Исторія западной литературы (1800-1910). Томъ 1 - Батюшков Ф.Д.

Author: Батюшков Ф.Д.
Tags: история литературы зарубежная литература литературоведение
Year: 1912
Similar
Исторія русской литературы. Томъ IV
Исторія Западной Европы въ Новое время. Томъ 1
Исторія Западной Европы въ началъ ХХ столетія. Томъ 7. Часть 1
Исторія Западной Европы въ Новое время. Томъ 4
Text
                    
ЗАПАДНОЙ
ТЬ<€/«6"€рсЪ
Настоящее издание напечатано по старой орфоірафии до
Октябрской Революціи^.
Главлит № 15954 Москва.
Тираж 250 экз.
Кооператив „Наука и Иросвещенис", аренд. тіш. М. С. Н. X. Савеловский пер., д. 13.
ЛИТЕРАТУРЫ
КНИГА
ТОМЪ
(4800'4940)
ПОДЪ РЕДАКЦІЕЙ
Проф.Ѳ.ДЬ'АТЮЖОВА
москва.изд.Тва міръ. ЗвяГ
___________22___ ________
А
ГЬХ.ембчрсъ
Т во СКОРОПЕЧАТНИ А.А.ЛЕВЕНСОНЪ
Москва, Тверская, Трехпрудный пер., соб. д.
1912
Исторія западной литературы.
(1800—1910 гг.).
Подъ редакціей проф. Ѳ. Д. Батюшкова,
при ближайшемъ участіи проф. Ѳ. А. Брауна, акад. Н. А.
Котляревскаго, проф. Д. К. Петрова, прив.-доц. Е. В. Анич-
кова и прив.-доц. К. Ѳ. Тіандера.
Сотрудники; прив.-доц. Е- В- Аничковъ,
прив.-доц. Ф. Г- де-ла-Бартъ, проФ. Ѳ. Д. Батюш-
ковъ, проф. Ѳ. А. Браунъ, В. Я. Брюсовъ, 3. А-
Венгерова, акад. А. Н. Веселовскій, Ю. А. Веселов-
скій, прив.-доц. И. И- Гливенко, А. Г. ГорнФѳльдъ,
Вяч- Ивановъ, П. С. Коганъ, Л. С. Козловскій,
акад. Н А. Котляревскій. Н. М. Минскій, проф.
Д. К. Петровъ, Г. В. Плехановъ, проФ. Э. Л.
Радловъ, проФ. В. Н. Розановъ, проф. С. В-
Соловьевъ, прив.-доц. К. Ѳ. Тіандеръ и др.
Томъ I.
Изданіе т-ва „МІРЪ"
МОСКВА.
ІИІІІІІ
2007052609
Томъ I.
Эпоха романтизма.

ПРЕДИСЛОВІЕ.
Въ настоящемъ изданіи, предпринятомъ на коллективныхъ на-
чалахъ, имѣется въ виду дать общую исторію западной литературы въ
XIX вѣкѣ. Отдѣльныя національныя литературы входятъ въ нее, оче-
видно, какъ составная часть, но лишь поскольку онѣ примыкаютъ къ
главному руслу обще-европейской умственной и духовной жизни. Прин-
ципъ группировки литературныхъ явленій устанавливается по шко-
ламъ, направленіямъ и теченіямъ общественной мысли, взамѣнъ кри-
терія національности, не отвѣчающаго намѣченной задачѣ.
Факты политической исторіи западныхъ народовъ предполагаются
извѣстными читателямъ и только вкратцѣ намѣчаются въ тѣхъ слу-
чаяхъ, когда литературная эволюція находится съ ними въ непосред-
ственной связи. Параллельно обзору художественной литературы,
представляющемуся главной цѣлью настоящаго труда, удѣлено мѣсто
также очеркамъ\по исторіи философскихъ ученій'и соціальныхъ док-
тринъ, съ которыми художественная литература такъ часто соприка-
сается] Ея роль—серединная между чисто спекулятивной формой мышле-
нія, составляющей область философіи въ строгомъ смыслѣ слова, и
теоріями и построеніями, имѣющими въ виду ту или иную практическую
реорганизацію соціальной жизни. Поэтому, литература неоднократно
то опирается въ своихъ основныхъ принципахъ на выводы спекулятив-
ной мысли, то служитъ какъ бы иллюстраціей усвоенныхъ писателями
ученій, то опережаетъ научныя изслѣдованія, открывая новыя дан-
ныя въ нашемъ сознаніи путемъ художественной интуиціи.
Отдѣльныя главы этого труда, порученныя авторамъ—ученымъ,
писателямъ, критикамъ и публицистамъ,—представляютъ самостоятельно
проработанные очерки, въ совокупности которыхъ должна обрисоваться
наша, своя, точка зрѣнія въ оцѣнкѣ явленій западно-европейской ли-
тературной жизни минувшаго столѣтія. Предпосылается имъ нѣсколько
вводныхъ замѣчаній по итогамъ литературы XVIII вѣка, послужив-
шей базисомъ литературной эволюціи XIX вѣка, какъ, въ свою очередь,
современная намъ литература опирается въ своемъ развитіи на мате-
ріалѣ прошлаго. И пережить вновь это прошлое за цѣлое столѣтіе,
при свѣтѣ новѣйшихъ историко-литературныхъ изслѣдованій, пред-
ставляется, повидимому, особенно умѣстнымъ теперь, среди сумерокъ
современной художественной жизни, поисковъ настоящаго пути и об-
щаго разброда литературныхъ силъ, наступившаго еще въ концѣ
XIX вѣка, но до сихъ поръ не слившагося въ какое-либо опредѣленное
цѣлостное направленіе и въ первомъ десятилѣтіи XX вѣка,
можетъ помочь прояснить многое и въ настоящемъ.
Редакція.
Прошлое
I.
Литературное движеніе на Западѣ во второй половинѣ ХѴШ в.
и его основныя черты.
Во второй половинѣ XVIII вѣка въ литературахъ Запада опредѣ-
лилось теченіе, которое можетъ быть названо своего рода «модерниз-
момъ восемнадцатаго столѣтія», хотя оно существенно разнится отъ
теперешняго «модернизма», на рубежѣ XX вѣка. Однако, нѣкоторыя
черты тѣхъ новыхъ вѣяній, которыя проявились въ Англіи, Франціи
и Германіи въ указанную нору, близки и намъ, представляясь суще-
ственнымъ аттрибутомъ, вообще, новѣйшей литературы. Мы постараемся
по возможности бѣгло охарактеризовать и прослѣдить указанное ли-
тературное теченіе въ трехъ названныхъ странахъ; оно послѣдова-
тельно въ нихъ проявилось, привело въ каждой изъ нихъ къ разнымъ
результатамъ, но имѣло общее основаніе и сходно по своимъ конеч-
нымъ цѣлямъ. Это движеніе, гуманитарное по существу, съ ясно вы-
разившимися тенденціями къ демократизаціи литературы и къ расши-
ренію національной исключительности въ сторону идейнаго космопо-
литизма, составляетъ характерное явленіе ХѴШ вѣка и, несмотря
на всѣ позднѣйшія измѣненія, наслоенія и отклоненія, представляется
въ главныхъ чертахъ основою и нашего теперешняго міросозерцанія.
Литературный космополитизмъ—одно изъ наслѣдій ХѴШ вѣка.
Въ настоящее время онъ опять въ силѣ, даже въ значительно большей
степени, чѣмъ полтора вѣка назадъ. Въ самомъ дѣлѣ, международныя
сношенія теперь гораздо тѣснѣе; интересы образованныхъ классовъ
всѣхъ странъ шире, и интенсивнѣе, и экстенсивнѣе. Національный
— 10 —
отпечатокъ, конечно, лежитъ на каждомъ художникѣ, но произведенія
современной литературы правильнѣе различаются по школамъ и на-
правленіямъ, чѣмъ по принадлежности авторовъ къ той или другой на-
родности. Однѣ и тѣ же задачи, однородное различеніе пріемовъ твор-
чества по нѣсколькимъ школамъ и направленіямъ—реалисты, симво-
листы, бытовики, декаденты, модернисты и т. д., одинаковое отношеніе
къ нѣсколькимъ основнымъ проблемамъ бытія, къ соціальному вопросу,
къ религіознымъ тайнамъ или философскимъ построеніямъ у предста-
дителей разныхъ странъ, которые не потому различныхъ школъ, что
одинъ французъ, другой нѣмецъ, третій итальянецъ и т. д., а потому,
что каждый изъ нихъ рѣшаетъ такъ или иначе на логическомъ основаніи,
по свойствамъ своего темперамента или по особенностямъ своей натуры
одни и тѣ же вопросы искусства. И художники слова теперь группи-
руются по другимъ признакамъ, чѣмъ національныя отличія. Въ кругъ
нашихъ чтеній равнымъ образомъ входятъ свои и чужіе писатели. Для
насъ теперь—испанецъ Бласко Ибанецъ, норвежецъ Кнутъ Гамсунъ,
англичанинъ Уайльдъ или Киплингъ, американецъ Джэкъ Лондонъ,
итальянецъ д'Анунціо, вѣнецъ Шницлеръ, и т. д. почти такіе же свои
писатели, какъ М. Горькій, Л. Андреевъ, А. Купринъ, Бальмонтъ, Мереж-
ковскій, Соллогубъ и пр. Равнымъ образомъ, и наши писатели за по-
слѣдніе 30—35 лѣтъ стали пользоваться извѣстностью и популярностью
на Западѣ. Какъ выразился Мельхіоръ де-Вогюэ: «благодаря все увеличи-
вающейся солидарности націй, въ наши дни создался какъ бы общій
европейскій духъ, общія начала культуры, идей и склонностей, прису-
щихъ всѣмъ интеллигентнымъ обществамъ; подобно тому, какъ вездѣ
носятъ одинаковые сюртуки и фраки,—довольно схожій образъ мыслей,
подверженный одинаковымъ вліяніямъ, вы встрѣтите въ Лондонѣ, въ
Петербургѣ, въ Римѣ или въ Берлинѣ».
Космополитизмъ устанавливается полный въ томъ смыслѣ, что
каждый народъ, достигшій извѣстной Ступени развитія, стремится
жить общей жизнью съ другими народностями, по крайней мѣрѣ въ
художественныхъ и отвлеченныхъ интересахъ, что духовная жизнь,
вообще, влечетъ къ наибольшему универсализму.
Это же свойство присуще идеямъ гуманизма, съ особой интенсив-
ностью проявившимся въ XVIII столѣтіи. Въ унисонъ съ ними зву-
читъ извѣстный стихъ Ламартина, относящійся уже къ XIX вѣку:
І?ё&оізте еі Іа Ьаіпе опі зеиіз ипе раігіе,—
Ьа ігаіегпііё п’еп а раз *).
Но идейный космополитизмъ встрѣчаетъ нѣкоторое препятствіе,
когда мы переходимъ къ области художественнаго творчества, въ болѣе
тѣсномъ смыслѣ слова. Идеи могутъ быть общими, такъ какъ онѣ при-
надлежатъ отвлеченной области мысли. Между тѣмъ, форма выраженія,
матеріалъ творчества и точка зрѣнія должны быть свои. Искусство не
*) Только эгоизмъ и ненависть имѣютъ отчизну,—братство ея не знаетъ.
11 —
можетъ не быть національнымъ, посколько оно требуетъ конкретности
и индивидуальнаго отношенія къ объекту творчества. Чтобы подойти
къ общему, надо выработать сперва свое, индивидуальное.
И вотъ, параллельно гуманитарному космополитизму ХѴШ вѣка,
мы видимъ также исканіе и проясненіе своей индивидуальной особи,
исканіе своей природы параллельно культу природы, вообще,—своей,
т.-е. и своего народа, безъ чего невозможно возвращеніе къ непосред-
ственности творчества.
Въ литературномъ отношеніи главная борьба, которую вынесъ
на своихъ плечахъ ХѴШ вѣкъ, это борьба съ французскимъ класси-
цизмомъ, съ цѣльной выработанной поэтикой—наслѣдіемъ XVII вѣка,
поэтикой, которая имѣла и много преимуществъ и представлялась ре-
зультатомъ значительнаго напряженія мысли предшествовавшей бле-
стящей литературной эпохи во Франціи. Но поэтика Буало, при несо-
мнѣнной узости, сверхъ того, вообще, слишкомъ тѣсно была связана съ
особенностями французскаго склада мыслей; она была слишкомъ
національна, и это не сразу было понято, и не сразу выяснены ея де-
фекты и ограниченность тѣми, которые ее воспринимали и усваивали.
Установленіе общности, очевидно, не есть подражаніе одного дру-
гому, а параллельное достиженіе, иногда даже разными путями, общей
цѣли. Можно и находиться подъ вліяніемъ, не впадая въ рабскую под-
ражательность, столь явно предосудительную и столь часто проявляю-
щуюся. Восемнадцатому вѣку выпало на долю добраться до нѣкото-
рыхъ истинъ по отношенію къ искусству, котррыя намъ теперь предста-
вляются элементарными, поэтому не безполезно о нихъ вспоминать.
Освобожденіе отъ доктринъ французскаго классицизма—одна сто-
рона общаго освободительнаго движенія въ литературѣ ХѴШ вѣка. Дру-
гая,—ибо надо принять во вниманіе, что литература XVII вѣка была
по существу аристократической, въ строго очерченныхъ сословныхъ
рамкахъ,—другая сторона это послѣдовательная демократизація лите-
ратуры, съ ея проникновеніемъ въ болѣе широкіе слои общества, рас-
ширеніемъ области творчества и, наконецъ, выступленіемъ представи-
телей другихъ классовъ общества,—переходомъ отъ избраннаго выс-
шаго круга, черезъ третье сословіе—буржуазію—къ простонародью,
земледѣльческому и рабочимъ классамъ. Конечно, отдѣльные писатели
и въ старину неоднократно бывали «разночинцами» по происхожде-
нію. Но вступая, благодаря таланту, въ избранный кругъ общества,
они подчинялись его кодексу, какъ бы подвергались нѣкоторой
нивилировкѣ. Иное дѣло, когда представитель другого класса сохра-
няетъ, именно какъ таковой, свою особую физіономію^ какъ вырази-
тель другого міровоззрѣнія, въ другихъ, необычныхъ ранѣе формахъ.
Эта эволюція послѣдовательнаго выступленія въ литературѣ представи-
телей разныхъ классовъ общества, со всѣми ихъ особенно-
стями, всего стройнѣе наблюдается именно въ Англіи, которая, во-
обще, стоитъ во главѣ всего литературнаго движенія ХѴШ вѣка.
Почему и какъ, объ этомъ рѣчь впереди.
— 12 —
Итакъ, гуманизмъ, космополитизмъ и демократизація литературы,
параллельно индивидуализму въ умѣніи найти себя и установить свою
точку зрѣнія, свои процедуры творчества,—вотъ главные симптомы
движенія, которое мы попытаемся прослѣдить въ западныхъ литерату-
рахъ XVIII вѣка, останавливаясь лишь на нѣсколькихъ главныхъ пред-
ставителяхъ, наиболѣе типичныхъ для даннаго момента.
Если искать короткой формулы, въ которой бы выразилось разли-
чіе направленія и результатовъ даннаго движенія въ трехъ странахъ
Европы, игравшихъ тогда первенствующую роль, то можно свести ее
къ такому положенію: Англія вернулась къ своему я, осознанному
ею еще въ XVI и XVII вѣкахъ, въ эпоху Шекспира и Мильтона, и
ранѣе того въ богатыхъ залежахъ народной поэзіи, но заслоненному
позже чужими вліяніями въ эпоху реставраціи Стюартовъ. Франція
стремилась къ расширенію своего я, ярко, но односторонне проя-
вившемуся въ классическую эпоху ея литературы въ XVII столѣтіи.
Германія искала и нашла свое я, стряхнувъ французское вліяніе
при помощи англичанъ и заложивъ основу своей классической поэзіи,
теоретически подготовленной Лессингомъ, осуществленной ея вели-
чайшими поэтами Гёте и Шиллеромъ. Благодаря имъ, Германія въ
концѣ XVIII вѣка пріобрѣла въ художественномъ отношеніи рѣшитель-
ный перевѣсъ надъ Франціей и Англіей. Позже роли опять перемѣ-
нились.
Указанный процессъ намѣчаетъ въ широкихъ чертахъ индивиду-
ализацію литературы. Онъ выступаетъ въ связи съ гуманитарными
идеями вѣка космополитнаго характера и демократическими тенден-
ціями. Мы напомнимъ ихъ послѣдовательное проявленіе въ Англіи,
Франціи и Германіи въ указанную пору.
II.
АНГЛІЯ: А. Оппозиціонныя теченія французскому классицизму.
Поэты природы: Томсонъ и Юнгъ, какъ предтечи новой литературы.
Возрожденіе Шекспира. Возникновеніе новаго типа комедіи. Сентимен-
тальная драма и «мѣщанская трагедія». Комедія Шеридана.
Намъ приходится немного оглянуться назадъ, обратиться къ пер-
вой четверти XVIII вѣка въ Англіи и вспомнить первыхъ поэтовъ при-
роды—Томсона, Юнга, Грея, которые, по нѣкоторымъ заданіямъ въ
ихъ творчествѣ—гуманизму, свободолюбію и чувствительности,—имѣютъ
близкое отношеніе къ главному литературному теченію и второй по-
ловины XVIII столѣтія, отчасти его обусловили и оказали значитель-
ное вліяніе на писателей Франціи и Германіи занимающаго насъ пе-
ріода. Они стоятъ и въ оппозиціи къ классицизму, подготовивъ его
паденіе.
Джемсъ Томсонъ (1700—1748 г.), внукъ садовника, но уже
сынъ приходскаго священника, прошедшаго Эдинбургскій университетъ,
13 —
былъ предназначенъ родителями къ духовной карьерѣ;однако, онъ отка-
зался отъ обезпеченной и спокойной жизни на должности въ духовномъ
санѣ и отдался литературной дѣятельности. Онъ выступилъ на литера-
турномъ по-
прищѣ 26
лѣтъ и про-
с л а в и л ся
своими из-
вѣсти ыми
п о э м а м и
«Времена
Года», ко-
торыя яви-
лись чѣмъ-
то новымъ
и неожи-
даннымъ и
по темѣ —
ж и в о п и-
санія при-
роды — и
по настрое-
нію, и по
н ѣ к о т о-
рымъ зало-
женнымъ въ
нихъ мыс-
лямъ. Том-
сонъ пер-
вый изб-
ралъ описа-
нія приро-
ды—зимніе,
осенніе,
лѣтніе и ве-
сенніе ланд-
ш а ф т ы—
Джемсъ Томсонъ (Іатез ТЬотзоп).
Съ гравюры ]. Вазіге’а.
объектомъ поэзіи; а это значило, что личнымъ ощущеніямъ и настроеніямъ
давалось первенствующее значеніе; ландшафтъ вѣдь не имѣетъ въ себѣ
объективнаго сюжета; въ немъ нѣтъ ни дѣйствія, ни персонажей, ни быта,
ни нравовъ; ландшафтъ живетъ только въ душѣ пейзажиста, и взять темой
поэзіи описаніе природы значитъ выдвинуть на первый планъ интим-
нѣйшія ощущенія созерцателя. Эта лирика—почти музыка души, и она
должна была особенно придтись по вкусу въ вѣкъ наростающаго сенти-
ментализма, въ вѣкъ, когда личность стала настойчиво выдвигать права
самодовлѣющаго сердца и противополагать всему внѣшнему міру свои
— 14 —
чувства и душевныя движенія. Томсонъ сталъ со временемъ однимъ изъ
любимыхъ авторовъ Руссо. Имъ увлекался и Робеспьеръ. Онъ пред-
ставляется предшественникомъ гуманизма и по нѣкоторымъ частно-
стямъ своихъ описаній. Въ немъ проявляется чувство жалости къ лю-
дямъ, котораго не зналъ XVII вѣкъ, котораго чуждался классицизмъ.
Напримѣръ, въ началѣ поэмы «Осень», описывая наводненіе, онъ старается
возбудить это чувство жалости и милосердія къ людямъ; страданія
бѣдняковъ «Зимою»—опять-таки даютъ поводъ автору высказать рѣз-
кія осужденія равнодушію знатныхъ и гордыхъ, ищущихъ лишь раз-
влеченій; ихъ удовольствія оплачиваются страданіями другихъ. Поэта
возмущаетъ состояніе тюремъ: онъ привѣтствуетъ тѣхъ, кто стремится
уничтожить одинъ изъ самыхъ вопіющихъ ужасовъ современнаго ему
общества. Вообще, цивилизація далеко не представляется, поэту без-
спорнымъ благомъ. Поклонникъ природы, всей природы въ ея цѣломъ,
онъ охваченъ думами о возможномъ счастьѣ всѣхъ людей и даритъ тай-
ный вздохъ страдающей въ безвѣстности добродѣтели. Томсонъ, какъ
впослѣдствіи Руссо, склоненъ отдать предпочтеніе первобытнымъ вре-
менамъ, тому золотому вѣку, когда дѣвственная природа не знала по-
роковъ современнаго общества и всѣхъ бѣдствій, къ которымъ они при-
водятъ. Первобытное состояніе лучше цивилизаціи. Въ своемъ прекло-
неніи передъ природой Томсонъ доходитъ до нѣкотораго общаго пантеи-
стическаго міровоззрѣнія: любовно обнимаетъ онъ взоромъ всѣхъ живу-
щихъ, возмущенъ жестокимъ обращеніемъ съ животными, врагъ жесто-
кихъ удовольствій, охоты и рыбной ловли на живца, или даже на чер-
вяка, послѣдовательно доводитъ онъ свою теорію до вегетаріанства,
которое примѣнялъ и въ жизни.
Разсѣянныя тутъ и тамъ мЫсли, сильное лирическое одушевленіе,
красивыя описанія, особенно зимнихъ и осеннихъ картинъ,—все это
придаетъ и понынѣ цѣнность поэзіи Томсона, несмотря на подчасъ то-
мительныя разсужденія морально-религіознаго характера, прославленіе
благъ знанія и преимуществъ мысли, разсѣивающей предразсудки. Раз-
судочный элементъ,—въ этомъ Томсонъ не избѣжалъ погрѣшностей
многихъ дидактическихъ поэмъ его времени,—сказывается особенно въ
другомъ его произведеніи, обширной Аллегорической поэмѣ «Свобода»,
которая далеко не имѣла того успѣха, который выпалъ на долю «Вре-
менамъ Года». Но она интересна по своимъ заданіямъ. Поэтъ прославляетъ
свободу и свободныя учрежденія Великобританіи въ формѣ діалога
или, вѣрнѣе, ряда монологовъ, которые произносятъ олицетвореніе
Свободы, Британія и Геній морей. Въ человѣческомъ обществѣ сво-
бода—источникъ всѣхъ благъ, всѣхъ добродѣтелей, всякаго усовершен-
ствованія. Авторъ подвергаетъ обзору всѣ революціи древности—въ
Греціи и Римѣ, затѣмъ въ Италіи и у себя на родинѣ, давая картины
состоянія наукъ и искусствамъ разные моменты жизни человѣчества
подъ знаменемъ свободы, обзоръ философскихъ ученій и цивилизаціи.
Конечно, въ цѣломъ, это произведеніе въ зу2 тысячи стиховъ не мо-
жетъ представиться заслуживающимъ названія поэтическаго въ стро-
— 15 —
гомъ смыслѣ слова: аллегоризмъ и дидактика слишкомъ подавляютъ.
Но есть отдѣльныя удачныя мѣста, находчивыя сопоставленія. Напр.,
когда поэтъ проясняетъ законъ тяго-
тѣнія, управляющій внѣшнимъ міромъ,
чувствомъ любви: любовь, въ его тол-
кованіи, составляетъ сущность таин-
ственной силы тяготѣнія. Любовь, воз-
буждая страсти, послѣдовательно при-
водитъ ихъ къ высшимъ, самымъ благо-
роднымъ проявленіямъ, а самое высшее
изъ нихъ: это преданность общему
благу.
Поэзія Томсона—это увертюра къ
XVIII вѣку, его главныхъ, типичныхъ
проявленій. Въ ней намѣчено нѣсколько
лейтмотивовъ, которые въ полной, раз-
витой формѣ прозвучатъ въ серединѣ
вѣка и составятъ ту стройную симфо-
Э. Юнгъ (Есіѵагсі }оип&).
Портретъ Ні^Ьтоге.
нію, въ которую слились голоса отдѣльныхъ народностей Запада.
Рядомъ съ Томсономъ мы должны упомянуть Юнга. Эдвардъ
Юнгъ (1681—1765), выступавшій въ началѣ своей дѣятельности
подражателемъ Мильтона, прославился своей поэмой «Ночныя думы»,
которая ставитъ его въ ряду лучшихъ лирическихъ поэтовъ Англіи
XVIII в. Эти думы—скорбь по утратѣ близкихъ лицъ, сѣтованія и
жалобы пораженнаго горемъ сердца, интимная лирика душевныхъ
переживаній въ безмолвные часы ночи, когда человѣкъ остается наединѣ
съ самимъ собой и даетъ волю нахлынувшимъ чувствамъ. И скорбь
души, и грустныя раздумья—неизмѣнные аттрибуты человѣка, кото-
рый живетъ жизнью сердца, даже независимо отъ ближайшихъ
поводовъ постигшаго его горя. Какъ выразился Достоевскій устами
Раскольникова: «истинно великіе люди, мнѣ кажется, должны ощу-
щать на свѣтѣ великую грусть». Эта грусть и стала особенно цѣниться
въ XVIII вѣкѣ, и поэзія Юнговыхъ «ночей» оказалась близкой по
настроенію выдвигающейся индивидуальности. Одинъ шагъ далѣе—
и она перешла въ міровую скорбь
Юнгу принадлежитъ и замѣчательное по тому времени разсужде-
ніе «Оп огі^іпаі сотрозШоп» (Объ оригинальномъ, т.-е. самостоятель-
номъ, независимомъ творчествѣ). Наперекоръ всей школѣ,господство-
вавшей въ Англіи % вѣка, наперекоръ авторитету Попа (Аіехапбег
Роре, умеръ въ 1744 г.) и его сподвижниковъ, приверженцевъ поэтики
Буало, Юнгъ отстаивалъ въ искусствѣ независимость отъ подражанія
чужимъ образцамъ, независимость отъ правилъ и предписаній теоре-
тиковъ, потому что поэзія должна находить свои формы выраженія,
отвѣчать непосредственнымъ чувствованіямъ. Онъ совершенно пра-
вильно устанавливалъ аргументы, которые нашли себѣ дальнѣйшее
развитіе и примѣненіе у Лессинга, въ защиту независимости и свободы
— 16 —
искусства; онъ указалъ различіе, ускользавшее отъ вниманія большин-
ства въ его время, различіе—слѣдованія примѣру великихъ писате-
лей отъ подражанія ихъ произведеніямъ. «Кто подражаетъ божественной
Иліадѣ, тотъ не подражаетъ Гомеру», писалъ Юнгъ. Между тѣмъ,
слѣдовать примѣру Гомера это значитъ создать столь же совершен-
ное произведеніе, какое онъ сумѣлъ создать. Аналогичныя разсужденія
повторилъ и Гердеръ.
Юнгъ пренебрежительно отзывается обо всякихъ правилахъ для
творчества и сравниваетъ ихъ съ клюкой, которая дается хромому;
попробуйте дать ее здоровому—она будетъ ему лишь помѣхой .Такъ
и дѣйствительно одаренный человѣкъ, геній—выше всѣхъ правилъ.
Не зналъ ихъ Шекспиръ, котораго Юнгъ одинъ изъ первыхъ въ ХѴШ в.
сумѣлъ оцѣнить, хотя и въ бѣглыхъ замѣчаніяхъ, но свидѣтельствую-
щихъ о чрезвычайно вдумчивомъ чтеніи Шекспира. И вотъ, возвраще-
ніе къ Шекспиру, какъ образцу независимаго, оригинальнаго творче-
ства, является какъ бы спросомъ-момента: чтобы найти себя, стать опять
самимъ собою въ области художественнаго творчества, надо вернуться
къ Шекспиру, брать съ него примѣръ.
Что же сталось съ непосредственной традиціей Шекспира? Были
ли у него преемники и продолжатели?—Мы знаемъ, что нѣтъ; что по-
слѣ Шекспира образовалась какъ бы пропасть, которая надолго отор-
вала геніальнаго поэта отъ признанія потомства даже у него на родинѣ.
Одна изъ главныхъ причинъ—общая судьба англійскаго театра
въ эпоху гоненія пуританъ. Извѣстно, что въ 1642 г. всѣ театры
были закрыты въ Англіи. Строжайшія преслѣдованія возбуждались
противъ попытокъ даже частныхъ сценическихъ представленій, а зда-
нія театровъ были разрушены. Актерамъ угрожало тѣлесное нака-
заніе, зрители подвергались денежному штрафу. Нужна была совсѣмъ
исключительная страсть къ театру, чтобы идти на рискъ, и это поло-
женіе дѣлъ длилось около 20 лѣтъ, до возвращенія Карла II на ан-
глійскій престолъ. Но и тутъ Шекспиру не повезло. Хотя король, вер-
нувшись изъ Франціи, возстановилъ театры и покровительствовалъ
имъ, выдавалъ патенты антрепенерамъ и даже разрѣшилъ женщинамъ
выступать на подмосткахъ, какъ это было принято во Франціи, но вкусы
перемѣнились. Новый театръ открылся для пьесъ въ подражаніе фран-
цузской классической трагедіи, а затѣмъ для бытовой комедіи совсѣмъ
особаго пошиба. Въ рѣдкихъ упоминаніяхъ о Шекспирѣ въ XVII сто-
лѣтіи отношеніе къ нему весьма неблагопріятное. По поводу «Ромео и
Юліи»—нѣкто Пеписъ заноситъ въ своемъ дневникѣ, что это—«самая
плохая изъ видѣнныхъ имъ пьесъ». Другой критикъ, Раймеръ, пре-
вознесенный Попомъ, въ краткомъ обзорѣ трагедіи, ея происхожденія
и т. д., «съ точки зрѣнія здраваго смысла всѣхъ вѣковъ», всячески
глумится надъ Шекспиромъ:, «Въ ржаніи лошади, писалъ Раймеръ,
или въ ворчаніѵг собаки есть смыслъ, есть живое выраженіе, и я могу
сказать въ нихъ больше человѣческаго, чѣмъ зачастую въ трагическомъ
полетѣ мыслей у Шекспира». По поводу Отелло онъ замѣчаетъ, что
17 -
пьеса эта должна бы называться «трагедіей носового платка», это—
«кровавый фарсъ безъ соли и безъ вкуса». Были и попытки ис-
правлять Шекспира. Такъ, нѣкто Тэтъ измѣнилъ конецъ «Короля
Лира»: Лиръ возвращается на царство, а Эдгаръ женится на Кор-
деліи. 'Въ другой передѣлкѣ — «Макбета» — лэди Макбетъ склоняетъ
мужа отказаться отъ престола, и оба замаливаютъ грѣхи.
Такъ низко палъ
вкусъ въ Англіи, такъ
притупилось пониманіе
значенія даже своего
народнаго генія, на ко-
торомъ, казалось бы,
всѣ должны были вос-
питываться. Черезъ сто
лѣтъ послѣ дѣятель-
ности Шекспира его пе-
рестали читать.
Честь возрожденія
Шекспира въ ХѴШ в.
принадлежитъ актерамъ.
Нынѣ установлено, что
первымъ въ этомъ дѣлѣ
былъ не Гаррикъ, кото-
рому долгое время при-
писывали починъ въ
«открытіи» Шекспира;
другой артистъ, Чарльсъ
Мэклинъ, впервые воз-
обновилъ «Венеціанска-
го купца», правда, съ
Д. Гаррикъ (Оаѵісі Саггіск).
нѣкоторыми измѣненіями. Мэклинъ ввелъ и новый характеръ игры—
не ходульно-декламаціонный, а .въ реальныхъ тонахъ. Такъ ска-
зать, укрѣпилъ Шекспира на сценѣ все же Гаррикъ, талант-
ливѣйшій артистъ и авторъ нѣсколькихъ драматическихъ произведе-
ній (Баѵіб Сгаггіск; 1716—1779 г.). Гаррику пришлось дѣлать нѣ-
которыя уступки новому вкусу къ французскому классицизму, вставлять
монологи, другія сцены выпускать или видоизмѣнять. Публика далеко
не сразу отозвалась на признаніе Шекспира. Даже выдающійся рома-
нистъ, Гольдсмитъ, въ своей области новаторъ, къ Шекспиру отнесся съ
явнымъ предубѣжденіемъ. Онъ протестовалъ противъ «Гамлета», назвавъ
монологъ «быть или не быть»—нагроможденіемъ всякихъ нелѣпостей
и въ положеніи дѣйствующаго лица, и въ аргументаціи, и даже, во-
обще, съ точки зрѣнія поэзіи. Гольдсмитъ возражаетъ, какъ вѣрующій
христіанинъ, упрекая Гамлета въ безбожіи, въ разсужденіяхъ, умѣст-
ныхъ лишь на устахъ язычника. Что Гамлетъ не былъ правовѣрнымъ
католикомъ—въ этомъ Гольдсмитъ, безусловно, правъ, и его отрица-
Исторія западной литературы.
2
— 18 —
Лэди М. Монтэгю.
Портретъ Р. Рк. 2іпске.
тельное отношеніе къ мученику скептицизма объясняется религіоз-
ными воззрѣніями автора «Векфильдскаго священника». А такъ какъ
за Гольдсмитомъ стоялъ цѣлый классъ единомышленниковъ изъ ан-
глійской буржуазіи, то Гаррику пришлось пойти на уступки: вся сцена
съ могильщиками была выкинута; сдѣланы и другія сокращенія, и въ
такомъ «исправленномъ» видѣ «Гамлетъ» ставился въ театрахъ Англіи
до 80-хъ годовъ XVIII в.
Критики Шекспира долго шли ощупью. Драйденъ осуждалъ ма-
неру писать трагедіи бѣлыми стихами, подобно тому, какъ у насъ им-
ператоръ Николай I, послѣ
Пушкинскаго «Годунова», за-
претилъ пропускать драмы, на-
писанныя бѣлыми стихами.
Однако, мало-по-малу стали раз-
бираться. Урокъ Гамлета акте-
рамъ былъ оцѣненъ еще Сти-
лемъ (НісНагсі Зіееіе) въ жур-
нальной статьѣ въ «Таііег», въ
началѣ вѣка. Стиль первый
указалъ и на другія достоин-
ства Шекспира, его умѣніе из-
ображать душевныя пережива-
нія, очерчивать характеры и
т. д. Даже Попъ, въ концѣ
концовъ, удостоилъ Шекспира
полупризнанья и пустилъ въ
оборотъ сравненіе, столь часто
повторяемое, Шекспира съ го-
тическимъ храмомъ, хотя это не
было въ устахъ Попа, классика по вкусамъ, большой похвалой. Джон-
сонъ, хотя и ставилъ Аддисона выше Шекспира, все же признавалъ
послѣдняго настоящимъ поэтомъ природы, давшимъ, какъ въ зеркалѣ,
отраженіе жизни. Онъ оспариваетъ невѣрную оцѣнку Шекспира Вольте-
ромъ. Въ полемикѣ за и противъ Шекспира въ послѣдней четверти
Х^ІН в. выдвинулась женщина, Елизавета Монтэгю, рожд. Ро-
бинсонъ (ЕІізаЬеІН Мопіе^и, 1720—1800 г.), за которой впервые уста-
новилась кличка «синій чулокъ», и, несмотря на ироническое прозвище,
талантливая, широко начитанная, и по отношенію къ Шекспиру уста-
новившая какъ бы его окончательное признаніе въ Англіи въ трудѣ,
посвященномъ сравненію Шекспира съ греческими трагиками и фран-
цузскими .драматургами. Дальнѣйшее проясненіе и теоретическое обос-
нованіе Шекспировской драматургіи принадлежитъ уже нѣмцамъ, съ
Лессингомъ, Герстенбергомъ и Гердеромъ во главѣ. Позже, какъ из-
вѣстно, онъ сталъ какъ бы евангеліемъ у романтиковъ.
Характерно, что въ самой Англіи Шекспиръ, возрожденный, вновь
признанный, не послужилъ въ XVIII вѣкѣ импульсомъ къ созданію
— 19 —
новыхъ произведеній по традиціямъ Шекспировскаго театра, не вы-
звалъ такихъ пьесъ, какъ Гётевскій «Гецъ фонъ-Берлихенгенъ», на-
вѣянный геніемъ Шекспира. Въ Германіи цѣлая плеяда драматурговъ
съ 60-хъ годовъ принялась «шекспиризировать», подражая генію ан-
гличанъ и въ формѣ, и въ выборѣ сюжетовъ. Въ самой же Англіи болѣе
жизнеспособной оказалась форма комедіи, принявшей оригинальный
характеръ еще съ самаго начала возстановленія театра въ эпоху Ре-
ставраціи, и затѣмъ выработался новый типъ драмы, изъ которой за-
думали создать особый видъ «мѣщанской трагедіи». Комедія, въ эпоху
Реставраціи, была вѣрнымъ отраженіемъ тогдашнихъ нравовъ, крайне
разнузданныхъ при наступившей реакціи противъ другого рода край-
ностей пуританизма. Авторы этихъ пьесъ—Драйденъ, Этереджъ, Кроунъ,
Вичерлей, Конгривъ и т. д. не стѣснялись никакими рискованными
положеніями и къ тому же относились къ своему дѣлу по-диллетантски,
какъ къ простому развлеченію свѣтскихъ людей.
И пока аристократическій классъ при Карлѣ II, Яковѣ II и Виль-
гельмѣ III стоялъ какъ бы во главѣ литературной производительно-
сти,—эта полоса творчества выразилась въ исторіи театра лишь по-
дражательными трагедіями, въ стилѣ французскаго классицизма, и раз-
нузданной комедіей, не разъ сбивающейся на типъ фарсовъ скабрез-
наго характера. Однако, была въ Лондонѣ и такая публика, которая
сразу стала въ оппозицію къ модному направленію драматической ли-
тературы и, въ концѣ концовъ, оказала рѣшающее вліяніе на видоизмѣ-
неніе театра. Буржуазія, обитатели той части Лондона, которая на-
зывается Сити (Сііу)—торговый и ремесленный центръ города—от-
казались отъ посѣщенія королевскихъ театровъ, осуждая тогдашній
репертуаръ. Выразителемъ взглядовъ оппозиціи выступилъ еще въ
самомъ концѣ XVII вѣка священникъ Кольэръ, повидимому, боль-
шой начетчикъ въ театральныхъ пьесахъ, разразившійся еще въ 1698 г.
памфлетомъ—«Критическое обозрѣніе безнравственности и богохульства
англійской сцены» (Чебышевъ, см. библіогр.).И авторы пьесъ сами ощу-
щали отчужденность отъ нихъ буржуазной публики. Такъ, Шадвель
въ эпилогѣ своей пьесы—«Ланкаширскія вѣдьмы» замѣчаетъ: «Сити
не нашъ другъ—онъ не любитъ насъ, ни нашъ юморъ; горожане говорятъ,
что ихъ жены научаются въ партерѣ дѣлать глазки, а въ ложахъ онѣ
привыкаютъ кокетничать и отвѣчать на вздохи и наглые взгляды». При-
шлось идти на уступки. И вотъ, въ противовѣсъ цинично-откровенной,
но веселой и яркой, бытовой комедіи эпохи Реставраціи, стали по-
являться произведенія другого рода, преслѣдовавшія нравоучительныя
задачи, стремившіяся «исправлять нравы» и превозносить добродѣ-
тель. Коллей Сибберъ, въ прологѣ къ пьесѣ «Послѣдняя уловка любви»,
ставитъ на видъ, что въ его «произведеніи добродѣтель, остававшаяся дол-
гое время въ полномъ пренебреженіи, наконецъ, представлена въ при-
влекательномъ видѣ». Однако, онъ спѣшитъ прибавить въ утѣшеніе
любителямъ прежней комедіи, что, хотя его герой и вступаетъ на стезю
добродѣтели, но вѣдь только въ послѣднемъ дѣйствіи, а въ теченіе
2*
— 20 —
четырехъ актов> онъ развратничаетъ «въ угоду ихъ грубому вкусу».
Пятый актъ долженъ получить одобреніе дамъ, а также и горожанъ,
передъ которыми Сибберъ хвалится, что въ его театрѣ не выставлено
ни одного рогоносца. Такъ, устанавливался нѣкоторый компромиссъ
между двумя классами общества и двумя видами драматической ли-
тературы. Упорядоченная комедія, въ вѣкъ Анны, получаетъ под-
держку и свыше, а къ нравоучительной тенденціи вскорѣ присоеди-
няется и сентиментализмъ, вытекающій изъ новаго отношенія къ
явленіямъ жизни, болѣе гуманнаго, стремящагося вызвать умиленіе и
Р. Стиль. Портретъ работы С. Кпеііег’а.
не разъ впадающаго въ слезливость.
Родоначальникъ этого направленія въ комедіи, Ричардъ
Стиль (1672 — 1729 г.), въ журнальной статьѣ теоретически
оправдываетъ гаізоп
б’ёіге новаго типа ко-
медіи: «Все, что ка-
сается превратностей
человѣческой участи,
можетъ быть предме-
томъ комедіи; и въ ней
умѣстны такія сцены,
при созерцаніи кото-
рыхъ зритель испыты-
ваетъ радость слиш-
комъ возвышенную,
чтобы выразиться въ
смѣхѣ. Я долженъ со-
знаться, что пролитыя
по этому поводу слезы
суть разумныя слезы;
мы не должны смѣяться
надъ плакавшими зри-
телями, прежде чѣмъ
уяснимъ себѣ, что дол-
жно быть приписано
тупости головы и что
мягкости сердца». На
ряду съ введеніемъ чув-
ствительности, которая, однако, отнюдь не должна лишать человѣка дру-
гихъ мужественныхъ качествъ, Стиль, въ другой статьѣ, высказывается
противъ исключительнаго предпочтенія «высокимъ сюжетовъ» въ трагедіи
и считаетъ полезнѣе, чтобы представлены были происшествія съ людьми
средняго уровня, такъ какъ зрители склонны «смѣшивать Фортуну съ На-
турой и полагаютъ; что къ нимъ имѣетъ прямое отношеніе только то, что'
происходитъ съ людьми, ведущими съ ними одинаковый образъ жизни и
похожими на нихъ». Такъ, отстаивая демократизацію сюжетовъ, Стиль
подготовлялъ появленіе буржуазной драмы или трагедіи на смѣну
— 21 —
трагедій съ лицами царственнаго или, во всякомъ случаѣ, знатнаго рода.
Разсужденія Стиля не были абсолютной новостью, ибо въ такомъ духѣ
высказывался и Корнель въ предисловіи къ комедіи «Донъ Санчо Ара-
гонскій», и еще раньше Лопе де-Вега, но разница была въ историче-
скомъ моментѣ и подходящей средѣ. Стиль, въ отличіе отъ Корнеля,
оказался въ болѣе благопріятныхъ условіяхъ, вслѣдствіе все возра-
стающаго соціальнаго значенія англійской буржуазіи. Его преемникъ и
продолжатель, Георгъ Лилло, написалъ въ 1731 году пьесу: «Георгъ
Барневель или Лондонскій купецъ», повторяя въ предисловіи къ ней
аргументы Стиля въ защиту трагической темы, развертывающейся среди
обыкновенныхъ людей «средняго круга». Пьеса имѣла выдающійся
успѣхъ и въ Англіи и въ иныхъ странахъ. По-французски ее перевелъ
самъ Ж. Ж. Руссо; Вольтеръ и Дидро на основаніи этого произведенія
придумали новый терминъ—«Тга^ёбіе Ьоиг^еоізе», или «ботезіідие»—
мѣщанская, или семейная, трагедія; Готшедъ и Лессингъ, при всемъ
различіи литературныхъ направленій, къ которымъ они принадле-
жали, сошлись въ квалификаціи пьесы «Баз Ьйг^егіісііе Тгаиегзріеі»,
и такъ была повсемѣстно признана новая форма драматической литера-
туры, обошедшая всѣ сцены Запада во второй половинѣ ХѴШ вѣка.
«Лондонскій купецъ» (Сеог^е Вагтѵеіі ог Іііе тегсііапсі оі Ьоп-
<1оп) считается шедевромъ театра Лилло, который въ другихъ
пьесахъ — «Герой-христіанинъ», «Роковое любопытство», «Марина»
и т. д.—ни разу уже не поднялся на высоту успѣха первой своей
драмы. Тема была заимствована изъ народной пѣсни, въ родѣ
нашей—«Ухарь купецъ», но въ обратныхъ отношеніяхъ, т.-е. въ ан-
глійской пѣснѣ не купецъ соблазняетъ и опозориваетъ молодую дѣ-
вушку, а наоборотъ, падшая женщина увлекаетъ и губитъ молодого
купеческаго сына, вовлекая его на путь преступленій. Еще совсѣмъ
наивнаго, пылкаго и увлекающагося Барневеля захватила въ свои
сѣти куртизанка Милльвудъ. Она внушаетъ ему любовь къ роскоши,
смѣется надъ честнымъ трудомъ, требуетъ денегъ, много денегъ, и обез-
умѣвшій отъ страсти Барневель. идетъ сперва на воровство, а потомъ
и на убійство. Онъ умерщвляетъ своего дядю и опекуна, чтобы овла-
дѣть его средствами. Убійца приговоренъ къ повѣшенію,и въ послѣд-
немъ актѣ выставлена висѣлица. Съ нашей точки зрѣнія, теперь эта
пьеса—изъ категоріи уголовныхъ мелодрамъ, которая, при попыткѣ ея
возобновленія, не выдержала бы свѣта рампы. Но въ ХѴШ вѣкѣ но-
визна замысла создать трагедію съ сюжетомъ, взятымъ изъ повседнев-
ной жизни, нѣсколько сильныхъ по драматизму сценъ, переживанія
Барневеля, по сущности натуры честной и благородной, но затуманен-
наго страстью, характеръ г-жи Милльвудъ, какой-то роковой, демони-
ческой женщины,—все это вмѣстѣ захватывало и заслоняло недостатки
пьесы. Примѣшанъ былъ и соціальный мотивъ: г-жа Милльвудъ не
просто порочная женщина, куртизанка; она становится какой-то изобли-
чительницей общества; она мститъ за несправедливости общественнаго
устроенія и протестуетъ: «Что ваши законы, которыми вы такъ горди-
— 22 —
тесь,—восклицаетъ Милльвудъ? Мудрость безумнаго, достоинство под-
леца, орудіе и покровъ всѣхъ вашихъ низостей! Вы караете въ дру-
гихъ то, что дѣлаете сами или сдѣлали бы, если бъ оказались въ тѣхъ
же условіяхъ. Судья, наказывающій бѣдняка за воровство, самъ бы
сталъ воромъ, если бы былъ нищимъ».
На ряду съ такими тирадами съ соціальнымъ пошибомъ, въ пьесѣ
есть и возвышенные характеры, очерчены высокія настроенія жалости
къ людямъ и всепрощенія. Дядя Барневеля, пораженный кинжаломъ
своего племянника, котораго, впрочемъ, онъ не можетъ узнать, такъ
какъ убійца въ маскѣ, умираетъ съ молитвой о благоденствіи племян-
ника, объ отпущеніи грѣха убійцѣ, поручая себя милосердію Всевыш-
няго. Потрясенный нравственной стойкостью старика-дяди, Барневель
тутъ же сознаетъ всю гнусность совершеннаго имъ убійства и, принявъ
послѣдній вздохъ умирающаго, падаетъ безъ чувствъ на его трупъ.
Такія сцены должны были имѣть успѣхъ, потрясти зрителей, и недаромъ
вокругъ «Лондонскаго купца» создались легенды о внезапномъ обраще-
ніи, подъ вліяніемъ спектакля, людей, готовыхъ было вступить на скольз-
кій путь. Возможно, что были и дѣйствительные случаи такого рода.
Увлеченіе Руссо пьесою Лилло понятно въ силу нѣкоторыхъ за-
ложенныхъ въ пьесѣ соціальныхъ мотивовъ. Также понятно намъ и
отношеніе къ ней Дидро, позже Лессинга и даже Шиллера. Но по
вопросу о созданіи типа «мѣщанской трагедіи» можно замѣтить, что
это стремленіе было одной изъ иллюзій ХѴШ вѣка. Въ трагическомъ
конфликтѣ должно заключаться нѣчто большее, чѣмъ переживанія
обыкновеннаго средняго человѣка, хотя бы, въ силу обстоятельствъ, и
приведеннаго къ печальному концу. Въ понятіе трагическаго входитъ
идея роковой необходимости, при чемъ разница можетъ сказаться
лишь ‘во внѣшнемъ или внутреннемъ пониманіи рока: внѣшній рокъ
господствовалъ въ античной трагедіи, внутренній рокъ—въ западно-
европейской трагедіи XVI—XVII вв.; но какъ понятіе отвлеченное,
эта роковая сила вьіражается всего рельефнѣе въ обобщенныхъ и
постольку же отвлеченныхъ образахъ, а такой обобщенный характеръ
можетъ быть приданъ или историческимъ персонажамъ отдаленной
отъ насъ эпохи, или легендарнымъ героямъ. Отдаленіе отъ насъ
дѣйствующаго лица способствуетъ обобщенію образа. Къ такой роли
врядъ ли пригодны персонажи, заимствованные изъ реальной жизни,
изъ окружающей насъ дѣйствительности. «Семейная или мѣщанская
трагедія» ХѴШ вѣка для насъ имѣетъ цѣнность, какъ основа совре-
менной драмы и должна быть разсматриваема въ предѣлахъ этого
вида литературы, возвышавшагося надъ комедіей ббльшей серьезностью
замысла, ббльшимъ напряженіемъ душевныхъ силъ у дѣйствующихъ
лицъ, переживающихъ драматическую коллизію, но, даже и при пе-
чальной развязкѣ, не испытывающихъ ея роковой неизбѣжности. Кон-
кретная жизнь всегда раскрываетъ намъ иныя возможности, и только
въ отвлеченномъ построеніи намъ рисуется неотвратимое, въ силу
внѣшняго или внутренняго рока.
— 23 —
Какъ бы то ни было, новая форма драмы, въ созданіи которой
починъ принадлежитъ Лилло, стала пользоваться особомъ успѣхомъ
въ Англіи въ половинѣ XVIII вѣка. Мы не будемъ останавливаться
на сподвижникахъ Лилло—Эдвардѣ Мурѣ, Комберлэндѣ и. др., такъ
какъ данный типъ пьесъ достаточно опредѣлился на примѣрѣ одной
драмы, обусловившей и
международное значеніе
реформы театра. И, стран-
нымъ образомъ, въ то вре-
мя какъ пьесы Лилло и
Мура («Игрокъ») обходили
сцены театровъ на мате-
рикѣ, послуживъ импуль-
сомъ къ реформаторской
дѣятельности Дидро, а
затѣмъ и Лессинга, въ
самой Англіи наступаетъ
какое-то затишье, какъ бы
медленное угасаніе ярко
вспыхнувшей новой звѣз-
ды, освѣтившей путь дѣя-
телямъ литературы въ
иныхъ странахъ. Только
въ самомъ концѣ столѣтія,
англійская комедія блес-
нула яркой вспышкой въ
прославленной пьесѣ Ше-
ридана— «Школа злосло-
вія», которая теперь пред-
ставляется единственнымъ
Р. Шериданъ. Съ кар. Ризззі.
уцѣлѣвшимъ и въ современномъ репертуарѣ наслѣдіемъ англійской
комедіи XVIII вѣка.
Шериданъ (1751 —1816) отнюдь не выступилъ новаторомъ.
Этотъ своеобразный типъ писателя—подвижного, оборотливаго, честолю-
биваго, но въ то же время и эпикурейца, блестящаго оратора въ парла-
ментѣ, но больше всего свѣтскаго человѣка, отчасти афериста, хотя и изъ
неудачливыхъ, съ предпріятіемъ самостоятельнаго театра, на которомъ
онъ прогорѣлъ, занимающагося литературой лишь въ часы досуга,
между дѣломъ, какъ диллетантъ,—создалъ свой шедевръ, почти не
отдавая себѣ отчета въ его значеніи. Онъ не пробивалъ новыхъ путей, а
скорѣе оглянулся назадъ къ эпохѣ Драйдена, даже къ бытовой комедіи
временъ реставраціи. Онъ снова вернулся и къ Мольеру и заимство-
валъ нѣкоторыя положенія изъ «Тартюфа» и изъ «Мизантропа». Онъ от-
бросилъ всякую морализацію и сентиментализмъ и создалъ просто са-
тирическую и бытовую картину современныхъ нравовъ. Какъ вѣрно под-
черкнуто Тэномъ, «Школа злословія» есть, прежде всего, «салонная
— 24 —
пьеса». Въ ней нѣтъ никакого особаго идейнаго содержанія, а есть лишь
характеристика свѣтскихъ типовъ и отношеній, которые, однако, оказа-
лись типичными не только для англійскаго общества,—отсюда ея болѣе
общее значеніе. Мастерство же автора сказалось въ блесткахъ остро-
умія и находчивости, въ быстромъ темпѣ дѣйствія, въ рядѣ неожидан-
ностей, которыя все время подстрекаютъ интересъ зрителя, наконецъ,
въ выпуклой характеристикѣ выгодно сопоставленныхъ контрастовъ:
Ргіпіесі Гог Т.Вескеі.АсіеІрЬі Зігапд.
МРССЬ XXXI.
Заглавный листъ перваго изданія
Шери д ановс наго «Сгіііс».
два брата Сюрфесъ, одинъ
лицемѣръ и тихоня, дру-
гой—мотъ, кутила, но
открьітая, прямая и чест-
ная натура; леди Сюрвель,
сохраняющая свою репу-
тацію, несмотря на многіе
грѣшки, потому что она
умѣетъ прятать всѣ концы
въ воду, а лэди Тицль, на-
оборотъ,. какъ деревенская
простушка, компромети-
рующая себя на каждомъ
шагу, оставаясь, по сущ-
ности, вполнѣ добродѣтель-
ной. Персонажи Ехиднаго
и Беззаботнаго отзываются
аллегоріями моралитэ, но
имъ отведены вполнѣ вто-
ростепенныя роли. А во-
кругъ главныхъ персона-
жей— цѣлый рой сплет-
ницъ, болтуновъ, свѣтг
скихъ фатовъ, и все это
кружится въ живомъ сцѣ-
пленіи эпизодовъ интриги,
мастерски скомпанованной,
такъ что ни на минуту вни-
маніе не утомляется. Дру-
гія двѣ пьесы Шеридана—
«Критикъ» и «Соперники»—
значительно уступаютъ въ
значеніи «Школѣ злосло-
вія». Эта пьеса, несмотря на рискованныя положенія и вольный языкъ,
«нравственна» въ томъ смыслѣ, что, въ концѣ концовъ, добродѣтель
торжествуетъ, и порокъ наказанъ, но только порокъ лицемѣрія, зло-
словія, интриганства, при душевной черствости и разсчетливости; къ
другимъ порокамъ авторъ относится весьма благодушно, и «мораль
читаетъ» у него только тотъ, кто ей всего менѣе слѣдуетъ въ жизни.


— 25 —
По всѣмъ своимъ качествамъ, комедія Шеридана, какъ указано, не
есть начало новаго, а завершеніе стараго, давняго; это устанавлива-
етъ ея эстетическую цѣнность. Между тѣмъ, драмы Лилло и его спо-
движниковъ, уступая въ эстетическомъ значеніи шедевру Шеридана,
имѣли въ себѣ динамическій принципъ, которымъ опредѣляется ихъ
большее культурно-историческое и международное значеніе. За ними
осталась заслуга почина въ новомъ родѣ литературы, и они тѣснѣй-
шимъ образомъ связаны съ цѣлымъ литературнымъ движеніемъ въ трехъ
странахъ Запада.
В. Семейный романъ. Самуэль Ричардсонъ. Англійскій сентимента-
лизмъ и оппозиціонное теченіе. Романы Фильдинга, Стерна п Голь-
дсмпта. Дальнѣйшая эволюція романа до Вальтера Скота. Переходъ
къ историческому роману.
Обращаемся къ отрасли литературы, развившейся параллельно
буржуазной или «семейной» драмѣ, при тѣхъ же историко-культур-
ныхъ условіяхъ, къ сентиментальному или семейному роману.
«Семейный романъ», т.-е. разсказъ о происшествіяхъ весьма обы-
денныхъ, будничныхъ, имѣющихъ значеніе только для замкнутаго
круга лицъ, ничѣмъ не выдающихся надъ среднимъ уровнемъ, не играю-
щихъ никакой исторической роли,—какой интересъ могутъ предста-
вить описанія этихъ будней для читателей, привыкшихъ къ описа-
нію героическихъ подвиговъ или необыкновенныхъ приключеній, при-
влекающихъ, прежде всего, вниманіе и занимательныхъ самихъ по себѣ?
Чтобы признать его, нужно признать самодовлѣющее значеніе интимныхъ
привязанностей, значеніе личности, каково бы ни было ея общественное
положеніе, анализъ психическихъ свойствъ средняго человѣка, столкно-
веніе разныхъ чувствъ въ будничномъ обиходѣ жизни, добрыхъ или пороч-
ныхъ наклонностей, влеченій сердца и идеи долга. Литература отвѣ-
чающая даннымъ задачамъ, по сущности, является уже вполнѣ демокра-
тической. Въ Англіи она и зародилась въ демократическихъ слояхъ
общества, но вскорѣ получила общее признаніе, ибо сердце человѣ-
ческое вездѣ одно и не знаетъ сословныхъ разграниченій. Вскорѣ по-
няли, что судьба маленькихъ людей’ столь же поучительна, она спо-
собна такъ же заразить сочувственнымъ настроеніемъ къ ея преврат-
ностямъ, какъ и жизнь во дворцахъ, какъ подвиги героевъ, какъ при-
ключенія смѣлыхъ воителей или искателей лучшей участи. Англійскій
семейный романъ примкнулъ къ двумъ предшествовавшимъ ему литера-
турнымъ явленіямъ: съ одной стороны, роману приключеній, котораго
«Робинзонъ» Дефо (Оапіеі ОеГое) является наиболѣе блестящимъ образ-
цомъ, съ другой—его подготовили журналы, которые стали выходить
еще съ перваго десятилѣтія ХѴШ в., еженедѣльные журналы, пер-
воначально чисто-литературнаго характера, безъ политики, посвящен-
ные бытовымъ явленіямъ, вопросамъ житейской морали, легкимъ са-
тирамъ на нравы, поученіямъ въ формѣ небольшихъ разсказовъ или
— 26 —
бѣглыхъ очерковъ. Первый такой журнальчикъ, подъ заглавіемъ
просто «Кеѵіёѵ^» (Обозрѣніе), былъ еще основанъ авторомъ Робинзона,—
Дефо. Затѣмъ сталъ выходить «Болтунъ» (ТЬе Таіег), далѣе—«Зритель»
(Зресіаіог) и т. д. Эти журнальчики, тиражъ которыхъ доходилъ до
14 тыс. экземпляровъ, подготовили новый кругъ читателей, а въ свою
очередь, отвѣчая запросамъ этихъ читателей, они постепенно ввели
въ обиходъ литературы рядъ вопросовъ, касающихся именно интим-
ной, семейной жизни обывателей. Къ нимъ, естественно, примкнулъ
семейный романъ, явившійся въ ту пору новой литературной формой.
Теперь, пожалуй, немного найдется читателей у когда-то столь
чествуемаго родоначальника и главы англійскаго семейнаго романа,
Саму эля Ричардсона. У насъ, лишь благодаря Пушкину,
ТЬс 8РЕС ТАТОК.
і
№я /итит ех /иі&оге, /е4 ех ]йто Наге Іисет
Со^іаіі иі /ресіо/а ДеЪіпс тігасиіарготаі. Ног.
і	То Ьё СопппиеН еѵегу Эау,
I
Пиг/Яау, МагсЬ г. 1711.
Заглавный листъ англійскаго журнала «ТЬе Зресіаіог».
увѣковѣчено имя одного изъ его персонажей—Грандисона (и далеко
не лучшее его созданіе). Пушкинъ засвидѣтельствовалъ намъ его
популярность въ 20-хъ годахъ минувшаго вѣка. Имя другого
его героя—Ловеласъ — стало нарицательньімъ именемъ, но уже
немногіе помнятъ, откуда оно взято. Однако, при жизни, этотъ
скромный ремесленникъ, сынъ столяра, избравшій себѣ ремесло ти-
пографщика, и лишь на 50-мъ году жизни вздумавшій выпустить свой
первый романъ въ письмахъ, «Памела», имѣлъ колоссальный успѣхъ.
Его произведенія встрѣчены были, какъ новое слово, и имъ суждено
было оказать огромное вліяніе на литературную производительность и
Франціи и Германіи. Руссо весь выросъ на Ричардсонѣ, и его Юлію
называли лишь офранцуженной Клариссой—героиней второго романа
Ричардсона. Успѣху содѣйствовали даже, съ нашей точки зрѣнія, от-
рицательныя стороны произведеній Ричардсона, ихъ чрезмѣрная нраво-
учительность, совѣты и предостереженія, которые авторъ давалъ, из-
лагая исторію своихъ героевъ. Въ художественномъ отношеніи мы те-
— 27 —
перь не миримся ни со стилемъ Ричардсона, то преціознымъ, безвкус-
нымъ, то вульгарнымъ, ни съ кропотливостью фотографически-вѣрныхъ
описаній, изобилующихъ совершенно ненужными подробностями.
Остаются лишь характеры, нѣкоторыя положенія и психическій ана-
лизъ чувствъ и ощущеній. Въ лучшемъ изъ трехъ романовъ Ричард-
сона—«Кларисса» (1748 г.) талантъ автора одержалъ верхъ надъ его
дидактическими намѣреніями и даже сыгралъ съ нимъ довольно нео-
жиданную шутку. Дѣло въ томъ, что въ первомъ романѣ «Памела»
назиданіе послѣдовательно проведено: добродѣтель, въ лицѣ молодой
дѣвушки, которую пытаются соблазнить, но тщетно, торжествуетъ,
порокъ приведенъ къ самоосужденію, т.-е. соблазнитель, тронутый
добродѣтельною стойкостью Памелы, отказывается отъ своихъ дур-
ныхъ намѣреній и женится на ней, несмотря на различіе сословнаго
положенія, и зажили они вполнѣ счастливо. Въ «Клариссѣ» развязка
трагическая. Ловеласъ, добивающійся побѣды надъ молодой дѣвушкой
изъ буржуазной семьи, достигаетъ цѣли, но коварнымъ образомъ. У
Клариссы своенравный отецъ—деспотъ, мать забитая, безвольная жен-
щина, заносчивый братъ и завистливая сестра. Обстоятельства семей-
ной жизни у нея тяжелыя, а тутъ вкрадчивыя рѣчи человѣка, завѣ-
ряющаго ее въ дружбѣ и любви, надежда освободиться отъ семейнаго
ига. Кларисса убѣгаетъ изъ дому, идетъ къ тому, который возбудилъ
въ ней столько надеждъ, словамъ котораго она такъ довѣряетъ. Ло-
веласъ устраиваетъ ей ловушку, заводитъ въ притонъ, напаиваетъ опіу-
момъ и обезчещиваетъ. Когда Кларисса очнулась, она не перенесла
своего позора, тяжело заболѣла и умерла. Ловеласу остаются лишь
раскаянія по загубленной имъ дѣвушкѣ; выступаетъ и мститель за нее—
двоюродный братъ, который на дуэли убиваетъ Ловеласа. Намѣреніемъ
автора было представить послѣдняго въ черномъ свѣтѣ: вѣдь онъ оли-
цетвореніе порока, типъ—отрицательный. Между тѣмъ, талантъ автора,
помимо его воли, привелъ къ тому, что Ловеласъ очерченъ отнюдь не
однѣми лишь черными красками. Это—легкомысленный и избалованный,
но не дурной по существу человѣкъ, увлекающійся, любящій жизнь
и умѣющій цѣнить блага жизни, не считаясь лишь съ предписаніями
буржуазной морали. Къ удивленію Ричардсона, его герой возбудилъ
симпатіи въ обществѣ. Авторъ получалъ письма съ просьбой спасти
своего героя, не карать, а исправить. Ловеласъ сталъ героемъ дня.
Это произошло потому, что Ричардсонъ обладалъ выдающимся талан-
томъ бытописателя и психолога, и правда изображенія восторжество-
вала надъ тенденціей. И поставленныя имъ задачи представляли Слож-
ные психическіе конфликты: Кларисса любитъ Ловеласа всей силой цѣль-
наго и цѣломудреннаго чувства, которое, однако, захватываетъ ее всю.
Но въ то же время она не съ меньшей интенсивностью проникнута ре-
лигіознымъ чувствомъ, и нравственная основа ея характера такова, что
она никогда не отступится отъ принятаго рѣшенія: внѣ брака для нея
любовь есть нарушеніе ея святыни. Ее можіно сломить, но нельзя по-
бѣдить. Ловеласъ не знаетъ и не понимаетъ такой любви; онъ гордъ,
- 28 —
самоувѣренъ, презираетъ женщинъ, привыкнувъ къ легкимъ побѣдамъ.
Для него любовь—только наслажденіе, въ которомъ онъ не видитъ ни-
чего другого. Душевныя силы въ немъ дремлютъ. Онъ впервьіе почув-
ствовалъ болѣе глубокое чувство къ Клариссѣ лишь тогда, когда по-
нялъ, что загубилъ ее не только физически, но морально, т.-е.—что
Кларисса никогда не проститъ насилія надъ ней, что, даже продолжая
его любить, она не забудетъ и не примирится съ его грубымъ непони-
маніемъ ея внутренней жизни. Ричардсонъ сумѣлъ подготовить и вы-
звать въ Ловеласѣ пробужденіе человѣка: отъ того, что возможность
такого перерожденія была имъ указана сначала, характеръ Ловеласа и
привлекалъ сочувствіе, ибо всегда грѣшникъ, въ которомъ мы чувствуемъ
Ричардсонъ, читающій своимъ друзьямъ «ЗігСЪагІез Сгап-
сі і з о п ». Рисунокъ Мізз Ні^Ътоге.
возможность раскаянія, привлекательнѣе холодно-добродѣтельнаго че-
ловѣка, не знающаго искушеній по скудости своей натуры. Но Ри-
чардсонъ все же хотѣлъ, чтобы въ Ловеласѣ, прежде всего, ощущали
грѣшника. Въ немъ моралистъ крѣпко засѣлъ и онъ вздумалъ «испра-
вить» свой лучшій романъ, изобразивъ типъ вполнѣ добродѣтельнаго
человѣка, согласно своимъ воззрѣніямъ: такъ возникъ «Грандисонъ»,
холодная, бездушная фигура, ходячая добродѣтель, приводившій въ
умиленье лишь сентиментальныхъ старыхъ дѣвъ и мечтательныхъ ба-
рышень, которымъ внѣдряли поклоненіе примѣрному герою.
Ричардсона, по вѣрности и мѣткости описанія бытовыхъ отношеній
и психологической правдѣ, назвали Шекспиромъ семейнаго романа,
и слава его высоко стояла въ ХѴШ в. Теперь у него только одинокіе
цѣнители, виною чему, прежде всего, является полное отсутствіе худо-
— 29 —
жественной экономіи. Форма писемъ, вообще, приневоливаетъ къ нѣ-
которой расплывчивости .изложенія, и Ричардсонъ не скупился на
длинноты: немногіе теперь найдутъ досугъ одолѣть романъ въ объемѣ
4—5 тыс. страницъ (въ 8 томахъ); удобнѣе интересующимся Ричардсо-
номъ обращаться къ извлеченіямъ въ двухъ томахъ французскаго пе-
ревода Жюль-Жанена. Другой дефектъ—длинныя поучительныя ти-
рады, мѣщанскій морализмъ, который хотя и не подавляетъ образы,
но все же проступаетъ антихудожественной, расхолаживающей тен-
денціей. Всѣ эти мѣста съ успѣхомъ могутъ быть выкинуты изъ романа.
Останавливаясь лишь на бытовой и психологической сторонѣ произ-
веденія, мы можемъ назвать романъ, въ созданіи котораго починъ данъ
Ричардсономъ, реальнымъ, поскольку онъ описываетъ повседневную
жизнь; и психологическимъ, и назидательнымъ, и идеалистическимъ
согласно тенденціямъ автора: къ этимъ аттрибутамъ англійскаго ро-
мана въ половинѣ XVIII в. присоединены продолжателями Ричардсона
другія черты—юморъ и сатира.
Дѣло въ томъ, что слабыя стороны морализующей тенденціи Ри-
чардсона не ускользнули отъ вниманія современниковъ. Онъ встрѣ-
тилъ одновременно и изобличителя и отчасти продолжателя, но въ дру-
гомъ направленіи, бытового романа, съ полнымъ отсутствіемъ мора-
лизма, съ расширеніемъ круга наблюденій и захватомъ области соціаль-
наго класса, котораго чуждался Ричардсонъ, съ углубленіемъ реализма
и болѣе широкой терпимостью ко всѣмъ людямъ, не только средняго,
но и низшихъ слоевъ общества. Это былъ Фильдингъ (1707—1754),
по происхожденію изъ высшаго круга и стариннаго рода, по образу
жизни—изъ типа литературной богемы, лишь впослѣдствіи нѣсколько
остепенившійся, чтобы занять должность мирового судьи, когда у него
изсякали всѣ средства къ существованію. Эта должность, однако,
какъ извѣстно, дала ему поводъ написать «изслѣдованіе о причинахъ
размноженія воровъ» и критиковать англійскіе законы о бѣдныхъ и
наказаніи преступниковъ. Фильдингъ началъ съ пародіи на «Памелу»
Ричардсона: «Іосифъ Андрюсъ» (1742), примыкающій, по пріемамъ твор-
чества, къ традиціи испанскаго реальнаго романа, и даже съ нѣкото-
рымъ подражаніемъ Сервантесу. Фильдингъ былъ вообще большимъ
поклонникомъ автора «Донъ Кихота» и еще въ молодыхъ годахъ напи-
салъ пьесу «Донъ Кихотъ въ Англіи». Пьесами онъ зарабатывалъ себѣ
средства къ жизни и написалъ цѣлый рядъ комедій, впрочемъ, не
особенно значительныхъ, и только нѣкоторыя изъ нихъ по сатири-
ческой окраскѣ представляютъ историческій интересъ для данной эпохи.
Онъ не только писалъ комедіи, но самъ сталъ во главѣ театральнаго
предпріятія для постановки своихъ пьесъ на ярмаркахъ. Онъ органи-
зовалъ труппу актеровъ, подъ названіемъ «труппы Великаго Могола»
и прогорѣлъ со своимъ предпріятіемъ, несмотря на успѣхъ нѣко-
торыхъ изъ данныхъ имъ представленій на злободневныя темы, напр.»
его пьеса «Паскэнъ», въ которой изобличались продажность и подкупы
при выборахъ, злоупотребленія должностныхъ лицъ. Другая сатириче-
— 30 —
ская комедія, «Іонатанъ Уайльдъ», изображала постепенное паденіе
человѣка, впадающаго въ полное безславіе. Но не въ комедіяхъ сила
Фильдинга, онъ больше въ своемъ элементѣ въ повѣствовательной
литературѣ, своеобразно сочетая пріемы пародіи, сатиры и реально-
бытовыхъ описаній. Опять-таки съ цѣлью пародіи, для того, чтобы
Фильдингъ. Портретъ работы V/. Но^агіИ’а.
вышутить «Кла-
риссу» Ричард-
сона, какъ Сер-
вантесъ зада-
вался цѣлью па-
родировать ры-
царскіе романы,
пишетъ Филь-
дингъ и слѣ-
дующій наибо-
лѣе извѣстный
свой романъ—
«Томъ Джонсъ»
(1749)—исторію
подкидыша, не-
законнорожден-
наго, «ип сіе-
сіаззё», — какъ
выражаются
французы, че-
ловѣка, стоя-
щаго внѣ при-
знанныхъ кате-
горій общества
и вращающаго-
ся въ самыхъ
сомнительныхъ
мѣстахъ. Томъ
Джонсъ—сорва-
нецъ, но чест-
ный малый, без-
путный, но при-
влекательный;
это—герой, къ
которому при-
мѣнимы слова Теккерея о самомъ Фильдингѣ: «у него, быть можетъ,
были низкіе вкусы, но не низкій духъ». Фильдингъ, несомнѣнно,
гораздо ярче и красочнѣе Ричардсона, его гуманитарный идеалъ шире,
кругъ наблюденій больше, юморъ острѣе, темпераментъ заразительнѣе;
но въ эволюціи романа Ричардсонъ сыгралъ ббльшую роль, и особенно
въ XVIII в. вліяніе его должно было быть значительнѣе—по большей
— 31 —
Л. Стернъ. Портретъ }. К.еупо1сІ5‘а.
углубленности психическаго анализа, по заботамъ объ устроеніи своей
души, развитію свойствъ и качествъ тонко чувствующей и прекрасно
настроенной личности. Оттого его произведенія такъ властно покорили
Руссо. Въ послѣднемъ своемъ романѣ, «Амалія», Фильдингъ уже не
только не пародируетъ Ричардсона, но самъ оказывается зараженнымъ
нѣкоторой чувствительностью, лишь робко проглядывавшей въ его
прежнихъ произведеніяхъ. Этотъ романъ, посвященный памяти первой
жены Фильдинга, былъ
разочарованіемъ для его
почитателей, тікъ какъ
тонъ его иной, и нѣтъ
блеска и яркости кар-
тинъ «Томъ Джонса»,—
онъ много слабѣе его
въ художественномъ от-
ношеніи. Но отчасти
это—дань направленію,
которое въ то время
имѣло за себя будущее.
Терминъ «сентимен-
тализмъ» установился
окончательно уже въ
связи съ дѣятельностью
третьяго выдающаго ро-
маниста половины
XVIII вѣка Лоренса
Стерна. Извѣстно, что
онъ возникъ случайно;
что давъ заглавіе своему
роману «Сентименталь-
ное путешествіе», Стернъ имѣлъ въ виду только указать, что въ этомъ
путешествіи не будетъ описаній ни городовъ, ни странъ, а только >
личныхъ ощущеній и переживаній. Но въ этомъ уже заключается
зерно сентиментализма: давать перевѣсъ, именно, личному чувству
подъ внѣшними явленіями, считаться не со значительностью или ва-
жностью происшествій, мѣстоположенія, тѣхъ или иныхъ событій, а
только со своими настроеніями. И Стернъ въ этой области великій
мастеръ. Онъ до такой мѣры нисколько не стыдится проявленія
своего я, придаетъ такое значеніе своей личной, интимной жизни, до
такой степени склоненъ считать себя, свое субъективное существованіе
важнымъ явленіемъ, что открыто и откровенно разсказываетъ о своихъ
ощущеніяхъ и переживаніяхъ и публикуетъ даже подъ легкимъ прикры-
тіемъ псевдонима (Іорикъ) свои письма къ любимой женщинѣ, кото-
рая была замужемъ за другимъ, точно также какъ Стернъ былъ уже
женатъ,—но онъ предлагалъ ей соединиться, когда оба овдовѣютъ.
Этого не случилось. Элиза Драдеръ умерла отъ чахотки. Стернъ скоро о
— 32 —
/»
ней забылъ, издалъ переписку съ ней: это—несомнѣнный прообразъ тѣхъ
откровенностей изъ своей частной жизни, который дѣлалъ Руссо въ
своей «Исповѣди». Романъ Стерна—«Тристрамъ Шэнди»—былъ не менѣе
популяренъ во Франціи, чѣмъ въ Англіи, во Франціи, гдѣ горячо при-
вѣтствовали и чествовали, при его пріѣздѣ, преемника и продолжателя
Ричардсона, устраивая ему цаже публичныя оваціи. «Заслуга Стерна,
писала его горячая почитательница, г-жа Сюаръ, заключается въ томъ,
что онъ привлекъ вниманіе къ подробностямъ жизни, которыя, сами по
себѣ, кажутся совсѣмъ незначительными; онъ схватываетъ на лету ты-
сячу мимолетнихъ ощущеній, которыя мелькаютъ въ сердцѣ и въ
умѣ чувствительнаго человѣка. Стернъ какъ бы расширяетъ область
человѣческаго сердца, описывая намъ его ощущенія». И по имени ге-
роя его романа создали терминъ—«Шэндизмъ», подъ которымъ разумѣ-
лось цѣлое міросозерцаніе человѣка остроумнаго, чувствительнаго и
гуманнаго. Ибо умѣть тонко чувствовать и не стыдиться проявленій
своей чувствительности—въ этомъ
вся суть направленія, котораго
Стернъ, продолжая Ричардсона,
выступилъ представителемъ и въ
Англіи, и въ международной ли-
тературѣ. Романъ безъ фабулы,—•
рядъ сценъ, діалоговъ, остротъ,
мѣстами откровенныхъ почти до
непристойности описаній, но от-
нюдь не циническихъ, а, именно,
только откровенныхъ; въ центрѣ
фигура чудака Тристрама, начет-
чика и своеобразнаго философа;
благодушный священникъ Іорикъ,
въ которомъ Стернъ выставилъ
самого себя; дядя Тоби и его
слуга, разныя эпизодическія лич-
ности,—все вмѣстѣ—лакомое чте-
л „	ніе для цѣнителей тонкаго остро-
О. Гольдсмитъ.
Портретъ I. Кеупоіаз’а.	умія и повышенной чувствитель-
ности автора, которое Вольтеръ
удачно сравнивалъ съ античными статуэтками сатировъ, наполненными
дорогой эссенціей.
При самомъ бѣгломъ обзорѣ англійскаго семейнаго романа во вто-
рой половинѣ ХѴШ в., невозможно не оговорить, хотя въ нѣсколькихъ
словахъ, одинъ изъ шедевровъ этого вида литературы, извѣстнаго «Век-
фильдскаго священника» (ТНе ѵісаге о^ Ѵ/акііеІсі) Гольдсмита
(1728—74). Переведенный на всѣ европейскіе языки, этотъ романъ и по
нынѣ не утратилъ своего обаянія и, между прочимъ, поучителенъ въ томъ
смыслѣ, что даже дефекты композіи не вредятъ цѣлости впечатлѣнія.
Въ самомъ дѣлѣ, критики довольно единодушно порицали неправдо-
— 33 —
подобность нѣкоторыхъ положеній, придуманность интриги, -недоста-
точную вѣроятность эпизодовъ; а за всѣмъ тѣмъ, допуская, что фа-
була и развязка присочинены, мы невольно поддаемся очарованію,
которое производитъ разсказъ, любуемся 'необыкновенной душевной
чистотой и открытымъ сердцемъ милаго чудака, пастора Примроза,
входимъ во всѣ инте-
ресы его жизни, со-
чувствуемъ его наив-
ному неумѣнію раз-
бираться въ людяхъ,
стойкости въ несча-
стьяхъ, кроткой по-
бѣдѣ надъ недобро-
желателями и даже
мошенниками—высо-
той духа. Романъ
сентиментальный: все
сводится къ устрое-
нію своей души, къ
тому, чтобы развить
въ себѣ безупречное
сердце и прекрасно-
душіе, независимо
отъ внѣшнихъ усло-
вій жизни и борьбы
за существованіе.
Большинство огла-
вленій заключаетъ въ
себѣ какую-нибудь
моральную сентен-
цію, нагір.,—«счастье
зависитъ не столько
О. Гольдсмитъ. Карикатура ВапЪигу.
отъ обстоятельствъ, сколько отъ нашихъ свойствъ», или «любовь, н,
обѣщающая никакого блеска, можетъ, однако, дать много хорошаго»
«какъ жалки бѣдняки, когда стараются жить сверхъ состоянія» и.
т. д. Но англійскій сентиментализмъ, въ лицѣ лучшихъ своихъ пред-
ставителей, лишенъ той приторности и фальшиваго разлада съ жизнью,
которыми осуждено данное направленіе. Онъ не такъ слезливъ,
какъ во Франціи, не слащавъ, несмотря на предпочтеніе, оказываемое
чувствительнымъ натурамъ; онъ связанъ съ энергичными свойствами
натуры человѣка—предпріимчивостью, мужествомъ, но законы сердца
пріобрѣтаютъ какъ бы верховное значеніе въ урегулированіи отношеній
между людьми. Любовь должна править міромъ и людьми; надѣленныя
наибольшей чуткостью сердца, пріобрѣтаютъ нормативное значеніе
среди представителей общества. Такой идеалъ создался у представи-
телей средняго класса, котораго и Гольдсмитъ выступилъ энергичнымъ
Исторія западной литературы.
3
— 34 —
сторонникомъ. Въ томъ же романѣ «Векфильдскій священникъ» одна
глава посвящена вопросамъ политики. Въ харчевнѣ, гдѣ собралось неболь-
шое общество, человѣкъ, выдававшій себя за хозяина и оказавшійся по-
томъ просто буфетчикомъ, йроизноситъ тирады въ защиту свободы. При-
мрозъ—тоже сторонникъ свободы, но въ пространной рѣчи о политикѣ и
экономическомъ положеніи страны онъ доказываетъ, что монархія необ-
ходима для защиты интересовъ среднихъ людей отъ покушеній аристо-
кратіи, съ одной стороны, и безчинствъ черни—съ другой. «Въ среднемъ
сословіи процвѣтаютъ искусства, науки и добродѣтели даннаго общества;
Т Н Е
V I С А К
о Р
\ѵакеріеьо:
л т а ь Е.
въ немъ же сохраняются и
традиціи истинной свободы,
и этотъ классъ можетъ назы-
ваться собственно наро-
домъ». Мы увидимъ, что
вскорѣ за Гольдсмитомъ
заговорятъ представители
иного класса общества, къ
которому онъ относится въ
цѣломъ съ нѣкоторымъ пре-
небреженіемъ и въ то же
время со страхомъ возмож-
ныхъ возстаній. Нѣсколько
суженная, при всемъ прекра-
снодушіи, буржуазная мо-
раль получитъ болѣе широ-
кій масштабъ и придетъ къ
значительнымъ видоизмѣ-
неніямъ усвоенныхъ ка-
тегорій нравственности. Но
пока, и тѣ воззрѣнія, ко-
торыя устанавливали пред-
ставители англійскаго се-
мейнаго и сентиментальнаго
романа, являлись шагомъ
впередъ въ демократизаціи
общества, какъ и въ де-
мократизаціи литературы,
ставшей достояніемъ болѣе
широкихъ круговъ общества,
сентиментальнаго семейнаго
ЗирроГеЗ со Ье ѵѵгіиеп Ьу Німзеьг.
Зрегаи ті/егі)	сачніе	]а1ісе5.
V о	Ь.	I.
8АЫ8ВѴКѴ:
Ргіпіесі Ьу В. С О Е Ь [ И 8»
Еог Р. Иеѵѵвея ѵ, іп Раіег ЬІойег-В.оѵѵ, Ьопсіоп.
МРССЬХѴІ.
Заглавный листъ «Векфильдскаго священника».
Открывшаяся жилка реальнаго и
романа вскорѣ изсякла въ Англіи. Въ эволюціи романа произошелъ
неожиданный скачекъ: простота и правдивость изложенія, реалистиче-
скія описанія*, сюжеты на тему повседневныхъ происшествій частной
жизни уступили мѣсто новой фантастикѣ. Интересъ круто повернулся
къ другого рода произведеніямъ: создалась полоса такъ прозванныхъ
«романовъ ужасовъ». Родоначальникомъ этого вида литературы и на-
— 35 —
иболѣе яркимъ представителемъ является Горацій Вальполь
(Нагасе Ѵ7аІро1е, 1717—1797), а самый извѣстный и популярный изъ
его романовъ—«Замокъ Отранто». Вальполь, вступая на новый путь
творчества, указывалъ, что новый видъ романа представляетъ сліяніе
средневѣковья и современности, изображеніе средневѣковыхъ отноше-
ній въ современной формѣ. Отъ настоящаго обратились къ прош-
лому, но это прошлое старались представить въ формѣ настоящаго,
доступнаго общему пониманію.
Сюжетъ «Замка Отранто» взятъ изъ эпохи перваго Крестоваго по-
хода, при чемъ авторъ выдавалъ свое произведеніе за подлинный до-
кументъ, переводъ найденной въ Неаполѣ книги, отпечатанной въ*
1529 году. Описываемыя происшествія самаго фантастическаго харак-
тера: при бракосочетаніи принца Конрада съ красавицей Изабеллой
изъ Виченцы, съ неба, при громѣ и молніяхъ, падаетъ чудовищный
шлемъ, закрывающій молодого, который подъ нимъ погибаетъ. Иза-
беллу подземными ходами проводятъ къ мрачному владѣльцу замка
Отранто, Манфреду, отцу Конрада; онъ хочетъ взять ее для себя.
Но Изабеллу спасаетъ неожиданно появляющійся рыцарь, по проз-
ванью рыцарь Исполинскаго меча. Манфредъ побѣжденъ. Его замокъ
достается законному владѣльцу (такъ какъ Манфредъ, оказывается,
былъ узурпаторомъ), Фридриху, графу Виченцы. Фридрихъ хочетъ
жениться на дочери Манфреда, Матильдѣ, но небесныя предзнамено-
ванія удерживаютъ его отъ этого шага; а именно—со статуи его предка
Альфонса изъ носу просачиваются три капли крови: это истолковы-
вается въ томъ смыслѣ, что кровь графовъ Виченскихъ не должна
быть смѣшана съ кровью рода Манфреда. Фридриху является испо-
линская рука; затѣмъ привидѣніе садится на его саблю, отводя Фри-
дриха отъ комнаты Матильды. А тѣмъ временемъ Манфредъ по ошибкѣ,
принявъ Матильду за Изабеллу, убиваетъ свою дочь за ея противо-
дѣйствіе его любви. Стѣны замка рушатся; весь родъ узурпаторовъ
власти въ замкѣ Отранто погибъ. Оказывается, что еще предокъ
Манфреда отравилъ Альфонса въ Святой землѣ и забралъ его вла-
дѣнія. Нынѣ наступилъ часъ возмездія: погибаетъ Манфредъ, по-
слѣдній представитель рода насильниковъ, а Изабелла выходитъ за-
мужъ за сына капеллана замка, Теодора.
Схема романа—нагроможденіе ужасовъ; характеры очерчены прямо-
линейно, по шаблону. Проступаетъ лишь идея рокового возмездія,
колоритъ обстановки дѣйствія въ мрачныхъ сводахъ готической построй-
ки, среди фантастики средневѣковыхъ повѣрій. Это было новшествомъ и,
какъ таковое, нравилось. Байронъ особенно выдвигалъ другой романъ
Вальполя—«Таинственная мать», указывая, что въ немъ цѣлая тра-
гедія: дѣйствительно, ситуація въ романѣ весьма рискованная, отчасти
аналогичная той, которую онъ намѣтилъ въ «Манфредѣ», или даже еще
хуже: графиня Нарбонская оказывается нечаянной наложницей род-
ного сына, отъ котораго у нея дочь, и въ эту дочь влюбляется ея отецъ,
который одновременно ея братъ,—словомъ сплетеніе отношеній самыхъ
з-
— 36 —
невѣроятныхъ, которыя заканчиваются всеобщей катастрофой: .графиня
мать убиваетъ себя, дочь идетъ въ монастырь, ея одновременно братъ,
отецъ и женихъ находитъ смерть въ сраженіи.
Вальполь—предтеча романтиковъ; ближе—предшественникъ Валь-
тера Скотта—въ этомъ его главное значеніе, хотя онъ создалъ школу,
имѣлъ нѣсколько послѣдователей еще въ концѣ XVIII в.—Клару
Ривъ, Уильяма Бекфордъ, Джона Муръ, Энъ Рэдклифъ, Грегори
Люисъ и т. д.
Словомъ, цѣлая полоса фантастическихъ «романовъ ужасовъ», со-
здалась въ Англіи, по почину Вальполя. Задачу, которую онъ только
намѣчалъ, выполнилъ съ художественной законченностью его великій пре-
емникъ Вальтеръ Скоттъ, который заимствовалъ сюжеты изъ историче-
скихъ хроникъ, сохраняя всю фантастику средневѣковыхъ повѣрій, а въ
изображеніи бытовыхъ, семейныхъ и романическихъ отношеній, вдох-
новлялся современной ему дѣйствительностью. Въ этомъ сочетаніи
прошлаго и настоящаго, даже въ допущенныхъ анахронизмахъ, есть
какая то своеобразная прелесть. Жизненность сценъ, яркость характе-
ристикъ, красочность быта,—все это вдохновлено дѣйствительностью. А
фабула, приключенія, общая схема, въ которую вправлено’дѣйствіе,
заимствованы изъ старинныхъ легендъ и историческихъ преданій. Пред-
шествовавшее развитіе романа подготовило историческій романъ въ
томъ смыслѣ, что исторія была сведена къ описанію частной жизни, се-
мейныхъ и бытовыхъ отношеній, лишь перенесенныхъ въ иныя эпохи, въ
иную обстановку жизни. Интересъ же къ преданіямъ старины возникъ изъ
другого источника, одновременно съ раскрытіемъ и увлеченіемъ на-
родной поэзіи. И Вальтеръ Скоттъ, прежде чѣмъ стать романистомъ,
пересказывалъ въ художественной формѣ старинныя пѣсни и баллады,
выступая отчасти піонеромъ въ новомъ видѣ поэзіи, разработанной впо-
слѣдствіи романтиками.
С. Возрожденіе интереса къ народной поэзіи.—«Поэмы Оссіана» Макфер-
сона.—Первый народный поэтъ Англіи—шотландецъ Робертъ Бернсъ.
Характеристика его поэзіи въ связи съ его жизнью. — Уильямъ
Блэкъ и его поэзія.—Реализмъ и символизмъ.
Трудно отвѣтить на вопросъ, какъ и почему возникъ интересъ къ
произведеніямъ народнаго творчества, къ народной поэзіи въ тѣсномъ
значеніи слова? Мы имѣемъ только видимые и давно упитанные факты:
обращеніе къ народной поэзіи возникло слѣдомъ за возрожденіемъ
Шекспира, какъ будто между ними есть какая-то связь. Сборники ста-
ринныхъ балладъ стали появляться уже съ начала вѣка, но сперва они
не имѣли успѣха. Вниманіе привлекать стали впервые лишь изданія
Томаса Перси, необыкновенно одареннаго сына лавочника, про-
шедшаго черезъ Оксфордскій Университетъ и ставшаго выдающимся
филологомъ. Онъ началъ издавать переводы съ португальскаго, отрывки
изъ китайской литературы, руническую поэзію по исландскимъ текстамъ,
— 37 —
Т. Перси. Портретъ К.еупо1сІ5’а.
переводы съ еврейскаго и т. д.; наконецъ, въ 1765 году появились его
«Памятники древне-англійской поэзіи», которые были представлены въ
нѣсколько смѣшанномъ стилѣ—дѣйствительной старины съ позднѣй-
шими приставками. Но это возбудило интересъ общества къ произведе-
ніямъ, еще не проникавшимъ въ кругъ художественной литературы.
Починъ къ занятіямъ и
даже увлеченію народной
поэзіей былъ данъ. А за-
тѣмъ прогремѣла почти
одновременная, въ 60-хъ
гг., и, несомнѣнно, гені-
альная поддѣлка Мак-
ферсона, выданная имъ
за подлинныя пѣсни Ос-
сіана, будто извлеченныя
имъ изъ старинныхъ ру-
кописей, которыя онъ
тщательно скрывалъ, по-
тому что нечего было
ему показывать. Теперь
уже прошло около вѣка,
какъ раскрыта тайна
Макферсона, который
просто пользовался со-
временными ему устными
пѣснями и преданіями,
которыхъ тогда въ обра-
зованныхъ классахъ об-
щества не знали, перерабатывалъ ихъ, выдавая за подлинный переводъ
съ древнегаэльскаго языка, и пустилъ въ оборотъ новую форму поэтиче-
скаго творчества. Конечно, съ точки зрѣнія чисто научной—собиранія и
записыванія народныхъ пѣсенъ—можно пожалѣть о вольномъ обхожде-
ніи Макферсона съ текстомъ этихъ пѣсенъ, съ матеріяломъ фольклора, къ
которому теперь относятся съ кропотливымъ вниманіемъ. Но, съ куль-
турной и художественной точки зрѣнія, объ этомъ маленькомъ обманѣ не
приходится жалѣть: Макферсонъ былъ поэтомъ; поэтическимъ чутьемъ
онъ понялъ и оцѣнилъ откровенія народной поэзіи; онъ увидѣлъ но-
выя формы, новый поэтическій языкъ, богатство образовъ и сравненій, и
облекъ въ эти формы лично пережитыя настроенія, сообщилъ имъ чув-
ства и ощущенія человѣка ХѴШ вѣка, нѣсколько сентиментальнаго,
склоннаго къ грусти, томимаго какими-то предчувствіями и смутными
стремленіями. Это была лирика современной души, но формы и краски
заимствованы изъ народной поэзіи. Конечно, откровеннѣе было бы
прямо въ этомъ сознаться, но стали ли бы тогда прислушиваться къ
Макферсону? Тайна привлекаетъ. Таинственно было происхожденіе и
мѣстонахожденіе старинныхъ рукописей. Откровеніемъ звучало со-
— 38 —
Джемсъ Макферсонъ. Портретъ работы
Т. Ееупоісіз’а.
общеніе, что и у европейскихъ народностей въ глубокой древности
была необыкновенная поэзія, которая только теперь становится до-
стояніемъ общества. Макферсонъ скрылъ свою личность, отказался отъ
лавровъ поэта и выдалъ себя за простого издателя и переводчика.
Впечатлѣніе поэзіи Макферсона, вѣроятно, у всѣхъ въ памяти.
Величайшіе поэты, мыслители, общественные и государственные дѣятели
зачитывались пѣснями Оссіана—Наполеонъ и Фридрихъ, Гердеръ,
Гете, Байронъ. Его ставили выше Гомера; Пушкинъ далъ превосход-
ныя переложенія въ стихахъ отрывковъ изъ этихъ поэмъ. Увлеченіе
было повальнымъ. И даже теперь, перечитывая эти произведенія,
хотя бы въ переводѣ Кострова или г-жи Балобановой, нельзя не чув-
ствовать поэтической прелести образовъ и стиля этихъ поэмъ, чарующей
грусти описанныхъ въ нихъ переживаній, нельзя не видѣть, какую
Іогромную роль эта поэзія должна была сыграть въ зарождающейся
волнѣ романтизма. Мы пока ограничиваемся тѣмъ значеніемъ, кото-
рое и Перси, и Макферсонъ,—за ними пошли и другіе,—имѣли для
того, чтобы пріучить вкусъ
публики къ формамъ на-
родной поэзіи, и обратим-
ся къ поэту, который,
самъ выйдя изъ просто-
народной крестьянской
среды, уже не прибѣгая
къ пріемамъ «ученой ми-
стификаціи», слагалъ свои
пѣсни подъ непосредствен-
нымъ вліяніемъ образ-
цовъ, знакомыхъ ему съ
дѣтства.
Имѣю въ виду шот-
ландскаго поэта Роберта
Бернса (1759 — 1796),
перваго народнаго поэта
Англіи, отчасти напоми-
нающаго намъ Кольцова;
но онъ въ большей сте-
пени, чѣмъ Кольцовъ, при-
надлежалъ самъ къ тому
классу народа, котораго
выступилъ пѣвцомъ.
Своеобразна была судьба этого геніальнаго самоучки. Сынъ крё-
стьянина-фермера, онъ дѣтство и раннюю юность провелъ среди полей за
обычной крестьянской работой. Только школьный учитель, замѣтивъ
недюжинныя способности мальчика, нѣсколько усерднѣе съ нимъ за-
нимался, чѣмъ съ другими, и даже обучилъ французскому языку, не-
много латыни и снабжалъ книгами. Бернсъ самъ не знаетъ, какъ онъ
— 39 —
а ц
АКСІЕЫТ ЕРІС РОЕМ,
1п 5 I X В О О К 5:
ТойсіЬсг ѵііН /еѵ«гі! оіЬес Р О Е М 5, сопіроГаі Ьу
О 8 8 I А К Ле 8оп ог Е I Ы О А I.
Тпг.ПаісСІ Гіс<п «Не Слис Ълксѵлсі,
Ву ]ЛМЕ5 МЛСР ПЕНЗОЙ.
сталъ поэтомъ, но вдохновила его впервые любовь. Влюбляться онъ
сталъ очень рано и, кажется, безъ счета разъ, пылкій, воспріимчивый,
веселаго нрава, отличный работникъ въ полѣ и лихой парень на бе-
сѣдахъ и посидѣлкахъ. Любилъ онъ не только платонически, и въ моло-
дые годы пришлось ему понести наказанье, по крайней мѣрѣ, за одно изъ
своихъ увлеченій. Дѣло въ томъ, что, какъ женихъ, Робертъ Бернсъ не
слылъ завидной партіей среди односельчанъ. Отецъ его не былъ зажи-
точнымъ человѣкомъ, съ арендой справлялся плохо, а за Робертомъ
была репутація легкомыслія и недостаточной хозяйственности. Когда
ему полюбилась одна дѣ-
вушка—Эллисонъ Бегби,
и онъ за ней посватался—
а была она просто въ
услуженіи у «господъ» по
сосѣдству, тоже дочь фер-
мера, какъ и самъ
Бернсъ, — онъ получилъ
рѣшительный отказъ. При
слѣдующемъ увлеченіи—
Бетси Патонъ—Бернсъ уже
не сталъ дожидаться со-
гласія родителей: въ ре-
зультатѣ, дѣвушка прину-
ждена была готовиться
стать матерью, а обоихъ
возлюбленныхъ привлекли
къ публичному церковно-
му покаянію. Эта церемо-
нія обставлена была уни-
зительно: обоихъ виновни-
ковъ приводили въ цер-
ковь, послѣ начала бого-
служенія, ставили на воз-
вышеніи, и пасторъ все-
народно срамилъ ихъ въ
подходящей случаю проповѣди. Затѣмъ ихъ выводили раньше во-
зобновленія службы. Бернсъ сталъ врагомъ церковниковъ—не по от-
влеченнымъ соображеніямъ, а въ силу лично перенесенныхъ, не толь-
ко имъ, но и любимой дѣвушкой, обиды и униженія. Это озлобило
его, онъ сталъ безпощаднымъ изобличителемъ лицемѣрія и ханже-
ства. Итакъ, онъ сталъ духовнымъ союзникомъ Вольтера. И ничуть не
исправился отъ преподаннаго назиданія. Напротивъ, законы природы,
естественныя влеченія не только сердца, но и плоти, получили для
него какъ бы новое обаяніе; число увлеченій умножилось; дочь принята на
воспитаніе его матерью; у него является сперва одна утѣшительница, но
она уѣзжаетъ въ Индію. Вспыхнула новая любовь, къ нѣкой Джейнъ
Пгіііі/аііа (ч’ігим,	Ѵіяаіі.
Ь О И О О Ы «
РНпіМ Гог Т. Вісыт апсі Р. Л. Г» Ноивт, іо <Ь< Зймиі.
М ОСС ЬХІк
Заглавный листъ перваго изданія «Фингала».
— 40 —
Армуръ, и на этотъ разъ настоящая, на всю жизнь, несмотря на рядъ
промежуточныхъ увлеченій.
Съ Джейнъ Армуръ Бернсъ сошелся послѣ случайной встрѣчи на
деревенскомъ праздникѣ, и встрѣчѣ этой придали символическое зна-
ченіе; дѣло въ томъ, что его собака забѣжала къ пляшущимъ, среди
которыхъ произвела нѣкоторое смятеніе. Бернсъ, отзывая собаку, шутя
замѣтилъ, что желалъ бы встрѣтить дѣвушку, которая съ такой же пре-
данностью полюбила бы его, какъ его песъ. Нѣсколько дней спустя,Бернсъ
опять встрѣтилъ Джейнъ; она спросила его, нашелъ ли онъ ту любовь-
преданность, о которой говорилъ? Впослѣдствіи оказалось, что, именно,
Джейнъ и доставила Бернсу то счастье, о которомъ онъ мечталъ. Сперва
обычная для Бернса исторія—неудачное сватовство, тайная связь,
перемѣна настроенія. Женился онъ на Джейнъ Армуръ уже по воз-
вращеніи изъ Эдинбурга, когда произошла крупная перемѣна въ его
жизни. Дѣла на фермѣ шли плохо, перемѣнили арендуемый участокъ, но
мало выгадали; умеръ старикъ Бернсъ; Робертъ съ младшимъ братомъ,
сестрами и старухой-матерью изъ силъ выбивались, чтобы наладить мало-
мальски сносно есуществованіе. Тѣмъ временемъ пѣсни
Мѣсто, гдѣ родился Робертъ Бернсъ.
и стихи Ро-
берта Берн-
са, который
с оз давалъ
свою поэзію
среди ра-
ботъ, въ ко-
роткіе про-
межутки от-
дыха, въ
рѣдкіе пра-
здники, ста-
ли получать
огласку.
Два—три
стихотворе-
нія попали
въ печать, а затѣмъ друзья поэта составили подписку для перваго
изданія его произведеній, которое появилось въ 1786 г. По поводу
своего изданія онъ и поѣхалъ въ Эдинбургъ. И вотъ, насталъ годъ
славы Бернса. Счастье и успѣхъ улыбнулись ему: 27-милѣтній кре-
стьянинъ-поетъ произвелъ сенсацію въ высшихъ слояхъ Эдинбург-
скаго общества. Красивый, находчивый, остроумный, съ искрой Божь-
яго дара,- въ-высшей степени своебразный «природный» геній сталъ
желаннымъ гостемъ въ лучшемъ обществѣ. На Бернса смотрѣли, какъ на
диковину, ласкали, привѣтствовали. Завязались новыя отношенія; не
обошлось безъ приключеній, любовнаго характера, и завязался длин-
ный сентиментальный романъ въ письмахъ съ женой одного сановника,
которая осталась въ исторіи подъ псевдонимомъ Кларинды, даннымъ ей
егі Вигпз)
Берна


— 41
Бернсомъ. Этотъ пережитый романъ въ письмахъ,—на подобіе вымы-
шленныхъ романовъ Ричардсона и Руссо—типичное явленіе XVIII
вѣка. Но любопытство знатныхъ было вскорѣ исчерпано; на слѣдующій
годъ у Бернса осталось лишь немного покровителей и настоящихъ дру-
зей. Деньги, довольно значительныя, вырученныя отъ продажи книги,
подходили къ концу. Бернсъ рѣшилъ вернуться къ своему первоначаль-
ному занятію, снова сѣсть на землю, взяться за плугъ, крестьянство-
вать. Онъ встрѣтилъ опять Джейнъ Армуръ; у нея былъ ребенокъ отъ
него. Родители выгнали ее изъ дому; она страшно бѣдствовала, но ни-
чуть не роптала на Бернса, даже выдала ему расписку, что никакихъ
требованій къ нему не предъявляетъ. Это была дѣйствительно безза-
вѣтная и безкорыстная преданность, которая тронула Бернса, и онъ
женился на Джейнъ. Впослѣдствіи онъ все-таки не справлялся со сво-
имъ темпераментомъ:
«Супружеская любовь,—писалъ Бернсъ,—это чувство, которое я глубоко ощу-
щаю и цѣню; но въ нѣкоторомъ отношеніи она не играетъ въ поэзіи той роли, какъ
другого рода страсть, когда любовь свободна, и закономъ служитъ природа. Пе-
реводя это на языкъ музыки, я скажу, что перваго рода любовь (т.-е. любовь въ
бракѣ)—это инструментъ, котораго объемъ ограниченъ и скуденъ, но звуки без-
конечно сладки; тогда какъ второго рода страсть обладаетъ свойствами, которыя
отвѣчаютъ всѣмъ модуляціямъ интеллектуальныхъ силъ человѣческой души. Я—
настоящій поэтъ въ своемъ любовномъ экстазѣ, и благополучіе и счастье пред-
мета моего увлеченія являются первой ненарушимой заботой моей души».
Такъ-то такъ, по намѣреніямъ; въ дѣйствительности же, увлеченія
поэта далеко не всегда являлись «благомъ» для его возлюбленныхъ, но
жена Бернса съ неизмѣнной кротостью старалась поддержать и выру-
чать мужа во всякихъ передрягахъ. Она довела свою преданность до
того, что одновременно сама кормила собственнаго ребенка и незакон-
наго младенца—плодъ одного изъ «поэтическихъ» увлеченій Бернса,
такъ какъ мать его умерла послѣ родовъ. Собственныя дѣти, прежніе и
новые приплоды со стороны—значительно умножили семью Бернса, а
дѣла съ фермой не налаживались. Повидимому, онъ былъ хорошимъ
работникомъ преимущественно со спортивной и эстетической стороны, но
хозяйства не умѣлъ вести. Пришлось разстаться съ нимъ, и ради зара-
ботка онъ поступилъ въ акцизъ. Но тутъ новый искусъ—Бернсъ былъ не
дуракъ выпить, а случаи къ тому стали представляться слишкомъ часто.
Семья сильно бѣдствовала. Заботы о кускѣ хлѣба подрывали силы
Бернса. Онъ далъ превосходную характеристику того, что предста-
вляетъ изъ себя въ жизни поэтъ:
«Между всѣми мартирологами,—писалъ уже незадолго до смерти Бернсъ одной
пріятельницѣ,—едва ли найдется болѣе грустная исторія, какъ жизнь поэта... Возь-
мите любого изъ насъ, надѣлите его болѣе сильнымъ воображеніемъ и нѣжной вос-
пріимчивостью, которыя, сплетаясь, возбуждаютъ рядъ необузданныхъ влеченій,
невѣдомыхъ обыкновеннымъ людямъ; вложите въ него неудержимое стремленіе къ
свободной мечтѣ, даже къ капризу—какъ, напримѣръ, составить изъ полевыхъ цвѣ-
товъ своеобразный вѣнокъ, отыскать мѣсто, гдѣ прячется сверчокъ, слѣдя за его
пѣніемъ, наблюдать за игрой рыбокъ въ залитомъ солнцемъ пруду, или угадывать
любовныя затѣи бабочекъ и т. д., словомъ, предоставьте его занятіямъ, которыя по-
— 42 —
стоянно отвлекаютъ его отъ путей наживы, а въ то же время, какъ проклятіемъ,
надѣлите его жаждой и тѣхъ наслажденій, за которыя приходится платить; допол-
ните мѣру его несчастій, внушивъ ему повышенное чувство своего достоинства—
и вы получите существо, почти столь же несчастное, какъ поэтъ».
Какъ это вѣрно и примѣнимо ко многимъ поэтамъ и художникамъ
слова понынѣ.
Недолго продлились эти годы нужды и тяжелыхъ испытаній, когда
Бернсу пришлось почти что протягивать руку за помощью, удовлетворяя
однихъ кредиторовъ, занимая у другихъ. Простудившись въ одной изъ
своихъ поѣздокъ за акцизными сборами, Бернсъ, навлекшій на себя и
неудовольствіе начальства за свободолюбивый образъ мыслей, сочув-
ствіе французскимъ революціонерамъ, постоянное враждованіе съ пред-
ставителями церкви, слегъ въ постель и скончался на 38-мъ году жизни.
Семья осталась безъ всякихъ средствъ, но предпринятая подписка дала
значительные результаты: всѣмъ наслѣдникамъ Бернса обезпечено
было безбѣдное существованіе; по новой подпискѣ собрано было и на
приданое дочерямъ, законнымъ и незаконнымъ; дѣти и внуки не знали
того гнета нужды, который обусловилъ преждевременную смерть Бернса, а
тщательно собранныя его друзьями всѣ его произведенія, стихи и письма,
послужили новымъ источникомъ доходовъ еро правопреемниковъ: позднее
признаніе недостаточно оцѣненнаго при жизни генія. Случай довольно
частый въ исторіи литературы.
Поэтическое наслѣдство Бернса весьма значительно, но харак-
терно, что одно изъ наиболѣе популярныхъ теперь его произведеній—«Ве-
селые нищіе»—поэма, на которой зиждется его слава, совсѣмъ не была
издана при его жизни. Бернсъ написалъ ее на клочкахъ бумаги подъ
впечатлѣніемъ минуты, подарилъ эти листки пріятелю и потомъ не
вспоминалъ о нихъ. Листки оказались разрозненными, и съ трудомъ ихъ
собрали послѣ смерти поэта.
Трудно сказать, въ чемъ онъ самъ видѣлъ свое главное значеніе; въ
молодости онъ мечталъ написать драму, но такъ и не осуществилъ своего
намѣренія. Сохранился отрывокъ монолога главнаго лица этой невы-
полненной драмы. Онъ цѣненъ для опредѣленія общаго направленія
мыслей и міросозерцанія Бернса. Онъ проникнутъ одушевленіемъ къ
идеямъ гуманизма и звучитъ автобіографическимъ признаніемъ:
«Пусть я преступенъ, несчастенъ и проклятъ, пусть я великій грѣшникъ, но
сердце мое обливается кровью при видѣ несчастья людей. Съ искренними, хотя
и безплодными вздохами смотрю я на печальныхъ дѣтей несчастья. Слезы него-
дованія вызываетъ во мнѣ видъ притѣснителя, торжествующаго надъ честнымъ че-
ловѣкомъ, котораго единственный проступокъ—гордое сердце. Васъ жалѣю я,
о толпа несчастныхъ, о которыхъ лицемѣры считаютъ грѣхомъ пожалѣть, васъ всѣхъ
бродягъ презираемыхъ и отверженныхъ, которыхъ загубилъ порокъ. Развѣ я самъ,
безъ поддержки Друзей и помощи неба, не сталъ бы такимъ же гонимымъ, заброшен-
нымъ, всѣмъ ненавистнымъ, несчастнѣйшимъ и недостойнѣйшимъ изъ васъ!..»
Любовь-жалость, самосознаніе личности и духъ протеста про-
тивъ соціальнаго неравенства,—вотъ мотивы, неоднократно встрѣ-
чающіеся въ поэзіи Бернса, чередуясь съ любовными пѣснями, балла-
— 43 —
дами, идиллическими грезами поселянина, какъ извѣстныя его стихо-
творенія о полевой мыши, разоренной плугомъ пахаря, о маргариткѣ,
срѣзанной плугомъ, юмористическое—о насѣкомомъ, которое онъ уви-
дѣлъ на шляпѣ одной изъ молящихся въ церкви, и т. д., сатирическими и
политическими пѣснями, съ яркими бытовыми картинами, очерченными въ
нѣсколькихъ строкахъ при разработкѣ того или другого пѣсеннаго
мотива. Любовная лирика его пестритъ цѣлой галлереей женскихъ
образовъ; тутъ и кроткія, и заносчивыя, и кокетливыя, и жестокія, и
страстныя, и воспріимчивыя и т. д., и всѣмъ имъ поэтъ расточаетъ мечты
своего любвеобильнаго сердца, ибо таковъ законъ природы; одно стихо-
твореніе его такъ и называется—Каіиге’з Ьоѵг,—на тему: плодитесь и
множитесь. Бернсъ натуралистъ по воззрѣніямъ, реалистъ по письму, не
атеистъ въ настоящемъ смыслѣ слова, но, признавая Бога—Верховное Су-
щество, онъ врагъ и церковниковъ и буржуазной морали. Онъ склоненъ къ
естественной религіи, о которой мечталъ и Руссо, и идеи свободы встрѣ-
тили въ немъ самаго горячаго поборника. Такъ, въ одномъ изъ раннихъ
произведеній—.«Видѣніе» (А ѵізіоп)—онъ описываетъ свободу въ образѣ
менестреля, «пѣсни котораго пробудили бы мертвыхъ». Но онъ не рѣшается
ихъ передать. Позже, онъ не столько сдержанъ, и въ красивомъ
образѣ, пѣсеннымъ складомъ, прославляетъ «дерево свободы», которое
выросло во Франціи.
Отзывчивый къ общечеловѣческимъ идеямъ, Бернсъ черпалъ ма-
теріалъ своего вдохновенія въ ближайшихъ условіяхъ жизни и ограни-
чивалъ свое честолюбіе поэта тѣмъ, чтобы написать книгу для своего
народа: ему достаточно было бы прослыть истымъ шотландцемъ, ничѣмъ не
запятнаннымъ, и высшей цѣли онъ не зналъ. Но дѣло не въ ближайшихъ
прикладныхъ задачахъ, которыя поэтъ себѣ ставитъ, а въ отзвукахъ, на
которые онъ способенъ, и въ умѣніи, оставаясь собой и обращаясь къ
близкимъ, писать такъ, чтобы оно было понятно, доступно и «далекимъ».
Знаменитая пѣсня—«Джонъ ячменное зерно»—переведенная на всѣ
европейскіе языки, не нуждается ни въ какихъ комментаріяхъ для по-
ниманія. Достаточно ярко и рельефно очерчены образы и въ «Веселыхъ
нищихъ», и при всемъ наличіи мѣстнаго колорита, мѣстныхъ бытовыхъ
отношеній, даже мѣстныхъ аллюзій—и въ этомъ произведеніи заложена
общечеловѣческая мысль, которая придаетъ ему особую значительность.
Какъ уже было замѣчено, Бернсъ снялъ картинку съ натуры. Въ осен-
нюю пору, подъ вечеръ, проходилъ онъ мимо харчевни, гдѣ собрались
бродяги, пропить свое послѣднее тряпье. Бернсъ подслушалъ ихъ
разговоры, ихъ пьяное веселье, грубыя пѣсни, и одного за другимъ
выводитъ передъ нами эту пеструю толпу оборванцевъ. Описаніе—въ
рѣзкихъ, почти грубоватыхъ штрихахъ, но захватываетъ жизненной
правдой изображенія, хотя бы вамъ самимъ никогда не приходилось
видѣть ничего подобнаго. Образы живьемъ встаютъ: и этотъ солдатъ
инвалидъ, безъ руки и съ деревянной ногой, которому лишь бы хватило на
выпивку, и все исчадье ада ни по чемъ. Крысы разбѣгаются отъ его зали-
хватской пѣсни. А вотъ, и его подруга: была она когда-то невинной дѣ-
— 44 —
вушкой, но это было такъ давно, что она уже не помнитъ. Офицеры,
-капелланъ, солдаты, цѣлый полкъ—отъ знаменосца до трубача—все ея
мужья, и она рада, что теперь нашла своего инвалида, хоть и въ рва-
ныхъ лохмотьяхъ, да все же бывшій солдатъ. Одинъ за другимъ подни-
маются разные «бывшіе люди»: шутъ, подвергавшійся позорнымъ нака-
заніямъ за пьянство и распутство, «но не нужно быть дуракомъ лишь
для себя»; старуха воровка, мужъ которой погибъ на висѣлицѣ; гор-
бунъ-бродячій музыкантъ, мѣдникъ и кузнецъ и т. д.; поднимается
драка, ссорятся изъ-за женщинъ, общая суматоха, среди которой доно-
сится лишь звонкій голосъ пѣсельника: «Прочь всѣ, кому законъ по
вкусу»... Свобода—чудесное пиршество; суды существуютъ только для
подлецовъ, а церкви созданы лишь въ угоду попамъ.
Чѣмъ-то дикимъ, но яркимъ и жизненно-правдивымъ вѣетъ отъ
этой странной поэмы, въ которой такъ рельефно очерчены цѣлыя кате-
горіи подонковъ общества. И совершенно правильно формулирована ихъ,
такъ сказать, философія мгновенности, безъ заботъ о будущемъ, безъ
мысли о какомъ-либо благоустройствѣ, общественномъ порядкѣ, фило-
софія анархистская по сути, бунтарская по духу, и все же захватываю-
щая какимъ-то порывомъ самодовлѣющей личности, которая измѣряетъ
жизнь мгновеніями, ибо все мимолетно; отсюда и равнодушіе ко всему,
кромѣ ощущеній бытія.Это—прообразъ позднѣйшихъ гёзовъ—и Беранже и
Ришпэна, да и Горьковскихъ босяковъ, всплывшихъ на мигъ тоже какъ бы
героями дня при наступленіи первыхъ всплесковъ общественнаго дви-
женія у насъ, на порогѣ XX вѣка.
Въ Бернсѣ цѣнна, при умѣніи живописать образы вполнѣ реали-
стично, вдумчивость къ положенію каждаго человѣка, кто бы онъ ни
былъ, чтобы изъ себя ни представлялъ. Онъ развертываетъ вамъ его
нутро и даетъ почувствовать, уже со своей обобщенной, общечеловѣче-
ской точки зрѣнія, какъ надлежитъ къ нему относиться. Этими пріемами—
конкретно-реалистическихъ описаній и обобщеннаго взгляда на част-
ный случай, онъ оживляетъ, перерабатываетъ, можно сказать, пересо-
здаетъ народныя преданія и старинныя пѣсни шотландцевъ въ новомъ
художественномъ перевоплощеніи. Такъ поступилъ онъ и по отношенію къ
старинной балладѣ, изъ которой заимствовалъ тему для своей неболь-
шой поэмы о Ѳомѣ изъ Шантера (Ташо’ЭНапІег). У Бернса получается
какъ бы цѣлая повѣсть въ стихахъ, съ точно конкретизированными
подробностями, яркая, бытовая картина.
Базарный день въ деревнѣ. Наступаетъ вечеръ, разъѣзжаются
торговцы, надо спѣшить домой, гдѣ загулявшихся мужей поджидаютъ
жены съ тѣмъ, чтобы хорошенько пробрать ихъ. Ѳома знаетъ, что его
дома Ждетъ головомойка: вѣдь сколько разъ Кэтъ, его жена, говорила
ему, что онъ негодный человѣкъ, пропойца, завсегдатай кабаковъ: съ
ноября по октябрь за весь годъ онъ ни разу не былъ трезвъ въ базарные
дни. То надо ему отнести мѣшокъ ржи мельнику—съ нимъ выпьетъ, то
лошадь подковать—съ кузнецомъ вьіпьетъ; даже въ воскресенье застря-
нетъ у Джэнъ Кирктонъ и пьянствуетъ до понедѣльника и т. д.
— 45 —
Домъ въ Дёмфри, гдѣ скончался Бернсъ.
Авторъ полуиронически заключаетъ свою характеристику прегрѣше-
ній бѣднаго Ѳомы: «О, добрыя женщины, я готовъ заплакать отъ уми-
ленія,—вѣдь сколько хорошихъ совѣтовъ, мудрыхъ и очень простран-
ныхъ предостереженій вы даете своимъ мужьямъ, которые ими прене-
брегаютъ».
Ну вотъ, и случилось происшествіе: Ѳома, по обыкновенію, за-
стрялъ на базарѣ—выпить съ тѣмъ, съ другимъ, всѣхъ дольше задер-
жался со своимъ добрымъ
пріятелемъ, брадобреемъ
Джонни. Ночь наступила,
а Ѳома все не можетъ раз-
статься съ хозяйкой хар-
чевни; она оказывала ему
всякія любезности, пока
Джонни разсказывалъ ис-
торіи, одну интереснѣе
другой: «Забота потонула
въ пивѣ, а минуты летѣли
веселыя, какъ рой пчелъ
съ медомъ. Короли могутъ
быть счастливы, но Ѳома совсѣмъ загордился—онъ побѣдилъ всѣ
невзгоды жизни».
Одной этой чертой,—оцѣненной еще лучшими знатоками поэзіи при
жизни Бернса и весьма неудачно переданной въ русскомъ переводѣ Ко-
стомарова,—дается почувствовать вся ж^изнь бѣдняка пропойцы, ко-
тораго раньше авторъ охарактеризовалъ преимущественно со смѣшной
стороны: да, Ѳома—забулдыга, тысячу разъ права его жена, браня и от-
читывая его; но вѣдь радостей мало онъ видитъ въ жизни; счастье—это
удѣлъ избранниковъ, оно «для королей», бѣдняку только бы осилить
невзгоды, и лишь въ подвыпитьи ему кажется, что онъ преодолѣлъ ихъ;
онъ чувствуетъ себя человѣкомъ, и гордъ своимъ самосознаніемъ.
Такъ, въ немногихъ чертахъ, съ чрезвычайной правдивостью изо-
бражая то, что есть, Бернсъ умѣетъ дать почувствовать и болѣе глу-
бокое сужденіе о смыслѣ явленій. Въ дальнѣйшемъ баллада разви-
вается въ стилѣ гоголевскихъ «Вечеровъ на хуторѣ» съ фантастиче-
скимъ элементомъ, присущимъ простонародному міросозерцанію, съ
юморомъ и остроуміемъ, и чувствуется въ каждомъ штрихѣ и удиви-
тельный художникъ, умѣющій наблюдать жизнь, и чуткій другъ людей
во всѣхъ ихъ слабостяхъ и даже недостаткахъ.
Трудно оторваться отъ Бернса, еще труднѣе его исчерпать, на что
мы отнюдь не претендуемъ. Перейдемъ отъ него къ другому, современ-
ному ему поэту, который интересенъ и по параллелямъ, и по антитезѣ
къ Бернсу. Это—Вильгельмъ Блэкъ (1757—1827), котораго
сравнительно лишь недавно оцѣнили, какъ поэта; англійскіе прера-
фаэлисты прошлаго вѣка, Россетти и Бернъ Джонсъ, возвели-
чили его заслуги, какъ художника; они, можно сказать, открыли его
— 46 —
и усердно пропагандировали, признавъ родоначальникомъ новаго
движенія въ искусствѣ. Литературная оцѣнка ему впервые сдѣлана въ
концѣ 60-хъ годовъ романистомъ Свинборномъ. Умеръ Блэкъ въ
неизвѣстности, немногими признанный, въ 1827 году, но поэтическая
его дѣятельность, въ тѣсномъ смыслѣ слова, закончилась еще въ 90-хъ
годахъ XVIII вѣка.
Параллель съ Бернсомъ устанавливается въ томъ смыслѣ, что Блэкъ
по происхожденію тоже былъ простого званія, сынъ лондонскаго ремес-
ленника и мелкаго торговца галантерейнымъ товаромъ, что онъ съ ранняго
возраста приставленъ былъ къ ремеслу гравера и бѣдствовалъ всю жизнь.
Антитеза въ характерѣ и направленіи его творчества, въ томъ, что, какъ
только что указано, Бернсъ—продуктъ деревни, Блэкъ—продуктъ
городской культуры. У обоихъ былъ культъ природы, но городъ и де-
ревня, въ ихъ контрастахъ, привели къ существенному различію въ
пониманіи природы и отношеніи къ ней. Блэкъ былъ совершенный го-
рожанинъ, постоянно мечтая о сельской жизни. Однако, когда ему
однажды пришлось, исполняя заказъ по иллюстраціи книги своего
пріятеля, уѣхать на время изъ Лондона, поселиться на берегу моря,
какъ говорится, побыть на лонѣ природы, онъ быстро сбѣжалъ, зато-
сковавъ о привычной жизни въ
большомъ городѣ. Насколько Бернсъ
красоченъ, ярокъ, блещетъ всѣми
переливами реальной жизни, на-
столько Блэкъ углубленъ въ себя,
онъ символистъ и мистикъ. Онъ и
природу только мыслитъ въ отвле-
ченномъ представленіи, не вдохно-
вляясь ею непосредственно, и его
пріемы—антиреалистическіе.	Онъ
считается теперь въ первомъ ряду
англійскихъ лириковъ, но по объему
его поэтическое наслѣдство очень
невелико. Сборничекъ дѣтскихъ пѣ-
сенъ,или вѣрнѣе пѣсенъ о дѣтяхъ—•
«пѣсни невинности», какъ онѣ были
названы авторомъ, «враты рая»,
«пѣсни зрѣлаго опыта»; и въ этихъ
сборникахъ, иллюстрированныхъ са-
мимъ авторомъ рядомъ символиче-
скихъ картинъ, которыя вплетены въ текстъ, служатъ его проясненіемъ
и распространеніемъ,—весь поэтическій багажъ Блэка, исчерпавшаго въ
нихъ описанія Двухъ различныхъ и даже противоположныхъ состояній
человѣческой души: близость къ природѣ въ раннемъ дѣтствѣ, невѣ-
дѣніе добра и зла, невѣдѣніе различія половъ, ощущеніе ничѣмъ не
смущаемыхъ радостей бытія, когда человѣкъ еще составляетъ часть
природы, смѣется такъ, какъ смѣются только въ дѣтствѣ, какъ бы въ
В. Блэкъ. Портретъ работы
Т. РЫІІірз'а.
— 47 —
полномъ единеніи съ Создателемъ міра, и затѣмъ пробужденіе созна-
тельности, первое познаніе горя; проясненное сознаніемъ чувства ра-
венства всѣхъ существъ, которое уже становится объектомъ вѣры; на-
конецъ, обособленіе половъ съ опредѣленными между ними различіями.
Женское начало для Вил. Блэка—это, по преимуществу, чувственное на-
чало, а мужское—духовное. Одухотвореніе чувственности должно при-
вести къ новому объединенію, къ той цѣльности, которая существуетъ
на зарѣ жизни.
Стихи Блэка, съ виду простые, почти наивные, доступные пониманію
ребенка, по ихъ внѣшнему конкретному смыслу, значительны по дру-
гому, отвлеченному смыслу, который поэтъ влагаетъ въ видимую обо-
лочку, смыслъ который нужно угадывать, почувствовать по ассоціа-
ціи образовъ и идей. Поэтъ проясняетъ этотъ второй смыслъ рисунками:
цвѣта, растенія, фантастическія существа—феи, букашки и насѣкомыя,
даже расположеніе предметовъ справа налѣво или обратно,—все имѣетъ
иносказательное значеніе. Конечно, нужно освоиться съ этой симво-
ликой, чтобы разбираться въ ней; нуженъ ключъ для пониманія ино-
сказаній. Такой пріемъ въ поэзіи можетъ породить своего рода саззе ѣёѣе—
загадочныя картинки, отзываться придуманностью, если авторъ не
надѣленъ особымъ свойствомъ мыслить, именно, въ такихъ образахъ.
Настоящій поэтъ-символистъ тѣмъ и отличается, что для него символы—
его природный языкъ, что душевныя движенія и отвлеченныя мысли
естественно ассоціируются съ данными представленіями, которыя имъ
служатъ передачей, формой выраженія. Это свойство ума—особое ка-
чество, и какъ таковое, оно вполнѣ законно, и внушаетъ тѣ же мысли
и ощущенія другимъ, сумѣвшимъ приноровиться къ языку поэта, от-
зывчивымъ къ тѣмъ же эмоціональнымъ воспріятіямъ. Когда Блэкъ
разсказываетъ, напр., намъ судьбу «маленькаго чернаго мальчика», кото-
рый чувствуетъ въ себѣ «бѣлую душу», но смущенъ при видѣ бѣлаго маль-
чика, даже приниженъ, опасается что лишенъ свѣта, а мать утѣшаетъ
его, указываетъ на востокъ—жилище Бога, дарующаго людямъ свѣтъ
и тепло, когда она говоритъ, что черныя тѣла и загорѣлыя лица—это
облака, защищающія отъ слишкомъ сильнаго зноя, но придетъ время,
облака—и черныя и бѣлыя—разсѣются, души станутъ доступны свѣту, и
Богъ скажетъ дѣтямъ: «выходите и рѣзвитесь, подобно овечкамъ, вокругъ
моей золотой палатки», и т. д.—то все это настолько ясные, прозрачные
символы, что ихъ иносказательное значеніе ощущается безъ особыхъ
комментарій. Но для большинства пьесъ комментаріи все же нужны;
въ поэмѣ «Вильямъ Бондъ», напримѣръ,—'сложная отвлеченная теорія
о любви, которая достигается черезъ состраданіе, о дѣятельности во-
ображенія, объединяющаго и вносящаго гармонію между чувствами
и разсудкомъ,—все это передано въ символическихъ образахъ, надъ
которыми приходится задумываться; въ нихъ надо вчитываться, искать
имъ ключи, и только тогда становится понятенъ замыселъ художника.
Поэзія Блэка не есть общедоступная поэзія, сразу понятная. Ея обоя-
ніе въ ея углубленности; она дѣйствуетъ на умъ и воображеніе,
— 48 —
когда нѣсколько отрѣшишься отъ внѣшняго міра, уйдешь въ себя,
предашься внутреннему созерцанію—что такъ свойственно, именно, въ
городской обстановкѣ, въ «уединеніи большихъ городовъ», какъ при-
нято говорить, въ замкнутости городской квартиры, когда почти не
обращаешь вниманія на то, чтб вокругъ,и около васъ, на улицѣ и во
дворѣ, среди привычныхъ и неинтересныхъ картинъ.
Какъ и Бернсъ, Блэкъ женился на дѣвушкѣ простого званія,
дочери садовника, которая даже не знала грамоты. Ему также при-
шлось на нѣкоторое время попасть въ болѣе избранный кругъ и по-
знакомиться съ женщинами образованными, просвѣщенными, обла-
давшими болѣе утонченнымъ умѣніемъ нравиться и увлекать. Какъ
и Бернсъ, онъ вернулся, въ концѣ концовъ, къ женѣ, въ которой имѣлъ
друга и помощника. Но они были бездѣтны, и увлеченія Блэка не
носили того характера страстности и стремленія къ обладанію, какъ
у Бернса.
Блэкъ былъ мистикъ, ясновидецъ, спиритуалистъ, въ самомъ пол-
номъ значеніи слова. Еще ребенкомъ представились ему первыя ви-
дѣнія, а затѣмъ мистическое міропониманіе имъ выработано въ систему
и окончательно усвоено подъ вліяніемъ доктринъ извѣстнаго датскаго
натуралиста-мистика Сведенборга, имѣвшаго въ ту пору послѣдова-
телей въ Англіи. Черезъ нихъ Блэкъ познакомился съ ученіемъ Сведен-
борга и усвоилъ его. Онъ сталъ записывать свои видѣнія, которыя ри-
совались ему такъ же отчетливо, какъ галлюцинаціи; онъ сталъ проро-
чествовать, и большинство его произведеній въ прозѣ носятъ обозначе-
ніе пророческихъ книгъ. Система Блэка выясняется лишь при совокуп-
номъ разсмотрѣніи всѣхъ этихъ статей, въ которыхъ то тутъ, то тамъ
разсѣяны указанія на, въ концѣ концовъ, довольно цѣльное и строй-
ное міросозерцаніе. Не буду на немъ останавливаться, но отмѣчу слѣ-
дующіе нѣсколько штриховъ: въ космогоніи Блэка первая роль отведена
четыремъ стихіямъ—огню, водѣ, землѣ и воздуху. Надо замѣтить, что
Блэкъ придумываетъ самъ свою миѳологію: онъ мнитъ себя «миѳотвор-
цемъ» и сочиняетъ цѣлый рядъ фантастическихъ существъ, которымъ
даетъ вымышленныя названія. Такъ и основные элементы бытія названы
имъ — Зоа; они первоначально совмѣщались въ цѣльномъ человѣ-
чествѣ, въ которомъ божеское и природное начала были слиты. Но цѣль-
ность нарушена; человѣчество отдѣлилось отъ божества и впало въ
естественную жизнь, ограничивъ свою воспріимчивость внѣшними
чувствами, тогда какъ полная истина открывается только душевному
взору. Это падшее человѣчество Блэкъ назвалъ Альбіономъ, и въ раз-
номъ отношеніи къ нему стоятъ «Зоа». Огонь, названный имъ Юризенъ,
служитъ символомъ отвлеченнаго духа; вода—Тармасъ—это конкретная
чувственность или воспріимчивость (женское начало); земля—Юртона—
энергія и производительная сила матеріи; воздухъ—Лува, она же и
жена Альбіона—это любовь. Въ центрѣ же всего міровоззрѣнія Блэка—
высшій принципъ, который онъ назвалъ именемъ Ьоз, по перестановкѣ,
вмѣсто 8оІ—солнце. Оно является главнымъ источникомъ жизни, пред-
— 49 —
метомъ неустаннаго поклоненія Блэка. Солнце—прообразъ всѣхъ ве-
щей; солнце—видимое проявленіе божества; солнце—символъ свободы,
истинной человѣчности, поэтическаго генія, пророческаго духа; ху-
• дожникъ исходитъ отъ божества; тотъ, кто не художникъ, не можетъ
быть и христіаниномъ, и все приводитъ къ источнику и прообразу всѣхъ
благъ—солнцу.
Идеи Блэка, почти черезъ сто лѣтъ, нашли у насъ какъ бы непосред-
ственнаго преемника: весь «солнечный» Бальмонтъ отвѣчаетъ космо-
гоніи Блэка, и его гимны стихіямъ, по своей символикѣ, близки къ тому
значенію, которое имъ придавалъ Блэкъ. «Будемъ, какъ солнце»—почти
что и его девизъ, только Блэкъ называлъ его сфабрикованнымъ именемъ
Лосъ, и оригинальнымъ образомъ создалъ свою солнечную космогонію
по контрасту, среди тумановъ и подъ сѣрымъ, закопченнымъ небомъ
Лондона.
Обстановка повліяла на различіе формъ творчества: городъ и де-
ревня какъ бы подѣлили между собой символизмъ и реализмъ, парал-
лельно проявившіеся въ англійской поэзіи конца ХѴПІ вѣка. Но идеи
гуманизма имъ въ равной мѣрѣ присущи, и расширилось поле дѣятель-
ности поэта. Въ лицѣ Бернса поэзія принимаетъ характеръ нѣкотораго
экзотизма, съ точки зрѣнія упорядочнаго, цивилизованнаго общества,
такъ какъ выводятся типы и личности, стоящіе внѣ высшаго и сред-
няго классовъ, чуждые, почти чужіе, и аристократическому обществу,
и буржуазіи. Къ нимъ прислушиваются, изучаютъ ихъ. Каждаго нужно
понять въ его средѣ, въ его обстановкѣ. Такъ пробуждается интересъ
къ индивидуализированію человѣческихъ особей. Экзотизмъ еще рас-
ширяетъ рамки: къ изученію представителей разныхъ классовъ общества
присоединяется интересъ къ изученію своеобразной психологіи людей
въ разныя времена и эпохи, у разныхъ народностей. Историзмъ и архео-
логія становятся помощниками и союзниками литературы. А расшире-
ніе экзотизма въ литературѣ есть и расширеніе понятія человѣчности.
Этому направленію отдали дань крупнѣйшіе поэты въ Англіи на ру-
бежѣ XIX в.—и Кольриджъ, и Соутей, и Кэмпбелъ, и Уордсуортъ, самый
значительный изъ нихъ. Наконецъ, наступаетъ эпоха Байрона, кото-
раго прозвали «поэтомъ-космополитомъ», по широтѣ захвата его поэзіи,
по международному значенію, которое онъ пріобрѣлъ, по общечеловѣ-
ческому идейному содержанію его поэзіи; отчасти и потому, что Англія
меньше его цѣнила и цѣнитъ, чѣмъ другія народности. Англичане ста-
вятъ ему въ укоръ небрежность стиля, дефекты языка. Байронъ у себя
на родинѣ не причисленъ къ образцовымъ, національнымъ поэтамъ.
Что жъ изъ этого? Если онъ не былъ «пророкомъ въ своемъ отечествѣ»,
если не укладывается въ рамки національныхъ традицій и не служитъ
образцомъ для пуристовъ англійской рѣчи, то значеніе его опредѣляется
заслугами для человѣчества. Космополитныя идеи создали космопо-
литнаго генія, слава котораго отъ этого, быть можетъ, лишь выше и
прочнѣе.
Исторія западной литературы.
4
— 50 —
III.
ФРАНЦІЯ. А. Отрицательное отношеніе Вольтера къ новымъ литера-
турнымъ теченіямъ. Значеніе Ж. Ж. Руссо. «Новая Элоиза» и
«Письмо о зрѣлищахъ». Ближайшіе послѣдователи Руссо: Мерсье и
Ретпфъ де ла Бретонъ. Утопизмъ и «народничество» въ ХѴШ в.—
Дидро занимаетъ серединное мѣсто между Вольтеромъ и Руссо.
Сходство и расхожденія съ Руссо. Реализмъ Дидро и его реформа
драматической литературы.
Въ вѣкъ, прозванный вѣкомъ Вольтера, намъ всего менѣе прихо-
дится говорить о Фернейскомъ философѣ по отношенію къ тому литера-
Статуя Вольтера, работы Ношіоп’а.
считаться съ трагедіями и поэмами Вольтера,
турному движенію,
которое подготовило
XIX вѣкъ. Какъ вы-
разился о немъ Винэ,
«Вольтеръ былъ во
всемъ консервато-
ромъ, кромѣ религіи».
Не только консерва-
торомъ, добавляетъ
Брюнетьеръ, а даже
реакціонеромъ:	от-
сюда, главный поводъ
его озлобленія про-
тивъ Руссо.
Вольтеръ —
поэтъ, литераторъ, въ
тѣсномъ смыслѣ этого
слова, служитъ по-
казателемъ того
вкуса, который ока-
зался устойчивымъ во
Франціи до послѣдней
четверти ХѴШ в.
включительно, и если
бы мы задались
цѣлью прослѣдить
исторію вкуса, то,
конечно, пришлось бы
съ «2ауге», «Оесііре»,
«Генріадой», философскими сказками и романомъ «Кандидъ», и даже съ
его историческими трудами. Все это для насъ теперь въ значительной
степени историческая археологія, которую намъ не за чѣмъ раскапы-
вать. Просвѣтительныя идеи Вольтера сохраняютъ свою силу—идеи
вѣротерпимости, гуманности, борьбы съ суевѣріями и предразсудками;
онъ—геній свободомыслія и геній насмѣшки; но по отношенію къ тому
— 51 —
новому литературному движенію, которое приводило и къ демократи-
заціи общества, и къ расширенію области поэтическаго творчества, и
къ соціальной реорганизаціи, и къ тому, чтобы проложить новые пути
искусству—Вольтеръ не былъ прогрессистомъ.
Отстаивая «общественное устроеніе» («і/іпзіііиііоп зосіаіе»), онъ,
между прочимъ, писалъ: «Я долженъ признать, что здѣшній міръ со-
стоитъ изъ жуликовъ, фанатиковъ и дураковъ; и выдѣляется небольшая
Чествованіе Вольтера въ «ТИёаіге — Ргапдаіз» ЗО-го марта
1778 г. (Изъ коллекціи Загсіои).
группа, стоящая особнякомъ, которую зовутъ «хорошимъ обществомъ»
(Іа Ьоппе сошра^піе). Это маленькое стадо, будучи богато, хорошо вос-
питано, образовано, вѣжливо, составляетъ какъ бы цвѣтъ человѣ-
ческаго рода. Для него созданы благопристойныя наслажденія. Въ
угоду ему работали величайшіе люди; оно создаетъ славу (Іа гёриіаііоп)».
Такъ, наканунѣ Революціи, узко и односторонне судилъ Вольтеръ
•о преимуществахъ «избраннаго круга», не предугадывая той новой ши-
рокой аудиторіи, которая со временемъ должна была стать вершитель-
ницей «репутацій» и создавать славу.
Однако, неоспоримой заслугой Вольтера и по отношенію иъ но-
вымъ вѣяніямъ въ литературѣ является его роль посредника въ озна-
комленіи французовъ съ. произведеніями англійскихъ писателей.
4*
— 52 —
•
Извѣстно, скблько онъ самъ былъ обязанъ англійскимъ мыслителямъ
по отношенію къ тѣмъ просвѣтительнымъ идеямъ, которыя болѣе или ме-
нѣе непосредственно примыкаютъ къ англійскому деизму. Онъ зна-
комилъ также своихъ соотечественниковъ и съ художественной лите-
ратурой англичанъ. «Я первый, писалъ Вольтеръ, далъ отрывки пе-
реводовъ изъ Мильтона, Валлера, Рочестера, Драйдена и Попа; рань-
ше меня никто во Франціи не зналъ англійской поэзіи». Предше-
ственникомъ его былъ швейцарецъ Мюральдъ, но, конечно, «Письма
изъ Англіи» Вольтера и его переводы содѣйствовали въ огромной
мѣрѣ популяризаціи во Франціи произведеній англійской литературы.
Вольтеръ даже знакомилъ своихъ соотечественниковъ съ Шекспиромъ,
хотя не понималъ его. Преемникомъ Вольтера въ дѣлѣ сближенія
французовъ съ англійской литературой и культурой былъ романистъ
аббатъ Прево, и вскорѣ во Франціи наступила какъ бы поваль-
ная англоманія. Тѣмъ не менѣе, Вольтеръ, воспитавшійся на класси-
ческой поэтикѣ, самъ оставался чуждымъ тѣмъ новымъ литератур-
нымъ явленіямъ, которыя во Франціи возникли подъ англійскимъ
вліяніемъ. Какъ поэтъ и беллетристъ, онъ принадлежалъ уже тогда
прошлому, котораго онъ представлялся какъ бы величавымъ закатомъ.
Иное дѣло Руссо. Онъ не только явился «новымъ» человѣкомъ
во Франціи XVIII вѣка, но, несмотря на парадоксальность многихъ его
утвержденій, принадлежитъ и нашему, и будущимъ столѣтіямъ, такъ
какъ съ геніальной прозорливостью выдвинулъ рядъ вопросовъ, надъ
которыми еще долго будетъ задумываться человѣчество, если только и
вообще когда-либо достигнетъ ихъ полнаго рѣшенія. Для того, чтобы
опредѣлить его отношеніе къ разсматриваемому нами литературному
движенію, мы отмѣтимъ только слѣдующія черты его духовнаго облика,
отразившіяся и на его литературной дѣятельности.
Какъ мѣтко выразился Тэнъ, Руссо прежде всего—«плебей, пи-
савшій для плебеевъ». Въ то время, какъ Вольтеръ имѣлъ, главнымъ
образомъ, въ виду высшіе слои общества и усвоилъ взгляды и вкусы
аристократической эстетики, Руссо—этотъ выходецъ изъ народа, изъ
рабочаго класса ремесленниковъ, въ теченіе многихъ лѣтъ бродяга и
только подъ сорокъ лѣтъ вступившій на литературное поприще,—сохра-
нилъ цѣликомъ свою соціальную индивидуальность, и какъ литераторъ,
и какъ мыслитель. Такому человѣку, проведшему юные годы въ скита-
ніяхъ, перенесшему всякія невзгоды, мѣнявшему изъ-за куска хлѣба вѣ-
роисповѣданіе, бывшему и слугой, и личнымъ секретаремъ, и домаш-
нимъ учителемъ, и переписчикомъ нотъ, и т. д.—міръ представился съ
иной точки зрѣнія, чѣмъ для живущихъ въ довольствѣ и воспитанныхъ
въ условномъ духѣ «принятыхъ» воззрѣній. И съ точки зрѣнія своей
индивидуальности, Руссо какъ бы сразу взбунтовался противъ своего-
вѣка и, прежде всего, возвелъ въ культъ свое «я», за сохраненіе котораго
ему пришлось выдержать такую тяжелую борьбу. Отсюда—особый
критерій для «переоцѣнки цѣнностей»; отсюда же и возвеличеніе своей
личности. «Я созданъ иначе, чѣмъ другіе»—признается Руссо въ своей


— 53 —
исповѣди, но онъ въ то же время гордится своимъ особничествомъ и за-
являетъ, что «предпочелъ бы совершенно быть неизвѣстнымъ человѣ-
ческому роду, чѣмъ слыть обыкновеннымъ человѣкомъ». Параллельно
самовозвеличенію идетъ и возвеличеніе человѣка, вообще, человѣка,
какъ вѣнца созданія, славы земли. Весь міръ для человѣка, а не на-
оборотъ. Стало быть, все на свѣтѣ должно быть такъ устроено, чтобы
за человѣкомъ сохранялось его первое мѣсто на землѣ, и чтобы жизнь
для него была благомъ. Жизнь всякаго человѣка, всѣхъ людей, и въ
«Разсужденіи о причинахъ неравенства между людьми»—программа
и основаніе для цѣлаго соціальнаго переворота.
Но, спрашивается, что, главнымъ образомъ, различаетъ людей—
•одного отъ другого? Что обуславливаетъ ихъ разновидности? Разумъ
одинъ, и, какъ таковой, онъ нивелируетъ, сглаживаетъ особенности,
индивидуальныя отличія. Между тѣмъ, чувствуетъ каждый человѣкъ по
своему. Различіе чувствованій и создаетъ различіе индивидуальностей.
Къ этому положенію можно свести особое значеніе, которое Руссо при-
давалъ области чувства, даже культу чувствительности. Въ этомъ суть
его сентиментализма, природнаго, естественнаго и возведеннаго въ си-
стему. Сентиментализмъ можетъ принять разныя формы, а по отношенію
къ сентиментализму Руссо, уже проф. Розановъ правильно отмѣтилъ
его аггресивный, протестующій характеръ. Чувствительность и раньше
Руссо проникла во французскую литературу ХѴШ в. Вполнѣ ли
самостоятельно или подъ англійскимъ вліяніемъ—вопросъ не оконча-
тельно выясненъ, но, во всякомъ случаѣ, и въ комедіяхъ Детуша и осо-
бенно у Нивель де ла Шоссэ—она выступила на смѣну героическому
паѳосу трагедій и веселости комедій Мольера и его преемниковъ, изо-
бличающихъ характеры, но пользуясь для этого единственнымъ ору-
діемъ—смѣхомъ. Современники Нивель де ла Шоссэ въ 30-хъ годахъ
ХѴШ в. пренебрежительно назвали его пьесы—«Сотёсііез Іагтоуапіез»:
слезливыя комедіи, и это прозвище за ними такъ и осталось. Нивель де
ла Шоссэ не привилъ французской сценѣ новой формы драмы, такъ какъ
сбладалъ очень среднимъ дарованіемъ. Но, по мнѣнію Лансона, онъ
даже оказался создателемъ новаго вида комедіи, именно потому, что у
него не хватало дарованій, чтобы быть преемникомъ Мольера въ его
родѣ: «II Тиі сгёаіеиг ^аиіе бе §епіе». Подобную «слезливость» Руссо
отвергалъ. Осуждая, вообще, весь театръ, въ своемъ извѣстномъ письмѣ
«о зрѣлищахъ», въ которомъ онъ отчасти примыкалъ къ взглядамъ Пла-
тона, Руссо, послѣ рѣзкихъ выпадовъ противътрагедійи комедій, замѣтилъ,
что добродѣтельныя пьесы и чувствительныя сцены французскихъ дра-
матурговъ навѣиваютъ лишь скуку. Исключеніе онъ дѣлаетъ для драмы
Лилло «Лондонскій купецъ», о которой была рѣчь: Руссо, очевидно, при-
шли ся по душѣ тѣ нотки соціальнаго протеста, которыя звучали въ
монологахъ падшей женщины, изобличавшей общество, его лицемѣріе
и фальшь.
Сентиментализмъ Руссо былъ дѣйствительно «протестующимъ», но
въ то же время онъ ставилъ задачу—наилучшаго устроенія своей души;
— 54 —
въ противоположность термину Ьеі езргіі—который раньше былъ един-
ственной квалификаціей образованнаго, воспитаннаго, вполнѣ куль-
турнаго человѣка во французскомъ обществѣ до и во время Руссо; онъ
вводитъ терминъ—Ьеііе ате, прекрасная душа, съ развитыми не только
умственными, но и чувствительными свойствами. Вскорѣ, вслѣдъ за
Руссо будетъ установлено положеніе, въ сущности, правильное, что
ГЬотте п’езі §гап^ Чие Раг Iе зепіітепі. Въ нѣсколько сложномъ и не
всегда легко рѣшаемомъ вопросѣ о грани между чувствомъ и чувствен-
ностью, Руссо, отнюдь не отрицая чувственной страсти и законныхъ
притязаній плоти, все же одухотворенной плоти и чувству, въ ко-
торомъ, кромѣ чувственности, играютъ роль иные психическіе факторы,
отдавалъ рѣшительный перевѣсъ. Въ его романѣ «Новая Элоиза» учи-
тель Сенъ Прэ, влюбленный въ свою воспитанницу Юлію, любитъ ее
нетолько отвлеченно, но испытывая всѣ муки страстнаго желанія обла-
дать предметомъ любви; и Юліи, хотя вполнѣ невинной молодой дѣвушкѣ,,
строго воспитанной, тоже вѣдомы тревожныя возбужденія плоти; но оба
они выходятъ побѣдителями изъ этой борьбы моральныхъ побужденій и
чувственныхъ порывовъ. Любовь остается, любовь какъ цѣльное, одно-
временно и душевное, и физическое чувство, любовь, наполняющая всю
жизнь сродствомъ двухъ душъ, какъ бы созданныхъ одна для другой;,
но Юлія, изъ чувства долга, выходитъ замужъ за другого, имѣетъ отъ
него дѣтей; Сенъ Прэ уѣзжаетъ, видится съ ней вновь, не перестаетъ
любить, даже съ вѣдома и какъ бы разрѣшенія мужа, который слиш-
комъ увѣренъ въ благородствѣ натуры той, которая ему дала слово
быть ему преданной женой, чтобы допустить возможность измѣны съ
ея стороны. И Юлія, продолжая любить Сенъ Прэ, остается «на вѣкъ
вѣрна» Вольмару, своему мужу, вплоть до трагической кончины.
Слѣдующая черта Руссо—его космополитизмъ—опредѣляется не
только тѣмъ, что онъ былъ горячимъ поклонникомъ англійской литера-
туры, находился подъ особымъ вліяніемъ англійскаго сентиментальнаго
романа, упивался Ричардсономъ, который ему послужилъ литератур-
нымъ образцомъ для «Новой Элоизы»: его базой является признаніе
общности человѣческой природы въ «ГЬопппе паіигеі»,—естествен-
номъ человѣкѣ, слѣдующемъ влеченіямъ природы; это идеальное
состояніе, къ которому всѣ должны стремиться. Вездѣ у него отвле-
ченный образъ общечеловѣка, и этотъ общечеловѣкъ рождается сво-
боднымъ, онъ устанавливаетъ равенство для всѣхъ, онъ требуетъ
измѣненія общественныхъ условій жизни, возвращенія къ простотѣ и
цѣлостности естественной жизни. Чтобы опредѣлить и вполнѣ сознать
аттрибуты «человѣка природы», нужно, конечно, освободиться отъ
всѣхъ узъ и наслоеній національной исключительности, нужно стре-
миться и къ расширенію своего кругозора, выйти изъ своего я, чтобы
знать и понимать другихъ. Если Руссо этого прямо не говоритъ—оно
вытекаетъ слѣдствіемъ изъ его тезисовъ. Руссо читаетъ и древнихъ
классиковъ, и произведенія англичанъ; но онъ не слѣпо имъ подра-
жаетъ. Когда его стали упрекать, что онъ какъ бы переписываетъ Ри-
— 55 —
чардсона, лишь съ перемѣной обстановки дѣйствія и ситуацій: тамъ-—
аристократъ, ухаживающій за дѣвушкой простого званія, у Руссо—
плебей, влюбляющійся въ дочь аристократа,—Руссо счелъ нужнымъ от-
вѣчать за эти упреки и отстаивать свое произведеніе. Намъ уже совер-
шенно излишни самооправданія Руссо: разница слишкомъ очевидна.
Конечно, и заимствуя, Руссо оставался вполнѣ самимъ собой, давалъ
свои переживанія, свою психологію, свои мысли и идеи. Біографы Руссо
указываютъ на его увлеченіе г-жей Д’Удето, съ которой у него былъ
романъ, аналогичный тому, который .происходитъ между Сенъ Прэ и
Юліей. Эта автобіографическая основа романа весьма вѣроятна. Не
у Ричардсона, а въ собственномъ сердцѣ онъ бралъ тѣ переживанія, ко-
торыя сообщаютъ такую силу и выразительность его роману. И, конечно,
самъ онъ испытывалъ то чувство природы, которое подсказало ему ве-
ликолѣпныя описанія швейцарскихъ ландшафтовъ. Въ анализъ романа
мы здѣсь не можемъ входить, но преимущества генія Руссо надъ даро-
ваніемъ Ричардсона достаточно сказываются хотя въ томъ фактѣ, что
«Новая Элоиза» понынѣ популярная книга и читается съ захватываю
щимъ интересомъ, большимъ, конечно, чѣмъ «Эмиль», который скорѣе
трактатъ по педагогіи въ діалогической и повѣствовательной формѣ,
чѣмъ художественное произведеніе.
Что касается, наконецъ, художественныхъ воззрѣній Руссо, то и
въ нихъ онъ выступалъ революціонеромъ, какъ и въ другихъ поднятыхъ
имъ вопросахъ. Но критика его по преимуществу отрицательная. Онъ
отвергалъ многое; отвергалъ классическую трагедію, комедію, отвер-
галъ театръ вообще, отвергалъ всю литературу, посвященную изобра-
женію только высшихъ аристократическихъ слоевъ общества; онъ, ко-
нечно, не считался ни съ какими правилами искусства; и даже по отноше-
нію къ языку выражался такъ, что рѣшительно все равно, какъ писать,
лишь бы было понятно. Однако, помимо намѣреній и умысла, если ро-
маны Руссо грѣшатъ въ общемъ построеніи, въ нѣкоторыхъ положеніяхъ,
искусственностью развязки, мѣстами даже растянутостью и т. п., то языкъ
его и описанія—произведенія настоящаго поэта въ прозѣ. Выраженіе
Тэна: «писатель для плебеевъ» не нужно понимать въ томъ смыслѣ,
что Руссо понизилъ качества художественнаго изложенія. На что
уже не долюбливалъ его Вольтеръ,—и этотъ антагонистъ Руссо призна-
валъ, что охотно бы вырвалъ отдѣльныя страницы изъ его произве-
деній, въ которыхъ блещетъ яркій талантъ писателя. За нимъ остается
значеніе одного изъ величайшихъ лириковъ и поэтовъ въ прозѣ, и даже
дефекты его философскихъ построеній во многомъ объясняются каче-
ствами поэта-романиста, у котораго воображеніе и чувство слишкомъ
перевѣшивали надъ стройностью чисто логическихъ разсужденій.
Два слова о школѣ Руссо во’ Франціи, или о его непосредствен-
ныхъ преемникахъ—«руссоистахъ», какъ выражается проф. Розановъ,
пустивъ въ оборотъ не совсѣмъ удачное выраженіе. Ближайшіе изъ
нихъ—Мерсье, Пекло и Ретифъ де ла Бретонь и др., занимаютъ очень
второстепенное мѣсто.
— 56 —
У Мерсье, быть можетъ, самое интересное—это его девизъ
«ёіаг^іззег ГагЬ> (расширяйте искусство), явившійся слѣдствіемъ ре-
формы Руссо. Онъ выступалъ теоретикомъ литературы и романистомъ,
продолжалъ борьбу съ классицизмомъ, такъ сказать, по всѣмъ статьямъ,
прославлялъ природу и сельскую жизнь; онъ написалъ романы: «ТаЫеаи
де Рагіз», «Ь’Ноішпе заиѵа^е» (образъ идеальнаго дикаря въ духѣ Руссо),
пьесу «Ье Сатра^пагсі» (деревенскій житель), и болѣе самостоятельно
развилъ лишь одну сторону доктрины Руссо, которую вѣрно понялъ,—
это ея утопизмъ. Утопическій романъ Мерсье отнесенъ къ 2440 году
Гравюра АиЪіп, по рис. I. Сгеиг’а.
(заглавіе
романа).
Другая сто-
рона — реа-
л и с т и ч е-
ская, такъ
какъ требо-
ваніе Руссо
бо льшаго
приближе-
нія литера-
туры къ
дѣй стви-
т ельности
сводилос ь
къ неосо-
знанной еще
доктринѣ
реализма —
была въ осо-
бенности ра-
звита дру-
гимъ его по-
слѣдов ате-
лемъ-Рети-
фо мъ де ла
Б р е т о н ь.
Его наибо-
лѣе талант-
ливый ро-
манъ «Ье ра-
узап регѵег-
іі» (1776) излагаетъ разлагающее, съ точки зрѣнія автора, вліяніе город-
ской культуры на представителя деревни, при чемъ начертано нѣсколько
яркихъ бытовыхъ сценъ. За крестьяниномъ послѣдовала крестьянка,
тоже развращенная всякаго рода пороками, какъ только она попадаетъ
въ городъ. Такимъ образомъ, вслѣдъ за Руссо создается полоса своего
Ж.-Ж. Руссо, собирающій растенія, и видъ домина»
въ которомъ онъ Жилъ въ ЕгтенопѵіІІе.
По рисунку О. Р. Мауег’а.
►ИСТОРІЯ ЗАПАДНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ*.
Изд. т-ва ВМІРЪ*.

— 57 —
рода «народничества» въ литературѣ, какъ у насъ въ 60 и 70 годахъ
XIX ст., въ болѣе примитивной, эмбріональной формѣ, но все-таки
аналогичная позднѣйшему возрожденію тѣхъ же идей.
Изъ сподвижниковъ Руссо самый выдающійся это, безусловно—
Дидро. Почину послѣдняго, хотя годами и моложе Руссо — но, какъ
парижанинъ, принадлежавшій къ интеллигентному обществу, онъ раньше
выдвинулся на литературномъ поприщѣ,—принадлежитъ совѣтъ
Руссо взяться за выполненіе темы, предложенной Дижонской Академіей:
«Содѣйствуютъ ли науки и искусства улучшенію нравовъ». Руссо въ ту
пору (это было въ 1749г.) только что прибылъ въ Парижъ и завязывалъ
первыя литературныя знакомства. А Дидро—уже, какъ говорится те-
перь, «по литературному процессу», отсиживалъ въ тюрьмѣ поста-
новленный срокъ наказанія. Руссо навѣщалъ въ тюрьмѣ своего новаго
знакомаго, сразу оцѣнившаго его выдающіяся способности, и, съ благо-
словенія Дидро, выполнилъ въ слѣдующемъ году работу, доставившую
ему первый шумный успѣхъ и извѣстность въ литературныхъ кругахъ.
Ихъ дружба продолжалась недолго: слишкомъ различны они были по
характерамъ. Дидро, выпущенный изъ тюрьмы, вмѣшивался въ семей-
ныя отношенія Руссо, давалъ совѣты, руководилъ, упрекалъ за нелю-
димство, и когда Руссо, по предложенію г-жи д’Эпинэ, поселился съ
женой у нея въ уединенномъ домикѣ «Эрмитажъ», у въѣзда въ рощу Мон-
моренси, Дидро только разъ его навѣстилъ, и больше не возвращался.
Еще позже, въ 1759 году, когда Руссо издалъ свое разсужденіе о зрѣли-
щахъ (Оізсоигз зиг Іез зресіасіез), Дидро почувствовалъ себя оскорблен-
нымъ отзывами Руссо о новой драмѣ, за которую онъ ратовалъ, и вы-
ступилъ и самъ съ двумя пьесами—«Ье рёге бе ^аіпіііе» и «Ье Шз па-
іигеі». Авторское самолюбіе Дидро было слишкомъ уязвлено, и раз-
рывъ былъ окончательнымъ.
Въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ Дидро стоялъ ближе къ Вольтеру,
чѣмъ къ Руссо. Во 1-хъ, онъ никогда не отступалъ отъ просвѣтительныхъ
задачъ, и его главный трудъ, въ сообществѣ съ Д’Алемберомъ и другими
сотрудниками «Энциклопедіи» свидѣтельствуетъ о его неустанной пре-
данности знанію и образованію, уваженіе къ которымъ не могли въ
немъ подорвать парадоксы Руссо. Во 2-хъ, онъ, какъ Вольтеръ, и не-
сравненно въ большей степени, чѣмъ Руссо, примыкалъ къ философ-
скимъ теченіямъ изъ Англіи и послѣдовательно доводилъ усвоенныя
теоріи до конца, до ихъ крайнихъ выводовъ. Этимъ радикализмомъ онъ
отступалъ и отъ Вольтера. Когда онъ писалъ свои первые трактаты
«Философскія письма», сожженные въ 1748 г. вмѣстѣ съ его опытомъ
«О нравахъ», въ которомъ противополагалъ церковному морализму нѣчто
въ родѣ раціоналистической этики, то, по замѣчанію Фагэ, онъ еще былъ
деистомъ, но уже съ уклономъ въ сторону теизма,т.-е. признанію отвлечен-
наго безличнаго начала, именуемаго божественнымъ. Авъ «письмахъо слѣ-
пыхъ, написанныхъ для зрячихъ» и затѣмъ «Глухонѣмыхъ», тоже подверг-
нутыхъ сожженію, онъ уже, превознося опытъ, какъ единственный источ-
никъ знанія, переходитъ къ чистому атеизму и матеріализму. Однако,
— 58 —
онъ былъ далекъ отъ нетерпимости (ср. его—«Разговоръ философа съ
супругой маршала ***», написанный въ 1777 г.).
Во взаимоотношеніяхъ Дидро и Руссо, несмотря на расхожденія
между ними, были общіе предметы одинаковаго культа,—и прежде всего—
культъ природы, культъ правды, демократическія тенденціи, отрица-.
тельное отношеніе къ традиціямъ французскаго классицизма, увле-
ченіе англійской литературой. Трудно сказать, кто на кого больше вліялъ:
кое въ чемъ Дидро предупредилъ Руссо, такъ какъ онъ уже былъ из-
вѣстнымъ писателемъ раньше ихъ знакомства; кое въ чемъ они могли
совпадать, идя одинаковымъ путемъ; возможно въ частностяхъ и об-
ратное вліяніе Руссо на Дидро, хотя расхожденія все-таки, въ
концѣ концовъ, одержали верхъ. Въ оригинальныхъ чертахъ своей
индивидуальности, Дидро, этотъ сынъ ножевщика, не уступалъ сыну
часовщика Руссо,—оба по происхожденію изъ рабочаго класса. Дидро
настолько своеобразенъ, что въ оцѣнкѣ его типическихъ свойствъ
усматривается любопытная пестрота сужденій: Сентъ Бевъ считалъ его
наиболѣе «нѣмецкимъ» изъ французскихъ писателей, по складу ума;
Дюбуа-Реймонъ видитъ въ немъ національныя свойства «англича-
нина» и притомъ наилучшія. Наконецъ, Фагэ рѣшительно высказы-
вается за признаніе Дидро настоящимъ французомъ средняго
круга, изъ категоріи зажиточныхъ ремесленниковъ, въ отличіе отъ
Вольтера въ томъ отношеніи, что Вольтеръ—типъ богатаго буржуа,
важнаго и надменнаго. Такъ, по свойствамъ богато одаренной натуры,
по воспріимчивости къ разнымъ вліяніямъ извнѣ, Дидро самъ по себѣ
оказывается какимъ-то космополитнымъ типомъ, въ которомъ отразились
разныя черты разныхъ національностей. Въ немъ «я» француза—достигло
наибольшаго расширенія. Всѣ мнѣнія сходятся лишь въ оцѣнкѣ его
личныхъ свойствъ—необыкновенной' доброты, отзывчивости, благо-
родствѣ, щедрости и готовности безкорыстно работать за кого угодно,
при огромной работоспособности и трудолюбіи. Ему приписываютъ
дѣятельное участіе въ цѣломъ рядѣ чужихъ работъ, особенно въ
Энциклопедическомъ словарѣ.
Разсмотрѣніе участія Дидро въ этомъ трудѣ не входитъ теперь въ
нашу задачу: только мимоходомъ напомнимъ по поводу его расхожде-
нія съ Руссо, что въ статьѣ о народѣ (слово реиріе) Дидро не такъ исклю-
чительно превозноситъ земледѣльческій классъ, крестьянъ; онъ обра-
щаетъ не меньшее вниманіе на положеніе рабочихъ и отчасти положилъ
начало рабочему вопросу, указывая на рядъ мѣропріятій, желатель-
ныхъ для улучшенія ихъ быта;
Его литературные труды—«Племянникъ г-на Рамо», «Монашенка»,
«Жакъ-фаталистъ», двѣ драмы и рядъ разсужденій о драмѣ въ формѣ
предисловій или діалоговъ «по поводу», знаменитые «парадоксы объ
актерахъ»,—все это плоды досуга страшно занятаго и дѣятельнаго чело-
вѣка, пользовавшагося, главнымъ образомъ, лишь временемъ путешествій
для того, чтобы отдаться литературѣ въ тѣсномъ смыслѣ слова. Поѣздка
въ Россію доставила ему много такихъ досуговъ, что служитъ возна-
— 59 —
гражденіемъ за несбывшіяся надежды въ другомъ отношеніи: вѣдь его
увѣряли, что Россія страна, гдѣ господствуетъ полная вѣротерпимость;
ему обѣщали освобожденіе крестьянъ отъ рабства; его привлекали ши-
рокими реформами въ дѣлѣ постановки воспитанія, содѣйствіемъ раз-
витію литературы и наукъ, при полной свободѣ слова и т. д. Извѣстно,
чтб на самомъ дѣлѣ было въ царствованіе императрицы Екатерины II,
и каковы должны были быть разочарованія Дидро.
Реалистъ въ своихъ взглядахъ на искусство, Дидро выказалъ и
непосредственный талантъ въ этомъ родѣ творчества, въ особенности
въ діалогахъ—«Племянникъ Рамо». Главное дѣйствующее лицо даже
представляется спискомъ съ реальнаго персонажа. Онъ былъ, его мно-
гіе знали и видѣли, этотъ племянникъ знаменитаго французскаго му-
зыканта Рамо, типъ паразита, проныры, циника, значительнаго только
своей откровенностью, такъ какъ онъ безцеремонно разоблачаетъ то,
что происходило, то, что думали, какъ устраивали свои дѣла въ раз-
лагающемся общественномъ строѣ, наканунѣ его паденія. Вѣроятно,
Дидро многое обобщилъ, дополнилъ, взялъ изъ другихъ наблюденій,
и типъ получился живой, отталкивающій и вмѣстѣ съ тѣмъ поучитель-
ный, по изобличенію общественныхъ пороковъ. Любопытна судьба
текста этого произведенія, которое въ рукописи передано было Шил-
леромъ Гёте, и Гёте, очарованный талантомъ и остроуміемъ діалога,
перевелъ его по-нѣмецки раньше выхода французскаго изданія. Съ
нѣмецкаго изданія 1805 года сдѣланъ былъ французскій переводъ, такъ
какъ рукопись исчезла; подлинникъ розысканъ лишь въ 1891 году.
Русскій переводъ сдѣланъ съ англійскаго перевода въ приложеніи къ
книгѣ Морлея о Дидро. Дидро, конечно, не предвидѣлъ этой одиссеи
своего романа-діалога, а насколько онъ самъ мало цѣнилъ то, что теперь
считается его шедевромъ въ области беллетристики, доказывается его
полнымъ равнодушіемъ къ судьбѣ рукописи, кому-то имъ подаренной и
забытой самимъ авторомъ.
Больше всего Дидро цѣнилъ свои драмы, и менѣе всего мы можемъ
теперь въ этой оцѣнкѣ встать на точку зрѣнія автора. По остроумному
замѣчанію проф. Алексѣя Н. Веселовскаго, въ его очеркѣ о Дидро,
«исторія драмы всегда будетъ съ признательностью отмѣчать перево-
ротъ, произведённый Дидро въ теоретическихъ основахъ и задачахъ
сценической поэзіи, но пройдетъ вѣжливымъ молчаніемъ его собствен-
ныя пьесы». Остается и найъ соблюсти эту вѣжливость.
Что же касается переворота въ теоретическихъ основахъ и зада-
чахъ драматической литературы, то Дидро, страстно любившій театръ,
въ этой склонности опять-таки расходясь съ Руссо кореннымъ обра-
зомъ, является теоретикомъ и апологетомъ серьезной драмьі и той
мѣщанской трагедіи, по примѣру англичанъ, о которой намъ уже при-
ходилось говорить. Драмы, въ нашемъ пониманіи слова, тогда не было
во Франціи и даже термина этого не существовало, для обозначенія
оообаго вида сценической поэзіи. Дидро не удалось ея осуществить.
Его аргументы использовалъ Лессингъ, развилъ, провѣрилъ, догово-
— 60 —
рилъ. Дидро правъ былъ, конечно, отстаивая простоту, естественность,
приближеніе къ жизни и ея непосредственнымъ запросамъ; но былъ
очень непослѣдователенъ: напримѣръ, когда рядомъ съ требованіемъ
естественности на сценѣ выдвигалъ значеніе морализаціи, чѣмъ и за-
губилъ свои пьесы. Онъ правъ былъ, указывая, что прежняя француз-
ская комедія, по стопамъ Мольера, обращая исключительное вниманіе
на характеры, впадала въ рядъ отвлеченностей. Но былъ столь же не-
послѣдователенъ, предлагая замѣнить однѣ отвлеченности другими
и, вмѣсто шаблонныхъ характеровъ—скупой, ревнивый, лгунъ, раз-
сѣянный и т. д.,—создавать другія категоріи разныхъ состояній и поло-
женій, напр., отецъ семейства, сынъ, мать, или чиновникъ, солдатъ,
буржуа, ремесленникъ и пр. Въ буквальномъ значеніи, какъ это по-
нималъ и предлагалъ Дидро, такія новыя категоріи создавали все
же отвлеченныя понятія лишь на другомъ критеріи: однѣ абстракціи
замѣнялись другими. Впрочемъ, кое-что тутъ указано и вѣрно, какъ
мы увидимъ по поводу театра Бомарше. А пока, закончить о Дидро
приходится признаніемъ, что, совершенно вѣрно установивъ нѣсколько
положеній, признанныхъ аксіомами въ современномъ театрѣ, онъ за-
слонилъ, такъ же какъ въ парадоксѣ объ актерахъ, многое, вполнѣ
пріемлемое, сомнительными или прямо-таки невѣрными утвержденіями.
В. Осуществленіе идей Дидро въ пьесѣ Седэна «Философъ, самъ
того не зная». Оцѣнка этой комедіи-драмы. Отношеніе къ Дидро и
Руссо Бомарше и Бернардена де-Сенъ Пьеръ. Шедевры театра Бо-
марше. Пасторально-экзотическій романъ Бернардена де-Сенъ Пьеръ.
Отношеніе автора къ идеямъ Руссо и личныя отношенія между
обоими писателями. Оцѣнка «Павла и Виргиніи».
Дидро, какъ было указано, не вполнѣ безошибочно строилъ свою
систему новой драмы и самъ сталъ жертвой своихъ ошибокъ; къ тому
же онъ не обладалъ достаточнымъ творческимъ талантомъ, чтобы пред-
ставить достойные образцы своей теоріи. Но, взамѣнъ творческихъ да-
рованій, онъ былъ надѣленъ большой чуткостью и, между прочимъ,
испыталъ счастье найти у другого писателя, имъ какъ бы открытаго,
то воплощеніе его теорій о драмѣ, которыя были какъ бы мечтой его
жизни.
Этотъ удачливый соперникъ и въ тоже время другъ былъ нѣкто
Седэнъ, по ремеслу мастеровой-каменщикъ, правда, сынъ архи-
тектора, но раззорившагося, такъ что онъ не могъ закончить образо-
ванія и долженъ былъ стать простымъ рабочимъ, чтобы найти сред-
ства къ жизни. На досугѣ Седэнъ пописывалъ стишки, сочинялъ либ-
ретто для оперъ, наконецъ, написалъ комедію, которая была принята
и поставлена на сценѣ Французской Комедіи, въ Парижѣ въ 1765 г.
Разсказъ о свиданіи Дидро съ Седэномъ, послѣ перваго представленія
«Ье рЬіІозорѣе запз 1е заѵоіг» (Философъ, самъ того не зная),—одна
изъ трогательныхъ страницъ въ исторіи литературы и отношеній между
— 61 —
писателями. Дѣло въ томъ, что Дидро словно предугадалъ и тему и
обработку пьесы Седэна. Въ своемъ «Разсужденіи о драмѣ» онъ, между
прочимъ, замѣчалъ: «Пускай драматургъ возбуждаетъ вопросы на
разныя темы современной жизни, пусть онъ пишетъ о самоубійствѣ,
о дуэли, о богатствѣ, о достоинствѣ людей и т. д. Тогда наши
драматическія произведенія пріобрѣтутъ важность, которой у нихъ до
сихъ поръ не было. И не надо намъ разныхъ сентенцій, изреченій,
вставленныхъ въ текстъ пьесы: я изъ театра хочу вынести впечатлѣ-
нія, а не словечки». Седэнъ, врядъ ли справляясь съ указаніями
Дидро, но уже знакомый съ его взглядами и съ его драмой «Отецъ
семейства», написалъ пьесу какъ разъ о дуэли, написалъ просто, прав-
диво, художественно, безъ «словечекъ» въ текстѣ, но, несомнѣнно,
давая рядъ сильныхъ и мастерски обработанныхъ положеній, которыя
оставляли непосредственное впечатлѣніе. Въ центрѣ пьесы тоже
очерченъ былъ «отецъ семейства», но съ инымъ мастерствомъ, чѣмъ
въ драмѣ Дидро. И когда Дидро увидѣлъ эту пьесу, восторгъ его
былъ таковъ, что тотчасъ послѣ спектакля онъ помчался ночью черезъ
весь Парижъ разыскивать автора, жившаго въ предмѣстьѣ Парижа;
Дидро нашелъ его въ какой-то каморкѣ и при встрѣчѣ бросился обни-
мать, не будучи въ силахъ выговорить слова, онъ заплакалъ. Потомъ
полилась бесѣда, но Седэнъ могъ только сказать: «Какъ вы прекрасны,
г-нъ Дидро» (дие ѵоиз ёіез Ьеаи!).
Пьеса Седэна, написанная когда ему было около 40 лѣтъ, до сихъ
поръ считается однимъ изъ шедевровъ французской драматической
литературы; она осталась и единственной удачей автора: его стихи,
за исключеніемъ немногихъ, сатирическаго характера, и многочислен-
ныя либретто для оперъ не прибавляютъ ничего къ его славѣ. А «Фи-
лософъ, самъ того не зная»—дѣйствительно талантливая бытовая драма,
удивительно простая и въ то же время сильная по драматическому по-
ложенію: купецъ, почтенный и честный старикъ, Вандеркъ, собирается
выдавать дочь замужъ. Въ день, назначенный для свадьбы, онъ слу-
чайно узнаетъ, что его сынъ долженъ драться на дуэли. Онъ не рѣ-
шается его удерживать—вопросъ чести! какъ тутъ пойдешь наперекоръ
обычаю, хотя бы и сознаваемому какъ предразсудокъ. Онъ долженъ
скрыть отъ всѣхъ свое волненіе. Готовятся къ свадьбѣ. Семья друж-
ная; хозяева и челядинцы живутъ какъ бы общей жизнью. Тутъ и ста-
рый слуга, дочь котораго питаетъ еще не вполнѣ опредѣлившееся, меч-
тательное чувство къ сыну хозяина, къ тому самому, который въ этотъ же
день долженъ рисковать жизнью. Она чутьемъ угадываетъ, что про-
исходитъ что-то неладное. Между тѣмъ, всѣ спокойны, всѣ дѣлаютъ
видъ, что веселы, готовясь къ радостному событію, а гроза нависла
надъ ними. И это смутное сознаніе, что какое-то горе близко, возможно,
сообщаетъ странную тревогу всей дружной семьѣ. Просто, безъ вся-
кихъ театральныхъ эффектовъ, разрѣшается пьеса благополучнымъ
исходомъ: правда, сперва приходитъ извѣстіе, что молодой Вандеркъ
убитъ, но сообщеніе оказывается ошибочнымъ. Авторъ хотѣлъ пока-
— 62 —
П. Бомарше.
зать только возможность горя; трагическій исходъ не неизбѣженъ.
И, несмотря на благопріятную развязку, въ правдиво очерченныхъ пере-
живаніяхъ и драматизмѣ положеній такая сила изобличенія этого пе-
режитка варварскихъ временъ—дуэли, что пьеса была первоначально
запрещена къ постановкѣ на сценѣ; автора заставили перемѣнить за-
главіе. Екатерина II, которой Дидро впослѣдствіи усердно рекомен-
довалъ пьесу Седэна, отвѣчала ему: «Мои министры возражаютъ про-
тивъ постановки драмы Седэна—я мщу имъ, заставляя ихъ читать ее».
Только «читать», и только «министрамъ!» Вотъ, къ чему сводилась сво-
бода слова, въ осуществленіи которой въ Россіи XVIII вѣка хотѣли
завѣрить Дидро.
Какъ бы то ни было въ обрисовкѣ характеровъ и положеній, во
всей трактовкѣ сюжета «Ье рЬіІозорѣе запз 1е заѵоіг», Седэнъ про-
явилъ себя настоящимъ художникомъ, и его пьеса оказалась первой
«побѣдой» новаго искусства, проповѣдуемаго Дидро.
Болѣе широкое обще-
ственное и политическое зна-
ченіе, чѣмъ «Философъ, самъ
того не зная», имѣютъ ше-
девры театра Бомарше
(1732—1799), который, такъ
же, какъ и Седэнъ, вышелъ
отчасти изъ школы Дидро.
Въ началѣ своей лите-
ратурной дѣятельности, на
которую Дидро какъ бы на-
правилъ Бомарше, будущій
авторъ «Фигаро», подчиняясь
авторитету Дидро и увле-
ченный его теоріями воздѣй-
ствія на чувства и чувстви-
тельность зрителей, отвер-
галъ то, что стало со вре-
менемъ его главнымъ ору-
діемъ и главной силой на
сценѣ, — отвергалъ смѣхъ,
впадая въ нравоучительный
тонъ, въ то же время отстаивая правду изображенія жизни. Въ
предисловіи къ драмѣ «Евгенія», написанной Бомарше въ 1767 году,
авторъ задавалъ вопросъ: «Развѣ насмѣшка можетъ считаться по-
добающимъ орудіемъ для борьбы съ порокомъ? Развѣ можно ис-
коренять его шутками?» Смѣхъ приводитъ къ обратнымъ результа-
тамъ, ибо, дескать, «зритель, къ стыду нравственности, слишкомъ
часто замѣчаетъ, что онъ больше симпатизируетъ плуту, чѣмъ
честному человѣку, такъ какъ послѣдній менѣе всего забавенъ».
Бомарше еще слѣдовалъ мнѣнію Дидро, что сочувствіе добродѣтели
— 63 —
можетъ быть вызвано только картиной несчастій честнаго человѣка,
т.-е. драматическимъ положеніемъ. Бомарше лишь со временемъ по-
нялъ, что смѣхомъ можно изобличать и карать. Пока, дѣлая первые
шаги на литературномъ поприщѣ, онъ еще не нашелъ себя. Онъ мо-
ралистъ въ духѣ романовъ Ричардсона и въ несомнѣнномъ разладѣ
съ собственной жизнью, проповѣдуя мораль, быть можетъ, по противо-
положности съ дѣйствительными своими поступками. Мы не будемъ
вдаваться въ біографію Бомарше, но нельзя опускать изъ виду, что,
въ концѣ концовъ, Фигаро и только Фигаро, этотъ бывшій лакей,
немного литераторъ, цирульникъ, управитель дома и т. д., сталъ
его идейнымъ отобразомъ, со многими слабостями и грѣшками, съ
оправданіями—въ соціальной неурядицѣ, въ тяжелой борьбѣ за
существованіе, обостряющей всѣ способности человѣка, дѣлающей
его, правда, не безупречнымъ во многихъ поступкахъ, но, по свой-
ствамъ натуры, по существеннымъ чертамъ міросозерцанія и по иде-
аламъ лучшаго общественнаго устроенія—натурой честной и даже
благородной.
Для сохраненія иллюзій объ авторѣ-демократѣ, изобличителѣ
пороковъ привиллегированнаго сословія, поборникѣ справедливости и
чести, одинаковыхъ для всѣхъ, мы, можетъ быть, предпочли бы не знать,
что этотъ сынъ часовщика, Пьеръ Огюстъ Каронъ, по ремеслу тоже
часовщикъ, употребляетъ въ юности невѣроятныя усилія, чтобы по-
пасть въ «знать» и получить дворянство за крупную взятку; что онъ
женится по расчету и, получая фамилію Бомарше, мечтаетъ овла-
дѣть средствами своей первой жены, рано умершей, а потомъ, когда
ему это не удалось, вторично женится опять-таки съ корыстной цѣлью.
Легенда, что Бомарше отравилъ своихъ двухъ женъ—конечно, кле-
вета и вздоръ, такъ какъ онъ только проигрывалъ отъ ихъ смерти. По
внѣшности—-красивымъ жестомъ была его поѣздка въ Испанію заста-
вить присватовшагося за его сестрой человѣка, Клавихо, испол-
нить обѣщаніе и жениться; но уже менѣе красивыми рисуются затѣян-
ныя Бомарше спекуляціи въ Испаніи, и, въ концѣ концовъ, Клавихо
оказывался совсѣмъ не соблазнителемъ чести уже немолодой сестры
Бомарше, а просто женихомъ, котораго хотѣли поймать, но онъ не
дался. Гёте въ одной изъ раннихъ пьесъ драматизировалъ весь этотъ
эпизодъ изъ жизни Бомарше, и поэзія оказалась много краше дѣйстви-
тельности. Будущій врагъ абсолютизма, привиллегій дворянства, мздо-
имства и несправедливостей чиновниковъ и т. д., однако, умѣлъ войти
и въ довѣріе Людовика XV; онъ заботится о чести его любовницы, дю-
Барри, и усердо разыскивалъ въ Англіи автора памфлетовъ противъ
развратныхъ нравовъ французскаго двора. Мало того, онъ вошелъ во
вкусъ такого рода агентуры и, при Людовикѣ XVI, уже пустился на
мистификаціи: самъ изобрѣталъ памфлеты, угрожая ими отъ имени вообра-
жаемаго англійскаго автора, Адкинса, покупалъ у своего фиктивнаго
противника брошюры, разыгралъ комедію нападенія на него во время
проѣзда черезъ Германію какихъ-то англичанъ—враговъ француз-
— 64 —
скаго короля; онъ самъ себѣ нанесъ раны бритвой для вящей убѣди-
тельности вымышленнаго разсказа; онъ вкрался въ довѣріе австрійской
императрицы, Маріи Терезіи, какъ ревностный охранитель репутаціи
ея дочери, Маріи-Антуанеты, пока его не изобличилъ Кауницъ. И
этотъ человѣкъ, въ сущности, типичнѣйшій авантюристъ, правда геніально
одаренный, но съ весьма сомнительными принципами нравственности,
захотѣлъ выступить моралистомъ въ литературѣ; очевидно—роль ему
совершенно не свойственная. Иное дѣло, когда онъ сталъ изобличать,
когда, временно ставъ самъ жертвой системы подкуповъ, насилія надъ
личностью, клеветы и произвола знатныхъ, онъ, несправедливо подверг-
шись тюремному заключенію, лишенію правъ и публичному осужденію
(все дѣло началось изъ-за пу-
стяшной исторіи ревности къ
оперной пѣвицѣ, за которой
одновременно съ Бомарше уха-
живалъ герцогъ де Шонъ),—
выступилъ мстителемъ не за
одного себя, а за цѣлый классъ
общества, угнетаемый и при-
ниженный господствовавшимъ
тогда режимомъ. Иное значеніе
пріобрѣтаютъ и всѣ обстоятель-
ства пестрой, необыкновенно
подвижной и перемѣнчивой
жизни Бомаршэ, его путешест-
вія, его предпріятія, его удиви-
тельныя по смѣлости затѣи,
когда мы посмотримъ на все
это, какъ на матеріалъ, фор-
мировавшій автора Фигаро.
Тогда, даже злоключенія Бомарше представляются намъ какъ
бы необходимыми условіями его творчества: поле наблюденій было
у него широкое, кругъ знакомствъ—огромный, опытъ самый разно-
образный. И, прежде всего, онъ научился бодро встрѣчать всякія пре-
вратности; отвѣчать на напасти не слезами, а смѣхомъ, и смѣхомъ изоб-
личать неправду на свѣтѣ. Когда Фигаро излагаетъ въ «Севильскомъ
цирульникѣ» свою своеобразную философію человѣка, прошедшаго
черезъ всякія передряги, но не унывающаго, гр. Альмавива спраши-
ваетъ его: «Кто днушилъ тебѣ такую веселую философію?»—Фигаро:
«Привычка къ несчастью. Я спѣшу надо всѣмъ смѣяться, изъ опасенія,
чтобы не пришлось заплакать». Тоже повторилъ и Байронъ, много лѣтъ
спустя: «Апі И I Іаи^Ьаіапу шогіаі іЬіп^—’Тіз ѣкаѣ I шау поі ѵгеер».—
И когда въ сценѣ притворнаго охмѣленія, Фигаро учитъ Альмавиву,
какъ разыграть изъ себя солдата навеселѣ, графъ говоритъ ему: «Твоя
хмѣль вульгарна, простонародна (Ти аз Гіѵгеззе іи реиріе»).—«Это и
есть настоящій хмѣль, хмѣль веселости»,—отвѣчаетъ Фигаро. Онъ гордъ
15.
Свадьба Фигароі „Одно стоить другого".
І-ое дѣйствіе, явленіе IX.
.ИСТОРІЯ ЗАПАДНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ*.
Ивд. т-ва МІРЪ*»

