Собрание сочинений. Том 4. Нарцисс и Златоуст - Гессе Г.

Нарцисс и Златоуст. Перевод В. Седельника
Паломничество в страну Востока. Перевод С. Аверинцева
Расставание с юностью. Перевод Г. Ратгауза
Но все же сердце верит... Перевод А. Гугнина
Кипарисы Сан-Клементо. Перевод А. Гугнина
Подмастерья на привале. Перевод А Гугнина
Одной китайской певице Перевод А. Гугнина
Передышка на лыжной прогулке. Перевод А. Гугнина
Белая роза в сумерках. Перевод А. Гугнина
Новое переживание. Перевод В. Куприянова
Друзьям — в тяжкие времена. Перевод Г. Ратгауза
Цветок, дерево, птица. Перевод Г. Ратгауза
Прощай, юдоль земная. Перевод А. Гугнина
При вести о кончине друга. Перевод С. Аверинцева
Песня на проселочной дороге. Перевод А. Гугнина
Возвращаясь из кабачка. Перевод Г. Ратгауза
Author: Гессе Г.
Tags: художественная литература
ISBN: 5-01-004427-7
Year: 1995
Similar
Собрание сочинений. Том 7. По следам сна
Собрание сочинений. Том 6. Рассказы
Собрание сочинений. Том 8. Из "размышлений"
Собрание сочинений. Том 4. Переводы
Text
                    HERMANN
GESAMMELTE WERKE

ГЕРМАН
w
.ulAj
СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ 
в восьми томах
4
Перевод с немецкого
МОСКВА ИЗДАТЕЛЬСКАЯ ГРУППА «ПРОГРЕСС»—«ЛИТЕРА» 
МОСКВА ТКО «АСТ»
ХАРЬКОВ «ФОЛИО»
1995

ББК 84.4Г 
Г 43
Серия «Urbi et Orbi» 
основана в 1994 году
Составители 
Н.С. ПАВЛОВА, В.Д. СЕДЕЛЬНИК
Комментарии 
В.Д. СЕДЕЛЬНИКА
Художники 
М.Е. КВИТКА, О.Л. ПУСТОВАРОВА
Редактор 
Л.Н. ПАВЛОВА
Координатор издательской программы 
«URBI ET. ORBI»
М.Е. ТО ПОР И некий
г 4703010100=190 Без двым 
006(01)—95
ISBN 5-01-004427-7 (т.4) 
ISBN 5-01-003874-9
ISBN 5-7150-0128-5 (т.4) 
ISBN 5-7150-0133-1
© Составление, комментарии, перевод на рус¬ 
ский язык, кроме произведений, отмеченных 
в содержании*, АО Издательская группа 
«Прогресс*—«Литера*, 1995.
© Художественное оформление. Издательство 
«Фолио», 1995.
© Марка серии «Urbi et Orbi», Издательство 
«Полярис», 1995.

НАРЦИСС 
И ЗЛАТОУСТ
1930

NARZISS 
UND GOLDMUND
1930

ПЕРВАЯ ГЛАВА
Перед полукруглой аркой входа в монастырь Мариаб- 
ронн*, покоящейся на небольших сдвоенных колон¬ 
нах, у самой дороги стоял каштан, одинокий сын юга, ког¬ 
да-то занесенный сюда римским паломником, благородный 
каштан с могучим стволом; мягко склонялась над дорогой 
его круглая крона, полной грудью дышала на ветру; весной, 
когда все вокруг уже зеленело и даже монастырский ореш¬ 
ник покрывался красноватой молодой листвой, каштан не 
торопился раскрывать почки, позже, в пору самых корот¬ 
ких ночей, он вдруг выбрасывал вверх из пучков листвы 
бледные зеленовато-белые лучики своих необычных соцве¬ 
тий с таким призывным, удушливо терпким запахом, а в 
октябре, после сбора фруктов и винограда, из желтеющей 
кроны падали под порывами ветра на землю колючие пло¬ 
ды, которые созревали не каждый год; из-за них устраивали 
потасовки монастырские мальчишки, а помощник настоя¬ 
теля Грегор, родом из Италии, жарил их на каминном огне 
в своей келье. Непривычно ласково шелестела над входом 
в монастырь Мариабронн крона красавца каштана, дели¬ 
катного, немного зябнущего гостя из других краев, связан¬ 
ного тайным родством со стройными, вырубленными из пес¬ 
чаника сдвоенными колоннами портала и каменными ук¬ 
рашениями сводчатых окон, карнизов и пилястров, любим¬ 
ца итальянцев и латинян и чужака в глазах местных жи¬ 
телей.
Не одно поколение монастырских воспитанников про¬ 
шло под кроной чужестранного дерева; держа подмышкой 
грифельные доски, болтая, смеясь, играя, препираясь, бо¬ 
сиком или в башмаках, смотря по времени года, с цветком 
в губах, орехом за щекой или снежком в руке. Приходили 
новенькие, каждые несколько лет появлялись другие уче¬ 
ники, в большинстве своем похожие друг на друга: белоку¬
7

рые и курчавые. Иные оставались в монастыре, становились 
послушниками, становились монахами, принимали по¬ 
стриг, надевали рясу и подпоясывались шнурком, читали 
книги, обучали мальчишек, старели, умирали. Другие, за¬ 
кончив учебу, разъезжались с родителями по домам, в ры¬ 
царские замки, в дома купцов и ремесленников, разбреда¬ 
лись по миру и занимались своими играми и промыслами, 
став взрослыми мужами, хотя бы разок наведывались в мо¬ 
настырь, приводили в обучение к монастырским отцам сво¬ 
их сыновей, задумчиво улыбаясь, ненадолго вздымали гла¬ 
за к кроне каштана и снова исчезали. В кельях и залах мо¬ 
настыря между круглыми массивными сводами окон и 
стройными сдвоенными колоннами из красного камня жи¬ 
ли, учились, постигали науки, распоряжались, управляли; 
здесь из поколения в поколение развивали всякого рода ис¬ 
кусства и науки, религиозные и светские, светлые и тем¬ 
ные. Здесь писали и комментировали книги, изобретали си¬ 
стемы, собирали сочинения древних, иллюстрировали ру¬ 
кописи, укрепляли в народе веру и над этой же верой по¬ 
смеивались. Ученость и благочестивое смирение, наивность 
и лукавство, мудрость евангелий и мудрость греков, белая 
и черная магия — все здесь понемногу расцветало, всему 
находилось место; место находилось как для отшельниче¬ 
ства и покаяния, так и для общительности и удовольствий; 
от личности настоятеля и господствующего течения време¬ 
ни всякий раз зависело, что получало перевес и преоблада¬ 
ние. Иноща монастырь славился и посещался благодаря 
своим заклинателям дьявола и знатокам демонов, иногда 
благодаря святому отцу, исцелявшему болезни и творивше¬ 
му чудеса, иногда благодаря своей щучьей ухе и паштетам 
из оленьей печенки, для всего приходило время. И всегда 
среди множества монахов и учеников, ревностных и безраз¬ 
личных, соблюдающих пост и предающихся чревоугодию, 
среди многих, что приходили, жили и умирали в монасты¬ 
ре, находился кто-нибудь особенный, не похожий на дру¬ 
гих, кого все любили или боялись, кто казался избранным, 
о ком еще долго говорили, забыв о тех, кто жил в одно с 
ним время.
Вот и сейчас в монастыре Мариабронн было двое таких 
особенных, не похожих на других, старец и юноша. Среди 
многочисленной братии, заполнявшей спальни, церкви и 
классные комнаты, было двое, которых знали все, на кото¬ 
рых все обращали внимание. То были настоятель Даниил,
8

рых все обращали внимание. То были настоятель Даниил, 
старец, и воспитанник Нарцисс, юноша, который только 
недавно стал послушником, но благодаря своему особому 
дарованию уже использовался, против обыкновения, как 
преподаватель, особенно в греческом. Обоих, настоятеля и 
послушника, ценили и уважали в монастыре, с них не спу¬ 
скали глаз, они возбуждали любопытство, вызывали восхи¬ 
щение и зависть, по их поводу втайне злословили..
Настоятеля любило большинство, у него не было врагов, 
он был преисполнен доброты, простоты и смирения. Только 
монастырские ученые примешивали к своей любви малую 
толику снисходительности, ибо настоятель Даниил мог 
быть святым, но ученым он не был. Ему была присуща та 
простота, которая сродни мудрости; но его познания в ла¬ 
тыни были скромны, а греческого он вообще не знал.
Те немногие, что при случае посмеивались над просто¬ 
той настоятеля, были тем более очарованы Нарциссом, 
этим вундеркиндом, который говорил на изысканном гре¬ 
ческом языке, этим прекрасным юношей с рыцарски без¬ 
укоризненными манерами, спокойным проницательным 
взглядом мыслителя и тонкими, красиво и строго очерчен¬ 
ными губами. За то, что он превосходно знал греческий, его 
любили ученые. За благородство и изящество он был любим 
почти всеми, многие были в него просто влюблены. Но его 
спокойствие, выдержка и отменные манеры кое-кому были 
не по душе.
Настоятель и послушник, каждый по-своему, несли свой 
удел избранности, по-своему властвовали, по-своему стра¬ 
дали. Каждый из них чувствовал, что близок и симпатичен 
другому больше, чем всей остальной монастырской братии; 
и все же они не тянулись друг к другу, все же между ними 
не было доверительности. Настоятель относился к юноше с 
величайшей заботливостью, с величайшим вниманием, 
пекся о нем, как об избранном, нежном, быть может, слиш¬ 
ком рано созревшем, быть может, подверженном опасно¬ 
стям брате. Юноша принимал каждое приказание, каждый 
совет и каждую похвалу настоятеля с абсолютным самооб¬ 
ладанием, никогда не пререкался, никогда не выражал не¬ 
довольства, и если настоятель не ошибался, полагая един¬ 
ственным его пороком высокомерие, то он великолепно 
умел этот порок скрывать. Его не в чем было упрекнуть, он 
был само совершенство, он превосходил всех. Жаль только, 
что лишь немногие, кроме ученых, становились его насто¬
9

ящими друзьями, что своей утонченностью он был окутан, 
как остужающим воздухом.
—	Нарцисс, — однажды после исповеди сказал ему на¬ 
стоятель, — я виноват в том, что слишком строго судил о 
тебе. Я часто считал тебя высокомерным и, может статься, 
был к тебе несправедлив. Ты совсем один, мой юный брат, 
ты одинок, у тебя есть поклонники, но нет друзей. Иноща 
мне хотелось пожурить тебя, но ты не давал для этого по¬ 
вода. Иноща мне хотелось, чтобы ты совершил какую-ни¬ 
будь шалость, как это нередко случается с молодыми людь¬ 
ми твоего возраста. Но ты никоща не шалил. Временами я 
немного тревожусь за тебя, Нарцисс.
Юноша поднял на старика свои темные глаза.
—	Я вовсе не хочу причинять вам беспокойство, отец 
мой. Может быть, я действительно заносчив. Прошу вас на¬ 
казать меня за это. Отправьте меня в пустынь или велите 
исполнять самые тяжелые работы.
—	Ты еще слишком молод для того и другого, дорогой 
брат, — возразил настоятель. — Вдобавок у тебя большие 
способности к языкам и медитации, сын мой. Возложи я на 
тебя тяжелые работы, это было бы расточительством даро¬ 
ваний, данных тебе от Бога. Вероятно, ты станешь учите¬ 
лем или ученым. Разве тебе самому не хочется этого?
—	Простите, отец мой, мне еще точно не известны мои 
желания. Я всегда с радостью-буду заниматься науками, 
разве может быть по-другому? Но я не думаю, что наука 
станет моим единственным поприщем. Не всегда ведь судь¬ 
бу и призвание человека определяют его желания, есть и 
нечто иное, предопределенное.
Настоятель выслушал и помрачнел. И все же, когда он 
заговорил, на его старом лице появилась улыбка.
—	Насколько я знаю людей, все мы, особенно в молодые 
годы, в какой-тр мере склонны путать провидение и собст¬ 
венные мечты. Но раз уж ты полагаешь, что наперед зна¬ 
ешь о своем предназначении, расскажи мне о нем. В чем, 
по-твоему, твое призвание?
Нарцисс полузакрыл свои темные глаза, и они совсем 
спрятались за длинными черными ресницами. Он молчал.
—	Говори, сын мой, — после затянувшейся паузы на¬ 
помнил настоятель.
Не поднимая глаз, Нарцисс тихо заговорил:
—	Мне кажется, я знаю, что прежде всего я предназна¬ 
чен для монастырской жизни. Мне кажется, я стану мона¬
10

хом, священником, помощником настоятеля и, может быть, 
настоятелем. Я не стремлюсь к должностям, но на меня бу¬ 
дут их возлагать.
Оба долго молчали.
—	Откуда у тебя эта вера? — поколебавшись, спросил 
старик. — Какие свойства в тебе, кроме уче^. хгги, внушают 
тебе эту веру?
—	Это свойство, — медленно проговорил Нарцисс, — 
способность чувствовать сущность и предназначение, не 
только мои собственные, но и других людей. Это свойство 
вынуждает меня служить другим, повелевая ими. Не будь 
я рожден для монастырской жизни, я бы стал судьей или 
государственным деятелем.
—	Может быть, — кивнул настоятель. — Ты уже испы¬ 
тал на примерах свою способность постигать людей и их 
судьбы?
—	Да, испытал.
—	Ты готов привести хотя бы один пример?
—	Готов.
—	Хорошо. Поскольку мне не хотелось бы без ведома 
наших братьев вторгаться в их тайны, может быть, ты ска¬ 
жешь, что тебе известно обо мне, настоятеле Данииле?
Нарцисс поднял голову и посмотрел настоятелю в глаза.
—	Это ваше приказание, отец мой?
—	Да, приказание.
—	Мне трудно говорить, отец.
—	И мне нелегко заставлять тебя говорить, мой юный 
брат. И все же я это делаю. Говори!
Нарцисс опустил голову и шепотом произнес:
—. Я знаю о вас немногое, благочестивый отец. Я знаю, 
что вы служитель Господа и что вы с большей охотой пасли 
бы коз или в ските слушали перезвон колокольчика и при¬ 
нимали исповедь у крестьян, а не управляли большим мо¬ 
настырем. Я знаю, что особенную любовь вы питаете к 
Божьей матери и чаще всего молитесь ей. Иногда вы моли¬ 
тесь о том, чтобы греческие и прочие науки, которыми за¬ 
нимаются в этом монастыре, не внесли опасной сумятицы 
в души вашей паствы. Иногда вы молитесь, чтобы вас не 
оставило терпение в отношениях с вашим помощником Гре¬ 
гором. Иноща просите послать вам легкую смерть. И вы, я 
думаю, будете услышаны, вас ждет легкая кончина.
и

В маленькой приемной настоятеля стало тихо. Наконец 
старик заговорил:
—	Ты склонен к мечтательности, и у тебя бывают ви¬ 
дения,—дружелюбно сказал он. — Благочестивые и прият¬ 
ные видения тоже могут ввести в заблуждение; не полагай¬ 
ся, на них, как и я на них не полагаюсь... Ты видишь, мой 
мечтательный брат, что я думаю об этих вещах в сердце 
своем?
—	Я вижу, отец мой, что вы относитесь к ним с большой 
доброжелательностью. Вы думаете: «Этот юный ученик не¬ 
много нездоров, у него бывают видения, быть может, он 
слишком много времени уделяет медитации. Я мог бы на¬ 
ложить на него покаяние, оно ему не повредит. Но епи¬ 
тимью, которую я наложу на него, мне надобно взять и на 
себя». Вот что вы только что подумали.
Настоятель поднялся. С улыбкой он показал послушни¬ 
ку, что пора прощаться.
—	Ладно, — сказал он, — не принимай своих видений 
чересчур всерьез, мой юный брат; Господь требует от нас 
не видений, а кое-чего иного. Предположим, ты польстил 
старику, пообещав ему легкую смерть. Предположим, ста¬ 
рик какое-то мгновение с удовольствием внимал твоему 
обещанию. Но хватит об этом. Прочти все молитвы Роза¬ 
рия*, завтра же после утренней мессы, прочти не поверх¬ 
ностно, а со смирением и самоотречением, я сделаю то же 
самое. А теперь иди, Нарцисс, довольно разговоров.
В другой раз настоятелю Даниилу пришлось улаживать 
спор между самым молодым из наставников и Нарциссом, 
которые не смогли договориться об одном пункте учебного 
плана: Нарцисс с большой горячностью настаивал на том, 
чтобы ввести в преподавание кое-какие новшества, и убе- ' 
дительно обосновывал необходимость такого шага; однако 
отец Лоренц, из своего рода ревности, не хотел на это идти, 
и за каждым новым обсуждением следовали дни раздражен¬ 
ного молчания и взаимной обиды, пока Нарцисс, чувствуя 
свою правоту, не начинал разговор снова. Наконец патер 
Лоренц не без обиды в голосе сказал:
—	Ладно, Нарцисс, пора положить конец нашему спору. 
Ты ведь знаешь, что решение должен принимать я, а не ты, 
ты мой помощник, а не коллега и обязан мне подчиняться. 
Но поскольку дело кажется тебе столь важным и поскольку 
я превосхожу тебя в должности, но не в знаниях и таланте,
12

мне не хочется принимать решение самому, давай лучше 
доложим отцу настоятелю, пусть решает он.
Так они и сделали, и настоятель Даниил терпеливо и 
любезно выслушал мнения обоих ученых о преподавании 
грамматики. После того как они подробно изложили и обос¬ 
новали свои соображения, старик весело взглянул на них, 
слегка покачал седой головой и сказал:
—	Дорогие братья, вы ведь и сами не верите, что я раз¬ 
бираюсь в этих вещах столь же хорошо, как и вы. Похваль¬ 
но, что Нарцисс принимает школьные дела так близко к 
сердцу и стремится усовершенствовать учебный план. Но 
если его начальник придерживается иного мнения, Нарцис¬ 
су следует умолкнуть и подчиниться, ибо все улучшения 
учебного плана не стоят того, чтобы ради них нарушались 
порядок и дисциплина в этом доме. Я порицаю Нарцисса 
за то, что он не сумел уступить. А вам обоим, молодым уче¬ 
ным, я желаю, чтобы у вас никогда не было недостатка в 
предстоятелях, которые глупее вас; лучшего средства от за¬ 
носчивости не бывает.
С этой добродушной шуткой он отпустил их. Но в по¬ 
следующие дни он не забывал присмотреть за тем, чтобы 
между обоими наставниками установилось доброе взаимо¬ 
понимание.
И вот случилось так, что в монастыре, видевшем столь¬ 
ко лиц, которые приходили и уходили, появилось новое ли¬ 
цо, и это новое лицо не относилось к числу тех, что оста¬ 
ются незамеченными и скоро забываются. Это был юноша, 
уже давно записанный отцом в число воспитанников; в 
один из весенних дней он приехал, чтобы учиться в мона¬ 
стырской школе. Они, юноша и его отец, привязали своих 
лошадей к каштану, из портала навстречу им вышел при¬ 
вратник.
Отрок поднял глаза на голую после зимы крону.
—	Такого дерева я еще не видел. Прекрасное, удиви¬ 
тельное дерево! Хотел бы я знать, как оно называется.
Отец, пожилой господин с озабоченным лицом, на ко¬ 
тором застыла хитроватая усмешка, не обратил внимания х 
на слова юноши. Однако привратник, которому мальчик 
сразу пришелся по нраву, ответил на его вопрос. Отрок лю¬ 
безно поблагодарил его, подал руку и сказал:
—	Меня зовут Златоуст, Здесь я буду учиться в школе.
13

Привратник дружелюбно улыбнулся ему и пошел впе¬ 
реди вновь прибывших через портал и дальше, вверх по ши¬ 
роким каменным ступеням, и Златоуст вступил в мона¬ 
стырь без колебаний, с чувством, что здесь он уже встретил 
двух существ, с которыми мог бы подружиться, — дерево и 
привратника.
Прибывших принял сначала патер, ведавший делами 
школы, а к вечеру и сам настоятель. В обоих случаях отец, 
имперский чиновник, представил своего сына, и его при¬ 
гласили погостить некоторое время в монастыре. Однако он 
воспользовался гостеприимством только на одну ночь, объ¬ 
явив, что на следующий день должен уехать. В качестве 
дара он предложил монастырю одну из своих лошадей, и 
этот дар был принят. Беседа с духовными лицами была веж¬ 
ливой и холодной; но и настоятель и патер с радостью по¬ 
глядывали на почтительно молчавшего Златоуста, краси¬ 
вый и ласковый юноша им тотчас понравился. На следую¬ 
щий день они без сожалений расстались с отцом, сына же 
с удовольствием оставили у себя. Златоуста представили 
наставникам, он получил койку в спальне для воспитанни¬ 
ков. Почтительно и опечаленно простился он со своим отъ¬ 
езжающим отцом, стоял и смотрел ему вслед, пока тот не 
проехал между амбаром и мельницей и не скрылся за уз¬ 
кими сводчатыми воротами внешнего монастырского двора. 
Когда он обернулся, на его длинных светлых ресницах по¬ 
висла слеза; но к нему уже подошел привратник и ласково 
похлопал его по плечу.
—	Не печалься, барчук, — сказал он, утешая Злато¬ 
уста. — Поначалу почти все немножко тоскуют по родине, 
по отцу с матерью, по братьям и сестрам. Но ты скоро уви¬ 
дишь: здесь тоже можно жить, и очень даже неплохо.
—	Благодарю, брат привратник, — сказал юноша. — У 
меня нет ни матери, ни братьев и сестер, у меня есть только 
отец.
—	Зато ты найдешь здесь товарищей, и ученость, и му¬ 
зыку, и новые игры, пока еще тебе неведомые, и многое 
другое, вот увидишь. А если у тебя появится нужда в чело¬ 
веке, который хорошо к тебе относится, тоща приходи ко 
мне.
Златоуст улыбнулся ему.
—	О, я очень вам благодарен. Если вы хотите доставить 
мне удовольствие, покажите мне, пожалуйста, скорее, где 
стоит наша лошадка, которую оставил здесь мой отец. Я
14

хотел бы поприветствовать ее и взглянуть, хорошо ли ей 
живется.
Привратник тут же повел его в конюшню рядом с амба¬ 
ром. Там в тепловатом полумраке стоял острый запах ло¬ 
шадей, навоза и ячменя, и в одном из стойл Златоуст нашел 
гнедого, который на своей спине доставил его сюда. Он об¬ 
нял животное, которое узнало его и вытянуло к нему голо¬ 
ву, обеими руками за шею и прижался щекой к широкому 
лбу с белой звездочкой, ласково погладил его и прошептал 
на ухо:
—	Здравствуй, Звездочка, славная моя лошадка, как по¬ 
живаешь? Ты еще любишь меня? У тебя довольно еды? 
Вспоминаешь ли ты о родном доме? Звездочка, лошадка 
моя, как хорошо, что ты осталась здесь, я буду часто при¬ 
ходить к тебе и присматривать за тобой.
Он вытащил из-за отворота рукава Ломоть хлеба, остав¬ 
шийся от завтрака и припасенный им впрок, и, отламывая 
по кусочку, скормил лошади. Затем распрощался и вслед 
за привратником прошел во двор, широкий, как рыночная 
площадь большого города, и частично заросший липами. У 
входа во внутренний двор он поблагодарил привратника и 
пожал ему руку, но обнаружил, что уже не помнит дорогу 
в свой класс, негромко засмеялся, покраснел и попросил 
привратника проводить его туда, что тот с удовольствием и 
сделал. Когда он вошел в классную комнату, в которой на 
скамьях сидела дюжина мальчиков и юношей, помощник 
учителя Нарцисс повернул к нему голову.
—	Я Златоуст, — сказал мальчик, — новый ученик.
Нарцисс поздоровался, не улыбнувшись, указал ему ме¬ 
сто на задней скамейке и сразу же продолжил занятие.
Златоуст сел. Он удивился, встретив столь юного учи¬ 
теля, лишь на несколько лет старше его самого, удивился 
и очень обрадовался тому, что этот молодой учитель ока¬ 
зался таким красивым, благородным и серьезным и при 
этом таким привлекательным и достойным любви. При¬ 
вратник был с ним ласков, настоятель встретил его очень 
любезно, в стойле стояла Звездочка, которая была частич¬ 
кой родины, а тут еще этот удивительно молодой учитель, 
серьезный, как учитель, и благородный, как принц, да еще 
с таким спокойным, строгим, деловым и не терпящим воз¬ 
ражений голосом! Исполненный признательности, он стал 
слушать, еще не совсем понимая, о чем идет речь. У него 
было хорошо на душе. Он попал к добрым, достойным лю¬
15

дям и был готов любить их и добиваться их дружбы. Утром 
в постели, едва проснувшись, он чувствовал себя подавлен¬ 
ным, да и усталость от долгого путешествия еще не прошла, 
а прощаясь с отцом, он даже немного всплакнул. Но сейчас 
ему было хорошо, он был доволен. Снова и снова он подолгу 
задерживался взглядом на молодом учителе, любовался его 
подтянутой фигурой, его холодно сверкающими глазами, 
его строгими губами, четко и ясно произносившими слова, 
его вдохновенным, не знающим устали голосом.
Но когда урок закончился и ученики с шумом подня¬ 
лись со своих мест, Златоуст испуганно вздрогнул и с не¬ 
которым смущением заметил, что он на какое-то время 
задремал. И не только он один заметил, это увидели и его 
соседи по скамейке и шепотом передали дальше. Едва мо¬ 
лодой учитель вышел из классной комнаты, как товарищи 
принялись дергать и толкать Златоуста со всех сторон.
—Выспался? — спросил один из них и ухмыльнулся.
—Ну и школяр! — с насмешкой крикнул другой. — Из 
него выйдет отличное церковное светило. На первом же 
уроке уснул как сурок!
—	Отнесем малыша в постельку,—предложил кто-то, и 
они со смехом схватили его за руки и ноги, чтобы вынести 
из класса.
Рассердившись, Златоуст попытался вырваться, он на¬ 
носил удары направо и налево, получал тычки, его бросили 
на пол, кто-то еще держал его за ногу. Он рывком освобо¬ 
дился, бросился на первого встречного, оказавшегося на .его 
пути, и тотчас же затеял с ним отчаянную потасовку. Его 
противник был сильный парень, и все с любопытством взи¬ 
рали на поединок. Когда же Златоуст не поддался и угостил 
сильного соперника парочкой изрядных ударов кулаком, у 
него среди товарищей уже появились и друзья, хотя ни од¬ 
ного из них он еще не знал по имени. Вдруг все поспешно 
бросились в разные стороны, и едва успели выбежать из 
класса, как появился отец Мартин, заведующий школой, и 
остановился перед оставшимся в одиночестве мальчиком. 
Он с удивлением смотрел на отрока, в голубых глазах ко¬ 
торого на раскрасневшемся и слегка побитом лице застыло 
смущение.
—	Ну, что это с тобой? — спросил он. — Ты ведь Зла¬ 
тоуст, не так ли? Они тебя чем-нибудь обидели, эти шало¬ 
паи?
—	О нет, я с ними справился.
16

—	С кем это?
—	Не знаю. Я еще ни с кем не знаком. Один из них 
дрался со мной.
—	Вот как? Начал он?
—	Я не знаю. Нет, мне кажется, начал я сам. Они меня 
дразнили, и я разозлился.
—	Что ж, хорошенькое начало, мой мальчик. Заруби се¬ 
бе на носу: если ты еще раз устроишь потасовку здесь, в 
классной комнате, будешь наказан. А сейчас отправляйся 
на полдник, да побыстрее!
Отец Мартин с улыбкой наблюдал, как пристыженный 
Златоуст убегал, пытаясь на ходу пригладить ладонью рас¬ 
трепанные белокурые волосы.
Златоуст и сам считал, что его первое деяние в этой мо¬ 
настырской жизни было довольно нелепым и безрассудным; 
немного подавленный, он нашел своих товарищей за пол¬ 
дником. Его встретили уважительно и дружелюбно, он по- 
рыцарски примирился со своим недругом и с этой минуты 
почувствовал себя среди них своим.
ВТОРАЯ ГЛАВА
Хотя с той поры он сошелся со всеми, но настоящего 
друга нашел не скоро; среди его школьных товарищей не 
было никого, к кому он чувствовал бы душевную близость 
или особую симпатию. Но они удивились, найдя в ловком 
кулачном бойце, которого они склонны были считать слав¬ 
ным забиякой, очень миролюбивого коллегу, который, по¬ 
хоже, больше стремился к тому, чтобы снискать славу при¬ 
мерного ученика.
В монастыре было два человека, к которым Златоуст пи¬ 
тал сердечную привязанность, которые ему нравились и за¬ 
нимали его мысли, которыми он восхищался, которых лю¬ 
бил и почитал: настоятель Даниил и младший учитель Нар¬ 
цисс. Настоятеля он склонен был считать святым, его про¬ 
стота и добросердечие, его ясный, заботливый взор, его ма¬ 
нера распоряжаться и управлять со смирением и самоотда¬ 
чей, его добрые, спокойные жесты — все это влекло Златоуста 
неодолимо. Он бы с радостью стал слугой благочестивого 
старца, чтобы всегда быть рядом, повинуясь и услужая ему, 
не задумываясь принес бы ему в жертву всю свою отроче¬
17

скую жажду преданности и самоотречения и научился бы 
у него чистой и исполненной святости жизни. Ибо Златоуст 
замышлял не только закончить монастырскую школу, но и, 
если представится возможность, навсегда остаться в мона¬ 
стыре и посвятить свою жизнь Богу; такова была его воля, 
таковы были желание и требованиё его отца, и, по-видимо- 
му, так было предназначено самим Богом. Никто бы этого 
не сказал, глядя на красивого, сияющего отрока, и все же 
его угнетало какое-то бремя, бремя происхождения, тайное 
предназначение к покаянию и жертве. Настоятель тоже не 
заметил этого, хотя отец Златоуста на что-то намекал и яс¬ 
но дал понять, что хотел бы видеть сына навсеща остав¬ 
шимся в монастыре. Казалось, с рождением Златоуста свя¬ 
зан какой-то тайный порок, нечто сокрытое, казалось, тре¬ 
бовало искупления. Но отец настоятелю не очень понра¬ 
вился, на его слова и на все его несколько надменное пове¬ 
дение он ответил холодной вежливостью и не придал его 
намекам особого значения.
Другой же, вызвавший любовь Златоуста, был прозор¬ 
ливее и догадывался о большем, но вел себя сдержанно. 
Нарцисс-то уж наверняка заметил, какая удивительная чу- 
до-птица залетела к ним. Он, столь одинокий в своем бла¬ 
городстве, вскоре почувствовал в Златоусте родственную 
душу, хотя во всем тот казался его противоположностью. 
Нарцисс был темен лицом и сухощав, Златоуст весь све¬ 
тился и цвел. Нарцисс был мыслителем и аналитиком, Зла¬ 
тоуст казался мечтателем с душой ребенка. Но противопо¬ 
ложности перекрывало то, что их объединяло: оба были 
людьми благородными, оба отличались от других очевид¬ 
ными дарованиями и обоих судьба отметила особой пе¬ 
чатью.
Нарцисс чувствовал глубокую симпатию к этой юной 
душе, склад и судьбу которой он скоро прозрел. Златоуст 
горячо восхищался своим прекрасным, необыкновенно ум¬ 
ным учителем. Но Златоуст был робок; он хотел завоевать 
расположение Нарцисса только тем, что до изнеможения 
старался быть внимательным и прилежным учеником. Но 
не только робость сдерживала его. Сдерживало его и чув¬ 
ство опасности, исходившей от Нарцисса. Идеалом и при¬ 
мером для него не могли быть добрый, смиренный настоя¬ 
тель и одновременно чрезвычайно умный, ученый, отме¬ 
ченный острым интеллектом Нарцисс. И однако же, всеми 
силами своей юной души он тянулся к обоим идеалам, та¬
18

ким несоединимым. Нередко это заставляло его страдать. 
Иногда, в первые месяцы учебы в монастырской школе, 
Златоуст чувствовал в сердце своем такое смятение и такую 
раздвоенность, что едва не поддавался соблазну убежать из 
монастыря или излить свой гнев и свою беду в общейии с 
товарищами. Часто в нем, добродушном, в ответ на невин¬ 
ные поддразнивания и подначки вспыхивала такая дикая 
злоба, что он лишь огромным напряжением сил сдерживал 
себя и молча отворачивался, закрыв глаза и покрывшись 
смертельной бледностью. Тогда он шел на конюшню к 
своей Звездочке, прижимался головой к шее лошади, цело¬ 
вал ее и выплакивал свою печаль. Постепенно страдания 
его усиливались, их стали замечать. Щеки его впали, 
взгляд потух, редкой стала такая любимая всеми улыбка.
Он и сам не понимал, что с ним происходит. Он честно 
хотел быть хорошим учеником, как можнаекорее стать по¬ 
слушником, а затем смиренным, незаметным братом мона¬ 
хов; он верил, что все его силы и дарования стремятся к 
этой благочестивой и скромной цели, других желаний у не¬ 
го не было. И с каким же удивлением и печалью ему при¬ 
шлось убедиться, как труднодостижима эта прекрасная 
цель. Временами он обескураженно и отчужденно замечал 
в себе достойные порицания наклонности и состояния: рас¬ 
сеянность и отвращение к учебе, привычку мечтать и фан¬ 
тазировать или дремать на лекциях, недовольство учителем 
латыни и антипатию к нему, раздражительность и гневли¬ 
вую нетерпимость в отношениях со школьными товарища¬ 
ми. Но более всего сбивало с толку то, что его любовь к 
Нарциссу никак не вязалась с любовью к настоятелю Да¬ 
ниилу. При этом иногда он, казалось, был глубоко уверен, 
что и Нарцисс его любит, желает ему добра и ждет его.
Мысли Нарцисса были заняты мальчиком значительно 
больше, чем тому казалось. Он хотел видеть в этом краси¬ 
вом, светлом и милом отроке своего друга, смутно чувство¬ 
вал в нем свою противоположность и дополнение себе, ему 
хотелось приблизить его, наставлять, просвещать, рачи¬ 
тельно взращивать и довести до расцвета. Но он сдерживал 
себя. Он поступал так по многим причинам, и почти все 
они были осознанными. В первую очередь его сковывало и 
сдерживало отвращение, которые он испытывал к тем не¬ 
редко встречающимся наставникам и монахам, которые 
влюблялись в учеников или послушников. Он и сам доволь¬ 
но часто с брезгливостью ощущал на себе похотливые
19

взгляды пожилых мужчин, довольно часто ему приходилось 
с молчаливым упорством отвергать их любезности и ласки. 
Теперь он лучше понимал их — и его влекло к красивому 
Златоусту, хотелось вызвать его милую улыбку, нежно по¬ 
гладить рукой по волосам. Но он никоща не сделает этого, 
никоща. Кроме того, как ассистент, бывший в ранге учи¬ 
теля, но не имевший ни его должности, ни авторитета, он 
4привык вести себя с особой осторожностью и бдительно¬ 
стью. С теми, кто был лишь на несколько лет младше его, 
он вел себя так, будто был старше их лет на двадцать, он 
строго запретил себе отдавать предпочтение кому бы то ни 
было из учеников и заставлял себя относиться к каждому 
неприятному ему воспитаннику-подчеркнуто справедливо 
и заботливо. Его служба была служением духу, ему он по¬ 
святил свою строгую жизнь, и только тайно, в минуты пол¬ 
ной расслабленности, он позволял себе радость высокоме¬ 
рия, наслаждение своими занятиями и своим умом. Нет, 
какой бы соблазнительной ни казалась ему дружба с Зла¬ 
тоустом, в ней таилась опасность, и она не должна была 
затрагивать сути его жизни. Сутью и смыслом его жизни 
было служение духу, служение слову, спокойное, уверен¬ 
ное; лишенное своекорыстия наставление своих — и не 
только своих — учеников в их продвижении к высоким ду¬ 
ховным целям.
Уже больше года Златоуст был учеником монастырской 
школы в Мариабронне, сотни раз играл он во дворе под ли¬ 
пами и под прекрасным каштаном с товарищами в школь¬ 
ные игры—бегал наперегонки, играл в мяч, в разбойников, 
в снежки; наступила весна, но Златоуст чувствовал себя ус¬ 
талым и болезненным, у него часто болела голова, на за¬ 
нятиях он с трудом заставлял себя быть бодрым и внима¬ 
тельным.
Однажды вечером у нему обратился Адольф, тот самый 
ученик, первая встреча с которым обернулась тогда дракой 
и который этой зимой начал изучать с ним Евклида*. Слу¬ 
чилось это после ужина, в свободный час, когда разреша¬ 
лось играть в спальнях, болтать в школьных комнатах и 
гулять во внешнем монастырском дворе.
—	Златоуст, — сказал Адольф, увлекая его с собой вниз 
по лестнице, — я хочу тебе что-то сказать, нечто забавное. 
Но ведь ты пай-мальчик и наверняка мечтаешь стать когда- 
нибудь епископом — дай мне сперва слово, что ты не нару¬ 
шишь законов товарищества и не выдашь меня учителям.
20

Златоуст не раздумывая дал слово. Существовало поня¬ 
тие монастырской чести и понятие чести ученической, и 
временами оба эти понятия входили в противоречие, он 
знал об этом. Но, как и повсюду, неписаные законы были 
сильнее писаных, и, пока он оставался учеником, ему бы и 
в голову не пришло нарушить школьные законы и понятия 
о чести.
Адольф тащил его к порталу под деревьями. Есть не¬ 
сколько хороших и смелых товарищей, шепотом рассказы¬ 
вал он, причисляя к ним и самого себя, которые переняли 
от предыдущих поколений обычай время от времени вспо¬ 
минать, что они ведь не монахи, и на вечерок убегать из 
монастыря в деревню. Это веселое приключение, настоя¬ 
щий парень от него не откажется, а ночью они вернутся 
обратно.
—	Но ворота уже будут заперты, — возразил Златоуст.
—	Разумеется, их закроют, в том-то и забава. Но тай¬ 
ными путями можно незаметно’войти в монастырь, им та¬ 
кое уже не впервой.
Златоуст припомнил, что уже слышал выражение «схо¬ 
дить в деревню». Оно означало ночные вылазки школяров 
в поисках всевозможных тайных удовольствий и приклю¬ 
чений, монастырский закон запрещал их под угрозой стро¬ 
гого наказания. Он испугался. Поход «в деревню» был гре¬ 
хом, запретным деянием. Но он хорошо понимал, что имен¬ 
но поэтому среди «настоящих парней» почиталось за честь 
пренебречь опасностью и что приглашение участвовать в 
этом приключении означало определенное отличие.
Лучше всего было бы сказать «нет», убежать к себе и 
лечь спать. Он очень устал и чувствовал себя отвратитель¬ 
но, все послеобеденное время у него болела голова. Но он 
немного стеснялся Адольфа. И кто знает, может быть, там, 
за стенами монастыря, во время вылазки его ждало нечто 
прекрасное и новое, нечто такое, что поможет забыть голов¬ 
ную боль и тупость и прочие несчастья. Это была вылазка 
в мир, правда, тайная и запретная, за которую вряд ли по¬ 
хвалят, но, может быть, она несла в себе освобождение и 
новый душевный опыт. Он стоял в нерешительности, пока 
Адольф уговаривал его, а потом вдруг рассмеялся и согла¬ 
сился.
Незаметно затерялся он вместе с Адольфом под липами 
в широком темном дворе, внешние ворота которого к этому 
часу уже были закрыты. Тобарищ провел его в монастыр¬
21

скую мельницу, ще в полумраке, под несмолкающий шум 
колес легко было незаметно ускользнуть. В полной темноте 
они выбрались через окно, на влажный скользкий штабель 
деревянных брусков, один из которых надо было вытащить 
и перекинуть через ручей для переправы. И вот они уже 
йне монастыря, на тускло поблескивающем тракте, теряю¬ 
щемся в лесу. Все это было волнующим, таинственным и 
очень понравилось мальчику.
На опушке леса стоял еще один ученик, Конрад, а после 
долгого ожидания к ним присоединился, тяжело шагая, и 
верзила Эберхард. Юноши вчетвером шли по лесу, над ни¬ 
ми с шумом взлетали ночные птицы, несколько влажно¬ 
светлых звезд показалось в разрывах спокойных облаков. 
Конрад болтал и шутил, иногда и остальные смеялись вме¬ 
сте с ним, но все же над ними витало жутковато-торжест- 
венное ночное настроение, и сердца их бились быстрее.
Через какой-нибудь час они миновали лес и добрались 
до деревни. Казалось, все в ней уже погрузилось в сон, ту¬ 
скло поблескивали низкие фронтоны домов с проступавши¬ 
ми темными ребрами карнизов, повсюду царил мрак. 
Адольф шел впереди; молча, крадучись, обогнули они не¬ 
сколько домов, перелезли через забор, очутились в огороде, 
ощутили под ногами мягкую землю грядок, споткнулись о 
ступеньки и остановились перед стеной дома. Адольф по¬ 
стучал в ставень, подождал, постучал еще раз, внутри по¬ 
слышался шум, вскоре загорелся свет, ставни открылись, и 
один за другим они пробрались внутрь, на кухню с черным 
дымоходом и земляным полом. На плите стояла маленькая 
масляная лампа, над тонким фитилем мигало слабое пламя. 
Там была девушка, сухопарая крестьянка, она пожала при¬ 
шельцам руки, за ее спиной из темноты показалась другая 
девушка, совсем еще дитя с длинными темными косами. 
Адольф принес гостинцы, полкаравая белого монастырского 
хлеба и что-то в бумажном свертке, Златоуст предположил, 
что это немного украденного ладана, свечного воска или че- 
го-нибудь подобного. Девочка с косичками вышла, пробрав¬ 
шись без света за дверь, долго не появлялась и вернулась с 
кувшином из серой глины с нарисованным на нем голубым 
цветком. Кувшин она протянула Конраду. Он отпил и пе¬ 
редал дальше, все пили, это было крепкое молодое яблоч¬ 
ное вино.
При свете крошечной лампы они расселись, обе девушки 
на маленькихчкесгких табуретках, школяры прямо на полу
22

вокруг них. Они разговаривали шепотом и пили яблочное ви¬ 
но, тон задавали Адольф и Конрад. Время от времени один из 
них вставал и гладил сухопарую по волосам и по затылку, 
нашептывая что-то на ухо, малышку никто не трогал. Веро¬ 
ятно, подумал Златоуст, высокая — это служанка, а малень¬ 
кая — дочка хозяев дома. Вообще-то ему было все равно, это 
не имело к нему отношения; сюда он никоща больше не при¬ 
дет. То, что они тайком выбрались из монастыря и прогуля¬ 
лись ночью по лесу, было прекрасно, необычно, волнующе и 
таинственно, но все же не опасно. Правда, это запрещалось, 
но нарушение запрета не очень отягощало совесть. Но то, что 
происходило здесь, этот ночной визит к девушкам, было не 
только запретно, это, так он чувствовал, было греховно. Для 
друшх, вероятно, и это было всего лишь небольшой шало¬ 
стью, но не для него; ему, знавшему о своем предназначении 
к монашеству и аскезе, шратъ с девушками не дозволялось. 
Нет, он сюда никоща больше не придет. Но сердце его билось 
сильнее и сжималось от робости в полутьме убогой кухоньки.
Его товарищи изображали перед девушками героев и 
важничали, вплетая в разговор латинские выражения. По¬ 
хоже, все трое пользовались благосклонностью служанки, 
время от времени они осторожно и неловко ласкали ее, и 
самой нежной из этих ласк был робкий поцелуй. Видимо, 
они точно не знали, что им здесь разрешалось. И поскольку 
вся беседа почему-то велась шепотом, сцена выглядела не¬ 
много комичной, однако Златоуст так ее не воспринимал. 
Примостившись на корточках, он сидел на земляном полу, 
смотрел не мигая на слабый огонек коптилки и не говорил 
ни слова. Иноща он боковым зрением с жадностью ловил 
нежности, которыми обменивались другие. Он смотрел пря¬ 
мо перед собой. Больше всего ему хотелось взглянуть на 
малышку с косичками, но именно это он себе и запретил. 
Однако всякий раз, когда усилие его воли ослабевало и 
взгляд как бы случайно останавливался на спокойном и 
нежном лице девочки, он непременно обнаруживал, что 
она не сводит глаз с его лица и смотрит на него, как зача¬ 
рованная.
Прошло, вероятно, около часа — для Златоуста никоща 
время не тянулось так медленно, — когда латинские сло¬ 
вечки и нежности школяров истощились, наступила тиши¬ 
на, все свдели в некотором смущении, Эберхард начал зе¬ 
вать. Тоща служанка напомнила, что пора прощаться. Все
23

встали и пожали девице руку, Златоуст в последнюю оче¬ 
редь. Потом все подали руку младшей, Златоуст последним. 
Первым через окно выбрался Конрад, за ним последовали 
Эберхард и Адольф. Когда стал вылезать и Златоуст, он по¬ 
чувствовал, что чья-то рука удерживает его плечо. Но он 
уже не мог остановиться; уже стоя на земле снаружи, он 
несмело обернулся. Из окна высунулась малышка с косич¬ 
ками.
—	Златоуст! — прошептала она.
Он не двигался.
—	Ты придешь еще? — Ее робкий голос прошелестел, 
как дуновение ветерка.
Златоуст покачал головой. Она протянула обе руки, взя¬ 
ла его за голову, он ощутил на своих висках тепло ее ма¬ 
леньких ладошек. Она низко наклонилась, так что ее тем¬ 
ные глаза оказались совсем близко от его глаз.
—	Приходи еще! — прошептала она, и ее губы прикос¬ 
нулись к его губам в детском поцелуе.
Он быстро побежал по маленькому огороду следом за ос¬ 
тальными, спотыкаясь о грядки, чувствуя запах сырой зем¬ 
ли и навоза, расцарапал о розовый куст руку, перелез через 
забор, выбрался из деревни и припустил вдогонку за това¬ 
рищами в сторону леса. «Никогда в жизни!» — повелевала 
его воля. «Нет, завтра же!» — умоляло и плакало навзрыд 
сердце.
Никто не встретился ночным бродягам, незамеченными 
вернулись они в Мариабронн — перебрались через ручей, 
миновали мельницу и поросший липами двор и окольными 
путями, по карнизам, через разделенные колоннами мона¬ 
стырские окна, проникли к себе в спальню.
Утром верзилу Эберхарда пришлось будить тумаками, 
так крепко он спал. Все четверо поспели в срок к утренней 
мессе, на завтрак и в аудиторию; но Златоуст выглядел столь 
неважно, что отец Мартин спросил, не заболел ли он. Заме¬ 
тив предостерегающий взгляд Адольфа, Златоуст ответил, 
что он здоров. Однако на уроке греческого, ближе к полудню, 
Нарцисс все время держал его в поле зрения. Он тоже видел, 
что Златоуст болен, но молчал и внимательно наблюдал за 
ним. В конце урока он подозвал его к себе. Чтобы не привле¬ 
кать внимания воспитанников, он отослал его с поручением 
в библиотеку. И туда же вслед за ним отправился сам.
—	Златоуст, — сказал он, — не нужна ли тебе моя по¬ 
мощь? Я вижу, ты попал в беду. Быть может, ты заболел?
24

Тоща мы уложим тебя в постель и пришлем тебе больнично¬ 
го супу и стакан вина. Сегодня тебе было не до греческого.
Он долгр ждал ответа. Бледный Златоуст растерянно по¬ 
смотрел на него, опустил голову, снова поднял ее, губы его 
дрогнули, он хотел что-то сказать, но не мог. Вдруг он накло¬ 
нился в сторону, положил голову на подставку для книг, 
между двумя маленькими головками ангелов, вырезанными 
из дуба и обрамлявшими ее, и разразился такими рыдания¬ 
ми, что Нарцисс смутился и на время отвел взгляд в сторону. 
Затем он подхватил и поднял всхлипывающего Златоуста.
—	Ну-ну, — сказал он приветливее, чем обычно, — вот 
и ладно, друже, поплачь как следует, скоро тебе станет лег¬ 
че. Вот так, садись, и ни о чем не надо говорить. Я вижу, 
тебе невмоготу; вероятно, ты все утро крепился из послед¬ 
них сил, стараясь, чтобы никто ничего не заметил, у тебя 
это здорово получилось. А сейчас поплачь, это лучшее, что 
ты можешь сделать. Нет? Уже все? Ты снова в норме? Тоща 
пойдем в больничную палату, ты ляжешь в постель, и нын¬ 
че к вечеру тебе станет значительно лучше. Пойдем же!
Он провел его, обходя школьные классы, в больничную 
палату, указал на одну из двух пустующих коек и, когда 
Златоуст послушно начал раздеваться, вышел, чтобы сооб¬ 
щить о его болезни руководителю школы. На кухне он, как 
и обещал, заказал для него суп и стакан больничного вина; 
оба этих bénéficia1, принятые в монастыре, были очень по 
душе тем, кому слегка нездоровилось.
Златоуст лежал на больничной койке и пытался опра¬ 
виться от растерянности. Около часа тому назад он, пожа¬ 
луй, и смог бы объяснить себе, что стало сегодня причиной 
его невыносимой усталости, какое страшное душевное на¬ 
пряжение замутило ему голову и довело до слез. Это было 
упорное, каждую минуту обновлявшееся и каждую минуту 
заканчивавшееся неудачей усилие забыть вчерашний ве¬ 
чер — даже не вечер, не глупую и восхитительную вылазку 
из запертого монастыря, не прогулку по лесу и не скольз¬ 
кую переправу через мельничный ручей, не лазание через 
заборы, окна и проходы, а всего лишь миг у того темного 
кухонного окна, дыхание и слова девочки, пожатье ее рук, 
прикосновение ее губ.
1 Благодеяния (лат.).
25

Но сейчас к этому добавилось нечто другое, еще одна 
опасность, еще одно переживание. Нарцисс обратил на него 
внимание, Нарцисс любил его, Нарцисс заботился о нем — 
этот изысканный, благородный и умный послушник с тонко 
очерченным, чуть насмешливым ртом. А он-то, он раскис 
в его присутствии* стоял перед ним пристыженный, заика¬ 
ющийся, а потом и зареванный! Вместо того чтобы завое¬ 
вать расположение этого превосходного человека самым 
благородным оружием — успехами в греческом и в фило¬ 
софии, духовным подвижничеством и мужественным сто¬ 
ицизмом, — он, жалкое ничтожество, опозорился перед 
ним! Никоща он не простит себе этого, никоща не сможет 
без стыда посмотреть ему в глаза.
Но слезы сняли напряжение, тихое больничное одино¬ 
чество и хорошая постеЛь оказывали благотворное дейст¬ 
вие, отчаяние лишилось своей силы более чем наполовину. 
Через час вошел дежурный монах, принес мучной суп, лом¬ 
тик белого хлеба и небольшой бокал красного вина, которое 
школярам выдавали только по праздничным дням, Злато¬ 
уст съел полтарелки супа, отодвинул его в сторону, пригу¬ 
бил бокал, снова впал в задумчивость, но это ничего не да¬ 
ло; он опять пододвинул к себе тарелку, проглотил еще не¬ 
сколько ложек. И коща чуть позже тихонько отворилась 
дверь и вошел Нарцисс, чтобы проведать больного, он ле¬ 
жал и спал, и на щеках его снова появился румянец. Долго 
рассматривал его Нарцисс, с любовью, с пытливым любо¬ 
пытством и с некоторой завистью. Он видел: Златоуст не 
был болен, завтра ему не понадобится больше присылать 
вина. Но он знал, что лед тронулся и они станут друзьями. 
Пусть сегодня Златоуст нуждается в нем, в его услугах. Но 
в другой раз слабым может оказаться он сам, и ему пона¬ 
добятся помощь и любовь. И если так случится, то от этого 
мальчика он их примет.
ТРЕТЬЯ ГЛАВА
Странная дружба стала связывать Нарцисса и Злато¬ 
уста; лишь немногим она нравилась, и временами могло по¬ 
казаться, что они и сами ею недовольны.
Нарциссу, человеку мысли, поначалу приходилось труд¬ 
нее всего. Он все переводил в сферу духовности, даже лю¬
26

бовь; ему не дано было бездумно отдаваться привязанности. 
В этой дружбе ему выпала роль духовного руководителя, и 
долгое время он один сознавал неотвратимость, меру и 
смысл этой дружбы. Долгое время он один переживал всю 
глубину чувства, понимая, что друг только тоща будет по- 
настоящему принадлежать ему, коща он подведет его к по¬ 
ниманию. Златоуст отдавался новой жизни искренне и пыл¬ 
ко, легко и безотчетно; Нарцисс принимал высокое пред¬ 
назначение осознанно и ответственно.
Для Златоуста сначала это было избавлением и исцеле¬ 
нием. В его юной душе вид и поцелуй красивой девушки 
только что властно пробудил желание любви и сразу же 
безнадежно отпугнул его. Ибо в глубине души он чувство¬ 
вал, что все его прежние мечты, все, во что он верил, к 
чему, как ему казалось, был предназначен и призван, этим 
поцелуем в окне, взглядом этих темных глаз в корне своем 
подверглись опасности. Приуготовленный отцом к монаше¬ 
ской жизни, всем сердцем приняв это предназначение, с 
юношеским пылом обратившись к благочестивому, аскети- 
чески-подвижническому идеалу, он при первой же беглой 
встрече, при первых зовах жизни к его чувствам, при пер¬ 
вом приветливом женском слове неотвратимо ощутил, что 
именно здесь таится его враг и демон, что опасность для 
него заключена в женщине. И вот теперь судьба посылала 
ему спасение, теперь, в самый трудный час, его осенила эта 
дружба, предлагая его душевным устремлениям цветущий 
сад, а благоговению—новый алтарь. Здесь ему позволено 
любить, позволено без греха отдавать себя, дарить свою лю¬ 
бовь достойному восхищения, превосходящему его летами 
и умом другу, превращая опасное чувственное пламя в жер¬ 
твенный огонь, одухотворяя его.
Но уже в первую весну этой дружбы он столкнулся со 
странными препятствиями, с неожиданными, загадочными 
периодами охлаждения, с пугающей требовательностью. 
Ибо он был далек от того, чтобы воспринимать себя как 
антипода и противоположность своего друга. Ему казалось, 
достаточно одной только любви, одной только искренней 
преданности, чтобы превратить двоих в единое целое, что¬ 
бы сгладить различия и преодолеть противоречия. Но ка¬ 
ким суровым и твердым, каким неумолимо строгим был 
этот Нарцисс! Казалось, ему неведомы и нежелательны 
простодушная самоотверженность и благодарные совмест¬ 
ные странствия по стране дружбы. Казалось, он не знал и
27

не терпел путей без цели, мечтательного кружения вокруг 
да около. И хотя в пору недомогания Златоуста он заботил¬ 
ся о нем, хотя он помогал ему и давал ценные советы в 
учебных н научных занятиях, объяснял трудные места в 
книгах, учил понимать тонкости грамматики, логики, тео¬ 
логии, но, казалось, никоща не был по-настоящему доволен 
другом и согласен с ним, более того, часто он, по-видимому, 
посмеивался над ним и не принимал его всерьез. Златоуст, 
правда, чувствовал, что это не педантизм, не важничанье 
старшего и более умного, что за этим стоит нечто более глу¬ 
бокое и значительное. Но понять, что представляет собой 
это более глубокое, он не мог, и нередко дружба с Нарцис¬ 
сом повергала его в состояние печали и растерянности.
В действительности Нарцисс прекрасно понимал, что 
происходит с другом, он видел и его цветущую красоту, и 
его естественную силу, богатую палитру чувств. Он ни в 
коем случае не был учителем-педантом, который пичкает 
юную цветущую душу греческим и отвечает на невинную 
любовь логикой. Скорее он слишком любил белокурого от¬ 
рока, и в этом для нега таилась опасность; ибо любовь была 
для него не естественным состоянием, а чудом. Он не по¬ 
зволял себе влюбиться, удовлетвориться приятным созер¬ 
цанием этих милых глаз, близостью этого цветущего и чи¬ 
стого белокурого существа, он не позволял своей любви да¬ 
же на мгновение задержаться на. чувственных переживани¬ 
ях. Ибо если Златоуст только видел свое предназначение к 
монашеству, аскезе и вечному стремлению к святости, то 
Шрцисс действительно был предназначен к такой жизни. 
Любовь был разрешена ему только в одной-единственной, 
высшей форме. Но в предназначение Златоуста к аскезе 
Нарцисс не верил. Яснее, чем кто бы то ни было, умел он 
читать в душах людей, а эта, столь любимая им, открыва¬ 
лась ему с особой ясностью. Он видел сущность Златоуста 
и глубоко понимал ее, несмотря на то что сам был его про¬ 
тивоположностью; ибо она была другой, утраченной поло¬ 
виной его собственной сути. Он видел, что сущность эта ук¬ 
рыта твердым панцирем фантазий, просчетов воспитания и 
отцовских внушений, и давно уже прозрел всю не очень 
сложную тайну этой юной жизни. Он ясно понимал свою 
задачу: открыть эту тайну ее носителю, освободить его от 
панциря, возвратить ему его собственную природную сущ¬
28

ность. Это будет нелегко сделать, и самое трудное заклю¬ 
чается в том, что при этом он мог потерять своего друга.
Бесконечно медленно приближался он к своей цели. 
Прошли месяцы, прежде чем появилась возможность пред¬ 
принять серьезную попытку и основательно поговорить со 
Златоустом. Так далеки были они друг от друга, несмотря 
на всю их дружбу, так натянуты были отношения между 
ними. Так и шли они рядом, зрячий и слепой; и то, что 
слепой ничего не знал о своей слепоте, лишь облегчало ему 
жизнь.
Первую брешь Нарцисс пробил, когда пытался разуз¬ 
нать о переживании, которое подтолкнуло к нему потря¬ 
сенного мальчика в минуту его слабости. Разузнать это бы¬ 
ло не так трудно, как он предполагал. Златоуст давно ощу¬ 
щал потребность исповедаться в том, что произошло той 
ночью; но кроме настоятеля, не было никого, к кому он ис¬ 
пытывал бы достаточно доверия, а настоятель не был его 
духовником. И вот когда однажды в благоприятную минуту 
Нарцисс напомнил другу о самом начале их союза и мягко 
коснулся т^йны, тот сказал без обиняков:
—	Жаль, что ты еще не рукоположен и не можешь ис¬ 
поведовать; с радостью снял бы я с себя этот груз на испо¬ 
веди и с радостью искупил бы вину покаянием. Но своему 
духовнику я не могу об этом поведать.
Осторожно, словно охотник, напавший на верный след, 
Нарцисс продолжал расспросы.
—	Ты помнишь, — начал он с оглядкой, — то утро, ког¬ 
да тебе показалось, что ты заболел? Ты не забыл его, ведь 
именно тогда мы стали друзьями. Я часто думаю о нем. 
Быть может, ты не обратил внимания, но я тогда был до¬ 
вольно беспомощен.
—	Ты — и беспомощен? — недоверчиво воскликнул 
друг. — Напротив, беспомощным был я! Это я стоял перед 
тобой всхлипывая, не мог вымолвить ни слова и в конце 
концов разрыдался, как дитя! Да я до сих пор стыжусь этой 
минуты; я думал, что никогда больше не смогу показаться 
тебе на глаза. Ты видел меня таким жалким и слабым!
Нарцисс ощупью продвигался дальше.
—	Я понимаю, — сказал он, — тебе этабыло неприят¬ 
но. Такой крепкий и храбрый парень, как ты, — и вдруг 
разрыдался перед чужим человеком, да еще перед учите¬ 
лем, это и впрямь не вязалось с твоим обликом. Ну, тогда 
я посчитал, что ты и в самом деле болен. Даже Аристотель
29

повел бы себя необычно, если бы его трясла лихорадка. Но 
ведь ты тоща вовсе не был болен! И лихорадка тут ни при 
чем! Именно этого ты стыдишься. Тому, кого лихорадит, 
нечего стыдиться, не так ли? Тебе было стыдно, потому что 
ты оказался во власти какого-то иного переживания, пото¬ 
му что тебя что-то потрясло. Случилось нечто особенное?
Златоуст немного поколебался, а затем медленно прого¬ 
ворил:
—	Да, случилось нечто особенное. Позволь мне считать 
тебя своим духовником; коща-нибудь надо же это выска¬ 
зать.
Опустив голову, он поведал другу историю той ночи.
На это Нарцисс, улыбаясь, сказал:
—	Ну да, ходить «в деревню» в самом деле запрещено. 
Но можно сделать много запретного и посмеяться или ис¬ 
поведаться — и дело с концом, оно тебя больше не касается. 
Почему тебе нельзя делать маленькие глупости, которые 
делает почти каждый школяр? Разве это так уж плохо?
Не сдержавшись, Златоуст разразился гневной тирадой:
—	Ты и впрямь говоришь, как школьный учитель! А 
ведь ты точно знаешь, о чем речь! Разумеется, я не вижу 
большого греха в том, чтобы подшутить разок над местны¬ 
ми правилами и поучаствовать в проделке школяров, хотя 
это и нельзя счесть подготовкой к монастырской жизни.
—	Замолчи! — резко воскликнул Нарцисс. — Тебе раз¬ 
ве не ведомо, друже, что для многих благочестивых отцов 
была нужна именно такая подготовка? Разве ты не знаешь, 
что одним из кратчайших путей к жизни святого может 
стать жизнь развратника?
—	Ах, перестань! — возразил Златоуст. — Я хотел ска¬ 
зать: не малая толика непослушания отягощала мою со¬ 
весть, а нечто иное. Это была девушка. Это было чувство, 
которое я не могу тебе описать. Такое чувство, что стоит 
мне только поддаться искушению, стоит только протянуть 
руку, чтобы дотронуться до девушки, и я уже никогда не 
найду пути назад, что грех поглотит меня, как бездна ада, 
и никогда уже не отпустит. Что всем прекрасным мечтам, 
всем добродетелям, всей любви к Богу придет конец.
Нарцисс задумчиво кивнул головой.
—	Любовь к Богу, — сказал он, медленно подыскивая 
слова,—не всеща совпадает с любовью к добру. Ах, если бы 
все было так просто! Мы знаем, что есть добро, об этом го¬ 
ворится в заповедях. Но в заповедях не весь Бог, они —
30

лишь маленькая частичка его. Ты можешь следовать запо¬ 
ведям и быть далеко от Бога.
—	Неужели ты не понимаешь меня? — жалобно спросил 
Златоуст.
—	Разумеется, я тебя понимаю. В женщине, в пробле¬ 
мах пола ты чувствуешь воплощениё всего того, что ты на¬ 
зываешь «миром» и «грехом». Тебе кажется, что на все дру¬ 
гие грехи ты или вовсе не способен, или же, даже совершив 
их, не позволишь им раздавить себя, покаешься и загла¬ 
дишь вину. Кроме одного греха!
—	Точно, это именно то, что я чувствую.
—	Вот видишь, я тебя понимаю. К тому же ты не далек 
от истины, история о Еве и змее-искусителе и в самом деле 
нб досужий вымысел. И все же ты не прав, милый. Ты был 
бы прав, будь ты настоятелем Даниилом или твоим крест¬ 
ным, святым Хризостомом*, будь ты епископом, священни¬ 
ком или только простым монахом. Но ты ни то, ни другое, 
ни третье. Ты школяр, и, даже если ты желаешь навсеща 
остаться в монастыре или если твой отец этого желает для 
тебя, ты ведь еще не давал обета, тебя не посвятили в сан 
священника. Если тебя сегодня или завтра начнет соблаз¬ 
нять красивая девушка и ты поддашься искушению, ты не 
нарушишь клятвы, не преступишь обета.
—	Писаного обета! — воскликнул Златоуст, сильно 
волнуясь. — Но я преступлю неписаный, священный обет, 
который ношу в себе. Неужели ты не понимаешь: то, что 
годится для многих других, не годится для меня. Ты сам 
ведь тоже еще не посвящен и не дал обета, однако же ты 
никогда не позволишь себе коснуться женщины! Или я 
ошибаюсь? Разве ты не такой? Разве ты не тот, за кого я 
тебя принимаю? Разве в сердце своем ты давно уже не по¬ 
клялся в том, в чем еще не клялся словесно перед выше¬ 
стоящими? Разве ты не чувствуешь себя обязанным до кон¬ 
ца дней следовать этой клятве? Или ты не такой, как я?
—	Нет, Златоуст, я не такой, как ты, не такой, как ты 
думаешь. Правда, я тоже выполняю невысказанный обет, 
тут ты прав. Но я вовсе не похож на тебя. Сейчас я скажу 
тебе то, над чем тебе следует подумать. Слушай: наша 
дружба вообще не имеет иной цели и иного смысла, кроме 
как показать тебе, до какой степени ты не похож на меня.
Златоуст стоял озадаченный. Он молчал. Нарцисс гово¬ 
рил с таким видом и таким тоном, что ему нечего было воз¬ 
разить. Но почему Нарцисс произнес эти слова? Почему не¬
31

высказанный обет Нарцисса значил больше, чем его собст¬ 
венный? Может, он вообще не принимает его всерьез и ви¬ 
дит в нем только ребенка? В их странной дружбе снова на¬ 
чалась неразбериха, пришли новые печали.
Нарцисс больше не сомневался в природе тайны друга. 
За всем этим стояла Ева, праматерь. Но как могло случить¬ 
ся, что в этом красивом, здоровом и цветущем юноше про¬ 
будившееся чувство пола натолкнулось на столь ожесточен¬ 
ную вражду? Должно быть, не обошлось без демона, без 
тайного врага, которому удалось расколоть этого велико¬ 
лепного человека изнутри, посеять раздор между ним и его 
изначальными склонностями. Стало быть, демона нужно 
найти, подвергнуть заклинанию и сделать видимым, тогда 
с ним можно будет справиться.
Тем временем товарищи все больше и больше сторони¬ 
лись Златоуста, а затем и вовсе отошли от него. Скорее им 
казалось, что это он их бросил и в какой-то мере предал. 
Его дружба с Нарциссом никому не была по душе. Злые 
распускали слух, что дружба эта противоестественна, осо¬ 
бенно те, что сами были влюблены в обоих юношей. Но и 
другие, понимавшие, что тут нет места пороку, покачивали 
головами. Никто не желал видеть их вместе; всем казалось, 
что Нарцисс и Златоуст благодаря своему союзу высокомер¬ 
но, словно аристократы, отделяются от остальных; это было 
не по-товарищески, не по-монастырски, не по-христиански.
До ушей настоятеля Даниила кое-что доходило об этой 
паре — слухи, обвинения, клевета. За более чем сорокалет¬ 
нюю жизнь в монастыре ему много раз приходилось наблю¬ 
дать дружбу между юношами, это было в порядке вещей, 
было прекрасным дополнением к монастырскому быту, 
иногда забавой, иногда опасностью. Он держался в стороне, 
внимательно наблюдая, но не вмешиваясь. Столь крепкая, 
столь исключительная дружба была редкостью, она, без со¬ 
мнения, несла в себе известную опасность; но так как он 
ни секунды не сомневался в ее чистоте, то позволил собы¬ 
тиям идти своим чередом. Не занимай Нарцисс особого по¬ 
ложения среди учеников и учителей, настоятель без коле¬ 
баний распорядился бы отделить их друг от друга. Плохо, 
что Златоуст отдалился от сверстников и близко общается 
только со старшим, с учителем. Но стоило ли мешать Нар¬ 
циссу, необыкновенному, высокоодаренному, которого учи¬ 
теля считали ровней себе и даже отдавали ему предпочте¬ 
ние, на избранном им поприще и лишать его возможности
32

преподавать? Если бы Нарцисс не оправдал надежд как 
учитель, если бы его дружба стала причиной небрежности 
и необъективности, отец Даниил сразу же отстранил бы его. 
Но его не в чем было обвинить, а потому настоятель не при¬ 
давал значения кривотолкам и не обращал внимания на ре¬ 
внивое недоверие других. Помимо того, он знал об особом 
даре Нарцисса, о его удивительно проникновенном, быть 
может, несколько самонадеянном знании людей. Он не пе¬ 
реоценивал этого дара, ему были больше по душе другие 
дарования Нарцисса; но он не сомневался, что Нарцисс в 
школяре Златоусте заметил нечто особенное и знает его 
значительно лучше, чем он сам или кто бы то ни было дру¬ 
гой. Он, настоятель, не углядел в школяре Златоусте ниче¬ 
го, если не считать подкупающей прелести его существа, 
кроме несколько преждевременно, даже, пожалуй, слиш¬ 
ком преждевременно развившегося рвения, с каким тот, 
простой школяр и гость, похоже, уже сейчас чувствовал се¬ 
бя частью монастыря и почти что братом-монахом. У него 
не было оснований бояться, что Нарцисс станет способст¬ 
вовать этому трогательному, но незрелому рвению и еще 
больше раздувать его. Скорее бояться надо было, что друг 
Златоуста в какой-то мере заразит его духовным самомне¬ 
нием и ученым высокомерием; но именно для этого воспи¬ 
танника опасность казалась ему не столь уж большой; тут 
можно было и рискнуть. Коща он думал о том, насколько 
проще, спокойнее и удобнее для настоятеля было бы управ¬ 
лять ординарными людьми, а не сильными, выдающимися 
натурами, он улыбался и вздыхал в одно и то же время, 
Нет, он не хотел заразиться недоверием, не хотел быть не¬ 
благодарным за то, что ему доверены два исключительных 
человека.
Нарцисс много размышлял о своем друге. Его особенный 
дар — видеть и чувствами познавать сущность и предназна¬ 
чение человека — давно подсказал ему, что собой представ¬ 
ляет Златоуст. Все живое и яркое в этом юноше говорило: он 
обладает всеми признаками сильного, богато одаренного 
чувствами и душевными качествами человека, быть может, 
художника, во всяком случае, человека, способного сильно 
любить, предназначение и счастье которого заключались в 
способности воспламеняться и жертвовать собой. Почему же 
этот человек с даром любви, наделенный тонкими и богаты¬ 
ми чувствами, человек, способный так глубоко восприни¬ 
мать и любить аромат цветов, утреннее солнце, лошадей, по¬
2 5-122	33

лет птиц, музыку — почему именно он был одержим мыслью 
стать духовным лицом, аскетом? Нарцисс много размышлял 
об этом. Он знал, что отец Златоуста поддерживал в нем эту 
одержимость. Не мог ли он породить ее? Какие чары наслал 
он на сына, что тот поверил в подобное предназначение и 
долг? Что за человек этот отец? Хотя он часто с умыслом за¬ 
водил о нем речь и Златоуст немало о нем рассказывал, Нар¬ 
цисс все-таки не мог представить себе этого отца, не видел 
его. Не странно ли это, не подозрительно ли? Когда Златоуст 
говорил о пойманной им в детстве форели, коща описывал 
мотылька, подражал крику птицы, рассказывал о товарище, 
о собаке или о нищем, то возникали некие образы. Коща же 
он говорил о своем отце, не возникало^ничего. Нет, если бы 
этот отец действительно был такой важной, сильной, власт¬ 
ной фигурой, Златоуст по-другому описывал бы его, он был 
бы в состоянии дать о нем иное представление! Нарцисс был 
невысокого мнения об этом отце, он ему не нравился; време¬ 
нами он даже сомневался, настоящий ли это отец Златоуста. 
Он был всего лишь пустым идолом. Но откуда у него эта 
власть над сыном? Каким образом удалось ему наполнить ду¬ 
шу Златоуста мечтами, столь чуждыми его душевному складу?
Златоуст тоже много думал. Как бы ни был он уверен в 
сердечной*привязанности своего друга, его все же не поки¬ 
дало чувство, что Нарцисс принимает его не совсем всерьез 
и все время обращается с ним как с малым ребенком. И с 
какой это стати друг постоянно дает понять, что они совер-
-	шенно разные люди?
Между тем такие мысли не заполняли целиком дни Зла¬ 
тоуста. Он не любил долго размышлять. Было много других 
дел в течение долгого дня. Он часто заглядывал к брату 
привратнику, с которым поддерживал добрые отношения. 
Уговорами и хитростью он снова и снова добивался разре¬ 
шения покататься верхом на Звездочке; любили его и дру¬ 
гие, жившие в монастыре, особенно мельник; часто они 
вместе с батраком мельника подкарауливали выдру и пекли 
лепешки из тонкой прелатской муки, которую Златоуст от¬ 
личал от всех других сортов муки с закрытыми глазами, 
только по запаху. И хотя он много времени проводил с Нар¬ 
циссом, у него оставался часок-другой, когда он мог пре¬ 
даться своим давним пристрастиям и удовольствиям. Бого¬ 
служения чаще всего тоже доставляли ему радость, с удо¬ 
вольствием пел он в школьном хоре, с удовольствием тво¬ 
рил молитвы Розария перед любимым алтарем, слушал
34

мессу на прекрасной, торжественной латыни, разглядывал 
сквозь клубы ладана сверкающую золотом утварь и укра¬ 
шения и умиротворенные, почтенные фигуры святых, сто¬ 
ящие на колоннах, евангелистов в окружении животных, 
Иакова в шляпе и с сумой пилигрима.
Эти каменные и деревянные фигуры привлекали его, та¬ 
инственным образом соотносились с его собственной судь¬ 
бой, к примеру, виделись в роли бессмертных и всеведущих 
крестных отцов, покровителей и проводников по жизни. 
Любовь и тайное пристрастие чувствовал он также к колон¬ 
нам и капителям окон и дверей, к орнаментам алтарей, к 
этим прекрасно профилированным жезлам и венцам, к 
этим цветам и пышным листьям, выступавшим из камен¬ 
ных колонн и так выразительно и ненавязчиво их украшав¬ 
шим. Он видел драгоценную и глубокую тайну в том, что 
помимо природы, ее растений и животных существует еще 
и эта вторая, немая, сотворенная человеком природа, эти 
люди, животные и растения из камня и дерева. Частенько 
употреблял он свободное время на то, чтобы срисовать эти 
-фигуры, головы животных и пучки листьев, а подчас пы¬ 
тался рисовать и настоящие цветы, лошадей, человеческие 
лица.
Но особенно любил он церковное пение, прежде всего 
песнопения в честь Девы Марии. Он любил четкий и стро¬ 
гий ход этих песнопений, постоянно повторяющиеся в них 
мольбы и восхваления. Он мог благоговейно следить за их 
глубоким смыслом или же, забыв о смысле, наслаждаться 
только торжественным размером стихов, целиком отдава¬ 
ясь им, отдаваясь растянутым глубоким тонам, полнозвуч¬ 
ным гласным, исполненным благости повторам. В глубине 
души он любил не ученость, не грамматику и логику, хотя 
и в них была своя прелесть, а звучный, образный мир ли¬ 
тургии.
Время от времени он прерывал ненадолго наступавшее 
между ним и соучениками отчуждение. Ему было тягостно 
и скучно, коща его долго окружали недовольство и холод¬ 
ность; ему то и дело удавалось рассмешить ворчливого со¬ 
седа по скамейке, разговорить молчаливого соседа, спавше¬ 
го на койке рядом, он не жалел усилий, старался понра¬ 
виться и на какое-то время снова привлекал на свою сто¬ 
рону несколько глаз, несколько лиц, несколько сердец. 
Дважды в результате подобных сближений он, сам того не 
желая, добивался, что его снова приглашали «сходить в де¬
2*
35

ревню». Он испугался и сразу отпрянул назад. Нет, в де¬ 
ревню он больше не пошел, ему удалось забыть девушку с 
косами и никогда или, точнее, почти никогда не вспоминать 
о ней.
ЧЕТВЕРТАЯ ГЛАВА
Попытки Нарцисса раскрыть тайну Златоуста долго ос¬ 
тавались безуспешными. Долго старался он, на первый 
взгляд тщетно, растормошить его, научить языку, на кото¬ 
ром можно было бы поведать о тайне.
Из того, что друг рассказывал ему о своем происхожде¬ 
нии и о своей родине, картина не возникала. Там был при¬ 
зрачный, бесформенный, но почитаемый отец, была леген¬ 
да об уже давно пропавшей или погибшей матери, от кото¬ 
рой осталось одно только имя. Мало-помалу Нарцисс, умев¬ 
ший читать в душах, понял, что его друг относится к тем 
людям, которые утратили частицу своей жизни, которые 
под давлением какой-либо необходимости или колдовства 
забыли часть своего прошлого. Он понял, что простыми рас¬ 
спросами и поучениями здесь ничего не добьешься; ясно 
ему было и то, что он чересчур уверовал в силу разума и 
напрасно потратил столько времени на разговоры.
Но не напрасной была любовь, связывавшая его с дру¬ 
гом, и привычка много времени проводить вместе. Несмот¬ 
ря на глубокое различие своих натур, они многому научи¬ 
лись друг у друга; наряду с языком разума между ними по¬ 
степенно возник язык души и знаков; так наряду с дорогой 
между двумя населенными пунктами, по которой ездят по¬ 
возки и всадники, появляется множество случайных, 
окольных, тайных дорог: дорожки для детей, тропинки 
влюбленных, едва заметные стежки, по которым ходят 
кошки и собаки. Постепенно воображение Златоуста маги¬ 
ческими путями прокралось в мысли друга, и Нарцисс на¬ 
учился у Златоуста без слов понимать и чувствовать склад 
его души. Медленно вызревали в лучах любви новые связи 
между душами, и только потом приходили слова. И вот од¬ 
нажды в свободный от занятий день, в библиотеке, неожи¬ 
данно для обоих, между друзьями состоялась беседа, затро¬ 
нувшая суть и смысл их дружбы и многое осветившая по- 
новому.
36

Они говорили об астрологии, которая не изучалась в мо¬ 
настыре и была под запретом, и Нарцисс сказал, что аст¬ 
рология — это попытка внести порядок и систему в разно¬ 
образие человеческих характеров, судеб и предназначений.
—	Ты все время говоришь о различиях, постепенно я 
понял, что в этом и заключается твоя важнейшая особен¬ 
ность, — возразил Златоуст. — Когда ты, к примеру, гово¬ 
ришь о большой разнице между собой и мной, мне почему- 
то кажется, что разница состоит как раз в твоей странной 
страсти находить различия!
Нарцисс: «Так и есть, ты попал в самую точку. В самом 
деле: для тебя различия не столь и важны, для меня они — 
нечто единственно важное. По своему характеру я ученый, 
мое предназначение — наука. А наука, говоря твоими же 
словами, не что иное, как «страсть находить различия». 
Лучше о ее сути не скажешь. Для нас, ученых, нет ничего 
важнее установления различий, наука есть искусство раз¬ 
личения. Например, найти в любом человеке признаки, от¬ 
личающие его от других, означает постичь его».
Златоуст: «Ну да. На одним крестьянские башмаки, он 
крестьянин. На другом корона, он король. Это, конечно же, 
тоже различия. Но они видны даже детям, без всякой нау¬ 
ки».
Нарцисс: «Если крестьянин и король будут одеты оди¬ 
наково, ребенок не сумеет их различить».
Златоуст: «И наука тоже».
Нарцисс: «Наука, возможно, и различит. Она не умнее 
ребенка, согласен, но она терпеливее, она замечает не толь¬ 
ко те признаки, которые бросаются в глаза».
Златоуст: «На это способен и любой умный ребенок. Он 
узнает короля по взгляду, по манере держаться. Короче го¬ 
воря, вы, ученые, заносчивы и всегда считаете других глу¬ 
пее себя. Умным можно быть и без всякой науки».
Нарцисс: «Меня радует, что ты начинаешь это пони¬ 
мать. Но скоро ты поймешь и другое: я имею в виду не ум, 
когда говорю о различии между тобой и мной. Я ведь не 
говорю: ты умнее или глупее, лучше или хуже. Я только 
говорю, что ты другой».
Златоуст: «Тут и понимать нечего. Но ты говоришь не 
только о различии признаков, ты говоришь о различии 
судьбы, предназначения. Почему, к примеру, ты должен 
иметь др>гое предназначение, чем я? Ты христианин, как 
и я, ты. как и я, решил посвятить себя монастырской жиз¬
37

ни, ты, как и я, чадо нашего Отца Небесного. У нас с тобой 
одна цель: вечное блаженство. У нас одно предназначение: 
возвращение к Богу».
Нарцисс: «Очень хорошо. В учебнике догматики один 
человек ничем не отличается от Другого, но в жизни все 
обстоит по-иному. Тебе не кажется, что любимый ученик 
Спасителя, на чьей груди он отдыхал, и тот другой ученик, 
который его предал, — они ведь имели не одно и то же 
предназначение?»
Златоуст: «Ты софист, Нарцисс! На этом пути мы не 
станем друг другу ближе».
Нарцисс: «Мы ни на каком пути не станем друг другу 
ближе».
Златоуст: «Не говори так!»
Нарцисс: «Я говорю серьезно. Наша задача не в том, 
чтобы стать ближе друг другу, как не сближаются солнце 
и луна, море и суша. Мы оба, милый друг, солнце и луна, 
море и суша. Цель не в том, чтобы слиться друг с другом, 
а чтобы познать друг друга и научиться видеть и уважать 
в другом то, чем он является: противоположность и допол¬ 
нение другого».
Златоуст обескураженно опустил голову, лицо его опе¬ 
чалилось.
Наконец он сказал:
—	Значит, поэтому ты так часто не принимаешь моих 
мыслей всерьез?
Нарцисс немного помедлил с ответом, потом произнес 
ясным, твердым голосом:
—	Поэтому. Тебе надо привыкнуть к тому, милый Зла¬ 
тоуст, что всерьез я принимаю только тебя самого. Поверь 
мне, я всерьез принимаю каждую интонацию твоего голоса, 
каждый жест, каждую улыбку. Но к твоим мыслям я отно¬ 
шусь менее серьезно. Я серьезно принимаю в тебе то, что 
нахожу существенным и необходимым. Почему, обладая 
многими другими дарованиями, ты хочешь, чтобы именно 
к твоим мыслям относились с особым вниманием?
Златоуст горько улыбнулся:
—	Я же говорил, ты всегда считал меня ребенком!
Нарцисс остался тверд.
—	Часть твоих мыслей я считаю детскими. Вспомни, мы 
только что говорили, что умный ребенок не обязательно 
должен быть глупее ученого. Но если ребенок начнет рас¬ 
суждать о науке, ученый не примет это всерьез.
38

—	Но ты смеешься надо мной и тогда, когда мы говорим 
не о науке! — с горячностью воскликнул Златоуст. — На¬ 
пример, ты всегда делаешь вид, будто все мое благочестие, 
мое старание хорошо учиться, мое желание стать мона¬ 
хом — всего лишь детская забава.
Нарцисс посмотрел на него серьезно.
—	Я принимаю тебя всерьез, когда ты остаешься Злато¬ 
устом. Но ты остаешься им не всегда. Всей душой я желаю 
только одного: чтобы ты во всем был Златоустом. Ты не 
ученый, ты не монах — ученого и монаха можно сделать 
из менее ценного материала. Тебе кажется, что в моих гла¬ 
зах ты слишком мало учен, не очень силен в логике и не¬ 
достаточно благочестив. О нет, для меня в тебе слишком 
мало от тебя самого.
Хотя после этого разговора Златоуст ушел к себе озада¬ 
ченный и даже оскорбленный, но через несколько дней он 
сам проявил желание его продолжить. На этот раз Нарцис¬ 
су удалось так обрисовать различия их натур, что Златоуст 
был склонен с ним согласиться.
Нарцисс, говорил доверительно, он чувствовал* что на 
этот раз Златоуст лучше, охотнее воспринимает его слова, 
что он имеет над ним власть. Соблазненный успехом, он 
сказал больше, чем собирался сказать, позволил собствен¬ 
ным словам увлечь себя.
—	Видишь ли, — сказал он, — я превосхожу тебя толь¬ 
ко в одном: я бодрствую, в то время как ты бодрствуешь 
только наполовину, а иногда и вовсе спишь. Бодрствующим 
я называю того, кто рассудком и сознанием познаёт себя 
самого, свои самые задушевные и самые безрассудные по¬ 
буждения, инстинкты и слабости и умеет с ними считаться. 
Научиться этому — вот смысл твоей встречи со мной. У те¬ 
бя, Златоуст, дух и природа, сознание и мир грез очень да¬ 
леки друг от друга. Ты забыл свое детство, оно взывает к 
тебе из глубины твоей души. Оно будет до тех пор мучить 
тебя, пока ты его не услышишь... Но хватит об этом. В бде¬ 
нии, как уже сказано, я сильнее тебя, в этом я превосхожу 
тебя и могу быть тебе полезен. Во всем остальном, милый, 
ты превосходишь меня, точнее, так будет, когда ты обре¬ 
тешь самого себя.
Златоуст удивленно слушал, но при словах «ты забыл 
свое детство» вздрогнул, словно пораженный стрелой, хотя 
Нарцисс этого не заметил, ибо по своему обыкновению по¬ 
долгу говорил с закрытыми глазами или смотря прямо пе-
39

ред собой — казалось, так ему легче было подбирать слова. 
Он не увидел, что лицо Златоуста вдруг дернулось и стало 
покрываться бледностью.
—	Я... превосхожу тебя! — заикаясь, пробормотал он, 
чтобы хоть что-то сказать, на него словно нашло оцепене¬ 
ние.
—	Конечно, — продолжал Нарцисс. — Натуры, подо¬ 
бные твоей, наделенные сильными и нежными чувствами, 
одухотворенные, мечтательные, полные поэзии и любви, 
почти всегда превосходят нас, людей духа. У вас материн¬ 
ское происхождение, вы живете полной жизнью, вам дана 
сила любви и способность к сопереживанию. Мы же, люди 
духа, хотя часто по видимости руководим и управляем ва¬ 
ми, живем жизнью урезанной и сухой. Вам принадлежит 
полнота жизни; сок плодов, сады любви, прекрасное царст¬ 
во искусства — все это ваше. Ваша родина — земля, наша 
родина — идея. Ваша опасность в том, чтобы не утонуть в 
мире чувств, наша — чтобы не задохнуться в лишенном 
воздуха пространстве. Ты художник, я мыслитель. Ты 
спишь на груди матери, я бодрствую в пустыне. Мне светит 
солнце, тебе светят луна и звезды, твои мечты — о девуш¬ 
ках, мои — о юношах...
С широко раскрытыми глазами слушал Златоуст, как го¬ 
ворил Нарцисс, слегка упиваясь собственным красноречи¬ 
ем. Многие его слова вонзались в него, как иглы; при по¬ 
следних словах он побледнел и закрыл глаза, и, когда Нар¬ 
цисс заметил это и в испуге умолк, бледный как смерть 
Златоуст сказал потухшим голосом:
—	Однажды случилось, что я обессилел и разрыдался у. 
тебя на глазах — ты помнишь? Больше такого никогда не 
случится, я себе этого никогда не прощу — и тебе тоже! А 
сейчас немедленно уходи и оставь меня одного, ты сказал 
мне страшные слова.
Нарцисс был очень смущен. Его увлекли собственные 
слова, ему показалось, что он говорит лучше, чем обычно. 
И вот он в замешательстве увидел, что какое-то из этих 
слов глубоко уязвило его друга, задело за живое. Ему не¬ 
легко было оставить его в этот момент одного, он на секунду 
задержался, но Златоуст нахмурился, и он в смятении убе¬ 
жал, оставив друга в столь необходимом ему одиночестве.
На сей раз душевное перенапряжение Златоуста не раз¬ 
решилось слезами. С чувством глубочайшего, безнадежней¬ 
шего изумления, как будто друг неожиданно вонзил ему
40

нож в грудь, стоял он, тяжело дыша, со сжавшимся в смер¬ 
тельной тоске сердцем, с бледным, как воск, лицом и бес¬ 
чувственными руками. Вернулась прежняя беда, только на 
несколько градусов усиленная, снова что-то душило его из¬ 
нутри, появилось чувство, что он заглянул в глаза чему-то 
ужасному, совершенно невыносимому. Но избавительные 
слезы на этот раз не пришли на помощь, не спасли от беды. 
Пресвятая Богородица, что же это такое? Его хотели убить? 
Он убил? Какие страшные слова были произнесены?
Он с трудом переводил дыхание и, как отравленный, 
пытался освободиться от чего-то смертельного, что сидело 
глубоко внутри и переполняло его, грозя разорвать. Будто 
плывя по воде, он выскочил из комнаты, безотчетно бро¬ 
сился по коридорам и лестницам к самым тихим, самым пу¬ 
стынным уголкам монастыря, на свободу, на воздух. Он 
оказался в самом укромном месте обители, в крытой гале¬ 
рее, над несколькими зелеными грядками сияло ясное небо, 
в прохладном воздухе каменного подвала стоял едва ощу¬ 
тимый сладковатый аромат роз.
Сам того не подозревая, Нарцисс в этот час сделал то, 
о чем давно уже мечтал: обнаружил и назвал по имени де¬ 
мона, которым был одержим его друг. Каким-то своим сло¬ 
вом он затронул тайну в душе Златоуста, и тайна эта зая¬ 
вила о себе неистовой болью. Долго блуждал Нарцисс по 
монастырю в поисках друга, но нигде не нашел его.
Златоуст стоял под одной из тяжелых каменных арок, 
ведущих из галереи в крытый огород, сверху на него пяли¬ 
лись звериные головы, по три на каждой колонне, камен¬ 
ные головы собак или волков. Страшно ныла в нем рана, 
не находя выхода к свету, к разуму. В смертельном страхе 
сжалось горло, сдавило желудок. Машинально подняв голо¬ 
ву, он увидел перед собой одну из капителей с головами 
трех животных, и ему вдруг показалось, что эти дикие го¬ 
ловы сидят, пялят глаза и лают в его собственных внутрен¬ 
ностях.
«Сейчас я умру», — подумал он в ужасе. И тут же, дро¬ 
жа от страха, почувствовал, что теряет рассудок, что звери 
вонзают в него свои зубы.
Весь дрожа, он присел у подножия колонны, боль была 
слишком сильна и достигла крайней точки. Он лишился 
чувств и, уронив голову, погрузился в желанное небытие.
У настоятеля Даниила был не самый безоблачный день, 
сегодня к нему пришли два пожилых монаха, возбужден-
41

ные, крикливые, агрессивные, уже в который раз затеяв¬ 
шие яростную перебранку по поводу какнх-то давних пус¬ 
тячных дел. Он чересчур долго выслушивал их, призывал 
к благоразумию, но без успеха и наконец отпустил, строго 
отчитав, наложив на каждого довольно суровое наказание, 
но в душе чувствовал, что его действия не принесут ника¬ 
кой пользы. Усталый, он уединился в часовне нижней цер¬ 
кви, помолился и поднялся с колен, так и не получив об¬ 
легчения. Привлеченный легким ароматом роз, он, чтобы 
глотнуть свежего воздуха,, ненадолго зашел в крытую гале¬ 
рею. Здесь он и обнаружил Златоуста, лежавшего без со¬ 
знания на каменных плитах. Печально оглядел он его, ис¬ 
пуганный бледностью и отрешенностью обычно такого ми¬ 
лого юного лица. Недобрый день сегодня, вот еще и это! Он 
попытался поднять юношу, но у него не хватило сил. Тя¬ 
жело вздохнув, старик пошел и позвал двух монахов помо¬ 
ложе, приказав отнести его наверх, а заодно послал к нему 
отца Ансельма, лекаря. Одновременно он велел позвать 
Нарцисса, которого быстро нашли, и он явился.
—	Ты уже знаешь? — спросил настоятель.
—	О Златоусте? Да, досточтимый отец, я только что ус¬ 
лышал, что он заболел или с ним что-то случилось, его не¬ 
сли на руках.
—	Да, я нашел его лежащим в крытой rærepee, где ему, 
собственно, нечего было делать. С ним не случилось ничего 
страшного, он в обмороке. Это мне не нравится. Мне ка¬ 
жется, тут не обошлось без тебя или же ты знаешь об этом, 
он ведь твой ближайший друг. Поэтому я и позвал тебя. 
Говори.
Нарцисс, как всегда владея собой и своей речью, корот¬ 
ко сообщил о сегодняшнем разговоре со Златоустом и о том, 
как неожиданно сильно этот разговор подействовал на дру¬ 
га. Настоягель не без неудовольствия покачал головой.
—	Странные это разговоры, — сказал он, принуждая 
себя говорить спокойнее. — То, о чем ты мне поведал, 
можно назвать вторжением в чужую душу, это, я бы ска¬ 
зал, душеспасительный разговор. Но ты ведь не духовник 
Златоуста. Ты вообще не духовное лицо, ты еще не руко¬ 
положен. Как случилось, что ты говоришь с воспитанником 
тоном, какой приличествует только духовнику? Последст¬ 
вия, как видишь, печальные.
—	О последствиях, — мягко, но уверенно сказал Нар¬ 
цисс, — мы еще не знаем, досточтимый отец. Я был не¬
42

сколько испуган бурной реакцией, но я не сомневаюсь, что 
последствия нашего разговора будут благоприятны для Зла¬ 
тоуста.
—	Последствия мы еще увидим. Сейчас я говорю не о 
них, а о твоем поступке. Что тебя побудило вести такие 
разговоры со Златоустом?
—	Как вам известно, он мой друг. Я питаю к нему осо¬ 
бую симпатию и полагаю, что хорошо его понимаю. Вы на¬ 
звали мое отношение к нему душеспасительным. Я ни в 
коей мере не претендую на авторитет духовника, но думаю, 
что знаю Златоуста лучше, чем он сам себя знает.
Настоятель пожал плечами.
—	Я знаю, это твоя специальность. Будем надеяться, 
что ты не натворил ничего дурного... Он что, нездоров? Я 
хочу сказать, не болит ли у него что-нибудь? Он чувствует 
слабость? Плохо спит? Ничего не ест? Страдает какими-ни¬ 
будь заболеваниями?
—	Нет, до сих пор он был здоров. Здоров телом.
—	А в остальном?
—	Душой он, несомненно, болен. Вы знаете, он в таком 
возрасте, коща начинается борьба с половым влечением.
—	Знаю. Ему семнадцать?
—	Восемнадцать.
—	Восемнадцать. Ну да. Довольно поздно. Но ведь эта 
борьба — нечто естественное, через нее должен пройти 
каждый. Из-за нее Златоуста нельзя назвать душевноболь¬ 
ным.
—	Нет, досточтимый отец, не только из-за нее. Златоуст 
и раньше был болен душой, уже давно, поэтому эта борьба 
для него опаснее, чем для других. Мне кажется, он страдает 
оттого, что забыл часть своего прошлого.
—	Что? Какую еще часть?
—	Свою мать и все, что с ней связано. Я тоже ничего 
об этом не знаю, знаю только, что здесь должен быть ис¬ 
точник его болезни. Златоуст, похоже, знает о своей матери 
только то, что он рано ее потерял. Но возникает впечатле¬ 
ние, что он стыдится ее. И все же, мне кажется, именно от 
нее он унаследовал большинство своих способностей; ибо 
все, что он может сказать о своем отце, не позволяет судить 
о нем как о родителе этого прекрасного, всесторонне ода¬ 
ренного, своеобычного сына. Я знаю это все не по расска¬ 
зам, я сужу по приметам.
43

