АЛЕН
СУЖДЕНИЯ
<
МОСКВА
ИЗДАТЕЛЬСТВО
"РЕСПУБЛИКА"
2000
УДК1
ББК 87
А48
Составитель В. А. Никитин
Перевод с французского
Г. В. Волковой, Н. Б. Кардановой,
Е. В. Колодочкиной, Б. М. Скуратова
Вступительная статья
С. Н. Зенкина
Книга подготовлена при участии
издательства "Палимпсест"
Алев
А48 Суждения: Пер. с фр. / Сост. В. А. Никитин; Вступ. ст.
С. Н. Зенкина. — М.: Республика, 2000. — 399 с. — (Мысли-
тели XX века).
ISBN 5—250—02740—7
Знямеяитый писатель А. Моруа сказал, что "Ален был в остается одним из
величайших людей нашего времени . Основное произведение французского философа,
моралиста и писателя Алена (наст, имя — Э. Шартъе, 1868—1951) "Суждения"
впервые выходит в русском переводе. Это полезное и увлекательное чтение для всех,
кто задумывается о смысле жизни.
ББК 87
ISBN 5—250—02740—7	© Издательство "Республика”, 2000
УЧИТЕЛЬ ЗДРАВОМЫСЛИЯ
Во французской литературе с давних пор, со времен Монтеня, Лаб-
рюйера и Ларошфуко, живет традиция моралистических эссе — сжатых,
афористичных рассуждений о нравственной природе человека, о его
разуме и страстях. Автор в таком эссе обычно обходится без сюжетного
повествования, без подробно обрисованных персонажей; свои мысли он
излагает от собственного лица, а если и рассказывает какую-нибудь
историю, то лишь в качестве примера, притчи. Но таков уж сам предмет
исследования, что ’’моралистическая” проза оказывается сродни прозе
художественной. В XX веке эту жанровую традицию, близкую и к белле-
тристике, и к художественной публицистике, с успехом продолжил писа-
тель и философ Ален (1868—1951).
Настоящее его имя — Эмиль-Опост Шартье. Сын сельского ветери-
нара, он благодаря своим способностям получил блестящее образова-
ние, однако карьеру сделал скромную — всю жизнь проработал препо-
давателем философии в провинциальных и столичных лицеях. В конце
XIX века, в годы ’’дела Дрейфуса”, молодой философ включился в об-
щественную борьбу, стал публицистом, сторонником партии радикалов,
добивавшейся буржуазно-демократических реформ. А с 1903 года в нор-
мандской провинциальной газете ’’Депеш де Руан” начали появляться
— сперва еженедельно, а с 1906 года и ежедневно — его короткие
корреспонденции, подписанные псевдонимом Ален и озаглавленные ем-
ким, труднопереводимым словом ’’Propos” (русское слово ’’суждение”
лишь частично передает его смысл; ’’propos” — это еще и ’’реплика”,
’’замечание”, ’’слово в диалоге”). Эти очерки Ален неутомимо писал на
протяжении тридцати с лишним лет; после Первой мировой войны,
временно прервавшей работу над ними, ’’Суждения” стали печататься
уже не в газете, а в виде специальных ежемесячных брошюр, как своего
рода журнал одного автора. Философский дневник Алена привлекал
к себе внимание тонкостью мысли, независимостью авторской позиции
и чисто дневниковой спонтанностью — Ален не позволял себе делать
в тексте никаких поправок, писал всегда сразу набело, что явственно
сказывается в отрывистом, намеренно неприглаженном стиле ’’Сужде-
нии , которые как бы движутся короткими шагами, никогда не зная
заранее, к какой цели придут. За свою долгую жизнь Ален выпустил
немало книг по философии, эстетике, литературной критике, однако
именно моралистические эссе снискали ему авторитет и до сих пор
3
переиздаются во Франции наряду с признанной национальной клас-
сикой.
К писателям и даже публицистам редко подходят точные социологи-
ческие характеристики, и даже сама попытка их дать часто выглядит
недопустимым упрощением. Однако же к Алену такая характеристика
вполне применима и многое в нем объясняет: и по происхождению, и по
складу ума он был мелкобуржуазным мыслителем, именно таким "клас-
совым сознанием” сформированы его этика и политика. Мелкий буржуа
(фермер или ремесленник) — человек пусть и "маленький”, но трудящий-
ся, вольный и дорожащий своей свободой, преданный традициям третье-
сословной морали с ее уважением к труду и личному достоинству
индивида. Таким осознавал себя и сам Ален, и такой тип личности
— человека независимого и самостоятельно мыслящего — он утверждал
в своем творчестве, отстаивал в борьбе против любых видов властного
подавления: государственного бюрократизма, милитаристского угара,
религиозного фанатизма и фашистского террора.
Такая защита независимой личности была весьма своевременной.
В конце XIX и начале XX века гуманистическая идеология переживала
кризис, и враждебная ей тенденция, еще прежде чем воплотиться в соци-
альной практике (в различных формах тоталитаризма), заявила о себе
в культуре: идеям равенства и личного достоинства людей были проти-
вопоставлены мистика стихийно-родового начала и мифология высшего,
"сверхчеловеческого" индивида. Ален стал одним из тех деятелей куль-
туры, кто упорно защищал принципы гуманизма. Правда, он не пытает-
ся строить глобальные социально-политические системы, и его мысль
развивается главным образом в "домашней" сфере, в области повседнев-
ной житейской морали, и, даже рассуждая об общесоциальных пробле-
мах, он берет за исходную точку простые и прямые отношения между
людьми — между членами семьи, между учителем и учеником.
Ален был оптимистом. Он твердо — кому-то покажется, что даже
слишком безоглядно — верил в прогресс, в торжество здравых сил
жизни, в ее способность к саморегуляции. Примеры тому он видел
в природе и в свободном человеческом разуме.
Идея гармонии человека и природы — одна из главных мыслей
Алена, особенно в ранних, довоенных "Суждениях". Противник агрес-
сивного вторжения человека в природу, он недолюбливал скоростные
экспрессы, зато восхищался конструктивным изяществом парусника,
побеждающего стихию ее же собственной силой. Он смотрит на мир как
труженик, без ложного умиления, "по-крестьянски": в каждой детали
элегантного судна, даже в девственной красоте днкого, казалось бы,
леса воплощен труд многих людей. Согласие природы и человека вырас-
тает из их противоборства, только противоборство это — взаимно
уважительное, равноправное соперничество, а не слепое разрушение
и истребление. Ален кое в чем предвосхитил современное "экологичес-
кое" направление в культуре, но наряду с этим у него сильно сказывается
и другая, гораздо более старая традиция романтической натурфилосо-
фии. Природа является не просто пассивной жертвой человеческой де-
ятельности, в ней есть своя сила и свое величие, с которым человеку
надлежит считаться и сообразовываться. Не случайно среди "Суждений"
4
имеется своего рода ’’цикл”, посвященный астрономическим и сезонным
переменам — то есть тем событиям в жизни природы, над которыми
человек абсолютно невластен. Величественное звездное небо, в которое
любит вглядываться Ален, угадывая в нем пифагорейские символы
мудрости, — это залог упорядоченности бытия, оно внушает людям
религиозную мысль о высшем разуме, переломные моменты небесного
круговорота соотносятся с главными праздниками христианства. Вооб-
ще, религия, по мысли Алена, принадлежит к естественным формам
человеческого духа, не случайно уже дети в своем общении между собой
стихийно образуют квазирелигиозную общность, и хороший, тактичный
учитель будет говорить с ними прежде всего о науках, демонстрирую-
щих мировую гармонию (математике, астрономии), которая превос-
ходит собою все изъяны и несправедливости социального бытия. Другое
дело, что к своему религиозному чувству человек должен относиться
просвещенно, не тешить себя безрассудными иллюзиями о возможности
волшебного воздействия на реальность; вслед за деистами XVIII века
Ален даже подхватывает образ божественного ’’часовщика”, создавшего
и запустившего великолепно отлаженный механизм мироздания, но
в дальнейшем уже неспособного более вмешиваться в его ход. Подобно
ему, человек должен знать меру в своих усилиях подчинить себе мир
— так мудрый правитель, торжественно заложив новый город, затем
переносит его центр в другое место, когда выясняется, что в своем
разрастании этот город следует расположению подземного водоносного
пласта. Согласно парадоксальному утверждению Алена, женщина по
своей природе менее религиозна — следует понимать: ’’более рассуди-
тельна”, — чем мужчина, так как она не столь склонна к абстракт-
но-волевым мечтам мужчины-деятеля, преобразователя мира, и в боль-
шей мере руководствуется своими конкретными наблюдениями хозяйки
и воспитательницы, сообразуясь с физической природой вещей и харак-
терами своих домашних. В чем-то сходное различие Ален усматривает
и в эволюции мировых религий: христианство отличается от древнего
язычества как религия свободного человека, в отличие от античного
Геракла Христос являет собой чистую силу духа, отделенную от всякой
физической, природной силы и воли к власти. И в этом же основание
аленовской эстетики: образцом художественного гения этому мысли-
телю всегда служил Микеланджело, умевший высекать прекрасные фигу-
ры из ’’негодных”, “неудобных” по форме каменных глыб и говоривший,
что хорошая статуя должна быть в состоянии скатиться с горы, не
потеряв при этом ничего существенного, — то есть форма должна быть
в согласии с материалом, искусство — с природой.
Отсюда и вера Алена в здравый смысл людей, который неуклонно
растет, словно рожь или пшеница в поле, но вместе с тем н нуждается
в воспитании, в помощи умудренного наставника. Разум человека вы-
нужден все время отстаивать себя в борьбе с хаотическим началом
бессознательности, ошибки, усталости, которым объясняются многие
беды и пороки: например, пьянство, по мысли Алена, — не что иное, как
утомление человека от собственного разума, а война — своего рода
фальшивая нота в общественной жизни людей, оплошность, которую им
не Удалось предотвратить. Дикие силы хаоса проникают в самое созна-
5
ние людей, порождая в нем многоликую идеологию несвободы; и Ален
не жалеет сарказма в борьбе с этими '’дипломированными фуриями”,
толкающими нас к коллективному безумию во имя абстрактных иде-
алов.
В воспитании и самовоспитании разума первостепенное значение
имеет способность человека владеть собственным телом. Тело, которое
Ален любил трактовать по древней метафоре Платона (неистовый лев
страстей и стоголовая гидра утробы, зашитые в один кожаный мешок
с мыслящей головой), являет собой оборотную сторону природы — при-
роду как случайность, механическую неупорядоченность, агрегатный
хаос. Философ сопоставляет человеческий организм с ’’колонией” раз-
нородных существ-органов, которые независимо друг от друга ведут
свою собственную ’’политику”, способствуя развитию различных страс-
тей. Подобный взгляд совершенно расходился со стереотипами совре-
менной Алену науки, державшейся представления об органическом един-
стве живого тела; но он расходился и с новейшей теорией Фрейда, по
которой основой страстей является единый, но фатально несамодоста-
точный (в силу своей смертности и половой разделенности), внутренне
конфликтный телесный субъект. Ален скептически оценивал фрейдист-
ский психоанализ, усматривая в нем результат взаимовнушения врача
и пациента; да и вообще, эротическая проблематика полностью отсутст-
вует в его этике — она не укладывается в ее систему и может упоминать-
ся лишь в виде откровенно болезненного курьеза: Дон Жуан, заканчи-
вающий свою карьеру соблазнителя в объятиях клинической нимфо-
манки...
Итак, основа здравомыслия — это владение собственным телом;
поэтому научить человека этике — все равно что научить его гигиене,
гимнастике и другим физическим упражнениям вроде фехтования или
восхождения на горы, научить преодолевать житейские неприятности
бодро, словно трудный путь к цели. Многие дурные, отравляющие нашу
жизнь страсти могут быть поняты и обузданы через свою связь с теле-
сными явлениями: гнев неотвязно преследует человека и вспыхивает
вновь и вновь, словно кашель, моральные муки переживаются как
конвульсии, а властность, вполне серьезно утверждает Ален, связана
с формой носа. С другой стороны, и освобождение от страстей тоже
заложено в физиологических возможностях человеческого тела: таков
смех как дыхательная разрядка, улыбка как своего рода гимнастика
учтивости.
Учтивость — вообще одно из фундаментальных понятий Алена,
центральная задача его воспитательной работы. Следуя традициям клас-
сической французской культуры XVII—XVIII веков, он видел в умении
человека непринужденно и грациозно держать себя с другими людьми
залог всех моральных добродетелей; и недаром в поучениях этого
демократического мыслителя столь часто фигурируют ссылки на арис-
тократическое искусство фехтования. Быть учтивым — значит соблю-
дать меру в своих поступках (как физических, так и моральных), совер-
шать их сдержанно и экономно, чтобы чересчур размашистым движени-
ем не ’’наступить кому-нибудь на ногу”. Учтивый человек ведет себя
мягко, ненапряженно — так не напрягается при игре хороший музыкант
б
или опять-таки искусный фехтовальщик во время боя; а это позволяет
ему сдержанно и доброжелательно подходить к другим людям (бес-
корыстная благожелательность — это и есть учтивость), умея распоз-
нать "богов в облике нищих", разглядеть здоровую натуру под масками
глупцов, лжецов, зануд, которые так часто носят его ближние и с ус-
пехом выдают за свое истинное лицо... По убеждению Алена, именно
недостаток естественности и уверенности в себе влечет за собой всевоз-
можные пороки, начиная от капризной обидчивости домашнего скан-
далиста и кончая упрямым самоослеплением фанатика.
Здесь Ален вплотную подходил к проблемам уже не просто этичес-
ким, а политическим, ибо он и политику старался трактовать с точки
зрения этического здравомыслия, как проблему общественной морали.
Отстаивая свободный критический гражданский разум человека, он
с удовлетворением отмечает исторический процесс демистификации
власти: власть в современном обществе все больше утрачивает свое
абсолютное, сверхъестественное очарование, ее рано или поздно требу-
ют к ответу, и даже в повседневной своей практике ей все более прихо-
дится считаться с объективной логикой усложняющихся технических
вещей — начальственным окриком, угрозой еще можно добиться пови-
новения от человека, даже от животного, но уж никак не от машины...
Ален — поистине неисправимый оптимист: множество мыслителей скор-
бели о разрушительном воздействии техники на человечество, он же,
наоборот, приветствует ее гуманизирующий эффект, ее способность
просветлять человеческие отношения, избавляя их от темных страстей,
пережитков архаического прошлого.
Сильный удар по этой оптимистической вере нанесла Первая миро-
вая война, развязанная властолюбивыми политиками с помощью "дип-
ломированных фурий" патриотической демагогии. Ален, нимало не
обманутый шовинистической пропагандой и по возрасту уже не под-
лежавший мобилизации, счел своим долгом отправиться на фронт доб-
ровольцем, полагая, что судить о войне может лишь тот, кто сам ее
прошел. Трехлетний фронтовой опыт заметно сказался на его творчестве
20—30-х годов: беспощадно осуждая воинственный угар, когда отсижи-
вающиеся в тылу "патриоты" разжигают чувство воинской чести в мо-
лодых и здоровых людях, он в то же время понял, что путь к гуманиза-
ции жизни труднее, чем казалось раньше. В бедствиях войны он увидел
прежде всего нравственную деградацию общества, хладнокровное прене-
брежение к человеческой жизни (на современной войне и противника
видят в лучшем случае лишь издали, через прорезь прицела, и жизнями
собственных солдат оперируют как бездушными цифрами), забвение
традиций Разума, массовое и бессовестное извращение понятий о спра-
ведливости, долге и праве. И даже когда война закончилась, она не была
изжита духовно, застряла в сознании людей. В перекроенной по Версаль-
скому договору Европе назревали новые конфликты, в разных ее странах
стали возникать фашистские диктатуры, и Ален вновь и вновь предо-
стерегает от культивируемой ими идеологии воинственного единства
в единстве, пишет он, действительно заключается сила, но только это
сила тирана... Он доброжелательно принял революцию в России, но
опасался — и, как оказалось, вполне обоснованно, — что в ходе полити-
7
ческого развития она может далеко отойти от своих же заявленных
идеалов. Против злых наваждений политики он по-прежнему видит
только одно средство — воспитание людей, их гражданского сознания,
умения судить власть и властителей, делая сознательный выбор между
могуществом и справедливостью (властители всегда ценят превыше
всего первое, настоящий же гражданин не забывает о второй) и не
поддаваясь слепому преклонению перед сильными мира сего. В день
пышных похорон французского маршала Фоша, победителя в мировой
войне, он публикует строгое эссе-диалог с одним из любимых своих
персонажей — умным и критичным ремесленником, независимым и са-
мостоятельно мыслящим ’’маленьким человеком**, — где разоблачает
истинную суть государственных торжеств: те, кто суетится вокруг мар-
шальских похорон, любят не воинскую доблесть, а только власть,
восхищаются властью и мечтают о власти, подлинный же гражданский
разум должен вечно бороться против этого злокачественного недуга.
В поздних эссе Алена нередко звучит тревога, горечь, порой даже
свифтовский сарказм: нравственный упадок людей может, не ровен час,
кончиться тем, что о них станут свысока судить даже домашние живот-
ные — не лошади-гуигнгнмы, так премудрые собаки... И все же писатель
не складывает оружия и продолжает стучаться в сердца людей, даже
когда те отворачиваются от неприятной правды и закрывают перед ней
окна и двери. А достучаться до сердец он умел — недаром он был
профессиональным и блестящим педагогом. Его средства убеждения
разнообразны — тут и прямые житейские советы и наставления, учащие
человека критическому самосознанию, внимательному и уважительному
общению с окружающими; тут и дразнящие парадоксы, в которых Ален
не уступал своему английскому современнику Г. К. Честертону (тот
тоже был защитником гуманизма и здравого смысла и оборону свою
тоже держал на плацдарме “домашней” моральной философии); тут
и лукаво-ироничные басенные иносказания — о политических воззрениях
баранов в стаде, о том, как в Лиге прав собаки дебатируют вопрос
о “правах человека”; для басенного начала в его творчестве показатель-
но, что даже императора из первой притчи об основателе города зовут
именно Лион (Lion, а не Leon — то есть “Лев” как “царь зверей”, а не как
человеческое имя)... Не менее важна и аленовская задушевность, об-
ращенность к лично пережитому: он и запах интернатской столовой знал
не понаслышке, и нормандскую природу любил с детства, и на фронте
сам служил рядовым артиллеристом. За иронией Алена слышится мяг-
кий, немного застенчивый лиризм, который дал повод его ученику
и почитателю Андре Моруа охарактеризовать некоторые миниатюры
своего учителя как “стихотворения в прозе”. Как и всякая настоящая
литература, “Суждения” Алена заставляют читателя сопереживать и за-
думываться.
С. Зенкин
СУЖДЕНИЯ
\	ЛИОН ПЕРВЫЙ
Лион Первый, император и король*, воткнул свое копье
посреди равнины и сказал: "Здесь будет город, и имя ему будет
Лионвиль”. Затем пришли землекопы и каменщики. Разметили
улицы и широкие площади и начали строить дворец правителя.
Королева очаровательной золотой лопаточкой заложила пер-
вый камень. Вознесли молитвы богам. На помосте, затянутом
красным бархатом с золотой бахромой, — убранство по тем
временам невиданное — академики зачитали скучные речи, став-
шие затем образцом для подражания. Однако, поскольку в этих
речах прославлялись достоинства Лиона Первого, самому ему не
было скучно.
Между тем многочисленные мастера и торговцы, пришедшие
следом, начали строить себе дома. Один из них, вырыв колодец
за намеченной архитекторами городской чертой, обнаружил чис-
тую и приятную на вкус воду. Проведав о том, остальные тоже
стали копать поблизости; подземные воды текли в стороне от
города; над ними и появились дома и сады; россыпь бело-крас-
ных построек на зеленом фоне обрисовала контур скрытого
в глубине водного потока. Тщетно старый город пытался вытя-
нуть улицы вокруг фундамента дворца: домики не желали там
расти.
Тогда король Лион Первый снова взял свое копье и воткнул
его среди бело-красных домов, показав тем самым, какой он
мудрый и могущественный король. И этот нехитрый поступок
был намного лучше, чем молитвы богам: он отдавал должное
законам Природы.
Потому что города никогда не вырастают по воле завоева-
телей. Они, как мох на деревьях, появляются там, где есть вода.
8 июля 1906
НАЦИОНАЛЬНЫЙ ПРАЗДНИК
В день национального праздника я увидел крепкую лошадку,
0 ушам которой были привязаны два флажка; она била копытом
сл^емл1о‘ ГРЫЗЯ удила, что придавало ей победоносный вид,
вно она тоже принимала участие во взятии Бастилии.
9
Однако это было всего лишь несчастное безумное животное.
Впрочем, ее умопомешательство имело определенную причину,
ибо она всегда ждала, что ей сделают больно: больно спине, если
стояла на месте, и больно зубам, если двигалась вперед слишком
быстро. В общем, она была доброй и славной лошадкой, по-
скольку не понимала, что боль в спине ей причиняли удары
хлыста, а боль в зубах — давление удил; поскольку думала, что
боль в спине — естественное следствие ее лени, а боль в зубах
— от поспешности.
У нее сохранились воспоминания о свободном и счастливом
детстве, когда она засыпала, просыпалась, бегала, как хотела; но
этому пришел конец, что, наверное, было в порядке вещей: нельзя
всю жизнь оставаться ребенком. Ведь мать говорила ей, что не
вечно она будет скакать по лугам, что со временем она станет
благоразумной, полезной людям лошадью и обретет чувство
собственного достоинства, познав две боли: одна будет гнать ее
вперед, другая — осаживать.
С тех пор в конюшне и на рынке она слышала рассказы
многих лошадей. Все они, богатые и бедные, говорили об одном
и том же: что, едва повзрослев, они живут и двигаются, преследу-
емые этой болью, что так, должно быть, и нужно, поскольку так
бывает со всеми; что всемогущий конь, создатель всего сущего,
даровал всем лошадям ради их же блага эту способность стра-
дать. Что с их жалкими мечтами об ароматной траве, чистом
воздухе, ласковом солнышке, прохладной журчащей воде — они
умели бы разве что есть, спать, ржать, скакать галопом да
встряхивать на ветру гривой; что, к счастью, боль в спине и боль
в зубах ясно говорили им о том, что не все разрешено, что
существует добро и зло и что именно благодаря этому лошади
стоят выше других животных — скота, лишенного разума.
Все лошади одобряли эти речи. Лишь однажды нашелся ры-
жий осел, который встряхнул ушами в знак протеста. Откуда
и пошла поговорка: ’’Злой как рыжий осел”.
19 июля 1906
ПУТЕШЕСТВЕННИКИ
Сейчас, во время каникул, мир наполняется людьми, мечущи-
мися от одного зрелища к другому, жаждущими за короткое
время увидеть как можно больше. Если им нужна тема для
беседы, лучшего не придумать; в разговоре можно упомянуть
несколько названий, и время будет чем занять.
Если же они делают это для себя, для того, чтобы дейст-
вительно что-то увидеть, я не совсем их понимаю. Когда
осматриваешь объекты бегло, они кажутся похожими один на
другой. Итак, у того, кто пытается обежать мир на полной
скорости, воспоминаний в конце путешествия не больше, чем
в начале.
10
Самая большая ценность объекта созерцания — в деталях.
Видеть — означает осматривать детали, останавливаться на каж-
дой и вновь охватывать взглядом целое. Я не знаю, могут ли
другие люди делать это быстро, мчаться к следующему объекту
и возвращаться назад. Что касается меня, я бы так не смог.
Счастливы жители Руана, которые каждый день могут видеть
прекрасные творения, любоваться, к примеру, Сент-Уэном* так
же, как картиной, которая висит у них дома.
А ведь если один раз осмотреть музей или проехать по стране
туристом, почти невозможно избежать того, чтобы воспомина-
ния не стали расплывчатыми и в конце концов не превратились
в некую серую картину с размытыми линиями.
На мой вкус, путешествовать — это сделать шаг или два,
остановиться и оглядеть то, что только что видел, но под новым
углом зрения. Зачастую стоит отойти и присесть чуть в стороне,
справа или слева, как все меняется, и во сто крат больше, чем
если бы вы отдалились на сотню километров.
Если я иду от одной горной реки к другой, я каждый раз
обнаруживаю все ту же реку. Но если я перемещаюсь со скалы на
скалу, одна и та же горная река меняется с каждым шагом.
И если я возвращаюсь к уже виденному, оно действительно
захватывает меня больше, чем если бы было чем-то новым, да
в сущности это и есть нечто новое. Речь идет только о том, чтобы
выбрать великолепное в своем разнообразии зрелище, чтобы оно
не приедалось и от него не клонило в сон. Кроме того, человеку,
научившемуся лучше видеть, даже посредственное зрелище мо-
жет доставить неизмеримые радости. И потом отовсюду можно
созерцать звездное небо — этот бездонный источник красоты.
29 августа 1906
ЗАБОТЛИВОСТЬ
Все помнят знаменитую сцену, где все персонажи, обращаясь
к Базилю, так настойчиво твердят: ”Вы ужасно бледны”**, — что
в конце концов заставляют его поверить в то, что он болен. Эта
сцена приходит мне на ум всякий раз, как я оказываюсь в друж-
ной семье, где каждый внимательно следит за здоровьем другого.
Горе тому, кто немного побледнеет или покраснеет: все встрево-
женное семейство начинает допрос: ”Ты хорошо спал?”, ’’Что ты
вчера ел?”, ”Ты слишком много работаешь” — и далее в том же
утешительном духе. Затем следуют рассказы о болезнях, ’’кото-
рых вовремя не распознали”.
Мне жаль чувствительного и трусоватого человека, которого
так любят, лелеют, нежат и нянчат. Пустяковые повседневные
недомогания, небольшая резь в желудке, кашель, чиханье, зевота,
евралгия тут же превратятся для него в пугающие симптомы, за
У илением коих он будет следить под неусыпной опекой семьи
равнодушным взором врача, не старающегося, как вы понима-
11
ете, успокоить этих людей, чтобы не подвергать себя риску
прослыть невеждой.
Стоит появиться тревоге, как пропадает сон. И вот наш
мнимый больной уже проводит ночь за ночью, прислушиваясь
к собственному дыханию, и день за днем в рассказах о том, как
провел ночь. Вскоре название болезни определено и доведено до
всеобщего сведения; наскучившие обсуждения возобновляются
с новой силой, здоровье несчастного теперь имеет котировку, как
ценные бумаги на бирже: его курс то повышается, то падает,
а сам он об этом знает или догадывается. Так появляется очеред-
ной неврастеник.
Как исцелиться? Бежать от семьи. Уехать жить среди равно-
душных людей, которые рассеянно будут спрашивать: ’’Как вы
себя чувствуете?”, но тут же сбегут от вас, если вы начнете
всерьез отвечать на вопрос, среди тех, кто не будет выслушивать
ваши жалобы и пытливо изучать вас с выражением нежной
заботы, от которой у вас начинаются желудочные спазмы. В та-
ких условиях, если вы сразу же не впадете в отчаяние, вы выздо-
ровеете. Мораль: никогда никому не говорите, что он плохо
выглядит.
30 мая 1907
В КРУГУ СЕМЬИ
Существует два типа людей: те, кто смиряется с шумом, и те,
кто старается заставить молчать остальных. Я знавал многих
людей, которые приходят в ярость от тихого шелеста или звука
отодвигаемого стула, как они работают или отходят ко сну;
знавал я и таких, кто никогда не разрешает себе руководить
другими; они предпочли бы упустить ценную мысль или лишить-
ся двух часов сна, нежели оборвать разговоры, смех и пение
у соседа.
Эти два типа людей сторонятся своих противоположностей
и ищут себе подобных по всему миру. Именно поэтому встреча-
ются семьи, сильно отличающиеся друг от друга по правилам
и устоям повседневной жизни.
Есть семьи, где существует молчаливый уговор: что не нра-
вится одному, запрещено и всем остальным. Одного раздражает
запах цветов, другого — громкие голоса; один требует тишины
по вечерам, а другой — тишины по утрам. Этот не хочет, чтобы
разговор касался религии; тот скрежещет зубами, как только речь
заходит о политике. Все признают друг за другом право ’’вето”;
все торжественно следуют этому правилу. Один говорит: ”У меня
весь день будет мигрень из-за этих цветов”, а другой: ”Я глаз не
сомкнул всю ночь: кто-то часов в одиннадцать неосторожно
стукнул дверью”. Часы трапезы превращены в заседание пар-
ламента, где каждый изливает свои жалобы. Вскоре все усваива-
ют непростой устав, и теперь единственная цель воспитания
12
__заставить детей его выучить. В итоге все боятся сделать
лишнее движение, смотрят друг на друга и говорят банальности.
Воцаряются угрюмый покой и тоскливое счастье. Однако по-
скольку в конечном счете каждого члена семьи притесняют боль-
ше, чем он сам притесняет остальных, то все считают себя
великодушными и убежденно твердят: ” Нельзя жить только для
себя; нужно думать и о других”.
Есть и другие семьи, где к прихоти каждого относятся грамот-
но и с любовью, где никому не придет в голову, что то, что
радует его, может показаться несносным другим. Не будем гово-
рить о них — это эгоисты.
12 июля 1907
ДОН ЖУАН
Дон Жуан* был на грани безумия от любви к прекрасной
Эльвире. Это была женщина необыкновенной красоты, не уступа-
ющая самой Минерве**. Притом красива она была не бесчувст-
венной, самодовлеющей красотой мраморного изваяния. Напро-
тив, властные черты лица, горячая кровь, глаза, полные огня,
обещали бурную страсть. И в то же время все говорило о том,
что судьба этого обманчивого великолепия уже предрешена и что
эти сокровища не достанутся никому. Дон Жуан считал себя
вправе пренебрегать многими, но на сей раз не смог. Он изуми-
лся, начал путаться в неясных приметах, надавал самому себе
обещаний, сходил с ума и надеялся. Ожидание причиняло ему
боль, и в конце концов он решил, что эта женщина — единствен-
ная в мире, чей суд чего-то стоит.
В довершение всего он повел себя глупо, как простой школяр.
Что думала на сей счет Эльвира, не знал никто, и это-то и было
хуже всего.
Итак, пока он рассказывал о своих страданиях, так, что
стенам впору заплакать, пока мало-помалу и в самом деле начал
страдать, она вела с ним разумные речи, напоминала о хорошо
известных случаях, анализировала причины и последствия лю-
бовной страсти, заглядывала в будущее, заранее растолковывая
ему, что любовники неблагодарны и несправедливы, что за ра-
достями следуют печали, что приговоры света суровы, заканчи-
вала она панегириком чистоте, дружбе, спокойствию и рассуди-
тельности.
’’Неужто, — говорил он, — я не увижу в этих прекрасных
глазах ниче. о, кроме любопытства, дружелюбия и благоразумия?
А та искра восторга, что я разгляжу, будет лишь восхищением
собственной стойкостью, oli словно поклялась, что в силе воли
Де уступит древним героям. Или это будет нежное сострадание,
освещенное светом мудрости. Для нее я лишь забавное зрелище.
Неужели моя власть здесь заканчивается?” Так он размышлял
и готов был даже прибегнуть к силе. Но чего добьешься силой,
13
если ищешь добродетельного согласия? Он не продвинулся ни на
шаг, и унижение терзает его сердце.
Окончательно убедившись, что Эльвира с ним искренна и нич-
то не может нарушить ни стройности ее мыслей, ни благоразу-
мия, он почувствовал, будто проваливается в пропасть ада, подо-
бно демону, утратившему могущество. И тогда, сгорая от им же
самим зажженного пламени, он скрылся у себя дома, привязал
к потолку крепкую веревку и уже просунул было голову в петлю,
как вдруг с высоты, на которой стоял, увидел в окне прекрасную
незнакомку, посылавшую ему воздушные поцелуи. Оставив в по-
кое петлю и поправив галстук, он бросается на приступ, карабка-
ясь по стенам, проникая сквозь запертые двери, добирается нако-
нец до незнакомки. Он падает на колени и поет ей свою обычную
песню; она отвечает ему безумными речами, возносит его до
небес, призывая в свидетели землю, море, звезды и невидимые
силы; и наконец отдается ему с упоенным стоном. Эльвира была
забыта.
Но, удовлетворив вожделение, Дон Жуан задумывается, от-
куда взялось такое опьяняющее исступление, и вскоре понимает,
что эта женщина действительно сумасшедшая, что семья держит
ее взаперти, потому что она готова целыми днями вести себя так,
как вела с ним. И тут Дон Жуана словно осенило: он словно
постиг всю свою жизнь и свершил над ней суд. Он вернулся
домой, увидел готовую петлю, быстро сунул в нее голову и на
этот раз повесился окончательно.
28 июля 1907
ИСКУССТВО ТОРГОВАТЬ
Существует искусство торговать — с тысячью приемов и спо-
собов, суть которых сводится к одному: побудить в раздумчивом
и колеблющемся покупателе страсть к обладанию. Встряхнуть
человека могут волнение, удивление или какая-нибудь внезапная
перемена, и тогда его решение созревает и падает, как спелый
плод.
Вам знакомы маленькие тележки, нагруженные цветами или
фруктами, которые отовсюду гоняют полицейские. Торговцы
обречены вечно убегать от стражей порядка, но для них это
совсем не так плохо: когда видишь, что желанный предмет
ускользает, сомнения уходят прочь и срабатывает охотничий
инстинкт; он заставляет человека перейти от намерения к дейст-
вию; если за чем-либо бросаются вдогонку, значит, этого очень
хотят, потому и преследуют: на этом принципе построен весь
механизм.
Я знал одного продавца газет, который появлялся позже
других, а товара продавал гораздо больше. Каким образом?
Очень просто: он все время бегал туда-сюда, как будто отовсюду
его окликали покупатели; за ним было почти невозможно ус-
14
дедить, и он что-то еле слышно выкрикивал, словно по привычке
или делая вам одолжение, как человек, уже собравший свою
выручку. Эта бешеная беготня вызывала желание догнать его
и остановить. И вот газета уже оказывалась у тебя в руках, хотя
ты еще не успел пожелать ее купить.
Недавно на рыночной площади я видел человека, продававше-
го отрезы ткани; он раскрыл большой красный зонт и взгромоз-
дил на голову красную шляпу — преловкая выдумка: известно,
что красный цвет возбуждает страсти. Его метод заключался
в следующем: отмеряя куски материи, он, ни на кого не глядя,
выкрикивал: ’’Раз! Два! Три! Четыре!”, а затем сгребал их в кучу
и швырял покупателю; деньги принимал уже другой человек. Эти
резкие движения привлекали внимание; все оказавшиеся побли-
зости хозяйки невольно протягивали руки, чтобы ухватить груду
обрезков; этот жест и означал их согласие купить.
Я видел фокусы и почище. Один торговец продавал бракован-
ную, но вполне пригодную фарфоровую посуду. Он пускал каж-
дую стопку с молотка. Если никто не набавлял цену, он снижал ее
до определенного предела. И после этого хладнокровно разбивал
невостребованный лот. Можете себе представить, какие вопли
раздавались вокруг и чем все это заканчивалось. Но здесь перед
нами не просто талант, а гений.
4 сентября 1907
ШЛЮЗ
Наводнение запечатлено в человеческой памяти, поскольку
этот катаклизм легче всего вообразить. Могущество водной сти-
хии видно повсюду. Сена — спокойная река, но кому пришло бы
в голову преградить ей дорогу? Мы прекрасно знаем, что вода
поднялась бы выше плотин. Достаточно одной сильной грозы,
чтобы ручьи на улицах напомнили нам о великом потопе. Форма
мостовых, скаты крыш свидетельствуют о том, что мы бес-
престанно боремся со всемогуществом воды.
Шлюз — одно из самых прекрасных чрелитц, которое только
можно увидеть. С восхищением взираешь на гигантские ворота,
на большие под огромным давлением струи воды, невесть как
нашедшие дорогу, но больше всего приходишь в восторг, когда
видишь поднятое колоссальной силой воды суденышко, гружен-
ное камнями, а над ним — экипаж, маленький домик в цветах
и кучу ребятишек. Тут-то понимаешь, какое страшное чудовище
Укротил человек, чудовище, во много раз превосходящее его
мощью.
В детстве мне случалось пускать кораблики в ручье, вытекав-
шем из сливного желоба мельницы. Вода текла спокойно, журча
словно родник; но порой с мельничной плотины сквозь ветви ив
До меня доносился далекий усиливающийся гул, и вода тут же
поднималась, становилась черной и с ревом неслась у моих ног.
15
Именно тогда я впервые испытал нечто вроде священного трепе-
та: ведь я не видел мельника, управлявшего подъемными затво-
рами.
Позднее, когда я увидел море, правда, по ту сторону от
равнинных побережии Лангрюна и Курселя*, увидел водную
поверхность, простиравшуюся до горизонта, и без пенных ба-
рашков на гребнях волн, испытал такое же волнение, потому
что почувствовал ту же мощь. И на этот раз я хорошо знал, что
нет здесь ни мельника, ни подъемных затворов и никакая сила
не могла помешать волне прибоя подняться, когда придет
время.
С тех пор мне довелось видеть горные реки и ледники, и одни
явления помогли понять сущность других. Наблюдая, как эта
ледяная глыба, во сто крат большая, чем любой собор, вспары-
вала землю и толкала перед собой нагромождение скал, из
которых можно построить сотню городов, я смог по-настоящему
понять, как изменчиво все в природе и в чем состоит закон
необходимости. Этот важный урок можно отыскать в книжках,
но это так же трудно, как найти Бога в церкви.
3 октября 1907
НЕЗАБВЕННЫЙ ЗАПАХ СТОЛОВЫХ
Существует особенный запах, характерный для всех столо-
вых закрытых заведений. Кто бы здесь ни обитал — монахи,
семинаристы, учащиеся лицеев или молоденькие барышни,
— столовая всегда пахнет столовой. Но чем именно — это
невозможно передать словами: то ли водой из-под грязной
посуды, то ли заплесневелым хлебом, то ли еще чем-то. Тому,
кто никогда не чувствовал этого запаха, не объяснишь, что это
такое — слепому ведь не перескажешь, что такое свет. Для меня
же он отличается от других запахов, как синий цвет от крас-
ного.
Счастье ваше, если вам незнаком этот запах. Это значит, что
вам не приходилось жить взаперти в каком-нибудь интернате или
коллеже, что вы не были с детства пленником порядка или
нарушителем закона. Вы стали добропорядочным гражданином,
сознательным налогоплательщиком, отличным супругом и от-
цом семейства; вы постепенно смирились с тем, что общество
давит на вас, даже в жандарме вам видится друг, ибо семейная
жизнь приучила вас обращать необходимость в удовольствие.
Что касается того, кто изведал такой запах, с ним уже ничего
не поделаешь. С детства он постоянно рвался с привязи, и однаж-
ды она наконец оборвалась. И он вступил в жизнь, словно
бездомный или потерявшийся пес, за которым волочится об-
рывок веревки. Как ни пытайся его приманить, он будет щети-
ниться. Никогда не станет вырабатывать в себе уважение к по-
рядку, правилам: он слишком долго жил в страхе, чтобы продол-
16
жать испытывать почтение. Его всегда будут коробить законы
и нормы общества, учтивость и нравственность, педагогика и на-
грады, ибо от всего этого отдает тем же запахом столовой. И эта
болезнь обоняния будет обостряться в ту пору года, когда голу-
бое небо становится серым, а в книжных лавках начинают торго-
вать сочинениями классиков литературы и школьными принад-
лежностями.
11 октября 1907
ПЕВУЧИЕ КРИКИ
По утрам вы слышите на улице певучие крики, по которым
узнаете, который час: "Корм для птичек!", или "Свежая селед-
ка!", или "Мерланы для жарки!", или "Кому тряпок, тряпки,
половые тряпки!” Если вы прислушаетесь к долетающим до вас
звукам, то заметите, что слышите не просто слова, а какую-то
знакомую песенку.
То же можно сказать и о военных командах. Здесь важны две
вещи: модуляции голоса и определенный ритм. Бывают даже
случаи, когда размеренная пауза составляет сущность хорошей
команды, например когда офицер говорит: "Целься!.. Огонь!”
Очевидно, так и зародилась музыка. Тот, кто умеет четко и ясно
управлять действиями группы людей, волей-неволей должен
быть хорошим певцом и обладать чувством ритма.
Издалека речь воспринимается нами как музыка; ее мелодия
— это интонация обыденной речи, только более чистая и уп-
рощенная, чтобы ее можно было лучше разобрать на большом
расстоянии. Однако предполагать, что человек именно так сочи-
нил мелодию, — значит придать слишком большое значение
вдохновению.
Охотникам приходится перекликаться издалека; вероятно, ко-
гда-то для этого они складывали руки рупором; затем рупоры
стали делать из бересты и из металла; и кричали в них не
обычным голосом, а то на очень низких, то на высоких нотах,
сохраняя определенный ритм. Именно тогда в согласии с закона-
ми физики одни звуки остались, а другие исчезли, потому что
труба усиливает далеко не все звуки, а только те из них, которые
называют гармоничными; а поскольку они были слышны лучше,
чем остальные, то хорошими крикунами и настоящими мэтрами
крика назвали тех, кто издавал именно эти звуки; так рупор
постепенно превратился в трубу, охотничий рожок, горн, а искус-
ство кричать со временем превращалось в искусство петь; наша
музыка целиком построена на звуках, которые издает горн или
охотничий рожок. Именно в том, что нас окружает, в самой
природе, а не в древних рукописях нужно искать истоки самых
разных человеческих установлений.
Для тех, кто привержен психологии, заметим, что вдохнове-
ние — это по большей части эхо собственных наших действий.
17
Именно так певец постигает свою силу и границы своего величия.
Наконец, если вы слышите обычную речь, но не понимаете слов,
она складывается для вас в некую мелодию, которая идет сверху
янич устремляется вперед и обрывается.
26 октября 1907
ПОД ДОЖДЕМ
В мире хватает настоящих бед, однако богатое воображение
людей изобретает все новые и новые. Каждый день вам
встречается по меньшей мере один человек, недовольный своим
ремеслом, и речи его покажутся достаточно убедительными,
потому что ничто на свете не совершенно и во всем можно найти
изъян.
Преподаватель, вы вынуждены, по вашим словам, учить
юных дикарей, которые ничего не знают и ничем не интересуют-
ся: вы, инженер, тонете в море бумаг; вы, адвокат, произносите
речь в защиту подсудимого, а судьи в это время, подремывая,
переваривают пищу, вместо того чтобы слушать вас. То, о чем
вы все говорите, вероятно, сущая правда; я ее таковой и считаю;
эти ситуации так реальны, что их стоит обсудить. Если вдобавок
у вас нелады с желудком или промокают ботинки, я вас очень
хорошо понимаю; тут есть от чего проклинать жизнь, людей
и даже Бога, если вы верите в его существование.
Прошу вас отметить в то же время, что так может продол-
жаться до бесконечности и что грусть порождает грусть. Ведь
жалуясь на судьбу, вы приумножаете свои беды, заведомо лиша-
ете себя надежды на радость, и вашему желудку от этого стано-
вится только хуже. Если бы у вас был друг, горько жалующийся
на все вокруг, вы, вероятно, постарались бы его успокоить и за-
ставить взглянуть на мир по-другому. Так почему бы вам не
стать бесценным другом самому себе? Ну да, серьезно, я утверж-
даю, что нужно хоть немного полюбить себя и хорошо к себе
относиться. Ведь зачастую все зависит от того, какую позицию
вы заняли с самого начала. Один древний автор говорил, что
у любого события две ручки и что совсем не умно хвататься за
ту, которая ранит пальцы. В обиходе мы привыкли называть
философами тех, кто в любой ситуации умеет выбрать наиболее
верный тон и самые нужные слова, точно попадающие в цель.
Итак, суть в том, чтобы оправдывать, а не обвинять себя. Все мы
такие умелые адвокаты и можем быть настолько убедительными,
что для нас не составит особого труда найти доводы, чтобы быть
довольными собой, — стоит только начать. Я часто замечал,
люди жалуются на свою работу либо по легкомыслию, либо
потому, что так принято. Стоит уговорить их рассказать не
о своих трудностях, а о том, чем они заняты сейчас и каковы их
планы на будущее, как они сразу превращаются в поэтов, вос-
певающих радость.
18
Вот пошел небольшой дождь; вы идете по улице, раскрываете
зонт — ну и довольно. К чему же говорить: ’’Опять этот мерзкий
дождь!”; от этого никуда не денутся ни капли воды, ни туча, ни
ветер. Почему бы вам не сказать: ”0! Какой приятный дождик!”
Я опыту, как вы возражаете, что от этого капли воды тоже
никуда не денутся, и это правда; но вам-то станет легче, вы
взбодритесь и ваше тело по-настоящему согреется, потому что
именно такое действие производит даже маленькая радость;
и вот вы уже ощущаете себя так, как надо, чтобы, попав под
дождь, не получить насморк.
И людей воспринимайте так же, как дождь. Это непросто,
скажете вы. Напротив, это гораздо легче, чем с дождем. Потому
что ваша улыбка не возымеет никакого действия на дождь, но
она много значит для людей, и, подражая вам, они станут не
такими грустными и скучными. Не считая того, что вы без труда
найдете им оправдание, если заглянете в свою душу. Марк Ав-
релий* говорил каждое утро: ’’Сегодня я встречу честолюбца,
лжеца, несправедливого человека, несносного болтуна; они тако-
вы, ибо невежественны”.
4 ноября 1907
КУЛЬТ УМЕРШИХ
Культ умерших — хороший обычай; и праздник усопших, как
и подобает, отмечается в ту пору, когда приметы ясно говорят, что
солнце нас покидает. Засохшие цветы, желтые и красные листья
под ногами прохожих, долгие ночи и томительные дни, похожие
на вечера, — все это наводит на мысль об усталости, об отдыхе,
о сне, о прошлом. Конец года словно конец дня и конец жизни;
поскольку в перспективе нас ждут только ночь и сон, то и раздумья
наши сами собой устремляются к тому, что уже сделано и к дав-
ним временам. Так приходят в согласие обычаи предков, погода
на улице и ход наших мыслей. Поэтому немало тех, кто в это
время года воскрешает тени прошлого и говорит с ними.
Но как их вызвать? Как им угодить? Улисс давал им еду, мы
несем цветы; но все эти приношения нужны для того, чтобы
мысленно обратиться к ним и начать общение. Достаточно оче-
видно, что именно воспоминания об ушедших, а не их телесный
облик мы хотим возродить в памяти; ясно также: именно мы
— хранилище мысли о них. И тем не менее во всех этих букетах,
венках и убранных цветами могилах есть определенный смысл.
Если мысли человека неподвластны его воле, а зависят во многом
от того, что он видит, слышит и к чему прикасается, то разумно
устраивать зрелища, способные направить его мысли по опреде-
ленному руслу. В этом и заключается ценность религиозных
обрядов. Однако они служат всего лишь средством, не являясь
Целью; и поэтому не следует ходить навещать покойников, как
Другие слушают мессу или читают молитвы, перебирая четки.
19
Мертвые не мертвы, это достаточно очевидно, поскольку мы
живем. Мертвые думают, говорят и действуют; они могут сове-
товать, желать, одобрять, порицать — все это так; но нужно
уметь их слышать. Все это — внутри нас; все это в нас живет.
В таком случае, скажете вы, мы не можем забыть умерших;
и бесполезно думать о них; думать о себе означает думать о них.
Да, однако обыкновенно мы по-настоящему всерьез о себе не
думаем. На наш взгляд, мы слишком слабы и непостоянны; мы
не можем взглянуть на себя со стороны; трудно найти такую
точку, откуда можно было бы видеть себя без искажений. Разве
можно быть другом справедливости и считать правдой то, что
хочется тебе самому? Мертвых же, напротив, мы видим в истин-
ном свете, испытывая к ним почтение, чуждое мелочам; и их
способность давать советы проистекает из того, что их больше
нет — и это едва ли не самое великое явление в жизни человечест-
ва: ведь жить — значит отражать удары окружающего нас мира;
ежедневно, ежечасно по многу раз забывать о том, кем мы
поклялись быть. Поэтому вопрос о том, чего хотят мертвые,
имеет глубокий смысл. Вглядитесь, вслушайтесь хорошенько;
мертвые хотят жить; они хотят жить в нас; они хотят, чтобы
в нашей жизни в полной мере воплотилось то, чего хотели они.
Так могилы возвращают нам жизнь. Вот почему наша мысль,
минуя наступающую зиму, вечно устремляется к будущей весне
и первым ласточкам. Вчера я посмотрел на ветви сирени, с кото-
рой спадали последние листья, и заметил на них почки.
8 ноября 1907
ПОХВАЛЫ
Стерн* в ’’Сентиментальном путешествии” рассказывает, как
однажды вечером он задумал выяснить, до какого предела нужно
льстить человеку, не внушая ему отвращения. Он подверг ис-
пытанию три весьма достойные особы; сначала он их выслушал,
что само по себе весьма приятно, затем о чем-то переспросил
и наконец безоговорочно, как им того и хотелось, признал их
превосходство, сказав, к примеру, дипломату следующее: ’’Мне
часто случалось слышать разговоры о внешней политике, но вы
сейчас высказали такую основательность теории, такую глубину
взглядов, такое знание людей, о коих я не мог даже подозревать”.
Естественно, похвалы пришлись весьма по вкусу; он продолжал
стараться вовсю, но чем дальше он заходил, тем большее удо-
вольствие испытывал собеседник. Взамен льстец сам удостоился
комплиментов, чего никак не ожидал. Он попытался отнестись
к ним с презрением, однако те отыскали-таки уютное пристанище
где-то в глубине его сердца. Словом, благодаря тому, что в тече-
ние одного вечера он трижды выступил в роли льстеца, причем
самого бессовестного льстеца, он приобрел троих друзей, троих
настоящих и верных друзей, которые о нем всегда помнили
20
и оказали тысячу услуг, о которых он даже не просил. Вот такая
замечательная история, с ее чисто английским юмором, эта
бесстрастно рассказываемая шутливая история действует как
холодный душ и оставляет в душе жгучий след. Их великие
и даже заурядные клоуны, как снеции: отведаешь их, и все
остальное покажется пресным.
Действительно, все любят похвалы, а критика всегда ранит.
Другие говорят, что существует искусство хвалить; это так, и сво-
дится оно к простому правилу: надо хвалить, не зная меры. Вы
всегда можете сказать женщине маленького роста: "Вы довольно
' высокая", поскольку она, вероятно, знает, что маленькая, но ей
это неприятно. Все мы походим на мота, который знает, что
разорен, но не хочет подвести итог, предпочитая оставаться
в неведении. Если бы изобрели зеркало, в котором любой видел
бы себя молодым и красивым, все бы захотели им пользоваться.
Единственное, чего желают все люди, — это чтобы окружающие
были о них высокого мнения, причем по-настоящему, а не при-
творно, впрочем, каждый и так воображает, что мнение о нем
самое высокое.
В заключение замечу, что всегда найдется мрачный философ,
который не любит похвал. Но что это доказывает? Только то,
что он не любит критических замечаний и, в конечном счете,
предпочитает не знать, что думают о нем другие. Он готов скорее
лишиться удовольствия, нежели подвергать себя страданиям. Так
истинный гурман стремится быть умеренным в еде.
15 ноября 1907
КИПЛИНГ
Английскому романисту Киплингу* дали Нобелевскую пре-
мию. Этот выбор я вполне одобряю. Как раз на днях я прочел
несколько его рассказов, и мне стало жаль наших ничтожных
романистов, которые и гроша ломаного не стоят, зато увенчаны
Французской академией. Почему? Потому что они глупцы. А как
можно распознать глупца? По тому, что он ничего не объясняет,
когда это нужно, но пускается в объяснения, когда в этом нет
необходимости.
Существуют явления природы, которые возникают всегда
в одних и тех же или примерно одних и тех же условиях.
Например, теплый воздух над холодным морем: сочетание этих
Двух условий дает туман. Однако это еще не столь наглядно, как
устройство механизма, вращающего приспособление для верте-
ла; но если дать себе труд начать объяснение именно с этого
механизма, то можно будет во многом разобраться и понять:
например, когда летнее солнце раскаляет мостовую перед
Сент-Уэном, тот, кто становится в тень здания, чувствует дунове-
ние свежего ветерка, идущего сверху вниз. Подобные вещи у Кип-
линга прилажены, как зубчатые колеса в ручных часах; довольно
21
трех слов — и пейзаж собран и снова разобран, и, если вдруг
куда-то катится камешек, вы уже знаете, почему и как.
Наш жалкий романист ничего в этом не смыслит, да еще
и гордится этим; все его описания напоминают декорацию из
картона. Однако, если в каком-либо событии действительно есть
тайна — для нашего романиста все предельно ясно. Ему известно
все, что думает, чувствует, чего хочет герой, и именно это он нам
и объясняет. Вот только он не знает, как взаимодействуют ко-
лесики в механизме, вращающем вертел, зато знает, как во
внутреннем колесе найти нужное место для желания, сожаления,
гнева. Он ничего не понял во вращении вертела; он не заметил,
поднимается или опускается дымка над Сент-Севером* и куда ее
гонит ветер; но он прочел "Андромаху"** и, как заправский
психолог, может разложить на письменном столе все колесики, из
которых состоит человек. Он его разбирает и собирает. Писатель
придумывает характер, лишая его, увы, мыслей, планов и дейст-
вий. Это лживо, как доверительный разговор и даже более: ведь
когда беседуешь, видишь глаза того, с кем общаешься.
И наоборот, у Киплинга человек таков, каким я его представ-
ляю, вертел вращается так, что никто не чувствует, как колесики
механизма скрипят и трутся друг о друга, а когда его герои
говорят, вы знаете наверняка, что их слова — лишь слабый намек
на нечто великое и ужасное, они подобны стрелке барометра,
возвещающей приближение циклона.
25 декабря 1907
ДРУЖБА
Дружба — удивительный источник радости. Это понимаешь
без особого труда: ведь радость заразительна. Стоило только
мне заметить, как обрадовался мой друг, встретив меня, я тут же
начинал радоваться сам. Вот и оказывается: сколько радости
даришь, столько и получаешь назад. Сокровища радости идут
в оборот, и каждый из друзей говорит себе: "Ко мне пришло
счастье, хотя я ничего для этого не сделал".
Источник радости в нас самих, я в этом убежден; и нет ничего
тоскливее, чем зрелище людей, недовольных собой и всем вокруг;
чтобы засмеяться, им приходится чуть ли не щекотать друг
друга. Однако, с другой стороны, всем довольный человек, остав-
шись один, быстро забывает, что счастлив; его радость мгновен-
но улетучивается, а сам он впадает в состояние апатии, вялого
оцепенения. Чувства, живущее внутри нас, требуют внешнего
проявления. Если бы какой-нибудь тиран засадил меня в тюрьму,
чтобы научить уважать власти, я ради сохранения здоровья взял
бы за правило ежедневно в одиночестве смеяться — я упражнял
бы свою радость, подобно тому как мы упражняем свои ноги.
Вот вязанка сухих веток. Внешне они безжизненны, как земля;
если оставить их гнить, они и сделаются землей. Однако в них
22
заключен скрытый жар, полученный от солнца. Поднесите к ним
малейший огонек, и вскоре рядом с вами, погрескивая, запылает
костер. Нужно только подергать дверь и разбудить узника. Так
и для пробуждения радости нужен некий толчок. Когда младенец
впервые в своей жизни смеется, его смех ничего не выражает. Он
смеется не потому, что счастлив; скорее, он счастлив, потому что
смеется; от смеха он испытывает такое же удовольствие, как от
еды, но сначала все-таки его надо покормить. Это относится не
только к смеху; точно так же человек нуждается в словах, чтобы
уяснить свои мысли. Оставаясь в одиночестве, нельзя быть самим
собой. Глупцы-моралисты говорят, что в любви мы забываем
о себе. Это слишком упрощенный взгляд: чем меньше человек
замыкается в своих рамках, тем больше становится самим собой
и тем острее чувствует себя живым. Не гноите свой хворост
в подвале.
27 декабря 1907
МОЛИТВЫ
Одна наивная девушка, заблудившаяся со своими спутницами
в чужом имении, воскликнула, завидев шедшего навстречу чело-
века: ’’Будем молить Бога, чтобы это был не сельский полицей-
ский”. Абсурдность такой молитвы очевидна, потому что человек
вдалеке вне зависимости от того, знаем мы его или нет, все
равно, кто он есть, — может быть Пьер, может быть Поль.
А поскольку мы не можем решить окончательно, Пьер это или
Поль, нам не придет в голову, что он тоже колеблется между
двумя своими сущностями и оказывается то Пьером, то Полем,
в зависимости от игры нашего воображения.
Многие из тех, что готовы посмеяться над той наивной де-
вушкой, сами часто произносят подобную молитву, разве что
упоминают не о полицейском, а о дожде или стуже. Одни просят,
чтобы туча не обрушила снег на город; другие, вовсе не имея
в виду Бога, распоряжающегося облаками, подумают: ”Я что
угодно бы отдал, лишь бы завтра не шел снег”. Как много людей
проклинают дождь и ветер; как много людей говорят: “Хорошо,
если бы все было по-другому!” Такие мысли, посещающие нас до
или после какого-либо события, разжигают страсти, бередят
старые раны, прогоняют сон, словом, причиняют нам больше
вреда, чем само событие. И я уверен, суть религиозного сознания
заключается в вере, что все сущее обладает своего рода свободой
и что, например, Иисус Навин*, от души молившийся и надеяв-
шийся, смог остановить солнце.
Если бы мы осознали, что все взаимосвязанно, пусть и не
поняли бы как, мы пришли бы к заключению: будущее движется
нам навстречу, как тот человек, которого девушки видели вдале-
ке» с этого момента он — полицейский или прохожий, Пьер или
Ноль. Но даже самые мудрые среди нас еще далеки от этой
23
мудрости и путают беспорядок собственных мечтаний с порядком
в мире. Поэтому молиться будут дольше, чем даже отпущено
жить Богам.
5 января 1908
УМ
Думать — не означает верить. Мало кто из людей это пони-
мает. Почти все они и даже, казалось бы, совершенно не религи-
озны, ищут в науке то, во что могли бы верить. Они ожесточенно
вцепляются в идеи, и, если кто-нибудь их захочет отнять, они
готовы его укусить. Они уверяют, что любознательность — их^
страсть; и вместо того чтобы говорить о проблемах, говорят
о загадках. Они уверяют, что приподняли занавес Исиды*, слов-
но это было запрещено и словно они могли обнаружить за ним
нечто необычайно ценное. Поэтому во время дискуссий вы не
заметите у них и тени улыбки; они напряжены, как Титаны**,
"подъемлющие" горы.
Я бы представил Ум совершенно по-иному. Он видится мне более
свободным и радостным. Он видится мне молодым; ум—это то, что
всегда остается в человеке молодым. Мне кажется он подвижным,
легким как мотылек, который может сесть на самую хрупкую вещь
и не причинить ей вреда. Ум в моем представлении — это тонкие
чувствительные пальцы, ощупывающие предмет, а не тяжкая длань,
уродующая все, что в нее попало. Вера затрагивает все внутри
человека и вызывает физическое напряжение; верующий подобен
плющу на дереве. Мыслить — это совершенно другое. Можно даже
сказать: мыслить — это выдумывать, не веря в выдуманное.
Вообразите маститого физика, который долго наблюдал за
газообразными телами, нагревал их, охлаждал, сжимал, разре-
жал. Так он пришел к постижению того, что газ состоит из тысячи
крохотных частиц, которые активно движутся во все стороны
и бомбардируют стенки сосуда. Вот он уже дает им определение,
вот он подсчитывает; вот он разбирает и собирает свой "идеаль-
ный газ", как часовщик часы. Что ж, я вовсе не думаю, что этот
человек похож на охотника, подкарауливающего добычу. Я пред-
ставляю, что он улыбается и забавляется со своей теорией, словно
игрушкой, он работает без напряжения и принимает замечания
так, будто это его возлюбленные; он полностью готов изменить
свои определения, если опыт их не подтверждает, и все это просто,
без мелодраматических жестов. Если его спросить: "Верите ли вы,
что газ таков?", он ответит: "Я не верю, что он таков; я думаю, что
он таков". Эту свободу духа люди почти всегда недопонимают
и принимают за скептицизм. Отпущенный на волю раб еще
надолго сохраняет походку раба; по привычке к цепи он все еще
подволакивает ногу; и хотя послал Бога ко всем чертям, он еще не
умеет мыслить без того, чтобы адов огонь не окрасил его щеки.
15 января 1908
24
КОРОЛЬ СКУЧАЕТ
Хорошо, когда в жизни человека не все ладится и когда он не
все время идет по проторенной дороге. Мне жаль королей,
поскольку им нечего делать, кроме как изъявлять желания; а бо-
ги, если они где-то там существуют, должно быть, несколько
неврастеничны. Говорят, что в былые времена они принимали
облик странников и стучались в двери; вероятно, они находили
радость в том, чтобы испытывать голод, жажду, познать любовь.
Однако стоило им подумать о своем всемогуществе, как они
отмечали про себя, что все это — лишь игра и что они, если
захотят, могут избавиться от желаний, уничтожив время и рас-
стояние. В конечном счете они скучали; возможно, они давно
повесились или утопились; или спят в заколдованном лесу, как
Спящая Красавица. Чтобы стать счастливым, наверное, надо
испытать беспокойство, страсть, боль, которые пробуждают на-
шу подлинную сущность.
Обычно ощущение счастья приходит к нам скорее благодаря
воображению, чем реальным благам. И объясняется это просто:
когда мы обладаем реальными благами, думаем — ’’этого дос-
таточно” и удобно усаживаемся, вместо того чтобы бежать даль-
ше. Существует два вида богатства; богатство, позволяющее
сидеть сложа руки, наводить на нас скуку; а если богатство
подталкивает нас к работе, дает возможность строить планы
— оно нам по душе; это похоже на поле, которое желал получить
крестьянин и наконец получил, потому что нам нравится иметь
власть, причем не пассивную, а действенную. Человек, который
ничего не делает, ничего и не любит. Принесите ему счастье на
блюдечке, он отвернется от него, словно ему нездоровится. Кто,
впрочем, не предпочтет играть на музыкальном инструменте
вместо того, чтобы слушать музыку? Нравится то, что трудно.
Поэтому каждый раз, когда на дороге возникает препятствие, это
нас будоражит и распаляет. Кто бы стал мечтать об олимпий-
ском венке, если бы его можно было получить без всякого труда?
Кто бы захотел играть в карты, никогда не рискуя проиграться?
Вот старый король играет со своими придворными; когда он
проигрывает, приходит в гнев, и окружающим это отлично из-
вестно; с тех пор как придворные научились играть как надо,
король никогда не проигрывает. Поэтому вы видите, что он
отталкивает карты, садится на лошадь и уезжает на охоту; но это
королевская охота, дичь падает к его ногам; косули — тоже его
подданные.
Я знавал не одного короля. Это были маленькие короли,
в маленьких королевствах; они царствовали в своих семьях, где
нх слишком любили, лелеяли, им слишком много льстили
н слишком усердно прислуживали. У них не было ни минуты на
То» чтобы чего-нибудь пожелать. Внимательные глаза читали их
^мсли. И вот, несмотря ни на что, этим крохотным Юпитерам
°телось метать молнии; они придумывали себе препятствия,
25
изобретали прихотливые желания, были непостоянны, как январ-
ское солнце, хотели любой ценой хотеть и от тоски впадали
в экстравагантность. Пусть же боги, если они еще не умерли со
скуки, не позволят вам управлять этими серыми королевствами;
пусть поведут вас по горным тропам; пусть дадут вам в спутники
славного андалузского мула, чьи глаза глубоки, как колодцы,
а лоб тверд, как наковальня, и он может встать как вкопанный,
увидев на дороге тень своих ушей.
22 января 1908
НЕВРАСТЕНИЯ
С нынешней погодой, ее короткими ливнями, за которыми тут
же следует просветление, настроение мужчин, да и женщин тоже,
меняется так же быстро, как небо. Мой друг, человек очень
образованный и достаточно рассудительный, вчера сказал мне:
”Я недоволен собой; стоит мне закончить дела или партию
в бридж, как меня начинают одолевать разные навязчивые мыс-
лишки, и я перехожу от радости к грусти и от грусти к радости
так же неуловимо быстро, как меняются оттенки перышек на шее
голубя. Эти мысли — то о письме, которое надо написать, то
о трамвае, на который я не успел, то о слишком тяжелом пальто,
— вдруг приобретают такую важность, словно порождены насто-
ящими несчастьями. Напрасно я пытаюсь рассуждать и доказы-
вать себе, что все это мне безразлично; голос рассудка звучит во
мне не громче намокшего барана. Словом, чувствую себя ка-
ким-то неврастеником”.
’’Оставьте громкие слова, — сказал я ему, — и попытайтесь
понять, что происходит на самом деле. Все чувствуют себя так
же, разве что вы имеете несчастье быть умным человеком, вы
слишком упорно пытались разобраться в себе и желаете выяс-
нить, почему вам то весело, то грустно. И сердитесь на самого
себя, потому что для объяснения вашей радости и вашей грусти
недостаточно известных вам причин.
В действительности же причины, по которым мы счастливы
или несчастливы, не имеют значения: все зависит от того, как
функционирует наше тело, ведь и самый крепкий организм каж-
дый день переходит от напряжения к упадку сил, от упадка сил
снова к напряжению, это происходит многократно, в зависимос-
ти от того, едим ли мы, ходим, стараемся сосредоточиться или
читаем, и от того, какая на дворе погода. Поэтому ваше настрое-
ние то поднимается, то падает, как корабль на волнах. Обычная
гамма состояний ограничена несколькими оттенками серого цве-
та; когда человек занят, он об этом не думает; но едва только
у него появляется время подумать об этом и он начинает прилеж-
но размышлять, как самые пустяковые мысли налетают на него
стаей, и вот ему уже кажется, что в них причина, тогда как на
самом деле они — следствие. Человек тонкого душевного склада
26
всегда найдет достаточно резонов быть грустным, если ему гру-
стно, и веселым, если ему весело; повод и для того, и для другого
может быть один и тот же. Болезненного Паскаля* пугала бес-
численность звезд на небе; а священный трепет, охватывавший
его при виде их, вероятно, был вызван тем, что он замерзал, стоя
у окна, хотя сам этого не замечал. А другой поэт, если он
здоровяк, будет говорить о звездах, как о близких подругах.
И оба скажут необыкновенно прекрасные слова о звездном небе;
необыкновенно прекрасные слова, не имеющие никакого отноше-
ния к этому самому небу.
Спиноза** говорил, не бывает людей, лишенных страстей,
однако мудрец создает в своей душе такое пространство для
прекрасных мыслей, что по сравнению с ним страсти почти
незаметны. Даже не следуя по его нелегкому пути, можно руко-
водствоваться его примером подарить себе такие радостные
желания, как музыка, живопись, беседа, которые рядом с нашими
печалями покажутся совершенно ничтожными. Человек, враща-
ющийся в обществе, за тысячами мелких забот забывает о боль-
ной печени; нам должно быть стыдно, что мы не смогли взять
самое лучшее: ни того, что есть в нашей серьезной и важной
работе, ни в наших книгах, ни в наших друзьях. Похоже, это
всеобщее заблуждение и последствия его весьма серьезны; мы,
придерживаясь негласных правил, нисколько не интересуемся
подлинными ценностями. Мы просто на них полагаемся. Великое
искусство — желать того, к чему ты твердо стремишься.
22 февраля 1908
ЛЮБИТЬ ТО, ЧТО СУЩЕСТВУЕТ
Некоторые явления следует принимать, не понимая; в этом
смысле ничто не обходится без религии. Вселенная — это факт;
разум вынужден этому подчиняться; он должен смириться с тем,
что вынужден будет уснуть, не успев пересчитать все звезды.