— 65 —
тѣмъ, что является представителемъ простого народа, въ противопо-
ложность аристократу. Смѣхомъ противодѣйствуетъ онъ напастямъ,
смѣхомъ изобличаетъ, смѣхъ торжествуетъ надъ неправдой, которая
выставляется на смѣхъ.
И Бомарше сталъ смѣяться; и отъ серьезной драмы перешелъ къ
формѣ легкой комедіи, даже полу-комедіи, полу-оперетки («Севильскій
Цирульникъ» первоначально задуманъ былъ, какъ либретто комиче-
ской оперы), съ вымышленными положеніями, съ остроумно сплетен-
ной интригой, даже съ нѣсколькими интригами въ «Свадьбѣ Фигаро».
Этими двумя пьесами, связанными общностью персонажей—Альмавива,
Розина, Фигаро, Бартоло, исчерпывается его литературная слава.
Дѣйствіе перенесено въ Испанію; сатира никого непосредственно не
затрагивала; шутку должны всѣ умѣть перенести, даже тѣ, кого она
косвенно задѣваетъ. Конечно, не совсѣмъ легко втереть очки: «Свадьба
Фигаро» написана была въ 1775 году, а удалось ее провести на сцену
только въ 1784. Все же Бомарше былъ удачливѣе, чѣмъ у насъ Грибо-
ѣдовъ, и могъ самъ пожинать лавры успѣха своей пьесы. Она даже стала
ему приносить доходъ; это пришлось весьма кстати, ибо, увлекшись
броженіемъ въ Америкѣ, почуявъ, что американцы въ состояніи обра-
зовать самостоятельную народность и вѣря въ ея будущность, онъ за-
велъ крупныя дѣла съ американцами и много потерялъ на спекуляціяхъ.
Пьесы выручали. И все-таки, въ общемъ, Бомарше не былъ, что назы-
вается, профессіональнымъ литераторомъ, какъ теперь мы представляемъ
себѣ и знаемъ писателей, которые, кромѣ литературы’, ничѣмъ инымъ не
занимаются и полагаютъ, что литература исключаетъ возможность
всякой иной дѣятельности. Бомарше былъ человѣкомъ жизни, дѣя-
тельнымъ, активнымъ, человѣкомъ широкихъ начинаній и неустанной
предпріимчивости. Но только въ своемъ творчествѣ онъ, такъ сказать,
далъ полное оправданіе себя. Если онъ былъ далекъ отъ примѣрной до-
бродѣтели въ жизни, то немало подвергался и клеветническимъ напад-
камъ. «А знаете ли вы, что такое клевета»? говоритъ Фигаро въ «Се-
вильскомъ Цирульникѣ».—«Не пренебрегайте ею: я видѣлъ, честнѣйшихъ
людей, уничтоженныхъ ею. Нѣтъ такой пошлой злобы, гадостей, нелѣпыхъ
выдумокъ, которымъ бы не повѣрили праздные люди большихъ горо-
довъ. Сперва осторожно пустятъ, ріапіззішо, слухъ, который, какъ ла-
сточка передъ грозой, ползетъ по землѣ; затѣмъ все идетъ сгезсепіо:
клевета встаетъ, свиститъ, надувается, растетъ на глазахъ у васъ—
кончается общимъ хоромъ ненависти и отлученія. Кто, чортъ возьми,
устоитъ противъ нея!» Силу клеветы онъ не разъ ощутилъ на себѣ са-
момъ. Бомарше также былъ и самъ не чуждъ проступковъ, но—вѣдь
и то сказать, съ какими людьми ему приходилось имѣть дѣло, и черезъ
что онъ самъ прошелъ. Въ знаменитомъ монологѣ въ V актѣ «Свадьбы
Фигаро», размышляя о томъ, что его господинъ и покровитель хочетъ
у него отнять его невѣсту, Фигаро говоритъ: «Нѣтъ, не получите вы
ея. Вы думаете, что потому что вы вельможа (^гапсі зеі^пеиг)—вы также
и геній. Дворянство, богатство, общественное положеніе—все это васъ
Исторія западной литературы.	5
— 66 —
дѣлаетъ гордымъ. А что вы сдѣлали, чтобы получить всѣ эти блага?
Вы дали себѣ трудъ родиться, вотъ и все. А я, чортъ возьми, за-
терянный въ толпѣ, я долженъ былъ проявить больше знаній и со-
образительности только для того, чтобы существовать, чѣмъ ихъ
проявляли за 100 лѣтъ, чтобы управлять Испаніей...» А чтб пред-
ставляетъ изъ себя вообще дѣятельность придворнаго, который счи-
тается чуть ли не цвѣтомъ общества? Фигаро, гордый своими способ-
ностями, заявляетъ Розинѣ, что онъ чувствуетъ себя рожденнымъ быть
придворнымъ. «Говорятъ, это очень трудно», замѣчаетъ Сюзанна. «Ни-
чуть: его дѣятельность исчерпывается въ трехъ словахъ: принимать,,
брать и требовать».
Бомарше отчасти реализовалъ идею Дидро, что надо выводить
на сцену «общественныя положенія» или «состоянія»; у него ясно
намѣчено различіе классовъ общества и, такъ сказать, специфическія
свойства, присущія разнымъ общественнымъ положеніямъ. Характеры
тоже очерчены, но они поставлены въ зависимость отъ положенія и
если, въ концѣ концовъ, Фигаро и самъ не чуждъ хитрости, проныр-
ства, изворотливости, если онъ умѣетъ и солгать, и слукавить, то
эти недостатки отчасти падаютъ на его положеніе: ему нужно было
обладать, средствами самообороны, иначе онъ бы погибъ, затерялся
въ толпѣ, быть можетъ, даже не могъ бы вовсе существовать. Это—
свойства его соціальнаго положенія, а въ концѣ концовъ онъ оказы-
вается честнѣе другихъ, сознавая свои недочеты и только пользуясь
средствами самозащиты. Иначе ложится отвѣтственность на отрица-
тельныя черты барства.
Не мѣстныя только, чисто французскія отношенія очерчены въ
театрѣ Бомарше. Классовыя отличія присущи всѣмъ націямъ, и ав-
торъ имѣлъ случай въ этомъ убѣдиться въ своихъ многочисленныхъ
разъѣздахъ. Но во Франціи надвигалась гроза: выпады Бомарше про-
тивъ знати и режима получили дѣйственное значеніе. Литература шла
объ руку съ подготовлявшимся общественнымъ движеніемъ.
Бомарше не принималъ въ немъ участія. Онъ лучшую часть своего
я передалъ въ двухъ своихъ комедіяхъ, но самъ, разбогатѣвъ, сталъ
проявлять вкусы разжившагося буржуа, затѣялъ постройку роскош-
наго дома, сталъ снова спекулировать, а въ области литературы вер-
нулся къ морализующей драмѣ, и послѣдняя часть трилогіи о Фигаро—
«Преступная мать» свидѣтельствуетъ объ упадкѣ творчества.
Бомарше еще написалъ текстъ для оперы на сюжетъ, заимство-
ванный изъ персидской легенды «Тараръ», съ музыкой Сальери, доста-
вившей нѣкоторый успѣхъ фантастической драмѣ на политической
подкладкѣ. Но именно эта политическая подкладка,—новшество для
оперы,—теперь уже не давалась Бомарше: онъ нѣсколько разъ пере-
дѣлывалъ либретто, прилаживая то къ примирительной формулѣ о
возможности разумныхъ преобразованій подъ властью благожелатель-
наго монарха, то къ республиканскимъ идеямъ. Приходится по поводу
этой пьесы еще разъ повторить неоднократно цитуемый отзывъ Бёрне,
— 67 —
Бернаденъ де Сенъ Пьеръ (Вегпагсііп сіе
Заіпі-Ріегге). Портретъ работы Ег. Кесашеу.
что Бомарше стоялъ лишь на рубежѣ стараго порядка и республики,
но не сумѣлъ овладѣть вполнѣ новымъ духомъ: онъ не перешагнулъ
черезъ этотъ рубежъ.
А все-таки и «Севильскій Цирульникъ» и «Свадьба Фигаро» сы-
грали значительную
роль въ подъемѣ на-
родной массы въ Па-
рижѣ; до. сихъ поръ
отъ нихъ вѣетъ ду-
хомъ протеста и из-
обличеніемъ тѣхъ
общечеловѣческихъ
язвъ, которыя проис-
ходятъ отъ антидемо-
кратическихъ, сослов-
ныхъ разграниченій и
классоваго антагониз-
ма. Пока оно не сгла-
дится объединеніемъ
всѣхъ на равныхъ
условіяхъ жизни,
типъ Фигаро живъ, и
остается въ силѣ его
различеніе тѣхъ,.ко-
торые до всего дохо-
дятъ трудомъ, энер-
гіей, способностями,
личными изворотли-
востью и находчи-
востью, отъ тѣхъ, ко-
торые только даютъ себѣ трудъ родиться и умѣютъ лишь «принимать,
брать, и требовать».
Тоже изъ школы Руссо и Дидро вышелъ другой крупный писатель
конца XVIII вѣка во Франціи—Бернарденъ де Сенъ Пьеръ
(1737—1814), авторъ общеизвѣстнаго идиллическаго или пасторальнаго
романа о «Павлѣ и.Виргиніи». Пастораль, появившаяся въ 1788 году,
разсказъ о трогательной любви двухъ подростковъ и ихъ трагической
кончинѣ на далекомъ островѣ подъ тропиками, въ затерянной среди
океана французской колоніи ііе сіе Ргапсе, описаніе житья-бытья
людей, оторванныхъ отъ общества: двѣ женщины съ ихъ дѣтьми и от-
шельникъ,—какъ это все кажется далекимъ и чуждымъ тѣмъ собы-
тіямъ, которыя развертывались во Франціи въ эту же самую пору, когда
наступилъ 89-й годъ! Однако, ‘при ближайшемъ разсмотрѣніи, романъ
Бернардена де С. Пьера тѣсно примыкаетъ къ идейному теченію, под-
готовившему революцію, и авторъ самъ всецѣло принадлежалъ къ по-
борникамъ гуманизма и космополитизма, къидейнымъ преемникамъ Руссо.
5*
— 68 —
Онъ—космополитъ еще въ жизни, раньше чѣмъ посвятилъ себя ли-
тературной дѣятельности. Въ дѣтствѣ его любимой книгой былъ, ока-
зывается, «Робинзонъ Крузо» де Фо; англійскій романъ внушилъ
ему раннюю страсть къ путешествіямъ. По образованію инженеръ,
онъ постоянно мѣнялъ мѣста дѣятельности, то ѣдетъ на островъ Мальту,
то въ Голландію; онъ побывалъ и въ Россіи, представлялъ проекты
Орлову о колонизаціи береговъ Аральскаго моря, которое называлъ
«озеромъ», и проведеніи сухопутнаго пути въ Индію; императрицѣ
Екатеринѣ II онъ просто былъ представленъ, какъ заѣзжій французъ,
и его проектамъ никакого значенія не придали. Въ Варшавѣ у него
завязался романъ съ полькой Маріей Месникъ, но послѣ года тщетныхъ
вздыханій—выпроваживаютъ безвѣдомаго ухаживателя, показавшагося
слишкомъ недостойнымъ для польской княжны (1764). Бернарденъ
проситъ у своего правительства командировку въ Турцію, которая
его очень интересуетъ, но не получивъ ее, ѣдетъ въ Германію и т. д., на-
конецъ, совершаетъ большое путешествіе въ колонію Тіе бе Ргапсе,
которую онъ описалъ, и это было первымъ его болѣе значительнымъ
трудомъ, обратившимъ на него нѣкоторое вниманіе въ Парижѣ (1778).
Кажется, никогда французскіе писатели столько не путешествовали,
помимо новѣйшаго времени, какъ въ ХѴШ вѣкѣ: но у Бернардена
де С. Пьеръ это было обосновано и возведено въ космополитную си-
стему. «Мы должны, писалъ онъ, нарушить преграды, которыя намъ
поставила природа. Несомнѣнно, со временемъ мы найдемъ какой-либо
языкъ, который будетъ всемірнымъ. И когда мы установимъ сношенія
со всѣми народностями земного шара, мы предложимъ имъ читать нашу
исторію, и они увидятъ, какъ мы счастливы». Конечно, цѣль нѣсколько
странная, не безъ самомнѣнія для француза, но интересно это жела-
ніе выйти за предѣлы своей народности, общаться со всѣмъ міромъ,
разыскивать даже невѣдомыя страны, ибо Бернарденъ возражаетъ
противъ заѣзженныхъ дорогъ, противъ рутины.
Знакомству съ Руссо онъ обязанъ своимъ осознаннымъ призва-
ніемъ къ литературѣ. Это знакомство состоялось въ Парижѣ въ 1772 г.,
и дружескія отношенія продлились шесть лѣтъ. Бернарденъ де Сенъ
Пьеръ подробно описалъ и впечатлѣнія первой встрѣчи съ 60-лѣтнимъ
Руссо, и частыя ихъ прогулки за городъ, долгія бесѣды, размолвки,
потомъ опять сближенія, множество мыслей, которыя были ему вну-
шены его великимъ другомъ. Уже больной въ ту пору, подозрительный,
страдавшій маніей преслѣдованія, Руссо, повидимому, находилъ опять
всю свѣжесть и бодрость мысли во время загородныхъ прогулокъ: они
ссорились въ городской обстановкѣ, мирились посреди природы, кото-
рой оба были страстными любителями. Черезъ Руссо состоялось зна-
комство съ «философами», какъ ихъ тогда звали, Д’Алемберъ, Кон-
дорсе и др. Но вскорѣ Бернарденъ де Сенъ Пьеръ заболѣлъ, онъ пере-
жилъ душевный недугъ, близкій къ помѣшательству: онъ замкнулся
въ уединеніи. Тогда-то онъ написалъ свой большой трудъ—«Ёіидез
зиг Іа паіиге»—произведеніе поэта, трактующаго о предметахъ есте-
— 69 —
ствознанія; странныя для насъ теперь, фантастическія разсужденія,
наблюденія, лирическія отступленія, съ послѣдовательно проведенной
наперекоръ Бюффону телеологической точкой зрѣнія, которую усвоилъ
и Шатобріанъ. Безусловную цѣнность имѣетъ только эпизодическій
разсказъ въ IV
томѣ «Изученія
природы», какъ бы
неожиданно при-
нявшій беллетри-
стическую форму.
Эта глава и есть
пастораль о Павлѣ
и Виргиніи. Сю-
жетъ экзотическій.
Авторъ умышленно
это подчеркиваетъ
въ предисловіи:
«Наши поэты до-
статочно заставля-
ли отдыхать влю-
бленныхъ на бе-
регу ручейковъ,
въ лугахъ и подъ
сѣнью буковыхъ
рощей. Я задумалъ
помѣстить своихъ
героевъ на берегу
моря, у подножья
скалъ, подъ тѣнь
кокосовыхъ де-
ревьевъ, банановъ
и цвѣтущихъ ли-
моновъ». Пейзажъ
служатъ фономъ
дѣйствія, но пей-
зажъ совсѣмъ осо-
бый, невѣдомый
Сцена изъ «Раиі еі Ѵіг^іпіе». Раб. Ег. Ресатеу.
европейцамъ, импонирущій своими красками и фантастичностью.
Бернарденъ де Сенъ Пьеръ далъ его прочувствовать въ мастер-
скихъ описаніяхъ. Затѣмъ выставлена тема: «если человѣкъ хочетъ
быть счастливъ и получить также высшую награду на томъ свѣтѣ,
онъ долженъ сообразовать свою жизнь съ природой и добродѣтелью».
Чтобы оттѣнить благія дѣйствія природнаго состоянія, авторъ, пре-
жде всего, устанавливаетъ демократическое равенство людей, уравне-
ніе состояній: г-жа де ла Туръ, знатная дама, вслѣдствіе ряда преврат-
ностей попавшая на островъ, сближается съ Маргаритой, бѣдной дѣ-
— 70 —
вушкой, ставшей матерью, кѣмъ-то соблазненной, и даже не повѣн-
чанной. Ихъ дѣти—сынъ и дочь—растутъ вмѣстѣ, равные, одинаково
воспитанные, или вѣрнѣе совсѣмъ не воспитанные, такъ какъ природа
должна быть ихъ единственнымъ учителемъ, природа и чтеніе отрыв-
ковъ изъ евангелія. Они спятъ въ одной постели, они раздѣляютъ
дѣтскія игры, они вмѣстѣ знакомятся съ внѣшнимъ міромъ, пережи-
вая различные фазисы развитія. То, что составляетъ одно изъ главныхъ,
общепризнанныхъ достоинствъ романа,—это описаніе постепеннаго
перехода чувства дружбы, товарищества дѣтскаго возраста, въ новыя
ощущенія, которыя первая испытываетъ Виргинія, и которыя уже есть
любовь. Эта психологическая сторона романа безупречна.
Соціальное равенство, которое такъ горячо рекомендовалъ ав-
торъ, однако, оказывается нарушеннымъ произвольно имъ же самимъ:
это составляетъ уже дефекты романа. Спрашивается: зачѣмъ понадо-
билось г-жѣ де ла Туръ отсылать свою дочь къ теткѣ во Францію, за-
ручаться наслѣдствомъ, если счастье было на пустынномъ островѣ?
Дѣтямъ внушали, что въ цивилизованномъ обществѣ нравы испор-
чены, что тамъ все губитъ тщеславіе, царитъ порокъ; что только по-
среди природы они могутъ приблизиться къ совершенству; ихъ учили,
что единственный хозяинъ міра—это Богъ, а человѣчество въ цѣломъ,
не раздѣленное на государства и народности, не знаетъ предразсуд-
ковъ и порочности: «Богъ и человѣчество требуютъ отъ васъ только
добродѣтелей». Мысль о томъ, что надо было разлучить Павла и
Виргинію объясняютъ автобіографическими соображеніями, такъ какъ
въ романѣ разлука недостаточно мотивирована: Бернарденъ вспом-
нилъ, или вѣрнѣе не могъ забыть своей несчастной любви къ Маріи
Месникъ и описывалъ пережитое. Но, съ другой стороны, и г-жа де ла
Туръ не вполнѣ освободилась отъ предразсудковъ воспитанія, отъ всего
своего прошлаго: авторъ, въ лицѣ отшельника, проповѣдывалъ преиму-
щество безвѣстной жизни на островѣ; она же все-таки не могла отрѣ-
шиться отъ мысли дать законченное образованіе дочери, обезпечить
ея будущность, и рѣшилась съ ней временно разстаться. Разлука дала
возможность описать и ощущенія Павла, который только тогда понялъ
свою любовь къ Виргиніи понялъ это новое для него чувство, когда
Виргиніи уже не было съ нимъ. Другой вопросъ, который ставила кри-
тика: зачѣмъ трагическій конецъ романа? Почему Виргинія должна
была утонуть, когда, даже послѣ кораблекрушенія, происшедшаго у
самаго берега Ііе бе Ргапсе, Виргинія, счастливая, возвращалась къ
своей матери и къ своему возлюбленному, и вдругъ проявляетъ несвое-
временную и'неумѣстную стыдливость, не пожелавъ сбросить платья,
которое мѣшало матросу спасти ее, доплыть до берега? На это отвѣчали,
что трагическій конецъ предписывался эстетикой Дидро въ выше-
указанной формулѣ о необходимости несчастья, чтобы привлечь сочув-
ствіе къ добродѣтели. Всѣ эти разсужденія нѣсколько субтильны.
Трагизмъ конца былъ психологической и эстетической необходимостью,
чтобы сохранить цѣльность описанія переживанія двухъ дѣвственныхъ
— 71 —
натуръ, какъ бы новыхъ Адама и Евы, до грѣхопаденія. Природное со-
стояніе было исчерпано предшествовавшимъ разсказомъ: смерть обо-
ихъ дѣйствующихъ лицъ запечатлѣвала въ памяти и въ воображеніи
то, чѣмъ они были. Дальнѣйшая ихъ совмѣстная жизнь, уже супру-
гами, могла даже привести къ нѣкоторому опроверженію прославленія
природнаго состоянія и, во всякомъ случаѣ, уже не вязалась съ описа-
ніемъ дѣвственнаго чувства во всѣхъ его фазисахъ до пробужденія
животной страсти.
Въ осужденіи послѣдней Бернарденъ де Сенъ Пьеръ уже реаги-
ровалъ противъ легкомысленныхъ нравовъ и развращенности своего
времени и особенно противъ воззрѣній двора и высшаго свѣта въ Па-
рижѣ. Отпоръ былъ рѣзкій, и, когда, по просьбѣ г-жи Неккаръ, Бернар-
денъ де Сенъ Пьеръ впервые прочелъ еще въ рукописи свое произве-
деніе у нея въ салонѣ, онъ встрѣтилъ общее недоумѣніе; это былъ
настоящій провалъ, послѣ котораго онъ хотѣлъ даже сжечь рукопись.
Успѣхъ начался лишь послѣ изданія книги въ широкихъ слояхъ об-
щества, успѣхъ шумный, восторженный, и пастораль, проникнутая
идеями гуманности, широкой любви къ человѣчеству въ его цѣломъ,
проповѣдью соціальнаго уравненія, понята была, какъ провозвѣст-
никъ новой жизни на развалинахъ погибающаго стараго режима.
С. Андрей Шенье п неоклассицизмъ въ концѣ ХѴШ в. во Франціи.
Къ концу вѣка во Франціи усматривается возвращеніе и возрожде-
ніе античности, явленіе; на которомъ намъ теперь слѣдуетъ нѣсколько
остановиться, въ связи съ дѣятельностью послѣдняго и самаго крупнаго
поэта данной эпохи Андрея Шенье. Онъ выступилъ въ самый раз-
гаръ Великой Революціи; онъ былъ послѣднимъ классикомъ во Франціи и
считался родоначальникомъ романтиковъ; онъ перешелъ въ преданіе,
главнымъ образомъ, какъ пѣвецъ свободы ивъ тоже время сложилъ го-
лову на плаху отъ защитниковъ свободы во Франціи. Трагическая судьба
Андрея Шенье окутала его личность ореоломъ поэтической легенды,
нѣсколько преувеличившей его значеніе для послѣдующаго литературнаго
движенія. Нельзя при этомъ не отмѣтить прозорливости Пушкина, ко-
торый высказалъ правильный взглядъ на Шенье почти сто лѣтъ на-
задъ, а только теперь, т.-е. съ 90-хъ годовъ минувшаго вѣка, этотъ
взглядъ окончательно установленъ и французскими критиками. Дѣло
въ томъ, что произведенія Шенье, который при жизни напечаталъ лишь
два стихотворенія и рядъ статей въ прозѣ, вышли въ свѣтъ лишь въ
1819 году (и то въ неполномъ видѣ), въ моментъ,, если не полнаго раз-
гара, то уже яркаго расцвѣта романтизма. И романтики признали
его своимъ, новымъ, романтическимъ поэтомъ. Сентъ Бевъ и Шато-
бріанъ, Альфредъ де Виньи, Викторъ Гюго, Мюссэ создавали Шенье
посмертную славу, восхищались его метрами и перенимали ихъ, вы-
двигая скорбныя ноты въ его поэзіи, усматривая въ нихъ первыя про-
блески міровой скорби, оттѣняя новыя ощущенія современнаго чело-
— 72 —
вѣка въ обработкѣ античныхъ темъ. А вотъ замѣтка, которую напи-
салъ Пушкинъ въ 1825 году:
«Французскіе критики имѣютъ свое понятіе о романтизмѣ. Они относятъ къ
нему всѣ произведенія, носящія въ себѣ печать унынія или мечтательности... Та-
кимъ образомъ, Андрей Шенье, поэтъ напитанный древностью, коего даже недо-
статки происходятъ отъ желанія дать французскому языку формы греческаго сти-
хосложенія, попалъ у нихъ въ романтическіе поэты».
Нынѣ Шенье никто уже романтикомъ не считаетъ. Онъ былъ клас-
сикомъ, точнѣе—неоклассикомъ, ибо то, что обособляетъ.его отъ преж-
нихъ поборниковъ классицизма—это лучшее пониманіе и приближеніе
къ античности, новыя ощущенія и думы, которыя онъ сумѣлъ вложить
въ формы, заимствованныя отъ античныхъ поэтовъ. Его знаменитый
стихъ: «8иг дезрепзегзпоиѵеаихіаізопз дез ѵегз апіідиез (На новыя думы
сложимъ античные стихи)» съ оригинальнымъ неологизмомъ репвегз
въ мужскомъ родѣ, резюмируетъ сущность его поэтики, о которой мы
сейчасъ скажемъ нѣсколько словъ. Но въ другомъ отношеніи Пушкинъ
нѣсколько односторонне освѣтилъ его значеніе. Въ отдѣльномъ
превосходномъ стихотвореніи, посвященномъ Андрею Шенье наканунѣ
казни—«Поднялась вновь усталая сѣкира» и т. д.— Пушкинъ изобра-
жаетъ его исключительно пѣвцомъ свободы. Но въ тюрьмѣ, въ ожиданіи
казни какъ и раньше въ нѣкоторыхъ политическихъ памфлетахъ, Шенье
прославляетъ уже не свободу, а возставалъ противъ террора, противъ
демагоговъ, противъ коммуны. Въ прекрасной одѣ онъ воспѣлъ Шарлотту
Кордэ, убившую Марата: «Какъ ни могущественно преступленье, силь-
нѣе его тотъ, кто жертвуетъ своей жизнью. Лишь добродѣтель свободна,
ибо свобода должна быть разумная». Въ рѣзкихъ сатирическихъ ям-
бахъ, написанныхъ въ заключеніи, поэтъ ополчается противъ народ-
наго самовластія. Онъ цѣльно, послѣдовательно и дѣйствительно му-
жественно отстаиваетъ свою точку зрѣнія—умѣреннаго либерала, ко-
торый привѣтствовалъ низверженіе абсолютной монархіи, отстаивалъ
конституцію, правовое начало, народное представительство, равенство
всѣхъ передъ закономъ, упраздненіе'Привилегій и т. д., но дальше этого
не шелъ.
Присяга депутатовъ Франціи въ зданіи }еи де раише, въ Версали,
куда имъ пришлось удалиться, когда король велѣлъ запереть залъ, от-
веденный для національнаго собранія, съ цѣлью разогнать представи-
телей націи, эта «великодушная присяга, по выраженію Пушкина
и самовластію безтрепетный отвѣтъ» вдохновили Шенье, и онъ посвятилъ
первое изданное имъ стихотвореніе «]еи де раише» художнику Давиду,
иллюстрировавшему въ живописи ту же сцену. Но Шенье счелъ рево-
люцію законченной послѣ низверженія абсолютизма. Дальнѣйшее дви-
женіе народной волны уже встрѣтило въ немъ антагониста. Терроръ
внушалъ ему отвращеніе. Можетъ быть онъ былъ правъ. Можетъ быть
Франція сразу достигла бы болѣе прочныхъ результатовъ, если бы сумѣла
избѣжать крайностей и ужасовъ послѣдовавшихъ событій: намъ не
передѣлывать исторіи, и Шенье не подъ силу было задержать потокъ,
— 73 —
который понесся съ чрезмѣрной стремительностью, побагровѣлъ отъ
крови и, весь вылившись въ пѣнѣ и всплескахъ, быстро изсякъ, чѣмъ
обусловилась реакція, послѣдующая реставрація Имперіи, вызвавшая
необходимость новыхъ революцій въ XIX вѣкѣ. Какъ бы то ни было,
Шенье былъ сторонникомъ ограниченной свободы; онъ отстаивалъ въ
самый разгаръ событій
съ 89 по 93 гг. основы
порядка, разума и
справедливости. Фагэ
заключилъ отсюда:
«значитъ, онъ вполнѣ
заслужилъ эшафотъ!»
Казненъ онъ былъ за
два дня до паденія
Робеспьера. Предпола-
гаютъ, что его забыли
бы въ тюрьмѣ, и онъ
остался бы живъ, если
бы его отецъ несвое-
временными хлопотами
объ его освобожденіи
не обратилъ на него
вниманія правитель-
ства Робеспьера. Каз-
нили его безъ всякаго
суда.
Происхожденію
Андрея Шенье отъ ма-
А. Шенье. Рис. ]. В. 5иѵёе. Грав. Непгіциеі-
Виропі.
тери-гречанки придаютъ особое значеніе для выясненія его античныхъ
симпатій. Но вѣдь современная гречанка, вполнѣ офранцуженная, имѣв-
шая потомъ свой салонъ въ Парижѣ, гдѣ у нея собирались представи-
тели современной литературы и искусства, не могла сообщить Андрею
Шенье любовь и пониманіе античной Греціи. Классицизмъ былъ еще
общимъ моднымъ теченіемъ; правда, во французской литературѣ
процвѣталъ въ XVIII вѣкѣ лжеклассицизмъ, т.-е. подражаніе
подражаніямъ въ прошломъ, въ XVII в. Однако, пробивались иныя
теченія, обусловившія возвращеніе къ античности въ ея лучшемъ
пониманіи. Шенье примкнулъ къ этимъ теченіямъ. Античность сама
по себѣ—общечеловѣческое достояніе. На ней воспитывается чело-
вѣкъ въ духѣ космополитизма, такъ какъ все значеніе античной куль-
туры опредѣляется ея общечеловѣческими свойствами. Вѣдь только у
насъ изъ классическаго образованія пытались одно время сдѣлать орудіе
реакціи и притупленія умовъ. Все дѣло въ методахъ и правильномъ от-
ношеніи къ матеріалу античности. И Дидро, ниспровергая француз-
скую классическую поэтику въ томъ видѣ, какъ она была истолкована
Буало, отнюдь не отворачивался отъ античнаго міра. Онъ комментиро-
— 74 —
валъ Лукреція, составилъ жизнеописаніе Сенеки, какъ и Руссо увле-
кался Плутархомъ, переводилъ Тацита и заимствовалъ многое у Се-
неки. Въ Англіи вышло замѣчательное соч. Роб. Вуда (1769 г.): «Опытъ
объ оригинальности генія Гомера», которое Гёте привѣтствовалъ, какъ
возвращеніе къ подлинной античности. «Въ этихъ образахъ, писалъ Гёте
(возсозданныхъ Вудомъ), мы видѣли уже не натянутыя и напыщенныя
исторіи о герояхъ, а правдивое отраженіе древнѣйшей дѣйствительности
и старались, сколько возможно, къ ней приблизиться». Наконецъ, въ
Германіи извѣстенъ переворотъ, произведенный Винкельманомъ въ по-
ниманіи античнаго міра, послѣ первыхъ раскопокъ въ Геркуланумѣ и
Помпеѣ. Труды Винкельмана, его «Письма о новыхъ раскопкахъ» и, на-
конецъ, «Исторія греческаго искусства» были переведены по-французски
въ 60-хъ годахъ ХѴШ ст. Шенье имѣлъ возможность, подготовленный
этимъ движеніемъ возрожденія древности, изданіями Вилльуазона но-
ваго текста Иліады, сочиненіемъ Бартелеми—«Путешествіе молодого
Анахарзиса по Греціи» (1789 г.), въ которомъ была какъ бы цѣлая эн-
циклопедія свѣдѣній о древнемъ мірѣ, приблизиться къ лучшему его
пониманію и, такъ сказать, сочувственному творчеству, при хорошемъ
знаніи образцовъ. Вкусы Шенье опредѣлились въ эту сторону. Под-
линная античность его увлекла. Это было время, когда и на сценѣ актеры
Люкэнъ и г-жа Клеронъ—отбросили прежніе условные костюмы въ па-
рикахъ и широкихъ платьяхъ стиля Людовиковъ XIV и ХѴ-го, и впервые
рѣшились выступить въ греческихъ и римскихъ костюмахъ, изображая
античныхъ героевъ и героинь. Въ ту же пору Глюкъ создавалъ свои
оперы «Орфей», «Альцестъ», «Парисъ и Елена», написанныя и впервые по
ставленныя въ Парижѣ, равно какъ «Армида» и «Ифигенія въ Тавридѣ».
Живописецъ Давидъ, близкій другъ Шенье, создавалъ свои классиче-
скія картины, стараясь приблизиться къ античной простотѣ и велича-
вости. Шенье не стоялъ одиноко. Одной частью своего творчества онъ
ушелъ въ это возрожденіе античности, писалъ эклоги и буколики,
элегіи, эпическіе отрывки и т. д. О превосходствѣ его стиля и умѣломъ
проникновеніи въ духъ древности можно судить по отрывкамъ, пере-
веденнымъ у насъ Пушкинымъ. Въ выборѣ матеріала Шенье примѣнялъ
пріемъ, который потомъ Ривароль, съ цѣлью изобличенія, назвалъ
мозаикой въ стихахъ. Дѣйствительно, такая мозаичность отчасти
констатирована въ стихахъ Шенье. Но это только одна сторона его поэзіи.
Въ другой—онъ проявилъ полную самостоятельность. Проникнутый
идеями вѣка—гуманизмомъ и освободительными тенденціями, хотя и
съ ограниченіями—Шенье сумѣлъ стать самимъ собой, и расширяя свое я,
пѣть въ униссонъ съ поэтами древняго міра. Цѣнны его переживанія,
которыя лежатъ въ основѣ его поэтической дѣятельности. Онъ самъ
сказалъ': «Писать стихи—это дѣло искусства, но только сердце—поэтъ».
(Ье соеиг зеиі езі роёіе). И этой чертой онъ обособляется отъ всѣхъ совре-
менныхъ ему стихотворцевъ, Оеііііе, ЭаіпІ-ЬашЬегі:, Коисѣеі, ЬеЬгип,
и т. д. Онъ вернулъ поэзію къ ея настоящему источнику. Оригиналь-
— 75 —
ность композиціи онъ отстаиваетъ въ своей поэмѣ «Ое Гіпѵепііоп»
(о творчествѣ, или объ изобрѣтеніи, вымыслѣ, «сочиненіи»). Въ ряду
многихъ аналогичныхъ произведеній, въ которыхъ большинство поэтовъ
любятъ сами давать поясненія своего пониманія сущности и задачъ
поэзіи, стихотвореніе Шенье занимаетъ особое мѣсто, примыкая от-
части къ теоріямъ Юнга «Оп огі^іпаі согпрозіііоп», о которомъ мы уже
говорили.
Нужно замѣтить, что, вообще, Шенье не былъ склоненъ увлекаться
англичанами, несмотря на двухлѣтнее пребываніе въ Англіи, несмотря
даже на отдѣльныя позаимствованія отъ ихъ поэтовъ. Онъ не по-
нималъ и многихъ сторонъ англійскаго національнаго генія. Въ одномъ
отрывкѣ онъ, между прочимъ, говоритъ:
«Англійскіе поэты, слишкомъ гордые, чтобы быть рабами, отбросили даже
препоны здраваго смысла... Печальные, какъ ихъ небо, вѣчно окутанное облаками,
надутые, какъ море, которое пѣною своихъ волнъ бѣлитъ ихъ берега, мрачные и
тяжелые, какъ туманный воздухъ, который ихъ дикій островъ сгущаетъ вокругъ
нихъ...»
Для Шенье—смѣющееся южное небо, яркое солнце, лазурь и краски
южныхъ ландшафтовъ имѣетъ больше обаянія. Но въ теоріи поэзіи
онъ слѣдуетъ почину Юнга:
Се п’езі ди’аих іпѵепіеигз дие Іа ѵіе езі рготізе *).
т.-е. настоящее искусство долж'но быть оригинальнымъ, самобытнымъ;
дѣло не въ подражаніи, а въ слѣдованіи примѣру великихъ поэтовъ:
Запз зиіѵге Іеигз раз, ітііег Іеиг ехетріе **).
Онъ указываетъ на непосредственный экстазъ поэта, какъ на су-
щественное условіе вдохновенія; творчество есть избавленіе отъ охва-
тывающаго васъ душевнаго волненія, выясненіе и проясненіе внутрен-
няго состоянія, выявленіе пережитого. Вымыселъ не есть выдумка, сочи-
нительство; онъ не долженъ нарушать ни правды, ни здраваго смысла,
ни разума. И чужіе примѣры поучительны; особенно примѣры древнихъ:
«въ классическую эпоху и нравы, и законы и тысячи другихъ причинъ
дѣлали тѣ счастливые вѣка болѣе благопріятными для изящныхъ ис-
кусствъ: ну что же—душа вездѣ вѣдь (одна); у мысли есть крылья; по-
етимъ на нихъ къ завѣщаннымъ образцамъ». И нѣсколько далѣе: «Чтобы
зобразить нашу идею, позаимствуемъ у нихъ краски, зажжемъ наши
факелы у ихъ поэтическаго огня и создадимъ на новыя мысли античные
стихи».
Въ отрывкахъ поэмы, названной «Ьа гёриЫідие дез Іеіігез».
поэтъ расширяетъ область своихъ сочувственныхъ переживаній и,
сравнивая себя съ пчелой, которая собираетъ медъ отовсюду, говоритъ
*) Только «сочинителямъ» (творцамъ) обѣщана жизнь.
**) Не слѣдуя по ихъ стопамъ, подражать ихъ примѣру.
— 76 —
о томъ, какъ, мысленно переносясь черезъ моря и долы, онъ отовсюду
старается обогатить себя, какъ бы дѣлая чужія сокровища—своими:
Все, что англичане, съ ихъ невоспитанной, но смѣлой музой, что Тосканцы—
гордымъ и сладостнымъ звукомъ, римляне—эти цари міра,—доставляютъ мнѣ зо-
лота и шелковъ,—все перешло въ мои стихи».
Ставили вопросъ: а въ чемъ же, собственно, заключаются новыя мысли
самого Шенье? И нѣкоторые критики, какъ Вегігапб, въ своей книгѣ
«Ьа ііп би сіаззісізше еі 1е геіоиг а 1’апіідие», приходили къ выводу,
что таковыхъ у Шенье не имѣется. Но дѣло въ томъ, что абсо-
лютно новаго въ поэзіи, вообще, не бываетъ, такъ какъ душа человѣ-
ческая и за тысячи лѣтъ въ существенныхъ чертахъ одна и та же. Но
каждый живетъ сначала, и вѣчно новы переживанія, черезъ которыя
проходитъ человѣкъ. Суть въ томъ, чтобы ихъ ощущать и умѣть выра-
зить. Шенье не былъ новаторомъ; онъ былъ настоящимъ поэтомъ, само-
стоятельно мыслившимъ образами и умѣвшимъ переживать чужія
ощущенія; поэтому, его поэзія все-таки долговѣчна и имѣетъ общече-
ловѣческое значеніе. Она почти вся дошла до насъ въ отрывкахъ: от-
части это обусловлено манерой писать автора, который по многу разъ
обдумывалъ и по частямъ разрабатывалъ свои произведенія; отчасти
въ силу обстоятельствъ его жизни. До послѣдняго времени открываются
неизданные или неизвѣстные отрывки его поэзіи. Изъ болѣе цѣль-
ныхъ законченныхъ произведеній Шенье извѣстны, кромѣ упомянутыхъ
«}еи сіе раише», и поэмы «Ь'іпѵепііоп», идилліи «Слѣпой», гдѣ очер-
ченъ образъ странствующаго Гомера, «Свобода» (разговоръ двухъ пасту-
ховъ), «Больной юноша», «Нищій», «Молодая тарентинка»,—это все
жемчужины настоящей поэзіи; потомъ идутъ эллегіи, посланія, оды,
ямбы (сатиры) и поэмы—на библейскій сюжетъ о Сюзаннѣ и стар-
цахъ, объ Америкѣ, о предразсудкахъ (отрывки) и тоже отрывки боль-
шой дидактической поэмы «Гермесъ», въ которую Шенье думалъ умѣстить
всю энциклопедію знаній своего времени. Въ этоМъ замыслѣ, въ
опытахъ передать языкоі^ь поэзіи величайшія открытія знанія,
резюмировать Ньютона и Бюффона и т. д., Шенье—вѣрный сынъ
своего вѣка, зараженнаго просвѣтительными идеями. Намъ, однако, по-
жалуй, не приходится очень сожалѣть о томъ, что замыселъ остался не за-
вершеннымъ. Мы довольствуемся тѣмъ, что дошло отъ поэта, умѣвшаго
слагать и искренно прочувствовать любовные стихи (особенно къ Фанни,
одно изъ послѣднихъ его увлеченій), одушевляться идеей свободы, и
цѣнить жизнь, какъ разумный эпикуреецъ, обладать удивительной об-
разностью и пластикой описаній, слагать безупречные по структурѣ
стихи, вызывать ощущенія древней Греціи на почвѣ общечеловѣческой
солидарности чувствъ и душевныхъ эмоцій,—все это настолько пріем-
лемое наслѣдство ХѴШ в., что не за чѣмъ притягивать Шенье къ дви-
женію романтизма, которому, по сущности, онъ чуждъ.
Шенье—послѣдній поэтъ Франціи ХѴШ вѣка и единственный
изъ стихотворцевъ того времени, остающійся живымъ и понынѣ. Со-
чувствіе къ нему опредѣляется съ разныхъ сторонъ: Шатобріана под-
— Т1 —
купила грусть, которую онъ открылъ въ одномъ отрывкѣ стихотворенія
Шенье, грусть и чувствительность, близкія міровой скорби; Виньи раз-
сказалъ трагическую кончину поэта; Виктора Гюго увлекли своеобраз-
ные метры и красочный языкъ поэта, и т. д. Каждый, со своей точки зрѣ-
нія, что-нибудь находилъ пріемлемое, близкое и родное въ поэзіи Шенье,
и въ возможности открывать такія стороны въ духовномъ наслѣдствѣ
поэта—устойчивость его славы. За нимъ выступили иные, болѣе крупные,
даже геніальные поэты, которые властвовали надъ умами въ теченіе
XIX в., когда Франціи вернулся блескъ классической поры ея лите-
ратуры. И несмотря на реакціонныя теченія эпохи реставраціи, несмотря
на католическую реакцію, оказавшую такое рѣшительное вліяніе на
геній Шатобріана, основы, заложенныя XVIII вѣкомъ, прочно осѣли во
Франціи. Въ самомъ началѣ XIX столѣтія г-жа де-Сталь содѣйствовала
болѣе тѣснымъ литературнымъ сношеніямъ Франціи съ Германіей,
открыла своимъ соотечественникамъ нѣмецкую литературу, послѣ того,
какъ они уже восприняли, усвоили и перерабатывали идеи и формы
литературы, заимствованныя изъ Англіи. Къ цитированному стиху
Ламартина прибавлю другой того же поэта:
}е зиіз сопсііоуеп (іе іоиіе Дте репзепіе *).
Въ этомъ положеніи устанавливается связь и преемственность
XIX столѣтія по отношенію къ широко гуманитарному и, въ то же время,
космополитному идеалу, выработанному и завѣщанному предшествовав-
шей литературной эпохой.
IV.
ГЕРМА ТЛЯ: А. Возникновеніе нѣмецкой національной литературы.
Предтечи: Клошптокъ и Виландъ. Значеніе Лесспнга-критика и рефор-
матора драмы. Двадцатилѣтіе «бурныхъ стремленій». Вдохновители:
Гаманнъ и Гердеръ. Гердеръ, какъ критикъ.
Въ Германіи литературное броженіе, охватившее западную Европу
въ половинѣ XVIII в., привело къ йінымъ результатамъ, чѣмъ во Фран-
ціи и въ Англіи. Если Англіи принадлежитъ починъ движенія, Фран-
ціи—дѣйственное примѣненіе къ жизни отвлеченныхъ идей, то Гер-
маніи выпала на долю теоретическая разработка, обоснованіе и углубле-
ніе гуманитарныхъ идеаловъ и созданіе классической эпохи лите-
ратуры, въ которой нашли себѣ выраженіе лучшія силы нѣмецкаго
генія. Собственно нѣмецкая классическая литература сложилась изъ
нѣсколькихъ составныхъ элементовъ: фономъ ей все-таки послужило
древне-классическое преданіе, съ которымъ нѣмцы окончательно никогда
не порывали, а благодаря трудамъ Винкельмана, античность предста-
вилась имъ въ новомъ пониманіи, именно, во второй половинѣ XVIII
столѣтія. Къ этой классической базѣ какъ бы приросли новыя вѣянія:
стремленіе къ самостоятельности, интересъ къ современной дѣйстви-
*) Я согражданинъ всякой мыслящей души.
— 78 —
тельности и увлеченіе формами и образами народной поэзіи. Многое
получено было извнѣ, особенно отъ англичанъ, но’ и чужое переработы-
валось по своему, когда у нѣмцевъ опредѣлилась своя точка зрѣнія.
Шестидесятые годы ХѴШ в. были какъ разъ наиболѣе значитель-
нымъ моментомъ въ Германіи, когда поднялась волна новой, самостоя-
тельной литературной продуктивности, подводились итоги прошлому,
и намѣчались задачи будущаго. Въ эту пору (съ 1759 г.) стали выхо-
дить «Письма о новѣйшей литературѣ», вдохновленныя Лессингомъ,
при сотрудничествѣ Мендельсона и Аббта, «Письма», вызвавшія отвѣт-
ныя статьи Гердера, тогда еще совсѣмъ молодого пастора, прожи-
вавшаго въ Ригѣ, его знаменитые «Фрагменты» о новой нѣмецкой
литературѣ (1766—7). Съ 1766 г. Герстенбергъ, тоже поборникъ новаго
направленія въ искусствѣ слова, издаетъ свои «Письма о достопри-
мѣчательностяхъ литературы». Въ 1766—7 гг. выходитъ «Гамбург-
ская драматургія» Лессинга. Къ концу шестидесятыхъ годовъ отно-
сится и выступленіе Гёте на литературномъ поприщѣ.
Это десятилѣтіе—годы перелома. Кончается эпоха Готшеда (умеръ въ
1766 г.), главнаго поборника и насадителя французскаго классицизма
въ Германіи. Изъ поэтовъ первой половины ХѴШ ст., вошедшихъ
уже изъ другой школы—такъ назыв. «швейцарцевъ», Бодмера и
Брейтингера, полемизировавшихъ съ Готшедомъ, два крупныхъ писа-
теля—Клопштокъ и Виландъ, захватившіе и первые годы XIX вѣка
(Клопштокъ умеръ въ 1803, Виландъ въ 1813 г.), уже являлись пред-
течами новыхъ вѣяній, хотя ни тотъ ни другой ими вполнѣ не
овладѣлъ. Лессингъ въ ту пору достигъ полнаго расцвѣта своей
дѣятельности, но уже намѣчались черты, по которымъ его приходится
отнести къ поколѣнію,.предшествовавшему періоду «бури и натиска»,
какъ названо было впослѣдствіе двадцатилѣтіе, со второй % 60-хъ и
до % 80-хъ годовъ, по заглавію пьесы Клингера, написанной въ 1777
году. Внѣ этого движенія осталась дѣятельность Клопштока, Ви-
ланда и самого Лессинга.
Первыя пѣсни «Мессіады» Клопштока появились еще въ концѣ
40-хъ годовъ; закончена поэма была уже въ 1773 году. Конечно, порывая
съ французскимъ классицизмомъ и, вообще, съ подражаніемъ антич-
ности, авторъ вступалъ уже на новый путь творчества и справедливо
ставится во главѣ нѣмецкихъ «національныхъ» поэтовъ, но онъ не
освоился съ тѣмъ положеніемъ, которое выдвигалось лозунгомъ новой
школы—«вѣрность природѣ», и все же слѣдовалъ чужому образцу,
вдохновляясь,.главнымъ образомъ, поэмами Мильтона и затѣмъ черпая
матеріалъ изъ Библіи и Евангелій. Индивидуальность автора сказа-
лась, въ той струѣ чувствительности, даже нѣкотораго сантимента-
лизма, которую онъ внесъ въ отдѣльные эпизоды своей поэмы, превра-
щая эпосъ почти цѣликомъ въ «лирическій разсказъ», какъ онъ самъ
выразился, и отводя широкое мѣсто дидактикѣ на основѣ піэтизма.
«Мессіада» дѣйствовала на сердца чувствительныхъ душъ, но, въ об-
щемъ, осталась межеумочнымъ произведеніемъ, не достигшимъ пол-
— 19 —
наго признанія. Какъ выразился о ней Эрихъ Шмидтъ, ,,и правовѣр-
ные и «просвѣтители» были въ равной мѣрѣ неудовлетворены поэмой:
однимъ она казалась слишкомъ «серафической» (ЗегарѣізсИ) и видѣ-
лось имъ, какъ уже Вольтеръ угрожаетъ Гавридіадами; другимъ, на-
Клопштокъ въ среднемъ возрастѣ. Портретъ работы }иеГя.
оборотъ, она представлялась слишкомъ свободной и свѣтской". Только
заслуги Клопштока въ выработкѣ нѣмецкаго поэтическаго языка при-
знаются почти единогласно, оцѣниваются и Лессингомъ, и позже Шил-
леромъ. По замѣчанію Шиллера, Клопштбкъ все же «меньше, чѣмъ
какой-либо другой писатель, можетъ быть любимцемъ и спутникомъ
въ жизни: онъ всегда только выводитъ насъ изъ жизни («О наивной
и сентиментальной поэзіи»)»... Какъ поэтъ-лирикъ, Клопштокъ осо-
бенно прославился своими одами; не вполнѣ теряя изъ виду греческихъ
образцовъ, Клопштокъ, подъ вліяніемъ знакомства съ «Пѣснями Ос-
сіана», которыя онъ ставилъ выше Гомера, ищетъ народныхъ основъ
— 80 —
творчества, главнымъ образомъ, замѣны однихъ миѳологическихъ об-
разовъ другими, германскими (впрочемъ, въ ту пору почти не раз-
личали кельтской и скандинавской миѳологій, считая ихъ какъ бы об-
щимъ достояніемъ новоевропейской культуры); Клопштокъ бредилъ
«бардами», видя въ нихъ провозвѣстниковъ новой поэзіи, и провозглашаетъ
свободную поэтику, отвергая всякія «правила», которыя способны только
вводить въ заблужденіе: «Вопрошай лишь свой духъ, который въ тебѣ,
и то, что ты вокругъ себя видишь и слышишь, и свойства того, что ты
собираешься воспѣть; и тому, что отвѣтитъ тебѣ (дѣйствительность),—
X. Виландъ въ старости. Портретъ
работы Іагеманна, грав. М. Штейнла.
лый рядъ вліяній, сыгравъ только въ
слѣдуй». («Оіе беиізсЬе
ОеІеЬгіепгериЫік», 1774).
Но въ погонѣ за инымъ ду-
хомъ времени Клопштокъ
уже пережилъ себя, и за
нимъ признаны были лишь
заслуги пробужденія по-
этическихъ ощущеній и
выработки поэтическаго
языка.
Сподвижникъ Клоп-
штока, первоначально так-
же проникнутый религіоз-
нымъ духомъ и стремле-
ніями къ «надъ-земнымъ»
пѣснопѣніямъ, Христо-
форъ Мартинъ Ви-
ландъ (1733—1813) дѣ-
лаетъ потомъ рѣзкій по-
воротъ въ сторону новыхъ
вѣяній, но послѣдователь-
но отражаетъ лишь цѣ-
нѣкоторыхъ отношеніяхъ
роль предтечи; значеніе его остается, въ цѣломъ, такъ сказать,
«служебнымъ» въ переходный моментъ къ образованію новой нѣмец-
кой самобытной литературы, подъ скрещивающимися вліяніями извнѣ.
Одна изъ его главныхъ заслугъ—переводъ Шекспира, исполненный
Виландомъ въ первой половинѣ 60-хъ годовъ. Несмотря на рѣзкую и
во многомъ справедливую критику этого перевода, сдѣланную Герстен-
бергомъ, онъ важенъ, какъ починъ, какъ первый опытъ познакомить
нѣмцевъ съ Шекспиромъ; цѣнно стараніе Виланда привить нѣмец-
кой литературѣ формы и виды поэзіи въ самостоятельной обработкѣ,
но къ какому бы періоду творчества Виланда мы ни обратились, ока-
зываются за его спиной иностранные вдохновители, которыхъ ему не
удавалось перерабатывать; онъ только приспособлялъ ихъ къ нѣмец-
кому пониманію. Отъ піетизма къ эстетическому морализму его увлекъ
Шафтсбери; затѣмъ по очереди имъ владѣютъ Вольтеръ и Руссо, Дидро
Г. Лессингъ (СоНкоІсІ ЕрЬгаіш Ьеееіпд).
1729—1781.
.ИСТОРІЯ ЗАПАДНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ-.
Изд. т-ва ВМІРЪ-.

— 81 —
и Энциклопедисты, Мариво и Прево, Ричардсонъ и Фильдингъ, Сер-
вантесъ и Аріосто, и древніе классики—Плутархъ, Эврипидъ, Вирги-
лій и Горацій и т. д. Романы Виланда («Донъ Сильвіо» и «Агатонъ»)
цѣнятся лишь, какъ первые опыты привить этотъ видъ поэзіи нѣмец-
кой литературѣ, раньше жившей почти исключительно переводами;
одинъ изъ романовъ Виланда—«Агатонъ»,—выдвигается, какъ про-
образъ «Вильгельма Мейстера» Гёте; его «Комическіе разсказы» слу-
жатъ образцомъ игривой литературы, перенесенной въ Германію изъ
Франціи, и опять-таки заимствованныя изъ французскихъ книгъ (Ві-
ЫіоіЬедие ипіѵегзеііе сіез Еошапз) романтическія преданія среднихъ
вѣковъ обрабатываются Виландомъ въ стилѣ Аріосто. Одна изъ этихъ
обработокъ—поэма объ Оберонѣ—съ легкой руки Гёте, считается ше-
девромъ Виланда, написавшаго ее, когда ему уже было подъ 50 лѣтъ (въ
1780 г.). Но романтики не признали въ немъ своего предшественника,
хотя, по замѣчанію Геттнера, все значеніе Виланда сводится именно
къ тому, что онъ «возбудитель и указчикъ, ни въ чемъ не представляясь
образцовымъ». Его заслонили большіе, чѣмъ онъ, и эти «великіе» оцѣ-
нили въ немъ застрѣльщика, которому не привелось быть въ числѣ
побѣдителей положенія.
Въ установленіи и разработкѣ основъ нѣмецкой національной
литературы первое мѣсто, безусловно, принадлежитъ Лессингу, кото-
рый сумѣлъ одновременно заложить начала художественной критики
и дать первые образцы новой формы драмы, по почину извнѣ,—Лилло,
Муръ и Дидро являются вдохновителями и учителями Лессинга,—
но заимствованныя теоріи усваиваются и перерабатываются самостоя-
тельно, и новое творчество принимаетъ оригинальную окраску, примы-
кая въ то же время къ гуманитарнымъ и просвѣтительнымъ идеямъ
XVIII вѣка.
Первоначально Лессингъ (1729—1781 гг.) воспитанъ на древ-
нихъ классикахъ; онъ увлеченъ Гораціемъ и Марціаломъ, пишетъ эпи-
граммы и анакреонтическіе стихи, сочиняетъ разсужденіе о баснѣ. Парал-
лельно заложенному съ дѣтства классическому образованію, идетъ начи-
танность въ ново-европейскихъ литературахъ—англійской, французской,
итальянской, испанской. Лессингъ, по широкому захвату матеріала
чтеній, обладаетъ тѣмъ же космополитнымъ экклектизмомъ, кото-
рый такъ характеренъ для «воспринимающихъ» тенденцій въ Гер-
маніи первой % XVIII вѣка. Но онъ не переходитъ, какъ Виландъ,
отъ подражанія къ подражанію, ограничиваясь переживаніями и твор-
чествомъ по чужимъ образцамъ. Самостоятельно мысля, онъ умѣло раз-
бирается между разными теченіями и направленіями, выбираетъ опре-
дѣленный кругъ идей и опредѣленную школу, которой становится со-
знательнымъ и убѣжденнымъ поборникомъ, развивая далѣе положе-
нія, которыя ему представляются наиболѣе убѣдительными, полеми-
зируя съ тѣми направленіями, которыя ему кажутся ложными или
устарѣлыми, и намѣчая условія настоящей художественной дѣятель-
ности.
Исторія западной литературы.	6
— 82 —
Такъ, подошелъ онъ къ тому теченію, которое въ % ХѴШ вѣка
изъ Англіи и Франціи проникло и въ Германію, теченію буржуазно-
реалистической литературы, сентиментально-идеалистической, и въ то
же время стремящейся сблизить литературу съ дѣйствительностью,
отвѣчая запросамъ широкихъ, демократическихъ классовъ общества.
Но Лессингъ остался до конца классикомъ по вкусамъ, по усвоеннымъ
идеямъ, по преданности поэтикѣ Аристотеля, который служилъ ему
неизмѣннымъ авторитетомъ и для изобличеній французскаго класси-
цизма и для возвеличенія Шекспира, который, по его толкованію, даже
не зная Аристотеля и по внѣшнимъ признакамъ какъ бы расходясь
съ нимъ, по существу, чутьемъ художественнаго генія угадывалъ законы
поэтическаго творчества, установленныя Аристотелемъ, и безсозна-
тельно имъ слѣдовалъ. Аргументы, которыми пользовался Лессингъ,
для развѣнчанія французскаго классицизма, зачастую заимствуются
имъ изъ критическихъ отзывовъ, высказанныхъ въ самой Франціи про-
тивъ школы, которая уже имѣла и противниковъ на своей родинѣ (Сгои-
зіё). Но онъ, во всякомъ случаѣ, дѣлалъ ихъ «своими», развивалъ
и даже во многомъ перебарщивалъ. Образцы онъ также заимствовалъ
извнѣ, и одна изъ его раннихъ драмъ—«Миссъ Сара Симпсонъ» (1755 г.)
почти цѣликомъ скроена по канвѣ «Лондонскаго купца» Лилло, съ
обильными заимствованіями изъ романовъ Ричардсона. Такъ, насажда-
лась въ Германіи «буржуазная трагедія», о которой была рѣчь. Большую
самостоятельность Лессингъ выказалъ въ комедіи, написанной имъ
девять лѣтъ спустя,—«Минна фонъ-Барнгеймъ», съ сюжетомъ, навѣян-
нымъ близкими событіями семилѣтней войны, съ ярко очерченнымъ
типически нѣмецкимъ характеромъ маіора фонъ-Тельгеймъ, съ быто-
вой обстановкой дѣйствія, комедіи, о которой вѣрно было сказано, что
это—первая нѣмецкая драма, которая была пережита ея авторомъ, а
не сочинена по какимъ-либо образцамъ. Это, быть можетъ, и лучшая
по художественной выдержанности изо всѣхъ пьесъ Лессинга. Но его
влекло къ болѣе значительнымъ темамъ, гдѣ онъ могъ бы развернуть
свои идеи, удѣлить больше мѣста свойствамъ мыслителя-теоретика, въ
чемъ, вообще говоря, онъ былъ сильнѣе, чѣмъ въ чисто художествен-
ныхъ дарованіяхъ. Свои демократическія тенденціи онъ рельефно про-
явилъ въ обработкѣ античнаго преданія о Виргиніи, заимствованнаго
у Тита Ливія (впрочемъ, указывали и на посредствующую обработку
того же сюжета испанскимъ драматургомъ Монтіано-и-Луяндо, съ пье-
сой котораго Лессингъ, повидимому, былъ знакомъ). «Эмилія Галотти»
бичуетъ разнузданность нравовъ нѣмецкихъ князьковъ, выставленныхъ
лишь съ итальянскими именами; необходимость закалыванія отцомъ
дочери—этой «загубленной розы раньше, чѣмъ буря разметала ея ле-
пестки»—все же представлена недостаточно убѣдительно, и Эмилія
оказывается какъ-то сама виновата, ссылаясь на возможность под-
даться чувственному соблазну. Это умаляетъ интересъ къ героинѣ,
образъ которой лишенъ цѣльности. Но онъ человѣчнѣе въ осознанныхъ-
слабостяхъ. Одоардо, убивая Эмилію, караетъ одновременно и принца
— 83 —
Гуастелло и мать Эмиліи, склонную къ «попустительству», и дочь, при-
знающую, что она ни за что поручиться не можетъ. «Эмилія Галотти»—
въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ прообразъ Шиллеровской драмы «Ковар-
ство и Любовь», во многомъ превосходящей трагедію Лессинга по ху-
дожественной правдѣ, полнотѣ и законченности. Идейныя пьесы Лес-
синга:—«Свободный мыслитель», «Евреи», «Натанъ премудрый»—зна-
чительнѣе по содержащимся въ нихъ мыслямъ, чѣмъ по художествен-
ному выполненію. Весьма характерно, что въ лучшей изъ нихъ—«На-
танъ» (1777—8 г.)—столь важной, какъ своего рода синтезъ просвѣ-
тительныхъ идей вѣка, широкой вѣротерпимости и гуманизма, Лес-
сингъ не только использовалъ мотивъ старинной легенды, заимство-
ванной имъ у Боккаччіо, но, повидимому, въ построеніи пьесы допу-
стилъ заимствованія изъ трагедіи Вольтера («7аіге»), оказываясь не
особенно послѣдовательнымъ въ примѣненіи на практикѣ своихъ теорій
радикальной реформы драмы, намѣчаемой по стопамъ Дидро.
Однако, въ общемъ, и въ своихъ драматическихъ опытахъ, и осо-
бенно въ критико-теоретическихъ статьяхъ Лессингъ выдѣляется са-
мостоятельнымъ усвоеніемъ, провѣркой и разработкой основоположе-
ній новаго нѣмецкаго искусства, приходя и къ совершенно новымъ
выводамъ, цѣннымъ для выдѣленія истинной области художественной
литературы, которую онъ такъ тщательно отмежевывалъ отъ другихъ
отраслей духовной дѣятельности человѣка. Если въ «Лаокоонѣ», по
сущности вполнѣ гіравильно указывая на разность раньше смѣшивае-
мыхъ искусствъ поэзіи и живописи, онъ перешелъ въ крайность, отри-
цая совсѣмъ «описательную поэзію», то въ небольшомъ, но крайне со-
держательномъ разсужденіи — «Попъ, какъ метафизикъ!» — оспаривая
умѣстность исканія у поэта метафизической системы (статья написана въ
поясненіе, или точнѣе въ опроверженіе темы, заданной Берлинской
Академіей Наукъ), Лессингъ сумѣлъ отмежевать область чистаго ис-
кусства, оттѣнить его эмоціональный характеръ, освободить поэзію
отъ служебной роли, признавъ ее самостоятельной функціей духовной
жизни человѣка. Отсюда прямой переходъ къ теоріи «искусства для
искусства», которую отстаивалъ Шиллеръ въ письмахъ къ Кернеру.
Опредѣливъ настоящее значеніе поэзіи, Лессингъ повысилъ и требо-
ванія къ ней, ибо такъ называемое «чистое искусство» всегда труднѣе,
чѣмъ прикладное, служебное, опирающееся на побочныя задачи, за
которыя оно какъ бы прячется, ища въ нихъ оправданія чисто-худо-
жественнымъ недочетамъ.
Лессингъ, въ цѣломъ, самъ по себѣ -составляетъ эпоху въ нѣмец-
кой литературѣ, и на немъ воспитывалось слѣдующее поколѣніе пи-
сателей. Многія изъ его положеній сохранили и понынѣ все свое зна-
ченіе, какъ, напримѣръ, выясненіе сущности трагедіи, которая отнюдь
не должна представляться «исторіей въ діалогахъ», какъ опредѣленіе
поэтическаго творчества, для котораго недостаточно освоиться съ пра-
вилами композиціи, какъ выдѣленіе поэзіи въ самостоятельную и какъ
бы самодовлѣющую область духовной дѣятельности человѣка и т. д.
6*
~ 84 —
Съ другой стороны, въ достаточной мѣрѣ теперь выяснены и многіе не-
дочеты «Лаокоона»,—при чемъ Лессингъ, впадая неоднократно въ раз-
судочность, обнаруживалъ недостатокъ живой воспріимчивости къ жи-
вописи, не схватывалъ образной передачи мысли художника, не по-
нималъ сущности портретной живописи, отвергалъ историческую жи-
вопись, не понималъ готики и т. д. Именно, по отношенію къ готикѣ су-
щественную поправку къ взглядамъ Лессинга внесъ молодой Гёте въ
раннемъ разсужденіи о готической архитектурѣ, по поводу Страссбург-
скаго собора, разсужденіи, изданномъ Гердеромъ въ приложеніи къ
своимъ двумъ статьямъ о поэзіи Оссіана и о Шекспирѣ, подъ общимъ
заглавіемъ «О нѣмецкой жизни и искусствѣ. Нѣсколько летучихъ лист-
ковъ», Гамбургъ, 1773. Лессингъ не сталъ въ ряды новаго поколѣнія
писателей, произведшихъ революціи въ нѣмецкой литературѣ со вто-
рой половины шестидесятыхъ годовъ. Онъ только подготовилъ пере-
ломъ.
Первое недоразумѣніе вышло по поводу драмы Гёте — «Гецъ
фонъ-Берлихингенъ», которую Лессингъ, повидимому, не сумѣлъ
оцѣнить, и отнесся къ ней съ чрезмѣрной сдержанностью. Мало
того, выпуская черезъ девять лѣтъ послѣ появленія «Геца» вто-
рое изданіе своего перевода пьесъ Дидро, Лессингъ въ предисловіи
превозноситъ французскаго драматурга, настаивая на положеніи, что
Дидро лучше былъ понятъ и оцѣненъ въ Германіи, чѣмъ у себя на ро-
динѣ. Онъ выдвигаетъ общечеловѣческое значеніе «Отца семейства» Дидро,
драмы—«не французской и не нѣмецкой, а просто человѣческой (Ыоз
тепзсЫісЬ)», превознося ея достоинства. Такъ, вкусъ Лессинга ока-
зывался въ разладѣ съ его общимъ пониманіемъ сущности драматиче-
ской поэзіи: геніальное произведеніе Гёте меньше говорило его чув-
ствамъ, чѣмъ пгіохая пьеса Дидро. Неодобрительно отнесся онъ и къ
«Вертеру», совѣтуя Гёте скорѣе вышутить своего героя, чѣмъ оставлять
его въ ореолѣ трагической фигуры. Съ точки зрѣнія Лессинга, Вертеръ
скорѣе заслуживаетъ презрѣнія: «думаете ли вы, писалъ Лессингъ,
что римскій или греческій юноша такъ и поэтому лишилъ бы себя
жизни? Конечно, нѣтъ. Они умѣли себя обезопасить иначе отъ при-
чудъ любви; во времена Сократа такое превознесеніе бога любви, ко-
торое побуждало бы къ тому, чтобы предпринять нѣчто противъ при-
роды, едва простили бы какой-нибудь дѣвченкѣ... Итакъ, милый Гёте,
дайте еще главку въ заключеніе, и чѣмъ циничнѣе, тѣмъ лучше (Арреі,
АѴегІЪег). Рознь настроеній Лессинга и новаго поколѣнія весьма
ощутительна. И какъ велико ни было обаяніе авторитета Лессинга
на молодыхъ писателей, онъ встрѣтилъ и отпоръ. Съ критикой мно-
гихъ основоположеній Лессинга выступилъ Гердеръ, сперва въ «Фраг-
ментахъ», по поводу «Литературныхъ писемъ», затѣмъ въ «Критиче-
скихъ лѣсахъ» (Бііѵае), изъ которыхъ первый очеркъ посвященъ тру-
дамъ Винкельмана по исторіи греческаго искусства, второй—спеціально
служитъ разборомъ «Лаокоона» Лессинга. Въ «Фрагментахъ» Гердера
мы имѣемъ и очень характерную группировку современныхъ автору
— 85 —
писателей въ Германіи, группировку, служащую рельефнымъ показа-
телемъ того, въ какомъ видѣ рисовалась общая картина нѣмецкой ли-
тературы молодому критику, только что выступавшему на поприще
литературы. Вердеръ устанавливаетъ четыре группы совре-
менныхъ ему нѣмецкихъ писателей, и всѣ они оказываются подра-
жателями, разнясь только по тѣмъ образцамъ, которые они себѣ
выбирали для подражанія. Одни подражаютъ восточной (т.-е.
древне-еврейской) поэзіи, другіе—
древне-греческой, третьи—латин-
ской, четвертые—французскимъ и
нѣмецкимъ писателямъ. Гердеръ
высказывается, вообще, противъ
подражанія. Уже въ первомъ «Фраг-
ментѣ» ясно намѣчена его основ-
ная точка зрѣнія о связи поэзіи съ
природой и духовными свойствами
народа, къ которому принадле-
житъ поэтъ: точка зрѣнія, съ ко-
торой впослѣдствіи онъ устанавли-
валъ законы поэтическаго разви-
тія, горячо отстаивая самостоя-
тельность и оригинальность въ
дѣлѣ поэтическаго творчества. Гер-
деръ отчасти находился подъ влія-
ніемъ идей своего учителя—Г а-
манна, религіознаго мыслителя,
слывшаго ПОДЪ прозвищемъ «сѣ- Іоаннъ Гаманнъ. Съ портрета I. Липса.
вернаго мага», расходясь съ нимъ лишь въ оцѣнкѣ Клопштока и его
школы. Гаманнъ (1730—1780 г. г.) былъ реакціонеромъ противъ
«просвѣтителей», стоя на почвѣ религіозной догматики, но по отно-
шенію къ литературѣ и искусству онъ усвоилъ новые взгляды, отстаи-
вая первородство поэзіи, ея связь съ природой и непосредственность,
ополчаясь противъ разсудочности, подражательности и отвлеченностей,
навязываемыхъ поэзіи. Однако, возставая противъ «псевдо-классицизма»
ХѴШ-го вѣка, онъ на ряду съ природой рекомендовалъ вдохновляться
Библіей, и такимъ образомъ взялъ подъ свою защиту направленіе, по-
борникомъ и даже насадителемъ котораго въ Германіи былъ Клоп-
штокъ. Правильно отстаивая («АезіЬеііса іп писе») образность языка
поэзіи, которая дѣйствуетъ на чувства и должна обращаться лишь къ
чувственнымъ воспріятіямъ человѣка, Гаманнъ привѣтствовалъ и рефор-
формы Дидро въ области драматической литературы, оттѣняя, что Дидро
вѣрно понялъ сущность поэтическаго творчества, что руководителемъ въ
немъ должны служить не «правила», а «нѣчто болѣе непосредственное,
интимное, одновременно и болѣе темное и болѣе достовѣрное»(Пасто-
рали, см. }огеі, Негбег). Въ поэзіи дѣйствуетъ полумистическое начало;
этотъ источникъ поэтическаго вдохновенія на нашемъ языкѣ теперь мы
— 86 —
называемъ художественной интуціей, и должно признать, что Гаманнъ
подошелъ весьма близко къ его опредѣленію. Такимъ образомъ подгото-
вилъ онъ своего ученика къ тому новому пониманію искусства, которое
должно было вывести нѣмецкую литературу изъ состоянія порабоще-
нія, въ которомъ она находилась, и отвратить отъ того сочинительства по
готовымъ образцамъ, которое не имѣетъ ничего общаго съ настоящимъ
художественнымъ творчествомъ.
«Мы проснулись, когда солнце стояло уже высоко»—гдѣ-то выска-
залъ Гер деръ, и, вслѣдствіе поздняго пробужденія, нѣмцыне могли не
считаться съ тѣмъ, что создано было опередившими ихъ сосѣдями; но отно-
шеніе къ «чужому» перемѣнилось. Гердеръ самъ не отличался вторче-
скими способностями поэтической натуры; его собственные опыты въ
стихахъ занимаютъ весьма второстепенное мѣсто, представляясь въ боль-
шинствѣ стихотвореніями на разные случаи. Но онъ обладалъ большой
чуткостью воспріятія, широкимъ кругозоромъ интересовъ, художествен-
нымъ чутьемъ и рѣдкими способностями разносторонняго мыслителя. Съ
какой-то жадностью набрасывается онъ на изученіе продуктовъ словес-
наго творчества всѣхъ странъ и народовъ, изучая различные языки, со-
здавая свою собственную теорію происхожденія языка, и въ поэзіи усма-
тривая первородное проявленіе человѣческаго духа. Быть можетъ, не
безъ вліянія Руссо, котораго Гердеръ былъ, вообще, большимъ почитате-
лемъ, онъ приходитъ къ особому возвеличенію поэзіи первобытныхъ
народовъ, указывая, что въ области поэзіи и искусства человѣческій
родъ скорѣе лишь видоизмѣняется, чѣмъ прогрессируетъ, поэтому про-
изведенія древнихъ народовъ и даже дикарей могутъ превосходить со-
зданія позднѣйшихъ эпохъ. Въ нихъ сильнѣе проявляется «духъ при-
роды», заслоняемый позднѣйшими навыками цивилизованныхъ народовъ,
для которыхъ сочинительство представляется дѣломъ выучки. Поэзія не
только первородна въ первобытномъ состояніи, но она проявляется
своеобразно у каждаго народа. Гердеръ создаетъ теорію различныхъ
типовъ духовной производительности, и каждая народность должна слѣ-
довать своему пониманію поэзіи, своимъ формамъ красоты. «Человѣче-
ская природа, замѣтилъ Гердеръ въ своемъ ,,Жизнеописаніи", не во
всѣхъ климатахъ одинакова. Струны чувствованія образуютъ различ-
ную ткань... Народности, вѣка, индивидуумы не всѣ достигаютъ одинако-
вой степени эстетическаго развитія, и это налагаетъ особую печать на
различіе вкусовъ. Есть идеалъ красоты для всякаго искусства, для вся-
кой науки, для всякаго, вообще, вкуса, и нужно искать его въ національ-
ности, во времени, въ индивидуальности, въ произведеніяхъ (духовной
Дѣятельности)». «Кто рабски привязывается къ одной эпохѣ, будь то
временемъ расцвѣта Греціи или Франціи,и разсматриваетъ присущія ей
формы, какъ вѣчныя, отказываясь отъ своей природы, чтобы облечься въ
эти мертвыя формы,—тотъ остается чуждымъ идеалу, возвышающемуся
надъ всѣми временами и народами» (цитовано ]огеі, 340). Отсюда понятіе
оригинальности получаетъ иное значеніе, чѣмъ погоня за своеобразіемъ и
прихотями субъективизма: оригинально то, что глубоко проникаетъ въ
— 87 —
•сущность явленій и воплощаетъ вѣчные типы съ наибольшей вѣрностью.
Оригинальность—это самостоятельное достиженіе въ своихъ формахъ
выраженія вѣчной основы человѣческой природы. Подражательность—
это отказъ отъ своей индивидуальности и искаженное повтореніе образца.
«Когда мЫ хотимъ быть не иными, какъ римлянами—Гораціемъ, Лукре-
ціемъ, Тибулломъ и т. д., мы представляемъ изъ себя лишь искаженныхъ
римлянъ». Гердеръ справедливо указывалъ, въ противоположность
тезисамъ лже-классицизма,что нужно не повторять образцовъ, а стараться
представить себѣ, і<акъ бы имъ пришлось писать на этомъ (т.-е. нашемъ)
языкѣ о данномъ происшествіи, при такой, то степени культуры, въ
такое-то время, для такихъ-то цѣлей». Словомъ, Гердеръ, отстаивая лич-
ную и народную самостоятельность, вносилъ понятіе историзма въ оцѣнкѣ
созданныхъ раньше произведеній литературы и искусства. Разрушая, по
его выраженію, «классическій пузырь», онъ признавалъ, что настоящая
поэзія только тамъ, гдѣ—«природа, наивность, душа и фантазія».
Идеи Гердера были въ высшей степени плодотворны, чтобы ука-
зать нѣмецкой литературѣ ея настоящія задачи и вывести ее на путь са-
мостоятельнаго творчества. Но не было и тѣни шовинизма въ его раз-
сужденіяхъ о національной самобытности. Напротивъ того, онъ все
время стоитъ на почвѣ культурнаго космополитизма, ставя, между про-
чимъ, вопросъ: «Неужели нѣтъ достаточно мѣста для всѣхъ на землѣ?...
Правительства и кабинеты могутъ желать провести другъ друга, стараться
низвергнуть одно другое; націямъ же нѣтъ основанія воевать, а должны
онѣ жить, какъ дружныя семьи. Отечество, нападающее на другую от-
чизну есть возмутительное варварство на человѣческомъ языкѣ».
Первые критическіе очерки Гердера, «Фрагменты», стали выходить,
какъ указано, съ 1766 года. За ними послѣдовала другая серія (съ 1769 г.)
подъ названіемъ Критическихъ Лѣсовъ (Зііѵае), въ которыхъ Гердеръ
разсматривалъ труды Винкельмана и затѣмъ, на ряду съ другими эсте-
тическими разсужденіями, подробно разбиралъ «Лаокоонъ» Лессинга,
дѣлая существенныя поправки къ его взглядамъ на поэзію и живопись.
Задаваясь непрерывно цѣлымъ рядомъ задачъ, надъ которыми онъ
работалъ исподволь Гердеръ задумываетъ и исторію языка, и исторію
религій и исторію поэзіи, собственно поатическихъ формъ («Опытъ
исторіи оды»); онъ изслѣдуетъ древне-еврейскую поэзію и разбираетъ
драмы Шекспира; наконецъ, подъ впечатлѣніемъ появившихся по-нѣ-
мецки переводовъ изъ Макферсонова Оссіана, все болѣе увлекается по-
эзіей «сѣвернаго барда», рѣзко критикуетъ переводы гекзаметромъ
лирическихъ пѣсенъ Оссіана и посвящаетъ отдѣльную статью разбору
этой поэзіи: «Объ Оссіанѣ и пѣсняхъ древнихъ народовъ» (1773 г.),
далѣе—«О сходствѣ средневѣковой англійской и нѣмецкой поэзіи».
Въ разсужденіи о Шекспирѣ, поэтическія качества котораго Гер-
деръ разъяснялъ своимъ соотечественникамъ вслѣдъ за Герстенбергомъ и
Лессингомъ, особенно цѣнной представляется постановка вопроса о
различіи античной и «сѣверной» трагедій въ зависимости отъ условій ихъ
происхожденія: именно, вслѣдствіе этого различія онѣ необходимо при-
— 88 —
няли разныя формы, и совершенно ошибочно подводить ихъ подъ одну
мѣрку. Историческая точка зрѣнія помогла Гердеру выяснить и отношеніе'
французской трагедіи къ древне-греческой, и, вообще, чисто-эстетиче-
скіе вопросы прояснять условіями происхожденія и развитія литературы.
«Греческая трагедія возникла изъ диѳирамба, поэтому и единство фабулы,
и единство мѣста и времени были для древнихъ писателей естественными
законами... Какъ все пошло бы иначе, если-бы который-нибудь изъ но-
вѣйшихъ народовъ сталъ, вмѣсто слѣпого подражанія, создавать свою
собственную драму, согласно со своей натурой, со своими нравами, мнѣ-
ніями, традиціями и т. д. Именно такъ и поступили англичане... И не-
смотря на все несходство между произведеніями Шекспира и Софокла,
эти два писателя—родные братья» (Гаймъ, 498).
Изученіе древне-еврейской поэзіи, примирившее Гердера съ Клоп-
штокомъ, повело его къ анализу, вообще, первобытной поэзіи, образ-
цомъ которой онъ ошибочно принялъ поэмы Оссіана; но такъ какъ въ
данномъ случаѣ Гердеръ стоялъ не на строго-научной, а лишь на историко-
эстетической точкѣ зрѣнія, то поддѣлка талантливаго мистификатора,
представившаго все же близкіе, и по стилю, и по пріемамъ композиціи,
образцы «древне-народной поэзіи», могла внушить Гердеру мысли а
своеобразномъ характерѣ примитивнаго творчества и его поэтическихъ
достоинствахъ. Въ отношеніи къ народной поэзіи весь ХѴШ вѣкъ сто-
ялъ на почвѣ эстетической, а не строго научной оцѣнки, поэтому не
отдавалъ себѣ отчета ни въ ея неприкосновенности, ни въ исключитель-
ныхъ условіяхъ, при которыхъ она возникаетъ, будучи тѣсно связана съ
опредѣленнымъ культурнымъ состояніемъ. Вольности позволялъ себѣ
Гердеръ и въ переводахъ народныхъ пѣсенъ съ разныхъ языковъ, ко-
торые онъ или непосредственно изучалъ или пользовался чужими пере-
водами для своихъ переложеній. Значителенъ самый замыселъ Гердера—
создать такой сборникъ міровой литературы, въ которомъ представлены
были бы образцы народной поэзіи всѣхъ странъ, образцы, служащіе
показателемъ самоопредѣленія народностей въ той формѣ, которую
онъ признавалъ «природнымъ языкомъ человѣческаго рода»: «поэзія
возникаетъ вмѣстѣ съ зачатками человѣческой рѣчи... первоначальный
человѣческій языкъ былъ пѣніемъ», и лучшіе остатки отъ тѣхъ временъ,
когда языкъ былъ пѣніемъ, сохранились въ памятникахъ народной
поэзіи.
Если далеко не всѣ положенія Гердера пріемлемы, съ точки зрѣнія
современнаго языкознанія и сравнительнаго изученія литературъ и
фольклора, то за нимъ остается заслуга почина въ поднятіи вопросовъ
современной науки, а другая еще большая заслуга—мощнаго импульса,
даннаго имъ развитію тогдашней нѣмецкой литературы, новые ориги-
нальные взгляды, высказываемые имъ о происхожденіи и назначеніи
поэзіи, задачи, которыя онъ какъ бы ставилъ поэтамъ и писателямъ
своего времени. Ученый и мыслитель, въ болѣе отвлеченномъ смыслѣ,
сказался въ Гердерѣ, когда онъ подошелъ къ выполненію труда, надъ
которымъ онъ задумывался и который исподволь подготовлялъ въ тече-


— 89 —
ніе многихъ лѣтъ—его идеи о философіи исторіи человѣчества, изложен-
ныя имъ въ рядѣ статей, появившихся въ половинѣ 80-хъ годовъ и въ
началѣ 90-хъ. Въ эту пору Гердеръ уже отошелъ отъ проблемъ
современной литературы, но могъ порадоваться тѣмъ положительнымъ
результатамъ, къ которымъ привели его вдохновляющія идеи, высказан-
ныя въ сравнительно молодые еще годы, о сущности и назначеніи поэзіи, о
задачахъ литературы, о нахожденіи настоящихъ критеріевъ для оцѣнки
произведеній искусства и .руководящихъ принципахъ творчества.
В. Выступленіе Гёте («Гецъ» и «Вертеръ»; трагизмъ въ юношескихъ
произведеніяхъ Гёте). Второстепенные писатели періода «Бури и На-
тиска». Народный поэтъ Бюргеръ.
Одна изъ раннихъ удачъ Гердера—это встрѣча съ молодымъ Гёте,
ставшимъ его ревностнымъ ученикомъ. Встрѣча произошла въ Страс-
бургѣ, гдѣ Гер-
деръ, состоя на
службѣ молодо-
го принца Виль-
гельма, сына
князя - епископа
Л ю бекска го,
Фридриха-Авгу-
ста, задержался
изъ-за болѣзни
глазъ, и туда же
прибылъ (въ
1769 г.) Гёте
студентомъ-юри-
стомъ писать
диссертацію пос-
лѣ нѣсколькихъ
семестровъ, про-
веденныхъ въ
Лейпцигѣ и
Фран кфур тѣ.
Гердеръ былъ
всего на пять
лѣтъ старше
Гёте, но въ юно-
шескомъ возрас-
Г ё т е э п о х и «В е р т е р а«>. Съ большой литографіи К. Ваиег’а.
тѣ, отъ 21 до 26 лѣтъ, такая разница лѣтъ весьма ощутительна,
тѣмъ болѣе, что Гердеръ уже составилъ себѣ литературное имя; его
критическія статьи имѣли особый успѣхъ у молодежи, и студентъ
Гёте, напечатавшій лишь нѣсколько лирическихъ стихотвореній, не
безъ благоговѣнія отнесся къ литературной «знаменитости». Завя-
— 90 —
запись близкія отношенія, частыя и продолжительныя бесѣды, по-
стоянное общеніе, продлившееся около года. Гёте, съ его полу-
французскимъ образованіемъ и увлеченіемъ метаморфозами Овидія,
писавшій даже французскіе стихи, при чемъ велись переговоры о его
окончательномъ переселеніи во Францію, теперь, подъ вліяніемъ Гердера,
круто повернулъ въ другую сторону; онъ углубился въ Шекспира, изу-
чаетъ древне-скандинавскія и древне-германскія преданія и хроники,
увлеченъ Гольдсмитомъ и Оссіаномъ, ищетъ своихъ темъ, національнаго
сюжета. Благодаря Гердеру, онъ и Лессинга воспринимаетъ теперь съ
оговорками своего учителя; Руссо и Дидро онъ не забылъ, но для него
Домъ, гдѣ родился Гёте, и сосѣдній домъ
до перестройки (17 бв/5с).Съ рис. К.еіНеп2іеіп’а.
они уже не «французы», а
вдохновители общечеловѣче-
скихъ идей, которымъ над-
лежитъ въ Германіи найти
національно-нѣмецкій об-
ликъ. Гёте самъ признается
въ «ОісЫип§ цпсі Ѵ/аИгИеіі»,
что, въ силу знакомства съ
Гердеромъ, онъ «научился
смотрѣть на поэзію съ со-
вершенно другой стороны и
понимать ее иначе, чѣмъ
раньше». Онъ понялъ, что
стихотворное искусство есть
общее достояніе всѣхъ наро-
довъ, а не личное свойство
нѣсколькихъ даровитыхъ и
образованныхъ людей». Въ
изученіи «чужихъ» поэтовъ
больше всего захватываетъ
его Шекспиръ, подъ вліяніемъ
котораго онъ и обработалъ
свою первую драму—хронику съ сюжетомъ, заимствованнымъ изъ эпохи
30-ти лѣтней войны, съ «національнымъ» героемъ—доблестнымъ,честнымъ,
въ мѣру мятежнымъ Гецомъ фонъ-Берлихингенъ, который, правда, взы-
ваетъ къ свободѣ и становится на сторону обиженныхъ и угнетенныхъ, но
при неизмѣнной преданности своему монарху. Драма вышла «книжная»,
не для сцены, хотя она и была нѣсколько разъ поставлена въ театрахъ.
Отъ Шекспира перенята лишь внѣшняя форма—рядъ короткихъ сценъ,
безъ всякой заботы не только о внѣшнемъ, но и о внутреннемъ единствѣ
дѣйствія. Это—драма-романъ въ діалогической формѣ, и главныя ея до-
стоинства чисто литературнаго характера. Но она была, конечно, «новымъ
словомъ» для Германіи того времени, и обликъ благороднаго героя, борю-
щагося за правду, принималъ трагическій характеръ въ серіи испытаній,
которымъ онъ подвергся, съ роковой для него развязкой. Интересно отмѣ-
тить, что по формѣ «Гецъ» представляетъ нѣкоторую аналогію съ Пуш-
— 91
минскимъ «Борисомъ Годуновымъ», тоже выдающимся болѣе по своимъ
художественнымъ, чѣмъ чисто-сценическимъ, театральнымъ качествамъ: и
Гёте и Пушкинъ изучали Шекспира книжнымъ путемъ, въ чтеніи, и не
могли дать себѣ отчета, въ какой мѣрѣ Шекспиръ именно живой на сценѣ;
дѣло не только въ умноженіи безъ счета короткихъ явелній, не стѣсня-
о
и
40
г
л
ст5
К
О
X
к
ст5
О
ХО
сй
Щ
ясь ни пространствомъ, ни временемъ, а въ особомъ умѣніи Шекспира,
при кажущейся раздробленности явленій, сохранять цѣлостность впеча-
тлѣнія, сосредоточивая вниманіе на обрисовкѣ характеровъ и единствѣ
дѣйствія. Лессингъ былъ вполнѣ правъ, указывая на наличность этого
единства дѣйствія у Шекспира, при кажущейся пестротѣ эпизодовъ.
Гёте же развернулъ послѣдовательность событій въ жизни своего ге-
роя чисто эпическимъ пріемомъ. Даже въ Лессинговой «Минна фонъ
— 92 —
Барнгеймъ», которой Гёте отчасти слѣдовалъ, какъ образцу, дѣйствіе
больше сконцентрировано. Но геній Гете все же открывалъ путь для
нѣмецкой «трагедіи», сообщивъ дѣйствительно трагическій характеръ
главнымъ дѣйствующимъ лицамъ своей первой драмы.
Новый, тоже трагическій характеръ сообщилъ онъ нѣмецкому
сентиментализму въ слѣдующемъ за «Гецемъ» романѣ—«Страданія
молодого Вертера», появившемся въ 1774 году. Впрочемъ, сентимента-
лизмъ въ немъ, какъ не разъ было указано, не спеціально нѣмецкій, а
синтезъ направленія, общаго и Англіи, и Франціи, и Германіи, само-
стоятельно пережитаго Гёте, поэтому при всемъ многообразіи источни-
ковъ—и книжныхъ и личныхъ переживаній и наблюденій непосредствен-
ной жизни (исторія юноши Іерузалема, покончившаго жизнь самоубій-
ствомъ),—произведеніе оказалось не только вполнѣ оригинальнымъ, но въ
то же время типическимъ для общеевропейской литературы данной
поры. Болѣзнь Вертера—болѣзнь, которою страдало цѣлое поколѣніе,
зараженное избыткомъ чувствительности, перевѣсомъ жизни сердца
надъ всѣми другими свойствами духовной жизни человѣка. Гёте су-
мѣлъ довести это состояніе духа до его крайняго выраженія и сдѣлать
внутренне необходимымъ трагическій исходъ, по психическимъ даннымъ
изображаемаго характера. Онъ слилъ свою индивидуальность, обоб-
щивъ пережитое имъ самимъ настроеніе, съ инвидуальностью другого
лица, у котораго взялъ болѣе рѣзкія черты, и создалъ обобщенный
типъ, представивъ также первый образцовый романъ изъ нѣмецкой
современной жизни, откликъ современной ему дѣйствительности.
Другой сюжетъ, задуманный имъ также въ молодые годы, но став-
шій произведеніемъ всей его жизни,—одной своей частью также пред-
ставлялъ тему, взятую изъ современной жизни; это—тема о дѣтоубійствѣ и
матереубійствѣ, исторія несчастной Гретхенъ, обольщенной и ставшей
преступницей. Тема эта вполнѣ подходила подъ сюжетъ для «буржу-
азной драмы» и даже была предвосхищена у Гёте однимъ изъ современ-
ныхъ ему драматурговъ (Генр. Леон. Вагнеръ; его трагедія «Дѣтоубійца»
вышла въ 1776 г.). Но Гёте зналъ, что самъ по себѣ сюжетъ годился
только для заурядной драмы «криминальнаго» характера; онъ слилъ его съ
другимъ легендарнымъ сюжетомъ о докторѣ Фаустѣ и создалъ настоящую
трагедію, трагедію индивидуализма, съ внутреннимъ рокомъ, мотиви-
рующимъ роковую развязку и романа съ Гретхенъ: такъ, «буржуазная
трагедія» получила свое окончательное выраженіе въ міровой трагедіи—
одномъ изъ величайшихъ созданій человѣческаго генія.
Гёте, вслѣдъ за Гердеромъ, стоитъ во главѣ движенія 8іигш ипсі
Огап§. Источники и основные мотивы этого движенія намъ, въ общихъ
чертахъ, уже извѣстны. Это—англійская «молодая» литература, съ ея
стремленіями къ оригинальности (Юнгъ) и освобожденію отъ всякихъ
правилъ, съ ея сентиментализмомъ и исканіемъ трагическихъ мотивовъ въ
повседневной жизни; это—пламенная проповѣдь Руссо съ его изобличе-
ньями неудовлетворительной дѣйствительности, мечтами о цѣлостности
первобытнаго состоянія, идеалами свободы, уравненія правъ, упраздне-
— 93 —
нія привилегій, ярко-демократическими тенденціями; это, наконецъ,
исканіе своихъ народныхъ основъ и увлеченіе народной поэзіей. Въ
Германіи всѣ эти новыя идеи и новыя вѣянія не выходили за предѣлы
литературной революціи, и только мечта «быть геніальнымъ» налагала
какъ бы особую печать на образъ жизни представителей группы писа-
телей, образующихъ поколѣніе «Бури и Натиска». Большинство ихъ
ведетъ бродячую жизнь, переѣзжая съ мѣста на мѣсто, а въ литератур-
ной продуктивности терялась всякая мѣра художественности подъ
знаменемъ свободнаго искусства. Явленіе, свойственное почти всѣмъ
новаторамъ, искателямъ «новыхъ путей». Настоящими вожаками и дѣй-
Домъ на площади Ргаиепріап (теперь Соеікезріаіг) въ Вей-
марѣ, гдѣ жилъ Гёте съ 1792 г. Рисовалъ О. Ѵ/а&пег въ 1827 г., грави-
ровалъ Ь. ЗсЪйІге.
ствительно создателями новой литературной полосы были Гердеръ,
Гёте и Шиллеръ, въ опредѣленный періодъ ихъ жизни, пока они не
переросли тѣ вѣянія эпохи, которыя были лишь переходнымъ состояніемъ.
Вокругъ нихъ сгруппировалась цѣлая плеяда молодыхъ писателей, от-
части слѣдовавшихъ за ними, отчасти дѣйствовавшихъ одновременно,
отчасти шедшихъ даже впереди. Таковъ вышеупомянутый Герстен-
б е р гъ (1737—1823 г.), который въ «Письмахъ о достопримѣчательностяхъ
литературы» выставилъ рядъ положеній, пролагающихъ путь новому
искусству, отстаивая первородность генія, значеніе памятниковъ ста-
ринной поэзіи, народную словесность и т. д. Онъ же создалъ еще въ 1767
году трагедію «У го лино», заимствовавъ сюжетъ изъ поэмы Данте и обра-
ботавъ его въ стилѣ Шекспировскихъ драмъ, но сводя трагизмъ лишь къ
ряду внѣшнихъ «ужасовъ» голодной смерти заключенныхъ въ башнѣ (Гетт-
— 94 —
неръ. Однимъ изъ первыхъ подражателей Гёте, мнившій даже
стать его соперникомъ, является «бурный геній»—Якобъ Ленцъ
(1750—1792 г.), вѣчный скиталецъ, закончившій печально свои дни въ Мо-
сквѣ, въ полной бѣдности. Драматургъ и романистъ, онъ представляетъ
интересную индивидуальность больше по своимъ порываніямъ,иногда
правильнымъ сужденіямъ, чѣмъ по достигнутымъ результатамъ въ об-
ласти художественнаго творчества, характернымъ лишь по силѣ въ
нихъ воображенія (М. Розановъ). Маке. Клингеръ (1752—
1805 г.)—непосредственный предшественникъ Шиллера и его же первый
ревностный подражатель, какъ раньше онъ подражалъ Гётевскому
«Гецу»,—пріобрѣлъ, главнымъ образомъ, извѣстность своей пьесой, въ
которой, пріурочивъ сюжетъ «Ромео- и Юліи» къ сѣверо-американской
Фридрихъ М а к с и м и л і а н ъ. К л и н г е р ъ.
в
войнѣ, намѣтилъ черты
«Бури и Натиска», какъ
названа имъ его драма,
отвѣчающіе современ-
нымъ явленіямъ въ
нѣмецкой литературѣ.
Этотъ сынъ дровосѣка
и прачки, закончившій
свою карьеру директо-
ромъ Пажескаго Кор-
пуса въ Петербургѣ,
былъ однимъ изъ глав-
ныхъ проводниковъ
идей Руссо въ Герма-
ніи, и также «шекс-
пиризировалъ», какъ
большинство его со-
временниковъ. Мы не
будемъ останавливать-
ся на второстепенныхъ
представителяхъ дан-
ной полосы въ нѣмец-
кой литературѣ: Юнгъ-
Стиллингѣ, Мюллеръ-живописцѣ, Шубартѣ, Вильгельмѣ Гейнце и т. д.,
интересныхъ въ связи съ переживаемымъ моментовъ въ литературѣ,
который былъ необходимой стадіей въ исторіи духовнаго освобожденія
Германіи отъ порабощающаго вліянія раньше казавшихся незыбле-
мыми авторитетовъ, отъ всякихъ произвольныхъ правилъ, когда про-
исходила «переоцѣнка цѣнностей» и въ нравственныхъ и въ эстетиче-
скихъ нормахъ, когда индивидуальность утверждалась, ища опоры
•лишь въ себѣ самой. Со временемъ, оглядываясь на пройденный путь
и на происходящее вокругъ него, Гёте нѣсколько иначе отнесся
къ лозунгамъ своей юности и, въ бесѣдахъ съ Эккерманомъ, между
прочимъ, замѣтилъ: «Все говорятъ объ оригинальности, но что подъ
— 95 —
ней разумѣютъ? Едва мы родились, міръ оказываетъ на насъ вліяніег
и такъ во всемъ и до конца. Себѣ мы можемъ приписать лишь наши
энергію, силу и желаніе. Если бы я могъ перечислить всѣ мои обя-
зательства и нашимъ великимъ предшественникамъ и нашимъ современ-
никамъ—немного бы осталось
собственно моего».
Однимъ изъ «обяза-
тельствъ» въ исторіи сложенія
новыхъ формъ искусства яв-
ляется и обязательство передъ
народной поэзіей, обусловив-
шей новую полосу и въ худо-
жественномъ творчествѣ. Та-
кимъ сознательно «народнымъ»
поэтомъ выступилъ въ концѣ
60-хъ годовъ ХѴШ в. Гот-
фридъ Августъ Бюр-
геръ (1748 — 1794	г.),
авторъ знаменитой «Леноры»,
обошедшей въ переводахъ всѣ
европейскія литературы. Бюр-
геръ вышелъ изъ кружка по-
этовъ, сгруппировавшихся въ
Геттингенѣ, гдѣ они образова-
ли литературный союзъ и съ
1770 года, подъ редакціей Бойэ
И Готтера, стали выпускать Г. А. Бюргеръ, портретъ работы проф.
А	.	Ботіпік ЕІогіПо.
«Альманахи Музъ», по образцу
выходившихъ въ Парижѣ еще въ половинѣ 60 годовъ «Аітапас сіез Мизез».
Особо выдающихся дарованій въ гетгингеновскомъ кружкѣ не было, и
самъ Бюргеръ не обладалъ ярко непосредственнымъ талантомъ. Стихи
давались ему съ трудомъ, и онъ самъ неоднократно указывалъ въ своихъ
письмахъ, съ какой настойчивостью и терпѣніемъ онъ вырабатывалъ
свои лучшія произведенія (см. Ѵ/иггЬасИ, 83). Первоначально онъ
вдохновлялся Катулломъ, пересказывалъ въ шутливой формѣ древне-
греческія преданія, готовилъ переводъ Гомера, но напалъ на свое на-
стоящее призваніе, познакомившись со сборникомъ древне-англійскихъ
пѣсенъ Перси. Этотъ сборникъ сталъ у него настольной книгой, и онъ
мечталъ стать нѣмецкимъ Перси. Но уже Гердеръ приступилъ къ своему
собранію «Голоса Народовъ». Гердеръ и Перси стали учителями Бюр-
гера, который вчитывался и вдумывался въ образцы народной поэзіи,
затѣмъ выступилъ со статьей о народной поэзіи (Еіп Неггепаиз^изз
ііЬег Ѵоікзроезіе). Въ послѣдней онъ усматривалъ не столько образецъ
для подражанія, какъ богатый матеріалъ для новаго творчества, только въ
формальномъ отношеніи допуская заимствованія нѣкоторыхъ пріе-
мовъ изъ народной поэзіи. Сама же по себѣ поэзія есть все же «искус-
ство ученыхъ»; въ ней природа должна сочетаться съ изысканнымъ вку-
— 96 —
сомъ; народная поэзія—это природа, вкусъ же вырабатывается образо-
ваніемъ и воспитаніемъ. Народный поэтъ для Бюргера—это тотъ писа-
тель, который сумѣетъ, соблюдая требованія вкуса, создавать произведе-
нія, доступныя пониманію всѣхъ. Онъ пишетъ не для избранныхъ только,
а для широкихъ слоевъ общества. Отъ образцовъ народной поэзіи Бюр-
геръ заимствовалъ теорію «натурализма», т.-е. соблюденіе наивозможной
близости къ природѣ, такъ, чтобы и въ темпѣ стиха, и въ подборѣ словъ,
и въ структурѣ фразъ передавалось съ наивозможной выразительностью
описываемое явленіе. Такъ, позже, принимаясь за описаніе въ пѣснѣ
«Дикая охота», Бюргеръ указывалъ, что въ поэтической обработкѣ
нужно, чтобы въ самихъ стихахъ чуялось какъ мчится, скачетъ, реветъ
толпа несущихся охотниковъ, какъ, собаки воютъ, какъ трубятъ въ
роги, щелкаютъ бичи и т. д. Это приводило его къ исканію эффектовъ
звукоподражаній и многочисленнымъ междометіямъ для «живости»
изложенія. Бюргеръ, несомнѣнно, сумѣлъ достичь замѣчательной вирту-
озности стиха въ своихъ балладахъ, но не всегда улавливалъ истинный
смыслъ и величавую простоту народной концепціи сюжета. Удаченъ
былъ выборъ сюжета «Леноры» (1774 г.) изъ распространеннаго у всѣхъ
народовъ во всѣхъ странахъ Европы повѣрія о «возвращающихся мертве-
цахъ». Бюргеръ подслушалъ мотивъ въ одной нижне-нѣмецкой пѣсенкѣ и
дѣйствительно творчески его переработалъ въ мастерски начертанной
картинѣ ночной скачки осиротѣлой невѣсты съ ея женихомъ-мертвецомъ.
Но простой мотивъ народнаго повѣрія о томъ, что не слѣдуетъ тревожить
покоя мертвыхъ непомѣрнымъ гореваніемъ, осложненъ «благочестивымъ»
мотивомъ возмездія за богохульный ропотъ, и цѣлостность народной
концепціи оказалась нарушенной въ обработкѣ Бюргера. Его произве-
деніе—ранній побѣгъ романтизма въ поэтическомъ облаченіи, субъектив-
ная передача международнаго сюжета, значительное по выбору темы и
оригинальной структурѣ стиха. Со временемъ ближе подошли къ худо-
жественной обработкѣ формы народной баллады, съ сохраненіемъ цѣ-
лостности народнаго представленія, Гёте и Шиллеръ. Но все же Бюр-
геръ пробилъ путь въ Германіи къ новой формѣ, воспринятой въ искус-
ственной поэзіи; онъ значительно превзошелъ своихъ предшественни-
ковъ Глейма, Лёвена, Распэ, Гейсслера и др., которые форму «роман-
цовъ» трактовали исключительно въ стилѣ грубовато-шутливыхъ про-
стонародныхъ пѣсенъ, тогда какъ Бюргеръ первый (но, правда, слѣдуя
указаніямъ Гердера) отнесся вполнѣ серьезно къ пѣсеннымъ сюжетамъ и
далъ ихъ обработку въ соотвѣтствіи съ драматическимъ характеромъ
самой темы. Его горячо привѣтствовалъ Гёте, и около 20-ти лѣтъ длилась
его слава «народнаго поэта», обогатившаго нѣмецкую литературу новымъ
видомъ поэзіи. Неожиданный отпоръ онъ получилъ въ анонимной рецен-
зіи, появившейся въ 1789 г. въ Іенскомъ Литературномъ Вѣстникѣ
(АП^ешеіпе ЬіНегаІиг-ЕеіІип^). Авторомъ рецензіи былъ Шиллеръ. Его
упреки Бюргеру, не во всемъ для насъ пріемлемые,заключались от-
части въ критикѣ пріемовъ творчества, мозаичности описаній, а
главнымъ образомъ, въ отсутствіи у популярнаго автора балладъ
надлежащаго, съ точки зрѣнія рецензента, идеализма. Натуралисти-
— 97 —
ческіе пріемы Бюргера не удовлетворяли Шиллера, который, признавая
несомнѣнный талантъ своего литературнаго противника, все же приходилъ
къ выводу, что «вся толпа нынѣ живущихъ поэтовъ, борющихся съ
г. Бюргеромъ за лирическій лавровый вѣнокъ, отстоитъ настолько же
далеко отъ него, насколько онъ самъ, по нашему мнѣнію, отстоитъ отъ
идеала высшей красоты». Шиллеръ не оспариваетъ стремленія Бюргера
къ «общедоступности» и даже подыскиваетъ ему интересную формулу:
«что нравится избраннымъ—хорошо; но что нравится всѣмъ безъ раз-
личія—еще лучше». Однако, онъ повышаетъ требованія отъ того, кто
желаетъ всѣмъ нравиться, и если «все, что намъ можетъ дать поэтъ—
это его индивидуальность», то именно индивидуальность поэта должна
отличаться особо возвышенными качествами. Столкновеніе между Бюр-
геромъ и Шиллеромъ—это почти столкновеніе двухъ школъ—реализма
и идеализма, если бы для того времени возможно было употреблять
слишкомъ многозначительный терминъ «школъ», и еслибы, съ другой
стороны, для насъ Бюргеръ не представлялся теперь недостаточно реаль-
нымъ, не по формѣ, а по концепціямъ. Отзывъ Шиллера о Бюргерѣ нель-
зя считать окончательнымъ. Примѣняя къ «народному поэту» выраже-
ніе самого Шиллера въ его позднѣйшемъ (1796 года) разсужденіи «о наив-
ной и сентиментальной поэзіи», мы скорѣе ожидали бы отъ автора этой
статьи упрека Бюргеру, что онъ не сумѣлъ въ своихъ обработкахъ народ-
ныхъ балладъ въ достаточной мѣрѣ соблюсти «наивность» народной
поэзіи, согласно терминологіи Шиллера, но виртуозность онъ, несомнѣнно,
проявилъ.
С. Юношескія драмы Шиллера п его эстетическія воззрѣнія. Неоклас-
сицизмъ. Нѣсколько итоговъ.
Конецъ дѣятельности Бюргера былъ, какъ указано, значительно
омраченъ рѣзкимъ выступленіемъ противъ него славнѣйшаго пред-
ставителя новаго поколѣнія. Звѣзда самого Шиллера поднялась, сравни-
тельно, не такъ давно на горизонтѣ, передъ появленіемъ его критики на
Бюргера. Всего семь лѣтъ назадъ, 13 января 1782 года, на сценѣ Ман-
геймскаго придворнаго театра впервые поставлена была пьеса еще мало
кому извѣстнаго швабскаго поэта, въ которомъ, однако, вскорѣ Гер-
манія узнала своего самаго выдающагося драматурга не только для
того времени, но, быть можетъ, вообще наилучшаго выразителя драма-
тическаго генія націи. Этотъ двадцатитрехлѣтній юноша, по образова-
нію и профессіи медикъ, прошедшій суровую «Карлову школу», учре-
жденную Вюртембергскимъ герцогомъ Карломъ Евгеніемъ сперва въ
его замкѣ «Зоіііибе», позже переведенную въ Штутгардтъ, и былъ Шил-
леръ, асъ большимъ успѣхомъ выдержавшая первый «ожогъ» огней
рампы пьеса—была драма «Разбойники». Уже за годъ до постановки
«Разбойники» были напечатаны авторомъ, но анонимно, а поставлены
они были въ переработанномъ видѣ, согласно указаніямъ директора
Мангеймскаго театра Дальберга, ссылавшагося на особыя условія тог-
дашней сцены. Пьеса, хотя и появившаяся безъ подписи, и въ печати не
Исторія западной литературы.	?
— 98 —
прошла не замѣченной. Автора привѣтствовалъ въ «Эрфуртскихъ ученыхъ
извѣстіяхъ» романистъ и драматургъ школы Лессинга—Тиммэ, который
отмѣтилъ, что «если намъ суждено дождаться своего нѣмецкаго Шекс-
пира, то имъ является анонимный авторъ «Разбойниковъ». Но про-
изнеся такую похвалу, рецензентъ все же во многомъ порицалъ пьесу,
совѣтовалъ автору больше напечатлѣться образцами театра Лессинга,
Домъ, гдѣ родился Шиллеръ, въ
Марбахѣ, на Неккарѣ.
научиться обуздывать себя, и
совершенно не понялъ значенія
массовыхъ сценъ, которыя и въ
«Разбойникахъ» предвѣщали бу-
дущаго автора «Валленштейна»
и «Вильгельма Телля».
Шиллеръ обладалъ исклю-
чительнымъ геніемъ въ области
драмы, но нельзя не учесть и
весьма благопріятнаго момента,
когда ему пришлось выступить
самостоятельнымъ творцомъ на
поприщѣ драматической лите-
ратуры. Пусть склонность къ
театру у него была ранняя, что
подтверждается біографически-
ми свѣдѣніями, пусть у него
были особыя исключительныя
призваніе и дарованіе, онъ
уже, такъ сказать, вовлеченъ
былъ на новый путь примѣра-
ми другихъ и силой пережитой
эволюціи литературы. Борьба
съ французскимъ вліяніемъ,
которую вынесъ Лессингъ, бы-
ла уже прошлымъ. Авторитетъ
Аристотеля его не стѣснялъ.
Шекспира онъ проштудировалъ
еще въ школѣ. А затѣмъ
предъ нимъ были образцы его геніальнаго предшественника—Гётевскіе
«Гецъ» и «Вертеръ», и произведенія менѣе значительныхъ по дарованіямъ,
но охваченныхъ новымъ духомъ «бурныхъ поэтовъ»—Герстенбергъ,
Лейзевицъ и Клингеръ. Саму тему своей драмы Шиллеръ заимствовалъ
изъ нѣмецкаго источника—разсказа Шубарта, помѣщеннаго въ журналѣ
«Швабскій магазинъ», за 1775 г., съ оговоркой, что приведенное повѣ-
ствованіе «Изъ исторіи человѣческаго сердца» должно служить доказа-
тельствомъ, что и въ Германіи возможны сильныя страсти и великіе
характеры, что, «несмотря на стѣснительныя формы государственнаго
управленія, которыя (нѣмцамъ) предоставляютъ лишь возможность
пассивнаго состоянія, все же и нѣмцы—люди, обладающіе страстями и
могущіе дѣйствовать, какъ любой французъ или британецъ». Такимъ
— 99 —
образомъ, и сюжетъ, и рядъ мотивовъ, внесенныхъ въ драму (вражда
братьевъ*), и общее настроеніе, подъ
вліяніемъ Руссо, которому Шиллеръ по-
святилъ стихотвореніе еще въ 1784 г.,
были подсказаны поэту извнѣ; разрознен-
ные элементы, обусловившіе созданіе дра-
мы, какъ бы носились въ воздухѣ; но
Шиллеръ сумѣлъ не только овладѣть
всѣмъ тѣмъ, что давалось ему и пред-
шественниками и благопріятнымъ момен-
томъ состоянія литературы,— онъ внесъ
въ свое произведеніе лично пережитое,
не въ смыслѣ фактическихъ данныхъ
автобіографическаго характера, а пере-
житыя чувства, настроенія и идейныя
стремленія, оживилъ фабулу пламенемъ
своей кипучей натуры и создалъ, если и
не безупречное въ художественномъ отно-
шеніи, по объективному критерію, про-
изведеніе, то, во всякомъ случаѣ, живое
и неизмѣнно заразительное, по юно-
шескому пылу, благородству, свободо-
любивымъ и гуманнымъ идеямъ, вло-
Сцена изъ «Коварство и Любовь».
женнымъ въ эту первую «романтическую» драму, возникшую задолго
*) «Мотивъ братоубійства, замѣчаетъ I. Миноръ въ своемъ трудѣ о Шиллерѣ,
является почти неизбѣжнымъ въ каждой хорошей драмѣ періода Бури и Натиска».
7*
100
до наступленія эпохи романтизма. И въ то время, какъ гётевскій Гецъ
еще съ ужасомъ отнѣкивался отъ прозвища «разбойникъ», вступая въ
борьбу съ существующими порядками во имя верховной законности
монарха, Шиллеръ смѣло поставилъ своего героя «внѣ закона»: дѣй-
ствительность невыносима («этотъ гнусный вѣкъ кастратовъ», какъ
выражается Карлъ Мооръ), и единственный
исходъ, чтобы остаться
честнымъ человѣкомъ,
это не только нарушить
законы, но итти про-
тивъ нихъ. Карлъ Мо-
оръ сознаетъ преступ-
ѵоп (йп( ЗІНеп,
I) с г а и « д е д е Ь е и
ность своихъ дѣяній,
но трагизмъ его поло-
женія въ томъ и заклю-
чается, что нѣтъ выбо-
ра: онъ порываетъ съ
обществомъ и въ то
ООП
ЗгіЬегіф ©фіііег.
Вгооге іжЬеПегге Зіираде.
СЛ СЛ <250 <27} <27} ОТЪ	<2^	27} <2^ С/7} с27} <27}
3 г а п Г и г г и и Ь 5 е і р р д.
Ь г і о Ь і а ё & о (/ е г.
1782.
Титульный листъ ко 2-му изд. «Р а з-
бойников ъ».
же время продолжаетъ
служить обществу; онъ
преступникъ, но онъ
защитникъ слабыхъ и
угнетенныхъ; онъ по-
губилъ себя, но спа-
саетъ многихъ.
Въ обрисовкѣ ха-
рактеровъ указываютъ
на вліяніе Плутарха,
который былъ однимъ
изъ любимыхъ авто-
ровъ юноши Шиллера,
давшаго эту книгу въ
руки и своему герою
Карлу Моору, ссылаю-
щемуся и на Сенеку.
Амалія поетъ про раз-
ставаніе Гектора и
Андромахи, а Карлъ
запѣваетъ «римскую
пѣсню» о Брутѣ и Це-
зарѣ. Такъ, уже въ пер-
®іс
вой національной драмѣ Шиллера вліяніе античности скрещивается съ
вѣяніями современности. Почти одновременно съ «Разбойниками» перело-
жено Шиллеромъ, въ формѣ «лирической оперетки», античное преданіе
(«Семела», первое изд. въ 1782 г.), нѣсколько раньше написано «Прощаніе
Гектора съ Андромахой» (1780 г.), затѣмъ появились «Боги Греціи» (1786 г.)
Но въ «Разбойникахъ» Шиллеръ сознательно оставался на національной
почвѣ и въ книжномъ изданіи своей пьесы настаивалъ на ея пріуроченіи
— 101 —
къ современному моменту. Только по требованію директора Маннгейм-
скаго театра, при постановкѣ пьесы, дѣйствіе было перенесено въ ХѴІ-ый
вѣкъ. Ореолъ, которымъ Шиллеръ окружилъ своего героя-разбойника,
надолго закрѣпилъ въ поэзіи образъ благороднаго разбойника, если не
вполнѣ революціонера въ смыслѣ поднятія народныхъ массъ для
борьбы съ существующимъ строемъ, то все же проникнутаго революці-
оннымъ духомъ и выдвигающаго принципъ самообороны, и самопомощи
противъ гнета и насилія стоящихъ у горнила правленія. Сильно очер-
ченный характеръ соперника, врага и въ то же время родного брата
Карла, демоническая натура Франца Моора, въ которомъ есть и отъ
Шекспировскаго Яго, и отъ Мольеровскаго Тартюфа, позаимствованія изъ
«Короля Лира» и изъ Библіи и т. д.,—выставленъ въ яркомъ контрастѣ
«благородному» Карлу и долженъ оттѣнить всѣ положительныя каче-
ства послѣдняго. Однако, Шиллеръ, выводя Карла на путь револю-
ціонной борьбы, выдвигая въ немъ тенденцію инвидуализма («Чѣмъ
бы ты ни было безыменное «тамъ»—только бы мое «я» осталось мнѣ вѣр-
нымъ... Я—самъ мое небо и адъ», д. IV сц. 5), отнюдь не санкціонируетъ
избранный его героемъ методъ борьбы съ неправдой. «О, я, глупецъ,
мечтавшій исправить свѣтъ злодѣяніями и законы поддержать безза-
коніемъ»,—это послѣдній выводъ Карла Моора передъ тѣмъ, какъ онъ
самъ себя добровольно отдаетъ въ руки правосудію. Въ концѣ драмы—
мажорный тонъ первыхъ актовъ переходитъ въ минорный и въ обращеніи
Карла къ Провидѣнію: «Умилосердись надъ ребенкомъ, дерзнувшимъ
предупреждать Твои предначертанія. Тебѣ Одному подобаетъ мщеніе—не
нужна Тебѣ рука человѣка»,—въ этомъ покаяніи человѣка, смѣло бро-
савшаго раньше вызовъ судьбѣ, чувствуется отголосокъ піэтическаго
настроенія юноши Шиллера, хотѣвшаго первоначально избрать карьеру
пастора. Только въ силу обстоятельствъ пришлось ему заниматься вмѣ-
сто богословія сперва юридическими, потомъ медицинскими науками въ
Карловой школѣ, гдѣ «Разбойники» были задуманы еще на школьной
скамьѣ и медленно, въ теченіе четырехъ лѣтъ, исподволь написаны.
Черезъ годъ послѣ «Разбойниковъ» у Шиллера уже готова вторая драма
«Заговоръ Фьеско», названная имъ «Республиканской трагедіей»; еще
черезъ годъ выполнена «мѣщанская трагедія»—«Коварство и любовь»
(первоначально названная по имени героини просто «Луиза Миллерша—
Ьиіза Міііегіп») и въ то же время онъ работаетъ надъ четвертой драмой
своей юношеской поры «надъ драматическимъ стихотвореніемъ»—«Донъ
Карлосъ, инфантъ Испанскій», окончательно выполненной лишь въ 1787
году и едва ли не самой совершенной изъ его произведеній за этотъ пе-
ріодъ времени. Характерно, однако, что поэтъ подолгу вынашивалъ
свои произведенія, написанныя въ возрастѣ съ 19 до 28 лѣтъ, что онъ
давалъ ихъ въ нѣсколькихъ редакціяхъ и самъ выступалъ съ критикой и
разъясненіемъ того, что онъ имѣлъ въ виду создать, какія видоизмѣне-
нія онъ допускалъ для сценической постановки и какое значеніе при-
давалъ замыслу въ его цѣломъ и отдѣльнымъ эпизодамъ, наконецъ,
почему и какъ, принимаясь за историческій сюжетъ, онъ отступалъ отъ
— 102 —
историческихъ фактовъ или видоизмѣнялъ ихъ въ угоду цѣльности
выполненія поэтическаго замысла. Въ Шиллерѣ теоретикъ всегда шелъ
рука объ руку съ поэтомъ. Большаго формальнаго совершенства онъ
сталъ дстигать уже въ послѣднемъ періодѣ своей дѣятельности, со вто-
рой половины 90-хъ годовъ, но въ юношескихъ драмахъ остается на-
всегда особо привлекательной страстность поэтическаго темперамента,
плѣняетъ благородство стремленій и возвышенный характеръ идей-
наго міропониманія. Эти пьесы—наилучшее воплощеніе «бурныхъ по-
рываній» данной эпохи, при чемъ политическіе идеалы автора прояс-
няются въ тѣсной
связи съ его(такъ
же, какъ и у Рус-
со) «протестую-
щимъ сентимен-
тализмомъ»; но
революціонный
духъ, вѣявшій
надъ «Разбойни-
ками» (недаромъ
Шиллеръ полу-
чилъ за нихъ зва-
ніе «гражданина
французской ре-
спублики»), ко-
нечно, отчасти,
присущій и «Фье-
ско»,—хотя глава
генуэзскаго за-
говора —честол ю-
бецъ, погибающій
отъ руки того че-
ловѣка (Верри-
на), который пер-
вый привѣтство-
валъ его, какъ
освободителя Ге-
нуи отъ тиранніи
Джансттино До-
. ттт	ріа,—принимаетъ
Ф. Шиллеръ, д е к л а м и р у ю щ і й с в о и м ъ товары-	,
щамъ «Разбойниковъ». Картина НесІеІоИ’а.	«Мѣщанской
трагедіи» о Луизѣ
Миллеръ характеръ осужденія лишь развратныхъ нравовъ вели-
кихъ міра сего, осужденія сословныхъ предразсудковъ и гимна
всевластной любви; въ концѣ концовъ, онъ перевоплотился въ бла-
городный обликъ маркиза Позы, который, вступая въ опасный
союзъ съ королевской властью, дабы спасти своего друга, признаетъ
— 103 —
самъ: «Нашъ вѣкъ для идеаловъ не созрѣлъ моихъ. Я — гражданинъ
грядущихъ поколѣній». «Нашъ вѣкъ» не есть, очевидно, только
вѣкъ Филиппа II Испанскаго, но во многомъ и вѣкъ Шиллера, ко-
торый, сохраняя свою любовь къ идеѣ свободы, выставляя поло-
женіе, что «самое совершенное произведеніе искусства есть именно
построеніе истинной политической свободы», въ то же время заявлялъ,
что онъ отдаетъ предпочтеніе красотѣ передъ свободой на томъ основа-
ніи, что «для рѣшенія на опытѣ политической проблемы нужно пойти
по пути эстетики, ибо только путемъ красоты можно достичь свободы».
На этомъ принципѣ возникли знаменитыя «Письма объ эстетическомъ
воспитаніи человѣка», написанныя Шиллеромъ въ 1793—95 гг. Въ эту
пору авторъ, уже основательно изучившій философію Канта и его эсте-
тическія воззрѣнія, которыя онъ предполагалъ лишь развивать и про-
яснять, освободился отъ того морализма, которому онъ вначалѣ под-
чинялъ эстетику, и сталъ ей придавать самостоятельное значеніе (см.
Э. Ра д ловъ. «Воззрѣнія Шиллера на нравственность и эстетику», въ
изд. Брокгаузъ-Эфронъ). Но политическій идеалъ его значительно отодви-
нулся, и борьба съ неудовлетворительной дѣйствительностью утратила
характеръ дѣйственнаго протеста, которымъ проникнуты юношескія
драмы Шиллера. Если Карла Моора онъ заставлялъ раскаиваться въ
томъ, что онъ мечталъ «законы поддержать беззаконіемъ», то Фьеско
карается отнюдь не за революціонный образъ дѣйствія, а за то, что
онъ, поднявши мятежъ для возстановленія республики, самъ стано-
вится верховнымъ правителемъ, угрожая новой тиранніей. Правда,
Шиллеръ вложилъ въ уста Фьеско (монологъ во II д., 19 явл.) возвы-
шенное желаніе—достигши власти, отказаться отъ нея: «Генуя, будь
свободна! А я буду твоимъ счастливѣйшимъ гражданиномъ». Ему
словно претило оставить своего героя исключительно честолюбцемъ-
узурпаторомъ, и онъ облагородилъ его обликъ. Но готовность отка-
заться отъ власти высказывается Фьеско наединѣ съ самимъ собою и
потомъ ни въ чемъ не проявляется, такъ что Веррина могъ остаться
при убѣжденіи: «Фьеско низвергнетъ тиранна, это несомнѣнно. Фьеско
сдѣлается опаснѣйшимъ тиранномъ Генуи—это еще болѣе несомнѣнно».
И онъ сталкиваетъ Фьеско въ воду, послѣ низверженія перваго тиранна,
чтобы избавить Геную отъ второго узурпатора власти (по исторіи, Фьеско
самъ утонулъ, свалившись съ мостковъ на пристани). Іиллеръ въ эту
пору еще не думалъ, что «только путемъ красоты можно достичь сво-
боды», а указывалъ на болѣе рѣшительныя мѣры.
«Коварство и любовь» болѣе непосредственно примыкаетъ къ тѣмъ
реформамъ драмы и установленію новаго ея типа, которые отъ Яилло
и Мура черезъ Дидро и Лессинга дошли до Шиллера. Его «мѣщанская
трагедія» отражаетъ цѣлый рядъ вліяній, но въ основѣ положено на-
блюденіе дѣйствительности; матеріаломъ для драмы послужили впеча-
тлѣнія, вынесенныя изъ жизни въ герцогствѣ Вюртембергскомъ, и пе-
реживанія автора, когда онъ бѣжалъ изъ Штутгардта и прожилъ нѣ-
которое время въ семьѣ трактирщика, который является отчасти про-
104
образомъ музыканта Миллера. Книжное вліяніе и литературные источ-
ники удивительно совпали съ тѣмъ, что давала сама жизнь, вслѣдствіе
чего,—хотя и приходится зачислить литературными прообразами «Ко-
варства и любви», и «Лондонскаго купца», и «Игрока», и «Сару Симпсонъ»,
и «Эмилію Галотти»,—драма Шиллера сохраняетъ всю силу и свѣжесть
оригинальнаго произведенія, которое только подготовили болѣе ран-
ніе опыты въ этомъ направленіи, а Шиллеръ какъ бы сказалъ послѣд-
нее слово. И во всѣхъ даже юношескихъ своихъ драмахъ Шиллеръ
является завершителемъ и наилучшимъ выразителемъ "стремленій дан-
наго періода времени, не только заложивъ начала, но и давъ превос-
ходные образцы національной нѣмецкой драмы, которые предвѣщаютъ
будущую законченность его «послѣднихъ драмъ».
Послѣ написанія «Донъ Карлоса» наступаетъ почти десятилѣт-
ній перерывъ въ драматической дѣятельности Шиллера. Онъ продол-
жаетъ свою философскую лирику, пишетъ философско-эстетическія раз-
сужденія, затѣмъ цѣлую серію балладъ въ перемѣшку на античные
и національные сюжеты. Философія была для Шиллера дѣломъ чув-
ства, и захватывали его всего болѣе вопросы нравственнаго и эстети-
ческаго воспріятія, касающіеся непосредственно области чувствъ, по-
этому его разсужденія на эти темы неоднократно облекались въ форму
поэтической рѣчи. Онъ считалъ, что черезмѣрный перевѣсъ чисто-спе-
кулятивныхъ интересовъ составляетъ вообще недостатокъ вѣка, а по-
эзія именно устанавливаетъ связь между умомъ и сердцемъ человѣка;
она, служитъ отдыхомъ и отъ отвлеченной философіи и отъ практи-
ческой дѣятельности (статья о стихотвореніяхъ Бюргера, 1791 г.). Но
она, прежде всего, самостоятельная духовная дѣятельность, и Шиллеръ,
идя далѣе Лессинга, отстаиваетъ ея самодовлѣющее значеніе, отбра-
сывая всѣ прикладныя задачи, поучительность, дидактизмъ, служе-
ніе постороннимъ цѣлямъ. Происхожденіе искусства—игра, а его един-
ственная цѣль—радость духа, и этой радости Лиллеръ слагалъ во-
сторженный гимнъ: «У груди благой природы, все, что дышитъ, ра-
дость пьетъ. Всѣ созданья, всѣ народы—за собой она влечетъ...»
Въ своихъ эстетическихъ теоріяхъ Лиллеръ въ значительной мѣрѣ
обусловленъ философіей Канта, и недаромъ онъ высказалъ/въ одномъ
частномъ письмѣ графинѣ Лиммельманъ, что счастливая случайность
свела его съ нѣсколькими превосходными людьми въ рѣшительные
періоды его жизненнаго поприща. «Все, что во мнѣ есть хорошаго—
внѣдрено ими», скромно замѣчаетъ Лиллеръ, указывая, что исторія
его знакомствъ есть также исторія его жизни. Въ значительной мѣрѣ
оно такъ и есть на самомъ дѣлѣ, и, конечно, если бы Лиллеръ не встрѣ-
тилъ на своемъ пути геніальнаго философа, его собственныя эстети-
ческія теоріи должны были бы совершить длинный путь отъ наивныхъ
разсужденій аббатовъ Дюбо и Батте и первыхъ шаговъ какъ бы ощупью
въ области эстетики Баумгартена (1750—58 гг.). Теперь же онъ имѣлъ
прочную базу въ системѣ Канта. Въ содержательномъ очеркѣ о воз-
зрѣніяхъ Шиллера на нравственность и эстетику (въ изданіи Лиллера
— 105 —
Брокгаузъ—Эфрона) Э. Л. Радловъ указалъ на отличіе выводовъ, къ
которымъ пришелъ Шиллеръ, отъ ученія Канта: «во-первыхъ, Шил-
леръ призналъ нравственнымъ не только то дѣйствіе, которое совер-
шается изъ чувства уваженія передъ долгомъ, но и то, въ которомъ
склонность находится въ согласіи съ долгомъ; во-вторыхъ, онъ идею
красоты освободилъ отъ порабощенія ея идеѣ нравственности (трак-
татъ Шиллера «О прелести и достоинствѣ»). Но кантовское опредѣ-
леніе красоты, какъ цѣлесообразность безъ цѣли, давало возможность
расширить ту слишкомъ тѣсную связь, которую тотъ же Кантъ уста-
навливалъ между красотой и нравственнымъ закономъ, красотой, какъ
символомъ идеи добра. На самостоятельное отношеніе къ ученію Канта
направлялъ Шиллера его другъ Кернеръ, который еще въ 1791 году
писалъ ему, что Кантъ разсматриваетъ лишь вліяніе красоты на субъекта,
но не разбираетъ, въ чемъ сущность красивыхъ и безобразныхъ пред-
метовъ, въ нихъ самихъ, и даже отрицаетъ возможность установленія
объективныхъ признаковъ красоты. Шиллеръ хотѣлъ добиться такого
критерія и приходитъ къ выводу, что для формальной красоты объ-
ективнымъ признакомъ служитъ полнота выраженія, вслѣдствіе ко-
торой не за чѣмъ прибѣгать къ посторонней концепціи для ея объясненія.
Такая форма, которая вся объясняется изъ себя, представляется свобод-
ной или автономной, и это же свойство, по Шиллеру, дѣлаетъ предметъ
прекраснымъ. Но возраженія Кернера на счетъ условности всякаго
представленія свободы по отношенію къ явленіямъ, находящимся въ
зависимости отъ человѣческихъ представленій, побудили Шиллера
обратиться и для опредѣленія красоты къ даннымъ человѣческаго со-
знанія, и въ характеристикѣ «возвышеннаго» онъ снова примыкаетъ
къ формулѣ Канта—величія окружающей и подавляющей насъ при-
роды и непобѣдимаго превосходства ума (ср. Мопіаг^іэ «Ь’еэіѣеіідие
сіе ЗсѣіПег: «Благодаря чувству возвышеннаго, писалъ Шил-
леръ, мы узнаемъ, что... законы природы не суть необходимо и наши
законы, а что въ насъ есть самостоятельное начало, которое совершенно
независимо отъ всякихъ чувственныхъ вліяній». Глубокій идеалистъ,
Шиллеръ выводилъ изъ потребностей духовнаго существа человѣка
особый міръ постулатовъ, которые онъ объединилъ въ метафизическомъ
понятіи красоты. Ее призваны воплощать художники, къ которымъ
онъ обращается съ призывомъ:
Сыны свободные природы, свободной матери сыны,
Летите на крылахъ свободы къ красѣ надзвѣздной стороны!
Другихъ вѣнцовъ себѣ не ждите! Что потеряли въ жизни сей,
То снова нѣкогда узрите, на лонѣ матери своей.
На крыльяхъ смѣлыхъ мчась высоко, временъ перегоните бѣгъ!
Ужъ въ вашемъ зеркалѣ далеко горитъ зарей грядущій вѣкъ...
Такимъ образомъ, поэты, художники—это провидцы, которые
въ созданіяхъ воображенія воплощаютъ то, къ чему стремится человѣ-
чество, чего оно рано или поздно достигнетъ, а путь къ нему лежитъ
черезъ красоту. Таковъ въ общихъ чертахъ и смыслъ «Писемъ объ эсте-
— 106 —
тическомъ воспитаніи человѣка», т.-е. такого воспитанія, которое должно
привести и къ достиженію высшаго блага на землѣ.
Шиллеръ оптимистъ, въ томъ же смыслѣ, какимъ былъ имъ и Руссо,
т.-е. онъ вѣритъ въ природную доброту человѣка и оспариваетъ положе-
ніе Канта о первородномъ злѣ, присущемъ натурѣ человѣка (Письмо къ
Кернеру отъ 28 февраля 1793 г., цит. Мопіаг^із), отстаиваетъ обязанность
человѣка подчинять общественное устроеніе требованіямъ разума: го-
сударство, основанное на принципахъ силы и физической необходи-
мости, должно уступить мѣсто разумному устроенію на началахъ сво-
боды и нравственной необходимости. Идеалъ человѣка, какъ и об-
щества, есть цѣлостность, которая когда-то была присуща древней
Греціи, но со временемъ она утрачена. Принудительность не есть же-
лательный принципъ какого бы то ни было устроенія, ни даже терпи-
мый критерій дѣятельности, ибо человѣкъ долженъ сумѣть развить
въ себѣ благородство желаній, чтобы не прибѣгать къ возвышенной
волѣ, которая принуждаетъ его направить свой путь къ добру.
Стремленіе къ добру должно быть естественнымъ, непроизвольнымъ.
Въ области искусства Шиллеръ возвеличиваетъ идеализмъ надъ реаль-
ностью изображенія явленій жизни, ибо не дѣйствительность сама по
себѣ должна служить объектомъ отображенія художника, а истин-
ность природы, въ ея сущности; природа же не есть тотъ или иной фактъ,
то или иное явленіе, а обусловливающій ихъ источникъ. Природа су- •
шествуетъ лишь въ идеѣ, и настоящее искусство, ставящее себѣ цѣлью
ея воспроизведеніе, не можетъ не быть идеальнымъ, обобщающимъ явле-
нія жизни, представляющимъ ихъ въ отвлеченіи. Въ одномъ письмѣ
къ Гёте Шиллеръ пишетъ: «Надо дать свѣта и воздуха искусству, от-
страняя всякое подражаніе вульгарной природѣ. Я думаю, что этого
можно было бы достичь, пользуясь символическими средствами, ко-
торые замѣняли бы предметы въ томъ, что не входитъ въ область чи-
стой поэзіи, что не должно быть показано, а только указано. Я еще
не вполнѣ освоился съ идеей символизма въ поэзіи, но я считаю ее очень
плодотворной».
Въ разсужденіи «О наивной и сентиментальной поэзіи» (1795—
96 гг.) Шиллеръ подошелъ къ вопросу, который ни одинъ изъ его пред-
шественниковъ не сумѣлъ не только разрѣшить, но даже правильно
поставить, тогда какъ теперь, только съ иными терминами, рѣшеніе
Шиллера формулируетъ основное дѣленіе поэзіи, вообще, на двѣ группы:
народная, непосредственная или безыскусственная поэзія и поэзія худо-
жественная, сознательная или «ученая». Какъ уже было указано, въ
XVIII вѣкѣ народную поэзію принимали, какъ матеріалъ для новаго
творчества, съ которымъ можно было обходиться свободно, который
не ощущался какъ неприкосновенная форма, возникшая при иныхъ
условіяхъ культурной жизни. Эту первобытную поэзію Шиллеръ окре-
стилъ терминомъ «наивной», и тѣмъ самымъ далъ почувствовать ея отдален-
ность отъ новой поэзіи образованныхъ классовъ, утратившихъ «наивность»
первобытнаго состоянія. Только Шиллеръ придалъ термину слишкомъ
— 107 —
распространенное значеніе, подведя подъ него всю античную поэзію.
Неудачно подобранъ имъ терминъ «сентиментальной» или «чувстви-
тельной» поэзіи для обозначенія другой формы поэтическаго творче-
ства, на высшихъ ступеняхъ цивилизаціи, но мысль имъ выражена
правильная. А засимъ, руководствуясь примѣромъ въ высшей степени
непосредственной, хотя въ то же время и высокохудожественной поэзіи
Гёте, Шиллеръ предположилъ возможный синтезъ «наивности» и «чув-
ствительности», т.-е. непроизвольности и художественности поэтиче-
скаго акта, въ чемъ также былъ правъ, отмѣтивъ высшую ступень по-
этическаго вдохновенія.
Въ классификаціи различныхъ родовъ литературы Шиллеръ,
раздѣляя «чувствительную» поэзію на двѣ главныя категоріи —
сатирическую и элегическую, устанавливая затѣмъ особыя подраз-
дѣленія для этихъ категорій, въ сатирической поэзіи выдѣляя видъ
патетическій (трагедія) и шутливый (комедія), а въ элегической—элегію
и идиллію, не далъ удовлетворяющей понынѣ настоящей классифика-
ціи и совсѣмъ уже не убѣдительно возвысилъ идиллію—наиболѣе ар-
хаичный теперь видъ поэзіи—надъ всѣми прочими родами и видами
литературы. Но такое значеніе, придаваемое имь идилліи, вязалось
съ настроеніемъ момента *), а, вообще, особое предпочтеніе, оказывае-
мое имъ «наивной поэзіи», разумѣя подъ ней также и древнекласси-
ческую литературу, стоитъ въ связи съ тѣмъ неоклассицизмомъ, ко-
торый въ Германіи, подъ эгидой Гёте **) и Винкельмана, проявилось
такъ же, какъ и во Франціи, въ послѣднихъ годахъ XVIII столѣтія.
Шиллеръ не получилъ смолоду строго классическаго образованія. Онъ
признается, что «до 24-хъ лѣтъ вполнѣ пренебрегалъ греческой лите-
ратурой, поскольку она шла далѣе Новаго Завѣта, и очень мало чер-
палъ изъ латинскихъ источниковъ». Но слѣдуя примѣру Гёте и общимъ
вѣяніямъ наступавшаго конца XVIII вѣка, онъ все болѣе заинтересо-
вывается античностью и, даже не выучившись греческому языку, вдохно-
вляется по переводамъ античными сюжетами, сумѣвши, по отзыву
Гумбольта, и безъ чтенія греческихъ авторовъ въ подлинникахъ, чутьемъ
поэта проникнуться общимъ пониманіемъ и духомъ античности. Сви-
дѣтельствуютъ это и баллады Шиллера на древнегреческіе сюжеты,
начиная съ «Боговъ Греціи», «Жалоба Цереры», «Поликратовъ пер-
стень», «Ивиковы журавли» и т. д., и его опытъ написать «трагедію
судьбы», по образцу древнихъ, и тоже съ хорами, какъ въ античной
трагедіи, но съ сюжетомъ, заимствованнымъ изъ средневѣковой поры
(«Мессинская невѣста»). Въ этомъ стремленіи возродить античныя
формы, влагая въ нихъ новое содержаніе, Шиллеръ отчасти совпадалъ
съ призывомъ Андрея Шенье—«на новыя мысли слагать античные стихи»,
о чемъ уже была рѣчь выше.
*) Около этого времени одинъ изъ видныхъ современниковъ Шиллера, пере-
водчикъ Гомера, Фоссъ прославился своей идилліей «Луиза».
**) О неоклассицизмѣ Гёте, см. ниже статью Вяч. Иванова.
— 108 —
Неоклассицизмъ и въ Германіи является непосредственнымъ пред-
шественникомъ романтизма, одно время сосуществуя съ нимъ, пред-
ставляясь какъ бы прощальнымъ привѣтомъ тому міру красоты и гар-
моніи, на которыхъ воспиталась европейская мысль, теперь, съ насту-
пленіемъ XIX вѣка, направившаяся въ другую сторону—исканія но-
выхъ формъ и новаго содержанія творчества, еще болѣе рѣшительнаго
индивидуализма, чѣмъ въ нѣкоторыхъ вѣяніяхъ XVIII столѣтія, воз-
рожденія въ поэтическомъ переживаніи средневѣковья, въ сочетаніи
то съ реакціонными то, по новому, прогрессивными вѣяніями. Шил-
леръ въ послѣднее десятилѣтіе жизни обратился къ чисто художествен-
ной дѣятельности, отнюдь не впадая въ тонъ реакціи, но и не преду-
гадавъ лозунга будущихъ романтиковъ стиля Виктора Гюго. Онъ смо-
лоду искалъ и не находилъ разрѣшенія многихъ мучительныхъ вопро-
совъ современности; онъ былъ мятежной натурой, стремившейся къ
вершинамъ бытія, къ гармоніи между идеалами и дѣйствительностью,
и наталкивался на постоянный разладъ между тѣмъ, чтб есть и чтб должно
было бы быть. И въ скорбно-разочарованномъ настроеніи встрѣтилъ
онъ наступавшее XIX столѣтіе, посвятивъ стихотвореніе «новому вѣку»,
который, по его замѣчанію, родился въ крови: народы «дѣлежъ все-
мірный совершая, надъ свободой страшный судъ творятъ». Поэту,
рисуется единственный исходъ:
Заключись въ святомъ уединеньѣ,
Въ мірѣ сердца, чуждомъ суеты:
Красота цвѣтетъ лишь въ пѣснопѣньѣ,
А свобода—въ области мечты.
Этотъ элегичный возгласъ Шиллера завершаетъ грустнымъ аккор-
домъ столѣтіе, въ которомъ именно мечта о свободѣ казалась близкой
къ осуществленію и въ дѣйствительности. Но въ Германіи она и не вы-
ходила изъ «области мечты» даже въ тотъ періодъ времени «бурныхъ
стремленій», когда была на устахъ цѣлаго поколѣнія поэтовъ и мечта-
телей, произведшихъ революцію лишь въ области литературы. Гер-
манія вступала въ XIX столѣтіе съ горделивымъ сознаніемъ, по край-
ней мѣрѣ, одного важнаго завоеванія въ дѣлѣ народнаго самосознанія:
у нея была теперь своя національная литература; ея художественная
индивидуальность опредѣлилась; она встала въ первые ряды западно-
европейскихъ народностей, какъ культурная сила, и, уже миновавъ
періодъ подражательности и слѣдованія чужимъ образцамъ, сама стала,
въ свою очередь, оказывать вліяніе на другія литературы, принявъ
на много десятилѣтій гегемонію, особенно въ области отвлеченной мысли.
Эта побѣда національнаго возрожденія Германіи достигнута была
безъ теорій націонализма, которыя возникли много позже. Восемна-
дцатый,вѣкъ остановился на формулѣ космополитизма, и формула эта
оказалась весьма плодотворной, при всемъ различіи отношенія къ ней
трехъ народностей, игравшихъ въ ту пору первенствующую роль, раз-
личіи, которое мы попытались оттѣнить при бѣгломъ обзорѣ литератур-
наго теченія, общаго всѣмъ тремъ странамъ наканунѣ XIX столѣтія.
— 109 —
Въ цѣломъ, ХѴШ вѣкъ представляется довольно сложнымъ и
изобилующимъ контрастами. Онъ рисуется намъ одновременно и легко-
мысленнымъ, и героическимъ, игриво-эротическимъ и слезливымъ, раз-
судочнымъ и сентиментальнымъ; это былъ вѣкъ расцвѣта ложно-клас-
сицизма и самой рѣшительной борьбы съ нимъ, во имя сближенія ли-
тературы съ жизнью, своего рода натурализма и демократизаціи ли-
тературы; вѣкъ париковъ и пудры въ то же время былъ вѣкомъ самаго
пламеннаго превознесенія природы и первобытнаго состоянія, воз-
веденнаго въ культъ: наивность противополагалась искусственности,
господствовавшей въ обществѣ, и казалась особо цѣнной; вѣкъ просвѣ-
тительной философіи создалъ и піэтизмъ и возродилъ гуманитарные
идеалы; послѣ низверженія всякихъ авторитетовъ вернулись къ пре-
клоненію передъ античностью въ движеніи неоклассицизма; вмѣстѣ съ
тѣмъ провозглашенъ былъ лозунгъ исканія своихъ народныхъ основъ,
и особымъ культомъ окружена народная поэзія, съ которой впервые
сознательно знакомились; вѣкъ «просвѣщеннаго абсолютизма» былъ
также вѣкомъ стремленій къ республиканской свободѣ и народному
суверенитету. ХѴШ вѣкъ весь въ броженіи и въ исканіяхъ, колыбель
ново-европейскй мысли и сведенія счетовъ со всѣмъ прошлымъ, тре-
бовавшимъ отстраненія или обновленія. И къ числу поучительныхъ
и понынѣ достиженій ХѴШ вѣка служитъ то торжество космополи-
тизма въ области духовныхъ интересовъ и идеаловъ человѣчества, ко-
торое завершилось признаніемъ какъ бы особой международной «ли-
тературной республики», являющейся достояніемъ образованныхъ лю-
дей всѣхъ странъ. Эта идея, какъ было указано, возродилась и на ру-
бежѣ XX вѣка, служа характернымъ симптомомъ духовнаго объеди-
ненія народовъ наперекоръ шовинистическимъ и націоналистическимъ
тенденціямъ, проявляющимся въ области политики. За нея всѣ куль-
турныя достиженія и рѣшеніе соціальныхъ проблемъ. Обобществле-
ніе орудій производства, борьба съ капитализмомъ, стремленіе къ наи-
возможно-равномѣрному распредѣленію благъ и обязанностей жизни,—
всѣ эти и имъ подобныя (іезісіегаіа собираютъ подъ своимъ стягомъ пред-
ставителей различнѣйшихъ народностей, между которыми устанавли-
вается солидарность стремленій въ отстаиваніи общечеловѣческихъ
правъ внѣ всякихъ территоріальныхъ и національныхъ ограниченій.
И литература, настоящая, человѣчная, основанная на правдѣ наблюде-
ній и искренности переживаній, а не та, которая сочиняется въ угоду
опредѣленной тенденціи, служитъ факторомъ объединенія, а не расчле-
ненія человѣчества по группамъ, служитъ къ укрѣпленію духовныхъ
узъ между разными народностями, къ установленію между ними наи-
большаго взаимнаго пониманія, а ввиду этого она неизбѣжно космопо-
литка, ибо вдохновляющимъ принципомъ такой литературы долженъ
быть, не можетъ не быть, принципъ общечеловѣческой правды. Тотъ же
путь, который приводитъ къ согласованію кажущихся противополож-
ными—индивидуализма и соціализма—примиряетъ космополитизмъ съ
понятіемъ народности, какъ условія художественнаго самобытнаго
— 110 —
творчества: въ народности—матеріалъ творчества и точка зрѣнія; въ
космополитизмѣ—оживляющій его духъ, высшій критерій оцѣнки и
мѣрило устойчивости художественнаго произведенія въ даль временъ.
Поясъ, который былъ на дѣвушкахъ при церемоніи пере-
несенія праха Вольтера въ Пантеонъ, 11 іюля 1791 г.
БИБЛІОГРАФІЯ.
Общія пособія: Геттнеръ, Исторія всеобщей литературы XVIII вѣка
(русск. перев. А. Пьппша, 1863 г. Новѣйшее нѣмецкое изданіе въ шести
томахъ 1909 года). Ѵіііетаін, ТаЫеаи сіи ХѴІІІ-те зіёсіе, 4ѵѵ. 1899. I. И. Тэнъ,
Исторія англійской литературы, 4 тт. С.-Пб. 1876. Есітигкі Ооззе, Еп&іізіі Еііе-
гаіиге, ап іііизігаіесі Ресогсі, 4 ѵѵ. Ьопбоп, 1903. Рісііагсі "ѴѴйІскег, Сезсііісіііе сіег
еп^іізсѣеп Ьііегаіиг, II Ъсі. 1907. II. Пти до Жюльвпль, Иллюстр. исторія франц.
литературы (по-русски вышелъ только одинъ томъ. Французское изданіе—Нізіоіге
сіе Іа Іап&ие еі сіе Іа Ііііёгаіиге ігапдаізе, зоиз Іа сіігесііоп сіе Реііі йе ІиІІеѵіПе, въ 8 тт.
1899). Лансонъ, Исторія франц. литературы, 2 тт., Москва, 1898 г. Негтапп йисЬіег
еі АбоИ ВігсЬ-НігзсЫѳШ, СезсИісИіе сіег ігапгбзізсѣ. Ьііегаіиг, 2 ѵѵ. 1900. Етііе Га-
^неі, Бе сІіхЬиіііёте зіёсіе, Рагіз, 1890. (Статьи о Ѵоііаіге, Бісіегоі, }. }. Роиззеаи,
А. Сііёпіег). Регсііпапсі Вгинеііёге, Ёіибез сгіііциез зиг Гііізіоіге сіе Іа Ііііёгаіиге ігап-
даізе (статьи о Ѵоііаіге, Роиззеаи, Ргёѵозі и др.). III. Шереръ, Исторія нѣмецк. ли-
тературы, перев. подъ ред. А. Пыпина, 2 тт. 1893. К. Франке, Исторія нѣмецк.
литературы (перев. съ англійск.) С.-Пб. 1904. Воззегі, Нізіоіге бе Іа Ііііёгаіиге аі-
Іетапсіе, 1901. Вагіеіз, Сезсѣ. сіег сіеиізсіі. Бііегаіиг, 2 ѵѵ. 1902.
Англ і я I.—А. Н. В. Гербель, Англ, поэты въ библіографіяхъ и образцахъ,
1875 г. Неіепе ВісЫег, Сезсііісіііе сіег еп^ГізсЬеп Ротапіік (вышло 2 іі. 1911—12). 1)
ТОМСОНЪ (}атез Тѣотзоп): Бёоп Могеі, }атез ТЬотзоп, за ѵіе еі зез оеиѵгез, Рагіз,
1895. 2) Эдвардъ ЮНГЪ (Есѣѵагсі Тоип^): его поэма см. Гербель, в. ук. Подробный .
пересказъ съ извлеченіями его «Оп огі&іпа! сотрозіііоп» уМ. Розанова (см. Ш, В,^у
3) ДЖОНСОНЪ (Пг. Затиеі }оЬпзоп, 1709—84). Его жизнеописаніе англійскихъ
поэтовъ (Біѵез оі іѣе Роеіз) вышло въ 1779—81 гг. Изданіе Шекспира исполнено
имъ въ 1765 г. 4) АДДИСОНЪ (Іозерѣ Асісіізоп, 1672—1719). Его трагедія «Катонъ»,!
поставленная 1713 г., вызвала восторги Вольтера, ставившаго А—на выше Шек-/
спира. 5) О СТИЛЪ (Рісѣагсі Зіееіе), ЛИЛЛО (Сеог&е Біііо), МУРЪ (ЕФѵагсі Мооге)
и т. д. см. А. А. Чебышевъ, Очерки изъ исторіи Европейской драмы. Англійская
комедія XVII и половины XVIII вѣка (С.-Пб. 1897); его-же: Французская, «слезная
комедія» (Воронежъ, 1901). 6) ШЕРИДАНЪ (РісЬагб Вгіпзіеу Зѣегісіап) Русскіе пе-
реводы «Школы Злословія» (ТЬе зсііооі іог Зсапсіаі)—П. И. Вейнберга (классн. Библ.),
Вѣтринскаго («Пант. литер.»), Погожевой (изд. «Русск. Мысли», съ біогр. очеркомъ).
В.—1) РИЧАРДСОНЪ (Затиеі Рісѣагсізоп). «Кларисса или исторія юной барышни»
(«Библіот. для Чтенія», 1848 г.); пересказъ у Дружинина. Соч., т. V. «Памела или
награжденная добродѣтель» (переводы 1787 и 1796 гг.). «Исторія кавалера Гран-
диссона» (1793—4 гг.). ЕгісЬ 8сЬтійі, Рісѣагсізоп, Роиззеаи ипсі Соеіііе, 1857.
2) ФИЛЬ ДИШЪ (Непгі Ріеібіп^), Исторія Тома Джонса—найденыша (въ 3 чч.
«Нов. Библ. Суворина»). 3) СТЕРНЪ (Баигепсе Зіегпе). «Сентиментальное путеше-
ствіе по Франціи и Италіи» (Деш. Библ. Суворина). «Тристрамъ Шенди» (изд. «Пан-
теона Литературы», 1892). 4) Гольдсмитъ (Оііѵег СоИзгпііЬ). «Векфильдскій свя-
щенникъ» (Деш. Библ. Суворина). 5) Горацій ВАЛЬПОЛЬ (Ногасе Ѵ/аІроІе). Его
«Тііе сазііе оі Оігапіо» вышелъ въ 1567 г. О немъ см. Неіепе Рісіііег, о. с., I Ьб., 3.
। Піе Зѣаиегготапіік. С.—1) ПЕРСИ (ТЬотаз Регсу, 1729—1811). Его «Реіідиіез о
апсіепі Еп^іізѣ Роеігу» изданы въ 1765 г. 2) МАКФЕРСОНЪ (}атез Масрѣегзоп, 1738—
. 96). Его «Роетз оі Оззіап» (ог Оізіп) изд. 1762. Е. Балобанова, «Поэмы Оссіана» Джемса
I Макферсона, перев. и примѣч., С.-Пб. 1891. 3) Роб. БЕРНСЪ. (РоЪегі Вигпз). Гер-
бель, о. с. Томаса Карлейля Историч. и критическіе опыты (перев. съ англійск.),
Москва, 1878. Аи&изіе Ап^еіі ег, Еіисіез зиг Іа ѵіе еі Іез оеиѵгез сіе РоЪегі Вигпз,
II ѵѵ. 1893. 4) Вильямъ БЛЭКЪ (Ѵ/і11іате Віаке). Зинаида Венгерова, Литератур-
ныя характеристики, 2-я ч. (1905). Неіепе ВісЬіег, Ѵ/іІІіагп Віаке (1906). Е. ]оЬп
ЕПіз, апб V/. В. Теаі8,Т1іе Ѵ/огкз оі Ѵ/Шіат Віаке, Роеііс, ЗутЪоІіс апсі Сгііісаі,
а Метоіг апсі Іпіегргеіаііоп. 1893.
— 111 —
ФранціяІІ.—А. 1) ВОЛЬТЕРЪ (Ггап$оіз Магіе-Агоиеі Ѵоііаіге, 1694—1778). Со-
браніе сочиненій, перев. М. Тимофеевой, изд. «Вѣсти. Знанія» (съ 1910 г.). Дж. Морлей,
Вольтеръ (перев. съ англійск. А. Кирпичникова, Москва, 1889). ВезпоігеБІсгге, Ѵоі-
іаіге еі Іа зосіёіё аи XVIII зіёсіе (1871—76). Бг КаеіЬе 8сЬігшасЬег, Ѵоііаіге, еіпе
Ъіо&гарЪіе, 1898. Алексѣй Веселовскій Этюды и характеристики, т. I, Москва 19124.
2) ПРЕВО (ГаЪЬё Апіоіпе-Ргап^оіз Ргёѵозі сі’ЕкіІез, 1697—1763), авторъ популярнаго
понынѣ романа «Мапоп Еезсаиі» («Исторія Манонъ^Леско и кавалера де Гріе», перев.
Аверкіева); въ его «Мётоігез б’ип Ьотте сіе диаТііё», космополитнаго характера, опи-
сываются нравы, и характеры испанцевъ, итальянцевъ, нѣмцевъ, даже восточныхъ
народностей, но больше всего англичанъ. Всецѣло Англіи посвященъ романъ: «Ее
рЬіІозорЬе ап&іаіз ои Нізіоіге бе М. Сіёѵёіапб, Шз паіигеі сіе Сгогтѵеіі». Ср. НагіББе,
Е’аЪЪё Ргеѵозі, Нізіоіге сіе за ѵіе еі сіе зез оеиѵгез, 1896. 3) РУССО (]еап ]адиез Роиз-
зеаи, 1712—78). Собраніе сочиненій, перев. подъ ред. Н. Бердяева (Кіевъ, съ 1904 г.).
М. Н. Розановъ, Ж. Ж. Руссо и литературное движеніе конца XVIII и начала XIX
вѣка, т. ГГМосква, 1910 г. }озерЬе Техіе, }. }. Коиззеаи еі Іез огі^іпез сіи созторо-
Іііізте Ііііегаіге, Рагіз, 1895. АгіЬиг СЬидиеі, ]. ]. Роиззеаи, 1893 (въ серіи Еез ^гапсіз
ёсгіѵаіпз ігап^аіз). Еа^иеі и Вгипеііеге, о. с. 4) МЕРСЬЕ (Еоиіз ЗеЬазііеп Мегсіег,
1740—1814), плодовитый и крайне парадоксальный писатель; высказываясь, вслѣдъ
за Руссо, противъ не только «благъ» цивилизаціи, но и просвѣщенія, онъ получилъ
прозвище «обезьяны Руссо». Однако, въ его «Опытѣ о драматическомъ искусствѣ»
есть интересныя мысли о новой драмѣ. Издавъ еще въ 1770 г. свой утопическій романъ
«Е’ап 2440 ои Рёѵе з’іі еп іиі ]*атаіз», Мерсье потомъ хвалился, что предугадалъ Ве-
ликую Революцію. О немъ см. у Розанова, о. с., и Апсігё Ьо Вгеіоп, Бе гошап аи
ХѴШ-е зіёсіе, 1898. 5) РЕТИФЪ де ла БРЕТОНЪ (ІЧісоІаз Есіте Реііі,по прозванью
сіе Іа Вгеіоппе, по имени помѣстья, 1734—1806) сталъ послѣдователемъ Руссо послѣ
весьма разгульной юности, и прозванъ «уличнымъ Руссо» (Ее Роиззеаи сіи гиіззеаи).
Его романы въ народническомъ стилѣ (Бе раузап регѵегіі ои Іез Бап&егз сіе Іа ѵіііе,
1775, Ба раузаппе регѵегііе, 1785) привели его къ цѣлому ряду проэктовъ соціаль-
ныхъ преобразованій, въ силу которыхъ въ немъ усматриваютъ предшественника
Фурье, Луи Блана, Леру и даже Прудона. О немъ см. у Розанова, о. с., и Ьѳ Вгеіоп,
о. с. 6) ДИДРО (Бепіз Бісіегоі, 1713—84). Романы и повѣсти, перев. Зайцева, 2 тт.
1872. «Племянникъ Рамо» изд. Чуйко въ «Библ. европ. мыслит. и писат.,» 1883 г.
Джонъ Морлей, Дидро и Энциклопедисты (перев. съ англійск. В. Н. Невѣдомскаго,
Москва, 1882). Алексѣй Веселовскій, о. с.—В. 1) СЕДЭНЪ (МісЪе1-]еап Зесіаіпе, 1719—
97). Оеиѵгез сЬоізіез ргёсесіёез сі‘ипе поіісе Ъіо^гарЬідие, 3 ѵѵ. Рагіз, 1813. М. Оібі,
Зесіаіпе, Зеіп ЕеЪеп ипсі зеіпе Ѵ/егке, Вегііп., 1883. 2) БОМАРШЕ (Ріегге-Аи&изііп-
Сагоп, впослѣдствіи М. сіе ВеаитагсИаіз, 1732—99). Русск. перев. его, трилогіи А.
Чудинова, С.-Пб. 1888, и въ Деш. Библ. Суворина. Алексѣй Веселовскій, о. с., т. I.
Евг. Дегенъ, въ «Мірѣ Божіемъ», за 1899 г., сентябрь. ЬіпШЬас, ВеаитагсЬаіз еі зез
оеиѵгез, 1887. Еепіепі, Ба Сотёёіе аи XVIII зс. 2 ѵѵ. 1888. 3) БЕРНАРДЕНЪ ДЕ
СЕНЪ ПЬЕРЪ (Вегпагсііп сіе Заіпі-Ріегге, 1737—1814). «Павелъ и Виргинія» перев.
Е. Бекетовой, въ Деш. Библ. Суворина. Регпапсі Мангу, Ёіисіе зиг Іа ѵіе еі Іез оеиѵгез
сіе Вегпагсііп сіе Зі-Ріегге, Рагіз, 1892. Агѵеіе Вагіпе, Вегпагсііп сіе Заіпі-Ріегге
(въ серіи Еез ё^апсіз ёсгіѵаіпз ігапзаіз) 1891 г.—С. 1) Андрей ШЕНЬЕ (Апсігё Сѣёпіег,
1762—94). Пушкинымъ переведенъ лишь отрывокъ о смерти Алкида («Покровъ,
упитанный язвительною кровью»), остальн. подражанія и посвященія. У Баратын-
скаго одна элегія въ сокращенной передачѣ. «Слѣпой» въ «Отечеств. Записк.», 1855,
и «Послѣдняя пѣснь» въ«Современникѣ», 1862 г. Есі. ЬаіонсЬѳ, Роезіез сіе А.СЬ. 1819 г.,
позже часто переиздано. Изданіе Весд <іѳ Еондиідгез, 1881, и его же Ееіігез сгіііциез
зиг Іа ѵіе, Іез оеиѵгез, Іез тапизсгііз сі’Апсігё СЪепіег.—Оеиѵгез сотріёіез сіе Апсігё
Сѣепіег раг Раиі ВітоП (вышло лишь два тома, Рагіз, Беіа&гаѵе). Етііе Еа^иеі, Ап-
сігё СЬепіег, въ серіи Еез ^гапсіз ёсгіѵаіпз ігап$аіз, 1902 г. Еоиіз Вегігапй, Ба Нп сіи
сіаззісізте еі 1е геіоиг А Гапіідие. Рагіз 1897.
Германія III.—А. 1)КЛОПШТОКЪ(РгіесігісЪ-СоііІіеЪ Кіорзіоск, 1724—1803).
Русск. пер. «Мессіады» С. И. Писарева (С.-Пб. 1868). Отрывокъ у Жуковскаго, Сочи-
ненія. ЕгісЬ ЗсЬтійі, статья о Клопштокѣ въ СЬагакіегізіікеп, I, 1902. 2) ВИЛАНДЪ
(СЬгізіорѣ Магііп Ѵ/іеІапсі, 1733—1813). Русск. перев. «Агатона» Ѳ. Сапожникова
(Москва 1783—^4). «Музаріонъ или философія Греціи» (М. 1784). «Оберонъ, царь вол-
шебникъ» (М. 1787). «Абдеритяне» (М. 1832—40). «Народныя сказки» (Орелъ, 1823).
«Записки для тайной исторіи человѣческаго разума и сердца» (М. 1804) и др. Воегіп?,
Ѵ/іеІапсі’з ЕеЬеп, Іепа, 1853. 3) ЛЕССИНГЪ (СоііЬоІсі ЕрЬгаіш Ееззіп^, 1729—81),
Сочиненія, русск. перев. подъ ред. П. Полевого въ 5 тт., С.-Пб. 1882—3. «Натанъ
Мудрый» переводы В. Крылова, П. Вейнберга и В. Лихачева (1908). Н. Чернышев-
скій, Сочиненія (Лессингъ, его время, его жизнь и дѣятельность). М. М. Филипповъ,
Лессингъ, его жизнь и литерат. дѣятельность, въ Біогр. Библ. Павленкова (1891).
Куио Фишеръ, Лессингъ, какъ преобразователь нѣмецк. литературы (Москва, 1882).
ЕгісЬ 8сЬтійі, Ееззіп^, СезсЬісЬіе зеіпез ЕеЪепз ипсі зеіпег ЗсѣгИіеп, 2 ѵѵ., Вегііп,
1884—92. Е. Сгоивіё, Ееззіп^ еі 1е &оиі ігапдаіз еп АПета&пе, 1863. Етііе Огискег,
Ееззіп^, Рагіз-Иапсу, 1896. 4) ГЕРДЕРЪ (]оЬапп Соіігіесі Негсіег, 1744—1803). «Ро-
— 112 —
мансы о >Сидѣ» и «Мысли, относящіяся до исторіи человѣчества», С.-Пб. 1829. Р.
ГаіЬгъ, Гердеръ, его жизнь и сочиненія, въ 2 тт. (перев. В. Н. Невѣдомскаго, Москва,
1888). Сѣагіез Іогеі, Негсіэг еі Іа В.епаіззапсе Ііііёгаіге еп АПеша^пе аи XVIIІ-е зіёсіе,
Рагіз, 1875.—В. 1)ГЁТЕ (}оЪапп Ѵ/оІГ^ап^ Соеіѣе, 1749—1832). Собраніе сочиненій,
перев. подъ ред., П. Вейнберга, въ 8 тт., 1892. Люисъ, Жизнь Гёге (русск перев. съ
англійск. В. Невѣдомскаго, устарѣло). А. Мѳ2Іёгѳ,ѴЛ СоеіИе, Еез оеиѵгез ехріідиёез,
раг Іа ѵіе, II ѵѵ., 1895. ВіеІзсЬслѵдку, СоеіИе, 5эіп ЬеЪеп ипсі зеіпе Ѵ7егкё, 2 тт., 23-е
изд. 1912. ВісііагйМ. Меуег, СоеіИе, 2 Ъсі. 19052. ]о!і. Ѵ7і1Ъ. Арреіі, Ѵ/егІѣег ип<і зеіпе
2еіѣ, 1896. 2) Як. ЛЕНЦЪ (}акоЪ Ёепг, 1750—92). М. Н. Розановъ, Якобъ Ленцъ,
поэтъ періода «Бурныхъ стремленій». Критическое изслѣдованіе. Москва. 1901 г.
3) БЮРГЕРЪ (СоШгісі Аи^изі Вйг&эг, 1748—94), «Ленора», перев. Жуковскаго,
Сочиненія. И. Созоновичъ, Ленора Бюргера и родственные ей сюжеты въ народной
поэзіи, европейск. и русск. 1893. Егісіі йсЬтійі, СЪагакІегізіікеп, I, 1886. УѴоІГ^ап^
ѵЛѴиггЪасЬ, СоШг. Аи^. Вйг^ег, Зеіп ЕеЪеп ипсізеіпе Ѵ/егке, Ьрг^. 1900.—С. 1) ШИЛ-
ЛЕРЪ (Іоѣапп СИгізіорЬ Ргіесігісіі ЗсЫПег, 1759—1802). Собраніе сочиненій въ пе-
реводѣ русскихъ писателей, съ историко-литерат. комментаріями и т. д. подъ рёд.
С. А. Венгерова, изд. Брокгаузъ-Ефронъ, С.-Пб. 1—IV, 1901—2. I. Міпог, Зсіііііег,
Зэіп БеЪеп ипсі Ѵ/егкэ (вышло лишь 2 тома, 1890). Ргёсіёгідие Мопіаг^із, Ь’Езікеѣідие
сіе Зсіііііег (ікёзе) 1890. МагЪас1іег-8с1іШѳгЬис1і, 2иг Нипсіегізіеп Ѵ/іесіегкеІіг ѵоп
Зсіііііегз Тодезіа^, ѵ. Зскѵ/аЬізскеп ЗскШегѵегеіп, 1905.
Веймаръ.
ГЛАВА II.
ГЁТЕ НА РУБЕЖѢ ДВУХЪ СТОЛѢТІЙ.
Вяч. Иванова.
I.
Новолѣтье новаго, девятнадцатаго, вѣка Гёте встрѣтилъ въ бесѣдѣ съ
другомъ Шиллеромъ: тихими поминками, въ послѣдніе часы 1800 года,
провожали поэты въ могилу великое столѣтіе, величіе котораго было
неразрывно связано съ ихъ собственнымъ величіемъ, обозрѣвали вла-
дѣніе, оставленное имъ наступающему вѣку, и, гадая о преемникѣ,
пытливо всматривались въ темный ликъ постучавшагося въ дверь не-
вѣдомаго пришельца,—того, что вотъ уже двѣнадцать лѣтъ какъ ушелъ,
въ свою очередь, и отъ насъ, обогативъ и вмѣстѣ обременивъ насъ какъ
-своимъ несмѣтнымъ богатствомъ, такъ и несмѣтными своими долгами.
Было бы и намъ, людямъ начала XX столѣтія, не только любопытно,
но и насущно нужно разобраться, какъ слѣдуетъ, въ этомъ двойномъ на-
слѣдствѣ, исчислить, хотя бы лишь приблизительно, добытыя отъ ми-
нувшаго вѣка стяжанія, вмѣстѣ съ принятыми отъ него обязательствами.
Конечно, все сосчитаетъ, все учтетъ сама жизнь, Ко, чтобы сознательно
участвовать въ ея твореніи, надлежитъ знать, на что мы живемъ и какіе
погашаемъ долги. И прежде всего, оставляя въ сторонѣ предустановлен-
ную послѣдовательность матеріально-историческаго развитія, должно
было бы подвергнуть пересмотру идейное наслѣдіе протекшаго столѣтія и
его осознать—въ его историческихъ корняхъ. Тогда впервые мы взглянули
бы на него независимо: ибо всякое дальнѣйшее творчество обусловлено
преодолѣніемъ уже достигнутаго; преодолѣніе же не значитъ отрицаніе,
но раньше—полное овладѣніе пережитымъ и органическое его усвоеніе.
Не можетъ быть истинно-новаго творчества безъ послѣдняго сведенія
счетовъ съ преданіемъ. А самъ протекшій вѣкъ успѣлъ ли до конца
сосчитаться со своимъ предшественникомъ? въ своемъ буйномъ смятеніи
оправился ли самъ онъ съ уроками, преподанными ему восемнадцатымъ
Исторія западной литературы.	8
— 114 —
вѣкомъ? Можемъ ли мы, напримѣръ, сказать, что запросы французской
революціи либо обличены во лжи, либо осуществлены жизнью? Девят-
надцатый вѣкъ только показалъ ихъ несостоятельность, какъ отвлечен-
ныхъ началъ,—говоря проще, сдѣлалъ очевиднымъ, что «права человѣка»
не могутъ быть проведены въ жизнь иначе, какъ въ связи съ рѣшеніемъ
общественнаго вопроса и на почвѣ отношеній хозяйственныхъ. Но, быть
можетъ, и эта постановка задачи въ нашемъ вѣкѣ будетъ признана все
еще недостаточною,—быть можетъ, грядущимъ поколѣніямъ суждено
внести въ работу надъ ней религіозное одушевленіе, безъ котораго слова
о свободѣ, равенствѣ и братствѣ останутся навсегда только словами.
Возьмемъ другой примѣръ, свидѣтельствующій о неполной перера-
боткѣ творчески зачинательныхъ идей восемнадцатаго вѣка развива-
тельнымъ творчествомъ девятнадцатаго. Не были ли мы еще недавно
свидѣтелями поворота философской мысли «назадъ къ Канту»? И
развѣ не на этомъ возвратѣ зиждется все точное философствованіе
нашихъ дней, наши новѣйшія теоретико - познавательныя изслѣдо-
ванія? Съ другой стороны, развѣ не на «преодолѣніе» Канта на-
дѣется новая энергія метафизическаго творчества, которому законо-
датель всякаго возможнаго познанія поставилъ слишкомъ стѣс-
нительныя грани?—но преодолѣть Канта не можетъ. Обращаясь за
дальнѣйшими примѣрами къ области искусствъ, я сказалъ бы, что въ
музыкѣ Бетховенъ, сынъ восемнадцатаго вѣка по преимуществу, обус-
словивъ собою появленіе Рихарда Вагнера, еще не сказалъ, повидимому,,
другими доселѣ нераскрытыми сторонами своего глубоко иниціативнаго
генія, послѣдняго своего слова; а въ сферѣ поэзіи принципъ символизма,
нѣкогда утверждаемый Гёте, послѣ долгихъ уклоновъ и блужданій,
снова понимается нами въ значеніи, которое придавалъ ему Гёте, и его-
поэтика оказывается, въ общемъ, нашею поэтикою послѣднихъ лѣтъ. Въ
этомъ призваніе историческихъ наукъ передъ лицомъ жизни, въ этомъ
ихъ жизне-творческое назначеніе, чтобы вскрытіемъ зависимости нашей
отъ предковъ учить насъ путямъ истинной независимости и чтобы, обна-
руживая корни господствующихъ надъ жизнью идей, углублять тѣ изъ
нихъ, чьи корни полны жизненныхъ соковъ, и способствовать нашему
внутреннему освобожденію отъ другихъ, чьи корни мертвы. А что, какъ не
гнилые корни многочисленныхъ и нынѣ еще вліятельныхъ идеологій
суть породившіе ихъ въ девятнадцатомъ вѣкѣ буржуазія, съ ея спутни-
ками—отвлеченнымъ либерализмомъ и плоскимъ, позитивизмомъ, и
капиталистическій строй, съ сопровождающими его эстетическимъ эпи-
курействомъ и нигилизмомъ?
Поистинѣ, можетъ казаться, что, подводя съ Шиллеромъ итоги-
своего великаго вѣка, Гёте, самъ того не зная, вглядывался сквозь мглу
наступающаго новаго столѣтія, въ далекія проблемы нашихъ дней. Въ
самомъ'дѣлѣ, обозрѣвая всю огромную дѣятельность этой сверхчело-
вѣчески вмѣстительной жизни, мы видимъ, что, питая и преобразуя
современность, онъ вмѣстѣ съ тѣмъ ставилъ вопросы, самый смыслъ ко-
торыхъ современность еще не вполнѣ понимала, и отчасти уже давалъ-
— 115 —
отвѣты на еще непоставленные временемъ вопросы. Дальнѣйшее изложе-
ніе поможетъ намъ доказать это утвержденіе.
Но дабы очертить ликъ Гёте, обращенный къ будущему, какъ онъ
обращенъ былъ къ нему въ знаменательный канунъ девятнадцатаго
столѣтія, мы должны такъ разсмотрѣть его совокупное творчество,
чтобы черты, по преимуществу свойственныя восемнадцатому вѣку,
были какъ бы отодвинуты въ тѣнь и ярче выдѣлялись иныя черты, ко-
ими Гёте преимущественно сближается съ теченіями послѣдующаго
времени и какъ бы напередъ отвѣчаетъ стремленіямъ, еще не выразив-
шимся въ восемнадцатомъ вѣкѣ. При этомъ, конечно, мы не можемъ
ограничиться послѣднимъ тридцатилѣтіемъ жизни Гёте, которое при-
надлежитъ уже девятнадцатому столѣтію (умеръ онъ 26 марта 1832 года),
но чтобы понять окончательныя формы его духовнаго самоопредѣленія—
или, точнѣе, самообрѣтенія—должны мы обозрѣть весь долгій путь вполнѣ
сознательнаго умственнаго, нравственнаго и эстетическаго оформленія
личности,—путь, вступленіе на который показалось современникамъ
непонятнымъ отъ нихъ отчужденіемъ замкнувшагося въ свой внутренній
міръ поэта-мыслителя, а самому Гёте—образованіемъ въ немъ новаго че-
ловѣка.
Это измѣненіе всего душевнаго строя было осознано самимъ по-
этомъ какъ плодъ путешествія въ Италію, которое онъ предпринялъ
уже тридцати семи лѣтъ отъ роду, въ 1786 году.
II.
Цѣль и границы этого очерка не позволяютъ намъ подробно оста-
навливаться на изображеніи внѣшней жизни Гёте и его душевной жизни
до той рѣшительной и явственной перемѣны въ немъ, которая поразила
и отчасти смутила всѣхъ его знавшихъ послѣ его возвращенія изъ Ита-
ліи въ іюнѣ 1788 года.
Напомнимъ, что поэтъ принадлежалъ къ родовитымъ гражданамъ
вольнаго имперскаго города Франкфурта, гдѣ родился въ полдень 28 авгу-
ста 1749 года; что онъ получилъ тщательное воспитаніе, законченное въ
университетахъ Лейпцигскомъ и Страсбургскомъ; что потомъ, въ качествѣ
лиценціата правъ (въ которыхъ, однако, мало смыслилъ), онъ занимался
нѣкоторое время въ родномъ городѣ кое-какъ юридическою практикою,
пренебрегаемой ради случайныхъ поѣздокъ и приключеній, въ особен-
ности же ради постоянныхъ, упорныхъ занятій другими науками и
литературной работы,—пока, благодаря быстро пріобрѣтенной славѣ
писателя и знакомству съ молодымъ владѣльцемъ миньятюрнаго герцог-
ства Веймарскаго—Карломъ Августомъ, не оказался, въ возрастѣ двад-
цати семи лѣтъ, герцогскимъ тайнымъ совѣтникомъ и министромъ.
Въ Веймарѣ, куда онъ былъ призванъ для дружбы и музъ, нашелъ онъ
тѣсный кругъ друзей и почитателей и, какъ бы отдѣленный отъ всего
остального міра, независимый отъ другихъ частей политически раздро-
бленной націи, тихій, зеленый островокъ, который на всю жизнь сдѣ-
8*
— 116 —
лался его новою маленькою родиной въ большой національной родинѣ,
воспринимаемой имъ, лишь какъ стихійное единство одноязычной старой
культуры. Эта маленькая родина, въ свою очередь, была лишь культурною
единицею въ общенаціональномъ культурномъ составѣ политическаго
бытія и смысла не имѣла, но была ограждена своею международной не-
зависимостью въ правахъ своего мирнаго аполитизма; внутри же предста-
вляла собой самостоятельный, диазі-государственный мірокъ,отражавшій,
какъ будто въ игрушечномъ подобіи, всѣ черты большихъ политическихъ
организмовъ восемнадцатаго вѣка, съ ихъ сословнымъ укладомъ, обы-
вательскимъ консерватизмомъ и китайскимъ чинопочитаніемъ, такъ что
не было въ Веймарскомъ герцогствѣ недостатка ни въ придворныхъ чи-
нахъ, ни въ министерствахъ, ни въ университетѣ, ни въ таможняхъ и
полиціи, ни въ правительственныхъ заботахъ о торговлѣ, промышлен-
ности и земледѣліи, наипаче же объ общемъ благоустройствѣ и благо-
чиніи,—ни даже въ арміи, численностью въ пятьсотъ человѣкъ. Нельзя
было въ эту эпоху найти для поэта, какъ Гёте, исключительно преданнаго
въ своей духовной дѣятельности созерцанію общихъ истинъ, отвра-
щающагося по природѣ отъ политики, берегущаго свою внутреннюю
невозмутимость наблюдателя и мудреца,—обстановки, болѣе соотвѣт-
ствующей его склонностямъ. Отъ самого патріотизма и націонализма
политическаго Веймаръ ограждалъ и отклонялъ его, перенося
центръ его чувствованія въ область цѣнностей вселенскихъ, приглашая
его думать лишь о вещахъ божественныхъ, о тайнахъ природы и идеалахъ
человѣчества, окружая благопріятнѣйшими внѣшними вліяніями разви-
тіе въ этомъ человѣкѣ духовнаго всечеловѣка. А бытовые устои порядка и
морали, мало стѣсняя личность, обрѣтшую условіе своего внутренняго
роста въ законѣ самопреодолѣнія и самоограниченія, были желанны и
привлекательны Гёте въ подчиненномъ ему міркѣ, потому что открывали
ему возможность упражнять глубоко присущую ему энергію воспитателя.
Гёте-министръ и понялъ свою задачу въ своемъ новомъ маленькомъ го-
сударствѣ, какъ задачу устроительную, воспитательную и образователь-
ную. Въ этомъ побужденіи матеріально и духовно оказывать нѣкое
творчески-нормативное воздѣйствіе на окружающую многосоставную и
органически расчлененную среду лежатъ корни позднѣйшаго интереса
Гёте къ правильному устройству общественныхъ отношеній и соціаль-
ному вопросу, который, однако, никогда не представлялся ему внѣ связи
съ духовнымъ воспитаніемъ человѣчества, но всегда какъ бы въ системѣ
концентрическихъ круговъ посвященія, при которой разными предста-
вляются потребности, права и обязанности людей, дальше или ближе
стоящихъ къ центральному источнику, просвѣщенія и жизнестроитель-
ства,—кругъ идей, въ которомъ не трудно различить идейную закваску
того масонства, что окрашивало собой большую часть программъ обще-
полезной дѣятельности восемнадцатаго вѣка и въ Веймарѣ имѣло одну
изъ своихъ подчиненныхъ діоцезъ.
Такъ образовывался въ Веймарѣ, который съ радостной гордостью
признали уже современники, восхищенные блескомъ собравшейся тамъ
— 117 —
плеяды талантовъ, «нѣмецкими Аѳинами», забывая, однако, что все ве-
личіе древнихъ Аѳинъ неразрывно связано съ трагедіей свободы и по-
литическими бурями,—такъ формировался въ тихомъ Веймарѣ будущій
Гёте. Но возможность развитія этихъ стройныхъ, упорядоченныхъ формъ,
подчиненныхъ чувству мѣры и
найденной личностью въ своихъ
глубинахъ божественной нормѣ,
была обусловлена предшество-
вавшимъ періодомъ смутнаго бро-
женія и хаотическаго бунта про-
тивъ всѣхъ нормъ. Въ этотъ пе-
ріодъ люди вѣка, неудержимо,
безсознательно тяготѣвшаго къ
обновительной катастрофѣ, ко-
торая бы положила конецъ гне-
тущему коснѣнію стараго уклада
и всей традиціонной уставности,
успѣли полюбить Гёте и въ него
навсегда повѣрить. Въ этотъ
періодъ успѣлъ такъ сказать объ
иномъ и непосредственно нуж-
номъ времени свое огненное сло-
во, такъ возблистать и ослѣпить
современниковъ его мятежный
геній, что отнынѣ, живя въ со-
временности на вѣрный доходъ
отъ пріобрѣтеннаго тогда, онъ
могъ пользоваться для своего
духа такою же привилегіей ней-
тральности и экстериторіональ-
Элиза фонъ Тюркгеймъ, урожд.
Шёнеманнъ (Лили). По фотографіи съ
лучшаго портрета Лили, принадлежащаго ея
наслѣдникамъ—фамиліи	графовъ Тюрк-
геймъ.
Одна изъ наиболѣе раннихъ привя-
занностей Гёте. Ей (Лили) онъ посвятилъ
много стихотвореній и много мѣста удѣлилъ
въ «ОісЪіип^ ипсі Ѵ/аИгѣеИ».
ста, какая выпала на долю его внѣшнему бытію и бытію ею маленькой
страны среди надвигавшейся исторической смуты. Отнынѣ могъ онъ
безтрепетно и невозмутимо вглядываться въ глубь міровыхъ загадокъ
и во мглу грядущихъ временъ, потому что уже отдалъ дань метущейся
душѣ вѣка, въ такъ называемые годы бури и натиска, стремленія
которой нашли въ его творчествѣ свое окончательное и совершенное
выраженіе,—окончательное потому, что они заключали въ себѣ уже и
ея преодолѣніе. Мы говоримъ о юношеской драмѣ «Гецъ фонъ Берли-
хингенъ» и особенно о знаменитомъ романѣ «Вертеръ».
III.
Пора бури и натиска (70-ые годы) была первымъ лихорадочнымъ при-
ступомъ міровой горячки, рѣшительный кризисъ которой падаетъ на
1793 годъ. И не случайнымъ кажется намъ то, на первый взглядъ столь
парадоксальное, восхищеніе Наполеона чувствительнымъ Вертеромъ,
— 118 —
которое нельзя же объяснять лишь дилеттантизмомъ практическаго по-
литика и воина, знаменитостью творенія или чуткостью генія ко всему,
что геніально. Наполеонъ, сынъ революціи и ея завершитель, возилъ съ
собой книгу во всѣхъ походахъ, глубоко ее изучилъ и тонко понималъ
(доказательствомъ чего служитъ записанный Гёте разговоръ съ импе-
раторомъ въ 1805 году)—не потому ли, что подъ оболочкой изображенной
въ романѣ сентиментальной психологіи, подѣ туманностями міровой
скорби, таилась искра родного ему мятежнаго огня—сѣмя подлиннаго
_________________________-—духовнаго бун-
та, которому
суждено было
вспыхнуть мі-
ровымъ пожа-
ромъ? Наполе-
онъ не долженъ
былъ пережи-
вать самъ того,
что пережилъ
Вертеръ, что-
бы понимать
кровнымъ род-
ствомъ своего
антипода и,
какъ ни стран-
но это ска-
зать, — пред-
течу. Эпоха
Вертера стави-
ла личности
вопросъ «быть
или не быть»;
и тѣ, .кто не
покончили съ
собой, подобно
Р и с у н о к ъ Г ё те, посланныйимъ при возвраще- неудачнику
ніи изъ французскаго похода Г е р д е р у (октябрь Вертеру И мо-
дели, съ коей
онъ былъ списанъ — мечтательному молодому Іерузалему, любившему
гулять при лунѣ, должны были или сложить оружіе передъ жизнью,
или жаждать разрушенія данныхъ ея формъ. Разбойнику Карлу Моору
предстояло перевоплотиться, съ утратой всякаго мечтательства и
большей части отвлеченно благородныхъ чувствъ, — въ кондотьера
Вуонапарте. Былъ еще и третій путь, кромѣ сдачи „ и бунта, путь
творчества про запасъ, во имя вѣчности и на пользу грядущихъ вре-
менъ, но этотъ путь былъ открытъ одному генію: Гёте не могъ не
пойти по этому предуготованному для него пути.
— 119 —
Поэтому, преодолѣть бурю и натискъ для.него было не трудное дѣло:
-его переживанія были уже преодолѣніемъ, ибо съ самаго начала не
время владѣло имъ, а онъ временемъ. Шиллеръ переживалъ движеніе
•субъективно, Гёте же—объективно. Это не значитъ, что онъ вовсе не пе-
реживалъ его, а только созерцалъ и изображалъ; но нѣкоторымъ на-
турамъ (и должно признать, хорошо ли это, или худо, что величайыііе ху-
дожники принадлежатъ къ ихъ числу) дано обращать свое переживаніе
изъ душевнаго состоянія въ объектъ и этимъ сохранять нѣкоторую не-
зависимость своего я отъ его состояній; имъ дано какъ бы раздѣлять въ
себѣ свое я, живущее въ невозмутимыхъ глубинахъ, безстрастное и без-
вольное, отъ другого, патетическаго я: въ то время какъ, обычно, пере-
живаніе слагается изъ чувствующаго субъекта и чувствуемой данности,
•объективный художникъ, при всей остротѣ и подлинности переживанія,
находитъ въ себѣ сверхчувственный центръ, откуда его собственное со-
стояніе оказывается для него предметомъ созерцанія. Характерно, что
паѳосъ, внушившій Шиллеру замыселъ его «Разбойниковъ», подсказалъ
Гёте историческую хронику, по образцу Шекспировыхъ, изъ бурной и
поэтому соотвѣтствовавшей броженію умовъ и порывамъ воль рефор-
маціонной эпохи (Гецъ): онъ объективируетъ современность, перенося ее
въ исторію.
Вертеръ же былъ списанъ съ дѣйствительности, по методу сильнаго
преувеличенія собственнаго жизненнаго положенія и подстановки на
мѣсто себя въ это положеніе другого лица (Іерузалема), въ которомъ зор-
кій наблюдатель совершающагося вокругъ подмѣтилъ отличительный
типъ переживаемой поры. Жизненное разоблаченіе тѣхъ состояній,
которыя толкали въ гибель обреченную жертву времени, вызвало
учащеніе аналогичныхъ гибелей, и показалось самому поэту не-
вольнымъ, но все же преступнымъ подстрекательствомъ. Ужаснув-
шемуся пришлось наскоро бить отбой и прежде всего опомниться са-
мому, искать для самого себя порядка, стройности, мѣры и предѣла.
Мы знаемъ лирическое стихотвореніе Гёте «Зимняя поѣздка въ Гарцъ»,
•символизмъ котораго былъ бы непроницаемъ, если бы самъ поэтъ не
объяснилъ намъ возникновенія этой оды: дѣло идетъ о попыткѣ
.(въ ноябрѣ 1777 года) спасти нѣкоего юношу, заболѣвшаго Вер-
теровою болѣзнью. Мы видимъ изъ этого символизма, какъ сложна
•была и стихійна тогдашняя психологія. «Кто тамъ въ сторонѣ?» спраши-
ваетъ поэтъ: «въ кустарникахъ теряется его тропа, за нимъ смыкаются
заросли, встаетъ трава, пустыня его поглощаетъ... Чья сила исцѣлитъ
боль того, для кого бальзамъ обращается въ ядъ, кто изъ любовнаго
преизбытка пилъ ненависть къ людямъ? Прежде презираемый, теперь
самъ презирающій, человѣконенавистникъ самъ, онъ тайкомъ питается
•собственной гордостью, но себялюбіе не утолитъ его алканій. Если есть
на твоей псалтири. Отче любви, единый звукъ внятный его слуху, ожи-
ви его сердце! Открой затуманенныя очи и дай ему прозрѣть на тысячу
ключей, что текутъ подлѣ него, въ пустынѣ». Отчаянію душевно не-
дужнаго Гёте противупоставляетъ, съ благодарностью и смиреніемъ, соб-
— 120 —
ственное внутреннее счастіе, глубокій золотой покой духа, находящаго1
самого себя на путяхъ глубиннаго утвержденія бытія въ Богѣ и
мірѣ, въ себѣ самомъ, живомъ, и во всемъ, что живо; въ Богѣ же все
живо, ибо Онъ не Богъ мертвыхъ, но живыхъ.
Гёте отнынѣ радостно подчиняется всѣмъ гранямъ индивидуальнаго
воплощенія и чувствуетъ, какъ растетъ при этомъ его внутренняя сво-
бода. Но все еще собой недоволенъ. Къ тридцати годамъ онъ находитъ,
что половина жизни уже прожита, а самъ онъ не подвинулся ни на шагъ
и, оглядываясь назадъ, вспоминаетъ съ обращеннымъ къ себѣ укоромъ:
«Таинственное, туманное имѣло для меня особую привлекательность;
все научное давалось мнѣ лишь наполовину. Какая самонадѣянность во
всемъ, что я тогда писалъ; какъ недальновиденъ былъ я въ человѣческомъ
и божественномъ; какъ мало дѣльнаго, цѣлесообразнаго и въ мысляхъ и
въ поступкахъ!..» Итакъ, онъ ищетъ внутренняго устроенія, сосредото-
ченія, «продуктивности» (какъ самъ любилъ выражаться) или плодовитости
каждаго мгновенія, яснаго объективнаго познанія, полнаго господства
надъ субъективной стороной своей души. Онъ хочетъ «отвыкнуть отъ
всего половинчатаго и жить съ рѣшимостью съ цѣлостномъ, добромъ,
прекрасномъ».
IV
Мы видимъ, что онъ осудилъ эпоху преувеличенной чувствительности,
безплодныхъ титаническихъ порывовъ и мятежнаго мечтательства за ея
нецѣльность; но половинчатымъ долженъ былъ ему показаться и малень-
кій міръ упорядоченныхъ формъ, въ который онъ вступилъ. Ему, обратив-
шемуся къ принципу формы, загорѣвшемуся художнической страстью—
изваять собственный духъ, неумолимо поднявшему на себя самого ра-
бочій молотъ долга, предстала—уже неотложная—нужда въ образцахъ
совершенной формы. Всѣ прежнія порыванія и мечтанія онъ обличилъ,
какъ проявленія хаотическаго варварства: его неудержимо потянуло
на священную почву античной древности. Довольно грезить расплывчато
и смутно о странѣ боговъ, ихъ нужно видѣть, осязать, познать,—принять
въ душу напечатлѣніе ихъ нетлѣнной формы. То же алканіе уже ранѣе
привело въ Италію Винкельмана.
«Этотъ вѣрующій паломникъ классической древности, съ трудомъ
пробирающійся въ Римъ, тамъ поселяющійся, обращающійся въ рим-
лянина, чтобы жить въ сосѣдствѣ и непосредственномъ созерцаніи древ-
няго искусства,—поистинѣ гуманистъ новаго возрожденія. Его біографи-
ческій очеркъ, написанный Гёте, впервые показалъ, какъ этотъ человѣкъ
пересоздавалъ себя, чтобы стать грекомъ, язычникомъ, тѣмъ гармониче-
скимъ существомъ, исполненнымъ мѣры и стройности, для котораго
греки имѣли на своемъ языкѣ обозначеніе хаХо<; хауа$6<;. Онъ живетъ на
классической почвѣ, ибо тамъ, «гдѣ древнихъ городовъ подъ пеп-
ломъ тлѣютъ мощи, гдѣ кипарисныя благоухаютъ рощи», и «духъ
становится болѣе древнимъ» (апітиз ііі апііциіог), по слову Ливія.
Чего же онъ ищетъ? Вѣчныхъ типовъ, чистыхъ линій и очерковъ


— 121 —
божественной олимпійской красоты, уже различаемой имъ въ ея истин-
номъ эллинскомъ выраженіи и напечатлѣніи среди памятниковъ римской
эпохи. Онъ открываетъ, обнаруживаетъ въ античномъ подлинно-гре-
ческое. Скульптура дѣлается источникомъ новаго подъема европейской
души. Гёте страстно вос-
принимаетъ, впиваетъ эти
новыя откровенія, преоб-
ращаетъ ихъ въ плоть си-
лою своего поэтическаго
генія, вводитъ ихъ въ орга-
низмъ европейской куль-
туры.
«Винкельманъ —
родоначальникъ предста-
вленія о эллинской стихіи,
какъ элементѣ строя и мѣ-
ры, жизнерадостности и
ясности; родилось оно изъ
бѣлаго видѣнія греческихъ
божественныхъ мраморовъ,
изъ сіяющаго сна Гомерова
Олимпа. Гомеръ, понятый,
какъ чистѣйшее выраженіе
безоблачной юности чело-
вѣчества, казался синте-
зомъ греческаго духа. Лю-
ди той эпохи знали грековъ какъ бы въ лучащемся озареніи—любя-
щими празднества и цвѣтами увѣнчанные хоры, и разнообразныя
свѣтлыя богослуженія, выше всего полагающими чистоту прекрасныхъ
формъ и ихъ устроенное согласіе, любимыми сынами дружественной,
радостно оживленной природы. Винкельманъ не знаетъ ничего пре-
краснѣе Бельведерскаго Аполлона; Гёте переживаетъ высшія минуты
художественнаго наслажденія предъ Герой Лудовизи, которую сравни-
ваетъ по производимому ею впечатлѣнію съ пѣснью Гомера» *).
Имена Винкельмана, Лессинга, Гёте знаменуютъ собою такъ называе-
мое «новое Возрожденіе» восемнадцатаго вѣка. Оно начинается съ поис-
ковъ подлинной Греціи, не довольствуясь тѣмъ слитнымъ образомъ антич-
ности, который вдохновлялъ старыхъ гуманистовъ Ренессанса,—образомъ,
въ который примѣшано было больше римскихъ элементовъ, нежели гре-
ческихъ. Со второй половины восемнадцатаго вѣка, собственно, и начи-
нается научно-филологическое изученіе Греціи. Въ области работы
кабинетной и школьной начало ему полагаютъ филологи голландскіе и
англійскіе. Еще въ началѣ девятнадцатаго вѣка одинъ изъ великихъ ма-
стеровъ англійской школы пишетъ слѣдующую эпиграмму на филологовъ
♦) Вяч. Ивановъ, «Эллинская религія страдающаго бога». Гл. II.
122 —
Германіи и въ частности на Германа, ихъ главу и ближайшаго родона-
чальника филологіи современной:
Есть за нѣмцами грѣхи:
Въ греческомъ они плохи.
Развѣ Германъ исключенъ;
Впрочемъ, все жъ германецъ онъ.
Германіи суждено было съ тѣхъ Лоръ стать во главѣ новѣйшаго
научнаго гуманизма. Ибо всѣ безконечныя усилія критической работы
XIX вѣка и его работы историко-синтетической,—работы, на которую
было положено столько трудолюбія, геніальныхъ силъ и энтузіазма,
результаты которой впервые намъ даютъ возможность сказать, что
грековъ мы уже знаемъ, благородное рвеніе и плоды этой работы въ теченіе
Гёте въглубокомъ созерцаніи среди римскихъ древностей.
Съ оригинала, нарисованнаго самимъ Гёте и подареннаго имъ въ Италіи одному
изъ сопровождавшихъ его друзей въ 1787—88 г. на память.
всего девятнадцатаго вѣка и по сей день должны быть названы, въ луч-
шемъ и подлинномъ смыслѣ этого слова, продолженіемъ и развитіемъ
стариннаго гуманизма Петрарки и Боккаччіо и слѣдовавшихъ за ними
многихъ славныхъ ученыхъ и мыслителей, художниковъ и поэтовъ. Такъ,
до нашихъ дней не умерла эта почти религіозная община, объединенная
вѣрою въ неоскудно животворящую силу античности, какъ материнскаго
лона всякой будущей европейской культуры, и доказавшая своимъ
творчествомъ, что все творчески новое родится въ Европѣ изъ соединенія
христіанскаго начала съ началомъ эллинскимъ, которыя, сочетаясь,
творятъ форму-энергію, непрерывно образующую и преображающую
родовой субстратъ варварской (кельто-германо-славянской) души. Чи-
стая же наука о чистомъ эллинствѣ, какъ видимъ,—одна изъ молодыхъ
— 123 —
дисциплинъ въ ряду историческихъ наукъ: если бы мы спросили себя объ
ея эрѣ, то должны были бы обратиться воспоминаніемъ къ двумъ зна-
менательнымъ событіямъ: къ поѣздкѣ Винкельмана въ Римъ въ 1755 году
(умеръ онъ въ 1768) и къ появленію «Пролегоменъ о Гомерѣ» Фридриха
Августа Вольфа въ 1797 году. Послѣднія вдругъ позволили заглянуть
въ самую колыбель эллинскаго генія и открыли неожиданныя перспе-
ктивы тамъ, гдѣ многовѣковое почитаніе успѣло кристаллизоваться въ
косную систему условныхъ догматическихъ помѣхъ свободному исканію
истины, тому раскрытію жизненной правды, что сторицей вознаграждаетъ
за утрату милыхъ иллюзій. Гёте, стоявшій во главѣ всѣхъ ищущихъ
жизни и движенія въ сферѣ эллинистическихъ изученій, съ естествен-
нымъ восторгомъ привѣтствовалъ смѣлость Вольфа (хотя впослѣдствіи
и отошелъ отъ Вольфовой секты), тогда какъ Шиллеръ съ присущимъ ему
сентиментальнымъ идеализмомъ, склоннымъ заподозривать низкія истины
въ пользу возвышающаго обмана, негодовалъ на ученіе, которое, какъ
ему казалось, проглядѣло въ національномъ греческомъ эпосѣ живой
ликъ единоличнаго творца, замѣнивъ прекрасный образъ вдохновеннаго
слѣпца—Гомера—безличнымъ множествомъ безыменныхъ сказателей.
И на этомъ примѣрѣ мы видимъ, что обращеніе Гёте къ античности
не было только углубленіемъ и очищеніемъ вкусовъ восемнадцатаго вѣка,
постоянно носившагося съ традиціонными формами классической древ-
ности, но, по динамической своей закваскѣ, стремленіемъ преодолѣть
вѣкъ, выйти изъ его ограниченности и положить начало иному сопри-
косновенію съ завѣтами Эллады, чѣмъ то, какимъ довольствовалась эпоха.
И, если, говоря о забрезжившемъ новомъ познаніи эллинства, мы не
ограничимся разсмотрѣніемъ только научнаго движенія, но, прежде
всего, спросимъ себя о значеніи этого движенія дпя всей совокупной
культурной жизни Европы, то третьимъ событіемъ, отмѣтившимъ на-
ступленіе новой эры гуманизма, должны будемъ признать странствіе
Гёте по Италіи. Поистинѣ онъ отправился туда по стопамъ Винкельмана,
о которомъ думалъ со студенческой скамьи, и поистинѣ то, что дало ему
это двухлѣтнее пребываніе на классической почвѣ имѣло рѣшительное
вліяніе на всю культуру, не меньшее, чѣмъ вліяніе Винкельмана. За
это время образовались окончательныя и чистыя грани въ драгоцѣнномъ
кристаллѣ Г ётовой души, и его творчество имѣло силу оформить отнынѣ
часть всеобщей европейской души отпечатлѣніемъ на ней тѣхъ же граней.
Впослѣдствіи Гёте сказалъ: «Пусть каждый будетъ грекомъ на свой ладъ
(парафраза изреченія-Фридриха Великаго: «пусть каждый на свой ладъ
спасается»), но пусть все же каждый будетъ грекомъ». Съ тѣхъ поръ въ
общее понятіе о культурномъ человѣкѣ входитъ въ нѣкоторой мѣрѣ
признакъ усвоенія имъ основныхъ началъ античной мудрости и античной
красоты, тогда какъ потребности восемнадцатаго вѣка въ античности,
быть можетъ, исчерпывались тѣмъ наивнымъ символомъ, въ которомъ
резюмировала ихъ императрица Елисавета Петровна, учреждая, въ
виду частаго употребленія античныхъ эмблемъ въ общежитіи, каѳедру
Аллегоріи.
— 124 —
Это исканіе «воды живой» у древнихъ въ нѣкоторомъ смыслѣ анало-
гично призыву Руссо—обратиться къ природѣ. Въ памятникахъ антич-
ности Гёте видитъ именно—природу. По его собственнымъ словамъ,
выражающимъ общее впечатлѣніе отъ изученій древняго искусства въ
Италіи,—«эллины слѣдовали тѣмъ же законамъ, по какимъ творитъ
природа, и которыя онъ, Гёте, уже наслѣживаетъ».—«Эти высокія художе-
ственныя созданія возникли по истиннымъ природнымъ законамъ, оста-
ваясь въ то же время высочайшими естественными твореніями человѣка
(біе Ьосѣзіеп Паіигѵ/егке ѵоп Мепзсѣеп). Въ нихъ нѣтъ ничего произ-
вольнаго, выдуманнаго; въ нихъ—необходимость; въ нихъ—Богъ».—Но,
при указанной аналогіи, бросается въ глаза и вся разница между Руссо
и Гёте. Соотечественникъ и современникъ Канта не забываетъ различія
между путями природы и путями человѣческаго духа, ея преемника и
продолжателя въ творчествѣ: человѣческое творчество должно быть
столь же органическимъ, закономѣрнымъ и необходимымъ, какъ при-
родное; но человѣкъ не долженъ повторять природы или потерять въ
ней свой обликъ; его согласіе съ природой есть гармонія, а не унисонъ,
соподчиненіе, а не подчиненіе.—Въ слѣдующихъ словахъ Гете намѣ-
чаетъ итогъ своихъ личныхъ переживаній въ этой сферѣ: «Я много пере-
видалъ и еще больше передумалъ. Міръ открывается мнѣ все болѣе.
И все, что я зналъ давно, впервые становится моимъ, собственнымъ.
Какъ рано все знаетъ человѣкъ, и какъ поздно научается упражнять
свое знаніе!»
V.
Было бы, однако, ошибочно представлять себѣ Гёте въ Италіи
поглощеннымъ изученіями древнаго міра или впечатлѣніями отъ однихъ
только памятниковъ античности. Напротивъ, его занятія и въ итальян-
скій періодъ, какъ, впрочемъ, и въ любую эпоху его жизни, удивляютъ
насъ своею разносторонностью, которая можетъ показаться даже просто
разбросанностью намъ, привыкшимъ достигать всего цѣною спеціали-
заціи и, быть можетъ, часто ее Преувеличивать. Не таковы были люди
восемнадцатаго вѣка съ ихъ склонностью къ универсализму и—что уже,
несомнѣнно, цѣнно и достойно было бы стать для насъ предметомъ подра-
жанія,—съ ихъ неутомимой жизнерадостной и дѣятельной любознатель-
ностью. Впрочемъ, о разбросанности занятій мы могли бы говорить
только въ томъ случаѣ, если бы умственные интересы, кажущіеся несвя-
занными, не объединялись однимъ общимъ принципомъ. Каковъ былъ
этотъ принципъ? Отвѣтъ, который мы можемъ дать нынѣ на этотъ во-
просъ, былъ бы: Гете творилъ свой міръ. Міръ этотъ не былъ тѣмъ, что
мы называемъ теперь внутреннимъ міромъ каждаго человѣка, разумѣя
подъ этимъ приведенную, по возможности, въ связь и строй совокупность
его жизненныхъ опытовъ и познаній, «ума холодныхъ наблюденій и
сердца горестныхъ замѣтъ», въ особенности же то, чѣмъ онъ субъективно
живетъ, постоянное коренное ядро его завѣтныхъ раздумій и душевныхъ
чувствованій. Гёте обрекъ себя объективаціи; онъ самъ, въ своихъ соб-
— 125 —
ственныхъ глазахъ отдаленнаго и возвышеннаго наблюдателя, былъ
только частью той всеобщей жизни, которую называлъ Природой. Одного
требовалъ онъ отъ себя и въ одномъ находилъ удовлетвореніе: это была—
ясность. Онъ хотѣлъ, чтобы его тѣлесное и духовное око ясно отражало
природу. Ему казалось, что, познавая минералъ, онъ познаетъ самого
себя. Такъ творилъ онъ свой міръ, ища заключить въ себя весь міръ, обѣд-
няя свое субъек-
тивное содержа-
ніе, для пріятія
въ свою душу все-
го міра. Поистинѣ,
«субъектъ позна-
нія», какъ гово-
рятъ современные
гносеологи, стре-
мился онъ освобо-
дить отъ всякаго
«психологизма».
О томъ, пра-
вильно ли отра-
жается въ этомъ
субъектѣ данность
міра, которую че-
ловѣкъ мнитъ дан-
ностью объектив-
ной, онъ не ду-
малъ; онъ чуждъ
былъ теоретиче-
скихъ сомнѣній въ
познаваемости ре-
альнаго, которыя
привилъ гряду-
щимъ поколѣні-
ямъ Кантъ. Всю
рефлексію субъ-
Гёте смотритъ въ окно.
По рис. Тишбейна въ Римѣ (1787 г.).
екта надъ его субъективнымъ содержаніемъ и всякое психологи-
ческое самонаблюденіе или, какъ онъ самъ выражался, самомучи-
тельство, онъ отвергъ — воистину цѣльно, а не половинчато —
вмѣстѣ съ прочими искушеніями вертеровскаго періода. Критеріемъ
подлинности объективнаго познаванія служило для него чувство
увѣренности и умственнаго успокоенія, при многократныхъ и раз-
ностороннихъ созерцаніяхъ той же вещи,—увѣренности въ томъ, что
онъ дѣйствительно ее осмыслилъ. Сопровождающимъ признакомъ этой
увѣренности было то, что вещь передъ нимъ оживала, обнаруживала
въ своихъ формахъ скрытый законъ и смыслъ своей жизни и ея
связь съ цѣлымъ. Тогда онъ восклицалъ, «что внутри, то и
— 126 —
извнѣ». Форма становилась откровеніемъ сущности, утрачивалась
противу п сложность между внѣшнимъ и внутреннимъ, грани кристалла
свидѣтельствовали о его химическомъ составѣ, а живые атомы міровой
души, въ ихъ данномъ сочетаніи, представлялись извѣчно мыслимою въ
кристаллѣ мыслью, неземнымъ и нѣмымъ, но смутно внятнымъ вселен-
скому духу, живущему въ человѣкѣ, словомъ. По выраженію Гёте, че-
ловѣческій глазъ не видѣлъ бы солнца, если бы не былъ по своей природѣ
солнечнымъ. Подобнымъ же образомъ открывалъ онъ въ себѣ самомъ и
минералъ, и растеніе, и звѣря, и то высшее, чѣмъ міръ зримый и осязае-
мый, что питало религіозные корни этой глубоко религіозной души,—
религіозной потому, что каждымъ мгновеніемъ своего внутренняго опыта
она, отрекаясь отъ своей обособленности, утверждала бытіе и связь
божественнаго всеединства.
Радостное чувство вышеописанной увѣренности въ правильномъ
познаніи объективныхъ реальностей Гёте и называлъ ясностью.
Конечно, этотъ интуитивизмъ не можетъ быть признанъ общепри-
мѣнимымъ и, въ этомъ смыслѣ, научнымъ методомъ; но то, именно,
и называемъ мы геніемъ, что обращаетъ интуицію въ достовѣр-
ный способъ познанія; ибо геній есть, прежде всего, способность Привести
къ молчанію всѣ голоса внѣшней и патетической личности въ человѣкѣ,
при сохраненіи величайшей напряженности внутренняго движенія, и
открытый, непогрѣшимый по вѣрности слухъ къ не своимъ, а міровымъ
звукамъ. И Гёте запечатлѣлъ правильность своего метода, поскольку
примѣнялъ его онъ самъ, не одной только силой и дѣйственностью своего
творчества, но и важнѣйшими научными открытіями, о которыхъ еще
будетъ рѣчь. Въ его внутреннемъ мірѣ все было съ такою музыкальною
вѣрностью настроено въ ладъ съ дѣйствительностью и такъ гармонически
связано, что одно удостовѣренное познаніе дозволяло предугадывать
другое, повидимому, отъ него отдаленное, а дѣйствительность шла на-
встрѣчу догадкѣ и ее подтверждала.
Не удивительно, что Гёте въ Италіи столько же занимаютъ мине-
ралогическія собранія, сколько собранія античныхъ статуй. Вѣдь и
въ статуяхъ ему нужно было только уловить сокровенный принципъ ихъ
возникновенія, творческую сущность, заговорившую языкомъ этихъ
стройныхъ линій. Тому, кто не различалъ внѣшняго и внутренняго,
формы и содержанія, нужно было на класической почвѣ какъ бы осязать
въ памятникахъ древности ея духъ, и видѣть въ средиземномъ пейзажѣ
ея душу. Въ Италіи Гёте счастливъ.
О, какъ радостно въ Римѣ мнѣ жить, вспомяну лишь то время,
Какъ надо мной, что свинецъ, сѣверный сводъ тяготѣлъ,
Духъ же, раздумьемъ томясь о собственномъ я, въ подземельѣ
Неутолимой тоски темный высматривалъ путь.
Нынѣ чело овѣваетъ эѳиръ свѣтоносный сіяньемъ,
Окрестъ очамъ Аполлонъ формы даритъ и цвѣта.
Такъ вспоминаетъ Гёте въ Римѣ о своей туманной родинѣ, о всемъ,
что тѣснило и угнетало его тамъ и принуждало уходить отъ свѣтлыхъ
— 127 —
явленій міра Божьяго въ глубь своего душевнаго хаоса, въ душное, личное
подполье, объ отвлеченныхъ и безплодныхъ порывахъ оторваннаго отъ
жизни, трусящаго дѣйствительности мыслительнаго и мечтательнаго
броженія. А вотъ, какъ проводилъ онъ въ Римѣ свое время:
Радостно я вдохновленъ на классической почвѣ; былое
И настоящее мнѣ громче, внятнѣй говоритъ.
Въ прокъ пошелъ мнѣ совѣтъ перелистывать древніе свитки
Неутомимой рукой: прелесть все новая въ нихъ.
Ночь настанетъ —другія Амуръ предлагаетъ занятья,
Знанью, конечно, въ ущербъ, счастью на прибыль зато.
Впрочемъ, учусь и тогда, осязая нѣжныя формы
Персей любимыхъ рукой, выпуклый очеркъ бедра—
Мраморъ тогда мнѣ понятенъ, я статую съ тѣломъ сличаю
Видитъ мой взоръ: онъ влюбленъ; чуткая видитъ рука.
Эти строки приведены изъ «Римскихъ Элегій», законченныхъ, однако,
лишь по возвращеніи Гёте въ Германію. Если Винкельманъ искалъ
стать на классической почвѣ древнимъ человѣкомъ, то мы видимъ, что и
Гёте лелѣетъ представленіе о себѣ, какъ о человѣкѣ возрожденномъ,
новомъ, обращенномъ чарами древности въ жизнерадостнаго язычника,
не понимающимъ больше ничего сѣвернаго, безформеннаго, неопредѣ-
ленно-духовнаго, варварскаго, готическаго. Ясность созерцанія природы
и искусства для духа, для человѣка и его внѣшней жизни—живой тем-
пераментъ, легкая, безпечно-веселая, умѣренная граціей чувственность—
вотъ, что дѣлается лозунгами тогдашняго Гёте, въ которыхъ онъ чув-
ствуетъ себя согласнымъ съ завѣтами улыбающихся вокругъ него олим-
пійскою улыбкою мраморовъ. Когда-то Гёте восхищался страсбургскимъ
мюнстеромъ, любилъ стрѣльчатые своды и пронизанный разноцвѣтными
лучами сумракъ, и пахнущій ладономъ склепный холодокъ средневѣко-
выхъ церквей; когда-то испытывалъ обаяніе и суровой мистики Морав-
скихъ братьевъ, и благоуханной чувственной мистики католичества; когда-
то въ родномъ городѣ, юношей погружался онъ съ фрейлейнъ Клеттенбергъ
въ изученіе магіи и алхиміи. Теперь онъ досадуетъ при видѣ креста,
прорѣзывающаго, какъ мрачная тѣнь, золотыя облака, на которыхъ воз-
лежатъ со смѣхомъ его веселые, воскресшіе боги, и при посѣщеніи Ассизи
намѣренно не заглядываетъ въ славную, древнюю, двухъярусную (для
ознаменованія земного, темнаго и небеснаго, свѣтлаго круга) базилику
св. Франциска, расписанную кистью Джіотто,—для того чтобы со всею
тщательностью предаться изученію незначительнаго портика римской
эпохи, украшающаго площадь средневѣкового городка. Изъ этой эпохи
сохранилъ онъ впечатлѣніе, внушившее е^іу впослѣдствіи, при созданіи
Фауста, въ которомъ онъ хотѣлъ противупоставить средневѣковой го-
тическій міръ античности и ея возрожденію въ новой исторіи Европы,
слова сосредоточенной досады и отвращенія къ «обомшѣлымъ стрѣльча-
тымъ камнямъ, покрытымъ сверху донизу противными для глаза завит-
ками и шныркулями».
Но, какъ это ни кажется противорѣчивымъ, своего средневѣ-
коваго Фауста, задуманнаго и начатаго еще въ студенческіе годы,
— 128 —
Гёте не забываетъ и въ Италіи. Съ другой стороны, античные лики кра-
соты и античныя формы слова завладѣваютъ его творчествомъ еще до
паломничества его въ языческій Римъ. Непосредственно передъ паломни-
чествомъ Гёте создалъ циклъ изъ элегическихъ двустишій подъ общимъ
заглавіемъ: «Приближеніе къ античной формѣ». Къ концу 70 годовъ при-
надлежатъ оды, написанныя вольнымъ стихомъ античнаго склада
(который назывался у грековъ Хекиріеѵоѵ): «Пѣснь духовъ надъ водами»,
которая начинается стихами:
Душа человѣка
Водѣ подобна:
Съ неба нисходитъ,
Къ небу восходитъ
И снова долу
Должна кануть...
Вѣчная смѣна!—
и «Границы Человѣчества». Въ 1783 году создаетъ онъ, въ такихъ же
формахъ, оду «Божественное»:
Благороденъ будь,
Скоръ на помощь и добръ;
Ибо это одно
Отличаетъ тебя
Отъ всѣхъ твореній,
Тебѣ извѣстныхъ.
Слава невѣдомымъ
Высшимъ, которыхъ
Сердце чаетъ:
Имъ уподобься ты самъ.
Къ этому же роду относится знаменитая пѣсня Парокъ: «Боговъ
трепещи человѣческій родъ! У нихъ все державство въ рукахъ самодерж-
ныхъ; все вѣчные могутъ, что по сердцу имъ. Вдвойнѣ страшись ихъ,
возвышенный ими! На кручахъ, на тучахъ разостланы ложа у трапезъ
златыхъ. Подымется ссора—низринуты гости, съ презрѣньемъ и срамомъ,
въ бездонныя бездны. Напрасно тамъ ждать имъ въ оковахъ, во мракѣ
суда и правды. Атѣ,—тѣ пребудутъ въ недвижныхъ твердыняхъ у трапезъ
златыхъ. Широко ступаютъ по теменямъ горнымъ; изъ безднъ, изъ ущелій
дымятся навстрѣчу дыханья титановъ, какъ запахи жертвы, облакомъ
легкимъ».
VI.
Мы видимъ, что въ этомъ грандіозномъ хорѣ сочетается уже под-
линное чувствованіе греческаго стиля съ настроеніемъ мятежа и ропота,
наслѣдіемъ вертеровской эпохи. Трагическій хоръ принадлежитъ къ
драмѣ «Ифигенія въ Тавридѣ». Это совершенное по формамъ созданіе
болѣе другихъ, можетъ быть, способствовало торжеству чистаго гре-
ческаго вкуса и утвержденію въ искусствѣ новаго гуманизма. Но въ
Италіи, въ часы долгихъ прогулокъ по саду Боболи во Флоренціи, Гёте
Страница изъ рукописи Гёте.
Сцена изъ «Фауста»
-ИСТОРІЯ ЗАПАДНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ*.
Изд. т-ва «МІРЪ*.