Настоятель, который поначалу про себя посмеивался 
над этими, как ему казалось, не по годам умными и высо¬ 
комерными речами, для которого вся эта история была уто¬ 
мительна и обременительна, начал задумываться. Он при¬ 
помнил отца Златоуста, немного напыщенного и недовер¬ 
чивого человека, и заодно вдруг вспомнил, порывшись в па¬ 
мяти, кое-какие слова, которые тот сказал тогда в разговоре 
с ним о матери Златоуста. Она опозорила его и сбежала, 
сказал он, и ему пришлось приложить немало усилий, что¬ 
бы вытравить в сынке воспоминания о ней и подавить воз¬ 
можные, унаследованные от нее пороки. Это ему неплохо 
удалось, и сын готов посвятить свою жизнь Богу ради ис¬ 
купления того, что сотворила мать.
Никогда еще Нарцисс не был так мало приятен настоя¬ 
телю, как сегодня. И все же — как точно этот мечтатель 
попал в точку, как хорошо он и впрямь знает Златоуста!
В заключение, еще раз опрошенный о событиях сегод¬ 
няшнего дня, Нарцисс сказал:
—	Сильное потрясение, которое пережил сегодня Зла¬ 
тоуст, я вызвал неумышленно. Я напомнил ему о том, что 
он плохо знает себя, что он забыл свое детство и свою мать. 
Должно быть, какое-то мое слово задело его и проникло в 
то средоточие мрака, с которым я уже давно борюсь. Он 
был словно не в себе и смотрел на меня так, будто не знал 
больше ни меня, ни себя самого. Я часто говорил ему, что 
он спит, что по-настоящему он еще не проснулся. Теперь 
он разбужен, в этом я не сомневаюсь.
Нарцисс был отпущен без порицания, но с временным 
запретом навещать больного.
Тем временем отец Ансельм велел уложить потерявшего 
сознание в постель и сидел рядом с ним. Ему казалось не¬ 
целесообразным приводить его в сознание с помощью силь¬ 
нодействующих средств. Юноша выглядел очень уж плохо. 
Благожелательно смотрел старик с морщинистым добрым 
лицом на юношу. Ну разумеется, думал он, парень съел 
что-то непотребное, целую груду кислицы или еще какой- 
нибудь гадости, такое случается не впервой. Язык он не мог 
осмотреть. Он любил Златоуста, но его друга, этого преж¬ 
девременно созревшего слишком юного учителя, терпеть не 
мог. И вот на тебе. Наверняка Нарцисс замешан в эгой глу¬ 
пой истории. И зачем этот славный, светлоглазый юноша, 
это милое дитя природы, связался именно с этим чванли*
44

вым ученым, с этим тщеславным грамматиком, для кото¬ 
рого его греческий был важнее всего живого на свете!
Когда долгое время спустя открылась дверь и вошел на¬ 
стоятель, отец Ансельм все еще сидел у постели и смотрел 
н? больного. Какое у него славное, юное, доверчивое лицо, 
а ты сидишь рядом, должен помочь ему и, вероятно, не смо¬ 
жешь этого сделать. Наверно, причиной могли быть коли¬ 
ки, ему надо бы приписать глинтвейна или, может, настой¬ 
ки ревеня. Но чем дольше всматривался он в позеленевшее, 
искаженное лицо, тем больше склонялся к другому подо¬ 
зрению, внушающему серьезные опасения. У отца Ансель¬ 
ма был опыт в подобных делах. Много раз в своей долгой 
жизни видел он одержимых. Оц не решился высказать по¬ 
дозрение даже самому себе. Лучше подождать и понаблю¬ 
дать. Однако ж, в сердцах подумал он, если этот несчаст¬ 
ный юноша действительно околдован, то виновного далеко 
искать не придется и ему не поздоровится.
Подошел настоятель, посмотрел на больного и осторож¬ 
но приподнял ему одно веко.
—	Можно его разбудить? — спросил он.
—	Я хотел бы еще подождать. Сердце у него здоровое. 
К нему никого нельзя пускать.
—	Есть опасность?
—	Не думаю. Никаких повреждений, никаких следов 
удара или падения. Он в обмороке, быть может, из-за ко¬ 
лик. При очень сильных болях теряют сознание. Будь это 
отравление, появилась бы лихорадка. Нет, он придет в себя 
и останется жив.
—	Это не может быть следствием душевного состояния?
—	Не стану отрицать. Неужели ничего не известно? 
Быть может, он чего-то сильно испугался? Известие о смер¬ 
ти? Бурное препирательство? Оскорбление? Тогда все было 
бы ясно.
—	Мы этого не знаем. Позаботьтесь, чтобы к нему ни¬ 
кого не допускали. Прошу вас оставаться с ним, пока он не 
придет в себя. Если ему станет хуже, позовите меня, даже 
ночью.
Прежде чем уйти, старец еще раз склонился над боль¬ 
ным; он подумал о его отце и о том дне, когда этот красивый 
веселый блондин был доставлен сюда, и как все сразу его 
полюбили. Да и он смотрел на него с удовольствием. Но 
Нарцисс действительно прав: мальчик ничем не напоминал 
евоего отца! Ах, сколько забот повсюду, как несовершенны
45

все наши деяния! Уж не упустил ли он чего в этом бедном 
отроке? Нашел ли Златоуст подходящего духовника? Разве 
это дело, что никто во всем монастыре не знает этого уче¬ 
ника лучше Нарцисса? Мог ли помочь ему тот, кто сам еще 
оставался послушником и не был пока ни монахом, ни свя¬ 
щенником? Тот, в чьих мыслях и взгляде было всегда нечто 
неприятно высокомерное, даже враждебное? Бог знает, не 
вел ли он, настоятель, себя все это время и с Нарциссом не 
так, как подобало бы? Бог знает, может, за его маской по¬ 
слушания скрывалось дурное, может, он язычник? И за то, 
что когда-нибудь выйдет из этих двух молодых людей, он, 
Даниил, тоже несет свою долю ответственности.
Коща Златоуст пришел в себя, было темно. Голова ка¬ 
залась пустой и кружилась. Он чувствовал, что лежит в по¬ 
стели, но не знал, ще он, да и не думал об этом, ему было 
все равно. Но -ще он был до этого? Откуда возвратился, из 
каких далеких переживаний? Он где-то побывал, очень да¬ 
леко отсюда, что-то увидел, что-то чрезвычайно важное и 
великолепное, но в то же время ужасное и незабываемое — 
но он все забыл. Где он был? Что возникло перед ним, такое 
громадное, такое мучительное, такое блаженное, и снова 
исчезло?
Он внимательно вслушивался в себя, в те глубины, ще 
сегодня что-то стронулось с места, что-то произошло — что 
же это было? Из глубины поднимался сонм бессвязных об¬ 
разов, он видел собачьи головы, три собачьи головы, он 
ощущал запах роз. О, как же больно ему было! Он закрыл 
глаза. О, какая ужасная была боль! Он снова уснул.
Проснувшись опять, он в стремительно ускользающем 
царстве сновидений успел увидеть этот образ, снова обна¬ 
ружил его и вздрогнул, будто в порыве мучительного на¬ 
слаждения. Он видел, он стал зрячим. Он увидел Ее — Ве¬ 
личественную, Сияющую, с яркими полными губами и бле¬ 
стящими волосами. Он увидел свою Мать. И в то же время 
ему показалось, что он слышит голос: «Ты забыл свое дет¬ 
ство». Чей это голос? Он прислушался, задумался и вспом¬ 
нил. Это был Нарцисс. Нарцисс? И в одно мгновение вне¬ 
запно все снова встало перед его глазами: память верну¬ 
лась, он знал. О мама, мама! Горы хлама, океаны забвения 
ушли, исчезли; царственными светло-голубыми очами на 
него снова взирала утраченная, несказанно любимая.
46

Отец Ансельм, задремавший в кресле рядом с кроватью 
больного, проснулся. Он услышал, как Златоуст зашеве¬ 
лился, услышал его дыхание и осторожно встал.
—	Здесь кто-то есть? — спросил Златоуст.
—	Это я, не пугайся. Сейчас зажгу свет.
Он затеплил лампаду, пламя осветило морщинистое до¬ 
брое лицо.
—	Разве я болен? — спросил юноша.
—	Ты был без сознания, сынок. Дай-ка руку, посмот¬ 
рим, что с пульсом. Как ты себя чувствуешь?
—	Хорошо. Спасибо вам, отец Ансельм, вы очень добры. 
У меня ничего не болит, я только устал.
—	Еще бы не устать. Скоро ты опять уснешь. Но снача¬ 
ла выпей глоток подогретого вина, оно уже' приготовлено. 
Давай осушим с тобой по бокалу, мой мальчик, за нашу 
добрую дружбу.
Он заранее приготовил кувшинчик с глинтвейном и де¬ 
ржал его в сосуде с горячей водой.
—	Мы, стало быть, вместе вздремнули часок, — засме¬ 
ялся лекарь. — Ничего себе санитар, подумаешь ты, не 
смог удержаться от сна. Ну да ничего, мы тоже люди. А 
сейчас давай выпьем немного этого волшебного напитка, 
малыш, нет ничего лучше такой вот маленькой тайной ноч¬ 
ной пирушки. Твое здоровье!
Златоуст засмеялся, чокнулся и пригубил бокал. Подо¬ 
гретое вино было приправлено корицей и гвоздикой и под¬ 
слащено сахаром, такого он еще ни разу не пробовал. Он 
вспомнил, что однажды уже был болен, и тоща за ним уха¬ 
живал Нарцисс. На сей раз рядом был отец Ансельм, такой 
ласковый с ним. Ему очень нравилось здесь, было так при¬ 
ятно и странно лежать при свете лампады и пить с отцом 
Ансельмом среди ночи подогретое сладкое вино.
—	У тебя болит живот? — спросил старик.
—	Нет.
—	А мне показалось, что у тебя колики, Златоуст. Ока¬ 
зывается, ничего подобного. Покажи-ка язык. Так, хорошо, 
ваш старый Ансельм снова попал впросак. Завтра ты еще 
полежишь здесь, а я зайду и осмотрю тебя. Ну как, спра¬ 
вился с вином? Отлично, оно пойдет тебе на пользу. Ну-ка 
посмотрим, не осталось ли там еще. По полбокальчика на 
брата наберется, если разделить по-честному... Ну и напу¬ 
гал же ты нас, Златоуст! Лежишь в крытой галерее, словно 
мертвец. У тебя действительно не болит живот?
47

Они рассмеялись и честно поделили остаток больнично¬ 
го вина, отец Ансельм отпускал свои шуточки, з Златоуст 
благодарно и весело смотрел на него снова посветлевшими 
глазами. Затем старик ушел спать.
Златоуст еще какое-то время лежал без сна, из глубины 
снова стали медленно всплывать образы, снова вспыхнули 
слоза друга, и снова возникла в его душе белокурая сияю¬ 
щая женщина — мать; ее образ овевал его, как теплый 
фён, как облако, полное любви, тепла, нежности и сердеч¬ 
ного зова. О мама! Как могло случиться, что я забыл тебя!
ПЯТАЯ ГЛАВА
Вообще-то Златоуст и до этого знал кое-что о своей ма¬ 
тери, но только из рассказов других; образ ее уже не жил 
в его душе, и то немногое, что ему было известно о ней, он 
большей частью скрыл от Нарцисса. О матери запрещалось 
говорить, ее стыдились. Она была танцовщица, красивая, 
необузданного нрава женщина, благородного, но недоброго, 
языческого происхождения; отец Златоуста, по его расска¬ 
зам, вытащил ее из позора и нищеты; он крестил ее и дал 
религиозное воспитание; женившись на ней, он сделал ее 
уважаемой женщиной. Но она, после нескольких лет по¬ 
корности и упорядоченной жизни, опять вспомнила свои 
старые занятия и фокусы, чем вызвала всеобщее неодобре¬ 
ние, она соблазняла мужчин, целые дни и недели проводи¬ 
ла вне дома, прослыла ведьмой и в конце концов, после того 
как муж много раз разыскивал ее и возвращал домой, ис¬ 
чезла навсегда. Слава о ней еще какое-то время была жива, 
недобрая слава, мерцавшая, как хвост кометы, но потом и 
она погасла. Ее муж долго оправлялся от многолетнего бес¬ 
покойства, страха, позора и вечных сюрпризов, которые 
она ему преподносила; вместо злополучной жены он воспи¬ 
тывал теперь сынишку, походившего на мать фигурой и ли¬ 
цом; муж стал угрюмым святошей и внушал Златоусту 
мысль, что тот, дабы искупить грехи матери, должен при¬ 
нести спою жизнь в жертву Богу.
Вот приблизительно то, что отец обычно рассказывал 
Златоусту о своей пропавшей жене, хотя говорил он об этом 
неохотно, а в разговоре с настоятелем ограничился намека¬ 
ми; все это, как некое страшное предание, было известно и
48

сыну, хотя он научился вытеснять услышанное из сознания 
и уже стал забывать. Но он совершенно, забыл и утратил 
истинный образ матери, другой, абсолютно иной образ, сло¬ 
жившийся не из рассказов отца и прислуги и не из неясных 
нелепых слухов. Он забыл свое собственное, истинное, пе¬ 
режитое воспоминание о матери. И вот этот образ ожил, 
звезда его ранних лет снова взошла.
—	Невероятно, как я мог это забыть, — сказал он сво¬ 
ему другу. — Никого в жизни не любил я так, как свою 
мать, так безоговорочно и пылко, никого так не почитал, 
никем так не восхищался, она была для меня солнцем и 
луной. Бог весть как случилось, что этот образ в моей душе 
померк и постепенно превратился в ту злую и бесформен¬ 
ную ведьму, какой она была для отца, а многие годы и для 
меня.
Для Нарцисса только что закончилось время иск} са, и 
он принял постриг. Его отношение к Златоусту странным 
образом изменилось. Златоуст, который ранее часто отвер¬ 
гал советы и предостережения друга, видя в них умничанье 
и нравоучительство, со времени своего великого пережива¬ 
ния был переполнен искренним восхищением мудростью 
друга. Сколь многие его слова оказались пророческими и 
сбылись, как до жути глубоко заглянул он в его внутренний 
мир, как точно угадал его главную тайну, его скрытую ра¬ 
ну, как мудро исцелил его!
Ибо юноша выглядел исцелившимся. Тот обморок вско¬ 
ре забылся; более того, бесследно исчезли нарочитость и не¬ 
естественность в поведении Златоуста, не по годам разви¬ 
тый ум, раньше времени созревшая тяга к монашеству, ве¬ 
ра в то, что он обязан всего себя посвятить служению Богу. 
Казалось, юноша стал моложе и одновременно старше с тех 
пор, как обрел себя. И всем этим он был обязан Нарциссу. 
Однако Нарцисс с недавних пор относился к своему другу 
с непонятной осторожностью. В то время как Златоуст так 
восхищался им, он вел себя очень скромно, без прежней 
снисходительности и поучительного тона. Он видел, что 
Златоуст черпает силы из тайных источников, которые ему 
самому были чужды; он мог способствовать их росту, но не 
мог ими воспользоваться. Он с радостью видел, что друг ос¬ 
вобождается от его руководства, но иногда бывал грустен. 
Он чувствовал себя пройденной ступенькой, отброшенной 
оболочкой; он видел приближение конца их дружбы, кото¬ 
рая столь много для него значила. Он все еще знал о Зла¬
49

тоусте больше, чем тот сам о себе, ибо хотя Златоуст снова 
обрел свою душу и был готов следовать ее зову, но он не 
догадывался, куда она его приведет; Нарцисс догадывался 
и был бессилен; путь его любимца вел в миры, куда он сам 
никоща не попадет.
Тяга Златоуста к наукам изрядно поуменыпилась. Про¬ 
шло и его увлечение спорами с другом, он со стыдом вспо¬ 
минал о некоторых своих тогдашних взглядах. Между тем 
Нарцисс в последнее время, после завершения послушни¬ 
чества или вследствие пережитого со Златоустом, ощутил 
потребность в уединении, аскезе и духовных упражнениях, 
тягу к посту и долгим молитвам, к частым исповедям и до¬ 
бровольному покаянию, и эту тягу Златоуст понимал и поч¬ 
ти разделял. После выздоровления инстинкты его чрезвы¬ 
чайно обострились; хотя он не имел ни малейшего пред¬ 
ставления о своих будущих целях, но тем не менее с отчет¬ 
ливой и нередко пугающей ясностью предчувствовал, что 
решается его судьба, что отведенное ему время невинности 
и покоя прошло и что все в нем напряглось в ожидании 
перемен. Нередко это предчувствие было упоительным, и 
он, словно влюбленный, не мог заснуть ночи напролет; но 
временами оно было мрачным и глубоко удручало его. 
Мать, давно потерянная, снова вернулась к нему; это было 
великое счастье. Но куда вел ее манящий зов? В неизвест¬ 
ность, в запутанность, в несчастье и, быть может, в смерть. 
К покою, тишине, уверенности, в монашескую келью и по¬ 
жизненное заточение в монастырской общине он не вел, ее 
зов не имел ничего общего с теми отцовскими заповедями, 
которые сам он так долго принимал за свои собственные 
желания. Этим чувством, которое часто было бурным, 
страшным и жгучим, как сильное плотское желание, пита¬ 
лось благочестие Златоуста. Повторяя долгие молитвы, об¬ 
ращенные к пресвятой Богоматери, он избавлялся от пере¬ 
полнявшего его чувства к собственной матери. И тем не ме¬ 
нее его молитвы то и дело кончались теми же странными, 
восхитительными мечтами, которые отныне все чаще наве¬ 
щали его: мечтами наяву, в полубессознательном состоя¬ 
нии, мечтами о ней и в них участвовали все его чувства. 
Тоща его обволакивал запах материнского мира, этот мир 
глядел на него загадочными, полными любви глазами, глу¬ 
хо шумел, как море и рай, ласково лепетал бессмысленные, 
но исполненные чувства нежные сдова, на вкус казался 
сладким и соленым, касался шелковистыми волосами его
50

жаждущих губ и глаз. Не только вся прелесть мира была в 
матери, не только нежный взгляд синих глаз, милая, суля¬ 
щая счастье улыбка, ласковое утешение; в ней, где-то за 
прелестной оболочкой, таилось одновременно все ужасное 
и темное, вся алчность, все страхи, все грехи, все несчастья, 
все рождения и все смерти.
Юноша глубоко погружался в эти мечты, в. эту ажурную 
паутину, которую плели ожившие чувства. В них не только 
волшебным образом воскресало милое прошлое: детство и 
материнская любовь, сияющее золотое утро жизни; в них 
витало и тревожное, многообещающее, манящее и грозное 
будущее. Иноща эти мечты, в которых мать, Мадонна й 
возлюбленная сливались в одно, казались ему ужасным 
преступлением и богохульством, смертным грехом, кото¬ 
рый уже никощах не искупить; в другой раз он находил в 
них избавление от всех бед и совершенную гармонию. 
Жизнь взирала на него, полная тайн, мрачный, непости¬ 
жимый мир, оцепеневший, выставивший колючки лес, пол¬ 
ный сказочных опасностей, — но это были материнские 
опасности, они шли от матери и вели к ней, они были ма¬ 
леньким темным кружком, маленькой грозной пропастью в 
ее ясных глазах.
В этих мечтах о матери в изобилии всплывали забытые 
образы детства, в бездонных глубинах расцветали много¬ 
численнее маленькие цветы воспоминаний, отливали золо¬ 
том, благоухали запахами предчувствия, воспоминания об 
ощущениях детства, то ли пережитых, то ли пригрезивших¬ 
ся. Иногда он грезил о рыбах, черных и серебристых, они 
подплывали к нему, холодные и скользкие, вплывали в не¬ 
го, проплывали сквозь него, напоминая прекрасные ладьи, 
несущие счастливые вести из лучшего мира, вильнув хво¬ 
стом, исчезали, как тень, оставляя вместо вестей новые 
тайны. Часто ему снились плывущие рыбы и летящие пти¬ 
цы, и каждая рыба или птица была его творением, зависела 
от него, ими можно было управлять, как своим дыханием, 
он исторгал их и снова возвращал в себя. Случалось, он 
грезил о саде, о волшебном саде со сказочными деревьями, 
необычайно большими цветами и глубокими темно-синими 
гротами; из травы выгладывали сверкающие глаза неведо¬ 
мых зверей, по ветвям скользили гладкие упругие змеи; на 
ветках лозы и на кустах влажно поблескивали огромные 
ягоды, и, коща он срывал их, они набухали в его руке и 
пускали теплый, как кровь, сок, или же у них оказывались
51

глаза, и они томно и не без лукавства поводили ими; он 
осторожно прислонялся к дереву, хватался рукой за сук, 
видел и ощущал между стволом и суком густой клубок спу¬ 
танных курчавых волос, похожих на волосы подмышкой. 
Однажды ему пригрезился он сам или его святой, Златоуст, 
Хризостом, у него были золотые уста, и этими золотыми 
устами он изрекал слова, которые порхали, словно птицы, 
сбивались в стаи и улетали.
Однажды ему привиделось: он уже большой, взрослый, 
но сидит, как ребенок, на земле и лепит из глины, как это 
делают дети, фигурки: лошадку, быка, человечка, малень¬ 
кую женщину. Это занятие доставляло ему удовольствие, 
и он приделал животным и человечкам до смешного боль¬ 
шие половые органы, в тот момент он находил это очень 
забавным. Затем он, устав от игры, пошел дальше и почув¬ 
ствовал, что сзади к нему бесшумно приближается что-то 
живое, оглянулся и с глубоким удивлением и ужасом, но и 
не без радости увидел, что маленькие глиняные фигурки 
стали большими и ожили. Огромные немые исполины про¬ 
шагали мимо него, все увеличиваясь в размерах, и молча 
пошли дальше, в мир, высокие, словно башни.
В этом призрачном мире он проводил больше времени, 
чем в мире реальном. Реальный мир — школьный зал, мона¬ 
стырский двор, библиотека, спальня и часовня — был лишь 
оболочкой, тонкой подрагивающей пленкой над сверхреаль- 
ным миром грез и видений. Чтобы проделать дыру в этой тон¬ 
кой оболочке, достаточно было пустяка — смутного пред¬ 
чувствия, вызванного посреди скучного урока звуками гре¬ 
ческого слова, ароматной струи трав из сумки увлекавшего¬ 
ся ботаникой отца Ансельма, взгляда на завитушки листа, 
прилепившегося к колонне оконной арки. Этих маленьких 
раздражителей хватало^ чтобы оболочка лопнула« за безмя¬ 
тежной, суховатой действительностью разверзлись бушую¬ 
щие бездны, потоки и млечные пути мира душевных пере¬ 
живаний. Начальная латинская буква превращалась в бла¬ 
гоухающее лицо матери, протяжные звуки молитвы во славу 
Девы Марии — во врата рая, греческие письмена — в скачу¬ 
щую лошадь или в извивающуюся змею, которая тихо сколь¬ 
зила между цветов, исчезала, а на ее месте снова возникала 
неподвижная страница учебника грамматики.
Редко говорил он об этом, всего только несколько раз 
намекнул Нарциссу об этом мире грез.
52

—* Я думаю, — сказал он как-то, — цветочный листок 
или маленький червяк на дороге говорит и значит больше, 
чем все книги нашей библиотеки. Буквами и словами не 
выскажешь ничего. Иногда я рисую какую-нибудь грече¬ 
скую букву, тэту или омегу, и стоит мне чуть-чуть повер¬ 
нуть перо, как буква уже виляет хвостом, превращаясь в 
рыбу, вызывает в памяти все ручьи и реки мира, их про¬ 
хладу и влагу, океан Гомера и воды, по которым шел апо¬ 
стол Петр, или же буква становится птицей, выставляет 
хвост, топорщит перья, вся надувается и, смеясь, улетает... 
Похоже, Нарцисс, ты не очень высокого мнения об этих 
буквах? Но я говорю тебе: с их помощью Бог создал мир.
—	Я о них высокого мнения, — печально произнес Нар¬ 
цисс. — Это волшебные буквы, с их помощью можно вы¬ 
звать всех демонов. Правда, для занятий наукой они непри¬ 
годны. Дух любит все прочное, оформленное, он хочет быть 
уверенным в своих символах, он любит сущее, а не стано¬ 
вящееся. реальное, а не возможное. Он не терпит, когда 
омега превращается в змею или в птицу. Не в природе жи- 
вет дух, а только вопреки ей, только как ее противополож¬ 
ность. Теперь-то ты веришь мне, Златоуст, что никогда не 
станешь ученым?
О да, Златоуст давно поверил в это, он был согласен с 
этим.
—	Я больше отнюдь не стремлюсь к вашему духу, — 
сказал он, едва сдерживая смех. — К духу и учености я от¬ 
ношусь так же, как относился к своему отцу: мне казалось, 
что я люблю его и ничем от него не отличаюсь, я принимал 
на веру все, что бы он ни сказал. Но едва вернулась моя 
мать, едва я узнал, что такое любовь, как образ отца рядом 
с ее образом вдруг стал маленьким, унылым и почти опро¬ 
тивел мне. И сейчас я склонен к тому, чтобы считать все 
духовное отцовским началом, противоположным материн¬ 
скому и враждебным ему, и относиться к нему с несколько 
меньшим уважением.
Он говорил шутя, но ему не удалось развеять печаль 
своего друга. Нарцисс смотрел на него матча, и во взгляде 
его светилась ласка.
—	Я хорошо понимаю тебя, — сказал он. — Нам теперь 
уже не о чем спорить. Ты пробудился и осознал разницу 
между мной и собой, между душой и духом. Скоро ты, я 
думаю, поймешь и то, что твоя жизнь в монастыре и твое 
стремление сгать монахом ошибочны, их выдумал твой
53

отец, который хотел этим искупить грехи твоей матери или 
же отомстить ей. Или ты все еще веришь в свое предназна¬ 
чение — на всю жизнь остаться в монастыре?
Златоуст задумчиво разглядывал руки друга, эти в одно 
и то же время строгие и нежные, худые и бледные руки. 
Без сомнения, это были руки аскета и ученого.
—	Не знаю, — сказал он певучим, несколько замедлен¬ 
ным голосом, растягивая каждый звук; так он стал говорить 
с недавнего времени. — И в самом деле не знаю. Ты слиш¬ 
ком строго судишь о моем отце. Ему довелось много пере¬ 
жить. Но, вероятно, ты и тут прав. В монастырской школе 
я уже больше трех лет, а он меня ни разу не навестил. Он 
надеется, что я останусь здесь навсегда. Вероятно, это было 
бы самое лучшее, ведь я и сам этого всегда желал. Но се¬ 
годня я уже не знаю, чего хочу. Раньше это было просто, 
просто, как буквы в книжке для чтения. Теперь же все ста¬ 
ло таким многозначным и многоликим. Я не знаю, чтб из 
меня получится, сейчас я не могу думать о таких вещах.
—	Тебе и не надо знать, — сказал Нарцисс. — Время 
покажет, куда ведет твой путь. На этом пути ты начал воз¬ 
вращаться к своей матери и еще больше приблизишься к 
ней. Что же до твоего отца, то я не сужу о нем слишком 
строго. Ты хотел бы вернуться к нему?
—	Нет, Нарцисс, конечно, нет. Иначе я сделал бы это 
сразу по окончании школы или уже сейчас. Раз уж я не 
стану ученым, то хватит с меня латыни, греческого и ма¬ 
тематики. Нет, возвращаться к отцу я не хочу...
Он задумался, глядя перед собой, и вдруг воскликнул:
—	И как это у тебя выходит, что ты говоришь мне слова 
или задаешь вопросы, которые проникают в душу и объяс¬ 
няют мне меня самого? Вот и сейчас твой вопрос, хочу ли 
я вернуться к отцу, неожиданно показал мне, что я этого 
не желаю. Как ты это делаешь? Кажется, тебе ведомо все. 
Ты рассказал мне кое-что о себе и обо мне, и твои слова я 
не сразу понял как следует, только потом они стали очень 
важны для меня! Это ты назвал мое происхождение мате¬ 
ринским, ты открыл, что я был в плену чар и забыл свое 
детство! Откуда ты так хорошо знаешь людей? Не могу ли 
и я этому научиться?
Нарцисс с улыбкой покачал головой.
—	Нет, мой милый, ты не можешь. Есть люди, которые 
многому могут научиться, но ты к ним не относишься. Ты
54

никогда не будешь книжником. Да тебе это и ни к чему. У 
тебя другие дарования. Ты одарен больше, чем я, ты богаче 
меня, но и слабее, твой путь будет прекраснее и тяжелее 
моего. Иногда ты не хотел меня понимать, часто упрямил¬ 
ся, как жеребенок, с тобой было нелегко, и нередко я по* 
неволе причинял тебе боль. Я должен был тебя разбудить, 
ты ведь спал. И то, что я напомнил тебе о твоей матери, 
поначалу причинило тебе боль, тебе было очень больно, те¬ 
бя нашли в крытой галерее без сознания. Так и должно бы¬ 
ло быть... Нет, не надо меня гладить по волосам, оставь! Я 
этого не люблю.
—	Стало быть, я ничему не могу научиться? И навсегда 
останусь глупым ребенком?
—	Появятся другие, у которых ты станешь учиться. То, 
чему ты мог научиться у меня, малыш, подошло к концу»
—	О нет, — воскликнул Златоуст, — мы не для того 
становились друзьями! Что за дружба, которая за столь ко¬ 
роткое время достигает своей цели и прекращается! Разве 
я тебе уже надоел? Внушаю тебе отвращение?
Опустив глаза, Нарцисс взволнованно ходил взад* впе¬ 
ред, затем остановился перед другом.
—	Оставь, — мягко сказал он, — ты прекрасно знаешь, 
что не надоел мне.
Он с сомнением оглядел друга, снова принялся ходить 
взад и вперед, еще раз остановился и твердо посмотрел на 
Златоуста; худощавое лицо его было суровым. Тихим, но 
твердым и строгим голосом он сказал:
—	Послушай, Златоуст! Мы славно дружили с тобой, 
у нашей дружбы была цель, теперь она достигнута, ты 
пробудился от спячки. Надеюсь, на этом дружба не кон¬ 
чится; надеюсь, она опять обновится и будет все время об¬ 
новляться и вести к новым целям. В настоящий момент 
цели не видно. Твоя цель неопределенна, и я не могу ни 
вести, ни сопровождать тебя к ней. Спрашивай свою мать, 
спрашивай ее образ, прислушивайся к ней! Моя же цель 
вполне определенна, она здесь, в монастыре, она требует 
меня ежечасно. Я могу быть твоим другом, но не могу лю¬ 
бить тебя. Я монах, я дал обет. Прежде чем получить сан 
священника, я на несколько недель откажусь от препода¬ 
вательской работы и предамся посту и духовным упражне¬ 
ниям, В это время я не буду говорить о мирском, и с тобой 
тоже.
Златоуст понял.
55

—	Ты, стало быть, будешь делать то, что и мне при¬ 
шлось бы делать, вступи я навсеща в орден. А когда ты за¬ 
кончишь свои упражнения, когда достаточно времени от¬ 
дашь посту, молитвам и бдению — какую цель изберешь 
ты тоща?
—	Ты знаешь, — ответил Нарцисс.
—	Ну да. Через несколько лет ты станешь первым учи¬ 
телем, быть может, даже управляющим школой. Ты будешь 
совершенствовать преподавание, расширишь библиотеку* 
Быть может, сам будешь писать книги. Нет? Ну ладно. Так 
какая же у тебя цель?
Нарцисс слабо улыбнулся.
—	Цель? Быть может, я умру управляющим школой, 
настоятелем или епископом. Какая разница. А цель такая: 
быть всегда там, где я принесу больше пользы, ще мой ха¬ 
рактер, мои качества и дарования найдут лучшую почву, 
широкое поприще. Другой цели нет.
—	У монаха нет другой цели?
—	О, целей хватает.- Монах может поставить себе целью 
изучить еврейский, откомментировать Аристотеля, укра¬ 
сить монастырскую церкозь, уединиться и предаться меди¬ 
тации и сделать сотни других дел. Для меня это не цели. Я 
не хочу приумножать богатство монастыря или реформиро¬ 
вать церковь. Я хочу в доступных мне рамках служить ду¬ 
ху, так, как я его понимаю, и ничего более. Разве это не 
цель?
Златоуст долго обдумывал ответ.
—	Ты прав, — сказал он. — Я очень мешал тебе на пу¬ 
ти к этой цели?
—	Мешал? О, Златоуст, никто не помогал мне в этом 
больше, чем ты. Ты создавал мне трудности, но я не боюсь 
трудностей. Я на них учился, я их частично преодолел.
Златоуст прервал его и сказал полушутя:
—	Ты их замечательно преодолел! Но скажи все-таки: 
когда ты помогал мне, вел и сопровождал меня и исцелял 
мою душу — этим ты и впрямь служил духу? Скорее ты 
лишил монастырь усердного и благонамеренного послушни¬ 
ка и, может быть, воспитал противника духовности, кото¬ 
рый будет делать, думать и приближать нечто противопо¬ 
ложное тому, что ты считаешь добром!
—	Почему бы и нет? — Нарцисс был сама серьезность. — 
Друг мой, ты все еще плохо знаешь меня! Я, по-видимому, 
погубил в тебе монаха, но зато открыл для тебя путь к не
56

совсем обычной судьбе. Даже если ты завтра сожжешь наш 
славный монастырь или провозгласишь какую-нибудь бе¬ 
зумную ересь, я ни на секунду не пожалею, что помог тебе 
на этом пути.
Ласково положил он обе руки на плечи друга.
—	Видишь ли, малыш, моя цель вот еще в чем: кем бы 
я ни был — учителем или настоятелем, духовником или 
кем-нибудь еще, — встретив на своем пути сильного, та¬ 
лантливого и своенравного человека, мне хотелось бы по¬ 
нять его, раскрыть его возможности, помочь ему стать са¬ 
мим собой. И я говорю тебе: что бы ни стало с тобой или 
со мной, как бы ни сложились наши дела, я откликнусь в 
любой момент, как только ты позовешь меня или будешь 
серьезно во мне нуждаться. В любой момент.
Это походило на прощание, и в словах Нарцисса в самом 
деле было предвкушение разлуки. Стоя перед, другом, раз¬ 
глядывая его решительное лицо, целеустремленный взгляд, 
Златоуст безошибочно чувствовал, что они теперь не братья 
и не товарищи, что их пути уже разошлись. Тот, кто стоял 
перед ним, не был мечтателем и не ждал никаких зовов 
судьбы; он был монах, он взял на себя обязательства и дол¬ 
жен был придерживаться строгого распорядка, он был слуга 
и солдат ордена, церкви, духа. А он, Златоуст, был здесь 
чужой, сегодня он ясно осознал это, у него не было родины, 
его звали неизведанные пути. То же самое было когда-то и 
с его матерью. Она оставила дом и хозяйство, мужа и ре¬ 
бенка, общину и порядок, отказалась от долга и чести и 
ушла в неизвестность, где вскоре и нашла свою погибель. 
Как и у него, у нее не было никакой цели. Иметь цель 
было дано другим, не ему. О, как глубоко Нарцисс уже дав¬ 
но понял это, как он был прав!
Вскоре после этого дня Нарцисс как будто исчез, каза¬ 
лось, он внезапно стал невидим. Другой преподаватель да¬ 
вал его уроки, его место в библиотеке оставалось незаня¬ 
тым. Он был еще здесь, иноща можно было увидеть, как он 
идет по крытой галерее, услышать, как он бормочет что-то 
в часовне, преклонив колени на каменном полу; все знали, 
что он приступил к великому испытанию, что он постится 
и по три раза за ночь встает для духовных упражнений. Он 
был еще здесь, но уже как бы перешел в другой мир; его 
можно было видеть, хотя и довольно редко, но не общаться, 
не говорить с ним; он обособился от всех. Златоуст знал: 
Нарцисс снова объявится, снова займет свое место в библи¬
57

отеке, свой стул в трапезной, снова заговорит — но то, что 
было, уже не вернется, Нарцисс уже не будет принадле¬ 
жать ему. Когда он обдумал это, то понял, что только бла¬ 
годаря Нарциссу он ценил и любил монастырь и монаше¬ 
ство, грамматику и логику, учение и дух. Он хотел похо¬ 
дить на него, Нарцисс был для него идеалом. Правда, был 
еще и настоятель, его он тоже почитал и любил, видел в 
нем высокий образец. Но все остальное 1— преподаватели, 
школяры, спальня, трапезная, школа, упражнения, бого¬ 
служения, весь монастырь — без Нарцисса уже не привле¬ 
кало его. Так что же он делал здесь? Он ждал, он стоял под 
крышей монастыря подобно нерешительному путнику, ко¬ 
торый пережидает дождь под каким-нибудь навесом или де¬ 
ревом, — просто чтобы ждать, как гость, из страха перед 
неприютностью будущего.
Жизнь Златоуста в эти дни была всего лишь промед¬ 
лением и прощанием. Он навестил все места, которые лю¬ 
бил, которые что-то значили для него. Он с удивлением и 
отчуждением обнаружил, как мало здесь было людей и 
лиц, с которыми ему было бы тяжело расставаться. Это 
были Нарцисс и старый настоятель' Даниил, а также до¬ 
брый и славный отец Ансельм, да еще, может быть, лю¬ 
безный привратник и жизнерадостный сосед-мельник — 
но и они уже стали почти нереальными. Куда тяжелее бы¬ 
ло расстаться с большой каменной Мадонной в часовне, с 
апостолами портала. Долго стоял он перед ними, а также 
перед прекрасной резьбой, перед колодцем в крытой гале¬ 
рее, перед колонной с тремя звериными головами, обнял 
на прощанье липы во дворе, каштан у входа. Все это ког¬ 
да-нибудь станет ею воспоминанием, маленькой книгой 
образов в его сердце. Уже сейчас, когда он еще был посре¬ 
ди всего этого, оно стало ускользать он него, терять реаль¬ 
ные очертания, превращаться в нечто призрачное, в бы¬ 
лое. С отцом Ансельмом, который любил его общество, он 
ходил собирать травы, с монастырским мельником при¬ 
сматривал за батраками и время от времени соглашался 
выпить с ними вина и закусить печеной рыбой; но все уже 
стало чужим и наполовину превратилось в воспоминание. 
И так же как его друг Нарцисс еще бродил и жил в су¬ 
мерках церкви и исповедальни, но стал для него тенью, 
так и все вокруг утрачивало реальность, дышало осенью и 
бренностью.
58

Реальной и живой оставались только его внутренняя 
жизнь, робкие удары сердца» болезненные уколы тоски, ра¬ 
дости и страхи его грез* Им принадлежал он, им отдавал 
всего себя. Посреди урока, в кругу товарищей он мог по¬ 
грузиться в себя и забыть обо всем, отдаться на волю пото¬ 
ков и голосов своей души, спуститься в глубины, полные 
темных мелодий, в красочные бездны, полные сказочных 
переживаний, голоса которых звучали, как голос матери, 
тысячи глаз которых были глазами матери.
ШЕСТАЯ ГЛАВА
Однажды отец Ансельм позвал Златоуста в свою аптеку, 
в келью, полную восхитительных, удивительно ароматных 
запахов трав. Златоуст знал эту келью как свои пять паль¬ 
цев. Отец Ансельм показал ему высохшее растение, акку¬ 
ратно хранимое между двумя листами бумаги, спросил, 
знает ли он его и может ли подробно описать, как оно вы¬ 
глядит в поле. Да, Златоуст мог; растение называлось зве¬ 
робой. Он четко описал все его приметы. Старый монах был 
доволен и дал своему юному другу задание собрать после 
обеда изрядный пучок таких растений, указав излюблен¬ 
ные места их произрастания.
—	За это ты будешь освобожден от послеобеденных за¬ 
нятий, мой милый, ты останешься доволен и ничего не по¬ 
теряешь. Ведь знание природы — тоже наука, а не только 
ваша глупая 1рамматика.
Златоуст поблагодарил за очень приятное поруче¬ 
ние — собирать несколько часов цветы лучше, чем сидеть 
в школе. Для полноты счастья он выпросил у конюха 
Звездочку, вскоре после обеда забрал из конюшни лошадь, 
которая радостно его приветствовала, вскочил на нее и, 
довольный, потрусил навстречу теплому, светлому дню. 
Час, а то и больше катался он верхом, наслаждаясь возду¬ 
хом, полевыми запахами, но прежде всего верховой ездой, 
затем вспомнил о своем поручении и разыскал одно из 
мест, указанных отцом Ансельмом. Привязав лошадь под 
тенистым кленом, он поговорил с ней, дал ей хлеба и от¬ 
правился на поиски зверобоя. Тут было несколько наделов 
пахотной земли, заросших сорной травой; посреди засох¬ 
ших усиков вики, небесно-голубых цветов цикория и от-
59

цветшей гречихи поднимались маленькие редкие маки с 
последними бледными бутонами и уже многочисленными 
спелыми семенными коробочками; между двумя участка¬ 
ми валялись кучи полевых камней, обжитых ящерицами, 
были здесь и кустики зверобоя, усыпанные первыми жел¬ 
товатыми цветками, и Златоуст начал их собирать. Набрав 
добрый пучок зверобоя, он присел на камень, чтобы отдох¬ 
нуть. Было жарко, и он с вожделением взглянул на густую 
сень далекой лесной опушки, но не захотел так далеко 
уходить от растений и от лошади, которая видна была с 
этого места. Он остался сидеть на теплых камнях, затаив¬ 
шись, чтобы увидеть, как возвращаются разбежавшиеся 
ящерицы, вдыхал аромат зверобоя и поднимал его малень¬ 
кие листочки на свет, разглядывая внутри них сотни кро¬ 
хотных точечек.
Поразительно, думал он, в каждом из тысяч маленьких 
листочков выколото крохотное звездное небо, тонкое, как 
вышивка. Поразительно и неправдоподобно было все — 
ящерицы, растения, даже камни, все без исключения. 
Отец Ансельм, который так любит его, уже не мог само¬ 
стоятельно собирать свой зверобой, у него что-то случи¬ 
лось с ногами, в иные дни он не мог двигаться, все его вра¬ 
чебное искусство не могло его исцелить. Быть может, он 
скоро умрет, и травы в его келье будут благоухать по- 
прежнему, а старого патера уже больше не будет на свете. 
А может, он проживет еше долго, десять или двадцать лет, 
и у него будут все такие же жидкие седые волосы и все те 
же забавные пучки морщинок вокруг глаз. А что будет че¬ 
рез двадцать лет с ним самим, со Златоустом? Ах, все так 
непонятно и, в сущности, грустно, хотя и прекрасно. Жи¬ 
вешь и ничего не знаешь. Ходишь по земле или едешь вер¬ 
хом по лесам, и многое кажется тебе вызывающим и мно¬ 
гообещающим, пробуждает тоску: вечерняя звезда, синий 
колокольчик, поросшее зеленым тростником озеро, глаза 
человека или коровы, а иногда кажется, что вот случится 
что-то невиданное, но давно желанное, со всего спадет пе¬ 
лена; но затем все проходило, и ничего не случалось, за¬ 
гадка оставалась неразгаданной, тайные чары не рассеива¬ 
лись, и в конце концов ты состаришься и будешь таким же 
лукавым, как отец Ансельм, или таким же мудрым, как 
настоятель Даниил, и, вероятно, все еще не будешь знать 
ничего, все еще будешь ждать и прислушиваться.
60

Он поднял пустую раковину улитки, она нагрелась на 
солнце и еле слышно зазвенела, задев за камень. Он задум¬ 
чиво разглядывал узоры ракушки, спиралевидные насечки, 
причудливо повторяющиеся изгибы венчика, пустой зев, 
отливающий перламутром. Он закрыл глаза, чтобы ощу¬ 
пать формы чуткими пальцами, это была его старая при¬ 
вычка и игра. Поворачивая раковину пальцами раскрытой 
ладони, он без нажима, ласково ощупывал ее формы, по¬ 
ражаясь чуду природы, волшебству материального мира. 
Вот он, один из недостатков школы и учености, мечтатель¬ 
но думал он; казалось, одной из тенденций духа было ви¬ 
деть и изображать все так, будто оно было плоским и имело 
всего два измерения. Ему показалось, что этим он обозна¬ 
чил изъян и неполноценность самой сути рассудка, но он 
не сумел удержать мысль, раковина выскользнула из его 
пальцев, он почувствовал усталость и сонливость. Склонив 
голову на свои травы, которые, увядая, пахли все сильнее, 
он заснул на солнце. По его башмакам бегали ящерицы, на 
коленях у него увядали растения, под кленом нетерпеливо 
ждала Звездочка.
От далекого леса кто-то приближался, молодая женщи¬ 
на в синей выцветшей юбке, черные волосы повязаны 
красной косынкой, лицо загорело на летнем солнце. Жен¬ 
щина подошла ближе, в руках у нее был сверток, во рту 
она держала ярко-красную гвоздику. Увидев спящего, она 
долго наблюдала за ним издали, недоверчиво и с любопыт¬ 
ством, убедившись, что он спит, подошла ближе, осторож¬ 
но ступая босыми загорелыми ногами, остановилась перед 
Златоустом и посмотрела на него. Недоверчивость улету¬ 
чилась, красивый спящий юноша был не опасен, он скорее 
понравился ей — как он попал на эти невозделанные по¬ 
ля? А, собирал цветы, обнаружила она с улыбкой, они уже 
увяли.
Златоуст открыл глаза, возвращаясь из чащи своих грез. 
Голова покоилась на чем-то мягком, она лежала на коленях 
женщины, в его удивленные глаза смотрели в упор чужие 
глаза, теплые и карие. Он не испугался, опасности не было, 
теплые карие звезды, казалось, излучали приветливость. 
Женщина улыбнулась в ответ на его удивленный взгляд, 
улыбнулась очень приветливо, и он тоже начал потихоньку 
улыбаться. К его улыбающимся губам приникли ее губы, 
они слились в сладком поцелуе, и Златоуст тут же вспом¬ 
нил вечер в деревне и девушку с косичками. Но поцелуй
61

еще не закончился. Женские губы не торопились расста¬ 
ваться с его губами, заигрывали с ними, дразнили и мани¬ 
ли; наконец она сильно и жадно впилась в его губы, горяча 
кровь и воспламеняя его. В долгой немой игре загорелая 
женщина отдалась юноше, мягко обучая его, позволяя ис¬ 
кать и находить, распаляя его и утоляя пыл. Восхититель¬ 
ное короткое блаженство любви всколыхнуло его, вспыхну¬ 
ло золотым огнем, ослабело и погасло. Он лежал с закры¬ 
тыми глазами, прижавшись лицом к груди женщины. Они 
не сказали друг другу ни слова. Пока он приходил в себя, 
женщина не шевелилась и только ласково гладила его по 
волосам. Наконец он открыл глаза.
—	Ты, — вымолвил он. — Ты! Кто же ты?
—	Я Лиза.
—	Лиза, — повторил он, как бы пробуя имя на вкус. — 
Лиза, ты чудо.
Она наклонилась к самому его уху и прошептала:
—	Так это было в первый раз? Ты еще никого не любил?
Он покачал головой. Вдруг он выпрямился, огляделся,
посмотрел на поле и небо.
—	О,,— воскликнул он, —солнце уже совсем низко. 
Мне пора возвращаться.
—	Куда же?
—	В монастырь, к отцу Ансельму.
—	В Мариабронн? Так ты оттуда? Тебе не хочется по¬ 
быть со мной еще?
—	Хочется.
—	Так оставайся.
—	Нет, так нельзя. Мне нужно собрать еще побольше 
трав.
—	Разве ты из монастыря?
—	Да, я учусь в школе. Но я там больше не останусь. 
Можно, я приду к тебе, Лиза? Где ты живешь, где твой 
дом?
—	Нигде не живу, мое сокровище. Ты не хочешь ска¬ 
зать, как тебя зовут?.. Ах, тебя зовут Златоуст. Поцелуй 
меня еще раз, Златоустик, и можешь идти.
—	Ты нище не живешь? Где же ты спишь?
—	Если хочешь, то в лесу или в копне сена. Придешь 
сегодня ночью?
—	О да. Но куда? Где я найду тебя?
—	Ты можешь кричать, как сова?
—	Никоща не пробовал.
62

—	Попробуй,
Он попробовал. Она засмеялась и осталась довольна*
—	Тогда выйди сегодня ночью из монастыря и покричи» 
как сова, я буду поблизости. Нравлюсь я тебе, Златоуст, 
мой мальчик?
—	Ах, ты мне очень нравишься, Лиза. Я приду. Храни 
тебя Бог, а мне пора.
На разгоряченной лошади Златоуст в сумерках вернулся 
в монастырь и был рад, найдя отца Ансельма чрезвычайно 
занятым. Кто-то из монахов купался в ручье и проколол 
ногу.
Теперь пришла пора навестить Нарцисса. Он спросил о 
нем одного из братьев, что прислуживали в трапезной. Нет, 
ответил тот, Нарцисс не придет к ужину, он постится и 
уже, вероятно, спит, так как ему предстоят ночные бдения. 
Златоуст поспешил к нему. Во время долгих духовных уп¬ 
ражнений его друг спал в одной из келий для кающихся во 
внутреннем здании. Не раздумывая, он бросился туда. При¬ 
слушался, но за дверью была тишина. Он неслышно вошел. 
Это было строго запрещено, но сейчас не имело значения.
Нарцисс лежал на узких нарах, в сумерках он походил 
на мертвеца, неподвижно лежа на спине, с бледным заост¬ 
рившимся лицом и скрещенными на груди руками. Но глаза 
его были открыты, он не спал. Молча взглянул он на Зла¬ 
тоуста, ни в чем не упрекнул его, но и не пошевелился, 
очевидно, он настолько погрузился в другое время и другой 
мир, что ему трудно было узнать друга и понять его слова.
—	Нарцисс! Прости, прости, милый, что потревожил те¬ 
бя, это не просто шалость. Я знаю, что сейчас ты не должен 
разговаривать со мной, но сделай это, очень прошу тебя.
Нарцисс пришел в себя и на какое-то мгновение резко 
зажмурился, будто с трудом стряхивая сон.
—	Это необходимо? — спросил он едва слышно.
—	Да, необходимо. Я пришел, чтобы проститься с тобой.
—	В таком случае необходимо. Просто так ты бы не при¬ 
шел. Проходи, садись рядом. Через четверть часа начина¬ 
ется первая вегилия.
Он выпрямился и сел на голых нарах; Златоуст присел 
рядом с ним.
—	Прости меня! — сказал он виновато. Келья, голые 
нары, строгое, напряженное лицо Нарцисса, его полу отсут¬ 
ствующий взгляд — все ясно говорило Златоусту, насколь¬ 
ко он здесь некстати.
63

—	Не стоит извинений. Не обращай на меня внимания, 
со мной все в порядке. Так ты говоришь, что пришел про¬ 
ститься? Стало быть, ты уходишь?
—	Да, уже сегодня. Ах, мне трудно тебе рассказать. Все 
решилось так внезапно.
—	Приехал твой отец или ты получил весточку от него?
—	Да нет же. Сама жизнь явилась ко мне. Я ухожу без 
отца, без разрешения. Послушай, убежав, я навлеку на те¬ 
бя позор.
Опустив голову, Нарцисс смотрел на свои длинные бе¬ 
лые пальцы, тонкие, как у привидения, они выглядывали 
из широких рукавов рясы. На его строгом, очень усталом 
лице не было улыбки, она почудилась в голосе, когда он 
произнес:
—	У нас очень мало времени, милый. Скажи мне только 
самое необходимое, коротко и ясно. Или, может, мне ска¬ 
зать, что с тобой произошло?
—	Скажи, — попросил Златоуст.
—	Ты влюбился, малыш, ты познал женщину.
—	Как ты узнал об этом?
—	Ты сам облегчил мою задачу. Твое состояние, друже, 
отмечено всеми признаками того опьянения, которое назы¬ 
вается влюбленностью. А теперь говори, прошу тебя.
Златоуст робко положил руку на плечо друга.
—	Ты уже сказал. Но на сей раз сказал нехорошо, не¬ 
правильно. Все было совсем не так. Я был в поле за мона¬ 
стырем, заснул на жаре, а коща проснулся, моя голова ле¬ 
жала на коленях красивой женщины, и я сразу почувство¬ 
вал, что это пришла моя мать, чтобы взять меня к себе. 
Нет, я не считал эту женщину своей матерью, у нее были 
темно-карие глаза и черные волосы, моя мать была бело¬ 
курой, как и я, и выглядела совсем не так. И все же это 
была она, это был ее зов, весточка от нее. Словно из грез 
моего собственного сердца возникла вдруг красивая чужая 
женщина, положила мою голову к себе на колени, улыбну¬ 
лась мне, как цветок, и была ласкова со мной; уже во время 
первого ее поцелуя я ощутил, как что-то плавится во мне 
и причиняет странную боль. Все желания, когда-либо ис¬ 
пытанные мной, все мечты, все сладостные страхи, все тай¬ 
ны, дремавшие во мне, разом проснулись, все преобрази¬ 
лось, обрело очарование и смысл. Она показала мне, что 
такое женщина и какие у нее есть тайны. За эти полчаса, 
проведенные с ней, я стал на много лет старше. Теперь я
64

много знаю. Совершенно неожиданно мне стало ясно и то, 
что я не останусь больше в монастыре ни на один день. Я 
уйду, как только наступит ночь.
Нарцисс слушал и кивал головой.
—	Все случилось внезапно, — сказал он, — но это при¬ 
мерно то, чего я ожидал. Я буду много о тебе думать. Мне 
будет тебя недоставать, друже. Могу я что-нибудь для тебя 
сделать?
—	Если сможешь, скажи несколько слов нашему насто¬ 
ятелю, чтобы он не проклял меня окончательно. Он здесь 
единственный, кроме тебя, чьи суждения обо мне для меня 
небезразличны. Он и ты.
—	Я знаю... Есть еще просьбы?
—	Да, еще одна. Когда будешь позже вспоминать обо 
мне, помолись за меня! И... спасибо тебе.
—	За что, Златоуст?
—	За твою дружбу, за твое терпение, за все. И за то, 
что согласился сегодня выслушать меня, хотя это для тебя 
нелегко. И за то, что не пытаешься меня удержать.
—	С какой стати мне тебя удерживать? Ты же знаешь, 
что я об этом думаю... Но куда ты пойдешь, Златоуст? Есть 
ли у тебя какая-нибудь цель? Ты идешь к той женщине?
—	Да, я ухожу с ней. Цели у меня нет. Она чужая, ка¬ 
жется, бездомная и, судя по всему, цыганка.
—	Ну ладно. Но скажи, милый, известно ли тебе, что 
твой путь с ней, скорее всего, будет очень коротким? Мне 
кажется, тебе не следует слишком на нее полагаться. У нее 
могут оказаться родственники или муж; кто знает, как там 
тебя примут.
Златоуст прильнул к другу.
—	Я знаю, хотя пока еще не думал об этом. Я уже го¬ 
ворил тебе: цели у меня нет. Я ухожу к ней, но не из-за 
нее. Я ухожу, потому что пришла пора, потому что слышу 
зов.
Он умолк и вздохнул, они сидели прижавшись друг к 
другу, грустные и все-таки счастливые своей несокрушимой 
дружбой.
—	Не думай, что я совсем ослеп и ни о чем не догады¬ 
ваюсь, — продолжал Златоуст. — Нет. Я ухожу с радо¬ 
стью, ибо чувствую, что так и должно быть, и потому, что 
сегодня я изведал нечто чудесное. Но я не думаю, что меня 
ждут сплошные удовольствия и счастье. Я думаю, мой путь
3 5-122	65

будет трудным. Но я надеюсь, что и прекрасным. Как хо¬ 
рошо принадлежать женщине, отдаваться ей! Не смейся на¬ 
до мной, если то, что я говорю, звучит глупо. Видишь ли, 
любить женщину, отдавать себя ей, погружаться в нее и 
чувствовать, как она погружается в тебя, — это не то, что 
ты называешь «влюбленностью» и над чем посмеиваешься. 
Смеяться тут не над чем. Для меня это путь к жизни и путь 
к смыслу жизни... Ах, Нарцисс, я должен с тобой расстать¬ 
ся! Я люблю тебя, Нарцисс, и благодарен тебе, что сегодня 
ты пожертвовал для меня своим сном. Мне нелегко уходить 
от тебя. Ты меня не забудешь?
—	Не терзай свое и мое сердце! Я никоща тебя не за¬ 
буду. Ты вернешься, я прошу тебя об этом и жду этого. 
Когда тебе будет плохо, приходи ко мне или позови меня... 
Прощай, Златоуст, и да пребудет с тобой Господь!
Он встал. Златоуст обнял его. Зная, что его друг стес¬ 
няется проявления чувств, он не поцеловал его, а только 
погладил его руки.
Наступила ночь, Нарцисс закрыл за собой келью и по¬ 
шел в церковь, его сандалии стучали по каменным плитам. 
Любящим взором провожал Златоуст сухощавую фигуру 
друга, пока он не растворился, как тень, в конце коридора, 
поглощенный мраком церковных ворот; его притягивали и 
требовали к себе бдения, обязанности и добродетели. О, ка¬ 
ким удивительным, каким бесконечно странным и сложным 
было все это! Как удивительно и страшно было и это: с пе¬ 
реполненным сердцем, в опьянении любовью прийти к дру¬ 
гу в тот самый час, коща он, погруженный в медитацию, 
истощенный постом и бдением, распинал свою юность, свое 
сердце и свои чувства на кресте и приносил их в жертву, 
подчиняя себя строжайшей школе послушания ради служе¬ 
ния духу и ради того, чтобы окончательно стать minister 
verbi divini1. Только что он лежал смертельно усталый и 
угасший, с бледным, как у мертвеца, лицом и худыми ру¬ 
ками, но все-таки сразу все понял, вошел в положение 
влюбленного друга, еще овеянного благоуханием женщи¬ 
ны, и выслушал его, пожертвовал своим коротким отдыхом 
между двумя покаянными молитвами! Странно и удиви¬ 
тельно прекрасно, что есть и такая любовь — самоотвер¬ 
женная и одухотворенная. Как же отличается она от той
*	Служитель божественного слова (лат.).
66

любви, что случилась сегодня на залитом солнцем поле, от 
той пьянящей и безрассудной игры чувств! И все же и то и 
другое было любовью. Ах, а теперь вот и Нарцисс оставил 
его, ясно показав ему в этот последний час, сколь различны 
они оба, как непохожи друг на друга. Сейчас Нарцисс ус¬ 
тало стоял на коленях перед алтарем, подготовленный и 
просветленный к ночи, исполненной молитв и медитации, 
к ночи, в течение которой ему разрешалось не больше двух 
часов отдыха и сна, в то время как он, Златоуст, убегает, 
чтобы ще-то под деревьями найти свою Лизу и снова за¬ 
няться с ней сладостными, звериными играми! Нарцисс 
знал бы, что сказать по этому поводу. Только он, Златоуст, 
не Нарцисс. Не его это дело — разгадывать эти прекрасные 
и жуткие загадки, разбираться в хитросплетениях чувств и 
говорить об этом умные слова. Его дело — идти своими не¬ 
изведанными, безрассудными дорогами, дорогами Злато¬ 
уста. Его дело — отдаваться и любить, любить молящегося 
в ночной церкви друга не меньше, чем красивую горячую 
молодую женщину, которая ждет его.
Коща, растревоженный множеством противоречивых 
чувств, он проскользнул под липами бо дворе к выходу че¬ 
рез мельницу, то невольно улыбнулся, вспомнив вдруг тот 
вечер, в который он вместе с Конрадом этим же тайным 
путем выбрался из монастыря, чтобы сходить «в деревню». 
С каким волнением и затаенным страхом решился он тоща 
на эту запретную вылазку, а теперь он уходил навсегда, 
уходил еще более запретными и опасными путями и при 
этом не испытывал страха, не думал о привратнике, о на¬ 
стоятеле, об учителях.
На этот раз через ручей не были перекинуты доски, при¬ 
шлось перебираться так. Он снял с себя одежду, перебросил 
ее на другой берег, затем, погрузившись по грудь в холод¬ 
ную воду, перешел нагишом через глубокий, бурлящий по¬ 
ток.
Пока он одевался на другом берегу, мысли его снова вер¬ 
нулись к Нарциссу. Изрядно пристыженный, он ясно по¬ 
нял, что делает сейчас именно то, что предсказал ему Нар¬ 
цисс и к чему подвел его. Он с поразительной ясностью сно¬ 
ва увидел того умного, немного насмешливого Нарцисса, 
которого он заставил выслушать столько всяких глупостей, 
того, кто коща-то в решающий час открыл ему глаза, не¬ 
взирая на причиненную боль. Слова, сказанные тоща Нар¬ 
циссом, он отчетливо слышал и сейчас. «Ты спишь на груди
•з*
67

у матери, я бодрствую в пустыне. Твои мечты о девушках, 
мои — о юношах».
На мгновение сердце его судорожно сжалось, он чувст¬ 
вовал себя ужасно одиноким этой ночью. За спиной у него 
лежал монастырь — родина, хотя и ненастоящая, но все же 
любимая и привычная.
Но тут появилось другое чувство: теперь у него больше 
не было Нарцисса, который увещевал его, будоражил и на¬ 
правлял. Он чувствовал, что вступает сегодня в страну, в 
которой надо самому искать дорогу, по которой Нарцисс 
уже не поведет его. Он обрадовался, осознав это; его угне¬ 
тало и смущало, что он так воспринимал пору своей зави¬ 
симости. Теперь он прозрел, он уже не ребенок и не шко¬ 
ляр. Хорошо, что он знает об этом. И все же — как трудно 
дается расставание! Знать, что там, в церкви, он молится, 
коленопреклоненный, — и быть не в состоянии хоть чем-то 
поддержать его, помочь ему, разделить его тяготы! И отны¬ 
не надолго, быть может, навсеща разлучиться с ним, ниче¬ 
го о нем не знать, не слышать его голоса, не видеть его бла¬ 
городных глаз!
Он отогнал от себя эти мысли и пошел по каменистой 
дорожке. Удалившись от монастыря на сотню шагов, он ос¬ 
тановился, перевел дыхание и закричал, как умел, по-со- 
виному. Издали, снизу по течению ручья, донесся в ответ 
такой же крик.
Переговариваемся друг с другом, как звери, невольно 
подумал он и вспомнил полуденный час любви; только сей¬ 
час он осознал, что они с Лизой только в самом конце, после 
всех ласк, обменялись словами, да и то немногими, незна¬ 
чительными! А какие долгие разговоры вел он с Нарцис¬ 
сом! Теперь, как ему казалось, он'вступил в мир, ще не 
разговаривали, ще подзывали друг друга по-совиному, ще 
слова не имели значения. Он был согласен с этим, сегодня 
он не испытывал потребности ни в словах, ни в мыслях, а 
только в Лизе, только в этом бессловесном, слепом .и немом 
чувственном угаре, в этом изнемогающем растворении в 
ней.
Лиза была здесь, она уже шла навстречу ему из леса. 
Он протянул руки, чтобы ощутить ее, нежно ощупал ладо¬ 
нями ее голову, волосы, шею и затылок, ее гибкое тело и 
упругие бедра. Обняв ее одной рукой, он пошел за ней, не 
говоря ни слова, не спрашивая *куда. Она уверенно вошла 
в ночной лес, он с трудом поспевал за ней, казалось, она
68

видела ночью, как лиса или куница, ни за что не задевала 
и не спотыкалась. Он послушно шел следом, в ночь, в лес, 
в слепую, таинственную страну без слов, без мыслей. Он 
больше ни о чем не думал — ни о покинутом монастыре, 
ни о Нарциссе.
Какое-то время они молча пробирались по темному ле¬ 
су, то по мягкому, упругому мху, то по твердым корням 
деревьев, иногда сквозь редкие высокие их кроны над ними 
светлело небо, иногда было совсем темно; ветки кустов би¬ 
ли ею по лицу, колючки ежевики впивались в одежду. Она 
же всюду находила дорогу, редко останавливалась, редко 
замедляла шаг. Долго шли они по лесу и наконец вышли к 
нескольким далеко отстоящим друг от друга соснам, перед 
ними открылось бледное ночное небо, лес кончился, они 
вступили на луг, терпко запахло сеном. Они перебрались 
вброд через маленький, бесшумно текущий ручей, здесь, на 
лугу, было еще тише, чем в лесу: ни шелеста кустарника, 
ни шума вспугнутых ночных животных, ни треска сухих 
сучков.
У большого вороха сена Лиза остановилась.
—	Здесь мы заночуем, — сказала она.
Они сели на сено, оба слегка усталые, радуясь, что могут 
перевести дыхание и насладиться огдыхом. Они вытянули 
ноги, прислушиваясь к тишине, чувствуя, как высыхает лоб 
и постепенно остывает разгоряченное лицо. Златоуст сидел, 
ошущая приятную усталость, он то сгибал колени, то снова 
разгибал их, глубоко дышал, втягивая в себя ночной воздух 
и запахи сена, и не думал ни о прошлом, ни о будущем. 
Медленно поддавался он очарованию запахов и тепла, ис¬ 
ходящих от возлюбленной, время от времени отвечал на по¬ 
глаживания ее рук и с радостью чувствовал, что и она ря¬ 
дом с ним постепенно распаляется и все теснее льнет к не¬ 
му. Нет, здесь не надо было ни говорить, ни думать. Ов 
. отчетливо чувствовал все, что было важно и прекрасно, мо¬ 
лодую силу и простую, здоровую красоту женского тела, 
свое растущее желание; ясно почувствовал он и то, что те¬ 
перь ей хотелось быть любимой не так. как в первый раз, 
что не соблазнять и учить его хочет она, а ждать, когда и 
его охватит страсть. С замиранием пропуска! он сквозь се¬ 
бя токи, блаженно ощущая, как тихо разгорается и нара¬ 
стает в них обоих живительный огонь и превращает их 
скромное ложе в дышащее страстью средоточие этой мол¬ 
чаливой ночи.
69

Коща он склонился над лицом Лизы и начал целовать 
в темноте ее губы, он вдруг увидел, как ее глаза и лоб за¬ 
искрились мягким сиянием; удивленно всматривался он в 
это сияние, которое мерцало и быстро усиливалось. Потом 
он догадался и обернулся: над краем черного, протянувше¬ 
гося вдаль леса показалась луна. Увидев, как чудесно по¬ 
токи нежного белого света заливают ее лоб, щеки и круг¬ 
лую светлую шею, он восхищенно прошептал: «Как ты пре¬ 
красна!»
Она улыбнулась, словно получила подарок, он слегка 
приподнял ее, осторожно расстегнул у нее на груди платье 
и помог ей освободиться от него; наконец обнаженные пле¬ 
чи и грудь блеснули в прохладном лунном свете. Востор¬ 
женно, глазами и губами тянулся он к нежным теням, лю¬ 
буясь и целуя их; она замерла, словно завороженная, с опу¬ 
щенным взором и торжественным лицом, казалось, ее кра¬ 
сота в это мгновение впервые открывалась и ей самой.
СЕДЬМАЯ ГЛАВА
На поля спустилась прохлада, луна с каждым часом под¬ 
нималась все выше, а влюбленные покоились на своем ло¬ 
же, залитом мягким светом, погруженные в свои игры, вме¬ 
сте засыпали, проснувшись, снова восторженно тянулись 
друг к другу, снова сплетались в объятии, снова засыпали. 
Последнее объятие истощило их, Лиза лежала, глубоко за¬ 
рывшись в сено, и тяжело дышала, Златоуст растянулся на 
спине без движения и не отрываясь смотрел на бледное лун¬ 
ное небо; обоих охватила глубокая печаль, от которой они 
сбежали в сон. Они спали глубоко и обреченно, спали жад¬ 
но, будто в последний раз, будто их приговорили к вечному 
бодрствованию, и в эти часы им нужно было выспаться на 
всю оставшуюся жизнь.
Проснувшись, Златоуст увидел, что Лиза приводит в по¬ 
рядок свои черные волосы. Он немного понаблюдал за ней, 
рассеянно, еще не совсем проснувшись.
—	Ты уже встала? — наконец спросил он.
Словно испугавшись, она резко повернулась к нему.
—	Мне пора уходить, — сказала она, чем-то подавлен¬ 
ная и смущенная. — Я не хотела тебя будить.
70

—	Вот я и проснулся. Нам уже пора в путь? Мм же с 
тобой бездомные.
—	Я — да, — сказала Лиза.—А твое место в монастыре.
—	Мое место больше не в монастыре, я теперь, как в 
ты, совсем свободен, и у меня нет цели. Конечно же, я пой¬ 
ду с тобой.
Она смотрела в сторону.
—	Златоуст, тебе нельзя идти со мной. Мне пора воз¬ 
вращаться к мужу; он побьет меня, потому что меня не бы¬ 
ло всю ночь. Я скажу, что заблудилась. Но он, конечно, не 
поверит.
И тут Златоуст вспомнил: Нарцисс предсказал ему 
именно это. Так оно и случилось.
Он приподнялся и протянул ей руку.
—	Я ошибся, мне показалось, что мы останемся вме¬ 
сте... Но ты и вправду не хотела меня будить и ушла бы, 
не попрощавшись?
—	Ах, я думала, ты рассердишься и, чего доброго, еще 
побьешь меня. Да, муж бьет меня, тут уж ничего не поде¬ 
лаешь. Но мне не хотелось, чтоб еще и ты поколотил меня.
Он крепко сжал ее руку.
—	Лиза, я не стану тебя бить, ни сегодня, ни впредь. 
Может, тебе лучше пойти со мно^ а не к мужу, раз уж он 
,тебя бьет?
Она рванулась, пытаясь высвободить руку.
—	Нет, нет, нет, — крикнула она, чуть не плача. И так 
как он почувствовал, что сердце ее рвется от него и что она 
предпочитает его добрым словам побои мужа, он отпустил 
ее руку, и она тут же начала плакать. И в то же время 
побежала. Закрывая лицо руками, она убегала от него. Он 
не сказал больше ни слова и только смотрел ей вслед. Ему 
было жаль ее, убегавшую по скошенному лугу, ее звала и 
притягивала какая-то сила, неведомая сила, о которой сто¬ 
ило подумать. Ему было жаль Лизу, да и себя немного 
жаль; кажется, ему не повезло, он остался сидеть один, по¬ 
кинутый, предоставленный самому себе, вид у него был 
глуповатый. Однако он все еще чувствовал усталость, ему
-хотелось спать, никогда еше он не был так изнурен. Для 
горестей еше будет время. Он снова уснул и пришел в себя, 
лишь когда стало припекать высоко поднявшееся солнце.
Теперь он отдохнул; вскочив на ноги, он побежал к 
ручью, умылся и утолил жажду. В голову лезли воспоми¬ 
нания, ночные часы любви благоухали, как незнакомые
71

цветы, вызывая сладостные нежные ощущения. Бодро пус¬ 
тившись в путь, он стал размышлять о них, прочувствовал 
все еще раз, снова и снова вкушая, обоняя и осязая их. 
Сколько его тайных желаний исполнила чужая смуглая 
женщина, сколько почек заставила распуститься, сколько 
любопытства и страстной тоски утолила и разбудила снова!
Перед ним лежали поде и луг, расстилалась высохшая 
пустошь, виднелся темный лес, а за ним, по всей вероят¬ 
ности, были дворы и мельницы, деревня или город. Впервые 
мир открылся перед ним, ждал его, готовый принять в свои 
объятия, доставить радость и причинить боль. Он больше 
не был школяром, глядящим на мир из окна, его странствие 
уже не прогулка, неизменно заканчивающаяся возвраще¬ 
нием. Большой мир теперь стал реальностью, был частич¬ 
кой его самого, в нем таилась его судьба, небо этого мира 
было и его небом, погода — и его погодой. Маленьким ка¬ 
зался он себе в этом огромном мире, робко, как заяц или 
жук, пробирался он сквозь его голубую и зеленую беспре¬ 
дельность. Здесь нет колокола, чтобы прозвонить подъем, 
позвать на богослужение, на урок или на обед.
О, как же он проголодался! Полкаравая ячменного хле¬ 
ба, кувшин молока, тарелка мучного супа — какие сказоч¬ 
ные воспоминания! Он чувствовал волчий аппетит. Колосья 
на ниве, мимо которой он проходил, наполовину созрели, 
он шелушил их пальцами и зубами, жадно перемалывал 
маленькие скользкие зернышки, срывал новые, набил ко¬ 
лосками полные карманы. Потом он наткнулся на орехи, 
еще очень зеленые, и с наслаждением впился зубами в 
скорлупу; орехами он тоже запасся впрок.
Снова начался лес, сосновый с изредка попадающимися 
дубами и осинами, здесь было великое множество черники, 
он решил отдохнуть, перекусил и освежился. В тонкой же¬ 
сткой лесной траве росли голубые колокольчики, поднима¬ 
лись и улетали, причудливо порхая, коричневые бабочки^ 
В таком лесу жила святая Женевьева*, он любил ее житие; 
Как бы ему хотелось встретить ее! Или пусть это будет лес¬ 
ной скит со старым бородатым монахом в пещере или в ша¬ 
лаше. Быть может, в этом лесу жили угольщики, он бы с 
удовольствием встретился с ними. Или даже с разбойника¬ 
ми, они, скорее всего, ничего бы ему не сделали. Как хо¬ 
рошо было бы встретить кого-нибудь из людей, все равно 
кого. Он, правда, знал, что мог долго брести по лесу, день, 
и два, и больше, и никого не встретить. И с этим надо было
72

смириться, раз уж ему суждена такая жизнь. Ни к чему 
много думать, будь что будет.
Он услышал стук дятла и попытался подкрасться к нему; 
долго и безуспешно пытался он увидеть его, наконец ему это 
удалось, и он какое-то время наблюдал, как птица, одиноко 
прилепившись к стволу и старательно двигая туда-сюда го¬ 
ловкой, молотила клювом по стволу. Жаль, нельзя погово¬ 
рить с животными! Как славно было бы окликнуть дятла и 
сказать ему что-нибудь приятное, быть может, узнать кое- 
что о его жизни на деревьях, о его работе и его радостях. 
О, если бы можно было превратиться в птицу!
Ему вспомнилось, как он рисовал иноща в часы досуга, 
набрасывая грифелем на доске разные фигуры, цветы, ли¬ 
стья, деревья, животных, человеческие головы. Часто он 
подолгу занимался этой игрой и, случалось, создавал, по¬ 
добно маленькому творцу, причудливые существа, прири¬ 
совывал чашечке цветка глаза и рот, из пучка листьев, рас¬ 
пустившихся на ветке, выписывал фигуры, рисовал дерево 
и наделял его головой. Эта игра часто очаровывала его, до¬ 
ставляла ему счастливые мгновения, он мог творить чудеса, 
тянул линию и не знал, что получится из начатой фигу¬ 
ры — листок дерева, рыбий рот, лисий хвост или брови че¬ 
ловека. Вот так бы уметь превращаться, подумал Златоуст, 
как превращаются линии на грифельной доске! Он с удо¬ 
вольствием превратился бы в дятла, на денек, а может, на 
месяц, жил бы на верхушке дерева, поднимался бы по глад¬ 
кому стволу, стучал бы крепким клювом по коре, опираясь 
на перья хвоста, говорил бы на языке дятлов и доставал из 
коры вкусные вещи. Радостно и громко постукивал дятел 
по звонкому дереву.
Много животных встречалось Златоусту в лесу. Он на¬ 
тыкался на зайцев, при его приближении они внезапно вы¬ 
летали из кустов, пристально взглядывали на него, повора¬ 
чивались и стремглав убегали, прижав уши и показывая бе¬ 
лое пятнышко под хвостом. На маленькой опушке он обна¬ 
ружил длинную змею, она лежала и не убегала, это была 
не живая змея, а только ее чешуя, он взял ее в руки, чтобы 
полюбоваться красивым серовато-коричневым узором на 
спине, солнце просвечивало сквозь змеиную кожу, тонкую, 
как паутина. Видел он и черных дроздов с желтыми клю¬ 
вами, они испуганно останавливали на нем черные кружоч¬ 
ки глаз и улетали, держась ближе к земле. Встречалось 
много красногрудок и зябликов. В одном месте в лесу по-
73

палась яма, небольшая лужа зеленой, непрозрачной воды, 
по которой стремительно, как одержимые, носились длин¬ 
ноногие пауки, занятые какой-то непонятной игрой, а над 
водой порхали несколько стрекоз с темно-синими крылыш¬ 
ками. А как-то под вечер он увидел нечто — точнее, не 
увидел ничего, кроме колебания потревоженной листвы, но 
услышал, как трещат сучья и хлюпает под ногами влажная 
почва, — какой-то огромный, почти невидимый зверь яро¬ 
стно продирался сквозь кустарники, может быть, олень, мо¬ 
жет быть, дикий кабан, он не знал. Долго еще стоял он, 
оправляясь от испуга, и тревожно прислушивался к шуму 
бегущего животного, прислушивался с сильно бьющимся 
сердцем и тоща, коща все давно уже стихло.
Он так и не выбрался из леса и решил заночевать в нем. 
Подыскивая место для ночлега, сооружая себе постель из 
мха, он пытался представить себе, что было бы, если бы он 
так и не вышел из леса и остался в нем навсегда. Это было 
бы большим несчастьем, подумал он. В конце концов мож¬ 
но питаться ягодами, да и спать на мху тоже можно, ему, 
без сомнения, удалось бы построить себе хижину, может, 
даже добыть огонь. Но все время быть одному, обретаться 
среди молчаливых, спящих деревьев и жить среди зверей, 
которые убегают от тебя, с которыми нельзя поговорить, — 
этого он бы не вынес. Не видеть людей, никому не пожелать 
доброго утра и спокойной ночи, никому больше не загля¬ 
дывать в лицо и в глаза, не любоваться девушками и жен¬ 
щинами, не чувствовать на губах поцелуя, не играть боль¬ 
ше в тайную сладостную игру губ и рук — нет, это невоз¬ 
можно себе представить! Если бы такое выпало на его долю, 
подумалось ему, он попытался бы стать зверем, медведем 
или оленем, даже если бы пришлось поплатиться вечным 
блаженством. Быть медведем и любить медведицу совсем 
неплохо, по меньшей мере куда лучше, чем сохранить рас¬ 
судок, язык и прочее и жить с этим без любви, в печали и 
одиночестве.
Перед тем как заснуть на своем ложе из мха, он с лю¬ 
бопытством и робостью вслушивался в непонятные, зага¬ 
дочные звуки ночного леса. Теперь это были его товарищи, 
надо было жить среди них, привыкнуть и приноровиться к 
ним, ладить с ними; он был одного племени с лисами и ко¬ 
сулями, с елями и соснами, ему приходилось жить с ними, 
делить с ними воздух и солнечное тепло, вместе дожидаться 
дня, вместе голодать, быть их гостем.
74

Затем он заснул, и ему снились звери и люди, он был 
медведь и, лаская/сожрал Лизу. Посреди ночи он проснул¬ 
ся в сильном испуге, не зная отчего, почувствовал, как бес¬ 
конечно тоскливо сжалось сердце, и, растерянный, надолго 
задумался. Ему пришло в голову, что вчера и сегодня он 
лег спать, не сотворив вечерней молитвы. Он встал, опу¬ 
стился на колени рядом со своей постелью и прочитал две 
молитвы — за вчерашний и за сегодняшний день. Скоро он 
снова заснул.
Утром он удивленно огляделся в лесу, не понимая, ще 
находится. Но лесные страхи отступили, и он снова радо¬ 
стно доверился лесной жизни и пустился в путь, сверяя его 
по солнцу. Он набрел на совершенно ровный, почти без 
подлеска участок леса, сплошь состоявший из очень тол¬ 
стых старых прямых пихт; коща он шел между этими ко¬ 
лоннами, они напомнили ему о колоннах большой мона¬ 
стырской церкви, той самой, под черным порталом которой 
недавно скрылся его друг. Коща же это было? Неужто про¬ 
шло всего два дня?
Только спустя два дня и две ночи он выбрался из леса. 
С радостью увидел он приметы близости человека: возде¬ 
ланную землю, полоски пашни, засеянные рожью и овсом, 
луга, на которых там и сям издали виднелись узкие про¬ 
топтанные тропки. Златоуст нарвал колосков ржи и жевал; 
приветливо смотрела на него возделанная земля, после дол¬ 
гой лесной чащобы все напоминало о человеке и радовало 
глаз — тропинка, овес, увядшие и поблекшие полевые 
гвоздики. Вот он и добрался до людей. Через час он миновал 
пашню, на краю которой стоял крест, встал на колени и 
помолился у его подножия. Обогнув холмистый мысок, он 
вдруг оказался под тенистой липой, с восхищением услы¬ 
шал мелодичное журчание источника, вода которого из де¬ 
ревянного желоба лилась в длинное деревянное корыто, на¬ 
пился холодной вкусной воды и с радостью увидел несколь¬ 
ко соломенных крыш, выступавших из кустов бузины с уже 
потемневшими ягодами. Но больше, чем все эти милые 
признаки жилья, взволновало его мычание коровы; оно по¬ 
казалось ему таким ласковым, теплым и уютным, как при¬ 
ветствие или приглашение.
Осторожно оглядываясь, приближался он к хижине, из 
которой донеслось мычание. На пороге дома сидел в пыли 
маленький мальчик с рыжими волосами и светло-голубыми 
глазами, рядом стоял\глиняный горшок с водой, из пыли и
75

воды мальчик делал месиво, которым были уже измазаны 
его голые ноги. Со счастливым и серьезным видом он мял 
в руках влажную грязь, смотрел, как она вылезает из-под 
пальцев, делал из нее шарики и при этом помогал себе еще 
и подбородком.
—	Здравствуй, малыш. — очень ласково сказал Злато¬ 
уст. Но мальчик, подняв глаза и увидев чужого, разинул 
рот, скривил толстую рожицу и с плачем на четвереньках 
скрылся за дверью. Златоуст последовал за ним и попал на 
кухню; там было так темно, что после яркого дневного све¬ 
та он сначала ничего не увидел. На всякий случай он при¬ 
ветливо поздоровался, но не получил ответа. Однако за 
воплями испуганного ребенка постепенно стал слышен тон¬ 
кий старческий голос, утешавший малыша. Наконец в тем¬ 
ноте поднялась и приблизилась низенькая старуха, при¬ 
крыла глаза рукой и осмотрела гостя.
—	Доброго здоровья, матушка, — крикнул Златоуст, — 
и да благословят твое славное лицо все святые; вот уже три 
дня, как я не видел человеческого лица.
Ничего не понимая, старушка шурила свои подслепова¬ 
тые глаза.
—	Чего ж тебе надобно? — спросила она неуверенно.
Златоуст протянул ей руку и слегка погладил ее пальцы.
—	Хочу пожелать тебе доброго здоровья, бабушка, не¬ 
множко отдохнуть и помочь тебе развести огонь. Не отка¬ 
жусь я и от краюхи хлеба, если дашь, но это не к спеху.
Он увидел приколоченную к стене лавку и сел на нее, 
пока старуха отрезала малышу ломоть хлеба; теперь он 
смотрел на чужака с напряженным любопытством, готовый 
в любой момент снова поднять вой и убежать. Старушка 
отрезала от каравая еще один кусок и подала Златоусту.
—	Спасибо, — сказал он, — Бог тебе воздаст.
—	Ты голоден?
—	Да нет, мое брюхо набито черникой.
—	Тогда ешь! Откуда ты идешь?
—	Из Мариабронна, из монастыря.
—	Ты поп?
—	Нет. Школяр. Странствую.
Она взглянула на него полунасмешливо, полубессмыс- 
ленно и слегка покачала головой на тощей морщинистой 
шее. Дав ему прожевать пару кусков, она снова вынесла 
малыша на солнце. Потом вернулась и спросила с любопыт¬ 
ством:
76

—	Много ли нового узнал?
—	Немного. Ты знаешь отца Ансельма?
—	Нет. А что с ним?
—	Он болен.
—	Болен? Он умрет?
—	Не знаю. Что-то с ногами. Ему трудно ходить.
—	Он умрет?
—	Не знаю. Может быть.
—	Что ж, пусть умирает. Пойду варить суп. Помоги мне 
нащепать лучины.
Она дала ему сосновое полено, хорошенько высушенное 
у плиты, и нож. Он нащепал лучины, сколько было нужно, 
и смотрел, как она сунула ее в золу, наклонилась и стала 
торопливо раздувать огонь, пока лучина не занялась. В точ¬ 
ном, только ей ведомом порядке она уложила поленья, со¬ 
сновые и буковые, в открытом очаге ярко запылало пламя, 
она подвинула к нему большой черный котел, висевший на 
ржавой цепи под дымоходом.
По ее приказанию Златоуст принес воды из источника, 
снял с молока в миске сливки, сидел в дымном полумраке, 
смотрел, как играет пламя и как в красноватом мерцании 
над ним появляется и исчезает сморщенное лицо старухи; 
он слышал, как рядом, за деревянной перегородкой, роется 
и стучит мордой о кормушку корова. Ему нравилось тут. 
Липа, источник, пылающий под котлом огонь, фырканье 
жующей коровы и ее глухие толчки в перегородку, полу¬ 
темное помещение со столом и лавкой, возня маленькой се¬ 
дой женщины — все это было прекрасно, пахло едой и ми¬ 
ром, людьми и теплом, родиной. Были здесь и две козы, и 
от старухи он узнал, что сзади есть еще и хлев для свиней, 
а сама старуха была бабушкой крестьянина и, стало быть, 
прабабушкой малыша. Его звали Куно, время от времени 
он входил и хотя не говорил ни слова и смотрел все еще 
испуганно, но больше не плакал.
Пришел крестьянин с женой, они были удивлены, найдя 
в доме чужого. Крестьянин уже начал было браниться и не¬ 
доверчиво потянул юношу за руку к двери, чтобы осмотреть 
его при дневном свете; затем он рассмеялся, благожела¬ 
тельно хлопнул его по плечу и пригласил к столу. Они сели, 
и каждый макал хлеб в общую миску с молоком, пока мо¬ 
локо не подошло к концу и крестьянин не выпил остаток.
Златоуст спросил, нельзя ли ему остаться до завтра и 
переночевать под их кровом. Нет, сказал хозяин, тут нет
✓77

места; но кругом сколько хочешь сена, уж как-нибудь он 
найдет себе ночлег.
Рядом с крестьянкой сидел малыш. Женщина не участ¬ 
вовала в разговоре, но за едой не спускала любопытных 
глаз с юного незнакомца. Его кудри и глаза сразу произве¬ 
ли на нее впечатление. Она с удовольствием обратила вни¬ 
мание и на его красивую белую шею, благородные чистые 
руки и их свободные красивые движения. Благородный и 
видный из себя был этот незнакомец, и такой молодой! Но 
больше всего привлекал ее голос незнакомца, она прямо- 
таки влюбилась в этот загадочно напевный, излучающий 
тепло, нежно влекущий молодой голос, в котором звучала 
ласка. Так бы и слушала не отрываясь этот голос.
После еды крестьянин занялся работой в хлеву; Злато¬ 
уст вышел из дома, вымыл у источника руки и присел на 
низкий край корыта, наслаждаясь прохладой и слушая 
журчание воды. Он был в нерешительности: здесь ему боль¬ 
ше нечего было делать, но было жаль уходить отсюда. Из 
дома вышла женщина с ведром в руке. Она подставила его 
под струю и ждала, пока оно наполнится.
—	Послушай, если нынче вечером ты еще будешь по¬ 
близости, я принесу тебе поесть, — вполголоса сказала 
она. — Вон там, за длинным ячменным полем, лежит сено, 
его уберут только завтра. Придешь туда?
Он посмотрел в ее веснушчатое лицо, на сильные руки, 
подвинувшие ведро, ласково глядели ее большие светлые 
глаза. Он улыбнулся и кивнул, и вот она уже шагает с пол¬ 
ным ведром и исчезает за темной дверью. Он сидел благо¬ 
дарный и очень довольный и прислушивался к журчанию 
воды. Чуть погодя он вошел в дом, нашел крестьянина, по¬ 
жал ему и бабушке руку и поблагодарил. В хижине пахло 
очагом, копотью и молоком. Только что она была приютом 
и родиной и вот опять чужая. Он попрощался и вышел.
За домишками он обнаружил часовню, а вблизи нее пре¬ 
красную рощицу, семью старых могучих дубов с невысокой 
травой под ними. Здесь,’ в тени, он задержался, прогулива¬ 
ясь вперед и назад под толстыми стволами. Как все это 
странно, думал он, с женщинами и любовью; им и в самом 
деле не нужны слова. Всего несколько слов понадобилось 
женщине, чтобы назначить ему свидание, все остальное она 
сказала не словами. Чем же тоща? Глазами, да, и еще осо¬ 
бенным звучанием чуть глуховатого голоса, ну и еще кое- 
чем, быть может, запахом, нежным и тонким излучением
78

кожи, по которому мужчины и женщины тотчас узнают о 
взаимном влечении. Удивителен этот изысканный и тайн- « 
ственный язык, и как же быстро он его усвоил! Он радо¬ 
вался предстоящему вечеру и был полон любопытства, ему 
хотелось знать, какой окажется эта высокая белокурая 
женщина, как она будет смотреть и говорить, двигаться и 
целовать — наверняка совсем не так, как Лиза. Где-то она 
теперь, Лиза, с ее жесткими черными волосами, смуглой 
кожей, прерывистым дыханием? Помнит ли еще о нем? По¬ 
бил ли ее муж? Нашла ли она себе нового любовника, как 
он нашел сегодня новую подругу? Как быстро все происхо¬ 
дило, как много счастья встречалось на пути, каким пре¬ 
красным и горячим оно было и как странно проходило! Это 
был грех, нарушение супружеской верности, еще недавно 
он скорее дал бы себя убить, чем совершил бы этот грех. А 
теперь он ждал уже вторую женщину, и совесть его была 
чиста и спокойна. Точнее, спокойной она, может, и не бы¬ 
ла; но не нарушение супружеской верности и не сладостра¬ 
стие иноща тревожили и обременяли его совесть, а нечто 
иное, что он и назвать не мог. Это было чувство вины за 
преступление, которого ты не совершал, чувство, которое 
ты принес с собой в мир. Быть может, это было то, что в 
теологии называют первородным грехом? Вполне возмож¬ 
но. Да, жизнь несла в себе нечто похожее на чувство ви¬ 
ны — иначе зачем бы такому чистому , и умному человеку, 
как Нарцисс, подвергать себя покаянию, словно он какой- 
нибудь преступник? И почему он сам, Златоуст, ще-то в 
глубине души чувствует эту вину? Разве он не счастлив? 
Не молод и не здоров, не свободен, как птица в полете? 
Разве его не любят женщины? Разве не прекрасно чувство¬ 
вать, что ты, любя, вызываешь в женщине такую же глу¬ 
бокую страсть, какую испытываешь сам? Почему же он не 
был счастлив до конца? .Почему его юное счастье, как и 
добродетель и мудрость Нарцисса, омрачалось иноща этой 
странной болью, этим тихим страхом, этой жалобой на бы¬ 
стротечность? Почему ему приходилось иноща задумывать¬ 
ся, размышлять, хотя он знал, что он не мыслитель?
И все же жизнь была прекрасна. Он сорвал в траве ма¬ 
ленький фиолетовый цветок, поднес его к глазам, заглянул 
в маленькую узкую чашечку. В ней пульсировали жилки, 
в ней жили крохотные, тонкие, как волоски, органы; как в 
лоне женщины или в мозгу мыслителя, там трепетала 
жизнь, подрагивала страсть.
79

О, почему мы почти ничего не знаем? Почему нельзя 
поговорить с этим цветком? Но ведь даже два человека не 
могут как следует поговорить друг с другом, для этого ну¬ 
жен счастливый случай, особенная дружба и готовность. 
Нет, в том-то и счастье, что любви не нужны слова; иначе 
она была бы полна недоразумений и глупостей. Ах, как 
вздрагивали, словно ослепнув от избытка блаженства, по¬ 
лузакрытые глаза Лизы, и только белки показывались в 
щелках между трепещущими ресницами — этого не выра¬ 
зить и десятками тысяч ученых или поэтических слов!
Он разглядывал листочки маленького цветка, так кра¬ 
сиво и удивительно умно расположившиеся вокруг стебля. 
Прекрасны стихи Вергилия, он любил их; но и у него по¬ 
ддались стихи, и наполовину не столь ясные и разумные, 
и наполовину не столь прекрасные и полные смысла, как 
строгая спираль этих крохотных листочков на стебле. Ка¬ 
ким наслаждением, каким счастьем, каким восхититель¬ 
ным, благородным и осмысленным деянием было бы, создай 
человек один-единственный подобный цветок! Но на это 
никто не способен, ни герой, ни император, ни Папа Рим¬ 
ский, ни святой.
Когда солнце опустилось к горизонту, он встал и оты¬ 
скал место, указанное крестьянкой. Там он стал ждать. Как 
прекрасно было ждать и знать, что женщина торопится к 
тебе с любовью.
Она пришла и принесла в полотняном платке большой 
ломоть хлеба и кусок сала. Развязав узел, она выложила 
перед ним еду.
—	Для тебя, — сказала она. — Ешь!
—	Потом, — ответил он, — я не хочу хлеба, я хочу те¬ 
бя. О, покажи мне то прекрасное, что ты принесла с собой!
Много чудесного принесла она, сильные, жадные губы, 
крепкие, блестящие зубы, сильные руки, они покраснели 
на солнце, но от локтей и выше были белые и нежные. Слов 
она знала немкого, но в горле ее звенела прекрасная маня¬ 
щая мелодия, и, когда она почувствовала на себе его руки, 
его нежные, деликатные и чуткие руки, каких ей еще не 
приходилось встречать, кожа ее затрепетала, из горла по¬ 
слышались звуки, похожие на мурлыканье кошки. Она зна¬ 
ла мало любовных игр, меньше, чем Лиза, но она была уди¬ 
вительно сильной, она обнимала возлюбленного так, будто 
хотела сломать ему шею. По-детски жадной была ее лю¬
80

бовь, простой и при всей страсти стыдливой; Златоуст был 
с ней очень счастлив.
Затем она ушла, вздохнув, с трудом оторвалась она от 
него, ей нельзя было оставаться.
Златоуст остался один, счастливый, но и печальный. 
Только позже он вспомнил про хлеб и сало и поел в оди¬ 
ночестве, когда была уже ночь.
ВОСЬМАЯ ГЛАВА
Уже немало времени странствовал Златоуст, редко про¬ 
водя две ночи в одном и том же месте, повсюду желанный 
для женщин и одариваемый ими любовью, загоревший на 
солнце, исхудавший от странствий и скудной пищи. Многие 
женщины прощались с ним на рассвете и уходили, иные со 
слезами на глазах, и он думал порой: «Почему же ни одна 
не останется со мной? Почему, раз они любят меня и из-за 
одной только ночи любви нарушают супружескую вер¬ 
ность, — почему все они сразу же возвращаются к своим 
мужьям, чаще всего боясь, что будут поколочены ими?» Ни 
одна всерьез не просила его остаться с ней, ни одна не про¬ 
сила взять ее с собой и во имя любви разделить с ним ра¬ 
дости и тяготы странствий. Он, правда, никого и не пригла¬ 
шал и ни одной даже не намекнул об этом; положа руку на
-	сердце, он видел, что ему дорога свобода, и не мог вспом¬ 
нить ни одной возлюбленной, тоска по которой не оставля¬ 
ла бы его в объятиях следующей. И все же его удивляло и 
немного печалило, что любовь — и женская, и его собст¬ 
венная — каждый раз оказывалась такой скоротечной, что 
она столь же быстро утолялась, как и возникала. Разве это 
правильно? Неужели так было всегда и везде? Или все дело 
{было в нем самом, быть может, он так устроен, что жен¬ 
щины желают его, находят красивым, но не хотят иной 
близости с ним, кроме как короткой, бессловесной, на сене 
или во мху? Может, причина в том, что он жил странствуя, 
а оседлые испытывают ужас перед бездомной жизнью? Или 
дело только в нем, в его личности, что женщины вожделели 
его, прижимали к себе, словно красивую куклу, а затем 
убегали к своим мужьям, даже если там их ожидали побои7 
Он этого не знал.
81