Ребенок сердится на сучок или камень; многие люди ругают
дождь, снег, град, ветер, солнце; это происходит оттого, что они
недостаточно хорошо поняли всеобщую взаимосвязь, полагают,
что все зависит от произвольных повелений и что где-то живет
капризный садовник, который поливает землю, когда ему забла-
горассудится; именно поэтому они молятся. Молитва — это
преимущественно атеистический акт.
Но тот, кто хоть немного осознал Необходимость, не станет
больше требовать отчета у Вселенной. Он не скажет: ’’Зачем этот
Дождь?”, ’’Зачем эта чума?”, ’’Зачем эта смерть?” Потому что
знает, что на эти вопросы нет ответа. Это так — вот и все, что
можно сказать. И это немало. Существовать — это уже что-то;
этим разбиваются все доводы рассудка.
Что ж, допустим, я полагаю, что подлинное религиозное
Увство заключается в любви к сущему. Но разве то, что сущест-
27
вует, не заслуживает, чтобы его любили? Бесспорно нет. Нужно
любить мир, не судя о нем. Нужно покориться бытию. Я не
говорю, что надо убить свой разум, словно погрузившись в озе-
ро; тогда нам не на что было бы влиять — жизнь не настолько
проста. Нужно уважать то, что дает нам Разум, и творить
Справедливость настолько, насколько это возможно. Но надо
также уметь размышлять над следующей аксиомой: разум не
может сотворить существование, как существование не может
сотворить разум. Рожающая женщина — нечто совершенно иное,
чем изобретающий Архимед*.
Вы идете к Зеленому Лесу, чтобы вдохнуть первые весенние
запахи, исходящие от влажных веток, вам кажется правильным,
что листья тянутся к вновь обретенному солнцу, что потом
созреют семена и упадут в землю. При желании мы могли бы
даже сказать, что у каждого из этих семян есть своя судьба, и она
состоит в том, чтобы пустить росток, вырасти, в свою очередь
стать деревом и что произойдет это, возможно, только с одним
семенем из миллиона, а остальные сгниют. Но вы об этом не
думаете. Вы вглядываетесь и вслушиваетесь; божественный огонь
загорается и в вас; вы всей кожей чувствуете, что тоже — дитя
земли; вы обожаете этот старый мир, принимаете его таким,
каков он есть, и все ему прощаете. Давайте же, друзья, прочтите
вашу молитву; я уже слышу звон пасхальных колоколов.
1 апреля 1908
ПРЕДСКАЗАНИЯ
Я знаю человека, который показал линии на своей ладони
магу, чтобы узнать свою судьбу; объяснял, что просто решил
поразвлечься, не веря в это. Я бы отговорил его, спроси он
совета, потому что игра эта — опасна. Очень легко не верить,
пока ничего еще не сказано. Пока не во что верить, и никто,
возможно, и не верит. Поначалу не верить — легко, зато потом
трудно; и магам это хорошо известно. ’’Если вы не верите,
— говорят они, — то чего вам опасаться?” Так они расставляют
ловушку. Что касается меня, то я боюсь верить. Откуда мне
знать, что он мне скажет?
Думаю, этот маг верил в свою силу; ведь если колдуну
хочется просто посмеяться, он в туманных выражениях сообщит
о каких-нибудь обыкновенных, предсказуемых событиях, напри-
мер: ”У вас будут неприятности и несколько мелких неудач, но
в конце вам повезет; у вас есть враги, но когда-нибудь они начнут
относиться к вам по справедливости, а пока вам послужит утеше-
нием преданность друзей. Скоро вы получите письмо о том, что
больше всего заботит вас в настоящее время... и т. д.” В таком
духе можно продолжать долго, и никому это не причинит вреда.
Однако если маг считает себя настоящим магом, тогда он
вполне способен предсказать вам ужасные несчастья; а вы, как
28
человек сильный духом, рассмеетесь. Впрочем, правда в том, что
его слова останутся у вас в памяти, что они будут неожиданно
всплывать в ваших мечтах и снах, причиняя мало беспокойства,
но только до того дня, когда вам покажется, что события как
будто начинают соответствовать им.
Я знал девушку, которой маг, изучив линии на ладони, пред-
рек следующее: "Вы выйдете замуж; у вас будет ребенок; вы его
потеряете”. До поры до времени нести в своем сердце такое
предсказание легко. Но минули годы, девушка вышла замуж;
недавно у нее родился ребенок; теперь предсказание стало тяже-
лым грузом. Если малыш заболеет, зловещие слова будут зву-
чать в ушах матери словно набат. Возможно, когда-то она посме-
ялась над магом. Теперь он отомстит сполна.
В этом мире происходят самые разнообразные события;
встречи с некоторыми людьми способны поколебать самые твер-
дые убеждения. Вы смеетесь над мрачным и путаным предсказа-
нием; вам будет уже не до смеха, если оно отчасти сбудется;
тогда и самый мужественный человек станет ждать, что же будет
дальше; а наши страхи, как известно, приносят не меньше страда-
ний, чем самые ужасные происшествия. Может также случиться,
что два пророка, не знакомые друг с другом, предскажут вам
одно и то же. Если разум не позволит такому совпадению
взволновать вас, я преклоняюсь перед вами.
Что касается меня, то я предпочитаю не думать о будущем
и заглядывать вперед не более чем на один шаг. Я не только не
покажу магу мою ладонь, но, более того, не стану пытаться
прочесть будущее в природе вещей, поскольку не верю, что наш
взгляд способен проникать в грядущее, какими бы мудрыми мы
ни были. Я заметил, что все самое важное, что происходит
с людьми, всегда непредвиденно и неожиданно. Когда человек
излечится от любопытства, ему, вероятно, предстоит еще изле-
читься от осторожности.
14 апреля 1908
ТАНЕЦ С КИНЖАЛАМИ
Каждый слышал о силе духа стоиков*. Они рассуждали
° страстях, ненависти, ревности, страхе, отчаянии, и им удава-
лось таким образом держать в узде собственные чувства, как
умелый кучер держит лошадей,
Одно из их умозаключений, которое всегда мне нравилось
и не раз^ сослужило добрую службу, касается прошлого и бу-
дущего. ”Мы вынуждены терпеть только настоящее, — говорят
Оыи- — Ни прошлое, ни будущее не могут нас тяготить; ведь
одно уже не существует, а другое еще не существует”.
И это правда. Прошлое и будущее существуют только тогда,
гда мы о них думаем; они умозрительны, а не реальны. Мы
ричиняем себе вред, когда сами выдумываем свои сожаления
29
и страхи. Я видел одного эквилибриста, который аккуратно
ставил один на другой несколько кинжалов, а затем удерживал
в равновесии на лбу это зловещее подобие дерева. Так и мы,
неосторожные артисты, громоздим одно на другое и таскаем
наши сожаления и страхи. Вместо того чтобы носить их одну
минуту, носим час; вместо того чтобы носить час, носим день,
десять дней, месяцы, годы. Человек, у которого болит нога,
думает, что он страдал вчера, что он страдает уже давно, что он
будет страдать завтра; он оплакивает всю свою жизнь. Очевидно,
что мудрость здесь не поможет, во всяком случае невозможно
устранить терзающую в данный момент боль. Однако когда речь
идет о душевной боли, что останется от нее, если человек, выздо-
ровев, перестанет сожалеть и предвидеть?
Отвергнутый влюбленный, ворочаясь от бессонницы на посте-
ли, замышляет корсиканскую месть — но что осталось бы от его
печали, если бы он не думал ни о прошлом, ни о будущем?
А честолюбец, в самое сердце пораженный своим провалом, куда
он последует за своей болью, если не в прошлое, о котором
постоянно вспоминает, и не в будущее, которое себе воображает?
Он словно легендарный Сизиф, катящий в гору камень* и всякий
раз заново терпящий ту же пытку.
Всем, кто подобным образом себя мучает, я сказал бы так:
подумай о настоящем; подумай о своей жизни, которая течет
минута за минутой: проходит одна минута, наступает другая;
значит, можно жить, как живешь, потому что ты живешь. Но
меня пугает будущее, скажешь ты о том, что тебе неведомо. Мы
ждем одного, а происходит совсем другое: твоя нынешняя боль,
такая острая сегодня, завтра, будь уверен, начнет затихать. Все
меняется, все проходит — эта максима чаще печалит нас, нежели
приносит утешение.
17 апреля 1908
МОЩЬ КОРАБЛЯ
Корабль, который кренится под порывами ветра и мчится,
рассекая воду, — красивое изобретение. Ветер бьет в наклонный
парус; киль сопротивляется, и корабль скользит по линии, задан-
ной килем, под давлением ветра. Благодаря своему наклонному
движению, он продвигается против ветра, потом поворачивается
бортом и повторяет прежнее движение; так ветер борется против
ветра; и вот, с помощью ловкости и терпения одержана изящная
победа. Лавирование — суть политики человека, борющегося
с природными силами.
Когда я произнес эти слова, один инженер сказал: "Вы пре-
красно понимаете, Ален, что природные силы порой работают на
нас, не требуя за это высокой платы; разве так уж велик труд
ловко крутить штурвал, натягивать и ослаблять канаты, повора-
чивать реи от одного борта к другому”.
30
”Вы нашли, — сказал я, — редкий пример, а этот корабль
__одна из лучших машин. И все-таки не будем забывать, сколько
труда вложено в его киль, в содрогающийся от ударов волны
корпус, в поющие на ветру снасти. Я не говорю уже о целой сотне
веков наблюдений и экспериментов. Дереву потребовалось сто
дет, чтобы вырасти; дровосеку, чтобы срубить его, понадобился
топор; плотник обтесал балки, сделал округлые бока, воздвиг
мачту. Вспомним еще и о ткани, способной выдерживать порывы
ветра, — сколько труда в этих переплетенных нитях! Мне кажет-
ся, я слышу, как ткач работает челноком, протягивая нить,
спряденную с великим усердием. Плуг взрывает почву; сеятель
проходит поле из конца в конец; а потом за работу принимается
наша добрая земля и Бог Солнце, отец природных сил. Растет
конопля. Затем наступает черед человека. Конопля собрана, вы-
мочена в воде, высушена, прокалена, размята, расчесана. Пока
это всего лишь тонкие волоски, которые улетели бы с первым
порывом ветра. Необходимо, чтобы начала работать прядиль-
щица, вытягивая волокна из кудели, наматывая нить на веретено
и напевая песенку.
Этот совокупный труд и дает кораблю его мощь; в поскрипы-
вании корпуса и песне рангоута — сотворившая их сила человека,
это она с хлопком натягивает парус на встречном ветру, сопро-
тивляется, накреняет корпус корабля, несет его вперед наперерез
волне, оставляя позади завитки пены и соленые брызги. Хорошо
бы подсчитать, скольких дней и бессонных ночей все это стоило.
Веретено прядильщицы, ее песня и тонкая нить, выходившая из
ее пальцев, уже тогда поработили ветер”.
25 апреля 1908
ДРОВОСЕКИ
Настало время, когда в рощах по склонам холмов зазвенели
топоры дровосеков. Повсюду видны вязанки хвороста и повер-
женные стволы деревьев; а поскольку молодые листочки едва
обволокли лес легкой зеленой дымкой, повсюду бросаются в гла-
за изуродованные ветви и деревья-калеки.
’’Этим дикарям просто нет веры, — сказал мне поэт. — Как
красиво выглядела эта долина, когда вся была одета листвой;
поля окружены лесами — восхитительное зрелище. Но им бы
только дров нарубить; они любят природу только как дойную
корову; они не умеют как следует вглядеться в ее красоту,
любить природу ради нее самой такой, как она есть”.
’Но вы-то тоже не умеете, — ответил я поэту. — Эти крестья-
не те же дети природы; их потребности и действия так же
естественны, как листья на дереве. Ветер, дождь, снег, ручей
все они по-своему формируют лес: сгибают, выдирают, валят;
^к же и дровосек. Все — и деревья, и люди — рождены землей.
то вы, поэт, здесь чужой, это вы должны деликатно относиться
31
к деревьям. Местным же жителям учтивость ни к чему. Когда
мертвое дерево падает под натиском ветра, оно придавливает
собой молодую поросль; именно так растет лес, радующий те-
перь ваш взор. Что ж, удары топора — тоже часть природы.
Во что превратилась бы эта лучезарная долина, если бы не
труд человека? В заболоченную местность, покрытую непроходи-
мыми зарослями. Человек своим трудом невольно вносит разно-
образие в леса, прорубает окна, сквозь которые просвечивает
небо. То, что вы называете красотой, гармонией, прелестью,
сотворено плугом, мотыгой и топором. Человек очистил от трав
и ила журчащий у ваших ног ручеек. Эти тропинки и дорожки
тоже проложены человеком. Не презираете же вы вон те темные
крыши и голубоватый дымок над ними!
Так люди сделали долину краше, даже не помышляя об этом,
так крестьянка заплетает себе косу. Не мешайте же им: они
готовят летний убор долине, как это делали всегда. Не помыш-
ляя о гармонии, создают ее, подобно дождю, мелодично звеня-
щему каплями по веткам. А вздумай вы, поэт, навести в лесу
порядок по образцу своих причесок или своих стихов, что бы вы
из него сделали? Что-то вроде английского парка. Я же люблю
груды хвороста и стук топора”.
27 апреля 1908
РЕЧЬ БОГА
Маленькая девочка, заметив, что из-за приятной прогулки она
может пропустить время своего любимого купания, простодуш-
но произнесла: ’’Может быть, попросим Бога, чтобы прилив был
пораньше?”
Я как раз был не прочь поиграть в пророка, и Бог заговорил
с ней моими устами.
"Дочь моя, — сказал я ей, — твоя молитва для меня слаще
ладана, потому что люди слишком часто стали обо мне забывать,
и мне редко представляется случай в чем-нибудь им отказать. За
неимением лучшего, я всегда давал им немного мудрости; но они
неблагодарны. Поскольку ты меня слушаешь, постарайся и понять.
Я должен присматривать за всем, а мир велик, и все в нем
взаимосвязано. Ты думаешь, довольно щелкнуть пальцами, что-
бы ускорить прилив? Нет — в мире все накрепко связано друг
с другом; я подогнал все его части, когда был молодым, я слиш-
ком хорошо знаю, что произойдет, стоит мне ослабить хоть одно
колесико. Мои проповедники сравнивают мир со сложно устро-
енным часовым механизмом; они не так уж не правы. Если ты,
маленькая девочка, когда-нибудь прикоснешься к часам, то уви-
дишь, что стрелки бегут как сумасшедшие; ты услышишь, как они
отбивают неведомые нам часы: двадцать часов, тридцать часов,
пятьдесят часов — и ты просто убежишь; но куда, по-твоему,
могу убежать я?
32
Прилив приходит издалека; это огромная волна, которая
пересекает океаны и замедляет свой бег, по мере того как глубина
моря уменьшается, поэтому она приходит чуть раньше или чуть
позже, в зависимости от формы побережья и рельефа морского дна;
я все это устроил; я все это вижу; ты же видишь только свое купание.
Тысячи человек, которые совершенно обо мне забыли, тем не менее
полагаются на меня; они заранее рассчитали время. Вон тот
огромный пароход ждет назначенного Провидением часа. Люди
молятся каждую минуту, не осознавая этого. Они умоляют меня,
чтобы я ничего не менял. Если я хочу оставаться добрым, я не
должен проявлять к кому-то жалость. Ты не одна в мире; многие
почтительно обращаются ко мне в своих мыслях, я слышу их, они
напоминают мне, каким я должен быть. Я не могу уступить тебе мое
место; ты слишком юная и не очень хорошо знаешь, чего хочешь.
Ты не принимаешь в расчет миллиарды своих собратьев,
которые тоже пытаются отыскать свои мысли, и они найдут их,
если я буду добрым правителем. Прилив следует за солнцем
и луной; океаны меняют свою форму подобно капле воды, гото-
вой упасть; и поскольку земля вертится, получается, что враща-
ются две выпуклые поверхности, или два водяных горба; это
тоже устроил я. Если я изменю хоть одну мелочь, планеты сойдут
с ума; все те, кто думают, вновь погрузятся в мечтания, и поток
упреков оглушит меня.
Люди рассказывают, что Фаэтон* правит солнечной колес-
ницей и что он повсюду зажигает огонь. Это неправда; я оставил
Фаэтона там, где ему подобает быть, хоть он мне и сын. И ты
тоже, дочь моя, будешь там, где тебе надлежит находиться.
Я дарую тебе скипетр и могущество, когда ты будешь достаточ-
но мудрой для того, чтобы никогда ими не воспользоваться. Но
прежде чем ты это получишь, тебе много раз придется плакать на
закате, и много раз прилив распутает ленты водорослей”.
26 августа 1908
ПО ДАРВИНУ
Палубные лодки, на которых бретонцы с острова Груа от-
правляются на большую рыбную ловлю, — удивительные меха-
низмы. Я слышал, как один инженер говорил, что самый ладный
броненосец выглядит чудовищем по сравнению с их изящными
и крепкими корпусами, ведь у них изгиб, отлогость, толщина
бортов повсюду такие, какими они должны быть. Работа тел
вызывает восхищение; но и человеческий труд такого рода очень
напоминает то, как строятся шестиугольные ячейки в улье. Пона-
блюдайте за пчелой или рыбаком, их действия не основаны ни на
Рассуждениях, ни на законах геометрии; вы найдете только неле-
пую привязанность к раз и навсегда заведенному обычаю, и этого
Довольно, чтобы объяснить такой прогресс и такое совершенство
в их творениях. Вот как это получается.
* Алев	33
Каждая лодка скопирована с другой; на этом кончается вся
премудрость — копировать уже существующее, делать то, что
делали всегда. Порассуждаем об этом на манер Дарвина. Очевид-
но, что очень плохо сделанная лодка пойдет на дно после одного
или двух выходов в море и поэтому ее никогда не возьмут за
образец. Люди будут копировать только те старые лодки, что
смогли выдержать все. Чаще всего именно такая форма корпуса
— самая совершенная из всех, то есть лучше всего соответствует
своему назначению. Этот метод продвижения на ощупь с каждым
разом приводит ко все большему совершенству. Вполне допус-
тимо, что время от времени, по воле случая, не бог весть какая
лодка не попадет под удары ветра, уцелеет и станет плохим
образцом для копирования; но это — исключительный случай.
Среди бесчисленных опытов не должно быть много ошибок.
Добротно построенная лодка может налететь на риф; дрянная
поделка может этого избежать, но из сотни тысяч всевозможных
лодок, брошенных в волны, обратно вернутся одна-две плохие
и почти все хорошие; должно произойти чудо, чтобы именно
лучшие лодки затонули.
Итак, строго говоря, это самое море доводит до совершенства
лодки, выбирает те, которые ему подходят, и разрушает осталь-
ные. Из новых лодок, скопированных по образцу уцелевших,
океан, если можно так выразиться, вновь отбирает элиту, из нее
— снова элиту, и так тысячи раз. Любой прогресс незаметен;
ремесленник всегда готов скопировать и сказать, что в форме
лодок ничего не нужно менять; и прогресс становится возможен
именно благодаря этой привязанности к традициям. Именно
таким образом инстинкт-черепаха обгоняет науку-зайца.
1 сентября 1908
КОФЕ БЕЗ САХАРА
Я собирался положить еще один кусок сахара в кофе, как
вдруг призрак папаши Гранде* остановил мою руку и сказал:
”Не надо, а то будет слишком сладко”.
”Да, — ответил я ему, — но сейчас кофе точно немного
горьковат”.
’'Подумаешь, языку будет немного горько, — продолжал он.
— Когда ты научишься соизмерять удовольствия с лишениями,
которые они стоят?”
’’Слушайте, папаша Гранде, — сказал я ему, — с ваших
времен многое изменилось. Теперь сахар стоит недорого”.
”А ты считай не на деньги. Считай на беды. Вспомни о не-
счастных фламандцах — их называют ’’камберло”. Каждую
осень они группами приходят выкапывать свеклу; когда выпадает
роса или идет дождь, они промокают до нитки, словно работают
в воде. Их селят в лачугах, где они спят на соломе. Взгляни
теперь на сахарный и сахарорафинадный заводы, ты увидишь
34
других людей, почти обнаженных; с одной стороны, их печет жар
котлов, а с другой — обдувают потоки холодного воздуха,
циркулирующего снизу вверх и обратно; эти люди постоянно
снуют взад-вперед, нагруженные, как мулы. Не забудь о женщи-
нах, которые упаковывают куски сахара. Как, по-твоему, непло-
хая работенка для белоснежных ручек? Эта неплохая работенка
пожирает их ногти и кончики пальцев до самых костей. Ну что,
и теперь ты будешь утверждать, что сахар стоит недорого? Это
означает, заметь-ка себе хорошенько, что ты отдаешь слишком
мало своего времени и своего труда в обмен на эту каторжную
работу. Извинение хоть куда!”
Он погрузился в свои мысли. Его безжалостные глаза излуча-
ли жуткое сияние. ’’Видишь ли, — добавил он, — в те времена,
когда я считал каждый свой золотой и держал сахар под замком,
я чувствовал, что презирать меня не за что, но не знал почему.
Теперь считаю уже не свое, а чужое добро и знаю, почему не
краснел тогда из-за своей скупости. Я сам себя обслуживал; я был
счастлив, когда сам заменял пару прогнивших досок. За золото
я мог бы нанять сотню столяров, которые выполняли бы мои
указания, но я никогда не хотел иметь рабов. В золоте выража-
лось мое право на чужой труд, но я никогда им не пользовался.
Поэтому каждый раз, запирая в своем сундуке очередную стопку
золотых монет, тем самым освобождал еще одного раба; при-
знаться, и не подозревая этого — мне просто нравился блеск
золота. Как видно, чтобы люди полюбили добродетель, она
должна притвориться пороком. Но ты-то, если иногда пытаешь-
ся задуматься о благе других, вообрази, что в каждой золотой
монете заключена королевская власть для тебя и рабство для
других. И поймешь тогда, отчего золото лучше хранить, чем
тратить”.
Призрак исчез. Я выпил свой кофе без сахара, и он показался
мне очень вкусным.
20 октября 1908
БУРЯ
Вчера я наткнулся на слова Шекспира, которые часто цитиру-
ют: ”Мы созданы из той же материи, что и сны”. Так сказано
в ’’Буре”, своего рода феерии, где дух Ариэль выпускает на волю
ветры и морские волны, когда ему вздумается. Замысел этой
небылицы очень непрост. Мы видим двух влюбленных, которые
словно вышли за пределы мира и растворились в мечтах; их
опьянение передается зрителям; и все в пьесе происходит именно
так, как это представляют себе влюбленные — все должно кон-
читься хорошо; дух правит вселенной. Отвратительный Калибан,
олицетворяющий дикие силы природы, ползает на брюхе. Имен-
но в таком свете видится человеку мир, когда он любит; и всякий,
*то рожден женщиной, — дитя этой иллюзии. Когда Калибан
35
вновь обретает силы, когда его запах — запах гниющей рыбы
— вторгается в мир феерии, ребенок уже родился; родившись из
материи снов, он, в свою очередь, станет еще одним украшением
феерии, а за ним и другие дети. Именно так Ариэль, светлым дух,
возглавляет блестящую свадебную процессию, а затем соединяет*
ся с четырьмя стихиями. Это краткое изложение теологии*. Не
так мало.
Пожелав изгнать богов, я начал бы с того, что изгнал сны
и сказал бы наперекор поэту: ’’Наши сны созданы из той же
материи, из какой создано все окружающее”. Однажды, ночуя
в гостиничном номере, я увидел ужасный сон. Шел бой. Стреляли
солдаты, из стволов ружей и из рам отражая слабый красный
свет; горел какой-то дом. Я просыпаюсь и слышу залпы — это
солдаты тренировались на стрельбище неподалеку. Моя кровать
стояла напротив окна; красные занавески были озарены солнцем
и освещали комнату. Такова была канва моего сна. Я полагал,
что мне снился сон; на самом же деле я лишь уловил то, что меня
окружало, правда, не слишком отчетливо. Во сне я слышал
залпы, видел сквозь веки красный свет; как это обычно бывает,
я попытался по деталям восстановить реальность; вначале это не
удалось, но потом докопался до истины — ведь именно это
и называется пробуждением.
Итак, в течение дня мы видим целый рой мимолетных снов.
Заметив идущего впереди господина, я обгоняю его, чтобы заго-
ворить, но обнаруживаю, что это не мой друг. Короткий сон,
потом пробуждение. Я вхожу не в тот трамвай: короткий сон,
потом пробуждение. Реальный мир, а не боги, посылают нам сны.
Они — порождение нашей лени. Так рождаются лжедухи. Ариель
— сын Калибана. Настоящий дух — только тот, кто воспринима-
ет реальный мир. Идеальная справедливость — изобретение чело-
века. Божественная справедливость — почти осязаема.
7 ноября 1908
ПОЧТАЛЬОН
Я часто говорил, что разумный человек должен любить
закон, полицию и даже сборщика налогов и что более или
менее сносное общественное устройство — самое полезное из
всех человеческих изобретений. И вот я получил еще одно
доказательство этому. Утром почтальон позвонил в мою дверь.
Я принял его дружески. Почтальону рады повсюду: мы ис-
пытываем волнение, когда его фуражка и кожаная сумка по-
являются у ворот, словно он связывает людей, живущих в разных
местах, тысячами нитей интереса и дружбы. Я воспринимаю
его как посланника тех, кто от меня вдали. Здравствуй, поч-
тальон. Здравствуй, кожаная сумка.
Он принес мне множество разных пожеланий и календарь;
календарь — это будущее, поделенное на ячейки, в которые
36
смогу разложить свои планы и надежды. Взамен я дал ему сто
су и пожал руку. Обычная вежливость, но мы придавали этому
куда большее значение. Вот речь, которую он произнес бы, будь
у него на это время.
’'Гражданин, я — член временного правительства. Вам, долж*
по быть, известно, что уже не один год как представители народа
объединились, чтобы организовать жизнь общества. Задумано
многое, а дело продвигается не так быстро. Сейчас они ведут
дискуссии о пушках, артиллерийских снарядах и кораблях. Им
едва удалось выкроить время, чтобы добиться достойной ставки
заработной платы. Остальное пока на уровне прожектов и контр-
прожектов. Но жить надо. Будучи приписанным к почтовому
ведомству, я честно разносил письма, что вы мне доверили и те,
что адресованы вам. Вам конечно же известно, что сейчас, в пере-
ходный период, грошей, уплачиваемых за каждое письмо, не
хватит на все, включая и покупку обуви, а она, между прочим,
снашивается во время службы вам. Вот почему, хотя об этом нет
ни слова ни в законах или указах, я, согласно нашему уговору,
принимаю ваш ежегодный добровольный взнос, который вы
сами устанавливаете в зависимости от материального положения
и качества оказываемых вам услуг”.
И на это я мог бы ответить почтальону следующее: ’’Член
временного правительства, страж неписанных законов, с благо-
дарностью даю тебе сто су. Будь я вынужден платить гонцу за
каждое письмо, никаких сбережений не хватило бы. А сколько
писем оказалось бы попросту выброшенными в грязь! К счастью,
мы с тобой компаньоны, и я спокоен, потому что твоя дружба
— залог моего доверия; наши взаимные обещания строже любо-
го закона. Мы ни разу не усомнились друг в друге. Так давай же
возобновим сегодня этот бесценный договор на новый год, со-
проводив заключение этого союза крепким пожатием руки — на
будущее”.
Вот что могли бы мы сказать друг другу пожатием руки
и благодарным взглядом. И времени на это понадобится куда
как меньше, чем на любую дискуссию по этой проблеме в Пар-
ламенте.
17 декабря 1908
ЛИСТЬЯ ПЛЮЩА
Начитавшись удивительных рассказов о развитии эмбрионов,
я тоже занялся собственными биологическими исследованиями
И проводил их без микроскопа во время прогулок. У вас навер-
няка была возможность наблюдать за плющом, который сплошь
покрывает собой невысокую стену и заканчивается пышным ку-
стиком. Если вы проследите, как изменяются листья от земли
и до верхних веток, то заметите, что самые нижние листья
глубоко изрезаны и напоминают кисти рук с совсем крохотной
37
ладонью и длинными, тонкими пальцами. Напротив, самые верх-
ние листья вообще не разрезаны и вытянуты, как листья сирени.
Если вы опять вернетесь сверху вниз, к земле, вы обнаружите, что
листья становятся все более широкими и изрезанными, и сможете
собрать коллекцию, в которой будет представлен переход от
листьев с длинными пальцами к простым.
Приглядитесь к таким разным листьям, рожденным одним
и тем же растением, и вы погрузитесь в бесконечные размышле-
ния. Ибо мы склонны думать, что любое живое существо, будь то
человек, насекомое или лист, развивается по заложенному внутри
него плану, словно, по известному выражению Клода Бернара*,
’’невидимый архитектор” кладет каждый кирпич их на свое мес-
то. Это предположение, заметьте, абсолютно ничего не объясня-
ет; действительно, само по себе оно туманно и может быть
истолковано, как угодно. Другими словами, эмбрион или почка,
какими бы крохотными и примитивными мы их ни представляли,
заранее ’’знают”, какими они станут, и в соответствии с этой
’’направляющей идеей” организуют трудоемкий процесс своего
питания и выделения, упорядочивают борьбу дружеских и враж-
дебных клеток, словом, весь мир в работе, и стройка, где трудят-
ся каменщики, может дать о ней лишь слабое представление.
Иначе говоря, мы должны согласиться с тем, что яйцо или почка
— традиционалисты; что они обладают памятью и строят свой
организм, подражая предшественникам, как резчик по дереву,
мастерящий в наши дни книжный шкаф в готическом стиле.
Однако, насколько я могу предположить, мой плющ не созда-
ется по точному и определенному плану. Каждый лист строит
себя в зависимости от места, которое занимает. Если лист, сын
плюща, растет низко над землей, то есть достаточно далеко от
ветра и от света-кормильца, его тонкие пальцы вытягиваются,
словно он ищет тонкие лучики света, проходящие сквозь сеть
листьев, расположенных выше. Верхушечные листья плюща на-
много проще по форме, видимо потому, что воздух и свет
омывают его со всех сторон. Лист плюща — оппортунист; он
растет как может. Проще говоря, он живет как может; о предках
и традициях он думает меньше, чем об условиях среды, в которой
живет. Он скорее географ, чем историк. Он терпит, вместо того
чтобы хотеть.
Это хороший наглядный пример. Я спрашиваю себя, не слиш-
ком ли легко мы соглашаемся с тем, что всем правят память
и традиция, тогда как единственным зодчим в природе, возмож-
но, является среда, включающая в себя уже народившийся живой
организм и тысячи явлений вокруг него. Историк говорит: у на-
ших домов островерхие крыши, потому что такими были крыши
у наших предков; но географ скажет: у наших домов островерхие
крыши, потому что в Нормандии часто идет дождь. Давайте
закроем учебник истории и пойдем смотреть на листья плюща.
26 января 1909
38
СКУКА
Когда человеку больше нечего строить или разрушать, он
становится очень несчастным. Женщины — я имею в виду тех,
что заняты детьми и нарядами, — вероятно, никогда не поймут
до конца, зачем мужчины ходят в кафе и играют в карты. Жить
наедине с собой и размышлять о себе — никчемное занятие.
В восхитительном ’’Вильгельме Мейстере” Гёте есть ’’Общес-
тво Отречения”*, члены которого никогда не должны думать ни
о будущем, ни о прошлом. Это прекрасное правило, если следо-
вать ему по мере возможности. Но чтобы ему можно было
следовать, должны быть заняты руки и глаза. Чувствовать и дей-
ствовать — вот верное средство. И наоборот, если человек бьет
баклуши, то им быстро овладевают страх и угрызения совести.
Мысль подобна игре, она не всегда приносит пользу. Обычно
человек ходит кругами, не продвигаясь вперед. Вот почему вели-
кий Жан Жак написал: ’’Размышляющий человек — это испор-
ченное животное”**.
Из этого состояния нас чаще всего выводит необходимость.
Почти у всех нас имеется какое-либо ремесло, и это очень хоро-
шо. Не хватает нам обычно нехитрых дел, позволяющих отвлечь-
ся от всего остального. Я часто завидовал тому, что женщины
вяжут или вышивают. Их глаза должны быть сосредоточены на
чем-то реальном; благодаря этому образы прошлого и будущего,
если и вспыхивают, то лишь на мгновение. А мужчинам, когда
они собираются вместе, чтобы провести время, нечем себя за-
нять, и они жужжат, как мухи в бутылке.
Мне кажется, что люди, когда они не больны, так боятся
бессонницы только потому, что в это время воображение слиш-
ком свободно — нет ни одного реального объекта для размышле-
ний. Человек ложится спать в десять часов и до полуночи ужом
вертится в постели, призывая бога сна. Тот же человек и в тот же
час, находись он в театре, напрочь забыл бы о самом себе.
Подобные наблюдения позволяют понять, зачем богатые лю-
ди ищут себе столько разных занятий. Они взваливают на себя
тысячу обязательств, массу работы и развивают немыслимо
бурную деятельность. Они ходят с визитами по десять раз на
день и с концерта идут в театр. Те, у кого кровь погорячее,
увлекаются охотой, войнами или опасными путешествиями. Дру-
гие ездят на автомобилях и с нетерпением ждут случая сломать
себе шею, летая на аэроплане. Им нужны новые события и новые
ощущения. Они хотят жить во внешнем мире, ограничиваясь
своим внутренним. Подобно тому как огромные мастодонты***
пожирали целые леса, они пожирают мир глазами. Самые непри-
хотливые забавляются тем, что получают удары по носу и в жи-
вот — это возвращает им чувство реальности, и они очень
счастливы. По-видимому, войны — это, в первую очередь, лекар-
ство от скуки; только этим и можно объяснить, что люди,
склонные вступать в войну и даже желающие ее, — это те, кому,
39
в отличие от остальных, есть что терять. Бояться смерти свойст-
венно праздному человеку, этот страх тут же улетучивается, если
нужно немедленно действовать, даже в условиях опасности. В бою,
пожалуй, меньше, чем когда-либо, человек думает о смерти.
Отсюда парадокс: чем полнокровней жизнь человека, тем меньше
он боится ее потерять.
29 января 1909
ПРАЗДНИК СВЕТА
Конец этой зимы превратился в настоящий праздник света.
Лес весь пронизан солнцем. Стволы деревьев отбрасывают чет-
кие тени; ручей искрится; в развилках деревьев голубизна неба
кажется нестерпимо яркой. Чаща тонет в золотистом тумане.
Солнце палит. Холодный ветер обжигает лицо. Чувствуешь силь-
ное неласковое прикосновение. Это еще не весна.
Мы сидели в ложбине, но нужно было куда-то перебираться;
холодный воздух струился вдоль склонов, как вода. Тогда один
из моих спутников сказал: ’’Зимнее солнце обманчиво; чем ярче
оно светит, тем больше ощущается холод. Я люблю зиму за
сумеречный свет и низкие облака, как бы окутывающие землю.
Хочется свернуться в клубок и спать как сурок. Но обманчивое
солнце вытаскивает нас из дома. Ненавижу свет без тепла”.
"Солнце, — ответил мудрец, — вовсе не обманчиво. Оно греет
настолько, насколько может. В природе все так запутанно. Я часто
замечал, что в разгар зимы самое холодное время дня приходится
примерно на полдень. Это естественно. Солнце нагревает землю;
земля нагревает воздух; горячий воздух поднимается вверх, а холод-
ный опускается, чтобы занять его место; так что первым делом
солнце набрасывает нам на плечи ледяное покрывало; в полной мере
мы ощущаем это к середине дня. Те же процессы, что характерны
для одного дня, происходят и в течение всего года. По мере того как
солнце все выше встает над горизонтом, к нам приходят ветры
с полюса; поэтому красавицу весну всегда сопровождают волны
холода. Как видите, солнце здесь бессильно; оно честно старается
нас согреть, это справедливое и разумное божество”.
’’Оно справедливо и разумно не больше, чем колесики в моих
наручных часах, — сказал другой, — каждое из них невозмутимо
делает свое дело, благодаря чему мои часы отлично работают”.
’’Однако, — заметил первый из собеседников, — если пылинка
попадет в колесный механизм и остановит его, то, значит, она
— тоже справедлива и разумна, подобно тому как справедлив
и разумен этот северный ветер, поскольку назначение холодного
воздуха — перемещение к наиболее прогретым частям земли:
— Выходит, и насморк тоже справедлив и разумен, — добавил
он, чихая. — Нет и пет. Ничто нс может называться справед-
ливым и разумным. Все эти силы слепы и грубы, вот и все, что
можно о них сказать”.
40
”Не знаю, — сказал мудрец. — Если бы мои молитвы могли
на что-то повлиять, я боялся бы молиться. Если бы я удостове-
рился в том, что боги поступают по своей прихоти, разве смог бы
я жить после этого? Меня успокаивает лишь то, что все в мире
гармонично прилажено друг к другу, точно подогнано, что цепи
добра и зла крепко переплетены между собой.
Одно лишь колесо столь правильно и совершенно, что ни на
волос его не исправить, — говорит старый Лама у Киплинга*.
— Чем лучше я это понимаю, тем менее потерянным во вселен-
ной себя чувствую, в этом — нечто более человеческое, нежели
в каком-нибудь хмельном от солнца сатире, который выходит
из-за деревьев и скачет по этой поляне”.
2 марта 1909
ЗАБАСТОВКА
Горожанин, стукнув по земле тростью, сказал: ’’Да, мы дви-
жемся ко всеобщему рабству”. С террасы, на которой мы сидели,
была видна долина, напоенная солнечным светом. Небольшие
поля, прополотые, перекопанные, ровные, как грядки в саду,
являли взору все яркие цвета земли: коричневый, охрово-крас-
ный, желтый, серо-голубой и на их фоне ярко-зеленые пятна
свежей зелени. Время от времени слышались то чей-нибудь ок-
рик, то грохот упряжки, то резкий звенящий удар железа о ка-
мень. Но горожанин продолжал вещать о забастовке почтовых
служащих.
"Да, — сказал он, — этак мы дойдем до такой зависимости
друг от друга, что в наших отношениях не станет больше ни
свободы, ни дружелюбия. Все наши потребности окажутся в раб-
ском подчинении у централизованных систем распределения
и уборки, как уже сегодня подчинены им почта, освещение и кана-
лизация. Нашим питанием будут ведать какая-нибудь компания
или синдикат, подобно тем что сейчас ведают транспортом.
Всякая забастовка будет для нас смертельной угрозой. Нетрудно
предвидеть: каково будет нападение, такова и защита, и в ход
пойдут самые жесткие наказания; любой коллективный отказ от
работы станет рассматриваться как военные действия и подав-
ляться военной силой. И поскольку каждый будет зависеть от
каждого, все мы будем жить в страхе и рабстве".
’’Невозможно долго жить в страхе и рабстве, — ответил
я ему. — Приходится как-то приспосабливаться. Взгляните-ка на
Деревенские крыши, на крестьян, вспахивающих землю. В ка-
ком-то смысле они опасные существа, любой из них может в два
счета убить меня своей киркой или заступом, если это ему
взбредет в голову и его не удержит страх. Вы тоже можете это
сделать, ибо человек физически сильный и в руках у вас трость
с железным наконечником. Однако я мирно уживаюсь и с вами,
и с ними. Я рассчитываю на ваш и их здравый смысл. Полагаю,
41
что они ценят безопасность так же, как и я. Цивилизованное
человечество — такой же непреложный факт, как питьевые
свойства воды. Если бы вода на всей планете стала непригодной
для питья, вам недолго прйШлось бы об этом рассуждать.
Если бы все люди разом сошли с ума, о них быстро бы
позабыли. Я, признаться, верю в человечество. То, что тру-
дящиеся добиваются повышения оплаты и ради этого объеди-
няются, не вызывает у меня ни страха, ни удивления — это
растет человеческий разум, как растет рожь или пшеница. Когда,
собравшись вместе, почтовые служащие заявляют, что они не
потерпят несправедливости, это, если подумать, весьма обна-
деживает. Я с удовольствием констатирую, что тирания у нас
больше невозможна. Но считать, как вы, что большинство
людей объединяются, чтобы отравить жизнь себе и другим,
в этом, мне кажется, здравого смысла не больше, чем если
бы все эти крестьяне, копающие землю, вдруг начали бить
друг друга кирками и мотыгами. Люди хотят покоя — вот
что означают буквы этих зеленых, коричневых и красных квад-
ратов, начертанных лопатой и заступом на земле”.
18 апреля 1909
МУФЛОНЫ
Я встретил старого Мудреца в тот момент, когда наблюдал
за дикими баранами с массивными рогами, дравшимися за корку
хлеба. Мудрец повел меня к обезьянам и крокодилам. По дороге
мы видели лысых грифов, укутавшихся в свои широкие крылья,
попугаев, журавлей, львов, медведей. Вдоль решетки загона,
низко опустив голову, бродил приземистый мускулистый предок
современных лошадей, тех, что теперь запрягают в фиакр; чуть
дальше можно было полюбоваться на пестрющую зебру и ди-
кого рыжего осла, которого ученые называют куланом. Пока мы
взирали на мерную поступь верблюда, на его косматую шерсть,
безразличный вид и бездонные глаза, небо приобрело грозовой
цвет, порыв ветра согнул ветви деревьев и крупные капли дождя
покатились по пыли. Няни с младенцами стали разбегаться кто
куда, и запах дождя смешался с запахом диких зверей. Пришлось
и нам добежать до кедра, где старый Мудрец произнес речь,
которую я ждал.
"Я пришел, — сказал он, — из любопытства, как и вы, чтобы
насытить взор новыми формами и красками. Но случай, позво-
ливший нам увидеть одновременно и силу животных, и силу
грозы, показал, что в рогах антилопы и крупе дикого осла
заключен особый смысл. Вы обратили внимание, как мощны,
совершенны и неприступны все эти существа? В них нет незавер-
шенности или незаконченности, коими отмечен жалкий челове-
ческий род, наоборот, они подтверждают право на существова-
ние своего вида и находят в этом удовлетворение. Каждый из них
42
живет только собой и не изъявляет никакой иной воли, кроме
как оставаться таким и воспроизводить себя таким, какой есть.
Жизнь детенышей муфлонов предопределена, им никогда не
будет ведомо сомнение. Все эти животные — воплощение
догмы”.
Он подумал и добавил: ’’Платон* учил, что животные даны
богами для того, чтобы мы осознали могущество наших соб-
ственных пороков и страстей. Я считаю, что нет иных богов,
кроме этих самых диких баранов, верблюдов, обезьян и грифов.
Преподанный ими урок не становится от этого менее полезен.
Существуют скотские мысли и животное самодовольство, во-
площением коих и являются звери. И не все животные заперты
в клетках — сколько бородатых диких баранов с человеческими
лицами, сколько упрямых лошадей и верблюдов среди нас; в ран-
ней юности они были довольно изящными и даже писали стихи,
но затем закостенели, считая себя совершенством, и теперь видят
только траву на пастбище, жуют, словно жвачку, одни и те же
слова; они уверены в себе, глухи к другим и идут своей дорогой,
сосредоточив все мысли лишь на своих радостях и страданиях.
Эти животные напомнили мне единственно верный человеческий
девиз: как можно меньше думать о себе и побольше — обо всем
остальном”.
25 апреля 1909
ВЯЗЫ
’’Листья растут. Скоро какая-нибудь козявка — маленькая
зеленая гусеница — устроится на листьях вяза и пожрет их.
Дерево словно лишится легких. Потом вы увидите, как оно,
чтобы не задохнуться, выпустит новые листочки и переживет
весну во второй раз. Но от этого силы его окончательно иссяк-
нут. Пройдет год или два, и на нем больше не раскроются листья,
тогда оно умрет”.
Так вздыхал большой друг деревьев, пока мы прогуливались
по его парку. Он показывал мне столетние вязы и предрекал их
скорый конец. Я сказал ему: ’’Нужно бороться. Эта маленькая
гусеница совсем слабенькая. Можно убить одну, а можно убить
сотню, даже тысячу”.
— Что такое тысячи гусениц? — ответил он. — Их миллионы.
Я предпочитаю об этом не думать.
— Но у вас же есть деньги, — сказал я ему. — На них можно
купить рабочее время. Десять рабочих, проработав десять дней,
убьют гораздо больше тысячи гусениц. Неужели вы не пожертву-
ете несколько сотен франков на то, чтобы сохранить эти прекрас-
ные деревья?
— У меня слишком много деревьев и слишком мало рабочих.
Как они смогут дотянуться до верхних веток? Придется звать
обрубщиков сучьев. А их только двое на всю округу.
43
— Двое, — возразил я, — это уже кое-что. Они займутся
верхними ветками. Другие, менее ловкие, воспользуются лест-
ницами. И если вы не спасете вое ваши деревья, то спасете хотя
бы два или три.
— Мне не хватает храбрости, — наконец признался он.
— Я знаю, как поступлю: уеду на некоторое время, чтобы не
видеть этого нашествия гусениц.
— О, сила воображения. — ответил я ему. — Вот вы уже
обратились в бегство, даже не приняв бой. Не заглядывайте так
далеко. Люди не смогли бы ничего делать, если бы постоянно
думали о том, как огромен мир и как слаб человек. Вот почему
нужно действовать и думать о том, что делать. Взгляните на
этого каменщика: он спокойно орудует своим мастерком, но едва
ли может сдвинуть тяжелый камень. И тем не менее дом будет
построен, и на лестницах будут резвиться дети. Однажды я с удо-
вольствием наблюдал за рабочим, который собирался просвер-
лить коловоротом металлическую стену толщиной сантиметров
в пятнадцать. Он вращал свой инструмент и насвистывал; тонкие
стружки металла падали на землю словно снег. Дерзновение
этого человека меня поразило. С тех пор минуло десять лез. Не
сомневайтесь, он просверлил и ту дырку, и еще много других.
Даже гусеницы преподают урок. Что такое гусеница по сравне-
нию с вязом? Но, отгрызая совсем крохотные кусочки, она со-
жрет целый лес. Нужно верить в результат малых усилий и бо-
роться с насекомыми по-насекомьи. Тысячи сил природы, без
которых вяза вообще бы не было, готовы прийти вам на помощь.
Судьба изменчива; щелкнет пальцами — и готов новый мир.
Самое незначительное усилие порой имеет огромные последст-
вия. Тот, кто сажал эти вязы, не размышлял о быстротечности
жизни. Так начните же активно действовать, не стараясь загля-
нуть в будущее, и вы спасете ваши вязы.
5 мая 1909
Я ЛЮБЛЮ ДОЖДЬ...
Я люблю дождь. Воздух становится чище, и земля дарит мне
свои запахи. Я люблю ливень, барабанящий по стеклам, облака,
словно расползающиеся по швам, и мягкий, ежеминутно меня-
ющийся свет, и нежную розовую линию над горизонтом.
Когда я однажды попытался объяснить одному вполне интел-
лигентному человеку, чем хороша жизнь в Нормандии, он сказал
мне: ”Вы просто хотите пооригинальничать. Дождь полезен для
сельского хозяйства, не спорю. Но вообще дождь — это слякоть
и грусть. Недавно я встретил на дороге тяжелый воз, увязший по
ступицы, да и сам забрызгался грязью с ног до головы. Небо
пасмурное и мысли в голову приходят тусклые. Холодно моим
глазам, сердцу моему, словно тебе всю душу дождем размыло.
Нет, знаете ли, для меня источник жизни — это голубое небо
44
и солнечный свет. Как хорошо понятны мне греки — и яркие
сцены ’’Илиады”, и кроткая Ифигения, которая прощается с сия-
нием дня’”*
Об этом много написано. Грязь гораздо чище пыли: грязь
видна, ее можно убрать, ею не приходится дышать. Я читал
Гомера; его герои — отвратительные хищники, а греческие траге-
дии — довольно-таки скучны. Форма их прекрасна, но недостает
колорита — это естественно, ведь при ярком свете все краски
блекнут. Юг поражает северянина тонкостью, четкостью, суро-
востью линий. Покрытые редкой растительностью горы, каме-
нистые террасы, зеленовато-серые оливковые деревья, изящные,
словно черные кипарисы. Этот ослепительный свет могут воб-
рать в себя только черные, как бездонный колодец, глаза.
А нам нужен более мягкий свет и не такие резкие тени. Едва
лишь среди облаков мелькнет промытый дождем кусочек голубо-
го неба, как сразу дубы, буки, вязы, каштаны, акации радуют
взор бесчисленными оттенками зеленого цвета, более чистого
и сочного, чем основные цвета палитры. Листва колышется на
прохладном ветру; над тропинками клубится пар; под ногами
мягко пружинит земля; блестят мокрые крыши. Глаз восприни-
мает окружающие объекты в зависимости от расстояния. Все
предметы видны по-своему. Те, что ближе, — ярки и отчетливы;
те, что вдалеке, словно грезятся во сне. Именно в такие минуты
ваша мысль начинает рыскать по округе, без конца кружа и воз-
вращаясь назад, как верный пес. А там, где всюду спекшаяся от
зноя земля, человеческая мысль стремится вдаль. Огтого-то,
вероятно, живущие на юге люди страстные и говорливые: их
мысли не знают ни деталей, ни крупного плана; из них получают-
ся юристы и философы; и на вид они черны как смоль, а все
потому, что там редко идет дождь. Если бы на римском Форуме
шел дождь, он освежил бы голову Цезарю, и у нас теперь не было
бы католицизма**.
3 июня 1909
ПРИМЕР ДЛЯ ПОДРАЖАНИЯ
Вчера вечером Большая Медведица улеглась у края горизон-
та. Кассиопея зажгла свои сигнальные огни в форме зигзага по
другую сторону Полярной звезды. Вега, голубая звезда, сияла на
вершине неба. Ниже, к западу, расположился Арктур; между
ними виднелись Корона и ее Жемчужина. На востоке вытянулась
длинная Андромеда; оттуда, ближе к северу, как из разорвавше-
гося ожерелья, падали звезды Персея. Это древние названия; но
украшения неба гораздо гневнее своих названий. Халдейские
пастухи видели их такими же, какими видим мы. В то же время
года, в тот же час, первый час ночи, Вергилий мог видеть, как они
поднимаются из моря или погружаются в него, подобно тому как
Увидел их кормчий Энея***.
45
Когда переводишь взгляд на землю, где все переменилось, где
все так быстро меняется каждук^ минуту, то такое резкое проти-
воречие не может не произвести основательного переворота в об-
разе мыслей. Горная река разбивается о скалу; скала превращает-
ся в песок; одни лишь гранитные пики самой своей формой
показывают, что можно устоять в борьбе с ветром и дождем; но
если бы жизнь человека не была столь скоротечной и секунда его
времени равнялась десятку веков, то он увидел бы, что бугрис-
тые, исчерченные отложениями глины известняковые склоны спо-
лзают вниз почти со скоростью горного потока. Наши страсти
непостоянны, как отражение в воде, а наши желания поглощают
время, которое еще не настало. Но если мы снова взглянем на
звезды, то время вдруг перестанет существовать и мы узрим
порядок и вечность.
Платон был глубоко потрясен этим, он учил, будто боги
даровали нам звезды как пример для подражания, чтобы, не-
смотря на то что все в мире преходяще, наши мысли обрели
порядок и покой. Говорил ли он, как поэт, и верил ли
по-настоящему в то, что мы сами иногда становимся богами,
— этого нам знать не дано, потому что он умел, беседуя с мужа-
ми, в то же время ласково улыбаться кормилицам и маленьким
детям. Как бы то ни было, он высказал поистине великую мысль;
несомненно, именно благодаря движению небесных тел люди
впервые получили представление о том, что существует опреде-
ленный порядок вещей и следует его понять. Так род человечес-
кий постепенно стал обретать могущество и справедливость,
которые действительно "упали” с небес, правда совсем не так, как
рассказывают об этом священники.
Вот потому-то и сегодня, как всегда, человеческая жизнь
связана с реальным небом, на котором сверкают звезды; если бы
было по-иному, то прихоти взрослых и вопли детей привели бы
нас в полное замешательство. Именно там, в небе, — образец для
человеческой науки и для всякой мудрости. Именно туда обраща-
ет взоры тот, кто издает законы для всего общества, и тот, кто
управляет только собственной жизнью, а еще поэт, и обычная
добрая старушка; все ищут одно и то же; одни — некоего
Бога-судью, другие — какой-нибудь всемирный Закон, но все
вместе — скипетр и корону человечества, такие, какими каждый
их себе представляет. Одни — только разглядывая картинки
в книге, другие — читая ее.
15 сентября 1909
О ЖАЛОСТИ
Бывает доброта, омрачающая жизнь, доброта, оборачиваю-
щаяся печалью, доброта, обычно называемая жалостью и пре-
вращающаяся в один из бичей человечества. Стоит только по-
смотреть, как сострадательная женщина разговаривает с иеху да-
46
дым мужчиной, напоминающим больного туберкулезом. Ее пол-
ный слез взгляд, звук голоса, слова, которые она произносит,
выносят бедняге окончательный приговор. Однако его это ни-
сколько не раздражает; он терпит жалость другого человека,
подобно тому как терпит свою болезнь. Так было всегда. Каж-
дый подходит к нему, чтобы добавить свою толику скорби;
каждый подходит и поет все ту же песню: ”У меня сердце
разрывается, когда я вижу вас в таком состоянии”.
Бывают более благоразумные люди, им иногда удается свои
соображения держать при себе. Такие обычно говорят ободряюще:
’’Мужайтесь; вот погода улучшится и вы поправитесь”. Но выраже-
ние их лица плохо сочетается со словами. Выходят все те же
причитания, от которых хочется плакать. Больной способен уловить
любой, даже самый тонкий нюанс в поведении окружающих; один
удивленный взгляд скажет ему намного больше, чем любые слова.
Так как же быть? А вот как. Не нужно грустить; нужно
надеяться; подарить человеку надежду можно только тогда, ког-
да она есть у тебя самого. Нужно рассчитывать на природу,
видеть будущее светлым и прекрасным и верить в то, что жизнь
победит. Это гораздо легче, чем может показаться, потому что
это естественно. Живой человек всегда верит, что жизнь победит,
иначе он тут же бы умер. Сила жизни заставит вас вскоре забыть
об этом бедняге; так ведь именно эту силу жизни и нужно ему
дать. На самом деле не следует слишком его жалеть. Но нужно
и не быть жестким и бесчувственным: пусть он увидит, сколько
радости может дать дружба. Никому не нравится внушать к себе
жалость; и если больной увидит, что от его присутствия радость
здорового человека не гаснет, к нему сразу возвращается припод-
нятое настроение и бодрость. Вера — чудесный эликсир.
Мы отравлены религией. Мы привыкли наблюдать, как свя-
щенник подстерегает ослабевшего и страдающего человека, что-
бы прикончить умирающего ударом своей проповеди, которая
заставит призадуматься остальных. Я ненавижу это похоронное
красноречие. Нужно проповедовать жизнь, а не смерть; сеять
надежду, а не страх; и сообща взращивать радость — подлинное
сокровище человечества. В этом заключался секрет великих муд-
рецов, и этим будет освещен завтрашний день. Страсти рождают
печаль. Ненависть рождает печаль. Радость убьет страсти и нена-
висть. А начать надо с того, что сказать себе: в печали нет ни
благородства, ни красоты, ни пользы.
5 октября 1909
СУРКИ
Когда не поймешь, где кончается и начинается небо, когда на
каждой травинке к полудню повисает неизвестно откуда взявшая-
ся капля воды, это значит, что пришла осень. Вода уже не
добирается от корней к листьям. Облака, почти касающиеся
47
земли, погружают растения в сон. ^Согда вдруг замечаешь одну
или две звезды, удивляешься, как быстро пролетело время. Пото-
му что небо кажется прежним только в погожие дни. Небесные
тела, каждый день совершающие полный круг, в то же время
с каждым днем понемногу продвигаются вперед. В тот час, когда
мы обычно ложились спать, Вега, голубая звезда, была почти
в зените; теперь она ближе к западу. Появляются другие звезды,
блестящие, скученные, как пчелиный рой Плеяды, а ниже пре-
красный треугольник Гиад с Альдебараном, красной звездой;
неподалеку сверкают Орион и Три Короля — значит, наступил
вечер года.
Верно замечено, что и человек погрузился бы в сон вместе со
всем миром, позволь он себе это. По мере того как желтеют
листья, дремота затуманивает взор. До самого полудня в тени
деревьев еще таится ночь, и сумерки никогда не рассеиваются до
конца. В это время года постоянно хочется говорить: ’’Добрый
вечер”. Становишься историком: думаешь о том, что сделано.
Сегодня день тяготеет к вчерашнему, а не стремится в завтра.
Вечер — час воспоминаний.
Из истории языков известно, что ’’вчера” — родственник
слова ’’вечер”, а ’’завтра” ассоциируется с ’’утром”. Сначала это
кажется странным, но вскоре все становится понятно. Посреди
дня человек не думает о времени — он занят делами; он без счета
тратит время. Человек думает о нем только утром и вечером.
Вечером человек окидывает взглядом уже вспаханное поле; а ут-
ром представляет себе поле, которое еще предстоит вспахать.
Отдых и усталость — хорошие попутчики этим мыслям. Вечером
человек подводит итоги, утром — строит планы. Вот почему
вечерние образы всегда связаны с идеей прошлого, а утренние
— с идеей будущего. Так и времена года отмечены каждое своим
цветом.
Человек сопротивляется приходу вечера. Он зажигает лампу,
читает, думает. Он слишком много размышляет, не высыпается,
не прислушивается к советам осени. Но ведь именно такое бун-
тарство лежит в основе прогресса. Мы не хотим превращаться
в сурков. И символично, что именно в это время года ребята
берут в руки сумки с книгами, а в окнах школ зажигаются огни.
Теперь не время хвалить пчел — когда они засыпают, мы просы-
паемся благодаря усилию воли. Вечерняя школа — достойное
изобретение человека.
6 октября 1909
ХОРОШЕЕ НАСТРОЕНИЕ
Если бы мне вдруг пришлось написать трактат о морали, то
на первое место среди наших обязанностей я поставил бы хоро-
шее настроение. Не знаю, какая именно жестокая религия при-
учила нас думать, что печаль величественна и прекрасна и мудрец
48
должен размышлять о смерти, роя собственную могилу. Когда
мне было десять лет, я побывал у Великой Обители траппистов*
я увидел могилы, которые они копали понемногу каждый день,
и погребальную часовню, где мертвецов оставляли лежать на
целую неделю в назидание живым. Мрачные картины и трупный
запах долго преследовали меня; но эти люди поставили непо-
сильную задачу. Я теперь не могу точно сказать, когда и почему
отказался от католической веры. Однако, начиная с того самого
момента, я сказал себе: ”Не может быть, чтобы именно в этом
заключалась настоящая тайна жизни”. Всем своим существом
я отвергал монашечье нытье. И освободился от религии, как от
болезни.
Тем не менее на мне, как и на всех нас, лежит ее печать. Нам
ничего не стоит начать хныкать, причем по самым ничтожным
поводам. И даже когда приходит настоящее несчастье, мы счита-
ем, что должны сделать его всеобщим достоянием. На этот счет
есть свои устойчивые предрассудки, отдающие поповским духом.
Люди готовы простить все человеку, который владеет искус-
ством плакать. Посмотрите, какие спектакли разыгрываются на
могилах. Оратор делает вид, что раздавлен горем, слова застре-
вают у него в горле. Человек из античного мира пожалел бы нас.
Он сказал бы себе: ’’Как? Разве так должен говорить тот, кто
желает утешить? Разве это достойный советчик в жизни? Это
всего-навсего опытный трагик: он учит печали и смерти”. А что
бы он подумал о свирепом ’’Dies irae”?1 Я уверен, он отменил бы
этот гимн трагедии. ”Я могу наслаждаться зрелищем горестных
чувств, — сказал бы он, — только тогда, когда меня самого не
коснулось страдание. В этом случае они служат мне хорошим
уроком. Но когда на меня обрушивается настоящая беда, я дол-
жен исполнить главную обязанность — показать, что я человек,
и крепко вцепиться в жизнь; объединить мою волю и жизненную
энергию в борьбе против несчастья, подобно воину, встретивше-
муся лицом к лицу с противником; говорить об ушедших
по-дружески и радостно, насколько хватит сил. Если бы мертвые
могли видеть этих изображающих отчаяние людей, они покрас-
нели бы от стыда.
Да, теперь, когда мы отбросили ложь священников, нам
надлежит с благородством принимать жизнь, какая она есть, и не
устраивать трагических спектаклей, надрывая сердце себе и зара-
жая своим горем других. А еще лучше, поскольку все взаимо-
связанно, противостоять неудачам в жизни, не говоря о них, не
выставляя их на всеобщее обозрение. Быть добрым с другими
и с самим собой, помогать жить им, помогать жить самому себе
— вот в чем заключается подлинное милосердие. Доброта — это
радость. Любовь — это радость.
10 октября 1909
’Dies irae — день гнева (лат.).
49
ИСТОРИЯ О ТЕЛЕСКОПЕ
Сейчас только и разговоров что о планете Марс. Если смот-
реть на нее в обычную подзорную трубу, она кажется крупной
сверкающей горошиной, на которой с трудом различимо ка-
кое-то пятно примерно треугольной формы. Но те, у кого есть
возможность взглянуть в мощный телескоп, видят настоящие
чудеса: континенты, гигантские ледники, каналы — и без конца
об этом спорят. В это время года в ясную ночь каждый может
увидеть Марс; это красноватая звезда, почти точно повторяющая
за солнцем его путь по небосклону, проходит высшую точку
своей орбиты в десять часов вечера.
Неподалеку от Марса, приблизительно в часе к востоку и не-
много севернее (час — 1/п небесного купола, простирающаяся
над нашими головами), то есть с небольшим опозданием по
сравнению с Марсом, этой осенью 1909 года находится какая-то
голубоватая звезда неяркого свечения, которая не входит ни
в одно созвездие и выглядит просто ничтожной рядом с величест-
венным Марсом. Если ваш ночной телескоп достаточно мощный,
как те, в которые иногда можно посмотреть за десять су, наведи-
те его на голубовагую звезду. И клянусь — это захватит вас не
меньше, чем полеты Блерио*. Это Сатурн — подлинное небесное
сокровище. Вы видите, как он плывет в бездонной черноте,
окруженный сверкающим кольцом, которое достаточно наклоне-
но в вашу сторону, чтобы можно было заметить слева и справа
две темные впадины, отделяющие его от шара и позволяющие
увидеть, как оно прочерчивает из конца неба светящийся путь,
подобный застывшей траектории движения нескольких сотен лун.
Звезда и ее кольцо искрятся в лучах невидимого глазу солнца. Вы
снова смотрите на нее невооруженным глазом — это все та же
крохотная голубоватая звезда; возвратившись к телескопу, вы
вновь убеждаетесь, что это бесценное сокровище существует; вы
уверенно чувствуете себя в небе. Я слышал, что один человек,
давно прославивший свое имя в другой профессии, неожиданно
стал астрономом в тот день, когда увидел Сатурн и его кольцо.
Разве можно этому удивляться?
Я хочу рассказать вам историю о телескопе. Был на свете
один замок; над замком было небо; в замке жили весьма просве-
щенные люди; еще там были треножник в углу и большой ящик
под бильярдом. Все говорили: ”В этой коробке лежит телескоп,
оставшийся от дядюшки”, и рассказывали немало любопытного
о покойном дядюшке. Любой писатель этим бы и ограничился.
Сатурн совершал свои обороты по небу, но это нисколько их не
интересовало, потому что в коллеже они уже выучили все, что об
этом должен знать образованный человек.
Но вот однажды появился высокий молодой человек с ракет-
кой. Он плохо слушал своих преподавателей, но объездил весь
свет: благо располагал средствами. Этот ’’невежда” в отличие от
них знал, что существуют настоящее небо и телескопы, чтобы
50
рассматривать небесные тела. Как-то раз он случайно наткнулся
на тот ящик, открыл его, показал всем телескоп, стал наугад
находить на небе одну планету за другой и наконец произнес:
’’Вот он”. Его голос немного дрожал. Все ринулись к нему; и,
представьте, этот день стал единственным значимым в их жизни.
Привычка многое мешает нам видеть; но с того момента, как
человек увидел наклонное кольцо, сверкающее вокруг планеты,
он снова стал верить в чудеса, которые окружают любого из нас,
встречаются на каждом шагу. Как не подумать о нашей древней
земле? Ведь она тоже плывет, завернувшись в облака, покрытая
влагой океанов. И как не вернуться туда, как не вдохновиться для
земных дел? Когда человек на другом конце телескопа видит
Сатурн, он открывает всю Вселенную.
25 октября 1909
ПЬЯНИЦЫ
Если я начну подсчитывать, скольких моих знакомых ал-
коголь довел до животного состояния, таких наберется довольно
много. И, как мне кажется, это не самые гнусные, не самые тупые,
не самые грязные люди, недостойные даже презрения. Зачастую,
когда они еще только начинали скользить с берега, но еще не
упали в реку по имени Алкоголь, в их поведении я отмечал
немало благородства. Следы его иногда заметны и на их обрюзг-
ших, бородатых, красно-синих физиономиях.
И получается, что натуры посредственные ограждены от это-
го порока такими зоркими стражами, как осмотрительность,
хитрость, страх перед общественным мнением и, наконец, лице-
мерием. Потому что во хмелю человек не способен лицемерить:
его сердце как на ладони. Многие несчастные, таящие в душе
злобу, предусмотрительно разбавляют вино водой, опасаясь рас-
крыться перед другими в истинном свете и тем самым лишить
себя возможности обманывать и притворяться.
И наоборот, нередко пьяницы прежде уже проявляли безраз-
личие к мнению других, и их нынешнее вызывающее поведение
— это не что иное, как прежняя отвага, способность чувствовать
острее остальных — качества, которые при других условиях
могли бы рассматриваться как красноречие, изобретательность,
мудрость. Согласитесь, ведь это так. Непринужденность, искус-
ство ничему не удивляться и жить одним днем не так уж проти-
воречат правилам, господствующим в среде интеллектуалов, дея-
телей искусств. Все от слабости характера, но ведь эта слабость
могла бы выглядеть и обычной человеческой мягкостью. Всем
опытом доказано, что всего один стакан вина может изменить
всю жизнь.
Скажу даже: он способен загнать ее в более непроходимую
трясину, если в ней сгустились ростки благородства. Парадок-
сально, но человек, сознающий, что действительно может жить
51
i
достойно, гораздо легче впадает в отчаяние, безжалостнее осуж-
дает себя и тут же, не задумываясь, пускается во все тяжкие.
Черствое сердце быстрее забывает свои ошибки, видя в них
только просчеты. Благородное же сердце, напротив, преувеличи-
вает их, часто возвращаясь мысленно к ним, что делает жизнь
невыносимой. И вот тут-то человека подкарауливает алкоголь
— лекарство как раз от угрызений совести. Можно напиться,
чтобы забыть, что гы напился. Алкоголь убивает все, даже мысль
о том, кем ты мог бы быть и кто ты есть. Часто у пьяниц
появляется сожаление о содеянном. И тот, кто был призван
взлететь, упадет ниже любого другого. И это непоправимо,
потому что человек осудил себя, презрел себя, вынес самому себе
приговор. Что для него теперь на этом фоне мнение других? Вот
она, трагедия деклассированного человека. Это дно ада, и ни бог,
ни черт тут ни при чем.
26 октября 1909
МОРАЛЬ ХОРОША ДЛЯ БОГАТЫХ
Мораль хороша для богатых. Я не шучу. Жизнь бедняка
целиком зависит от обстоятельств; в ней нет места ни для личного
произвола, ни для свободного выбора, ни для размышлений. Одни
добродетели навязаны; другим невозможно следовать. Поэтому
я ненавижу добрые советы, которые филантроп дает нищему.