129 —
только перелагалъ въ стихи эту драму, которая была извѣстна друзьямъ
поэта, задолго до итальянской поѣздки, въ первоначальной, прозаической
редакціи. Вообще она выдержала цѣлыхъ четыре передѣлки. Свое оча-
рованіе безупречной статуи, изваянной рѣзцомъ Праксителя, получила
она, несомнѣнно, только въ окончательной стихотворной обработкѣ;
только въ стихѣ достигнута была эта плѣнительность эвритміи и мелодіи.
Прозрачно, глубоко и стройно ея слово, какъ въ лучшихъ образцахъ атти-
ческой словесности. Украшеній ни больше, ни меньше, чѣмъ на іоній-
скомъ храмѣ; вся она кажется насквозь свѣтящеюся, какъ просвѣченный
солнцемъ мраморъ. Но это не трагедія. И въ этомъ ея главное отклоненіе
отъ устава эллинской Мельпомены; ибо предметъ изображенія, взятый
изъ высокаго миѳа, требовалъ отъ поэта, по непреложному и глубокому
закону древнихъ, обработки трагической, если поэтъ брался не за эпосъ,
а за дѣйство, долженствовавшее быть показаннымъ на сценѣ. Гёте за-
ставляетъ насъ слышать трагическій хоръ, обостряетъ до трагическаго
ужаса перипетіи своей драмы, напримѣръ—сцены Орестова безумія. Но
этотъ трагизмъ остается какъ бы спорадическимъ, разсѣяннымъ, не
доводится до своего послѣдняго завершенія; драматургъ стремится явно
не къ тому катарсису, т. е. душевному очищенію зрттп,еля, которымъ
должна была разрѣшаться трагедія, и который покупается только цѣною
трагической катастрофы, но къ возстановленію нарушенной въ себѣ и
зрителѣ ясной созерцательной гармоніи, которую и возстановляютъ
дѣйствительно, но путемъ изображенія благополучнаго оборота обстоя-
тельствъ; обстоятельства же складываются благопріятно вслѣдствіе
побѣды благородныхъ и великодушныхъ чувствъ надъ темными влече-
ніями и предразсудками. Итакъ, это не трагедія, даже не Эврипидова
трагедія; это—проповѣдь гуманизма восемнадцатаго вѣка, какъ этической
системы, основанной на отвлеченномъ оптимизмѣ, но облеченная въ изящ-
ное, греческое убранство.
Греческая трагедія была движима духомъ Діониса, Діониса же
Гёте боялся и избѣгалъ сознательно, какъ всего безмѣрнаго и сни-
мающаго ясныя грани, воздвигаемыя вокругъ человѣческой личности
закономъ самосохраненія. Гёте признавался, что трагедія ему не
по силамъ. Разумѣлъ онъ не силу таланта, а силу душевную:
«моя душа разбилась бы объ нее», пояснялъ онъ. Уже это признаніе
свидѣтельствуетъ о томъ, что трагедію онъ понималъ. И, конечно, къ
Діонисовой стихіи, къ стихіи восторга и самозабвенія, непрестанно при-
касался въ своемъ творчествѣ и особенно во внутреннемъ своемъ опытѣ,
но робко, скорѣе преувеличивая, чѣмъ преуменьшая чувство мѣры, какъ
химикъ, обращающійся въ своей лабораторіи со взрывчатыми веществами,
или какъ рыбакъ, остерегающійся удалиться отъ берега и ввѣриться от-
крытому морю въ домодѣльномъ челнѣ. Запасъ своихъ діонисійскихъ
силъ онъ берегъ отъ жизни для мгновеній высшаго духовнаго созерцанія:
тогда, изъ блаженной потери своего личнаго сознанія въ великомъ цѣломъ
на краткій мигъ рождалось лирическое признаніе, въ родѣ: «то живое
буду я славить, что тоскуетъ по огненной смерти».
Исторія западной литературы.	9
— 130 —
Какъ видимъ, мятежъ и ропотъ, еще звучащіе въ пѣснѣ Парокъ
отголоскомъ бури и натиска, безслѣдно утонули въ свѣтлой гармоніи
созерцателя. Смягчился и богоборческій паѳосъ, который дышитъ въ
отрывкѣ «Прометей», весьма характерномъ для поры мятежнаго броженія
и также доказывающемъ, что Гёте испытывалъ свои силы въ античныхъ
формахъ уже задолго до своего торжественнаго обращенія въ гуманиста-
язычника. Фрагментъ принадлежитъ 1773 году и представляетъ Прометея
ваятелемъ людского рода; ему помогаетъ Минерва; онъ глубоко занятъ
своимъ дѣломъ, у него нѣтъ времени на пустые разговоры съ ненужными
посредниками и благоразумными совѣтниками, въ родѣ Меркурія или
брата Эпиметея, предупреждающими о послѣдствіяхъ разрыва съ Зевсомъ.
Иное дѣло человѣкъ, новое твореніе Титана-художника, которому
онъ долженъ отдать отчетъ въ законѣ смерти, обусловившемъ его твар-
ное возникновеніе. Прометей принужденъ оправдывать неизбѣжную
участь смертнаго, отвѣтственность за которую ложится на создателя
(Прометея, а не Зевса), неопредѣленнымъ обѣтованіемъ, что смерть
есть высшая точка и послѣдняя полнота всего, что дала чувству и по-
знанію жизнь, что смерть впервые дѣлаетъ человѣка божественнымъ
обладателемъ собственнаго самостоятельнаго міра. Заключительный
третій актъ драматическаго отрывка состоитъ изъ одного лишь корот-
каго, но весьма знаменитаго монолога, въ которомъ Прометей, сидя въ
своей мастерской, пререкается, какъ бы бормоча про себя свои отрывоч-
ныя фразы, съ невидимымъ противникомъ. «Злись себѣ, сколько хочешь,
но лучше тебѣ оставить меня въ покоѣ. Вѣдь я тебѣ ничѣмъ не обя-
занъ. Безсмертные безучастны къ людямъ; развѣ они отерли когда-ни-
будь слезу плачущаго? Всемогущее время и вѣчная Судьба, общіе вла-
дыки надъ всѣмъ и надъ Зевсомъ въ частности, его—Прометея—выко-
вали въ независимаго, самостоятельнаго, свободнаго мужа». Монологъ
кончается словами: «здѣсь сижу я, людей ваяю по своему подобію, родъ
мнѣ равный, на то, чтобы онъ страдалъ и плакалъ, наслаждался и ра-
довался, и на тебя не обращалъ вниманія—подобно мнѣ».
Таковъ этотъ Прометей, ворчливый и непоколебимый, дѣловитый и
дѣльный, мастеръ своего искусства, которое является столько же эмана-
ціей его генія, сколько его характера: слѣдовательно, художникъ въ
духѣ старыхъ нѣмецкихъ мастеровъ и религіозный реформаторъ—въ
духѣ Лютера, у котораго, кажется, подслушалъ онъ и тонъ самой рѣчи,
живо напоминающей изреченіе въ родѣ: «на этомъ стою, иначе не могу».
Итакъ, передъ нами новый примѣръ переживанія настроеній буриина-
тистка въ формахъ нѣмецкой реформаціи, въ сочетаніи съ характернымъ,
исконнымъ тяготѣніемъ къ античности—уже въ 70-хъ годахъ. Мятежное
настроеніе потухнетъ; Прометеева закваска, положенная въ тѣсто всего
жизненнаго внѣшняго и внутренняго опыта, дастъ Фауста; путь пре-
одолѣнія мятежной воли въ личности будетъ найденъ въ формѣ. Разви-
тіе Гёте повторяетъ развитіе европейскаго человѣчества: чтобы родился
новый организмъ, нужно, чтобы его зародышъ прошелъ черезъ всѣ пред-
шествовавшія ступени въ развитіи организмовъ. Потому-то, Гёте и прости-
— 131 —
раетъ такъ далеко свое вліяніе, потому-то его дѣйствіе не прекратилось
и въ наши дни, что начинаетъ онъ издалека, переживая въ рамкахъ
своей личной внутренней жизни всю исторію европейскаго духа и
еще разъ проводитъ тѣмъ же долгимъ путемъ своего героя—Фауста,
образъ котораго сопутствовалъ ему отъ юныхъ дней до послѣдняго
года жизни. Молодой мистицизмъ Гёте былъ истиннымъ переживаніемъ
средневѣковья, а бунтъ семидесятыхъ годовъ—нѣмецкимъ возрожде-
ніемъ и реформаціей. Недаромъ онъ создаетъ тогда Геца фонъ-Берли-
хингина. Духъ дѣятельной независимости, который вѣетъ въ Прометеѣ,
былъ духъ нидерландской свободы. И не случайно работа надъ Ифиге-
ніей перемежается съ работой надъ Эгмонтомъ (начатымъ уже въ 1775 г.
и законченнымъ въ 1787 г.), драмой изъ эпохи нидерландскаго возстанія,
стремящейся, подобно Ифигеніи, къ трагическому и его не достигающей,—
яркой, какъ эпосъ, увлекательной и трогательной, какъ ея лирика и
какъ граціозно-героическій образъ Клерхенъ, которая, прежде всего,
все же только влюбленная женщина,—драмой, благородной, какъ ея
герой-, и облагораживающей, какъ истинный гуманизмъ восемнадцатаго
вѣка, но лишенной въ своемъ составѣ того желѣза, котораго требовала
тема свободы, и залежи котораго нѣкогда сообщали Прометею магнети-
ческую силу.
Въ возрожденіи было два элемента: элементъ свѣжей, вар-
варской, хаотической стихіи, не одному сѣверу Европы присущей,
но и столь ощутимой и въ титаническихъ судорогахъ итальянца Ми-
кель-Анджело, и элементъ южно-сладострастнаго эстетизма, который
обращалъ варвара въ туземнаго царевича Париса, похищающаго Пре-
красную Елену, прекраснѣйшую изъ женщинъ, неувядаемую и, быть
можетъ, только призрачную античную красоту. Во второй части Фауста
изображено похищеніе Елены. Мефистофель показываетъ его своими
чарами на театральныхъ подмосткахъ, чтобы развлечь скучающаго
императора и его дворъ, эти останки изжившаго себя, обветшалаго
вмѣстѣ со всѣмъ феодальнымъ укладомъ жизни величія. Но Фаустъ
нарушаетъ представленіе: едва онъ завидѣлъ Елену, какъ стихійно
въ нее влюбился и заревновалъ къ Парису. Волшебнымъ золотымъ клю-
немъ касается онъ жертвенника и погружается въ земныя нѣдра, въ
темную обитель матерей, чтобы вызвать оттуда на лицо земли самое
Елену, не призрачное ея подобіе. Такъ уподобляется Фаустъ Парису;
такъ же уподобился Парису и самъ Гёте. Исканіе совершенной формы
обратило сварливаго, старо-нѣмецкаго мастера-художника въ мастера
«пасѣ ѵ/аізсііег Агі», потомка Гольбейновъ и Дюреровъ—въ ученика
Рафаэля и Тиціана.
VII.
Поистинѣ, Гёте въ своемъ творчествѣ этой поры является больше
художникомъ возрожденія, нежели воскресшимъ художникомъ антич-
ности, какимъ онъ хотѣлъ бы быть. Впрочемъ, кто изъ художниковъ
Возрожденія не хотѣлъ бы также растворить свою и своего времени
9*
132 —
особенность, какъ жемчужину въ чашѣ олимпійскаго напитка, которымъ
обносила боговъ языческая Геба.
Учился мастеръ вновь, забывъ, что зналъ досель,
Роскошной древности поддѣлать капитель...
Родное по духу, итальянское Возрожденіе дѣлается, впрочемъ,
для Гёте въ Италіи предметомъ самостоятельнаго изученія наравнѣ съ
античностью. Такъ, въ архитектурѣ его равно занимаютъ Витрувій и
Палладіо. Не удивительно: вся задача его творчества, поскольку по-
слѣднее было обращено не къ природѣ, а къ культурѣ, сводилась къ
тому, чтобы найти равнодѣйствующую началъ: античности, средневѣковья
и Возрожденія, и по этой равнодѣйствующей опредѣлить направленіе
энергій, долженствующихъ проявиться въ грядущемъ человѣчества.
Гёте гораздо болѣе историкъ, чѣмъ обычно думаютъ. Какими только
дисциплинами онъ ни занимался? Но историческая дисциплина соста-
вляетъ исключеніе. Шиллеръ былъ исторіографомъ, какъ у насъ Пушкинъ.
Гёте никогда не • привлекалъ историческій прагматизмъ, но мыслилъ
онъ, тѣмъ не менѣе, исторически. Только не механизмъ исторіи остана-
вливалъ на себѣ его созерцаніе, а какъ бы ея химія. Онъ изслѣдовалъ
въ эпохахъ взаимодѣйствіе жизненныхъ силъ, создавшихъ ихъ стилевыя
формы. Онъ изучалъ исторію въ ея стиляхъ и въ ея символикѣ, которою
являются формы высшей культуры: идеи и вѣрованія, и идеалы искус-
ства. Фаустъ—символическое изображеніе пройденнаго европейскимъ
геніемъ пути. Съ другой стороны, Гёте—одинъ изъ основателей научной
системы біологическаго эволюціонизма, не могъ ничего мыслить иначе,
какъ въ категоріи «развитія» (ЕпЬѵіскІип^, одно изъ самыхъ частыхъ
словъ его литературнаго обихода). Мыслитель-эпикъ, онъ, чтобы объ-
яснить что-нибудь, начиналъ разсказывать; такъ, въ «Поэзіи и Правдѣ
моей жизни», хотѣлъ онъ объяснить себя, и далъ широкое повѣствованіе
о своей молодости. Но «развитіе» было для него не только методомъ
мысли, но и морфологическимъ принципомъ его существованія. Это не
позволяло ему быть революціонеромъ. Все катастрофическое было ему
непонятно и непріятно; оттого не могъ онъ создать и трагедіи. Зато
никогда ничего онъ не забывалъ, ничего не покидалъ неоконченнымъ.
Озирая его длинную, долгую жизнь, видишь, что вся она состоитъ изъ
перерывовъ; внѣшнія нити прерываются, какъ его первая страсбург-
ская любовь,—внутренняя ткань непрерывна, и за каждымъ пересѣче-
ніемъ внутренняго волокна слѣдуетъ его возвратъ, новое появленіе
наружу; онъ вѣчно продолжаетъ, какъ всю жизнь продолжалъ, пока
не завершилъ и за годъ до смерти не запечаталъ въ особенный пакетъ-
своего «Фауста». Возникновеніе большей части его произведеній растя-
гивается на долгое время; даже замыслы малыхъ по объему, лирическихъ
или лиро-эпическихъ, созданій способенъ онъ хранить и беречь въ своей
душѣ долгіе годы.
Драма «Торквато Тассо», надъ которой онъ работаетъ въ Ита-
ліи, отдаваясь своему интересу къ эпохѣ Возрожденія, легко могла.
— 133 —
быть навѣяна впечатлѣніями Феррары и Рима, но и она начата
имъ въ 1780 году и закончена только въ 1789 г. Конечно, онъ принадле-
житъ къ числу тѣхъ поэтовъ, которымъ не нужно предпринимать путе-
шествія въ страну, чтобы описать ее; итальянская поѣздка нужна была
Гёте лишь для завершительной ясности и послѣдней провѣрки живу-
щаго въ душѣ образа дѣйствительностью. Это—самый лучшій способъ
наполниться правильными впечатлѣніями отъ дѣйствительности: при
немъ возможно поправлять ее, когда она сообщаетъ неточныя свѣдѣнія,
и заставлять говорить, когда она хочетъ отмолчаться; духъ заранѣе надъ
нею господствуетъ и можетъ разсказать ей неожиданное и новое про
нее самое. Въ драмѣ «Тассо» Гёте вѣренъ себѣ самому; а быть вѣрнымъ
•себѣ самому для него, который ничего не забывалъ и не терялъ, значило
быть вѣрнымъ своему прошлому, и въ «Тассо» мы опять находимъ отго-
лоски «Вертера»: по крайней мѣрѣ, Гёте самъ былъ доволенъ, когда одинъ
•французъ усмотрѣлъ въ Тассо усиленнаго Вертера. Такъ какъ въ Гёте
ничего не уничтожалось, не уничтожился и душевный опытъ старинныхъ
бурь и порывовъ, но онъ подвергся закону «развитія». «Тассо» имѣетъ
значеніе глубокаго личнаго признанія, хотя и прикрытаго маской,—
•его задумалъ поэтъ, перенесенный обстоятельствами въ среду царе-
дворцевъ и ставшій царедворцемъ самъ, вчерашній мятежникъ духа,
•сегодня подвижникъ самоограниченія, гордый и вольнолюбивый, не
могущій сообщить самымъ внимательнымъ слушателямъ своего завѣт-
наго, потому что оно остается ирраціональнымъ, стыдящійся своей
внутренней несогласованности съ благожелательными людьми, его
заботливо окружившими, ревнивый къ своей чѣмъ-то неуловимо стѣс-
няемой независимости, и, наконецъ, житейски поставленный лицомъ къ
лицу съ хладнымъ свѣтомъ, который не можетъ, По выраженію Пушкина,
«не наносить жаркому сердцу неотразимыхъ обидъ». Больше того, въ
«Тассо» пытался Гёте изобразить роковую наклонность генія къ безумію,
которая, какъ ему казалось, неизбѣжно выростала изъ того неизречен-
наго и ирраціональнаго, неподдающагося никакому оформленію, что
•ощущалъ въ себѣ онъ самъ, искавшій спасенія отъ Діониса и всего
имманентнаго въ аполлинійской трансцендентной формѣ. Художествен-
нымъ отраженіемъ своихъ собственныхъ состояній Гёте издавна привыкъ
себя излечивать и воспитывать. Цѣлямъ леченія отвѣчало преодолѣніе
патологическаго въ геніи, посредствомъ изображенія личности Тассо;
цѣлямъ же самовоспитанія—изображеніе свѣтскаго человѣка и практи-
ческаго дѣятеля—Антоніо, на которомъ Гёте учился секрету характера
въ жизни и красотѣ холоднаго самообладанія. Рисуя Антоніо, онъ при-
нуждалъ себя къ справедливости въ отношеніи къ «хладному свѣту».
Самъ онъ хотѣлъ бы совмѣстить въ своемъ обликѣ творческую жизнь
и силу, воплощенную во внѣшне безсильномъ Тассо съ волей и разсуд-
комъ, придавшими душѣ и образу Антоніо такія крѣпкія и красивыя
грани. Что впослѣдствіи Гёте, «олимпіецъ», по своему достигъ этого совмѣ-
щенія, о томъ могъ бы разсказать Бетховенъ, нашедшій въ немъ—
«новый Тассо»—новаго Антоніо, раздосадованный имъ и раздосадовавшій,
— 134 —
въ свою очередь, Гёте, судя по восклицанію послѣдняго: «несдержанныйт
неукрощенный человѣкъ!..»
Въ Италіи Гёте подводитъ послѣдніе итоги этимъ старымъ душев-
нымъ счетамъ, работая надъ «Тассо». Ему легко справиться, при
Гёте диктуетъ своему секретарю.
Съ картины, нарисованной масляными красками ДоЬ. Іоз. ЗсЬтеІІег'омъ.
его тогдашней душевной свѣтлости, съ ипохондріей своего героя, а
гармонія и ритмъ окружающихъ его линій, позволяютъ облечь глу-
бокій психологическій этюдъ въ совершеннѣйшую форму, исполнен-
ную граціи и прозрачнаго спокойствія, какъ золотыя эѳирныя дали
— 135 —
на пейзажахъ нѣкоторыхъ старыхъ южныхъ мастеровъ колорита.
Въ этомъ чистомъ золотомъ воздухѣ, этой «доісе аига» Петрарки, среди
симметрическихъ, легкихъ и вмѣстѣ важныхъ линій, среди архитектур-
ной стройности лавровъ и кипарисовъ и открытыхъ воздушныхъ лод-
жій, движутся люди, слишкомъ, быть можетъ, душевно изящные для
изображаемой эпохи, быть можетъ, болѣе тонкіе и чуткіе, чѣмъ она,
говорящіе языкомъ платоновской академіи Марсилія Фицина, и надъ
всѣмъ господствуетъ возвышенная грація Элеоноры д’Эсте, въ которой
можно разглядѣть нѣкоторое портретное сходство съ веймарской герцо-
гиней Луизой.
Въ результатѣ, въ Гёте созрѣваетъ окончательная форма его эсте-
тики; отнынѣ онъ не боится искушеній сѣвернаго варварства, передъ
нимъ вѣчно будутъ стоять его непорочные образцы, никогда имманентное
не переплеснетъ черезъ кристаллическія грани проявимаго въ прекрас-
номъ явленіи, споръ между формой и содержаніемъ окончательно рѣ-
шенъ ихъ достигнутымъ единствомъ, Гёте, классикъ (въ смыслѣ антично-
итальянскаго классицизма), останется таковымъ и въ обработкѣ самыхъ
туманныхъ, готическихъ или индійскихъ, мистическихъ и романтическихъ
темъ. Всегда будетъ онъ отдавать свои лучшіе художническіе восторги
античности, углублять приближеніе ихъ къ ея формамъ, пытаться рас-
ширить предѣлы ея владѣнія. Гомеровскій эпосъ будетъ соблазнять его
къ продолженію на родномъ языкѣ: онъ задумаетъ Ахиллеиду, продол-
женіе Иліады, взамѣнъ не дошедшей до насъ древней Эѳіопиды, и на ея
сюжетъ—объ Ахиллѣ и амазонкѣ Пентезипеѣ, пришедшей помогать
троянцамъ, послѣ гибели Гектора; его будетъ влечь трогательный и
стройный образъ Навзикаи, напутствующей пожеланіемъ счастья много-
страдальнаго странника—Одиссея. Онъ попытается дать націи нѣчто
среднее между національнымъ эпосомъ изъ переживаемаго времени и
идилліей въ«Германѣ и Доротеѣ»и показать простой родной бытъ черезъ
призму античнаго эпическаго міросозерцанія. Въ гомеровскіе гекса-
метры перельетъ онъ и мотивы національнаго животнаго эпоса—въ
«Рейнекѣ-Лисѣ». Наконецъ, онъ углубитъ исканіе античной формы въ
драмѣ, и въ его «Пандорѣ», гдѣ опять встанетъ, хоть и не во весь свой
былой ростъ, неугомонный Прометей, мы уже услышимъ, на мѣсто
прежнихъ бѣлыхъ стиховъ англійскаго типа, подлинную мелодію сце-
ническаго стиха древнихъ—ямбическаго триметра. Наконецъ, преду-
преждая появленіе второй части Фауста, которую суждено было впер-
вые прочесть современникамъ только по смерти Гёте, выйдутъ въ
свѣтъ назначенныя для третьяго дѣйствія этой второй части сцены,
гдѣ выступитъ истинная эллинская Елена съ хоромъ своихъ спут-
ницъ, и будетъ казаться, что она говоритъ по-гречески, а хоръ раз-
вернетъ все ритмическое богатство, присущее древнимъ трагическимъ
хорамъ, и влюбленные въ древность будутъ еще на одно мгнове-
ніе очарованы опять воскресшимъ призракомъ золотокудрой дочери
Леды’.
— 136 —
VIII.
Послѣ Италіи нѣмецкая родина пришлась Гёте не по сердцу; имъ
также не были довольны. Его личною задачей становится обезпеченіе
своей внѣшней независимости. Онъ постепенно устраняется отъ многихъ
служебныхъ занятій, стремится къ уединенію, основываетъ самочинно
и своенравно свой семейный очагъ, не боясь осужденія и пересудовъ при
дворѣ. Ревность госпожи фонъ-Штейнъ, возвышенная дружба которой
когда-то была нужна не только его сердцу, но и его прекраснѣйшимъ
духовнымъ.стремленіямъ, была одною изъ причинъ внезапнаго бѣгства въ
Италію. Теперь онъ беретъ въ свой домъ веселую и простую, но полную
для него необычайной прелести и умѣвшую, повидимому, въ нѣкоторой
мѣрѣ, быть товарищемъ его умственной жизни—Христіану Вульпіусъ; ей
онъ остается вѣрнымъ до ея смерти въ 1816 году; въ теченіе одиннадцати
послѣднихъ лѣтъ она зовется уже его законною женой. Конечно, Гёте не
можетъ вполнѣ принадлежать самому себѣ; два раза дѣлитъ онъ лагерную
жизнь своего герцога—въ Силезіи, въ 1790, и во Франціи, въ 1792 году,
что, впрочемъ, скорѣе укрѣпляетъ его и вдохновляетъ къ дѣятельности,
несмотря на всѣ труды французскаго похода. Но общественною средой,
найденной имъ въ Германіи,—литературой, критикой и читающей пу-
бликой въ частности,—онъ глубоко недоволенъ. Его томитъ тоска по
Италіи: «баіііп, баіііп». Онъ урывается въ Венецію, гдѣ пишетъ свои
прелестныя и капризныя «Венеціанскія Эпиграммы». Въ нихъ достается и
родинѣ, и офиціальному христіанству, и варварскому языку его народа,
и варварской неспособности нѣмцевъ понимать искусство и поэзію. Онъ
сердится на современниковъ за то, что, въ оправданіе своихъ художе-
ственныхъ уродливостей, они самоувѣренно и не безъ самодовольства
ссылаются на то, что такъ-де, а не иначе что-то «пережили». Вмѣстѣ съ
тѣмъ поэтическая продуктивность Гёте какъ бы изсякла, онъ не создаетъ
ничего, кромѣ случайнаго и незначительнаго; зато, со всѣмъ рвеніемъ,
устремляется къ занятіямъ естественными науками.
Но боги посылаютъ ему великое ободреніе и помощь въ видѣ дружбы
съ Шиллеромъ. Это было въ 1794 году, когда Шиллеръ пригласилъ Гёте
вести вмѣстѣ съ нимъ и Вильгельмомъ Гумбольдтомъ изданіе журнала
«Оры». Прежде Шиллеръ, который былъ моложе Гете на десять лѣтъ, его
побаивался, а Гёте рѣшительно хмурился на неистребимое въ Шиллерѣ
идейное наслѣдіе годовъ «Бури и Натиска». Отнынѣ противуположность
ихъ душъ должна была стать причиной не расхожденія, а глубокаго и
плодотворнаго сближенія. Шиллеръ въ лицѣ Гёте видитъ воплощён-
нымъ свой любимый идеалъ «наивнаго поэта», который онъ раскры-
ваетъ самому Гёте, могущественно помогая ему остаться вѣрнымъ своему
подлинному призванію. Себя же самого Шиллеръ противуполагаетъ другу,
какъ «сентиментальнаго» поэта, и находитъ, при посредствѣ этого сли-
ченія, свое сознательное художественное самоопредѣленіе. Обобщая
этотъ личный контрастъ, Шиллеръ создаетъ эстетическое ученіе о двухъ
типахъ гоэзіи: наивной и сентиментальной. Сентиментальная поэзія въ
Визитъ на виллу д’Эсте.

— 137 —
этой терминологіи не имѣетъ ничего общаго съ сентиментализмомъ, какъ
литературнымъ направленіемъ. Сентиментальный поэтъ, по Шиллеру,
тотъ, въ чьемъ изображеніи воспринимаемый объектъ и воспринимающій
субъектъ раздѣлены, при чемъ центръ тяжести лежитъ на субъектѣ;
такъ, изображая природу, сентиментальный поэтъ изображаетъ ее не
для нея самой, а для того,
чтобы высказать себя: онъ
показываетъ взаимоотноше-
ніе между жизнью природы
и жизнью личности, пере-
работку впечатлѣній отъ
природы личностью, или
ищетъ въ природѣ симво-
лики своихъ личныхъ со-
стояній. Наивный же поэтъ
какъ бы теряетъ всякое
субъективное содержаніе,
любуясь на объектъ, ища
передать его жизнь, а не
свою, въ него перевопло-
щаясь; здѣсь, слѣдователь-
но, субъектъ отожествляется
съ объектомъ, не ощущаетъ
своей раздѣленности съ
нимъ, и въ этомъ отожествле-
ніи отъ себя отрекается,
чтобы наполниться однимъ
объектомъ или какъ бы рас-
творить въ немъ свое созна-
ніе. Первому роду свой-
Гёте и Шиллеръ. Памятникъ въ Веймарѣ,
работы Э. Ритшеля.
ственна рефлексія, понятая не столько въ смыслѣ самоанализа,
сколько въ смыслѣ отраженія своего образа во внѣшней данности;
второму же роду, сказали бы *мы, свойственно «вчувствованіе» (Еіп-
ійЫеп),—употребляя терминъ новѣйшей психологіи и гносеологіи, но
уже извѣстный Гёте, созданный имъ для означенія этого душевнаго про-
цесса.
Шиллеръ сдѣлался для Гёте не только глубочайшимъ цѣнителемъ
его вдохновеній, но и мудрымъ пестуномъ его замысловъ. Долгіе годы,
до самой своей смерти въ 1805 году, Шиллеръ старался побудить Гёте къ
завершенію «Фауста», который былъ извѣстенъ публикѣ съ 1791 года
только въ видѣ «Фрагмента», заключавшаго меньше половины того ко-
личества стиховъ, что составляетъ нынѣ первую часть. Гёте, уступая
настояніямъ Шиллера, то принимался за «Фауста», то, едва непосредст-
венное вліяніе Шиллера прекращалось, опять его бросалъ. Первая
часть полностью появилась лишь по смерти Шиллера въ 1808 г. Шиллеру
приходилось бороться съ отвращеніемъ классика къ «сѣвернымъ фан-
— 138 —
томамъ», съ его пристрастіемъ къ античнымъ и классическимъ канонамъ,
настаивать на томъ, чтобы Гёте въ своемъ «Фаустѣ» утверждалъ за собой
старо-нѣмецкій РаизігесЫ (кулачное право), чтобы онъ стремился къ
символическому единству произведенія и вывелъ своего героя на ши-
рокую арену большихъ и общихъ событій, имѣющихъ символическое
значеніе.
Дружба Гёте и Шиллера была дружбою поэтовъ-символистовъ.
Понятіе символизма въ искусствѣ было внушено Кантомъ, къ изученію
котораго Шиллеръ обратился раньше Гёте. Слово «символъ» для Гёте
имѣетъ первоначально нѣсколько иное значеніе, нежели для Шиллера.
Онъ разумѣетъ подъ нимъ, прежде всего, «первичный феноменъ» (ІІгрЬа-
пошеп); въ каждомъ явленіи есть постоянныя, отличительныя для цѣлаго
множества аналогическихъ явленій черты; каждое явленіе, слѣдовательно,
является конкретнымъ представителемъ вѣчнаго типа, его символомъ;
типъ же есть живая сущность или идея вещей; идея имманентна вещамъ;
она есть ихъ форма—энергія, одинъ изъ обликовъ міровой души. Для
Шиллера идея не имманента вещамъ, какъ думалъ Гёте въ согласіи съ
Аристотелемъ, а имъ трансцендентна, какъ училъ Платонъ; вещи не-
совершенно ее отражаютъ; искусство символично, поскольку въ немъ
отражается трансцендентная идея. Въ этомъ разногласіи точка зрѣнія
Шиллера четко изображаетъ его метафизическія убѣжденія, позиція
же Гёте скорѣе описываетъ его познавательный методъ, но не исчерпы-
ваетъ его.міросозерцанія метафизическаго и мистическаго, которое было
шире имманентизма. Не будучи философомъ законченной системы и
строгаго метода, онъ не оставилъ намъ и исчерпывающаго опредѣленія
своихъ взглядовъ въ логически-связанной послѣдовательности, поэтому
не удивительно, что острота первоначальнаго противорѣчія сглаживается
съ годами и, когда, при завершеніи второй части «Фауста», подъ вліяніемъ
Шеллинга, который училъ, что «всякое искусство символично, и сама
природа творитъ только символы», Гёте создаетъ знаменитый стихъ: «все
преходящее есть только подобіе»,—споръ конченъ, Шиллеръ возразить
на это ничего бы не имѣлъ.
IX.	'
Что Гёте былъ имманентистъ, что жизнь природы въ его глазахъ
есть жизнь божества—несомнѣнно; но недостаточно разъясненъ вопросъ,
можетъ ли Этотъ имманентизмъ сочетаться, безъ внутренняго противо-
рѣчія съ вѣрою въ Творца, съ представленіемъ о личномъ Богѣ внѣ
природы. Мы полагаемъ, что можетъ, по крайней мѣрѣ, самъ Гёте
постоянно говоритъ намъ о Творцѣ. И, когда Гёте настойчиво называетъ
себя христіаниномъ, мы видимъ, что, по его представленію, христіанинъ
можетъ быть и имманентистъ,—точнѣе, долженъ имъ быть, потому что
Гёте убѣжденъ, что христіанство понимаетъ онъ правильно и духовно. А
именно,во второй части«Вильгельма Мейстера», гдѣ онъ даетъ поколѣніямъ
свои важнѣйшіе завѣты, мы находимъ такое раздѣленіе религій. Почи-
таніе божества изъ страха еще не достойно называться религіей. Низшая
— 139 —
ступень уже религіознаго сознанія есть почитаніе божества изъ чувства
благоговѣнія къ нему: это ветхій завѣтъ, для котораго предметъ религіи
полагается сущимъ выше человѣка. Вторая ступень религіознаго созна-
нія есть уже Новый завѣтъ: предметъ почитанія—рядомъ съ человѣкомъ,
подлѣ него, на его уровнѣ; Богъ сталъ человѣкомъ во Христѣ. Третья,
духовная ступень религіознаго сознанія есть благоговѣніе къ тому, что
ниже человѣка; возможность такого отношенія человѣка къ тому, что
ниже его, открывается только въ христіанствѣ; это есть христіанство,
принятое въ духѣ. И чѣмъ глубже стали бы мы изслѣдовать изреченіе
Гёте объ отношеніи между міромъ и божествомъ, тѣмъ болѣе убѣждались
бы въ томъ, что это глубоко мистическое міросозерцаніе, проникнутое
чувствомъ нѣжности и неизрекаемости божественной тайны, явственной
для взоровъ Гёте во всѣхъ вещахъ и ящіеніяхъ, не можетъ быть исчерпано
его ходячимъ и ничего, по существу, не выражающимъ опредѣленіемъ,
какъ «пантеизма». Чѣмъ отличается этотъ взглядъ на міръ отъ новозавѣт-
наго созерцанія, обращеннаго къ будущему состоянію обожествленной
природы: «будетъ Богъ всяческая во всѣхъ»? Очевидно, лишь однимъ
признакомъ: признакомъ отнесенія этого божественно-нормальнаго со-
стоянія, по церковному ученію въ будущее, другими словами, чувство-
ваніемъ зла въ настоящемъ.
Ученіе о злѣ есть самая неясная часть міросозерцанія Гёте; онъ
разсматриваетъ его, какъ антитезу божественно-творческому утвержденію
бытія, какъ силу, ищущую прекратить его, повернуть къ небытію, къ
тому безразличію, въ какомъ нѣкогда все, получившее жизнь, покоилось,
объятое Матерью-Ночью; но побѣдить злому началу не суждено, а его
участіе въ міровой жизни оказывается, противъ его воли, продуктив-
нымъ, потому что побуждаетъ всѣ жизнеутверждающія силы къ неуто-
мимому стремленію. Мефистофель называетъ себя частью той силы, что
вѣчно хочетъ зла, но вѣчно творитъ добро, т.-е. невольно способствуетъ
его торжеству. Зло существуетъ, хотя природу его Гёте не истолковы-
ваетъ; поле его дѣятельности—человѣческое сердце; средство побѣдить его
или точнѣе нейтрализовать его вліяніе—неустанное стремленіе: какъ
только человѣкъ останавливается, такъ побѣждаетъ злая сила; напро-
тивъ, кто неустанно усиливается и стремится, тотъ будетъ искупленъ
(основная мысль драмы о Фаустѣ); стремленіе само по себѣ не избавляетъ
человѣка отъ ошибокъ и блужданій, но, какъ говоритъ самъ Богъ въ
«Фаустѣ», «добрый въ своемъ темномъ стремленіи всегда смутно сознаетъ
свою высокую цѣль».
О цѣли стремленія Гёте говоритъ устами Фауста, въ началѣ второй
части драмы: «Ты, о Земля! будишь и живишь во мнѣ рѣшеніе крѣпкое—
къ бытію высочайшему стремиться неустанно». И въ другомъ мѣстѣ:
«Чистую стихію нашего сознанія волнуетъ стремленіе добровольно отдать-
ся, изъ чувства благодарности, Невѣдомому—чистѣйшему и высшему,
нежели мы, раскрыть свою загадку предъ Тѣмъ, Кому отъ вѣка нѣтъ
имени. Мы называемъ это—быть благочестивымъ». Богъ для Гёте, прежде
всего, Нѣкто живой и болѣе живой, чѣмъ все живое, что наперерывъ
— 140 —
стремится многообразнѣйшими проявленіями, видимыми и невидимыми,
повѣдать о Его жизни своею жизнью, которая есть излученіе жизни
Его, Нѣкто чистѣйшій и высшій, который зоветъ человѣческій духъ къ
непрестанному восхожденію, радостно встрѣчая его на каждой достигну-
той ступени и отходя дальше, не позволяющій постичь, опредѣлить,
наименовать себя, хотя и согласный принять отъ человѣка самое лучшее
и святое изъ всѣхъ доступныхъ ему на данной ступени бытія опредѣленій
и наименованій. Такъ, Онъ вѣчно передъ человѣкомъ, къ нему стремящим-
Гёте и Г-жа фонъ-Штейнъ. Гравюра К. Бауера.
ся, стремленіе же можетъ быть вѣчнымъ, оно переживаетъ модальность
воплощенія, ибо человѣкъ безсмертенъ, какъ энергія, и ему открыты
по смерти безчисленныя возможности ея осуществленія, каждая изъ ко-
торыхъ, въ мѣру его усилій приблизиться къ Богу, представляетъ собою
ступень высшаго бытія въ іерархіи духовъ. Въ этомъ смыслѣ міръ, по
выраженію Гёте, «разсадникъ духовъ», гдѣ каждый человѣкъ лишь малый
ростокъ. И о себѣ лично Гёте сказалъ Эккерману, что ощущаетъ въ себѣ
тайную энергію бытія, которая, онъ не сомнѣвается въ этомъ, найдетъ
себѣ послѣ его тѣлесной смерти достойное примѣненіе. Въ своемъ «Ди-
ванѣ», дивной книгѣ лирики, которую волшебно эежгло уже закатное
солнце этой многострунной жизни, Гёте перемежаетъ описательныя и
эротическія пѣсни въ восточномъ духѣ мистическими стихами по
образцу персидскихъ поэтовъ, Гафиза или Суфистовъ. Здѣсь мы на-
ходимъ его «Неііі^е 8еЪпзисЪЬ>—«Святую Тоску»; привожу стихотворе-
ніе въ буквальномъ прозаическомъ переводѣ:
«Не говорите про это никому, кромѣ мудрыхъ, ибо толпа тотчасъ
все высмѣетъ: живое хочу я славить, что тоскуетъ по огненной смерти.
— 141 —
«Въ прохладѣ ночей, посвященныхъ любви, въ этой прохладѣ, кото-
рая далатебѣ жизнь, когда ты былъ зачатъ, и въ которой ты давалъ жизнь,
зарождая своихъ дѣтей,—овладѣваетъ тобою странное чувство, когда
горитъ тихая свѣча.
«При ея мерцаніи ты уже не остаешься объятымъ тѣнью и мракомъ,
и въ тебѣ пробуждается новое желанье—желанье высшаго брака.
«Нѣтъ для тебя ни дали, ни тяжести; ты—бабочка, ты летишь и не
можешь оторваться: свѣта алчешь ты,—и вотъ, уже сожженъ свѣтомъ.
«И пока въ тебѣ нѣтъ этого призыва: „умри и стань другимъдотолѣ
ты лишь унылый гость на темной землѣ».
Итакъ, живое тѣмъ запечатлѣваетъ свою жизнь, что ищетъ выхода въ
новую жизнь изъ полноты своей жизненности; переходъ—смерть;огонь—
Богъ; бабочка—душа; смерть—бракъ человѣка съ Богомъ. Еще древніе
изображали Психею въ видѣ бабочки, летящей въ пламя факела, который
держитъ Эросъ. Такъ думалъ Гёте о человѣкѣ, какъ начаткѣ иного бытія,
какъ о росткѣ, ростъ котораго затрудненъ силами зла. Въ природѣ
дѣйствія злыхъ силъ онъ, можно сказать, не видѣлъ. Въ ней есть только
«демоническое», что вспыхиваетъ и въ человѣкѣ. Оно сметаетъ грани,
нарушаетъ строй и порядокъ космоса, и разрушаетъ формы; но оно не
зло. Демониченъ, по опредѣленію Гёте, Наполеонъ, и демониченъ Сейс-
мосъ, духъ землетрясенія, который во второй, «классической» Вальпур-
гіевой ночи, когда Фаустъ, вернувшійся отъ Матерей, разыскиваетъ
Елену на шабашѣ античныхъ духовъ въ долинахъ волшебной Ѳессаліи,—
говоритъ: «Не я ли, Сейсмосъ, выдвинулъ горные кряжи, чтобы они такъ
прекрасно искрились и млѣли въ лазурномъ эѳирѣ?»
Чтобы найти истинное созерцаніе природы, по ученію Гёте,
нужно умѣть видѣть все ея движеніе, какъ покой. Старая мысль
элеатовъ о недвижности истино-сущаго и о призрачности всякаго дви-
женія обратилась для Гёте въ результатъ внутренняго опыта, и
тѣ, кто, называя его пантеистомъ, считаютъ себя его единовѣрцами,
потому что полагаютъ, что покончили съ суевѣрнымъ представле-
ніемъ о Богѣ, какъ о личности, пусть попытаются сначала пред-
ставить себѣ божественную природу Гёте, безконечно живую и
движущуюся, этотъ ткацкій станокъ, ткущій, по его выраженію, живую
одежду Бога, какъ абсолютный покой;’быть можетъ, тогда они заблаго-
разсудятъ признать, наконецъ, міросозерцаніе Гёте просто, какъ ми-
стически-туманную фантасмагорію, въ составѣ которой столько же яснаго
разума, сколько отовсюду унаслѣдованныхъ суевѣрій. Самъ Гёте, впро-
чемъ, не скрываетъ, что стародавняго наслѣдія въ немъ много, онъ го-
воритъ: «Истина обрѣтена давно и сочетала въ одну духовную общину
благородныхъ. Эту старую истину, ее постигни». Есть указанія на то,
что Гёте вѣрилъ, что избранные отъ всѣхъ племенъ и изъ всѣхъ временъ
объединены на нѣкоей высшей ступени бытія въ дѣйственную общину
духовъ—направителей человѣчества. Такъ, Фаустъ говоритъ о свѣтлой
«обители высокихъ предковъ» («СеШсіе Ьоѣег АЬпеп»). Въ гимнѣ «Символъ»,
написанномъ въ 1816 г., для веймарской ложи вольныхъ каменщиковъ,
142 —
мы читаемъ: «Тихо покоятся вверху звѣзды, внизу гроба. Вглядись въ
нихъ: вотъ, въ груди героя возвѣщаютъ о чьемъ-то проникающемъ при-
сутствіи священный ужасъ и важное чувство; и къ тебѣ взываютъ изъ-
за граней мі*ра голоса духовъ, голоса учителей: не пренебрегайте упраж-
нять силы добра, здѣсь плетутся вѣнки въ вѣчной тишинѣ, сполна должны
они вознаградить дѣятельныхъ, мы повелѣваемъ вамъ надѣяться».
Еще въ 1786 году написалъ Гёте странное и неоконченное эпическое
стихотвореніе въ октавахъ, подъ заглавіемъ «Тайны», исполненное высо-
кой таинственной красоты. Въ немъ повѣствуется, какъ паломникъ въ го-
рахъ находитъ къ ночи пріютъ въ монастырѣ, заявляющемъ о себѣ уда-
ромъ колокола и, наконецъ, представшемъ его глазамъ въ вечернемъ озаре-
ніи, на днѣ высокой горной котловины. Странникъ съ изумленіемъ и смуще-
ніемъ видитъ надъ монастырскими воротами непонятный символъ: крестъ,
увитый розами. Онъ стучитъ въ дверь, ему отворяютъ, и онъ оказывается
въ общинѣ братьевъ, приготовляющихся къ разлукѣ съ настоятелемъ,
который уже возвѣстилъ о своей предстоящей смерти. Имя его Нишапиз.
Дѣйствіе происходитъ въ великую пятницу; братья готовятся ко дню
Воскресенія. Союзъ, какъ разъясняетъ Гёте въ комментаріи къ этому
стихотворенію отъ 1816 г. (очевидно, мы имѣемъ дѣло съ чѣмъ то завѣт-
нымъ, что Гёте пронесъ, какъ вѣру, черезъ всю жизнь): союзъ братьевъ
знаменуетъ союзъ всѣхъ религій человѣчества, какъ различныхъ и необ-
ходимыхъ ступеней религіознаго сознанія, взятыхъ въ ихъ чистой идеѣ,
освобожденныхъ отъ временныхъ историческихъ примѣсей и искаженій;
онѣ нашли себя и одна другую въ духовномъ христіанствѣ, ознаменован-
номъ символомъ Христовой смерти и воскресенія.
Часто пытаясь, то по случайнымъ поводамъ и въ формѣ афоризмовъ,
то въ своемъ поэтическомъ творчествѣ, найти сообщительныя слова, ко-
торыя бы опредѣлили его отношеніе къ предметамъ вѣры и отграничили
его религіозное чувствованіе отъ иныхъ взглядовъ и иныхъ исповѣданій,
Гёте въ собраніи своихъ стихотвореній собралъ въ циклъ подъ загла-
віемъ «Богъ и міръ» свои наиболѣе отчетливыя и какъ бы отчеканенныя
поэтическія заявленія о томъ, что есть Богъ, въ котораго онъ вѣритъ.
Этотъ циклъ начинается слѣдующимъ вступленіемъ, принадлежа-
щимъ 1816 году.
Того во Имя, Кто себя творилъ
Отъ вѣчности въ творящемъ дѣйствѣ силъ;
Его во Имя, Кто намъ далъ въ удѣлъ
Любовь и вѣру, мощь и волю дѣлъ;
Во имя Онаго, чьи имена
Столь разнствуютъ, но тайна всѣмъ одна:
Докуда досягаетъ гласъ иль слухъ,
Подобье лишь Его встрѣчаетъ духъ,
И вдохновенья пламеннымъ крыламъ
Довлѣетъ тѣнь одна Того; Кто Самъ.
И знакъ Его, одинъ, тебя влечетъ
И далѣ мчитъ, и садъ окрестъ цвѣтетъ;
Утерянъ счетъ, смѣсились времена,
Безмѣрность—каждый шагъ, нѣтъ выси дна...
— 143 —
Что былъ бы Богъ, когда бъ громаду тѣлъ
Извнѣ толкалъ, вкругъ пальца твердь вертѣлъ?
Его достойно внутреннее дѣять
Себя въ природѣ, міръ въ себѣ лелѣять,
Дабы ничто въ немъ алчущее жить
Ни силъ своихъ, Ни духа не лишить.
X.
Созерцаніе и изученіе природы граничило поэтому для Гёте съ
религіозною медитаціей *), которая сосредоточивала въ наблюдаемомъ
явленіи, какъ въ фокусѣ, все его космическое чувствованіе, оное же
легко обнаруживало въ отдѣльномъ феноменѣ множество соотношеній и
связей съ другими и наводило созерцаніе на широкія обобщенія. Ему
былъ противенъ навыкъ профессіональныхъ естествоиспытателей его
времени подходить къ изслѣдованію природы, какъ къ изученію бездуш-
наго механизма.«Рычагами не. вытянешь у нея ея загадки», любилъ говорить
онъ натуралистамъ-механистамъ, представителямъ и до нынѣ могу-
щественнаго въ своихъ новыхъ метаморфозахъ механистическаго міросо-
зерцанія. Съ общей досады на мертвенность практикуемыхъ профессіо-
нальными учеными .естественно-научныхъ методовъ началась и дружба
Гёте съ Шиллеромъ. Оба возвращались въ Іенѣ съ засѣданія общества на-
туралистовъ и заговорили о морфологіи растеній. Гёте сообщилъ, что по
его убѣжденію открылъ общій морфологическій принципъ: всѣ раститель-
ныя формы суть видоизмѣненія единой формы—листа. Чтобы пояснить
свою мысль Гёте, въ комнатѣ Шиллера, набросалъ передъ нимъ перомъ
чертежъ того, что онъ называлъ «символическимъ растеніемъ» (зушЬоІі-
зсѣе РПапге).«Но это не растеніе! воскликнулъ Шиллеръ, это его идея».—
«Ну да, конечно, идея», возразилъ Гёте наивно, не понимая недоумѣнія
собесѣдника. Шиллеру казалось, что, если это идея, то такого растенія
нигдѣ на землѣ нѣтъ; Гёте же полагалъ, что такъ какъ это идея, то она
конкретно видима всюду, гдѣ есть растеніе. Такъ, досадуя другъ на
друга, заспорили съ тѣхъ поръ поэты-символисты о символахъ идей и
идеяхъ-символахъ, или первичныхъ феноменахъ. Но наука девятнад-
цатаго вѣка съ благодарностью приняла синтезъ Гёте, развитый имъ въ
«Метаморфозѣ растеній» (1790).
Эта точка зрѣнія естественно намѣчала путь къ установле-
нію единаго морфологическаго принципа и въ анатоміи животныхъ.
*) Вотъ примѣръ: «Сидя на высокой нагой вершинѣ и озирая широкую окрест-
ность, я могу сказать себѣ; вотъ, ты на скалѣ, которая опускается своими корнями
до глубочайшихъ мѣстъ земли... Въ это мгновеніе, когда внутреннія притягивающія
и движущія силы земли какъ бы непосредственно на меня воздѣйствуютъ, тогда
ближе обвѣваютъ меня вліянія неба, духъ мой возвышается до болѣе высокаго
созерцанія природы. Такое одиночество ощущаетъ человѣческая душа, желающая
открыться лишь древнѣйшимъ, первоначальнымъ и глубочайшимъ чувствованіямъ
Истины. Тогда человѣкъ можетъ сказать себѣ: здѣсь, на старѣйшемъ и вѣчномъ
алтарѣ, воздвигнутомъ прямо изъ глубины творенія, я приношу жертву Существу
существъ».
144 —
Гёте становится родоначальникомъ эволюціонной идеи въ біологіи:
организмы въ своемъ многообразіи возникли путемъ дифференціа-
ціи основнаго и простѣйшаго первичнаго типа. Эта идея была раз-
вита Гёте въ 1795—96 годахъ, въ его «Планѣ общаго введенія къ
сравнительной анатоміи». Въ основу работы легло сдѣланное имъ уже
давно и въ 1786 году описанное открытіе междучелюстной кости (оз шахіі-
Іаге) у человѣка, которое уничтожало представленіе о существенной
разницѣ скелетнаго строенія обезьяны и человѣка. Къ этому важному
анатомическому открытію присоединилось еще новое. Въ 1790 году,
разсматривая случайно найденный имъ въ пескѣ на венеціанскомъ Лидо
черепъ, Гёте сдѣлалъ наблюденіе, что черепная кость представляетъ собою
продолженіе позвонковъ спиннаго хребта; но обнародовалъ Гёте это
наблюденіе лишь въ 1817 году, для того чтобы утвердить за собой пріори-
тетъ открытія, послѣ того какъ, уже въ 1806 году, то же наблюденіе было
введено Океномъ въ науку. Главнѣйшимъ же своимъ естественно-науч-
нымъ открытіемъ—больше того откровеніемъ—и вмѣстѣ главнѣйшею
своей заслугой вообще самъ Гёте считалъ свое «Ученіе о цвѣтахъ» («Еаг-
Ьеп-Ьеѣге»), принципъ котораго изложенъ впервые въ 1791—22 годахъ
въ Изслѣдованіяхъ по Оптикѣ. Свѣтъ, по Гёте, не разложимъ; цвѣта же
представляютъ собой разныя ступени затускнѣнія бѣлаго луча. Невоз-
можность найти послѣдователей этого ученія и ниспровергнуть Ньюто-
нову ересь глубоко печалила Гёте всю жизнь. Молодой Шопенгауеръ
утѣшилъ было старика своимъ согласіемъ, но вмѣстѣ и раздосадовалъ
его своими частными противорѣчіями и поправками. Гельмгольцъ пред-
ставляетъ собою въ этой тяжбѣ судъ потомства, по крайней мѣрѣ, по-
томства конца девятнадцатаго вѣка: Ньютонъ все торжествуетъ, а взгляды
Гёте признаны несостоятельными. Можно предполагать, что споръ
снова сдѣлается предметомъ разсмотрѣнія, въ виду готовящихся, по-
видимому, переоцѣнокъ въ области ученія объ эѳирѣ, на допущеніи
котораго зиждется представленіе о его свѣтовыхъ колебаніяхъ.
Если изученіе природы, какъ мы видѣли, неразрывно связано
было для Гёте съ моментомъ религіознаго сознанія, то столь же орга-
нически сочеталось оно въ немъ и съ его художественнымъ творчествомъ.
Онъ самъ говоритъ въ своихъ «Изреченіяхъ въ прозѣ»: «Прекрасное есть
обнаруженіе тайныхъ законовъ природы, которые безъ его выявленія
остались бы для насъ вѣчно сокрытыми». Въ другомъ мѣстѣ онъ учитъ:
«Природу и идею нельзя разъединить, не разрушая либо жизни, либо
искусства» (Этюдъ о «Коровѣ Мирона»). Другими словами, жизнь въ
природѣ обуславливается присутствіемъ въ живомъ организмѣ его
вѣчной идеи, когорая составляетъ его жизненную энергію и принципъ
его развитія; искусства также нѣтъ, если изображенныя формы не орга-
ничны, т.-е. не основаны на единствѣ формы и содержанія,—идея не
воплощена, а матерія не стала идеей. Религія, природа, художество
такъ соединены, что погруженіе человѣка въ одну изъ этихъ сферъ,
тотчасъ же приводитъ его въ соприкосновеніе и съ другими. Худож-
никъ долженъ сосредоточиваться на изображеніи дѣйствительности,

Рукопись Гёте.
Факсимиле рукописи „Ксеніевъ" изъ издан*
муэъ“.—Въ «Ксеніяхъ» (Хепіа назвалъ Марціалѣ
своими, весьма многочисленными в':<
,ИСТОРІЯ ЗАПАДНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ".
2.
Рукопись Шиплера.
го Гёте и Шиллеромъ въ 1797 г» „Альманаха
у книгу своихъ эпиграммъ) оба поэта вели борьбу со
з время, литературными противника

— 145 —
изъ которой ему надлежитъ развить идеальное (т.-е. выявить идею
дѣйствительности, ее реальнѣйшее содержаніе, символическій смыслъ
изображеннаго Предмета, какъ представителя вѣчнаго типа, вѣчной
«идеи-энергіи» міровой души); такимъ образомъ, художникъ долженъ,
наконецъ, восходить къ религіозному (изъ писемъ къ Штернбергу 1827 г.).
Оттого, какъ мы читаемъ
въ «Изреченіяхъ» (№ 690)-
«основою искусства слу,
житъ родъ религіознаго
чувства, глубокая, непо-
колебимая серьезность во
взглядѣ на міръ».
Будучи реалистомъ и
не признавая иного сим-
волизма, кромѣ реалисти-
ческаго, полагая въ то же
время въ основу всего
творчества созерцаніе при-
роды, Гёте, казалось бы,
долженъ былъ отвращать-
ся отъ всего искусствен-
наго въ художествѣ, обу-
словленнаго человѣческими
условностями и вкусами,
въ лучшемъ случаѣ, нор-
мами человѣческаго иде-
ализма. Почему его при-
влекалъ классическій ка-
Согопа ЗсЬгоІег. талантливая артистка и пѣ-
вица, которой Гёте увлекся во время пребыванія въ
Лейпцигѣ. Онъ пригласилъ ее въ Веймарскій те-
атръ, гдѣ она, между прочимъ, вмѣстѣ съ Гёте
играла въ «Ифигеніи», исполняя роль послѣдней.
нонъ, и онъ съ любовью
надѣвалъ на себя оковы
традиціонной, уставной по-
этики, на это самъ онъ
отвѣчаетъ такъ: «Природа дѣйствуетъ по законамъ, которые она
предписала себѣ въ согласіи съ Творцомъ; искусство же — по пра-
виламъ, о которыхъ оно условилось съ геніемъ» (Соеіііе, ]а!ігЬ.
XV, 13). Можно было бы прибавить, что античные каноны Пред-
ставляютъ собою столь органическое образованіе, что стѣснять поэта,
если они правильно поняты и Примѣняемы, по существу, не могутъ.
Помогать же ему и предохранять отъ уклоновъ—могутъ, потому что
не позволяютъ ему терять изъ виду первичные типы вещей. Но ясно,
съ другой стороны, что сектантское исключительное самоограниченіе
классическимъ родомъ было бы для Поэта новаго и «сѣвернаго», или
«варварскаго», не только дурнымъ и безплоднымъ воздержаніемъ, но и
внутреннею ложью, глубокимъ искаженіемъ своего природнаго лика.
Поэтическій геній спасъ Гёте отъ этой односторонности, несмотря на
всю его сознательную антипатію къ «сѣвернымъ призракамъ». «Фаустъ»,
Исторія западной литературы.
10
— Г46 —
въ концѣ концовъ, былъ законченъ, какъ ни бранилъ его самъ авторъ,
обзывая въ насмѣшку по гречески трауеХа<ро^, т.-е. наполовину ко-
зелъ, наполовину олень,—не то трагедія (озаглавленъ онъ былъ все же—
«трагедія)», не то сѣверная, варварская фантасмагорія, заключающая
въ своей безформенной, съ точки зрѣнія классическаго канона, громадѣ,
какъ иронически констатировалъ самъ Гёте, причудливую смѣсь всѣхъ
трехъ родовъ—эпоса, лирики и драмы. И притомъ, главную массу Фауста
составляли старонѣмецкіе, лубочные вирши—Кпіііеіѵегзе, и весь онъ
(кромѣ сценъ съ Еленой) былъ риѳмованъ! Самъ Шиллеръ не прочь
былъ бы порекомендовать болѣе приличный (съ точки зрѣнія канона}
бѣлый стихъ. А сплошное смѣшеніе серьезнаго со смѣшнымъ окон-
чательно обращало зародившагося въ эпоху бури и натиска великана
въ романтическое чудовище.
XI.
Но не въ одномъ только «Фаустѣ» расцвѣтаетъ причудливо-дивнымъ
цвѣтеніемъ сѣверная романтическая стихія Гёте: какъ цвѣты папорот-
ника въ Иванову ночь, встаютъ изъ родныхъ дебрей его несравненныя
баллады, красота которыхъ не превзойдена никѣмъ изъ балладныхъ
бардовъ,—которымъ нѣтъ въ другихъ балладахъ никакого подобія, по-
тому что только въ балладахъ Гёте открывается и дышетъ тайновидѣніе
природы—и стихія воды, въ «Рыбакѣ», открываетъ подлинную душу воды,
неодолимо влекущей, плѣнительно зазывной, сладостно-роковой, ка-
ксй знали ее стародавніе вѣдуны и творцы миѳовъ, и всѣ стихійные духи
таковы, каковыми ихъ испыталъ народъ въ своемъ доисторическомъ об-
щеніи съ родимою природою, и хвостатый Лѣсной Царь еще дошепты-
ваетъ въ ритмахъ Гёте свои послѣднія, приворотныя чарованія. Съ этой
германской мглсй легко сдружилась, въ послѣднемъ періодѣ Гётева
творчества, индійская мистика, и въ балладахъ, какъ «Пѣсня Паріи»,
мы встрѣчаемъ глубочайшее откровеніе поэта о природѣ и духѣ. Но и
греческая Елена, ставшая спутницей Гёте, какъ по легендѣ, она была
спутницей Симона Волхва, заглянула въ это волшебное балладное цар-
ство. Вѣдь она еще со временъ Стесихора (конца VII в. до Р. X.) утратила
конкретность своего воплощенія, какое получила въ пѣсняхъ Гомера,
и обратилась въ призрачное, обманчивое подобіе (ейсокоѵ), почему и
могла быть вызвана на свѣтъ магіей Фауста, для короткаго, медоваго
мѣсяца съ влюбленнымъ въ нее титаномъ духа. Только въ балладахъ
Елена сама не появилась, а прошла вмѣсто нее «Коринѳская Невѣста».
Баллада «Коринѳская Невѣста» соединяетъ въ себѣ античное и роман-
тическое, для того чтобы Подъ этой маской греческаго романтизма ска-
зать намъ одно изъ глубочайшихъ прозрѣній Гёте въ тайну природы
о любви. «Земля не остужаетъ любви»,—вотъ, что узналъ, наконецъ, Гёте.
Любовь сильнѣе смерти. Природа хочетъ соединенія индивидуумовъ,
предназначенныхъ ею къ соединенію, и случайная смерть одного без-
сильна отвратить это предоопредѣленіе. Впослѣдствіи объ этомъ
споетъ намъ Тургеневъ свою «Пѣснь Торжествующей Любви», загады-
— 147 —
вая читателю загадку—распознать, что Муціо, уже при первомъ своемъ
появленіи, выходецъ съ того свѣта. Баллада написана въ 1797 году,
на основаніи какого-то давняго и темнаго внутренняго опыта. А въ
1809 году Гёте закончилъ романъ «Сродство Душъ», написанный имъ для
преодолѣнія чувства влюбленности, вспыхнувшаго въ немъ незадолго
къ одной молоденькой дѣвушкѣ, Миннѣ Герилибъ, послужившей ори-
гиналомъ для глубоко-душевной и трагически-кроткой фигуры Оттиліи.
Этотъ романъ, несо-
мнѣнно страдающій пе-
дантическими длиннота-
ми, представляетъ собою
чудо тончайшей психоло-
гической обрисовки ха-
рактеровъ и положеній
и достигаетъ въ своемъ
развитіи такой напря-
женности трагизма, что,
читая его, начинаешь
понимать, почему Гёте
такъ боялся отдаваться
въ своемъ творчествѣ
началу трагическому:
Слишкомъ чутко и нѣж-
но онъ его переживалъ.
Изображенія любви у
Гёте вообще необычайны
по своей обаятельности и
по тончайшему яснови-
дѣніютого, какъ живутъ,
питаясь своимъ слад-
кимъ недугомъ, горятъ
и дышатъ, видятъ и чу-
ютъ влюбленныя Души.
Но «Сродство душъ»—за-
вершительное откровеніе о тайнѣ любви, объ ея космическихъ корняхъ.
Истинная любовь есть химическое сродство человѣческихъ монадъ;
онѣ влекутся одна къ другой стихійно, съ непреодолимою необходи-
мостью закона природы. Въ душевномъ и физическомъ составѣ пред-
опредѣленныхъ природою къ соединенію встрѣчается рядъ прирожден-
ныхъ соотвѣтствій. Онѣ находятъ и узнаютъ другъ друга сомнабу-
лически, общаются безъ словъ, соприкасаются безъ прикосновеній.
Но Эдуардъ не можетъ обладать Оттиліей и принуждаетъ себя къ вѣр-
ности своей женѣ, которая, впрочемъ, въ свою очередь, влюблена въ
маіора. У супруговъ родится ребенокъ, зачатый ими въ двойномъ мыслен-
номъ прелюбодѣяніи; онъ гибнетъ. Природа и человѣчность, безусловно,
требуютъ сочетанія химически сродныхъ людей; но законъ и обычай
ю*
148 —
запрещаютъ исполненіе приказа природы; и они сильнѣе природы до
смерти индивидуума. Оттилія, какъ выражался самъ Гёте по гречески,
хартереі,—тайкомъ она воздерживается отъ пищи и сна. Она уморила
себя голодомъ, повидимому,—по существу же ее уморили голодомъ,
потому что лишили насущнѣйшаго для ея природы условія ея жизни.
Какая смѣлая по тому времени, казалось бы намъ, обществен-
ная проповѣдь, опасная для семьи и всего бытового уклада! Но харак-
терно, что Гёте—искренно или полупритворно, мы не знаемъ,—стано-
вится, съ логическою непослѣдовательностью и поистинѣ уже «раз-
судку вопреки, наперекоръ стихіямъ», въ ряды защитниковъ человѣче-
скаго закона и противниковъ закона природнаго. Но,конечно, опредѣ-
ляетъ книгу и ея значеніе не эта пришитая къ ней мораль, а ея дѣйстви-
тельное содержаніе; и если мы захотимъ сосредоточиться на ея мисти-
ческой натурфилософіи, глубоко проникающей въ область, доселѣ со-
вершенно неизслѣдованную, то встрѣтимъ глубокія указанія, проли-
вающія свѣтъ на предчувствія Гёте, на первый взглядъ, можетъ быть,
столь фантастическія,—въ метафизикѣ Шопенгауэра, который поистинѣ
былъ духовнымъ вскормленникомъ Гёте—во всемъ, конечно, кромѣ
своего, логически, впрочемъ, необязательнаго для его собственной си-
стемы,—пессимизма.
XII.
Намъ остается, — по необходимости въ краткихъ словахъ,—бро-
сить общій взглядъ на два огромныхъ произведенія Гёте, завершеніе
которыхъ было главнымъ подвигомъ его послѣдней эпохи, внѣшне
и въ цѣломъ ровной и счастливой, похожей на медленный, почти
безоблачный закатъ великолѣпнаго римскаго дня въ прозрачномъ золо-
томъ расплавѣ. Это—«Вильгельмъ Мейстеръ» и «Фаустъ»; какъ романъ,
такъ и драма, или, точнѣе, нѣкое лирико-драматическое дѣйство, обни-
мающее, какъ старая мистерія, небо и землю, подѣлены тотъ и другая
на двѣ части, при чемъ въ каждой парѣ вторая часть не похожа на пер-
вую и представляетъ собой безпредѣльное, символическое расширеніе
первой. Сходство еще и въ томъ, что, какъ вторая часть «Мейстера», такъ
и вторая часть «Фауста» отнюдь не были достойно оцѣнены; напротивъ,
непониманіе, которое они встрѣтили въ большинствѣ, обрушилось на
провозглашенныя едва ли не сумбурными произведенія,тяжелымъ гра-
домъ издѣвательствъ, который успѣлъ было поПримять золотыя нивы;
но злакъ, на нихъ посѣянный, не скоро созрѣваетъ и, быть можетъ,
только въ двадцатомъ вѣкѣ наступитъ богатая жатва.
Первая часть романа—«Ученическіе Годы Вильгельма Мейстера»—
была, по выраженію новѣйшаго біографа Гёте, Рихарда Мейера, «первымъ
плодомъ новой весны, которая, какъ чувствовалъ Гёте, наступила для
него вмѣстѣ съ дружбою Шиллера; какъ будто работа надъ романомъ
оттого и затянулась, что онъ ждалъ себѣ этого читателя». Въ 1794 году
Шиллеръ получаетъ двѣ первыя книги; въ 1797 году «Ученическіе Годы»
уже вышли въ свѣтъ полностью. Знатоки высоко оцѣниваютъ это про-
— 149 —
изведеніе, равно Шиллеръ и Гумбольдъ, какъ и романтики; по мнѣнію
Фридриха Шлегеля, это произведеніе есть высшее, что создалъ вѣкъ,
наравнѣ съ «Критикою чистаго разума»; Гёте также придаетъ исклю-
чительно важное значеніе этому своему роману. Публика, напротивъ,
встрѣтила книгу довольно холодно. Онъ началъ диктовать ее въ
1778 году; два года тому назадъ найдена рукопись въ томъ видѣ,
въ какомъ романъ существовалъ уже до путешествія въ Италію. Окон-
чательная редакція «Мейстера» несвободна отъ нѣкоторыхъ длиннотъ;
ихъ въ первоначальномъ наброскѣ нѣтъ, и Потому онъ кажется живѣе.
Развита, по преимуществу, тема театра, но намѣчена уже и исторія съ
Миньоной. Исходнымъ пунктомъ послужилъ для Гёте, несомнѣнно,
театръ, которымъ онъ интересовался съ дѣтства. Ему хотѣлось из-
образить его интимную жизнь и изслѣдовать проблему актера, что
даетъ ему поводъ заняться, не выходя изъ рамокъ повѣствованія,
глубокимъ анализомъ Шекспирова Гамлета. Въ изображеніе актер-
ской богемы вплетается романтически плѣнительный образъ Миньоны,
итальянской дѣвочки въ мужскомъ нарядѣ, сопровождающей омрачен-
наго жизнью и виной сгарика-арфиста и мелодически тоскующей по
своей далекой, прекрасной и уже невѣдомой ей самой родинѣ, по мра-
морнымъ зданіямъ, гдѣ, на берегахъ горнаго озера, она помнитъ себя
ребенкомъ. Молодой Мейстеръ беретъ ее въ пріемныя дочери; она тайно
влюблена въ своего названнаго отца; ея ранняя смерть окружена
мистическимъ озареніемъ; въ своемъ стеклянномъ гробу она похожа
на спящую царевну. Въ очаровательной сказкѣ слышна какая-то
непонятная, неопредѣленная музыка, напоминающая о чемъ-то родномъ
и безконечно прекрасномъ, оплаканномъ и давно-давно забытомъ. Но
Мейстеру не суждено стать художникомъ сцены, онъ долженъ научиться
разницѣ между склонностью и талантомъ, научиться отреченію, преодо-
лѣть себя и обратиться отъ призрачнаго отраженія жизни къ жизни
дѣйствительной. Урокъ, преподанный романомъ,—разоблаченіе и осу-
жденіе дилетантства. Художественное заданіе—бытоописаніе среды, ши-
рокая картина современности, попытка создать повѣствованіе свобод-
ное отъ подчиненія одному центру дѣйствія, объемлющее въ своемъ
теченіи совокупную жизнь всего общества; основная же идея, глубо-
чайшій мотивъ книги, несомнѣнно,—какъ на это указываетъ и самое
заглавіе,—изображеніе темнаго и извилистаго пути, пути долгихъ блу-
жданій, которымъ Проходитъ человѣкъ, смутно влекущійся къ правой
цѣли, но долго ее не видящій. Гёте ищетъ утвердить представленіе, что
человѣкъ, предназначенный къ чему-то доброму, путемъ самовоспитанія
и самопреодолѣнія достигаетъ, закончивъ свои ученическіе годы, до
настоящаго осознанія своей ближайшей, реальной и уже продуктивной
задачи и миссіи, чтобы со временемъ созрѣть и до мастерства, при чемъ,
однако, это первое, дѣятельное и плодотворное прикосновеніе къ дѣйстви-
тельной жизни отнюдь не представляется расширеніемъ Поля дѣятель-
ности, но, напротивъ, крайнимъ его стѣсненіемъ: прежде человѣку ка-
залось, что онъ господствуетъ надъ очень обширнымъ кругомъ своихъ
150 —
духовныхъ владѣній, но это господство было мнимымъ, теперь онъ за-
мкнутъ въ очень тѣсный кругъ,но зато въ этомъ кругѣ его достояніе реаль-
но, а дѣло подлинно живое. Тайныя добрыя силы руководятъ человѣкомъ
въ этихъ его поискахъ своего истиннаго назначенія; въ концѣ романа,
онѣ воплощаются въ лицѣ своихъ земныхъ исполнителей и посредниковъ;
послѣдніе образуютъ орденъ, который беретъ на себя дальнѣйшее
воспитаніе Вильгельма. Впрочемъ, это уже не воспитаніе, а скорѣе
испытаніе: ученическіе годы кончились, начинаются годы странствій,
изложенные Гёте во второй части романа, также потребовавшей долгой
работы—съ 1807 по 1821 годъ, когда вышло первое и еще неполное изда-
ніе «Годовъ Странствій».
Мотивъ странствія есть лейтмотивъ этой второй части. Почему
за годами ученичества должны были послѣдовать странствія? Орденъ
налагаетъ этотъ подвигъ. Испытуемые въ искренности и твер-
дости своего стремленія, принимая образъ самоотрекающихся, не
должны проводить болѣе трехъ ночей на одномъ мѣстѣ. Потомъ
они избираютъ каждый свое спеціальное дѣло и ремесло; Виль-
гельму суждено стать хирургомъ. Идеальнымъ центромъ этой второй
части является свѣтлая и благосклонная Макарія, поставленная на
недосягаемую высоту и какъ бы знаменующая въ символикѣ произведе-
нія Жену, облеченную въ Солнце; вокругъ нея, какъ планеты, по своимъ
орбитамъ, движутся неустанно стремящіеся подвижники самоотреченія.
Въ противоположность первой части, жизненно яркой, веселой веселостью
восемнадцатаго вѣка, то глубокомысленной, то мечтательной, но всегда
свѣжей, ясней, пластически живописующей живую жизнь живыхъ
людей, каковы они въ дѣйствительности, прямой и простой,—вторая
часть проводитъ насъ по кругамъ схематически отраженной жизни,
почти уже переставшей быть жизнью, сохранившей отъ нея даже не
чистые типы вещей, а однѣ нормы. Произведеніе это не есть произведеніе
художественнаго символизма, а книга символической дидактики, и, какъ
таковая, должна быть высоко оцѣнена съ точки зрѣнія содержанія.
Форма же ея отличается, прежде всего, запутанностью, сбивчивостью
плана и крайнею загроможденностью, хотя многое изъ случайно сюда
вплетеннаго само по себѣ весьма красиво; красотъ образа и словесной
живописи немало, впрочемъ, и въ самомъ кряжѣ повѣствованія. Преиму-
щественное же значеніе имѣютъ завѣты Гёте, преподанные имъ будущимъ
временамъ, частью въ аллегоріяхъ, частью въ схемахъ желательнаго
устройства жизни. Привлекаетъ вниманіе описаніе «педагогической
провинціи», гдѣ начертанъ идеалъ общественнаго воспитанія дѣтей.
Воспитаніе основано на развитіи чувства благоговѣнія, которое нахо-
дитъ себѣ разные объекты и обрядовыя формы выраженія на разныхъ
ступеняхъ юнаго ученичества. Но особенно примѣчательно сосредото-
ченіе вниманія старика Гёте на соціальномъ вопросѣ; въ девятнадца-
томъ вѣкѣ, столѣтіи соціальнаго вопроса по преимуществу, оцѣнили
этотъ привѣтъ старца настающимъ новымъ временамъ, духу коллекти-
визма и соціализма. Гёте зорко всматривается въ условія труда и про-
— 151 —
мышленности, въ потребности рабочаго класса и рисуетъ идеалъ без-
сословнаго общества, гдѣ каждый обязанъ трудиться, и гдѣ центральные
руководители указываютъ каждому его дѣло и каждаго ставятъ въ осо-
бенныя условія жизни, соотвѣтствующія его труду и благопріятству-
ющія трудовой производи-
тельности. Такъ, на склонѣ
дней, Гете даетъ во второй
части «Мейстера» нѣчто въ
своемъ родѣ аналогическое
«Государству» и «Законамъ»
Платона. Въ концѣ «Годовъ
Странствій» была поставлена
•Самый распространенный въ Ан-
гліи портретъ Гёте, сдѣланный по
эскизу Тэккерея и помѣщенный
въ мартовской книжкѣ,,Ггазегз Ма-
^агіпе“за 1832 г. со слѣдующей под-
писью Карлейля или, какъ нѣкото-
рые полагаютъ, самого Тэккерея:
«Читатель! Передъ тобою портретъ
Іоганна Вольфганга Гёте. Такъ вы-
глядитъ и живетъ сейчасъ на 83-мъ
году своей жизни въ небольшомъ
дружескомъ кругу, въ Веймарѣ,
образованнѣйшій и вліятельнѣй-
шій человѣкъ своего времени! Въ
этой головѣ отразился весь міръ
и отразился въ такой духовной
гармоніи, какъ никогда съ тѣхъ
поръ, какъ насъ покинулъ нашъ
Шекспиръ; даже міръ подлости,
въ которомъ ты ведешь тяжелую
борьбу и иногда при этомъ спо-
тыкаешься, является передъ тобой
въ новомъ видѣ и въ истинной сво-
ей сущности».
помѣтка, обѣщающая продолженіе, о которомъ фактически Гёте не
думалъ; быть можетъ, она намекала только въ духѣ его масонства,
что провиденціальное видѣніе дѣятеля не кончается годами странствій,
но должно привести Мейстера къ мастерству.
XIII.
Размѣры очерка не позволяютъ говорить о «Фаустѣ» такъ, какъ
этого требовала бы, даже въ рамкахъ бѣглаго обзора, тема столь
важная, глубокая и сложная. Легенда о Фаустѣ занимала Гёте съ дѣт-
ства: онъ видѣлъ ея изображеніе въ кукольныхъ театрахъ. Послѣд-
нія, какъ и драмы геніальнаго поэта Марло, имѣли общимъ источни-
— 152 —
комъ народныя легенды. Предметомъ изображенія Марло была жизнь
чернокнижника Фауста, продавшаго душу чорту; онъ былъ, повидимому,
дѣйствительнымъ историческимъ лицомъ, жившимъ въ концѣ пятна-
дцатаго вѣка; преданія о немъ украсились чертами, заимствованными
изъ очень древнихъ по происхожденію легендъ, на него была перенесена
и смутная память о Симонѣ Волхвѣ, путешествовавшемъ съ блудницею,
которую онъ выдавалъ за воскресшую Елену. Елена въ исторіи Фауста
принадлежитъ, такимъ образомъ, къ исконному о немъ преданію. Объ
этапахъ созданія гётевскаго «Фауста» неизбѣжно ограничиться не-
многими выше сообщенными указаніями, несмотря на то, что исторія
возникновенія этого произведенія имѣетъ чрезвычайное значеніе для
его уразумѣнія. Въ противоположность прежнимъ попыткамъ философ-
скаго и аллегорическаго истолкованія «Фауста», которыя начались уже
при жизни Гёте, въ наши дни господствуетъ въ этомъ вопросѣ направле-
ніе чисто филологическое: оно задается цѣлью точнаго установленія
текста различныхъ наслоеній медленно созидаемой поэмы, раскрытіемъ
логической и фабулистической связи ея частей, опредѣленіемъ пря-
мого и точнаго смысла словъ. Здѣсь не мѣсто суммировать эту аналити-
ческую работу; синтезъ же не можетъ притязать на научное значеніе.
Намъ остается высказать свой личный взглядъ на основной замыселъ
великаго произведенія, личное синтетическое воззрѣніе на ея общій
смыслъ.
Первая часть изображаетъ трагедію индивидуальнаго духа.
Такъ же, какъ и въ первой ча'сти «Мейстера», передъ нами
только человѣкъ,—на этотъ разъ, однако, человѣкъ титаническихъ
духовныхъ силъ и стремленій; и несомнѣнно, раздумье Гёте о своихъ
собственныхъ блужданіяхъ въ поискахъ праваго пути внушаетъ ему
эту проекцію себя самого въ фантастической обстановкѣ эпохи, переход-
ной отъ средневѣковья къ новому времени. Какъ въ «Мейстерѣ», онъ,
при такой проекціи, безконечно обѣдняетъ себя, отнимая у себя все твор-
чество и созерцая себя лишь, какъ человѣка, надѣленнаго доброй волей,—
такъ въ «Фаустѣ» онъ потенцируетъ и сгущаетъ отраженіе, если не всей
своей личности, то ея наиболѣе дѣйствительныхъ и мятежныхъ сторонъ.
Все, что перебродило въ немъ въ пору бури и натиска, находитъ вер-
ховное выраженіе не только въ духовныхъ, но и въ эгоистически лич-
ныхъ алканіяхъ Фауста,—вся неутомимость собственнаго духа и соб-
ственныхъ вожделѣній.
Но Фаустъ—человѣкъ не только потому, что онъ не весь ду-
ховная жажда, но онъ же вмѣстѣ и жертва бунтующихъ страстей:
онъ, какъ и Мейстеръ, человѣкъ потому, что надѣленъ «доброю волею»
и обреченъ на темныя блужданія. «Добрый человѣкъ въ своемъ темномъ
стремленіи всегда смутно чуетъ высокую свою цѣль»: эти слова справед-
ливо признаются опредѣлительными для всего хода поэмы. Какъ чело-
вѣкъ типическій, Фаустъ является символомъ человѣчества; какъ ду-
ховно жаждущій и вмѣстѣ страстно вожделѣющій, онъ оказывается
представителемъ новаго индивидуализма. Іовъ былъ такъ же представи-
Кружокъ ГЕрцогини Амаліи.

— 153 —
телемъ человѣчества, какъ типическій человѣкъ доброй воли и темной
судьбы; онъ даже, пожалуй, былъ представителемъ и нѣкоего первич-
наго, ветхозавѣтнаго индивидуализма: поэтому, Гёте догадывается про-
вести параллель между нимъ и Іовомъ, и прологъ въ небѣ (написанный
въ 90-хъ гг.) представляетъ намъ его отданнымъ на испытаніе злому духу,
какъ Іовъ.
Но отчего же возникаютъ своеобразныя условія этого испы-
танія, которое принимаетъ при этомъ и своеобразныя формы? Какая
сторона Фауста уязвима и доступна искушенію? Конечно, не духовная
жажда, какъ бы далеко ни завлекала она искателя. Занятіе высокой
магіей открываетъ Фаусту возможность соприкосновенія съ космиче-
скими духами, которая все же не утоляетъ его желанія; но здѣсь Мефи-
стофель появиться не смѣетъ. Въ области вожделѣній Фауста лежитъ
то, что въ немъ уязвимо, и первая экскурсія его съ новымъ его, уже
нужнымъ и все же ненавистнымъ, товарищемъ, направлена въ кухню
вѣдьмъ. Отчего проистекаетъ это вожделѣніе, отчего хочетъ Фаустъ
жизни и любви не просто, какъ человѣкъ, а какъ символическій чело-
вѣкъ новаго времени? И почему, далѣе, онъ не только погружается въ
матеріальную стихію, но тотчасъ же влюбляется и во что онъ влюбляется?
Фаустъ жаловался на безплодность всѣхъ своихъ изученій; но на
самомъ дѣлѣ, они не были безплодны въ смыслѣ познавательномъ;
высокая магія дала ему возможность созерцать жизнь микрокосма.
Онъ былъ упоенъ зрѣлищемъ, но воскликнулъ тутъ же: «Ахъ, но
все это только зрѣлище!»—и пожелалъ реалистически и реально
прильнуть къ сосцамъ Природы. Все прежнее безпредѣльное по-
знаніе оказалось не связаннымъ съ личностью живой связью, только
зрѣлищемъ или, быть можетъ, сновидѣніемъ, а личность—зрителемъ
или сновидцемъ. Имманентное личности, ея внутренній міръ, необы-
чайно, неслыханно для прежнихъ эпохъ осознанный, неисчерпаемо
богатый, но хаотическій и мятежно взволнованный, почувствовалъ
себя замкнутымъ, какъ въ тюрьмѣ, и разлученнымъ, какъ бы про-
пастью, съ живымъ цѣлымъ живой вселенной, ему трансцендентной,
сіяющей и зовущей за его порогомъ, на которомъ кто-то начер-
тилъ непереступи му ю пентаграмму. Поэтому, Фаусту, необходимо, хотя
бы цѣною проклятія и внутренняго униженія, соприкоснуться съ
матеріей; но это соприкосновеніе для благороднаго духа можетъ быть
только поцѣлуемъ матери-землѣ, которая изводитъ изъ себя самой свой
обликъ въ женщинѣ и ставитъ, какъ Еву, передъ любящимъ. Нуженъ
этотъ обликъ, эта форма, ибо имманентное въ духѣ ищетъ не распростра-
ненія своей стихіи посредствомъ темнаго сліянія съ тѣмъ, что имманентно
въ природѣ; нѣтъ, оно влюблено въ трансцендентное, въ то, что пред-
стоитъ духу, какъ объективно данная форма, и жаждетъ овладѣнія ею,
т.-е. сліянія съ ея имманентнымъ содержаніемъ, при сохраненіи ея
трансцендентной формы.
Изъ чего слѣдуетъ, что самая вина договора съ Мефистофелемъ
съ Фауста заранѣе снята; этотъ договоръ не дѣйствителенъ; въ немъ
— 154 —
есть условія, которыя Мефистофель можетъ обратить въ свою пользу
только путемъ ложнаго истолкованія. Фаустъ принимаетъ на себя
въ немъ обязательство скорѣе передъ Богомъ; это обязательство—
вѣчное и неустанное стремленіе; мигъ удовлетворенія, т.-е. оста-
новки, покоя, косности, лѣни, самодовольства, нежеланія пересту-
пить на новую высшую ступень бытія—достаточенъ въ силу дого-
вора, чтобы прекратить земную жизнь Фауста, но онъ не можетъ отдать
его злой силѣ всецѣло: едва пробудится въ душѣ возобновленная жажда
высшаго «бытія», какъ опять подпись Фауста подъ словами: «я твой»,
теряетъ свою силу, онъ опять не дьяволовъ, а Божій, ибо отъ небытія
отрекается, и продолжаетъ за предѣлами жизни то же неустанное стре-
мленіе, какое спасало его отъ адскаго кредитора въ предѣлахъ жизни
земной.
Такъ и случается въ послѣдней сценѣ второй части: опять передъ
взоромъ Фауста трансцендентная форма, съ имманентною сущностью
которой онъ всѣмъ существомъ желаетъ слиться; это желаніе называется
любовью, а трансцендентная форма—женщиной. Фаустъ видитъ въ сонмѣ
душъ, слѣдующихъ за Богоматерью, любимую Гретхенъ и, притяжен-
ный, слѣдуетъ за нею, ибо «вѣчно женственное насъ привлекаетъ».
Итакъ, съ самаго начала, и по ту сторону земной грани Фаустъ олице-
творяетъ собою одно—стремленіе. «Кто неустанно стремится—иску-
пленъ», поютъ небесные духи и прибавляютъ: «Наипаче, если приняла
въ немъ участіе любовь свыше». Но въ любви свыше' недостатка нѣтъ;
стремленіе, эросъ человѣческаго духа, ее вызываетъ. Гретхенъ спасена
за то, что любила и страдала и ничего не знала—ни что съ нею дѣлается,
ни что дѣлаетъ она сама; и ея цѣльная, огромная любовь стала для
Фауста любовью свыше.
XIV.
Во второй части окончательно завершается, такимъ образомъ,
изображеніе идеи стремленія; но Фаустъ, оставаясь тѣмъ же, что прежде,
уже и иной. Символическое значеніе этого образа могущественно углу-
блено и обобщено. Онъ не теряетъ жизненной характеристики индиви-
дуума, но въ то же время за его обликомъ яснѣе сквозитъ собирательное
лицо. Это геній европейскаго человѣчества, которое въ его судьбахъ
символически переживаетъ свои. Отчетливо видны въ этихъ не аллего-
рическихъ эмблемахъ, а синтетическихъ символахъ, разнообразныя
историческія силы и участи: и дряхлѣющая Священная Римская Имперія,
устарѣлая форма феодальной монархіи, ищущая придать себѣ новый
блескъ эстетическими новшествами и добыть новые рессурсы выпускомъ
бумажныхъ денегъ, и возрожденіе античнаго идеала красоты, который
вступаетъ въ синтезъ съ національнымъ сѣвернымъ романтизмомъ (Елена
учится у Фауста говорить въ риѳму), порождая новѣйшую лирическую
поэзію (Эвфэріонъ—Байронъ), и успѣхи естественныхъ наукъ, и откры-
тія новыхъ странъ и огнестрѣльнаго оружія (три Сильныхъ), и нидер-
ландская вольность въ странѣ каналовъ. Не будемъ останавливаться
— 155 —
на этомъ историческомъ пластѣ символики (ибо поистинѣ пластами
наслояетъ здѣсь Гёте символику, подобно Данту); проникнемъ въ болѣе
глубокія и мистическія залежи всеобъемлющаго творенія. Въ средоточіи
второй части «Фауста», какъ и въ центрѣ второй части «Мейстера», поста-
влена идея Вѣчной Женственности. Эросъ трансцендентной формы нахо-
дитъ свое естественное выраженіе въ исканіи формы совершеннѣйшей
на землѣ—въ любви къ эллинской Еленѣ. Но когда, въ четвертомъ дѣй-
ствіи, Фаустъ наблюдаетъ съ горъ струи облаковъ, клубящихся надъ
долиной, онъ открываетъ въ нихъ очертанія сначала Елены, которая уже
отъ него исчезла, потомъ возникающій изъ той же Елены иной образъ,
родной, завѣтный, полузабытый: это—Гретхенъ. Такъ оба женскіе образа,
обѣ любви сближаются, объединяются, отожествляются. Фаустъ больше
не влюбленъ: онъ суровый и жестокосердый дѣятель практическаго дѣла.
Земля стала новымъ міромъ, новымъ свѣтомъ: дѣла много, работа ки-
питъ; гибнутъ слабые и отсталые, гибнетъ старая семья, старый укладъ,
старозавѣтная вѣрность, но Фаустъ хочетъ быть съ поднявшимъ го-
лову новымъ, свободнымъ народомъ на свободной землѣ, которая при-
надлежитъ труду. Природа уступаетъ освобожденной человѣческой
энергіи. Между тѣмъ, Фаустъ сталъ старъ и слѣпъ, теперь ужъ онъ не
видитъ реальнымъ зрѣніемъ трансцендентную форму, ему остается ее
вымышлять. Отъ этихъ вымысловъ онъ и страдаетъ, и счастливъ. Стра-
даетъ отъ многихъ ликовъ Заботы, отъ многихъ мнимыхъ ея зововъ ко-
торые смѣшиваются съ заглушенными, невнятными голосами, раздаю-
щимися въ немъ самомъ, за порогомъ его сознанія. Но онъ же и счастливъ
своими вымыслами: Мефистофель, его министръ, приказываетъ могиль-
нымъ лемурамъ рыть ему могилу, а онъ воображаетъ, что его люди ко-
паютъ каналъ, и глубоко, самодовольно счастливъ торжествомъ своего
замысла, побѣдой надъ стихіями, открывающимися царствомъ всеобщей
свободы, всеобщаго трудового благоденствія.
Кажется, что этотъ старикъ опять влюбленъ, но уже не въ
форму, а безформенно, слѣпо (вѣдь онъ незрячій) въ самое
Землю, которую мечтаетъ и освободить, и украсить убранствомъ
по новому процвѣтшей жизни. Вѣдь Землѣ онъ объяснялся въ
любви и при первомъ знакомствѣ съ Мефистофелемъ, когда гово-
рилъ, что не заботится о своей потусторонней участи, потому что
«изъ этой земли бьютъ ключемъ мои радости, и о ней мои страданія».
Къ ней же съ любовью обращается онъ и въ началѣ второй части, пробудив-
шись отъ долгаго цѣлебнаго сна, наведеннаго на него духами природы,
чтобы излѣчить его отъ боли и тоски по погибшей Гретхенъ и возстано-
вить его силы, необходимыя для новаго стремленія. Сама Земля—какъ бы
третій ликъ Вѣчной Женственности, его привлекающій и обуславливаю-
щій это вѣчное его стремленіе. По смерти ему откроется, можетъ быть,
на какой-нибудь высшей ступени бытія, верховный и чистѣйшій ликъ
Ея же. Но онъ еще не видитъ Маіег Сіогіоза, которую славитъ все во-
кругъ, межъ тѣмъ какъ ангелы несутъ его новое душевное тѣло, и душа
грѣшницы, что звалась на землѣ Гретхенъ, съ Нею бесѣдуетъ. Гёте
— 156 —
заканчиваетъ* своего «Фауста» словами о Вѣчной Женственности, ими
запечатлѣвая свой важнѣйшій и таинственнѣйшій завѣтъ потомкамъ.
И завѣтъ былъ услышанъ, хотя и немногими; внѣшнее же и лишен-
ное своего реально-мистическаго жизненнаго зерна обличіе метафизиче-
ской идеи стало даже весьма популярнымъ у романтиковъ. Но у Нова-
лиса, какъ впослѣдствіи у Владимира Соловьева (и еще раньше, въ Россіи,
у Достоевскаго), идея Вѣчной Женственности является жизнеспособнымъ
корнемъ новаго религіознаго сознанія... Вообще же, можно сказать,
что не только вторая часть «Фауста» цѣликомъ была не понята, но и пер-
вая часть, при всемъ ея колоссальномъ вліяніи на умственную жизнь
Европы, не раскрылась до конца сознанію девятнадцатаго вѣка. Боль-
шею частію «Фаустъ», въ цѣломъ, истолковывался, какъ проповѣдь край-
няго пессимизма. Характерны проклятія, которыми Альфредъ де-Мюссе,
изображая отравленную душу своего поколѣнія («ЕпТапІ сіи Зіёсіе»),
осыпаетъ его духовныхъ отравителей—Байрона и творца «Вертера»
и «Фауста». Извѣстно, однако, что Гёте пессимистомъ не былъ; но, чтобы
не стать таковымъ, онъ имѣлъ въ своемъ духовномъ запасѣ «касанія
мірамъ инымъ». Если устранить или игнорировать послѣднія, то, дѣй-
ствительно, въ итогѣ «Фауста» мы увидимъ лишь жалкій самообманъ
и плачевную смерть слѣпца, забывшаго, въ своемъ «неустанномъ стре-
мленіи», что все—суета суетъ. Было бы правильнѣе усмотрѣть въ изобра-
женіи послѣднихъ земныхъ дней Фауста предостереженіе отъ опасно-
стей матеріалистической культуры... Но несомнѣнно, что въ двадцатомъ
вѣкѣ еще перечтутъ творенія Гёте и вычитаютъ изъ нихъ нѣчто иное,
чѣмъ люди вѣка минувшаго.
Жертвы коварнаго Рейнеке (Пѣснь VI). Изъ иллюстрацій
В. Каульбаха къ «Рейнеке-Лиса».
Зданіе стараго университета въ Кенигсбергѣ.
ГЛАВА III.
ФИЛОСОФІЯ ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЫ XIX ВЪКА.
Проф. Э. Л. Радлова.
Въ концѣ XVIII вѣка произошелъ величайшій переворотъ въ
философіи, опредѣлившій теченіе мысли всего послѣдующаго столѣтія
и давящій подобно тяжелому камню до настоящаго времени на умы,
ищущіе путей къ истинному познанію. Въ 1781 году появилась «Критика
чистаго разума» Канта, и прошло около полустолѣтія, пока изъ этого
капитальнаго труда были выведены всѣ слѣдствія, заложенныя въ немъ
частью въ скрытомъ видѣ.
Авторъ этого знаменитаго сочиненія сравнивалъ себя совершенно \
правильно съ Коперникомъ: подобно тому какъ Коперникъ внесъ въ \
объясненіе макрокосма совершенно новый принципъ, отказавшись
отъ геоцентризма и предположивши геліоцентризмъ, такъ и Кантъ по-
пытался объяснить познаніе человѣка, взглянувъ на него съ точки зрѣ-
нія, противоположной той, на которой стояло все человѣчество до него.
Законы міра физическаго старались вывести изъ наблюденій надъ объ-
ективнымъ міромъ, и это выведеніе не удавалось, потому что факты
доставляютъ человѣку лишь случайныя знанія, необходимыхъ же истинъ,
которыхъ ищетъ умъ и безъ которыхъ не можетъ существовать наука,
въ фактахъ нѣтъ. Кантъ попытался объяснить познаніе, заставивъ пред-
меты вращаться около неизмѣннаго субъекта. Вѣчное, необходимое и
неизмѣнное заложено не въ фактахъ внѣшняго міра, а въ душѣ человѣка.
Закономѣрность, которую человѣкъ находитъ внѣ себя, въ хаотическомъ
многообразіи чувственныхъ впечатлѣній, есть закономѣрность собствен-
— 158 —
ной природы человѣка, вносящаго порядокъ и необходимость въ случай-
ную и безпорядочную картину, созданную нашими чувствами.
Какъ ни странна на первый взглядъ эта мысль, въ ней много соблаз-
нительнаго. Она льститъ гордости человѣка, ибо онъ является, благодаря
этой мысли, въ роли не только господина земли, но и законодателя все-
ленной. Къ тому же всѣ пути объясненія вселенной были испробованы
великими мыслителями, начиная съ Платона и кончая Декартомъ, и
всѣ они привели къ полному разочарованію, выразившемуся въ скеп-
тическомъ настроеніи Монтеньеьскаго «дие эаіэ-іе?» и Юмовскаго объ-
ясненія всякой закономѣрности привычкой.—Остался лишь одинъ путь
неиспытанный, и на него вступилъ Кантъ. Въ этомъ его великая заслуга.
Кантъ хотя и указалъ новый путь, но самъ пошелъ по нему осторожно
и нерѣшительно. При первыхъ попыткахъ сдѣлать изъ своихъ положеній
выводы, прямо вытекавшіе изъ нихъ, онъ испугался, и уже во второмъ
изданіи своей «Критики», вышедшемъ въ 1787-омъ году, представилъ
своего рода геігасііопез. Въ Кантѣ была та двойственность, которую
Якоби такъ хорошо опредѣлилъ, говоря о себѣ самомъ, что онъ сердцемъ
христіанинъ, но умомъ язычникъ. Умъ не сумѣлъ побѣдить сердце Канта.
Ходъ мысли Канта состоитъ въ слѣдующемъ. Въ человѣческомъ
познаніи находятся двѣ рѣзко отличныхъ другъ отъ друга группы сужде-
ній или,знаній, .ибо всякое знаніе всегда имѣетъ форму сужденія. Эти два
рода знанія были отмѣчены еще Платономъ. Одни знанія (или сужденія)
являются въ сознаніи человѣка съ ясно выраженнымъ характе-
ромъ всеобщности и необходимости,—таковы, напримѣръ, математическія
истины, въ которыхъ человѣкъ сомнѣваться не можетъ; другія,наоборотъ,
имѣютъ случайный характеръ, т.-е. они могли бы быть и иными,—та-
ковы, напримѣръ, нѣкоторыя истины, касающіяся физическаго міра;
однако, и въ области естествознанія имѣются всеобщія и необходимыя
сужденія, какъ, напримѣръ, «всякое явленіе имѣетъ свою причину». Пер-
вую группу сужденій Кантъ назвалъ апріорными, вторую апостеріор-
ными. Основной вопросъ познанія, которымъ человѣкъ можетъ интересо-
ваться, состоитъ въ достовѣрности познанія. Достовѣрность случайнаго
апостеріорнаго знанія засвидѣтельствована опытомъ, воспріятіями на-
шихъ чувствъ; но чѣмъ гарантирована достовѣрность апріорныхъ суж-
деній, претендующихъ на всеобщность и необходимость? Въ этомъ
родѣ сужденій мы должны отличать два вида: одинъ оправдывается
тѣмъ, что мы не можемъ мыслить одновременно два противорѣчащихъ
сужденія; этотъ видъ Кантъ назвалъ аналитическими сужденіями,
не расширяющими предѣловъ нашего познанія и покоящимися на
законахъ логики, на законѣ противорѣчія. Однако, не всѣ всеобщія и
необходимыя сужденія имѣютъ такой характеръ; нѣкоторыя изъ нихъ
расширяютъ предѣлы нашего знанія; этотъ видъ сужденій Кантъ на-
звалъ синтетическими и показалъ, что онѣ имѣются въ математикѣ и въ
естествознаніи. Послѣдній видъ сужденій, синтетическихъ апріори,
единственно и представляется загадочнымъ, ибо источникъ остальныхъ
легко можетъ быть обнаруженъ въ опытѣ, съ одной стороны, и въ зако-
— 159 —
нахъ логики, съ другой. Такимъ образомъ, вопросъ, который подлежитъ
разрѣшенію критики чистаго разума, состоитъ въ возможности синте-
тическихъ сужденій апріори.
На этотъ вопросъ Кантъ отвѣчаетъ, что сознаніе человѣка- нельзя
себѣ представлять, какъ восковую доску, на которой опытъ пишетъ свои
письмена; сознаніе есть духовная сила, имѣющая свою организацію,
и эта организація можетъ быть изслѣдо-
вана и описана, если обратить вниманіе
на условія дѣятельностисо знанія.
Въ дѣятельности сознанія, а, слѣдо-
вательно, въ основѣ организаціи его, про-
является одна характерная черта. Какъ бы
разнообразно ни было содержаніе мыслей,
оно всегда сопровождается отнесеніемъ
этого содержанія къ неизмѣнному или
кажущемуся неизмѣннымъ центру, кото-
рый человѣкъ обозначаетъ словомъ «я».
Это неизмѣнное отнесеніе къ одному
центру всего разнообразія духовной жизни
служитъ выраженіемъ единства сознанія.
Изъ этого центра, изъ этой единой дѣя-
тельности, и слѣдуетъ вывести всю орга-
низацію умственной жизни, т.-е. слѣдуетъ
Миніатюрный портретъ
Канта, неизвѣстнаго автора.
Портретъ, рисованый на сло-
новой кости, прекрасно пере-
даетъ фигуру Канта. — Ориги-
налъ увеличенъ въ 4 раза. Соб-
ственность Вардавъ Кенигсбергѣ.
показать, какъ это единство сознанія
отражается на дѣятельности различныхъ
органовъ познанія. Всѣ органы познанія
могутъ быть сведены къ тремъ: къ нашимъ
чувствамъ, къ разсудку и разуму. Чувства
доставляютъ въ воспріятіяхъ матеріалъ,
по которому мы создаемъ созерцательную картину внѣшняго міра,
разсудокъ объединяетъ чувственный матеріалъ и возводитъ конкретные
образы къ общимъ и отвлеченнымъ понятіямъ; наконецъ, разумъ,
т.-е. способность создавать идеи или высшіе принципы, сводитъ
или пытается свести общіе законы, найденные разсудкомъ на осно-
ваніи чувственнаго матеріала, къ высшему единству. Итакъ, три
основныхъ способности познанія: чувства, разсудокъ и разумъ органи-
зуютъ изъ многообразнаго матеріала, воспринятаго сознаніемъ изъ
внѣшняго и внутренняго міра, своеобразную систему знанія; они могутъ
это сдѣлать потому, что въ нихъ заложены свойственные имъ элементы,
которые могутъ быть обнаружены путемъ внимательнаго анализа условій
знанія. Очевидно, что эти субъективные элементы познанія не содержатъ
въ себѣ какихъ-либо знаній о фактахъ, это не суть врожденныя идеи,
а суть лишь формальныя условія возможности знанія. Эти условія
нетрудно опредѣлить: въ сферѣ чувственной это—пространство и время,
въ сферѣ разсудка это суть категоріи (количества, качества, модальности
и отношенія), въ сферѣ разума это суть идеи (Бога, души, свободы).
— 160 —
Примѣненіе формъ созерцанія (пространства и времени) и категорій
разсудка къ чувственному матеріалу и создаетъ тотъ міръ явленій, съ
которымъ человѣкъ имѣетъ дѣло. Онъ не познаетъ предметовъ самихъ
по себѣ, а лишь явленія, и закономѣрность въ этомъ мірѣ явленій про-
истекаетъ изъ внутренней закономѣрности его сознанія. Изъ этого раз-
сужденія получается довольно странный выводъ. Математика потому
оказывается способной создавать всеобщія и необходимыя положенія, что
формы созерцанія—пространство и время—неизбѣжно привносятся
И. Кантъ. (I. Капі.)
1724—1804.

— 161 —
человѣкомъ ко всякому явленію внутренняго и внѣшняго міра; естество-
знаніе потому находитъ законы природы, т. е. необходимыя и всеобщія
положенія, что человѣкъ отъ себя вноситъ во внѣшнюю природу тѣ
основоположенія (какъ, напримѣр^причинность), которыя вытекаютъ
изъ категорій, т. е. изъ условій дѣятельности разсудка. Чувства безъ
разсудка, какъ и разсудокъ безъ чувствъ, не могутъ создать міра явленій,
ибо «созерцанія безъ понятій слѣпы, а понятія безъ созерцаній пусты».
Но въ странномъ положеніи оказывается разумъ человѣка. Его идеи Еога,
души и свободы оказываются не имѣющими примѣненія въ мірѣ явленій;
онѣ переносятъ человѣка далеко за предѣлы явленій въ трансцендентный
міръ предметовъ самихъ по себѣ, и такъ какъ этимъ идеямъ въ опытѣ не
могутъ быть указаны соотвѣтственныя созерцанія, то и знаніе, основан-
ное на этихъ идеяхъ, или метафизика, оказывается пустою наукою.
Вотъ, основныя мысли Кантовой «Критики чистаго разума». Печать
генія лежитъ на нихъ. Канту удалось, какъ это казалось, разрѣшить
вѣковой споръ о природѣ пространства и времени, которыя заключаютъ
въ себѣ, какъ это было отмѣчено еще элеатами въ греческой философіи,
непреодолимыя противорѣчія, если на нихъ смотрѣть, какъ на формы бы-
тія, а не какъ на формы созерцанія. Безконечность и конечность міра, его
вѣчность и его временное происхожденіе можно было доказывать съ
одинаковой убѣдительностью. Канту удалось спасти естествознаніе отъ
скепсиса, открывъ въ немъ раціональные элементы, т. е. возможность
законовъ, и, наконецъ, показать невозможность метафизики, т. е. пока-
зать, что метафизика содержитъ лишь кажущееся знаніе, а не дѣй-
ствительное. 6-
Критика вскорѣ открыла слабыя мѣста въ построеніи Канта; но
самымъ слабымъ мѣстомъ оказалось его собственное сердце, которое
никакъ не могло примириться съ отрицательными выводами ума. Неужели
же слѣдуетъ навсегда отказаться отъ познанія вещей въ себѣ, неужели
.же мечты о Богѣ, безсмертіи души и свободѣ воли вѣчно должны оставаться
мечтами. Слишкомъ глубокіе корни пустили въ душѣ Канта традиціонныя
представленія, чтобы онъ могъ отказаться отъ нихъ, какъ того требовалъ
его умъ. Двумъ вещамъ Кантъ, какъ онъ говорилъ, удивлялся болѣе
всего на свѣтѣ—звѣздному небу надъ нами и нравственному закону
внутри насъ, и если звѣздное небо онъ объявилъ явленіемъ, въ которомъ
царятъ законы, продиктованные человѣческимъ сознаніемъ, то нравствен-
ный законъ, наоборотъ, помогъ ему найти дѣйствительный міръ предме-
товъ самихъ по себѣ и спасти мечты, съ которыми его сердце разстаться не
могло. Какъ онъ этого достигъ? Путемъ какого эаііо шогіаіе недоказуе-
мыя умомъ идеи оказались обоснованными требованіями (постулатами)
вѣры? Что бы ни говорили хвалители Канта, въ этой двойной бухгалтеріи
сказались отголоски средневѣковаго ученія о эйной истинѣ, въ силу
которой одно и то же положеніе могло быть исті й для вѣры и заблужде-
ніемъ для разума.
Появленіе «Критики чистаго разума» было встрѣчено публикой съ
недоумѣніемъ, и понадобилось истолкованіе мыслей Канта Рейнголь-
Исгорія западной литературы.
11
— 162 —
домъ и другими для того, чтобы на геніальное сочиненіе обратили внима-
ніе. Съ совершенно иными чувствами была встрѣчена «Критика практиче-
скаго разума», появившаяся въ 1788 г. и въ особенности «Критика силы
сужденія». Восторгъ, вызванный этими сочиненіями, выразилъ Жанъ
Поль Рихтеръ: „Ради Бога",—пишетъ онъ одному другу,—купите себѣ
двѣ книги Канта: «Основоположеніе метафизики нравовъ» и «Критику
практическаго разума». Кантъ не только міровой свѣточъ, но цѣлая
сіяющая солнечная система сразу".
Скептическіе выводы «Критики чистаго разума» о непознаваемости
предметовъ самихъ по себѣ и о томъ, что человѣкъ осужденъ вѣчно вра-
щаться въ заколдованномъ кругѣ созданнаго имъ же самимъ міра явленій,
получаютъ въ двухъ дальнѣйшихъ «Критикахъ» дополненіе въ положи-
тельномъ смыслѣ. Въ фактѣ нравственнаго закона, находимаго въ душѣ
человѣка, мы имѣемъ дѣло не съ явленіемъ, а съ дѣйствительной реаль-
ностью. Въ дѣятельности человѣка разумъ имѣетъ законодательное
значеніе, практическій разумъ требуетъ безусловно, въ то время какъ
требованія теоретическаго разума только условны. Познаніе человѣка
Факсимиле рукописи выпущенной Кантомъ въ 1795 г. работы
«О вѣчномъ мирѣ. Философскій опытъ».
зависитъ только отъ организаціи его, отъ формъ созерцанія и мышленія,
поэтому человѣкъ является центромъ міра явленій; совсѣмъ инсе мѣсто
занимаетъ человѣческая дѣятельность: человѣкъ здѣсь зависитъ самъ отъ
требованій разума, которыя онъ можетъ и долженъ осуществить. Если
теоретическій разумъ вырываетъ человѣка изъ общей связи бытія, то
практическій, наоборотъ, дѣлаетъ его сопричастнымъ высшему міру
разума; тѣ идеи, въ истинности которыхъ теоретическій разумъ не могъ
убѣдиться, имѣютъ для практическаго безусловную реальность и до-
стовѣрность, вытекающую изъ факта нравственнаго закона.
На почвѣ естественныхъ стремленій не можетъ быть построено ученіе
о нравственности, ибо какова бы ни была ихъ природа—альтруистиче-
ская или эгоистичная—изъ нея нельзя вывести безусловнаго требованія,
а лишь пожеланія. Безусловное требованіе (категорическій императивъ),
— 163 —
содержащееся въ фактѣ нравственности, предполагаетъ существованіе
безусловныхъ цѣнностей, опредѣляющихъ относительную цѣнность всѣхъ
дѣйствій человѣка. «Въ мірѣ нѣтъ ничего, и даже внѣ его нельзя себѣ
представить ничего, что безъ ограниченія считается благомъ, за исключе-
ніемъ доброй воли, но добрая воля опредѣляется не тѣмъ,, что
она пригодна для выраженія извѣстной цѣли, но исключительно сама
по себѣ». Изъ этого ясно, что безусловное требованіе не можетъ касаться
содержанія дѣйствія, а только формы его. Если бы мы попытались по-
строить систему нравственныхъ понятій на цѣляхъ дѣйствій, то мы создали
домъ, гдѣ жилъ и умеръ Кантъ.
бы гетерономную, а
не автономную мо-
раль; эта мораль была
бы условной, а не бе-
зусловной, ибо она
зависѣла бы отъ зна-
ченія тѣхъ цѣлей, ко-
торыя мы считаемъ
значительными. Кате-
горическій импера-
тивъ, опредѣляющій
лишь форму нашихъ
дѣйствій, гласитъ:
«поступай такъ, что-
бы правило твоего
дѣйствія могло бы
стать основою всеоб-
щаго законодатель-
ства», т. е. чтобы дру-
гой человѣкъ, нахо-
ДЯЩІЙСЯ въ подобномъ
твоему положеніи, по
необходимости поступилъ бы точно также, какъ поступаешь ты. Созна-
ніе необходимости извѣстнаго дѣйствія возникаетъ изъ чувства уваженія
передъ нравственнымъ закономъ или долгомъ. Дѣятельность, происте-
кающая изъ расположенія къ кому-либо или чему-либо, имѣетъ своимъ
источникомъ субъективное побужденіе, а не объективную необходи-
мость. Только дѣйствія, возникающія изъ уваженія передъ долгомъ,
имѣютъ характеръ всеобщности и необходимости.
Разъяснивъ природу нравственнаго сознанія, Кантъ указываетъ
на условія, которыя дѣлаютъ возможнымъ самый фактъ нравственности.
Очевидно, что человѣкъ долженъ обладать свободою, чтобы дѣйствія
его были бы поставлены ему въ заслугу; а такъ какъ въ мірѣ явленій
свободы нѣтъ, то необходимо предположить, что человѣкъ въ одно и то же
время эмпирически несвободенъ, но трансцендентно свободенъ. Въ чело-
вѣкѣ соединены двѣ натуры: поскольку онъ свободенъ, онъ принадлежитъ
11*
— 164 —
царству цѣлей, но дѣйствія его, по скольку онъ принадлежитъ фено-
менальному міру, подчинены закону причинности.
Подобно тому, какъ идея свободы вытекаетъ изъ долженствованія,
присущаго нравственному міру, такъ идеи безсмертія души и Бога выте-
каютъ изъ добродѣтели и высшаго блага, какъ условій полнаго соотвѣт-
ствія воли и нравственнаго закона. Такимъ образомъ, идеи разума—сво-
бода, Богъ и безсмертіе души—суть постулаты нравственности, и досто-
вѣрность ихъ для практическаго разума зависитъ отъ того, что онъ имѣетъ
дѣло съ міромъ цѣлей, а не съ природнымъ міромъ.
Фихте, Шеллингъ и Гёте считали «Критику силы сужденія», вышед-
шую въ 1790 году, наиболѣе значительнымъ и глубокимъ сочиненіемъ
Канта. Въ этомъ сочиненіи Кантъ пытается заполнить ту пропасть, кото-
рая получилась въ результатѣ двухъ первыхъ критикъ. Перекинуть
мостъ черезъ вырытую пропасть Канту удается благодаря понятію цѣле-
сообразности.
Истинность познанія состоитъ въ согласіи его съ предметомъ познанія;
но теоретическій разумъ создаетъ лишь знаніе явленій, въ которыхъ
человѣкъ знакомится съ самимъ собой, а не съ предметами; практическій
разумъ ведетъ къ требованію признанія трансцендентнаго міра идей,
въ которыхъ міръ реальныхъ объектовъ тоже нисколько не отражается;
истинное познаніе, т. е. согласіе знанія и предмета, повидимому, получа-
ется путемъ индукціи, путемъ подысканія общаго къ частнымъ явленіямъ;
это есть дѣло силы сужденія, и она достигаетъ этого тѣмъ, что находитъ
въ предметахъ двоякую цѣлесообразность, субъективную и объективную;
съ первой мы имѣемъ дѣло въ эстетическомъ созерцаніи, со второй—въ
органическихъ продуктахъ природы.Однако, принципъ цѣлесообразности,
котсрымъ руководится чувство, хотя и кажется ведущимъ за предѣлы
міра явленій къ дѣйствительному познанію предметовъ, въ концѣ кон-
цовъ, оказывается лишь правиломъ самого судящаго человѣка, а не
конститутивнымъ принципомъ вещей.
Ни въ одномъ сочиненіи Канта не чувствуется съ такой силой, какъ
въ «Критикѣ силы сужденія», рознь содержанія и формы. Самое ученіе
о прекрасномъ и цѣлесообразности въ природѣ глубоко и полно новыхъ
мыслей—оно и могло прельстить такихъ геніевъ, какъ Шеллингъ и Гёте—
но въ то же самое время этимъ мыслямъ придано схоластическое по-
строеніе, которое не вяжется съ содержаніемъ.
Въ десятилѣтній періодъ времени Кантъ закончилъ свою систему
критической философіи и выбросилъ въ свѣтъ такое множество но- .
выхъ и оригинальныхъ идей, какого, кажется, никогда не выходило
изъ головы одного человѣка; но въ этихъ идеяхъ было много недоска-
заннаго, много противорѣчиваго. Прошло сто лѣтъ, и съ идеями Канта
все еще не окончательно порѣшили, онѣ все еще не принадлежатъ
всецѣло исторіи.
Кантъ хотѣлъ объяснить познаніе и поставить его на незыблемую
почву, на которой скептицизмъ не могъ бы его подточить; для этой цѣли
— 165 —
онъ ограничилъ область знанія. Человѣкъ познаетъ только явленія, но
въ этихъ явленіяхъ онъ находитъ закономѣрность, принадлежащую созна-
нію познающаго. Міръ предметовъ самихъ по себѣ закрытъ для познанія
навѣки, но вѣра ведетъ человѣка въ этотъ міръ и тамъ устанавливаетъ
свои постулаты, которые, правда, не могутъ быть доказаны, но имѣютъ
въ первенствѣ воли пёредъ разумомъ совершенно достаточную основу.
Въ мірѣ явленій мы имѣемъ двоякую цѣлесообразность: эстетическую
и объективную, но эта цѣлесообразность есть только правило нашего
сужденія, а не законъ природы. Въ результатѣ получается примиреніе
разума и вѣры и обоснованіе науки.
Кантъ, дѣйствительно, пошелъ по новому пути, однако, тѣхъ выво-
довъ, которые съ необходимостью вытекали изъ его посылокъ, онъ не
захотѣлъ сдѣлать. Во второмъ изданіи «Критики чистаго разума», вы-
шедшей въ 1788 году, онъ предостерегалъ отъ идеалистическихъ выводовъ,
навязывавшихся сами собою. Уже Якоби указалъ на странное положеніе
въ системѣ Канта понятія «предмета самого по себѣ». Съ одной стороны,
эти предметы оказываются причинами ощущеній, съ другой же, сама
причинность есть категорія разсудка, слѣдовательно примѣнима только
къ міру явленій. Возникъ самъ собою вопросъ о томъ, не представляетъ ли
міръ предметовъ самихъ по себѣ плодъ фантазіи.
Устраненіемъ противорѣчій въ системѣ Канта, при сохраненіи основъ
его міровоззрѣнія, занялась нѣмецкая идеалистическая философія, при
чемъ три главныхъ ея представителя—Фихте (старшій), Шеллингъ и Ге-
гель—рѣшали эту задачу совершенно согласно, но исходили изъ различ-
ныхъ точекъ зрѣнія; принципіальнымъ понятіемъ и точкой отправленія
у Фихте была свобода, у Шеллинга—природа, у Гегеля—мышленіе. Ре-
форма философіи Канта съ необходимостью вытекала изъ поставленной
имъ задачи, и поэтому на нѣмецкій идеализмъ въ цѣломъ слѣдуетъ
смотрѣть, какъ на завершеніе, опредѣленнаго круга идей.
I. Г. Фихте исходитъ изъ положенія, что человѣкъ живетъ въ мірѣ
знанія, и что предметы даны ему только поскольку они входятъ въ со-
ставъ знанія. Знаніе же не есть продуктъ бытія, ибо нѣтъ моста, веду-
щаго отъ бытія къ знанію; знаніе есть свободное произведеніе человѣче-
скаго сознанія. Не только форма знанія, но и содержаніе его должно быть
выведено изъ одного начала, которое слѣдуетъ искать въ сознаніи. Слѣ-
дуетъ только найти законъ знанія или методъ дѣятельности сознанія;
для этого слѣдуетъ освѣтить путь, пройденный безсознательно. Такимъ
образомъ, философія или «наукословіе», по терминологіи Фихте, обраща-
ется въ исторію человѣческаго духа, въ описаніе этаповъ, пройденныхъ
сознаніемъ, въ возсозданіе различныхъ актовъ свободнаго творчества
индивидуальнаго духа. Орудіемъ для такого сознательнаго возсозданія
безсознательнаго процесса служитъ «интеллектуальное созерцаніе»,
построяющее главнѣйшіе акты духа. Такъ какъ философія есть исторія
духа, то основнымъ понятіемъ его становится дѣятельность, дѣйствіе, а
не бытіе. Въ индивидуальномъ сознаніи нѣтъ бытія, въ немъ имѣется
только дѣйствіе. Интеллектуальное созерцаніе показываетъ намъ три
— 166 —
ступени въ развитіи свободнаго творчества сознанія, при чемъ каждая
новая ступень содержитъ въ себѣ предшествующую въ обогащенномъ
видѣ. (Діалектическій методъ, обыкновенно приписываемый Гегелю,
былъ установленъ, такимъ образомъ, уже Фихте старшимъ).
Эти три ступени развитія сознанія въ то же время представляютъ
и ступени развитія свободы, ибо представляютъ’постепенное освобож-
деніе духа отъ границъ индивидуальности. Въ теоретическомъ знаніи
духъ ограниченъ природою, которая для духа есть свободно создан-
ный міръ явленій; практическая дѣятельность есть побѣда свободы
надъ природою путемъ нравственнаго закона; свое завершеніе свобода
находитъ въ абсолютномъ «я» или во всеобщей жизни, которую Фихте
называлъ также нравственнымъ міровымъ порядкомъ.
Эти мысли Фихте излагалъ нѣсколько разъ въ различныхъ фор-
махъ: то въ видѣ строго научныхъ доказательствъ, то въ видѣ популяр-
I. Г. Фихте. Портретъ работы Вигу.
ныхъ лекцій, предназна-
ченныхъ для большой пу-
блики. На точкѣ зрѣнія
субъективнаго идеализма
или солипсизма, призна-
ющаго только индивиду-
альное я и его представле-
нія, Фихте никогда не
стоялъ и нѣсколько разъ
возвращался къ объясне-
нію множественности ин-
дивидовъ или проблемы
о «чужомъ одушевленіи»,
какъ ее принято теперь
называть, которая для его
философіи представляла
своеобразныя трудности.
Въ познаніи внѣшняго
міра, даннаго намъ воспрія-
тіемъ, мы можемъ разли-
чить три момента, во-пер-
выхъ, качественность, во
вторыхъ, пространствен-
ностьи, въ-третьихъ, самый
предметъ. Качества, какъ,
напримѣръ, зеленый цвѣтъ или кислый вкусъ, принадлежатъ нашимъ
ощущеніямъ и суть состоянія нашего сознанія, чувствующаго себя огра-
ниченнымъ въ своей дѣятельности; пространство не ощущается, а при-
соединяется нашей фантазіей къ ощущаемому качеству; наконецъ, идея
предмета присоединяется мышленіемъ къ первымъ двумъ элементамъ,
как^> основа или носитель качества. Итакъ, все содержаніе воспріятія
происходитъ не отъ предмета, а всецѣло возникаетъ по законамъ со-
— 167 —
.знанія..Въ воспріятіи внѣшняго міра нѣтъ еще свободы, сознаніе чув-
ствуетъ себя связаннымъ, хотя въ воспріятіи я сознаю только свои со-
стоянія, которыя обусловлены самосознаніемъ. Внутреннее воспріятіе
точно также говоритъ лишь о моихъ состояніяхъ, которыя оно воспри-
нимаетъ въ формѣ времени. Наше «я» точно также присоединяется мыш-
леніемъ, какъ основа внутреннихъ состояній, какъ это имѣло мѣсто
по отношенію къ предмету; надъ внѣшнимъ и внутреннимъ воспрія-
тіемъ возвышается чистое мышленіе, которое только и можетъ привести
основаніе къ принятію множественности сознаній или индивидовъ. Эта
множественность должна быть выведена изъ абсолютнаго «я» или всеоб-
щей жизни. Индивидуальность есть необходимая форма всеобщей жизни
и условіе возникновенія сознанія, въ которомъ и отражается всеобщая
жизнь. Само-собою разумѣется, что въ индивидуальномъ сознаніи мо-
.жетъ возникнуть лишь конечное отображеніе безусловнаго «я», и только
въ безконечномъ рядѣ индивидовъ получается полное отображеніе всеоб*-
щей жизни.
Въ исторіи сознанія, нарисованной Фихте, вся реальность превра-
щается въ «чудесный сонъ». «Я знаю, что это вѣрно», говоритъ Фихте:
«и не могу этому повѣрить. Наше «я» требуетъ того, что лежитъ за предѣ-
лами представленія, и это дается ему нашей дѣятельностью». Въ созна-
ніи дѣйствія заключается реальность, жизнь дана ради свободнаго осу-
ществленія извѣстной цѣли. Въ знаніи свободная основа его остается
безсознательной, лишь въ дѣятельности она становится сознательной,
ибо должна свободно осуществить цѣль. Цѣль или нравственный за-
конъ лежитъ также въ основѣ природы, и свое содержаніе и реальность
природа тоже получаетъ лишь благодаря нравственному закону. Всѣ
формы теоретическаго сознанія суть необходимыя ступени развитія
интеллекта, слѣдовательно—только явленія.Истина принадлежитъ только
свободѣ, и она обнаруживается лишь въ мірѣ нравственности. Всеоб-
щая жизнь для того и создаетъ индивидовъ, чтобы въ нихъ обнаружился
нравственный -порядокъ. Индивиды суть средства для возникновенія
сознанія и условія возможнаго дѣйствія. Возникновеніе каждаго ин-
дивида есть опредѣленное постановленіе всеобщей жизни или нрав-
ственнаго закона, который вполнѣ обнаруживается лишь въ постано-
вленіи, обращенномъ ко всѣмъ индивидамъ. Итакъ, кромѣ общей цѣли
и общаго закона, каждый индивидъ имѣетъ еще и свою частную задачу.
«Появленіе каждаго человѣка есть обнаруженіе нравственной цѣли».
Нравственная жизнь индивида есть постоянная борьба съ природными
стремленіями, и свобода можетъ обнаружиться только въ побѣдѣ надъ
противодѣйствіемъ. Чтобы быть свободнымъ, человѣкъ постоянно дол-
женъ освобождаться, а это возможно лишь въ постоянной борьбѣ съ
природными стремленіями. Свобода состоитъ въ переходѣ отъ природы
къ нравственности. Тѣ индивиды, которые въ борьбѣ съ природными
стремленіями не одерживаютъ верхъ, погибаютъ, тѣ же, напротивъ,
которые осуществляютъ свое нравственное назначеніе, «переживаютъ
безконечную смѣну и гибель міровъ». Такимъ образомъ, Фихте, подоб-
— 168 —
но Гёте, вѣрилъ въ духовную аристократію и только ей приписывалъ
безсмертіе.
Итакъ, какъ познаніе или природа, такъ и нравственность или
свобода существуютъ лишь, какъ вѣчный процессъ, ради извѣстной
цѣли, а не ради ихъ самихъ; однако, жизнь или становленіе не мо-
жетъ быть безусловнымъ и немыслимо безъ истиннаго бытія, въ кото-
ромъ нѣтъ становленія; въ Богѣ нѣтъ становленія, внѣ его только его
образъ, т.-е. явленіе.
Фихте свою философію выразилъ въ слѣдующихъ краткихъ сло-
вахъ. (Собр. сочин. т. IV, стр. 431): «Только Богъ существуетъ, внѣ
его только его явленіе. Въ явленіи единственная истинная реальность—
свобода, въ ея абсолютной формѣ, въ сознаніи, т.-е. свобода нашего
«я»; наше «я» и произведенія свободы—единственная реальность. Къ
этой свободѣ обращенъ законъ царства цѣлей, нравственный законъ,
поэтому онъ и его содержаніе составляютъ единственные нравствен-
ные объекты. Сфера его дѣятельности—чувственный міръ, въ которомъ
нѣтъ положительной силы противодѣйствія или побужденія. Кто под-
чиняется этому побужденію или уступаетъ этому противодѣйствію,
тотъ не свободенъ, ничтоженъ. Только благодаря свободѣ, онъ становится
членомъ истиннаго міра, перерождается къ бытію».
Фихте могъ смотрѣть на себя, какъ на истолкователя системы Канта,
ибо Фихте удержалъ основныя идеи Канта.
Система Фихте есть этическій идеализмъ, поэтому вопросы нрав-
ственности у него нашли подробную обработку, онъ высказалъ рядъ
глубокихъ мыслей относительно этики, философіи права, философіи
исторіи, и эти мысли оказали значительное вліяніе не только на теорію,
но и на жизненную практику, какъ это видно на примѣрѣ Лассаля.
Намъ нѣтъ основанія слѣдить въ подробности за развитіемъ идей Фихте
въ этихъ областяхъ, укажемъ только, что онъ въ этикѣ защищалъ об-
щественную точку зрѣнія, а не индивидуальную. Нравственная задача
человѣка опредѣляется тѣмъ, что онъ является частью’ цѣлаго, и всѣ
обязанности имѣютъ въ виду это цѣлое. Право Фихте разсматривалъ,
какъ условіе нравственности. «Юридическій законъ имѣетъ примѣненіе
только постольку, поскольку нравственный законъ не имѣетъ еще го-
сподства, юридическій законъ есть подготовленіе господства нравствен-
наго». «Право требуетъ, чтобы въ обществѣ всякій имѣлъ Свою сферу
свободы и признавалъ бы сферу свободы остальныхъ индивидовъ». Го-
сударство имѣетъ задачей Поддержаніе права, оно устанавливаетъ весь
порядокъ общественной жизни, за исключеніемъ семейныхъ отношеній,
покоющихся исключительно на этическихъ, а не на правовыхъ нормахъ.
Но какъ право, такъ и государство имѣютъ только условное значеніе,
ибо они необходимы только какъ подготовка нравственнаго порядка.
Философія исторіи у Фихте является построеніемъ исторіи на осно-
ваніи ея нравственной цѣли. Съ этой точки зрѣнія, онъ указываетъ пе-
ріоды развитія и опредѣляетъ ступень, на которой человѣчество нахо-
дилось въ его время. Построеніе исторіи ведется умозрительно, опытъ
— 169 —
служитъ только къ тому, чтобы подтвердить періоды, установленные
умозрѣніемъ.
Лессингу исторія представлялась воспитаніемъ человѣчества че-
резъ откровеніе; Гердеръ видѣлъ въ исторіи естественный процессъ,
въ которомъ въ ряду народовъ и въ смѣнѣ временъ осуществляется идея
человѣчества; Кантъ смотрѣлъ на исторію, какъ на борьбу злого и доб-
раго началъ, борьбу, въ которой доброе начало должно побѣдить. Фихте
видѣлъ въ исторіи борьбу вѣры и знанія, борьбу, которая опредѣляетъ
формы политическаго и общественнаго строя.
Этическій идеализмъ Фихте представляетъ кульминаціонный пунктъ
въ развитіи нѣмецкой философіи. Въ немъ устранены дуализмъ и вну-
треннее противорѣчіе Канта, и высказаны тѣ выводы, которые создаютъ
стройную систему, основанную на одномъ принципѣ—свободнаго дѣй-
ствія (ТЬаІЬапсІІип^), развивающагося въ силу внутренней законо-
мѣрности (діалектическій методъ). На человѣка, природу и Бога про-
ведена одна точка зрѣнія, способная дать полное удовлетвореніе чело-
вѣку и указать ему его назначеніе.
Дальнѣйшіе шаги нѣмецкой философіи представляли лишь по-
полненіе философіи Фихте, и попытки дать ей въ этомъ дополненномъ
видѣ наукообразный характеръ. Прежде всего, поводъ для критики
даетъ двусмысленное положеніе природы въ системѣ Фихте. Природа
является только сферой дѣятельности человѣка, она не имѣетъ само-
стоятельнаго значенія; между тѣмъ, она возникаетъ въ силу необходи-
мыхъ актовъ сознанія, столь же необходимыхъ, какъ и тѣ, которые опре-
дѣляютъ дѣйствія человѣка. Съ природой у Фихте происходитъ то же,
что и съ бѣднымъ Азрой въ стихотвореніи Гейне: «съ каждымъ днемъ
онъ все блѣднѣетъ», природа превращается въ простую тѣнь, между
тѣмъ ясно, что если путемъ интеллектуальнаго созерцанія изъ сознанія
человѣка можно синтетически построить природу, то возможенъ и об-
ратный путь, т.-е. то же интеллектуальное созерцаніе аналитически
способно распознать духовные акты, ведущіе отъ природы къ перво-
источнику ея, духу.
Возстановить попранныя права природы попытался Шеллингъ,
который старался прослѣдить постепенное выявленіе идеи въ трехъ
царствахъ природы. Разнообразныя формы бытія въ натуръ-философіи
Шеллинга представлены въ видѣ ряда внутренне-соединенныхъ членовъ,
распорядокъ которыхъ опредѣляется степенью участія въ общемъ планѣ
природы. Не требуется выяснять, сколько плодотворнаго заключалось
въ этой мысли Шеллинга, и слѣдуетъ только напомнить, что то презрѣ-
ніе, которое навлекла на себя его натуръ-философія въ серединѣ XIX вѣка
со стороны естествознанія, не было заслужено. Безъ сомнѣнія, многія
аналогіи въ натуръ-философіи Шеллинга и его школы оказались со-
вершенно пустыми и для науки безполезными. Безъ сомнѣнія, самая
попытка конструкціи природы изъ идеи безусловнаго давала поводъ
къ многимъ произвольнымъ выводамъ и часто выдавала за конструкцію
изъ понятій то, что въ дѣйствительности носило на себѣ слишкомъ явные
— 170 —
Ф. В. Шеллингъ. Современная литографія
г-жи Ц. Брандтъ.
слѣды опытнаго происхожденія, однако, нельзя отрицать и громадной
заслуги попытки Шеллинга посмотрѣть на природу съ точки зрѣнія
единства плана, заложеннаго въ ней, состоящаго въ постепенномъ выявле-
ніи духовной жизни. Въ
особенности плодотворной
оказалась эта точка зрѣнія
для одной отрасли фило-
софскаго знанія, именно—
для эстетики, которая въ
дѣйствительности создана
Шеллингомъ*). Въ его зна-
менитой рѣчи 1843 года
«Объ отношеніи между ис-
кусствомъ и природой» и
въ его посмертныхъ лек-
ціяхъ о философіи искус-
ства, помѣщенныхъ въ Ѵ-мъ
томѣ «Собранія сочиненій»,
находятся основныя идеи
эстетики, которыя лишь въ
болѣе полной формѣ были
представлены Гегелемъ и
впослѣдствіи Теодоромъ
Фишеромъ.
Шеллингъ впервые раз-
смотрѣлъ болѣе подробно
красоту въ различныхъ искусствахъ, онъ впервые отдѣлилъ эстетическіе
вопросы отъ нравственныхъ, связавъ первые со своими метафизическими
взглядами. Эстетика до Шеллинга разсматривалась болѣе со стороны чув-
ства прекраснаго—въ этомъ отношеніи и Кантъ не дѣлаетъ исключенія.
Шеллингъ же настаиваетъ на ея объективномъ характерѣ и, въ противо-
положность эстетическому формализму, твердо стоитъ на идеальномъ
значеніи красоты, на значеніи содержанія произведеній искусства.
Страннымъ при этомъ можетъ показаться лишь то, что Шеллингъ, воз-
становившій права природы, цѣнитъ -лишь красоту искусства и ста-
витъ ее безконечно выше природной красоты; онъ признаетъ красоту
лишь живой природы, отрицая ее у мертвой, поэтому Шеллингъ и от-
вергаетъ подражаніе, какъ принципъ искусства: «не случайная красота
природы даетъ правило искусству, а, наоборотъ, совершенное произ-
веденіе искусства служитъ нормою при опредѣленіи красоты природы».
Искусство есть истинное орудіе философіи, ибо въ немъ соединены
творческая дѣятельность и рефлекція, сознательное и безсознательное;
источникъ искусства заложенъ въ геніи, который свободно и сознательно
создаетъ замыселъ, но замыселъ никогда не былъ бы осуществленъ,
*) Впрочемъ, анализъ двухъ эстическихъ понятій—красоты и возвышеннаго—
данъ уже Кантомъ въ его «Критикѣ силы сужденія».
— 171 —
если бы темное и невѣдомое начало, подобное року, помимо сознанія
генія и вопреки его свободѣ, не влагало бы объективное содержаніе въ
творчество художника. Въ творчествѣ художника должна быть точка,
въ которой сознательное и безсознательное совпадаютъ, и когда они
совпадутъ, тогда творчество перестанетъ быть свободнымъ. То невѣдомое,
которое устанавливаетъ гармонію двухъ элементовъ, сознательнаго и
безсознательнаго, есть безусловное начало. Подтвержденіе сказаннаго
можно найти въ показаніяхъ художниковъ, которые говорятъ, что ихъ
влечетъ какая-то непроизвольная сила къ творчеству, что они въ твор-
чествѣ находятъ удовлетвореніе естественнаго стремленія, устраненіе
внутренняго противорѣчія, но это противорѣчіе, приводящее въ дѣй-
ствіе всего человѣка, со всѣми его силами, есть, безъ сомнѣнія, проти-
ворѣчіе, касающееся послѣднихъ основъ, самаго корня бытія худож-
ника, и оно растворяется въ чувствѣ безконечной гармоніи, вызван-
номъ созерцаніемъ произведенія искусства. Подобно тому, какъ ху-
дожникъ непроизвольно, съ чувствомъ внутренняго противодѣйствія,
приступаетъ къ творчеству (древніе называли это раѣі Оеит), такъ и
объективная сторона присоединяется къ творчеству какъ бы помимо
его воли. «Это безусловное совпаденіе двухъ противоположныхъ дѣя-
тельностей не можетъ быть объяснено и есть лишь явленіе, которое,
будучи необъяснимымъ, все же не можетъ быть отрицаемо, поэтому-то
искусство есть единственное вѣчное откровеніе и то чудо, которое должно
насъ убѣдить въ реальности абсолюта даже въ томъ случаѣ, если бы
искусство осуществилось только одинъ разъ». («Система трансценден-
тальнаго идеализма», стр. 612—618). Органъ художника—фантазія; въ
то время, какъ разсудокъ раздѣляетъ воспріятіе отъ понятія, фантазія,
наоборотъ, соединяетъ въ одно цѣлое понятіе и созерцаніе, безконеч-
ное и конечное, родовое и индивидуальное. Фантазія есть, такимъ об-
разомъ, въ искусствѣ тоже, что въ философіи интеллектуальное созер-
цаніе; фантазія должна представить вѣчное понятіе каждой вещи, су-
ществующее въ разумѣ безконечнаго существа, и цѣль художника со-
стоитъ въ томъ, чтобы придать чувственную форму этому понятію вещи,
существующему въ разумѣ абсолюта; поэтому, художественныя формы
суть формы вещей самихъ по себѣ, какъ онѣ существуютъ въ прообра-
захъ, и красота состоитъ въ изображеніи безконечнаго въ конечномъ.
Истинное произведеніе искусства должно показать въ неискаженномъ
образѣ творческую силу и дѣятельность природы. Предъявляя такія
высокія требованія къ художнику и его творчеству, Шеллингъ долженъ
былъ отрицательно относиться къ обычному пониманію задачъ искус-
ства и къ его представителямъ; для Шеллинга, какъ мы видѣли, искус-
ство должно быть непосредственнымъ истеченіемъ изъ абсолюта, и оно
имѣетъ дѣйствительность и значеніе, поскольку можетъ представить
доказательство такого своего происхожденія.
Отсюда ясно, что Шеллинга интересовало не столько само искус-
ство, сколько тѣ откровенія, которыя оно способно дать философу,
который.въ интеллектуальномъ созерцаніи дѣлаетъ искусство орудіемъ
для наблюденія надъ творческою дѣятельностью.
— 172 —
Г.-Ф. Гегель.
Гегель получилъ въ наслѣдство зрѣлый плодъ идеалистической
философіи. Онъ относится къ своимъ предшественникамъ, какъ Вольфъ
къ Лейбницу. Всѣ выводы, которые можно было сдѣлать изъ Кантовой
философіи, понимая ее въ духѣ идеализма, были уже сдѣланы, но они
не были представлены въ систематической, наукообразной формѣ. Ин-
теллектуальное созерцаніе, какъ основный методъ идеализма, игралъ
въ системахъ Фихте и Шеллинга случайную роль, онъ являлся скорѣе
индивидуальной способностью и умѣньемъ этихъ мыслителей, чѣмъ
общенаучнымъ методомъ. Хотя діалектическій методъ и былъ ясно ука-
занъ и отчасти проведенъ въ нѣкоторыхъ областяхъ знанія, но онъ не
былъ провозглашенъ единственнымъ методомъ философіи и не былъ
проведенъ во всѣхъ частяхъ ея. Заслуга Гегеля состоитъ именно въ
томъ, что онъ въ своей «Феноменологіи духа» подготовилъ сознаніе къ
идеализму, далъ настоящее введеніе въ философію, а въ послѣдующихъ
трудахъ провелъ всесторонне этотъ идеализмъ, пользуясь діалекти-
ческимъ методомъ. Онъ исходилъ
изъ тожества бытія и знанія—прин-
ципа, выясненнаго въ достаточной
степени Фихте, показавшаго, что
человѣкъ всегда живетъ въ сферѣ
знанія.
Подъ непосредственнымъ влія-
ніемъ Гегеля возникли новыя отрасли
человѣческаго знанія, какъ, напри-
мѣръ, исторія философіи и исторія
религіи. Если и въ этихъ отра-
сляхъ знанія сказались недостатки
метода, конструирующаго явленія
изъ понятій, то все же полезная
сторона основной точки зрѣнія, а
именно эволюціонной, значительно
превышаетъ недостатки апріорной
конструкціи.
Философія Гегеля предполагаетъ
существованіе безусловнаго нача-
ла, абсолюта, и разсматриваетъ все
человѣческое познаніе и всѣ формы
бытія, какъ проявленія абсолюта. Пользуясь старымъ платоновскимъ
дѣленіемъ философіи на 3 части—логику, физику и этику—Гегель
разсматриваетъ безусловное начало, или идею, съ трехъ точекъ зрѣнія:
въ логикѣ онъ разсматриваетъ идею, какъ она существуетъ сама по себѣ;
въ физикѣ онъ разсматриваетъ идею въ формѣ отчужденія, въ инобытіи;
наконецъ, въ философіи духа онъ разсматриваетъ различныя формы
конечнаго (индивидуальнаго) и абсолютнаго духа, путемъ которыхъ
духъ освобождается отъ всего чуждаго ему и сознаетъ себя примирен-
нымъ и свободнымъ. Этимъ тремъ частямъ философіи, въ которыхъ раз-
— 173 —
сматривается одинъ предметъ, безусловное, и притомъ разсматривается
однимъ и тѣмъ же методомъ, діалектическимъ, Гегель предпослалъ
введеніе, своего рода подготовительный курсъ, который назвалъ «Фено-
менологіей духа». Въ этомъ сочиненіи Гегель указываетъ ступени, ко-
торыя индивидуальное сознаніе пробѣгаетъ въ своей жизни, и которыя
въ одно и то же время представляютъ исторію развитія какъ индиви-
дуальнаго духа, такъ и всего человѣчества. Такимъ образомъ, тожество
филогенезы и онтогенезы было установлено Гегелемъ въ философіи
гораздо ранѣе, чѣмъ оно было признано въ біологіи. Двигающимъ на-
чаломъ развитія индивидуальнаго духа Гегель считаетъ отрицаніе,
при томъ отрицаніе—этотъ нервъ всякой діалектики,—въ одинаковой
мѣрѣ оказывается дѣйствительнымъ какъ въ индивидуальномъ сознаніи,
такъ и въ безусловномъ началѣ. Индивидуальное сознаніе, если
оно не желаетъ пребывать въ непримиренномъ противорѣчіи, должно
стать самосознаніемъ, точно также какъ самосознаніе должно
стать разумомъ, дающимъ законы; разумъ же съ необходимостью
создаетъ и становится нравственнымъ духомъ, который,
въ свою очередь, реализируется въ религіи, получающей свое
завершеніе въ абсолютномъ знаніи. Эти шесть ступеней
развитія индивидуальнаго сознанія соотвѣтствуютъ различнымъ исто-
рическимъ ступенямъ, которыя пробѣжало человѣчество. Въ «Фено-
менологіи духа» Гегель показалъ, что философія въ его пониманіи есть
не что иное, какъ исторія и что она опредѣляется діалектикой, состоящей
въ томъ, что каждый шагъ индивидуальнаго духа, въ силу своей огра-
ниченности и опредѣленности, предполагаетъ другой, себѣ противо-
положный, и что эта противоположность, будучи снятою, сохраняется
въ новой ступени, представляющей сочетаніе предшествующихъ.
Но индивидуальный духъ есть только отблескъ абсолютнаго или
идеи; если мы находимъ развитіе въ индивидуальномъ духѣ, то тоже
самое мы найдемъ и въ абсолютѣ, которое есть всеединое цѣлое, внѣ
котораго ничего нѣтъ. Всѣ различія бытія и мысли, явленія и дѣйстви-
тельности, суть необходимыя формы развитія, полагаемыя познающимъ
сознаніемъ. Если Гегель разсматриваетъ абсолютъ или идею, какъ она
существуетъ сама по себѣ, безъ противоположенія ея природному міру и
духовной сущности, то это не значитъ, что во времени идея сама по себѣ
предшествовала ея инобытію и ея возвращенію къ себѣ и въ себя въ духов-
номъ мірѣ. Въ каждой изъ трехъ частей философіи, въ логикѣ, въ филосо-
фіи природы и въ философіи духа, разсматривается весь абсолютъ. Самъ
абсолютъ создаетъ конечный міръ, какъ свою противоположность или
свое отображеніе, и въ духовномъ мірѣ онъ же снимаетъ это отчужденіе
и возвращаетъ къ себѣ свой образъ. Это не есть процессъ во времени, а въ
отвлеченномъ мышленіи и онъ представляетъ собой законченный кругъ.
Въ логикѣ Гегель начинаетъ съ самаго бѣднаго и отвлеченнаго
понятія, съ понятія чистаго бытія, которое оказывается небытіемъ,
ибо въ чистомъ бытіи, изъ котораго удалены всѣ признаки его опредѣ-
ляющіе, не осталось никакого содержанія; внутреннее противорѣчіе
— 174 —
понятія чистаго бытія находитъ свое примиреніе въ понятіи становленія;
указывая въ каждомъ вновь появляющемся понятіи внутреннее проти-
ворѣчіе и необходимость перехода къ новому, болѣе богатому, Гегель
выводитъ всѣ категоріи (качества, количества и т. д.) и переходитъ отъ
бытія къ сущности и понятію, въ которомъ логика находитъ свое завер-
шеніе. Но такъ какъ въ понятіхъ, развивающихся съ необходимостью
одно изъ другого, мыслится бытіе, то логика въ то же время оказы-
вается ученіемъ о бытіи или метафизикой.
Логика—не вся философія, хотя она и содержитъ формально все
то, что дается въ другихъ частяхъ. Логика, такимъ образомъ, есть
общая, чистая часть философіи. Гегель этому своему сочиненію прида-
валъ особое значеніе.
Мы можемъ ограничиться о второй части, о натурфилософіи Гегеля,
лишъ краткимъ упоминаніемъ. Эта часть наименѣе оригинальная; въ ней
Гегель болѣе всего зависимъ отъ Шеллинга. Природа, по Гегелю, есть
идея въ ея инобытіи, и цѣль ея заключается въ томъ, чтобы помочь
духу проявиться.
Хотя Гегель и цѣнилъ выше всего свою логику, но исторія въ этомъ
отношеніи не согласилась съ нимъ. Наименѣе устарѣла и наибольшее
значеніе и для настоящаго времени имѣетъ его философія духа, въ кото-
рой заложено столько новыхъ идей, частью уже оказавшихъ свое влія-
ніе, частью же еще ждущихъ развитія. Философія духа, или этика, рас-
падается, согласно излюбленной Гегелемъ схемѣ—трихотоміи, на три
части: на ученіе о субъективномъ, объективномъ и абсолютномъ духѣ.
Въ первомъ отдѣлѣ онъ отчасти повторяетъ идеи, съ которыми мы позна-
комились уже въ его «Феноменологіи духа»; слѣдуетъ только отмѣтить,
что благодаря главнымъ образомъ Гегелю и его воззрѣнію на душу,
какъ на единое развивающееся начало, изъ психологіи исчезло ученіе
о душевныхъ способностяхъ, какъ твердыхъ качествахъ, наподобіе ка-
чествъ предмета. Ученіе объ объективномъ духѣ распадается на три
части, на ученіе о правѣ, морали и нравственности.' Въ правѣ индивидъ
совершенно подчиненъ этическому принципу; право не спрашиваетъ
о лицѣ; но все же Гегель не смотритъ на право, какъ на ограниченіе сво-
боды; напротивъ, свобода реализуется въ правѣ, ограничивается только
произволъ; высшимъ принципомъ морали является совѣсть, которая
требуетъ не только формальнаго возстановленія правъ, но и дѣйстви-
тельной правды, и потому противополагаетъ закону долженствованіе.
Противорѣчія права и морали, закона и совѣсти уничтожаются въ дѣй-
ствительной нравственности, которая обнаруживается въ семьѣ, въ об-
ществѣ и государствѣ,—высшемъ проявленіи объективнаго духа; ука-
занныя три формы объективнаго духа одинаково гибнутъ, если на нихъ
смотрѣть только какъ на правовыя или .только какъ на этическія учре-
жденія; онѣ суть и то и другое вмѣстѣ; въ нихъ объективируется чело-
ческій разумъ. Подробнѣе всего Гегель разсматриваетъ государство,
въ которомъ семья и общество находятъ свое оправданіе. Многое изъ
его воззрѣній на семью или государство можетъ теперь показаться уже
устарѣлымъ, но не слѣдуетъ забывать, что онъ впервые далъ система-
— 175 —
тическое обозрѣніе формъ общежитія и показалъ ихъ внутреннюю необхо-
димость и разумность*). Гегель относитъ къ объективному духу и фило-
софію исторіи, ибо въ исторіи онъ видитъ процессъ образованія госу-
дарства; смыслъ исторіи онъ кратко формулируетъ какъ прогрессъ въ
сознаніи свободы; свобода же и реализуется въ государствѣ.
Но жизненная практика, въ которой обнаруживается нравственный
законъ, никогда не достигаетъ цѣли, поэтому она и не можетъ быть выс-
шею сферою духовной жизни; въ этой сферѣ духъ возвращается къ себѣ
и живетъ примиренный съ собою, внѣ борьбы страстей—это сфера абсо-
лютнаго духа, обнаруживающаяся въ искусствѣ, религіи и философіи.
Шеллингъ видѣлъ въ искусствѣ высшее проявленіе свободнаго духа;
для Гегеля искусство есть первое проявленіе полной гармоніи самона-
слаждающагося духа. Отрывочныя замѣтки и геніальныя прозрѣнія
Шеллинга Гегель систематизировалъ и объединилъ, и создалъ эстетику,
въ которой произведеніе искусствъ разсматривается какъ изображеніе
красоты, какъ абсолютная идея въ чувственной формѣ. Красота поды-
маетъ духъ надъ конечными формами познанія и практическаго удовле-
творенія и ведетъ за предѣлы этихъ конечныхъ состояній субъекта. Въ
природѣ красота есть лишь безсознательное отображеніе идеи, въ искус-
ствѣ оно прошло черезъ сознаніе художника и приняло высшую форму.
Различныя формы красоты Гегель группируетъ по тремъ отдѣламъ—
красота символическая (божеская), классическая и романтическая (совре-
менная). Въ каждомъ искусствѣ можно различить эти три ступени; пер-
вая, по преимуществу, обнаруживается въ архитектурѣ, послѣдняя въ
музыкѣ и поэзіи; поэзія указываетъ на болѣе высокую сферу, безъ кото-
рой она не понятна, на религію. Эстетика Гегеля представляетъ и до
настоящаго времени не превзойденное произведеніе, Гегель въ совершен-
ствѣ выразилъ то эстетическое направленіе, которое имѣетъ Плотина
своимъ родоначальникомъ и видитъ въ идеѣ, а не въ формальныхъ эле-
ментахъ, сущность красоты. Еще большее значеніе имѣетъ философія
религіи Гегеля: до него не существовала наука о религіи, онъ первый
постарался систематизировать различныя формы религіозной жизни,
дать общую ихъ картину, и опредѣлить смыслъ истинной религіи. Само
собой разумѣется, что содержаніе философіи религіи устарѣло, но бла-
годаря указаніямъ Гегеля религія перестала быть исключительно пред-
метомъ изслѣдованія богослововъ, а сдѣлалась предметомъ научнаго
изслѣдованія, открывшаго богатый новый матеріалъ и примѣнившаго
методъ сравнительнаго изученія. Схемы, данныя Гегелемъ, и до на-
стоящаго времени заслуживаютъ вниманія. Въ религіяхъ Востока
онъ видитъ субстанцію природнаго міра, въ еврейскомъ монизмѣ Богъ
является какъ субъектъ, и лишь въ христіанствѣ дано примиреніе ко-
нечнаго и безконечнаго.
Однако, не религія является для Гегеля высшей формой абсолют-
*) Въ русской литературѣ одна изъ мыслей Гегеля, встрѣчающаяся въ «Фено-
менологіи духа>>—что все дѣйствительное разумно—получило совершенно несоот-
вѣтствующее значеніе и освѣщеніе. Система, не дѣлающая различія между мыслью
и бытіемъ, не могла не признать разумности дѣйствительнаго.
— 176 —
наго духа, ибо религіозное сознаніе все же ведетъ къ антиноміи, кото-
рую способна разрѣшить только философія или знаніе. Но система зна-
нія уже закончена; всѣ формы познающаго и дѣятельнаго духа описаны,
и философія не даетъ ничего новаго по отношенію къ завершенному
кругу; она только замыкаетъ этотъ кругъ и приводитъ къ началу, отъ
котораго исходило движеніе мысли.
Окидывая ретроспективнымъ взоромъ развитіе нѣмецкаго идеа-
лизма, невольно задаешь себѣ вопросъ, повелъ ли онъ человѣчество
по плодотворному пути, или же онъ привелъ его къ тупику? Слѣдуетъ
ли итти далѣе по этому пути, или же нужно возвратиться назадъ, какъ
это сдѣлала вторая половина XIX вѣка, провозгласившая своимъ ло-
зунгомъ «назадъ къ Канту»? Думается, что попытка объяснить внѣшній
міръ исключительно изъ дѣятельности сознанія была неудачной, и путь,
по которому шла философія, оказался непроходимымъ; но эту попытку
необходимо было сдѣлать, такъ какъ противоположный путь объясне-
нія знанія,—путь эмпиризма, оказался такимъ же тупикомъ. Но если
основная идея нѣмецкаго идеализма и не можетъ быть цѣликомъ удер-
жана, то все же сколько плодотворныхъ идей оставилъ намъ въ наслѣд-
ство нѣмецкій идеализмъ! Какое огромное вліяніе оказалъ онъ на раз-
витіе наукъ духовнаго порядка, сколько новыхъ и плодотворныхъ идей
внесъ онъ въ пониманіе исторіи и человѣческой нравственности! Если
нѣмецкій идеализмъ и былъ заблужденіемъ, то такимъ, о которомъ не
приходится сожалѣть; иногда кажется, что приходится жалѣть о томъ,
что это заблужденіе понемногу разсѣивается.
II.
На ряду съ главнымъ умственнымъ теченіемъ обыкновенно продол-
жаютъ существовать и маленькіе ручьи, которые не хотятъ слиться
съ сильнымъ потокомъ. Главное философское русло всегда было и всегда
останется раціоналистическимъ. Мысль хочетъ понять дѣйствитель-
ность и вѣритъ въ возможность такого постиженія. Но неудача каждой
новой попытки разума построить систему влечетъ за собой разочаро-
ваніе и исканіе иныхъ путей для нахожденія истины. Одни начинаютъ
вовсе отрицать возможность для человѣка постиженія бытія, другіе
говорятъ, что источникъ истины слѣдуетъ искать не въ разумѣ, а въ
чувствѣ или вѣрѣ, которой открывается непосредственно то, что со-
крыто разумному постиженію:
Цп(І ѵ/аз сіег Ѵегзіапсі сіез Ѵегзіапбі^еп пісЫ зіеѣ, Оаз йЬеі іп
Еіпіаіі еіп кіпсИісЬ
Такія скептическія и мистическія теченія мы встрѣчаемъ и въ Гер-
маніи рядомъ съ побѣдоноснымъ шествіемъ идеализма. Скептическую
струю мы находимъ у Готлиба Шульце (ф 1833) въ его интересномъ
сочиненіи «Энезидемосъ», вышедшемъ анонимно. Оно направлено про-
тивъ Канта и его «Критики чистаго разума» и показываетъ, что задача,
которую поставилъ себѣ Кантъ—уничтоженіе скептицизма—не достиг-
нута. Однако, скептицизмъ Шульце не нашелъ для себя благопріятной
За чашкой кофс.
Карандашный рисунокъ Г. Шадова.
Изд. Т-ва „МІРЪ“.

— 177 —
почвы. Гораздо болѣе сильное вліяніе оказала «Философія чувства и
вѣры», Представителями которой были Гаманъ, «магъ сѣвера», какъ
его называли, талантливый Гарденбергъ, умершій 29 лѣтъ отъ роду,
извѣстный подъ именемъ Новалиса, и въ особенности Якоби (умеръ
въ 1819 г.), самый значительный изъ философовъ этого направленія.
Мы остановимся только на философіи Якоби.
На Фридриха Генриха Якоби имѣли вліяніе сочиненія
до-критическаго періода Канта и въ особенности Спиноза. Якоби отри-
цаетъ возможность философіи, какъ науки, ибо всякая философія, по
необходимости принимающая форму системы, въ которой всѣ поло-
женія связаны одно съ другимъ; ведетъ къ фатализму, атеизму и ни-
гилизму. Наука, вслѣдствіе ея формы доказательствъ, способна
понять только необходимое; исходя изъ отвлеченныхъ понятій, она
не можетъ достичь конкретнаго, жизни, а все отвлеченное есть нѣчто
мертвое, есть ничто. Истинное бытіе принадлежитъ конкретному, лич-
ности, а ея то наука, вслѣдствіе способа доказательства и отвлеченной
точки отправленія, найти не можетъ. Якоби дѣлаетъ этотъ упрекъ не
только догматизму Спинозы, но обращаетъ его и противъ нѣмецкаго
идеализма, въ особенности противъ Фихте старшаго, философія ко-
тораго не только изслѣдуетъ, но и создаетъ самый предметъ. Философія
не можетъ постичь Бога, ибо Онъ не можетъ быть продуктомъ своей
твари, что пришлось бы допустить, если бы наука могла создать его въ
процессѣ мышленія. Только въ индивидуальномъ сознаніи открывается
то, что выше механизма, что есть свобода и истинное бытіе. Не общему
сознанію открывается истина, а индивидуальному. Якоби говоритъ
противъ Канта, что нелѣпо предполагать явленіе, вызванное предметомъ
самимъ по себѣ, и въ то же время отрицать обнаруженіе этихъ предметовъ
въ явленіяхъ. Въ основѣ полемики Якоби противъ всякой философіи,
кэкъ системы, лежитъ убѣжденіе, что, кромѣ отвлеченнаго знанія, суще-
ствуетъ еще и непосредственное, достовѣрность котораго не зависитъ отъ
посредствующаго процесса мысли, но это непосредственное-предметное зна-
ніе, именно въ силу того, что оно непосредственно, не можетъ быть пред-
метомъ научнаго анализа. Всякое знаніе, покоющееся на доказатель-
ствахъ, есть вторичное знаніе; первично только непосредственное. Вос-
пріятіе даетъ непосредственное знаніе. Воспріятіе непосредственно
относится къ предмету, оно свидѣтельствуетъ о бытіи и даетъ непосред-
ственную достовѣрность его существованія, независимо отъ мышленія.
Основная ошибка всей философіи отъ Декарта заключается въ томъ,
что она все превращаетъ въ представленія и мысли, уничтожая такимъ
образомъ воспріятіе, въ которомъ сознаніе и предметъ даны въ непо-
средственномъ единствѣ. Въ воспріятіи душа вступаетъ безъ посред-
ства представленій въ единеніе съ дѣйствительностью. Если филосо-
фія думаетъ, что предметъ есть причина, вызывающая представленіе,
то она ошибается, ибо причина есть только мысль, и никогда предметомъ
стать не можетъ. Представленія, по мнѣнію Якоби, суть лишь копіи
непосредственно воспринимаемыхъ предметовъ. Такъ какъ всякое по-
Исторія западной литературы.	12
— 178 —
знаніе покоится на непосредственной достовѣрности воспріятія, кото-
рую Якоби называетъ вѣрою, то онъ учитъ, что всякое познаніе покоится
на вѣрѣ. Вѣра познаетъ истину, мы вѣримъ въ наше существованіе и
существованіе предметнаго міра, Потому что мы непосредственно ощу-
щаемъ первое и воспринимаемъ второе. Мы вѣримъ и въ существованіе
сверхчувственнаго міра, ибо ощущаемъ его въ себѣ. Воспріятіе не ну-
ждается въ доказательствѣ, ибо всякое доказательство есть лишь сведеніе
Ф.-Г. Якоби.
понятія къ оправдыва-
ющему его воспріятію.
Подъ словомъ вѣра Яко-
би разумѣетъ не какое-
либо религіозное ученіе,
а непосредственную до-
стовѣрность, которой об-
ладаетъ всякое воспрія-
тіе. Якоби принимаетъ
двояк го рода воспрія-
тіе: воспріятіе, основан-
ное на чувствѣ, откры-
ваетъ намъ предметный
міръ, воспріятіе разума
раскрываетъ намъ сверх-
чувственный міръ.
Вся философія, за
исключеніемъ философіи
Платона, была, по мнѣ-
нію Якоби, односторон-
ней, кривой на одинъ
глазъ, ибо она исходила
лишь изъ чувственнаго
познанія; на немъ по-
строена наука, которую
Якоби отожествляетъ съ
естествознаніемъ. Сверх-
чувственное же не мо-
жетъ быть предметомъ
науки, но это не лишаетъ его достовѣрности. Разумное воспріятіе
даетъ намъ непосредственное знаніе о Богѣ, свободѣ воли и безу-
словномъ добрѣ. Всякая добродѣтель покоится на живомъ стремле-
ніи къ добру и зависитъ отъ чувства. Индивидуальное чувство есть
источникъ всякой дѣятельности, которая не можетъ быть подведена
подъ общій законъ. Этика Якоби исходитъ изъ критики Канта
и категорическаго императива. На почвѣ чисто индивидуальной, на
почвѣ чувства нельзя построить этики, какъ науки, ибо наука невоз-
можна безъ общихъ положеній и законовъ. Поэтому, Якоби и отри-
цаетъ этику, какъ науку.
— 179 —
Въ указанныхъ идеяхъ Якоби выразился чрезвычайно ярко совер-
шенно законный протестъ противъ раціоналистической философіи,
пытающейся понять безъ остатка бытіе, стремящейся даже вывести бытіе
изъ понятій, но въ то же время не могущей доказать существованіе
внѣшняго міра. Значительнымъ является Якоби не только потому,
что онъ указалъ на важность воспріятія, какъ свидѣтельства о бытіи,
но также и потому, что онъ пытался ограничить область науки: если
наукѣ принадлежитъ послѣднее слово въ области естествознанія, то
этимъ вовсе еще не сказано, что область религіи и человѣческой нрав-
ственности не имѣютъ такого же или даже большаго значенія, чѣмъ
наука. Религія и нравственность представляютъ своеобразныя области,
онѣ обладаютъ своеобразной достовѣрностью, и попытка свести ихъ къ
наукѣ является ихъ фальсификаціей. Такъ, напримѣръ, свобода, пред-
ставляющая несомнѣнный фактъ нравственной жизни, не поддается
анализу: какъ только мы пытаемся понять ее, она превращается въ
необходимый рядъ, связанныхъ между собой, звеньевъ. Якоби имѣлъ
большое вліяніе на нѣмецкую мысль; оно особенно замѣтно на Фрисѣ
и Шлейермахерѣ.
Хотя философія Фихте и отрицаніе всякой философіи Якоби и пред-
ставляютъ два противоположныхъ полюса нѣмецкой мысли начала
XIX вѣка, но въ дѣйствительности между ними было много общаго.
Раціонализмъ Фихте покоится на мистической интуиціи, на интеллек-
туальномъ созерцаніи, а отрицаніе всякой раціоналистической системы у
Якоби вовсе не исключало возможности построенія философіи на иныхъ
началахъ. Если современники Якоби и называли его въ насмѣшку «по-
луфилософомъ» и «нефилософомъ» («НаІЬрНіІозорН» и «ПпрНііозорН»), то
все же они чувствовали законность его указанія, что наука оказывается
безсильной въ вопросахъ, имѣющихъ для человѣка такое важное значеніе.
«Философія», говоритъ Якоби, «возникаетъ изъ противорѣчія, въ которое
человѣкъ попадаетъ съ самимъ собой». Противорѣчіе, которое въ на-
чалѣ XIX вѣка чувствовалось съ особой жгучестью, заключалось въ
невозможности примирить сознаніе свободы съ природной необходи-
мостью, и эта проблема въ одинаковой мѣрѣ волновала какъ Фихте,
такъ и Якоби, и, несмотря на различное пониманіе ея, оба мыслителя
одинаково настаивали ча свободѣ индивида и на значеніи личности.
Человѣкъ и общество должны достигнуть болѣе высокой ступени, бла-
годаря индивидуальному творчеству. Если Фихте имѣлъ при этомъ
въ виду главнымъ образомъ творчество въ области философіи, то дру-
гіе—послѣдователи Якоби — указывали на область религіи, а третьи
искали въ искусствѣ преимущественную сферу генія. Съ этой точки зрѣнія
Фридрихъ Шлегель и Фридрихъ Шиллеръ представили анализъ художе-
ственнаго творчества, а Шлейермахеръ анализъ религіи. Шиллеръ нахо-
дился подъ вліяніемъ, главнымъ образомъ, идей «Кри’гики силы сужденія»
Канта. Общая эстетическая теорія Шиллера, изложенная въ его «Пись-
махъ объ эстетическомъ воспитаніи человѣчества», сводится къ слѣдую-
щимъ основнымъ идеямъ: Въ человѣкѣ слѣдуетъ различать два стре-
12*
— 180 —
мленія: разумное и чувственное. Чувственное стремленіе связываетъ
человѣка съ чувственнымъ міромъ и мѣшаетъ совершенству человѣка.
Неразрывными узами привязываетъ оно въ высь стремящійся духъ къ
чувственному міру и призываетъ мышленіе обратно къ дѣйствительности
изъ свободнаго странствованія въ безконечности. Разумъ или формалы-іэе
стремленіе старается освободить человѣка, внести гармонію въ разно-
образіе явленій и удержать единство личности въ вѣчной смѣнѣ явленій.
Чувственное стремленіе создаетъ единичный случай, формальное стремле-
ніе создаетъ законъ познанія и поведенія. Единство человѣческой при-
роды кажется уничтоженнымъ изъ-за противоположности двухъ указан-
ныхъ стремленій, но въ дѣйствительности они являются противополож-
ными лишь тамъ, гдѣ они, переступивъ свои границы, смѣшали сферы
своей дѣятельности. Необходимо охранять эти сферы и оберегать гра-
ницы каждаго стремленія; это возможно лишь при взаимодѣйствіи стре-
мленій. Это взаимодѣйствіе есть задача разума, безконечная идея, къ
которой человѣкъ лишь приближается въ смѣнѣ временъ, не достигая
ея. Пока въ человѣкѣ дѣйствуетъ лишь чувственное стремленіе, для
него остается тайной его личность или безусловное бытіе; пока онъ только
мыслитъ, для него будетъ тайной его бытіе во времени или конечность.
Когда человѣкъ одновременно сознаетъ свою конечность и свою свободу,
когда онъ чувствуетъ свою зависимость отъ матеріальнаго міра и познаетъ
свою духовную свободу, тогда человѣкъ созерцаетъ свою безконечную
идею. Этотъ моментъ равновѣсія двухъ стремленій по необходимости
возбудитъ въ человѣкѣ новое стремленіе, которое мы можемъ назвать
стремленіемъ къ игрѣ (ЭріеІігіеЬ). Чувственное стремленіе опредѣлено
объектомъ, формальное стремленіе само опредѣляетъ, само хочетъ со-
здать свой объектъ. Стремленіе къ игрѣ опредѣляется такъ, какъ будто
бы оно само создаетъ свой объектъ, и создаетъ его такъ, какъ будто бы
оно имъ опредѣлено. Чувственное стремленіе исключаетъ самодѣятель-
ность и свободу, формальное стремленіе исключаетъ всякую зависимость
и страданіе. Уничтоженіе свободы есть физическая необходимость,
уничтоженіе страданія есть нравственная необходимость. Оба стремленія,
слѣдовательно, принуждаютъ душу, первое—законами природы, второе—
законами разума. Стремленіе къ игрѣ, въ которомъ оба соединены, при-
нуждаетъ душу какъ въ физическомъ, такъ и въ нравственномъ отноше-
ніи; оно, слѣдовательно, уничтожая всякую случайность, уничтожаетъ
и всякое принужденіе и освобождаетъ человѣка какъ въ нравственномъ,
такъ и въ физическомъ отношеніи. Предметъ чувственнаго стремленія
есть жизнь въ самомъ широкомъ значеніи этого слова; предметъ формаль-
наго стремленія есть форма (Сезіаіі). Предметъ стремленія къ игрѣ есть
живая форма, т.-е. красота.
Однако, не принижаемъ ли мы красоту тѣмъ, что дѣлаемъ ее игрою и
не впадаемъ ли мывъ противорѣчіе съ опытомъ, если ограничиваемъ игру
сферой красоты? Но вѣдь именно игра, какъ мы видѣли, дѣлаетъ чело-
вѣка вполнѣ человѣкомъ и обнаруживаетъ двойную его природу. Въ
области пріятнаго, блага и совершенства, человѣкъ только серьезенъ,
— 181 —
но въ сферѣ красоты онъ играетъ. Конечно, не слѣдуетъ представлять себѣ
игру такою, какою мы ее находимъ въ жизни: «Пусть человѣкъ играетъ
красотою, и пусть онъ играетъ только одною красотою. Человѣкъ только
тогда является въ полномъ смыслѣ этого слова человѣкомъ, когда онъ
играетъ, и только въ игрѣ онъ является вполнѣ человѣкомъ».
Къ основной мысли Шиллера о связи искусства съ игрой и о томъ,
что только въ свободномъ творчествѣ проявляется истинная природа
человѣка, вернулись эстетическія теоріи конца XIX вѣка, напримѣръ,
въ ученіи Спенсера, Гросса и др. (Подробнѣе объ эстетическихъ воззрѣ-
ніяхъ Шиллера см. стр. 99—103).
Фридрихъ Шлегель, точно такъ же какъ и Шиллеръ, видѣлъ
въ искусствѣ высшее проявленіе человѣческаго генія: «Тотъ—худож-
никъ, кто имѣетъ въ себѣ «средоточіе»; только тотъ можетъ быть худож-
никомъ, кто имѣетъ собственную религію и самостоятельный взглядъ на
безконечность». Субъективный источникъ дѣятельности есть геній чело-
вѣка, а объективная цѣль его творчества есть изображеніе средоточія,
т.-е. Божества или всеединаго цѣлаго, поэтому у Шлегеля мы находимъ
мысли двоякаго рода: однѣ стремятся къ выясненію понятія генія—и въ
этомъ случаѣ Шлегель слѣдовалъ, главнымъ образомъ, за Шеллингомъ,—
другія—къ выясненію воззрѣнія
на центръ или всеединое цѣлое,
при чемъ Шлегель въ этомъ слу-
чаѣ слѣдовалъ за Якоби. Въ отли-
чіе отъ пониманія генія въ періодъ
«Бури и Натиска», Фридрихъ Шле-
гель настаиваетъ на сознательно-
сти въ творчествѣ генія. Геній есть
свободный духъ и долженъ быть
понятъ какъ органическая сила;
источникъ творчества генія за-
ключается не во вдохновеніи,
представляющемъ несвободное со-
стояніе, а въ самоограниченіи,
въ опредѣленіи и направленіи
безконечной свободы и силы ду-
ха. Въ этомъ самоограниченій и
заключается исторія художника,
т.-е. способность относиться со- _
Фридрихъ Шлегель. Грав. портретъ
вершенно объективно къ соб-	д. ѵ. ВиШег.
ственному произведенію и къ
самому себѣ, способность стать выше себя и своего творчества. «Мы
требуемъ», говоритъ Шлегель, «ироніи, мы требуемъ, чтобы событія,
люди, вообще вся игра жизненныхъ силъ была бы понята дѣйстви-
тельно, Какъ игра, и въ такой формѣ и представлена». Шлегель и Шил-
леръ сходятся въ томъ, что сближаютъ искусство съ игрой и видятъ
высшее проявленіе человѣка лишь въ игрѣ или искусствѣ. Подобно
— 182 —
Э. Шлейермахеръ.
тому, какъ Шеллингъ видѣлъ въ геніи сочетаніе свободы и необходимости,
сознательнаго и безсознательнаго, такъ Шлегель, хотя и настаиваетъ
на сознательности, но подчеркиваетъ въ то же время, что творчество
генія безконечно, что оно заключаетъ въ себѣ зародышъ дальнѣйшаго
развитія и какъ бы прозрѣніе. Сознательное творчество не уничтожаетъ
вдохновенія, а лишь направляетъ его къ опредѣленной цѣли. Цѣль же
состоитъ въ изображеніи центра или всеединаго цѣлаго. «Всѣ священныя
игры искусства суть лишь отдаленное подражаніе безконечной міровой
игрѣ, которая есть самосозданное произведеніе искусства. Вселенную
нельзя ни объяснить, ни понять, а только созерцать и обнаружить. Пере-
станьте называть вселенную системой опытнаго знанія и научитесь
цѣнить истинную ея религіозную идею». Сила, ведущая къ центру—
фантазія, не разсудокъ; этотъ центръ есть безусловная полнота и индиви-
дуальность, красота и любовь; въ центрѣ жизнь, любовь и красота пред-
ставляютъ единство.
Въ идеяхъ Шлегеля нѣтъ большой оригинальности, онѣ представля-
ютъ сочетаніе мыслей, почерпнутыхъ изъ разнородныхъ источниковъ,
часто непримиримыхъ. Но Шлегель этой непримиримости, повидимому,
не сознавалъ. Однако, идеи Шлегеля
имѣли большое вліяніе на нѣмецкую
литературу, и въ то же время предста-
вляли теоретическое ея оправданіе.
Говоря о геніи, Шлегель имѣлъ въ ви-
ду Гёте и его творчество. Въ теоріяхъ
Шиллера и Шлегеля искусство есть
высшее проявленіе человѣческаго ду-
ха, но въ то же время Шлегель объек-
тивную цѣль искусства видѣлъ въ
конкретномъ изображеніи центра,
т.-е. ставилъ его въ зависимость отъ
религіозной идеи.' Эту точку зрѣнія
вполнѣ отчетливо провелъ Э. Шлей-
ермахеръ, обнаружившій свой та-
лантъ въ сферѣ филологіи, теологіи и
философіи. Однако, изъ всѣхъ сочи-
неній Шлейермахера всеобщее значе-
ніе имѣютъ лишь его «Рѣчи о религіи»,
въ которыхъ онъ показалъ, что въ ре-
лигіозномъ чувствѣ обнаруживается
не только единство духовныхъ силъ человѣка, но и связь съ міровымъ
единствомъ; религіозное чувство состоитъ въ сознаніи зависимости
человѣка отъ безусловнаго начала, въ которомъ открывается истинное
назначеніе человѣка.
III.
Въ началѣ XIX вѣка руководящая роль въ философіи принадле-
жала нѣмцамъ: они поняли выводы, къ которымъ приводило развитіе
— 183 —
философской мысли восемнадцатаго вѣка, и указали путь, ведущій къ
рѣшенію проблемы. Пусть этотъ путь и заключалъ въ себѣ слишкомъ
высокую оцѣнку человѣческихъ силъ, пусть онъ приводилъ къ субъек-
тивизму или же къ мистицизму, но его необходимо было испробовать,
и плеяда геніальныхъ мыслителей пыталась справиться съ этой непосиль-
ной задачей. Если основная задача и не была разрѣшена, то все же на
пути рѣшенія открылось столько новыхъ и плодотворныхъ идей, въ
особенности относящихся къ области человѣческаго духа и его исторіи,
что нѣмецкій идеализмъ сохранитъ навсегда свое значеніе, подобно
тому, какъ, напримѣръ, философія Платона навсегда останется образцомъ
истиннаго философствованія.
Принципы нѣмецкаго идеализма лишь медленно стали распростра-
няться въ другихъ странахъ; вѣдь и въ Германіи необходимы были усилія
комментаторовъ, въ ро-
дѣ Рейнгольда, чтобы
ознакомить публику съ
принципами философіи
Канта.
Во Франціи фило-
софія начала XIX вѣка
шла по пути, начертан-
ному еще Кондилья-
комъ, и занималась по
преимуществу анали-
зомъ человѣческаго по-
знанія и возникнове-
ніемъ человѣческаго по-
знанія. Это направленіе
нашло себѣ выраженіе
въ идеологіи Дестютъ
де Траси и въ физіо-
логической психологіи
Кабаниса, и выродилась
въ грубо матеріалисти-
ческое ученіе, напоми-
навшее теорію Ламетри.
Противъ этого напра-
вленія выступилъ, съ
одной стороны, Сенъ-
Мартенъ (1804), «неизвѣстный философъ», какъ онъ себя называлъ,
возобновившій мистицизмъ Якова Бема, съ другой стороны, рядъ мы-
слителей, почерпавшихъ свои идеи изъ католицизма, какъ, напримѣръ,
Жозефъ де-Мэстръ, де Бональдъ, Баланшъ и Ламеннэ. Наибольшее
философское значеніе имѣетъ Мари-Франсуа-Пьеръ-Гонтье де-Биранъ,
обыкновенно называемый Мэнъ-де-Биранъ (умеръ въ 1824). Его считаютъ
величайшимъ метафизикомъ Франціи послѣ Декарта. Дѣйствительно,
Жозефъ де-Мэстръ.
184 —
Ф. - Р. Л а м е н н э.
хотя онъ и отправляется отъ круга психологическихъ понятій идеоло-
говъ, но его интересы влекутъ его далеко за предѣлы психологіи къ
метафизическимъ построеніямъ. Критика Кондильяка и идеологіи
приводитъ Мэнъ-де-Бирана къ положенію,
что единственный источникъ познанія есть
внутренній опытъ, доставляющій намъ
безусловно достовѣрное знаніе о пережи-
ваніяхъ души. Эти переживанія не могутъ
быть сведены, какъ думалъ Кондильякъ,
къ ощущеніямъ; вниманіе и акты воли
обнаруживаютъ душевную самодѣятель-
ность, которая прежде всего проявляется
въ усиліи. Въ усиліи наше я познаетъ
себя. Изъ анализа душевной активности
Мэнъ - де - Биранъ выводитъ категоріи
познанія, подобно тому какъ это дѣлалъ
Фихте, съ сочиненіями котораго де-
Биранъ, впрочемъ, не былъ знакомъ.
Переходъ отъ внутренняго міра къ
предметному Мэнъ - де - Биранъ находитъ въ чувствѣ сопротивленія,
сопровождающемъ всякое усиліе. Весь предметный міръ есть сложная
система сопротивленій, испытываемыхъ
нашимъ сознаніемъ.
Изъ сказаннаго видно, что Мэнъ-
де-Биранъ долженъ былъ сущность
души видѣть въ волѣ, а на познаніе
смотрѣть, какъ на вторичное явленіе.
Въ душевной жизни онъ различалъ
три ступени: животную, человѣческую
и чисто духовную, стремящуюся къ
абсолютной реальности или Божеству.
До настоящаго времени не суще-
ствуетъ удовлетворительнаго изданія
сочиненій Мэнъ-де-Бирана, несмотря
на заботы Кузена и Навиля, издавшихъ
нѣкоторыя изъ его сочиненій. Навиль
къ своему біографическому очерку
Мэнъ-де-Бирана приложилъ чрезвы-
чайно интересныя «Мысли», взятыя
изъ дневника философа. Философія
Мэнъ-де-Бирана повліяла на образо-
ваніе эклектическаго направленія во
Франціи, къ которому принадлежали Дежерандо, Жуффруа и, въ
особенности, Викторъ Кузенъ, сдѣлавшій такъ много для подъема инте-
реса къ исторіи философіи и для знакомства французовъ съ нѣмецкимъ
идеализмомъ, напримѣръ, съ Шеллингомъ. Книга Виктора Кузена «Объ
Викторъ Кузенъ.
•— 185 —
истинѣ, добрѣ, и красотѣ» пользовалась въ теченіе долгаго времени
большимъ успѣхомъ. Она, дѣйствительно, отличается литературными
достоинствами, хотя не содержитъ оригинальныхъ мыслей.
Новымъ явленіемъ въ области философіи былъ позитивизмъ Августа
Конта, но о немъ будетъ сказано въ другомъ мѣстѣ.
Англійская философія начала XIX вѣка всецѣло опредѣлялась
крупными успѣхами, достигнутыми психологическимъ анализомъ школы
Локка и Рида, основателя шотландской школы. На этой психологиче-
ской основѣ велись многочисленныя изслѣдованія, касавшіяся нравствен-
наго чувства и общественныхъ явленій, связанныхъ въ той или другой
формѣ съ вопросами нравственности. Изъ числа писателей-моралистовъ
упоминанія заслуживаетъ Іеремія Рентамъ (умеръ въ 1832), со-
чиненія коего, впрочемъ, относятся скорѣе къ соціологіи, чѣмъ къ фи-
лософіи; изъ писателей-психологовъ вниманія заслуживаетъ Ѳома
Браунъ (умеръ въ 1822), пріемникъ Догальда Стюарта по каѳедрѣ
въ Эдинбургѣ; Джемсъ Милль (умеръ въ 1836) и, наконецъ,
Вильямъ Гамиль-
тонъ (умеръ въ 1856).
Въ сочиненіи Джемса
Милля «Анализъ чело-
вѣческаго духа», ком-
ментированномъ его
сыномъ, знаменитымъ
Джономъ Стюартомъ-
Миллемъ, англійская
ассоціаціонная психо-
логія, сводящая всю
душевную дѣятельность
къ механикѣ предста-
вленій, достигла куль-
минаціонной точки раз-
витія, устранивъ вся-
кую активность чело-
вѣческаго я. Этотъ
взглядъ приводитъ къ
тому, что душа чело-
вѣка разсматривается
совершенно какъ мерт-
вый объектъ, въ ко-
торомъ происходитъ ди-
намика представленій. Джонъ Стюартъ-Милль старался нѣсколько
смягчить это воззрѣніе, но его философія, сочетавшая начала позити-
визма съ субъективизмомъ, относится уже ко второй половинѣ XIX
вѣка, равно какъ и его борьба съ воззрѣніями Вильяма Гамильто-
на, — философа, обнаружившаго наибольшій уклонъ въ сторону мета-
физики, на взглядахъ которого ясно видно вліяніе Канта.
Іеремія Бентамъ.
— 186 —
Большій интересъ представляетъ итальянская философія начала
XIX вѣка. Хотя, въ общемъ, и она не самостоятельна и воспроизводитъ
почти всѣ направленія французской, англійской и нѣмецкой философіи,
но все же въ это время появляется рядъ талантливыхъ философовъ, кото-
Винченцо Джоберти.
рые подготовили возрожденіе итальянской философіи, начавшееся съ
возвращенія къ изученію національнаго философа, Джордано Бруно,
сочиненія коего были изданы въ семидесятыхъ годахъ на средства итальян-
скаго правительства.
Идеи Кондильяка и ассоціаціонной психологіи защищалъ Жанъ-
— 187 —
Доменико Романьози (умеръ 1832); къ этому же направленію принадле-
жалъ Паоло Коста и другіе. Пасквале Галуппи (умеръ въ 1846) первый
познакомилъ итальянцевъ съ философіей Канта. Проповѣдникомъ свое-
образнаго идеализма былъ талантливый Антоніо Розмини-Сербати (умеръ
въ 1855); въ своихъ многочисленныхъ и многотомныхъ сочиненіяхъ
Розмини обнаружилъ отличное знакомство съ древней и новой философіей
и старался найти точку зрѣнія, примиряющую два враждебныхъ лагеря—
эмпиризмъ и раціонализмъ. Эту свою точку зрѣнія онъ называлъ «золотой
серединой». Въ дѣйствительности, Розмини пытался обновить ученіе
Ѳомы Аквината и по возможности соединить его съ выводами новаго
нѣмецкаго идеализма. Розмини имѣлъ большое вліяніе на итальянскую
мысль; оно, между прочимъ, сказалось на знаменитомъ Алессандро Ман-
цони—авторѣ романа «Ргошеззі зрозі»,—писавшемъ философскіе этюды,
касавшіеся вопросовъ нравственности. Виднымъ послѣдователемъ Роз-
мини-Сербати былъ Винченцо Джоберти (умеръ въ 1852), играв-
шій значительную политическую роль въ Италіи, которую онъ дол-
женъ былъ въ тридцатыхъ годахъ покинуть; онъ вернулся въ Италію
лишь въ 1848 году. Въ числѣ произведеній Джоберти, изъ коихъ мно-
гія были переведены на французскій языкъ, находится и весьма суро-
вая критика Розмини-Сербати, столь родственнаго ему по духу. Третій
представитель итальянскаго идеализма Теренцо Маміани, другъ Джо-
берти, покинушій Италію, какъ и Джоберти, сидѣвшій въ австрійской
тюрьмѣ и вернувшійся въ Италію въ 1846 году, въ полемикѣ съ Роз-
мини и Джоберти развилъ основы идеалистической философіи. Нако-
нецъ, упомянемъ еще, что и философія Гегеля нашла себѣ защитника
въ лицѣ талантливаго Рафаэля Маріано, принадлежавшаго, впрочемъ,
уже второй половинѣ XIX вѣка.
Іена. Базарная площадь.
— 188 —
БИБЛІОГРАФІЯ.
Общія пособія: Купо Фишеръ, Исторія новой философіи (русск.
перев Страхова (1862-64),. Полилова, Жуковскаго и Лосскаго). 8 томовъ.
С.-Пб. 1901—1909. Изд. «Общ. Пользы». Р. Фалькевбергь. Исторія новой философіи
отъ Николая Кузанскаго до нашего времени. Подъ ред. Викторова. Москоское кни-
гоиздательство 1910 г. Здѣсь и библіографическія указанія; ихъ можно почерпнуть
также и у Ибербега, Ибербегъ и Гейнце, Ист. новой философіи. Перев. Я. Колубов-
скаго, С.-Пб. 1890 г. 3-й томъ, а также въ философскомъ словарѣ ВаМѵ/іп’а, томъ
3-ій, посвященный всецѣло библіографіи. М. И. Карішскій, Критическій обзоръ
послѣдняго періода германской философіи, С.-Пб. 1873.
Германія. I. 1. КАНТЪ (Іттапиеі Карі, 1724—1804), русск. переводы:
«Критика чистаго разума», М. Владиславлева (1867 г.), а также переводъ Лосскаго,
С.-Пб. 1907. «Критика практическаго разума», Н. М. Соколова, С.-Пб. 1897 (плохъ),
«Критика способности сужденія», Н. Соколова (1898 г.), «Пролегомены къ будущ-
ности метафизики»,—Вл. Соловьева (18933). 2. ФИХТЕ (Іоѣапп СоіІіеЬ Рісѣіе, 1762—
1814), русск. перев. Ст. Ес—каго (Харьковъ, 1813 г.), 1) Назначеніе человѣка.
С.-Пб. 1905, изд. Жуков., ред. Лосскаго, 2) Основныя черты современной эпохи,
С.-Пб. 1906. Изд. Жуковскаго, подъ ред. Лосскаго. А. Д. Градовскій, Возрожде-
ніе Германіи и Фихте старшій («Бесѣда», 1871, 5). П. Б. Струве, О вліяніи Фихте
на Лассаля («На разныя темы», 1902 г.). 3. ШЕЛЛИНГЪ (Ргіедгісѣ ѴЛІЪеІт
}озерѣ Зсѣеіііп^, 1775—1854), русск. перев. «Введеніе въ умозрительную физику»,
Н. К. (Одесса, 1833 г.). Михневичъ, Опытъ простого изложенія системы Шел-
линга (Одесса, 1850 г.). Философскія изслѣдованія о сущности человѣческой сво-
боды; Бруно или о божественномъ и естественномъ началѣ вещей, С.-Пб. 1906,
изд. Жуковскаго. 4. ГЕГЕЛЬ (Сеог& Ѵ/’іІЪеІт Ргіедгісѣ Не^еі, 1770—1831). Русск.
переводы: Вас. Модестова (3 т.т. 1859—60 г.г.), В. Чижова (3 т.т. 1861—68 г.г.).
Станкевичъ, Опытъ философіи Гегеля (Сочиненія). Гаймъ, Гегель и его время (пе-
рев. Соляникова, С.-Пб. 1861 г.). С. Гогоцкій, Обозрѣніе системы философіи Ге-
геля, Философскій Лексиконъ, II, и отдѣльно. П. Л. Лавровъ, Гегелизмъ (Биб-
ліот. для Чт., 1858, 5), его же, Практическая философія Гегеля (іЬід., 9). И. Г.
Рѣдкпнъ, Обозрѣніе Гегелевской философіи, и его же, Логика Гегеля (Моквит.,
1841 г., ч. IV). А. Д. Градовскій, Политическая философія Гегеля (Журн. Мин.
Народи. Просв., ч. 150, 39—81). М. Стасюлевичъ, Опытъ историч. обзора главн.
системъ философіи исторіи, С.-Пб. 1866 г. Кэрдъ, Гегель. Пер. съ англ., подъ ред.
кн. С. Н. Трубецкаго, со статьей Вл. Соловьева, Москва, 1898.
II. 1. Готлибъ ШУЛЬЦЕ (СоіІіеЬ Егпзі ЗсЬиІге, 1761—1833). Его—«Аепезі-
детиз одег ЦІеЬег діе Рипдатепіе сіег ѵоп Ргоіеззог РеіпЪоІд ^еііеіегіеп Еіетепіаг-
рЪіІозорЪіе, пеЬзі еіпег ѴегіЪеіді&ип^ дез Зсеріісізтиз &е&еп сііе Аптаззип&еп сіег
Ѵегпипіікгііік;» вышло въ 1792 г. 2. Фридрихъ ЯКОБИ (РгіедгісЪ Неіпгісѣ }асоЬі,
1743—1819 гг.). Собраніе сочиненій; вышло въ 1825—27 гг. 7 томовъ. О Якоби см. В.
Кожевниковъ, Философія чувства и вѣры, часть I. Москва, 1897. 3. ШЛЕЙЕРМА-
ХЕРЪ (РгіедгісЪ Вапіеі ЗсЫеіегтасЪег, 1768—1834 г.г.). Рѣчи о религіи. Переводъ
С. Л. Франка. Москва, 1911 г. о немъ см. УѴ. ИіІіЬеу. БеЬеп ЗсЫеіегтасЪегз, Вегііп,
1870. 4. Фридрихъ ШЛЕГЕЛЬ, Ѵогіезип&еп ііЬег сііе рЪіІозорЪіе сіег Сезсііісіііе, 1829
РЪіІозорІііе дез БеЪепз, РЪіІозорѣіе сіег ЗрЪгасЪе.
III. а. Франція. Геггаг. Нізіоіге де Іа рЪіІозорЪіе еп Ргапсе аи XIX зіёсіе,
Тгадіііопаіізте еі Шігатопіапізте. Рагіз, 1880. 1) ДЕСТЮТЪ ДЕ ТРАСИ (Везіиіі
де Тгасу, 1734—1836); Еіётепіз д’ідеоіо&іе, 5 ѵ. Рагіз, 1817—18. 2) КАБ АНИСЪ.
Отношеніе между физической и нравственной природой человѣка. Перев. С.-Пб.,
1865, изд. Бибикова. 3) ЖОЗЕФЪ ДЕ МЭСТРЪ (Сотіе сіе Маізіге, ]озер!і-Магіе.
Ви раре. 2 ѵоі. Біоп, 1819. Беззоігёез (іе Зі.-РеіегзЬоиг^, Рагіз, 1821, 2 ѵоі.). 4) ДЕ-
БОНАЛЬДЪ (Вопаід-Боиіз СаЬгіеІ АтЬгоізе, ѵісотіе сіе, 1753— 1840. Оеиѵгез, Ра-
гіз, 1817—19, 12 ѵоі.). 5) БАЛАНШЪ (М. Ваііапсііе. Оеиѵгез, Рагіз, 1830, 4 ѵоі.).
ЛАМЕННЭ (Ве Батеппаіз. Еззаі зиг 1’іпдіНёгепсе еп таііёге сіе геіі&іоп, Рагоіез сГип
сгоуапі, Беііѵге сіи реиріе). См. Оеиѵгез сотріёіез. Вгихеііез, 1839. 7) МЭНЪ ДЕ-
БИРАНЪ. Наѵіііе, Е. Маіпе сіе Вігап. Рагіз, 1857. 1) Оеиѵгез, есі. Соизіп.
Рагіз, 1841, 2) Оеиѵгез іпёсіііез, 3 ѵоі. есі. Наѵіііе. Рагіз, 1859. 8) ДЕЖЕРАНДО.—
Вё^ёгапдо, ]озерѣ-Магіе, 1772—1842. Нізіоіге сотрагёе сіез зузіётез еі сіе Іа рѣі-
Іозорѣіе, 4 ѵоі. Рагіз, 1822. Би регГесііоппетепі тогаі еі де Гёдисаііоп сіе зоі-тёте.
Рагіз, 1825. 9) ЖУФФРУА.—]оиИгоу—ТИёодогіе Зітоп. Соигз д’езіѣёііцие, 1843;
Мёіап^ез рНіІозорѣіциез 1833 и др.
Ь. Англія Иаѵій Мазоп. Ресепі Еп^ІізЬ рЪіІозорЪу. Бопдоп, 1865 и М.
Троицкій.—Нѣмецкая психологія въ текущемъ столѣтіи. Москва, 1883. третій томъ
содержитъ очеркъ англійской психологіи. 10) ВИКТОРЪ КУЗЕНЪ. (Ѵісіог Соизіп
1792—1867). Би ѵгаі, ди Ьеаи еі ди Ьіеп. Рагіз 1818. Рга&тепіз рНіІозорѣіциез.
— 189 —
1) БЕЙТАМЪ (ВепіЪат, Ѵ/огкз. II ѵоі. 1843). ЕсііпЬ на русск. Избранныя сочи-
ненія I. Бентама. С.-Пб. 1867. 2) ѲОМА БРАУНЪ. (Вгоѵ/п, ТЬотаз 1778—1820).
Ьесіигез оп іЪе рЪіІозорЬу оі Ъитап тіпсі. 1856—58. 4 ѵоі. 3) ДЖЕМСЪ
МИЛЛЬ.—]атез Мііі. Апаіузіз оі іѣе рЪепотепа оі іѣе Иитап тіпсі есі. Ьу ]оЬп
Зіиагѣ Мііі. Ьопсіоп, 1869. 2 ѵоі. 4) ВИЛЬЯМЪ ГАМИЛЬТОНЪ. (Натііѣоп Ѵ7і1-
Ііат. Ьесіигез оп МеіарЪузісз апсі ІІо^іс.) О немъ см. книгу Милля (Дж. Стюарта),
Ехатіпаѣіоп оі зіг Ѵ7і11іат Натіііоп’з РЪіІозорЪу, 1865; Имѣется русскій пере-
водъ. Ь. Саггаи. Ьа рЪіІозорѣіе геіі&іеизе еп Ап^іеіегге, Рагіз, 1888.
с. Италія. 1) ЖАНЪ ДОМЕНИКО РОМАНЬОЗИ, (Рота^позі, Оіап Поте-
пісо). Сепезі сіеі сіігіііо репаіе, 1801. Ь’апііса Ніозойа тогаіе, 1832. 2) ПАОЛО
КОСТА (Созіа Раоіо). Мапіёге сіе сотрозег Іез ісіёез еѣ сіе Іез сіёзі^пег раг Іез
тоіз Рігепге, 1837. 3 есі. 3) ПАСКВАЛЕ ГАЛУППИ (Саіиррі, Разциаіе). За^іо
ШозоНсо зиііа сгіііса сіеііа сопозсепга, 6 ѵоі. 1819—1832. Рііозоііа деііа ѵоіопіа
1832—42, 3 ѵоі. 4) АНТОНІО РОЗМИНИ-СЕРБАТИ (Розтіпі ЗегЬаіі). Изъ его
многочисленныхъ сочиненій упомянемъ: Ыиоѵо за^ю зиіі огі&іпе сіеііе ісіее, 3 ѵоі
и Ореге розіите, 5 ѵоі. (1859 г.), въ которомъ помѣщена его теософія. 5) ВИН-
ЧЕНЦО ДЖОБЕРТИ (ОіоЬегѣі Ѵіпсепго). Іпігосіигіопе аііо зіисііо 5е11а Шозоііа,
3 ѵоі., ТгаИаіо сіеі Ьеііо; ігаИаѣо сіеі Ъиопо. Ореге іпесіііе ѵоі. 6. (1859—1860).
6) ТЕРЕНЦО МАМІАМИ. (Матіаті Тегепго). Беі опіоіо^іа е сіеі теіосіо. Рігепхе,
1843. 7) РАФАЭЛЬ МАРИНО. (Магіапо, РаНаеІе). Ьа сопѵегзіопе сіеі топсіо
ра^апо аі сгізіаіпезіто (1901—Рігепге). Оіисіаізто, ра&апезіто, ітрегіо готапо и
др. Объ итальянской философіи см. Магс. ВеЬгіі. Нізіюіге сіез сіосігіпез рѣііозо-
рѣіциез сіапз І’ііаііе сопіетрогаіпе. Рагіз, 1859. К. ІѴегпег. Оіе ііаііапізсѣе Рѣііо-
зорѣіе сіез XIX ]аЪг. 5 ѵоі. 1884—86. Ь. Ееггі. Еззаі зиг Іа рЪіІозорѣіе еп Іѣаііе.
2 ѵоі. Рагіз, 1869.
Веймаръ.
Шиллергартенъ въ Іенѣ.
ГЛАВА IV
ПОСЛѢДНІЯ ДРАМЫ ШИЛЛЕРА.
А. Н. Веселовскаго.
Послѣ долгаго плѣна, пробившись сквозь наносные слои научной,
философской, эстетической работы мысли, вырвался снова на волю
свѣжій, сильный, живительный родникъ шиллеровскаго творчества,
широко понесся по руслу драмы,—быть можетъ, его высшаго, идеаль-
наго призванія,—вызвалъ къ жизни великое и сильное, возбудилъ
еще большія надежды, и навсегда замеръ, застигнутый въ свободномъ
своемъ разливѣ неумолимымъ разрушеніемъ. Это поразительное воз-
рожденіе въ предсмертную пору, эта греза наяву, которая навѣрно
переживетъ и для отдаленнѣйшаго потомства традиціонный составъ
славы Шиллера, охватываютъ собою рубежъ между двумя вѣками,
неполное десятилѣтіе. Корнями, предвѣстіями своими они связаны
съ послѣдними переживаніями просвѣтительной эпохи и бурями 8іигш
ипсі Эгап^’а, прерываются они среди національнаго движенія, возбу-
жденнаго наполеоновскимъ натискомъ, словно въ предчувствіи освобо-
дительнаго подъема въ отечествѣ, и входятъ въ тревогу девятнадца-
таго вѣка, оставляя его задачамъ, его борьбѣ, завѣты поэта.
Философская лирика девяностыхъ годовъ,—этотъ прологъ къ воз-
рожденію творчества Шиллера,—не могла остановить исконнаго, глубо-
каго влеченія его къ драмѣ; снова оживая, оно захватитъ всѣ помыслы
художника, сосредоточитъ всѣ его силы, разовьетъ великое искусство
воскрешать изъ историческаго прошлаго цѣлые міры, эпохи, личныя
и народныя судьбы, трагическіе конфликты, душевныя проблемы, повѣсть
— 191 —
страстей, борьбы, страданій, вѣчныя противорѣчія эгоизма и героическаго
самопожертвованія, гнета и свободы, идеальныхъ стремленій и губитель-
ной дѣйствительности. Первые признаки зарождающихся снова за-
мысловъ драматурга совпадаютъ съ поэтико-философской постановкой
такихъ вопросовъ, какъ «Идеалъ и жизнь», «Счастье», «Достоинство
женщины» («Эаз Иеаі ипсі сіаз ЬеЬеп», «Оаз Сійск», «ѴЛіггіе сіег Егаиеп»),—
и среди свѣтлаго цикла отвлеченныхъ понятій вырѣзываются вдругъ
очертанія личности Валленштейна и вѣетъ дыханіемъ тридцати лѣтней
войны. Недавній дилетантъ исторической науки, дѣятель каѳедры и
авторъ монографій приходитъ на помощь возсоединенному съ любимой
имъ стихіей театра драматургу, и, какъ въ дни горячей юности, когда,
кромѣ современнаго мѣщанскаго сюжета въ «Коварствѣ и любви», всѣ
его вторженія въ область трагическаго совершались подъ знаменемъ
минувшаго или чужеземнаго, сила фантазіи, творческаго прозрѣнія,
психологической отгадки, устремляется въ даль прошлаго, въ міръ
исторіи и легенды, даже въ царство старинныхъ странствующихъ ска-
заній. Вызывая тѣни лицъ, воскрешая народныя движенія, стремясь
проникнуть въ душевную жизнь выдающихся представителей человѣ-
чества и въ психологію народовъ, овладѣть тайной драматическаго во-
площенія борьбы идей, нравственныхъ понятій, властныхъ страстей,
подчинить себѣ технику драмы, неотступно манившей его среди изыска-
ній и размышленій эстетика своими высшими художественными фор-
мами, онъ захотѣлъ выйти снова, подъ ея знаменемъ, на всенародную
проповѣдь своихъ завѣтныхъ идей.
Не измѣнились онѣ въ осйовѣ своей со времени пылкой молодости
и боевыхъ увлеченій юношескихъ пьесъ. Личный, національный, об-
щеевропейскій опытъ съ поставленною на міровой сценѣ трагедіею ве-
ликой революціи, террора и самодержавной диктатуры охладилъ страст-
ность протеста, радикальность требованій, предъявленныхъ старому
строю поэтомъ, увѣнчаннымъ за своихъ «Разбойниковъ» почетнымъ
титуломъ гражданина французской республики, но не измѣнилъ сущ-
ности убѣжденій. Пережиты были и не удовлетворяли болѣе благород-
ный и всеобъемлющій космополитизмъ маркиза Позы и лирическій
культъ свободы и человѣчности, вызывавшій въ былые годы возвышен-
ныя изліянія и пламенныя рѣчи. Господство субъективности во всѣхъ
сценическихъ созданіяхъ своихъ, неизбѣжно становившихся исповѣ-
даніемъ личныхъ взглядовъ и стремленій, кажется теперь Шиллеру
существеннымъ недостаткомъ его прежней драматургіи, словно безсиль-
ной съ объективной свободой оживлять и творить стоящее внѣ душев-
наго міра художника, не сочувственное ему’, быть можетъ, прямо про-
тивоположное его вѣрованіямъ, созданное иной культурой, религіей,
инымъ нравственнымъ кодексомъ. Восторженная экспансивность рѣчей
и монологовъ, вырывавшихся бывало въ минуты экстаза и внушенныхъ
дѣйствующимъ лицамъ драмъ, кажется овладѣвшему силами своими
поэту болѣзненной риторикой, отъ которой онъ во что бы то ни стало
долженъ освободиться. Но, если утратились, отпали, иныя увлеченія,
— 192 —
если пылкость творческаго темперамента, вторженіе собственной лич-
ности и наслажденіе паѳосомъ отступили передъ свободой широкой
драматической живописи, то двигательныя силы, опредѣляющія ея
развитіе, выборъ и сущность задачъ, которыя поэтъ поставитъ себѣ,
идей, проявленныхъ въ созданіяхъ новой, зрѣлой поры, говорятъ о не-
измѣнности. основъ, проходящихъ черезъ всю жизнь, все творчество
Шиллера, не сдаваясь ни времени, ни успокаивающему опыту, на-
противъ, развиваясь, углубляясь, достигая подъ конецъ большой мощи.
Драматургъ-историкъ, онъ и въ эту пору не можетъ совсѣмъ от-
речься отъ творческой вольности, которая, казалось, давала ему право
вводить въ жизнь и характеры своихъ подлинныхъ героевъ, въ ходъ
ихъ судьбы и завѣдомыя ихъ дѣянія то, что слагалось въ цѣльный об-
разъ, возникшій въ его воображеніи, и, съ подобною же свободой, на-
рушать по тѣмъ же внутреннимъ велѣніямъ хронологическую послѣ-
довательность событій, сближая или отдаляя ихъ, лишь бы ярко вы-
разить развитіе историческаго процесса. Но все рѣже проявляется
это нарушеніе точности, сводящееся лишь къ двумъ драмамъ предсмерт-
наго періода. Былые восторги эллинофильства, полная антикизирую-
щаго рвенія склонность прививать новой поэзіи формы греческой кра-
соты, могутъ порою завладѣть волей драматурга, ищущаго свободныхъ
путей для своего творчества и привести его къ (единичному, правда)
опыту полнаго возрожденія строя эллинской трагедіи (въ «Мессинской
невѣстѣ»), отъ безнадежной смѣлости котораго онъ самъ отпрянулъ.
Но вольность въ пользованіи исторіей, приносимой въ жертву эстетикѣ
й психологіи, и теоретическое насиліе надъ драмой не въ силахъ задер-
жать или ослабить широкій размахъ независимаго и правдиваго сцени-
ческаго творчества.
Обширныя подготовительныя работы, сложныя историческія и
біографическія развѣдки, изученіе описаній странъ, природы, быта,
нравовъ, культурныхъ особенностей, требующихъ углубленія въ нихъ
чужеземца, становятся прочной почвой, съ виду—легко добытымъ фун-
даментомъ, надъ которымъ возникаютъ живые образы, связанные тра-
гической судьбой, волнуются й движутся народныя массы,—и въ дра-
махъ прежняго пламеннаго ритора воскресаетъ, на .разстояніи вѣковъ
(нѣтъ фабулы позже начала семнадцатаго столѣтія)^ жизнь героевъ
и народа швейцарскаго, французскаго, нѣмецкаго, англійскаго,
польскаго. Съ обширнѣйшей галлереей историческихъ портретовъ
соединяется массовая живопись племенъ, совершенно чуждая дотолѣ
нѣмецкой драмѣ. Одна историческая волна (по выраженію Гёте въ
«Эпилогѣ къ Колоколу») вставала за другою передъ Шиллеромъ,
эпоха за эпохой раскрывала свои тайны, давая общечеловѣческое со-
держаніе во временныхъ и личныхъ воплощеніяхъ; рядъ драмати-
ческихъ картинъ былого, говоря о постоянномъ прогрессѣ художествен-
ной силы, обрывается въ «Лжедмитріи» чуть не на полу-словѣ, когда
перо выпало изъ рукъ и чудный организмъ былъ скошенъ смертью,
давъ въ послѣдній разъ образецъ вполнѣ созрѣвшаго, великаго мастерства.