Он не уставал учиться у женщин. Правда, его больше 
тянуло к девушкам, совсем юным, еще не знавшим мужчин 
и наивным, в них он страстно влюблялся; но девушки, кем- 
то любимые, робкие, оберегаемые, чаще всего были недо¬ 
сягаемы. Но и у женщин он учился с удовольствием. Каж¬ 
дая что-то оставляла ему, жест, манеру целоваться, особен¬ 
ную игру, особенный способ отдаваться или сопротивлять¬ 
ся. Златоуст все примечал, он был ненасытен и податлив, 
как дитя, он был открыт для любого соблазна. Только по¬ 
этому он сам был так соблазнителен. Одной его красоты бы¬ 
ло бы недостаточно, чтобы так легко привлекать женщин; 
их влекла к нему его детская непосредственность, его иск¬ 
ренность, его неискушенная, пытливая чувственность, его 
абсолютная готовность ко всему, чего бы ни пожелала жен¬ 
щина. Сам того не зная, он с каждой женщиной был таким, 
каким ей хотелось и мечталось, нежным и предупредитель¬ 
ным с одной, стремительным и ухватистым с другой, порой 
неискушенным, как впервые посвящаемый в таинства люб¬ 
ви мальчик, порой искусным и умелым. Он был готов к игре 
и к борьбе, к вздохам и к смеху, к стыдливости и к бесстыд¬ 
ству; женщине он давал только то, к чему она стремилась, 
что хотела выманить из него. Именно это и чувствовали в 
нем женщины, знавшие толк в любви, именно это и делало 
его их любимцем.
А он учился. За короткое время он не только усвоил 
многие способы и тайны любви и вобрал в себя опыт своих 
возлюбленных. Он научился также видеть, чувствовать, 
осязать и обонять женщин во всем их разнообразии; он раз¬ 
личал на слух все оттенки голоса и у иных женщин уже по 
одному его звучанию безошибочно угадывал характер и си¬ 
лу их любви; он с неослабевающим восхищением наблюдал 
за бесконечным разнообразием посадки головы на шее, за 
обрамлением лба волосами, за изгибом коленной чашечки. 
Он учился в темноте, с закрытыми глазами, одними только 
нежно ищущими пальцами различать женщин по их воло¬ 
сам, по коже и пушку на ней. Он давно уже начал замечать, 
что, вероятно, в том и заключается смысл его странствий, 
его влечедия от одной женщины к другой, чтобы как можно 
тоньше, всестороннееда глубже постичь эту способность по¬ 
знания и различения и научиться пользоваться ею. Быть 
может, в этом и заключалось его предназначение: в совер¬ 
шенстве изучить женщин и любовь в тысячах ее видов и в 
тысячах вариантов, как некоторые музыканты овладевают
S2

игрой не на одном инструменте, а на трех, четырех, на мно¬ 
гих. Правда, он не знал, зачем это нужно и к чему приве¬ 
дет; он только чувствовал, что идет верной дорогой. Да, у 
него были способности к латыни, к логике, но не такие не¬ 
обычные, удивительные и редкостные, как к любви, к лю¬ 
бовной игре с женщинами, здесь он учился без устали и 
ничего не забывал, здесь его опыт накапливался и упоря¬ 
дочивался как бы сам собой.
Однажды, пространствовав уже год или два, Златоуст 
забрел в имение состоятельного рыцаря, отца двух прекрас¬ 
ных, юных дочерей. Стояла ранняя осень, по опыту про¬ 
шлой осени и зимы он знал, что ночи скоро станут прохлад¬ 
ными, и с тревогой думал о наступающих месяцах: стран¬ 
ствовать зимой было нелегко. Он попросил поесть и спро¬ 
сил, можно ли переночевать. Его учтиво приняли, а коща 
рыцарь узнал, что странник человек ученый и знает грече¬ 
ский, то предложил ему перейти от стола прислуги к своему 
столу и обращался с ним почти как с родным. Обе дочери 
сидели потупив глаза, старшей было восемнадцать, млад¬ 
шей едва исполнилось шестнадцать, их звали Лидия и 
Юлия.
На другой день он хотел идти дальше. У него не было 
никакой надежды на то, чтобы завоевать расположение од¬ 
ной из этих прекрасных белокурых девушек, а других жен¬ 
щин, ради которых стоило бы остаться, там не было. Но 
после завтрака рыцарь отозвал его в сторонку и повел в 
комнату, предназначенную для особых целей. Старик 
скромно поведал юноше о своей любви к науке и книгам, 
показал ему небольшой ларец, полный собранных им руко¬ 
писей, показал специально сделанную конторку и запас от¬ 
менной бумаги и пергамента. Как позже узнал Златоуст, 
этот благочестивый рыцарь в молодости учился, но потом 
целиком отдался воинской и светской жизни, пока во время 
тяжкой болезни божественное предостережение не побуди¬ 
ло его отправиться в паломничество, чтобы раскаяться в 
грехах молодости. Он дошел до Рима и даже до Константи¬ 
нополя, возвратившись, нашел отца умершим, а дом опу¬ 
стевшим, поселился в нем, женился, потерял жену, воспи¬ 
тал двух дочерей и вот теперь, на пороге старости, взялся 
за составление отчета о совершенном некоща паломниче¬ 
стве. Он написал уже несколько глав, но, как он признался 
юноше, его латынь оставляла желать лучшего и не давала 
ему развернуться^ Он предложил Златоусту новую одежду
83

и кров, если тот исправит и перепишет начисто уже напи¬ 
санное и поможет в продолжении задуманного.
Была осень, Златоуст знал, чтб это означает для бродя¬ 
ги. Новая одежда тоже была очень кстати. Но более всего 
юноше пришлась по душе возможность еще долгое время 
жить под одной крышей с прекрасными сестрами. Не раз¬ 
думывая, он согласился. Спустя несколько дней ключнице 
пришлось открыть ларь, ще хранилось прекрасное корич¬ 
невое сукно, из которого Златоусту должны были сшить ко¬ 
стюм и шапку. Рыцарь, правда, подумывал о платье из чер¬ 
ного сукна, похожем на магистрское, но гость об этом и 
слышать не хотел, сумел отговорить его, и, таким образом, 
получился прекрасный наряд, наполовину пажеский, напо¬ 
ловину охотничий, который был ему очень к лицу.
С латынью тоже получилось неплохо. Они вместе про¬ 
шлись по уже написанному, Златоуст не только исправил 
многочисленные неточности и неправильно употребленные 
слова, но и переделал там и сям короткие неуклюжие фра* 
зы рыцаря в прекрасные латинские периоды с солидными 
конструкциями и правильным consecutio tamporum1. Ры¬ 
царь остался весьма доволен, он не скупился на похвалы. 
Ежедневно они проводили за этой работой не менее двух 
часов.
В замке — это был скорее наспех укрепленный простор¬ 
ный крестьянский двор — Златоусту не приходилось ску¬ 
чать. Он выезжал со всеми на охоту и научился у егеря 
Хинриха стрелять из арбалета, подружился с собаками и 
ездил верхом сколько хотел. Его редко видели одного; он 
беседовал то с собакой, то с лошадью, то с Хинрихом, то с 
ключницей Леей, толстой старухой с мужским голосом, лю¬ 
бившей шутку и смех, то со щенком, то с пастухом. С же¬ 
ной мельника, жившей неподалеку, он мог бы легко завести 
интрижку, но удержался и разыгрывал из себя неискушен¬ 
ного юнца.
От обеих дочерей рыцаря он был в полном восторге. 
Младшая была красивее, но такая чопорная, что почти не 
разговаривала со Златоустом. К обеим он относился с вели¬ 
чайшим уважением и учтивостью, но они воспринимали его 
присутствие как беспрестанное ухаживание. Младшая, за¬ 
стенчивая до упрямства, совершенно замкнулась в себе.
*	Согласование времен (лат.).
84

Старшая, Лидия, избрала по отношению к нему особый 
тон, обращалась с ним как с чудаковатым ученым — по- 
лупочтительно, полунасмешливо, — задавала ему массу 
вопросов, расспрашивала о жизни в монастыре, но всякий 
раз возвращалась к немного ироничной, по-дамски высоко¬ 
мерной манере разговаривать. Он ни в чем им не перечил, 
обращался с Лидией как с ламой, а с Юлией как с малень¬ 
кой монашкой, и, если ему удавалось дольше обычного раз¬ 
говором удержать девушек после ужина за столом или если 
во дворе или в' саду Лидия заговаривала с ним и поддраз¬ 
нивала его, он бывал доволен и чувствовал, что дело идет 
на лад.
Долго держалась этой осенью листва на высоких ясенях 
во дворе, долго цвели в саду астры и розы. И вот однажды 
появились гости, сосед по имению с женой и конюхом; они, 
прельстившись погожим деньком, слишком далеко заехали 
верхом, оказались здесь и попросились на ночлег. Их встре¬ 
тили очень учтиво, и вскоре постель Златоуста была пере¬ 
несена из гостевой комнаты в кабинет, забили несколько 
кур и послали за мукой и за рыбой. Златоуст с удовольст¬ 
вием участвовал в праздничной суете и сразу почувствовал, 
что незнакомая дама обратила на него внимание. Но едва 
он по голосу и по взглядам дамы заметил, что он ей любезен 
и желанен, как от его обострившегося внимания не усколь¬ 
знуло и то, что Лидия вдруг изменилась, притихла, замк¬ 
нулась в себе и стала наблюдать за дамой и за ним. Когда 
во время праздничного ужина ножка дамы под столом стала 
игриво касаться ноги Златоуста, его привела в восторг не 
одна только эта игра, но еще больше угрюмое безмолвное 
напряжение, с каким Лидия следила за этой игрой пытли¬ 
выми горяшими глазами. Под конец он нарочно уронил на 
пол нож, наклонился, заглядывая под стол, и ласкающим 
движением коснулся ноги дамы, увидел, как побледнела и 
закусила губы Лидия, и продолжал рассказывать забавные 
случаи из монастырской жизни, чувствуя, что незнакомка 
внимательно вслушивается не столько в эти истории, сколь¬ 
ко» в звуки его влекушего голоса. Остальные тоже слушали 
его, хозяин благосклонно, гость с каменным лицом, но тоже 
увлеченный огнем, который пылал в юноше. Лидия никогда 
не видела его столь красноречивым, он весь расцвел, в воз¬ 
духе витало блаженство, глаза его сверкали, голос пел о 
счастье, молил о любви. Все три женщины, каждая по-сво¬ 
ему, чувствовали это, юная Юлия с решительным неодоб-
85

рением и отрицанием, жена рыцаря с сияющим удовлетво¬ 
рением, Лидия с мучительным замиранием сердца, в кото¬ 
ром смешались душевная тоска, слабое сопротивление и 
жгучая ревность, отчего лицо ее вытянулось, а глаза горели 
огнем. Все эти волны Златоуст воспринимал как тайные от¬ 
веты на его ухаживания, словно птицы, парили вокруг него 
мысли о любви, и в этих мыслях женщины то готовы были 
отдаться ему, то сопротивлялись, то соперничали друг с 
другом.
После ужина Юлия удалилась. Была уже глубокая ночь. 
Со свечой в глиняном подсвечнике она покинула общество, 
холодная, как маленькая монашка. Остальные посидели 
еще час, и, пока мужчины толковали об урожае, об импе¬ 
раторе и епископе, Лидия, вся пылая, прислушивалась к 
светской беседе, завязавшейся между Златоустом и дамой. 
Говорили о пустяках, но вокруг них плелась густая, притя¬ 
гательная сеть взаимных намеков, взоров и маленьких же¬ 
стов, полных значения и чувства. Девушка впитывала эту 
атмосферу с жадным любопытством, но и с отвращением, 
и коща она видела или чувствовала, что колено Златоуста 
под столом касается незнакомки, то воспринимала это как 
прикосновение к собственному телу и вздрагивала. После 
всех этих переживаний она не могла заснуть и полночи 
прислушивалась с колотящимся сердцем, уверенная, что те 
двое сойдутся. В ее воображении свершилось то, чего на са¬ 
мом деле не было; она видела их сплетенные тела, слышала 
поцелуи и при этом дрожала от возбуждения, боясь и од¬ 
новременно желая, чтобы обманутый рыцарь застал любов¬ 
ников и всадил этому противному Златоусту нож в сердце.
На следующее утро небо было затянуто облаками, дул 
влажный ветер, но гость, отказываясь от всех приглашений 
остаться подольше, настоял на скором отъезде. Коща гости 
садились на коней, Лидия стояла тут же, пожимала руки, 
произносила прощальные слова, но делала это бессозна¬ 
тельно; она смотрела, как жена рыцаря, садясь на коня, 
оперлась ногой в подставленные руки Златоуста и как его 
правая рука крепко-крепко обхватила и на мгновение силь¬ 
но сжала ногу женщины.
Гости уехали, Златоусту надо было идти работать. Через 
полчаса он услышал, как внизу раздался властный голос 
Лидии, как ей подвели коня. Его хозяин подошел к окну и 
посмотрел вниз, улыбаясь и качая головой, затем они оба 
смотрели, как она выезжает со двора. В этот день они мало
86

продвинулись в латинском сочинении, Златоуст был рассе¬ 
ян; хозяин отпустил его раньше обычною.
Златоуст незаметно вывел со двора своего коня, рысью, 
все быстрее и быстрее, скакал он навстречу влажному и 
прохладному осеннему ветру по увядшей местности, чувст¬ 
вуя, как разогревается под ним конь и горячее становится 
собственная кровь. По жнивью и по пустоши, через луга и 
болота, заросшие осокой и хвошом, скакал он, вдыхая воз¬ 
дух серенького дня, через небольшие ольшаники, по исто¬ 
чавшему запах гнили сосновому лесу и снова по бурому 
опустевшему лугу.
На высоком гребне холма, резко выделявшемся на фоне 
светло-серого неба, он увидел фигурку Лидии, которая вы¬ 
прямившись сидела на бежавшей медленной трусцой лоша¬ 
ди. Он припустил к ней; едва увидев, что ее преследуют, 
она пришпорила лошадь и поскакала прочь. Он то терял ее 
из виду, то снова видел, как она скачет с развевающимися 
волосами. Он преследовал ее, как охотник преследует дичь, 
сердце его смеялось, короткими ласковыми возгласами он 
подбадривал своего коня, на полном скаку радостно заме¬ 
чал приметы местности — идущие под уклон поля, ольша¬ 
ники, группы кленов, глинистые берега прудов, снова ло¬ 
вил глазами свою цель, прекрасную всадницу. Вскоре он ее 
настиг.
Увидев, что он уже близко, Лидия прекратила гонку и 
пустила лошадь шагом. Она не оборачивалась к преследо¬ 
вателю. Гордо, с равнодушным видом ехала она как ни в 
чем не бывало, будто никого рядом не было. Он подъехал 
ближе, обе лошади мирно шагали рядом, но и они, и всад¬ 
ники были разгорячены погоней.
—	Лидия! — тихо позвал он.
Она не ответила.
—	Лидия!
Она молчала.
—	Красивое зрелище — смотреть издали, как ты ска¬ 
чешь, Лидия, как развеваются твои золотистые волосы. 
Прекрасное зрелище! Ах, как чудесно, что ты ускакала от 
меня! Только тогда я заметил, что ты меня немножко лю¬ 
бишь. Я не знал этого, даже вчера вечером. И только когаа 
ты попыталась убежать от меня, я вдруг понял. Ты, верно, 
устала, милая, давай спешимся!
Он быстро соскочил с коня и сразу схватил ее повод, 
боясь, как бы она снова не вырвалась вперед. Лицо ее стало
87

белым как снег, и, когда он помог eä сойти с лошади, она 
разрыдалась. Он бережно провел ее несколько шагов, помог 
сесть на высохшую траву и опустился рядом с ней на коле¬ 
ни. Она сидела и борфшсь с рыданиями, боролась мужест¬ 
венно и справилась с ними.
—	Ну и скверный же ты! — начала она, как только 
смогла говорить.
—	Так уж и скверный?
—	Ты обольститель женщин, Златоуст. Давай забудем 
то, что ты мне только что сказал, твои бесстыдные слова, 
не пристало тебе со мной так говорить. С чего ты взял, что 
я тебя люблю? Забудем об этом? Но как мне забыть то, что 
довелось увидеть вчера вечером?
—	Вчера вечером? Что же такое ты увидела?
—	Ах, не притворяйся и не лги так! Ты отвратительно 
и бесстыдно заигрывал на моих глазах с этой женщиной! У 
тебя что, стыда нет? Ты даже ногу ей погладил, под столом, 
под нашим столом! У меня на глазах! А теперь, коща она 
уехала, ты начинаешь преследовать меня! Да ты и впрямь 
не знаешь, что такое стыд.
Златоуст давно уже раскаялся в словах, которые сказал 
ей, коща помогал сойти с лошади. Как глупо все вышло, в 
любви слов не надо, лучше было молчать.
Он не сказал больше ни слова. Он стоял возле нее на 
коленях, и так как вид у нее был такой прекрасный и не¬ 
счастный, то ее печаль передалась и ему; он чувствовал, 
что в ее жалобах есть доля истины. Но вопреки всему, что 
она только что сказала, он все же увидел в ее глазах лю¬ 
бовь, даже ее болезненно вздрагивающие губы говорили о 
любви. Ее глазам он верил больше, чем словам.
Но она ждала ответа. Поскольку его не было, она еще 
крепче сжала губы, посмотрела на него слегка заплаканны¬ 
ми глазами и повторила:
—	У тебя и впрямь нет стыда?	о г
—	Прости, — смиренно сказал он, — но мы говорим с 
тобой о вещах, о которых говорить не следует. Я виноват, 
прости меня! Ты спрашиваешь, есть ли у меня стыд. Есть, 
конечно. Но я тебя все-таки люблю, а любовь не ведает 
стыда. Не сердись!
Казалось, она не слушала. Она сидела, горько сжав гу¬ 
бы, и смотрела вдаль, будто была совсем одна. Никогда он 
не оказывался в таком положении. А все из-за разговоров.
88

Он нежно положил голову eâ на колени, и от этого при¬ 
косновения ему сразу же стало лучше. И все же он был 
немного растерян и грустен, да и она, казалось, все еще 
была в печали, сидела неподвижно и молча смотрела вдаль. 
Сколько смущения, сколько печали! Но колени, к которым 
он прижался щекой, приняли его благосклонно, не оттолк¬ 
нули. С закрытыми глазами лежал он, прильнув лицом к 
колену, постепенно ощущая его благородную, удлиненную 
форму. Златоуст радостно и растроганно думал о том, как 
точно это колено с его благородными юношескими линиями 
соответствует длинным, красивым, выпуклым ногтям на ее 
пальцах. Благодарно прижался он к колену, его щека и губа 
завели с ним нежный разговор.
Теперь он почувствовал, как ее рука осторожно и легко, 
как перышко, прикоснулась к его голове. Милая ручка, он 
ощущал, как она едва заметными детскими движениями 
гладит его волосы. Он давно уже с восхищением разгляды¬ 
вал ее руку и знал ее почти как свою собственную, знал 
эти длинные, стройные пальчики с продолговатыми, краси¬ 
во изогнутыми бугорками ногтей. И вот эти длинные неж¬ 
ные пальчики робко играли с его кудрями. Играли по-дет¬ 
ски застенчиво, но это была любовь. Он благодарно при¬ 
жался к ее руке, чувствуя затылком и щекой ее ладонь.
—	Пора, надо ехать, — сказала она.
Он поднял голову, ласково взглянул на нее, нежно по¬ 
целовал ее стройные пальчики.
—	Пожалуйста, поднимайся, — сказала она, — нам 
пора ехать домой.
Он сразу повиновался, они встали, сели на своих коней 
и поехали.
Сердце Златоуста полнилось счастьем. Как прекрасна 
Лидия, как по-детски чиста и нежна! Он даже не поцеловал 
ее и все же был так благодарен ей. Они ехали быстро, и 
только вблизи дома, у самого въезда во двор, она испуганно 
сказала:
—	Нам не следовало бы приезжать вместе. Как мы глупы!
И в самый последний момент, когда они уже сошли с
лошадей, и к ним подбежал конюх, она быстро if страстно 
прошептала ему на ухо:
—	Скажи, сегодня ночью ты был у этой женщины?
Он отрицательно покачал головой и стал снимать с ло¬ 
шади уздечку.
89

После обеда, когда ее отец вышел, она появилась в ка¬ 
бинете.
—	А это правда? — сразу задала она вопрос с пристра¬ 
стием, и он тут же понял, о чем речь.
—	Отчего же ты в таком случае заигрывал с ней столь 
отвратительно и делал вид, что влюблен в нее?
—	Из-за тебя, — сказал он. — Поверь мне, я бы в ты¬ 
сячу раз охотнее погладил не ее, а твою ножку. По она ни 
разу не приблизилась ко мне под столом и не спросила* 
люблю ли я тебя.
—	Ты действительно любишь меня, Златоуст?
—	О да!
—	Но что из этого получится?
—	Не знаю, Лидия. Да это меня и не волнует. Я счаст¬ 
лив тем, что люблю тебя, и не думаю о том, чем это кон¬ 
чится. Я радуюсь, когда вижу, как ты едешь верхом, и когда 
слышу твой голос, и когда твои пальчики гладят меня по 
волосам. Я буду рад, если ты позволишь мне поцеловать 
тебя.
—	Целовать можно только свою невесту, Златоуст. Об 
этом ты не подумал?
—	Нет, об этом я не подумал. Да и зачем? Тебе не хуже 
меня известно, что ты не будешь моей невестой.
—	Вот именно. И раз ты не можешь быть моим мужем 
и всегда оставаться со мной, то с твоей стороны было крайне 
неправильно говорить мне о любви. Тц был уверен, что 
сможешь соблазнить меня?
—	Я ни в чем не был уверен и ни о чем таком не думал, 
Лидия, я вообще думаю значительно меньше, чем тебе ка¬ 
жется. Я хочу только одного — чтобы ты поцеловала меня. 
Мы тратим так много слов. Тот, кто любит, так не посту¬ 
пает. Мне кажется, ты меня не любишь.
—	Сегодня утром ты говорил обратное*
—	А ты сделала обратное.
—	Я? Что ты имеешь в виду?
—	Сначала, увидев, что я подъезжаю к тебе, ты уска¬ 
кала от меня. Тогда я подумал, что ты меня любишь. Затем 
ты расплакалась, и я подумал, это оттого, что ты меня лю¬ 
бишь. Потом голова моя лежала у тебя на коленях, ты гла¬ 
дила меня, и я решил, что это любовь. Но в том, что ты 
делаешь сейчас, нет никакой любви.
—	Я не такая, как та женщина, чью ногу ты вчера гла¬ 
дил. Мне кажется, ты привык к таким женщинам.

—	Нет, слава Богу, ты много красивее и тоньше, чем 
она.
—	Я имела в виду не это.
—	О, но это так. Ты хоть знаешь, как ты прекрасна?
—	У меня есть зеркало.
—	Ты разглядела в нем свой лоб, Лидия? Свои плечи, 
свои ноготки, свои коленки? Ты заметила, как все это со¬ 
гласуется и гармонирует друг с другом, какая сходная у все¬ 
го этого форма — удлиненная, вытянутая, твердая и очень 
стройная? Заметила?
—	Ну и мастак ты говорить! Я, правда, всего этого не 
заметила, но теперь, после твоих слов, я знаю, что ты име¬ 
ешь в виду. Послушай, ты все-таки соблазнитель, сейчас 
ты пытаешься разбудить во мне тщеславие.
—	Жаль, я опять тебе не угодил. Но какое мне, собст¬ 
венно, дело до твоего тщеславия? Ты красива, и я хотел 
показать, что я благодарен тебе за это. Ты заставляешь ме¬ 
ня выразить это словами; я мог бы выразить это в тысячу 
раз лучше, чем словами. Словами я ничего не могу тебе 
дать! На словах я ничему не могу научиться у тебя, а ты у 
меня.
—	Чему же я могу у тебя научиться?
—	Я у тебя, Лидия, а ты у меня. Но ты ведь этого не 
хочешь. Ты хочешь любить только того, кому станешь не¬ 
вестой. Он будет смеяться, коща увидит, что ты ничего не 
умеешь, даже целоваться.
—	Вот оно что, ты, значит, хочешь научить меня цело¬ 
ваться, господин магистр?
Он улыбнулся ей. Пусть слова Лидии ему не нравились, 
но за ее чуть вспыльчивым и нарочитым умничаньем чув¬ 
ствовалось ее девичество, охваченное страстью и в испуге 
защищавшееся от нее.
Он больше не отвечал на ее вопросы. Улыбаясь ей, он 
не отрывал взгляда от ее беспокойных глаз, и, коща она не 
без сопротивления поддалась его чарам, он медленно при¬ 
близил свое лицо к ее лицу, пока их губы не соприкосну¬ 
лись. Осторожно дотронулся он до ее рта, который ответил 
ему детским, похожим на укус поцелуем и раскрылся в му¬ 
чительном удивлении, коща он не отпустил ее губ. С неж¬ 
ной настойчивостью тянулся он за ее ускользающими губа¬ 
ми, пока они снова не раскрылись нерешительно ему на¬ 
встречу, и мягко учил волшебному искусству целовать и 
отвечать на поцелуи, пока она, обессиленная, не прижалась
91

лицом к его плочу. Он не шевелился, блаженно вдыхая за¬ 
пах ее густых белокурых волос, шептал ей на ухо нежные, 
успокаивающие слова и в эти самые мгновения вспоминал, 
как его, неопытного ученика, посвящала когда-то в эту тай¬ 
ну цыганка Лиза. Как черны были ее волосы, как смугла 
кожа, как палило солнце и как благоухали увядшие цветы 
зверобоя! И как давно это было, из какой дали сверкнуло 
опять. Как быстро все увядает, едва успев расцвести!
Лидия медленно выпрямилась, широко раскрытые лю¬ 
бящие глаза на изменившемся лице смотрели серьезно.
—	Отпусти меня, Златоуст, я и так долго была с тобой. 
О мой любимый!
Каждый день они находили время для тайной встречи, 
и Златоуст весь отдался на волю возлюбленной, счастливый 
и растроганный этой девической любовью. Иногда Лидия 
целый чзс только и делала, что держала его руку в своей и 
смотрела в его глаза, а затем прощалась детским поцелуем. 
В другой раз она самозабвенно и ненасытно целовала его, 
но не позволяла ему трогать ее. Однажды, желая обрадо¬ 
вать его, она, залившись краской и преодолевая стыд, об¬ 
нажила перед ним одну грудь; робко выпростана она из 
платья маленький белый плод; когда он, опустившись на 
колени, поцеловал ее в грудь, Лидия, все еще красная до 
самой шеи, старательно прикрыла ее платьем. Они разго¬ 
варивали, но по-новому, не так, как в первый день; они 
придумывали друг другу имена, она охотно рассказывала 
ему о своем детстве, о своих играх и мечтах. Часто вспо¬ 
минав она и о том, что любовь их неправедна, ибо он не 
может на ней жениться; печально и преданно говорила она 
об этом, словно черным покрывалом украшая свою любовь 
тайной этой печали.
В первый раз почувствовал Златоуст, что женщина не 
только вожделеет, но и любит его.
Однажды Лидия сказала:
—	Ты так красив и весел на вид Но в глубине твоих 
глаз нет веселья, там одна только печаль; как будто твои 
глаза знают, что на свете нет счастья и что все прекрасное 
и любимое недолго остается с нами. У тебя самые красивые 
глаза, какие только могут быть, и самые печальные. Я ду¬ 
маю, это оттого, что ты бездомен. Ты пришел ко мне из 
лесов и в один прекрасный день вернешься туда же, снова 
будешь спать на мху и бродяжничать... Но где моя родина? 
Когда ты уйдешь, у меня останутся отец, сестра и комната

с окошком, у которого я буду сидеть и думать о тебе; но 
родины у меня больше не будет.
Он не перебивал ее, иноща улыбался ей, иноща грустил. 
Словами он не утешал ее, только легкими поглаживаниями 
или прижав ее голову к своей груди и тихонько напевая 
бессвязные баюкающие звуки, как напевают няньки, уте¬ 
шая плачущих детей. Как-то Лидия сказала:
—	Хотела бы я знать, Златоуст, что из тебя выйдет, я 
часто думаю об этом. Мне кажется, у тебя будет необычная 
и нелегкая жизнь. Ах, только бы у тебя все было хорошо! 
Иноща мне кажется, ты должен стать поэтом, человеком, 
который прекрасно умеет выражать свои видения и мечты. 
Ты обойдешь весь мир, и все женщины будут любить тебя, 
и все же ты останешься одинок. Возвращайся лучше в мо¬ 
настырь к своему другу, о котором ты мне так много рас¬ 
сказывал! Я буду молиться за тебя, чтобы ты не умер один 
в лесу.
Она говорила совершенно серьезно, с отчаянием в глазах. 
А затем могла снова скакать рядом с ним верхом по тронутой 
предзимьем земле или загадывать ему шутливые загадки и 
бросать в него сухой листвой и спелыми желудями.
Однажды Златоуст лежал в постели в своей каморке и 
ждал, коща придет сон. На сердце у него было тяжело, оно 
сжималось от сладкой боли, громко и сильно стучало в гру¬ 
ди, переполненное любовью, переполненное печалью и бес¬ 
помощностью. Он слушал, как стучит на чердаке ноябрь¬ 
ский ветер; у него уже вошло в привычку лежать вот так 
без сна. По обыкновению он тихо повторял про себя песнь 
во славу Девы Марии:
Tota pulchra es, Maria, 
et macula originalis non est in te.
Tu Latitia Israel, 
tu advocata peccatorumH*
Нежная музыка песни проникала ему в душу, а в это 
время ветер за окном пел другую песню — о тревоге и 
странствиях, о лесах, об осени, о жизни бездомных. Он ду-
*Ты вся прекрасна, Мария,
В тебе нет изъяна первородного греха. 
Ты радость Израиля,
Ты заступница грешников! (лат.)
93

мал о Лидии, о Нарциссе, о своей матери, сердце его сжи¬ 
малось от волнения и тоски.
Внезапно он вздрогнул и не поверил собственным гла¬ 
зам: дверь каморки открылась, из темноты показалась фи¬ 
гура в длинной белой рубашке. Бесшумно ступая босыми 
ногами по каменным плитам, вошла Лидия, тихо закрыла 
дверь и села к нему на постель.
—	Лидия, — прошептал он, — маленькая моя серна, 
белый мой цветик, что с тобой?
—	Я пришла к тебе всего на минутку. Мне захотелось 
увидеть, спит ли мой Златоуст, мое золотко, в своей постели.
Она легла к нему, они молча лежали рядом, сердца их 
гулко стучали. Она позволяла ему целовать себя, позволяла 
его восторженным рукам касаться своего тела, только и все¬ 
го. Через какое-то время она ласково отстранила его руки, 
поцеловала в глаза, встала и бесшумно исчезла. Скрипнула 
дверь, на чердаке дребезжал и стучал ветер. Все произошло 
как в зачарованном сне, было полно тайны, полно несме- 
лости, полно обещания, полно угрозы. Златоуст не знал, 
что думать, как поступить. Коща он проснулся после бес¬ 
покойного сна, подушка его была мокра от слез.
Через несколько дней она принта снова, милый призрак 
в белом, и как в прошлый раз провела у него четверть часа. 
Лежа в его объятиях, она шептала ему на ухо, ей многое 
надо было сказать ему, на многое попенять. Он ласково слу¬ 
шал ее, она лежала на его левой руке, а правой он гладил 
ее колено.
—	Златоустик, — сказала она приглушенным голосом, 
прижавшись губами к его щеке, — как грустно, что я никоща 
не смогу принадлежать тебе. Долго оно не продлится, наше 
маленькое счастье, наша с тобой маленькая тайна. Юлия 
уже что-то подозревает, скоро она заставит меня во всем 
признаться. Или отец заметит. Если он найдет меня в твоей 
постели, мой златоклювый птенчик, твоей Лидии придется 
плохо, с заплаканными глазами будет она стоять и смотреть 
на то, как ее милый висит на дереве и качается на ветру. Ах, 
лучше бы тебе уйти отсюда; уйти немедленно, пока отец не 
велел тебя связать и повесить. Однажды я уже видела пове¬ 
шенного, это был вор. Послушай, я не хочу видеть, как тебя 
повесят, лучше беги отсюда и забудь обо мне; только бы ты 
остался жив, золотце мое, только бы птицы не выклевали 
твои синие глаза! Но нет, сокровище мое, ты не уйдешь. Ах, 
что мне делать, если ты оставишь меня одну?
94

—	А ты не хочешь уйти со мной, Лидия? Давай убежим 
вместе, мир велик!
—	Как славно, как прекрасно было бы обойти с тобой 
весь белый свет! Но я не могу, — жалобно сказала она, — я 
не могу ночевать в лесу, быть бездомной бродяжкой с со¬ 
ломой в волосах, нет, не могу. И своего отца не могу опо¬ 
зорить... Нет, замолчи, это не игра воображения, я не могу! 
Так же, как не могу есть из грязной тарелки или спать в 
постели прокаженного. Ах, нам запрещено все доброе и 
прекрасное, мы оба рождены для страданий. Золотко мое, 
бедный мой мальчик, неужто мне доведется увидеть, как 
тебя в конце концов повесят, а меня — меня посадят под 
замок, а потом отправят в монастырь. Милый, тебе надо 
оставить меня и снова спать с цыганками и крестьянками. 
Уходи же, уходи, пока они тебя не схватили н не связали! 
Никоща нам не знать счастья, никоща.
Он осторожно поглаживал ее колено и, нежно дотронув¬ 
шись до ее сокровенного, спросил:
—	Цветик мой, мы могли бы быть так счастливы! Ты 
позволишь?
Она не рассердилась, но все же решительно отвела его 
руку и слегка отодвинулась от него.
—	Нет, нет, — сказала она, — этого нельзя. Мне это 
запрещено. Тебе, цыганенку, это, возможно, и непонятно. 
Да, я поступаю дурно, я скверная, я навлекаю позор на весь 
наш дом. Но ще-то в глубине души я все еще горда, туда 
нет входа никому. Не проси у меня этого, иначе я больше 
никоща не приду в твою комнату.
Никоща бы он не нарушил ее запрета, не пошел бы на¬ 
перекор ее желанию, ее намеку. Он сам удивлялся тому, 
какой властью обладает она над ним. Но он страдал. 
Страсть его оставалась неутоленной, и сердце его часто яро¬ 
стно противилось этой зависимости. Иноща он хотя и с тру¬ 
дом, но все же освобождался от этой зависимости. Иногда 
он с изысканной учтивостью ухаживал за младшей Юлией, 
и вообще было крайне необходимо оставаться в добрых от¬ 
ношениях с этой важной особой и по возможности вводить 
ее в заблуждение. Странно складывались его отношения с 
этой Юлией, которая то вела себя по-детски, то казалась 
очень мудрой. Она, без сомнения, была красивее Лидии, это 
была красавица необыкновенная, что, наряду с не по воз¬ 
расту умной детской наивностью, сильно привлекало Зла¬ 
тоуста; порой он бывал по уши влюблен в Юлию. Именно
95

благодаря этому чувственному влечению, которое вызыва¬ 
ли в нем сестры, он нередко с удивлением постигал разницу 
между вожделением и любовью. Вначале он смотрел на обе¬ 
их сестер одинаковым^ глазами, обеих находил желанны¬ 
ми, Юлию, правда, красивее и соблазнительнее, одинаково 
добивался благосклонности той и другой и не спускал глаз 
с обеих. А вот теперь Лидия обрела над ним эту власть! 
Теперь он любил ее так сильно, что из любви к ней даже 
отказывался от полного обладания ею. Ему была близка и 
дорога ее душа, в своей детскости, нежности и склонности 
к грусти она напоминала его собственную душу; порой он 
бывал удивлен и восхищен, до какой степени эта душа гар¬ 
монировала с ее телом; она могла что-то сделать, что-то 
сказать, выразить желание или суждение, и ее слова, на¬ 
строй ее души в совершенстве соответствовали форме, свой¬ 
ственной разрезу ее глаз и очертаниям пальцев!
Эти мгновения, когда он, казалось, прозревал основные 
формы и законы, по которым складывались ее характер, ду¬ 
ша и тело, часто возбуждали в Златоусте желание как-то 
удержать и воссоздать этот образ, и он попытался на не¬ 
скольких листах, хранимых им в глубокой тайне, набросать 
пером по памяти очертания ее головы, линию бровей, руку 
или колено.
С Юлией отношения несколько усложнились. Она явно 
чуяла волны любви, в которых плавала ее старшая сестра, 
и все ее помыслы, исполненные любопытства и страсти, бы¬ 
ли устремлены к этому раю, хотя ее своенравный рассудок 
этому противился. Со Златоустом она старалась быть под¬ 
черкнуто холодной и сдержанной, но, забывшись, могла на¬ 
блюдать за ним с восхищением и чувственным любопытст¬ 
вом. С Лидией она часто бывала очень нежна, порой заби¬ 
ралась к ней в постель и с затаенной жадностью впитывала 
в себя близость любви и пола, нарочно касаясь запретных 
и желанных мест. Затем почти в оскорбительной форме она 
давала понять, что знает о тайных похождениях Лидии и 
презирает их. Дразня и мешая, металось прекрасное и кап¬ 
ризное дитя между влюбленными, жадно упивалось в меч¬ 
тах их тайной, то разыгрывая из себя невинность, то обна¬ 
руживая опасную осведомленность; из ребенка она быстро 
превратилась в существо с диктаторскими замашками. Ли¬ 
дия страдала от этого больше, чем Златоуст, который и ви- 
дел-то младшую в основном за столом. От Лидии не усколь¬ 
знуло и то, что Златоуст неравнодушен к прелестной
96

Юлии, порой она замечала, как его оценивающий взгляд 
наслаждается ее красотой. Лидия не смела раскрыть рта, 
все так усложнилось, стало таким опасным, Юлию ни в ко¬ 
ем случае нельзя было расстраивать и обижать; ах, в любой 
день и в любой час тайну их любви могли раскрыть, их 
трудному, тревожному счастью могли положить конец, 
быть может ужасный.
Иногда Златоуст и сам удивлялся, что давно не сбежал 
отсюда^ Жить так, как он сейчас жил, было трудно: быть 
любимым, но не иметь надежды ни на дозволенное и про¬ 
должительное счастье, ни на легкий успех, к которому он 
уже привык в своих любовных похождениях; жить с вечно 
распаленными, неутоленными желаниями, к тому же в по¬ 
стоянной опасности. Почему он остался здесь и терпит все 
это, эти запутанные отношения и чувства? Разве эти пере¬ 
живания, чувства и муки совести не для тех, кто привык к 
оседлой жизни, кто не ведая тревог сидит в теплой комнате? 
Разве он, человек без дома и без претензий, не имеет права 
уклониться от этих нежностей и сложностей и посмеяться 
над ними? Да, такое право у него есть, и он был глупцом, 
пытаясь найти здесь нечто вроде родного угла и расплачи¬ 
ваясь за это такой болью и таким душевным смятением. И 
все же он делал это и страдал, страдал в охотку и втайне 
был счастлив. Любить так было глупо и тяжело, непросто 
и утомительно, но это было чудесно. Чудесна была сумрач- 
но-прекрасная печаль этой любви, ее несуразность и без¬ 
надежность; прекрасны были эти тревожные ночи без сна; 
все было чудесно, достойно восхищения — и страдальчески 
поджатые губы Лидии, и нотки безнадежности и покорно¬ 
сти в ее голосе, когда она говорила о своей любви и трево¬ 
гах. Всего за несколько недель на юном лице Лидии появи¬ 
лась и стала привычной эта печать страдания, которую ему 
очень хотелось запечатлеть пером на бумаге, и он чувство¬ 
вал: в эти недели он и сам стал много старше, не умнее, но 
опытнее, не счастливее, но все же зрелее и душевно богаче. 
Он больше не был мальчиком.
—	Ты не должен печалиться из-за меня, — сказала ему 
Лидия своим мягким, отрешенным голосом. — Я хочу толь¬ 
ко одного — чтобы ты был весел и счастлив. Прости, я ви¬ 
новата в твоей печали, я заразила тебя своим страхом и 
своей скорбью. По ночам мне снятся такие странные сны: 
будто иду я по пустыне, такой огромной и такой мрачной, 
что и сказать нельзя, и я все иду и иду по ней и ищу тебя,
-4 5-122
97

но тебя .там нет, и я знаю, что ты для меня потерян и что 
я всегда буду идти вот так, одна. Потом, проснувшись, я 
думаю: как хорошо, как славно, что он еще здесь и что я 
могу его видеть, быть может, еще несколько недель или 
дней, но он пока здесь!
Однажды утром Златоуст проснулся с рассветом и остал¬ 
ся в постели, погруженный в свои мысли, бессвязные сно¬ 
видения еще витали вокруг него. Ему снились мать и. Нар¬ 
цисс, эти образы он видел еще отчетливо. Коща он стрях¬ 
нул с себя остатки сна, ему бросился в глаза какой-то осо¬ 
бенный свет, какое-то необычное сияние, приникавшее 
сквозь маленькое окошко. Он вскочил, подбежал к окну и 
увидел, что карниз, крыша конюшни, ворота и все вокруг 
было покрыто первым снегом и отливало синеватой белиз¬ 
ной. Разлад между душевным смятением и тихой покорно¬ 
стью зимнего пейзажа ошеломил его: как спокойно и сми¬ 
ренно подчинялись солнцу, ветру, дождю, засухе и снегу 
нива и лес, холм и луг, с каким достоинством и тихой скор¬ 
бью несли свою зимнюю ношу клены и ясени! Вот если бы 
стать таким, как они, научиться у них терпению! В задум¬ 
чивости он вышел во двор, прошелся по снегу и пощупал 
его руками, направился к саду и через занесенный снегом 
забор увидел пригнувшиеся к земле кусты роз.
На завтрак подали мучной суп, все говорили о первом 
снеге, все — и барышни тоже — уже побывали во дворе. 
Снег в этом году выпал поздно, уже приближалось Рожде¬ 
ство. Рыцарь рассказывал о южных землях, ще не бывает 
снега. Но то, что сделало этот первый зимний день незабы¬ 
ваемым для Златоуста, случилось позже, глубокой ночью*
Сестры в этот день поссорились, о чем Златоуст не знал. 
Ночью, коща стемнело и все в доме затихло, к нему по 
обыкновению пришла Лидия, забралась в постель и прижа¬ 
лась головой к его груди, чтобы услышать, как бьется его 
сердце, и утешиться близостью любимого. Она была груст¬ 
на и растерянна, она боялась, что Юлия выдаст ее, но не 
решалась рассказать ему, чтобы не огорчить. Она тихо ле¬ 
жала, приникнув к его груди, слушала его ласковый шепот 
и чувствовала на своих волосах его руку.
Внезапно — прошло еще не так много времени — она 
страшно испугалась и, широко раскрыв глаза, села на по¬ 
стели. Златоуст испугался не меньше ее, коща увидел; как 
открывается дверь и появляется какая-то фигура, которую 
он в страхе не сразу узнал. Только коща она подошла к
98

самой кровати и наклонилась над ней, он с замиранием сер- 
„ дца узнал Юлию. Она сбросила халат, надетый на ночную 
рубашку, и уронила его на пол. С отчаянным криком, будто 
ее ударили кинжалом, Лидия снова рухнула в постель и 
прижалась к Златоусту.
С ноткой иронии и злорадства, но неуверенно Юлия 
сказала:
—	Мне не нравится, когда я остаюсь одна в спальне. 
Или вы берете меня к себе и мы будем лежать втроем, или 
я пойду и разбужу отца.
—	В таком случае иди сюда, — сказал Златоуст и отки¬ 
нул одеяло. — Ты застудишь ноги.
Она забралась в постель, и ему с трудом удалось осво¬ 
бодить на узком ложе немного места и для нее, так как Ли¬ 
дия зарылась лицом в подушку и лежала без движения. На¬ 
конец все трое кое-как улеглись, Златоуст посередине, де¬ 
вушки по бокам, и какое-то время он не мог отогнать от 
себя мысль, что еще совсем недавно такая ситуация его 
вполне устраивала. Со странной робостью и тайным востор¬ 
гом чувствовал он рядом бедро Юлии.
—	Должна же я наконец узнать, — снова заговорила 
она, — хорошо ли лежать в твоей постели, куда так часто 
бегает моя сестра.
Чтобы успокоить ее, Златоуст нежно потерся щекой о 
ее волосы и слегка — так ласкают кошку — погладил ру¬ 
кой ее бедро и колено, и она без сопротивления, с молча¬ 
ливым любопытством, отдалась его ищущей руке, стыдливо 
и благоговейно, принимая волшебство прикосновения. Но, 
ласково приручая Юлию, он не забывал и о Лидии, тихонь¬ 
ко шептал ей на ухо привычные ласковые слова и посте¬ 
пенно добился того, что она оторвала лицо от подушки и 
повернулась к нему. Пока он беззвучно целовал ее глаза и 
губы, его рука укрощала лежавшую по другую сторону се¬ 
стру. В то же время тягостность и нелепость положения ста¬ 
новились для него невыносимыми. Истина открылась ему 
благодаря левой руке: пока она осваивала прекрасное, за¬ 
мершее в ожидании тело Юлии, он впервые осознал не 
только прелесть и глубокую безнадежность своей любви к 
Лидии, но и ее смехотворность. Губы его целовали Лидию, 
рука обнимала Юлию, а сам он в это время думал, что надо 
было или склонить Лидию отдаться ему, или уйти своей до¬ 
рогой. Любить Лидию и не обладать ею было бессмысленно 
и нелепо.
4*
99

—	Душа моя, — шептал он Лидии на ухо, — мы пона¬ 
прасну мучаемся. А как счастливы могли бы мы быть все 
втроем! Давай сделаем то, чего требует наша кровь!
Лидия в ужасе отодвинулась, и его страстное желание 
перекинулось на другую; на нежное прикосновение его ру¬ 
ки Юлия ответила долгим, дрожащим от страсти вздохом.
Когда Лидия услышала этот вздох, сердце ее сжалось от 
ревности, словно в него впрыснули яд. Она неожиданно се¬ 
ла, сорвала с постели одеяло, вскочила на ноги и крикнула:
—	Юлия, пойдем!
Юлия вздрогнула; уже опрометчивая сила этого крика, 
который мог выдать их всех, говорила о грозящей опасно¬ 
сти, и она молча встала.
Но Златоуст, оскорбленный и обманутый во всех своих 
желаниях, быстро схватил руками встающую Юлию, поце¬ 
ловал ей обе груди и горячо прошептал ей в ухо:
—	Завтра, Юлия, завтра!
Лидия стояла в одной рубашке и босиком, на каменном 
полу пальцы скрючивались от холода. Она подняла с пола 
халат Юлии и набросила ей на плечи с видом такого стра¬ 
дания и смирения, что Юлия и в темноте заметила это и, 
тронутая этим жестом, примирилась с сестрой. Тихонько 
выбрались они из комнаты и убежали. Раздираемый проти¬ 
воречивыми чувствами, Златоуст лежал, прислушиваясь, и 
вздохнул с облегчением, коща в доме все затихло.
Так после странного и неестественного пребывания 
втроем молодые люди очутились в одиночестве и предались 
своим мыслям, ибо сестры не стали выяснять отношения, а 
одиноко, каждая молча и упрямо лежали без сна в своих 
постелях. Казалось, в доме поселился дух беды и разлада, 
демон бессмысленности, одиночества и душевного смяте¬ 
ния. Только после полуночи заснул Златоуст, а Юлия под 
утро. Исстрадавшаяся Лидия лежала без сна, пока над сне¬ 
гом не занялся серый день. Она тут же встала, оделась, дол¬ 
го молилась, стоя на коленях перед маленькой деревянной 
фигуркой распятого Спасителя, и, едва услышав на лест¬ 
нице шаги отца, вышла и попросила выслушать ее. Не пы¬ 
таясь отделять свою тревогу за девичью честь Юлии от соб¬ 
ственной ревности, она решила положить всему этому ко¬ 
нец. Златоуст и Юлия еще спали, а рыцарь уже знал все, 
что Лидия сочла нужным ему сказать. О том, что и Юлия 
замешана в этом приключении, она умолчала. Явившись в 
урочное время в кабинет, Златоуст увидел, что рыцарь,
100

имевший обыкновение заниматься своими литературными 
делами в домашних туфлях и войлочном кителе, стоит в 
камзоле, сапогах и опоясан мечом. Златоуст сразу все по¬ 
нял.
—	Надень шапку, — сказал рыцарь, — мне надо с то¬ 
бой прогуляться.
Златоуст снял с гвоздя шапку и последовал за своим гос¬ 
подином вниз по лестнице. Они миновали двор и вышли за 
ворота. Их подошвы звонко скрипели на слегка подмерз¬ 
шем снегу, с неба еще не сошла утренняя заря. Рыцарь мол¬ 
ча шагал впереди, юноша следовал за ним, часто огляды¬ 
ваясь назад, на двор, на окно своей комнатки, на крутую 
заснеженную крышу, пока они не скрылись из глаз. Никог¬ 
да больше он не увидит этой крыши и этого окна, кабинета 
и спальни, обеих сестер. Он давно уже свыкся с мыслью о 
скорой разлуке, но сердце его сжалось от боли. Горестным 
было это прощание.
Так шли они целый час, рыцарь впереди, в полном мол¬ 
чании. Златоуст стал думать о том, что ему предстоит. Ры¬ 
царь вооружен. Может быть, он собирается его убить. Од¬ 
нако Златоуст не верил в это. Опасность была невелика: 
стоило ему только побежать, и старик со своим мечом будет 
беспомощен. Нет, его жизнь была вне опасности. Но это 
молчание и ходьба следом за оскорбленным, торжественно¬ 
важным человеком, это безмолвное выдворение с каждым 
шагом становились все тягостнее.
Наконец рыцарь остановился.
—	Дальше пойдешь один, — сказал он хриплым голо¬ 
сом, — и все прямо и прямо. И продолжай свою бродячую 
жизнь, к которой ты привык. Но если коща-нибудь пока¬ 
жешься вблизи моего дома, тебя пристрелят. Я не стану те¬ 
бе мстить; мне следовало быть умнее и не пускать молодого 
человека к своим дочерям. Если же ты осмелишься вернуть¬ 
ся, тебе конец. Ну, иди, и да простит тебя Бог!
Он остался стоять; в тусклом свете заснеженного утра 
его окаймленное седой бородой лицо казалось мертвенно- 
бледным. Словно призрак стоял он, не трогаясь с места, по¬ 
ка Златоуст не скрылся за ближайшими холмами. Красно¬ 
ватые блики на затянутом облаками небе исчезли, солнце 
так и не выглянуло, медленно закружились в воздухе ред¬ 
кие робкие снежинки.
101

ДЕВЯТАЯ ГЛАВА
Златоуст ездил здесь верхом, местность была ему зна¬ 
кома; по ту сторону замерзшего болота должна стоять рига 
рыцаря, дальше еще один крестьянский двор, ще его знали; 
там он сможет отдохнуть и переночевать. Доживем до утра, 
а там видно будет* Постепенно к нему вернулось чувство 
свободы и чужбины, от которых он на некоторое время от¬ 
вык. Она встречала его в этот ледяной неприветливый зим¬ 
ний день не очень-то ласково, чужбина, она сильно попа¬ 
хивала тяготами, голодом и бедствиями, и все же ее про¬ 
стор, ее размах и суровая неумолимость успокаивали и поч¬ 
ти утешали его изнеженную и смятенную душу.
Он устал шагать. О прогулках верхом теперь придется 
забыть, подумал он. О широкий мир! Снег почти прекра¬ 
тился, вдали полоска леса и серые облака сливались друг с 
другом, из края в край, до самого конца света царила ти¬ 
шина. Что-то теперь с Лидией, с ее бедным пугливым сер¬ 
дечком? Ему было до боли жаль ее; он с нежностью думал 
о ней, отдыхая под одиноким голым ясенем посреди опу¬ 
стевшего болота. Наконец холод согнал его с места, он 
встал на негнущиеся ноги и заставил себя двигаться, посте¬ 
пенно переходя на размашистый шаг; скудный свет пасмур¬ 
ного дня, казалось, уже опять начал убывать. Он все шагал 
и шагал по опустевшим полям, ни о чем не думая. Сейчас 
не имело смысла думать или лелеять в душе чувства, будь 
они даже самые нежные, самые прекрасные;, надо согреться, 
надо вовремя добраться до ночлега, надо, подобно кунице 
или лисе, выжить в этом холодном и неуютном мире и не 
погибнуть в первый же день в открытом поле; все остальное 
не важно.
Услышав вдалеке стук копыт, он удивленно оглянулся. 
Неужели его преследуют? Он схватился за маленький охот¬ 
ничий нож в кармане и расстегнул деревянный чехол. Вот 
показался и всадник. Златоуст издали узнал лошадь из ко¬ 
нюшни рыцаря, она упорно двигалась следом за ним. Бе¬ 
жать не имело смысла, он остановился и стал ждать, без 
особого страха, но весь напрягшись, с учащенно бьющимся 
сердцем. На мгновение у него мелькнула мысль: «Вот будет 
славно, если мне удастся прикончить этого всадника; тоща 
у меня была бы лошадь и весь мир у моих ног!» Но он за¬ 
смеялся, коща узнал всадника: это был молодой конюх
102

Ганс, паренек с водянистыми светло-синими глазами и до¬ 
бродушно-смущенным мальчишеским лицом; чтобы убить 
этого славного малого, надо иметь каменное сердце. Он 
приветливо поздоровался с Гансом й ласково поприветство¬ 
вал лошадь по кличке Ганнибал, которая его тотчас узнала; 
Златоуст погладил ее по теплой влажной шее.
—	Куда держишь путь, Ганс? — спросил он.
—	К тебе, — засмеялся парень, сверкнув белыми зуба¬ 
ми. — Ты прошагал уже изрядное расстояние! Мне нельзя 
задерживаться, я должен только передать тебе привет и вот 
это.
—	От кого же привет?
—	От барышни Лидии. Ну и денек ты нам устроил, ма¬ 
гистр Златоуст, я рад, что мне ненадолго удалось оттуда 
смыться. Вот только хозяин не должен знать, что я уезжал 
с поручением, иначе мне несдобровать. Бери же!
Он протянул сверток, который Златоуст взял.
—	Скажи, Ганс, не найдется ли у тебя в кармане кусок 
хлеба? Дай мне.
—	Хлеба? Думаю, корочка найдется.
Он порылся в карманах и вынул кусок черного хлеба. 
После этого он собрался уезжать.
—	А что поделывает барышня? — спросил Златоуст. — 
Она ничего тебе не поручила передать? Нет ли для меня 
письмеца?
—	Ничего. Я видел ее лишь мельком. В доме, видишь 
ли, черт знает что творится; хозяин рвет и мечет, что твой 
царь Саул*. Я должен отдать тебе только этот сверток, 
больше ничего. Мне пора назад.
—	Подожди еще минутку! Слушай, Ганс, ты не усту¬ 
пишь мне свой охотничий нож? Мой совсем маленький. 
Волки нападут, да и вообще лучше, когда у тебя в руках 
что-нибудь более подходящее.
Но об этом Ганс и слышать не хотел. Будет жаль, сказал 
он, если с магистром Златоустом что-нибудь случится. Но 
свой кинжал он не отдаст никоща, нет, ни за какие деньги, 
даже в обмен на что-нибудь, даже если его попросит об этом 
сама святая Женевьева. Вот так, а сейчас ему надо спе¬ 
шить, всего хорошего, и очень жаль.
Они пожали друг другу руки, и паренек ускакал; со 
странно щемящим сердцем Златоуст смотрел ему вслед. За¬ 
тем он развернул сверток, обрадовался добротному ремеш¬ 
ку из телячьей кожи, которым он был перевязан. В свертке
103

была вязаная поддевка из толстой серой шерсти, скорее все¬ 
го, ее связала Лидия специально для него; в поддевке было 
еще что-то твердое, хорошо завернутое, это был кусок око¬ 
рока, а в окороке был надрез, и оттуда выглядывал блестя¬ 
щий золотой дукат. Записки он не нашел. Держа в руках 
подарок Лидии, он нерешительно стоял на снегу, затем 
снял куртку и быстро натянул на себя поддевку, обдавшую 
его приятным теплом. Затем в один миг надел куртку, спря¬ 
тал золотой в самом потайном кармане, затянул ремень и 
зашагал по полям дальше. Надо было искать место для при¬ 
вала, он очень устал. Но идти к крестьянину он не хотел, 
хотя там было теплее и, вероятно, можно было разжиться 
молоком; ему не хотелось болтать и 'отвечать на вопросы. 
Он переночевал в риге, и ветреным утром, в мороз, отпра¬ 
вился дальше, холод заставлял его делать большие перехо¬ 
ды. По ночам ему снился рыцарь с мечом и две сестры; мно¬ 
го дней сердце его сжималось от одиночества и тоски.
В один из следующих вечеров он переночевал в деревне, 
ще у бедных крестьян не было хлеба, но зато его угостили 
пшенным супом. Здесь его ждали новые переживания. Кре¬ 
стьянке, чьим гостем он был, ночью пришла tiopa рожать, 
и Златоуст при этом присутствовал; его подняли с соломы 
и попросили помочь, хотя вся его помощь ограничилась 
тем, что он держал горящую лучину, пока повитуха зани¬ 
малась своим делом. Он впервые увидел, как рождается че¬ 
ловек, и не сводил изумленных, горящих глаз с лица роже¬ 
ницы, неожиданно для себя обогащаясь новым опытом. По 
крайней мере то, что отражалось на лице роженицы, каза¬ 
лось ему достойным внимания. При свете лучины, коща он 
с безмерным любопытством смотрел в лицо мучавшейся ро¬ 
дами женщины, ему бросилось в глаза нечто неожиданное: 
черты искаженного болью лица почти не отличались от тех, 
которые он замечал на лицах других женщин в момент лю¬ 
бовного экстаза! Выражение невыносимой боли было силь¬ 
нее и больше искажало лицо, нежели выражение страстного 
желания, но в целом не отличалось от него, это была та же 
самая конвульсия, чем-то похожая на оскал, то же воспла¬ 
менение и угасание. Он и сам не понял почему, но его по¬ 
разило удивительное открытие: оказывается, боль и жела¬ 
ние могут походить друг на друга как две капли воды.
И еще кое-что выпало на его долю в этой деревне. Ради 
соседки, которую он увидел на следующее утро и которая 
сразу ответила на немой вопрос его влюбленных глаз, он
104

остался в деревне еще на одну ночь и очень осчастливил 
женщину, так как впервые после долгого времени и после 
всех безответных возбуждений последних недель мог впер¬ 
вые утолить свой пыл. И вот эта задержка привела к тому, 
что на следующий день в том же крестьянском дворе он 
встретил товарища, высокого, нагловатого парня по имени 
Виктор, видом своим напоминавшего то ли попа, то ли гра¬ 
бителя с большой дороги, который приветствовал его на ло¬ 
маной латыни и назвал себя странствующим студентом, хо¬ 
тя давно уже вышел из этого возраста.
Этот человек с острой бородкой сердечно поздоровался 
со Златоустом и благодаря своему юмору бродяги завоевал 
доверие молодого коллеги. На вопрос, ще же он учился и 
куда путь держит, этот странный пилигрим ответил много¬ 
словной тирадой:
—	Высших школ моя бедная душа немало знавала, в 
Кёльне и в Париже побывала, а о метафизике ливерной 
колбасы мало кто высказался содержательнее, нежели я, 
защищая диссертацию в Лейдене. С той поры, amice, брожу 
я, бедолага, по германской империи, и милую душу мою 
терзают непомерный голод и жажда; меня называли грозой 
крестьян, моя профессия — наставлять молодых бабенок в 
латыни и волшебством выманивать колбасы из коптильни 
и отправлять в собственное брюхо. Моя цель — постель же¬ 
ны бургомистра, и если до тех пор вороны не выклюют мне 
глаз, то мне вряд ли удастся избежать незавидной доли ар¬ 
хиепископа. Лучше, мой маленький коллега, перебиваться 
с хлеба на квас, нежели наоборот, в конце концов, жаркое 
из зайчатины нище еще не чувствовало себя столь уютно, 
как в моем брдохе. Король Богемии мне брат, и отец наш 
дает пропитание как ему, так и мне, но он не против, если 
что получше добуду я сам. Вот позавчера он, жестокосерд¬ 
ный, как все отцы, хотел злоупотребить мной и заставить 
меня спасти жизнь издыхающего от голода волка. Не убей 
я эту животину, дорогой коллега, ты никоща не удостоился 
бы чести свести со мной приятное знакомство.
Златоуст, еще мало знакомый с мрачным юмором и ла¬ 
тынью бродячих школяров, немного побаивался длинного, 
лохматого грубияна и малоприятного смеха, которым тот 
сопровождал свои шуточки, но что-то в этом закоренелом 
бродяге ему нравилось, и он легко дал себя уговорить про¬ 
должить странствие вместе, так как даже если Виктор и 
приврал про убитого волка, но вдвоем все же они сильнее,
105

да и не так страшно. Но прежде чем отправиться дальше, 
брат Виктор решил поговорить с крестьянами на латыни, 
так он называл то, чем занимался, и напросился в дом к 
одному мужичку. Он вел себя не так, как Златоуст во время 
всех своих странствий, когда бывал гостем в чьем-нибудь 
дворе или в деревне; нет, он ходил от дома к дому, завязы¬ 
вал с каждой крестьянкой разговор, совал свой нос во вся¬ 
кий хлев и в каждую кухню и, казалось, не собирался по¬ 
кидать деревушку до тех пор, пока не возьмет дань с каж¬ 
дого дома. Он рассказывал крестьянам о войне в Италии и 
пел у очага песнь о битве при Павии*, бабушкам он реко¬ 
мендовал средство от ломоты в костях и выпадения зубов, 
казалось, он все знает и везде побывал, он набивал полную 
пазуху кусками хлеба, орехами и сушеными грушами. С 
удивлением наблюдал Златоуст, как он неутомимо совер¬ 
шал свой обход, то пугая людей, то лестью завоевывая их 
доверие, как он корчил из себя важную особу, вызывая 
удивление, как он то лопотал что-то на исковерканной ла¬ 
тыни и разыгрывал из себя ученого, то пытался произвести 
впечатление цветистым и нагловатым воровским жаргоном, 
как он, рассказывая или изображая из себя ученого, остры¬ 
ми, внимательными глазками примечал каждое лицо, каж¬ 
дый открытый ящик стола, каждую миску и каждый кара¬ 
вай. Златоуст видел, что это пройдоха и тертый калач, бро¬ 
дяга, много повидавший и переживший на своем веку, 
знавший голод и холод и в безжалостной борьбе за свою 
убогую, полную опасностей жизнь ставший смышленым и 
нахальным. Вот, значит, к чему приводят долгие странст¬ 
вия по миру. Неужто и он станет когда-нибудь таким?
На другой день они отправились дальше, и Златоуст 
впервые испытал, что значит странствовать вдвоем. Три 
дня провели они вместе в пути, и Златоуст кое-чему нау¬ 
чился у Виктора. Ставшая инстинктом привычка сводить 
все к трем основным потребностям бездомного — сохранить 
жизнь, найти ночлег и раздобыть пищу — многому научи¬ 
ла того, кто бродяжничал много лет подряд. По незаметным 
признакам узнавать о близости человеческого жилья, даже 
зимой, даже ночью, тщательно исследовать каждый уголок 
в лесу и в поле, выясняя, годится ли он для отдыха или 
ночлега, входя в дом, мгновенно определить меру благосо¬ 
стояния или бедности его хозяина, а заодно и меру его до¬ 
броты, или его любопытства, или его боязливости — вот те 
хитрости, в которых Виктор достиг совершенства. Много
106

поучительного поведал он своему юному собрату. Когда 
Златоуст однажды возразил ему, что нехорошо подходить 
к людям, заранее все обдумав и рассчитав, и что ему, хотя 
он и не знает всех этих уловок, в ответ на его просьбу лишь 
очень немногие отказывали в гостеприимстве, долговязый 
Виктор засмеялся и дородушно сказал:
—	Ну, разумеется, Златоустах, тебе, возможно, и вез¬ 
ло, ты такой молоденький и смазливый, и вид у тебя не¬ 
винный, талон на постой да и только. Бабам ты нравишься, 
а мужики думают: Господи, да он же безобидный и никому 
не причинит зла. Но видишь ли, братец, человек стареет, 
на лице появляются борода и морщины, на портах дыры, и 
вот ты уже гадкий и нежеланный гость, и вместо молодости 
и невинности глаза твои говорят о голоде; тут уж волей-не¬ 
волей ожесточишься и кое-чему научишься, а иначе мигом 
очутишься на свалке и собаки будут поднимать над тобой 
ногу. Но, сдается мне, ты не долго будешь бродить по миру, 
у тебя чересчур нежные руки и чересчур красивые кудри, 
ты снова заберешься куда-нибудь, ще жить полегче, в теп¬ 
лую супружескую кровать или в славный сытый маленький 
монастырь, а то и в отменно натопленный кабинетах. Да н 
одет ты вполне прилично, прямо как барин какой-нибудь.
Продолжая смеяться, он провел рукой по одежде Злато¬ 
уста, и тот почувствовал, как рука изучала и ощупывала 
все карманы и швы; он отстранился и подумал о своем ду¬ 
кате. Он рассказал о том, как. жил у рыцаря и как благодаря 
знанию латыни заработал себе хорошее платье. Но Виктор 
хотел знать, почему это он посреди суровой зимы снова по¬ 
кинул теплое местечко, и Златоуст, не привыкший лгать, 
рассказал немного о двух дочерях рыцаря. Тоща и возникла 
между товарищами первая размолвка. Виктор считал, что 
Златоуст осел, каких мало, коли он взял да и ушел, предо¬ 
ставив замок и девиц Господу Богу. Это надо непременно 
исправить, уж он-то постарается. Они наведаются в замок, 
Златоуст, само собой, никому не должен попасться на гла¬ 
за, все остальное он берет на себя. Златоусту надо написать 
Лидии письмецо, так, мол, и так, и с этим письмецом он, 
Виктор, явится в замок и, видит Бог, не выйдет из него, 
пока не разживется деньжатами и прочим скарбом. Ну и 
так далее. Златоуст не соглашался и под конец вспылил; он 
отказался говорить на эту тему, тем более назвать имя ры¬ 
царя и указать к нему дорогу.
107

Виктор, видя его столь разгневанным, снова рассмеялся 
и прикинулся добряком.
—	Ладно, — сказал он, — только не кипятись! Но мо¬ 
жешь мне поверить: из-за тебя мы упускаем добрый улов, 
малыш, а это не совсем по-товарищески. Но ты, стало быть, 
не желаешь, ты благородный барин, ты хочешь вернуться 
в замок на коне и жениться на барышне! Какой же дурью 
забита твоя голова, парень! Ну да как знаешь, пошли даль¬ 
ше, глядишь, и отморозим себе ноги.
Златоуст расстроился и молчал до самого вечера, но, так 
как в этот день они не встретили ни жилья, ни следов че¬ 
ловека, он был признателен Виктору, который разыскал 
место для ночлега, соорудил между двух деревьев на опуш¬ 
ке леса укрытие и мягкое ложе из еловых веток. Они поели 
хлеба и сыра, извлеченных из полных карманов Виктора. 
Златоуст устыдился своего гнева, был учтив и внимателен, 
предложил товарищу на ночь свою шерстяную поддевку. 
Они договорились спать по очереди из-за зверья. Златоуст 
дежурил первым, пока его товарищ почивал на еловых вет¬ 
ках. Долго стоял Златоуст, прислонившись к стволу сосны 
и стараясь не шуметь, чтобы дать заснуть товарищу. Потом 
стал ходить туда-сюда, чтобы согреться. Он отходил все 
дальше, смотрел на верхушки елей, резко выделявшиеся на 
фоне тусклого неба, благоговейно и немного испуганно слу¬ 
шал глубокую тишину зимней ночи, чувствовал, как бьется 
в этой холодной безмолвной тишине его теплое, живое сер¬ 
дце, и, осторожно возвратившись, прислушивался к дыха¬ 
нию своего спящего товарища. Сильнее, чем коща бы то ни 
было, его переполняло чувство бездомного бродяги, кото¬ 
рый не сумел спрятаться от этого великого страха за стена¬ 
ми дома, замка или монастыря и теперь, покинутый всеми, 
тащился сквозь непостижимый, враждебный мир, один сре¬ 
ди холодных, насмешливо мерцающих звезд, среди подсте¬ 
регающих зверей и терпеливых неподвижных деревьев.
Нет, думал Златоуст, никоща он не станет таким, как 
Виктор, даже если будет странствовать всю свою жизнь. 
Никоща не усвоит он эту манеру защищаться от страха, 
эту хитрую воровскую ухватку, не научится велегласному 
бесстыжему кривлянью и многословному хвастливому юмо¬ 
ру висельников. Быть может, этот сметливый нахал и прав, 
быть может, Златоуст никоща не сравняется с ним, никогда 
не станет настоящим бродягой и в один прекрасный день 
снова укроется за какими-нибудь стенами. Но странником
108

без родины и без цели он все же останется, нище не будет 
он чувствовать себя в полной безопасности, всегда будет ок¬ 
ружать его загадочно-прекрасный и загадочно-зловещий 
мир, снова и снова будет он вслушиваться в эту тишину, в 
центре которой бьется такое робкое и бренное сердце. Вид¬ 
нелись лишь отдельные звезды, ветра не было, но облака в 
вышине, казалось, куда-то плыли.
Спустя долгое время Виктор проснулся — Златоуст не 
стал его будить — и окликнул его.
—	Иди, — крикнул он, — теперь твоя очередь спать, а 
то завтра ты будешь ни на что не годен.
Златоуст послушался, улегся на ветки и закрыл глаза. 
Устал он основательно, но ему не спалось, мысли не давали 
ему заснуть, а кроме мыслей еще и чувство страха и недо¬ 
верия к товарищу. Он не мог понять, как это ему пришло 
в голову рассказать этому грубому, громко хохочущему че¬ 
ловеку, этому остряку и наглому вымогателю о Лидии! Он 
злился на него и на себя и напряженно обдумывал, как бы 
побыстрее от него отделаться.
Он, должно быть, уже задремал, так как испугался, ког¬ 
да неожиданно почувствовал, как руки Виктора осторожно 
ощупывают его одежду. В одном кармане у него был нож, 
в другом дукат; если он уснет, Виктор непременно стащит 
и то и другое. Он притворился спящим, повернулся, словно 
во сне, в одну и другую сторону, пошевелил руками, и Вик* 
тор отпрянул. Златоуст очень разозлился на него и решил 
расстаться с ним завтра же.
Но коща примерно через полчаса Виктор снова склонил¬ 
ся над ним и начал обшаривать, Златоуста охватила холод¬ 
ная ярость. Не шевелясь он открыл глаза и сказал презри¬ 
тельно: «Убирайся, здесь тебе ничего не перепадет».
Испугавшись возгласа, вор сомкнул руки на горле Зла¬ 
тоуста. Коща же тот изогнулся, сопротивляясь, Виктор 
сильнее сжал пальцы и одновременно надавил ему коленом 
на грудь. Златоуст, задыхаясь, вырывался и яростно дергал¬ 
ся всем телом, но освободиться не удавалось, и тоща его 
вдруг охватил смертельный страх, сделавший его умным и 
сообразительным. Он сунул руку в карман, вынул охотни¬ 
чий нож и, пока тот продолжал душить его, неожиданно 
вслепую ткнул им несколько раз в нависшего над ним Вик¬ 
тора. Спустя мгновение пальцы на горле ослабли, в легкие 
проник воздух, бурно и тяжело дыша, Златоуст радовался 
возвращению к жизни. Затем попытался встать, и тут дол¬
109

говязый , спутник со страшным стоном бессильно и мягко 
рухнул на него, заливая лицо Златоуста кровью. Наконец 
он сумел встать на ноги. В тусклом ночном сумраке он уви¬ 
дел, что долговязый лежит скрючившись на земле; когда он 
дотронулся до наго рукой, она вся была в крови. Он при¬ 
поднял ему голову, она тяжело и безжизненно, будто ме¬ 
шок, упала обратно. Из груди и горла Виктора все еще тек¬ 
ла кровь, изо рта вместе с невнятными, слабеющими вздо¬ 
хами уходила жизнь.
«Ну вот я и убил человека», — подумал Златоуст и ду¬ 
мал об этом беспрерывно, стоя на коленях перед умираю¬ 
щим и видя, как лицо его заливает смертельная бледность. 
«Матерь Божья, я — убийца», — услышал он собственные 
слова.
Ему вдруг стало невыносимо оставаться здесь. Он под¬ 
нял с земли нож, вытер его о шерстяную поддевку, надетую 
на Викторе и связанную руками Лидии для своего милого; 
нож он спрятал в деревянные ножны, сунул в карман, вско¬ 
чил и со всех ног бросился прочь.
Смерть веселого ваганта камнем давила ему на сердце; 
козда рассвело* он, содрогаясь от ужаса, стер с себя снегом 
кровь, им пролитую, и еще день и ночь рыскал бесцельно 
и испуганно вокруг. Наконец холод и голод вынудили его 
встряхнуться и положили конец испугу и раскаянию.
Блуждая по пустынной, заснеженной местности, без 
крова, без дорог, без пищи и почти без сна, он оказался в 
очень бедственном положении, диким зверем рычал в его 
теле голод, много раз в изнеможении ложился он посреди 
поля наземь, закрывал глаза и отрешенно желал только од¬ 
ного — заснуть и умереть в сцегу. Но какая-то сила каж¬ 
дый раз поднимала его на ноги, он отчаянно и жадно цеп¬ 
лялся за жизнь, и в самой горькой беде укрепляло и опья¬ 
няло его до берассудства сильное, дикое нежелание уме¬ 
реть, невероятная сила ничем не прикрытого инстинкта 
жизни. С заснеженных кустов можжевельника срывал он 
посиневшими от холода руками маленькие засохшие ягоды 
и жевал эту хрустящую горькую массу, смешанную с 
хвоей, необычно острую на вкус; чтобы утолить жажду, он 
целыми пригорошнями ел снег.
Запыхавшись, дыша в закоченевшие ладони, он присел 
на холме для короткого отдыха, ищущим взглядом обвел 
окрестности — ничего, кроме луга и леса, нище не заметно 
следов человека. Над ним пролетело несколько ворон, он
110

проводил их сердитым взглядом. Нет, не станет он их до¬ 
бычей, не станет, пока еще есть остатки сил в ногах и ис¬ 
корка тепла в крови. Он поднялся и снова вступил в без¬ 
жалостную схватку со смертью. Он шел и шел, и лихорадка 
изнеможения и последних усилий рождала в нем странные 
мысли, он как безумный вел разговоры, то про себя, то 
вслух* Он говорил с Виктором, которого заколол, резко и 
насмешливо спрашивал его: «Ну, лукавый бродяга, как ты 
теперь себя чувствуешь? Верно, луна просвечивает твои 
кишки, парень, и лисы щиплют тебя за уши? Волка, гово¬ 
ришь, убил? Горло ему перегрыз или хвост вырвал, а? Хо¬ 
тел украсть мой дукат, старый разбойник. Но Златоустик 
перехитрил тебя, так-то, старик, он пощекотал тебе ребра! 
А у самого еще полны котомки хлеба и сыра, эх ты, свинья 
и обжора!»
С хрипом и лаем выкрикивал он свои язвительные речи, 
ругал покойника, торжествовал над ним, высмеивал за то, 
что тот позволил прикончить себя, идиот, глупый бахвал!
Затем его мысли и слова отвернулись от несчастного 
долговязого Виктора. Он видел перед собой Юлию, прекрас¬ 
ную маленькую Юлию, уходящую от него той ночыб; он 
выкрикивал ей бесчисленные ласковые слова, пытался со¬ 
блазнить ее сумасбродными, бесстыдными нежностями, 
звал к себе, упрашивал сбросить рубашку и изведать с ним 
небесное блаженство — за час до смерти, за мгновение до 
того, как ему подохнуть собачьей смертью. С мольбой и вы¬ 
зовом вел он разговор с ее маленькой грудью, с ее ногами, 
с ее белокурыми курчавыми волосами подмышками.
И снова, бредя и спотыкаясь на негнущихся ногах по 
заснеженному сухому вереску, одурманенный горем, испы¬ 
тывая приливы ликующей жажды жизни, он начинал шеп¬ 
тать; теперь он говорил с Нарциссом, ему поверял свои про¬ 
зрения, мудрые мысли и шутки.
—	Ты боишься, Нарцисс, — говорил он ему, — тебе 
жутко, ты что-то заметил? Да, почтеннейший, мир полон 
смерти, она свдит на каждом заборе, прячется за каждым 
деревом, и вам не помогут стены, которые вы возводите, 
не помогут опочивальни, часовни, церкви, она заглядыва¬ 
ет в окно,, она ухмыляется, она каждого из вас знает вдоль 
и поперек, среди йочи вы слышите, как она хохочет под 
вашими окнами и называет вас по именам. Пойте же ваши 
псалмы и зажигайте свечи на алтарях, творите вечерние и 
утренние молитвы, собирайте травы в аптеках и книги в

библиотеках! Ты постишься, друже? Проводишь ночи без 
сна? Она поможет тебе, костлявая, она отберет у тебя не 
только сон, но и все остальное, вплоть до костей. Беги, до¬ 
рогой, беги скорее, там в поле уже гуляет старуха с косой, 
беги да смотри не растеряй своих косточек, они так и 
рвутся разлететься в разные стороны, уж с нами-то они не 
останутся. Ах, наши бедные косточки, ах, наше ненасыт¬ 
ное брюхо, ах, наш жалкий мозг под черепом! Все хочет 
разлететься к дьяволу, на дереве сидят вороны, словно по¬ 
пы в рясах.
Давно уже блуждал Златоуст, не зная, куда идет, ще 
находится, что говорит, лежит он или стоит. Он спотыкался 
о кустарники, натыкался на деревья, падал, упираясь ру¬ 
ками в снег и в колючки. Но инстинкт в нем был силен, 
снова и снова поднимал он его на ноги, снова и снова гнал 
его, бегущего неведомо куда, дальше. Последний раз он 
рухнул и остался лежать в той самой деревушке, в которой 
несколько дней назад встретил бродячего школяра, в кото¬ 
рой ночью держал над роженицей горящую лучину. Кре¬ 
стьянка, одарившая его тоща любовью, узнала его и испу¬ 
галась его вида, она сжалилась над ним и, не обращая вни¬ 
мания на ругань мужа, затащила полумертвого Златоуста 
в хлев.
Прошло немного времени, и Златоуст снова был на но¬ 
гах и мог идти дальше. Благодаря теплу хлева, сну и козь¬ 
ему молоку, которое ему давала пить крестьянка, он снова 
пришел в себя и набрался сил; все недавно пережитое ку¬ 
да-то отодвинулось, как будто прошло с тех пор много вре¬ 
мени. Поход с Виктором, холодная страшная зимняя ночь 
под елями, ужасная схватка на ложе из веток, ужасная 
смерть товарища, дни и ночи холода, голода и блужда¬ 
ний — все это стало прошлым, он почти забыл о нем; но 
все же не забыл, а только преодолел, пережил. Что-то ос¬ 
тавалось, что нельзя было выразить, нечто ужасное, но и 
ценное, нечто выпавшее в осадок души, но и незабывае¬ 
мое, — переживание, привкус во рту, камень на сердце. Не 
прошло и двух лет, а он уже почти до конца познал радости 
и горести бродячей жизни: одиночество, свободу, шум леса 
и крики животных, случайную неверную любовь, горькую 
смертельную нужду. Много дней был он гостем летних по¬ 
лей, много дней и недель провел в лесу, в снегу, в смер¬ 
тельном страхе, коща смерть была совсем рядом, и самое 
странное, самое удивительное заключалось в том, чтобы
112

противостоять смерти, чувствовать себя маленьким, жал¬ 
ким и беззащитным, но в последней ужасной схватке с ней 
вдруг ощутить в себе эту прекрасную, страшную силу и 
цепкость жизни. Это оставалось в нем, запечатлевалось в 
сердце так же, как жесты и гримасы страсти, так похожие 
на жесты и гримасы рожениц н умирающих. Как кричала 
недавно роженица, как исказилось ее лицо! Как рухнул не¬ 
давно его товарищ Виктор и быстро и тихо истек кровью! 
А он сам, он ведь тоже в голодные дни чувствовал, как под¬ 
крадывается к нему смерть, страдал от холода и замерзал, 
замерзал! А как он боролся, как щелкнул костлявую по но¬ 
су, с каким смертельным страхом и с какой жестокой яро¬ 
стью защищал свою жизнь! Большего, как ему казалось, 
человеку не дано пережить. Только с Нарциссом можно бы¬ 
ло бы поговорить об этом, больше ни с кем.
Когда Златоуст впервые пришел в себя на своем соло¬ 
менном ложе, он не обнаружил в кармане дуката. Неуже¬ 
ли он потерял его в эти последние голодные дни, коща 
брел, шатаясь, в ужасном, полубессознательном состоя¬ 
нии? Долго размышлял он об этом. Дукат стал ему дорог, 
он не мог смириться с потерей. Деньги мало для него зна¬ 
чили, он вряд ли знал им цену. Но эта золотая монета бы¬ 
ла дорога ему по двум причинам. Это был единственный 
подарок Лидии, оставшийся у него, так как шерстяная 
поддевка осталась на Викторе в лесу и была пропитана его 
кровью. И потом ведь именно из-за монеты, с которой он 
не хотел расставаться, ему пришлось схватиться с Викто¬ 
ром и, защищаясь, убить его. Если дукат потерялся, то все 
переживания той ужасной ночи в какой-то мере лишались 
смысла. После долгих раздумий он открыл свою тайну 
крестьянке.
—	Кристина, — прошептал он, — у меня в кармане бы¬ 
ла золотая монета, а теперь ее там нет.
—	Заметил, значит? — спросила она с удивительно до¬ 
брой и в то же время лукавой улыбкой, так восхитившей 
его, что он, несмотря на слабость, обнял ее.
—	Какой же ты странный ребенок, — нежно сказала 
она, — такой умный и благородный и такой глупый! Разве 
можно бегать по свету с дукатом в открытом кармане? Ах 
ты, дитя мое малое, милый ты мой дурачок! Твою монету 
я нашла сразу, как только положила тебя на солому.
—	Нашла? И ще же она теперь?
113

—	Поипщ, — засмеялась она и в самом деле вынудила 
его довольно долго иекать и только потом указала то место 
в куртке, куда она ее зашила, К этому она присовокупила 
массу добрых материнских советов, которые он быстро за¬ 
был, но ее любезность и добродушно-лукавую улыбку на 
крестьянском лице не забывал никогда. Он постарался вы¬ 
разить ей свою признательность, а коща вскоре снова был 
способен идти и хотел отправиться в путь, она задержала 
его, так как на днях должна смениться луна и погода на¬ 
верняка станет мягче. Так оно и вышло, Коща он отпра¬ 
вился дальше, снег посерел и поник, воздух стал тяжелым 
от сырости, и было слышно, как в вышине постанывает теп¬ 
лый ветер.
ДЕСЯТАЯ ГЛАВА
Снова поплыли по рекам льдины, снова из-под прелой 
листвы пахнуло фиалками, снова настали красочные вре¬ 
мена года, и Златоуст вбирал в себя ненасытными глазами 
леса, горы и облака, странствовал от двора к двору, от де¬ 
ревни к деревне, от женщины к женщине, сидел иноща ве¬ 
чером, охваченный беспокойством, с болью в сердце, под 
окном, за которым горел свет и в красноватых отсветах 
уютно и недосягаемо сияло то, что зовется на земле счасть¬ 
ем, родиной и миром. Снова и снова повторялось tq, что 
он, как ему казалось, уже хорошо изучил; все повторялось, 
и все каждый раз было другим: долгие странствия по полям 
и лугам или по каменистым дорогам, летний сон в лесу, 
привычка брести следом за молодыми девушками, которые 
тесными стайками возвращались в свои деревни с сенокоса 
или уборки хмеля, первые осенние холода, первые крепкие 
морозцы — все повторялось и не раз и не два, бесконечно 
мелькала перед его глазами пестрая череда дней.
Не раз мок Златоуст под дождем, не раз попадал в 
снежную круговерть; однажды он поднялся по склону ред¬ 
кого, но уже выбросившего светло-зеленые почки букового 
леса и с гребня холма увидел новый ландшафт, радовав¬ 
ший глаз и пробуждавший в сердце волну предчувствий, 
желаний и надежд. Уже несколько дней он знал о близо¬ 
сти этой местности, ждал встречи с ней, и все-таки она по¬ 
разила его в этот полуденный час, и та, что он увидел в
114

эту первую встречу, подтвердило и укрепило его ожида¬ 
ния. Сквозь серые стволы и мягко шелестящие кроны он 
увидел зеленую с коричневатыми вкраплениями долину, 
посреди которой сверкало голубоватое зеркало широкой 
реки. Он знал, что теперь надолго покончено со странст¬ 
виями без дорог, по лугам и лесам, по захолустным мес¬ 
там, ще изредка попадалось подворье или убогая деревуш¬ 
ка. Там внизу катилась река, а вдоль реки шла одна из са¬ 
мых красивых и знаменитых дорог империи, там лежала 
богатая и сытая земля, по реке плыли плоты и лодки, до¬ 
роги вели к прекрасным селениям, замкам, монастырям и 
богатым городам, и кто хотел, мог путешествовать по этой 
дороге много дней и недель подряд, не боясь, что она, по¬ 
добно жалким деревенским проселкам, вдруг оборвется 
где-нибудь в лесу или в сыром болоте. Надвигалось нечто 
новое, и он радовался этому.
Уже вечером того же дня он был в красивом селе, рас¬ 
положенном между рекой и виноградниками на краснова¬ 
тых холмах у большой дороги. Добротные балки на домах 
с двускатными островерхими крышами были выкрашены в 
красный цвет; здесь были сводчатые въездные ворота и 
вымощенные камнем ступенчатые улочки; из кузницы вы¬ 
рывались на улицу красные отблески пламени и доноси¬ 
лись звонкие удары молота по наковальне. С любопытст¬ 
вом бродил вновь прибывший по всем улочкам и закоул¬ 
кам, у винных погребков вдыхал запах бочек и вина, а на 
берегу реки — прохладный запах воды и рыбы, посетил 
собор и кладбище и не преминул присмотреть подходящий 
сеновал, куда можно было бы забраться на ночлег. Но 
сперва он решил попросить приюта в пасторском доме. До¬ 
родный рыжеволосый пастор расспросил его, и Златоуст, 
кое о чем умолчав и кое-что присочинив, рассказал ему 
свою жизнь; после этого его любезно приняли, и он провел 
вечер за хорошей едой и вином, в долгих разговорах с хо¬ 
зяином. На другой день он отправился дальше по дороге, 
которая шла вдоль реки. Он видел плывущие по реке пло¬ 
ты и баржи, обгонял подводы, иноща его немного подво¬ 
зили, быстро пролетали весенние деньки, переполненные 
впечатлениями, он заходил в деревни и маленькие города, 
женщины в огородах за изгородью улыбались или, скло¬ 
нившись над бурой землей, сажали какие-то растения, на 
деревенских улицах по вечерам пели девушки.
115

Ему так понравилась молодая работница на одной из 
мельниц, что он задержался в тех местах на два дня, об¬ 
хаживая девушку; она смеялась и охотно болтала с ним; 
ему казалось, что лучше всего было бы наняться к мель¬ 
нику в работники и навсеща остаться там. Он сидел с ры¬ 
баками, помогал возницам кормить и чистить лошадей, за 
это его кормили хлебом и мясом и подвозили. После дол¬ 
гого одиночества ему по душе была эта общительность в 
пути, после бесконечных размышлений радовало веселье 
разговорчивых, довольных жизнью людей, после долгих 
лишений шли на пользу каждодневные обильные трапезы, 
он с удовольствием отдался на волю этой праздничной 
волны. Она подхватила его, и чем ближе подходил он к 
столице епископства, тем многолюднее и оживленнее ста¬ 
новилась дорога.
В одной деревне он ближе к вечеру пошел прогуляться 
под тенистыми деревьями у воды. Спокойно и величаво не¬ 
сла свои воды река, у самых корней деревьев шумел и взды¬ 
хал поток» над холмом вставала луна, играя бликами на воде 
и отбрасывая тени от деревьев. Там он увидел девушку, ко¬ 
торая сидела и плакала, она поссорилась со своим милым, и 
он ушел, оставив ее одну. Златоуст подсел к ней, выслушал 
ее жалобы, поглаживая ее руку, рассказал о лесе и о сернах, 
немного утешил ее, чуть-чуть рассмешил, и она позволила 
себя поцеловать. А в это время возлюбленный девушки от¬ 
правился на ее поиски; он успокоился и пожалел о размолв¬ 
ке. Увидев сидящего рядом с ней Златоуста, он не раздумы¬ 
вая бросился на него с кулаками. Златоуст с трудом защи¬ 
щался, наконец он все же справился с ним, парень с прокля¬ 
тиями убежал в деревню, девушка давно унесла ноги. Одна¬ 
ко Златоуст, не доверяя тишине, оставил свое убежище и 
полночи брел в лунном сиянии по серебристому безмолвно¬ 
му миру, довольный собой, радуясь, своим сильным ногам, 
пока роса не смыла белую пыль с его башмаков и он, внезап¬ 
но почувствовав усталость, не лег под ближайшим деревом и 
не заснул. Уже давно был день, коща он проснулся; кто-то 
щекотал ему лицо, он отмахнулся наобум и снова заснул, но 
вскоре снова проснулся от той же щекотки: над ним стояла 
крестьянская девушка, смотрела на него и щекотала его кон¬ 
цом ивового прутика. Он поднялся шатаясь, попытался 
улыбнуться, они кивнули друг другу, и она отвела его в са¬ 
рай, ще было удобнее спать. Там они поспали немного, лежа 
рядышком, затем она убежала и вернулась с полным ведер¬
116

ком теплого, только что надоенного молока* Он подарил де¬ 
вушке синюю ленту для волос, которую нашел недавно на 
улице и припрятал у себя, и прежде чем он пошел дальше, 
они еще раз поцеловались. Ее звали Франциска, ему жаль 
было с ней расставаться.
Вечером того же дня он нашел пристанище в монастыре 
и утром слушал мессу; сердце его странно сжалось от ты¬ 
сячи нахлынувших воспоминаний, по-домашнему трога¬ 
тельно повеяло на него прохладным воздухом каменных 
сводов, музыкой отозвался в душе стук сандалий по камен¬ 
ным плитам. Коща месса кончилась и в монастырской цер¬ 
кви все стихло, Златоуст остался стоять на коленях, сердце 
его стеснилось странным волнением, ночью он видел много 
снов. У него появилось желание каким-нибудь образом из¬ 
бавиться от своего прошлого, изменить свою жизнь; он не 
знал, откуда оно взялось, быть может, это было всего лишь 
воспоминание о Мариабронне и о его благочестивой юно¬ 
сти, так взволновавшее его. Он ощутил потребность испо¬ 
ведаться и очиститься, покаяться во многих мелких грехах, 
во многих маленьких пороках, но больше всего его угнетала 
смерть Виктора, погибшего от его руки. Он отыскал свя¬ 
щенника и исповедовался ему, рассказав о многом, но 
прежде всего об ударах ножом в горло и спину Виктора. О, 
как давно он не исповедовался! Количество и тяжесть гре¬ 
хов казались ему немалыми, он готов был искупить их из¬ 
рядным покаянием. Но духовник, похоже, знал жизнь 
странников, он не возмутился, спокойно выслушал Злато¬ 
уста, серьезно и доброжелательно пожурил и предостерег 
его, не предавая анафеме.
С облегчением поднялся Златоуст, помолился по пред¬ 
писанию священника перед алтарем и хотел уже выйти из 
церкви, как вдруг сквозь окно проник солнечный лучик, 
он проследил за ним взглядом и увидел в боковой часовен¬ 
ке скульптуру, которая так много говорила его сердцу и 
так влекла к себе, что он обратил к ней полные любви 
глаза и стал с благоговением и глубоким вниманием рас¬ 
сматривать ее. Это была деревянная фигура Божьей Мате¬ 
ри, она стояла, нежно и кротко наклонив голову, синий 
плащ ниспадал с ее узких плеч, она протянула нежную 
девическую руку, крепко сжатые губы и глаза выражали 
страдание, а над ними высился свод чистого лба, и все это 
было так живо, так прекрасно, трогательно и душевно, как 
ему, пожалуй, еще не доводилось видеть. Он разглядывал
и 7

этот рот, этот нежный, трогательный поворот шеи и не мог 
налюбоваться. Ему казалось, что он не раз и не два видел 
этот образ в своих снах и мечтах, что к йему он тянулся 
душой в минуты тоски. Несколько раз порывался он уйти, 
но скульптура снова и снова притягивала его к себе.
Коща он окончательно собрался уходить, за спиной у 
него остановился священник, которому он исповедовался.
—	Ты находишь ее красивой?—дружелюбно спросил он.
—	Неописуемо красивой, — сказал Златоуст.
—	Многие говорят об этом, — сказал священник. — Но 
другие считают, что это не настоящая Божья Матерь, у нее, 
мол, слишком новомодный и светский вид и все в ней пре¬ 
увеличенно и неправдоподобно. Много споров можно услы¬ 
шать о ней. Тебе, значит, она понравилась, это меня раду¬ 
ет. Уже год стоит она в нашей церкви, ее пожертвовал мо¬ 
настырю один благодетель. Это работа мастера Никлауса.
—	Мастера Никлауса? Кто это, откуда он? Вы его зна¬ 
ете? Прошу вас, расскажите мне о нем! Только замечатель¬ 
ный, щедро одаренный человек мог создать такое.
—	О нем мне известно немногое. Он резчик по дереву 
в нашем епархиальном городе, до которого один день пути, 
как художник он пользуется большой известностью. Ху¬ 
дожники обыкновенно не бывают святыми, он тоже отнюдь 
не святой, но, без сомнения, человек большого таланта и 
возвышенного образа мыслей. Я несколько раз видел его...
—	О, вы видели его! Как же он выглядит?
—	Сын мой, ты, похоже, совершенно им очарован. Так 
вот, разыщи его и передай привет от отца Бонифация.
Златоуст рассыпался в благодарностях. Священник улы¬ 
баясь удалился, а он еще долго стоял перед загадочней 
скульптурой, грудь ее, казалось, дышала, а в лице было 
столько боли и столько сладостного очарования, что сердце 
его сжалось.
Он вышел из церкви преображенный, ноги несли его по 
совершенно изменившемуся миру. С момента, коща он сто¬ 
ял перед прекрасной святой скульптурой из дерева, он об¬ 
рел нечто такое, чего у него никоща не было, над чем он 
нередко посмеивался или чему завидовал, — он обрел 
цель! У него была цель, и он, вполне возможно, достигнет 
ее, и, вполне возможно, вся его беспутная жизнь обретет 
высокий смысл и значение. Это новое чувство наполняло 
его радостью и страхом и окрыляло его шаги. Добротная, 
оживленная дорога, по которой он шел, была уже не тем,
118