Самые умеренные из них призывают бедняков как следует
мыться — вода, мол, ничего не стоит. Они ошибаются: принести
воды стоит труда, а купить мыло стоит денег. Да и нужно время,
чтобы помыть ребятишек и выстирать рубашки и штаны.
Порядок и предусмотрительность необходимы; да, черт
возьми, кто же это оспаривает? Но эти добродетели как прибыль,
которая приращивается лишь к первоначальному капиталу. Как,
по-вашему, в обществе сохранить благоразумие, когда ежедневно
бьешься с заботами, а они неистребимы, как головы гидры?
Какая может быть предусмотрительность без уверенности в зав-
трашнем дне? И как можно постоянно думать о будущем, если
там только мрак? Нет, из этого круга не вырвешься: нерачитель-
ность порождает нищету; а нищета — нерачительность.
Я знаю учительницу начальной школы, которая искренне
пыталась излагать своим питомцам основы морали, но всякий
раз ее наставления отлетали как от стенки горох. ’’Как приятно,
мои маленькие друзья, иметь чистый и светлый дом!” И тут она
встречала взгляд двух или трех ребятишек, живших в крошечной
мансарде, где едва помещались три кровати, а вместо обычного
окна — слуховое.
"Нужно менять нательное белье раз в неделю”. Увы! Она
прекрасно знала, если выстирать рубашку вот того малыша, та
рассыплется от ветхости. И еще одна излюбленная тема — вред
алкоголизма; но стоило ей начать рисовать воображаемый порт-
52
рет пьяницы, как ловила себя на мысли, что имеет в виду отца
этих краснеющих от стыда близнецов. Есть такие слова, что
застревают в горле.
Как же быть? Не читать проповедей. Если есть возможность,
вымыть тех, кто в грязи, одеть тех, кто ходит в лохмотьях. Жить
но принципам справедливости и добра. Не заставлять детей
краснеть. Не причинять им боль своей бестактностью. Не превоз-
носить, пусть даже невольно, тех, кому повезло, кто имеет чис-
тую одежду и у кого не пьют родители. Нет, в самом деле, лучше
говорить о другом, о том, что принадлежит всем, — о солнце,
луне, звездах, временах года, числах, реке, горах, так, чтобы
ребенок, у которого нет даже носков, чувствовал себя равноправ-
ным гражданином; пусть школьный дом станет храмом справед-
ливости, единственным местом, где нет презрения к бедным.
Прибережем проповеди для богачей, но прежде всего для самих
себя. Если ты владеешь чем-то сверх необходимого, если у тебя
есть немного свободного времени — вот тогда ты можешь жить по
своему разумению, бороться с мнимыми невзгодами и предпо-
честь чтение игре в карты или лимонад — абсенту. Но тем, кому
жизнь нс дает ни минуты передышки, остается только заключить:
все равно уже ничего не поправишь. Потому и хочется, при первой
возможности, напиться и забыть обо всем на свете. Кто посмеет
утверждать, что на их месте он сам не поступил бы так же?
13 ноября 1909
СТРАНИЦА ИСТОРИИ
Вот страница истории, которую я выдумал и которая тем не
менее совершенно правдива. Действие происходит на Сицилии
или где-то в тех краях. Пифагор* после серьезных рассуждений
о числах отдыхал в приятной беседе с учениками о справедливом
и несправедливом. Я представляю, как они расположились в бла-
гоухающем саду или на высоком мысе над морем; в толпе
учеников, мне думается, могли бы быть Платон с его беспокой-
ной душой, а может, и Архимед. Тут меня остановит и поправит
историк: эти персонажи никак не могли встретиться. Разве стоит
объяснять невежде-историку, что существует много способов
встретиться? Впрочем, пусть он остается со своей хронологией.
Стояла летняя ночь, луна плыла от одного берега неба к дру-
гому между Марсом и Сатурном. Усталые глаза учителя и уче-
ников отдыхали, глядя на склоны гор и нескончаемые волны.
Пока они старались поймать ускользающую нить своих судеб,
звезды продолжали путь по небу, пока совсем внезапно не взо-
шло солнце. Наверное, в то утро кузнечики и пчелы устроили
грандиозный концерт, а пастух заиграл на флейте и козы до-
бавили к этой мелодии звон своих колокольчиков. Так легким
шагом возвращался Мыслитель со своими учениками, и был он
готов принять вознаграждение.
53
До! Ми! Соль! Так напевали три молота в кузнице, что была
на повороте дороги у входа в деревню. Не будь случайностей,
мы, возможно, ничего бы не изобрели. До, ми, соль — аккорд
лиры! Пифагор останавливается, он взвешивает молоты, устанав-
ливает, что вес каждого соотносится с весом остальных, как
простые числа, и неожиданно открывает закон чисел в гармонии
звуков. Солнце словно взошло во второй раз, и все озарилось
новым светом. ’’Потому что, — сказал он, — всё есть числа”
и ничего более не добавил, но его слова до сих пор звучат для
нас, как самая прекрасная человеческая песня.
Это было непонятно, это было неясно. Даже сегодня люди
замолкают, стоит им подумать о всемогуществе чисел. Откуда вдруг
берется новая планета, как то предписывали числа? Как сохраняется
энергия? Почему формулы определяют суть всевозможных вещей
и как эти формулы могут предсказывать будущее? Почему возника-
ют удивительные цепочки углеводородов, соответствующие сериям
чисел и рождающиеся сначала на бумаге, а уже потом в тигле? ’’Всё
есть числа”, все существует в соответствии с законом чисел!
Мыслитель возделал почву, это его открытие, пожалуй, невоз-
можно сравнить ни с какими другими. Спустя более чем два
тысячелетия оно по-прежнему пускает новые ростки и дает пло-
ды. После смерти королей остаются статуи и могилы. Тела
победителей и побежденных давно сгнили в общих могилах.
А дух Пифагора продолжит путь вместе с нами. Как сказал он
однажды Платону, тела тленные, но идеи переносятся через века.
Вот наша настоящая история. Но историк ее презирает; он пред-
почитает издавать как серьезные труды тот вздор, который Геро-
дот* написал ради собственного развлечения.
1 декабря 1909
КАЛЛИКЛЕЙ
У Платона есть диалог ’’Горгий”, любой может его прочи-
тать. В нем вы найдете суть того, что есть у Ницше**, а также
вполне резонные возражения в духе сегодняшнего дня, способные
оживить то, что Ницше излагает сухо и скучно. В древние време-
на люди думали, как мы, но говорили лучше нас.
Итак, мы видим некоего Калликлея***, который насмехается
над правосудием и поет гимн силе. Ведь правосудие, говорит он,
изобрели трусы для того, чтобы жить спокойно; а простаки
обожают этот их страх в облике правосудия. В действительности
же никакое правосудие ни к чему нас не обязывает. Только
трусость и слабость налагают на нас некие обязанности, вот
почему тот, кто храбр и силен, благодаря одному этому имеет на
что-то право. Как много калликлеев сегодня поют нам ту же
песню! — и что у рабочего нет никаких прав, потому что сила не
на его стороне, и что хозяин и иже с ним обладают всеми
правами, поскольку их сила бесспорна; и что социальное положе-
54
вне, таким образом, не может быть лучше или хуже, а просто
всегда благоприятно для самых сильных, поэтому они называют
его справедливым, и всегда тяжелое для слабых, и поэтому
последние называют его несправедливым. Так говорил Каллик-
лей: я изменил разве что несколько слов.
Когда он закончил эту сокрушительную речь, все поступили
так, как поступили бы сегодня вы, если бы в моду снова вошли
подобные беседы. Все перевели взгляд на Сократа*, поскольку
почти не сомневались: у него иные идеи относительно справед-
ливости; к тому же все видели, как в нескольких местах речи он
отрицательно покачал головой. Он помолчал некоторое время,
подбирая слова, и сказал: ”Ты забываешь об одном, дорогой,
— о том, что геометрия властвует как над богами, так и над
людьми”. И вот тут я воскликну, как игроки в шахматы: ’’Браво!
Какой точный ход”.
В этом все дело. После того как геометрия и подобные ей
материи пробудили Разум, человечество больше не может жить
и мыслить так, словно он по-прежнему спит. Люди должны
оказывать своему разуму те же знаки внимания, что и своему
брюху. И если брюхо, потребовав хлеб соседа, поглощает его
и довольное засыпает — это не означает, что Разум можно
удовлетворить подобным образом. Более того, следует отметить,
что, когда брюхо сыто, Разум от этого не погружается в сон,
напротив, он становится ясным, как никогда. Тем временем
желания спят вповалку, словно свора усталых собак. Разум стара-
ется разобраться, что такое человек и человеческое общество,
справедливый и несправедливый обмен, и прочая и прочая, а так-
же что такое мудрость и что означает жить в ладу с самим собой,
и может ли это быть обусловлено чем-то иным, нежели ограниче-
нием желаний, установленным разумом. Далее он без труда
делает вывод, что идеальное, основанное на праве и справедли-
вости, устройство общества — это приемлемые для всех формы
обмена и упорядоченные желания. Откуда неизбежно проистека-
ет, что усилия разума богатых людей и желания бедняков устрем-
лены в одну и ту же сторону. Это, возможно, самое значительное
явление человеческой истории. Тем же, кто возразит, будто Ра-
зум, как и все остальное, рождается из опыта и из выгоды, все
равно не удастся добиться, чтобы Разум вел себя подобно брюху.
Потому что глаз — не рука, хотя оба они сотворены землей.
29 декабря 1909
ВНУТРЕННЕЕ УПРАВЛЕНИЕ
Платон сказал удивительные слова о том, как надо властво-
вать над собой, показав, что в этом случае образ правления
должен быть аристократическим, то есть лучшее должно преоб-
ладать над худшим. Под лучшим он подразумевает присущую
каждому из нас способность знать и понимать. Наш внутренний
55
мир населен гневом, различными желаниями и потребностями.
Я бы хотел, чтобы люди прочли "Государство” Платона не для
того, чтобы поговорить об этой книге, то есть снова сказать о ней
то, что уже давно сказано, а для того, чтобы научиться искусству
управлять самим собой и вершить над собой суд.
Основная мысль Платона заключается в том, что с того
момента, как человек начинает управлять самим собой, он стано-
вится добрым и полезным для других людей, даже не думая об
этом. В этом вся мораль; для других случаев у варваров сущест-
вует полиция. Если вы сделаете людей миролюбивыми и благо-
надежными, запугав их, вы действительно установите в Государ-
стве видимость порядка, но каждый человек в отдельности будет
анархистом; один тиран займет место другого; страх посадит
желание под замок. В человеке бродят пороки; внешний порядок
готов рухнуть. Однажды происходит мятеж, начинается война
или землетрясение, и тогда подобно тому как из открытых ворот
тюрьмы толпой несутся заключенные, так и в каждом из нас
распахиваются двери темницы, и чудовищные желания, вырвав-
шиеся наружу, захватывают крепость.
Вот почему я считаю бесполезными, чтобы не сказать больше,
уроки морали, основанные на расчете и осторожности. Будь
милосердным, если хочешь, чтобы тебя любили. Люби ближних,
чтобы они воздали тебе тем же. Почитай своих родителей, если
хочешь, чтобы твои дети почитали тебя. Это какие-то полицей-
ские законы на народный лад. Каждый только и ждет удобного
случая, как бы безнаказанно совершить несправедливость.
Я бы нашел совсем другие слова для молодых львят, которые,
стремясь наточить когти, натыкаются на учебники морали, ка-
техизисы, на всевозможные обычаи и преграды. Я бы сказал
им: ничего не бойтесь, делайте то, что хотите. Не соглашайтесь
ни на какой вид рабства — ни на цепь позолоченную, ни
на цепь, увитую цветами. Просто, друзья мои, будьте влас-
тителями самих себя. Не отрекайтесь от престола. Будьте хо-
зяевами своих желании и гнева, равно как и страха. Упраж-
няйтесь, подзывая назад свой гнев, подобно тому как пастух
подзывает собаку. Будьте королями своих желаний. Если вам
страшно, спокойно идите навстречу тому, что вас пугает. Если
вы ленивы, находите себе побольше разных дел. Если вы не-
достаточно энергичны, приучите себя играть в спортивные игры.
Если вы нетерпеливы, заставьте себя распутать несколько клу-
бков бечевки. Если ваше рагу подгорело, не лишайте себя
королевской роскоши съесть его с аппетитом. Если вас одолевает
грусть, отдайте себе приказ веселиться. Если от бессонницы
вы вертитесь в посгсли, как уж на сковородке, постарайтесь
не шевелиться и засыпать по команде. После этого, мои милые
друзья, получив королевскую власть над собой, поступайте
по-королевски и делайте то, что сочтете нужным.
4 апреля 1910
56
ЧУЖИЕ БЕДЫ
Один моралист, кажется Ларошфуко*, написавший ”У нас
довольно сил, чтобы вынести чужие беды”, бесспорно, был прав.
Но это лишь половина правды. Намного поразительнее то, что
у нас всегда хватает сил выносить наши собственные беды.
А это действительно необходимо. Кажется, нужда едва кос-
нулась нас, но вот мы уже чувствуем ее крепкие объятия.
Остается только умереть или жить, как получится; большинство
останавливается на последнем решении. Сила жизни просто
поразительная.
Так люди, пострадавшие от наводнения, приспосабливаются
к новым условиям. Они не рыдают, стоя на сходнях, они просто
идут по ним. Набившись в школы и другие общественные здания,
они располагались там насколько могли удобно и спали и ели от
души. Те, кто воевал, рассказывают похожие истории; самой
большой проблемой было не то, что ты на войне, а то, что у тебя
замерзли ноги; и тогда ты делал яростные попытки развести
огонь и успокаивался, когда удавалось согреться.
Можно даже утверждать: чем сложнее жизнь, тем лучше
человек переносит невзгоды и тем больше он радуется удовольст-
виям; когда нужда держит его в жесткой узде, у него далее нет
времени подумать о возможных грядущих бедах. Робинзон начи-
нает скучать по родине только тогда, когда уже построил дом.
Вероятно, по этой же причине богатые люди так любят ездить на
охоту: здесь случаются неприятности, например можно повре-
дить ногу, но есть и удовольствия, вроде хорошей выпивки
и закуски; а само приключение захватывает и связывает все
воедино. Тот, кто сосредоточивает все внимание на достаточно
трудном деле, по-настоящему счастлив. Тот, кто думает о про-
шлом или будущем, не может быть до конца счастлив. Покуда
человек обременен делами, он должен чувствовать себя счастли-
вым или погибнуть; но как только взваливает на плечи бремя
собственных тревог, любая дорога становится трудной: прошлое
и будущее не дают идти вперед.
В общем, не стоит так много размышлять о себе. Забавно, но
вспомнить о собственной персоне мне помогают другие, рас-
сказывая о себе. Действовать заодно — всегда прекрасно, а вот
говорить друг с другом только ради того, чтобы говорить, ныть,
упрекать, — одно из самых больших бедствий этого мира. Кроме
того, человеческие лица сами по себе дьявольски выразительны;
они способны пробудить грустные мысли, о которых дела застав-
ляли меня забыть. Мы превращаемся в эгоистов только в ок-
ружении других людей, когда сталкиваются индивиды, когда
один отвечает другому, отвечают их губы, 1лаза, родственные
души. За одной жалобой следует тысяча новых; страх одного
человека порождает страх тысяч людей. В каждом бегущем
баране можно разглядеть целое стадо. Вот почему чувствитель-
ное сердце всегда чуточку склонно к мизантропии. Именно об
57
этом всегда должны помнить друзья. Люди поспешно назовут
эгоистом чувствительного человека, который стремится к одино-
честву, опасаясь того, что может узнать от других; его сердце не
настолько очерствело, чтобы спокойно переносить тревогу,
грусть, страдания, написанные на лице друга. Относительно тех,
кто охотно общается с несчастным человеком, у нас возникает
сомнение: то ли они более внимательны к собственным бедам, то
ли у них больше мужества или равнодушия? Упомянутый мной
моралист слукавил — чужие беды тяжело выносить.
23 мая 1910
ПРЕРИАЛЬ
Июнь дарит нам самые прекрасные праздники. Несколько
дней назад меня пригласили провести их вместе мои любимые
друзья, перебравшиеся за город. Настоящий Прериаль*: трава
густая и зеленая; леса подступают к самой дороге; зелень изо всех
сил впитывает солнце, у каждого дерева свой оттенок, своя
прозрачность, поскольку листья еще нежны. Маки вспыхивают
то тут, то там посреди зеленовато-серых злаков, и еще красивее
— средн темных кормовых трав. Голубые отсветы смягчают
и размывают эти враждебные друг другу цвета; голубизна неба
соединяет все оттенки; солнечные стрелы пронизывают землю
и не отскакивают от нее; и простой куст шиповника на повороте
дороги победоносно сверкает своим ровным и неповторимым
цветом. Да здравствует шиповник!
С дневной жарой рассеялся густой, как молоко, туман. Ба-
совитое бормотание грома разнеслось по всему небу. Затем,
повинуясь властному призыву, по земле покатились градины,
не причинив вреда цветам. Потом сквозь листву, колеблемую
прохладным ветерком, на землю упали и заплясали солнечные
блики.
Это была только прелюдия. Настоящего спектакля пришлось
ждать до вечера. Долгие сумерки, скорее напоминавшие лунную
ночь, не успели еще закончиться, как послышалось сердитое
ворчание по всей линии горизонта. У каждой из грозовых туч
был свой голос — одна что-то бормотала, другая издавала сухой
треск. Молнии тоже сверкали по-разному. На севере они напоми-
нали взрывы белого пламени; на западе по холмам пробегали
красные огненные язычки; на юге изогнутые стрелы вырывались
из земли и пронзали небо; другие дугой летели в вышину и вновь
падали вниз. Вдруг поднялся могучий ветер, и черная туча,
похожая на густой дым, надвинулась на наши головы. Начался
грохот, все осветилось заревом, но дождя пока не было.
Финал праздника обещал быть удачным. Ветер разогнал об-
лака. Грома уже почти не слышно, только несколько ленивых
отсветов еще блеснули в вышине. Мы смогли разглядеть на небе
уже клонившийся к горизонту по-королевски величественный
58
Юпитер, красный Арктур у нас над головами, Антарес на юге,
тоже красного цвета, и Вегу, голубую звезду, звезду прекрасных
дней, высоко стоящую в небе. Это была наинежнейшая гармония.
Флейта лягушек, пронзительный крик сверчка и время от времени
тихое посвистывание маленькой совы. Затем справа, оттуда, где
били родники, раздалось пение соловья: сначала три мужские
призывные трели, а затем замысловатые, всевозможно изукра-
шенные изящные фиоритуры, которые они трижды повторили
в трех соседних тональностях. Я понял только, что эта песня
никак не могла казаться грустной, нежной или жалобной. Я уло-
вил в ней властную, почти грубую страсть и силу, столь зримую,
когда птица летит, взмахивая крыльями, возможно, самую чудес-
ную средн живых сил природы. В этот ночной концерт постепен-
но вплелась вольная дружеская беседа. Такой праздник устроил
нам июнь; спешите им насладиться. Песня соловья становится
все короче; цветок шиповника скоро увянет; наступает Мессидор*
и триумф Солнца.
11 июня 1910
ОБУЧЕНИЕ ПО-КОРОЛЕВСКИ
Существует монархический метод преподавания, я имею в ви-
ду преподавание, цель которого — деление учеников на тех,
кто получит знания и власть, и тех, кто останется невеждой
и принужден будет повиноваться. Мне вспоминается наш учитель
математики — человек, бесспорно, образованный, он уничтожал
своей злой иронией одного из наших товарищей, до крайности
близорукого. Этот мальчик видел только то, что находилось
у него прямо под носом. По указанной причине его нос ползал
от одного конца строчки к другому, чтобы его хозяин смог
разглядеть написанное; что же до того, чтобы увидеть тре-
угольник весь и сразу, — о таком даже не мечталось. Теперь
мне кажется, что нужно было тренировать его на совсем кро-
хотных фигурах, не больше кончика его носа; таким образом,
разобравшись, как выглядит треугольник целиком, он смог
бы уловить различные соотношения и строить свои рассуждения
не хуже любого другого.
Но все дело было именно в этом. Его торопили. Он бегал от
одной вершины треугольника к другой, пытался отвечать, чтобы
как-то заполнить время, говорил ”А” вместо ”Б”, ’’прямая”
вместо ’’угол”, что делало его речь ужасно смешной, а мы
раболепно хихикали. Так этот мальчик получил ярлык дурака,
хотя был всего навсего близорук.
Давить слабых — это принцип политической системы, до сих
пор связывающей нас по рукам и ногам. Создается впечатление,
что задачей учителя было выбрать из толпы элиту, а остальных,
лишив уверенности в себе, принизить. Мы считаем себя настоя-
щими демократами, потому что имеем право сделать выбор, не
59
принимая во внимание ни происхождение, ни богатство. Учтите,
что любая монархия и любая тирания всегда так и поступали,
выбрав какого-нибудь Кольбера* или Расина** и давя народ
с помощью его же лучших представителей.
Чем занимаемся мы сегодня? Выбрав несколько гениев и ка-
кое-го количество необыкновенных талантов, их обтесываем,
ставим на них штамп, соединяем наилучшим образом и творим
из такого материала аристократию духа, которая вступает в со-
юз с собственно аристократией и правит как настоящий тиран во
ими равенсгва, восхитительного равенства, дающего абсолютно
все гем, кто и так уже много имеет.
Я полагаю, действовать нужно совсем иначе. Давать образо-
вание всему народу; приноравливаться к близорукости, к непово-
ротливому уму, изгонять лень, любой ценой разбудить тех, кто
спит, и больше радоваться тому, что какой-нибудь крестьянский
парнишка хоть разок умылся, а не тому, что прекрасно одетый
математик уверенно одолел заоблачные высоты Политехничес-
кой школы. Следуя этому принципу, общественная власть долж-
на стараться просвещать народные массы снизу и изнутри, вмес-
то того чтобы придавать еще больший блеск нескольким высоко
вознесшимся гордецам, королям, вышедшим из народа, придаю-
щим неравенству видимость справедливости. Но кто думает об
этом? Даже у социалистов нет четких представлении на этот счет;
я вижу, что и они отравлены тиранией и ратуют за добрых
королей. Добрых королей не бывает!
1 июля 1910
ВОЗЛЮБИТЕ ДРУГ ДРУГА
Моралист, сказавший: ’’Возлюбите друг друга”, не открыл
большой тайны. Я полностью согласен, что любовь — настоящее
жизненное богатство; это чудесное волнение, заставляющее чело-
века не замыкаться в себе, а начать действовать, ие щадя сил,
отдавая себя целиком, не строя мелочных расчетов. Я знаю также:
когда больше нет любви, когда человек слишком устал, слишком
стар или, иными словами, слишком скуп, не остается надежды ни
на хорошее, ни даже на плохое. Но такой режим крайней осторож-
ности приближает нас к смерти и долго не соблюдается. Обычная
жизнь представляет собой безумную любовь к чему-нибудь; то же
самое происходит у животных. Ведь лошадь скачет галопом,
чтобы скакать галопом; и в момент, когда она собирается тро-
нуться с места, в тот прекрасный момент она чувствует в самой
себе напор жизни — это любовь, созидательница всего сущего.
А не появись этого желания мчаться галопом, никогда больше не
увидеть бы ей простора. Для человека это тем более верно — он
тоньше чувствует и лучше воспринимает. Любовь — это поэзия.
Итак, я готов признать, что нет проку писать законы, если нет
любви: к чему надевать узду на мертвую лошадь? Но достаточно
60
ли, чтобы любовь была свободна от правил? Тогда самый живой
человек был бы и самым справедливым. Однако это неправда.
Скупость, та же ненависть после отступления, не объясняет при-
роду таких явлений, как сражения, казни, походы Александра,
сожжение Жанны д’Арк. История — это любовь, несущаяся
галопом. Любовь может обнять; но может и задушить, это одно
и то же движение. Любовь — это мир, любовь — это война.
Фанатизм, по сути своей, это точно такая же любовь, как и энту-
зиазм; частица великодушия есть и в резне, и в любой другой
жестокой акции. Любовники испытывают то же самое. Герои
больше всех жертвуют собой, но и лучше всех убивают.
’’Возлюби ближнего своего, как самого себя”. Вот такое пра-
вило; это уже не просто любовь как таковая. Однако в этом
правиле нет ни капли доброты. Себя самого не любят; а иначе
это уже не любовь, это убожество, черствость, скупость, как
я говорил. Завоеватель не очень-то любит себя, это легко до-
казать тем, что он легко позволяет убить себя. Инквизитор тоже
не любит себя; иначе он не был бы так ужасен. Даже скупец не
любит себя; он ничего не любит и умирает медленной смертью,
потому что ничего не любит.
Любовь не делает никаких различий: тот, кто любит, и то, что
он любит, это одно целое — таков признак любви. Если забыть
об этом, то невозможно понять всю человеческую жизнь. Любов-
ник, который убивает обожаемую им возлюбленную, тем же
ударом убивает и себя самого. Он возлюбил ближнего своего, как
самого себя. Кто мил другим, мил и самому себе; кто зол
к другим, зол и к самому себе, вследствие одного и того же
движения души. Как справедливо говорят, любовь слепа.
Вот почему мы предпочитаем идти вслед за великими тенями
Платона, Марка Аврелия, Канта и всех тех, что искали среди
множества идей единственный порядок, способный противосто-
ять любви и войне, богам-близнецам.
4 июля 1910
СМЕХ
Я читал научные рассуждения о смехе, слишком далекие от
самого предмета. Чтобы разобраться, что такое смех, нужно
внимательно посмотреть на смеющегося человека и понять, что
главное — это конвульсивное сотрясение плеч; движения носа
и рта — всего лишь второстепенные последствия, проистекающие
от того, что, когда человек смеется, его грудь беспорядочно
вдыхает и выдыхает воздух. Вот что такое смех в общих чертах.
Теперь следует рассмотреть эти движения в отдельности. Их
можно разделить на два этапа. Сначала плечи поднимаются,
грудь расширяется и наполняется воздухом; затем плечи опуска-
ются, грудь выпускает воздух. В целом в процессе смеха плечи
многократно поднимаются и опускаются. Но почему так проис-
61
ходит? Каждый раз, когда человек готовится делать что-либо
трудное, он набирает в грудь воздух, и его плечи приподнимают-
ся; мышцы рук получают крепкую поддержку благодаря непо-
движности торса. Попытайтесь приподнять какой-нибудь груз, вы
почувствуете, что задерживаете дыхание, и ваша грудь раздувает-
ся; поэтому, закончив упражнение, вы выдыхаете. Отсюда следу-
ющий вывод: вздох означает, что человек, немного поразмыслив,
решил не делать чего-то и смирился с этим.
Но вернемся к смеху. Любой человек, когда его застают
врасплох, по привычке быстро набирает воздух в легкие. Это
мера защиты, как и сжатие кулаков. Но если замеченный объект
— всего лишь тень волка, если опасность — лишь тень опаснос-
ти, первая защитная поза тотчас меняется; грудь возвращается
в состояние покоя, плечи опускаются. Движение плеч вверх-вниз
уже по самой своей природе означает: "Это было всего лишь
то-то; очень глупо, что я разволновался'*. Затем упомянутый знак
стал осмысленным и естественным образом упростился, как и все
знаки; во всяком случае наше настроение он меняет гораздо
больше, чем нам кажется, благодаря тому что организм насыща-
ется кислородом, успокаивается, расслабляется; это движение
настраивает на определенные действия, и тот, кто его повторяет,
понимает это; тот, кто не может повторить его, не способен
понять — такова природа знаков. И этот знак означает, что
чему-то или кому-то хотели было уделить внимание, но эти
что-то или кто-то оказались совершенно его недостойны.
Мы еще на пути к настоящему смеху. В смехе есть некая
неожиданность, она внезапно пропадает, затем появляется
и вновь пропадает, и так может продолжаться долго. Клоун
падает; я смеюсь, потому что за одно короткое мгновение успе-
ваю множество раз испугаться и успокоиться. Кто-то острит;
я смеюсь, потому что поочередно слышу то, чего ожидал, и то,
чего не ожидал. Человек не станет смеяться, если не окажется
перед чем-то обыкновенным или совершенно неожиданным, при-
том что оба элемента образуют единое целое.
Что природа смеха именно такова, можно доказать сле-
дующим образом: чтобы нарочно заставить человека смеяться,
достаточно несколько раз погрозить пальцем в его сторону
— эти угрозы удивляют, не пугая. Именно так можно вызвать
смех у детей; а смех у взрослого человека всегда вызывает
видимость некой повторяющейся, но ничего не значащей угрозы.
Человек считает, что все закончилось, поскольку он понял,
что угроза пустая; но на самом деле это не так, потому что
видимость угрозы снова тут как тут, чтобы удивить его; при-
ходится одолевать ее снова и снова. Отсюда все и проистекает;
смех всегда сопровождается испугом. Знаменитый Марк Твен
говорил: "Мы были два брата-близнеца, необыкновенно похожие
друг на друга; когда мы мылись, один утонул в ванне; не
знаю, кто был, он или я'**.
13 августа 1910
62
ЛОШАДЬ И СОБАКА
Представьте себе гнедую лошадь в расцвете сил, сытую,
хорошо вычищенную, блестящую на солнце. Это самое замеча-
тельное воплощение мощи. Вместительный живот, где раститель-
ные соки много раз перевариваются и сгущаются, чтобы превра-
титься в кровь и плоть; выпуклая грудь, напоминающая кузнеч-
ный мех, великолепный изгиб шеи; бугристые мышцы крупа,
настолько напряженные, что достаточно сесть мухе, как по ним
пробегает дрожь; твердые копыта, подкованные железом; это
животное, неоседланное, с одной только уздечкой, стоявшее
у края тротуара, казалось пугающе сильным и свободным.
Но вскоре ее саму напугали. Какая-то собака тявкала, как
обычно тявкают собаки, то вдруг затихая и принюхиваясь к запа-
хам канавы, то вновь принимаясь яростно лаять, словно хотела
обратить на себя внимание; но кто обращает внимание на собаку?
На этот раз, однако, я наблюдал весьма бурную реакцию. Четы-
ре ноги, бившие по мостовой, гора мускулов, готовая сорваться
с места, выгнутая дугой шея, уши в беспорядочном движении,
большие черные глаза, полные неясного ужаса, рот, зажатый
удилами, — ее силу сковали безумный страх и неумолимая боль.
О глупая, слишком глупая голова, скудный умишко, неспособный
сделать выбор! Лошадь пыталась бежать и крутилась на месте,
привязанная уздечкой. Как прекрасны были ее смятение, собран-
ные и нетерпеливые движения, великолепные изгибы тела, свет
и тени, скользившие по ней, — все это привело бы в восторг
художника. Собака бегала поодаль кругами, словно сторожила
стадо. Конюх даже не повернул головы, он беседовал об общест-
венных делах, как я предположил, с каким-то своим приятелем;
тот посасывал трубочку и время от времени сплевывал на землю.
В какое рабство попадают на земле слишком глупые головы
и слишком сытые тела! Сколько зла они причиняют сами себе,
когда не могут сделать выбор между действием и праздностью!
Ударь головой или ударь ногой; или жди, или спи. Отчего ты
пребываешь в смятении, которое ранит только тебя? Несчастный
любовник, ты вертишься на своей постели, словно беда лежит
рядом с тобой; но вся твоя беда — в твоем же бегстве. Оглянись
вокруг, полежи спокойно; одна минута уже прошла; другие прой-
дут точно так же; и вот твоя кровать уже не кажется такой
жесткой, как обычно. Попытайся открыть глаза, глаза человечес-
кого существа, и посмотреть на все со стороны.
Так я философствовал о страстях, глядя в эти черные бездон-
ные глаза. Они словно окна, только в эти окна я смотрю на нее,
а не она — на меня и на все остальное. Вот до чего я додумался,
когда Повелитель бурь закончил беседу рукопожатием и удалил-
ся уверенным шагом; собака бежала впереди него, а лошадь шла
сзади.
24 августа 1910
63
КАЛЕНДАРЬ-СПРАВОЧНИК
Крестьяне обычно читают календари. Что может быть для них
прекраснее? Наступающие дни, месяцы и времена года — вехи их
планов. О годе, который только должен наступить, уже заранее
кое-что известно. Прежде всего то, что неизменно, то есть приход
и уход звезд; на этом основан календарь-справочник. Один год
— это полный оборот звезд. Помню, в прошлом году я видел, как
Орион, этот большой прямоугольник, словно украшенный порту-
пеей и шпагой, покачивался на западе, как и сегодня; и Регул из
созвездия Льва висел прямо у меня над головой. Прошел целый
год; я это вижу, как вижу на циферблате моих настенных часов,
что прошел час. Звезды также отмечают час за часом; кормчие
Вергилия следили за движениями Большой Медведицы вокруг
Полярной звезды; это движение одновременно обозначает время
суток и время года; в течение года положение Большой Медведи-
цы в полночь описывает круг; в этот момент, как и в начале ночи,
Большая Медведица находится почти в зените; эта большая
стрелка обозначает время года, время, когда насвистывает дрозд,
когда цветут нарциссы. Так бывает каждый год. Непростая это
задача — объяснить, как связаны между собой Медведица, путе-
шествующая по небу, и птица, вьющая гнездо, но начать надо
именно с того, что заметить эту связь и, я бы даже сказал,
научиться ею восторгаться. Я думаю, земледельцы слишком
быстро забыли, что нужно почаще смотреть на звезды, которые
учат человека самым немудреным законам. Древние знали, что
Арктур, называемый также Волопасом, появляется вечером во
время весенней пахоты и исчезает с приближением холодного
и дождливого сезона. Эта крестьянская наука постепенно уходит.
Пахарь читает газету. Календарь-справочник издается в городе,
и вместо звездных месяцев в нем нарисованы скучные клеточки,
а недели и воскресенья соответствуют интересам торговли и сро-
кам платежей. К счастью, природа тоже празднует Рождество
и Пасху; к счастью, Вербное воскресенье отмечают сами леса. Тем
не менее городской календарь совершенно иной. Тот календарь,
о котором мечтаю я, показал бы людям, как год вращается вокруг
своей оси; это открыло бы широкие двери в будущее и позволило
надеяться на большее. Люди стали бы более поэтичными и более
великодушными, если бы не разорвали связь между своим трудом
и нашей великой Вселенной.
Проследим путь звезд, а еще — движение солнца, его восход,
закат, высоту его орбиты; кроме того, фазы луны, причем рас-
скажем о них не с помощью мертвых цифр, а в форме описаний,
таких, чтобы люди, подумав о полной луне, тут же представляли
себе солнце напротив нее, по другую сторону земли. Начертим
также путь планет, напомнив, что такая-то планета предвещает
наступление холодов, а такая-то — появление первых листьев.
Я кое-что исключил бы из всегда неточного прогноза погоды,
вернее, предсказывал бы погоду сразу на целый сезон и всегда
64
оказывался бы в общем прав; что же касается деталей, описывал
бы только самые вероятные, такие, как мартовские дожди со
снегом, июньские грозы и град; приятно, что новый год наполня-
ется живыми образами. К капризам неба я добавил бы пение
птиц, которые подчиняются строгому порядку, как и звезды. Не
так уж много и нужно, чтобы быть пророком.
Что касается работ в поле и в саду, то о них достаточно
говорится в любом справочнике, и это прекрасно. Если добавить
к этому самые надежные советы по химии и медицине, он превра-
тился бы в замечательную книгу.
Что еще? Подробное описание местности, начиная со струк-
туры почвы, и далее — сведения об источниках, ручьях, скалах,
пещерах. Также обзор сельскохозяйственной и промышленной
продукции, товарооборота и цен. Наконец, точные данные об
изменениях в населении и его миграциях. Вот тут появилась бы
естественная необходимость воспользоваться историческими ма-
териалами, чтрбы объяснить то, что по-другому объяснить никак
нельзя. Я уже ясно вижу эту просто написанную книгу, изданную
на хорошей бумаге, толстую, как Библия. Вот этой благородной
работой и стоило бы заняться друзьям народа, у которых дос-
таточно свободного времени.
А пока этот прекрасный календарь-справочник не издан, мне
бы хотелось, чтобы его понемногу начинали писать в школах
в красивых тетрадях. Для этого годятся любые уроки: лексика,
орфография, арифметика, астрономия, физика, химия, естествен-
ная история — и даже, собственно говоря, логика. Например,
сейчас, когда вводят новый отсчет времени и в моде различные
тесты, я предложил бы следующую тему для сочинения: "Трудно-
сти, испытываемые начальником вокзала в ночь с 12-го на 13-е
апреля". Я подумываю также, что нужно рассчитать дни Рождес-
тва и Пасхи в наступающем году; навык здесь не поможет;
придется долго размышлять. Если бы люди таким образом
отмечали движение тени на стене, от месяца к месяцу, то все бы
увидели, как наука вновь превращается в полевое растение, ук-
рашающее собою каждый порог.
31 августа 1910
ИСКУССТВО БЫТЬ СЧАСТЛИВЫМ
Нам следовало бы ввести в школе особый предмет — искус-
ство быть счастливым.
И обучать не искусству оставаться счастливым, когда на
голову сваливается несчастье — это дело стоиков, — а искусству
быть счастливым, когда жизнь вполне сносная и когда все худшее
сводится к небольшим неприятностям и затруднениям.
Первое правило звучало бы так: никогда не говори с людьми
о своих несчастьях, нынешних или прошлых. Следовало бы счи-
тать невежливым человека, рассказывающего другим о своей
3 Алев
65
головной боли, тошноте, изжоге, коликах, пусть даже в самых
изысканных выражениях. То же самое—и касательно несправедли-
вости и разочаровании. Нужно было бы объяснить детям и молодым
людям, равно как и взрослым, то, о чем они, похоже, часто забывают:
наши жалобы на жизнь способны лишь огорчить собеседника,
вызвать его раздражение, даже если он не против таких исповедей
и ему нравится роль утешителя. Ведь печаль подобна яду—можно ее
любить, но от нее никогда не становится лучше; а определяют все
в конечном счете самые глубокие чувства. Каждый стремится жить,
а не умирать, и хочет быть с теми, кто живет, я имею в виду тех, кто
считает себя довольным, кто всем своим видом показывает, что
доволен. Каким изумительным стало бы человеческое общество, если
бы каждый подкладывал свое полено в костер жизни, вместо того
чтобы оплакивать пепел.
Заметьте, эти неписаные правила всегда существовали в среде
воспитанных людей, правда, воспринимавшиеся больше как некая
манерность, как рецепт для ограниченного круга лиц. Буржуазия
вернула обществу возможность высказываться свободно, и это
очень хорошо. Однако это не повод сваливать свои несчастья
в общую кучу — тогда всюду воцарилась бы черная тоска. Это
повод, чтобы раздвинуть границы общества за пределы семьи;
потому что зачастую в кругу семьи люди, излишне предаваясь
своим печалям или же излишне доверяя близким, начинают
жаловаться по таким пустякам, о которых бы даже не подумали,
если бы хотели нравиться. Удовольствие плести интриги вокруг
могущественных людей, по-видимому, происходит от того, что по
необходимости приходится забывать о тысяче мелких неурядиц,
ведь о них даже упоминать скучно. Интриган берет на себя некий
труд, и этот труд превращается в удовольствие, подобно труду
музыканта или художника; но интриган прежде всего избавляется
от разного рода мелких неприятностей, поведать о которых у него
нет ни времени, ни возможности. Принцип здесь такой: если ты не
рассказываешь о своих бедах — я имею в виду небольшие
затруднения, — значит, не станешь долго о них думать.
К предлагаемому руководству по искусству быть счастливым
я добавил бы также полезные советы о правильном использова-
нии плохой погоды. Сейчас, когда я пишу, идет дождь, звонко
ударяясь о черепицу; тысячи струек воды в сточных желобках
болтают друг с другом; воздух промыт и словно процежен сквозь
дождевое сито; тяжелые тучи напоминают лохмотья когда-то
великолепного платья. Нужно научиться воспринимать такую
красоту. Тут же кто-то возразит, мол, дождь вредит урожаю.
А другой добавит: вокруг грязь. И наконец, третий скажет: эх,
сейчас бы посидеть на траве... Все понятно; все это знают; от
ваших жалоб лучше не становится, а меня и крыша дома не
спасает от вашего нытья. Именно во время дождя хочется видеть
веселые лица. Итак, делайте довольную мину при плохой погоде.
8 сентября 1910
66
ВНОВЬ ВИЖУ Я МАЛЕНЬКИЙ ГОРОД...
Мне вновь видится один городок в глубине Бретани; углова-
тые булыжники мостовой; небольшая гостиница с витражами;
зал для танцев с массивными потолочными балками. Кажется,
что время остановилось или повернуло вспять к давно ушедшим
векам. Вокруг города — суровые холмы, занесенные песком,
ложбины, перерезанные изгородями и насыпями, и повсюду бьют
родники. Было воскресенье. Девушки, сбившись в стайку, шли по
дороге и пели. На тропинках, посреди косогора, то тут, то там
появлялись дочерна загорелые мальчишки с палками в руках, они
разглядывали источники, поля и песчаные равнины.
Мне показалось важным это различие. Почему вдруг женщины
оказались вместе, а мужчины поодиночке? Хотя какое-то тайное
чувство всколыхнулось в моей душе, вразумительно ответить себе
я не смог. Впоследствии тем не менее я продолжал встречать
женщин группами и мужчин поодиночке; быть в одиночестве
можно по-разному. Выходит, мужчина больше подвержен беспо-
койству и печали, чем женщина? Это слишком смелое предполо-
жение; никто не хочет быть настигнутым грустью; а те бретонцы
были молоды, да и глаза у них веселые. Возможно, мужская
природа понуждала их больше смотреть и меньше говорить.
Мужчина кажется мне большим индивидуалистом, нежели
женщина. Женщина — средоточие человеческого рода, поскольку
в ней живут яйцеклетки. Ребенок — это сначала часть жентциим,
потом отделяется от нее и выживает самостоятельно; этот про-
цесс продолжается в природе бесконечно. Мужчина живет одной
минутой; некоторые биологические виды изгоняют или даже
убивают самца. Из этого, пожалуй, можно заключить, что мужчи-
на живет в разладе с самим собой; он склонен созерцать и строить
далеко идущие планы. Мне легко представить его поэтом, путеше-
ственником, изобретателем, воином. Он погружен в свои мечта-
ния и не теряет время на чувства. Его удел — мыслить: в против-
ном случае это всего лишь печальный Арган* в своем кресле.
Заговорите с ним о внешнем мире, и он становится открытым
и счастливым. Вернитесь к его внутреннему миру, и им тут же
овладеет тоска. Ведь что значит ’’говорить”? Это значит повто-
рять одно и то же. Вновь и вновь возвращаться к тому, что
прошло или что вновь начинается. Вспоминать одних и тех же
людей и давать им оценку. Они дают мне имя и разлучают
с самим собой; они вынуждают меня существовать ради самого
себя. Внешний мир не отлучает меня от остальных, однако никак
не обозначает. Как бы странно это ни казалось, но чем больше
человек проводит времени в одиночестве, тем меньше думает
° себе, особенно если у него яркое воображение, способное
объять весь мир. Изоляция перед лицом внешнего мира подобна
путешествию по вертикали. Тот, кому трудно думать о собствен-
ной персоне, не будет дружить с самим собой, чтобы не со-
сРедоточиваться на себе. Он предпочтет вести пифагорейские
67
беседы* о пространных предметах или искать сами предметы,
достаточно значимые для того, чтобы с их помощью забыться.
Действительно, всегда были люди, не находившие большого
удовольствия в поисках монашеского одиночества для своей
души. Размышление, игра, изобретательство — те же монастыри.
Думать — значит забывать о себе. Ньютон** забывал обедать.
Всегда уходить куда-то — в этом счастье мужчины; тот, кто
говорит, неизбежно повторяется; но размышлять — это значит
отправляться в путешествие, пусть и ненадолго. Подумать об
этом меня заставило бегство от общества великого Толстого.
19 ноября 1910
ВЕЧНЫЙ ПОРТРЕТ
Вчера я разглядывал бюст одного филантропа; лысина на
голове, острая бородка и выражение лица, как у письмоводителя
за конторкой. Возможно, так он выглядел при жизни; ведь у муж-
чин часто появляется недовольная гримаса, стоит только пред-
ставить, что на них смотрят; а скульптор скопировал все мор-
щины, все то, что, возможно, заставило семью и друзей заявить
о поразительном сходстве. Все свидетели умерли, а нам остался
уродливый мраморный человечек.
Поскольку мы продолжаем воздвигать монументы, полагаю,
нам необходима школа, где преподавали бы правила этого искус-
ства, коим легко научиться у древних. Первое правило — приук-
рашивать; нужно придать изображению вид человека средних лет
и оставить только те морщины, которыми отмечена работа
мысли; при этом нельзя их тщательно копировать; ведь на лице
морщины находятся в движении — мрамор же совсем другое
дело. Если вы ваяете бегуна на дистанции, он всегда будет стоять
на месте; было бы ошибкой копировать момент бега, следует
выразить весь процесс в одной позе. Точно так же необходимо
выразить все богатство мимики при помощи застывших черт.
Возможно, люди без особых усилий сами пришли бы к этому,
используя разнообразные упрощения, о чем я сейчас и скажу.
Первым делом нужно освободиться от моды, за которой
порой не видно человека; изобразить его таким, каков он есть;
придать его волосам естественность; и для этого выработать
композиции обычных человеческих причесок. Едва ли наберется
больше десятка естественных форм причесок; надо бы их изучить,
проработать в мраморе и бронзе; есть волосы Гомера, волосы
Цицерона, волосы Септимия Севера***.
То же следует сказать о чертах лица и форме головы; сущест-
вует определенное количество типов. Как-то раз, забавляясь, две
девочки говорили друг другу: ”Я — груша, а ты — яблоко”.
Бывает лицо, напоминающее мордочку козы, как у Мюссе****
лошадиное — длинное и костлявое; лицо сатира со вздернутым
носом и покатым лбом. Натуралист, преподающий в школе
68
скульпторов, показал бы, каким образом одни характерные чер-
ты человеческого лица соответствуют другим; было бы просто
превосходно, если бы он объяснил причины этой гармонии, ис-
ходя из сочленения челюстей, взаимодействия мускулов, меха-
низма движения мышц, когда человек улыбается, говорит или
жует. Тогда можно было бы создать дюжину моделей человека
и найти для каждой естественные линии бороды, основных частей
головы и заднего изгиба шеи; если верно изобразить последний
элемент, это придаст всей композиции жизнь и покой. Можно
было бы устраивать выставки этих безымянных бессмертных
и каждый выбрал бы среди них свой портрет.
Таким образом, мы получили бы подлинное сходство и под-
линную вечную жизнь человека. Что от него остается? То, как он
выражал свою человеческую сущность. Великие деяния, а не
мелкие неудачи, портрет для потомков, а не для мертвецов. Более
прекрасный, чем человек; нечто большее, чем просто человек. Нас
вводит в заблуждение выражение лица; выражением называют
внешние черты человека, по которым его можно узнать; но
выражение лица — это скорее наше впечатление от него; выраже-
ние хорошо у живого; в мраморе оно безобразно. Выражение
нуждается в языке; это нечто общепринятое и привычное, но в нем
тем не менее есть красота и сила; красивый стих содержит
банальную мысль, выраженную в самых простых словах; самая
красивая музыка — это песня пастуха или моряка. Какого пасту-
ха, какого моряка? А какая нам разница? Оставим гнить то, что
мертво. Но история портит все. Я предлагаю создать искусство
вечных портретов. Совершенно простое хорошее лицо само по
себе вечно; оно перестает быть таковым, если, например, форма
и пропорции носа и подбородка не согласуются между собой;
каждый человек, говорил Гёте, вечен на своем месте. Я бы сказал,
что каждый человек вечен в том, что он выражает.
21 ноября 1910
КОЛОНИИ животных
Если в результате несчастного случая вы лишитесь неболь-
шого фрагмента кожи и плоти, то эта ваша частица тут же умрет;
из этого следует, что теперь этот кусочек уже не будет участ-
вовать в жизни организма, а последний по-прежнему будет про-
должать работать. Этот маленький кусочек напоминает колонию
животных; они умирают потому, что оказались выброшенными
из необходимой им влажной среды, как рыба, вынутая из воды.
А если вы сохраните маленький кусочек вашей плоти в среде,
сходной с кровью, что омывала его раньше, этот маленький
кусочек выживет. На днях это было доказано опытным путем; но,
по правде говоря, это и так было известно.
Каждый испытывает на себе влияние этой независимой от
него инстинктивной жизни. Попытайтесь сделать глотательное
69
движение, если у вас ничего нет во рту, — ваша воля, как вы ее
называете, будет растрачена впустую. Но стоит куску разжеван-
ного хлеба или хотя бы нескольким каплям слюны проскольз-
нуть в нужное место, в глубину рта, как вы не сможете не
проглотить. Ведь там, в глубине рта, без всяких сомнений, сидит
животное, которое поджидает свою добычу и хватает ее, как
только она его коснется. Понаблюдайте: это происходит без
вашего участия. Без вашего участия желудок перемешивает про-
дукты питания; без вашего участия кишечник заставляет их пере-
мещаться. Без вашего участия бьется ваше сердце при каждом
толчке крови, которую само же и выбросило. Без вашего участия
ваш зрачок расширяется в темноте и сужается при ярком свете.
Без вашего участия ваши ресницы быстро смыкаются, если
что-то угрожает вашим глазам. Ваши ноги умеют ходить; более
того, они могут вовсю дрожать вопреки вашему запрету.
Если поразмышлять обо всем этом, мы естественным об-
разом придем к выводу, что представляем собой колонию живот-
ных, привязанную к скелету, примерно так же, как устрица или
морская анемона привязана к скале. В этом причина охватываю-
щих нас порой приступов гнева и страха. Это волнуются наши
морские чудовища, которые пробуждаются и приходят в возбуж-
дение от любого движения, как рыба в сети. Я говорю "морские
чудовища”, потому что все они омываются кровью, а кровь,
будучи жидкостью, вполне напоминает морскую воду.
Довольно давно физиологи отказались от естественных идей,
и все от того, что, следуя всеобщему заблуждению, стали искать
некое начало, приводящее в действие все части организма; речь
шла не о воле, потому что это лишь пустое слово, а о централь-
ном органе, способном пропускать по тысяче каналов, достигая
конечностей, некие жизненные токи. Так и возникла идея о мозге,
который чувствует, хочет, думает, наконец. Это была всего лишь
схоластика, подкрепленная рассуждениями. Утверждать можно
только одно: мозг является центральным нервным органом и по-
средством него морские чудовища возбуждают друг друга гораз-
до более сложным способом, чем просто тесно соприкасаясь
между собой, что, как правило, не позволяет им быстро передви-
гаться. Ошибочно думать, что это мозг отдает команды, прави-
льнее сказать, что благодаря мозгу часть подчиняется целому.
Действует не мозг, действует весь организм. Не мозг, а все
остальные органы позволяют моему кулаку сжиматься. С виду
я — Монархия, на самом же деле — Республика.
4 декабря 1910
ЭПИКТЕТ
’’Уничтожь заблуждение, и ты уничтожишь зло” — так гово-
рит Эпиктет*. Такой совет полезен тому, кто ожидал получить
красную ленточку (орден Почетного легиона) и не спит по ночам
70
оттого, что у него ее еще нет. Они придают клочку ленты
слишком большую важность; тот, кто мысленно представил бы
себе, что это такое на самом деле — немного шелка, немного
марены, — не переживал бы так. У Эпиктета можно найти
множество суровых примеров; как благожелательный друг, он
ободряюще кладет руку нам на плечо. '’Вот ты и опечален,
— говорит он, — потому что не смог получить в цирке желанное
место, которое, как тебе казалось, твое по праву. Что ж, пойдем
туда, сейчас цирк пуст; пойдем, ты притронешься к этим чудес-
ным камням; ты сможешь даже сесть на них”. Против любого
страха, против любых овладевающих вами чувств лекарство
одно и то же: нужно найти первопричину и рассмотреть, что она
собой представляет.
Тот же Эпиктет сказал прохожему: "Ты боишься бури, словно
тебе предстоит выпить все море; но, дорогой мой, довольно двух
пинт воды, чтобы утонуть". Без сомнения, могучее движение
волн само по себе почти не представляет реальной опасности.
Мы говорим и думаем: "Взбешенное море; глас пропасти; раз-
гневанные волны; опасность; натиск". Это неверно: речь идет
о колебаниях, связанных с силой тяжести, с приливом и отливом,
с силой ветра; нет никакой злой судьбы; ни грохот, ни волнение
не убьют тебя; не нужно фатализма; и после кораблекрушения
можно спастись, а можно утонуть в спокойной воде; настоящая
проблема заключается в следующем: сможешь ли ты держать
голову над водой? Мне рассказывали что даже первоклассные
моряки, завидев поблизости какую-нибудь проклятую скалу, ло-
жились на дно лодки и закрывали глаза. Так, когда-то услышан-
ные страшные примеры приводили их к гибели. Их тела, выбро-
шенные на соседний берег, свидетельствовали о том, как сильно
они заблуждались. Тот, кто имел бы силы подумать о скалах,
течении, водоворотах, словом, о связанных между собой и вполне
поддающихся объяснению явлениях, сразу освободился бы от
всякого страха и, возможно, от беды. Когда человек действует,
он видит только одну, ближайшую опасность. Искусный дуэлянт
ничего не боится, поскольку ясно видит свои действия и действия
противника; но если он покорится судьбе, черный глаз, только
и ждущий своего часа, поразит его прежде шпаги; и этот страх
хуже самого несчастья.
Когда человек, с камнями в почках, обращается к хирургу, он
представляет свой вскрытый живот и потоки крови. А хирург
— нет, хирург знает, что он не разрежет ни одной клетки; он
просто отодвинет клетки одной колонии от другой, чтобы до-
браться до нужного места; возможно, позволит вытечь неболь-
шому количеству жидкости, омывающей органы, но ее все же
будет меньше, чем при плохо перевязанном порезе на руке. Врач
знает, кто настоящий враг этих клеток, против кого они защища-
ются, формируя плотную, неподатливую ножу ткань; он знает,
что враг этот — микроб — находится здесь из-за камня, преграж-
дающего путь естественным выделениям; он знает, что его скаль-
71
лсль песет жизнь, а не смерть; знает, что после того как враг
будет изгнан, все тут же оживет, подобно тому как четкий
и чистый разрез заживает прямо на глазах. Если пациент проник-
нется этой идеей, если он избавится от заблуждения, то благо-
даря этому, если не излечится от почечных камней, по крайней
мере, излечится от страха.
10 декабря 1910
ТЕРПЕНИЕ
Когда я сажусь в поезд, всегда слышу, как люди говорят: "Вы
приедете туда только в таком-то часу. До чего же это длинная
и нудная поездка!" Вся беда в том, что они действительно так
считают, и именно поэтому наш стоик был десять раз прав, когда
говорил: "Уничтожь суждение, и ты уничтожишь зло".
Можно взглянуть на это по-другому, и тогда поездка по
железной дороге покажется одним из самых ярких удовольствий.
Представим, что перед нами вдруг открылся какой-нибудь вид,
где играли бы красками небо и земля, где пробегали бы перед
глазами картины жизни, словно изображение на огромном коле-
се-калейдоскопе, центр которого где-то у горизонта, — разве не
захотелось бы вам наблюдать такое зрелище? И если бы такой
изобретатель смог еще сымитировать покачивание поезда и раз-
нообразные дорожные звуки, зрелище показалось бы еще прекра-
снее.
А ведь все эти чудеса, как только вы садитесь в поезд,
достаются вам бесплатно; да, бесплатно, потому что вы платите
за то, что вас перевозят, а не за то, что вы видите долины, реки
и горы. Жизнь полна таких ярких впечатлений, они ничего не
стоят, а люди не наслаждаются ими в должной мере. Нужно
было бы повсюду развесить надписи на всех языках: "Откройте
глаза, получите удовольствие".
На это вы можете ответить: "Я — пассажир, а не зритель.
Важное дело требует, чтобы я был здесь или там, и как можно
скорее. Об этом я и думаю; я считаю минуты и обороты колес.
Я проклинаю остановки и вялых носильщиков, которые бес-
страстно толкают перед собой тележки с багажом. Я же мыслен-
но толкаю перед собой мои чемоданы; толкаю поезд; толкаю
время. Вы говорите, что все это неразумно, а я говорю, — все это
естественно и неизбежно, если в ваших венах осталась хоть капля
крови".
Это замечательно, что кровь бежит по твоим жилам; однако
животные, истинные хозяева этой земли, не отличаются холери-
ческим темпераментом — это благоразумные создания, сдер-
живающие свои порывы до поры до времени. Поэтому опасен не
тот фехтовальщик, который в нетерпении постукивает ногой по
полу и делает первый выпад неведомо в каком направлении;
страшен тот, кто лениво поджидает момент, чтобы провести
72
коварный укол. Так и вы, постигающие науку действовать, не
толкайте вагон, потому что он едет без вас. Не подгоняйте
величественное и невозмутимое время, которое ведет от
мгновения к мгновению сразу все существующие вселенные.
Достаточно одного взгляда на мир, чтобы он очаровал вас
и увлек за собой. Нужно бы научиться быть добрым другом
самому себе.
11 декабря 1910
ВООБРАЖАЕМЫЕ БЕДЫ
Воображение — хуже китайского палача: оно дозирует страх,
оно же дает нам отведать его сполна. Настоящая беда не об-
рушивается дважды на одного человека; жертва сломлена уда-
ром; мгновение назад она была как все мы, не помышляющие
о катастрофе. Пешеход сбит автомобилем, отброшен метров на
двадцать и скончался на месте. Казалось бы, это конец драмы.
Но она и не начиналась вовсе и некую продолжительность во
времени сообщают ей только наши размышления.
Думая подобным образом о несчастном случае, я сужу о нем
совершенно неверно — как человек, на которого никогда не
наедет автомобиль, хотя в действительности его сейчас задавят.
Я представляю, как приближается автомобиль; на самом деле,
если бы я заметил его, я бы спасся; но я не спасусь, потому что
ставлю себя на место погибшего. Я словно прокручиваю, как
в синематографе, сцену собственной гибели, замедляя, а то и ос-
тановливая изображение, чтобы вновь вернуться к нему: я уми-
раю тысячи раз и по-прежнему остаюсь в живых. Паскаль гово-
рил, что болезнь невыносима для того, кто находится в добром
здравии, именно потому, что он в добром здравии. Тяжелая
болезнь повергает нас в глубочайшее уныние, видимо, для того,
чтобы мы ощущали ее такой, какая она есть, и не более. Как бы
ужасен ни был свершившийся факт, он хорош тем, что на нем
заканчивается игра в возможное, что все уже произошло, и нам
открывается новое будущее в новых красках. Человек, который
страдает, надеется, как на немыслимое счастье, на какое-то об-
легчение, которое еще недавно расценивал бы как настоящее
горе. Мы гораздо мудрее, чем нам это кажется.
Настоящие беды приходят быстро, как палач: он остригает
человеку волосы, вырезает полукругом рубашку, связывает руки,
толкает его вперед. Мне кажется, все это тянется долго, потому
что я об этом постоянно думаю, потому что пытаюсь услышать
чязг ножниц, почувствовать, как подручные хватают меня за
плечи. На самом же деле одно впечатление изгоняет другое,
и настоящие мысли приговоренного, наверное, напоминают су-
дорожные подергивания разрубленного червя; нам представляет-
ся, что червь страдает из-за того, что его разрезали на куски. Но
*то скажет точно, в каком из кусков заключено его страдание?
73
Мы страдаем, глядя на старика, впавшего в детство, или на
пьяницу, который, невнятно бормоча, показывает нам ’’могилу
друга”. Мы страдаем, потому что хотим, чтобы они были одно-
временно теми, кто они есть, и теми, кем они больше не являют-
ся. Но природа уже проделала определенный путь и повернуть
назад, к счастью, не может; из одного состояния мы переходим
в другое, и скорбь, что мы собираем в горсть, по зернышку
рассыпана на дороге времени; за несчастьем в настоящем после-
дует просто будущее. Старик — это не молодой человек, страда-
ющий от старости; умирающий — это не живой человек, который
умирает.
Вот почему смерть настигает только живых, несчастье об-
рушивается только на счастливых; словом, можно не кривя ду-
шой быть более чувствительным к бедам другого человека, чем
к собственным. Отсюда ложное суждение о жизни, способное
отравить саму жизнь, если не принять меры предосторожности.
Нужно сосредоточиться на том, что происходит здесь и сейчас,
используя истинное знание, вместо того чтобы разыгрывать тра-
гедию.
12 декабря 1910
ВЛЮБЛЕННЫЙ ЗАДИГ
Вольтеровский Задиг* влюбляется в королеву; в тоске он
призывает на помощь философию; но приобретенные знания не
приносят ему облегчения. Прагматичные люди сказали бы то же
самое и поспешили отложить книгу в сторону. Но стоит ли ждать
слишком многого от книги? Изречения общего характера не-
обыкновенно хороши для борьбы с невзгодами и ошибками
соседа, но что могут сделать они против ярости обманутой
любви, честолюбия или зависти. Это все равно что читать рецепт
врача, пытаясь справиться с лихорадкой.
Обладать настоящим знанием — значит ясно воспринимать
окружающие вас в данный момент вещи. Рассказывают, как один
генерал, закаленный в сражениях и слывший человеком бес-
страшным, однажды пустился наутек, заметив на темной лест-
нице белый призрак с воздетыми кверху руками; это была всего
лишь статуя. Человеку не хватило всего только четкого воспри-
ятия предмета. Наимудрейшие изречения не стоят и крупицы
подлинного знания. Люди исказили мощную моральную доктри-
ну стоиков, ибо полагали, что те вместо конкретной цели навязы-
вали человеческой воле пустые правила. Эпиктет говорил: ”Не
требуй, чтобы дела делались, как ты хочешь, но желай, чтобы
оные так делались, как делаются, и таким образом беспечально
жить будешь”. Прекрасно сказано! Но я не могу хотеть неизвест-
но чего; и неспроста те же мыслители наставляют: ’’Изучи истин-
ную природу и необходимость каждой вещи". Например, если
я хочу хотеть, чтобы положение вещей было таким, какое оно
74
есть, нужно, чтобы я понимал, как и в силу каких причин оно
складывалось; тогда, имея ясное представление об этом механиз-
ме и его составляющих, мы перестанем желать, чтобы все было
по-другому; нас спасет подлинное знание предмета.
Я возвращаюсь к Задигу и любовным страстям. Любую
страсть питают иллюзии и неясность мыслей; но даже если
я повторю себе это, если извлеку из хранилища памяти советы
философии и предписания морали, это не поможет мне,
и я вновь вернусь к иллюзии и погружусь в нее. В глазах Задига
королева обладала всеми совершенствами; здесь, видимо, и та-
илась ошибка. Напрасна была его отвага; он растрачивал ее
впустую, вместо того чтобы внимательно рассмотреть предмет
своей любви и мотивы его поведения. Бывают взгляды, которые
повергают несчастного влюбленного в полное смятение; и очень
часто оказывается, что дама просто опустила веки, потому что
глазам не хватает влаги, или чуть нахмурилась от слишком
яркого света, или просто дело в игре света и тени, вызванной
внешней причиной. Широкий зрачок придает взгляду загадоч-
ную глубину, однако и это тоже зависит от освещения. Игра
страстей, по всей вероятности, проистекает из поклонения куми-
ру, которому приписываются некие мысли; и глаза человека
тому прекрасный пример. Усталость, новый корсет или узкие
туфли могут придать лицу женщины высокомерное, презритель-
ное выражение; прическа, более сложная, чем обычно, делает
озабоченной даже самую далекую от кокетства женщину, стесня-
ет движения ее головы и шеи, и оттого она держится холодно,
величественно и строго, а виной тому — парикмахер. Не
говорите, что достаточно лишь понять эти ничтожные причины
и это омрачит всю жизнь — ведь внешняя сторона всегда
казалась человеку более важной; не надо опасаться, что человек
убьет в себе страсти; речь идет только о том, чтобы обуздать их
и как-то умерить воображение, ведущее от одной ошибки
к другой. Певец может разбить хрустальный бокал вибрацией
своего голоса, но этого не случится, если придержать пальцем
край бокала.
19 декабря 1910
СТРАСТИ СОВМЕСТНОЙ ЖИЗНИ
’’Как тяжело жить, — сказал один человек, — с теми, кого ты
слишком близко знаешь. От безудержных рыданий над самим
собой невзгоды только умножаются; с окружающими происхо-
дит то же самое. Все охотно жалуются на свои поступки, слова,
чувства; выплескивают наружу свои страсти; позволяют себе
гневаться по самому ничтожному поводу; все слишком уверены
в том, что о них заботятся, их любят и прощают; все позволили
слишком хорошо себя изучить, чтобы их можно было себе пред-
ставить лучше, чем они есть. Эта ежеминутная откровенность
75
фальшива; она все преувеличивает, поэтому в самых дружных
семьях говорят так язвительно и жестикулируют так бурно.
Вежливость и церемонность гораздо более полезны, чем мы
полагаем”.
’’Как тяжело жить, — сказал другой, — с теми, кого совсем не
знаешь. Шахтеры под землей работают киркой ради рантье.
Швеи в мастерской выполняют заказы, тратя силы на элегантных
покупательниц из больших магазинов. В эту же самую минуту
другие бедняги сотнями собирают и склеивают игрушки за нич-
тожную плату ради удовольствия детей богатых. Ни обеспечен-
ные всем дети, ни изысканные дамы, ни рантье не задумываются
об этом, однако они все жалеют потерявшуюся собаку или
загнанную лошадь; они вежливы и добры со своими слугами, но
не выносят, когда у тех красные глаза или недовольный вид. Они
от чистого сердца дают хорошие чаевые, потому что видят
радость официанта, рассыльного, кучера. Тот же человек, что
щедро расплачивается с носильщиком, утверждает, что работ-
ники железной дороги могут жить, ни в чем себе не отказывая, на
средства полученные от компания. Общество — необыкновенный
механизм, позволяющий простакам быть жестокими и не ведать
о том”.
’’Как хорошо жить, — сказал третий, — с теми, кого не
слишком хорошо знаешь. Каждый осторожен в словах и жестах,
и, благодаря этому, сдержан даже в приступах гнева. Радость на
лицах и в сердцах. Даже не приходит в голову сказать то, о чем
пожалеешь. Стараешься показать себя в выгодном свете перед
человеком, который тебя почти не знает, и от этого зачастую
становишься более справедливым и к другим людям, и к себе
самому. От незнакомца ничего не ждешь; ты совершенно доволен
тем немногим, что он тебе дает. Я заметил, что иностранцы
очень любезны, поскольку ведут только учтивую беседу, не умея
острить; поэтому-то некоторым людям очень нравится бывать
в чужих странах; там нм никогда не представляется случая про-
явить злонравие, и они бывают гораздо больше довольны собой.
А кроме разговоров — сколько дружелюбия и какое приятное
общество собирается на улице! Старик, ребенок, даже собака
прогуливаются в свое удовольствие; и наоборот, на мостовой
кучеры осыпают друг друга ругательствами; каждый старается
найти пассажиров, а их-то и не видать; механизм несложен, но
скрип слышен отчетливо. Спокойствие в обществе может быть
только результатом открытых отношений, соединения интересов,
прямых обменов, а не помощи организаций, то есть механизмов,
как, например, профсоюзы и конституционные учреждения; оно
воцаряется благодаря сообществам людей — ни слишком боль-
шим, ни слишком маленьким. Федерализм — вот верный прин-
цип”.