193 —
Періодъ этого предсмертнаго блеска и творческаго торжества,
совпавшій съ необыкновенно вдохновляющимъ сближеніемъ поэта съ
Гёте, открывается трилогіей о Валленштейнѣ. Прошли многіе годы
послѣ того, какъ впервые сверкнулъ въ сознаніи Шиллера замыселъ
овладѣть загадочно сложной и дерзко вырѣзывающейся изъ своего
времени личностью фридландскаго герцога и внести ее въ трагической
ея активности на сцену, обставивъ широкой картиной войны, полити-
ческаго и общественнаго броженія, старыхъ бытовыхъ формъ и пред-
вѣстій новаго міра. Замыселъ этотъ не покидалъ поэта и среди ревност-
наго изученія философіи Канта, оживая по временамъ съ судорожной
интенсивностью, пока не преодолѣлъ всѣхъ влеченій и духовныхъ ин-
тересовъ и не вернулъ поэта къ его истинной стихіи. Съ той поры, когда,
въ 1796 году, въ записи Шиллера внесена была знаменательная помѣтка
«ап сіеп Ѵ/аІІепзіеіп §е§ап§еп», и когда началась неотступная работа
созданія трилогіи, прошло еще три года, и наканунѣ новаго столѣтія,
весною 1799 года, подготовленная широкой бытовой картиной своего
пролога, «Лагеря», на нѣсколько мѣсяцевъ опередившаго на сценѣ про-
изведеніе въ цѣломъ, стройная, единая, она предстала передъ современ-
никами.
Новизна и реформаторская смѣлость пріемовъ драматурга явились
откровеніемъ. То не была новая глава лирической исповѣди поэта,
отождествляющаго себя съ главнымъ дѣйствующимъ лицомъ своимъ.
Два одинокихъ луча свѣта, брошенные въ тьму борьбы страстей, вла-
столюбія, эгоизма, два идеальныхъ образа, обреченные на гибель и
сознательно введенные въ эту пучину, чтобъ осуществить полнотупоэти-
ческаго воспроизведенія жизни, которое должно слагаться, по ученію
Шиллера (въ разсужденіи о «наивной и сентиментальной поэзіи»), изъ
реальнаго и идеальнаго элемента,—только два этихъ образа, обрисо-
ванные съ любовью и грустью, напоминали о прежнемъ направленіи,
о былой склонности. Надъ сложнымъ составомъ новой драмы господ-
ствовала могучая, властная личность, совершенно чуждая по душевному
строю сочувствіямъ художника, способная возмутить его нравственную
требовательность необузданностью и безграничностью себялюбія, фа-
натическимъ культомъ власти, владычества, безуміемъ полководца-
завоевателя, безразличіемъ своей морали, но изображенная во всей
реальной правдѣ, въ подлинной средѣ, обусловленная двигательными
началами своего времени и культурнаго уровня, съ такимъ вдумчи-
вымъ освѣщеніемъ ея душевнаго міра и постигающей ее судьбы, кото-
рое, при очевидномъ нарушеніи нравственныхъ завѣтовъ, окружаетъ
ее трагическимъ обаяніемъ, величавостью въ самой гибели и вызываетъ
невольное участіе. Безграничная увѣренность въ своихъ силахъ, от-
вага замысловъ и комбинацій, подрывающихъ старую государственность,
дѣлая своими орудіями и жертвами народныя массы, желѣзныя пол-
чища солдатчины, порабощенныя гипнозомъ своего вождя, участь и
честь людскую, увѣнчана вѣрой полководца въ свою звѣзду, въ астро-
логическій тайникъ судебъ, но чудище разящаго рока уже не тяготѣетъ
надъ трагическимъ исходомъ.
13
Исторія западной литературы.
 ъ изъ юбилейнаго изданія Ѵ7иггЬасЪ ѵ о п Т а п п е п Ь е г & «Э а 5
Иег-ВисЪ», Вѣна, 1859 г., къ столѣтію со дня рожденія поэта.
Сцены изъ «Валленштейна» и «Вильгельма Телля».
— 195 —
Съ поклоненіемъ античной трагедіи, и въ особенности Софоклу,
соединяются теперь внушенія шекспировскаго творчества, «съ траге-
діей судьбы сочеталась трагедія характеровъ», и грозная Немезида за-
мѣнилась цѣпью вызванныхъ человѣческой волей, рѣшающихъ при-
чинъ. Та же свобода, то же новшество отразились на своеобразной формѣ
произведенія. Выросшая изъ первоначальнаго плана одной трагедіи
съ прологомъ въ троичное сочетаніе пьесъ, она не повторила завѣтовъ
эллинской трилогіи съ ея послѣдовательнымъ развитіемъ судьбы героя
или отраженіемъ его вины на участи его рода, но выслала впередъ ве-
ликолѣпное введеніе, озарившее эпоху и ея главныя силы, раскинула
широкую военную картину, и въ двухъ сильныхъ и сжатыхъ драмати-
ческихъ очеркахъ возстановила затѣмъ исторію четырехъ послѣднихъ
дней жизни великаго авантюриста. Его центральную личность окру-
жила обширнѣйшая, чѣмъ когда-либо прежде у Шиллера, группа ха-
рактеровъ, во всѣхъ оттѣнкахъ отрицательныхъ душевныхъ свойствъ,
психологія честолюбія, хищничества, зависти, мстительности, суровой
воинственной безчеловѣчности сподвижниковъ или соперниковъ Вал-
ленштейна, свободная отъ заурядной, общей окраски злодѣйскаго типа
и полная самобытной жизни порока и страсти. Но личная психологія
разрѣшается психологіею толпы, массы. На шумномъ ли и пьяномъ бан-
кетѣ у Терцкаго, въ пестромъ ли сумбурѣ лагеря, въ бражничающей
ватагѣ генераловъ, въ приливѣ и отливѣ солдатскихъ скопищъ среди
лагерныхъ шатровъ, броженіи и стычкахъ настроеній, раскрываются
коллективныя двигательныя силы эпохи.
Свободой и реальной правдой дышетъ и форма произведенія. Если
первоначально задуманный поэтомъ прозаическій нарядъ трагедіи усту-
пилъ мѣсто стихотворной рѣчи, то въ «Лагерѣ» она приняла характер-
ный оттѣнокъ стараго народнаго размѣра, съ короткими риѳмованными
строчками, возбужденный гётевскими пріемами въ подобныхъ же сце-
нахъ «Фауста», и по всей трагедіи разлилась богатая игра слоговыхъ
красокъ, отъ грубоватаго жаргона господъ генераловъ до импонирую-
щаго, властнаго тона полководца, или его вызововъ судьбѣ, отъ нѣж-
ныхъ и мечтательныхъ изліяній влюбленныхъ, ихъ самоотверженнаго раз-
ставанія, безконечной тоски Теклы, до бойкихъ, живыхъ ухватокъ,
остротъ, пестрыхъ красокъ провинціализма и разноплеменности, пол-
кового тона или деревенской молвы въ лагерномъ сбродѣ, до полной
задорнаго юмора, внезапно проявившагося у Шиллера, гротескной
рѣчи капуцина съ ея обличеніями Валленштейна и безбожной воен-
щины,—хотя и навѣяннаго безподобной фигурой и вульгарнымъ ко-
мизмомъ подлинной личности изъ того же вѣка, вѣнскаго проповѣдника
АЬгаЬаш а 5ап1а Сіага, но выросшаго въ необыкновенно жизненный
типъ. Въ патетическомъ тонѣ рѣчей положительныхъ лицъ не чувствуется
уже стремленія поэта «замѣнять недостатокъ реальной правды прекрас-
ной идеальностью», одного изъ прежнихъ «ложныхъ его пріемовъ» (шеіпе
аііеп ІІпагіеп), отъ которыхъ онъ теперь «въ значительной степени, къ
счастью, избавился». Крушеніе надеждъ, тоска по добру, благородству
и правдѣ, горячность привязанности находятъ себѣ выраженіе въ по-
13*
— 196 —
вишенномъ, нервномъ тонѣ, не расходящемся съ условіями характера,
среды, времени, культурности.
Такъ подчинилась, въ формѣ и въ содержаніи, сложная истори-
ческая задача организующему духу поэта, такъ возстала цѣлая эпоха,
зажглась настоящая жизнь и въ центральномъ ея лицѣ, отдалившемся
отъ подлиннаго его образа лишь въ болѣе развитомъ мотивѣ измѣны импе-
ратору, и въ толпѣ его современниковъ, которыхъ на ряду съ нимъ Шил-
леръ изобразилъ, объективно руководясь «чистою любовью художника»
(тіі сіег геіпеп ЬіеЬе сіез Кйпзііегз). Свобода и творческая сила, съ ко-
торой возвращенный снова къ поэзіи, смущенный и очарованный со-
знаніемъ своего возрожденія, въ такой полнотѣ овладѣвшій художествен-
ными средствами, драматургъ создавалъ народу своему національную
трагедію, внушала ему необыкновенный приливъ жизнедѣятельности,
подъемъ энергіи, звавшей впередъ. Среди великихъ литературныхъ
и сценическихъ успѣховъ Валленштейновской трилогіи во всей Герма-
ніи, испытывая безпокойную тоску о новомъ замыслѣ, который снова
захватилъ бы всѣ его силы, Шиллеръ вызвалъ изъ памяти поразившій
его еще въ школьные годы, привлекавшій его и какъ художника, до
созданія «Донъ-Карлоса», образъ Маріи Стюартъ, съ горячностью со-
средоточился на ея судьбѣ, привлекъ къ дѣлу свои прежнія истори-
ческія развѣдки о ней, дополнилъ ихъ новыми, и съ ускореннымъ
темпомъ творенія, оставившимъ далеко за собой медлительность созда-
нія «Валленштейна», всего въ промежутокъ года (къ іюню 1801 г.) за-
кончилъ свою новую трагедію.
Исторія и вымыселъ, сходный съ исторіей, скрѣпленный съ дѣй-
ствительностью связями психологической возможности, повинующійся
«законамъ поэзіи», властнымъ, думалось Шиллеру, и въ воспроизве-
деніи былого, слились въ несравненно большей свободѣ, чѣмъ въ вели-
кой трилогіи, чтобы среди борьбы религій и государственныхъ началъ,
лютаго соперничества въ честолюбіи и власти, воплотить печальный
образъ Маріи и освѣтить его во всемъ легкомысліи ея былыхъ увлече-
ній, жажды наслажденій и счастья, и въ безысходности страданій и
неминуемой гибели. Снова взята задача, лежащая внѣ сочувствій поэта,
снова объективность явилась для него насущнымъ условіемъ художе-
ственной правды; не имѣя въ виду, по его же словамъ, возбудить «индиви-
дуальную симпатію къ своей героинѣ», и разсчитывая лишь на «общее,
глубокое и человѣчно-отзывчивое чувство», онъ вызвалъ тѣнь шотланд-
ской королевы, тогда еще слабо освѣщенную исторической наукой, по-
пытался разгадать ея душевный міръ, смѣло откинулъ за предѣлы тра-
гедіи всю предшествующую судьбу Маріи, раскрывающуюся лишь въ
воспоминаніяхъ и покаянныхъ думахъ ея или въ навѣтахъ и обвине-
ніяхъ противниковъ, сосредоточилъ все дѣйствіе на послѣднихъ дняхъ
ея, дняхъ безславія, гоненія, тюрьмы, и повелъ ее на эшафотъ про-
свѣтленною, окруженною ореоломъ страданія, отрѣшающагося отъ
земли самосознанія, безтрепетно встрѣчающаго смерть. Въ виду гроз-
ной развязки, несомнѣнной съ самаго начала трагедіи, и занесеннаго
уже надъ судьбою Маріи смертнаго приговора, проходятъ послѣднія су-
— 197 —
дороги непокорной воли, послѣднія обманчивыя надежды на избавле-
ніе, послѣдніе отзвуки неугасимой жажды любви. Рядъ вымысловъ,—
встрѣча двухъ королевъ, эпизодическая роль Мортимера съ его безум-
нымъ планомъ спасенія заключенной, исторія любви Лейстера къ Ма-
ріи,—оттѣняетъ образъ ея, во всѣхъ колебаніяхъ и перипетіяхъ. Во-
площеніе неумолимаго, разящаго начала новой государственности и
протестантской нравственной чопорности въ Елизаветѣ, въ чье безпо-
щадное состязаніе съ ненавистной соперницей введены побужденія
женской ревности и зависти, и рядъ искусно оттѣненныхъ второстепен-
ныхъ лицъ, отъ Бэрлея, жреца безпощадной политической справедли-
вости, до двуличнаго придворнаго угодника и честолюбца—фаворита
Лейстера или прямодушнаго Шрусбери, вошли въ развитіе драмы,
небогатой дѣйствіемъ, не вѣдающей трагическаго конфликта въ судьбѣ
Маріи, но полной внутреннихъ переживаній и проникнутой гуманной
идеей. Не имѣя широкаго размаха драматической живописи валленштей-
новской трилогіи, замкнутая въ тѣсную раму дворцовой палаты или
тюремной кельи, съ единственнымъ просвѣтомъ лѣсного приволья,
среди котораго на нѣсколько мгновеній встрѣчаются непримиримые
враги, она вся отдана безысходному трагизму гибнущей женской души
въ ея скрытой отъ міра горькой и беззащитной долѣ. Требованія эсте-
тической теоріи смолкли; отвага историческаго или батальнаго -живо-
писца замѣнилась вдумчивымъ, участливымъ освѣщеніемъ интимной
драмы, вызванной изъ далекаго прошлаго и пробуждающей человѣчное
состраданіе.
Но это было, очевидно, насиліе надъ художественными влеченіями
драматурга. Изъ строго обведеннаго круга они вырываются на волю,
снова къ широкимъ и свободнымъ горизонтамъ, къ великимъ истори-
ческимъ событіямъ, борьбѣ народовъ, среди которой высятся въ подъемѣ
воли, игрѣ страстей, идеальномъ призваніи или могучемъ господствѣ,
пророческомъ вдохновеніи или глубокой преступности, признанные
или силой втѣснившіеся въ жизнь вожаки человѣчества. Съ той же
лихорадочностью ускоренной, во что бы то ни стало, смѣны одного твор-
ческаго процесса другимъ, которая привела послѣ «Валленштейна- къ
замыслу «Маріи Стюартъ», фантазія устремилась къ этой, наиболѣе
привлекательной цѣли. Ее не смогла удовлетворить мимолетно мельк-
нувшая фабула драмы о Варбекѣ, съ ея скудной психологіей сознатель-
наго обманщика—самозванца, и, лишь отчасти сродная съ нею, мысль
развилась впослѣдствіи, и въ иномъ направленіи, снова окруженная
широкой междуплеменной рамой, въ трагедіи о Лжедмитріи. Осво-
бодившись отъ этого временнаго навожденія, фантазія понеслась въ
непроглядную даль, вызвала смутную пору французскаго безвременья,
народной и государственной борьбы на порогѣ новой исторіи, въ эпоху
ожесточенной войны и внутреннихъ раздоровъ, кровавыхъ битвъ и
массовыхъ движеній, изъ хаоса междуплеменнаго состязанія, туземнаго
междоусобія и анархіи вызвала образъ Орлеанской Дѣвы и освѣтила
мистически-вдохновенный ея ликъ трагедіей подвига во славу Бога
и отечества. И ожила старина; главное дѣйствіе разгорѣлось бытовыми
— 198 —
Супруга Шиллера Шарлотта.
По фотографіи съ рис. Ь. ѵ. Зітапоѵйіг.
красками XV вѣка; психологія народной массы во всемъ ея непосто-
янствѣ, стихійныхъ увлеченіяхъ и рѣзкихъ переходахъ отъ подавлен-
ности къ героическому напряженію, отъ восторговъ, преклоненія, эн-
тузіазма, къ суевѣрному ужасу и безпощадному осужденію, стала фо-
номъ драмы; сцена наполнилась огромнымъ персоналомъ придворныхъ,
воинственныхъ, деревенскихъ дѣйствующихъ лицъ, въ которыхъ при-
вычная кисть художника могла выказать сложную игру оттѣнковъ,
настроеній, и искусство детальной характеристики.
Надъ реально-правдивымъ изображеніемъ времени и среды, на-
рушеннымъ лишь немногими произвольными отступленіями въ угоду
сценическаго эффекта, возносилась центральная личность, на которой,
несмотря на мужественно данный зарокъ, снова сосредоточилось го-
рячее сочувствіе поэта-идеали-
ста, безсильнаго подавить свою
субъективность, умѣрить пылъ
своего лиризма. Это сочувствіе
не только привело его къ вни-
мательной и участливой оцѣнкѣ
вдохновеннаго религіознаго пси-
хоза, руководившаго Жанной,—
рѣдкой и цѣнной въ ту пору
среди неумѣлыхъ толкованій ея
личности историческою наукой
и позорныхъ глумленій, типа
вольтеровской «Рисеііе», но и
къ открытому мятежу противъ
достовѣрности во имя тѣхъ же
«законовъ поэзіи», которые освя-
щали для него подобныя воль-
ности, мятежу, оставившему за
собой всѣ прежнія попытки это-
го рода.
Связавъ кризисъ въ судьбѣ
Жанны, изображенной, въ про-
тивоположность исторіи, принимающею живое участіе въ бояхъ, не только
съ всенароднымъ обличеніемъ ея мнимаго демонизма нетерпимымъ и
суевѣрнымъ отцомъ, но съ пробужденіемъ въ воинствующемъ архан-
гелѣ женственныхъ влеченій и съ подъемомъ чувства, вызваннаго однимъ
изъ враговъ ея народа, Шиллеръ ввелъ почудившійся ему и ничѣмъ не
подтвержденный моментъ, призванный объяснить трагизмъ ея участи.
Смѣлый шагъ дальше по тому же пути привелъ его къ замѣнѣ истори-
чески точной развязки прекраснымъ, трогательнымъ, но совершенно не
реальнымъ исходомъ судьбы многострадальной героини, поруганной, от-
верженной, взятой въ плѣнъ, наконецъ, скитающейся и душевно осла-
бѣвшей, но въ послѣднемъ напряженіи силъ снова одерживающей побѣду
и разстающейся съ жизнью среди благоговѣнія опечаленныхъ воиновъ,
склоняющихъ надъ нею знамена. Апоѳеозъ, замѣнившій собой лютую
— 199 —
смерть на кострѣ, зажженномъ англичанами въ Руанѣ, чтобъ сгубить
нечестивую пособницу дьявола, и удовлетворившій нравственное чувство
поэта, далеко увелъ его отъ поставленнаго себѣ завѣта объективнаго
возсозданія прошлаго. Въ оправданіе этой (и многихъ другихъ въ пьесѣ)
вольности красовалась надъ новымъ шиллеровскимъ произведеніемъ не-
бывалая надпись, называвшая ее романтической трагедіей, и авторъ,
далеко не солидарный въ эстетическихъ убѣжденіяхъ съ современными
ему новаторами, вызывавшій съ ихъ стороны почти враждебное отно-
шеніе, пошелъ навстрѣчу романтизму, словно ища опоры для своихъ
новшествъ. Они повели за собой введеніе въ драму историческую чу-
деснаго, сверхъестественнаго элемента, таинственныхъ явленій, при-
зраковъ, даже небесныхъ знаменій. Съ экстатической натурой Дѣвы,
съ миражами и галлюцинаціями ея мистическаго паренія, словно соеди-
няются и силы природы въ своемъ откликѣ на судьбу подвижницы.
Ей одной является привидѣніе Чернаго Рыцаря, предвѣщая гибель,
и въ его чертахъ для нея олицетворяется убитый врагъ, Тальботъ, но
все войско, дворъ, король, главы церкви, слышатъ троекратные раскаты
грома, раздающіеся въ роковой моментъ испытанія правовѣрія и хри-
стіанства Жанны, и эти небесные перуны, внезапно раздающіеся, по-
добно грозѣ и молніи въ сценѣ суда шекспировской «Зимней Сказки»),
отмѣчая безмолвіе Дѣвы въ отвѣтъ на предъявленные ей вопросы, на-
водятъ паническій ужасъ на толпу и рѣшаютъ безотчетное, слѣпое от-
паденіе ея отъ прежняго кумира.
Сила воображенія и властный, себѣ же поставленный, законъ поэти-
ческой необходимости разстроили цѣльность широко задуманной прав-
диво-исторической картины, вводя въ нее то легенду, миѳъ, то прекрасныя
грезы. Въ характерѣ центральнаго лица поэтъ побѣдилъ драма-
турга-историка, но не могъ провести побѣду свою по всей линіи твор-
ческой работы. Какъ въ «Валленштейнѣ»), проявилось искусство воз-
создавать эпоху, событія всемірно-историческія, народныя движенія,
національные, религіозные, культурные оттѣнки, и связывать сложное
дѣйствіе свободной и стройной архитектурой сценическаго произве-
денія (снова нѣсколько сценъ пролога нарушили сакраментальный
пятиактный составъ трагедіи). Сильными красками передана тяжкая
участь народа, доведеннаго до гибели его самостоятельности, до пору-
ганія его права. Зрѣлище паденія старой Франціи передано съ живымъ
участіемъ поэта-очевидца и современника бѣдъ, грозившихъ его оте-
честву отъ наполеоновскаго натиска. Новое отражалось въ старомъ съ
тѣмъ же чувствомъ тревоги, которое охватывало всесильнѣе Шиллера,
выражаясь и въ рядѣ взволнованныхъ его стихотвореній (въ особен-
ности въ томъ, что вызвано было началомъ новаго столѣтія,
«Эег АпІгіИ сіез пеиеп } аЬгЬипсіегіз»)) и вело его не къ былой
космополитической чуткости, но къ связи съ невзгодами и горемъ род-
ного народа. Широкая струя чистаго лиризма, влившаяся съ образомъ
Жанны въ историческое русло, увлекала поэта-импровизатора порою
совершенно за предѣлы исторіи, но къ вершинамъ его художества.
— 200 —
Рѣшительно внѣ этихъ предѣловъ, какъ будто изъ внезапно овла-
дѣвшаго имъ мятежнаго желанія высвободиться изъ нихъ къ вольному
вымыслу, очутилось оно въ томъ твореніи, которое, въ безостановоч-
ной смѣнѣ возникавшихъ драмъ, послѣдовало за «Орлеанской Дѣвой»,
совершавшей тріумфальное шествіе по сценамъ Германіи. Гёте въ письмѣ
къ профессору Мейеру еще въ мартѣ 1799 г. (свидѣтельствуя тѣмъ о
значительной давности сообщеннаго ему плана шиллеровской пьесы)
говорилъ о поискахъ своего друга за новымъ трагическимъ сюжетомъ
и надеждѣ его, утомленнаго «облигатно-историческимъ содержаніемъ,
найти фабулу въ области свободнаго вымысла»; тогда же, подъ впечатлѣ-
ніемъ бесѣды съ Шиллеромъ, въ Іенѣ, онъ отмѣтилъ въ своей записи,
что задуманная пьеса будетъ называться «Братья-враги» (Біе іеіпсШсГіеп
Вгйсіег),—названіе, впослѣдствіи уступившее мѣсто иному,—«Мессинская
невѣста».
Но не одно только освобожденіе отъ оковъ историзма внушило ея
замыселъ. Многоиспытанная форма трагедіи не удовлетворяла; исканіе
новой, совершеннѣйшей, способной осуществить идеалъ драмы, завѣ-
щанный эллинскимъ геніемъ, увлекло на неизвѣданные еще Шиллеромъ
пути. Въ постоянной смѣнѣ теоретика, и философа драмы свободнымъ
творцомъ, которую признаетъ въ немъ, какъ въ драматургѣ, шиллеров-
ская критика, настала, казалось, очередь глубоко сознательнаго, пре-
думышленнаго строительства. Задумано было, по его же словамъ, «не-
большое состязаніе со старыми трагиками»; захотѣлось «испытать свои
силы въ самомъ чистомъ, простомъ видѣ трагедіи, въ строжайшей гре-
ческой ея формѣ». Шекспира, какъ вѣчный образецъ, замѣнили для
него теперь Софоклъ съ своимъ «Эдипомъ» и Эсхилъ, и началось соору-
женіе трагедіи будущаго. «Собственный вымыселъ» ея открывалъ про-
сторъ для такихъ условностей въ сюжетѣ, которыя могли бы стройно
лечь въ основу ея архитектуры. Отголоски фактич'скихъ подробностей,
оттѣнковъ характеровъ, даже, въ извѣстной степени, самаго узла тра-
гедіи, которые (какъ доказываютъ новѣйшія разысканія) все же соеди-
няютъ самостоятельно придуманную Шиллеромъ фабулу съ былымъ
историческимъ его чтеніемъ (Исторія Алексѣя Комнена; «Исторія Фрид-
риха I», Оттона Фрейзингенскаго), подчинены вмѣстѣ съ основнымъ пси-
хологическимъ элементомъ опредѣленной художественной комбинаціи.
Сила рока снова вошла въ свои права неотразимо разящаго предопре-
дѣленія, лишь облекшись, по словамъ Шиллера, въ новое реальное по-
нятіе наслѣдственности и утративъ мистическій характеръ. Снова при-
званъ къ жизни античный хоръ, и ему указано важное назначеніе—
«стать живою стѣной, которою трагедія окружитъ себя, отдѣляясь отъ
дѣйствительности, сберегая тѣмъ свою идеальную основу, отстаивая
свою поэтическую свободу». О важномъ новшествѣ возвѣщено въ пре-
дисловіи къ трагедіи, полномъ пророческаго прозрѣнія, ожидающаго
великихъ благъ отъ задуманной реформы. И въ омертвѣлыхъ, каза-
лось, формахъ, прекрасными стихами, съ тонкой разработкой отдѣль-
ныхъ психологическихъ моментовъ и настроеній, развернулась во всемъ
своемъ тягостно-мрачномъ существѣ исторія ненависти, дышащая же-
пІЗдегІіе<1с1іеп <0г ЖаІІЬег ТеІІ.« Рукописи Шиллера.
.ИСТОРІЯ ЗАПАДНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ*.
Изд. т-ва .МІРЪ*.

— 201
стокостью и кровожадностью, съ печальнымъ придаткомъ неисходнаго
материнскаго горя и разбитой молодой женской любви, съ томитель-
ными припѣвами хора и полу-хоровъ, развитая на этотъ разъ съ вели-
чайшимъ безстрастіемъ и объективностью, не нарушаемою ни однимъ
порывомъ идеалистическаго сочувствія и оставляющая впечатлѣніе не
очищающаго душу ужаса, а тяжелаго, гнетущаго сновидѣнія.
Поэтическое ясновидѣніе Шиллера вызвало изъ глубины XI—XII
столѣтій такую вѣрную картину норманской Сициліи, съ ея сложными
культурными элементами, сильнымъ осадкомъ греческой цивилизаціи
и живучими миѳическими представленіями, которая удивляетъ истори-
ковъ этой страны и можетъ сравниться съ отгадкой невиданной поэтомъ
Швейцаріи въ «Вильгельмѣ Теллѣ». Но вѣрный бытовой тонъ, призван-
ный многое объяснить въ воззрѣніяхъ и повѣрьяхъ среды, въ которой
разыгрывается трагическая судьба братьевъ-враговъ, парализуется уси-
леніемъ стихійности бѣдствія и душевной немочи, переходящей въ
область психо-патологіи.
Дѣйствіе пьесы на чувства зрителей, захватывающій гипнозъ ро-
кового трагизма вызывали волненіе и сочувствіе, даже восторги,
даже демонстрацію учащейся молодежи въ Веймарѣ, за которую по-
платились ея вожаки,—но Шиллеръ самъ созналъ, что вступилъ на
ошибочный путь; введеніе хора и ожиданіе несказанныхъ благъ отъ его
миссіи на новой европейской сценѣ показалось ему слишкомъ смѣлымъ
опытомъ (еіп аІгикиЬпез Ехрегітепі), антикизирующая волна въ его дра-
матургіи схлынула, исторія съ ея подлинными трагедіями снова при-
звала поэта къ себѣ, онъ вернулся къ замыслу, лишь на время оттѣснен-
ному фантастической грезой о «Мессинской невѣстѣ» и трагедіи буду-
щаго, и началась свободная, прекрасная, вполнѣ достойная его генія,
работа надъ «Вильгельмомъ Теллемъ».
Выйдя на волю изъ предѣловъ трагедіи личной, отрываясь отъ
героизма, страданія и борьбы натуръ исключительныхъ, въ постоян-
номъ развитіи художественныхъ силъ своихъ, которое не могли задер-
жать никакіе искусственные эксперименты въ родѣ «Братьевъ-враговъ»,
смѣлымъ порывомъ пришелъ онъ къ трагедіи самого народа, чья энер-
гія и воля проявляются въ плебейскихъ его представителяхъ, доходя-
щихъ до героизма, оставаясь близкими къ общей почвѣ, общимъ вѣро-
ваніямъ и стремленіямъ, въ герояхъ-народникахъ. Коллективное чув-
ство, общее знамя—свобода, не мечтательная, отвлеченная, но явное,
реальное освобожденіе народа отъ чужого владычества, массовый про-
тестъ противъ тираніи, отстаиваніе священныхъ своихъ правъ,—какимъ
оживляющимъ духомъ вѣетъ отъ такой творческой цѣли, сколько го-
рячности, энтузіазма, вызоветъ она въ поэтѣ, который, казалось, воз-
вращался къ пылкому свободолюбію своей молодости,—тогда какъ
увлекавшую его работу постоянно прерывали приступы болѣзни, и
одинъ лишь годъ отдѣлялъ его отъ смерти! Въ полной драматизма ле-
гендѣ, которую повѣдали ему старый швейцарскій лѣтописецъ Эгидій
Чуди и новѣйшій историкъ Швейцаріи Іоганнъ Мюллеръ, раскрылась
для него первобытная, простая въ своемъ суровомъ и стойкомъ величіи
— 202 —
деревенская, народная революція; подъ вліяніемъ современныхъ собы-
тій, ставившихъ все рѣшительнѣе вопросъ © народной самостоятель-
ности и чужомъ гнетѣ, вызывавшихъ для отпора сплоченную самодѣя-
тельность разъединеннаго нѣмецкаго племени, сказаніе о томъ, какъ
нѣкогда добыты были и свобода, и единство, становилось не только бла-
годарнымъ историческимъ сюжетомъ, но и стимуломъ національнаго
возбужденія. Отгадка истиннаго драматизма, скрытаго въ легендѣ, стре-
мленіе снова послужить идеѣ
свободы, ростъ демократизма
въ убѣжденіяхъ Шиллера,
и національная пригодность
урока старины для падшей
современности сошлись, чтобъ
вдохновить поэта къ послѣд-
ней большой драматургиче-
ской его работѣ.
Книжные источники драмы
его о Теллѣ извѣстны; это—
привлеченные въ помощь хро-
никѣ Чуди (изъ которой по-
рою заимствованы даже от-
дѣльныя выраженія) иные
лѣтописцы, это немногіе тру-
ды исторической науки, еще
не сумѣвшей тогда усомнить-
ся въ подлинности фактовъ
легенды, это разсказы Гёте о
своемъ странствіи по Швей-
царіи, послужившіе для сои-
ттт	тг	х 1701 Іеиг Іосаіе горнаго края, это
Шиллеръ въ Карлсбадѣ въ 1791 г.,	г г
на 32 -мъ году своей жизни. По описанія другихъ путеше-
позднѣйшему рисунку его пріятеля, худож- ствій наравнѣ СЬ картинами И
ника }. Спг. К.еіппагсга.	’
подробными географическими
картами, окружившими со всѣхъ сторонъ рабочую келью поэта, перенеся
его въ незнакомый ему край, чтобъ сосредоточить мысль на его природѣ
и жизни. Но лѣтописную передачу событій, этнографическія описанія,
союзъ исторіи съ географіею и живописью для возсозданія времени и
среды, всѣ эти техническіе матеріалы сооруженія претворила творческая
фантазія, увидавъ передъ собою, отгадавъ и народъ, и природу его края,
и зажгла подлинный стародавней жизнью его борьбу за вольность. Изъ
скуднаго, скромнаго веймарскаго домика, служившаго послѣднимъ
пріютомъ поэта, изъ бѣдной и тѣсной каморки, гдѣ возникали лучшія
произведенія его послѣдней поры, гдѣ засталъ его и смертный часъ,
безгранично-вольная фантазія перенеслась въ царство горныхъ снѣ-
говъ, стремнинъ и озеръ, увидала среди него могучую и простую тра-
гедію вздымающагося, растущаго недовольства народа, ратоборства его
съ сильнымъ противникомъ, увидала во всемъ ихъ первобытно суро-
— 203 —
вомъ закалѣ подвижниковъ освобожденія, и раскинула на сценѣ небы-
вало жизненную картину своей чудесной грезы. То новое слово въ драмѣ,
которое поэту тщетно хотѣлось сказать «Мессинской невѣстой», про-
изнесено было, и народная трагедія свободнаго, новаго типа, разработан-
ная съ мастерствомъ, предсказаннымъ уже «Лагеремъ Валленштейна»,
стала въ началѣ столѣтія предвѣстіемъ такихъ новшествъ драмы, какъ
«Ткачи» Гауптманна.
Она не безупречна съ точки зрѣнія строгой теоріи. Отдѣльныя части
ея, не пригнанныя плотно къ плану, свободно держатся. Шиллеръ не
остановился передъ сліяніемъ въ одной фабулѣ нѣсколькихъ частныхъ
сюжетовъ (личная судьба Телля, исторія заговора въ Рютли, разладъ
стараго, народолюбиваго поколѣнія въ дворянской семьѣ Аттинггаузенъ
съ молодымъ, отравленнымъ вліяніемъ австрійцевъ) или передъ введе-
ніемъ, за нѣсколько мгновеній до ликующей развязки пьесы, эпизоди-
ческой личности убійцы императора, Іоанна Раггісісі’ы, чье мщеніе
противопоставлено убійству Геслера, какъ избавительному подвигу
Телля. Свирѣпая, полная жестокости и издѣвательства тираннія Геслера
въ контрастѣ ея съ возмущенной волей народа замѣнили собой тради-
ціонную въ правильной трагедіи коллизію ея героя и превратили ее въ
гигантскій поединокъ. И легендарный богатырь народной воли, Телль,
освобожденъ отъ идеализованныхъ героическихъ доблестей. Съ непочатой
духовной силой и могучей способностью къ дѣйствію жилъ онъ неслож-
ной трудовою жизнью. На совѣщаніи съ зачинщиками заговора онъ
способенъ отвѣтить совѣтомъ терпѣнія и молчанія; противъ призыва
къ общему дѣлу онъ выставляетъ свой лозунгъ независимаго, одиноч-
наго подвига,—вѣдь, говоритъ онъ (и эту формулу какъ будто усвоилъ
себѣ впослѣдствіи Ибсенъ, повторивъ ее устами Стокмана) «сіег Зіагке
І5І аш шасЫідзІеп аііеіп»!—если же надумаютъ опредѣленное дѣло,
и нужно его выполнить, пусть позовутъ тогда Телля. Волна событій
увлекаетъ его, дѣлаетъ его, одного изъ многихъ,—правда, лучшихъ въ
народѣ,—спасителемъ, освободителемъ, героемъ. Съ тѣмъ же первобытно
сильнымъ, не знающимъ колебаній и разсудочности, порывомъ воли,
съ какимъ спасаетъ онъ во время грозы бѣглеца отъ погони и бросается
съ своимъ челномъ въ бѣшеный водоворотъ, или въ лицо тирану при-
знается, что второю, запасной стрѣлою убилъ бы его, если бъ первый
выстрѣлъ сталъ смертельнымъ для мальчика, онъ совершаетъ послѣд-
нее свое дѣло и, избавивъ родную страну, снова возвращается въ до-
машнее свое затишье, къ семьѣ и обычному труду, и тамъ, въ смущен-
ной простотѣ своей, становится предметомъ восторженной народной ова-
ціи. Но право на героическую роль могутъ раздѣлить съ нимъ многіе
сверстники,—и заговорщики въ Рютли, отцы возстанія, особенно Штауф-
фахеръ, и такія женщины, какъ Гертруда, натуры энергическія, воз-
буждающія, стойкія,—цѣлый кряжъ деревенскихъ и горскихъ богаты-
рей, сотворившихъ великое со всей непритязательностью дѣтей природы.
Надъ необычнымъ для трагическаго героя характеромъ Телля подни-
мается образъ коллективнаго героя, народа.
Такъ непривычны, мятежны были пріемы новой драмы, которая
— 204 —
не украшена была титуломъ произведенія романтическаго, но на дѣлѣ
проявила вольность, невѣдомую и въ лучшіе дни романтизма. Но этою
вольностью, несравненно переданнымъ дыханіемъ свободы, живымъ
освободительнымъ лиризмомъ, духомъ народности, непосредственной,
не идеализованной, завѣтами этой трагедіи, способными поднимать,
жечь сердца, и одержала блестящую, послѣднюю побѣду драматическая
поэзія Шиллера. Отъ нея, казалось, шли живительные лучи въ народ-
ную нѣмецкую жизнь. Съ художественной силой драмы соединялось ея
дѣйствіе на умы. Шиллеръ, какъ умирающій старецъ Аттинггаузенъ
въ его предсмертной рѣчи къ будущимъ борцамъ за свободу, говорилъ,
казалось, соплеменникамъ, переживавшимъ тяжелую пору своей исто-
рической судьбы: «зеісі еіпі^І еіпі§! еіпі^!»
Смѣлъ и необыченъ былъ замыселъ «Вильгельма Телля», но тотъ,
что смѣнилъ его и до послѣднихъ дней сознательной жизни и художе-
ственной работы поэта владѣлъ его воображеніемъ, казался самому
ему «еіп іоііез 8и]*еі>>,—и тѣмъ сильнѣе привлекалъ его. Отъ народной
освободительной трагедіи, обнесенной горными твердынями, съ сурово-
богатырскими деревенскими героями, перенестись въ глубь анархіи
русскаго Смутнаго Времени, снова двинуть племенныя массы, антаго-
низмъ народовъ и культуръ, борьбу властолюбія, преступности, ковар-
ства, разнузданныхъ страстей, и среди кромѣшной тьмы событій по-
ставить трагическую участь таинственнаго, неразгаданнаго, мимолет-
наго властителя обширнаго царства, гдѣ-то у вратъ Востока, съ басно-
словнымъ ростомъ изъ ничтожества къ величію и грохотомъ паденія
снова въ ничтожество,—не «безумный» ли это замыселъ? Онъ манитъ въ
невѣдомый край безграничныхъ равнинъ, къ далекому, чуждому народу,
съ своеобразнымъ складомъ исторіи и національнаго характера, воз-
буждаетъ острымъ драматизмомъ борьбы, зоветъ въ глубь душевнаго
міра одного изъ выдающихся авантюристовъ и мистификаторовъ въ новой
Европѣ, требуетъ рѣшенія трудной загадки его сознательнаго или же
невольнаго обмана, преступности или заблужденія, отважнаго полити-
ческаго разсчета или химеры культурнаго и освободительнаго призва-
нія. И въ послѣднемъ подъемѣ творческой воли и художественнаго
прозрѣнія, поразительномъ въ слабѣвшемъ силами, обреченномъ на
смерть организмѣ, сталъ осуществляться планъ русской трагедіи Шил-
лера, стали вставать изъ гробовъ смутная Русь и республикански-Ьоль-
ная Польша, Годуновъ и Шуйскій, Мнишки и Сапѣги, Марина и ца-
рица Марѳа, сеймовая вольница и московская волнующаяся толпа,
жолнеры -и казаки, и среди нихъ странный, причудливый образъ Лже-
дмитрія. Надъ скуднымъ книжнымъ запасомъ источниковъ, которые
могла дать нѣмецкая историческая наука, и тѣхъ справокъ и выписокъ,
которыя собиралъ для Шиллера въ Петербургѣ изъ русскихъ матеріа-
ловъ и изслѣдованій Вольцогенъ, вставала, свободно отгаданная, вся
эпоха. Изъ сложной черновой работы надъ набросанной въ своихъ осно-
вахъ трагедіей уже выдѣлялись контуры среды и людей. Взыскатель-
ный художникъ безжалостно разставался съ поманившими его сначала
деталями, отбросилъ цѣлый вступительный актъ, принеся его въ жертву
— 205 —
силѣ и сжатости дѣйствія, и съ мастерствомъ массовыхъ сценъ «Валлен-
штейна» поднялъ занавѣсъ сразу надъ великолѣпной сценой шумнаго
сеймбвого засѣданія, рѣшающаго судьбу войны съ Москвою, поставилъ
передъ лицомъ его, съ горячими, полными вѣры въ свое право и призва-
ніе, рѣчами Самозванца, и выдержалъ въ томъ же бурномъ темпѣ всю
блестящую интродукцію.
Онъ устремился затѣмъ въ глубь жизни русской, проникъ въ келью
Марѳы на Бѣломъ Озерѣ, застигъ ее, среди неисходнаго горя, безплод-
ной жажды мщенія, разбитаго честолюбія, потрясенною внезапными
вѣстями о чудесномъ появленіи ея сына-мстителя, возбудилъ въ ней
трепетъ ожиданья, грезы о торжествѣ, всеобщемъ, всенародномъ, не-
сбыточную вѣру въ подлинность воскресшаго сына и полныя радости
отмщенія, вызывающія, рѣчи къ послу царя,—но перо выпало изъ осла-
бѣвшей руки поэта послѣ заключительныхъ строкъ этого монолога
царицы. Въ однихъ лишь очертаніяхъ, наброскахъ, отрывочно выпи-
санныхъ сценахъ живетъ то, чему предстояло пышно развиться въ драма-
тическую картину прошлаго, новый вкладъ въ циклъ его воплощеній
въ шиллеровскомъ творчествѣ, подобный циклу шекспировскихъ коро-
левскихъ драмъ. Съ тою же строгостью, съ которой принесена была
въ жертву объективной свободѣ изображенія характеровъ и движеній
вступительная часть пьесы, отпали бы, конечно, немногія отраженія ро-
мантики, чувствительности, или ораторскія красоты, и реальная, свобод-
ная правда вступила бы въ свои права. Тяжелый нравственный переломъ
въ Дмитріи отъ сознательной борьбы за свое право къ внезапному, му-
чительному открытію обмана, чьимъ невольнымъ орудіемъ онъ сталъ,
явился у Шиллера однимъ изъ рѣшеній загадочной тайны, выставлен-
ныхъ историками и художественными объяснителями, равноправнымъ
съ ними, особенно въ ту пору, столь скудную подлинными матеріалами
о Смутномъ Времени. Но, освѣтивъ центральное его лицо своимъ услов-
нымъ свѣтомъ, поэтъ надѣялся объяснить его сложную жизнь, противо-
рѣчія и переходы, идейныя и самоуправныя, гуманныя и ненавистни-
ческія, тираническія проявленія воли. Встрѣча съ тѣмъ злодѣемъ (алге-
браически скрытымъ въ планѣ пьесы подъ знакомъ X), который нѣкогда,
изъ мести Годунову, совершилъ подмѣнъ убитаго царевича, срываетъ
пелену съ глазъ. Царскій сынъ, превратившійся въ монастырскаго служку
Отрепьева, не выноситъ крушенія и ничтожества; въ безотчетномъ по-
рывѣ гнѣва онъ убиваетъ виновника своихъ несчастій. Но отступленіе
уже невозможно. Опасная международная миссія зоветъ его впередъ,
и съ адомъ въ душѣ, отравленный недовѣріемъ и ожесточеніемъ, онъ
рѣзко измѣняетъ исконнымъ своимъ влеченіямъ, и несетъ свой тяжелый
крестъ до конца, покинутый всѣми, съ презрѣніемъ убитый въ Москвѣ
возставшею чернью. Контуры этого плана порою освѣщаются блестя-
щими вспышками отдѣльно законченныхъ моментовъ драмы; тогда
передъ вступающимъ на дѣдовскую землю воителемъ-самозванцемъ раски-
дывается вся эта земля въ ея просторѣ и дали, маня его впередъ,—тогда
намѣчается бытовая сцена въ русской деревнѣ, своеобразно встрѣчающей
эмиссаровъ Дмитрія,—тогда въ царской ставкѣ слышится рѣчь назван-
— 206 —
наго сына къ матери-монахинѣ, одерживающая побѣду надъ ея печалью,
недовѣріемъ и холодностью, та сцена съ Марѳой, которая такъ ча-
сто отражалась потомъ у Островскаго, у нѣмецкихъ драматурговъ,
останавливавшихся на судьбѣ Лжедмитрія... Но меркнутъ эти лучи,
какъ меркли и силы поэта, въ послѣдній разъ вышедшаго на побѣду и
одолѣніе великаго и труднаго замысла. Роковой приступъ болѣзни,
длившійся болѣе недѣли, прервалъ творческую работу почти на полу-
словѣ. 9 мая 1805 года Шиллера не стало. «Остальное было—молчаніе».
Смерть поэта вызвала въ Германіи небывалое, всеобщее возвеличеніе
его памяти. Увлеченное послѣдними драмами, этимъ поразительно силь-
нымъ и своеобразнымъ украшеніемъ его творчества, чувствуя, что въ
нихъ, какъ выразился Гёте, «гит НосЬзіеп Ьаі ег зісіт еиірог^езсЬѵллі-
§еп», что «исполинскими шагами прошелъ онъ. черезъ область воли и
осуществленія» (сіеп Кгеіз сіез Ѵ/оІІепз, сіез ѴоІІЬгіп^епз), и возбудилъ
тѣмъ большія и свѣтлыя надежды, народное мнѣніе отдалось великой
грусти передъ потерей феноменальной творческой силы, которой пред-
стояло мощное будущее. Поэтическая красота ея созданій вліяла потомъ
на цѣлый рядъ поколѣній. Завѣты Шиллера живительно дѣйство-
вали среди народныхъ освободительныхъ движеній начала вѣка; они
вдохновляли и членовъ Ти^зпсІЬипсГа, и ратниковъ нѣмецкаго ополче-
нія, и пѣвцовъ народной свободы, съ Теодоромъ Кернеромъ во главѣ.
Они пережили враждебность романтизма; въ новую эпоху борьбы за
свободу, передъ 1848 годомъ, и въ этотъ памятный годъ всеевропейскаго
броженія и переворота Шиллеръ являлся снова вдохновителемъ; въ
рѣчахъ франкфуртскаго парламента раздавались восторженныя цитаты
изъ «Телля»; молодой Лассаль, неизмѣримо вознося Шиллера и надъ
Гёте и надъ Шекспиромъ, восторгался идейною мощью шиллеровской
поэзіи. Прошли потомъ, какъ для Пушкина въ русскомъ обществѣ,
годы отдаленія, холодности, строгаго суда, но съ перваго же юбилейнаго
года, непрерывно расширяясь и возрастая, идетъ снова, уходя въ непро-
глядное будущее, вызывая и въ двадцатомъ вѣкѣ выдающееся сочув-
ствіе и благоговѣйную память, изученіе, объясненіе и чествованіе
Шиллера. И всегда вѣнцомъ его славы являются его послѣднія драмы.
Іена. Фукстурмъ.
Іена. Фукстурмъ.
ГЛАВА V.
НѢМЕЦКІЙ РОМАНТИЗМЪ.
Проф. Ѳ. А. Брауна,
Едва ли существуетъ другой историко-литературный терминъ, кото-
рымъ такъ часто злоупотребляли—и продолжаютъ злоупотреблять—
какъ терминами «романтизмъ» и «романтикъ». Мы признаемъ романтиче-
скимъ тихій лунный ландшафтъ, по которому льются трели невидимаго
•соловья; романтиченъ для насъ жуткій полумракъ ночного лѣса съ его
таинственно непонятными, невѣдомо откуда налетающими звуками; ро-
мантичны развалины средневѣкового замка. Мы готовы—съ легкой улыб-
кой ироніи—назвать романтикомъ человѣка, любящаго отдаваться мечтѣ.
Мы вообще привыкли сближать романтизмъ съ мечтательностью и чув-
ствительностью.
Такое примѣненіе термина имѣетъ свою исторію, и простымъ недо-
разумѣніемъ его назвать нельзя. Но оно вытекаетъ не изъ сущности
романтизма, не изъ центральныхъ его понятій, а затрагиваетъ лишь
периферію того литературно-философскаго движенія, которое этимъ
именемъ обозначается. Сущность же его забыта. Ставъ ходячей монетой,
понятіе романтизма потеряло ясность и отчетливость своего первоначаль-
наго чекана; ходя по рукамъ, оно стерлось и превратилось въ плоскую
кругляшку, имѣющую свою—да и то иногда сомнительную—цѣнность
въ повседневномъ обиходѣ, но потерявшую, въ этомъ видѣ, всякое зна-
ченіе для нумизмата.
Намъ предстоитъ теперь возстановить передъ глазами читателя перво-
начальный чеканъ и прочесть его легенду. При этомъ мы поймемъ роман-
тизмъ, прежде всего, какъ отраженіе болѣе или менѣе цѣльной худо-
— 208 —
жественно-философской концепціи міра, создавшейся на рубежѣ XVIII и
XIX вѣковъ въ небольшомъ, по количеству членовъ, кружкѣ литерато-
ровъ и мыслителей, который группируется вокругъ братьевъ Шлегель.
Эта концепція была именно лишь болѣе или менѣе цѣльна, какъ мы
сказали. Въ ней было много отрывочнаго, неяснаго, недодуманнаго до
конца, много явныхъ и скрытыхъ противорѣчій. Одинъ изъ ученыхъ того
времени, близко стоявшій къ романтикамъ (Карусъ), уже подмѣтилъ
эту незаконченность, недодѣланность, какъ существенную черту роман-
тическаго ученія вообще: оно вѣчно стремится впередъ, оно всегда сулитъ
большее въ будущемъ. Романтическая концепція міра—нѣчто юношески
подвижное; въ ней нѣтъ законченной системы, ясно продуманной и ло-
гически обоснованной во всѣхъ своихъ частяхъ, а есть только стремленіе
къ систематизаціи. Понятіе системы вообще пугаетъ романтиковъ, хотя
вполнѣ обходиться безъ нея они, конечно, не могутъ. «Одинаково смер-
тельно для духа имѣть систему и не имѣть ея», пишетъ Фр. Шлегель въ
1798 г.; человѣку, не желающему останавливаться въ своемъ развитіи,
«придется рѣшиться соединить одно съ другимъ».
Но все же есть нѣчто, что мы можемъ назвать «романтической теоріей»;
она возникла изъ взаимодѣйствія членовъ кружка на почвѣ общихъ
настроеній и цѣлей и вытекавшей отсюда тѣсной дружбы, которая ихъ
объединяла; она выяснялась въ частомъ и интимномъ обмѣнѣ мыслей,
письменномъ и устномъ. Каждый вносилъ свою лепту, окрашенную въ
яркій цвѣтъ его индивидуальности, подчиняя послѣднюю общей теоріи
лишь постольку, поскольку она отвѣчала его личнымъ вкусамъ и потреб-
ностямъ, но сохраняя, во всемъ прочемъ, полную независимость и само-
бытность.
Всѣ мысли и чаянія ранняго романтизма воплотились съ достаточ-
ной полнотой лишь въ одномъ изъ «членовъ церкви», какъ выразилась
Доротея, жена Фридриха Шлегеля,—въ Новалисѣ. Но онъ умеръ рано,
на 29 году своей жизни, не успѣвъ развернуть весь размахъ своего генія,
не успѣвъ сдѣлаться новымъ центромъ и исходнымъ пунктомъ новаго раз-
витія. И когда, незадолго до его смерти, кружокъ распался—по причи-
намъ, которыя выяснятся намъ ниже,—то недодѣланность системы и
личная самобытность каждаго изъ ея представителей сказались роковымъ
образомъ на всемъ дальнѣйшемъ развитіи романтизма: бывшіе товарищи
разошлись и разсѣялись по лицу земли не какъ ученики одного учителя,
не какъ носители одной вѣры. Съ поразительной быстротой разошлись
они и внутренне, по существу: уже черезъ 5 лѣтъ братья Шлегель стоятъ
на противуположныхъ полюсахъ міросозерцанія и во многомъ пере-
стаютъ понимать другъ друга, хотя ихъ переписка и продолжается въ
братски-дружескомъ тонѣ почти до смерти Фридриха.
Тѣмъ временемъ подросло новое поколѣніе,—болѣе поэтовъ, чѣмъ
мыслителей. Чуждые философскихъ стремленій и чаяній старшихъ ро-
мантиковъ, они подхватываютъ лишь нѣкоторые тезисы романтическаго
ученія и, развивая ихъ дальше, забываютъ о философскомъ ихъ суб-
стратѣ. Они-то, главнымъ образомъ, и создаютъ романтику лунныхъ ночей
— 209 —
и средневѣковыхъ замковъ, настолько пришедшуюся по вкусу европей-
ской публикѣ эпохи реставраціи и реакціи послѣ Наполеоновскихъ
войнъ, что этотъ новый романтизмъ, болѣе плоскій, но и болѣе красочный,
совершенно вытѣснилъ собой понятіе романтизма стараго, подлиннаго.
Лишь въ поэзіи одно-
го изъ представителей млад-
шаго поколѣнія, въ поэзіи
Клейста, просвѣчиваютъ тѣ
грозные, міровые вопросы,
которые когда-то привели
къ созданію романтической
теоріи. Всѣ же остальные
варіируютъ безъ конца—
съ большимъ или меньшимъ
талантомъ—тему о лунѣ и
соловьѣ, ту самую тему,
которую довелъ до высша-
го художественнаго совер-
шенства и, вмѣстѣ съ тѣмъ,
такъ жестоко осмѣялъ—
Гейне. И, окоченѣвъ въ
узкихъ рамкахъ условныхъ
пріемовъ, лишенный почвы,
которая когда-то его пита-
ла, романтизмъ замираетъ.
Ему суждено было воз- „
Доротея Фейтъ, дочь Моисея Мендельсона, во
РОДИТЬСЯ уже на нашихъ второмъ бракѣ—жена Фридриха Шлегеля,
глазахъ, возродиться въ
новыхъ формахъ, но со старымъ идейнымъ содержаніемъ, въ жи-
вописи Бёклина и его школы, въ музыкѣ Вагнера, понятой и оцѣненной
лишь въ концѣ XIX вѣка, въ философіи Нитцше *), въ послѣднихъ дра-
махъ Ибсена, въ поэзіи Метерлинка, Кнута Гамсуна, нашего Бальмонта и
многихъ другихъ, еще борющихся и ищущихъ. Куда приведутъ они насъ?
Исторія романтизма далеко не закончена. Многое пока неясно, хаотично,
и сопоставленіе только что приведенныхъ именъ можетъ казаться пара-
доксомъ. Быть можетъ, намъ удастся оправдать его въ дальнѣйшемъ из-
ложеніи. Искусство нашего времени переживаетъ настроеніе, во многихъ
•отношеніяхъ напоминающее то, что когда-то пережито было нѣмецкимъ
романтизмомъ. То же исканіе новыхъ путей, то же стремленіе схватить
и изобразить жизнь въ ея цѣломъ, не съ внѣшней ея стороны, не со стороны
безконечнаго разнообразія ея проявленій, а по существу изобразить то, что
кроется за случайными частными явленіями и что составляетъ ихъ сокро-
венную сущность. Исканіе безконечнаго въ конечныхъ его проявленіяхъ;
жажда абсолюта въ тискахъ тривіальной и непонятной дѣйствительности.
*) См. }оё1, р. 343 5., 2еШег, Ыіеіхзсііез АзіЪеіік, р. 72—80.
Исторія западной литературы.
14
— 210 —
По всей линіи культурной работы идетъ пересмотръ установившихся
«истинъ», переоцѣнка старыхъ цѣнностей. Новое пониманіе міра и че-
ловѣка, новая этика, новое искусство силятся воплотиться и взять верхъ
надъ старымъ, повидимому, отжившимъ.
Оправдаетъ ли неоромантизмъ надежды, которыми когда-то вдох-
новлялись романтики старшаго поколѣнія? Мы стоимъ передъ вопросомъ,
для многихъ изъ насъ мучительнымъ, и нашъ очеркъ отвѣта на него не
дастъ. Неудача одного поколѣнія не предвѣщаетъ еще неудачи другого,
стоящаго за его плечами. Да и не въ этомъ дѣло. Смѣшно было бы про-
рочествовать. Но долгъ историка—указать на совпаденія, далеко не
случайныя, между мыслью и искусствомъ XX вѣка и мыслью начала
XIX, и вскрыть зависимость первыхъ отъ послѣдней. «Матеріалъ исторіи,
говоритъ Новалисъ, прогрессирующія, ьсе расширяющіяся эволюціи.
То, что теперь не достигаетъ завершенія, достигнетъ его при будущей
попыткѣ или еще при повторной. То, что разъ стало достояніемъ исто-
ріи, уже не можетъ погибнуть; изъ безчисленныхъ превращеній оно
выходитъ обновленнымъ, въ болѣе богатой формѣ». Въ неясныхъ и
скрещивающихся линіяхъ настоящаго, можетъ быть, поможетъ разо-
браться знаніе прошлаго, вдохновлявшагося тѣми же цѣлями.
Этимъ оправдывается тотъ сравнительно значительный объемъ, кото-
рый приметъ нашъ очеркъ эволюціи философско - литературнаго дви-
женія, не давшаго ни одного дѣйствительно великаго и законченнаго
литературнаго произведенія, движенія, скоро замершаго, быстро вы-
рождаясь въ твореніяхъ эпигоновъ, но оплодотворившаго почву куль-
турной работы на всемъ ея протяженіи, той работы, которая ведется
нами.
Мы дали общую схему исторіи нѣмецкаго романтизма. Мы поста-
раемся теперь обставить ее точными датами и опредѣлить ея содержаніе.
То, что мы успѣли сказать, даетъ намъ право рѣзко отграничить ран-
ній романтизмъ—ученіе старшаго поколѣнія романтиковъ—отъ роман-
тизма младшаго—романтизма послѣдователей и эпигоновъ.
I.
СТАРШЕЕ ПОКОЛѢНІЕ РОМАНТИКОВЪ (Іенскій кружокъ).
Іена—крошечный городокъ Тюрингіи; онъ тихо пріютился на берегу
Заале, среди зеленыхъ холмовъ, мягкими линіями спускающихся къ
рѣкѣ. Съ одного изъ этихъ холмовъ по ту сторону рѣки на него привѣт-
ливо смотритъ «Лисья башня» (ГисЬзіигпі), единственный остатокъ гроз-
наго когда-то средневѣкового замка. А по сю сторону, на полосѣ, отдѣляю-
щей рѣку отъ города, раскинутъ общественный садъ, котораго іенскіе
бюргеры нѣсколько претенціозно назвали «раемъ» (Рагасііез). Тѣсныя,
извилистыя улицы и переулки, узкіе дома съ маленькими окнами и высо-
кими острыми крышами, садики за домами... Миромъ и покоемъ дышитъ
незатѣйливый пейзажъ.
Но въ тихомъ городкѣ кипитъ работа. Іена давно стала однимъ изъ
— 211 —
самыхъ крупныхъ центровъ умственной жизни Германіи, благодаря
своему университету. Имъ только и ради него городокъ и существуетъ,
ему онъ обязанъ своей міровой славой. Сгущенность научныхъ интересовъ,
которыми пропитана вся городская атмосфера, отсутствіе какихъ бы то
ни было отвлекающихъ и разбивающихъ вниманіе моментовъ, устойчи-
вость вѣковыхъ научныхъ традицій—все это создаетъ здѣсь условія,
какъ нельзя болѣе благопріятствующія спокойной и плодотворной науч-
ной работѣ. Списокъ профессоровъ, учившихъ и учащихъ въ Іенѣ, дѣй-
т
ч
ІЭ7
Домъ книгоиздателя Фромана въ Іенѣ. Рисунокъ <<эоіт4ті
Минны Герилибъ. Въ этомъ домѣ у Фромановъ часто бывалъ і^те’' ц
и всѣ романтики — Фихте, Шеллингъ, братья Шлегель, ТикйфВодве сГХН
харія Вернеръ и др.	жод еатэннцэ
ш ы ноепепозд
ствительно изобилуетъ именами, славными въ исторіи наде$цойой^чрра-
туры. Въ ту эпоху, О которой МЫ говоримъ, здѣсь учили,
Фихте (съ 1794 г.) и Шиллеръ (съ 1789 г). Если мы вспом^^Тйе^^ЧЙЙ^ТИі
Веймара и «божественнаго» Гёте, часто навѣщавшаго Іену^Т-Р
какую притягательную силу маленькій тюрингенскій го^цф
имѣть для литературной молодежи, создавшей «ромацтф^кда^ідалу».
Іена была и оставалась до конца—т.-е. до распаденіе круйф^тзшда^ф
квартирой романтиковъ. 
Но объединила она ихъ всѣхъ—или почти всѢиъэ'НкьЯсвйизш (Стѣ-
нахъ лишь одинъ разъ и на очень короткій срок^ьЯйНІР5Й5&и&
вѣка, зимой 1799—1800 года, здѣсь собрались біЖ^? Шл^йѣпсъвсЙ^-Е
нами, Тикъ съ семьей, Шеллингъ ); Новалисъ, сду^ц|ші^псгблизости^
часто навѣщалъ друзей. Вся плеяда творцовъ и
---------- .0981
*) Вильгельмъ Шлегель съ женой живутъ въ Іенѣ уфвІбъ81Т9й)А Ойѳ$ыоіЬ?Ѳ8(бЙъ
былъ назначенъ экстраординарнымъ профессоромъ Іен^эпн^^тнивйроивзат^нОъс[’огонжш
времени, т.-е. съ 1798 г., здѣсь учитъ Шеллингъ. Фридрмих^Ш^нешъЕсШ
впослѣдствіи его женой, и Тикъ съ семьей переселяюдсзщ нвэІЕягДІ;ѳеіылолк7в®г(.***
14*
— 212 —
сборѣ; не хватаетъ лишь Вакенродера, умершаго за годъ до этого, и
Шлейермахера, связаннаго службой съ Берлиномъ.
Зима 1799—1800 г.—моментъ высшаго расцвѣта романтической шко-
лы; здѣсь романтизмъ, развернувшій всѣ свои силы въ тѣсномъ общеніи
съ натурфилософіей Шеллинга, могъ, и, казалось, долженъ былъ окон-
чательно сплотиться, сорганизоваться, превратиться въ великую дер-
жаву въ области мысли и искусства.
Но судьба рѣшила иначе: зима, объединившая всѣхъ вожаковъ
романтизма въ Іенѣ, была и началомъ распада школы.
Созданіе ея принадлежитъ предшествующему десятилѣтію и мо-
жетъ быть уподоблено процессу кристаллизаціи разнородныхъ элемен-
товъ вокругъ одного центра. Этотъ центръ—братья Шлегель: старшій—
(Августъ) Вильгельмъ, и младшій Фридрихъ; между ними, какъ добрый
геній обоихъ въ ту пору—Каролина, жена Вильгельма.
1.	Возникновеніе и развитіе романтической теоріи.
Въ перепискѣ братьевъ Шлегель *) уже въ началѣ 90-хъ годовъ за-
мѣчаются признаки зарождающагося движенія. Происходя изъ высоко
интеллигентной семьи, давшей нѣмецкой литературѣ нѣсколько видныхъ
дѣятелей**), братья рано пріобщились къ научнымъ и литературнымъ инте-
ресамъ. Послѣдніе усилились и окончательно установились въ студенче-
скіе годы. Тогда же началась и ихъ дружба, скрѣпившая ихъ кровное
родство, несмотря на значительную, въ этомъ возрастѣ, разницу въ го-
дахъ ***). Въ теченіе ряда лѣтъ братья составляютъ «одно неразрывное
цѣлое», какъ выразился о нихъ Новалисъ. Въ тѣсномъ духовномъ общеніи
ихъ зарождается романтическое ученіе. Ихъ дружба—символъ и залогъ
единства романтической школы: когда этой дружбѣ насталъ конецъ, то
распалась и школа.
Руководящая роль съ самаго начала и до конца принадлежитъ млад-
шему брату. Исторія генезиса романтическаго ученія сводится къ исторіи
личнаго развитія Фридриха, котораго поэтому въ нашимъ очеркѣ придет-
ся выдвинуть на первое мѣсто. Старшій же братъ Вильгельмъ лишь вос-
принимаетъ и развиваетъ, примѣняетъ и систематизируетъ его идеи.
Въ маѣ 1791 г. начинается переписка братьевъ. Фридрихъ въ это
время—студентъ Лейпцигскаго университета. Отказавшись отъ юрис-
*) Письма Вильгельма къ брату до насъ не дошли (кромѣ 5, сохранившихся въ
копіяхъ). Они были уничтожены послѣ смерти Фридриха его вдовой по просьбѣ ихъ
автора. Письма же Фридриха всѣ налицо; они обнимаютъ всю жизнь его: первое
письмо датировано 18 мая 1791 г., послѣднее—5 іюля 1828, т.-е. написано за 7 мѣся-
цевъ до его смерти. Вслѣдствіе этого, письма должны считаться однимъ изъ важнѣй-
шихъ источниковъ ранняго романтизма. Они изданы Вальцелемъ (О. Ѵ/аІгеІ), Вегііп
1890.
**) Отецъ }оЪ. Абоіі ЗсЪІе^еІ (ѣ 1793) и его братья занимаютъ выдающееся мѣсто
въ исторіи нѣмецкой литературы XVIII в., какъ переводчики и критики. Младшій изъ
нихъ }оЪі. ЕІіаз съ успѣхомъ выступалъ и какъ драматическій поэтъ.
***) Вильгельмъ Шлегель род. 8 Сент. 1767 г., Фридрихъ—10 марта 1772 г.
— 213 —
пруденціи, которой онъ сначала хотѣлъ посвятить себя, онъ послѣ
нѣкоторыхъ колебаній весь ушелъ въ гуманитарныя науки, спеціально
въ изученіе античности, и со свойственной ему—временами—неуто-
мимой энергіей онъ уже здѣсь, а затѣмъ еще болѣе въ Дрезденѣ (1794—
1796), положилъ основаніе своей исключительно богатой эрудиціи въ
этой области.
Вильгельмъ прошелъ нѣсколько иной путь. Въ Геттингенѣ, гдѣ
онъ началъ и закончилъ свои университетскія штудіи (1786—1791),
онъ былъ ученикомъ филолога-классика Гейне (Неупе), введшаго его въ
изученіе классической древности, но не имѣвшаго рѣшающаго вліянія на
его художественно-литера-
турное развитіе. Гораздо
большее значеніе получило
для него общеніе съ дру-
гимъ геттингенскимъ про-
фессоромъЛпоэтомъ Бюрге-
ромъ (1747—1794), знаме-
нитымъ авторомъ «Лено-
ры». Подъ вліяніемъ Бюр-
гера, Вильгельмъ разви-
ваетъ свой блестящій фор-
мальный талантъ; черезъ
него онъ заинтересовы-
вается романской поэзіей,
увлекается и переводитъ
Данте, начинаетъ изучать
Петрарку. Вліянію же
Бюргера онъ на первыхъ
порахъ обязанъ своимъ
активнымъ интересомъ къ
Шекспиру. Вмѣстѣ съ Бюр-
геромъ онъ уже въ 1789 г.
переводитъ «Сонъ въ лѣт-
Августъ Вильгельмъ Шлегель. Гра-
вюр. портретъ^С. 2йтре.
нююночь»: это былъ первый, еще неувѣренный и несамостоятельный шагъ
по тому пути, по которому Вильгельму суждено было впослѣдствіи
стяжать безсмертіе *).
Тогда же, подъ вліяніемъ все того же Бюргера, начинается его кри-
тическая дѣятельность. Такимъ образомъ, вся работа Вильгельма въ
этомъ первомъ раннемъ періодѣ носитъ на себѣ печать Бюргерова влія-
нія, и Шлегель зналъ, чѣмъ онъ ему обязанъ: когда въ 1791 г. Шиллеръ
написалъ свою знаменитую жестокую статью противъ Бюргера, то Шле-
гель, не задумываясь, выступилъ на защиту своего учителя и провелъ
рѣзкую линію между собой и философствующимъ классицизмомъ Шил-
лера.
*) См. работу Вегпауз, ниже библ. указатель.
— 214 —
Бюргеръ, по своему основному настроенію, вкусамъ и литературнымъ
пріемамъ, примыкаетъ къ «Бурѣ и Натиску», тому литературному движе-
нію, которое въ свое время было создано Гердеромъ и молодымъ Гёте.
Ученикъ Бюргера не могъ не подпасть тому же вліянію. Дѣйствительно,
первая крупная критическая статья Вильгельма «О Божественной Ко-
медіи Данте Алигіери», при всей самостоятельности и остроумной новизнѣ
деталей, задумана и проведена вполнѣ въ духѣ и манерѣ Гердера.
Такимъ образомъ, начало переписки *) застаетъ братьевъ въ двухъ,
если не противуположныхъ, то, во всякомъ случаѣ, разныхъ эстетиче-
скихъ позиціяхъ: Вильгельмъ живетъ интересами и художественными
вкусами «Бури и Натиска», Фридрихъ — все глубже уходитъ въ
эстетику крайняго классицизма, проникаясь «ражемъ объективности»
(ОЬіекііѵіШзѵшІ). Сказывается это, напр., въ ихъ отношеніи къ
Шекспиру, оцѣнка котораго вообще можетъ служить показателемъ
позиціи, занимаемой даннымъ лицомъ въ литературно-эстетическихъ
вопросахъ: вѣдь вокругъ него, именно, въ свое время загорѣлся бой за
новую эстетику **).
Оба брата познакомились съ нимъ и полюбили его еще въ отцовскомъ
домѣ: недаромъ братъ ихъ отца, Іоганнъ Эліасъ Шлегель, былъ однимъ
изъ первыхъ знатоковъ и пророковъ Шекспира въ Германіи. Но теорети-
чески отношеніе къ нему братьевъ разное. Вильгельмъ, ученикъ «Бури и
Натиска», увлекается имъ, подобно молодому Гёте;.онъ изучаетъ его на
ряду съ итальянцами и испанцами; онъ даже, какъ мы видѣли, сообща
съ Бюргеромъ, начинаетъ его переводить. Фридрихъ же отрицаетъ
въ его поэзіи красоту, какъ руководящее начало. «Ни одна изъ его драмъ
не прекрасна въ общемъ; никогда красота не опредѣляетъ композиціи
цѣлаго»***). Вообще, средневѣковой и новой поэзіи красота чужда,—
одна только античная поэзія объективно-прекрасна.
Мы увидимъ ниже, какъ онъ дошелъ до этого парадокса. Онъ былъ
отвѣтомъ на вопросъ, составлявшій центральный пунктъ всѣхъ его тог-
дашнихъ интересовъ и вообще стоявшій на очереди въ духовной жизни
Германіи того времени: вопросъ о взаимоотношеніи античности и со-
временной культуры и искусства.
Возникъ онъ давно и не въ Германіи: принимаясь за его рѣшеніе въ
концѣ XVIII в., Германія отстала отъ другихъ странъ западной Европы
на нѣсколько столѣтій. Это—тотъ же вопросъ,, который былъ поднятъ эпо-
хой возрожденія и нашелъ рѣшеніе въ литературѣ и искусствѣ Италіи,
Франціи и Англіи въ XIV—XVI вѣкахъ. Волновалъ онъ въ свое время
и Германію; но страстное религіозное возбужденіе эпохи реформаціи,
вызванный ею общественный и политическій кризисъ и, въ связи съ этимъ,
*) Началась она потому, что братьямъ пришлось разстаться: Вильгельмъ ради
•матеріальнаго обезпеченія принялъ мѣсто воспитателя въ домѣ богатаго банкира
въ Амстердамѣ. Онъ пробылъ здѣсь 4 года: съ лѣта 1791 до лѣта 1795 г.
**) См. М. }оасЪіті—Ое^е, ниже библіогр. указатель.
***) Міпог I, 108. Ср. письмо отъ 15 декабря 1793 г., Ѵ/аІгеІ, р. 154.
— 215 —
безконечныя войны, опустошавшія Германію и парализовавшія всѣ силы
•страны, надолго отодвинули здѣсь на задній планъ всѣ художественные
интересы. Германія XV—XVI вѣковъ не знаетъ ренессанса, какъ опло-
дотворенія современности живымъ духомъ античности. Ожила, правда,
наука, давшая міру рядъ блестящихъ дѣятелей—гуманистовъ. Поэзія
же замираетъ,не справившись съ своей задачей, и жалкія попытки Опитца
(ф 1639 г.) и его современниковъ привели лишь къ потерѣ національной
самобытности, къ полному подчиненію нѣмецкой поэзіи французскому
классицизму.
Новая эра наступаетъ для Германіи только въ серединѣ XVIII вѣка,
когда Винкельманъ и Лессингъ противуполагаютъ «ложному» француз-
скому классицизму классицизмъ подлинный, основанный на непосредст-
венномъ изученіи памятниковъ классической старины: греческой плас-
тики, Аристотеля, Гомера, Софокла;
Здѣсь не мѣсто распространяться подробно о томъ, чѣмъ этотъ по-
воротъ былъ подготовленъ и вызванъ. Читатель найдетъ нѣкоторыя об-
щія соображенія по этому поводу въ первой главѣ нашей книги. Мнѣ же
здѣсь достаточно указать на результаты этого движенія, существенно важ-
ныя для нашихъ дальнѣйшихъ построеній. Они подтвердятъ намъ про-
веденную выше связь между обще-европейскимъ ренессансомъ XIV—
XVI вѣковъ и переломомъ въ духовной жизни Германіи конца XVIII вѣка,
и тѣмъ самымъ дадутъ намъ возможность установить правильную исто-
рическую перспективу.
Въ рѣшеніи основного вопроса какъ въ Италіи, такъ и во Франціи
и Англіи, намѣчаются два теченія. Первое можно назвать классическимъ
въ узкомъ смыслѣ слова: оно требуетъ подчиненія поэзіи античнымъ
образцамъ какъ формально, такъ и по существу, допуская введеніе со-
временныхъ мотивовъ лишь постольку, поскольку они не нарушаютъ
гармоніи античной формы. Второе, наоборотъ, не отказываясь отъ совре-
менности и національныхъ началъ, лишь облагораживаетъ ихъ и углуб-
ляетъ введеніемъ античныхъ идеаловъ. Исходя изъ послѣднихъ, оно
ведетъ борьбу съ средневѣковымъ міросозерцаніемъ и создаетъ новое
пониманіе міра, искусства и человѣка.
Эта двойственность въ принципіальномъ рѣшеніи вопроса отразилась
на литературныхъ параллеляхъ, всѣмъ хорошо извѣстныхъ: въ Италіи
Петрарка въ своихъ латинскихъ произведеніяхъ съ одной,—Боккаччьо
съ другой стороны; во Франціи—Плеяда и Раблэ, въ Англіи—Спенсеръ и
Шекспиръ. Кажущіяся антитезы въ противупоставленіи этихъ именъ
разрѣшаются и примиряются въ высшемъ синтезѣ ренессанса.
И та же антитеза—въ Германіи XVIII вѣка. Послѣ краткаго
періода броженія, называемаго нами эпохой «Бури и Натиска», на почвѣ,
подготовленной борьбой Готшеда съ Швейцарцами и оплодотворенной
геніемъ Лессинга, здѣсь выростаетъ строгій классицизмъ Гёте и
Шиллера, съ одной стороны, національная литература романтизма,
съ другой. Передъ нами своего рода запоздалый ренессансъ, повторяю-
щій, въ измѣненныхъ условіяхъ и формахъ, но по существу одинг-
— 216 —
ново эволюцію великаго возрожденія XIV—XVI вѣковъ. Уже въ силу
этого нельзя разсматривать классицизмъ и романтизмъ Германіи конца
XVIII вѣка и начала XIX в. какъ двѣ противуположныя другъ другу
крайности: они представляютъ лишь два параллельныхъ рѣшенія одной
и той же задачи; они—дѣти одной общей матери, и сами представители
обоихъ теченій никогда не теряли чувства взаимнаго родства. Полемика
романтиковъ съ Шиллеромъ въ значительной степени объясняется лич-
ными непріязненными отношеніями; зато Гёте въ глазахъ романтиковъ—
поэтъ, осуществившій въ своемъ творчествѣ идеалъ «истиннаго искусства и
чистой красоты»,—первый представитель новаго—золотого—вѣка поэзіи.
О немъ, главнымъ образомъ, думалъ Фридрихъ Шлегель, когда онъ пи-
салъ своему брату въ маѣ 1793 г.: «Мнѣ кажется, среди насъ занимается
день, и когда онъ наступитъ, то это будетъ день великій».
Сами веймарскіе «діоскуры»—Гёте и Шиллеръ—подпадаютъ значи-
тельному, едва ли безсознательному вліянію романтическихъ идей и
пріемовъ. Наконецъ, одинъ изъ первыхъ, по времени, характерныхъ
тезисовъ Фридриха Шлегеля—въ письмѣ его къ брату отъ 27 февр.
1794 г. 0Ѵа1ге1, р. 170) гласитъ: «Проблемой нашей поэзіи кажется
мнѣ—соединеніе существенно-современнаго съ существенно-античнымъ
(сііе Ѵегеіпі^ип^ (іеэ Ѵ/еэепіІісІі-Модегпеп тіі (іет Ѵ/езепіІісІі-Апіікеп)»..
Этотъ тезисъ могъ бы смѣло подписать и Боккаччьо.
Мы нѣсколько отступили въ сторону отъ линіи нашего изложенія,
ради полученія правильной перспективы. Возвращаясь къ Фридриху
Шлегелю, мы констатируемъ, слѣдовательно, что онъ на первыхъ порахъ
не самостоятеленъ, не самобытенъ въ своихъ основныхъ мысляхъ и суж-
деніяхъ: онъ идетъ въ колеѣ движенія въ сторону строгаго классицизма,
которое можно назвать реакціей противъ крайнихъ увлеченій «Бури и
Натиска».
Реакція эта проявилась, прежде всего, на самихъ руководителяхъ
движенія, на Гердерѣ и Гёте, уже въ концѣ 70-хъ годовъ; и она была не
литературно-эстетической только: она расширила кругъ наблюденій и
разсужденій до широкихъ историко-философскихъ построеній, напра-
вленныхъ противъ Руссо, вдохновителя Гаманна и молодого Гердера.
Призывъ Руссо къ возвращенію къ первобытнымъ формамъ человѣче-
ской общественности, къ некультурному счастью, цѣльному въ себѣ, не
знающему разлада и чуждому философскихъ исканій, не могъ надолго
увлечь за собой нѣмецкихъ мыслителей и поэтовъ; современники Канта и
Фихте не могли успокоиться на принципіальномъ недовѣріи къ разуму и
на одностороннемъ возвеличеніи чувства, какъ единственнаго источника
истиннаго разумѣнія міра въ его цѣломъ. Наконецъ, у нѣмцевъ, въ
частности у Гердера, было слишкомъ много вѣрнаго историческаго чутья,
чтобы помириться съ высокомѣрнымъ отрицаніемъ культурнаго прош-
лаго человѣчества. Съ другой стороны, въ основномъ тезисѣ Руссо ощу-
щалась глубокая истина—въ отрицаніи цѣнности современной односто-
ронней культуры, потерявшей связь съ природой, и потому лишенной
внутренней гармоніи. Цѣль человѣческой культурной работы—возста-
— 217 —
новленіе этой гармоніи, или, по крайней мѣрѣ, стремленіе.къ ней, такъ-
какъ полное достиженіе ея невозможно. Но задача не въ возвращеніи къ
первобытному некультурному счастью, а, наоборотъ, въ стремленіи къ
духовному усовершенствованію въ будущемъ.
Въ связи съ этимъ ходомъ мысли, въ основной тезисъ Руссо вносится
еще другая, весьма существенная поправка. Гармонія некультурной
примитивности есть созданіе фантазіи Руссо. Но исторія человѣчества
дѣйствительно знаетъ такой моментъ, когда идеальная гармонія факти-
чески была достигнута: въ культурѣ древней Греціи, облагороженной
искусствомъ. Слѣдовательно, въ антитезѣ Руссо мѣсто первобытной куль-
туры должна занять греческая античность, и боевой кличъ «античность
или современность!» получаетъ новый, болѣе глубокій смыслъ. Уже
Гердеръ въ своихъ «Идеяхъ къ философіи исторіи» указалъ грекамъ
совершенно исключительное, въ этомъ смыслѣ, мѣсто въ исторіи чело-
вѣчества. По этому же пути идетъ ранній классицизмъ Гёте. Наконецъ,
прошедши философскую школу Канта и его «Критики силы сужденія»,
Шиллеръ даетъ наиболѣе рѣзкую и убѣдительную формулу этому тезису
въ своихъ «Письмахъ объ эстетическомъ воспитаніи человѣка» (1795 г.):
высшую ступень гармоничнаго развитія человѣчества мы находимъ въ.
древней Греціи. Съ тѣхъ поръ человѣчество упало съ этой высоты идеаль-
ной человѣчности, потому что имъ руководитъ уже не природа, а искус-
ственная спекулятивная этика, удалившая его отъ естественныхъ импуль-
совъ инстинкта. Это—«грекоманія» высшей потенціи.
Именно въ этой позиціи находимъ мы, какъ мы видѣли, и молодого
Фридриха Шлегеля *). Его статья «Объ изученіи греческой поэзіи» очень
близко подходитъ къ положеніямъ Шиллеровыхъ «писемъ». Здѣсь, какъ
и въ прочихъ статьяхъ Ф. Шлегеля, мы находимъ, какъ у Шиллера,
не эстетическіе только принципы, а широкое историко-философское
построеніе.
Греческой культурѣ и здѣсь также приписывается совершенно
исключительное положеніе и значеніе. Греки эпохи Софокла достигли
*) Взгляды его излагаются, постепенно расширяясь и углубляясь, въ его пере
пискѣ съ братомъ и въ рядѣ статей, относящихся къ Дрезденскому времени (1794-
1796): «О школахъ греческой поэзіи», «Объ эстетической цѣнности греческой комедіи»,
«О женскихъ характерахъ у греческихъ поэтовъ», «О Діотимѣ», «О предѣлахъ пре-
краснаго», «О цѣнности изученія грековъ и римлянъ», наконецъ, наиболѣе зрѣло и
полно, въ статьѣ «Объизученіи греческой поэзіи» (ІІеЪег баз Зіибіит бег ^гіесЪізсЪеп
Роезіе), написанной въ 1795 г., неслучайно появившейся лишь осенью 1796 г., какъ-
введеніе къ широко задуманному, но оставшемуся невыполненнымъ труду «Греки и
римляне». Даты эти важны для опредѣленія отношенія Фридриха Шлегеля къ Шиллеру
и его знаменитой статьѣ «О наивной и сентиментальной поэзіи», появившейся въ томъ-
же 1796 г. Статья Фридриха была уже готова въ моментъ появленія въ свѣтъ работы
Шиллера, и потому совершенно независима отъ послѣдней. Сходство ихъ выводовъ
объясняется общностью исходнаго пункта—эстетики Канта. Заканчивается цѣпь ра-
ботъ Фридриха Шлегеля, посвященныхъ античности, въ 1798 г. изданіемъ первой части
перваго тома «Исторіи поэзіи грековъ и римлянъ», также оставшейся недоконченной.
Впрочемъ, ко времени изданія этой работы, точка зрѣнія ея автора уже измѣнилась:
оцѣнка античности теперь иная.
— 218 —
высшей ступени возможнаго человѣческаго совершенства; они—«су-
щества сверхчеловѣческаго порядка, люди наивысшаго стиля» *). А пото-
му, и искусство ихъ, «гречность» (Фе СгіесЬЬеіі) искусства составляетъ
высшую цѣль всякаго искусства, которая можетъ быть достигнута лишь
«истиннымъ подражаніемъ». Послѣднее заключается «не въ искусствен-
номъ воспроизведеніи внѣшней формы, а въ усвоеніи духа, правды, красо-
ты и добра... въ усвоеніи свободы». Одному только греческому искусству
вѣдь свойственны красота и закономѣрность; одна только греческая
поэзія развивалась органически, безъ переломовъ и произвольныхъ
скачковъ, безъ вліянія чуждыхъ ей по существу элементовъ, вслѣдствіе
чего «исторія греческой поэзіи есть полная естественная исторія кра-
соты и искусства»**). Фридрихъ Шлегель хочетъ сдѣлаться «Винкель-
маномъ греческой поэзіи», раскрыть сущность вѣчной ея красоты и
гармоніи, какъ Винкельманъ раскрылъ принципъ и сущность греческой
пластики.
Но въ чемъ заключается истинная красота? Фридрихъ Шлегель не
далъ на этотъ вопросъ вполнѣ яснаго и опредѣленнаго отвѣта. Основное
условіе красоты—объективность ея, вотъ любимая его формула.
А объективно - прекрасно то, что одинаково возбуждаетъ чувство и
мысль, что заставляетъ душу отвѣчать «гармоничнымъ аккордомъ».
Поэтому, необходимо, чтобы въ немъ элементы чувства уравновѣши-
вались элементами разума. Таковы именно произведенія греческаго
искусства: въ ихъ «объективности» отражается цѣльный, не знающій
раздвоенности, характеръ всей греческой культуры.
Съ перваго взгляда ясно, какое вліяніе на формулировку этихъ
тезисовъ имѣло опредѣленіе чувства прекраснаго, которое Шлегель
нашелъ у Канта. Кантъ же приводитъ его и къ дальнѣйшимъ выво-
дамъ.
Въ противуположность поэзіи грековъ, поэзія среднихъ вѣковъ
и новаго времени не знаетъ объективности: все въ ней произвольно,
индивидуально, лишено внутренняго единства и какъ бы не признаетъ
никакихъ законовъ. Въ этой поэзіи Фридрихъ Шлегель усматриваетъ
только одинъ общій признакъ: стремленіе къ «интересному». А такъ
какъ, по Канту, интересное исключаетъ прекрасное, и объективность
чувства прекраснаго можетъ получиться лишь при отсутствіи лич-
наго, эгоистическаго интереса, то отсюда возможенъ только одинъ вы-
водъ: новому, т.-е. средневѣковому и современному искусству истин-
ная красота вообще чужда; его область исключительно интересное,
т.-е. индивидуальное, частное, произвольное, характерное по формѣ
и занимательное по содержанію. Такъ получился взглядъ на Шекспира,
который мы привели выше (стр. 214).
Такимъ образомъ, Фридрихъ Шлегель, повидимому, цѣликомъ
*) «Ѵ/езеп йЪегтепзсЪІісЪег Агі, МепзсЪеп іт ЪосЪзІеп Зііі», въ статьѣ «О цѣнности
изученія грековъ и римлянъ» КйгзсЪпег, р. 264.
**) Еіпе ѵоПзІапгіі^е Маіиг&езсЪісМе сіез ЗсЪбпеп ипб <іег Кипзі, письмо отъ 5 апрѣ-
ля 1794 г., Ѵ/аІгеІ, р. 173.
— 219 —
ушелъ въ классицизмъ, примѣняя лишь его принципы въ оцѣнкѣ ху-
дожественнаго творчества вообще и строя на немъ свое пониманіе міра
и человѣка. Но если всмотрѣться ближе, то ясно выступаютъ и пункты
расхожденія, подчасъ настолько рѣзкіе, что онъ въ нѣкоторыхъ отно-
шеніяхъ сдѣлался, по мѣткому выраженію французскаго ученаго, «епіапі
іеггіЫе» нѣмецкаго классицизма. Подробный разборъ этихъ пунктовъ
не можетъ входить въ нашу задачу. Я остановлюсь лишь на нѣкото-
рыхъ изъ нихъ, на тѣхъ именно, въ которыхъ намѣчается будущій ро-
мантизмъ.
Было время, когда классическая доктрина сводилась къ очень не-
многимъ, чрезвычайно простымъ положеніямъ: красота имѣетъ свои
законы, давно уже формулированные Аристотелемъ и Гораціемъ; она
имѣетъ свои образцы въ произведеніяхъ древнихъ. Кто подчиняется
этимъ законамъ и слѣдуетъ этимъ образцамъ, тотъ и есть «истинный
поэтъ». Тутъ много разсудочности, много «здраваго смысла». Крупная
заслуга въ томъ, что формть художественнаго произведенія придано
надлежащее значеніе; крупная же и роковая ошибка въ томъ, что твор-
ческое вдохновеніе рабски подчинялось отвлеченному принципу и вти-
скивалось въ рамки разъ на всегда установленныхъ законовъ.
Въ этой доктринѣ коренится французскій классицизмъ и творчество нѣ-
мецкихъ его подражателей. Въ Германіи она была снесена литературной
революціей «Бури и Натиска», послѣ того, какъ уже Лессингъ пробилъ
въ нее брешь. Бурные геніи 70-хъ годовъ, во главѣ съ Гердеромъ и мо-
лодымъ Гёте, не признаютъ ни законовъ, ни образцовъ. Поэтъ—это тотъ,
кто умѣетъ съ силой выражать то, что наполняетъ его всего въ сильномъ
порывѣ чувства. Не нужно никакой опеки: поэтъ будетъ воплощать
только то, что охватило его самого, и только такъ, какъ подсказываетъ
ему его геніальная интуиція. Если, не смотря на этотъ эстетическій ни-
гилизмъ, движеніе «Бури и Натиска» создало великія, законченныя во
всѣхъ отношеніяхъ художественныя произведенія, то лишь потому,
что авторы ихъ—Гёте, Шиллеръ—безсознательно носили въ душѣ пред-
вѣчные законы красоты.
Но именно въ этихъ—немногихъ—представителяхъ бурнаго пе-
ріода настроеніе геніальнаго произвола не могло продолжаться долго:
по мѣрѣ того, какъ расширялся размахъ ихъ генія и углублялись ихъ
поэтическіе замыслы, стала ощущаться необходимость яснаго опредѣ-
ленія художественнаго идеала и законовъ, имъ управляющихъ. Гёте
достигъ этого, изучая древнихъ, какъ бы индуктивно; Шиллеръ достигъ
того же, углубляясь въ философію Канта,—какъ бы дедуктивно. Они
встрѣтились у одной цѣли—въ созданіи нѣмецкаго классицизма, въ
созданіи общеобязательнаго идеала красоты и искусства, подчинен-
наго точно опредѣлимымъ законамъ.
Мы констатируемъ тутъ несомнѣнное возвращеніе къ идеямъ
ранняго французскаго классицизма, тѣмъ болѣе, что и новое ученіе
выводило свои законы изъ фактовъ античнаго искусства и искало
въ немъ свои высшіе образцы. Но все же оно, по существу, было
— 220 —
ученіемъ новымъ: оно не подчиняло творчества—ни по формѣ, ни
по содержанію—такъ слѣпо античнымъ образцамъ, хотя и настаи-
вало—въ «противуположность къ «бурному періоду»—на недостато-
чности «чувства» и на необходимости сознательнаго «искусства»,
предписывающаго опредѣленному содержанію опредѣленную же форму
и достигающаго, такимъ образомъ, полной гармоніи между тѣмъ и дру-
гимъ. Ему не чуждъ реализмъ, но это—реализмъ, освободившійся отъ
случайныхъ внушеній момента: онъ не нарушаетъ стройности строгой
композиціи, подчиняется высшимъ цѣлямъ творчества и не исключаетъ
объективности его: личность поэта не выступаетъ въ его твореніи, его
личныя чувства, личные взгляды поглощены «объективностью».
Съ высоты этого ученія Гёте и Шиллеръ творятъ судъ и расправу надъ
современными поэтами и писателями Германіи въ своихъ «Ксеніяхъ»
(1797), и суровому суду подвергся и Фридрихъ Шлегель: въ одной
изъ эпиграммъ Шиллеръ зло смѣется надъ его «грекоманіей».
Шиллеръ былъ и правъ и неправъ. Неправъ онъ былъ потому, что
вѣдь Шлегель, строго говоря, лишь повторялъ, съ нѣкоторымъ инди-
видуальнымъ акцентомъ, то, что незадолго до этого самъ Шиллеръ про-
повѣдывалъ въ своихъ «Письмахъ объ эстетическомъ воспитаніи» (см.
выше, стр. 217). Не въ грекоманіи было Шиллеру упрекать Шлегеля;
скорѣе въ тѣхъ минахъ, которыя 23 - лѣтній юноша безсознательно
подводилъ подъ классицизмъ. Ибо правъ былъ Шиллеръ, направляя
противъ него свою стрѣлу: передъ нимъ стоялъ, самъ того не зная,
опаснѣйшій врагъ его классицизма, который готовился нанести послѣд-
нему ударъ, попавшій въ самый центръ его позиціи. Если Шиллеръ
впослѣдствіи сдѣлалъ значительныя уступки «романтической поэзіи» *),
то это было дѣло, главнымъ образомъ, Фридриха Шлегеля. Шлегель
съ самаго начала не считаетъ поэта связаннымъ какими-либо извнѣ
предписанными правилами или законами, въ особенности же онъ
отрицаетъ общеобязательность законовъ, формулированныхъ античной
эстетикой.
«Несчастнѣйшей идеей, когда-либо возникавшей..., было—приписы-
вать критикѣ и эстетическимъ теоріямъ грековъ авторитетъ, который
въ области теоретической науки совершенно непріемлемъ. Думали, что
здѣсь найденъ истинный философскій камень эстетики и стали примѣ-
нять отдѣльныя предписанія Аристотеля и сентенціи Горація въ ка-
чествѣ сильныхъ амулетовъ противъ злого демона модернизма».
(Міпог I, 168).
Между тѣмъ, теорія у древнихъ уже и ниже искусства, она возникла
въ эпоху упадка художественнаго вкуса (тамъ-же). Она всегда отражаетъ
въ себѣ опредѣленную предвзятую точку зрѣнія, имѣетъ въ виду огра-
ниченный кругъ явленій, никогда не охватываетъ всей совокупности
ихъ. Провѣрить и исправить ее мы не можемъ, такъ какъ до насъ дошли
лишь обломки древняго искусства, лишь отрывки древней поэзіи.
) См. статью Вальцеля: «ЗсЪіІІег ипсі сііе К.отапіік», въ его сборникѣ.
— 221 —
Общеобязательность древней эстетики и поэтики подрывается, на-
конецъ, еще однимъ важнымъ соображеніемъ: критика древнихъ огра-
ничена понятіемъ конкретнаго совершенства; высшей мѣрки они не
знаютъ (Міпог I, 308), до «метафизики красоты» они никогда не подни-
мались, «трансцендентной эстетики» они не создали. Этимъ отстраня-
-ется авторитетъ Аристотеля и Горація, не говоря уже о Буало и дру-
гихъ новыхъ теоретикахъ классицизма. Исключеніе составляетъ только
Платонъ. Его ученіе непосредственно вытекаетъ изъ «миѳическаго пред-
ставленія, что поэзія въ собственномъ смыслѣ—даръ и откровеніе бо-
говъ, а поэтъ—ихъ священный жрецъ, устами котораго они говорятъ».
Къ нему примыкаетъ, вѣроятно, еще Демокритъ, говорящій о «музы-
кальномъ энтузіазмѣ и божественности искусства». (Міпог I, 169). Здѣсь
намѣчается путь къ созданію «трансцендентной эстетики»; а въ созда-
ніи послѣдней вся задача, когда рѣчь заходитъ о вѣчныхъ, непрелож-
ныхъ нормахъ красоты. Въ этомъ—цѣль, которую намѣчаетъ для себя
и самъ Фридрихъ Шлегель. Романтизмъ дѣйствительно попытался со-
здать такую эстетику, которая, по своей всеобъемлющей ширинѣ, оста-
вила далеко за собой теоретическія построенія классиковъ.
Ясно, что «метафизика прекраснаго» предоставитъ поэту гораздо
•большую свободу, чѣмъ того допускалъ даже либеральный класси-
цизмъ Гёте и Шиллера. И Шлегель, лишь намѣтившій конечную цѣль,
лишь ощупывая пока почву, уже теперь примѣняетъ на практикѣ свое
требованіе свободы, рѣзко расходясь въ этомъ со своими учителями—
классиками.
Дѣло касается одного изъ важнѣйшихъ тезисовъ классицизма—о
•единствѣ, какъ основномъ законѣ всякой художественности, въ частно-
сти—драмы. Фридрихъ Шлегель излагаетъ свой взглядъ на этотъ вопросъ
въ письмѣ къ брату въ маѣ 1793 г. (Ѵ7а1ге1, стр. 86 и сл.). «Для поэзіи
существуютъ лишь два закона. Первый изъ нихъ заключается въ томъ,
чтобы разнообразное органически - необходимо связывалось во внутрен-
немъ единствѣ. Все должно быть направлено на одно, и изъ. этого одного
необходимо должно вытекать все остальное, мѣсто, которое оно зани-
маетъ въ цѣломъ, и значеніе». До этого пункта расхожденія, очевидно,
нѣтъ; тѣмъ рѣзче оно выступаетъ въ дальнѣйшемъ:
«Та точка, въ которой сходятся всѣ части и которая оживляетъ и
объединяетъ ихъ въ одно цѣлое,—сердце поэтическаго произведенія—
часто скрыто очень глубоко. Такъ, напр., въ «Гамлетѣ» оно заключается
въ его настроеніи, въ свойственномъ только ему взглядѣ на назначеніе
человѣка. Въ «Гетцѣ фонъ-Берлихингенъ»—въ духѣ нѣмецкаго рыцар-
ства, въ послѣдней его вспышкѣ передъ тѣмъ, чтобы погаснуть совсѣмъ.
Нѣкоторыя изъ дѣйствующихъ лицъ этой драмы—какъ бы предста-
вители новаго вѣка, борющагося со старымъ... Въ «Ромео» есть единство,
но я еще не смогъ раскрыть его. А въ «Донъ-Карлосѣ» (драмѣ Шиллера)
я его тщетно искалъ».
Признаніе внутренняго единства въ «Гамлетѣ», въ «Ромео» и въ «Гетцѣ
•фонъ-Берлихингенъ», очевидно, лежитъ за предѣлами классическаго
— 222 —
канона: предполагая возможность единства р а з н ы хъ типовъ, оно зна-
чительно расширяетъ одно изъ основныхъ положеній классицизма.
Правда, такъ понимаетъ дѣло, въ концѣ концовъ, и Шиллеръ: но и у
него это было нарушеніемъ классическаго принципа, навѣяннымъ именно
романтиками, и Вильгельмъ Шлегель недаромъ могъ считать «Вильгельма
Телля» совершеннѣйшей изъ драмъ Шиллера: въ ней содержалась круп-
ная уступка романтическимъ вкусамъ.
Въ совокупности взглядовъ Фридриха Шлегеля тутъ, несомнѣнно, на-
мѣчается довольно рѣзкое противорѣчіе, сказывающееся въ стремленіи
какъ бы примирить «новую» поэзію—несмотря на отрицаніе въ ней кра-
соты—съ теоретическими требованіями классицизма путемъ распро-
странительнаго толкованія принциповъ послѣдняго. Это и есть тотъ
путь, по которому Фридрихъ Шлегель подошелъ къ созданію теоріи
романтизма, поскольку она касается вопросовъ поэтики, т.-е. той теоріи,
въ которой античное и «новое» искусство примирялись въ болѣе общей,
высшей концепціи красоты.
Отмѣченное нами противорѣчіе глубоко обосновано въ духовномъ
мірѣ Фридриха Шлегеля за это время. Какъ лѣтъ 40 до этого въ клас-
сикѣ Лессингѣ съ восхваленіемъ греческой трагедіи мирится увлеченіе
Шекспиромъ, такъ теперь въ Фридрихѣ Шлегелѣ изъ-за теоретика-клас-
сика нерѣдко выступаетъ цѣнитель, подчасъ восторженный поклон-
никъ поэзіи средневѣковой и новой—по крайней мѣрѣ, въ единичныхъ
ихъ представителяхъ. Дѣйствительно, когда онъ говоритъ о своихъ
любимцахъ—Данте и Шекспирѣ,—то на его уста просятся выраженія
восторженнаго поклоненія, болѣе горячаго и страстнаго, чѣмъ когда
онъ говорилъ о классикахъ.
«Если ты не закончишь памятника, который ты обѣщалъ поста-
вить Данте»—пишетъ онъ брату въ февралѣ 1792 г., намекая на предпри-
нятую имъ, но затянувшуюся работу объ итальянскомъ поэтѣ и пере-
водъ его „Божественной Комедіи": «то ты совершишь преступленіе
передъ этимъ чудно-величественнымъ поэтомъ (эо ѵегзйпсіі^зі: би сіісЬ
ѵ^аЬгІісЬ ап сііезет ЬеггІісЬеп Наиріе, Ѵ/аІгеІ, р.37), передъ самимъ со-
бой и передъ богиней искусства. Ты открылъ скрытое святилище ея.
Въ твоей власти было—показать его всему міру». «Гигантское твореніе
(коІоззаІізсЬез Ѵ/егк)" этого поэта—«величественный феноменъ въ ту-
склой ночи того желѣзнаго вѣка» (Міпог I, 98).
Живѣйшій интересъ къ Шекспиру проявляется чрезвычайно часто
во всѣ эти годы, и рядъ мѣткихъ замѣчаній (напр., о Гамлетѣ, Ѵ/аІгеІ,
р. 24, 86 и сл. 94—97) доказываетъ, что онъ любовно изучалъ его. Онъ ему
душевно близокъ: недаромъ Фридрихъ въ Гамлетѣ узнавалъ самого себя.
«Шекспиръ изъ всѣхъ поэтовъ—самый правдивый», его можно было бы
назвать «безграничнымъ» (май 1793, Ѵ/аІгеІ, 87 и сл.). Онъ «музыкальнѣй-
шій» изъ всѣхъ поэтовъ (ріоиаіхбтатод тшѵ ког^тйѵ) и вмѣстѣ съ тѣмъ
«драматичнѣе» любого изъ «новыхъ» (декабрь 1793, Ѵ/аІгеІ, 156). Но
тутъ же рядомъ и ограниченіе: «однако, все же я долженъ признаться,
что эти два элемента его генія дѣйствуютъ отрывочно, отдѣльно другъ
— 223 —
отъ друга, не въ той прекрасной гармоніи, какъ у всѣхъ- грече-
скихъ поэтовъ». Мы получаемъ впечатлѣніе какого-то неполнаго и
неяснаго компромисса: теоретическаго восхваленія эстетическихъ прин-
циповъ строгаго классицизма при органическомъ предпочтеніи «но-
вой поэзіи».
Такъ оно, несомнѣнно, и было. Французскій ученый (Нои^е), по-
святившій годамъ исканія Фридриха Шлегеля спеціальное изслѣдова-
ніе *), показалъ
намъ, какъ этотъ
компромиссъ
могъ состояться.
Фридриха
привелъ къ клас-
сицизму н е
столько приро-
жденный вкусъ
къ благородной
простотѣ антич-
наго—безлична-
го — искусства,
сколько инстинк-
тивное желаніе
освободиться отъ
той мятежной не-
ясности, отъ
тѣхъ мучитель-
ныхъ противо-
рѣчій, которыя
онъ ощущалъ въ
своей душѣ.Хао-
тичности его ду-
шевнаго состоя-
нія въ значи-
тельной степени
Каролина Бёмеръ(1763—1809).
способствовали и личныя тяжелыя переживанія Лейпцигскаго вре-
мени: неудовлетворенность юриспруденціей, неясность будущаго, му-
чительное исканіе призванія, неувѣренность въ себѣ и своихъ си-
лахъ, наконецъ—несчастная любовь, разроставшаяся въ его болѣз-
ненно-разгоряченной фантазіи до размѣровъ роковой страсти и дѣйстви-
тельно приведшая его на край гибели. Его спасли тогда матеріально—
заботы брата, духовно—мягкая рука женщины, Каролины. Она впер-
вые внесла миръ въ эту мятущуюся душу, укрѣпила въ немъ вѣру въ
себя, выяснила призваніе, указала путь. Лѣтомъ 1793 г. онъ увидалъ ее
впервые, и уже съ сентября того же года изъ его писемъ исчезаетъ мысль
) См. ниже библіогр. указатель.
— 224 —
о самоубійствѣ, преслѣдовавшая его въ предшествующіе два года *).
Вступивъ на новый путь, онъ уже не покидаетъ его до конца и срав-
нительно быстро справляется съ собой, несмотря на трудность задачи.
Разобраться въ хаосѣ идей и противорѣчивыхъ влеченій было нелегко.
Душа будущаго теоретика романтизма отягчена двойнымъ наслѣдіемъ
XVIII вѣка—раціонализмомъ и сентиментализмомъ; въ ней идетъ борьба
-между чувствомъ и разумомъ, между инстинктомъ и разсужденіемъ,
между чувствомъ конкретной реальности и стремленіемъ къ безконеч-
ному, къ великому, безымянному. И вотъ, онъ полу-инстинктивно, но
не безъ .едва замѣтнаго вліянія Каролины, ищетъ исцѣленія, ищетъ
•спасенія въ безмятежной красотѣ античнаго міра. Свою мятущуюся
душу онъ хочетъ успокоить, усмирить, пріобщивъ ее къ гармоніи антич-
ной красоты. Довѣріемъ къ цѣлительной силѣ прекраснаго онъ про-
никся, читая Платона, вдохновляясь его величественнымъ макрокос-
момъ, его идеей добра и красоты; оно укрѣпилось въ немъ, когда онъ,
изучая произведенія античнаго искусства, вникъ, при помощи Винкель-
мана, въ тайну его «благородной простоты и тихаго величія». Сюда же,
наконецъ, приводило его и Кантовское опредѣленіе прекраснаго и
•его значенія для человѣка. Только въ культурѣ грековъ существуетъ
полная гармонія между всѣми проявленіями жизни, только здѣсь искус-
ство, выдѣляясь изъ природы, никогда не теряетъ связи съ нею, стре-
мится лишь закончить ее въ художественномъ твореніи, руководствуясь
•безсознательнымъ влеченіемъ. Только въ древней Греціи индивидуаль-
ность почти совпадаетъ съ «типомъ», исчезая въ общей гармоніи міра,
какъ легкая волна исчезаетъ въ океанѣ.
Этому міру, полному цѣльности и гармоніи, въ сознаніи Шлегеля
противопоставляется теперь міръ современности, потерявшій внутрен-
нее единство, а потому дисгармоничный, запутанный, блуждающій
между непримиримыми противорѣчіями, какъ его собственная душа.
Античному искусству противополагается «новое», сознательное, «искус-
ственное». «Сила и матеріалы были даны, правда, природой; но руково-
дящимъ принципомъ было не инстинктивное влеченіе, а извѣстныя на-
правляющія понятія» (Міпог I, 98). Спасеніе для личности, для искус-
ства и для человѣчества—въ возвращеніи къ жизни уравновѣшенной,
управляемой ритмомъ истинной красоты—той красоты, которую онъ
назвалъ «объективной». Только «истинное подражаніе» античности спа-
сетъ современную культуру отъ внутренняго разлада. Люди должны
развивать въ себѣ не то, что ихъ разъединяетъ и отличаетъ другъ отъ
.друга, не личное, частное, а то, что ихъ сближаетъ и объединяетъ въ
одно цѣлое, то, что въ нихъ есть общаго, родового. Цѣль жизни не инди-
видуализація, а, наоборотъ, уничтоженіе личности въ объективности,
въ гармоничномъ ритмѣ мірозданія. А потому, и художники, въ частно-
сти поэты, должны стремиться не къ индивидуалистическому искус-
ству, не къ воплощенію рѣдкаго, частнаго, оригинальнаго, характер-
*) См. письмо Новалиса, написанное весной 1793. В.аісЪ, р. 2—6.
— 225 —
наго, интереснаго, а къ тому, чтобы ихъ поэзія давала общему содер-
жанію общую же форму. Отсюда «ражъ объективности», который при-
сущъ Фридриху Шлегелю въ это время, по его собственнымъ словамъ:
въ немъ звучитъ глубоко-личная нота.
Однако, его личность не смогла претвориться въ «ритмическомъ
космосѣ» античнаго пониманія: слишкомъ сильно говорилъ въ юношѣ
голосъ современнаго человѣка съ его исканіями, съ его призывомъ къ
уразумѣнію безконечнаго разнообразія міра, раскрывавшагося передъ
нимъ въ роскошной пестротѣ. Шекспиръ писалъ недаромъ; да и Гёте
не вполнѣ подходилъ подъ мѣрку строгаго классицизма. Фридрихъ
чувствуетъ приближеніе новаго, великаго дня. Но онъ не можетъ пока
отдать себѣ ясный отчетъ въ томъ, что онъ собой принесетъ. И на
первыхъ порахъ получается компромиссъ, охарактеризованный выше.
Это была переходная ступень, быстро пройденная; но ступень, необходи-
мая для достиженія болѣе широкаго, болѣе свободнаго пониманія міра
и искусства.
Къ этой цѣли онъ органически стремится уже теперь въ силу глу-
боко заложенныхъ въ его душѣ потребностей, которыя не могутъ найти
удовлетворенія въ ясномъ и стройномъ міросозерцаніи классицизма.
Для послѣдняго въ міросозданіи не существуетъ тайнъ, недоступныхъ ура-
зумѣнію, такъ какъ онъ ограничивается тѣмъ, что вмѣщается въ сознаніи.
Фридрихъ Шлегель ясно видитъ передъ собой предѣлы послѣдняго: его
мысль острая, окрыленная страстной жаждой абсолютнаго знанія, слиш-
комъ часто разбивается объ окружающую ее стѣну. Онъ думаетъ о себгь,
характеризуя Гамлета въ письмѣ къ брату (19 іюня 1793, Ѵ/аІгеІр. 94 г.):
«Когда человѣкъ спрашиваетъ такъ (какъ Гамлетъ) объ истинѣ,
то природа отвѣчаетъ молчаніемъ; для такихъ устремленій, передъ та-
кимъ строгимъ анализомъ міръ—ничто, потому что наше тлѣнное су-
ществованіе не можетъ создать ничего, что удовлетворяло бы нашимъ
божественнымъ требованіямъ». Ясное пониманіе трагизма Гамлета—
т.-е. трагизма его собственной мысли—не мало способствовало усиле-
нію и обостренію душевнаго кризиса въ Лейпцигѣ: «Несчастенъ тотъ,
кто его (Гамлета) понимаетъ», пишетъ онъ въ томъ же письмѣ, «при
извѣстныхъ условіяхъ это произведеніе могло бы непосредственно при-
вести къ самоубійству».
И еще одно: въ Фридрихѣ Шлегелѣ «холодная мысль сочетается съ
горячимъ сердцемъ», неутолимая жажда абсолютнаго знанія съ безко-
нечной жаждой любви, стремящейся обнять великую гармонію, кото-
рая пока лишь чувствуется за предѣлами человѣческаго разумѣнія,—
и слиться съ нею. Уже теперь стремленіе къ безконечному, тоска по немъ,
понимается Шлегелемъ какъ источникъ любви,—любви всякой, міро-
вой и личной. Вѣдь и личная любовь, любовь половая, вытекаетъ изъ
этой тоски, «такъ какъ сердце думаетъ найти въ любимомъ человѣкѣ то-
безконечное, чего ему недостаетъ *).
*) Письмо отъ 17 мая 1792 г., Ѵ/аІгеІ, р. 46.
Исторія западной литературы.
15
— 226 —
Здѣсь уже ясно высказано одно изъ основныхъ положеній роман-
тизма, и мнѣ невольно приходитъ на умъ крылатое слово Новалиса:
«Любовь есть конечная цѣль міровой эволюціи,—аминь вселенной!»
Въ стремленіи къ безконечному Фридрихъ Шлегель приближается
.къ настроенію «Бури и Натиска». Но только приближается; по существу,
его отношеніе совершенно иное. Тамъ вопросъ вообще не ставится:
.человѣкъ останавливается передъ «великой загадкой» въ благоговѣйномъ
Августа Бёмеръ (1785 —1800),дочь
Каролины отъ перваго брака. Портретъ
работы Тишбейна.
молчаніи, не дерзая приблизиться
къ ней жалкимъ своимъ умомъ;
здѣсь—она становится объектомъ
анализа: дерзновенная мысль гото-
вится взять приступомъ позицію,
казавшуюся неприступной, пробить
брешь въ стѣнѣ, сковывающей че-
ловѣческое знаніе и проникнуть въ
безконечную грозную глубину того,
что лежитъ за предѣлами созна-
нія. «Сознаніе романтиковъ напол-
нено содержаніемъ безсознательна-
го» (Рикарда Гухъ).
Въ новѣйшихъ трудахъ о ро-
мантизмѣ съ достаточной полнотой
выяснено это коренное отличіе его
отъ «Бури и Натиска», отличіе, сво-
дящееся къ различному пониманію
и оцѣнкѣ разума*).
Этимъ доотигнуто ясное раз-
граниченіе двухъ литературныхъ
теченій,
которыя раньше слишкомъ часто смѣшивались или, по край-
ней мѣрѣ, сближались.
Дѣйствительно, было
время, когда, съ легкой руки Геттнера и
Шерера, ранній романтизмъ понимался какъ продолженіе и довершеніе
нѣкоторыхъ тенденцій «Бури и Натиска»; съ этой точки зрѣнія, роман-
тики оказывались эпигонами того поколѣнія, которое вдохновлялось
идеями Руссо и Гердера, и имъ ставилось въ вину «одностороннее возве-
личеніе жизничувства, въ особенности фантазіи» и «погоня за 'несбы-
точными мечтами, фантомами». Ничто не можетъ быть ошибочнѣе та-
.кой точки зрѣнія: она въ корнѣ уничтожаетъ возможность вѣрнаго
пониманія сущности романтизма, ставя его въ совершенно неправиль-
ное историческое освѣщеніе.
Правда, между романтизмомъ (какъ раннимъ, такъ и позднѣйшимъ)
и «Бурей и Натискомъ» много, точекъ соприкосновенія, много общаго,
особенно въ литературныхъ вкусахъ и нѣкоторыхъ частныхъ тенден-
ціяхъ, какъ намъ выяснится ниже. Несомнѣнна и генетическая связь
*) См. Рісагба НисЪ, ІоасЪіті, Ѵ/аІгеІ и друг., въ библіограф. указателѣ.
— 227 —
между ними, вліяніе предшествующаго поколѣнія на послѣдующее.
Но все это не затрагиваетъ существа дѣла.
Представители «Бури и Натиска» не вѣрятъ въ разумъ: предѣлы
его ограничены, онъ не можетъ привести человѣка къ уразумѣнію без-
конечнаго, къ чему безсознательно стремится душа человѣка, не можетъ
даже приблизить его къ пониманію предвѣчной истины, безымяннаго
начала, объединяющаго, связующаго безконечное разнообразіе міра
въ одно органическое цѣлое. Довѣриться разуму, это значитъ—гнаться
за «мыльными пузырями». Одно только чувство, могучее чувство, охва-
тывающее всего человѣка, можетъ приблизиться къ этой цѣли. Отдавшись
ему, человѣкъ становится способнымъ, если не постигнуть и уразумѣть,
то все же почувствовать вездѣсущность предвѣчной силы, пронизы-
вающей, объединяющей и одухотворяющей мірозданіе, и слиться съ нею
въ вдохновенномъ порывѣ. Подвергнуть это чувство анализу значитъ—
уничтожить его; то, что передъ нимъ раскрывается—безымянно и
вѣчно непостижимо.
Не такъ романтики. И они также объяты, какъ мы видѣли, «страстной
жаждой вѣчности», тоской по абсолюту. Но они знаютъ, что въ этомъ
сказывается метафизическая потребность разумаи, вѣря въ безграничную
силу послѣдняго, они подвергаютъ свое чувство анализу его. И та и
другая точка зрѣнія одинаково восходятъ къ Канту.
Когда общій учитель старшаго поколѣнія, Гердеръ, будучи въ
60-хъ годахъ студентомъ Кенигсбергскаго университета, сдѣлался уче-
никомъ Канта, то онъ засталъ великаго философа въ періодѣ перелома
отъ метафизики стараго типа къ критицизму. Этотъ періодъ характе-
ризуется для него увлеченіемъ англійской философіей. «Традиція Лейб-
ницъ-Вольфовской метафизики была отодвинута на задній планъ опыт-
ной философіей Бэкона и Локка, пересѣкалась смѣлыми мечтами Руссо
и разлагалась, главнымъ образомъ, подъ вліяніемъ остроумныхъ сомнѣ-
ній Юма» (Гаймъ).
Скептицизмъ послѣдняго и его недовѣріе къ силѣ разума онъ и пе-
редалъ Гердеру, который, въ свою очередь, передавъ его своимъ учени-
камъ—литературной молодежи 70-хъ годовъ,—создалъ такимъ обра-
зомъ философскій субстратъ «Бури и Натиска», поддержанный и укрѣ-
пленный вдохновеннымъ паѳосомъ Руссо. Наивысшее художественное
выраженіе онъ получилъ въ раннихъ сценахъ первой части Фауста *)..
Въ то время, какъ Кантъ, быстро справившись съ этой полосой
скептицизма, создалъ для своей мысли новые пути, приведшіе его къ
критицизму, Гердеръ на всю свою жизнь такъ и остался «философскимъ
дилетантомъ, эмпиристическимъ скептикомъ съ идеалистическими по-
требностями, какимъ его когда-то сдѣлалъ Кантъ» (Гаймъ). Какъ извѣ-
стно, онъ впослѣдствіи даже вступилъ въ полемику со старикомъ Кан-
томъ, отстаивая передъ нимъ Канта молодого.
*) См. объ этомъ книгу Гайма о Гердерѣ и важную статью Вальцеля: «СоеіЪе ипсі
<іаз РгоЫет сіег ІаизІізсЪеп Ыаіиг», въ его сборникѣ.
15*
— 228 —
Фридрихъ Шлегель, наоборотъ,—и за нимъ весь ранній роман-
тизмъ—ученикъ критической философіи. Авторъ «Критики чистаго
разума», вообще, впервые ввелъ его въ пониманіе философскихъ про-
блемъ *), и онъ усердно изучаетъ его еще въ студенческіе годы, въ Лейп-
цигѣ. Что онъ строитъ отчасти на немъ свои эстетическіе выводы, объ
этомъ мы уже говорили. Но онъ перенялъ у него и тотъ существенно
важный тезисъ, что «жажда вѣковѣчнаго», «стремленіе къ безконеч-
ному» есть «требованіе разума», составляющаго чудное громкое дока-
зательство нашего божественнаго происхожденія» **).
Здѣсь—исходный пунктъ всей философіи романтизма.
Вновь пріобрѣтенное знаніе Фридрихъ немедленно примѣняетъ къ
дѣлу, вводя его въ оборотъ своихъ личныхъ идеалистическихъ мыслей
и интересовъ, и противополагая его «стародавней ненависти къ разуму»,
которую онъ отмѣчаетъ въ своемъ братѣ, ученикѣ Бюргера и Гердера
(октябрь 1793, Ѵ/аІгеІ, 125). Онъ старается убѣдить брата въ неправиль-
ности такого взгляда, того самаго брата, которому онъ, младшій, еще
въ маѣ того же года писалъ:«будьмоимъ учителемъ и образцомъ» (Ѵ/аІгеІ,
86). И въ формулировкѣ своихъ выводовъ онъ уже теперь, самъ того не
сознавая, расходится съ классиками: линія романтической мысли ясно
отклоняется отъ колеи классической, въ своемъ смѣломъ стремленіи
постичь разумомъ то, что казалось на вѣки непостижимымъ. Класси-
цизмъ старался уразумѣть, лишь то, что заключается въ сознаніи; ро-
мантизмъ подвергнетъ анализу разума и всю область подсознательнаго,
отстраненную—или отрицаемую—классицизмомъ (см. выше, стр. 226).
Въ этомъ отношеніи чрезвычайно важно и характерно его уже ци-
тированное нами письмо къ брату отъ 28 августа 1793 г. Конецъ его
можно назвать первымъ выраженіемъ романтической мысли, своего
рода манифестомъ, который былъ вызванъ какими-то возраженіями
Вильгельма въ недошедшемъ до насъ письмѣ. Приведу здѣсь соотвѣт-
ствующее мѣсто полностью:
«Я долженъ выступить противъ тебя на защиту двухъ вещей, ко-
торыя ты понимаешь невѣрно: системы и идеала. Я знаю, безобразное
злоупотребленіе ими со стороны безсмысленныхъ и бездушныхъ разсу-
дочниковъ (ѴегпйпШег) въ твоихъ глазахъ испачкали эти слова. Но
ты замѣчаешь только это и не узнаешь, несправедливо презираешь
чудныя громкія доказательства нашего божественнаго происхожденія.
Та, что мы въ твореніяхъ, дѣйствіяхъ и произведеніяхъ искусства на-
зываемъ душой (въ стихотвореніи я люблю называть это сердцемъ), въ
человѣкѣ духомъ и нравственнымъ достоинствомъ, въ мірозданіи—бо-
гомъ, т.-е. живѣйшую связь,—то въ понятіяхъ система. Существуетъ
только одна настоящая система—великая загадка (діе ^гоззе ѴегЬог^епе),
вѣчная природа, или истина. Но если ты представишь себѣ всю сово-
*) См. письмо отъ октября 1793 г. Ѵ/аІгеІ, р. 123.
**) «КозШсЪе, Іаиіе Огкапсіеп ипзегез ^оНІісЪеп Асіеіз», письмо отъ 28 авг. 1793 г.,
Ѵ/акеІ, р. 111.
— 229 —
купность человѣческихъ мыслей, какъ нѣчто цѣлое, то будетъ ясно,
что истина, законченное въ себѣ единство, есть необходимая, хотя никогда
не достижимая цѣль всякаго мышленія. Поэтому мы, простые смертные,
тоже не безполезны, хотя бы мы и не были такими хорошими наблюда-
телями, какъ вы—пророки; вы не должны односторонне пренебрегать
священнымъ даромъ человѣчества. И позволь мнѣ добавить еще, что
только духъ системы—который нѣчто совсѣмъ иное, чѣмъ сама система—
ведетъ къ многосторонности,—что неоспоримо, хотя и можетъ показаться
парадоксальнымъ. Источникъ идеала — страстная жажда вѣчности,
стремленіе къ божеству (діе ЗеНизисЫ: пасѣ СхоН), т.-е. наиболѣе бла-
городное и возвышенное, что есть въ нашей натурѣ. Нѣкоторые, не по-
нимающіе этого, думаютъ, что это противорѣчитъ природѣ, которая вѣдь
только въ согласіи съ духомъ порождаетъ истинно великое. Вдохно-
веніе—мать идеала, а понятіе—его отецъ. Въ чемъ же заключается наше
достоинство, какъ не въ силѣ и рѣшимости уподобиться Богу, всегда
имѣть передъ глазами безконечность!»
Передъ нами въ этомъ отрывкѣ и очень характерный образчикъ
стилистическихъ пріемовъ Фридриха Шлегеля, его отрывочность, сжа-
тость, подчасъ неясность. То, что мы уже сказали о Фридрихѣ, дастъ
читателю возможность легко разобраться въ его изложеніи, спѣшащемъ
впередъ какъ бы скачками. Ярко выступаетъ полемика противъ настроенія
«Бури и Натиска», разувѣрившагося въ разумѣ; но и раціоналисты за-
клеймены презрительной кличкой «бездушныхъ разсудочниковъ». Съ
другой стороны, намѣчается идеалистическая философія позднѣйшаго
времени, предвосхищаются нѣкоторыя положенія Шеллинговой натур-
философіи, сказывается глубокая потребность въ единствѣ всего су-
щаго и, неясно пока, отграничивается позиція отъ философіи клас-
сиковъ требованіемъ универсальной всесторонности и непоколебимо-
глубокой вѣрой во всемогущество вдохновенной мысли. Еще 14 марта
1801, выступая на диспутѣ передъ философскимъ факультетомъ іенскаго
университета, Фр. Шлегель назначилъ однимъ изъ тезисовъ для защиты
«ЕпІНизіазтиз езі ргіпсіріит агііз еі зсіепііае»—«вдохновеніе—источникъ
и начало искусства и науки», а для пробной лекціи въ факультетѣ же
имъ была избрана тема: «Объ энтузіазмѣ или вдохновеніи».
Итакъ, Фридрихъ Шлегель на перепутьи: онъ сталъ въ сознатель-
ную оппозицію къ раціонализму и къ тенденціямъ «Бури и Натиска»;
не вполнѣ отчетливо выяснилось, но тѣмъ сильнѣе чувствуется несо-
гласіе съ классицизмомъ. Равновѣсія, однако, еще не достигнуто; бѣгство
въ «объективность» не привело къ нему, такъ какъ она, эта объективность,
не утолила его жажды всесторонней «тотальности», не утолила и жажды
любви, уничтоженія личности въ гармоніи вселенной, во всѣхъ своихъ
проявленіяхъ охваченной. Впереди намѣчается рѣшеніе въ идеалисти-
ческихъ порывахъ его мысли. Но они пока неясны, неопредѣленны. Фило-
софскій критицизмъ Канта не удовлетворяетъ: въ немъ чувствуется про-
тиворѣчіе между критикой чистаго разума, отрицающей возможность
познанія абсолюта, «вещи въ себѣ», и критикой практическаго разума,
— 230 —
утверждающей, что въ категорическомъ императивѣ человѣкъ пріоб-
щается къ абсолюту, если не по содержанію его, то все же по предвѣч-
нымъ законамъ, изъ абсолюта исходящимъ. Въ этомъ противорѣчіи,
очевидно, раскрывается лазейка, черезъ которую мысль можетъ про-
никнуть въ міръ потусторонній. Уже вчитываясь въ Канта, въ октябрѣ
1793 г., Фридрихъ Шлегель въ письмѣ къ брату возражаетъ противъ
одного изъ положеній его (Ѵ/аІгеІ, р. 123). Ясно чувствуется необходи-
мость пойти дальше по пути, какъ бы предуказанному самимъ Кантомъ.
Но путь этотъ неясенъ, и мысль Фридриха Шлегеля не нашла точки
опоры для преодолѣнія первыхъ препятствій. Они были устранены дру-
гимъ мыслителемъ, ученикомъ и въ извѣстномъ смыслѣ довершителемъ
Канта.
Фихте произнесъ то волшебное слово, передъ которымъ, какъ
отъ прикосновенія магическаго жезла, поднялась завѣса, скрывавшая
свѣтозарный горизонтъ идеализма. Міръ озарился для Шлегеля новымъ
свѣтомъ: теперь цѣль ясна, ясенъ и путь къ ней. И Фридрихъ Шлегель
идетъ по нему, спѣша и волнуясь, опрокидывая на пути всѣ мелкія
препятствія, не боясь парадоксальныхъ скачковъ. Со свойственной ему
стремительной энергіей мысли, онъ быстро оріентируется, быстро укрѣ-
пляетъ новую позицію. Это была—позиція романтизма, уже яснаго,
отчетливаго, сознательнаго, хотя и не вполнѣ еще законченнаго. Вся
философія романтизма вытекаетъ изъ примѣненія тезисовъ Фихте къ
рѣшенію вопросовъ, волновавшихъ Фридриха Шлегеля: романтическая
концепція міра восходитъ къ монистическому идеализму Фихте, роман-
тическая эстетика—къ его субъективизму. Натурфилософія Шеллинга
внесла въ теорію романтиковъ лишь одну поправку — правда, весьма
существенную, какъ мы увидимъ.
Съ того момента, когда въ оборотъ романтическаго движенія во-
шелъ идеализмъ Фихте, движеніе это значительно ускоряется. Съ нимъ
вмѣстѣ и мы можемъ ускорить темпъ нашего изложенія.
Фихте выступилъ со своимъ ученіемъ въ 1794 г. *) и уже’въ слѣдую-
щемъ году мы слышимъ о немъ впервые изъ устъ Фридриха Шлегеля:
въ письмѣ къ брату отъ 17 августа 1795 г. (Ѵ/аІгеІ, р. 235 онъ назы-
ваетъ его «величайшимъ изъ нынѣ живущихъ метафизическихъ мысли-
телей» и сравниваетъ его «увлекательное краснорѣчіе» съ «стилизован-
ными упражненіями въ декламаціи» Шиллера. «Этотъ мыслитель оста-
вляетъ за собой Канта и Спинозу и можетъ, если захочетъ, превзойти
въ краснорѣчіи Руссо» (23 декабря 1795, Ѵ/аІгеІ, р. 244).,
Очевидно, уже при первомъ чтеніи онъ произвелъ на него глубо-
кое впечатлѣніе. Быстро заканчиваются нѣкоторыя мелкія работы еще
изъ области античной литературы, начатыя раньше (см. выше, стр. 217);
и уже въ мартѣ 1796 г. въ предисловіе къ статьѣ «объ изученіи грече-
ской поэзіи» вносятся нѣкоторыя поправки, едва ли безъ вліянія Фихте:
*) ѴІеЪег сіеп Ве^гИГ сіег Ѵ/іззепзсЪаГЬзІеЪге осіег сіег зо^епаппіеп РЪіІозорЪіе, Ѵ7еі-
таг, 1794.
— 231 —
въ этихъ поправкахъ дѣлались значительныя уступки Шиллеру и его
статьѣ «О наивной и сентиментальной поэзіи» *), въ смыслѣ иной оцѣнки
современной поэзіи въ сравненіи съ античной **). Съ этого момента онъ
всецѣло отдался потоку фихтевскаго идеализма, увлекающему и его
къ совершенно новымъ выводамъ. Античность осталась позади. Шле-
гель попрежнему поклонникъ и тонкій цѣнитель ея красоты, но она
уже не есть для него послѣднее слово и мѣрило красоты вообще. Рядомъ
съ нею выступаетъ, какъ равноправная сила, а вскорѣ заслоняетъ собой
все остальное—современность, «новая» поэзія, которая еще недавно
представлялась только «интересной», не болѣе.
Въ чемъ же заключался импульсъ, полученный Шлегелемъ со сто-
роны идеалистической философіи Фихте? Минуя общую характери-
стику ея, я могу ограничиться указаніемъ тѣхъ ея тезисовъ, которые
непосредственно повліяли на Фридриха Шлегеля, и выясненіемъ этого
вліянія на эволюцію романтической теоріи.
Фихте учитъ, что реальный міръ, воспринимаемый нашими чув-
ствами—иллюзія. Истинную реальность имѣетъ только духъ. Онъ
создаетъ то, что мы называемъ реальностью, чувственнымъ міромъ;-
создаетъ не только его форму—какъ утверждалъ Кантъ,—но и самую-
сущность его, матерію; точнѣе—творческій духъ самъ есть тотъ мате-
ріалъ, изъ котораго создается вселенная. Матерія не имѣетъ само-
стоятельнаго бытія, не имѣетъ того состава, который мы ей припи-
сываемъ; она—результатъ творческаго акта духа, а потому она сама—
духъ. Матерія и духъ совпадаютъ въ абсолютномъ «я». Природа есть
объективированный духъ, «вещь въ себѣ» есть проэкція духа въ без-
конечность. Она создается безсознательнымъ актомъ «интеллектуальнаго
созерцанія», какъ бы раздвоеніемъ «я», такъ какъ міръ, воспринимаемый
нашими чувствами, есть только отраженіе «я» въ самомъ себѣ. Этотъ
актъ необходимъ, такъ какъ «я» существуетъ лишь постольку, поскольку
оно дѣйствуетъ. Субъектъ предполагаетъ объектъ, «я» предполагаетъ
«нб-я», потому что лишь создавая послѣднее, «я» становится спо-
собнымъ дѣйствовать.
Но въ этомъ самоотраженіи внутренняя сущность нашего духа еще
не находитъ исчерпывающаго выраженія: оно не есть высшая форма
его дѣятельности, а лишь актъ, необходимый для его проявленія, т.-е.
существованія. Мы дѣйствуемъ истинно, лишь проявляя свою свободную
волю. «Я» создаетъ «не-я>> для того, чтобы вступить съ нимъ въ борьбу
и побѣдить его, такъ какъ мы вполнѣ осуществляемъ наше «я», лишь
стараясь превратить созданный нами міръ представленій въ міръ сво-
боды, въ вѣчно творимое сверхчувственное царство добра.
Такимъ образомъ, «вещь въ себѣ» не недоступна познанію, какъ
утверждалъ Кантъ. Анализируя себя, «я» сознательно возсоздаетъ
*) Она появилась въ декабрѣ 1795 и январѣ 1796 г.
*♦) Уступки были настолько значительны, что современники могли усмотрѣть
въ предисловіи частичное опроверженіе содержанія самой статьи.
— 232 —
вселенную, созданную имъ безсознательно, и тѣмъ самымъ познаетъ
ея сущность и законы, ею управляющіе, такъ какъ въ этихъ законахъ
лишь отражается способъ, которымъ мы создаемъ наши представленія.
Въ этическомъ же смыслѣ, вселенная становится орудіемъ безконеч-
наго нравственнаго усовершенствованія.
Вотъ, сущность фихтевскаго ученія. Ясно, что оно должно было
увлечь Фридриха Шлегеля не только въ силу своей парадоксальной
смѣлости, отвѣчавшей его любви къ рѣзкимъ контрастамъ и яркимъ
эффектамъ; не только въ силу головокружительной отвлеченности, но
и по содержанію своихъ главныхъ тезисовъ, въ силу ихъ интенсивнаго
идеализма. Они нашли въ немъ хорошо подготовленную почву. Мы могли
отмѣтить уже до его знакомства съ Фихте въ ходѣ его мысли ясныя
идеалистическія тенденціи, какъ бы предугадывавшія его систему. Но
Фихте далъ имъ направленіе и внушилъ имъ смѣлость конечныхъ
выводовъ.
Шлегель нашелъ здѣсь, прежде всего, путь къ абсолютному зна-
нію. Фихте пробилъ стѣну, которою критицизмъ обозначилъ предѣлы
человѣческаго знанія: человѣкъ носитъ самъ въ себѣ весь міръ и его
законы, онъ властвуетъ надъ міромъ, потому что онъ его создалъ; изу-
чая свое духовное «я», онъ пріобщается къ знанію абсолюта.
Онъ нашелъ въ немъ, далѣе, удовлетвореніе для своей потребности
всеобъемлющаго единства: ибо, по Фихте, матерія и духъ объединяются,
отожествляются въ абсолютномъ «я». Этимъ устраняется мучившая Шле-
геля борьба противоположныхъ началъ или, вѣрнѣе, утверждается ея
законность и необходимость: вѣдь только въ борьбѣ съ созданнымъ имъ
самимъ міромъ «я» можетъ проявить свою свободную волю, составляю-
щую его сущность.
Наконецъ, онъ нашелъ здѣсь, въ системѣ, утверждавшей первен-
ство и суверенную власть духовнаго «я» надъ матеріей, отвѣтъ на свои
идеалистическіе запросы, а въ субъективизмѣ ея—подтвержденіе и при-
знаніе тѣхъ индивидуалистическихъ тенденцій, которыя проявлялись
въ немъ раньше, несмотря на теоретическое предпочтеніе классицизма.
Откровенный и рѣшительный разрывъ съ послѣднимъ былъ теперь
необходимъ, такъ какъ новое ученіе не мирилось съ его взглядами по
существу.
Человѣкъ властвуетъ надъ природой, но можетъ управлять ею лишь
постольку, поскольку онъ позналъ ея законы; сами законы лежатъ внѣ
его власти, и самъ онъ имъ подчиненъ: такова была точка зрѣнія гётев-
скаго натурализма. Фихте же, наоборотъ, положилъ въ основу своего
ученія свободу абсолютнаго «я», проявляющуюся въ человѣкѣ, въ «я»
эмпирическомъ.
Разъ міръ и его законы суть не то иное, какъ продуктъ этой сво-
боды, то, очевидно, человѣкъ и можетъ и долженъ распоряжаться ими
по своему усмотрѣнію: онъ можетъ и долженъ перестроить, обновить
міръ въ смыслѣ согласованія его съ идеаломъ. Въ глазахъ Фихте этимъ
не утверждался произволъ эмпирическаго «я», т.-е. личности, такъ какъ
— 233 —
истинная свобода принадлежитъ абсолютному «я» и проявляется въ пре-
дѣлахъ нравственнаго закона. Шлегель же не удержался на этой вы-
сотѣ: ученіе о свободѣ увлекло его, какъ мы увидимъ, до крайнихъ пре-
дѣловъ субъективизма *). Въ этомъ сказалась научная слабость его,
что его сужденія болѣе передавали быстро схваченныя впечатлѣнія,
чѣмъ результаты терпѣливо проведенныхъ мысленныхъ процессовъ
(Гаймъ).
Въ чисто философскомъ смыслѣ ученіе Фихте его не вполнѣ
удовлетворяло: оно не закончено, не даетъ системы, оно не достаточно
«циклично», въ немъ нѣтъ «полемической тотальности». Онъ, Шлегель,
хочетъ дать ему эту законченность. Но фактически онъ дополнилъ его
лишь рядомъ отрывочныхъ незрѣлыхъ мыслей и замѣчаній, изъ которыхъ
выясняется, что онъ искалъ рѣшенія вопроса въ томъ направленіи, въ
которомъ его впослѣдствіи нашли Шеллингъ и Гегель.
Но эта сторона дѣла насъ здѣсь не касается. Насъ интересуютъ лишь
выводы, которые привели къ формулировкѣ романтической теоріи. Здѣсь,
какъ въ предшествующій періодъ, рѣшеніе міровыхъ вопросовъ сливается
съ рѣшеніемъ эстетическихъ: иной точки зрѣнія Фр. Шлегель, по су-
ществу своего духовнаго склада, занять не могъ **).
Усматривая сущность античнаго искусства въ его «объективности»,
онъ, строго говоря, обозначалъ этимъ терминомъ «абсолютно прекрасное»,
которое онъ находилъ въ немъ. Ученіе Фихте давало возможность позна-
нія абсолюта вообще, утверждая, что въ дѣятельности самодержавнаго
«я» заключено всякое бытіе, чувственное и сверхчувственное. Этотъ те-
зисъ сталъ отнынѣ исходнымъ пунктомъ всѣхъ построеній Шлегеля,
какъ метафизическихъ, такъ и этическихъ и эстетическихъ. И первой
жертвой новаго пониманія должна была пасть «объективность» и исклю-
чительное преклоненіе передъ античностью.
Въ самомъ дѣлѣ, если міръ есть продуктъ творческаго «я», то ни въ
жизни, ни въ искусствѣ не можетъ быть объективнаго, разъ навсегда
установленнаго идеала. Въ духовномъ «я» заключается возможность без-
*) Въ теоріи, впрочемъ, Шлегель никогда не доходилъ до этой крайности: онъ
согласенъ съ Фихте, что «абсолютная свобода можетъ быть признана лишь за транс-
цендентальнымъ субъектомъ», не за эмпирическимъ, см. Міпог II, 103.
**) Фридрихъ Шлегель, покинувъ Дрезденъ лѣтомъ 1796 г., переселился въ
Іену, гдѣ прожилъ съ братомъ ровно годъ; въ іюлѣ 1797 г., онъ переходитъ въ Бер-
линъ, чтобы въ сентябрѣ 1799 вновь вернуться въ Іену. Вліяніе Фихте сказывается
особенно сильно въ первую іенскую эпоху, а затѣмъ въ Берлинѣ. Важнѣйшія изъ
относящихся сюда статей Шлегеля слѣдующія: рецензія на первые 4 тома «Крити-
ческаго журнала философіи» (издававшагося подъ редакціей Нитгаммера и Фихте),
въ іенской <,Всеобщей литературной газетѣ» (АП&етеіпе Еіііегаіиггеііип^) за мартъ
1797; статьи (отчасти недоконченныя) о Кантѣ, Лессингѣ, Якоби и Форстерѣ въ
журналахъ «БеиІзсЫапсІ» и «Ьусеит сіег зсЪбпеп Кііпзіе», издававшихся Рейхардтомъ.
Особенно же характерны для данной ступени ученія Фр. Шлегеля его афоризмы
подъ названіемъ «"Фрагментовъ». Первые 127 появились въ«Ьусеит», 1797, остальные
въ журналѣ, издававшемся самими романтиками «АіЪепаит» 1798.—Всѣ перечислен-
ныя статьи и фрагменты перепечатаны во второмъ томѣ изданія Міпог’а.
— 234 —
конечнаго развитія и усовершенствованія, оно носитъ въ себѣ абсолютное
совершенство какъ бы въ зародышѣ. А отсюда вытекаетъ и законность
и необходимость использованія этой возможности, т.-е. свободнаго всесто--
ронняго развитія, ничѣмъ, по Шлегелю, не стѣсненнаго. Мѣсто объектив-
ности занимаетъ субъективность, требованіе свободнаго развитія, которое
въ каждый данный историческій моментъ, въ каждомъ индивидуумѣ
можетъ проявиться различно. Было время, когда въ сознаніи Шлегеля
существенно-античное противополагалось существенно современному и
проблема новой поэзіи усматривалась въ соединеніи этихъ двухъ началъ
(см. выше, стр. 216). Теперь соединеніе это достигнуто, но въ совершенно
иномъ смыслѣ, чѣмъ думалъ Шлегель еще въ 1794 году: оказалось, что
античное и современное «абсолютно - тожественны», а стало быть, и
значеніе ихъ уравнено, оцѣнка ихъ должна быть, по меньшей мѣрѣ,
одинакова.
Это равновѣсіе, однако, продержалось недолго. Очевидно, что живая,
подвижная, эволюціонирующая современность съ ея безконечными воз-
можностями болѣе соотвѣтствуетъ идеалу всесторонняго свободнаго
развитія, чѣмъ античность, скованная неподвижнымъ идеаломъ объектив-
ности. Если раньше высшей цѣлью человѣка обозначалось претвореніе
личности въ ритмической гармоніи мірозданія (см. выше, стр. 224),то теперь
она выяснилась въ безконечномъ развитіи свободной личности, въ при-
ближеніи къ божеству *). Гармоничная цѣльность и единство замѣнены
полнотой, и конечной цѣлью развитія личности, человѣчества и искусства,
намѣчается не «тотальность», какъ прежде, а «прогрессивная универ-
сальность». Какъ видимый міръ вѣчно творится абсолютнымъ «я», такъ
и поэзія вѣчно будетъ твориться; въ томъ и сущность ея, что она никогда
не будетъ закончена. А потому, никакой теоріей ее не исчерпаешь; нужно
бы было быть пророкомъ, чтобы опредѣлить ея идеалъ. Она безконечна
и свободна. «Произволъ поэта не долженъ терпѣть надъ собой никакого
закона». Универсальность же его заключается «въ глубокомъ, неутоми-
момъ... участіи ко всему живому и въ нѣкоторомъ чувствѣ святости
расточительной полноты» (Міпог II, 325).
Всѣ упреки, которые когда-то дѣлались новой поэзіи, теперь обра-
щаются ей въ похвалу. Данте и Шекспиръ, которые когда-то должны
были уступить первое мѣсто античнымъ поэтамъ, теперь выражаютъ
высшую норму, становятся образцами. Данте, Шекспиръ и Гёте—«вели-
кое трезвучіе новой поэзіи».
И тутъ снова—Гёте, какъ въ первыхъ письмахъ и статьяхъ Шле-
геля. Но не Гёте—мыслитель-натуралистъ, и не классикъ, пѣвецъ Ифи-
геніи, а авторъ романа о Вильгельмѣ Мейстерѣ, этого «божественнаго
*) Конечная цѣль человѣка, говоритъ Фихте 1794,—подчинить себѣ все, лишен-
ное разума, властвовать надъ нимъ свободно, по собственному закону. Эта цѣль
останется на вѣки недоступной, если человѣкъ не долженъ перестать быть человѣ-
комъ, если онъ не долженъ сдѣлаться богомъ. «Но онъ можетъ и долженъ вѣчно при-
ближаться къ этой цѣли, а потому безконечное приближеніе къ ней есть истинное
назначеніе человѣка».
— 235 —
растенія», въ которомъ «все—поэзія, чистая высокая поэзія». «Виль-
гельмъ Мейстеръ» становится канономъ художественнаго совершенства,
Шлегель готовъ выводить изъ него законы поэтическаго творчества вообще.
Это—романъ, но романъ не имѣющій себѣ подобнаго въ міровой лите-
ратурѣ; онъ долженъ быть исходнымъ пунктомъ новой классификаціи
поэтическихъ родовъ и новой сравнительной оцѣнки ихъ. Вершина по-
этическаго творчества не трагедія, какъ казалось раньше, а романъ
типа «Вильгельма Мейстера». «Романтическая» поэзія есть, именно, по-
эзія «романа». Это—этимологія новая: раньше Фр. Шлегель употреблялъ
терминъ «романтическій» въ иномъ смыслѣ, примѣняя его къ характе-
ристикѣ поэтовъ средневѣковыхъ, въ частности романскихъ, и прида-
вая ему иногда значеніе «фантастическаго».
Откуда такая—по меньшей мѣрѣ односторонне-преувеличенная—
оцѣнка гётевскаго романа? Отвѣтъ на этотъ вопросъ приводитъ насъ къ
другому центральному пункту романтической теоріи—къ ученію объ
«ироніи».
Само слово и понятіе—давнія. Шлегель зналъ ихъ со словъ Платона
о Сократѣ, и уже въ раннихъ своихъ статьяхъ онъ примѣняетъ ихъ не
только къ характеристикѣ діалектическихъ пріемовъ Сократа, траги-
ческаго искусства Софокла и уничтоженія сценической иллюзіи въ коме-
діяхъ Аристофана, но и къ характеристикѣ итальянскаго эпоса ренес-
санса—Пульчи, Боярдо, Аріосто — и «романтическихъ» произведеній
Виланда (Міпог I, 18, 140 и сл., 160,239), хотя онъ и говоритъ здѣсь не
объ ироніи, а лишь о «господствѣ надъ матеріаломъ», о смѣшеніи серьез-
наго съ шуткой, и о «легкой насмѣшкѣ» (Іеізе РегзіНа^е).
Подъ вліяніемъ Фихте, художественная «иронія» получаетъ теперь
философское обоснованіе, выясняется какъ необходимый элементъ по-
эзіи и становится мѣриломъ ея художественности вообще, занявъ мѣсто
прежней «объективности». Она выводится изъ Фихтевскаго ученія объ
интеллектуальномъ созерцаніи, которое есть не что иное, какъ непо-
средственное сознаніе самого процесса моего дѣйствія и его содержанія;
она есть то, черезъ что я знаю что-либо, потому именно, что я это дѣлаю.
Я не могу ступить шага, двинуть рукой или ногой безъ интеллектуаль-
наго созерцанія моего «я» въ этихъ дѣйствіяхъ; только черезъ него я знаю,
что я это дѣлаю, только черезъ него я отличаю мое дѣйствіе и въ немъ
самого себя отъ объекта дѣйствія. Отсюда для романтиковъ вытекаетъ
способность души, въ каждый данный моментъ, такъ сказать, подни-
маться сама надъ собой, способность наблюдать самое себя какъ бы въ
зеркалѣ, отдавать себѣ отчетъ въ собственныхъ мысляхъ и дѣйствіяхъ,
размышлять о нихъ и свободно управлять ими. Ясно обрисовывается
задача личнаго развитія человѣка: «Вполнѣ свободный развитой чело-
вѣкъ, говоритъ Шлегель, долженъ бы быть въ состояніи настраивать
себя по собственному усмотрѣнію философски или филологически, кри-
тически или поэтически, исторически или риторически, на античный
или на современный ладъ, вполнѣ произвольно, какъ настраиваешь
инструментъ, во всякое время и въ любой мѣрѣ» (Міпог II, 191). Въ
— 236 —
примѣненіи къ искусству и въ частности къ поэзіи формула остается
та же: романтическая поэзія есть именно поэзія интеллектуальнаго со-
зерцанія, въ которомъ поэтъ поднимается надъ своимъ творчествомъ
и критически оглядываетъ какъ самый творческій процессъ, такъ и
его результатъ. Такъ какъ ему всегда присуще сознаніе или, по крайней
мѣрѣ, чувство непримиримости конечнаго съ безконечнымъ, дѣйстви-
тельности съ идеаломъ, то это приводитъ его къ сознанію несовершенства
этого творчества, недостаточности его силъ для достиженія безконечно
далекаго идеала и къ чувству «непримиримаго противорѣчія между не-
возможностью и необходимостью исчерпывающаго выраженія». Именно
это чувство и выражаетъ собой и поддерживаетъ «иронія»: она подни-
мается изъ глубины той пропасти, которая вѣчно будетъ отдѣлять без-
конечное отъ жалкихъ попытокъ человѣческой мысли и слова выразить
и исчерпать его.
Вводя «иронію», т.-е. относясь съ улыбкой къ своему творенію, и
произвольно разрушая созданное имъ же настроеніе, поэтъ открыто при-
знаетъ свое безсиліе и сознательно ограничиваетъ самого себя; онъ пре-
вращаетъ творческій процессъ въ вольную игру, въ «самопародію», въ
«постоянную смѣну самосозиданія и самоуничтоженія». Въ этой смѣнѣ
и заключается сущность ироніи. Но поднимаясь такимъ образомъ надъ
собой и своимъ творчествомъ, не давая матеріи, т.-е. конечному, порабо-
тить себя, а, напротивъ, становясь выше его въ сознательномъ самоогра-
ниченіи, поэтъ осуществляетъ великое назначеніе свободнаго «я»: онъ
борется съ тѣмъ, что составляетъ «н^-я» (см. выше, стр. 231). Именно
этимъ онъ его побѣждаетъ. А потому, иронія есть необходимѣйшій и важ-
нѣйшій элементъ истинной, т.-е. романтической поэзіи. Она—«боже-
ственное дыханіе», которое даетъ поэту возможность стать выше своей
слабости, подняться надъ собственнымъ несовершенствомъ, и этимъ обез-
печиваетъ за нимъ полную независимость отъ матеріи, абсолютную сво-
боду и безконечную подвижность.
Такъ обосновывается философски крайній субъективизмъ, какъ
основной элементъ романтизма.
Ясно, что передъ этимъ требованіемъ античные поэты устоять не
могли, хотя Фр. Шлегель и говоритъ теперь о Гомерѣ, что его слѣдо-
вало бы «читать съ легкоироническимъ, почти пародическимъ настрое-
ніемъ». Зато Гёте, по его мнѣнію, вполнѣ осуществляетъ этотъ идеалъ
поэта, стоящаго выше конечнаго міра и побѣждающаго его. Въ «Виль-
гельмѣ Мейстерѣ» онъ «какъ бы съ улыбкой смотритъ на свое твореніе
съ высоты своего духа», почти никогда не упоминая о своемъ героѣ
безъ ироніи (Міпог II, 171).
Исходя изъ указанныхъ мыслей, мы поймемъ теперь и другое опре-
дѣленіе, которое Шлегель даетъ романтической поэзіи: это—поэзія
трансцендентальная, т.-е. такая, все содержаніе которой сводится къ
отношенію идеальнаго и реальнаго (АіНеп. Ега§ш. 238, Міпог II, 242).
Мы и тутъ также имѣемъ дѣло лишь съ примѣненіемъ Фихтевскаго
ученія къ опредѣленію существа поэзіи. Истинная трансцендентальная
— 237 —
философія, т.-е. въ данномъ случаѣ философія Фихте, содержитъ «въ
системѣ трансцендентальныхъ мыслей вмѣстѣ съ тѣмъ и характеристику
трансцендентальнаго мышленія», т.-е. дѣлаетъ свою собственную фило-
софскую работу объектомъ философствованія. Такимъ же точно образомъ
и трансцендентальная, т.-е. романтическая, поэзія должна «въ каждомъ
своемъ изображеніи изображать и самое себя, и быть всегда одновременно
поэзіей и поэзіей поэзіи» (Роезіе сіег Роезіе) (Аіѣеп. Рга§ш., тамъ же);
яснѣе было бы сказать «поэзіей о поэзіи», такъ какъ здѣсь, очевидно,
имѣется въ виду требованіе, чтобы романтическій поэтъ дѣлалъ собствен-
ную творческую работу объектомъ поэтическаго изображенія, давалъ
читателю возможность заглянуть въ его поэтическую мастерскую, если
можно такъ выразиться. По существу, это требованіе заключается уже
въ ученіи объ ироніи. И здѣсь и тамъ въ основѣ лежитъ идея субъектив-
ной сознательности поэта и необходимость для послѣдняго подняться
надъ собственнымъ творчествомъ, иначе говоря—ученіе Фихте объ
интеллектуальномъ созерцаніи. Поэтъ не долженъ забывать, что полная
иллюзія невозможна. Но и въ читателѣ должно быть сознаніе, что передъ
нимъ лишь художественное произведеніе, что необходимо подняться
надъ нимъ. Эта цѣль и достигается тѣмъ, что поэтъ сознательно раз-
рушаетъ иллюзію, какъ бы самъ ломаетъ созданную имъ художественную
форму и показываетъ читателю или зрителю, какъ она создавалась.
Въ основной идеѣ—что художественное произведеніе не можетъ и
не должно производить полную иллюзію—романтизмъ здѣсь встрѣтился
съ классиками: трансцендентальная поэзія въ опредѣленіи Фр. Шлегеля
близко подходитъ къ понятію «сентиментальной поэзіи» по опредѣленію
Шиллера; какъ тамъ, такъ и здѣсь поэтъ исходитъ изъ сознанія проти-
воположности идеальнаго и реальнаго (Гаймъ,261). Но въ пріемахъ,
при помощи которыхъ эта идея проводится въ жизнь, романтизмъ далеко
разошелся съ Гёте и Шиллеромъ, хотя въ «Вильгельмѣ Мейстерѣ» Фр.
Шлегель усматриваетъ «самую полную поэзію поэзіи». Мы увидимъ,
что романтическіе поэты воспользовались указаніями Фр. Шлегеля въ
широкихъ размѣрахъ: введеніе самого поэта и его работы въ кругъ изо-
бражаемыхъ моментовъ стало однимъ изъ любимыхъ пріемовъ романти-
ческой поэзіи вообще.
Итакъ, философія Фихте объединила вокругъ своихъ центральныхъ
тезисовъ разрозненныя романтическія тенденціи и легла въ основу роман-
тической «теоріи».
Но окончательно остановиться на фихтевской системѣ Фридрихъ
Шлегель не могъ. Мы уже знаемъ (см. выше, стр. 2С8), что въ его глазахъ
всякая «система становится убійственной, если на ней успокоиться», по-
тому что она лишь остановитъ работу нашего разума въ стремленіи его
къ исчерпывающему уразумѣнію вселенной. Исчерпать послѣднюю, раз-
гадать «великую загадку или истину»(стр. 228) никакая система не можетъ.
Да и вообще не слѣдуетъ ожидать слишкомъ многаго отъ философіи: она—
«только голосъ, языкъ и грамматика для инстинкта божественности, кото-
рый есть ея корень и, по существу, она сама» (Міпог II, 318). Конечной
— 238 —
истины для человѣка не существуетъ: она вѣчно творится, безконечно
созидается въ душѣ того, кто неустанно работаетъ надъ нею, безъ
предвзятой мысли.
Помимо этихъ общихъ соображеній, система Фихте, какъ мы уже
знаемъ (стр. 233), и сама по себѣ казалась Шлегелю незаконченной, недо-
дѣланной. Въ его душѣ было много вопросовъ и вожделѣній, которыя
не находили въ этой системѣ отвѣта и удовлетворенія. Два пункта ка-
жутся мнѣ въ этой связи наиболѣе существенными.
Прежде всего то обстоятельство, что, по мнѣнію Шлегеля, основная
ошибка Фихте заключается въ его желаніи «не только характеризовать
вселенную, т.-е. не-я, но и обосновать ее, вывести ее». (\Ѵіпсіі5сНтапп,
II, 422). Фихте, какъ извѣстно, выводитъ «н^-я» изъ «я». Толкуя при-
веденную фразу Шлегеля дословно, мы, повидимому, получаемъ отри-
цаніе правильности этого основного его тезиса. Въ основѣ его ученія—
постулатъ; по мнѣнію Шлегеля, онъ долженъ быть замѣненъ «взаим-
нымъ доказательствомъ» (АѴесНзеІегѵ/еіз, тамъ же, II, 410). Нѣсколько
дальше (Ѵ/іпсі., II, 417) онъ объясняетъ, въ чемъ дѣло: необхо-
димо, чтобы представленіе и объектъ его были «взаимно и поочередно
условіемъ возможности, необходимости и реальности другъ друга». Хоть
и не вполнѣ отчетливо, но все же довольно ясно намѣчается натур-
философскій тезисъ: не зависимость, а равноправное сосуществованіе
субъекта и объекта «я» и «н^-я», какъ въ письмѣ 1793 г., приведенномъ
нами выше (стр. 229), природа въ согласіи съ духомъ.
Во-вторыхъ, система Фихте поднимала человѣка на такую высоту,
гдѣ въ холодномъ эфирѣ замерзало чувство, гдѣ только критическій
-умъ, недоступный движеніямъ сердца и воображенія, могъ расправить
-свои крылья. Между тѣмъ, Шлегель слишкомъ страстно пріемлетъ міръ,
слишкомъ тѣсно онъ органически связанъ съ «прекрасной землей», ея
радостями и страданіями; слишкомъ сильна въ немъ и потребность лю-
дей и любви, чтобы примириться съ ученіемъ, претворявшимъ міръ явле-
ній въ абсолютномъ «я». Въ истинѣ, которую искалъ Шлегель, должны
были одинаково найти удовлетвореніе и умъ и чувство, то стремленіе
къ безконечному, которое не можетъ удовольствоваться холоднымъ выво-
домъ ума. Вѣдь именно это стремленіе есть источникъ всякаго вдохно-
венія, оно составляетъ какъ бы сердцевину всякой индивидуальности,
и однимъ интеллектомъ его не удовлетворишь..
Шлегель вступаетъ здѣсь на опасный путь, который, въ концѣ кон-
цовъ, долженъ былъ отвлечь его отъ науки и привести въ объятія като-
‘лицизма. Но пока до-этого еще далеко. Между этимъ крайнимъ выво-
домъ и Фихте стоитъ еще натурфилософія Шеллинга, давшая Шлегелю
и Новалису—теперь уже равноправному товарищу его въ философіи-
возможность довести до конца линію романтической мысли, поскольку
она касается теоретическихъ построеній. Зданіе романтической поэзіи,
требовавшей сначала тотальности, затѣмъ, подъ вліяніемъ Фихте, про-
грессивной универсальности (выше, стр. 234), теперь вѣнчается уразу-
мѣніемъ всеобъемлющаго все-единства (АП-ЕіпНеіі) и ученіемъ о «центрѣ»,
—239—
изъ котораго исходитъ всякое бытіе, матеріальное и духовное. Это было
отчасти возвращеніемъ къ тенденціи ранней юности Шлегеля: вѣдь
стремленіе къ этому всеобъемлющему единству ясно звучитъ въ его пись-
махъ къ брату (выше, стр. 228 и 229). Теперь оно находитъ философское
обоснованіе и отвѣтъ.
Такимъ образомъ, эта послѣдняя ступень, обусловленная влія-
ніемъ Шеллинга, какъ бы замыкаетъ кругъ романтической мысли:
романтическая теорія передъ нами въ законченномъ видѣ—насколько
она вообще могла быть закончена. Все, что Шлегель и его товарищи
•еще дали новаго въ области философіи, религіи, этики и эстетики, нако-
нецъ, и поэзіи—было только выводомъ изъ нея, развитіемъ частностей,
и ни въ чемъ не видоизмѣнило основныхъ линій системы.
Выясняя философію Шеллинга и его вліяніе на романтиковъ, я и
здѣсь не стану останавливаться на всесторонней характеристикѣ его
системы, а от-
мѣчу лишь тѣ
пункты ея, кото-
рые имѣли рѣ-
шающее значеніе
въ глазахъ роман-
тиковъ, и поста-
раюсь выяснить,
въ какомъ смы-
слѣ они повліяли
на послѣднихъ,
въ частности—на
Фр. Шлегеля.
При этомъ я могу
ограничиться,
главнымъ обра-
зомъ, первымъ пе-
ріодомъ Шеллин-
говой философіи,
т.-е. его натурфи-
лософіей (1797—
1799), созданной
независимо отъ
романтиковъ и
воздѣйствовавшей
на нихъ. Съ1778г.
самъ Шеллингъ
Ф.-В. Шеллингъ. Кар. рис. Франца Крюгера.
входитъ въ кругъ романтиковъ, и его трансцендентальный идеализмъ
(1800) и система тожественности (1801—1802) возникли едва ли безъ
вліянія съ ихъ стороны.
Давно уже было указано на то, что натурфилософія Шеллинга, по
существу, есть не что иное, какъ соединеніе Фихтевскаго идеализма съ
— 240 —
виталистической концепціей міра у Гёте. Шеллингъ былъ и лично бли-
зокъ Гёте, и сознаніе родства ихъ міросозерцаній было присуще обоимъ:
послѣ чтенія одной изъ статей Шеллинга, великій поэтъ пишетъ ему, что
его философія—единственная, къ которой онъ, Гёте, чувствуетъ «рѣши-
тельное влеченіе». Дѣйствительно, многое въ ней должно было привлекать
Гёте, и прежде всего—пониманіе міра, какъ цѣльнаго въ себѣ организма.
Это была идея, близкая его уму съ молодыхъ лѣтъ: она отчетливо фор-
мулирована уже Гердеромъ, передавшимъ ее «Бурѣ и Натиску».
Система Шеллинга чисто идеалистическая: онъ, какъ Фихте, исхо-
дитъ изъ абсолютнаго «я>\ какъ единственно реальнаго бытія. Какъ
бытіе творящее (паіига паіигапз), оно создаетъ безсознательно видимый
міръ, природу творимую (паіига паіигаіа), стремясь къ созданію созна-
тельной формы, въ которой оно, абсолютное «я», осознаетъ самого себя.
Возникновеніе сознанія (въ человѣкѣ) есть кульминаціонный пунктъ
этой творческой работы абсолютнаго «я».
Такимъ образомъ, мірозданіе превращается въ продуктъ неустанно
работающаго созидательнаго процесса, въ которомъ изъ взаимодѣйствія
противоположныхъ силъ—положительной, вѣчно творящей, и отрица-
тельной, вѣчно ограничивающей,—возникаетъ всякое бытіе. Отдѣль-
ный предметъ представляетъ изъ себя лишь точку, въ которой взаимо-
дѣйствіе міровыхъ силъ на одно мгновеніе останавливается, фиксируется,
чтобы затѣмъ вновь продолжать свою творческую работу.
Этотъ созидательный процессъ сводится къ потенцированію мате-
ріи, возникшей какъ первый продуктъ реальной жизни абсолютнаго «я»,
изъ взаимодѣйствія міровыхъ силъ. Подобно тому, какъ высшіе акты
сознанія—представленіе, сужденіе и заключеніе—возникаютъ путемъ
потенцированія первичнаго акта—воспріятія, такъ и здѣсь изъ пер-
вичной матеріи, путемъ потенцированія ея, возникаютъ высшія формы:
неорганическая природа, органическая жизнь и, наконецъ, сознаніе,
проявляющееся на высшей ступени мірового процесса въ этомъ напра-
вленіи—въ человѣкѣ. Говорить объ исторической послѣдовательности
въ смѣнѣ этихъ ступеней, т.-е. объ эволюціи -во времени, не приходится
потому, что время, какъ и пространство, суть формы нашего мышленія;
они даны лишь съ того момента, когда возникаетъ сознаніе, т.-е. чело-
вѣкъ. До этого, творческая дѣятельность абсолютнаго «я» происходитъ,
хотя и разумно, но безсознательно, внѣ пространства и времени.
На высшей ступени мірового процесса, въ сознательномъ «я», абсо-
лютное, безконечное само стало частью природы, воплотившись въ ко-
нечной формѣ, въ человѣкѣ. Оно какъ бы открываетъ глаза на самого
себя, осознаетъ себя, дѣлая себя объектомъ своего созерцанія. Съ этого
момента начинается новый, эволюціонный процессъ, аналогичный тому,
который внѣ пространства и времени привелъ къ созданію видимой при-
роды. Выраженіемъ этой эволюціи является исторія человѣчества, въ
концѣ которой «будетъ Богъ». Какъ тамъ, въ процессѣ созданія природы,
такъ и здѣсь намѣчаются три ступени. На первой изъ нихъ—въ язы-
чествѣ—абсолютное воспринимается реально, въ объективной формѣ ,
— 241 —
т.-е. въ формѣ видимой природы. На второй—въ христіанствѣ—оно чув-
ствуется идеально, какъ невидимый духъ. Наконецъ, на третьей и выс-
шей оно познается какъ тожественное съ познающимъ, какъ «субъектъ—
объектъ». Этой третьей ступени развитіе достигло, по мнѣнію Шеллинга,
въ его, шеллинговой, философіи, съ которой и начинается «новое время»,
въ противоположность къ «среднимъ вѣкамъ» (вторая ступень, хри-
стіанство) и «древности» (первая ступень, язычество). Этимъ тремъ пе-
ріодамъ соотвѣтствуютъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, и три формы проявленія абсо-
лютнаго начала: искусство, религія и философія.
Я нѣсколько забѣжалъ впередъ. Изложенная въ послѣднемъ абзацѣ
схема эволюціи человѣчества создана Шеллингомъ уже тогда, когда онъ
вступилъ въ кружокъ іенскихъ романтиковъ и испыталъ на себѣ ихъ
вліяніе. Вѣроятно, воздѣйствіемъ со стороны интенсивныхъ эстетическихъ
интересовъ кружка и, въ частности, Фридриха Шлегеля объясняется
рѣшительный поворотъ къ эстетикѣ, замѣчаемый въ его системѣ «транс-
цендентальнаго идеализма» (18С0). Здѣсь линія философской мысли
сливается съ линіей романтической.
Въ своей творческой работѣ абсолютное «я» проявляется односто-
ронне: либо безсознательно въ созданіи природы, либо сознательно въ
человѣкѣ. Равновѣсіе этихъ двухъ формъ дѣятельности въ отдѣльныхъ
актахъ ея въ предѣлахъ конечнаго бытія невозможно: оно достигается
лишь въ совокупности явленій, во вселенной.
Существуетъ, однако, такая функція «я», въ которой это равновѣсіе
достигается даже въ конечной формѣ. .Это—функція эстетическая. Худо-
жественный геній творитъ одновременно безсознательно и сознательно;
его созданіе—искусство—объединяетъ въ органическое цѣлое міръ чув-
ственный и міръ духовный, необходимость и свободу. Въ немъ, слѣдо-
вательно, мы должны видѣть наиболѣе законченное и полное выраженіе
абсолютнаго «я», отраженіе абсолюта и мірового единства въ конечной
формѣ.
По существу, эта идея уже предвосхищена Фридрихомъ Шлеге-
лемъ въ статьѣ о «границахъ прекраснаго» (1795). «Въ искусствѣ, гово-
рится тамъ, какъ въ вѣнцѣ жизни, соединяется свобода съ судьбой».
(Міпог I, 27). Но тамъ она являлась не выводомъ, не послѣднимъ зве-
номъ логической цѣпи, а лишь геніальнымъ афоризмомъ. Здѣсь, наобо-
ротъ, та же идея предстала передъ нимъ обоснованной въ строго про-
думанной, стройно возведенной философской системѣ.
Эта система не могла не привлечь Шлегеля. Тѣмъ, что она понимала
вселенную, какъ единый эволюціонирующій организмъ, управляемый
однимъ общимъ закономъ, который сознательно и безсознательно про-
является въ творчествѣ мірового разума, она отвѣчала основному на-
правленію его мысли, искавшей уже въ 1793 г. единую «великую за-
гадку», разгадавъ которую умъ получалъ бы возможность уразумѣть
сущность всякаго бытія, великаго и малаго. И давала она отвѣтъ именно
въ темъ направленіи, въ какомъ его искалъ Шлегель: природа лишь
въ единеніи съ духомъ создаетъ истинно великое (выше, стр. 229).
Исторія западной литературы.	16
— 242 —
Въ самомъ дѣлѣ, въ системѣ Шеллинга нѣтъ уже того противопо-
ложенія природы и духа, которое принималось еще системой Фихте
вслѣдъ за Кантомъ: у Фихте «я»>, частица или отраженіе абсолютнаго «я»,
противополагаетъ себѣ «не-я», здѣсь—«не-я» освободилось отъ этой за-
висимости. «Я» и «не-я» сосуществуютъ отъ вѣка, какъ равноправныя
и самостоятельныя созданія абсолютнаго «я», какъ двѣ стороны его.
Такъ какъ исходный пунктъ ихъ одинъ, т.-е., именно, абсолютное «я»,
въ которомъ они совпадаютъ, то, очевидно, они въ корнѣ тожественны.
Они могутъ быть уподоблены двумъ полюсамъ магнита: какъ тамъ двѣ
противоположныя другъ другу силы, дѣйствуя въ противоположныхъ
направленіяхъ, все же совпадаютъ въ серединѣ, въ такъ наз. экваторѣ
или индифферентной точкѣ магнита, такъ и здѣсь абсолютное «я», творя
безсознательно природу и проявляясь сознательно въ духовномъ бытіи,
само по себѣ не реально и не идеально, не матерія и не духъ, а неразъеди-
ненное тожество обоихъ.
Шеллингъ на этомъ не остановился: очень скоро (съ 1809 г.) абсолют-
ное «я», перенятое имъ у Фихте, превратилось въ его системѣ въ абсолютъ
вообще, давъ его мысли явно теистическое направленіе. Если въ эпоху,
интересующую насъ здѣсь, созидающій и объединяющій принципъ пред-
ставлялся ему еще заключеннымъ въ разумѣ, то впослѣдствіи онъ пере-
носится Шеллингомъ за его предѣлы, какъ начало, лежащее какъ бы
по ту сторону его, мыслится имъ какъ нѣчто трансцендентное и пред-
вѣчное, однимъ словомъ, какъ—богъ. Эта позднѣйшая стадія въ разви-
тіи его системы насъ здѣсь сама по себѣ не касается, но она можетъ быть
привлечена нами къ объясненію того, что неясно крылось за «абсолют-
нымъ я>> перваго періода. Мы уже знаемъ, что и мысль Фридриха Шле-
геля въ концѣ концовъ—и очень скоро—причалила къ этой пристани.
Но моментъ наивысшаго напряженія романтическаго настроенія застаетъ
его еще на высотѣ идеалистической философіи.
Органическое одухотворенное все-единство, которое воплотилось
во вселенной, понятой какъ живой организмъ, объединяющій подъ об-
щимъ закономъ всякое бытіе, матеріальное и духовное,—вотъ идея,
которая теперь становится центральной въ теоріи романтизма.
Она сложилась, однако, не подъ вліяніемъ одной только шеллинговой
философіи. Независимо отъ Шеллинга къ ней подошелъ со стороны ре-
лигіи и этики другой членъ романтическаго кружка, Шлейермахеръ
(1768—1834), знаменитый впослѣдствіи проповѣдникъ и богословъ, ко-
торый своими рѣчами о религіи, вышедшими въ 1799 г. *), имѣлъ зна-
чительное вліяніе на своего друга Фридриха Шлегеля, а черезъ него и
на всѣхъ раннихъ романтиковъ.
Въ конечномъ мірѣ отражается безконечное, учитъ Шлейермахеръ,
и только въ религіозномъ актѣ это безконечное дѣлается доступнымъ
нашему сознанію. Человѣкъ становится религіознымъ въ тотъ моментъ,
когда онъ, расширяя свои воспріятія до представленія о вселенной, про-
*) ЫЬег сііе К-еІі^іоп. К.е<іеп ап сііе СеЫІсіеіеп ипіег іЪгеп ѴегасИіегп. Вегііп 1799.
— 243 —
никается чувствомъ зависимости отъ послѣдней и органической связи
съ нею. Ибо и въ человѣкѣ также сочетается безконечное съ конечнымъ,
и въ голосѣ совѣсти безконечная воля выражается въ формѣ воли инди-
видуальной. Сущность религіи составляютъ поэтому не метафизическія
построенія и даже не этика, а созерцаніе вселенной и чувство присут-
ствія безконечнаго и абсолютнаго во всѣхъ явленіяхъ міра. Мы орга-
нически связаны со вселенной; непрерывная эволюціонная линія соеди-
няетъ наши стремленія къ усовершенствованію съ тѣмъ, что проявляется
въ природѣ. Нѣтъ вызшихъ и низшихъ цѣлей; или, во всякомъ случаѣ,
нѣтъ противорѣчія между ними: низшія мирятся съ высшими въ гармо-
ничномъ стремленіи къ идеалу. Путь же къ усовершенствованію—въ
самосозерцаніи, которое открываетъ намъ просвѣтъ въ безконечное и
.абсолютное. Углубляясь въ себя, человѣкъ переносится въ царство
вѣчности и созерцаетъ дѣятельность духа, которая создаетъ міръ и
время. Самосозерцаніе равносильно созерцанію безконечнаго.
Связь съ фихтевскимъ идеализмомъ здѣсь несомнѣнна, но вносится
и новый мотивъ, который не заглохъ въ теоріи романтиковъ: вселенная
потеряла обликъ холодной абстракціи, она вдвигается въ сферу человѣ-
ческаго чувства, становится чѣмъ-то близкимъ, органически роднымъ.
Въ отвлеченное философское построеніе вносится лирическій моментъ,
и въ благоговѣйномъ созерцаніи вселенной, которое отожествляется
съ религіознымъ настроеніемъ, открывается просвѣтъ въ безконечность,
открывается, вмѣстѣ съ тѣмъ, и путь къ безконечному усовершенствованію,
•сводящемуся къ утвержденію и свободному развитію личности, которая
носитъ въ себѣ безконечное и абсолютное начало.
Религіозно-этическіе тезисы Шлейермахера вмѣстѣ съ натурфилософ-
скими построеніями Шеллинга помогли романтикамъ довершить зданіе
•своей теоріи.
Міръ видимый и міръ духовный и то, что лежитъ за ними и тянется
въ безконечность,—все это составляетъ одинъ живой организмъ, одно
органическое цѣлое, подчиненное одному общему закону. Въ мірѣ нѣтъ
•мертваго или неорганизованнаго бытія. Такъ какъ все, что есть и что
возникаетъ, входитъ въ составъ мірового цѣлаго, а это цѣлое есть орга-
низмъ, то все сущее есть часть или функція организма и носитъ на себѣ
въ сознательной или безсознательной формѣ всѣ признаки мірового
организма. Нѣтъ и не можетъ быть ничего произвольнаго и случайнаго,
что не носило бы на себѣ печати безконечности (Іоахими), все на своемъ
мѣстѣ и органически связано съ остальнымъ; все имѣетъ свое значеніе,
свой сокровенный смыслъ, подчиненный одной общей цѣли. Міръ не
исчерпывается тѣмъ, что мы видимъ и слышимъ, что мы чувствуемъ
и думаемъ: за всѣмъ этимъ и во всемъ этомъ кроется нѣчто иное, непре-
ходящее, вѣчное, абсолютное, единственно реальное, просвѣчивающее
черезъ кажущуюся реальность міра. Весь смыслъ и цѣнность человѣ-
ческой жизни заключается въ стремленіи къ уразумѣнію этого абсолют-
наго начала. Путь къ нему указанъ Шлейермахеромъ—въ актѣ религіоз-
наго сознанія, Шеллингомъ—въ искусствѣ. И романтики вѣрили, что
16*
— 244 —
эти пути приведутъ къ цѣли, что безконечность внѣ насъ можетъ быть-
охвачена безконечностью, заложенной въ насъ самихъ. Въ этомъ ихъ
«орлиный оптимизмъ съ девизомъ «вверхъ!» (Р. Гухъ).
Конкретно и точно формулировалъ эту сторону романтической тео-
ріи опять-таки Фридрихъ Шлегель въ такъ наз. ученіи о «центрѣ» *).
Оно сводится къ установленію органической живой сущности какъ
центра, изъ котораго исходитъ все сущее и которымъ обусловливается
единство прслѣдняго. Въ самомъ дѣлѣ, если міръ понимается какъ живой
организмъ, то онъ объяснимъ лишь изъ одного центральнаго пункта,
.изъ одного начала, изъ одной предвѣчной силы, въ которой отъ вѣка
крылись въ зародышѣ, въ потенціи, всѣ безконечныя возможности міро-
вой жизни и всѣ силы, ими управляющія. И это начало само должно
-быть органическимъ, живымъ, иначе гармоничная цѣльность вселенной
была бы непонятна.
Но какимъ образомъ духъ превращается въ матерію, въ чемъ заклю-
чается тайна воплощенія безконечнаго духовнаго начала въ конечномъ
мірѣ и въ человѣкѣ? На этотъ вопросъ есть только одинъ отвѣтъ—«лю-
бовь!» Первичному творческому акту должна была предшествовать пред-
вѣчная любовь: въ ней и заключается великая тайна (Новалисъ). По-
нять ее мы не можемъ, но чувствовать ее мы въ состояніи; мы можемъ
даже сами пережить ее въ нашей земной любви. Она проявляется въ
разныхъ формахъ и видахъ, «какъ довѣріе, какъ смиреніе, какъ благо-
говѣніе, какъ радость, какъ вѣрность и какъ стыдливость, но сильнѣе
всего какъ тоска по безконечному (ЭеЬпзисЫ) и какъ тихая грусть».
(Мееп 104, Міпог II, 300).
Послѣднія слова указываютъ на центральный пунктъ всего построе-
нія. Эта ЭеЬпзисЫ, для которой нашъ русскій языкъ, къ сожалѣнію,
не имѣетъ эквивалентнаго выраженія, вызывается прежде всего и силь-
нѣе всего любовью, въ узкомъ смыслѣ слова, любовью половой. Я уже
говорилъ о томъ, какое значеніе эта любовь уже раньше имѣла въ гла-
захъ романтиковъ (выше, стр. 225). Въ новомъ освѣщеніи она пріобрѣ-
таетъ болѣе глубокій смыслъ, становится однимъ изъ основныхъ устоевъ
романтической концепціи міра вообще. Только черезъ любовь мы по-
знаемъ природу (Ібееп 103, Міпог II, 300); болѣе того, только черезъ
нее мы пріобщаемся къ абсолюту, осознаемъ и переживаемъ абсолютное
и безконечное.
*) Наиболѣе полное выраженіе это ученіе получило въ «Идеяхъ» Фридриха Шле-
геля,—собраніи 155 афоризмовъ, появившихся въ пятомъ выпускѣ АНіепаипГа 1799 г.
и какъ бы продолжающихъ «фрагменты» (см. выше, стр. 233, прим.); и въ наиболѣе
зрѣломъ изъ его произведеній, въ его «Бесѣдѣ о поэзіи» (СезргасЪ ііЬег сііе Роезіе),
также напечатанной въ АіЪепаит’ѣ, въ 1800 г. Послѣ краткаго вступленія, бесѣда
содержитъ въ себѣ четыре трактата: «объ эпохахъ поэзіи», «рѣчь о миѳологіи», «пись-
мо о романѣ» и «опытъ о различномъ стилѣ въ раннихъ и позднихъ произведеніяхъ
Гёте». Какъ «Идеи», такъ и «Бесѣда» вновь изданы у Міпог’а во второмъ томѣ.—
Ученіе о центрѣ было впервые понято и надлежаще оцѣнено Маріей Іоахими (см.
библіогр. указатель).
— 245 —
Въ любви—откровеніе божества, въ ней сказывается предвѣчная
•божественная сила, въ любви всякой, хотя бы и страстно-земной, лишь
бы она была искренни и захватывала всего человѣка. Любящіе «знаютъ
о тѣлѣ и о духѣ и о тожествѣ обоихъ, а въ этомъ весь секретъ» (Шлейер-
махеръ). Моментъ любовнаго восторга есть моментъ сліянія съ боже-
ствомъ, со вселенной. «Я не знаю, говоритъ Фр. Шлегель, могъ ли бы я
ютъ всей души преклоняться передъ вселенной, если бъ я никогда не
любилъ женщину». (Міпог II, 324). Любовь, такимъ образомъ, отоже-
ствляется съ религіознымъ чувствомъ, сливаясь съ нимъ въ одномъ по-
рывѣ къ безконечному. И рядомъ съ любовью и религіей непосред-
ственно становится искусство и поэзія, какъ путь, ведущій къ абсолюту.
Уже Шеллингъ указалъ на него; подъ его вліяніемъ романтики теперь
•окончательно формулируютъ свое понятіе о поэзіи.
Абсолютное недоступно разсудку, но стремленіе къ его уразумѣнію
есть метафизическая потребность разума (см. выше, стр. 228). Такъ училъ
Кантъ. Романтики хотѣли бы замѣнить разумъ фантазіей. Фантазія на-
чинается тамъ, гдѣ умолкаетъ разсудокъ, она указываетъ человѣку пути
•къ божеству (Іоахими). Фантазія—божественная сила, она, по Фр. Шле-
гелю, есть органъ человѣка для познанія божества (Міпог II, 290). А
творческая фантазія художника есть непосредственное откровеніе абсо-
лютнаго. Вдохновенный экстазъ поэта раскрываетъ тайны мірозданія
глубже, чѣмъ кропотливая работа ученаго. «Вселенную нельзя ни объяс-
нить, ни понять; можно лишь созерцать и раскрыть ее (оНепЬагеп). Пе-
рестаньте называть систему опытнаго знанія—вселенной и поймите ея
истинную, религіозную идею». (Міпог II, 306).
Поэтъ превращается въ ясновидца и пророка, а поэзія—въ средство
уразумѣнія абсолюта. «Поэзія—это дѣйствительно абсолютно-реальное.
Въ этомъ ядро моей философіи. Чѣмъ поэтичнѣе, тѣмъ истиннѣе» (]е
роеііэсѣег, ]е ѵгаѣгег, Новалисъ III, 11).
Тутъ ясно намѣчается цѣль всякой поэзіи: въ ней, какъ въ любви,
осуществляется безконечное въ конечной формѣ. А такъ какъ безконечное
проявляется во всемъ, то, очевидно, и область поэзіи безгранична и
вся жизнь, все сущее, превращается въ поэзію. Ее именно поэтъ рас-
крываетъ, и лишь тотъ можетъ быть поэтомъ, кто носитъ въ себѣ свой
центръ, т.-е. говоря словами Фр. Шлегеля: «кто имѣетъ свою собствен-
ную религію, свое оригинальное представленіе о безконечномъ». (Мі-
пог II, 290). Безграничный произволъ творческаго генія, когда-то вы-
текавшій для романтиковъ изъ Фихтевскаго субъективизма (см. выше,
стр. 234) теперь ограничивается этой задачей всякой поэзіи, понятіе
трансцендентальной поэзіи получаетъ новое содержаніе.
Но высшее, абсолютное само по себѣ невыразимо.«Всѣ священныя игры
искусства—лишь отдаленныя подражанія безконечной игры вселенной,
этого художественнаго цѣлаго, вѣчно творящаго самсго себя», говоритъ
Фридрихъ Шлегель (Міпог II, 364). «Иными словами: всякая красота—
аллегорія. Наивысшее (сіаэ Нбскэіе) можетъ быть высказано лишь алле-
горически, именно потому, что оно невыразимо на словахъ. А потому,
— 246 —
глубочайшія мистеріи всѣхъ искусствъ и наукъ—собственность поэзіи.
Отсюда все исходило и сюда все должно вернуться. Въ идеальномъ со-
стояніи человѣчества существовала бы только поэзія». И Вильгельмъ
Шлегель вторитъ за своимъ братомъ: «Прекрасное—это символическое
изображеніе безконечнаго».
Въ числѣ афоризмовъ Фридриха Шлегеля я нахожу одинъ, въ
которомъ, мнѣ кажется, кульминируетъ его мысль о поэзіи: «Кто
имѣетъ религію, тотъ будетъ творить поэзію. Но орудіемъ для ея оты-
сканія и раскрытія будетъ философія» (Міпог II, 293). Такимъ обра-
зомъ, религія и любовь, жизнь и философія, слились въ одинъ мощный
аккордъ поэзіи, звучащій въ душѣ романтика.
Мы достигли вершины романтической теоріи. Все дальнѣйшее будетъ
лишь выводомъ изъ нея, вся дѣятельность романтиковъ-поэтовъ будетъ
лишь попыткой осуществить ее въ фактахъ художественнаго творчества.
2.	Тикъ и Вакепродеръ.
Въ началѣ 1797 года въ іенской Всеобщей Литературной Газетѣ
появились двѣ рецензіи старшаго изъ братьевъ Шлегель, Вильгельма,
въ которыхъ авторъ съ большой похвалой и симпатіей отзывался о по-
явившемся въ 1796 г. нѣмецкомъ переводѣ «Бури» Шекспира и о безы-
мянной скромной книжкѣ подъ страннымъ заглавіемъ «Сердечныя
изліянія монаха, любителя искусства» *). Въ той же газетѣ, нѣсколько
позже была напечатана его же критическая статья о народныхъ сказкахъ,
авторъ которыхъ скрывался за псевдонимомъ Реіег ЬеЬегесЫ:. Вильгельмъ
Шлегель не зналъ, что переводъ и сказки, а отчасти и книжка о сердеч-
ныхъ изліяніяхъ вышли изъ-подъ пера одного и того же поэта, котораго
онъ въ третьей рецензіи назвалъ «поэтомъ въ собственномъ смыслѣ,
творящимъ поэтомъ» (еіп (Исѣіепсіег ОісЫег).
То былъ дѣйствительно истинный поэтъ, 24 лѣтній Людвигъ Тикъ
(Ьисіѵп^ Тіеск), жившій гдѣ-то на задворкахъ въ Берлинѣ, скромный
и безвѣстный, продававшій свой талантъ за безцѣнокъ берлинскимъ
издателямъ **). Со свойственнымъ ему глубокимъ критическимъ чутьемъ
Вильгельмъ Шлегель «открылъ» его и продолжалъ его поддерживать
своимъ вѣскимъ авторитетомъ, несмотря на нѣсколько отрицательную
оцѣнку и высокомѣрно-покровительственный тонъ, принятый по отно-
шенію къ Тику Фридрихомъ Шлегелемъ, который познакомился съ нимъ
*) Негзепзег&іеззип&еп еіпез кипзШеЪепсіеп КІозіегЪгибегз 1797. Вегііп.
**) Людвигъ Тикъ родился 31 мая 1773 г. въ семьѣ берлинскаго ремеслен-
ника, хорошо обезпеченной. Окончивъ весной 1792 г. гимназію, онъ тогда же поступилъ
въ Галльскій университетъ; съ осени того же года онъ въ Геттингенѣ, съ весны 1793
(вмѣстѣ съ Вакенродеромъ, см. ниже) въ Эрлангенѣ, затѣмъ снова въ Геттингенѣ
до осени 1794 г., когда заканчиваются его университетскія штудіи. Вернувшись
въ Берлинъ, Тикъ живетъ вольной жизнью литератора, зарабатывая хлѣбъ исклю-
чительно перомъ, въ обществѣ своей сестры Софіи, также причастной къ литературѣ.
Въ 1798 онъ женится на дѣвушкѣ, избранной имъ еще на школьной скамьѣ. Бер-
линъ онъ покидаетъ лишь въ октябрѣ 1799 г., когда переселяется въ Іену.
— 247 —
лично въ Берлинѣ осенью 1797 г.Въ письмахъ Фридриха за это время
довольно часто мелькаетъ имя Тика, впервые въ августѣ 1797(Ѵ7а1ге1,293).
31 октября онъ съ нимъ уже знакомъ и пишетъ брату, что Тикъ часто
у него бываетъ и очень его интересуетъ, «хотя онъ всегда выглядитъ,
словно зябнетъ, и духомъ и тѣломъ одинаково тощъ» (Ѵ/аІгеІ ,303). Посте-
пенно онъ втягивается въ кругъ интересовъ и литературныхъ плановъ
романтическихъ братьевъ. Фридрихъ ему покровительствуетъ, стараясь
доставить ему лучшій заработокъ, и проситъ брата помочь въ этомъ,
(ноябрь 1798, Ѵ7а1ге1, 311 и сл.), но онъ все же не очень высокаго мнѣнія
о немъ. Онъ ждетъ отъ него
кое-чего хорошаго, въ смыслѣ
характеристики индивидуаль-
наго тона разныхъ Шекспи-
ровскихъ пьесъ, «но не болѣе»'
(Ѵ7а1ге1, 303). Онъ «самый
обыкновенный и грубый че-
ловѣкъ, имѣющій рѣдкій и
очень развитой талантъ» (Ѵ7а1-
геі, 322); онъ фантастъ (тамъ
же, 343), на котораго не слѣ-
дуетъ разсчитывать серьезно;
пока что онъ просто еще
мальчишка, «и я очень боюсь,
что при полномъ недостаткѣ
умѣнія, ума и мудрости, онъ
быстрыми шагами спустится
въ разрядъ молодыхъ него-
дяевъ нѣмецкой литературы
(іп сііе Кіаззе сіег рп^еп Наі-
іипкеп (іег беиІзсИеп Ьіііе-
Л. Тикъ. Съ портрета Гисмана.
гаіиг)... Онъ полонъ само-
мнѣнія, какъ первый попав-
шійся иной пошлякъ (АѴіе сіег егзіе ипсі Ьезіе апбге Ьитр)» *). Не жалуетъ
его и Шлейермахеръ, передавая слова Фридриха Шлегеля, что Тикъ—
«безнадежный юнецъ нѣмецкой литературы» (Наугп, 894).
Братья Шлегель, очевидно, не сошлись въ оцѣнкѣ молодого берлин-
скаго поэта, но правымъ оказался Вильгельмъ. Онъ дѣйствительно «от-
крылъ» въ лицѣ Тика перваго настоящаго «романтическаго» поэта, ко-
торый, не мудрствуя лукаво, минуя философію, которую онъ не зналъ
и не понималъ, въ художественной практикѣ опередилъ романтическую
«теорію» и воплощалъ въ своихъ разсказахъ и стихахъ именно то, что
предполагалось и требовалось этой теоріей.
Какъ разъ этого недоставало возникавшей школѣ, состоявшей пока
*) Изъ неизданнаго письма Фридриха къ Каролинѣ, см. Наут, 893 и сл.,
Ѵ/аІгеІ, 352, примѣч. 2.
— 248 —
только изъ мыслителей и критиковъ,—но не поэтовъ. Ни глубокая вдум-
чивость Фридриха Шлегеля, ни геніальная способность Вильгельма
понимать и возсоздавать чужое творчество, не могли, конечно, замѣ-
нить собой живого источника творческаго вдохновенія. Мы ниже уви-
димъ, какъ жалки и безплодны были попытки обоихъ братьевъ въ этомъ
направленіи. Стоялъ рядомъ съ ними уже истинный поэтъ въ лицѣ Но-
валиса, но онъ не успѣлъ еще расправить своихъ крыльевъ, и расправилъ
онъ ихъ впослѣдствіи лишь при помощи Тика.
А потому правъ былъ Вильгельмъ Шлегель, поддерживая молодого
берлинскаго поэта, помогая ему выбраться изъ невыносимо-тяжелаго
положенія литературнаго раба, подняться въ своихъ собственныхъ гла-
захъ и выйти на путь спокойной и планомѣрной художественной работы:
онъ этимъ ввелъ въ оборотъ романтическаго кружка свѣжую струю,
безъ которой кружку грозила опасность доктринерства и поэтическаго
безплодія. Лишь съ этого момента романтическая семья выступаетъ во
всеоружіи на два фронта—теоретической защиты своихъ взглядовъ и
художественнаго воплощенія ихъ; лишь съ этого момента цѣпь сомкну-
лась и дала искру.
Впрочемъ, и Фридрихъ Шлегель очень скоро понялъ свою ошибку.
Когда въ печати появился романъ Тика «Странствованія Франца
Штернбальда» (1798), то онъ пишетъ брату (29 Сент. 1798, Ѵ7а1ге1, 394),
что романъ этотъ интересуетъ его больше всѣхъ другихъ романовъ,
за исключеніемъ Вильгельма Мейстера и романовъ Фр. Рихтера
(Жанъ-Поля). А вскорѣ и этой похвалы оказалось мало. Весной 1799 г.
онъ пишетъ брату (Ѵ7а1ге1, 414): «Читалъ ли ты вообще его (т.-е. Штерн-
бальда), какъ слѣдуетъ? Это—божественная книга и мало сказать, что
она лучшая изъ книгъ Тика. Это со временъ Сервантеса—первый ро-
манъ, который романтиченъ, и въ гораздо большей степени, чѣмъ Виль-
гельмъ Мейстеръ». Романъ Тика занялъ въ глазахъ Фр. Шлегеля мѣсто
«Вильгельма Мейстера», казавшагося ему еще за два года до этого иде-
аломъ романтической поэзіи (см. выше, стр. 234 и слѣд.)! И тутъ
также мы имѣемъ дѣло съ преувеличенной оцѣнкой: она отвѣчала
новымъ полемически-обострившимся взглядамъ Фридриха.
Тикъ—безспорно крупный поэтическій талантъ съ задатками геніаль-
ности, сказывавшейся, между прочимъ, въ его блестящихъ импровиза-
торскихъ способностяхъ. Въ сущности, безъ малаго, всѣ его юношескія
произведенія—импровизаціи, легко и съ невѣроятной быстротой набро-
санныя на бумагу. И въ этомъ—ахиллова пята его творчества вообще:
его поэтическіе замыслы не дозрѣваютъ въ тайникахъ его души, они
почти всѣ—недоношенные младенцы, родившіяся слишкомъ рано дѣти,
миловидныя, граціозныя, окруженныя неизъяснимой чарующей поэзіей,
и голосъ ихъ—музыка и гармонія; но они—недолговѣчны.
Впрочемъ, вина тутъ, быть можетъ, не столько въ самомъ Тикѣ и
въ характерѣ его дарованія, сколько въ тѣхъ уродливыхъ условіяхъ,
при которыхъ началась его литературная работа.
Онъ уже въ гимназіи обратилъ на себя-вниманіе своихъ товарищей