чем вчера — местом праздничного гулянья и приятного от¬ 
дыха, теперь она была всего лишь дорогой, дорогой в город, 
дорогой к мастеру. Нетерпеливо шагал он по ней.- Еще до 
наступления вечера он был у цели, увидел вздымающиеся 
стены башни, увидел высеченные из камня гербы и напи¬ 
санные маслом щиты над воротами, с бьющимся сердцем 
вошел в город, почти не обращая внимания на шум и весе¬ 
лую толкотню переулков, на конных рыцарей, на повозки 
и кареты. Не рыцари и кареты, не город и епископ были 
ему важны. Первого же встречного за воротами он спросил, 
ще живет мастер, и был очень разочарован, что тот ничего 
о нем не знает.
Он вышел на площадь, окруженную добротными дома¬ 
ми, многие из которых были украшены рисунками или 
резьбой. Над входной дверью одного из домов красовалась 
большая фигура ландскнехта, раскрашенная яркими, весе¬ 
лыми красками. Она не была столь же красивой, как скуль¬ 
птура в монастырской церкви, но ландскнехт так браво вы¬ 
гнул икры ног и выпятил бородку, что Златоуст подумал: а 
не сделан ли он тем же мастером? Он вошел в дом, стуча 
в двери, поднялся по лестнице, наткнулся наконец на гос¬ 
подина в бархатном камзоле с меховой опушкой и спросил 
его, ще можно найти мастера Никлауса. А что ему от него 
надо, в свою очередь спросил господин, и Златоуст, не без 
труда сдержав раздражение, сказал, что у него к нему по¬ 
ручение. Господин назвал переулок, в котором жил мастер, 
и пока Златоуст, расспрашивая, добрался до места, уже на¬ 
ступила ночь. Со стесненным сердцем, но очень счастливый 
стоял он перед домом мастера, смотрел на окна и собрался 
было войти, однако сообразил, что уже поздно и что за день 
ходьбы он весь покрылся потом и пылью; он взял себя в 
руки и решил подождать, но все же еще долго стоял перед 
домом. Он увидел, как в одном из окон загорелся свет, и в 
тот момент, коща он собрался уходить, кто-то подошел к 
окну. Это была красивая белокурая девушка, сквозь ее во¬ 
лосы просвечивало мягкое мерцание лампы.
На другое утро, коща город снова пробудился и напол¬ 
нился шумом, Златоуст, нашедший приют в монастыре, вы¬ 
мыл руки и лицо, выбил пыль из платья и башмаков, вер¬ 
нулся в тот самый переулок и постучал в дверь дома. По¬ 
дошла служанка, она не хотела сразу вести его к мастеру, 
но ему удалось уговорить старую женщину, и она проводи¬ 
ла его в дом. В маленькой зале, служившей мастерской, в
119

рабочем фартуке стоял мастер, рослый бородатый человек 
лет сорока или пятидесяти, как показалось Златоусту. Он 
взглянул на незнакомца острыми светло-синими глазами и 
коротко спросил, что тому нужно. Златоуст передал привет 
от отца Бонифация.
—	И это все?
—	Мастер, — у Златоуста перехватило дыхание, — 
там, в монастыре, я видел вашу Божью Матерь. Ах, не 
смотрите на меня так недружелюбно, исключительно лю¬ 
бовь и почитание привели меня к вам. Я не робкого десятка, 
я долго странствовал и хорошо знаю, что такое лес и снег, 
знаком мне и голод, нет на свете человека, которого бы я 
боялся. Но вас я боюсь. О, у меня есть единственная боль¬ 
шая мечта, которая до боли переполняет мое сердце.
—	Что же это за мечта?
—	Я хотел бы стать вашим учеником и учиться у вас.
—	Ты не единственный молодой человек, который меч¬ 
тает об этом. Но я не терплю учеников, а два помощника 
у меня уже есть. Откуда ты пришел и кто твои родители?
—	У меня нет родителей, живу я сам по себе. Я учился 
в монастырской школе, изучал латынь и греческий, потом 
сбежал и вот уже несколько лет странствую.
—	Ас чего ты взял, что должен стать резчиком по де¬ 
реву? Пробовал сделать что-нибудь? Есть у тебя рисунки?
—	Я сделал много рисунков, но у меня их больше нет. 
Однако я могу вам сказать, почему мне хочется овладеть 
этим искусством. Я много думал, видел много лиц и обра¬ 
зов и размышлял над ними, многие из этих мыслей посто¬ 
янно мучали меня, не давали мне покоя. Я обратил вни¬ 
мание, как в том или ином образе повсюду повторяется 
определенная форма, определенная линия, как лоб соот¬ 
ветствует коленке, а плечо бедру и как все это на глубин¬ 
ном уровне сливается воедино и гармонирует с сутью и ха¬ 
рактером человека, имеющего именно такое колено, такое 
плечо и лоб. И еще одно бросилось мне в глаза, я заметил 
это ночью, коща помогал роженице: жесточайшая боль и 
высочайшее наслаждение имеют совершенно одинаковое 
выражение.
Мастер окинул незнакомца пронзительным взглядом.
—	Ты хоть знаешь, о чем ты сейчас говоришь?
—	Да, мастер, это так. Именно это выражение встретил 
я, к своему величайшему восторгу и изумлению, в вашей 
Божьей Матери, поэтому я и пришел. О, в этом прекрасном
120

чистом лице так много страдания, и в то же время это стра¬ 
дание как бы переходит в счастье и улыбку. Коща я увидел 
это, меня будто огнем опалило, казалось, все мои мысли и 
мечты, которым я отдал много лет, вдруг подтвердились и 
перестали быть бесполезными, я сразу понял, что мне де¬ 
лать и куда идти. Дорогой мастер Никлаус, позвольте мне 
стать вашим учеником!
Никлаус внимательно слушал, лицо его не стало при- 
встливсс*
—	Молодой человек, — сказал он, — ты удивительно 
хорошо умеешь говорить об искусстве, и меня поражает, 
что в твои годы ты так много можешь сказать о наслажде¬ 
нии и боли. Я бы с удовольствием поболтал с тобой об этих 
вещах как-нибудь вечерком за стаканом вина. Но, видишь 
ли, вести друг с другом умные и приятные разговоры — это 
не одно и то же, что несколько лет жить и работать рядом. 
У меня здесь мастерская, здесь работают, а не болтают, 
здесь важно не то, что кто-нибудь сочинит и выскажет, а 
исключительно то, что он умеет делать своими руками. Мне 
кажется, у тебя серьезные намерения, поэтому я не стану 
просто отсылать тебя. Посмотрим, что ты умеешь. Ты уже 
лепил что-нибудь из глины или воска?
Златоуст сразу подумал о сне, который приснился ему 
много лет тому назад, тоща он лепил фигурки из глины, 
они ожили и превратились в великанов. Но он умолчал об 
этом и признался, что еще не пробовал себя в этом деле.
—	Ладно. Значит, ты что-нибудь нарисуешь. Вон там 
стол, видишь, на нем бумага и уголь. Присаживайся и ри¬ 
суй, да не торопись, можешь оставаться до обеда и даже до 
вечера. Быть может, я увижу, на что ты способен. Ну, хва¬ 
тит болтать, мне пора за работу; принимайся и ты за свою. 
Златоуст сидел за столом на стуле, указанном мастером. Он 
не спешил приниматься за работу, а застыл в тихом ожи¬ 
дании, как робкий ученик, и с любопытством и любовью 
наблюдал за мастером, который стоял к нему боком и ра¬ 
ботал над небольшой фигуркой из глины. Внимательно 
вглядывался он в этого человека, в строгом лице которого, 
обрамленном слепса поседевшими волосами, и в твердых, 
но благородных и одухотворенных руках таилась такая див¬ 
ная волшебная сила. Он был не таким, каким его представ¬ 
лял себе Златоуст, выглядел старше, скромнее, рассуди¬ 
тельнее, казался куда менее приветливым и располагаю¬ 
щим к себе и отнюдь не счастливым. Беспощадно острый
121

взгляд его пытливых глаз, был теперь прикован к работе, 
пользуясь этим, Златоуст старательно впитывал в себя об¬ 
раз мастера. Этот человек, думал он, тоже мог бы быть уче¬ 
ным, тихим и строгим исследователем, погруженным в ра¬ 
боту, которую начали до него многие предшественники и 
которую он оставит коща-нибудь тем, кто придет после не¬ 
го, — упорный, долгий, нескончаемый труд, вобравший в 
себя усилия и самоотверженность многих поколений. По 
крайней мере это виделось Златоусту, разглядывавшему го¬ 
лову мастера; много терпения, много усвоенных навыков и 
размышлений, много скромности и знания о сомнительной 
ценности всякого человеческого труда было написано на 
нем, но также и вера в свое призвание. Иным был язык его 
рук, между ними и лицом было какое-то несоответствие. 
Уверенными, но очень чуткими пальцами эти руки разми¬ 
нали глину, придавали ей форму, они обходилсь с ней, как 
руки любящего с покорной возлюбленной: любовно, с тре¬ 
петной, чуткой нежностью, вожделенно, с одинаковой стра¬ 
стью принимая и даря ласки, сладострастно и в то же время 
кротко, уверенно и со знанием дела, как бы используя иду¬ 
щий из глубины веков опыт. Восхищенно и удивленно на¬ 
блюдал Златоуст за этими даровитыми руками. Он с удо¬ 
вольствием нарисовал бы мастера, если бы не это противо¬ 
речие между лицом и руками, которое стесняло его.
Пытаясь разгадать тайну этого человека, он добрый час 
наблюдал за погруженным в свою работу мастером. Затем 
в его сознании стал складываться и проступать перед внут¬ 
ренним взором, другой образ, образ человека, которого он 
знал лучше, чем кто бы то ни было, которого он любил и 
которым искренне восхищался; и в этом образе не было раз¬ 
рыва и противоречия, хоть и он нес в себе самые разные 
черты и напоминал о многих борениях. Это был образ его 
друга Нарцисса. Он все больше сгущался, превращаясь в 
нечто единое и целостное, в этом ббразе все яснее прояв¬ 
лялся внутренний закон любимого человека — облагоро¬ 
женная духовной муштрой голова, красивый, строго очер¬ 
ченный рот, которому служение духу придало особую утон¬ 
ченность, немного печальные глаза, отмеченные печатью 
борьбы за духовность, худые плечи, длинная шея, нежные 
благородные руки. С тех пор как он расстался с ним в мо¬ 
настыре, Златоуст никоща еще так ясно не видел своего 
друга, не был столь одержим его образом.
122

Будто во сне, безвольно и все же с готовностью подчи¬ 
няясь необходимости, Златоуст осторожно приступил к ри¬ 
сунку, благоговейно, любящей рукой набрасывал на бумаге 
образ, который жил в его сердце, и забыл о мастере, забыл 
о самом себе и о месте, ще он находился. Он не видел, как 
постепенно менялось освещение в зале, не видел, как мас¬ 
тер много раз поглядывал на него. Он выполнял задание, 
словно совершая жертвоприношение, отдаваясь ему всем 
сердцем и стараясь возвысить и запечатлеть образ друга та¬ 
ким, каким он сейчас жил в его душе. Без колебаний вос¬ 
принял он свое задание как исполнение долга, как выраже¬ 
ние благодарности.
—	Время обедать, — сказал, подойдя к столу, Никла- 
ус. — Приглашаю и тебя к столу. Ну-ка, покажи, что ты 
нарисовал?
Он остановился за спиной Златоуста и взглянул на боль¬ 
шой лист бумаги, затем отстранил художника и взял лист 
в свои сноровистые руки. Златоуст стряхнул оцепенениб и 
с робким ожиданием поглядывал на мастера. Тот стоял, де¬ 
ржа рисунок в обеих руках, и очень внимательно рассмат¬ 
ривал его острым взглядом строгих светло-синих глаз.
—	Кого это ты нарисовал? — спросил он спустя некото¬ 
рое время.
—	Это мой друг, молодой монах и ученый.
—	Ладно. Иди во двор и вымой руки. Потом мы поедим. 
Моих помощников нет, они работают в другом месте.
Златоуст послушно вышел, нашел двор и источник и вы¬ 
мыл руки. Он бы многое дал, чтобы узнать мысли мастера. 
Коща он вернулся, того не было, было слышно, как он во¬ 
зился в соседней комнате; когда он появился, тоже умыв¬ 
шийся, на нем вместо фартука был добротный суконный 
сюртук, в нем мастер казался солиднее и торжественнее. 
Он повел Златоуста вверх по лестнице, перила которой бы¬ 
ли украшены вырезанными из орехового дерева головками 
ангелов, и через переднюю, уставленную старыми и новы¬ 
ми скульптурами, они попали в красивую .комнату, пол, 
стены и потолок которой были из дерева твердых пород; в 
углу у окна стоял накрытый стол. В комнату вбежала де¬ 
вушка, Златоуст узнал красавицу, которую видел вчера ве¬ 
чером.
—	Лизбет, — сказал мастер, — принеси-ка еще один 
прибор, я привел гостя. Это... Да я ведь даже не знаю, как 
его зовут.
123

Златоуст назвал себя.
—	Значит, Златоуст. Мы можем садиться?
—	Минуточку, отец.
Она достала тарелку, выбежала и вернулась со служан¬ 
кой, которая несла обед: свинину, чечевицу и белый хлеб. 
За едой отец разговаривал с дочерью о том о сем, Златоуст 
сидел молча, ел мало и чувствовал себя очень неуверенно 
и подавленно. Девушка ему очень понравилась, красивая и 
статная, почти одного роста с отцом, она сидела чинно, 
словно за стеклом, казалась совершенно недосягаемой и не 
удостаивала незнакомца ни словом, ни взглядом.
После обеда мастер сказал:
—	Я хочу отдохнуть еще полчасика. Иди в мастерскую 
или погуляй немного на улице, потом поговорим о деле.
Поблагодарив, Златоуст вышел. Прошел час или более 
того с тех пор, как мастер увидел его рисунок, но он не 
сказал о нем ни единого слова. И вот на тебе — жди еще 
целых полчаса! Что ж, ничего не поделаешь, придется по¬ 
дождать. В мастерскую он не пошел, ему не хотелось снова 
увидеть свой рисунок. Он вышел во двор, сел на деревян¬ 
ный лоток источника и смотрел, как вода тоненькой струй¬ 
кой непрерывно льется из желоба, попадает в каменную ча¬ 
шу, образуя крошечные волны и каждый раз увлекая за со¬ 
бой в глубину немного воздуха, который белыми пузырька¬ 
ми поднимался на поверхность. В темном зеркале источни¬ 
ка он увидел свое отражение и подумал, что этот Златоуст, 
который смотрел на него из воды, давно уже не монастыр¬ 
ский Златоуст или Златоуст Лидии, да и лесным бродягой 
он уже больше не был. Ему подумалось, что он, как и лю¬ 
бой другой человек, плывет по реке жизни, постоянно пре¬ 
ображаясь, и в конце концов перестает существовать, тоща 
как созданный художником образ всеща остается неизмен¬ 
ным.
Быть может, думал он, корень всякой культуры и всякой 
духовности — страх перед смертью. Мы страшимся ее, нас 
приводит в ужас мысль о бренности бытия, с грустью мы 
снова и снова видим, как увядают цветы, опадают листья, 
и в сердце своем ощущаем уверенность, что и мы бренны 
и скоро увянем. Коща мы, будучи художниками, творим 
образы или, будучи мыслителями, ищем закономерности и 
формулируем мысли,.мы делаем это, чтобы хоть что-ни¬ 
будь спасти от великой пляски смерти, хоть что-нибудь за¬ 
печатлеть из того, что будет жить дольше, чем мы сами.
124

Женщина, с которой мастер творил свою прекрасную Ма¬ 
донну, уже, вероятно, давно увяла или умерла, скоро умрет 
и мастер, другие будут жить в его доме, есть за его сто¬ 
лом — но его творение будет стоять, излучая свет, в тихой 
монастырской церкви и сто лет спустя, а то и дольше и всег¬ 
да останется прекрасным, и всегда будет улыбаться радост¬ 
ной и в то же время печальной улыбкой.
Он услышал, как мастер спускается по лестнице, и по¬ 
бежал в мастерскую. Мастер Никлаус прохаживался взад и 
вперед, поглядывал на рисунок, наконец остановился у ок¬ 
на и заговорил в своей немного медлительной, суховатой 
манере:
—	У нас такой обычай: ученик проходит обучение по 
меньшей мере четыре года, а его отец платит за это мастеру 
деньги.
Он замолчал. Мастер боится, подумал Златоуст, что не 
получит от меня денег за обучение. Он быстро достал из 
кармана нож, надрезал шов в том месте, ще хранился ду¬ 
кат, и вынул его. Никлаус удивленно следил за его дейст¬ 
виями и засмеялся, коща Златоуст протянул ему золотую 
монету.
—	Ах, вот оно что! — смеясь, воскликнул он. — Нет, 
молодой человек, оставь свой золотой себе. А теперь выслу¬ 
шай меня. Я уже говорил тебе, как в нашем деле обходятся 
с учениками. Но я не рядовой мастер, а ты не обычный уче¬ 
ник. Обыкновенно ученик начинает обучение в тринадцать, 
четырнадцать, в крайнем случае в пятнадцать лет и поло¬ 
вину всего срока обязан выполнять подсобную работу, быть 
мальчиком на посылках. Но ты уже взрослый парень и по 
возрасту давно уже мог бы быть подмастерьем, а то и мас¬ 
тером. Бородатого ученика в нашем цехе не видывали. И я 
уже сказал тебе, что не держу у себя учеников. Да ты и не 
похож на того, кому приказывают, кого держат на посыл¬ 
ках.
Нетерпение Златоуста достигло высшей точки, каждое 
разумное слово мастера терзало ему душу, казалось ужасно 
скучным и нравоучительным.
—	Зачем вы говорите мне все это, — в запальчивости 
воскликнул он, — коли не собираетесь брать меня в обу¬ 
чение?
Мастер продолжал все в той же невозмутимой манере:
—	Я целый час размышлял о твоем деле, и тебе тоже 
следует проявить терпение и выслушать меня. Я видел твой
125

рисунок. В таем есть ошибки, но все же он хорош. Не будь 
это так, я подарил бы тебе полгульдена, отправил восвояси 
и забыл. Больше о рисунке мне сказать нечего. Я хочу по¬ 
мочь тебе стать художником, быть может, это твое призва¬ 
ние. Но быть учеником ты уже не можешь. А кто не был 
учеником и не прошел срок обучения, тот не может в на¬ 
шем деле стать подмастерьем и мастером. Это я говорю тебе 
наперед. Но попытаться ты можешь. Если ты не против на 
какое-то время остаться в городе, ты можешь приходить ко 
мне и кое-чему поучиться. Мы обойдемся без обязательств 
и договора, в любой момент ты можешь уйти. Можешь сло¬ 
мать мне пару резцов и испортить пару заготовок, но коща 
станет ясно, что ты не резчик по дереву, тебе придется за¬ 
няться другим делом. Тебя это устраивает?
Пристыженно и растроганно слушал мастера Златоуст.
—	Благодарю вас от всей души! — воскликнул он. — Я 
бездомный и смогу как-нибудь прожить здесь, в городе, как 
раньше жил в лесах. Я понимаю, вы не хотите брать на себя 
заботу и ответственность за меня, как за мальчика-учени- 
ка. Для меня большое счастье, что я могу учиться у вас. От 
. всего сердца благодарю вас за то, что вы согласились по¬ 
мочь мне.
ОДИННАДЦАТАЯ ГЛАВА
Здесь, в городе, Златоуста окружали новые картины, 
для него началась новая жизнь. И так же, как этот край и 
этот город приняли его, привлекая изобилием и весельем, 
так и новая жизнь радостно открыла ему свои объятия, обе¬ 
щая исполнение многих надежд. И хотя источник печали и 
знания в его душе остался неприкосновенным, на поверх¬ 
ности жизнь переливалась для него всеми красками. Для 
Златоуста началась самая веселая и самая необремененная 
пора его жизни. Извне богатый город манил его произведе¬ 
ниями искусства, женщинами, сотней приятных развлече¬ 
ний и образов; изнутри просыпающаяся тяга к искусству 
одаривала его новыми ощущениями и новым опытом. При 
содействии мастера он нашел приют в доме позолотчика на 
Рыбном рынке, у Никлауса и позолотчика учился он мас¬ 
терству обращения с деревом, гипсом, красками, лаком и 
листовым золотом.
126

Златоуст не относился к тем незадачливым художни¬ 
кам, которые хотя и обладают большими дарованиями, но 
не находят для их выражения подходящих средств. Немало 
ведь есть на свете таких людей, которым дано глубоко и 
сильно ощущать красоту мира и носить в душе высокие, 
благородные образы, но которые не находят путей, чтобы 
дать этим образам выход, оформить и выразить их на ра¬ 
дость людям. Златоуст не страдал этим недостатком. Он 
легко и весело работал руками, усваивал приемы и навыки 
ремесла и с той же легкостью и в охотку на досуге научился 
у товарищей играть на лютне, а на крестьянских танцах по 
воскресеньям — танцевать. Учился он легко, все получа¬ 
лось как бы само собой. Правда, резьба по дереву все же 
требовала от него серьезных усилий, была сопряжена с 
трудностями и разочарованиями, ему случалось загубить не 
один отменный кусок дерева и не раз основательно порезать 
себе пальцы. Но он быстро овладел азами мастерства и ра¬ 
ботал сноровисто. Тем не менее мастер часто бывал им 
весьма недоволен и говорил примерно так: «Хорошо, что ты 
не мой ученик или подмастерье, Златоуст. Хорошо, что мы 
знаем: ты пришел с большой дороги, из лесов и. в один пре¬ 
красный день снова вернешься туда. Не знай я, что ты не 
горожанин, не ремесленник, а бездомный бродяга, я бы мог 
поддаться искушению и потребовать от тебя того, что тре¬ 
бует каждый мастер от своих подручных. Ты хороший ра¬ 
ботник, коща трудишься с настроением; Но на последней 
неделе ты прогулял два дня. А вчера вместо того, чтобы 
отполировать двух ангелов, ты проспал полдня в придвор¬ 
ной ' мастерской».
Упреки были справедливые, и Златоуст выслушивал их 
молча, не пытаясь оправдываться. Он и сам знал, что мало 
прилежен и ненадежен в работе. Если работа захватывала 
его, ставила перед ним трудные задачи или радовала ощу¬ 
щением мастерства, он трудился с усердием. Тяжелую руч¬ 
ную работу он выполнял неохотно, а те нетрудные, но тре¬ 
бующие времени и прилежания занятия, которые составля¬ 
ют неотъемлемую часть ремесла и должны выполняться 
терпеливо, на совесть, часто и вовсе были для него невы¬ 
носимы. Иноща он и сам удивлялся этому. Неужели не¬ 
скольких лет странствий хватило, чтобы сделать его лени¬ 
вым и ненадежным? Или же в нем росло и брало верх на¬ 
следие матери? Или ему недоставало еще чего-то? Он хо¬ 
рошо помнил свои первые годы в монастыре, ще он был
.127

прилежным, хорошим учеником. Почему же тоща он про¬ 
являл столько терпения, которого теперь ему не хватало, 
почему ему удавалось без устали заниматься латинским 
синтаксисом или вызубрить все эти греческие аористы, ко¬ 
торые, говоря откровенно, были ему глубоко безразличны? 
Иногда мысли его кружились вокруг этих вопросов. Тоща 
его закаляла и окрыляла любовь; его учение было не чем 
иным, как желанием завоевать расположение Нарцисса, а 
его любви можно было добиться только на пути уважения 
и признания. Тоща он мог ради ободрительного взгляда лю¬ 
бимого учителя трудиться часы и дни напролет. Потом за¬ 
ветная цель была достигнута, Нарцисс стал его другом, и, 
как ни странно, именно ученый Нарцисс показал ему его 
непригодность к ученой карьере и воскресил в нем образ 
забытой матери. Вместо учености, монашеской жизни и до¬ 
бродетели его существом овладели могучие первобытные 
инстинкты: половое влечение, женская любовь, тяга к не¬ 
зависимости, к странствиям. Но вот он увидел созданную 
мастером фигуру Божьей Матери, открыл в себе художни¬ 
ка, ступил на новый путь и снова осел на одном месте. И 
что же? Куда ведет его дальнейший путь? Откуда берутся 
препятствия?
Сначала он не мог в этом разобраться. Ясно было только 
одно: хотя он и восхищается мастером Никлаусом, но от¬ 
нюдь не любит его так, как коща-то любил Нарцисса, более 
того, ему иноща доставляет радость разочаровывать и злить 
его. Видимо* это связано с противоречивым характером ма¬ 
стера. Созданные Никлаусом фигуры, по крайней мере луч¬ 
шие из них, были для Златоуста высокими образцами, но 
самг мастер образцом для него не был.
Рядом с художником, создавшим ту самую Божью Ма¬ 
терь с необыкновенно скорбным и прекрасным лицом, ря¬ 
дом с ясновидящим и посвященным, руки которого умели 
чудесным образом превращать глубокие переживания и 
предчувствия в зримые образы, в мастере Никлаусе ужи¬ 
вался еще один человек: довольно строгий и щепетильный 
хозяин дома и цеховой мастер, вдовец, ведущий вместе с 
дочерью и уродливой служанкой тихую, немного скрытную 
жизнь в своем тихом доме, обыватель, яростно сопротив¬ 
лявшийся самым сильным влечениям Златоуста, приспосо¬ 
бившийся к спокойной, размеренной, очень упорядоченной 
и благопристойной жизни.
128

Хотя Златоуст почитал своего мастера, хотя он никогда 
не позволил бы себе расспрашивать о нем других или вы¬ 
сказываться по его поводу перед посторонними людьми, че¬ 
рез год он до мельчайших подробностей знал все то, что 
можно было узнать о Никлаусе. Этот мастер был важен для 
него, он любил его и в то же время ненавидел, он не остав¬ 
лял его в покое, и, таким образом, ученик, исполненный 
любви и недоверия, с неослабевающей жаждой знания про¬ 
никал в тайны характера и жизни своего учителя. Он ви¬ 
дел, что Никлаус не держал в доме, ще было много места, 
ни учеников, ни подмастерьев. Видел, что Никлаус редко 
покидал дом и столь же редко приглашал к себе в гости. Он 
видел, как трогательно и ревниво любил мастер свою кра¬ 
савицу дочь и пытался скрыть ее от посторонних глаз. Знал 
он и о том, что за строгим, раньше времени наступившим 
воздержанием вдовца еще скрываются живые силы и что 
мастер, получив заказ в другом месте, мог иногда на не¬ 
сколько дней удивительным образом преобразиться и омо¬ 
лодиться. А однажды он даже заметил, как Никлаус в од¬ 
ном незнакомом городке, ще они устанавливали церковную 
кафедру, вечером тайком наведался к продажной девке и 
затем целый день был в беспокойстве и дурном расположе¬ 
нии духа.
Со временем, помимо этой жажды знаний, появилось 
еще кое-что, удерживавшее Златоуста в доме мастера и за¬ 
нимавшее его мысли. Это была красавица Лизбет, дочь Ни- 
клауса, которая ему очень нравилась. Он редко видел ее, 
она никогда не заходила в мастерскую, и он не мог понять, 
были ли ее чопорность и боязнь мужчин только следствием 
отцовского воспитания или же соответствовали ее собствен¬ 
ной натуре. Нельзя было не заметить, что мастер не при¬ 
глашал его больше к столу и всячески препятствовал его 
встречам с ней. Лизбет берегли как зеницу ока, он видел 
это, о любви без женитьбы не могло быть и речи; жениться 
же на ней мог только тот, кто был хорошего происхожде¬ 
ния: принадлежал к одному из богатых цехов и по возмож¬ 
ности имел дом и деньги.
Красота Лизбет, столь не похожая на красоту бродячих 
женщин и крестьянок, пленила Златоуста с самого первого 
дня. В ней было что-то, чего он еще не изведал, нечто осо¬ 
бенное, что сильно привлекало его и в то же время насто¬ 
раживало, даже злило: поразительное спокойствие и невин¬ 
ность, строгость и чистота, и вместе с тем какая-то взрос¬
5 5-122
129

л ость, а 39 всей этой чинностью и благонравием скрывались 
холодность и высокомерие, так что ее невинность не трога¬ 
ла и не обезоруживала его (он никогда не мог бы соблазнить 
ребенка), а дразнила и бросала ему вызов. Как только образ 
ее стал в какой-то мере его внутренним достоянием, он по¬ 
чувствовал желание сделать с нее скульптуру, но не с той 
Лизбет, какой она была сейчас, а с пробудившейся женщи¬ 
ны, придав ей черты чувственности и страдания, создать не 
девственницу, а Магдалину. Часто в своем желании он до¬ 
ходил до того, что мечтал увидеть, как это спокойное, пре¬ 
красное и невозмутимое лицо искажается и раскрывается 
сладострастием и болью и выдает свою тайну.
Помимо этого, было еще и другое лицо, которое жило в 
его душе и все же не совсем ему принадлежало, которое он 
страстно мечтал коща-нибудь запечатлеть и воплотить в 
художественном образе, но оно каждый раз ускользало н 
скрывалось от него. Это было лицо матери. Лицо это уже 
давно не было таким, каким оно, после разговоров с Нар¬ 
циссом, однажды снова явилось ему из забытых колодцев 
памяти. Дни странствий, ночи любви, времена, коща он то-, 
милея тоской, когда жизни его угрожали опасность и 
смерть, постепенно изменили лицо матери, сделали его вы¬ 
разительнее, глубже и многограннее; это уже не был образ 
его собственной матери, из красок и черт этого лица мало- 
помалу возник безличный образ Матери, образ Евы, матери 
человеческой. Подобно тому как мастер Никлаус в ряде 
своих мадонн запечатлел образ скорбящей Божьей Матери, 
добившись совершенства и выразительной силы, которые 
казались Златоусту непревзойденными, так и сам он наде¬ 
ялся коща-нибудь, достигнув зрелости, создать образ все¬ 
человеческой матери, прообраз праматери Евы, который 
жил в его душе как самая древняя и дорогая для него свя¬ 
тыня. Но этот внутренний образ, бывший когда-то воспо¬ 
минанием о его собственной матери, символом любви к ней, 
непрерывно менялся и рос. К первоначальному образу до¬ 
бавлялись черты цыганки Лизы, черты дочери рыцаря* Ли¬ 
дии, и еще многие женские лица; но не только лица жен¬ 
щин, которых он любил, входили в этот образ, его изменя¬ 
ли и придавали ему новые черты всякое потрясение, любой 
опыт и любое переживание. Ибо образ этот, если бы Зла¬ 
тоусту удалось коща-нибудь сделать его зримым, должен 
был изображать не конкретную женщину, а саму жизнь в 
облике праматери. Часто ему казалось, что он видит его,
130

иногда он являлся ему во сне. Но об этом лице Евы и о том, 
что оно должно было выражать, он не смог бы сказать ни- . 
чего, разве только что в нем должно воплотиться внутрен¬ 
нее родство наслаждения жизнью с болью и смертью.
За год Златоуст многому научился. В рисовании он бы¬ 
стро добился изрядной уверенности, и наряду с резьбой по 
дереву мастер Никлаус иноща позволял ему попробовать 
свои силы в работе с глиной. Первой его удачей была фи¬ 
гурка из глины, высотой добрых две пяди, это была ласка¬ 
ющая глаз, очаровательная фигурка маленькой Юлии, се¬ 
стры Лидии. Мастер похвалил эту работу, но отказался вы¬ 
полнить желание Златоуста — отлить ее в металле; скуль¬ 
птура показалась ему лишенной целомудрия, слишком 
светской, и он не хотел быть ее крестным отцом. Затем при¬ 
шел черед Нарцисса, Златоуст взялся воплотить его образ 
в дереве, причем в образе апостола Иоанна; в случае удачи 
Никлаус хотел включить эту скульптуру в группу, изобра¬ 
жающую распятие Господне, на которую он получил заказ 
и над которой уже давно работали оба подмастерья, чтобы 
затем отдать ее мастеру для окончательной доводки.
Над фигурой Нарцисса Златоуст трудился с глубокой 
любовью, в этой работе он снова обретал самого себя, свое 
призвание художника и свою душу, а ведь ему не раз слу¬ 
чалось выбиться из колеи, такое бывало довольно часто: 
любовные приключения, танцы во время праздников, дру¬ 
жеские попойки, игра в кости, нередко и потасовки столь 
сильно увлекали его, что он целыми днями, а то и по не¬ 
сколько дней не заглядывал в мастерскую или же, расстро¬ 
енный и недовольный, маялся над работой. Однако над сво¬ 
им апостолом Иоанном, чей задумчивый и такой любимый 
лик все отчетливее проступал в дереве, он работал самоот¬ 
верженно и только в те часы, коща был готов к этому. В 
эти часы он бывал ни весел, ни печален, не знал радостей 
жизни, но и не терзался мыслью о бренности бытия; в сер¬ 
дце его снова поселялось то благоговейное, ясное и чистое 
чувство, с каким он когда-то отдавался другу и радовался 
его наставничеству. Не он стоял здесь и по собственной воле 
создавал скульптуру; скорее, это был другой, скорее, Нар¬ 
цисс воспользовался его руками художника, чтобы вы¬ 
рваться из бренности и текучести жизни и запечатлеть 
свою сущность в чистом образе.
Именно так, с душевным трепетом чувствовал иноща 
-Златоуст, возникают истинные произведения. Так возник¬
5*
131

ла незабвенная Мадонна мастера, которой он с тех пор не 
раз любовался по воскресеньям в монастыре. Именно таким 
возвышенным и таинственным образом возникали лучшие 
из созданных ранее скульптур, которые он видел наверху, 
в прихожей мастера. Вот так же возникнет когда-нибудь и 
другой образ, тот единственный и для него еще более таин¬ 
ственный и священный — образ Матери человеческой. Ах, 
если бы из рук человеческих могли выходить только такие 
творения, только такие священные, нужные людям, не за¬ 
пятнанные никаким вожделением й никаким тщеславием 
изображения! Но это было не так, он давно знал об этом. 
Можно создавать и другое, милые, восхитительные вещи¬ 
цы, выполненные с большим мастерством на радость люби¬ 
телям искусства, для украшения церквей и ратуш — пре¬ 
красные вещи, кто спорит, но не сведенные, не истинные 
отражения души. Он знал, что не только у Никлауса, но и 
у других мастеров были такие произведения, которые при 
всем изяществе замысла и тщательности исполнения были 
всего лишь безделицами. К стыду своему и печали, он по¬ 
знал уже на собственном опыте, ощутил собственными ру¬ 
ками, как художник — из наслаждения своим уменьем, из 
тщеславия, из озорства — может давать миру такие преле¬ 
стные вещицы.
Когда к нему впервые пришло это понимание, грудь его 
стеснилась смертельной тоской. Ах, чтобы делать прелест¬ 
ные фигурки ангелов и другие пустяки, пусть даже очень 
милые, не стоило быть художником. Другим — ремеслен¬ 
никам, бюргерам, спокойным, довольным собой душам, — 
может быть, и стоило, но только не ему. Для него искусство 
и художество не имели никакой цены, если они не обжига¬ 
ли, как солнце, и не бушевали, как буря, если они несли с 
собой только благополучие, только уют, только маленькое 
счастье. Ему нужно было иное. Украсить сверкающим ли¬ 
стовым золотом изящный кружевной венчик на голове Деврг 
Марии была работа не для него, хотя она и хорошо опла¬ 
чивалась. И зачем только мастер Никлаус брал подобные 
заказы? Зачем держал двух подмастерьев? Почему часами 
с аршином в руках выслушивал членов городского совета и 
благочинных, когда они заказывали портал или церковную 
кафедру? Он делал это по двум причинам, совершенно ни¬ 
чтожным: потому что дорожил своей славой художника, за¬ 
валенного заказами, и потому что хотел копить деньги, ко¬ 
пить не для крупных замыслов и не для наслаждений, а для
132

своей дочери, которая и без того давно уже была богатой 
невестой, копить на ее приданое, на кружевные воротники 
и парчовые платья, на супружескую кровать из орехового 
дерева, полную дорогих покрывал и льняного полотна! Как 
будто красивая девушка не могла с таким же успехом по¬ 
знать любовь на любом сеновале!
В часы таких раздумий в жилах Златоуста бродила ма¬ 
теринская кровь, давали себя знать гордость и презрение 
бездомного к оседлым и имущим. Иноща ремесло и мастер 
были ему противны, как надоевшие бобы, часто он бывал 
близок к тому, чтобы убежать.
Да и мастер не раз горько раскаивался, что связался с 
этим строптивым и ненадежным парнем, который так часто 
испытывал его терпение. Его вряд ли могло смягчить то, 
что он узнал о бродяжничестве Златоуста, о его равноду¬ 
шии к деньгам и имуществу, о его страсти к расточитель¬ 
ству, о его многочисленных любовных похождениях и по¬ 
тасовках; он приютил у себя цыгана, малого, на которого 
нельзя положиться. Не ускользнуло от его внимания и то, 
какими глазами этот бродяга смотрел на его дочь Лизбет. 
И если он все-таки тратил на него больше денег, чем хоте¬ 
лось, то не из чувства долга и не из страха, а ради апостола 
Иоанна, фигура которого возникала на его глазах. С чув¬ 
ством любви и душевного родства, в котором он не хотел 
себе признаться, мастер наблюдал, как этот приблудав- 
шийся к нему из лесов цыган из того трогательного, пре¬ 
красного, но все же неумелого рисунка, ради которого он 
тогда и задержал его у себя, медленно, под настроение, но 
упорно и верно создавал деревянную скульптуру ученика 
Иисуса. Когда-нибудь, в этом мастер не сомневался, она 
вопреки всем причудам и перерывам в работе будет закон¬ 
чена и станет творением, какого не смог бы создать ни один 
из его подмастерьев, какое и большим мастерам удается не 
часто. Хотя многое и не нравилось мастеру в ученике, хотя 
он за многое порицал его, хотя Златоуст часто доводил его 
до бешенства, — об Иоанне он не говорил ему ни слова.
В эти годы Златоуст постепенно утратил остаток юно¬ 
шеской прелести и мальчишеской ребячливости, из-за ко¬ 
торых он нравился столь многим. Он превратился в краси¬ 
вого, сильного мужчину, которого вожделели женщины, но 
недолюбливали мужчины. Да и его характер, его внутрен¬ 
ний мир сильно изменились, с тех пор как Нарцисс разбу¬ 
дил его от блаженного сна монастырских лет, с тех пор как
133

мир и странствия потрепали его. Из прелестного, мягкого, 
всеми любимого, смиренного и услужливого монастырского 
школяра он превратился в совершенно иного человека. 
-Нарцисс разбудил его, женщины дали ему знание, стран¬ 
ствия сделали выносливым. Друзей у него не было, сердце 
он отдал женщинам. Им ничего не стоило завоевать его, 
достаточно было одного взгляда, в котором сквозило жела¬ 
ние. Он не мог устоять перед женщиной и отвечал на ма¬ 
лейший призыв. И он, умевший тонко чувствовать красоту 
и чаще всего любивший совсем юных девушек в пору их 
цветения, — он тем не менее увлекался и менее привлека¬ 
тельными и не совсем юными женщинами и позволял нм 
себя соблазнить. На танцах он иной раз присоседивался к 
какой-нибудь стареющей унылой девице, на которую никто 
не обращал внимания и которая привлекала его тем, что 
вызывала в нем сострадание, — впрочем, не одно только 
сострадание, но и вечно живую жажду новизны. Стоило 
ему привязаться к какой-нибудь женщине — на неделю 
или всего лишь на несколько часов, — и он видел в ней 
красавицу, отдавался ей целиком. Опыт подсказывал ему, 
что любая женщина прекрасна и в состоянии осчастливить, 
что невзрачная и пренебрегаемая мужчинами может быть 
необыкновенно пылкой и самоотверженной, а увядшая спо¬ 
собна на более чем материнскую, скорбно-сладостную неж¬ 
ность, что у каждой женщины есть своя тайна и свое оча¬ 
рование, раскрывать которые — одно блаженство. В этом 
все женщины одинаковы. Недостаток молодости и красоты 
уравновешивался какой-нибудь особенной изюминкой. 
Правда, не всякая могла долго удержать его. С самой юной 
и прекрасной он не был ни на йоту ласковее и благороднее, 
чем с дурнушкой, он никогда не отдавался любви наполо¬ 
вину. Но были женщины, которые по-настоящему привя¬ 
зывали его к себе только после трех или десяти ночей люб¬ 
ви, и были такие, которые до конца раскрывались с первого 
раза и потом забывались.
Любовь и чувственность казались ему единственным 
средством сделать жизнь теплее, наполнить ее истинным 
смыслом. Честолюбие было ему неведомо, епископ и нищий 
были в его глазах равны; нажива и стяжательство тоже не 
привлекали его, он презирал их, он никогда не принес бы 
им ни малейшей жертвы и беззаботно сорил деньгами, ко¬ 
торых временами зарабатывал более чем достаточно. Жен¬ 
ская любовь^ взаимоотношения полов были для него пре¬
134

выше всего, и корень его склонности к частым приступам 
скорби и пресыщенности вырастал из .сознания мимолетно¬ 
сти и преходящести всего чувственного. Мгновенная, ско¬ 
ротечная, восхитительная вспышка любовного наслажде¬ 
ния, его короткое страстное горение и быстрое угасание ка¬ 
зались ему ядром всякого переживания, были для него воп¬ 
лощением всех наслаждении и всех мук жизни. Этой скор¬ 
би, этому ужасу перед бренностью бытия он мог предавать¬ 
ся столь же самозабвенно, как и любви, ибо и тоска была 
любовью, и она несла наслаждение. Как любовное наслаж¬ 
дение в момент его наивысшего, блаженнейшего напряже¬ 
ния в следующий миг должно неизбежно исчезнуть и уме¬ 
реть, так и самое глубокое одиночество и безутешная тоска 
столь же неизбежно вдруг сменяются желанием снова при¬ 
общиться к светлым сторонам жизни. Смерть и сладостра¬ 
стие идут рука об руку. Любовь и наслаждение можно на¬ 
звать матерью жизни, но ею же можно назвать могилу и 
тлен. Матерью была Ева, она была источником счастья и 
источником смерти, она вечно рождала и вечно убивала, в 
ней соединились любовь и жестокость, и чем дольше он но¬ 
сил в себе ее образ, тем больше он становился для него па¬ 
радигмой, священным символом.
*	Он знал не на словах, не в сознании, а глубинным зна¬ 
нием крови, что его путь ведет к матери, к наслаждению и 
смерти. Отцовская сторона жизни, дух, воля не были для 
него приютом, там обретался Нарцисс, и только теперь Зла¬ 
тоуст до конца осознал и понял слова друга и увидел в нем 
свою противоположность; это он воплотил и сделал зримым 
в фигуре своего Иоанна. Можно было до слез тосковать по 
Нарциссу, можно было предаваться чудесным мечтам о 
нем, но стать вровень с ним, стать как он было нельзя.
Каким-то сокровенным чувством Златоуст прозревал и 
тайну своего художнического призвания, своей страстной 
любви к искусству и своей временами дикой ненависти к 
нему. Неосознанно, чутьем, благодаря возникавшей в его 
душе веренице образов он догадывался, что искусство пред¬ 
ставляет собой сплав отцовского и материнского мира; оно 
может возникнуть в до крайности чувственной сфере и при¬ 
вести к предельно отвлеченным понятиям, или же оно мо¬ 
жет брать свое начало в мире чистого разума и заканчи¬ 
ваться в мире самой полнокровной плоти. У всех творений 
искусства, как, например, Богородица мастера, которые 
были воистину возвышенными и не относились к умелым
135

подделкам, а были исполнены вечной тайны, у всех подлин¬ 
ных, несомненных творений искусства было это опасное, 
улыбчивое двуличие, это сочетание мужского и женского 
начала, это соединение плотских влечений и чистой духов¬ 
ности. Но лучше всего эта двойственность лица праматери 
Евы проявится, если когда-нибудь удастся создать ее образ.
В искусстве, в жизни художника Златоуст видел воз¬ 
можность примирения присущих ему глубочайших проти¬ 
воречий, а то и возможность создавать замечательные, не¬ 
бывалые олицетворения двойственности своей натуры. Но 
искусство не было чистым даром, оно не давалось просто 
так, за него нужно было платить высокую цену, оно требо¬ 
вало жертв. Более трех лет Златоуст приносил ему в жертву 
самый высокий и самый насущный после любовных на¬ 
слаждений дар — свободу. Свобода, блуждание в простран¬ 
стве без границ, приволье бродячей жизни, одиночество и 
независимость — все это он принес в жертву. И пусть дру¬ 
гие считали его своенравным, строптивым и довольно эго¬ 
истичным, коща он время от времени забывал о мастерской 
и, впав в неистовство, пренебрегал работой, для него самого 
такая жизнь была рабством и нередко казалась ему невы¬ 
носимо тягостной. Он обязан был повиноваться не мастеру, 
не будущему или необходимости удовлетворять естествен¬ 
ные потребности, а самому искусству. Искусство же, это 
внешне столь одухотворенное божество, нуждалось в столь 
ничтожных вещах! Оно нуждалось в крыше над головой, 
оно нуждалось в инструментах, в дереве, в глине, в красках 
и золоте, оно требовало труда и терпения. Ему он пожерт¬ 
вовал дикой вольницей лесов, упоением безбрежными да¬ 
лями, терпким и сладостным предвкушением опасности, 
гордостью нищеты и вынужден был, с отвращением и скрет 
жетом зубовным, приносить эту жертву снова и снова.
Какая-то часть того, чем он жертвовал, возвращалась к 
нему опять, за рабский порядок и оседлость своей нынеш¬ 
ней жизни он понемногу мстил известными любовными по-' 
хождениями и потасовками со своими соперниками. Вся за¬ 
гнанная внутрь необузданность, вся сдерживаемая сила его 
находила в этих похождениях бурный выход. Он прослыл 
забиякой, которого побаивались. Идя на свидание с девуш¬ 
кой или возвращаясь с танцев, подвергнуться вдруг в тем¬ 
ном переулке нападению, получить несколько ударов пал¬ 
кой, мгновенно развернуться и перейти от защиты к напа¬ 
дению, тяжело дыша, прижать к себе запыхавшегося про¬
136

тивника, стукнуть его кулаком в подбородок, оттаскать за 
волосы или как следует придушить его — все это доставля¬ 
ло ему удовольствие и на время излечивало от мрачного 
настроения. Да и женщинам это нравилось.
Все это с избытком заполняло его дни, все это имело 
смысл до тех пор; пока продолжалась работа над апостолом 
Иоанном. Она растянулась надолго, и завершающая довод¬ 
ка лица и рук проходила в торжественной, терпеливой со¬ 
средоточенности. В маленьком дровяном сарае за помеще¬ 
нием, в котором работали подмастерья, заканчивал он свой 
труд. Наступило утро, коща работа была завершена. Зла¬ 
тоуст принес метлу, тщательно подмел сарай, кисточкой 
смахнул остатки древесной пыли с головы своего Иоанна и 
долго, час, а то и дольше, стоял перед ним, переполненный 
торжественным чувством редкостного, большого пережива¬ 
ния, которое в его жизни может повториться еще один толь¬ 
ко раз, а может и совсем не повториться. Мужчина в день 
свадьбы или в день посвящения в рыцарское звание, жен¬ 
щина после рождения первенца могут испытывать подобное 
чувство, высокий обет, глубокую серьезность и одновремен¬ 
но тайный страх перед мгновением, коща и это возвышен¬ 
ное, неповторимое чувство будет пережито, пройдет, заняв 
свое место в ряду других, и его поглотит привычный ход 
вещей.
Он видел перед собой своего друга Нарцисса, наставника 
своей юности, который стоял, подняв лицо и как бы при¬ 
слушиваясь к чему-то, в одеяниях любимого ученика Иису¬ 
са, с выражением покоя, преданности и благоговения, на¬ 
поминавшим едва зарождающуюся улыбку. Этому прекрас¬ 
ному, благочестивому и одухотворенному лицу, этой строй¬ 
ной, как бы парящей фигуре, этим изящным, смиренно воз¬ 
детым к небу рукам с длинными пальцами были ведомы 
боль и смерть, хотя они и были полны юности и внутренней 
музыки; но им были неведомы отчаяние, суета и непокор¬ 
ство. Душа, скрытая за этими благородными чертами, мог¬ 
ла быть радостной или печальной, но она была просветлен¬ 
ной и не знала разлада.
Златоуст стоял и созерцал свое творение. Вначале это 
созерцание было исполнено благоговения перед памятью о 
своей ранней юности и дружбе, но закончилось оно наплы¬ 
вом забот и тяжелых дум. Вот стоит его творение, и пре¬ 
красный ученик Иисуса останется таким навсегда, его неж¬ 
ное цветение никогда не кончится. А он сам, создавший это,
137

должен теперь расстаться со своим творением, уже завтра 
оно будет принадлежать не ему, не будет ждать прикосно¬ 
вения его рук, не будет расти и расцветать под этими при¬ 
косновениями. Не будет больше ему прибежищем, утеше¬ 
нием и смыслом жизни. Он остался с пустыми руками. Й 
лучше всего было бы, так ему казалось, проститься сегодня 
не только с этим Иоанном, но и с мастером, с городом и с 
искусством. Здесь ему нечего было больше делать; в душе 
его уже не теснились образы, которые он мог бы воплотить. 
Тот желанный образ образов, фигура Матери человеческой, 
был и еще долго будет для него недосягаем. Что же, опять 
ему полировать фигурки ангелов и вырезать орнамент?
Он встряхнулся и пошел в мастерскую Никлауса. Ти¬ 
хонько войдя, он остался стоять у двери, пока мастер не 
заметил его и не окликнул.
—	Ну, что там у тебя, Златоуст?
—	Моя скульптура готова. Быть может, вы зайдете 
взглянуть на нее, прежде чем идти обедать?
—	Зайду с удовольствием, прямо сейчас.
Они вместе прошли в сарай, оставив дверь открытой, 
чтобы было светлее. Никлаус уже давно не видел скульп¬ 
туру, он не хотел мешать Златоусту работать. Теперь он, 
не говоря ни слова, внимательно рассматривал ее» его зам¬ 
кнутое лицо посветлело и стало красивым, Златоуст заме¬ 
тил, как радостно блеснули его строгие синие глаза.
—	Хорошо, — сказал мастер. — Хорошо. Это твоя 
пробная работа на звание подмастерья, Златоуст, вот и при¬ 
шел конец твоему учению. Я покажу ее людям нашего цеха 
и потребую, чтобы тебе выдали за нее свидетельство о по¬ 
лучении звания мастера, ты его заслужил.
О цехе Златоуст был невысокого мнения, но он знал, 
сколько признания было в словах мастера* и радовался 
этому.
Медленно обойдя еще раз вокруг фигуры Иоанна, Ни¬ 
клаус со вздохом произнес:
—	Эта скульптура исполнена смирения и чистоты, она 
серьезна, но полна счастья и покоя. Можно подумать, ее 
создал человек, в душе которого много света и радости.
Златоуст улыбнулся.
—	Вы же знаете, я изобразил в этой фигуре не себя са¬ 
мого, а своего любимого друга. Он, а не я придал образу 
ясность и покой. Собственно, это ведь не я создал этот об¬ 
раз, а он вдохнул его в мою душу.
138

—' Может и так, — сказал Никлаус. —^ Рождение тако¬ 
го образа — всегда тайна. Я знаю себе цену, но должен ска¬ 
зать: многое из сделанного мной уступает твоему Иоанну, 
не по мастерству и тщательности отделки, а по правдиво¬ 
сти. Ну, да ты и сам знаешь, такое творение неповторимо. 
Это тайна.
—	Да, — сказал Златоуст, — когда скульптура была 
закончена, я взглянул на нее и подумал: ничего подобного 
тебе уже не сделать. Поэтому, мастер, мне кажется, что в 
скорости я снова отправлюсь странствовать.
Удивленно и негодующе Никлаус посмотрел на него, 
глаза его снова стали серьезными.
—	Мы еще поговорим об этом. Для тебя работа только 
начинается, сейчас и впрямь не время думать об уходе. Но 
на сегодня ты свободен, а обедать приходи ко мне.
К обеду Златоуст явился причесанный и умытый, обла¬ 
ченный в воскресное платье. На этот раз он знал, как много 
значило и какой редкой милостью было приглашение к сто¬ 
лу мастера. Коща он поднимался по лестнице, ведущей в 
уставленную скульптурами прихожую, сердце его отнюдь 
не было переполнено благоговением и робкой радостью, как 
в тот раз, коща он с бьющимся сердцем входил в эти пре¬ 
красные покои.
Лизбет тоже принарядилась и надела на шею ожерелье 
с драгоценными камнями, а за столом, кроме карпа и вина, 
его ожидал еще один сюрприз: мастер подарил ему кожа¬ 
ный кошелек, в котором лежали две золотые монеты — 
плата за только что законченную скульптуру.
На сей раз он не молчал во время беседы отца и дочери. 
Они обращались к нему, чокались с ним. Златоуст восполь¬ 
зовался моментом, чтобы как следует разглядеть красивую 
девушку с благородным и несколько высокомерным лицом, 
и глаза его не могли утаить, что она ему нравится. Она бы¬ 
ла с ним учтива, но его разочаровало, что она не краснела 
и не становилась приветливее. Он снова страстно желал за¬ 
ставить это неподвижное лицо заговорить, вынудить его 
раскрыть свою тайну.
Он поблагодарил за обед, некоторое время разглядывал 
скульптуры в прихожей, а потом в нерешительности до ве¬ 
чера бесцельно и праздно слонялся по городу. Вопреки ожи¬ 
данию, мастер отнесся к нему с большим почтением. Поче¬ 
му же это не радовало его? Почему в оказанной ему чести 
было столь мало торжества?
139

Следуя внезапному побуждению, оц нанял лошадь и по¬ 
ехал верхом в монастырь, ще ему довелось впервые увидеть 
творение мастера и услышать его имя. Это было, всего .не1, 
сколько лет назад и в то же время немыслимо давно. Он 
зашел в монастырскую церковь, чтобы полюбоваться скуль-* 
птурой Божьей Матери, и это творение снова восхитило и 
покорило его; оно было прекраснее его Иоанна, в нем была 
такая же проникновенность и тайна, но оно превосходило 
его мастерством исполнения, свободным, невесомым паре¬ 
нием. Теперь он обратил внимание на детали, которые за¬ 
мечает только художник, на легкие, нежные извивы одея¬ 
ния, на смелость линий длинных кистей рук и пальцев, на 
тонкое использование случайных узоров в структуре дере¬ 
ва; все эти красоты ничего не значили в сравнении с целым, 
с простотой и проникновенностью образа, но они были на¬ 
лицо и радовали глаз, даже очень одаренному человеку они 
были под силу только в том случае, если он в совершенстве 
владел своим ремеслом. Чтобы сделать такое, надо было не 
только вынашивать в душе образы, надо было иметь пора¬ 
зительно наметанный глаз и столь же умелые руки. Быть 
может, стоило все-таки посвятить свою жизнь служению 
искусству, поступившись свободой, поступившись глубоки¬ 
ми переживаниями для того лишь, чтобы создать когда-ни¬ 
будь подобную красоту, не только прочувствованную, уви¬ 
денную и любовно воспринятую душой, но и возможную 
только благодаря доведенному до совершенства мастерству? 
Вот вопрос, который очень занимал его.
Златоуст возвратился в город поздно ночью, на усталом 
коне. Один трактир был еще открыт, там он поел хлеба и 
выпил вина, затем поднялся в свою каморку на Рыбном 
рынке, терзаясь сомнениями, полный вопросов и неуверен¬ 
ности в себе.
ДВЕНАДЦАТАЯ ГЛАВА
На другой день Златоуст так и не решился пойти в ма¬ 
стерскую. Как уже не раз бывало в такие безрадостные дни, 
он бродил по городу. Он разглядывал женщин и служанок, 
идущих на рынок, особо задержался у источника на Рыбном 
рынке, наблюдая, как торговцы рыбой и их дюжие жены 
выставляют и нахваливают свой товар, как они вытаскива¬
140

ют из бочек и предлагают прохладных, отливающих сереб¬ 
ром рыб, как рыбы с мучительно разинутыми ртами и за¬ 
стывшими в испуге золотистыми глазами покорно встреча¬ 
ли смерть или же яростно и отчаянно боролись с ней. Как 
уже не раз случалось, он почувствовал сострадание к этим 
животным и тоскливое недовольство людьми; почему они 
были столь равнодушны и жестоки, столь невообразимо ту¬ 
пы и глупы, почему все они ничего не замечали, ни рыбаки, 
ни их жены, ни торгующиеся покупатели, почему они не 
видели этих ртов, этих до смерти испуганных глаз и ярост¬ 
но бившихся хвостов, этой ужасной и бесполезной отчаян¬ 
ной борьбы, этого невыносимого превращения таинствен¬ 
ных, удивительно красивых созданий, того, как по их мер¬ 
твеющей чешуе пробегает последняя легкая дрожь и как 
они потом лежат, растянувшись, мертвые — жалкие куски 
мяса к столу самодовольных обжор? Ничего они не видели, 
эти люди, ничего не знали и не замечали, ничто их не вол¬ 
новало! Подыхало ли на их глазах прелестное существо или 
же мастер до ужаса зримо выражал в лице святого все на¬ 
дежды, все благородство, все мучения и весь темный, гне¬ 
тущий страх человеческой жизни, — им было все равно, 
они ничего не видели, ничто их не трогало! Все они были 
веселы или заняты, у них были важные дела, они торопи¬ 
лись, кричали, смеялись и подзуживали друг друга, шуме¬ 
ли, шутили, жалобно скулили из-за двух пфеннигов, и всем 
было хорошо, все были в полном порядке, все были как 
нельзя более довольны собой и миром. Это были свиньи, да 
ще там, много хуже и беспутнее свиней! Правда, он и сам 
довольно часто бывал заодно с ними, веселился и чувство¬ 
вал себя среди них своим, приударял за девушками, смеясь 
и не испытывая ужаса ел с тарелки жареную рыбу. Но каж¬ 
дый раз, часто совершенно неожиданно и как по волшебст¬ 
ву, его оставляли радость и покой, каждый раз с него спа¬ 
дало это жирное, тучное наваждение, это самодовольство, 
самомнение и ленивый душевный покой, и его влекло к 
одиночеству и размышлениям, к странствиям, к созерца¬ 
нию страданий, смерти, ненужности всей этой суеты, к по¬ 
гружению в бездну. Иногда из этого безнадежного созерца¬ 
ния нелепости и ужасов бытия в нем вдруг расцветала ра¬ 
дость, возникала страстная влюбленность, желание спеть 
красивую песню или порисовать; случалось ему обретать 
детское согласие с миром и тоща, коща он вдыхал аромат 
цветка или нграЛ с котенком. Оно и теперь вернется к нему,
141

завтра или послезавтра, и мир опять станет добрым и чу¬ 
десным. Пота не придет иное чувство — печаль, задумчи¬ 
вость, безнадежная, гнетущая любовь к умирающим ры¬ 
бам, увядающим цветам, ужас перед тупым, животным 
прозябанием людей, которые смотрят, но не видят. В такое 
время он всегда вспоминал с мучительным любопытством 
и глубокой подавленностью странствующего школяра Вик¬ 
тора, которого он тогда пырнул ножом между ребер и ко¬ 
торого оставил лежать, залитого кровью, на еловых ветках, 
и он спрашивал себя, что стало с этим Виктором, сожрали 
ли его звери целиком или же что-то от него сохранилось. 
Надо думать, остались кости да пара горстей волос. А кос¬ 
ти — во что они превратились? Сколько пройдет лет или 
десятилетий, пока они потеряют свою форму и превратятся 
в прах?
Вот и сегодня, сочувственно глядя на рыб и с отвраще¬ 
нием на торгующихся людей, полный мрачного уныния и 
горькой вражды к миру и к самому себе, он не мог не вспом¬ 
нить о Викторе. Может, его обнаружили и предали земле? 
И если это случилось, то вся ли его плоть уже сошла с ко¬ 
стей, всё ли сгнило, все ли сожрали черви? Остались ли еще 
волосы на его черепе и брови над глазницами? А от жизни 
Виктора, полной приключений, всяческих историй и фан¬ 
тастической игры его удивительных шуток и забавных рас¬ 
сказов — что осталось от нее? Осталось ли хоть что-ни¬ 
будь, кроме разрозненных воспоминаний, которые сохра¬ 
нил о нем его убийца, от этой человеческой жизни — надо 
признать, не совсем ординарной? Живет ли еще Виктор в 
мечтах женщин, которых он когда-то любил? Ах, видимо, 
все прошло и улетучилось. И так бывает со всеми и со всем, 
все быстро расцветает, быстро увядает, а потом покрывает¬ 
ся снегом. Какие только надежды не расцвели в нем, когда 
несколько лет тому назад пришел он в этот город, полный 
надежды творить, полный глубокого и робкого почитания 
мастера Никлауса! Что осталось от всего этого? Ничего, ни¬ 
чуть не больше, чем от долговязой разбойной фигуры бед¬ 
ного Виктора. Скажи ему тогда кто-нибудь, что придет день 
и Никлаус сочтет его за ровню себе и потребует для него 
от цеха свидетельства о получении звания мастера, он бы 
посчитал, что держит в руках все счастье мира. А теперь 
это всего лишь увядший цветок, нечто пустое и безрадост¬ 
ное.
142

Коща Златоуст думал об этом, ему вдруг предстало ви¬ 
дение. Длилось оно всего один миг, сверкнуло и погасло: он 
увидел лицо Праматери, склонившееся над бездной бытия; 
отрешенно улыбаясь, взирало оно на прекрасную и чудо¬ 
вищную жизнь, на новорожденных, на умирающих, на цве¬ 
ты, оно улыбалось шелестящей осенней листве, улыбалось 
искусству, улыбалось тлену.
Она, Праматерь, ко всему относилась одинаково, додо 
всем сияла, подобно луне, ее зловещая улыбка, впавший в 
унылую задумчивость Златоуст был ей так же мил, как и 
карп, умирающий на мощеной площади рынка, а гордая хо¬ 
лодная девица Лизбет так же по душе, как рассеянные по 
лесу кости того самого Виктора, который коща-то очень хо¬ 
тел украсть его дукат.
Но вот вспышка снова погасла, таинственное материн¬ 
ское лицо исчезло. Однако ее слабые отблески все еще 
вздрагивали в глубине души Златоуста, тревожная волна 
жизни, боли, гнетущей тоски прокатилась по его сердцу. 
Нет, нет, он не мечтал о сытом счастье этих людей — по¬ 
купателей рыбы, горожан, суетливых бюргеров. Черт бы их 
всех побрдл! Ах, это подрагивающее бледное лицо, этот 
пухлый, зрелый рот, на полных губах которого, подобно ду¬ 
новению ветерка и лунному сиянию, мелькнула таинствен¬ 
ная улыбка смерти!
Златоуст пошел к дому' мастера, время уже приближа¬ 
лось к полудню, он подождал, прислушиваясь, когда Ни¬ 
клаус закончит работу и начнет мыть руки. Тогда он вошел 
в мастерскую.
—	Позвольте мне сказать вам несколько слов, мастер, я 
могу это сделать, пока вы моете руки и надеваете сюртук. Я 
жажду глотка истины, я хочу сказать вам то, что могу выска¬ 
зать только сейчас и никогда более. Я сейчас в такой ситуа¬ 
ции, что мне необходимо поговорить с кем-нибудь, и вы 
единственный, кто, возможно, меня поймет. Я обращаюсь не 
к человеку, который владеет знаменитой мастерской и по¬ 
лучает от городов и монастырей самые почетные заказы, у 
которого есть двое подмастерьев и богатый дом. Я обращаюсь 
к мастеру, создавшему для монастыря скульптуру Божьей 
Матери, самую прекрасную из известных мне скульптур. 
Этого человека я любил и почитал, стать равным ему каза¬ 
лось мне высшей земной целью. Теперь я сделал свою скуль- 
птуру, Иоанна, и он не столь совершенен, как ваша Богоро¬ 
дица; но таким уж он получился. Делать другую скульптуру
143

я не собираюсь. Пока нет такой фигуры, которая жила бы во 
мне и требовала воплощения. Есть, правда, один образ, 
смутный священный лик, который я когда-нибудь воплощу в 
материале, но сегодня я еще не готов к этому. Чтобы сделать 
это, мне надо еще многое испытать и пережить. Быть может, 
я сделаю это через три, через четыре года, или через десять 
лет, а то и позже, или же никогда не сделаю. А до тех пор, ма¬ 
стер, я не хочу заниматься ремеслом, лакировать скульпту¬ 
ры и вырезать церковные кафедры и вести в мастерской 
жизнь подмастерья, зарабатывать деньги и стать таким, как^ 
все ремесленники, нет, этого я не хочу, я хочу жить и стран¬ 
ствовать, чувствовать лето и зиму, видеть мир, насладиться 
его красотой и пережить его ужасы. Я хочу испытать голод и 
жажду и забыть, отбросить все то, чем я жил и чему научился 
здесь, у вас. Когда-нибудь я хотел бы создать нечто такое же 
прекрасное и глубоко трогающее душу, как ваша Божья Ма¬ 
терь, — но стать таким, как вы, и жить так, как вы живете, я 
не хочу.
Мастер вымыл и вытер руки, повернулся и посмотрел 
на Златоуста. Лицо его стало строгим, но не злым.
—	Я выслушал тебя, — сказал он. — Не будем торо¬ 
питься. Можешь не приходить в мастерскую, хотя работы 
невпроворот. Ты для меня не подмастерье, я понимаю, тебе 
нужна свобода. Я хотел бы обсудить с тобой кое-что, доро¬ 
гой Златоуст, но не сейчас, а через несколько дней, пока 
же можешь проводить время так, как тебе угодно. Видишь 
ли, я старше тебя и многое испытал. Я думаю иначе, чем 
ты, но я понимаю тебя и то, что ты имеешь в виду. Через 
несколько дней я тебя позову. Мы поговорим о твоем буду¬ 
щем, у меня есть кое-какие соображения. А пока потерпи! 
Я хорошо знаю, что значит завершить труд, дорогой твоему 
сердцу, мне знакома эта пустота. Она пройдет, поверь мне.
Златоуст ушел неудовлетворенный. Мастер желал ему 
добра, но чем он мог ему помочь?
Он знал одно место на реке, там было неглубоко, на дне 
валялся всякий хлам и отбросы, из домов рыбацкого пред¬ 
местья в реку сбрасывали всевозможный сор. Он пошел ту¬ 
да, сел на край набережной и стал смотреть в воду. Воду 
он очень любил, любая вода притягивала его к себе. Коща 
с этого места смотришь сквозь хрустальные струйки потока 
на темное неясное дно, то видишь, как там и сям что-то 
сверкает тусклым золотым светом и маняще блестит, ка¬ 
кие-то неразличимые предметы, то ли осколок старой та*+
144

редки, то ли выброшенный погнутый серп, то ли гладкий 
светлый камешек или глазурованный кирпич, но это могла 
быть и ильная рыба, жирный налим или красноперка, мет¬ 
нувшаяся там, внизу, и на мгновение поймавшая светлыми 
брюшными плавниками и чешуей луч света, — никогда 
точно не узнаешь, что это, собственно, такое, но всегда это 
сказочно красиво и заманчиво, это короткое тусклое мер¬ 
цание затонувших сокровищ на влажном черном дне. Та¬ 
кими же, как эта маленькая речная тайна, казались ему 
все эти истинные тайны, все настоящие, подлинные образы 
души: у них не было четких контуров, не было формы, о 
них можно было только догадываться, как о далекой пре¬ 
красной возможности, они были завуалированы и много¬ 
значны. И как в сумраке речных глубин на короткие мгно¬ 
вения золотом и серебром вспыхивает нечто невыразимое, 
несуществующее и в то же время полное блаженных обе¬ 
щаний, так и забытый профиль человека, наполовину уви¬ 
денный снизу, иной раз предвещает нечто бесконечно пре¬ 
красное или невероятно печальное; или, если продолжить 
сравнение: коща висящий над телегой ночной фонарь от¬ 
брасывает на стену огромные вращающиеся тени колесных 
спиц, эта игра теней может на краткий миг вместить в себя 
столько картин, событий и историй, сколько вмещает весь 
Вергилий. Из такой же нереальной, магической материи со¬ 
тканы ночные сны, ничто, вобравшее в себя все образы ми¬ 
ра, капля воды, в кристалле которой заключены формы 
всех людей, животных, ангелов и демонов, готовые в любой 
момент проявить себя.
•Он снова погрузился в эту игру, смотрел, забывшись, на 
струящиеся воды, видел, как подрагивает на дне бесфор¬ 
менное мерцание, в котором ему мерещились царские ко¬ 
роны и обнаженные женские плечи. Ему вспомнилось, как 
однажды в Мариабронне он увидел такие же нереальные 
формы и волшебные превращения, разглядывая латинские 
и греческие литеры. Не говорил ли он тогда об этом с Нар¬ 
циссом? Ах, коща это было, сколько столетий тому назад? 
Нарцисс, Нарцисс! Он бы с радостью отдал два своих золо¬ 
тых дуката, чтобы увидеть его, часок поговорить с ним, 
взять его за руку, услышать его спокойный, умный голос.
Отчего все эти вещи так прекрасны, это золотое мерца¬ 
ние под водой, эти тени и предчувствия, все эти нереаль¬ 
ные, волшебные явления, — отчего они так несказанно 
прекрасны и так отрадны, ведь они прямая противополож¬
145

ность той красоте, которую может создать художник? Ибо 
если красота этих невыразимых вещей была лишена формы 
и состояла из одной только тайны, с произведениями искус¬ 
ства все обстояло наоборот, они от начала до конца были 
формой, они говорили совершенно ясным языком. Нет ни¬ 
чего более неумолимо ясного и определенного, чем линия 
нарисованной или вырезанной из дерева головы или рта. 
Он мог бы с абсолютной точностью срисовать нижнюю губу 
или веки с фигуры Божьей Матери Никлауса; там не было 
ничего неопределенного, обманчивого, расплывчатого.
Златоуст целиком погрузился в размышления об этом. 
Как можно, недоумевал он, чтобы самое что ни на есть оп¬ 
ределенное и оформленное воздействовало на душу точно 
так же, как и самое неуловимое и бесформенное? Но одно 
все же стало ему ясно в результате этих размышлений, а 
именно: почему столь многие безупречные и отлично сде¬ 
ланные произведения искусства не нравятся, а, несмотря 
на известную красоту,, кажутся скучными и почти ненави¬ 
стными. Мастерские, церкви и дворцы полны таких фаталь¬ 
ных произведений, он сам участвовал в работе над некото¬ 
рыми из них. Они глубоко разочаровывали, потому что про¬ 
буждали жажду высокого, но не удовлетворяли ее, ибо в 
них не было главного: тайны. Именно она, тайна, объеди¬ 
няла мечту и творения высокого искусства.
Тайна, думал далее Златоуст, — это то, что я люблю, 
что пытаюсь раскрыть, что многократно на мгновение от¬ 
крывалось мне и что я как художник, если когда-нибудь у 
меня появится такая возможность, хотел бы воплотить и 
заставить говорить. Это образ великой родительницы, Пра¬ 
матери, и тайна ее, в отличие от тайн других фигур, состоит 
не в той или иной подробности, не в полноте или худобе, 
простоте или изысканности, силе или грации, а в том, что 
самые большие противоречия мира, обычно непримиримые, 
в этом образе заключают мир и уживаются вместе — рож¬ 
дение и смерть, доброта и жестокость, жизнь и уничтожен 
ние. Если бы я выдумал этот образ, он был бы только по¬ 
рождением моих мыслей или честолюбивой мечтой худож¬ 
ника, и нечего было бы жалеть о нем, я смог бы увидеть 
его ложность и забыть о нем. Но Праматерь — не порож¬ 
дение мысли, я ведь ее не выдумал, я ее видел! Она живет 
во мне и все время встречается на моем пути. Впервые я 
стал догадываться о ней, коща зимней ночью в деревне де¬ 
ржал светильник над постелью роженицы-крестьянки, с тех
146

пор образ и стал жить во мне. Иноща он отдаляется и на 
долгое время исчезает; но вдруг, как сегодня, вспыхивает 
опять. Образ моей собственной матери, коща-то столь лю¬ 
бимый мной, совершенно растворился в этом новом лике, 
оказался внути него, как косточка в вишне.
Он ясно ощущал свое нынешнее положение, боязнь при¬ 
нять решение. Как и тоща, во время прощания с Нарциссом 
и монастырем, он был на важном пути: на пути к матери. 
Может быть, мать станет когда-нибудь воплощенным обра¬ 
зом, зримым для всех, станет творением его рук. Может 
быть, в этом и заключалась цель, таился смысл его жизни. 
Может быть; он этого не знал. Но он знал одно: следовать 
за матерью, быть в пути к ней, ощущать ее притяжение и 
слышать ее зов означало жить, и это было хорошо. Может 
быть, ему так и не удастся запечатлеть ее образ, может 
быть, образ этот навсегда останется мечтой, предчувствием, 
искушением, золотым мерцанием священной тайны. Как 
бы там ни было, он должен следовать за -ним, должен под¬ 
чинить ему свою судьбу, он был его звездой.
И вот решение было уже близко, ему все стало ясно. 
Искусство — вещь прекрасная, но оно не богиня и не цель» 
по крайней мере для него; не искусству он должен следо¬ 
вать, а только зову матери. Какая польза в том, что пальцы 
его станут еще более искусными? Куда это ведет, видно на 
примере мастера Никлауса. Это ведет к славе и популяр¬ 
ности, к богатству и оседлой жизни — и к оскудению и ги¬ 
бели тех внутренних органов чувств, которым только и до¬ 
ступна тайна. Это ведет к изготовлению милых дорогих иг¬ 
рушек, всевозможных богатых алтарей и церковных ка¬ 
федр, святых Себастьянов* и головок ангелов с красиво 
вьющимися локонами, по четыре талера за штуку. О, зо¬ 
лотой отблеск в глазах карпа и нежный серебристый пушок 
на концах крылышек мотылька были бесконечно прекрас¬ 
нее, живее, драгоценнее, чем целый зал, набитый такими 
изделиями искусства.
К берегу реки спускался, напевая, мальчик, время от 
времени он замолкал, откусывая от ломтя белого хлеба, ко¬ 
торый был у него в руке. Златоуст попросил у него кусочек 
хлеба, отщипнул двумя пальцами немного мякоти и наде¬ 
лал из нее маленьких шариков. Перевесившись через па¬ 
рапет, он медленно, один за другим, бросал катышки в во¬ 
ду, видел* как светлые шарики опускаются в темную глу¬ 
бину, как вокруг них начинают мелькать, теснясь, головы
147

рыб, пока они не исчезают в одном из ртов. Он бросал ша¬ 
рик за шариком, с глубоким удовлетворением наблюдая за 
тем, как они исчезают. Вскоре он почувствовал голод и на¬ 
ведался к одной из своих возлюбленных, которая была слу¬ 
жанкой в доме мясника и которую он называл «повелитель¬ 
ницей колбас и окороков». Условным свистом он вызвал ее 
к кухонному окну и был уже готов взять у нее кое-что съе¬ 
стное, припрятан» у себя и съесть на одном из заречных 
холмов, там, ще жирная красноватая земля так ярко бле¬ 
стела под сочной листвой винограда и ще весной цвели ма¬ 
ленькие голубые гиацинты, издававшие нежный аромат ко¬ 
сточковых плодов.
Но этот день, похоже, был днем решений и прозрений. 
Коща Катрина с улыбкой на плотном, несколько грубова¬ 
том лице появилась у окна, коща он уже вытянул руку, 
чтобы дать ей условный знак, ему вдруг пришло в голову, 
что он и раньше уже стоял здесь и ждал. И он с тоскливой 
отчетливостью увидел все то, что должно произойти в сле¬ 
дующие минуты: она поймет его знак и отойдет от окна, 
но скоро выйдет через заднюю дверь, держа в руке что-ни¬ 
будь копченое, он примет этот дар, при этом слегка погла¬ 
див и прижав ее к себе, — и вдруг ему показалось беско¬ 
нечно глупым и отвратительным возобновлять этот меха¬ 
нический ход уже не раз испытанных вещей и играть в 
нем свою роль: взять колбасу, ощутить, как прильнет к 
нему упругая грудь, и, как бы в ответ на подарок, слегка 
прижать Катрину к себе. Внезапно ему показалось, что в 
ее добром, грубоватом лице он заметил черты бездушной 
привычки, в ее дружелюбной улыбке нечто уж чересчур 
часто виденное, нечто механическое, лишенное тайны, не¬ 
достойное его. Он опустил уже поднятую для условного 
знака руку, на его лице застыла улыбка. Любил ли он ее 
еще, желал ли всерьез? Нет, слишком часто он уже бывал 
здесь, слишком часто видел одну и ту же улыбку и отве¬ 
чал на нее без сердечного побуждения. То, что еще вчера 
он мог бы сделать не задумываясь, сегодня вдруг стало для 
него невозможным. Девушка еще стояла и смотрела, а он 
уже повернулся и исчез из переулка, решив никоща боль¬ 
ше здесь не показываться. Пусть другой гладит эту грудь! 
Пусть другой ест эту отменную колбасу! И вообще, чего 
только не съедают и не растрачивают попусту изо дня в 
день в этом сытом, самодовольном городе! Какими вздор¬ 
ными,' какими пресыщенными, какими привередливыми
148

были эти жирные бюргеры, ради которых каждый день 
убивали столько свиней, и телят и вылавливали из реки 
столько прекрасных бедных рыб! А сам он — каким изба¬ 
лованным и развращенным рн стал» до отвращения похо¬ 
жим на этих сытых бюргеров! Когда бредешь пешком по 
заснеженному полю, сушеная слива или залежалая корка 
хлеба кажется вкуснее здешних обильных цеховых трапез. 
Q странствия, о свобода, о залитый лунным светом луг и 
настороженно разглядываемый звериный след в посерев¬ 
шей от утренней росы траве! Здесь, в городе, среди обыва¬ 
телей, все происходило так легко и стоило так мало, даже 
любовь. Все, с него хватит, плевать ему на все это. Жизнь 
здесь потеряла всякий смысл, лишилась энергии. Она была 
прекрасна и полна смысла, пока мастер был образцом, а 
Лизбет принцессой; она был терпима, пока он работал над 
своим Иоанном. Теперь все кончилось, аромат улетучил¬ 
ся, цветок увял. Бурной волной нахлынуло на него чувст¬ 
во преходящести бытия, которое столь часто глубоко му¬ 
чило и захватывало его. Быстро увядало все, быстро уга¬ 
сало любое желание, и не оставалось ничего, кроме костей 
и праха. Нет, оставалось одно: вековечная Мать, древняя 
и вечно юная, с печальной и жестокой улыбкой любви. 
Снойа на мгновение она предстала перед ним — великан¬ 
ша со звездой в волосах, задумчиво сидящая на краю ми¬ 
ра, рассеянно срывает она цветок за цветком, жизнь за 
жизнью и медленно роняет в бездну.
В эти дни, когда Златоуст осмыслял отцветший и по¬ 
блекший отрезок своей жизни и, упиваясь прощанием, 
скорбно бродил по знакомым местам, мастер Никлаус при¬ 
лагал немало усилий, чтобы обеспечить его будущность и 
навсегда приручить этого беспокойного гостя. Он уговорил 
цех выдать Златоусту свидетельство о присвоении ему зва¬ 
ния мастера и раздумывал над тем, чтобы привязать его к 
себе не в качестве подчиненного, а в качестве партнера, об¬ 
суждать и выполнять совместно с ним все большие заказы 
и делиться доходами. Тут был некоторый риск, в том числе 
из-за Лизбет, так как, конечно же, молодой человек вскоре 
мог бы стать его зятем. Но скульптуру Иоанна не сделал 
бы даже лучший из всех его помощников, которых когда- 
либо имел Никлаус, к тому же сам он старел, оскудевали 
фантазия и творческая сила, а видеть, как его прославлен¬ 
ная мастерская опускается до обыкновенного промысла,
149

ему не хотелось, С этим Златоустом придется нелегко, но 
игра стоила свеч.
Так прикидывал озабоченный мастер. Он достроит и 
расширит для Златоуста заднюю мастерскую и освободит 
для него комнату на мансардном этаже, а по случаю вступ¬ 
ления в цех подарит ему новую красивую одежду. Осторож¬ 
но осведомился он и о мнении Лизбет, которая после того 
обеда тоже ждала чего-то похожего. И смотри-ка, Лизбет 
была не против. Если парень осядет здесь и станет масте¬ 
ром, то он ее вполне устроит. Так что и здесь не было пре¬ 
пятствий. И если мастеру Никлаусу и его ремеслу все еще 
не вполне удалось приручить этого цыгана, то Лизбет на¬ 
верняка в этом преуспеет;
Таким образом, все было продумано и для птички при¬ 
готовлена рядом с силком славная приманка. И вот в один 
прекрасный день велено было позвать Златоуста, который 
больше не показывался, и его снова пригласили к столу. Он 
явился, и на этот раз вычищенный и причесанный, снова 
сидел в красивой, но излишне торжественной комнате, чо¬ 
кался с мастером и с дочерью мастера, пока она не удали¬ 
лась и Никлаус не выдвинул свой грандиозный план и свое 
предложение.
—	Ты понял меня, — добавил он к своим неожиданным 
предложениям, — и мне нет необходимости говорить, что 
никогда еще молодой ^человек, не прошедший положенного 
срока обучения, не становился так быстро мастером и не 
попадал в теплое гнездышко. Тебе привалила удача, Зла¬ 
тоуст.
Удивленно и подавленно взглянул Златоуст на своего 
мастера и отодвинул стоявший церед ним еще наполовину 
полный бокал. По правде сказать, он ждал, что Никлаус 
отругает его за те дни, которые он прогулял, и предложит 
остаться у него помощником. Ему было грустно и неловко 
сидеть вот так перед этим человеком. Он не сразу нашел 
нужные слова.
Мастер, на лице которого уже появилось напряжение и 
разочарование тем, что его почетное предложение не было 
сразу же принято с радостью и смирением, встал и сказал:
—	Что ж, ?мое предложение для тебя неожиданность, 
быть может, ты хочешь его обдумать. Мне это немного 
обидно, я-то думал, что сильно обрадую тебя. Ну да ладно, 
даю тебе время подумать.
150

—	Мастер, — заговорил Златоуст, подыскивая сло¬ 
ва, — не сердитесь на меня! Я от всего сердца благодарю 
вас за вашу доброжелательность, но еще больше за терпе¬ 
ние, с которым вы относились ко мне, своему ученику. Я 
никоща не забуду, чем я вам обязан. Но мне ничего не 
нужно обдумывать, я давно принял решение.
—	Какое решение?
—. Я все решил еще до вашего приглашения и до того, 
как получил ваше почетное предложение. Я здесь больше 
не останусь, я ухожу странствовать.
Побледнев, Никлаус окинул его мрачным взглядом.
—	Мастер, — умоляюще проговорил Златоуст, — по¬ 
верьте мне, я не хочу вас обидеть! Я сказал вам о своем 
решении. Тут ничего нельзя изменить. Мне надо уйти, я 
должен странствовать, мне нужна свобода. Позвольте мне 
еще раз выразить вам сердечную благодарность, и давайте 
расстанемся по-дружески.
Он протянул руку, готовый расплакаться. Никлаус ру¬ 
ки не принял, с побледневшим лицом он стал быстро бегать 
взад-вперед по комнате, шаги его. звенели гневом. Никоща 
еще Златоуст не видел его таким.
Внезапно мастер остановился, невероятным усилием во¬ 
ли взял себя в руки и, не глядя на Златоуста, процедил 
сквозь зубы:
—	Ладно, в таком случае уходи! Но уходи немедленно! 
И чтобы я тебя больше не видел! Не то я скажу или сделаю 
что-нибудь* о чем потом пожалею. Уходи!
Златоуст еще раз протянул руку. Мастер сделал вид, что 
хочет плюнуть на нее. Тогда Златоуст, побледнев, повер¬ 
нулся, тихо вышел из комнаты, надел шапку, спустился, 
поглаживая рукой резные фигурки перил, по лестнице, за¬ 
шел в маленькую мастерскую во дворе, постоял на про¬ 
щанье минутку перед своим Иоанном и покинул дом с 
болью в сердце, более глубокой, чем та, которую он испы¬ 
тал, расставаясь с рыцарским замком и бедной Лидией.
По крайней мере все произошло быстро! По крайней ме¬ 
ре не было сказано лишних слов! Только эта мысль и уте¬ 
шала его, коща он переступил порог и вдруг переулок и 
город предстали его глазам в том преображенном, странном 
виде, который принимают привычные вещи, когда наше 
сердце прощается с ними. Он еще раз бросил взгляд на 
входную дверь — теперь эта дверь вела в чужой, закрытый 
для него дом.
151

Придя в свою каморку, Златоуст постоял и принялся за 
сборы в дорогу. Правда, и собирать-то особенно было нече¬ 
го; надо было только попрощаться. На стене висела карти¬ 
на, нарисованная им самим, ласковая мадонна, висели и 
валялись вещи, составляющие его пожитки: шляпа, кото¬ 
рую он надевал по воскресным дням, пара башмаков для 
танцев, рулон рисунков, маленькая лютня, несколько фи¬ 
гурок, вылепленных им из глины, подарки возлюблен¬ 
ных — букет искусственных цветов, ярко-красный стакан, 
старый высохший пряник в форме сердечка и тому подо¬ 
бная чепуха, и каждый из этих предметов имел свое зна¬ 
чение и свою историю и был дорог ему, но теперь все это 
стало ненужной рухлядью, так как ничего из этого он не 
мог взять с собой. Правда, ярко-красный стакан он обменял 
у хозяина на добротный, прочный охотничий нож и нато¬ 
чил его во дворе на точильном камне, пряник он раскрошил 
и покормил крошевом соседских кур, картину с мадонной 
подарил хозяйке дома и получил ответный подарок — ста¬ 
рую кожаную дорожную котомку и более чем достаточный 
запас провианта в дорогу. В котомку он уложил несколько 
своих рубашек, несколько небольших рисунков, намотан¬ 
ных на палку от метлы, а сверху съестные припасы. Осталь¬ 
ное пришлось бросить.
В городе было немало женщин, с которыми надо было 
бы проститься, у одной из них он вчера ночевал, но ни сло¬ 
ва не сказал ей о своих планах. Да, то одно, то другое ос¬ 
тавалось на совести того, кто собрался странствовать. Не 
стоило все принимать всерьез. Он не простился ни с кем, 
кроме хозяев дома, и сделал это вечером, чтобы с рассветом 
пуститься в путь.
И все же утром кое-кто проснулся и предложил ему, 
уже готовому тихонько выйти из дома, тарелку молочного 
супа на кухне. Это была дочка хозяина, ребенок пятнад¬ 
цати лет, тихое болезненное создание с красивыми глаза1- 
ми, но с больным тазобедренным суставом, из-за чего она 
хромала. Ее звали Мария. С усталым от бессонной ночи 
лицом, вся бледная, но тщательно одетая и причесанная, 
она угостила его на кухне горячим молоком и хлебом и, 
казалось, была очень опечалена его уходом. Он поблагода¬ 
рил и на прощанье из сострадания поцеловал ее в тонкие 
губы. Благоговейно, с закрытыми глазами приняла она по¬ 
целуй.
152

ТРИНАДЦАТАЯ ГЛАВА
В первые дни своего нового странствия, в первом упое¬ 
нии вновь обретенной свободой Златоусту пришлось заново 
учиться бездомной и бесцельной жизни пилигрима. Никому 
не повинуясь, подвластные только погоде и времени года, 
не имеющие ни цели перед собой, ни крыши над головой, 
ни какой-либо собственности, подверженные любым слу¬ 
чайностям, ведут бездомные свою по-детски наивную и му¬ 
жественную, свою убо1ую и насыщенную жизнь. Они — 
сыновья Адама, изгнанного из рая, братья не ведающего ви¬ 
ны зверья. Час за часом берут они то, что посылает им рука 
с небес: солнце, дождь, туман, снег, тепло и стужу, благо¬ 
получие и нужду, для них не существует ни времени, ни 
истории, ни честолюбия, ни того странного кумира разви¬ 
тия и прогресса, в которого столь отчаянно верят собствен¬ 
ники домашних очагов. Бродяга может быть вежливым или 
грубым, ловким или неуклюжим, смелым или трусливым, 
но в сердце своем он всеща дитя, всегда живет так, будто 
только что пришел в мир, где еще и не начиналась мировая 
история, всеща руководствуется в своей жизни немногими 
элементарными побуждениями и потребностями. Он может 
быть умным или глупым, может в глубине души знать, как 
хрупка и бренна всякая жизнь, как робко и нерешительно 
несет все живое свою теплую кровь сквозь ледяные про¬ 
странства вселенной, или же он может просто по-детски 
жадно следовать велениям своего желудка — всеща он бу¬ 
дет антагонистом и смертельным врагом имущих и оседлых, 
которые ненавидят, презирают и боятся его, ибо не желают, 
чтобы им напоминали о таких вещах, как мимолетность 
бытия и вечное увядание всего живого, как неумолимая ле¬ 
дяная смерть, заполняющая мировое пространство вокруг 
нас.
Детская непосредственность бродячей жизни, ее мате¬ 
ринское происхождение, ее отвращение к закону и духу, ее 
покинутость и тайная неизбывная близость смерти давно 
уже овладели душой Златоуста и наложили на него свой 
отпечаток. Но все-таки в нем жили дух и воля, все-таки он 
был художником, и это делало его жизнь богаче и труднее. 
Ведь всякая жизнь обогащается и расцветает благодаря раз¬ 
двоенности и разладу. Что значили бы рассудок и трезвый 
расчет, не будь на свете упоения, что значило бы чувствен¬
153

ное наслаждение, не стой за ним смерть, и что значила бы 
любовь без вечной непримиримой вражды полов?
Кончились лето и осень, с трудом переносил Златоуст 
скудные-зимние месяцы, упоенно странствовал в пору сла¬ 
достной, благоуханной весны, быстро сменяли друг друга 
^времена года, быстро клонилось к закату высокое летнее 
солнце. Проходил год за годом, и, казалось, Златоуст за¬ 
был, что на земле есть не только голод, любовь и эта вечная 
торопливость времен года; казалось, он целиком погрузил¬ 
ся в материнский мир первобытных инстинктов. Но каждый 
его сон был полон удивления, на каждом привале изумлен¬ 
но и задумчиво созерцал он цветущие или увядающие до¬ 
лины, был художником, страдал от мучительного желания 
с помощью духа остановить чарующий поток бессмыслен¬ 
ной жизни и придать ему смысл.
Однажды ему, странствовавшему после кровавого при¬ 
ключения с Виктором только в одиночку, встретился в пути 
товарищ, который незаметно присоединился к нему и от ко¬ 
торого он долго не мог избавиться. Но он не имел ничего 
общего с Виктором, этот молодой еще человек в рясе и шля¬ 
пе пилигрима; он совершал паломничество в Рим, его звали 
Роберт и он был родом с Боденского озера. Этот человек, 
сын ремесленника, учившийся некоторое время в монасты¬ 
ре святого Галла*, еще ребенком решил совершить палом¬ 
ничество в Рим, никогда не отказывался от этой милой его 
сердцу мысли и использовал первую же возможность для 
ее осуществления. Этой возможностью стала смерть отца, 
в мастерской которого он работал столяром. Едва старика 
успели предать земле, как Роберт объявил матери и сестре, 
что ничто не помешает ему удовлетворить свое желание и 
тотчас же отправиться паломником в Рим, чтобы искупить 
свои собственные грехи и грехи отца. Напрасно сетовали 
женщины, напрасно ругали его, он был неумолим и, вместо 
того чтобы заботиться о женщинах, без благословления ма¬ 
тери, сопровождаемый бранью сестры, отправился в стран¬ 
ствие. Его гнала прежде всего жажда бродяжничества вкупе 
с каким-то поверхностным благочестием, то есть со склон¬ 
ностью к пребыванию вблизи церковных мест и духовных 
учреждений, наслаждение богослужением, крещением, от¬ 
певанием, мессой, запахом ладана и видом горящих свечей. 
Он знал немного латынь, но его детская душа стремилась 
не к учености, а к созерцательности и к тихим мечтаниям 
под сенью церковных сводов. В детстве он с радостью ис-
J54

полнял роль церковного служки. Златоуст принимал его не 
совсем всерьез и все же относился к нему с симпатией, он 
чувствовал; что немного близок ему в этой неодолимой тяге 
к странствиям и неизведанным краям. Итак, Роберт тоща 
настоял на своем, отправился в странствие и дошел-таки до 
Рима, пользуясь гостеприимством многочисленных мона¬ 
стырей и аббатств, любуясь горами и южными ландшафта¬ 
ми и очень хорошо чувствуя себя в Риме среди церквей и 
благочестивых мероприятий. Он прослушал сотни месс, по¬ 
молился и приобщился святых таинств в самых знаменитых 
и священных местах и впитал в себя больше ладана, чем 
требовалось за его мелкие юношеские грехи и за грехи его 
отца. Отсутствовал он год или больше, а коща наконец вер¬ 
нулся в отцовский дом, его встретили не как блудного сына, 
так как тем временем сестра взяла на себя права и обязан¬ 
ности по дому, наняла прилежного столяра-подмастерья, 
вышла за него замуж и с таким успехом повела хозяйство 
и мастерскую, что возвратившийся после краткого пребы¬ 
вания дома почувствовал себя там лишним, а коща он вско¬ 
рости заговорил об очередном странствии, никто не стал его 
удерживать. Он не особенно огорчился, позволил себе взять 
у матери нёмного сэкономленных денег, снова обрядился в 
костюм пилигрима и отправился в очередное паломничест¬ 
во — без всякой цели, через всю империю, наполовину ду¬ 
ховное лицо, наполовину бродяга. В карманах его позвяки¬ 
вали медные монетки, напоминавшие об излюбленных па¬ 
ломниками местах, и освященные четки.
Вот так он и встретился со Златоустом, прошел с ним 
один день, обмениваясь впечатлениями о странствиях, по¬ 
терялся в ближайшем городке, то тут, то там снова попа¬ 
дался ему на пути и, наконец, остался с ним совсем, обхо¬ 
дительный и услужливый спутник. Златоуст очень ему нра¬ 
вился, он старался завоевать его доверие мелкими услуга¬ 
ми, восхищался его знаниями, его смелостью, его духом, 
любил его здоровье, силу и искренность. Они поладили, так 
-как и Златоуст был человеком покладистым. Только одного 
он не выносил: коща на него накатывала грусть и он впадал 
в задумчивость, тогда он молчал и смотрел мимо своего 
спутника, будто того и не существовало, тогда с ним нельзя 
было поговорить, нельзя было расспрашивать его или уте¬ 
шать, надо ëbuiq предоставить его самому себе и не беспо¬ 
коить. Это Роберт быстро усвоил. С тех пор как он заметил, 
что Златоуст знает наизусть множество латинских стихов
155