27 декабря 1910
76
моллюски
У Диккенса есть роман ’’Крошка Доррит”*, не самый извест-
ный, но я предпочитаю его всем остальным. Английские романы
подобны спокойным рекам: течение в них едва заметно, лодка
зачастую поворачивается на месте, вместо того чтобы двигаться
вперед; тем не менее чем дальше, тем больше тебе нравится это
путешествие, и на берег выходишь не без сожаления.
В этом романе вы найдете Моллюсков разного возраста
и разных размеров; таким словом Диккенс называет бюрократов,
и оно мне в дальнейшем понадобится. Итак, он описывает племя
Моллюсков и Министерство Разглагольствований, их любимое
место обитания. Итак, бывают жирные и влиятельные Моллюс-
ки, такие, как лорд Децимус Цепкий Моллюск, который пред-
ставляет Моллюсков в Верхней Палате и защищает их, когда
и как подобает; в обеих Палатах есть мелкие Моллюски, чья
обязанность с помощью возгласов ”ох!” и ”ах!” выражать общес-
твенное мнение, всегда благосклонное к Моллюскам. Есть Мол-
люски, встречающиеся почти повсеместно, и наконец, самая
большая отмель с Моллюсками находится в Министерстве Раз-
глагольствований. Моллюскам очень хорошо платят, и все они
работают для того, чтобы им платили еще лучше и чтобы
добиться создания новых мест, где смогут прочно обосноваться
их родственники и союзники; своих дочерей и сестер они выдают
замуж за не определивших политическую позицию мужчин, кото-
рые таким образом оказываются связанными с колонией Мол-
люсков и производят на свет маленьких Моллюсков; Моллюс-
ки-самцы, в свою очередь, женятся на девушках с хорошим
приданым и привлекают в колонию Моллюсков богатого тестя,
богатых свояков, что служит приумножению солидности, автори-
тетности, славы Моллюсков. Эта работа занимает все их время.
Не говоря уже о бесчисленных бумагах, которые по их приказу
составляют канцелярские служащие и которые призваны развен-
чать, дискредитировать, уничтожить всех смельчаков, кто позво-
лил себе думать о чем-то другом, нежели о процветании Мол-
люсков и их союзников.
В те же игры играют у нас, и за наш же счет, Моллюски во
всевозможных Министерствах: железных дорог, почтовом, мор-
ского флота, общественных работ, военном; друзья Моллюсков
в Парламенте, во влиятельных газетах, среди крупных воротил;
свадьбы Моллюсков, обеды Моллюсков, балы Моллюсков. Объ-
единяться, проталкивать и покрывать друг друга; не допускать
никаких расследований, противостоять всякому контролю; ок-
леветать тех, кто проводит расследование и осуществлять кон-
троль; внушать, что депутаты, не принадлежащие к числу Мол-
люсков, — вьючные ослы, а избиратели — невежды, пьяницы
и тупицы. И, главное, неустанно следить за сохранением духа
Моллюсков, перекрывая все дороги молодым безумцам, не пони-
мающим, что племя Моллюсков существует для Моллюсков.
77
Верить и говорить, заставлять других верить и говорить, что
Нация погибнет, как только кто-нибудь попытается покуситься
на прерогативы Моллюсков, — вот в чем заключается их полити-
ка. Они проводят ее в жизнь у нас под носом, полагая более
целесообразным обескуражить нас, нежели спрятаться самим,
устраивая время от времени громкий скандал, чтобы доказать
нам, что мы бессильны, что избиратель вообще ни на что не
способен повлиять, если не поклоняется Моллюску. Они сделают
Бога из Бриана*, а из Пенлеве** — головотяпа и вертопраха; они
в конце концов погубят Республику, если она не станет их Респуб-
ликой. Именно это совсем недавно выразил один очень крупный
Моллюск, произнося речь на обеде Моллюсков: "На фоне всеоб-
щего распада, коррупции, безнравственности, скептицизма, неко-
мпетентности, которые проникают повсюду, я вижу, что сохрани-
лась только система управления, и именно она нас спасет".
2 января 1911
МЕЛАНХОЛИЯ
Недавно я встретил своего друга, который страдал от почеч-
ной колики и был в довольно мрачном настроении. Каждый
знает, что эта болезнь приводит больного в дурное расположение
духа; когда я ему об этом сказал, он согласился, из чего я сделал
вывод: "Поскольку вы знаете о своей болезни, вам не стоит
удивляться, отчего эта грусть, или приходить от этого в рас-
стройство". Услышав столь солидное рассуждение, он смеялся от
души, что само по себе было не так плохо. Тем не менее следует
признать, что в смешной форме я сказал нечто очень важное,
чему, впрочем, редко придают значение те, с кем приключилось
несчастье.
Глубокое уныние всегда есть следствие болезненного состоя-
ния тела; поскольку печаль не является болезнью, она вскоре
ненадолго оставляет нас в покое, причем это происходит чаще,
чем нам кажется; и даже сама мысль о несчастье скорее удивляет
нас, чем удручает, так что утомление или какой-нибудь камень
у нас внутри не добавит мрачных мыслей. Большинство людей
отрицают это и утверждают, что заставляет страдать в несчастье
— сама мысль о несчастье; а я утверждаю, глядя на такого
несчастливого человека, поневоле думаешь о том, что некоторые
мысленные образы сами по себе способны вызывать мучения,
впиваясь в сердце и терзая его.
Обратимся к больным, которых называют меланхоликами;
мы увидим, что любая мысль может вызвать у них грусть; любое
слово их ранит; если вы их жалеете, они чувствуют себя унижен-
ными и безнадежно несчастными; если не "сострадаете", они
говорят себе, что у них больше нет друзей и что они совершенно
одиноки в этом мире. Таким образом, все их мысли направлены
на то, чтобы вновь и вновь возвращаться к неприятному состоя-
78
нию, в котором их держит болезнь; и в тот момент, когда они
находят убедительные доводы против самих себя, уже готовы
сбросить тяжелую ношу выдуманных причин, они вдруг снова
принимаются смаковать свою грусть, как настоящие гурманы.
А ведь меланхолики представляют собой увеличенное изображе-
ние любого расстроенного человека. Очевидно, что в их случае
грусть — это недуг, но то же самое справедливо и для остальных;
наши беды обычно лишь усугубляются, а происходит это, вероят-
но, потому что мы бесконечно о них рассуждаем и так или иначе
норовим потрогать больное место.
Избавиться от сумасшествия такого рода, доводящего страс-
ти до исступления, можно, убеждая себя, что грусть — всего
лишь болезнь и следует воспринимать ее как болезнь, не пускаясь
в рассуждения и не вдаваясь в причины. Таким образом мы
можем положить конец долгим горьким разговорам; мы от-
носимся к печали так же, как к боли в животе; мы достигаем
состояния молчаливой меланхолии, близкого к бездумному оце-
пенению; мы больше никого не обвиняем; мы терпим, набираем-
ся сил и пытаемся побороть грусть. Именно об этом мы и моли-
ли, и это было правильно; безграничность объекта, всеобъемлю-
щая и всему определившая цену мудрость, непостижимое вели-
чие, невозмутимое правосудие заставляли набожного человека
отказаться от мыслительной деятельности; без сомнения, нет
такой искренней мольбы, которая вскоре в чем-то не испол-
нилась; победить страсти — это уже много; но, будучи здравомы-
слящими и отвергнув дурман воображения, мы сами способны
заставить себя не думать о несчастьях.
6 февраля 1911
ГРАНДЕ
Папаша Гранде из романа Бальзака нарочно заикался, когда
говорил о делах: это хороший способ скрыть свои мысли и заста-
вить собеседника раскрыться — ведь у него возникает непреодоли-
мое желание закончить фразы заики. Так что, во-первых, заика
— тонкий дипломат, а во-вторых, дураки принимают его за
простака. Кроме того, заика, как никто другой, притягивает к себе
внимание, и никто не может так склонять на свою сторону, как тот,
кому хочется помочь. Красноречивому в конце концов начинают не
доверять; перед ним закрываются двери, которые открыты для
заики. Поэтому любой начальник, если он умен, должен превра-
титься во врожденного заику; тогда и ум ему не понадобится.
В школе я познакомился с одним мальчиком, честолюбивым
и очень способным; он старался, вникал, запоминал. При всем
том у него была настолько смешная манера говорить, что даже
трудно представить. Он так заикался, гнусавил, так по-детски
неправильно произносил многие звуки, что в песенке тех лет
вместо ’’это Буланж” у него выходило ’’это Бунанж, Бунанж,
79
Бунанж”, да еще он так тянул слова и трясся, что люди, слушавшие
его впервые, могли бы изойти от смеха. Однако мы, обаятельные
ораторы с отточенной речью, и не подумали делать этого: нам сразу
же стало его жалко. Уже одно это давало ему большое преимущест-
во, особенно во время экзаменов, потому что, выловив хоть одну
умную мысль в этом потоке резких звуков, преподаватель чувство-
вал себя счастливым. А потом мой однокашник занялся математи-
кой, тут не требовалось быстро говорить и всегда можно было легко
найти и исправить глупую ошибку. Пойдя по этой стезе, он поднялся
до самых вершин бюрократической лестницы; по-видимому, на него
никто не смотрел как на серьезного конкурента из-за его нелепых
манер; начальники благоволили к нему с первой встречи, потому
что, при всей молодости лет, в нем не было той живости, легкости,
что почти всегда вызывает раздражение у пожилого человека,
напоминая, что он уже не тот, что прежде. Если король лысый,
придворные знают, что нужно носить парики, но лысый придворный
— самый тонкий льстец. Лас Касас* был очень маленького роста,
и тем самым льстил своему господину, сам того не желая. Наполеон
однажды сказал ему: '’Так вы, оказывается, еще меньше меня".
Но искусство преуспевать годится только для того, чтобы
утешать неудачников. Так что наш заика пошел по верному пути.
Добавим также, что он не был красив и рано поседел; как видно,
все феи стояли вокруг его колыбели.
Итак, вознесясь благодаря этим нелестным качествам над
легкомысленным семенем Моллюсков, закоренелыми бюрокра-
тами, он вскоре уже обладал некоторой властью. У него поя-
вилось свое маленькое королевство; во время аудиенций он всег-
да выведывал секреты собеседника, никогда не расскрывал своих;
и в то же время его речь, словно сверло пронзавшая слух собесед-
ника, надолго врезывалась в память; тот, кто однажды его
слышал, уже мог забыть. Ему легко было подражать; так что
в головах даже самых беспечных людей его мысли запечатлева-
лись, словно высеченные в камне. Этот вид власти далеко превос-
ходит власть убеждений. В конце концов, быть смешным — это
тоже значит быть знаменитым в своем роде. Но быть сфинксом
по необходимости и позволять другим строить догадки, толкать
собеседников к неосторожным высказываниям, используя их не-
терпение, уметь входить в возбужденное состояние, оставаясь
при этом совершенно непроницаемым, — вот те преимущества,
благодаря которым он взлетел как ракета и не упал вниз; он был
уже одним из влиятельнейших людей, тогда как мы, болтуны,
оставались ничем. Это немного напоминает историю Сикста
Пятого**, который несколько лет притворялся умирающим, что-
бы его избрали Папой; разница лишь в том, что наш Моллюск
изображал идиота, сам того не желая и не являясь таковым. Ах,
безумная молодость, заносчивая молодость! Парик-то надо было
нацепить уже в двадцать лет.
18 февраля 1911
80
ДОСТАВЛЯТЬ УДОВОЛЬСТВИЕ
Однажды я уже говорил о необходимости учить ’’искусству
жить”. Теперь к перечисленным добавил бы еще одно правило:
’’доставлять удовольствие”. Изложил его мне мой знакомый,
прежде человек очень пылкий, но переделавший свой характер.
На первый взгляд такое правило удивляет. Доставлять удоволь-
ствие — не означает ли это быть лжецом, льстецом, низкопок-
лонником? Давайте разберемся как следует; речь идет о том,
чтобы доставлять удовольствие каждый раз, когда это возможно,
без лжи и пресмыкательства. А ведь такая возможность сущест-
вует почти всегда. Когда мы резким тоном, побагровев от зло-
сти, высказываем кому-то неприятную правду — это только
проявление нашего дурного настроения, легкое недомогание, ко-
торое мы не умеем лечить; тщетно мы стараемся, чтобы наша
речь казалась мужественной; вряд ли это удастся, если мы не
поставим на карту все и, главное, станем действовать необдуман-
но. Из вышесказанного я вывел бы следующий моральный прин-
цип: ’’Будь заносчивым только тогда, когда это желание об-
думанно, и только по отношению к человеку, наделенному боль-
шей властью, чем ты”. Однако, по-видимому, лучше говорить
правду, не повышая тона, более того, находить в ней самой нечто
такое, за что можно похвалить.
Достойное похвалы есть почти во всем; тем более что мы все
время пребываем в неведении относительно подлинных мотивов,
движущих людьми, и нам ничего не стоит вместо трусости
увидеть воздержанность, вместо осторожности — дружеское рас-
положение. Особенно в том, что касается молодых, когда вы
предполагаете некие качества, склоняйтесь в сторону лучших,
создавая из них прекрасный портрет; молодые люди будут счи-
тать, что они такие и есть. Действительно они вскоре станут
такими, и критика здесь бесполезна. Если, к примеру, вы имеете
дело с поэтом, заучите и цитируйте самые удачные его стихи;
если же с политиком — хвалите его за все то зло, которого он не
успел еще сделать.
Здесь мне на память приходит случай в детском саду. Один
маленький проказник, прежде только и знавший что корчить рожи
да марать бумагу, в один прекрасный день аккуратно написал
целую треть страницы палочек. Воспитательница проходила по
рядам и ставила хорошие отметки; не заметила она только его
листок, с таким трудом исчерченный ровными палочками, и тогда
маленький проказник воскликнул: ’’Вот черт!..”; резкость его
выражений объясняется тем, что детский сад находился не
в Сен-Жерменском предместье. После этого учительница верну-
лась к нему и поставила хорошую оценку, ни слова не говоря; ведь
суть заключалась в самих этих палочках, а не в изяществе речи.
Все это — трудные случаи. Но есть множество других, когда,
безусловно, можно улыбнуться и повести себя, как пристало
воспитанному и предупредительному человеку. Если вас толкают
81
в толпе, вам следует рассмеяться; ваш смех остановит толкотню,
и люди покраснеют от стыда за то, что уже поддались злости.
И вы тоже, возможно, не слишком разгневаетесь и избежите
нервного расстройства.
Вот как я понимаю вежливость; это всего лишь подготовка
к борьбе со страстями. Быть вежливым означает говорить и по-
казывать всеми словами и всеми жестами: ’’Давайте не будем
раздражаться; давайте не будем портить это мгновение нашей
жизни”. Так что же, речь идет о евангельской доброте? Нет. До
этого я никогда бы не дошел; случается, что доброта проявляется
нескромно, в унизительной форме. Настоящая вежливость — это
скорее радость, передающаяся другим и смягчающая любые
столкновения. И этой вежливости нигде не учат. В той среде,
которую называют приличным обществом, я видел много согну-
тых спин, но ни разу не видел учтивого человека.
8 марта 1911
ЕСТЕСТВЕННОСТЬ
Мой большой друг высказал интересную идею: он считает,
что люди нисколько не меняются и, начиная с двадцати лет до
глубокой старости, всегда мыслят одинаково, если вообще спо-
собны размышлять. Поначалу это утверждение шокирует; но,
если каждый рассмотрит его в приложении к своим друзьям или
к самому себе, поймет, в чем его истинный смысл.
Есть общепринятые идеи и есть индивидуумы. Если индивиду-
ум наделен интеллектом, он в силах понять все. Работая в этом
направлении, он на протяжении всей жизни будет обогащать
свою личность. Но каждый по-своему воспринимает общие мыс-
ли, оставляя на них "отпечатки” своей личности; в противном
случае это означало бы, что он их и ”в руках не держал”. Мы
понимаем друг друга с полуслова; нет ни одной важной мысли,
относительно которой мы полностью не сошлись бы во мнении,
не сказав и двух десятков слов, словно мы оба бежим по одной
дорожке к одной цели; то он приходит первым, то я, но финиш
всегда остается финишем, и мы пожимаем друг другу руки. Есть
еще третий, с ним я сошелся не так давно, но он тоже идет со
мной по одной дороге. Так на личном опыте мне удалось понять,
что такое способность здраво мыслить.
Однако при всем том мы — три мушкетера пера — настолько
различны между собой, насколько это возможно: по настроению,
по вкусам, по тону, по стилю; спустя двадцать лет я вновь вижу
их такими, какими они были, разве что более определившимися
во всем; каждый из них остается самим собой, подобно тому как
лошадь — всегда лошадь, а крокодил — всегда крокодил.
Поэтому следует сказать, что в одном и том же человеке одни
идеи прочнее пускают корни и растут быстрее, чем другие. Раз-
личные умы, как разная почва, приносят свойственные только им
82
плоды. Вы сеете идеи; вы даете им взойти, возделывая землю; но
сорняк тоже использует себе во благо заботы садовника и от них
растет только гуще. Возможно, занятие земледелием приносит
счастье и покой самому индивиду, но оставленные им дички
приносят больше пользы остальным.
Впрочем, довольно о садоводстве. У каждого человека
есть свои идеи, которые ближе его натуре. Он может понять
другие идеи, однако выразить как следует способен только
собственные мысли — выразить удачно, мощно, согласуй
настроение, жесты и тему. Кто же предоставляет нам аде-
кватный образ? Надо полагать, инстинкт-сообщник. Хотя мож-
но быть гениальным и ни в чем это не выразить, порой
просто даже из-за переизбытка культуры. Так появляются
мыслители-шуты.
Гений — это общая идея, выношенная и вскормленная ин-
стинктом и настроением. Если идея не является общедоступной,
это всего лишь безумие или мания; но, с другой стороны, если
идея противоречит инстинкту и настроению индивида, она, воз-
можно, и сделает последнего благоразумным, но одновременно
и невыносимо скучным. Необходимо и то и другое; необходимо,
чтобы страсть соответствовала настоящей идее; иначе вы не
обретете ни красноречия, ни поэтичности, ни способности воздей-
ствовать на людей. Вот каким образом общее место, старое, как
улицы, станет глубоким и красивым благодаря естественности.
13 марта 1911
ПОБЕДЫ
Как только человек сознательно начинает искать счастье, он
обречен никогда его не найти, и здесь нет никакой тайны. Счастье
— это не вещица в витрине, которую вы можете выбрать, оп-
латить и унести; если вы как следует ее рассмотрели, то и у вас
дома она будет такой же голубой или красной, как в магазине.
Тогда как счастье остается счастьем, только пока вы держите его
в руках; если вы ищете его в окружающем мире, вне вас самих,
ничто и никогда не покажется вам в реальном предметном
воплощении. Словом, нельзя ни рассуждать, ни строить пред-
положения по поводу счастья; им нужно обладать в данную
минуту. Подумайте хорошенько! Когда вам кажется, что оно
в будущем, значит вы уже обладаете им. Надеяться — значит
быть счастливым.
Поэты зачастую невнятно истолковывают различные поня-
тия, и это вполне объяснимо: трудно подгонять слова и рифмы,
если они привязаны к банальностям. Они говорят, что счастье
светит нам, пока вдали, а очутившись в наших руках, оно теряет
свою неповторимую прелесть. Это желание ухватить радугу или
Удержать в ладони родник. Но это — общие слова. За счастьем
нельзя угнаться, разве что на словах; того, кто ищет счастье вне
83
себя самого, огорчает прежде всего то, что никак не удается
по-настоящему этого захотеть. Я не понимаю, что значит играть
в бридж, потому что в него не играю. Это применимо и к тому же
боксу или фехтованию. Точно так же музыка может нравиться
только тому, кто сумел поначалу преодолеть связанные с этим
неизбежные трудности; согласитесь, необходимо определенное
мужество, чтобы вступить в мир Бальзака, где поначалу нам
просто скучно. Движения ленивого читателя очень занятны: он
листает, читает несколько строчек, откладывает книгу; счастье
чтения приходит так внезапно, что даже искушенный читатель
бывает поражен. Наука не может нравиться в перспективе; надо
жить в ней, и нужно, чтобы первые шаги были сопряжены
с принуждением и трудностями. Размеренная работа и победа за
победой — это, наверное, и есть формула счастья. А когда
действия подчинены общим предписанным правилам, как в кар-
точной игре, или в музыке, или на войне, счастье становится
безликим.
Счастье в одиночестве — бывает и такое — всегда отмечено
одними и теми же вехами: действие, работа, победа; таково
счастье скупца или коллекционера, которые, впрочем, очень похо-
жи. Откуда взялось суждение, что жадность — это порок в образе
скупца, которого неодолимо влекут к себе старые золотые монеты
и при этом все восхищаются теми, кто выставляет в витрине
изделия из эмали или слоновой кости, или живописные полотна,
или редкие книги? Люди смеются над скупцом, не желающим
променять свое золото на другие удовольствия, но не высказыва-
ют осуждения к тому же коллекционеру книг, который никогда их
не читал из-за боязни испачкать. По сути, счастье подобного рода,
как и любое другое, невозможно ощущать издалека; коллекцио-
нер любит почтовые марки, я же в них ничего не понимаю. Точно
так же боксер любит бокс, охотник — охоту, политик — политику.
Человек счастлив, когда волен поступать как хочет; он счастлив,
когда следует только своим правилам, когда добровольно подчи-
няется дисциплине, идет ли речь об игре в футбол или об изучении
наук. А все эти обязательства со стороны кажутся не только не
приемлемыми, но даже противными. Счастье — это вознагражде-
ние, которое приходит к тем, кто его не искал.
18 марта 1911
ПРАВИЛА ХОРОШЕГО ТОНА
Бывает учтивость царедворца — она непривлекательна и не
имеет ничего общего с вежливостью. Мне кажется, что все наро-
читое нельзя считать вежливостью. Например, по-настоящему
вежливый человек может сурово, даже жестоко обойтись с дур-
ным или злым человеком — неучтивость здесь ни при чем.
Заранее обдуманная доброжелательность — тоже не вежливость;
расчетливая лесть — тем более. Вежливость проявляется только
84
в тех действиях, что совершаются необдуманно и выражают
нечто такое, чего и не было в наших намерениях.
Человек который, повинуясь первому порыву чувств, говорит
все, что взбредет ему в голову, не сдерживая себя, выражает
удивление, отвращение, удовольствие, прежде чем сам осознает,
что он испытывает, — невежливый человек; ему постоянно при-
дется извиняться, потому что он, сам того не желая, будет
доставлять неприятности другим.
Мучительно, когда, увлекшись рассказом, невольно ранишь
кого-то. Вежливый человек — тот, кто чувствует неловкость
прежде, чем зло станет непоправимым, кто элегантно уводит
в сторону русло беседы; но еще более вежлив тот, кто может
угадать заранее, что следует сказать, а чего говорить нельзя, и,
если сомневается, предоставляет хозяину дома право вести раз-
говор. И все это для того, чтобы случайно нс причинить вреда;
потому что, если человек считает необходимым нанести удар
опасному противнику в удобном месте, он вправе это сделать;
в этом случае его поступок свидетельствует не о вежливости,
а о морали в собственном смысле слова.
Невежливость — это всегда неловкость. Нехорошо намекать
человеку на его возраст; но если вы сделали это случайно — жес-
том ли, или необдуманным словом, или неподходящим выраже-
нием лица, вы поступили невежливо. Наступить кому-нибудь на
ногу сознательно — это насилие, если же это произошло неосоз-
нанно — это невежливость. Проявления невежливости бьют по
нам рикошетом; вежливый человек уклоняется от ударов и сам
наносит их только тогда, когда хочет и делает это наилучпшм
образом. ’’Вежливый” не обязательно означает ’’льстец”.
Таким образом, вежливость — это привычка и непринужден-
ность. Невежливым можно назвать человека, делающего не то,
что он хотел бы делать, например роняющего посуду или безде-
лушки; человека, который говорит не то, что хотел бы сказать,
или заявляет то, что не хотел заявлять, да еще сопровождая это
резкими интонациями, повышенным тоном, неуверенностью или
бормотанием себе под нос. Итак, вежливости можно научиться,
как фехтованию. Фат — это человек, который продуманной
экстравагантностью хочет выразить нечто, чего он сам не знает.
Робкий человек — тот, кому очень бы хотелось не оказаться
фатом, но он не знает, как быть, потому что придает важность
всем поступкам и словам; поэтому, как вы видите, он весь так
сжимается и напрягается, чтобы не сделать или не сказать
что-нибудь лишнее; от этого колоссального усилия он дрожит,
потеет, краснеет и становится еще более неловким, чем на самом
деле. И наоборот, изящество — это счастливая способность
говорить и поступать так, чтобы никого не потревожить и не
ранить. Человеческие свойства такого рода очень важны для
счастья: они должны быть непременной составной частью искус-
ства жить.
21 марта 1911
85
ИСТОРИЧЕСКИЙ СКЛАД УМА
Есть два типа ума. Одни, читая книгу, сразу осмысливают ее
в рамках истории, как написанную раньше и позже других книг.
Например, любой роман Бальзака для них — памятник тогдаш-
ней эпохи, как какой-нибудь комод или шкаф. Другие же вос-
принимают Бальзака как духовную пищу, необходимую, чтобы
думать и жить сегодня. Признаюсь, я тоже не могу отрешиться
от такого всеисторического образа мыслей, например, если мне
попадется в лавке букиниста ’’Астрономия” Лаланда*, то с на-
слаждением прочту ее не для того, чтобы отыскать там свиде-
тельства о состоянии астрономии в ту эпоху, а для самообразова-
ния. И именно потому, что наука тогда была не так развита, не
так насыщена знаниями, я найду там нужные мне сведения
и пояснения, которые вряд ли встретишь в современных книгах.
Кто-то занимается историей, я же скорее стараюсь воскрешать
историю в том, что есть в ней живого и полезного для наших
дней. Прочее все — бесплодные пробы пера и неудавшиеся
произведения — нисколько меня не интересует. Я похож на
хозяйку, которая, получив в наследство старинный шкаф, склады-
вает туда свое белье, не считаясь с антикварной ценностью.
А если нужно, то и сменит замок (и правильно сделает).
Примечательно, что человек с историческим складом ума
относится к настоящему так же, как к прошлому; и я тоже — на
свой лад. Тот читает все подряд: журналы, брошюры и плохие
книги — все ему годится. ’’Разумеется, — говорит он, — я не найду
там глубоких мыслей, которые бы меня интеллектуально обогати-
ли; но ведь я ищу совсем не их; я исследую свою эпоху и принимаю
ее такой, как она есть; на мой взгляд, она одинаково отражена как
в плохом, так и в хорошем романе. Возможно, в плохом — даже
лучше: ведь в посредственных произведениях выражается образ
мыслей множества людей, тогда как большой художник может
оказаться и одиночкой, отставшим от своего времени лет на
сорок”. Он читает, читает и в глубине души презирает все это.
Что касается меня, то с современностью я обращаюсь так же,
как и с прошлыми веками: читаю только то, что мне советуют
знающие люди, и только после того, как схлынет общее читатель-
ское любопытство: в общем, пытаюсь предугадать, какие книги
будут забыты, и не загромождать ими попусту свой мозг. Точно
так же я поступаю и с наукой; мне кажется, что большинству
теорий суждено кануть в небытие, и я предпочитаю чуть-чуть
отставать от нынешних физиков. Вот почему я живу историчнее,
чем это может показаться историку; ведь история шествует по
руинам и главное в ней — поступки живых, а не прах мертвых.
Историк к этой истории, что совершается сама собой, просто
добавляет другую, которую пишет сам. Я говорю ему, что он
родился стариком, а он отвечает мне, что я умру младенцем.
12 апреля 1911
86
ПОЧЕМУ НОЖ РЕЖЕТ?
Маленький мальчик спрашивал: ’’Почему нож режет стол,
а мой палец нет?” Можно пожать плечами и сказать, что у детей
мания задавать вопросы. Можно сказать, что этот вопрос глупо-
ват по форме. Но даже если бы он был таким же глупым по сути,
то откуда вы взяли, что первые причины сомнения всегда заклю-
чают в себе крайнюю путаницу мыслей? Я с удовольствием
преподавал механику подросткам, и на моих уроках царила
полная свобода; однако я часто замечал, что первое движение
мысли выражалось в нелепой форме. Но разве мы не находим
в истории науки удивительные глупости?
Итак, я покажу тому малышу, что его вопрос плохо сфор-
мулирован, отмечу, что палец не такой твердый, как железо,
и что нож нисколько не меняет своей формы и не расплющивает-
ся о дерево, тогда как палец не выдержит такого сильного
давления. Следовательно, нужно было бы сравнить железный
палец с железным ножом; я уверен, что именно это он имел
в виду. Теперь по сути тот же вопрос не кажется таким глупым.
Возьмем другой пример: мы пытаемся поднять какой-нибудь
тяжелый предмет при помощи клина. Ясно, что его трудно
оторвать от пола и клин нам в этом поможет. Но тот же ребенок
заметит, что клин и нож в чем-то схожи. А что такое клин? Это
наклонная плоскость, по которой поднимается тяжелый предмет.
Аналогию между наклонной плоскостью клина и склоном дороги
уже трудно уловить, потому что дорога неподвижна, тогда как
клин перемещается. Хорошо, если у меня достаточно длинный
деревянный клин, который будет изображать склон дороги, и ма-
ленькая машинка, которая сможет по нему катиться. Если толкать
тележку, она будет подниматься, а клин останется неподвижным,
но если толкать клин, не трогая тележку, то и в этом случае та
поднимется; я говорю очень простые вещи: тележка не обязатель-
но должна оставаться неподвижной, потому что она поднимается.
Но при помощи ваших рук, не говоря ни слова, вы поставите
наглядный опыт, и ребенок сделает из него правильный вывод.
И вот мы уже подошли к наклонной плоскости, используемой
как приспособление для поднятия грузов. И я ставлю следующую
задачу: тележка, проехав километр по наклонной дороге, переме-
стилась всего на два метра. Но удалось бы так же легко припод-
нять ее на два метра вертикально, реши мы тянуть тележку на
канате? Очевидно, что нет, но можно попробовать: даже с ма-
ленькой тележкой в полфунта весом разница будет ощутима. Мы
коснулись сложных теорий, в которых и ребенок сможет разо-
браться: меняем наклон и тем самым сокращаем пройденный
путь. Но ведь известно: чем круче подъем, тем тяжелее лошади,
хотя груз ей приходится тащить на меньшее расстояние. И тут
дело лишь в том, чтобы максимально прояснить наши понятия.
Не углубляясь в этот вопрос, вернусь сначала к клину, кото-
рый труднее или легче толкать в зависимости от угла наклона,
87
а затем к ножу, который теперь для нас лишь разновидность
пологого клина, используемого для резки кусочков дерева. По-
том мы поговорим о гвозде, тоже являющемся разновидностью
клина, острие которого представляется расходящимся во все
стороны склоном. Эта аналогия хороша не только для объясне-
нии детям, здесь мы затрагиваем устойчивые заблуждения нераз-
витого ума, я подозреваю, не склонного к анализу. Ведь когда
человек, обладающий подобным умом, смеясь говорит, что
гвоздь входит в дерево потому, что он более твердый, чем
дерево, он считает свое суждение непререкаемым. Между тем он
отметил лишь уводящее от сути свойство, которым обычно
справедливо пренебрегают, но порой и доверяются ему как само-
му безошибочному барометру.
16 апреля 1911
СТРАСТИ
Люди переносят страсть тяжелее, чем болезнь; причина,
по-видимому, в том, что страсть представляется нам исключи-
тельно следствием нашего характера и образа мыслей, но с от-
печатком неотвратимости. Когда физическая рана причиняет нам
страдания, мы видим в этом знак неизбежности. И все становится
по местам, если не считать боли. Когда какой-нибудь предмет
своим внешним видом или издаваемым звуком, или запахом
вызывает в нас сильные приступы страха или желания, можно во
всем обвинить сам предмет и, избавившись от него, вернуть
утраченное равновесие. Но когда речь идет о страсти, тут нет
такой возможности, потому что объект моей любви или ненавис-
ти необязательно должен находиться передо мной: я его вооб-
ражаю и даже видоизменяю усилием мысли, которое сродни
поэзии; все ведет меня к нему. Мои рассуждения весьма замыс-
ловаты, но от этого не кажутся менее здравыми. И часто именно
всплески рассудка причиняют мне особую боль. От эмоций чело-
век так не страдает: сильный страх обращает его в бегство,
и в такой момент некогда думать о себе. Но если вам стало
стыдно за свой страх или вас пристыдили — тут жди вспышек
гнева или бурных самобичеваний. Особенно ночью, когда вы
одни и пытаетесь забыться, ваш стыд в ваших же глазах стано-
вится просто невыносимым: ведь теперь вы имеете возможность
не торопясь испить всю эту чашу, без малейшей надежды на
спасение — стрелы, которые вы мечете, возвращаются к вам же:
ваш враг — это вы сами. Но стоит охваченному страстью
человеку убедиться, что это не болезнь и пока ничто не мешает
ему жить в свое удовольствие, как тотчас меняется и сам харак-
тер размышлений: "Моя страсть — это я; и это сильнее меня”.
Страсть не обходится без угрызений совести и ужаса — и не
без оснований, как мне кажется, — ведь человек говорит себе:
"Как можно не уметь владеть собой? Разве можно бесконечно
88
возвращаться к одному и тому же?’’ Так возникает чувство
унижения, а вместе с ним и ужас; ведь человек говорит себе: ’’Мои
мысли пропитаны ядом; мои рассуждения направлены против
меня; что за магическая сила управляет моими мыслями?” Гсво-
рить о магии здесь вполне уместно. Я думаю, именно сила
страстей и внутреннее рабство привели людей к идее о потусто-
ронней власти и ’’порчах”, наводимых словом или взглядом. Ну
а если охваченного страстью человека нельзя отнести к больным,
то ему не возбраняется считать себя проклятым. И, вооружив-
шись этой мыслью, такой человек может развивать ее, как забла-
горассудится, чтобы доставлять себе еще большие мучения. Кто
может достоверно описать эти сильные страдания, не имеющие
видимого источника? А перспектива бесконечной пытки, усилива-
ющейся с каждой минутой, заставляет их радостно устремляться
навстречу смерти.
Об этом много писали; стоики оставили нам прекрасные
рассуждения, порицающие страх и гнев. Однако именно Декарт*
— и он хвалится этим — оказался первым, кто попал прямо
в цель — в ’’Трактате о страстях”. Он показал, что страсть, пусть
она полностью плод нашего образа мыслей, тем не менее зависит
от процессов, происходящих в нашем теле; именно благодаря
движению крови и неизвестной жидкости, циркулирующих по
нервам и мозгу, нас преследуют одни и те же образы, особенно
яркие в безмолвии ночи; мы обычно не замечаем физического
возбуждения — для нас очевидны только его результаты; или же
мы считаем, что оно является следствием нашей страсти, тогда
как, напротив, именно телесное движение служит пищей для
наших страстей. Если бы люди лучше это понимали, они переста-
ли бы рассуждать о мечтах, о страстях — в сущности, тех же
мечтах, только немного более связных; вместо того чтобы осуж-
дать и проклинать самих себя, они признали бы, что вне нас есть
сила необходимости, и все мы ей подвластны. Они бы говорили:
"Мне грустно, я вижу все в черном цвете, но события и мои
рассуждения о них тут вовсе ни при чем: это моему телу хочется
порассуждать; это мой желудок высказывает свое мнение”.
9 мая 1911
СМОТРИ ВДАЛЬ
Меланхолику я могу сказать только одно: ’’Смотри вдаль”.
Меланхолик — это почти всегда человек, который слишком
много читает. Человеческий глаз совершенно не приспособлен
к такому расстоянию; он отдыхает только на больших простран-
ствах. Когда вы смотрите на звезды или морской горизонт, ваши
глаза полностью расслаблены; если глаза расслаблены, то голова
свободна, походка становится более уверенной; все расслабляется
и размягчается до самых внутренностей. Но не старайся рас-
слабиться усилием воли; твоя воля сидит внутри тебя, она воз-
89
действует на тебя, тянет и выкручивает и в конце концов заду-
шит; не думай о себе — смотри вдаль.
Меланхолию считают болезнью, и это правда; врач порой
может догадаться о ее причине и прописать нужное лекарство, но
тогда внимание вновь оказывается сосредоточенным на состоя-
нии тела, и строгий режим полностью лишает снадобье его
эффективности; вот почему умный врач посоветует обратиться
к философу. Но вот ты приходишь к философу и кого там
застаешь? Человека, который слишком много читает, у которого
близорукие мысли и который еще более печален, чем ты.
Государству следовало бы основать школу мудрости по об-
разцу медицинской школы. Но как? Призвав на помощь истин-
ную науку, заключающуюся в созерцании вещей, и поэзию — ве-
ликую, как мир. Потому что устройство нашего глаза, приспосо-
бленного отдыхать на обширных просторах, учит нас великой
истине. Нужно, чтобы мысль освободила тело и вернула его
Вселенной, нашей настоящей родине. Существует глубокое род-
ство между нашим предназначением быть людьми и функциями
нашего тела. Животное, стоит окружающим оставить его в по-
кое, ложится на землю и спит; человек думает, и если его мысли
напоминают мысли животного — горе такому человеку. В его
голове рождаются новые беды и новые потребности; его начина-
ют терзать страх и надежда; вследствие этого тело ни на минуту
не перестает напрягаться, готовиться к броску, с трудом сдер-
живается, в зависимости от воображения; он все время что-то
подозревает, все время внимательно следит за предметами и лю-
дьми вокруг. А при желании освободиться обращается, разумеет-
ся, к книгам, еще более замкнутой вселенной, расположенной на
слишком близком расстоянии от его глаз и его страстей. Мысль
строит себе темницу, а страдает тело; потому что когда мы
говорим: ’’Мысль ограничена узкими рамками” или ’’Тело рабо-
тает себе во вред”, — это практически одно и то же. Честолюбец
тысячи раз повторяет свои речи, а влюбленный — молитвы.
Наша мысль должна путешествовать и созерцать, если мы хо-
тим, чтобы нашему телу было хорошо.
Наука приведет нас к этому при условии, что станет честолю-
бивой, многословной, склонной к поспешности; оторвет нас от
книг и обратит наш взгляд к далеким горизонтам.
Предмет, благодаря открытым в нем истинным связям, ведет
тебя к другому предмету, к тысяче других, и этот водоворот
подхватывает и несет твою мысль к ветрам, облакам — до самых
звезд. Подлинное знание не сводится к постижению крохотных
вещиц непосредственно перед глазами, потому что знание под-
разумевает понимание того, каким образом самый маленький
объект связан со всем мирозданием; ни одна вещь не является
причиной самой себя; и поэтому движение в нужном направлении
отдаляет нас от нас самих; это одинаково полезно и для духа,
и для глаз. Так твоя мысль сможет отдохнуть во вселенной, где
ей и место, и придет в согласие с жизнью твоего тела, которое
90
тоже связано со всем сущим. Когда один христианин говорил:
’’Моя родина — это небеса”, он и не предполагал, насколько
верна и глубока заключенная в этих словах мысль. Смотри вдаль.
15 мая 1911
АСТРОНОМИЯ
На днях каждый мог видеть луну в ее первой четверти по
соседству с Юпитером; сначала справа от него, затем слева, она
спускалась по зодиаку — дороге солнца, планет и луны. В два
предшествующих лунных месяца наблюдалось такое же движе-
ние: луна превращалась из полумесяца в полную луну, одновре-
менно проходя от Венеры до Юпитера и дальше. Эти явления так
хорошо видны, и они вызывают такое естественное волнение, что
должны были бы служить наглядным пособием на первых уроках
по изучению природы. Луна и звезды претерпевают быстрые и,
бесспорно, регулярные изменения, сложные ровно настолько,
чтобы далеко не самый тонкий и проницательный ум смог, почти
не прибегая к чужой помощи, постичь их закон. По-видимому,
когда люди смотрели вверх, у них и возникла впервые мысль
о позитивном знании. Ведь предметы, которые нас окружают
и которыми мы можем пользоваться, уже благодаря одному
этому становятся именно такими, как нам хочется, или такими,
какими делает их воля других; это относительная неизбежность;
но там, наверху, это абсолютная неизбежность.
Нежная луна находится вне нашей досягаемости; из этого мы
заключаем, что существует иная манера восприятия, и не следует
отвергать ее. Но кто знает наверняка — я имею в виду, кто это
видел, а не прочел об этом, — что луна плывет к востоку, хотя
она поворачивает на запад вместе со всем небом? Известно, что
Земля вращается вокруг себя и вокруг Солнца; известно, что
Луна вращается вокруг Земли. Но это абстрактное знание. Пре-
красная луна, резкие тени на ее горах, ее белые озера тумана
в низинах — нечто совершенно иное; мысль нисколько не со-
гревается чувством; мысль нимало не объясняет чувство.
Была несравненная минута, когда лунная тень позволила нам
наблюдать один закон. В один из дней, когда соловьи заканчивают
петь, мы сидели на высокой террасе. Луна словно висела в небе,
и молодые деревья отбрасывали четкую тень. Но вот я положил на
землю трость, ровно посередине тени, и тут ее движение стало
настолько различимым, что я был поражен. Старая служанка,
замечтавшаяся о чем-то и поначалу ничего не заметившая, вдруг
разволновалась, словно произошло чудо, ее глаза стали быстро
перебегать от поворачивающейся тени к неподвижной луне. Верги-
лий был подобен прекрасному озеру, в котором отражается все. Но
нашим поэтам хочется, чтобы серп луны появлялся ровно в пол-
ночь и чтобы Венера поднималась вечером на горизонте. Поэтому
в нашем сердце царит беспорядок, а в нашем уме — расчет.
91
Однажды вечером, когда я предлагал членам профессиональ-
ного союза мой скромный багаж знаний, и астрономию для
начала, один из этих суровых людей сказал: ”Мы знаем, что это
такое; есть пушка, которую солнце заставляет палить в полдень;
это и есть астрономия. Но скажите мне, товарищ, если человек
в полдень голоден и ему нечего есть, это астрономия?” Я не знал,
что ответить. Но все-таки думать только о том, что тебе под-
властно, разве это настоящая власть?
8 июля 1911
ГЮГО И СТЕНДАЛЬ
Гюго* не любил Стендаля**; он отказывал ему в чувстве
стиля. Я люблю их обоих; но признаю, что творения Гюго
кажутся мне чересчур длинными. Я читаю их наспех, а кое-что
даже опускаю. Я слишком ясно вижу, куда он клонит; он почти
всегда развивает очень простую, но волнующую умы мысль:
справедливость, милосердие, верность, мужество, братство; он
развивает ее, не объясняя; он никогда к ней ничего не добавляет;
он просто задевает читателя за живое; в его строфах есть движе-
ние; он идет, идет. Он написал произведение, в котором сказал
только: ”Я буду идти, идти и снова идти”, и никто не знает куда;
и это прекрасно. Я следую за ним, как следуют за своим полком;
но мне случается также уходить вперед и поджидать его в ка-
ком-нибудь приятном местечке. Возможно, это необходимо для
того, чтобы тебя читали; ведь именно тогда воображение выры-
вается на волю, не разбивая при этом ритма; и если слушателей
несколько, то согласное звучание и различия оказывают на них
необычайное воздействие. Это настоящий оратор. Я считаю, что
поэты вновь обрели бы славу, если бы вместо того, чтобы
издавать свои произведения, начали читать их вслух. Ритм от-
меряет время: он предполагает определенную скорость, которая
не нужна читающему глазу. Может быть, в будущем в магазине
Лемера будут продавать фонографы; поэты станут невидимы
и превратятся в чтецов.
Ораторское искусство имело свои правила, выведенные из
самой природы вещей; ведь поскольку слушатель не может вер-
нуться назад, повторения были более полезны и уж во всяком
случае не так заметны; кроме того, все должно было быть ясно;
ведь время на размышления никогда не дается; речь никого не
ждет; она сама, подобно часам, размечает время. А читающий
глаз бродит взад-вперед, схватывает основное, сначала предуга-
дывает, затем прикидывает, стоит ли труда предмет; подобно
тому как прогуливающийся человек окидывает взглядом все
вокруг, но никогда не видит все целиком, читающий глаз не
ограничивает себя ни определенной скоростью, ни ходом време-
ни. Новый вид чтения должен вызвать к жизни принципиально
новое искусство красноречия. И мы не ошиблись бы в определе-
92
нии Стендаля, сказав, что он совершенно чужд красноречия. Это
автор, которого нужно ежеминутно перечитывать, потому что он
никогда не повторяет сказанного; он словно далекий пейзаж; чем
больше приближаешься, тем больше обнаруживаешь неизведан-
ного; кроме того, в его прозе нет ритма; он нисколько не увлекает
читателя за собой; он и не хочет никого увлекать — это проти-
воречило бы его технике. Исходя из этого, я понимаю, что
Гюго-оратор ничего в нем не понял. Бальзак находится посереди-
не между ними; это все то же красноречие, но уже для глаза. Его
тоже нужно ежеминутно перечитывать, но в этом случае вдруг
начинаешь понимать, как лаконично выражал он свои мысли;
в его произведениях, нередко затянутых и многословных, мы
иногда обнаруживаем восхищающие своей краткостью картины.
Со Стендалем — наоборот; какое бы описание из ’’Пармской
обители” или какой бы эпизод я ни вспомнил, мне кажется, что
все они напичканы подробностями; а когда я их перечитываю,
оказывается, что они занимают то полстраницы, а то и всего три
строки. Читатель не приучен к искусству без красноречия; он
привык к проповедникам; цветистость для него служит проявле-
нием благовоспитанности; и Стендаль покажется ему не столько
непонятным, каким он является на самом деле, сколько дерзким.
Спор идет между зрением и слухом.
26 августа 1911
ЛЕЧЕНИЕ
После того как все присутствовавшие рассказали, кто чем
лечится — ваннами, душем и диетами, — незнакомец сообщил:
”А я вот уже две недели лечусь хорошим настроением и чувствую
себя превосходно. Бывает, тебя одолевает злоба, когда неудер-
жимо хочется все критиковать, когда не находишь ничего краси-
вого или доброго ни в самом себе, ни в других, когда мысли
принимают такой оборот — значит, пора полечиться хорошим
настроением. Терапия эта заключается в том, чтобы упражняться
в хорошем настроении наперекор любым неприятностям, и осо-
бенно тем мелочам, от которых в обычной ситуации хочется
разразиться проклятиями. Когда же проходишь такой курс лече-
ния, то подобные мелкие неприятности, напротив, весьма полез-
ны, как крутые склоны полезны для развития ног”.
’’Есть занудливые люди, — добавил он, — которые собирают-
ся вместе, чтобы жаловаться друг другу и хныкать; обычно их
обходишь стороной, но когда проводишь лечение хорошим на-
строением, наоборот, ищешь их общества; это как гимнастичес-
кие упражнения с эспандером: сначала растягиваешь тонкие,
слабые пружины, постепенно доходишь и до самых толстых.
После того как вы справились с самыми мелкими неприятностя-
ми, переходите к крупным. Так и я распределяю моих друзей
и знакомых в порядке возрастания дурного нрава и тренируюсь
93
сначала на одних, затем на других. Когда они настроены еще
более пессимистично, чем обычно, еще больше брюзжат по лю-
бому поводу, я говорю себе: ”0! Какое отличное испытание!
Мужайся, сердце мое! Давай попробуем перенести и это нытье”.
И еще незнакомец сказал им: ’’Многие неприятные вещи
в этом плане хороши именно тем, что их можно использовать
в лечении хорошим настроением. Подгоревшее мясо, черствый
хлеб, жара и пыль, срочные счета для оплаты, пустой кошелек
— все это дает повод для полезнейших упражнений. Ты говоришь
себе, как в боксе или фехтовании: ’’Искусный удар! Нужно теперь
постараться отразить или принять его”. Обычно мы вскрикива-
ем, как дети, и от этого становится настолько стыдно, что
кричишь еще громче. Но во время лечения хорошим настроением
все происходит совсем иначе: мы принимаем удар, как хороший
душ; встряхиваемся, делаем вдох и выдох; затем потягиваемся,
разминаем мышцы, скручивая их, как мокрое белье. И тут тебя
фактически окатывает струя жизни, энергия начинает бурлить,
как вырвавшийся на волю ручей; приходит аппетит; все в тебе
промывается, окружающий мир источает приятные запахи. Од-
нако мне пора, — добавил он. — Ваши лица уже окончательно
просветлели, а потому вас нельзя больше использовать для
лечения хорошим настроением”.
24 сентября 1911
ЗЛЫЕ ЛЮДИ
Злюкам всегда приходится в чем-то уступать. Вспомните
о том, как власть забирают капризные дети; они сохраняют всю
жизнь свои привилегии, нужно только, чтобы зловредность не
знала устали, чтобы человек был готов возмущаться или негодо-
вать до тех пор, пока ему не пойдут навстречу. Пожалуй, никакое
добродушие, никакое благоразумие не выдерживают приступов
злобы и ненависти. Либо ты подражаешь этому чудовищу, либо
как-то задабриваешь его — другого выхода нет. Однако приду-
мывать все новые и новые аргументы способна, наверное, только
совершенно закоренелая злоба, так что в искусстве тиранить
окружающих мастерство вряд ли когда-нибудь победит челове-
ческую натуру. Все решает желчный темперамент. Рассудитель-
ный человек предпочтет наблюдать за вспышками гнева, как за
явлениями природы, и, убрав паруса, тихонько дрейфовать по
ветру, в конце концов так оно и приятнее. Угодничать — занятие,
конечно, низкое, но зато очень выгодное. В мире вещей манев-
рировать — значит побеждать, а в мире людей это значит
повиноваться. Потому-то злые люди всегда и властвуют.
Говоря о них, я имею в виду, как вы заметили, не тех
хитрецов, которые берут нас лицемерием; речь идет о скандали-
стах, о тех, кто не умеет сдерживать свои страсти, кто в простоте
душевной судит обо всем с точки зрения своих желаний и посто-
94
янно принуждает окружающих их исполнять, сам о том не
подозревая и даже искренне негодуя, что с ним никто не
считается. Сила злых людей в том, что они мнят себя добрыми,
страдающими от чужих капризов. Поэтому они постоянно
твердят о своих правах и взывают к справедливости; послушать
их, так они только добра всем желают; думают о благе ближнего;
они вечно выставляют напоказ свои добродетели, вечно всех
поучают, и притом от чистого сердца. Их интонации, страстные
слова, пламенные и яркие речи в свою защиту подавляют слабых
и справедливых. Порядочному человеку чужда такая самоуверен-
ность, он не способен придать столько блеска сомнительным
аргументам; он склонен колебаться и проверять себя, и если
решает дело в свою пользу, это его искренне смущает. Такие
люди удовлетворяются тем, что у них не отняли последнее. Они
изначально несут в себе слабость и покорство. Они легко
утешаются. Дурной человек говорит им: ”Вы же так добры,
справедливы и великодушны’*. Хорошие люди очень хотят быть
такими, полагая, что им до этого еще далеко. Как и всем людям,
им нравится похвала, зато упреки задевают за живое, потому что
они слишком склонны во всем винить себя и преувеличивать
любые свои прегрешения. Таким образом, существуют два
способа управлять ими.
В довершение всего такие люди снисходительны — с понима-
нием относятся к скандалистам, жалеют их и защищают. Они
быстро находят утешение. В детстве играют где-нибудь в уголке
с доставшейся им пробкой от бутылки; став взрослыми,
по-прежнему довольствуются теми вещами, которые никому
больше не нужны, и оттого слишком быстро забывают причинен-
ное им зло. Дурной нрав — немалое преимущество в жизни, и,
вероятно, поэтому желчные люди так преуспевают в политике.
Их боятся и, удивительное дело, любят за одно то, что они
делают зла меньше, чем вообще могли бы. Улыбка, комплимент,
благосклонный жест с их стороны воспринимают как великую
милость. Никто не гордится, завоевав симпатии хорошего чело-
века, зато сколько усилий надо затратить, чтобы заставить улыб-
нуться угрюмого ребенка. Самое занятное то, что злодей, прочтя
эти строки, скажет себе: ну, я-то добрый человек — тогда как
добряк спросит себя: а что если я на самом деле очень злой? Так
что рассуждение это, адресованное злым людям, поразит, пожа-
луй, одних только добрых.
15 октября 1911
ОБ ОТЧАЯНИИ
’’Мошенник, — говорил кто-то, — не стал бы кончать жизнь
самоубийством из-за такой ерунды”. Не в первый и не в послед-
ний раз порядочный человек, посчитав себя обесчещенным, уби-
вает себя, и его оплакивают даже те, кто, как ему казалось, его
95
презирал. Я пытаюсь понять, размышляя по поводу этой запав-
шей в душу драмы: почему человек стремящийся быть справед-
ливым и разумным, зачастую укрощает один свои страсти, воз-
можно лишь для того, чтобы остальные набросились на него
и победили. Я пытаюсь понять также, о чем следует думать,
чтобы побороть отчаяние.
Оценить ситуацию, поставить перед собой трудную проблему,
искать ее решение и не находить, не знать, что предпринять,
метаться в замкнутом круге одних и тех же мыслей, как лошадь
в манеже, — уже одно это настоящая пытка, скажете вы; да еще
рассудок своими уколами причиняет боль. Нет, все не так. Для
начала ни в коем случае нельзя совершать подобную ошибку.
Существует много неразрешимых проблем, однако люди не
слишком о них горюют. Адвокат, агент по распродаже имущест-
ва, судья вполне могут решить, что такое-то дело безнадежно или
что они бессильны, но при этом сами они не потеряют ни сон, ни
аппетит. Безысходные мысли нас ранят не сами по себе, а тем,
что мы пытаемся бороться, сопротивляться происходящему, или
просто хотим, чтобы дела обстояли по-другому. В любом движе-
нии страсти, на мой взгляд, заключено сопротивление непоправи-
мому. Например, если кто-то страдает оттого, что любит глу-
пую, или тщеславную, или холодную женщину, разве он не
стремится к тому, чтобы она не была такой. Подобным образом,
когда разорение неизбежно, и человеку это хорошо известно,
эмоции заставляют его сохранять надежду, мысленно еще раз
проделать тот же путь, чтобы понять, была ли вообще возмож-
ность свернуть в другую сторону. Но дорога пройдена; мы сейчас
именно там, где находимся; а на дорогах времени нельзя ни
повернуть вспять, ни пройти дважды один и тот же путь. Поэ-
тому я утверждаю, что человек с сильным характером всегда
отчетливо представляет, где он сейчас, каковы реальные факты,
что в самом деле непоправимо, и именно из этой точки отправля-
ется в будущее. Однако это нелегко, и нужно учиться этому
постепенно, начиная с малого; иначе страсть превратится в льва,
который часами бродит вдоль решетки, надеясь, что, когда он
в одном углу клетки, его не видно из другого. Словом, грусть,
рождающаяся из созерцания прошлого, не только бесполезна, но
и вредна, поскольку заставляет нас рассуждать и искать понап-
расну. Спиноза прав, говоря что раскаяние — это вторая ошибка.
’’Тем не менее, — скажет грустный человек, оппонируя знаме-
нитому философу, — я не могу все время быть веселым; моя
грусть — следствие дурного расположения духа, усталости, воз-
раста или даже погоды па улице". Ладно. Скажите все это
самому себе, скажите всерьез — пусть грусть уходит туда, где
сокрыты ее истинные причины, мне кажется, ваши тяжелые мыс-
ли развеются, как облака, гонимые ветром. Земля по-прежнему
будет завалена бедами, но небо станет ясным — это уже кое-что;
грусть останется в теле, а ваши мысли очистятся от нее. Или,
если угодно, скажем так: мысль дает грусти крылья, и она сможет
9б
летать; тогда как мои раздумья, направленные совсем в иное
русло, подрезают грусти крылья, и теперь она способна разве что
только ползать. Она лежит у моих ног, но больше не маячит
перед глазами. Только вот чертовщина: почему так хочется,
чтобы наша грусть парила высоко?
31 октября 1911
ТРУД
В ’’Записках из Мертвого дома” Достоевский дает возмож-
ность увидеть каторжников такими, какие они есть; сброшена
маска показного блеска, если можно так выразиться, и хотя еще
остается маска неизбежности, нам раскрывается истинная суть
человеческого существа.
Каторжники работают, и зачастую их работа бессмысленна;
например, они разбирают на дрова старый корабль, и это в стра-
не, где лес ничего не стоит. Им это хорошо известно; к тому же
они занаряжены на целый день, не надеясь на поблажку, и оттого
ленивы, грустны и неуклюжи. Но получив конкретное задание на
день, пусть даже самое тяжелое, они буквально преображаются:
становятся ловкими, изобретательными и веселыми. Тем более
когда речь идет о действительно полезной работе, например об
уборке снега. Однако лучше прочитать без комментариев эти
удивительные страницы, где все описано так правдиво. Мы уви-
дим, что полезная работа — сама по себе удовольствие; сама по
себе, а не благодаря получаемой в результате выгоде. Например,
заключенные весело и живо выполняют определенную работу,
после которой им разрешено отдохнуть; мысль о том, что они,
возможно, получат полчаса под конец дня, заставляет их дружно
трудиться, чтобы закончить быстрее; поставленная задача начи-
нает нравиться им сама по себе; и удовольствие творить, приду-
мывать, как сделать лучше и потом осуществить это, намного
превосходит удовольствие от заработанного получаса, всего
лишь еще одного получаса каторги. Я полагаю, это время они
проведут более или менее сносно только благодаря еще совсем
свежим воспоминаниям об увлекшей их работе. Самое большое
наслаждение, по всей вероятности, дает человеку сложная само-
стоятельная работа вместе с другими людьми, что подтвержда-
ют различные игры.
Встречаются педагоги, на всю жизнь превращающие детей
в лентяев только потому, что стремятся полностью занять все их
время: в этом случае ребенок привыкает работать медленно,
плохо. В результате он чувствует крайнее утомление и вынужден
Продолжать работать; если не смешивать творческий труд и ус-
талость, обе эти вещи покажутся приятными. Утомительная
Работа напоминает прогулку, совершаемую только с одной ути-
литарной целью — двигаться и дышать воздухом. Усталость
Преследует тебя в течение всей прогулки, но стоит вернуться
' Ален
97
домой, как это проходит. Между тем, даже занимаясь самой
изнурительной работой, можно оставаться энергичным, неутоми-
мым: после нее можно сполна наслаждаться приятным расслаб-
лением организма и, наконец, крепким здоровым сном.
6 ноября 1911
ИЗ ОГНЯ ДА В ПОЛЫМЯ
Люди, кашляющие сильно, подолгу и с удовольствием, наде-
ются снять таким образом легкое щекотание в горле, но такая
метода приводит к еще большему раздражению горла, вызывает
одышку и буквально изматывает человека. Поэтому в больницах
и других лечебных заведениях больных обучают, как вообще не
кашлять; это возможно, если сначала как можно дольше сдержи-
вать кашель. Но еще лучше постараться проглотить слюну имен-
но в тот момент, когда начинается очередной приступ — ведь
одно движение блокирует другое; и, наконец, нельзя сердиться
и портить настроение из-за такого легкого недомогания, которое
исчезнет само собой, как только вы перестанете обращать на это
внимание.
Встречаются и такие больные, которым нестерпимо хочется
царапать свои раны, что доставляет им странное наслаждение,
смешанное с болью. И за это расплачиваются еще большими
страданиями. Подобно тем, кто надрывается от кашля, они
испытывают чувство ярости и готовы растерзать себя. Это — ме-
тод Простофили: из огня да в полымя.
Бессонница представляет собой явление того же порядка,
когда человек сам себе причиняет страдания. Ведь ничто не
мешает ему еще какое-то время не спать: лежать в постели не так
уж и плохо. Но его голова продолжает напряженно работать;
человек внушает себе, что хочет спать; он старается уснуть,
сосредоточивая на этом все свое внимание. Причем настолько
успешно, что продолжает бодрствовать именно потому, что уси-
ленно пытается заснуть. Бывает, что он впадает в раздражение,
считая минуты и часы; потому что впустую проходит бесценное
время отдыха. Он то и дело вскакивает с постели, вертится, как
рыба на берегу. Тот же самый метод Простофили.
Если у человека есть причина быть недовольным собой, он
постоянно думает об этом. При первой возможности он вновь
и вновь мысленно перелистывает страницы своей жизни, как
мрачный роман, который оставили открытым на столе. Он с го-
ловой погружается в свою печаль и это доставляет ему удоволь-
ствие; он возвращается к тому, о чем боится забыть, прикидыва-
ет, какие могут случиться с ним беды. Словом, он расчесывает
свое больное место. И здесь перед нами метод Простофили.
Отвергнутый влюбленный не хочет думать ни о чем другом,
как только об ушедших счастливых минутах. И еще — о веро-
ломстве дамы сердца, ее коварстве и несправедливости. Он без-
98
жалостно бичует и себя, поскольку никак не может и не хочет
отвлечься от своего несчастья. А ведь достаточно всего лишь
по-иному взглянуть на происшедшее, сказать себе, что эта дуроч-
ка уже не первой свежести; представить себе, как будет жить
с этой женщиной, когда она станет старухой; оценить утраченные
им радости; заставить себя вновь пережить минуты размолвок,
которым мы не придаем значения в пору счастья и согласия, но
которые в минуты разрыва служат утешением. И последний
полезный совет: нужно сконцентрировать внимание на каких-то
деталях внешнего облика дамы — глазах, носе, рте, руке, ноге,
неприятном тембре голоса, — а такое обязательно найдется.
Уверяю вас, это — сильнодействующее средство. Легче просто
с головой уйти в трудную работу или взяться за какое-нибудь
непростое дело. В любом случае, нужно постараться утешить
себя, а не бросаться в несчастье, как в пропасть. И тот, кто
проявит твердость характера, гораздо быстрее, чем мог пред-
положить, обретет утешение.
31 декабря 1911
СЕТОВАНИЯ
Начинается новый год, то есть время, которое необходимо
для того, чтобы солнце поднялось в зенит и затем опустилось
в самую нижнюю точку. И в наступающем году я желаю вам
прежде всего не говорить и не думать, что дела идут из рук вон
плохо. "Повсюду жажда золота, стремление к наслаждению,
забвение долга, заносчивость молодости, кражи и разные неслы-
ханные преступления, бесстыдство страстей, даже времена года
словно сошли с ума и среди зимы по вечерам совсем тепло"
— вот старая, как мир, песенка, смысл ее сводится к следующему:
"У меня уже не то здоровье и не та живость, что в двадцать лет".
Если бы это была только манера рассказывать о своих ощу-
щениях, это еще можно перетерпеть, ведь приходится же мирить-
ся с печальным видом больных. Но речи сами по себе оказывают
на нас сильное влияние: заставляют грустить еще сильнее, окуты-
вая в пелену печали весь мир, и вот уже причина и следствие
меняются местами, так ребенок, нарядив львом или медведем
своего маленького товарища, вдруг начинает испытывать безум-
ный страх.
Вполне понятно, что, если человек, охваченный естественной
грустью, отделает свой дом так, что он будет напоминать ката-
фалк, от этого ему не станет веселее, не исчезнут болезненные
воспоминания. То же происходит с нашими мыслями: пребывая
в дурном расположении духа, мы видим людей в мрачном свете,
а общественную жизнь — в развалинах, это ввергает нас в еще
большее отчаяние. И самым умным человеком зачастую кажется
тот, кто заблуждается больше всех, потому что его заявления
последовательны и выглядят разумными.
99
Хуже всего то, что такая болезнь заразна; это как духовная
холера. Я знаю людей, в присутствии которых нельзя заикнуться
о том, что чиновники в целом стали честнее и старательнее, чем
раньше. Люди, поддающиеся порывам чувств, обладают на-
столько естественным красноречием, настолько трогательной ис-
кренностью, что вся публика на их стороне, а тому, кто хочет
быть справедливым, достается роль простака или любителя глу-
пых шуток. Таким образом, сетования становятся непременным
законом жизни и вскоре возводятся в одно из правил вежливости.
Вчера рабочий-ковровщик, прежде чем произнести вступи-
тельную речь, сказал совсем по-детски: ’’Времена года совсем
перепутались. Кто бы подумал, что сейчас зима? Совсем как
лето; мы уже не знаем, какое сейчас время года”. Он говорил это
после изнурительной жары этого года, от которой страдал так
же, как все остальные. Но банальность сильнее фактов. И при-
смотритесь-ка к себе, вы, кто смеется над моим ковровщиком;
потому что ни один факт так ясно, так четко не запечатлелся
в памяти, как дивное лето девятьсот одиннадцатого года.
Мой вывод заключается в том, что радость не имеет автори-
тета, потому что она молода, а на троне восседает всеми уважа-
емая грусть. Отсюда следует, что нужно сопротивляться грусти,
не только потому, что радость прекрасна, и это уже достаточно
веская причина, но и потому, что нужно быть справедливым,
а грусть — всегда столь красноречивая, всегда столь могущест-
венная — никогда не хочет, чтобы мы были справедливы.
4 января 1912
НОС
Мне случилось как-то рассматривать бюст известного госу-
дарственного деятеля, сегодня многими забытого, но некогда
очень могущественного. У его ног, если можно так выразиться,
скульптор посадил женщину из народа и ребенка, протягиваю-
щих ему пальмовые ветви, что должно было напоминать о том,
сколько этот государственный муж сделал для начальных школ.
Сей руководитель был изображен с угрожающе загнутым орли-
ным носом; и это неудивительно, потому что его нос был именно
таков. Но потрясает то, что у фигур женщины и ребенка, не
имевших реальных прототипов, носы круглые, вздернутые, моля-
щие. У скульптора, по-видимому, были свои соображения насчет
носов властвующих и носов подвластных. Тут позволительно
будет пофилософствовать. Все, что можно сказать о чертах чело-
веческого лица, довольно расплывчато; не менее верно и то, что
в нем всегда есть удивительное выражение, трудно поддающееся
определению.
Острый нос в форме орлиного клюва всегда выражает власт-
ность и суровость; это предполагает тесную связь между чертами
лица и характером, потому что сама по себе эта форма ни о чем
100
не говорит, зато ассоциируется с определенной позой, звуком
голоса, взглядом, словами и, наконец, с действиями, вызываю-
щими страх или уважение. На физиономии такого типа редко
можно видеть выражение радости, простодушия, наивности, зато
часто появляется выражение сосредоточенности, замкнутости,
привычной холодности, суровости и решительности. Исходя из
этого, можно напридумывать тысячи вариантов; я воображаю,
что обладателями такого носа могли бы быть игрок, дуэлянт,
меланхолик, подозрительный человек, педант, злой шутник.
Труднее представить себе с таким профилем лентяя, попро-
шайку или веселого пьянчужку. У меня сложилось определенное
мнение по поводу тех, кто видит собственный нос; такой нос
должен быть острым и крупным, а горбинка — располагаться на
уровне глаз. Это люди мрачные и сварливые, они слишком
хорошо видны самим себе и сами заслоняют себе обзор. Возмож-
но, из-за этой ширмы между глазами они более склонны фик-
сировать внимание на чем-то одном, нежели оглядываться во-
круг. Я никогда не видел ни одного значительного ученого,
у которого был бы такой нос.
В конце концов, нужно принять во внимание, что человек
часто вынужден играть роль, навязанную ему его лицом, хотя не
имеет к ней никакой предрасположенности. Например, честолю-
бие зарождается в человеке тогда, когда он замечает, какую
власть над другими обретает благодаря своему очарованию.
Если чей-то взгляд особенно подозрителен, нам кажется, что
у него в голове засела какая-то мысль, тогда как зачастую у него
вообще нет никаких мыслей, но они появятся. Так, человек
становится храбрым, одержав победу. И напротив, если на вашем
лице написано всепрощение, вам легко быть добрым. Словом,
где бы мы ни были, мы всегда в театре.