— 249 —
и учителей разнообразными своими талантами, сталъ въ ихъ глазахъ
своего рода Ѵ/ипсіегкіпсГомъ. Въ ученическихъ и любительскихъ спек-
такляхъ онъ всегда играетъ первыя роли, благодаря своему дѣйстви-
тельно блестящему сценическому дарованію, открывшему ему, еще гимна-
зисту, двери многихъ берлинскихъ салоновъ * *). Вмѣсто сухихъ сочи-
неній на данныя преподавателемъ темы, онъ пишетъ, въ отвѣтъ на эти
темы, живые разсказы и стихи, вызывая этимъ восторгъ у товарищей,
удивленіе и, къ сожалѣнію, одобреніе со стороны учителей, слишкомъ
мало образованныхъ, чтобы направить талантливаго ученика на путь
серьезной и честной литературной работы. Дешевый успѣхъ испортилъ
мальчику перо. Мало того, нашлись среди преподавателей лица, доста-
точно недобросовѣстныя, чтобы эксплуатировать неустановившійся та-
лантъ начинающаго писателя въ своихъ личныхъ эгоистическихъ инте-
ресахъ. Былъ между ними нѣкій Рамбахъ, много читавшійся въ тогдаш-
немъ Берлинѣ писака, поставщикъ литературнаго хлама по заказу раз-
ныхъ издательскихъ предпріятій, въ духѣ пошлаго слезливаго раціона-
лизма, которымъ, согласно вкусамъ публики, была пропитана рыночная
литература того времени. Этотъ Рамбахъ взялся написать, для серіи
разсказовъ подъ знаменательнымъ названіемъ «Подвиги и уловки зна-
менитыхъ разбойниковъ и обманщиковъ»**), поучительную исторію из-
вѣстнаго баварскаго разбойника Ніезеі’я на основаніи народной книги
объ этомъ многократномъ убійцѣ и грабителѣ, кончившемъ жизнь на
висѣлицѣ. Но эта работа скоро наскучила Рамбаху и онъ поручилъ
окончаніе ея своему ученику, 19-ти лѣтнему гимназисту. Нечего и гово-
рить, что послѣдній, польщенный порученіемъ, съ радостью принялся
за работу и выполнилъ ее къ полному удовольствію заказчика, въ тонѣ
глубокаго знатока человѣческой души, участливо относящагося къ
крупной личности, загубленной средой: не будь этой среды, живи Гизель
въ другое время, въ другихъ условіяхъ, въ свободномъ государствѣ,
изъ него, вѣроятно, выработался бы геніальный полководецъ.
Не отрицая возможности такой темы и признавая ея законность—
доказанную хотя бы «Разбойниками» Шиллера — мы все же должны
отмѣтить, что въ данномъ случаѣ въ основѣ лежало не юношеское увле-
ченіе, а ложь,—и ложь холодная, сознательная со стороны мальчика,
принимавшаго видъ умудреннаго жизненнымъ опытомъ защитника непо-
нятаго генія. И—это была первая работа Тика, появившаяся въ печати.
Не многимъ лучше обстояло дѣло со второй его работой, также
порученной ему Рамбахомъ: къ роману «Желѣзная маска», рисовавшему
всякіе ужасы на мрачномъ фонѣ оссіановскаго пейзажа, надо было на-
писать нѣсколько лирическихъ вставокъ и присочинить конецъ, посвя-
щенный изображенію мучительныхъ угрызеній совѣсти и невыносимыхъ
душевныхъ страданій злодѣя, обреченнаго на гибель,—задача заманчи-
*) Онъ серьезно думалъ посвятить себя сценѣ, и лишь строгая воля отца удер-
жала его отъ этого. Еще въ старости Тикъ славился—не въ одной только Герма-
ніи—какъ декламаторъ и чтецъ, главнымъ образомъ, шекспировскихъ драмъ.
* *) ТИаіеп ипб ЕеіпИеііеп гепотігіег КгаЙ - ип<1 КпіЯ&епіез.
— 250 —
вая для юнаго поэта, неистощимая фантазія котораго легко нагромо-
ждала ужасъ на ужасы. Тикъ уже въ то время мастерски умѣлъ пере-
давать настроенія, въ особенности безнадежныя, истерзанныя сомнѣ-
ніями и мрачными предчувствіями, потому что онъ самъ страдалъ ими.
Такія настроенія свойственны даже здоровой натурѣ, въ возрастѣ, когда
силы, еще неиспытанныя въ борьбѣ, еще сложенныя въ душѣ многочислен-
ными складками и складочками, начинаютъ выпрямляться и тянуться
къ волѣ и къ свѣту. А у Тика была душа больная: не только болѣзненно
раздраженная ненормальными условіями его развитія, кричащимъ про-
тиворѣчіемъ между раціоналистическимъ воспитаніемъ и положеніемъ
гимназиста съ одной стороны, и взвинчивавшими его нервы салонными
успѣхами съ другой, но больная фактически. Тикъ уже тогда страдалъ
длительными припадками меланхоліи, доводившей его нерѣдко до гра-
ницы безумія и до отчетливой мысли о самоубійствѣ. Его душевныя
муки усугублялись жгучей фантазіей, рисовавшей ему въ безконеч-
ныхъ варіантахъ картины ужаса и разныхъ страховъ; она оживляла
безыдейную пустоту его внутренняго міра и окружавшей среды образами
привидѣній, которыя не давали ему отвѣта на мучившіе его вопросы.
Приступы меланхоліи, гнавшіе его подчасъ къ самымъ безсмысленнымъ
эксцессамъ, преслѣдовали его и потомъ въ теченіе многихъ лѣтъ и усту-
пили, въ концѣ концовъ, лишь передъ физическимъ страданіемъ, запол-
няющимъ вторую, большую часть его долгой жизни. Въ ту раннюю
эпоху, о которой теперь идетъ рѣчь, болѣзненно взвинченная, болѣз-
ненно мрачная фантазія входитъ интегрирующей частью въ его душев-
ную организацію и въ значительной степени опредѣляетъ характеръ
его юнаго творчества.
Вырвавшись на волю по окончаніи гимназіи, онъ сперва въ Галле,
а затѣмъ еще болѣе въ Геттингенѣ вдыхаетъ свѣжій воздухъ академи-
ческой жизни. Правда, сухія, застывшія въ традиціонныхъ формахъ
лекціи тогдашнихъ профессоровъ его не привлекали; онъ ихъ почти
не посѣщалъ. Но зато онъ былъ ревностнѣйшимъ посѣтителемъ бога-
той геттингенской библіотеки и съ жаромъ углубился въ изученіе своего
давнишняго любимца Шекспира и его времени. Къ Шекспиру присо-
единились теперь и испанцы, въ частности Сервантесъ, и возникшимъ
на этой почвѣ научнымъ и литературнымъ интересамъ онъ остался вѣ-
ренъ до конца своей жизни *). Они не могли не отразиться и на его
поэзіи; но на первыхъ порахъ они ее не оздоровили. Творческая фан-
тазія Тика по прежнему вращается въ сферѣ фантастическихъ ужа-
совъ и мрачныхъ настроеній, въ изображеніи которыхъ юный поэтъ
*) Тикъ, по справедливости, славился, какъ одинъ изъ лучшихъ знатоковъ Шек-
спира. Когда Вильгельмъ Шлегель, разставшись съ Каролиной, не могъ довести
до конца своего перевода Шекспира и прекратилъ его на девятомъ томѣ (1809), то
Тикъ взялся докончить брошенное дѣло: въ 1825—1833 гг. появились, подъ его
редакціей и именемъ, остальныя драмы въ дереводѣ его дочери Доротеи и графа
Бодиссина. Его труды «АІіеп^ІізсЪез ТЪеаіег» (1811) и «ЗЪакезреагез Ѵогзсѣиіе»
(1823) не потеряли своего значенія и понынѣ. Донъ Кихота Сервантеса Тикъ образцово
перевелъ полностью (1799—1801).
— 251 —
уже раньше былъ мастеромъ, правда, не знающимъ мѣры въ эксцен-
тричномъ накопленіи мрачныхъ красокъ и яркихъ эффектовъ. Я не
стану останавливаться на разборѣ возникшихъ въ это время разска-.
зовъ и фаталистической трагедіи *), и отмѣчу только трехтомный ро-
манъ «Исторія Вильяма Ловелля», которымъ до извѣстной степени
заканчивается эта линія въ творчествѣ Тика **). Фридрихъ Шлегель
говоритъ про этотъ романъ, что въ немъ олицетворяется борьба прозы
съ поэзіей, гдѣ проза попирается ногами, а поэзія ломаетъ себѣ шею
(АНіепаит-Гга^тепІ, 418, Міпог II, 278); но тутъ же онъ прибавляетъ,
что никогда Тикъ не изобразилъ ни одного характера такъ глубоко и
подробно, какъ этого своего героя.
Дѣйствительно, рисунокъ сдѣланъ съ несомнѣнной любовью и
рѣдкой для Тика вдумчивостью. Авторъ, очевидно, серьезно порабо-
талъ надъ центральнымъ типомъ; онъ хотѣлъ свести въ одну картину
то, что онъ пережилъ и передумалъ за послѣдніе годы, сдѣлать
извѣстный выводъ изъ пережитаго и, выяснивъ самому себѣ итогъ,
тѣмъ самымъ освободить свою душу отъ тѣней прошлаго. Для этой
цѣли онъ отказывается отъ прежнихъ фантастическихъ прикрасъ: дѣй-
ствіе происходитъ въ дни автора, на почвѣ самой заурядной дѣйстви-
тельности. Фабула въ значительной степени заимствована изъ извѣ-
стнаго популярнаго въ то время романа КёШ сіе Іа Вгеіоппе «Ье
рауэап регѵегіі» (1776) и не блещетъ оригинальностью. Она сводится
къ исторіи постепеннаго нравственнаго паденія молодого англичанина
изъ хорошей семьи, черезъ чувственныя оргіи, муки совѣсти и
сомнѣній, религіознаго и нравственнаго скептицизма, полную пресы-
щенность и внутреннюю пустоту, до глубочайшихъ глубинъ человѣ-
ческой преступности—шуллерства, грабежа, убійства,—пока, наконецъ,
онъ не падаетъ отъ пули мстителя за одно изъ его многочисленныхъ
преступленій. Суть не въ этомъ; изображеніе оргій и преступленій,
въ общемъ, плохо удается Тику, чистому, не знающему жизни юношѣ,
переживающему всѣ эти ужасы только въ разгоряченной фантазіи;
онъ .въ этомъ отношеніи* остается далеко позади своего образца, фран-
цузскаго писателя.
Центръ интереса всего романа для насъ, несомнѣнно, въ анализѣ
душевныхъ переживаній и мукъ героя, въ которыхъ ярко отразилось
то, что пережилъ самъ авторъ. Передъ нами душа, потерявшая равно-
вѣсіе, мятущаяся, ищущая и переутомленная безплоднымъ исканіемъ;
героя мучаютъ вопросы бытія, на которые недисциплинированный, не-
устойчивый умъ не находитъ отвѣта; передъ нимъ зіяетъ лишь вѣчная
*) Аітапзиг написанъ уже 1790, напечатанъ лишь 1798, АЫаІІаЪ 1792, впер-
вые напечатанъ 1795; Эаз &гйпе Вапд. 1792; драма сіег АЪзсЪіесі 1793, напеч. 1798;
трагедія Кагі ѵоп Вегпеск 1793—95, напечатана 1797. Читатель найдетъ отчетъ о
нихъ, какъ вообще о всѣхъ раннихъ произведеніяхъ Тика у Наут’а, стр. 34 и слѣд.
**) Віе СезсЪісМе без Ѵ/Шіат Ьоѵеіі, написана въ 1793—1795 гг., напеча-
тана въ 1795—6 г. См. объ этой книгѣ теперь монографію Р. Ѵ/йзіІіп^ Тіескз Ѵ/іПіат
Ьоѵеіі. Еіп Веііга^ гиг Сеізіез&езсЪісМе без XVIII іаЪгЪипсіегіз; НаІІе, 1912.
— 252 —
однообразная пустота жизни; міръ представляется ему безсмысленной
игрой тѣней,—и пропасть отрицанія поглощаетъ всякую этику, вся-
кое движеніе въ сторону добра. А рядомъ съ этимъ незаглушимый
голосъ совѣсти, страхъ наказанія и смерти... Въ результатѣ—полное
помраченіе души и отчаяніе.
Строго говоря, въ Ловеллѣ мы имѣемъ дѣло съ отраженіемъ Фихтев-
скаго идеализма въ слабой и больной душѣ: міръ явленій есть созда-
ніе моего «я»; нѣтъ природы, нѣтъ людей, нѣтъ любви; все, во что мы
вѣрили, что любили—миражъ; наша душа вѣчно и безнадежно оди-
нока. Куда бы я ни взглянулъ,—«въ мертвой пустынѣ, меня окружаю-
щей, меня всюду встрѣчаетъ лишь мое собственное я». Развѣ такъ жить
можно? развѣ можетъ человѣкъ заполнить свою жизнь дѣятельнымъ
отношеніемъ къ окружающему міру, котораго на самомъ дѣлѣ нѣтъ,
который есть лишь отраженіе моего «я» въ самомъ себѣ? И развѣ можно
требовать отъ человѣка подчиненія какимъ-то законамъ этики, если
то, на чемъ они должны проявиться, само по себѣ не существуетъ, а
есть лишь порожденіе моей воли, и если сами законы существуютъ
лишь въ моемъ воображеніи? Долой всякая мораль! «я самъ един-
ственный законъ во всей природѣ, и этому закону подчинено рѣ-
шительно все»!
На этой, именно, почвѣ получается аморальность Ловелля; изъ этой
же пропасти поднялись ядовитые газы, отравившіе душу Тика. Иначе
отразился философскій идеализмъ въ душѣ поэта, думающаго лишь
конкретными образами, чѣмъ въ душѣ теоретика, мысль котораго легко
взвивается въ безконечную холодную даль абстракціи, не тоскуя по
землѣ.
А съ землей и съ природой у Тика еще особая, какъ бы глубоко-
личная, интимная связь. Онъ не только связанъ съ нею условіями сво-
его тѣлеснаго существованія, какъ всѣ мы, смертные люди; онъ любитъ
ее всѣми фибрами своей души, и онъ ее чувствуетъ, чувствуетъ
таинственную жизнь ея, и бесѣдуетъ съ нею. Еще гимназистомъ онъ лю-
битъ уходить изъ города туда, къ природѣ; онъ цѣлые дни и ночи про-
водитъ тамъ, одинъ на одинъ съ молчаливымъ сумракомъ сосноваго
лѣса, съ меланхолическимъ однообразіемъ песчаныхъ далей въ окрест-
ностяхъ Берлина. Не мертво все это для него, а полно таинственной,
жутко-непонятной жизни, звуки и образы которой стучатся въ его душу,
Вызывая въ ней созвучный откликъ. Онъ чувствуетъ свою органическую
связь съ нею...
То, что въ натурфилософіи Шеллинга получилось какъ выводъ
въ концѣ сложной логической цѣпи, какъ вѣнецъ грандіозной фило-
софской системы—утвержденіе органической связи духа съ матеріей,
человѣка съ видимымъ міромъ,—то здѣсь было дано отъ природы, какъ
Божій даръ, дававшій поэту безконечныя радости, но и безконечныя
муки. Чаще всего, именно, муки. Въ самомъ дѣлѣ, для философа въ таин-
ственной жизни природы нѣтъ ничего страшнаго, и мысль о томъ, что
въ ней живетъ Та же сила, которая оживляетъ его самого, не вызываетъ
— 253 —
гордыя свои надежды. На этой, именно, почвѣ возникъ
въ немъ жуткаго чувства: онъ знаетъ, что въ природѣ дѣйствуетъ без-
сознательно то же предвѣчное начало, которое сознательно про-
является въ человѣкѣ (см. выше, стр. 240). И если философъ въ тоже
время и поэтъ, какъ Новалисъ, да отчасти и самъ Шеллингъ и Фридрихъ
Шлегель, то на этомъ, именно, убѣжденіи—въ конечномъ тождествѣ со-
знательнаго духа человѣка и безсознательнаго духа природы—онъ по-
строитъ самыя
«магическій
идеализмъ»
Новалиса,
о которомъ
мнѣ придется
говорить ни-
же.
Но Тикъ
не философъ,
и мысль о
безсозна-
тельно-
сти жизни
природы ему
чужда. Дви-
женіе, кото-
рое онъ ви-
дитъ въ ней,
звуки, кото-
рые онъ слы-
шитъ, ожи-
вляютъ въ
его чувствѣ
природу, ка-
жутся исхо-
дящими изъ
таинственной,
понятной, но
сознательной
силы, присут-
ствіе которой
всюду ощу-
щается за кон-
кретными яв-
леніями	Автографъ Л. Тика.—Переписанное имъ стихотвореніе Якоби.
Въ немъ повторяется, по существу, тотъ процессъ, который приводитъ
первобытнаго человѣка къ созданію миѳологическихъ образовъ; онъ
лишь останавливается передъ конкретной формулировкой ихъ, оста-
навливается въ жуткомъ страхѣ передъ непонятнымъ и загадочнымъ,
— 254 —
присутствіе чего для него внѣ сомнѣнія. Создается то, что можно на-
звать мистическимъ чувствомъ природы *).
Ясно, что въ эпоху исканій и сомнѣній, переживавшуюся Тикомъ
въ гимназическіе и отчасти студенческіе годы, такое до болѣзненности
обостренное чувство природы должно было усугубить его мученія, такъ
какъ оно осложняло его душевное состояніе страхомъ передъ загадоч-
ностью жизни, передъ образами, которыми его разгоряченная фантазія
населяла природу.
Но ясно, вмѣстѣ съ тѣмъ, что это же чувство должно, было явиться,
и неисчерпаемымъ источникомъ поэтическихъ мотивовъ и образовъ.
Неподражаемое мастерство Тика въ изображеніи душевныхъ настрое-
ній въ связи съ настроеніями природы, его умѣніе передавать послѣд-
нія, одухотворять природу звуками и образами своей поэзіи—коре-
нится въ этомъ живомъ чувствѣ природы. Одухотвореніе ея—давній и
любимый пріемъ образнаго поэтическаго языка, и никто иной какъ Гете,
учитель раннихъ романтиковъ, далъ имъ геніальные образцы его.
Но даже подъ перомъ Гёте природа не оживала такъ, какъ въ поэзіи
Тика и другихъ романтиковъ, не превращалась такъ, какъ у нихъ въ
нѣчто живое и чуткое, органически связанное съ человѣкомъ, отвѣ-
чавшее на его думы созвучіемъ тысячи загадочныхъ голосовъ и красокъ,
переливавшее въ его душу чувство своей таинственной жизни.
Тамъ, у Гёте и другихъ поэтовъ, это былъ лишь пріемъ конкретнаго
образнаго выраженія чего-то иного, что жило въ душѣ поэта и перево-
дилось на языкъ природы; здѣсь—одухотвореніе видимаго міра пре-
вращалось въ самодовлѣющую задачу поэзіи, заставляющей человѣка
жить одной общей жизнью съ безконечно разнообразной и безконечно
загадочной природой. И въ этомъ контактѣ, созданномъ поэзіей, душа
человѣка претворяется въ жизни вселенной, пріобщается къ абсолют-
ному предвѣчному началу.
Мы поймемъ теперь, почему Вильгельмъ Шлегель былъ правъ, при-
вѣтствуя въ Тикѣ истинно-романтическаго поэта; почему и младшій
его братъ и, конечно, Новалисъ должны были признать въ немъ това-
рища и единомышленника. Въ поэзіи Тика дѣйствительно осуществля-
лось основное требованіе романтической теоріи: черезъ конкретныя
явленія природы просвѣчивало вѣчное и абсолютное, и поэзія стала
могучимъ средствомъ для его уразумѣнія, окномъ въ безконечность.
Но не только этой своей стороной поэзія Тика должна была привлечь
романтиковъ; скоро въ ней проявились другія черты, одинаково отвѣ-
чавшія требованіямъ теоріи. Мало того: со стороны Тика и черезъ его
посредство въ романтизмъ вводится элементъ, которому Суждено было
получить неожиданно широкое развитіе, выдвинуться въ первую ли-
нію романтическихъ принциповъ и даже заслонить собой, наконецъ,
*) Я заимствую этотъ терминъ изъ работы молодого ученаго, В. Жирмунскаго,
имѣющей въ скоромъ времени появиться въ печати подъ заглавіемъ: «Мистическое
чувство въ произведеніяхъ и теоріяхъ іенскихъ романтиковъ».
— 255 —
въ твореніяхъ позднихъ романтиковъ, всѣ остальныя тенденціи и стремле-
нія, которыя въ началѣ казались важнѣйшими и наиболѣе характер-
ными для всего движенія: чисто художественная сторона осилила, въ
концѣ концовъ, доктринерно-философскую. Я разумѣю любовь къ род-
ной старинѣ, въ частности—къ среднимъ вѣкамъ, и все то, что эта любовь
вызывала.
Исходитъ эта струя, однако, не отъ Тика: онъ перенялъ ее у дру-
гого и лишь передалъ ее товарищамъ.
И здѣсь впервые мы встрѣчаемся съ именемъ Ваккенродера. Оно
будетъ сопровождать мое изложеніе недолго, оно исчезнетъ изъ на-
шего очерка уже черезъ нѣсколько страницъ, какъ онъ самъ исчезъ,
не доживъ до расцвѣта своихъ силъ, болѣзненный, женственно-нѣж-
ный, пугливый, не приспособленный къ борьбѣ за существованіе;
юноша-младенецъ, для котораго жизнь—эти жалкіе 25 лѣтъ, выпавшіе
на его долю—прошли какъ сонъ, какъ дивный сонъ о красотѣ и гар-
моніи.
Но то, что онъ видѣлъ въ этомъ снѣ, онъ все же успѣлъ передать
своему другу, Тику, а черезъ него—романтизму; и тихое слово обречен-
наго на смерть юноши, подхваченное болѣе сильными, чѣмъ онъ, стало
лозунгомъ многихъ поколѣній—вплоть до нашихъ дней.
Вильгельмъ Генрихъ Ваккенродеръ (Ѵ/аскепгосіег) родился въ 1773
году *). Онъ былъ сыномъ сановнаго прусскаго бюрократа, исполни-
тельнаго, честнаго, благочестиваго, строгаго къ себѣ и другимъ.
Рука отца тяжело лежала на жизни сына и, быть можетъ, она именно
ее сломила.
Еще на школьной скамьѣ мальчикъ познакомился со своимъ това-
рищемъ-ровесникомъ Тикомъ и страстно привязался къ нему. Вмѣстѣ
они прошли гимназическій курсъ, вмѣстѣ и окончили его въ 1792 г.
Но въ то время, какъ Тикъ ушелъ въ привольную студенческую
жизнь въ Галле, желѣзная воля отца удержала Ваккенродера въ Берлинѣ;
отецъ считалъ сына недостаточно зрѣлымъ для университета. Юнымъ
друзьямъ пришлось разстаться,—и съ этого момента начинается пере-
писка, прекращающаяся уже черезъ годъ, въ мартѣ 1793 г., когда друзья
вновь сошлись въ Эрлангенскомъ университетѣ, чтобы уже никогда
болѣе не разставаться до самой смерти Ваккенродера. Вмѣстѣ учатся
они въ Эрлангенѣ и Геттингенѣ, вмѣстѣ возвращаются въ Берлинъ въ
1794 г. Тикъ начинаетъ жить вольной жизнью литератора (см. выше, 246,
прим.), Вакенродера же воля отца заставляетъ поступить на службу въ
одну изъ берлинскихъ канцелярій, несмотря на всѣ протесты его друга;
ибо самъ Вакенродеръ протестовать не смѣлъ: онъ молчалъ и страдалъ,
страдалъ такъ мучительно отъ разлада между своими духовными интере-
сами, своими силами и навязаннымъ дѣломъ, что его слабый организмъ
не выдержалъ этой борьбы. Онъ умеръ, повидимому, отъ нервной ли-
хорадки 13 февраля 1798 года. «Ваккенродеръ умеръ», пишетъ Фрид-
*) Мѣсяцъ и день рожденія неизвѣстны.
— 256 —
рихъ Шлегель брату 17-го февраля. «У него была гнилая лихорадка,
онъ былъ затѣмъ въ теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ меланхоличенъ или,
какъ другіе говорятъ, совсѣмъ безъ ума...»
Короткая, тихая, скромная жизнь. Съ внѣшней стороны—ни одного
яркаго событія. Мы незнаемъ ни объ одномъ увлеченіи юноши. Вся душа
его наполнена любовью къ Тику и благоговѣйнымъ экстазомъ передъ
искусствомъ и красотой. Въ этомъ исключительномъ, наполняющемъ все
его существо экстазѣ его счастье; въ немъ же, при данныхъ условіяхъ,
и трагизмъ его жизни.
Ему было неполныхъ 25 лѣтъ, когда онъ умеръ...
Онъ самъ разсказалъ намъ грустную исторію своей жизни въ біо-
графіи музыканта Іосифа Берглингера, которою заканчиваются «Сердеч-
• ныя изліянія» (I, 126—151). Автобіографическій характеръ этого не-
большого разсказа внѣ всякаго сомнѣнія; не только внѣшнія судьбы
и внутреннія переживанія героя во всѣхъ существенныхъ чертахъ совпа-
даютъ съ тѣмъ, что мы знаемъ о жизни автора: цѣлыя фразы кажутся
выхваченными изъ переписки его съ Тикомъ, повторяясь почти до-
словно въ безхитростномъ изложеніи разсказа *).
Это—исповѣдь, лишь слегка прикрытая простенькой фабулой, и
мы можемъ цѣликомъ использовать ее для характеристики душевной
жизни Ваккенродера: картина получается ясная и безконечно грустная.
Іосифъ—сынъ скромнаго врача въ маленькомъ городкѣ, добраго
отъ природы, но огрубѣвшаго въ жизненной борьбѣ, не понимающаго
своего сына, который вѣчно живетъ «въ райскихъ мечтахъ». Съ ранняго
дѣтства душа мальчика упоена музыкой; вся она «превратилась въ му-
зыку, а его чувство всегда блуждало въ сумеречномъ лабиринтѣ поэти-
ческаго настроенія». Особенно сильное впечатлѣніе произвела на него
въ соборѣ близкаго города, гдѣ имѣлъ свое пребываніе епископъ, му-
зыка католическаго богослуженія, гдѣ религіозный экстазъ сливался
съ художественнымъ. Возвращаясь изъ церкви въ обыденную обста-
новку, онъ горько чувствовалъ противорѣчіе между «эѳирнымъ энту-
зіазмомъ» и земнымъ существованіемъ, ежедневно тянущимъ человѣка
къ праху. Все его существо такъ напрягается, когда онъ слышитъ му-
зыку, что послѣ нея онъ чувствуетъ себя слабымъ и утомленнымъ. Зато—
какое наслажденіе отдаваться потоку звуковъ, говорящихъ сильнѣе
словъ, вызывающихъ въ его душѣ то веселіе, то грусть, то улыбку,
то слезы. «Тѣмъ сильнѣе дѣйствуетъ на насъ музыка, чѣмъ темнѣе и
таинственнѣе ея языкъ».
Отецъ, огорченный возрастающимъ увлеченіемъ сына музыкой,
заставляетъ его заниматься медициной; юноша читаетъ данныя ему
книги, но онъ ихъ не понимаетъ,—«и вѣчно его душа продолжала пѣть
свои мелодичныя фантазіи». Наконецъ, послѣ мучительной душевной
борьбы, онъ рѣшается бросить отца и всецѣло отдаться своему искусству;
въ одно весеннее утро онъ бѣжитъ изъ отцовскаго дома, безъ опредѣ-
*) Ср., напр., слова о томъ, какъ его утомляетъ музыка I, 132, II, 122.
— 257 —
леннаго плана, безъ средствъ, пѣшкомъ, черезъ поля и села, плача и
смѣясь,—туда, въ резиденцію епископа, гдѣ онъ впервые слышалъ бо-
жественную музыку.
Прошло нѣсколько лѣтъ. Благодаря поддержкѣ дальняго род-
ственника и упорному труду, онъ достигъ всего, о чемъ онъ мечталъ:
онъ капельмейстеръ въ томъ самомъ городѣ, куда онъ когда-то бѣжалъ...
Счастливъ ли онъ теперь? Нѣтъ! Въ результатѣ получилось горькое
разочарованіе. Не только потому, что онъ видитъ передъ собой без-
смысленную, непонимающую публику, которая оскорбляетъ его даже
тогда, когда она его хвалитъ; не только потому, что артисту, ради успѣха,
приходится подчиняться чужимъ вкусамъ, и что онъ окруженъ завист-
ливыми, мелко самолюбивыми коллегами: «воистину, слѣдуетъ покло-
няться лишь искусству, а не артисту»... Но потому, главнымъ образомъ,
что человѣкъ безсиленъ выразить всю полноту того, что наполняетъ его
душу; что, «при всемъ напряженіи нашихъ духовныхъ крыльевъ, мы не
можемъ подняться надъ землей; она насильно влечетъ насъ обратно
къ себѣ и, мы падаемъ назадъ въ пошлую толпу людей». Его душа все
больше омрачается, и имъ овладѣваетъ сомнѣніе въ правотѣ того дѣла,
которому онъ посвятилъ свою жизнь. Никому его искусство не нужно,
никто его не понимаетъ. Онъ теряетъ вѣру въ себя. Не лучше ли было бы
быть художникомъ только для себя? Не безполезнѣе ли художникъ,
чѣмъ любой ремесленникъ, трудящійся на пользу ближнихъ? Съ глу-
бокой грустью онъ вспоминаетъ объ энтузіазмѣ своей юности. Быть
можетъ, отецъ былъ правъ: лучше было бы ему сдѣлаться врачомъ,
облегчать людское горе, врачевать несчастныхъ...
Однажды, послѣ концерта, когда ему казалось, что онъ впервые
произвелъ дѣйствительно глубокое впечатлѣніе на слушателей новымъ
своимъ произведеніемъ, онъ, съ возрожденной надеждой, возвращается
домой. На улицѣ его останавливаетъ бѣдно одѣтая дѣвочка,—Боже
мой, это—его младшая сестра! Она пѣшкомъ прибѣжала въ городъ, чтобы
сказать ему, что отецъ умираетъ и зоветъ его. Потрясенный до глубины
души, Іосифъ спѣшитъ въ родной городокъ. Онъ находитъ свою семью
въ ужасномъ состояніи: двѣ сестры давно сбѣжали и погибли, другія—
промотали деньги, которыя онъ высылалъ для старика-отца. Отецъ
умираетъ въ нищетѣ... И снова Іосифъ на землѣ, придавленный без-
жалостной рукой жизни, и снова сомнѣніе въ правотѣ его дѣла жжетъ
его душу.
Но еще разъ онъ пытается подняться: для предстоящаго свѣтлаго
праздника онъ долженъ написать ораторію. Насильно онъ оторвался
отъ мучащихъ его мыслей и «съ горячимъ желаніемъ возвелъ руки къ
небу: онъ наполнилъ свою душу наивысшей поэзіей, ликующимъ пѣ-
ніемъ», и въ сильномъ волненіи написалъ свою пьесу. «Его душа была
словно больной, который въ необычайномъ пароксизмѣ проявляетъ
большую силу, чѣмъ здоровый». Но когда въ Свѣтлое Воскресенье онъ
съ сильнѣйшимъ напряженіемъ провелъ ораторію—силы его покинули:
«онъ еще проболѣлъ недѣлю и вскорѣ скончался во цвѣтѣ своихъ лѣтъ...»
Исторія западной литературы.
17
— 258 —
Вакенродеръ предсказалъ свою собственную судьбу, и разгадка
его трагедіи, быть можетъ, заключается въ словахъ, которыми онъ за-
канчиваетъ повѣсть о своемъ героѣ: «Не грустно ли, что именно его вы-
сокая фантазія погубила его? Быть можетъ, онъ былъ созданъ больше
для того, чтобы наслаждаться искусствомъ, чѣмъ чтобы творить его?
Не счастливѣе ли тѣ, въ которыхъ искусство живетъ тихо и тайно, какъ
скрытый геній, не мѣшая имъ въ ихъ земной дѣятельности?...»
Несоотвѣтствіе дарованія внутреннему призванію, муки творческаго
порыва при сознаніи собственнаго безсилія, и отсюда мучительное со-
мнѣніе въ своей правотѣ, въ правотѣ своего протеста противъ навя-
зываемаго ему отцомъ дѣла, противъ котораго все же его душа возму-
щается всѣми своими фибрами,—вотъ въ чемъ тайна его судьбы.
Дѣйствительно, Вакенродеръ творчески безсиленъ; ему не дается
даже простенькая композиція, и немногія его стихотворенія болѣе
чѣмъ ничтожны. Все, что онъ умѣлъ, это—передавать въ простомъ,
безхитростномъ и въ своей простотѣ художественномъ изложеніи то,
что наполняло его душу благоговѣйнымъ экстазомъ передъ красотой.
А искусство и красоту онъ понималъ или, вѣрнѣе, чувствовалъ
глубже, чѣмъ кто-либо до него. Именно чувствовалъ, не только не раз-
бираясь въ этомъ чувствѣ, но сознательно, а ргіогі отклоняя всякую
попытку разобраться въ немъ, расчленить его. Ему органически чужды
теоретическіе вопросы эстетики. «Кто вѣритъ въ систему, тотъ вытѣснилъ
любовь изъ своего сердца. Болѣе пріемлема нетерпимость чувства, не-
жели нетерпимость ума, суевѣріе лучше, чѣмъ вѣра въ систему» (АЬег-
^ІаиЬе ізѣ Ьеззег аіз БузІепі^ІаиЬе I, 50). Система и критика стѣсняютъ
и ограничиваютъ чувство; расчленяя и какъ бы оправдывая послѣднее
по частямъ, онѣ лишаютъ его того, что въ немъ наиболѣе цѣнно: полноты,
непосредственности и глубины.
Вакенродеръ этимъ приближается къ настроенію «Бури и Натиска»,
къ его требованію «полноты» чувства и отстраненію холодныхъ домысловъ
разума (см. выше, стр. 227). Много точекъ соприкосновенія у него, какъ
мы увидимъ, и въ другихъ отношеніяхъ съ Гердеромъ и молодымъ Гёте.
Но все же тонъ у него свой, глубоко-индивидуальный.
Никогда, быть можетъ, благоговѣйное преклоненіе передъ искус-
ствомъ не получало болѣе искренняго выраженія, чѣмъ здѣсь. Въ немъ
нѣтъ паѳоса краснорѣчивыхъ періодовъ Гердера съ ихъ восклицатель-
ными знаками, отрывистой восторженностью и многоточіями. Безхит-
ростно и просто течетъ изложеніе, неуклюже ведется разсказъ, но чи-
татель ни на одну минуту не теряетъ чувства, что каждое слово выхо-
дитъ изъ глубины души автора. Ни одной фразы, ни одного лишняго
слова, ни одного придуманнаго образа. Тихій стиль, серьезный, безъ-
улыбки; благоговѣйное преклоненіе передъ красотой, какъ передъ свя-
тыней. Дѣйствительно, настроенію Вакенродера свойственъ религіозный
оттѣнокъ, ясно имъ самимъ сознаваемый: «Картинныя галлереи раз-
сматриваются, какъ базаръ, гдѣ мимоходомъ оцѣниваешь товары,
хвалишь или порицаешь; а онѣ должны бы быть храмомъ, гдѣ въ тихомъ
— 259 —
и молчаливомъ смиреніи, въ возвышающемъ душу одиночествѣ слѣдо-
вало бы восхищаться великими художниками, какъ высшими изъ смерт-
ныхъ... Я сравниваю наслажденіе произведеніями искусства съ молит-
вой...»
Изъ всего, что создано руками человѣка, великія произведенія
искусства наиболѣе достойны удивленія: преступно смотрѣть на нихъ
мимоходомъ, среди говора и смѣха людей. «Ждите, какъ въ молитвѣ,
тѣхъ блаженныхъ часовъ, когда милость небесъ освѣтитъ вашу душу
высшимъ откровеніемъ; лишь тогда ваша душа сольется въ одно цѣлое
съ произведеніями художниковъ. Ихъ волшебные образы нѣмы и скрытны,
когда вы смотрите на нихъ холодно; сперва ваша душа должна загово-
рить съ ними...» (I, 79 и слѣд.).
Это молитвенное отношеніе къ красотѣ естественно влечетъ его
къ тѣмъ проявленіямъ ея, въ которыхъ «потоки искусства и религіи
сливаются въ прекраснѣйшій потокъ жизни».
Современное искусство не даетъ ему этой гармоніи красоты и вѣры,
его вѣкъ—вѣкъ раціоналистическаго просвѣшенія—не знаетъ набож-
ности и простой вѣры; оно, поэтому, лишено и искусства. Счастливѣе
были средніе вѣка съ ихъ наивной вѣрой и глубоко-внутренней кра-
сотой ихъ художественнаго лепета; счастливѣе и эпоха возрожденія,
когда живопись, роскошно расцвѣтшая, все же оставалась «вѣрной слу-
гой религіи». Его любимцы—Рафаэль и Альбрехтъ Дюреръ, въ особен-
ности послѣдній, который кажется ему и идеальнымъ представителемъ
родного нѣмецкаго искусства.
Въ чувства и мысли Вакенродера вносится здѣсь отчетливый
національный акцентъ: родная старина ему особенно дорога и близка.
Интересъ къ ней проснулся въ немъ уже рано, въ Берлинѣ, откуда
онъ въ декабрѣ 1792 г. пишетъ Тику, что онъ слушаетъ курсъ старо-
нѣмецкой литературы у пастора Коха, очень свѣдущаго въ этой области
человѣка. «Тутъ я завелъ много очень интересныхъ знакомствъ съ ста-
ро-нѣмецкими поэтами и увидалъ, что эти штудіи, если ихъ вести съ
нѣкоторымъ пониманіемъ, имѣютъ много привлекательности». Очень
интересны «языкъ, этимологія и родство словъ, въ особенности также
благозвучіе стараго восточно-франкскаго языка; но и независимо отъ
этого, здѣсь можно найти много таланта и поэтическаго духа» (II,
130 и сл.). Отвѣтъ Тика отъ 28-го декабря былъ не особенно утѣшите-
ленъ: «Не углубляйся слишкомъ—пишетъ онъ—въ поэзію среднихъ
вѣковъ; передъ нами такое необъятное поле красоты, вся Европа и
Азія и особливо древняя Греція и новая Англія, что я почти отчаи-
ваюсь приняться когда-либо за эти отзвуки провансальскихъ поэтовъ.
Не забывай надъ пріятнымъ истинно прекраснаго. Насколько я знаю
миннезингеровъ, во всѣхъ ихъ идеяхъ господствуетъ также уди-
вительное однообразіе; вообще, это вовсе не рекомендуетъ поэтическій
духъ того вѣка, что тогда существовалъ только этотъ родъ поэзіи,
только этотъ кругъ чувствъ, въ которомъ каждый вертѣлся болѣе или
менѣе удачно. Если долго вертѣться со многими изъ нихъ, то въ ре-
17*
— 260 —
зультатѣ неминуемо получится головокруженіе и пустота головы. Во
всякомъ случаѣ, они не образовали еще ни одного поэта,—и это уже
вѣское доказательство противъ нихъ» (II, 148 и сл.).
Но Вакенродеръ былъ настойчивъ и цѣпокъ въ своихъ художествен-
ныхъ вкусахъ, и не сдавался. Въ январѣ 1793 г. онъ снова возвращается
къ этому вопросу, увѣряя Тика, что онъ мало знаетъ старо-нѣмецкую
литературу, она состоитъ вовсе не изъ однихъ миннезингеровъ; она
вообще слишкомъ мало извѣстна и содержитъ очень много хорошаго,
интереснаго и характернаго (II, 168).
И горячей любви Вакенродера очень скоро удалось обратить друга
на путь истины: изъ Эрлангена, гдѣ друзья вновь сошлись (см. выше,
стр. 255), они лѣтомъ 1793 г. предпринимаютъ, по обычаю нѣмецкихъ
студентовъ, рядъ экскурсій *), и цѣль ихъ повторно—древній Бамбергъ,
резиденція католическаго епископа, и Нюрнбергъ, родина Альбрехта
Дюрера и Ганса Сакса. Въ древнемъ Бамбергскомъ соборѣ (XI в.) они
впервые познакомились со всѣмъ великолѣпіемъ католическаго бо-
гослуженія; впечатлѣніе, произведенное имъ на Вакенродера, ярко
отразилось въ его разсказѣ объ Іосифѣ Берглингерѣ (см. выше, стр. 256).
Что же касается Нюрнберга, то онъ былъ для друзей цѣлымъ открове-
ніемъ. Старый городъ съ его извилистыми улицами и переулками, пло-
щади съ величественными готическими соборами, узкіе дома съ острыми
крышами и маленькими окнами, превосходно сохранившіяся городскія
стѣны съ башнями и рвомъ и, возвышаясь надъ городомъ, живописный
замокъ, родовое гнѣздо Гогенцоллерновъ, гдѣ такъ часто гостили импе-
раторы во время имперскихъ сеймовъ,—все это переносило друзей въ
давно отжившую эпоху, оживляло въ ихъ фантазіи тѣ времена, когда
въ высокомъ домѣ у подножія замка, близъ городской стѣны, жилъ и
работалъ безсмертный Дюреръ, когда по этимъ улицамъ шагали Адамъ
Крафтъ и Виллибальдъ Пиркгеймеръ, когда въ узенькомъ переулкѣ
за соборомъ Богородицы, въ сапожной мастерской, выходившей на улицу,
пѣлъ свои неуклюжія пѣсни Гансъ Саксъ... «О, Нюрнбергъ!—пишетъ
впослѣдствіи Вакенродеръ (I, 52),—ты, нѣкогда славный во всемъ мірѣ
городъ! Какъ охотно я ходилъ по твоимъ кривымъ переулкамъ; съ ка-
кой дѣтской любовью я осматривалъ твои старомодные дома и церкви,
на которыхъ лежитъ печать нашего стараго отечественнаго искусства!
Какъ я люблю творенія того времени, которыя говорятъ такимъ грубова-
тымъ, но сильнымъ и правильнымъ языкомъ... Вы смотрите на меня съ удив-
леніемъ, вы, малодушные и маловѣрные? О, вѣдь я же ихъ знаю—мир-
товыя рощи Италіи... зачѣмъ зовете вы меня туда... вы, всюду видящіе
границы, гдѣ ихъ нѣтъ! Развѣ Римъ и Германія лежатъ не на одной
землѣ? Развѣ отецъ небесный не провелъ дорогъ съ сѣвера на югъ, съ
запада на востокъ по лицу земли? Развѣ жизнь человѣческая слишкомъ
*) См. отчетъ объ одной такой экскурсіи въ письмѣ Вакенродера къ своимъ
родителямъ отъ 2 и 3 іюня 1793 г., II, 205—247.
— 261 —
коротка и альпы—непреодолимы? Значитъ, въ сердцѣ челдвѣка можетъ
жить больше, чѣмъ одна любовь!...» (I, 52 и слѣд.).
Я недаромъ остановился подробнѣе на этихъ моментахъ перваго
увлеченія Вакенродера родной стариной: мы стоимъ здѣсь у первоисточ-
ника той идеализаціи средневѣковья, которой суждено было сыграть
такую крупную роль въ дальнѣйшей исторіи романтизма и сдѣлаться
въ художественной практикѣ послѣдняго преобладающимъ мотивомъ,
какъ она сдѣлалась, въ глазахъ публики и поверхностныхъ историковъ,
чуть ли не характернѣйшимъ признакомъ всего романтическаго движенія.
Правда, картины средневѣковой жизни появлялись на горизонтѣ
нѣмецкой литературы уже раньше, въ патріотическихъ одахъ и дра-
махъ Клопштока, и, подъ вліяніемъ Гердера, въ юношеской драмѣ Гёте
«Гётцъ фонъ Берлихингенъ», въ его же статьѣ о страсбургскомъ соборѣ
1772 г. Но все это было не то. За исключеніемъ «Гётца», это были без-
форменныя и безкровныя созданія досужей фантазіи, вдохновлявшейся
узко-нѣмецкимъ патріотизмомъ, безъ знанія родного прошлаго, безъ
истинной любви къ нему. И въ скоромъ времени это, само по себѣ чистое
теченіе, несшее съ собой плодородныя сѣмена научной мысли и худо-
жественныхъ мотивовъ, разлилось въ безбрежное болото пошлыхъ ры-
царскихъ романовъ и драмъ, наводнившихъ нѣмецкій книжный рынокъ
въ 70-хъ и 80-хъ годахъ XVIII вѣка.
Органическая связь съ родной стариной и дѣятельная любовь къ
ней, сочетавшаяся съ энергичнымъ починомъ къ ея изученію *), заро-
дились лишь въ чистой и вѣрующей душѣ Вакенродера. Онъ заразилъ
ими Тика и, черезъ него, кружокъ іенскихъ романтиковъ. Ниже мнѣ
придется охарактеризовать и оцѣнить зародившееся здѣсь движеніе,
которое не только дало романтизму наиболѣе цѣнные, наиболѣе кра-
сочные художественные мотивы, но и привело къ возникновенію цѣлаго
ряда научныхъ дисциплинъ, стоящихъ теперь въ первомъ ряду гумани-
тарныхъ наукъ. На этой почвѣ возникло новое пониманіе народности
и новое отношеніе къ ней, стало возможнымъ «народничество», со всѣми
послѣдствіями, которыя оно имѣло для общественной и политической
жизни Европы вплоть до нашихъ дней; зародился фольклоръ въ ши-
рокомъ смыслѣ этого слова.
Мы уже знаемъ, что Вакенродеръ не былъ узокъ въ своихъ худо-
жественныхъ вкусахъ: на ряду съ роднымъ ему Альбрехтомъ Дюреромъ,
въ его сердцѣ находятъ почетное мѣсто и Рафаэль и Микель-Анджело
и Джіотто, современникъ Данте. «Нѣсколько словъ о всеобщности,
терпимости и человѣколюбіи въ искусствѣ»—таково заглавіе одной изъ
главъ въ его «Сердечныхъ изліяніяхъ». Односторонность и партійность
взглядовъ позднѣйшаго романтизма ему совершенно чужды. «Искусство
можно назвать цвѣткомъ человѣческаго чувства. Въ вѣчно мѣняющихся
формахъ онъ тянется къ небу подъ различными широтами земли; и къ
*) Ср. неоконченную статью Вакенродера о драматическихъ работахъ Ганса
Сакса, написанную имъ еще въ студенческіе годы, I, 323—331.
— 262 —
общему Отцу "Вседержителю отъ всего этого посѣва поднимается лишь
одно слитное благоуханіе. Въ каждомъ произведеніи искусства подъ
всѣми широтами земли Онъ видитъ лучъ небесной искры, которая,
исходя отъ Него, черезъ душу человѣка перешла въ его маленькія тво-
ренія и изъ нихъ свѣтится вновь навстрѣчу великому Творцу» (I, 46
и слѣд.). Особая же любовь Вакенродера къ родному средневѣковому
искусству оправдывается не только чувствомъ кровнаго родства, чув-
ствомъ національнаго самосознанія, но и невольнымъ протестомъ противъ
односторонняго возвеличенія античности въ эстетическихъ взглядахъ
его времени, въ оцѣнкѣ Винкельмана, Лессинга, Гёте. «Почему вы не
осуждаете индѣйца за то, что онъ говоритъ на индѣйскомъ, а не на на-
шемъ языкѣ? И все таки вы хотите осудить средніе вѣка за то, что они
строили не такіе .храмы, какъ Греція?» (I, 48). Онъ все снова и снова
возвращается къ этой темѣ. «Не только подъ итальянскимъ небомъ,
подъ величественными куполами и коринѳскими колоннами; нѣтъ, и подъ
остроконечными сводами, причудливо разукрашенными зданіями
и готическими башнями произрастаетъ истинное искусство» (I, 63).
Мы имѣемъ только одно болѣе или менѣе законченное произведеніе
Вакенродера, это—«Сердечныя изліянія монаха, любителя искусствъ»*).
Возникло оно, такъ сказать, случайно, не по одному замыслу, и перво-
начально не было предназначено къ печати. Это—не что иное, какъ
короткія статьи по вопросамъ искусства и разсказы о великихъ худож-
никахъ прошлаго, безъ связи между ними, и въ концѣ—пересказанная
мною выше повѣсть объ Іосифѣ Берглингерѣ. Объединяющимъ звеномъ
служитъ только настроеніе автора, проходящее красной нитью черезъ
всю его маленькую книжку и окрашивающее каждое его слово въ свое-
образно лирическій цвѣтъ. Писались эти статьи и разсказы въ тиши
уединенія, даже втайнѣ отъ Тика, какъ непосредственное выраженіе
глубокихъ художественныхъ переживаній автора. Лишь лѣтомъ 1796 г.
онъ повѣрилъ свой секретъ другу, и Тикъ сразу понялъ значеніе этихъ
безхитростныхъ очерковъ. Общій ихъ пріятель Рейхардтъ, издатель,
котораго онъ посвятилъ въ тайну, одобрилъ ихъ и придумалъ имъ за-
главіе: тонъ разсказовъ напоминалъ ему монаха въ «Натанѣ Мудромъ»
Лессинга. Въ томъ же году появился одинъ изъ разсказовъ въ журналѣ
Рейхардта «ОеиізсЫапсі», а въ 1797 г. и весь сборникъ, анонимно, такъ
какъ Вакенродеръ не посмѣлъ назвать своего имени, боясь отца. Впрочемъ,
четыре изъ вышедшихъ въ сборникѣ статей принадлежали не Вакенродеру,
а Тику, который, благодаря необычайной гибкости и приспособляемости
своего таланта, вдохновившись идеями друга, быстро и легко вошелъ
въ его тонъ, хотя и не смогъ вполнѣ поддѣлаться подъ безыскусствен-
ную искренность его **).
Послѣ смерти Вакенродера Тикъ нашелъ въ его бумагахъ еще нѣ-
сколько такихъ же разсказовъ, преимущественно относящихся къ му-
*) Неггепзег^іеззип^еп еіпез кипзіІіеЬепсіеп КІозіегЬгисіегз, Вегііп, 1797.
**) См. объ этомъ Гайма, стр. 127 и слѣд.
— 263 —
•зыкѣ. Прибавивъ къ нимъ на этотъ разъ значительно больше своихъ
статей, но все въ томъ же духѣ и тонѣ, онъ издалъ ихъ въ 1799 г.
подъ названіемъ: «Фантазіи объ искусствѣ для друзей искусства» *),
назвавъ себя самого издателемъ. Наконецъ, еще одна книга обязана
своимъ происхожденіемъ непосредственно Вакенродеру, хотя онъ и не
написалъ для нея ни одной строки. Это романъ Тика, о которомъ я
упоминалъ уже выше (стр. 248), «Странствованія Франца Штернбальда,
старо-нѣмецкая исторія», двѣ части котораго появились уже въ 1798 году,
т.-е. въ годъ смерти Вакенродера**). По словамъ Тика, планъ къ нему
былъ задуманъ обоими друзьями сообща: онъ сводился къ повѣствова-
нію о путешествіи одного изъ учениковъ Альбрехта Дюрера въ Римъ
и обратно. Сообща они хотѣли разработать этотъ планъ и издать книгу
отъ имени автора «Сердечныхъ изліяній». Смерть Вакенродера помѣ-
шала ему принять участіе въ работѣ; ее выполнилъ одинъ Тикъ.
По основному настроенію и идеямъ, это—продолженіе «Изліяній» и
«Фантазій». Мысль друзей состояла въ томъ, чтобы объективировать
эти настроенія въ эпической формѣ, воплотить ихъ въ живыхъ фигурахъ
двухъ друзей, героевъ романа.
Дѣйствіе происходитъ въ XVI вѣкѣ, и въ началѣ разсказа мѣстный
и историческій колоритъ удается автору недурно, напр., въ изображеніи
Альбрехта Дюрера. Но очень скоро ясные контуры разсказа начина-
ютъ расплываться,—задача оказалась Тику не по силамъ. Все меньше
событій и отчетливыхъ картинъ, все больше разговоровъ и разсужденій
о вопросахъ искусства, все чаще остановки на безформенныхъ настрое-
ніяхъ. Краткій пересказъ содержанія невозможенъ, да и ненуженъ.
Достаточно сказать, что первоначальный планъ перебивается созна-
тельнымъ подражаніемъ Гётевскому «Вильгельму Мейстеру» (1795—6),
обаянію котораго Тикъ невольно, но сознательно подчинился. Подъ
вліяніемъ «Мейстера» романъ Тика превратился въ исторію эволю-
ціи молодого художника-идеалиста, на фонѣ итальянскаго пейзажа,
оживленнаго авантюристами, паломниками, монахинями, отшельниками,
художниками и любителями искусства, съ увлеченіями въ сторону
яркой чувственности, при сохраненіи основного мотива—глубокаго на-
божнаго отношенія къ красотѣ, перешедшаго въ романъ изъ «Сердеч-
ныхъ Изліяній». Ясно и сознательное стремленіе воспринять и отра-
зить цѣльное эстетическое міросозерцаніе Гёте, измѣнивъ его, однако,
на романтическій ладъ, т.-е. до извѣстной степени вывернувъ его
наизнанку. Мы не удивимся отрицательному отношенію Гёте къ этому
подражанію его «Вильгельма Мейстера»: «штернбальдизированіе» (8іегп-
Ъаісіізіегеп), да и вообще все это «вакенродерство» (Ѵ/аскепгосіегеі)
были ему, язычнику-классику, не мирившемуся съ молитвеннымъ отно-
шеніемъ къ красотѣ, органически чужды и противны; и явное подража-
ніе его стилю лишь подчеркивало непримиримость основныхъ тенденцій.
*) РИапІазіеп йЬег сііе Кипзі іиг Егеипсіе сіег Кипзі;, НатЪиг^, 1799.
**) Егапг ЗіегпЬаИз Ѵ/апсіегип&еп, еіпе аіісіеиізсЪе СезсЪісМе, Вегііп 1798.
— 264 —
Но мы поймемъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, что, именно, этими своими сто*
ронами романъ Тика долженъ былъ привлечь іенскихъ романтиковъ
(см. выше, стр. 248). Неясность линій не смущала ихъ; наоборотъ,
она должна была привлекать ихъ, создавая чисто «романтическое» на-
строеніе въ связи съ экстазомъ, предчувствіями и сновидѣніями, ко-
торыми изобилуетъ романъ Тика. Музыкальность стиля, большое ко-
личество лирическихъ стихотвореній, прерывающихъ разсказъ, дли-
тельныя остановки на разрисовкѣ настроеній, грозно-мрачные мотивы,
отзвуки Ловелля, подчасъ примѣшивающіеся къ общему солнечному тону
всего разсказа; а главное—свободная игра поэтическихъ образовъ и поэ-
тизація жизни на фонѣ глубоко-искренняго благоговѣйнаго отношенія
къ искусству,—все это должно было казаться вожделѣннымъ осуществле-
ніемъ романтической художественной мечты, а Тикъ—долго-жданнымъ
истинно-романтическимъ поэтомъ. Вѣдь іенскіе товарищи находили
здѣсь дѣйствительно осуществленіе всѣхъ своихъ теоретическихъ требова-
ній, вплоть до утвержденія, что всякое искусство должно быть алле-
горическимъ (см. выше, стр. 245 и слѣд.)!
И въ скоромъ времени имъ пришлось испытать обаяніе «вакенро-
дерства» еще въ другомъ пунктѣ—по отношенію къ родной старинѣ.
И здѣсь также посредникомъ былъ Тикъ. До знакомства съ нимъ
«іенцы» и въ частности Фридрихъ Шлегель относятся къ нѣмец-
кому прошлому довольно свысока. Національная гордость питается
преклоненіемъ передъ современными великими представителями нѣмец-
кой культуры, передъ Винкельманомъ, Лессингомъ и въ особенности
Гёте: Германія готовится стать во главѣ духовной жизни Европы. Но
въ ея прошломъ величія нѣтъ, и клопштоковская идеализація
этого прошлаго есть, именно, идеализація, не соотвѣтствующая истинѣ.
Тикъ, его народныя сказки и народныя книги*) пріучили ихъ,
однако, къ другому отношенію къ нѣмецкой народности, и когда онъ въ
1803 году выступилъ съ своимъ сборникомъ «Любовныхъ пѣсенъ швабскаго
періода»**), то почва оказалась уже въ значительной степени подготовлен-
ной: уже написанъ былъ «Генрихъ фонъ Офтердингенъ» Новалиса.
Наконецъ, нельзя не отмѣтить, что и «романтическая иронія», вы-
яснившаяся теоретическимъ путемъ, какъ основное требованіе роман-
тической поэзіи вообще (см. выше, стр. 235 и сл.), находила блестящее, ка-
залось, подтвержденіе не только въ субъективномъ произволѣ романа
о Францѣ Штернбальдѣ, но еще въ большей степени въ сатирической
драмѣ—сказкѣ Тика, «Котъ въ сапогахъ»***). Здѣсь по аристофановскому
*) ѴоІзтагсЪеп ѵоп Реіег ЬеЪегесЫ, Вег1іп,'1797. Онѣ отчасти выдерживаютъ
простой безыскусственный тонъ народной книги,какъ Оіе СезсЪісЪіе ѵоп <іеп Неутпопз-
кіпіегп, отчасти вводятъ музыкальность и лиризмъ романтическаго стиля въ идеали-
зацію средневѣкового сюжета, какъ въ «ЬіеЪез^езсЪісЫе сіег зсѣопеп Ма^еіопе ип(і (іез
Сгаіеп Реіег ѵоп Ргоѵепсе», отчасти связываютъ сказочный мотивъ съ фантастическими
ужасами перваго періода творчества Тика, какъ, напр., Оег Ыопсіе ЕкЪегІ.
♦*) Міппеііесіег аиз беп ЗсЪѵгаЪізсЪеп 2еі1а1іег.
♦**) Оег ^езііеіеііе Каіег въ ѴоІкзшагсЪеп, 1797.
— 265 —
образцу велась самая вольная игра съ сюжетомъ сказки въ лицахъ, со
сценой, съ публикой, постоянно вовлекаемой въ пьесу, съ актерами,
выходящими изъ своихъ ролей для перебранки съ зрителями. Пестрая
фантасмагорія, въ которой сценическая иллюзія ежеминутно уничто-
жалась, превращая пьесу въ общую сатиру на пошлый раціонализмъ
берлинскихъ филистеровъ.
Когда Тикъ явился въ Іену осенью 1799 года, то онъ былъ встрѣ-
ченъ съ распростертыми объятіями, какъ свой поэтъ. Онъ несъ іен-
скому кружку въ даръ богатое наслѣдіе Вакенродера и свой гибкій
талантъ, предвосхитившій въ яркихъ художественныхъ твореніяхъ
то, что іенскіе теоретики выставили какъ основныя требованія истинной,
т.-е. романтической поэзіи.
Повторяю—лишь теперь цѣпь сомкнулась и дала искру.
Зданіе стараго университета въ Іенѣ.
3.	Іена.
Когда вожаки романтическаго движенія собрались, почти въ пол-
номъ составѣ, въ Іенѣ зимой 1799—1800 г. (см. выше, стр. 211), то это было
лишь показателемъ совершившагося факта,—образованія «школы»,—
а не причиной его. Новое ученіе осознано вполнѣ уже къ лѣту 1798 г.,
когда руководящія лица—братья Шлегель, Каролина, Новалисъ—
случайно съѣхались въ Дрезденѣ и здѣсь въ теченіе нѣсколькихъ мѣся-
цевъ сообща изучали знаменитую картинную галлерею*). Окончательно
*) Новалисъ наѣзжалъ въ Дрезденъ изъ сосѣдняго Фрейберга, гдѣ онъ изучалъ
горное дѣло. По счастливой случайности, на короткое время пріѣхалъ и Шеллингъ,
который, именно, здѣсь впервые лично познакомился съ братьями Шлегель и Ка-
ролиной.
— 266 —
выясняются и формулируются теперь общія положенія, объединяющія
всѣхъ; окончательно «конституируется» романтическая школа, понявшая
свою обособленность и сознательно, съ этого момента, выступающая
на пропаганду новаго ученія. Орудіемъ этой пропаганды долженъ былъ
служить журналъ АіЬепашп, только что основанный братьями *). Въ
третьемъ выпускѣ этого журнала (1799) появилась статья въ формѣ бе-
сѣды о «картинахъ» (Эіе Оетаісіе), принадлежащая Каролинѣ и Виль-
гельму Шлегель. Въ ней мы находимъ непосредственное отраженіе
бесѣдъ, которыя вели друзья въ Дрезденѣ, и вполнѣ уже ясную формули-
ровку романтическихъ взглядовъ на живопись. Важно отмѣтить, что
какъ общія точки зрѣнія, такъ и настроенія, съ которыми критика подхо-
дитъ къ оцѣнкѣ отдѣльныхъ произведеній живописи, повторяютъ Ва-
кенродера**); то же требованіе внутренней цѣльности, гармоніи жизни
и искусства; то же привлеченіе религіознаго чувства въ области
эстетики; наконецъ, та же тенденція въ сторону католицизма, который
противополагается разсудочному протестантизму***). Вакенродеръ дѣй-
ствовалъ тѣмъ заразительнѣе, что онъ отвѣчалъ потребности, скрывав-
шейся уже въ философскихъ домыслахъ романтизма (см. выше, стр. 238).
Мы увидимъ, что брошенное здѣсь сѣмя быстро дало ростки.
Отъ Дрездена до Іены, т.-е. до новой встрѣчи романтиковъ, остава-
лось меньше года; это были мѣсяцы напряженной работы не только для
всегда неутомимаго Вильгельма, но и для Фридриха Шлегеля: зимой
возникли его «Идеи» (см. выше, стр. 244, прим.) и первая (единственная)
часть его романа «Ьисіпёе»****); и то и другое принадлежитъ къ самымъ
знаменательнымъ проявленіямъ ранняго романтизма. На «Луциндѣ»
намъ придется поэтому нѣсколько остановиться.
Въ собраніе своихъ сочиненій авторъ ее впослѣдствіи не включилъ.
Понятно почему: появленіе ея было, помимо всего прочаго, крупнымъ
литературнымъ скандаломъ, о которомъ Фридрихъ Шлегель подъ ста-
рость вспоминать не любилъ. Да и было за что. Мы рады, что романъ
этотъ былъ написанъ; онъ даетъ намъ богатый матеріалъ для характе-
ристики эстетическихъ и этическихъ взглядовъ его автора. Но мы еще
болѣе рады тому, что онъ остался въ единственномъ числѣ, и что Фрид-
рихъ Шлегель не выполнилъ своей угрозы—написать еще три такихъ
романа, между прочимъ, одинъ о Фаустѣ. Ибо трудно себѣ представить
болѣе безотраднаго сочетанія доктринерной самоувѣренности и абсо-
лютнаго художественнаго безсилія.
*) Идея такого органа возникла уже въ 1796 году, но первый выпускъ появился
лишь весной 1798 г. Журналъ выходилъ въ Берлинѣ, по мѣсту жительства издателя
ѴіеАѵе^’а.
**) Напомнимъ, что «Сердечныя изліянія» Вакенродера появились за годъ до
этого и были тогда же, т.-е. въ 1797 г., оцѣнены Вильгельмомъ Шлегелемъ; см. выше,
стр. 246. Весной 1798 г., до пріѣзда въ Дрезденъ, Вильгельмъ познакомился съ Ти-
комъ лично въ Берлинѣ.
***) Замѣчу кстати, что слава Сикстинской Мадонны Рафаэля пошла отъ этой
бесѣды о картинахъ» (Вальцель).
****) Ілісіпсіе. Еіп Ротап ѵоп Рг. ЗсЫе^еІ, Вегііп, Ъеі РгоЫісЪ, 1799.
— 267 —
Фридрихъ Шлегель давно подозрѣвалъ въ себѣ творческій талантъ;
постоянная внимательная работа надъ произведеніями другихъ поэтовъ
и глубокое пониманіе ихъ внушили ему увѣренность, что онъ сумѣетъ
проявить себя въ этой области не хуже другихъ, а можетъ быть, даже
и лучше. Окончательный импульсъ въ этомъ направленіи дали, быть
можетъ, упреки его брата въ лѣни и постоянное безденежье. Братъ
совѣтовалъ ему обезпечить себя хотя бы переводами. Почему переводами,
когда той же цѣли можно достигнуть проще и легче собственными, ори-
гинальными произведеніями? И, конечно, романами. Тутъ не было
борьбы съ риѳмами, которыя давались трудно; да и вообще, ужъ если
писать, то писать романы. Послѣ «Вильгельма Мейстера» романъ сталъ
вѣдь въ глазахъ Фридриха, вообще, высшей, наиболѣе цѣнной
формой романтической поэзіи (см. выше, стр. 235). Жанъ-Поль и Тикъ
(его Ловель и Штернбальдъ) казались легко достижимыми образцами.
Значитъ, онъ напишетъ романъ, романъ своей собственной жизни, ро-
манъ, въ которомъ романтизмъ проявится въ наиболѣе чистомъ, наиболѣе
яркомъ видѣ.
Онъ принялся за него съ увлеченіемъ и былъ очень доволенъ своей
работой. «Черезъ недѣлю, пишетъ онъ брату (въ декабрѣ 1798, Ѵ/аІгеІ
р. 400),—я вамъ пришлю первую часть Луцинды. Я думаю, вы найдете,
что она стоила труда. Я черезъ нее прямо-таки пристрастился къ поэзіи».
Его не смущали ни предупрежденія друзей, ни даже отрицательная
оцѣнка со стороны брата, который прямо совѣтовалъ ему отказаться отъ
напечатанія этой «безразсудной рапсодіи». Добрые совѣты пропали
даромъ; мнѣніе людей ему безразлично, онъ пишетъ этотъ романъ
«изъ религіозности» (аиз Кеіі^іоп). И онъ не рисуется: онъ глубоко
увѣренъ въ своей правотѣ.
Дѣйствительно, нѣтъ, пожалуй, другого «художественнаго» про-
изведенія, въ которомъ романтическая доктрина проявилась въ такомъ
голомъ видѣ, неприкрашенномъ малѣйшимъ проблескомъ таланта,
какъ этотъ романъ. Онъ весь коренится въ теоріи. Это, прежде всего,
романъ «интеллектуальнаго созерцанія» въ примѣненіи къ поэзіи, какъ это
примѣненіе понималось Фридрихомъ Шлегелемъ (см. выше, стр. 236 и сл.),
т.-е. романъ самоотраженія. Во-вторыхъ, въ немъ долженъ былъ про-
явиться въ крайней формѣ «произволъ» поэта, свободная игра съ сюже-
томъ и съ формой, не признающая никакихъ стѣсняющихъ началъ (см.
выше, стр. 234). Наконецъ, въ-третьихъ, романъ поставилъ себѣ задачей
выясненіе сущности любви—этого краеугольнаго камня романтическаго
міропониманія (см. выше, стр. 244 и сл.).
Въ результатѣ получилось много интересныхъ идей въ частности
и невѣроятно тяжелое, убійственно скучное произведеніе въ цѣломъ,
такъ какъ авторъ лишенъ всякой способности разсказать и сколько-
нибудь ярко представить простѣйшее событіе.
Въ виду послѣдней особенности, пересказъ содержанія романа невоз-
моженъ, да, пожалуй, и не нуженъ. Съ первыхъ же страницъ авторъ за-
являетъ, что онъ считаетъ наиболѣе цѣлесообразнымъ «уничтожить съ
— 268 ~
самаго начала то, что мы называемъ порядкомъ, удалиться отъ него и созна-
тельно присвоить себѣ право привлекательной запутанности (еіпег геі-
гепбеп Ѵепѵіггип§).» И «запутанность», пожалуй, единственная черта
романа, которая удалась автору вполнѣ.
Начинается романъ съ письма героя, Юлія; засимъ идутъ
отрывки, ничего общаго съ содержаніемъ письма не имѣющіе и
представляющіе какъ бы приложеніе къ нему: «фантазія въ
диѳирамбахъ», «характеристика», «аллегорія» и «идиллія». Затѣмъ
діалогическая любовная сцена между героемъ и его возлюбленной
Луциндой. Наконецъ, начинается какъ будто разсказъ, изъ кото-
раго мы узнаемъ, что Юлій—живописецъ и что его прошлое было
довольно богато любовными и иными увлеченіями*). Любовь къ Лу-
циндѣ открыла ему теперь новый міръ. Но ясной картины мы и здѣсь
не получаемъ, за полнымъ неумѣніемъ автора излагать факты. Глава
эта носитъ названіе «Годы ученія мужественности». Затѣмъ снова—
вставная глава, отвлекающая насъ отъ центральной темы, «Метамор-
фоза»; послѣ нея—лучшая часть романа, два письма Юлія къ Луциндѣ,
содержащія анализъ его чувствъ къ ней, когда онъ узнаетъ, что она
надѣется стать матерью, и когда до него доходитъ вѣсть, что она опасно
заболѣла. За этимъ эротическая глава «Рефлексія», съ метафизическими
фантазіями на физіологическую тему о любви; два письма Юлія къ другу
Антоніо; поэтическій любовный діалогъ героя и героини; наконецъ,
безформенныя «шаловливыя игры фантазіи» (Тапбеіеіеп сіег РЬапіазіе).
Мы такъ таки и не узнаемъ, какъ сложились отношенія Юлія къ
Луциндѣ, въ какой обстановкѣ происходитъ дѣйствіе; да и вообще ни-
какого дѣйствія нѣтъ, а есть только разсужденія, подчасъ остроумныя,
подчасъ цинично-фривольныя, подчасъ теряющіяся въ намѣренномъ
произволѣ фантастическихъ скачковъ мысли. Юлій—и герой романа и
авторъ его, разсуждающій о своемъ произведеніи и о томъ, какое впе-
чатлѣніе послѣднее произведетъ на читателей; пародоксальное положеніе,
въ которомъ авторъ окончательно самъ запутывается при полномъ отсут-
ствіи ясной эпической канвы.
И при всемъ томъ, «Луцинда» имѣетъ своего рода програмное
значеніе для ранняго романтизма, не только въ произвольной трактовкѣ
сюжета и въ доведенной до крайности «игрѣ», въ этихъ скачкахъ мысли
и фантазіи, намѣренно разрушающихъ, вѣрнѣе предупреждающихъ
всякую иллюзію;—въ еще большей мѣрѣ она привлекаетъ нашъ инте-
ресъ, какъ выраженіе новой этики, силившейся выясниться на почвѣ
романтической концепціи міра и человѣчества. Фридрихъ Шлегель
и здѣсь доходитъ до крайности, не боясь пародоксовъ; и не подле,житъ
сомнѣнію, что онъ и здѣсь вполнѣ искрененъ.
Дѣло въ томъ, что въ этой части своего романа онъ основывается
не на одной только теоріи, но и на собственныхъ интимно-личныхъ
переживаніяхъ; Луцинда писалась какъ разъ тогда, когда въ жизни
*) Гаймъ доказалъ, что въ этомъ отрывкѣ отразились воспоминанія Фридриха
Шлегеля о личныхъ его переживаніяхъ Дрезденскаго времени.
— 269 —
автора расцвѣла его любовь къ Доротеѣ Фейтъ, дочери знаменитаго
въ свое время еврейскаго философа и филантропа Мозеса Мендель-
сона, друга Лессинга. Она была женой берлинскаго банкира, за
котораго вышла не по любви; бракъ былъ съ внѣшней стороны
не несчастливъ, супруги жили дружно, но Доротея не находила
въ мужѣ ни той ласки, которой жаждала ея страстная и увлекаю-
щаяся натура, ни поддержки въ своихъ не менѣе страстныхъ умствен-
ныхъ и художественныхъ интересахъ. Познакомившись въ одномъ
изъ берлинскихъ литературныхъ салоновъ съ молодымъ, остроумнымъ
и блестящимъ 25-лѣтнимъ Фридрихомъ Шлегелемъ, она со всею пылкостью
первой любви и отцвѣтающей молодости полюбила его, какъ и онъ ее,
несмотря на то, что она была очень некрасива (см. выше, стр. 209) и—на
7 лѣтъ старше его. Въ ихъ внезапно вспыхнувшемъ чувствѣ было нѣчто
стихійное, не признававшее никакихъ помѣхъ. Благодаря дружескому
вмѣшательству Шлейермахера и его подруги, Генріетты Герцъ, дѣло
удалось быстро уладить; мужъ Доротеи—человѣкъ въ высшей степени
порядочный, показавшій себя какъ въ этомъ вопросѣ, такъ и впослѣд-
ствіи джентльменомъ въ полномъ смыслѣ слова, далъ ей разводъ; она
бросила двухъ сыновей, которыхъ родила ему, и пошла за Фридрихомъ.
Впослѣдствіи она стала его законной женой и была вѣрной подругой
ему до самой его смерти. Мы встрѣтимся съ нею еще впослѣдствіи.
Такъ вотъ, Луцинда писалась въ самомъ разгарѣ этой любви и
любовнаго счастья. И Фридрихъ въ полной мѣрѣ использовалъ для
своего романа то, что онъ переживалъ. Нѣкоторыя сцены—едва ли
не лучшія—списаны съ натуры, притомъ съ совершенно невѣроятной
откровенностью, граничащей съ цинизмомъ. Всѣ объ этомъ знали, и
Доротея не могла не чувствовать себя оскорбленной той откровенностью,
съ которой авторъ письменно выставлялъ на показъ, то, «о чемъ едва
можно говорить, и что слѣдовало бы только чувствовать». Кстати ска-
зать, именно эта сторона романа наиболѣе шокировала не только вра-
говъ, но и друзей Шлегеля.
Важнѣе, однако, тотъ фактъ, что личныя переживанія дали автору
возможность выяснить и углубить въ личномъ опытѣ теоретическія поло-
женія о любви. Подъ ихъ вліяніемъ Луцинда сдѣлалась манифестомъ
новой любовной этики, проповѣдуя эмансипацію женщины и про-
тестуя противъ исторически сложившихся формъ брака. Бракъ
самъ по себѣ святъ, но лишь въ томъ случаѣ, если это—истинный бракъ,
основанный на вѣчной, непоколебимой любви. Большинство же браковъ,
которые мы наблюдаемъ въ жизни, не заслуживаютъ этого названія;
это—конкубинаты, не болѣе. Не бракъ, какъ форма любви, а любовь,
суверенная, самодовлѣющая любовь—вотъ, что свято. И понимается
она, конечно, въ томъ мистическомъ смыслѣ, въ которомъ чувственная
и духовная стороны ея сливаются въ одно гармоничное цѣлое, открывая,
на ряду съ религіей и искусствомъ, просвѣтъ въ безконечность, стано-
вясь однимъ изъ самыхъ мощныхъ орудій переживанія абсолютнаго
начала (см. выше, стр. 245).
— 270 —
Книга вызвала, какъ я уже сказалъ, крупный скандалъ, и Шлейер-
махеръ счелъ нужнымъ заступиться за друга, котораго травили со всѣхъ
сторонъ; онъ напечаталъ въ 1800 г. свои «Интимныя письма о Луциндѣ» *),
въ которыхъ онъ пытается мотивировать въ болѣе мягкой и корректной
формѣ мысли, высказанныя Фридрихомъ Шлегелемъ столь рѣзко и не-
корректно.
Осенью 1799 г. романтики съѣхались въ Іенѣ, очевидно, намѣре-
ваясь обосноваться здѣсь надолго. Мы уже знаемъ, что это имъ не уда-
лось. Но наступилъ важный моментъ въ исторіи ранняго романтизма,
и мы должны остановиться на немъ, чтобы ближе всмотрѣться въ от-
дѣльныя фигуры. Съ нѣкоторыми изъ нихъ мы уіке знакомы,— но не со
всѣми, и далеко не въ достаточной мѣрѣ.
Въ центрѣ стоитъ Вильгельмъ, признаваемый самими романтиками
безспорнымъ главой и руководителемъ всей школы. Этотъ взглядъ пе-
решелъ и въ исторію литературы и держался въ ней до нашихъ дней.
И тѣмъ не менѣе, онъ неправиленъ. Идейнымъ главой Вильгельмъ Шле-
гель не былъ и быть не могъ: онъ былъ лишь организаторомъ и адми-
нистраторомъ общихъ предпріятій и представителемъ кружка въ сно-
шеніяхъ съ внѣшнимъ міромъ. Человѣкъ большого ума и остроумія,
умѣвшій находить въ надлежащій моментъ надлежащее слово, но не
оригинальный и не глубокій. Въ идейномъ отношеніи онъ находится
въ полной зависимости отъ младшаго брата. Въ размѣренномъ темпѣ
его мысли нѣтъ полета, какъ у Новалиса; нѣтъ и глубины, какъ у Фри-
дриха Шлегеля. Но зато, его мысль превосходно дисциплинирована,
настойчива, ясна; онъ умѣетъ работать напряженно и длительно, и
потому способенъ къ преодолѣнію огромныхъ трудностей. Его эру-
диція и начитанность поразительны, и никто не умѣетъ такъ, какъ онъ,
мѣтко и популярно формулировать тезисы романтической доктрины и
примѣнять ихъ въ художественной критикѣ. Онъ, строго говоря,
создалъ тотъ типъ литературно-художественной критики, точнѣе—характе-
ристики, который сохранился въ литературѣ всѣхъ культурныхъ на-
родовъ вплоть до нашихъ дней, какъ одно изъ наиболѣе цѣнныхъ на-
слѣдій ранняго романтизма **).
Въ своей жизни Вильгельмъ—олицетворенная элегантность и кор-
ректность; его никогда не покидаетъ неподкупный, непогрѣшимый тактъ,
дающій ему возможность найтись въ труднѣйшихъ положеніяхъ. Это—
рыцарь безъ страха и упрека, когда надо заступиться за кого, по-
мочь. Но съ этимъ рыцарскимъ духомъ своеобразно сочетается холод-
ный расчетъ, неспособность къ сильнымъ увлеченіямъ и самолюбо-
ваніе. Онъ всегда занятъ собой; ему нужна атмосфера салона, ухажи-
ванія и комплиментовъ. Онъ когда-то былъ очень красивъ, и онъ не въ
состояніи разстаться съ молодостью и красотой, не въ состояніи съ до-
*) Ѵегігаиіе Вгіеіе ііЬег сііе Ьисіпіе, Вегііп, 1800.
**) Помимо безчисленныхъ рецензій въ разныхъ повременныхъ изданіяхъ,
см. особенно его лекціи по исторіи литературы и искусства вообще, читанныя въ
Берлинѣ 1801—1804 гг. и лекціи по исторіи драмы въ Вѣнѣ 1807—08 гг.
— 271 —
стоинствомъ принять старость. Уже въ Іенѣ, когда до старости было
еще далеко, Каролина трунитъ надъ его заботами о внѣшности; надъ
тѣмъ, какъ онъ часами умывается, причесывается, наряжается. Онъ
остался такимъ до конца жизни. Когда 70-лѣтняго старика навѣ-
щаютъ днемъ,—передъ посѣтителемъ элегантная, одѣтая по послѣдней
модѣ фигура, кудрявая русая голова, юношеская подвижность. Тотъ
же посѣтитель, вернувшись невзначай вечеромъ, находитъ въ креслѣ
у камина маленькаго сгорбленнаго старичка съ лысой головой, по-
крытой шелковой шапочкой. За этими заботами о сохраненіи мо-
лодости Вильгельмъ прозѣвалъ мужественную зрѣлость: изъ юноши
онъ превратился прямо въ старика.
Поэтомъ онъ никогда не былъ, хотя превосходно владѣлъ формой
и много писалъ стиховъ,—всегда, какъ онъ увѣряетъ: «стоя, идя, бодр-
ствуя и въ постели, въ пути даже, какъ и дома, всегда сочиняю стихи».
Они гладки и пышны, подчасъ красивы и граціозны, но холодны и те-
перь, по всей справедливости, забыты *), какъ забыта и единственная
его драма «Іоп», передѣлка извѣстной трагедіи Еврипида (1801). Глав-
ное значеніе Вильгельма Шлегеля лежитъ не въ этой области, а въ об-
ласти критики и художественнаго перевода. Въ обоихъ отношеніяхъ
онъ занимаетъ первое мѣсто среди романтиковъ и одно изъ первыхъ въ
литературѣ міровой.
Рецензій и критикъ всякаго рода онъ написалъ безчисленное коли-
чество, сперва въ «Акабешіе бег зсЬопеп Веёекйпзіе», издававшейся его
учителемъ Бюргеромъ (1790), затѣмъ въ Геттингенскихъ Ученыхъ Из-
вѣстіяхъ (СоШп^ізске Сеіекгіе Апгеі^еп) и особенно въ Іенской Все-
общей Литературной Газетѣ (АП^ешеіпе Ьііегаіиггеііип^), въ которой
онъ за зу2 года (1796—1799) напечаталъ около 300 рецензій **), нако-
нецъ, въ своемъ собственномъ журналѣ «АіЬепаит». По этимъ рецен-
зіямъ можно прослѣдить постепенное расширеніе его критическаго кру-
гозора, наростаніе специфически-романтическихъ точекъ зрѣнія—подъ
вліяніемъ, главнымъ образомъ, Фридриха Шлегеля; отклоненіе ихъ отъ
классицизма, которое ясно обозначилось въ особенности послѣ разрыва
съ Шиллеромъ, происшедшаго благодаря безтактности того же Фри-
дриха. Преобладаетъ и все ярче обрисовывается историческая и инди-
видуалистическая точка зрѣнія, столь характерная для романтической
критики вообще.
Но еще большее значеніе пріобрѣлъ Вильгельмъ Шлегель какъ пе-
реводчикъ. Въ этой области особенно блестяще сказался его выдаю-
щійся формальный талантъ и геніальная способность вникать въ чу-
жую художественную индивидуальность, отмѣчаемая его братомъ уже
въ письмѣ отъ 11 февр. 1792 года (Ѵ/аІгеІ, 36). Въ то время, т-е. въ моло-
дые годы, Вильгельмъ, стремясь къ оригинальному творчеству, отно-
*) Собраніе его стихотвореній издано впервые въ 1800 г.: СесіісЫе ѵоп Аи&изі
Ѵ/і1Ие1т ЗсЫе&еІ, ТйЬіп&еп Ьеі Соііа.
**) Онѣ переизданы въ X и XI томахъ полнаго собранія сочиненій В. Шлегеля.
— 272 —
сился къ переводамъ свысока и «съ досадой клеймилъ эту свою силу—
проникать въ глубоко-внутреннія особенности великаго генія—презри-
тельнымъ названіемъ переводческаго таланта» (см. указанное письмо),
но впослѣдствіи онъ понялъ свою ошибку, и цѣлью его честолюбія ста-
новится «быть не вторымъ или третьимъ среди нѣмецкихъ поэтовъ, а
первымъ среди переводчиковъ». То, что казалось досаднымъ ограни-
ченіемъ его таланта, теперь представляется преимуществомъ. Онъ самъ
какъ бы оправдываетъ себя въ своихъ собственныхъ глазахъ: въ сущ-
ности, всякая поэзія есть переводъ, и переводить—значитъ творить за-
ново. Онъ пристрастился къ этой работѣ и, смѣясь, сознается, что онъ
живетъ «въ постоянномъ поэтическомъ прелюбодѣяніи», такъ какъ онъ
не можетъ видѣть поэзію ближняго своего, чтобы не пожелать ея.
Уже въ студенческіе годы его тянуло къ переводамъ. Онъ перево-
дилъ съ итальянскаго, испанскаго, португальскаго *), но его любим-
цемъ былъ и оставался Шекспиръ, которому онъ отдалъ лучшія свои
силы и наибольшее количество труда**) .Первая попытка перевести шек-
спировскую драму относится еще къ 1789 г. (см. выше, стр.213); серьез-
ная же и планомѣрная работа началась въ Іенѣ въ сотрудничествѣ съ
Каролиной, ставшей его женой въ іюлѣ 1796 г. Въ результатѣ полу-
чился тотъ переводъ Шекспира, который былъ и останется навсегда об-
разцовымъ. Благодаря ему, Шекспиръ сдѣлался какъ бы нѣмецкимъ
классикомъ, и стихи его, въ переводѣ Шлегеля, цитируются наравнѣ со
стихами Гёте и Шиллера.
Къ сожалѣнію, 'этотъ капитальный трудъ, обезпечившій Виль-
гельму Шлегелю почетное мѣсто въ исторіи нѣмецкой литературы,
остался неоконченнымъ: съ 1797 до 1801 г. появилось всего 8 томовъ,
въ 1809 г.—девятый; всѣ вмѣстѣ содержатъ 18 драмъ великаго англій-
скаго поэта ***).
Въ послѣдующіе годы онъ неоднократно пытался возобновить ра-
боту, но дѣло не спорилось. Въ письмѣ отъ 24 ноября 1819 г., въ кото-
ромъ онъ разъ навсегда отказывается отъ продолженія, онъ утверждаетъ,
что главнѣйшей причиной пріостановки работы надъ переводомъ были
разногласія съ издателемъ Унгеромъ. Это—неправда, быть можетъ, без-
сознательная. Совсѣмъ не въ этомъ было дѣло, а въ томъ,, что въ 1801
году его покинула Каролина, его главная помощница и вдохновитель-
ница.
Въ лицѣ Каролины передъ нами одна изъ важнѣйшихъ и централь-
ныхъ фигуръ романтическаго кружка, одна изъ интереснѣйшихъ жен-
щинъ, которыхъ знаетъ исторія литературы, несмотря на то, что она
*) Эти и позднѣйшіе мелкіе переводы собраны имъ въ ВІитепзігаиззе ііаііе-
пізсЪег, зрапізсЪег ип<1 рогіи^іезізсЪег Роезіе, Вегііп, 1804».
**) Изъ другихъ крупныхъ работъ В. Шлегеля въ этой области назову еще
образцовый переводъ 5 драмъ Кальдерона, въ его «ЗрапізсЪез ТИеаіег» 1803—1809.
***) Ср. М. Вегпауз, 2иг ЕпізІеЪип^езсЪісЫе сіез ЗсЪІе^еІзсЪеп Зѣакезреаге,
Ьеіргі^, 1872. Работа была доведена до конца, но съ значительно меньшимъ умѣніемъ
и успѣхомъ, дочерью Тика (см. выше, стр. 250, примѣч.).
273 —
почти не писала для печати*) и «даже умѣла вязать чулки», какъ
съ восторженнымъ удивленіемъ, въ годы дружбы, про нее говорила
Доротея Фейтъ. Она умѣла и большее. Въ сущности, она умнѣе боль-
шинства членовъ кружка, во всякомъ случаѣ умнѣе Вильгельма, своего
мужа. Женственно очаровательная, она привлекаетъ, ободряетъ, вдох-
новляетъ, незамѣтно руководитъ и направляетъ; именно незамѣтно, ме-
жду хозяйственными заботами, уходомъ за ребенкомъ, штопаніемъ
чулокъ. Глубокое художественное чутье, ясный и сильный умъ, умѣв-
шій работать по мужски, сочетается въ ней съ женскимъ обаяніемъ и
граціей, съ самоувѣренной гордостью женскаго чувства, какую знаютъ
лишь сильныя и чистыя натуры. Съ ея портрета (см. выше, стр. 223)
на насъ смотрятъ умные задумчивые глаза, тихая, едва замѣтная улыбка
мягкихъ, слегка чувственныхъ губъ. Она умѣла любить; у нея даже осо-
бый «талантъ къ любви», какъ сказалъ про нее Фридрихъ Шлегель, и
ея любви всегда свойственъ тотъ легкій налетъ материнскаго чувства,
который такъ привлекаетъ насъ въ тѣхъ, кого мы любимъ: мы видимъ
въ немъ признакъ большей глубины и большей чистоты женскаго чув-
ства по сравненію съ нашимъ мужскимъ, болѣе грубымъ и властнымъ.
Для Каролины любовь—потребность, безъ которой ей не дышится, не
живется. Она любитъ любовь и ищетъ ее съ настойчиво-требователь-
нымъ инстинктомъ. Она вѣритъ въ этотъ инстинктъ, какъ въ свою
путеводную звѣзду, и идетъ за нимъ спокойно и гордо съ высоко-подня-
той головой, не боясь злословій, не смущаясь сплетнями, которыя зло-
раднымъ шепотомъ подхватываютъ ея имя. «Не смѣйся надо мной,
милый, пишетъ она Шеллингу въ мартѣ 1801 г., я все же была ро-
ждена для вѣрности въ любви, и была бы вѣрна всю свою жизнь,
если бы на то была воля бэговъ... Измѣна — если вообще примѣнимо
это слово, потому что внутренне я никогда не измѣняла—измѣна мнѣ
всегда давалась болѣзненно трудно. Это сознаніе внутренней вѣрности...
позволяло мнѣ быть смѣлой; я сознавала вѣчное равновѣсіе въ моемъ
сердцѣ... Я должна полагаться на свое сердце... даже если бъ оно
привело меня къ горю и къ смерти. Таково мое непосредственное
знаніе, что эта увѣренность надежна, и если бъ она во мнѣ погибла,
то и для меня самой немедленно наступила бы гибель». Она способна
на страстное увлеченіе, а потому способна и на ошибку; но понявъ ее,
она тихо отстраняетъ препятствіе и идетъ дальше, такая же гордая и
чистая, увѣренная въ своей правотѣ, въ неотъемлемости своего прирож-
деннаго права на любовь и счастье.
Она была дочерью гёттингенскаго профессора Михаэлиса и роди-
лась въ 1763 году. Въ 1784 г. она вышла замужъ за врача Бёмера
(ВоЬтег) и прожила съ нимъ до смерти его въ 1788 г. въ деревенской
*) Нѣсколько рецензій ея переизданы теперь въ статьѣ ЕгісЪ Ргапк «К.ехеп-
«іопеп ііЬег зсЬбпе Ьііегаіиг ѵоп ЗсЪеШп^ ип(і Кагоііпе іп (іег Неиеп }епаізсЬеп
Ьі1:егаіиг-2еііип2», НеісіеІЪег^ 1912 (оттискъ изъ Зііхип^зЪегісЫе Гейдельбергской
Академіи Наукъ).
Исторія западной литературы:	18
— 274 —
глуши. Отъ этого брака родилась Августа, миловидная, талантливая
и своенравная дѣвочка, избалованная любимица романтическихъ това-
рищей, умершая уже въ 1800 г., 15 лѣтъ отъ роду (см. портретъ на
стр. 226).
Послѣ смерти мужа, Каролина вернулась въ отцовскій домъ, въ
Гёттингенъ, гдѣ познакомилась съ Вильгельмомъ Шлегелемъ, страстно
ее полюбившимъ. Но ухаживанія студента, который къ тому же былъ
на 4 года моложе ея, не произвели на нее впечатлѣнія. «Шлегель и я Г
—пишетъ она въ это время—, я смѣюсь, когда пишу это! Нѣтъ, что
вѣрно, то вѣрно—изъ насъ ничего не выйдетъ!»
Она много работаетъ въ это время, много читаетъ. Ея живой умъ
ярко воспринимаетъ жизнь, ее окружающую, и отвѣчаетъ на нее жи-
вымъ откликомъ. Событія, разыгрывавшіяся въ это время по ту сторону
Рейна, во Франціи, мечты о братствѣ и свободѣ увлекаютъ ее настолько,
что, узнавъ о томъ, что городъ Майнцъ присоединился къ французской
республикѣ, она бросаетъ Гёттингенъ и въ 1792 г. ѣдетъ съ дочерью
туда, въ семью Форстера, женатаго на ея подругѣ *). Это былъ роковой
шагъ. Она не только очутилась въ разстроенной семьѣ—какъ разъ въ
это время жена Форстера покинула своего мужа, и злые языки называли
Каролину любовницей послѣдняго — но была втянута и въ соціально-
политическую катастрофу, постигшую Майнцъ. Когда лѣтомъ 1793 г.
городъ былъ взятъ нѣмецкими войсками, то Каролина съ дочерью была
арестована и заключена въ крѣпость. Благодаря хлопотамъ и стара-
ніямъ ея брата и Вильгельма Шлегеля ее удалось освободить изъ за-
точенія. Но ея положеніе все же было ужасно: она ожидала стать ма-
терью отъ человѣка, недостойнаго ея, которому она отдалась въ тѣ бе-
зумные майнцскіе дни.
Изъ всѣхъ этихъ бѣдъ ее спасъ Вильгельмъ Шлегель, не забывшій
своей любви къ ней. Связанный службой въ Амстердамѣ, онъ поручаетъ
ее своему брату, Фридриху, который устраиваетъ ее въ деревнѣ близъ
Лейпцига и обставляетъ ее нѣжной братской заботой. Здѣсь, скрытая
отъ всѣхъ любопытныхъ глазъ, она разрѣшается отъ бремени сыномъ въ
ноябрѣ 1793' г. **). Письма Фридриха за это время, въ которыхъ онъ
даетъ брату отчетъ во всемъ, что происходитъ съ Каролиной, рисуютъ
намъ возрастающую нѣжность и почти благоговѣйное удивленіе его пе-
редъ этой женщиной, которая, и при данныхъ исключительно тяжелыхъ
условіяхъ, не утратила своего женственнаго обаянія, душевной ясности
и быстраго проницательнаго ума. Выше (стр. 223 и сл.) мы видѣли/
какую роль она сыграла въ жизни Фридриха.
*) Георгъ Форстеръ (1754—1794), выдающійся нѣмецкій прозаикъ,-
бывшій, между прочимъ, 4 года преподавателемъ естествознанія въ Вильнѣ (1784—
88), потомъ библіотекаремъ въ Майнцѣ, извѣстенъ описаніями своихъ путешествій;
въ нихъ мѣткая наблюдательность, широкая начитанность и остроуміе сочетаются
съ классическимъ стилемъ. Онъ стоялъ въ центрѣ республиканскаго движенія въ
Майнцѣ и умеръ изгнанникомъ въ Парижѣ.
**) Онъ умеръ весной 1795 года; см. письмо Фридриха отъ 20 мая, ХѴаІгеІ, 216-
— 275 —
Лѣтомъ 1796 г., когда Вильгельмъ переселился въ Іену, она стала
его женой. Не любовь привела ее къ этому, а дружба и понятная, послѣ
всего происшедшаго, благодарность къ тому, кто такъ рыцарски засту-
пился за нее. Быть можетъ, это была первая ея настоящая ошибка:
она измѣнила здѣсь своему инстинкту (Р. Гухъ). Для Вильгельма же на-
стала лучшая пора его жизни, длящаяся именно столько лѣтъ, сколько
прожила рядомъ съ нимъ Каролина. Она—его совѣтница и сотрудница
во всѣхъ его литературныхъ дѣлахъ; болѣе того, многое, выходящее
изъ-подъ его пера въ это время—и едва ли не самое лучшее, самое глу-
бокое — принадлежитъ, строго говоря, Каролинѣ. Такъ, мы знаемъ со
словъ самого Вильгельма, что его знаменитая статья о Ромео и Джульеттѣ
Шекспира *)—классическій анализъ трагедіи, не превзойденный и по-
нынѣ, не уступающій по глубинѣ и -чуткости характеристики безсмерт-
ному анализу Гамлета въ гётевскомъ «Вильгельмѣ Мейстерѣ»,—что эта
статья, наиболѣе яркое слово романтизма о Шекспирѣ, создалась исклю-
чительно изъ идей Каролины; ея мужъ лишь перенесъ ихъ на бумагу.
Мы знаемъ далѣе, что въ бесѣдѣ «О картинахъ» (см.выше, стр. 266)
лучшія характеристики принадлежатъ опять-таки ей. Наконецъ, пе-
реводъ Шекспира въ значительной степени обязанъ ей своимъ совер-
шенствомъ. Она сидѣла рядомъ съ мужемъ во время его работы, и въ
борьбѣ со словомъ и стихомъ ея вмѣшательство нерѣдко рѣшало спор-
ный вопросъ, подсказывало мѣткое слово, наводило на вѣрную мысль.
Поистинѣ, она была добрымъ геніемъ Вильгельма и всего романтическаго
кружка, и въ ряду творцовъ романтизма она должна занять одно изъ
первыхъ мѣстъ.
Когда она, полюбивъ Шеллинга, со свойственной ей безпощадной
прямотой покинула Вильгельма Шлегеля, то словно закатилось солнце,
яркій жаркій день, видѣвшій расцвѣтъ романтизма, смѣнился холодомъ
и тѣнью.
Но объ этомъ потомъ. Мнѣ хотѣлось бы удержать вниманіе чита-
теля еще на моментѣ высшаго расцвѣта.
Рядомъ съ Вильгельмомъ и Каролиной стоитъ Фридрихъ Шлегель.
Мы его уже знаемъ, какъ человѣка исключительнаго ума, едва справляю-
щагося съ быстро несущейся мыслью. «Нечего опасаться,—говорила про
него Доротея,—что онъ когда-либо обѣднѣетъ идейнымъ содержаніемъ,
но есть опасность, что онъ будетъ задушенъ массой идей». Онѣ толпятся
въ немъ, обгоняя другъ друга, мѣшая другъ другу, смѣняясь въ его
сознаніи такъ быстро, что онъ не успѣваетъ овладѣть ими вполнѣ, при-
вести ихъ въ порядокъ, додумать хоть одну изъ нихъ до конца. Отсюда
скачки мысли и неясность стиля, отмѣченная мною выше (стр. 229).
Абстрактное мышленіе настолько преобладаетъ въ его духовной орга-
низаціи, что этимъ нарушается внутреннее равновѣсіе и парализуется
коля. Онъ узнаетъ самого себя въ Гамлетѣ (см. выше, стр. 225), онъ
*) Она появилась въ 1797 году въ журналѣ Шиллера «Ногеп». Въ полномъ
собраніи сочиненій она входитъ въ составъ VII тома.
18*
— 276 —
чувствуетъ себя слабымъ и безвольнымъ. «Развѣ ты не замѣтилъ, что я
всегда заполняю недостатокъ внутренней силы одними только планами?»
пишетъ онъ брату. Онъ, дѣйствительно, неспособенъ къ какой бы то ни
было длительной планомѣрной работѣ, онъ работаетъ, такъ сказать,
запоемъ,—правда, одолѣвая въ такіе краткіе періоды огромную массу
труда (стр. 213). Его воля напрягается лишь въ исключительныхъ усло-
віяхъ острой борьбы съ препятствіями; когда эти препятствія устранены,
воля вновь погружается въ сіоісе іаг піепіе. Онъ часто жалуется, что
матеріальная необезпеченность мѣшаетъ ему работать; какъ разъ на-
оборотъ, необезпеченность, дѣйствительно тяготѣющая надъ нимъ всю
жизнь, была слѣдствіемъ его слабоволія и, какъ мы видѣли, вызывала
прямые упреки со стороны старшаго брата, которому частенько прихо-
дилось выручать его изъ бѣды. Онъ производитъ впечатлѣніе тяжелой
массы, которую трудно сдвинуть съ мѣста; онъ—-«что органъ среди ин-
струментовъ, персикъ среди фруктовъ», говаривала про него Доротея.
Онъ предрасположенъ къ ожирѣнію физическому и духовному (Р. Гухъ).
Онъ ясно сознаетъ этотъ недостатокъ и страдаетъ отъ него, но освободиться
отъ него не можетъ, и потому возводитъ его иногда въ принципъ. «О
тунеядство, тунеядство, ты—воздухъ, которымъ живутъ невинность и вдох-
новеніе! тобою дышатъ блаженные, и блаженъ тотъ, кто тебя имѣетъ
и лелѣетъ, священное сокровище, единственный фрагментъ богоподо-
бія, который остался намъ изъ рая!» Только въ бездѣйствіи процвѣ-
таетъ мысль, въ которой вся суть жизни. Онъ общителенъ, онъ не мо-
жетъ оставаться одинъ, ему всегда нуженъ кто-нибудь, чтобы съ нимъ
«софилософствовать, со лѣнтяйничать, вообще сосуществовать» (зут-
рЫІозорЬіегеп, зутіаиііепхеп, зупехізііегеп), и всегда находились добрые
друзья, которые соглашались на это. Въ дружбѣ онъ—«ненасытная бе-
стія», какъ онъ самъ говоритъ.
Правда, недостатокъ внутренняго равновѣсія и вытекавшее отсюда
недовольство собой и душевная горечь, которая часто выражалась въ
безтактныхъ выходкахъ даже по отношенію къ друзьямъ и въ грубой
«откровенности»,—а Фридрихъ умѣлъ, по его собственнымъ словамъ,
«говорить кинжалы»—часто нарушали дружеское «сосуществованіе».
Но, съ другой стороны, самъ онъ такъ наивно не замѣчалъ надѣланной
бѣды, такъ искренне искалъ дружбы, что ему все легко прощалось.
Когда умъ его загорался, то нельзя было представить себѣ болѣе при-
влекательнаго, болѣе остроумнаго человѣка. Когда имъ овладѣвала
лѣнь, и, въ результатѣ, душа омрачалась той особенной тѣнью, ко-
торая такъ характерна для людей, страдающихъ болѣзнью воли и съ
горечью сознающихъ эту болѣзнь, то онъ бывалъ несносенъ.
Какъ Вильгельмъ Шлегель, такъ и онъ достигъ кульминаціоннаго
пункта своей духовной мощи къ моменту переселенія въ Іену, т.-е. къ
1799 году. Какъ тамъ, такъ и здѣсь роковой толчокъ къ упадку дала
женщина. Но въ то время, какъ Каролина отняла у Вильгельма луч-
шую его силу тѣмъ, что она отъ него ушла,—Фридриха погубила До-
ротея тѣмъ, что она осталась.
— 277 —
Мы уже знаемъ, при какихъ условіяхъ они сошлись (см. выше,
стр. 269). Ихъ союзъ остался безупречнымъ до конца, вѣрной лю-
бовью до гроба*). Но женская любовь Доротеи, все прощавшая, все
оправдывавшая, и ея не знавшее критики раболѣпное преклоненіе пе-
редъ «божественнымъ Фридрихомъ» окружали послѣдняго въ домаш-
ней обстановкѣ атмосферой обожанія, которая не только не содержала
въ себѣ стимула къ дѣятельности, но, наоборотъ, окончательно убаюки-
вала его волю. Фридрихъ Шлегель былъ изъ тѣхъ, которыхъ без-
мятежное личное счастье ведетъ не къ жизни, а къ смерти.
При всемъ томъ, Доротея была человѣкомъ далеко не зауряднымъ.
Отъ своего отца-философа она унаслѣдовала ясный и гибкій умъ, кото-
рый давалъ ей возможность слѣдить съ глубокимъ пониманіемъ за ум-
ственной работой мужа и всего его кружка; но, вмѣстѣ съ тѣмъ, и крѣп-
кій житейски-здравый смыслъ, который подчасъ веселымъ смѣхомъ от-
вѣчалъ на трансцендентальныя мудрствованія романтической бра-
тіи. Эта черта представляла въ ней странный контрастъ къ ея женствен-
ной ласкѣ и неисчерпаемому долготерпѣнію по отношенію къ лѣниво-
неповоротливому и сварливому мужу. Всегда ровная и скромная, она
намѣренно и сознательно стушевывается передъ безконечно любимымъ
человѣкомъ; всегда веселая, остроумная, она умѣетъ вносить въ ихъ
общую жизнь ту простоту и искренность, которой такъ недоставало
Фридриху. Вся бѣда была лишь въ томъ, что она слишкомъ его обо-
жала и слишкомъ передъ нимъ благоговѣла.
Въ атмосферѣ, пресыщенной литературными интересами, она не
могла, конечно, не заразиться писательствомъ—и написала романъ« Фло-
рентинъ», первая и единственная часть котораго вышла въ 1800 году.
Она не хотѣла конкурировать съ «Луциндой»,—Боже сохрани! развѣ
можетъ что-либо сравниться съ несравнимымъ? Высшимъ достоинствомъ
ея книги въ ея собственныхъ глазахъ было то, что «самъ Фридрихъ»
назвалъ себя на заглавномъ листѣ ея издателемъ. Но если мы, по про-
шествіи ста лѣтъ, дерзнемъ сравнить эти два романа, то сравненіе бу-
детъ не въ пользу Луцинды. При всемъ подчиненіи тенденціямъ и пріе-
мамъ романтическихъ товарищей, Доротея проявила въ своемъ произ-
веденіи творческую оригинальность и безхитростное умѣніе, которыя
совершенно чужды роману Фридриха.
По композиціи и стилю «Флорентинъ» несравненно выше «Луцинды».
Но похвала, которую Доротея слышала изъ устъ друзей, ничуть не
измѣнила ея собственной низкой оцѣнки ея книжки. Изъ всѣхъ чле-
новъ кружка она самая скромная, безъ всякихъ претензій. Она, впро-
чемъ, и не играла самостоятельной роли, она лишь радостно участвуетъ
въ кипучей жизни, ее окружающей, связавъ свою судьбу съ Фридри-
хомъ Шлегелемъ. Но все же она оставила въ этой жизни замѣтный слѣдъ,
и ее нельзя миновать, когда рѣчь заходитъ объ іенскихъ романтикахъ.
*) Доротея стала законной женой Фридриха въ 1802 году и пережила мужа
на 10 лѣтъ. Она умерла 3 авг. 1839 года.
— 278 —
Болѣе яркая фигура—одна изъ наиболѣе яркихъ—Людвигъ Тикъ,
судьбы котораго, до Іены, мы прослѣдили выше (стр. 246 и слѣд.).
Онъ составляетъ рѣзкій контрастъ къ братьямъ Шлегель и необходимое
къ нимъ дополненіе. Поэтъ, и только поэтъ, онъ ничего не пони-
маетъ въ философіи и понимать не желаетъ; при случаѣ, онъ—напр., въ
«Рыцарѣ Синей бородѣ»—не безъ остроумія трунитъ надъ фихтевскимъ
идеализмомъ. Но онъ натурфилософъ отъ природы, по наитію, и потому
такъ хорошо отвѣчаетъ требованіямъ романтической доктрины (см. выше,
стр. 252). Ища отвѣта на вопросы бытія, его мысль и чувство легко при-
нимаютъ мистическій оттѣнокъ, временами совершенно погружаясь въ
мистицизмъ.
Рѣшающее значеніе для него въ этомъ смыслѣ имѣлъ Вакенродеръ,
глубоко-религіозная натура, какъ мы видѣли, съ наклономъ въ сторону
мистическаго пониманія міра и искусства. Послѣ его смерти, получен-
ный съ этой стороны импульсъ продолжаетъ дѣйствовать и усиливается
подъ вліяніемъ Якова Бёме (]акоЬ Воѣше).
Книга послѣдняго—«Утренняя заря въ восходѣ» (1612)—случайно,
въ книжной лавкѣ, попалась въ руки Тика вскорѣ послѣ смерти Вакен-
родера, въ 1798 году; онъ увлекся ея чтеніемъ и чѣмъ дальше, тѣмъ
больше проникался своеобразной мистической фантастикой «тевтонскаго
философа»*). Его неспособность къ отвлеченному и систематическому
философскому мышленію сближала его съ наивнымъ міропониманіемъ
ёгрлитцскаго сапожника, въ которомъ искренняя глубокая религіоз-
ность переплеталась съ художественными воспріятіями и мистической
*) Рйііозорйиз іеиіопісиз, какъ его называли, }акоЪ Войте, извѣстнѣйшій
нѣмецкій мистикъ, родился въ 1575 г. Онъ былъ сапожникомъ въ Гёрлитцѣ, гдѣ
и умеръ въ 1624 году. Бёме авторъ многихъ мистическихъ произведеній, въ кото-
рыхъ онъ отчасти излагаетъ содержаніе своихъ «видѣній». Самый значительный
и извѣстный изъ его трудовъ носитъ названіе «Мог^еи-Поіе ігп Аи^ап^, сіаз ізі: сііе
ѴЛігЬеІ осіег Миііег бег Рйііозорйіае, Азігоіо^іае ипсі Тйеоіо^іае, аиз гесйіет Сгипбе»,
Сбгіііг, 1612. Исходный пунктъ его мысли—вопросъ объ отношеніи творенія къ
творцу и о происхожденіи зла при наличности божества, сотворившаго всесовер-
шенный міръ. Отвѣтъ на послѣдній вопросъ Бёме находитъ въ признаніи отрица-
тельнаго, темнаго принципа въ самомъ творцѣ, такъ какъ положительное начало
не можетъ быть познаваемо безъ отрицательнаго. Божество понимается какъ пред-
вѣчное всеобъемлющее единство, носящее въ себѣ принципъ «разъединимости» (Зсйіесі-
Іісйкеіі), т.-е. представляющее изъ себя скрытую множественность. Вслѣдствіе этого
принципа произошло разъединеніе въ божественное (духъ, свѣтъ, добро) и небожествен-
ное или противубожественное (видимая природа, темнота, зло). Но такъ какъ и по-
слѣднее восходитъ къ богу, то содержащіяся въ природѣ и жизни «терпкость» и «сла-
дость» лишь отражаютъ въ себѣ противорѣчивыя начала, покоющіяся въ божествѣ
и объединяемыя въ немъ. Уже Якоби призналъ сходство построеній Бёма съ ученіемъ
Фихте и Шеллинга и указалъ на него, какъ на предшественника нѣмецкаго фило--
софскаго идеализма. Поворотнымъ пунктомъ ко второму «позитивному» періоду
философіи Шеллинга былъ тотъ же вопросъ о злѣ, изъ котораго исходилъ и Бёме:
въ 1809 г. (см. выше, стр. 242) появилась его статья «ІІЬег сіаз Вбзе», въ которой
Шеллингъ прямо ссылается на Бёме.—См. о нёмъ СІаазеп, }акоЬ Войте, ЗіиН^агі,
1885, 3 тома (съ извлеченіями изъ его сочиненій), и Ь. РеиегЬасй, Заттііісйе
Ѵ/егке IV, 131—183.
— 279 —
интуиціей, часто принимая поэтическую форму чисто натурфилософ-
скихъ образовъ. «Основы и опорные пункты мыслей Бёме—богословскія
представленія прошлаго времени, разсѣивающія чистый небесный свѣтъ
мышленія на темномъ облачномъ фонѣ чувства въ радужные цвѣта
фантазіи» (Фейербахъ IV, 132). Тика влекла къ Бёму не только его
любовь къ родной старинѣ, возбужденная въ немъ Вакенродеромъ (выше,
стр .259 и сл.), ной наивно-сказочное изложеніе, облекавшее мысли о Богѣ,
о мірозданіи, о природѣ въ конкретные поэтическіе образы и искавшее
въ одухотвореніи природы и ея процессовъ способъ къ ихъ метафизи-
ческому уразумѣнію. Тикъ рядомъ съ Фридрихомъ Шлегелемъ за об-
щимъ дѣломъ, Бёме рядомъ съ Шеллингомъ—какое характерное для
романтизма сочетаніе! Оно можетъ служить показателемъ того, какъ
близко ранній романтизмъ нѣкоторыми своими сторонами подходилъ къ ми-
стицизму; оно, вмѣстѣ съ тѣмъ, предвѣщаетъ тотъ поворотъ въ сторону
религіознаго мистицизма, котораго не избѣгъ ни одинъ романтикъ.
Для Тика, въ частности, это увлеченіе мистицизмомъ имѣло роковое
значеніе, по его собственному признанію. Намъ придется вернуться
къ этому вопросу ниже. Въ моментъ переселенія въ Іену оно только-
что началось и не проявило еще своего разрушающаго дѣйствія. Все
же оно сказалось уже очень ярко въ его «Сепоѵеѵа».
Эта «трагедія», точное заглавіе которой «Жизнь и смерть святой
Генофефы» (т.-е. св. Женевьевы) написана въ большей своей части именно
въ Іенѣ въ 1799 году и появилась въ печати тамъ же въ 1800 г.*). Уже
въ силу этихъ внѣшнихъ условій драма пріобрѣтаетъ для насъ особое
значеніе, какъ произведеніе, возникшее въ моментъ наибольшей спло-
ченности романтическаго кружка. Но и по существу она представляетъ
во многихъ отношеніяхъ кульминаціонный пунктъ романтической поэ-
зіи Тика: всесторонне отвѣчая какъ по содержанію, такъ и со стороны
формы всѣмъ требованіямъ доктрины, она все же построена не по го-
товому шаблону, не подогнана подъ извѣстные готовые принципы, а
является плодомъ непосредственнаго живого и яркаго вдохновенія, почти
импровизаціей; она не придумана, а пережита поэтомъ,—«не сочинена, а
создалась» (пісНІ ^етасЫ:, зопсіегп §еѵ/огсіеп), какъ выразился самъ Тикъ.
Не удивительно, что она встрѣтила восторженный пріемъ со сто-
роны приверженцевъ романтизма и яростное отрицаніе со стороны его
враговъ. Отношеніе Гёте—вѣжливо одобрительное, но не черезчуръ
хвалебное. Наиболѣе мѣтко и правильно высказался Шиллеръ: «Тикъ,
—пишетъ онъ своему другу Кернеру,—граціозная, нѣжная натура съ бо-
гатой фантазіей, но ему недостаетъ и всегда будетъ недоставать силы
и глубины... Его вкусъ еще не зрѣлъ, онъ не ровенъ въ своихъ произве-
деніяхъ, и въ нихъ даже много пустого»**).
*) ЬеЪеп ип(і То<1 сіег Ъеііі^еп Сепоѵеѵа. Еіп Тгаиегзріеі. Напечатана впер-
вые во второмъ томѣ его «Н.отапІізсЪе СісИіип&еп», }епа, 1800. См. о ней изслѣдо-
ваніе }оѣ. КапШ, Ілісѣѵі^ Тіескз Сепоѵеѵа, аіз готапіізсѣе СісИіип^ Ъеігасѣіеі,
Сгаг; 1899.
**) Переписка Шиллера съ Кернеромъ, изд. Сосіеске, Ьрх^, 1874, II, 362^
— 280 —
Быть можетъ, не случаенъ тотъ фактъ, что ни одинъ изъ руководи-
телей романтическаго кружка не отозвался на эту драму обстоятельной
рецензіей; всѣ ограничиваются частными—въ письмахъ—или краткими
попутными—въ печати—одобрительными отзывами о ней. Не оттого
ли это происходитъ, что, при подробномъ разсмотрѣніи, на ряду съ не-
сомнѣнными красотами и подкупающей «романтичностью» сюжета и
формы, рѣзко выступали и отрицательныя стороны примѣненія роман-
тическаго принципа въ голомъ видѣ; что неподкупный и, несомнѣнно,
глубокій художественный тактъ Вильгельма Шлегеля не могъ не замѣ-
тить этихъ отрицательныхъ сторонъ, и что партійные интересы заста-
вили его предпочесть молчаніе?
Какъ бы то ни было, наша драма не менѣе ярко и, во всякомъ слу-
чаѣ, художественнѣе и искреннѣе, чѣмъ Луцинда, выражаетъ роман-
тизмъ перваго поколѣнія въ высшемъ его напряженіи.
Сюжетъ заимствованъ изъ народной книги *), т.-е. того типа на-
родной литературы, которымъ Тикъ въ эти годы вообще увлекался
(см.выше,стр. 264). Глубокая религіозность въ католической окраскѣ скре-
щивалась здѣсь съ фантастической яркостью рыцарской жизни въ эпоху
борьбы съ мусульманскимъ востокомъ. И то и другое одинаково при-
влекало нашего поэта.
Не считая себя связаннымъ требованіемъ хронологической точно-
сти и правдивости мѣстнаго колорита, поэтъ могъ свободно распо-
ряжаться данными народнаго преданія, для созданія романтическаго-
настроенія съ его мистическимъ чувствомъ природы, таинственными
предсказаніями и предчувствіями, жутко-загадочными проявленіями
подсознательныхъ силъ въ человѣкѣ, болѣе властныхъ, чѣмъ сила со-
знательной воли. Не въ характерахъ и ихъ судьбахъ дѣло: они обри-
сованы смутно, какъ тѣни проходятъ они передъ нами. Все дѣло въ
смѣнѣ настроеній, въ тѣхъ захватывающихъ душу тонахъ, въ которыхъ
черезъ міръ явленій просвѣчиваетъ нѣчто болѣе глубокое, болѣе реаль-
ное,—безконечно правдивое.
Для достиженія этой цѣли Тикъ пустилъ въ ходъ всю силу своего
гибкаго формальнаго таланта, все разнообразіе формъ, имѣвшихся въ
его распоряженіи, всю музыкальность—именно музыкальность въ са-
момъ узкомъ смыслѣ слова—своего стиха, весь произволъ своей неисчер-
паемо богатой фантазіи. Сцены глубоко молитвеннаго настроенія смѣ-
няются, безъ переходовъ, сценами жгучей страсти и дикаго боя. Проза
смѣняется стихами бѣлыми и риѳмованными. Станцы, терцины, со-
неты, испанскіе романсы, свободные ритмы, приближающіеся къ ди-
ѳирамбу, простыя строфическія построенія, передающія формы народ-
ной пѣсни—все это въ пестрой быстрой смѣнѣ, въ зависимости отъ на-
строенія, отъ темпа мысли и чувства, подчасъ производя впечатлѣніе
фантастическаго произвола, подчасъ захватывая читателя мѣткостью и
*) См. В. ЗеиИегІ, Віе Ье^епсіе ѵоп сіег РГаІг^гаНп Сепоѵеѵа, ХѴііггЪиг^ 1877,
и В. СюІ2, РіаІг^гаГіп Сепоѵеѵа іп сіег (ІеиІзсЪеп ВісЪіип^, Ьеірхі^ 1897.
281 —
глубокой правдивостью тона. Полное отсутствіе драматическаго плана:
на сценѣ эта трагедія совершенно немыслима. Смѣна сильныхъ лири-
ческихъ моментовъ и широковѣщательнаго эпоса въ драматической формѣ.
«Настроеніе» прежде всего и во всемъ. Полумракъ тихой часовни, слабо
освѣщенной; широкая зала во дворцѣ; поле, рѣчка, шуршанье камыша;
крики и стоны битвы; ночной садъ и лунный свѣтъ, всасывающійся въ
душу; дикое горное ущелье, сумракъ лѣса, пустыня; въ быстромъ
пестромъ калейдоскопѣ картина за картиной, одна ярче другой, по про-
изволу поэта, не смягченныя художественнымъ тактомъ, взвѣшиваю-
щимъ отдѣльные тона, не сведенныя въ одно гармоничное цѣлое. Та-
кова «Оепоѵеѵа».
Содержаніе драмы сводится къ исторіи благочестивой и добродѣтель-
ной пфальцграфини, супруги Зигфрида, который, призванный подъ зна-
мена своимъ государемъ (вѣрнѣе майордомомъ) Карломъ Мартелломъ для
борьбы съ маврами—дѣйствіе происходитъ, слѣдовательно, въ VIII вѣкѣ—
оставляетъ жену, на которой онъ женился лишь 3 мѣсяца тому назадъ,
и всѣ свои владѣнія на попеченіе молодого Голо, дѣйствительно всей
душой преданнаго своему господину. Онъ умный и привлекательный
юноша, поэтъ и пѣвецъ, съ чуткой душой и горячимъ темпераментомъ,
не всегда поддающимся велѣніямъ воли. Это его и губитъ. Вскорѣ послѣ
отъѣзда Зигфрида на войну, Голо къ собственному ужасу убѣждается,
что то глубокое и нѣжное чувство, которое онъ питалъ къ своей госпожѣ,
прекрасной и цѣломудренной Генофефѣ, была скрытая любовь, разростаю-
щаяся теперь, подъ вліяніемъ большей близости, въ бурную, все сокру-
шающую страсть. Сдержать ее онъ не въ силахъ, тѣмъ болѣе, что его быв-
шая мамка Гертруда—она же довѣренная прислуга Генофефы—увѣряетъ
его, что послѣдняя тоже любитъ его, что надо лишь приняться за дѣло
тише, нѣжнѣе, не такъ бурно выказывать свое чувство, какъ это дѣлалъ
Голо. Дѣйствительно, судя по нѣкоторымъ намекамъ, Генофефа отно-
сится къ нему не равнодушно, она чувствуетъ къ нему невольное влеченіе;
но безумные взрывы его страсти пугаютъ ее, и она съ негодованіемъ оттал-
киваетъ его, когда онъ, забывъ все, проситъ у нея любви. Стыдъ и отчаяніе
вызываютъ въ душѣ Голо страшную перемѣну: онъ превращается въ мсти-
тельнаго изверга, который злоупотребляетъ своей, предоставленной ему
Зигфридомъ, неограниченной властью, чтобы погубить Генофефу. Онъ
обвиняетъ графиню въ преступной любовной связи съ Драго, дворецкимъ
графа, тихимъ и уже не молодымъ человѣкомъ, съ которымъ Генофефа
любила читать душеспасительныя книги. Оба схвачены и брошены въ
темницу, несмотря на ихъ протесты, несмотря и на то, что никто изъ
окружающихъ не вѣритъ въ виновность графини. По приказанію Голо,
несчастный Драго отравленъ. Что же касается графини, родившей тѣмъ
временемъ въ заключеніи сына, котораго она въ своемъ горѣ и одиноче-
ствѣ назвала ЗсИтеггепгеісИ, то Голо, боясь кары, не смѣетъ наложить на
нее руку. Онъ отправляется къ графу Зигфриду, въ Страсбургъ, и съ уча-
стіемъ колдуньи, которая при помощи своего волшебства показываетъ
графу безобразную картину паденія его супруги, ему удается убѣдить
— 282 —
•его въ виновности Генофефы. Внѣ себя отъ гнѣва, Зигфридъ отдаетъ ему
приказаніе убить Генофефу и ея ребенка, прижитаго яко бы съ Драго.
Кровавый приказъ отданъ двумъ вѣрнымъ слугамъ Голо, которые отво-
дятъ графиню съ ребенкомъ въ глухой лѣсъ. Но выполнить страшное дѣло
они не въ силахъ, мольбы несчастной смягчили ихъ сердца, они оставляютъ
ее и сына въ живыхъ, съ тѣмъ, чтобъ она никогда не возвращалась домой;
а Голо они приносятъ глаза и языкъ собаки, какъ заранѣе условленное
доказательство того, что графиня убита.
Прошло 7 лѣтъ. Зигфридъ давно вернулся въ свой опустѣлый домъ,
.но покоя онъ не находитъ. Всюду его преслѣдуетъ образъ Генсфефы, его
тревожатъ зловѣщіе сны; наконецъ, ночью ему является призракъ убитаго
Драго, который ведетъ его за собой къ тому мѣсту въ темницѣ, гдѣ зарытъ
его трупъ весь въ кандалахъ. Теперь графу становится яснымъ, что онъ
былъ обманутъ, что Генофефа и Драго погибли невинно. Онъ хочетъ нака-
зать преступника. Но Голо уже нѣтъ въ замкѣ: мучимый угрызеніями
совѣсти, преслѣдуемый призраками и боясь раскрытія страшнаго дѣла,
онъ съ вѣрнымъ слугой—однимъ изъ тѣхъ, кому была поручена казнь
Генофефы,—удалился въ одинокій домъ среди скалъ и лѣсовъ, гдѣ онъ, не
находя покоя, въ охотѣ и опасностяхъ старается заглушить душевную
муку.
Тѣмъ временемъ, Генофефа въ одиночествѣ и горѣ выростила своего
сына вдали отъ человѣческаго жилья; ихъ общество составляютъ звѣри
пустыни, дружеской толпой окружающіе ихъ, и лань, посланная имъ
•Богомъ и питающая ихъ своимъ молокомъ. Ее утѣшаетъ ангелъ, прино-
сящій ей чудное распятіе, передъ которымъ Генофефа находитъ душевное
успокоеніе въ молитвѣ и слезахъ. Но она истощена и чувствуетъ прибли-
женіе смерти, которая, дѣйствительно, появляется и говоритъ ей, что часъ
ея насталъ. Однако, два сіяющихъ ангела отстраняютъ ударъ ея косы:
.Генофефа еще должна испытать счастье и миръ, раньше чѣмъ умереть.
.Быстро близится развязка. Во время охоты лань Генофефы приводитъ
Зигфрида къ той пещерѣ, въ которой живетъ она съ сыномъ; грустно-
радостная сцена признанія. Голо схваченъ и казненъ, несмотря на просьбы
•графини о прощеніи и на его отчаянную мольбу. Возвращенная съ сыномъ
въ замокъ, возстановленная во всѣхъ своихъ правахъ, Генсфефа умираетъ,
какъ святая, видя потухающими глазами передъ собой разверстыя двери
рая. А супругъ ея, графъ Зигфридъ, передавъ свои земли сыну, удаляется
въ пустыню, чтобы, выстроивъ часовню въ томъ мѣстѣ, гдѣ онъ нашелъ
свою жену, закончить здѣсь свои дни отшельникомъ. Чудотворный об-
разъ святой мученицы благословляетъ его, когда онъ входитъ въ ча-
совню,—и св. Бонифацій, съ лирико-эпической рѣчи котораго началась
драма, заканчиваетъ ее молитвенно настроеннымъ сонетомъ: «ога рго
поЬіз, запсіа Сепоѵеѵа»—шолись за насъ, святая Женевьева»!
Таково главное дѣйствіе. Въ видѣ вставокъ ее прерываютъ картины
боя съ мусульманами, эпизодъ красавицы Дзульма, возлюбленной короля
мавровъ Абдорхамана, которая, переодѣтая воиномъ, послѣдовала за
.нимъ и послѣ его смерти въ бою лишаетъ себя жизни, не желая отдаться
— 283 —
врагамъ-; пастушеская идиллія любви Генриха и Эльзы. Всѣ эти вставки
ничего общаго съ центральнымъ дѣйствіемъ не имѣютъ; онѣ нарушаютъ
лишь единство, и безъ того слабое. Поэтъ настолько не справился еъ
своей драматургической задачей, и такъ мало, повидимому, работалъ
надъ этой стороной дѣла, что счелъ возможнымъ облечь важные эпизоды
главнаго дѣйствія—между прочимъ душевныя муки и видѣнія Зигфрида,
жизнь Генофефы съ ребенкомъ въ пустынѣ—въ эпическую форму раз-
сказа, влагаемаго въ уста св. Бонифація. Романтическая теорія давала
поэту право на такую «игру» съ сюжетомъ, на такое произвольное обра-
щеніе съ формой, какъ она оправдывала и рѣжущіе ухо скачки въ построе-
ніи стиха, эти, на первый взглядъ, ничѣмъ не мотивированные переходы,
въ одномъ и томъ же монологѣ, отъ станцовъ къ сонету, затѣмъ къ воль-
ному дифирамбу и снова къ станцамъ. Всматриваясь, мы найдемъ, что въ
каждомъ отдѣльномъ случаѣ поэтъ руководствовался соображеніями
настроенія и хода мысли. Но нельзя сказать, чтобъ эта пестрота, которою
мастерски играетъ авторъ, увеличивала цѣльность и замкнутость впеча-
тлѣнія. Хуже всего, однако, то, что основное настроеніе наивной рели-
гіозности въ оттѣнкѣ средневѣкового католицизма не исходитъ изъ глу-
бины творческой души, а есть лишь художественное переживаніе, своего
рода ргёбііесііоп сГагіізІе, навѣянная Вакенродеромъ, и настолько поверх-
ностная, что поэтъ не сумѣлъ даже правдиво воплотить его въ своихъ
герояхъ: и они также скорбятъ объ утратѣ искренней и глубокой вѣры,
которая жила когда-то въ сердцахъ людей, но теперь исчезла. Романти-
ческіе мотивы уже здѣсь почти начинаютъ складываться въ опредѣленную
манеру, хотя иные изъ нихъ и звучатъ искреннѣе, создавая своеобразную
поэтическую атмосферу. Таковъ, напр., грустный мотивъ пѣсни пастуха о
могилѣ среди скалъ, у тихаго ручья подъ темными ивами. Голо слышитъ
его во второй сценѣ драмы, и онъ не покидаетъ его въ теченіе всего дѣй-
ствія: въ моменты грусти, страсти и отчаянія звуки этой пѣсни врываются
въ его мысли, до самой той сцены, гдѣ онъ ждетъ смертельнаго удара и
гдѣ въ его безумной рѣчи, дрожащей отъ страха смерти, между отрыви-
стыми словами молитвы безсвязно мелькаютъ все тѣ же пророческія слова
о тихой могилѣ подъ ивами...
Въ іенскомъ кружкѣ Тикъ занималъ особое положеніе, сходясь
дружески-близко съ однимъ только Новалисомъ, который замѣнилъ ему
безвременно умершаго Вакенродера. На Новалиса онъ, какъ мы увидимъ,
имѣлъ рѣшающее вліяніе. Что же касается братьевъ Шлегель, то отъ
нихъ его отдѣляла яркая впечатлительность и фантазія поэта; они были
союзниками въ общемъ дѣлѣ, не болѣе; или, какъ остроумно выразился
Гейне, богатая душа Тика была казной, откуда Шлегели черпали средства
для своихъ литературныхъ походовъ. Красивый, тонкій, подвижной
27 лѣтній Тикъ невольно привлекалъ своей внѣшностью, своими чудными
глубокими глазами, своей увлекательной, звучной,всегда образной рѣчью;
привѣтливый и простой, онъ былъ «артистомъ дружбы», какъ онъ былъ
артистомъ стиха и поэтическаго настроенія, легкаго, мимолетнаго, быстро
мѣняющагося, но владѣющаго волшебной силой — подчинять себѣ чи-
— 284 —
тателя, который «чувствуетъ себя какъ въ заколдованномъ лѣсу. Онъ
слышитъ мелодичное журчаніе подземныхъ ручьевъ; ему кажется, под-
часъ, что онъ слышитъ собственное имя въ шопотѣ деревьевъ. Широколи-
стыя ползучія растенія иногда обвиваютъ его ногу; дико-чуждые дивные
цвѣты смотрятъ на него своими пестрыми, тоскующими глазами; неви-
димыя уста шаловливо-нѣжно цѣлуютъ его щеки; высокіе грибы, какъ
золотые колокольчики, съ звономъ вырастаютъ у корня деревьевъ; боль-
шія молчаливыя птицы качаются на вѣтвяхъ; все дышитъ, все прислуши-
вается, все превратилось въ жуткое выжиданіе:—и вдругъ раздаются
мягкіе звуки валторны, и на бѣломъ конѣ мимо скачетъ чудная женская
фигура, съ развѣвающимися перьями на беретѣ, съ соколомъ на рукѣ.
И эта прелестная барышня такъ прекрасна, такъ свѣтлокудра, такъ фіал-
коглаза, она такъ улыбается и въ то же время такъ серьезна, такъ цѣ-
ломудренна и въ то же время такъ томна, какъ—фантазія самого Людвига
Тика. Да, его фантазія—прелестная дѣвушка временъ рыцарей, которая
въ волшебномъ лѣсу охотится на сказочныхъ звѣрей,—быть можетъ, даже
на рѣдкаго единорога, который дается только чистой дѣвѣ»... (Гейне.)
Чтобы замкнуть кругъ творцовъ и вожаковъ романтизма, намъ слѣ-
довало бы теперь остановиться на Новалисѣ. Но я не даромъ говорилъ о
немъ до сихъ поръ лишь мимоходомъ: ему необходимо посвятить особую
главу нашего очерка. А потому, минуя его пока, дополнимъ набросан-
ную нами картину іенскаго кружка лишь немногими еще штрихами.
Не забудемъ, прежде всего, что рядомъ съ братьями Шлегель и Тикомъ
стоитъ внушительная фигура Шеллинга, молодого 24-лѣтняго философа,
тогда лишь начинавшаго свою ученую карьеру, но съ первыхъ же
шаговъ успѣвшаго завоевать себѣ видное положеніе и громкую славу.
Угловатый въ своей наружности, съ широкими скулами, высокимъ лбомъ
и большими ясными властными глазами, грубоватый въ обращеніи съ
людьми, онъ на всѣхъ производилъ впечатлѣніе несокрушимой силы.
Онъ словно высѣченъ изъ гранита, твердый, самоувѣренный, своенрав-
ный, грубый и вмѣстѣ съ тѣмъ благородный. На каѳедрѣ онъ стоитъ
равнодушный и гордый, и говоритъ, словно по обязанности быстро раз-
сказываетъ о чемъ-то не очень важномъ. «Ему, собственно, слѣдовало бы
быть французскимъ генераломъ,—писала про него Доротея;—къ каѳедрѣ
онъ какъ-то не совсѣмъ подходитъ».
Мы уже знаемъ, какую роль его натурфилософія сыграла въ эволю-
ціи-романтической доктрины. Не менѣе крупна была роль, сыгранная
имъ лично въ романтическомъ кружкѣ. Онъ примкнулъ къ нему съ мо-
мента перваго знакомства въ Дрезденѣ (см. выше, стр. 265, примѣч.).
Онъ заразился отъ него эстетическими интересами, сказавшимися на
дальнѣйшемъ ходѣ его философской мысли; временно онъ самъ пыталъ
свои силы въ стихотворной рѣчи*) и литературныхъ рецензіяхъ. Но
*) Лучшее изъ его стихотвореній—поэтическій памфлетъ на мистицизмъ Шлейер-
махера и Новалиса, въ грубомъ стилѣ Ганса Сакса, подъ заглавіемъ «ЕрікигізсЪ Сіаи-
ЪепзЬекеппіпізз Неіпг Ѵ/ібегрогзіепз», написанный въ 1799 году, но появившійся цѣ-
ликомъ въ печати лишь 70 лѣтъ спустя.
— 285 —
онъ лично не придавалъ значенія этимъ шалостямъ пера, и онѣ были,
дѣйствительно, лишь краткимъ эпизодомъ въ его жизни. Въ семьѣ ро-
мантиковъ онъ вращался какъ свой человѣкъ и—сталъ первой причи-
ной ея внѣшняго распада: загорѣвшаяся въ 1799 году любовь его къ
Каролинѣ, встрѣтившая въ послѣдней страстную взаимность, внесла
въ дружескій кружокъ понятный раздоръ и разбила семью старшаго
Шлегеля, вокругъ которой группировались всѣ силы школы*).
Менѣе важны нѣкоторыя другія лица, примыкающія къ романтикамъ
въ Іенѣ, какъ-то молодой норвежецъ Генрикъ Стеффенсъ (1773—1845),
естествоиспытатель, восторженный ученикъ и поклонникъ натурфило-
софіи, впослѣдствіи профессоръ въ Галле и Берлинѣ и одинъ изъ талант-
ливѣйшихъ представителей романтическаго движенія какъ мыслитель,
не какъ поэтъ**), а также скромный переводчикъ Тассо, Аріоста и Каль-
дерона, I. Д. Грисъ (Сгіез, 1775—1842), въ то время студентъ Іенскаго
университета, вѣрный другъ и поклонникъ романтиковъ.
Нѣсколько въ сторонѣ отъ кружка стоитъ своеобразный чудако-
ватый самоучка Риттеръ (I. V/. Кіѵіег, 1776—1810), приватъ-доцентъ по
каѳедрѣ физики, жившій въ крайней бѣдности, почти нищетѣ въ кро-
шечной комнатѣ, которую онъ иногда недѣлями не покидалъ, занятый
своими опытами и работами. Его вліяніе на романтическихъ товари-
щей, однако, такъ велико, что мы не можемъ не остановиться на
немъ немного дольше, тѣмъ болѣе, что это дастъ намъ возможность
ближе всмотрѣться въ очень важную и до сихъ поръ нами почти не
затронутую область романтическихъ мыслей и мечтаній. Его имя часто
встрѣчается въ письмахъ романтиковъ того времени, и отзывы о немъ,
всегда восторженные, доказываютъ, какого высокаго мнѣнія о немъ
были товарищи, какъ многаго они отъ него ожидали въ будущемъ.
Онъ—«самый чудный человѣкъ на свѣтѣ», «выдающійся и своеобразный».
«Риттеръ останется риттеромъ (т.-е. рыцаремъ), а мы только его оруже-
носцы!» (письмо Новалиса, см. НаісЬ, стр. 101). Эта повышенная, несо-
мнѣнно, преувеличенная оцѣнка скромнаго юноши объясняется общимъ
характеромъ его работъ, направленныхъ на вопросы, въ то время увле-
кавшіе романтиковъ,—на вопросы органической связи и единства ма-
теріи и духа. Незадолго до этого, въ естествознаніи было сдѣлано нѣ-
сколько важныхъ открытій, сулившихъ въ будущемъ новыя откровенія.
За электричествомъ послѣдовало открытіе гальванизма (1789) и воль-
това столба (1799); открытіе кислорода повлекло за собой глубокій
переворотъ въ химіи; въ органическихъ дисциплинахъ механическое
пониманіе природы смѣняется органической. Всюду новые просвѣты,
новые пути къ знанію, неожиданные выводы, опрокидывавшіе всѣ
установившіеся взгляды, стиравшіе, какъ казалось, грани, которыя от-
дѣляютъ органическій міръ отъ неорганическаго, жизнь отъ матеріи.
*) Каролина развелась съ мужемъ, однако, лишь въ маѣ 1803 года и стала женой
Шеллинга въ іюнѣ того же года. Она была на 12 лѣтъ старше его.
**) Важное значеніе для исторіи нѣмецкаго романтизма имѣетъ его автобіографія,
«Ѵ/азісЪ егІеЬіе, Вгезіаи, 1840—1844», 10 томовъ.
— 286 —
Атмосфера, создавшаяся въ естествознаніи того времени, полная гор-
дыхъ надеждъ и ожиданій, внушила Шеллингу смѣлость его натурфи-
лософской системы, которая сводила духъ и матерію къ одному началу.
Но она же питала и произвольныя комбинаціи и фантастическія мечты
менѣе дисциплинированныхъ, болѣе увлекающихся умовъ. Животный
магнетизмъ, ученіе о которомъ было разработано Месмеромъ (1733—1815),
привлеченіе къ изслѣдованію явленій гипноза и внушенія, какъ проявле-
ній, якобы, того же магнетизма, давали широкій просторъ самымъ смѣ-
лымъ гипотезамъ.
Риттеръ стоитъ въ центрѣ этого движенія. Въ немъ глубокая и чистая
любовь къ истинѣ, строгій методъ изслѣдованія, и ясная научная мысль
комбинируется съ фантазіями, достойными поэта. Одновременно съ Воль-
томъ и независимо отъ него, онъ строго-научно и съ успѣхомъ былъ занятъ
изученіемъ явленій гальванизма, и уже въ 1797 году онъ въ докладѣ, чи-
танномъ въ Обществѣ естествоиспытателей въ Іенѣ, старался «доказать,
что постоянный гальванизмъ сопровождаетъ жизненный процессъ въ жи-
вотномъ царствѣ»*). Нигдѣ, утверждалъ онъ, условія гальваническихъ
явленій не имѣются налицо въ такомъ полномъ и разнообразномъ видѣ,
какъ въ живомъ животномъ организмѣ, каждая часть котораго должна
быть разсматриваема какъ система'безконечно многихъ и безконечно ма-
лыхъ гальваническихъ цѣпей. Отсюда рядъ выводовъ и вопросовъ, жду-
щихъ разрѣшенія. Не зависитъ ли уклоненіе отъ нормы въ состояніи орга-
низма, т.-е. болѣзнь, отъ измѣненій въ проявленіи гальваническаго тока,
и не должна ли медицина направить на этотъ пунктъ свое главное вни-
маніе? Нельзя ли, исходя изъ этого, опредѣлить вліяніе свѣта, теплоты и
электричества на животный организмъ, выяснить связь и взаимоотношеніе
между физическими и психическими страданіями, вообще между тѣломъ и
душой? Отсюда было уже недалеко до болѣе смѣлыхъ обобщеній и
гипотезъ, до предположенія о вездѣсущности гальваническихъ дѣйствій
въ природѣ, этомъ «идеальномъ органическомъ существѣ», «космиче-
скомъ животномъ организмѣ» (АІШііег), по нервамъ котораго струится
небесный эѳиръ; міровыя тѣла—его кровяные шарики, а млечные пути—
какъ бы мускулы...
Здѣсь все то же пониманіе вселенной какъ цѣльнаго въ себѣ организ-
ма, та же мысль, до которой инымъ, чисто спекулятивнымъ путемъ, дошли
Шеллингъ и Фридрихъ Шлегель (выше, стр. 243 и сл.). Эта мысль, каза-
лось, находила неожиданное и блестящее подтвержденіе со стороны
естествознанія. Неудивительно, поэтому, что вокругъ Риттера образо-
вался кружокъ лицъ, увлеченныхъ его идеями,—своего рода секта, въ
ученіи которой строго-научныя построенія шли рука объ руку съ мисти-
ческими и теософическими мечтаніями и надеждами. Эта романтическая
физика и космологія готовила глухую оппозицію противъ философіи Шел-
линга, которую она оставила далеко за собой въ своихъ фантастическихъ
*) Докладъ этотъ появился въ печати подъ заглавіемъ ^Веѵ/еіз, (іазз еіп Ьезіап-
сіі^ег Саіѵапізтиз беп ЬеЬепзргогезз іп дет ТЪіеггеісИ Ъе&іеііе», Ѵ/еітаг, 1798».
— 287
безумно-смѣлыхъ мечтахъ. Явленія «животнаго магнетизма», также вхо-
дившія въ кругъ занятій Риттера, связывались съ наблюденіями надъ
гипнотизмомъ, передачей и чтеніемъ мыслей, ясновидѣніемъ сомнамбу-
ловъ. Здѣсь, казалось, былъ найденъ путь къ раскрытію таинственно-
загадочной связи природы и человѣческой души, къ физическому обос-
нованію этой связи. Душа, погрузившаяся—въ гипнотическомъ снѣ—
въ состояніе абсолютнаго безволія, становится способной познать абсо-
лютное; фихтевскому интеллектуальному созерцанію человѣка, нахо-
дящагося въ сознаніи, противополагается интеллектуальное созерцаніе
души, въ которой сознаніе подавлено абсолютнымъ безволіемъ гипноза; и
освобожденное въ этомъ состояніи подсознательное приведетъ къ неожи-
даннымъ откровеніямъ, къ уразумѣнію абсолюта!..
Какіе безконечные и яркіе горизонты открывались съ высоты этого
ученія! Удивительно ли, что поэтъ Новалисъ увлекся имъ раньше и силь-
нѣе своихъ товарищей, давъ волю своей творческой фантазіи; здѣсь «ма-
гическій идеализмъ», обоснованный философски въ другой плоскости
идей (см. выше, стр. 252), находилъ, казалось, естественно-историческое,
объективно-убѣдительное обоснованіе.
Такъ все сливалось въ стремленіи къ одной цѣли, которая намѣчалась
какъ новая концепція міра, какъ вѣра будущаго, какъ новая религія—
именно какъ религія въ самомъ полномъ смыслѣ этого слова.
Тенденція къ религіи съ самаго начала сопровождаетъ романтическую
мысль: она въ скрытомъ видѣ присуща натурфилософскимъ построеніямъ
Шеллинга (см. выше, стр.242),она открыто выступаетъ и проповѣдуется въ
рѣчахъ о религіи Шлейермахера; Фридрихъ Шлегель проникается ею
съ того момента, когда мучительно-бурныя исканія его молодости смѣ-
няются миромъ и счастьемъ, когда вселенная становится для него предме-
томъ благоговѣйной любви и формулируется ученіе о «центрѣ»(см.выше,
стр. 243 и сл.). Яркое и горячее религіозное чувство вноситъ Вакен-
родеръ и его молитвенное отношеніе къ красотѣ (см. выше, стр. 259); на-
конецъ, непоколебимо и глубоко религіозенъ съ дѣтства Новалисъ. Ве-
ликія открытія въ области естествознанія и еще больше тѣ откровенія,
которыя они предвѣщали, обостряли религіозное настроеніе и усили-
вали предчувствіе новой зари. «Христіанство здѣсь а Ѵогдге ди ]оиг,—
пишетъ Доротея Шлейермахеру 15 ноября 1799 г.;—наши господа
немножко сходятъ съ ума на этомъ» *).
Доротея выразилась неточно: не христіанство въ узкомъ смыслѣ-
занимало романтическихъ товарищей, хотя оно, въ сущности, дѣйстви-
тельно составляло невидимый субстратъ ихъ религіозныхъ исканій и въ
скоромъ времени должно было побѣдить, всѣ фантастическія уклоненія-
отъ него. Тревожныя ожиданія, возбужденныя новой «физикой», подъ
которой разумѣлось естествознаніе вообще, отвлекали, пока, мысль отъ
традиціонныхъ догматовъ и подсказывали желаніе иного удовлетворенія
религіозныхъ запросовъ. «Моя религія начинаетъ вылупляться изъ яйца
*) НотапіікегЬгіеГе, р. 305.
— 288 —
своей теоріи», пишетъ Фридрихъ Шлегель Каролинѣ уже 20 октября
1798 года*), и въ тотъ же день онъ сообщаетъ Новалису о своемъ проектѣ—
написать новую библію и пойти по стопамъ Магомета и Лютера. Какъ ни
различны друзья въ характерѣ ихъ религіознаго чувства, въ этомъ
пунктѣ мысли ихъ встрѣтились: Новалисъ отвѣчаетъ уже 7-го ноября, что
и онъ также набрелъ на эту идею **). Фридрихъ, въ отвѣтномъ письмѣ
отъ 2-го декабря усматриваетъ въ этомъ совпаденіи «чудесное знаменіе ихъ
единомыслія», но, чувствуя, что Новалисъ разумѣетъ подъ «библіей» нѣчто
иное, онъ опредѣляетъ свою мысль точнѣе: «Я разумѣю библію, которая
не въ извѣстномъ только смыслѣ, не какъ бы, а вполнѣ дословно,
во всѣхъ смыслахъ была бы библіей, первымъ художественнымъ
произведеніемъ этого рода, такъ какъ прежнія были лишь продуктами
природы... Мой библейскій проектъ не литературный, а именно библей-
скій, вполнѣ религіозный проектъ. Я думаю основать новую религію,
или вѣрнѣе—помочь въ ея проповѣди: ибо придетъ она и побѣдитъ и безъ
меня. Моя религія не такова, чтобы поглотить философію и поэзію. Я
оставляю имъ ихъ независимость и дружбу... хотя я думаю, что пора имъ
помѣняться нѣкоторыми своими качествами. Но безъ всякаго внушенія я
нахожу, что остаются вопросы, о которыхъ не можетъ трактовать ни фи-
лософія ни поэзія. Такимъ вопросомъ я считаю Бога, о которомъ
у меня совершенно новый взглядъ. Лучшая философія будетъ говорить о
немъ всего менѣе остроумно и всего суше или совсѣмъ исключитъ его изъ
своихъ предѣловъ. Главная заслуга Канта и Фихте, какъ мнѣ кажется,
въ томъ, что они довели философію какъ бы до порога религіи и здѣсь
остановились... Я чувствую въ себѣ достаточно мужества и силы, не
только проповѣдывать и ратовать, какъ Лютеръ, за эту идею, которая
составляетъ сердце и душу моей временной земной жизни, но и, подобно
Магомету, завоевать царство духа огненнымъ мечомъ слова или, подобно
Христу, отдать за нее себя и свою жизнь»... ***)
Я не безъ умысла привелъ столь значительную выписку изъ письма
Фридриха Шлегеля: въ ней слышится доктринерно-самоувѣренный тонъ,
который вообще свойственъ ему и заставляетъ насъ не жалѣть о томъ, что
онъ своей «библіи» не написалъ и новой религіи не основалъ. Онъ могъ
размышлять о ней абстрактно, могъ надѣяться, что ему удастся шагнуть
мыслью черезъ порогъ религіи, передъ которымъ остановились Кантъ и
Фихте; могъ утѣшать себя надеждой, что сумѣетъ создать новую миѳоло-
гію изъ символовъ, аллегорій и олицетвореній, подсказанныхъ новой
«физикой» въ связи съ натурфилософскими настроеніями. При первыхъ
же шагахъ къ реализаціи этой мысли его, конечно, ожидала жалкая не-
удача, и крушеніе всего плана: онъ разбился бы объ принципіальность
и неосуществимость этой идеи вообще и объ доктринерную сухость и
безсиліе его собственной фантазіи въ частности. Онъ и не принимался за
*) Тамъ же, стр. 243.
**) Тамъ же, стр. 245.
***) Тамъ же, стр. 248—250.

П. Корнеліусъ. Дж. Мейерберъ. Фр. Шеллингъ.	Хр. Раухъ. В. и Я. Гриммы.
А. Гумбольдтъ.	Л. Тикъ.
Изд. Т-ва „МІРЪ“.

— 289 —
выполненіе своего плана и ограничился написаніемъ «Рѣчи о миѳоло-
гіи» *), въ которой онъ теоретически доказываетъ необходимость новой
миѳологіи, этого «гіероглифическаго выраженія окружающей природы въ
освѣщеніи фантазіи и любви» и дѣлаетъ лишь нѣсколько «предложеній къ
попыткѣ осуществленія», указывая на возможность использованія, для
этой цѣли. не только классической, но и всѣхъ прочихъ миѳологій, вклю-
чая и религіи Востока, въ частности Индіи (на которую уже теперь обра-
щаются взоры романтиковъ ,—«по мѣрѣ ихъ глубокомыслія, красоты
и образованія» **). Дальше этихъ довольно безформенныхъ «предло-
женій» онъ не пошелъ и черезъ 8 лѣтъ послѣ появленія «Рѣчи о миѳо-
логіи» онъ принялъ католичество.
Но чтобы понять, что чувствовали, и чѣмъ вдохновлялись романтики,
когда они, зимой 1799—1800 г., мечтали о новой религіи, прочтите слѣ-
дующія строки Новалиса, которому Фридрихъ Шлегель предназначалъ
роль «Христа новаго евангелія», тогда какъ онъ, Фридрихъ, самъ хо-
тѣлъ быть только его Павломъ. Вотъ эти слова поэта (II, 39), вдох-
новенно ждавшаго наступленія новаго дня:
«Все пока только намекъ, но онъ предвѣщаетъ новую исторію, но-
вое человѣчество... зачатіе новаго Мессіи. Новорожденный будетъ по-
добіемъ своего отца (любящаго божества), новый золотой вѣкъ съ темными
безконечными глазами, вѣкъ пророческій, чудотворный, исцѣляющій всѣ
раны, утѣшающій, возжигающій вѣчную жизнь; великій вѣкъ примиренія;
спаситель, живущій среди людей, какъ истый геній, въ котораго можно
только вѣрить, но котораго нельзя будетъ видѣть, и который все же
явится вѣрующимъ въ безконечно-разнообразныхъ формахъ: они его
вкусятъ подъ видомъ хлѣба и вина, они его обнимутъ въ своей возлю-
бленной, вдохнутъ въ видѣ воздуха, услышатъ въ словѣ и пѣніи, и съ не-
беснымъ сладострастіемъ, въ высшихъ страданіяхъ любви, они его вос-
примутъ въ свое отживающее тѣло, какъ—смерть!»
4.	Новалпсъ.
«Новалисъ—ключъ къ уразумѣнію нѣмецкаго романтизма». Такъ
писалъ 9 лѣтъ тому назадъ одинъ изъ лучшихъ знатоковъ поэта ***).
И онъ правъ: понять Новалиса, значитъ—исчерпывающе понять по-
длинный нѣмецкій романтизмъ. Съ извѣстной точки зрѣнія, все, что
было сдѣлано въ немъ до Новалиса, и все, что дѣлалось рядомъ съ нимъ,
можетъ быть понято, какъ подготовка къ нему и какъ поддержка. А все,
что создано въ романтизмѣ послѣ него, такъ или иначе, поскольку оно
«романтично» въ узкомъ смыслѣ слова, освѣщается и согрѣвается его
геніемъ, въ которомъ, какъ въ свѣтовомъ фокусѣ, сходятся всѣ лучи
романтической мысли и поэзіи.
*) Она вошла въ составъ «Бесѣды о поэзіи», см. выше, стр. 244,примѣч., и пе-
репечатана у Міпог’а II, 357—367.
**) Міпог II, 362.
***) Е. Зрепіё. Моѵаііз. Еззаі зиг Гігіёаіізте готапііцие еп АПета&пе, Рагіз. 1904.
Исторія западной литературы.	19
— 290 —
Изъ всѣхъ раннихъ романтиковъ онъ одинъ въ наше время не за-
бытъ, или вѣрнѣе—онъ возродился на нашихъ глазахъ. Его
читаютъ и съ любовью изучаютъ. На пространствѣ немногихъ лѣтъ
появилось въ печати два полныхъ изданія его сочиненій *); стали по-
являться біографіи и монографическія изслѣдованія, посвященныя то его
творчеству въ цѣломъ, то нѣкоторымъ сторонамъ его. И предѣлами Гер-
маніи этотъ порывъ къ Новалису, если можно такъ выразиться, не огра-
ничился. Въ него стали всматриваться не только на родинѣ поэта, стали
толковать, переводить на чужіе языки, и Метерлинкъ на крайнемъ за-
падѣ Европы подалъ руку Вячеславу Иванову на крайнемъ востокѣ въ
любовномъ изученіи поэта, вдругъ ставшаго общеизвѣстнымъ и нужнымъ.
Чѣмъ объяснить это возрожденіе писателя, которому не такъ еще
давно историки нѣмецкой литературы посвящали обычно лишь нѣ-
сколько страницъ, какъ бы мимоходомъ, пожимая плечами надъ его
фантастическими несообразностями и непонятными аллегоріями?
Отвѣтъ на этотъ вопросъ заключается въ той параллели, которую
мы провели выше (стр. 209 и слѣд.) между изучаемымъ нами литера-
турнымъ движеніемъ и неоромантизмомъ нашего времени: возродившись
въ своихъ основныхъ импульсахъ, отчасти и въ творческихъ пріемахъ,
романтизмъ, ища самоопредѣленія, не могъ не оглянуться на свое про-
шлое; и изъ тумана забвенія, успѣвшаго окутать то первое поколѣніе
романтиковъ, естественно выступилъ прежде всего и ярче всѣхъ Но-
валисъ, въ личности и поэзіи котораго тенденціи и завѣтныя мечты ро-
мантизма впервые нашли полное и цѣльное воплощеніе. Возродившійся
интересъ къ нему знаменуетъ собой и новую эпоху въ исторіи изу-
ченія романтизма вообще, давъ новое освѣщеніе дѣятельности всего
іенскаго кружка. Но въ то время, какъ его товарищи послужили лишь
матеріаломъ для выясненія генезиса и характеристики духовной атмо-
сферы, созданной кружкомъ, дѣйствительно ожилъ онъ одинъ, Но-
валисъ. Рядомъ съ нимъ можетъ устоять развѣ только Гейнрихъ Клейстъ.
Но онъ принадлежитъ уже другому времени, обозначаетъ собой болѣе
поздній этапъ въ развитіи нѣмецкаго романтизма. Надъ первымъ поко-
лѣніемъ возвышается, какъ самодовлѣющая поэтическая сила, одинъ
только Новалисъ.
Гёте какъ-то сказалъ про него, что онъ еще не былъ «императоромъ»,
но что со временемъ онъ сдѣлался бы имъ.
Онъ не былъ императоромъ потому, что онъ не дожилъ до полной
побѣды, не дожилъ до полнаго расцвѣта своего генія. Вся жизнь поэта
заключена въ узкія рамки неполныхъ 29 лѣтъ: онъ родился 2 мая 1772 г.,
а умеръ 25 марта 1801 г. Но это была не тихая и пугливая жизнь Вакен-
родера, а жизнь, бившая ключомъ; жизнь, полная до края пестрыхъ
внѣшнихъ и глубокихъ внутреннихъ переживаній и—противорѣчій.
Новалисъ и въ этомъ отношеніи истый романтикъ.
*) НеіІЬогп 1901, и лучшее, самое полное критическое изданіе Міпог’а, въ
четырехъ томикахъ, Іепа, Еи&еп ВіесіегісЪз, 1907.
— 291 —
Въ памяти современниковъ, передавшихъ его обликъ потомству,
онъ остался прекраснымъ юношей, отмѣченнымъ печатью ранней смерти.
«Не столько своей внѣшней судьбой, сколько всѣмъ своимъ существомъ
онъ былъ на землѣ трагическимъ лицомъ, посвященнымъ смерти»—такъ
передаетъ это впечатлѣніе Шлейермахеръ. Высокій и стройный, съ бла-
городной осанкой, всегда ясный и привѣтливый, незлобивый, какъ дитя,
скромный и нетребовательный, милый и ласковый, онъ проходитъ че-
резъ жизнь, не навязывая себя никому, но окруженный любовью и
восторженнымъ удивленіемъ всѣхъ ближе къ нему подходящихъ. Что
всѣхъ поражало въ немъ, это какая-то особенная внутренняя чистота,
цѣломудріе души, просвѣчивавшее черезъ него и какъ бы освѣщавшее
его изнутри. Изъ его тонкаго, почти прозрачнаго продолговатаго лица,
обрамленнаго длинными свѣтлыми кудрями, изъ-подъ прекраснаго
умнаго лба смотрятъ глубокіе темные глаза,—«глаза ясновидца, без-
цвѣтно свѣтящіе вдаль» (Фр. Шлегель). Онъ все видитъ, все воспри-
нимаетъ, и все становится въ его душѣ пищей для мысли, взвиваю-
щейся ввысь прямо, .какъ- стрѣла, мысли, не знающей утомленія и
преграды, вдохновенно проникающей черезъ видимую оболочку ве-
щей въ ихъ сущность и выносящей оттуда ихъ душу. Онъ совсѣмъ не
изъ тѣхъ, про которыхъ говорятъ, что они не отъ міра сего. Жизнера-
достный, веселый, склонный къ шуткѣ, онъ знаетъ цѣну жизни и дѣя-
тельно принимаетъ въ ней участіе. Но сама по себѣ она его не привле-
каетъ. «Мнѣ всюду слишкомъ шумно. Я все больше буду удаляться.
Шагъ въ могилу станетъ для меня привычной мыслью. Разстояніе, ко-
торое меня отъ нея отдѣляетъ, станетъ все меньше». Предчувствіе ран-
ней смерти его не страшитъ. Наоборотъ, временами онъ жаждетъ смерти,
онъ весь проникнутъ обаяніемъ и красотой ея. Глубокая религіозность,
никогда его не покидающая, окрашиваетъ весь міръ въ мягкій теплый
цвѣтъ. «Такъ сходится все во мнѣ въ одной великой, мирной мысли, въ
одной тихой, вѣчной вѣрѣ». Его любовь ищетъ міръ потусторонній,
въ который уже проникаетъ его ясновидящій взоръ черезъ міръ явле-
ній. «Онъ видѣлъ всюду чудеса, и обаятельно-милыя чудеса; онъ при-
слушивался къ разговору растеній, онъ зналъ тайну каждой молодой
розы, онъ отожествилъ себя, наконецъ, со всей природой, и когда на-
ступила осень, и листья начали опадать,—тогда онъ умеръ...» (Гейне).
Новалисъ—литературный псевдонимъ: такъ называли себя нѣко-
торые изъ предковъ поэта въ XIII вѣкѣ. Самъ онъ въ жизни назывался
Георгъ - Фридрихъ - Филиппъ фонъ - Гарденбергъ и родился 2 мая
1772 г. въ старой родовитой семьѣ бароновъ этого имени (НагсіепЬег^).
Семья со строго аристократическими традиціями, не очень богатая, при-
томъ обремененная многочисленными дѣтьми. Всѣхъ братьевъ и сестеръ
было 11 человѣкъ, но они всѣ болѣе или менѣе болѣзненны: одинъ
только сынъ перевилъ родителей. Раннее дѣтство поэта проходитъ въ ро-
довомъ замкѣ Гарденберговъ, Оберъ - Видерштедтъ (ОЬег-Ѵ/іесіегэІесіІ:),
перестроенномъ изъ стараго монастыря, который принадлежалъ семьѣ со
времени 30-лѣтней войны. Строгій отецъ, мягкая добрая мать, во всемъ
19*
— 292 —
уступавшая мужу; тѣсный семейный кругъ, чуждавшійся, по волѣ отца,
всякаго общества и веселія; глубокая строгая религіозность герренгут-
скаго типа,—вотъ атмосфера, которая окружала ребенка. Типичная
обстановка старой дворянской семьи Германіи конца XVIII вѣка. Но
она не была лишена любви и ласки; будущему поэту хорошо жилось дома.
Сначала онъ—слабый, тихій, молчаливый ребенокъ, которому уче-
ніе дается съ трудомъ. На девятомъ году онъ переноситъ тяжелую бо-
лѣзнь, и съ этого момента онъ преображается. Веселый, жизнерадост-
ный, онъ читаетъ массу книгъ, страстно заинтересовывается ими. За-
рождаются поэтическіе интересы, впервые появляются стихи. Въ 1787 г.
семья переселяется въ городъ Вёйсенфельсъ, гдѣ отецъ, по образованію
горный инженеръ, получилъ мѣсто директора правительственныхъ со-
левыхъ копей. Въ 90-мъ году мальчикъ поступаетъ въ гимназію, сразу
въ послѣдній классъ; осенью того же года онъ уже студентъ іенскаго
университета, юридическаго факультета, по волѣ отца: семья разсчиты-
вала на блестящую карьеру сына. Его поэтическія наклонности не встрѣ-
чали дома сочувствія: Новалисъ-поэтъ такъ и остался непонятымъ въ
семьѣ.
Въ Іенѣ начинается новая жизнь, здѣсь онъ знакомится съ Шил-
леромъ, въ то время профессоромъ іенскаго университета. Въ глазахъ
поэта онъ—воплощеніе идеала. «Его взглядъ повергалъ меня въ прахъ
и снова поднималъ меня», пишетъ онъ. Преклоненіе передъ Шиллеромъ
осталось за нимъ навсегда, и когда между юными романтиками и Шил-
леромъ впослѣдствіи произошелъ разрывъ, то Новалисъ въ гоненіи на
него не участвовалъ.
Но въ это время онъ самый заурядный студентъ, ничѣмъ не выдѣ-
ляющійся изъ толпы. Освободившись изъ-подъ гнета отцовскаго авто-
ритета, онъ весело плещется въ безшабашной сутолокѣ студенческой
жизни. Дуэли, любовныя похожденія далеко не платоническаго хара-
ктера. Онъ отнюдь не былъ тогда «эѳирнымъ существомъ», какимъ его
изображаетъ его другъ и первый біографъ Тикъ.
Испугавшись за будущность сына, отецъ черезъ годъ переводитъ
его въ Лейпцигъ, все на тотъ же юридическій факультетъ, науками ко-
тораго, впрочемъ, Новалисъ занимался безъ отвращенья. Вообще, за
что бы онъ ни брался, по собственному или чужому выбору, онъ за все
принимается серьезно и дѣловито и умѣетъ находить интересъ во всемъ.
Но не этимъ сталъ для него важенъ Лейпцигъ; здѣсь его ожидала встрѣча,
которая рѣшающимъ образомъ повліяла на всю его дальнѣйшую ли-
тературную судьбу: онъ познакомился въ январѣ 1792 г. и вскорѣ по-
дружился съ Фридрихомъ Шлегелемъ. И въ первомъ же письмѣ, въ
которомъ Шлегель сообщаетъ брату о новомъ знакомствѣ (Ѵ7а1ге1, р. 34
и слѣд.), передъ нами вырисовывается яркая фигура юноши-поэта, со
всѣми отличительными чертами характера позднѣйшаго Новалиса:
Шлегель отмѣчаетъ его воспріимчивость и удивительно быстрое пони-
маніе чужихъ мыслей, «роскошную легкость, съ которою онъ создаетъ
прекрасныя философскія мысли», юношескую веселость, «цѣломудріе
— 293 —
чувства, коренящееся въ душѣ, а не въ неопытности», горячую вдохно-
венную рѣчь. Въ одинъ изъ первыхъ вечеровъ, проведенныхъ вмѣстѣ,
онъ «съ дикимъ огнемъ» доказывалъ Фридриху, что «въ мірѣ совсѣмъ
нѣтъ зла, и что все приближается къ золотому вѣку». Его любимые пи-
сатели—Платонъ и Гемстергейсъ *).
Шлегель былъ тонкимъ наблюдателемъ и подмѣтилъ дѣйствительно
характерныя черты. Всего любопытнѣе здѣсь, быть можетъ, указаніе
на Платона и Гемстергейса. Эти имена доказываютъ, въ какомъ напра-
вленіи уже тогда работала мысль Новалиса, еще не знакомаго съ Фихте.
Идеализмъ послѣдняго нашелъ въ немъ хорошо подготовленную почву.
Фридрихъ Шлегель, переживавшій какъ разъ въ то время самые
тяжелые мѣсяцы своей жизни (см. выше, стр. 223), задерганный безум-
ной страстью, мучимый сомнѣніями въ себя и свое призваніе, переска-
кивающій изъ одной крайности въ другую, не могъ дать своему юному
другу, пока, ничего положительнаго. Онъ втягиваетъ его въ свою жизнь,
заражаетъ его своимъ безпутствомъ,—безпутствомъ жизни и мысли,—
и Новалисъ какъ бы для виду даетъ себя втянуть въ пессимистическую
колею. Онъ даже попадаетъ въ какую-то непріятную темную исторію,
дѣлаетъ долги и по-дѣтски наивно кокетничаетъ со своей взбудоражен-
ной фантазіей, со своимъ «больнымъ чувствомъ и больнымъ разумомъ».
Но все это остается лишь на поверхности души, не затемняя ея солнеч-
ной ясности. Съ другой стороны, ему сообщались и умственные инте-
ресы, которые въ это время зарождаются въ головѣ Фридриха Шле-
геля, сильныя мысли и широкія затѣи. Съ этого времени они идутъ рука
объ руку, несмотря на временныя недоразумѣнія, которыя ихъ разъ-
единяли; они остаются друзьями до конца.
Стихотворенія этого времени неинтересны: Новалисъ не нашелъ
еще своего собственнаго тона; онъ идетъ по слѣдамъ модной слащавой
лирики. Но тотъ же Фр. Шлегель уже въ указанномъ письмѣ, отмѣ-
чая всѣ недостатки этихъ стиховъ, слышитъ въ нихъ звуки, предвѣ-
щающіе «хорошаго, быть можетъ, великаго лирическаго поэта». Онъ и
тутъ оказался правымъ.
Вырванный изъ опасной лейпцигской обстановки волею отца, ко-
торый снова сильно встревоженъ за будущность сына, онъ, послѣ ко-
роткой мечты о военной карьёрѣ, переходитъ въ университетъ въ Виттен-
бергъ и здѣсь заканчиваетъ въ 1794 г. свои юридическія штудіи формаль-
нымъ экзаменомъ. Онъ успокоился и опомнился въ узко-буржуазной
обстановкѣ маленькаго города, въ немъ пробуждается та потребность
въ мирномъ счастьѣ, въ счастьѣ любви и семьи, которая такъ странно и
рѣзко контрастируетъ съ мутнымъ революціоннымъ броженіемъ пред-
шествующихъ лѣтъ и—остается при немъ до конца. Это одно изъ самыхъ
*) Ргапг НетзіегЪиіз (1721—1790), голландскій философъ, основывающій свое
ученіе на Платонѣ и Шэфтсбюри. Новалисъ видѣлъ въ немъ одного изъ предшествен-
никовъ натурфилософіи наряду съ Фихте (письмо къ Каролинѣ отъ20 янв. 1799 г.,
НаісЪ, стр. 102). См. о немъ В. Кожевниковъ, Философія чувства и вѣры.
Москва, 1897.
— 294 —
яркихъ и, пожалуй, привлекательныхъ противорѣчій его натуры: го-
рячая мысль, страстная фантазія—и глубокая искренняя потребность
въ спокойно размѣренной жизни, въ тихомъ счастьѣ и опредѣленной
дѣятельности. Онъ самъ не безъ нѣкоторой самоироніи констатируетъ,
что въ немъ проснулся нѣмецкій филистеръ: «Быть филистеромъ—чу-
десно», пишетъ онъ брату; «всѣ взвинченныя юношескія идеи сами со-
бой спускаются въ границы строго очерченной дѣятельности». Съ этого
момента онъ настойчиво стремится къ осуществленію этого идеала въ
своей жизни—далеко не въ ущербъ своей художественной и философ-
ской эволюціи.
Въ ноябрѣ того же 1794 г. онъ встрѣтился съ той, которая
стала его невѣстой. Еще въ октябрѣ онъ опредѣлился на службу
въ тюрингенскій городокъ Тенштедтъ, гдѣ окружный начальникъ
Юстъ долженъ былъ ввести его въ административную работу *).
По дѣламъ службы онъ ѣдетъ въ ноябрѣ въ сосѣдній Стипіп^еп и
попадаетъ здѣсь въ жизнерадостную семью помѣщика ѵоп КоскепІНіеп,
не очень образованную, но жившую полной веселой жизнью—той жизнью,
которую такъ любилъ. Новалисъ. Эта семья, казалось, жила одними
праздниками. Гости каждый день, молодой смѣхъ, игры, музыка и
пѣніе. Дружная семья, не знающая заботъ и унынія. Какой привле-
кательный контрастъ къ строгому, почти мрачному родительскому дому
поэта! Новалисъ словно вступилъ въ новый, доселѣ невѣдомый ему
міръ, залитый солнцемъ. Дѣятельный жизнерадостный отецъ, всегда
склонный къ шуткѣ; красивая, несмотря на свои годы, мать; пре-
лестныя дочери. И среди нихъ—Софія фонъ-Кюнъ (КйНп), дочь отъ
перваго брака матери.
Ей шелъ тогда всего тринадцатый годъ,—она родилась 17 марта
1782 года. Но темными глазами этой дѣвочки на Новалиса смотрѣла его
судьба.
Мы едва ли сможемъ отдать себѣ отчетъ въ реальныхъ причинахъ
ея обаянія. Если судить по сохранившимся портретамъ, ее нельзя даже
назвать красивой: худенькія неразвитыя плечики, круглая дѣтская го-
ловка съ свѣтло-русыми, слегка вьющимися короткими волосами, не-
правильный съ горбинкой носъ, широкій подбородокъ, высокій выпук-
лый лобъ. Но привлекали въ этомъ лицѣ большіе темные глаза.
Что крылось за этими глазами? Ея дневники и письма, использо-
ванныя послѣдними біографами поэта (НеіІЬогп, Эрепіё), поражаютъ
пустотой содержанія, некультурностью стиля и чудовищной орѳогра-
фіей. Да и вообще вся ея семья, судя по документамъ, не отличалась боль-
шимъ образованіемъ; одно изъ писемъ отчима Софіи, сохранившееся въ
архивѣ Гарденберговъ, таково, что оно не можетъ быть напечатано:
такъ полно оно грязно-циничныхъ шутокъ и рисунковъ. Новалисъ отнюдь
*) Юстъ сдѣлался другомъ и горячимъ поклонникомъ поэта и написалъ пер-
вый о немъ біографическій очеркъ, который перепечатанъ въ изданіи Міпог'а, I,
стр. 49—83 введенія.
— 295 —
не закрывалъ глаза на эти факты, на «болѣе грязную оборотную сторону
медали», какъ онъ пишетъ брату. «И все же,—прибавляетъ онъ,—я вѣчно
буду любить Грюнингенъ, даже если моя теперешняя надежда не осуще-
ствится». Тутъ не самообманъ влюбленнаго юноши: отъ семьи грюнин-
генскихъ помѣщиковъ исходило обаяніе, которое испытали на себѣ и
братья поэта. «Курьезно, —
пишетъ одинъ изъ нихъ,—
когда познакомишься съ
грюнингенскимъ сортомъ
дѣвушекъ, то едва ли не
всѣ другія теряютъ вся-
кій интересъ». И въ част-
ности о Софіи дневники
и письма даютъ лишь не-
полную картину. Передъ
ея обаяніемъ не устоялъ
даже строгій и суровый
отецъ поэта. Глубоко за-
интересовался ею и Гёте,
познакомившись съ нею
въ Іенѣ. Очевидно, это
было не поверхностное,
не «салонное» обаяніе, а
нѣчто гораздо болѣе глу-
бокое, привлекавшее и по-
корявшее душу всякаго,
кто подходилъ ближе.
Для Новалиса Софія Софія фонъ-Кюнъ (рано умершая невѣста
,	Нсвалиса).
стала «фундаментомъ его
покоя, его дѣятельности, всей его жизни» (письмо къ Фр. Шлегелю,
КаісН, 27). Въ ней воплотилась его мечта, и онъ полюбилъ ее, какъ свою
мечту, въ которой земное сливалось съ небеснымъ. Именно, такъ слѣ-
дуетъ смотрѣть на его любовь къ Софіи, отбросивъ все, что документы
говорятъ о ней и о реальныхъ чертахъ ея внѣшняго и духовнаго об-
лика. Чтд въ томъ, что она, дочь провинціальнаго нѣмецкаго дворянина
конца XVIII вѣка, была наивна и писала безграмотно, что она «мало
интересуется поэзіей», «повидимому, не дошла еще до умѣнія думать от-
влеченно»; на ряду съ этимъ, Новалисъ отмѣчаетъ: «она ничѣмъ не х о-
ч е т ъ быть, она есть нѣчто» (II, 72: Сіе ѵ/ііі пісНіэ эеіп, эіе
ізі еЬѵаэ).
Въ мартѣ 1795 года она стала невѣстой поэта (КаісН, 20), осенью
того же года заболѣла,—и уже не выздоравливала, хотя бывали и
краткіе періоды надежды. Лѣтомъ 1796 года она подверглась операціи
въ Іенѣ, 19 марта 1797 года она умерла. Ея могила,—«моя милая мо-
гила», «моя добрая могила», пишетъ Новалисъ,—находилась въ Грюнин-
генѣ, гдѣ протекла ея жизнь, гдѣ расцвѣла краткая идиллія ея любви.
— 296 —
Ударъ былъ тяжелъ. Какъ всегда бываетъ, до послѣдняго почти
момента теплилась надежда, вѣрилось въ возможность чуда,—но чуда не
наступило.
Жгучая боль и «отчаяніе, которому не предвидится конца»,—первый
отвѣтъ поэта на страшный фактъ. Но лишь въ первые дни. Въ этомъ от-
чаяніи съ самаго начала не было протеста; оно не могло продержаться
долго. Смерть Софіи освѣщается свѣтомъ его мечты, становится необхо-
димымъ моментомъ эволюціи, давно начавшейся; она оправдывается
высшими цѣлями Провидѣнія. «Уѣѣряю тебя», пишетъ Новалисъ Фрид-
риху Шлегелю черезъ мѣсяцъ послѣ кончины Софіи (13 апрѣля 1797 г.,
НаісН 29 слѣд.): «мнѣ уже теперь совсѣмъ ясно, какой чудесный случай
ея смерть,—к лючъ ко всем у,—удивительно подходящій шагъ
судьбы (еіп зсЫскІісНег ЭсНгііі). Только такимъ путемъ многое могло
найти чистое рѣшеніе, только такъ—многое, что было незрѣло, могло
созрѣть. Я созналъ въ себѣ простую, могучую силу. Моя любовь стала
пламенемъ, постепенно пожирающимъ все земное».
Эти слова звучатъ загадочно. Ихъ смыслъ раскроется намъ, если
мы всмотримся въ своеобразную эволюцію души поэта до этого момента.
Въ ней любовь къ Софіи и смерть ея займутъ свое мѣсто не какъ опредѣ-
ляющій, конституирующій фактъ, а лишь какъ аккордъ, разрѣшающій
сложное и на первый взглядъ диссонирующее чередованіе и сочетаніе
предшествующихъ мотивовъ. Этотъ аккордъ, дѣйствительно, далъ «чистое
рѣшеніе» многому, что было неясно и незрѣло.
Самодѣятельная умственная жизнь Новалиса началась въ Лейпцигѣ,
подъ вліяніемъ Фр. Шлегеля (см. выше, стр. 293), посвящающаго его во
всѣ свои планы: съ нимъ онъ какъ бы переживаетъ эволюцію отъ клас-
сицизма къ романтизму, отъ него получаетъ историческое воспитаніе *),
имъ же вводится въ изученіе философіи, въ частности Фихте, который
давался ему сначала не легко: только благодаря Шлегелю онъ могъ
разобраться и найтись «въ этомъ страшномъ лабиринтѣ абстракціи», ко-
торый онъ воспринимаетъ въ освѣщеніи друга**). Но это воспріятіе не
внѣшнее, не умственное только. Новалисъ не былъ въ состояніи думать
глубокія думы о тайнѣ мірозданія и ѣсть при этомъ апельсины, запивая
ихъ бѣлымъ виномъ, какъ это дѣлаютъ другіе,—напр., Фридрихъ Шле-
гель. Въ томъ-то и заключается привлекательность и своеобразное вели-
чіе Новалиса, что его натура не терпитъ разлада и дисгармоніи между
духомъ и плотью; что во все, что онъ дѣлаетъ и думаетъ, онъ входитъ
весь цѣликомъ, стремясь настроить душу и тѣло на одинъ тонъ, вести ихъ
проявленія къ одной цѣли. И все, что онъ переживаетъ, бьетъ въ одну
точку, подчиняется одной идеѣ, служитъ одному дѣлу. Противорѣчія въ
его жизни—лишь кажущіяся: они примиряются въ цѣльной выдержанно-
сти его жизненнаго плана. Ему должна была подчиниться и смерть Софіи.
*) См. письмо отъ 8 іюня 1896 г., у НаісЪ’а, стр. 16.
**) Письмо отъ 14 іюня 1797, тамъ же, стр. 38 и слѣд. Истинное значеніе фих-
тевскаго «я» ему открылось въ маѣ 1797 г., см. Міпог II, 89.
— 297 —
Основную мысль подсказалъ Фихте. Съ желѣзной и неустрашимой
послѣдовательностью онъ доводитъ ее до крайнихъ выводовъ и под-
чиняетъ послѣднимъ свою жизнь, ибо «наивысшее есть вмѣстѣ съ тѣмъ
наиболѣе понятное, ближайшее, необходимѣйшее» (II, стр. 113)*), а«идеа-
лизмъ не что иное, какъ истинный эмпиризмъ» (II, 187). Все наше знаніе
основано на этомъ. «Развѣ вселенная не въ насъ самихъ?.. Внутрь насъ
ведетъ нашъ таинственный путь. Въ насъ или нигдѣ заключена вѣчность
съ ея мірами, прошлое и будущее» (114).
Читатель легко узнаетъ въ этихъ афоризмахъ лишь дальнѣйшее раз-
витіе фихтевскаго идеализма. Свою зависимость отъ Фихте Новалисъ,
конечно, и самъ сознавалъ. «Фихте меня разбудилъ и подгоняетъ», пи-
шетъ онъ Фридриху Шлегелю въ іюлѣ 1796 года (ЕаісИ, 21). «Но не думай,
чтобы я, какъ прежде, страстно преслѣдовалъ только одно и не смотрѣлъ
себѣ подъ ноги. Я работаю... и не могу жаловаться на скуку при другихъ
занятіяхъ. Я во всемъ все больше чувствую вели-
чественныя части одного чудеснаго цѣлаго, въ
которое я вростаю, и что должно сдѣлаться со-
держаніемъ моего я».
Фихтевская идея въ глубоко личной окраскѣ. Ново здѣсь лишь цѣ-
лостность общей концепціи, активное подчиненіе совокупности духов-
ныхъ и матеріальныхъ проявленій жизни одному принципу, развитому
до конечныхъ выводовъ. Остальные романтики лишь думаютъ и разсу-
ждаютъ объ органической цѣльности мірозданія, обусловленной творче-
ствомъ сувереннаго абсолютнаго «я»; они стараются постигнуть ее мыслью
и останавливаются на порогѣ реальной жизни. Новалисъ же не только
чувствуетъ міровое единство и свою связь съ нею, подобно Тику;
онъ вростаетъ въ нее всѣмъ своимъ молодымъ жизнерадостнымъ
существомъ, всѣми проявленіями своего духовнаго и тѣлеснаго бытія.
Именно вростаетъ въ нее, переживаетъ ее, и потому ничто не можетъ
отвлечь его или внести смуту въ его душу. Все сущее и все переживаемое
восходитъ къ одному источнику, а потому жизнь и міръ должны быть
приняты во всѣхъ ихъ проявленіяхъ, безъ протеста. Чѣмъ дальше, тѣмъ
больше открывается внутреннее родство всѣхъ этихъ проявленій. Подчасъ
потребность цѣльности и, если можно такъ выразиться, тожественности
всѣхъ стремленій получаетъ почти наивное выраженіе: «Написать что-
нибудь и жениться—это почти одна цѣль моихъ желаній» (ЕаісИ, стр. 21).
Въ такой концепціи міра и жизни должна была, конечно, занять
свое мѣсто и любовь, какъ одинъ изъ центральныхъ пунктовъ и едва ли
не важнѣйшій. Приведенные мною выше (стр. 226 и 244) два афоризма
Новалиса о любви принадлежатъ нѣсколько болѣе позднему времени,
но основная идея, подсказавшая ихъ, намѣчается уже теперь, въ 1796 году.
«Развѣ я не долженъ переносить все охотно, потому что я люблю, и люблю
больше, чѣмъ маленькую фигурку въ пространствѣ, и люблю дольше,
*) Я цитирую текстъ Новалиса по изданію Міпог’а, въ которомъ «Фрагменты.'
напечатаны во II и III томахъ.
— 298 —
чѣмъ длится вибрація жизненной струны? Спиноза и Цинцендорфъ *)
уразумѣли ее, безконечную идею любви, и предчувствовали методъ, какъ
реализовать себя для нея и ее для себя» (КаісЬ, 21). Въ этомъ смыслѣ Фихте
не удовлетворяетъ Новалиса, который идетъ дальше въ романтическомъ
выясненіи любви. «Жаль, что я въ Фихте еще не вижу этого просвѣта, не
чувствую этого творческаго дыханія; но онъ близокъ къ нему».
Сущность жизни заключается въ смѣнѣ внутреннихъ и внѣшнихъ
раздраженій (Кеіге), смерть—въ прекращеніи этой смѣны (III, 106).
«Всѣ раздраженія относительны—они опредѣленныя величины, за исклю-
ченіемъ одного, которое абсолютно и болѣе, чѣмъ величина», это—«абсо-
лютная любовь» (II, 165). «Всякое усовершенствованіе несовершенной
конституціи сводится къ тому, что она становится болѣе способной къ
любви». По мѣрѣ того, какъ усиливается любовь, ослабѣваютъ другія
раздраженія (тамъ же). Развивая въ себѣ любовь, мы тѣмъ самымъ при-
ближаемся къ совершенству. Въ этомъ смыслѣ любовь—конечная цѣль
міровой эволюціи, аминь вселенной (III, 102), и первичному акту твор-
чества предшествовала предвѣчная любовь (выше, стр. 244). «Богъ есть
любовь. Любовь—высшая реальность, предвѣчная основа всего (сіег
ІІг^гипсі). Теорія любви—высшая наука» (II, 285).
Но абсолютная любовь воплощается въ любви земной. Въ ней не
только наше земное счастье **), но гораздо больше: «Моя возлюбленная—
сокращенное выраженіе (аббревіатура) вселенной, а вселенная—обоб-
щеніе (элонгатура) моей возлюбленной» (II, 146 и сл.). Любя ее, я люблю
вселенную и приближаюсь къ разгадкѣ величайшей тайны.
Но къ тому же ведетъ философія, углубленіе въ самого себя. А по-
тому философія и любовь сливаются въ одинъ порывъ къ общей цѣли.
«Моя любимѣйшая наука называется, въ сущности, именемъ моей невѣсты:
Софія ея имя, — философія душа моей жизни и ключъ къ моему
сокровеннѣйшему «я». Со времени моего знакомства съ Софіей, я и съ
философіей слился совершенно» ***).
Настойчивое стремленіе къ внутреннему единству, жажда цѣльности,
подчиняющая себѣ всѣ мысли и переживанія какого бы рода они ни
были, естественно, влекутъ поэта къ мистицизму, который одинъ способенъ
оградить отъ разочарованій, обезсилить и обезвредить грубые толчки
со стороны тривіальной дѣйствительности, справиться со смертью Софіи.
Этотъ своеобразный психическій процессъ объединенія всего сущаго
и всего переживаемаго сближаетъ Новалиса съ Данте. У великаго
итальянскаго поэта та же страсть единства, то же намѣренное, иногда
насильственное подчиненіе пережитаго одной идеѣ: ради спасенія цѣль-
ности и оправданія себя онъ сознательно вноситъ поправку въ свои
воспоминанія, вычеркивая въ нихъ все, что напоминало о реальной
*) Графъ Цинцендорфъ (ИіпгепсІоН, 1700—1760) основатель герренгутскаго
піетизма.
«Всякій объектъ любви—центръ рая», сіег Міиеірипкі еіпез РагасНезез,
***) Письмо Новалиса къ Фр. Шлегелю отъ 8 іюля 1796 г., К.аісЪ, 20 и слѣд.
— 299 —
Беатриче—женѣ другого—и о реальныхъ отношеніяхъ къ ней поэта;
ради этого онъ превратилъ ту женщину, изъ-за которой онъ фактически
измѣнилъ Беатриче и которую онъ во временномъ увлеченіи воспѣлъ
страстными стихами, въ «прекраснѣйшую дочь Владыки міра, ту, кото-
рую Пиѳагоръ назвалъ философіей»; ради этого же онъ самоё Беатриче
превратилъ въ символъ божественнаго откровенія.
Поэтъ XI11 вѣка былъ въ извѣстномъ смыслѣ грубѣе и наивнѣе своего
романтическаго собрата, прошедшаго школу Канта и Фихте; и идея, въ
которой объединяется жизнь, у него иная;—но параллель все же остается
поразительной, вплоть до игры съ именемъ безконечно дорогого суще-
ства: Веаігісе—Ьеаіііисііпе (блаженство), Софія—философія.
Съ этой точки зрѣнія, отношеніе Новалиса къ миловидной и при-
влекательной, но едва ли очень богатой духовнымъ содержаніемъ дѣ-
вочкѣ, получаетъ новое и единственно правильное освѣщеніе, становится
понятнымъ, почему ея смерть получаетъ въ глазахъ поэта значеніе «чу-
Замокъ О Ъ е г 5ѵі е сі е г з іе сИ, въ которомъ Новалисъ провелъ
свою юность.
деснаго случая, ключа ко всему»: его отношеніе къ Софіи уже до ката-
строфы получило мистическое освѣщеніе, побѣдившее ужасъ смерти *).
Понятнымъ становится и то, почему Новалисъ такъ ревниво оберегаетъ въ
себѣ воспоминанія о Софіи, ведя отъ дня ея смерти счетъ днямъ въ своихъ
записяхъ и отмѣчая въ дневникѣ**) малѣйшія колебанія своего настрое-
нія по отношенію къ ней. Онъ защищаетъ свое горе отъ самого себя, отъ
*) «ьКъ Софочкѣ у меня религія, не любовь», писалъ онъ впослѣдствіи.
**) См. его дневникъ въ изданіи Міпог’а II, 74—107.
— 300 —
невольныхъ житейскихъ отвлеченій; онъ какъ бы цѣпляется за него, онъ
доволенъ собой, когда онъ пережилъ минуту искренняго страданія,
онъ негодуетъ на себя, когда жизнь его развлекаетъ. «Часто думалъ о
С., но безъ настоящаго чувства». «Вечеромъ яркое впечатлѣніе ея смерти;
въ общемъ, я могу быть доволенъ собой». «Я кажусь холоднымъ и слиш-
комъ поддаюсь настроенію повседневности... Какъ грустно, что я не
могу удержаться на высотѣ!» «Вечеромъ долго и съ глубокимъ чувствомъ
думалъ о ней; сегодня я имѣю основаніе быть довольнымъ». «У ея мо-
гилы я былъ задумчивъ, но не тронутъ». «Хотя былъ холоденъ, но все же
плакалъ». «Сильно плакалъ». «Холоденъ и безстрастенъ». «Боже мой,
какъ я могу такъ часто быть холоднымъ и вялымъ!»... Видно, что онъ
сознательно удерживаетъ свою мысль на ней и ея смерти, боясь утерять
путеводную нить,—нить, ведущую къ его собственной смерти.
Съ самаго начала ему ясно, что онъ не можетъ и не долженъ жить,
разъ она умерла. Въ дневникѣ почти на каждой страницѣ говорится о
какомъ-то рѣшеніи, укрѣпленію котораго въ себѣ онъ радъ. Это—рѣше-
ніе умереть. Онъ думалъ, кажется, и о самоубійствѣ, справлялся у
друга о растительныхъ ядахъ,—но эта мысль удержалась недолго. Ядъ
не нуженъ, онъ умретъ отъ одной тоски по Софіи, единственно напряже-
ніемъ своей воли, направленной на этотъ пунктъ. «Она умерла, такъ
умру же и я, міръ опустѣлъ». «Моя смерть должна быть доказательствомъ
моей любви къ наивысшему, чистое самопожертвованіе, не бѣгство, не
принужденіе. Притомъ же я замѣтилъ, что таково, очевидно, мое назна-
ченіе,—мнѣ не суждено достигнуть чего-либо здѣсь, въ расцвѣтѣ я
долженъ разстаться со всѣмъ». И еще разъ, три мѣсяца послѣ смерти
Софіи: «Я призванъ не для этого міра. Мнѣ не суждено достигнуть
здѣсь завершенія. Всѣ задатки должны быть лишь затронуты и при-
ведены въ движеніе». Этой цѣли послужила и смерть Софіи.
Въ «Фрагментахъ» впослѣдствіи тѣ же мысли оправдываются фи-
лософски. Смерть не страшна, напротивъ, она желанна. Вѣдь «жизнь
только болѣзнь духа» (11,211), она—«начало смерти»; «жизнь существуете
лишь ради смерти», а «смерть одновременно конецъ и начало» (113). Въ
смерти духъ освобождается отъ гнета матеріальнаго бытія; въ этомъ
смыслѣ «смерть есть побѣда надъ самимъ собой и создаетъ, какъ всякая
такая побѣда, новую, болѣе легкую жизнь» (141). И какъ чарующе-
прекрасно сочетаніе любви и смерти! «Въ смерти любовь всего сладостнѣе;
для любящихъ смерть—брачная ночь, тайна чудныхъ мистерій» (297).
И вотъ, наконецъ, отрывокъ изъ письма Новалиса къ Шлейермахеру:
«Во мнѣ уже зарождается будущая жизнь... Но я не хочу вернуться къ
Софіи больнымъ; нѣтъ, въ полномъ чувствѣ свободы, счастливымъ, какъ
птица перелетная. Утро приближается, его предвѣщаютъ мнѣ тревожные
сны. Съ какимъ восторгомъ я стану разсказывать ей, когда я проснусь и
увижу себя въ старомъ, давно знакомомъ, предвѣчномъ мірѣ, а она бу-
детъ стоять передо мной: Я видѣлъ тебя во снѣ—я любилъ тебя на землѣ—
ты и въ земной оболочкѣ была похожа на себя—ты умерла—и прошло
еще одно жуткое мгновеніе—и я послѣдовалъ за тобой!»...
— 301
Тутъ уже началось художественное переживаніе мотива смерти,
углубленнаго философски. Проснулся Новалисъ - поэтъ. Подъ тѣнью
смерти расцвѣла его поэзія. И «Гимнами къ ночи» онъ назвалъ первый ея
расцвѣтъ*).
Они коренятся въ настроеніяхъ лѣта 1797 года, уже знакомыхъ
намъ изъ его дневника, хотя форма, въ которой они дошли до насъ, отно-
сится къ нѣсколько болѣе позднему времени, когда острая жажда смерти
смѣнилась тихой грустью. Уже осенью 97 года друзья замѣчаютъ, что
Новалисъ начинаетъ оживать; въ декабрѣ онъ переселяется въ Фрей-
бергъ для изученія горнаго дѣла. Въ 1798 году, быть можетъ лишь
въ 1799, написаны послѣдніе «гимны», въ которыхъ пережитое горе
находитъ смягченное художественное выраженіе. Рана зажила, но отъ
нея остался глубокій рубецъ въ душѣ **).
Прославленіе «священной, невыразимой, таинственной ночи». Яркій
свѣтъ дня погасъ, міръ далекъ, онъ словно погрузился въ глубокій мо-
гильный склепъ. Дали воспоминаній, желанія юности, мечты дѣтства,
всей долгой жизни короткія радости и тщетныя надежды длинной вере-
ницей проходятъ въ сѣрыхъ одѣяніяхъ, какъ вечерній туманъ по заходѣ
солнца. Спустилась ночь, глубокая, благодатная; подъ своимъ плащомъ
она несетъ пукъ мака; чудный цѣлительный бальзамъ сочится изъ ея
рукъ; въ сладкомъ опьянѣніи она расправляетъ тяжелыя крылья души и
открываетъ ея безконечные глаза, безъ свѣта видящіе дали, которыя
недоступны звѣздамъ. И спускаешься ты, нѣжная подруга, милое солнце
ночи, и ты снова моя. Я смотрю въ твои глубокіе темные глаза, и ничего
не вижу, кромѣ любви и блаженства...
Неужели всегда вновь будетъ наступать утро? никогда не окон-
чится власть земли? Свѣту назначено свое время, но безвременно го-
сподство ночи, вѣчно будетъ длиться сонъ. Только глупцы не понимаютъ
тебя, ночь, не знаютъ, что ты даешь вдохновеніе и счастье любви, и не-
сешь ключи къ жилищамъ блаженныхъ, ты, молчаливая вѣстница без-
конечныхъ тайнъ...
Однажды, когда я проливалъ горькія слезы, одиноко стоя у холмика,
который въ тѣсной и темной могилѣ похоронилъ обликъ моей жизни,
когда я, гонимый несказаннымъ страхомъ, искалъ помощи и съ безко-
нечной тоской цѣплялся за убѣгавшую потухшую жизнь,—тогда изъ
голубыхъ далей, съ высотъ моего прежняго блаженства, спустилось
вдохновеніе ночи, сонъ небесъ. Исчезло земное великолѣпіе, и съ нимъ
мое горе. То, что было вокругъ, тихо поднялось, и надъ нимъ вознесся
*) Литературнымъ образцомъ послужили «Ночныя мысли» Юнга
іЬои^Ыз, 1742); отчасти, вѣроятно, сказалось вліяніе Ромео и Джульетты Шекспира,
см. Зрепіё, 101 и 109.
**) Мы имѣемъ «Гимны» въ двухъ редакціяхъ,—одной рукописной, первоначаль-
ной, почти сплошь въ вольныхъ диѳирамбическихъ, отчасти риѳмованныхъ стихахъ,
и второй, появившейся въ АіЪепаит въ 1800 г. Въ этой второй диѳирамбы переписаны
въ прозу, тонъ значительно смягченъ, сглаженъ. Обѣ редакціи въ изданіи Міпог’а, въ
первомъ томѣ, стр. 4—57. Вопросъ хронологіи см. Зрепіё, Аррепсіісе, 63 55.
— 302 —
мой свободный, возродившійся къ новой жизни духъ. Надмогильный
холмъ развѣялся въ облако пыли, и черезъ это облако я увидалъ про-
свѣтленныя черты моей милой. Въ ея глазахъ покоилась вѣчность,—я
взялъ ее за руки, и слезы превратились въ сверкающую, неразрывно
связавшую насъ ленту. Тысячелѣтія спустились вдаль, и я проливалъ
восторженныя слезы новой жизни. То былъ первый сонъ въ тебѣ. Онъ
миновалъ, но остался его отблескъ—вѣчная, непоколебимая вѣра въ
ночное небо и его солнце, мою подругу...
Таково содержаніе первыхъ трехъ гимновъ, наиболѣе глубоко отра-
зившихъ настроеніе, изъ котораго выросли гимны вообще. Ясно опредѣ-
ляется и то, что поэтъ разумѣетъ подъ «ночью». Въ поэтическомъ образѣ
ночной темноты и ея безконечной глубины совпадаетъ впечатлѣніе зем-
ной ночи, ея жуткихъ тревогъ, сладкихъ мечтаній и благодатнаго сна,
съ состояніемъ души, отвернувшейся отъ свѣта и ищущей въ мистиче-
скомъ экстазѣ приближенія къ абсолюту. Ночь земная и ночь безконечная,
жизнь и любовь и смерть слились въ одинъ художественный аккордъ.
Начиная съ четвертаго гимна, тонъ мѣняется. Мы, очевидно, всту-
паемъ въ новую фазу переживанія прошлаго, отвѣчающую возрожденію
поэта къ новой жизни. Настроеніе первыхъ гимновъ долго продолжаться
не могло: оно должно было привести къ безумію или смерти. Когда они
писались, Новалисъ, дѣйствительно, былъ увѣренъ, что онъ умретъ не
позже, чѣмъ черезъ девять мѣсяцевъ послѣ смерти Софіи, т.-е. въ декабрѣ.
Но уже до этого срока жизнь предъявила свои права, и поэтъ посте-
пенно къ ней возвращается (см. выше, стр. 301). Это возвращеніе тре-
бовало оправданія, философской мотивировки. Она-то, именно, и дается
въ трехъ послѣднихъ гимнахъ.
Исходный пунктъ этого поворота опредѣляется въ письмѣ Новалиса
къ Фр. Шлегелю отъ 18 декабря 1798 года (Каісіі, стр. 92): «Многое помѣ-
шало осуществленію моего плана (умереть)... Я чувствую себя связаннымъ
со старыми и новыми знакомыми сознаніемъ долга, — я понимаю, что
я могу быть полезнымъ еще многимъ, что чувство товарищества заста-
вляетъ меня не покйдать милыхъ мнѣ людей въ такомъ сложномъ состоя-
ніи и дѣлить съ ними всю трудность этой жизни». Надо жить; человѣкъ
имѣетъ свое назначеніе въ земной жизни: вѣдь онъ же долженъ ее «обра-
зовать», совершенствовать (см. ниже, стр. 312); а потому онъ не имѣетъ
права умереть, произвольно выдѣлить свою индивидуальную судьбу изъ
судьбы человѣчества.
Въ основѣ и здѣсь также фихтевская идея о побѣдѣ разума и нрав-
ственнаго идеала, какъ конечной цѣли человѣческой дѣятельности. Но
есть и отличіе. Въ то время какъ Фихте энергично занимаетъ свое мѣсто
въ жизни и видитъ передъ собою только намѣченную цѣль, забывъ вре-
менно о своемъ метафизическомъ происхожденіи, Новалисъ о немъ н е
забываетъ, и жажда возвращенія «домой», въ вѣчную ночь, его не поки-
даетъ. «Ранняя смерть», пишетъ онъ Шлегелю въ указанномъ письмѣ:
«была бы для меня первымъ, самымъ большимъ выигрышемъ въ лоттереѣ;
продолженіе жизни—лишь вторымъ».
— 303 —
А въ четвертомъ гимнѣ: «Веселый свѣтъ, ты еще будишь усталаго
на работу, внушаешь ему радость жизни; но ты не отвлечешь меня отъ
покрытаго мохомъ памятника воспоминаній. Хорошо же, я буду двигать
прилежными руками... прославлять великолѣпіе твоего сіянія... углуб-
ляться въ равновѣсіе твоихъ силъ... но тайники моего сердца останутся
вѣрными Ночи и ея дочери, творческой любви». Ночь носитъ тебя, свѣтъ,
въ своихъ материнскихъ объятіяхъ; ей ты обязанъ всѣмъ своимъ вели-
колѣпіемъ. Если бъ она тебя не держала, не связывала, для того, чтобы
ты согрѣлся и, пламенѣя, родилъ міръ, то ты бы разлетѣлся, ты бы исчезъ
въ безконечномъ пространствѣ. Поистинѣ, я былъ раньше, чѣмъ ты.
Мать послала меня и весь родъ людской, чтобы жить въ твоемъ мірѣ и
освятить его любовью. Настанетъ мгновенье, когда стрѣлка твоихъ
часовъ покажетъ конецъ временъ, когда ты станешь, какъ одинъ изъ
насъ, и, полный тоски, потухнешь и умрешь.
Новалисъ пріемлетъ свѣтъ ради выполненія своей земной задачи,
но въ тоскѣ по вѣчной ночи. Развѣ жизнь можетъ дать наслажденія,
которыя равны восторгамъ смерти? Въ жгучихъ страданіяхъ я чувствую
удаленіе отъ нашей родины. Еще немного времени, и я освобожусь и
опьяненный буду покоиться въ лонѣ любви. Я чувствую обновляющіе
потоки смерти и мужественно выжидаю въ буряхъ жизни.
И еще новый оборотъ принимаетъ мысль поэта въ двухъ послѣднихъ
гимнахъ. Было время, когда счастье и радость царили на землѣ, и жизнь
была непрерывнымъ праздникомъ. Этотъ золотой вѣкъ рисуется поэту въ
краскахъ, заимствованныхъ изъ «Боговъ Греціи» Шиллера. Но счастью
насталъ конецъ, когда въ міръ вошла смерть, отъ которой и боги не
знали помощи. Исчезли боги, одинокой и безжизненной стала природа;
исчезла вѣра, исчезла фантазія... Но въ чудесной хижинѣ бѣдности міру
явился Христосъ, сынъ первой Дѣвы-матери,—и добровольной смертью
своей онъ побѣдилъ и земную жизнь и земную смерть. Христіанство—
религія ночи и смерти—открыла путь къ безконечному источнику жизни,
путь—домой. «Будь же благословенна, вѣчная ночь, благословенъ вѣч-
ный сонъ!.. Не радуетъ насъ болѣе чужбина, вернуться хотимъ мы до-
мой, къ отцу»... И гимны заканчиваются строфами, близко подходя-
щими, по тону, къ духовнымъ пѣснямъ Новалиса 1799 года.
«Гимны къ ночи», быть можетъ, наиболѣе законченное художествен-
ное произведеніе нашего поэта; во всякомъ случаѣ, въ нихъ намѣчаются
всѣ важнѣйшіе мотивы его жизни и поэзіи, съ ихъ кажущимися проти-
ворѣчіями и глубоко-внутренней цѣльностью. Вотъ почему, они заслу-
живали подробнаго разсмотрѣнія и въ нашемъ очеркѣ. Въ литературѣ
о Новалисѣ они нашли разную дцѣнку и различное толкованіе; въ част-
ности, рѣзко ставился вопросъ о религіозномъ мотивѣ, о протестантскихъ
или католическихъ симпатіяхъ поэта въ связи съ прославленіемъ Христа
и Дѣвы Маріи здѣсь, какъ въ духовныхъ пѣсняхъ. Мы должны помнить,
что передъ нами не богословъ, а поэтъ, съ самаго ранняго дѣтства срос-
шійся съ христіанскими представленіями въ піэтистической окраскѣ,
съ глубоко-личнымъ отношеніемъ къ божеству и къ посреднику, Христу.
— 304 —
И когда, въ эволюціи его художественной и философской мысли, ему
пришлось искать выраженія для метафизическаго бытія, которое само
по себѣ невыразимо, то невольно ему подсказались образы Бога—лю-
бящаго отца, и Сына, смертью своей поправшаго смерть, и Дѣвы-матери.
Это въ его глазахъ и фактъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, символъ; не католицизмъ
и не протестантизмъ, а совершенно иная, художественно-философская
концепція. Психологически она коренится въ переживаніяхъ 1797 года,
въ эпохѣ болѣзни и смерти Софіи. «Несчастіе—это призваніе къ Богу»
(ВегиТ ги (Зоіі), писалъ онъ въ своихъ фрагментахъ (II, 297). Философски
она идетъ дальше Фихте. Міръ можетъ быть воспринятъ нами лишь
по аналогіи съ нашимъ эмпирическимъ «я», въ которомъ рядомъ съ ра-
зумомъ и волей широкіе импульсы исходятъ отъ чувства, необъяснимаго
изъ разума. А потому «абсолютное я» не должно быть понимаемо узко,
какъ міровая воля, снабженная разумомъ. Новалисъ, по сравненію съ
Фихте, расширяетъ его и останавливается передъ безконечной глубиной,
въ которую мысль не находитъ пути, но въ которую можетъ проникнуть
чувство и воображеніе, сливающіяся съ разумомъ въ мистическую интуи-
цію, «сіаз АИпеп», какъ выражался Новалисъ. Не это ли и есть то «на-
стоящее пониманіе фихтевскаго я», которое онъ выяснилъ себѣ, согласно
записи въ дневникѣ, 29 мая 1797 года (II, 89)?
Эта внутренняя интуиція становится теперь мѣриломъ всего сущаго;
развивать ее въ себѣ, значитъ—приблизиться къ абсолютному знанію.
Дѣти въ этомъ отношеніи богаче насъ; они знаютъ больше, чѣмъ мы, они
умнѣе и мудрѣе взрослыхъ (II, 309); вотъ почему, «наиболѣе образован-
ный человѣкъ такъ похожъ на ребенка» (121). Мы, взрослые, утеряли
глубину дѣтской интуиціи и должны стремиться къ возвращенію къ ней.
«Гдѣ дѣти, тамъ золотой вѣкъ» (135). Мы можемъ достигнуть этого.
«Полагать, что человѣку не дана способность быть внѣ себя, созна-
тельно стать по ту сторону чувства,—это произвольнѣйшій предразсу-
докъ. Человѣкъ въ каждый данный моментъ можетъ сдѣлать себя сверх-
чувственнымъ существомъ, иначе онъ былъ бы не гражданиномъ вселен-
ной, а звѣремъ» (115). Нужно «вѣрить въ подлинныя откровенія духа»,
при которыхъ «мысли превращаются въ законы, стремленія въ дости-
женія» (тамъ же). «Мы находимся въ связи со всѣми частями вселенной,
какъ и съ будущимъ и съ прошлымъ. Только отъ направленія и длитель-
ности нашего вниманія зависитъ, какую изъ этихъ связей мы захотимъ
развить въ себѣ» (134).
Дальнѣйшая работа Новалиса лишь подтвердила и укрѣпила въ
немъ вѣру въ интуицію. На подмогу подоспѣла натурфилософія, при-
ведшая его къ «магическому идеализму». Посредниками были Шеллингъ,
Риттеръ и Вернеръ *).
*) Съ Шеллингомъ Новалисъ познакомился лѣтомъ 1798 г. въ Дрезденѣ (см.
выше, стр. 265); съ Риттеромъ, вѣроятно, уже годомъ раньше, т.-е. въ 1797 г. Благо-
даря содѣйствію нашего поэта, Риттеръ получилъ возможность всецѣло посвятить
себя наукѣ. Что касается Вернера, то знакомство съ нимъ началось съ момента
переселенія Новалиса въ Фрейбергъ, т.-е. съ декабря 1797 г.