и песен, с тех пор как он услышал его объяснения каменных 
скульптур на портале одного собора и однажды во' время 
Отдыха увидел, как Златоуст быстрыми, размашистыми ли¬ 
ниями набрасывает сангиной на чистой стене фигуры людей 
в натуральную величину, он стал считать своего товарища 
любимцем богов и почти магом. Видел Роберт и то, что Зла-< 
тоуст был любимец женщин и мог взглядом или улыбкой 
покорять некоторых из них; это ему нравилось меньше, но 
тем не менее тоже приводило в восхищение.
Однажды их странствие неожиданно прервалось. Они 
оказались вблизи какой-то деревни, и там их встретила 
толпа крестьян, вооруженных дубинками, жердями и цепа¬ 
ми, и их вожак крикнул им издалека, чтобы они убирались 
к чертям собачьим, иначе их забьют до смерти. Когда Зла¬ 
тоуст остановился, желая узнать, что же, собственно, слу¬ 
чилось, в грудь ему тут же угодил камень. Он обернулся к 
Роберту, но тот уже мчался прочь как одержимый. Выкри¬ 
кивая угрозы, крестьяне приблизились, и Златоусту не ос¬ 
тавалось ничего другого, как неторопливо последовать за 
беглецом. Дрожа всем телом, Роберт дожидался его под сто¬ 
явшим посреди поля крестом с изображением Спасителя.
—	Ну и геройски же ты драпал, — засмеялся Злато¬ 
уст. — Но что это втемяшилось в башку этим чумазым 
мужланам? Неужели война? Выставили у своей деревушки 
вооруженную охрану и никого не впускают! Хотел бы я 
знать, что за этим скрывается.
Ни тот ни другой этого не знали. Только на следующее 
утро они кое-что разведали на обособленно стоявшем кре¬ 
стьянском дворе и подошли к разгадке тайны. Этот двор, 
состоявший из хибары, хлева и сарая и окруженный зеле¬ 
ным, поросшим высокой травой подворьем, на котором рос¬ 
ло много фруктовых деревьев, был странно тих и словно 
погрузился в сон: ни голосов людей, ни шагов, ни детского 
крика, ни звона отбиваемых кос — ничего не было слышно; 
в траве на подворье стояла корова и мычала, было видно, 
что пришла пора ее доить. Они подошли к дому, постучал^ 
в дверь, не получив ответа, прошли к незапертому пустому 
хлеву, затем к сараю, на соломенной крыше которого ярко 
блестел на солнце зеленый мох, но и здесь не нашли ни 
души. Удивленные и озадаченные запустением этого жили¬ 
ща, они вернулись к хибаре, еще раз постучали кулаками 
в дверь и снова не получили ответа. Златоуст попытался 
открыть дверь и, к своему удивлению, нашел ее незапер-
156

той, он толкнул ее и вошел в темную комнату. «Здравст¬ 
вуйте! — громко крикнул он. — Есть кто дома?» Но ему 
никто не ответил. Роберт остался стоять за дверью. В хи¬ 
баре дурно пахло, запах был странный и противный. В оча¬ 
ге было полно пепла, он подул, в обуглившихся поленьях 
под пеплом еще тлели искры. И тут он увидел в полумраке, 
что за плитой кто-то есть; кто-то сидел на стуле и спал, 
похоже, это была старуха. Звать кого-либо было бесполез¬ 
но, дом казался заколдованным. Он дружелюбно тронул си¬ 
дящую женщину за плечо, она не пошевелилась, и только 
теперь он заметил, что она вся окутана паутиной, нити ко¬ 
торой тянулись к ее волосам и к коленям. «Она мертва», — 
подумал он, слегка испугавшись, и чтобы убедиться в этом, 
занялся очагом, помешивал и раздувал угли, пока не 
вспыхнуло пламя и не загорелась длинная лучина. Этой лу¬ 
чиной он осветил лицо сидящей. Под седыми волосами он 
увидел иссиня-черное лицо трупа, один глаз был открыт и 
отливал свинцовой пустотой. Женщина умерла, сидя на 
стуле. Что ж, ей уже не поможешь.
Держа в руке горящую лучину, Златоуст продолжил по¬ 
иски в той же комнате, у двери, ведущей в заднее помеще¬ 
ние, нашел еще один труп, мальчика лет восьми или девя¬ 
ти, с распухшим, искаженным лицом, в одной рубашонке. 
Он лежал на животе, перевесившись через порог и в ярости 
крепко сжав обе ручки в кулачки. Это уже второй, подумал 
Златоуст. Словно в кошмарном сне пошел он дальше, в за¬ 
днюю комнату, там ставни были открыты и в окна лился 
дневной свет. Он осторожно загасил лучину и раздавил 
упавшие на пол искры.
В задней комнате стояли три кровати. Одна была пуста, 
из-под грубой серой простыни выглядывала солома. На вто¬ 
рой лежал еще один, бородатый мужчина, вытянувшись на 
спине и задрав кверху бороду. Его ввалившееся лицо тускло 
мерцало незнакомыми красками смерти, одна рука свеши¬ 
валась до пола, на котором валялась пустая опрокинувша¬ 
яся глиняная кружка, пролитая вода еще не совсем впита¬ 
лась в землю, а сбежала в углубление и образовала там лу¬ 
жу. А в третьей, целиком завернутая в льняную простыню 
и укрытая грубошерстным одеялом, лежала рослая крепкая 
женщина, лицо ее было вдавлено в постель, растрепанные, 
цвета соломы, волосы блестели при ярком свете. Рядом, 
тесно прижавшись к ней, лежала, словно пойманная и за¬
157

душенная растрепаной простыней, девочка-подросток, то¬ 
же белокурая, с иссиня-серыми пятнами на мертвом лице.
Взгляд Златоуста переходил от одного покойника к дру¬ 
гому. В лице девочки, уже сильно обезображенном, еще 
видно было нечто похожее на беспомощный страх смерти. 
В затылке и волосах матери, яростно и глубоко зарывшейся 
в кровать, можно было прочитать бешенство, ужас и стра¬ 
стное желание убежать. Особенно не хотели поддаваться 
смерти непокорные волосы. На лице крестьянина застыло 
упорство и затаенная боль; похоже, он умирал тяжело, но 
мужественно, его бородатое лицо круто и резко вздымалось 
вверх, словно лицо воина, павшего на поле брани. Его спо¬ 
койная и упрямая, немного ожесточенная поза была пре¬ 
красна; так принявший смерть не мог быть мелким, трус¬ 
ливым человеком. Наоборот, трогательно выглядело тело 
мальчика, лежавшего ничком на пороге; лицо его не выра¬ 
жало ничего, но то, как он лежал на пороге, крепко сжав 
детские кулачки, говорило о многом: о растерянности и 
страданиях, о беспомощном сопротивлении чудовищной бо¬ 
ли. Рядом с его головой в двери была выпилена дыра для 
кошки. Златоуст все внимательно осмотрел. Без сомнения, 
вид этой лачуги был довольно отвратительный, а трупный 
запах ужасал; и, однако же, все это имело для Златоуста 
притягательную силу, все было полно величия и судьбы, 
было таким истинным и непреложным, что вызывало в нем 
любовь и проникало в душу.
Тем временем оставшийся снаружи Роберт принялся 
кричать, нетерпеливо и испуганно. Златоуст любил Робер¬ 
та, но в этот момент подумал, как все-таки мелочен и ме¬ 
лок живой человек в своем страхе, в своем любопытстве, 
во всей своей детскости по сравнению с мертвецами. Он не 
отвечал Роберту; он весь отдался созерцанию трупов и де¬ 
лал это со свойственной художникам странной смесью сер¬ 
дечного сочувствия и холодной наблюдательности. Он вни¬ 
мательно осмотрел лежащие тела, а также и тело сидящей, 
их головы, руки, позы, в которых они застыли. Как тихо 
было в этой заколдованной хибаре! Как странно и противно 
пахло! Каким призрачным было это маленькое человече¬ 
ское гнездо с еще тлеющим домашним очагом, населенное 
мертвецами, наполненное и пропитанное смертью! Скоро у 
этих покойников слезет мясо со щек н крысы отгрызут им 
пальцы. Что с другими людьми происходит в гробу или в 
могиле, в хорошем укрытии и невидимо, последнее и самое
158

плачевное — распад и тление, то с этими пятерыми здесь, 
в доме, совершалось, в их комнатах, при свете дня, при не¬ 
запертых дверях, бесхлопотно, бесстыдно, беззащитно. 
Златоусту уже не раз доводилось видеть покойников, но с 
такой картиной безжалостной работы смерти он сталкивал¬ 
ся впервые. Глубоко впитал он ее в себя.
Наконец крики Роберта перед дверью вывели его из за¬ 
думчивости, он вышел наружу. Товарищ испуганно взгля¬ 
нул на него.
—	Что случилось? — тихо спросил он, и голос его был 
полон страха. — Разве в доме никого нет? О, не смотри так. 
Говори же!
Златоуст смерил его холодным взглядом.
—	Зайди и взгляни, это странный крестьянский дом. А 
потом мы подоим вон ту замечательную корову. Давай!
Роберт нерешительно вошел в лачугу, направился к оча¬ 
гу, обнаружил сидевшую старуху й, заметив, что она мер¬ 
тва, громко вскрикнул. Выпучив глаза, он торопливо вер¬ 
нулся назад.
—	Господа спаси! Там у плиты сидит мертвая женщина. 
Что это значит? Почему с ней никого нет? Почему ее не 
хоронят? О Господи, от нее уже идет запах.
Златоуст улыбнулся.
—	Ну и герой же ты, Роберт; но ты слишком быстро вер¬ 
нулся. Конечно, у женщины, сидящей на стуле, странный 
вид; но пройдя пару шагов дальше, ты увидел бы еще более 
странные вещи. Их там пятеро, Роберт. Трое лежат в кро¬ 
ватях, а мертвый мальчик — прямо на пороге. Все покой¬ 
ники. Вся семья умерла, дом вымер. Оттого и корову подо¬ 
ить некому.
В ужасе смотрел на него Роберт, потом вдруг закричал 
сдавленным голосом:
—	А, теперь я понимаю и тех крестьян, что вчера не 
захотели пустить нас в деревню. О Господи, теперь мне все 
ясно. Это чума! Это чума, Златоуст, клянусь своей бедной 
душой! А ты так долго пробыл внутри и, возможно, даже 
дотрагивался до мертвецов! Прочь, не подхода ко мне, ты 
наверняка заразился. Очень жаль, Златоуст, но я должен 
уйти, я не могу оставаться с тобой.
Он уже хотел бежать, но Златоуст поймал его за полу. 
Он строго, с немым укором посмотрел на него и не отпу¬ 
скал, как тот ни противился и ни упирался.
159

—	Мой мальчик, — сказал он насмешливо-дружеским 
тоном, — ты умнее, чем я думал, и ты, вероятно, окажешь¬ 
ся прав. Ну, это мы узнаем на следующем подворье или в 
следующей деревне. Вероятно, в этой местности чума. По¬ 
смотрим, сможем ли мы выбраться отсюда живыми и не¬ 
вредимыми. Но убежать тебе, мой маленький Роберт, я не 
позволю. Видишь ли, я человек сердобольный, сердце у ме¬ 
ня чересчур мягкое, и когда я думаю, что ты мог заразиться 
там, в хижине, и если я тебя отпущу, ляжешь ще-нибудь 
посреди поля, чтобы умереть в полном одиночестве, и не¬ 
кому будет закрыть тебе глаза, вырыть могилку и засыпать 
тебя землей — нет, приятель, я тоща просто умру от горя. 
Итак, слушай и хорошенько запоминай, что я тебе скажу, 
повторять я не стану: нам двоим грозит одна и та же опас¬ 
ность, беда может настичь и тебя, и меня. Значит, нам надо 
быть вместе, вместе мы или погибнем, или спасемся от этой 
проклятой чумы. Если ты заболеешь и умрешь, я похороню 
тебя, можешь не сомневаться. Если же умереть выпадет 
мне, делай что хочешь, похорони меня или смойся, мне все 
равно. А до тех пор, мой дорогой, не смей удирать, запомни 
это! Мы можем понадобиться друг другу. А сейчас заткнись» 
я ничего не хочу слышать, поищи ще-нибудь в хлеву ведро, 
и мы наконец подоим корову.
Так все и произошло, и с этого момента Златоуст при¬ 
казывал, а Роберт повиновался, и оба были довольны. Ро¬ 
берт больше не пытался убежать. Он только произнес при¬ 
мирительно:
—	Я да какой-то миг испугался тебя. Мне не понрави¬ 
лось твое лицо, коща ты вышел из мертвого дома. Я поду¬ 
мал, что ты подцепил чуму. Но даже если это и не чума, 
твое лицо стало другим. Неужели то, что ты там увидел, 
было так страшно?
’— Ничего страшного, — медленно проговорил Злато¬ 
уст. — Я увидел там только то, что предстоит мне и тебе и 
нам всем, даже если мы и не заразимся чумой.
Отправившись дальше, они повсюду натыкались на Чер¬ 
ную Смерть, правившую бал в этих краях. В иные деревни 
их не пускали, в других же они могли беспрепятственно 
ходить по улицам. Многие дворы опустели, многие непог¬ 
ребенные трупы разлагались в поле или в домах. В хлевах 
мычали недоенные или некормленные коровы, одичавшая 
скотина бегала по полям. Им случалось подоить и накор¬ 
мить не одну корову или козу, забить и зажарить на опушке
160

•не одного козленка или поросенка, выпить немало вина, и 
сидра из оставшихся без хозяев погребов. Они жили сытой 
жизнью, в полном достатке. Но она была им по вкусу толь- 
ко наполовину. Роберт жил в неизбывном страхе перед чу¬ 
мой, и при виде трупов его тошнило, нередко от страха он 
совсем терял голову; ему все казалось, что он заразился, он 
подолгу держал голову и руки в дыму дорожного костра 
(это считалось целительным), он даже во сне ощупывал се¬ 
бя в поисках шишек на ногах, руках или под мышками. .
Златоуст часто ругал его, часто подтрунивал над ним. 
Он не разделял ни его страха, ни его отвращения; сосредо¬ 
точенно и мрачно брел он по мертвой земле, необоримо вле¬ 
комый видом великого умирания, с великой осенью в душе 
и с сердцем, тяжелым от песни разящей косы. Иноща ему 
опять являлся образ вечной Матери, огромное бледное лицо 
с глазами медузы, с грустной улыбкой, полной страдания и 
смерти.
Однажды они подошли к маленькому городку; он был 
основательно укреплен, от ворот домов вдоль всей крепост¬ 
ной стены шел ход, но ни наверху, ни в открытых воротах 
не было часовых. Роберт не решался войти в город и закли¬ 
нал товарища не делать этого. Но тут они услышали коло¬ 
кольный звон, из ворот вышел священник, держа в руках 
крест, за ним ехали три повозки, две запряженные лошадь¬ 
ми и одна парой быков, и повозки были доверху нагружены 
трупами. Несколько батраков в необычных плащах, спря¬ 
тав лица в капюшоны, бежали рядом и подгоняли живот¬ 
ных.
Побледнев, Роберт куда-то пропал, а Златоуст пошел на 
некотором расстоянии за повозками с мертвецами. Процес¬ 
сия продвинулась на несколько сотен шагов, но не к клад¬ 
бищу, а к вырытой посреди опустевшего луга яме, глубиной 
всего в три штыка, но просторной, размером с целый зал. 
Златоуст стоял и смотрел, как батраки жердями и баграми 
стаскивали трупы с повозок и один за другим бросали в ог¬ 
ромную яму, как священник, что-то бормоча, помахал над 
ней крестом и убрался восвояси, как батраки разожгли со 
всех сторон неглубокой ямы большие костры и молча зато¬ 
ропились в город, даже и не подумав засыпать могилу. Он 
заглянул в нее, там лежало пятьдесят или более трупов, 
сваленных друг на друга, многие были голыми. Там и сям 
из кучи жалостливо торчала окоченевшая рука или нога, 
ветер чуть-чуть шевелил рубаху.
fi 5 122	161

Коща он вернулся, Роберт чуть ли не на коленях умолял 
его как можно скорее идти дальше. У него были основания 
для мольбы, в отсутствующем взгляде Златоуста он увидел 
эту хорошо знакомую ему сосредоточенность и неподвиж¬ 
ность, эту страсть к ужасному, это зловещее любопытство. 
Ему не удалось удержать друга. Златоуст отправился в го¬ 
род один.
Он вошел в неохраняемые ворота и, слыша, как гулко 
стучат по мостовой его собственные шаги, припомнил мно¬ 
гие городки и многие ворота, в которые он вот так же вхо¬ 
дил, и ему вспомнились крики детей, игры мальчишек, пе¬ 
ребранка женщин, стук кузнечного молота по звонкой на¬ 
ковальне, грохот повозок и многие другие звуки, встречав¬ 
шие его, нежные и грубые, сплетавшиеся в разноголосую 
сеть, которая говорила о многообразии человеческого тру¬ 
да, радостей, занятий и общения. Здесь же, в этих пустых 
воротах, на этих безлюдных улочках ничего не было слыш¬ 
но, ни смеха, ни криков, все застыло в молчании смерти, 
и на этом фоне мелодичное журчание бегущей из источни¬ 
ка воды казалось слишком громким и шумным. В открытом 
окне среди своих караваев и булок стоял булочник; Злато¬ 
уст показал ему на булку, и булочник осторожно протянул 
ему ее на пекарской лопате, выждал, не положит ли Зла¬ 
тоуст на лопату деньги, и сердито, но без ругани, закрыл 
окно, коща странник, так и не заплатив, откусил от булки 
и пошел дальше. Перед окнами красивого дома стояли в ряд 
глиняные горшки, в которых обычно сажали цветы« теперь 
же над их выщербленными краями свисали засохшие лис¬ 
тья. Из другого дома, донеслись голоса всхлипывающих и 
жалобно причитающих детей. Но в следующем переулке 
Златоуст увидел стоявшую у окна красивую девушку, ко¬ 
торая расчесывала волосы; он смотрел на нее до тех пор, 
пока она не почувствовала его взгляда и не взглянула в от¬ 
вет, покраснев; она оглядела его, а когда он дружелюбно 
улыбнулся, на ее порозовевшем лице появилась слабая 
улыбка.
—	Скоро причешешься? — крикнул он.
, Улыбаясь, она высунулась из окна.
—	Еще не заболела? — спросил он, и она покачала го¬ 
ловой. -г- Тоща пошли со мной, бросай этот город мертве¬ 
цов, пойдем.в леей заживем там славной жизнью.
Она вопросительно, округлила глаза.
162

—	Не раздумывай долго, я говорю серьезно, — крикнул 
Златоуст. — Ты живешь с отцом и матерью или служишь 
у чужих людей? Ах так, у чужих. Тоща пойдем, дитя мое, 
пусть старики умирают, а мы молоды, здоровы и хотим еще 
немного пожить. Пойдем, шатеночка, я не шучу.
Она удивленно и испытующе посмотрела на него, зако¬ 
лебалась. Он неторопливо побрел дальше, миновал одну 
безлюдную улицу, потом еще одну и медленно вернулся на¬ 
зад. Девушка все еще стояла наклонившись у окна и обра¬ 
довалась его возвращению. Она кивнула ему, он не торо¬ 
пясь пошел дальше, вскоре она отправилась за ним следом, 
и у самых ворот догнала его, в руке небольшой узелок, на 
голову наброшен красный платок.
—	Как хоть зовут тебя? — спросил он.
—	Лене. Я иду с тобой. Ах, здесь, в городе, так плохо, 
все умирают. Прочь, прочь отсюда!
Недалеко от ворот сидел на корточках расстроенный Ро¬ 
берт. Коща подошел Златоуст, он вскочил и, увидев девуш¬ 
ку, вытаращил глаза. На этот раз он сдался не сразу, он 
причитал и устраивал сцены. Это же просто безумие — 
притащить из этой проклятой зачумленной дыры какую-то 
девицу и рассчитывать, что он будет терпеть ее общество, 
зачем же искушать Господа Бога, он отказывается идти с 
ними дальше, его терпение кончилось.
Златоуст позволил ему ругаться и скулить, пока он не 
утихомирился.
—	Так, — сказал он, — ты достаточно долго потчевал 
нас своими песнями. А теперь пойдем с нами и радуйся, что 
у нас такая славная компания. Ее зовут Лене, она останется 
со мной. А сейчас я хочу порадовать тебя, Роберт, слушай: 
какое-то время мы поживем спокойной, здоровой жизнью, 
обходя чуму стороной. Мы подыщем себе пустую хижину в 
красивой местности или сами построим себе жилище, мы 
будем в нем с Лене хозяином и хозяйкой, а ты будешь жить 
с нами в качестве нашего друга. Поживем немного в дружбе 
и согласии. Ты не против?
О нет, Роберт не имел ничего против. Лишь бы от него 
не требовали подавать Лене руку или дотрагиваться до ее 
одежды.
—	Этого от тебя никто и не требует, — сказал Злато¬ 
уст. — Более того, тебе строжайше запрещено даже паль¬ 
цем касаться Лене. Избави тебя Бог от этого!
6*
163

. Они зашагали втроем, сначала шли молча, а потом де¬ 
вушка постепенно разговорилась. Как хорошо, говорила 
она, снова видеть небо, деревья и луга, в этом зачумленном 
городе было так страшно, что и не высказать. И она стала 
рассказывать, освобождая душу от печальных и кошмарных 
картин, которые ей довелось .увидеть. Она поведала не¬ 
сколько историй, зловещих историй, город, должно быть, 
превратился в ад. Один из врачей умер, другой навещает 
только богатых, во многих домах лежат и гниют покойни¬ 
ки, так как никто их не убирает, в других домах работники 
похоронной команды воруют, распутничают и развратни¬ 
чают, часто они вместе с мертвецами вытаскивают из по-' 
стелей еще живых больных, укладывают на свои живодер- 
ские повозки и сбрасывают вместе с мертвецами в яму. 
Много ужасного поведала она; никто не прерывал ее, Ро¬ 
берт слушал испуганно и жадно, Златоуст же оставался 
спокоен и невозмутим, позволил излиться ужасам и не го¬ 
ворил ни слова. Да и что тут скажешь? Наконец Лене ус¬ 
тала, и поток иссяк, слова кончились. Златоуст зашагал 
медленнее и начал тихонько напевать, это была песня, со¬ 
стоявшая из многих строф, и с каждой строфой голос его 
крепчал; Лене заулыбалась, Роберт слушал с радостью и 
глубоким удивлением — никогда еще он не слышал, как 
Златоуст поет. Все-то он умел, этот Златоуст. Вот он идет 
и поет, этот удивительный человек! Пел он искусно и чи¬ 
сто, но приглушенным голосом. Когда он начал вторую пес¬ 
ню, Лене стала подпевать, сначала тихонько, а потом в пол¬ 
ный голос. Близился вечер, далеко за луговиной чернели 
леса, а за ними синели невысокие горы, которые словно бы 
изнутри становились все синее. То радостно, то торжест¬ 
венно звучала в такт шагам их песня.
—	Ты сегодня такой веселый, — сказал Роберт.
—	Да, я весел, конечно же, я сегодня весел, мне попа¬ 
лась такая милая возлюбленная. Ах, Лене, как хорошо, что 
прислужники смерти сохранили тебя для меня. Завтра мы 
найдем себе какой-нибудь приют, там мы славно устроимся 
и будем радоваться, что еще живы и здоровы. Лене, ты ког¬ 
да-нибудь видела осенью в лесу толстый гриб, который так 
любят улитки и который можно есть?
—	О да, — засмеялась она, — много раз.
—	Точно такого же цвета твои каштановые волосы, Ле¬ 
не. Они так славно пахнут. Споем еще песенку? Или ты 
проголодалась? В моей котомке найдется кое-что вкусное..
164

На другой день они нашли то, что искали. В небольшой 
березовой рощице стояла хижина из неотесанных бревен, 
построенная, вероятно, дровосеками или охотниками. Она 
была пуста, дверь пришлось взломать, и даже Роберт при¬ 
знал, что хижина ничего себе и местность вокруг здоровая. 
По пути им попались козы, бродившие без пастуха, и они 
прихватили с собой замечательную козу.
—	Ну, Роберт, — сказал Златоуст, — хотя ты и не 
плотник, но зато был коща-то столяром. Мы будем здесь 
жить, тебе придется сделать в нашем замке перегородку, 
тоща у нас выйдет две комнаты, одна для нас с Лене, другая 
для тебя и для козы. Еды у нас осталось немного, сегодня 
придется удовольствоваться козьим молоком, сколько бы 
его ни было. Ты делай йерегородку, а мы займемся устрой¬ 
ством ночлега для всех. А завтра я отправлюсь на поиски 
пищи.
Все тут же принялись за работу. Златоуст и Лене пошли 
собирать солому, папоротник и мох для постели, а Роберт 
наточил свой нож о полевой камень, чтобы нарезать пруть¬ 
ев для перегородки. Но за день он с этим не справился и 
ушел вечером спать во двор. Златоуст нашел в Лене неж¬ 
ную подругу, робкую и неопытную, но полную любви. Ла¬ 
сково прижал он ее к своей груди и бодрствовал долго, слу¬ 
шая, как бьется ее сердце, коща она усталая и ублаготво¬ 
ренная, давно заснула. Он вдыхал запах ее каштановых во¬ 
лос, льнул к ней и одновременно думал о той большой не¬ 
глубокой яме, в которую закутанные в плащи дьяволы 
сбрасывали трупы с нагруженных доверху телег. Прекрасна 
жизнь, прекрасно и быстротечно счастье, стремительно 
увядает прекрасная молодость.
Перегородка в хижине получилась отменной, недаром 
ее строили все трое. Роберту хотелось показать, на что он 
способен, и он захлебываясь говорил о том, что бы он сде¬ 
лал, будь у него верстак, инструмент, угольник и гвозди. 
Но поскольку кроме ножа и рук у него не было ничего, он 
удовлетворился тем, что срезал дюжину березовых стволов 
и соорудил из них на полу хибары прочный, грубый забор. 
Промежутки между кольями, рассудил он, надо закрыть 
плетенкой из дрока. На это требовалось время, но получа¬ 
лось весело и красиво, и все остались довольны. Между тем 
Лене ходила по ягоды и присматривала за козой, а Златоуст 
совершал небольшие обходы местности в поисках пропита¬ 
ния, обследовал окрестности и приносил то одно, то другое.
165

Людей нище поблизости не было, это очень устраивало Ро¬ 
берта, они не боялись заразиться или нарваться на враж¬ 
дебное отношение; был в этом, правда, один недостаток — 
очень мало еды. Неподалеку им попалась заброшенная кре¬ 
стьянская лачуга, на этот раз без покойников, и Златоуст 
предложил оставить сруб и поселиться в ней, но Роберт в 
ужасе отказался, недовольно наблюдая за тем, как Злато¬ 
уст входит в пустое жилшце, и каждый предмет, который 
тот приносил оттуда, сначала окуривался и обмывался, 
прежде чем Роберт дотрагивался до него. Нашел там Зла¬ 
тоуст немного, но все же кое-что — две табуретки, подой¬ 
ник, немного глиняной посуды, топор, а однажды поймал 
двух улетевших в поле куриц. Лене была влюблена и сча¬ 
стлива, и всем троим доставляло удовольствие обустраивать 
свое маленькое жилшце и каждый день понемногу укра¬ 
шать его. Не было хлеба, зато они подобрали еще одну ко¬ 
зу, нашлось и небольшое поле, засеянное репой. Проходил 
день за днем, плетеная перегородка была готова, усовер¬ 
шенствованы постели, построен очаг. Недалеко протекал 
ручей, вода в нем была прозрачная и вкусная. За работой 
Они нередко пели.
Однажды, коща они все вместе пили молоко и нахвали- 
' вали свое хозяйство, Лене вдруг мечтательно сказала:
—	А что будет, коща придет зима?
Никто ей не ответил. Роберт засмеялся, Златоуст стран¬ 
но смотрел перед собой. Мало-помалу Лене заметила, что 
никто всерьез не думал о том, чтобы долго оставаться на 
одном и том же месте, что дом для них — не дом, что она 
попала к бродягам. Лене повесила голову.
Тоща Златоуст сказал ей игриво и ободряюще, словно 
ребенку:
—	Ты дочка крестьянина, Лене, а крестьяне думают о 
будущем. Не бойся, ты найдешь дорогу домой, коща минует 
чума, не вечно же ей длиться. Тоща ты вернешься к своим 
родителям или к тому, кто у тебя есть, или поступишь на 
службу-в городе и будешь зарабатывать себе на хлеб. Но 
сейчас еще лето, повсюду в округе гуляет смерть, а здесь 
так уютно и живется нам хорошо. Поэтому мы останемся 
здесь до тех пор, пока не надоест.
-	А потом? — вспылила Лёне. — Потом все кончится? 
И ты уйдешь? А я?
Златоуст взял ее за косу и легонько дернул.
т

—	Глупая малышка, — сказал он, — ты что, уже забы¬ 
ла прислужников смерти,, вымершие дома и громадную яму 
перед воротами, вокруг которой пылают костры? Радуйся, 
что не лежишь в этой яме и дождь не льет на твою рубашку. 
Думай о том, что ты избежала всего этого, что ты еще жива 
и здорова и можешь смеяться и петь.
Она все еще была недовольна.
—	Но я не хочу уходить, — жалобно сказал она, — я 
не хочу отпускать тебя, нет. Нельзя же радоваться, зная, 
что скоро все кончится!
Златоуст еще раз ответил ей, ласково, но со скрытой уг¬ 
розой в голосе:
—	Над этим, моя маленькая Лене, уже ломали головы 
все мудрецы и святые. Нет счастья, которое длится долго. 
Но если тебе мало того, что у нас есть, если оно тебя не 
радует, тоща я тотчас же подожгу хибару и каждый из нас 
отправится своей дорогой. Пусть все будет как есть, Лене, 
хватит чесать языком.
На том и поладили, и она покорилась, но радость ее бы¬ 
ла омрачена.
ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ ГЛАВА
Еще до того как окончательно отцвело лето, жизнь в ла¬ 
чуге закончилась, закончилась не так, как они предполага¬ 
ли. Наступил день, коща Златоуст долго бродил по окрест¬ 
ностям в надежде поймать куропатку или какую-нибудь 
другую дичь, поскольку съестные припасы подходили к 
концу. Лене была поблизости и собирала ягоды, иноща он 
проходил совсем рядом и видел сквозь кусты ее голову на 
загорелой шее, выступавшую из льняной рубашки, или 
слышал, как она поет; один раз он полакомился у нее яго¬ 
дами, затем пошел подальше и какое-то время больше ее 
не видел. Он думал о ней то с нежностью, то с досадой, она 
опять стала заводить разговор об осени и о будущем, о том, 
что она, кажется, беременна и не отпустит его. Скоро все 
это кончится, думал он, терпению придет конец, я отправ¬ 
люсь странствовать один, и Роберта тоже не возьму с собой, 
посмотрим, может, до зимы мне удастся дойти до большого 
города, к мастеру Никлаусу, там я перезимую, а. следую¬ 
щей весной куплю себе новые хорошие башмаки и двинусь
167

в путь, буду топать, пока не доберусь до нашего монастыря 
в Мариабронне и не увижу Нарцисса, должно быть, прошло 
уже десять лет с тех пор, как я видел его. Я непременно 
должен встретиться с ним, пусть даже на денек-другой. .
Какой-то необычный звук вывел его из задумчивости, и 
ему вдруг стало ясно, как далеко улетел он в своих мыслях 
и желаниях от этого места. Он внимательно прислушался, 
тот страшный крик повторился, ему показалось, что это 
был голос Лене, и он пошел на него, хотя ему совсем не 
нравилось, что она его зовет. Вскоре он приблизился —да, 
это был голос Лене, она отчаянно звала его на помощь. Он 
побежал быстрее, все еще немного досадуя на нее, но крики 
повторялись, и сострадание вкупе с тревогой взяли в нем 
верх. Коща он наконец увидел ее, она сидела или стояла 
на коленях в траве, в совершенно изодранной рубашке, и, 
не переставая кричать, боролась с каким-то мужчиной, ко¬ 
торый хотел овладеть ею. Несколькими длинными прыжка¬ 
ми Златоуст подскочил к ним и всю кипевшую в нем злость, 
всю тревогу и печаль обрушил в неистовом гневе на незна¬ 
комого насильника. Он застал его врасплох, когда тот уже 
совсем было прижал Лене к земле, ее обнаженная груда 
кровоточила, он жадно вцепился в нее руками. Златоуст 
бросился на него и в бешенстве сдавил руками его тощую, 
жилистую шею, густо заросшую волосами. Он с наслажде¬ 
нием сжимал пальцы, пока тот не отпустил девушку и не 
обмяк в его руках; не ослабляя хватки, он оттащил обесси¬ 
левшего, полумертвого бродягу по траве к голым серым вы¬ 
ступам скалы, торчавшей из земли. Там он поднял побеж¬ 
денного врага, несмотря на всю его тяжесть, и два-три раза 
ударил головой об острые камни. Сломав ему шею, он от¬ 
бросил тело прочь, но гнев его еще не остыл, он мог бы и 
дальше истязать противника.
Лене сияющими глазами смотрела на происходившее. 
Грудь ее кровоточила, она все еще дрожала всем телом и 
жадно ловила ртом воздух, но скоро собралась с силами, 
поднялась и отрешенным, полным сладострастного восхи¬ 
щения взглядом наблюдала, как ее сильный возлюбленный 
оттаскивал пришельца, душил его, сломал ему шею и от¬ 
бросил труп в сторону. Обмякший, с неестественно подвер¬ 
нутыми ногами покойник напоминал убитую змею, его се¬ 
рое, заросшее бородой лицо повисло, уткнувшись в землю, 
голова была покрыта редкими волосами. Лене выпрямилась 
с ликующим видом и бросилась на грудь Златоусту, но
16»

вдруг побледнела, ужас все еще сковывал ее тело, ей стало 
дурно, и она без сил опустилась в заросли черники. Но 
вскоре она уже могла дойти со Златоустом до лачуги. Зла¬ 
тоуст обмыл ей груди, они были расцарапаны, а на одной 
виднелась ранка, оставленная зубами преступника.
Происшествие очень взволновало Роберта, он заинтере¬ 
сованно расспрашивал о подробностях схватки.
—	Говоришь, сломал ему шею? Великолепно! Златоуст, 
с тобой шутки плохи.
Но Златоусту больше не хотелось говорить об этом, он 
уже остыл, а уходя от убитого, поневоЛе подумал о бедном 
разбойнике Викторе и о том, что это уже второй человек, 
умерший от его руки. Чтобы отделаться от Роберта, он ска¬ 
зал:
—	А теперь и ты мог бы кое-что сделать. Сходи туда и 
посмотри, сможешь ли ты убрать труп. Если трудно вырыть 
яму, оттащи его к озеру в камыши или хорошенько прикрой 
камнями и землей.
Но эта просьба показалась Роберту унизительной и была 
отклонена, с трупом он не хотел иметь дела, кто знает, ка¬ 
кая в нем сидит зараза.
Лене прилегла в лачуге. Укушенная грудь побаливала, 
но скоро Лене почувствовала себя лучше, встала, развела 
огонь и вскипятила вечернее молоко; настроение у нее было 
отличное, но ее отправили в постель пораньше. Она не пре¬ 
кословила, так сильно было ее восхищение Златоустом. 
Златоуст же был молчалив и мрачен; Роберт знал, что это 
значит, и оставил его в покое. Пробравшись поздно вечером 
к своему соломенному ложу, Златоуст наклонился над Лене 
и прислушался. Она спала. На душе у него было неспокой¬ 
но, он думал о Викторе, испытывал тревогу и жажду стран¬ 
ствий; он чувствовал, что игра в домашний очаг подошла к 
концу. Но одно обстоятельство заставило его крепко заду¬ 
маться. Он поймал взгляд Лене, когда она смотрела, как он 
тряс и отбрасывал в сторону мертвого парня. Странный это 
был взгляд, Златоуст знал, что никогда его не забудет: в 
широко раскрытых, полных ужаса и восхищения глазах си¬ 
ял триумф, сияла гордость, глубокая и жгучая радость от 
соучастия в мести и убийстве, такого в женском лице ему 
еще не доводилось видеть, он и не подозревал об этом. Не 
будь этого взгляда, подумалось ему, он бы позже, с годами, 
вероятно, забыл лицо Лене. Этот взгляд придал ее лицу, 
лицу крестьянской девушки, величавое, прекрасное и
169

сярашное выражение. Уже много месяцев на таза ему не 
попадалось ничего, что пробудило бы в нем желание: это 
надо нарисовать! Но взгляд Лене, с каким-то ужасом по¬ 
чувствовал он, снова всколыхнул s нем это желание.
Ему не спалось, поэтому через какое-то время он встал 
и вышел из хибары. Было прохладно, легкий ветерок игри¬ 
во шевелил листву берез. Походив в темноте взад и вперед, 
он сел на камень, задумался и погрузился в глубокую пе¬ 
чаль. Ему было жаль Виктора, ему было жаль того, кого он 
убил сегодня, ему было жаль утраченной невинности и де¬ 
тской чистоты своей души. Разве для того он ушел из мо¬ 
настыря, оставил Нарцисса, обидел мастера Никлауса и от¬ 
казался от прекрасной Лизбет, чтобы найти приют в этой 
пустынной местности, подстерегать разбежавшихся домаш¬ 
них животных, чтобы там, среди камней, убить этого бед¬ 
ного парня? Был ли во всем этом смысл, стоило ли испытать 
все это? Сердце его сжалось от нелепости пережитого, от 
презрения к себе. Он прилег на камнях, вытянулся на спине 
и невидящими глазами уставился в бледные ночные облака, 
от долгой неподвижности мысли его куда-то исчезли; он не 
знал, смотрит ли он на облака в небе или вглядывается в 
сумрачный мир своей души. Внезапно, в тот момент, когда 
он засыпал на камнях, перед ним возникло, словно мимо¬ 
летная зарница в плывущих облаках, большое бледное ли¬ 
цо, лицо Евы, оно было печальным и хмурым, но вдруг гла¬ 
за на нем широко раскрылись — офомные глаза, полные 
похоти и жажды убийства. Златоуст спал до тех пор, пока 
роса не промочила его насквозь.
На другой день Лене заболела. Ее оставили лежать, им 
было не до нее; утром Роберт наткнулся в рощице на двух 
овец, которые вскоре от него убежали. Он позвал Злато¬ 
уста, полдня и больше гонялись они за ними и поймал и-та- 
ки одну; они совсем выбились из сил, когда к вечеру вер¬ 
нулись с овцой к хибаре. Лене была очень плоха. Златоуст 
осмотрел и ощупал ее и нашел чумные бубоны. Он утаил 
это, но Роберт, узнав, что Лене все еще больна, что-то за¬ 
подозрил и не остался в лачуге. Он подыщет себе место для 
ночлега снаружи, сказал Роберт, и козу возьмет с собой, 
она тоже может заразиться.
—	Тогда убирайся к чертям, — в ярости крикнул Зла¬ 
тоуст, — я больше нежелаю тебя видеть!
Он схватил козу и втащил к себе, за перегородку. Роберт 
молча ушел, без козы, его мутило от страха, от страха пе¬
170

ред чумой, перед Златоустом, перед одиночеством и ночью. 
Он расположился недалеко от хибары.
—	Я остаюсь с тобой, ничего не бойся, — сказал Злато¬ 
уст Лене. — Скоро ты опять будешь здорова.
Она покачала головое.
—	Береги себя, милый, смотри, как бы и тебе не подце¬ 
пить болезнь, тебе не надо подходить ко мне так близко. 
Не старайся утешить меня. Я умру, и мне лучше умереть, 
чем увидеть однажды, что твоя постель пуста и ты покинул 
меня. Каждое утро я со страхом думала об этом. Нет, лучше 
мне умереть.
К утру ей стало совсем плохо. Время от времени Злато¬ 
уст давал ей глоток воды, урывками ему удавалось часок 
поспать. Теперь, на рассвете, он ясно увидел в ее лице при¬ 
ближение смерти, таким увядшим и обессиленным оно бы¬ 
ло. Он на минуту вышел из; лачуги, чтобы глотнуть свежего 
воздуха и взглянуть на небо. Несколько бурых искривлен¬ 
ных сосен на краю леса уже блестели на солнце, воздух был 
свеж и сладок, далекие холмы скрывались в утренней дым¬ 
ке. Он немного прошелся и, глубоко дыша, размял усталые 
члены. Прекрасен был мир в это печальное утро. Что ж, 
скоро опять в путь. Пришла пора прощаться.
Из лесу его окликнул Роберт. Ей не стало лучше? Если 
это не чума, он останется здесь, пусть Златоуст на него не 
сердится, он все это время стерег овцу.
—	Катись ты к дьяволу вместе со своей овцой! — крик¬ 
нул Златоуст. — Лене умирает, я тоже заразился.
Последнее было ложью; он сказал так, чтобы избавиться 
от напарника. Что из тот, что этот Роберт был добродуш¬ 
ным малым, Златоусту он надоел, он казался ему слишком 
трусливым и мелочным и никак не подходил ему в это судь¬ 
боносное, переломное время. Роберт скрылся и больше не 
появлялся. Показалось яркое солнце.
Коща он вернулся к Лене, она спала. Он тоже еще раз 
заснул, во сне он видел свою лошадь Звездочку и прекрас¬ 
ное каштановое дерево у входа в монастырь; ему казалось, 
будто из бесконечной дали и бесприютности он снова смот¬ 
рит на утраченную милую родину, и, когда он проснулся, 
слезы катились по его щекам, заросшим белокурой бород¬ 
кой. Он услышал, как Лене говорит что-то сяабым голосом; 
он подумал, что она зовет его, и приподнялся на постели, 
на она ни к кому не обращалась, а просто лепетала про себя 
слова, то ласковые, то ругательные, иноода смеялась, потом

начала тяжело вздыхать и глотать и постепенно снова за¬ 
тихла. Златоуст встал, склонился над ее уже обезображен¬ 
ным лицом, с горестным любопытством следили его глаза 
за чертами, которые так страшно исказило и изуродовало 
опаляющее дыхание смерти. Милая Лене, кричало его сер¬ 
дце, милое доброе дитя, неужели и ты хочешь покинуть ме¬ 
ня? Неужели я тебе надоел?
Он бы охотно убежал прочь. Странствовать, странство¬ 
вать, шагать, вдыхать воздух, уставать, видеть новые кар¬ 
тины — вот что подействовало бы на него благотворно, вот 
что, пожалуй, смягчило бы его глубокую тоску. Но он не 
мог, нельзя было оставить здесь девушку умирать одну. Он 
едва решался через каждые несколько часов выходить из 
лачуга, чтобы глотнуть свежего воздуха. Лене уже не при¬ 
нимала молока, и он сам напился досыта, так как есть боль¬ 
ше было нечего. Он и козу выводйл несколько раз, чтобы 
она пощипала траву, попила воды и размялась. Затем воз¬ 
вращался к постели Лене, шептал ей ласковые слова, смот¬ 
рел неотрывно в ее лицо и безутешно, но внимательно на¬ 
блюдал за тем, как она умирает. Она была в сознании, 
иногда засыпала, а коща просыпалась, открывала глаза 
только наполовину — не было сил поднять усталые веки. 
С каждым часом лицо молодой девушки вокруг глаз и носа 
становилось все старше, вскоре на свежей юной шее поко¬ 
илось быстро увядающее старушечье лицо. Она почти ни¬ 
чего не говорила, изредка произносила «Златоуст» или «ми¬ 
лый» и пыталась увлажнить языком набухшие синеватые 
губы. Тоща он давал ей несколько капель воды.
На следующую ночь она умерла. Умерла без жалоб, толь¬ 
ко на мгновение вся затрепетала, затем дыхание останови¬ 
лось, по коже пробежала легкая дрожь, при виде которой у 
него сжалось сердце, он вспомнил умирающих рыб, которых 
часто видел и жалел на рынке: вот так же угасали они, вне¬ 
запно задрожав, по коже пробегал легкий горестный трепет и 
уносил с собой блеск и жизнь. Он постоял немного около Ле¬ 
не на коленях, вышел из лачуги и сел в зарослях вереска. Он 
вспомнил о козе, вернулся в лачугу и вывел животное, кото¬ 
рое, побегав вокруг, улеглось на землю. Он лег рядом с ко¬ 
зой, положил голову ейнабокипроспалдорассвета.Затемв 
последний раз вошел в лачугу, зашел за плетеную перего¬ 
родку, в последний раз вгляделся в лицо бедной покойницы;. 
Ему не хотелось оставлять ее здесь. Он вышел, собрал охапку 
сушняка и валежника, бросил в хибару, высек огонь и под¬
172

жег. Из хибары он не взял с собой ничего, кроме огнива. В 
мгновение ока ярко вспыхнула сухая перегородка. Он остал¬ 
ся снаружи и смотрел с порозовевшим от огня лицом, как 
пламя охватило всю крышу и рухнули первые чердачные 
балки. Испуганно, с жалобными криками металась коза. На¬ 
до бы убить ее, поджарить кусок на огне и съесть, чтобы на¬ 
браться сил на дорогу. Но он не смог этого сделать; отогнав 
козу в пустошь, он ушел прочь. До самого леса преследовал 
его дым пожарища. Никогда еще не был от так безутешен, 
отправляясь в странствие.
И все же то, что ожидало его, оказалось еще хуже, чем он 
предполагал. Началось это с первых же дворов и деревень й 
продолжалось, становясь все хуже, по мере того, как он про¬ 
двигался дальше. Вся местность, весь этот обширный край 
был затянут облаком смерти, окутан пеленой ужаса, страха 
и душевного помрачения, и самое скверное заключалось нев 
вымерших домах, не в дворовых псах, издохших от голода на 
цепи и теперь разлагавшихся, не в покойниках, валявшихся 
без погребения, нев просящих подаяния детях, не в братских 
могилах на подходе к городам. Самое скверное заключалось 
в живых, которые под тяжестью ужасов и страха смерти, ка¬ 
залось, потеряли способность видеть и чувствовать. Удиви¬ 
тельные и жуткие вещи видел и слышал повсюду странник. 
Родители бросали своих детей, а мужья жен, если те заболе¬ 
вали. Работники похоронных команд и санитары вели себя 
как палачи, они грабили опустевшие дома, по своему усмот¬ 
рению то оставляли трупы нешнребенными, то вытаскивали 
из постелей умирающих, но еще не испустивших дух и бро¬ 
сали их на повозки струпами. Запуганные беглецы в одиноч¬ 
ку бродили по окрестностям, одичавшие, избегавшие любых 
встреч с людьми, гонимые страхом смерти. Другие, подсте¬ 
гиваемые панической жаждой жизни, собирались вместе, ус¬ 
траивали кутежи, устраивали праздники любви и танцев, на 
которых тон задавала смерть. Третьи совсем одичали и, 
предаваясь печали или изрыгая проклятия, сидели с обезу¬ 
мевшими глазами рядом с кладбищами или перед своими 
опустевшими домами. Но хуже всего было то, что каждый 
искал козла отпущения, чтобы возложить на него вину за не¬ 
выносимые бедствия, каждый утверждал, что знает нече¬ 
стивцев, повинных в злонамеренном распространении чумы. 
Говорили, что сеют смерть злорадные пособники дьявола, 
Они извлекают яд из зачумленных трупов и мажут им стены 
и дверные ручки, отравляют колодцы и скот. На кого падало
173

подозрение в этих ужасах, тот погибал, если не был предуп¬ 
режден и не спасался бегством; его обрекали на смерть либо 
правосудие, либо чернь. Кроме того, богатые возлагали вину 
на бедных и наоборот, или виноватыми оказывались евреи, 
или чужеземцы, или врачи.
В одном городе Златоуст с тяжелым сердцем видел, как 
горела целая еврейская улица, дом за домом, а вокруг сто¬ 
яла ликующая толпа, и кричащие беглецы с помощью ору¬ 
жия загонялись обратно в огонь. В безумии страха и оже¬ 
сточения повсюду убивали, жгли, мучили невинных. С бе¬ 
шенством и отвращением смотрел на это Златоуст,* каза¬ 
лось, мир разрушился, получил смертельную дозу яда, ка¬ 
залось, на земле не осталось больше ни радости, ни невин¬ 
ности, ни любви. Часто искал он утешения в шумных праз¬ 
днествах наслаждавшихся жизнью, повсюду звучала музы¬ 
ка смерти, вскоре он стал узнавать ее голос, нередко бывал 
участником отчаянных пирушек, играя на лютне или горя¬ 
чечные ночи напролет танцуя при свете смоляных факелов.
Страха он не чувствовал. Когда-то изведал он страх 
смерти, в ту зимнюю ночь под елями, коща пальцы Викто¬ 
ра сомкнулись на его горле, да еще в снегу, умирая от го¬ 
лода, в иные трудные дни бродяжничества. Это была 
смерть, с которой можно было вступить в схватку, от кото¬ 
рой можно было оборониться, и он оборонялся, с дрожащи¬ 
ми руками и ногами, с пустым брюхом, падая от усталости, 
оборонялся, победил и выжил. Но с этой смертью от чумы 
нельзя было бороться, надо было дать ей отбушевать, от¬ 
даться на ее волю, и Златоуст давно смирился с этим. Он 
не знал страха, казалось, его уже ничего не связывало с 
жизнью, с тех пор как он оставил Лене в горящей лачуге, 
с тех пор как день за днем брел он по опустошенной земле. 
Но необыкновенное любопытство гнало его и сохраняло 
бодрость духа; он без устали наблюдал за работой смерти, 
слушал песнь небытия, он нигде не уклонялся, повсюду ру¬ 
ководила им одна и та же глубокая страсть — быть свиде¬ 
телем, пройти через этот ад с открытыми глазами. Он ел в 
опустевших домах заплесневелый хлеб, пел и пил вино на 
безумных пирушках, срывал быстро увядающие цветы 
страсти, смотрел в неподвижные, опьяненные желанием 
глаза женщин, смотрел в застывшие тусклые глаза выпи¬ 
вох, смотрел в угасающие глаза умирающих, любил отча¬ 
явшихся лихорадочных женщин, за тарелку супа помогал 
выносить мертвецов, за два гроша помогал засыпать обна-
174

женные трупы землей. Мир стая мрачным и одичалым, t 
подвыванием пела смерть свою песню, Златоуст внимал ей 
горячо н страстно, напрягая слух.
Его целью был город мастера Никлауса, туда влек его 
голос сердца. Длинным был путь, и он был полон смерти, 
полон увядания и тлена. Печально брел Златоуст, одурма¬ 
ненный песней смерти, отдаваясь громко вопящей скорби 
мира, печально и в то же время с горячим любопытством, 
с раскрытой навстречу миру душой.
В одном монастыре он увидел недавно написанную фре¬ 
ску и долго ее разглядывал. На стене была изображена пля¬ 
ска смерти, бледная костлявая смерть, танцуя, уводила из 
жизни людей — короля, епископа, аббата, графа, рыцаря, 
врача, крестьянина, наемника, — всех увлекала она за со¬ 
бой, и при этом ей подыгрывали на голых костях скелеты- 
музыканты. Любопытные глаза Златоуста глубоко впитали 
в себя эту картину. Незнакомый собрат извлек урок из того, 
что натворила Черная Смерть, и громко произнес горькую 
проповедь; неплохо понимал свое дело этот незнакомец, он 
хорошо изобразил увиденное, стук костей слышался в его 
буйной картине, ужас навевала она. И все же это было не 
то, что увидел и пережил он, Златоуст. Здесь была изобра¬ 
жена неизбежность смерти, строгая и неумолимая. А Зла¬ 
тоуст представлял себе другую картину, совершенно по- 
иному звучала в ней необузданная песня смерти, не стук 
костей и не суровость звучали в ней, а скорее сладостная и 
манящая мелодия, которая звала вернуться на родину, к 
матери. Там, ще смерть простирала над жизнью свою 
длань, она звучала не только так же пронзительно и воин¬ 
ственно, она звучала еще и глубоко, ласково, по-осеннему 
удовлетворенно, и рядом со смертью огонек жизни горел 
ярче и задушевнее. Для других смерть могла быть воитель¬ 
ницей, судьей и палачом, суровым владыкой, для него она 
была еще и матерью и возлюбленной, ее зов был зовом люб¬ 
ви, ее прикосновение — любовным содроганием. Коща 
Златоуст, налюбовавшись пляской смерти, отправился 
дальше, его с новой силой потянуло к мастеру и его творе¬ 
ниям. Но он повсюду задерживался, повсюду ждали его но¬ 
вые образы и переживания, трепещущими ноздрями вды¬ 
хал он воздух смерти, повсюду сострадание или любопыт¬ 
ство задерживало его то на час, то на день. Целых три дня 
пробыл с ним маленький хныкающий крестьянский маль¬ 
чик, часами нес он на своей спине это полуживое от голода
175

существо пяти или шести лет, которое доставляло ему не¬ 
мало хлопот и от которого он избавился с большим трудом. 
Мальчика в конце концов взяла жена угольщика, муж ее 
умер, и ей хотелось иметь рядом с собой живое создание* 
Несколько дней подряд его сопровождал бездомный пес, ел 
из его рук, согревал во время сна, но однажды утром поте¬ 
рялся. Златоуст пожалел об этом, он привык разговаривать 
с собакой; обращаясь к ней, он произносил получасовые ре¬ 
чи о людской низости, о существовании Бога, об искусстве, 
о груди и бедрах юной рыцарской дочери по имени Юлия, 
которую он знавал когда-то в молодости. Ибо, конечно же, 
Златоуст во время своего овеянного смертью странствия 
слегка помешался, все люди в этой зачумленной местности 
слегка повредились в уме, а многие свихнулись по-настоя¬ 
щему. Слегка помешалась, должно быть, и юная еврейка 
Ревекка, красивая черноволосая девушка с горящими гла¬ 
зами, ради которой он потерял два дня.
Он нашел ее в поле, недалеко от маленького городка, 
она сидела на корточках возле кучки обгоревших бревен и 
причитала, била себя по лицу и рвала на себе черные во¬ 
лосы. Ему стало жаль волос, они были такие прекрасные, 
он поймал ее неистовые руки, удержал их, заговорил с де¬ 
вушкой и обнаружил, что ее лицо и фигура тоже необык-
•	новенно красивы. Она оплакивала своего отца, его по при¬ 
казу начальства сожгли вместе с четырнадцатью другими 
евреями, но ей удалось'бежать, и теперь она в отчаянии 
возвратилась назад и обвиняла себя в том, что не дала 
сжечь себя вместе с другими. Он терпеливо удерживал ее 
вздрагивающие руки, ласково уговаривал ее, что-то шептал 
сочувственно и покровительственно, предлагал помощь. 
Она попросила помочь ей похоронить отца, и они выгребли 
из еще горячего пепла все кости, отнесли их подальше в 
поле, в укромное место, и засыпали землей. Между тем на¬ 
ступил вечер, и Златоуст подыскал место для ночлега, в не¬ 
большой дубовой роще устроил он девушке ложе, пообещал 
охранять ее сон и слушал, как она все еще плакала, всхли¬ 
пывала и наконец заснула. Он тоже поспал немного, а ут¬ 
ром начал добиваться ее расположения. Он говорил, что ей 
нельзя оставаться одной, в ней узнают еврейку и убьют или 
над ней надругаются одичавшие бродяги, в лесу попадаются 
волки и цыгане. А он возьмет ее с собой и будет оберегать 
от волков и людей, так как ему жаль ее и он хорошо к ней 
относится, он же видит и понимает, что такое красота, и
176

никогда не потерпит, чтобы эти нежные умные глаза и эти 
прелестные плечи попали в пасть зверю или сгорели на ко¬ 
стре. Мрачно выслушала она его, вскочила и убежала. Ему 
пришлось погааться за ней и поймать, и только потом он 
продолжил свою речь.
—	Ревекка, — сказал он, — ты же видишь, я не желаю 
тебе ничего дурного. Ты угнетена, ты думаешь о своем от¬ 
це, ты и слышать не хочешь о любви. Но завтра,-послезав¬ 
тра или еще позже я снова спрошу тебя об этом, а до тех 
пор буду оберегать тебя, добывать тебе еду и не притронусь 
к тебе. Отдавайся печали столько, сколько нужно. Со мной 
ты можешь быть печальной или веселой, можешь всегда де¬ 
лать только то, что приносит тебе радость.
Но он говорил впустую. Она ничего не хочет делать, что 
приносит радость, с гневом и злостью сказала Ревекка, она! 
хочет делать то, что доставляет боль, никогда больше не 
станет она думать о радости, и, чем скорее сожрет ее волк,: 
тем лучше для нее. А он пусть убирается, к чему зря Ста¬ 
раться, он и так слишком много говорил.
—	Послушай, — сказал он, — ты разве не видишь, что 
повсюду царит смерть, что во всех домах и городах мру* 
люди и все полно скорби? И ярость глупцов, что сожгли 
твоего отца, тоже не что иное, как горе и скорбь, она от 
чрезмерного страдания. Видишь ли, скоро и нас настигнет 
смёрть, и мы сгнием в поле, а нашими костями будет за¬ 
бавляться крот. Так давай поживем еще немного и будем 
нежны друг с другом. Ах, мне было бы очень жаль твоей 
белой шейки и твоих маленьких ножек! Милая прелестная 
девочка, пойдем со мной, я не трону тебя, я буду только 
любоваться тобой и заботиться о тебе.
Долго еще уговаривал он ее, пока вдруг сам не почув¬ 
ствовал, насколько бесполезно действовать словами и дово¬ 
дами. Он замолчал и печально посмотрел на нее. На ее гор¬ 
дом царственном лице не было ничего, кроме отказа.
—	Все вы такие, — наконец проговорила она голосом, 
полным ненависти и презрения, — все вы такие, христиа¬ 
не! Сперва ты помогаешь девушке похоронить ее отца, ко¬ 
торого убили твои единоверцы и которому ты даже в под¬ 
метки не годишься, и, едва сделав дело, хочешь, чтобы де¬ 
вушка принадлежала тебе и миловалась с тобой. Все вы та¬ 
кие! -Я-то сначала подумала, что ты, должно быть, добрый 
человек! Ах, все вы свиньи.
177

Пока она говорила, Златоуст увидел, что в ее глазах, 
помимо ненависти, горит нечто такое, что тронуло его, при¬ 
стыдило и глубоко проникло ему в сердце. В ее глазах он 
увидел смерть, не неизбежность смерти, а желание смерти, 
приятие смерти, тихую и самоотверженную готовность по¬ 
следовать зову матери-земли.
—	Ревекка, — чуть слышно сказал он, — ты, вероятно, 
права. Я не добрый человек, хотя и не желал тебе ничего 
плохого. Прости меня. Я только сейчас понял тебя.
Сняв шапку, он низко поклонился ей, как кланяются 
княгине, и с тяжелым сердцем ушел прочь; ее ждала неиз¬ 
бежная гибель. Долго еще он пребывал в. печали и ни с кем 
не хотел говорить. Как ни мало это еврейское дитя походи¬ 
ло на Лидию, оно все же каким-то образом напомнило ему 
о дочери рыцаря. Любовь к таким женщинам не приносила 
ничего, кроме страданий. Но какое-то время ему казалось, 
что никого он не любил, кроме этих двух, бедной пугливой 
Лидии и нелюдимой, ожесточившейся еврейки.
Еще много дней думал он о черноволосой страстной де¬ 
вушке и много ночей мечтал о стройной, обжигающей кра¬ 
соте ее тела, предназначенной, казалось, для счастья и цве¬ 
тения, но уже обреченной на смерть. О, неужто эти губы и 
эта грудь станут добычей «свиней» и сгниют в чистом поле? 
Разве нет силы, нет волшебства, чтобы спасти эти драго¬ 
ценные сокровища? Да, такое волшебство есть, ведь они 
продолжают жить в его душе, коща-нибудь он воплотит их 
в материале и тем сохранит. С ужасом и восторгом он ощу¬ 
щал, как душа его полнится образами, как это затянувше¬ 
еся странствие по стране смерти до отказа наполнило его 
фигурами. О, как напряглась его душа от этого переполне¬ 
ния, с какой страстью требовала от него осмыслить эти об¬ 
разы, дать им излиться, воплотить их в непреходящие об¬ 
разы? Гонимый нарастающей жадной страстью, стремился 
он дальше, все еще с открытыми глазами и обнаженными 
чувствами, но уже полный жгучей тоски по бумаге и гри¬ 
фелю, по глине и дереву, по мастерской и работе.
Лето миновало. Многие уверяли, что осенью, в крайнем 
случае к началу зимы чума прекратится. Осень была без¬ 
радостной. Златоуст шел по местам, в которых уже некому 
было собирать фрукты, они падали с деревьев и гнили в 
траве; в других местах одичавшие орды горожан, совершая 
разбойничьи- на леты , ; грабили и бессмысленно расточали 
все. подряд.
J78

Медленно приближался Златоуст к своей цели, и в эту 
пору его не раз одолевал страх, что он подцепит-таки чуму 
и околеет в чьем-нибудь хлеву. Теперь он уже не хотел 
умирать, нет, пока не насладится счастьем еще раз стоять 
в мастерской, всего себя отдавая творчеству. Впервые в 
жизни мир показался ему слишком широким, а немецкая 
империя слишком большой. Ни один красивый городок не 
мог заманить его на отдых, ни одна смазливая крестьяночка 
не удерживала его больше чем на одну ночь.
Однажды он проходил мимо церкви, на портале которой 
в глубоких нишах, украшенных несущими колоннами, сто¬ 
яло множество каменных фигур очень древних времен, 
скульптуры ангелов, апостолов и мучеников, подобные ко¬ 
торым ему уже нередко доводилось видеть, и в его мона¬ 
стыре, в Мариабронне, было несколько таких фигур. Рань¬ 
ше, в юности, он охотно, но бесстрастно рассматривал их; 
они казались ему красивыми и полными достоинства, но не 
в меру торжественными и слегка чопорными и старомодны¬ 
ми. Позднее, после того как в конце своего первого боль¬ 
шого странствия он был так сильно захвачен и восхищен 
нежно-печальной Божьей Матерью мастера Никлауса, эти 
древнефранкские церемониальные каменные фигуры стали 
казаться ему слишком тяжеловесными, окоченелыми и чу¬ 
жими, он рассматривал их с некоторым высокомерием и в 
новой манере своего мастера видел значительно более жи¬ 
вое, задушевное и одухотворенное искусство. И вот теперь, 
коща он, переполненный образами, с душой, отмеченной 
рубцами и следами бурных приключений и переживаний, 
гонимый острой тоской по осмыслению и новому творчест¬ 
ву, возвращался из мира, эти древние суровые фигуры не¬ 
ожиданно с необыкновенной силой тронули его сердце. Бла¬ 
гоговейно стоял он перед почтенными образами, в которых 
продолжала жить душа давно прошедших времен, в кото¬ 
рых застывшие в камне страхи и восторги давно прошедших 
поколений столетия спустя еще давали отпор тлену. В его 
одичавшем сердце трепетно и смиренно поднималось чув¬ 
ство благоговения и стыд за бесцельно растраченную, про¬ 
мотанную жизнь. Он сделал то, чего не делал уже беско¬ 
нечно давно, — решил найти исповедальню, чтобы испове¬ 
даться в грехах и подвергнуться наказанию.
Исповедальни в церкви были, но ни в одной не было свя¬ 
щенника; они умерли, лежали в лазарете, бежали, боясь 
заразиться. Церковь была пуста, гулко звучали под камен¬
179

ными сводами шаги Златоуста. Он опустился на колени пе¬ 
ред одной из пустых исповедален, закрыл глаза и прошеп¬ 
тал в решетку:
—	Взгляни, Господи, что со мной стало. Я возвраща¬ 
юсь из мира, превратившись в дурного, бесполезного че¬ 
ловека, я растранжирил, как мот, свои молодые годы, от. 
них почти ничего не осталось. Я убивал, я крал, я прелю¬ 
бодействовал, я бездельничал и ел чужой хлеб. Господи, 
почему ты создал нас такими, почему ведешь нас такими 
путями? Разве мы не твои дети? Разве не твой сын умер 
за нас? Разве нет святых и апостолов, чтобы наставлять 
нас? Или все это красивые вымышленные сказки, которые 
рассказывают детям и над которыми смеются даже попы? 
Я разуверился в тебе, Отче, ты сотворил дурной мир и 
плохо поддерживаешь в нем порядок. Я видел дома и ули¬ 
цы, усеянные мертвецами, я видел, как богатые запирают¬ 
ся в своих домах или убегают, а бедные бросают своих 
братьев непогребенными, как они подозревают друг друга 
и убивают евреев, словно скот. Я видел множество невин- 
-10 пострадавших и безвинно погибших и множество злых, 
купавшихся в роскоши. Неужели ты совсем забыл и оста¬ 
вил нас, неужели твое творение совсем опротивело тебе, и 
ты хочешь, чтобы все мы погибли?
Вздыхая, вышел он через высокий портал наружу и по¬ 
смотрел на молчаливые каменные фигуры ангелов и свя¬ 
тых; худые и высокие, они стояли в своих застывших склад¬ 
ками одеяниях, неподвижные, недосягаемые, превосходя¬ 
щие человека и все же созданные его руками и его духом. 
Сурово и немо возвышались они в своих маленьких нишах, 
недоступные ни просьбам, ни вопросам, и все-таки были 
бесконечным утешением, торжествующим преодолением 
смерти и отчаяния, стоя вот так в своем достоинстве и своей 
красоте и одно за другим переживая сменяющие друг друга 
поколения. Ах, если бы здесь стояла еще и бедная прекрас¬ 
ная еврейка Ревекка, и бедная, сгоревшая в лачуге Лене, и 
невинная Лидия, и мастер Никлаус! Но когда-нибудь они 
встанут здесь надолго, он поставит их сюда, и их образы, 
которые означают для него сегодня любовь и муку, страх и 
влечение, предстанут перед теми, кто будет жить позже, 
без имен и биографий, как тихие, молчаливые символы че¬ 
ловеческой жизни.
180

ПЯТНАДЦАТАЯ ГЛАВА
Наконец цель была достигнута, и Златоуст вошел в дол¬ 
гожданный город через те же ворота, в которые он впервые 
входил коща-то, много лет тому назад, чтобы разыскать 
своего мастера. Кое-какие вести из епископального города 
дошли до него уже в пути, на подходе; он знал, что и здесь 
была чума и, быль может, еще продолжала властвовать, 
ему рассказывала о волнениях и народных бунтах и о том, 
что сюда прибыл императорский наместник, чтобы навести 
порядок, издать чрезвычайные законы и защитить жизнь и 
имущество горожан. Ибо епископ оставил город сразу же 
после вспышки чумы и поселился в одном из своих замков 
далеко за городом. Все эти вести мало волновали странника. 
Был бы только город и мастерская, в которой он хотел ра¬ 
ботать! Все остальное было для него неважно. Коща он при¬ 
шел, чума улеглась, ожидали возвращения епископа и ра¬ 
довались отъезду наместника и возвращению привычной 
мирной жизни.
Когда Златоуст снова увидел город, сердце его сжалось 
от еще незнакомого ему чувства свидания с родиной, и ему 
прищлось состроить непривычно строгую мину, чтобы ов¬ 
ладеть собой. О, все было на своем месте: ворота, велико¬ 
лепные фонтаны, старая неуклюжая башня собора и новая 
стройная колокольня церкви Святой Марии, чистый пере¬ 
звон Святого Лоренца, огромная, сияющая Рыночная пло¬ 
щадь! О, как хорошо, что все это дождалось его! Присни¬ 
лось же ему как-то дорогой во сне, будто он пришел сюда 
и нашел все чужим и изменившимся, частью разрушенным 
и лежащим в развалинах, частью неузнаваемым из-за но¬ 
вых построек и странных, безрадостных знаков. У него едва 
слезы не выступили на глазах, коща он шел по улочкам, 
узнавая дом за домом. Ну как было не позавидовать в конце 
концов оседлым, живущим мирной жизнью в красивых, на¬ 
дежных домах, их умиротворяющему, предающему сил 
чувству родины, домашнего очага с комнатами и мастер¬ 
ской, в окружении жены и детей, прислуги и соседей?
Было далеко за полдень, и на солнечной стороне улицы 
дома, вывески заведений и ремесленных цехов, резные две¬ 
ри и цветочные горшки были залиты теплыми лучами, ни¬ 
что не напоминало о том, что и в этом городе правили бал 
лютая смерть и безумный страх. Под гулкими сводами мо¬
Ш

ста несла свои светло-зеленые и светло-годубые воды чис¬ 
тая река; Златоуст посидел немного на парапете набереж¬ 
ной, шизу, в зеленовато-хрустальной глубине, все так же 
скользили или стояли неподвижно темные тени рыб, носом 
против течения, все так же вспыхивал там и тут в зелено¬ 
ватой глуби слабый, отливающий золотом свет, так много 
обещая и побуждая к мечтательности. Такое же бывало и 
в других реках, и другие мосты и города радовали глаз кра¬ 
сотой, но ему все же казалось, что он уже давно не видел 
ничего подобного и не испытывал такого чувства.
Двое молодых помощников мясника, смеясь, шали че¬ 
рез мост теленка, они обменивались взглядами и шутками 
со служанкой, которая в крытой галерее над ними снимала 
белье. Как быстро все проходит! Еще совсем недавно здесь 
пылали противочумные костры и распоряжались отврати¬ 
тельные работники похоронных команд, а сейчас жизнь 
продолжалась, люди смеялись и шутили; да и с ним самим 
дело обстояло так же, он сидел и был в восхищении от этой 
встречи и чувствовал в душе благодарность и даже испы¬ 
тывал симпатию к оседлым, словно и не было горя-и смерти, 
Лене и принцессы-еврейки. Улыбаясь, он поднялся и пошел 
дальше, и, только коща он приблизился к улице мастера 
Никлауса и снова пошел по дороге, которой коща-то не¬ 
сколько лег каждый день ходил на работу, сердце его стес¬ 
нилось тревогой. Он зашагал быстрее, ему хотелось еще се¬ 
годня встретиться с мастером и узнать обо всем, депо не 
терпело отлагательства, он и думать не хотел о том, чтобы 
подождать до завтрашнего дня. Неужели мастер все еще 
сердится на него? Это было так давно и уже не имело зна¬ 
чения; а если и так, он с этим справится. Был бы только 
мастер на месте, он и мастерская, тоща все будет в порядке. 
Торопливо, словно боясь упустить что-то в последний мо¬ 
мент, подошел он к хорошо знакомому дому, взялся за 
дверную ручку и страшно испугался, найдя дверь запертой. 
Неужели недобрый знак? Раньше никогда не случалось та¬ 
кого, чтобы двери среди бела дня держали взаперти. Он 
громко постучал и стал ждать. У него вдруг тоскливо сжа¬ 
лось сердце.
Вышла та же самая старая служанка, которая встретила 
его, коща он впервые вошел в этот дом. Она не стала урод¬ 
ливее, но постарела, посуровела и не узнала Златоуста. 
Робко спросил ок ее о мастере. Она тупо и недоверчиво 
взглянула на него.
Ш

—	Мастера? Здесь нет никакого мастера. Идите своей 
дорогой, мы никого не впускаем.
. Она хотела вытолкать его из ворот, во он, взяв ее за 
руку, крикнул:
—	Да говори же, Маргрит, ради Бога! Я Златоуст, разве 
ты не помнишь меня? Мне надо к мастеру Никлаусу.
Подслеповатые, наполовину погасшие глаза не стали 
приветливее.
—	Здесь нет никакого мастера Никлауса, — сказала 
она сердито, — он умер. Шли бы вы своей дорогой, некоща 
мне стоять тут и болтать с вами.
Златоуст, чувствуя, как рушатся его надежды, оттеснил 
в сторону старуху, которая с криком побежала за ним сле¬ 
дом, и поспешил но темному коридору к мастерской. Она 
была заперта. Преследуемый причитаниями и бранью ста¬ 
рухи, он быстро поднялся по лестнице, заметив в полумра¬ 
ке стоявшие в знакомом помещении скульпту ры, которые 
собрал Никлаус. Громким голосом позвал он барышню Лиз¬ 
бет.
Дверь гостиной отворилась, появилась Лизбет, и, коща 
он только со второго взгляда узнал ее, у него защемило сер¬ 
дце. Если с того момента, как он к ужасу своему нашел 
ворота запертыми, все в этом доме показалось ему призрач¬ 
ным и заколдованным, словно в недобром сне, то при виде 
Лизбет его бросило в дрожь. Прекрасная гордая Лизбет пре¬ 
вратилась в боязливую сгорбленную старую деву в черном 
платье без украшений, с желтым болезненным лицом и 
блуждающим взглядом; вид у нее был испуганный.
—	Простите,— сказал он, — Маргрит не хотела меня 
впустить. Вы не помните меня? Я же Златоуст. Ах, скажи¬ 
те, это верю, что ваш отец умер?
По ее взгляду он понял, что она узнала его, но сразу 
увцдел и то, что здесь сохранилась о нем недобрая память.
—	Так вы, значит, Златоуст? — сказала она, и он узнал 
в ее голосе прежнюю высокомерную манеру разговари¬ 
вать. — Вы зря трудились, идя к нам, Мой отец умер.
—	А мастерская? — вырвалось у него.
—	Мастерская? Она закрыта. Если вам нужна работа, 
поищите ее в другом месте.
Он попытался взять себя в руки.
—	Барышня Лизбет, — дружелюбно заговорил он, — я 
не ищу работы, я хотел только поприветствовать мастера и 
вас. Я очень огорчен тем, что услышал! Вижу, что вам лри-
Ш

ходвсгся нелегко. Если благодарный ученик вашего отца мо¬ 
жет оказать вам какую-нибудь услугу, скажите, для меня 
это будет радостью. Ах, барышня Лизбет, у меня сердце 
разрывается от того, что вы попали в такую большую беду.
Она отступила назад, к дверям.
—	Спасибо, — сказала она, помедлив. — Ему вы уже 
ничем не поможете, да и мне тоже. Маргрит проводит вас.
Недобро звучал ее голос, наполовину зло, наполовину 
испуганно. Он чувствовал: будь она посмелее, она бы с 
бранью выставила его за дверь.
И вот он уже внизу, старуха закрыла за ним ворота и 
заперла их на засовы. В ушах его еще слышался тяжелый — 
будто крышку гроба заколачивали — стук обоих засовов.
Он неторопливо вернулся к набережной и снова уселся 
на старое место у реки. Солнце село, от воды тянуло про¬ 
хладой, холоден был камень, на котором он сидел. При¬ 
брежная улица затихла, у мостовых быков шумно бурлил 
поток, темнела глубь воды, не вспыхивали больше золоти¬ 
стые блики. Ах, думал он, мне бы теперь свалиться за па¬ 
рапет и утонуть в реке! Мир снова был полон смерти. Про¬ 
шел час, сумерки превратились в ночь. Наконец он дал во¬ 
лю слезам. Он сидел и плакал, теплые капли текли по ру¬ 
кам и падали на колени. Он оплакивал мертвого мастера, 
оплакивал утраченную красоту Лизбет, оплакивал Лене, 
Роберта, девушку-еврейку, собственную увядшую, растра¬ 
ченную молодость.
Поздно ночью он очутился в винном погребке, ще ког- 
да-то часто кутил с товарищами. Хозяйка узнала его, он 
попросил кусок хлеба, она не отказала и любезно предло¬ 
жила еще и бокал вина. Но кусок застревал в горле, а вино 
казалось пресным. На лавке в погребке он проспал до утра. 
Утром хозяйка разбудила его, он поблагодарил и ушел.
Он пошел на Рыбный рынок, ще коща-то был дом, в 
котором он снимал комнату. Возле источника жены рыба¬ 
ков предлагали свой живой товар, он долго разглядывал 
красивых, сверкающих чешуей рыб в чанах. Он и раньше 
часто любовался ими, и ему вспомнилось, что он нередко 
жалел рыб и злился на продавщиц и покупателей. Однаж¬ 
ды, вспомнил он, ему уже пришлось провести здесь утро, 
он любовался рыбами, жалел их и был очень печален, с тех 
пор.прошло много времени и много воды утекло в реке. Он 
был очень печален, но что вызвало его печаль, он уже не,, 
знал. Так уж устроен мир: и печаль .проходит, проходит неь
184.

только радость, но и боль, и отчаяние, они блекнут, теряют 
глубину и значение, и наконец настает время, коща уже 
не можешь вспомнить, что причинило тебе такую боль. 
Страдания тоже отцветают и блекнут. Неужели хогда-ни- 
будь поблекнет и потеряет свое значение и его сегодняшняя 
боль, его отчаяние из-за того, что мастер умер, так и не 
простив его, и что больше не было мастерской, ще он мог 
бы насладиться радостью творчества и снять с души груз 
образов? Да, поблекнет и уляжется и эта боль, и эта горь¬ 
кая беда, они тоже забудутся. Ни в чем нет постоянства, 
даже в страдании.
Пока он, погрузившись в свои мысли, разглядывал рыб, 
кто-то тихо и ласково позвал его по имени.
—Златоуст, — послышался робкий голосок, и, коща он 
поднял голову, перед ним стояла хрупкая, болезненного ви¬ 
да девушка с прекрасными темными глазами. Онне узнал ее.
—	Златоуст! Ты ли это? — робко спросила она. — С ка¬ 
ких пор ты снова в городе? Ты меня не помнишь? Я же 
Мария.
Но он не узнал ее. Ей пришлось напомнить ему, что она 
дочь его бывших хозяев и что коща-то ранним утром перед 
его уходом она потчевала его на кухне горячим молоком. 
Рассказывая об этом, она покраснела.
Да, это была Мария, несчастное дитя с поврежденным 
тазобедренным суставом, это она так мило и робко ухажи¬ 
вала за ним тоща. Теперь он все вспомнил: прохладным 
утром она дожидалась его и была так печальна от того, что 
он уходит,* она вскипятила ему молока, а он поцеловал ее, 
и она приняла поцелуй тихо и торжественно, как святое 
причастие. Он так ни разу о ней и не вспомнил. В то время 
она была еще ребенком. Теперь она выросла, у нее были 
очень красивые глаза, но она, как и прежде, хромала и вид 
у нее был не совсем здоровый. Он пожал ей руку. Ему было 
приятно, что кто-то в этом городе еще помнил и любил его.
Мария взяла его с собой, его почти не пришлось угова¬ 
ривать. Он пообедал в комнате ее родителей, ще еще висела 
написанная им Мадонна, а на карнизе камина стоял его ру¬ 
биново-красный стакан, и его пригласили остаться на не¬ 
сколько дней, ему здесь были рады. Здесь же он узнал, что 
произошло в доме мастера. Никлаус умер не от чумы, чу¬ 
мой заболела красавица Лизбет, она была при смерти, и 
отец ухаживал за ней до тех пор, пока йе умер, он скон¬
185

чался еще до того, как она окончательно выздоровела. Она 
осталась жить, но лишилась своей красоты..
—	Мастерская пустует, — сказал хозяин дома, — уме¬ 
лого резчика по дереву ждет прекрасное, доходное дело. 
Подумай, Златоуст! Она не откажет. У нее нет выбора.
Он узнал еще кое-что о том времени, когда тут была 
чума, узнал, что толпа подожгла лазарет, а затем захвати¬ 
ла и разграбила несколько богатых домов, какое-то время 
в городе не было больше порядка и защиты, так как епископ 
сбежал. Тоща император, который находился как раз не¬ 
подалеку, прислал своего наместника, графа Генриха. Ни¬ 
чего не скажешь, это был энергичный правитель, со своими 
конниками и солдатами он навел в городе порздок. Но те¬ 
перь его правлению, похоже, приходит конец, ожидают 
возвращения епископа. Граф слишком много требовал от 
горожан, да и его любовница всем изрядно надоела, эта Аг¬ 
нес, не женщина, а прямо-таки исчадие ада. Ну да ладно, 
скоро они уберутся, совету общины давно осточертело вме¬ 
сто доброго епископа содержать такого вот придворного и 
вояку, который ходит в любимчиках императора и посто¬ 
янно, словно какой-нибудь князь, принимает посланников 
и депутатов.
Наконец и гостя попросили рассказать о своих приклю¬ 
чениях.
—	Ах, — сказал он печально, — что об этом говорить. 
Я странствовал и странствовал, а повсюду свирепствовала 
чума и валялись мертвецы, повсюду люди сходили с ума и 
свирепели от страха. Я остался жив, быть может, все это 
когда-нибудь забудется; И вот я вернулся, а мой мастер 
умер! Позвольте мне пожить у вас несколько дней и отдох¬ 
нуть, а потом я отправлюсь дальше.
Остался он не ради отдыха. Он остался, так как был разо¬ 
чарован и пребывал в нерешительности, ему были дороги 
воспоминания о более счастливых временах в этом городе, 
а любовь бедной Марии действовала на него благотворно. 
Он не мог ответить ей взаимностью, не мог дать ей ничего, 
кроме дружеского участия и сострадания, но ее тихое, крот¬ 
кое обожание все же согревало его. Но больше всего удер¬ 
живало его в этом месте горячее желание снова стать ху¬ 
дожником, пусть даже без мастерской, пусть даже в какой- 
нибудь времянке.
Несколько дней подряд Златоуст только и делал, что ри¬ 
совал. Мария достала ему бумаги и перьев, и он часами си¬
186

дел в своей комнате и рисовал, заполнял большие листы то 
поспешно набросанными, то любовно выписанными фигу¬ 
рами, изливая на бумагу переполненную книгу образов 
своей души. Он много раз рисовал лицо Лене, как улыба¬ 
лось оно, полное удовлетворения, любви и жажды крови, 
коща он убил того бродягу, каким стало оно в ее последнюю 
ночь, уже готовое превратиться в бесформенную массу, 
вернуться к земле. Он рисовал маленького крестьянского 
мальчика, которого увидел коща-то лежащим на пороге 
родного дома. Он рисовал полную повозку трупов, которую 
с трудом тащили три клячи, а рядом подручных палача с 
длинными шестами, глаза их мрачно смотрели из прорезей 
противочумных масок. Он снова и снова рисовал Ревекку, 
стройную черноглазую еврейку, ее тонкие гордые губы, ее 
полное боли и негодования лицо, ее очаровательную юную 
фигуру, казалось так и созданную для любви, ее высоко¬ 
мерно и горестно сжатый рот. Он рисовал самого себя — 
странником, любовником, беглецом, спасающимся от кося¬ 
щей смерти, танцором на пиру во время чумы. Самозабвен¬ 
но склонившись над листом белой бумаги, он набрасывал 
на него заносчивое, самоуверенное лицо девицы Лизбет, 
каким он знал его раньше, уродливую физиономию слу¬ 
жанки Маргрит, дорогое, внушавшее трепет лицо мастера 
Никлауса. Много раз он намечал тонкими, неуверенными 
штрихами большую женскую фигуру, фигуру матери-зем¬ 
ли, со сложенными на коленях руками, с печальными гла¬ 
зами и едва заметной улыбкой на лице. Бесконечная бла¬ 
годать исходила от этого потока образов, от чувства, что 
рука твоя рисует, что ты властен над видениями. В несколь¬ 
ко дней он заполнил рисунками все листы, которые принес¬ 
ла Мария. От последнего листа он отрезал кусок и скупыми 
штрихами набросал на нем портрет Марии, ее прекрасные 
глаза, ее рот, отмеченный печатью самоотречения. Рисунок 
он подарил ей.
Благодаря рисованию он избавился от чувства тяжести, 
напора и переполненности в душе, и ему стало легче. Ри¬ 
суя, он не помнил, где находится, в его мире не было ни¬ 
чего, кроме стола, белой бумага и свечи но вечерам^ Нако¬ 
нец он пробудился, вспомнил о недавних переживаниях, с 
горечью осознал, что ему предстоят новые странствия, и на¬ 
чал бродить по городу со странным двойственным ощуще¬ 
нием то ли свидания, то ли расставания с ним.
№

Во время одной из таких прогулок он встретил женщи¬ 
ну, вид которой дал новую опору всем его выбитым из при¬ 
вычной колеи чувствам. Женщина ехала верхом, это была 
рослая блондинка с любопытными, чуть холодноватыми си¬ 
ними глазами, крепким подтянутым телом и цветущим ли¬ 
цом, полным жажды наслаждений и власти, полным уве¬ 
ренности в себе и предвкушения новых чувственных при¬ 
ключений. Властно и высокомерно держалась она на своем 
гнедом коне, но не замкнуто или отрешенно: со слегка хо¬ 
лодноватыми глазами соседствовали трепетные ноздри, от¬ 
крытые всем запахам мира, а большой чувственный рот, 
казалось, был как нельзя лучше создан для того, чтобы 
брать и давать. В тот момент, коща Златоуст увидел ее, он 
окончательно встряхнулся и был полон любопытства и же¬ 
лания помериться силами с этой гордой женщиной. Завое¬ 
вать ее казалось ему благородной целью, а свернуть себе 
шею на пути к ней было бы не таким уж плохим концом. 
Он сразу понял, что эта белокурая львица ему ровня, *1то 
она так же богато наделена чувствами и душевной силой, 
открыта навстречу бурям, так же необузданна и нежна, так 
же искушена в страстях, унаследованных от предков.
Она проехала мимо, он смотрел ей вслед; между вью¬ 
щимися белокурыми волосами и воротником из голубого 
бархата виднелась крепкая шея, сильная и гордая, но с 
очень нежной детской кожей. Ему казалось, что это самая 
красивая женщина, которую он когда-либо видел. Он хотел 
обхватить ее шею своей рукой, хотел разгадать тайну ее 
холодных синих глаз. Кто она, расспросить было нетрудно. 
Вскоре он узнал, что она живет в замке, что это Агнес, воз¬ 
любленная наместника; он не удивился этому, она могла 
бы быть и самой императрицей. Он остановился у источни¬ 
ка и поискал в воде свое отражение. Оно походило на образ 
белокурой женщины, как бывают похож! брат и сестра, но 
было уж очень одичалым. В тот же час он наведался к зна¬ 
комому брадобрею и уговорил его коротко подстричь воло¬ 
сы и бороду и хорошенько причесать их.
Два дня длилось преследование. Агнес выезжала из во¬ 
рот, а незнакомый блондин уже стоял там и восхищенно 
заглядывал ей в глаза. Агнес объезжала вокруг крепостной 
стены, а из ольшаника навстречу ей выходил незнакомец. 
Агнес заглядывала к ювелиру и, покидая мастерскую, стал¬ 
кивалась с незнакомцем. Она окидывала его коротким, вла¬ 
стным взглядом, и ноздри ее при этом вздрагивали. На сле¬
188

дующее утро,.найдя его во время первого выезда снова сто¬ 
ящим у'ворот, она улыбнулась ему с вызовом. Графа, на¬ 
местника, он тоже видел; это был осанистый и смелый муж¬ 
чина, с ним следовало считаться; но волосы его уже тронула 
седина, лицо было озабоченным, и Златоуст чувствовал 
свое'превосходство над ним.
В эти два дня он был счастлив и сиял вновь обретенной 
юностью. Прекрасно было попадаться на глаза этой жен¬ 
щине, предлагать ей помериться силами. Прекрасно было 
пожертвовать ради этой красавицы своей свободой. Пре¬ 
красным и раззадоривающим было чувство, что ты ставишь 
свою жизнь на эту единственную карту.
, На третий день Агнес выехала утром лз ворот замка в 
сопровождении конного слуги. Глаза ее, полные боевого за¬ 
дора и немного тревожные, тут же стали искать преследо¬ 
вателя. Точно, он уже здесь. Она отослала слугу с поруче¬ 
нием, а сама медленно поехала вперед, неторопливо мино¬ 
вала ворота нижнего моста и проехала через мост. Только 
один раз она оглянулась. Незнакомец следовал за ней. На 
дороге к церкви Вознесения святош Витта, где в этот час 
было очень безлюдно, она подождала его. Ждать ей при¬ 
шлось полчаса, незнакомец шел неспешно, ему не хотелось 
прийти запыхавшись. Свежий и улыбающийся подходил он 
к ней, держа во рту веточку с ярко-красным цветком ши¬ 
повника. Она спешилась, привязала лошадь и стояла, при¬ 
слонившись к увитой плющом крутой подпорной стене и 
глядя на приближающегося преследователя. Поравнявшись 
с ней, он посмотрел ей в глаза и снял шапку.
—	Почему ты ходишь за мной? — спросила она. — Что 
тебе от меня надо?
—	О, — сказал он, — я бы с большей охотой подарил 
тебе что-нибудь, чем принял от тебя. Я хочу предложить 
тебе в подарок себя, красавица, и делай со мной все, что 
пожелаешь.
—	Хорошо, я посмотрю, на что ты годишься. Но если ты 
думаешь, что можешь здесь без опаски сорвать цветок, то 
ты ошибаешься. Я люблю только таких мужчин, которые, 
если понадобится, рискуют своей жизнью.
—	Я в твоем распоряжении.
Она медленно сняла с шеи тонкую золотую цепочку и 
протянула ему.
—	Как тебя зовут?
—	Златоуст.
189

—	Прекрасно, Златоуст; я попробую на вкус, золотые 
ли у тебя уста. Слушай меня хорошенько: вечером пока¬ 
жешь эту цепочку в замке и скажешь, что нашел ее. Не 
отдавай ее никому, я сама возьму ее из твоих рук. Приходи 
так, как есть, пусть они примут тебя за нищего. Если кто- 
нибудь из прислуги обругает тебя, оставайся спокоен. Знай, 
что у меня в замке есть только два надежных человека: ко¬ 
нюх Макс и моя горничная Берта. Кого-нибудь из них ты 
разыщешь, и тебя проводят ко мне. С остальными, включая 
графа, будь осторожен, это врага. Я тебя предупредила. Это 
может стоить тебе жизни.
Она протянула ему руку, он с улыбкой взял ее, мягко 
поцеловал и легонько потерся о нее щекой. Затем спрятал 
у себя цепочку и ушел, направляясь вниз, к реке и к городу . 
Виноградники уже обнажились, с деревьев один за другим 
слетали желтые листья. Златоуст с улыбкой покачал голо¬ 
вой, найдя лежавший внизу город таким приветливым и 
милым. Еще несколько дней назад он очень печалился, пе¬ 
чалился даже от того, что горе и страдания не вечны. Те¬ 
перь же они и впрямь миновали, осыпались, как золотая 
листва с ветвей. Ему казалось, что никогда еще ни от кого 
свет любви не исходил так сильно, как от этой женщины, 
чья высокая фтура и белокурое улыбчивое жизнелюбие 
напомнили ему образ матери, который он когда-то, отроком 
в Мариабронне, носил в своем сердце. Еще позавчера он бы 
ни за что не поверил, что мир еще раз с улыбкой заглянет 
ему в глаза, что он еще раз почувствует, как по жилам его 
полнокровно и напористо течет поток жизни, радости и мо¬ 
лодости. Какое счастье, что он еще жив, что в эти жуткие 
месяцы смерть пощадила его!
Вечером он появился в замке. Во дворе царило оживле¬ 
ние, расседлывали лошадей, бегали посыльные, слуги со¬ 
провождали через внутренние ворота к ведущей наверх ле¬ 
стнице небольшую процессию священников и высокопо¬ 
ставленных духовных лиц. Златоуст хотел присоединиться 
к ним, но привратник его задержал. Он вытащил цепочку 
и сказал, что должен отдать ее только в руки самой госпожи 
или ее камеристки. Одному из слуг велели сопровождать 
его, ему пришлось долго ждать в коридорах. Наконец поя¬ 
вилась миловидная расторопная женщина, проходя мимо, 
она спросила: «Вы Златоуст?» и жестом попросила следо¬ 
вать за ней. Затем безмолвно исчезла за дверью, спустя не¬
190

которое время появилась снова и знаком пригласила его 
войти.
Он вошел в небольшую комнату, в которой сильно пахло 
мехом и приторными духами, висели платья и плащи, на 
деревянных штырях были надеты женские шляпы, а в от¬ 
крытом комоде стояло множество всякой обуви. Здесь он 
прождал добрых полчаса, впитывая в себя аромат надушен¬ 
ных платьев, поглаживая рукой меха и с любопытством по¬ 
смеиваясь над всеми красивыми вещами, висевшими в этой 
комнате.
Наконец открылась внутренняя дверь, но вошла не ка¬ 
меристка, вошла сама Агнес в светло-синем платье с ворот¬ 
ником, отороченным белым мехом. Медленно, шаг за ша¬ 
гом приближалась она к ожидавшему, серьезно смотрели 
на него ее холодноватые синие глаза.
—	Тебе пришлось ждать, — тихо сказала она. — Я ду¬ 
маю, теперь мы в безопасности. У графа депутация церков¬ 
ных сановников, он будет ужинать с ними и, вероятно, ве¬ 
сти долгие переговоры, встречи со священниками всеща 
длятся долго. Этот час принадлежит тебе и мне. Добро по¬ 
жаловать, Златоуст.
Она наклонилась к нему, ее зовущие губы сблизились с 
его губами, молча приветствовали они друг друга в первом 
поцелуе. Медленно сомкнул он свои руки вокруг ее шеи. 
Она провела его в свою спальню, высокую, залитую ярким 
светом светильников. На столе была приготовлена трапеза, 
они сели, она заботливо придвинула к нему хлеб и масло 
и немного мяса, налила в красивый голубоватый бокал бе¬ 
лого вина. Они поели, выпили из одного и того же бокала, 
их руки начали осторожную игру.
—	Откуда же ты прилетел сюда, мой голубок? — спро¬ 
сила она. — Ты воин, бродячий музыкант или просто бед¬ 
ный странник?
—	Я все, что ты хочешь, — тихо засмеялся он, — я весь 
твой. Я бродячий музыкант, если тебе так хочется, а ты моя 
сладкоголосая лютня, и коща я кладу пальцы на твою шею 
и начинаю играть, слышится пение ангелов. Иди же ко мне, 
душа моя, я здесь не затем, чтобы есть твои лакомства и 
пить твое белое вино, я пришел только ради тебя.
Осторожно снял он с ее шеи белую меховую оторочку и 
мягкими движениями освободил ее от платья. За дверью 
спальни совещались придворные и священнослужители, не¬ 
слышно сновали слуги, тонкий серп луны весь выплыл из-
191

за деревьев, но любовники об этом и знать не хотели. Для 
них расцветал рай, переплетаясь и сливаясь друг с другом, 
они погружались в его душистую ночь, видели, как мерца¬ 
ют в сумраке его тайные белые цветы, нежными, благодар¬ 
ными руками срывали его желанные плоды. Никогда еще 
бродячий музыкант не играл на такой лютне, никоща еще 
лютня не пела в таких сильных, искусных руках.
—	Златоуст, — прошептала она ему в ухо, — о, какой 
же ты чародей! От тебя, моя золотая рыбка, я хотела бы 
иметь ребенка. Но еще больше я хотела бы умереть от тебя. 
Выпей меня, возлюбленный мой, растопи меня, убей меня!
Глубоко звучала в нем мелодия счастья, коща он уви¬ 
дел, как тает и слабеет твердость в ее холодных глазах. 
Словно легкий озноб смерти, промелькнул в глубине ее 
глаз трепет, угасая, как серебристая дрожь на чешуе уми¬ 
рающей рыбы, вспыхивая золотисто-матовым блеском, как 
волшебное мерцание в речной глуби. Ему показалось, что 
этот миг вобрал в. себя все счастье, какое только можно ис¬ 
пытать человеку.
Она, подрагивая, еще лежала с закрытыми глазами, а 
он тихонько поднялся и нырнул в свое платье. Со вздохом 
прошептал он ей на ухо:
—	Сокровище мое, я покидаю тебя. Я не хочу умирать, 
не хочу быть убитым этим графом. Сначала я хочу еще раз 
доставить тебе и себе такое же блаженство, какое мы ис¬ 
пытали сегодня. Еще раз, еще много раз!
Пока он одевался, она лежала молча. Он осторожно на¬ 
крыл ее покрывалом и поцеловал в глаза.
—	Златоуст, — сказала она, — как жаль, что тебе надо 
уходить! Приходи завтра снова! Если появится опасность, 
я тебя предупрежу. Приходи же, приходи завтра снова!
Она дернула за шнур колокольчика. В дверях гардероб¬ 
ной его встретила камеристка и вывела из замка. Он бы с 
удовольствием дал ей золотой; в этот момент он стыдился 
своей бедности.
Около полуночи он стоял на Рыбном рынке и, задрав 
голову, смотрел на дом. Было поздно, наверно, все уже 
спят, скорее всего, ему придется провести ночь на улице. 
К своему удивлению, он нашел дверь открытой. Тихонько 
проскользнул он внутрь и запер за собой дверь. Путь в его 
комнату вел через кухню. Там горел свет. За кухонным сто¬ 
лом при свете крохотного масляного ночника сидела Мария.
192