Сильно или слегка вздернутый нос свидетельствует совсем об
ином характере, коему свойственны добродушие, чувствитель-
ность, смешливость, доверчивость, нежность. В раннем возрасте
у всех детей такой нос. И люди, хоть немного сохранившие
наивный ребяческий вид, вряд ли смогут внушить страх окружа-
ющим. Случается, они пользуются уважением, но благодаря не
величавой внешности, а широкой образованности, и мне кажется,
что они скорее упорны, чем честолюбивы. Поэтому так по-разно-
му отражаются на их лицах властность, решительность, мужест-
во; а еще простодушная гордость, заставляющая их смотреть
сверху вниз на насмешников, но не на льстецов. Их суть — бес-
печность. И, возможно, в этом причина того, что вздернутыми
носами долго правили носы с горбинкой. У Альмавивы нос
с горбинкой, у Фигаро — вздернутый. И, возможно, сейчас
наступило время непритязательных королей, что вполне справед-
ливо. Говорят, прямой нос — наш арбитр.
4 февраля 1912
101
МОРЯКИ
Канал, с его прекрасными сумрачными водоворотами, зарос-
шими травой берегами, болтливыми шлюзами, пробуждает силь-
ные чувства и способствует рождению поэзии, вероятно, потому,
что это создание человеческих рук облачено в наряды природы.
Кто не останавливался у шлюза, чтобы понаблюдать за работой
этого удивительного, простого, мощного механизма, ступенька
за ступенькой, поднимающего выше холмов тяжелое судно, до-
мик в цветах, отважных детишек? Каждому человеку когда-ни-
будь хотелось совершить такое неторопливое путешествие, когда
любой звук мчится и скачет по гулкому коридору, в то время как
корабль, как говорил Вергилий*, разрезает пополам переверну-
тую картину мира. Хлопают бичи; две лошади по очереди ловко
тянут трос; горизонт скатывается с каждым часом все больше
вниз, цветы и травы приветствуют проплывающих мимо. Счаст-
ливые моряки!
Я предавался этим мечтам в тот час, когда зажигаются маяки,
когда видная лишь наполовину луна почти достигает вершины
неба. Я зашел на постоялый двор, находившийся возле шлюза.
Оловянная посуда и столы блестели; неподалеку спал кот. Но
вскоре сцена оживилась. Хлопала дверь, входили моряки — мо-
лодые и старые; висели облака дыма, стоял запах абсента; слы-
шались шумные речи, носился вихрь мыслей, блестящих, как
инструменты. ’’Что до меня, — сказал один старик, — я подожду
до отплытия; не стану ни кричать и ни бить, пусть успокоится;
только так и можно понять, с какой лошадью имеешь дело”.
"Шесть литров, — вступил в разговор моряк, — вот сколько
требуется лошади, которая не работает. А моим лошадям доста-
ется три раза по пять литров да еще сена вдоволь". "А когда
я подбадриваю моих лошадок, — заметил третий моряк, — мне
довольно один раз ударить хлыстом: они все сразу понимают".
Тут все стали предлагать различные пари: "Забирай мой
корабль; а я возьму твой; и сходи-ка на нем, посмотрим, сумеешь
ли ты держаться за мной, как я сегодня держался за тобой".
В другом углу послышалось: "Стыдно доводить лошадей до
такого состояния: хомут до крови натер им шею". Но его собе-
седник ответил: "Я здесь не распоряжаюсь, делаю то, что мне
говорят; даю то, что дают мне; мне сказали бить, я и бью.
Ей-богу, судебные разбирательства — дело хозяина, и это спра-
ведливо". "Вот в Бельгии, — заметил один моряк, — суровые
законы; один раз ударил лошадь хлыстом по голове — и ты
арестован”. "Вот в Пруссии, — сказал другой, — есть на что
посмотреть; жандармы заставили меня прождать три дня только
потому, что у лошади была обнаружена ранка". Все дружно
пришли к выводу, что во Франции вообще нет полиции. "Ведь
первым делом, — заговорил мужчина с орлиным носом и гроз-
ными усами, — они должны были бы установить, сколько овса
нужно каждой рабочей лошади, но уж не меньше двенадцати
102
кило; и следить, чтобы давали роздых хворым лошадям, чтобы
их не ставили на работу без бумаги ветеринара”. Его слова
встретили полное одобрение. Никто не говорил о людях — никто
о них не думал. Вот какой властной силой наделены зрелища,
действия, воспоминания! Немного абсента — и эти царственные
души, созданные, чтобы править, начали обсуждать права ло-
шадей.
8 марта 1912
НАРЯДЫ
Женщины тщеславнее мужчин — это суждение я услышал
вчера, оно нравится всем, не вызывая и тени сомнения. Что
может быть более очевидным, если вспомнить о безделушках,
расходах на роскошные вещицы, деспотизме моды и страхе перед
чужим мнением и в то же время — о благоговении перед ним,
наконец, о бессмысленной болтовне — словом, обо всем том, что
увидит каждый пожелавший понаблюдать за нравами прекрас-
ного пола? И если быть тщеславным означает желание блистать
или оценивать свои качества по меркам не самой высоконрав-
ственной части общества, то женщины действительно тщеславны.
Но все это обманчиво, поскольку в играх любви и желаний
оба пола подлаживаются друг к другу и зачастую один получает
пороки другого, как пальто в гардеробе. Именно поэтому люди
ошибаются, думая, что испорченных женщин так много: на са-
мом деле их совсем мало. И даже предаваясь безудержному
распутству, они сохраняют присущую им от природы чистоту
и наивность. Поэтому зачастую достаточно изменить условия
жизни, чтобы женщина вновь стала добродетельной, все дело
в том, что обратный путь недолог. Чего нельзя сказать о муж-
чине, пленнике собственного воображения. Разве не известно, до
чего может дойти женщина, чтобы понравиться мужчине? Од-
нако видимость здесь до такой степени обманчива, что мать
семейства, обычно строго следящая за нравственной чистотой
своих дочерей, причем не только из-за выгоды, мало задумыва-
ются о духовном облике мальчиков — гораздо более хрупком
сокровище.
В том, что касается тщеславия, мы, возможно, ошибаемся.
У женщин есть внешнее тщеславие, и оно им действительно
необходимо. Они должны ухаживать за собой, краситься, наря-
жаться. Они не могут выразить первому встречному внезапно
посетившие их мысли и еще в меньшей степени — мимолетные
настроения, рожденные самой природой, узнав о которых фат
счел бы себя польщенным. Итак, они должны задумываться
о том, как выглядят со стороны, и даже о том, какими могли бы
показаться. Но в то же время весьма правдоподобно то, что,
благодаря естественным функциям, к тому же разбитым на оп-
ределенные периоды, они сохраняют равновесие, которое трудно
ЮЗ
нарушить, что инстинкт материнства непоколебим и ведет их
к цели, что, наконец, на этой плодотворной почве страсти рас-
цветают буйно, смело, великолепно, а это предполагает презре-
ние к чужому мнению, к внешним благам и разным мелочам.
И мы видим, как увлеченные любовью женщины легко пренебре-
гают общественным мнением.
Нет ни одного мужчины, равнодушного к утонченной красоте
и очарованию туалета женщины, идущей с ним под руку; совер-
шенно очевидно, что он счастлив, замечая одобрительные взгля-
ды других; бесспорно — это тщеславие. Впрочем, я заметил
и другую любопытную особенность: женщина, даже самая изыс-
канная и сверхвнимательная к моде, никогда не обращает внима-
ния на одежду мужчины, который ей нравится. Так что же,
в женской любви нет ни капли тщеславия? Нет, это было бы
сильным преувеличением. Но пусть вас не обманывает то, что
женщины больше наряжаются и любят украшения, чем мужчины;
не делайте из этого вывод, что только женщины дорожат внеш-
ними украшениями — если бы это было так, то мы не видели бы
мужчин в кружевах, шелках и шляпах с перьями. И именно
тщеславием мужчин объясняется то, что женщины так внима-
тельны к своим нарядам.
9 марта 1912
ДРАМЫ
Спасшиеся после того страшного кораблекрушения сохранили
ужасающие воспоминания. Ледяная стена, выросшая за стеклом
иллюминатора, сомнения и минутная надежда, вид огромного
освещенного корабля на спокойном море, а затем погружающий-
ся вниз нос судна; внезапно гаснущие огни и крики многих сотен
человек; корма, встающая вертикально, как башня, и снасти,
падающие в сторону носа с шумом, подобным сотне громов.
Наконец огромный гроб почти бесшумно уходит под воду; хо-
лодная ночь, царствующая над водной пустыней, потом — хо-
лод, отчаяние и долгожданное спасение. Драма, разворачива-
ющаяся перед нами снова и снова — в те ночи, когда они не
сомкнули глаз; когда воспоминания сплелись в один клубок;
когда каждая сцена обретает свое трагическое значение, как
в хорошо написанной пьесе.
Когда в ’’Макбете” над замком встает день, привратник лю-
буется зарей и полетом ласточек. Создается картина, полная
свежести, простоты и чистоты, но мы знаем, что преступление
уже совершено. Трагический ужас достигает здесь апогея. Подо-
бным образом в воспоминаниях о кораблекрушении каждая ми-
нута несет в себе то, что последовало потом. Поэтому сверкаю-
щий огнями корабль, спокойно, уверенно покачивающийся на
волнах, в тот момент казался необычайно надежным; но в их
будущих воспоминаниях и в снах нарисованная мною картина
104
полна ожидания чего-то ужасного. Теперь драма разворачивает-
ся для зрителя, который все знает, все понимает и вливает
агонию капля за каплей, но среди действующих лиц такого
зрителя нет, как нет и работы мысли; впечатления меняются
пареллельно со зрелищем, точнее говоря, вообще нет никакого
зрелища, вместо него — неожиданные, необъяснимые, бессвязные
ощущения и прежде всего действия, и в них тонут все мысли;
каждое мгновение происходит кораблекрушение мыслей; очеред-
ной образ возникает и пропадает. Событие убивает драму. По-
гибшие ничего не почувствовали.
Чувствовать — значит размышлять, вспоминать. Каждый из
нас мог наблюдать в одно и то же время разные — крупные
и мелкие — несчастные случаи; новизна, неожиданность, необ-
ходимость немедленно действовать поглощают все внимание, не
затронув при этом чувств. Тот, кто честно шаг за шагом пытает-
ся восстановить все событие, мог бы сказать, что он жил как во
сне, ничего не понимая, не заглядывая вперед; однако ужас,
который он испытывает теперь, думая о прошедшем, делает его
рассказ драматичным. Так бывает, когда случается большое
несчастье, вы, например, становитесь свидетелем того, как кто-то
тяжело заболевает, а затем умирает. Вы словно тупеете, вас
целиком поглощают события и сиюминутные ощущения. Даже
если вы рисуете посторонним картину ужаса и отчаяния, это
совсем не то, что вы чувствуете в момент страдания. И люди,
поглощенные мыслями о своих бедах, хотя бы немного облегча-
ют душу, когда рассказывают о приключившемся с ними так, что
не могут не вызвать у окружающих слез.
Главное, какими бы ни были чувства погибших, смерть все
стерла; прежде чем мы развернули газету, их мучениям уже
пришел конец — они исцелились. Эта знакомая всем идея наво-
дит меня на мысль, что люди по-настоящему не верят в жизнь
после смерти. Нов воображении спасшихся мертвые никогда не
перестают умирать.
24 апреля 1912
МАГИЯ ДАРВИНА
На днях, перечитывая Дарвина*, я был потрясен красотой
и полетом его философии. Этот мыслитель создает образы не
хуже любого поэта. Почему? Потому что он показывает явления
в совокупности. Кошка — враг лесной мыши; лесная мышь
— враг шмеля: этим объясняется то, что гнезда шмелей всегда
находятся неподалеку от наших домов. Более того, шмель
— единственное из насекомых, собирающих нектар, способное
оплодотворить луговой клевер, то есть перенести пыльцу с одно-
го цветка на другой. И нужно также учесть, что перекрестное
опыление благоприятно для растений, по-видимому, потому, что
оно компенсирует заболевания, вследствие чего сохраняется рав-
105
новесие в следующих поколениях. Таким образом, кошки оказы-
ваются друзьями лугового клевера. Вы читаете и начинаете пони-
мать, насколько в мире все отрегулировано и связано. На ваших
глазах рождается лес, растения громоздятся одно на другое, они
борются, разбрасывая семена; появляются насекомые, пожираю-
щие листья, цветы, плоды, кору; затем — другие насекомые
пожирают первых, затем — птицы, питающиеся насекомыми
и преследующие их; затем — хищники, которые охотятся за
птицами. Откуда эта поэзия и эта магия? Из всего того, что
описывает сам автор, не упускающий ни одной подробности.
Конечно, порой он продвигается наугад, испытывая сомнения,
бывает многословен, но сила его новаторской мысли ни с чем не
сравнима. Ведь она тоже прорастает в зарослях мыслей. Так,
ветвистый корявый дуб может многое рассказать о том, сколько
препятствий он преодолел, сколько получил ран и одержал по-
бед. Я вывожу отсюда важное правило: нужно всегда изучать
идею непосредственно в том виде, как ее изложил автор. Те, что
приходят потом, даже очень умные люди, резюмируют, упроща-
ют, схематизируют, превращают мнение в абстрактные форму-
лы, напоминающие оригинал настолько, насколько воткнутые
в землю палки напоминают деревья.
Не следует думать, что истинная идея останется истинной
сама по себе, без помощи человечества. Именно благодаря со-
мнениям, нерешительности, отступлениям и новым наблюдениям
мы даем жизнь идее. И, напротив, догматизм ее толкований
приводит к тому, что она засыхает. Глубокий ум должен напоми-
нать скорее чащу, чем гербарий.
Эти соображения помогают понять разницу между педантом
и образованным человеком. Педант постигает все быстро
и в сжатом виде; стоит ему о чем-то услышать, как он уже это
знает. Через двадцать лет у него будет все тот же набор формул
и аргументов. Именно эти привычки, так прочно укоренившиеся
среди прилежных учеников, должны больше всего настораживать
педагога. Изменчивость и изобилие идей подразумевают неис-
черпаемую способность забывать и начинать поиск снова. Когда
Дарвин говорит, что ему нужно сильнее сконцентрироваться,
чтобы основательно обдумать проблему борьбы за жизнь, чтобы
найти ее проявления в каждом из своих наблюдений, это вызыва-
ет смех у педанта, потому что он уже это знает назубок, как
’’Отче наш”. Потому-то он ничего не делает, ничего не вос-
принимает, ни о чем не думает: для него существуют только
обобщения и абстракции.
Вполне естественно, что педант пишет плохо. Его стиль ли-
шен образов, потому что его мысль лишена предметности. Мож-
но приводить цитаты из подобных книг, написанных грамотно
и элегантно, но весьма посредственных и в высшей степени
скучных. А ведь почти всегда мы даем нашим детям именно
такого рода пищу. Потому-то они и пишут плоско и без удоволь-
ствия, в конце концов перестают обращать внимание на слова,
106
вследствие чего орфография и синтаксис приходят в полный
упадок. А яркая образность обязательно сформировала бы хоро-
ший стиль, по той же причине, по которой прекрасный бриллиант
не стали бы обрамлять медью.
15 мая 1912
СОМНЕНИЕ
Интеллектуальная свобода или мудрость — это сомнение.
Обычно это недостаточно хорошо понимают. Почему? Потому
что скептиками принято считать тех, для кого мыслительный
процесс, требующий упорства и последовательности, не может
принести плоды истины. Однако не следует путать понятия скеп-
тик и лентяй. Сомневаться — значит исследовать, разбирать
и собирать идеи, как колесики сложного механизма, бесприст-
растно и спокойно, сопротивляясь желанию принимать все на
веру.
О Монтене* в свое время сложилось далеко не лестное мне-
ние; вероятно, поэтому его мало читают. А из-за чего? Из-за его
вечного: ”Я знаю”; эту формулу нельзя рассматривать как квинт-
эссенцию всех его трудов, он просто предлагает ее в качестве
противовеса всем любителям софистических игр в сомнение.
В этой связи его критикуют за утверждение, что сомнение могло
бы служить ’’мягким изголовьем для умной головы". Но эти два
высказывания дают очень неточное представление об одном из
самых ярких мыслителей, чьи произведения нам доступны. Чем
же так раздражаются некоторые? Думаю, своей необычайной
искренностью. Этот человек мыслит по-настоящему, не для дру-
гих, а для самого себя, он составляет перечень своих мыслей,
взвешивает их бесцеремонно, непочтительно растягивает, испы-
тывает огнем критики. Следуя за ним, действительно осознаешь:
сомневаться — удел сильных людей. Сомнение, как ковка метал-
ла, — тяжелый труд.
Другой, тоже довольно известный философ, однако мыс-
лящий более отвлеченно и чья манера никак не напоминает
кузницу, Ренувье**, подметил очень простую, но потрясающую
вещь: сумасшедшему не свойственно сомнение. Сумасшедший
— это человек, который верит всему, что приходит ему в голову.
Подобное состояние, кажущееся таким далеким от нас, вос-
принималось бы не так чудовищно, если бы мы вспомнили
о пестроте и бессвязности своих снов и грез. Во сне мы верим
во все. Что означает понятие — проснуться и прийти в себя?
Эти значит отбросить все то, во что поверил, сказать ’’нет”
тому, что чувствовал как наяву. Направлять их толкование
в плоскость сомнений.
Страх — это ужасный инстинктивный порыв. И что он нам
приносит? Прежде всего веру. Страх — это не подлежащее обсуж-
дению утверждение. Я боюсь волка, я его вижу, я бегу со всех
107
ног; и чем больше бегу, тем больше верю; в данном случае мой
бег служит тому доказательством.
Подобное встречается в любой догматике, которая набрасы-
вается на новые оригинальные идеи, как гончая на зайца. Этот
вид насилия рождает ораторов — людей опасных, но почитаемых
публикой. Волноваться, кричать, верить — все это проявления
инстинктов. Монтень осмелился написать следующее: "Упорст-
вование в своем суждении и пылкость — самое бесспорное до-
казательство глупости. Есть ли существо более уверенное в себе,
более полное решимости, более высокомерное, склонное к созер-
цанию и более серьезное, чем осел?" И пусть улыбка, сопровож-
дающая сказанное, не введет вас в заблуждение: это улыбка
атлета, поднимающего гирю.
8 июня 1912
ПОЛИЦИЯ И СПРАВЕДЛИВОСТЬ
Какая поразительная двусмысленность заложена в понятии
Справедливости. Вероятно, причина этого главным образом
в том, что одно и то же слово употребляется для обозначения
Распределительной Справедливости и Взаимной Справедливос-
ти. Однако между двумя этими функциями столь мало общего,
что первая означает неравенство, а вторая — равенство.
Я заключил с кем-нибудь сделку и, прежде чем ее оформить
окончательно, сто раз проверю, нет ли между нами какого
неравенства, побуждающего его заключить со мной контракт.
Например, если я продаю ему лошадь, он не знает о ней
чего-то, что известно мне. Я должен его предупредить, прежде
чем он подпишет бумаги. Равенство — взаимная справед-
ливость.
Я — член жюри на выставке лошадей и должен сказать, какой
именно заводчик заслуживает вознаграждения; я отдаю предпоч-
тение одному из них. Здесь мы имеем дело с неравенством
в форме распределительной справедливости.
Я преподаю математику. Мои ученики все одинаково достой-
ны получить образование, хотя не у всех равные способности.
Поэтому я стараюсь помочь именно тем, кто в этом нуждается.
Я использую все свое терпение, изобретательность, чтобы найти
способ заинтересовать самых ленивых и объяснить все самым
непонятливым. Мне понятны их ошибки; я их исправляю, попут-
но давая разъяснения. Я работаю для того, чтобы сделать их
равными, и обращаюсь с ними как с равными — вопреки приро-
де, вопреки всему, что было прежде, вопреки жестокой необ-
ходимости. Это равенство в форме взаимной справедливости.
Я экзаменую кандидатов в преподаватели Политехнической
школы. Выбрал трудные задачи; "вооружился", расставил ло-
вушки — и горе побежденным! От меня зависит, кто получит эти
престижные должности, но сильных претендентов немного,
108
и я выстраиваю всех по ранжиру. Это неравенство в форме
распределительной справедливости.
Судья заседает в качестве арбитра на гражданском процессе.
Он не хочет знать, богаты или бедны судящиеся стороны. Если
совершенно очевидно, что один из заключивших контракт на-
ивен, невежествен или глуповат, судья аннулирует или исправит
контракт. Здесь равенство выступает как взаимная справедли-
вость: власть дана судье для восстановления равенства.
На следующий день тот же судья присутствует на заседании
в качестве стража порядка и карающей силы. Он взвешивает
поступки, намерения, ответственность каждой из сторон; оправ-
дывает одного, своими аргументами буквально уничтожает дру-
гого, и вполне заслуженно. Это уже неравенство — в форме
распределительной справедливости.
Обе функции необходимы. Но мне представляется, что цель
Распределительной Справедливости — поддержание порядка,
а сама она только средство, тогда как Взаимная Справедливость
— воплощение идеала — цель всякой справедливой воли. Первое
явление следовало бы именовать Полицией, а прекрасное имя
’’Справедливость” соответствует второму явлению. Но я сознаю
также, что в прошлом первой поклонялись и к ней постоянно
прибегали, тогда как вторая по сей день прозябает в безвестнос-
ти. Лотерея нравится потому, что из равенства она создает
неравенство, страхование не нравится потому, что оно ставит
всех в равные условия.
16 июля 1912
САЛОННАЯ ИГРА
Вот вам нечто вроде салонной игры на случай дождливой
погоды. Каждый должен установить, что близкие предметы дво-
ятся в его глазах, когда он смотрит в том же направлении на
удаленные предметы. Я думал, что это очень легко заметить, но
по воле случая смог убедиться в том, что непосредственность
и рассудительность отрицают существование таких двойных кар-
тинок. ’’Как же по-вашему, — говорил кто-то, — я могу увидеть
два зонтика, если передо мной только один?” Лично мне дос-
таточно поднять свою перьевую ручку на уровень глаз и посмот-
реть через нее, чтобы увидеть две перьевые ручки, загадочным
образом обрамляющие предмет, на который я смотрю. Но дру-
гих в этом непросто убедить: они сопротивляются потому, что,
не удосужиьшись даже поразмыслить над теорией зрения, объяв-
ляют такое явление выдумкой и отменяют его своим негласным
указом. Я прочел, что дреь.'ий философ Тимагорас по той же
причине отрицал существование двойных изображений.
Необходимы время и труд, чтобы постичь суть предметов,
проникнув сквозь их внешний облик. Ребенок не сохраняет об
этом воспоминаний, однако от рождения слепые люди, которым
109
вернули зрение, получали возможность наблюдать, как проис-
ходит этот поиск, когда осязательные движения помогают ос-
воению зрительных образов.
Однако примечательно и то, что, когда мы уже что-то знаем
об окружающем мире, необходимы время и усилия, чтобы
воспринимать внешний вид объектов. Например, общеизвестно,
что люди, никогда не занимавшиеся живописью, отрицают, что
цвет леса и поля, находящихся на некотором расстоянии,
изменяется, так как нас отделяют от объекта большие массы
воздуха. ’’Сосны, — говорят такие люди, — не бывают
голубыми, это я точно знаю". То же самое относится к перспек-
тиве. Однажды занимаясь рисунком с молодым учеником из
Сент-Илера, я потратил немало сил и времени, чтобы тот
наконец согласился, что черная доска должна изображаться
более узкой, если она поставлена наискосок. "Но ведь, — воз-
ражал он, — ширина доски та же самая, если обойти вокруг
нее".
Иногда похожее сопротивление и возникает у свободно мыс-
лящих людей. Убедившись в том, что объекты религии не сущес-
твуют, они отрицают внешние проявления культа, например
молитву, потому что уверены: никакой Бог ее не слушает. Однако
такая действенность молитвы может быть объяснена и не с точки
зрения религии, например игрой чувств, то есть видимостью,
причем обманчивой по отношению к Богу, но весьма реальной
и эффективной благодаря свойствам нашего организма. И вот
почему мне бы хотелось увидеть в программах теологических
конгрессов этот фундаментальный, на мой взгляд, вопрос — об
истинности Религий. Потому что Тимагорас, отрицая раздвоение
изображений, опирался на реальность. Необходимо познать так-
же видимость.
22 августа 1912
ВЛАСТЬ ЗАБВЕНИЯ
Один из методов, применяемых полицией для излечения пья-
ниц — заставить его дать клятву, — не более чем формальная
акция; теоретически мыслящий человек не станет полагаться на
такой метод: ведь в его глазах привычки и пороки личности
определены и установлены раз и навсегда. Рассуждая в соответ-
ствии с научными представлениями, он утверждает, что каждый
человек обладает присущим только ему набором свойств, как
железо или сера. Мне, однако, представляется более вероятным,
что подчас добродетели и пороки зависят от нашей натуры не
больше, чем природа железа от того, обработано ли оно ковкой
или прокатом, а природа серы — в порошке она или в пушечных
зарядах.
В случае с пьяницей причина для меня очевидна — здесь
необходимость вызвана привычкой, потому что, когда человек
по
так пьет, он постоянно испытывает желание выпить еще и теря-
ет разум. Но причина, по которой выпивают в первый раз,
совершенно ничтожна; клятва вполне может свести ее на нет,
и довольно одного мыслительного усилия, чтобы наш герой
стал трезвенником, словно двадцать лет пил только воду.
Можно увидеть и противоположное развитие событий: я трез-
венник, но мгновенно и без особых стараний могу превратиться
в пьяницу. Я любил играть, обстоятельства изменились
— я больше об этом не думал. Но если примусь за старое, мне
это снова понравится. Люди упорствуют в своих страстях, и,
возможно, в этом заключена самая большая ошибка; мы счита-
ем, что уже никуда не денемся. Тот, кто не любит сыр, не хочет
даже его пробовать, потому что уверен: сыр ему просто не
может понравиться. Часто холостяк считает, что брак будет для
него невыносим. К сожалению, отчаяние несет вместе с собой
убежденность и, скажем так, некую непоколебимую уверен-
ность, которая заставляет нас отказаться от средств к избавле-
нию. Эта иллюзия — а я полагаю, что мы имеем дело именно
с ней — совершенно естественна: мы думаем плохо о том, чего
не имеем. Поскольку я пью, то не могу представить себе
трезвость, я всеми своими поступками отвергаю возможность
быть трезвым. Как только я перестаю пить, я тем самым
отказываюсь от пьянства. То же самое относится к грусти,
к игре, к чему угодно.
С приближением переезда вы прощаетесь со стенами, которые
вскоре покинете; ваша мебель еще не вывезена, а вы уже полюби-
ли другой дом — прежний дом забыт. Все в мире быстро
забывается, настоящее всегда сильно и молодо; и мы стараемся
как можно увереннее приспосабливаться к нему. Каждый ис-
пытывал это на себе, но никто в это не верит. Привычка — тот же
идол, она обладает властью благодаря нашей покорности.
И именно тут разум нас обманывает: ведь то, что нельзя даже
представить, как нам кажется, нельзя и сделать. Воображение
ведет за собой людей, именно поэтому оно не может пренебречь
обычаями. Тут следует заметить, что воображение не умеет
изобретать — на это способно только действие.
У моего деда к семидесяти годам возникло отвращение
к твердой пище, и он прожил на молоке лет пять. Все говорили,
что у него мания; говорили правильно. Однажды я увидел, как на
семейном обеде он вдруг накинулся на куриную ножку. И он
прожил еще шесть или семь лет, питаясь, как мы с вами. Бесспор-
но, мужественный поступок, но против чего он выступал? Он
боролся с чужим мнением или, скорее, со своим отношением
к чужому мнению, а заодно и со своим мнением о себе. Счастли-
вая натура, скажете вы. Пожалуй. Таковы все люди, но они об
этом не ведают, и каждый играет придуманную для себя роль.
24 августа 1912
111
ЛЮБОВЬ К МИРУ
Большинство людей любит мир; не столько из страха, сколь-
ко из склонности к порядку и равновесию. И если бы эта склон-
ность не была совершенно естественной, то превосходство чело-
века над животными и вещами стало бы необъяснимым. Те, кто
говорят, что повсюду идет война, и приводят в качестве аргумен-
тов вспышки гнева, насилия, ненависти, соперничество, интриги,
не доказывают ничего. Потому что нет более отвратительного
зверя, порожденного войной, чем вор или искатель наслаждений,
словом, человек, считающий себя центрам мира и тянущий все
к себе. Такой человек, возможно, станет хорошим императором,
но наверняка плохим солдатом. Война — это таинство, эпопея,
молодость, опьянение, безумие, но ни в коей мере не выражение
себялюбия. Поэтому любые страсти, даже преступные, против
которых ополчились правосудия и полиция, чужды войне. Для
войны как нельзя лучше подходят праведники, мудрецы и поэты:
ведь именно там можно увидеть проявления самых прекрасных
человеческих качеств. В животном мире войны никогда не быва-
ет, равно как и мира. Исключение составляют муравьи, но будем
считать, что они воплощают добродетель совместного труда, то
есть добродетель мира. Мир и война похожи друг на друга, и,
напротив, между слабостью и миром, как и между жестокостью
и войной, существует весьма призрачная связь.
Так что когда мы говорим — ’’большинство людей любит
мир”, это далеко не то же самое, что сказать —’’они боятся
войны”. Действительно, они нисколько не хотят войны и отверга-
ют ее, но если потребуют обстоятельства, вполне готовы воевать.
Война может начаться только благодаря послушанию, а послу-
шание — добродетель мира. Война может продолжаться только
в том случае, если люди по-настоящему любят что-то иное,
кроме самих себя. Однако эта поэзия естества в равной степени
служит основой мира. Порядок поддерживается только благо-
даря готовности людей в любую минуту лишится множества
приятных вещей, и тот, кто не способен на это, — жулик и убий-
ца; и к тому же, как я уже говорил, плохой солдат.
Итак, мне не составит особого труда показать, что самый
яростный противник войны на самом деле приемлет ее. И мы
совершаем большую ошибку, полагая, что смягчение нравов
и справедливость людей отдаляют нас от войны. Чем больше
человек сливается с обществом, тем больше в нем воинственнос-
ти. Будучи пацифистом, ты завтра же должен идти воевать, если
какой-нибудь честолюбец или дипломат из пустой прихоти сыг-
рают в свою отвратительную игру. Так что все зависит от
властей: именно в связи с этой проблемой они особенно ревниво
охраняют свое право отдавать приказ, окружают себя тайной,
никому и ничего не сообщают. И именно против них должны
быть направлены главные усилия пацифистов, потому что эти
самые правители, отягощенные пороками и страстями, наделены
112
ужасной властью посылать на бойню самые чистые и самые
благородные силы человечества. Еще раз процитирую светлые
слова Вовенарга*: ’’Порок разжигает войну, но в бой идет доб-
родетель”.
8 ноября J912
РАЗДРАЖЕНИЕ
Когда что-то застревает у человека в горле, все его тело
содрогается, словно всем его органам передается сигнал о грозя-
щей опасности; напрягается каждый мускул в отдельности. Это
напоминает конвульсию. Что делать? В нашей власти разве что
наблюдать за этими реакциями и терпеливо переносить их. Так
скажет философ, потому что он — человек неопытный. Но препо-
даватель гимнастики или фехтования посмеялся бы над учени-
ком, который сказал бы ему: ’’Это сильнее меня, я не в состоянии
помешать своим мускулам напрягаться и расслабляться”. Я знал
одного сурового человека, который, предварительно спросив раз-
решения, резко хлестал вас своей рапирой, чтобы направить ваш
разум на верный путь. Другой факт также довольно известный:
мускулы естественным образом, как послушные собаки, следуют
за мыслью: я хочу вытянуть руку и тут же ее вытягиваю. Главная
причина, отчего мышцы судорожно сжимаются или не слушают-
ся вас, в том, что мы совершенно не знаем, как поступать.
А в этом примере следовало бы как раз расслабить все тело и,
вместо того чтобы стараться вдохнуть воздух, что только усугуб-
ляет положение, выдохнуть и избавиться от крохотной частички,
попавшей не в то горло. Иными словами, это означает прогнать
страх, который в данном случае, как в других, чрезвычайно
вреден.
Для борьбы с кашлем при простуде существует дисциплина
подобного рода, слишком редко применяемая на практике. Мно-
гие люди кашляют — кстати и чешутся тоже — так яростно, что
становятся жертвами собственного усердия. Последствия этого
— изнурительные и раздражающие приступы. Против них врачи
изобрели пастилки, главное предназначение которых, на мой
взгляд, заставить человека проглотить слюну. Я уже говорил, что
глотание — мощная реакция, еще более спонтанная, чем кашель,
гораздо более совершенная, чем все наши приемы. Судорожное
сжатие мышцы при глотании делает невозможной другое такое
же движение, заставляющее нас кашлять. Мы снова и снова
возращаемся к состоянию грудного младенца. Но я думаю,
останови в первую же минуту то трагическое, что заключено
в кашле, обошлись бы без пастилок. Если бы не раздумывая
расслабились и успокоились в самом начале приступа, ’’перше-
ние” в горле тотчас же исчезло бы.
Слово ’’раздражение” должно навести нас на размышления.
Язык настолько мудр, что это слово подходит также для описа-
на
ния самой бурной страсти. И я не вижу большой разницы между
тем, кто предается гневу, и тем, кто не может совладать с присту-
пом кашля. Подобным образом страх — это телесная тоска,
против которой люди по-прежнему не научились бороться при
помощи гимнастики. Во всех этих случаях ошибка состоит в том,
что мысль оказывается в подчинении страстей и человек отдается
во власть страха или гнева в порыве бурного энтузиазма. Сло-
вом, страсти обостряют нашу болезнь; такова участь тех, кто не
научился настоящей гимнастике. А настоящая гимнастика, как
понимали ее греки, представляет собой власть праведного разума
над движениями тела. Не над всеми, само собой разумеется. Но
речь идет только о том, чтобы порывы ярости не мешали естест-
венным реакциям организма. И именно этому надо бы учить
детей, постоянно предлагая в качестве образца самые прекрасные
статуи — подлинные предметы культа человека.
5 декабря 1912
ОПТИМИЗМ
’’Будем молить Бога, чтобы это был не сельский полицей-
ский”, — говорили бесконечно наивные пенсионерки, заблудив-
шиеся в полях и сильно встревожившиеся при виде приближавше-
гося человека. Я не единожды возвращался к этому примеру,
сказал бы даже, к этому образцу нелепости, прежде чем понял
заключенный в нем глубокий человеческий смысл. Действитель-
но, здесь все перепутано, но путаницы, по-видимому, больше
в словах, чем в мыслях, как это и бывает со всеми нами: ведь мы
научились говорить раньше, чем мыслить.
Эта история приходила мне на ум, словно какой-то умник
топал ногой и отвергал "этот нарочитый оптимизм, эту слепую
надежду, этот самообман”. И говорил он не о ком ином, как об
Алене, поскольку этот наивный неотесанный философ вопреки
очевидным доказательствам смеет полагать, что люди по своей
воле могут быть порядочными, скромными, разумными и любя-
щими; что мир и справедливость идут нам навстречу, держась за
руки; что воинская доблесть убьет войну; что избиратель выберет
самых достойных кандидатов, и тому подобные благие утешения,
от которых, однако, факты не меняются. Так, собравшийся на
прогулку человек говорил себе, стоя на пороге дома: ’’Вот огром-
ная туча, она уже портит мою прогулку; ей-богу, лучше все-таки
думать, что дождя не будет”. Разумнее всего, чтобы туча показа-
лась вам больше, чем в реальности, — прихватили бы зонтик.
Так умник насмехался надо мной, а я от души смеялся над его
словами, потому что приведенные им рассуждения внешне краси-
вы, но за этим скрыта пустота, так что я легко смог бы до-
тронуться рукой до незатейливой стены моего дома.
Есть будущее, которое приходит само собой, и будущее,
которое создают люди. Реальное будущее состоит из того и дру-
114
того. На будущее, которое приходит само собой — как гроза или
затмение, — не стоит надеяться, нужно обладать знаниями
и смотреть на все трезвым взглядом. Подобно тому как протира-
ют стекла подзорной трубы, мы должны стереть с глаз влагу
страстей. Я знаю, о чем говорю. Небесные тела, неподвластные
нам, научили нас смирению и геометрии — этим составляющим
мудрости. Но как много изменилось в наших земных делах
благодаря способности человека изобретать! Огонь, пшеница,
корабль, прирученная собака, укрощенная лошадь — всего этого
человек никогда бы не имел, если бы знание убило надежду.
Вера — один из факторов человеческого общества, и можно
сказать, что я плохо умеют считать, если не беру в расчет веру
в самого себя. Если я думаю, что сейчас упаду, то упаду; если
думаю, что ничего не могу, то действительно ничего не могу.
Если я думаю, что моя надежда меня обманывает, она меня
непременно обманет. Обратите на это внимание: хорошую пого-
ду, как и грозу, я создаю прежде всего в самом себе, вокруг себя,
в мире людей. Потому что отчаяние и надежда сменяют друг
друга гораздо быстрее, чем облака бегут по небу. Если я доверяю
человеку, он честен; если я заранее вынес ему приговор, он меня
обворует. Все они платят мне той же монетой и в том же размере.
И подумайте еще о том, что надежда, как, впрочем, мир и спра-
ведливость, держится, живет только благодаря нашей воле, ведь
базируется это понятие на принципе ’’человек может, если захо-
чет”; тогда как отчаяние само находит себе место и крепнет день
ото дня, питаясь жизненной силой всего сущего. Именно такие
наблюдения позволяют людям спасти то, что религия утратила
и что непременно нужно сохранять — я имею в виду прекрасную
надежду.
28 января 1913
ЭГОИСТ
Одно из заблуждений религий Запада, как отмечает Огюст
Конт*, заключается в том, что они утверждают, будто человек
остается вечным и неизлечимым эгоистом, и спасти его может
разве что Божья помощь. Этой идеей все отравлено настолько,
что, когда речь заходит о самопожертвовании, даже самые свобо-
домыслящие люди среди прочих весьма популярных идей выска-
зывают следующее странное суждение: оказывается, человек,
жертвующий собой, тоже стремится получить удовольствие.
’’Кто-то любит войну; кто-то — справедливость; а я люблю
вино”. Даже анархист превратился в теолога; бунт — это ответ
на унижение, все это одного поля ягоды.
Заметим, что в жизни человек больше любит действовать, чем
получать удовольствие, о чем как нельзя лучше свидетельствуют
игры молодых людей. Ведь, например, к чему сводится игра
в мяч, если не к тому, чтобы толкать друг друга, бить кулаками
115
и ногами и в итоге ходить с синяками и делать компрессы? Но
именно к этому люди стремятся всей душой, об этом охотно
вспоминают, об этом думают с воодушевлением — и ноги уже
сами готовы бежать. Однако больше всего игрокам нравится
проявлять великодушие, настолько, что это заставляет их прези-
рать удары, боль, усталость. Войну тоже следовало бы рассмат-
ривать именно с такой точки зрения, ведь война — необыкновен-
ная игра, в которой гораздо больше великодушия, чем жестокос-
ти; уродливо только то, что служит причиной войны и является
ее следствием — рабская покорность. В целом хаос войны заклю-
чается в том, что лучшие позволяют себя убивать, а ловкачам
предоставляется случай властвовать наперекор справедливости.
Однако поступать, как подсказывают чувства, зачастую означает
впасть в заблуждение. Так и получается, что прекрасные люди
вроде Деруледа* оказываются в дураках.
Рассуждать об этом очень приятно. И напрасно эгоист насме-
хается, желая свести великодушные чувства к простой сумме
удовольствий и мучений. "Каким же надо быть глупцом, чтобы
стремиться к славе, зная, что она достанется другим!” И Паскаль,
гений католицизма**, написал следующие слова, кажущиеся зна-
чительными лишь на первый взгляд: ”Мы с радостью отдадим
жизнь, только бы об этом заговорили люди”. И это заявляет
человек, высмеивавший охотника, который причиняет себе столь-
ко неудобств, чтобы поймать одного зайца и даром ему не
нужного. Очевидно, теологические предрассудки настолько силь-
ны, что скрывают от человека то, что он любит действовать
больше, чем получать удовольствие, действовать разумно и чет-
ко — больше, чем просто действовать, но более всего на свете
— действовать во имя справедливости. По-видимому, именно от
этого человек получает несказанное удовольствие. Но ошибкой
было бы полагать, что цель действия — удовольствие, потому
что действие сопровождается удовольствием. Удовольствия люб-
ви заставляют забыть о любви к удовольствию. Вот из чего
слеплен сын земли, бог собак и лошадей.
Эгоист же, наоборот, вследствие ошибочного суждения, по-
ступает вопреки своему предназначению. Он высказывает жела-
ние шевельнуть пальцем только в том случае, если заметит, что
где-то можно получить необыкновенное удовольствие; но при
таком расчете настоящее удовольствие всегда забывается,
поскольку оно прежде всего требует труда; вот почему
чем больше человек осторожен и расчетлив, тем чаще ему прихо-
дится страдать; страх всегда сильнее надежды, и эгоист в конце
концов начинает задумываться о болезнях, старости, неизбежной
смерти. А мне его отчаяние доказывает то, что он не понял
самого себя.
5 февраля 1913
116
НОВОЕ ЕВАНГЕЛИЕ
Гомеровские боги снижают мои впечатления от ’’Илиады”. Ее
наивные и так замечательно описанные герои были бы еще
прекраснее, если бы их действиями не управляли невидимые боги.
Даже их страстями руководят боги, вечно заставляющие их
делать не то, что хочется. Если нужно вызвать или, наоборот,
прогнать отвагу, гнев или недоверие, герою посылают сновиде-
ния. Меткий лучник пускает свою стрелу точно в цель; но боги-
ня-защитница отводит ее в сторону или же врага уносит облако.
Две идеи доминируют в образах этих людей и в этой поэме.
С одной стороны — непобедимая судьба, властвующая над дей-
ствиями самих богов и мужеством людей, с другой — постоянное
вмешательство богов, препятствующих судьбе и задерживающих
ее ход. Однако они не могут предотвратить главное событие,
которое приближается подобно грозовой туче. Так выглядит эта
подавляющая разум религиозная теория, согласно коей человек
только мечется, а Бог направляет его движения. Ту же идею
я обнаруживаю и у наивных последователей Карла Маркса,
утверждающих, что развитие человечества происходит в соответ-
ствии с неким совершенным механизмом, который — абсолютно
впустую — заставляет нас действовать, хотеть, опасаться и наде-
яться в зависимости от эпохи и момента. Словом, та же теология,
но без бога.
Наши легенды лучше нашей философии. Жанна д’Арк изменя-
ет положение вещей по собственной воле, ни от кого не завися,
руководствуясь властвующим над ней долгом. Ее боги вдохнов-
ляют, но ни в чем ей не помогают; они существуют лишь в ее
голове. Никакой невидимый Бог не шагает рядом с конницей; ни
одну стрелу не заставляет лететь мимо цели. Всем движут совер-
шенно земные мотивы: убедительность, сила примера, вера.
У Пеги в его эпопее* сначала на свет появляется Надежда,
создательница всего сущего; но поэт хочет, чтобы был еще и Бог
в облаках: вот почему он смог создать лишь подобие ’’Илиады”
на старинный манер, место которому — на полках библиотек. На
самом деле Жанна одинока; ее идея одинока; одинока повсюду.
Люди следуют за ней, не понимая ее. Эту эпопею и нельзя
прочесть по-иному: иначе мы поймем ее неверно. Костер в фина-
ле освещает также начало книги. В конце концов, чудо ее воли,
опасное чудо начали считать черной магией и бесовщиной. Так,
значит, нужно было просто захотеть, чтобы столькое изменить?
Вот восхитительный пример для будущих поколений; и все, кто
обладал хоть какой-то властью, пришли от этого в негодование.
Ведь настоящее чудо, согласно установившемуся порядку, долж-
но нисходить на людей с неба; вместо этого оказалось, что вновь
обретенное чудо рождено человеческим сердцем. Можно сказать,
что ни короли, ни епископы, ни настоящие герои не обманулись
на этот счет. Увы, не нашлось ни одного Бога, чтобы придать
бедной девушке мужества перед казнью в огне. ”Я предпочла бы,
117
чтобы мне сто раз отрубили голову...” Куда подевались гомеров-
ские боги?
Гомеровские герои прекрасны, но им не хватает великодушия.
Храбрость и убеждения у них не связаны между собой: они не
видят ничего по ту сторону своей прекрасной жизни, ничего по ту
сторону Бессмертия. В противнике они не видят себе подобного,
сражаясь с ним, они не способны его любить. Может быть,
следовало бы сказать, что у них вообще нет души.
Прекрасная история Жанны д’Арк, когда она предстанет
в своем первозданном виде, станет новой "Илиадой”. И новым
Евангелием. "Мир наступит, если люди создадут его; справед-
ливость воцарится на земле, если люди создадут ее. Нет ни
благосклонной, ни злой судьбы. Ничто никуда не стремится. Нет
Бога в облаках. Герой один на этой маленькой планете, один
— с дорогими его сердцу богами, верой, надеждой и любовью".
6 марта 1913
ПСИХОЛОГИ
В историю развития человеческой мысли наша эпоха войдет
как эпоха психологов. А психология, о чем сообщит вам любой
учебник и о чем знают все, заключается в наблюдении за самим
собой. Учащиеся коллежей с восемнадцати лет упражняются
в этом; на самом деле это занятие кажется им довольно скучным
и они предпочитают более основательные рассуждения, как, на-
пример, лекции о механике. Однако романы уводят их на тропинки
мечтаний, лени и удовольствия. Все романы психологичны; и луч-
шие из них — грустные. Грусть наводят не события, изображенные
в романе, бесконечные моральные мучения: "Я люблю? Я ненави-
жу? Мне весело или грустно?" Мнимый Больной всегда обнаружи-
вает у себя недомогание, но, концентрируя на этом внимание,
превращается в серьезного больного. Однако у нас есть и Мнимые
Несчастные, которые еще легче впадают в меланхолию. Почему?
Потому что самой мысли еще нет, и ее только предстоит сформу-
лировать. Если мы позволяем ей развиваться, как заблагорассу-
дится, она превращается в фантазию, в безумие. Короче говоря,
как только человек начинает присматриваться к самому себе, он
видит лишь глупость и рабство. Вот почему на все, что есть в нас,
даже на свое счастье, мы взираем с грустью.
Я размышляю и, размышляя, смотрю на себя так, как если бы
смотрел на какой-нибудь предмет. Неплохой метод мышления!
Мысли связаны друг с другом по ассоциации: я иду от одной
мечты к другой — это хаос, смятение, несоразмерность. Естест-
венно: ведь мыслить означает исправлять, исправляя, приводить
в порядок. Даже когда речь идет о видении мира, я никогда не
довольствуюсь тем, что предстает передо мной; это вовсе не
светлые и темные пятна разных цветов — это дорога и деревья.
Тем более если думаешь о недоступных взору предметах, напри-
118
мер о планетах; тут, разумеется, все еще более туманно; и тогда
□о ассоциации мысль обращается к мифологии; она вступает на
сцену; приходят на ум старые карты; созвездия изображены
в виде человеческих фигурок. Мечтать — абсурдное занятие.
Нужно размышлять: каждая планета должна быть на своей ор-
бите, а воспоминания должны соответствовать истине, именно
такова деятельность мысли; не стоит неотступно следовать за
мыслью, нужно приводить ее в соответствие с реальным миром;
следовательно, нельзя принимать состояния души как таковые;
их необходимо создавать и изменять. Или действовать, или
спать. Полудрема — скверная вещь, такова первая заповедь
настоящей морали.
Я считаю Геркулеса лучшим образчиком мыслителя: в этом
нет никакой натяжки, это не парадокс. Для того чтобы произвес-
ти какое-нибудь полезное изменение в мире, нужно думать
о предметах. Тот, кто думает о своем невежестве или о своем
бессилии, думает обо всем плохо, и по заслугам наказан грустью.
Настоящая мысль Геркулеса, победителя чудовищ, — это мысль
об объединении усилий, в котором есть и твоя доля. Что касается
страстей, то это еще проще. Думать о печали — значит преум-
ножать ее; думать о ненависти — значит увеличивать ее; думать
о желании — значит усиливать его. Если ты берешься за лопату,
нужно копать землю. Если ты берешься за мысль как за инст-
румент, тогда выпрями спину и размышляй. Психолог упражня-
ется в умении думать обо всем плохо: это ребенок, который
гримасничает перед зеркалом.
4 апреля 1913
ВОЗБУЖДЕНИЕ
Бывают войны, подобные страстям. Вспышку гнева никогда
нельзя объяснить причинами, обычно приводимыми в оправда-
ние: столкновением интересов, соперничеством, злобой. Благо-
приятные обстоятельства всегда могут предотвратить трагедию.
Часто споры, драки, убийства становятся результатом случайной
встречи. Предположим, два человека одного круга, стычка между
которыми кажется неизбежной, оказываются по весьма серьез-
ным мотивам в двух достаточно удаленных друг от друга горо-
дах, и надолго: столь простой факт устанавливает мир, что было
бы невозможно достичь убеждением. Любой взрыв эмоций — де-
ло случая. Если два человека видятся каждый день, как, напри-
мер, жилец дома и консьерж, то ближайшие последствия стано-
вятся в свою очередь причинами, и чувства нетерпения и гнева
— побудительными причинами впасть в еще больший гнев, так
и возникает смешная диспропорция между исходными причина-
ми и конечным следствием.
Когда маленький ребенок плачет или вопит, мы имеем дело
с чисто физическим явлением, о котором сам ребенок и не
119
подозревает, но на которое родители и учителя должны об-
ратить внимание. Крики причиняют боль ему самому и вызыва-
ют у него еще большее раздражение. Если его ругать или кри-
чать на него, буря только усилится. Теперь уже гнев подогрева-
ется самим гневом. Поэтому необходимо воздействовать на ре-
бенка физически, то есть сделать ему обычный массаж или ус-
троить смену впечатлений. В подобных случаях материнская
любовь никогда не ошибается: это видно по тому, как женщина
держит на руках, ласкает или укачивает малыша. Судорогу ле-
чат массажем, а приступ гнева у ребенка или кого угодно друго-
го всегда представляет собой напряжение мышц, которое надо
лечить гимнастикой или музыкой, как говорили древние. Даже
самые веские аргументы в момент приступа гнева совершенно
бесполезны и подчас даже вредны, потому что взывают к вооб-
ражению, от чего гнев может еще усилиться.
Эти наблюдения помогают понять, что войны всегда следует
опасаться и что ее всегда можно избежать. Следует опасаться,
потому что, если раздражение длится какое-то время, оно пре-
вращается в войну, даже если повод к этому самый ничтожный.
Но ее можно избежать, какими бы вескими ни были основания,
если к ним не примешивается раздражение. Однако гражданам
стоит внимательно разобраться в этих простых законах. Обычно
люди обреченно говорят: ”Но я-то, несчастный, что могу сде-
лать для установления мира в Европе? Новые причины конфлик-
тов возникают каждую минуту. С течением дней проблемы
становятся привычными; выход из положения, найденный в од-
ном месте, порождает кризис в другом, как в запутанной бечевке
нельзя развязать один узел, не затянув другой. Пусть все идет
своим ходом, как велит необходимость*’. Да, но необходимость
не обязательно ведет к войне, как это достаточно ясно показыва-
ют тысячи примеров. Все улаживается, потом вновь разлажива-
ется. Я видел берега Бретани, где возводились укрепления на
случай войны с Англией*; однако там не было никаких сраже-
ний, вопреки дурным пророчествам. Настоящая опасность
— это раздражение, и здесь каждый король и властелин своих
бурь. Это огромная власть, и огромной массе граждан надо
научиться обращаться с ней. Прежде всего станьте счастливыми,
как говорит Мудрец, потому что счастье — это не плод мира,
счастье — это сам мир.
8 мая 1913
КРАСНОРЕЧИЕ СТРАСТЕЙ
Красноречие страстей почти всегда вводит нас в заблуждение;
я имею в виду ту грустную или веселую, блестящую или мрачную
фантасмагорию, которую разворачивает перед нами воображе-
ние, в зависимости от состояния нашего тела: бодрости или
утомления, собранности и раздробленности сил. Совершенно
120
естественно, что в этом случае мы сваливаем вину на всё, что нас
окружает, и на наших ближних, вместо того чтобы отгадать
и изменить реальную причину, зачастую ничтожную и ни к чему
не ведущую.
Сейчас, когда не за горами экзамены, не один кандидат
работает до зари, утомляет свои глаза и чувствует, как начинает
болеть голова; небольшое недомогание легко излечимо отдыхом
и сном, но наивный кандидат об этом не думает. Прежде всего он
констатирует тот факт, что заучивает недостаточно быстро, что
идеи витают в тумане, а мысли авторов остаются на бумаге,
вместо того чтобы перекочевать в его голову; его удручают
трудности экзамена и собственные способности. Затем, огляды-
ваясь в прошлое и перебирая воспоминания, окутанные дымкой
грусти, он замечает, что не сделал ничего полезного и необ-
ходимо все пересмотреть, что все, как и прежде, неясно и бес-
порядочно. Обращаясь к будущему, он думает, что время бежит
быстро, а работа продвигается медленно, поэтому, обхватив
голову руками, возвращается к критике написанного, тогда как
следовало бы просто лечь и выспаться. Тоска скрывает от него
способ избавления, и, именно потому что устал, он набрасывает-
ся на работу. И здесь ему очень помогла мудрость стоиков, чьи
идеи впоследствии получили свое толкование и развитие у Декар-
та и Спинозы. В неуклонном противостоянии доводам воображе-
ния он должен был бы, как следует поразмыслив, угадать кро-
ющееся за всем этим красноречие страстей и отказаться ему
верить, что мгновенно избавило бы его от внешнего проявления
боли: ведь не очень сильная головная боль и усталость глаз
вполне переносимы и длятся недолго — ужасно отчаяние, кото-
рое само по себе все усложняет.
Так страсти расставляют ловушки. Человек в припадке гнева
разыгрывает перед собой на ярко освещенной сцене удивитель-
ную трагедию, в которой демонстрирует неправоту своего врага,
его хитрости, его уловки, его презрение, его планы на будущее;
наш герой судит обо всем, руководствуясь гневом, вследствие
этого гнев возрастает; такой человек подобен художнику, кото-
рый изобразил Фурий* и сам их испугался. Вот как получается,
что гнев перерастает в бурю по причинам поначалу совершенно
ничтожным, но ставшим серьезными вследствие возбуждений
в сердце и мускулах. Очевидно, однако, что лучший способ унять
волнение вовсе не в том, чтобы начать размышлять ретроспек-
тивно, перебирая оскорбления, пощечины и способы отмщения,
потому что все это, как в бреду, освещено ложным светом. Здесь
опять необходимо, хорошенько поразмыслив, угадать скрыва-
ющееся за всем этим красноречие страстей и не поддаться ему.
Вместо того чтобы сетовать: "Он, мол, прикидывался другом,
а сам презирал меня", правильнее было бы сказать: "Я возбуж-
ден и оттого вижу все в ложном свете и сужу обо всем неверно
— я всего-навсего трагический актер, который декламирует перед
самим собой”. И тут вы увидите, как в театре гаснут огни — ведь
121
зрителей нет, а сверкающие декорации теперь кажутся просто
мазней. Вот настоящая мудрость, вот настоящее оружие против
поэзии несправедливости! Увы, мы руководствуемся советами
и мнением невесть откуда взявшихся моралистов, которые только
и умеют что впадать в бредовое состояние и передавать свою
болезнь другим.
14 мая 1913
ФАРИСЕЙ
Лжец, лицемер, чванливый индюк, гордец, фанфарон — всем
этим комедийным персонажам далеко до Фарисея. Фарисей*
описан в Евангелии, и не единожды. Если, поразмыслив, мы
соединим эти разбросанные черты в более четкий контур, у нас на
глазах родится страшный и по сути трагический персонаж. Тар-
тюф рядом с ним — ничто. Фарисей — это человек, который
верит в Бога и полагает, что Бог им доволен.
Знаменитые разбойники, которых до сих пор хорошо помнят,
вообще ни во что не верили; наверное, можно сказать, что они
верили в храбрость; никто из них не простил бы себя за проявлен-
ную нерешительность в трудном деле. Однако, согласно пропове-
дуемым ими принципам, никакой храбрости не существует — есть
только сила. Бегство и страх, так же как отвага и воля, — совер-
шенно естественные проявления человека. Те, о ком я говорю,
были настоящими анархистами и, что вполне понятно, незауряд-
ными личностями. Здесь народное мнение непоколебимо, в сущ-
ности, именно поэтому люди всегда будут снисходительны к вели-
ким завоевателям. Храбрым все прощается. Позволю себе напом-
нить читателю о Бонно** и его товарищах. Я возвращаюсь
к истории их подвигов и к сочинениям, чтобы показать, что люди,
вообще ни во что не верящие, встречаются крайне редко. И лю-
бой, кто пытается сравнивать себя с человеком идеальным
— к примеру, образованным, воздержанным, храбрым, справед-
ливым, — тут же обнаруживает собственное ничтожество.
Но Фарисей представляет собой удивительное сочетание просто-
душной религиозности и самолюбования. Он хочет быть образован-
ным и считает себя вполне образованным; он искренне уважает
храбрость и считает себя храбрым. Он действительно настежь
распахивает душу перед судией, который, как ему представляется,
все знает и проникает во все помыслы, и обращается к нему с такой
молитвой: ”Господи, разве ты недоволен мной? Разве я не служу тебе
на земле и не говорю с людьми от твоего имени? Разве я не являю
собой величие? Пошли свои громы и молнии и сотри в порошок этих
ничтожных людишек, потому что мое величие—это твое величие”.
Я не знаю, существует ли такое чудовище на самом деле.
Порой мы убеждаемся в том, что время от времени оно все же
появляется; ведь лесть и всеобщее одобрение могут так много!
Люди зачастую неверно понимают евангельское смирение, по
122
всей вероятности, суть его заключается в нежелании превращать-
ся в подобное чудовище.
Гонения нельзя объяснить одной только злобой. Ни Иисус
в заточении, ни Жанна в башне не были опасны — политики,
вероятно, об этом забыли. Но представьте себе Фарисея с его
ощущением собственного величия, тогда вам сразу станет ясно,
почему появились крест и костер. Кто оскорбляет Фарисея, ос-
корбляет Бога. "Господи, ты справедлив; ты знаешь мою душу
и мое сердце. Ты не должен был ниспосылать озарение этому
бедному плотнику и этой бедной пастушке. Это я — светоч
морали, это я — светоч политики. Совершенство возможно
только благодаря мне и властной иерархии, а также всем тем, кто
признает ее. Вот почему я не вправе прощать". Всякое чудо, если
оно не соответствует канонам иерархии, будет сожжено, развеяно
по ветру, громогласно проклято, стерто с лица земли. Поэтому
бюрократический дух дважды выразил себя в полной мере, пока-
зав все, на что способен; дважды фарисеи полностью поверили
в свои силы. На протяжении столетий обычной жизни они лишь
иногда дают волю чувствам, и делают это порой весьма крас-
норечиво, но голос их дрожит, и под их внешней личиной я вижу
обычного человека. Это великолепная драма — драма скупца,
испугавшегося собственной щедрости. Так и Фарисей боится
внешних порывов, пробуждающихся в его душе. Словом, трудно
жить, испытывая религиозные чувства. Я убежден, что четки,
требник и вообще религиозный культ со всеми его атрибутами
имеют целью удержать мистика в определенных рамках и сде-
лать его простодушным, как того требует церковь.
5 июня 1913
КИТАЙСКИЕ БЕСЕДЫ
Китайские беседы, судя по тому, что о них рассказывают,
вплоть до мелочей построены по правилам вежливости. Поэтому
расспросы, даже о самых пустяковых вещах, считаются серьезной
оплошностью. Действительно, случается, что какой-нибудь наш
вопрос воспринимается как нескромный и даже причиняет боль,
хотя это не входило в наши намерения. Но не всегда можно
предугадать такую ситуацию, даже если мы стараемся пред-
видеть возможные последствия слов, которые собираемся произ-
нести. В результате мы проявляем нерешительность, а наш собе-
седник пытается найти ее причину. Гораздо надежнее следовать
правилам вежливости. На них легко и приятно полагаться, тем
более что реальная жизнь предъявляет к нам высокие требова-
ния. Если предположить, что создателем этих правил является
какое-нибудь божество, то оно оказывается в выигрыше. Поэ-
тому в первобытных религиях основные понятия представлены
как бы в обратном порядке. В Бога верят потому, что следуют
установленному им правилу.
123
Поэмы Гомера свидетельствуют о том, что обычай приносить
животных в жертву Юпитеру, Нептуну или Плутону был не чем
иным, как правилом вежливости, позволявшим убивать аккурат-
но и гуманно. Когда переодетый Улисс*, прося милостыню,
приходит к свинопасу Евмею, тот в соответствии с ритуалом
закалывает свинью, посвящая ее Юпитеру Гостеприимцу; затем
они преспокойно ее съедают. Так что Юпитеру достался только
дым. И это как нельзя лучше говорит о том, что они верили
прежде всего в то, что сами делали. Существовал способ красиво,
то есть аккуратно — одним ударом — закалывать свинью, что
считалось священнодействием. И именно потому что это было
священнодействием, люди полагали: таково веление Бога. Пре-
красные правила античного гостеприимства поддерживались са-
ми собой; даже из соображений высшего милосердия невозможно
было бы придумать ничего лучшего — так люди воздали почести
Юпитеру. О Юпитере весьма непочтительно рассказывали тысячи
разных историй, однако, как только нищий стучался в дверь, сразу
вспоминали о другой ипостаси Бога и благоговейно поклонялись
ему. Таким образом, культ весьма последовательно почитал Бога.
Богословы, с присущей им чрезмерной утонченностью, поме-
няли привычный порядок вещей на противоположный. Они жела-
ли, чтобы вначале был некий Бог, а практические действия следо-
вали за идеей. Это означало основывать достоверное на недосто-
верном. Первая же мысль, пришедшая в голову верующему,
была такой: ’’Если Бог совершенен, то он совершенно счастлив.
Каким же образом какое-нибудь из моих действий могло бы ему
не понравиться; тогда получилось бы, что он зависит от меня?”
Если вам попадется знаменитый словарь Бейля**, вы сможете
проследить, как развивается такая критическая философия, а по
сути — не что иное, как более разумная богословская теория.
Уже Паскаль со страхом замечал, что теологические обоснования
существования Бога — детский лепет. Поэтому он и говорил:
’’Идите на мессу, превратитесь в глупца — это и станет настоя-
щим доказательством”. Но он не заметил, что месса сама по себе
полезна уже тем, что люди собираются вместе, объединенные
неподвижностью и молчанием; особенно ему не хотелось призна-
вать, что Бог — это имя, которым называют добро и, следова-
тельно, правда, истинная правда, что практическая деятельность
и есть вера. История убедительно доказывает: каков человек,
таков и Бог.
13 июля 1913
ОХОТНИК И ЕГО СОБАКА
Назначение мысли всегда заключается в преодолении препят-
ствия. Полагать — прекрасное слово, ибо оно имеет два значе-
ния: мы полагаем, что дважды два четыре; мы полагаем, что
завистник достоин презрения. Глубокая народная мудрость, про-
124
являющаяся в языке, подводит нас к блестящей мысли о том, что
полагать — всегда означает повелевать, издавать законы, рас-
поряжаться своими силами в соответствии с порядком, заведен-
ным человеческим обществом, дрессировать животное, чтобы
оно лизало нам сапоги.
Охотник суров, и в этом заключен великий урок. Каждый
знает, что охотник любит свою собаку, но это любовь царя,
владыки: ’’кого люблю, того и бью”. Присмотритесь, между
собакой и человеком — сердечные отношения: даже человек
признает, что собака обладает непревзойденной природной спо-
собностью находить невидимую куропатку; и любой охотник
сумеет перечислить все черты характера своей собаки. А теперь
сравните его со светской модницей, которая разговаривает со
своей любимой собакой: она становится на четвереньки, она
любит свою собаку собачьей любовью. Охотник, чувствуя себя
уверенно, крепко стоит на ногах; он повелевает, он бьет; бес-
полезно вилять хвостом, распластываться на земле, выказывать
хозяину льстящее внимание и безграничную верность и храб-
рость. Как бы животное ни старалось приласкаться, его не мину-
ет удар сапогом; добрые намерения, сожаления, отчаяние, глубо-
кая печаль — красноречие страстей, сокровищница чувств — все
это принято холодно, отвергнуто, аннулировано Судьей. Судья
— это охотник.
Последите внимательно за собакой, когда после особого раз-
решения она садится у ног охотника отдохнуть. Как она горда
тем, что у нее такой суровый хозяин! Как верно он выбрал для
нее цель и место! Она отнюдь не жаждет звания послушной
собаки — она жаждет похлебки или совокупления. Тем не менее
она любит свою роль собаки, любит властную силу, для которой
она всего лишь орудие. Отношение собаки к человеку свидетель-
ствует о том, насколько страсти привязаны к высшему началу
и получают гораздо больше удовлетворения, будучи скованны-
ми, нежели свободными.
Все свойственные человеку мысли подобны собакам. Их мож-
но любить, и тогда любая мысль падет так низко, как только
можно это представить. Вот, например, декадентствующий поэт
подбирает все, что ему попадается: впечатления, образы, обрыв-
ки фраз; он наблюдает, как пышно расцветает его драгоценное
”я”; он любит его не так, как следовало бы. Я бы сказал, он
любит его слишком мало. Нужно выпрямиться и приводить
в надлежащий вид любую возникающую мысль, а затем рас-
ставаться с ней. Мрачную, расплывчатую тень на повороте до-
роги, вечером, тень, которую от испуга так легко принять за что
угодно, я превращаю в дерево и прохожу мимо. Я отрицаю гнев;
я отшвыриваю ногой зависть. Я даже не слышу, как меланхолия
скулит под дверью подобно собаке, я приказываю отчаянию лечь
и спать. Этот ежедневный труд — главное, что пробуждает
человека. И наоборот, безумец тот, кто позволяет себе думать,
чувствовать, мечтать. Все мечтатели печальны. И религия в при-
125
вычном смысле слова — не что иное, как самозабвенное погруже-
ние в мысли, предчувствия, тоску, смутные надежды. Люди даже
не понимают, что мысль, привлекая внимание к каким-то явлени-
ям, тем самым отрицает их, как всегда, это реакция воли на страх
и надежду. Хороший крестьянин не рыдает над чертополохом; он
от него избавляется.
15 августа 1913
О ЧАСТНОЙ ЖИЗНИ
Лабрюйер*, кажется, сказал, что брак может быть крепким,
но никогда он не приносит наслаждения. Человечество должно
выбраться из болота ложной морали, согласно которой о счастье
рассуждают и его вкушают, словно это какой-нибудь фрукт. Я же
утверждаю, что даже можно сделать еще вкуснее. И тем более
когда речь заходит о браке и любой иной связи между людьми;
их надо создавать самим, а не просто получать от них удовольст-
вие или терпеть муки. Общество — это вам не деревья, под сенью
которых человек чувствует себя то хорошо, то плохо, в зависи-
мости от погоды и потоков воздуха. Напротив, это место, где
происходят чудеса, где дождь или хорошую погоду вызывает
колдун.
Каждый из нас много делает для себя, для своей карьеры.