— 305 —
Съ первыми двумя мы уже знакомы. Намъ остается сказать нѣсколько
словъ о Вернерѣ.
Это былъ человѣкъ, одинаково выдающійся и какъ ученый, и какъ
учитель*), богатая, своеобразная натура, истый романтикъ въ душѣ,
искавшій цѣльности и единства въ пестрыхъ явленіяхъ природы, не-
навидѣвшій химію за то, что она «безстыдно срываетъ покрывало съ
тайнъ природы», что она анализируетъ то, что анализу не подлежитъ
и что должно бы быть воспринято во всей своей привлекательно-таин-
ственной цѣльности. Страстная любовь къ природѣ, благоговѣйное про-
никновеніе въ ея загадочно-грандіозное строеніе, объединенное одной
творческой мыслью; вмѣстѣ съ тѣмъ, любовное отношеніе къ мельчай-
шимъ фактамъ, поддержанное тонкой наблюдательностью геніальнаго
ученаго; глубокая религіозность и интересъ къ философскимъ обобще-
ніямъ—вотъ тѣ черты, которыя привлекали въ немъ и собирали вокругъ
него многочисленныхъ учениковъ со всѣхъ концовъ міра. Среди этихъ
учениковъ однимъ изъ самыхъ ревностныхъ сталъ Новалисъ, уже под-
готовленный къ такому воспріятію природы своимъ предшествующимъ
развитіемъ и общеніемъ съ Риттеромъ. Вернеръ укрѣпилъ въ немъ воз-
родившуюся любовь къ жизни и внушилъ ему тотъ почти страстный
интересъ къ горному дѣлу, который сказался въ «Гейнрихѣ фонъ-Офтер-
дингенъ». Въ этомъ романѣ поэтъ вывелъ своего учителя въ лицѣ стараго
рудокопа Вернера; еще до этого онъ представилъ его въ образѣ учителя
въ «Ученикахъ въ Саисѣ».
Подъ руководствомъ Вернера онъ прошелъ строгую школу, но;
пишетъ онъ В. Шлегелю 24 февр. 1798 года (ПаісИ, 59), «моя старая
склонность къ абсолютному спасла меня и на этотъ разъ счастливо изъ
пучины эмпиризма; я витаю теперь и, быть можетъ, навсегда въ болѣе
лучезарныхъ сферахъ». Положительныя знанія, пріобрѣтенныя Нова-
лисомъ въ Фрейбергѣ, подчинились его общей мистической концепціи
природы. Отнынѣ и эмпиризмъ будетъ служить лишь дальнѣйшему
развитію этой концепціи.
Въ томъ же письмѣ онъ сообщаетъ, что у него имѣется нѣсколько
листовъ «логологическихъ фрагментовъ» подъ заглавіемъ «Ученикъ въ
Саисѣ». Это начало аллегорическаго романа. Оно было обнародовано
подъ слегка видоизмѣненнымъ заглавіемъ «Ученики въ. Саисѣ» лишь
послѣ смерти автора **).
Съ нижне-египетскимъ городомъ Саисъ, гдѣ находится гробница
Озириса, позднегреческое преданіе связало легенду о таинственной
статуѣ Изиды, скрытой подъ покрываломъ. Кто сорветъ съ нея это по-
крывало, тотъ постигнетъ тайну бытія. Мистическія и оккультистскія
ученія XVIII вѣка широко воспользовались этой легендой; воспользо-
*) АЬгаЬат СоШоЬ ^Ѵетег (1750—1817), профессоръ горнаго института въ
Фрейбергѣ, знаменитый минералогъ и геологъ, основатель геогнозіи, какъ науки.
**) Оіе ЬеЬгІіп^е ги Заіз впервые напечатаны въ посмертномъ изданіи 1802 г.
Въ изданіи Міпог’а читатель найдетъ ихъ во II томѣ, стр. 1—45.
Исторія западной литературы.	20
— 306 —
вался ею и Шиллеръ въ своемъ извѣстномъ философскомъ стихотвореніи
«Баз ѵегзсЫеіегіе Віісі ги 5аіз» (1795 г.), въ которомъ ученикъ, гонимый
преступнымъ желаніемъ проникнуть въ тайну мірозданія, благодѣтельно
скрытую отъ насъ божествомъ, кощунственно срываетъ со статуи по-
крывало. Что онъ увидалъ подъ нимъ, осталось неизвѣстнымъ; но жрецы
храма нашли его на слѣдующее утро блѣднымъ, безъ сознанія, у под-
ножія Изиды. Навсегда покинуло его веселіе, и глубокое горе увлекло
его къ ранней могилѣ. Рѣшеніе вопроса тутъ дано въ духѣ Канта: абсо-
лютное знаніе недоступно человѣку, и мы должны благословлять пре-
мудрость Божію столько же за то, что она отъ насъ скрыла, сколько и
за то, что она намъ открыла.
Совершенно иначе подходитъ къ той же темѣ Новалисъ. «Если нй
одинъ смертный, согласно надписи на статуѣ, не можетъ поднять по-
крывала, то мы должны постараться стать безсмертными. Кто добро-
вольно отказывается отъ этого, тотъ не настоящій ученикъ въ Саисѣ»
(стр. 7). Мы увидимъ ниже, что онъ подъ этимъ разумѣлъ.
При храмѣ Изиды, вокругъ мудраго учителя, группируется школа
учениковъ, страстныхъ искателей истины, благоговѣйно вслушивающихся
въ слова мудреца. Въ бесѣдахъ этихъ учениковъ между собой и съ стран-
никами, приходящими сюда съ цѣлью отысканія пранарода, которсТму
въ золотомъ вѣкѣ были открыты тайны бытія, раскрывается содержаніе
отрывка, безъ ясной фабулы. Общая тема—взаимоотношеніе природы и
духа человѣка. Эмпирическое и философски-конструирующее пониманіе
природы развиваются въ этихъ бесѣдахъ безъ отчетливаго вывода. Среди
учениковъ появляется чудесный ребенокъ—мальчикъ, которому учитель,
лишь только онъ явился, хотѣлъ передать свое дѣло. Онъ снова исчезъ,
но онъ вернется, сказалъ учитель, и тогда всякое ученіе окажется не-
нужнымъ. Это—грядущій Мессія природы (стр. 44). Среди учениковъ и
самъ поэтъ. Онъ «менѣе умѣлый, чѣмъ другіе; не умѣетъ, какъ они, на-
ходить сокровища природы»; но учитель все же любитъ его и позволяетъ
ему углубляться въ свои мысли, когда остальные уходятъ на поиски.
«Я никогда не думалъ и не чувствовалъ такъ, какъ учитель. Все при-
водитъ меня обратно въ самого себя... Меня ра-
дуютъ собранія странныхъ предметовъ и фигуръ въ залахъ, но мнѣ все
кажется, что это лишь образы, оболочки, украшенія, собранныя вокругъ
божественнаго чудеснаго лика, о которомъ я неустанно думаю. Не и х ъ
я ищу, но часто ищу въ нихъ. Мнѣ кажется, что они должны ука-
зать мнѣ путь туда, гдѣ- въ глубокомъ снѣ стоитъ дѣва, по которой то-
скуетъ моя душа...» Научный анализъ къ истинному знанію не приведетъ;
онъ вообще—несчастіе для человѣка, такъ какъ изолировалъ его духъ,
отдѣливъ его отъ живой вселенной. Наука создала вселенную искус-
ственную и замѣнила ею живую ’ природу. Истинное пониманіе дается
только любви, охватывающей міръ и проникающей въ ея тайныя связи не
мыслью, а чувствомъ (см. выше, стр. 304). «Мышленіе—лишь сонъ чув-
ствованія, замершее чувство, блѣдносѣрая слабая жизнь» (стр. 26).
Тутъ не было ничего новаго: эта линія мысли намѣчается уже въ пер-
— 307 —
выхъ «фрагментахъ» Новалиса, появившихся въ Аіѣепаигп весной 1798 г.,
подъ общимъ заглавіемъ «Цвѣточная пыль» (ВІйіИепзіаиЬ), но относя-
щихся, по словамъ ихъ автора, къ болѣе раннему времени (КаісИ, стр. 58).
Это все тотъ же фихтевскій идеализмъ въ своеобразно-личной окраскѣ
Новалиса. Подъ вліяніемъ Вернера онъ лишь фиксируется оконча-
тельно, справившись съ шедшимъ съ этой стороны эмпиризмомъ.
Основная идея романа нашла наиболѣе яркое и цѣльное художе-
ственное выраженіе въ прелестной сказкѣ, вложенной въ уста одного изъ
учениковъ. Она является отвѣтомъ на рѣчь одного изъ странниковъ,
проповѣдывающаго фихтевское ученіе о разумѣ и нравственномъ идеалѣ,
воплощаемомъ имъ въ мірѣ. «Ты на невѣрномъ пути», отвѣчаетъ ему
ученикъ: «ты никогда не любилъ, бѣдный! При первомъ поцѣлуѣ тебѣ
откроется новый міръ... Я разскажу тебѣ сказку, слушай!»
И тихими простыми словами онъ разсказываетъ сказку про Гіа-
цинта и его любовь къ дѣвушкѣ Розовому-Цвѣточку (НозепЫйісѣеп,
IV, 20—24).
Жилъ-былъ далеко въ той сторонѣ, гдѣ заходитъ солнце, совсѣмъ
молодой человѣкъ. У него было доброе сердце, но чудакъ онъ былъ выше
всякой мѣры. Онъ все о чемъ-то думалъ и чѣмъ-то былъ озабоченъ,
чуждался веселья и товарищей, уходилъ въ лѣса и пещеры и все гово-
рилъ со звѣрями да птицами, деревьями и скалами; конечно, ни единаго
путнаго слова, все только глупости, хоть со смѣху помирай. Ужъ какъ
старались и бѣлка, и мартышка, и всякаго рода птица развлечь его и
навести на путь истины—гусь разсказывалъ сказки, большой толстый
камень прыгалъ козленкомъ, роза ласково обвивалась вокругъ него—
ничего не помогало: онъ оставался задумчивымъ и угрюмымъ, такъ что
и родители обезпокоились; вѣдь раньше онъ бывалъ веселъ, какъ
никто. И красивъ-то онъ былъ, словно писаный, и танцовалъ—просто
прелесть. Всѣ дѣвушки его любили. Была между ними одна, красивая,
какъ картинка, нѣжная, какъ изъ воска вылѣпленная, волосы—что
шелкъ золотой, алыя губки словно вишенки, ростомъ—прямо куколка,
Черные-пречерные глаза. Ну, просто хоть помирай на мѣстѣ, такъ она
была хороша. Въ ту пору Розовый-Цвѣточекъ—такъ звали ее—отъ всего
сердца любила красавца Гіацинта—такъ звали его,—да и тотъ любилъ
ее до-смерти. Сначала никто объ этомъ не зналъ, но потомъ фіалка про-
болталась, да и кошечки давно замѣтили, вѣдь дома ихъ родителей были
по сосѣдству. Фіалка разсказала по секрету земляникѣ, та—своей по-
другѣ колючкѣ-крыжовинкѣ; ну, а та все норовила какъ бы уколоть
этимъ Гіацинта, когда онъ проходилъ мимо. И въ скоромъ времени объ
этомъ узналъ весь садъ и весь лѣсъ, такъ что Гіацинту прохода не было:
со всѣхъ сторонъ ему смѣялись и кричали: Розовый-Цвѣ точекъ—моя
милая! Гіацинтъ и сердился и смѣялся на это. Все бы ничего, да вотъ
всей этой прелести вдругъ насталъ конецъ. Пришелъ изъ чужихъ странъ
старецъ, длиннобородый такой, глубокіе глаза, страшныя брови и чуд-
ное платье все въ складкахъ, съ странными знаками на немъ. Сѣлъ
онъ передъ домомъ Гіацинта, раздвинулъ сѣдую бороду и сталъ раз-
20*
— 308 —
сказывать. А Гіацинтъ и уши развѣсилъ, не отходилъ отъ него три дня
и все только слушалъ да слушалъ. Ужъ и проклинала же Розовый -
Цвѣточекъ старика!
Наконецъ, онъ ушелъ, но отъ этого легче не стало. Гіацинтъ все глуб-
же уходилъ въ свои думы, ничего не ѣлъ и не пилъ, а на Розоваго-Цвѣ-
точка и смотрѣть пересталъ. Вотъ, приходитъ онъ однажды къ родите-
лямъ, да и говоритъ: «Мнѣ надо уйти отъ васъ въ чужіе края. Старуха
въ лѣсу сказала мнѣ, какъ выздоровѣть. Книгу, что оставилъ мнѣ ста-
рикъ, она сожгла. Можетъ я скоро вернусь, а можетъ и никогда. Кла-
няйтесь Розовому-Цвѣточку. Меня тянетъ вдаль. Покой мой исчезъ, съ
нимъ сердце и любовь. Надо мнѣ пойти отыскать ихъ. Самъ не знаю,
куда; туда, гдѣ живетъ мать всего, что есть, дѣва подъ покрываломъ».
Онъ ушелъ. Плакали родители, горько плакала и Розовый-Цвѣточекъ.
А Гіацинтъ бѣжалъ, что было мочи, по долинамъ и пустынямъ, черезъ
горы и потоки. Всюду онъ спрашивалъ про богиню Изиду,—людей и
звѣрей, скалы и деревья. Иные смѣялись, другіе молчали, никто тол-
комъ сказать не могъ. Прошелъ онъ черезъ суровую дикую страну,
потомъ по пустынѣ; а потомъ стало привѣтливѣе и богаче кругомъ,
солнечнѣе, мягче, и душа успокоилась, только сладкая тоска въ немъ
росла да росла. Вотъ приходитъ онъ, наконецъ, въ долину къ хрустальному
источнику, и видитъ—множество цвѣтовъ спускается съ горы. Цвѣты по-
здоровались съ нимъ ласково понятными ему словами. «Земляки милые»,
спросилъ онъ ихъ, «гдѣ бы мнѣ тутъ найти священную обитель Изиды?
Должно быть уже близко отсюда». Цвѣты ему указали дорогу, и Гіацинтъ,
наконецъ, дошелъ до той обители, скрытой подъ пальмами и другими чуд-
ными растеніями. Сердце его сильно билось отъ безконечной тоски, и
сладкая тревога наполнила его душу. Онъ заснулъ, потому что только
сонъ могъ привести его во Святая Святыхъ. И сонъ провелъ его по без-
конечнымъ покоямъ со всякими странными вещами въ нихъ, при чуд-
ныхъ звукахъ разнообразныхъ мелодій. Все казалось ему давно знако-
мымъ, но въ небываломъ великолѣпіи. Наконецъ, исчезъ и послѣдній
земной налетъ: онъ стоялъ передъ небесной дѣвой. Поднялъ онъ легкій
блестящій покровъ и—Розовый-Цвѣточекъ пала въ его объятія. Далекая
музыка объяла тайны любовнаго свиданія... Еще долго жили потомъ
Гіацинтъ съ Розовымъ-Цвѣточкомъ среди радостныхъ родителей и то-
варищей, и безчисленные внуки благодарили старуху въ лѣсу за ея
совѣтъ; потому что въ ту пору люди имѣли столько дѣтей, сколько сами
хотѣли.
Строгая выдержанность сказочнаго тона при прозрачной глубинѣ
мысли придаетъ этому разсказу особую прелесть. Это, несомнѣнно, луч-
шая сказка нѣмецкаго романтизма, быть можетъ—нѣмецкой художе-
ственной литературы вообще. Въ ней сконцентрированъ и весь смыслъ
неоконченнаго романа, и ясно намѣчается новая полоса въ судьбѣ поэта—
возрожденіе къ жизни, послѣ «Гимновъ къ ночи» съ ихъ тоской по смерти.
Когда писалась сказка, это возрожденіе проявилось и въ другомъ.
Какъ ни ясенъ передъ нами въ сказкѣ обликъ Софіи,—хотя бы, напримѣръ,
— 309 —
въ описаніи наружности Розоваго-Цвѣточка,—именно время написанія
ея совпало съ зарожденіемъ новой любви въ сердцѣ поэта. Онъ полю-
билъ Юлію фонъ-Шарпантье (СЬагрепІіег), дочь одного изъ высшихъ
чиновъ горнаго вѣдомства. Осенью 17.98 года она стала его невѣстой.
Это была красивая и образованная барышня, съ свѣтскими мане-
рами, повидимому, добрая и участливая, но не глубокая натура. И любовь,
которую она внушила поэту, была совсѣмъ иная, чѣмъ любовь къ Софіи
(см. выше, стр. 299, прим.), болѣе земная. Вмѣстѣ съ любовью къ жизни,
въ немъ проснулась и жажда счастья, обострилась и чувственность,
не въ той мистической окраскѣ, какъ раньше, а болѣе реально,—быть
можетъ, подъ вліяніемъ развивавшейся въ Новалисѣ чахотки. Вновь
появляются мечты о семейномъ уютѣ, заботы о томъ, какъ бы скорѣе
пристроиться на службу, чтобы жениться. Весной 1799 года онъ, дѣй-
ствительно, опредѣляется на должность ассессора при курфиршескихъ
салинахъ въ Вейсенфельсѣ.
Но я не стану вдаваться въ характеристику этой новой любви: она
существенной роли въ жизни поэта не сыграла, подчеркнула лишь
оборотъ, принятый въ это время его душевной и умственной эволюціей,
не создала его, не опредѣлила ни его содержанія, ни его темпа. Опре-
дѣляющіе стимулы шли съ другой стороны.
Мы уже знаемъ, что изъ Вейсенфельса Новалисъ часто навѣщалъ
романтическихъ друзей въ Іенѣ. Узы, связывавшія его съ кружкомъ,
становились все прочнѣе. Правда, съ Шеллингомъ онъ вскорѣ разо-
шелся: возраставшій мистицизмъ поэта въ рѣшеніи философскихъ
вопросовъ отталкивалъ философа *). Но съ Фридрихомъ Шлегелемъ
его связывала тѣсная идейная дружба, какъ и съ Риттеромъ, въ ра-
ботахъ котораго онъ находилъ подтвержденіе своимъ домысламъ. И къ
этимъ старымъ друзьямъ лѣтомъ 1799 года присоединился новый, быть
можетъ, самый близкій, въ лицѣ Тика. Зима 1799—1800 года была и
для Новалиса кульминаціоннымъ пунктомъ его философскаго и поэти-
ческаго развитія.
Занятія, подъ руководствомъ Вернера, минералогіей, геологіей и
горнымъ дѣломъ сблизили Новалиса съ точнымъ естествознаніемъ. Но
уже изъ устъ Вернера онъ воспринималъ новыя свѣдѣнія въ фило-
софскомъ освѣщеніи, отвѣчавшемъ, какъ нельзя болѣе, общему настрое-
нію его мысли. Поэтъ идетъ въ этомъ направленіи вполнѣ сознательно
гораздо дальше своего учителя. «Я никогда не думалъ и не чувство-
валъ такъ, какъ учитель» (выше, стр. 306). Мы уже видѣли, что положи-
тельныя знанія о природѣ не поколебали его апріорной концепціи
міра; они ей подчинились; болѣе того, они подсказали Новалису новую
«идею», которая своей смѣлостью превосходила всѣ предшествовавшіе.
Въ письмахъ Новалиса за это время часто встрѣчаются намеки на
нее. Онъ ею «почти гордится». «Она кажется мнѣ очень большой, очень
*)«Я не выношу такого фривольнаго отношенія къ предметамъ», писалъ Шел-
лингъ о Новалисѣ, «эту манеру все обнюхивать и ни во что не проникать».
— 310 —
плодотворной идеей, которая бросаетъ на фихтевскую систему лучъ
свѣта величайшей интенсивности,—идея практическая... Она касается
не болѣе, не менѣе какъ возможной и очевидной реализаціи самыхъ
смѣлыхъ желаній и чаяній всѣхъ временъ» (май 1798 г., Наісѣ, 63 и
слѣд.).
Едва ли можетъ быть сомнѣніе, что Новалисъ имѣетъ въ виду то,
что онъ самъ назвалъ «магическимъ идеализмомъ».
Всѣ посылки, изъ которыхъ онъ получился, какъ выводъ, намъ уже
извѣстны. Фихте исходилъ изъ двухъ основныхъ положеній: «я равно
я», и «я не равно не-я». Но вѣдь «не-я» есть результатъ интеллек-
туальнаго созерцанія абсолютнаго я, объективируемый въ видимой
природѣ, и самостоятельнаго бытія не имѣетъ. А потому, Новалисъ
считаетъ себя въ правѣ видоизмѣнить второй тезисъ Фихте: «я равно
не-я: вотъ, наивысшій тезисъ всѣхъ наукъ и искусствъ» (II, 180).
Натурфилософія учитъ, что абсолютное начало, безсознательно
создавшее видимую природу, сознательно проявляется въ эмпириче-
скомъ «я», т.-е. въ человѣкѣ. Въ силу этого акта оно само стало частью
природы (см. выше, стр. 240). Этимъ устанавливается органическая связь
человѣка со вселенной, со всѣми частями ея, съ прошлымъ и будущимъ.
Связь эта въ насъ какъ бы покоится пассивно. Но мы можемъ и должны
ее осознать и использовать ее, въ цѣляхъ усовершенствованія земного
міра: такова наша миссія (II, 118). Мы можемъ достигнуть этого, такъ
какъ мы вѣдь сами вѣчно создаемъ этотъ міръ *).
Но мы создаемъ его безсознательно, т.-е. не сознательнымъ нашимъ
«я», а другимъ, своимъ трансцендентальнымъ «я», лежащимъ по ту сто-
рону сознанія. Этимъ предуказанъ путь къ овладѣнію міромъ: для этого
надо «овладѣть своимъ трансцендентальнымъ я, быть я своего собствен-
наго я» (сіаз ІсН зеіпез ІсЬз ги^іеісѣ хи зеіп, II, 117).
Наше трансцендентальное «я» то же абсолютное начало, которое
безсознательно проявляется въ природѣ. Поскольку мы сами входимъ
въ составъ природы **), мы носимъ его въ себѣ также безсознательно.
Оно проявляется въ насъ въ тѣхъ силахъ, которыя мы относимъ къ
области подсознательнаго, т.-е. которыя дѣйствуютъ помимо нашей
воли. Онѣ гораздо болѣе властны, чѣмъ мы привыкли думать. Развѣ
не ими управляется наша жизнь въ гораздо большей мѣрѣ, чѣмъ разу-
момъ, подчиненнымъ волѣ? Въ подсознательномъ коренится чувство;
въ немъ обоснована внутренняя интуиція, которая одна лишь подводитъ
насъ къ уразумѣнію абсолюта. Овладѣвая этими подсознательными
силами, т.-е. своимъ трансцендентальнымъ «я», я тѣмъ самымъ овладѣ-
ваю абсолютной міровой силой и становлюсь въ полномъ смыслѣ слова
магомъ, которому будетъ повиноваться вселенная.
Прежде всего, я могу и долженъ овладѣть своимъ собственнымъ тѣ-
ломъ. Что оно поддается воздѣйствію со стороны духа, доказывается
*) Оіе Оепког^апе зіпі сііе Ѵ/еІігеи&ип^з, сііе Ыаіиг&езсЫесМзіеіІе, II, 209.
**) <<Мы одновременно въ природѣ и внѣ ея», III, 102.
— 311 —
экспериментально хотя бы физическими реакціями на испугъ, гнѣвъ,
стыдъ, радость. Есть люди, которые обладаютъ произвольной властью
надъ такими частями своего тѣла, которыя обычно не поддаются воз-
дѣйствію воли. Пріобрѣвъ такую сознательную власть надъ тѣломъ,
человѣкъ сможетъ быть своимъ собственнымъ врачомъ, станетъ неза-
висимымъ отъ природы. Быть можетъ, онъ будетъ въ состояніи возста-
новить утерянные почему-либо члены, убить себя однимъ волевымъ
напряженіемъ или отдѣляться отъ своего тѣла всегда, когда сочтетъ
нужнымъ; онъ будетъ видѣть, слышать, чувствовать что, какъ и въ
какой связи самъ захочетъ (II, 192 и сл.); наконецъ, онъ сможетъ
создать себѣ тѣло по своему усмотрѣнію (191). Чѣмъ одухотвореннѣе
и образованнѣе человѣкъ, тѣмъ индивидуальнѣе части его тѣла, напр.,
его глаза, руки и т. д. (226). На этомъ, между прочимъ, основана
физіономика.
Человѣческое тѣло—это храмъ, единственный истинный храмъ въ
мірѣ. Нѣтъ ничего священнѣе его. Оно—откровеніе во плоти. Когда
дотрагиваешься до человѣческаго тѣла, то касаешься небесъ (227).
Именно наше тѣло есть орудіе къ образованію и измѣненію міра. Мы
должны, поэтому, стремиться къ тому, чтобы тѣло стало органомъ спо-
собнымъ на все (аІІШіі^ез Ог^ап). Измѣненіе нашего орудія есть измѣ-
неніе міра (II, 190). Въ насъ сочетается духъ и тѣло; въ этомъ сочетаніи.
«неистощимый источникъ аналогій ко вселенной», въ которой вѣдь на-
блюдается та же связь. Человѣкъ—«священный неистощимый гіерог-
лифъ (III, 27)». «Жизнь истинно-каноническаго человѣка должна быть
сплошь символичной» (II, 140).
Но между символомъ и тѣмъ, что онъ выражаетъ, между знакомъ и
обозначаемымъ, какъ между формой и содержаніемъ, существуетъ таин-
ственная внутренняя связь, «симпатія». Это одна изъ основныхъ идей
каббалистики (II, 201) и она должна быть использована въ самыхъ ши-
рокихъ размѣрахъ. «Опредѣляя самого себя, я тѣмъ самымъ опредѣ-
ляю міръ», созданный мною же. Если жизнь каноническаго человѣка
символична, то онъ, направляя ее по своей волѣ, тѣмъ самымъ опре-
дѣляетъ вселенную. «Наши мысли—дѣятельные факторы вселенной»;
вѣдь органы нашей мысли рождаютъ міръ (см. выше, стр. 310, примѣч.).
«Дѣятельное примѣненіе органовъ не что иное, какъ магическое, чу-
дотворное мышленіе или произвольное обращеніе съ тѣлеснымъ міромъ;
ибо воля не что иное, какъ сильное магическое проявленіе мышленія»
(II, 202). Но почему же магическая сила мысли, проявляющаяся въ
дѣйствіяхъ человѣка въ видѣ воли, ограничиваетъ сферу своего влія-
нія самимъ человѣкомъ? Она можетъ и должна расширить ее и распро-
странить на вселенную. Вѣдь какъ между тѣломъ и душой, такъ и между
видимымъ міромъ и духовнымъ, вообще, нѣтъ грани; нѣтъ ея и между
отдѣльными такъ называемыми явленіями природы.Все восходитъ въ одной
силѣ, проявляющейся лишь на первый взглядъ различно. Помимо общихъ
философскихъ доводовъ, къ этому выводу приводитъ и естествознаніе,
въ частности опыты и наблюденія Риттера (см. выше, стр. 286). Новалисъ
— 312 —
увлекается этой идеей; его «фрагменты» полны самыхъ смѣлыхъ ком-
бинацій, сближеній и отожествленій. Всюду онъ находитъ аналогіи.
Природа одухотворяется и, наоборотъ, явленія духовнаго порядка
отожествляются съ явленіями физическими. «Быть можетъ, эфирныя
масла не что иное, какъ души растеній?» (II, 213) «Терпимость и космо-
политизмъ цвѣтовъ» (208). «Быть можетъ, растенія—продукты женской
природы и мужского духа, а животныя—продукты мужской природы и
женскаго духа? Растенія—какъ бы дѣвочки, а животныя—мальчики
природы?» (209). «Женщина—нашъ кислородъ», питающій «пламя на-
слажденія» (217). «Ребенокъ—ставшая зримой любовь» (210). «Сонъ
перевариваніе души: тѣло перевариваетъ душу... Въ бодрствованіи тѣло
принимаетъ въ себя душу» (216). «Во снѣ тѣло и душа находятся въ.
смѣшанномъ состояніи; они химически соединяются. Во время сна душа
равномѣрно распредѣлена по тѣлу; человѣкъ нейтрализованъ» (тамъ же).
Новалисъ много говорилъ о «гальванизмѣ духа» (Фр. Шлегель).
«Душа и тѣло дѣйствуютъ другъ на друга гальванически или, по край-
ней мѣрѣ, аналогичнымъ способомъ, законы котораго, однако, лежатъ
въ высшей области» (II, 214). «Наше мышленіе не что иное, какъ гальва-
низація, прикосновеніе небеснаго, неземного духа къ земному духу, къ
нашей духовной атмосферѣ.... Ученіе о мышленіи соотвѣтствуетъ метео-
рологіи» (тамъ же). И на слѣдующей страницѣ: «Быть можетъ, мышленіе
оксидируетъ, а чувствованіе дезоксидируетъ?» (215).
Мы могли бы безъ конца нагромождать примѣры подобныхъ сбли-
женій. Это не просто сравненія, образы; нѣтъ, съ точки зрѣнія Новалиса,
это—выводы. Сравненіе въ его глазахъ есть путь къ уразумѣнію существа,
плодъ интуиціи. Тотъ, кто разовьетъ въ себѣ этотъ даръ, тотъ прибли-
зится къ всевѣдѣнію. Потому-то, именно, между прочимъ, «настоящій
поэтъ—всевѣдущъ; онъ истинный микрокосмъ» (300). «Кто захочетъ
узнать душу (сіаз СетіИ) природы, тотъ пусть ищетъ ее у поэтовъ: передъ
ними она открываетъ и изливаетъ свое чудесное сердце» (IV, 11).
Итакъ, развивая въ себѣ способность интуиціи, овладѣвая своимъ
трансцендентальнымъ «я», человѣкъ становится «магомъ». Цѣль этой
магіи—нравственное усовершенствованіе природы, какъ бы гуманиза-
ція ея или, вѣрнѣе, приближеніе къ Богу. Богъ ничего общаго съ приро-
дой не имѣетъ; онъ—ея цѣль, т.-е. то, съ чѣмъ она, въ концѣ концовъ,
должна гармонировать (II, 288). Въ этомъ смыслѣ человѣкъ, совершен-
ствуя черезъ себя природу, становится посредникомъ между нею и бо-
жествомъ. А «богъ хочетъ боговъ» (198).
Передъ такимъ пониманіемъ міра исчезаетъ горе, болѣзнь и смерть.
«Болѣзнь принадлежитъ къ человѣческимъ удовольствіямъ, какъ и
смерть». «Болѣзни отличаютъ человѣка отъ животныхъ и растеній;
человѣкъ рожденъ для страданій; чѣмъ онъ безпомощнѣе, тѣмъ онъ вос-
пріимчивѣе къ морали и религіи» (II, 223). «Болѣзнь — годы обученія
искусству жизни» (224). Смерти вообще нѣтъ; то, что называется этимъ
именемъ, есть не уничтоженіе, не выходъ изъ міра, а лишь переходъ въ
другое мѣсто въ томъ же мірѣ. Новалисъ сравниваетъ смерть съ пере-
— 313' —
скакиваніемъ электрической искры отъ одного электрода къ другому.
Быть можетъ, мы перейдемъ на солнце? Въ виду вліянія солнца на
насъ, это, пожалуй, вѣроятно (215). Быть можетъ, и въ потусторон-
немъ мірѣ существуетъ «умираніе», результатомъ котораго является
рожденіе здѣсь, въ нашемъ мірѣ? Въ «Гейнрихѣ фОнъ-Офтердингенъ»
на вопросъ Гейнриха «ты уже разъ умирала»? Ціана отвѣчаетъ:
«Развѣ иначе я могла бы жить?».
А если это такъ, если мы никогда не покидаемъ вселенной, то, зна-
читъ, мы всегда остаемся на родинѣ, мы всегда идемъ домой.
Этимъ оправдывается мысль о переселеніи или, точнѣе, вѣчномъ пере-
рожденіи душъ, которая нашла выраженіе въ Гейнрихѣ фонъ-Офтер-
дингенъ.
Мы далеко не исчерпали содержанія своеобразной философіи Но-
валиса. Но указаннаго будетъ достаточно для характеристики цѣльности
и безумно-смѣлой послѣдовательности его мысли, объединяющей и
примиряющей въ своемъ синтезѣ фихтевскій идеализмъ съ натурфило-
софіей и съ естествознаніемъ того времени. Передъ нами не столько мы-
слитель, сколько поэтъ, въ творческомъ порывѣ создающій себѣ міръ
по своему художественному замыслу. Именно художественному за-
мыслу. Онъ подчинилъ ему не только свою поэзію,—это было лишь по-
слѣднимъ необходимымъ этапомъ въ развитіи. Гораздо существеннѣе то,
что онъ подчинилъ ему и свою мысль и свою жизнь. На почвѣ по-
слѣдней вообще зародился этотъ замыселъ, въ личныхъ переживаніяхъ
исходный пунктъ всей эволюціи; не причина ея, а поводъ. Причина ле-
жала глубже: въ органической потребности цѣльности и гармоніи,
отмѣченной мною выше, и въ органическомъ же жизнерадостномъ отрица-
ніи зла, столь поразившемъ Фр. Шлегеля еще при первомъ знакомствѣ
(см. выше, стр. 293). Въ сочетаніи этихъ двухъ моментовъ весь Новалисъ.
Фихтевскій идеализмъ потому и воспринимается имъ такъ страстно, что
онъ давалъ логически-безукоризненную концепцію міра, сводя къ одному
основному положенію безконечное разнообразіе духовнаго и матеріаль-
наго бытія. Но онъ далъ мысли Новалиса лишь форму и направленіе.
Содержаніе вложила жизнь.
Тяжелыя переживанія 1797 года—болѣзнь и смерть Софіи—должны
были, казалось, либо убѣдить его въ существованіи зла и тѣмъ разру-
шить его вѣру въ міровую гармонію, либо бросить его въ объятія по-
ложительной религіи. Ни тотъ, ни другой выходъ Новалиса удовлетво-
рить не могъ; онъ создалъ себѣ третій, индивидуальный, поднявъ пер-
чатку, брошенную ему жизнью: онъ вступилъ въ борьбу съ болѣзнью и
смертью, отнявшей у него ту, съ которою онъ связывалъ всѣ свои на-
дежды и мечты о счастьѣ; со смертью, которая и къ нему самому уже
протягивала жадные когти*).
Онъ вышелъ изъ этой борьбы побѣдителемъ, не какъ вѣрующій
христіанинъ и не какъ мыслитель, а какъ поэтъ, который въ художе-
*) Первые признаки начинавшейся чахотки проявились въ немъ уже въ 1795 г.
— '314 —
ственномъ замыслѣ своей жизни лишилъ болѣзнь ея ужасовъ и смерть—
ея жала. Нѣтъ зла, нѣтъ болѣзни, нѣтъ смерти; весь міръ охваченъ лу-
чезарно-радостной гармоніей. Привѣтъ жизни, вѣчной и безконечной!
Привѣтъ любви, ведущей насъ къ познанію предвѣчной истины и пред-
вѣчнаго блага!
Новалисъ не свелъ своихъ мыслей въ цѣльную систему; онѣ, впро-
чемъ, и сами по себѣ таковы, что должны были остаться «фрагментами»,
именно потому, что въ нихъ строгая логическая мысль скрещивается и
сплетается съ поэзіей, философское построеніе съ причудливымъ поэти-
ческимъ арабескомъ. И въ этихъ фрагментахъ много явныхъ и скрытыхъ
противорѣчій. Надо помнить, что они набрасывались на бумагу случайно,
по мѣрѣ возникновенія, безъ критики. Они едва ли въ своей совокуп-
ности предназначались для печати. Это—лишь первые необработанные
наброски. Если бы самому Новалису пришлось ихъ издать, то онъ
выбросилъ бы, несомнѣнно, добрую часть ихъ.
Т'ѣмъ не менѣе, основныя линіи міропониманія Новалиса высту-
паютъ въ нихъ достаточно ярко и рельефно. И въ этихъ линіяхъ много
общаго съ христіанствомъ. Близость къ послѣднему всегда сознавалась и
самимъ поэтомъ. Христа и Богородицу онъ воспѣлъ въ чудныхъ стихахъ—
въ «духовныхъ пѣсняхъ»—не только потому, что религіозныя предста-
вленія и переживанія были ему близки съ дѣтства, что они давали образы,
полные художественной прелести; но и потому, главнымъ образомъ,
что христіанство есть такая же «религія болѣзни и смерти», какъ его
собственная философская вѣра; и потому еще, что Христосъ былъ въ его
глазахъ дѣйствительно «каноническимъ человѣкомъ», достигшимъ за-
вершенія здѣсь, на землѣ, тогда какъ ему, Новалису, это завершеніе не
дано (см. выше, стр. 300). Побѣда надъ болѣзнью и смертью здѣсь и тамъ;
и здѣсь и тамъ поглощеніе жизни идеей, превращеніе жизни въ худо-
жественно законченное цѣлое. «Исторія Христа столь же несомнѣнно
поэзія (еіп СесіісЫ:), какъ и исторія; и вообще только та исторія дѣй-
ствительно исторія, которая можетъ быть и вымысломъ» (II, 316). Свое
отношеніе къ религіи Новалисъ самъ формулировалъ вполнѣ ясно въ
письмѣ къ Юсту (I, стр. ЬХХІХ): онъ ищетъ и въ религіозныхъ вопро-
сахъ прежде всего «высшихъ вліяній въ себѣ самомъ», т.-е. внутрен-
ней интуиціи, и христіанскіе образы и представленія подсказыва-
ются, какъ готовая художественная форма; иначе говоря, христіанское
вѣроученіе для него поэзія, которою онъ пользуется для своихъ глу-
боко-личныхъ религіозныхъ переживаній. Съ другой стороны, какъ
мыслитель, онъ усматриваетъ' въ историческихъ фактахъ этого ученія
«символическое предуказаніе всеобщей міровой религіи, способной
принять любую форму». Въ христіанскихъ евангеліяхъ, говорится въ
«фрагментахъ», скрыты основныя линіи будущихъ высшихъ евангелій.
Религіозное настроеніе усилилось въ немъ особенно послѣ чтенія
«Рѣчей о религіи» Шлейермахера, произведшихъ на него «огромное
впечатлѣніе». Подъ ихъ непосредственнымъ вліяніемъ, въ 1799 году воз-
никли духовныя пѣсни, о которыхъ я говорилъ выше, и любопытная
— 315 —
статья «Христіанство и Европа», предназначавшаяся для Аікепаит’а,
но не принятая редакціей, между прочимъ по совѣту Гёте *). По своему
замыслу и по выводамъ она, дѣйствительно, такъ парадоксальна, что
не могла не шокировать протестантскихъ читателей. Поэтъ и тутъ пере-
биваетъ мыслителя, не давая ему времени и возможности зрѣло обсу-
дить и взвѣсить свои положенія; отсюда полное отсутствіе истори-
ческой критики, вольный полетъ фантазіи, подчиняющей себѣ истори-
ческіе факты. «Рѣчи» Шлейермахера увлекли Новалиса къ мечтѣ о
единодержавіи религіознаго чувства и къ прославленію средневѣкового
католицизма. «То были прекрасныя, блестящія времена, когда Европа
была единой христіанской страной, когда одно христіанство населяло
эту часть свѣта. Одинъ могучій общій интересъ соединялъ отдален-
нѣйшія провинціи этого широкаго духовнаго царства..., одинъ (ду-
ховный) глава направлялъ и объединялъ, великія политическія силы»
(22). И здѣсь, слѣдовательно, снова прославленіе единства.—То было
время поэзіи, вѣры въ чудеса и любви къ священной чудно прекрасной
женѣ—Богородицѣ, готовой спасти всякаго вѣрующаго отъ самыхъ
страшныхъ опасностей (23). Но это чудное время миновало; сказалось
тлетворное вліяніе прогрессирующей духовной и матеріальной культуры,
которая враждебна наивно-чистой вѣрѣ. Пало духовенство. Разруши-
тельный процессъ былъ довершенъ протестантизмомъ, похвальнымъ
по своимъ намѣреніямъ, но вреднымъ по своему проведенію и послѣд-
ствіямъ: онъ святотатственно нарушилъ единство церкви, онъ подчи-
нилъ религію государственности и замѣнилъ живую вѣру мертвой
буквой (27—29). Но близится религіозное возрожденіе, со времени
французской революціи множатся признаки его приближенія, осо-
бенно въ Германіи. И когда наступитъ, наконецъ, послѣ нескончае-
мыхъ войнъ, миръ, то начнется новая высшая религіозная жизнь (37),
настанетъ «новый золотой вѣкъ съ темными безконечными глазами»
(39, см. выше, стр. 289). «Христіанство должно вновь ожить; должна
вновь образоваться видимая церковь независимо отъ границъ госу-
дарствъ; церковь, которая приметъ въ свое лоно всѣ души, жажду-
щія неземного...» (45).
Мы уже знаемъ, что Новалисъ рисовалъ себѣ эту новую религію
не въ формахъ и не съ содержаніемъ историческаго католицизма, и даже
не въ формахъ христіанскаго вѣроученія вообще**).
Но современниками онъ былъ понять иначе. Статья Новалиса,
носящая сплошь характеръ поэтическаго диѳирамба въ прославленіе
грядущей всеобъемлющей міровой религіи, получила въ ихъ глазахъ
*) Отрывки ея появились въ первыхъ посмертныхъ изданіяхъ, цѣликомъ она
напечатана впервые въ 4-мъ и снова исчезла въ послѣдующихъ. Въ изданіи Міпог’а
она помѣщена во второмъ томѣ, стр. 22—45.
**) Христіанство лишь яснѣе другихъ вѣроученій указало направленіе, въ кото-
ромъ должно развиваться религіозное чувство человѣчества, главнымъ образомъ,
въ роли Христа—посредника между божествомъ и человѣкомъ, и въ образѣ Дѣвы
Матери. Но вообще «нѣтъ религіи, которая не была бы христіанствомъ» (III, 27).
— 316 —
значеніе программы для позднѣйшаго романтизма, усматривавшаго въ
возстановленіи средневѣкового теократическаго строя идеалъ будущей
государственности. Переходъ многихъ романтиковъ къ католичеству
и участіе ихъ въ реакціонныхъ теченіяхъ XIX вѣка находили здѣсь,
казалось, свое философское и историческое обоснованіе. Быть можетъ,
и самого Новалиса уберегла отъ этого лишь ранняя смерть, такъ какъ
и въ сферѣ политическихъ вопросовъ онъ былъ вполнѣ подготовленъ
къ этому повороту.
Активно онъ ими никогда не интересовался, но гдѣ сама жизнь
наталкивала его на нихъ, тамъ онъ, конечно, подчинялъ ихъ своему
общему міропониманію, ища и здѣсь абсолютныхъ устоевъ, стремясь
и здѣсь къ проведенію единства и цѣльности. Въ ранней молодости онъ,
какъ всѣ его сверстники, увлекался идеями французской революціи.
Но это увлеченіе скоро смѣнилось убѣжденнымъ монархизмомъ, кото-
рый подтверждается соображеніями какъ раціоналистическими, такъ
и мистическими. Молодежи, говоритъ онъ, свойственно увлеченіе рес-
публикой; съ большей зрѣлостью, обзаведясь семьей, человѣкъ ищетъ
порядка и покоя, ищетъ «истинной монархіи» (II, 166). «Революціи
скорѣе говорятъ противъ истинной энергіи націй. Бываетъ энер-
гія отъ болѣзненности и слабости, которая дѣйствуетъ насильствен-
нѣе, чѣмъ истинная, но, къ сожалѣнію, кончается еще большей
слабостью» (II, 164). Рабы—ослабленные, сдавленные люди—могутъ
быть излѣчены лишь очень осторожнымъ и постепеннымъ дарованіемъ
имъ свободы; съ ними слѣдуетъ обращаться, какъ съ замерзшими (тамъ
же). «Тѣ, кто въ наши дни декламируетъ противъ князей, какъ таковыхъ,
находятъ спасеніе въ одной только новой французской манерѣ и при-
знаютъ республику только въ представительной формѣ...—жалкіе фи-
листеры, пустые умомъ и бѣдные сердцемъ» (II, 153).
Приведенные афоризмы заимствованы изъ числа 37, напечатанныхъ
Новалисомъ въ Анналахъ прусской монархіи, въ іюлѣ 1798 г.; подъ об-
щимъ заглавіемъ «Вѣра и Любовь, или Король и Королева» *). Они
представляли своеобразный даръ поэта королю по поводу его вступленія
на престолъ (1797 г.). Значительную роль сыграло общее въ тогдаш-
ней Германіи увлеченіе личностью молодого короля и его симпатичной
супруги Луизы, окруженной уже тогда настоящимъ культомъ. Въ гла-
захъ Новалиса это—«классическая чёта» (кіаззізсѣез МепзсЬепрааг,
II, 155), осуществившая на высотѣ трона идеалъ семьи и человѣчности.
«Въ наше время совершилось прямо чудо перевоплощенія. Развѣ дворъ
не превратился въ семью, престолъ въ святыню, королевскій бракъ
въ вѣчный союзъ сердецъ?» (162).
Этотъ частный случай обобщается въ цѣлую мистическую теорію
монархизма Божьей милостью. Монархія потому—«настоящая система»,
♦) СЛаиЪеп ипсі ЬіеЬе, осіег (іег Копі^ ип<і <ііе Копі^іп, въ }аЬгЪйсЬег (іег ргеиззізсЬеп
МопагсЪіе ипіег (іег Ре^іегип^ РгіесігісЬ Ѵ/ІІЬеІтз III, строго монархическомъ органѣ.
Въ изданіи Міпог’а II, 146—163, съ добавленіями до.стр. 170.
— 317 —
что связана съ «абсолютнымъ центромъ», такъ какъ она основана на
вѣрѣ въ высшаго, по рожденію, человѣка, на добровольномъ предполо-
женіи идеальнаго человѣка (151). Король не можетъ и не долженъ изби-
раться, онъ рожденъ королемъ; его рожденіе — примитивное избраніе,
свободное, при единодушномъ согласіи всѣхъ (149). Король—устойчи-
вый жизненный принципъ государства, то же, что солнце въ системѣ
планетъ (150). «Король—человѣкъ, поднятый до высоты земного рока.
Эта презумція*) необходимо навязывается человѣку; только она одна
удовлетворяетъ высшее стремленіе его натуры» (151).
Отсюда рядъ практическихъ выводовъ и предложеній. Король
одинъ управляетъ всѣмъ, входитъ во все; онъ долженъ быть въ курсѣ всего
происходящаго въ его государствѣ, между прочимъ слѣдить за разви-
тіемъ наукъ и искусствъ посредствомъ краткихъ докладовъ выдающихся
ученыхъ и художниковъ (161). Самъ осуществляя на высотѣ престола,
вмѣстѣ съ королевой, идеалъ семьи, онъ долженъ весь свой народъ пре-
вратить въ семью и воспитывать ее, какъ онъ воспитываетъ своихъ дѣтей.
Для этой цѣли онъ долженъ окружить себя не только военными, но и
статскими адъютантами; изъ первыхъ онъ выработаетъ себѣ генераловъ,
изъ вторыхъ—дѣльныхъ государственныхъ мужей (159). Точно такъ же
и королева, собственнымъ примѣромъ и иными способами, должна воспи-
тать дѣвушекъ и женщинъ своего народа. Ея портретъ долженъ бы ви-
сѣть въ каждомъ домѣ и назначаться въ видѣ высшей награды вмѣсто
орденовъ (153).
Такимъ образомъ всѣ граждане объединятся въ единую семью,
принадлежность къ которой слѣдовало бы выразить и какимъ-нибудь
внѣшнимъ образомъ, для того, чтобы государственность всюду была
зрима. Нельзя ли ввести обязательное ношеніе какихъ-либо значковъ
или мундировъ, которыми каждый гражданинъ сразу характеризо-
вался бы какъ таковой (151)? Всѣ граждане вмѣстѣ съ тѣмъ слуги го-
сударства (ЭіааІзЬеатІе), за исключеніемъ короля, котораго напрасно
называютъ «первымъ слугой или чиновникомъ государства»; король не
гражданинъ, а потому и не служащій; онъ существо, принадлежащее
къ человѣчеству, но не къ государству; вѣдь онъ, по основной презумціи
«идеальный человѣкъ» (150 и слѣд.).
Я потому остановился нѣсколько подробнѣе на этихъ афоризмахъ,
что въ рисуемомъ здѣсь патріархальномъ типѣ монархическаго госу-
дарства содержатся всѣ тезисы, ставшіе лозунгомъ позднѣйшаго ре-
акціоннаго романтизма. На ряду съ статьей о христіанствѣ, эти «фраг-
менты» сыграли свою роль въ подготовкѣ того поворота, который при-
няла политическая и соціальная жизнь Германіи въ эпоху послѣ На-
полеона. Для Новалиса они въ высокой степени характерны. Передъ
нами снова поэтъ, витающій въ сферѣ чистой абстракціи, не взвѣши-
*) Новалисъ употребляетъ здѣсь слово «ОісЬіип^», т.-е. поэтическій вымыселъ,
фикція, но, понятно, въ специфическомъ смыслѣ своего идеализма, а не въ смыслѣ
сознательнаго самообмана.
— 318 —
вающій, не критикующій, увлеченный чисто художественнымъ замыс-
ломъ. Онъ и въ области политическихъ вопросовъ ищетъ, прежде всего,
внутренней цѣльности и стройности и старается поднять относительную
форму государственнаго строя до значенія формы абсолютной. Одна'
семья—одинъ глава! Это «естественнѣйшая, прекраснѣйшая поэти-
ческая формула» для государства (169).
Лѣтомъ 1799 г. Новалисъ познакомился съ Тикомъ. Это было круп-
нымъ событіемъ въ его жизни. Онъ впервые встрѣтилъ въ лицѣ Тика
настоящаго поэта-романтика, понимавшаго его на полусловѣ, шедшаго
навстрѣчу всѣмъ его поэтическимъ мечтамъ. А Тику Новалисъ замѣ-
нилъ Вакенродера. Съ перваго же вечера, вмѣстѣ проведеннаго, они
поняли и полюбили другъ друга *). Новыхъ путей Тикъ ему не открылъ,
но, самъ поэтъ, онъ сумѣлъ поднять въ немъ активный интересъ къ
творчеству, а своимъ «Штернбальдомъ» онъ непосредственно повліялъ
на форму и отчасти на содержаніе романа своего друга. Новалисъ самъ
назвалъ своего «Гейнриха фонъ-Офтердингенъ» плодомъ общенія съ
Тикомъ.
Чтобы понять это послѣднее, наиболѣе зрѣлое, но, къ сожалѣнію,
также неоконченное произведеніе нашего поэта, мы должны вкратцѣ
резюмировать его взгляды на смыслъ и задачи поэзіи. И здѣсь также
всѣ предпосылки уже въ нашихъ рукахъ; намъ остается сдѣлать выводъ и
подтвердить его словами самого поэта.
Задача человѣка—образованіе міра (см. выше, стр. 310). Онъ до-
стигаетъ этого, совершенствуя самого себя, овладѣвая сперва собой
духовно и физически, а затѣмъ—вселенной, посредствомъ магическаго
идеализма. «Физическій магъ умѣетъ оживить природу и обращаться
съ нею произвольно, какъ со своимъ тѣломъ» (II, 202). Цѣль этой дѣ-
ятельности—нравственное совершенствованіе природы, т.-е. прибли-
женіе ея къ вѣчной гармоніи, къ божеству (11,288), которое есть не что
иное, какъ любовь (II, 285). Высшая форма этого магическаго идеализма—
искусство: оно необходимо для внесенія въ міръ мягкости и гармоніи
(III, 5). «Поэтъ понимаетъ міръ лучше, чѣмъ ученый» (III, 4) и «въ сказкѣ
больше правды, чѣмъ въ ученой хроникѣ» (IV, 137). А потому, поэтъ
и есть «чародѣй» (II, 201), приближающій міръ къ идеалу, устраняющій
въ немъ «все рѣзкое, нестройное, несимметричное» (III, 5). Поэзія излѣ-
чиваетъ раны, нанесенныя разсудкомъ. И вполнѣ понятно, почему въ
концѣ все должно превратиться въ поэзію. Развѣ міръ, въ концѣ кон-
цовъ, не превратится въ чувство (Сейшѣ)?» (тамъ же). «Поэзія единственно
абсолютно реальное. Въ этомъ сущность моей философіи. Чѣмъ поэтич-
нѣе, тѣмъ истиннѣе» (III, 11).
Въ поэзіи сливаются всѣ остальныя искусства; она—«внутренняя
живопись и музыка» (III, 15). Она—«изображеніе души (С-ешиІ), вну-
*) Въ ноябрѣ 1799 г. Доротея Фейтъ писала Шлейермахеру про Новалиса: «Онъ
до такой степени въ Тикѣ, съ Тикомъ, для Тика, что не находитъ мѣста ни для чего
другого». (Ротапіікег-ВгіеГе, 305).
— 319 —
тренняго міра въ его совокупности», она «изображаетъ неизобразимое,
видитъ невидимое, чувствуетъ неощутимое» (II, 299). «Мы требуемъ,,
говорится въ «Офтердингенъ», выясненія великой простой души явленій.
Если это наше требованіе удовлетворено, то случайный внѣшній обликъ
явленій намъ безразличенъ» (IV, 138).
Высшая форма поэзіи—сказка; она—«какъ бы канонъ поэзіи. Все
поэтическое должно быть сказочнымъ» (III, 4). «Въ каждомъ хорошемъ
разсказѣ содержится нѣчто таинственное, непонятное; онъ словно откры-
ваетъ въ насъ новые, не раскрывавшіеся ранѣе глаза, и нашъ міръ пред-
ставляется намъ послѣ этого совершенно инымъ, чѣмъ прежде» (III,
10 и слѣд.) «Романтическая поэтика заключается въ искусствѣ превра-
щать каждый предметъ въ чужой и въ то же время знакомый и привле-
кательный» (II, 304). «Въ настоящей сказкѣ все должно быть чудесно,
таинственно и безсвязно, но оживлено... Вся природа должна быть
своеобразно смѣшана съ міромъ духовнымъ. Время всеобщей анархіи,
отсутствія какихъ бы то ни было законовъ, время свободы, природное
состояніе природы (бег Наѣигзіапсі (іег №1иг), время до созданія міра.
Это время д о міра какъ бы даетъ разрозненныя черты времени послѣ
міра... Міръ сказокъ вполнѣ противоположенъ міру правды, и именно
потому онъ вполнѣ похожъ на него, какъ хаосъ—на законченное тво-
реніе. Въ будущемъ мірѣ все будетъ, какъ въ прежнемъ, и все же совсѣмъ
инымъ... Настоящая сказка должна быть пророческимъ изображеніемъ,
идеальнымъ изображеніемъ... Истинный поэтъ сказокъ предвидитъ
будущность» (II, 309). Въ результатѣ получатся «разсказы безъ связи,
но съ ассоціаціями, какъ сновидѣнія. Стихотворенія только благозвуч-
ныя и полныя красивыхъ словъ, но и безъ всякаго смысла и внутренней
связи,—развѣ только нѣсколько строфъ понятныхъ,—какъ отрывки
разнообразнѣйшихъ вещей. Истинная поэзія можетъ развѣ только
имѣть общій аллегорическій смыслъ и производить впечатлѣніе, какъ
музыка. Поэтому природа вполнѣ поэтична» (II, 308)
Этотъ именно идеалъ поэзіи Новалисъ взялся осуществить въ своемъ
«Гейнрихѣ фонъ-Офтердингенъ», т.-е. въ формѣ романа. Форма эта под-
сказана ему, прежде всего, «Вильгельмомъ Мейстеромъ», которымъ
и онъ когда-то увлекался, какъ Фридрихъ Шлегель. Но передъ новымъ
законченно-романтическимъ пониманіемъ поэзіи «Мейстеръ», конечно,
устоять не могъ, и Новалисъ подвергаетъ его въ обоихъ позднѣй-
шихъ фрагментахъ (II, 243—245) жестокой критикѣ: это книга вполнѣ
прозаическая, все романтическое въ ней погибаетъ; ея духъ—художест-
венный атеизмъ; досадная и пошлая книга, претенціозная, сатира на
поэзію, религію и т. д. Впрочемъ, Гёте можетъ и долженъ быть превзой-
денъ лишь по содержанію и силѣ, по разнообразію и глубокомыслію,
но не какъ художникъ, не по композиціи и стилю. Въ послѣднемъ
смыслѣ Новалисъ сознательно подражаетъ ему.
На ряду съ Вильгельмомъ Мейстеромъ—«Франігь Штернбальдъ »Тика,
уже гораздо ближе подходящій къ новому поэтическому идеалу. Мы уже-
знаемъ, что Новалисъ самъ признавалъ свою зависимость отъ него.
— 320 —
Итакъ, онъ пишетъ романъ. «Романъ долженъ быть сплошь поэзіей...;
все представляется въ немъ такимъ естественнымъ—и все же чудеснымъ.
Думаешь, что иначе и быть не можетъ, словно ты до сихъ поръ лишь
дремалъ и теперь только тебѣ открылось истинное пониманіе міра» (III,
12). Новалисъ знаетъ, при помощи какихъ пріемовъ онъ этого достиг-
нетъ: «Нѣкоторая архаичность стиля, правильная постановка и рас-
предѣленіе массъ, едва замѣтное указаніе на аллегоричность, нѣкоторое
своеобразіе, благоговѣйность и удивленіе, просвѣчивающія черезъ
манеру письма» (III, 5). Онъ знаетъ, что «въ мелодіи стиля» все дѣло;
Вильгельмъ Мейстеръ, именно, можетъ служить «доказательствомъ этой
магіи изложенія» (II, 239).
Дѣйствительно, въ «магіи стиля» великая прелесть «Гейнриха фонъ-
Офтердингенъ». Можно не оцѣнить его содержанія, можно досадовать
на парадоксальные скачки въ изложеніи, на непривычное намъ мисти-
ческое освѣщеніе, скрадывающее отчетливые контуры разсказа, на
отсутствіе ясной характеристики, на то, напр., что мѣстами говоритъ
не одно лицо, а цѣлыя группы («купцы сказали», «купцы спросили»
и т. п.),—тѣмъ не менѣе изложеніе какъ-то сладко убаюкиваетъ чи-
тателя и дѣйствительно переноситъ его въ иной міръ, въ міръ сновидѣ-
ній, гдѣ все лучезарно-ясно и внутренне-правдиво,—въ міръ «голубого
цвѣтка», созданнаго этимъ романомъ. Все тутъ чуждо и таинственно,
и все же такъ знакомо и ласково-привлекательно. Глубоко-родной міръ
мечты и тихой тсски. Въ комъ изъ насъ его нѣтъ? Онъ рѣдко вспоми-
нается среди шума и гама жизни, подъ суетливыми лучами солнца.. Но
отъ тихаго слова больного поэта умолкаетъ шумъ, потухаетъ рѣзкій
свѣтъ; гдѣ-то далеко-далеко раздается звонъ колоколовъ, и изъ невѣ-
домой глубины поднимается забытый милый міръ грезы и молитвы,
и безшумно въ душѣ расцвѣтаетъ «голубой цвѣтокъ»...
Романъ задуманъ еще до знакомства съ Тикомъ, но выборъ сюжета
произошелъ, несомнѣнно, подъ вліяніемъ мотивовъ, затронутыхъ имъ
и Вакенродеромъ. Зимой 1799—1800 года написана первая часть, «Ожи-
даніе»,—все, что успѣлъ выполнить поэтъ*). Вторая часть, «Исполненіе»,
только начата имъ; мы имѣемъ нѣкоторые отрывки и наброски, допол-
няемые разсказомъ Тика, со словъ поэта, о дальнѣйшемъ ходѣ дѣйствія**).
По замыслу Новалиса, романъ долженъ былъ быть «апоѳеозомъ
поэзіи»; герой, идеальный представитель ея, въ первой части дозрѣваетъ
до своего великаго призванія, а во второй выполняетъ его; романъ
«о чудесныхъ судьбахъ поэта, гдѣ поэзія въ ея многообразныхъ соотноше-
ніяхъ и изображается и прославляется» (IV, 145).
*) Новалисъ жилъ въ это время на службѣ въ мѣстечкѣ Артернъ, у подошвы
славной въ нѣмецкихъ народныхъ легендахъ горы КуИЬаизег, въ которой, по пре-
данію, за каменнымъ столомъ сидитъ императоръ Фридрихъ Барбаросса, въ ожида-
ніи момента, когда онъ сможетъ выйти изъ горы и возстановить славу и мощь
нѣмецкаго народа.
**) «НеіпгісЪ ѵоп ОНепііп^еп» напечатанъ въ изданіи Міпог’а въ IV томѣ; пер-
вая часть, стр. 47—212, отрывки второй и разсказъ Тика, стр. 213—263.

Факсимиле письма Новалиса къ Шлегелю.
•«ИСТОРІЯ ЗАПАДНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ».
Изд. Т-ва «МІРЪ*

— 321 —
Дѣйствіе происходитъ въ началѣ XIII вѣка, въ Германіи, въ эпоху
«глубокомысленную и романтическую, которая подъ невзрачной внѣш-
ностью скрывала высшее содержаніе», «эпоху сумерекъ, когда ночь
разбивается объ свѣтъ, и свѣтъ объ ночь» (66). Герой романа, Гейнрихъ
фонъ-Офтердингенъ, *) сынъ зажиточнаго ремесленника-художника въ
Ѳйзенахѣ, у подошвы замка Вартбургъ, славной въ сказаніяхъ народа
резиденціи ландграфовъ Тюрингіи, одного изъ крупныхъ культурныхъ
и политическихъ центровъ средневѣковой Германіи.
Первая глава вводитъ насъ въ скромную обстановку его дѣтства,
гдѣ онъ, чистый, всѣми любимый мальчикъ, росъ на волѣ, не стѣсненный
какимъ-либо профессіональнымъ воспитаніемъ, окруженный любовью
и нѣжной заботой родителей. Когда начинается разсказъ, герою 20 лѣтъ.
Лунная ночь. Гейнрихъ, долго въ безпокойствѣ ожидавшій сна,
наконецъ заснулъ. Ему снятся безконечныя дали, невѣдомыя страны,
война, горе и любовь. Подъ утро стало тише на душѣ, сонъ принялъ
болѣе ясныя очертанія. И вотъ видитъ онъ, словно онъ идетъ по лѣсу,
по горамъ, ущельямъ и оврагамъ, долго идетъ и доходитъ, наконецъ,
до лужайки, а посреди лужайки близъ свѣжаго источника стоитъ вы-
сокій ярко-голубой цвѣтокъ. Чудный ароматъ наполняетъ воздухъ,
много другихъ цвѣтовъ вокругъ, но онъ видитъ только цвѣтокъ голубой,
и невыразимая нѣжность наполняетъ его душу. Онъ хочетъ подойти
къ нему, и вдругъ видитъ—лепестки раздвигаются, и между ними на
голубомъ фонѣ навстрѣчу ему сіяетъ нѣжное дѣвичье личико...
Сонъ вѣщій. И отецъ Гейнриха видѣлъ однажды въ молодости сонъ,
подобный этому, и цвѣтокъ въ немъ былъ чудной красоты, только онъ
не помнитъ, какого цвѣта. «Быть можетъ, и голубой», отвѣчаетъ старикъ
на взволнованный вопросъ юноши.
Мать Гейнриха родомъ изъ Аугсбурга, дочь богатаго купца. Давно
уже она собиралась навѣстить отца, показать ему цвѣтущаго внука.
Теперь этотъ планъ приводится въ исполненіе. Мать съ сыномъ отпра-
вляются въ путь, въ обществѣ компаніи купцовъ, ѣдущихъ туда же.
Описаніе этого путешествія занимаетъ слѣдующія главы. Они заѣзжаютъ
въ рыцарскій замокъ, гдѣ разсказы рыцарей и трогательный образъ
дѣвушки-плѣнницы, вывезенной съ Востока, вводитъ Гейнриха въ атмо-
сферу крестовыхъ походовъ. Въ одной деревнѣ путешественники встрѣ-
чаются со старымъ рудокопомъ, въ увлекательныхъ и глубокомыслен-
ныхъ разсказахъ котораго герой знакомится съ таинственной красотой
горнаго дѣла; они встрѣчаютъ въ глубокой пещерѣ одинокаго старика-
отшельника, который въ міру былъ графомъ Гогенцоллернъ: онъ живетъ
воспоминаніями, и въ рисункахъ одной изъ рукописей, которыми онъ
окруженъ, написанной на непонятномъ Гейнриху провансальскомъ
*) Въ нѣмецкихъ преданіяхъ имя это носитъ легендарный рыцарь-поэтъ
(миннезингеръ). Стихотворенія его до насъ не дошли, но онъ фигурируетъ какъ
одно изъ главныхъ лицъ въ поэмѣ о состязаніи поэтовъ на Вартбургѣ, содержа-
ніе которой легло въ основу «Тангейзера» Вагнера.
Исторія западной литературы.	21
— 322 —
языкѣ, онъ къ своему изумленію узнаетъ себя самого въ самыхъ раз-
нообразныхъ видахъ и обстановкахъ: вся его жизнь, прошлая и буду-
щая, изображена здѣсь.
Наконецъ, путешественники достигаютъ Аугсбурга, гдѣ радостно
встрѣчены старикомъ Шванингомъ. Ближайшій другъ послѣдняго—
поэтъ Клингзоръ *),.у котораго прелестная дочь Матильда. Съ перваго же
взгляда молодые люди полюбили другъ друга. Гейнриху кажется, что
онъ въ Матильдѣ узнаетъ лицо, улыбавшееся ему въ голубомъ цвѣткѣ, и
на слѣдующій же день она становится его невѣстой. Счастье и радость
впереди.
Таково безхитростное фактическое содержаніе первой части романа.
По существу она изображаетъ постепенное обогащеніе души будущаго
поэта разнообразными впечатлѣніями міра: въ замкѣ—война и вдохно-
веніе крестовыхъ походовъ; въ лицѣ рудокопа—природа, въ лицѣ отшель-
ника—исторія раскрываютъ передъ нимъ свою глубокую красоту. Эти
эпизоды «какъ будто отодвигаютъ въ его душѣ засовы и открываютъ но-
выя окна». Основной мотивъ всюду—поэзія, ея власть и величіе. «Вблизи
поэта всюду пробивается поэзія» (170). Купцы разсказываютъ исторію о
томъ, какъ пѣвца Аріона, сброшеннаго въ море злодѣями-моряками,
спасъ дельфинъ въ благодарность за его пѣсню; какъ молодой поэтъ, вы-
росшій въ глухомъ лѣсу въ единеніи съ природой, пріобрѣлъ любовь ца-
ревны и царство. Въ бесѣдахъ съ Клингзоромъ та же поэзія—въ освѣ-
щеніи Новалиса. Ея источникъ «въ радостномъ стремленіи раскрыть въ
мірѣ то, что лежитъ внѣ міра, дѣлать то, въ чемъ заключается первона-
чальное стремленіе нашего бытія». «Напрасно поэзія носитъ особое назва-
ніе, а поэты составляютъ какъ бы особый цехъ. Въ ней вѣдь нѣтъ ничего
особеннаго; она присуща человѣческому духу отъ природы... Нигдѣ
необходимость поэзіи для человѣчества не проявляется такъ ясно, какъ въ
любви. Любовь нѣма, одна только поэзія можетъ говорить за нее. Или
любовь сама ничто иное, какъ высшая поэзія природы» (IV, 175).
Къ этой высшей поэзіи Гейнрихъ пріобщается, полюбивъ Матильду.
Теперь только онъ понялъ, что значитъ—быть безсмертнымъ. Любовь не
боится времени и старости. Черезъ внѣшній обликъ дорогого существа
просвѣчиваетъ вѣчный, непреходящій образъ его; земное тѣло лишь
тѣнь вѣчнаго прообраза, части неизвѣстнаго намъ священнаго міра. Міръ
этотъ ближе, чѣмъ мы обыкновенно думаемъ; уже здѣсь на землѣ мы
живемъ въ немъ, онъ неразрывно сплетенъ съ земной природой (177), и,
благодаря любви, «я уже въ этой жизни, опьяненный, стою передъ воро-
тами небесъ» (131) **). Мотивъ вѣчности звучитъ въ страстномъ шопотѣ
любящихъ, и въ душѣ раскрывается просвѣтъ въ безконечность.
Насколько мы можемъ выяснить себѣ планъ второй части романа,
онъ сводился къ слѣдующему.
**) КИп^зоЬг—также одно изъ дѣйствующихъ лицъ состязанія на Вартбургѣ.
) Оегп ѵегѵ/еіі ісЬ посѣ іт Таіе, ІасЬеІпд. іп (іег Ііеіеп МасЫ, бепп сіег ЬіеЬе
ѵоііе ЗсЬаІе ѵ/ігсі тіг Іа^ІісЬ (Іаг^еЬгасЪі. ІЬге Ьеіі^еп ТгорГеп ЬеЪеп теіпе Зееіе ЬосЬ
етрог, ип<1 ісѣ зіеѣ іп діезет ЬеЬеп ігипкеп ап сіез Ніттеіз Тог. (IV, 131).
— 323 —
Матильда умираетъ: она погибаетъ въ волнахъ потока. Въ глубокомъ
горѣ Гейнрихъ покидаетъ Аугсбургъ, и видѣніе, напоминающее видѣніе у
могилы Софіи (см. выше,стр. 30 Іи сл.), приноситъ ему утѣшеніе.Онъ видитъ
просвѣтленный образъ Матильды, слышитъ ея голосъ. «Смерть предста-
вилась ему лишь какъ высшее откровеніе жизни... Прошлое и будущее
слились въ немъ. Онъ стоялъ какъ бы внѣ дѣйствительности, и міръ
сталъ ему дорогъ только теперь, когда онъ его потерялъ и видѣлъ себя въ
немъ чужестранцемъ» (221). Матильда посылаетъ ему взамѣнъ себя дѣ-
вушку Ціану (Суапе), которая его утѣшаетъ. Она—дочь графа Гоген-
цоллерна, который, въ сущности, не кто иной, какъ отецъ Гейнриха,
и сама Ціана—та же Матильда. Всѣ фигуры сливаются, переходятъ
другъ въ друга, возрождаются другъ въ другѣ. Гейнрихъ оказывается
въ монастырѣ, монахи котораго—мертвецы; онъ самъ—какъ мертвецъ
среди нихъ. Но онъ возвращается въ міръ. Онъ долженъ еще разъ
«пережить жизнь и смерть, природу, исторію и поэзію» (246), въ
Италіи, въ Греціи, на Востокѣ, при дворѣ императора Фридриха;
согласно съ преданіемъ, онъ участвуетъ и въ состязаніи поэтовъ на
Вартбургѣ. Послѣ всего этого «онъ возвращается въ свою собствен-
ную душу, какъ въ старую родину». Уже Ціана на его вопросъ «куда
же мы идемъ?» отвѣчала ему: «всегда домой» (іттег пасѣ Наизе, 224).
«Міръ становится сновидѣніемъ, сновидѣніе превращается въ дѣйстви-
тельность» (217); стерты грани между поэзіей и дѣйствительностью,
между прошлымъ и настоящимъ. Въ концѣ концовъ, Гейнрихъ прихо-
дитъ въ міръ, гдѣ все — аллегорія. Люди, звѣри, растенія, камни,
звѣзды, элементы, звуки, цвѣта объединены въ одну семью, гово-
рятъ однимъ языкомъ (248). Снова передъ Гейнрихомъ голубой цвѣ-
токъ; онъ срываетъ его,—это Матильда. Ихъ ребенокъ, маленькая
дѣвочка,—«міръ предвѣчный, золотой вѣкъ, который наступитъ въ
концѣ временъ» (тамъ же). Вѣдь онъ, этотъ золотой вѣкъ, былъ когда-то
на землѣ, но люди его утеряли, и онъ долженъ быть возстановленъ. Проис-
ходитъ рядъ превращеній, возвращаются дѣйствующія лица первой
части романа, все сливается въ одну аллегорію вѣчнаго счастья. Романъ
долженъ былъ закончиться, по словамъ Тика, большой поэмой о време-
нахъ года, смѣна которыхъ также исчезаетъ въ новомъ мірѣ блаженства,
какъ и молодость и старость, прошлое и будущее.
Рисовавшееся поэту рѣшеніе основной проблемы—возстановленія
золотого вѣка и превращенія міра въ поэзію—намѣчено имъ уже въ пер-
вой части романа, въ сказкѣ, которую разсказываетъ Клингзоръ (стр.
179—212). Ее нельзя назвать удачной; она утомляетъ и раздражаетъ
читателя нагроможденіемъ мертвыхъ аллегорій, подчасъ совершенно
неясныхъ. И наивно-сказочной тонъ, такъ превосходно давшійся поэту
въ сказкѣ о Розовомъ-Цвѣточкѣ, здѣсь отсутствуетъ совершенно. Поэтъ
хотѣлъ вложить въ нее свое натурфилософское пониманіе міра и, вмѣстѣ
съ тѣмъ, изобразить аллегорически условія превращенія прозаическаго
міра въ поэтическій.
Король міра, Арктуръ, и его прекрасная дочь, Фрейя, живутъ въ
21*
— 324 —
своемъ дворцѣ, заколдованные, окруженные тьмой и льдомъ. Ихъ
освобождаютъ, въ концѣ концовъ, Эросъ—любовь и фабула—поэзія.
Они—дѣти одного отца—дѣятельной воли (?), но матери у нихъ
разныя: любовь родилась отъ матери—сердца, а поэзія отъ очарова-
тельной Гиннистанъ — фантазіи, дочери мѣсяца. Другія дѣйствующія
лица сказки Софія—высшая мудрость, и Писарь—проза и пошлый
раціонализмъ (онъ же наука). Временно проза беретъ верхъ, но тор-
жество ея длится недолго. Послѣ разныхъ сложныхъ приключеній,
толкованіе которыхъ въ частностяхъ очень затруднительно, поэзія
приводитъ Эроса къ королю Арктуру, гдѣ онъ женится на его дочери
Фрейѣ. И сказка заканчивается четверостишіемъ: «Возстановлено
царство вѣчности; любовью и миромъ закончилась вражда; прошелъ
долгій сонъ страданій: Софія навѣки стала жрицей сердецъ»*).
Поэтъ весь ушелъ въ созданный имъ міръ грезъ. Онъ вѣрилъ въ
него; онъ вѣрилъ, что настанетъ, наконецъ, золотой вѣкъ съ темными
безконечными глазами, вѣкъ исцѣляющій, вѣкъ примиренія... Эта вѣра
озарила неземнымъ сіяніемъ его послѣдніе дни. Когда онъ работалъ надъ
второй частью «Офтердингена», онъ уже умиралъ **).
Хуже и хуже становилось ему,—онъ этого не замѣчалъ. Была ли
то обманчивая надежда, спутница злой чахотки, или глаза его, устремлен-
ные вдаль, лишь скользили по міру дѣйствительности, не замѣчая тра-
гизма положенія? Вѣдь болѣзни же нѣтъ, нѣтъ и смерти... Все то же
просвѣтленное, одухотворенное лицо, тѣ же глубокіе ясные глаза, та же
милая радостная улыбка на устахъ. Онъ продолжалъ работать, пока
ослабѣвшіе пальцы могли держать перо, и тихо угасалъ. Послѣдніе
дни онъ отъ слабости почти уже не могъ говорить, но онъ съ ласковой
улыбкой смотрѣлъ на окружающихъ и проявлялъ участіе ко всему.
Когда-то онъ писалъ въ своихъ фрагментахъ (II, 293): «Есть цвѣты на
землѣ, неземного происхожденія, которые не могутъ расцвѣсть въ на-
шемъ климатѣ; они—послы, провозвѣстники лучшей жизни». Онъ гово-
рилъ тогда о религіи и любви,—онъ могъ бы примѣнить эти слова икъ
себѣ.
25 марта 1801 года его не стало. Онъ ушелъ—домой...
5.	Распадъ и расхожденіе.
Мы подходимъ къ концу нашего очерка. Намъ остается досказать
лишь немногое.
Полнаго согласія по всей линіи новаго ученія среди романтиковъ
никогда не было. Каждый изъ инхъ, входя въ составъ кружка, оста-
влялъ за собой право полной индивидуальной независимости и осуще-
ствлялъ это право подчасъ очень рѣзко. Уже въ началѣ совмѣстной іенской
*) Се^гипсіеі із± (ІазРеісЪ <1ег Еѵ/і^кеИ, іп ЬіеЪ ип<1 Егіесіеп епсіі^і зісЪ <1ег Зігеіѣ.
ѴогйЪег (іег Іап^е Тгаит <1ег Зсктеггеп, Зоркіе ізі еѵ/і^ Ргіезіегіп сіег Неггеп.
**) Въ январѣ 1801 г. онъ вернулся въ отцовскій домъ, въ Вейсенфельсъ.
— 325 —
жизни, когда миръ еще ничѣмъ существенно не нарушался, Доротея
въ письмѣ къ Шлейермахеру констатируетъ, что «здѣсь всѣ люди всегда
ссорятся, что, впрочемъ, естественно въ республикѣ, состоящей изъ однихъ
только деспотовъ» *). Ихъ разъединяли иногда едва замѣтныя линіи, но
каждая изъ нихъ отмѣчала собой трещинку, которая, при извѣстныхъ
условіяхъ могла углубиться и расшириться. Именно сожительство въ
Іенѣ, ежедневное общеніе съ его неизбѣжными треніями быстро — бы-
стрѣе,чѣмъ можно было ожидать—привело сперва къ личному, а потомъ и
къ идейному отчужденію. Началось съ недоразумѣній между женами
братьевъ Шлегель; они переносятся на ихъ мужей, отношенія между
которыми обостряются. Масло подливала въ разгоравшійся огонь, ка-
жется, Каролина, «дама Люциферъ», какъ ее называлъ Шиллеръ, на-
тура слишкомъ горячая и цѣльная, слишкомъ страстно-субъективная,
чтобы въ данномъ случаѣ быть въ состояніи отдѣлить личность отъ дѣла.
Но не это одно подрывало почву. Сближеніе Каролины съ Шеллин-
гомъ, начавшееся именно зимой 1799—18С0 г., уничтожило бракъ и
сотрудничество ея съ мужемъ (см.выше, стр. 275 и 285); неудачное сопер-
ничество Фридриха Шлегеля съ Шеллингомъ на университетской ка-
ѳедрѣ **) нарушило равновѣсіе въ ихъ отношеніяхъ, которыя, впрочемъ,
никогда не были дѣйствительно близкими.
И вотъ, уже лѣтомъ 1800 г. начинается распадъ. Вильгельмъ поки-
даетъ Іену, чтобы найти новое поле для примѣненія своихъ силъ въ Бер-
линѣ. Лѣтомъ же прекращаетъ свое существованіе АіНепаит, органъ
романтиковъ, внѣшнее выраженіе ихъ объединенной, направленной къ
одной цѣли работы. Ровно черезъ годъ (1801) появился послѣдній па-
мятникъ совмѣстной работы братьевъ: давно подготовленный сборникъ
ихъ критическихъ статей и рецензій ***). Съ этого времени пути ихъ
расходятся, и имъ уже не суждено было встрѣтиться въ прежней
братской любви и дружбѣ, хотя лично они еще встрѣчались нѣ-
сколько разъ и внѣшняя форма дружбы поддерживалась обоими
почти до смерти Фридриха (см. выше, стр. 212, прим. 1).
Разладъ между братьями обозначаетъ собой начало конца, Лѣтомъ
того же 1800 г. Іену покидаетъ Тикъ съ семьей; ему, добродушному, не
боевому характеру, немало, вѣроятно, пришлось страдать отъ разгорав-
шихся вокругъ него личныхъ недоразумѣній, ревности и интригъ. Въ
мартѣ 1801 г. умеръ Новалисъ. Въ Іенѣ оставались—одинокіе—Фрид-
рихъ Шлегель съ женой и Шеллингъ. Они разъединены враждой; скоро
и они также покинутъ гнѣздо романтизма. Фридрихъ въ 1802 г. ищетъ
въ Парижѣ новыхъ устоевъ для своей жизни, Шеллингъ въ 1803 г. пере-
ходитъ на каѳедру въ Вюрцбургъ; съ нимъ покидаетъ Іену и Каролина,
ставшая его женой въ іюнѣ того же года.
*) Котапіікег-Вгіеіе, р. 316.
**) Фридрихъ Шлегель сдѣлался приватъ-доцентомъ Іенскаго университета по
каѳедрѣ философіи осенью 1800 г., но читалъ лишь одинъ семестръ—до Пасхи 1801 г.
Его аудиторія быстро пустѣла.
***) Сѣагакіегізіікеп ипсі Кгііікеп, 1801, 2 тома.
— 326 —
Іена опустѣла, гнѣздо разрушено, дружный хоръ замолкъ на-
всегда...
Оглядываясь, мы констатируемъ, что раннему романтизму, какъ
школѣ, какъ сплоченному кружку одинаково настроенныхъ товарищей,
связанныхъ дружбой и взаимнымъ пониманіемъ, суждено было про-
существовать лишь два короткихъ года: съ лѣта 1798 до лѣта 1800 года.
Надъ романтизмомъ рѣетъ трагизмъ молодой смерти, какъ надъ
жизнью двухъ самыхъ свѣтлыхъ его представителей—Вакенродера и
Новалиса.
Тѣ изъ товарищей, которые пережили распадъ кружка, пережили
самихъ себя. Лучшее, что они могли дать, осталось позади; то, что ожи-
дало впереди, было лишь дальнѣйшимъ и—увы!—одностороннимъ
развитіемъ идей, рожденныхъ раньше; подведеніемъ частныхъ итоговъ.
Вильгельмъ Шлегель, какъ мы уже знаемъ, обратился прежде всего
въ Берлинъ. Здѣсь въ теченіе трехъ послѣдующихъ зимъ (1801—1804)
онъ читалъ свои знаменитыя «лекціи о поэзіи и искусствѣ», въ которыхъ
онъ суммируетъ и популяризируетъ романтическіе взгляды на искусство
вообще и поэзію въ частности*). Въ основныхъ положеніяхъ тутъ мало
новаго и оригинальнаго; но зато это—наиболѣе полное изложеніе ро-
мантическаго ученія, поскольку оно касается искусства. Отрывочныя
сужденія здѣсь были сведены въ систему, ясно продуманную и обосно-
ванную. Въ частности, третій курсъ впервые даетъ всестороннюю и глу-
бокую характеристику древне-германской поэзіи—важный вкладъ въ
зарождавшуюся въ то время германистику. Благодаря этимъ именно
лекціямъ, Вильгельмъ Шлегель въ глазахъ широкой публики сталъ
главой романтической школы вообще. Но послѣ этого его работа въ
области литературы и критики быстро падаетъ. Въ 1804 г. онъ надолго
покидаетъ Германію. Въ качествѣ воспитателя сыновей мадамъ де-
Сталь онъ живетъ въ ея семьѣ на Женевскомъ озерѣ, сопровождаетъ ее
въ ея путешествіяхъ по Италіи, Швеціи, Англіи. Втянутый ею же въ
политическіе интересы дня, онъ въ 1813—14 г. становится секретаремъ
Бернадотта, будущаго шведскаго короля Карла XIV Іоанна. Въ этой
должности онъ пишетъ рядъ политическихъ манифестовъ и прокламацій.
Вернувшись на материкъ, онъ остается при мадамъ де-Сталь до ея смерти
(1817). Весь этотъ эпизодъ не имѣетъ значенія въ исторіи нѣмецкаго
романтизма, но тѣмъ большее значеніе пріобрѣлъ онъ въ исторіи роман-
тизма французскаго. Знаменитая книга мадамъ де-Сталь «Бе ГАПеша^пе»
(1813 г.), впервые познакомившая французовъ съ нѣмецкой литературой,
написана подъ непосредственнымъ вліяніемъ Вильгельма Шлегеля.
Она, на ряду съ французскимъ переводомъ его лекцій о драматическомъ
*) Ѵогіезип^еп ііЬег зсЬбпе Ьіііегаіиг ип4 Кипзі. Первый курсъ посвященъ об-
щимъ эстетическимъ вопросамъ, второй—классической поэзіи, третій—поэзіи «ро-
мантической». Новое изданіе по рукописи далъ Міпог въ 3 томахъ, 1884. Эта серія лек-
цій была дополнена очень популярными въ свое время чтеніями его же «о драмати-
ческомъ искусствѣ и литературѣ», въ Вѣнѣ зимой 1807—08 г. Онѣ изданы въ 1811 г.
(Ѵогіезип&еп ііЬег (ІгатаіізсЬе Кипзі: ип(і Ьіііегаіиг).
— 327 —
искусствѣ, сыграла видную, едва ли не опредѣляющую роль въ исторіи
французскаго романтизма.
Послѣ смерти мадамъ де-Сталь, В. Шлегель вернулся въ Германію,
гдѣ занялъ каѳедру исторіи литературы въ Боннскомъ университетѣ.
Но уже не вопросамъ литературы были посвящены главнѣйшія работы
этого послѣдняго періода его жизни. Его младшій братъ Фридрихъ,
имѣвшій и теперь, какъ въ началѣ его дѣятельности, рѣшающее вліяніе
на него, увлекъ его въ сторону языкознанія и въ частности индійской
филологіи. Вильгельмъ сдѣлался однимъ изъ наиболѣе видныхъ пред-
ставителей послѣдней, занявъ въ ея исторіи почетное мѣсто *). То, что
за это время написано имъ въ области общихъ литературныхъ вопросовъ,
даетъ жалкую картину упадка. Таковы, напр., его лекціи, читанныя въ
Берлинѣ въ 1827 г. о теоріи и исторіи изобразительныхъ искусствъ**).
Мелкія его работы и статьи полны отреченія отъ прошлаго и нападковъ
на прежнихъ друзей и товарищей—Шлейермахера, Тика и даже брата,
Фридриха. Онъ пережилъ себя и свою славу, когда умеръ въ Боннѣ
12 мая 1845 г., 77 лѣтъ отъ роду.
Болѣе богата содержаніемъ и результатами жизнь Фридриха Шле-
геля послѣ Іены. Въ особенности первые два.года (1802—1804), прове-
денные имъ въ Парижѣ, были для него эпохой сильнаго подъема рабочей
энергіи и силы, напоминающей лучшіе годы его молодости. Въ основан-
номъ имъ журналѣ «Еигора», который долженъ былъ, по замыслу, про-
должать дѣло АіНепаипГа, онъ еще работаетъ преимущественно надъ
вопросами романтической эстетики. Наученный горькимъ опытомъ пред-
шествующихъ лѣтъ, онъ старается быть по возможности популярнымъ и
«неполемичнымъ» (см. письмо къ брату отъ 15 января 1803 г., Ѵ7а1ге1,
стр. 503). Пользуясь сокровищами Парижской Національной библіотеки,
онъ серьезно занимается романскими языками и литературами, въ част-
ности провансальскимъ. Наконецъ,онъ углубляется въ изученіе Востока,
«чтобы отвоевать для исторіи литературы новую провинцію». Со свой-
ственной ему стремительной энергіей онъ овладѣваетъ персидскимъ и въ
особенности санскритскимъ языкомъ; передъ нимъ раскрывается міръ
древне - индійской философіи и поэзіи, отъ котораго онъ давно ждалъ
новыхъ откровеній (см. выше, стр. 289). Не говоря уже о томъ, что онъ
самъ изъ этихъ штудій извлекъ богатѣйшій матеріалъ, давшій его ми-
стицизму историческую основу,—онъ ими внесъ въ науку своего времени
новый, чрезвычайно благотворный починъ. Его книга «О языкѣ и муд-
рости индусовъ» (1808) указала въ свое время научной мысли новые
пути и обезпечила ея автору почетное мѣсто въ исторіи востоковѣдѣнія
и языкознанія.
Но прочно обосноваться въ Парижѣ ему, тѣмъ не менѣе, не удалось.
Онъ покидаетъ столицу Франціи уже въ 1804 г. и переселяется въ Кельнъ,
*) Главнымъ образомъ нѣсколькими критическими изданіями санскритскихъ
текстовъ и спеціальнымъ журналомъ «Ьіе іп&зсЪе ВіЫіоіЪек», 1823—1830.
**) ОЬег ТЬеогіе ип4 СезсЪісЫе (іег ЪіМепсіеп Кйпзіе.
— 328 —
а оттуда въ 1808 г. въ Вѣну, гдѣ онъ могъ надѣяться найти и матеріаль-
ное обезпеченіе и прочное служебное положеніе.
Австрія была въ то время единственной нѣмецкой землей, еще дер-
жавшейся противъ Наполеона; вмѣстѣ съ тѣмъ единственной страной,
въ которой,- казалось, осуществлялся въ идеальной формѣ союзъ госу-
дарства съ церковью. И то и другое привлекало туда Шлегеля. Еще
въ 1798 г. онъ принципіально отворачивался отъ вопросовъ политики,
всецѣло отдаваясь «божественному міру науки и искусства»*). Но фраг-
менты Новалиса «О королѣ и королевѣ» (выше, стр. 316)произвели на
него глубокое впечатлѣніе (см. письмо отъ марта 1799 г., Каісѣ, стр. 129
и слѣд.), и въ особенности съ момента переселенія въ Парижъ націона-
листическія и реакціонно-политическія тенденціи въ немъ замѣтно уси-
лились. Этому способствовалъ, съ одной стороны, возраставшій въ Гер-
маніи протестъ противъ Наполеона, приведшій къ подъему 1813 года, и,
въ связи съ этимъ, призывъ къ національному возрожденію**); съ другой
стороны—все яснѣе обозначавшійся уже въ Парижѣ поворотъ къ като-
личеству. Не расчетъ и не поверхностное увлеченіе тянули его въ эту
сторону. Въ католической церкви онъ нашелъ, наконецъ, успокоеніе
для своихъ религіозныхъ исканій: вмѣстѣ съ Доротеей онъ принялъ
католичество въ апрѣлѣ 1808 г. Это былъ лишь послѣдній, внутренне не-
обходимый выводъ изъ всей предшествовавшей эволюціи. Съ этого вре-
мени прежніе философскіе, эстетическіе и литературные интересы от-
ступаютъ на задній планъ и либо исчезаютъ, наконецъ, совершенно,
либо принимаютъ новую окраску, служа новымъ цѣлямъ.
Въ Вѣнѣ Фридриху съ женой удалось занять видное положеніе
въ обществѣ: ихъ домъ былъ центромъ умственной жизни столицы.
Шлегель поступаетъ на австрійскую службу, онъ—ревностный сторонникъ
и помощникъ Меттерниха, пишетъ патріотическія пѣсни—иногда до-
вольно удачныя,—прокламаціи, манифесты. Той же цѣли служатъ осно-
ванный имъ журналъ «Оеиізсѣеэ Миэеип» (1812 —1813), его «Лекціи
по новѣйшей исторіи» (1810) и другіе труды этого періода.
Но ожидаемая блестящая политическая карьера ему все же не
далась. Постепенно центръ тяжести его интересовъ перемѣщается съ
національной политики на клерикализмъ: церковь стала въ его глазахъ
выше и важнѣе государства. Послѣдніе его труды—журналъ «Сопсогбіа»
(1820—1823), лекціи «о философіи жизни» (1827), «о философіи исторіи»
(1828) и вышедшія уже послѣ его смерти «чтенія о философіи языка
и слова» (1829) служатъ яркимъ выраженіемъ этого послѣдняго этапа
въ его развитіи. Онъ умеръ отъ апоплексическаго удара въ ночь на
12 января 1829 г.,—57 лѣтъ отъ роду.
Третій изъ оставшихся въ живыхъ вожаковъ романтизма, Тикъ,
также переживаетъ послѣ Іены тяжелый кризисъ. Только его «Импера-
*) См. въ его «Идеяхъ» № 106, Міпог II, 300.
**) Наиболѣе энергичное выраженіе этотъ призывъ нашелъ въ «Рѣчахъ къ нѣ-
мецкой націи» Фихте, 1808 года.
— 329 —
торъ Октавіанъ», комедія въ 2 частяхъ*) движется въ прежней колеѣ,
повторяя и усиливая художественныя тенденціи и пріемы драмы о св.
Генофефѣ. Послѣ этого поэтъ надолго умолкаетъ: годы отъ 1802 до 1811
пропали для поэзіи совершенно. Самъ Тикъ объясняетъ это внезапное
умолканіе своимъ увлеченіемъ мистицизмомъ Якова Беме и той глубокой
революціей, которую оно въ немъ произвело. Какъ бы то ни было, лишь
въ 1811 году онъ возвращается къ романтически-сказочнымъ мотивамъ
прежняго времени, но не съ прежней силой и не надолго. Наиболѣе
крупное изъ его романтическихъ произведеній этого времени—драма-
тическая сказка «Фортунатъ» (1815—1816)—ни въ какомъ отношеніи
не выдерживаетъ сравненія съ его юношескими твореніями.
Новый періодъ въ его работѣ начинается съ его переселенія въ
Дрезденъ въ 1819 году. Но это уже не прежній Тикъ. На первый планъ
выдвигается теперь исторія драмы, въ частности англійской, въ центрѣ
которой стоитъ Шекспиръ (см. выше, стр. 25Э, прим.). Какъ поэтъ, онъ
сосредоточивается на новеллѣ, которую доводитъ до высокой степени
совершенства. Лучшая изъ нихъ—неоконченная повѣсть <<Бег АиігиНг іп
(іеп Сеѵеппеп». Заканчивается его творчество въ этой области старческимъ
многотомнымъ романомъ «Ѵіѣѣогіа АссогогпЬопа».
Съ внѣшней стороны его жизнь протекала мирно, безъ рѣзкихъ
поворотовъ. Съ 1825 г. онъ былъ офиціальнымъ драматургомъ дрез-
денскаго придворнаго театра; въ 1841 г. онъ принялъ приглашеніе
короля Фридриха-Вильгельма IV въ Берлинъ. Здѣсь онъ дожилъ свой
вѣкъ, окруженный славой и почетомъ. Онъ умеръ 28 апрѣля 1853 года.
Съ нимъ сошелъ въ могилу послѣдній романтикъ іенскаго кружка**).
Достигнувъ конца нашего очерка, вернемся на минуту къ его
исходному пункту.
Ранній нѣмецкій романтизмъ представляется намъ блестящимъ и
увлекательнымъ взрывомъ философскаго и художественнаго идеализма.
Юная мысль, не знающая предѣловъ своимъ мечтаніямъ и чаяніямъ,
создала его; юнымъ, не знающимъ старости, онъ остался до конца. Онъ
умеръ—со смертью Новалиса. Старѣющая мысль пережившихъ това-
рищей не могла уже удержать его на прежней высотѣ, въ прежней
лучезарной чистотѣ.
Но онъ оставилъ намъ наслѣдіе, до нашихъ дней еще далеко не
изсякшее въ своемъ богатствѣ.
Въ атмосферѣ, созданной раннимъ романтизмомъ, выросла исторія
литературы, какъ наука, основанная на созданномъ романтиками по-
нятіи литературы міровой. Наша литературная и вообще художествен-
*) «Каізег Окіаѵіапиз», еіп Ьизізріеі іп 2\ѵеі Теііеп. Она написана въ 1801—1802
годахъ, но появилась въ печати лишь въ 1804 г.
**) Изъ товарищей юности его пережилъ только Шеллингъ, умершій годомъ
позже, т.-е. въ 1854 году.
— 330 —
ная критика идетъ въ колеѣ, намѣченной раннимъ романтизмомъ. Наша
эстетика, наше искусство въ значительной мѣрѣ слѣдуютъ импульсамъ,
идущимъ оттуда же. Теоретическая мысль нашего времени питается
идеями романтизма не только въ области мистическихъ своихъ исканій.
Натурфилософія современной формаціи близко подходитъ къ нѣкото-
рымъ тезисамъ ранняго романтизма, поддерживаемая, повидимому,
неожиданными открытіями послѣднихъ десятилѣтій въ области есте-
ствознанія, какъ въконцѣ XVIII вѣка. Психологія и невропатологія вни-
мательно изучаютъ проявленія подсознательныхъ силъ въ человѣкѣ,
впервые открытыхъ романтиками, связывая съ этимъ, правда, иныя,
болѣе скромныя надежды, чѣмъ юные романтики въ Іенѣ. Уже умирая,
романтизмъ далъ толчокъ къ созданію новыхъ научныхъ дисциплинъ:
фольклора, въ широкомъ смыслѣ слова, сравнительнаго и историческаго
языкознанія, сравнительной миѳологіи. Наконецъ, на почвѣ, подгото-
вленной романтизмомъ, выросла дѣятельная любовь къ родному прош-
лому, давшая новое содержаніе понятію національности, и отсюда воз-
дѣйствовавшая на европейскую государственность.
Всѣ мы, чья жизнь не исчерпывается заботами о хлѣбѣ насущ-
номъ,—всѣ мы, въ большей или меньшей степени, ученики и наслѣд-
ники романтизма.
Іена.
БИБЛІОГРАФІЯ.
Изданія. А. ѴѴ. 8СНЬЕОЕЬ. ЗаттІІісЪе Ѵ/егке, Ъегаиз&е&еЪеп ѵоп Вбс-
к і п Ьеіргі^, 1846, 12 Вбе—Его же. Ѵогіезип&еп йЪег зсѣбпе Ыііегаіиг ипб Кипзі,
Ъегаиз^е&еЪеп ѵоп ]. М і п о г. НеіІЬгопп, 1884 (ЗеиИегі, ЬеиізсЬе Ьіііегаіигбепк-
таіе. Вб. 17—19), 3 Теііе.—ЕК, 8СНЬЕОЕЬ. ЗаттіІісЬе Ѵ/егке. Ѵ7іеп, 1822—•
25, 10 Всіе.—Новое изданіе его трудовъ, сильно дополненное, появилось подъ редак-
ціей РеисЪіегзІеЪеп въ Вѣнѣ 1846, въ 15 томахъ.—Его же. РгозаізсЬе
Зи^епбзсЪгіЙеп (1794—1802). Ъз^. ѵоп }. М і п о г, 2 АиЛ, Ѵ/іеп, 1906, 2 Вбе.—
Его же. РЪіІозорЬізсЪе Ѵогіезип^еп аиз беп }аЬгеп 1804 Ъіз 1806. ЫеЪзІ Рга^тепіеп
ѵогхй^ІісЪ рЪіІозорЬізсЪ-іЪеоІо^ізсѣеп ІпЬакз. Аиз бегп ЫасЫазз без Ѵегеѵп&кеп
Ъегаиз&е^еЪ. ѵоп С. I. Н. Ѵ/іпбізсЬтапп. 2 Вбе. Вопп, 1836 — 1837.—
Е. ТІЕСК. ЗсѣгіНеп, 20 Вбе. Вегііп 1828—46.—Его же. КгііізсЪе ЗсЬгіЛеп, 2 Вбе,
. Ьеіргі^, 1848.—Его же. Сезаттеііе ІЧоѵеІІеп, 12 Вбе, Вегііп, 1852—54. Его же.
Иасѣ^еіаззепе ЗсЬгіЛеп, 2 Вбе, Ьеіргі^, 1855.—ѴѴ. Н. ѴѴаскепгобег. Ѵ/егке ипб Вгіеіе.
Ьз=^- ѵоп Р. ѵоп (іег Ьеуеп, 2 Всіе. Іепа, 1910.—К0ѴАЕІ8 (РгіебгісЪ ѵоп
НагбепЪег^), ЗсЪгіКеп. Ъз^И- ѵоп }. М і п о г, 4 В(іе, Іепа, 1907.—Его же. Еіпе
ЫасЫезе аиз (іеп Риеііеп (іез РатіІіепагсЪіѵз. Ъз&&. ѵоп еіпет Міі&ііеб (іег Еатіііе,
— 331 —
2 АиЛ. Соіка, 1883.—Е. 8сЫеіегтасЬег. Русскій переводъ его «Рѣчей о религіи къ
образованнымъ людямъ, ее презирающимъ». С. Л. Франкъ. Москва, 1911.—
Его же. Ѵегігаиіе Вгіеіе йЬег сііе Ьисіпсіе, }епа, 1907.—Віііег. Ега&тепіе аиз сіет
Маскіазз еіпез ]ип&еп Ркузікегз, Неісіе1Ьег&, 1810.—81еПепз. Ѵ/аз іск егіекіе, 10 Всіе,
Вгезіаи, 1840—1844.
Переписка ЕВ. 8СНЬЕ(лЕЬ8 ВгіеГе апзеіпеп Вгисіег А. V/. ЗсЫе^еІ. кз^&.
ѵоп О. Е. V/ а 1 2 е 1, Вегііп, 1890.—Ротапіікег-Вгіеіе. кз^. ѵоп Е. С и п <іе 1-
Нп^ег, }епа, 1907.—САВ0ЫКЕ. ВгіеГе аиз сіег Егйкготапіік. Маск Сеог& Ѵ/аіІг
ѵегтекгі, кз&?- ѵоп Е г і с к 8 с к т і (11, 2 Всіе, Ьеіргі^, 1913.—НОЬТЕІ. Вгіеіе
ап Ь. Тіеск, Вгезіаи,1864.—У0ѴАЫ8. Вгіекѵескзеі тіі Егіесігіск ипсі Аи^. ѴЛІкеІт,
Скагіоііе ипсі Сагоііпе Зскіе^еі, кз^ ѵоп }. М. Р а і с к, Маіпг, 1880.—Аиз 8СНЕЬ-
Ы№(х8 ЬеЬеп. Іп Вгіеіеп, I (1775—1803). кз^. ѵоп С. Ь. Р 1 і 11, Ьеіргі^, 1869.—
Аиз сіет ЬеЪеп ѵоп I. В. С1ВІЕ8. Пасѣ зэіпепеі^епеп ипсі сіеп ВгіеГеп зеіпег 2еіІ&епоз-
зеп. Аіз НапсізскгіЛ: ^есігискі. 1855.—В0В0ТНЕА ѴОХ 8СНЬЕ(хЕЬ, &еЪ. Мепсіеі-
зокп ипсі сіегеп 8окпе Іок. ипсі Ркіі. Ѵеіі, кз^И- ѵ. Р а і с к, Маіпг, 1881.
Общія пособія. Н. Неіпе. Віе готапіізске Зскиіе, 1836.—УѴ. ВіІІЪеу.
ЬеЪеп Зскіеіегтаскегз I, Вегііп, 1870.—В. Наут. Віе готапіізске Зскиіе. Еіп Веі-
Іга& гиг Сезскіскіе сіез сіеиізскеп Сэізіез. Вегііп, 1870.—Н. Неііпег. Віе готапіізске
Зскиіе іп ікгет 2изаттепкап&е тіі Соеіке ипд ЗскШег. Вгаипзскѵѵеі^, 1850.—
О. Г. ^Ѵаігеі. Веиізске Ротапіік. Еіпе Зкігге (Аиз Ыаіиг ипсі Сеізіезѵгеіі, Всі. 232),
2—3 АиЛ. Ьеіргі^, 1912.—Віссагйа НисЬ. Віе Ротапіік. I. Війіегеіі сіег Ротап-
іік, 3 АиЛ. Ьеіргі^, 1908, II Аизкгеііип^ ипсі ѴегГаІІ сіег Ротапіік, 2 АиЛ. Ьеіргі^
1908.—А. ЕагіпеШ. II Ротапіісізто іп Сегтапіа, Вагі, 1911.—С. Вгапбез. Віе Наирі-
зігбтип^еп сіег Ьіііегаіиг сіез 19 }акгкипсіегІз, Всі.II.Віеготапіізске Зскиіе іп Веиізск-
іапсі 1897.—М. Лоаскіті. Віе Ѵ/е11апзскаиип& сіег беиізскеп Ротапіік, }епа ипсі
Ьеіргі^, 1905.—М. ІоасЫті-Ве&е Віе сіеиізскеп Зкакезреаге-РгоЫете іт XVIII
}акгкипсіегІ ипсі іт 2еіІа11ег сіег Ротапіік, Ьеіргі^, 1907.—Н. РѳігісЬ. Вгеі Карі-
Іеі ѵот готапіізскеп 8іі1, Ьеіргі^, 1878—Е. КігсЬег. Ркііозоркіе сіег Ротапіік.
Аиз сіет Ыаскіазз кз^§., }епа, 1906.—Н. Лзсінѵігиі. Віе еікізскеп Ыеиегип^еп сіег
Егйкготапіік, Вегп, 1902.—К. Лоёі. ІЧіеІгзске ипсі сііе Ротапіік, }епа и. Сеіргі^,
1905.—Хоаск. Зскеіііп^ ипсі сііе Ркііозоркіе сіег Ротапіік, 2 Всіе, Вегііп, 1859.—
Ь. 2иг1іп(іеп. Оэсіапкеп Ріаіоз іп сіег сіеиізскеп Ротапіік, Ёеіргі^, 1910.—В. ІІп^ег.
Натапп ипсі сііе Аиікіагип^. Зіисііеп гиг Ѵог&езскіскіе сіез готапіізскеп Сеізіез,
}епа, 1911.—О. Г. ѴѴаІгеІ. Ѵот Сэізіезіекеп сіез 18 ипсі 19 }акгкипсіегІз, Ьеіргі^,
1911.—I. Міпог. Кіаззікег ипсі Ротапіікег. Соеіке-]акгкиск X (1889).—О. ЛѴаІгеІ.
Соеіке ипсі сііе Ротапіік. ЗскгіНеп сіег СоеІке-СезеІІзскаН XIII—XIV (1899).—
К. АП. Зскіііег ипсі сііе Вгіісіег Зскіе^еі, Ѵ/еітаг, 1904.—Н. КеЬгкогп. Неіпзе ипсі
зеіп ЕіпЛизз аиі сііе Ротапіік, Візз. Сбіііп&еп, 1904.—Ейегкеітег. ]. Вбкте ипсі
сііе Ротапіік, НеісіеІЬег^, 1904.—-А. Роеіхзсіі. Зіисііеп гиг (гйкготапіізскеп Роіііік
ипсі СезскіскІзаиЛаззип^. Візз. Ьеіргі^, 1907.—Е. 8ігісЬ. Віе Муікоіо&іе іп сіег сіеиі-
зскеп Ьіііегаіиг ѵоп Кіорзіоск Ьіз Ѵ/а^пег, 1910.—I. Кбгпег. кіікеіип^епіогзскип^еп
сіег сіеиізскеп Ротапіік, 1911.—К. Вепх. Віе Магскепбіскіип^ сіег Ротапіікег, 1908.—
А. 8сЬіег. Віе Ьіеке іп сіег Егйкготапіік, Магкиг^, 1913.—I. О. Воппег. Вег Еіп-
Лизз Ѵ/іІкеІт Меізіегз аи( сіеп Ротап сіег Ротапіікег, Неізіп&іогз, 1893.
Отдѣльные романтики. А. В. Шлегель. О. Г. ^Ѵаігеі. Веиізске
НаІіопаІ-ЬіНегаІиг. кз§§. ѵоп I. Кйгзскпег, Всі. 143, Еіпіеііип^.—АП^етеіпе сіеиізске
Віо&гаркіе, Всі. 31.—I. Міпог. 2еіІзскгіК Кіг сііе бзіеггеіскізскеп Сутпазіеп, 1887.—
РісЫоз. Віе Азіііеіік А. V/. ѵоп ЗсЫе^еІз, Вегііп, 1894.—М. Вегпауз. 2иг Епізіе-
Ьип^з^езскісЫе сіез ЗсЫе^еІзскеп Зкакезреаге, Ьеіргі^, 1872.
Ф. Шлегель. ЛѴаІгеІ. Веиізске Наііопаі-Ьіііегаіиг см. выше.—I. Воиде.
Егёіёгіс ЗсЫе^еІ еі Іа ^епёзе сіи готапіізте аііетапсі (1791—1797), Рагіз, 1904.—
Его же. Егіаиіегип^еп ги Егіесігіск ЗсЫе^еІз Ьисіпбе, Наііе, 1905.—КоЫзЙог-
Ісг. Ег. ЗсЫе^еІз АЪкапсіІип^ йЪег сіаз Зіисііит сіег ^гіескізскеп Роезіе. Рго^г. Ргге-
тузі, 1896.
Шлейермахеръ. ВіІІЬеу, см. выше.—Кігп. ЗсЫеіегтасЪег ипсі сііе Ро-
тапіік, Вазеі, 1895.
Каролина. ѴѴ. 8сЬегег. Ѵогіга^е ипсі Аиізаіге, 1874.
Доротея. Е. ВеіЬеІ. В. ЗоЫе^еІ аіз ЗокгИізІеІІегіп іт 2изаттепкап^ тіі
сіег готапіізскеп Зскиіе, Вегііп, 1905.
Тикъ. I. Міпог. Веиізске Ыаііопаі-Еіііегаіиг. кз^. ѵ. І.Кйгзскпег, Всі. 144,
1 Еіпіеііип^.—В. Корке. Ь. Тіеск. Егіппегип^еп аиз бет ЬеЬеп сіез Віскіегз паск
беззеп типсіііскеп ипсі зскгіШіскеп Міііеііип^еп, 2 Всіе, Ьеіргі^, 1855.—Н. Егіезеп.
Ь. Тіеск, Егіппегип^еп, 2 Всіе, Ѵ/іеп, 1871.—ВапШ. Ь. Тіескз Сепоѵеѵа аіз го-
тапіізске Віскіип^ Ьеігаскіеі, Сгаг, 1899.—^Ѵ. Меіззпег. Ь. Тіескз Ьугік, Візз. Вег-
ііп, 1902.—ѴѴ. 81еіпегі. Ваз ЕагЪепетрЛпсіеп Ь. Тіескз, Візз. 1907.—(х. Вапіоп.
Тке паіиге-зепзе іп Іке чѵгіііп^з оі Ь. Тіеск, Візз. СоІитЬіа Опіѵегз. 1907.
Вакенродеръ. Р. Коісіѳтѵеу. Ѵ/аскёпгосіег ипсі зеіп ЕіпЛизз аи( Тіеск,
Візз. Ьеіргі^, 1904.
— 332 —
Новалисъ. ѴѴ. ВіІіЬеу Ыоѵаііз. Ргеиззізске }акгЬйскег XV (1865), пере-
печатано въ его ЕгІеЬпіз ипсі Ьіскіип^, 1907.—Віп&. Ыоѵаііз, еіпе Ьіо^гарЪізсЪе
Скагакіегізіік. НатЬиг^ и. Ьеірхі^, 1893.—8сЬиЪагі, Ыоѵаііз ЬеЬеп, Віскіеп ипсі
Ьепкеп, Сйіегзіок, 1887.—Е. НеіІЬогп, Ыоѵаііз, сіег Ротапіікег, Вегііп, 1901.—
Е. 8реп1ё. Ыоѵаііз, еззаі зиг Гісіёаіізте готапііцие еп АПета&пе, Рагіз, 1904.—Е. Егі-
йеіі. Ыоѵаііз аіз РЫІозорЪ, МипсЪеп, 1904.—Н. 8ітоп. Ьег та^ізске Ісіеаіізтиз.
Зіисііеп хиг РЪіІозорЪіе сіез Ыоѵаііз, НеісіеІЬег^, 1906.—Еогііаде. Зескз рЪіІозоркізске
Ѵогіга^е, }епа, 1872, стр. 75 и слѣд. (объ отношеніи Новалиса къ Фихте).—НиЬег.
Зіисііеп хи Ыоѵаііз, Еиркогіоп, 1899, 4-іез Ег^апхип^зкеіі.—Н. Веіасгоіх. Ыоѵаііз.
Ьа (огшаііоп сіе Гісіёаіізте та^іцие. Реѵие сіе Меіаркузідие еі сіе Могаі, Магз, 1903.—
Си Ваиг. Ыоѵаііз аіз геіі^іозег Віскіег. Ьеірхі^, 1877.—ВоіЬе. Ыоѵаііз аіз геіі&іозег
Біскіег (Сезаттеііе Ѵогіга&е, ЕІЬеНеІсі, 1886, р. 64 зз.).—В. Виззе. Ыоѵаііз Ьугік,
Орреіп, 1898.—В. ѴѴогпег. ЫоѵаІіз’Нутпеп ап гііе Ыаскі ипсі ^еізііісііе Ьіесіег, Мііп-
сЬеп, 1885.—ѴѴ. Маеіегііпск. Ьез сіізсіріез а Заіз еі Іез (га^тепіз сіе Ыоѵаііз, ігасіиііз
еі ргёсёсіёз сі’ипе іпігосіисііоп, Вгихеііез, 1895.—Е го же. Ье Тгёзог сіез НитЫез
(Ыоѵаііз). Рагіз.—ѴѴ. ОІзЬаизеп. РгіесігісЪ ѵоп НагсіепЬег^з (Ыоѵаііз). Вехіекип^еп
хиг Ыаіигѵпззепзскаіі зеіпег 2еіі, Ьізз. Ьеірхі^, 1905
ГЛАВА VI.
ПАТРІОТИЧЕСКАЯ ПОЭЗІЯ НАПОЛЕОНОВСКОЙ ЭПОХИ
ВЪ ГЕРМАНІИ И ВО ФРАНЦІИ.
Прив.-доц. К. Ѳ. Тіандера.
Послѣ Тильзитскаго мира 1807 г. французская армія была расквар-
тирована по нѣмецкимъ городамъ и селамъ. Мѣстная жизнь подчинилась
командѣ побѣдителя. Деньги шли на уплату все возрастающихъ кон-
трибуцій, добро расхищалось, запасы пожирались. Континентальная
система остановила торговлю. Заводы стали. Гнетъ наполеоновскаго
ига отразился на всемъ, вплоть до мелочей повседневной жизни. Вмѣ-
сто кофе, жены пьютъ желудевый наваръ, а мужья набиваютъ трубки
листьями бѣлокопытника.
Въ это время полнѣйшаго униженія Германіи, когда народъ былъ
скованъ безмятежнымъ безмолвіемъ, раздался голосъ Фихте. За без-
божье онъ былъ лишенъ профессуры въ Іенѣ въ 1798 г. и нашелъ пріютъ
въ Пруссіи, гдѣ терпимость Фридриха II еще не угасла. Зимою 1807—8 г.
Фихте въ Берлинѣ произнесъ свои знаменитыя «Рѣчи къ нѣмецкой на-
ціи». По улицамъ раздавалась дробь вражескихъ барабановъ, вездѣ
шмыгали французскіе шпіоны, но Фихте громко и пламенно взывалъ
къ національному чувству, требуя мужества и жертвъ для низверженія
чужеземнаго ига. «Никакой человѣкъ, — говорилъ онъ,—ни Богъ, ни-
какое лежащее въ предѣлахъ возможности событіе не могутъ помочь
намъ, мы сами должны помочь себѣ, если хотимъ, чтобы намъ помогли
другіе».
— 334 —
Какъ бы въ отвѣтъ на этотъ призывъ просвѣщенные дѣятели, какъ
Штейнъ, Шарнгорстъ, Гнейзенау и др., приступаютъ къ обновленію
общественнаго строя Пруссіи. Уничтоженіе крѣпостничества, введеніе
городского самоуправленія, отмѣна сословныхъ привилегій—всѣ по-
добныя реформы подняли настроеніе и сплотили населеніе въ единую
націю. Въ Берлинѣ, благодаря стараніямъ Вильгельма Гумбольдта,
былъ открытъ университетъ съ такими выдающимися силами, какъ
Фихте, Савиньи и др. Въ Кёнигсбергѣ возникъ первый союзъ патріо-
товъ «Тугендбундъ», но вскорѣ по требованію французовъ былъ за-
крытъ. Штейнъ и Шарнгорстъ получили отставку. Гнейзенау уѣхалъ
въ Англію.
Заглавная страница перваго из-
данія «Пѣсенъ для нѣмцевъ» Э. М.
Арндта.
Отдѣльные смѣльчаки —
Гоферъ въ Тиролѣ, Дёрн-
бергъ въ Гессенѣ, Шилль
въ Пруссіи, — рѣшаются на
отчаянные поступки, одержи-
ваютъ частичныя побѣды и
платятъ головой за свою
дерзость. Ихъ геройскіе по-
двиги врѣзываются въ память
народа, и имена ихъ окру-
жаются ореоломъ мучениче-
ства.
Два крупныхъ разочаро-
ванія пришлось пережить
тогдашнему поколѣнію.
Сперва надежда жила воен-
ными приготовленіями Ав-
стріи, но увы! — битва при
Ваграмѣ разсѣяла ее вполнѣ.
Потомъ разнеслась вѣсть,
что Наполеонъ готовится къ
войнѣ съ Россіей. Казалось
бы, моментъ для возстанія
удобный. Но слабосильный
король Пруссіи вмѣсто этого
еще отдаетъ половину своего
войска въ составъ Великой
арміи. Патріотически на-
строенные прусскіе офицеры
подаютъ въ отставку и от-
правляются въ Россію сражаться противъ Наполеона, а Клейстъ
кончаетъ жизнь самоубійствомъ.
Но на ряду съ надрывами отчаянія со всѣхъ концовъ Германіи на-
чинаютъ раздаваться голоса протеста, и вслѣдъ за словомъ не заставляетъ
ждать себя и дѣло.
— 335 —
Эрнстъ-Морицъ Арндтъ.
Вотъ Фридрихъ-Людвигъ Янъ (]аНп) еще въ 1800 г., будучи сту-
дентомъ богословія въ Галле, написалъ трактатъ «О возбужденіи па-
тріотизма», а теперь пріѣхалъ въ Берлинъ осуществить свои идеи. Въ
1810 г. имъ была выпущена книга «Нѣмецкая народность», развивавшая
идею единой сильной Германіи. Годъ спустя Янъ открылъ первую школу
гимнастики въ Берлинѣ и, когда его ученики собирались на пригород-
номъ полѣ «сііе НазепНаісіе», тамъ, кромѣ физическаго оздоровленія,
ихъ ждала и пламенная патріотическая рѣчь учителя. Примѣръ Яна
обратилъ всеобщее внима-
ніе на важность физиче-
скаго воспитанія. Гимна-
стическія общества возни-
кали повсюду, гдѣ стека-
лась академическая моло-
дежь. Уже въ 1805 г. Ар-
нимъ, въ статьѣ «о народ-
ныхъ пѣсняхъ» писалъ, что
близится время, когда
скучное дотолѣ военное
упражненіе станетъ радо-
стью и честью и первымъ
среди общественныхъ игръ.
Въ 1808 г. Фукэ требовалъ
учрежденія народнагоопол-
ченія въ «Бесѣдѣ двухъ
прусскихъ дворянъ». Янъ
поставилъ эту идею на
практическую почву, воз-
будивъ общественную само-
дѣятельность^ Шарнгорстъ
облекъ ее въ законъ о всеобщей воинской повинности.
Другой популярный дѣятель этой эпохи былъ Эрнстъ-Морицъ
Арндтъ (1769—1860), уроженецъ сстрова Рюгена и бывшій слуша-
тель Фихте въ Іенѣ. Познакомившись съ чужими краями—Венгріей,
Австріей, сѣверной Италіей и Франціей, Арндтъ излилъ «свое нѣмец-
кое сердце» въ статьѣ «Германія и Европа». Съ 1800 г. Арндтъ посе-
лился въ Грейфсвальдѣ въ качествѣ приватъ-доцента исторіи. Когда же
въ 1805 г. «галльскій пѣтухъ прокукурекалъ свою викторію на разва-
линахъ поруганнаго германскаго величія» Арндтъ выпустилъ первую
часть своего труда «Духъ времени», преисполненную рѣзкихъ нападокъ
противъ Наполеона. Послѣ казни книготорговца Пальма, Арндтъ
предпочелъ удалиться въ Стокгольмъ, гдѣ жилъ до низверженія Гу-
става IV въ 1809 г. Годъ спустя онъ вновь появляется въ Германіи
подъ видомъ учителя Альманна и всѣми средствами пропагандируетъ
необходимость возстанія. Самымъ сильнымъ средствомъ оказались его
пѣсни, облетѣвшія страну, какъ пламя степного пожара. У всѣхъ на-
устахъ была его «Пѣснь о Шиллѣ»:
— 336 —
Безстрашный скакалъ изъ Берлина герой,
Шестьсотъ съ нимъ отправилось всадниковъ въ бой,
У всадниковъ бьются отважно сердца,
И жаждутъ всѣ крови француза-врага.
Былъ конный отрядъ ужъ къ походу готовъ,
Отправилась тысяча храбрыхъ стрѣлковъ;
Да здравствуетъ каждый удачный прицѣлъ,
Коль пулей пронзенный французъ поблѣднѣлъ 1
Такъ Шилль, этотъ славный, безстрашный герой,
Въ неравный вступаетъ съ французами бой;
Не шлетъ императоръ его, ни король,
Отечество шлетъ и свободы пароль 1
Автору такихъ стиховъ, конечно, было небезопасно остаться
въ Германіи, и, по приглашенію опальнаго Штейна, находящагося тогда
въ Петербургѣ, Арндтъ пріѣхалъ сюда же.
Но отдаленность автора нисколько не мѣшала пропагандѣ. Напро-
тивъ, теперь онъ еще смѣлѣе и откровеннѣе высказываетъ свои планы.
Изъ всѣхъ его брошюръ наиболѣе интересныя «Катехизисъ для нѣмец-
каго воина и ополченца, гдѣ поясняется, какимъ долженъ быть христіан-
скій ополченецъ и какъ онъ съ Богомъ долженъ отправиться въ бой»
и «Что такое народное ополченіе и народная оборона?» Въ этихъ бро-
шюрахъ излагался планъ организаціи народной самопомощи, и вмѣстѣ
съ тѣмъ этому движенію сообщался религіозный оттѣнокъ. Въ унисонъ
съ брошюрами прозвучала и «Отечественная пѣснь» Арндта, начина-
ющаяся популярными стихами:
•Господь желѣзо вѣдь создалъ,
На благо угнетенныхъ,
Копье и мечъ людямъ Онъ далъ
Въ защиту оскорбленныхъ.
Отвагу въ грудь Онъ имъ вложилъ
И ярость вольной рѣчи,
Чтобъ до послѣднихъ жизни силъ
Держались въ смертной сѣчи.
30 декабря 1812 г. въ Вѣнѣ была поставлена трагедія «Црини»,
вызвавшая бурю восторга, вылившагося въ громкую патріотическую
манифестацію. Она принадлежала перу 22-лѣтняго автора, Карла-Тео-
дора Кёрнера. 23 сентября 1791 г. въ Дрезденѣ родился поэтъ, кото-
рому суждено было воплотить въ жизни роль юноши идеалиста, изоб-
раженнаго Шиллеромъ полнѣе всего въ Максѣ Пикколомини. И не
мудренно—въ домѣ его родителей жилъ Шиллеръ (1785—1789 гг.), заду-
мавшій здѣсь своего «Валленштейна». Отецъ, служа въ консисторіи,
былъ другомъ и благодѣтелемъ поэта. Съ дѣтства, слѣдовательно, Кернеръ
дышалъ атмосферой, пропитанной культомъ Шиллера. Разумѣется,
Кёрнеръ сталъ писать стихи на отвлеченныя темы въ духѣ Шиллера—
«Сила красоты», «Амуръ и его спутники» и др. Въ первомъ его сборникѣ
«Почки» 1810 г., встрѣчаемъ также два стихотворенія, отражающія лич-
ныя впечатлѣнія Кёрнера — «Жизнь рудокоповъ» и «Борьба духовъ съ
рудокопомъ».
Т. Кернеръ (Тк. Кбгпег).

— 337 —
Дѣло въ томъ, что Кернеръ избралъ своей спеціальностью горно-
вѣдѣніе и учился въ Фрейбургѣ, 1808—1810 гг. Потомъ онъ продолжалъ
свои занятія въ Лейпцигѣ, но здѣсь до того увлекся чисто студен-
ческими дрязгами, что, будучи предсѣдателемъ корпораціи «Турингія»,
сперва навлекъ на себя наказаніе въ видѣ 8-дневнаго ареста, а затѣмъ
послѣ дуэли долженъ былъ оставить Лейпцигъ и университетскія за-
нятія. Осенью
1811 г. Кернеръ
пріѣзжаетъ въ
Вѣну, гдѣ осо-
бенно радуш-
ный пріемъ ему
оказываетъ
Ви л ь гел ьмъ
Гумбольдтъ и
Ви л ьгельмъ
Шлегель. Тутъ
у Кёрнера воз-
никаетъ мысль
писать д л*я
сцены, и въ
январѣ уже его
первыя двѣ ко-
медіи «Невѣста»
и «Зеленое до-
мино» приняты
къ постановкѣ
въ Гофбургъ-
театрѣ. На ге-
неральной ре-
петиціи Кёр-
неръ впервые
увидѣлъ актри-
су Антонію
Адамбергеръ, и
въ маѣ она бы-
ла его невѣстой.
Но въ томъ же
январѣ 1812 г.,
когда жизнь его
вошла въ опре-
Факсимиле первой страницы «Пѣсни меча».
Изъ Музея Кёрнера, въ Дрезденѣ.
дѣленную колею и открывала передъ нимъ блестящую карьеру дра-
матурга, Кёрнеръ обнаружилъ тревогу по поводу политическихъ
событій своей родины. Уже раньше онъ воспѣлъ смерть Андреаса
Гофера, а теперь писалъ своему отцу: «Какъ много говорятъ о жер-
твѣ ради свободы и прячутся за печкой! Я сознаю, что не отъ меня
Исторія западной литературы.
22
— 338 —
зависитъ исходъ дѣла, но если каждый такъ будетъ думать, то цѣлое
должно погибнуть. Можетъ быть, мнѣ скажутъ, что я предназначенъ
для чего-нибудь лучшаго, но нѣтъ лучшей цѣли, какъ бороться и уме-
реть за то, что признаешь высшимъ добромъ въ жизни...»
Хотя Кернеръ и написалъ теперь два разсказа—«Скала Ганса Рей-
линга», переложеніе богемскаго народнаго преданія, и «Арфа», въ
мистическомъ духѣ Гофмана—главное его занятіе это сочиненіе театраль-
ныхъ пьесъ: драмы «Тони» на сюжетъ, заимствованный изъ новеллы
Клейста «Обрученіе въ Санъ-Доминго», драмы «Гедвига, невѣста раз-
бойниковъ», трагедій «Розамунда», на сюжетъ англійской народной бал-
лады, и «Црини» и комедій «Ночной стражъ», «Братъ изъ Бремена», «Гу-
вернантка» и др. Все это творчество явилось плодомъ 1812 г., и наиболѣе
зрѣлое произведеніе изъ всѣхъ «Црини».
На геройскій образъ Црини, этого Леонида Венгріи, вниманіе Кёр-
нера было обращено венгерскимъ поэтомъ Кисфалуди, жившимъ тогда
въ Вѣнѣ. Дважды этотъ сюжетъ уже появлялся на австрійской сценѣ
въ трагедіяхъ Клеменса Верта въ 1790 г. и Іогана Пюркера въ 1810 г.,
но только Кернеру удалось извлечь изъ него весь нервъ драматиче-
ской жизни. Всего три недѣли потребовалось, чтобы написать эту тра-
гедію—до того она захватила воображеніе поэта. Настроеніе, проры-
вавшееся впервые въ цитированномъ письмѣ отъ 2 января 1812 г. къ
отцу, вылилось могучимъ паѳосомъ въ рѣчахъ венгерскихъ героевъ пьесы.
Аллегоризмъ, просвѣчивающій въ драмахъ Клейста, бросается въ глаза
и у Кернера. «Турецкій императоръ» Солиманъ Великій, напавшій на
Австрію, конечно, Наполеонъ. Црини—идеалъ національнаго героя,
рисовавшійся тогдашнему поколѣнію. Юрановичъ, переживающій ду-
шевную борьбу молодой любви съ воинской честью,—самъ Кернеръ.
Въ этой аллегоріи заключался главный интересъ пьесы для того вре-
мени. Напряженіе зрительнаго зала достигало высшей степени, когда
Црини обращался къ своимъ воинамъ съ послѣднимъ воззваніемъ:
Намъ надо умереть!
О сдачѣ думать недостойно всѣмъ,
Кто любитъ императора и честь.
Я ваши мысли знаю, такъ умремъ!
Идемъ, зовутъ насъ вражьи барабаны!
Иль намъ сгорѣть? иль съ голоду погибнуть?
Нѣтъ, ьТы умремъ, какъ мужамъ подобаетъ!
Сверкните злостнымъ взглядомъ на врага,
Боритесь насмерть, вражью жизнь возьмите
Въ уплату за остатокъ вашей крови!
Герой ложится лишь надъ грудой труповъ,
Имъ принесенныхъ въ жертву грозной смерти.
Кто клятву воина, какъ мы, исполнилъ,
И палъ за вѣру и свою отчизну,
Тотъ въ памяти народа будетъ жить
И вѣчное блаженство обрѣтетъ,
Узритъ величіе онъ Бога!
— 339 —
Дѣйствіе трагедіи происходитъ въ 1566 г. Султанъ Солиманъ II
предпринялъ походъ противъ Австріи, но задержался у венгерской крѣ-
пости Сигетъ, находящейся подъ командой графа Црини. Хотя въ распо-
ряженіи послѣдняго всего 1800 человѣкъ пѣхоты и полтысячи всад-
никовъ, но крѣпость оказываетъ многочисленному турецкому войску
геройское сопротивленіе. Одинъ изъ наиболѣе воодушевленныхъ бой-
цовъ,—Юрановичъ,—за свои подвиги получаетъ отъ Црини согласіе на
бракъ съ его дочерью. Но осажденнымъ приходится плохо! Уже необходимо
жертвовать новымъ городомъ, предавъ его пламени, и отступать за уцѣ-
лѣвшія еще стѣны стараго. Черезъ нѣсколько дней та же участь по*
стигаетъ старый городъ, и Црини со своимъ отрядомъ запирается въ
замкѣ. Нечего и думать о томъ, чтобы замокъ долго могъ противостоять
напору враговъ. Тогда Црини предпринимаетъ отчаянную вылазку и
погибаетъ намосту, соединяющемъ замокъ съ городомъ. За нимъ падаетъ
Юрановичъ, убившій раньше свою невѣсту, по ея просьбѣ, чтобы она
не доставалась въ руки врагамъ. Турки врываются въ замокъ, но въ
этотъ моментъ жена Црини бросаетъ горящій факелъ въ пороховой
погребъ, раздается оглушительный взрывъ, и развалины замка рушатся
на головы враговъ. Этимъ взрывомъ и кончается пьеса Кёрнера.
Трагедія «Црини» свидѣтельствуетъ о сильномъ вліяніи Шиллера
на автора. Декламаторскій тонъ рѣчей, идеальные порывы Црини и его
окружающихъ, эпическіе монологи, постепенное усиленіе драматиче-
скаго напряженія—-все это пріемы, позаимствованные у Шиллера. Сул-
танъ Солиманъ наиболѣе сложный характеръ трагедіи: въ немъ можно
узнать черты короля Филиппа II изъ «Донъ-Карлоса» и «Валленштейна»,
а нѣкоторые штрихи намекаютъ непосредственно на Наполеона. Его
презрѣніе къ людямъ—'Пушечному мясу, его вспыльчивость, его отрица-
ніе преградъ невозможному, его необъятная армія, его походъ противъ
Австріи,—все это должно было живо напомнить зрителямъ Наполеона.
Наконецъ, Юрановичъ и Елена повтореніе аналогичныхъ персонажей
изъ Шиллера—-Макса Пикколомини и Теклы Валленштейнъ.
Несмотря на эту зависимость отъ Шиллера, нельзя не поставить
Кернеру въ заслугу—умѣлое распредѣленіе фактическаго матеріала,
энергичное веденіе дѣйствія, яркую характеристику, искренній тонъ
и воплощеніе патріотическаго энтузіазма въ лицѣ Црини и его окру-
жающихъ. Благодаря этимъ достоинствамъ, «Црини» пережилъ свой
-актуальный интересъ въ началѣ XIX вѣка и еще донынѣ продолжаетъ
оставаться любимымъ чтеніемъ нѣмецкаго юношества.
Успѣхъ «Црини» доставилъ Кернеру должность драматурга при
Гофбургъ-театрѣ съ 1500 гульденами ежегоднаго жалованья. Но въ
1813 г. онъ успѣлъ написать только одноактную драму: «Іозефъ Гей-
дерихъ, или вѣрность». Содержаніе ея касается эпизода изъ похода ав-
стрійцевъ противъ Италіи въ 1800 г., и герой—Гейдерихъ—лейтенантъ
австрійской арміи, раненый насмерть въ бою. Пьеса—патріотическая
манифестація и, въ концѣ концовъ, еще сильнѣе, чѣмъ «Црини», пере-
даетъ охватившее автора воинственное настроеніе, потому что сюжетъ
22*
— 340 —
современный. Умирающій герой обращается къ окружающимъ со сло-
вами: «О если бъ я теперь могъ стоять передъ всѣми молодыми и вѣр-
ными сынами своего народа и, собравшись съ послѣдними силами угасаю-
щей жизни, крикнуть имъ громовымъ голосомъ: Сладко умереть за оте-
чество! Смерть не страшна, когда обвиваетъ блѣднѣющее чело кровавыми
лаврами!.. Оставьте немедля отца и мать, жену и дѣтей, друзей и воз-
любленную! Оттолкните ихъ, если они пожелаютъ удержать васъ! Пер-
вое мѣсто въ вашемъ сердцѣ должно занять отечество!..»
К. Т. Кёрнеръ 25 а в г. 1813 г. въ мѣстечкѣ Готтесгабе, въ Мек-
ленбургѣ наканунѣ своейсмерти.
(Кёрнеръ за роялью. Направо на диванѣ А. фонъ-Лютцовъ).
То, что нашло столь яркое выраженіе въ стихахъ и образахъ поэ-
товъ, проповѣдывалось и другими лицами въ менѣе сильныхъ словахъ,
но не съ меньшимъ одушевленіемъ. Каждый вліялъ въ одинаковомъ
направленіи въ своемъ кругу, отстаивая необходимость вооруженнаго
возстанія. Норвежецъ, профессоръ Генрикъ Стеффенсъ, разжигалъ сво-
ими пламенными лекціями университетскую молодежь въ Бреславлѣ.
Въ другомъ концѣ Германіи—въ Гамбургѣ—добрые бюргеры затѣяли за-
говоръ, и сквозь цѣпь французскихъ патрулей книгопродавецъ Пертесъ
ѣдетъ просить герцога Ольденбургскаго взять на себя предводительство.
Въ то время, какъ въ странѣ велась усиленная агитація противъ
Наполеона, взоры были обращены въ сердце Россіи—вслѣдъ за Непо-
бѣдимой арміей. Около почтовыхъ станцій всегда копошилось много
народа и съ лихорадочнымъ нетерпѣніемъ ловило малѣйшее извѣстіе,


— 341
2 е р с г цпь © ф го е г И
ѵсп
ХфеоЪог ЗѴбгпег
чтобы отнести его домой къ односельчанамъ. Такъ, слухи съ театра войны
проникали въ отдаленнѣйшіе углы Германіи. Съ наступленіемъ новаго
1813 года ни для кого не было тайной, что французы отступаютъ. По-
жаръ Москвы былъ у всѣхъ на устахъ. Правда, газеты возвѣщали, что
императоръ благополучно прибылъ въ Парижъ и присутствовалъ на
представленіи оперы «Освобожденный Іерусалимъ», что готовится но-
вый походъ и ожидается возвращеніе арміи. И армія возвратилась.
Тихими толпами. Безъ барабаннаго боя и звука трубъ. Въ рубищахъ,
попонахъ, тулупахъ, кошачьихъ и собачьихъ шкурахъ, крестьянскихъ
юбкахъ. Не было генераловъ, не было офицеровъ—русская зима всѣхъ
сравняла. Войдя въ домъ, они сейчасъ же жались къ печкѣ. Стужа,
пронявъ ихъ до мозга костей, овладѣла также ихъ воображеніемъ. И
какъ они ѣли! Все что попало—и падаль, и воронъ, и отбросы. Лаком-
ствомъ считалась конина.
Уличные мальчишки бѣгали
за ними, припѣвая: «Рыцарь
безъ меча, — всадникъ безъ
коня, бѣглый безъ лаптей,—
бѣгай, хоть ни ѣшь, ни пей!
Вотъ какъ Богъ васъ пора-
зилъ,—ни людей, ни коней не
щадилъ!» — Вдругъ раздается
крикъ: «казаки!», и жалкіе
остатки Непобѣдимой арміи,
уже надѣявшіеся было на
пріютъ и отдыхъ, въ какомъ-
то паническомъ страхѣ спѣ-
шили дальше.
Казаки были, конечно,
въ особомъ фаворѣ. Ихъ
ждали съ нетерпѣніемъ. По-
явленію ихъ предшествовали
разсказы объ ихъ дикости и
воинственности, о быстротѣ
ихъ лошадей, объ ихъ длин-
ныхъ пикахъ и турецкихъ
сабляхъ. Вездѣ для ихъ уго-
Заглавная страница перваго изда-
щенія ГОТОВИЛИСЬ запасы ВОД- н і я «Л и р ы и меча» К. Т. К ё р н е р а.
ки, кислой капусты и селе-
докъ. Вообще, все русское было въ модѣ. Описанія Россіи и рус-
скаго народа продавались нарасхватъ. Въ Берлинѣ пожаръ Москвы
показывался въ діорамѣ. 4 марта 1813 г. первый отрядъ русской
конницы подъ командой «господина фонъ-Чернышева», какъ писали
берлинскія газеты, въѣхалъ въ прусскую столицу.
Часъ свободы пробилъ. Университетскія лекціи прекратились, и
студенты спѣшили образовать добровольные отряды. Къ нимъ присоеди-
вйціде пфтДрде, ѵоп ічт 35ага Ь«.2)іфсеге ѵпаіи
ра(г<се ЗиедаЬс.
ЭДгИп, і^іД.
Зп Ь«г о!аі(ф<п
— 342 —
нялись и старшіе классы гимназій. Корифеи науки, Савиньи и Эйхгорнъ».
работали въ комитетѣ народнаго ополченія. Одинъ изъ отрядовъ насчи-
тывалъ среди рядовыхъ ополченцевъ такія имена, какъ Фихте и Шлейер-
махеръ. Пасторы снимали свои мантіи и поступали въ ополченіе; дѣ-
вицы срѣзали свои волосы и вырученныя за нихъ деньги отдавали въ
военную кассу. Жены, отъ придворныхъ дамъ до бюргерскихъ хозяекъ,
организовали лазареты. Въ Берлинѣ санитарнымъ дѣломъ завѣдывали,
между прочимъ, Рахиль Левинъ и г-жа Фихте. Послѣдняя во время
работы заболѣла нервной горячкой, сообщившейся и ея мужу. Оба скон-
чались жертвами долга.
Бреславль былъ сборнымъ пунктомъ наиболѣе восторженныхъ до-
бровольцевъ— такъ называемыхъ Лютцовскихъ охотниковъ. Сюда
стекались представители интеллигенціи со всѣхъ кон’цовъ Германіи.
Ихъ затѣѣ покровительствовалъ Янъ и снарядилъ изъ своихъ учениковъ
особый отрядъ. Во главѣ стоялъ старый вояка—майоръ Лютцовъ, уча-
ствовавшій въ бояхъ противъ Наполеона въ 1806—7 г. и въ возстаніи
Шилля и неоднократно раненый.
10-го марта Кернеръ писалъ своему отцу: «Никакая жертва не мо-
жетъ быть слишкомъ большой за величайшее добро человѣка—за сво-
боду своего народа». 15-го марта онъ простился со своей невѣстой, а
19-го записался въ Лютцовскій отрядъ. Выступленіе въ походъ озна-
меновано стихотворнымъ воззваніемъ Кернера:
Вставай, народъ 1 Дымятся ужъ сигналы,
Свободы лучъ къ намъ съ сѣвера проникъ...
Здѣсь имѣются и характерныя слова:
То не война—правительствъ разныхъ мѣра,—
Крестовый то походъ, святая то война!
Нравъ, право, добродѣтель, совѣсть, вѣра
Оскорблены злодѣйствомъ изувѣра;
Чтобъ ихъ спасти, свобода намъ нужна!
Черезъ мѣсяцъ появилась пѣснь о «Дикой охотѣ» Лютцова, которая
затѣмъ не сходила у всѣхъ съ устъ.
Что блещетъ на солнцѣ у лѣса вдали?
Все ближе и ближе несется;
Вотъ, въ мрачныхъ рядахъ прискакали они,
И трубы звучатъ отъ зари до зари
Отъ страха душа содрогнется.
Хотите же знать этихъ черныхъ солдатъ?
То Лютцова дикій отважный отрядъ.
Въ іюнѣ было заключено перемиріе, но все же французы напали
на отрядъ Лютцова и убили 300 слишкомъ человѣкъ. Кёрнеръ, будучи
адъютантомъ Лютцова, былъ отправленъ къ генералу Фурнье за объ-
ясненіемъ, но также подвергся предательскому нападенію. Только бы-
строта коня спасла его. Онъ получилъ три сабельныхъ удара въ голову.
Думая, что пораненіе его смертельно, Кёрнеръ написалъ стихи «Про-
щаніе съ жизнью»:
— 343
Дрожатъ уста, блѣднѣя, въ ранахъ боли.
Бой сердца замедленный мнѣ сказалъ,
Что у предѣла жизни я ужъ всталъ:
Твоей, о Боже, покоряюсь волѣ.
18-го іюня Кернеръ лежалъ въ лѣсу, ожидая смерти; 13-го авгу-
ста онъ вновь былъ у своего отряда. Но на этотъ разъ смерть дѣйстви-
тельно подстерегала его. 26-го августа его настигла вражеская пуля на
дорогѣ въ Шверинъ. Товарищи похоронили его въ Вёббелинѣ подъ мо-
гучимъ дубомъ. Въ
1814 г. появился сбор-
никъ его стиховъ, на-
писанныхъ въ 1813 г.
подъ заглавіемъ «Лира и
мечъ». Съ тѣхъ поръ эти
пѣсни, положенныя на
музыку Веберомъ, под-
держиваютъ въ нѣмец-
кихъ юношахъ воин-
ственный духъ и память
о 1813 г. Теодоръ Кёр-
неръ же явилъ примѣръ
рѣдкой красоты человѣ-
ческой жизни, когда
слово согласуется съ
дѣломъ, а дѣло — со
словомъ.
Вообще, возстаніе
1813 г. въ Германіи
было временемъ, когда
жизнь сама стала поэ-
зіей. Заклятые роман-
тики находили воин-
ственные клики на сво-
ей лирѣ. Кабинетные
риѳмоплеты чувствова-
ли появленіе живыхъ
Могила Т. Кернера близъ Вёббелина.
Съ анонимнаго рисунка, сдѣланнаго черезъ 4 недѣли
послѣ смерти Кернера.
словъ на кончикѣ пера. Такъ, вокругъ ядра, образованнаго пѣснями
Кернера, сложилась богатая патріотическая лирика.
Фукэ поступилъ въ ряды добровольныхъ охотниковъ и сочинилъ
популярную пѣснь:
Вставайте всѣ—пора для насъ настала
Къ охотѣ удалой!
Ужъ утро засіяло,
И скоро будетъ бой!
Эйхендоръ записался въ охотники Лютцова въ батальонъ Яна, но,
не удовлетворенный его тактикой, перешелъ въ силезскій полкъ, попавъ
— 344 —
изъ огня въ полымя, такъ какъ полкъ этотъ стоялъ въ крѣпости Торгау
во время всей кампаніи. Это наложило нѣкоторую сурдинку на его
солдатскія пѣсни, но все же и онъ насчитывалъ немало пѣсенъ, сочинен-
ныхъ во время полевого караула, «когда сквозь мракъ ночи доносилось
ржанье коней съ вражьихъ фортпостовъ». Тогда же возникло и его
популярное «Прощаніе охотника», положенное на музыку Мендельсо-
номъ.
Кёнигсбергскій чиновникъ Фердинандъ фонъ - Шенкендорфъ
(1783—1817), патріотическія настроенія котораго до сихъ поръ сказались
въ томъ, что
онъ, увлекаясь
«Ва лл енштей-
н о м ъ>>, сталъ
называться Ма-
ксомъ, а съ іюня
до декабря
1807 г. издавалъ
по л итическі й
журналъ «Ве-
ста», вскорѣ за-
тѣмъ участво-
валъ въ учре-
жденіи мѣстна-
го союза писа-
телей, дрался
на дуэли и былъ
раненъ въ пра-
вую
1813
тивъ
вой
писался въ до-
бровольцы. «Его
слѣдовало при-
знать наиболѣе
добровольнымъ
изъ всѣхъ добровольцевъ,—писалъ о немъ Фукэ,—такъ какъ, будучи
почти безоружнымъ и, изъ-за парализованной руки, почти что беззащит-
нымъ, радостно дѣлилъ съ нами, вооруженными и здоровыми, опасности
пушечнаго града и лишь берегся при нападеніи холоднымъ оружіемъ».
Шенкендорфъ участвовалъ во всей кампаніи вплоть до Парижскаго
мира. Подъ вліяніемъ этихъ переживаній въ немъ забилъ родникъ жи-
вой поэзіи. На ряду съ воинственнымъ настроеніемъ Шенкендорфъ тре-
буетъ возсозданія единой Германіи, почему и былъ прозванъ Арнд-
томъ «имперскимъ герольдомъ». Министръ Штейнъ велѣлъ раздать его
стихи солдатамъ.
Максъ фонъ-Шенкендорфъ. Портретъ раб. графа
Эглофштейнъ.
руку, —въ
г., схва-
саблю лѣ-
рукой, за-
— 345 —
Любопытно юношеское увлеченіе Фридриха Рюккерта, впослѣд-
ствіи знаменитаго оріенталиста. Зачитавшись статьями Фихте и Арндта,
онъ рѣшилъ въ 1809 г. оставить свою родину Баварію, бывшую въ союзѣ
съ Наполеономъ, и поступить въ австрійскую армію. Добравшись уже
до Дрездена, онъ узналъ о пораженіи при Ваграмѣ и вернулся въ от-
чій домъ для подготовки къ академической карьерѣ. Въ 1811 г. онъ на-
чалъ читать лекціи въ Іенѣ, но два года спустя прервалъ ихъ, желая
принять участіе въ возстаніи. Теперь помѣхой оказалось слабое здо-
ровье. Тогда онъ стихами сопровождалъ потокъ событій. Такъ возникли
52 «Бронированныхъ сонета» и рядъ стихотвореній, посвященныхъ со-
бытіямъ войны, начиная пожаромъ Москвы и кончая занятіемъ Парижа.
Но изъ этой патріотической поэзіи Рюккерта въ 1813 г. была опублико-
вана только о д н а—«П ѣ с н ь ф
франконскаго охотника», а
остальное вмѣстѣ съ комедіей
«Наполеонъ» появилось лишь
въ 1814 г., когда уже не могло
имѣть какого-нибудь вліянія
на настроеніе народа. Да и
по своему характеру даже
эта часть поэзіи Рюккерта не
могла бы стать народной. Во-
первыхъ, стихи его были не-
удобны для пѣнія. Во-вто-
рыхъ, содержаніе было слиш-
комъ разсудочно и литера-
турно. Чувствуется, что поэтъ
Фридрихъ Рюккертъ.
вдохновлялся не на полѣ брани, а въ кабинетѣ ученаго. Тѣмъ не ме-
нѣе, оказались исключенія: пѣснь о «Барбароссѣ» явилась ласточкой,
предвѣщавшей единеніе Германіи, а «Страсбургская ель» выражала
надежды на присоединеніе Эльзаса къ германскимъ областямъ. Такъ
изъ патріотической вспышки 1813 г. нарождались идеи, нашедшія свое
осуществленіе полвѣка слишкомъ спустя.
Работая надъ эпосомъ «Цецилія», гёттингенскій приватъ-доцентъ
Эрнстъ Шульце поспѣшилъ въ бой и въ 1817 г. скончался отъ послѣд-
ствій похода. Варнгагенъ фонъ-Энзе и Иммерманъ участвовали не въ
одномъ сраженіи. Вильгельмъ Шлегель находился при штабѣ швед-
скаго кронпринца, бывшаго генерала Бернадотте. Графъ Платенъ, бу-
дучи баварскимъ офицеромъ, тщетно жаждалъ попасть въ настоящую
охватку. Брентано принесъ на алтарь отечества праздничную пьесу «Вик-
торія и ея сестры», а братья Штольберги «Патріотическіе стихи». Даже
Гёте соизволилъ нарушить олимпійское молчаніе и къ годовщинѣ всту-
пленія союзныхъ войскъ въ Парижъ написалъ пьесу: «Пробужденіе Эпи-
менида».
Громче всѣхъ названныхъ поэтовъ раздавался, однако, голосъ Арндта,
обладавшаго рѣдкимъ даромъ попадать въ тонъ народной пѣсни. Въ
— 346 —
началѣ 1813 года онъ былъ опять въ Германіи и, разъѣзжая изъ го-
рода въ городъ, произносилъ рѣчи, возбуждая народъ. Теперь же по-
явилась и вторая часть его трактата о «Духѣ времени». Но наибольшій
успѣхъ имѣли его стихи. Пѣснь о фельдмаршалѣ Блюхерѣ пѣлась на
всѣхъ перекресткахъ. Трудно представить себѣ болѣе яркій образъ,
чѣмъ набросанный въ первой строфѣ:
Чу, трубы раздались? Гусары впередъ.
На штурмъ самъ фельдмаршалъ гусаровъ ведетъ;
Онъ правитъ такъ гордо горячимъ конемъ,
Онъ машетъ такъ дерзко блестящимъ мечомъ 1
...Но вотъ миръ былъ заключенъ, и за диѳирамбическимъ подъемомъ
наполеоновской трагедіи слѣдовалъ пошлый сатирикомъ реакціи. Пра-
вительства испугались волны народнаго энтузіазма, смывшей враговъ
и грозившей теперь устоямъ старинныхъ монархій. Арндтъ занялъ было
каѳедру по новой исторіи въ Боннѣ и выпустилъ третій и четвертый тома
«Духа времени», направленный на сей разъ противъ внутреннихъ вра-
говъ. Въ отвѣтъ на это послѣдовалъ обыскъ, конфискація его бумагъ и
увольненіе отъ профессуры. Правда, въ 1840 г. его бумаги были ему
возвращены, онъ былъ также возстановленъ и въ правахъ профессора,
но все же потребовалось болѣе 20 лѣтъ раздумья, раньше чѣмъ пра-
вительство сознало свою ошибку. Янъ возобновилъ свси уроки гимна-
стики въ Берлинѣ и чтенія о нѣмецкой народности, но въ 1819 г. былъ
арестованъ и лишь въ 1824 г. преданъ суду. Судъ приговорилъ его къ
двумъ годамъ крѣпости. Приблизиться къ университетскому или гимна-
зическому городу разрѣшили ему потомъ не болѣе, какъ на 10 миль!
Шенкендорфъ избѣгъ преслѣдованій благодаря ранней смерти, а Рюк-
кертъ,—потому что ушелъ въ изученіе восточныхъ языковъ и занялся
переводами памятниковъ санскритской литературы.
Реакція сдѣлала свое дѣло. И въ томъ смыслѣ, что нѣмецкая ака-
демическая молодежь, преисполненная въ 1813 г. яростной ненавистью
къ чужеземнымъ угнетателямъ, вновь стала смотрѣть на сосѣднюю Фран-
цію какъ на передовую страну, откуда новыя вѣянія неслись по напра-
вленію къ Востоку. Такъ, по милости Меттерниха, воспитывалось новое
поколѣніе—дѣятели молодой Германіи.
Надъ Франціей пронесся вихрь событій. Но потомъ наступило ту-
пое затишье. Естёственное истощеніе послѣ неразумнаго израсходованія
силъ. Ватерлооскія сумерки нависли надъ страной. Въ дали на скали-
стомъ островѣ океана умиралъ ея геній... Тогда раздался голосъ поэта,
какъ погребальная пѣснь, воодушевляемая грустнымъ и благоговѣй-
нымъ воспоминаніемъ.
Вотъ элегія о Ватерлооскомъ сраженіи! Какой французъ не проли-
валъ слезы? какой старецъ не краснѣлъ за несчастье нашего оружія?
спрашиваетъ поэтъ. Но тутъ же онъ утѣшаетъ себя: не будемъ плакать
о павшихъ въ бою; правда, имъ не выпало счастье умереть въ день по-
— 347 —
бѣды, ихъ чела торжествующаго не увѣнчала вѣтка славы, но будемъ
плакать надъ собой, будемъ плакать надъ отечествомъ.
Другое воспоминаніе. Побѣдители похищаютъ изъ Лувра памят-
ники искусства. Холодные германцы увезутъ ихъ подъ туманное свое
небо, другихъ же ждутъ корабли Альбіона. Прощайте, славные остатки
Эллады и Италіи! прощайте, картины, вы, странники изъ одного кли-
мата въ другой! прощайте, Корреджіо, Албанъ и Фидій безсмертный!
прощайте, искусство и геній!
Въ силу контраста мысль поэта обращается къ Жаннѣ д'Аркъ, во-
плотившей подъемъ народной души въ минуту трудную. Еще бы, она
вѣдь показала англичанамъ, пожелавшимъ унизить Францію, что Фран-
ція никогда цѣликомъ не погибнетъ, что при случаѣ и женщины сгонятъ
враговъ, если бы послѣдній мститель былъ поверженъ впрахъ.
На ряду съ родной стариной оживаютъ классическіе образы. Поэтъ
переносится на развалины древней Эллады и восторженно привѣтствуетъ
освободительную борьбу грековъ. Эллада нашла своихъ мстителей!
восклицаетъ поэтъ.—Или онъ заставляетъ Тиртея обратиться съ воин-
ственнымъ воззваніемъ къ грекамъ. Месть за убитыхъ братьевъ! месть
за умирающихъ женщинъ!
Плачъ по Байрону примыкаетъ къ этимъ эллинофильскимъ настрое-
ніямъ. Греки за него отомстятъ! «Онъ пѣлъ, какъ Гомеръ, и умеръ, какъ
Ахиллъ», такова должна быть его надгробная надпись. Вестминстеръ,
откройся! Сторонитесь, короли, дайте мѣсто великому человѣку!
Но эти чужія упованія и тревожныя надежды только временно за-
глушаютъ собственныя боли поэта. Для француза нѣтъ уже пристанища
на землѣ, увѣряетъ онъ, и покидаетъ родной берегъ со слезами на гла-
захъ. Онъ направляется въ Неаполь, къ берегамъ, воспѣтымъ Верги-
ліемъ, и взываетъ къ Сивиллѣ, чтобы она отвѣтила ему на волнующіе его
вопросы. Но увы! слова, когда-то столь благозвучныя,—Свобода и Оте-
чество!—не находятъ отклика со стороны Сивиллы. Эти слова обладаютъ
поистинѣ магической силой надъ поэтомъ: ни на форумѣ Рима, ни въ
гондолѣ Венеціи онъ не освобождается изъ-подъ ихъ власти.
И вотъ, онъ опять въ Парижѣ. На сей разъ іюльское солнце засвер-
кало надъ Бастиліей. Какой тріумфъ! Въ три дня! Какъ атмосфера сво-
боды опьяняетъ! «Мы пріобрѣли законы, мы изгнали тираннію и увѣн-
чали свободу: народъ, отдохни, ты сдѣлалъ свое дѣло!»
Этими словами Казиміръ Делавинь (1793—1843) заканчиваетъ
послѣднюю и двадцатую изъ своихъ элегій, которыя онъ обнародовалъ
подъ названіемъ «Меззёпіеппеэ», памятуя униженіе Мессены въ войнѣ со
Спартой, воспѣтое Тиртеемъ. Первыя три элегіи появились въ 1818 г.
и сдѣлали 25-лѣтняго поэта популярнѣйшимъ героемъ дня. Въ 1824 г.
онъ былъ уже членомъ французской академіи. Его драматическія произ-
веденія ничего не прибавили къ его лаврамъ патріотическаго поэта.
Весь паѳосъ его собранъ въ элегіи, посвященной Наполеону. Какимъ
могучимъ аккордомъ звучатъ вводныя слова: «Удивительное сочетаніе
свѣта съ мракомъ, ничтожества со славой, роковая звѣзда, какъ для
— 348 —
королей, такъ и для свободы...» Сказочная карьера отъ Маренго до
пирамидъ, отъ побѣды къ побѣдѣ, Березина и островъ св. Елены—все
отразилось въ этой элегіи. Красива финальная картина: «Рыбакъ по
вечерамъ отдыхаетъ въ пути; взваливъ на себя сѣти, поднятыя съ тру-
домъ, онъ уходитъ медленными шагами, ’ топча твой прахъ и мечтая
о работѣ завтрашняго дня!»
Работа завтрашняго дня,—вотъ та великая исцѣлительница, что
заставляетъ приниженные народы выпрямлять свои спины.
БИБЛІОГРАФІЯ.
АРНДТЪ (Егпзі Могііг Агпсіѣ). Поли. собр. сочиненій. Изд. КбзсЬ и. Меізпег,
Ьеіргі^, 1891—95 гг., 6 т. Русск. перев. «Греза пловца» у Гербеля, Нѣмецк.
поэты въ біогр. и образцахъ. Ср. Меізпег и. Сегйз, ЬеЬепзЫИ, Вегі., 1898. КЁР-
НЕРЪ (Кагі ТЬеосіог Кбгпег). Сочиненія съ біограф. очеркомъ Ег. Гбгзіег, Ьеіргі^,
1879, 4 т. Русск. переводы: «Црини», перев. 5 разъ, въ томъ числѣ Мордвино-
вымъ, СПБ., 1847; Москва, 1904, изд. Гербекъ. «Розамонда» въ изд. «Европейскій
театръ» и «Тони» въ «Избранн. нѣм. театрѣ». Очеркъ Н. Варадинова, «Ѳедоръ Кёр-
неръ, павшій за независимость Германіи въ 1813 г.» (во«Всемірн. Трудѣ», 1870, № 9).
Ср. КгеуепЬег^, Бгезсіеп, 1892. РезсЬеІ и. ЛѴіШепок, ТИ. Кбгпег и. біе Зеіпеп,
2 Ы., Ьеіргі^, 1898. ШЕНКЕНДОРФЪ (СоШоЬ Регсііпапсі Мах СоНгіесі ѵ. ЗсЬепкеп-
догГ). Изданіе Р г. 3 а п е, Вегііп, 1837; съ біографіей въ изд. А. Н а е п,
1863. Ср. Е. К п а а к е, Тіізіѣ, 1890. РЮККЕРТЪ (РгіесігісЬ Кйскегі). Собр. соч.
изд. С. В е у е г, Ьеіргі^, 1900, 6 т. Русск. перев. (А. Плещеева, В. Жуковскаго,
Ѳ. Миллера) у Гербеля, «Нѣмецк. поэты». Ср. С. Веуег, Рг. Кискегі, еіп Ьіо&га-
рЬіз.сЪез Бепктаі, Ргапкйігі, 1868, ВохЬег^ег, Кйскегі:. Зіисііеп, СоіЪа, 1878.
ЕізсЬег, К. іп зеіп. ЬеЬеп и. Ѵ/егке, Тгіег, 1889. ДЕЛАВИНЬ (}еап Ргап$оіз Сагітіг
Беіаѵі^пе). Соч. изд. его братомъ, Рагіз, 1845, 8 т. Заіпіе-Воеиѵе, Рогігаііз
сопіетрогаійз, т. V. С. С. РІапсЬе, Рогігаііз Ііііёгаігез. Бізсоигз А ГАсабётіе
Ргап$аізе раг З-іе Воеиѵе еіс.
Кафе съ садикомъ (Берлинъ въ 20-е годы XIX вѣка). Рисунокъ I. Г Шадова.
ГЛАВА ѴІІи
Э. Т. А. ГОФМАНЪ.
М. А. Петровскаго.
Фантастическое направленіе въ нѣмецкомъ романтизмѣ связывается
обыкновенно съ именемъ Эрнста Теодора Амадея Гофмана. Съ другой
стороны, фантастика произведеній Гофмана часто выдвигается какъ ихъ
наиболѣе существенный элементъ. Однако, если мы и можемъ ставить
Гофмана во главу указаннаго направленія, то лишь съ извѣстными огра-
ниченіями и, точно такъ же, разсматривая его какъ фантаста, мы не долж-
ны обходить, какъ второстепенныя, иныя стороны его творчества, быть
можетъ, не менѣе существенныя. Болѣе того, строго обособленная харак-
теристика фантастическаго элемента поэзіи Гофмана не можетъ создать
даже односторонне-вѣрную картину его творчества, ибо фантастика
его, посколько она самобытна, индивидуальна и достойна быть связан-
ной съ его именемъ, непредставима оторванной отъ другихъ элементовъ
его творчества, прежде всего отъ его реализма, въ чемъ ея главная ти-
пическая черта.
Не Гофманъ положилъ начало фантастическому теченію въ нѣмец-
комъ романтизмѣ. Интересъ къ таинственному, потустороннему, такъ
глубоко и изначала заложенный въ человѣческой природѣ, нашелъ себѣ
яркое выраженіе уже въ дѣятельности первыхъ романтиковъ. Тикъ и
Новалисъ обязаны ему многими лучшими своими вдохновеніями; от-
части съ нимъ въ связи стоитъ увлеченіе средними вѣками и народной
поэзіей; наконецъ, не окрылялъ ли онъ изслѣдованія естествоиспыта-
телей и врачей, ибо романтизмъ нашелъ своихъ адептовъ и въ этой об-
— 350
ласти, не только въ натурфилософіи, но и въ психіатріи, и въ точныхъ
наукахъ?
Но какъ Тика, такъ и Новалиса трудно характеризовать какъ фан-
тастовъ раг ехсеііепсе, не принято отъ нихъ вести и линію фантастико-
реалистическаго направленія, и не подъ ихъ эгидой въ дѣйствитель-
ности оно укрѣпилось и распространилось не только въ Германіи, но и за
ея границами. Ихъ фантастика не была вполнѣ новымъ словомъ въ лите-
ратурѣ; эпоха Просвѣщенія еще задолго до романтическихъ протестовъ
вызвала реакцію въ видѣ увлеченія сборниками сказокъ, легендъ, ро-
манами съ небывалыми приключеніями и т. п. Вѣкъ Вольтера былъ
вѣдь и вѣкомъ Каліостро! И несмотря на многія оригинальныя и эсте-
тически-цѣнныя черты, сохранившія до нашихъ дней свое очарованье,
творчество того и другого поэта не вылилось въ такія формы, которыя
давали бы фантастикѣ гаізоп сГёіге и внѣ романтическаго направленія,
которыя сдѣлали бы ее жизнеспособной и въ эпохи самаго крайняго
реализма въ искусствѣ. Ихъ фантастика сводится къ сказкѣ, по существу
аллегорической—у Новалиса, натуралистической—у Тика; Новалисъ
какъ бы поэтизируетъ природу, изъ глубины его духа рождается фан-
тастическое вдохновеніе, преобразующее міръ природы, слагающее
изъ его элементовъ аллегорію грядущаго міра поэзіи. Наоборотъ, въ
сказкѣ Тика поэтъ играетъ болѣе пассивную роль; правда, фантастика
его сказокъ также является результатомъ поэтическаго взгляда на при-
роду; но здѣсь поэгъ лишь проникаетъ въ тайны того, что представляется
ему истинной сущностью природы, фантастическія картины предстаютъ
предъ нимъ, какъ бы уже готовыя. Не человѣческій духъ властвуетъ
и щъ природой, но таинственныя силы природы затуманиваютъ чело-
вѣческое сознаніе [Ср. Ѵ/аІгеІ. ОеиізсНе Котапіік, Ьеіргі^. ТеиЬпег.
1908, р. 138 ), и надъ сказкой Тика рѣетъ призракъ безумія. Такимъ обра-
зомъ, и у Новалиса и у Тика фантастика не столько стоить передъ ними,
кікъ чисто художественная, эстетическая проблема сама по себѣ, сколько
порождается ихъ міровозрѣніемъ вообще; «псэзія поэзіи»—этотъ основ-
ной принципъ романтизма—сказывается у нихъ во всей своей силѣ и
ограничиваетъ ихъ фантастику рамками романтическаго направленія, ибо
стоитъ только не признать этого принципа, и ихъ фантастическая кон-
цепція въ значительной мѣрѣ обезцѣнится. Чтобы фантастика ссвобо»
дилась отъ цѣпей, хотя бы онѣ были изъ цвѣтовъ, всякого рода пред-
посылокъ и условій, чтобы она завоевала себѣ область въ поэзіи, неза-
висимо отъ литературныхъ теченій, какъ законный пріемъ художествен-
наго изображенія, нужно было, чтобы принципъ «поэзія поэзіи»
не смѣщалъ бы болѣе стараго принципа «поэзіи жизни»—поэзіи реаль-
наго міра, но былъ бы поставленъ на ряду съ нимъ.
Фантастика Гофмана—тоже въ значительной мѣрѣ фантастика
сказки. Но его сказки—сказки о дѣйствительности. Идеализмъ Новалиса
привходитъ въ нихъ, но болѣе существеннымъ -является въ нихъ
дальнѣйшее развитіе принциповъ Тика. Творчество Гофмана исходитъ
отъ данности фантастическаго, которое прозрѣвается, однако, не
— 351 —
только въ природѣ, въ тѣсномъ смыслѣ, какъ почти всегда у Тика, но
во всей окружающей насъ дѣйствительности. Дарованія реалиста и
фантаста совмѣщаются въ немъ нераздѣльно, и то огромное вліяніе,
которое онъ оказалъ на послѣдующую литературу, свидѣтельствуетъ,
что это соединеніе не было компромиссомъ. И художественная задача
сочетанія реальнаго съ фантастическимъ, которую Гёте считалъ труд-
нѣйшей и неблагодарной, почему и отказался отъ нея, даже давъ
прекрасный образецъ этого жанра въ своей «Новой Мелузинѣ», эта
задача рѣшена была Гофманомъ. Удивительно то, что въ его творчествѣ
почти не наблюдается борьбы между тѣмъ и другимъ началомъ; съ
виртуозной легкостью онъ совмѣщетъ оба принципа, и вотъ почему,
примыкая къ реалистическому направленію и отчасти положивъ ему
начало въ нѣмецкой послѣ-романтической литературѣ, онъ до конца
дней своихъ не отказывается отъ тѣхъ завѣтовъ романтической школы,
которые нашли въ немъ своего приверженца.
Почти сверстникъ старшихъ романтиковъ (родился 25 янв. 1776 г.,
слѣдовательно, былъ моложе Тика менѣе, чѣмъ на три года, Фридриха
Шлегеля и Новалиса менѣе, чѣмъ на четыре), Гофманъ значительно позже
нихъ вступилъ на литературную дорогу. Въ его душѣ долгое время боро-
лись музыка и поэзія; но не только эти, а и чисто внѣшнія причины
препятствовали ему съ раннихъ лѣтъ отдаться своему призванію. Дѣт-
ство и юность его протекли въ Кёнигсбергѣ въ семьѣ дяди, глубоко чуждой
ему по духу: въ семьѣ, гдѣ все, даже любовь къ музыкѣ, носило отпеча-
токъ пошлаго педантизма, гдѣ, конечно, не могли понять, не могли даже
заподозрить всей тонкой художественной натуры ребенка, какъ небес-
ный метеоръ упавшаго въ обстановку филистерской черствости и само-
довольства. Но, развиваясь вдали отъ другихъ романтиковъ, кромѣ
кёнигсбержца Захарія Вернера, съ которымъ онъ сошелся лишь много
лѣтъ спустя, Гофманъ во многомъ шелъ съ ними по одной дорогѣ. Особенно
это относится къ его литературнымъ интересамъ. Какт^ и молодой Тикъ,
онъ отдалъ дань увлеченію рыцарскими романами, немногимъ позднѣе—
Шекспиру, въ которомъ цѣнилъ сочетаніе трагизма съ юморомъ; инте-
ресу къ испанской литературѣ у Тика отвѣчаетъ у Гофмана стремленіе
выучиться испанскому языку. Какъ и Вакенродеръ, онъ наивенъ и
неразборчивъ во вкусахъ и восторгается давно теперь забытымъ романомъ
Гроссе «Геній» на ряду съ Шиллеровымъ «Духовидцемъ». Изъ другихъ
литературныхъ увлеченій юноши Гофмана укажемъ Руссо («Исповѣдь»),
Стерна и Жанъ-Поля Рихтера. Такимъ образомъ, уже въ кёнигсбергскій
періодъ индивидуальность Гофмана опредѣлилась въ главныхъ своихъ
чертахъ; фантастика и юморъ—вотъ къ чему лежитъ больше всего его
душа. Далѣе, въ связи со склонностью къ сверхъестественному стоитъ
интересъ чисто романтическій и позднѣе особенно развившійся къ фак-
тамъ психологіи безсознательнаго, къ тѣневой сторонѣ, «ПасЫзеііе»
сознанія. Наконецъ, на что слѣдуетъ обратить особое вниманіе, это его
— 352 —
Фантазія является Гофману въ утѣшеніе.
Рисунокъ гуашью молодого Гофмана.
наблюдательность, уже съ ранняго времени коренившійся въ его на-
турѣ реализмъ. Онъ даже пишетъ другу своей юности, Теодору фонъ-
Гиппелю, по' этому поводу: «Зло наше противоположно; ты обладаешь
слишкомъ большой фантазіей, я же слишкомъ отдаюсь дѣйствитель-
ности». И это «зло» осталось въ немъ на всю жизнь, но онъ напрасно
противопоставлялъ его
чужой фантазіи; въ
той же перепискѣ мы
найдемъ много свидѣ-
тельствъ о томъ, какъ
сильно была развита
она въ Гофманѣ уже
въ эти годы.
Первые 'литератур-
ные опыты Гофмана от-
носятся къ кёнигсберг-
ской порѣ. Немногіе
отрывки дошли до насъ,
но объ общемъ ихъ ха-
рактерѣ судить можно.
Если оставить въ сто-
ронѣ нѣсколько, вѣро-
ятно, неудачныхъ сти-
хотвореній (одно сохра-
нилось), первымъ по
времени произведеніемъ
слѣдуетъ считать рядъ фрагментарно записанныхъ мыслей, «Сесіапкеп
йЬег Ѵіеіеэ», («мксли обо многомъ»), затѣмъ два романа въ популяр-
номъ тогда и уже упомянутомъ нами родѣ — результатъ Ригіе сіег
НотапэсЬгеіѣегеі, какъ опредѣляетъ свое тогдашнее настроеніе самъ
авторъ.
По окончаніи Кёнигсбергскаго университета передъ Гофманомъ
открылась только одна дорога—юриста. Служба его отвлекала все далѣе
и далѣе отъ литературныхъ центровъ Германіи, вплоть до настоящаго
захолустья—Плоцка. Лишь полтора года изъ этого періода времени
удалось ему прожить въ Берлинѣ, но, за неимѣніемъ матеріаловъ,
можно только предполагать, что онъ тогда же познакомился съ роман-
тическимъ движеніемъ, тѣмъ болѣе, что литературное творчество Гоф-
мана какъ будто замираетъ въ это время. Опредѣленно можно говорить
о его знакомствѣ съ произведеніями романтиковъ лишь съ 1804 года,
когда онъ поселился въ Варшавѣ. Здѣсь онъ не только могъ начи-
таться ихъ, но и наслушаться о нихъ разсказовъ отъ новаго своего прія-
теля, а впослѣдствіи издателя и біографа—Гитцига. Въ Варшавѣ насту-
паетъ поворотъ въ дѣятельности Гофмана. Война лишила его служеб-
наго мѣста. Тогда, самъ неудовлетворенный родомъ своихъ занятій,
Гофманъ вступаетъ на музыкально-литературную дорогу. Начинаются
— 353 —
годы его «Кареіітеізіеггеіі» и вмѣстѣ съ тѣмъ годы его наибольшихъ
житейскихъ мытарствъ. Еще въ 1802 году онъ женился на полячкѣ Ми-
хаэлинѣ Трчинской (нѣмецкій переводъ ея фамиліи—КоЬгег), явились
и новыя заботы о семьѣ. Лѣтомъ 1807 года онъ опять въ Берлинѣ, гдѣ
музыка и поиски мѣста при театрѣ не заслоняютъ въ немъ литератур-
ныхъ интересовъ. Гитцигу онъ сообщаетъ, что встрѣтился въ знакомомъ
домѣ съ Бернгарди и Шлейермахеромъ. Въ письмѣ къ Гиппелю- онъ
говоритъ о Фихте, Фарнгагенѣ, Шамиссо и др. (12 дек. 1807). Въ сен-
тябрѣ слѣдующаго года Гофманъ поступаетъ на службу при театрѣ въ
Бамбергѣ. Вмѣстѣ съ тѣмъ, благодаря завязаннымъ литературнымъ
сношеніямъ, у нашего капельмейстера являются планы выступить въ
печати. Въ это время въ Лейпцигѣ издавалась «Музыкальная газета»,
редакторъ которой, Рохлицъ, ставилъ себѣ цѣлью совмѣстить въ ней
музыку съ литературой. Самъ онъ написалъ нѣсколько «музыкальныхъ
новеллъ». Подъ вліяніемъ одной изъ нихъ, зародилась у Гофмана мысль
опять попытать свои силы на поэтическомъ поприщѣ, и онъ создалъ свой
первый, дошедшій до насъ, разсказъ—«Кавалеръ Глукъ», который и
отослалъ Рохлицу на просмотръ вмѣстѣ съ предложеніемъ принять
участіе въ его журналѣ. Согласіе Рохлица послѣдовало, и тѣмъ самымъ
литературная карьера Гофмана началась.
Не будучи значительнымъ литературнымъ центромъ, Бамбергъ от-
нюдь не былъ и захолустьемъ въ этомъ отношеніи. И Гофманъ сразу по-
Книготорговецъ Кунцъ, докторъ Пф'еиферъ и Гофманъ.
Рисунокъ Гофмана въ Бамбергѣ.
чувствовалъ себя уютно въ новомъ мѣстѣ, найдя и здѣсь живой инте-
ресъ къ романтизму, уже опредѣленно милому ему теперь. Въ лите-
Исторія западной литературы.	23
— 354 —
ратурномъ развитіи Гофмана Бамбергъ имѣетъ значеніе первостепен-
ное. Не столько родной сѣверъ, сколько католическій югъ, по которому
ство. «Божественная иронія» — лучшее средство
съ раннихъ лѣтъ томился Гофманъ, опредѣлили характеръ его творче-
ства въ наиболѣе существенныхъ чертахъ. Благодаря дружбѣ съ ро-
мантическими врачами, психіатрами - шеллингіанцами, центромъ дѣ-
ятельности которыхъ былъ какъ разъ Бамбергъ, любознательность Гоф-
мана къ «тѣневымъ сторонамъ» природы нашла себѣ новую реальную
пищу; съ другой стороны, соприкосновеніе съ миромъ католицизма и не-
счастная любовь къ Юліи Маркъ, пережитая имъ въ это время, любовь,
слѣды которой не
сгладились въ его
душѣ до самой
смерти, обратили
взоры его къ міру
потустороннему и
къ его невырази-
мымъ идеаламъ. И
чѣмъ болѣе жизнен-
ныхъ невзгодъ и
разочарованій при-
ходилось ему пре-
терпѣвать,тѣмъ ярче
вспыхивало его по-
этическое творче-
борьбы съ ними> и
она все чаще и чаще побуждаетъ Гофмана браться за перо. А жить
становилось нашему поэту все труднѣе и труднѣе. Служба увлекла
его вторично на театръ военныхъ дѣйствій; съ весны 13-го до осени
14-го гг. мы находимъ Гофмана то въ Дрезденѣ, то въ Лейпцигѣ.
Въ концѣ концовъ, Гофманъ приходитъ къ убѣжденію, что и его музы-
кально-театральная дѣятельность — тотъ
же компромиссъ съ его призваніемъ, какъ
и юридическая, .что служба по искусству
отнюдь не есть служеніе искусству, и что
послѣднее уже по чисто матеріальнымъ
условіямъ, быть можетъ, болѣе совмѣ-
стимо съ прежней его дѣятельностью, съ
которой онъ съ такой радостью и новыми
надеждами разстался въ Варшавѣ. Нако-
нецъ, онъ рѣшается сдѣлать этотъ шагъ
назадъ и ему удается найти себѣ мѣсто
въ столицѣ Пруссіи. Въ концѣ сентября
1814 года Гофманъ ѣхалъ въ Берлинъ съ
новыми рессурсами. Онъ уже не былъ
Автопортретъ Гофмана,
въ п и с ьмѣ къ Кунцу отъ
4 марта 1814.
только безвѣстнымъ чиновникомъ, потерявшимъ мѣсто, но имѣлъ нѣ-
которое имя и какъ музыкантъ, и какъ писатель, какъ сотрудникъ
— 355 —
Уже въ первые
Тикомъ, Фуке,
знакомство съ
онъ сошелся съ
ихъ фантазіи. Гитцигъ съ
Гофманъ и Девріенъ, въ
ресторанчикѣ Лютера
и Вегнера въ Берлинѣ.
Рисунокъ Гофмана въ письмѣ
къ Девріену.
сознавъ свою главную и
Рохлицевскаго органа, авторъ музыкальныхъ рецензій, въ которыхъ
сказался не менѣе музыканта поэтъ, и авторъ музыкальныхъ новеллъ
(I «Кавалеръ Глукъ», «Донъ-Жуанъ», «Поэтъ и композиторъ», «Авто-
маты» и нѣсколько «Крейслеріанумовъ» — самое замѣчательное изъ
того, что уже появилось тогда въ печати), далеко оставившихъ по-
зади Рохлицевскія, положившія начало этому жанру,
дни, благодаря связямъ Гитцига, встрѣтился онъ съ
Шамиссо. Немного времени, потребовалось, чтобы
послѣдними двумя обратилось въ дружбу. Еще ближе
геніальнымъ актеромъ Людвигомъ Девріеномъ, ставшимъ вѣрнымъ то-
варищемъ его ночей за столикомъ въ кабачкѣ Лютера и Вегнера, гдѣ
бесѣды ихъ такъ способствовали расцвѣту
своей стороны сплотилъ дружескій лите-
ратурный кружокъ, послужившій образ-
цомъ для «Серапіоновыхъ братьевъ». Туда
входили, кромѣ Гитцига и Гофмана, но-
веллистъ и драматургъ К. В. Контесса и
«романтическій врачъ» Корефъ *).
Почти восемь лѣтъ, прожитые Гофма-
номъ въ Берлинѣ — остатокъ его жизни
(онъ умеръ 25 іюня 1822 г.)—не отмѣ-
чены событіями, которыя было бы умѣстно
излагать въ настоящемъ очеркѣ. Несмотря
на успѣхъ своей оперы «Ундина» (на текстъ
Фуке), Гофманъ все болѣе и болѣе пре-
дается поэтическому творчеству, какъ бы
важнѣйшую миссію. Да, его поэзія въ значительной мѣрѣ должна
была замѣнять ему музыку. Въ сколь многихъ его произведеніяхъ чув-
ствуется вѣяніе энтузіазма музыканта-поэта, чувствуется, что въ ос-
новѣ ихъ лежитъ чисто музыкальное вдохновеніе, претворенное въ слово,
воплощенное въ фабулу. Гофманъ не обладалъ даромъ стихотворца,
но въ своей прозѣ онъ былъ не только поэтомъ, но и композиторомъ. Его
одушевленіе превышаетъ одушевленіе, позволяющее поэту заковать
себя въ стихъ. Его разсказы часто удобнѣе назвать пьесами, несмотря на
то, что это не стихи и не музыка. Такъ и хочется подъ заголовкомъ нѣко-
торыхъ изъ нихъ ввести музыкальные термины обозначенія эмоцій, за-
ключенныхъ въ пьесѣ **). До такой степени вся его натура требовала
этого взаимнаго проникновенія двухъ основныхъ стихій его души, что
его предшественники въ этомъ музыкально-литературномъ жанрѣ,
*) Гитцигъ выведенъ подъ именемъ Отмара, Контесса—подъ именемъ Силь-
вестра, Корефъ—подъ именемъ Винцента, самъ авторъ воплощенъ въ Теодорѣ, Ло-
тарѣ и Кипріанѣ.	*
**) И самъ авторъ это чувствовалъ, переводя, напр., на такой музыкальный
языкъ характеристику ^плана I части «Эликсировъ дьявола» въ письмѣ къ своему из-
дателю Кунцу (24 марта 1814 г.): начинается романъ Сгаѵѳ зозіепиіо, затѣмъ всту-
паетъ Апсіапіе зозіепиіз е ріапо, которое приводитъ къ АПе^го іогіе.
23*
— 356 —
не только Гейнзе(см. его романъ «НіИе^агд ѵоп НоЬепіІіаІ»), но и весь
дышащій любовью къ искусству Вакенродеръ, представляются лишь
поэтами размышляющими и говорящими о музыкѣ *). Дѣйствительно,
сама душевная жизнь Гофмана—образъ музыкальной пьесы. Загля-
немъ въ его дневники: «ЗеЬг котіэсѣе Зііттип^; Ьитогіэііэсіі-аг^ег-
Іісѣе; сііе Зііттип^ ізі іп еіп бесгезсепбо йЬег^е^ап^еп; тизікаіізсѣ-
ехаііігіе Зііттип^; Ъіз гит Ехгезз готапіізсѣ ипсі саргісібз»; или: «зепга
епіизіазто, зепга ехаііаііопе; зекг ігбЫісѣ, та зепга іигоге её ип росо
зтогНа» и т. п. Въ такія только выраженія укладываются его настроенія.
Ихъ смѣна подобна смѣнѣ темповъ, ритма, мелодіи; ихъ неопредѣлен-
ность и колебаніе врядъ ли опредѣлимы иначе, опредѣлимы словесно
подробнѣе. Очевидно, эта музыкальность поэтическаго творчества была
въ Гофманѣ чѣмъ-то органически необходимымъ, жанромъ качественно
новымъ. Интересно, что ближайшій другъ Вакенродера, Тикъ, впослѣд-
ствіи попробовалъ подражать, именно, Гофману въ «музыкальной
новеллѣ». (См. его «Музыкальныя страданія и радости» («Мизікаіізсѣе
Ьеіёеп ипсі Ргеиёеп»), написанныя въ 1822 г.).
Итакъ, проза Гофмана проникнута сильнѣйшимъ музыкальнымъ
лиризмомъ. Лирика, какъ отраженіе личной жизни автора, сказывается,
поскольку авторъ не прямо говоритъ о себѣ, въ автобіографичности
дѣйствующихъ лицъ, прежде всего—героя. Съ наибольшей полнотой
отразился образъ Гофмана въ типахъ Крейслера — «Крейслеріана»,
«Котъ Мурръ»—и «странствующаго энтузіаста» — «Рапіазіезійске» осо-
бенно «Донъ-Жуачъ», («ИасЫзІйске» «Запсіиз») и др.,— настолько
совпадающихъ другъ съ другомъ, что ихъ можно разсматривать
ьмѣзтѣ**). Дѣйствительно, назвать Крейслера странствующимъ энту-
зіастомъ значитъ охарактеризовать его въ самыхъ существенныхъ
чертахъ. Съ другой стороны, въ странствующемъ энтузіастѣ, какъ и
въ Крейслерѣ, музыка является главной страстью, служеніе ей—
главной жизненной задачей, мы не говоримъ цѣлью, ибо му-
зыка—это пища его энтузіазма, и это форма для него, направлен-
наго за предѣлы земного къ «царству духовъ»; какъ самое чистое
и высокое, довлѣющее не чему-либо мірскому, но идеальнымъ обра-
замъ, заключеннымъ въ ней самой, она наиболѣе причастна вѣчному,
абсолютному, она—самый вѣрный путь къ нему. Но этимъ музыка-
не противопоставляется другимъ искусствамъ. И живопись и поэзія—
пути къ безконечному. На ряду съ музыкантомъ Крейслеромъ встрѣ-
тимъ мы у Гофмана героя художника (напр., въ «Іезуитской церкви
*) Вакенродеръ не былъ къ тому же большимъ музыкантомъ, какимъ былъ
Гофманъ. Его любовь къ музыкѣ была лишь однимъ изъ фантастическихъ увлеченій
юности, что и осознано имъ въ созданіи типа Берклингера, который во многихъ от-
ношеніяхъ, конечно, представляетъ собой автопортретъ.
**) Другія его воплощенія отражаютъ иныя стороны его натуры. Укажемъ
на архиваріуса Линдгорста въ сказкѣ «Золотой горшокъ», совѣтника Дроссельмейера
въ сказкѣ «Щелкунъ и мышиный царь», Мейстера Абрагама въ «Котѣ Муррѣ» и др.
О трехъ серапіоновыхъ братьяхъ, представляющихъ собой автопортреты, см. выше.
— 357 —
въ Г.», въ «Эликсирахъ дьявола»), героя-поэта (напр., въ смыслѣ
общаго склада натуры, Ансельмъ въ «Золотомъ горшкѣ»). Если же
въ героя музыканта Гофманъ вложилъ больше всего собственныхъ
чертъ, окрасилъ его образъ наибольшей задушевностью, далъ ему,
можетъ быть, наибольшую идеализацію, это было обусловлено уже
самой личностью автора, его собственной далеко незаурядной музы-
кальностью. Такимъ обра-
зомъ, искусство во-
обще является путемъ къ
сверхземному, является свя-
зью земного съ небеснымъ,
т.-е. въ своихъ основныхъ
функціяхъ совпадаетъ съ ре-
лигіей. И вотъ, на ряду съ
музыкантомъ, художникомъ,
поэтомъ, передъ нами—герой
монахъ (Медардъ въ «Элик-
сирахъ дьявола»). Важно
отмѣтить, что и во взглядѣ
Гофмана на религію въ тѣс-
номъ смыслѣ доминируетъ
эстетическій моментъ. Правда,
и въ требованіяхъ, предъ-
Крейслеръ. Рисунокъ Гофмана.
являемыхъ Гофманомъ къ служителю искусства найдутся элементы
этическаго порядка, но гдѣ-нибудь, иногда въ самой глубинѣ, они
всегда покоятся на эстетическихъ завѣтахъ, и, что главное, паѳосъ
его творчества всегда—эстетическій. (Ср. особенно конецъ «Эликси-
ровъ дьявола»).
Итакъ, искусство есть связь конечнаго съ безконечнымъ; и тѣмъ са-
мымъ оно содержитъ въ себѣ элементы и того и другого. Истинный ху-
дожникъ, т.-е. служитель искусства, поскольку оно ведетъ къ абсолют-
ному, переживаетъ въ своей душѣ эту связь, но, восторгая его въ міръ
идеальный, она, по контрасту, еще сильнѣе даетъ почувствовать всю
тяжесть земного. Художникъ—это странникъ, стремящійся къ голубымъ
вершинамъ, но не имѣющій крыльевъ, которыя бы сразу оторвали его
отъ долины повседневности, и обреченный шагъ за шагомъ преодолѣвать
ея безчисленныя мелкія препятствія, тогда какъ обыденныя натуры, не
прозрѣвающія далѣе окружающей ихъ дѣйствительности, чувствуютъ
себя въ ней вполнѣ хорошо и уютно. Для нихъ нѣтъ изъ нея выхода,
потому что онѣ и не ищутъ его. Онѣ не способны ни къ какому преодо-
лѣнію своей ограниченности, ни къ какому развитію. Въ этомъ смыслѣ
ихъ міръ—міръ филистерства—является въ своей неподвижности проти-
воположнымъ полюсомъ міру идеальному, какъ таковому—тоже непод-
вижному. На такомъ положеніи покоится дуалистическое міровоззрѣніе
Гофмана. Легко видѣть сквозь весь его эстетизмъ, какое изъ началъ
Гофманъ считаетъ злымъ, какое добрымъ. И мы имѣемъ право подмѣнить
— 358 —
одно отношеніе другимъ, ибо для самого поэта такой эстетизмъ его міросо-
зерцанія является не чѣмъ-либо по существу отличнымъ отъ дуализма
этическаго. И тотъ и другой въ его глазахъ—лишь внѣшне различаю-
щіеся аспекты двухъ противоположныхъ началъ, положительнаго и
отрицательнаго, борьба которыхъ и порождаетъ наше земное, времен-
ное, ограниченное бытіе. Переводя эти отношенія на языкъ религіоз-
ныхъ образовъ, мы придемъ къ понятіямъ божественнаго и демониче-
скаго, начало же міра конечнаго опредѣлимъ какъ грѣхопаденіе. Та-
кое изображеніе сущности мірового процесса мы найдемъ у самого на-
шего поэта, что остережетъ, насъ отнести его, какъ это часто дѣлается,
въ разрядъ эстетовъ со слабо-развитымъ моральнымъ и религіознымъ
чувствомъ и заставитъ признать, что эстетизмъ его—пышная листва
крѣпкаго, глубоко-коренящагося дерева, а не эфемерное тепличное ра-
стеніе, выращенное изъ каприза и прихоти.
Гофманъ неоднократно вводитъ въ свои произведенія мотивъ на-
слѣдственнаго грѣха со всей его фаталистической окраской, хотя и съ
возможностью конечнаго его искупленія. (Ср., напр., «Эликсиры дья-
вола», «Фрагментарную біографію Крейслера» и др.). Но не только какъ
литературный мотивъ, а и какъ элементъ личнаго авторскаго міросо-
зерцанія, звучитъ онъ въ его творчествѣ. Въ одномъ изъ своихъ бамберг-
скихъ Гапіаэіеэійске, посвященномъ не столько разработкѣ, сколько
толкованію, явившемуся, кстати сказать, совершенно новымъ словомъ
въ этой области, легенды о Донъ-Жуанѣ, излагаетъ онъ свой взглядъ
на этотъ трагическій моментъ мірового процесса, излагаетъ столь захваты-
вающе-искренно, что отрицать за его формулировкой въ библейскихъ
терминахъ иное значеніе, кромѣ символа отвлеченной философской
схемы объ отношеніи индивидуума къ Универсу, какъ это дѣлаетъ одинъ
новѣйшій французскій изслѣдователь (Зисѣеі, Ьеэ эоигсеэ сіи тегѵеіі-
Іеих сѣег НоНтапп. Рагіз. 1912, р. 211), представляется малоубѣдитель-
нымъ. «Таково ужасное слѣдствіе грѣхопаденія, что Врагъ имѣетъ
власть подстерегать человѣка и даже въ его стремленіи къ высшему,
этомъ проявленіи божественности его природы, опутываетъ его своими
сѣтяйи»—такую идею кладетъ Гофманъ въ основу своего толкованія
трагедіи Донъ-Жуана, которую онъ понимаетъ какъ одинъ изъ видовъ
трагедіи человѣчества, поскольку она заключается въ стремленіи его
за предѣлы, положенные понятіемъ земного. Дьявольскія же сѣти сво-
дятся къ тому ложному освѣщенію земного, которое соблазняетъ чело-
вѣка подмѣнить далекій идеалъ близкимъ, какъ будто такъ легко дости-
жимымъ земнымъ счастьемъ. Такъ и въ душѣ Донъ-Жуана, дьяволъ
посѣялъ ложную и гибельную мысль, что его безграничное стремленіе
можетъ быть удовлетворено на землѣ чувственной любовью къ женщинѣ.
Но постоянно разочаровываясь въ прелестяхъ той или иной своей жертвы,
переходя отъ одной женщины къ другой, не достигая своего идеала,
Донъ-Жуанъ переходитъ отъ любви къ идеалу, который, если гдѣ могъ
онъ искать на землѣ, то лишь внутри себя, къ дерзновенному глумленію
надъ природой и ея Творцомъ. Даже небесный образъ Доны-Анны и
— 359 —
ея любовь, сулящая небесное блаженство, не могутъ потушить желанія
Донъ-Жуана прежде всего соблазнить ее, предназначенную небомъ
вновь открыть ему глаза на живущую въ немъ божественную искру,
которая есть то же стремленіе, только направленное къ сверхземному.
Это толкованіе легенды о Донъ-Жуанѣ помогло Гофману вырабо-
тать положительный взглядъ на любовь художника, завершающуюся
только за гробомъ. И здѣсь Гофманъ вполнѣ романтиченъ въ особомъ
оттѣнкѣ этого слова, въ смыслѣ средневѣковой поэзіи католичества.
Его эротика соприкасается здѣсь съ Дантовой, при чемъ взамѣнъ религіоз-
наго экстаза все-таки является по преимуществу эстетическое вооду-
шевленіе. Для Гофмана путь въ Рай—это, такъ сказать, эстетическій
аскетизмъ. Уже въ судьбѣ Доны-Анны Гофманова разсказа (которая
для странствующаго энтузіаста, его героя, была тѣмъ же, чѣмъ Юлія
для Крейслера) намѣчается этотъ путь къ любви за гробомъ черезъ искус-
ство. Совершенство, съ которымъ пѣвица, исполнявшая роль Моцар-
товой Доны-Анны, воплощаетъ ея идеальный образъ, требуетъ отъ нея
высшаго напряженія силъ, которое не можетъ перенести ея хрупкій
организмъ: она умираетъ *). Но именно минута ея смерти—два часа
ночи послѣ спектакля—является моментомъ высшаго блаженства для
странствующаго энтузіаста, которому ея игра и пѣніе явились нѣкимъ
откровеніемъ. Уже во время спектакля онъ вступаетъ въ какое-то маг-
нетическое соприкосновеніе съ Доной-Анной, какія-то магнетическія
нити связываютъ ихъ другъ съ другомъ. Какъ между пѣвицей и ролью,
которую она исполняетъ, стираются границы,—до такой степени со-
вершенно перевоплощается она въ образъ Доны-Анны,—такъ и между
зрителемъ и сценой; странствующій энтузіастъ становится какъ бы ре-
альнымъ участникомъ драмы, и сама драма эта тѣмъ самымъ пріобрѣ-
таетъ реальное, жизненное значеніе, сливается съ жизнью героя-зри-
теля. Онъ не знаетъ о смерти актрисы, исполнявшей роль Доны-Анны,
но онъ чувствуетъ ея присутствіе рядомъ съ собой. «Бьетъ два часа!
Теплое, электрическое дыханіе вѣетъ вокругъ меня—я вдыхаю тонкій
запахъ ея итальянскихъ духовъ... меня охватываетъ блаженное чув-
ство, которое я могъ бы выразить только въ звукахъ» и т. д.
Такимъ образомъ, въ разсказѣ Гофмана любовь Доны-Анны пе-
реносится съ Донъ-Жуана на истиннаго, такъ сказать, эстетически—
праведнаго художника, странствующаго энтузіаста, ибо осуществленіе
любовнаго томленія къ носительницѣ идеала возможно лишь въ смерти.
И смерть тѣмъ самымъ теряетъ значеніе какой-либо утраты; она—на-
чало новой, реальнѣйшей жизни.
Мы видимъ, что одинъ и тотъ же з е м н о й образъ—Дона-Анна—вы-
зываетъ два совершенно разныхъ къ себѣ отношенія со стороны двухъ
героевъ разсказа. Попавшій на ложный путь, озлобленный энтузіастъ
*) Такъ или иначе, но понятіе земного несовмѣстимо съ понятіемъ полнаго со-
вершенства или не терпитъ его. Можетъ быть, еще болѣе ясное воплощеніе этой идеи
читатель найдетъ въ разсказѣ о совѣтникѣ Креспелѣ (I отдѣлъ «Серапіоновыхъ бра-
тьевъ»).
— 360 —
Донъ-Жуанъ остается все же личностью крупной, титанической, воз-
вышающейся надъ земной обыденностью; онъ разочаровывается не въ
идеалѣ, а въ возможности достиженія его, и его отношеніе къ земному
вполнѣ отрицательное. Какъ и идеальный, праведный художникъ, онъ—
не рабъ земного, тѣмъ самымъ оба они антиподы филистерскаго само-
довольства. Но на томъ и кончается сходство между ними.
Донъ-Жуанъ—и мы найдемъ много ему подобныхъ въ произведе-
ніяхъ Гофмана—типъ человѣка, который, потерявъ вѣру въ міръ сверх-
чувственный, отрицаетъ всякое положительное значеніе за окружающей
насъ реальностью. Напротивъ, «странствующій энтузіастъ», живя стре-
мленіями по ту сторону чувственнаго міра, возстаетъ противъ него, лишь
поскольку онъ открываетъ въ немъ тенденціи къ самоутвержденію. Онъ
вѣритъ, что и послѣ грѣхопаденія гдѣ-то на землѣ тлѣетъ божествен-
ное пламя. Недаромъ онъ говоритъ о глумленіи Донъ-'Жуана надъ
природой; и эта земля, эта природа уже не есть для него нѣчто
мертвое, безплодное, она уже не лишена для него всякаго интереса,
какими бы фантазіями ни жилъ его духъ, онъ уже любитъ ее, какъ въ
своей ограниченности таящую элементъ безпредѣльности, его художе-
ственное творчество направляется къ тому, чтобы уловить это боже-
ственное въ земномъ, это фантастическое въ реальномъ, и путь къ этому
онъ видитъ въ прозрѣніи сквозь земные образы и отношенія иныхъ, выс-
шаго порядка, ихъ параллелей, въ творческомъ изученіи реальнаго.
Формы, въ которыя вылилось Гофманово литературное творчество,
обусловлены этими основными чертами его общаго міросозерцанія. Онъ—
не враждебный или безучастный къ внѣшнему міру фантастъ, занятый
только капризными арабесками-иллюзіями, порожденіями своего во-
ображенія, онъ не реалистъ, который, изображая внѣшній міръ, если и
старается воздѣйствовать на него, преобразовать его своимъ творческимъ
актомъ, то лишь въ предѣлахъ человѣческаго разумѣнія. Нѣтъ, слу-
житель идеальнаго, но не иллюзорнаго, онъ отправляется отъ міра
реальнаго, прозрѣвая въ немъ символы, подобія вѣчныхъ реальностей *).
А геаІіЬиз, рег геаііога асі геаііээіта—сказали бы мы о направленіи
его поэзіи, преобразовывая лозунгъ, предложенный художникамъ од-
нимъ новѣйшимъ эстетикомъ (Вячеславъ Ивановъ: «Двѣ стихіи въ совре-
менномъ символизмѣ»). Разумѣя же подъ высшими реальностями пре-
дѣлъ его томленія (Зеѣпзисііі), мы должны ими же ограничить, такъ ска-
зать, его поэтическое творчество, которое все дышетъ этимъ томленіемъ.
На стадіи геаііога, стадіи символовъ и аллегорій творчество Гофмана
должно остановиться, ибо искусство для него лишь средство къ высшему
*) Сообразно съ намѣченными здѣсь тремя родами отношенія къ земному, мы
встрѣчаемъ въ творчествѣ Гофмана, на ряду съ вышеуказанными двумя отношеніями
къ женщинѣ («Донъ-Жуанъ»), еще третье—филистерское, достигающее апогея въ
бракѣ. Можемъ посовѣтовать, съ этой точки зрѣнія, прослѣдить фабулу «Эликсировъ
дьявола»: въ отношеніяхъ Медарда къ Авреліи мы найдемъ и стремленіе законнымъ
путемъ жениться на ней, и стремленіе соблазнить ее, и порывы высшей любви къ ней,
которые, въ концѣ концовъ, и одерживаютъ верхъ.
Э. Т. А. Гофманъ (Е. Т. Л. НоНтапп).
«ИСТОРІЯ западной литературы».
Пзд. т-ва «МІРЪ».