Прождав два или три часа, она только что задремала. Коща 
он вошел, она испуганно вскочила.
—	О Мария, — сказал он, — ты еще не спишь?
—	Не сплю. Иначе ты нашел бы дом запертым.
—	Мне очень жаль, Мария, что я заставил тебя ждать. 
Уже очень поздно. Не сердись на меня.
—	Я никогда не сержусь на тебя, Златоуст. Мае только 
немного грустно.
—	Тебе незачем грустить, Мария. Что же тебя опечали¬ 
ло?
—	Ах, Златоуст, мне бы хотелось быть здоровой, краси¬ 
вой и сильной. Тоща ты не ходил бы по ночам в чужие дома 
и не любил других женщин. Тоща ты, пожалуй, остался бы 
однажды со мной и хоть немножко любил бы меня.
В ее нежном голосе не было ни надежды, ни горечи, ни 
печали. Смущенно стоял он возле нее, ему было жаль ее, 
он не знал, что сказать. Осторожно дотронулся он до ее го¬ 
ловы, провел рукой по волосам, она замерла, с трепетом 
ощущая его руку на своих волосах, немного всплакнула, 
выпрямилась и робко проговорила:
—	Иди спать, Златоуст. Я спросонок наговорила глупо¬ 
стей. Спокойной ночи.
ШЕСТНАДЦАТАЯ ГЛАВА
Целый день, полный счастливого нетерпения, Златоуст 
провел на холмах. Будь у него лошадь, он съездил бы в мо¬ 
настырь, к прекрасной Мадонне своего мастера; его тянуло 
еще раз увидеть ее, кроме того, ему показалось, что ночью 
он видел мастера Никлауса во сне. Ну, это еще успеется. 
Быть может, это счастье любви с Агнес будет недолгим, 
быть может, оно плохо кончится, но сегодня оно распусти¬ 
лось пышным цветом, его не следовало упускать. Сегодня 
ему не хотелось никого видеть, не хотелось отвлекаться, он 
собрался провести этот мягкий осенний день за городом, 
под сенью деревьев и облаков. Марии он сказал, что наме¬ 
рен совершить прогулку по окрестностям и, вероятно, вер¬ 
нется поздно, попросил у нее добрый кусок хлеба и предуп¬ 
редил, чтобы не ждала его. Она ничего не ответила, набила 
ему карманы хлебом и яблоками, провела щеткой по его
7. 5-122
193

старому сюртуку, который она залатала в первый же день, 
и отпустила.
Он перешел через реку и через опустевшие виноградники 
поднялсяпо крутым террасам на холм, скрылся наверху вле- 
су и до тех пор не переставал взбираться вверх, пока не до¬ 
стиг последней группы холмов. Чуть тепловатые лучи солн¬ 
ца пробивались здесь сквозь ветки обнаженных деревьев, ус¬ 
лышав его шаги, взлетали и прятались в кустах дрозда, они 
сидели, испуганно нахохлившись, и в зарослях блестели чер¬ 
ные бусинки их глаз, адалеко внизу синейдушйтекла рекаи 
лежал город, маленький и словно игрушечный, откуда не до¬ 
носилось иных звуков, кроме колокольного звона, зовущего 
к молитве. Здесь, наверху, были небольшие, заросшие тра¬ 
вой валы и холмы, оставшиеся с древних языческих времен, 
то ли укрепления, то ли могильники. На один из таких хол¬ 
мов он опустился; хорошобылосидетьна сухой, по-осеннему 
шуршащейтраве, глазам открывалась всяширокая долина, а 
за рекой виднелись холмы и горы, цепь за цепью, пока горы 
не сливались с небом в игре голубоватых красок и были уже 
неразличимы. Весь этот просторный край и еще дальше, на¬ 
сколько хватало глаз, исходили его нога; все эти места, став¬ 
шие теперь далью и воспоминанием, были когда-то близки 
ему, были его настоящим. В этих лесах он сотни раз ночевал, 
собирал ягоды, голодал и мерз, через эти горные хребты и по¬ 
лоски пустоши он пробирался, полный радости и печали, 
полный сил и усталый. Где-то там, за чертой видимости, пре¬ 
вратились в прах кости доброй Лене, где-то там, должно 
быть, все еще странствовал его товарищ Роберт, если его не 
прикончила чума; где-то там лежал мертвый Виктор, и где- 
то в зачарованных далях был монастырь его юности и стоял 
замок рыцаря с двумя красавицами дочерьми, где-то убегала 
от преследователей или уже погибла несчастная Ревекка. 
Все эти многочисленные, далеко отстоящие друг от друга ме¬ 
ста, эти луга и леса, эти города и села, эти замки и монасты¬ 
ри, все эти люди, независимо от того, живы они или умерли, 
были, он это чувствовал, частью его внутреннего мира, были 
связанымежду собой его памятью, его любовью, его раская¬ 
нием, его тоской. И если завтра смерть настигнет и его, все 
это снова распадется и угаснет, вся эта книга образов, полная 
женщин и любви, летних рассветов и зимних ночей. Приспе¬ 
ло время сделать еще что-то, создать и оставить после себя 
нечто такое, что переживет тебя.
194

Эта жизнь и странствия, все эти годы со времени его 
ухода из монастыря и до сегодняшнего дня принесли мало 
плодов. От них осталось несколько скульптур, сделанных 
им ковда-то в мастерской, прежде всего Иоанн, да еще эта 
книга образов, этот призрачный мир в его голове, этот му¬ 
чительно-прекрасный мир его воспоминаний. Удастся ли 
ему спасти хоть какую-то часть этого внутреннего мира, 
сделав ее достоянием мира внешнего? Или же все снова 
пойдет по-старому: все новые и новые города, новые ланд¬ 
шафты, новые женщины, новые переживания, новые обра¬ 
зы будут громоздиться друг на друга, и он не вынесет из 
них ничего, кроме этой тревожной, мучительной и в то же 
время прекрасной переполненности сердца?
Это же просто позорно — позволять жизни так дура¬ 
чить нас, не знаешь, смеяться тебе или плакать! Ты или 
живешь, давая волю чувствам, припав к груди праматери 
Евы, — и тоща у тебя будет немало возвышенных наслаж¬ 
дений, но не будет защиты от бренности жизни, ты уподо¬ 
бишься лесному 1рибу, который сегодня переливается яр¬ 
кими красками, а назавтра превращается в гниль; или же 
ты пытаешься защитить себя, запираешься в мастерской и 
хочешь создать памятник мимолетной жизни — тоща ты 
должен отказаться от радостей, превратиться в простое ору¬ 
дие, и хотя .ты будешь служить непреходящему, но при 
этом'засохнешь, лишишься свободы, полноты и радости 
жизни. Так случилось с мастером Никлаусом.
Да и вся эта жизнь только- тоща имеет смысл, коща до¬ 
биваешься того и другого, коща она не поделена надвое 
этим бездушным «или — или»! Творить, не расплачиваясь 
за это своей жизнью! Жить, не отрекаясь от благородных 
порывов творческого труда! Разве это невозможно?
Быть может, есть люди, которым такое доступно? Быть 
может, есть мужья и отцы семейств, которые хранят вер¬ 
ность и не утрачивают способности к плотским утехам? 
Быть может, есть оседлые, которым отсутствие свободы и 
опасности не иссушило сердце? Быть может. Но он таких 
что-то не встречал.
Похоже, все бытие зиждется на раздвоенности, на про¬ 
тивоположностях; ты можешь быть мужчиной или женщи¬ 
ной, бродягой или филистером, человеком рассудка или че¬ 
ловеком чувства, но нище вдох и выдох, мужское и женское 
начало, свобода и подчинение, инстинкт и духовность не 
сливаются воедино, всеща одно оплачивается утратой дру-
7*
195

того, и всевда одно столь же важно и желанно, как и другое! 
Женщинам в этом смысле, пожалуй, легче. Они так созда¬ 
ны природой, что из чувственного желания у них сам собой 
вырастает плод, из счастья любви рождается ребенок. А 
мужчинам вместо этой простой способности к плодоноше¬ 
нию дана вечная тоска. Неужели Бог, сотворивший все так, 
был зол, недоброжелателен и злорадно посмеялся над своим 
собственным творением? Нет, он, создавший косуль и оле¬ 
ней, рыб и птиц, цветы и времена года, не мог быть злым. 
Но через его творение проходила трещина — оттого ли, что 
с этой трещиной, с этой тоской человеческого существова¬ 
ния Бог, вероятно, связывал особые планы, или оттого, что 
это было семя врага рода человеческого, первородный грех? 
Но почему же эта тоска и неудовлетворенность должны 
быть, грехом? Разве не-в них возникло все то прекрасное и 
святое, что создано человеком и возвращено Богу в качест¬ 
ве благодарственного жертвоприношения?
Подавленный этими мыслями, он устремил взгляд на го¬ 
род, увидел базарную площадь и рыбный рынок, мосты, 
церкви, ратушу. А вон и замок, гордый дворец епископа, в 
котором теперь была резиденция графа Генриха. Под этими 
башнями и длинными крышами жила Агнес, жила его пре¬ 
красная царственная возлюбленная, такая высокомерная 
на вид и такая самозабвенная в любви. Он радостно думал 
о ней, радостно и благодарно вспоминал о минувшей ночи. 
Чтобы испытать счастье этой ночи, чтобы сделать счастли¬ 
вой эту удивительную женщину, ему понадобилась вся его 
жизнь, весь опыт, обретенный с женщинами, все странст¬ 
вия и беды, все снежные ночи, проведенные в пути, вся до¬ 
верчивая дружба с животными, цветами, деревьями, река¬ 
ми, рыбами, мотыльками. Понадобились обостренные лю- 
босграстием и опасностями чувства, бездомность, мир об¬ 
разов, накопившийся в душе за многие годы. Пока жизнь 
его была садом, в котором цвели такие волшебные цветы, 
как Агнес, ему грех было жаловаться.
Весь день провел он на осенних холмах, бродил, отды¬ 
хал, подкрепляйся хлебом, думал об Агнес и о вечере. К 
вечеру он снова был в городе и подошел к замку. Стало 
прохладно, дома тихо светились красными глазницами 
окон, навстречу ему попалась небольшая процессия маль¬ 
чиков, они пели и поднимали на палках выдолбленные тык¬ 
вы, в которых были вырезаны рожи и внутри горели свечи. 
Маленький карнавал окружало дыхание зимы, Златоуст с
196

улыбкой смотрел ему вслед. Он долго бродил вокруг замка. 
Там все еще была депутация священнослужителей, то тут, 
то там в окне мелькали фигуры в сутанах. Наконец ему 
удалось пробраться внутрь и отыскать камеристку Берту. 
Ему снова пришлось прятаться в гардеробной, затем поя¬ 
вилась Агнес и ласково провела его к себе в комнату. Неж¬ 
ным было ее прекрасное лицо, нежным, но не радостным; 
она была грустна, ее одолевали заботы и страх. Ему при¬ 
шлось изрядно постараться, прежде чем она немного разве¬ 
селилась. Постепенно, под действием его поцелуев и ласко¬ 
вых слов, она почувствовала себя немного увереннее.
—	Ты можешь быть таким милым, — благодарно сказа¬ 
ла она. — Когда ты нежно воркуешь и болтаешь, в горле у 
тебя рождаются такие душевные звуки, мой голубок. Я 
люблю тебя, Златоуст. Если бы мы были далеко отсюда! 
Мне здесь больше не нравится, все и так скоро кончится, 
графа отзывают, скоро вернется этот глупый епископ. Граф 
сегодня не в духе, попы измучили его. Ах, только бы он 
тебя не увидел! Тоща ты и часа не проживешь. Я так боюсь 
за тебя.
В памяти его всплыли полузабытые звуки — разве 
прежде он не слышал эту песню? Так когда-то говорила с 
ним Лидия, так же ласково и испуганно, с такой же нежной 
печалью. По ночам она приходила в его комнату, полная 
любви и страха, вся в тревоге, боязнь вот так же перепол¬ 
няла ее ужасными картинами. Ему нравилось слушать эту 
нежно-пугливую песню. Какая же это любовь, если в ней 
нет тайны! Какая ж любовь без опасности!
. Он нежно привлек ее к себе, поглаживая, держал за ру¬ 
ку, тихонько шептал на ухо ласковые слова, целовал ее 
брови. Его трогало и восхищало, что она так боится и тре¬ 
вожится за него. Благодарно, почти со смирением прини¬ 
мала она его ласки, нежно льнула к нему, но веселее не 
становилась.	°
Внезапно она сильно вздрогнула: невдалеке хлопнула 
дверь, к комнате приближались быстрые шаги.
—	О Господи, это он! —, в отчаянии воскликнула 
она. — Это граф. Скорее, ты можешь уйти через гардероб¬ 
ную. Скорее! Не выдавай меня!
Она уже втолкнула его в гардеробную, он оказался там 
один и ощупью пробирался в темноте. За дверью граф гром¬ 
ко разговаривал с Агаес. Златоуст бесшумно протиснулся 
между платьев к выходу. Дойдя до двери, ведущей в кори*
197

дор, он пытался тихонько открыть ее. И только сейчас, об¬ 
наружив, что дверь заперта снаружи, он тоже испугался и 
сердце его бешено и больно заколотилось в груди. Видимо, 
кто-то случайно запер эту дверь, после того как он вошел 
в нее. Но Златоуст не верил в это. Он попал в ловушку, 
ему конец; вероятно, кто-то заметил, как он прокрадывался 
сюда. Это будет стоить ему головы. Весь дрожа, стоял он в 
темноте, и тут ему пришли на ум прощальные слова Агнес: 
«Не выдавай меня!» Нет, он ее не выдаст. Сердце его гром¬ 
ко стучало, но решение придало ему твердости, и он упрямо 
стиснул зубы.
Все произошло мгновенно. Открылась дверь, из комнаты 
Агнес вышел граф, в левой руке он держал светильник, а в 
правой обнаженный меч. В тот же миг Златоуст быстро со¬ 
рвал несколько висящих вокруг него платьев и плащей и 
перекинул через плечо. Пусть считают его вором, возмож¬ 
но, в этом был выход.
Граф сразу его увидел. Он медленно приблизился.
—	Кто ты? Что здесь делаешь? Отвечай, не то зарублю.
—	Простите, — прошептал Златоуст, — я нищий, а вы 
так богаты! Я возвращаю все, что взял, господин, видите.
И он положил плащи на пол.
—	Так ты, значит, вор? Неумно из-за старого плаща ри¬ 
сковать жизнью. Ты горожанин?
—	Нет, господин, я бездомный. Я бедный человек, по¬ 
жалейте меня...
—	Прекрати! Я лишь хотел узнать, не обнаглел ли ты 
вконец и не потревожил ли госпожу. Но поскольку тебя все 
равно повесят, это не имеет смысла выяснять. Хватит кражи.
Он громко постучал в запертую дверь и крикнул:
—	Вы здесь? Открывайте!
Дверь открылась снаружи, за ней стояли трое слуг с об¬ 
наженными клинками.
—	Свяжите-ка его хорошенько, — презрительно и вы¬ 
сокомерно проскрипел граф. — Это бродяга, он попался на 
краже. Бросьте его в темницу, а утром вздерните на висе¬ 
лице.
Златоусту связали руки, он не сопротивлялся. Его пове¬ 
ли по длинному коридору, затем вниз по лестнице и через 
внутренний двор; лакей, идущий впереди, нес не задувае¬ 
мый ветром факел. У овальных обитых железом подваль¬ 
ных дверей они остановились и стали препираться, так как 
у них не было ключа; слуга взял у лакея факел, и тот по¬
до

бежал за ключом. Так стояли они, трое с оружием и один 
со связанными руками, и ждали у входа в подвал. Тот, что 
держал факел, посветил, любопытствуя, пленному в лицо. 
-В этот момент мимо проходили двое из священников, ко¬ 
торых много было в замке, они возвращались из дворцовой 
часовни и остановились возле группы, внимательно вгля¬ 
дываясь в ночную сцену: в трех слуг и связанного человека, 
-стоявших в ожидании.
Златоуст не замечал ни священников, ни стороживших 
его слуг. Он не видел ничего, кроме тихо мигавшего у са¬ 
мого его лица огня, который слепил ему глаза. А за огнем 
в жутком мраке он видел еще кое-что, нечто бесформенное, 
огромное, призрачное: пропасть, конец, смерть. Он стоял с 
застывшим взглядом, ничего не видя и не слыша. Один из 
священников переговорил шепотом со слугами. Услышав, 
что человек этот вор и приговорен к смерти, он спросил, 
был ли у него исповедник. Нет, ответили ему, его только 
что взяли на месте преступления.
—	Тоща на рассвете, до утренней мессы, я приду к нему 
со святыми дарами и исповедую его, — сказал священ¬ 
ник. — Вы отвечаете за то, что его не уведут раньше вре¬ 
мени. Еще сегодня я переговорю с господином графом. Да¬ 
же если он и вор, у него, как у каждого христианина, есть 
право на исповедь и причастие.
Слуги не осмелились перечить. Они знали священника, 
он был членом депутации, они много раз видели его за 
графским столом. Да и почему бы не позволить бедному 
бродяге исповедаться?
Священники ушли. Златоуст стоял и смотрел перед со¬ 
бой. Наконец лакей принес ключ и открыл дверь. Златоуста 
ввели в склеп, спотыкаясь, он спустился на несколько сту¬ 
пенек. В склепе стояло несколько табуреток на трех ножках 
и стол, это была передняя винного по!ребка. Они подвину¬ 
ли одну табуретку к столу и велели ему сесть.
—	Завтра на рассвете придет священник, можешь ему 
исповедаться, — сказал один из слуг.
Они вышли и стали тщательно запирать за собой дверь.
—	Оставь мне свет, приятель, — попросил Златоуст.
—	Нет, браток, с ним ты еще наделаешь беды. Обой¬ 
дешься и так. Будь умницей и смирись. Да и сколько ему 
осталось гореть, факелу? Через час он все равно погаснет. 
Спокойной ночи.
199

.Он остался один в темноте, сел на табуретку и положил 
голову на стол. Сидеть было неудобно, болели стянутые ве¬ 
ревкой запястья, но эти ощущения пришли позже. А пока 
он сидел, положив голову на стол, как на плаху, и его обу¬ 
ревало желание поступить со своим телом и чувствами так, 
как подсказывало сердце: отдаться неизбежному, смирить¬ 
ся с неотвратимостью смерти.
Целую вечность просидел он в таком положении, горе¬ 
стно склонившись над столом и пытаясь принять в себя вы¬ 
павший ему удел, впитать его, осознать и проникнуться им. 
Сейчас был вечер, начиналась ночь, и конец этой ночи бу¬ 
дет, и его концом. Надо попытаться понять это. Завтра его 
уже не. будет в живых. Он будет болтаться на виселице, на 
него будут садиться, его будут клевать птицы, он станет 
тем, чем стал мастер Никлаус, чем была Лене в сгоревшей 
лачуге, чем были все те, кого он видел в опустошенных 
смертью домах и в доверху наполненных трупами повозках. 
Нелегко было осознать это и проникнуться этим. Это про¬ 
сто не поддавалось пониманию. Оставалось слишком мно¬ 
гое, с чем он еще не разлучился, с чем не успел проститься. 
Для того и дана ему эта ночь, чтобы сделать это.
Надо было проститься с красавицей Агнес, никогда боль¬ 
ше не увидит он ее статной фигуры, ее светлых солнечных 
волос, ее холодных синих глаз, не увидит, как слабеет и 
тает в них высокомерие, не увидит нежный золотистый пу¬ 
шок на ее благоухающей коже. Прощайте, синие глаза, 
прощайте, влажные трепетные г}>бы. Он надеялся еще не 
раз целовать их. О, еще сегодня, на холмах, под поздним 
осенним солнцем, он с нежностью думал о ней, принадле¬ 
жал ей, тосковал по ней! Но проститься надо было и с хол¬ 
мами, с солнцем, с голубым небом, усеянным белыми об¬ 
лаками, с деревьями и лесами, со странствиями, с рассве¬ 
тами и закатами, с временами года. Мария, должно быть, 
еще не спала, бедная Мария, с добрыми любящими глазами . 
и хромающей походкой, сидела на кухне, засыпая и просы¬ 
паясь снова, а Златоуст все не возвращался.
А бумага и грифель, а надежды сделать все эти скульп¬ 
туры, которые он носил в себе! Всему, всему конец! А на¬ 
дежда на встречу с Нарциссом, с милым его сердцу апосто¬ 
лом Иоанном, — и от нее придется отказаться.
, Проститься надо было и со своими руками, со своими 
глазами, с голодом и жаждой, с едой и питьем, с любовью, 
с игрой на лютне, со сном и пробуждением, со всем., Про¬
200

летит завтра птица в небе, но Златоуст ее уже не увидит, 
запоет за окном девушка, но он уже не услышит ее песни, 
будет струиться речной поток с безмолвно мелькающими в 
нем темными рыбами, поднимется ветер и погонит по земле 
желтую листву, будет светить солнце и звезды в небе, пар¬ 
ни и девушки пойдут на танцы, на склоны далеких гор ля¬ 
жет первый снег — все будет идти своим чередом, деревья 
будут отбрасывать тени, люди будут смотреть весело или 
печально своими живыми глазами, собаки лаять, коровы 
мычать в своих хлевах, и все без него, ему это уже не при¬ 
надлежит, от всего он оторван.
Он чувствовал запах утреннего поля, вкус сладкого мо¬ 
лодого вина и только что созревших крепких лесных оре¬ 
хов, в его стесненном сердце мелькнуло воспоминание, 
вспыхнул отблеск этого красочного мира, через все его чув¬ 
ства еще раз, угасая и прощаясь, молнией сверкнула пре¬ 
красная и буйная жизнь, и он скорчился от подступающей 
боли, чувствуя, как из глаз его потекли слезы. Всхлипывая, 
он отдался нахлынувшему ощущению, неудержимо струи¬ 
лись по лицу слезы, не сопротивляясь, погрузился он в свое 
безутешное горе. О долины и поросшие лесом горы, о ручьи 
в зеленом ольшанике, о прекрасный, переливающийся все¬ 
ми красками мир, как мне оставить тебя! Рыдая, как безу¬ 
тешное дитя, лежал он, положив голову на стол. Из глуби¬ 
ны его сердца вырвался вздох и жалобный, полный мольбы 
зов: «О мама, мама!»
И едва выговорил он это волшебное имя, как из глубины 
памяти ему ответил образ матери. Это не был образ матери, 
родившийся в мыслях и мечтах художника, это был образ 
его собственной матери, прекрасный и живой, каким он еще 
ни разу не вставал перед ним после монастырской жизни. 
К ней обращал он свою мольбу, ей выплакивал это невы¬ 
носимое горе, вызванное неотвратимостью смерти, в ее 
власть отдавал себя, в ее материнские руки отдавал лес, 
солнце, глаза, все свое существо и свою жизнь.
Он заснул, обливаясь слезами; по-матерински приняли 
его в свои руки усталость и сон. На час или два сон избавил 
его от скорби.
Проснувшись, он почувствовал сильную боль. Мучи¬ 
тельно ныли стянутые веревкой запястья, тянущая боль 
сверлила спину и затылок. Он с трудом поднялся и снова 
осознал свое положение: Его окружал абсолютный мрак, он 
не знал, как долго ой спал, не знал, сколько часов ему ос¬
201

талось жить. Быть может, они появятся уже в следующий 
миг и поведут его на смерть. Тут он вспомнил о том, что 
обещал ему священник. Он не верил, что причастие прине¬ 
сет ему хоть какую-то пользу, не знал, поможет ли ему 
даже самое полное прощение и отпущение грехов попасть 
на небо. Он не знал, существует ли небо, существуют ли 
Бог Отец, Божий суд и вечность. Давно уже утратил он вся¬ 
кую веру в эти вещи.
Но существовала вечность или не существовала, он не 
жаждал ее, он не желал ничего, кроме этой ненадежной, 
бренной жизни, этого дыхания, этого пребывания в собст¬ 
венном теле, он хотел только одного — жить. Он стреми¬ 
тельно выпрямился, шатаясь добрался в темноте до стены, 
прислонился к ней и погрузился в раздумье. Должно же 
быть какое-то спасение! Возможно, спасение в священнике, 
можно попытаться убедить его в своей невиновности, и он 
замолвит за него слово, а то и поможет отсрочить исполне¬ 
ние приговора или убежать. Он снова и снова напряженно 
обдумывал эту мысль. А если с этим ничего не выйдет, то 
и тогда не надо сдаваться, игра еще не кончена. Сперва он 
попытается завоевать расположение священника, он изо 
всех сил постарается очаровать его, растрогать, убедить, 
войти к нему в доверие. В его положении священник был 
единственной надеждой, все другие возможности ничего не 
стоили. Тем не менее бывают же случайные стечения об¬ 
стоятельств: у палача начинаются колики, ломается висе¬ 
лица, появляется не предусмотренная ранее возможность 
бегства. Во всяком случае, Златоуст отказывался умирать; 
он тщетно пытался смириться с таким уделом, принять его, 
но это ему не удалось. Он будет защищаться, будет бороть¬ 
ся до последнего, он подставит охраннику ножку, он свалит 
с ног палача, он будет до последнего мгновения, до послед¬ 
ней капли крови сражаться за свою жизнь... О, если бы 
удалось уговорить священника развязать ему руки! Этим 
он выиграл бы бесконечно много.
Тем временем, не обращая внимания на боль, он пытал¬ 
ся зубами развязать веревку. Ценой неимоверного напря¬ 
жения, которое длилось ужасно долго, ему вроде бы удалось 
немного ее ослабить. Тяжело дыша, стоял он во мраке сво¬ 
его узилища, распухшие предплечья и кисти рук причиня¬ 
ли ему страшную боль. Переведя дух, он ощупью стал про¬ 
двигаться вдоль стены, шаг за шагом исследуя ее влажную 
поверхность в поисках выступа. Тут ему пришли на ум сту¬
202

пени, по которым он спустился в это подземелье. Он нашел 
их, опустился на колени и попытался перетереть веревку о 
каменный край ступени. Дело продвигалось с трудом, вме¬ 
сто веревки на камень все время попадали его руки, они 
горели огнем, он чувствовал, как по ним течет кровь. Од¬ 
нако он не сдавался. Коща между дверью и порогом засве¬ 
тилась тоненькая полоска серого рассвета, ему удалось до¬ 
биться своего. Веревка перетерлась, он смог развязать ее, 
руки были свободны! Но пальцы не шевелились, кисти 
опухли и онемели, руки до самых плеч свело судорогой. 
Ему пришлось разминать их, он заставлял себя двигать 
ими, чтобы восстановить приток крови. Это было необхо¬ 
димо и потому, что у него возник план, который казался 
ему вполне подходящим.
Если не удастся уговорить священника помочь ему, тог¬ 
да придется воспользоваться тем, что они останутся с ним 
один на один хотя бы на самое короткое время, и убить его. 
С помощью табуретки это не составит труда. Задушить его 
он не сможет, слишком мало силы осталось в руках и паль¬ 
цах. Значит, надо убить, быстренько натянуть на себя его 
одеяния и в них выйти отсюда! Пока убитого обнаружат, 
он уже выберется из замка и убежит, убежит! Мария впу¬ 
стит его и спрячет. Надо попытаться. Это возможно.
Никогда еще в своей жизни Златоуст так не торопил 
рассвет, не ждал его с таким нетерпением и страхом, как в 
этот час. Дрожа от напряжения и решимости, следил он 
глазами охотника, как слабая полоска света под дверью 
медленно, медленно светлела. Он вернулся к столу и стал 
учиться сидеть на табуретке, спрятав руки между коленя¬ 
ми, чтобы не сразу бросалось в глаза отсутствие веревки. С 
тех пор как руки его были свободны, он уже не думал о 
смерти. Он был полон решимости спастись, даже если при 
этом весь мир разлетится вдребезги. Он был полон реши¬ 
мости жить, жить любой ценой. Ноздри его трепетали от 
жажды свободы и жизни. И кто знает, может быть, там, за 
дверью темницы, кто-то уже спешит ему на помощь? Аг¬ 
нес — женщина, власть ее невелика, вероятно, и мужества 
у нее мало; может статься, что она выдала его. Но она лю¬ 
бит его и, наверно, попытается что-то сделать. Быть может, 
за дверью уже крадется камеристка Берта, а ведь, кажется, 
она упоминала еще и конюха, на которого можно поло¬ 
житься? Но если никто не появится и не подаст ему знак, 
что ж, тоща он приведет в исполнение свой план. Если за¬
203

думанное не удастся, он убьет табуреткой стражника, или 
двух, или трех, или всех, кто придет. В одном преимуще¬ 
стве он не сомневался: его глаза привыкли к темному под¬ 
валу, в сумерках он смутно угадывал формы и размеры, в 
то время как другие первое время не будут видеть ничего.
Словно в лихорадке сидел он за столом, обдумывая в 
деталях, что сказать священнику, чтобы привлечь его на 
свою сторону , ибо начинать надо было с этого. Одновремен¬ 
но он жадно следил за тем, как росла полоска света в щели. 
Теперь он жадно ждал и не мог дождаться мгновения, ко¬ 
торого еще недавно боялся; такого ужасного напряжения 
долго ему не вынести. Да и его силы, его внимание, его 
решимость и осмотрительность постепенно убывали. Ох¬ 
ранник со священником должны появиться до того, как 
угаснет эта напряженная готовность, это решительное же¬ 
лание спастись.
Наконец мир за дверью пробудился, враг приблизился. 
Раздались шаги по деревянной мостовой, в замочную сква¬ 
жину вставили и повернули ключ, каждый из этих звуков 
грохотал после долгой мертвой тишины, как гром.
И вот тяжелая дверь медленно открылась, заскрипели 
петли, вошел священник, без сопровождения, без стражни¬ 
ков. Он вошел один, держа в руке светильник с двумя све¬ 
чами. Все снова обернулось не так, как думал узник.
И вот еще что удивило и взволновало: вошедший свя¬ 
щенник, за которым невидимые руки снова закрыли дверь, 
был облачен в орденскую мантию монастыря Мариабронн, 
в знакомые родные одеяния, какие носили когда-то насто¬ 
ятель Даниил, отец Ансельм и отец Мартин.
Увидев это, Златоуст ощутил странный толчок в сердце 
и отвел глаза. Появление этой монастырской мантии обе¬ 
щало нечто благоприятное, было добрым знаком. Но, веро¬ 
ятно, все же не было другого выхода, кроме убийства. Он 
стиснул зубы. Нелегко ему будет погубить этого брата по 
ордену.
СЕМНАДЦАТАЯ ГЛАВА
—	Слава Иисусу Христу, — сказал патер и поставил 
светильник на стол. Златоуст что-то пробормотал в ответ, 
Опустив глаза долу.
204

Церковник молчал. Он стоял в ожидании и молчал, пока 
Златоуст не заволновался и не поднял испытующий взгляд 
на человека, стоявшего перед ним.
Человек этот, к своему смущению обнаружил Златоуст, 
не только носил мантию, какие носят отцы в Мариабронне, 
на нем был и знак, говоривший о звании настоятеля.
Только сейчас взглянул он настоятелю в ящо. Это было 
худое лицо с ясными и строгими чертами и очень тонкими 
губами. Это было лицо, которое он знал. Как зачарованный 
смотрел Златоуст в это лицо, насквозь пронизанное духом 
и волей. Взяв неуверенной рукой светильник, он поднял его 
и поднес к лицу незнакомца, чтобы увидеть его глаза. Он 
увидел их, и светильник в его руке задрожал, когда он ста¬ 
вил его на стол.
—	Нарцисс! — едва слышно прошептал ок. Все вокруг 
него пошло кругами.
—	Да, Златоуст, я был Нарциссом, но уже очень давно 
сменил это имя, ты, вероятно, забыл. Со времени постри¬ 
жения меня зовут Иоанн.
Златоуст был потрясен до глубины души. Весь мир вдруг 
переменился, и неожиданный спад нечеловеческого йапря- 
жения грозил удушить его; он дрожал, голова его кружи¬ 
лась и казалась пустым шаром, желудок свело. Глаза жгли 
подступившие слезы. Зарыдать и упасть в слезах в обмо¬ 
рок — вот то, чего страстно хотелось ему в этот момент.
Но из глубины юношеских воспоминаний, вызванных 
появлением Нарцисса, поднялось предостережение: когда- 
то, мальчиком, он уже плакал, давая волю чувству, перед 
этим прекрасным строгим лицом, перед этими темными 
всезнающими глазами. Это не должно повториться. Словно 
призрак, снова возник перед ним в самый необычный мо¬ 
мент его жизни этот Нарцисс — вероятно, для того, чтобы 
спасти ему жизнь, а ему опять разразиться рыданиями и 
упасть в обморок? Нет, нет и нет. Он возьмет себя в руки, 
обуздает сердце, усмирит желудок, прогонит головокруже¬ 
ние. Только бы не показать сейчас свою слабость.
Неестественно спокойным голосом он наконец прогово¬ 
рил:
—	Позволь мне и впредь называть тебя Нарциссом.
—	Называй меня так, милым. Ты не хочешь подать мне 
руки?
205

И снова Златоуст превозмог себя. Совсем как когда-то, 
в школьные годы, он заставил себя ответить по-мальчише¬ 
ски упрямым, слегка насмешливым тоном.
—	Извини, Нарцисс, — холодно и чуть высокомерно 
сказал он. — Я вижу, ты стал настоятелем. А я все еще бро¬ 
дяга. И кроме того, наша беседа, как ни желанна она мне, 
к сожалению, не может продолжаться долго. Ибо я, видишь 
ли, приговорен к виселице и через час, если не раньше, бу¬ 
ду, вероятно, повешен. Это я говорю только для того, чтобы 
объяснить ситуацию.
Нарцисс и бровью не повел. Мальчишество и легкое бах¬ 
вальство в поведении друга изрядно позабавили его и в то 
же время растрогали. Но стоявшую за этим гордость, кото¬ 
рая не позволила Златоусту со слезами броситься ему на 
грудь, он воспринял с пониманием и глубоким одобрением. 
Воистину, он тоже не так представлял себе их свидание, но 
эта маленькая комедия вызвала искренний отклик в его ду¬ 
ше. Только так и не иначе Златоуст мог снова быстро за¬ 
воевать его сердце.
—	Ну что же, — сказал он, тоже прикидываясь равно¬ 
душным. — Я, кстати, могу успокоить тебя относительно 
виселицы. Ты помилован. Мне поручено сказать тебе это и 
взять тебя с собой. Ибо здесь, в городе, тебе больше нельзя 
оставаться. У нас будет достаточно времени, чтобы погово¬ 
рить друг с другом. Ну так как же, ты все еще не хочешь 
подать мне руку?
. Они потянулись друг к другу и застыли в долгом руко¬ 
пожатии, чувствуя глубокое волнение, но в словах, ими 
произносимых, еще некоторое время продолжали звучать 
чопорность и притворство.
—	Хорошо, Нарцисс, мы, стало быть, покинем этот ма¬ 
лопочтенный приют, и я присоединюсь к твоей свите. Ты 
возвращаешься в Мариабронн? Да? Очень хорошо. А как? 
Верхом? Отлично. Значит, и для меня нужно будет найти 
лошадь.
—	Найдем, друже, и уже через два часа отправимся в 
путь. О, что это с твоими руками? Бог ты мой, они так силь¬ 
но поцарапаны, распухли и все в крови! О, Златоуст, как 
они с тобой обошлись!
—	Не волнуйся, Нарцисс. Я сам так изуродовал себе ру¬ 
ки, Я ведь был связан и хотел освободиться. Это оказалось 
нелегко, скажу тебе. Кстати, было довольно смело с твоей 
стороны войти ко мне вот так, без сопровождения.
206

—	Почему смело? Ведь не было никакой опасности.
—	О, была маленькая опасность быть убитым мной. Так 
по крайней мере я задумал. Мне сказали, что придет свя¬ 
щенник. Я должен был убить его и бежать в его одежде. 
Хороший план.
—	Ты, значит, не хотел умирать? Хотел защищаться?
—	Конечно, хотел. Правда, мне и в голову не пришло, 
что священником окажешься ты.
—	И все же, — задумчиво проговорил Нарцисс, — это 
был довольно мерзкий план. Ты и в самом деле мог бы 
убить священника, который пришел исповедовать тебя?
—	Тебя нет, Нарцисс, конечно, нет, и, я думаю, никого 
из твоих патеров в мариаброннских мантиях. Но любого 
другого священника — да, можешь не сомневаться.
Голос его вдруг стал печальным и мрачным.
—	Это был бы не первый человек, которого я прикон¬ 
чил.
Они помолчали. Оба чувствовали себя неловко.
—	Об этих вещах, — холодно сказал Нарцисс, •—мы 
поговорим позже. Ты сможешь исповедаться мне, если за¬ 
хочешь. Или просто рассказать мне о своей жизни. Мне то¬ 
же есть о чем поведать тебе. Я заранее радуюсь этому... 
Пойдем?
—	Еще минуточку, Нарцисс! Мне вспомнилось, что од¬ 
нажды я уже назвал тебя Иоанном.
—	Не понимаю.
—	Разумеется, не понимаешь. Ты ведь ничего не зна¬ 
ешь. Это было много лет тому назад, когда я дал тебе имя 
Иоанн, и оно навсегда останется с тобой. Я, видишь ли, был 
раньше скульптором, резчиком по дереву, и надеюсь, что 
снова стану им. И лучшая скульптура, которую я тоща сде¬ 
лал, скульптура апостола в натуральную величину, изобра¬ 
жала тебя, но названа была не Нарциссом, а Иоанном. Апо¬ 
стол Иоанн у подножия креста.
Он встал и подошел к двери.
—	Ты, стало быть, думал обо мне? — тихо спросил Нар¬ 
цисс.
—	О да, Нарцисс, — так же тихо ответил Златоуст, — я 
думал о тебе. Всеща, всеща.
Он резко открыл тяжелую дверь, в склеп заглянуло 
блеклое утро. Больше они не говорили ни о чем. Нарцисс 
взял его к себе в комнату для гостей. Молодой монах, со¬ 
провождавший настоятеля, укладывал багаж. Златоуст
207

получил завтрак, его руки обмыли и слегка перевязали. 
Вскоре привели лошадей.
Когда они садились на них, Златоуст сказал:
—	У меня к тебе еще одна просьба. Давай проедем через 
Рыбный рынок, там у меня небольшое дело.
Они отъехали. Златоуст обвел глазами все окна замка: 
не стоит ли в одном из них Агаес. Но больше он ее не видел. 
Они проехали через Рыбный рынок; Мария очень о нем тре¬ 
вожилась. Он простился с ней и с ее родителями, тысяче¬ 
кратно поблагодарил, обещал заглянуть как-нибудь еще и 
уехал. Мария до тех пор стояла у ворот, пока всадники не 
скрылись из глаз. Хромая, она медленно вернулась в дом.
Они ехали вчетвером: Нарцисс, Златоуст, молодой мо¬ 
нах и вооруженный конюх-
—	Ты еще помнишь мою лошадку, мою Звездочку, ко¬ 
торая осталась в монастырской конюшне? — спросил Зла¬ 
тоуст.
—	Разумеется, помню. Но там ее уже нет, да и, я ду¬ 
маю, ты сам не надеялся на это. Лет семь-восемь тому назад 
нам пришлось ее прикончить.
—	И ты еще помнишь об этом?
—	О да, помню.
Златоуста не опечалила смерть Звездочки. Он был рад, 
что Нарцисс так хорошо помнит ее, Нарцисс, который ни¬ 
когда не интересовался животными и наверняка не знал 
клички ни одной другой монастырской лошади. Он был 
очень рад этому.
—	Ты посмеешься надо мной, — снова начал он, — что 
первое существо в вашем монастыре, о котором я спросил, 
была моя бедная лошадка. Это невежливо с моей стороны. 
По правде сказать, я хотел спросить совсем о другом, преж¬ 
де всего о настоятеле Данииле. Но я ведь мог предполо¬ 
жить, что его нет в живых, раз ты стал его преемником. А 
сразу заводить речь о смерти мне не хотелось. Говорить о 
смерти я не очень-то расположен по причине прошедшей 
ночи, а также из-за чумы, на которую мне пришлось на¬ 
смотреться. Но мы уже затронули эту тему, да й нельзя ее 
избежать. Скажи мне, когда и как умер настоятель Даниил, 
я очень чтил его. Скажи также, живы ли еще отцы Ансельм 
и Мартин. Я готов к худшему. Но тебя по крайней мере 
чума пощадила, и я доволен. Правда, я никоща не верил, 
что ты можешь умереть, я не сомневался, что мы встретим¬ 
ся. Но вера может обмануть, с этим, к сожалению, мне при¬
208

шлось столкнуться. И своего мастера Никлауса, резчика по 
дереву, я не мог представить себе мертвым и был полон уве¬ 
ренности, что снова встречусь с ним и буду у него работать. 
И все же, коща я пришел, он был уже мертв.
—	Рассказ мой будет короток, — сказал Нарцисс. — 
Настоятель Даниил скончался восемь лет тому назад, не 
болея и не мучаясь. Я не его преемник, я только год как 
стал настоятелем. Его преемником стал отец Мартин, быв¬ 
ший руководитель нашей школы, он умер в прошлом году, 
не дотянув до семидесяти. Отца Ансельма тоже нет больше 
на свете. Он любил тебя и часто говорил о тебе. Последнее 
время он совсем не мог ходить и очень мучился из-за этого; 
он умер от водянки. Да, и чума нас не миновала и много 
жизней унесла. Не будем об этом! Ты хочешь еще о чем-то 
спросить меня?
—	Разумеется, и о многом. Прежде всего — как ты ока¬ 
зался в епископском городе и у наместника?
—	Это длинная история, она покажется тебе скучной, 
речь идет о политике. Граф — любимец императора и в не¬ 
которых вопросах его полномочный представитель, а сейчас 
между императором и нашим орденом возникли кое-какие 
трения. Орден включил меня в состав депутации, которая 
вела переговоры с графом. Успех незначителен.
Он умолк, а Златоуст больше не спрашивал. Да ему и 
не следовало знать, что вчера вечером, коща Нарцисс про¬ 
сил графа сохранить Златоусту жизнь, за нее пришлось за¬ 
платить кое-какими уступками.
Они ехали; вскоре Златоуст почувствовал усталость и 
едва держался в седле.
Спустя некоторое время Нарцисс спросил:
—	Это правда, что тебя схватили за воровство? Граф ут¬ 
верждает, будто ты прокрался во внутренние покои замка 
и что-то там стащил.
Златоуст засмеялся.
—	Ну, все и впрямь выглядело так, как будто я вор. Но 
у меня было свидание с любовницей графа; он, без сомне¬ 
ния, знал об этом. Я очень удивлен, что он все же меня 
отпустил.
—	Ну, он был не против, чтобы уладить дело.
Они не смогли преодолеть расстояние, которое наметили 
проехать за день, Златоуст слишком устал, руки его уже не 
держали поводьев. В одной деревне они сделали остановку; 
Златоуста уложили в постель, его немного лихорадило, и
209

ему пришлось пролежать там еще один день. Но потом он 
мог ехать дальше. И коща вскоре руки его немного зажили, 
он стал получать удовольствие от путешествия верхом. Как 
давно он не ездил на лошади! Он воспрянул духом, помо¬ 
лодел и оживился, иноща скакал с конюхомнаперегонки и 
в часы общения засыпал Нарцисса сотнями нетерпеливых 
вопросов. Спокойно и вместе с тем радостно Нарцисс отве¬ 
чал на них; он снова был очарован Златоустом, он любил 
его запальчивые, по-детски непосредственные вопросы, 
полные безграничного доверия к уму и духу друга.
—	Один вопрос, Нарцисс: вы тоже сжигали евреев?
—	Сжигали евреев? С какой стати? Да у нас и нет ев¬ 
реев.
—	Верно. Но я спрашиваю: ты мог бы сжигать евреев? 
Мыслимо ли для тебя такое?
—	Нет, зачем мне это делать? Ты считаешь меня фана¬ 
тиком?
—	Пойми меня, Нарцисс! Я хочу сказать: допускаешь 
ли ты, что в определенном случае ты мог бы отдать приказ 
уничтожать евреев или хотя бы согласиться на это? Ведь 
столько герцогов, бургомистров, епископов и другого на¬ 
чальства отдавали такие приказы.
—	Приказ такого рода я бы не отдал. Вместе с тем впол¬ 
не возможен случай, коща мне пришлось бы присутство¬ 
вать при такой жестокости и терпеть ее.
—	И ты смог бы такое вытерпеть?
—	Конечно, раз мне не дана власть воспрепятствовать 
этому... Ты, кажется, уже видел, как сжигали евреев, Зла¬ 
тоуст?
—	Увы, да.
—	Ну и помешал ты этому?.. Нет?.. Вот видишь.
Златоуст в подробностях рассказал историю Ревекки и
при этом сильно разволновался.
—	А теперь скажи, — горячо заключил он, — что это 
за мир, в котором мы вынуждены жить? Разве это не ад? 
Разве не вызывает он возмущение и отвращение?
—	Само собой. Мир именно таков.
—	Так! — сердито воскликнул Златоуст. — А ведь 
раньше ты столько раз убеждал меня, что он божественен, 
что он представляет собой великую гармонию кругов, в 
центре которых восседает на троне Творец, что все сущее 
прекрасно и тому подобное. Ты говорил, так написано у
210

Аристотеля или у святого Фомы*. Любопытствую узнать, 
как ты объяснишь это противоречие.
Нарцисс засмеялся.
—	У тебя изумительная память, и все же она тебя не¬ 
много подвела. Я всегда почитал совершенным Творца, но 
никогда — творение. Я никоща не отрицал наличие зла в 
мире. Что жизнь на земле гармонична и справедлива и что 
человек добр — такого, мой милый, не утверждал ни один 
настоящий мыслитель. Более того, в Священном писании 
недвусмысленно сказано, что мысли и чаяния человека 
злы, мы каждый день видим тому подтверждение.
—	Очень хорошо. Наконец-то я вижу, что вы, ученые, 
об этом думаете. Человек, стало быть, зол, жизнь на земле 
полна подлости и свинства, это ее составная часть. Но где- 
то там, в ваших книгах и учебниках, есть и справедливость, 
и совершенство. Они существуют, это можно доказать, вот 
только никому они не нужны.
—	Ты накопил много неприязни к нам, теологам, милый 
друг! Но ты так и не научился мыслить, ты смешиваешь 
разные вещи. Тебе придется кое-чему подучиться. Но с чего 
ты взял, что нам не нужна идея справедливости? Мы при¬ 
бегаем к ней ежедневно и ежечасно. Я, к примеру, насто¬ 
ятель и должен управлять монастырем, а в этом монастыре 
столь же мало совершенства и святости, как и за его стена¬ 
ми. Тем не менее первородному греху мы постоянно и не¬ 
уклонно противопоставляем идею справедливости, пытаем¬ 
ся соизмерять с ней нашу несовершенную жизнь, пытаемся 
исправлять зло и жить, постоянно помня о Боге.
—	Ах да, Нарцисс. Но ведь я говорю не о тебе и не ут¬ 
верждаю, что ты плохой настоятель. Нет, я думаю о Ревек¬ 
ке, о сожженных евреях, о братских могилах, о всемогуще¬ 
стве смерти, об улицах и домах, в которых валялись зло¬ 
вонные чумные трупы, об этом ужасном запустении, о без¬ 
домных, осиротевших детях, об околевших на цепи от го¬ 
лода дворовых псах — и коща я думаю обо всем этом и ви¬ 
жу перед собой эти картины, сердце мое заходится от боли, 
и я начинаю думать, что наши матеря родили и отправили 
нас в безнадежно жуткий, дьявольский мир и что было бы 
лучше, если бы они не делали этого, если бы Бог не созда¬ 
вал этот страшный мир, а Спаситель не шел за него напрас¬ 
но на крестную муку.
Нарцисс ласково кивнул другу.
211

—	Ты совершенно прав, — сказал он мягко, — выгово¬ 
рись до конца, скажи мне все. Но в одном ты сильно оши¬ 
баешься: ты считаешь, что высказываешь мысли, но это — 
чувства! Чувства человека, озабоченного жестокостью су¬ 
ществования. Однако не забывай, что этим печальным, 
полным отчаяния чувствам противостоят чувства совсем 
иного порядка! Коща ты получаешь удовольствие от езды 
верхом по прекрасной местности или коща ты довольно лег¬ 
комысленно прокрадываешься вечером в замок, чтобы при¬ 
ударить за любовницей графа, мир в твоих глазах выглядит 
совсем по-иному, и все зачумленные дома и сожженные ев¬ 
реи не мешают тебе искать наслаждений. Разве не так?
—	Конечно, так. Поскольку мир полон смерти и ужасов, 
я снова и снова пытаюсь утешить свое сердце и срываю пре¬ 
красные цветы, растущие посреди этого ада. Я наслаждаюсь 
и на время забываю ужасы. Но их от этого не становится 
меньше •
—	Ты хорошо сформулировал свою мысль. Ты, значит, 
считаешь, что тебя окружают в этом мире смерть и ужасы, 
и бежишь от них в наслаждения. Но наслаждения недолго¬ 
вечны, после них ты опять оказываешься в пустыне.
—	Да, это так.
—	Так бывает с большинством людей, однако лишь не¬ 
многие воспринимают это с такой силой и интенсивностью, 
как ты, и немногие испытывают потребность осознать свои 
ощущения. Но скажи все-таки: не пытался ли ты идти дру¬ 
гим путем, кроме этого отчаянного метания от наслажде¬ 
ний к ужасам и обратно, кроме этого качания между жаж¬ 
дой жизни и страхом смерти?
—	О да, конечно. Я пытался идти путем искусства. Я 
ведь уже говорил тебе, что, помимо всего прочего, я стал 
еще и художником. Однажды — я уже года три как ушел 
из монастыря и все время странствовал — попалась мне на 
глаза в одной монастырской церкви скульптура Божьей Ма¬ 
тери, она была так прекрасна, а вид ее так захватил меня, 
что я стал расспрашивать о мастере и искать того, кто ее 
создал. Я нашел его, это был знаменитый мастер; я стал его 
учеником и несколько лет работал с ним.
—	Позже ты расскажешь мне об этом еще больше. Но 
что дало тебе искусство, что оно для тебя значило?
—	Это было преодоление бренности. Я видел, что от шу¬ 
товского карнавала и пляски смерти, называемых челове¬ 
ческой жизнью, что-то оставалось и продолжало жить: про¬
212

взведения искусства. Да, они тоже со временем гибнут, сго¬ 
рают в огне, гниют и снова превращаются в прах. Но они 
все-таки переживают не одно поколение и за гранью мимо¬ 
летного мгновения образуют тихое царство образов и свя¬ 
тынь. Соучаствовать в этом для меня приятно и утешитель¬ 
но, ибо это почти увековечение бренности жизни.
—	Мне это очень по душе, Златоуст. Надеюсь, ты со¬ 
здашь еще много прекрасных творений, моя вера в твои си¬ 
лы велика, и я надеюсь, что ты долго будешь в Мариаброн- 
не моим гостем и позволишь мне устроить для тебя мастер¬ 
скую; в нашем монастыре давно уже не было художника. 
Но мне кажется, своим определением ты еще не исчерпал 
чуда искусства. Мне кажется, смысл искусства не только в 
том, чтобы, воплотив в камне, дереве или красках, вырвать 
у смерти то, что существует, но обречено умереть, и этим 
продлить его существование. Я видел творения искусства, 
святых и мадонн, о которых не скажешь, что они только 
верные слепки каких-то людей, которые жили коща-то, 
формы и краски которых воспроизвел художник.
—	Тут ты прав, — горячо воскликнул Златоуст, — вот 
уж не думал, что ты и в искусстве так хорошо разбираешь¬ 
ся! Прообраз хорошего произведения искусства — не ре¬ 
альный, живой человек, хотя он может дать толчок твор¬ 
честву. Прообраз не состоит из плоти и крови, он духовного 
свойства. Это образ, живущий в душе художника. Во мне, 
Нарцисс, тоже живут такие образы, я надеюсь когда-нибудь 
воплотить их и показать тебе.
—	Прекрасно! Ты только что, сам того не ведая, забрал¬ 
ся в самую сердцевину философии и открыл одну из ее 
тайн.
—	Ты смеешься надо мной.
—	О нет. Ты заговорил о «прообразах», то .есть об обра¬ 
зах, которые существуют только в воображении творца, но 
которые можно воплотить в материален сделать видимыми. 
Задолго до того, как художественный образ станет зримым 
и обретет реальные черты, он уже существует в душе ху-г 
дожника! И этот образ, этот «прообраз» в точности напо¬ 
минает то, что древние философы называли «идеей».
—	Да, звучит вполне правдоподобно.
—	Так вот, объявляя себя сторонником идей и прообра¬ 
зов, ты оказываешься в мире духа, в мире философов и те¬ 
ологов, и должен признать, что посреди этого запутанного 
и скорбного ристалища жизни, посреди бесконечной и бес¬
213

смысленной пляски смерти витает дух творца. Видишь ли, 
я всеща обращался к этому духу в тебе, коща ты пришел 
ко мне, будучи отроком. У тебя это дух не мыслителя, а 
художника. Но это дух, именно он укажет тебе путь из су¬ 
мятицы чувственного мира, из вечного метания между на¬ 
слаждением и отчаянием. Ах, милый, я счастлив, что слы¬ 
шу от тебя это признание. Я ждал его — с тех пор, как ты 
оставил своего учителя Нарцисса и нашел в себе мужество 
быть самим собой. Теперь мы снова можем стать друзьями.
В этот час Златоусту показалось, что жизнь его обрела 
смысл, что он как бы обозревает ее сверху и отчетливо ви¬ 
дит три большие ступени: зависимость от Нарцисса и осво¬ 
бождение от нее — время свобода и странствий — и воз¬ 
вращение, обращение к своему внутреннему миру, начало 
зрелости и жатвы.
Видение снова , исчезло. Но теперь он нашел подобаю¬ 
щую форму общения с Нарциссом, их связывали уже не 
отношения зависимости, а отношения свободы и взаимно¬ 
сти. Отныне он, не испытывая унижения, мог быть гостем 
своего друга, который превосходил его духовностью, ибо 
тот признал в нем равного себе, признал в нем творца. Рас¬ 
крыться перед ним, показать свой внутренний мир, вопло¬ 
щенный в творениях искусства, — этому он горячо радо¬ 
вался теперь, во время путешествия. Но иноща его охва¬ 
тывало сомнение.
—	Нарцисс, — предостерегающе сказал он, — боюсь, 
ты не знаешь, кого приглашаешь в свой монастырь. Я не 
монах и не хочу им быть. Мне, правда, ведомы три великих 
обета, и я ничего не имею против бедности, но не люблю 
ни целомудрия, ни послушания; да эти добродетели и не 
кажутся мне такими уж достойными мужчины. А от благо¬ 
честия во мне и вовсе ничего не осталось, я уже много лет 
не исповедовался, не молился и не причащался.
Нарцисс остался невозмутим.
—	Ты, похоже, стал язычником. Но этого мы не боимся. 
А своими многочисленными грехами тебе вряд ли стоит гор¬ 
диться. Ты жил обычной мирской жизнью, ты, подобна 
блудному сыну, пас свиней и забыл, что такое закон и по¬ 
рядок. Разумеется, из тебя вышел бы очень плохой монах. 
Но я приглашаю тебя не для того, чтобы ты вступил в ор¬ 
ден; я приглашаю тебя просто побыть нашим гостем и уст¬ 
роить себе у нас мастерскую. И еще одно: не забывай, что 
именно я в года нашей юности разбудил тебя и побудил
214

отправиться в мир. Вместе с тобой я тоже несу ответствен¬ 
ность за то, каким ты стал — хорошим или плохим. По¬ 
смотрим, что из тебя вышло; ты покажешь мне это своими 
словами, своей жизнью, своими произведениями. Коща ты 
это сделаешь и коща я почему-либо сочту, что наша оби¬ 
тель не место для тебя, я первый попрошу тебя снова ее 
покинуть.
Златоуст всякий раз приходил в восхищение, коща его 
друг говорил и выступал как настоятель, со спокойной уве¬ 
ренностью и лепсой насмешкой над светскими людьми и 
мирской жизнью, ибо тоща было видно, кем стал Нарцисс: 
мужем, правда мужем духа и церкви, с нежными руками 
и лицом ученого, но полным уверенности и самообладания, 
руководителем, облеченным ответственностью. Этот муж 
Нарцисс не был больше прежним юношей, не был он уже 
и мягким, сердечным апостолом Иоанном, и этого нового, 
по-рыцарски мужественного Нарцисса он хотел изобразить 
своими руками. Много образов ждало его: Нарцисс, насто¬ 
ятель Даниил, отец Ансельм, мастер Никлаус, прекрасная 
Ревекка, прекрасная Агнес и многие другие, друзья и враги, 
живые и мертвые. Нет, он не хотел быть ни монахом, ни 
благочестивым, ни ученым, он хотел творить; и он был сча¬ 
стлив тем, что былая обитель его юности станет пристани¬ 
щем для его творений.
Стояла прохладная поздняя осень, и однажды утром, 
коща с голых деревьев уже свисали густые хлопья инея, 
они оказались в широкой холмистой местности с обнажив¬ 
шимися красноватыми пятнами болот и странно призывны¬ 
ми, давно знакомыми линиями далеко протянувшихся хол¬ 
мов; появилась высокая осиновая роща, за ней русло ручья 
и старая рига, при виде которой у Златоуста тревожно и 
радостно забилось сердце; он узнал холм, по которому он 
коща-то катался верхом с дочерью рыцаря Лидией, узнал 
и пустошь, по которой он, изгнанный и глубоко опечален¬ 
ный, уходил прочь сквозь легкий снегопад. Показались оль¬ 
шаники, мельница и замок, со странной болью узнал он ок¬ 
но кабинета, в котором в легендарную пору своей юности 
слушал рассказы рыцаря о паломничестве и исправлял его 
латынь. Они въехали во двор, здесь была заранее намечена 
остановка. Златоуст попросил настоятеля не называть здесь 
его имя и позволить ему вместе с конюхом есть в комнате 
для прислуги. Так все и было. Там уже не было старого 
рыцаря, не было и Лидии, но остался кое-кто из егерей и
215

батраков, а домом управляла вместе с супругом очень кра¬ 
сивая, гордая и властная дама, Юлия. Она все еще была 
необыкновенно красива и немного зла; Златоуста не узнала 
ни она, ни кто-либо из челяди. Перекусив, он пробрался в 
вечерних сумерках к саду и заглянул через забор на уже 
по-зимнему опустевшие грядки, осторожно подошел к две¬ 
рям конюшни и посмотрел на лошадей. Он спал вместе с 
конюхом на соломе, грудь ему сдавливал груз воспомина¬ 
ний, и он много раз просыпался. О, какой же беспутной и 
бесплодной была его жизнь, богатая образами, но разбитая 
на мелкие кусочки, бедная смыслом, бедная любовью! Ут¬ 
ром, при отъезде, он робко поднял глаза к окнам в надежде 
еще раз увидеть Юлию. Вот так же недавно во дворе епи¬ 
скопской резиденции искал он глазами Агнес. Она не поя¬ 
вилась, не появилась больше и Юлия. И так, думал он, всю 
жизнь: прощаешься, уходишь прочь, стоишь, всеми забы¬ 
тый, с пустыми руками и стылым сердцем. Весь день это не 
отпускало его, он молчал, мрачно сидя в седле. Нарцисс 
оставил его в покое..
Но постепенно они приближались к цели, и через не¬ 
сколько дней она была достигнута. Незадолго до того, как 
стали видны башня и крыши, они миновали тот самый ка¬ 
менистый пустырь, на котором он — как же давно это бы¬ 
ло! — собирал зверобой для отца Ансельма и ще цыганка 
Лиза сделала его мужчиной. И вот они въехали в ворота 
Мариабронна и спешились под чужеземным каштановым 
деревом. Нежно притронулся Златоуст к его стволу и на¬ 
гнулся, чтобы взять один из увядших коричневых плодов, 
валявшихся с лопнувшей колючей скорлупой на земле.
ВОСЕМНАДЦАТАЯ ГЛАВА
Первое время Златоуст жил в самом монастыре, в одной 
из келий для гостей. Затем по его просьбе ему устроили 
жилище в одном из хозяйственных строений, окружавших 
двор, как рыночную площадь; строение стояло напротив 
кузницы.
Свидание с прошлым так захватило его, что порой он и 
сам этому удивлялся. Никто его здесь не знал, кроме на¬ 
стоятеля, никто не знал, кто он такой; здешние обитатели, 
как монахи, так и миряне, жили по твердому распорядку,
216

занимались своим делом и не обращали на него внимания. 
Но его знали деревья во дворе, его знали порталы и окна, 
мельница и мельничное колесо, каменные полы в перехо¬ 
дах, увядшие розовые кусты в крытой галерее, гнезда аис¬ 
тов на амбаре и трапезной. Из каждого уголка благоухало 
прошлое, доносился нежный и трогательный аромат его 
ранней юности, любовь побуждала его снова увидеть все 
это, снова услышать все звуки — вечерний и праздничный 
звон, журчание мельничного ручья, стиснутого замшелыми 
берегами, стук сандалий по каменным плитам, вечером 
звон связки ключей, коща брат привратник шел закрывать 
двери. Возле каменных лотков, в которые с крыши трапез¬ 
ной для мирян стекала дождевая вода, все так же буйно 
разрастались невысокие травы, герань и подорожник, а у 
старой яблони в саду у кузницы все так же ровно загиба¬ 
лись раскидистые ветки. Но сильнее всего он бывал растро¬ 
ган, коща слышал звон школьного колокольчика и коща в 
большую перемену все монастырские школьники с шумом 
сбегали по лестнице во двор. Какими юными, и глупыми, 
и прелестными были их мальчишеские лица — неужели и 
он был коща-то таким же юным, таким же неуклюжим и 
таким же милым и ребячливым?
Но помимо этого хорошо знакомого ему монастыря он 
встретил другой, почти неизвестный, уже с первых дней это 
бросилось ему в глаза, становилось все важнее и лишь с 
трудом связывалось с давно известным. Ибо, хотя здесь и 
не прибавилось ничего нового, оставалось таким же, как в 
его школьные годы, как сотни и более лет назад, он уже не 
смотрел на эго глазами школяра. Он видел и чувствовал 
соразмерность зданий, видел своды церкви, старую живо¬ 
пись, каменные и деревянные фигуры на алтарях и в пор¬ 
талах, и, хотя он не встретил ничего не известного ему ра¬ 
нее, тем не менее он только сейчас увидел красоту этих 
вещей и дух, который их создал. Он разглядывал древнюю 
казённую Богоматерь в верхней часовне, которую он лю¬ 
бил и срисовывал еще отроком, но только сейчас всмотрелся 
в нее внимательными глазами и увидел, что она — чудо, 
которое ему вряд ли удастся превзойти даже в самой луч¬ 
шей, самой удачной своей работе. Таких удивительных ве¬ 
щей было много, и каждая была не сама по себе, оказалась 
здесь не случайно, а была рождена одним и тем же духом 
и нашла среди этих старых стен, колонн и сводов свою ес¬ 
тественную родину. Все, что здесь в течение нескольких
217

столетий возводилось, ваялось, рисовалось, чем здесь жили, 
что думали и чему учили, — все вышло из одного ствола, 
из одного духа, все сочеталось друг с другом, как сочета¬ 
ются ветви одного и того же дерева.
И посреди этого мира, посреди спокойного и могучего 
единства Златоуст чувствовал себя очень маленьким, но 
ничтожнее всего он казался себе, коща видел, как настоя¬ 
тель Иоанн, как его друг Нарцисс распоряжается и управ¬ 
ляет этим огромным и в то же время спокойно-дружелюб¬ 
ным миром. И пусть ученый, тонкогубый настоятель Иоанн 
и простоватый, добродушно-скромный настоятель Даниил 
очень сильно отличались друг от друга как личности, но 
каждый из них служил одному и тому же единству, одной 
и той же идее, одному и тому же порядку, обретая благо¬ 
даря им свое достоинство, принося им в жертву свою лич¬ 
ность. Это, как и монастырское одеяние, делало их похо¬ 
жими друг на друга.
Среди этой монастырской жизни Нарцисс был в глазах 
Златоуста невероятно значителен, хотя он и вея себя по от¬ 
ношению к нему исключительно как любезный товарищ и 
хозяин. Вскоре Златоуст уже почти не решался обращаться 
к нему на «ты» и называть Нарциссом.
—	Послушай, настоятель' Иоанн, — сказал он ему од¬ 
нажды, — постепенно мне все же придется привыкнуть к 
твоему новому имени. Должен тебе сказать, что мне у вас 
очень нравится. Я почти созрел для того, чтобы исповедать¬ 
ся тебе во всех грехах и после покаяния просить принять 
меня в качестве брата мирянина. Но тоща, видишь ли, на¬ 
шей дружбе придет конец; тоща ты будешь настоятелем, а 
я братом мирянином. Но просто жить рядом с тобой, на¬ 
блюдать, как ты работаешь, а самому ничего не делать, — 
такой жизни я долго не вынесу. Я тоже хочу работать, хочу 
показать тебе, кто я и на что способен, чтобы ты увидел, 
стоило ли спасать меня от виселицы.
—	Я радуюсь этому, — заговорил Нарцисс, точнее 
обычного формулируя свои мысли. — Начинай в любое 
время, устраивай себе мастерскую, я немедленно распоря¬ 
жусь, чтобы кузнец и плотник поступили в твое распоря¬ 
жение. Располагай любым материалом, который найдешь 
здесь, на месте! Составь список того, что надобно заказать 
и привезти. А теперь выслушай, что я думаю о тебе и твоих
. планах! Позволь мне не торопясь высказать свою мысль: я 
ученый и попытаюсь объяснить тебе ситуацию с точки зре¬
218

ния логики, другою языка я не знаю. Итак, терпеливо вы¬ 
слушай меня еще раз, как ты не раз делал это в молодые 
годы.
—	Я постараюсь. Говори.
—	Вспомни, уже в наши ученические годы я порой го¬ 
ворил, что считаю тебя художником. Тоща мне казалось, 
что из тебя может выйти поэт; во время чтения и письма 
ты испытывал некоторое отвращение к понятиям и абстрак¬ 
циям и особенно любил в языке слова и звуки с чувствен- 
но-поэтическими характеристиками, то есть слова, которые 
помогают что-то представить.
—	Прости, — прервал Златоуст, — но разве понятия и 
абстракции, которые ты предпочитаешь, не представления, 
не образы? Или ты и впрямь любишь и используешь в мыш¬ 
лении слова, за которыми нет никаких представлений? 
Можно ли мыслить и при этом не представлять себе чего- 
нибудь?
-1- Хорошо, что ты спрашиваешь! Конечно же, можно 
мыслить без всяких представлений! Мышление не имеет с 
представлениями ничего общего. Оно протекает не в обра¬ 
зах, а в понятиях и формулах. Там, ще кончаются образы, 
начинается философия. Именно об этом мы так часто спо¬ 
рили с тобой в юности: для тебя мир состоял из образов, 
для меня из понятий. Я всевда говорил тебе, что ты нику¬ 
дышный мыслитель и что это не изъян, так как взамен ты 
можешь властвовать в царстве образов. Будь внимателен, 
сейчас объясню. Если бы тоща ты не отправился в мир, а 
стал мыслителем, ты натворил бы немало бед. Ты мог бы 
стать мистиком. Мистики, говоря коротко и несколько ог- 
рубленно, — это такие мыслители, которые не могут осво¬ 
бодиться от представлений, то есть они вообще не мысли¬ 
тели. Они тайные художники: поэты без стихов, живопис¬ 
цы без кисти, музыканты без музыки. Среди них есть очень 
одаренные и благородные люди, но они все без исключения 
несчастны. Вот таким же мог стать и ты. Но вместо этого 
ты, благодарение Богу, стал художником и овладел миром 
образов, ще ты можешь быть творцом и властелином, вме¬ 
сто того чтобы остаться никуда не годным мыслителем.
—	Боюсь, — сказал Златоуст, — мне никоща не удаст¬ 
ся разобраться в твоем мире мыслей без представлений.
—	Почему же, ты сразу во всем разберешься. Слушай: 
мыслитель пытается познать и представить мир с помощью 
логики. Он знает, что наш разум и его орудие, логика, —
219

инструменты несовершенные, так же как умный художник 
отлично понимает, что его кисть или резец никогда не смо¬ 
гут в совершенстве выразить сияющую сущность ангела 
или святого. И все же оба, и мыслитель, и художник, каж¬ 
дый по-своему пытаются сделать это. Они не могут и не 
должны поступать иначе. Ведь стремясь осуществить себя 
благодаря полученным от природы дарованиям, человек 
выполняет свое самое высокое и единственно осмысленное 
предназначение. Поэтому я столь часто говорил тебе рань¬ 
ше: не пытайся подражать мыслителям или аскетам, а будь 
самим собой, стремись осуществить самого себя!
—	С грехом пополам я тебя понимаю. Но что, собствен¬ 
но, это значит: осуществить себя?
—	Это философское понятие, по-другому я не могу его 
выразить. Для нас, учеников Аристотеля и святого Фомы, 
это — наивысшее из понятий: совершенное бытие. Совер¬ 
шенное бытие есть Бог. Все остальное, что существует, су¬ 
ществует лишь наполовину, частично, находится в станов¬ 
лении, смешано, состоит из возможностей. Но Бог не сме¬ 
шан, он един, он не состоит из возможностей, он — сама 
действительность. Мы же преходящи, мы в становлении, 
мы состоим из возможностей, для нас нет совершенства, нет 
полного бытия. Но там, ще мы переходим от потенции к 
деянию, от возможного к сущему, мы частично приобща¬ 
емся к подлинному бытию, становимся чуть-чуть ближе к 
совершенному и божественному. Это и значит; осуществить 
себя. Этот процесс ты должен знать по собственному опыту. 
Ты ведь художник и создал несколько скульптур. Если одна 
из этих скульптур тебе действительно удалась, если ты ос¬ 
вободил какого-то человека от случайных черт и придал 
ему чистую форму, значит, ты как художник осуществил 
этот человеческий образ.
—	Я понял.
—	Ты видишь меня, друг Златоуст, на таком месте и в 
такой должности, которые помогают моей натуре в какой- 
то мере легче осуществить себя. Я живу в общине и в тра¬ 
диции, которые соответствуют моему характеру и благо¬ 
приятны для меня. Монастырь не рай, он полон несовер¬ 
шенства, и все же для людей моего склада благопристойная 
монастырская жизнь несравненно более способствует само- 
осуществлению, нежели жизнь светская. Не буду говорить 
о. нравственности, но уже с чисто практической точки зре¬ 
ния чистое мышление, развивать которое и обучать кото¬
220

рому я призван, требует известной защиты от мира. Мне в 
нашей обители было значительно легче осуществить себя, 
чем тебе в миру. И я восхищаюсь тем, что ты все-таки на¬ 
шел свой путь и стал художником. Ибо тебе пришлось мно¬ 
го труднее.
Услышав похвалу, Златоуст покраснел от смущения и 
радости. Чтобы отвлечь от себя внимание, он прервал друга:
—	Почти все из того, что ты сказал мне, я понял. Но 
одно все еще не укладывается в моей голове: то, что ты на¬ 
зываешь «чистым мышлением», твое так называемое мыш¬ 
ление без образов и оперирование словами, за которыми не 
стоит никаких представлений.
—	Ну, на примере ты сможешь это понять. Вспомни о 
математике! Какие представления стоят за числами? Или 
за знаками «плюс» и «минус»? Какие образы содержатся в 
уравнении? Да никаких! Когда ты решаешь арифметиче¬ 
скую или алгебраическую задачу, ты не прибегаешь к по¬ 
мощи воображения, а производишь ранее усвоенные фор¬ 
мальные мыслительные операции.
—	Это так, Нарцисс. Если ты напишешь мне ряд чисел 
и знаков, я смогу разобраться в них без всяких представ¬ 
лений, смогу, руководствуясь плюсами и минусами, квад¬ 
ратами, скобками и тому подобным, решить задачу. То есть 
могбы, сегодня это мне уже не по силам. Но я не могу себе 
представить, что решение таких формальных задач имеет 
какой-то иной смысл, кроме тренировки сообразительности 
у школьников. Научиться считать — дело хорошее. Но я 
сочту бессмысленным ребячеством, если человек всю свою 
жизнь просидит над такими задачами, заполняя бумагу ря¬ 
дами цифр.
—	Ты ошибаешься, Златоуст. Ты исходишь из того, что 
такой прилежный математик будет все время решать толь¬ 
ко те задачи, которые ставит перед ним учитель. Но он и 
сам может ставить перед собой задачи, они могут возникать 
в нем и требовать решения. Надо вычислить и измерить не 
одно реальное и не одно фиктивное пространство, прежде 
чем подступаться к проблеме пространства на философском 
уровне.
—	Ну да. Однако проблема пространства как проблема 
чисто философская мне и в самом деле не кажется тем 
предметом, которому человек должен отдавать годы своего 
труда. Слово «пространство» ничего для меня не значит и 
не стоит размышления, пока я не представлю себе реальное
221

пространство, к примеру звездное. Изучать и измерять его, 
по-моему, вполне достойная задача.
Улыбаясь, Нарцисс прервал его:
—	Ты, собственно, хочешь сказать, что ни во что не ста¬ 
вишь мышление, но ценишь его практическое приложение 
к видимому миру. Я могу ответить тебе: у нас более чем 
достаточно возможностей на практике применять наши 
мысли и есть желание делать это. Философ Нарцисс, на¬ 
пример, сотни раз использовал результаты своего мышле¬ 
ния и в отношении своего друга Златоуста, и в отношении 
каждого из своих монахов и делает это ежечасно. Но как 
ему что-то «применить», предварительно не изучив и не по¬ 
упражнявшись в этом? Художник ведь тоже постоянно тре¬ 
нирует свой глаз и свою фантазию, и мы воздаем должное 
его умению, даже если оно заявит о себе только в немногих 
настоящих произведениях. Нельзя отвергать мышление как 
таковое, но одобрять его «применение»!.. Тут очевидное 
противоречие! Итак, позволь мне спокойно мыслить и суди 
о моем мышлении по его результатам, так же как я буду 
судить о твоем художественном мастерстве по его резуль¬ 
татам. Ты сейчас неспокоен и раздражен, ибо между тобой 
и твоими произведениями еще есть препятствия. Устрани 
их, подыщи или устрой себе мастерскую и начинай творить! 
Тоща многие вопросы разрешатся сами собой.
Ни о чем другом Златоуст и не мечтал.
Он нашел помещение возле входа во двор, которое как 
раз пустовало и годилось для мастерской. Он заказал плот¬ 
нику чертежный стол и другие приспособления, сделав 
предварительно точные чертежи. Он составил список, длин¬ 
ный список предметов, которые ему должны были достав¬ 
лять из ближайших городов монастырские возницы. Он ос¬ 
мотрел у плотника и в лесу все запасы сваленного дерева, 
отобрал для себя много бревен и велел сложить их в огороде 
за мастерской для просушки, собственноручно соорудив над 
ними защитную крышу. Много надо было сделать и у куз¬ 
неца, сына которого, молодого мечтательного парня, он со¬ 
вершенно очаровал и привлек на свою сторону. Вместе с 
ним он по полдня простаивал у горна, у наковальни, у чана 
с водой для охлаждения и у точильного камня, изготавли¬ 
вая многочисленные кривые и прямые резцы, долота, свер¬ 
ла и скребки, необходимые для обработки дерева. Сын куз¬ 
неца Зрих, юноша лет двадцати, стал Златоусту другом, во 
всем помогал ему с горячим участием и любопытством. Зла¬
222

тоуст пообещал научить его играть на лютне, о чем тот 
страстно мечтал, кроме того, он мог попробовать себя и в 
резьбе по дереву. Если временами в монастыре или у Нар¬ 
цисса Златоуст ощущал себя бесполезным и бывал угнетен, 
то с Эрихом он отдыхал, тог же робко любил его и безмерно 
почитал. Нередко он просил его рассказать о мастере Ни- 
клаусе и о епископском городе; иногда Златоуст с удоволь¬ 
ствием делал это, а затем удивлялся, что вот он сидит и, 
подобно старику, повествует о своих странствиях и о делах 
минувших дней, в то время как его жизнь по-настоящему 
еще только начинается.
Что он в последнее время сильно изменился и не по го¬ 
дам постарел, не замечал никто, они ведь раньше его не 
знали. Тяготы странничества и беспорядочной жизни уже 
давно изнурили его; потом его до глубины души потрясли 
чума с ее бесчисленными ужасами и под конец задержание 
у графа и та жуткая ночь в подвале, все это оставило свои 
следы: седые волосы в белокурой бороде, тонкие морщинки 
на лице, временами неважный сон и возникающую уста¬ 
лость в сердце, вялость чувства и угасание любопытства, 
ощущение унылого безразличия, удовлетворенности и пре¬ 
сыщенности. Готовясь к работе, беседуя с Эрихом, помогая 
кузнецу и плотнику, он оттаивал, оживал и молодел, все 
восхищались им и любили его, но в промежутках он неред¬ 
ко по полчаса и даже часами сидел усталый и мечтательно 
улыбался, отдаваясь апатии и равнодушию.
Его очень волновал вопрос, коща же он приступит к 
своей работе. Первое, за что он хотел взяться и тем отпла¬ 
тить монастырю за гостеприимство, не должно было ока¬ 
заться случайным произведением, которое выставят где-ни¬ 
будь любопытства ради, нет, подобно старым творениям, 
оно должно вписаться в облик и жизнь монастыря, стать 
его частью. Он бы с удовольствием сделал алтарь или цер¬ 
ковную кафедру, но в том и другом не было надобности, их 
некуда было ставить. Зато он обнаружил нечто другое. В 
трапезной для священников была высокая ниша, ще во вре¬ 
мя трапез всеща стоял молодой монах и читал предания 
святых. Ниша была без украшений. Златоуст решил укра¬ 
сить ход к кафедре чтеца и саму кафедру резной деревян¬ 
ной облицовкой с наполовину возвышающимися над ней 
фигурами и несколькими отдельно стоящими скульптура¬ 
ми. Своим замыслом он поделился с настоятелем, тот по¬ 
хвалил его и одобрил.
223

Коща наконец началась работа — уже выпал снег и ми¬ 
новали рождественские праздники, — жизнь Златоуста 
резко изменилась. Он снова исчез из монастыря, никто его 
больше не видел, он не поджидал в конце уроков стайку 
учеников, не бродил по лесу и не прогуливался по крытой 
галерее. Столовался он теперь у мельника, это был уже 
другой человек, не тот, к кому он бегал коща-то школьни¬ 
ком. В мастерскую он не пускал никого, кроме своего по¬ 
мощника Эриха; но в иные дни и Эрих не слышал от него 
ни слова.
Для своего первого произведения, кафедры для чтеца, 
он после долгих раздумий набросал план: одна из двух ча¬ 
стей, составлявших облицовку, должна была изображать 
мир, другая — божественное слово. Нижняя часть, лестни¬ 
ца, как бы выраставшая из крепкого дубового ствола и об¬ 
вивавшая его, призвана была изображать творение, карти¬ 
ны природы и простой жизни патриархов. На верхней час¬ 
ти, на парапете, разместятся фигу]ры четырех евангелистов. 
Одному из евангелистов он хотел придать облик покойного 
настоятеля Даниила, другому — покойного отца Мартина, 
его преемника, а в фигуре Луки он хотел увековечить сво¬ 
его мастера Никлауса.
Он столкнулся с большими трудностями, такого он не 
ожидал. Они беспокоили его, но это было приятное беспо¬ 
койство, он обхаживал свое творение с восхищением и от¬ 
чаянием, как обхаживают неприступную женщину, он бо¬ 
ролся с ним яростно и нежно, как рыбак борется с крупной 
щукой, всякое сопротивление было ему в назидание, обо¬ 
стряло его чувства. Он забывал обо всем остальном, забы¬ 
вал о монастыре, почти забывал о Нарциссе. Тот несколько 
раз заглядывал, но Златоуст не показал ему ничего, кроме 
рисунков.
Зато однажды Златоуст ошеломил его просьбой испове¬ 
доваться ему.
—	До сих пор я не мог решиться на это, — признался 
он, — я казался себе слишком ничтожным, рядом с тобой 
я и без того чувствовал себя достаточно униженным. Теперь 
мне легче, у меня есть моя работа, я больше не пустое ме¬ 
сто. И раз уж я живу в монастыре, надо подчиняться его 
уставу.
Он чувствовал, что пришла пора, и не хотел больше 
ждать. А созерцательная жизнь первых недель, радость сви¬ 
дания со всем, воспоминания о молодости и рассказы, о ко¬
224

торых просил его Эрих, помогли ему обозреть свою про¬ 
шлую жизнь и внести в нее порядок и ясность.
Нарцисс принял его исповедь, избегая торжественности. 
Она длилась около двух часов. С застывшим лицом слушал 
настоятель рассказ о приключениях, страданиях и прегре¬ 
шениях своего друга, порой задавал вопросы, ни разу не 
прервал и спокойно выслушал ту часть исповеди, в которой 
Златоуст признался, что утратил веру в божественную 
справедливость и доброту. Его взволновали некоторые при¬ 
знания исповедовавшегося, он видел, какие потрясения и 
ужасы выпали на его долю, как близко бывал он порой к 
гибели. Затем он снова поневоле улыбался, тронутый нера¬ 
страченной детской невинностью друга, ибо у того вызыва¬ 
ли беспокойство и раскаяние неблагочестивые мысли, ка¬ 
завшиеся ему безобидными в сравнении с его собственными 
сомнениями и бездонными глубинами его логики.
К удивлению, даже к разочарованию Златоуста, испо¬ 
ведник признал его грехи не слишком тяжелыми, но сурово 
предостерег его и подверг наказанию за пренебрежение мо¬ 
литвой, исповедью и причастием. Он наложил на него по¬ 
каяние: перед причастием целый месяц жить умеренной и 
целомудренной жизнью, каждое утро ходить к заутрене и 
каждый вечер читать три раза «Отче наш» и один раз мо¬ 
литву во славу Богородицы.
После этого он сказал:
—	Я взываю к тебе и прошу отнестись к покаянию серь¬ 
езно. Не уверен, знаешь ли ты еще текст заутрени. Ты дол¬ 
жен следить за каждым словом, глубоко вникая в смысл. 
«Отче наш» и несколько гимнов я повторю с тобой еще се¬ 
годня и укажу, на какие слова и мысли ты должен обратить 
особое внимание. Священные слова нельзя произносить и 
выслушивать, как произносят и выслушивают слова обык¬ 
новенные. Как только ты поймаешь себя на том, что без¬ 
думно произносишь слова, а такое будет случаться чаще, 
чем тебе кажется, вспомни об этой минуте и о моем предо¬ 
стережении, начни все сначала и так выговаривай слова, 
вникая в них сердцем, как я тебя научу.
Был ли то счастливый случай или же настоятель так хо¬ 
рошо разбирался в психологии, но только после исповеди и 
покаяния для Златоуста наступила радостная пора испол¬ 
нения желаний и умиротворенности. Погруженный в свою 
работу, полную напряжения, забот и удовлетворения, он 
благодаря необременительным, но выполнявшимся с пол¬
8 5-122
225

ной отдачей духовным упражнениям каждое утро и каждый 
вечер освобождался от волнения дня, чувствуя, как все его 
существо возносится на более высокую ступень, которая из¬ 
бавляла его от тягостного одиночества и как ребенка вов¬ 
лекала в Царство Божие. Бели борьбу за свое творение он 
принужден был вести в одиночку, отдавая ему всю страсть 
души и чувства, то час молитвы снова приобщал его к не¬ 
винности. Нередко сгорая во время работы от ярости и не¬ 
терпения или впадая в экстаз, он погружался в свои благо¬ 
честивые упражнения, как в глубокий прохладный источ¬ 
ник, который смывал с него как высокомерие восхищения, 
так и высокомерие отчаяния.
Такое удавалось не всеща. Иноща после напряженной 
работы он не обретал вечером покоя и сосредоточенности, 
несколько раз забывал о покаянных молитвах, и многократ¬ 
но, коща он пытался погрузиться в себя, ему мешала, при¬ 
чиняя мучения, мысль, что молитва — всего лишь детское 
желание ублажить Бога, которого вовсе нет или который не 
в состоянии помочь тебе. Он сказал об этом другу.
—	Продолжай, — говорил Нарцисс, — ты дал обещание 
и должен сдержать его. Тебе не должно размышлять над 
тем, внимает ли Бог твоей молитве или существует ли во¬ 
обще тот Бог, которого ты себе воображаешь. Не должно 
тебе задумываться и над тем, что твои старания по-детски 
наивны. В сравнении с тем, к кому обращены наши молит¬ 
вы, все наши дела — ребячество. Творя молитву, ты дол¬ 
жен раз и навсеща запретить, себе эти глупые детские мыс¬ 
ли. Ты должен так читать «Отче наш» и хвалу Марии, так 
отдаваться словам молитвы и проникаться ими, как будто 
поешь или играешь на лютне, не гоняясь за какцми-то ум¬ 
ными мыслями и суждениями, а как можно чище выводя 
каждый звук и каждую ноту. Коща поешь, не думаешь о 
том, полезно пение или нет, а просто поешь. Точно так же 
надо и молиться.
И дело снова пошло на лад. Снова растворилось его не¬ 
спокойное и ненасытное «я» под просторными сводами упо¬ 
рядоченности, снова благодатные слова сияли над ним и 
сквозь него, как звезды.
С глубоким удовлетворением настоятель замечал, что 
проходили недели и месяцы по истечении срока покаяния 
и после причастия, а Златоуст продолжал свои ежедневные 
молитвы.
226

Тем временем творение его продвигалось. Из толстой 
винтовой лестницы вырастал маленький мир образов, рас¬ 
тений, животных и людей, в центре которого был праотец 
Ной среди листвы и гроздьев винограда, — книга с картин¬ 
ками 'и дифирамб во славу творения и его красоты, свободно 
истолкованные, но исполненные тайного порядка и дисцип¬ 
лины. Все эти месяцы произведение не видел никто, кроме 
Эриха, который выполнял вспомогательную работу и меч> 
тал только об одном — стать художником. В иные дни даже 
ему не дозволялось входить в мастерскую. Но были дни, 
коща Златоуст заботился о нем, наставлял его и допускал 
к работе, радуясь тому, что имеет единомышленника и уче¬ 
ника. По завершении работы, если она окажется удачной, 
он собирался поговорить с отцом парня и воспитать из Эри¬ 
ха постоянного помощника. "
Над образами евангелистов он работал в лучшие свои 
дни, коща в душе его царила гармония, коща его не отяго¬ 
щали никакие сомнения. Он считал, что лучше всего уда¬ 
лась ему фигура, которой он придал сходство с настоятелем 
Даниилом, он очень любил ее, она излучала невинность и 
доброту. Фигура мастера Никлауса доставляла ему меньше 
удовлетворения, хотя Эрих восхищался ею больше всего. В 
этой фигуре запечатлелись раздвоенность и печаль, каза¬ 
лось, она была полна творческих планов, и в то же время 
в ней выразилось безнадежное знание о ничтожности твор¬ 
чества, а также скорбь по утраченному единству и невин¬ 
ности.
Коща фигура настоятеля Даниила была готова, он велел 
Эриху навести порядок в мастерской. Завесив полотнищем 
остальные работы, он выставил на свет только эту фигуру. 
Потом позвал Нарцисса, но тот был занят, и ему пришлось 
терпеливо дожидаться следующего дня. И вот в полдень он 
привел друга в мастерскую и оставил перед фигурой.
Нарцисс стоял и смотрел. Долго стоял он, внимательно 
и добросовестно, как и подобает ученому, разглядывая 
скульптуру. Златоуст стоял у него за спиной и молчал, пы¬ 
таясь успокоить бушевавшую у него в груди бурю. «О, — 
думал он, — если сейчас один из нас окажется несостоя¬ 
тельным, то плохо дело. Если моя фигура недостаточно хо¬ 
роша или если он не сможет оценить ее, то моя работа здесь 
потеряет всякий смысл. Надо было еще подождать».
8*
227

Минуты показались ему часами, он вспомнил о том вре¬ 
мени, коща мастер Никлаус разглядывал его первый рису¬ 
нок, и от напряжения сжимал горячие, влажные руки.
Нарцисс повернулся к нему, и он сразу почувствовал об¬ 
легчение. Он увидел, как тонкое лицо друга расцвело улыб¬ 
кой, не появлявшейся на нем с мальчишеских лет; это была 
почти робкая улыбка на одухотворенном волевом лице, 
улыбка любви и преданности, внутренний свет, прорвав¬ 
шийся на мгновение сквозь гордое одиночество этого лица 
и не излучавший ничего, кроме сердечной любви.
—	Златоуст, — совсем тихо заговорил Нарцисс, даже 
теперь взвешивая слова, — ты ведь не ждешь, что я вдруг 
окажусь знатоком искусства. Я таковым не являюсь, ты это 
знаешь. О твоем искусстве я не скажу ничего, что не пока¬ 
залось бы тебе смешным. Но позволь мне сказать только 
одно: с первого взгляда я узнал в этом евангелисте нашего 
настоятеля Даниила, и не только его, но все, что он тоща 
для нас значил: достоинство, доброту, простоту. Каким он 
был тоща в наших полных благоговения отроческих глазах, 
таким предстал сейчас передо мной, а вместе с ним все то, 
что было тоща для нас святым и что делает то время не¬ 
забвенным. Показав мне его, ты щедро одарил меня, друже, 
ты возвратил мне нашего настоятеля Даниила, ты впервые 
открыл мне себя самого. Теперь я знаю, кто ты. Не будем 
больше об этом, не надо. О Златоуст, как хорошо, что мы 
дожили до этой минуты!
В просторной мастерской стало тихо. Златоуст видел, 
что друг его глубоко взволнован.
—	Да, — коротко сказал он, — я рад этому. Но уже 
время обеда, тебе пора идти.
ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ГЛАВА
Два года трудился Златоуст над своим произведением, 
и со второго года Эрих окончательно перешел к нему в уче¬ 
ники. Украшая резьбой лестницу, он создал маленький рай; 
весь отдаваясь работе, он изобразил прелестные заросли де¬ 
ревьев, кустов и трав, на ветвях сидели птицы, отовсюду 
выглядывали туловища и головы животных. В центре этого 
мирно раскинувшегося первобытного сада он изобразил 
сцены из жизни патриархов. Редко прерывалась его при¬
228

лежная работа. Редко наступал день, коща он не мог рабо¬ 
тать, когда суета или пресыщенность отвлекала его от дела. 
Тоща он, дав задание ученику, бродил или ездил церхом 
по окрестностям, вдыхал в лесу призывный запах свободы 
и странничества, навещал молодых крестьянок, ходил на 
охоту и часами лежал в траве, глядя на куполообразные 
верхушки деревьев и на буйные заросли папоротника и дро¬ 
ка. Никоща не отсутствовал он более одного-двух дней. По¬ 
сле этого с новым усердием принимался за работу, с на¬ 
слаждением вырезал пышные растения, аккуратно и нежно 
вырезал из дерева человеческие головы, выразительные гу¬ 
бы, глаза, окладистую бороду. О работе кроме Эриха знал 
только Нарцисс, он часто заглядывал в мастерскую, со вре¬ 
менем она стала его самым любимым местом в, монастыре. 
С радостью и удивлением следил он, как пышным цветом 
распускалось то, что его друг вынашивал в своем беспокой¬ 
ном, упрямом и мальчишеском сердце, как росло и расцве¬ 
тало его творение, маленький бурлящий жизнью мирок; 
возможно, это игра, но она ничуть не хуже игры с логикой, 
грамматикой и теологией.
Однажды он задумчиво сказал:
—	Я многому учусь у тебя, Златоуст. Я начинаю пони¬ 
мать, чтб есть искусство. Раньше мне казалось, что его, в 
отличие от мышления и науки, нельзя принимать всерьез. 
Я размышлял примерно так: поскольку человек представ¬ 
ляет собой сомнительную смесь духа и материи, поскольку 
дух открывает ему взгляд на вечность, а материя тянет 
вниз и привязывает к преходящему, ему нужно устрем¬ 
ляться от чувственного к духовному, дабы возвысить свою 
жизнь и придать ей смысл. Я, правда, привычно утверждал, 
что высоко ценю искусство, на деле же относился к нему с 
высокомерием и смотрел на него сверху вниз. Только те¬ 
перь я понял, что к познанию ведут многие пути и что путь 
духа не единственный и, вероятно, не самый лучший. Да, 
это мой путь, и я на нем останусь. Но я вижу, как ты на 
противоположном пути, на пути чувств, столь же глубоко 
постигаешь тайну бытия и выражаешь ее значительно жи¬ 
вее, чем большинство мыслителей.
—	Теперь ты понимаешь, — сказал Златоуст, — поче¬ 
му я не могу уразуметь, что значит мыслить, ничего при 
этом не представляя?
229

—	Это я понял давно. Наше мышление — это постоян¬ 
ное абстрагирование, отрицание чувственного опыта, по¬ 
пытка построить чисто духовный мир. Ты же принимаешь 
близко к сердцу все самые непостоянное и бренное и воз¬ 
вещаешь, что смысл жизни именно в преходящем. Ты не 
можешь отвлечься от него, ты отдаешься ему целиком, и 
благодаря этой самоотдаче оно обретает для тебя высший 
смысл, становится символом вечного. Мы, философы, пы¬ 
таемся приблизиться к Богу, абстрагируя его от мира. Ты 
приближаешься к нему, любя и заново воссоздавая его тво¬ 
рения. То и другое свойственно человеку, то и другое не¬ 
достаточно, но искусство менее отягощено виной.
—	Не знаю, Нарцисс. Но, судя по всему, вы, философы 
и теологи, все же лучше умеете справляться с жизнью и 
побеждать отчаяние. Я давно уже не завидую твоим знани¬ 
ям, друже, но я завидую твоему спокойствию, твоей урав¬ 
новешенности и умиротворенности.
—	Можешь не завидовать, Златоуст. Умиротворенно¬ 
сти, как ты ее понимаешь, не существует. Да, существует 
мир в душе, но не такой, который, однажды поселившись 
в нас, живет там постоянно. Существует только такой мир, 
который нужно завоевывать в неустанной борьбе, завоевы¬ 
вать изо дня в день сызнова. Тебе не видны мои споры, ты 
не знаешь ни о моей борьбе за письменным столом, ни о 
моей борьбе в келье для молитв. И хорошо, что не знаешь. 
Ты только видишь, что я меньше тебя подвержен перепа¬ 
дам настроения, и считаешь это умиротворенностью. Но это 
борьба, это борьба и жертва, как всякая достойная жизнь, 
в том числе и твоя.
—	Не будем спорить об этом. Ты же видишь не все мои 
битвы. И я не знаю, можешь ли ты понять, каково бывает 
у меня на сердце, коща я думаю о том, что эта работа скоро 
будет закончена. Ее унесут и установят, скажут в мой адрес 
несколько хвалебных слов, и я вернусь в свою опустевшую 
мастерскую, удрученный всем тем, что не удалось в моем 
творении и что вы, другие, просто не в состоянии заметить, 
и душа моя будет такой же опустошенной и ограбленной, 
как эта мастерская.
—	Может быть и так, — сказал Нарцисс, — никто из 
нас не может до конца понять другого. Но всем нам, людям 
доброй воли, свойственно вот что: завершив труд, мы сты¬ 
димся его, готовы каждый раз* начать все сначала, готовы 
приносить новые жертвы.
230