Однако обычно мы ничего не делаем для того, чтобы быть
счастливыми в частной жизни. Я уже много писал о вежливости,
но не восхвалял ее так, как следовало бы. Я вовсе не утверждаю,
что вежливость — это ложь, предназначенная только для посто-
ронних людей, а говорю: чем искреннее и нежнее чувства, тем
больше они нуждаются в вежливости. Торговец воскликнет:
"Шли бы вы к черту” — и будет считать, что сказал то, что
думал. Но здесь и кроется ловушка страстей. В нашей быстротеч-
ной жизни все, что мы воспринимаем в данный момент, — об-
манчиво. Просыпаясь, я открываю глаза и все, что вижу, — об-
ман; моя работа заключается в том, чтобы вынести суждения, все
оценить и расставить по своим местам. Когда мы видим что-то
впервые, это напоминает мимолетный сон, а сны похожи на
короткие пробуждения, когда человек не в состоянии ни о чем
судить. Так как же я могу составить более верное представление
о том, что чувствую в данный момент?
Гегель** утверждает, что непосредственная, или естественная,
душа всегда погружена в меланхолию и словно чем-то угнетена.
Эта мысль показалась мне необыкновенно глубокой. Если после
размышлений о самом себе вы не воспряли духом, ваши дела
плохи. Тот, кто задается слишком многими вопросами, отвечает
на них неверно. Когда мысль человека обращена только к нему
самому, он ощущает тоску или грусть, беспокойство или нетерпе-
ние. Сделайте попытку, спросите самого себя: "Что бы мне
почитать, чтобы провести время?” И вот вы уже зеваете. Нужно
126
взяться за дело. Желание быстро пропадает, если не превращает-
ся в намерение. И этих замечаний достаточно, чтобы составить
нелестное представление о психологах, которым хотелось бы,
чтобы каждый из нас любознательно изучал собственные мысли,
как изучают травы или ракушки. Ведь думать — означает хотеть.
Однако все, что так прекрасно получается в общественной
жизни, в торговле, в промышленности, где каждый себя кон-
тролирует и держит в руках, никак нам не удается в частной
жизни, где каждый почивает на собственных эмоциях. Хорошо,
если сон глубок, но в семейной полудреме все может вспыхнуть
мгновенно, вследствие чего даже лучшие люди зачастую скатыва-
ются до отвратительного лицемерия. Примечательно, что мы
прилагаем некоторые усилия, чтобы скрыть свои чувства, вместо
того чтобы, собрав, как гимнаст, всю волю, изменить их. На
первый взгляд кажется, что плохое настроение, грусть, тоска
— примерно то же самое, что дождь или ветер; на самом деле это
не так. Словом, настоящая вежливость заключается в том, что
человек испытывает то, что ему положено. Все охотно соглаша-
ются уважать других, быть скромными и справедливыми. Пос-
леднее нужно рассмотреть особо когда, поборов первый душев-
ный порыв, человек поступает по справедливости, это, конечно,
не уловка, — это проявление честности, свободной от всякого
лицемерия. Почему же люди хотят, чтобы любовь была такой
же? Любовь нельзя считать естественным чувством; и даже жела-
ние не долговечно. Настоящие чувства мы создаем сами. В карты
мы играем не для того, чтобы бросить их, едва только ощутим
нетерпение или скуку; и редко у кого возникает идея что-то
наобум бренчать на пианино. Пожалуй, самый яркий пример из
всех — это музыка; потому что все ее разновидности, даже пение,
— это прежде всего творения нашей воли, а лишь затем — небес-
ная благодать, как говорили когда-то теологи, впрочем, не слиш-
ком хорошо представляя, о чем говорят.
10 сентября 1913
ДУХ колоколов
Звук колоколов намного превосходит по красоте обычную
музыку. Потоки звуков разливаются из края в край прекрасной
долины, скользят по реке, волнами разбегаются по глади чудес-
ного озера. Никто не может устоять перед ними; но и подолгу
никто к ним не прислушивается — лишь несколько мгновений, но
и о них с удовольствием вспоминают, как о коротком путешест-
вии. О них мечтают поэты, теряясь среди тысячи грез; но дух
колокола прост, как переживания наивного сердца.
Существует два типа музыки, которыми до сих пор управляет
сама природа. Рог и различные духовые учат нас правильным
интервалам, потому что инструмент в форме трубы, если в него
подуть, издает гармоничные звуки; но если в нем проделать
127
дырочки, музыка получает слишком большую свободу и стано-
вится, как сегодня, просто игрой без правил. Звучание рога
и трубы подчинялось только интонации; ритм зависел от того,
что играют: марш или танец.
Насколько мне известно, в древнем мире не было колоколов.
У дикарей есть гонг и цимбалы. В этом случае интонации не
четки, да и в колокольном звоне порой услышишь странные
звуки. Однако подвешенный колокол обладает собственным рит-
мом, зависящим от его веса; когда мы тянем за веревку, мы
нисколько не убыстряем звуки — они отмеряют время согласно
законам физики. Таким образом, возраст колоколов указывает
на то, когда был открыт ритм, чуждый нашим страстям. В разгар
перезвона и каждый колокол, и его язык раскачиваются в соот-
ветствии со своей величиной; так возникают переплетения рит-
мов, которых не мог предвидеть мастер и не в состоянии изме-
нить звонарь. То чередующиеся и расширяющие свой круг, то
сталкивающиеся друг с другом, то связанные между собой, то
неожиданно разорванные, сочетания звуков повторяются с боль-
шими интервалами, но в той же последовательности. В этом мы
распознаем нечто человеческое, но совершаемое невольно и под
воздействием посторонних сил. Ударив в колокола как в гонг, мы
не испытали бы такого удивления и благодати, а в горячке
страстей стали бы по-негритянски дергаться в конвульсиях.
Колокола более красноречивы, когда в них перестают зво-
нить. Их натура вырывается на волю, и они издают неожидан-
ные, почти нелепые звуки; это свободное колебание вызывает
в нас разные чувства: мы вспоминаем, ждем, надеемся, но необ-
ходимость всегда с нами — она застает нас врасплох и заполняет
пустоту. Итак, дух колоколов заставляет нас замереть и прислу-
шаться, однако это состояние не может долго длиться. Христиан-
ские чувства, без сомнения, связаны с колоколами; и такое вос-
питание музыкой, по-видимому, сделало намного больше, чем
церковная доктрина и проповедь. Но люди этим не ограничи-
лись. Колокол стал провозвестником нового искусства, способ-
ного преодолевать естественные ритмы и сочетать их с древним
ритмом шага, танца и речи. Наверное, следует отметить, что
музыке древних был неведом такой медленный ритм, полный
светлой печали, не похожий ни на что, связанное непосредственно
с человеком, но связанный, скорее, с природой в целом. Таков дух
романтического адажио. Но и этим люди не могут ограничиться.
Тотчас же возвращается язычество — в танцевальном скерцандо
или в героическом марше. Так что Гёте, наверное, был человеком
античности, потому что, по его собственному признанию, нена-
видел колокола, табак и христианство. А молва говорит, что он
и любил музыку, и не любил ее, но я-то знаю, какую музыку он
любил, это подсказали мне колокола. Колокола оригинальны
прежде всего благодаря своему весу и законам колебаний, кото-
рые служат ритмам и музыкальным размерам. Никакая другая
музыка не создается при помощи веса инструмента; я имею
128
в виду не странные мелодии трезвона, а собственную, гораздо
более выразительную мелодию раскачиваемых колоколов; она не
стремится сказать что-то конкретное, но все говорит и говорит
без конца. Когда колокола взмывают ввысь, в них нет ничего,
кроме равнодушия и жеманства. Ничто не передает атмосферу
торжества так, как это бесконечное повторение гармоничных
звуков, особенно впечатляющих, когда колокола звучат словно
на пределе сил и постанывают, истомленные негой праздника.
Люди слышат самые разнообразные колокола, и среди всех
звонов "Иже херувимы", пожалуй, наиболее замечательный, по-
тому что люди слышат, как звонарь отбивает по три удара
подряд: это неестественно. Мы хотим, чтобы природа увлекала
его в полет; это желание приходит к нам издалека, как молитва,
которую мы слышим.
13 сентября 1913
ИГРА
"Мне жаль, — говорил один человек, — тех, кто живет
одиноко, кто имеет достаточно сил и средств, чтобы удовлетво-
рить все свои запросы и разрешить все проблемы, потому что
при первых признаках старости или болезни они полностью
сосредоточиваются на самих себе. Отец семейства, всегда чем-то
озабоченный и вечно обремененный долгами, при всей внешней
видимости, гораздо более счастлив: ведь у него совсем нет време-
ни думать о своем пищеварении".
Вот вам довод в пользу того, чтобы до конца не расплачи-
ваться с долгами или утешать себя тем, что они у вас еще
остались.
Когда людям советуют стремиться к размеренной жизни,
спокойной и надежной, то обычно не уточняют, что нужно быть
очень мудрым, чтобы вынести такую жизнь. Научиться прези-
рать богатство и почести, в общем, нетрудно, но что дейст-
вительно сложно, так это не заскучать, проникшись этим презре-
нием. Честолюбивый человек всегда мчится за чем-то таким, что,
по его мнению, способно дать ему немыслимое счастье; но для
него настоящее счастье — это быть очень занятым. И даже когда
какое-нибудь разочарование делает его несчастным, он все-таки
счастлив благодаря своему несчастью, потому что в нем он видит
свое спасение, а настоящее спасение заключается именно в том,
что в этом он видит спасение. Необходимость, которая, расстила-
ется, как большая страна, видится со всех сторон, и, находящаяся
вне нас, всегда лучше, чем та свернувшаяся в клубок необходи-
мость, что мы ощущаем внутри себя.
Потребность в приключениях, ничем не превращенная, в чис-
том виде проявляется в страсти к игре: ведь игрок никогда не
чувствует себя в безопасности и, именно это, на мой взгляд, его
и привлекает. Поэтому настоящий игрок не особенно любит
5 Алев
129
игры, в которых внимание, осторожность, ловкость помогают
удаче. Напротив, игра, вроде рулетки, где есть только ожидание
и риск, вдохновляет его гораздо больше. В каком-то смысле он
жаждет катастрофы, ведь каждое мгновение он говорит себе:
"Если я захочу сыграть еще раз, возможно, я разорюсь". Это
словно отправляешься в опасную научную экспедицию, откуда
— стоит только подумать — можешь вновь перенестись к себе
домой, под защиту родных стен. Именно этим объясняется,
почему азартные игры так привлекают людей: ничто не вынужда-
ет играть, и рискуешь, если только этого хочешь. Приятно созна-
вать свое могущество.
В войне, по-видимому, есть что-то от игры — войну порожда-
ет скука. И вот тому доказательство: наиболее воинственно
настроен всегда тот, у кого меньше забот и хлопот. Если бы
люди по-настоящему это осознали, их не трогали бы напыщен-
ные речи. Богатый и праздный человек производит впечатление
сильного, когда говорит: "Для меня жизнь легка; если я желаю
подвергнуть себя опасности, если я жажду самого жестокого
риска, я должен, следовательно, найти для этого какое-нибудь
бесспорное основание или знать, что это совершенно необходи-
мо”. Но нет — это всего лишь человек, которому скучно. И ему
не было бы так скучно, работай он с утра до вечера. Так
неравному распределению благ присуща, кроме всего прочего,
и эта отрицательная сторона: оно обрекает на скуку огромное
количество сытых людей, вследствие чего они сами вынуждены
искать, чего бы им испугаться и на что разгневаться, и это их
занимает. Такие дорогостоящие чувства — самое тяжелое бремя
для бедных людей.
1 ноября 1913
СЛЕПАЯ ВЕРА
Наивный человек, размышляя над религиозными воззрени-
ями других людей, порой думает: "Неужели они не видят, как все
запутано и абсурдно?" Часто случается, что человек, слепо во
что-то верящий, как угольщик1, обладает многими познаниями.
Люди не правы, воображая, будто самые очевидные мысли осе-
няют нас, подобно тому как солнечный луч освещает все кругом,
слепя глаза. Однако в этом нет ни капли правды; отправляясь на
поиски идей, нужно искренне желать их найти: иначе ничего не
получится. Заметьте, можно закрыть глаза и таким образом не
увидеть явно различимую вещь, но, кроме того, нужно еще
захотеть ее не видеть. В мире мыслей, напротив, необязательно
закрывать глаза: просто достаточно не брать в руки лупу или
микроскоп. Словом, нет ничего проще, чем отвергнуть доказа-
тельства.
,Foi du Charbonier (букв.: вера угольщика) — слепая вера.
130
Я знал человека, который мог, при желании, строить и при
этом с упоением слушать мессу, как какая-нибудь невежественная
старуха. Мне удалось выяснить, насколько это было возможно,
что он никогда не задумывался о своей религиозности. Вы поин-
тересуетесь, как это у него получилось? Вопрос плохо сфор-
мулирован: для того, чтобы не думать, ничего не надо делать, не
нужны ни внимательность, ни методичность. А вот думать дейст-
вительно трудно.
Можно не замечать самые очевидные факты, если вам не
хочется о них знать. Один очень образованный человек, по
большей части живший за городом, на вопрос о движении звезд
ответил: ’’Неправда, что звезды вращаются. Говорят, звезды
неподвижны. А если бы они вращались, об этом стало бы извест-
но”. Итак, чтобы констатировать этот столь явный факт, нужно
еще раз все увидеть и сравнить свое нынешнее восприятие с преж-
ними ощущениями. Так что не следует полагать, что люди
натыкаются на истину, как на дерево; чтобы наткнуться, нужно
идти вперед, а человек идет от идеи к идее, только если очень
этого хочет; верно так же, что в обширной стране идей можно
выбрать место для прогулок и вообще не замечать того, что тебе
не нравится. Поэтому, чтобы преодолеть свое же собственное
мнение, нужно этого желать и настойчиво добиваться. Обратите
внимание: когда в какой-нибудь ситуации простак затевает спор,
бывалый человек чаще всего предпочитает сменить тему беседы.
Вот и получается, что тот, кто умнее, не стремится ничего
доказывать.
5 ноября 1913
УМЕНИЕ СЛУШАТЬ
’’Никогда не приписывай никаких мыслей ближнему своему”,
— говорил один мудрец, любивший парадоксы. Он хотел ска-
зать: ”Не считай, что он думает то же, что думал бы ты, если бы
говорил то же, что сказал он”. Самые бессмысленные, а также
имеющие видимость разумных, речи легко объясняются чувства-
ми. Подобно тому, как эмоция — весьма удачное название
— бежит по нашим мышцам, заставляя тело дрожать, ноги
— бежать, руки — колотить, она может заставить нас закричать
или непроизвольно заговорить, извлекая что-то из пластов нашей
памяти. Грубо ругаясь, пьяница не думает ни о боге, ни о черте.
Болтун сыплет словами машинально; и даже речи, изученные
нами как образцы, изобилуют длиннотами, что, возможно, в свое
время было сделано намеренно, но теперь никуда не годится.
Одним словом, речи — это часто просто шум. Возбужденный
человек издает звуки; звуки речи — они сродни стуку колес
телеги, звону шпаги, свисту ветра или скрипу двери. Мне жаль
того, кто пытается их понять; еще больше жаль того, кто думает,
что понимает. Понимать здесь нечего.
131
Обратите внимание вот на что: в человеческой речи — одухот-
воренной, красочной, певучей — часто заключено нечто прекрас-
ное, что стоит понять. Красота — знак, который никогда не
обманывает, она говорит о том, что тело пропорционально,
а страсти обузданы; вот почему справедливо говорят: хороший
певец никогда не фальшивит, и вот почему я доверяю поэту: это
означает, что я всегда вижу в его стихах лучшую сторону, пред-
полагаю, что он хотел выразить самую прекрасную, самую чело-
вечную, самую совершенную мысль, какую только можно облечь
в слова. Именно это и называется слушать. Точно так же, когда
я слушаю математика, жду, попавшись на приманку его первых
несложных доказательств, когда он приведет свое самое красивое
доказательство; и если не слышу его, думаю, что сам не сумел его
понять, словно он говорил по-китайски. Стоит ли слушать раз-
гневанную женщину? С самого начала ясно, что это китайская
грамота; я не найду в ней ничего великого, ничего прекрасного,
ничего человеческого, одним словом, никакой мысли. Я слышу,
но не слушаю.
Сказав "разгневанная женщина", я был несправедлив: речи
разгневанных мужчин не намного содержательнее. Когда муж-
чина проклинает свои ботинки или пуговицу на воротничке ру-
башки, разве больше мыслей в его словах! Справедливее было бы
сказать, что женщина в гневе обычно более говорлива; в ее
бессмысленной речи больше простодушия. Где-то внутри нас
сосредоточена взрывная сила, дробящая поток слов на крупные
куски; они плывут один за другим, как бревна по реке. Вот
почему наивный слушатель впадает в соблазн запомнить этот
текст — без начала и конца, — записать его и перевести на язык
мыслей. Гневная речь вводит его в заблуждение даже больше,
чем ругательства. Крепкая брань извозчика или упреки женщины
— все это только шум.
Поскольку пианино создано для того, чтобы музицировать,
безумно полагать, что каждый, кто кладет руки на клавиши,
хорошо играет. Человеческая речь подобна игре на пиянинп-
если, извлекая звуки, вы начнете колотить по инструменту, вы не
услышите достойной запоминания мелодии. Действительно, пер-
вые непроизвольные слова, брошенные в приступе плохого на-
строения, от нетерпения, от удивления, не обладают для меня
абсолютно никаким смыслом; пусть и для вас они останутся
непонятными — так лучше. А если вы пытаетесь всерьез разо-
браться в шуме, создаваемом мной под первым впечатлением,
в вас нет ни доброты, ни даже справедливости. Так пусть же
человек научится слушать человека.
6 ноября 1913
132
РУГАТЕЛЬСТВА
Если бы из фонографа вдруг полились ругательства, вас бы
это рассмешило. Если бы человек в плохом настроении, почти
совершенно охрипший, записал свои ругательства на пластинку,
чтобы удовлетворить свой гнев, никто бы не подумал, что та-
кое-то ругательство, оскорбляющее непонятно кого, было ад-
ресовано лично ему. Но когда с человеческих губ срывается
брань, мы верим, что все, что сказано, продумано либо заранее,
либо, по крайней мере, секунду назад. Почти всегда непроизволь-
но вылетевшие изо рта слова отличаются страстностью и выра-
зительностью, они даже кажутся осмысленными, и это вводит
нас в заблуждение.
Декарт написал самое прекрасное из своих сочинений, но
слишком мало читаемое, — ’Трактат о страстях” — именно для
того, чтобы объяснить, как наш организм при помощи своего
строения и привычек без труда способен обмануть мысль. Ради
нас же самих. Потому что, когда нас объемлет сильный гнев,
сначала мы воображаем себе всякую всячину, отвечающую наше-
му бурному возбуждению; все, что мы напридумывали, отличает-
ся такой яркостью, что кажется, безусловно, достоверным; потом
мы произносим звучные и вполне правдоподобные речи, покоря-
ющие нас самих, словно игра хорошего актера. Стоит ко-
му-нибудь еще по нашему примеру разгорячиться и подать от-
ветную реплику, и вот уже готова настоящая драма, в которой,
впрочем, мысли следуют за словами, вместо того, чтобы им
предшествовать. Правда театра, по-видимому, заключается
в том, что персонажи, не переставая, размышляют о том, что они
сказали. Их слова подобны речам оракулов, смысл коих они
стараются постичь.
В дружной семье речи, произнесенные в пылу нетерпения,
зачастую достигают вершины комического. И нужно уметь по-
смеяться над этими забавными импровизациями. Наши эмоции
срабатывают сами собой, однако большинству людей это неведо-
мо; они воспринимают все наивно, как гомеровские герои. От-
сюда приступы ненависти, которую следует назвать мнимой.
Меня восхищает уверенность человека, испытывающего нена-
висть. Судья никогда не прислушивается к свидетелю, проявляю-
щему горячность. Но как только человек чувствует, что ему
что-то угрожает, он верит самому себе, он верит всему. Одна из
наших самых удивительных ошибок та, что мы ждем: гнев извле-
чет на свет глубоко спрятанные мысли, но это совершенно невер-
но; ожидания сбываются в одном случае из тысячи; человек
должен владеть собой, если хочет сказать именно то, что думает.
Это очевидно, однако мы так увлеченно, порывисто, стремитель-
но бросаемся па поиски нужных слов, что сразу забываем об
этом. Добрый аббат Пирар в ’’Красном и черном” предвидит это:
”Я подвержен приступам плохого настроения, — говорит он
своему другу. — Возможно придется прервать нашу беседу”.
133
Какая невероятная наивность! Как? Если мой гнев как бы записан
на фонографе, то есть является продуктом деятельности печени,
желудка и глотки, и если мне это хорошо известно, почему я не
могу освистать плохого трагического актера в самый разгар его
речи?
Предположим, что ругательства, то есть восклицания, пол-
ностью лишенные смысла, были изобретены как бы инстинктив-
но, чтобы дать выход гневу и не нанести никому смертельного
оскорбления. Но тогда извозчики, попавшие в затор, сразу бы
становились философами, сами того не ведая. Это действительно
азартно-увлекательное зрелище, подобно тому, как среди массы
холостых патронов один случайно оказывается настоящим и по-
падает в цель! Меня можно обругать по-русски, ведь я ничего не
смыслю в этом языке. А если бы вдруг оказалось, что я его знаю?
На самом деле, любое ругательство — тарабарщина. Понять это
как следует — значит понять, что понимать там нечего.
17 ноября 1913
НА КОЛЕНЯХ
Совершенно невозможно произнести про себя звук ”и”, от-
крывая при этом рот. Попробуйте, и убедитесь, что ваше без-
молвное, воображаемое ”и” превратится в нечто вроде ”а”. Этот
пример показывает: наши органы движения способны ограничить
воображение, если оно входит в противоречие с их работой.
Соотношение между воображением и работой мышц наглядно
демонстрируют жесты: по ним видно, о чем мы думаем; если
я в гневе, я непременно сожму кулаки. Все это хорошо известно,
однако обычно люди не используют этот метод управления
страстями.
Любая религия заключает в себе необыкновенную практичес-
кую мудрость; например, когда в душе какого-нибудь бедняги
зреет протест, когда он пытается отрицать какой-либо факт,
бессмысленно тратя на это силы, и лишь умножает свое несчас-
тье, — будет лучше, вместо того чтобы его увещевать, заставить
встать на колени и охватить голову руками; ведь с помощью
этого гимнастического упражнения — даю вам слово — вы
положите конец состоянию неистовства, в котором пребывает
его воображение, и на мгновение прервете приступ отчаяния или
ярости.
Но люди, стоит им предаться страстям, становятся порази-
тельно наивными. Они не верят, что существуют простые спосо-
бы излечиться. Человек, с которым обошлись непочтительно, для
начала выстроит тысячу умозаключений, чтобы убедиться, что
его действительно оскорбили; он будет искать отягчающие об-
стоятельства и найдет их; он будет искать прецеденты и найдет
их. ’’Вот, — скажет, — причины моего справедливого гнева,
и я не желаю успокаиваться и избавляться от него”. Такова
134
первая реакция. Затем разум вступает в свои права: ведь люди
— удивительные философы, и больше всего их поражает бессилие
разума перед страстями. ’’Умом я это понимаю...” Так говорят
все без исключения; трагедия не вызывала бы такого трепета, если
бы герои, произнося монолог, использовал бы все средства убеж-
дения. Ведь именно эта ситуация, доведенная скептиками до
предельной ясности, наполняет силой идею о непобедимости
судьбы: ведь скептики ничего не выдумали. Самая древняя идея
— о существовании Бога — самая изощренная идея, всегда
возникает вновь потому, что люди чувствуют себя обреченными
и приговоренными. За долгие годы детства человечества они
успели поверить, что страсти, как и сны, даются им богами.
И каждый раз, когда их страдания облегчались, словно кто-то
принес избавление, они видели в этом чудо благодати. Человек,
охваченный раздражением, опускается на колени, чтобы попро-
сить о душевном спокойствии и, естественно, получает его, по-
скольку эта поза сама по себе исключает гнев. Тогда он говорит,
что почувствовал благотворную силу, освободившую его ото зла.
Как видите, теология развивается весьма естественно. А если
проситель ничего не получает, то какой-нибудь советчик без труда
докажет, что он просил плохо, потому что не сумел встать на
колени и, наконец, потому, что слишком дорожит своим гневом,
что опять-таки свидетельствует о том, скажет теолог, что боги
справедливы и умеют читать тайны наших сердец. И священник
столь же наивен, как и верующий. Люди длительное время
терпеливо переносили порывы своих страстей, прежде чем у них
зародилось подозрение, что все дело в процессах движения, проис-
ходящих в человеческом теле, и, следовательно, им могут проти-
водействовать соответствующие случаю движения. И поскольку
они видели, какое сильное воздействие оказывают позы, ритуалы,
в общем, определенная манера поведения, внезапные перемены
настроения, именуемые перевоплощением, долго считались чудо-
действенными. А ведь объяснять сверхъестественным вполне ре-
альные вещи — это и есть суеверие. Даже в наши дни самые
образованные люди, когда их охватывает пламя страстей, порой
начинают сомневаться в том, что им давно и хорошо известно.
24 декабря 1913
УРОКИ ДЛЯ ВЗРОСЛЫХ
Взрослых тоже есть чему поучить. Например, школа, где
всерьез решили бы преподавать экономику или мораль, вполне
могла бы организовать экскурсию в угольную шахту, чтобы
ученики получали знания не только из лекций. "Союз во имя
истины” — достойная уважения ассоциация свободомыслящих
людей — предложил нам подобные методы для ’’Школы общей
культуры”, и любой, конечно, тут же их одобрит. Но все не
так-то просто.
135
Я неоднократно подчеркивал: в любой выполняемой челове-
ком работе заложена колоссальная способность приводить мыс-
ли в порядок. Почему? Потому, что любое реальное действие
требует времени и усилий для всестороннего изучения предмета.
Роль зрителя не так интересна: она требует большего терпения
и возможности часто наблюдать за работой. Каким бы внима-
тельным ни был человек, он должен часто ездить на поезде по
железной дороге, чтобы знать все ее пересечения и разветвления,
я имею в виду знать, где находятся стрелки, и различать главные
пути; но и этого еще недостаточно. Когда мы видим какой-то
предмет впервые, он затрагивает только наше воображение; это
бессмысленное удивление такое же, какое взрослые стараются
вызвать у детей, когда хотят развить у них внимание, как у охот-
ничьей собаки. Вот почему я не считаю, что путешествия обога-
щают нас множеством идей: ведь чтобы так было, нужно дви-
гаться медленно и не стараться увидеть абсолютно все.
Я видел Луну в подзорную трубу; и это не такое уж неприят-
ное зрелище. Однако я не узнал ничего нового, разглядывая
горы, освещенные Солнцем. Существует определенный порядок,
которого я совершенно не придерживался; вместо этого я следо-
вал за путешественницей от одной звезды к другой, замечая ее
путь. И несмотря на то, что долго наблюдая, я постепенно
сосредоточивал внимание на важном, предмет так и не был мною
основательно изучен. То же самое можно сказать о звездах,
Солнце, планетах — я вижу их издалека. Какое-то инстинктивное
желание подталкивает к тому, чтобы увидеть все это в увеличен-
ном, словно приближенном виде, однако человеческое любопыт-
ство рационально и довольствуется созерцанием доступных
внешних признаков, предпочитая не касаться даже самых прос-
тых природных свойств. Знаменитый Тихо Браге* вообще не
хотел пользоваться трубой: он довольствовался рейками и натя-
нутыми нитями. Если бы у халдейских пастухов были наши
мощные телескопы, они бы ничему не научились у науки-настав-
ницы. Не очень это хорошо, что способы наблюдения развивают-
ся быстрее, чем искусство толкования. Так, телефонист по роду
деятельности становится свидетелем многих событий, но ни в од-
ном не может толком разобраться. В индустриальном производ-
стве ради пользы дела часто скрывают самое важное. И если
показать мне работу всех шестерен, то за второстепенным я все
равно не разгляжу главного.
Вот почему благоразумнее изучить для начала, как устроены
рычаги, подъемные краны и часы, вместо того чтобы сразу
браться за исследование электронов. Опыт — это совсем не
ерунда, даже для теоретической науки, в умении постепенно
накапливать опыт и заключается искусство обучения. В конце
концов, если я не особенно доверяю опыту техника, то что
говорить об опыте контролера? Ум оттачивается в разгадывании
загадок; ум перекидывает мосты через пропасти. На руке рабоче-
го мы можем прочесть следы его труда; угольная шахта тоже
136
о многом нам расскажет. Даже обычный подъемник стоит того,
чтобы его рассмотреть повнимательнее; но по ходу размышле-
нии мы обычно приходим к предельному упрощению объекта,
вследствие чего подъемник в конечном итоге предстает как рычаг
или блок; а машина, что находится у нас перед глазами, скрыва-
ет, как она устроена. И это тем более верно, если иметь в виду
экономический механизм; его волшебная сила как раз в том,
чтобы не дать рассмотреть все его колесики и шестеренки. Чело-
век не в состоянии понять, как функционирует банк, если он не
банкир. Вы узнаете больше, если столкнетесь с проблемой учета
векселя.
21 января 1914
ПРОРОКИ
Одни пророчат, что уже известно, другие — то, о чем уже
слишком многое известно, иные — то, что все уже успели уви-
деть. Насилие, месть — ”око за око” — знакомая мораль, даже
более чем знакомая — она у меня в крови; она — кровь и плоть
любого человека. Какой ненавистью отвечает человек на оскорб-
ление! И не говорите, что это проявление активного благоразу-
мия, проистекающего из любви к себе. Испокон века человек
умирает счастливым, если сумел отомстить за себя.
Когда негодует толпа, какие волны страстей перекатываются
от одного человека к другому, как все возмущены! Достаточно
удовлетворить эту ненависть, и все становится таким простым,
таким очаровательным, таким простительным! И никаких уг-
рызений совести, ведь каждый готов от чистого сердца расплачи-
ваться своей жизнью. Эти порывы настолько хорошо сочетаются
со спонтанностью человеческой натуры, что даже не участвуя
в событиях, а только читая речь, призывающую к войне, или
репортажи о шумных манифестациях, я сам отправляюсь на
войну, словно неведомый бог коснулся меня. Если к ненависти
примешивается гордость, а к гордости — честолюбие, или, если
священный, неоспоримый долг соединяется с праведным гневом,
кто может этому противостоять? Кю лишит себя почти физичес-
кого удовольствия любить людей, держа их в страхе? Эти чувства
вызывают такое опьянение, что лучшее уступает дорогу худ-
шему, а душа отдельного человека, как и душа толпы, являет
собой удивительный союз хама, тирана и праведника. Лицемеры,
играя на человеческих чувствах, приводят в трепет наивные серд-
ца. Так что же говорить об истинном пророке, всего себя отдаю-
щем своему делу, находящем в нем наслаждение, возвышающем-
ся до того, чтобы презреть смерть? Толпы людей пойдут за его
гробом. Пошел бы даже я, — да, пошел бы, если бы захотел.
Существуют пророки того, что никто никогда не видел, того,
что, возможно, никто никогда не увидит. Они произносят речи,
и с ними никто не согласен; они призывают думать, искать,
137
сомневаться, проверять себя — словом, призывают к тому, что
всегда рождало противоречия между людьми: хотят, чтобы чело-
век умел сопротивляться другим и самому себе, ответственности
и бегству от нее, любви и ненависти. Они провозглашают новый
миропорядок, который еще не установился, которого нет даже
в перспективе — его еще только предстоит создать упорной,
неблагодарной, поначалу безуспешной и почти безнадежной ра-
ботой. Справедливость, Равенство, Мир ненавистны страстям;
примечательно и, вместе с тем, совершенно естественно, что эти
идеи поначалу вносят раскол в общество и вызывают недоволь-
ство. Более того, их проповедников презирают, ругают, гонят
и забрасывают камнями. Кто? Те самые рабы, за чье освобожде-
ние они ратуют. Для тела эти идеи непостижимы; это оклеветан-
ные добродетели: Равенство представляют как унижение, Спра-
ведливость — как услужливость, Мир — как трусость. И виновен
в этом стыд. Пророк освистан и предан бывшими друзьями. Все
силы объединяются против него; он оценивает их, порой так их
боится, что начинает сомневаться в самом себе. Его победы не
торопятся с приходом, а если приходят, то мгновенно забывают-
ся, потому что он слишком суров к самому себе и отвергает саму
возможность привлечь на помощь страсти людей. Я предпочту
присоединиться именно к нему; у того, первого, и без меня
достаточно сторонников.
6 февраля 1914
СОМНАМБУЛЫ
Каждый, порывшись в памяти, сможет рассказать какую-ни-
будь волнующую историю о сомнамбуле, или о предчувствии,
или еще о чем-то в этом роде. Я не люблю таких рассказов и не
считаю их правдивыми; я и сам мог бы привести несколько
засвидетельствованных случаев, насколько подобное вообще воз-
можно, но, в конце концов, если не забыл их, то перестал в них
верить. Да, я отвергаю эту науку для простофиль, как отвергаю
дикость, несправедливость, войну. И если где-то начнут творить-
ся чудеса, я не пойду на них смотреть.
Чувствую, как на меня готова наброситься религиозная душа:
”Так-то вы чтите свой разум? Как? А если все — правда? Что это
еще за фанатизм наоборот?” Это просто фанатизм, отвергающий
всякий фанатизм. Разум — не помойное ведро для истин. Поря-
док выстраивания истин и способ их постижения крайне важны.
Вполне возможно, что не лишен оснований старый предрассудок,
который наделял юродивых способностью заглядывать в буду-
щее; но не хотел бы я стать юродивым, даже если мне откроется
будущее во всех подробностях. ’’Уметь — не знать” — вот
славный девиз.
Любое живое существо по строению своему — великолепное
приемное устройство для разнообразных волн, звуков, света,
138
тепла, грозовых разрядов. А раз достаточно лишь прислушаться
к своему телу, почему бы не попытаться угадать тысячи разных
вещей, ведь все в мире так или иначе дает о себе знать. Вчера,
стоя на пороге загородного дома и глядя в сторону Парижа
в просвет между двумя холмами, я говорил себе: "В этот час
с Эйфелевой башни уходят сообщения. Если бы я натянул длин-
ную, надежно изолированную медную проволоку и приблизил
к ней другую, заземленную, то при каждой волне между ними,
наверное, проскакивала бы искра”. А наше тело — та же антенна,
ежесекундно принимающая целый поток о чем-то сообщающих
волн. Значит, чтобы стать более или менее сносным пророком,
нужно отдаться во власть ощущений, стараться их усилить,
реагируя на все без разбора — в общем, прикинуться юродивым.
Наверняка не будет недостатка в трагических совпадениях,
а главное — в вере всех остальных, заставляющей сбыться тому,
что было предсказано. Существовали цивилизации, где это искус-
ство заменяло науку, что делало невозможным и даже непо-
зволительным отличать истину от лжи. Отсюда — тирания,
дикость, власть страстей.
Мы создаем цивилизацию совсем иного рода, полностью
исключающую подобное. Надо сделать выбор. Разум не может
стать ясным, если не отбросит бесчисленные ощущения, завися-
щие от пульсации крови и смены настроений. Желающий стать
ученым, должен отказаться от ремесла волшебника. Надо было
выбирать; мы выбрали — все постоянно должны делать выбор.
Так рождается удивительное упорство, которое, быть может,
и есть самое замечательное мужество. Разобраться во что бы то
ни стало, решительно отвергнуть эту животную науку, способ-
ную отдать нас во власть юродивых и злодеев. Не слушать
окриков страха и надежды, повелевающих остановиться. Верую-
щий человек — это тот, для кого его собственные настроения
требуют доказательств. И для противостояния этой дурной науке
Тиберия, Нерона, Гелиогабала* нужна только воля; прежде чем
что-либо сделать, следует не пускаться в изыскания и обсужде-
ния, а вооружиться упорством, отказаться верить и сопереживать
для того, чтобы верить. Намеренное неверие — ’’Долой богов
и пророков!” Теперь судите по результатам; мы уже начинаем
догадываться, что такое Справедливость.
3 марта 1914
ПОЛЕЗНОЕ СЛИШКОМ ПРЕЗРЕННО
Полезное принято считать презренным; виной тому расхожее
суждение, ставящее полезное на одну доску с наслаждением; но
полезное прямо противоположно наслаждениям; оно — само
благоразумие. Вступая в ассоциацию, кооператор обретает уве-
ренность, но уверенность радует лишь рассудительного. И насто-
ящим заблуждением было бы считать, будто люди объединяются
139
из любви к себе; они объединяются лишь из-за приверженности
идеям и порядку, то есть по требованию рассудка.
Древние не видели в этом ничего дурного, и Сократ без труда
бы признал, что польза — высшее благо. Но подумайте только,
что вот уже больше века повсюду, от иезуитских школ до педаго-
гических училищ, учат тому, что способность ценить в вещах их
полезность достойна презрения. Люди и так слишком предрас-
положены полагаться на свои чувства и с радостью творить зло,
лишь бы не задумываться.
Говорят, что вызвать клеветника на поединок благородно.
Однако по здравом размышлении, безумный рыцарь, подставля-
ющий под удар свою грудь, похож на пьяницу, убивающего себя
возлияниями. У обоих отсутствует инстинкт самосохранения, оба
безрассудно предаются удовольствию или страданию. Здесь и су-
дорожные порывы, и бешеная ненасытность, и крайняя снис-
ходительность к самому себе. Поддаться гневу или уступить
желанию — все это внезапное помрачение рассудка. Но они
расплачиваются собственной жизнью? Ну и что. Пьяница тоже
расплачивается жизнью, как и юродивый. Скупой тоже скорее
позволит себя убить, чем отдаст золото. Правда в том, что все,
написанное о любви к себе и самопожертвовании, нуждается
в исправлении; все эти понятия чудовищно перепутаны. А страсти
спущены с привязи.
Я не знаю практически ни одного моралиста, который не
стремился бы взволновать слушающего. Они бьют в души моло-
дых людей, как в барабаны; они ищут слабое или чувствительное
место. Красноречие — всего лишь куртизанка, готовая услужить
любому сердцу; но все наслаждения и убийственны, и притяга-
тельны. Один умирает ради славы, другой разоряется. Говорят,
что расточитель любит себя; почему же не говорят, что и некото-
рые герои тоже любят себя? Однако вернее другое: ни те, ни
другие себя не любят, так как это выражение любит себя” не
имеет смысла. Любить — значит любить что-то, отличное от
себя. И любовь встречается не так уж редко; она неразлучна
с жизнью; все есть любовь; и жизнь — ежеминутный героизм.
Любовь смешана с ненавистью — умирают и от того, и от
другого. Самое естественное для обычного человека — это при-
страститься к чему-либо и этим разрушать себя: едой, питьем или
чужим мнением. Поэтому войну вести легко. А вот мир под-
держивать трудно. Рассудительность — редкость. И я хочу воз-
дать почести осторожности, ибо ни безумие, ни страсть не быва-
ют осторожными. И люди впрыскивают в себя героизм, как
морфий. Землекоп, друг мой, пора нам отрезвить всех этих
сумасшедших.
7 июля 1914
140
ВОЕННОЕ РАБСТВО
Что подвигло меня в течение трех лет войны предпочитать
военное рабство гражданскому, так это, помимо любопытства,
ощущение, не оставлявшее меня с самого начала: глупцы снова
возьмут верх. С первого дня великого несчастья, откуда ни
возьмись, стали появляться монахи. Это полбеды, когда бы нас
силой заставили принять доктрину монахов, из этого еще можно
было бы извлечь пользу; любая человеческая мысль способна
сносно существовать в тюрьме этой доктрины, являющейся частью
человеческой истории. Но нам предстояло гораздо худшее. Попав
под полицейский надзор, здравомыслие вынуждено было опустить-
ся до образа мыслей среднего полицейского; и поскольку низшие
чины этого ведомства, хотя и чрезвычайно полезны во все времена,
не имеют привычки взвешивать свои слова, не позволялось даже
облекать в пристойную форму суждения о сложившейся ситуации.
Государственные деятели и литераторы подчинились требованию
не включать в свои речи ничего, что могло бы показаться заслужи-
вающим внимания; ибо для унтера, блюстителя порядка, внимание
и подозрение — одно и то же. Это унизило одних и возвысило
других; и вот это я и называю царством глупцов. Была ли полиция
мнений необходима — я не хочу теперь поднимать этот вопрос.
Нет ничего удивительного в том, что военный уклад породил,
среди множества прочих, и это бесчеловечное явление. Я сбежал
в армию, предпочитая быть рабом телесно, но не духовно.
Этот порыв был правильным, и я никогда о нем не жалел.
Насильственные действия хороши тем, что не оставляют места
ни для лжи, ни даже для ошибки. На этой черте, где имеет
значение одна только сила, лицемерие исчезает. Объективность
угнетала, как деспот, но люди были свободны в суждениях; и, что
вполне естественно, даже досужие мысли были здравыми. Ни
один невежественный человек в течение долгого бдения не заин-
тересовался движением Луны, неподвижностью звезд и даже
перемещениями наиболее отчетливо видимых планет. Звучали
решительные, откровенные речи. Если порой в них проявлялись
предрассудки, то лишь глубинные, природные. Я вновь обретал
античную простоту. Во мне воскресали Фалес и Диоген*.
Известно, что гражданская полиция, со временем разросшаяся
и накопившая силы, попробовала установить царство глупцов
и там, где стреляли пушки. Но без особого успеха: пушки лучше
справлялись с этой работой, уничтожая всякого мыслителя, стои-
ло ему лишь проснуться. Как бы то ни было, вернувшись без
какой-либо предварительной подготовки туда, где все смирились
с цензурой, я так и не смог приспособиться. И даже сегодня один
лишь намек на цензуру вызывает во мне мысль о борьбе, а это ведь
тоже своеобразное рабство. Вот почему я предпочел поселиться
в одиночестве, наедине со своими повседневными мыслями.
27 марта 1921
141
ВОЙНА — СВЯЩЕННОДЕЙСТВИЕ ЧЕЛОВЕКА
Какая польза в том, чтобы расписывать холеру самыми мрач-
ными красками; хотя полезно и необходимо знать, что она из
себя представляет. То же можно отнести и к войне. Сильный
испуг или страх ничем не помогут; единственное, что необходимо
— это точное знание предмета. И, дабы заставить всех поразмыс-
лить, я пишу эти строки.
Насилие — вовсе не война. Солдат совершенно не похож на
бандита, убивающего ради обогащения. Идея стяжательства по-
средством войны вторична и не так уж важна; она не способна
оказать серьезного воздействия на людей, никогда не помышляв-
ших об убийстве ради грабежа, какими в большинстве своем
являются граждане-солдаты.
Война — вовсе не насилие. Насилие возникает в ней, как
эпизод; но именно это более всего отвратительно для тех, кто
воюет. И вся война строится на повиновении, а не на насилии;
— без ненависти, без гнева, без духа мщения.
В войне есть что-то от религии, от обрядности. Это священ-
нодействие человека, или прославление того, что свойственно
человеку; ибо даже самые свирепые животные прежде всего дума-
ют о сохранении своей жизни. Как только один человек начинает
сомневаться в храбрости другого — жди войны. На нее уповают
самые слабые и самые старые, которые естественным образом
предрасположены к сомнениям в жизнеспособности рода. И тог-
да молодые и сильные вынуждены предоставить доказательства,
необходимые, кроме прочего, и им самим.
Военное искусство создает впечатление настоящего обряда
с помощью подготовительных церемоний, всевозможными спо-
собами внушающих человеку, что он храбрее, чем думает.
Если какой-нибудь народ настолько сомневается в соседе, что
выражает презрение к нему на словах и на деле, он должен
готовиться к испытанию. Чем более смелым и сильным он
считается, тем серьезнее испытание. Уважение к врагу — соль
войны.
Испытание завершается победой; но испытание — это благо
и для побежденного, если война была такой долгой и разруши-
тельной, и, как того можно было ожидать, оба противника
реабилитированы.
По этим причинам все люди, достойные называться людьми,
отправляются на войну по первому зову, как бы ни относились
к самому этому явлению.
Военное искусство становится непреложным законом для
всех. Ему подчиняются неохотно, но всегда приветствуют как
благо, когда думают о том, какие удивительные способности
в них открылись и на какие трудные деяния они оказались
способны благодаря принуждению.
Честь — тоже движущая сила войны, а посему сторонникам
мира вряд ли стоит на что-то надеяться. Во всяком случае, войны
142
развязываются совместными усилиями политиков и крупных вое-
начальников, которых подталкивает честолюбие и манит слава,
и итог мог бы быть принципиально иным, если бы суд чести,
состоящий из одних только женщин, вознес хвалу тем, кто под-
вергал непосредственной опасности свою жизнь, и заклеймил
презрением всех без исключения, кто готовил и вел войну, не
пожелав отправиться туда, где было наиболее трудно и опасно.
А поскольку очевидно, что глава государства или генерал долж-
ны заботиться о сохранении своей жизни, честолюбцы и буяны
вынуждены будут отказаться от такого рода занятий.
2 апреля 1921
В ЦАРСТВЕ ГЛУПЦОВ
Помните время, когда все стены были обклеены плакатами
Лиги граждан*, провозглашавшими юридическую максиму: ”С
бандитами не спорят, их просто судят”. Мне страшно хотелось
дополнить этот лозунг другим: ’’Никто не может выступать
судьей в своем собственном деле”. Однако я поборол этот со-
блазн, чтобы не угодить в тюрьму. Не надо забывать, что это
было время, когда всех нас запугивали и всем верховодили
глупцы.
Именно глупость и бесила меня больше всего — глупость
в большей степени преднамеренная, и исходила она от людей,
которые в другое время проявляли бы корректность. Я с трудом
переносил эту жизнь на военном положении, когда на твоих
глазах еще вчера разумные люди переходили в разряд буйнопо-
мешанных. И как тут было не шарахнуться в глупость проти-
воположного свойства. Но я всегда считал, что они мало отлича-
ются друг от друга, ибо идея и ее отрицание вместе составляют
одну и ту же идею, как медальон и его отливочная форма
изображают одну и ту же фигуру.
Глупость — это речь (устная или письменная), искажающая
истиное содержание. Вот почему полезно разбирать ее грам-
матически, ’’реставрируя” общепринятый смысл слов. Никто ведь
не станет приравнивать месть, которую осуществляет оскорблен-
ная сторона, суду, который вершит третейский арбитр. Начертав
на стенах слова ”Не забудь о мщении”, они лучше выразили бы
свою мысль. Я ценю в мыслях людей четкость и в таком крике
души распознал бы нечто человеческое и готов был бы это
принять.
Человека, идущего на войну из чувства мести, надо остере-
гаться, как случайно брошенного камня. Хотя опасность эта
преходящая: как бы быстро ни летел камень, рано или поздно он
окажется на земле. Так и ярость не может длиться бесконечно,
поскольку тело человека не в состоянии долго переносить один
и тот же душевный настрой. Даже самый разъяренный человек
в конце концов начнет испытывать голод или же заснет. В худ-
143
шем случае он убьет кого-нибудь, или его убьют. Так что, если
бы члены Лиги граждан все, как один, отправились на фронт по
примеру не посчитавшегося со своим почтенным возрастом Ко-
линь он а* и Байе**, мне нечего было бы сказать в ответ. Когда
сражаешься с врагом на расстоянии ружейного выстрела, это
настолько усмиряет страсти, что ты из разговора с человеком
можешь определить, воевал он или нет.
Плохо составленная фраза может вызвать еще больше беды:
ведь она способна оглушить и ввести в заблуждение добрую
волю людей, с которой только и связывали мы свои надежды.
Сознавая, что мира нет без справедливости, человек стремится
к добру, вглядываясь в его очертания, но обманываясь затемняю-
щими его призраками. И если почувствует, что в почитаемом им
понятии ’’правосудие” опять-таки скрывается война, а реализа-
ция права требует насильственных действий, он, даже не будучи
ослеплен яростью, возьмет в руки оружие. Поэтому так страшны
создатели призраков и ложных мнений. Толчок к развязыванию
войны дает человеческая мысль. И даже спустя много лет убогая
максима, давно исчезнувшая со стен, продолжает отбрасывать
свою тень на многие умы. А те, кто не верят в нее, все-таки
остерегаются, боятся — выходит, тоже верят.
12 апреля 1921
ОРАКУЛ
Некоторые рассказы Геродота выглядят наивно-смешными.
В те времена в Греции или в Малой Азии не было такого народа,
который, прежде чем что-либо предпринять, не советовался бы
с дельфийским оракулом. Об этом свидетельствовали бесчислен-
ные великолепные дары. Историк признает, — и это довольно
явственно следует из его рассказа, — что оракула не понимал
никто, да и сам себе он не был понятен. Поэтому в своих
поступках люди руководствовались чувствами или обстоятельст-
вами. Оракул предупреждал их об этом надписью при входе:
’’Познай самого себя”, осветившей путь Сократу и многим дру-
гим, включая нас. И такая мудрость сочетается с таким неразу-
мием! Это вовсе не истории, рассказанные дикарями, они не
о чем-то постороннем, а о близком и знакомом; кажется, что это
истории о нашем детстве, только их герои уже получили — без
всякого отвращения или принуждения — определенное воспита-
ние и политическое образование; каждая деталь соответствует
замыслу в целом, как в древних статуях. Кто-то сказал мне
однажды: ”В Древней Греции все обладает сложной и завершен-
ной структурой; малейший фрагмент — образ целого; это об-
разец всякой мысли; и кто знает, почему?” Что касается ораку-
лов, я почти понимаю, почему.
Спящий человек, в определенном смысле, знает все: он в цен-
тре вещей и не упускает ни одного движения. Он слышит их все
144
и через сотрясения воздуха и множество прочих вибраций вос-
принимает отзвуки всего, что говорится и делается под небесным
сводом. В наших обсерваториях все классифицируется и подраз-
деляется, тут измеряют вес воздуха, там — скорость ветра, еще
где-то — невидимые потоки воды, подземные толчки, радиовол-
ны; и это знание того, что есть, при всей своей неполноте, имеет
немалое значение для прогнозирования. Но спящий человек вос-
принимает все вместе; и малейшее движение его тела отражает
весь этот мир,неразрывно связанный с процессами, происходя-
щими в самом человеческом теле. Возможно, сновидения, похо-
жие на наивные, спутанные в клубок ощущения, отражают как
шумы и перемены вокруг, будь они сильными или слабыми, так
и движение, смятение жизни. Но кто может вспомнить свой сон
целиком? Мы называем сном то, что является уже истолкованием
сна. Однако всеобщее стремление разгадывать сны столь же
правильно, сколь и непоколебимо.
Пифия, Сивиллы*, Пророк тоже спят, только они видят сны
не для себя, а для нас. И поэтому не истолковывают, а прямо
отражают — голосом, жестами, позой — неделимый мир, нахо-
дящий отклик в их теле; сначала — мир близкий, а потом, как бы
притягивая к себе ближе и ближе, — миры более удаленные, вне
всякой определимой границы, что сегодня понятно физику. Но
когда я употребляю слова ’’сначала”, ’’все ближе и ближе”,
’’далеко и близко”, я говорю, как физик. В этом восприимчивом
теле все едино: нет ни далекого, ни близкого, поскольку все есть
движение в нем и ответное движение в нем же. И поскольку
будущее зависит от настоящего, достаточно, чтобы Сивилла
неосознанно заговорила и задвигалась, чтобы я уверился: в этом
пророческом бормотании заключено то, что меня интересует
и чего я не знаю. Но как это истолковать? Ни Пифия, ни Сократ
— никто этого не скажет, остается сначала угадать в этом то, что
нам по душе; а затем, после события, ’’расшифровать” само
предсказание. Отсюда советы волхвов и уловки оракула, ничуть
не уменьшающие уважения к нему. Пойти к оракулу означает
искать опору для принятия решения. Тот, кто принимает решения
инстинктивно, в некотором роде отдается во власть природы
и пытается действовать в согласии с ней, и при этом теряет нить
собственных мыслей. Напротив, если он вопрошает спящего
и прислушивается к нему, значит, еще может выбирать. По
крайней мере, теперь у него есть основание действовать так или
иначе, и в случае ошибки это послужит ему оправданием; особен-
но удобно перекладывать ответственность на божество. Эти пути
обхода и отступления, этот извилистый маршрут, это сочетание
наивности и осторожности, нелепости и рассудительности лучше
обрисовывают реального человека, чем все предсказания из ска-
зок, выраженные ясным языком, непререкаемые, абстрактные,
глупые. Уже в этой эллинской доверчивости, за которой тенью
следует сомнение, есть зрелость и подлинная мудрость. И самая
глубокая истина оракулов в том, что никто не умеет истолковы-
145
вать их предсказания, даже тот, кто их изрекает. Потому-то
дельфийская надпись так подходит и храму, и треножнику. Это
тело человека, это его чело.
19 апреля 1921
КАТЕХИЗИС
Церковь основывала свою прекрасную попытку вселенского
примирения на идее, что люди, как бы они ни отличались друг от
друга своим видом, силой, способностями и как бы ни были
разделены страстями и интересами, их объединяет общий дух;
заключающий все лучшее, что есть в каждом из них, на нем
зиждется все остальное. Эта идея об истинном человечестве была
знакома уже великим древним; намек на нее встречаем у Плато-
на, она четко сформулирована Марком Аврелием. Но все же
именно Церковь впервые на этой земле попыталась проповедо-
вать братство по принципу самого братства, то есть проповедо-
вать всем, вне зависимости от могущества, богатства или способ-
ностей. Катехизис* — это первый опыт школы для всех. Несмот-
ря на тяжеловесность языка, доктрина была волнующей и убеди-
тельной благодаря сокрытой в ней идее — идее человеческого
духа. Наши нравы до сих пор, по счастью, несут на себе живой
отпечаток этой мощной системы взглядов, которой мы обязаны
достоинством женщины, духом рыцарства и идеей духовной
власти, стоящей выше королей и народов.
Однако, как сказал Огюст Конт, этой системе, рожденной
вдохновением и создавшей огромную организацию единой чело-
веческой семьи, недоставало сильной верхушки. Прекрасно чув-
ствовать душой общность со всеми людьми, но нужно еще иметь
возможность испытать ее сомнением и познанием. За неимением
доказательной доктрины, Церковь оказалась под двойной уг-
розой: во-первых, со стороны всякого рода вдохновенных и одер-
жимых личностей, не преминувших предложить свои верования,
такие же произвольные и такие же фантастичные, как восприни-
маемые буквально детали догм; во-вторых, со стороны величай-
ших мыслителей, организаторов, учителей, без которых Церковь
не могла обойтись; она вынуждена была пересмотреть, изучить,
испытать доктрину, руководствуясь духом универсализма, власт-
но толкавшего на поиск доказательств. Поэтому великая идея
Церкви должна была погибнуть из-за отсутствия содержания.
Содержание и доказательство католической идеи порождены
позитивной наукой. Ибо верно, что люди имеют некое потенци-
альное внутреннее сходство, но реально их объединяют внешние
признаки, сочетающие в себе теорию с практикой. Нет никакой
необходимости, чтобы один человек знал и понимал все; дос-
таточно того, чтобы он знал и хорошо понимал что-то одно
и в этом чувствовал себя братом и равным всем тем, кто знает
и понимает. Например, когда случается солнечное затмение, все
146
могут в назначенный час наблюдать прохождение Луны перед
Солнцем; сбывшееся предсказание — это чудо разума. Но, даже
не вникая в подробности теории солнечного затмения, люди
могут составить достаточное представление о рассуждениях
и расчетах, позволяющих предвидеть продолжительность затме-
ния, час и место, где его можно будет наблюдать. Стоит им
только заметить путь Луны с запада среди звезд, сравнить его
с путем, который проходит Солнце — в том же направлении, но
за год, и они поймут, что Луна нагоняет и опережает Солнце,
и поэтому затмение начинается с запада. Сравнивая таким об-
разом две скорости, примерно соотносящиеся как месяц и год,
они рассчитают довольно точно продолжительность затмения,
и этого будет достаточно, чтобы почувствовать и пробудить
в себе силу мысли, которая уже стерла с лица земли страх, ярость
и ссоры — бывших спутников затмения — и положит конец
страхам, ярости и ссорам, по мере того как люди приучатся
думать. Так я развивал эту идею, перешагивая через серповидные
тени, пока люди, одни — сквозь закопченное стекло, другие
— в отражении в воде, рассматривали реальное изображение.
Дух Платона был с нами.
Когда слияние душ происходит в трагический момент, когда
в каждом трепещет ужас, — вот тогда всё человеческое глубоко
отпечатывается в человеке, тогда человек ощущает себя в других;
он — часть человечества. В такой вот момент совершается истин-
ное крещение.
22 апреля 1921
ИСПЫТАНИЯ ДЛЯ ХАРАКТЕРА
Я уже устал слышать о том, что один умен, а другой нет.
Подобное легкомыслие в оценке ума пугает меня пуще любой
глупости. Разве человек, даже если его считают посредственнос-
тью, не способен освоить геометрию, если будет придерживаться
определенного порядка и не потеряет к ней интереса? Путь от
геометрии к самым сложным и кропотливым исследованиям
такой же, как от неприкаянного воображения к геометрии; труд-
ности те же — непреодолимые для нетерпеливого, ничтожные
для того, у кого хватает терпения по очереди справляться с ними.
Об изобретениях в этих науках и о том, что называют гениаль-
ностью, скажу только: результаты здесь видны лишь после дол-
гой работы; и если человек ничего не изобрел, это еще ни о чем не
говорит: возможно, он просто не захотел.
Вот тот же человек, отступивший пред холодным ликом
геометрии, двадцать лет спустя избрал другое занятие, и оказал-
ся достаточно умен на новом поприще; между тем как другие,
желающие что-то сочинять, не затратив необходимых усилий,
проявляют свое творческое бесплодие в другом деле. Все они мне
кажутся донельзя глупыми в вопросах здравого смысла, потому
147
что не хотят критически оценить то, что собираются высказать.
Это навело меня на мысль, что каждый настолько умен, на-
сколько он того хочет. Язык тоже дал свою подсказку: глупость
— или слабоумие — не что иное, как человеческая слабость;
так чутье народа словно указывает мне, в чем разница между
рассудительным человеком и дураком. Воля, а еще лучше ска-
зать, труд, — вот что определяет интеллектуальное преиму-
щество одного над другим.
Поэтому я взял за привычку рассматривать человека, при
желании его оценить, не со лба, а с подбородка. Не с той части
лица, что прикидывает и рассчитывает (этого всегда более чем
достаточно), но с той, что хватает и не выпускает. Иначе говоря,
хороший ум — твердый ум. В просторечье дураком называют
также человека, руководствующегося в суждениях обычаями или
чужим примером. Декарт, чья великая тень по-прежнему маячит
далеко впереди нас, начал свой знаменитый ’’Трактат” с фразы,
которую часто цитируют, но не всегда понимают: "Здравый
смысл — это вещь, которая распределена лучше всего в мире".
Но он четко пояснил эту мысль в "Размышлениях", говоря о том,
что Суждение — дело воли, а не понимания, и назвал, таким
образом, великодушием то, что обычно называют разумением.
Невозможно определить степень ума. Предельно упрощенные
задачи, такие, как дважды два — четыре, настолько легко ре-
шить, что и тупица сделает это без труда, если только не запута-
ется в выдуманных сложностях. Скажу так: нет ничего сложного,
но человек представляет сложность сам для себя. Глупец похож
на осла, который трясет ушами, и упирается, отказываясь идти
вперед. Плохое настроение, гнев, страх, отчаяние — все эти
причины, взаимодействуя и переплетаясь, в конце концов делают
из него глупца. Это чувствительное, тщеславное, честолюбивое,
обидчивое животное предпочтет десять лет валять дурака, неже-
ли пять минут просто поработать. Как тот, кто потерял интерес
к игре на пианино и бросил это занятие только потому, что
ошибся несколько раз подряд. Однако гаммы репетируют куда
охотно, чем оттачивают свои суждения. Возможно, думают, что
руки человека имеют право ошибаться, а вот уму — этому
сокровенному богатству каждого — такое не позволительно во
избежание унижения. Конечно, пустоголовые приходят в ярость,
протестуют и подвергают себя добровольному остракизму.
Иногда говорят, что различия обусловлены памятью, а па-
мять — это дар. Но резонно возразить: любой человек обнаружи-
вает хорошую память, когда речь идет о вещах, над которыми он
много работал. И те, кто удивляется, как это пианист или скри-
пач может играть по памяти, просто обнаруживают свое полное
незнание предмета, а именно: сколько нуяшо упорного труда,
чтобы стать артистом. Я думаю, что память — не условие труда,
а скорее его результат. Я восхищаюсь музыкальной памятью
пианиста и даже завидую, но это значит, что я просто не разыг-
рывал гаммы, как он. А почему? Потому что захотел понять все
148
сразу, и в моей бестолковой и упрямой голове родилась какая-то
нелепая ошибка. В состоянии безутешности каждый готов вынес-
ти себе приговор. И, в первую очередь, наказывается самонадеян-
ность. Отсюда эта непреодолимая робость, заранее отступающая
перед препятствием, нарочно упирающаяся и отказывающаяся от
помощи. А между тем надо уметь совершать ошибки и смеяться
над ними. На это могут заметить: отказывающиеся от науки
поступают весьма легкомысленно. Да, но легкомыслие бывает
и очень серьезным: когда оно похоже на клятву не посвящать
себя всерьез ничему.
Я прихожу к выводу, что школьные уроки — это испытание,
скорее, для характера, но не для ума. Будь то орфография,
перевод с другого языка или арифметика, речь идет о том, чтобы
преодолеть каприз и научиться хотеть...
28 апреля 1921
КОЛДУНЫ, ЧУДЕСА И БОГИ
Если вы меня спросите, какие книги хороши для детей, я ска-
жу: Гомер, Библия, мифы, и вам сразу станет ясно, почему.
Детство отдельной личности похоже на детство вида в целом.
Если вы хотите познать первичное состояние наших идей, читай-
те самые древние книги. Если вы хотите проследить течение
нашей мудрости до истоков, вы встретите колдунов, чудеса и бо-
гов. Повторю вслед за Контом, что верную картину перехода от
детства к зрелости может дать только вид. Индивид в наш век
физиков сразу же забыл бы свое детство, как расплывчатый сон,
и стал бы приверженцем экспериментального метода, всего лишь
частью которого, заметьте, является математика. Таким был бы
этот педант, если бы история человечества обрывалась за его
спиной. Он думал бы только головой: это вполне соответствует
распространенному среди физиологов заблуждению, что мыслит
именно мозг. Это равносильно высказыванию: мыслить — то же
самое, что комбинировать и упрощать по законам алгебры. На
самом деле эта абстрактная игра порождает печального педанта,
поклоняющегося своим печени и желудку, вместо того, чтобы
поклоняться богам ’’Илиады”. И нетрудно заметить, что у хоро-
шо образованных и не слишком воспитанных людей абстрактная
мысль в расчетах непогрешима, в то время как страсти безрассуд-
ны. Человечество здесь разбито на две части. Оно отрезано от
собственного детства, поэтому разум созревает очень быстро,
зато ребенок не взрослеет никогда. Поэтому первое же чудо
захватывает его; если он попадает к спиритам*, то уже не вырвет-
ся оттуда никогда. По тем же причинам над ним безраздельно
властвуют правила современной вежливости, сводящиеся к поч-
тению могущества Нельзя отворачиваться от этого мистицизма,
свойственного тем. кто был вскормлен простыми идеями. Я ска-
лу. чудеса дс стали зля них привычными. Словно человеку,
140
никогда не видевшему снов, вдруг приснился кошйар; вот почему
хорошо видеть много снов, и обдумывать свои сны, и служить
понемногу всем богам.
Немного католицизма не принесет вреда; это момент, это
этап; Кеплер*, Галилеи**, Декарт превратили его в науку и образ
мышления. Протестантизм тоже неплох — Кальвин*** сотворил
из него право и республику. Только это этап, не забывайте. Это
движение было прекрасно; всегда нужно преодолевать то, во что
веришь; но как преодолеть то, во что не веришь? Это значит
витать в облаках, предоставить капралу командовать корпусом.
Возможно, вы поймете, кто такой протестант, никогда не быв-
ший католиком: мысль без истоков; истина без поэзии. Но язы-
ческие боги — вы думаете, их можно презирать? Их отпечаток
лежит на всем католицизме — на его святых, часовнях и чудесах;
из культа родилась теология, а из теологии — наука. И до сих
пор голова опирается на тело, а ошибка ведет к истине. Согласно
тому же связующему принципу, из язычества родилось христиан-
ство; из сказок и мифов родилось язычество. Как уже неодно-
кратно было отмечено, в греческой мифологии явно видно разум-
ное начало, выразившееся в политическом порядке, установлен-
ном среди множества духов и богов; но совершенно невозможно
понять язычество, если не воскресить сначала фей и колдунов.
Даже сегодня в каждом человеке, желающем жить сообразно
своим идеям, поэзия должна порождать мысль; мчащиеся боги
и фавн, притаившиеся за деревом, — первый и единственный
побуждающий мотив. Этим окольным путем я подхожу к тому,
чего не хватает человеку, много знающему, но недостаточно
начитанному; ему не хватает детства и юности; он позабыл их,
и грустно стареет; его мысль без них обеднела. Отправившись за
лекарственным растением, я должен хотя бы секунду поискать
глазами невидимую нимфу, бегающую возле дерева. Так думал
Дарвин, когда искал растения. Воображение всегда можно ус-
мирить, но сначала нужно, чтобы оно разыгралось.
5 мая 1921
БИБЛИОТЕКА
Когда мне объявили об открытии Общеобразовательной биб-
лиотеки, я бросился туда, надеясь найти прекрасные книги, дра-
гоценные переводы, все сокровища Поэтов, Политиков, Морали-
стов, Мыслителей. Но как бы не так: одни только хорошо
образованные и, вероятно, просвещенные люди делились со мной
своей культурой. Но ведь культуру нельзя передать или переска-
зать вкратце. Быть культурным человеком — значит в любом
случае подняться к истокам и пить из ладони, а не из одолженной
чаши. Всегда принимать идею такой, какой ее сформулировал
автор — непонятное все же лучше посредственного, а прекрас-
ному всегда отдается предпочтение перед истинным, ибо именно
150
вкус определяет суждение. Более того, следует выбирать самое
древнее, прекрасное, самое испытанное, чтобы не умерщвлять
мышление, а развивать его. Прекрасное — признак истинного
и первая истина, поселяющаяся в душе; значит, познать человека
мне помогают Мольер, Шекспир, Бальзак*, а не психолог с его
кратким отчетом. И я не собираюсь читать на десяти страницах,
что Бальзак думал о страстях; взгляды гения неразрывно связа-
ны с сумеречным миром, который он описывает; я не хочу его
делить на части, ибо именно этот переход от света к мраку
позволяет проникнуть в суть вещей — стоит только внимательно
проследить за движением поэта или романиста, за его человечес-
ким, верным движением. Итак, нужно постоянно возвращаться
к великим книгам, не удовольствоваться отрывками, которые
нужны лишь для того, чтобы отсылать нас к источнику. Отмечу
также: к некомментированному источнику. Комментарии — это
посредственность, цепляющаяся к прекрасному. Человечество
стряхивает с себя этого паразита.