— 361 —
откровенію, къ высшему знанію, а не цѣль сама по себѣ. Это знаніе—
очень важный элементъ въ творчествѣ Гофмана и въ его эстетическихъ
воззрѣніяхъ. Въ чемъ заключается то высшее блаженство, котораго до-
стигаетъ Ансельмъ (герой сказки о «Золотомъ горшкѣ»)? Въ «п о з н а н і и
святого созвучія всѣхъ существъ», этой глубочайшей тайны природы, по-
знаніи, «которое столь же вѣчно, какъ вѣра и любовь». Въ чемъ состоитъ
главное требованіе, которое Гофманъ предъявляетъ художнику? Во
внутренней правдѣ изображаемаго, въ дѣйствительномъ пережи-
ваніи авторомъ своихъ произведеній, въ дѣйствительномъ видѣніи своихъ
поэтическихъ видъній; и уже послѣ разсмотрѣнія произведенія съ этой
стороны можно говорить о степени его художественности, о томъ каково
искусство автора. (Ср. бесѣды «Серапіоновыхъ братьевъ» раззіт).
Мы уже указали, что для Гофмана нашъ реальный міръ обладаетъ
лишь призрачной самостоятельностью. Онъ есть какъ бы среда, въ кото-
рой борются двѣ мировыхъ силы. Стремленіе одной изъ этихъ силъ на-
правлено къ тому, чтобы затушить то божественное пламя, которое есть
залогъ будущаго преображенія реальнаго міра. И истинный поэтъ прозрѣ-
ваетъ въ немъ не только «небесныя черты», но и руку злой силы. Иногда
онъ выражаетъ это, характеризуя то или другое дѣйствующее лицо,
какъ орудіе, или какъ носителя демоническаго или свѣтлаго начала *):
иногда фантастическій элементъ выступаетъ на сцену самъ по себѣ, обра-
зуя, такъ сказать, другую сторону вещей. Міръ въ послѣднемъ случаѣ
представляется подъ двумя аспектами, и мы имѣемъ дѣло съ литератур-
нымъ направленіемъ, которое можно назвать фантастическимъ реализ-
момъ въ тѣсномъ смыслѣ. Получается два ряда явленій, какъ бы парал-
лельно другъ другу протекающихъ, каждый со своей закономѣрно-
стью. Отдѣлите одинъ рядъ отъ другого, вы будете имѣть въ одномъ
случаѣ реалистическій разсказъ, въ другомъ—сказку, капризно-фан-
тастическая фабула которой представляетъ изъ себя все же рядъ звень-
евъ, логически сцѣпленныхъ одно съ другимъ. Благодаря этому парал-
*) Демоническіе образы произведеній Гофмана получили особую извѣстность.
Въ Германіи надолго за нимъ укрѣпилось прозвище бег СезрепзіегИоНтапп. За
неимѣніемъ мѣста мы лишь укажемъ наиболѣе яркія въ этомъ отношеніи фигуры.
Это: яблочная торговка въ «Золотомъ горшкѣ», докторъ Дапертутто и Джульетта въ
«Оіе АЪепіеиег бег ЗуІѵезіег-НасЪЬ, (< Приключенія наканунѣ Новаго года»), Ефимія
и др. въ «Эликсирахъ дьявола», Коппеліусъ-Коппола въ «Оег Запбтапп» («Песочнь й
человѣкъ»), мейстеръ Клингзоръ въ«Оег КашрГ бег Зап^ег», («Состязаніе пѣвцовъ»),
Ма^ізіег Тіпіе въ «Оаз Ггетсіе Кіпсі», («Неизвѣстное дитя»), графъ 3—і въ «Оег
ипЪеітІісЪе СазЪ> («Таинственный гость») и др. Отчасти въ этотъ же рядъ можно
отнести, въ концѣ концовъ, неясныя фигуры Албана въ «Оег Ма^пеіізеиг» («Магне-
тизеръ») и профессора X. въ «Оіе Аиіютаіе», («Автоматы»). Свѣтлое же начало проя-
вляется обыкновенно въ образѣ героини повѣствованія (Серпентина въ «Золотомъ
горшкѣ», Аврелія въ «Эликсирахъ дьявола», Дона-Анна, Юлія и др.) и въ образѣ
покровителя, наставника героя (архиваріусъ Линдгорстъ, цѣлый рядъ лицъ въ
«Эликсирахъ дьявола», Ргозрег АІрапиз въ «К1еіц-2асЬез» («Крошка Цахесъ») и
др.); иногда же, когда героиня становится жертвой злыхъ силъ, спасителемъ ея
является свѣтлый герой—такова, напримѣръ, роль Крейслера въ его «фрагмен-
тарной біографіи».
— 362 —
лелизму, этой системѣ соотвѣтствій допускаютъ реальное объясне-
ніе самыя невѣроятныя явленія второго ряда, но весь смыслъ этого смѣ-
шенія реальнаго съ фантастическимъ въ противоположномъ: фан-
та с-т и ч ес к і й рядъ долженъ выявлять истинное значеніе событій
и связей ряда реальнаго *).
Наиболѣе совершенный и чистый образецъ разобраннаго жанра
представляетъ, на нашъ взглядъ, «Золотой горшокъ», названный авто-
ромъ «сказкой изъ новыхъ временъ», чѣмъ подчеркивается, такъ ска-
зать, вѣчность внѣвременнаго: фантастическое не улетѣло, не покинуло
человѣчество нашего вѣка. Отдайтесь образамъ вашего внутренняго
міра и изъ него освѣтите міръ внѣшній. Какая картина представится
вамъ? Вы увидите въ сгустившемся сумракѣ, какъ удаляющаяся фи-
гура почтеннаго архиваріуса, съ которымъ вы только что вели бесѣду,
распускаетъ крылья (не подумайте, что это только развѣвающіяся фалды
сюртука!) и благороднымъ орломъ взмываетъ на воздухъ. Какія чувства
охватятъ васъ въ этомъ старомъ, близкомъ и такомъ новомъ мірѣ? Вы
забудете ваши прежнія привязанности, когда въ васъ запылаетъ страсть
къ золотисто-зеленой змѣйкѣ съ темно-голубыми глазами, голосъ ко-
торой звучитъ какъ хрустальный колокольчикъ, а вѣдь это только одна
изъ дочерей того же извѣстнаго всему Дрездену архиваріуса. Но развѣ вы
предпочтете ея прежній образъ новому, развѣ послѣ тѣхъ чудесъ, кото-
рыя открылись вамъ, вы поспѣшите согласиться съ успокаивающими васъ
доброжелателями, что это одинъ лишь бредъ, игра воображенья, что
все на своемъ мѣстѣ, что архиваріуса видѣли возвращающимся въ вечеръ
вашей съ нимъ бесѣды пѣшкомъ по улицамъ Дрездена къ своимъ милымъ
дочерямъ, которыя слишкомъ благовоспитаны, чтобы позволять себѣ
скользить съ вѣтки на вѣтку въ бузинномъ кустѣ на берегу Эльбы?
Нѣтъ, вы разсмѣетесь въ глаза вашему доброжелателю, иронія зазву-
читъ въ вашемъ отвѣтѣ, и она будетъ лучшимъ вашимъ отношеніемъ къ
реальному міру, лучшимъ средствомъ борьбы съ его тенденціей къ само-
утвержденію
Вотъ, отчего Гофманъ, этотъ энтузіастъ изъ энтузіастовъ, можетъ
безъ всякаго постепеннаго перехода перевоплощаться не только въ юмо-
риста, но и въ бичующаго сатирика, какъ только взглядъ его упадетъ
на міръ повседневности. И вотъ, отчего взглядъ его особенно обостряется
въ такихъ случаяхъ и открываетъ тѣ мелочи жизни, которыя мало кто
замѣчалъ до него, и которыя стали такъ дороги позднѣйшимъ реали-
стамъ. Онъ не хочетъ сразу отрывать читателя отъ внѣшняго міра, ибо
ему дорого научить правильному отношенію къ этому міру, въ
которомъ одними иллюзіями, игнорируя его, не проживешь, но кото-
рый нужно только понять и жить, обладая этимъ истиннымъ, надлежа-
щимъ поэтическимъ знаніемъ. И вотъ, раскрывъ читателю глаза на
улицы Дрездена, на то, куда онѣ ведутъ въ дѣйствительности, онъ пере-
*) Ср. Вл. Соловьевъ. Предисловіе къ переводу «Золотого горшка». Журналъ
«Огонекъ», 1860 г.
— 363 —
носитъ его въ самый центръ Берлина на Ггіебгісѣзігаззе, къ Бранденбург-
скимъ воротамъ, въ Тіег^агіеп—названія съ точностью газетныхъ со-
общеній, чуть ли не вплоть до номеровъ домовъ. И, заѣхавъ въ^ Бер-
линъ, любитель Гофмана пройдетъ по «Цпіег беи Ьіпбеп», чтобы оты-
скать хоть приблизительно то мѣсто, гдѣ стоялъ таинственный «Пустой
домъ», завернетъ ближе къ полуночи въ одинъ изъ погребковъ на }а-
^егзігаззе въ надеждѣ, не тотъ же ли это
самый, гдѣ подъ новый 1815 годъ встрѣ-
тился съ Петеромъ Шлемилемъ, потеряв-
шій свое отраженіе, несчастный худож-
никъ Эразмъ Спикхеръ («Приключенія
наканунѣ Новаго года»). Маленькіе города
Германіи, названія которыхъ часто не
трудно разгадать подъ ихъ
иниціалами, Италія съ Ри-
момъ, Неаполемъ и Фло-
ренціей, старый Парижъ
оживаютъ въ творчествѣ
этого жреца потусторон-
няго міра.
Но можно ли одной
схемой исчерпать все мно-
гообразіе творчества истин-
наго поэта? Гофманъ, какъ
настоящій поэтъ, не могъ
подчинить свой геній пред-
взятой теоріи, какъ бы ча-
сто ни касался онъ въ сво-
ихъ произведеніяхъ имен-
но теоріи и критики своего
творчества. Какъ было уже
сказано, въ сказкѣ Гоф-
мана («Золотой горшокъ»,
«Кооптка ТТяѵргъ» «ТПрп- Ч е л> в ѣ к ъ' в ъ с ѣ р о м ъ изъ «Чудесной исто-
«крошка цахесъ», «щел ріи 0 Петрѣ Шлемилѣ)> Шамиссо. Рисунокъ Гоф-
кунъ и мышиный царь»,	мана.
«Неизвѣстное дитя» и т. п.)
фантастическій рядъ явленій имѣетъ приматъ передъ реальнымъ, воз-
вышается надъ нимъ; въ «Золотомъ горшкѣ» параллельность и со-
отвѣтствіе обоихъ рядовъ, однако, настолько соблюдается, что реали-
стическое истолкованіе все время остается допустимымъ. Но можно
наблюдать, что съ теченіемъ времени въ сказочномъ творчествѣ нашего
поэта фантастика начинаетъ меньше считаться съ реальнымъ рядомъ.
Въ «Крошкѣ Цахесѣ» и особенно въ «Повелителѣ блохъ» («Меізіег
ГІоЬ») мы уже далеко не всегда подыщемъ реальное явленіе въ
соотвѣтствіе фантастическому.
— 364 —
Съ другой стороны, мы найдемъ у Гофмана большое количество про-
изведеній, гдѣ введеніе фантастическаго оправдывается не столько идеей
разсмотрѣнія міра подъ двумя аспектами, сколько возможностью реали-
стическаго объясненія, лишь кажущихся необъяснимыми и чудес-
ными, явленій. Какъ мы уже говорили, романтическая волна интереса
къ таинственному, захватила не только людей искусства, но и науки.
И романтизмъ въ наукѣ былъ не менѣе плодотворенъ, чѣмъ въ искусствѣ.
Естествоиспытатели и врачи своими неутомимыми наблюденіями тайнъ
природы и психики человѣка и животныхъ открыли новые горизонты
научному міропониманію, показали и подтвердили многіе факты, кото-
рые давали богатый матеріалъ и прежнимъ авторамъ фантастическихъ
романовъ, но отъ которыхъ «просвѣтители» съ презрѣніемъ отворачи-
вались, какъ отъ продуктовъ шарлатанства. Гофманъ одинъ изъ пер-
выхъ понялъ, какія сокровища для поэта таятся въ этихъ научныхъ от-
крытіяхъ. Казалось, такъ уже использованные, если не прямо надоѣвшіе,
мотивы двойниковъ, привидѣній, роковыхъ сцѣпленій обстоятельствъ
и т. п. получали новое право существованія въ литературѣ. Заводя
знакомства и дружбу съ психіатрами, часто одушевленными тѣми же
романтическими стремленіями и чаяніями, Гофманъ имѣлъ случай дѣ-
лать и свои наблюденія въ области «тѣневой стороны» природы. На-
учную подготовку замѣняла ему въ высшей степени развитая въ немъ
наблюдательность художника. Уже съ Бамбергскаго періода своей
жизни, Гофманъ примѣняетъ результаты своего чтенія, бесѣдъ и наблю-
деній въ этой области къ своему поэтическому творчеству. За «Гапіазіе-
зійске» слѣдуютъ «НасЫзійске» и романъ <Эликсиры дьявола», гдѣ
поэтъ, смѣло устремившись въ область подсознательнаго человѣческой
психики, внутренней правдой своего повѣствованія можетъ вызвать
дрожь и у мало-впечатлительнаго читателя. Новѣйшія изслѣдованія
показали, что здѣсь Гофманъ во многомъ опередилъ свою эпоху. Многое
изъ того, что долгое время въ указанныхъ сейчасъ его произведеніяхъ
признавалось даже его поклонниками (напр., его біографомъ Эллинге-
ромъ) за чистый вымыселъ, чистую фантастику, оказывается допусти-
мымъ съ точки зрѣнія современной психіатріи *). Фантастическій эле-
ментъ и здѣсь, какъ и въ сказкахъ типа «Золотого горшка», переносится,
такъ сказать, въ глубь души дѣйствующихъ лицъ. Но здѣсь фантасти-
ческое часто основано на наблюденіи фактовъ, главнымъ
образомъ, чужой психики, не идеализируемыхъ авторомъ, какъ нѣчто
надлежащее для человѣка, не преподносимое ему, какъ нѣкая заповѣдь.
Иными, словами фантастика здѣсь опредѣляется только категоріей «дан-
ности», а не долженствованія. Но при своей данности, какъ фантастика,
она лишь только кажущаяся; она—не другая реальнѣйшая сторона
вещей, но представляетъ изъ себя факты повседневнаго, реальнаго міра,
лишь мало доступные научному наблюденію и изслѣдованію.
*) Особый интересъ представляетъ въ этомъ смыслѣ разборъ «Эликсировъ дья-
вола», сдѣланный Клинке (Е. Т. А. НоНтаппз ЬеЬеп ипб Ѵ/егке ѵоп Зіапбрипкіе
еіпез }ггепаггіез. Ѵоп Ог. теб. Оііо Кііпке).
— 365 —
Такимъ образомъ, здѣсь поэта интересуетъ преимущественно
патологическая сторона души героя, тогда какъ тамъ—его поэтиче-
скій духъ. Но отъ Гофмана не укрывается частая связь того и другого.
Въ его глазахъ психическая ненормальность не есть клеймо для поэта,
хотя не есть въ то же время и необходимое условіе поэтическаго даро-
ванія. Она является трагическимъ исходомъ для Крейслера въ его столк-
новеніяхъ съ міромъ филистерства, исходомъ, который, впрочемъ, былъ
лишь намѣченъ авторомъ: «Котъ Мурръ», гдѣ помѣщены фрагменты біо-
графіи этого главнаго Гофманова героя, остался незаконченнымъ. Но
для студента Ансельма («Золотой горшокъ»), для Магіе («Щелкунъ и
мышиный царь»), для Бальтазара («Крошка Цахесъ») и многихъ другихъ,
такой исходъ вовсе не неизбѣженъ. Ихъ даръ поэтико-мистическаго про-
зрѣнія объясняется не столько патологическими чертами ихъ душевной
жизни, хотя бы онѣ и были налицо, сколько тѣмъ, что Гофманъ опредѣ-
ляетъ какъ «дѣтскій духъ» (КіисіИсЬез Сетйі), возвышающійся, какъ бы
парящій надъ всѣмъ земнымъ. Голубиная кротость обусловливаетъ
въ идеалѣ и змѣиную мудрость. И, если для Крейслера его помѣшатель-
ство полно внутреннихъ мученій и, проявляясь въ бурной формѣ (ср.
отрывокъ: Эег
Егеипсі. Вгіе! ап
ТЬеосіог) лишь
унижаетъ его
природу, то ти-
хое безуміе от-
шельника Сера-
піона («Зегарі-
опз-Вгйсіег» 1,1.)
является для
Гофмана обра-
зомъ поэтиче-
скаго воззрѣнія
на міръ; утра-
тивъ сознаніе
двойственности,
которой въ сущ-
ности только и обусловливается наше земное существованіе, Серапіонъ
не лишился логическихъ началъ своего духа, и они дѣлаютъ замкну-
тымъ и стройнымъ тотъ фантастическій міръ, въ которомъ онъ живетъ.
(Ср., что было выше сказано о фантастической сторонѣ вещей въ сказкѣ
типа «Золотого горшка».) Его безуміе состоитъ въ потерѣ только здра-
ваго смысла, но не мудрости.
Трудно дать опредѣленный отвѣтъ на то, какая идея руководила
Гофманомъ въ его планѣ привести Крейслера къ сумасшествію, именно
въ формѣ, описанной нами. Мы слишкомъ мало знаемъ о внутренней
жизни нашего поэта какъ разъ въ періодъ его литературной дѣятель-
Писанное рукою Гофмана объявленіе©
смерти Кота Мурра.
— 366 —
о
Крейслеръ. Рисунокъ Гофмана.
ности *). Несмотря на стройность міросозерцанія, вскрываемаго въ
отдѣльныхъ группахъ его произведеній и на столь большую художе-
ственность этихъ послѣднихъ, чувствуется въ нашемъ поэтѣ какая-то
постоянная борьба (подобная «внутренней разорванности» Крейслера),
борьба пессимиста (литературные примѣры: судьба Донъ-Жуана и
Крейслера, многія МасЫзіиске) съ оптимистомъ (лучшій примѣръ «Зо-
лотой горшокъ»), реалиста съ фантастомъ **). И мы не знаемъ, въ концѣ
концовъ, что считать существеннымъ, что случайнымъ, даже—что болѣе
раннимъ, что позднѣйшимъ. При
всей разносторонности творчества
Гофмана — почти никакой эволю-
ціи ***); первое его произведеніе—
«Бсіѣѣег Сіиск»—въ глазахъ тонкаго
цѣнителя (Гризебаха) не уступаетъ
ни одному изъ позднѣйшихъ; по
содержанію «Фрагментарная біо-
графія Крейслера» стоитъ въ связи
съ ранними Крейслеріанами въ
«Гапіазіезійске»; болѣе того, уже
въ періодъ ихъ созданія возника-
етъ у Гофмана идея помѣшатель-
ства Крейслера, которымъ должна
была завершиться его біографія;
или взять образъ Юліи: идеализи-
рованный въ Бамбергскихъ произ-
веденіяхъ, развѣнчанный въ «АЬеп-
іеиег сіег Зуіѵезіег - ПасЫ», онъ
опять сіяетъ неземной прелестью
въ «Котѣ Муррѣ». Колебаній сколь-
ко угодно, однѣ волны смѣняютъ
другія, но старыя вновь возвра-
щаются и вновь убѣгаютъ. И можетъ быть, въ этихъ смѣнахъ не
столько идей, сколько настроеній и вкусовъ,—главная сущность ха-
рактера нашего поэта, главный жизненный нервъ его творчества, пре-
рваннаго въ самомъ его расцвѣтѣ.
*) Значительная часть его дневниковъ сожжена Гитцигомъ, какъ порочащая
его память.
**) Много сюда относящагося матеріала читатель найдетъ въ бесѣдахъ, образую-
щихъ раму, въ которую вставлены разсказы «Серапіоновыхъ братьевъ». Изъ чисто
реалистическихъ произведеній Гофмана отмѣтимъ особенно «Меізіег Магііп, сіег КйГ
пег, ипсі зеіпе Сезеііеп» («Бочаръ Мартинъ и его подмастерья»), «Без ѴеМегз
ЕскГепзіег» («Угловое окно») и отрывокъ, очень значительный по замыслу, повѣсти
изъ эпохи Альбрехта Дюрера «Бег Реіпсі» («Врагъ»), которую смерть автора прер-
вала на третьей главѣ.
***) Указываютъ обыкновенно лишь на эволюцію его стиля.
— 367 —
Гофманъ оказалъ настолько широкое вліяніе, какъ на свою родную
литературу, такъ и на чужеземныя, что учесть его въ небольшой статьѣ
не представляется возможнымъ. Истинный и сознательный романтикъ,
онъ съ первыхъ шаговъ на своемъ поэтическомъ поприщѣ выходитъ за
предѣлы нѣмецкой романтической школы, не только какъ выдающійся
реалистъ, но и благодаря тѣмъ нотамъ міровой скорби, которыя такъ
явственно звучатъ уже въ его «Донъ-Жуанѣ». Легко видѣть изъ
этого, насколько разнообразно должно было быть его вліяніе. Альфредъ
де-Мюссе въ своей поэмѣ «Иатоипа» посвящаетъ восторженную строфу
новому типу Донъ-Жуана, на который раскрылъ ему глаза Гофманъ и
который достоинъ былъ бы «Шекспира нашего времени». Для Жерара
де-Нерваля, прямо называвшаго себя «ѵоуа^еиг епіѣоизіазіе», Рейнъ—
граница обѣтованной земли, породившей Гёте и Гофмана. Такъ часто
характеризуемый, какъ реалистъ по преимуществу, Бальзакъ является
не меньшимъ фантастомъ, поклонникомъ Гофмана, который указалъ
путь для соединенія, казалось бы, столь чуждыхъ другъ другу стихій.
Или возьмемъ Бодлера, восторгавшагося эстетическими идеями, изы-
сканными капризами Гофманова воображенія («Принцесса Брамбилла»—
его любимое произведеніе). На Жоржъ Зандъ, на Нодье, на Теофиля
Готье, Жюля Жанена, Петрюса Бореля и многихъ другихъ отмѣчено
было критикой вліяніе нѣмецкаго романтика. Распространенъ взглядъ,
что Франція—вторая отчизна Гофмана, что онъ—поэтъ для нея болѣе,
чѣмъ для родной Германіи. Но здѣсь только доля правды. Если во Фран-
ціи ему излили больше восторговъ въ ближайшіе годы по его смерти,
то вліяніе его распространилось не менѣе сильно и по Германіи, а наши
дни видятъ тамъ возрожденіе любви къ Гофману, достигающее почти
степени культа. Большой интересъ представляютъ отзвуки его творчества
въ произведеніяхъ нѣмецкихъ реалистовъ, а также его вліяніе на одного
изъ величайшихъ художниковъ новаго времени Рихарда Вагнера *).
Въ Даніи Андерсенъ далъ совершенные образцы сказки въ духѣ Гоф-
мана въ своихъ «Калошахъ счастья», «Тѣни» и др. Въ Англіи и Италіи
вліяніе Гофмана еще не обслѣдовано. Въ Америкѣ можно искать Гоф-
мановы пріемы и мотивы у Вашингтона Ирвинга и у Эдгара По.
Наконецъ, Россія опередила Францію въ популяризаціи иностран-
наго фантаста-реалиста. Съ 22-го года начинаютъ у насъ переводить
Гофмана, начинаютъ увлекаться имъ, подпадаютъ подъ его вліяніе и
прямо подражаютъ ему поэты и литераторы разныхъ лагерей. Гоголь
и Лермонтовъ, И. Кирѣевскій и К. Аксаковъ, Погорѣльскій, Н. Поле-
вой, кн. Вл. Ѳ. Одоевскій, позднѣе гр. А. К. Толстой, Дружининъ,
Достоевскій, Вл. Соловьевъ и много другихъ испытали въ той или дру-
гой формѣ воздѣйствіе Гофмана, интересъ къ которому, какъ будто,
опять усиливается въ нашемъ обществѣ за послѣдніе годы.
*) Тикъ, Шамиссо, Гейне, Геббель, Гауфъ, Граббе, Гауди, Виллибальдъ Але-
ксисъ, Готфридъ Келлеръ, Отто Людвигъ, Штормъ, Теодоръ Фонтанъ, Раабе, Шау-
каль и др.—вотъ нѣмецкіе писатели, на которыхъ отмѣчалось, въ той или иной сте-
пени, воздѣйствіе Гофмана.
— 368 —
БИБЛІОГРАФІЯ.
Изданія сочиненій и матеріаловъ для біографіи: 1) Е. Т. А. Н0ЕЕМАКК8
ЗатШсИе Ѵ/егке. НізіюгізсИ-кгііізсИе Аиз^аЬе тіѣ ЕіпІеИип&еп, Аптегкип^еп ипсі
Безагіеп ѵоп С. €г. ѵ. Мааззеп. МипсИеп ипсі ѣеіргі^. С. Мйііег. (Пока вышли томы:
1, 2, 3, 4 и 6). 2) Е. Т. А. НОЕЕМАКК8 ЗатШсИе Ѵ/егке іп 15 ЬЬ. Негаиз&е&еЬеп
тіі еіпег Ьіо&гарЫзсИеп Еіпіеііип^ ѵоп Е. (лГІзеЪасЬ. ѣеіргі^. Неззе. 3) Н. ѵ. Мйііег.
Баз КгеізІег-ВисЪ. Техіе, КотрозИіопеп ипсі Віісіег ѵоп Е. Т. А. НоКтапп. Ьеіргі^.
Іпзеі, 1903. 4) Е. Т. А. НОЕЕМАКК іт регзбпІісИеп ипсі ЬгіеНісИеп ѴегкеИг. Зеіп Вгіеі-
ѵ/есИзеІ ипсі сііе Егіппегип&еп зеіпег Векаппіеп. СезаттеИ ипсі егіаиіегі: ѵоп
Н. ѵ. Мйііег. ВЬ. I—II (1, 2, 3). Вегііп. Раеіеі, 1912.
Общія пособія: 1) (л. ЕШпдег, Е. Т. А. НоИтапп. Зеіп ЬеЬеп
ипсі зеіпе Ѵ/егке. НатЬиг^ ипсі Ьеіргі^. Ѵозз. 1894. 2) А. 8акЬеіт, Е. Т. А. НоН-
тапп. Зіисііеп ги зеіпег РегзбпІісИкеіі: ипсі зеіпеп Ѵ/егкеп. Ьеіргі^. Неззеі, 1908.
Подробная библіографія приложена къ книгѣ Р. Маг^із’а, Е. Т. А. НоІГтапп. Еіпе
рзусИо&гарЬізсЪе Іп&іѵібиаіапаіузе. Ьеіргі^. }. А. Вагіѣ, 1911.
На русскомъ языкѣ. Переводы: 1) Собраніе сочиненій Гофмана. Въ
8 томахъ. С.-Пб. «Собраніе сочиненій избранныхъ иностранныхъ писателей».
1896—-1899. Не вошли въ это изданіе, но имѣются въ русскомъ переводѣ слѣд. про-
изведенія: 2) «Что пѣна въ водѣ, то сны въ головѣ» ( = Эег Ма&пеіЛзеиг). Моск.
Вѣстникъ. 1826. 3) «Іезуитская церковь». Моск. Вѣстникъ. 1830. 4) «Пустой домъ».
Литерат. газета. 1830. 5) «Ботаникъ» ( = Баіига Іазіиоза). Моск. телеграфъ. 1826.
Лучшіе переводы отдѣльныхъ произведеній: «Золотой горшокъ» Вл. Соловьева
(Журн. «Огонекъ» 1880). «Котъ Мурръ» К. Бальмонта («Дешевая библіотека»
Суворина). Совсѣмъ не имѣются въ русскомъ переводѣ: «НасѣгісИі: ѵоп сіеп пеиезіеп
ЗсЪіскзаІеп сіез Нипсіез Вег&апга», «І^паг Беппег», «Баз СеІйЬсіе», «НаігпаІосИаге»,
«Без ѴеНегз ЕскГепзіег», «Біе Сепезип^», «Нѳиезіе ЗсИіскзаІе еіпез аЬепІеиегІісѣеп
Маппез», «Бег Геіпсі» и нѣкоторыя мелкія музыкальныя, критическія, драматическія
и шуточныя произведенія.
Статьи: 1) Герценъ. Гофманъ. (Перепечатано въ собр. соч.) 2) Вл. Соловьевъ.
(Предисловіе къ переводу «Золотого горшка»). Огонекъ. 1880 г. 3) Е. Дегенъ. Э. Т. А.
Гофманъ. Міръ Божій. 1901. 4) А. И. Кирпичниковъ. Гофманъ. Энциклопедическій
словарь Брокгауза и Ефрона.
А г к 1 оѵл
ГЛАВА VIII.
АНГЛІЙСКІЙ РОМАНЪ ПЕРВОЙ ЧЕТВЕРТИ XIX ВЪКА,
К. Ѳ. Тіандера.
I.
Когда англійскій король въ 1795 г. ѣхалъ въ парламентъ для про-
изнесенія тронной рѣчи, возмущенная толпа въ 150 тысячъ человѣкъ
встрѣчала его на улицахъ Лондона криками: «Дайте намъ мира и хлѣба!»
Камни летѣли въ карету, и пуля просвистала, пробивъ каретное окно.
Требованія народа были удовлетворены—репрессіями. Двадцать лѣтъ
еще, пока длились наполеоновскія войны, реакціонное министерство
продолжало разрушать тѣ гражданскія свободы, которыя съ такимъ тру-
домъ были завоеваны и закрѣплены въ теченіе XVIII вѣка. Право собра-
ній было сведено къ нулю, свобода печати подавлена. Цѣны на хлѣбъ
расли съ ужасающей быстротой: до французской революціи четверикъ
пшеницы стоилъ 42 шиллинга, въ 1800 г.—уже 113 шиллинговъ. Одно-
временно падала заработная плата: батраки, годичное жалованье кото-
рыхъ въ 1770—ВО гг. равнялось 90 четверикамъ пшеницы, въ 1808 г. по-
лучали уже только 60. Послѣдствіемъ такой диспропорціи явилось общее
обѣднѣніе и усиленіе преступности. Никогда законы, охраняющіе иму-
щество, не достигали такой суровости, какъ въ эту эпоху въ Англіи.
Исторія западной литературы.
24
— 370 —
Обезпеченные классы болѣе, чѣмъ когда-либо, боялись грабежа голодной
толпы. Вообще смертная казнь примѣнялась за 137 различныхъ видовъ
преступленій, среди которыхъ находимъ кражу со взломомъ магазина
отъ 5 шиллинговъ, кражу со взломомъ жилого помѣщенія отъ 40 шил-
линговъ, кражу лошади и овцы, карманную кражу, собираніе плодовъ
съ помѣщичьяго огорода, ловлю рыбъ изъ барскаго пруда и тому подоб-
ное. Съ другой стороны, правительство ничего не дѣлало для просвѣщенія
народа. Даже въ самомъ Лондонѣ выростало около 100 тысячъ неграмот-
ныхъ дѣтей.
На верхахъ англійскаго общества зато ликовали. За этотъ періодъ
Англія'значительно увеличила свои колоніи, такъ какъ французскія,
датскія и голландскія владѣнія перешли въ ея руки; и то, что англій-
ская торговля теряла изъ-за континентальной системы Наполеона, мно-
гократно возмѣщалось монополизаціей торговли съ колоніями и безпо-
щаднымъ каперствомъ. Такимъ образомъ, въ рукахъ отдѣльныхъ лицъ
оказывались громадные капиталы, и промышленность впервые принимала
колоссальные размѣры. Крупнымъ помѣщикамъ жилось недурно, но
исчезаетъ мелкій фермеръ, пополняя кадры сельскаго пролетаріата. Уде-
шевленіе рабочаго труда и вздорожаніе продуктовъ способствовало обо-
гащенію землевладѣльцевъ. Послѣднимъ къ тому же принадлежало и
большинство голосовъ на выборахъ, въ то время какъ даже такіе крупные
промышленные центры, какъ Манчестеръ, Бирмингамъ, Шеффильдъ не
имѣли вовсе своихъ представителей въ парламентѣ. Но этотъ вопросъ
парламентской реформы отсрочивался и забывался, благодаря внѣшнимъ
успѣхамъ, достигнутымъ Англіей.
Итакъ, англійское общество въ первой четверти XIX в. распалось
на два лагеря, изъ которыхъ собственно только одинъ могъ явиться чита-
телемъ литературныхъ произведеній, а другой совершенно погрязъ въ
нищетѣ и невѣжествѣ. Сплоченный средній классъ, который въ XVII в.
произвелъ судъ и расправу надъ королевскимъ домомъ Стюартовъ, а въ
XVIII стоялъ на стражѣ гражданскихъ свободъ, теперь раскололся:
изъ него выдѣлился классъ капиталистовъ и промышленниковъ, а другая
часть опустилась и влачила жалкое существованіе, трепеща за часъ,
когда и ей придется стать наемникомъ. Это былъ періодъ, когда впервые
въ исторіи показалась двойственная физіономія капиталистическаго
строя. Третье сословіе, для котораго Дефо и Свифтъ писали свои утопи-
ческіе романы, Ричардсонъ открылъ міръ сердечныхъ волненій у семей-
наго очага, а Стернъ смѣялся своимъ добродушнымъ,нѣжно-тихимъ смѣ-
хомъ, стушевалось. Первенство теперь принадлежало или капитали-
стамъ-промышленникамъ или владѣльцамъ латифундій. Съ этими читате-
лями долженъ былъ сообразоваться романистъ.
Романъ—'Это, именно, тотъ родъ поэтическаго творчества, который
болѣе всего зависитъ отъ характера читателей. Лирика всецѣло отражаетъ
душевное волненіе, настроеніе и думы поэта. Драма уже открываетъ
двери общественному интересу, но, благодаря преобладанію въ ней психо-
логическаго элемента, все же требуетъ и большого индивидуальнаго
— 371 —
вклада. Эпосъ прежде всего предполагаетъ слушателей, которые могутъ
отнестись къ разсказу поэта съ терпѣніемъ, съ вниманіемъ, съ сочув-
ствіемъ, но могутъ и повернуть ему спину и уйти. Между устнымъ эпо-
сомъ и печатнымъ романомъ существенной разницы нѣтъ: романъ съ
самаго начала предназначается къ оптовой распродажѣ.—Это—первый
поэтическій жанръ, который сталъ предметомъ международной тор-
говли, и наиболѣе типичный литературный видъ въ эпоху капита-
лизма.
Имѣя въ виду это вліяніе читателя на характеръ и форму романа,
приходится крайне осторожно относиться къ біографическому методу
при изученіи романистовъ: необходимо при историко-литературномъ
анализѣ романа, на ряду съ личными мотивами автора, руководиться
также общественными настроеніями.
Примѣняя эту соціологическую точку зрѣнія къ англійскому ро-
ману начала XIX вѣка, мы вправѣ предполагать только одинъ классъ
читателей: капиталистовъ и помѣщиковъ. Романы, направленные по
ихъ адресу, могли служить или для ихъ развлеченія или для ихъ нази-
данія. Одна полоса потворствовала ихъ міровоззрѣніямъ, льстила ихъ
самолюбію, щекотала ихъ нервы; другая развивала ихъ міропонима-
ніе, рисовала ихъ идеалы, обосновывала ихъ мораль. Такимъ образомъ,
романъ за данный періодъ распадается на двѣ категоріи: на романъ со-
временныхъ нравовъ съ моральной тенденціей и на романъ, служа-
щій для пріятнаго времяпровожденія, распавшійся, въ свою очередь,
на два подотдѣла: фантастическій и культурно-историческій. И въ эту же
пору особое значеніе пріобрѣли среди романистовъ женщины.
II.
Первое мѣсто среди женщинъ-писательницъ данной эпохи принад-
лежитъ Маріи Эджуерсъ(Е сі^еѵ/о гіЬ, 1767—1849), какъ по богат-
ству ея литературнаго наслѣдства, такъ и по многосторонности ея темъ.
Эджуерсъ—типичная представительница прекраснодушія и наивнаго
идеализма, съ которыми въ началѣ XIX вѣка трактовали соціальные
вопросы. Не въ деньгахъ счастье, а въ добродѣтели—-это основное правило
ея міровоззрѣнія. Отсюда, конечно, прямой выводъ, что нечего стремиться
къ богатству. Достаточно быть добродѣтельнымъ, и богатство придетъ
само собой, какъ награда за добродѣтель. Другой трюизмъ этого времени
тотъ, что добродѣтель непремѣнно—-рано или поздно—награждается, и
что лучшей ея наградой тотъ же презрѣнный металлъ. Какъ мы далеки
отъ этихъ наивностей! У насъ уже каждый первоклассникъ знаетъ, что
между добродѣтелью и богатствомъ рѣшительно никакой связи нѣтъ,
что добродѣтель на самомъ дѣлѣ очень рѣдко находитъ признаніе, а что
деньги все же необходимое условіе внѣшняго благополучія и внутрен-
няго изящества. Вѣроятно, это знали и тогда. Но имущіе намѣренно
убаюкивали себя этими мечтами о добродѣтельныхъ бѣдныхъ, упраж-
24*
- 372 —
М. Эджуерсъ. Съ рис. Т. Зіаіег’а.
няющихся въ отреченіи отъ земныхъ благъ и не нарушающихъ обществен-
наго порядка, сложившагося такъ справедливо, что однимъ дано богат-
ство, другимъ—добродѣтель.
Поэтому—Эджуерсъ не устаетъ изображать намъ добродѣтельныхъ
людей, которымъ, несмотря на бѣдность, улыбается счастіе. И какъ на-
рочно, всѣ наперекоръ общепризнанному опыту спѣшатъ устлать ихъ
путь розами. Вы думаете, что торговцы эксплоатируютъ трудъ приказ-
чиковъ и плохо съ ними обращаются? Вовсе нѣтъ, послушайте только,
что мистеръ Клегорнъ
говоритъ своему служа-
щему Джемсу Френклен-
ду: «Вы бы вышли не-
много погулять въ эти
прекрасные вечера. Вамъ
слѣдуетъ отъ времени до
времени совершать про-
гулки въ окрестностяхъ
на свѣжемъ воздухѣ. Не
думайте, что я хочу васъ
пригвоздить къ при-
лавку. Подите, вечеръ
чуденъ, лучшаго и же-
лать нельзя, вотъ шляпа
и съ Богомъ; я самъ оста-
нусь обслуживать пу-
блику до тѣхъ поръ, пока
вы вернетесь».
Конечно, бываютъ
и непріятности. Вотъ,
напримѣръ, фермеръ
Френклендъ много-много
лѣтъ обрабатывалъ свою
ферму, преаккуратно вносилъ арендную плату, но забылъ заручиться
контрактомъ. Старый владѣлецъ земли умираетъ, а новый—-мистеръ
Фалингсбей—-отказываетъ фермеру. Слово умершаго юридической силы
не имѣетъ, и фермеръ обязанъ оставить землю, которую онъ изъ пустыря
превратилъ въ плодоносное поле, трудами рукъ своихъ. Это жестоко,
даже несправедливо, что и говорить. Но въ такихъ случаяхъ государство
не оставляетъ потерпѣвшихъ и предоставляетъ имъ взамѣнъ оставленной
фермы мѣсто въ богадѣльнѣ. Вы смѣетесь, читатель, потому что не
имѣете понятія о томъ, что это за прелесть—-богадѣльня. Рядъ малень-
кихъ домиковъ. Возлѣ каждаго домика садикъ. Въ садикѣ растетъ кры-
жовникъ. Тутъ же и огородныя грядки. Каждому полагается своя осо-
бая кухня съ чистой полочкой и блестящей утварью. «Вы видите», гово-
ритъ Френклендъ своимъ дѣтямъ, и я ни въ чемъ не нуждаюсь. Я вовсе не
заслуживаю сожалѣнія».—-Что и говорить! Мы только удивляемся, что
— 373 —
фермеры добровольно не покидаютъ свои насиженныя мѣста, чтобы прі-
ютиться въ этихъ идиллическихъ домикахъ богадѣльни.
Хорошо живется Френкленду и его дѣтямъ на бѣломъ свѣтѣ, но
зато они и добродѣтельны. Ихъ добродѣтели хватило бы на цѣлую армію
интендантовъ! Послушайте только: Патти Френклендъ, служащая ком-
паньонкой у мистрисъ Кромпъ, узнаетъ, что братъ при смерти, и рѣ-
шаетъ уѣхать къ нему. Мистрисъ Кромпъ даетъ слугѣ большую сумму
денегъ съ такимъ приказаніемъ: «Начни съ одной Гвинеи и надбавляй
все больше и больше, пока ты добьешься того, чтобы она отказалась отъ
своей поѣздки». Черезъ два часа возвращается слуга, и мистрисъ Кромпъ,
къ величайшему своему удивленію, получила все свое злато обратно!
Патти, однако, возвращается къ мистрисъ Кромпъ послѣ смерти брата
и застаетъ ее умирающей. Теперь мистрисъ Кромпъ хочетъ завѣщать
ей свое состояніе, но Патти протестуетъ. 50 фунтовъ отцу—это макси-
мумъ ея уступокъ: брать больше не позволяетъ ей ея совѣсть.
Не меньшему искушенію подвергается ея сестра Фанни. За ней
волочится молодой Фолингсбей и между прочимъ одолжаетъ ей книгу,
вложивъ между листами банковые билеты на изрядную сумму, прося ее
во всемъ положиться на его честь. «Честь,—отвѣчаетъ она.—О сударь!
Какъ вы можете говорить о чести? Неужели вы думаете, что я не имѣю
понятія о чести, хотя я бѣдна? Или вы полагаете, что я не дорожу своей
честью, между тѣмъ какъ вы дорожите вашей? Развѣ вы не постараетесь
убить на дуэли любого джентльмена, сомнѣвающагося въ вашей чести?
Тѣмъ не менѣе, вы хотите, чтобы я полюбила васъ именно въ тотъ мо-
ментъ, когда вы намѣреваетесь обезчестить меня».
Вопіющей несправедливостью неба было бы отсутствіе наградъ при
такой уймѣ добродѣтели. Но авторъ и не обманетъ васъ, успокойтесь.
Откройте послѣднія страницы разсказа «Контрастъ» и читайте: Фолингс-
бей тронутъ честностью Фанни и возвращаетъ ея отцу ферму; Патти вы-
ходитъ замужъ за единственнаго наслѣдника мистрисъ Кромпъ; Джемсъ
становится компаньономъ своего хозяина и женится на его дочери. Какъ
хороша жизнь—въ книгахъ Маріи Эджуерсъ!
Разъ добродѣтель такъ важна для жизненнаго благополучія, то пер-
востепенное значеніе въ глазахъ Эджуерсъ пріобрѣтаетъ воспитаніе.
Плохо воспитанныя дѣти—проклятіе, а хорошо воспитанныя—благо-
получіе. Такая самоочевидная мысль не разъ высказывается у Эджуерсъ,
и для вящшаго доказательства ея справедливости она противопоста
вляетъ добродѣтельной семьѣ семью дурную. Интересъ къ вопросамъ
воспитанія вызвалъ и теоретическое сочиненіе «Е з з а у з о п а ргас-
іісаі е сі и с а Ѣ і о и» (1798), въ которомъ Эджуерсъ въ сотрудни-
чествѣ со своимъ отцомъ излагаетъ взгляды Руссо. Но болѣе цѣнны ея
разсказы, написанные и для дѣтей и изъ жизни дѣтей. Какъ будто мате-
ріалъ, надъ которымъ въ данномъ случаѣ работала Эджуерсъ, былъ до
того хрупокъ и нѣженъ, что писательницѣ пришлось отбросить готовые
шаблоны и формовать свои фигуры по живой природѣ. Неужели, спраши-
ваешь себя, одна и та же рука выводила угловатыя линіи добродѣтель-
— 374 —
ныхъ куколъ и легкій рисунокъ этихъ прыткихъ ребятъ? Чувство такое,
будто изъ помѣщенія, гдѣ уже долго не жили, и поэтому затхлый воздухъ
спираетъ дыханіе, вы выходите на одну изъ пригородныхъ улицъ, гдѣ
дѣтвора шумитъ, шалитъ и смѣется.
Слѣдуетъ, однако, обратить вниманіе на одну особенность, бросаю-
щуюся въ глаза уже въ повѣстяхъ. Многое въ нихъ напоминаетъ намъ
Ричардсона, но нѣтъ у него этого интереса къ деньгамъ. Коммерческіе
вопросы почти поглотили у Эджуерсъ ричардсоновскій контрастъ ари-
стократіи и мѣщанства. Эджуерсъ знаетъ не дворянъ и мѣщанъ, а бога-
тыхъ и бѣдныхъ. Высшій идеалъ добродѣтели для ричардсоновской ге-
роини состоитъ въ томъ, чтобы она, мѣщанка, противостояла ухажива-
нію аристократическаго ловеласа; Эджуерсъ уже довольствуется тѣмъ,
что бѣдная дѣвушка не чувствуетъ никакой алчности при видѣ золотыхъ
монетъ какой-нибудь мистрисъ Кромпъ. Можно было бы думать, что
Эджуерсъ—купецъ, до того коммерческій духъ времени заразилъ ее.
Романисты XVIII в. рѣдко выводятъ торговцевъ и еще рѣже останавли-
ваются на купеческой этикѣ. Между тѣмъ, у Эджуерсъ даже дѣтскій
міръ не лишенъ этого стремленія къ торговлѣ. Одинъ изъ лучшихъ
ея разсказовъ «Маленькіе купцы» посвященъ малолѣтнимъ торгов-
цамъ рыбы, фруктовъ, цвѣтовъ и т. п. въ Неаполѣ. Удивительно
не то, что дѣти торгуютъ, но какъ они торгуютъ. Цѣлая философія
торговли проходитъ передъ вами. Дѣти усваиваютъ отъ старшихъ,
провѣряютъ на опытѣ и возводятъ въ непреложный нравственный
законъ такія правила, какъ — «покупатель долженъ имѣть сто
глазъ, продавецъ только одинъ», или—-«и маленькая прибыль напол-
няетъ кошницу», или—«потерянный кредитъ, что венеціанское стекло—
его не исправишь», или—-«легко обмануть одного человѣка, но обмануть
весь міръ—невозможно». Но фундаментомъ всей торговой этики служитъ,
конечно, правило, что «честность—наилучшій залогъ успѣха».
Трогательны тѣ разсказы, гдѣ Эджуерсъ просто и безъ посторон-
нихъ затѣй изображаетъ сиротъ, по-своему приспособившихся къ жи-
зненной борьбѣ. Вотъ, напримѣръ, братъ и сестра, вырощенные бѣдной
одинокой старухой, которую они называютъ бабушкой. Они живутъ на
голой мѣловой горѣ, гдѣ, казалось бы, не слѣдовало бы жить никому.
Когда путешественники по шоссе поднимаются въ гору, то подклады-
ваютъ подъ колеса кареты камни, чтобы дать лошадямъ возможность
отдохнуть. Дѣти научаются этому и получаютъ по мелкой монетѣ за
свою услугу. Мальчикъ даже изобрѣлъ лопаточку, чтобы, подкладывая
камни, не повредить себѣ руки. Съ ранняго утра и до поздней ночи они
ждутъ у дороги, не ѣдетъ ли карета. И вотъ они зажили въ довольствѣ.
Уже они мечтаютъ о шерстяномъ одѣялѣ для бабушки. Но идиллія нару-
шается. Считая полученныя деньги, они однажды находятъ среди нихъ
золотую монету. Взволнованныя дѣти отправляются странствовать по
бѣлу-свѣту—въ поискахъ за тѣмъ, кто по ошибкѣ бросилъ имъ золотую
монету. Если бы мы не знали неизмѣнной тенденціи Эджуерсъ—награ-
ждать добродѣтель, было бы жаль дѣтей, но владѣлецъ золотой монеты
— 375 —
отыскивается и даетъ сиротамъ возможность избрать себѣ болѣе доход-
ное ремесло, о чемъ можно прочесть въ разсказѣ «Плетельщица корзинъ».
Другая семья сиротъ, выгнанная на улицу жестокосерднымъ домохо-
зяиномъ, послѣ смерти ихъ кормилицы находитъ пріютъ въ развали-
нахъ стариннаго парка и, въ концѣ концовъ, открываетъ кладъ старин-
ныхъ монетъ. Конечно, они и не помышляютъ о присвоеніи себѣ этого
клада, но какъ находчиковъ ихъ щедро награждаютъ. Они покупаютъ
себѣ собственный домъ и даютъ ему прозваніе «Награда за честность». Да,
Эджуерсъ остается себѣ вѣрна. Честность—и въ награду кладъ,
богатство, собственный домъ!
Какъ ни трудно разстаться съ милыми дѣтками Эджуерсъ, но мы
должны теперь перейти къ слѣдующей ея темѣ—любящей женщинѣ.
Тутъ для Эджуерсъ представлялась возможность ближе всего опереться
на родоначальника англійскаго семейнаго романа—-Ричардсона. И дѣй-
ствительно, любящая женщина у Эджуерсъ—-также верхъ добродѣтели,
и никакія причины не могутъ заставить ее нарушить требованія морали,
изъ-за личныхъ расчетовъ. Впрочемъ, добродѣтель героинь Эджуерсъ
находитъ себѣ опору въ отсутствіи у нихъ темперамента, такъ что любовь
ихъ никогда не прорываетъ плотины благонравія. Вообще, любовь у
нихъ возникаетъ и растетъ удивительно медленно. Современная героиня
успѣла бы полюбить и разлюбить и полюбить уже другого за то время,
пока героиня Эджуерсъ только еще доходитъ до дружбы. Замѣтьте,
дружба—необходимый стажъ, предшествующій брачной любви. Въ дружбѣ
героиня Эджуерсъ большая мастерица. Но въ любви она божья коровка.
То она отказываетъ молодому человѣку, который еще не думалъ дѣлать
предложенія; то она стѣсняется своего ухаживателя до того, что по-
другѣ приходится говорить нарочно, что онъ тайно обрученъ съ другой,
тогда исчезаетъ ея боязнь, и она сравнительно живо договаривается до
дружбы. Нѣтъ, въ романахъ Эджуерсъ плохія героини любви!
Но когда отъ нихъ требуютъ благороднаго поступка, тогда онѣ не
останавливаются ни передъ какимъ самопожертвованіемъ. Что онѣ отка-
зываются отъ богатства и обрекаютъ себя на необезпеченность, конечно, это
большой показатель ихъ безкорыстія. Но на такихъ жертвахъ героини
Эджуерсъ не останавливаются. Онѣ идутъ гораздо дальше. Такъ, напри-
мѣръ, въ романѣ «Н е 1е п» (1834) героиня беретъ на себя вину своей по-
други и сознается передъ ея мужемъ, что письма, написанныя когда-то
ея подругой одному любовнику и ставшія послѣ его смерти предметомъ
шантажа и сплетенъ, исходили отъ нея. Этимъ ложнымъ признаніемъ
она спасаетъ семейное счастье своей подруги, но навлекаетъ на себя по-
зоръ и подозрѣнія. Но ея женихъ не менѣе великодушенъ, чѣмъ она:
повѣривъ ей безпрекословно, онъ считаетъ величайшимъ счастьемъ имѣть
невѣсту, подвергшую его довѣріе столь жестокому испытанію. Тѣмъ
не менѣе, положеніе настолько рискованное, что могла разыграться на-
стоящая трагедія, если бы, правда, нѣсколько запоздалое, сознаніе
подруги не очистило горизонтъ отъ грозовыхъ тучъ. Несмотря на
длинныя автобіографическія признанія эпизодическихъ лицъ и на частыя
— 376 —
письма, приводимыя всегда цѣликомъ, романы Эджуерсъ читаются съ
значительнымъ интересомъ.
Мѣсто дѣйствія романовъ Эджуерсъ то же, что у Фильдинга,—-помѣ-
стья лендлордовъ. Дѣйствующія лица, въ отличіе отъ Ричардсона,—•
высшая аристократія. Живутъ въ замкахъ, гуляютъ въ паркахъ. Глав-
ное развлеченіе—-верховая ѣзда. Съ особымъ вниманіемъ описываются
и охоты и большіе пріемы. Если влюбленный убиваетъ своего соперника
на дуэли—э:о въ порядкѣ вещей. Вмѣстѣ съ тѣмъ въ этомъ обществѣ царитъ
и сентиментальность. Елена получаетъ отъ кавалера въ подарокъ голубя
и постоянно возится съ нимъ, выражая такимъ образомъ свои симпатіи
къ кавалеру. Но голубь околѣваетъ, и слезамъ Елены нѣтъ границъ—
такъ плакала возлюбленная Катулла надъ трупомъ своего воробья!—
Охотно пишутъ и получаютъ письма. Елена ведетъ непрерывную пере-
писку со своей подругой. Правда, однажды она долгое время не полу-
чаетъ письма и изъ газетъ узнаетъ, что ея подруга вышла замужъ. Оттого-
то она и не писала, скажутъ многіе. Ошибаетесь! Почта почему-то за-
держала письма, и въ одинъ прекрасный день Елена получаетъ цѣлый
ворохъ запоздавшихъ писемъ. Лэди Девинентъ въ романѣ «Неіеп» по-
стоянно пишетъ письма и даже черезъ письма проводитъ разныя поли-
тическія интриги.
Но въ романахъ Эджуерсъ можно найти черты, чуждыя Фильдингу
и указывающія на соціальныя перемѣны XIX вѣка. Лендлорды очень
заинтересованы денежными дѣлами и стали очень осторожны съ день-
гами. Они высказываютъ иногда мысли и взгляды, которые мы ожидали
бы скорѣе услышать отъ купца. Такъ, лордъ Клерентонъ въ «Н е 1 е и»
говоритъ, что лучшее достоинство мужчинъ—-пунктуальность, и поетъ
цѣлый гимнъ этой коммерческой добродѣтели. По сосѣдству съ гордыми
и цвѣтущими парками имѣются уже опустѣвшія и запущенныя помѣстья.
Женихъ Елены, лордъ Боклеръ, хочетъ помочь своему школьному то-
варищу вновь стать на ноги и возобновить блескъ своего рода, но его
опекунъ совѣтуетъ ему оставить это намѣреніе—погибшему величію,
дескать, теперь ужъ не поможешь. И вотъ это разореніе латифундій, съ
одной стороны, и дѣловитость лендлордовъ, съ другой—тревожный при-
знакъ времени.
Эджуерсъ откликалась на злободневные вопросы не только постоян-
ными призывами къ добродѣтели, но и тѣми чувствами, полными надеждъ,
съ которыми она слѣдила за дѣтскимъ міромъ. Иногда ея повѣсти стано-
вятся сплошными обвиненіями, брошенными въ лицо аристократическимъ
классамъ, какъ, напримѣръ, въ «Раігопа^е» (1814). Въ другомъ раз-
сказѣ, «Наг гіп^іоп» (1817) слышится жалоба на несправедливое
отношеніе къ еврейскому народу. Въ томъ разсказѣ, который, по общему
мнѣнію, считается лучшимъ ея произведеніемъ,—«С азііе Каск-
гепі» (1800),—Эджуерсъ изображаетъ жизнь въ ирландскомъ бога-
томъ помѣстьѣ и тѣмъ открываетъ въ англійской литературѣ рядъ писа-
телей, посвятившихъ себя изображенію областныхъ нравовъ болѣе тѣсной
родины—Ирландіи, Шотландіи, Уэльса. Вмѣстѣ съ тѣмъ Эджуерсъ под-
— 377 —
ходитъ здѣсь къ очень больному мѣсту Великобританіи—аграрному
вопросу въ Ирландіи. По этимъ примѣрамъ видно, какъ Эджуерсъ близко
связана съ актуальными запросами своего времени, хотя она кажется
намъ, благодаря исторической перспективѣ, архаичной и стоящей ближе
къ Ричардсону и Фильдингу, чѣмъ къ Диккенсу. Это происходитъ от-
того, что широкая межа отдѣляетъ послѣдняго вмѣстѣ съ нами отъ Эджу-
ерсъ. Мы—дѣтища городской культуры, Эджуерсъ—потомокъ одного изъ
богатѣйшихъ помѣщичьихъ родовъ въ Ирландіи. «Сазііе Паскге пѣ>—
повѣсть, полная автобіографическихъ признаній. Она сама жила въ
замкѣ и сама каталась верхомъ, въ то время какъ фермеровъ сгоняли съ
полей, окропленныхъ ихъ потомъ. Ее нельзя отнести къ типу «кающихся
дворянъ», такъ какъ мысль о несправедливости соціальнаго порядка
ей и не приходитъ въ голову. Спасительная философія о награждае-
мое™ добродѣтели и наивная вѣра въ прелесть богадѣльни убаюкиваютъ
совѣсть Эджуерсъ. Но медленный темпъ ея разсказа, излишняя по-
дробность въ обрисовкѣ эпизодовъ, сонная дремота, ложащаяся
иногда на описанія мертвой природы,—эти особенности стиля при-
сущи и позднѣйшей литературѣ, посвященной описаніямъ помѣщичьяго
быта.
Для развитія Эджуерсъ большое значеніе имѣлъ ея отецъ Ричардъ-
Ловель—человѣкъ въ своемъ родѣ замѣчательный. Онъ прославился
какъ изобрѣтатель новой системы телеграфа, велосипеда и пр. Во время
своего путешествія по Европѣ онъ нарочно поѣхалъ къ Руссо, чтобы
показать ему своего сына, воспитаннаго по принципамъ «Эмиля». Онъ
дѣятельно занимался управленіемъ своихъ обширныхъ владѣній и инте-
ресовался какъ экономическими, такъ и политическими вопросами. Въ
1797—98 гг., когда ждали французскаго нашествія, Ричардъ Эджуерсъ
организовывалъ защиту Ирландіи и выпустилъ брошюру въ поясненіе ея
значенія. «Проекты къ ирландскому законодательству» были изданы имъ
вмѣстѣ съ дочерью: «Еззауз о п } г і з Ь Ъ и 1 1 з> (1802). Его перу
принадлежитъ и трактатъ о шоссейныхъ желѣзныхъ дорогахъ. Его авто-
біографическія записки «Метоігз о і Пісѣагсі ЬоѵеИ Есі-
2 е ѵ/ о г і Ь> (1820) были изданы уже его дочерью, такъ какъ онъ скон-
чался въ 1817 г. Отецъ передалъ своей дочери интересъ къ Руссо и во-
просамъ воспитанія и возбудилъ въ ней страсть къ неутомимой дѣятель-
ности. Дѣйствительно, Эджуерсъ одна изъ плодовитѣйшихъ писательницъ
міра: за 22 года—1795—1817—она выпускаетъ болѣе 30 томовъ разска-
зовъ, романовъ и педагогическихъ сочиненій. Кромѣ того, позволительно
думать, что коммерческій духъ времени обвѣялъ Эджуерсъ именно бла-
годаря тому, что у нея былъ такой энергичный и дѣловой отецъ. Нако-
нецъ, онъ не только работалъ въ сотрудничествѣ съ ней, но и исправлялъ
ея беллетристическія произведенія. Отсюда образовался невѣроятный и
опровергнутый слухъ, будто отецъ и писалъ разсказы Эджуерсъ.
Историческое значеніе Эджуерсъ было огромно. Такія книги дѣт-
скаго чтенія, какъ «Рагепі’з Аззізіапі» (1796—1800) и «Е а-
г 1 у Ьеззопз» (1801) считались образцовыми. Ея романы перево-
— 378 —
Фанни Бёрни (Е. Вигпеу).
дились на иностранные языки и нѣкоторые переиздавались еще въ 70-хъ
годахъ. Мало того, Эджуерсъ имѣла подражателей, и создала школу.
III.
Болѣе непосредственно къ традиціямъ Ричардсона примыкаетъ другая
писательница—Фанни Бёрни (Віігпеу, 1752—1840), дочь извѣстнаго
въ то время музыкальнаго критика, у котораго собирались литераторы
и музыканты. Вращаясь въ ихъ средѣ, Фанни Бёрни взялась за перо
и написала свой пер-
вый романъ—-«Эвелина»
(1778 г.), по схемѣ ро-
мановъ Ричардсона, при
чемъ критики отнеслись
къ нему крайне благо-
склонно, заявивъ, что
многія страницы романа
сдѣлали бы честь самому
Ричардсону. Въ «Эве-
линѣ» описывались, не-
сомнѣнно, личныя пере-
живанія, а въ послѣ-
дующихъ своихъ произ-
веденіяхъ Бёрни уже не
удалось возбудить среди
читателей того интереса,
который вызвалъ ея
первый романъ. «С е-
с і 1 і а» (Воспоминанія
объ одномъ наслѣдствѣ,
1782 г.), «С а іи і 1 1 а»
(Исторія одной молодой
жизни, 1796), «Т Н е
\Ѵа п (1 е г е г о г іе-
т а 1 Б і И і са 1 і і е з» (Странникъ, или женскія затрудненія, 1814)
были встрѣчены холодно, и даже, по отзыву нѣкоторыхъ современни-
ковъ, послѣднія произведенія писательницы, вызвавшей при первомъ
выступленіи общее сочувствіе, не дочитывались до конца. Бёрни
состояла въ штатѣ англійской королевы и въ 1793 году вышла замужъ
за эмигранта Б’АгЫау, генералъ-адъютанта Лафайетта. В'ъ 1801—12 гг.
Фанни прожила въ Парижѣ, «сто дней» въ 1815 г. въ Бельгіи, и остави-
ла рядъ дневниковъ и писемъ (« Б і а г у а п сі Ьеііегз», 1842—46 гг.
и «Еагіу Біагу», 1839), которые представляютъ богатый историко-
бытовой интересъ, такъ какъ ихъ авторъ близко слѣдилъ за міровыми
событіями и умѣло описывалъ ихъ отраженіе въ частной жизни.
— 379 —
Но и въ области романа Фанни Бёрни внесла нѣкоторыя новшества,
которыя заслуживаютъ быть отмѣченными. Такъ, еще придерживаясь
формы писемъ по образцу Ричардсона, Бёрни и въ первомъ своемъ
романѣ вводила діалогъ, служащій противовѣсомъ монотонности эпи-
столярной формы, а затѣмъ уже окончательно переходитъ (въ «Цеци-
ліи») къ повѣствовательной формѣ изложенія. Далѣе, измѣняются и
основные мотивы романовъ. Противоположеніе у Ричардсона развратна-
го аристократа до-
бродѣтельнымъ мѣ-
щанкамъ стушевы-
вается у Бёрни, и
конфликтъ въ душѣ
героини иначе моти-
вируется: либо она
не увѣрена въ чув-
ствахъ къ ней свое-
го возлюбленнаго,
либо происходитъ
рядъ недоразумѣній,
либо, наконецъ, вво-
дятся совсѣмъ новыя
темы: молодая дѣ-
вушка вступаетъ въ
свѣтъ и постепенно
вырабатываетъ въ се-
бѣ общественный
тактъ; въ ней про-
исходитъ борьба ин-
дивидуальныхъ на-
клонностей съ пред-
разсудками обще-
ства.
Ближайшей пре- Дженъ Оустенъ (}апе А и з і е п), дѣвушкой,
емницей и продол-
жательницей Фанни Бёрни является Дженъ Оустенъ.
Если Эджуерсъ примыкаетъ къ Ричардсону и Фильдингу своей тен-
денціозностью, Дженъ Оустенъ (}апе Аизіеп, 1775—1817) пред-
ставляетъ собой ея противоположность тѣмъ, что не преслѣдуетъ своими
романами никакихъ постороннихъ цѣлей, кромѣ воспроизведенія дѣй-
ствительности. И это сразу роднитъ ее съ современнымъ реализмомъ.
Оустенъ сумѣла критически отнестись къ господствовавшимъ въ ея время
настроеніямъ и реагировала какъ противъ сентиментализма, такъ и про-
тивъ романтическаго теченія. Такъ, къ числу ея первыхъ опытовъ отно-
сится романъ «Зепсе ипсі ЗепзіЪіІіѣу» (Чувство и чувстви-
тельность), въ которомъ героиня, типичная и сентиментальная барышня,
но находитъ счастье не въ сентиментальномъ увлеченіи, а въ практически-
— 380 —
трезвомъ бракѣ. Въ другомъ романѣ—№ о г ІЬа п г АЬЬеу (Нор-
сенгерское аббатство) выводится героиня, воспитанная на фантастиче-
скихъ романахъ въ стилѣ Редклиффъ, и лишь послѣ сильныхъ разоча-
рованій вернувшаяся къ трезвому отношенію къ дѣйствительности. Въ
этомъ романѣ видѣли намѣренную сатиру на увлеченіе романтизмомъ, и
ясно, что Оустенъ стояла внѣ общественныхъ настроеній, односторон-
ность которыхъ она тогда же сумѣла почувствовать и понять. Если бы
только эти два произведенія дошли до насъ, мы могли бы сказать, что у
Оустенъ есть тенденція—борьба съ модными теченіями въ современной
ей литературѣ во имя раціонализма. Эта точка зрѣнія символизируется
ея отказомъ видѣться съ мадамъ Сталь, предложившей ей свиданіе.
Въ развитіи творчества Оустенъ есть одна загадка—-перерывъ въ
литературной дѣятельности на 10 лѣтъ слишкомъ. Оставила она послѣ
себя 6 романовъ, новеллу и фрагментъ, изъ которыхъ три романа относятся
къ позднѣйшему времени, но и юношескія ея произведенія, написанныя
между 1796—9 годами, были опубликованы и закончены лишь тогда, когда
Оустенъ вновь вернулась къ писательству—въ 1811 г. Для объясненія
такого перерыва біографы располагаютъ весьма скудными указаніями
на то, что причиной могла быть грусть по умершемъ любимомъ человѣкѣ.
Во время путешествія по Девоншейру Оустенъ познакомилась съ клер-
комъ и настолько душевно сблизилась съ нимъ, что ея сестра стала ви-
дѣть въ немъ будущаго жениха Дженъ. Пришлось все же разстаться, но
клеркъ обѣщался пріѣхать въ Стевентонъ, гдѣ, жила семья Оустенъ. Къ
условленному времени онъ не пріѣхалъ, а вскорѣ пришло письмо отъ его
брата, что онъ умеръ. Объ этомъ происшествіи сама Оустенъ нигдѣ
не высказывается, но нужно имѣть въ виду, что въ ея письмахъ имѣется
пробѣлъ отъ мая 1801 г. до сентября 1804 г. Только одинъ изъ женскихъ
персонажей романа «Р е г з и а з і о п» говоритъ: «Я требую для нашего
пола единственное преимущество—какъ можно дольше любить послѣ
того, какъ умерли и предметъ любви и' надежда на счастье». Извѣстно,
что любовь—-основная и почти неизмѣнная тема «семейнаго романа».
Особенность пониманія этого чувства Оустенъ, въ отличіе отъ ея пред-
шественниковъ, то, что и женщины у нея способны переживать глубокую
и потрясающую трагедію любви, не ограничиваясь мечтательно-пассив-
ными ощущеніями, которыя давали полный просторъ разсудочности.
Переживъ сама трагедію любви, она сдѣлалась, по выраженію ея пле-
мянницы, «весьма молчаливой относительно глубочайшихъ и священ-
нѣйшихъ своихъ чувствъ». Но 10 лѣтъ—-значительный промежутокъ вре-
мени, достаточный, чтобы улеглась острота перенесеннаго горя, и, пере-
живъ душевный кризисъ, Оустенъ вновь вернулась къ писательской дѣя-
тельности, вновь могла не только чувствовать, но и разсуждать о чув-
ствахъ, объективировать свои настроенія. Темой двухъ ея романовъ
позднѣйшаго періода «Мапзііеісі Р а г к» (Мансфельдскій Паркъ)
и «Р е г з и а з і о п» (Уговоръ) является противоположеніе болѣе глубо-
каго чувства въ дѣвушкѣ сравнительно съ легкомысленными ощущеніями
молодого человѣка. Въ «Мансфельдскомъ Паркѣ» за двумя сестрами,
— 381 —
Маріей и Юліей Бертрамъ, ухаживаетъ молодой человѣкъ Крэффордъ.
Сестры разочарованы въ Крэффордѣ и въ пику ему избираютъ себѣ дру-
гихъ жениховъ. Въ «Уговорѣ» тоже за двумя сестрами, Генріеттой и
Луизой Месгровъ, ухаживаетъ капитанъ Вейтворсъ, не знающій которой
изъ нихъ отдать предпочтеніе. Генріетта идетъ на самопожертвованіе,
выбирая себѣ другого жениха и уступая Вейтворса сестрѣ, но послѣд-
няя глубоко разочарована въ ухаживателѣ, котораго онѣ съ сестрой
поэтизировали. Въ третьемъ романѣ «Эмма» опять-таки выведенъ легко-
мысленный повѣса—'Любовникъ, Черчиль, въ противоположность болѣе
глубокимъ женскимъ натурамъ—-Гарріетъ Смисъ и Дженъ Ферфаксъ.
Если Крэффордъ, Вейтворсъ, Черчиль представляются, въ общихъ
чертахъ, лишь разновидностями «безсмертнаго» Ловеласа, героя романа
Ричардсона, то въ другомъ отношеніи Дженъ Оустенъ ушла впередъ
отъ родоначальника семейнаго романа въ Англіи: она уже не старается
выставить идеальныхъ
героевъ, какъ Памела
и Грандисонъ у Ри-
чардсона, а изобра-
жаетъ людей средняго
типа, съ достоинства-
ми и недостатками;
вопросъ о соціальной
розни также отодви-
нутъ ею на второй
планъ.Главная цѣль-
изображеніе нараста-
нія и развитія любов-
Зіеѵепіоп Рагзопа^е. Домъ, въ которомъ
родилась ]апе Аизіеп.
наго чувства.
Нѣсколько сузивъ, по сравненію хотя бы съ Эджуерсъ, о которой
была рѣчь, область романа, Дженъ Оустенъ разнообразитъ его содер-
жаніе введеніемъ ряда юмористическихъ персонажей. Таковъ, напримѣръ,
сэръ Джонъ Мидлтонъ въ романѣ «Чувство и чувствительность», по внѣш-
ности грубоватый и наводящій ужасъ на салонныхъ барышень, но по
существу большой добрякъ, фигура, напоминающая сэра Вестерна въ
«Томъ Джонсѣ» Фильдинга. Такова самоувѣренная, но глупая и вуль-
гарная г-жа Беннетъ въ романѣ «Жеманность и предразсудокъ», которая
приводитъ въ смущеніе своихъ дочерей, но умѣетъ въ случаѣ нужды
смѣло разрубить гордіевъ узелъ. Такова добродушная болтушка Дженъ
Ферфаксъ въ романѣ «Эмма» и т. д. Выводя комическихъ персонажей,
Оустенъ не претендуетъ на сатиру нравовъ, но въ ея произведеніяхъ раз-
литъ всюду, по выраженію ея племянницы,—«а зтѵееізиппу іешрег» (прі-
ятное солнечное настроеніе). Провела она всю жизнь въ провинціальныхъ
городахъ Англіи (родилась въ Стевентонѣ, умерла въ Уинчестерѣ), при-
надлежала къ среднему сословію (отецъ Оустенъ былъ директоромъ
школы), которое по преимуществу и описывала, живя съ больной матерью,
не покидавшей ложа, и вращаясь въ очень замкнутомъ кругѣ. Но если
— 382 —
она и не бралась за широкія полотна для большихъ картинъ, то все же
сумѣла вложить много задушевности и правды въ свои скромныя
по замыслу произведенія. Они нашли должную оцѣнку, и особенное со-
чувствіе ей выражалъ Вальтеръ Скоттъ, а Маколей, по проникновен-
ному изображенію человѣческаго сердца, сравнивалъ Дженъ Оустенъ
даже съ Шекспиромъ.
IV.
По стопамъ Маріи Эджуерсъ пошли еще двѣ писательницы, развивая
порознь мотивы и темы, которые совокупно разсматривались Эджуерсъ.
Одна изъ нихъ—Г ен н е Моръ(Наппаѣ Моге, 1745—1833 гг.), дочь
директора школы въ Степлтонѣ, недалеко отъ Бристоля, вначалѣ пробо-
вала свои силы въ области
драмы, но послѣ двухъ-трехъ
пьесъ, написанныхъ подъ влія-
ніемъ Метастазія и въ разгаръ
увлеченія игрою Гаррика (на-
ибольшій успѣхъ выпалъ на
долю трагедіи Генне Моръ—•
«Р е г с у», поставленной въ
1777 г.), съ которымъ моло-
дая писательница встрѣтилась
въ салонѣ Елизаветы Монтегю
(см. выше, кн. I, стр. 18),
она отдалась всецѣло вопро-
самъ воспитанія, написавъ
рядъ теоретическихъ трак-
татовъ и иллюстрируя свои
теоріи въ беллетристическихъ
очеркахъ. Вмѣстѣ съ четырь-
мя своими сестрами Генне
Моръ устраиваетъ школы для
п ™ /и ,	„	бѣдныхъ и дѣлаетъ крупныя
Генне Моръ (НаппаЪ Моге). Съ портре-	.
та работы ]. Оріе.	пожертвованія на благотво-
рительныя цѣли. Ея разсу-
жденіе о женскомъ воспитаніи («Зігісіигез оп іііе тосіегп зузіет оі
^етаіе есіисаііоп») выдержало 13 изданій въ 1799—-1826 гг., и, въ виду
установившейся за Генне Моръ репутаціи знатока педагогическаго
цѣла, она была приглашена принять общій надзоръ за воспитаніемъ
принцессы Шарлотты, что дало ей поводъ выпустить новый педагоги-
ческій трудъ (Ніпіз іочѵагсіз Іоггпіп^ ІЬе сѣагасіег оі а уоип§ Ргіп-
оеззе, 1805 г.).
Перейдя отъ теоріи къ нагляднымъ иллюстраціямъ въ беллетристи-
ческой формѣ своихъ взглядовъ на воспитаніе, Генне Моръ написала
разсказъ «Деревенскіе политики» (Ѵіііа^е Роіііісз, 1792 г.), имѣвшій
большой успѣхъ; это побудило ее вмѣстѣ съ сестрами приступить къ
— 383 —
Мэри Митфордъ (Магу МіНогсі).
изданію цѣлой серіи аналогичныхъ разсказовъ: «СЬеар Керозііогу
Тгас 1з» (1795—98). достигшихъ двухмилліоннаго тиража экземпляровъ въ
годъ. Основныя мысли Моръ совпадаютъ съ тѣмъ, что писала Эджуерсъ:
бѣдный человѣкъ долженъ находить утѣшеніе въ добродѣтели; доволь-
ство малымъ, трезвость, покорность судьбѣ, трудолюбіе—вотъ панацея
противъ страданій и ропота бѣдныхъ людей и трудового класса вообще;
указанныя качества, кстати замѣтить, всего рѣже встрѣчаются въ средѣ
зажиточныхъ классовъ общества. Въ разсказѣ—«Овечій пастухъ Со ли-
берійской равнины»(ТЬе
ЗЬерѣегсіоІ ЗаІізЬегу
Ріаіп), переведенномъ на
многіе иностранные язы-
ки, описывается житье-
бытье семьи, впавшей
въ крайнюю бѣдность и,
тѣмъ не менѣе, вполнѣ
довольной своимъ суще-
ствованіемъ. Полуголод-
ному и полуодѣтому про-
летарію предоставляется
славословить обществен-
ный строй, не отнявшій
у него послѣдняго куска
хлѣба и не лишившаго
послѣднихъ лохмотьевъ.
Романъ г-жи Моръ,—на
тему о поискахъ моло-
дымъ человѣкомъ под-
руги жизни (СаІеЬз іп
зеагсѣоіа \ѴКе, 1809 г.),
выдержалъ 16 изданій до
1826 г. Онъ давалъ рядъ
практическихъ указаній молодымъ читательницамъ, какія качества и свой-
ства всего болѣе цѣнятся при выборѣ жены, а молодымъ людямъ давались
совѣты, какую жену надо себѣ выбирать. Нѣсколько позже Генне Моръ
перешла къ откровенной формѣ «нравоучительныхъ очерковъ» (Могаі
Зкеісѣез, 1819), а подъ, конецъ жизни ударилась въ чистую религіоз-
ность, написавъ рядъ статей о томъ, какъ осуществить истинное благо-
честіе (1811 г.), о христіанской морали (1813 г.), о характерѣ апостола
Павла (1815 г.).
Съ другой стороны примкнула къ дѣятельности Эджуерсъ—описа-
ніямъ и прославленію деревенской жизни—Мэри Митфордъ (Магу
Міііогсі, 1786—1855 гг.). Въ ранней юности г-жа Митфордъ слагала
поэмы по образцу Кольриджа и Вальтера Скотта, потомъ перешла къ пи-
санію трагедій («Юліанъ», 1823 г., «Фоскари», 1826 г., «Ріенци», 1828 г.
и «Карлъ I». 1834 г.), но понынѣ сохранили значеніе лишь ея деревен-
— 384 —
скіе разсказы, появившіеся въ пяти сборникахъ (Оиг Ѵіііа^е, съ
1824—32 гг.).
Подобно Оустенъ, Мэри Митфордъ тоже отбросила прямолинейное
раздѣленіе людей на безусловно добродѣтельныхъ и безусловно пороч-
ныхъ, отыскивая въ каждомъ человѣкѣ смѣсь того и другого, добрые
зачатки и дурные плевелы. Къ такому терпимому и гуманному взгляду
на людей ее отчасти подготовилъ примѣръ отца, не вполнѣ дурного
человѣка, однако, промотавшаго состояніе жены и крупный лоте-
рейный выигрышъ дочери. Митфордъ выражаетъ сочувствіе людямъ даже
въ такихъ случаяхъ, когда Эджуерсъ навѣрное бы ихъ осудила. Добро-
душіе привело ее къ юмору, и, развивая одновременно правдивое изобра-
женіе явленій жизни и юмористическое отношеніе къ отрицательной ея
сторонѣ, Митфордъ шла въ томъ направленіи, которое приближаетъ ее
къ Диккенсу. Этимъ и опредѣляется ея историческое значеніе.
Единственный мужчина, примыкающій къ разсмотрѣнной группѣ
романистокъ,—Джемсъ Гоггъ (]ашез Но§&, 1770—1835), извѣст-
ный также подъ названіемъ «Овечій пастухъ изъ Этрика»—і Не Е і 1-
гіск ЗЬерІіегсі. Впрочемъ, не только онъ самъ, но и предки его съ
незапамятныхъ временъ были овечьими пастухами. Сравнивая Эджуерсъ,
дочь зажиточнаго помѣщика, Митфордъ, живущую уже литературнымъ
трудомъ, и Гогга, самоучку-пастуха, мы можемъ констатировать быструю
демократизацію романа. Литературная карьера Гогга протекаетъ подъ
покровительствомъ Вальтера Скотта, который знакомится съ Гоггомъ въ
1802г., собирая шотландскія народныя пѣсни. Разумѣется, Гоггъ подпалъ
и подъ вліяніе своего покровителя, сочиняя поэмы, въ родѣ «ТЬе рие-
е п’з \Ѵ а к е», состоящей изъ ряда балладъ, которыя шотландскіе барды
поютъ передъ шотландской королевой Мэри. Далѣе Гоггъ, подобно Валь-
теру Скотту, усвоилъ себѣ интересъ къ историческому прошлому своей
родины и проявилъ его двумя трудами—«Т Не ] а с о Ь і I е Реіісз
о і 3 с о 11 а п сі», 1819—21 (Воспоминанія о короляхъ Джекобъ Стюар-
тахъ въ Шотландіи) и «Та 1 ез о і іііе \Ѵа г з о { Мопігозе», 1835
(Разсказы о войнахъ Монроза). Наконецъ, Гоггъ посвятилъ памяти сво-
его покровителя книгу объ его домашнемъ жит ьѣ-бытьѣ—«Т Не Эо тез-
ііс Маппегз а п сі РгіѵаіеЬИе о і 3 і г \Ѵ а 1 і е г 3 с о И»,
1834. Но всѣ эти сочиненія доставили бы Гоггу только славу планеты,
вращающейся вокругъ своего солнца, если бы Гоггъ не былъ до того
самобытенъ по своей натурѣ, что даже близость такого генія, какъ Валь-
теръ Скоттъ, не могла превратить его въ простого подражателя.
Главной его оригинальной темой были, конечно, переживанія "овечь-
яго пастуха», на собственномъ опытѣ имъ извѣданныя. Гоггъ въ 1807 г.
опубликовалъ практическое руководство по овцеводству—«Т Ь е ЗЬер-
Н. е г (1 ’ з Сх и і сі е», полное, однако, жанровыхъ картинъ пастушескаго
быта. Лучшіе его разсказы собраны въ его пастушескомъ календарѣ—•
«Зііер Не г (Гз С а 1 е п сі а г», 1829. Упомянемъ еще въ этой связи
сборники разсказовъ въ зимніе вечера—«\Ѵ іпіег Е ѵ е п і п § Т а 1 е з»,
1820. Гоггъ не задается ни обличеніемъ, ни морализированіемъ. Онъ
— 385 —
стоитъ слишкомъ близко къ природѣ, чтобы смотрѣть на жизнь съ узкой
точки зрѣнія доктринера. Ему не нужна особая цѣль, чтобы сочинять
и разсказывать. Это жители городовъ нуждаются въ особомъ импульсѣ
для сочинительства—хотя бы такимъ импульсомъ служило желаніе полу-
чить гонораръ за работу. Но.подобно тому, какъ деревенскій парень поетъ
для себя въ одиночествѣ, а когда встрѣчаетъ земляка, охотно вступаетъ
съ нимъ въ разговоръ, не задумываясь о томъ, полезно ли ему новое
знакомство или нѣтъ,—рѣчь льется безостановочно, и разсказъ слѣдуетъ за
разсказомъ,—-такъ увлекался безкорыстно и Гоггъ собственнымъ даромъ
разсказчика. Если Эджуерсъ ввела въ романъ ирландскій бытъ, то Гоггу
мы обязаны изображеніемъ шотландской деревни съ ея страдами; Гоггъ
хорошо зналъ жизнь въ деревнѣ съ ея трудовой стороны. Правда, лите-
ратурные успѣхи дали ему возможность пріобрѣсти ферму, но сравнитель-
ная зажиточность далась ему не сразу. И даже достигнувъ нѣкотораго
благосостоянія, онъ разорился впухъ и прахъ, потомъ жилъ аренда-
торомъ, только въ 1820 г., благодаря женитьбѣ, становится обезпечен-
нымъ фермеромъ.
Эта перемѣна въ его матеріальномъ положеніи не прошла безъ
вліянія на его творчество. Деревенскіе мотивы уступили мѣсто двумъ
семейнымъ романамъ, тѣсно связаннымъ между собой темой,—-«Т Ь е
I Ь г е е р е г і Гз о і шап>>, 1822 (Три опасности, грозящія мужчинѣ)
и «Т Не Ііігее регііз о і ѵо шап», 1823 (Три опасности, гро-
зящія женщинѣ). Вѣрнѣе было бы сказать, что опасность одна, и для
мужчины и для женщины,—любовь! Гоггъ счелъ нужнымъ предостеречь
еще разъ отъ опасности увлеченій ею.
V.
На ряду съ этимъ семейнымъ романомъ, никогда не терявшимъ при-
вкуса идилліи, въ данную эпоху пользовалась большой популярностью
и другая разновидность—фантастическій романъ ужасовъ, то, что сами
англичане впослѣдствіи стали называть г та п Ь о г г о г. Этотъ ро-
манъ облюбовалъ развалившіеся старинные замки, мрачные ихъ своды,
потаенныя ихъ двери, подземные ихъ ходы. Герои ихъ—подпольные
сорви-головы, благородные разбойники, опальные, отчаянные индиви-
дуумы, порвавшіе связи съ цивилизованнымъ обществомъ. Это—прототипы
героевъ, облагородить которыхъ удалось Байрону. Нить этихъ романовъ
запутывается неожиданно всплывшими ужасными преступленіями, таин-
ственно исчезнувшими документами, загадочными видѣніями, невѣроят-
ными опасностями. Каждая ихъ страница пропитана запахомъ крови,
кладбища и склепа, и ужасъ смерти рѣетъ надъ читателемъ.
Первымъ предвѣстникомъ этого новаго направленія былъ романъ
Гораса Вальпуля—ДѴаІроІе, <<Т И е Сазііе оі Оігапіо»,
1764 (Замокъ въ Отранто), о которомъ уже была рѣчь (см. выше,
I книга, стр. 35).
Изъ романовъ, возникшихъ раньше, но пользующихся популярно-
Исторія западной литературы	25
— 386 —
стью въ началѣ XIX вѣка, слѣдуетъ назвать еще сочиненіе Матью Л юи-
са (МаШіеіѵ Ьеѵ/ез, 1775—1818) «АшЬгозіо ог іНе Мопк»,
1794 (Амброзіо или монахъ). Тутъ
использованы всѣ ужасы инкви-
зиціи и монастырской жизни. Ко-
нецъ Амброзіо поистинѣ ужасенъ:
дьяволъ поднялъ его высоко-вы-
соко въ воздухъ, и горы и долы
наполнились криками монаха, по-
ка онъ не разбился, брошенный
дьяволомъ въ пропасть.
Наиболѣе яркой представи-
тельницей даннаго направленія въ
области романа была Эннъ Р е д-
клиффъ, урожденная Уордъ
(Апп Ра бс 1 і Ие-Ѵ/а г б, 1764—
1823). Ея романы—«ТНе С а з I-
ІезоіАШіпапб Э и п-
Ь а у п е», 1789 (Замки Эслейнъ и
Дёнбэнъ), «Т Не Нотапсе о Г
іНе Рогезі»., 1791 (Лѣсъ), «ТНе
Музіегіезоі 17 б о 1 р Н о»,
1794 (Удольфскія мистеріи) и «Т Н е
М. Льюисъ (МаііЪеѵ/ Ьеѵ/ез).
Съ портрета Н. V/. Ріскегз&Ш’а.]
I Іа 1 і а п», 1797 (Итальянецъ)—явились исходной точкой цѣлаго по-
тока подражаній. Сама Редклиффъ была такъ непріятно поражена не-
умѣлыми и грубыми примѣненіями придуманныхъ ею мотивовъ, что
Ч. М е тюринъ (СЪагІез М а-
іигіп). По рисунку V/. Вгосаз.
рѣшилась прекратить свою литературную
дѣятельность. Она сдержала слово, и уже
написанный ею романъ «Оазіоп бе
В 1 о п б е ѵ і 1 1 е» былъ напечатанъ толь-
ко послѣ ея смерти, въ 1826 г. Редклиффъ
была лучшимъ изъ авторовъ «романа ужа-
совъ». Бойкая фантазія и тонкое пони-
маніе живописнаго—вотъ характерныя ея
черты, которыхъ мы тщетно ищемъ у ея
послѣдователей. Фантазія Редклиффъ за-
мѣняетъ ей все—и знаніе людей, и изуче-
ніе мѣстнаго антуража, и историческіе
факты. Этой фантазіей руководитъ какой-
то инстинктъ, стремящійся во всемъ къ де-
коративному. Пейзажъ обыкновенно освѣ-
щается театральнымъ луннымъ свѣтомъ и
обнаруживаетъ декоративныя формы горъ.
Замокъ декоративенъ своей вымышлен-
но-старинной архитектурой. Герой ставится въ опредѣленную позу,
тоже декоративнаго характера, и ужасы Редклиффъ ничего не имѣютъ
— 387 —
общаго съ тѣми ужасами, которые современные натуралисты открываютъ
въ нищетѣ, невѣжествѣ, озлобленности, развратѣ. Между Редклиффъ
и современными описаніями ужасовъ настоящей жизни цѣлая пропасть.
Ужасы Редклиффъ прежде всего эстетичны, поскольку эстетичны дис-
сонансы Рихарда Штрауса или картины ада Брейгеля.
Изъ продолжателей Редклиффъ наиболѣе самостоятеленъ ирландецъ
Чарл ьсъ Метюринъ(СЬаг1езМа1:игіп, 1782—1824). Первые свои
разсказы—«Т Не іаіаі Реѵеп^е», 1807 (Роковая месть), <<Т И е
ѵіИ ігізЬ Во у», 1808 (Ирландскій сорванецъ) и «Т Не шііезіап
С Ь і еЬ>, 1812 (Начальникъ Милета)—онъ выпустилъ въ свѣтъ подъ псев-
донимомъ Беппіз }азрегМигрѣу. Онъ обратилъ на себя вни-
маніе Вальтера Скотта, введшаго его въ литературные круги. Нѣкоторое
время Метюринъ впослѣдствіи посвятилъ, драматическому творчеству,
но только его трагедія «Бертрамъ» имѣла успѣхъ, съ Киномъ въ заглавной
роли. Главной его славой являются три романа—«\Ѵотеп», 1818(Жен-
щина), «Меітоііі 1 Ь е Ѵ/апсіегег», 1820 (Мельмосъ странникъ)
и«ТЬе АІЬі^епзез», 1824 (Альбигойцы). Наибольшее впечатлѣніе
произвелъ «Мельмосъ», представленный чѣмъ-то въ родѣ Вѣчнаго Жида.
Бальзакъ былъ такъ заинтересованъ этимъ романомъ, что написалъ къ
нему продолженіе «МеІшоіЬ гёсопсіііё а 1’ё^Изе», 1835.
Дѣло въ томъ, что Мельмосъ пріобрѣлъ земное безсмертіе подъ ковар-
нымъ условіемъ, что тѣ, кто назоветъ его имя или вспомнитъ о немъ,
заболѣютъ. Большая часть дѣйствія происходитъ въ монастырѣ и въ
застѣнкахъ и тюрьмахъ инквизиціи.
VI.
Начала историческаго романа прослѣживаются въ другихъ пред-
шествующихъ разновидностяхъ романа. Мы уже видѣли, какъ авторы
романа ужасовъ отыскиваютъ болѣе подходящія ихъ вкусу эпохи. Сред-
ніе вѣка съ монастырями и замками феодаловъ были временемъ, какъ
будто для нихъ спеціально изобрѣтеннымъ. Романъ современныхъ нра-
вовъ наталкивалъ на мысль изображать и прошедшее такъ же реально и
подробно, какъ настоящее. Романъ приключеній, превратившійся въ
Англіи въ романъ морскихъ путешествій и заморскихъ похожденій, без-
смертнымъ примѣромъ котораго является «Робинзонъ Крузо», выраба-
тывалъ интересъ къ экзотическому антуражу. Географически-чуждая
обстановка дѣйствія была лишь преддверіемъ къ исторически-чуждой
обстановкѣ. Поэтому и нероманическія описанія путешествій имѣютъ
то значеніе для историческаго романа, что обостряютъ интересъ къ мѣ-
стному колориту и наводятъ на размышленія о значеніи среды. Вѣдь
со и 1 е и г Іосаіе и гпіііеи были понятіями, еще совер-
шенно чуждыми эстетикѣ начала XIX вѣка.
Въ силу этихъ соображеній, остановимся на романистахъ, предста-
вляющихъ собой переходъ отъ характеризованныхъ уже видовъ романа
къ историческому роману. Таковы, Годвинъ, Моргенъ и сестры Портеръ.
25*
388 —
Вилльямъ Годвинъ (Ѵ/і11іат Сосіѵ/іп).
Съ портрета работы ]. Оріе.
Вилльямъ Годвинъ—\Ѵі11іат ОосіѵЧп (1756—1836) одинъ
изъ тѣхъ многостороннихъ писателей, которые трудно укладываются
въ рамки общей статьи о романѣ. «Изслѣдованіе о государственномъ
правосудіи и о вліяніи послѣдняго на общественныя добродѣтели и сча-
стье» ставитъ Годвина въ ряды основателей анархизма; съ другой стороны,
его возраженія Мальтусу придаютъ ему особое значеніе въ другой области
вопросовъ. Далѣе, Годвинъ питаетъ большой интересъ къ исторіи и на
протяженіи всей своей жизни занятъ работами историческаго характера.
Въ молодые годы онъ пи-
шетъ жизнь Четема и 6
историческихъ бесѣдъ; въ
1803 г.—жизнь Чаусера;
въ 1815 г.—жизнь Эдварда
и Джона Филипсъ, пле-
мянниковъ Мильтона; въ
1824—28 гг.—исторію об-
щественнаго благополу-
чія. Наконецъ, онъ же
является и авторомъ ро-
мановъ. Наибольшее впе-
чатлѣніе произвелъ пер-
вый его романъ: «Т Ь і п § з
аз 1 Ь е у а г е о г 1Ь е
Асіѵепіигезоі Са-
1 е Ь V/ і 1 1 і а ш з», 1794
(Вещи каковы онѣ суть,
или похожденія Калеба
Вильемса). По формѣ это
сочиненіе возвращается
къ роману приключеній,
такъ какъ герой разсказы-
ваетъ свою собственную
истор і ю, полную драмати -
ческихъ эпизодовъ. По содержанію этотъ романъ выражаетъ взглядъ
автора на современное общество. Привилегированные классы деспотически
угнетаютъ обездоленныя сословія. Законы составлены всецѣло въ ихъ
пользуй служатъ главнымъ орудіемъ ихъ власти. Человѣкъ непривилеги-
рованный совершенно беззащитенъ противъ нихъ. Законъ страны—это воз-
веденная въ принципъ несправедливость. И даже таланты и добрыя чувства
въ этомъ одичаломъ обществѣ приносятъ не пользу, а вредъ. Правда, твор-
ческая фантазія Годвина оказалась настолько сильна, что его романъ из-
бѣгъ участи памфлета: читатели увлеклись самой фабулой. Дѣло въ томъ,
что герой, служащій секретаремъ у человѣка съ темнымъ прошлымъ,
Фалькланда, узнаетъ его тайну, заключающуюся въ томъ, что онъ былъ
виновникомъ убійства, за которое по ошибкѣ были повѣшены двое невин-
ныхъ. Теперь Фалькландъ начинаетъ преслѣдовать Вильемса и доводитъ
— 389 —
его до того, что онъ подвергается аресту за воровство. Какъ рѣзко эта
.картина общества расходится съ идиллическими восхваленіями, кото-
рыя Эджуерсъ и другія романистки воздавали существующимъ по-
рядкамъ!
Но слѣдующій романъ Годвина «8 і. Ь е о п» (1799) относится къ
разряду фантастически-историческихъ. Дѣйствіе происходитъ въ XVI
столѣтіи, и герой надѣленъ чудесными способностями: благодаря камню
мудрости онъ можетъ превращать любой металлъ въ золото, а при помощи
жизненнаго эликсира онъ поддерживаетъ въ себѣ молодость. Но эти
преимущества приносятъ ему только несчастья и разрушаютъ благо-
получіе его семьи. Мораль такова, что личное счастье само по себѣ
невозможно. Въ 1804 г. вернулся снова къ изображенію современныхъ
нравовъ и выпустилъ романъ «Ріееічѵоосі о г і Не Ме ѵ/ Мап
о I Г е е 1 і п д» (Флитвудъ, или чувства современнаго человѣка).
Здѣсь авторъ выводитъ типъ эгоиста, своенравнаго и капризнаго,
раздражительнаго и не владѣющаго своими страстями. Вообще тенден-
ціозность Годвина исчезаетъ въ позднѣйшихъ его романахъ. Такъ
«М а п (1 е ѵ і 1 1 е» (1817) объективно-историческій разсказъ временъ
Кромвеля, а «С 1 о и б е з 1 е у» (1830)—слабая попытка вернуться къ
темѣ перваго романа, противоставленію хозяина и работника.
Въ другомъ смыслѣ, чѣмъ Годвинъ, многостороння леди Моргенъ
(Мо г^ап), урожденная Оѵ/епзоп (1780—1859). Она родилась и про-
жила большую часть своей жизни въ Дублинѣ. Поэтому она изобразила
жизнь высшаго городского общества въ Ирландіи въ романѣ «Т Ь е лѵ і 1 сі
ІгізЬ О і г 1», 1806 (Необузданная ирландка). Далѣе, идя по стопамъ
Эджуерсъ, Моргенъ сочиняетъ романы изъ великосвѣтской жизни Англіи,
изъ которыхъ лучшіе: «О’Ооппеі» (1814) и «Т Ь е О’Вгіепз апсі
іііе О’РІаЬегіуз» (1827). Моргенъ настолько убѣжденная поклон-
ница аристократіи, что надѣляетъ своихъ героевъ и героинь всегда благо-
родными качествами, а людей другихъ сословій изображаетъ въ кари-
катурномъ видѣ. Эта точка зрѣнія сохраняется и въ книгѣ, носящей авто-
біографическій характеръ: «Т Не Воок о і 1 Ь е Воисіоіг», 1829
(Книги будуара, т.-е. записная книжка). Особенность Моргенъ, однако,
заключается въ томъ, что она проявила большой интересъ и къ нравамъ
другихъ странъ, о чемъ краснорѣчиво свидѣтельствуютъ ея книги о Фран-
ціи, 1817 г. и Италіи, 1821 г. и «Р г а п с е і п 1829», 1830 г. Этотъ геогра-
фическій интересъ тѣсно связанъ съ историческимъ. Моргенъ написала,
напримѣръ, очеркъ жизни и времени Сальватора Роза и книгу «\Ѵ о ш а п
апсі И е г Мазіег», 1840 (Женщина и ея господинъ), трактующую
о положеніи женщины во время упадка Римской имперіи. Дважды она
выбираетъ мѣстомъ дѣйствія Индію—«ТЬе Міззіопагу», 1811 (Мис-
сіонеръ) и «Ьихігпа іііе РгорЬеіезз» (Пророчица Луксима).
Романъ«I ба» (1809) происходитъ въ Аѳинахъ, «ТЬеРгі псеззе», 1835
(Принцесса) во время революціи въ Бельгіи. Во всемъ.этомъ болѣе, чѣмъ
подражаніе Вальтеру Скотту. Моргенъ въ своихъ темахъ вполнѣ ориги-
нальна, и историческій интересъ глубоко запалъ въ ея душу.
— 390 —
Остановимся теперь на талантливой литературной семьѣ Портеръ.
Старшій братъ, Вилльямъ, прославился книгой «8 і г Е сі ѵг а г сі 8 е а-
ѵ/а г (1 з О і а г у», 1831 (Дневникъ сэра Эдварда Сиуардъ), которая припи-
сывалась его сестрѣ Дженъ; младшій братъ Робертъ, живописецъ-ба-
талистъ, описалъ впечатлѣнія своихъ долгихъ скитаній, между прочимъ по
Россіи, Кавказу, Арменіи и Персіи, но въ данной связи насъ интересуютъ
сестры }апе Рогѣег (1776—1850) и Ап па Магіа Рогіег
(1780—1832). Анна-Марія стала писать уже 12 лѣтъ отроду и почти
каждый годъ съ тѣхъ поръ
выпускала по роману. Бо-
лѣе 50 томовъ написала она
въ теченіе своей жизни.
Любопытно, какъ въ этомъ
длинномъ спискѣ ея сочи-
неній мелькаютъ историче-
скія темы и вполнѣ опредѣ-
ленные географическіе пей-
зажи. Тутъ и «Венгерскіе
братья»—ТИе Нип^агі-
апз ВгоѣЬегз, 1807,
и «Норвежскій отшель-
никъ» — Т И е К е с 1 и з е
оі Ыогѵ/ау, 1814. Луч-
шее ея сочиненіе—истори-
ческій романъ «Б о п 8 е-
Ьазііап ог ѣ И е Но-
изе о і В га § а п г а»,
1809 (Донъ Себастіанъ, или
домъ Браганца). Рядомъ
съ этимъ мы находимъ
чисто бытовую повѣсть
Дженъ Портеръ (}апе Рогіег). «Д ЗаІІОГЗ Р Г І е П СІ-
Портретъ работы С. Н. Нагіоѵл	, .	. о .
зЬірапааЭоІаі-
егз Ьоѵе», 1805 (Дружба моряка и любовь солдата) и разсказъ
«Осіаѵіа», 1798, примыкающій къ темамъ семейнаго романа.
Дженъ Портеръ стала писать гораздо позже и почти всѣ ея произве-
денія относятся къ области исторіи. Объ одномъ ея романѣ: «Т И е 8 с о 1-
ѣ і з И С И і е Т з», 1810 (Шотландскій вождь) составилось мнѣніе, что онъ
навелъ Вальтера Скотта на мысль использовать историческое прошлое
своей родины. Его біографія покажетъ намъ, что Вальтеръ Скоттъ уже
съ дѣтства жилъ въ мечтахъ объ этомъ прошломъ. Еще заслуживаютъ
вниманія историческіе романы Дженъ Портеръ: «ТЬаббеиз о і Ѵ/аг-
заѵ/», 1803(Таддеусъ Варшавскій) и «Б и к е СЬгізѣіап о 1 Ьй-
п е Ь и г §», 1824 (Герцогъ Кристіанъ Люнебургскій), изъ которыхъ
первый переведенъ и на русскій языкъ. Современные нравы описываютъ
романы: «ТЬе Разѣогз Рігезібе», 1815 (Домашняя жизнь пастора)
— 391 —
и «Т 11 е Гіеісі о і (огіу Рооізѣерз», 1828 (Поле въ 40
шаговъ).
VII.
Романъ начала XIX вѣка носитъ подготовительный характеръ и
пріобрѣтаетъ свое значеніе въ исторической связи. Теоретическая школа
романистовъ—ѣ Не зс 1і о о 1 о і іѣеог у,—какъ принято называть
общимъ именемъ морализирующихъ писателей, найдетъ свое примѣненіе
и въ дальнѣйшемъ, назовемъ хотя бы имена Дизраэли и Кингсли. Съ
другой стороны, по выдвинутымъ въ немъ феминистическимъ мотивамъ,
къ нему примыкаютъ: Мона Кэрдъ, Марія Корелли и др. Болѣе или
менѣе объективное изображеніе современныхъ нравовъ перейдетъ къ ве-
ликимъ мастерамъ Диккенсу и Теккерею. Воспроизведеніе мѣстной
жизни, зародившееся въ Ирландіи и Шотландіи, найдетъ свой откликъ
въ колоніяхъ и вызоветъ какъ бы филіальныя отдѣленія англійской
литературы въ Сѣв. Америкѣ, Индіи и Австраліи. Романъ ужасовъ, или
іѣе з с 1і о о 1 о Г іе г г о г, получитъ художественную санкцію въ
рукахъ Эдгарда По, и къ концу вѣка воспрянетъ, чтобы побѣдоносно
войти въ XX столѣтіе подъ флагомъ Конанъ Дойля. Многое, конечно,
останется и за предѣлами литературной критики и составитъ просто
«товаръ»—Ь іѣіегаѣиг а 1 з ѴАааге. Случалось ли вамъ на стан-
ціяхъ желѣзныхъ дорогъ покупать себѣ книгу для чтенія? Или просма-
тривали ли вы списокъ книгъ, которыя предлагаютъ ежедневно въ за-
граничныхъ газетахъ за баснословно дешевую цѣну, со скидкой при
покупкѣ 10 и болѣе книгъ? Вѣдь тамъ вы не встрѣтите ни одного автора,
отмѣченнаго критикой. Но книги эти покупаются, поглощаются и раз-
множаются. И все это романы. Ни одинъ литературный видъ не ока-
зался столь легко приспособляемымъ къ торговому девизу «оптомъ и въ
розницу», какъ романъ. Отмѣтить это явленіе необходимо, но входить
въ его подробное разсмотрѣніе здѣсь, конечно, не мѣсто.
Одинъ видъ романа уже въ началѣ XIX вѣка достигъ своего апогея
въ лицѣ Вальтера Скотта, бнъ создалъ историческій романъ на основаніи
тѣхъ личныхъ впечатлѣній, на которыхъ мы остановимся въ слѣдующей
главѣ. Но и развитіе романа само по себѣ, какъ мы уже показали, кло-
нилось къ этому завоеванію. Помимо эклектиковъ, лишь случайно со-
дѣйствующихъ нарожденію историческаго романа, въ родѣ Годвина и
Моргенъ, можно указать еще на рядъ сочиненій, уже болѣе близко подо-
шедшихъ къ Вальтеру Скотту. Дѣло въ томъ, что выборъ темы изъ оте-
чественной исторіи имѣлъ рѣшающее значеніе. Ибо, казалось, что услов-
ность воспроизведенія болѣе или менѣе далекаго прошлаго въ чертахъ
современности отпадаетъ, когда романисіъ остается на родной почвѣ.
Родная исторія и автору и читателю болѣе близка. Они ее и лучше знаютъ
и, главное, вѣрнѣе ощущаютъ. Вальтеръ Скоттъ никогда не сдѣлался
бы отцомъ историческаго романа, если бы пользовался темами изъ исто-
ріи Испаніи или Россіи. Экзотическая арена была хороша для романа
— 392 —
приключеній или ужасовъ, но вредна тамъ, гдѣ писатель хотѣлъ воспро-
изводить «исторію жизни», какъ выразился Тургеневъ.
Любопытно, однако, то, что раньше чѣмъ Вальтеръ Скоттъ создалъ
въ 1814 г. своего «Веверлея», уже сложилась идея историческаго
романа, т.-е.то,что нужно возродить въ романѣ родную старину. Первая
попытка въ этомъ родѣ принадлежитъ Софіи Ли (Ьее), написавшей ро-
манъ «ТНе К е с е з з», 1783—86 (Отреченіе), гдѣ почти всѣ дѣйствующія
лица историческіе персонажи—королева Елизавета Лейчестеръ, Бёрли,
Эссексъ и т. д., а героиня—дочь шотландской королевы Маріи Стюартъ
и герцога Норфолькскаго. Въ первомъ десятилѣтіи XIX вѣка лучшій
романъ этого рода—«ф и е е п-Ь о о Н а 1 1» (1808) Джозефа Стрётта
(8 і г и ѣ ѣ), изобразившаго нравы при дворѣ Генриха VI. Вальтеръ Скоттъ
нашелъ только, что въ этомъ романѣ слишкомъ много антикварности и
черезчуръ старинный языкъ. О романѣ Дженъ Портеръ изъ шотланд-
ской жизни мы уже говорили.
Можно поставить вопросъ, только ли силой своего творчества Валь-
теръ Скоттъ переросъ своихъ предшественниковъ? Думаемъ, что нѣтъ.
Вальтеръ Скоттъ первый проникся особымъ міросозерцаніемъ, свойствен-
нымъ, конечно, намъ всѣмъ, но тогда только нарождавшимся. Глав-
ный стержень этого историческаго міросозерцанія — эволюціонизмъ,
мысль о томъ, что все подлежитъ закономѣрному развитію: и при-
рода и человѣкъ, общественныя дѣла и человѣческія идеи. Дарви-
низмъ въ сущности не что иное какъ приложеніе историзма къ
естественнымъ наукамъ. Тотъ же историзмъ былъ и необходимымъ
условіемъ историческаго матеріализма и марксизма. Только прини-
мая во вниманіе закономѣрность развитія, можно было въ фантазіи
редуцировать процессъ исторіи и возродить прошлое въ романѣ. Но
кто этого не понималъ, долженъ былъ смотрѣть на такую попытку,
какъ на рискованный кундштюкъ. Генріетта Моссъ, выпуская романъ
изъ эпохи норманскаго завоеванія: «А Реер аі оиг Апсезіогз»,
1807 (Взглядъ на нашихъ предковъ), пишетъ въ предисловіи къ нему,
что «немалая доля нравственной отвѣтственности падаетъ на автора за
то, что онъ ради успѣха своего собственнаго пера, выдаетъ за правду
то, что явно невѣрно». Почему невѣрно? Развѣ авторъ плохо изучилъ
источники? Или намѣренно исказилъ факты? Думается, что прежде
всего, авторъ не былъ увѣренъ въ возможности понять прошедшую
эпоху, не былъ, другими словами, пропитанъ духомъ историзма.
БИБЛІОГРАФІЯ.
1) Еаіеі^іі, ѴѴаІіег, ТНе Еп^ІізЪ Ыоѵеі, 1896. 2) 8іо(1(1аг(1, Г. Н. ТНе Еѵоіиііоп
оі іЪе Еп^ІізИ Ыоѵеі, 1902. 3) АѴаИогй, Ь. В. Тѵ/еіѵе Еп^ІізЪ АиіИогеззез, 1892. 4) Сго88,
ѴѴіІЬиг, ТНе Эеѵеіортепі о{ іке Еп^ІізЬ Ыоѵеі, 1902. 5) ВіЬеІіиз >Ѵ. Еп^ІізсИе Ко-
тапкипзі, 1910. 6) ГгапкепЪег^ег, ]апе Аизіеп ипсі <ііе ЕпЬѵіскеІип^ дез еп^Изскеп
— 393 —
Ъйг^егІісИеп Котапз іт XVIII ]аИг. 1910. 7) Хіттегп, Магу ЕсІ^еягогік, 1883.
8) Нод&, <Гите$, Метоіг о( іИе АиіИогз Ы(е ѵггіНеп Ьу ИітзеИ, изданіе 1903 г. съ
предисловіемъ Рго(. ѴеіісИ. 9) Вепі^пиз, Зіе^Ігіей, Сіе Апіап^е ѵоп Сіскепз, 1895.
10) Вискіппй, НаппаИ Мооге, 1882. 11)Мог]еу, «Гоііп, Еп^ИзИ теп оііеііегз. 12) Аиз-
]. Е., А Метоіг о( ]апе Аизіеп, 1906.
Кіііаіое оп іЪе ЗЪаппоп.
Кенильвортскій замокъ.
ГЛАВА IX.
ВАЛЬТЕРЪ СКОТТЪ.
Прив.-доц. К Ѳ. Тіандера.
Давнымъ-давно, когда еще римскіе валы тянулись къ югу отъ шот-
ландскаго плоскогорья, и воинственные пикты въ своихъ набѣгахъ на
богатыхъ жителей полянъ наталкивались на укрѣпленные лагери римлянъ,
съ сѣверныхъ береговъ Ирландіи подъ предводительствомъ трехъ
братьевъ—совсѣмъ какъ варяги изъ-за моря—переѣхало къ пиктамъ
родственное племя, которое впослѣдствіи присвоило себѣ главную
власть въ странѣ и даже передало ей свое имя. Эти «скотты», т.-е. по-
селенцы (ср. ѣ о з ч и а і—поселиться) частью подчинили, частью истре-
били пиктовъ. Послѣ сосѣдства римскихъ легіоновъ имъ пришлось
знакомиться съ проповѣдниками христіанства, и монастыри стали по-
стоянной цѣлью ихъ грабительскихъ набѣговъ. Потомъ междоусоб-
ныя войны англійскихъ королей втянули скоттовъ въ водоворотъ
феодальной политики. Наконецъ, со временъ реформаціи скотты или
шотландцы, какъ ихъ принято называть согласно нѣмецкой номенкла-
туры и произношенія, выступаютъ какъ часть великобританскихъ го-
сударствъ, вліяя на ихъ судьбы и подчиняясь ихъ нивеллирующей
организаціи. Родовой бытъ скоттовъ распался. Предводители клановъ
стали болѣе или менѣе безобидными помѣщиками. Сыновья помѣщи-
ковъ переѣзжали въ города, ища здѣсь заработка личнымъ трудомъ.
Такъ, во второй половинѣ XVIII вѣка, на одной изъ мрачныхъ и
узкихъ улицъ стараго Эдинбурга, жилъ адвокатъ (\ѵ г і Іег) Скоттъ,
женатый на дочери профессора медицины КиѣЬегіогсІ. Шестеро
— 395 —
дѣтей уже стали жертвой міазмовъ, развивающихся въ полутемномъ
и сыромъ помѣщеніи родителей. Слѣдующихъ дѣтей берегли, какъ зе-
ницу ока, но и у девятаго ребенка, Вальтера, тоже начали сказываться
различныя недомоганія, и на третьемъ году оказалось, что его правая
нога парализована. Тогда перепуганные родители перевезли его къ
дѣдушкѣ въ имѣніе Запсіу-Кпочѵ, гдѣ Вальтеръ Скоттъ росъ до вось-
мого года.
Какой это былъ для ребенка сильный контрастъ! Какое здѣсь было
приволье, и сколько свѣта! Несомнѣнно, ребенку открылся цѣлый
рядъ новыхъ впечатлѣній. И тутъ было чтд наблюдать. Сперва за-
бавный дѣдушка: онъ лечилъ своего внука оригинальнымъ способомъ,
куталъ его въ шкуру свѣже-зарѣзаннаго барана и всяческими, под-
часъ очень забавными уловками старался вызвать у него движеніе
парализованной ноги. Бабушка сидѣла у прялки и разсказывала
внуку о національныхъ герояхъ 1 1 а с е, Вгисе и КоЬіп
Н о о сі. Тетя Дженетъ повторяла ему старинныя баллады до тѣхъ
поръ, пока онъ ихъ не выучилъ наизусть. Но лучшимъ его другомъ
былъ пастухъ. По цѣлымъ днямъ онъ оставался въ его обществѣ. О
чемъ они могли бесѣдовать?
Вотъ, за домомъ дѣдушки возвышаются скалы, на которыхъ выри-
совываются развалины замка Смэльгольмъ (8 ш а і 1 Ь о 1 ш). Въ не-
далекомъ сосѣдствѣ виднѣются и остатки отъ замковъ Юмъ (Н и т е)
и Литлдинъ (Ьі ѢИесіеап). На горизонтѣ синѣютъ Шевіотовы горы.
Тутъ шумитъ въ живописныхъ брегахъ рѣка Твидъ. Въ ея водахъ от-
ражаются готскіе своды аббатства Мелврозь. Но надъ всѣмъ ландшаф-
томъ царитъ тройное остріе Эйльдонской горной вершины. О всѣхъ
этихъ замкахъ и горахъ по устамъ народа ходили тысячи таинственныхъ
преданій. Разсказы бабушки и тетины баллады нашли тутъ подходя-
щій фонъ. То, что раньше развлекало воображеніе какъ отвлеченное
повѣствованіе, теперь стало казаться осязаемой дѣйствительностью.
Замки, гдѣ эти рыцари жили, аббатство, гдѣ ютились монахи, горы,
гдѣ по ночамъ крались разбойники,—все было передъ глазами. Правда,
отъ замковъ и монастырей уцѣлѣли однѣ развалины, но когда нависали
сумерки, когда глазки усталаго мальчугана слипались, тогда оживалъ
міръ далекаго прошлаго: замки возвышались съ гордыми башнями, по до-
линѣ несся вечерній благовѣстъ, въ пучинахъ рѣки рѣзвилась ру-
салка... Да, пастухъ умѣлъ разсказывать!
Первая книга, попавшая Вальтеру Скотту въ руки, была «Истинная
исторія нѣсколькихъ почтенныхъ семействъ, носителей почтеннѣйшей
фамиліи Скоттовъ», 1688 г. Авторъ называетъ себя «р о о г V/ а ѣ 1 і е
8с о і»—«бѣдный Вальтеръ Скоттъ», служившій офицеромъ въ предѣ-
лахъ и внѣ Шотландіи 57 лѣтъ. Когда онъ писалъ, вѣрнѣе диктовалъ
свою книгу—по его собственному признанію, онъ едва умѣлъ писать
свою фамилію,—ему было 88 лѣтъ. Хотя главное содержаніе его книжки
сводится къ мольбамъ, обращеннымъ къ разнымъ родственникамъ, не
забыть его и къ намекамъ на имѣющееся у нихъ золотое руно, но все же
— 396 —
мальчикъ изъ этой книжки могъ почерпнуть первое знакомство со слав-
нымъ прошлымъ своего рода и найти въ ней побужденіе къ дальнѣй-
шимъ розыскамъ въ этомъ направленіи. Сколько достопримѣчатель-
наго онъ нашелъ тутъ!
Вотъ, Михаилъ Скоттъ, прославившійся своей ученостью по всей
Европѣ и оставившій послѣ себя, между прочимъ, переводъ съ коммен-
таріями Аристотеля (напечатанный въ Венеціи въ 1496 г.). Разсказы-
ваютъ также, что онъ находился во главѣ посольства, отправленнаго
въ 1290 г. за норвежской принцессой Маргаритой (ѣііе МаісІ о Г
И о г ѵ/ а у), невѣстой принца Эдварда. Но народное преданіе сдѣлало
изъ него кудесника. Свое вѣщее знаніе онъ пріобрѣлъ, отвѣдавъ блюда
изъ змѣй. Его книгамъ придавалась такая сила, что только открыть
ихъ уже могло навлечь гибель на простого смертнаго. Это по его при-
казанію адскій духъ разсѣкъ Эйльдонскую вершину на три зубца.
Особенно должно было поразить Вальтера Скотта, что двое его
предковъ были хромыми. Въ XIII вѣкѣ Джонъ Скоттъ, прозванный
Ьаші іе г (хромецъ), не могъ ни ходить ни ѣздить верхомъ, а потому
-его отправили въ Глэзго, гдѣ онъ посвятилъ себя ученымъ штудіямъ.
Другой, жившій шестью поколѣніями позже и прозванный V/ і 1 1 і а ш
В о 1 ѣ і о о ѣ (т.-е. Вильямъ колченогій), напротивъ, былъ прекрас-
нымъ ѣздокомъ и охотникомъ. Нашъ поэтъ впослѣдствіи льстилъ себя
тѣмъ, что онъ, какъ третій хромецъ въ родѣ, соединилъ ученость пер-
ваго съ молодцоватостью второго.
Прямымъ предкомъ Вальтера Скотта былъ ^Ѵаіѣег 8 с о ѣ о і
Н а г сіеп, прозванный «Старымъ Ватомъ», А и 1 (1 Ѵ7 а і, и женив-
шійся въ 1567 г. на дочери Филиппа Скотта о і ЭгуНоре, прозван-
ной, въ свою очередь, «цвѣткомъ Йарровъ» «ѣііе ііоѵгег о Г Уа г-
г о ѵл». Въ брачномъ контрактѣ зять обѣщаетъ своему тестю «доходъ
съ первой лунной ночи подъ праздники Михаила»; пока онъ не прине-
сетъ этого дара, невѣста остается у своего отца. «Цвѣтокъ Йарровъ»
былъ также менѣе нѣженъ, чѣмъ можно было бы думать. Разъ, > когда
ея запасы продуктовъ истощились, она подала гостямъ покрытое блюдо;
поднявъ крышку, они увидѣли пару рыцарскихъ шпоръ. Тотчасъ
снарядились въ путь и вернулись съ добычей.
Сынъ «Стараго Вата», серъ Вилльямъ Скоттъ былъ схваченъ во время
разбойничьяго набѣга серомъ Гидеономъ Меррэ, который поставилъ
•ему условіе—либо быть повѣшеннымъ, либо жениться на некрасивой
его дочери. Три дня плѣнникъ колебался, наконецъ, все же выбралъ
«большеротую Маргариту».
Третій сынъ сера Вилльяма сдѣлался квэкеромъ, за что въ 1665 г.
-былъ заключенъ въ тюрьму, а дѣти его были подъ надзоромъ прави-
тельства воспитаны въ реакціонномъ духѣ якобитовъ. Среди этихъ
дѣтей былъ прадѣдъ поэта, якобитъ тѣломъ и душой. Когда Стюарты
лишились трона, онъ поклялся не стричь своей бороды, пока Стюарты
не возвратятся, за что былъ прозванъ В а г (і і е (Бородачъ). За свою
приверженность къ якобитской партіи онъ лишился своихъ владѣній.
— 397 —
Такимъ образомъ объясняется обѣднѣніе той вѣтви, къ которой принадле-
жалъ поэтъ.
Третьимъ сыномъ «Бородатаго» былъ Робертъ Скоттъ, избравшій
карьеру моряка. Но, при первой своей поѣздкѣ, его корабль потерпѣлъ
крушеніе, что отбило у него всякую охоту вновь довѣриться коварной
стихіи. Тогда онъ арендовалъ у одного изъ своихъ двоюродныхъ бра-
тьевъ уже упомянутое имѣніе 8 а п б у-К п о ѵ/е. Послѣ дѣтства, про-
веденнаго на свободѣ въ физическомъ и умственномъ смыслѣ, приш-
лось и Вальтеру Скотту подчиниться вліянію новыхъ условій, при
поступленіи въ школу. Насъ не должно особенно удивить, что тог-
дашняя классическая школа не возбудила въ немъ большого рвенія къ
занятіямъ: Вальтеръ Скоттъ считался ученикомъ среднихъ способностей
въ Н і § Ь-8 с Ьо о 1 въ Эдинбургѣ. Зато онъ умѣлъ лазить ловчѣе
другихъ, не разъ поднимался на вершину «Тронъ Артура» и въ улич-
ныхъ схваткахъ между учениками отличился такъ, что вся молодежь
Эдинбурга знала «Зеленоштанника» (Сгееп-Вгеекз), какъ его
прозвали по его туалету. 13 лѣтъ онъ поступилъ въ университетъ.
Помимо своихъ спеціальныхъ занятій, онъ тутъ предается чтенію безъ
разбора беллетристическихъ книгъ. «Какъ корабль безъ компаса, онъ
проѣхался по морю книгъ», говоритъ Вальтеръ Скоттъ о своемъ героѣ
Вэверлеѣ.
Съ 1786—1788 г. Вальтеръ Скоттъ работалъ въ канцеляріи своего
отца, потомъ опять возобновилъ занятія въ университетѣ. 21 года Валь-
теръ Скоттъ торжественно облачился въ мантію адвоката. Сейчасъ же
онъ вступаетъ въ одинъ изъ клубовъ, которые для молодыхъ людей
служили преддверіемъ къ общественной дѣятельности. Въ 1795 г. Валь-
теръ Скоттъ выбирается хранителемъ библіотеки адвокатовъ. Въ 1796 г.
Эдинбургскій факультетъ поручаетъ ему завѣдывать своей монетной
коллекціей. Въ 1797 г., когда готовятся къ отраженію французскаго
нападенія, Вальтеръ Скоттъ вступаетъ въ добровольный кавалерійскій
полкъ, гдѣ становится квартирмейстеромъ. Въ концѣ того же года онъ
женится.
Несмотря на кажущіеся успѣхи въ избранной каррьерѣ, Вальтеръ
Скоттъ, вѣроятно, чувствовалъ, что адвокатура не настоящее его при-
званіе. По крайней мѣрѣ, матеріальный результатъ столь доходной его
профессіи въ пятомъ году его практики достигъ всего 144 фунтовъ.
Тогда онъ выступаетъ въ качествѣ литератора. Въ 1799 г. выходитъ
его переводъ «Гетца фонъ-Берлихингена» Гёте. Потомъ онъ переводилъ
баллады, между прочимъ и «Ленору» Бюргера. Къ концу 1799 г. Валь-
теръ Скоттъ былъ назначенъ шерифомъ Селькирка, что дало ему пол-
ную обезпеченность, много свободнаго времени и возможность, разъ-
ѣзжая по своему округу, знакомиться съ народомъ и изучать мѣст-
ности и преданія своей родины. Къ тому же его округъ совпадалъ со
стариннымъ мѣстожительствомъ его клана. Тутъ-то вновь ожили инте-
ресы его дѣтства.
Во время своей бытности ученикомъ, студентомъ и адвокатомъ
— 398 —
Вальтеръ Скоттъ пользуется свободнымъ временемъ для прогулокъ
пѣшкомъ и верхомъ—несмотря на свою хромоту, онъ былъ отличнымъ
пѣшеходомъ и ѣздокомъ;—не было поля битвы, развалины, живописнаго
озера или горной вершины, вообще мѣстности, чѣмъ бы то ни было
замѣчательной, съ которой Вальтеръ Скоттъ не постарался бы познако-
миться самолично. Сборникъ англійскихъ балладъ Перси обратилъ
вниманіе Вальтера Скотта на баллады Шотландіи. Теперь въ качествѣ
шерифа онъ съ жаромъ принялся за собираніе неизданныхъ еще бал-
ладъ, и его поиски увѣнчались такимъ успѣхомъ, что онъ въ 1802 г.
могъ выпустить два тома «Міпзѣгеізу о Г ѢЬе Зсоіѣізѣ
Во г сі е г» (Пѣсенное творчество шотландской пограничной области),
а въ 1803 г. третій. Отсюда шагъ къ оригинальному поэтическому
творчеству Вальтера Скотта. Оно вышло изъ его занятій народными
балладами, въ то время какъ переводы подготовили его владѣніе
стихомъ.
Въ теченіе 12 лѣтъ (1805—1817) Вальтеръ Скоттъ выпускаетъ
8 поэмъ, поощряемый къ тому небывалымъ восторгомъ читателей. Раз-
сказываютъ, что первая поэма «ТЬе Ь а у о? ІЬе Ьазѣ Міп-
з ѣ г е 1» (Пѣснь послѣдняго пѣвца) написана по просьбѣ будущей гер-
цогини В и с с 1 е и с Ь, называемой Вальтеромъ Скоттомъ его «началь-
ницей» (с 11 і е Иа е п е з з). Но это одно преданіе было звеномъ цѣлой
цѣпи,—затронувъ одно звено Вальтеръ Скоттъ долженъ былъ взять
въ руки и другія, и такимъ образомъ изъ-подъ его пера вылилась цѣ-
лая серія поэмъ, по духу схожихъ между собой, какъ одна капля съ
другой. «Пѣснь послѣдняго пѣвца» посвящена судьбѣ одной изъ гер-
цогинь ВиссІеисЬ, потерявшей мужа въ борьбѣ Скоттовъ съ
кланомъ Керовъ, и долго противившейся браку ея дочери съ лордомъ
изъ вражескаго клана. «Марміонъ» (1808 г.) вращается около битвы
подъ Еіобсіеп Е і е 1 сі, въ которой и Марміонъ проливаетъ свою
кровь за отечество, искупая такимъ образомъ вину и вѣроломство пе-
редъ возлюбленной, которую онъ похитилъ изъ монастыря и впослѣд-
ствіи оставилъ. «Т Ь е Ьа сі у о і іѣе Ьаке» (1810) воспѣваетъ вражду
Іакова V съ родоначальникомъ Родерикомъ, давшимъ пріютъ опальному
Дугласу; миръ возстанавливается благодаря тому, что король узнаетъ,
что это дочь Дугласа, Элленъ, спасла его, когда онъ заблудился на охотѣ
у береговъ озера Ьосѣ Каѣгіпе. Три слѣдующія поэмы уже зна-
чительно слабѣе, и интересъ ихъ уменьшается тѣмъ, что дѣйствіе про-
исходитъ внѣ Шотландіи. «ТЬе ѴізіопоіОоп Еосіегіск»
(1811)—какъ бы резюмэ всей испанской исторіи, изложенное въ родѣ
видѣнія, являющагося въ соборѣ Толедо послѣднему вестготскому
королю. Въ «По к е Ь у» (1813) опять дѣйствіе пріурочено къ большой
битвѣ при Магзѣоп Моог (1644 г.) «Т Ь е В г і <1 а 1 о Г Т г і е г-
ш а і п» (1813) относитъ читателя въ сказочную даль и выводитъ Артура,
разсказывающаго рыцарскую новеллу своей женѣ. «ТЬе ЬогсІ о і
111 е I з 1 е з» (1815) написана опять на національный сюжетъ: главный
герой этой поэмы В г и с е, предводитель шотландцевъ, одерживаетъ
— 399 —
блестящую побѣду надъ Рональдомъ, вождемъ (гебридскихъ) острововъ.
«Н а г о 1 сі ѣ И е О а и п ѣ 1 е з з» (Гарольдъ Безстрашный, 1817 г.)
напоминаетъ опять героическое сказаніе: послѣ всѣхъ буйныхъ про-
явленій своей титанически дикой натуры Гарольдъ смиряется, прини-
маетъ христіанство и заслуживаетъ любовь нѣжной Ивиръ.
Небывалый успѣхъ этихъ поэмъ объясняется новизной описаній,
которой Вальтеръ Скоттъ поразилъ читателя. Вмѣсто отвлеченно-фило-
софскаго содержанія какого-нибудь Вилльяма Коупера, Вальтеръ Скоттъ
предлагаетъ читателю былевые разсказы, вмѣсто Индіи или Ара-
віи, мѣстами дѣйствія Соуси, Вальтеръ Скоттъ знакомитъ читателя съ
Вальтеръ Скоттъ и его семья.
мѣстностями, находящимися въ ближайшемъ его сосѣдствѣ. Поле битвы
Е 1 о <і <1 е п Е і е 1 <1, озеро ЬосЬ Каігіпе, горныя вершины
Тгозасѣз, по выходѣ поэмъ Вальтера Скотта, стали цѣлью сотенъ
и тысячъ экскурсантовъ. Всѣ спѣшили провѣрить разсказы Вальтера
Скотта, такъ ли это? И они видѣли, что ихъ не обманули фабулой, что
все обстояло такъ, какъ описывалъ авторъ поэмъ. Еще бы. Ка-
ждому его описанію предшествовало добросовѣстное изученіе описы-
ваемой мѣстности, доходящее до подробностей флоры и фауны. Поѣздку
короля Іакова въ Бабу о і іѣе Ьаке Вальтеръ Скоттъ продѣ-
лалъ самъ. Американецъ Эмерсонъ шутливо назвалъ эти поэмы «риѳмо-
ваннымъ путеводителемъ». Тысячи людей проходили мимо описываемыхъ
Вальтеромъ Скоттомъ мѣстностей, но никто, до появленія его поэмъ, не
находилъ ихъ достопримѣчательными или живописными. По крайней
— 400 —
мѣрѣ, никто не выразилъ своего восторга словами. Такъ, рыбакъ изо
дня въ день наблюдаетъ за заходящимъ солнцемъ и не роняетъ ни слова
о красотѣ этого явленія. Но вотъ, на его пустынный островъ пріѣзжаетъ
поэтъ. То, что смутно шевелилось въ душѣ рыбака, окрыляетъ рѣчь
поэта и заставляетъ ее виться по размѣреннымъ ритмамъ
его звонко-бьющагося сердца. Рыбачка подхватываетъ
пѣснь, и по зеркальнымъ водамъ заката катится отзвукъ ея свѣжаго
голоса, а старикъ - рыбакъ впервые уставилъ свой взоръ на пылаю-
щій горизонтъ и весь замеръ въ наслажденіи великолѣпнымъ зрѣ-
лищемъ.
Вальтеръ Скоттъ показалъ міру не только красоты родной ему
природы, но открылъ также живописность прошлаго быта. Своеобраз-
ный костюмъ, аксессуары, нравы стали предметомъ его кропотливыхъ
описаній. Даже когда герой уже поднялъ мечъ надъ головой врага,
и тутъ останавливается Вальтеръ Скоттъ, чтобы описать какую-нибудь
подробность его вооруженія или позы. Такимъ образомъ, Вальтеръ
Скоттъ открылъ еще новый міръ красоты! Теперь это эстетическое
увлеченіе средними вѣками пустило столь глубокіе корни, что широ-
кая публика склонна голословно противопоставить ихъ, какъ идеалъ
красивой жизни, современной неэстетичной дѣйствительности и совер-
шенно закрываетъ глаза на отрицательныя стороны средневѣковья.
Если энциклопедисты положили основаніе философскому созерцанію
прошлаго, то Вальтеръ Скоттъ указалъ на эстетическую точку зрѣнія,
приложимую къ оцѣнкѣ прошлаго.- Эта эстетическая точка зрѣнія,
направленная въ глубь вѣковъ, впослѣдствіи пріобрѣла громадное зна-
ченіе для выработки современнаго вкуса въ смыслѣ національнаго и
архаичнаго направленія. Принимая во вниманіе эти два момента—
шотландскую природу и шотландскій бытъ—въ поэзіи Вальтера Скотта,
можно сказать, что его выступленіе на аренѣ литературы ознаменовано
важнымъ расширеніемъ поэтическаго горизонта.
Успѣхъ, связанный съ поэмами Вальтера Скотта, достигъ своего
апогея въ «Ь а сі у о і і Ь е Ь а к е». «Казалось,—писалъ самъ Валь-
теръ Скоттъ,—мнѣ удалось вбить гвоздь въ колесо Фортуны и остано-
вить его вращеніе». Потомъ сенсація постепенно падала, что должно
бы было служить предзнаменованіемъ для Вальтера Скотта. Глаза
у публики теперь открылись. Имъ не нуженъ былъ «путеводитель», ко-
торый бы указывалъ имъ: въ этомъ ущельѣ случилось то-то, на этомъ
полѣ произошла такая-то битва, въ этомъ замкѣ жилъ такой-то. Публика
теперь сама разузнавала, разыскивала и находила. Она также усвоила
себѣ извѣстный минимумъ археологическихъ познаній. Читая о рыцарѣ,
она уже въ общихъ чертахъ представляла себѣ его вооруженіе. Описаніе
мѣстностей и костюмовъ, все, что раньше у Вальтера Скотта считалось
столь любопытнымъ, столь важнымъ, теперь стало казаться утомитель-
нымъ. Повторилась старая истина, что все подъ луной теряетъ свою
свѣжую окраску. Остроумнѣйшее открытіе черезъ сто лѣтъ можетъ
вызвать удивленіе развѣ пятилѣтняго ребенка. Это грустно для автора
В. Скоттъ. (XV 5сой.)
1771—1832.

— 401
этого открытія. Но, съ другой стороны, хорошо, что это такъ. На этомъ
быстромъ усвоеніи новыхъ истинъ, на этомъ полномъ переходѣ въ кровь
и плоть культурныхъ завоеваній основывается прогрессъ человѣчества.
Когда Вальтеръ Скоттъ писалъ свои поэмы, впечатлѣнія дѣтства о слав-
номъ прошломъ своего рода уже успѣли взять верхъ надъ юриспру-
денціей и прозой дня, надъ той обыденной карьерой, которой требо-
вали отъ него и примѣръ отца и міропониманіе его среды. Въ 1804 г.
въ судьбѣ Вальтера Скотта случилась перемѣна, толкнувшая его еще
дальше навстрѣчу дѣтскимъ мечтамъ: умеръ его дядя и, такъ какъ сынъ
умершаго находился въ Индіи, то его помѣстье было передано Вальтеру
Скотту въ аренду. Въ томъ же году умеръ и другой его дядя, оставивъ
ему наслѣдство. Объ адвокатурѣ Вальтеръ Скоттъ уже не думаетъ, за-
то въ его душѣ все яснѣе оформливается мечта зажить жизнью преж-
нихъ Скоттовъ, владѣвшихъ цѣлыми графствами и окруженныхъ вели-
колѣпнымъ дворомъ. Но для этого требуется много-много денегъ. От-
куда ихъ взять?
Съ 1806 г. Вальтеръ Скоттъ занималъ мѣсто судебнаго секретаря
(Сіегк о і іѣе С о и г і о і Зеззіоп), которое требовало его
присутствія въ Эдинбургѣ въ теченіе шести мѣсяцевъ въ году, но въ
общемъ было почти синекурой, дававшей ему съ 1812 г., когда онъ сталъ
пользоваться всѣми ея доходами, ежегодныхъ 1300 фунтовъ. Но для
осуществленія своей мечты Вальтеръ Скоттъ имѣлъ, какъ ему казалось,
еще болѣе надежный источникъ—литературу. Уже за шотландскія
баллады онъ получилъ гонораръ въ 500 фунтовъ. Но своими поэмами
онъ заработалъ прямо состояніе, а именно 5300 фунтовъ. Ничего
нѣтъ удивительнаго въ томъ, что Вальтеръ Скоттъ усвоилъ себѣ взглядъ
на литературу, какъ на крайне выгодную въ смыслѣ заработка про-
фессію. Уже «Коке-Ьу» написана имъ по финансовымъ расчетамъ;
такимъ образомъ, одна изъ вершинъ его поэтической славы (Ь а сі у
о і іііе Ьаке) заканчиваетъ у него періодъ безкорыстнаго служе-
нія искусству. И больше: теперь для Вальтера Скотта начался тревож-
ный, чтобъ не сказать трагическій, періодъ его жизни. Погоня за фанто-
момъ—красотой феодальнаго быта!—вовлекла Вальтера Скотта въ бездну
хлопотъ и несчастій, но въ этой борьбѣ онъ выказываетъ столь выдаю-
щіяся качества характера и таланта, что невольно преклоняешься
передъ этой великой натурой, способной жертвовать всѣмъ—богатствомъ,
здоровьемъ, славой и талантомъ—для осуществленія прихоти!
Къ 1811 г. владѣлецъ арендуемаго Вальтеромъ Скоттомъ помѣстья
долженъ былъ возвратиться изъ Индіи, срокъ аренды истекъ, и В. Скоттъ,
усвоившій себѣ всѣ замашки помѣщика, сталъ подумывать о пріобрѣ-
теніи собственнаго имѣнья. Поэтому, онъ купилъ себѣ клочокъ
земли въ 100 акровъ, на правомъ берегу Твида, не отличавшійся ни
культурой ни заселенностью—на всей землѣ была лишь одна кресть-
янская хата и сарай,—но отвѣчающій слѣдующимъ требованіямъ: мѣст-
ность принадлежала къ исконнымъ владѣніямъ клана Скоттовъ, вблизи
нѣкогда находилось аббатство Мельрозъ, издали виднѣлись зубцы
Исторія западной литературы.	26
— 402 —
Эйльдонской вершины. Такъ какъ его земля лежала у брода (по-ан-
глійски і о г сі), по которому аббаты переѣзжали черезъ рѣку, то Валь-
теръ Скоттъ назвалъ свою землю АЬЬо і 5 і о г д.
Въ 1812 г. семья Вальтера Скотта переѣхала сюда и поселилась
въ единственномъ жиломъ помѣщеніи—крестьянскомъ домѣ. Багажъ
состоялъ изъ 24 телѣгъ—все коллекціи старинныхъ предметовъ. «Пре-
обладали,—пишетъ Вальтеръ Скоттъ,—старинные мечи, луки, щиты и
АЪЪоізГогЗ, резиденція В. Скотта съ 1811 г. до его смерти въ 1832.
копья; семейство индюка устроилось въ шлемѣ храбраго пограничнаго
рыцаря, и насколько я помню, даже коровы носили знамена и мушкеты».
Немедленно Вальтеръ Скоттъ принялся за постройку помѣщичьяго
дома, который, въ концѣ концовъ, разросся до цѣлаго замка. Вальтеръ
Скоттъ началъ строить безъ опредѣленнаго плана, потомъ во время
постройки прибавлялъ здѣсь выступъ, тамъ башню, тутъ украшеніе.
Для замковъ, для оконъ, для коньковъ онъ скупалъ, какіе только могъ,
старинныя вещи и орнаменты, и такимъ путемъ его замокъ превратился
въ музей и снаружи. Далѣе, другая страсть овладѣла Вальтеромъ Скот-
томъ—закупать сосѣднія земли, не столько для закругленія своего
помѣстья, не потому, что бы онъ хотѣлъ расширить свое хозяйство,
а изъ чисто антикварнаго интереса: тамъ произошла знаменитая битва,
въ другомъ мѣстѣ, по преданію, жила фея, третій участокъ прилегалъ
къ подошвѣ Эйльдонской горы...
— 403 —
Въ Абботсфордѣ Вальтеръ Скоттъ зажилъ жизнью, которая какъ
нельзя лучше соотвѣтствовала его настроенію. Онъ вставалъ въ пять
часовъ утра, тотчасъ тщательно одѣвался и отправлялся въ конюшни.
Похлопавъ своего любимаго коня, онъ возвращался къ себѣ въ каби-
нетъ и тутъ писалъ до 9 часовъ, когда его семья и гости собирались къ
завтраку. При хорошей погодѣ, послѣ завтрака сѣдлали коней, приво-
дили гончихъ, и всѣ гости съ Вальтеромъ Скоттомъ во главѣ отправля-
лись на охоту, которая иногда длилась нѣсколько дней. Также зани-
мались уженіемъ лососей въ Твидѣ и игрой въ футболъ. Три ежегод-
ныхъ празднества—охотничье, рыболовное и жатвенное—были обста-
влены крайне роскошно. На эти празднества собирались всѣ жители
окрестностей, и Вальтеръ Скоттъ всегда умѣлъ устраивать такъ, что
угасающій родовой духъ клана вновь вспыхивалъ и загорался. Нечего
и говорить, что Абботсфордъ, кромѣ того, видалъ и многочисленныхъ
гостей, пріѣхавшихъ издалека, среди которыхъ были и увѣнчанные
лаврами и королевской крови особы. Въ 1820 г. Вальтеръ Скоттъ полу-
чилъ и офиціальное признаніе своего привилегированнаго положенія:
король Георгъ IV подарилъ ему титулъ баронета, съ которымъ
было связано потомственное дворянство. «Я всегда съ удовольствіемъ
буду вспоминать о томъ,—сказалъ король,—что серъ Вальтеръ Скоттъ
былъ первымъ назначеніемъ моего царствованія».—«Послѣ того, какъ
Вальтеру Скотту пожаловано дворянство, я буду относиться съ ббль-
шимъ уваженіемъ къ дворянству», писалъ саркастически Байронъ.
Одновременно университеты Оксфордскій и Кэмбриджскій предло-
жили ему званіе почетнаго доктора, а Эдинбургская академія выбрала
его своимъ предсѣдателемъ. Вальтеръ Скоттъ былъ на зенитѣ своей
славы, но уже катился по наклонной плоскости земныхъ своихъ
дѣлъ.
Мы подходимъ тутъ къ высшему тріумфу Вальтера Скотта, когда
его археологическія идеи какъ бы переходятъ въ дѣйствительность.
Въ 1821 г. Вальтеръ Скоттъ присутствуетъ на коронаціи въ Лондонѣ
и передаетъ королю приглашеніе посѣтить столицу Шотландіи. Такое
посѣщеніе пріобрѣтало политическое значеніе, потому что якобитскія
симпатіи Дольше всего удержались въ Шотландіи, и до сихъ поръ еще
ни одинъ монархъ изъ Ганноверскаго дома не посѣтилъ этого края.
Тѣмъ съ большимъ восторгомъ было встрѣчено согласіе короля пріѣхать
въ Эдинбургъ. Вальтеръ Скоттъ былъ главнымъ устроителемъ этой
встрѣчи. Онъ указывалъ, какъ нужно украшать Дома и улицы, онъ
распредѣлялъ шествіе, онъ вырабатывалъ церемоніалъ празднествъ.
Все должно было быть въ строго національномъ духѣ. Старая кельтская
Шотландія какъ бы воскресла по мановенію его фанатичной руки.
Вездѣ виднѣлись національные цвѣта и живописные шотландскіе ко-
стюмы. Когда яхта короля 14 августа 1822 г. встала на якорѣ, Вальтеръ
Скоттъ выѣхалъ къ ней и преподнесъ королю андреевскій крестъ изъ
серебра съ надписью на кельтскомъ языкѣ: «К і § Ь А 1 Ь а і п п § и
Ь г а і Ы», т.-е. да здравствуетъ на многія лѣта король Шотландіи! Ко-
26*
— 404 —
роль выпилъ за здоровье Вальтера Скотта рюмку шотландскаго виски.
Вообще, король охотно пошелъ навстрѣчу идеѣ Вальтера Скотта и без-
прекословно подчинился его церемоніалу. Такъ, къ торжественному
обѣду въ парламентѣ ѣхали верхами, впереди трубачи и герольды,
потомъ флейтщики и стрѣлки изъ лука, конюхи, грумы и пр. Это былъ
средневѣковой обрядъ—К і сі і п § о і РагИатепі. Король во
время празднества былъ одѣтъ, какъ всѣ участники, въ юбочку и
плэдъ національнаго костюма.
Тогда шутили, будто Вальтеръ Скоттъ инсценировалъ «Вэверлея»,
давъ королю роль принца Чарли, а самъ разыгрывая барона Брадвар-
Уголъ въ одной изъ комнатъ А Ъ Ъ о і 5 о г (Га.
дина, но теперь намъ ясно, что это было болѣе, чѣмъ шутка, это была
первая громкая манифестація мѣстнаго націонализма. То, что Вальтеръ
Скоттъ инсценировалъ съ такимъ увлеченіемъ и тактомъ, нашло свое
подражаніе по всему земному шару и долго не было забыто.
Для добыванія огромныхъ суммъ, поглощаемыхъ его фантастиче-
скими затѣями, Вальтеръ Скоттъ вошелъ въ 1812 г. въ товарищество
съ братьями Балантинъ, которыхъ зналъ съ дѣтства, и которые были
уже издателями его шотландскихъ балладъ. Всѣмъ своимъ издателямъ
Вальтеръ Скоттъ ставилъ главнымъ условіемъ печатать въ типографіи
Балантинъ. Затѣмъ Вальтеръ Скоттъ со всѣхъ сторонъ добываетъ ма-
теріалъ для этой типографіи. Онъ задумываетъ изданія то полнаго
собранія сочиненій всѣхъ англійскихъ поэтовъ, то всѣхъ англійскихъ
— 405 —
хроникъ, то всѣхъ британскихъ романистовъ. Только послѣдній проектъ
осуществился, съ прекрасными введеніями Вальтера Скотта. Затѣмъ
онъ издаетъ произведенія разныхъ второстепенныхъ писателей, напри-
мѣръ, романъ Стретта «р и е е п Ь о о - Н а 1 1». Наконецъ, Вальтеръ
Скоттъ предпринимаетъ два періодическихъ изданія: «ф и а г і е г 1 у
В е ѵ і е ѵ/» и «А п п и а 1 К е § і з і е г».
Среди этихъ лихорадочныхъ поисковъ новыхъ и новыхъ матеріа-
ловъ для печати- Вальтеръ Скоттъ вспоминаетъ о начатомъ въ 1805 г.
прозаическомъ разсказѣ, принимается за него опять и въ 1814 г. вы-
пускаетъ анонимно свой первый историческій романъ «Вэверлей».
Успѣхъ показалъ, что Вальтеръ Скоттъ
открылъ золотыя залежи. Теперь уже,
пока писала рука, Вальтеръ Скоттъ, не
переставая, сочиняетъ одинъ романъ за
другимъЛ Въ теченіе 17 лѣтъ выходитъ
29 романовъ въ 74 томахъ.
Эта огромная плодовитость была
мыслима лишь благодаря тому, что всѣ
сюжеты были собраны задолго передъ
тѣмъ. Всѣ преданія, всѣ баллады, всѣ
анекдоты, всѣ впечатлѣнія природы,
всѣ антикварныя познанія, которыя
Вальтеръ Скоттъ накапливалъ въ своей
памяти съ дѣтства, теперь пригоди-
лись. «V/ а ѵ е г 1 е у о г’ і і з Зіхіу
УеагзЗіпсе» (Вэверлей, или 60 лѣтъ
тому назадъ) описываетъ попытку пре-
тендента Карла Стюарта утвердиться
въ Шотландіи въ 1745 г. «С и у М а п-
п е г і п’§», 1815 г., повѣствуетъ о судь-
бѣ шотландскаго лорда, похищеннаго
контрабандистами, добравшагося, нако-
ЛѴАѴЕКЬЕТ;
8ІХТТ ТЕАВ.8 8IX СЕ.
IX ТНКЕЕ ѴОЫП1Е5.
Ѵпіісг иііісЬ Кіпв, Вемпіап-’ $рсдк, ог Ле!
Нспгу ІѴ.-Рагі І[.
ѵоь. I.
ЕОІЫВІЖСН:
Рпп(«/4у Лтм Ваііаніупе ап<1 Со.
гон АКСИІВАЬВ СОНІТАВЬЕ АНИ СО. ЕПІНВЦЯСН } АНЬ
Х.ОЯСМАН, НИЯ5Т, ВЕЕ5, ОЯМЕ, АНО ВНО'ѴН,
ьоноон.
18И.
Заглавная страница пер-
ваго изданія «Ѵ7аѵег1еу».
нецъ, до Индіи, служившаго здѣсь солдатомъ и, въ концѣ концовъ,
добившагсся признанія своихъ правъ на родинѣ. «Т Ь е А п і і д и а г у»
(Любитель древностей, 1816 г.) занимается судьбой опустившагося шот-
ландскаго дворянина. «К о Ь - К о у» (Рсбертъ Красный, 1817 г.) по-
священъ похожденіямъ извѣстнаго шотландскаго бандита. «Т Ь е В г і-
сіе о і Ьатшегтоог» (Ламмермурская невѣста, 1818 г.)—мрач-
ная семейная трагедія о невѣстѣ, лишившейся ума послѣ свадьбы съ
несимпатичнымъ ей человѣкомъ. «ІѵапЬое» (Айвенго, 1819—20 г.)—
апоѳеозъ Ричарда Львинаго Сердца. «Т Ь е Мопазіегу» (Монастырь,
1820 г.), изображаетъ волненія и враждованія въ началѣ реформаціи
вокругъ аббатства Мельрозъ. Продолженіемъ этого романа является
«Т Н е А Ь Ь о 1» (Аббатъ, 1820 г.). «К е п і 1 ѵ/ о г і Ь» (1821 г.) пере-
носитъ читателя ко двору Елизаветы и вращается около личности Лей-
честера. «Т Ь е Р і г а 1 е» (Пиратъ, 1821 г.)—единственный морской
— 406 —
романъ Вальтера Скотта отличается прекраснымъ описаніемъ природы
шотландскихъ и оркадскихъ острововъ. «ТНе Гогіипез о і Ы і § е 1»
(Судьба Нигеля, 1822 г.) даетъ яркую картину нравовъ двора Іакова
I. «Реѵегіі о Г іЬе Реак» (Певериль съ вершины, 1823 г.), изобра-
жаетъ реакціонныя интриги во времена Карла II. «р и е п і і п Ои г-
ѵагсі» (1823)—романъ шотландскаго эмигранта, отличавшагося во
Франціи въ междоусобицахъ Людовика XI и Карла Смѣлаго. «К е д % а-
и п ѣ 1 е <і» (1824) знакомитъ насъ съ послѣдними годами владычества
Стюартовъ. «V/ о о (1 з і о с к» (1826) развертываетъ картину англійской
революціи, казни Карла I и бѣгства наслѣднаго принца. Затѣмъ слѣ-
дуютъ два ненаціональныхъ сюжета: «Ап п а о і Сеіегзіеіп»
(1829) происходитъ въ Швейцаріи); «Соипі К. о Ь е г ѣ о Г Рагіз»
(Графъ Робертъ Парижскій, 1831) переноситъ читателя на востокъ въ
Византію, во времена перваго крестоваго похода. Послѣдній романъ
Вальтера Скотта «С а з і 1 е П а п § е г о и з>> (Опасный замокъ, 1832 г.)
опять возвратился къ національнымъ шотландскимъ героямъ: Брюсу
и Дугласу.
Параллельно съ созданіемъ романовъ Вальтеръ Скоттъ неустанно
писалъ и болѣе мелкія повѣсти, по духу сходныя съ романами и
собранныя подъ слѣдующими общими заглавіями: «Т а 1 е з о і ш у
Ь а п сі 1 о г <і» (Разсказы моего хозяина. 3 выпуска: 1816, 1818 и 1819 гг.);
«Таіез о і іИе Сгиза сіегз» (Разсказы о крестоносцахъ, 1825 г.);
«ТНе СИгопісІез о і іке С а п о п §а іе» (Хроника Кенонгата,
1827 г.). Многія изъ этихъ повѣстей сдѣлались не менѣе извѣстными,
чѣмъ его крупные романы. Во всякомъ случаѣ, онѣ дополняютъ романы
и обойти ихъ въ характеристикѣ Вальтера Скотта никакъ нельзя.
Это прозаическое творчество Вальтера Скотта такъ же тѣсно свя-
зано съ народными балладами, какъ и его поэмы. Перелистывая его
романы, удивляешься массѣ приведенныхъ имъ, цѣликомъ или отрыв-
ками, балладъ. Ни одинъ романистъ не испещрилъ въ. такой степени,
какъ Вальтеръ Скоттъ, свою прозу стихотворными цитатами. То дѣйствую-
щія лица забавляются пѣніемъ балладъ, и всякій разъ Вальтеръ Скоттъ
выписываетъ всю балладу. То Вальтеръ Скоттъ самъ отъ себя вспоми-
наетъ, что о такомъ-то боѣ или о такомъ-то замкѣ существуетъ баллада
и знакомитъ читателя съ наиболѣе характерными ея мѣстами. То бал-
лада приводится для подтвержденія правильности утвержденія или
сужденія Вальтера Скотта. Но это лишь внѣшній пріемъ. Еще важнѣе
то, что интересъ къ большинству сюжетовъ безусловно навѣянъ бал-
ладами. Переберите персонажи, мѣста дѣйствія, событія романовъ
Вальтера Скотта, и вы увидите, что они уже выдвинулись въ баллад-
ной поэзіи. Наконецъ, вся идейность Вальтера Скотта зиждется на
міросозерцаніи этихъ балладъ: феодализмъ, узкій родовой патріотизмъ,
антикварно-мечтательный консерватизмъ—вотъ какіе взгляды вырабо-
тались у Вальтера Скотта подъ ихъ вліяніемъ. Современнымъ идеямъ,
выброшеннымъ въ міръ французской революціей, не было мѣста въ его
груди. Положимъ, что эпохѣ Священнаго Союза, англичанамъ, побѣ-
— 407 —
дителямъ Наполеона, въ которомъ видѣли выродка революціоннаго
движенія, Вальтеръ Скоттъ пришелся какъ нельзя болѣе по вкусу.
Его націонализмъ и консерватизмъ вполнѣ соотвѣтствовали политиче-
скимъ и соціальнымъ убѣжденіямъ того времени.
Такъ какъ отдѣльные романы Вальтера Скотта не являлись резуль-
татомъ внутренняго переживанія, то идейное ихъ содержаніе, въ сущ-
ности, не разнообразится. Прочитавъ одинъ его романъ, можно составить
себѣ понятіе о всѣхъ. Интересъ ихъ преимущественно антикварно-исто-
рическій и природоописательный. Романы болѣе широко разверты-
ваютъ особенности, отличавшія его поэмы. Только прозаическая форма
совершенно развязала руки Вальтеру Скотту въ смыслѣ развитія фа-
булы. Когда онъ садился писать новый романъ, онъ представлялъ себѣ
фабулу лишь въ общихъ чертахъ, и сплошь и рядомъ случалось, что
новыя лица или побочные эпизоды завлекали его въ настоящія дебри
повѣствованія. Только при третьемъ томѣ Вальтеръ Скоттъ начиналъ
подумывать о томъ, какъ бы ему свести концы съ концами. Вальтеръ
Скоттъ писалъ романы такъ же, какъ строилъ Абботсфордъ: безъ плана,
безъ единства замысла, съ пристройками и надстройками, со встав-
ками и пр.
Но это небрежное отношеніе къ формѣ все же терпимо, благодаря
тому, что центръ интереса кроется не въ конфликтѣ страстей, а въ опи-
саніи нравовъ, мѣста и времени. И въ этомъ отношеніи, кромѣ чисто
внѣшняго обогащенія романа новыми (т.-е. историческими) сюжетами,
Вальтеръ Скоттъ создаетъ эпоху въ морфологіи романа. До него суще-
ствовалъ романъ фабулы (романъ приключеній и реалистическій, какъ,
напримѣръ, у Фильдинга), романъ идейный (утопическій и сатириче-
скій, какъ у Дефо и Свифта), психологическій (какъ у Ричардсона и
его послѣдователей), но культурно-историческій романъ всецѣло созданъ
Вальтеромъ Скоттомъ. Величіе Вальтера Скотта заключается и въ томъ,
что всѣ три темы культурно-историческаго романа у него разработаны
равномѣрно: природа, бытъ и люди, въ то время какъ послѣдователи
его часто спеціализируются на одномъ изъ этихъ элементовъ.
Какъ Вальтеръ Скоттъ относился къ описанію природы и быта,
намъ уже выяснилось изъ разсмотрѣнныхъ поэмъ, но характеристика
людей могла сказаться только при большемъ просторѣ романа. Тутъ
сразу бросается въ глаза яркость побочныхъ персонажей при тусклости
главныхъ. Герой Вальтера Скотта обыкновенно молодой человѣкъ,
вступающій въ жизнь,, находящійся еще—і ш V/ е г сі е п. Оставивъ
отчій домъ, онъ попадаетъ въ водоворотъ событій. Всѣ вокругъ него
знаютъ, чего они хотятъ, даже женщины проявляютъ сильную волю;
одинъ герой, какъ корабль безъ руля и безъ вѣтрилъ, втягивается въ
конфликтъ, къ которому самъ нисколько не тяготѣетъ, поддерживается,
не зная самъ благодаря чьей помощи, и наконецъ, выбрасывается на
берегъ, когда менѣе всего того ожидаетъ. Сравните съ этимъ типомъ
Вальтеръ-Скоттовскаго героя эпизодическія фигуры, напримѣръ, ев-
рейки Ревекки, разбойника Робъ-Роя, цыганки Мэгъ, нищаго Эди, лю-
— 408 —
бого ремесленника, крестьянина, горца, пастуха, и вы сразу почувствуете
кости и мускулы. Уже Викторъ Гюго восхищался разнообразіемъ эпи-
зодическихъ персонажей у Вальтера Скотта и отмѣтилъ, что контра-
бандистъ въ «Ои у - М а п п е г і п 5» вовсе не похожъ на контрабан-
диста въ «Антикваріи», и что нищая въ «Астрологѣ» совсѣмъ другое
лицо, чѣмъ колдунья въ «Ламмермурской невѣстѣ». Сравните мягко-
тѣлаго героя съ его антитезами въ романѣ: напримѣръ, барономъ Брадвар-
диномъ, претендентомъ, Карломъ Смѣлымъ, Ричардомъ Львинымъ
Сердцемъ и пр., и вы увидите, что они живутъ и дѣйствуютъ въ то время,
какъ герой размышляетъ и въ лучшемъ случаѣ собирается дѣйствовать.
Откуда эта разница въ трактовкѣ характеровъ?
Вальтеръ Скоттъ не переживалъ свои творенія съ идейной стороны,
и поэтому не обладалъ жизненнымъ содержаніемъ, носителемъ кото-
раго явился бы герой. Послѣдній былъ для него какъ бы той нитью,
на которую онъ нанизывалъ эпизодъ за эпизодомъ. Чѣмъ извилистѣе
шелъ разсказъ, тѣмъ мягче становился и герой. Побочные же персонажи
Вальтеръ Скоттъ бралъ изъ непосредственнаго наблюденія или изъ исто-
ріи. Они не подвергались никакимъ перемѣнамъ отъ перипетій повѣство-
ванія. Вальтеръ Скоттъ передавалъ ихъ обликъ такъ же цѣльно и ярко,
какъ описывалъ видъ, или замокъ, или костюмъ. Итакъ, являясь ини-
ціаторомъ и образцовымъ мастеромъ культурно-историческаго романа,
Вальтеръ Скоттъ не создалъ ни одного героя головою выше своей среды,
захватывающаго своимъ стремленіемъ, поражающаго своей волевой
энергіей. У него нѣтъ паѳоса страсти, нѣтъ и паѳоса страданія. Нѣтъ
Отелло, нѣтъ и Гамлета. Свое личное «я» онъ растворилъ въ антиквар-
номъ интересѣ къ природѣ, быту и прошлымъ судьбамъ своей родины.
Въ области поэмъ его превзошелъ Байронъ, поглотившій своимъ'лич-
нымъ паѳосомъ всю историчность и обстановочность, въ области ро-
мана Вальтеръ Скоттъ остался безъ соперника.
Въ 1824 г. постройка и устройство Абботсфорда закончились. Мра-
морные полы блестѣли, потолки красовались въ чудной вырѣзной от-
дѣлкѣ, малѣйшій предметъ—зеркало, стулъ, лампа, звонокъ, кочерга—
былъ подобранъ со вкусомъ и вниманіемъ фанатика-коллекціонера.
На цвѣтныхъ оконныхъ стеклахъ виднѣлись гербы всѣхъ предковъ и
представителей клана. Оружія и знамена придавали заламъ видъ му-
зея, тысячи трофеевъ въ видѣ оленьихъ роговъ свидѣтельствовали о
благородномъ развлеченіи хозяина, изысканная библіотека—объ уче-
ныхъ его интересахъ. Со всѣхъ концовъ міра сюда стекались дары са-
маго разнообразнаго свойства. Всякій почитатель В. Скотта стре-
мился выразить ему свое преклоненіе, кто чѣмъ могъ: книгоиздатели
посылали рѣдкія книги, побѣдитель подъ Ватерлоо, герцогъ Веллин-
гтонъ, вручилъ ему цѣнные документы касательно дуэли Франциска I
и Карла V, австраліецъ обрадовалъ его парой кэнгуру, испанецъ—
андалузскимъ вепремъ.
Уже въ 1825 г. Вальтеръ Скоттъ отказалъ Абботсфордъ своему
старшему сыну, оставивъ за собой лишь право взять подъ залогъ
Факсимиле письма В. Скотта къ актеру Соорег*
(См. 2 стр.).
• ИСТОРІЯ ЗАПАДНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ».
Изд. Т-ва «МІРЪ».
и


— 409 -
этого имѣнія 10.000 фунтовъ. Суть въ томъ, что дѣла издательской
фирмы Баллантинъ и К°, пайщикомъ которой состоялъ Вальтеръ
Скоттъ, шли далеко не блестяще. Братья Баллантинъ были очень пло-
хими коммерсантами, одинъ изъ нихъ—мотъ, другой съ аристократиче-
скими замашками и тоже не бережливъ; времена были очень тяжелыми;
наконецъ, тогдашніе издатели пускались и въ побочныя спекуляціи,
ничего общаго съ книгоиздательствомъ не имѣющія. Легкомысліе всего
предпріятія Баллантиновъ было невѣроятное. Въ концѣ 1825 г. Валь-
теръ Скоттъ узналъ, что банкротство неизбѣжно, и что на его долю при-
ходилось долгу 120.000 фунтовъ, такъ какъ Джонъ Баллантинъ
скончался, а Джемсъ Баллантинъ не располагалъ никакими средствами.
И тутъ сказалась удивительная черта въ характерѣ Вальтера Скот-
та, а именно, что антикварская его жилка могла возвыситься до ге-
роизма. Воспользовавшись положеніемъ несостоятельнаго должника,
Вальтеръ Скоттъ могъ бы платить, согласно балансу, десятую и двѣ-
надцатую долю. Но коммерческая точка зрѣнія не умѣщалась въ его
пониманіи. «Никто,—говорилъ онъ,—въ концѣ концовъ не потеряетъ
на мнѣ ни гроша». Проще, Вальтеръ Скоттъ могъ отмежеваться отъ
Баллантина, такъ какъ офиціально въ его дѣлѣ онъ не участво-
валъ. Но узнавъ о катастрофѣ, Вальтеръ Скоттъ сказалъ: «Не безпо-
койся, Джемсъ, я тебя не оставлю!» Да, Вальтеръ Скоттъ не только
былъ поэтомъ и бытописателемъ рыцарской эпохи, онъ не только под-
ражалъ внѣшнимъ образомъ рыцарской жизни, но онъ самъ былъ съ
ногъ до головы рыцаремъ!
Живая пишущая машина еще пуще заработала. «Хлѣбная мельница»,
какъ Вальтеръ Скоттъ называлъ свое сочинительство, была пущена
въ ходъ съ еще большей быстротой. Только теперь Вальтеръ Скоттъ
раскрываетъ анонимность, которой онъ до сихъ поръ окружалъ все свое
творчество. Въ этотъ критическій часъ онъ боролся съ открытымъ забра-
ломъ! Отъ романовъ Вальтеръ Скоттъ переходитъ къ повѣстямъ, отъ
повѣстей къ исторической біографіи. Такъ возникаетъ его жизнеописа-
ніе Наполеона (Ь і { е о Г Н а р о 1 е о п), съ болѣе чѣмъ наполеонов-
ской быстротой. Въ этой связи возникаютъ и очерки изъ шотландской
исторіи—«Т а 1 е з о! а СгапсИаіІіег» (Дѣдушкины разсказы)—и
связное ея изложеніе «Н і з 1 о г у с Г 3 с о і 1 а п сі». Наконецъ, Валь-
теръ Скоттъ не брезгалъ и популярными очерками научнаго содержанія,
публицистическими статьями и рецензіями. Тутъ онъ часто писалъ о
вещахъ, совершенно ему чуждыхъ, напримѣръ, разбирая Мольера или
разсуждая о финансахъ Шотландіи или вдаваясь въ загадки демоно-
логіи. «Каждый часъ лѣни,—читаемъ мы въ записной книжкѣ Вальтера
Скотта,—служитъ мнѣ позоромъ!»
Съ 1826—1828 г. Вальтеръ Скоттъ погасилъ долга на 40.000 фунтовъ,
въ концѣ 1830 г. оставалось уже только 54.000 фунтовъ. Но парализо-
ванная нога все больше стала его безпокоить. Порой ревматическія боли
мѣшали ему писать. Учащались и случаи, когда онъ засыпалъ у пись-
меннаго стола. «Моя записная книжка,—пишетъ онъ,—принимаетъ видъ
— 410 —
хирургической». Въ 1831 г. его постигъ ударъ: теперь онъ могъ
только диктовать. Но лихорадочное творчество все-таки не пріостано-
вилось.
Отправляясь на югъ для поправленія своего здоровья, Вальтеръ
Скоттъ узналъ, что изданіе полнаго собранія его сочиненій увѣнчалось
такимъ матеріальнымъ успѣхомъ, что кредиторы были удовлетворены
до послѣдней копейки.
Теперь уже пишущій автоматъ работаетъ по инерціи. Въ Италіи
онъ задумываетъ романъ «Осада Мальты»., Но мысли отживающаго
человѣка обращены къ родинѣ. Домъ и помѣстье свободны отъ долговъ!
Опять онъ можетъ завести себѣ собакъ, не навлекая ничьего упрека.
При извѣстіи о смерти Гёте, Вальтеръ Скоттъ замѣчаетъ: «Онъ умеръ,
по крайней мѣрѣ, дома! Возвратимся въ Абботсфордъ!»
Еще разъ Вальтеръ Скоттъ ожилъ, когда увидѣлъ зубцы Эйльдон-
ской вершины, когда услышалъ знакомый лай своихъ гончихъ, когда
дочери катили его въ креслѣ по заламъ Абботсфорда. Но вскорѣ онъ
слегъ, чтобы больше не встать.
Смерть Вальтера Скотта была національнымъ горемъ въ Великобрита-
ніи и вызвала общее сочувствіе во всей Европѣ. Уже давно его романы
переводили; они создали школу, и за предѣлами его родины Викторъ
Гюго зачитывался Вальтеромъ Скоттомъ съ 17 лѣтъ. Бальзакъ въ своихъ
первыхъ произведеніяхъ работалъ по методу Вальтера Скотта и, подобно
ему, изучалъ замки, мѣстности и пр. Безъ Вальтера Скотта такіе его
романы, какъ, напримѣръ, «Ь е сіегпіег СЬоиап, ои Іа Вге-
іа § пе е п 1800» немыслимы. Альфредъ де-Виньи писалъ свой романъ
«С і п д-М а г з» подъ вліяніемъ Вальтера Скотта. Меримэ, самъ переводив-
шій Вальтера Скотта, выступилъ по его слѣдамъ въ «ЬаСЬгопідие
би і е ш р 5 (ІеСНагІез IX». Кромѣ романистовъ, Вальтеръ Скоттъ
имѣлъ рѣшающее вліяніе и на французскихъ историковъ: Баранта,
Тіерри, Мишле и пр. Словомъ, если вычеркнуть историческій романъ,
говоритъ Мегронъ, то этимъ задержалось бы развитіе всей современной
литературы...
Въ Германіи также романы Вальтера Скотта являются фундамен-
томъ національнаго историческаго романа. Съ переводовъ Вальтера
Скотта началъ Вилибтльдъ Алексисъ, ставшій впослѣдствіи бытописа-
телемъ Бранденбурга и его прошлаго. Другой переводчикъ Вальтера
Скотта—Иммерманъ, авторъ «Мюнхгаузена». Вюртембергская исторія
нашла своего Вальтера Скотта въ лицѣ Вильгельма Гауффа. Шеффель,
Фрейтагъ, Данъ и др.,—всѣ работали подъ вліяніемъ Вальтера Скотта,
не говоря уже о мелкихъ писателяхъ, въ родѣ Шпиндлера, Чокке, Шюк-
кинга и Ванъ-деръ-Вельде.
То, что наблюдается въ ближайшихъ странахъ, происходитъ и въ
болѣе отдаленныхъ. Интересъ къ картинамъ историческаго прошлаго
существовалъ и раньше, но художественный историческій романъ беретъ
свое начало только отъ Вальтера Скотта. Въ Италіи Манцони, слѣдуя
примѣру Вальтера Скотта, создаетъ романъ «Р г о ш е з з і з р о з і»,
— 411 —
вызвавшій, въ свою очередь, рядъ подражаній. Его другъ Томазо Гросси,
въ подражаніе «Айвенго», сочиняетъ большую поэму «Ь о ш Ь а г сі і
аііа ргіша сгосіаіа». Дазельо (сі ’Азе^Ііо) и Гверацци были уче-
никами Вальтера Скотта, когда писали-первый «Ы і с с о 1 о сі е Ь а р і»,
а второй—«Аззе сі іо сі і Е і г е п г е». Всѣмъ, конечно, извѣстна та роль,
которую Вальтеръ Скоттъ сыгралъ на Руси, гдѣ по его стопамъ пошли
Загоскинъ, авторъ «Юрія Милославскаго», Лажечниковъ, Ф. Булгаринъ
и др. И въ каждой странѣ Вальтеръ Скоттъ имѣлъ, такимъ образомъ,
проводника своего метода и своихъ идей—въ Америкѣ Купера, въ Голлан-
діи Якоба-ванъ-Леннепъ, въ Даніи Ингеманна, въ Испаніи Кабаллеро,
въ Венгріи барона Іосика, въ Финляндіи Топеліуса.
Въ Вальтерѣ Скоттѣ потомство чтитъ поэта, наложившаго свою
печать на два вида творчества—поэму и романъ. Историкъ культуры
не можетъ не отмѣтить огромное значеніе его творчества для распро-
страненія историзма, столь характернаго для умственнаго склада XIX вѣ-
ка. Въ лѣтописяхъ великихъ людей образъ Вальтера Скотта увѣковѣ-
ченъ его вдохновеннымъ переживаніемъ наисвѣтлѣйшихъ сторонъ фео-
дальнаго быта. Онъ сталъ славнѣйшимъ представителемъ своего клана.
Изъ поэмы В. Скотта «ТНе Ьау о{ іИе ЬазІ: Міпзігеі».
— 412 —
БИБЛІОГРАФІЯ.
Русскіе переводы: «Полное собраній сочиненій В. СКОТТА», изд. «Вѣсти.
Иностр. Литер.» въ 18 тт. Спб. 1896 г. То же, изданіе Сытина, прилож. къ
журн. «Вокругъ Свѣта», 1904 г.—1) Самая пространная біографія I. О. Ьоск-
Ііагбі. Метоігз о{ 8‘г V/. 5., 5 томовъ, Лондонъ, 1903 г. 2) Болѣе краткія англ,
біографіи Ниііоп, Лондонъ, 1887 г., ЗаіпізЬигу, 1897 г., Нау, 1899 г., Нисізоп,
1900 г., Ког^аіе, 1906 г., А. Ьап&, 1906 г., 3) Нѣмецкія біографіи К. Еіге. 2 т.,
Дрезденъ, 1864 г. и ЕЬегіу, Лейпцигъ, 1871 г. 4)ѴІгеп8ег, НізіогізсИе Ротапе (іеиізсЪег
Ротапіікег, Бзгнъ, 1905 г. 5) Маі^гоп, Ье готап Иізіогіцие а Гёроцие готапііцие,
Парижъ, 1898 г.
Водопадъ Воппііоп Ьуп.
ГЛАВА X.
АНГЛІЙСКІЕ ПОЭТЫ ИЗЪ СТРАНЫ ОЗЕРЪ.
(Вортсвортъ, Соути, Кольриджъ и роеіае тіпогзз Краббъ, Роджерсъ, Кемпбеллъ,
Томасъ Муръ.)
Е. В. Аничкова.
Если спросить литературно-образованнаго англичанина, кто самый
большой поэтъ Англіи послѣ Шекспира и Мильтона, послышится отвѣтъ:
Вортсвортъ.*) На это высокое мѣсто возвелъ Вортсворта критикъ Матью
Арнольдъ, мнѣніе котораго законодательствуетъ въ исторіи поэзіи,
какъ показатель хорошаго и передового, до сихъ поръ не превзойден-
наго вкуса.
Для широкихъ круговъ какъ въ Англіи, такъ и на континентѣ,
Вортсвортъ, напротивъ, лишь одинъ изъ трехъ поэтовъ такъ называемой
*) Я сохраняю правописаніе Вортсвортъ, освященное авторитетомъ Пушкина;
въ знаменитомъ Сонетѣ: «Суровый Дантъ не презиралъ сонета» сказано объ этой
«стѣсненной» стихотворной формѣ:
И въ наши дни плѣняетъ онъ поэта:
Вортсвортъ его орудіемъ избралъ,
Когда вдали отъ суетнаго свѣта
Природы онъ рисуетъ идеалъ.
Ближе всего къ англійскому произношенію была бы форма Уёрдзуётъ.
— 414 —
«озерной школы». Вортсворта не читаютъ на континентѣ вовсе, а въ
Англіи знать Вортсворта значитъ подняться на значительную высоту
среди читающей стихи публики, встать несравненно выше даже тѣхъ,
кто читаетъ Броунинга. Другія два имени, Соути и Кольриджъ,
входящія въ тріумвиратъ поэтовъ «озерной школы», воспринимаются
совершенно особо, и, когда произносится имя одного изъ нихъ, то вы-
ступаютъ на первый планъ представленія, съ самой озерной поэзіей
вовсе не связанныя. Еще Кольриджъ, авторъ «Древняго мореплавателя»,
поэмы, вошедшей въ хрестоматіи, заставляетъ вспоминать объ этой
«озерной школѣ»; но Соути—поэтъ, не только совсѣмъ забытый, несмо-
тря на то, что онъ носилъ громкій титулъ поэта лавреата, но и поэтъ
второстепенный. На него, не безъ основанія, принято смотрѣть, какъ
на поэта-ремесленника и карьериста; всѣмъ памятно осужденіе уже
немолодого Соути Байрономъ, какъ представителя узкаго религіозно-
поэтическаго торизма; трудно отстаивать, даже при самомъ благоже-
лательномъ отношеніи, возможность поставить его поэзію на какую-
нибудь высоту. И такъ далекъ при этомъ Соути отъ Кольриджа. «Лите-
ратурная біографія» и «Лекціи о Шекспирѣ» этого послѣдняго—доку-
менты первостепенной важности для изученія англійской мысли въ на-
чалѣ XIX в. Тутъ тоже не поэзія; даже странно подумать, что эти
книги написаны поэтомъ; нельзя ихъ также назвать критикой. «Литера-
турная біографія»— заглавіе, которое могъ бы дать Кольриджъ всѣмъ
своимъ писаніямъ, потому что его напряженно думавшее,.дѣятельное,
до краевъ наполненное внутренней работой писательское естество,
пережило и сумѣло выразить въ особой, ему свойственной, про-
заической лирикѣ все то, что пережила Англія въ періодъ времени
между XVIII в. и Карлейлемъ.
Въ сущности, никогда никакой «озерной школы» и не существовало.
Это кличка случайная, брошенная рецензентомъ «Эдинбургскаго Обо-
зрѣнія» еще въ 1802 году въ статьѣ о «Талобѣ» Соути. Внѣшній признакъ,
т.-е. то, что эти писатели жили въ Странѣ Озеръ, на самой границѣ
Шотландіи, обезсмертилъ эту кличку. Однако, названіе не только приви-
лось, но было еще осмыслено. Освященное именемъ Вортсворта, оно
теперь мило и близко каждому образованному англичанину, по совер-
шенно особымъ, лишь косвенно связаннымъ съ поэзіей обстоятельствамъ.
«Озерная школа поэзіи» стоитъ во главѣ того эстетическаго движенія
къ любовному пониманію красотъ родной природы, къ изученію не только
историческихъ городовъ Соединеннаго королевства, но самаго пейзажа,
которое распространяется въ настоящее время, именно, подъ вліяніемъ
англичанъ и на континентѣ.
Вотъ оттого, что поэтизированье Страны Озеръ, указавшее путь
къ опоэтизированію вообще англійской природы и вообще природы,
какъ таковой, повело къ возникновенію особаго эстетизма, совершенно
чистаго, безъ примѣси романтическаго національнаго историзма, не теа-
тральнаго, а напротивъ, хоть сколько-нибудь вдумчиваго, слѣдуетъ
сохранить кличку: «озерная поэзія».
— 415 —
Насколько г?о отношенію къ каждому изъ трехъ входящихъ въ со-
ставъ «озерной школы» поэтовъ—Вортсворта, Соути и Кольриджа—не
можетъ быть и рѣчи о томъ, чтобы они были, какъ поэты, связаны
однимъ какимъ-либо общимъ имъ всѣмъ тремъ поэтическимъ принци-
помъ, — это прекрасно показалъ проф. Минто въ своей посмертной
исторіи англійской литературы временъ трехъ Георговъ. <Эти три
поэта,—писаль Минто,—по мѣрѣ того, какъ накоплялись годы ихъ
жизни, расходились все дальше другъ отъ друга. Они настолько были
разные люди, что, если бы и хотѣли, не могли бы образовать одной
школы. Слишкомъ разны были ихъ поэтическіе идеалы. Весьма сомнитель-
но, чтобы Соути когда-либо былъ способенъ усвоить себѣ пониманіе поэзіи
Вортсворта, для котораго она была воплощеніемъ, при помощи воображе-
нія, личныхъ переживаній; во всякомъ случаѣ, онъ работалъ въ совершен-
но другомъ направленіи, когда читалъ историческія книги въ поискахъ
за сюжетами, способными произвести впечатлѣніе на зрителей».
1.
Первые, еще смутные поэтическіе замыслы поэтовъ изъ Страны Озеръ
и современныхъ имъ англійскихъ роеіае шіпогез воспитывались подъ
двойственнымъ вліяніемъ: съ одной стороны,того, что уже давно и со-
вершенно бѣгло, пользуясь этимъ словомъ, какъ установленнымъ тер-
миномъ, звали въ Англіи романтизмомъ, асъ другой,—морализирующей
и раціоналистической на французскій ладъ классической поэзіи Попа,
у Грея и Гольдсмита ставшей чувствительной и мечтательной. Первое
вліяніе было неопредѣленно, смутно, не литературно и провинціально—
его новые поборники и окажутся провинціалами, — второе всецѣло за-
конодательствовало въ литературныхъ кругахъ. Первое было націо-
нально въ самомъ истинномъ значеніи этого слова, потому что возвращало
къ прерванной традиціи англійской поэзіи, второе, напротивъ, между-
народно.
Съ дѣтскихъ лѣтъ въ рукахъ такихъ поэтовъ, какъ Вортсвортъ и
Вальтеръ Скоттъ, росшихъ внѣ всякихъ сношеній съ литературнымъ мі-
ромъ, были Спенсеръ и драматурги временъ королевы Елизаветы—Шек-
спиръ, Марло, Бьюмонтъ и Флетчеръ. Мильтонъ никогда не переставалъ
быть самой завѣтной послѣ Библіи настольной книгой во всякой англій-
ской или шотландской пресбитеріанской семьѣ. Древнія баллады, из-
данныя Пёрси, уже давно стали излюбленнымъ чтеніемъ. Вмѣстѣ со
страшными мѣстными легендами, дорогими въ особенности въ Шотлан-
діи, потому что отъ нихъ вѣяло шотландцамъ родной стариной, древнія
баллады приковывали молодое воображеніе къ развалинамъ замковъ,
къ стремнинамъ и водопадамъ, къ луннымъ пейзажамъ и кладбищамъ,
къ рыцарскимъ похожденіямъ таинственныхъ среднихъ вѣковъ, т.-е.
именно ко всему скарбу того романтизма, что, на смѣну модной разсудоч-
ности французскихъ поэтическихъ образцовъ, распространится въ даль
золотой, прекрасной и заманчивой сказкой, туда на западъ, по континен-
— 416 —
тальной Европѣ до самой восточной границы Пруссіи. Такъ называемое
«Спенсеровское возрожденіе» въ той же мѣрѣ, что и поклоненіе Шекспиру,
временно такъ основательно забытому въ эпоху реставраціи, восходитъ
еще къ «3 р и т е л ю». Въ 1720 году закончилось затянувшееся на цѣ-
лыхъ полвѣка знаменитое изданіе Спенсера Джономъ Хью, а вслѣдъ
за нимъ появляется цѣлая фаланга, по преимуществу, провинціальныхъ
поэтовъ, провозглашающихъ себя прямыми подражателями Спенсера.
Спенсеризмъ становится школой. Ея не отрицаетъ и докторъ Джонсонъ;
не остался ей окончательно чуждъ даже Попъ. Когда въ 1760 году Макфер-
сонъ издалъ «Отрывки древней поэзіи, собранные въ горной Шотлан-
діи и переведенные съ гаэльскаго», интересъ къ самой древней до-хри-
стіанской, миѳологической старинѣ тоже уже успѣлъ народиться не
только въ Шотландіи, но и въ Валисѣ, проникъ и въ*литературные круги
Лондона. Отсюда—немедленно возникшія обвиненія Макферсона въ под-
дѣлкахъ; хотѣли настоящаго и смутно чувствовали, что хотя д-ръ Хью
Блэръ и разсматривалъ созданіе Макферсона, какъ параллель къ Го-
меру («Критическая диссертація о поэмахъ Оссіана, сына Фингала». 1763),
схожаго надо искать вовсе не тутъ, а въ доподлинныхъ памятникахъ,
не найденныхъ, но, вѣроятно, существующихъ.
Характерно, что ни молодой Вортсвортъ, ни Вальтеръ Скоттъ вовсе
не испытали на себѣ того вліянія Оссіановской поэзіи, что далеко
за предѣлами Англіи, во Франціи, Германіи и дальше въ Россіи до
второй четверти XIX вѣка тревожило воображеніе поэтовъ. Въ Ан-
гліи Оссіанъ Макферсона лишь эпизодъ. Не только манило по разному
прошлое и казалось таинственно привлекательнымъ, но оно уже ожило въ
этой самой традиціонной изъ всѣхъ странъ, Англіи, и заговорило го-
лосами, родными и заманчивыми прежде всего для не-литераторовъ, жи-
телей провинціи. Воображеніе увлекалось не фантастикой, а доподлин-
нымъ историзмомъ.
Съ поэзіей Томсона и Коупера одна очень важная отрасль деревен-
ской романтики уже ворвалась въ городскую классическую поэзію и
получила полное признаніе. Прекрасны не только подстриженные сады,
украшенные античными статуями, прекрасна природа, сама по себѣ,
прекрасна деревня: ея поля, лѣсныя дали, ущелья, водопады, озера и
горныя рѣчки. Англія даже въ дѣлѣ садоводства отбросила раціона-
лизмъ вкуса. Причудливость, неправильность, свободный ростъ деревьевъ
и кустовъ, зеленые луга, развертывающіеся свободнымъ раздольемъ—
все это поняли и оцѣнили горожане-классики, и обо всемъ этомъ могли
и континентальные горожане прочесть въ англійскихъ руководствахъ
по разведенію парковъ. Сентиментализмъ и морализующее направле-
ніе бичевало городъ и городскую испорченность, а отсюда, какъ всегда,
логическимъ слѣдствіемъ вытекалъ выводъ: назадъ въ деревню, къ про-
стымъ душамъ и простой старосвѣтской жизни, къ простымъ удоволь-
ствіямъ. Въ XVI в., во времена какъ разъ того самаго Спенсера,
возрожденіе поэзіи котораго праздновала теперь Англія, въ медовый мѣ-
сяцъ возникновенія городской культуры, впервые осозналъ свое зло и
Г. Краббь. (Сеог^е СгаЬЬе.)
1754—1832.