Несколько недель спустя большой труд Златоуста был 
завершен и установлен. Повторилось то, что он уже не раз 
переживал: созданное им перешло во владение других, про¬ 
изведение рассматривали, оценивали, хвалили, воздавали 
должное и оказывали почести и ему самому; но в душе его 
и в мастерской царила опустошенность, и он не знал, стоил 
ли его труд этой жертвы. В день открытия он был пригла¬ 
шен к столу священников, была праздничная трапеза, пили 
самое выдержанное вино, какое было в обители; Златоуст 
ел вкусную рыбу и дичь, но более, чем старое вино, его 
согрели участие и радость, с какими Нарцисс приветствовал 
его произведение и это торжество.
Уже существовала в набросках новая работа, которую 
заказал настоятель, — алтарь для часовни Марии в Ной- 
целле; часовня эта относилась к монастырю, в ней отправ¬ 
лял службу один из мариаброннских священников. Для это¬ 
го алтаря Златоуст хотел сделать фигуру Девы Марии и 
увековечить в ней один из незабываемых образов своей 
юности — прекрасную боязливую дочь рыцаря Лидию. В 
остальном же этот заказ был для него менее важен, но он, 
как ему казалось, подходил для того, чтобы Эрих мог вы¬ 
полнить свою работу на звание подмастерья. Выдержит 
Эрих испытание — и он получит в его лице хорошего по¬ 
мощника, который сможет заменить его и освободить для 
тех работ, которые ему по душе. Он был занят тем, что 
вместе с Эрихом подыскивал материал для алтаря и пору¬ 
чал помощнику готовить его к работе. Часто Златоуст ос¬ 
тавлял Эриха одного, он возобновил свои прогулки и дале¬ 
кие походы в лес; коща однажды он отсутствовал несколько 
дней, Эрих сообщил об этом настоятелю, и тот даже немно¬ 
го испугался, что Златоуст покинул монастырь навсеща. Но 
он вернулся, целую неделю работал над фигурой Лидии, 
затем снова начал бродить по окрестностям.
Его мучили сомнения; с тех пор как была завершена 
большая работа, в его жизнь вошел разлад, он пропускал 
заутрени, был глубоко обеспокоен и недоволен. Теперь он 
много думал о мастере Никлаусе и о том, не станет ли скоро 
и он сам таким же, как Никлаус, прилежным, бравым и 
искусным, но не свободным и не молодым. Незадолго до 
этого его заставило задуматься небольшое приключение. Во 
время своих прогулок он встретил молодую крестьянскую 
девушку по имени Франциска, которая ему очень понрави¬ 
лась, и он принялся ухаживать за ней, используя все свое
231

прежнее искусство. Девушка с удовольствием слушала его 
болтовню, весело смеялась его шуткам, но отвергла его уха¬ 
живания, и он впервые почувствовал, что в глазах молодой 
женщины выглядит стариком. Туда он больше не ходил, но 
не забыл об этом. Франциска была права, он стал другим, 
он сам это чувствовал, и дело тут не в нескольких прежде 
времени появившихся седых волосках, не в морщинках 
вокруг глаз, а скорее в самом его существе, в душевном 
строе; он находил себя старым и до ужаса похожим на ма¬ 
стера Никлауса. С досадой наблюдал он за собой и пожимал 
плечами; он стал несвободным и оседлым, он не был больше 
орлом и зайцем, он стал домашним животным. Коща он 
бродил по окрестностям, его больше новых странствий и но¬ 
вой свободы интересовали запах прошлого, воспоминания о 
былых похождениях, он страстно и недоверчиво искал их, 
как собака ищет потерянный след. А если он отсутствовал 
день или два, если немного загуливался на свободе, его не¬ 
удержимо тянуло обратно, мучили угрызения совести, он 
чувствовал, что его ждет мастерская, чувствовал ответст¬ 
венность за начатый алтарь, за приготовленный материал, 
за своего помощника Эриха. Он больше не был свободен, 
он больше не был молод. Он твердо решил: коща Лидия- 
Мария будет закончена, он снова отправится в поход и еще 
раз приобщится к страннической жизни. Нехорошо так дол¬ 
го жить в монастыре в окружении одних мужчин. Монахам 
такая жизнь подходит, ему — нет. С мужчинами можно ве¬ 
сти славные умные разговоры, они знали толк в работе ху¬ 
дожника, но все остальное — легкая болтовня, нежность, 
игривость, любовь, чувство бездумного удовлетворения — 
мужчинам было неведомо, тут нужны женщины, и стран¬ 
ствия, и бродяжничество, и все новые и новые картины. Все 
вокруг него было каким-то серым и серьезным, немного тя¬ 
желовесным и мужским, он заразился этим, это проникло 
ему в кровь.
Мысль о странствии утешала его; он усердно трудился, 
чтобы скорее обрести свободу. И по мере того как из дерева 
постепенно возникал образ Лидии, коща он завершал ра¬ 
боту над ниспадавшими с ее благородных колен строгими 
складками платья, его охватывала глубокая щемящая ра¬ 
дость, печальная влюбленность в образ, в прекрасную фи¬ 
гуру застенчивой девушки, в память о былом, о своей пер¬ 
вой любви, о первых странствиях, о юности. Благоговейно 
работал он над нежным ликом, отдавая ему лучшее, что
232

было в нем самом, свою молодость, свои самые нежные вос¬ 
поминания. Счастьем было работать над ее склоненной го¬ 
ловой, над ее приветливо-скорбным ртом, над благородны¬ 
ми руками с длинными пальцами и красиво изогаутыми 
кодчиками ногтей. Если позволяло время, и Эрих с восхи¬ 
щением и благоговейной влюбленностью рассматривал 
скульптуру.
Коща она была почти закончена, он показал ее настоя¬ 
телю. Нарцисс сказал:
—	Это твое самое прекрасное творение, милый, во всем 
монастыре нет ничего, что могло бы сравняться с ним. Дол¬ 
жен признаться, что в эти последние месяцы я несколько 
раз с тревогой думал о тебе. Я видел, что ты обеспокоен, 
что ты страдаешь, а коща ты исчезал на несколько дней, я 
иноща с тревогой думал: может быть, он больше не вернет¬ 
ся. И вот ты -сделал эту великолепную скульптуру! Я рад 
за тебя и горжусь тобой!
—	Да, — сказал Златоуст, — скульптура получилась. 
А теперь выслушай меня, Нарцисс! Чтобы эта скульптура 
получилась, понадобились вся моя молодость, мои странст¬ 
вия, моя влюбленность, мои ухаживания за многими жен¬ 
щинами. Вот источник, из которого я черпал. Источник 
скоро иссякнет, сердце мое пустеет. Я закончу эту Марию, 
но потом на некоторое время возьму отпуск, не знаю, на¬ 
долго ли, и снова наведаюсь в свою юность и встречусь со 
всем тем, что мне когда-то было любо. Ты можешь понять 
меня?.. Ладно. Ты знаешь, я был твоим гостем и никогда 
не брал плату за свою работу...
—	Я часто предлагал* ее тебе, — прервал его .Нарцисс.
—	Да, и теперь я от нее не откажусь. Мне надо заказать 
себе новое платье, и, коща оно будет готово, я попрошу у 
тебя лошадь, несколько талеров и отправлюсь в мир. Не 
говори ничего, Нарцисс, и не огорчайся. Я поступаю так не 
потому, что мне здесь не нравится, лучше места я бы не 
нашел нище. Речь о другом. Ты выполнишь мое желание?
Больше на эту тему почти не говорили. Златоуст зака¬ 
зал себе простое платье для верховой езды и сапоги и по 
мере приближения лета заканчивал работу над Марией, 
будто это было его последнее произведение, бережно и лю¬ 
бовно придавая рукам, лицу и волосам окончательную за¬ 
вершенность. Могло даже показаться, что он оттягивал отъ¬ 
езд, что охотно задерживается из-за завершающей тонкой 
работы над скульптурой. День проходил за днем, а он все
233

еще поправлял то одно, то другое. Нарцисс хотя и тяжело 
воспринимал предстоящую разлуку, но иноща слегка по¬ 
смеивался над влюбленностью Златоуста, над его*нежела¬ 
нием оторваться от фигуры Марии.
Но в один прекрасный день Златоуст все же застал его 
врасплох, придя проститься.. Йочью он прцнял решение. В 
новом платье и новом берете пришел он к Нарциссу и сооб¬ 
щил об отъезде. Некоторое время назад он ужеисповедался и 
причастился. Теперь он пришел, чтобы откланяться и взять 
деньги. Обоим прощание далось нелегко, и Златоуст старал¬ 
ся выглядеть решительнее и спокойнее, чем был на самом деле.
—	Увижу ли я тебя еще? — спросил Нарцисс.
—	О да, если твоя славная лошадка не сломает мне 
шею, мы непременно свидимся. Иначе здесь не останется 
никого, кто будет называть тебя Нарциссом и доставлять 
тебе беспокойство. Будь уверен. Не .забывай приглядывать 
за Эрихом. И чтобы никто не прикасался к моей скульпту¬ 
ре! Как я уже сказал, она останется в моей комнате, а тебя 
прошу никому не давать ключа.
—	Ты рад, что уезжаешь?
Златоуст задумался.
—	Да, я радовался этому, не отрицаю. Но теперь, коща 
пришла пора уезжать, на душе у меня не так весело, как 
может показаться. Ты посмеешься надо мной, но разлука 
дается мне нелегко, и эта привязчивость меня насторажи¬ 
вает. Это как болезнь, молодым и здоровым такое неведомо. 
Мастер Никлаус тоже был таким. Впрочем, не будем бол¬ 
тать чепуху! Благослови меня, милый, я уезжаю.
И он уехал.
Нарцисс много думал о друге, тревожился за него и то¬ 
сковал о нем. Вернется ли эта улетевшая птица, этот ми¬ 
лый, легкий на подъем странник? Теперь этот удивитель¬ 
ный и дорогой его сердцу человек снова брел своим изви¬ 
листым, причудливым путем, снова скитался по миру, с 
вожделением и любопытством, подгоняемый своими могу¬ 
чими темными инстинктами, бурно и ненасытно, словно 
большой ребенок. Храни его Господь, только бы он вернул¬ 
ся целым и невредимым. Л пока он снова летал туда-сюда, 
как мотылек, снова грешил, соблазнял женщин, следовал 
своим прихотям, может быть, попадал в смертельные пота¬ 
совки, может быть, оказался в тюрьме и там погиб. Сколько 
тревог доставлял этот белокурый мальчик, который жало¬ 
вался на старость и при этом смотрел такими детскими гла¬
234

зами! Как же за него не бояться! И все же Нарцисс всем 
сердцем радовался за него. По правде сказать, ему очень 
нравилось, что это упрямое дитя было так трудно приру¬ 
чить, что у него были такие причуды, что он опять вырвал¬ 
ся на свободу, чтобы перебеситься.
Каждый день в тот или иной час возвращался настоятель 
мыслями к своему другу, вспоминал о нем с любовью и то¬ 
ской, с благодарностью и тревогой, иногда сомневался в 
нем, иногда осыпал себя упреками. Может быть, надо было 
смелее дать понять другу, как сильно он eit) любит, как ма¬ 
ло желает, чтобы тот стал другим, насколько богаче стал 
благодаря ему и его искусству? Он мало говорил ему об 
этом, быть может, слишком мало, кто знает, а вдруг его 
можно было удержать?
Но он стал не только богаче благодаря Златоусту. Благо¬ 
даря ему он стал также беднее, беднее и слабее, и, конечно 
же, хорошо, что он показал это другу. Мир, в котором он жил 
и который был ему приютом, его мир, его монастырская 
жизнь, его пост, его ученость, его прекрасно выстроенная 
философская система, — все это благодаря другу часто быва¬ 
ло сильно поколеблено и становилось сомнительным. Несом¬ 
ненно, с точки зрения монастыря, рассудка и морали его соб¬ 
ственная жизнь была лучше, она была правильнее, устойчи¬ 
вее, упорядоченнее и образцовее, это была жизнь, исполнен¬ 
ная дисциплины и строгого служения, непрерывной жерт¬ 
венности, постоянного стремления к ясности и справедливо¬ 
сти, она была значительно чище и лучше, нежели жизнь ху¬ 
дожника, бродяги и соблазнителя женщин. Но если посмот¬ 
реть сверху, с точки зрения Бога — разве порядок и дисцип¬ 
лина примерной жизни, отказ от мира и плотских утех, уда¬ 
ление от грязи и крови, уход в философию и молитву были и 
в самом деле лучше жизни Златоуста? Разве человек и в са¬ 
мом деле создан для того, чтобы вести упорядоченную 
жизнь, часы и обязанности которой отмеряются ударами ко¬ 
локола, зовущего к молитве? Разве человек и в самом деле 
создан для того, чтобы изучать Аристотеля и Фому Аквин¬ 
ского, понимать по-гречески, умерщвлять свою плоть и бе¬ 
жать от мира? Разве не Господь наделил его плотью и инс¬ 
тинктами, темным голосом крови, способностью грешить, 
наслаждаться, отчаиваться? Вокруг этих вопросов кружи¬ 
лись мысли настоятеля, когда он думал о своем друге.
И потом, жизнь, которую вел Златоуст, была, вероятно, 
не только по-детски непосредственнее и человечнее, в ко¬
235

нечном счете, надо полагать, требуется больше мужества и 
величия, чтобы отдаться ужасающему потоку и хаосу, со¬ 
вершать грехи и брать на себя их печальные последствия, 
нежели для того, чтобы умывать руки и вести чистую 
жизнь в стороне от мира, разбить себе сад, полный гармо¬ 
нии и прекрасных мыслей, и прогуливаться, не ведая греха, 
меж ухоженных грядок. Должно быть, куда труднее, муже¬ 
ственнее и благороднее брести в изорванной обуви по про¬ 
селочным дорогам, страдать от солнца и дождя, голода и 
нужды, предаваться чувственным радостям и платить за это 
страданиями.
Во всяком случае, Златоуст показал ему, что человек с 
тягой к возвышенному может очень глубоко погружаться в 
кровавый, мутный хаос жизни, может изрядно запачкать 
себя пылью и кровью, не становясь при этом мелким и под¬ 
лым, не убивая в себе божественное, что он может блуж¬ 
дать в глубоких потемках, не лишаясь божественного света 
и творческой силы, живущих в святилище его души. Нар¬ 
цисс глубоко заглянул в беспорядочную жизнь своего друга, 
но его любовь и уважение к нему не стали меньше. О нет, 
и с тех пор как из запятнанных рук Златоуста вышли эти 
безмолвные, удивительно живые, излучающие глубинный 
смысл и порядок образы, эти трогательные, озаренные све¬ 
том души лики, эти невинные растения и цветы, эти умо¬ 
ляющие или умиротворенные руки, все эти дерзкие и мяг¬ 
кие, гордые и святые фигуры, — с тех пор он знал, что сер¬ 
дце этого беспокойного художника и соблазнителя полно 
света и божественной благодати.
Легко ему было в разговорах с другом подчеркивать свое 
превосходство, противопоставлять его страстям дисциплину 
и упорядоченность мысли. Но разве любой едва заметный 
жест созданной Златоустом фигуры, каждый глаз, каждый 
рот, каждый усик вьющегося растения, каждая складка на 
платье не были больше, действительнее, живее и незамени¬ 
мее того, что мог дать мыслитель? Но разве этот художник, 
чье сердце было полно строптивости и беспокойства, не дал 
бесчисленному множеству людей, нынешних и грядущих, 
символы их горестей и устремлений, не создал образы, к ко¬ 
торым это бесчисленное множество могло обратиться с мо¬ 
литвой и почитанием, с душевной смутой и тоской, находя 
в них утешение и поддержку, черпая силу?
С печальной улыбкой вспоминал Нарцисс все те эпизо¬ 
ды, коща он, начиная с ранней юности, направлял и поучал
236

своего друга. Благодарно принимал это друг, каждый раз 
признавая его превосходство и наставничество. А потом без 
громких слов выставлял рожденные из бурь и страданий 
своей истерзанной жизни творения: не слова, не поучения, 
не объяснения, не призывы, а истинную, возвышенную 
жизнь. Насколько беднее в сравнении с этим был он сам со 
своими знаниями, со своей монастырской дисциплиной, со 
своей диалектикой!
Вокруг этих вопросов кружились его мысли. И как ког¬ 
да-то много лет назад он вторгся в юность Златоуста со сво¬ 
ими призывами и увещеваниями и придал его жизни новое 
направление, так и его друг после своего возвращения глу¬ 
боко затронул и потряс его, побуждая к сомнению и пере¬ 
оценке. Они были равны; Нарцисс не дал ему ничего, что 
многократно не вернулось бы к нему обратно.
Друг уехал, предоставив ему время для раздумий. Про¬ 
ходили недели, давно отцвел каштан, давно потемнела мо¬ 
лочная бледно-зеленая листва дубов и стала твердой и 
прочной, давно отклекотали на башне ворот аисты, вывели 
птенцов и научили их летать. Чем дольше отсутствовал 
Златоуст, тем больше понимал Нарцисс, что он для него 
значит. В монастыре было несколько ученых отцов, был 
там и знаток Платона, и превосходный грамматик, и один 
или два утонченных теолога. Среди монахов было несколь¬ 
ко преданных, искренних душ, всерьез относившихся к сво¬ 
ему призванию. Но не нашлось никого, кто стоял бы вро¬ 
вень с ним, с кем он мог бы всерьез померяться силами. Это 
мог дать ему только Златоуст. Снова лишиться его было тя¬ 
желым испытанием для Нарцисса. С тоской вспоминал он 
уехавшего.
Часто заглядывал он в мастерскую, подбадривал Эриха, 
который продолжал работать над алтарем, и с тревогой и не¬ 
терпением ждал возвращения мастера. Иноща настоятель 
открывал комнату Златоуста, ще стояла Мария, осторожно 
приподнимал покрывало и погружался в созерцание. Он ни¬ 
чего не знал о ее происхождении, Златоуст никогда не рас¬ 
сказывал ему о Лидии. Но он все чувствовал, он видел, что 
образ этой девушки долго жил в сердце друга. Быть может, 
он соблазнил ее, обманул и бросил. Но он принял ее в свою 
душу и сохранил вернее, чем самый верный супруг, и в конце 
концов, вероятно, спустя многие годы, в которые он не видел 
ее, создал эту прекрасную, трогательную скульптуру девуш¬
237

ки, вложив в ее лицо, в ее фигуру, в ее руки всю нежность, 
восхищение и тоску любящего человека. В фигурах кафедры 
и трапезной он тоже прочитывал некоторые эпизоды из жиз¬ 
ни своего друга. Это были эпизоды из жизни бродяги и чело¬ 
века страстей, бездомного и непостоянного, но то, что сохра¬ 
нилось от всего этого, было полно доброты и постоянства, по¬ 
лно живой любви. Какой таинственной была жизнь, каким 
мутным и бурным был ее поток и какими благородными и чи¬ 
стыми оказались ее плоды!
Нарцисс боролся. Он взял себя в руки, он не отрекся от 
своего призвания, в своем строгом служении он не посту¬ 
пился ничем. Но он страдал от утраты и сознания, что его 
сердце, отданное Богу и служению, так сильно привязалось 
к другу.
ДВАДЦАТАЯ ГЛАВА
Лето прошло, увяли и осыпались маки и васильки, по¬ 
левые гвоздики и астры, затихли лягушки в пруду, и аисты 
летали высоко, готовясь к прощанию.
И тут вернулся Златоуст!
Он вернулся после полудня, моросил дождик, и он, 
пройдя сквозь монастырские ворота, сразу направился в ма¬ 
стерскую. Он пришел пешком, лошади не было.
Увидев его, Эрих испугался. Он, правда, узнал его с пер¬ 
вого взгляда, и сердце его рванулось навстречу мастеру, од¬ 
нако ему показалось, что вернувшийся стал совсем другим 
человеком; это был не прежний Златоуст, а на много лет по¬ 
старевший, с посеревшим, как от пыли, полуугасшим лицом, 
с впалыми щеками и нездоровым, мученическим выражени¬ 
ем лица, на котором, однако, застыла не боль, а улыбка, до¬ 
бродушная стариковская терпеливая улыбка. Он шел, с тру¬ 
дом передвигая ноги, и казался больным и очень усталым.
Как-то странно посмотрел этот изменившийся, чужой 
Златоуст в глаза своему юному помощнику. Он вернулся 
незаметно, словно только что вышел из соседней комнаты 
и был здесь совсем недавно. Он молча протянул руку, не 
поздоровался, ни о чем не спросил, ничего не рассказал. Он 
только вымолвил: «Мне надо поспать». Действительно, вид 
у него был ужасно усталый. Отослав Эриха, он прошел в 
свою комнату рядом с мастерской. Он стянул с головы и
238

уронил шапку, снял башмаки и подошел к постели. В зад¬ 
нем помещении он увидел под покрывалом свою Мадонну; 
он кивнул ей, но не подошел снять покрывало и поздоро¬ 
ваться. Вместо этого он подошел к окну, увидел во дворе 
смущенного Эриха и крикнул ему:
—	Эрих, не говори никому, что я вернулся. Я очень ус¬ 
тал. Подождем до завтра.
Потом он лег, не раздеваясь, на кровать. Но сон не шел, 
и через некоторое время он встал, тяжело подошел к стене, 
ще висело небольшое зеркало, и посмотрел в него. Он вни¬ 
мательно разглядывал Златоуста, взиравшего на него из 
зеркала. Это был усталый, старый и увядший человек с 
сильно поседевшей бородой. В тусклом зеркале отражался 
немного опустившийся старик с хорошо знакомым лицом, 
которое стало чужим, как бы ненастоящим и, казалось, не 
имело к нему касательства. Оно напоминало ему знакомые 
лица, чем-то мастера Никлауса, чем-то старого рыцаря, ко¬ 
торый велел сшить ему пажеское платье, а чем-то даже свя¬ 
того Иакова в церкви, старого бородатого святого Иакова, 
который в своей шляпе пилигрима выглядел древним и се¬ 
дым, но тем не менее веселым и добрым.
Озабоченно изучал он отражение в зеркале, будто хотел 
как можно больше узнать об этом чужом человеке. Он кив¬ 
нул ему и снова узнал его; да, это был он сам, точно такие , 
же ощущения были и у него самого. Из странствия возвра- ' 
тился очень уставший, немного отупевший старик, не¬ 
взрачный мужчина, такой уже не пустит пыль в глаза, и 
все же он не имел ничего против него, все-таки он ему нра¬ 
вился: в лице его было нечто такое, чего не было у былого 
красавчика Златоуста, в нем была, при всей усталости и 
разбитости, какая-то удовлетворенность или даже равноду¬ 
шие. Он тихо улыбнулся про себя и увидел, как отражение 
сделало то же самое; ну и славного же парня приволок он 
с собой из путешествия! Изрядно потрепанным вернулся он 
из своего маленького странствия, лишившись не только ко¬ 
ня, походной сумки и талеров, но и многого другого: моло¬ 
дости, здоровья, веры в себя, румянца на щеках и силы во 
взгляде. И все же отражение ему понравилось: этот старый 
слабый человек в зеркале был ему дороже того Златоуста, 
каким он был так долго. Он стал старше, слабее, невзрач¬ 
нее, но и бесхитростнее, непритязательнее, с таким легче 
поладить. Он засмеялся и пальцем разгладил морщинки под 
глазом. Затем опять лег на постель и на сей раз заснул.
239

На другой день он сидел в своей комнате, склонившись 
над столом, и пытался рисовать, коща пришел Нарцисс. Он 
остановился в дверях и сказал:
—	Мне доложили, что ты вернулся. Слава Богу, радость 
моя велика. Поскольку ты не заглянул ко мне, я пришел к 
тебе сам. Не помешал?
Он подошел ближе; Златоуст оторвался .от своих бумаг 
и протянул ему руку. Хотя Эрих подготовил настоятеля, 
при виде друга он сильно испугался. Тот приветливо улыб¬ 
нулся ему.
—	Да, я опять здесь. Приветствую тебя, Нарцисс, мы 
давно не виделись. Извини, что еще не зашел к тебе.
Нарцисс посмотрел ему в глаза. Он тоже увидел не толь¬ 
ко угасшее, печально увядшее лицо, но и нечто другое — 
эту удивительно приятную печать уравновешенности, даже 
равнодушия, смирения и благодушного стариковского на¬ 
строения. Мастер по части чтения в людских лицах, он ви¬ 
дел также, что этот ставший чужим, изменившийся Злато¬ 
уст уже не совсем от мира сего, что душа его далеко улетела 
от действительности и бродит по дорогам мечты или же сто¬ 
ит уже у врат, ведущих в мир иной.
—	Ты болен? — озабоченно спросил он*
—	Да, и болен тоже. Я заболел уже в самом начале сво¬ 
его странствия, уже в первые дни. Но ты же понимаешь, 
мне не хотелось сразу возвращаться. Если бы я так быстро 
вернулся и стянул свои походные сапоги, вы бы посмеялись 
надо мной. Нет, этого я не хотел. Я отправился дальше и 
еще немного поскитался по миру, мне было стыдно, что 
странствие мое не удалось. Я слишком многого ждал от не¬ 
го. И я, стало быть, устыдился. Ну да ты меня поймешь, ты 
же умный человек. Прости, ты что-то спросил? Прямо на¬ 
важдение какое-то, я все время забываю, о чем, собственно, 
речь. Но что до моей матери, ты поступил правильно. Было 
очень больно, однако...
Его бормотание растворилось в улыбке.
—	Мы снова поставим тебя на ноги, Златоуст, у тебя ни 
в чем не будет недостатка. Напрасно ты сразу не повернул 
назад, коща почувствовал себя плохо! Нас тебе нечего сты¬ 
диться. Надо было сразу вернуться.
Златоуст засмеялся.
—	Да, теперь я это знаю. Я не решался просто взять и 
вернуться. Это было бы позором. Но теперь я вернулся. И 
мне снова хорошо.
240

—	Ты много страдал?
—	Страдал? Да, страдал я достаточно. Но, видишь ли, 
страдания пошли мне на пользу, они меня образумили. Те¬ 
перь я уже не стыжусь, и перед тобой тоже. Коща ты при¬ 
шел в тюрьму, чтобы спасти мне жизнь, я изо всех сил стис¬ 
нул зубы, так мне было стыдно перед тобой. Теперь это 
прошло.
Нарцисс положил ему руку на плечо, Златоуст сразу 
умолк и с улыбкой закрыл глаза. Он тихо заснул. Расте¬ 
рянный настоятель вышел и позвал монастырского врача, 
отца Антона, присмотреть за больным. Коща они верну¬ 
лись, Златоуст сидел за чертежным столом и спал. Они пе¬ 
ренесли его в постель, врач остался с ним.
Златоуст был безнадежно болен. Его перенесли в одну 
из больничных палат, при нем постоянно дежурил Эрих.
Всю историю его последнего странствия так никто и не 
узнал. Он рассказал только отдельные эпизоды, кое о чем 
можно было догадаться. Часто лежал он безучастный, иног¬ 
да его лихорадило, и он бредил, иноща сознание возвраща¬ 
лось к нему, тоща посылали за Нарциссом, для которого 
эти последние беседы со Златоустом были очень важны.
Некоторые отрывки из рассказов и признаний Златоуста 
передал Нарцисс, другие — помощник.
—	Коща начались боли? Еще в самом начале путешест¬ 
вия. Я ехал по лесу, свалился вместе с лошадью в ручей и 
всю ночь пролежал в холодной воде. Там внутри, где сло¬ 
маны ребра, с тех пор и появились боли. Тоща я был еще 
недалеко отсюда и мог вернуться, но не сделал этого, это 
было ребячество, я думал, что покажусь смешным. Я пое¬ 
хал дальше, а коща уже не мог ехать из-за боли, я продал 
лошадку и долго лежал в одном лазарете.
Теперь я останусь здесь, Нарцисс, с верховой ездой по¬ 
кончено. Как и со странствиями, и с танцами, и с женщи¬ 
нами. Ах, иначе я бы еще долго не возвращался, целые го¬ 
ды. Но когда я увидел, что там меня уже не ждут никакие 
радости, то подумал: прежде чем отправиться на тот свет, 
надо бы еще немного порисовать и сделать несколько скуль¬ 
птур, должна же быть в жизни хоть какая-то радость.
—	Я очень рад, что ты вернулся, — сказал Нарцисс. — 
Мне так тебя недоставало, я каждый день думал о тебе и 
часто боялся, что ты не захочешь больше вернуться.
—	Ну, потеря была бы невелика, — покачал головой 
Златоуст.
241

Нарцисс, сердце которого горело от любви и боли, мед¬ 
ленно склонился над ним и сделал то, чего не делал ни разу 
за многие годы их дружбы, — коснулся тубами волос и лба 
Златоуста. Заметив это, Златоуст сперва удивился, затем 
растрогался.
—	Златоуст, — прошептал Нарцисс на ухо другу, — про¬ 
сти, что я не мог сказать тебе этого раньше. Я должен был 
сказать тебе об этом, когда посетил тебя в твоей темнице, в 
резиденции епископа, или коща я увидел твои первые скуль¬ 
птуры, или коща-нибудь еще. Позволь сказать мне теперь, 
как сильно я тебя люблю, как много ты для меня значил, на¬ 
сколько богаче сделал мою жизнь. Тебе это мало о чем гово¬ 
рит. Ты привык к любви, она для тебя не редкость, тебя лю¬ 
били и баловали многие женщины. Со мной все обстоит ина¬ 
че. Моя жизнь бедна любовью, я был обделен самым лучшим. 
Наш настоятель Даниил сказал мне как-то, что считает меня 
высокомерным, быть может, он был прав. Не скажу, что я не¬ 
справедлив к людям, я стараюсь быть с ними справедливым и 
терпеливым, но я никоща их не любил. Из двух ученых в мо¬ 
настыре мне милеё тот, кто более учен; никоща не любил я 
слабого ученого вопреки его слабости. И если я все же знаю, 
что такое любовь, то это благодаря тебе. Только тебя я мог 
любить, тебя одного из всех людей. Ты не поймешь, что это 
значит. Это источник в пустыне, цветущее дерево среди ди¬ 
ких зарослей. Тебя одного должен я благодарить, что сердце 
мое не иссохло, что во мне осталось место, открытое для бла¬ 
годати.
Златоуст улыбнулся радостно и немного смущенно. Ти¬ 
хим и спокойным голосом, какой бывал у него в часы про¬ 
светления, он сказал:
—	Когда ты избавил меня от виселицы и мы ехали до¬ 
мой, я спросил тебя о своей лошади, о Звездочке, и ты от¬ 
ветил на мой вопрос. Тогда я понял, что ты, едва способный 
отличить одну лошадь от другой, заботился о Звездочке. Я 
понял, что ты делал это ради меня, и был очень рад этому. 
Теперь я вижу, что так оно и было и что ты действительно 
любишь меня. Я тоже всеща любил тебя, Нарцисс, полови¬ 
ну своей жизни я добивался твоего расположения. Я знал, 
что и ты меня любишь, но никоща не надеялся, что ты, 
гордый человек, когда-нибудь скажешь мне об этом. Теперь 
ты это сказал, в тот самый момент, коща у меня уже не 
осталось ничего другого, кроме странствий и свободы, бес¬
242

крайний мир и женщины бросили меня на произвол судьбы. 
Я принимаю твои слова, спасибо тебе за них.
Лидия-Мадонна стояла тут же и смотрела на них.
—	Ты все время думаешь о смерти? — спросил Нарцисс.
—	Да, я думаю о ней и о том, что стало с моей жизнью. 
Отроком, коща ты был моим учителем, я мечтал стать та¬ 
ким же человеком духа, как ты. Ты показал мне, что это 
не мое призвание. Тоща я кинулся в другую сторону жиз¬ 
ни, в чувственность, и женщины помогали мце находить в 
ней наслаждение, они так покорны и падки на ласку. Од¬ 
нако я вовсе не хочу отзываться о них презрительно, как и 
о чувственных наслаждениях, они часто доставляли мне 
счастье. Но мне выпало и другое счастье — узнать, что 
чувственное поддается одухотворению. Из этого возникает 
искусство. Но сейчас угасли оба огня. Во мне нет больше 
звериной тяга к наслаждению — ее не было бы и в том слу¬ 
чае, если бы женщины все .еще бегали за мной. Создавать 
произведения искусства у меня больше нет желания, я сде¬ 
лал достаточно скульптур, количество тут не имеет значе¬ 
ния. А посему мне пришла пора умирать. Я не противлюсь 
смерти и жду ее с любопытством.
—	Почему с любопытством?
—	Ну, это пожалуй, глупость с моей стороны. Но я дей¬ 
ствительно жду ее с любопытством. Мне любопытна не за¬ 
гробная жизнь, Нарцисс, о ней я почти не думаю и, честно 
говоря, больше в нее не верю. Загробной жизни нет. Вы¬ 
сохшее дерево умирает навсеща, замерзшая птица больше 
не оживает, как не оживает умерший человек. Какое-то 
время о нем будут помнить, коща его не станет, но это 
длится недолго. Нет, смерть любопытна мне только потому, 
что во мне до сих пор сохранилась вера или мечта, будто я 
нахожусь на пути к матери. Я надеюсь, что смерть станет 
таким же огромным счастьем, как счастье первой взаимной 
любви. Я не могу избавиться от мысли, что вместо смерти 
с косой явится моя мать и возьмет меня с собой в небытие 
и безгреховность.
В одно из своих последних посещений — Златоуст до 
этого несколько дней не говорил ни слова — Нарцисс снова 
нашел его бодрым и разговорчивым.
—	Отец Антон полагает, что ты часто терпишь сильные 
боли. Как тебе удается с таким спокойствием выносить их? 
Мне кажется, ты сейчас обрел мир.
243

—	Ты имеешь в виду мир с Богом? Нет, этого мира я не 
обрел, Я не хочу мира с ним. Он плохо устроил земную 
жизнь, хвалить ее не за что, да и Бог равнодушен к тому, 
восхваляю я его или нет. Плохо устроил он земную жизнь. 
Но с болью в своей груди я заключил мир, это верно. Рань¬ 
ше я плохо переносил боль, и, хотя иногда думал, что 
смерть дастся мне легко, это была ошибка. Коща дело при¬ 
няло серьезный оборот, той ночью в тюрьме графа Генриха, 
тоща-то все и выяснилось: я просто не мог умереть, я был 
еще полон необузданной силы, им пришлось бы убивать 
каждую частицу моего тела дважды. Теперь же иное дело.
Беседа утомила его, голос стал слабее. Нарцисс попро¬ 
сил его поберечь себя.
—	Нет, — сказал он, — я должен тебе рассказать. 
Раньше я стеснялся говорить. Ты посмеешься над этим. 
Коща я сел на своего коня и уехал отсюда, у меня была 
определенная цель. До меня дошел слух, что граф Генрих 
снова объявился в этих краях, а с ним и его возлюбленная, 
Агнес. Тебе, я думаю, это покажется пустяком, да и мне 
сейчас так кажется. Но тоща весть обожгла меня, и я думал 
об одной только Агнес; она была самой красивой женщи¬ 
ной, которую я знал и любил, я хотел снова увидеть ее, я 
хотел еще раз быть с ней счастливым. Я поехал и через 
неделю нашел ее. Тоща-то, в тот час, и произошла во мне 
перемена. Я, значит, разыскал ее, она была все так же кра¬ 
сива, я нашел не только ее, но и возможность показаться 
ей на глаза и поговорить с ней. И представь себе, Нарцисс: 
она и знать обо мне больше не хотела! Я был слишком стар 
для нее, недостаточно красив и весел, она ничего больше 
не ждала от меня. На этом, собственно, мое путешествие 
закончилось. Но я поехал дальше, мне не хотелось возвра¬ 
щаться к вам разочарованным и смешным, и, пока я так 
ехал, силы, молодость и благоразумие совсем оставили ме¬ 
ня, потому-то я и свалился вместе с конем в овраг и в ру¬ 
чей, поломал ребра и долго лежал в воде. Тогда я впервые 
испытал настоящую боль. Еще во время падения я почув¬ 
ствовал, как что-то сломалось в моей груди, и это меня об¬ 
радовало, я с удовольствием услышал хруст и был этим до¬ 
волен. Я лежал в ручье и видел, что должен умереть, но 
все было совсем не так, как тогда в тюрьме. Я не имел ни¬ 
чего против, смерть больше не пугала меня. Я чувствовал 
эту ужасную боль, которая с тех пор часто возвращалась, 
и при этом видел сон или видение, называй как хочешь. Я
244

лежал с жгучей болью в груди, я сопротивлялся и кричал, 
но вдруг услышал смех — смех, который я слышал только 
в детстве. Это был голос моей матери, низкий женский го¬ 
лос, полный страсти и любви. Тоща я понял, что это она, 
что со мной была моя мать, она положила мою голову к 
себе на колени, разверзла мою грудь и глубоко погрузила 
пальцы между ребер, чтобы вынуть мое сердце. Коща я 
увидел и понял это, боль исчезла. И теперь, коща боль воз¬ 
вращается, это уже не боль, не враг; это пальцы матери, 
вынимающие мое сердце. Она старается изо всех сил. По¬ 
рой она сжимает пальцы и стонет, как от сладострастия. 
Иноща смеется и шепчет нежные слова. Иноща она не со 
мной, а на небесах, и я вижу между облаков ее лицо, такое 
же большое, как облако, оно плывет и печально улыбается, 
и ее печальная улыбка высасывает из меня силы и выни¬ 
мает из груди сердце.
Он снова и снова говорил о ней, о матери.
—	И вот еще что, — сказал он в один из последних 
дней. — Однажды я забыл свою мать, но ты снова вызвал 
во мне ее образ. Тоща тоже было очень больно, будто зве¬ 
риные пасти вгрызались в мои внутренности. Тогда мы бы¬ 
ли отроками, славными мальчишками. Но уже тогда мать
* позвала меня, и я последовал за ней. Она повсюду. Она бы¬ 
ла цыганкой Лизой, прекрасной Мадонной мастера Никла- 
уса, она были жизнью, любовью, сладострастием, но она 
же была страхом, голодом, инстинктом. Теперь она стала 
смертью и запустила пальцы мне в грудь.
—	Не говори так много, милый, — попросил Нар¬ 
цисс, подожди до завтра.
Златоуст с улыбкой посмотрел ему в глаза, с этой новой 
улыбкой, которую он принес из своего странствия, которая 
была такой старческой и слабой и котораятюрой казалась 
немного слабоумной, а порой излучала доброту и мудрость.
—	Милый, — прошептал он, — я не могу ждать до за¬ 
втра. Мне надо проститься с тобой и на прощанье сказать 
все. Выслушай меня еще минуту. Я хотел рассказать тебе 
о своей матери.и о том, что она держит мое сердце в своей 
руке. Много лет я втайне мечтал сделать скульптуру мате¬ 
ри, это был самый святой из всех моих образов, я всеща 
носил в себе этот образ, полный любви и тайны. Еще не¬ 
давно для меня была бы совершенно невыносима мысль о 
том, что я могу умереть, не сделав этой скульптуры; моя 
жизнь показалась бы мне бесполезной. А теперь видишь,
245

как все удивительно с ней обернулось: не мои руки придают 
ей форму и вид, а она сама делает это со мной. Она берет 
мое сердце в свои руки, вынимает его из груди и опусто¬ 
шает меня, она соблазнила меня на смерть, и вот вместе со 
мной умирает и моя мечта, прекрасная скульптура, образ 
великой праматери Евы. Я еще вижу его, и, будь в моих 
руках сила, я бы воплотил его в материале. Но она не хочет 
этого, не хочет, чтобы я обнажил ее тайну. Она предпочи¬ 
тает мою смерть. Я умру с радостью, она сделает мою 
смерть легкой.
Слова эти ошеломили Нарцисса, чтобы расслышать их, 
ему пришлось наклониться к лицу друга. Некоторые он не 
совсем расслышал, некоторые расслышал, но смысл их ос¬ 
тался ему непонятен.
Больной еще раз открыл глаза и долго всматривался в 
лицо друга. Глазами он попрощался с ним. Словно пытаясь 
горестно покачать головой, он прошептал:
~ — Но как же ты будешь умирать, Нарцисс, не имея ма¬ 
тери? Без матери нельзя жить. Без матери нельзя умереть.
Что он потом бормотал, разобрать было невозможно. 
Два последних дня Нарцисс сидел у его постели, днем и 
ночью, и наблюдал за его угасанием. Последние слова Зла¬ 
тоуста горели в его груди.

WO?
ÆSr
№
со
со
to

DIE MORGENLANDFAHRT
1932

Раз уж мне суждено было пережить вместе с другими 
нечто великое, раз уж я имел счастье принадлежать 
к Братству* и быть одним из участников того единственного 
з своем роде странствия, которое во время оно на диво всем 
явило свой мгновенный свет, подобно метеору, чтобы затем 
с непостижимой быстротой стать жертвой забвения, хуже 
того, кривотолков, — я собираю всю свою решимость для 
попытки описать это неслыханное странствие, на какое не 
отваживался ни единый человек со дней рыцаря Гюона и 
Неистового Роланда* вплоть до нашего примечательного 
времени, последовавшего за великой войной*, — времени 
мутного, отравленного отчаянием и все же столь плодотвор¬ 
ного. Не то чтобы я хоть сколько-нибудь обманывался от¬ 
носительно препятствий, угрожающих моему предприятию: 
они весьма велики, и притом не только субъективного свой¬ 
ства, хотя и последние уже были бы достаточно существен¬ 
ными. В самом деле, мало того, что от времен нашего стран¬ 
ствия у меня не осталось решительно никаких записей, ни- 
каких помет, никаких документов, никаких дневников, — 
протекшие с той поры годы неудач, болезней и суровых тя¬ 
гот отняли у меня и львиную долю моих воспоминаний; 
среди ударов судьбы и все новых обескураживающих обсто¬ 
ятельств как сама память моя, так и мое доверие к этой 
некогда столь драгоценной памяти стали постыдно слабы. 
Но даже если отвлечься от этих личных трудностей, в ка¬ 
кой-то мере руки у меня связаны обетом, который я принес 
как член Братства: положим, обет этот не ставит мне ни¬ 
каких границ в описании моего личного опыта, однако он 
возбраняет любой намек на то, что есть уже сама тайна 
Братства. Пусть уже много, много лет Братство не подает 
никаких признаков своего осязаемого существования, пусть 
за все это время мне ни разу не довелось повстречать ни¬ 
кого из прежних моих собратий, — в целом мире нет такого
249

соблазна или такой угрозы, которые подвигли бы меня пре¬ 
ступить обет. Напротив, если бы меня в один прекрасный 
день поставили перед военным судом и перед выбором: либо 
дать себя умертвить, либо предать тайну Братства,— о, с 
какой пламенной радостью запечатлел бы я однажды дан¬ 
ный обет своей смертью!
Позволю себе попутно заметить: со времени путевых за¬ 
писок графа Кайзерлинга* появилось немало книг, авторы 
которых отчасти невольно, отчасти с умыслом создавали 
видимость, будто и они принадлежали к Братству и совер¬ 
шали паломничество в Страну Востока. Даже авантюрные 
путевые отчеты Оссендовского* вызвали это подозрение, не 
в меру для них лестное. На деле все эти люди не состоят с 
нашим Братством и с нашим паломничеством ни в каком 
отношении, или разве что в таком, в каком проповедники 
незначительных пиетистских сект состоят со Спасителем, с 
апостолами и со Святым Духом, на особую близость к ка¬ 
ковым они, однако же, притязают. Пусть граф Кайзерлинг 
и впрямь объехал свет со всеми удобствами, пусть Оссен- 
довский вправду исколесил описанные им страны, в любом 
случае их путешествия не явились чудом и не привели к 
открытию каких-либо неизведанных земель, между тем как 
некоторые этапы нашего паломничества в Страну Востока, 
сопряженные с отказом от банальных удобств современного 
передвижения, как-то: железных дорог, пароходов, автомо¬ 
билей, аэропланов, телеграфа и прочая — вправду знаме¬ 
новали некий выход в миры эпоса и магии. Ведь тоща, вско¬ 
ре после мировой войны, для умонастроения народов, в осо¬ 
бенности побежденных, характерно было редкое состояние 
нереальности и готовности преодолеть реальное, хотя и 
должно сознаться, что действительные прорывы за пределы 
действия законов природы, действительные предвосхище¬ 
ния грядущего царства психократии совершались лишь в 
немногих точках. Но наше тощашнее плавание к Фамагу¬ 
сте* через Лунное море*, под предводительством Альберта 
Великого*, или открытие Острова Бабочек в двенадцати ли¬ 
ниях по ту сторону Дзипангу*, или высокоторжественное 
празднество на могиле Рюдигера* — все это были подвиги 
и переживания, какие даются людям нашей эпохи и нашей 
части света лишь однажды в жизни.
Уже здесь, как кажется, я наталкиваюсь на одно из 
важнейших препятствий к моему повествованию. Те у ров¬
250

ни бытия, на которых совершались наши подвиги, те пла¬ 
сты душевной реальности, которым они принадлежали, 
были бы сравнительно нетрудно сделать доступными для 
читателя, если бы только дозволено было ввести последне¬ 
го в недра тайны Братства. Но коль скоро это невозможно, 
многое, а может быть, и все покажется читателю немыс¬ 
лимым и останется для него непонятным. Однако нужно 
снова и снова отваживаться на парадокс, снова и снова 
предпринимать невозможное. Я держусь одних мыслей с 
Сиддхартхой*, нашим мудрым другом с Востока, сказав¬ 
шим однажды: «Слова наносят тайному смыслу урон, все 
высказанное незамедлительно становится слегка иным, 
слегка искаженным, слегка глуповатым — что ж, и это 
неплохо, и с этим я от души согласен: так и надо, чтобы 
то, что для одного — бесценная мудрость, для другого 
звучало как вздор». Впрочем, еще века тому назад деятели 
и летописцы нашего Братства распознали это препятствие 
и отважно вступили с ним в борьбу, и один между ними — 
один из величайших — так высказался на эту тему в 
своей бессмертной октаве:
Кто речь ведет об отдаленных странах,
Ему являвших чудеса без меры,
Во многих будет обвинен обманах 
И не найдет себе у ближних веры,
Причисленный к разряду шарлатанов;
Тому известны многие примеры.
А потому надеяться не смею,
Что чернь слепую убедить сумею*.
Сопротивление «слепой черни», о котором говорит поэт, 
имело одним из последствий то, что наше странствие, не¬ 
когда поднимавшее тысячи сердец до экстаза, сегодня не 
только предано всеобщему забвению, но на память о нем 
наложено форменное табу. Что ж, история изобилует слу¬ 
чаями такого рода. Вся история народов часто представля¬ 
ется мне не чем иным, как книжкой с картинками, запе¬ 
чатлевшими самую острую и самую слепую потребность че¬ 
ловечества — потребность забыть. Разве каждое поколение 
не изгоняет средствами запрета, замалчивания и осмеяния 
как раз то, что представлялось предь^дущему поколению са¬ 
мым важным? Разве мы не испытали сейчас, как невообра¬ 
зимая, страшная война, длившаяся из года в год, из года в 
год уходит, выбрасывается, вытесняется, исторгается, как
.251

по волшебству, из памяти целых народов и как эти народы, 
едва переведя дух, принимаются искать в занимательных 
военных романах представление о своих же собственных 
недавних безумствах и бедах? Что ж, для деяний и страда¬ 
ний нашего Братства, которые нынче забыты или превра¬ 
тились в посмешище для мира, тоже настанет время быть 
заново открытыми, и мои записки призваны хоть немного 
помочь приближению такого времени.
К особенности паломничества в Страну Востока принад¬ 
лежало в числе другого и то, что хотя Братство, предпри¬ 
нимая это странствие, имело в виду совершенно определен¬ 
ные, весьма возвышенные цели (каковые принадлежат сфе¬ 
ре тайны и постольку не могут быть названы), однако каж¬ 
дому отдельному участнику было дозволено и даже вменено 
в обязанность иметь еще свои, приватные цели; в путь не 
брали никого, кто не был бы воодушевлен такими приват¬ 
ными целями, и каждый из нас, следуя, по-видимому, об¬ 
щим идеалам, стремясь к общей цели, сражаясь под общим 
знаменем, нес в себе как самый скрытый источник сил и 
самое последнее утешение свою собственную, неразумную 
детскую мечту. Что до моей приватной цели, о которой мне 
был задан вопрос перед моим принятием в Братство у пре¬ 
стола Высочайшего Присутствия, то она была весьма про¬ 
ста, между тем как некоторые другие члены Братства ста¬ 
вили себе цели, вызывающие мое уважение, но не совсем 
для меня понятные. Например, один из них был кладоиска¬ 
тель и не мог думать ни о чем, кроме как о стяжании бла¬ 
городного сокровища, которое он именовал «Дао»*, между 
тем как другой, еще того лучше, забрал себе в голову, что 
должен поймать некую змею, которой он приписывал вол¬ 
шебные силы и давал имя «Кундалини»*. В противность 
всему этому для меня цель путешествия и цель жизни, воз¬ 
никавшая передо мной в сновидениях уже с конца отроче¬ 
ства, состояла в том, чтобы увидеть прекрасную принцессу 
Фатмэ*, а если возможно, и завоевать ее любовь.
В те времена, когда я имел счастье быть сопричтенным к 
Братству, то есть непосредственно после окончания великой 
войны, страна наша была наводнена всякого рода спасителя¬ 
ми, пророками, последователями пророков, предчувствиями 
конца света или упованиями на пришествие Третьего Царст¬ 
ва*. Наш народ, получив встряску от войны, доведенный до 
отчаяния нуждой и голодом, глубоко разочарованный кажу¬
252

щейся ненужностью всех принесенных жертв, был открыт 
для кошмаров больной мысли, но и для каких-то подлинных 
восторгов души, кругом появлялись то вакхические сообще¬ 
ства танцоров, то боевые группы анабаптистов, появлялись 
самые разные вещи, которые имели то общее, что говорили о 
потустороннем и о чуде, хотя бы и мнимом; влечение к ин¬ 
дийским, древнеперсидским и прочим восточным тайнам и 
культам было тоща тоже широко распространено, и совокуп¬ 
ность всех этих причин повела к тому, что и наше Братство, 
древнее, как мир, показалось одним из этих торопливо раз¬ 
раставшихся порождений моды, и оно вместе с ними через 
несколько лет было отчасти забыто, отчасти стало жертвой 
злословия. Для тех его учеников, кто соблюл верность, это не 
может служить соблазном.
Как хорошо помню я тот час, коща, по прошествии года, 
данного мне для испытания, я предстал перед престолом 
Высочайшего Присутствия и глашатай открывал мне замы¬ 
сел паломничества в Страну Востока; коща же я предложил 
на служение этому замыслу себя и самую свою жизнь, он 
дружелюбно спросил меня, чего я жду для себя от этого 
странствия в мир сказки? Краснея, но с полной откровен¬ 
ностью и без стеснения сознался я перед собравшимися ста¬ 
рейшинами в желании моего сердца: своими глазами уви¬ 
деть* принцессу Фатмэ. И тоща глашатай, изъясняя жест 
того, кто был сокрыт под завесою, ласково возложил руку 
мне на темя, благословил меня и произнес ритуальные сло¬ 
ва, скреплявшие мое приобщение к Братству. «Anima pia»1, — 
обращался он ко мне, заклиная меня хранить твердость в 
вере, мужество перед лицом опасности, любовь к собрать¬ 
ям. Тщательно подготовясь за время испытания, я произнес 
текст присяги, торжественно отрекся от мира и всех лже¬ 
учений его и получил на палец кольцо, на котором были 
выгравированы слова из одной чудной главы летописей на¬ 
шего Братства:
«Все силы четырех стихий смиряет 
Оно одним явлением своим,
Зверей лютейших покоряет,
И сам Антихрист дрогнет перед ним*», — И прочая, И
прочая.
*	Благочестивая душа (лат.).
253

Радость моя была тем больше, что немедленно после 
приема в Братство я сподобился одного из тех духовных 
озарений, вероятность которых обещана новоначальным 
братьям вроде меня. Едва лишь, следуя повелению старей¬ 
шин, я присоединился к одной из групп, какие по всей стра¬ 
не собирались по десять человек и пускались в путь, дабы 
в совокупности образовать общее шествие Братства, — сто¬ 
ило мне сделать это, и одна из тайн такого шествия до кон¬ 
ца раскрылась моему внутреннему взору. Мне стало ясно: 
да, я присоединился к паломничеству в Страну Востока, то 
есть по видимости к некоему определенному начинанию, 
имеющему место сейчас, и никогда более, — однако в дей¬ 
ствительности, в высшем и подлинном смысле, это шествие 
в Страну Востока было не просто мое и не просто современ¬ 
ное мне; шествие истовых и предавших себя служению 
братьев на Восток, к истоку света, текло непрерывно и не¬ 
престанно, оно струилось через все столетия навстречу све¬ 
ту, навстречу чуду, и каждый из нас, участников, каждая 
из наших групп, но я все наше воинство в целом и его ве¬ 
ликий поход были только волной в вечном потоке душ, в 
вечном устремлении духа к своей отчизне, к утру, к нача¬ 
лу. Познание' йронизало меня как луч, и тотчас в сердце 
моем проснулось слово, которое я вытвердил наизусть за 
год моего послушничества и всеща любил, хотя еще не по¬ 
нимал, как должно, слово поэта Новалиса: «Так куда же 
идем мы? Все туда же — домой»*.
Между тем наша группа двинулась в путь, вскоре мы 
начали встречаться с другими группами, и нас все больше 
и больше наполняло блаженством чувство единства и общей 
цели. В соответствии с нашим уставом жили мы, ка$ дол¬ 
жно пилигримам, не пользуясь ни одним из тех удобств, 
которые порождены миром, обезумевшим под властью зо¬ 
лота, числа и времени, и опустошают человеческую жизнь; 
сюда относятся прежде всего механизмы, как-то: железные 
дороги, часы и тому подобное. Другое из наших единодуш¬ 
но соблюдаемых основоположений повелевало нам посе¬ 
щать и почитать все памятные места, связанные с тысяче¬ 
летней историей Братства и с его верой. Все святые места 
и монументы, церкви, досточтимые могилы, лежавшие по¬ 
дле нашего пути, получали от нас дань благоговения, ка¬ 
пеллы й алтари были украшаемы цветами, руины — почи¬ 
таемы пением или безмолвным размышлением, умер¬ 
шие — поминаемы музыкой и молитвой. Нередко мы при
254

этих занятиях встречали насмешки и глумления от неверу¬ 
ющих, но довольно часто бывало, что священники дарили 
нам благословение и звали в гости, что дети вне себя от 
радости шли за нами, разучивали наши песни и провожали 
нас слезами, что старик показывал нам позабытые релик¬ 
вии былых времен или рассказывал местную легенду, что 
юноши вызывались пройти вместе с нами часть пути и про¬ 
сили о принятии в Братство. Этим последним бывал препо¬ 
дан совет и сообщены первые обязательства и упражнения 
их послушничества. Совершались первые чудеса, порой 
прямо у нас на глазах, порой же о них внезапно распрост¬ 
ранялись вести и слухи. В один прекрасный день, коща я 
еще был совсем новичком, все и каждый внезапно загово¬ 
рили о том, что в шатре наших предводителей гостит вели¬ 
кан Аграмант* и пытается уговорить последних направить 
путь в Африку, чтобы там вызволить из плена у мавров 
некоторых членов Братства. Другой раз кто-то видел Фрук¬ 
тового Человечка, Смоловика, Утешителя*, и возникло 
предположение, что маршрут наш отклонится в сторону 
озера Блаутопф*. Но первое чудесное явление, которое я 
лицезрел собственными глазами, было вот какое: мы пре¬ 
давались молитве и роздыху у полуразрушенной капеллы 
в селении Шпайхендорф, на единственной невредимой сте¬ 
не капеллы проступал исполинского роста святой Христо¬ 
фор*, державший на плече младенца Христа, чья фигурка 
почти стерлась от времени. Предводители наши, как они 
делали иноща, не просто назначили нам путь, которым 
должно следовать, но призвали всех нас высказать на сей 
счет наше мнение, ибо капелла лежала на перекрестке трех 
путей и у нас был выбор. Лишь немногие из нас отважились 
высказать какой-нибудь совет или пожелание, однако один 
указал налево и горячо убеждал нас выбрать такой путь. 
Мы замолчали и ждали решения наших предводителей; но 
тут сам святой Христофор на стене поднял руку с длинным, 
грубо сработанным посохом и простер ее в том же направ¬ 
лении, то есть налево, куда устремлялся наш собрат. Мы 
все лицезрели это в молчании, в молчании же предводители 
повернули налево и вступили на эту дорогу, и мы последо¬ 
вали за ними с самой сердечной радостью.
Мы еще не успели особенно долго пробыть в Швабии, 
как для нас уже стала осязаемой сила, о которой нам не 
приходилось прежде думать и влияние которой мы некото¬ 
рое время чуствовали весьма сильно, не зная, благожела-
255

тельная это сила или враждебная. То были Хранители ко¬ 
роны*, искони блюдущие в этом краю память и наследие 
Гогенштауфенов. Мне неведомо, знали ли наши предводи¬ 
тели об этом предмете больше нашего и насколько они рас¬ 
полагали соответствующими предписаниями. Мне известно 
только, что с этой сторрны к нам многократно приходили 
ободрения или предостережения, например коща на холме 
по дороге в Бопфинген навстречу нам важно выступил се¬ 
довласый латник со смежёнными веждами, потряс убелен¬ 
ной головой и незамедлительно исчез неведомо куда. Наши 
предводители приняли это предостережение, мы тотчас по¬ 
вернули назад и так и не увидели Бопфингена. Напротив, 
поблизости от Ураха случилось, что посланец Хранителей 
короны, словно возникнув из-под земли, явился посреди 
шатра предводителей и пытался обещаниями и угрозами 
понудить последних, чтобы они поставили наш поход на 
службу власти Штауфенов, а именно занялись подготовкой 
завоевания Сицилии. Поскольку предводители наши зая¬ 
вили решительный отказ связать себя подобного рода вас¬ 
сальными обязательствами, он, как передают, изрек ужа¬ 
сающее проклятие Братству и нашему походу. Но рассказ 
мой передает лишь то, что передавалось шепотом из уст в 
уста; сами предводители никогда не говорили про это ни 
слова. В любом случае представляется возможным, что на¬ 
ши зыбкие отношения с Хранителями короны способство¬ 
вали тому, что Братство наше некоторое время имело не¬ 
заслуженную репутацию секретного сообщества, имеющего 
целью восстановление монархии.
Однажды мне довелось пережить вместе с другими, как 
один из моих товарищей переменил свой образ мыслей, по¬ 
прал ногами свой обет и вернулся во тьму безверия. Это 
был молодой человек, который мне определенно нравился. 
Личный мотив, увлекавший его в направлении Страны Во¬ 
стока, состоял в том, что ему хотелось увидеть гроб пророка 
Мухаммеда, будто бы, как он слыхал, свободно витающий 
в воздухе. Коща мы задержались в одном из швабских или 
алеманских городишек, чтобы переждать препятствовавшее 
нашему дальнейшему пути зловещее противостояние Са¬ 
турна и Луны, этот злополучный человек, уже и ранее яв¬ 
лявший черты уныния и скованности, повстречал одного 
старого своего учителя, к которому со школьных годов при¬ 
вык относиться с обожанием; и этому учителю удалось за¬ 
ставить юношу снова увидеть наше дело в таком свете, как
256

оно представляется неверующим. После визита к учителю 
несчастный вернулся на наш привал в ужасающем возбуж¬ 
дении, с перекошенным лицом, он яростно шумел перед 
шатром предводителей, и коща глашатай вышел к нему, он 
крикнул тому в гневе, что не хочет больше участвовать в 
этом шутовском шествии, которое никоща не придет на Во¬ 
сток, что ему надоело прерывать путешествие на целые дня 
из-за нелепых астрологических опасений, что ему осточер¬ 
тело безделье, осточертели праздники цветов и ребяческие 
процессии, осточертело важничание с магией и привычка 
смешивать поэзию и жизнь, что он порывает со всем этим, 
швыряет под нога предводителям свое кольцо и покорней¬ 
ше раскланивается, чтобы при помощи испытанной желез¬ 
ной дороги вернуться на свою родину, к своей полезной ра¬ 
боте. Это было неприятное и печальное мгновение, у нас 
сжимались сердца от стыда за безумца и одновременно от 
жалости к нему. Глашатай доброжелательно выслушал его 
и с улыбкой наклонился за брошенным кольцом, а затем 
сказал голосом, прозрачное спокойствие которого должно 
было бы устыдить шумливого бунтаря:
—	Итак, ты распростился с нами и вернешься к желез¬ 
ной дороге, к рассудку и к полезному труду. Ты распро¬ 
стился с Братством, распростился с шествием на Восток, 
распростился с волшебством, с праздниками цветов, с поэ¬ 
зией. Ты свободен, ты разрешен от своего обета.
—	И от клятвы хранить молчание? — беспокойно вы¬ 
крикнул свой вопрос отступник.
—	И от клятвы хранить молчание, — ответил ему гла¬ 
шатай. — Припомни: ты поклялся не говорить перед неве¬ 
рующими о тайне Братства. Но, поскольку мы видим, что 
ты забыл тайну, ты никому не сможешь ее поведать.
—	Разве я что-то забыл? Ничего я не забыл! — вскри¬ 
чал юноша, но им овладела неуверенность, и, едва глаша¬ 
тай повернулся к нему спиной и удалился в шатер, он не¬ 
ожиданно пустился в бегство.
Нам всем было жаль его, но дни наши были так густо 
насыщены переживаниями, что я позабыл его необычно бы¬ 
стро. Однако еще некоторое время спустя, коща о нем, по- 
видимому, не думал уже никто из нас, нам случалось во 
многих деревнях и городах, через которые проходил наш 
путь, слышать от местных жителей рассказы об этом самом 
юноше. Был тут, говорили нам, один молодой человек — и 
они описывали его в точности и называли по имени, — ко-
9 5122
257

торый повсюду вас разыскивает. Сначала, по слухам, он 
рассказывал, что принадлежит к Братству и просто отстал 
и сбился с пути на переходе, но затем принялся плакать и 
поведал, что был нам неверен и дезертировал, однако те- 
перь-де видит, что жизнь без Братства для него невозмож¬ 
на, он хочет и должен нас разыскать, чтобы кинуться пред¬ 
водителям в ноги и вымолить у них прошение. То тут, то 
там нам снова и снова рассказывали эту историю; куда бы 
мы ни пришли, несчастный, как выяснялось, только что 
ушел оттуда. Мы спросили глашатая, что он об этом думает 
и чем это кончится.
—	Не думаю, что он найдет нас, — ответил глашатай 
кратко. И тот вправду нас не нашел, мы его больше не ви¬ 
дели.
Однажды, когда один из наших предводителей вступил 
со мной в конфиденциальную беседу, я набрался храбрости 
и задал вопрос, как все-таки обстоит дело с этим отпавшим 
братом. Ведь он же раскаялся и силится нас найти, говорил 
я, необходимо помочь ему исправить свою ошибку, и в бу¬ 
дущем, возможно, он покажет себя вернейшим между со¬ 
братьями.
Предводитель ответил так:
—	Если он найдет путь возврата, это будет для нас ра¬ 
достью. Облегчить ему поиски мы не можем. Он сам за¬ 
труднил себе вторичное обретение веры, и я боюсь, что он 
нас не увидит и не узнает, даже если мы пройдем рядом с 
ним. Он сделал себя незрячим. Раскаяние само по себе 
пользы не приносит, благодати нельзя купить раскаянием, 
ее вообще нельзя купить. Подобное случалось уже со мно¬ 
гими, великие и прославленные люди разделили судьбу на¬ 
шего юноши. Однажды в молодые годы им светил свет, од¬ 
нажды им дано было увидеть звезду и последовать за ней, 
но затем пришел насмешливый разум мира сего, пришло 
малодушие, пришли мнимые неудачи, усталость и разоча¬ 
рование, и они снова потеряли себя, снова перестали ви¬ 
деть. Многие из них всю свою жизнь не переставали нас 
искать, но уже не могли найти, а потому возвещали миру, 
что наше Братство — всего лишь красивая сказка, которой 
нельзя давать соблазнить себя. Другие стали заклятыми 
врагами, они извергали против Братства все виды хулы и 
причиняли ему все виды вреда, какие могли измыслить.
Это был всякий раз чудесный праздник, когда мы встре¬ 
чались на нашем пути с другими частями братского ВОИН¬
258

ства пилигримов; в такие дни на нашем привале бывали 
собраны сотни, подчас даже тысячи братьев. Ведь шествие 
наше совершалось не в жестком порядке, не так, чтобы все 
участники были распределены по более или менее замкну¬ 
тым маршевым колоннам и двигались бы в одном и том же 
направлении. Напротив, в пути были одновременно неис¬ 
числимые маленькие сообщества, каждое из которых сле¬ 
довало за своими предводителями и за своей звездой, каж¬ 
дое из которых ежеминутно было готово раствориться в бо¬ 
лее широком единстве и некоторое время оставаться его ча¬ 
стью, но было столь же готово идти дальше само по себе. 
Подчас брат шел своим путем совершенно один, и мне при¬ 
ходилось делать переходы в одиночестве, когда какое-ни¬ 
будь знамение или какой-нибудь призыв направлял меня 
особой тропою.
Я вспоминаю отменное маленькое сообщество, с кото¬ 
рым мы несколько дней пробыли вместе на пути и на при¬ 
вале; сообщество это взяло на себя попытку вызволить из 
рук мавров принцессу Изабеллу* и братьев, плененных в 
Африке. Они говорили, будто оно обладает волшебным ро¬ 
гом Гюона, и его членами были в числе других поэт Jlay- 
шер*, состоявший со мной в дружбе, художник Клингзор и 
художник Пауль Клее*; они не. говорили ни о чем другом, 
кроме Африки, кроме плененной принцессы, их Библией 
была книга о подвигах Дон Кихота, во славу которого они 
намеревались посетить Испанию.
Всегда прекрасно было повстречать подобное сообщество 
друзей, делить с ними их торжества и духовные упражне¬ 
ния, приглашать их к участию в наших, слушать их рас¬ 
сказы о своих деяниях и замыслах, благословлять их на 
прощание и при этом неотступно помнить: они следуют сво¬ 
им путем, как мы следуем нашим, у каждого из них в сер¬ 
дце своя греза, свое желание, своя тайная игра, и все же 
они движутся, образуя вместе с нами струение единого по¬ 
тока, они тайными нитями связаны с нами, они несут в сво¬ 
их сердцах то же благоговение, ту же веру, что и мы, они 
давали тот же обет, что и мы! Я встречал волшебника 
Юпа*, надеявшегося отыскать блаженство своей жизни в 
Кашмире, я встречал Коллофино*, заклинателя табачного 
дыма, который цитировал излюбленные места из приклю¬ 
чений Симплициссимуса*, я встречал Людовика Жестоко¬ 
го*, чьей мечтой было разводить маслины и владеть рабами 
в Святой Земле, он проходил, держа в своей руке руку Ан~
Ч*	259

сельма*, вышедшего на поиски голубого ириса своих дет¬ 
ских лет. Я встречал и любил Нинон, по прозванию Ино¬ 
земка*, темно глядели ее глаза из-под темных волос, она 
ревновала меня к Фатмэ, принцессе моего сновидения, но 
вполне возможно, что она-то и была Фатмэ, сама этого не 
зная. Так, как мы шли теперь, в свое время шли паломни¬ 
ки, монархи и крестоносцы,:, чтобы освобождать Гроб Гос¬ 
подень или учиться арабской магии, это был путь палом¬ 
ничества испанских рыцарей и немецких ученых, ирланд¬ 
ских монахов и французских поэтов.
Поскольку я по профессии являл собою всего лишь скри¬ 
пача и рассказчика сказок, в мои обязанности входило за¬ 
ботиться о музыке для нашей группы паломников, и я ис¬ 
пытал на собственном опыте, как великое время поднимает 
маленького индивида выше его будничных возможностей и 
удесятеряет его силы. Я не только играл на скрипке и ру¬ 
ководил хоровым пением, я также собирал старинные песни 
и хоралы, сочинял шестиголосные и восьмиголосные мад¬ 
ригалы и мотеты и разучивал их с певцами. Но не об этом 
я намерен рассказывать.
Многие между моими собратьями и старейшинами были 
весьма мною любимы. Но едва ли хоть один из них зани¬ 
мает с тех пор мою память, так сильно, как Лео, человек, 
на которого я тогда по видимости обращал мало внимания. 
Лео был одним из наших слуг (разумеется, таких же добро¬ 
вольцев, как мы сами), он помогал в дороге нести поклажу 
и часто нес личную службу при особе глашатая. Этот 
скромный человек имел в себе так много приветливости, 
ненавязчивого обаяния, что все мы его любили. Работу 
свою он делал весело, все больше напевая или насвистывая, 
попадался на глаза исключительно тогда, когда в нем нуж¬ 
дались, как приличествует идеальному слуге. Всех зверей 
к нему тянуло, почти всегда с нами была какая-нибудь со¬ 
бака, увязавшаяся за нашим воинством из-за него; он умел 
также приручать диких птиц и приманивать бабочек. Что 
влекло его к Стране Востока, так это желание выучиться 
понимать птичий язык по Соломонову Ключу*. По контра¬ 
сту с некоторыми фигурами нашего Братства, при всей вы¬ 
соте своих достоинств и верности своему обету, все же яв¬ 
лявшими в себе нечто нарочитое, нечто чудаческое, торже¬ 
ственное или причудливое, этот слуга Лео поражал несрав¬ 
ненной простотой и естественностью, красношеким здо¬ 
ровьем и дружелюбной непритязательностью.
260

Что особенно затрудняет ход моего повествования, так 
это необычайное разноречие картин, предлагаемых мне па¬ 
мятью. Я уже говорил, что мы иногда шли небольшим от¬ 
рядом, порой образовывали многолюдное сонмище или це¬ 
лое воинство, но порой я оставался в каком-нибудь месте с 
единственным спутником или в полном одиночестве, без 
шатров, без предводителей, без глашатая. Рассказ мой до¬ 
полнительно затруднен и тем, что шли мы, ка» известно, 
не только через пространство, но и через времена. Мы на¬ 
правлялись на Восток, но мы направлялись также к сред¬ 
невековью или в Золотой Век, мы бродили по Италии, по 
Швейцарии, но нам случалось также останавливаться на 
ночь в X столетии и пользоваться гостеприимством фей или 
патриархов. В те времена, когда я оставался один, я часто 
обретал ландшафты и лица из моего собственного прошло¬ 
го, прогуливался с невестой былых лет по лесистым берегам 
над верховьями Рейна, бражничал с друзьями юности в Тю¬ 
бингене, в Базеле или во Флоренции, или был снова маль¬ 
чиком и пускался со школьными товарищами на ловлю ба¬ 
бочек или подслушивал шорох крадущейся выдры, или же 
общество мое состояло из персонажей любимых книг, рука 
об руку со мной на конях ехали Альманзор* и Парцифаль*, 
Витико*, или Гольдмунд*, или Санчо Панса, или еще мы 
гостили у Бармекидов*. Когда я после всего этого нагонял 
в какой-нибудь долине наш отряд, слушал гимны Братства 
и располагался для ночлега перед шатром предводителей, 
мне сейчас же делалось ясно, что мой возвратный путь в 
детство или моя прогулка верхом в компании Санчо строго 
необходимым образом принадлежат к паломничеству; ибо 
ведь целью нашей была не просто Страна Востока, или, 
лучше сказать, наша Страна Востока была не просто стра¬ 
на, не географическое понятие, но она была отчизной и 
юностью души, она была везде и нигде, и все времена со¬ 
ставляли в ней единство вневременного. Но сознавал я это 
всякий раз лишь на мгновение, и как раз в этом состояло 
великое блаженство, которым я тогда наслаждался. Ибо 
позднее, когда блаженство ушло от меня, я стал отчетливо 
видеть все эти связи, из чего, однако, не мог извлечь для 
себя ни малейшей пользы или радости. Когда нечто бесцен¬ 
ное и невозвратимое погибло, у нас часто является чувство, 
как будто нас вернули к яви из сновидения. В моем случае 
такое чувство до жути точно. Ведь блаженство мое в самом 
деле состояло из той же тайны, что и блаженство сновиде¬
26 i

ний, оно состояло из свободы иметь все вообразимые пере¬ 
живания одновременно, играючи перемешивать внешнее и 
внутреннее, распоряжаться временем и пространством как 
кулисами. Подобно тому как мы, члены Братства, соверша¬ 
ли наши кругосветные путешествия без автомобилей и па¬ 
роходов, как силой нашей веры преображали сотрясенный 
войной мир и претворяли его в рай, в акте такого же чуда 
мы творчески заключали в одном мгновении настоящего все 
прошедшее, все будущее, все измышленное.
Вновь и вновь, в Швабии, на Бодензее, в Швейцарии и 
повсюду, нам встречались люди, которые нас понимали 
или, во всяком случае, были нам так или иначе благодарны 
за то, что мы вместе с нашим Братством и нашим палом¬ 
ничеством существуем на свете. Между трамвайными ли¬ 
ниями и банковскими строениями Цюриха мы наткнулись 
на Ноев ковчег, охраняемый множеством старых псов, ко¬ 
торые все имели одну и ту же кличку, и отважно ведомый 
сквозь мели нашего трезвого времени Гансом К.*, отдален¬ 
ным потомком Ноя и другом вольных искусств; а в Винтер¬ 
туре, спустясь по лестнице из волшебного кабинета Штёк- 
лина*, мы гостили в китайском святилище, где у ног брон¬ 
зовой Майи пламенели ароматические палочки, а черный 
король отзывался на дрожащий звук гонга нежной игрой на 
флейте. А у подножия холма Зонненберг мы отыскали Суон 
Мали*, колонию сиамского короля, где нами, благодарными 
гостями, среди каменных и железных статуэток Будды при¬ 
несены были наши возлияния и воскурения.
К числу самого чудесного должно отнести праздник 
Братства в Бремгартене, тесно сомкнулся там около нас ма¬ 
гический круг. Принятые Максом и Тилли*, хозяевами зам¬ 
ка, мы слышали, как Отмар* играет Моцарта под сводами 
высокой залы во флигеле, мы посетили парк, населенный 
попугаями и прочими говорящими тварями, у фонтана нам 
пела фея Армида*, и голова звездочета Лонгуса*, овеянная 
струящимися черным локонами, никла рядом с милым ли¬ 
ком Генриха фон Офтердингена. В саду кричали павлины, 
и Людовик Жестокий беседовал по-испански с Котом в са¬ 
погах, между тем как Ганс Резом*, потрясенный разверз¬ 
шимися перед ним тайнами маскарада жизни, клялся со¬ 
вершить паломничество к могиле Карла Великого*. Это был 
один из триумфальных моментов нашего путешествия: мы 
принесли с собой волну волшебства, которая ширилась й 
все подхватывала, местные жители коленопреклоненно
262

славили красоту, хозяин произносил сочиненное им стихо¬ 
творение, где трактовались наши вечерние подвиги, в мол¬ 
чании слушали его, теснясь подле стен замка, звери лес¬ 
ные, между тем как рыбы, поблескивая чешуей, совершали 
торжественное шествие в глубине реки, а мы угощали их 
печеньем и вином.
Как раз.об этих лучших переживаниях можно по-насто¬ 
ящему дать понятие лишь тому, кто сам был причастен их 
духу; так, как их описываю я, они выглядят бедными, мо¬ 
жет быть, даже вздорными; но каждый, кто вместе с нами 
пережил праздничные дни Бремгартена, подтвердит любую 
подробность и дополнит ее сотней других, еще более див¬ 
ных. То, как при восходе луны с высоких ветвей свешива¬ 
лись переливчатые павлиньи хвосты, как на затененном бе¬ 
регу между скал сладостным серебряным мерцанием вспы¬ 
хивали поднимавшиеся из влаги тела ундин, как под каш¬ 
таном у колодца на первой ночной страже высился худо¬ 
щавый Дон Кихот, между тем как над замком последние 
брызги фейерверка мягко падали в лунную ночь, а мой кол¬ 
лега Пабло* в венке из роз играл девушкам на персидской 
свирели, останется в моей памяти навсегда. О, кто из нас 
мог подумать, что волшебный круг так скоро распадется, 
что почти все мы — и я, и я тоже! — сызнова заблудимся 
в унылых беззвучных пространствах нормированной дейст¬ 
вительности, точь-в-точь чиновники или лавочники, кото¬ 
рые, придя в себя после попойки или воскресной вылазки 
за город, сейчас же нагибают голову под ярмо деловых буд¬ 
ней!
В те дни никто не способен был на такие мысли. В окно 
моей спальни в башне Бремгартенского замка долетал за¬ 
пах сирени, сквозь деревья мне слышалось журчание пото¬ 
ка, глубокой ночью спустился я через окно, пьянея от бла¬ 
женства и тоски, проскользнул мимо бодрствовавших ры¬ 
царей и уснувших бражников вниз, к берегу, к шумящим 
струям, к белым, мерцающим морским девам, и они взяли 
меня с собой в лунную глубину, в холодный, кристалличе¬ 
ский мир их отчизны, где они, не ведая искупления, не вы¬ 
ходя из грез, вечно тешатся коронами и золотыми цепями 
своей сокровищницы. Мне казалось, что месяцы пройти 
над моей головой в искрящейся бездне, но, когда я выныр¬ 
нул, чуя глубоко пронизавшую меня прохладу, и поплыл к 
берегу, свирель Пабло все еще звучала далеко в саду и луна 
все еще стояла высоко на небосклоне. Я увидел, как Jleo
263

играет с двумя белыми пуделями, его умное мальчишеское 
лицо светилось от радости. В роще я повстречал Лонгуса, 
он сидел, разложив на коленях пергаментную книгу, в ко¬ 
торую вписывал греческие и еврейские знаки — слова, из 
каждой буквицы которых вылетали драконы и вились раз¬ 
ноцветные змейки. Меня он не увидел, он в полном само¬ 
забвении чертил свои пестрые змеиные письмена, я долго, 
долго всматривался через его согнутое плечо в книгу, ви¬ 
дел, как драконы и змейки вытекают из строк, струятся, 
беззвучно исчезают в ночных кустах.
—	Лонгус, — позвал я тихонько, — милый мой друг!
Он меня не услышал, мой мир был далек от него, он 
ушел в свой собственный. А поодаль, под лунными ветвями, 
прогуливался Ансельм, держа в руке ирис, неотступно гля¬ 
дя с потерянной улыбкой в фиолетовую чашечку цветка.
Одна вещь, которую я уже многократно наблюдал за 
время нашего паломничества, как следует над ней не заду¬ 
мываясь, снова бросилась мне в глаза там, в Бремгартене, 
озадачив меня и слегка опечалив, Среди нас было много 
людей искусства, много живописцев, музыкантов, поэтов, 
передо мной являлись яростный Клингзор и беспокойный 
Гуго Вольф*, неразговорчивый Лаушер и блистательный 
Брентано* — но, сколь бы живыми, сколь бы обаятельными 
ни были образы этих людей, другие образы, рожденные их 
фантазией, все без исключения несли в себе куда больше 
жизни, красоты, радости, так сказать, реальности и пра¬ 
вильности, чем их же творцы и создатели. Пабло восседал 
со своей флейтой в дивной невинности и веселости, между 
тем как измысливший его поэт скитался по берегу, как 
тень, полупрозрачная в лунном свете, ища уединения. Под¬ 
выпивший Гофман язычком пламени метался от одного го¬ 
стя к другому, ни на минуту не умолкая, маленький, словно 
кобольд, — ах, и его образ тоже был лишь наполовину ре¬ 
альным, лишь наполовину сбывшимся, недостаточно плот¬ 
ным, недостаточно подлинным; и в то же самое время ар¬ 
хивариус Линдхорст*, для потехи корчивший дракона, с 
каждым выдохом изрыгал огонь, и дыхание его было полно 
мощи, как дыхание локомобиля. Я спросил Лео, почему это 
художники по большей части выглядят лишь как половин¬ 
ки людей, между тем как созданные ими образы являют 
столь неопровержимую жизненность. Лео посмотрел на ме¬ 
ня, удивляясь моему вопросу. Затем он спустил на землю 
пуделя, которого перед этим держал на руках, и ответил:
264

—	То же самое бывает с матерями. Произведя на свет 
детей и отдав им вместе с молоком свою красоту и силу, 
они сами делаются невзрачными, и никто их больше не за¬ 
мечает.
—	Но это печально, — сказал я, не утруждая особо сво¬ 
его ума.
—	Я думаю, что это не печальнее, нежели многое дру¬ 
гое, — возразил Лео. — Может быть, это печально, однако 
ведь и прекрасно. Так хочет закон.
—	Закон? — переспросил я с любопытством. — О ка¬ 
ком законе ты говоришь, Лео?
—	Это закон служения. Что хочет жить долго, должно 
служить. Что хочет господствовать, живет не долго.
—	Почему же тогда многие рвутся стать господами?
—	Потому что не знают этого закона. Лишь немногие 
рождены для господства, им это не мешает оставаться ра¬ 
достными и здоровыми. Но другие, те, что стали господами 
просто потому, что очень рвались к этому, они все кончают 
в нигде.
—	В нигае? Как это понять, Лео?
—	Ну, например, в санаториях.
Я ничего не понял, и все же слова врезались мне в па¬ 
мять, а в сердце осталось ошушение, что этот Лео много 
знает, что он, возможно, знает больше, чем мы, по види¬ 
мости его господа.
2
Что за причина побудила нашего верного Лео неожидан¬ 
но покинуть нас в опасном ущелье Морбио Инфериоре — 
над этим, надо полагать, ломал голову каждый участник 
незабвенного путешествия, но прошло немало времени, по¬ 
ка в моих смутных догадках передо мной забрезжили кое- 
какие глубинные связи, и тогда обнаружилось, что исчез¬ 
новение Лео, событие лишь по видимости маловажное, на 
деле же полное решающего значения, было отнюдь не слу¬ 
чайностью, но звеном в целой цепи преследований, посред¬ 
ством коих древний враг силился обратить в ничто наши 
замыслы. В то холодное осеннее утро, когда пропал наш 
слуга Лео и все поиски оставались безрезультатными, едва 
ли один я почуял недоброе предвестие и угрозу рока.
$5

Вот как тоща все выглядело: пройдя отважным маршем 
пол-Европы и в придачу добрый кусок средневековья, мы 
расположились лагерем в глубокой долине между крутых 
скалистых обрывов, на дне дикого ущелья у самой италь¬ 
янской границы, время шло в поисках непостижимо исчез¬ 
нувшего слуги Лео, и чем больше мы его искани, тем слабее 
становилась от часа к часу надежда обрести его вновь, тем 
тоскливее сжимапа сердце каждому из нас догадка, что это 
не просто потеря всеми любимого, приятного человека из 
числа наших служителей, то ли ставшего жертвой несчаст¬ 
ною случая, то ли бежавшего, то ли похищенного у нас вра¬ 
гами, — но начато некоей борьбы, первая примета готовой 
разразиться над нами бури. Весь день до глубоких сумерек 
провели мы в попытках найти Лео, все ущелье было обы¬ 
скано вдоль и поперек, затраченные усилия измучили нас, 
в каждом нарастато настроение тщетности и безнадежно¬ 
сти, и при этом совершалось нечто непонятное и жуткое: 
течение часов прибавляло пропавшему слуге все больше 
значения, а нашей утрате — все больше тяжести. Конечно, 
любому из нас, паломников, да и любому из слуг было по¬ 
просту жаль расстаться с таким милым, приветливым и ус¬ 
лужливым молодым человеком, но к этому дело не своди¬ 
лось, нет; чем несомненнее делалась утрата, тем необходи¬ 
мее представлялся он сам — без Лео, без его приветливого 
лица, без его веселости и его песен, без его веры в наше 
великое предприятие само это предприятие по какой-то не¬ 
изъяснимой причине казалось обессмысленным. Во всяком 
случае, со мной было так. До этого, за все предшествующие 
месяцы нашего путешествия, вопреки всем трудностям и 
кое-каким маленьким разочарованиям, мне еще ни разу не 
пришлось пережить минут внутренней слабости, серьезного 
сомйения; никакой победоносный полководец, никакая ла¬ 
сточка на пути перелетной стаи к Египту не имеет такой 
уверенности, в своей цели, в своем призвании, в правиль¬ 
ности своих действий и своих усилий, какую имел я с на¬ 
чала пути. Но теперь, на этом роковом месте, когда в про¬ 
должение целого октябрьского дня, блиставшего синевой и 
золотом, я неотступно прислушиватся к перекличке нашей 
стражи, неотступно ожидал с возраставшим напряжением 
то возврата гонца, то прибытия вести, чтобы снова и снова 
терпеть разочарование и видеть растерянные лица, — те¬ 
перь я впервые ошутил в моем сердце нечто вроде уныния 
и сомнения, и чем сильнее становились во мне эти чувства.
266

тем, отчетливее выяснялось и другое: увы, я терял веру не 
только в обретение Лео, все становилось зыбким и недосто¬ 
верным, все угрожало лишиться своей ценности» своего 
смысла — наше товарищество, наша вера, наша присяга, 
наше паломничество, вся наша жизнь«
Если я заблуждаюсь, приписывая эти чувства не одному 
себе, но всем моим спутникам, более того, если я задним 
числом впал в заблуждение относительно собственных мо¬ 
их чувств, собственного внутреннего опыта и многое« что 
мне на деле довелось пережить лишь позднее, ошибочно от¬ 
ношу к тому дню — что ж, вопреки всему остается фактом, 
диковинное обстоятельство, касающееся багажа Лео! Уж 
тут на деле, помимо чьего бы то ни было личного настрое¬ 
ния, присутствовало нечто странное, фантастическое, вну¬ 
шавшее все большую тревогу: еще длился роковой день в 
ущелье Морбио, еще не успели окончиться усердные розы¬ 
ски без вести пропавшего, а уже то один, то другой из нас 
обнаруживал, что в его поклаже недостает какой-то важ¬ 
ной, необходимой веши, причем отыскать эту вещь ни разу 
не удалось, однако косвенные умозаключения приводили к 
мысли, что она в багаже Лео; и хотя у Лео, как у всех наг 
ших людей, только и был что обычный полотняный мешок 
за плечами, один мешок среди прочих таких же мешков, 
каковых всего было в это время около тридцати, казалось, 
будто как раз в этом единственном, ныне пропавшем мешке 
собраны решительно все представлявшие реальное значе¬ 
ние вещи, какие только мы взяли с собой в путь! Положим, 
это распространенная человеческая слабость — предмет, 
отсутствие коего только что обнаружено, представляется 
несообразно ценнее и необходимее всего, что осталось у нас 
в руках; положим, что многие из вещей, пропажа которых 
так ужаснула нас тоща в ущелье Морбио, либо со временем 
нашлись, либо оказались вовсе не столь уж необходимы; и 
все-таки, увы,, остается правдой, что мы принуждены были 
с безусловно обоснованной тревогой констатировать утрату 
целого ряда вещей первостепенной важности.
Необычным и жутким было еще вот что: недостававшие 
предметы, безразлично, были они впоследствии отысканы 
или нет, образовывали в соответствии со своим значением 
некий иерархический ряд, и мы неизменно находили в на¬ 
ших запасах то, о пропаже чего мы сожалели неоснователь¬ 
но и о ценности чего наши представления являли собой гру¬ 
бую ошибку. Выговорим сразу и до конца самое существен-
267

ное и необъяснимое: в продолжение дальнейшего нашего 
странствия, к стыду нашему, выяснилось, что все пропав¬ 
шие тогда инструменты, драгоценности, карты и документы 
были нам вовсе не нужны, более того, оставалось впечат¬ 
ление, что тогда каждый из нас истощал всю свою фанта¬ 
зию, чтобы внушить себе мысль об ужасающих, невосста¬ 
новимых утратах, что каждый только к тому-и стремился, 
чтобы счесть потерянным и оплакать предмет, именно ему 
представлявшийся самым важным: для кого-то это была 
подорожная, для кого-то — ландкарта, для кою-то — кре¬ 
дитное письмо на имя халифов, для этого одно, для того 
другое. И под конец, когда вещи, почитавшиеся утрачен¬ 
ными, оказались либо вовсе не утраченными, либо излиш¬ 
ними и ненужными, речь должна была идти, по сути гово¬ 
ря, только об одной драгоценности, но это был впрямь чрез¬ 
вычайно важный, основополагающий, безусловно необхо¬ 
димый документ, который был действительно потерян, и 
притом без всякой надежды его найти. Впрочем, мнения о 
том, находился ли этот документ, исчезнувший вместе со 
слугою Лео, вообще когда-либо в нашем багаже, безнадеж¬ 
но разошлись. Если касательно высокой ценности докумен¬ 
та и полнейшей невосполнимости его утраты господствова¬ 
ло всеобщее согласие, то лишь немногие среди нас (и в их 
числе я сам) решались определенно утверждать, что доку¬ 
мент был взят нами в дорогу. Один заверял, что хотя нечто 
подобное лежало в полотняном мешке Лео, однако это был, 
как и естественно себе представить, никоим образом не 
оригинал, всего лишь копия; другие готовы были рьяно кля¬ 
сться, что никому и в голову не приходило брать с собою в 
путь не только сам документ, но и копию, ибо это явило 
бы прямую насмешку над самым смыслом нашего путеше¬ 
ствия. Последовали горячие споры, в ходе которых выясни¬ 
лось, что и о существовании оригинала как такового (без¬ 
различно, имелась ли копия в нашем обладании и затем 
была утрачена, или нет) ходили разнообразные, противо¬ 
речившие друг другу толки. Если верить одним, документ 
сдан на хранение правомочной инстанции в Кифхойзере*. 
Нет, отвечали другие, он покоится в той же урне, которая 
содержит прах нашего покойного мастера» Что за вздор, 
возражали третьи, каждый знает, что мастер начертал хар¬ 
тию нашего Братства, пользуясь одному ему понятной тай¬ 
нописью, и она была сожжена вместе с его бренными ос¬ 
танками по его же приказу, да и сам вопрос об эюм перво-
26К

зданном оригинале хартии вполне праздный, коль скоро по¬ 
сле кончины мастера он все равно не был проницаем ни для 
одного человеческого ока; напротив, что необходимо, так 
ото выяснить, где обретаются переводы хартии, изготовлен¬ 
ные еще при жизни мастера и под его наблюдением, в ко¬ 
личестве четырех (другие говорили — шести). По слухам, 
существовали китайский, греческий, еврейский и латин¬ 
ский переводы, и они сохраняются в четырех древних сто¬ 
лицах. Наряду с этим возникали также другие утверждения 
и мнения, одни упрямо стояли на своем, другие давали себя 
ежеминутно переубедить то одним, то другим аргументом 
своих противников, чтобы так же быстро сменить новую 
точку зрения еще на одну. Короче говоря, с этого часа в 
нашей общности больше не было ни устойчивости, ни еди¬ 
номыслия, хотя наша великая идея пока еще не давала нам 
разбрестись.
Ах, как хорошо помню я наши первые споры! Они были 
чем-то совершенно новым и неслыханным в нашем доселе 
столь нерушимо единодушном Братстве. Их вели со взаим¬ 
ным уважением, с учтивостью, по крайней мере сначала, 
на первых порах, они еще не вели ни к стычкам, ни к лич¬ 
ным попрекам или оскорблениям; пока мы еще готовы были 
стоять против всего мира как неразрывно сроднившиеся 
братья. Мне все еще слышатся голоса, мне все еще мере¬ 
щится место нашего привала, где велись самые первые из 
этих дебатов, и я словно вижу, как между необычно серь¬ 
езными лицами то тут, то там перепархивают золотые осен¬ 
ние листья, как они остаются лежать на колене одного из 
нас, на шляпе другого. Ах, я и сам прислушивался к спо¬ 
рам, ощущал себя все более подавленным, все более испу¬ 
ганным — и все еще, среди разноголосицы всех мнений, ос¬ 
тавался внутренне гверд, печально тверд в моей вере: я не 
сомневался, что в багаже Лео хранился оригинал, храни¬ 
лась подлинная древняя хартия нашего Братства и что она 
исчезла и была утрачена вместе с ним. Какой бы удручаю¬ 
щей ни была такая вера, все же это была вера, в ней была 
устойчивость и защищенность. Впрочем, тогда мне каза¬ 
лось, что я с охотой променял бы эту веру на какую-нибудь 
иную, более утешительную. Лишь позднее, когда я утратил 
эту печальную веру и сделался беззащитен перед всеми 
мыслимыми мнениями, я понял, как много она мне давала.
Но я вижу, что так существа дела не расскажешь. А как 
ее вообще можно было бы рассказать, эту историю ни с чем
209

нс сравнимого странствия, ни с чем не сравнимой общности 
душ, столь чудесно воодушевленной и одухотворенной жиз¬ 
ни? Мне так хотелось бы, как одному из последних оскол¬ 
ков нашего товарищества, спасти хоть малую толику от 
воспоминаний о нашем великом деле; я кажусь сам себе 
похожим на какого-нибудь престарелого, пережившего 
свой век служителя, хотя бы на одного из паладинов Карла 
Великого, который сберегает в своей памяти блистательную 
череду подвигов и чудес, память о коих исчезнет вместе с 
ним, если ему не удастся передать потомству нечто в слове 
или образе, в повествовании или песне« Но как, при помо¬ 
щи каких уловок искусства найти к этому путь, как мыс¬ 
лимо сделать историю нашего паломничества в Страну Во¬ 
стока сообщи мой читателю? Я этого не знаю. Уже самое 
начало, вот этот мой опыт, предпринятый с самыми благи¬ 
ми намерениями, уводит в безбрежное и невразумительное. 
Я хотел всего-навсего попытаться перенести на бумагу то, 
что осталось у меня в памяти о ходе и отдельных происше¬ 
ствиях нашего паломничества в Страну Востока, казалось, 
ничто не может быть проще. И вот, когда я еще почти ни¬ 
чего не успел рассказать, я уже застрял на одном-единст- 
венном незначительном эпизоде, о котором поначалу даже 
не подумал, на эпизоде исчезновения Лео, и вместо ткани 
у меня в руках тысячи перепутанных нитей, распутать и 
привести в порядок которые было бы работой для сотен рук 
на многие годы, даже и в том случае, если бы не каждая 
нить, едва до нее дотронешься и попробуешь осторожно по¬ 
тянуть, оказывалась такой ужасающе неподатливой и рва¬ 
лась у нас между пальцев.
Как я представляю себе, нечто подобное происходит с 
любым историографом, когда он приступает к описанию со¬ 
бытий некоей эпохи и при этом всерьез хочет быть правди¬ 
вым. Где средоточие происшествий, где точка схода, с ко¬ 
торой соотносятся и в которой становятся единством все 
факты? Чтобы явилось некое подобие связи, причинности, 
смысла, чтобы нечто на земле вообще могло стать предме¬ 
том повествования, историограф принужден измыслить ка- 
кой-то центр, будь то герой, или народ, или идея, и все, 
что в действительности совершалось безымянно, отнести к 
этому воображаемому центру.
Но уж если так трудно изложить в осмысленной связи 
даже последовательность реально происшедших и докумен¬ 
тально засвидетельствованных событий, в моем случае все
270