То же в науках. Мне не нужны последние открытия; они не
просвещают; они не созрели для человеческих раздумий. Общая
культура отвергает то, что едва появилось на свет. Наши люби-
тели одинаково жадно накидываются и на свежую идею, и на
впервые исполняемую симфонию. Так, друзья мои, вы скоро
совсем голову потеряете. Человек, искусный в своем деле, имеет
слишком много преимуществ передо мной. Меня удивляют, сму-
щают и заставляют отступить назад эти странные звуки, которы-
ми он наполняет современный оркестр, где и без того слишком
много инструментов, и их звучание невыносимо резко. Молодые
музыканты похожи на свежеиспеченных физиков, осыпающих
собеседника парадоксами о времени и скоростях. Ведь, как они
говорят, время не есть нечто единое и абсолютное; это верно
лишь для некоторых скоростей; но это не так, когда рассматрива-
емые скорости равняются скорости света. И потому уже не столь
очевиден тот факт, что пересечение двух точек — это момент
одновременной их встречи. Таков утиный крик в скифской сим-
фонии, удивляющий своим непривычным звуком.
Так симфонисты от физики хотели бы поразить меня, но
я затыкаю уши. Самое время перечитать лекции Тиндаля или
мемуары Фарадея**. Это и проверено, и надежно. Библиотека,
о которой я говорил, должна была бы выдавать нам именно
такие книги. И если вы всерьез решили стать физиком, положите
мемуары такого рода на стол и проделайте своими руками
описанные в них опыты. Да, те старые опыты, о которых, ни разу
их не проделав, говорят: ’’Все это давно известно”. Неблагодар-
ный труд, не позволяющий блеснуть на очередном сборище
всезнаек. Но запаситесь терпением. Позвольте мне возможность
десять лет заниматься моими безыскусными трудами и читать
немодные книжки, и всезнайки останутся далеко позади.
18 мая 1921
151
СУД НАД СТРАХОМ И ХРАБРОСТЬЮ
Судить лейтенанта, который не искал случая умереть за свою
страну, могут лишь люди, добровольно, без всякого принужде-
ния избравшие участь воина. И еще нужно, чтобы они находи-
лись на самых опасных участках, куда без труда можно попасть
по первому зову. Такие люди редкость даже среди тех, кто
способен проявить чудеса храбрости. Это те, кто отказался слу-
жить в штабах, кто вернулся на фронт, не дождавшись оконча-
тельного выздоровления и не слушая мнения врачей; те, кто стал
летать на аэропланах, скрыв, что у него парализована рука или не
гнется колено. Я полагаю, большинство бойцов следовали своей
судьбе, не ища опасности, но и не избегая ее, считая, что отпуск
прошел слишком быстро. "Когда возвращаешься на фронт в тре-
тий раз, — писал один молодой герой, впоследствии убитый на
своем посту, — особого воодушевления не испытываешь". Такая
откровенность говорит о твердости характера, не подстраива-
ющегося под общественное мнение и руководствующегося толь-
ко собственной волей. Другие удержались бы от подобных выска-
зываний не столько для того, чтобы не подавать пример другим,
сколько повинуясь внутренней цензуре; они не захотели бы даже
упоминать о страхе, чтобы меньше об этом думать. Сила их это
или слабость? В таких тонкостях можно запутаться. Самый
храбрый человек, я думаю, испытывал моменты внутреннего
смятения, которые отвращают от жизни и заставляют надеяться
на опасную операцию, как на последнее средство избавления от
страха.
У простых солдат меньший выбор, они меньше заботятся об
условностях и поэтому не скрывают естественных реакций
своего организма — этой сложной машины — на отдых,
усталость, ожидание и активные действия. Каждый видел
раненных пехотинцев, отправлявшихся на месяц или два в лаза-
рет и радующихся от души; я ни разу не слышал, чтобы их
осуждали — им, скорее, завидовали. Вряд ли художник способен
изобразить приступ страха, такой внезапный, такой бурный,
который мы надеемся сохранить в памяти; но так мы просто
пытаемся заставить наше тело подражать пережитому, такие
вещи ускользают от карандаша, их трудно выразить словами.
Нужно непредвзято смотреть на человека, чтобы разглядеть на
его лице признаки страха или отчаяния. Один художник,
возвращавшийся из отпуска, говорил, что безошибочно распоз-
нает настоящих фронтовиков по этим признакам. Время, стер-
шее их, не сможет так быстро предать забвению скромность
героя.
Люди, подвергшиеся боевым испытаниям, находили вполне
естественным скрываться в убежище, где кто сможет, и не скры-
вали моментов отчаяния, приправленных фронтовым красноре-
чием. Но те же самые люди через мгновение бесстрашно броса-
лись навстречу опасности, зная, что необходимо действовать как
152
можно скорее, и они начинали действовать. И здесь их
поддерживала мысль, не зависящая от чужого мнения: ”Я
должен быть там, где другие?” Весь мой опыт подтверждает,
что люди, тысячу раз проявляющие то слабость, то силу,
меньше всего расположены к хвастовству, им гораздо ближе по
душе понять аксиому: армия не может существовать без
принуждения.
Что касается судей, чей тяжкий опыт научил их все
понимать и многое прощать, они, в общем-то, немногочислен-
ны: во-первых, из-за количества погибших; а во-вторых, потому,
что требуется держать три миллиона бойцов в резерве, вне
опасности, чтобы четвертый миллион мог как следует сражать-
ся. А за тех, кто воевал у конюшен, мастерских и вагонов — от
каторжанина до генерала, — я могу поручиться: они будут
безжалостны, потому что не пережили тайных драм страха
и отваги. Они будут судить, исходя из общих мест, как
поступают все или почти все старики и судебные исполнители,
подразделяя людей на две категории: тех, кто храбр и идет
навстречу опасности, и тех, кто малодушен и бежит с поля боя.
Я не знаю, о чем думали гладиаторы, но уверен, что те, на
трибунах, одним жестом приказывавшие прикончить труса,
имели твердые и непререкаемые убеждения относительно того,
что позволено и что запрещено.
19 мая 1921
РЕМЕСЛЕННИКИ И ХУДОЖНИКИ
Мне кажется, Шекспир в театре был подобен столяру в мас-
терской, который смотрит, есть ли у него в запасе подходящая
доска, мастерит столы, шкафы и сундуки по вкусу публики, даже
по заказу, и свободно, не задумываясь, украшает все эти вещи,
как подсказывает ему его гений. Мне сдается, если на сцену
выходит шут, значит, в труппе есть любимый публикой актер,
преуспевший в этом жанре; и, если шут поет, значит, у комика
хороший голос; а высокий и толстый актер был прообразом
Фальстафа, и так далее. Возможно, роли привратников, конюхов,
простолюдинов сначала появились, чтобы занять всю труппу,
и текст подгонялся под способности и память случайного актера,
чье обычное амплуа — снимать нагар со свеч. Что до самого
сюжета пьесы, то он зачастую заимствовался у другого автора;
так Мольер создал свою пьесу о Дон Жуане, потому что эта
притча привлекала тогда публику. Если публике заранее знакомы
сюжет и персонажи, это уже значительное преимущество. Глаза
и уши подготовлены. Любимый актер — тоже словно знакомая
форма, заранее очерченная каждым зрителем. Так гений
прокладывает себе дорогу. Возьмем красивый сундук: он
похож на все сундуки, но он красив. На нем резьба — там,
где и на остальных сундуках, но созданная резцом гения.
153
Очертания обычны, только слегка вогнутые или выпуклые, этого
достаточно. Различие между красивой вещью и той, что даже не
заслуживает нашего внимания, крайне мало; так часто встреча-
ются лица, внешне красивые, но по сути уродливые.
’’Писать книги — такое же ремесло, — говорил Лабрюйер,
— что и делать настенные часы”. Стендаль выписывал из старых
хроник итальянские анекдоты; я не знаю, сколько авторского
вымысла в истории семьи Ченчи*, и мне не хочется этого знать.
Именно копируя, изобретают. И я завидую тому, кто делает
часы, если ему заранее дают материал, внутренние детали, фигур-
ки и даже корпус. Ибо если он будет колебаться, сделать ли ему
часы гладкими или украсить их маленькими колонками, то нико-
гда не сделает выбора; я уже вижу, как он в нерешительности
берет то одну деталь, то другую. И какой смысл выбирать? Нет
красивых и уродливых форм, но есть красота во всякой форме.
Если нужно одновременно выдумывать форму и красивую фор-
му, одному человеку это не по силам. Когда художнику предсто-
ит написать портрет, он не должен ни колебаться, ни выбирать;
и если модель хочет позировать определенным образом — это
еще лучше; портрет уже заранее создан, красив он или уродлив;
остается сделать его красивым; воображение находит нужную
дорогу, и кисть принимается за работу.
Не все сундуки красивы; однако все они кем-то сработаны.
Если актер к тому же еще и директор труппы, то есть обладает
и ремеслом, и соответствующим инструментарием, это не значит,
что он обязательно напишет красивую пьесу; но какую-нибудь
пьесу он непременно напишет. Все пьесы написаны; не все краси-
вы; однако существует их общая красота. И если не всегда ее
открывает мастер, человеку всегда ее дарит мастерство, и он
воплощает ее согласно планам ремесленника. Если ему пред-
ложены и средства для их осуществления, это только к лучшему.
Если в моем оркестре первая скрипка имеет двойные струны, это
случай заставить ее раскрыть всю душу; или всю душу оркестра,
который я создал и хорошо знаю. Вагнер был дирижером**.
Достаточно взглянуть на голову мужчины, изваянную Микеланд-
жело***, чтобы понять, что самый удивительный вымысел очень
близок к реальности, и так близок к обыденности, что только
в изделиях весьма посредственного ремесленника видна эта раз-
ница. И это также верно, когда речь идет о великих поэтах, ибо
они говорят простые вещи обычными словами, расставленными
в самом естественном порядке. Возможно, наиболее яркий при-
мер того, что я говорю, — это ансамбль музыкантов, служащий
обрамлением виртуоза — известного, предсказуемого, затертого,
как ходячая монета. Но послушайте звучание скрипок в сцене
смерти Изольды; это действительно неподражаемо и не похоже
ни на что на свете. Когда я вижу, как наши художники лезут из
кожи вон в поисках нового и неслыханного, мне смешно.
21 мая 1921
154
ДУХ войны
В нашей общественной жизни, на мой взгляд, только война
действительно представляет собой сложную проблему. Рабочий
вопрос можно разрешить при помощи здравого смысла. Нельзя
забывать о "деле Дрейфуса"*, оно было секретным, имело
предметом разбирательство офицера, в нем правосудие смеша-
лось с расовыми и религиозными спорами, оно объединило всех
тиранов; это дело граждане проиграли бы, если бы каждый
думал только о своих интересах, покровителях и о собственном
спокойствии; но оно было все же в главном выиграно на глазах
всего мира, потерявшего из-за этого покой. Все произошло как
нельзя проще, тайным голосованием, а против него тираны
мысли бессильны. Как только гражданин захочет во всем
разобраться, у нас больше не останется тиранов. Но война
— это Горгона**, своим взглядом обращающая все живое
в камень.
Я долго искал причину. Она не так уж глубоко запрятана,
если непредвзято рассмотреть природу единственного на планете
животного, о котором можно сказать, что оно храброе. И,
наверное, оно одно способно заранее почувствовать страх как
расстройство воображения. Животное убегает, и бегство прого-
няет страх; но человек предвидит страх и чувствует его приближе-
ние; это и есть его враг. Для ума, стремящегося выносить
суждения, всякое смятение недопустимо и позорно. К тому же не
стоит пренебрегать общественным мнением, хотя бы из благо-
родных побуждений, поскольку лицо страха не назовешь прият-
ным. Отсюда — умение владеть собой, ум, ограниченный
доводами рассудка, и прежде всего доводами, внушенными
страхом. Каждый боится не выдержать испытания; каждый готов
представить достойное свидетельство своей твердой воли; и ни-
кто больше не прислушивается к тому, что могло бы его
поколебать. С этого момента больше искать здравого смысла не
следует.
Нужно видеть всю красоту этой драмы; красота — первый
признак подлинности. Вот уходит молодой человек. За
семейным столом все тверды и непреклонны, даже в каком-то
смысле кровожадны — все, включая мать, нежных сестер
и согбенного деда. И это было бы бесчеловечной драмой,
и это лишь следствие. Причиной всему — страх, но
страх побежденный. В том-то и проблема всех этих людей,
что ни один из них не хочет высказать своих мыслей,
чтобы его не поглотил страх. Сын не хочет, чтобы его
жалели; остальные не хотят его жалеть; так они проявляют
уважение к нему; они и себя уважают. По некоему тайному
соглашению самая жаркая любовь старательно изображает
спартанскую бесчувственность, что порождает Молчание
и Цензуру. Я видел эти застывшие глаза, и не только
у тех, кто уходил.
155
Поразмыслим над этим хорошенько. Есть ли у этих мужчин
и женщин политические воззрения, имеют ли они друзей в стане
врага, подтвердили или опровергли их взгляды происшедшие
события — это неважно: они заботятся не о том, чтобы думать,
а, напротив, о том, чтобы ни о чем не думать; и, кажется,
с нетерпением ждут даже самого непоправимого, грозящего
уничтожить все, в том числе и пугающую их способность
рассуждать. Второго августа года великой беды* я встретил
молодого человека, истинного социалиста, искренне переживав-
шего гибель Жореса**. ’’Нет, сейчас не время плакать, — говорил
он, — нужно быть мужчиной”. Я отчетливо понял, что из
множества опасных операций он выбрал самую опасную, как
и многие другие — по велению справедливого мужского сердца,
считая, что всякие рассуждения нужно отложить до окончания
войны. Берегитесь: вот где реальная угроза милитаризации
общества. И я даже не уверен, что с отменой регулярной армии
исчезнут такие опасные тенденции. Когда был потоплен амери-
канский броненосец ”Мэн”***, страну тотчас охватило настрое-
ние объявить войну Испании, и каждый думал лишь об одном:
только бы хватило мужества. Все революции, порождая войны,
находили в них свой конец. Главное — не дать наступить
второму августа, издалека разглядеть его приближение, тщатель-
но выбирая политиков и постоянно контролируя их. И я вновь
возвращаюсь к мысли Конта о том, что не так важно заменять
одних начальников другими, куда важнее не давать им воли и без
устали досаждать властям всех уровней, научившись безошибоч-
но определять свойственные им человеческие страсти, равно как
и свои, не менее опасные для общества.
23 мая 1921
ДАНТЕ И ВЕРГИЛИЙ
Памятные торжества, посвященные Данте****, привлекли
всеобщее внимание к его лику, исполненному суровости и глубо-
кой печали. В свою очередь, размышляя над эпопеей "Божествен-
ной комедии”, возносящей нас из мрачных глубин Ада к аскети-
ческому небу, я хотел понять, почему уже с первых терцин*****
мы чувствуем себя так уверенно на этом пути. Так в лесу мощь
деревьев говорит о том, как тверда почва и упруга грудь земли.
В этой девственности природы нет места условностям. Рассуди-
тельный и коварный город отсюда далеко. Здесь по дороге
шагает мужество, и об этом возвещает также размер: три шага
вперед по смертельно опасному пути и тревожный взгляд по
сторонам. Я выступаю надежным проводником, маленьким, но
сильным мулом.
Что вижу я? Человека и самого себя; все, что свойственно
миру людей, лучшее и худшее, да и среднее тоже; и нет никаких
ус-)пок благопристойности, от которых бросает в дрожь. Однако
156
Ад вселяет надежду, ибо показывает все как есть, как будто
преподает наглядный урок живым.
А вот и Чистилище, и мы оказываемся в лучах мыслей, как
в пересечении прожектора: здесь тоже все напоминает реальный
мир. Мощный ритм повествования как бы подчеркивает всю эту
очищающую силу. Останавливаясь лишь на миг, проводник гово-
рит: перед тобой только дорога и переход из одного круга
в другой. Заглядывая внутрь себя, ты судишь себя, а значит,
спасаешь себя. Это обращение к совести. Спуститься, чтобы
подняться. Странное ощущение: все как будто бы происходит
с тобой, но в каком-то отдалении, словно во сне. Данте, спасен-
ный Вергилием, следует за поэтом*, а я за ними обоими, как коза
за звуками пастушьего рожка.
Этот мир Ада и теней всегда был верным отображением
человеческих мыслей и пустых страстей, кажущихся поначалу
значительными. Когда Одиссей созвал духов на пир, к нему
слетелись лишь худые голодные тени. То было время, когда
обуреваемый страстями человек отчасти освобождался от ярости
и страха, выдумывая внешнего бога, — то далекого, то близкого,
— парящего где-то в облаках. Уже большой шаг вперед; ибо
склонный к фетишизму народ-дитя мягок, благочестив, предан,
бесчеловечен, дик, если того требует настроение и случай. Не
склонный оценивать себя, он, в сущности, не помнит себя и поэто-
му вынужден всякий раз воссоздавать свой образ вновь и вновь.
Тогда как в лучезарных богах Гомера еще будто реально ощути-
мы такие бестелесные явления: ревность, месть и слава. Тень
Ахилла тоже рассматривает свою жизнь** как пустое нагромож-
дение фрагментов. Я бы лучше был батраком, говорит он. Такова
первичная этика, стоящая немного выше отчаяния, но и лишенная
надежды; ибо подлинному отчаянию чужды размышления. Здесь
еще господствует рок; но о нем уже хотя бы начинают рассуждать.
Когда Вергилий в своей ’’Энеиде” спускается в подземное
царство, держа в руке ’’золотую ветвь” и следуя за Сивиллой,
тени — мертвые страсти — предстают уже в другом порядке:
сообразно политическому ранжиру, как это было принято у рим-
лян, согласно будущим завоеваниям и иным причинно-следствен-
ным связям. Нет больше чьих-то капризов, порожденных интри-
гами богов, есть одна непоколебимая решимость: надежда каждо-
го существа берется в плен и немедленно уничтожается. Велико-
лепный парад всех этих римских армий, еще не существующих, но
уже мертвых! А Марцелл, надежда империи***, погибший во
цвете лет, не успев родиться. ”Ты будешь Марцеллом; кидайте
лилии полными горстями”****. Наступает минута раздумий,
капризный рок побежден — и тут возникает неумолимая необхо-
димость: какой высокий трагизм! Так Вергилий писал застывшие
фрески.
Третья эпопея — о суде и свободе. Не общественной, но
частной. Не о судьбе, но о преступлении, наказании, очищении
и спасении. Это момент вины, угрызений совести и раскаяния.
157
Все боги в Аде, человечество где-то повыше, свет на вершинах.
Свет — единственная справедливость. Каждый судит самого себя,
дерзнул сказать Платон, но платоновская вера сыграла свою роль,
и умирающий Сократ был уверен только в самом себе. Эпический
порыв еще не увлекал толпу к той справедливости, которая всего
лишь далекий луч света. Дантовская эпопея застает нас сидящими
и мечтающими на ступеньках одного из храмов Минервы*. Мы
счастливы, что ни во что не верим. Но путь человечества не может
на этом оборваться. Поэтому по первому зову проводника с угло-
ватым лицом мы тотчас вскакиваем на ноги.
2 июня 1921
О ЯЗЫКЕ, СВОЙСТВЕННОМ ЛЮБОМУ ИСКУССТВУ
Когда скульптура болтает, она мне не нравится. Когда музы-
ка описывает, она мне не нравится. Если архитектура изобилует
бессмысленными украшениями, за которыми ничего нет, она мне
не нравится. Если живописец заставляет танцевать своих героев,
его картина мне не нравится. Я хочу, чтобы каждое из искусств
говорило свойственным ему языком, а не бормотало на чужом
наречии. Глядя на бронзовую статую мужчины, я догадываюсь,
что он решил умереть за свою страну; но поэма или страница
пламенной речи гораздо лучше выразят такое решение, изложив
его мотивы. Скульптура, как я заметил, тем более двусмысленна,
чем больше пытается что-то объяснять. Как только статуя рас-
крывает рот, я уже не понимаю, что она говорит. Вот доказатель-
ство тому, что скульптуре нечего искать в этом направлении.
Если бы я смог на одной-двух страницах прозы рассказать,
о чем говорится в бетховенской Девятой симфонии**, сама эта
симфония перестала бы для меня существовать. Когда музыка
подражает ветру или дождю или пытается описывать трагические
страсти — это пустая трата времени. Короче говоря, я признаю
за произведение искусства только то, что выражает лишь самого
себя, при условии, что это не может быть переложено ни на какой
другой язык. Такие правила невозможно обосновать, но у нас
часто бывает повод их применять. Ибо случается, что нам нечего
возразить против скульптурной группы, мы одобряем и сюжет,
и идею, и композицию, и даже формы, однако в произведении нет
ничего настоящего. Скажу даже, если мы начинаем с одобрения,
это дурной знак, и вряд ли данное произведение — действительно
произведение искусства; это значит, что, занимая наши мысли,
оно не задевает наших чувств. Это все равно, как если бы
женщина доказала через адвоката, что она милая и красивая.
Собору не требуется доказывать свою красоту; но если вы в него
войдете, голос, настроение, жесты — все тотчас изменится, а вы
этого даже не заметите. Мне кажется, что характер произведения
искусства — это не столько красота, сколько правдивость
и мощь. Иными словами, красоты нет.
158
Куда я иду? Распутываю сам для себя довольно сложный
парадокс. Случается, что диалог хорошо построен, в нем много
благородных мыслей, подлинных порывов, волнующих перипе-
тий, а я только и подумаю: ’’Это вовсе не театр; это история
в диалогах”. Я бы мог еще часто прибегать к этой формулировке,
если бы попробовал себя в трудном ремесле критика. Но я не
люблю советовать, зная по собственному опыту, что только
похвала может принести пользу. Но надо ли добавлять, что
похвала, если и придает смелости дерзать, реально ничем помочь
не может. Так что я предпочитаю, по своему обыкновению,
размышляя в одиночестве, допытываться, что же такое собствен-
но театр и в чем специфика его языка, не являющегося ни
риторикой, ни поэзией, ни живописью. И мне кажется, что точное
описание такого рода здания или ограждения, открытого для
публики и одновременно отделенного от нее, приведет к понима-
нию, что же такое трагический персонаж, замкнутый и одинокий,
но также открытый публике. Эта простая ремарка объясняет все
комическое; она помогла бы понять и трагическое, и прежде всего
второстепенную роль, отводимую не вписывающемуся в дейст-
вие року. Я хотел сказать, что театр — не менее закрытый вид
искусства, чем другие; и это повод основательно задуматься
о том, что он представляет собой прекрасную кафедру, ибо
звучащие со сцены проповеди оказывают чудесное воздействие
и способны не только изменить нравы, но и сохранить тот
чудесный язык, который питает наши мысли.
3 июня 1921
КАПЕЛЬМЕЙСТЕР
Если они не добродетельны — прочитаем им лекцию о нрав-
ственности; если доверчивы — лекцию о мышлении, а если не
знают прошлого — лекцию по истории. Когда я думаю обо всех
этих лекциях, где трудятся те, кто и без того учен; а невежды
пассивно слушают, живо представляю учителя-скрипача, кото-
рый сам беспрерывно сам играл бы перед своими учениками, не
вкладывая им в руки скрипку и смычок. Такой учитель был бы
смешон. Как был бы смешон учитель рисования, удостоивший
своих учеников чести смотреть, как он рисует. Однако никому не
кажется странным, что ребенок тратит многие часы на то, чтобы
слушать учителя. Хотя известно, что он выучивается чтению,
читая, письму — когда пишет, счету — когда считает. Но надо,
чтобы он слушал, как рассказывают о физике, вместо того чтобы
измерять, взвешивать, ставить опыты. Нужно, чтобы он слушал
курс астрономии, вместо того чтобы отмечать на стенах коридо-
ра годовой маршрут Солнца в течение года. И чтобы слушал
рассуждения, вместо того чтобы рассуждать самостоятельно.
Девочка, которая хочет научиться играть на пианино, начина-
ет с того, что сотни раз повторяет одни и те же движения под
159
надзором учительницы, главная добродетель которой — стро-
гость. Девочка творчески растет и достигает такого уровня, что уже
сама может давать уроки музыки в своем квартале, где она время
от времени за десять минут исполняет отрывок, который репетиро-
вала неделю. Иногда ей позволяют играть перед знаменитым
мэтром; за целый месяц до этого страшного дня она перестает есть
и спать, а только повторяет в уме и на клавиатуре ту же череду нот.
Без такой подготовки она не сможет рассчитывать на положитель-
ную оценку знаменитого мэтра. После десяти лет такой суровой
муштры она все еще в начинающих; но уже, в зависимости от своих
наклонностей, может выбрать Консерваторию, чтобы стать звез-
дой, Музыкальное училище, где добиваются результатов поскром-
нее, или какую-либо другую школу, в зависимости от того, к чему
лежит душа и как далеко от дома предстоит ездить. Каждая
поклоняется своим богам и пророкам; однако в жизни каждой был
напряженный труд, монотонные упражнения, грозные экзамены.
Если эта пианистка и не станет примой, я смогу ей сказать, не
рискуя ошибиться: ’Ты умеешь хотеть”. Музыка формирует
больше характеров и спасает больше жизней, чем даже мудрость.
Музыка отвлекает; музыка утешает; она одна всегда рядом.
Если бы мы умели садиться за свои мысли, как садятся за
пианино, людские несчастья отступили бы. Но где здесь клавиши?
Где методика? За этим инструментом даже мастера ведут себя как
варвары, которые вовсе не учились музыке, хотели бы любить ее,
а играют одним пальцем "Светит месяц”. Думать упорядоченно,
так, как это делают настоящие мастера, — это, скажете вы,
немного сложнее, чем заставлять говорить черные и белые клави-
ши. Сложнее? Не знаю. Я скажу вам об этом, когда мудрость
станут преподавать так же профессионально, как игру на форте-
пиано; когда ученики станут трудиться; когда учитель будет
исправлять их черновики. Но пока учителя показывают карточ-
ные фокусы своим ленивым и невежественным судьям, которых
называют учениками, на лучшее надеяться не приходится. Ибо
учителю необходимо нравиться или, по крайней мере, удивлять,
поэтому он старается отыскать что-нибудь редкое и непонятное;
и ученик довольствуется тем, что кто-то ему подражает, подобно
зрителям, напевающим под нос после концерта.
Музыка должна быть сложной; ибо на этом основаны универ-
ситетские лекции по эстетике и истории музыки, но я еще не
видел, чтобы это отвлекало от изучения гамм и арпеджио*; или
чтобы установилась мода говорить о сонате Бетховена, вместо
того чтобы ее играть. Но все же берегись, капельмейстер. Я ви-
дел, как молодые пианистки, знающие, толпами приходили на
вечерние лекции, так им было приятно наполнять себя знаниями,
словно кувшин водой. У них были тетради и ручки. И когда
лектор раскрыл рот и изрек, что Бетховен родился в таком-то
городе в таком-то году, перья дружно заскользили по бумаге.
25 июня 1921
160
СУМАСШЕДШИЕ
Когда я читаю какое-нибудь исследование о сумасшедших
или имею несчастье встретить кого-нибудь из них, стараюсь не
обращать внимания на их страшную или нелепую внешность,
а получше разглядеть человека. Это не так уж сложно, когда
вдоволь понаблюдаешь за бессвязностью и слабостью наших
блуждающих мечтаний; об этом свидетельствуют и наши сны.
Но обычно рассудительный человек способен преодолевать и да-
же презирать эти неосмысленные импровизации — он просто не
обращает на них внимания. Декарт говорил, что он, набираясь
мудрости, освободился от абсурдных и страшных снов; я ничего
не опровергаю; я не знаю, как далеко простирается власть воли
над телом, но мне кажется, что Декарт, скорее всего, старался не
вспоминать о своих снах, он не хотел разыгрывать их перед
самим собой, словно сцены из пьесы; таким способом он стирал
их, оставляя в тумане пробуждения, там, где они зарождаются;
он боялся придать им форму и осязаемость с помощью мимики
и заклинаний, как это делали конвульсионеры*. Тот, кто не
поклоняется своим снам, их не видит. И то, что заклинатели злых
духов ищут жесты и слова, которые могли бы отогнать видения,
можно считать наивностью, но только не глупостью.
Возвращаясь к сумасшедшим, хотя эту тему не столь приятно
развивать, скажу, что механическое течение мыслей у них не
слишком отличается от всех остальных; только из-за отсутствия
господина начинает управлять сам механизм. Безумные не могут
хотеть. Так что причины наверняка заложены в состоянии тела,
в отравлении или, может быть, расстройстве некоторых участков
нервной системы. В этом отношении медики знают больше меня,
но они не слишком продвинулись вперед. Напротив, когда, опи-
раясь на имеющийся у каждого из нас опыт, я изучаю процесс
формирования человеческого желания, я отчасти могу понять
и сумасшествие — то, в чем безумцы похожи на нас; и я даже
вижу способы лечения. Во всех состояниях умственного расстрой-
ства воображение наверняка идет впереди болезни; это видно на
примере робких людей, боящихся собственной робости, от чего
она лишь усиливается.
Каковы бы ни были причины умственного бессилия, несом-
ненно, что мысль о нем сразу же становится сутью болезни.
Любой больной словно подстерегает свою болезнь. Но нет ниче-
го страшнее помутнения рассудка, так как оно всегда отвечает
ожиданию. Нормальное течение мышления совсем наивно, и лю-
ди, которым снятся сны, счастливы. Они смеются над их бессвяз-
ностью, забавляются их абсурдностью. Опасная мысль — мысль
о том, что в этой внутренней комедии ничего нельзя переменить.
Тогда людям кажется, будто они распознали угрозу абсурда; они
бегут от своих мыслей. Больной более не решается хотеть: он уже
не верит себе, расслабляется; мысли его бегут сами собой, а он
наблюдает за ними со стороны. Однако всякое неконтролиру-
6 Алев	161
емое движение мыслей, как это видно на примере неуемной
болтовни, тотчас приводит к бессвязности и абсурду. Нет ничего
таинственного в этих бреднях. Если я стану наугад сыпать буквы,
как об этом часто говорилось, у меня не получится ’’Илиады”; то
же самое будет, если я позволю своим мыслям течь свободно,
сообразуясь с привычками, с позой и жестом, с усталостью
и малейшей дрожью тела — это будет просто мешанина из букв.
Известно, что в страхе или в гневе тело порой содрогается так
сильно, что вредит самому себе; однако какими бы ни были
движения, порождающие наши встречные мысли, их в разных
комбинациях наверняка великое множество; так что абсурдной
мысли следует удивляться меньше, нежели неловкому движению.
Мы всегда начинаем, как мне кажется, с нелепых мыслей,
которые выправляем, изживаем и забываем — это и называется
мыслить; мыслить — значит управлять своими мыслями по
двойной модели — неподатливого мира и здравого смысла.
Разрушительная идея состоит в том, что ничего нельзя поделать.
Благотворная идея, напротив, заключается в том, что от всего
можно избавиться, было бы желание. Я не говорю, что этой идеи
достаточно; я говорю, что ничего не будет достаточно без этой
идеи. А отсюда — часто плохо осознаваемое могущество пропо-
ведников и утешителей любого вероисповедания, творивших
чудеса своими настойчивыми поучениями. Их средством — кос-
венно — была вера в Бога и любовь к нему; это легко, так как
Бога никто не видел. Но наше средство более могущественное
— это любовь к человеку и вера в человека, и применять его
гораздо сложнее; ибо человека, в отличие от Всевышнего, мы
видим.
2 июля 1921
ПОРЯДОК В ЧЕЛОВЕЧЕСКОМ ОБЩЕСТВЕ И ВНЕ ЕГО
Когда Юлий Цезарь, став великим понтификом, предпринял
реформу календаря*, он из уважения к обычаям сохранил лунный
год на десять дней короче положенного, праздник урожая при-
шлось отмечать среди зимы. Гражданский год, рассчитанный по
лунным месяцам, понемногу заскользил по солнечному году,
тщетно являвшему равноденствия и солнцестояния, молодую
листву настоящего апреля, цветы настоящего мая и долгие дни
настоящего июня, когда солнце едва заходит, погружая в сумерки
северную часть горизонта. Такова была везде в прошлом власть
политических законов. Природу, в особенности в столицах, где
людей слишком много и внимание рассеянно, заменили обряды,
и человеческий порядок встречал сезоны года не вовремя; это
Солнце ошибалось.
Прежде всего познается, естественно, человеческий порядок.
Ребенок в первые годы видит тех, кто его окружает и от кого он
получает все добро и все зло; он, уже не сознавая этого, живет по
162
законам политики. Его нежный ум отражает сначала обычаи,
характеры, капризы и страсти; привычка подчинять истину
приличиям, а науку правилам поведения — самая древняя из
укоренившихся в нас; этим объясняются многие слепые заблуж-
дения, упрямство и бесплодные споры. И сейчас еще хватает
состарившихся детей; но были времена, когда для большинства
людей детство длилось всю жизнь. Понтифики, в чьи обязаннос-
ти входило охранять время, принимали во внимание только
законы Государства, наступление праздников, сроки правления,
выборы, отсрочки и их окончание; внешний порядок, существу-
ющий независимо от них, являлся их разуму только в виде
редких просветов между политическими тучами. Такая манера
мыслить не столь уж редко встречается, как хотелось бы;
обычно ею не хвастают, но она обнаруживает себя в поведении
и тоне, и в произведениях искусства, потому что природа
оказывает лишь слабое сопротивление уловкам хитроумного
художника. В народе до сих пор называют понтификами тех,
кто придает большое значение людскому мнению, чем истин-
ному положению дел. И поскольку в каждом из нас сидит
понтифик — так уж устроены люди, — эти замечания касаются
всех.
Луна — звезда общественного мнения — понемногу уступила
место Солнцу, реальной силе. Но лунной печатью еще отмечены
праздник Пасхи и наши двенадцать месяцев — воспоминание
о двенадцати лунных месяцах, ранее составлявших год. И наше
первое января — наследство римских понтификов. Астрономы,
дававшие советы Юлию Цезарю, знали о зимнем солнцестоянии;
было бы логично вести счет дням года, начиная с этого; но
из уважения к Луне, все так же владычествовавшей над умами,
было решено подождать новолуния, происходившего несколь-
кими днями позже солнцестояния, и этот обычай сохранился.
В эти июльские дни, когда Солнце празднует победу, я раз-
мышлял над тем, почему Луна деспотично властвовала столько
веков. Наверное, потому, что Солнце ранит глаза и показывает
не столько само себя, сколько вещи вокруг, в то время как
величественная Луна царит в ночи и демонстрирует исключитель-
но саму себя; так и получилось, что ее многоликость всегда
связывалась с размышлениями о политике, с надеждами, опасе-
ниями и честолюбивыми помыслами — со всем, что прогоняет
сон. Наша жизнь гораздо больше зависит от пути Солнца, чем от
фаз Луны; но образ Солнца как бы рассеивается; свет, тепло,
зелень, урожай — все это Солнце. Зато Луна появляется в оди-
ночку, словно ни с чем не связанная. Она сама по себе — зрелище,
особенно у берегов, где слабый прилив волн. Разум вопрошает
этот сияющий лик, возвещающий о смене явлений. Луна пишет
на небе некую волнующую поэму, убедительную для людей
с развитым воображением. Она соединяет их с другими берегами,
с другими народами; благодаря ей в нас зарождаются планы
и желания. Наивное и верующее сердце должно было, таким
163
образом, поклоняться в первую очередь звезде, лишенной тепла,
могущественной уже потому, что она есть и являет собой знак,
пусть и неизвестно чего.
6 июля 1921
У ВОЙНЫ СВОЯ АРИФМЕТИКА
Представьте себе на минуту эскадрилью на поле аэродрома:
грузные летающие насекомые раскинули крылья, матерчатые
палатки раздуваются на ветру, как корабельные паруса. Чумазый
техник тащит какие-то инструменты, канистры. Но вот появля-
ются люди-птицы, чистые, щеголеватые, поигрывающие тросточ-
кой в руке. При этом они просты и приветливы, как люди,
ответственные только за свои поступки. И наконец, командир,
в более темной одежде, с суровым лицом — он единственный
среди них военный человек. Не сразу и поймешь, чем этот
угрюмый деспот выделяется среди юных лиц, на которых отчет-
ливо читаются чувства дружбы и чести, природная отвага
и стремление к приключениям. Если бы он иногда улыбался,
какой благородный показалась бы эта война — будто перед нами
рыцари из поэм Тассо* и Ариосто**. Но он не улыбается; воз-
можно, ему мешает возраст или какой-нибудь недуг. А может
быть, то и другое сразу. Главнокомандующий, готовый завтра
двинуть вперед огромную армию пехотинцев, пушки, самолеты,
обеспокоен спешно возводимыми противником укреплениями.
Авиаразведка должна сфотографировать их любой ценой. И пос-
леднее — не пустые слова: в небе барражируют вражеские ис-
требители. Но главнокомандующего вовсе не волнует, какие
средства понадобятся для выполнения поставленной им задачи:
его дело — приказывать и карать. Приказ спущен по команде
и превращается на фоне рева запущенных моторов в речь, дос-
тойную спартанца: ’’Самолет-разведчик должен вернуться со
снимками. Задача истребителей прикрытия сделать все, чтобы он
вернулся. Если он не вернется, вам тоже незачем возвращаться”.
Подобное не выдумаешь, но я убежден в правдивости этого
рассказа еще и потому, что мне видится в нем дух войны,
который я ощущаю повсюду. Требуется совершить невозможное,
и для этого мало одной только смелости и твердости духа
— нужно еще зависающее над головами, как Дамоклов меч,
безжалостное принуждение.
С точки зрения командующего, все завершилось лучшим об-
разом, если учитывать трудную обстановку: самолет-разведчик
благополучно вернулся, а прикрывавшие его истребители пропа-
ли без вести. Можно, конечно, возмущаться расстрелами без суда
и следствия, но, думаю, было трусостью души ограничиваться
только этим. Ведь и при самой обыкновенной атаке какую-то
часть бойцов посылают на верную смерть, и это прекрасно
понимают те, кто отдает приказ наступать. О риске и удаче
164
можно говорить и при оценке исхода предстоящей операции, но
в том, что касается гибели и страдании людей, не повинных ни
в каком преступлении — здесь все предрешено. Вот он — смерт-
ный приговор, без учета ваших заслуг и провинностей, без какого
бы то ни было рассмотрения доводов ”за” и ’’против”. Совсем
как в гладиаторских боях, где боец сам защищал свою жизнь
и подчинял этой цели свои силы, сноровку, решимость и, конечно
же, свое оружие. Ныне война насколько механизирована, что
смерть какого-то числа людей, причем, прямо скажем, лучших,
включается в предварительно рассчитываемые издержки; убыль
личного состава — вдумайтесь только, исчисляется так же, как
износ лопат, колес, повозок, пушечных стволов. Таким образом,
заранее известно, что придется затратить столько-то тонн поро-
ха, превратить, как минимум, такую-то массу живых людей,
в трупы. Здесь не возникает никаких сомнений. Но вот, когда
ставят к стенке одного или двух человек, не выслушивая их
оправданий и не задумываясь о возможной ошибке, вы утвержда-
ете, что это, мол, совсем другое дело. По-моему, мало-мальски
непредвзятое размышление на эту страшную тему подводит
к единственно правильному выводу: между этими явлениями нет
никакой разницы.
10 июля 1921
ЛАФОНТЕН
Лафонтен* обладает величием, недоступным пониманию на-
ших академиков. Ибо они видят только последствия, способные
лишить надежды любого человека, взявшегося за перо. Тонкая,
равномерная и ясно различимая линия ведет от басни к басне, ни
разу не обрываясь, ничего не выделяя и не искажая, и постепенно
создает длинное полотно человеческих деяний, на котором каж-
дый, выписанный в деталях с головы до пят, навечно находит
себе место. Как в ’’Этике” Спинозы, где все явления изображены
в их подлинном виде и равны пред последним и первым судом.
Ибо у Спинозы тоже — Волк и Ягненок, и ничего нельзя изме-
нить. Но настоящий зритель показывается нечасто. Мы почти
всегда стараемся защитить кого-то в наших мыслях. Значитель-
ность происходящего болезненно искривляет их, а смех, в луч-
шем случае, возвращает в исходное состояние; так и получается,
что насмешникам легче воспрянуть духом. Благодаря этому Раб-
ле**, Мольер, Вольтер*** — действительно великие люди; но
они играют, и это видно по смеху. Тот, с кем не считаются, не
смеется; диафрагма расслабляется, тогда как от смеха она бы
напрягалась и утомлялась. Но его еще будут принимать всерьез,
и он это знает. Оттого-то во дворце Лафонтена и не живет смех,
а насмешка не портит линию рисунка. Никакого цинизма, ника-
ких диогеновых бочек. Все эти лисы, муравьи, коты и собаки,
соседи и соседки, священники и садовники делают свое дело,
165
и в этом нет ничего смешного. "Хороните этого покойника
поскорее". Но нужно закончить цитату. На этот раз человек
вышел из игры. Когда академик на короткое время занимает
место судьи, он сам обретает уверенность и гибкость рук; однако
вскоре теряет ее, сжимая перо, словно скипетр.
Глупость, рождающаяся из важности, делает руку тяжелой;
штрих четок, но рисунок вульгарен. Однако у Лафонтена
не найти подобной ошибки, даже и следа ее. Пафос ему
не просто чужд, он для него недопустим. В его баснях
нет лести; и сильных мира сего он вовсе не стремится
унизить. Принципы льва соответствуют размерам его челюстей
и остроте зубов. Аргумент кота — его когтистая лапа;
и хитрость лисы не идет дальше ее носа, как и глупость
журавля точно принимает форму его клюва. Так чудесно,
когда существо не может причинить большее зло, чем ему
позволяет строение тела. Злость исчезает вместе с серьезностью.
Природа не улыбается, играя в свои жестокие игры — улыбается
мыслитель.
Никто в одиночку не может выносить великую мысль. Нужен
был Эзоп* и рабовладение с его бесцеремонностью, когда поку-
патель осматривал ноги и зубы человека, как делают сегодня при
покупке лошади. В таких ситуациях мысль вообще может отсут-
ствовать, или она должна быть царицей. Хозяин слишком любит
себя и не выказывает почтения к другим. Но положение раба не
так уж плохо, ведь хозяин для него — что река, ветер или
плодовое дерево, нужно просто получше к нему приспособиться.
Только он не видит раба; не замечает, что раб его видит. Как
собака, обнюхивающая сточную канаву, он вовсе не заботится
о чьем-то там суждении. И поскольку рабу не лгали и не льстили,
где-то должна была зародиться мысль раба, мысль как таковая.
Мысль того, на чей взгляд нет ни добрых судей, ни добрых царей,
ни добрых полководцев — есть только судьи, цари и полководцы,
и каждый из них загребает добычу, насколько хватит лапы.
Солдаты за четыре года рабства имели возможность в этом
разобраться; но оттого, что они всегда слишком надеялись на
будущее, им трудно было различать добро и зло. Гений Лафон-
тена проявился, наверное, в том, что он словно не принадлежал
самому себе и не смешивал свою мысль со своими поступками;
поэтому Эзоп вдохновил именно его и обрел новую форму
благодаря его доселе бездействовавшему перу. Это позволяет
верить, что именно беспечности Лафонтен обязан своим величи-
ем, и совершенно верно то, что любые претензии не дают разуму
раскрыться; но нельзя забывать и о мощном духе Эзопа, блужда-
ющем вот уже столько веков в поисках человека, который не был
бы тираном.
17 июля 1921
166
ЧЕЛОВЕК И ЕГО ЩЕБЕТ
Удобно представить себе разум человека в виде шкатулки,
наполненной мыслями, откуда он извлекает необходимую ему
идею и часто вместе с ней — еще одну, за ней — кипу других,
спутанных и перемешанных, а следом — целую связку идей,
крепко и привычно связанных между собой; заведи беседу о поли-
тике с крестьянином — он тотчас свернет ее на земледелие,
солдат заговорит о ранах, офицер — о табеле-календаре и про-
движении по службе. Такой поворот всем по душе; возможно, так
и надо начинать: это первый набросок тем для раздумий, тем
весьма сложных, но в высшей степени интересных для любого
человека. Что рядом с этим часы или механизм для вращения
вертела! Достаточно их рассмотреть один раз, чтобы знать, что
это такое. Так нам легче будет и человека изобразить в виде
механизма с колесиками, а его идеи — в виде частей, шестеренок
или элементов, которые в соответствии с законами механики
крутятся, цепляют, проворачивают так, чтобы у человека были
в запасе готовые, собранные идеи. А вот сумасшедший уж точно
похож на шарманку, играющую всего несколько мелодий, да и то
в них не хватает двух-трех нот, постоянно одних и тех же. Это
напоминает мне прирученного дрозда, которого я никогда не
видел, но часто слышал; он начинает известную мелодию: ’’Мой
табак хорош”, но никогда не идет дальше пятой ноты и снова
принимается за свою веселую песенку.
Это неплохой пример, он отвлек меня и не позволил продол-
жать рассуждать, как механику. Ибо свободное пение дрозда
нельзя зафиксировать и имитировать — каждый раз это им-
провизация; правда, она — производное от строения тела дрозда,
почти постоянной величины, но в то же время производное от
ситуации и движения, величин переменных, соотносящихся с ок-
ружающими явлениями точно так же, как шум крыла, никогда
совершенно не повторяющийся; и веселый посвист еще лучше
отображает различия в зависимости от того, поела птица или
попила, села, попрыгала или пустилась в долгий полет. Те, кто
скажут, что песня дрозда заперта в его теле, как в музыкальной
шкатулке, мало слушали дрозда.
Если хорошенько послушать человека и его щебет, можно
уловить, как рождаются мысли. Обратите внимание на то, что,
когда человек повторяет, он совсем не думает — это дрозд
в клетке, поющий чужую песню; следующую за пятой по счету
ноту он обязательно пропустит; так по разговору можно распоз-
нать старых дроздов от дипломатии: из их клюва вылетает все
одна и та же песня. Этот человек не дурак; он так же далек от
заблуждения, как и от истины; он вовсе не мыслит. Если он
заведет собственную песню, будь то о лошадях, о резной мебели,
старинном фаянсе — вы вдруг увидите молодого, разносторон-
него и свободного, как взмах крыла, человека; к слову, он выска-
жет — и тотчас забудет — мимолетную идею, красивую, жизнен-
167
ную. У него нет памяти, есть только это тело, сидящее или
стоящее, пьющее или едящее, приспособленное к обстановке
и создающее истину одновременными движениями рук и клюва;
это просто шедевр. Вот почему те, кто имеет возможность об*
щаться со свободными людьми и запоминать то, что сами люди
тотчас забывают, и в точности это пересказывают, более богаты
идеями, чем одинокий философ. Мне кажется, в ’’Исповеди” Руссо
больше истинных идей, чем в "Эмиле”*; и редко случается читать
мемуары, не извлекая из них чего-нибудь для себя. Если вы
спросите, что надо прочесть, чтобы познать человека, я посове-
тую, скорее, почитать Бальзака или Стендаля, собравших и вста-
вивших в оправу столько же рассыпанных слов, сколько сам
Ларошфуко, старательно повторяющий одну и ту же песню. Он
хотя бы допевает куплет до конца, но те, кто его знали, наверняка
слышали более вольные песни. Обратите внимание на то, что
настоящий наблюдатель всегда кажется рассеянным: это он под-
жидает, когда раздастся новая песня дрозда.
21 июля 1921
ДУХОВНАЯ ВЛАСТЬ
Встреча Наполеона и Папы Пия VII** — великое событие,
и дело здесь не столько в его последствиях, сколько в легендар-
ном значении этих сильных фигур, олицетворяющих две противо-
борствующие власти. Шатобриан в "Мемуарах”*** говорит, что
Папа не довел игру до конца, и показывает, какими могли бы
быть последствия отлучения от церкви, уготованного императо-
ру. Немногие другие, когда вновь неистовствовала сила, чему мы
были свидетелями, тоже ждали святейших громов и молний,
возможно, единственно способных установить Божественное пе-
ремирие. Известно, что католический фанатизм часто сочетается
в одних и тех же людях с фанатизмом военным, по крайней мере
у нас. Сколько из них сочли долг католика превыше гражданского
долга? Однако они к этому стремились, и это означает, что
Человечество для нас превыше родины. Но эта великая идея
перешла в другой лагерь; теперь она не принадлежит католикам;
она более не царит в их храмах; она скитается, нищая и гонимая,
как ранее апостолы. Страшный кризис; духовное междуцарствие.
Скажет ли какой-нибудь современный Шатобриан, что Папа и на
сей раз вышел из игры? И заключим ли все мы из этого, что
власть, себя не проявляющая, отрекается от власти?
Я неоднократно возвращался к этому вопросу. Он мучил
меня, когда я видел католических министров, более жаждущих
крови, более упивающихся силой, чем сами военные. И когда
читал поучения понтификов, непоколебимые в том, что касается
принципов, говорил себе: все эти пастыри отрешены от должнос-
ти и отлучены от церкви своими же собственными чувствами; но
никто ничего об этом не знает.
168
Не думая о том, что бы случилось, если бы об этом стало
известно (последствия наверняка были бы незначительными),
я захотел поразмыслить над статусом Духовной Власти, воплощен-
ной или в Папе, что, возможно, сделает ее лишь символической,
или в каком-нибудь позитивисте, социалисте, пацифисте, что
станет ее надежным прибежищем. Эта власть по природе своей
только выносит суждения, но не осуждает; право окончательного
суда предоставлено Богу или совести. Преступление перед разумом
почти всегда тайное. Ни один человек в открытую не проповедует
силу, если только это не какой-нибудь дерзкий преступник, утверж-
дающий свои взгляды обдуманными и подготовленными действия-
ми. Но утверждение ли это? Мы видим действия, но что знаем мы
о мысли? Католическая власть, по устоявшейся традиции, будет
сопровождать отвергнутого человека до самого эшафота, терпели-
во ожидая пробуждения его души, держа для него открытыми
врата церкви, то есть давая возможность стать причастным
человечеству. По своему внутреннему закону, следовательно, Ду-
ховная Власть должна была поражать своими громами и молния-
ми только чисто духовные прегрешения, как-то: кощунство и ересь.
Эта мрачная по сути своей игра должна была разрушить всю
систему, поскольку дух сам по себе есть кощунство и ересь.
Что же может дух-судья, когда преступное участие в войне
каждый оправдывает самыми благими побуждениями? Когда
боец ссылается на право невинного, подвергшегося несправед-
ливому нападению, взывает к прогрессу человечества, цивилиза-
ции и торжественно принимает сам Мир как конец войны? Духов-
ная Власть, какова бы она ни была, не может считать это неким
скрытым лицемерием; такое предположение само по себе неспра-
ведливо. Но она должна ограничиться тем, чтобы напомнить,
используя все доводы, доступные человеческой природе, о нена-
дежности суждений, о могуществе иллюзий, особенно массовых,
об ослеплении, свойственном страсти, о резком несоответствии
девизов, начертанных на знаменах, ужасным реальным действи-
ям. Это значит призвать каждого держать строгий ответ перед
совестью, предоставив судить ей, или Богу, что, по сути, одно
и то же. Ибо в нашей ли власти выбирать виновных, когда
виноваты почти все? Кто из нас не уступал опьяняющему жела-
нию нравиться, льстить, угрожать? Общая вина и общее наказа-
ние последствиями — суровое, но заслуженное. Именно это Папа
хочет называть справедливостью Господней. Доктрина, не полу-
чившая развития, но сильная сама по себе.
1 сентября 1921
КОЕ-ЧТО О ЧУВСТВЕ ЧЕСТИ
Среди молодых людей, учившихся со мной солдатскому ре-
меслу в сентябре четырнадцатого года, был здоровяк с дворян-
ской фамилией, член Лиги патриотов, который раздавал всем
169
брошюры, сопровождая это действо напыщенными и неуемными
речами. Шум при этом поднимал на всю казарму.
Иногда в такие моменты я вытаскивал трубку изо рта и спра-
шивал: ”А не знаете ли вы, когда господин Баррес* вступит
в армию добровольцем, и на весь ли срок войны?”
Раздавался громкий смех. Хорошие шутки не устаревают,
а эта действовала двояко: фронтовики смеялись, тыловики же
злились. Так у меня оказалась своеобразная лакмусовая бумаж-
ка, позволявшая в случае сомнений сразу же распознать, воевал
ли тот или иной человек в униформе. Мои насмешки были своего
рода местью за весь простой фронтовой люд. И хотя опыт
научил меня многому не удивляться, до сих пор не могу понять,
как это человек столь откровенно игнорировал общее презрение.
В дальнейшем упомянутый герой образца 1914 года удивил
меня еще больше. Свалившись несколько раз с лошади, впрочем
без особых телесных повреждений, он принялся жаловаться всем
нам на колики в сердце, что, дескать, врачи предрекли ему
скорую смерть, и завершил монолог тем, что просил перевести
его в гарнизон Мон-Валерьена**, где он мог бы в скромном
качестве караульного послужить отечеству. Другие новобранцы,
еще верившие в его болезни, не знали, что и сказать в ответ. Но
меня будто осенило красноречие. ”Не делайте этого, — сказал я.
— Вам, судя по всему, осталось жить не больше месяца, поэтому
нужно использовать это время с наибольшей пользой для себя.
В Мон-Валерьене вы умрете незаметно, бесславно. Подадимся
лучше на фронт. Я знаю, полковник не посмеет вам отказать,
пусть он сделает такое одолжение вам, мне и еще двум-трем
нашим ребятам, изнывающим тут от тоски. Поскольку вам
нечего терять, вы будете храбрым солдатом. Никакой осколок
снаряда вас не минует. Но если вы даже умрете от страха,
и в этом случае можно будет сказать: он пал смертью храбрых”.
С тех пор мы избавились от его разглагольствований. Для других
парней это был наглядный урок презрения.
Приблизительно то же я написал своему приятелю на нес-
колько лет моложе меня. Ожидая призыва в армию, он стремил-
ся поднять мой дух своими воинственными посланиями, уверяя,
что ему не терпится пойти в бой. Однако, как выяснилось, он
тоже стал чувствовать покалывания в сердце и опасался отказа
медкомиссии. Увы, против доводов медицины мое письмо выгля-
дело беспомощно, и здоровяк таким образом дожил до победы,
которую теперь торжествует вместе с фронтовиками.
”К чему такие безжалостные слова, которые могут больно
ранить, — слышу я упрек благоразумного гражданина. — Вы
будто мстите кому-то, продолжаете войну. Или тут что-то дру-
гое?”
Как объяснить, что я просто ищу подход к людям. Я убежден,
что чувство чести есть почти у всех, что сильнейшие из нас,
исходя именно из этого чувства, не позволяют себе думать
о примирении. Избавиться от этого нельзя — трудно смириться
170
с тем, что молодежь перестанет заботиться о своей чести. Но
беда была бы не столь велика, если бы все слабые — больные,
старики, женщины — признали делом своей чести никогда никого
по своей воле не подстрекать к войне. Ибо нет бесчестия в том,
что ты слаб, болен или стар, но бесчестно, если ты при этом
подстрекаешь к войне других. Вот что я думаю по этому поводу.
Никого не порицая, я лишь пытаюсь прояснить запутанный
вопрос.
14 сентября 1921
РАСЫ
К тому, что Конт говорит о трех человеческих расах,
по-прежнему следует прислушаться. Поскольку каждый из нас
делит окружающих на три вида, в соответствии с тем, что в них
доминирует: интеллект, активность или эмоции, — так же он
может различать и расы: наиболее активную — желтую, интел-
лектуальную — белую и эмоциональную — черную. Но эти
различия надо считать второстепенными. Как эмоции, вызванные
любовью, ненавистью, ревностью, воодушевлением, надеждой,
сожалением, радостью и грустью, одинаковы по своей природе
у любого человека, черный он, белый или желтый; как законы,
управляющие всеми видами деятельности, обычаями, привычка-
ми, умениями, упорством в работе, одинаковы для любого чело-
века, желтый он, черный или белый, так и интеллект один для
всех, геометрия одна для всех, и астрономия тоже; понять это
можно сразу. Лично я без труда узнаю моего брата-человека,
каким бы цветом он ни был окрашен. Этому способствуют
прочие различия, стоит только их заметить; ведь на лицах многих
белых часто можно видеть выражение сосредоточенного поиска
добычи, что приписывается желтым; и черная преданность краси-
вому взгляду — тоже; однако над всеми властвует ум, касается
ли это поступков или чувств. Нельзя заключить, что интеллекту-
альный тип, обычный для белых, превыше других; в этом не
больше смысла, чем выяснять, кто лучше: брюнеты или блон-
дины, сельские жители или горожане, поэты или счетоводы.
В каждом заложено собственное совершенство, и он должен
добиться его сам. Тиранические умы, ищущие зеркальное отраже-
ние самих себя, отвергают всех равно: и черных, и немцев; они
изобретают расы и живут презрением. Я не страдаю этой болез-
нью; мне нравится, что люди такие разные и непохожие друг на
друга.
Я наблюдал у еще молодых чернокожих удивительные по
глубине и силе приступы гнева по пустякам, правда, непродол-
жительные; доверчивость, привязанность, признательность вско-
ре возвращались вместе с детской улыбкой. Я обнаруживал у них
изрядные способности к пониманию и запоминанию, но не силу
духа, впрочем, редкую для любой расы; и я понял причину: им не
171
свойственна любознательность без разбора, охотящаяся за каж-
дой мыслью. Но мне кажется, что наша модель человека, получа-
ющего больше удовольствия от размышлений, чем от любви, не
менее, чем любая другая, нуждается в гармоничной культуре,
и если останется дикой, то тоже превратится в чудовище. Когда
мы весь мир обучим математике, желтые научат остальных быть
активными, а черные — верными, кто больше выиграет от этого
взаимного обмена? Выиграют все. Наверное, для создания чело-
вечества нужно сотрудничество трех рас.
Те, у кого бывали черные слуги, рассказывают интересные
вещи. Нередко черная кормилица любит своего питомца как
собственного ребенка и остается преданной ему в несчастье без
колебаний, без сожаления, можно даже сказать, с радостью.
И часто бывает, что эти щедрые сердца привязываются к порт-
рету или какому-либо ничего не стоящему сувениру и отказыва-
ются от денег, что почти невероятно для нас, у кого предусмот-
рительность сильнее чувств, что бы мы из себя ни изображали.
По этим чересчур упрощенным формулам уже, впрочем, можно
решить, кто из двух будет хозяином, а кто рабом. Если пораз-
мыслить еще и над тем, как гнев близок к любви, и какова доля
преданности в мести, мы поймем, что первая полиция мира
в любом случае будет состоять из людей холодной белой расы.
Разум в определенном смысле — наименьшая ценность, но все
ценности провозглашают его царем, ибо именно с помощью
него, неподкупного, все они и познаются.
19 сентября 1921
ИСКУССТВО ХОРОШО СЕБЯ ЧУВСТВОВАТЬ
Душевное равновесие обычно ничем не вознаграждается, но
оно явно благоприятно для здоровья. Счастливый человек не
напоминает о себе; слава отыщет его лет через сорок после
смерти. Но счастье — лучшее оружие в борьбе с болезнью, более
скрытой и гораздо более опасной, чем зависть. На это печальный
человек возразит, что счастье — следствие, а не причина; гово-
рить так — значит слишком все упрощать. Сила заставляет
любить гимнастику, но, заставляя себя делать гимнастику, чело-
век накапливает силы. Короче, несомненно существуют две уста-
новки, если можно так выразиться, прочно засевшие у нас внут-
ри: одна нацелена на борьбу и вытеснение соперников; вторая,
наоборот, на удушение и отравление тех, кто следует первой.
Конечно, собственные внутренности нельзя вытянуть и помас-
сировать, как • пальцы; но, поскольку радость является явным
признаком положительного состояния организма, можно по-
биться об заклад, что все мысли, ведущие к радости, предрас-
полагают также и к здоровью.
Так, значит, надо радоваться, когда ты болен? Но это, скажете
вы, абсурдно и невозможно. Постойте. Много говорено о том,
172
что жизнь военного, если не принимать в расчет снаряды, хороша
для здоровья. Я сам мог в этом убедиться, прожив три года
жизнью кролика в загоне, делающего три круга по росе и воз-
вращающегося в нору при малейшем шуме. Три года я не ис-
пытывал иного чувства, кроме усталости и желания спать. При
этом у меня был такой желудок, какой положен моим современ-
никам, и с двадцати лет я носил в себе смертельную болезнь, как
все те, кто мыслит, не действуя. Мне сразу же скажут, что своим
телесным благополучием я был обязан сельскому воздуху и ак-
тивному образу жизни; но я вижу другие причины. Один пехот-
ный капрал, тот самый, что говорил мне: ”Мы больше не боимся;
мы только испытываем ужас”, однажды пришел ко мне в окоп,
и лицо его сияло от счастья. ”На этот раз, — сказал он, — я забо-
лел. У меня жар; мне военврач об этом сказал, завтра я снова
к нему пойду. Наверное, у меня тиф: я на ногах не стою, все
пляшет перед глазами. Наконец-то в госпиталь. После двух
с половиной лет в грязи я это заслужил”. Но я прекрасно видел,
что радость исцеляла его. На следующий день жара уже не было
и в помине, зато предстояло перейти через милые развалины
Флирея, чтобы занять еще худшие позиции.
Человек не виноват, что заболел; это не противоречит ни
дисциплине, ни понятиям чести. Какой солдат не выискивал
в себе с надеждой симптомы какой-нибудь болезни, пусть даже
смертельной? В это жестокое время, в конце концов, начинаешь
думать, что умереть от болезни приятно. Подобные мысли очень
укрепляют организм. Радость, идущая изнутри, помогает лучше
самого умелого врача. Исчезает страх заболеть, который и вызы-
вает осложнения. Говорят, были одинокие люди, ожидавшие
смерти, как милости божьей; я не удивлюсь, если они умерли
столетними старцами. Старики порой доживают до такого уди-
вительного возраста, когда они перестают интересоваться чем бы
то ни было, и происходит это, наверное, от того, что они больше
не испытывают страха смерти. Такие вещи всегда полезно пони-
мать, как следует помнить, что скованность, порожденная стра-
хом, приводит к падению всадника. Беззаботность есть великая
и могучая хитрость.
28 сентября 1921
ПРЕДСКАЗАНИЕ
Судя по первым дням нынешней прекрасной осени, можно
было опасаться внезапного прихода холодов. Звезды в эти ясные
ночи светили по-зимнему ярко; ничем не укрытая земля катилась
в холодные дали; в воображении уже сверкали январские льды.
Но в то же самое время я видел двух-трех шмелей и одну
стрекозу; комары водили хороводы в сумерках; из травы, распра-
вив крылышки, взлетали мотыльки. По этому оживлению я за-
ключил, что у нас впереди еще будут погожие дни, и не ошибся.
173
Предчувствие, отмеченное у большинства диких животных
— всего лишь ощущение того, что происходит. Это человек
формулирует предчувствия, исходя из размышлений, и часто
ошибается. Ошибка — плата за способность думать. Окружаю-
щая природа непосредственно отражается в поведении животно-
го; оно передвигается так же, как зреет груша. Заметьте, люди,
сохранившие способность к предсказанию, никогда не изрекают
ярких мыслей. Надо выбирать. Человечество царствует благо-
даря дерзким заблуждениям. Какая восхитительная ошибка:
представлять себе, будто небесная сфера вращается вокруг непо-
движного полюса; заблуждение, которое трудно рассеять; но вся
астрономия вышла из него. Лоцман ориентируется по этим ука-
заниям, в то время как соловьи и ласточки переносятся из одного
места в другое, как облака по небу; облака никогда не плывут
ошибочным курсом, они бегут по ветру; они густеют или редеют
в зависимости от похолодания или потепления; но никто не
восхищается их проницательностью.
Как верхушки деревьев указывают направление ветра, так
и движения животного всегда о чем-то говорят. Заяц перебежал
мне дорогу — это значит, он испугался кого-то, но не меня;
и этот кто-то, будь то волк или охотник, заслуживает внимания.
Животное подражает животному и бежит в ту же сторону; чело-
век останавливается и размышляет; отсюда целый мир ошибок
и фантазий, всегда несущий в своей сердцевине зернышко истины.
Человек, полагающий, что понимает знак перебегающего дорогу
зайца, и возвращающийся домой из боязни какого-то неизвестно-
го несчастья, лишает себя опыта и удаляется в область теологии,
где запирает себя, словно в тюрьме. Но заблудившийся охотник,
доверяющийся чутью своей собаки, действует мудро; ибо его
скромный спутник запомнил множество приятных и вкусных
запахов, пока он выдумывал богов и чертил линии судеб. Мы не
знаем, через какие предрассудки, заклинания, опыты, через какие
мифологические наброски человек пришел к тому, чтобы сое-
динить оракулов и гаруспиков* в домашней собаке. Священные
куры римлян — след, оставленный этим искусством, неуверенно
идущим вперед, отмеченным ошибками и перегруженным поли-
тическими вымыслами. Тот, кто не распустил нить за нитью
полотно этих беспокойных мыслей, ничего не знает о человеке.
9 октября 1921
ВЛАСТЬ МУЖСКАЯ И ВЛАСТЬ ЖЕНСКАЯ
Мысль о том, что в семье женщина размышляет больше
мужчины, поначалу кажется смешной. Женщины оттого часто
впадают в пустую болтовню, что их жизнь вся состоит из услов-
ностей, представляющих собой формы без содержания, тогда как
мужчины просвещаются в процессе работы и приходят к поня-
174
тию необходимости, управляющей предметами, как и человечес-
ким миропорядком. Неплохо сначала разобраться с идеей о том,
что мужчина от природы создан завоевывать вещи, их переделы-
вать и присваивать. Конкретные идеи, которые он извлекает из
своего опыта, безусловно принадлежат к сокровищнице мудрос-
ти. Поэтому они, так же, как и непосредственные возможности,
вскоре занимают весь его ум, а химеры улетучиваются. Испол-
нительная власть, будь то в государстве или в семье, всегда
нацелена на объект, и, когда необходимо немедленно что-то
предпринять, тотчас же расстается с любовно выношенными
планами; так обычно формируется мужской ум, всегда устрем-
ленный к действию и содействию, всегда покорный, если впереди
реальная цель. Мысль такого рода утомляется и отдыхает одно-
временно с телом; и привычка размышлять во время работы,
и в дни и моменты, связанные с работой, — приводит к тому, что
мужская мысль скучает в праздности; карты и шахматы — муж-
ские игры.
Напротив, некоторого рода мечты и химеры сопровождают
женский труд, который в обычной жизни почти машинален и не
требует фантазии. Множество вариантов возможностей открыва-
ется, когда мать наблюдает за ребенком и воспитывает его, как
положено, по человеческому образцу, а не сообразуясь с необ-
ходимостью. Эта практика домашнего правления, всегда регули-
руемого твердыми правилами, предрасполагает к нравственному
суждению и созерцанию. Нельзя забывать и о том, что мораль-
ная власть предполагает искусство убеждения и предвидения, а из
него рождается определенная проницательность и хитрость, ни-
сколько не походящая на осмотрительность и ловкость ремеслен-
ника. ”Я должен посоветоваться с женой”, — говорит г-н де
Реналь*; Биротто* должен был прислушиваться к г-же Биротто;
г-н Журден* не должен был пренебрегать мнением г-жи Журден.
Я придерживаюсь этих примеров, взятых из романов и пьес;
реальные примеры часто двусмысленны и всегда малоизвестны.
Заметить хотя бы основную идею в этом трудном и новом
предмете — уже кое-что.
Исходя из этого, можно составить себе кое-какое представле-
ние о власти женщин. Как только в человеческой культуре насту-
пает просветление, женский суд становится самым грозным для
всех. Суды любви и правила рыцарства — тому свидетельство.