— 417 —
свой нездоровый развратъ городъ тавернъ, притоновъ и уличныхъ про-
исшествій. Тогда поэзія воспользовалась для своихъ призывовъ въ де-
ревню и на лоно природы готовой формой пастушеской поэзіи. Услов-
ные пастухи и пастушки заслонили настоящую деревню; но развѣ у
того же Спенсера въ поэмѣ «Приходитъ домой Колинъ Клодъ» не про-
биваются сквозь условность настоящіе деревенскіе парни и дѣвушки,
справляющіе настоящіе деревенскіе праздники 1-го мая и Духова дня?
Поэты изъ Страны Озеръ и ихъ современники, какъ мы увидимъ, ясно
почувствуютъ общее между своей собственной любовью къ природѣ и
своимъ новымъ увлеченіемъ деревней и пастушеской поэзіей временъ
Спенсера и Шекспира.
2.
Поколѣніе поэтовъ изъ Страны Озеръ и ихъ современниковъ всту-
пило въ XIX столѣтіе въ расцвѣтѣ силъ. Старшій изъ нихъ, Краббъ
(род. въ 1754 г.) на десять лѣтъ моложе Коупера. За Краббомъ идетъ
Роджерсъ (род.въ 1763 г.), а черезъ десять лѣтъ одинъ за другимъ:
Вортсвортъ (род. въ 1770 г.), Вал ьтеръ Скоттъ (род. въ 1771),
Кольриджъ (род. въ 1772), Соути (род. въ 1774); нѣсколько мо-
ложе ихъ Кэмпбель (род. въ 1777 г.) и Муръ (род. въ 1779 г.). Этотъ
послѣдній лишь на десять лѣтъ старше Байрона и Шелли. Когда
выступятъ на тернистый путь поэзіи эти два львенка, пройдетъ уже
самая значительная пора дѣятельности той плеяды поэтовъ, о которой
теперь рѣчь. Новая поэзія не только побѣдитъ, но явится возмож-
ность даже противодѣйствовать ей, противопоставить еще болѣе новое
и своеобразное. Тогда всѣ счеты съ классицизмомъ уже будутъ со-
считаны; его заслонятъ имена Вортсворта и Вальтеръ Скотта. На-
противъ, трое изъ нихъ, роеіае тіпогез, дѣятельность которыхъ намъ
надо теперь разсмотрѣть, начали съ классицизма. Ихъ первыя поэмы,
тѣ самыя, которыя доставили имъ извѣстность, характерны для по-
слѣднихъ вздоховъ угасавшей музы. Я разумѣю «Библіотеку» и «Де-
ревню» Крабба (1781 и 1783 гг.), «Радости воспоминаній» Роджерса
(1792 г.) и «Радости надежды» Кэмпбеля (1792 г.). Годъ появленія
поэмы Кэмпбеля особенно знаменателенъ: одновременно вышли въ
свѣтъ и «Лирическія баллады» — первое литературное содружество
Вортсворта и Кольриджа. Тутъ начало новаго періода. Новая поэзія
родилась какъ разъ одновременно съ послѣднимъ прости старой, по ка-
кой-то игрѣ судьбы носящему заглавіе «Радости надежды». Кэмп-
бель могъ бы съ полнымъ правомъ назвать свою поэму «Радостями по-
дражанія». Оно, правда, не соотвѣтствовало бы содержанію, но правильно
опредѣлило бы историко-литературное значеніе его перваго выхода на
поприще поэзіи. Самый молодой изъ всей плеяды—наиболѣе классикъ,
и оттого онъ болѣе, чѣмъ всѣ другіе, былъ признанъ въ литературныхъ
кругахъ. Подражанія всегда .привѣтствуютъ критики. Напротивъ, «Ли-
Псторія западной литературы,	27
— 418 —
рическія баллады», появившіяся анонимно (хотя оба ихъ автора и поль-
зовались кое-какой извѣстностью, и это не было ихъ первымъ выступле-
ніемъ) прошли почти незамѣтно. Явленіе обычное. Намъ, однако, важны
эти сроки покамѣстъ лишь въ цѣляхъ историко-литературныхъ. 15—
20 лѣтъ, отдѣляющія появленіе «Деревни» Крабба отъ «Радостей наде-
жды» и «Лирическихъ балладъ», т.-е. время отъ 1783 г. до 1798 г., можно
считать періодомъ нарожденія новой поэзіи, переходной порой и окон-
чательной подготовкой, необходимой для того, чтобы создалось закон-
ченное и цѣлостное. Посерединѣ этихъ 15—20 лѣтъ, въ 1792 году, появи-
лась первая поэма Вортсворта «Вечерняя прогулка». Она была выпу-
щена въ свѣтъ издателемъ и другомъ непосредственнаго предшествен-
ника Вортсворта, Коупера.
К р а б б ъ, сынъ маленькаго чиновника, служившаго въ соляномъ ак-
цизѣ, родился въ Суффолькѣ, на западномъ прибрежьѣ Англіи, около
морского городка Ольдборо. Образованіе его не пошло дальше подмастерья
въ аптекѣ; воспоминанія и привязанности принадлежатъ грубой средѣ
іоменовъ и крестьянъ на скучной равнинѣ Суффолька у скучнаго и сѣ-
раго Нѣмецкаго моря. Безъ денегъ и безъ основанія возлагать на себя
большія надежды, безъ особой начитанности, сочиняя стихи на ритмы
Попа, пошелъ онъ на югъ, въ Лондонъ, искать счастья. Ему посчастли-
вилось. Его письмо, письмо простого просителя о покровительствѣ, тро-
нуло лидера тогдашнихъ виговъ, знаменитаго Бёрке. Въ домѣ Бёрке,
подъ его вліяніемъ и при совѣтахъ д-ра Джонсона, и возникли обѣ первыя
поэмы, сразу давшія Краббу извѣстность. Р о д же р съ—тоже провинціалъ
по рожденію. Его родители переѣхали въ Лондонъ изъ самаго центра Ан-
гліи, изъ Бирмингамшира. Но они были богатые стеклозаводчики, а
въ Лондонѣ зажили широкой дѣловой жизнью, вращаясь въ самой знати
торгово-промышленнаго и банкирскаго люда. Роджерса и ждалъ удѣлъ
стать во главѣ фирмы. Значитъ, всѣ дары культуры, въ полномъ проти-
ворѣчіи съ Краббомъ, были къ его услугамъ. К э м п б е л ь—шотландецъ.
Университетъ въ Глазго и послѣ служба въ судѣ въ Эдинбургѣ съ пе-
рерывами домашняго учительства у богатыхъ шотландскихъ землевла-
дѣльцевъ—вотъ его юность. Она городская и мѣщански-интиллигент-
ная. Рядомъ блисталъ тоже адвокатъ, но человѣкъ общества, Вальтеръ
Скоттъ, гарцуя на своемъ конѣ, Кэптенѣ, въ красномъ мундирѣ полка
шотландскихъ волонтеровъ, полный гордыхъ воспоминаній о своихъ ры-
царскихъ предкахъ и ихъ дикихъ похожденіяхъ, постоянно стремясь
въ деревню, въ горы, къ романтическимъ прелестямъ родной природы,
говорившей ему тѣмъ же языкомъ, что баллады Пёрси и генеологиче-
скія легенды изъ прошлаго клановъ и рыцарскихъ замковъ. Эта по-
слѣдняя параллель ярко выдѣляетъ не только Кэмпбеля, «о и Крабба
и Роджерса. Освѣщая городскую скромную мѣщанскую фигуру Кэмп-
беля, она показываетъ, почему именно онъ, самый молодой изъ трехъ,
оказался самымъ запоздалымъ, самымъ не-романтикомъ, самымъ чу-
ждымъ тому старому романтизму Англіи XVIII в., что воспиталъ Валь-
теръ Скотта, его друзей-поэтовъ изъ Страны Озеръ.
— 419 —
Совсѣмъ не романтическимъ уголкомъ былъ Суффолькъ—родина
Крабба. Никакихъ традицій поэтъ не воспринялъ. Оттого, поэтическій
замыселъ, когда онъ возникъ, сложился просто, по-старомодному, безъ
всякихъ осложненій. Поэзія,—говорилъ классицизмъ—должна разсу-
ждать и морализировать; ея языкъ особый, условный, ритмическій, соблю-
дающій созвучіе филологически правильныхъ риѳмъ; такъ и научился сла-
гать стихи и риѳмо-
вать Краббъ, разсу-
ждать и морализиро-
вать. Его первая
поэма «Библіотека»—
толковый поэтическій
каталогъ. Это—первый
монологъ Фауста, от-
бросившаго алхимію
и все, что съ ней свя-
зано, прочитавшаго
только ходячія, легко
доступныя книги.
Книги даютъ утѣше-
ніе, среди невзгодъ
жизни — пространно
сказано въ длинной
тирадѣ, съ которой
Мѣсто, гдѣ родился Краббъ.
Съ рис. С. ЗіапНеІсі’а.
начинаетъ свою поэму
самоучка, аптекарскій подмастерье. Правда, какъ прекрасны и мудры
должны были казаться ему библіотеки, эта самая доступная роскошь.
И вотъ дальше. «Тяжелыя іп іоііо» и «легкія іп осіаѵо» проходятъ,
словно солдаты, пока бѣжитъ взоръ по полкамъ, и строятся онѣ по
содержанію: сначала религія, потомъ философія — «руководительница
мудрости», дальше исторія, а за ней все ближе къ его собственной
поэзіи —• трагедія, «средства которой басня, но цѣль въ морали»,
безумная комедія и главное и самое сладостное книги вымысла!
Эти послѣднія уносятъ за собой въ зачарованный міръ, онѣ—утѣ-
шеніе въ сѣрой жизни. Такъ разсуждаетъ въ правильныхъ стихахъ
новый Боэцій, ничего не прибавившій къ прежнему. Совсѣмъ дру-
гое его «Деревня»: тутъ уже не самоучка, захотѣвшій стать литераторомъ.
Тутъ самъ Краббъ и тутъ уже новое, хотя съ классицизмомъ нѣтъ раз-
рыва. Новое—въ народничествѣ. Этимъ русскимъ терминомъ хо-
чется назвать сущность образовъ поэзіи Крабба, начинавшаго съ заявле-
нія, что онъ не хочетъ пѣть о деревенскомъ людѣ, слагая пастораль. «Музы
пѣли о счастливыхъ парняхъ и дѣвушкахъ, потому что онѣ не знали
о ихъ горестяхъ»,—говоритъ поэтъ. Писательскій подвигъ Крабба на-
чался въ городѣ, подъ руководствомъ городской строго литературной
поэзіи, но когда онъ осозналъ себя, онъ заговорилъ, какъ человѣкъ близ-
кій народу. Надо морализировать, но вѣдь родная ему и новая стихія
27*
— 420 —
морали—деревенскія невзгоды. Говорятъ, д-ръ Джонсонъ видѣлъ въ этой
поэмѣ параллель къ Гольдсмиту, и понравилось ему, что Краббъ не сен-
тиментальничаетъ больше, а называетъ вещи ихъ именами. За сенти-
ментальнымъ, плаксивымъ народничествомъ, всегда и всюду возникав-
шимъ въ городахъ, но всегда и всюду питавшимся мыслями о покину-
той вслѣдствіе исхода изъ деревень милой родинѣ, слѣдуетъ народни-
чество реальное. Мораль классиковъ указала путь къ реальному
изображенію деревни. И прежде всего—деревня, ближайшая отъ столицы.
Суффолькъ почти пригородъ. Урбанизація тутъ началась; Краббъ
знаетъ, что деревенскій парень теперь «ждетъ благопріятныхъ вѣтровъ,
чтобы оставить страну». Зачѣмъ, куда? Въ позднѣйшихъ его поэмахъ
мы узнаемъ, что въ море и за море, либо въ городъ. Дома работа, все бо-
лѣе угрюмая, бѣдность все болѣе обволакивающая, потому что оску-
дѣваютъ деревни; а что ждетъ впереди?—благотворительность прихо-
довъ, Рабочій домъ? Сохранилось преданіе, что Вортсвортъ зналъ на-
изусть описаніе деревенскаго приходскаго Рабочаго дома Крабба, гдѣ
сложитъ кости обезземеленный крестьянинъ, оставленный дѣтьми, без-
сильный, немощный, ставшій чужимъ среди своихъ сосѣдей, хотя ни-
когда не покидалъ онъ родного прихода... Самый старый изъ трехъ
названныхъ поэтовъ что-то напророчилъ. Онъ ближе всѣхъ къ поэтамъ
изъ Страны Озеръ. Въ 1838 г. престарѣлый Вортсвортъ говорилъ, что
поэтическое теченіе, которому онъ слѣдовалъ—«естественная и чувстви-
тельная школа»—основана самымъ великимъ изъ всѣхъ ея представите-
лей, Чоусеромъ, а ближайшіе изъ нихъ до него самого—Бернсъ и Краббъ.
Роджерсъ тоже вздыхалъ въ первой своей поэмѣ о провинціальной
родинѣ тамъ, въ Бирмингамширѣ, гдѣ находился стекольный заводъ
его отца. Но что зналъ онъ объ этой родинѣ? Милыя дѣтскія воспоми-
нанія! Онъ ближе всѣхъ къ Грею и Гольдсмиту. Классицизмъ ему не
мѣшаетъ. Отвлеченность вздоховъ и чувствительности подходитъ къ гру-
сти одареннаго и богатаго юноши, которому предстояло въ зрѣломъ воз-
растѣ стать эстетомъ и коллекціонеромъ произведеній искусства, ды-
шать воздухомъ музеевъ и самыхъ образованныхъ, умныхъ,, нарядныхъ
салоновъ Лондона; его поэзія красуется, какъ высшая форма благовос-
питанности и роскоши. Задушевны «Радости воспоминаній». Стихи ихъ
понравились Байрону гораздо больше, чѣмъ стихи ихъ подражателя
Кэмпбеля: «Радости надежды». Эта послѣдняя поэма тѣмъ отличается отъ
поэмъ Крабба и Роджерса, что еще совсѣмъ городская. Въ этомъ отно-
шеніи Кэмпбель сходится съ Ламбомъ и де-Квинси, друзьями Вортсворта,
которые понимали его только художнически, интеллигентски, но были
чужды ему по сути, переживали его романтизмъ только потому, что
онъ охватилъ ихъ, какъ литературное теченіе. Кэмпбель вовсе не зналъ де-
ревни. Она не нужна была ему. Газеты, злобы дня, интеллигентскія ув-
леченія, вотъ чѣмъ онъ охваченъ. Подобно своему современнику Андрею
Шенье, онъ «слагалъ античный стихъ на новыя мысли», при чемъ, однако,
то, что для него было «античнымъ стихомъ», на самомъ дѣлѣ—просто уста-
новленный «литературный» стихъ его времени. Кэмпбель не былъ элли-
— 421 —
нистомъ. Другой его путь, чѣмъ Шенье, другая судьба. «Радости на-
дежды» понравились своимъ либерализмомъ. Въ ту пору на Англію было
принято смотрѣть глазами энциклопедистовъ, какъ на классическую
страну конституціонной свободы. Либеральная англійская молодежь
приняла извѣстія о французскихъ революціонныхъ событіяхъ съ раду-
шіемъ единовѣрцевъ. Реакція еще не началась. Либерализмъ былъ ра-
достенъ. Свое собственное—освобожденіе Америки—привѣтствовали мо-
лодые адвокаты и литераторы. И вотъ, Кэмпбель въ своей поэмѣ о на-
деждѣ вставляетъ доброе слово и о Польшѣ, только что раздѣленной
на трое, о полякѣ Костюшкѣ, героѣ того времени. Кэмпбеля расхвалили
и онъ, считая, что совершилъ долгъ либерала относительно Польши,
сталъ позднѣе, въ качествѣ маститаго литератора въ столицѣ, покрови-
телемъ польскихъ эмигрантовъ.
Таково первое выступленіе современныхъ Вортсворту роеіае ті-
погез. Дальше всѣхъ отъ него Кэмпбель. Впослѣдствіи онъ будетъ даже
говорить, что терпѣть не можетъ «озерной школы». Ближе всѣхъ трехъ
Краббъ, потому что и Вортсвортъ былъ тоже провинціалъ и тоже чело-
вѣкъ вполнѣ деревенскій. Вортствортъ тоже народникъ. Самая
наружность его особенно уже подъ старость поражала его друзей такого
изысканнаго происхожденія и такихъ изысканныхъ привычекъ, какъ
де-Квинси, тѣмъ, что онъ напоминалъ по облику’ іомена сѣверной
Рагйат Наіі, ЗиНоІк. Окруженный рвами домъ Крабба.
Съ акварели Сіагкзоп ЗіапПеИ’а.
Англіи. Однако, народничество Вортсворта сложнѣе, судьбы его за-
путаннѣе, и эти десять лѣтъ, что отдѣляютъ его первое выступленіе
отъ выхода въ свѣтъ «Лирическихъ балладъ», т.-е. отъ того време-
ни, когда окончательно сложилось его міросозерцаніе,—эти самые бод-
рые, рабочіе, трудные и продуктивные годы его жизни потребуютъ по-
дробнаго разбора—съ разныхъ точекъ зрѣнія.
— 422 —
3.
Принято настаивать на бѣдности и демократическомъ происхожде-
ніи Вильяма Вортсворта. Онъ, дѣйствительно, много разъ бѣдство-
валъ. Въ самый блестящій періодъ своей жизни, когда его вліяніе, какъ по-
эта, достигло высшей степени, онъ жилъ бѣдно и просто. Однако, въ одномъ
письмѣ онъ самъ назвалъ своего отца «частнымъ повѣреннымъ съ значи-
тельнымъ положеніемъ въ обществѣ» («ап аііогпеу о! сспзісіегаЫе еті-
пепсе». Письмо 20 февр. 1805 г. изъ Грасмира). Опредѣленіе это вполнѣ
соотвѣтствуетъ тѣмъ свѣдѣніямъ
о немъ, какія доставляютъ англій-
скіе біографы, всегда такъ точно
и дѣловито оговаривающіе денеж-
ныя средства даже поэтовъ.
Въ автобіографической за-
мѣткѣ, писанной въ ноябрѣ 1847
года, Вортсвортъ особенно тепло
отозвался о своихъ школьныхъ
годахъ. Они протекли не дале-
ко отъ Кокермута, въ мѣстечкѣ
Хоукшедѣ, гдѣ была одна изъ
тѣхъ школъ среди деревенскаго
раздолья, которыми до сихъ поръ
славится Англія. Девяти лѣтъ
поступилъ туда будущій поэтъ и
все свободное отъ занятій время
проводилъ, бѣгая по окрестно-
о	ТТПТѴГТ'РТО СТЯМЪ, въ простыхъ и здоровыхъ
Вилльямъ Вортсвортъ. Съ портрета	» г	~ г
раб. СаггиіЪегз’а.	забавахъ, иногда же съ книгой
подъ мышкой. Насколько легко
и бодро жилось ему тамъ, можно судить по тому, что первые свои
каникулы студента въ колледжѣ св. Іоанна Кембриджскаго универ-
ситета, онъ провелъ въ Хоукшедѣ. Здѣсь-, сидя на высокомъ холмѣ,
откуда была видна дорога,ждалъ лошадей изъ дому мальчикъ Вортсвортъ
въ тотъ злополучный день, когда онѣ запоздали взять его домой на празд-
ники, потому что умеръ его отецъ. Здѣсь, оставшись сиротой, онъ и впо-
слѣдствіи считалъ себя наиболѣе дома. Первые поэтическіе опыты
начались тоже тутъ, сначала по заказу учителя—до сихъ поръ въ Англіи
писаніе стиховъ входитъ въ преподаваніе словесности,—а послѣ и по
личной склонности. Въ школѣ прочелъ Вортсвортъ славныхъ въ тѣ вре-
мена поэтовъ и прозаиковъ XVIII вѣка: Свифта, Фильдинга, Попа. Сча-
стливая и нормальная была юность.
Кембриджъ оттого, можетъ быть, и открылъ такъ мало; впечатлѣ-
нія отъ студенческихъ лѣтъ остались блѣдныя. Вортсвортъ отозвался
о нихъ такъ, словно упустилъ что-то, не отличился, не выказалъ своихъ
способностей. Единственное ярксе воспоминаніе объ университетскихъ
— 423 —
годахъ осталось у Вортсворта внѣ непосредственной связи съ Кем-
бриджемъ. Во время каникулъ второго учебнаго года онъ совер-
шилъ со своимъ другомъ и товарищемъ Джонсомъ путешествіе по
континенту. Они прошли пѣшкомъ черезъ Францію въ южную Швей-
царію до самъіхъ итальянскихъ озеръ. Отсюда и посвященіе Джонсу
стиховъ, описывающихъ красоты швейцарскихъ горъ. Изъ своихъ
студенческихъ занятій Вортсвортъ вспоминаетъ только о томъ, что
учился итальянскому языку и могъ оттого читать въ подлинникѣ
Аріосто и Петрарку.
Вортсвортъ получилъ степень въ 1791 году и немедленно отправился
въ Лондонъ не то искать карьеры, не то окунуться въ жизнь таинствен-
ной и жгуче заманчивой для всякаго провинціала столицы. Начались
самые важные, полные внутренней борьбы, увлеченій, выработки міро-
созерцанія годы поэта. Ихъ перипетіи и объясняютъ нарожденіе новой
поэзіи.
Англійская политика проходила черезъ одинъ изъ существенныхъ
своихъ кризисовъ. Только что (1790 г.) вышли «Размышленія о Фран-
цузской Революціи» Бёрке. Старый вигизмъ раскололся надвое. Ворт-
свортъ находился въ Лондонѣ во время тѣхъ знаменательныхъ засѣ-
даній въ парламентѣ, когда шли споры между лидерами виговъ,
Фоксомъ и Шериданомъ, съ одной стороны, и ихъ прежнимъ союз-
никомъ Бёрке—съ другой. Только что появились «Права человѣка»
Прайса (1791). Годъ тому назадъ вся партія виговъ привѣтствовала
французское національное собраніе 1789 года, какъ осуществленіе на
континентѣ англійскихъ конституціонныхъ идей. Во всю вторую по-
ловину XVIII вѣка французскіе конституціоналисты провозглашали
себя учениками англичанъ. Что народъ имѣетъ право представитель-
ства, что исполнительная власть должна быть отдѣлена отъ законода-
тельной, что власть монарха должна быть ограничена народоправствомъ,—
все это считали на континентѣ основой англійскаго политическаго уклада,
и англійскіе виги, смотрѣвшіе на себя какъ на выразителей у себя на
родинѣ этихъ священныхъ для нихъ принциповъ, готовы были всяче-
ски поддерживать ихъ по ту сторону Ламанша. Виги еще недавно отстаи-
вали борьбу за независимость своихъ американскихъ сородичей. Они
постарались наложить руку на самовластіе Остиндской Компаніи въ
Индіи. Они шли теперь дальше по проторенному уже пути. Но вотъ, подъ
вліяніемъ «Разсужденій» Бёрке, долженъ былъ возникнуть новый ви-
гизмъ, а въ противодѣйствіе ему создаться и радикальное теченіе. Это по-
слѣднее стало свободомыслящимъ, демократическимъ и въ своей фило-
софской основѣ опирающимся на раціонализмъ и естественное право.
Основнымъ положеніемъ Бёрке можетъ быть названъ традиціонизмъ,
т.-е. именно отрицаніе этого естественнаго права и раціонализма. Не
надо ломать; ломать преступно; національныя учрежденія не основы-
ваются, а слагаются; договоръ между правителемъ и страной не есть
что-либо такое, что можно отмѣнять или передѣлывать; національныя учре-
жденія суть священное достояніе народа, ихъ надо беречь и уважать,
— 424 —
цѣнить это достояніе, не отмѣняя, а лишь вводя необходимыя реформы;
Франція поступила вовсе не въ соотвѣтствіи съ духомъ англійскаго на-
родоправства; напротивъ: «Французская революція самая удивитель-
ная, какая только случалась на землѣ... Все кажется противоестествен-
нымъ въ этомъ странномъ хаосѣ легкомыслія и звѣрства, всякаго рода
преступленій, перемѣшанныхъ со всякаго рода безумствами»,—таковы
были разсужденія Бёрке, и отсюда онъ естественно сталъ требовать,
чтобы вигизмъ отмежевалъ себя отъ новаго французскаго конституціона-
лизма , отстаивалъ только свою собственную англійскую монархическую
и традиціонную конституцію.
Въ автобіографической поэмѣ «Прелюдія», когда Вортсвортъ опи-
сываетъ единственное событіе своихъ студенческихъ лѣтъ—путешествіе
во Францію и Швейцарію,—онъ говоритъ о себѣ и своемъ спутникѣ:
«мы носили имя, почетное во Франціи, имя англичанъ, и они гостепріимно
привѣтствовали насъ, какъ своихъ предшественниковъ на славномъ пути».
Вмѣстѣ съ населеніемъ радовался онъ во время этого путешествія воз-
двигаемымъ тогда во всѣхъ мѣстечкахъ и городкахъ деревьямъ свободы.
Вдохновенная проповѣдь швейцарскаго гражданина, ставшаго проро-
комъ революціонной Франціи, возбуждала мечты и обѣщала благо на-
родамъ. Руссо былъ особенно близокъ и дорогъ пламенному и востор-
женному поэту природы, и любовь къ красотамъ природы сливалась съ
вѣрой въ естественное право людей, освободившихся отъ противоесте-
ственныхъ неравенства и насилія. Вортсвортъ вернулся въ Англію убѣ-
жденнымъ другомъ революціонной Франціи. Глава «Прелюдіи», разска-
зывающая о путешествіи въ Швейцарію, заканчивается восклица-
ніемъ: «О моя возлюбленная Франція! какое это было славное, какое
счастливое время; торжествующіе взоры,—вотъ, что свѣтилось обыкно-
венно изъ глазъ; точно проснувшись ото сна, привѣтствовали націи осу-
ществленіе ихъ великихъ надеждъ!» Да, Вортсвортъ былъ и остался съ
Фоксомъ и съ Прайсомъ, съ той молодежью, что основывала въ тѣ годы
сообщества друзей политической свободы.
Въ «Прелюдіи» онъ, однако, посвятилъ нѣсколько десятковъ сти-
ховъ похвалѣ Бёрке. Онъ слышалъ его въ парламентѣ и говоритъ, что
умъ, воспитанный на античныхъ образцахъ краснорѣчія, не могъ остаться
холоденъ къ силѣ и убѣжденности рѣчей великаго оратора. Мысли Бёрке
онъ опредѣляетъ, какъ стремленіе противопоставить отвлеченной раз-
судочности болѣе прочныя основы; онъ «объявилъ,—записываетъ Ворт-
свортъ ритмическимъ напѣвомъ своихъ бѣлыхъ стиховъ,—что жизнен-
ную силу, связывающую общество, закаляетъ обычай». Тутъ какъ
будто бы чувствуется позднее настроеніе. Такъ сталъ думать поэтъ,
когда писалъ «Прелюдію». Едва ли вѣрно передаютъ строки о Бёрке
то, что думалъ въ тѣ годы Вэртствортъ. Во всякомъ случаѣ, его, неме-
дленно, послѣ нѣсколькихъ мѣсяцевъ пребыванія въ Лондонѣ, потянуло
назадъ во Францію, какъ онъ говоритъ въ «Прелюдіи», потому что всегда
хочется еще разъ увидѣть тѣ мѣста, гдѣ недавно было много яркихъ
впечатлѣній. «Такъ назадъ возвращаются теченія рѣкъ и вновь пробѣ-
В. Вордсвортъ. (\Ѵ. ХѴогсізхѵогіЬ.)
1770—1850.

— 425 —
гаютъ онѣ тѣ же мѣстности, словно не оторваться имъ отъ пройденнаго
пути». Уже тогда эта главная задача жизни: интеллектуаль-
ная бодрость, или строгая самопровѣрка, сознательность міро-
созерцанія неудержимо влекли къ себѣ поэта, не давая оторвать себя
отъ этой внутренней работы внѣшнимъ требованіямъ жизни.
Вэртсвортъ говоритъ въ «Прелюдіи», что прибылъ въ Лондонъ «празд-
нымъ», и «празднымъ» оставался онъ тамъ. Да, празднымъ. Этимъ сло-
вомъ зовутъ самую сокровенную и трудную, еще не начатую, а только
еще зрѣющую свою работу поэты,—работу, обыкновенно мѣшающую
имъ устроиться въ жизни, найти заработокъ, выбрать профессію. Фак-
тически именно для этого послѣдняго прибылъ Вэртсвортъ въ Лондонъ.
Образованіе было окончено, небольшія средства, оставшіяся отъ отца,
истрачены, а процессъ съ лордомъ Ландсдэлемъ не выигранъ. Надо было
выбрать спеціальность, и родня естественно требовала этого отъ поэта;
требовалъ онъ того же и самъ отъ себя, не то вѣря, не то сомнѣваясь
въ своей праздности. Но Лондонъ, увы,—и это бываетъ всегда съ поэ-
тами, тѣмъ они и отличаются отъ прочихъ людей—представился вовсе
не поприщемъ, а лишь источникомъ новыхъ яркихъ впечатлѣній, т.-е.
новой напряженности для внутренней работы, иначе говоря новымъ мѣ-
стомъ праздности. Огромный городъ Вавилонъ, мрачный и веселый,
слишкомъ сложный трепетомъ своей ни днемъ ни ночью не перестающей
жизни, охватилъ словно желѣзными тисками душу деревенски-про-
винціальнаго поэта.
Улицы болѣе запу-
танныя, чѣмъ лѣсныя
тропинки, роскошь
рядомъ съ нищетой,
развратъ и лихора-
дочная дѣятельность,
о которой не имѣютъ
понятія въ провинціи,
политика и мьюзикъ-
голи, нищіе и лите-
раторы, представленіе
великихъ созданій
Шекспира и—посреди
всего этого гомона
такое одиночество,
безучастность, поте-
рянность!.. Такъ наивно звучатъ эти строки «Прелюдіи», гдѣ Вэртсвортъ
вспоминаетъ, какъ его поразила въ Лондонѣ самая возможность такой
жизни, что ближайшаго сосѣда, иногда живущаго даже подъ той же
крышей, можно не знать, даже по имени. Кипитъ, уноситъ, не остана-
вливается жизнь городовъ, люди, люди, всюду полчища людей, и въ
сущности пустынность, какой не ощущается въ самыхъ глухихъ и отда-
ленныхъ мѣстностяхъ деревни. Гдѣ тутъ было найтись простой, но глу-
Р е е 1 СазНе. Поэма Ѵ/огсізѵгогіЪ’а.
Рис. О. ВэаитопіЪ’а.
— 426 —
боной душѣ деревенскаго поэта. Никто его тутъ не ждалъ, никто ничего
не предложилъ. Надо было добиваться, рѣшить, какую онъ изберетъ
карьеру, а рѣшеніе не приходило. Впослѣдствіи Вортсвортъ записы-
валъ, что, вѣроятно, подобно одному изъ братьевъ, ему пришлось бы стать
пасторомъ, потому что никакая практическая чисто городская дѣятель-
ность,—та, для которой бѣжитъ изъ деревни въ городской перемолъ боль-
шинство деревенскихъ душъ, не была ему ни по душѣ и ни по средствамъ.
Продумавши съ этой чисто личной стороны пребываніе Вортсворта
въ Лондонѣ, его вторую поѣздку во Францію придется счесть чѣмъ-
то въ родѣ бѣгства. Не только потому звала Франція, что улыбалась она
въ тѣ годы всѣми самыми свѣтлыми надеждами интеллигентовъ того вре-
мени, и особенно заманчивой должна была казаться эта улыбка поэти-
ческой душѣ, испуганной ужасами современныхъ противорѣчій, словно
изъ бездны зіяющихъ на улицахъ столицы; Лондонъ еще какъ бы не
принялъ, и вотъ это путешествіе казалось какой-то милостивой
отсрочкой передъ все ближе надвинувшейся грезой, т.-е. необходи-
мостью выбрать себѣ одну изъ этихъ совершенно чуждыхъ и чужихъ
городскихъ профессій.
Дядя, д-ръ Куксонъ, далъ разрѣшеніе на эту новую поѣздку, и вотъ мо-
лодой Вортсвортъвъ Орлеанѣ среди французовъ, а отсюда новая глава «Пре-
людіи», т.-е. новый этапъ подготовленія къ великой дѣятельности пеэта.
Вортсвортъ остался во Франціи всего одинъ годъ. Въ 1792 году онъ
опять въ Англіи. Средства изсякли. И это обстоятельство, какъ онъ самъ
говорилъ о себѣ, спасло ему жизнь. Годъ, проведенный во Франціи, былъ
полонъ самыхъ трагическихъ событій. Французская политика, руково-
димая Робеспьеромъ, вошла въ страшный періодъ террора. Вортсвортъ
близко видѣлъ его ужасы въ Орлеанѣ и въ самомъ Парижѣ. Сначала
онъ сошелся съ французскими офицерами, аристократами по происхо-
жденію, и могъ здѣсь подпасть подъ вліяніе, которое заставило бы от-
нестись къ революціи гораздо болѣе враждебно, чѣмъ если бы онъ дѣй-
ствительно поддался убѣжденіямъ Берке. Но среди этихъ офицеровъ
былъ одинъ, отчужденный и оцрнокій, братъ одного изъ членовъ кон-
ституанты, аристократъ по происхожденію, но пламенный поборникъ
революціи. Съ нимъ и сошелся Вортсвортъ. Нѣсколько ребяческіе взгля-
ды, неопредѣленно революціонные, которые поэтъ исповѣдовалъ до сихъ
поръ, замѣнились непосредственнымъ знаніемъ перипетій французской
политики. Ворствортъ готовъ былъ извинить терроръ. Онъ сталъ смо-
трѣть на него, какъ на неизбѣжное испытаніе. Онъ вѣритъ, что народъ
выйдетъ изъ него съ честью на добро и благо. Но снъ сталъ противникомъ
централизаціонной политики Конвента; его, деревенскаго человѣка и
провинціала, потянуло къ жирондистамъ и, когда онъ говорилъ, что, не
прекрати ему дядя высылку денегъ, онъ погибъ бы во Франціи,—онъ раз-
умѣлъ свою потребность дѣйствовать. «Неужели,—вспоминаетъ онъ,—
могъ я не видѣть своими собственными глазами, что Свобода, Жизнь и
Смерть во всѣхъ самыхъ отдаленныхъ углахъ страны отданы на произ-
волъ тѣхъ, кто правилъ столицей?» И вотъ, онъ, «незначительный, неиз-
— 427 —
вѣстный чужеземецъ», даже «на своемъ собственномъ языкѣ не одарен-
ный талантомъ оратора», «охотно предпринялъ бы ради великаго дѣла
какую-либо общественную службу, какъ бы опасна она ни была».
Франція, гдѣ столько пережилъ поэтъ, навсегда осталась чѣмъ-то
въ родѣ второй родины. Не могъ спокойно думать о Франціи. Брало вол-
неніе, билось сердце, и всегда стихъ становился такимъ порывистымъ,
бодрымъ, трепетнымъ. А по возвращеніи въ Англію уже не споры шли
въ парламентѣ, и не теоретически обсуждалъ больше Берке, споря съ
Фоксомъ и Прайсомъ, имѣетъ ли право конституціонное государствог
какъ Франція, заточить въ тюрьму, а послѣ обезглавить своего монарха
«ради его дурного поведенія». Нѣтъ, теперь, пока радикалы доказывали,
что вѣдь англійскій народъ показалъ на Яковѣ I примѣръ того, насколько
трагическій исходъ становится необходимъ при столкновеніи исполни-
тельной власти съ законодательной, времена быстро и рѣзко измѣни-
лись. Угрожала война. Правительство Питта перешло къ рѣшитель-
нымъ мѣрамъ. Начались аресты среди радикаловъ, запрещенія сыпа-
лись на ихъ изданія, наиболѣе безпокойныхъ стали бросать въ тюрьмы.
Порвалась связь между французской революціей съ духомъ англійской
конституціи. Монархическая Англія становилась врагомъ французской
республики. Вотъ что увидѣлъ на родинѣ, по возвращеніи изъ Фран-
ціи, Вортсвортъ. Убѣжденія его не поколебались, но уже глубже, строже
надо было продумать событія и основы своего міросозерцанія, и вотъ
тогда началось то десятилѣтіе умственной напряженности и поэтическаго
подвига, что отдѣляютъ появленіе первыхъ его поэмъ—«Вечерняя про-
гулка» и «Описательные очерки»—отъ «Лирическихъ балладъ».
Странно сочетается у поэтовъ работа воображенія съ тѣмъ, что за-
ставляетъ прочувствовать жизнь. «Прелюдія» отводитъ три главы фран-
цузской революціи, а въ заключительной главѣ поэтъ объясняетъ себѣ
то душевное развитіе, черезъ которое онъ прошелъ, вернувшись изъ
Франціи, чтобы цѣликомъ отдаться поэзіи. Рѣшается великая задача
о назначеніи человѣка. Развернулась трагедія народа, отдавшаго всѣ
свои силы, чтобы создать на землѣ благо и осуществить справедливость.
Великое дѣло не удалось, а обстоятельства частной жизни выбросили
поэта изъ водоворота борьбы. Какъ же тогда? что дѣлать? стоитъ ли
жить? Это долженъ онъ былъ рѣшить. Но, вернувшись на родину, поэтъ
занятъ печатаніемъ поэмъ, которыя, казалось бы, ничего не имѣютъ об-
щаго съ подобными запросами. Это—почти дѣтскія замѣтки о красотахъ
той родимой мѣстности около Кокермута, «гдѣ протекаетъ своимъ за-
чарованнымъ теченіемъ сѣдая отъ пѣны рѣчка Дервентъ сквозь утесы
и тѣнь лѣсную, и широко открытыя озера, чтобы остановить свои успо-
коенныя волны». Первое вдохновеніе Вортсворта—Страна Озеръ. Не
забылъ онъ ее за всѣ эти годы, что разстался съ родимымъ краемъ. Изъ
Кембриджа онъ ѣздилъ туда только одинъ разъ, и тогда возникла поэма.
Онъ не видѣлъ родины за послѣдніе два года студенчества въ Кембриджѣ,
а послѣ того цѣлый годъ провелъ во Франціи; но, можетъ быть, именно
потому что она далеко и не дается вновь посѣтить ее, все грезятся
— 428 —
ея красоты и первое дѣло — по прибытіи назадъ въ Англію — изданіе
поэмы.
Появившаяся тогда въ 1793 году рецензія на «Вечернюю прогулку» въ
«Ежемѣсячномъ Обозрѣніи» указывала, что воспѣтая тутъ
живописная мѣстность уже не разъ поэтически описана была и раньше;
поэты: Джонъ Броунъ (1753), Вилльямъ Гильпикъ (1789), и только что
Уокеръ (1793) уже заставили восхищаться ея прелестями. Въ другой'
замѣткѣ тотъ же журналъ даже воскликнулъ: «Опять описательная
поэзія! Развѣ не довольно? Неужели это такъ необходимо снова и снова
повторять варіаціи на тему о горахъ и холмикахъ, о нависшихъ лѣ-
сахъ и облакахъ, что плывутъ мимо, о пещерахъ, стремнинахъ и ска-
лахъ?» Да, Томсонъ и Коуперъ осуществили любезное классикамъ
предписаніе Горація: иірісіига роезіз, по отношенію къ красотамъ природы,
а такъ еще недавно врачъ-поэтъ Эразмъ Дарвинъ въ поэмѣ «Любовь къ
растеніямъ» (1789) щедро опоэтизировалъ прелести садоводства. «Ве-
черняя прогулка» лишь претвореніе въ поэтическомъ сознаніи Ворт-
сворта «описательной поэзіи». Поэтъ не пошелъ еще дальше Коупера.
Однако,тотчасъ же у того же издателя—друга Коупера—были изданы
и «Описательные очерки», которые, несмотря на свое заглавіе, носятъ
признаки чего-то другого. Новшество это лучше всего опредѣляется за-
главіемъ главы «Прелюдіи», помѣщенной непосредственно до описанія
второй поѣздки во Францію, т.-е. до опоэтизированія пережитыхъ ужа-
совъ Великой Революціи; глава эта названа: «Любовь къ природѣ ве-
детъ къ любви къ человѣчеству». Авторъ какъ бы самъ стремился въ
этой поэтической автобіографіи связать свою поэзію Страны Озеръ съ
мыслями о горестяхъ и судьбахъ человѣчества.
Поэтъ говоритъ тутъ, что любуется красотами природы, потому что
выросъ въ пастушеской странѣ, гдѣ бѣгалъ по окрестностямъ Кокер-
мута, гдѣ жадно воспринималъ зрительныя впечатлѣнія, жилъ съ при-
родой, любилъ ее, онъ на ея лонѣ увидѣлъ человѣка. Человѣкъ
этотъ былъ простой пастухъ. Мертва природа безъ человѣка. И вотъ,
тутъ, подобно тому какъ Краббъ въ своей «Деревнѣ» отмежевывался отъ
условной пастушеской поэзіи, Вортсвортъ тоже проводитъ грань ме-
жду собою и дорогими его сердцу поэтами временъ королевы Елизаветы.
«Пастухи были первыми людьми, которые мнѣ понравились, но это были
не пастухи, управляемые Сатурномъ среди полей Лаціума... и не та-
кіе, какихъ встрѣчали кучки придворныхъ, изгнанныхъ превратностями
судьбы, когда влекомые геніемъ Шекспира входили они въ дикій Ар-
денскій лѣсъ». Ему кажется, что нѣчто подобное увидѣлъ онъ развѣ въ
Швейцаріи во время своего перваго путешествія на континентъ. Нѣтъ,
среди шума столицы, когда онъ «дрожалъ и мыслилъ о жизни человѣ-
ческой съ такимъ безконечнымъ ужасомъ и трепетомъ», тогда вновь воз-
вращалось воображеніе къ покинутымъ прелестямъ родимаго края, и
тогда вставали образы настоящихъ живыхъ пастуховъ, какъ части при-
роды, какъ ея вѣнца; они оказались въ центрѣ всѣхъ впечатлѣній, и от-
сюда отъ красотъ природы перекинулся мостъ къ ея властителямъ—людямъ.
— 429 —
Такъ по-своему, нѣсколько иначе чѣмъ Краббъ, но столь же опре-
дѣленнымъ, какъ и онъ,сталъВортсвортъ народникомъ. Однако,
не предвосхитилъ ли онъ, описывая происхожденіе своего народниче-
ства, два-три года своего развитія? Мы сейчасъ увидимъ, что въ поэзіи
своей народникомъ Вортсвортъ сталъ только въ «Лирическихъ бал-
ладахъ». «Любовь къ природѣ ведетъ къ любви къ человѣчеству»—это
такая глава его поэтической біографіи, что наступаетъ только послѣ вы-
хода въ свѣтъ «Вечерней прогулки». Революціонныя увлеченія ее под-
готовили, а любовь къ природѣ помогла опоэтизировать. Не народни-
комъ отправился Вортсвортъ во Францію, хотя ему и казалось такъ,
когда онъ писалъ «Прелюдію». Развѣ въ глубинахъ сознанія, въ пред-
чувствіи еще смутномъ и неопредѣленномъ. До поѣздки во Францію вѣр-
нѣе всего эти два стремленія: любовь къ природѣ родного края, тоска
по немъ въ чуждомъ и страшномъ Лондонѣ, и вѣра въ непочатость и пре-
лесть далекой и милой провинціи, и вѣра въ силу своего мастерства, какъ
поэта-пейзажиста—это было одно, одна сокровищница богато-одарен-
ной души поэта. Либерализмъ—совсѣмъ другое и, по существу, не свя-
занное съ первымъ. Напр., Вальтеръ Скоттъ переживалъ тотъ же трепетъ,
ту же поэтическую страсть по отношенію къ красотамъ природы Шот-
ландіи, но онъ былъ при этомъ консерваторъ, и тутъ консерватизмъ ло-
гически и необходимо сочетался со стремленіями въ горы ивъ деревню.
Вортсвортъ, не аристократъ по происхожденію, не имѣвшій основаній
связывать свою генеалогію съ замками и помѣстьями, сталъ демокра-
томъ и радикаломъ естественно и просто, раздумывалъ о судьбахъ че-
ловѣчества и объ исходѣ Великой Революціи, какъ членъ того самаго
третьяго сословія, ради блага котораго совершался во Франціи перево-
ротъ. Чтобы связать политику съ любовью къ природѣ,нужно было пройти
особый опытъ жизни, и тогда измѣнятся и самыя политическія убѣжде-
нія. Этотъ періодъ теперь и начнется.
4.
По возвращеніи въ Лондонъ положеніе Вортсворта стало еще болѣе
тяжелымъ, чѣмъ когда онъ годъ тому назадъ уѣзжалъ на континентъ.
«Одиночество» и «праздность», неопредѣленность стремленій, матеріаль-
ная зависимость отъ дяди и друзей, необходимость—поэту было уже 23
года—избрать себѣ, наконецъ, какую-нибудь дѣятельность для зара-
ботка—все то же, но только острѣе, настойчивѣе, неотвратимѣе... Война
съ Франціей еще осложнила положеніе вещей. Пламенный поклонникъ.
Великой Революціи, Вортствортъ, съ одной стороны, считалъ себя при-
верженцемъ гонимыхъ жирондистовъ и не могъ отдаться дома воин-
ствовавшему радикализму, во главѣ котораго сталъ теперь Годвинъ,
авторъ знаменитой книги «О политической справедливости». Съ другой,
стороны, подъ вліяніемъ союза съ врагами Франціи, офиціальная Ан-
глія все рѣзче и опредѣленнѣе вовлекалась въ реакціонную политику.
И чаще и чаще—-обычное явленіе въ моменты реакцій—отпадаютъ отъ
— 430 --
вольнолюбивыхъ мечтаній то тотъ, то другой изъ литературнаго круга
или передовой молодежи. Однако, очень скоро, не пройдетъ и нѣсколь-
кихъ лѣтъ, по выходѣ въ свѣтъ «Вечерней прогулки» и «Описатель-
ныхъ очерковъ», «одиночество» и «праздность» Вортсворта, послѣ кри-
зиса своей высшей напряженности, должны были прекратиться. Какъ
разъ въ эти годы Вортсвортъ пріобрѣлъ двухъ самыхъ близкихъ и до-
рогихъ ему друзей, оставшихся вѣрными до конца. А кромѣ тѣхъ, и дру-
гіе новые друзья стали тѣсниться около его своеобразнаго, уже начав-
шаго привлекать поклонниковъ поэтическаго генія. Главные самые вѣр-
ные и преданные новые друзья Вортсворта, это—его родная сестра
Доротея и критикъ-поэтъ Кольриджъ.
Доротея Вортсвортъ была лишь на годъ моложе брата.
Юность ея прошла грустно въ домѣ родственниковъ по матери невда-
лекѣ отъ родного Кокермута, въ мѣстечкѣ Пенритъ. Она познала несрав-
ненно болѣе горькое сиротство, чѣмъ братья. Только одинъ разъ, когда
дядя ее Куксонъ сталъ капелланомъ въ Виндзорѣ, она нѣкоторое время въ
его домѣ вела свѣтскій образъ жизни барышни, бывала на придворныхъ
вечерахъ, участвовала въ кавалькадахъ по великолѣпному Виндзор-
скому парку, увидѣла то, что называется большимъ свѣтомъ. Но это была
А Н
Е V Е Ы I Ы С А Ь К.
Лі Е Р I 5 Т Ь Е;
Іч ѴЕК5Е.
ЛОБКЕ55ЕВ то л V о и и с Ь А Э У,
ГХОЧ ТИ1
Г Л К Е $
о» тяа
МОКТН	Е И О Ь А И О.
ѴОЯО5ѴѴОЯТН, В. А.
Сі 5г. ЗОНК'х, СДМВК.ЮОЕ.
л о я о о и,-.
Гаіятів го» ]ои»юк1 5т. Рдѵі'і Скѵ*ся-Тл»в.
•793-
Заглавный листъ перваго
изданія «Еѵепіп^\ѴаІк'>Ворт-
с в о р т а.
натура такая же напряженная, вдум-
чивая и самостоятельная, какъ и
ея братъ Вилльямъ—поэтъ. Большой
свѣтъ не прельстилъ ее и не увлекъ.
Никогда она не переставала также
страдать отъ разлуки съ братьями
и въ особенности съ самымъ близ-
кимъ Вилльямомъ. Они были дружны
еще съ дѣтства. Ихъ стремленія срод-
ны. Доротею Вортсвортъ мы знаемъ
по ея многочисленнымъ письмамъ и
дневникамъ, и они полны содержа-
нія, живы и блестящи; они красно-
рѣчиво'говорятъ о любви къ книгамъ
и къ красотамъ природы; съ особен-
нымъ жаромъ слѣдили именно за бра-
томъ-поэтомъ ея мысли одинокой си-
роты. Де-Квинси, Кольриджъ и дру-
гіе знавшіе ее литераторы дружно
описываютъ ее, какъ дѣвушку съ
огненными глазами и немного угло-
ватыми манерами, съ привычками независимости, всегда готовую на
ночныя прогулки при лунѣ и долгіе споры о самыхъ возвышенныхъ
предметахъ далеко за полночь, безразличную къ обыденщинѣ въ чув-
ствахъ и мысляхъ. Вортсвортъ всегда дѣлился съ нею своими мечтами
и заботами поэта, но видѣться имъ становилось все труднѣе, особенно
съ тѣхъ поръ, какъ родня начала коситься на него и какъ будто даже
— 431 —
отказывалась принимать его къ себѣ. И вотъ теперь, далекій другъ-
сестра стала доступной и близкой; жизни ихъ соединились, чтоб^і
никогда больше не расходиться.
Встрѣча съ сестрой, повидимому, сразу придала бодрости. Они рѣ-
шили больше не разставаться и, что самое главное, быстро было окон-
чательно покончено съ вопросомъ о родѣ предстоящихъ занятій или о
спеціальности. Никакихъ и никакой. Съ этого времени и, конечно, не
безъ участія сестры сказалъ себѣ, наконецъ, Вэртсвортъ, что нѣтъ и
не можетъ быть для него на свѣтѣ никакого другого дѣла, кромѣ той
«праздности» поэта, отъ которой до сихъ поръ онъ страдалъ, и которую
ставили ему въ вину его родственники. Тотчасъ же по встрѣчѣ съ се-
строй въ домѣ общихъ друзей отправился съ нею поэтъ въ путешествіе
въ ту вожделѣнную, дорогую его мечтамъ родимую Страну Озеръ въ
Вестморландѣ, воспѣтую имъ въ «Вечерней прогулкѣ». Тутъ и хотѣлось
поселиться вмѣстѣ; тутъ жить вдвоемъ скромно, тихо и счастливо. И
это будетъ осуществлено. Но не сразу. Покамѣсть, явилась лишь та не-
жданная возможность вообще поселиться вмѣстѣ, которой такъ ждали
Доротея и Вилльямъ. Братъ одного изъ друзей Вортсворта въ это
время заболѣлъ чахоткой и, зная, что ему мало осталось жить, свое со-
стояніе завѣщалъсвоему брату, а 9000 р. на наши деньги долженъ былъ
получить другъ его брата, нашъ поэтъ, на котораго возлагалось столько
надеждъ, тѣмъ болѣе, что передъ самой смертью юноши онъ предлагалъ
сопровождать его въ Лиссабонъ. Чахоточнаго юношу звали Рэйслей Каль-
вертъ. На наслѣдство Кальверта и на остатки отцовскаго наслѣдства
и зажили вмѣстѣ Вилльямъ и Доротея, только пока еще не въ живопис-
ной Странѣ Озеръ, а въ выпаханной, плоской и некрасивой централь-
ной Англіи, въ Дорсетширѣ. Тутъ предложили имъ домикъ на фермѣ
и, имѣя при себѣ мальчика-ученика, вносившаго свою лепту въ скром-
ный бюджетъ, пріобрѣли они, долго бездомные, то, что такъ дорого
для каждаго англичанина,свое собственное: у себя дома.
Началась самая вдохновенная и самая рабочая пора въ жизни по-
эта. Теперь написаны были самые знаменитые его стихи, и, наконецъ,
окончательно выработано то міросозерцаніе, которое въ послѣдующей
жизни, въ годы настоящей знаменитости, поэтъ скорѣе извратилъ, чѣмъ
развилъ. На скучной равнинѣ Дорсетшира, въ этой урбанизованной де-
ревнѣ, всегда такой тягостной для людей, привыкшихъ къ другой, бо-
лѣе живописной, непочатой, гдѣ не съ такой силой сказалось оскудѣніе
деревни, встрѣтилъ Вэртсвортъ героевъ своей поэмы «Преступленіе и
Горе». Онъ объяснилъ въ коротенькомъ предисловіи къ этой поэмѣ,когда
она, наконецъ, появилась въ печати цѣликомъ въ 1843 г., что его угне-
тала въ то время мысль о войнѣ. Недавно столько горя принесла война
съ соплеменниками въ Америкѣ; теперь опять, именно, деревенская бѣд-
нота, парни и молодые крестьяне должны покинуть свои хижины, чтобы
уйти въ море, и что-то ждетъ впереди? Не вернутся ли они такими
бродягами, какъ тотъ, кого онъ воспѣлъ въ «Преступленіи и Горѣ»?
А за бродяжничествомъ вслѣдъ вѣдь ползетъ преступленіе! Останутся
— 432 —
жена и дѣти-сироты и горе-горькая доля такой покинутой вдовы, какъ
женщина, описанная въ той же поэмѣ. Окружавшая Вортсворта мѣст-
ность на этой простой, некрасивой фермѣ, гдѣ онъ поселился,—ее
звали Ресдаунъ—точь въ точь, похожа была на тотъ пейзажъ, среди
котораго выросъ и жилъ всю жизнь Краббъ. И вотъ, сходится твор-
чество. Не подражалъ Вортсвортъ, отнюдь нѣтъ. Но сами собой сла-
гались стихи о горестяхъ деревенской жизни,
Вилльямъ Вортсвортъ. Съ рис. <-АІГгесі
Сгсдиіз» (Оап. Масіізе).
стихи простые и заду-
шевные. Не отвлекала
красота края, а де-
ревня была несчастная,
горестная, утратившая
все, что могло напоми-
нать идилліи тѣхъ вре-
менъ, когда въ ходу
была пастушеская по-
эзія. Въ Ресдаунѣ воз-
никли: «Маргарита, или
развалины замка», сти-
хи потомъ вошедшіе въ
длинную поэму «Экскур-
сія», «Мечты бѣдной Сю-
занны» (1797), «Каторж-
никъ», «Андрью Джонсъ»,
«Насъ было семеро»,
«Мальчикъ Идіотъ» и
«Питеръ Белль». Всѣ
эти стихи, кромѣ «Пи-
теръ Белль», вошли въ
«Лирическія баллады»,
къ моменту изданія ко-
торыхъ мы теперь и под-
ходимъ.
Тутъ же прорабо-
талъ Вортсвортъ свою
единственную драму, из-
данную только черезъ пятьдесятъ лѣтъ — «Пограничники». Онъ тогда
же сдѣлалъ попытку поставить ее на сцену, но не удачно. Это про-
изведеніе и не имѣло бы успѣха. Оно слабо. Движенія мало. Введено
слишкомъ много повѣствованій. Сцены мѣняютъ мѣсто дѣйствія по-
шекспировски, но безъ достаточныхъ художественныхъ основаній.
Однако, для умственнаго развитія Вортсворта и вообще для пони-
манія того перебоя міросозерцанія, какой происходитъ почти повсе-
мѣстно въ серединѣ 90-хъ годовъ XVIII столѣтія, эта драма имѣетъ
большое значеніе. Она изображаетъ какихъ-то не то революціонеровъ,
не то разбойниковъ. Ихъ вождь, Мармадюкъ, типъ тѣхъ добродѣ-
тельныхъ злодѣевъ, какіе часто воспроизводились въ концѣ XVIII в.
I
-
д
Факсимиле письма Вортсворта къ Коттлю.
(См. 2 и 3 стр.).
«ИСТОРІЯ ЗАПАДНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ».
Изд. Т-ва <МІРЪ»і

3

— 433 —
-Но нѣтъ у Вортсворта ни задора, ни увлеченія, какъ въ Шиллеровскихъ
«Разбойникахъ». Нѣтъ мрачной, злой скорби, какъ у излюбленныхъ
героевъ Байрона. «Пограничники» вовсе не поэма о дерзаніи. Нѣтъ,
поэтъ, только что пережившій Великую революцію, не сомнѣвается еще
въ томъ, можно ли дерзать. Разумѣется—да. Разбойники-революціонеры
дѣлаютъ честное дѣло. Тутъ нѣтъ сомнѣній. Вортсвортъ въ то время-
былъ еще пламеннымъ республиканцемъ. Но спрашивается: что такое
революція? Мармадюкъ и его банда говорятъ, что революція — осуще-
ствленіе справедливости и воли народной. Революція должна быть
сознательна. Пусть не будетъ преступленій. Такъ думалъ недавній
жирондистъ, и онъ противопоставилъ въ своей драмѣ жирондисту
Мармадюку его честолюбиваго помощника Освальда. Освальдъ—послѣ-
дователь идеолога революціи Годвина. Его девизъ:
Мы счастливы,
Что на такихъ путяхъ проходитъ наша жизнь,
Гдѣ каждый для себя законъ возводитъ,
И справедливости тутъ истинный тріумфъ.
Разумъ и справедливость—одно и то же, учили радикалы тѣхъ дней.
Нѣтъ различія между добрымъ и разумнымъ, и если не запутанъ че-
ловѣкъ предразсудками, святы его поступки. Эту оптимистическую
теорію прилагали, однако, къ жизни французскіе якобинцы и то,
что происходило изъ этого, Вортсвортъ видѣлъ своими глазами во
время сентябрьскихъ казней. Освальдъ заставляетъ Мармадюка совер-
шить казнь надъ изгнаннымъ изъ своихъ помѣстій барономъ Гербер-
томъ. Но преступленія барона мнимыя. Напрасно убилъ отца своей
возлюбленной Мармадюкъ, увлекшись теоріями радикаловъ типа Год-
вина и практикой террористовъ.
Очевидно, нужно было художественно продумать поэту задачу о
революціонномъ дѣйствіи, о политическихъ убійствѣ и насиліяхъ
съ неизбѣжными ошибками и жестокостями съ обѣихъ сторонъ. Только
ли черезъ этотъ адъ оправданныхъ преступленій лежитъ путь къ две-
рямъ соціально-политическаго рая?
На встрѣчу такимъ мыслямъ и шло умиротворявшее душу вліяніе
сестры Доротеи, а къ этому послѣднему должно было присоединиться еще
одно—вліяніе Кольриджа. Мы видѣли, что еще въ 1793 г., студентомъ
въ Кембриджѣ, Кольриджъ сталъ поклонникомъ стиховъ Вортсворта
и познакомился съ его братомъ Христофоромъ. Въ концѣ 1796 или въ
началѣ 1797 года Кольриджъ первый посѣтилъ Вортсворта и по-дере-
венски остался у него нѣсколько дней. Съ этого времени оба поэта стали
видѣться другъ съ другомъ часто и подолгу. Въ перепискѣ Доротеи и
самого Кольриджа нѣсколько разъ упоминается о подобныхъ посѣще-
ніяхъ. Знакомство съ Кольриджемъ было важно какъ первая брешь, про-
бивавшаяся въ одиночество Вортсворта. Именно, съ этого времени уже
не могло быть рѣчи объ отчужденности. Цѣлая колонія поэтовъ и интел-
лигентовъ, собравшихся вокругъ Кольриджа, дружески и восторгаясь
имъ, какъ поэтомъ, приняла въ свою среду Вортсворта. Немедленно по-
Исторія западной литературы.	28
— 434 —
ЬУКІСАЬ ВАЬЬАВЗ,
ѴІТН
Л ЕЕ17 ѴТНЕВ Р0ЕМ8.
вкізтоь.-
РЮХТЕИ ВТ ВІОва АХО СОТТЬЕ,
ХОН Т. ы. ЬОНОМАХ, РЛТЕНХО ІТЕЯ-КОѴ/, ЕОИООК
1790.
слѣ того, какъ Доротея и Вилльямъ Вортсворты отдали визитъ Коль-
риджу на-фермѣ, гдѣ онъ тогда жилъ, около Нетеръ-Стоуэ, въ Соммер-
сетширѣ, въ той холмистой и живописной мѣстности, что тянется по
Бристольскому каналу, 3 іюля братъ и сестра перебрались въ ту же
мѣстность. Они нашли въ Альфоксденѣ барскій домъ въ паркѣ, гдѣ па-
слись овцы и дикія козы, и зажили здѣсь, окруженные друзьями Коль-
риджа. Зять этого послѣдняго, поэтъ
Соути, былъ уроженцемъ Бристоля.
Связью съ той мѣстностью, въ какой
оказались всѣ три поэта, служилъ еще
богатый землевладѣлецъ Томасъ Пуль,
демократическое происхожденіе кото-
раго дѣлало его близкимъ къ мѣстному
крестьянскому населенію; его передовые
взгляды и практическій складъ ума по-
могли ему выработаться впослѣдствіи
мѣстнымъ общественнымъ дѣятелемъ,
именно мѣстнымъ,- а не политическимъ:
Пуля болѣе интересовали учрежденія
взаимопомощи и хозяйственной соли-
дарности, чѣмъ выборы въ парламентъ.
Отъ него услышалъ Вортсвортъ разсказъ,
легшій въ основу стиховъ «Мальчикъ-
Заглавны'йпистъперваго
изданія «Еугісаі ВаЛІагіз» Идіотъ». Сюда же къ Кольриджу явил-
Вортсворта.	ся радикалъ Тальуэль, только что вы-
пущенный изъ тюрьмы, бурный демагогъ,
но теперь умиротворенный въ новой средѣ, занятой поэзіей, къ кото-
рой и онъ тоже былъ причастенъ. Бывалъ часто на фермѣ у Кольриджа
и маленькій книгопродавецъ-поэтъ изъ Бристоля, Коттль, оставившій
свои воспоминанія объ этомъ времени жизни обоихъ друзей-поэтовъ.
При такихъ обстоятельствахъ поэтическая «праздность» превращалась
въ дѣло. Она была осознана и внутренно узаконена. Она стала без-
корыстнымъ .служеніемъ искусству. Частыя посѣщенія Дамба, остро-
умнаго и разбитного, жившаго въ Лондонѣ въ литературныхъ кругахъ—
его «Розимунда Грей» только что увидѣла свѣтъ—'Поддерживали связь
всей колоніи съ текущей столичной литературой.
Кольриджъ переживалъ въ тѣ годы схожія съ Вортсвортомъ духов-
ныя исканія. И его захватила волна прогрессивныхъ общественныхъ
увлеченій, усилившихся въ Англіи подъ вліяніемъ Великой революціи.
Заброшенный сынъ пастора, Самуэль Тайлоръ Кольриджъ
воспитывался въ Лондонѣ, въ Крайстъ Госпиталѣ съ девятилѣтняго воз-
раста. Семейныхъ традицій или вліяній не было. Бурный, воспріимчивый,
привязчивый, онъ отдавался цѣликомъ впечатлѣніямъ отъ книгъ и случай-
ныхъ встрѣчъ настолько, что даже трудно прослѣдить, какое влеченіе
преобладало въ немъ. Быстро смѣняются у впечатлительнаго мальчика
интересы философскаго и метафизическаго порядка первымъ поэтиче-
— 435 —
Ч. Дамбъ (СЪагІез Ь а ш Ь). Портретъ
работы К.. Напсоск’а.
сеймъ вдохновеніемъ, навѣяннымъ сонетами Боульса. А когда явился
въ Лондонъ его братъ, изучавшій медицину, будущій поэтъ читаетъ за-
поемъ медицинскіе руководства и учебники, и ему кажется самымъ ве-
ликимъ счастьемъ помочь брату въ какомъ-нибудь такомъ прозаическомъ
и вовсе не философскомъ занятіи, какъ вырѣзываніе пластыря. Харак-
тернѣйшій примѣръ импульсивности Кольриджа—его неожиданное по-
ступленіе въ годы студенчества въ 15-ый Легко-драгунскій полкъ.
Съ большимъ трудомъ удалось его высвободить изъ солдатчины, къ кото-
рой онъ не имѣлъ ни малѣйшей склонности и ни малѣйшихъ способностей,
и опять водворить въ Колледжъ Іисуса, въ Кембриджѣ. По причинѣ по-
добныхъ необузданныхъ и фантастическихъ импульсовъ, университета
Кольриджъ такъ и не кончилъ. Якобинизмъ былъ въ ходу въ то время
среди студентовъ, и оба друга Кольриджа, студентъ изъ оксфордскаго
Бэліоль-Колледжа Соути и Робертъ Ловель, раздѣляли эти взгляды^
Кольриджъ увлекъ ихъ еще дальше. Его пламенное воображеніе заста-
вило его набросать планъ утопическаго содружества философовъ подъ
названіемъ Пантисократія, ко-
торая, подобно Икаріи или
Нью-Гармони Оуэна, должна
была возникнуть въ Америкѣ.
Съ этимъ предпріятіемъ свя-
занъ и несчастный бракъ Коль-
риджа съ Саррой Фриккеръ.
Еще не разставшись съ уни-
верситетомъ, Кольриджъ прі-
ѣхалъ въ Бристоль, гдѣ нахо-
дились оба его друга, Ловель и
Соути. Они женились на двухъ
старшихъ дѣвицахъ Фриккеръ.
Колонія Пантисократія была
бы, конечно, не достаточно
стройна, если бы третья сестра
осталась въ старомъ мірѣ, а
самъ основатель утопической
колоніи холостымъ. Этотъ про-
бѣлъ и былъ восполненъ въ
Бристолѣ въ 1795 г., когдаКоль-
риджу было двадцать три года.
Первая кипучая дѣятель-
ность Кольриджа началась въ
Бристолѣ чтеніемъ якобинскихъ лекцій, поносившихъ отсталость англій-
скихъ учрежденій и призывавшихъ восторгаться Великой революціей.
Тогда же была въ сотрудничествѣ съ Соути и Ловелемъ написана драма
«Паденіе Робеспьера». Большее значеніе имѣетъ первый сборникъ сти-
ховъ, выпущенный Коттлемъ въ Бристолѣ въ апрѣлѣ 1797 г. подъ загла-
віемъ: «Поэмы на разные сюжеты». Сюда вошли и сонеты на выдающіяся лич-
28*
— 436 —.
ности, .въ томъ числѣ и поэтическая, характеристика Питта, и «Религ
гіозные напѣвы». Послѣдняя часть сборника чрезвычайно важна для
всего склада ума и направленія Кольриджа. Его якобинизмъ сочетался
оъ пропагандой антицерковнаго уніонизма, и онъ выступалъ въ неза-
висимыхъ церквахъ, проповѣдуя на богословскія темы, которыя и до
Коттэджъ въ С 1 е ѵ е 4 о п, въ которомъ’
жилъ Кольриджъ.
конца дней вмѣстѣ съ
самыми возвышенными
проблемами метафизики
остались самымъ доро-
гимъ и близкимъ ему
умственнымъ интере-
сомъ. Не обошлось въ
бристольскій періодъ
жизни Кольриджа и безъ
проекта газеты. Онъ
выпустилъ 10 №№ еже-
недѣльнаго «С т р а ж а»,
не имѣвшаго успѣха
столько же потому, что
коммерческая сторона
дѣла была поставлена изъ рукъ вонъ плохо, сколько и вслѣдствіе
метафизическихъ и теологическихъ интересовъ его редактора, вовсе не
сходившихся съ потребностями широкаго круга провинціальныхъ чита-
телей, требовавшихъ отъ газеты только быстрыхъ извѣстій о Наполеонѣ
и отповѣди политикѣ Питта. Въ разгарѣ всей этой кипучей и разно-
образной дѣятельности и познакомился Кольриджъ съ Вортсвортомъ.
Переходный моментъ въ міросозерцаніи Кольриджа ясно выступаетъ
въ двухъ одахъ: «Къ уходящему году» (конецъ 1796 г.), «Къ Франціи»
(1798 г.). Въ первой Кольриджъ еще революціонеръ. Его Богъ—Богъ
свободы, и Великая революція божественна, несмотря на ея разрывъ
съ церковью. Кольриджъ смотрѣлъ на Революцію, что если она не
со Христомъ, то Христосъ съ нею, какъ сказали бы у насъ въ Россіи
въ эти послѣдніе годы. Такъ сочеталась его религіозность съ якобин-
ствомъ. Отсюда проклятія на Англію. Богъ не съ нею, потому что она
отвернулась отъ дѣла свободы; она по своекорыстнымъ соображеніямъ
сошлась съ кучкой тирановъ Средней Европы, которые съ отсталаго Во-
стока повели полчища противъ великихъ, совершеній передового Запада.
Ужасы террора еще не отвратили его отъ Франціи. Не сочувствуя имъ,
онъ, -однако, готовъ былъ простить йхъ, даже сдѣлать за нихъ отвѣт-
ственными враговъ революціи. Черезъ годъ рѣзко мѣняется его міросо-
зерцаніе. Занятіе республиканскими французскими войсками Швейцаріи,
этого давняго очага общечеловѣческой свободы, послужило поводомъ.
И вотъ теперь, поэтъ вспоминаетъ о томъ, какъ «онъ надѣялся и опа-
сался», когда Франція «расправила свои могучіе члены», когда «силь-
ной ногой она стукнула, сказавши: я буду свободна»,—точно это было
когда-то давно, давно. Монархическій походъ на Францію названъ еще


— 437 —
«рабской шайкой», и въ «злой день»,—говоритъ поэтъ,—присоединилась
къ ней Британія; но напрасно поэтъ думалъ прежде, что Франція смо-
жетъ «заставить другіе народы быть свободными»; вмѣсто этого, она сама
стала гонительницей свободы. Оттого теперь возвращается поэтъ ду-
ховно къ своей родинѣ. Онъ не будетъ ее проклинать, какъ прежде.
Она ему родная: «ея озера и холмы, ея облака и тихія долины, скалы
и море вспоили его умственную жизнь—и отсюда всѣ сладостныя чув-
ства и облагораживающія мысли». Характерно тутъ это обращеніе къ
природѣ. Нельзя здѣсь не узнать вліянія Вортсворта. Но и въ понима-
ніи природы и въ возвратѣ къ національному осознанію и въ разрывѣ
оъ якобинизмомъ у обоихъ поэтовъ были совершенно различныя осно-
ванія, хотя они родились среди такихъ долгихъ и дружескихъ разго-
воровъ, которые опредѣлили близость ихъ умственныхъ стремленій до
•самой гробовой доски.
Основное различіе въ новыхъ политическихъ взглядахъ Кольриджа
и Вортсворта объясняется разницей между ихъ характерами. Импуль-
сивный Кольриджъ ни въ чемъ не зналъ мѣры, и потому, разъ оторва-
вшись отъ своихъ якобинскихъ воззрѣній, быстро и безудержно устре-
мился въ русло того консерватизма, какой оба поэта—и Кольриджъ и
Вортсвортъ—стали всецѣло исповѣдывать лишь въ концѣ дней. При
этомъ руководящей нитью служила у Кольриджа давняя склонность
къ богословскимъ проблемамъ и, вообще, къ религіозности; стоило ему
только разрушить построенное имъ самимъ отождествленіе воли Божіей
и политической свободы, какое мы видѣли въ его раннихъ стихахъ вплоть
до самой переходной «Оды къ уходящему году», и немедленно явилась
возможность сблизиться съ самымъ обыкновеннымъ торизмомъ. Еще такъ
недавно, когда Кольриджъ собиралъ подписчиковъ для своей газеты
«Стра жъ», онъ удивилъ собравшихся его слушать гостей въ домѣ од-
ного изъ будущихъ сотрудниковъ еженедѣльника отвѣтомъ на вопросъ,
читалъ ли онъ сегодня газету: «хорошій христіанинъ не долженъ вовсе
позволять себѣ слѣдить за свѣтскими текущими событіями». Такъ какъ
это мнѣніе было нѣсколько неожиданно въ устахъ будущаго редактора
газеты, оно вызвало дружный смѣхъ присутствовавшихъ. Но для Коль-
риджа, при томъ состояніи его тогдашнихъ духовныхъ исканій и при
богатствѣ и разнообразіи его внутренняго міра, эта фраза была не спро-
ста. Да, его, талантливаго журналиста и, что важнѣе, человѣка, съ тем-
пераментомъ, самымъ что ни на есть подходящимъ для публицистики,
стало влечь къ вѣчнымъ большимъ проблемамъ метафизики, и дружба съ
Вортсвортомъ усилила это новое стремленіе. Теорія Вортсворта о томъ,
что разгадка бытія,—а сюда должно входить и бытіе политическое,—
въ духовномъ общеніи человѣка съ природой, приняла у Кольриджа
совсѣмъ особый, строго религіозный смыслъ.
Кольриджъ былъ горожанинъ. Природа не была для него родной
стихіей, источникомъ привычныхъ съ дѣтства радостей, или въ городѣ—
непреодолимой тоски и сладостныхъ воспоминаній. Кольриджъ подо-
шелъ къ теоріи о любви къ природѣ, какъ къ источнику міросозерцанія
— 438 —
чисто теоретически. Если Вортсвортъ отъ природы, какъ отъ живого не-я,
обращается къ себѣ, и тогда яснѣе для него становятся его духовныя
исканія, у Кольриджа, наоборотъ: отъ своего я къ природѣ—таковъ
путь его. Въ «Одѣ къ унынію» поэтъ говоритъ о природѣ, что «получаемъ
мы только то, что даемъ, лишь нашей собственной жизнью живетъ при-
рода». Это прежде всего—разсужденіе идеалиста. Тутъ обнаруживается
приверженность къ нѣмецкой философіи того времени, знакомству съ ко-
торой Кольриджъ придавалъ такое большое значеніе въ своей «Литера-
турной біографіи»; Но будь у Кольриджа настоящее живое чувство къ
природѣ, онъ не примѣнилъ бы къ ней этого общаго положенія крити-
ческаго осознанія нашихъ способностей воспріятія. То же самое вѣдь
можно сказать обо всемъ, что не-я. Непосредственно не чувствовала ра-
дости отъ красотъ природы его душа горожанина и книгочія-мыслителя.
Если и у Кольриджа, какъ у самаго близкаго Вортсворту единомы-
шленника, законно ждать хоть какихъ-нибудь признаковъ народничества,
то лишь въ старомъ смыслѣ, по типу XVIII в: человѣкъ, «къ познанію
котораго вела природа», по слову Вортсворта, для Кольриджа былъ тотъ
далекій отъ политики деревенскій обыватель, что созерцалъ твореніе
Божіе1 въ окружающей его природѣ, и она воспитывала въ немъ углу-
бленность въ слово Божіе, презрѣніе къ повременнымъ событіямъ.
Такой типъ существуетъ, и такое народничество вполнѣ возможно; оно
только консервативно и антиобщественно. Оно стремится къ разрѣшенію
вопроса о личности въ ея отношеніяхъ къ міру бытія, и отсюда глу-
боко религіозно. Такое народничество тоже заключается въ величай-
шей и наиболѣе послѣдовательной и полной изъ всѣхъ народническихъ
доктринъ, въ ученіи Льва Толстого.
Вортсвортъ, напротивъ, весь конкретность. Весь его умственный
складъ, вся его манера воспринимать окружающее и красоты природы,
и политическія событія, и философскія системы, и личныя встрѣчи—
все осознавалъ онъ реально.
Переболѣвъ сомнѣніями, выраженными въ драмѣ «Пограничники»,
переболѣвъ отчужденностью у себя на родинѣ, пока она вела войну
съ Франціей, ставшей для него чѣмъ-то въ родѣ второй отчизны, Ворт-
свортъ сталъ народникомъ въ чисто реальномъ значеніи этого слова. Съ
точки зрѣнія народа, постарался онъ продумывать свои жирондистскіе
политическіе принципы. И случилось это на скучной равнинѣ, а не
въ живописной мѣстности. Народничество сродни пейзажизму, но оно
всегда борется съ нимъ; ярче загорается оно тамъ, гдѣ пейзажисту нѣтъ
дѣла, и лишь, когда оно родилось и опоэтизировано, тогда спле-
тается то и другое, и ясно видно, что сплетеніе съ пейзажизмомъ законно
и нужно. И тогда возникаетъ философія, подобная той, что создали
Руссо или Левъ Толстой. Ихъ вожделѣнная правда далека отъ боль-
шихъ дорогъ, по которымъ идутъ на всемірный рынокъ товары, и про-
ходятъ войска для побѣдъ и пораженій въ международныхъ распряхъ.
Послѣ разочарованія Вортсворта въ отвлеченныхъ принципахъ поли-
тической революціи въ поэмѣ «Михаилъ» мы видимъ его понимающимъ, что,
— 439 —
такое «власть земли», и исходъ молодого поколѣнія бъ города на порчу
и погибель, пагубное вмѣшательство въ дѣла деревни коммерческихъ сдѣ-
локъ, приводящихъ въ томъ или иномъ смыслѣ, въ концѣ концовъ, къ
оскудѣнію стараго завѣтнаго хозяйства, къ разложенію, и обезземе-
ленію когда-то крѣпкихъ духомъ и тѣломъ крестьянскихъ семей. Самый
простой разсказъ. Жили тамъ въ родимомъ Грасмирѣ, въ Странѣ Озеръ,
среди водопадовъ и горныхъ высотъ, гдѣ пасутся стада овецъ, крѣпкій
старикъ-крестьянинъ Михаилъ, его жена Изабелла и сынъ Лука. Но вошелъ
Михаилъ подъ старость лѣтъ—ему было уже за семьдесятъ—въ какія-
то дѣла; соблазнилъ родственникъ; онъ, казалось, богатѣлъ; однако,
случилось не такъ, какъ думалось; стали долги угрозой. Не продадимъ
земли, надо спасти землю; пусть будетъ она свободна отъ залога,—рѣ-
шилъ Михаилъ; Лука пойдетъ въ городъ; тамъ есть у насъ родня. Сна-
рядили парня, остались старики одни, и первое время, правда, при-
ходили хорошія вѣсти. Но съѣлъ-таки городъ береженаго сына; испор-
тился парень; нечего было ждать отъ него помощи; ему даже пришлось-
оставить страну и за моремъ искать пріюта, спасаясь отъ суда. Когда
умерли старикъ и старуха, продана была земля, и только развѣсистый
дубъ остался, показывая до сихъ поръ, гдѣ стоялъ дворъ крѣпкаго му-
жика Михаила. Грустенъ конецъ разсказа въ бѣлыхъ пѣвучихъ сти-
хахъ, но его счастливое начало чаруетъ радостной мечтой о благѣ на-
родномъ въ живописномъ и радостномъ родномъ краѣ.
«Михаилъ» написанъ въ 1800 г. Началось новое столѣтіе. Уже два
года, какъ были изданы «Лирическія баллады». Процессъ выработки
новаго міросозерцанія закончился для Вортсворта душевнымъ спокой-
ствіемъ. Его дала любовь къ завѣтной сельской Англіи, древней и
традиціонной, благочестивой и сильной духомъ. Не отъ революцій и
не отъ политики надо ждать блага. Тягостны горе и немощь деревни,
но она сама, подобно самой природѣ, спасетъ себя премудростью тихаго
процвѣтанья всего сущаго.. Такое пониманіе поэмы «Михаилъ» не есть
только предположеніе. Нѣтъ. Вортсвортъ, когда вышло 2-е изданіе
«Лирическихъ балладъ», гдѣ появилась и поэма «Михаилъ», послалъ
экземпляръ Фоксу при длинномъ письмѣ, которымъ онъ мотивируетъ по-
сылку стиховъ политическому дѣятелю. Въ этомъ письмѣ онъ прямо
говоритъ, что надо защищать «собственность бѣдныхъ», что всего бо-
лѣе интересуетъ его жизнь крестьянина въ сѣверной части Англіи, гдѣ ее
еще не извратили фабрики и спекуляція на землю. Въ сѣверйой части
Англіи еще сохранились мелкіе земельные собственники; ихъ зовутъ
стетсменами (Зіаіезтеп). Но и среди нихъ падаютъ «домашнія чувства»;
семья разлагается; очагъ перестаетъ притягивать къ себѣ; исходъ изъ
деревень усиливается. Вортсвортъ не даетъ никакихъ совѣтовъ Фоксу
и не развиваетъ передъ нимъ никакой программы, но онъ говоритъ: «вы
сознаете, за что всякій хорошій человѣкъ долженъ васъ привѣтство-
вать, что такъ или иначе, но все ваше политическое поведеніе было на-
правлено на поддержку этого рода людей», т.-е. именно мелкихъ земель-
ныхъ собственниковъ.
— 440 —
Новому міросозерцанію соотвѣтствовали и чисто-художественные
принципы, изложенные въ предисловіи къ «Лирическимъ балладамъ».
Издатели-сотрудники «поставили себѣ задачей изображать въ этихъ по-
эмахъ случаи и положенія обыкновенной жизни, разсказывать и описы-
вать ихъ, насколько это возможно, «слогомъ дѣйствительно употребляемымъ
людьми». Они «избрали скромную и деревенскую жизнь, потому что при
этомъ условіи основныя чувства и сердечныя страсти находятъ лучшую
почву для достиженія возмужалости, менѣе сдерживаются и говорятъ
болѣе простымъ И выразительнымъ языкомъ». Сотрудники-поэты, опре-
дѣляли при этомъ свою задачу и болѣе сложно. Они не только
реалисты, какъ сказали бы мы теперь, они стремились еще и къ тому,
чтобы углубить смыслъ простыхъ своихъ поэтическихъ разсказовъ. Они
«набрасываютъ на нихъ окраску воображенія, вслѣдствіе которой
обыденныя явленія представляются уму въ необыденномъ видѣ, а кромѣ
того, что важнѣе всего, дѣлаютъ эти случаи и положенія интересными
при помощи проведенія черезъ нихъ основныхъ законовъ нашей природы».
Ни Вортсвортъ, ни тѣмъ болѣе Кольриджъ отнюдь не имѣли въ виду сдер-
живать своего воображенія, какъ это найдутъ нужнымъ реалисты сере-
дины XIX столѣтія. Нѣтъ, Вортсвортъ даже при воспроизведеніи красотъ
природы, казавшейся ему святой и непогрѣшимой, творитъ, свободно
отдаваясь поэтическому вдохновенію. Онъ говоритъ: «свѣтъ вспомога-
тельный исходилъ изъ моей души, придавая заходящему солнцу новое
великолѣпіе», «полночная гроза становилась мрачнѣе передъ моими взо-
рами».
«Лирическія баллады» были изданы въ Бристолѣ, и мысль о нихъ
зародилась просто, потому что оба поэта хотѣли заработать немного де-
негъ для одной экскурсіи. Въ сборникъ вошли «Пѣсня о древнемъ море-
плавателѣ» Кольриджа и поэмы Вортсворта, только что написанныя во
время ихъ совмѣстной жизни у западнаго побережья въ Сомерсетѣ. Успѣха
сборникъ не имѣлъ никакого, новъ 1800 г. «Лирическія баллады» были
изданы вновь въ двухъ томахъ съ новымъ предисловіемъ, подписаннымъ
именемъ одного Вортсворта.
5.
Пока общественные взгляды Вортсворта и Кольриджа склонялись
къ тому,»чтобы порвать съ радикализмомъ въ той мѣстности, гдѣ они
жили, на нихъ стали смотрѣть, какъ на опасныхъ заговорщиковъ.
Пріѣздъ Тальуэля завершилъ это впечатлѣніе. Былъ даже приставленъ
къ нимъ сыщикъ. Онъ, правда, заявлялъ, что, несмотря на всѣ свои
старанія, не могъ обнаружить въ поведеніи всѣхъ жившихъ тутъ
молодыхъ людей что-либо неблагонадежное, и доносилъ, что ихъ ноч-
ныя прогулки и странный образъ жизни объясняется тѣмъ, что они «какъ
говорится—поэты»; однако, несмотря ни на какія старанія Пуля, Вэрт-
сворту не удалось возобновить контрактъ на Альфоксденъ. Надо было
уѣзжать. Искать пріюта въ той же мѣстности при подобныхъ обстоятель-
— 441 —
ствахъбыло, конечно, трудно. Тогда былъ осуществленъ уже зрѣвшій въ
мечтахъ обоихъ друзей-поэтовъ планъ—поѣздка въ Германію. Такъ совер-
шилось новое сближеніе англійской поэзіи съ чужестранной; связь съ
Франціей и французской литературой была порвана; вмѣстѣ съ тѣмъ
пришелъ конецъ и классическимъ традиціямъ. Нѣмецкіе романтики съ
этого “времени могли говорить, что усилія ихъ поэтической мысли
были услышаны другимъ великимъ германскимъ народомъ, тѣмъ самымъ,
подъ вліяніемъ творчества котораго зрѣла ихъ новая, тоже освободивша-
яся отъ французскаго вліянія литература. Съ самаго начала XVII столѣтія
до послѣднихъ лѣтъ XVIII не заботились въ Англіи о томъ, что происхо-
дитъ въ ученыхъ и литературныхъ кругахъ Германіи. Теперь вновь нѣ-
мецкіе философы въ лицѣ Канта и нѣмецкіе поэты въ лицѣ Бюргера,
Клопштока, Шиллера и Гёте останавливаютъ на себѣ вниманіе англи-
чанъ.
Пребываніе въ Германіи Вортсворта не можетъ считаться особенно
важнымъ лично для него. Оно продолжалось не болѣе нѣсколькихъ мѣ-
сяцевъ. Кольриджъ пробылъ въ Германіи дольше, и именно для него-
то и значительны эти поѣздки. Онъ разстался со своими друзьями,
чтобы поработать въ Геттингенѣ, и здѣсь, выучившись по-нѣмецки, онъ
впервые погрузился въ ту послѣ-кантовскую философію, что стала ему
теперь дороже поэзіи. Поѣздка въ Германію отвлекла его отъ поэзіи.
Вторая большая его романтическая поэма «Кристабель» и драма «Озоріо»
были написаны еще въ Нетеръ-Соуэ, когда рядомъ было творчество
Вортсворта. Теперь Вортсвортъ былъ далеко, и началась эта другая его
работа надъ метафизикой, а отсюда сближеніе съ нѣмецкой литера-
турой того времени. Оттого-то новое, что нарождалось въ нѣмецкой
поэзіи въ тѣсномъ смыслѣ, т.-е. уже не Шиллеръ и не Гёте, а школа
новыхъ романтиковъ, начиная съ братьевъ Шлегелей, Тика и Ваккен-
родера, осталась не только для Вортсворта, но и для Кольриджа совер-
шенно не извѣстнымъ. Когда черезъ годъ Кольриджъ вернулся обратно
въ Англію, онъ вывезъ лишь переводъ шиллеровскаго «Валленштейна»,
появившійся въ небольшомъ количествѣ экземпляровъ одновременно
съ выходомъ въ свѣтъ нѣмецкаго подлинника. Но съ этого времени
жребій брошенъ. Кольриджъ сталъ насаждать въ Англіи нѣмецкій
идеализмъ.
По возвращеніи въ Лондонъ, Кольриджъ сходится съ издателемъ
«Утренней Почты», сначала печатаетъ тамъ стихи, преимуще-
ственно сатирическаго характера, но постепенно втягивается въ публи-
цистику. Кольриджъ оказался журналистомъ первой величины. Изда-
тель предлагалъ ему отдаться цѣликомъ газетѣ, обѣщая взять его
въ пай и составить ему большое состояніе безъ того, чтобы Кольриджъ
заботился о чемъ-нибудь, кромѣ писанія статей.
Между тѣмъ, Вортсвортъ вступалъ въ тотъ періодъ своей жизни,
какой особенно цѣнятъ и любятъ англійскіе почитатели. Онъ зажилъ
«счастливо и спокойно» на долгіе годы въ одной и той же мѣстности,
почти въ одномъ и томъ же домѣ, что съ англійской точки зрѣнія—выс-
— 442 —
шій показатель порядочности и мудрости. Этимъ въ глазахъ англичанъ
онъ—учитель жизни, и они считаютъ все предшествующее лишь подго-
товкой, первоначальными исканіями, значительными только потому,
что увѣнчались они этимъ высшимъ достиженіемъ: счастливой и спо-
койной жизнью. Мы увидимъ, однако, что тутъ лишь завершеніе прежнихъ
усилій, послѣ чего быстро начнется упадокъ и уклонъ. Давнйшняя
мечта—поселиться вмѣстѣ съ сестрой въ родномъ Вестморлэндѣ, тамъ,
гдѣ съ отвѣсныхъ скалъ падаютъ романтическіе водопады, гдѣ такъ
прозрачны горные ручейки, и свѣтятся своими ясными водами тихія
озера, гдѣ населеніе крестьянъ и пастуховъ не утратило еще патріар-
хальной осѣдлости,—осуществилась. Первые мѣсяцы возвращенія изъ
Германіи Вортсвортъ провелъ въ той же поиблизительно мѣстности
въ небольшомъ имѣніи, принадлежавшемъ семьѣ, т.-е. братьямъ и
сестрамъ,—родители уже умерли,—друга Доротеи Вортсвортъ, Маріи
Гутчисонъ, будущей жены поэта. Отсюда прежде всего, конечно, экскур-
сіи пѣшкомъ и на перекладныхъ по живописной родинѣ. Среди такихъ
поѣздокъ и нашли поэтъ, его сестра и съѣхавшіеся братья, съ кото-
рыми онъ много и часто сталъ теперь видѣться, свой скромный, но ставшій
въ наше время знаменитымъ Голубиный Коттэджъ (Воѵе Соііа^е) на
берегу озера, у самаго Грасмира, въ сердцѣ Вестморланда. Скромно
устроился тутъ поэтъ. Дѣла его шли къ лучшему. Было на что жить.
Кстати выходило и 2-е изданіе «Лирическихъ балладъ», разросшееся
въ два томика прибавленіемъ всего того, что писалось за это время,
въ томъ числѣ и большой поэмы «Михаилъ». Наконецъ, закончился и
процессъ о взятыхъ у отца поэта 50000 лордомъ Лэнсдэлемъ. Его на-
слѣдникъ соглашался уплатить всю сумму съ процентами. Ничто бо-
лѣе не мѣшало осуществить великое призваніе поэта.
Въ 1803 году Кольриджъ, Доротея и ея братъ совершили свою
знаменитую поѣздку по Шотландіи. Отправились смотрѣть живописныя
мѣстности, водопады на Клайдѣ, озера, замки, скалы по тѣмъ путямъ,
что теперь такъ правильно и однообразно, словно повторяя заученный
урокъ, посѣщаютъ туристы. 'Ѣхали въ простой повозкѣ, запряженной
одной очень плохой лошадью. Оба поэта все время спорили о выспрен-
нихъ вопросахъ метафизики и искусства, а Доротея, хотя и прини-
мала участіе въ спорѣ, но должна была заботиться о ночлегѣ и пищѣ,
какъ для самихъ путешественниковъ, такъ и для ихъ лошади. Во время
этого путешествія состоялось знаменательное знакомство Вортсворта съ
Вальтеръ Скоттомъ и Роджерсомъ. Подробности о простой телѣжкѣ и
плохой лошади и взяты изъ письма этого послѣдняго. Роджерсъ сооб-
щаетъ еще, что Кольриджъ оставилъ своихъ спутниковъ. Онъ пере-
живалъ въ то время настроеніе, выраженное въ «Одѣ къ знанію». Жизнь
ему казалась разбитой, надежды на самого себя неоправдавшимися, и
онъ ушелъ бродить одинъ и пѣшкомъ. Встрѣча всѣхъ этихъ четырехъ
поэтовъ въ одно и то же время въ Шотландіи, живописность которой
тогда еще только начинали оцѣнивать, словно въ магическомъ зер-
калѣ, отражаетъ достиженіе тогдашней англійской поэзіи. Роджерсъ,
Страница изъ дневника КольридЛа (факсимиле).
«ИСТОРІЯ ЗАПАДНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ».
Над. Т-ва «МІРЪ».

443 —
самый старый изъ нихъ, почти не подвинулся впередъ по пути поэзіи,
и изданное имъ за четыре года до этой поѣздки произведеніе «Посланіе
къ другу» было еще написано въ классическомъ стилѣ. Вальтеръ Скоттъ
въ ту пору еще не издалъ обѣихъ своихъ большихъ поэмъ, т.-е. ни
«Лэ послѣдняго министреля», ни «Дамы озера». Но въ предисловіи
къ изданію 1830 года поэтъ упоминаетъ о той знаменательной встрѣчѣ
въ Шотландіи.
Онъ связываетъ здѣсь свою судьбу, какъ поэта, съ т. наз. «Озерной
школой».
Между тѣмъ въ своихъ письмахъ Вортсворту Кольриджъ, чув-
ствовавшій, что даръ поэзіи оставляетъ его самого, настаивалъ на
томъ, чтобы другъ его продолжалъ работать надъ автобіографической
поэмой «Одинокій». Произведеніе это никогда не было окончено. Только
въ 1814 году была написана и издана большая поэма «Экскурсія» и въ
предисловіи къ ней было сказано, что это вторая часть еще большей
поэмы, долженствовавшей носить заглавіе «Одинокій». «Экскурсія» вы-
соко славится въ Англіи, особенно въ консервативныхъ кругахъ. Она
вводитъ насъ въ такое міросозерцаніе Вортсворта, о какомъ до сихъ
поръ не могло быть рѣчи. Такъ, одна изъ книгъ начинается славой ан-
глійской церкви и англійскому государству. Одинокій (онъ только на-
зывается не ТЬе гесіизе, какъ вся поэма, а ТЬе зоіііагу), пришедшій въ’
отчаяніе отъ ужасовъ Великой революціи, которой раньше молился, те-
перь погибшій человѣкъ. Ему противопоставленъ добродѣтельный офеня,
вполнѣ соглашающійся со всѣми мнѣніями, высказанными тутъ священ-
никомъ изъ знатнаго рода, хорошаго и честнаго тори, но живущаго въ
— 444 —
деревнѣ въ близости съ крестьянствомъ. Вотъ послѣдній уклонъ на-
родничества Вортсворта. Въ одной изъ пѣсенъ представлена деревня,
какъ въ Дорсетширѣ, куда уже проникли капитализмъ и промышлен-
ность, и гдѣ народъ испорченъ и погубленъ. Но пасторъ живетъ со-
всѣмъ въ другой части Англіи, похожей на Вестмарландъ, а мы знаемъ
уже, что на сѣверѣ сохранились крестьяне-собственники и ихъ древ-
ній бытъ. Никакихъ народническихъ реформъ, однако, не предлагается.
Торизмъ проведенъ бездѣятельный, слащавый, ополчающійся и на дис-
сидентовъ, и на движенія,которыя привели къ чартизму. Нѣтъ, не эту поэму
разумѣлъ Кольриджъ. Вортсвортъ писалъ тогда первую часть «Одинокаго»,
и это была та «Прелюдія», которой я уже пользовался для разсказа о ран-
нихъ годахъ поэта и его тревогахъ мыслителя. «Прелюдія» была закон-
чена въ 1805 году, но поэтъ вовсе не издалъ ея при жизни, и она увидѣла
свѣтъ только въ 1850 году послѣ его смерти. Это, несомнѣнно, наибо-
лѣе важное произведеніе его жизни. И оно тоже псслѣ разсказа
о юности поэта въ своемъ драматическомъ развитіи начинается съ во-
сторга передъ Великой революціей, а затѣмъ переходитъ къ разочаро-
ванію въ ней. Но тамъ совсѣмъ другой исходъ. Онъ—эстетическій.
Испытанія привели къ поэтическому раздумью. Вортсвортъ обращается
въ послѣднихъ строкахъ
къ Пророкамъ Природы.
Отъ нихъ онъ ждетъ дол-
гаго вдохновенія, освя-
щеннаго разумомъ и вѣ-
рой; они должны научить,
что еще выше всѣхъ кра-
сотъ природы, неизмѣн-
ныхъ и вѣчныхъ, возра-
стающій и совершенству-
ющійся въ красотѣ своей
духъ человѣчества. И «Пре-
людія» написана въ видѣ
обращенія къ Кольриджу.
Это—поэтическій отвѣтъ на
ихъ споры и совмѣстныя
разсужденія. Увѣщевая
своего друга работать
В, у <і а 1 М о и п 1, гдѣ жилъ Вортсвортъ съ надъ ЭТОЙ ПОЭМОЙ, Коль-
1813 г. д о с в о е й с м е р т и, в ъ 1850 г. риджъ, все еще Другъ
Годвина, писалъ Ворт-
юворту, что онъ обязанъ вернуть бодрость людямъ, разочарованнымъ
въ послѣдствіяхъ Великой революціи, потому что они впали въ апа-
тію и уныніе, дѣлающія ихъ безразличными къ великимъ достиженіямъ
человѣчества; въ такую апатію впадалъ самъ Кольриджъ и десять лѣтъ
будетъ онъ страдать отъ нея.
Итакъ, народилась къ 1805 году въ Англіи и Шотландіи новая
— 445 —
романтическая поэзія. Возникла уже фантастика увлеченнаго нѣмец-
кой поэзіей и нѣмецкой философіей Кольриджа въ его поэмахъ «Древній
мореплаватель» и «Кристабель». Имъ вторитъ Вальтеръ Скоттъ въ «Пѣснѣ,,
послѣдняго минестреля» и въ «Дамѣ озера». Средневѣковыя видѣнія,
рыцари, минестрели, фантастическія приключенія, замки, все то, о
чемъ пѣли въ Германіи въ значительной степени подъ англійскимъ влія-
ніемъ, все это вновь оживаетъ и блеститъ красой новыхъ напѣвовъ въ
созвучьи съ нѣмецкимъ поэтическимъ творчествомъ. Даже молодой Кэмп-
бель, еще недавно отсталый, все еще перепѣвавшій на ладъ стараго
Попа, стремившійся къ тому, чтобы назвали его Попомъ изъ Глазго, под-
ражавшій Роджерсу, тоже отсталому, годомъ позже Кольриджа и
Вортсворта, въ 1800 году, побывалъ въ Германіи, и отсюда и у него,
оставшагося до конца противникомъ Озерной школы, романтическія
поэмы: «Хохелинденъ» и «Изгнанникъ изъ Эрика». По-своему, нѣсколько-
иначе романтическія поэмы создаетъ и другъ Кольриджа Соути. Ворт-
свортъ стоитъ въ сторонѣ отъ этого движенія. Романтизмъ его какъ
и Крабба, совершенно особый. Значеніе его простоты и реальности въ
изображеніяхъ, его пейзажизмъ и страсть къ красотамъ природы мало-
имѣютъ общаго съ созданіями нѣмецкихъ поэтовъ. Но если не нѣмец-
кая поэзія, то, во всякомъ случаѣ, послѣ-кантовская философія, кото-
рой грезилъ Кольриджъ, повліяла и на него. Въ 1805 году написана
его знаменитая «Ода къ долгу», гдѣ онъ призываетъ свободу духа подъ
строгій контроль, гдѣ онъ утверждаетъ категорическое приказаніе воли
на добро, какъ бы предвосхищая самое великое положеніе, которое
создаетъ нѣмецкая философія: «ты долженъ, стало быть, ты можешь».
6.
Десять лѣтъ, отдѣляющіе окончаніе «Прелюдіи» отъ «Экскурсіи»-
(1805—1815), могутъ быть признаны срокомъ, за который поэтъ изъ
народника-жирондиста превращается въ народника-тори. Съ біогра-
фической точки зрѣнія, онъ опредѣляется двумя поѣздками въ Шотлан-,
дію,—первой, уже разсказанной, и второй въ 1814 году. Тогда же былъ имъ-
составленъ и знаменитый путеводитель по Странѣ Озеръ. Вортсворту
пришлось также оставить Голубиный Коттэджъ, слишкомъ тѣсный для
его разросшейся семьи и переѣхать въ другой, въ той же мѣстности.
Онъ поселяется -въ Райдель Моунтѣ. Тогда же правительство, желав-
шее помочь поэту, дало ему мѣсто почтамтскаго чиновника; онъ за-
вѣдывалъ продажей марокъ. Предложенный срокъ въ десять лѣтъ со-
отвѣтствуетъ также и внѣшнимъ политическимъ событіямъ: развер-
тывается послѣдній актъ великой трагедіи наполеоновскихъ войнъ,
отъ Аустерлица до Ватерлоо и входа союзной арміи въ Парижъ. Вортс-
вортъ слѣдилъ внимательной напряженно за политическими событіями,
каждымъ этапомъ своимъ отражавшимися на общественномъ мнѣніи въ
его родинѣ. А съ 1803 года рядомъ съ нимъ въ Грета Голь, гдѣ поселился
раньше Кольриджъ, жилъ новый другъ Вортсворта — Соути. Пре-
— 445 —
вращеніе этого близкаго человѣка изъ радикала въ тори, не могло про-
текать незамѣтно для Вортсворта. Нѣтъ, это они, всѣ три поэта вмѣстѣ,
становились консерваторами. И въ концѣ этого процесса, послѣ ряда лѣтъ,
что Соути писалъ въ консервативномъ <2 и а і е г 1 у К е ѵ і е ѵг въ 1813 году,
Соути предложили почетное, но тягостное мѣсто поэта лауреата. Соути
согласился. Завершилось сближеніе правительственныхъ и торійскихъ
круговъ съ когда-то радикальной Озерной школой.
Біографъ поэта Соути, извѣстный англійскій историкъ литера-
туры, Эд. Даудэнъ, говоритъ, что ничего не потеряла бы 'англійская,
литература, исчезни всѣ стихи Соути. Едва ли у нихъ больше читателей
теперь, чѣмъ тогда, когда появилась поэма «Мадокъ», доставившая своему
автору въ первый годъ по выходѣ въг свѣтъ 3 I., 17 &. 1 сі. (на наши деньги
около 30 рублей). Его развитіе, Какъ поэта, шло какимъ-то книжнымъ пу-
темъ. Этотъ поэтъ-эрудитъ, историкъ и журналистъ вовсе не укладывается
въ схему поэтическаго развитія обоихъ своихъ друзей, Кольриджа и
Вортсворта. Сынъ торговца холстомъ изъ Бристоля, Робертъ Соути
всецѣло по своему складу принадлежалъ къ классу горожанъ средней
руки. Образованіе въ Вестминстерской школѣ было прервано, потому
что Робертъ, въ которомъ проснулось рано чувство литератора, вмѣстѣ
со своимъ другомъ, на всю жизнь, Беджордомъ затѣяли издавать школь-
ный журналъ; въ номерѣ пятомъ перу Роберта принадлежала статья, потря-
савшая всѣ основы общежитія и самые коренные законы англійской
конституціи: она была направлена противъ тѣлеснаго наказанія въ
школахъ. Мальчика исключили. Родственники—отецъ его скоро ока-
зался разореннымъ—послали, однако, мальчика въ Бэліоль-Колледжъ
Оксфордскаго университета. Будущій поэтъ, какъ онъ самъ объ этомъ
свидѣтельствуетъ, въ то время грезилъ Жанъ-Жакомъ Руссо, Верте-
ромъ и Гиббономъ. Блестящее студенчество Оксфорда, богатое, му-
скулистое, проводившее время на рѣкѣ Айзисъ въ греблѣ да на рав-
нинахъ парка въ играхъ, не понравилось юношѣ, при его тогдашнемъ
настроеніи. Но тутъ какъ-то посѣтилъ его одинъ студентъ Кембридж-
скаго университета, и завязалась новая дружба, открылись болѣе ши-
рокіе интересы. Этотъ студентъ былъ Кольриджъ. Вмѣстѣ съ обоими
своими будущими зятьями, Кольриджемъ и рано умершимъ Поведемъ,
Соути затѣваетъ теперь Пантисократію. Вмѣстѣ они въ Бристолѣ пи-
шутъ драму, читаютъ лекціи, горятъ пожарищемъ увлеченія Великой
революціей. Проснулся и поэтическій духъ; возникаетъ первая поэма
«Іоанна д’Аркъ». Ихъ общій другъ Коттль не только издалъ ее «такъ
роскошно, какъ еще ни одно изданіе въ Бристолѣ», но и заплатилъ
приличный гонораръ, а либеральные рецензенты «Эдинбургскаго
Обозрѣнія» отнеслись сочувственно къ этому произведенію въ
годъ войны съ французской республикой, прославлявшему Францію
и выражавшему въ романтической обстановкѣ самыя передовыя идеи.
Соути, однако, не принадлежалъ къ группѣ поэтовъ, собравшихся
тогда въ Сомерсетширѣ. Его дядя по матери пасторъ Гиль, состоявшій
при миссіи въ Лиссабонѣ, увезъ своего племянника въ Португалію,
— 447 —
чтобы исчезли изъ головы юноши мечты о Пантисократіи, и о Ве-
ликой революціи, а что важнѣе о дѣвицѣ Фриккеръ, предметѣ любви
поэта. Соути остался въ Лиссабонѣ почти годъ, и единственное намѣреніе
дяди, которое осталось неисполненнымъ,—это разрывъ съ Эдитой Фрик-
керъ. 14 ноября 1795, за день до отъѣзда, Соути тайно обвѣнчался съ
любимой дѣвушкой. Путешествіе въ Португалію опредѣлило всю бу-
дущность поэта. Правда, не въ смыслѣ карьеры. Соути побылъ и
начинающимъ адвока-
томъ и личнымъ се-
кретаремъ, но остал-
ся литераторомъ, по
слову Байрона «един-
ственнымъ человѣ-
комъ, который цѣли-
комъ литераторъ».
Португалія стала его
спеціальностью. Со-
бирать книги по Пор-
тугаліи, изучать ея
церковныя учрежде-
нія, сочинять поэмы
на темы, взятыя изъ
легендарной исторіи
Португаліи, мечтать
о «раѣ земномъ» на
Синтрѣ, сравнивать
всякую природу, и
въ томъ числѣ и
англійскую, прежде
всего со знойной кра-
сой Испаніи и Порту-
галіи; если ради за-
роботка надо писать
статью за статьей въ
Робертъ Соути портретъ работы
Т. РЪШірз’а.
«Трехмѣсячное Обозрѣніе», то все-таки стараться вы-
кроить время на многотомную «Исторію Португаліи», или «Исторію Бра-
зиліи»,—такова вся жизнь Соути. Если романтикомъ можно назвать
этого трудолюбиваго книгочія, отличнаго семьянина и вѣрнаго друга,
этого самаго домосѣдливаго изъ всѣхъ писателей того времени, то ро-
мантизмъ его,—романтизмъ живописныхъ южныхъ странъ, романтизмъ
монастырей, рыцарства и религіозныхъ процессій, лимонныхъ рощъ
и черноглазыхъ красавицъ.
Въ Вестморландѣ, въ Грета-Холь, невдалекѣ отъ Вортсворта Соути
поселился по настоянію Кольриджа, когда послѣ нѣсколькихъ лѣтъ
скитанія сталъ искать себѣ осѣдлости. Природа сѣверной Англіи ему
не сразу понравилась. Не живописность мѣстности и не патріархальность
— 448 —
быта окрестнаго населенія прельстили его, а дешевизна № сожительство
съ семьей Кольриджа. Соутц тогда окончательно рѣшился жить перомъ
и имѣлъ на это возможность; значитъ, гдѣ жить—было безразлично.
Надо было лишь помѣстить свою библіотеку. И методично, изо дня въ
д$нь работая за разъ надъ двумя-тремя заданными темами, долгіе годы
добросовѣстно писалъ Соути въ Вестморландѣ. Здѣсь закончены его
поэмы «Мадокъ» (1805), «Проклятіе Кехамы» ,(1810) и тутъ же возникла
новая поэма «Родрикъ» (1814). Отсюда посылались статьи и въ «Трех-
мѣсячное Обозрѣніе».
Пока за эти годы росла въ литературныхъ, кругахъ извѣстность
Вортсворта и, бывая теперь изрѣдка въ Лондонѣ, онъ вращался среди
литераторовъ, пока выходили новые сборники его стиховъ, оставшіеся
недоступными широкой читающей публикѣ, но пріобрѣтавшіе ихъ автору
все большее число приверженцевъ въ литературныхъ кругахъ, Соути
въ письмахъ отзывается о своемъ другѣ и сосѣдѣ въ выраженіяхъ, сви-
дѣтельствующихъ о самой высокой оцѣнкѣ. Соути обыкновенно прежде
всего заявляетъ о полной независимости своего мнѣнія о Вортсвортѣ;
онъ не хочетъ закрывать глаза на его недостатки: непонятность для боль-
шинства, нежеланіе работать надъ дсступнсстью и большей популяр-
ностью своихъ образовъ и мнѣній; однако, придетъ время, и имя Ворт-
сворта будутъ называть, по мнѣнію Соути, рядомъ съ Мильтономъ. Ко-
нечно, чужды быливъ сущности, другъ другу Вортсвортъ и Соути. Изъ тѣхъ
историко-литературныхъ источниковъ, какіе относятся къ этому времени
ихъ жизни, трудно также заключить, чтобы они часто видѣлись. Но когда,
всегда унылый, недовольный собою, всѣ эти годы не знавшій себѣ мѣста
Кольриджъ -являлся въ Вестморландъ, тогда свиданія становились
чаще, и опять возникали разговоры и обсужденія большихъ проблемъ
искусства, политики и религіи. Вортсвортъ часто и очень опредѣ-
ленно отзывался и на влобы дня, особенно съ тѣхъ поръ, какъ возлю-
билъ заключать свои поэтическія грезы въ законченную въ себѣ форму
сонета. Онъ изучалъ сонетъ по Микель-Анджело и -другимъ его итальян-
скимъ мастерамъ, и сонетъ сталъ способомъ изліянія его богатой и ши-
рокой души поэта, успокоенной и свѣтло смотрящей на будущее. Сонеты
его и отражаютъ споры съ Кольриджемъ и Соути.
Міросозерцаніе уже консервативное, выраженное въ «Экскурсіи»,
ярче выступаетъ при свѣтѣ стиховъ, написанныхъ годомъ позже и на-
вѣянныхъ паденіемъ Наполеона. Битва при Ватерлоо до такой степени
заполнила воображеніе поэта, что за весь годъ онъ, кромѣ прославленія
англійскаго оружія и справедливости событій—не хочется сказать
«Провидѣнія», хотя Вортсвортъ прямо ссылается именно на Провидѣніе,—
ни о чемъ другомъ не слагалъ стиховъ. О народныхъ нуждахъ, о вели-
кихъ путяхъ судебъ человѣчества нѣтъ и не будетъ больше и рѣчи. Со-
бытія понимаются чисто внѣшне. Теперь не осталось ничепэ общаго
между вигами и Вортсвортомъ. Въ 1821 году онъ и писалъ одном7 пріятелю
о своихъ политическихъ убѣжденіяхъ и о томъ, какъ далеки они отъ
его первыхъ молодыхъ воззрѣній: «чувства мои отошли отъ виговъ и
Анонимная англійская каррикатура 1827 г. по поводу отмѣны запрещенія
курить на улицѣ.
Изд. Т-ва „МІРЪ

— 449 —
до извѣстной степени соединились съ чувствами ихъ противниковъ,
потому что эти послѣдніе не раздѣляли заблужденія (такъ долженъ
я на это смотрѣть) Фокса и его партіи, что здоровый и почетный миръ
могъ имѣть мѣсто между нами и французской націей». Въ «Экскурсіи»
и осталась лишь самая слабая тѣнь того прежняго народничества, что
составляло самое завѣтное въ чувствахъ и мысляхъ Вортсворта. Правда,
его герой, офеня, разсказываетъ въ книгѣ VIII ©разложеніи крестьянскаго
быта, о томъ, что дѣтей влечетъ на заработокъ, что развивается это гибель-
ное явленіе—дѣтскій трудъ, и рядомъ съ этимъ распадаются семьи. Но
никакихъ выводовъ, никакого движенія мысли и воображенія дальше,
никакихъ соображеній о внутренней политикѣ. Вотъ тутъ, казалось бы,
могла залегать главная причина расхожденія съ вигами. Либеральная
экономика, съ ея индустріальнымъ взглядомъ на народное хозяйство,
была свойственна вигамъ, и отсюда очень скоро возникнетъ теченіе,
которое сродни народничеству Вортсворта: Карлейль и Рёскинъ, т.-е.
своеобразный коммунизмъ. Вортсвортъ въ 1814 году безнадежно оста-
новился на мертвой точкѣ, и отсюда—торизмъ. Разставшись съ вигами,
онъ какъ на великое благо станетъ смотрѣть и на принудительное цер-
ковное воспитаніе дѣтей диссидентовъ, и на законы о католикахъ въ
Ирландіи, и на противодѣйствіе расширенію политическихъ правъ, т.-е.
и на избирательную реформу.
Вортсвортъ, правда, все-таки останется демократомъ. Онъ ни-
когда не перейдетъ въ станъ богатыхъ. Новыя убѣжденія его чисты
и самостоятельны, служеніе искусству независимо и безупречно. Джонъ-
Стюартъ Милль записалъ, что поэзія Вортсворта произвела на него впе-
чатлѣніе здоровья и силы. Да, Вортсвортъ, отвлеченный, умѣвшій
въ маломъ и простомъ видѣть глубокій смыслъ, и простыми словами
достигать ритмической углубленности, Вортсвортъ апостолъ не только
красотъ природы, но и вообще эстетическаго проникновенія въ созер-
цаемый поэтомъ міръ бытія, прекрасенъ и возвышенъ. Но съ того вре-
мени, къ которому мы подошли, нельзя больше искать у него не только
прозрѣній о великихъ будущихъ достиженіяхъ человѣчества, но даже
вообще пониманія того, что уже началось въ XIX вѣкѣ.
«Экскурсія» вызвала множество хвалебныхъ отзывовъ среди все
возраставшихъ поклонниковъ Вортсворта не только въ письмахъ, но
и въ частныхъ дневникахъ, гдѣ записывалось для себя, а стало-быть—
отъ чистаго сердца. .Только Кольриджъ остался недоволенъ, что прямо
и высказалъ своему другу. Нѣтъ, онъ ждалъ другого. И Кольриджъ
точно формулируетъ, въ чемъ измѣнилось самое направленіе поэзіи
Вортсворта. Увы, Вортсвортъ, дѣйствительно, сталъ считать себя «учи-
телемъ» и въ этомъ-то учительствѣ запутался до самаго банальнаго
торизма. Отчего? Вотъ это и объясняетъ Кольриджъ, обратившій вни-
маніе на самое основное. Онъ ждалъ, что «факты будутъ возведены въ
теоріи—теоріи въ законы, а законы въ живую и интеллектуальную
силу—настоящій идеализмъ долженъ былъ достигнуть совершенства
черезъ реализмъ, и реализмъ достигнуть въ своей изысканности идеа-
Исторія западной литературы.	29
— 450 —
лизма». Такова формула, когда-то данная самимъ Вортсвортомъ. Вмѣсто
этого, «Экскурсія» оказалась дидактической поэмой, написанной пре-
восходнымъ поэтомъ, переставшимъ, однако, видѣть жизнь, т.-е. отка-
завшимся отъ непосредственнаго поэтическаго воззрѣнія.
Покупателей «Экскурсія» пріобрѣла весьма мало, и нужно было
Вортсворту издать два произведенія—одно въ прозѣ и другое въ сти-
хахъ,—чтобы, наконецъ, въ этотъ моментъ послѣднихъ и окончательныхъ
напряженій своихъ быть услышаннымъ своими соотечественниками.
Во всѣ эти годы самосознанія и невозможности заставить себя оцѣнить
и читать Вортсвортъ сталъ различать «публику» и «народъ». Онъ ду-
малъ, что публика никогда не возвысится до него, но народъ, въ смыслѣ
широкихъ слоевъ населенія, а не кучки литературно образованныхъ
людей, онъ отвоюетъ себѣ. Теперь это отчасти и случилось. Онъ издалъ
свой знаменитый «Путеводитель по Вестморланду», и это было первое
его произведеніе, которое стало широко расходиться. Не народъ, ко-
нечно, раскупалъ его, но слои болѣе широкіе, чѣмъ то, что назвалъ
Вортсвортъ публикой. Вотъ это было событіемъ, и до сихъ поръ Ворт-
свортъ, по словамъ Пушкина, «рисующій природы идеалъ», и есть тотъ
Вортсвортъ, котораго знаютъ. Тутъ и только тутъ сталъ онъ учите-
лемъ. Другое произведеніе, «Питеръ Белль», написанный еще въ 1798 г.,
появился въ^ 1819 съ рисунками сэра Бьюмонта, въ домѣ котораго одно
время жилъ Вортсвортъ. Книга была раскуплена. Бродяга Питеръ
Белль, добрѣе котораго оказался оселъ, не оставившій своего утопшаго
хозяина, послужилъ даже темой множеству пародій. Надъ простой
завязкой много смѣялись, хотя этотъ анекдотъ о вѣрномъ ослѣ, какъ
онъ принесъ бродягу, пожелавшаго его украсть, въ домъ своего утоп-
шаго хозяина и этимъ извѣстилъ семью о его смерти, простъ, трога-
теленъ и пѣвучъ. Среди пародистовъ «Питера Белль» находился и мо-
лодой Шелли. Онъ изображаетъ подъ именемъ своего героя самого
Вортсворта, проживающимъ въ аду Лондона. Высмѣяны художествен-
ные пріемы поэта, но всего больше достается ему за восхваленіе битвы
при Ватерлоо и за переходъ въ станъ торіевъ. Передъ нами Вортсвортъ
въ предѣльной законченности своей поэзіи, но эта законченность не
расцвѣтъ, а уклонъ.
7.
Длинный и спокойный путь развитія англійской поэзіи, поскольку
она представлена Вортсвортомъ и его группой, рѣзко прерывается,
когда ворвутся въ нее эти два львенка: Байронъ и Шелли. Оба начали
съ успѣха-скандала. «Обращеніе къ Ирландскому народу» Шелли и
сатира Байрона «Англійскіе барды и шотландскіе обозрѣватели» были
первыми ударами приближавшейся грозы. «Чайльдъ Гарольдъ» (1812)
сразу сдѣлалъ Байрона самымъ популярнымъ поэтомъ Англіи. Высшій
свѣтъ или, вѣрнѣе, великосвѣтскіе салоны виговъ баловали его безъ мѣры.
За поднятымъ имъ шумомъ, гдѣ было услыхать тихіе звуки, долетавшіе
— 451 —
изъ «Страны озеръ». А тутъ еще «Королева Мабъ» Шелли (1813)- и по-
явленіе въ литературномъ мірѣ его-самого, сблизившагося съ вожакомъ
лондонскихъ радикаловъ, Годвинымъ. Правда, черезъ четыре года рух-
нетъ успѣхъ обоихъ цоэтовъ; онъ закончится ихъ паденіемъ и бѣгствомъ
за границу; навсегда придется имъ покинуть родину. И о Шелли тогда
надолго забудутъ. Но за эти нѣсколько лѣтъ, что останется жить Шелли
(ум. въ 1822) и Байрону (ум. въ 1824 г.), только одинъ Вальтеръ Скоттъ
раздѣлялъ съ Байрономъ славу перваго поэта Англіи. Особенно
на континентѣ, даже въ изысканномъ обществѣ, окружавшемъ Гёте въ
Веймарѣ, этихъ Аѳинахъ тогдашней поэзіи, до самаго крайняго пре-
дѣла культурной части этого полушарія, до Россіи, Байронъ и Вальтеръ
Скоттъ затмятъ всѣхъ остальныхъ, будутъ признаны высшими выра-
зителями англійскаго генія, и только ради нихъ англійскій романъ
и англійскіе стихи будутъ читать, переводить, истолковывать. Вотъ
новая глава исторіи англійскаго романтизма. Она своеобразна своимъ
возвратомъ къ радикализму и свободомыслію XVIII вѣка, своей револю-
ціонностью у Шелли и Байрона, своимъ новымъ подъемомъ націона-
лизма и чувства старины у Вальтеръ Скотта. Байронъ еще сталъ выс-
шимъ представителемъ той міровой скорби, что старались преодолѣть
Вортсвортъ и Кольриджъ.
Когда переходишь отъ чтенія Вортсворта и Кольриджа къ Шелли и
Байрону, кажется, что рухнула вся такъ старательно возводимая по-
стройка оптимизма, примиренія, свѣтлой вѣры въ то доброе, что за-
ключается въ традиціяхъ и древнихъ общественныхъ устояхъ. Валь-
теръ Скоттъ, послѣ Вортсворта и Кольриджа, производитъ впечатлѣніе,
точно для него вовсе не прогремѣла Великая революція, точно никогда
не страдало человѣчество ни жаждой разрушенія законности и устоевъ,
ни міровой скорбью или «неопредѣленностью страстей», какъ го-
ворилъ молодой Шатобріанъ, ни возрожденіемъ Спенсера и Мильтона,
а просто писатель благочестивый и благонамѣренный яснымъ и легкимъ
стилемъ разсказываетъ тѣ самыя легенды, что зачѣмъ-то такими страш-
ными и сложными, такими причудливыми и пряными изображали поэты,
пока владѣли человѣчествомъ Революція и «неопредѣленность страстей».
Оттого Байронъ, а для тѣхъ немногихъ, кто зналъ его, и Шелли, опять
разбудили страсти, и загорѣлись сердца отъ ихъ пожарища, а Вальтеръ
Скоттъ угодилъ всѣмъ передовымъ и отсталымъ, убаюкивая ихъ своимъ
непринужденнымъ даромъ разсказчика-романтика.
Но вотъ умеръ Байронъ и утонулъ Шелли, а Вальтеръ Скоттъ послѣ
своего разоренія (1825 г.) сталъ писать слишкомъ ремесленно. Тогда
опять вышли изъ тѣни на свѣтовой кругъ поэтической значительности
тѣ поэты, что были отодвинуты временщиками успѣха. Робинзонъ,
«Дневникомъ» котораго обыкновенно пользуются, какъ хроникой лите-
ратурныхъ событій того времени, отмѣчаетъ такой моментъ, когда эти
поэты сошлись вмѣстѣ за обѣденнымъ столомъ. Произошло это въ
апрѣлѣ 1823 года. «У Монхгоуза,—записываетъ Робинзонъ,—наша ком-
панія состояла изъ Вортсворта, Кольриджа, Ламба, Мура и Роджерса:
29*
— 452 —
пять поэтовъ весьма не одинаковаго достоинства и самой не пропор-
ціональной съ нимъ извѣстности; читающая публика, навѣрно, пере-
числила бы ихъ какъ разъ въ обратномъ порядкѣ, а кромѣ того, поста-
вила бы, вѣроятно, Мура выше Роджерса». Значитъ, затихла буря, про-
неслась гроза Байрона и Шелли, пришло въ упадокъ дарованіе Вальтеръ
Скотта, и опять все то же, т.-е. опять Вортсвортъ такъ же мало извѣстенъ,
какъ и раньше, немного больше знаютъ Кольриджа, даже имя незна-
чительнаго Ламба распространеннѣе его имени. Какъ будто и нѣтъ иной
поэзіи, кромѣ той, что только что угасла. Однако, есть и новое. Род-
жерсъ—старшій поэтъ изъ всѣхъ названныхъ—именно теперь выдвинулся
впередъ. Не оставался онъ, значитъ, въ тѣни. Продолжала расти его
дѣятельность и его извѣстность. Историки литературы и связываютъ
обыкновенно его вліяніе съ моментомъ опустѣлости англійскаго Пар-
насса послѣ смерти Шелли и Байрона. Но онъ, по свидѣтельству Ро-
бинзона, первое мѣсто долженъ уступить Томасу Муру, еще болѣе мо-
лодому, чѣмъ Кемпбеллъ, всего на десять лѣтъ старшему Байрона. О-
немъ до сихъ поръ не приходилось говорить, потому что это поэтъ, не имѣ-
ющій рѣшительно ничего общаго съ тѣми, о комъ была рѣчь. Совер-
шенно иначе пробилъ онъ себѣ путь чуть ли не на первое мѣсто. Ро-
бинзонъ былъ бы еще болѣе правъ относительно Мура, если бы сказалъ,
что не публика поставила его впереди всѣхъ перечисленныхъ поэтовъ,
а издатели. Въ самый разгаръ славы Вальтеръ Скотта, Муръ могъ себѣ
позволить, запродавая свою еще не написанную восточную поэму «Лалла
Рукъ», требовать гонораръ почти равный получаемому творцомъ «Робъ
Роя».
Томасъ Муръ родился въ столицѣ Ирландіи, Дублинѣ, въ семьѣ
бакалейнаго торговца. Въ лавкѣ отца прошло его дѣтство. Эта осо-
бенность его происхожденія въ одномъ отношеніи сказалась вполнѣ
опредѣленно на его творчествѣ, а въ другомъ—требуетъ особой ого-
ворки.
Ирландцемъ-патріотомъ Томасъ Муръ остался до конца дней.
Оттого былъ онъ вигъ и сталъ національнымъ поэтомъ говорящей по-
англійски Ирландіи. Студентомъ онъ былъ другомъ участника возста-
нія 1798 года, Эммета, и призывался къ суду, обнаруживъ во время про-
цесса удивительную стойкость и твердость. И никакому историку ли-
тературы и не приходило въ голову писать о Мурѣ иначе, какъ под-
черкивая его ирландское происхождёніе. Напротивъ, то обстоятельство,
что онъ родился въ домѣ простого, хотя, повидимому, и не совсѣмъ,
необразованнаго, лавочника, составляло для пониманія его дальнѣй-
шей судьбы какую-то почти неразрѣшимую проблему. Объясняли
успѣхъ этого «сына лавочника» въ высшемъ обществѣ отчасти тѣмъ,,
что среди католиковъ общественныя разграниченія имѣли меньше зна-
ченія, чѣмъ среди протестантовъ, а съ другой стороны, Муръ, вступивъ
въ университетъ, сразу обратилъ на себя вниманіе своими талантами.
Двери великосвѣтскихъ гостиныхъ раскрылись передъ забавнымъ,,
остроумнымъ и блестящимъ молодымъ человѣкомъ.
— 453 —
Въ 1798 г. въ Лондонъ Муръ явился въ качествѣ друга графа
Мойра, представившаго его наслѣдному принцу Георгу. Муръ привезъ
съ собой сборникъ стиховъ «Оды изъ Анакреона», и на это изданіе
первымъ подписывается будущій король, принцъ Уэльскій. Вслѣдъ за
первымъ сборникомъ выходитъ другой; «Поэтическія произведенія по-
койнаго Томаса Маленькаго». «Эдинбургское Обозрѣніе»
отмѣтило ихъ нескромность, это обезпечило успѣхъ изданія.
Итакъ, въ 1798 году, т.-е. какъ разъ тогда, когда въ Бристолѣ вышли
въ свѣтъ «Лирическія баллады», въ Лондонѣ золотая молодежь въ ве-
селой компаніи слушала пѣсенки милаго и славнаго—такимъ всегда
рисуется Муръ, особенно же въ его лучшей книгѣ «Жизни и письмахъ
Байрона»—маленькаго ирландца. А по рукамъ среди той же молодежи
ходятъ сборнички любовныхъ стиховъ къ какой-то Юліи, къ да-
мамъ и дѣвушкамъ. Назову только одно стихотвореніе изъ этой ран-
ней поры—«Рондо». «Рондо» начинается словами: «Прощайте, доброй
ночи»; ихъ говоритъ поэтъ дѣвушкѣ Розѣ. Что жъ уйти мнѣ?—спра-
шиваетъ онъ, и сыпятся поцѣлуи, и повторяются слова: «прощайте,
доброй ночи», и до зари, все снова прощанія и поцѣлуи, и клятвы
не цѣловаться больше и новые поцѣлуи... пока подъ утро не скажутъ
себѣ поэтъ и Роза: «прощайте, доброй ночи», и слипающимися отъ сон-
ной усталости глазами послѣдній разъ не посмотрятъ другъ на друга.
Совсѣмъ все это особая поэзія. Къ Кемпбеллю, самому отсталому
изъ роеіае шіпогез того времени, захотѣлось примѣнить извѣстное изре-
ченіе Андрея Шенье, и при свѣтѣ блестящаго эллинизма этого послѣд-
няго такимъ жалкимъ оказался классицизмъ Кемпбелля. Мура съ Ан-
дреемъ Шенье сближаютъ любовныя, легкія и наивныя темы. Мастерскій
«Рондо», однако, также—не «Аористъ» теокритовскаго склада. Онъ, въ
сущности никакой школы, и такова вся ранняя лирика Мура. Пѣсни
пѣли во всѣ времена. Раціонализировали пѣсенки XVII и XVIII вв.,
но пѣсенная традиція тутъ ничего не прекращала, никакого переворота
тутъ не совершилось. Любовныя пѣсни такъ же, какъ и сонеты, одной
не прекращающейся, пестрой цвѣточной куделью вьются черезъ нѣ-
сколько смѣняющихся литературно-поэтическихъ школъ и толковъ,
отъ медоваго мѣсяца современной музыки, итальянскаго ігесепіо, до
романтика Гейне. Пѣлъ свои пѣсни маленькій ирландецъ, не заботясь
о томъ, что это за искусство; онъ свободно отдается вліяніямъ, какія до-
летали до него то съ той, то съ другой стороны среди гомона разно-
голосыхъ улицъ, ресторановъ, гостиныхъ и театральныхъ кулисъ
Лондона.
Совсѣмъ такой же характеръ носятъ и пѣсенки Мура изъ сборника
«Оды и посланія» (1806), хотя онѣ были написаны вдали отъ Лондона.
Муръ былъ въ это время въ Бермудѣ, гдѣ графъ Мойра пристроилъ его
на службу. Но Муръ не выдержалъ отдаленія отъ столицы и появился вновь
въ Лондонѣ, передавъ свое мѣсто замѣстителю. Это послѣднее обстоя-
тельство черезъ нѣсколько лѣтъ сильно отразилось на немъ, такъ какъ
онъ долженъ былъ отвѣчать за дѣянія своего замѣстителя, допустив-
— 454 —
шаго злоупотребленія. Пока что Муръ, однако, зажилъ въ столицѣ, имѣя
синекуру въ нѣсколько тысячъ ежегоднаго дохода.
Главными произведеніями Мура считаются его «Ирландскія ме-
лодіи» (1807—1834) и восточная поэма «Лалла Рукъ» (1817). Ирландскія
мелодіи, то любовныя, то національныя, иногда напѣвающія забытый
замыслъ древней легенды, до сихъ поръ чаруютъ и радуютъ сердца ир-
ландцевъ, а чужеземцевъ,—потому что многія пѣсни переведены на всѣ
Т. Муръ (Т Ь о т а 5 М о о г е). Портретъ раб. Т. Ьаигепсе.
языки — заставляютъ
грезить о зеленомъ
островѣ подъ неспра-
ведливымъ гнетомъ,
словно въ укоръ сво-
бодной Англіи, тамъ,
на крайнемъ западѣ
Европы. Муръ—лон-
донскій поэтъ, какъ
Вортсвортъ и еще
болѣе, какъ Вальтеръ
Скоттъ, оставались
мѣстными провинці-
альными поэтами; но
онъ не забылъ Ду-
блина, своей родины,
и это сближаетъ
его съ романтизмомъ
Вортсворта и Валь-,
теръ Скотта. Одна
изъ его пѣсенъ
«Эринъ, помни о прош-
лыхъ вѣкахъ» звала
къ борьбѣ за неза-
висимость отъ чуждаго владычества. Не надо забывать, — поетъ
Муръ,—о томъ времени, когда съ зеленымъ знаменемъ въ рукахъ вели
короли Ирландіи храбрыхъ рыцарей на поле брани. Разсказываютъ,
что Эмметъ, слушая, какъ пѣлъ эту пѣсню Муръ, приходилъ въ волне-
ніе и повторялъ въ патріотическомъ увлеченіи, за которое онъ палъ
мученикомъ: «вотъ бы итти мнѣ подъ эту пѣсню во главѣ нѣсколькихъ
тысячъ храбрецовъ»! Другая пѣсня изображала гордую ирландскую
дѣвушку идущей безъ всякаго провожатаго по большой дорогѣ. Горятъ
на ея богатой одеждѣ драгоцѣнные камни, но ярче ихъ горятъ ея черныя
очи. «Дѣвушка, дѣвушка,—спрашиваетъ проѣзжій рыцарь,—какъ идешь
ты одна по большой дорогѣ? Или не знаютъ твои соотечественники толка
въ драгоцѣнностяхъ, или не чувствуютъ они обаянія женской кра-
соты?»—«Нѣтъ, знаютъ дѣти Эрина толкъ въ драгоцѣнностяхъ, и заго-
раются ихъ сердца при видѣ красивыхъ женщинъ, но честь и добро-
дѣтель имъ дороже всего, и оттого можетъ итти спокойно по всей
— 455 —
странѣ зеленаго острова красавица въ дорогомъ одѣяніи». Пѣсня
«Эринъ, о Эринъ» увѣряетъ, что прошла ночь, прошла и зима ирланд-
скаго народа, настало время пробудиться патріотамъ, и возстанетъ
ирландскій народъ, наступитъ конецъ его рабству. Вспоминаетъ
Муръ въ своихъ пѣсняхъ и тѣ времена, когда спѣшили на помощь Ир-
ландіи испанцы. Испанцы и свобода съ XVI вѣка, вотъ призывъ дѣтей
Эрина. Никогда они не забудутъ о былой независимости.
Тамъ на континентѣ, пока участники Великой революціи упива-
лись словомъ «отчизна», понимая его въ общечеловѣческомъ античномъ
смыслѣ гражданственности и самоотверженнаго служенія великимъ
принципамъ свободы и равенства, отъ Швейцаріи на востокъ до Украйны
просыпались чувства національной самостоятельности совсѣмъ иначе.
Изъ Плутарха, вдохновлявшаго французовъ XVIII вѣка, нельзя было вы-
читать патріотизма для народностей, не имѣвшихъ вовсе своихъ
собственныхъ государственныхъ учрежденій. Только романтизмъ, гре-
зившій о прошломъ, туманный и мечтательный, давалъ возможность
выливаться этимъ чувствамъ. Муръ былъ романтикъ въ такомъ
смыслѣ. И отсюда его широкая слава; отвѣтили романтизму его
патріотическихъ напѣвовъ, какъ и романтизму Вальтеръ Скотта,
національныя мелодіи забытыхъ, но сумѣвшихъ отстоять свою ду-
ховную самостоятельность народностей: сербовъ и литовцевъ, румынъ
и украинцевъ. Просыпались ихъ мечты о свободѣ въ тылу отступа-
вшей арміи Наполеона.
«Лалла Рукъ»—романтизмъ другого характера; тутъ тѣ восточныя
видѣнія красоты и красочности, что сдѣлали романтизмъ эстетической
грезой. Ею будутъ уже на исходѣ романтизма тѣшиться эстеты всѣхъ
странъ и противополагать нарождавшемуся реализму, который объявитъ,
что красота вовсе не въ живописности, а повсюду кругомъ, въ самой
дѣйствительной жизни.
Ни въ какомъ другомъ отношеніи, кромѣ своей живописности, «Лалла
Рукъ» не можетъ быть названа произведеніемъ романтическимъ. Да,
самый фантастическій востокъ, гдѣ всѣ причуды Индіи, Персіи, му-
сульманства, необычайно роскошные дворцы, красавицы-рабыни и ве-
ликолѣпныя процессіи, балдахины, расписныя лодки на кристальныхъ
озерахъ, самая пестрая обстановка, какую только напряженіями своей
фантазіи можетъ разрисовать поэтъ, и самыя поэтическія чувства и
событія,—все это, конечно, романтика въ превосходнѣйшей степени. Но
сквозь все это все-таки видна маленькая фигурка остроумнаго поэта, и,
всмотрѣвшись въ нее, приходится сказать: нѣтъ, онъ не былъ роман-
тикомъ. Канва «Лалла Рукъ»—путешествіе восточной императорской
дочки въ страну своего незнакомаго еще, но назначеннаго роди-
тельской властью, жениха; чтобы развлечь красавицу, на всѣхъ стоян-
кахъ къ ней является поэтъ Фераморсъ; царевна въ него влюблена;
и вотъ, когда идетъ она къ вѣнцу, оказывается, что Фераморсъ и
есть ея женихъ. Канва эта разсказана прозой, живой и остроумной,
и замыслъ этотъ раціоналенъ, точно авторъ его разочаровался въ за-
— 456 —
С. Роджерсъ. Съ портрета
раб. С. ВісЪтопсГа.
путанности сложнаго романтическаго міросозерцанія и перечиталъ
Вольтера, чтобы освѣжить свой талантъ. И я не случайно назвалъ Воль-
тера. Образъ страшнаго урода-обманщика, царя-пророка, покрывавшаго
свое лицо пеленой и поклявшагося мстить за свое безобразіе человѣ-
честву, воспѣтый Фераморсомъ,—это образъ, по замыслу, какой-то вольте-
ровскій, а забавная фигура царедворца Фадлодина, разсуждающаго
о стихахъ Фераморса, какъ критикъ изъ «Эдинбургскаго Обо-
зрѣнія», придуманъ тоже умомъ раціоналиста. Черезъ весь живопис-
ный эстетическій романтизмъ поэмы «Лалла Рукъ» красной нитью
проходитъ черта какого-то возврата къ здравому смыслу XVI11 вѣка, бра-
тающагося съ будущимъ реализмомъ; это—роднитъ Мура съ поэзіей его
великаго друга Байрона. Слѣдующее произведеніе Мура «Г-нъ Феджъ
въ Парижѣ» занимаетъ уже серединное положеніе между Байрономъ и
Диккенсомъ.
Извѣстность Самоэля Роджероа была скорѣе извѣстностью че-
ловѣка, занявшаго центральное положеніе въ литературныхъ и свѣт-
скихъ кругахъ Лондона; онъ это самъ чувствовалъ, и его біографы объ-
ясняютъ выходъ въ свѣтъ главнаго его произведенія «Италія» (1822 г.)
анонимно тѣмъ, что онъ хотѣлъ убѣдиться, насколько онъ поэтъ, и какъ
примутъ его критика и публика, если на его произведеніи не будетъ обо-
значено его широко извѣстное имя богатаго человѣка, мецената и зна-
тока искусства. Онъ писалъ мало; долго отдѣлывалъ свои произведенія
и жилъ въ литературномъ мірѣ, скорѣе какъ цѣнитель чужихъ произве-
деній. Онъ одинъ изъ первыхъ сошелся
съ Байрономъ и имѣлъ случай оказать
ему свѣтскія услуги. Его идиллія «Жа-
келина», въ которой разсказывалось о
французской дѣвушкѣ, дочери обѣднѣв-
шаго дворянина, вышедшей замужъ про-
тивъ воли отца, появилась одновремен-
но съ «Ларой» Байрона, но безъ обо-
значенія имени автора. Байронъ звалъ
Роджерса въ письмахъ къ Муру «Ти-
таномъ англійской поэзіи» или, на этотъ
разъ вмѣстѣ съ Краббомъ, «отцомъ со-
временной поэзіи», однимъ изъ немно-
гихъ, кто, какъ прочіе, «не стоятъ на не-
вѣрномъ пути». Эти отзывы, конечно,
преувеличены но въ устахъ Байрона
они имѣли смыслъ оцѣнки его напра-
вленія. Послѣ своей огромной поэмы «Колумбъ» (1812) Роджерсъ
какъ будто покачнулся въ сторону того новаго, что обсуждалось и
чувствовалось въ англійской поэзіи со времени «Лирическихъ балладъ».
Но онъ не сталъ романтикомъ ни въ какомъ смыслѣ, и Байронъ,
упорно утверждавшій, что считаетъ Попа совершенствомъ, достойнымъ
подражанія, цѣнилъ въ Роджерсѣ именно эту особенность. Насколько
— 457 —
не былъ онъ романтикомъ и въ пору зрѣлости, особенно ясно изъ
длинной дидактической поэмы «Человѣческая жизнь» (1819).
Наперекоръ всѣмъ увѣреніямъ Кольриджа въ его «Литературной
біографіи», романтизмъ на нѣмецкій ладъ не привился въ Англіи.
Послѣ смерти Байрона и Шелли даже чувствуется, насколько прошла
его пора, и то, что народилось новаго, вовсе уже не романтизмъ.
Мы видѣли, что и Вортсвортъ требуетъ для опредѣленія своего твор-
чества другихъ терминовъ и другого подбора представленій.
Одновременно съ Роджерсомъ, въ самый разгаръ молодой славы
Байрона, вернулся къ поэтической дѣятельности еще и другой поэтъ
старшаго поколѣнія—К р а б б ъ. Байронъ былъ правъ, назвавъ ихъ ря-
домъ. Послѣ своего перваго пребыванія въ Лондонѣ цѣлыхъ двадцать
два года Краббъ провелъ вдали отъ литературнаго міра. Его тогдашніе
покровители доставили ему мѣсто пастора на его родинѣ. Онъ перемѣ-
нилъ нѣсколько приходовъ, шли года, и, казалось, поэзія уже не су-
ществовала для него. На самомъ же і^Ьлѣ, Краббъ продолжалъ рабо-
тать надъ своимъ своеобразнымъ искусствомъ. Въ 1807 году появилась
его эпическая поэма «Списки прихода». За нею слѣдовали—«Мѣстечко»
(ТЬе Вогои^Ь) въ 1810 и «Разсказы въ стихахъ» въ 1812. Всѣ эти про-
изведенія—одна однородная и однообразная серія. Это эпопея сѣрой
провинціальной жизни. Странно сказать, именно Краббъ своеобразно
осуществилъ основной завѣтъ, высказанный впервые въ предисловіи
къ «Лирическимъ балладамъ». Мелкія событія, лица, съ которыми встрѣ-
чался поэтъ въ самой жизни, чувства и мысли, самыя простыя и каждо-
дневныя—все это простыми словами обычнаго разговорнаго языка,
стихъ за стихомъ нанизываетъ Краббъ и, точно заговоривъ о своихъ
впечатлѣніяхъ, не можетъ остановиться. Разбогатѣвшій фермеръ, ставшій
господиномъ, подражающій въ своихъ привычкамъ сквайрамъ, и, на-
противъ, господинъ, ставшій фермеромъ, пробующій все новыя системы
хозяйства и разоряющійся на немъ, хотя онъ и старается упростить
свои привычки, викарный настоятель и его бѣдный и жалкій помощ-
никъ, руководители сектантскихъ общинъ, которыя ютятся въ глухихъ
мѣстечкахъ, богатые и бѣдные обыватели, крестьяне, вдовы, народные
учителя—лицо за лицомъ проходятъ передъ нами въ поэмахъ Крабба.
Нѣсколькими годами позже, когда начнетъ складываться новая худо-
жественная школа, возродившая ненавистный романтикамъ принципъ
воспроизведенія природы, Краббъ окажется одинокимъ провозвѣстни-
комъ новыхъ началъ художественнаго творчества. Мы опять у порога
Диккенса.
Въ предисловіи къ своимъ «Разсказамъ въ стихахъ» Краббъ вы-
сказался о принципахъ своей поэзіи. Онъ приводитъ слѣдующія слова
Тезея изъ пятаго акта «Сна въ лѣтнюю ночь» Шекспира:
...поэта взоръ,
Пылающій безуміемъ чудеснымъ
То на землю, блистая, упадетъ,
То отъ земли стремится къ небесамъ.
— 458 —
Потомъ, пока его воображенье
Безвѣстные предметы облекаетъ
Въ одежду формъ, поэтъ своимъ перомъ
Торжественно ихъ всѣ осуществляетъ
И самому воздушному ничто
Жилище онъ и имя назначаетъ.
«Поэтъ, — пишетъ Краббъ, — среди странствій своего воображенія
между землею и небомъ зачаливаетъ у какой-то зачарованной земли
призраковъ, гдѣ помѣщаетъ свое созданіе, воплотивъ его въ образы
и заставивъ это идеальное созданіе двигаться и претерпѣвать всевозмож-
ныя приключенія; захвативъ воображеніе своихъ читателей, онъ возвы-
шаетъ его надъ грубостью дѣйствительнаго бытія до прекрасной атмо-
сферы сверхмірового существованія; тамъ онъ добивается для вселен-
ныхъ имъ видѣній интереса читателей, сосредоточивая ихъ вниманіе,
безъ того чтобы были непріятно поражены ихъ чувства, и этимъ воз-
буждаетъ симпатію, очень часто не вызываемую явленіями самой жизни
либо потому, что они незначительны и привычны, либо потому, что они
производятъ другія, вполнѣ опредѣленныя эмоціи». Такое пониманіе
поэтической дѣятельности, съ одной стороны, сближаетъ Крабба съ реа-
лизмомъ послѣдующей эпохи художественнаго развитія, но съ другой—
показываетъ и различіе. Реализмъ Крабба—реализмъ творческій. Онъ
хочетъ, чтобъ образы его были самостоятельны. Онъ не срисовываетъ,
а возсоздаетъ, отстаивая дѣятельность и полетъ воображенія гораздо
болѣе, чѣмъ это будутъ дѣлать реалисты середины XIX вѣка.
Одно замѣчаніе Вортсворта о Краббѣ превосходно опредѣляетъ
различіе между обоими поэтами, и различіе это не въ принципѣ, а въ
томъ направленіи, въ какомъ развивались ихъ художественныя исканія.
Замѣчаніе Вортсворта записано Робинзономъ въ 1838 году. «Краббъ,—
сказалъ Вортсвортъ,—поэтъ правдивый, но онъ слишкомъ далекъ отъ
красоты и изысканности. Это псслѣднее, однако, гораздо лучше, чѣмъ
противоположная крайность». Значитъ, лучше ради правдивости не-
достатокъ «красоты и изысканности», чѣмъ преувеличенныя «красота
и изысканность» за счетъ правдивости. Такъ думалъ Вортсвортъ, но
эти «красота и изысканность» были все-таки слишкомъ дороги ему, и
чѣмъ дальше, тѣмъ все больше усилій прилагаетъ онъ къ художествен-
ному совершенству своего стиха, доводимаго до первыхъ степеней ма-
стерства и изощренности. Въ уединеніи своей живописной родины,
осуществивъ художественный замыселъ, возникшій въ его сознаніи поэта
еще въ молодые годы, одинокій и весь преданный своему искусству,
Вортсвортъ воспитываетъ свой эстетизмъ. Вотъ, второй уклонъ его на-
родничества. Народникъ-тори станетъ народникомъ-эстетомъ, а эсте-
тизмъ этотъ оторвался отъ народничества; старая итальянская поэзія,
сонетизмъ, красочность и изощренность ритмической рѣчи зачаруютъ
Вортсворта, поглотятъ непосредственныя радости отъ красотъ природы,
заставятъ, если не замѣнять, то восполнять книгами. Сливались воедино
типичный крестьянинъ и Старая веселая Англія; крестьянство и Спен-
— 459 —
серъ, крестьянство и великолѣпіе сонетовъ временъ королевы Елизаветы,
а отсюда слѣдующій этапъ—сонеты уже итальянскаго возрожденія,
уже почти оторвавшееся отъ поэтическаго пейзажизма творчество.
Таково поэтическое развитіе Вортсворта, пока блистаютъ Вальтеръ
Скоттъ и Байронъ, и растетъ значеніе Мура, Роджерса и Крабба.
Послѣ 1820 года Вортсвортъ—признанный всѣмъ изощреннымъ
художественно литературнымъ міромъ Англіи, величайшій мастеръ
поэзіи. Мастерства его никто не превзошелъ. Этого онъ достигъ. Оттого,
лучше всего закончить эту главу отзывомъ Вортсворта о тѣхъ
поэтахъ, которыхъ слава надолго заслонила его. Именно онъ тогда
еще, давно, далъ имъ оцѣнку, которая будетъ признана послѣдую-
щими поколѣніями, а въ самый разгаръ всемірнаго увлеченія Бай-
рономъ, Вальтеръ Скоттомъ и Муромъ показалось бы странной. Въ
1827 году Вортсвортъ говорилъ: «У Мура большой природный геній;
но онъ слишкомъ жаденъ до блестящихъ украшеній. Его поэмы пахнутъ,
какъ лавки парикмахеровъ и модистокъ. Мало ему кольца или браслета,
ему нужны кольца въ ушахъ, кольца въ носу—всюду кольца. Вальтеръ
Скоттъ вовсе не старательный сочинитель. Онъ позволяетъ себѣ много
вольностей, которыя производятъ впечатлѣніе неуваженія къ читателю.
Такъ, напримѣръ, онъ слишкомъ часто прибѣгаетъ къ перестановкѣ
словъ, т.-е. слишкомъ часто у него глаголъ впереди существительнаго,
а дополненіе впереди глагола. Вальтеръ Скоттъ разъ процитировалъ,
будто это мое:
Лебедь по гладкому озеру Мэри
Плылъ и видѣньемъ и лебедемъ вмѣстѣ,
а не по «тихому»; этимъ онъ затемнилъ мою мысль и одновременно об-
наружилъ свое не-критическое отношеніе къ поэзіи. У Байрона, мнѣ
кажется, недостаетъ чувства. Не профессоръ ли Вильсонъ говоритъ, что
лучшая его поэма—«Беппо», потому что тутъ всѣ его недостатки наибо-
лѣе ярки? Я никогда не могъ цѣликомъ прочесть «Англійскихъ бардовъ».
Его критическія оцѣнки по большей части оказались невѣрными. Сэръ
Джонъ Макинтошъ сказалъ обо мнѣ г-жѣ де-Сталь: «Вортсвортъ не-
большой поэтъ, но онъ самый большой человѣкъ среди поэтовъ». Г-жа
де-Сталь въ отвѣтъ пожаловалась на мой стиль. Однако, каковъ бы ни
былъ успѣхъ моихъ обработокъ тѣхъ предметовъ, какіе я выбралъ для
поэтическаго воспроизведенія—вульгарны они или нѣтъ—я могу безъ
хвастовства сказать, что я много труда положилъ на свой стиль, ни-
сколько не меньше, чѣмъ кто-либо изъ моихъ современниковъ. Я ни-
кому не уступлю въ любви къ искусству. Оттого я работаю надъ нимъ
съ уваженіемъ, со страстью и съ умѣлостью. Основное мое стремленіе
сводилось къ тому, чтобы поэмы мои были написаны чистымъ и понят-
нымъ англійскимъ языкомъ. Лордъ Байронъ очень строго отзывался
о моихъ произведеніяхъ. Какъ бы они ни были несовершенны, я убѣ-
жденъ, что никогда не напечаталъ бы такихъ стиховъ, какіе онъ позво-
лялъ себѣ. Вотъ, напр.:
— 460 —
На мостикѣ вздоховъ въ Венеціи стоялъ я,
И съ каждой стороны и дворецъ и тюрьма.
Кто-нибудь долженъ бы былъ написать критическій разборъ, посвящен-
ный анализу языка Байрона, для того чтобы предостеречь другихъ
отъ подражанія ему въ этомъ отношеніи. Шелли—одинъ изъ лучшихъ
артистовъ среди насъ: я разумѣю въ работѣ надъ стилемъ».
Высокое совершенство поэтическаго мастерства было необходи-
мымъ и логическимъ послѣдствіемъ той задачи, какую поставилъ пе-
редъ собой Вортсвортъ, и къ какой онъ шелъ спокойно и упорно всю
жизнь. Иначе не могло быть. Онъ долженъ былъ стать высшимъ
артистомъ въ поэзіи своего времени, и вотъ, одинъ изъ первыхъ, онъ кри-
тически оцѣнилъ Мура, Вальтеръ Скотта и Байрона и отдалъ пальму
первенства тогда совсѣмъ непризнанному Шелли. Придетъ время: такой
взглядъ станетъ неоспоримымъ.
Такимъ же логическимъ и необходимымъ послѣдствіемъ всей не-
сообразной и тревожной писательской жизни Кольриджа было его
послѣднее превращеніе въ литературнаго критика. Отъ поэзіи къ фило-
софіи, отъ философіи къ журналистикѣ и затѣмъ къ литературной кри-
тикѣ—таковъ путь его. Когда при помощи Байрона, тогда на высотѣ
своего вліянія завѣдызавшаго репертуаромъ Ковентгарденскаго театра,
Кольриджъ передѣлалъ заново и поставилъ на сценѣ свою юношескую
драму «Озоріо», а потомъ написалъ еще одну драму «Угрызеніе совѣсти»,
имѣвшую большой успѣхъ, это не порадовало поэта, не вернуло къ
поэзіи; въ письмахъ того времени сказывается уже не тоска и не сомнѣ-
нія о смыслѣ своего существованія, какъ во времена «Оды къ унынію»,
а какой-то плачъ о суетности художественнаго міра. Кольриджъ не
можетъ и не хочетъ быть больше художникомъ. И вотъ, кромѣ журна-
листики—была сдѣлана даже попытка издавать журналъ «Другъ»—
онъ берется за испытанное еще въ ранней молодости средство высказы-
вать свои мысли—за публичныя лекціи. Ихъ было нѣсколько серій:
въ Лондонѣ, въ Бристолѣ и опять въ Лондонѣ. Предметомъ лекцій слу-
жила сначала современная поэзія, но черезъ нѣсколько лѣтъ Кольриджъ
прочелъ свой знаменитый курсъ о Шекспирѣ и о драмѣ его времени.
Курсъ остался не обработаннымъ и не законченнымъ. Въ томъ видѣ,
въ какомъ онъ издается теперь, трудно по нему судить о самомъ чтеніи
курса. Кольриджъ и въ качествѣ лектора оставался вѣренъ своей им-
пульсивности; онъ былъ неровенъ, иногда блестящъ, иногда подавленъ
до того, что публика напрасно ждала его выступленій, и откладывалась
лекція за лекціей. Однако, лекціи Кольриджа о Шекспирѣ считаются клас-
сическимъ произведеніемъ, и даже не-спеціалисты, просто литературно-
образованная публика, до сихъ поръ разбираются въ его отрывочныхъ
замѣчаніяхъ о герояхъ Шекспира. Въ 1816 году увидѣло свѣтъ и самое
крупное критическое сочиненіе Кольриджа: «Литературная біографія».
Это—сводъ всей его литературной дѣятельности, какъ представлялъ ее
себѣ самъ авторъ. Въ настоящее время «Литературная біографія» счи-
тается по праву основнымъ источникомъ по исторіи поэзіи того времени.
Годы послѣднихъ скитаній Кольриджа (1805—1816) совпадаютъ
— 461 —
ьогаом РНІЬОЗОРНІСАЬ 8ОСІЕТѴ,
ХСОТ'З СОКРОКАТІОЫ НАЩ
СП.АЫЕ соивт, ГЬЕЕТ 5ТНЕЕТ,
(снтплнсс гпом пттья икі,)
П.І СОІіЕКІИ) сЕ
хіі.і. .сомиснсс
ОЫ МОИОАѴ, ИОѴ. ІбіЬ,
А СОиХЗЕ О Г ЕЕСТиПЕЗ ОЫ 8ПАКЕ8РЕАВ. /ПЮ МІІТОЫ
1М ІИѴІТПЛТІПК 0₽
ТНЕ РВІЫС1РЕЕ8 ОЕ РОЕТКУ,
Л«О ТІ1Е1П
Лррікаііоп аі Сгоишіз о/ Сгііісігіп Іо іке шозі рориіаг ИГогкз о/ Іиіег Еи$ІаЬ
Гос'.з, ГЛоіе о/*Ме ѣіѵіп" інсІи(М.
съ -болѣзненнымъ развитіемъ его прискорбнаго порока опіума. Дозы
лауданума все увеличивались, и духовныя силы разрушались послѣ
временныхъ подъемовъ. Кольриджъ уже совсѣмъ бросилъ свою семью
на попеченіе Соути и бродилъ опять по континенту, на Мальтѣ, въ Ита-
ліи, въ Германіи, не находя себѣ мѣста, беззаботно пользуясь назна-
ченной ему однимъ богатымъ другомъ пенсіей, въ ожиданіи, что про-
снется дарованіе, и
возникнетъ какое-
либо крупное произ-
веденіе. Ни вдохно-
веніе, ни работоспо-
собность, однако, цѣ-
лыхъ десять лѣтъ не
возвращались. От-
сюда тоска, разоча-
рованность, присту-
пы отчаянія. Коль-
риджъ словно во-
плотилъ въ себѣ
міровую скорбь, и
выхода, казалось, не
было. Наконецъ,
Кольриджъ рѣшился
отдать себя подъ
контроль врача, въ
домѣ котораго посе-
лился. Изъ этого
дома онъ уже не
вышелъ. Заброшен-
нымъ мальчикомъ
воспитывался онъ въ
закрытомъ учебномъ
заведеніи, потомъ
жилъ всегда окру-
женный группой друзей, всегда какъ-то коллективно, сочетая свою соб-
ственную жизнь съ жизнью другихъ, и такъ ни своей собственной жизни,
ни семьи себѣ Кольриджъ и не создалъ, а подъ пятьдесятъ лѣтъ какъ бы
вновь вселился въ интернатъ до самой смерти. Въ Хайгэтѣ, гдѣ на-
ходился домъ пріютившаго его врача, повелъ Кольриджъ жизнь учи-
теля, окруженный множествомъ самыхъ разнообразныхъ посѣтите-
лей. Карлейль, знавшій Кольриджа въ этотъ періодъ его жизни, оста-
вилъ намъ характеристику его манеры вести безконечные разговоры,
на которые уходило почти все время поэта. Въ саду, неровной походкой,
постоянно мѣняя направленіе то по одной дорожкѣ, то по другой, слов.но
блуждая, прохаживался Кольриджъ и говорилъ всегда интересно и
разнообразно, перебрасывая собесѣдника съ одного предмета на дру-
гой, тоже словно блуждая по лабиринту мыслей. Мысли Кольриджа
Агтіп «п іпігпйисіогу Іхсіоге оп Г»І»е Сгііісіяп, (мресііПу іп РмІгу,)ап<Т
СП ІІ» Сшп : і«о іІпгО* оГ іііс г*шз««и«8 сигъ*. «ііі Ье аи.ап»<1. Ві, іи а рЬіІихорІпс А<ш1у»і»
апО Ехріапаиоп оГ аіі іі.е ргіпсіраі СЛиж/гг» ..Г оѵг стеЛ Омпмті. а« Отигісо. Глілтдіг,
Пісіілао Зд, Ілсо, НлміСт, &с.: аші 2п<1, ю а еііие.*1 СЬж^ггиик оГ Зллкгігеав, іи гмрегі
оГДіеиоа, Іта^егу, тапаВетепі <.Г І1»е Гамюм, .Іиііепипі т іі.е еппягисііип иГ Ь.і Оглііа:, иг
»Ъогі, оГаІІ <ЬаІ ЬеІопВ» іо Іііт аз а І’жі, аші «з а <ііатаік Гж<. «>»Ь Ьл еопиіпрогапсз, «г
ітга^іаіе зиссгззог», .Іонной, Пслимонт аий Гитснін, Гішо, Ммммсгн, Аге. іп іЬо
емкпѵоуг И Леигпым «Ьаі о( Зіізм-гсапЧ Мепі» ипЗ ОеОсі. агс еитгаоп іо Ьіиі «Ш»
оііег ѴГпКга оГ іЬе зпте а^о, «пб *Ьл Мша рееиітг іо Ьіз о»» Сепіи».
ТЬе Сішгіс «.II ехіепо ю ГіГісвп Ьсіигез. «Ь.сіі «ІИ Ь« 8І«п оо МопсЬу
и<1 ТЬигЛу «ѵепіп&з зисссзяіеіу. ТЬе Есеіигез ю сотіпепсс пі { разі 7 о сіиск.
5іпе1е Тіск.із Гиг <Ъе «Ьоіе Соагзе. 2 Сиіпеа.; пг 3 Сиіпеа» ш'1» «Ье ргі~
оГ іоігоаоеіпв в -У >' Р™"* Ь И0^"’’ ‘/ѴГ'Т !
Яееі 5и«Ч Л апі А. АгсІЛ, ІІоокяПегз -«1 Зі-і-опт,- СотІиІІ; С.«1«.п . Кѵеп.І., ЬЬ „у.
бкіппег 5і~1 і \Ѵ. РорІ.’., б7і СЬ.пеегу Ьие; ог Ьу ЬеШг (розі ₽*«<» «• Мг. 5. Т. С«1ег.<% ,
2,3. ДІоіуд'»» Е»Ч- 7» Рог11»па Наяипеп®і»Ь.
Программа лекціи Кольриджа о Шекспирѣ
и Мильтонѣ.
— 462 —
были для него именно лабиринтомъ, потому что разговоръ никогда не
доходилъ до какихъ-либо опредѣленныхъ выводовъ, а стало-быть, ни-
когда не прекращался. Распространялъ около себя Кольриджъ нѣмец-
кую идеалистическую философію и нѣмецкіе принципы поэзіи, но вовсе
не ему, а другимъ, философу-профессору въ Оксфордѣ Грину и критику
Карлейлю, предстояло дѣйствительно пріобщить читающіе англійскіе
круги къ пріобрѣтеніямъ нѣмецкаго идеализма.
Наступили тридцатые годы, и начинаютъ отмирать поэты такъ наз.
Озерной школы и современные имъ роеіае тіпогез., Кольриджъ (|1834),
Краббъ (ф1832), Вальтеръ Скоттъ (ф1832) лишь на десять лѣтъ пере-
жили Байрона, Шеллии Китса. До самой середины XIX вѣка доживутъ,
правда, Вортсвортъ (ф1850), Томасъ Муръ (ф1852) и Роджерсъ (ф1855),
но послѣдніе двадцать лѣтъ ихъ жизни они уже отошли отъ поэзіи.
Вортствортъ, правда, все еще продолжаетъ нанизывать одинъ на дру-
гой свои «Церковные сонеты», вялые и неглубокіе, не привлекающіе и
теперь къ его творчеству даже самыхъ пламенныхъ его поклонниковъ.
Всѣ эти три поэта ведутъ маститую свѣтскую жизнь. Ихъ ласкаютъ
литературныя гостиныя, ихъ слушаютъ, воздаютъ имъ почести. Род-
жерсъ занятъ исключительно своей страстью знатока и цѣнителя живо-
писи, преимущественно изъ эпохи итальянскаго возрожденія. Ему пред-
стоитъ лишь привѣтствовать первыя начинанія поэта уже совершенно
другого, гораздо болѣе поздняго періода—Свинбэрна. Вортсвортъ въ
1843, когда умеръ Соути, принялъ почетное званіе придворнаго по-
эта-лауреата. Должность эту послѣ него занялъ лордъ Теннисонъ.
ТИе (а 11 о Г СогеИоизе.
Рисунки въ текстіь и вкладные листы тодоа I. $
Стр.
АЪЪ.оізіогсі, резиденція В.
Скотта, съ 1811 г.	.	402
АЪЪоізГогсі, уголъ въ одной
изъ комнатъ . .	404
Амалія См. «Кружокъ герцо-
гини Амаліи». Вкладной листъ.
МаНйгіісккипзі	152
Арндтъ, Э. М.	335
Заглавный листъ къ 1-му изд.
«Пѣсни для нѣмцевъ» Арндта 334
Б ё м е р ъ, Августа	226
Б ё ме р ъ, Каролина	223
Бентамъ, I..	...	185
Б е р .л и н ъ въ 20-е годы: «Кафе съ
садикомъ». Рис. I. Шадова. 349
Бернар.денъ де С.-П ь е р ъ 67
Сцена изъ «Раиі еі Ѵіг&іпі» Б. 69
Б ё р н и, Ф. ...	. .	378
Бернсъ, Р. Вкладной листъ. Меццо-
тпнто-грашора.	40
Мѣсто, гдѣ родился Б.	40
Домъ въ Дёмфри, гдѣ скон-
чался. Б.	45
Б л э к ъ, В. . .	46
Б о м.а р ш е, П.	62
»	»	. .	64
«Свадьба Фигаро» («Одно стоитъ
.другого»). I д., явл. IX.
. Вкладной листъ	64
Во п і іЬ о п	Буп,	водопадъ	413
Б ю р г е р ъ,	Г.	95
В е й.м.а р ъ	113
»	. .	. .	189
«Памятникъ. Гёте и Шиллеру 137
«Домъ, гдѣ жилъ Гёте съ 1792 г. 93
Виландъ, X. (въ старости). 80
Винкельманъ, I.	121
Вольтеръ (статуя).........	50
Чествованіе В. въ ТЪёаіге-Ггап-
.даізЗО марта 1778 г.	51
Поясъ, который былъ на дѣвуш-
кахъ, при церемоніи перенесе-
нія праха В. въ Пантеонъ. 110
Вольфскель, фондэ. См.
«Кружокъ герцогини Амаліи».
Вкладной листъ. МаіНгисккиизі 152
Вортсрортъ, В. Вкладной цистъ.
» МаНйгисккшюі 424
»	422
»	432
Стр.
І Рееі СазНе. Поэма В. Рис. Веаи-
топіЪа ...	.	425
Заглавный листъ І изд. «Еѵ/е-
піп& Ѵ/аІк» В.	. .	430
Заглавный листъ 1 изд. «Бу-
гісаі Ваііасіз» .	.	.	434
Факсимиле письма В. къ Кот-
тлю. Вкладной листъ . . 432
Бэѵе Соііа&е, въ которомъ В.
прожилъ 1800—1808 гг. 443
Рибаі Моипі, гдѣ жилъ В. съ
1813 г. до своей смерти 444
Г а м а н н ъ, I. .	. .	85
Гарденбергъ, Г. см. Нова-
лисъ	. .
Г а р р и к ъ, Д.	17
Г е г е л ь, Г. .	.	172
Гердеръ, I. Вкладной листъ. Мсц-
цопшто-гравюра . .	.	.	88
Гердеръ, I. см. «Кружокъ гер-
цоппш Амаліи». Вкладной листъ
МаИ(1гисккип8І .	152
Герилибъ, М. .	..	147
Гёте, I. Вкладной листъ. Меццо-
тішто-гравюра.	120
эпохи «Вертера» .	89
въ глубокомъ созер.цаніи сре-
ди римскихъ древностей.	122
смотритъ въ окно .	125
диктуетъ своему секретарю.	134
и г-жа фонъ-Штейнъ	140
по эскизу Токкерея	151
и Шиллеръ. Памятникъ въ
Веймарѣ. .	.	. .	. 137
» см. «Кружокъ герцогини
Амаліи». Вкладной листъ.
МаШгисккппзі. .	152
Домъ, гдѣ родился Г. . .	90
Домъ въ Веймарѣ, гдѣ жилъ Г.
съ 1792 г.	....	93
Рабочая комната въ.домѣ Г. . .	91
Страничка изъ рукописи Г.
(Факсимиле). Вкладной листъ . 128
Факсимиле рукописи «Ксе-
ціевъ». Вкладной листъ . .	145
Визитъ на виллу д’Эсте. Вклад-
ной листъ. МаНйгпсккппзі 136
Рисунокъ Г., посланный имъ
при возвращеніи изъ фран-
цузскаго похода Гердзру 118
— 464 —
Стр.
«Жертва коварнаго Рейнеке»
(пѣснь VI). .	........156
Г ёхгаузенъ. См. «Кружокъ
герц. Амаліи». Вкладной листъ.
Май<1гисккип8І.	152
Годвинъ, В. .	. .	388
Гольдсмитъ, О.	Портретъ
РеупоИз’а .	.	32
Карикатура ВапЪигу	...	.	33
Заглавный листъ «Векфильд-
скаго священника» .	.	34
Г о р е, Ч.См. «Кружокъ герц.Ама-
ліи» . Вкладной листъ. МайІгиск-
кнпзі.	...	152
Горе, Эльза. См. «Кружокъ
герц. Амаліи». Вкладной листъ.
МаНгігисккинзі	152
Горе, Эм. См. «Кружокъ герц.
Амаліи». Вкладной листъ. МаЙ-
йгнсккип8І................. 152
Гофманъ, Э. Т.-А. Вкладной листъ.
Майскисккипзі.	360
Автопортретъ въ письмѣ къ
актеру Келлеру .	.	354
Автопортретъ въ письмѣ къ
Кунцу . .	.... 354
Книгопродавецъ Кунцъ и Пфёй-
феръ . .	.	353
Гофманъ и Девріенъ въ
ресторанчикѣ Лютера и Вагнера.
Рис. Гофмана .	. .	.	355
Фантазія является Г. въ утѣше-
ніе. Рисунокъ тушью моло-
дого Гофмана.	...	352
Крейслеръ. Рисунокъ Гофмана. 357
»	»	»	366
Человѣкъ въ сѣромъ изъ «Чу-
десной исторіи о Петрѣ Шле-
милѣ» Шамиссо. Рис. Гоф-
мана .	.	.	. . 363
Писанное рукою Г. объявленіе
о смерти Кота Мурра. . . .	365
Гриммы, бр., В. и Я. Вкладн. листъ.
Майски сккипзі......	288
Гумбольдтъ, А. Вкладной листъ.
Майсігисккипзі. .	288
Девріенъ и Гофманъ	355
Д ё м ф р и. Домъ, гдѣ скончался
Бернсъ . .	45
Джоберти, В.	186
Дидро	.................. 56
«3 р и т е л ь» (ТЬе Зресййог). За-
главный	листъ	26
Іена. .	33,0
»	Базарная площадь.	187
»	Гербъ.	332
»	Фукстурмъ.	206
»	Фукстурмъ.	207
»	Шиллергартенъ.	190
»	Зданіе стараго университета 265
»	Домъ Фромана........... 211
Кантъ, И. Вкладной листъ. МаЙ-
(1гисккип8І .	...	160
Миніатюрный портретъ К. 159
Листокъ изъ альбома съ силу-
этомъ К. и собственноруч-
нымъ девизомъ его. .	160
Факсимиле рукописи К.	162
Стр.
Домъ, гдѣ родился К. .	163
Кенигсбергъ. Зданіе стара-
го университета . .	157
Кенильвортскій замокъ . 394
Кёрнеръ, Т. Вкладной листъ. Мец-
цотинто-гравюра . . . 336
»	25 авг. 1813г., наканунѣ
свой смерти .	...	340
Факсимиле 1-ой стр. «Пѣсни
меча». ....	. .	337
Факсимиле К. «Посвященіе»,
написанное К. 24 апр. 1813 г.
къ «Ьсуег ипд 8с1пѵег(1Ь>.
Вкладной листъ......... 340
Заглавная страница 1 изд.
«Ееуег ипб ЗсЪѵ/егсИ» К. 341
Могила К. близъ Вёббелина. 343
К і 1 1 а 1 о е оп ± Ь е 8 Ь а п-
п о п.	...	393
К л и н г е р ъ, Ф. - М.	94
Клопштокъ, въ среднемъ воз-
растѣ ......... ...	79
Кольриджъ, С. Вкладной листъ.
Меццотпнто-гравюра. .	.	436
Коттэджъ въ Сіеѵесіоп, въ кото-
ромъ жилъ К. . .	. .	436
Программа лекціи К. о Шек-
спирѣ-Мильтонѣ ....	461
Страница изъ дневника К. (фа-
ксимиле). Вкладной листъ. 442
Корнеліусъ, П. Вкладной листъ.
Майсігисккипзі. . .	...	288
Краббъ, Г. Вкладной листъ. МаЙ-
(1гисккип8І .	. .	416
Мѣсто, гдѣ родился К. .	. .	419
Домъ К. РагЪаш Наіі, Зийоік. 421
Крейслеръ. Рисунокъ Гофма-
на . .	357
»	Рисунокъ Гофма-
на	366
К у з е н ъ, В.	. .	. 184
Кунцъ (книготорговецъ), д-ръ
Пфёйферъ и	Гофманъ.	353
К ю н ъ, С. .	295
Дамбъ, Ч. .	435
Л а м е н н э, Ф. .	184
Лессингъ, Г. Вкладной	листъ.	80
Л ь ю и с ъ, М.	.	. 386
Макферсонъ, Дж. Заглавный
листъ 1 изд. «Гіп&аі»........	39
Мейерберъ, Дж. Вкладной листъ.
МаЙскисккнпзі ...	. .	288
Мейеръ. См. «Кружокъ герц.
Амаліи». Вкладной листъ. Май-
дгисккип8І	152
Метюринъ,	Ч.	386
Митфордъ,	М.	383
М о н т э г ю, Е.-М	18
Моръ, Г.	382
М у р ъ, Т. . .	454
Мэстръ, де, Ж. .	.	183
Новалисъ (Г. Гарденбергь). Вклад-
ной листъ. Меццоппіто-гравюра. 304
Факсимиле письма Н. къ Шле-
гелю. Вкладной листъ.	320
ОЪегѵіебегзіебі, въ которомъ
Н. провелъ свою юность	299
Суетенъ, Дж.	379
— 465 —
Стр.
Зіеѵепіоп Рагзопа&е. Домъ, въ
которомъ родилась О.	381
П е р с и, Т. . .	37
Портеръ, Дж.	.	.	390
Пфёйферъ, Кунцъ и Гоф-
манъ.. .	...	353
Раухъ, Хр. Вкладной листъ. Маіі-
(ігисккипві.	.	.	288
Ричардсонъ. Вкладной листъ. Мец-
цотшгго-гравюра . .	24
Ричардсонъ, читающій своимъ
друзьямъ «Зіг СЪагІез Сгагкіізоп». 28
Роджерсъ С. ..	456
Руссо. Вкладной листъ. Меццотин-
то-гравюра . .	52
Р., собирающій растенія, и
видъ домика, въ которомъ
онъ жилъ. Вкладной листъ. 56
Рюккертъ, Фр. .	. .	345
Скоттъ, Вальтеръ. Вкладной листъ.
МаНйгисккнпзі.	400
Скоттъ, Вальтеръ и его семья. 399
Кенильвортскій замокъ .	• 394
АЬЪоЫ'огсі, резиденція В. Скот7
та.	.	402
Уголъ въ одной изъ цомнатъ
АЪЪоІзіогсГа. .	. .	404
Заглавная страница 1 изд. «Ѵ/а-
ѵгегіеу» ....	...	405
Изъ поэмы В. Скотта «ТЪе Еау
оГ іЪе Ьазі Міпзігеі» .	411
Факсимиле письма В. Скотта
къ Соорег’у. Вкладной листъ. 408
С о у т и, Р.	.	447
«8р е с іа іо г», заглавный листъ. 26
С т е р н ъ, Л.	31
С т и л ь, Р. .	. .	20
Тикъ, Л. Вкладной листъ. Меццо-
тинто-гравюра .	248
» Съ портрета Гисмана. 247
Автографъ Т.: переписанное
имъ стихотвореніе Якоби	253
Томсонъ, Дж. .	.	13
Тюркгеймъ, фонъ,	Э.	117
Фейтъ, Д.	209
Фильдингъ	30
Ф и х т е, I.	.	.	166
Ф р о м а н ъ: его домъ въ Іенѣ. . 211
Ш а м и с с о. Изъ его «Чудесной
Стр.
исторіи о Петрѣ Шлемилѣ»: Че-
ловѣкъ въ сѣромъ. Рис. Гофмана. 363
Шеллингъ, Ф. В.	170
»	.	239
Шеллингъ, Фр. Вкладной листъ.
Маййгисккипзі.	288
Шенкендорфъ,	М.	344
Ш е н ь е, А. . .	73
Шериданъ, Р. .	...	23
Заглавный листъ. 1	изд. «Сгіѣіс»	24
Шиллеръ, I. Вкладной листъ. Мец-
цотинто-гравюра.	192
Ш. въ Карлсбадѣ. .	202
Ш., декламирующій своимъ това-
рищамъ «Разбойниковъ» . .	. 102
Ш. и Гёте. Памятникъ въ Веймарѣ 137
Домъ, гдѣ родился Ш., въ Мар-
бахѣ	. .	98
Рабочая ко.чната Ш.	99
Шиллергартенъ, въ Іенѣ . .	190
Сцена изъ «Коварство и Любовь» 99
Титульный листъ ко 2-му изд.
«Разбойниковъ».	. .	100
Листъ изъ юбилейнаго изд. «Оаз
ЗсЪШег-ВисЪ» 1859 г. Сцены
изъ «Валленштейна» и «Виль-
гельма Телля». . .	.	194
Факсимиле рукописиШ. «Іе^ег-
ИейсЬеп Піг УѴ. ТеІІ». Вклад-
ной листъ. . .	200
Факсимиле рукописи «Ксеніевъ»
Вкладной листъ.	145
Шиллеръ, Шарлотта	198
Шлегель, А.	213
Шлегель, Фр. . .	.	... 181
За чашкой кофе (оба брата Ш.)
Вкладной листъ. МаіМгпск-
кппзі.	.	. .	176
Факсимиле письма къ нему Но-
валиса. Вкладной листъ.	320
Шлейермахеръ,	Э.	182
Ш р е т е р ъ, К.	145
Штейнъ и Гёте.	140
Эджуерсъ, М. .	.	.	372
Э й з и д е л ь, см. «Кружокъ герц.
Амаліи». Вкладной листъ. Маіі-
(Ігіісккипзі	152
Ю н г ъ, Э.	15
Якоби, Ф.	178
30
ОГЛАВЛЕНІЕ ТОМА I
---------- Стр.
Предисловіе. .
Эпоха романтизма.
Глава I.
Наканунѣ XIX вѣка.
Ѳ. Д. Батюшкова.
Стр.
Литературное движеніе на Западѣ во
второй половинѣ XVIII в. и его
основныя черты	и
АНГЛІЯ.
Оппозиціонныя теченія французскому
классицизму
Поэты природы: Джемсъ Томсонъ.	. .	13
Эдвардъ Юнгъ ....	15
Возрожденіе Шекспира.......... 16
Чарльсъ Мэклинъ. Давидъ	Гаррикъ	.	17
Елизавета Монтегю.	18
Возникновеніе новаго типа комедіи.
Сентиментальная драма и «мѣщанская
трагедія». .	20
Ричардъ Стиль.	20
Георгъ Лилло........	21
«Мѣщанская трагедія».	22
Комедія Шеридана.	23
Семейный романъ.
Самуэль Ричардсонъ.	26
Фильдингъ. . .	29
Лоренсъ Стернъ.	31
Гольдсмитъ.......................... 32
Дальнѣйшая эволюція романа до Валь-
теръ Скотта.
«Романы ужасовъ». Горацій Вальполь и
послѣдователи.	35
Возрожденіе интереса къ народной поэзіи.
Томасъ Перси........................ 36
«Поэмы Оссіана» Макферсона.......... 37
Робертъ Бернсъ, первый народный поэтъ
Англіи.......................... 38
Характеристика его г.оээіи въ связи съ
его жизнью....................... 39
Вилльямъ Блэкъ и	его	поэзія.	45
Реализмъ и символизмъ.	49
ФРАНЦІЯ.
Вольтеръ.
Отрицательное отношеніе Вольтера къ
новымъ литературнымъ теченіямъ. . .	50
Вольтеръ—посредникъ по ознакомленію
французовъ съ произведеніями ан-
глійскихъ писателей. . .	...	51
Ж. Ж. Руссо................................. 52
«Письмо о зрѣлищахъ».	53
«Новая Элоиза».	54
Послѣдователи Руссо.
Мерсье и Ретифъ де-ла-Бретонь..............	56
Утопизмъ и «народничество» въ XVIII в. 57
Дидро и его мѣсто между Руссо и Воль-
теромъ........................... 57
Реализмъ Дидро и его реформа драмати-
ческой литературы................ 59
Осуществленіе идей Дидро въ пьесѣ
Седэиа «Философъ, самъ того не зная». 61
Оцѣнка этой комедіи-драмы.	62
Бомарше и Бернарденъ де-Сенъ-Пьеръ.
Бомарше............................. 62
«Севильскій Цырюльникъ» и «Свадьба Фи-
гаро»............................ 65
Бернарденъ де-Сенъ-Пьеръ............ 67
«Павелъ и Виргинія», пасторально-экзо-
тическій романъ Б. де-Сенъ-Пьера. .	69
Оцѣнка этого романа. . .	71
Андрей Шенье и неоклассицизмъ въ
концѣ XVIII в. во Франціи.
Андрей Шенье......................... 71
Пушкинъ и Андрей Шенье.	72
Шенье и революція. . .	73
Шенье и античность.	74
«Бе Гіпѵепііош-	75
Оцѣнка Шенье	76
ГЕРМАНІЯ.
А. Возникновеніе нѣмецкой національ-
ной литературы.
Клопштокъ.	78
Вилаидъ.............................. 80
Лессингъ и его значеніе, какъ критика и
реформатора драмы................ 81
Двадцатилѣтіе «бурныхъ	стремленій».	84
Вдохновители его: Іоаннъ	Гаманнъ.	85
Іоаннъ Гердеръ....................... 86
Гердеръ, какъ критикъ.	88
В.	Выступленіе Гёте. .	89
Гёте и Гердеръ.	89
«Гецъ»..................... 90
«Страданія молодого Вертера».	92
Зіиггп ипсі Отапе ............ . . .	92
— 467
Стр.
Второстепенные писатели этого періода:
Герстеибергь	93
Клингеръ ........................ 94
Народный поэтъ	Бюргеръ	95
С.	Юношескія драмы Шиллера и его эстетиче-
скія воззрѣнія. Неоклассицизмъ. Итоги.
Шиллеръ.	97
Стр.
«Разбойники». . .	100
«Заговоръ Фіеско».	101
«Коварство и Любовь».	103
♦Донъ Карлосъ»....................... 104
Эстетическія воззрѣнія Шиллера.	104
Неоклассицизмъ въ Германіи.	108
Итоги............................... 109
Библіографія.	по
Глава II.
Гёте на рубежѣ двухъ столѣтій.
Вяч. Иванова.
Стр.
Введеніе......	П2
Гёте и Веймаръ....................... 115
Періодъ «Бури и Натиска».......	117
Объективное преодолѣиіе его Гёте. .	119
Тяготѣніе къ античной древности.	120
«Новое Возрожденіе» XVIII в.	121
Гёте въ Италіи.......	124
«Ифигенія въ Тавридѣ».	128
«Прометей»........................... 130
Превращеніе потомка Гольбейновъ и Дю-
реровъ въ ученика Рафаэля и Ти-
ціана............................... 131
Эволюція въ сознаніи Гёте.	132
«Торквато Тассо».	133
Эстетика Гёте.	135
Стр.
Возвращеніе на родину.	136
Дружба съ Шиллеромъ.	136
Иммаиентизмъ Гёте....................138
Сочетаніе имманентиэма и христіанства у
Гете............................. 139
Представленіе о Богѣ................ 140
Связь изученія природы и художествен-
наго творчества съ религіознымъ со-
знаніемъ..........................143
Античная и романская стихіи въ твор-
чествѣ Гёте.	146
Баллады Гёте........................ 146
Романъ «Сродство душъ».	147
«Вильгельмъ Мейстеръ».	148
«Фаустъ»............................ 151
Глава III.
Философія первой половины XIX вѣка.
Э. Л. Радлова.
Стр.
Нѣмецкая философія.
Появленіе «Критики чистаго разума» и
значеніе Канта . .	157
Основныя идеи «Критики чистаго ра-
зума»........................... 158
«Критика практическаго разума».	162
•Критика силы сужденія». . . .	164
Противорѣчія въ системѣ Канта.	165
I. Г. Фихте. . .	165
Ф. В. Шеллингъ.	169
Г. Ф. Гегель.	172
Г. Шульце .	176
Фр. Г. Якоби.	177
Фр. Шиллеръ	179
Стр.
Фр. Шлегель. .	181
Э. Шлейермахеръ.	182
Французская философія.
Философія въ концѣ ХѴ11І в.	183
Мэнъ-де-Биранъ.	183
Викторъ Кузенъ.	184
Англійская философія.
Іеремія Бентамъ, Ѳома Браунъ и Джемсъ
Милль. .	185
Философія въ Италіи.
Антоніо Роэмини-Сербати, Винченцо
Джоберти, Теренцо Маміани.	187
Библіографія	188
Глава IV.
Послѣднія драмы Шиллера.
Акад. А. Н. Веселовскаго.
Стр.
Возвратъ къ драмѣ.........	190
Стремленіе къ объективности.......... 191
Общая характеристика послѣднихъ драмъ
Шиллера.......................... 192
Трилогія «Валленштейнъ».	194
«Марія Стюартъ»	196
«Орлеанская Дѣва». .
«Мессинская невѣста».
«Вильгельмъ Телль». . .
«Димитрій Самозванецъ».
Заключеніе
Стр.
197
206
30*
468
Глава V.
Нѣмецкій романтизмъ.
Проф. Ѳ. А. Брауна.
Стр.
Общая схема исторіи нѣмецкаго роман-
тизма .................................... 207
Возрожденіе его въ концѣ XIX вѣка . . . 209
Старшее поколѣніе романтиковъ (Іенскій
кружокъ).................................. 210
Іена на рубежѣ XIX вѣка.	210
Составъ кружка. .	211
I.	Возникновеніе и развитіе романтиче-
ской Теоріи............................212—246
Братья Шлегель: Вильгельмъ—ученикъ
Бюргера, Фридрихъ—сторонникъ
классицизма.....................213
Вопросъ о взаимоотношеніи античности
и современной культуры...........214
Сравненіе романтизма съ эпохой возро-
жденія.......................... 215
Реакція противъ «Бури и Натиска». . . 216
Поправки, вносимыя Фр. Шлегелемъ въ
строгій классицизмъ и зарожденіе ро-
мантическихъ идей...............218
Отличіе ранняго романтизма отъ «Бури
и Натиска».......................226
Основныя тенденціи его въ письмѣ
Фр. Шлегеля 1793 года.	228
Философія Фихте..................... 230
Вліяніе ея на Фр. Шлегеля.	232
Ученіе объ ироніи................... 235
Шеллингъ и его натурфилософія. .	238
Шлейермахеръ и «Рѣчи о религіи». . .	242
Окончательная формулировка романтиче-
скаго ученія. .	244
Опредѣленіе поэзіи.	524
2.	Тикъ и Ваккенродеръ................ 246—265
Начало литературной дѣятельности Тика
и оцѣнка ея со стороны братьевъ
Шлегель......................... 246
Романъ «Вилльямъ Ловелль»	251
Отношеніе къ природѣ................ 252
Характеристика Тика, какъ романтиче-
скаго поэта...........	."	253
Ваккенродеръ, его жизнь . . .	255
Разсказъ о Іосифѣ Берглиигерѣ. . .	256
Отношеніе къ красотѣ и искусству .	258
Любовь къ родной старинѣ.............259
«Сердечныя изліянія монаха, любителя
искусствъ», и «Странствованія Франца
Штернбальда».....................262
Значеніе Тика и Ваккеиродера въ исторіи
ранняго романтизма.	264
Стр.
3. Іена............................... 265—289
Образованіе романтической «школы».	265
«Луцинда» Фридриха Шлегеля..........	266
Характеристика членовъ кружка: Виль-
гельмъ Шлегель. . .	270
Его рецензіи	и	переводы.	271
Каролина...... 272
Фридрихъ Шлегель.	275
Доротея.............................276
Тикъ, вліяніе на него мистицизма Якова
Бёме.............................. 278
«Жизнь и смерть святой Генофефы» . . . 279
Общая характеристика Тика въ іеискую
эпоху.	283
Шеллингъ.	284
Риттеръ.............................. 285
Его натурфилософскія	построенія. . . . 286
Религіозная тенденція въ кружкѣ роман-
тиковъ..................... 287
Планъ созданія	новой	религіи.	289
4.	Новалисъ................. 289—324
Общая характеристика	и	оцѣнка.	289
Дѣтство и юность................ 291
Софія фонъ-Кюнъ, отношеніе къ ней поэта.	294
I	Значеніе ея смерти для Новалиса. 296
«Гимны къ ночи».................301
Вліяніе занятій естествознаніемъ, Вер-
неръ и «Ученики въ Сансѣ».......305
Сказка о Гіацинтѣ и Розовомъ Цвѣточкѣ. 307
Новая любовь.......	309
Магическій идеализмъ.....................310
Отношеніе къ христіанству и къ католи-
ческой церкви.................. 314
Соціально-политическіе идеалы.	316
Реакціонныя тенденціи................... 317
Знакомство съ Тикомъ. Опредѣлені
зіи и ея задачъ.................318
Романъ «Гейнрихъ фонъ-Офтердиигенъ». 320
Послѣдніе дни.	324
5.	Распадъ и расхожденіе. . . .	324—329
Причины распаденія кружка................324
Дальнѣйшая судьба Вильгельма Шле-
геля............................326
Дальнѣйшая судьба Фридриха Шлегеля. 327
Дальнѣйшая судьба Тика.................  328
Заключеніе. Что далъ ранній нѣмецкій
романтизмъ послѣдующимъ поколѣ-
ніямъ ......................... 329
Библіографія........	ззо
Глава VI.
Патріотическая поэзія Наполеоновской эпохи въ Германіи и
во Франціи.
Прив.-доц. К. Ѳ. Тіандѳра.
Стр.
Германія послѣ Тильзитскаго	мира.	333
Эрнстъ-Морицъ Арндтъ.	335
Карлъ-Теодоръ Кёрнеръ........	336
Фердинандъ фонъ-Шенкендорфъ .	344
Фридрихъ Рюккертъ........
Заключеніе мира и реакція......
Ватерлооскія сумерки во Франціи.
Каэиміръ Делавинь.
Стр.
345
346
346
347
Глава VII.
Э. Т. А. Горманъ.
М. А. Петровскаго.
Стр. I	. Стр.
Элементы фантастики у романтиковъ и	Кенигсбергскій періодъ въ развитіи Гоф-
у Гофмана.	349 |	мана. . . .	354
469 —
Стр.
«Кареіітеізіегіеіі».	353
Переѣздъ въ Берлинъ....................355
Музыкальный лиризмъ въ поэзіи Гофмана. 356
Автобіографичность героевъ Гофмана. . 356
Дуалистическое міросозерцаніе Гофмана. 357
Отраженіе этого міросозерцанія на фор-
махъ творчества его.................360
Сочетаніе фантастическаго и реальнаго,
какъ отраженіе борьбы добраго и
злого начала	361
Стр.
«Золотой горшокъ»........’...........362
Фантастическое, какъ попытка изобразить
патологическіе моменты души. . .	364
Отношеніе Гофмана къ психической не-
нормальности.	365
Итоги............................... 366
Вліяніе Гофмана. .	367
Библіографія	збб
Глава VIII.
Англійскій романъ перрой четверти XIX вѣка.
Прив.-доц. К. Ѳ. Тіандѳра.
Стр.
Состояніе Англіи въ первой четверти
XIX в. и его вліяніе на романъ. . . 369
Семейный романъ.
Марія Эджуерсъ.	371
Фанни Бёрни.	378
Дженъ Оустенъ.	379
Геннѳ Моръ. . .	382
Мэри Митфордъ.	383
Джемсъ Гоггъ....................... 384
Фантастическій романъ ужасовъ.
Горасъ Вальпуль.	385
Стр.
Эинъ Редклиффъ .	386
Чарльсъ Метюринъ .	387
Историческій романъ.
Вилльямъ Годвинъ .	383
Леди Моргенъ. . .	389
Дженъ Портеръ.................... 390
Предтечи Вальтеръ Скотта.	391
Библіографія	392
Глава IX.
Вальтеръ Скоттъ.
Прив-доц. К. Ѳ. Тіандѳра.
Стр.
Шотландцы.............. . .	394
Дѣтство Вальтеръ Скотта. . .	395
Начало литературной карьеры.	397
Собираніе народныхъ балладъ.	398
Поэмы В. Скотта и ихъ успѣхъ.	398
Конецъ безкорыстнаго творчества.	401
Стр.
Увлеченіе феодальнымъ	бытомъ.	402
Романы В. Скотта....... 405
Послѣдніе годы жизни	В.	Скотта.	408
Вліяніе В. Скотта.	410
Библіографія	412
Глава X.
Англійскіе поэты изъ Страны озеръ.
Е. В. Аничкова.
Стр.
Что представляетъ собой «озерная поэзія». 413
Вліянія, подъ которыми развивались
поэты изъ Страны озеръ .	415
Роеіае тіпогез.............................. 417
Краббъ, Роджерсъ, Кемпбеллъ	418
Вилльямъ Вортсвортъ.
Дѣтство и школьные годы Вортсворта. . . 422
Окончаніе университета и пребываніе
въ Лондонѣ...................... 423
Реакція въ англійскомъ обществѣ про-
тивъ французской революціи и на-
строеніе Вортсворта..............423
Вторая поѣздка Вортсворта во Фран-
цію .............................426
Возвращеніе на родину и изданіе «Ве-
черней прогулки» и «Описательныхъ
очерковъ»	427
Стр.
«Народничество» Вортсворта . .	429
Доротея Вортсвортъ .	 430
Встрѣча съ сестрой переселеніе
въ Дорсетширъ .	431
«Преступленіе и Горе» .	431
«Пограничники»...................... 432
Разрывъ съ якобинствомъ..............433
Знакомство съ Кольриджемъ и его
друзьями .	433
Самуэль Тайлоръ Кольриджъ...................434
Религіозность и якобинство въ міро-
воззрѣніи Кольриджа .............435
Разрывъ съ якобинствомъ и возвратъ
къ національному сознанію («Къ
Франціи»)........................436
Различіе въ міровоззрѣніи Кольриджа
и Вортсворта.............	437
Вортсвортъ—«народникъ»........	438
— 470 —
Стр.
Поэма «Михаилъ»...................... 439
«Лирическія баллады» Вортсворта и Коль-
риджа, художественные принципы
послѣднихъ...........................440
Поѣздка обоихъ поэтовъ въ Германію . 441
Увлеченіе Кольриджа послѣ-кантовской
философіей и насажденіе нѣмецкаго
идеализма въ Англіи...................441
Переѣздъ Вортсворта въ родной Вестмор-
лэндъ ...........................442
Уклонъ Вортсворта къ торизму (поэма
«Одинокій», «Экскурсія»)	443
«Прелюдія»............................444
Нарожденіе новой романтической поэзіи
и отличіе ея отъ поэзіи Вортсворта . 445
Сближеніе Вортсворта съ Соути	.	445
Робертъ Соути.
Школьные годы, дружба съ Кольриджемъ
и первые литературные опыты . .	446
Поѣздка въ Португалію и ея вліяніе . 447
Стр.
Соути и Вортсвортъ................... 448
Упадокъ творчества Вортсворта........449
Выступленіе на литературную арену
Байрона, Шелли и Вальтеръ Скотта. 451
Томасъ Муръ..............	452
Ранняя лирика Мура .	453
«Ирландскія мелодіи»	454
«Лалла Рукъ»	455
Роджерсъ 	456
Краббъ.................................... 457
Реализмъ Крабба . .	458
Вортсвортъ о Краббѣ	458
Эстетизмъ Вортсворта . . .	458
Его поэтическое мастерство	459
Кольриджъ—критикъ........	460
«Литературная біографія» его . . .	460
Послѣдніе годы жизни Кольриджа ... 461
Послѣдніе годы Вортсворта, Мура и Род-
жерса	462
Рисунки въ текстѣ и вкладные листы I тома	463
Оглавленіе I тома.	466