Если присмотреться, то это духовная власть. С другой стороны,
следует беспристрастно оценить природу мужской власти, свет-
ской и всегда опирающейся на нужды, не связанные непосред-
ственно с человеком. Мужчина — господин, потому что он
действует, а не потому, что мыслит; с ним в домашнюю жизнь
приходит суровая непреклонность внешнего порядка; то, что он
приносит и властно выражает — это, собственно говоря, необ-
ходимость повиноваться. Он посол реальности; это не он, а ре-
альность говорит все как есть. Но часто бывает, что за дурную
новость, которую приносит гонец, достается ему самому. Тиран
175
— это порядок вещей, а не мужчина. Когда женщина хочет жить
собственной жизнью благодаря своему труду, она сталкивается
с внешней необходимостью, человеческой или космической;
в этом состоянии абстрактной независимости ей приходится
повиноваться не меньше, а, напротив, больше. Это заблуждение
подобно желанию быть королем, чтобы никому не подчиняться.
Однако никто не находится в такой зависимости, как король.
14 октября 1921
ИСКУССТВО АКТЕРА
У каждого искусства есть свой секрет, но искусство актера,
возможно, самое недоступное из всех. Самая первая и совершен-
но неправильная мысль состоит в том, что актер должен произ-
водить впечатление человека, который действительно испытыва-
ет ярость, ужас или отчаяние. Однако это не так просто. Мы
приходим в театр, как в церковь — главная цель в том, чтобы
собрать и сохранить знаки; все, что удивляет, все, что двусмыс-
ленно, все, что слишком ярко, тотчас возмущает и шокирует
зрителей; естественной реакцией на это должен стать заразитель-
ный смех.
Гитри в ''Господине Пьежуа” нашел верный жест*. Увлекая за
собой растерянного человека, которому он пытался внушить
какую-то надежду, он надевал на него мягкую шляпу, и тот
позволял одевать себя, стоя, как неживой; сцена должна была
получиться трагической; но шляпа оказывалась надетой криво,
и зал смеялся. Итак, знак получился двусмысленным, а значит,
и опасным, по тем же самым причинам, что и знаменитое полу-
стишие, произнесенное одной молодой принцессой: "Он зовет
меня царствовать"1. Поэт допустил ошибку. В театре недопусти-
мы двусмысленные обозначения.
Муне-Сюлли** достиг самого высокого трагизма в "Эдипе"
с помощью движений, соответствующих древней традиции.
В "Гамлете" тот же актер, выполняя импровизированную гим-
настику, порой вызывал смех зрителей. Каждый из нас чувствует,
что было бы неосторожно выпускать на сцену по-настоящему
раздраженного или по-настоящему расстроенного человека. От-
сюда вывод о том, что естественные проявления страстей дву-
смысленны; в пароксизме чувств*** человек просто теряется;
зрители растеряются тоже.
Такой опыт никогда не проводился в театре. На обществен-
ных собраниях он встречался довольно часто, когда человеку,
распираемому злобой или гневом, удавалось завладеть трибу-
ной. Вот тогда понимаешь, что естественное красноречие не
оказывает совершенно никакого воздействия. Во-первых, одер-
1 Французские фразы ”Le m'appeUe a regner” ("Он зовет меня царствовать")
и ”Le m'appelle aragnee" (”Он зовет меня пауком") звучат одинаково.
176
жимый человек говорит слишком быстро, и его не понимают.
Более того, поскольку жесты и выражение лица произвольны,
они похожи на чересчур сложный текст, который каждый читает
по-своему; единство восприятия нарушается; каждый аплодиру-
ет, возмущается, смеется, когда ему заблагорассудится. Вскоре
все оказываются во власти смеха, освобождающего от чувства
вины — чувства тягостного и беспредметного. Исходя из этого,
можно довольно ясно понять, что такое оратор и что такое актер.
Необходимость, общая для этих двух искусств, — это быть
услышанным; самый величайший гений должен подчиниться это-
му условию. Отсюда можно догадаться, что искусство одиночек
формировалось искусством коллективным, как, например, крас-
норечие и театр. Толпа заставляла строже оценивать выразитель-
ные средства, ее реакция сделала знаки более ясными. Поэтому
поэзия и музыка, выйдя из театра, были гораздо ближе к челове-
ку. Ясно во всяком случае, что актер может, как и оратор,
обучиться искусству умерять свои воображаемые страсти; ибо
оратор часто испытывает подлинные страсти, но всегда превоз-
могает их и как бы от них отстраняется, отдаваясь размеренному
и ритмичному волнению, которое следует называть поэтическим.
Нужно, чтобы актер тоже нашел свой ритм и, главное, остерегал-
ся поисков естественного тона, имитируя обыденную речь; нет
более опасной ловушки: иначе можно начать говорить, как все
люди. Напротив, нужно, чтобы актер всегда пел, вместо того
чтобы кричать, и танцевал, вместо того чтобы метаться по сцене.
Действие в театре — скорее танец, нежели действие. Чтобы
ударить кинжалом, нужно проделать целый ряд движений в оп-
ределенной последовательности. Эти принципы забыты, но,
к счастью, то, что от них осталось, еще преподается некоторыми
людьми, одержимыми театром и восхищающимися знамениты-
ми трагедиями. На мой взгляд, они являются школой чувств
любви, презрения и всех остальных переживаний.
2 ноября 1921
ЛЮБОВЬ ПОРОЖДАЕТ НЕНАВИСТЬ
Ревнивая любовь требует доказательств и никогда ими не
удовлетворяется; зато всегда находит повод для новых упреков.
Так и со всеми страстями, будь то ненависть или любовь — они
все равно порождают ненависть и несчастье. Эти бурные чувства
нельзя утихомирить одним только спокойствием, нужно полное
равнодушие. Тот, кто выведывает и выспрашивает, ища себе
настоящих друзей, а затем, испытывая их, наживает одних вра-
гов. Один пылкий и психически не очень нормальный человек
однажды задал мне вопрос, ответ на который должен был пока-
зать, хочу ли я, чтобы мы оставались друзьями. В такие момен-
ты, мне кажется, легче жить в мире с врагами, чем с навязчивыми
друзьями.
177
Когда народы испытывают ненависть друг к другу, они слиш-
ком друг друга любят, и результат еще хуже. Надо исключить
чувства из дел такого рода. В настоящее время наших людей
можно подразделить на два вида: на тех, кому нравятся турки,
и тех, кому они не нравятся; и все, плохо ли, хорошо ли,
пытаются доказать свою правоту. Но разве нельзя жить, не
испытывая к туркам ни любви, ни ненависти? Подобные чувства,
абстрактные и на самом деле беспредметные, хуже ребячества.
Конечно, впали в детство и достойны осмеяния те, кто пишут:
’’Если Англия хочет остаться нашим другом, пусть говорит
и действует по-другому”. Или же советуют Италии присматри-
вать за фашистами или коммунистами. На другой день настанет
черед Польши или какого-нибудь другого “родственника”. Я да-
же скажу, что и Германия тоже с нами в родстве, если судить по
живости проявляемых чувств. Я помню мою бабушку, которая
отчаянно ссорилась со всеми родственниками подряд; иногда она
с ними мирилась, но никогда не теряла бдительности и не
складывала оружия; это создавало сложные проблемы для вну-
ков: те, возвращаясь на каникулы домой, поначалу не могли
разобраться, кому улыбаться и от кого отворачиваться. Но про-
блемы ограничивались родней, в отношениях с чужими она всег-
да была весьма учтива и даже, насколько я знаю, совершенно
беспристрастна.
Народы находятся в том критическом периоде, когда чувства
и интересы сталкиваются, словно братья при разделе имущества.
По сути нет ничего проще раздела по закону — тогда стороны
идут на уступки. Но если любовь требует знаков внимания, если
чувство примешивается к требованиям, эта смесь делает нераз-
решимыми самые элементарные проблемы; отношения словно
между чужими уязвляют родственные чувства, и гнев мешает
разобраться в простых юридических вопросах; а при совершении
сделок ее участники уже не могут руководствоваться справед-
ливостью. Каждый отказывается от слишком многого, но одно-
временно и слишком многое требует. Любовь порождает нена-
висть. Если бы народы могли сосуществовать вместе, как прохо-
жие на улице, которые почти не знают друг друга, а потому,
разумеется, взаимно вежливы, это было бы немалым преимущес-
твом.
9 декабря 1921
ДУРНОЕ НАСТРОЕНИЕ
Если человек решил ожесточиться, нет ничего лучше, чем
разбередить свои раны. Это значит избрать такое наказание:
мстить себе за себя. Сначала этот метод испытывает ребенок: он
плачет из-за плача; раздражается из-за того, что сердит, и утеша-
ется, поклявшись себе, что не сделает этого. Причинять боль тем,
кого любишь, и удваивать усилия, чтобы наказать себя. Наказы-
178
вать их, чтобы наказать себя. Стыдясь своего невежества,
твердо решить ничего больше не читать. Упорствовать
в упрямстве. Кашлять с надрывом. Стараться вспомнить
какое-нибудь сильное оскорбление; точить нож для "харакири”;
вооружившись искусством трагика, без конца твердить себе, что
все это так унизительно! Истолковывать все, руководствуясь
правилом, по которому худшее всегда оказывается правдой.
Видеть во всех злодеев и поневоле самому им стать. Пытаться
что-то делать, не веря в результаты, и, потерпев неудачу,
говорить: ”Я так и знал, такой уж я невезучий”. Повсюду
ходить с недовольным лицом и считать людей докучливыми.
Стараться не нравиться и удивляться тому, что не нравишься.
Яростно пытаться заснуть. Сомневаться во всякой радости, на
все смотреть разочарованно и ни с чем не соглашаться.
Превращать плохое настроение в невыносимое, и в таком
состоянии судить самого себя, твердить без конца: "Я робкий,
я неловкий, я беспамятный, я старею”. Состроить противную
гримасу и посмотреться в зеркало. Таковы ловушки дурного
настроения.
Вот почему я не осуждаю людей, которые говорят: "Сегодня
холодно и сухо, нет ничего полезнее для здоровья". Что лучше
могли бы они придумать? Потирать руки вдвойне приятно,
когда ветер дует с северо-востока. Инстинкт мудр, и реакция
тела внушает нам радость. Есть только один способ проти-
востоять холоду — радоваться ему. Как сказал бы Спиноза,
учитель радости: ”Я не потому доволен, что мне тепло, а мне
тепло, потому что доволен”. Таким же образом следует себе
внушать: "Я не потому доволен, что преуспел, а я преуспел,
потому что доволен”. И если вы хотите обрести радость,
запасайтесь ею. Благодарите прежде, чем получите, ибо надеж-
да дает повод надеяться, а за добрым предзнаменованием
следует приятное событие. Пусть же все станет добрым
предзнаменованием и хорошим знаком: ’’Если хочешь знать,
ворон возвещает тебе счастье”, — сказал Эпиктет. И он хотел
сказать этим одно: всем следует находить что-то радостное;
главное в том, что добрая надежда превращает все в настоя-
щую радость, потому что изменяет происходящее. Встретив
скучающего человека, улыбнитесь ему. Поверьте в то, что
можете заснуть, и сон придет. Короче, в этом мире у человека
нет более грозного врага, чем он сам. Выше я уже упоминал об
одном из подвидов безумцев. Но безумие, — если разобраться
— это всего лишь наши чудовищно разросшиеся заблуждения.
В любом проявлении дурного настроения обнаруживаются
мотивы мании преследования, однако я вовсе не отрицаю, что
такого рода безумие вызвано внешне невидимыми нарушениями
в нервной системе, командующей нашими действиями; любое
раздражение в конце концов ищет выхода наружу. Размышляя
над этим аномальным явлением, я вижу ту страшную ошибку,
которую безумие являет нам многократно увеличенной, словно
179
под лупой. Эти бедные люди сами задают вопросы и сами же
дают ответы — они одни играют весь спектакль. А что касается
волшебного заклинания, оно всегда оказывает свое действие. Вам
остается только понять — почему.
21 декабря 1921
РАСКОВАТЬ МУСКУЛЫ
Один человек вынес вчера обо мне такое краткое суждение:
’’Неизлечимый оптимист’’. Наверняка он придал неверный смысл
этим словам, желая сказать, что я такой от природы и тем
счастлив. Однако приятная иллюзия никогда не заменит правды.
Это значит путать желаемое с действительным. Если восприни-
мать все как данность и не стараться ничего изменить, пессимизм
восторжествует; ибо человеческая жизнь, если махнуть на нее
рукой, обычно становится все хуже и хуже: например, тот, кто
отдается во власть дурного настроения, тотчас становится злым
и несчастным. Это неизбежно благодаря структуре нашего тела,
все обращающей во зло, как только перестаешь его контролиро-
вать и управлять им. Заметьте, если в группе детей не организо-
вать игру по правилам, вскоре все передерутся: в этом проявляет-
ся биологический закон возбуждения, быстро переходящего
в раздражение. Попробуйте поиграть в ладушки с младенцем
— вскоре он уже будет хлопать вас по ладоням самозабвенно
и ожесточенно, и причина тому — сами его движения. Другой
эксперимент: разговорите юношу, поглядите на него с восхище-
нием; и, сумев победить свою робость, он готов уже на любое
сумасбродство. Этот урок заставит покраснеть вас самих, ибо
хоть и горек, всем — на пользу; тот, кто перестает следить за
своей речью, успеет наговорить столько глупостей, что потом
будет проклинать свой характер и сожалеть о происшедшем.
Взглянув с этой точки зрения на бурлящую толпу, вы подумаете:
от нее можно ждать какого угодно зла, не говоря уже о нелепей-
ших выходках. И не ошибетесь.
Но тот, кто знает причину порождающую зло, научится не
проклинать и не отчаиваться. Неумение — это универсальный
закон для любого начинания в любой области. Давно нетрениро-
ванное тело начинает сопротивляться любому занятию — будь
то рисование, фехтование, верховая езда или просто беседа,
— делает не то, что нужно, и не достигает желаемого результата.
Это удивляет и словно подтверждает правоту пессимиста, но
чтобы во всем разобраться, нужно начинать с причин, и главное,
что надлежит учесть в данном случае, — это связь всех мускулов
между собой, благодаря которой каждый из них, шевельнувшись,
пробуждает все остальные, причем поначалу вовсе не те, что
должны взаимодействовать. Неловкий человек выполняет малей-
шее движение всем телом, и каждый из нас поначалу неловок,
даже когда требуется всего лишь вбить гвоздь. Однако нет
180
предела умению, достигаемому тренировкой; все виды искусств
и ремесел подтверждают это. И рисунок, этот след движения
руки, возможно, самое убедительное тому свидетельство, когда
он красив: значит, и нетерпеливая, раздраженная рука, обреме-
ненная тяжестью всего тела, способна нанести этот легкий
штрих, сдержанный и точный, подчиненный одновременно рас-
судку и предмету. Тот же человек, что кричит надрывая горло,
может и запеть — ведь все мы получили в наследство пучок
дрожащих и скованных мускулов. Надо их расковать, а это
немалый труд. И каждый прекрасно знает, что гнев и отчаяние
— его главные враги и их необходимо одолеть прежде всего.
Надо верить, надеяться и улыбаться; и при этом трудиться,
поскольку человеческая природа такова, что, если не сделать
основным жизненным принципом непобедимый оптимизм, все
перейдет тут же во власть черного пессимизма.
27 декабря 1921
ДУХ СКАЗОК
Ребенка учит мыслить мир волшебства. Не то чтобы там все
было просто, напротив, довольно сложно; однако эти сложности
выражены не в пройденных километрах, ибо любой успех зависит
прежде всего от определенного количества старых ведьм и боро-
датых колдунов, им достаточно сказать ’’нет”, чтобы остановить
путешественника. Следует отметить, что ребенок довольно долго
хранит воспоминания о своем первом странствии, в которое он
отправлялся совершенно беспрепятственно, когда ему одинаково
трудно зайти в соседский сад или дотронуться до луны. Так
возникает сказочное восприятие мира, когда ребенок не принима-
ет во внимание расстояния и материальные преграды, но помнит,
что на любое желание колдун может ответить ’’нет”. Поэтому,
когда какая-нибудь более могущественная фея скажет ”да”, ис-
чезают все проблемы, и расстояние между желанием и его пред-
метом преодолевается совсем незаметно. Все это — верное ото-
бражение человеческого мира, где ребенок сначала должен жить,
оберегаемый и согретый живой плотью своей матери-кормилицы
и силой близких ему существ. Мир состоит из провинций,
и в каждой свой правитель, кухарка, садовник, сторож, соседка
— это колдуны и колдуньи, чьи полномочия четко распределены.
Поэтому наши самые давние воспоминания организованы по
мифологическому принципу; вот почему сказки не стареют; дет-
ство отдельного человека похоже на детство всего человечества.
Чтобы достичь зрелости, нужно долго брести окольными
дорогами, в одиночестве познавая этот мир. Поэтому сначала мы
обнаруживаем, что вещи умеют по-своему сопротивляться, не
преследуя никакой цели, — их не взять ни мольбой, ни угрозами,
а только трудом; с его помощью можно достичь и высокую
степень свободы, когда не надо льстить, угодничать, слепо под-
181
чиниться властной силе. И тогда внимательный глаз разглядит
великих волшебников, как говорящие вещи, среди вещей, бес-
страстный взгляд найдет дорогу в толпе людей, словно в чащобе
или среди утесов. Снисходительность, как и жизненный опыт,
появляется уже вслед за знанием. Но сколько людей живут по
законам сказок, в вечных мольбах и унижении, в поисках колдуна
против ведьмы, доброй феи против злой. Сколько людей готовы
льстиво служить конкретным высокопоставленным лицам, а не
высокой идее! Все мы так или иначе остаемся детьми, несмотря
на возраст, все мы подчинены этой другой необходимости; ибо
ясновидящий дух разрушает чары ненависти, но добрых фей
и добрых колдуноь победить гораздо труднее. Это напоминает
лес с нежными кровоточащими ветвями, как у Тассо*. Вот
почему люди любого возраста легко поддаются на хитрости
своего сердца и верят в сказки. Кто из нас хоть однажды в жизни
не тер лампу Алладина?
2 января 1922
УЧТИВОСТЬ
Учтивости учатся, как танцам. Человек, не умеющий танце-
вать, считает, что самое сложное — выучить правила танца
и подчинять им свои движения; но это лишь внешнее впечатле-
ние; нужно научиться танцевать раскованно и без заминок, а сле-
довательно — без страха. Точно так же мало знать правила
учтивости: если даже строго следуешь им, это еще не дает
основания называться вежливым человеком. Нужно, чтобы дви-
жения были точными, гибкими, без скованности и дрожи; ибо
малейшая дрожь передается другим. А какая же это учтивость,
если причиняет неудобства?
Я часто отмечал, что даже голос может сам по себе звучать
неучтиво; учитель пения объяснил бы это тем, что горло зажато,
а плечи слишком напряжены. Иногда одного движения плеча
достаточно, чтобы сделать неучтивым самый добродетельный
поступок. Оно может быть слишком резким, или подчеркнуто
уверенным, или просто мощным. Учителя фехтования в такой
момент требуют: ”Не форсируй”. Фехтование можно назвать
своеобразным кодексом вежливости, оно как будто специально
придумано для воспитания учтивости. Любое проявление грубос-
ти и несдержанности — это неучтивость. А ведь достаточно было
только намека, слабой угрозы, что, впрочем, тоже форма прояв-
ления неучтивости. Женская грация в таком случае отступает
в тень и ищет защиты. Подумайте только, как мужчина сможет
сдержать себя при виде такой возбуждающей красоты? Другое
важное правило учтивости — никогда не говорить громко. Жорес
в гостиной выглядел человеком, мало заботящемся об общест-
венном мнении и приличиях, даже галстук повязывал небрежно,
но голос его был воплощением учтивости, так как обладал
182
певучей мягкостью, без малейших грубых поток. Это было тем
более чудесно, поскольку каждый помнил, как в том же голосе
могли слышаться то звон металла, то рев грозного зверя. Сила
не вступает в противоречие с учтивостью; она украшает ее — это
мощь, обрамляющая другую мощь.
Неучтивый человек неучтив и сам с собой; слишком много
силы в любом его движении, и вместе с тем скованная страсть
и боязнь себя самого, то есть застенчивость. Помню, как один
застенчивый человек публично рассуждал о грамматике; и в его
голосе звучала нескрываемая ненависть. А поскольку страсть
передается даже легче, чем болезнь, я не удивляюсь, обнаруживая
внутреннюю ярость в самых невинных высказываниях. Но это
чаще всего лишь страх, вызванный самим звуком голоса и тщет-
ными усилиями мобилизовать себя. Думается, у фанатизма тот
же прародитель — неучтивость; ибо в конце концов ты сам
проникаешься тем, что говоришь, даже не желая того. Таким
образом, фанатизм вполне можно рассматривать как выражение
застенчивости или боязни не отстоять то, во что веришь;
наконец, поскольку страх плохо переносится, сопровождаясь
злостью на себя и на всех, это придает цементирующую силу
самым неустойчивым убеждениям. Достаточно понаблюдать и за
тем, как застенчивые люди отстаивают какую-то свою позицию,
чтобы убедиться: конвульсивность — тоже один из способов
мышления, пусть и очень странный. Так не сразу, но все же
начинаешь понимать, что чашка чая в руке облагораживает
человека. Учитель военных искусств судит о стрелке по его
менере без лишних телодвижений помешивать ложечкой в кофей-
ной чашке.
б января 1922
КУЛЬТ МЕРТВЫХ
Культ мертвых встречается везде, где живут люди, и везде он
одинаков; возможно, это единственный существующий культ.
И теология — всего лишь его украшение или орудие. Именно
здесь воображение расставляет ловушки, вызывая в памяти раз-
ные картины, порождая некий инстинктивный ужас, мало чем
схожий с истинным благочестием. Такого рода мнительность
делает неприятной мысль о мертвых; она мешает самым естест-
венным проявлениям чувств; поэтому всякое усилие культа на-
правлено на то, чтобы преодолеть этот почти животный страх,
и в самых наивных религиях всегда подразумевается, что воз-
вращение мертвых в своей внешней оболочке — знак того, что нм
не воздали положенные почести. Отец Гамлета возвращается,
потому что он не отмщен; прочие требуют погребения. Такие
обычаи дают понять, что существует в некотором роде пассивная
манера думать о мертвых, и ничего хорошего в ней нет. Помнить
— это еще не все; существует долг по отношению к их памяти,
183
и заключается он в том, чтобы, очистив мертвых от их грубой
оболочки, добиться их подлинного присутствия, достойного ува-
жения.
Самая прекрасная работа любви — украшать и приукраши-
вать того, кого любишь, оставляя его при этом самим собой;
а каждый прекрасно знает, что живое существо, присутствующее
в своей телесной оболочке, не всегда склоняет нас к подобным
размышлениям. Вот почему было бы кощунством вспоминать
о недостатках, мелочности или смешных сторонах тех, кого мы
любили; потому-то усилием воли мы отсеиваем воспоминания
такого рода, и всегда успешно. Отсюда всеобщая идея о том, что
существование мертвых свободно от низменных нужд, порожда-
ющих страсти и дурное настроение. Идея о чистых духах, или
отлетающих душах, таким образом, является естественной; ес-
тественна и мысль о том, что это очищение во многом зависит от
нас самих и от нашего старания думать о мертвых так, как
положено. Миф о чистилище верен, ошибки быть не может. Для
доказательства мне достаточно Платона, который представлял
себе, что в Чистилище по тропинкам, уходящим в гору, поднима-
ются толпы его братьев-мертвецов; с нежностью наблюдает он за
их испытаниями; и тут становится понятно, как возникла молит-
ва, представляющая собой размышление по законам любви,
имеющее целью собрать все, что было мудрого, справедливого
и доброго, забыв об остальном.
В свою очередь мертвые правят живыми, как прекрасно ска-
зал Конт; но не своими капризами или несовершенством, а,
напротив, своими добродетелями, чистыми примерами для под-
ражания. Известно, как герои стали богами; но такое преображе-
ние не является привилегией героев; все умершие — боги благо-
даря своим заслугам, а любовь всегда их отыщет. Таким об-
разом, наши избранные мысли с помощью культа мертвых ста-
новятся лучше нас самих. Беседа с умершими похожа на чтение
поэзии, из которой мы искусно извлекаем прекраснейшие мысли
и наилучшие советы, преисполнившись восхищением — самым
обычным чувством. Мы живем восхищаясь и в душе своей созда-
ем образец человека. Род человеческий возвышается, отдавая
дань памяти; наши предки делают нас лучше, чем были сами, уже
тем только, что мы почитаем их, прислушиваемся к памяти
сердца. Кощунственно помнить их такими, какими они были
— слабыми и состарившимися: сам этот культ решительно отвер-
гает болезнь и смерть. Такое великодушие благостно для нас, оно
отвращает от запоздалых покаяний, проклятий и стыда. Именно
такие благочестивые размышления нас всегда нравственно очи-
щают; облегчают страдания души. И начинаешь понимать глубо-
кий смысл слов: ’’мертвые молятся за живых”.
15 января 1922
184
НЕИСТОВЫЙ ГЕОМЕТР
Что бы ни придумывал, высчитывал, предполагал или прове-
рял Эйнштейн*, его теории, возможно, способны просветить
две-три дюжины ученых. Средний человек не почерпнет из них
ничего. Хорошо сомневаться в хорошо изученной идее; в этом
проявляется здравость ума; но что значит сомневаться в идее,
которую даже не можешь сформулировать? Что значит сомне-
ваться, не получив уверенности? Более двадцати лет назад нас
осаждали назойливые сомневающиеся, желавшие уверить, будто
Евклидова геометрия** ложна и сумма углов треугольника более
не равняется двум прямым углам. Я поостерегся вступить на их
путь; но все эти бесноватые, называвшие себя геометрами, дали
мне повод поразмышлять о Евклидовом треугольнике, и я при-
шел к выводу о том, что тридцать второй теоремой античной
геометрии еще долго будут любоваться даже те, кто думает,
будто хорошо ее знает.
Доказать — это еще не все. Нельзя даже сказать, что неоп-
ровержимое доказательство придает уверенности — это лишь
отрицательное явление: мне больше нечего возразить. Но самый
глубокий довод разума заложен в самой вещи, и требуется много
лет, чтобы он стал привычным и понятным, каким, вероятно,
был для того, кто первым открыл его, не опираясь на доказатель-
ство. Если бы мне надо было объяснить ребенку богатую приро-
ду Евклидова треугольника, одинакового во всех своих формах,
я бы хотел, чтобы он сначала, используя складной метр, создал
всевозможные треугольники: заостренные, расплющенные, сим-
метричные или нескладные, и заметил бы хорошенько, что проис-
ходит, когда он увеличивает один из углов, не трогая одного из
двух оставшихся. Это значит поворачивать прямую по отноше-
нию к двум сторонам неизменного угла.
Поворачивать — эта операция заслуживает внимания: благо-
даря ей можно получить наибольшую и наименьшую величину,
так как можно изменить ее больше или меньше; можно увеличить
угол вдвое или втрое. Что еще более замечательно, можно пере-
мещать прямую до тех пор, пока она не вернется в первоначаль-
ное положение; этот полуоборот по величине всегда будет равен
самому себе; и вот вам развернутый угол, естественная величина,
более естественная, возможно, чем прямой угол, являющийся его
половиной. И, возможно, сначала следовало бы осмыслить эту
идею, для чего не мешало бы изменить складной метр. Затем,
взяв его или используя три соединенные гвоздями линейки,
я спросил бы, выходит ли, что, когда одна из линеек поворачива-
ется в одном направлении по отношению к другой, неподвижной,
она поворачивается в том же направлении и по отношению
к третьей неподвижной линейке. Таким образом, возникает еще
одна идея огромного значения: у вращения есть два направления,
и у одного и того же вращения есть два направления. Останется
заметить, что количество вращения всегда одинаково по отноше-
185
нию ко всем неподвижным прямым; это приведет к пониманию
того, что изменение одного из углов в треугольнике компенсиру-
ется изменением другого; вот мы и на пути к признанию того,
что три угла треугольника всегда составляют развернутый угол.
Поразительная идея, не исчерпанная еще ни одним человеком на
земле. И поскольку мои мыслительные способности пока не
сравнялись с Евклидовым треугольником, я закрою дверь перед
носом неистового геометра.
17 января 1922
ЧУЖОЕ ПЛЕМЯ
Вы помните, как в рассказе Киплинга* ночью слон вдруг
начинает рваться с привязи? Выдернув из земли вбитые колья
и отвечая на зов сородичей, он устремляется в лес на священ-
ный танец слонов, который никогда не доводилось видеть
человеку. После этого верный друг человека возвращался
в загон.
Так ребенок, разлученный со своими сверстниками, стоит
у закрытого окна, вслушиваясь в доносящийся с улицы шум
детворы. Тесные узы связывают его с семьей, но также естествен-
ны и его связи с ребячьим миром. В определенном смысле среди
детей он больше чувствует себя как дома, нежели в семье, где
среди окружающих он не находит ни равных, ни подобных себе.
И только выпадает возможность выдернуть свою ’’привязь”, он
спешит присоединиться к игре — этому священному культу
детей. Только тут он по-настоящему счастлив, подражая себе
подобным, радуясь сходству поступков.
В семье же он не может быть самим собой; здесь все будто
дано взаймы, приходится брать пример со старших, отчего на
душе так тоскливо и беспокойно. А мы не можем понять, откуда
взялась эта хандра. Он здесь как чужеземец: от него требуют
проявлять чувства, которых он не испытывает, и поэтому вынуж-
ден под них подделываться.
Нередко ребят обвиняют в непослушании, а им просто не
терпится разорвать ’’привязь” и примкнуть к сверстникам. Племя
это и безбожно, и набожно: в своих играх оно совершает обряды
и молитвы, но не признает потусторонних богов. Оно само себе
бог, а если и боготворит, то только сам обряд и ничего более
— такова любая религия в пору своего расцвета.
Непосвященным не пристало подглядывать за игрой, тем
более в нее вмешиваться: истинно верующие не переносят фаль-
ши. Отсюда казалось бы беспричинная раздражительность.
С детства я запомнил такую сцену: отец одного из моих друзей
вздумал поиграть с нами в солдатики; я видел, что он ничего не
смыслил в игре, и его сын, испытывая неловкость, злился и раз-
брасывал фигурки. Взрослым не следует играть вместе с детьми,
благоразумнее всего вести себя с ними сдержанно, корректно, как
186
с представителями чужого племени. Если рядом нет сверстников,
пусть уж играет сам с собой.
Вот почему школу можно рассматривать как учреждение,
отвечающее самому природному естеству; да и учение — это
своего рода обряд; учителю важно только сохранять дистанцию
и не ставить себя на одну доску с учениками или прикидываться
одним из них. Это так же неуместно, как непосвященному пы-
таться войти в тайное общество. У ребячьего сообщества свои
священные законы, сокрытые от чужих глаз. Узы товарищества,
зарождающиеся в ходе игр, настолько крепки, что связывают
людей на всю жизнь, позволяя и через двадцать лет встречаться
как друзьям, хотя многое из тех времен стерлось из памяти. Ни
этим ли можно объяснить трудности общения со старшим бра-
том и уж тем более с отцом? Легче найти общий язык с незнако-
мыми другого возраста, еще легче — с учителями математики
или словесности, чувствующими и уважающими возрастные раз-
личия. А тот же отец или брат, стремясь к взаимопониманию
накоротке и добившись этого, сразу же теряет терпение. Таким
образом учитель — это посол, посредник между ребячьим племе-
нем и племенем взрослых.
25 февраля 1922
УЧИТЕЛЬ РИТОРИКИ
Кто только не насмехался над старомодным учителем рито-
рики, говорившим: ”Ах, господа, как же это красиво!0 Однако
я считаю, следует различать автора и современную ему историю,
что сейчас обычно не делается. Поскольку назначение культуры
— это познание человеческой природы, явления насущного
и сложного, необходимо понимать, в какие условия мы поставле-
ны. Учеба коротка, а опыт долог. Поэтому, видя, как каждый
тотчас изобретает свою теорию человеческой природы согласно
своим интересам и пристрастиям, когда один говорит: ’’Все люди
ленивы”, другой — ’’Все женщины глупы”, а кое-кто — ’’Все
более или менее безумны”, — необходимо вернуться в мир людей
и призвать в свидетели все человечество. Однако здесь критерием
истины является красота. Она никогда не обманет. Посмею даже
сказать, что свидетельство тому — человеческое тело, направля-
ющее разум, вечно блуждающий в своей собственной сфере. Ибо
красота стихотворения, драматической сцены или романа тотчас
уверенно настраивает тело на ощущение радости, а это доказыва-
ет, что все функции организма на короткое время сливаются
воедино, как это и должно быть. Так, красивая музыка принима-
ется всеми безоговорочно; вот только красивая музыка просто
красива, и разума она не затрагивает. Изящные искусства, за
исключением конечно же литературы, определенным образом
настраивают разум, но не питают его. В то же время писатели
помогают управлять страстным желанием говорить с самим
187
собой, то есть мыслью. Таким образом, красивая форма не дает
нам ломать устоявшиеся истины и рамки, чтобы пользоваться
ими по настроению. Напротив, от слабых рассуждении нас воз-
вращают к человеческому слову, приобретающему значитель-
ность события.
А что мы делаем с событием человеческой истории? Мы его
растаскиваем по кусочкам из пристрастия к разглагольствовани-
ям. Но красота — событие не подвластное изменениям; тело
в какой-то степени признает это, стремясь к подражанию, о чем
нас предупреждают чувства. Вот почему я никогда не осуждал
людей другого поколения, говоривших цитатами; так всегда
получалось гораздо лучше, чем если бы они говорили от себя.
Несомненно, лучше размышлять и судить самому: но можно ли
это сделать не имея устойчивых воззрений? Монтень прекрасно
показывает, чего стоят все эти обороты речи, которые несут нам
тысячи почитателей и которые являются будто бы средоточием
мысли. Красота заставляет нас думать. Красивый стих или
красивое изречение понуждает разум осознать, как велика эта
сила; рассказ о поступке никогда не равен самому поступку, и это
доказательство, что следует опереться и собрать воедино свои
мысли, словно войска, вокруг символа. С другой стороны,
я лучше понимаю людей разумных и посредственных, хотя их
простые человеческие мысли слегка разрозненны, что видно по
злоупотреблению логическими связками вроде ’’значит”, ’’ибо”,
’’во-первых” и ’’во-вторых”; это крики сбившихся с пути; до-
казательства никак им не даются. Что не было доказано?
К счастью, существуют идеи, устоявшие потому, что они краси-
вы. И тот, кто не восхищался ими, прежде чем понять, напротив,
предрасположен мыслить как адвокат, то есть не мыслить вовсе.
Так же, как суть вещей привлекает нас своей необходимостью,
суть человека привлекает нас красотой. Каково тело, таков
и танцор.
11 марта 1922
УГРЫЗЕНИЯ СОВЕСТИ
Действие поглощает мысль. Вот почему не исключено, что
угрызения совести — всего лишь выдумка поэтов. Возможно, мы
раскаиваемся в дурном побуждении, но в поступке — нет. Гамлет
испытывает угрызения совести из-за преступления, которого он
не совершал, однако об уколе шпагой сквозь ковер он даже не
сожалеет. Каждый преступник ведет войну; его мускулы не счита-
ют его виновным, они лишь хранят воспоминание о победах
и подталкивают мысль вперед. Поскольку действие не предпола-
гает раздумий или взвешенной самооценки — иначе оно никогда
бы не совершилось, — то, посредством памяти, все внимание
направляется на объект, а тело выражает одну только силу,
стоящую выше добра и зла.
188
Я вспоминаю, как летним днем пятнадцатого года упражнял-
ся в убийстве. Я следил в подзорную трубу за движениями
какого-то кашевара или разносчика супа из вражеской армии,
шедшего со своими котелками. Орудие было наведено и готово
к бою; оставалось только передать по телефону расчетные коор-
динаты, чтобы в тот момент, когда немец будет проходить мимо
кустика, выпустить снаряд. Приказ был отдан в нужный момент,
и почти тотчас я услышал выстрел и вой снаряда. Теперь все
было во власти сил природы — ветра и гравитации. Вновь
наступила полная тишина. Солдат продолжал идти спокойным,
размеренным шагом. Я отсчитал десять секунд, а он успел сде-
лать почти двадцать шагов. Тут он остановился, словно прислу-
шиваясь, и быстро бросился на землю в тот самый миг, когда
снаряд взорвался. Тотчас после этого он поднялся и, добежав до
траншеи, спрыгнул вниз. Я считал его шаги, чтобы с точностью
определить, сколько он пробежал и на каком расстоянии от меня
находится. Мне пришлось долго думать, а ведь у нас было
немало возможностей самим испытать подобные переживания.
Самый жестокий человек может испытать симпатию к врагу, если
бы сам сотню раз прошел через тревогу, страх, бегство. У меня
было и время, и возможность поразмышлять о неосмысленных
убийствах и проклясть их. Но все это выглядело бы в данной
ситуации чужеродным элементом, ибо все внимание было погло-
щено другим. И даже в воспоминаниях не оставалось места для
мыслительных аналогий, потому что все поглащал азарт охотни-
ка. Хотя сейчас он несколько поугас, но в целом все тот же, и ход
мыслей остался прежним.
А вот другие воспоминания, где я играю роль жертвы, уже от
одного только ощущения страха настолько тяжелы, что я стара-
юсь к ним не возвращаться. Представим же, что произошло
всколыхнувшее сердца преступление, и жертва вскоре оправилась
от ран. Разумеется, кошмары будут сниться ей.
Любой человек чувствителен, оказавшись в роли зрителя.
Любой человек бесчувствен, когда он действующее лицо. Если
вдуматься, это очень хорошо объясняет все разнообразие челове-
ческих поступков. Однако неверно было бы подходить к этому
с позиций практически, ибо как только я представляю себе, как
кто-то совершает преступление, ставлю себя в положение зри-
теля, и мне кажется, что в сердце преступника навсегда осталась
зияющая рана. Так и получилось бы, будь он зрителем. Не мной
подмечено, что в театре проявляют чувства и даже не скрывают
слез далеко не всегда самые нежные и совестливые люди. Но
непоколебимая решимость, осторожность, целеустремленность,
эмоциональность человека, который действует, непостижимы
для того, кто за этим просто наблюдает. Так и военные преступ-
ления, переходящие все пределы, ничего не говорят о натуре тех,
кто их совершает. Черств ли, раздражителен или чувствителен
человек в обычной жизни — все едино, как только его захватыва-
ет действие. Напрасно лучшие из них буквально заставляют себя
189
испытывать угрызения совести, подобные терзания души совер-
шенно безболезненны. Охотник может прекрасно относиться
к животным, но если он хороший стрелок, куропаткам лучше не
рассчитывать на эту любовь.
25 марта 1922
ДОБРОЖЕЛАТЕЛЬНОСТЬ
"Как трудно быть кем-то довольным!"
Эти суровые слова Лабрюйера должны сразу заставить насто-
рожиться. Ибо здравый смысл требует, чтобы каждый приспоса-
бливался к реальным условиям жизни в обществе, и несправед-
ливо осуждать обычного среднего человека — это безумие мизан-
тропа. Не вдаваясь в причины скажу, что я остерегаюсь относить-
ся к себе так, словно я зритель, заплативший за билет и желаю-
щий, чтобы ему нравился спектакль. Напротив, когда перед
мысленным взором проходят обычные будничные дела, я заранее
готовлюсь к худшему — предполагаю, что у собеседника болит
живот или голова, что его одолевают денежные проблемы или
домашние неурядицы. Это мартовское небо, говорю я себе, вну-
шает опасения: серое с голубым вперемешку, проблески солнца
и резкий ветер; хорошо, что у меня есть теплое пальто и зонт.
Однако и здесь еще есть над чем подумать, если представить
изменчивое человеческое тело, вздрагивающее при малейшем
прикосновении, склонное то к одному, то к другому, быстро
возбуждающееся, совершающее движения и произносящее речи
в зависимости от своей формы, степени усталости и посторонних
воздействий; тем не менее именно это человеческое тело должно
подарить мне, словно праздничный букет, постоянство чувств,
знаки уважения и приятные слова, на которые, как мне кажется,
я имею право. Однако сам я, такой внимательный к другому,
вовсе не внимателен к себе; посылаю неведомые самому сигналы
— непроизвольно шевельнувшись или нахмурив брови; на моем
лице то сияет солнце, то гуляет ветер. Таким образом, предлагаю
вниманию другого как раз то, что с удивлением нахожу в нем
самом: человека, то есть животного, наделенного разумом, кото-
рого всегда возносят слишком высоко, а потом низвергают
слишком низко, который не может сделать знака, не подав еще
десять, вернее, подает знаки всем своим существом, не умея
выбрать какой-то один. В этой смеси я должен, словно золото-
искатель, не обращать внимания на песок и гравий и различить
самую маленькую золотую крупинку. Искать приходится мне, ни
один человек не просеивает свои речи так, как речи других. И вот
я следую всем правилам вежливости, более того — открываю
широкий кредит доверия собеседнику; я отбрасываю шлак и жду
его настоящей мысли. Но тут замечаю еще одну особенность,
проявляющуюся почти всегда неожиданно. Выказываемая мною
доброжелательность тотчас помогает тихоне осмелеть, и он во
190
всеоружии бросается в атаку, ощетинившись, как еж. Короче,
один из двух насупившихся людей, похожих на мчащиеся друг на
друга тучи, должен улыбнуться, и если вы не сделаете это пер-
вым, вы глупец.
Не существует человека, о котором нельзя думать и говорить
плохо; не существует человека, о котором нельзя думать и гово-
рить хорошо. И человек от природы устроен так, что он не
боится не нравиться; ибо раздражение, придающее храбрости,
следует по пятам за робостью; а ощущение того, что ты непри-
ятен, только все усугубляет. Но именно вы не должны вступать
в эту игру, поняв всю подоплеку. Я вам советую как-нибудь
проделать несложный опыт: и наглядно убедиться, гораздо легче
управлять чужим настроением, чем своим; а тот, кто умеет
тонко, ненавязчиво влиять на настроение собеседника, вполне
способен руководить своими эмоциями, ибо в беседе, как и в тан-
це, один из партнеров служит зеркалом другому.
8 апреля 1922
ЛОВУШКИ МАТЕМАТИКИ
Один из наших великих умов как-то сказал: ’’Математика
— это практика”. Такую формулировку трудно признать уни-
версальной, но она может сослужить добрую службу при рас-
сматривании незаслуженно превозносимых знаний. Конечно,
в математике есть области, объективно предрасположенные
к формированию исследователя; так, евклидовские геометри-
ческие формы готовят нас к созерцанию мира во всем его
многообразии. А вот в унылых пейзажах алгебры нет ничего
похожего на реальные предметы, и путешественник зачастую
едет по длинным туннелям, нагоняющим сон. Краткое изло-
жение, как справедливо подмечал Лейбниц*, избавляет нас от
многих трудов. Счетная машина, допускавшая ошибки при пер-
вых испытаниях, позднее приобретает высокую точность бла-
годаря существованию надежных косвенных способов проверить
любые расчеты и цифровые преобразования. Так что этому
аппарату вполне можно доверять, но при условии постоянного
контроля его работы. Я подозреваю, что вся полезная работа
наших техников от математики, включая знаменитого Эйнш-
тейна, заключалась в том, что они проверяли результаты, по-
лученные счетной машиной.
В этой связи стоит особо отметить: перепроверка расчетов
или получение сложнейших математических преобразований дру-
гими способами отвлекает внимание от самих предметов и при-
менима только к определенным символам. Так же как выезжаю-
щий из длинного туннеля путешественник обнаруживает новые
краски пейзажа, другое небо, прошедший окольным математи-
ческим путем вдруг делает удивительные для себя выводы: полу-
ченные результаты не могут вызывать сомнений, поскольку опе-
191
рации перепроверены, но, с другой стороны, они часто не подда-
ются объяснению исходя из общепринятых представлений. А ког-
да операции будут многократно подтверждены, проверены опы-
том, весь успех перепадет практику. Мнимые числа иногда приво-
дят к невероятным приближениям и упрощениям в расчетах:
прекрасно видно, ’’как”, но совершенно неясно, "почему”. Прету-
пляешь глаза — опять та же картина, и отпадают последние
сомнения: да, это успех практика.
Если даже теории Эйнштейна будут проверены в отношении
расчетов и подтверждены опытом, это вряд ли придаст челове-
ческую форму речам ярых популяризаторов. Но насколько я уже
смог заметить, скорее всего самые выдающиеся математики
столкнутся с теми же трудностями и теми же ловушками, что
и мы, когда осмелятся утверждать, что время — четвертое изме-
рение пространства, или что у времени есть скорость, или же что
два различных времени синхронны. И расскажут о других "чудо-
вищах не-евклидовых”, например об изогнутом пространстве
и пересекающихся параллельных прямых.
Тут становится очевидно, что искусство мыслить, состоящее
в разъяснении идей доступным языком, — совсем другое дело,
нежели искусство оперировать алгебраическими символами. Но
почему в таком случае позволительно взвешивать и оценивать
высказывания всем, когда требуется математик-практик...
16 апреля 1922
ВНУТРЕННЯЯ СПРАВЕДЛИВОСТЬ
Справедливый человек творит справедливость вокруг себя,
потому что носит ее в себе. Когда всякое желание, всякий страх
и всякий гнев подчиняются руководящему центру, это сдержива-
ет жажду обладания или стяжательства порождающая несправед-
ливость. Так, Платон описывает настоящего праведника, дарую-
щего закон и не страдающего от него. Туманный Ницше, возвы-
шая силу над добром и злом, не до конца понял, что высшая сила
справедлива внутри себя самой, и таким путем, презирая не нами
установленный внешний, полицейский закон, придает ему завер-
шенный вид. То же самое можно наблюдать в Евангелии, кото-
рое противостоит старому закону и одновременно доводит его до
завершения.
Следуя примеру Платона, я не витаю в облаках. Мне не
приходилось встречать несправедливость, не отмеченную ярос-
тью или расчетливостью человека. Приятно обладать чем-то
и держать это при себе, но, с другой стороны, тяжело брать
у других, для этого ведь следует утвердиться в своей ярости,
раскрыть двери тюрьмы, как говорит Божественный Человек.
Давно подмечено, что у богатых людей особая манера — пла-
тить меньше или получать больше, что само по себе некрасиво,
аморально. Вспоминаю одного господина в красиво повязанном
192
галстуке, непревзойденного в искусстве добиваться крупной
компенсации за грошовое повреждение чемодана или вело-
сипеда. Но удавалось это только тогда, когда он строил неприят-
ные гримасы. Это, вероятно, было одним из проверенных
способов добиваться желаемого. Улыбка становилась кис-
ло-кривоватой. Так требовала ситуация. Если бы его лицо
по-прежнему отражало внутренний покой и самообладание,
трудно было бы предъявлять соразмерные претензии и получать
только то, на что имел право, а может быть, даже меньше.
Оставаясь в добром настроении, можешь потерять немного
денег. Вот почему Реналь у Стендаля хмурил брови при одном
только упоминании о деньгах; он открывал двери для самого
худшего в себе. Так несправедливый человек получает свое
первое наказание.
Творя несправедливость вокруг себя — ты бумерангом полу-
чаешь ее назад. Это второе предупреждение. И оно естественно:
когда ты наносишь удары, готовься и сам получить в ответ.
Я знал наивного военного, всерьез считавшего: когда он сам
пускает артснаряд — это естественно, а когда снаряд накрывает
его — это чудовищно. Однако снаряду нет дела до наших оценок;
это вещественный образ насилия, отвечающего на насилие. Кулак
болит от удара, нанесенного другому; армия изматывается, изма-
тывая врага; вора грабят по всем воровским правилам. В школе
хулиган тотчас несет наказание. Один человек всегда слабее двух
объединившихся. Но что такое два объединившихся человека,
если не два человека, связанных договором? Таким образом,
любой человек непременно подчиняет собственную силу некой
справедливости. Римляне завоевали многие земли, потому что
умели подчиняться и не нарушать клятвы. Знатоки военного
дела, как правило, одновременно и знатоки права, что вполне
логично; как может сохраниться армия без таких качеств, как
бдительность и верность, быть сильной, если бы каждый ее
солдат думал только о себе? Никакого другого способа здесь не
придумать. Монархист жаждет могущества, но прежде всего
подчинения и верности. Справедливость — оружие несправед-
ливого. Таким образом он ничего не выигрывает, но многое
теряет, ибо учится справедливости из-под палки, вместо того
чтобы прийти к ней с помощью знаний. Можно сказать, что
такое приобщение к добродетели не по доброй воле не приносит
радости. Такую справедливость по принуждению следовало бы
назвать предтечей цивилизации. И возможно, с нее надо начи-
нать. Вспомним, что Жан-Кристоф стал музыкантом во многом
благодаря ударам линейки. Без суровых уроков, когда вор нака-
зывает вора, их не заставить остановиться и одуматься от своих
преступных дел. Если бы к победе не пришлось идти через тернии
страданий, что бы нас так заставляло любить мир. Всякая муд-
рость должна молиться на необходимость.
10 мая 1922
7 Ален
193
УСЛОВИЯ ОПЫТА
Наши далекие предки были отнюдь не глупые! У них, как
и у нас, за плечами накоплен практический опыт. Любое их
движение к знанию изменяло всеобщий опыт. Сами их мысли,
как и наши, плавились в огромном горниле мироздания. И сами
они сгибались под тяжестью бытия. Наивные заклинатели дождя
привлекали к соучастию в этом действе одновременно необъят-
ное небо, землю и собственные молитвы. Все это было непо-
стижимо для их понимания. Поэтому, когда дождь не шел по их
желанию, оставалось лишь предполагать, что молитвы были
прочитаны не так или одна из них оказалась оскверненной дур-
ным поступком или помыслом. И приходилось начинать все
сначала. Не разделенный на составляющие опыт только поддер-
живал в людях самые безумные заблуждения.
Наши громовержцы действуют так же и рассуждают не луч-
ше. Ибо, вовлекая в опыт всю политическую планету и самих
себя, они утверждают, будто наблюдают, предвидят, возвещают;
однако сама жизнь подвергнет проверке их наивные концепции.
И тогда обязательно подтвердится, что, обращаясь с каким-либо
народом, как с врагом, ты превращаешь его во врага; войну
объявляют и тотчас вступают в нее. На все случаи готовы свои
объяснения. Если начнется война, скажут, что были объективные
основания ее готовить; если за ней следует мир, скажут, что,
только готовясь к войне, можно обеспечивать мир.
Где же те, кто по-настоящему ищет истину? И как они ищут?
Вот они все получают подготовку кто по физике, кто по химии
— изучают самые простые независимые друг от друга проблемы,
связанные с математикой, механикой, астрономией. Отсюда идет
формирование того твердого предрассудка, что зовется разумом;
отсюда они заимствуют методу максимальной изоляции одного
факта от других, одномоментного изучения только одной вещи.
Их часто упрекают в том, что упускают великое Все; но они-то
как раз и стараются позабыть о нем; затыкают реторту или
калориметр; запирают лабораторию; отвергают те неоднознач-
ные уроки, которые вселенная преподает нам каждую минуту.
Но это вовсе не заблуждение. Взгляните на них, по воле
случая ставших спиритами, то есть вернувшихся к основной
проблеме и оказавшихся внутри нее — они верят всему, ибо
доказательства сыплются градом, а их смысл ускользает. От
того, что ты взвалишь на себя небо, как Атлант, плечи твои
конечно станут сильными; но здравого смысла в этом ни на
грош. Нести самому — не значит понимать, напротив, лучше
понимаешь как раз тогда, когда имеешь возможность наблюдать
отстраненно. Короче говоря, надо начинать с начала. Между
тем природа, словно испытывая, подбрасывает людям самое
ложное, самое непонятное. Нужно вовремя распознать эту улов-
ку разума, предпочитающего начинать обучать нас издали
— с самого простого, самого абстрактного и наименее вол-
194
нующего. Если хочешь понять все как следует, надо прежде
всего захотеть понять немногое. И переход от абстрактного
к конкретному совершается через далекий объект наблюдения
астрономов, который, к счастью, не оставляет равнодушными
и наши чувства. Если бы мы просто не заметили его или
если бы небо все время покрывали облака, я повторил бы
вслед за Контом, что не понимаю, как бы мы расстались
с фетишистским детством. Говорят, что только опыт учит;
однако нужно превозмочь соблазн управлять им.
16 мая 1922
РАСТЕНИЯ
Человек, отбирая и выбрасывая семена настурций, чтобы те
не заглушали другие цветы, наивно пояснял: ’’Взгляните, они
прячутся, с тех пор как я объявил им войну, они прикрываются
листьями, научились прятаться, словно животные".
Все мы от природы поэты и судим обо всем прежде всего
согласно нашим социальным представлениям. Так и вышло, что
через несколько дней остались только те семена, которые благо-
даря своему местоположению обманули бдительного садовника.
Помню, как однажды весной, осажденный со всех сторон стреми-
тельно распространявшейся травой, листья которой походили на
листья фиалки, я невольно подумал, наверно трава прячется
среди кустиков фиалки. Часто первая пришедшая в голову мысль
кажется дикой, и я готов был поверить в сумасшедшую идею
о хитрости растений. На самом деле трава росла практически
повсюду; просто какое-то время соседство фиалок спасало ее от
выпалывания.
Когда Дарвину пришла мысль поставить ограду от скота на
лугу в Шотландии и там вскоре проросли сосны, тоже можно
было сказать, что семена сосны, заметив ограду, тотчас укрылись
за ней, но ведь они росли по всей равнине; просто ученый заметил,
что этим росткам не удавалось подняться над землей, так как их
вытаптывали копыта и уничтожали зубы пасущегося скота.
В полях, оставшихся невозделанными из-за начавшейся войны
и разделявших артиллерию и пехоту, я увидел немало интерес-
ных вещей и, в частности, на когда-то засаженном люцерной
поле, рощицу молоденьких грабов; это наблюдение заставило
меня вспомнить о замечании Дарвина, таком простом, но лишен-
ном тогда для меня вещественного подкрепления. В великих
идеях есть что-то детское, мимо чего прославленные умы смогут
пройти не заметив.
Так что можно позабыть об инстинкте растений, которые
якобы ищут и находят благодатную почву, убежище, свет. Никто
ие скажет, разве только в виде метафоры, что маргаритки осаж-
дают солнечный склон; однако их ползучие стебли и семена
лучше прорастают именно с этой стороны. Вьюнок в одну ночь
195
обернется вокруг позабытой трости; однако он вовсе не цепляет-
ся за эту опору, чтобы подняться к свету; просто та часть стебля,
которая случайно соприкасается с твердым телом, развивается не
так быстро, как свободная часть, и поэтому стебель искривляется
по форме палки. Все эти создания живут, как могут, или погиба-
ют; форма служит отражением условий их существования. Это
далеко идущая идея; и заметьте, она отвращает нас от мысли
о том, что, как говорила тень у Платона, каждому предмету
присущи определенные качества; напротив, она объясняет обсто-
ятельства жизни не столько свойствами растения, сколько его
отношениями с соседями — средой, тенью, солнцем, ветром,
другими растениями и животными, насекомыми, птицами, ско-
том, образующими с растением единый организм. Так приливы
образуют с Солнцем и Луной, а день с ночью и затмением единое
явление. Именно по этой череде идей в истории наук можно
судить о новой идее, а не только по опыту; ибо опыт часто
подтверждает безумную идею, как это видно из моих примеров.
Вот почему Декарт, отказывая животным в способности мыс-
лить, шел по славному пути; ибо животных, как и человека,
почему-то принято считать, без достаточных на то оснований,
разумными существами. И не следует придавать такое уж боль-
шое значение уловкам политиков, как и хитростям растений:
причины всегда проще, чем это может показаться, не исключение
и те, о которых я упоминал. Но как только они становятся нам
известны, наши действия приобретают большую уверенность.
Чтобы успокоить нетерпеливого, предложите ему кресло.
20 мая 1922
О ЛЮБИТЕЛЯХ ОТВОРАЧИВАТЬСЯ
Полагаю, в мире не так уж много глупцов, по крайней мере,
лично мне не доводилось встречать ни одного. Это скорее закры-
тые, замурованные умы. Думаете, это их природа обделила?
Ничего подобного — все дело в их упорстве: "Не желаю я откры-
вать свой ум разным там идеям, а то, глядишь, станут они мне
в копеечку ’. А его антиподу, может, наоборот не хочется считать
деньги: "Зачем мне вникать в эти сухие, скучные цифры, как бы не
пришлось в результате всего этого оказаться в нищете". Третий
говорит себе: "Не люблю я всех этих рассуждений — придется
еще долги прощать, нет, пусть уж со мной расплатятся, и ни
о чем другом не желаю думать". Справедливо подмечено: чело-
век любит правду, но еще больше ее боится. Точнее сказать,
боится потому, что любит. Так обычно отводят взгляд, чтобы не
смотреть вызывающе долго на красивую женщину.
Меня по-настоящему изумляло, как люди такого типа чув-
ствуют приближение неудобной мысли и умело переводят раз-
говор на другие темы. "Давайте не будем об этом”, — дип-
ломатично уходят они в сторону. Вспоминается такая сцена:
196
влиянием гипноза женщине внушают, что один из присутствую-
щих до этого момента сейчас уже ушел. Считая, что это
действительно так, испытуемая перестает видеть его, при этом
ловко избегает столкновения, даже малейшего соприкосновения
с ним, каждый раз филигранно обходя его стороной. Эти
поразительные опыты свидетельствуют не о слабости и подат-
ливости ума; я всегда усматривал в этом какое-то тайное
двуличие, определенную хитрость. Заметьте, при всей своей
видимой властности, гипнотизер в конце концов оказывается сам
обманут. Человеческая природа смирения участвует в этой
комедии, нимало, однако, не поддаваясь ей. Как бы она ни
старалась раскрыть передо мной свои внутренние пружины,
я по-прежнему чужд ей. Так ослу, вращающему мельничный круг,
безразличны шестерни и жернова мельницы. Это не более чем
слова, внешние ужимки; так дрессированные крокодилы проде-
лывают поразительные фокусы, но от этого не перестают же они
быть крокодилами.
Поэтому я не очень-то верю в те чистые души, которые будто
бы в жестоких испытаниях войны искали и не находили правду.
Ищущий правду, быстро найдет ее. Но если поиск этот грозит
опасностью или ваш интерес связан с неправдой, тогда вы об-
лачаетесь в некий политический панцирь и зорко следите за тем,
чтобы не открылась какая-нибудь щелка. Заметьте, все это требу-
ет тонкого ума, — ведь наши крокодилы в своих мыслях останав-
ливаются далеко от подступов к ’’узким местам”.
Как скряга за версту видит, что к нему идут просить в долг,
так и эти люди сразу распознают тех, кто хочет их в чем-то
убедить, и избегают нежелательной встречи либо наглухо закры-
вают ’’двери своего ума”. Но это иллюзия, что жильцы дома
спят, — из темных окон они продолжают следить за всеми, как
скупой хозяин следит за предполагаемым вором. Они скрыты от
вашего взора, зато вы у них как на ладони. За запертой дверью
знают о каждом вашем шаге. Напрасно бросать в окна камешки,
пытаясь таким манером разбудить тех, кто вовсе и не думал
спать. Не говорите, что понапрасну все ваши слова, верьте — ни
одно из них не пропадает. Но ко всему этому необходимы
терпение, длительная осада и хитрость против хитрости.
24 мая 1922
ИСКУССТВО ЖЕЛАТЬ
Когда канатоходец падает в сетку и подпрыгивает на ней, как
мячик, он уже не человек и не канатоходец, а предмет среди
прочих предметов, находящийся во власти внешних сил. Сила
притяжения, действующая постоянно и неотвратимо тянущая его
к себе, сразу же возьмет верх, как только мастерство даст про-
машку, а внимание ослабнет. Этим примером я хочу подчерк-
нуть: человек могуществен, но и ему свойственно совершать
197
ошибки. И не собираюсь во всем выискивать злую волю, ибо,
если кто-нибудь скажет, что канатоходец упал из желания упасть,
это вызовет смех; такое предположение нелепо; чтобы упасть,
ему вовсе не нужно этого желать; все произойдет и без него
— внешние силы о том позаботятся.
Так, о человеке, поддавшемся страху, я никогда не скажу, что
его выбор — поддаться страху. Ибо последнее несложно; бес-
полезно этого желать; страх подстерегает нас всегда; остается
лишь уступить ему. Чтобы спать утром, достаточно лишь погру-
зиться в сон. Лентяй не выбирает лень; лени нет необходимости,
чтобы ее выбирали. То же и с чревоугодием, и со сластолюбием,
и со всеми грехами — это происходит само собой. Автомобиль
на повороте свалится в кювет; он туда свалится сам по себе, как
только человек бросит руль управления. И тогда во власть
вступают внешние силы. И если я напишу невесть что, выйдет
глупость. Болтун, который не может остановиться или "рас-
слабился”, будет сыпать глупости. Это прекрасно поняли древ-
ние, любившие игры, спорт и говорившие, что руководящая сила,
или воля, безусловно добра, и никто не может стать злым по
своей воле. Это все еще плохо понимают наши моралисты из
Академии и наши разглагольствующие политики; ибо они — и те
и другие — размышляют, чтобы понять, где они могут упасть,
а решают все внешние силы.
"Рассуждающий человек — развращенное животное" — эти
слова Жан Жака Руссо исполнены особого смысла; этот человек
был несчастен, так как слишком много рассуждал. Наши игроки
в мяч, бегуны, боксеры рассуждали бы иначе, если бы рассуждали
вообще; ибо они прекрасно знают, что такое желать, и никогда не
скажут, что проиграли потому, что пожелали не того, чего следо-
вало бы желать. Между тем всему виной то, что они либо
недостаточно желали, либо в какой-то момент перестали желать
этого вообще. А соперник упорно продолжал прокладывать до-
рогу к успеху. Боксер хочет только наносить удары; а получает
удары сам, едва лишь ослабит внимание. Его соперник на ринге
олицетворяет внешние силы, с неослабным вниманием ведущие
осаду; стоит ведущей силе на мгновение потерять бдительность
— и тут же последует удар.
Тот, кто рассуждает, забывает желать, а тот, кто забывает
желать, не должен удивляться, если события развиваются поми-
мо его воли. Вгляните с этой точки зрения на наших политиков:
им, как они признаются, больше нравится мир, чем война.
И в этом я им верю: людям, например, больше нравится солнеч-
ная погода, чем дождь, но мы можем только искать признаки
хорошей погоды на небе и на земле, потому что дождь, как
и солнце, не наше творение. Но мир — дело рук человека, война
же не подвластна никому. Там, где мало делают для мира,
в любой момент может разразиться война. Это как фальшивая
нота для пианиста или падение для канатоходца. Несправед-
ливость — плод работы внешних сил; тут мы знаем чего ожи-
198
дать. То же и с насилием — тут внешние силы не скупятся. Тот,
кто не стремится к миру, получит войну. А если вы просто всей
душой будете за мир, это ничего не изменит, ибо плохой боксер
думает только об одном — как бы не получить удар, а слабый
пианист — как бы не сфальшивить. Однако напрасно надеятся,
что эти силы в нужный момент за них возьмут верную ноту или
отведут нокаутирующий удар. Знайте, вселенная внешних сил так
же мало миролюбива, как и музыкальна.
30 мая 1922
О РЯДОВЫХ И ОФИЦЕРАХ
Я родился рядовым. Священники, обучавшие меня тому, что
знали сами, прекрасно сознавали это. Мои переводы с латинско-
го и греческого удивляли их не меньше, чем нас птичьи гнезда
или речные запруды бобров. Между тем многие из моих товари-
щей родились офицерами, в чем я мог убедиться хотя бы по
тому, как бесцеремонно обращались они со мной, забрасывая на
дерево мою фуражку. Противоядие этому я нашел в том, что
иногда давал обидчикам хорошего тумака. Позднее главным
оружием в моем арсенале защиты стала разящая насмешка.
Пишу это вовсе не для того, чтобы пожаловаться на свою судьбу,
а чтобы объяснить свой образ мыслей тем, кого он возмущает
или огорчает. Они считают себя от рождения офицерами и прос-
то убеждены, что принадлежат к числу тех, кто рожден повеле-
вать. Я легко узнаю их по особому, самоуверенному виду — как
будто впереди них шествует незримая стража, устраняющая с до-
роги чернь. У них могут быть самые разные профессии: одни
и вправду офицеры, другие — лавочники, профессора, швейцары,
художники или церковные служители. Объединяет их уверен-
ность, что стоит им только упрекнуть или предупредить меня,
как я тут же откажусь от своих убеждений рядового. И в этом они
постоянно ошибаются.
Позднее, оказавшись, скажем прямо, по чистой случайности
в среде книжников и преподавателей-правоведов*, я встретил
здесь неимущего студента — такого же рядовго, жившего на
гособеспечении. В учебе он опережал прирожденных офицеров,
но не это вызывало упреки окружающих: ему вменяли в вину
скорее несоответствие между талантами и манерой судить о жиз-
ни. ’’Как же можно так, вы ведь государственный стипендиат”,
— укорял его некий политик из газеты ”Тан”, по рождению
— полковник. Студент был на голову выше остальных в латыни
и греческом, но оказался слишком бесхитростным. Не стремить-
ся к карьере — вовсе не доблесть, а показывать это любителям
срывать чужие фуражки — непростительная ошибка. Это я понял
уже на седьмом году жизни.
Мне импонируют рядовые социалисты — действительно,
с ними всегда хочется быть рядом, как говорится, в горе и в ра-
дости. Но в их руководителях, в проповедниках их учения я без
199
труда распознаю тех самых прирожденных офицеров; потому-то
всякий раз и шарахаюсь от них в болото, к жалким лягуш-
кам-радикалам, чьи теоретические догматы надменно третируют
специалисты. Исключение здесь составлял, пожалуй, только Жо-
рес, в котором я сразу же признал рядового, ибо он никогда не
старался меня ни в чем убеждать. Вот и остаюсь я студен-
том-отличником с неблагонадежным образом мыслей. Постоян-
но приходится говорить то, что думают втаптываемые в грязь
лягушки, высказывать то, что они сами не умеют или не решают-
ся сказать. Я направляю острие риторики против тех, кто научил
меня владеть этим оружием. И без смущения покалываю своей
сабелькой самого Цезаря. Когда я вернулся с фронта, мой ста-
рый друг и добрый малый (хотя и у него сейчас появились
фельдфебельские повадки) пригвоздил меня такой характеристи-
кой: ’’Солдат-бунтовщик”. И мне подумалось тогда, как просто
и ясно стало бы все в нашей политике, стоит лишь запретить
писать и говорить всем тем, кто по чину ниже капитана.
10 июня 1922
ПРЕМУДРОСТИ ЛЖИ
Несомненно, лгать стыдно. Я даже прекрасно понимаю поче-
му. Наше тело устроено таким образом, что естественным путем
выражает все, что мы думаем, ведь никто не может думать, не
выражая своих мыслей; жесты показывают и то, о чем человек
думает, и то, что он при этом чувствует. Если мысли мои
великодушны, руки, как правило, раскрыты; а если мне приходит-
ся сдерживать себя, руки сами собой прижимаются к телу, словно
не желая что-то отдавать. Подобное самовыражение в жестах
можно детально изучить. Голос легко узнать только по звуча-
нию; расположение органов гортани и рта не столь просто раз-
глядеть, как жесты, однако оно, вероятно, так же зависит от
позиции, то есть подготовки к тому или иному действию, поэ-
тому всегда нужно подготавливать себя в соответствии с заду-
манным. Красота не может лгать. Тот, кто лжет, думая иначе,
занимается неблагодарным делом и сам себя душит; то самое
мускульное усилие, направленное против себя без внешнего побу-
ждения, и заставляет лжеца краснеть. Признание — избавление,
и каждый это прекрасно чувствует.
Но тут общепринятая мораль сворачивает в сторону. Ибо
шокирующую общество искренность энергично стараются обуз-
дать; хотя скрывать свои мысли считается постыдным, не менее
постыдно не скрывать их, если они скандальны. Общественное
мн