много труднее, ибо здесь все при ближайшем рассмотрении 
оказывается недостоверным, все ускользает и распадается, 
как распалась сама наша общность, самое крепкое, что бы¬ 
ло в мире. Нигде нет единства, нет средоточия, нет оси* 
вокруг которой вращалось бы колесо.
Наше путешествие в Страну Востока и лежавшее в его 
основе наше сообщество, наше Братство — это самое важ¬ 
ное, единственно важное, что было в моей жизни, нечто* в 
сравнении с чем моя собственная личность просто ничего 
не значит. И вот теперь, когда я силюсь записать и запе¬ 
чатлеть это единственно важное, или хотя бы малую его 
долю, передо мной распадающаяся на обломки масса обра¬ 
зов, однажды отразившихся в некоем зеркале, и это зерка¬ 
ло — мое собственное «я»> и это «я», это зеркало, всякий 
раз, когда я пытаюсь задавать ему вопросы, оказывается 
просто ни чем,, пустотой, лишенной глубины поверхностью 
стеклянной глади. Я кладу перо, положим, с намерением и 
с надеждой продолжить завтра или в другой раз, нет, еще 
раз начать все сызнова, но за этим намерением и этой на¬ 
деждой, за моим неудержимым порывом рассказывать и 
рассказывать нашу историю лежит смертельное сомнение. 
Это исстари знакомое сомнение, которое началось в часы, 
когда мы разыскивали Лео по долине Морбио. Сомнение это 
не ограничивается вопросом: вправду ли можно рассказать, 
что было? Оно ставит другой вопрос: вправду ли было то, 
что я хочу рассказать? Стоит вспомнить примеры, как даже 
участники мировой войны, у которых нет ни малейшего не¬ 
достатка в фиксированных фактах, в засвидетельствован¬ 
ной истории, подчас должны были испытать то же сомне¬ 
ние.
3
С тех пор как было написано все предшествующее, я 
снова и снова возвращался мыслями к моей задаче и искал 
какого-нибудь подступа к ее решению. Решения по-преж¬ 
нему нет, передо мной все еще хаос. Но я дал самому себе 
слово не отступаться, в то мгновение» когда я приносил этот 
обет, на меня сошло, словно солнечный луч, одно счастли¬ 
вое воспоминание. Именно так, пришло мне на ум, точно 
так уже было у меня на сердце однажды — в те дни, когда 
начинали мы наше странствие; и тогда мы брались за дело,
271

по всем обычным соображениям неосуществимое, и тогда 
мы шли, казалось, в темноту, не зная пути, без малейшего 
расчета на успех, — и все же в наших сердцах ярко сияла, 
затмевая любую действительность, любую видимость неиз¬ 
бежного, вера в смысл и в необходимость предпринятого на¬ 
ми. Отголосок прежнего чувства пробежал по моему серд¬ 
цу, как дрожь, н пока длилось мгновение этой блаженной 
дрожи, все было осиянно, все снова представлялось возмож¬ 
ным.
Ну, как бы то ни было: я принял решение не отступать 
от выбора моей воли. Пусть мне придется по десять, по сто 
раз начинать сызнова мою не поддающуюся пересказу ис¬ 
торию и сызнова оказываться перед той же пропастью, мне 
ничего не останется, как начать ее в сто первый раз; если 
уж мне не дано собрать распавшиеся образы в осмысленное 
целое, я постараюсь хотя бы как можно вернее сохранить 
каждый отдельный осколок образа. И при этом я сохраню 
верность, если это сегодня еще мыслимо, одной из первей¬ 
ших заповедей нашего великого времени; только не рассчи¬ 
тывать, только не давать запугать себя соображениями рас¬ 
судка, но помнить, что вера сильнее, нежели так называе¬ 
мая действительность.
Правда, я должен сознаться, что с тех пор сделал одну 
попытку подступиться к моей цели путем разумным и 
практическим. Я посетил одного друга моей юности, кото¬ 
рый живет в этом же городе и работает редактором какой-то 
газеты, его фамилия Лукас*; он был участником мировой 
войны и написал об этом книгу, которая нашла немало чи¬ 
тателей. Лукас принял меня приветливо, больше того, ему 
явно доставило радость повидать старого школьного това¬ 
рища. У меня было с ним два долгих разговора.
Я попытался разъяснить ему, с чем, собственно, пришел. 
От каких-либо околичностей я отказался. Без утайки сооб¬ 
щил я ему, что в моем лице он видит перед собой одного 
из участников того великого предприятия, о котором и до 
него должны были дойти вести, — так называемого «па¬ 
ломничества в Страну Востока», оно же «поход Братства», 
и прочее, под какими бы еще именами ни было оно известно 
общественности. Ах да, усмехнулся он с дружелюбной иро¬ 
нией, еще бы, об этой затее он слыхал, среди его приятелей 
принято именовать эту эпоху, может быть, слишком уж не¬ 
почтительно, «Крестовым походом детей». В его кругу, про¬ 
должал он, принимают это движение не слишком всерьез,
272

примерно так, как принимали бы еще одно движение тео¬ 
софов или очередную попытку установить на земле братст¬ 
во народов, хотя, впрочем, отдельным успехам нашего 
предприятия немало дивились: о дерзновенном марше через 
Верхнюю Швабию, о триумфе в Бремгартене, о передаче 
тессинской деревни Монтаг кое-кто читал с большим вол¬ 
нением и временами задавался мыслью, нельзя ли поста¬ 
вить движение в целом на службу республиканской поли¬ 
тике. Однако затем дело, по всей очевидности, потерпело 
фиаско, многие из прежних вождей отступились от него, 
даже начали его стыдиться и не хотят о нем вспоминать, 
вести стали все реже и все более странно противоречат друг 
другу, так что в итоге затея положена под сукно и предана 
забвению, разделив судьбу столь многих эксцентрических 
движений послевоенного времени в политике, религии, ху¬ 
дожественном творчестве. Сколько пророков, сколько тай¬ 
ных сообществ с мессианскими упованиями, с мессиански¬ 
ми претензиями объявилось в ту пору, и все они канули в 
вечность, не оставив никаких следов.
Отлично, его точка зрения была мне ясна, это была точ¬ 
ка зрения благожелательного скептщса. В точности так, как 
Лукас, должны были думать о нашем Братстве и нашем па¬ 
ломничестве в Страну Востока все, кто был наслышан об 
истории того и другого, но ничего не пережил изнутри. Я 
менее всего был намерен обращать Лукаса, хотя вынужден 
был кое в чем его поправить, например указать ему на то, 
что наше Братство отнюдь не порождено послевоенными го¬ 
дами, но проходит через всю мировую историю в виде ли¬ 
нии, порой уходящей под землю, но ни в одной точке не 
прерывающейся; что некоторые фазы мировой войны также 
суть не что иное, как этапы истории Братства; далее — что 
Зороастр, Лао-Цзы, Платон, Ксенофонт, Пифагор, Альберт 
Великий, Дон Кихот, Тристам Шенди, Новалис и Бод¬ 
лер* — основатели Братства и его члены. Он улыбнулся в 
ответ именно той улыбкой, которой я ожидал.
—	Прекрасно, — сказал я, — я пришел не для того, 
чтобы вас поучать, но для того, чтобы учиться у вас. Мое 
самое жгучее желание — не то чтобы написать историю 
Братства, для чего понадобилась бы целая армия ученых, 
вооруженных всеми возможностями знания, но беспритяза¬ 
тельно поведать об истории нашего странствия. И вот мне 
никак не удается хотя бы приступить к делу. Едва ли мне 
недостает литературных способностей, кажется, они у меня
273

есть, а с другой стороны, я в этом пункте вовсе лишен че¬ 
столюбия. Нет, происходит вот что: реальность, которую я 
пережил некогда вместе с моими товарищами, ушла, и, хо¬ 
тя воспоминания о ней — самое ценное и самое живое, что 
у меня осталось, сама она кажется такой далекой, настоль¬ 
ко иная на ошупь, по всему своему составу, словно ее место 
было на других звездах и в другие тысячелетия или словно 
она прибредилась мне в горячечном сновидении.
—	Это я знаю! — вскричал Лукас с живостью. Только 
теперь беседа наша начала его интересовать. — Ах, как хо¬ 
рошо я это знаю! Видите ли, для меня это же самое про¬ 
изошло с моими фронтовыми переживаниями. Мне каза¬ 
лось, что я пережил войну основательно, меня разрывало 
от образов, скопившихся во мне, лента фильма* прокручи¬ 
вавшегося в моем мозгу, имела тысячи километров в длину. 
Но стоило мне сесть за мой письменный стол, на мой стул, 
ощутить крышу над головой и перо в руке, как все эти ско¬ 
шенные ураганным огнем леса и деревни, это содрогание 
земли под грохотом канонады, эта мешанина дерьма и ве¬ 
личия, страха и геройства, распотрошенных животов и че¬ 
репов, смертного ужаса и юмора висельника — все, все от¬ 
ступило невообразимо далеко, стало всего-навсего сновиде¬ 
нием; не имело касательства ни к какой реальности и ус¬ 
кользало при любой попытке его ухватить. Вы знаете, что 
я, несмотря ни на что, написал книгу о войне, что ее сейчас 
многие читают, что о ней много говорят. Но поймите меня: 
я не верю, что десять таких книг, будь каждая из них в 
десять раз лучше моей, пронзительнее моей, могли бы дать 
самому благорасположенному читателю какое-то представ¬ 
ление о том, что же такое.война, если только он сам ее не 
пережил. А ведь таких, которые действительно пережили 
войну, совсем не так много. Среди тех, кто в ней «принял 
участие», далеко не каждый ее пережил. И даже если мно¬ 
гие на самом деле ее пережили — они уже успели все за¬ 
быть. Я думаю, что после потребности в переживании у че¬ 
ловека сильнее всего потребность забыть пережитое.
Он замолчал и посмотрел отрешенным, невидящим 
взглядом, его слова подтвердили мои собственные мысли, 
мой собственный опыт.
Помолчав, я осторожно задал вопрос:
—	Как же вы сумели написать вашу книгу?
Он несколько секунд приходил в себя, возвращаясь из 
глубины обуревавших его мыслей.
274

—	Я сумел это лишь потому, — ответил он, — что не 
смог без этого обойтись. Я должен был или написать свою 
книгу, или отчаяться, у меня не было другого шанса спа¬ 
стись от пустоты, от хаоса, от самоубийства. Под этим дав¬ 
лением возникла книга, и она принесла мне желанное спа¬ 
сение одним тем, что была написана, безразлично, удалась 
она или нет. Это во-первых, и это главное. А во-вторых: 
пока я ее писал, я не смел ни на миг представить себе дру¬ 
гого читателя, кроме как себя самого, или в лучшем случае 
нескольких фронтовых товарищей, причем я никогда не ду¬ 
мал о выживших, а только о тех, которые не вернулись с 
войны. Пока я писал, я находился в горячке, в каком-то 
безумии, меня обступало трое или четверо мертвецов, их 
изувеченные тела — вот как родилась моя книга.
И вдруг он сказал — это был конец нашей первой бе¬ 
седы:
—	Извините, я не могу больше говорить про это. Нет- 
нет, ни слова, ни единого слова. Не могу, не хочу. До сви¬ 
дания!
Он выставил меня за дверь»
Во время второй встречи он снова .был спокоен и холо¬ 
ден, снова улыбался легкой иронической улыбкой и все же, 
по всей видимости, принимал мою заботу всерьез и неплохо 
понимал ее. Он дал мне кое-какие советы, которые в мело¬ 
чах помогли мне. А под конец нашей второй, и последней, 
беседы он сказал как бы между прочим:
—	Послушайте, вы снова и снова возвращаетесь к эпи¬ 
зоду с этим слугой Лео, это мне не нравится, похоже на то, 
что в нем для вас камень преткновения. Постарайтесь как- 
то освободиться, выбросьте вы этого Лео за борт, а то как 
бы он не стал навязчивой идеей.
Я хотел возразить, что без навязчивых идей книг вооб¬ 
ще не пишут, но он меня не слушал. Вместо этого он испу¬ 
гал меня совершенно неожиданным вопросом:
—	А его в самом деле звали Лео?
У меня пот выступил на лбу.
—	Ну конечно, — ответил я, — конечно, его звали Лео.
—	Это что же, его имя?
Я осекся.
—	Нет, его звали... его звали... Я уже не могу сказать, 
как его звали, я забыл. Лео — это была его фамилия, мы 
никогда не называли его иначе.
275

Я eine не кончил говорить, как Лукас схватил со своего 
письменного стола толстую книгу и принялся ее листать. 
Со сказочной быстротой отыскал он нужное место и теперь 
держал палец на приоткрытой странице. Это была адресная 
книга, и там, где лежал его палец, стояла фамилия «Лео».
—	Глядите-ка! — засмеялся он. — Одного Лео мы уже 
нашли. Лео, Андреас, Зайлерграбен, дом 69а. Фамилия ре¬ 
дкая, может быть, этот человек знает что-нибудь про ва¬ 
шего Лео. Ступайте к нему, может быть, он скажет вам то, 
что вам нужно. Я ничего не могу вам сказать. У меня нет 
времени, простите, пожалуйста, очень приятно было уви¬ 
деться.
У меня в глазах темнело от волнения и растерянности, 
когда я закрывал за собой дверь его квартиры. Он был прав, 
мне больше нечего было у него искать.
В тот же самый день я поспешил на улицу Зайлерграбен, 
отыскал дом и осведомился о господине Андреасе Лео. Мне 
ответили, что он живет в комнате на четвертом этаже, ве¬ 
черами и по воскресным дням бывает дома, по будним дням 
уходит на работу. Я спросил о его профессии. Он занима¬ 
ется то одним то другим, сообщили мне, он знает толк в 
уходе за ногтями, педикюре и массаже, приготовляет це¬ 
лебные мази и настойки трав; в худые времена, когда нет 
работы, он иногда нанимается дрессировать или стричь со¬ 
бак. Я ушел, приняв решение по возможности не знако¬ 
миться с этим человеком или, во всяком случае, не говорить 
ему о моих планах. Однако он вызывал у меня сильное лю¬ 
бопытство, меня тянуло хотя бы посмотреть на него. Поэ¬ 
тому во время прогулок я направлялся вести наблюдение 
за его домом, да и сегодня намерен пойти туда же, ибо до 
сих пор мне не посчастливилось взглянуть на этого Андре¬ 
аса Лео ни единым глазом.
Ах, все это положительно доводит меня до отчаяния, но 
одновременно делает и счастливым, или хотя бы ожившим, 
возбужденным, снова заставляет принимать себя самого и 
свою жизнь всерьез, чего со мной так давно не было.
Возможно, правы те психологи и знатоки жизни, кото¬ 
рые выводят всякое человеческое действие из эгоистиче¬ 
ских мотивов. Положим, мне не совсем понятно» почему че¬ 
ловек, который всю жизнь кладет на служение своему делу, 
забывает о собственных удовольствиях, о собственном бла¬ 
гополучии, приносит себя ради чего-то в жертву, ничем, по 
сути дела, не отличается от другого, который торгует раба-
276

ми или оружием и тратит нажитое на сладкую жизнь; но я 
не сомневаюсь, что в любой словесной стычке психолог 
взял бы надо мной верх и доказал бы, что ему надо, — на 
то он и психолог, чтобы брать верх* Не спорю, пусть они 
правы. В таком случае все, что я считал добрым и прекрас¬ 
ным и во имя чего приносил жертвы, тоже было всего-на- 
всего маскировкой моего эгоистического аффекта. Что же 
до моего плана написать историю нашего паломничества, 
то здесь я, во всяком случае, ощущаю эгоистическую осно¬ 
ву с каждым днем все отчетливее: сначала мне представля¬ 
лось, будто я беру на себя трудное служение во имя благо¬ 
родного дела, но мне приходится все отчетливее видеть, что 
и я с моим описанием паломничества стремился совершен¬ 
но к тому же, к чему господин Лукас со своей книгой о 
войне, — спасти собственную жизнь, сызнова возвращая ей 
какой-то смысл.
Если бы мне только увидеть путь! Если бы мне только 
сделать хоть один шаг вперед!
«Выбросьте вы этого Лео за борт, освободитесь вы от 
Лео!» — сказал мне Лукас. С таким же успехом я мог бы 
попытаться выбросить за борт свою голову или свой желу¬ 
док и освободить себя от них!
Господи, помоги же мне хоть немного.
4
Вот и снова все приобрело иной облик, и я, по правде 
говоря, не знаю, на пользу это моему делу или во вред, но 
я нечто пережил, со мной нечто произошло, нечто совер¬ 
шенно неожиданное... Или нет, разве я этого не ожидал, не 
предчувствовал, не надеялся на это, не страшился этого? 
Ах, так оно и было. И все же случившееся остается доста¬ 
точно странным и неправдоподобным,
Я уже многократно, раз двадцать или более, в удобные 
для меня часы прогуливался по улице Зайлерграбен, мно¬ 
гократно кружил подле дома № 69а, последнее время вся¬ 
кий раз с одной и той же мыслью: «Попытаю счастья еще, 
а уж если ничего не выйдет, больше сюда не приду». Разу¬ 
меется, я приходил снова и снова, и вот позавчера вечером 
желание мое исполнилось. Да, но как оно исполнилось!
Когда я подошел к дому, на серовато-зеленой штукатур¬ 
ке которою успел изучить каждую трещину, из окна сверху
277

зазвучала легко насвистываемая мелодия простенькой пе¬ 
сенки или танца, немудреный уличный мотив. Я еще ни¬ 
чего не зна2п, но уже прислушивался, звуки что-то внушали 
мне, и смутное воспоминание начало подниматься во мне 
словно из глубин сна. Мелодия была банальная, но звуки,< 
слетавшие с губ, были непостижимо утешйтельны; й них 
жило легкое и отрадное дыхание, они радовали слух нео¬ 
бычной чистотой и естественностью, словно пение птицы. 
Я стоял и вслушивался, завороженный, но со с?райно стес¬ 
нившимся сердцем, не имея в голове еще ни одной мысли. 
Если мысль и была, то разве что такая: это, должнабыть, 
очёнь счастливый и очень располагающий к себе человек, 
если он может так насвистывать. Несколько мийут я провел 
на .улице в полной неподвижности, заслушавшись. Мимо 
прошел старик с осунувшимся больным лицом, ой погля¬ 
дел, как я стою, на один миг прислушался к звукам вместе 
со мной, потом уже на ходу понимающе улыбнулся мне, 
его чудный дальнозоркий старческий взгляд, кажется, го¬ 
ворил: «Постой ещё, дружище1, такбе услышишь не каждый 
день». Взгляд старика согрел мою душу, мне бь1лго жаль, 
что он ушёл1. Но в ту же секунду мне пришло на ум, что 
это насвистывание — исполнение ъсех моих желаний, что 
звуки не могут исходить ни от кого другого, кроме как от 
Лео.
Уже вечерело, но еще ни в одном окне не зажгли света. 
Мелодия с ее простодушными вариациями подошла к кон¬ 
цу, воцарилась тишина. «Сейчас он у себя наверху зажжет 
свет», — подумал я, но все оставалось темным. И вот я ус+ 
лышал, как наверху открылась и закрылась дверь, затем 
услышал шага по лестнице, дйерь подъезда тихо раскры¬ 
лась, и на улицу вышел некто, и походка его в точности 
такая, каким было его насвистывание: легкая, играющая, 
но одновременно собранная, здоровая и юношеская. Тот, 
кто шел такой походкой, был невысокий, но очень строй¬ 
ный человек с обнаженной головой, и теперь мое сердце 
признало его с несомненностью: это был Л£о, не просто Лео 
из адресной книги, это был сам Лео, наш милый спутник и 
слуга в паломничестве, который во время оно, десять или 
более лет тому назад, своим исчезновением заставил нас 
потерять присутствие духа и мужество. В первый миг ра¬ 
достной неожиданности я едва его не окликнул. И теперь, 
только теперь, мне вспомнилось, что ведь и его насвисты-
278

вание было мне знакомо, я столько раз слышал его во время 
нашего паломничества. Это были те же звуки, что и тогда, 
и все же до чего по-иному, как странно отзывались они во 
мне! Я ошутил чувство боли, словно удар по сердцу: до чего 
иным стало с тех пор все — небо, воздух, времена года, 
сновидения и само состояние сна. день и ночь! Как глубоко 
и страшно переменилось для меня все, если звук насвисты¬ 
ваемой мелодии, ритм знакомых шагов одним тем« что на¬ 
поминал мне о потерянном былом, мог с такой силой ранить 
меня в самое сердце, мог причинять мне такую радость и 
такую боль.
Он прошел мимо меня, упруго и легко нес он свою об¬ 
наженную голову на обнаженной шее, выступавшей из от¬ 
крытого ворота синей рубашки, дружелюбно и весело уда¬ 
лялся 0н по вечерней улице, его ноги шагали почти не¬ 
слышно, не то в легких сандалиях, не то в обуви гимнази¬ 
ста. Я пошел за ним, не имея при этом никаких намерений. 
Разве мог я не пойти за ним? Он спускался по улице вниз, 
и какой бы легкой, упругой, юношеской ни была его поход¬ 
ка, она одновременно была вечерней, имела в себе тональ¬ 
ность с>мерек, звучала в лад часу, составляла единое целое 
с ним, с приглушенными звуками из глубины затихающего 
города, с неясным светом первых фонарей, которые в это 
время как раз начинали загораться.
Дойдя до сквера, что у ворот церкви святого Павла, он 
свернул, исчез между высокими круглящимися кустами, и 
я прибавил шагу, боясь его потерять. Тут он появился сно¬ 
ва, он неторопливо шествовал под ветвями акаций и сире¬ 
ни. Дорожка в этом месте змеится двумя извивами между 
Низкорослых деревьев, на краю газона стоят две скамейки. 
Здесь, в тени ветвей, было уже по-настоящему темно. Лео 
прошел мимо первой скамейки, на ней сидела парочка, сле¬ 
дующая скамейка была пуста, он сел на нее, прислонился, 
запрокинул голову и некоторое время глядел вверх на ли¬ 
ству и на облака. Затем он достал из кармана маленькую 
круглую коробочку из белого металла, поставил ее рядом с 
Собой на скамейку, отвинтил крышку и принялся не спеша 
выуживать что-то из коробочки своими ловкими пальцами, 
отправлять себе в рот и с удовольствием поедать. Я сначала 
расхаживал взад и вперед у края кустов; потом подошел к 
его скамейке и присел на другой конец. Он взглянул в мою 
сторону, посмотрел своими светлыми серыми глазами мне 
в лицо и продолжал есть. Он ел сушеные фрукты, нссколь-
279

ко слив и половинок абрикосов. Он брал их, одну за другой, 
двумя пальцами, чуть-чуть сжимал и ощупывал каждую, 
отправлял в рот и жевал медленно, с наслаждением. Про¬ 
шло порядочно времени, пока он взял и вкусил последнюю 
дольку. Тогда он снова закрыл коробочку и положил ее в 
карман, откинулся и вытянул ноги; я увидел, что у его ма¬ 
терчатых туфель были плетеные подошвы.
—	Сегодня ночью будет дождь, — сказал он неожидан¬ 
но, и я не знал, обращается он ко мне или к себе самому.
—	Возможно, — отозвался я с некоторым смущением; 
ибо если он до сих пор не узнал меня ни по облику, ни по 
походке, то мне казалось вероятным, более того, почти не¬ 
сомненным, что теперь он узнает меня по голосу.
Но нет, он отнюдь меня не узнал, даже по голосу, и, 
хотя это отвечало моему первоначальному желанию, я по¬ 
чувствовал, что глубоко разочарован. Он меня не узнал. В 
то время как сам он за десять лет остался прежним, словно 
бы даже не изменился в возрасте, со мной, увы, дело об¬ 
стояло иначе.
—	Вы отлично насвистываете, — сказал я, — я слышал 
вас еще там, наверху, на улице Зайлерграбен. Мне очень 
понравилось. Видите ли, я прежде был музыкантом.
—	Музыкантом? — переспросил он дружелюбно, — 
Прекрасное занятие. Вы что же, его бросили?
—	Да, с некоторых пор. Я даже продал скрипку.
—	Вот как? Жаль. Вы бедствуете? Я хотел сказать: вы 
не голодны? У меня еще есть дома еда и несколько марок 
в кармане.
—	О нет, — сказал я торопливо, — я не это имел в ви¬ 
ду. Я живу в полном достатке, у меня есть больше, чем мне 
нужно. Но я вам сердечно благодарен, это так мило с вашей 
стороны, что вы хотите меня угостить. Доброжелательных 
людей встречаешь так редко.
—	Вы думаете? Что ж, возможно. Люди бывают разные, 
подчас они весьма странны. Вы тоже странный человек.
—	Я? Почему так?
—	Хотя бы потому, что у вас есть деньги, а вы продаете 
скрипку! Выходит, музыка вас больше не радует?
—	Знаете, иногда случается, что человека перестает ра¬ 
довать именно то, что прежде было ему дорого. Случается, 
что музыкант продает свою скрипку или разбивает ее о сте¬ 
ну или что живописец в один прекрасный день сжигает все 
свои каргины. Вы никогда о таком не слышали?
Ш

—	Слышал. Стало быть, от отчаяния. Это бывает. Мне 
случалось даже знать двух человек, которые на себя руки 
наложили. Бывают на свете глупые люди, на них и смот¬ 
реть больно. Некоторым уже нельзя помочь. Так что же вы 
теперь делаете, когда у вас нет скрипки?
—	Что придется. Делаю я, по правде сказать, немного, 
я уже не молод и часто болею. Почему вы все говорите о 
скрипке? Разве это так важно?
—	О скрипке? Да так, мне вспомнился царь Давид.
—	Как вы сказали? Царь Давид? Он-то тут причем?
—	Он тоже был музыкант. Когда он был совсем молод, 
ему случалось играть перед царем Саулом и разгонять 
своей игрой черные мысли Саула. А потом он сам стал ца¬ 
рем, очещ> великим, ужасно серьезным царем, так что у 
него хватало своих забот и своих черных мыслей. Он носил 
корону, вел войны, и прочая, и прочая, иногда делал вещи 
совсем противные, и очень прославился. Но когда я думаю 
о его жизни, мне больше всего по душе молодой Давид со 
своей арфой и как он утешал бедного Саула своей музыкой, 
и мне просто жаль, что позднее он стал царем. Он был куда 
счастливее и симпатичнее, когда оставался музыкантом.
—	Конечно, — вскричал я в некоторой запальчиво¬ 
сти. — Конечно, тогда он был моложе, счастливее и сим¬ 
патичнее. Но человек не остается молодым вечно, и ваш 
Давид все равно стал бы со временем старше, безобразнее, 
озабоченнее, даже если бы продолжал быть музыкантом. И 
зато он стал великим Давидом, он совершил свои деяния и 
написал свои псалмы. Жизнь, знаете ли, не только игра!
Лео поднялся и раскланялся.
—	Скоро ночь, — сказал он, — и скоро пойдет дождь. 
Я уже не много знаю, какие деяния совершил Давид и 
вправду ли они были такими великими. И о его псалмах, 
честно говоря, я теперь знаю не много. Против них мне не 
хотелось бы ничего говорить. Но что жизнь не только игра, 
этого мне не докажет никакой Давид. Именно игра и есть 
жизнь, когда она хороша! Конечно, из нее можно делать 
что угодно еще, например обязанность, или войну, или 
тюрьму, но лучше она от этого не станет. До свидания, при¬ 
ятно было побеседовать.
Своей легкой, размеренной, дружелюбной походкой 
двинулся ен в путь, этот непостижимый, любимый человек, 
и он уже готов был исчезнуть, как мне окончательно изме¬
281

нили выдержка и самообладание. Я отчаянно помчался за 
ним и возопил из глубины сердца:
. — Jleo! Лео! Вы же Лео. Неужели вы меня не узнаете? 
Когда-то мы были членами Братства и должны были остать¬ 
ся ими всегда. Мы вместе совершали путешествие в Страну 
Востока. Неужели вы меня забыли, Лео? Неужели вы 
вправду ничего больше не знаете о Хранителях короны, о 
Клингзоре и о Гольдмунде, о празднестве в Бремгартене, 
об ушелье Морбио Инфериоре? Лео, сжальтесь надо мною!
Он не бросился бежать от меня., как я опасался, но и не 
повернул ко мне головы: он спокойно продолжал идти, 
словно ничего не слышал, однако оставлял мне возмож¬ 
ность его догнать и по видимости ничего не имел против 
того, чтобы я к нему присоединился.
—	Вы так волнуетесь и так спешите, — сказал он успо¬ 
каивающим тоном. — Это нехорошо. Это искажает лицо и 
причиняет болезни. Мы пойдем совсем медленно, это успо¬ 
каивает наилучшим образом. И несколько дождевых капель 
на лоб... Чудесно, правда? Словно одеколон из воздуха.
—	Лео, — возопил я, — имейте сострадание! Скажите 
мне одно-единственное слово: узнаете вы меня?
—	Ну, ну, — сказал он таким тоном, каким разговари¬ 
вают с больным или пьяным, — опять вы за старое. Вы 
слишком возбуждены. Вы спрашиваете, знаю ли я вас? Раз¬ 
ве какой-нибудь человек знает другого или даже самого се¬ 
бя? А я, видите ли, вообще не знаток людей. Люди меня не 
занимают. Собаки — это да, их я знаю очень хорошо, птиц 
и кошек — тоже. Но вас, сударь, я вправду не знаю.
—	Но бы же принадлежите к Братству? Вы были тогда 
с нами в странствии?
—	Я всегда в странствии, сударь, и я всегда принадлежу 
к Братству. Там одни приходят, другие уходят, мы и знаем, 
и не знаем друг друга. С собаками это куда проще. Подой¬ 
дите сюда, постойте одно мгновение!
« Он увещательно поднял палец. Мы стояли на погружен¬ 
ной в ночь дорожке сада, которую все больше и больше за¬ 
волакивала спускавшаяся на нее легкая сырость. Лео вытя¬ 
нул губы вперед, издал протяжный, вибрирующий, тонкий 
свист, подождал некоторое время, засвистел снова, и мне 
пришлось пережить некоторый испуг, когда совсем рядом, 
за оградой, у которой мы стояли, из кустбв внезапно вы¬ 
скочил огромный волкодав и с радостным повизгиванием 
прижался к ограде, чтобы пальцы Лео могли сквозь перс-
282

плет решетки погладить era шерсть. Глаза сильного зверя 
горели ярым зеленым огнем, и, когда взгляд его наткнулся 
на меня, в недрах его гортани зазвучало едва уловимое ры¬ 
чание, словно отдаленный гром.
—	Это волкодав Неккер, — сказал Лео, представляя его 
мне, — мы с ним большие друзья. Неккер, вот это бывший 
скрипач, ты не должен его трогать и даже лаять на него.
Мы стояли, и Лео любовно почесывал сквозь решетку 
влажную шкуру пса. Это была, в сущности, трогательная 
сцена, мне искренне понравилось, каким другом он был 
зверю, как он одарял его радостью этого ночного свидания; 
но в то же время на д> ше у меня было тоскливо, мне каза¬ 
лось непереносимым, что Лео состоит в столь нежной друж¬ 
бе вот с этим волкодавом и, вероятно, еще со многими, мо¬ 
жет быть, даже со всеми собаками в округе, между тем как 
от меня его отделяет целый мир отчужденности. Та дружба, 
то доверие, которых я с такой мольбой, с таким унижением 
домогался, принадлежали, по-видимому, не только этому 
псу Неккеру, они принадлежали каждому животному, каж¬ 
дой капле дождя, каждому клочку земли, на который Лео 
вступал, он дарил себя непрестанно, он состоял в некоей 
текучей, струящейся связи и общности со всем, что его ок¬ 
ружало, он все узнавал в лицо, сам был узнан всем и любим 
всем — и только ко мне, так его любившему и так остро в 
нем нуждающемуся, от него не шло никакой тропы, только 
меня одного он отсекал от себя, смотрел на меня холодно и 
отчужденно, не пускал меня в свое сердце, вычеркивал ме¬ 
ня из своей памяти.
Мы медленно пошли дальше, волкодав из-за ограды со¬ 
провождал Лео тихими звуками, выражавшими приязнь и 
радость, но не забывал, однако, и о моем ненавистном при¬ 
сутствии, так что ему не раз пришлось по воле Лео подав¬ 
лять в своей гортани злобный тон отпора и вражды.
—	Простите меня, — заговорил я снова. — Я все доку^ 
чаю вам и отнимаю у вас время, а вам, конечно, уже хо¬ 
чется вернуться домой и лечь в постель.
—	Почему же? — улыбнулся он. — Я готов бродить так 
всю ночь, у меня есть и время, и охота, если только для вас 
это не тягостно.
Последние слова были сказаны просто, очень доброже¬ 
лательно, по-видимому, без всякой задней мысли. Но едва 
они прозвучали, как я внезапно ощутил в голове и во всех 
моих суставах, до чего я устал, ужасающе устал, сколь тя-
283

жело достался мне .каждый шаг этого бесполезного и для 
меня постыдного ночного блуждания.
—	Что правда, «го правда, — сказал я убито, — очень 
устал, только теперь я это чувствую, Да и какой смысл бе¬ 
гать ночью под дождем и надоедать другим людям.
—	Как вам угодно, — ответил он учтивым тоном.
—	Ах, господин Лео, тогда, во время братского палом¬ 
ничества в Страну Востока, вы говорили со мной не так. 
Неужели вы вправду все забыли?.. Да чтецам, это беспо¬ 
лезно, не смею вас больше задерживать Доброй ночи.
Он мигом исчез в ночной темноте, я ос^клся один, я чув¬ 
ствовал себя глупцом, проигравшим игру. Он меня не уз¬ 
навал , не хотел узнавать, он надо мной потешался.
Я пошел назад той же дорогой, за оградой заливался оса¬ 
танелым лаем пес Цеккер. Среди4 влажной теплыни летней 
ночи меня знобило от усталости, уныния и одиночества.
И прежде я знавал такие часы, мне случалось основа¬ 
тельно распробовать их горечь. Но прежде подобное отча¬ 
яние выглядело для меня самого так, как будто я, сбивший¬ 
ся с пути пилигрим, добрел наконец до предельного края 
мира и теперь не остается ничего другого, как повиноваться 
последнему порыву и броситься с края мира в пустоту — в 
смерть. Со временем отчаяние возвращалось, и не раз, но 
бурная тяга к самоубийству преобразилась и почти пропа¬ 
ла. «Смерть» перестала означать ничто, пустоту, голое от¬ 
рицание. Многое другое также изменило свой смысл. Часы 
отчаяния я принимаю теперь так, как все мы принимаем 
сильную физическую боль: ее терпишь, жалуясь или сжав 
зубы, следишь, как она прибавляется и нарастает, и чувст¬ 
вуешь то яростное, то насмешливое любопытство — как да¬ 
леко это зайдет, насколько может боль становиться злее?
Вся горечь моей разочарованной жизни, которая с мо¬ 
мента моего одинокого возвращения из неудавшегося па¬ 
ломничества в Страну Востока неудержимо становилась все 
более бесцельной и унылой, мое неверие в себя самого и в 
свои способности, моя пропитанная завистью и раскаянием 
тоска по лучшим и более великим временам — все это рос¬ 
ло во мне, как волна боли, вырастало до высоты дерева, до 
высоты горы, расширялось, и при этом все было связано с 
моей нынешней задачей, с моей начатой историей палом¬ 
ничества и Братства. Не могу сказать, что предполагаемый 
результат сам по себе продолжал представляться мне осо¬ 
бенно желанным или ценным. Что сохраняло для меня це¬
284

ну, так это одна надежда: через мой труд, через мое слу¬ 
жение памяти о тех возвышенных временах как-то очи¬ 
стить и оправдать собственное бытие, восстановить свою 
связь с Братством и со всем пережитым'. ‘
Дома я зажег свет, засел за письменный стол, как был, 
в мокрой одежде, не сняв с головы шляпы, и написал пись¬ 
мо Лео, написал десять, двенадцать, двадцать страниц, на¬ 
полненных жалобами, укоризнами себе, отчаянными моль¬ 
бами к нему. Я описывал ему свое бедственное состояние, 
я пытался вызвать в его душе связывавшие нас воспомина¬ 
ния и образы наших старых друзей, я жаловался ему на 
нескончаемые, дьявольские препятствия, не даюшие осу¬ 
ществиться моему благородному предприятию. Наваливав¬ 
шаяся на меня только что усталость улетучилась, я сидел 
как в жару и писал. Несмотря на все трудности, писал я, я 
скорее подвергну себя наихудшей участи, нежели выдам 
хоть одну из тайн Братства. Я заверял, что наперекор всему 
не оставлю работы над моей рукописью, ради памяти о па¬ 
ломничестве в Страну Востока, ради прославления Братст¬ 
ва. Словно в лихорадке, марал я страницу за страницей то¬ 
ропливыми каракулями, у меня не было ни возможности 
опомниться, ни веры в смысл моего занятия, жалобы, об¬ 
винения и самообвинения выливались из меня, как вода из 
треснувшего кувшина, без надежды на ответ, из одной по¬ 
требности выговориться. Тут же ночью я опустил сбивчи¬ 
вое, распухшее письмо в ближайший почтовый ящик. За¬ 
тем, уже почти под утро, я наконец-то выключил свет, от¬ 
правился в маленькую спаленку в мансарде рядом с моей 
комнатой и улегся в постель. Заснул я тотчас и спал тяже¬ 
лым и долгим сном.
5
На другой день, наконец-то придя в себя после много¬ 
кратных пробуждений и новых приступов забытья, с голов¬ 
ной болью, но чувствуя себя отдохнувшим, я увидел, к сво¬ 
ему великому изумлению, восторгу, но и замешательству, 
что в комнате сидит Лео. Он примостился на краю стула, 
и заметно было, что он провел в ожидании уже изрядное 
время.
—	Лео, — вскричал я, — так вы пришли?
285

—	Я послан за вами, — ответил он, — Нашим Братст¬ 
вом. Вы ведь писали мне касательно него» я передал ваше 
письмо старейшинам. Вас приглашают в Высочайшее При¬ 
сутствие. Так идем?
В растерянности поспешил я натянуть башмаки. Не- 
прибранный письменный стол хранил еще с ночи отпечаток 
какого-то безумия и беспокойства, я не в силах был при¬ 
помнить в настоящий момент, что это я строчил несколько 
часов тому назад столь тревожно и яростно. Однако, что бы 
там ни было, написанное, по-видимому, оказалось не вовсе 
бесполезным. Нечто произошло — пришел Лео.
И только тут до меня дошел смысл его слов. Итак, Брат¬ 
ство, о котором я и знать ничего не знал, продолжало свое 
бытие без меня и рассматривало меня попросту как отступ¬ 
ника! Оно еще существовало, это Братство, существовало 
Высочайшее Присутствие, существовала коллегия старей¬ 
шин, которая сейчас посылала за мной! От этой вести меня 
бросило сразу и в жар, и в холод. Подумать только, из ме¬ 
сяца в месяц, из недели в неделю я проживал в этом городе, 
занимался своими записками о нашем Братстве и нашем 
паломничестве, спрашивал себя, существуют ли еще где- 
нибудь обломки этого Братства, или я, может статься, яв¬ 
ляю собой все, что от него осталось; более того, временами 
на меня находило сомнение, вправду ли само Братство и 
моя к нему принадлежность хоть когда-нибудь были реаль¬ 
ны. И вот передо мною воочию стоял Лео, посланный Брат¬ 
ством, чтобы привести меня. Обо мне помнили, меня вы¬ 
зывали, меня хотели выслушать, вероятно, меня требовали 
к ответу. Что ж, я был готов. Я был готов на деле показать, 
что соблюл верность Братству, я был готов повиноваться. 
Соблаговолят старейшины покарать или простить меня, я 
заранее был готов все принять, во всем признать их право¬ 
ту, оказать им полное послушание.
Мы вступили в путь, Лео шел впереди, и снова, как в 
былые дни, при каждом взгляде на него и на его походку 
я принужден был подивиться, что это за прекрасный, за 
совершенный слуга. Упруго и терпеливо устремлялся он 
вперед, опережая меня, указывая мне путь, всецело про¬ 
водник, всецело исполнитель порученного ему дела, все¬ 
цело в своей служебной функции. И все же он испытывал 
мое терпение, и притом весьма серьезно. Как же, Братство 
вызвало меня, Высочайшее Присутствие ожидало меня,
286

все было поставлено для меня на карту, вся моя будущая 
жизнь должна была решиться, вся моя прошедшая жизнь 
должна была получить смысл или окончательно его поте* 
рять; я дрожал от ожидания, от радости, от страха, от 
сжимавшей мое сердце неизвестности. Поэтому путь, ко¬ 
торым вел меня Лео, представлялся моему нетерпению 
прямо-таки несносно растянутым, ибо я должен был более 
двух часов сряду следовать за своим проводником по са¬ 
мому диковинному и, как мне казалось, капризно выбран¬ 
ному маршруту. Дважды Лео заставлял меня подолгу до¬ 
жидаться его у дверей церкви, куда он заходил молиться; 
в продолжение времени, показавшегося мне бесконечным, 
он сосредоточенно рассматривал старую ратушу и повест¬ 
вовал мне о том, как она была основана одним достослав¬ 
ным членом Братства “в XV столетии; и хотя каждый шаг 
его, казалось, был окрылен сосредоточенностью, усердием 
в служении, целеустремленным порывом, у меня в глазах 
темнело от тех кружений, окольных блужданий и нескон¬ 
чаемых зигзагов, какими продвигался он к своей цели. Мы 
потратили все утро, чтобы одолеть расстояние, которое 
без труда можно было пройти за какие-нибудь четверть 
часа.
Наконец он привел меня на заспанную улочку предме¬ 
стья, к очень большому, притихшему строению, походив¬ 
шему то ли на внушительное присутственное здание, то ли 
на музей. Внутри мы поначалу не встретили ни души, ко¬ 
ридоры и лестничные проемы зияли пустотой и гулко зву¬ 
чали в ответ нашим шагам. Лео начал поиски в переходах, 
на лестницах, в передних. Однажды он осторожно приотк¬ 
рыл высокую дверь, за ней открылась мастерская живопис¬ 
ца, вся уставленная свернутыми холстами, перед мольбер¬ 
том стоял в блузе художник Клингзор — о, сколько лет я 
не видел его любимых черт! Но я не посмел его приветст¬ 
вовать, для этого еще не пришло время, ведь меня ожидали, 
я был приглашен. Клингзор уделил нам не слишком много 
внимания; он бегло кивнул Jleo, меня то ли не увидел, то 
ли не узнал и тут же приветливо, но решительно указал 
нам на дверь, не сказав ни слова, не терпя ни малейшего 
перерыва в своей работе.
В конце пути на самом верху необъятного здания мы 
отыскали мансарду, где пахло бумагой и картоном и где 
вдоль стен на нас смотрели, выстроившись на много сотен 
метров, дверцы шкафов, переплеты книг, связки актов:
287

неимоверный архив, колоссальная канцелярия. Никто не 
заметил нас, все вокруг было поглощено беззвучной дея¬ 
тельностью: казалось, отсюда направляют или по крайней 
мере наблюдают и регистрируют бытие всего мира вкупе 
со звездным небом. Долго простояли мы в ожидании, вок¬ 
руг нас беззвучно мелькали архивные и библиотечные 
служители с каталожными карточками и номерками в ру¬ 
ках, возникали приставляемые к верхним полкам лестни¬ 
цы и фигуры на этих лестницах, плавно и мягко двигались 
тележки и подъемные устройства. Наконец Лео начал 
петь. С волнением слушал я звуки, некоща родные для 
меня: это была мелодия одного из хоралов нашего Братст¬ 
ва.
В ответ на песнь все незамедлительно пришло в движе¬ 
ние. Служители куда-то отступили, зала протянулась в си¬ 
неющие дали, маленькими и призрачными виднелись среди 
исполинского архивного ландшафта на заднем плане фи¬ 
гурки хлопотливых тружеников, между тем как передний 
план сделался пространным и пустым, празднична и об¬ 
ширна была зала, посредине в строгом порядке стояло мно¬ 
жество кресел, и старейшины начали один за другим выхо¬ 
дить то из глубины, то из многочисленных дверей помеще¬ 
ния, неспешно подходили они к креслам, поочередно зани¬ 
мали свои места. Один ряд кресел заполнялся за другим, 
ряды постепенно поднимались, их вершиною был высокий 
престол, который оставался пуст. Вплоть до подножия пре¬ 
стола были заполнены седалища торжественного синедрио¬ 
на. Лео посмотрел на меня, призывая взглядом к терпению, 
к благоговению и молчанию, и скрылся среди множества, 
неприметно исчез, так что я не мог больше его отыскать. 
Но между старейшинами, собиравшимися перед престолом 
Высочайшего Присутствия, я различал знакомые лица, то 
строгие, то улыбающиеся, различал черты Альберта Вели¬ 
кого, перевозчика Васудевы*, художника Клингзора и про¬ 
чих.
Затем воцарилась тишина, и на середину вышел глаша¬ 
тай. Одинокий и маленький, стоял я напротив престола, 
приготовившись ко всему, ощущая глубокий страх, но и 
столь же глубокое согласие с тем, что меня ждет и что будет 
относительно меня решено.
Звучно и спокойно разносился по зале голос глашатая. 
Я услышал, как он объявлял: «Самообвинение беглого со¬ 
брата!» У меня задрожали колени. Дело шло о моей жизни.
288

Что ж, все было правильно, все должно было прийти в по¬ 
рядок.
Глашатай продолжал:
—	Ваше имя Г.Г.? Вы проделали переход через Верхнюю 
Швабию и присутствовали на торжествах в Бремгартене? Вы 
совершили дезертирство тотчас после Морбио Инфериоре? 
Вы сознаетесь в намерении описать историю паломничества 
в Страну Востока? Вы жалуетесь на помеху в виде принесен¬ 
ного вами обета не разглашать тайн Братства?
Я давал утвердительный ответ на один вопрос за другим, 
какое бы недоумение или какой бы ужас он мне ни внушал.
Некоторое время старейшины совещались между собою 
шепотом и жестами, затем снова выступил глашатай и объ¬ 
явил:
—	Самообвинитель сим подучает полномочие обнародо¬ 
вать все ведомые ему законы Братства и тайны Братства. 
Кроме того, в его неограниченное распоряжение предостав¬ 
ляется для работы весь архив Братства.
Глашатай отступил назад, старейшины разошлись и 
мало-помалу исчезли, частью в глубинах помещения, ча¬ 
стью в дверях и выходах, по всей колоссальной зале сде¬ 
лалось совсем тихо. Робко оглядевшись, я приметил на од¬ 
ном из столов канцелярии листы бумаги, которые показа¬ 
лись мне знакомыми, и, коща я к ним притронулся, я 
опознал в них мою работу, мое трепетно лелеемое дитя, 
мою неоконченную рукопись. На голубой папке стояло: 
«История паломничества в Страну Востока, составленная 
братом Г.Г.». Я бросился к рукописи, я проглядывал ее 
экономные, убористо исписанные бисерным почерком, ис¬ 
пещренные исправлениями страницы, меня снедало нетер¬ 
пение, переполняло усердие, горло перехватывало от чув¬ 
ства, что теперь, коща я располагаю высочайшим дозво¬ 
лением, более того — содействием, мне наконец-то дано 
будет справиться с делом всей моей жизни. Стоило только 
вспомнить, что никакой обет не сковывает более моего 
языка, стоило вспомнить, что в мое распоряжение предо¬ 
ставлена вся неисчерпаемая сокровищница архива, и мое 
дело представлялось мне более важным и более почетным, 
чем коща-либо ранее.
Чем дальше, однако, перечитывал я страницы моей ру¬ 
кописи, тем меньше нравился мне этот труд, даже в часы 
чернейшего отчаяния он не представлялся мне таким не¬ 
нужным и нелепым. Все было так бессвязно, так бессмыс¬
10 5-122
289

ленно, самые очевидные смысловые связи спутаны, самое 
необходимое позабыто, передний план отдан каким-то 
случайным, маловажным подробностям! Нет, все надо бы¬ 
ло начинать сначала. Проглядывая манускрипт, я принуж¬ 
ден был вычеркивать фразу за фразой, и по мере вычер¬ 
кивания написанное крошилось, отчетливые заостренные 
формы букв играючи распадались на составные части, на 
штрихи и точки, на кружочки, цветочки, звездочки, це¬ 
лые страницы покрывались, словнр обои, красивым и бес¬ 
смысленным сплетением орнаментов. Вскоре весь мой 
текст без остатка исчез, но зато тем больше стало неиспи¬ 
санной бумаги для предстоящей работы. Я взял себя в ру¬ 
ки. Я уразумел: конечно, до сих пор полное и ясное изло- 
. жение событий было для меня невозможно, поскольку все 
вращалось вокруг тайн, обнародование которых возбраня¬ 
лось мне обетом. Ну да, я пытался найти выход в том, что¬ 
бы отвлечься от внеличного взгляда на историю и. без ог¬ 
лядок на высшие смысловые связи, мотивы и цели попро¬ 
сту ограничить себя тем, что было пережито мною лично. 
Теперь ясно, к чему это вело. В противность этому отныне 
долг молчания не связывал меня, я был уполномочен свы¬ 
ше, и в придачу необозримый архив открывал мне свои 
недра.
Сомнений не оставалось: даже если бы моя доселе про¬ 
деланная работа не растеклась в орнаменты, мне все равно 
пришлось бы сызнова начинать, сызнова обосновывать, 
сызнова строить целое. Я решил начать с краткой истории 
Братства, его основания и его устава. Нескончаемые, испо¬ 
линские, на километры растянувшиеся собрания карточек, 
которые располагались на всех этих столах, терявшихся 
где-то в туманной дали, должны были обеспечить ответ на 
любой вопрос.
Для начала я счел за лучшее подвергнуть каталог не¬ 
скольким экспериментальным пробам, ведь мне еще пред¬ 
стояло выучиться обращению с этим неимоверным аппара¬ 
том. Естественно, первое, поиски чего я предпринял, была 
хартия Братства.
«Хартия Братства, — сообщила каталожная карточка, — 
смотри отделение «Хризостом», цикл V, строфа 39, 8». Все 
было верно, и отделение, и цикл, и строфа отыскались будто 
сами собой, архив содержался в самом восхитительном по¬ 
рядке. И вот я уже держал в руках хартию! Что она, может 
статься, окажется для меня не столь уж удобочитаемой — с
290

этой перспективой мне еще надо было свыкнуться. Но дело 
обстояло так, что я ее вовсе не мог прочесть. Она была на¬ 
писана, как мне показалось, греческими буквами, а по-гре- 
чески я кое-как понимал; но отчасти это было очень ста¬ 
ринное, диковинное письмо, знаки которого при всей своей 
кажущейся четкости оставались для меня почти сплошь не¬ 
внятными, отчасти сам текст, по-видимому, был составлен 
на каком-то диалекте или на тайном наречии адептов, так 
что мне лишь изредка удавалось разобрать то одно, то дру¬ 
гое слово, да и то окольными путями догадок и аналогий. 
Но я все еще не был окончательно обескуражен. Пусть 
смысл хартии оставался для меня непроницаемым — от 
письмен ее передо мной ярко возникали воспоминания дав¬ 
ней поры, я до осязаемости отчетливо видел старого моего 
друга Лонгуса, как он некоща в ночном саду чертил грече¬ 
ские и еврейские письмена, и начертания эти уходили в 
ночь, оборачиваясь птицами, змеями и драконами.
При беглом проглядывании каталога меня бросало в 
дрожь от мысли о том, какое преизобилие лежало передо 
мной. Время от времени мне встречалось то сроднившееся 
с сердцем слово, то исстари знакомое имя. С забившимся 
сердцем наткнулся я и на свое собственное имя, но не по¬ 
смел навести касательно него справки в архиве; для кого 
было бы по силам узнать суждение о нем самом этого все¬ 
ведущего судилища? Иное дело, коща мне попадалось хотя 
бы имя художника Пауля Клее, которого я знал со времен 
нашего странствия и который дружил с Клингзором. Я оты¬ 
скал его номер в архиве. Передо мной была пластина из 
золота с наведенным финифтью узором, по всей видимости 
необычайно старинная, на ней был изображен трилистник 
клевера, один из листочков которого представлял голубой 
кораблик под парусом, второй — рыбу в многоцветных че¬ 
шуйках, а третий выглядел как формуляр телецэаммы, и 
на нем читались слова:
Снегов голубее,
Кто Пауль, кто Клее.
Для меня было меланхолическим удовольствием наве¬ 
сти справки о Клингзоре, о Лонгусе, о Максе и Тилли, я 
поддался побуждению распространить свое любопытство и 
на Лео. На каталожной карточке Лео стояло:
ю*
291

Cave!
Arhiepisc. XIX. Diacon. D. VII.
cornu Ammon. 6
Cave!1
Двукратное предостережение «cave!» подействовало на 
меня, и этой тайны я не в силах был коснуться. Между тем 
с каждой новой пробой я начинал все яснее и яснее видеть, 
какое неимоверное изобилие материалов, какое богатство 
сведений, какое многообразие магических формул содержа¬ 
лось в этом архиве. Он обнимал, как мне представлялось, 
ни больше ни меньше, как все мироздание.
После опьяняющих или озадачивающих вылазок в раз¬ 
личные области знания вновь и вновь возвращался я к кар¬ 
точке «Лео», и любопытство снедало меня все нестерпимее. 
Каждый раз двойное «cave!» заставляло меня отступить на¬ 
зад. Взамен мне попалось на глаза, коща я перебирал кар¬ 
точки в других ящичках, имя «Фатмэ», сопровожденное 
справкой:
princ. orient. 2 
noct. mill. 983 
hört, délie. 072
Я стал искать и нашел соответствующее отделение ар¬ 
хива. Там лежал совсем маленький медальон, который 
можно было открыть и увидеть миниатюрный портрет, вос¬ 
хитительно красивый портрет принцессы, во мгновение ока 
приведший мне на память всю тысячу и одну ночь, все сказ¬ 
ки моей юности, все грезы и порывы того незабвенного вре¬ 
мени, коща я отслужил время моего искуса и торжественно 
просил о приеме в члены Братства, дабы искать Фатмэ в 
Стране Востока. Медальон был завернут в лиловый плато¬ 
чек, тонкий, как паутинка, я обонял его, он благоухал не¬ 
сказанно нежно, словно из далеких далей, и запах его го¬ 
ворил о принцессе, о Востоке. И пока вдыхал я это далекое 
и тонкое, это волшебное благоухание, мне внезапно и со 
страшной силой сделалось ясно все: какое светлое волшеб¬ 
ство окутывало меня в дни, коща я присоединился к сонму 
паломников в Страну Востока, как паломничество это по-
1	Берегись! Архиепископ XIX. Диакон Б[ожий] VII. Рог Амона 6. Бе¬ 
регись! (лат.)
2
Принцесса Востока 2. Тысяча [и одна] ночь 983. Сад услад 07 (лат.).
292

терпело неудачу в силу коварных и по сути дела неизвест¬ 
ных причин, как после волшебство все больше и больше 
отлетало и какая скука, пустота, унылая безнадежность 
отовсюду обступила меня и проникла в меня с тех пор! Я 
уже не мог видеть ни платочка, ни портрета, до того сгу¬ 
стилась пелена слез на моих глазах. Увы, сегодня, думалось 
мне, уже недостаточно призрака арабской принцессы, что¬ 
бы дать мне силу против мира и ада и сделать из меня ры¬ 
царя и крестоносца, сегодня для этого было бы потребно 
иное, более сильное волшебство. Но каким сладостным, ка¬ 
ким невинным, каким священным было видение, на зов ко¬ 
торого пошла моя юность, которое сделало меня читателем 
сказок, музыкантом, наконец, послушником, и которое до¬ 
вело меня до Морбио!
Легкий шорох отвлек меня от моих грез, таинственно и 
жутко глядели на меня со всех сторон необозримые глубищл 
архива. Новая мысль, новая боль пронизала меня с быст¬ 
ротой молнии: и это я в моем неразумении хотел писать 
историю Братства, между тем как мне не под силу расшиф¬ 
ровать или тем паче понять хотя бы одну тысячную долю 
всех этих миллионов рукописей, книг, изображений и эм¬ 
блем! Я был уничтожен, я был несказанно посрамлен, сме¬ 
шон самому себе, обращен в сухую, бесплодную пылинку, 
а вокруг меня лежали все эти сокровища, с которыми мне 
дано было немного поиграть, чтобы я восчувствовал, что 
такое Братство — и что такое я сам.
Через множество дверей в залу шли старейшины, число 
их было необозримо; как ни застили мне взор слезы* неко¬ 
торых я мог узнать в лицо. Я узнал волшебника Юпа, узнал 
архивариуса Линдхорста и Моцарта в наряде Пабло. Высо¬ 
кое собрание занимало места по рядам кресел, отступавших 
все дальше в высь и в глубину и оттого представлявшихся 
глазу все более узкими; над высоким престолом, венчав¬ 
шим амфитеатр, я приметил поблескивание золотого бал¬ 
дахина. Глашатай выступил вперед и объявил:
—	Устами своих старейшин Братство готово изречь при¬ 
говор над самообвинителем Г., мнившим себя призванным 
хранить наши тайны, а ныне усмотревшим, сколь несооб¬ 
разно и сколь кощунственно было его намерение писать ис¬ 
торию странствия, для которого у него недостало сил, а рав¬ 
но историю Братства, в существовании коего он изверился 
и верности коему не соблюл.
293

Он Обратился ко мне и вопросил своим отчетливым, 
звонким голосом:
—	Самообвинитель F., готов ли ты признать правомоч¬ 
ность суда и подчиниться его приговору?
—	Да, — отвечал я.
—	Самообвинитель Г., — продолжал он, — согласен ли 
ты, чтобы суд старейшин изрек над тобой приговор в отсут¬ 
ствие первоверховного, или ты желаешь, чтобы первовер¬ 
ховный судил тебя самолично?
—	Я согласен, — молвил я, — принять приговор ста¬ 
рейшин, будет ли он вынесен под председательством пер¬ 
воверховного или же в его отсутствие.
Глашатай приготовился отвечать. Но тогда из самых 
глубоких недр залы прозвучал мягкий голос:
—	Первоверховный готов изречь приговор самолично.
Странная дрожь охватила меня при звуке этого мягкого *
голоса. Из отдаленнейших глубин залы, от пустынных, те¬ 
рявшихся во мраке далей архива шествовал некто, поступь 
его была тихой и умиротворенной, одежда его переливалась 
золотом, при общем молчании всех собравшихся подходил 
он все ближе и ближе, и я узяал его поступь, узнал его 
движения, узнал, наконец, черты его лица. То был Лео. В 
торжественном и великолепном облачении, подобном пап¬ 
скому, поднимался он через ряды старейшин к престолу 
Высочайшего Присутствия. Словно драгоценный цветок не¬ 
ведомых стран, возносил он блеск своего наряда все выше 
по ступеням, и один ряд старейшин за другим поочередно 
вставал ему навстречу. Он нес свое излучающееся достоин¬ 
ство со смиренным и сосредоточенным рвецием служителя, 
как благоговейный папа или патриарх несет регалии своего 
сана.
Меня держало в пронзительном напряжении то, что мне 
предстояло выслушать и покорно принять приговор, несу¬ 
щий кару или помилование; я был не менее глубоко потря¬ 
сен и растроган тем, что именно Лео, некоща известный 
мне как носильщик и слуга, оказывается, стоял во главе 
всей иерархии Братства и готовился судить меня. Но еще 
острее потрясало, изумляло, смущало и радовало меня ве¬ 
ликое открытие этого дня: Братство пребывало таким же 
несокрушимым, таким же великим, и это не Лео и не Брат¬ 
ство покинули и разочаровали меня, но по своей же глупо¬ 
сти, по своей немощи я дошел до того, чтобы ложно истол¬ 
ковать собственный опыт, усомниться в Братстве, рассмат¬
294

ривать паломничество в Страну Востока как неудачу, а се¬ 
бя возомнить последним ветераном и хронистом навсеща 
исчерпанной и ушедшей в песок истории, между тем как 
на деле я был не что иное, как беглец, нарушитель верно¬ 
сти, дезертир. Понять это было страшно и радостно. Ума¬ 
лившись, поникнув, стоял я у подножия того самого пре¬ 
стола, перед которым некоща совершилась церемония мо¬ 
его принятия в Братство, перед которым я получил посвя¬ 
щение в послушники и с ним кольцо Братства, чтобы вме¬ 
сте со слугою Лео идти в паломничество. И тут сердце мое 
было уязвлено мыслью об еще одном моем грехе, еще одном 
непостижимом упущении, еще одном позоре: у меня боль¬ 
ше не было кольца, я его потерял, и я даже не помнил, ще 
и коща, мне до сих пор не пришло на ум хотя бы хватиться 
его!
Между тем первоверховный старейшина, между тем Лео 
в золотом своем убранстве начал говорить своим красивым, 
мягким голосом, слова его струились с высоты, как осчаст¬ 
ливливающая милость, согревали душу, как сияние солнца.
—	Самообвинитель, — произнес он со своего престо¬ 
ла, — имел случай освободиться от некоторых своих за¬ 
блуждений. Против него говорит многое. Положим, можно 
признать понятным и весьма извинительным, что он нару¬ 
шил свою верность Братству, что он приписал ему свою же 
собственную вину, собственное свое неразумие, что он 
усомнился в самом его существовании, что странное често¬ 
любие внушило ему мысль стать историографом Братства. 
Все это весит не так уж тяжело. Если самообвинитель по¬ 
зволит мне так выразиться, это всего лишь обычные глупо¬ 
сти послушника. Вопрос будет исчерпан тем, что мы улыб¬ 
немся над ними.
Я глубоко вздохнул, и все ряды досточтимого собрания 
облетела легкая, тихая улыбка. То, что самые тяжкие мои 
грехи, даже безумное предположение, что Братства более 
не существует и я один сохраняю верность, были, по суж¬ 
дению первоверховного, всего лишь «глупостями», ребяче¬ 
ским вздором, снимало с моей души несказанное бремя и 
одновременно очень строго указывало мне мое место.
—	Однако, — продолжал Лео, и тут его мягкий голос 
стал печальнее и серьезнее, — однако обвиняемый изобли¬ 
чен и в иных, куда более серьезных прегрешениях, и хуже 
всего то, что в них он не обвиняет себя, более того, по всей 
видимости, даже не думает о них. Да, он глубоко раскаи¬
295

вается в том, что несправедливо мыслил о Братстве, он не 
может себе простить, что не увидел в слуге Лео первовер¬ 
ховного владыку Льва*, он даже недалек от того, чтобы ус¬ 
мотреть, сколь велика его собственная неверность Братству. 
Но если эти мысленные грехи, эти ребячества он принимал 
чересчур всерьез и только сейчас с великим облегчением 
убедился, что с вопросом о них может быть покончено 
улыбкой, он упорно забывает о действительных своих ви¬ 
нах, число коим легион и каждая из которых по отдельно¬ 
сти настолько тяжела, что заслуживает строгой кары.
Сердце в моей груди испуганно затрепетало. Лео заго¬ 
ворил, обращаясь ко мне:
—	Обвиняемый Г., в свое время вам еще будут указаны 
ваши проступки, а равно и способ избегать их впредь. Един-' 
сгвенно для того, чтобы стало понятно, как мало уяснили 
вы себе свое положение, я спрошу вас: помните ли вы, как 
вы шли по городу со слугою по имени Лео, отряженным к 
вам в качестве вестника, чтобы проводить вас в Высочай¬ 
шее Присутствие? Отлично, вы помните это. А помните ли 
вы, как мы проходили мимо ратуши, мимо церкви Святого 
Павла, мимо собора и этот слуга Лео зашел в собор, чтобы 
преклонить колена и вознести свое сердце; вы же не только 
уклонились от обязанности войти вместе с ним и разделить 
его молитвы, нарушая тем самым четвертый параграф ва¬ 
шего обета, но предавались за дверями беспокойной скуке, 
дожидаясь конца досадной церемонии, которая представля¬ 
лась вам совершенно излишней — не более чем неприят¬ 
ным испытанием для вашего эгоистического нетерпения? 
Так-так, вы все помните. Уже одним вашим поведением у 
врат собора вы попрали наиважнейшие принципы и обычаи 
Братства — вы пренебрегли религией, вы посмотрели свы¬ 
сока на собрата, вы раздраженно отвергли повод и призыв 
к самоуглублению и сосредоточенности. Такому греху не 
было бы прощения, если бы в вашу пользу не говорили осо¬ 
бые смягчающие обстоятельства.
Теперь он попал в самую точку. Теперь было названо 
по имени самое главное — уже не частности, не простые 
ребячества. Возразить было нечего. Удар был нанесен в сер¬ 
дце/
—	Мы не желаем, — продолжал первоверховный, — 
исчислять все проступки обвиняемого, он не должен быть 
судим по букве закона, и нам ясно, что увещания нашего 
достаточно, дабы пробудить совесть обвиняемого и сделать
296

из него кающегося самообвинителя. При всем том, само¬ 
обвинитель Г., я вынужден посоветовать вам представить 
на суд вашей совести еще несколько ваших поступков. На¬ 
до ли мне напоминать вам о том вечере, коща вы разыска¬ 
ли слугу Лео и упорно желали, чтобы он узнал в вас со¬ 
брата, хотя это было решительно невозможно, ибо вы же 
сами стерли в себе черты принадлежности к Братству? На¬ 
до ли мне напоминать, что вы сами же рассказали слуге 
Лео? О продаже вашей скрипки? О вашей безнадежной, 
бестолковой, унылой жизни, жизни самоубийцы, которую 
вы вели уже много лет? И еще об одном, собрат Г., я не 
вправе умолчать. Вполне возможно, что в тот вечер слуга 
Лео помыслил о вас несправедливо. Допустим, так оно и 
было. Слуга Лео был, может статься, отчасти не в меру 
строг, не в меру рассудителен, может статься, ему недо¬ 
ставало юмора и снисхождения к вам и вашему состоянию. 
Но существуют инстанции более высокие, судьи более не¬ 
погрешимые, чем слуга Лео. Каково суждение твари 
божьей о вас, обвиняемый? Помните ли вы пса по имени 
Неккер? Помните ли вы, как он отверг и осудил вас? Он 
неподкупен, он не заинтересованная сторона, он не член 
Братства.
Наступила пауза. Ах да, этот волкодав Неккер! Еще бы, 
он-то меня отверг и осудил. Я согласился. Приговор надо 
мной был давно изречен, уже волкодавом, уже мною самим.
—	Самообвинитель Г.! — сызнова заговорил Лео, и те¬ 
перь голос его звучал из золотого блеска его облачения и 
балдахина так холодно и ясно, так пронзительно, как голос 
Командора, коща тот в последнем акте появляется перед 
дверьми Дон Жуана. — Самообвинитель Г., вы меня вы¬ 
слушали, вы ответили согласием. Вы, как нам представля¬ 
ется, уже сами вынесли себе приговор.
—	Да, — ответил я тихо, — да.
—	Мы полагаем, что приговор, который вы себе вынес¬ 
ли, вас осуждает?
—	Да, — прошептал я.
Теперь Лео встал со своего престола и мягким движени¬ 
ем распростер руки.
Я обращаюсь к вам, старейшины. Вы все слышали. 
Вы знаете, что сталось с нашим братом Г. Такая судьба 
вам не чужда, не один из вас испытал ее на себе. Обвиня¬ 
емый до сего часа не знал и не имел сил по-настоящему 
поверить, что ему суждено было отпасть и сбиться с пути
297

ради испытания. Он долго упорствовал. Он годами согла¬ 
шался ничего не знать о Братстве, оставаться в одиноче¬ 
стве и видеть разрушение всего, во что он верил. Но под 
конец он уже не мог прятаться от нас и совершить над со¬ 
бой насилие, его боль сделалась слишком велика, а вы 
знаете, что, коща боль достаточно велика, дело идет на 
лад. Брат Г. доведен своим искусом до ступени отчаяния, 
того отчаяния, которое есть исход любой серьезной попыт¬ 
ки постичь и оправдать человеческое бытие. Отчаяние — 
исход любой серьезной попытки вытерпеть жизнь и вы¬ 
полнить предъявляемые ею требования, полагаясь на до¬ 
бродетель, на справедливость, на разум. По одну сторону 
этого отчаяния живут дети, по другую — пробужденные. 
Обвиняемый Г. — уже не ребенок, но еще не до конца 
пробужденный. Он еще пребывает в глубине отчаяния. 
Ему предстоит совершить переход через отчаяние и таким 
образом пройти свое второе послушничество. Мы сызнова 
приглашаем его в лоно Братства, постичь смысл которого 
он более не притязает. Мы возвращаем ему его потерянное 
кольцо, которое сберег для него слуга Лео.
Тем временем глашатай поднес кольцо, поцеловал ме¬ 
ня в щеку и надел кольцо мне на палец. Едва я увидел 
кольцо, едва ощутил его металлический холодок на моем 
пальце, как мне припомнились в бесконечном множестве 
мои непостижимые упущения. Мне припомнилось прежде 
всего, что по кольцу на равном расстоянии друг от друга 
вставлены четыре камня и что устав Братства и обет каж¬ 
дого его члена повелевают хотя бы единожды в день мед¬ 
ленно поворачивать кольцо на пальце и при взгляде на 
каждый из четырех камней сосредоточивать свою мысль 
на одном из четырех кардинальных предписаний обета. Я 
не только потерял кольцо, даже не удосужившись заме¬ 
тить пропажи, — я за все эти страшные годы ни разу не 
повторял себе самому четырех предписаний и не вспоми¬ 
нал о них. Немедля я попытался мысленно произнести их 
про себя. Я чувствовал их, они еще были во мне, они при¬ 
надлежали мне так, как принадлежит человеку имя, кото¬ 
рое он вспомнит в ближайшее мгновение, но которое он 
сразу никак не отыщет в своей памяти. Ах, молчание 
внутри меня длилось, я не мог повторить правил, я поза¬ 
был их текст. Подумать только, я их забыл, я столько лет 
не повторял их наизусть, столько лет не соблюдал их, не
298

следовал им — и мог воображать, будто сохраняю вер¬ 
ность Братству!
Мягким движением глашатаи похлопал меня по руке, 
заметив мое смущение, мой глубокий стыд. И вот я уже 
слышал, как первоверховный заговорил снова.
—	Обвиняемый и самообвинитель Г., вы оправданы. 
Но вам следует еще знать, что брат, оправданный в про¬ 
цессе такого рода, обязан вступить в число старейшин и 
занять место в их кругу, предварительно доказав свою ве¬ 
ру и свое послушание в некоем трудном деле. Выбор этого 
дела предоставлен ему самому. Итак, брат Г., отвечай 
мне: готов ли ты в доказательство твоей веры усмирить 
свирепого пса?
Я в испуге отпрянул.
—	Нет, на это я не способен, — вскричал я тоном само¬ 
защиты.
—	Готов ли ты и согласен ли ты по нашему приказу не¬ 
замедлительно предать огню весь архив Братства, как гла¬ 
шатай на твоих глазах предаст огню малую его часть?
Глашатай выступил вперед, протянул руки к строго рас¬ 
ставленным ящикам с карточками, выхватил полные при¬ 
горшни, многие сотня карточек, и сжег их, к моему ужасу, 
над жаровней.
—	Нет, — отказался я, — это тоже не в моих силах.
—	Cave, frater, — громко воззвал ко мне первоверхов¬ 
ный, — предостерегаем тебя, неистовый брат! Я начал с са¬ 
мых легких задач, для которых достаточно самой малой ве¬ 
ры. Каждая последующая задача будет все труднее и труд¬ 
нее. Отвечай: готов ли ты и согласен ли ты вопросить суж¬ 
дение нашего архива о себе самом?
Я похолодел, дыхание мое пресеклось. Но мне стало яс¬ 
но: вопросы будут следовать один за другим, и каждый по¬ 
следующий будет труднее, любая попытка уклониться по¬ 
ведет только к худшему. Я тяжело вздохнул и ответил со¬ 
гласием.
Глашатай повел меня к столам, на которых стояли сот¬ 
ни каталожных ящиков с карточками, я начал искать и 
нашел букву «Г», нашел свою фамилию, но сначала это 
была фамилия моего предшественника Эобана*, который 
за четыре столетия до меня тоже был членом Братства; за¬ 
тем шла уже собственно моя фамилия, сопровождавшаяся 
отсылкой:
299

Chattorum r. gest. XC. 
civ. Calv. infid. 491
Карточка задрожала в моей руке. Между тем старейши¬ 
ны один за другим поднимались со своих мест, подходили 
ко мне, протягивали мне руку, после чего каждый удалялся 
прочь; вот и престол в вышине опустел, самым последним 
сошел со своего трона первоверховный, протянул мне руку, 
посмотрел мне в глаза, улыбнулся своей смиренной улыб¬ 
кой епископа и слуги, вслед за другими вышел из зала. Я 
остался наедине с карточкой в левой руке, наедине с без¬ 
днами архива передо мною.
Мне не удалось сейчас же принудить себя сделать тре¬ 
буемый шаг и навести справки о самом себе. Оттягивая вре¬ 
мя, стоял я в опустевшей зале и видел уходящие вдаль ящи¬ 
ки, шкафы, ниши и кабинеты — средоточие всего знания, 
которое стоило бы искать на земле. Как из страха перед 
моей собственной карточкой, так и под действием вспых¬ 
нувшей во мне жгучей любознательности я позволил себе 
немного повременить со своим собственным делом и для на¬ 
чала разузнать кое-что важное для меняли моей истории 
паломничества в Страну Востока. Правда, я давно уже знал 
в глубине моего сердца, что эта моя история подпала при¬ 
говору и предана погребению, что мне никоща не дописать 
ее до конца. Но любопытным я пока оставался.
Из одного ящика косо торчала карточка, которую недо¬ 
статочно аккуратно вставили. Я подошел к ящику, выта¬ 
щил ее и прочел написанные на ней слова:
МОРБИО ИНФЕРИОРЕ.
Никакая другая формула не могла бы короче и точнее 
обозначить самое существо предмета, волновавшего мое 
любопытство. Сердце мое слегка заколотилось, я начал ис¬ 
кать указанный на карточке раздел архива. Это была по¬ 
лка, на которой лежало довольно много документов. По¬ 
верх всего находилась копия описания ущелья Морбио из 
одной старой итальянской книги. Затем шел инкварто с рас¬ 
сказами о роли этого места в истории Братства. Все расска¬ 
зы относились к паломничеству в Страну Востока, и притом 
специально к той группе паломников, в которую входил и
*	«Деяния хаттов XC. Неверный гражд[анин] Кальва 49» (лат.).
300

я. Наша группа, как гласили документы, дошла в своем пу- 
*и до Морбио, но там была подвергнута искусу, который не 
сумела выдержать и который состоял в исчезновении Лео. 
Хотя нас должен был вести устав Братства и хотя на слу¬ 
чай, если бы группа паломников осталась без провожатого, 
существовали специальные предписания, с особой настоя¬ 
тельностью повторенные нам перед нашим выступлением в 
путь, — стоило нам обнаружить, что Лео нас покинул, и 
вся наша группа потеряла голову и утратила веру, преда¬ 
лась сомнениям и бесполезным дебатам и кончила тем, что 
в противность самому духу Братства распалась на партии 
и все разошлись по своим углам. Такое объяснение злосча¬ 
стных событий в Морбио уже не могло особенно удивить 
меня. Напротив, я был до крайности озадачен тем, что мне 
пришлось прочитать далее об обстоятельствах раскола на¬ 
шей группы. Оказалось, что не менее трех участников па¬ 
ломничества предприняли попытку представить историю 
нашего странствия и описать наши переживания в Морбио. 
Один из трех был я сам, аккуратный беловой список моей 
рукописи лежал на той же полке. Оба других отчета я про¬ 
читал со странным чувством. И тот и другой автор излагал 
события памятного дня, по существу, не на много иначе, 
чем это сделал я, и все же — как неожиданно звучало это 
для меня!
У одного из них я прочел:
«Исчезновение слуги Лео послужило причиной того, что 
внезапно и безжалостно мы были ввергнуты в бездны раз¬ 
общения и помрачения умов, разрушившего наше единст¬ 
во, которое доселе казалось таким незыблемым. Притом не¬ 
которые из нас знали или хотя бы догадывались, что Лео 
не свалился в пропасть и не дезертировал из наших рядов, 
но отозван тайным приказом высших авторитетов Братства. 
Но до чего худо вели мы себя перед лицом этого искуса, 
никто из нас, как я полагаю, не сможет и помыслить без 
чувств глубочайшего раскаяния и стыда. Едва Лео нас по¬ 
кинул, как вере и единомыслию в нашем кругу пришел ко¬ 
нец; словно красная кровь жизни покидала нас, вытекая из 
невидимой раны. Начались разноречия, а затем и открытые 
пререкания вокруг самых бесполезных и смешных вопро¬ 
сов. Примера ради упомяну, что наш всеми любимый и за¬ 
служенный капельмейстер, скрипач по имени Г.Г., ни с то¬ 
го ни с сего принялся утверждать, будто дезертировавший 
Лео прихватил в своем рюкзаке наряду с другими ценными
301

предметами еще древнюю, священную хартию Братства — 
протограф, начертанный рукой самого мастера! Правда, ес¬ 
ли понять абсурдное утверждение Г. символически, оно не¬ 
ожиданно обретает смысл: и вправду все выглядит так, как 
если бы с уходом Лео от нашего маленького воинства отле¬ 
тела благодать, почившая на Братстве в целом, как если бы 
связь с этим целым оказалась утраченной. Печальный при¬ 
мер тому являл только что упомянутый музыкант Г.Г. 
Вплоть до рокового часа Морбио Инфериоре один из самых 
твердых в вере и верности членов Братства, причем люби¬ 
мый всеми за свое искусство, несмотря на некоторые недо¬ 
статки характера, выделявшийся среди братьев полнотой 
искрившейся в нем жизни, он впал теперь в ложное умст¬ 
вование, в болезненную, маниакальную недоверчивость, 
стал более чем небрежно относиться к своим обязанностям, 
начал делаться капризным, нервическим, придирчивым. 
Коща в один прекрасный день он отстал во время перехода 
и больше не показывался, никому и в голову не пришло 
сделать из-за него остановку и начинать розыски, дезертир¬ 
ство было слишком очевйдно. К сожалению, так поступил 
не один он, и под конец от нашего маленького отряда не 
осталось ничего...»
У другого историографа я нашел такое место:
«Как смерть Цезаря знаменовала закат старого Рима, а 
предательство Вильсона* — гибель демократической кон¬ 
цепции человечества, так злополучный день в Морбио Ин¬ 
фериоре знаменовал крушение нашего Братства. Настоль¬ 
ко, насколько здесь вообще позволительно говорить о вине 
и ответственности, в крушении этом были виновны двое по 
видимости безобидных братьев: музыкант Г.Г. и Лео, один 
из слуг. Оба они, прежде всеми любимые и верные привер¬ 
женцы Братства, не понимавшие, впрочем, всемирно-исто- 
рической важности последнего, — оба они в один прекрас¬ 
ный день бесследно исчезли, не забыв прихватить с собою 
кое-какие ценные предметы и важные документы из досто¬ 
яния нашего ордена, из чего возможно заключить, что не¬ 
счастные были подкуплены могущественными недругами 
Братства...»
Если память этого историографа была до такой степени 
омрачена и наводнена ложными представлениями, хотя он, 
судя по всему, писал свой отчет с самой чистой совестью и 
без малейших сомнений в своей правдивости, — какую це¬ 
ну могли иметь мои собственные записи? Когда бы еще сы¬
302

скалось десять отчетов других авторов о Морбио, о Лео и 
обо мне, все они, надо полагать, так же противоречили бы 
друг другу и друг друга оспаривали. Нет, во всех наших 
историографических потугах не было толку, не стоило эти 
труды продолжать, не стоило их читать, их можно было 
преспокойно оставить на своем месте покрываться архив¬ 
ной пылью.
Я ощутил форменный ужас перед всем, что мне, может 
быть, еще предстояло испытать в этот час. До чего каждый, 
решительно каждый предмет отдалялся, изменялся, иска¬ 
жался в этих зеркалах, до чего насмешливо и недостижимо 
скрывала истина свое лицо за всеми этими утверждениями, 
опровержениями, легендами! Где была правда, чему еще 
можно было верить? И что останется, коща я наконец уз¬ 
наю приговор этого архива о себе самом, о моей личности 
и моей истории?
Я должен был приготовиться ко всему. И внезапно мне 
стало невтерпеж выносить далее неопределенность и бояз¬ 
ливое ожидание, я поспешил к отделу «Chattorum res 
gestae», разыскал номер своего собственного подраздела и 
стоял перед полкой, надписанной моим именем. Это была, 
собственно, ниша, и, коща я откинул скрывавшую ее тон¬ 
кую завесу, обнаружилось, что в ней не было никаких пись¬ 
менных материалов. В ней не было ничего, ничего кроме 
фигурки — судя по виду, старой и сильно пострадавшей от 
времени статуэтки из дерева или воска, со стершимися кра¬ 
сками; она показалась мне каким-то экзотическим, варвар¬ 
ским идолом, с первого взгляда я не сумел понять в ней 
ровно ничего. Фигурка, собственно, состояла из двух фигу¬ 
рок, у которых была общая спина. Некоторое время я вгля¬ 
дывался в нее, чувствуя разочарование и озадаченность. 
Тут мне попала на глаза свеча, укрепленная подле ниши в 
металлическом подсвечнике. Огниво лежало тут же, я за¬ 
жег свечу, и теперь странная двойная фигурка предстала 
перед моими глазами в ясном освещении.
Лишь нескоро открылся мне ее смысл. Лишь мало-по- 
малу начал я понимать, сначала смутно, затем все отчет¬ 
ливее, что же она изображала. Она изображала смутно зна¬ 
комый образ, это был я сам, и мой образ являл неприятные 
приметы немощи, ущербности, черты его были размыты, во 
всем его выражении проступало нечто безвольное, расслаб¬ 
ленное, тронутое смертью или стремящееся к смерти, он 
смахивал на скульптурную аллегорию Бренности, Тления
303

или еще чего-нибудь в том же роде. Напротив, другая фи¬ 
гура, сросшаяся воедино с моей, обнаруживала во всех кра¬ 
сках и формах цветущую силу, и едва я начал догадывать¬ 
ся, кого же она мне напоминает — а именно слугу Лео, 
первоверховного старейшину Льва, — как мне бросилась в 
глаза вторая свеча на стене, и я поспешил зажечь ее тоже. 
Теперь я видел двойную фигуру, представлявшую намек на 
меня и Лео, не только отчетливее, с более явными чертами 
сходства, но я видел и нечто другое: поверхность обеих фи¬ 
гур была прозрачна, через нее можно было заглянуть вов¬ 
нутрь, как через стекло бутылки или вазы. И в глубине фи¬ 
гур я приметил какое-то движение, медленное, бесконечно 
медленное движение, как может шевелиться задремавшая 
змея. Там совершалось очень тихое, мягкое, но неудержи¬ 
мое таяние или струение, и притом струение это было на¬ 
правлено из недр моего подобия к подобию Лео, и я понял, 
что мой образ будет все больше и больше отдавать себя Лео, 
перетекать в него, питать и усиливать его. Со временем, 
надо думать, вся субстанция без остатка перейдет из одного 
образа в другой, и останется только один образ — Лео. Ему 
должно возрастать, мне должно умаляться..
Пока я стоял, смотрел и пытался понять то, что вижу, 
мне пришел на ум короткий разговор, который был у меня 
с Лео во время оно, в праздничные дни Бремгартена. Мы 
говорили о том, как часто образы, созданные поэтами, силь¬ 
нее и реальнее, чем образы самих поэтов.
Свечи догорели и погасли, на меня навалилась невооб¬ 
разимая усталость и сонливость, и я ушел на поиски места, 
где я мог бы прилечь и вволю выспаться.

ВРЕМЯ В САДУ
1936

STUNDEN IM GARTEN
1936

В семь утра выхожу на террасу из комнаты. Солнце 
Шпарит уже вовсю между тенями фикуса. Стенка 
Грубой гранитной ограды согрелась. Мои инструменты 
Замерли здесь наготове. Со всеми я издавна дружен. 
Круглая вот корзинка для сорной травы. Вот цаппетта, 
Это окучник такой с коротенькой ручкой (прокладку 
Между ней и железом я сделал из кожи сапожной,
Так посоветовал мне один умелец тессинский.
В сырости я свой окучник держу, чтоб, гляди, не рассохся). 
Грабли тоже стоят здесь, иной раз мотыга и заступ,
Две с водою, на солнце уже согревшейся, лейки.
Я корзину беру и окучник и солнцу навстречу 
В утренний путь свой иду, прохожу мимо вялых, увядших 
Роз и мимо чащи цветов у лестницы, там, где 
Вечнозеленую розу, что вьется у стенки гранитной, 
Стеблями сплетшись, цветы обвили и разные травы.
И гладиолусы здесь, и подсолнух, и дар Наталины*, 
Славный жасмин, и фонарики есть, и резуха. При
каждом
Ветре сухом иль холодном, при каждой грозе мне бывает 
Страшно за них, беззащитных, но я их упрямо сажаю 
Из году в год, потому что привык к ним и с ними
сроднился.
Вплоть до минувшей зимы стоял здесь еще чужеземец, 
Около лестницы, кактус. Был ростом красавец,
пожалуй,
С мальчика лет десяти. Держался он долгие годы 
Великолепно, и креп, и соседей любых, ощетинясь,
Прочь прогонял от себя. Вблизи только бурый,
невзрачный
Клевер, бог весть откуда попавший сюда, умудрился 
Вырасти. Кактус его признал и дружбу водил с ним. 
Только вот прошлой зимой мясистые ветки под снегом, 
Вдруг навалившимся, переломились, и мало-помалу 
Едкая гнилость от ран разошлась по телу растенья.
На опустевшей земле, где высился тот иноземец,
Травка нынче взошла, и я водосбор наудачу 
Здесь посадил, надеясь, что место не будет чрезмерно
307

Солнечным для таких, привыкших к лесу цветочков. 
Мимо сейчас прохожу, головою кивая, но вскоре 
Возле дома еще, нагнувшись над галькою, вижу:
Две-три травинки над ней зеленеют, пробившись, и листья 
Фикуса и шелковицы желтеют, упавши до срока.
Листья надо убрать. Люблю, чтобы сад был опрятен.
А уж у самого дома опрятность блюду и подавно,
Там, ще у окон растут среди гальки самшиты и розы. 
По-настоящему сад начинается ведь за самшитом.
Вниз, между лоз, по склонам, в соломенной шляпе,
надвинув
Чуть не на брови тулью, иду по ступенькам из камня.
Вот уж и дома, не видно. Самшит в раскаленное небо 
Только уперся. Вобрал меня сад, вобрал виноградник.
Все отлетело: и дом, и газета, и завтрак, и книги.
Хочется взгляд задержать на сини небесной, на блеске 
Озера перед горами, что утром, коща против солнца 
Смотришь на них, растворяются в светё, а позже,
Ближе к полудню, когда поднимается солнце к зениту, 
Оседают, грузнеют, сжимаются, плотность и тяжесть 
Исподволь обретают, а вечером зренье морочат 
Ложной близостью всех своих скал, деревень и ущелий, 
Как на ладони лежащих в густой позолоте заката.
Утро сейчас, и видны только самые гребни и кромки,
Сизы те, что поближе, а задние все серебристей,
Все светлее и тоньше. Но вскоре глаза от востока 
Взгляд ослепленный отводят и взором обходят хозяйским 
Поприще дел неотложных, урок предстоящей работы. 
Вновь разошелся сорняк. Полоть, и немедленно, чтобы 
Он зацвести не успел, а то ведь семян разбросает 
Столько, что и не счесть, и ягод уже не увидишь.
Также дорожка, что змейкой врезается в гору, вниманья 
Требует, то огорчая, то радуя. Это зависит 
От того, как она с последним справилась ливнем:
В желобы ль сбросила воду и дальше на траву, как нужно, 
Или, — что часто бывает, — грозы испугавшись, откосы 
Натиску ливня открыла, который песок и щебенку 
Намывает в траву и, дорожку размыв, оставляет 
Ямы и рытвины в ней и морщины глубокие трещин.
Здесь, на узких террасах, почти всю землю пустили 
Под виноградник: вода далеко, да и слишком уж круты 
Склоны, да и от лоз много тени. Но даже на этой 
Скудной земле удается какую-то мелочь порою
308

Вырастить — землянику, бобы, капусту, горошек.
Здесь же, на самой широкой, на лучшей террасе делянка 
Наталины почтенной, моей помощницы давней.
Нынче, уйдя на покой и кухню забросив, за этим 
Ходит угодьем она, от кроликов миски с навозом 
Носит сюда и золой удобряет старательно почву.
В тех местах, ще дорожка приблизилась к фядкам вплотную, 
Из году в год вырастают цветы: ведь мы каждодневно 
Ходим по этой дорожке крутой, и если горошек,
Если бобы и капуста буреют и сохнут от жажды 
В засуху, то цветам достается хоть капелька влаги,
Цинии красно-синей, настурции, львиному зеву.
Мимо них, оживляющих высохший склон благотворной 
Свежестью, к хлеву спускаюсь. Давно никакой он не хлев, но 
Так и зовется поныне. Он чаще закрыт. В нем хранится 
Всякий хозяйственный скарб: бутылки, ящики, банки.
Есть над ним и чердак. Поленницы, доски, штакетник 
Сложены там про запас. А рядом кладовка, ще прячет 
Все орудья свои виноградарь наш славный Лоренцо*.
Лозы он обрезает, подвязывает весною,
Летом опрыскивает, окуривает их серой,
Осенью и зимой подкармливает навозом.
Хлев — главнейшая точка в саду. Пологое место,— 
Редкость в наших краях, где для каждого дерева надо, 
Надо для каждой лозы урывать ступеньку от склона. 
Правда, полоска узка, но все-таки радость и счастье — 
Даже такая малость. На этом клочке мы разводим 
Овощи из году в год. Мы, в зелени скрывшись, часами 
Роемся в этой земле, вдали от дома, и крепко 
К ней привязались. Такие скопились богатства и блага 
Здесь, каких человек посторонний увидеть не сможет. 
Ведомы нам лишь они, а уж мы-то ценить их умеем.
Правда, эта терраса у хлева не может сравниться 
Роскошью и положеньем с той верхней, у дома, откуда 
Вид на север открыт, на долы, на озеро, горы,
С той, где розы кругом, где самшит вдоль площадки, где
гости
Хвалят место для дома и спрашивают, как эта
Или как та вершина зовется... Нет, здесь, возле хлева
Все иначе, орлом над долом зеленым и далью
Здесь ты не воспаришь и восторгов гостей не услышишь.
Здесь крестьянская жизнь, здесь не замок стоит, а сарайчик,
Стенкой восточной своей, в винограде утопшей и розах,
309

Прикрывающий грушу. Она в октябре плодоносит. 
Три-четыре цветка хохочут под нею. На солнце 
Ящерица погреться приходит сюда, сладострастно 
Шейку свою раздувая смарагдово-синюю. Рядом,
Возле южной стены, навален компост прошлогодний, 
Темный, рыхлый, сыпучий — богатство. Чтоб кучу
украсить,
Сею подсолнухи здесь. Они, над стеблями свесив 
Головы на ветру, питаются тучной землею.
Сами и кормят ее, истлевая осенью. Птицы 
Выклюют семена, упадут под бурями стебли,
Жадная прежде зеленая плоть устало и мирно 
Ляжет в ждущую землю для нового круговорота.
Дивная доля дана цветам и растениям — за год,
Даже меньше того, за какие-то месяцы только 
Все ступени жизни пройти — от зачатья до смерти.
Так, как глядят на' детей, — забавляясь, весной на цветы
мы
Смотрим, на быстрый их рост, на их глуповато-смешные 
Рожицы, где и невинность, и трогательность, и жадность 
Смешаны вместе. И вдруг среди лета цветок, что ребенком 
Только вчера еще был, предстает нам загадочным,
древним,
Бесконечно усталым, но, зрелости гордой исполнен,
Вновь улыбается он, живой нам пример и образчик.
Стало быть, здесь золотятся подсолнухи, да за дорожкой 
Выросли тоже они самосевом на грядках. Иные 
Вырвать пришлось, но уж те, что оставлены, кормим и
холим.
Прежде, однако, взглянуть прошу на сокровище наше:
Под деревянною крышкой широкий и очень глубокий 
Прячется водоем. Родник, что неподалеку 
Бьет у леска, где ветлы поит и орешник, по трубам 
Гонит воду сюда. Монтаньольские жители верят,
Будто ключ наш особый: зимой будто теплый, а летом 
Людям и травам на радость и в жаркую пору холодный. 
Сами построили мы и этот, и тот, что подальше, —
Оба колодца, по трубам погнав родниковые струи.
В прежние времена вода по траве на откосе 
Без толку растекалась. Теперь мы и сотню и больше 
Леек теплой воды, хорошо отстоявшейся, можем 
В зной зачерпнуть, напоить изнуренные жаждой растенья. 
Здесь же и мой огород, с обеих сторон окаймленный 
Виноградом. Но ряд, ще лозы на юго-востоке
310

Солнце себе забирают, хочу извести постепенно*
Грядки привольно лежат, одна за другою, под тенью 
Лоз и персиков. Правда, копается здесь, в огороде, 
Обыкновенно жена, но и я иногда за порядком 
Прихожу поглядеть. Ведь работы хватает ей. Много 
Дел у всякой хозяйки, на ней и кухня, и стирка,
Да и гости, бывает, заходят. Натрудится за день.
Взгляд мой пытливо обводит ряды ухоженных грядок.
До чего хороши! Ни крестьянка, ни даже садовник 
Лу^ше возделать не смогут. На редкость опрятно и пышно 
Разрослась каротель. За столом до нее не охотник,
Я морковку люблю в огороде, люблю за качанье 
Кистей густых ботвы на ветру, за запах ядреный.
Гусениц кормит она махаона, который, порхая,
Радует нас благородством своих движений и красок.
Запах морковной ботвы напоминает мне детство,
Летние дни, коща гусениц в ней разводил и зубами 
Крепкими сам разгрызал красноватую плоть корнеплода. 
Юность, ты снова ко мне возвращаешься в радостях сада 
В эти осенние годы, ты снова призывно и сладко 
Старое сердце мое бередишь, томишь и волнуешь.
Кое-ще находя раздобревшую травку, — под тенью 
Пышной морковной ботвы она поднялась потихоньку, —
Я к корешку-паразиту тянусь через зелень на ощупь, 
Беспощадно выдергиваю, бросаю в корзинку.
Рядом — царство петрушки. Преццемоло — так называют 
Здесь этот овощ. Зимой, когда всё в огороде, пожухнув, 
Стало прахом и грядки декабрьским завалены снегом, 
Пусто и голо кругом. Один лишь преццемоло верный 
Все еще зеленеет. Навес для петрушки Лоренцо 
Сделал, хворостом жерди покрыл и спаржевой травкой.
В этом году наконец после долгих раздумий и прений 
Мы огород в двух местах увеличить решили, лужайку 
На три-четыре шага в ширину поубавив. Лоренцо 
Вскапывал, сквозь решето пропускал каменистую землю, 
Перекапывал еще зимою с навозом.
Вот и пришел я сейчас в одну из новых провинций — 
Здесь томаты растут — поработать. Управлюсь, быть
может,
Раньше, чем фикуса тень под солнцем поднявшимся
сгинет.
В пять, как по струнке, рядов стоят мои помидоры.
(Я «мои» говорю, ибо сам сажал их и холил,
Есть ведь и овощ такой, который жена опекает.)
311

Полной почти высоты достигли, стоят налитые,
Сочные, в листьях густых. Секрет вам открою: на каждый 
Корень я насыпал, смешав с минеральной подкормкой, 
Влажного, рыхлого торфа. Попробуйте! Верное дело. 
Сочные, стало быть, в листьях густых. Безудержно лезут 
Из узловатых стеблей во все стороны листья. Под ними 
В темени зеленоватой зеленые, по два и по три,
Юные зреют плоды. Вот-вот загорятся пунцовым,
Лету во славу, огнем. Однако меня занимают 
Нынче не столько плоды, сколько колышки, что для
подпорки
Служат им. Все мои колья — из леса ближайшего. Чаще 
В дело идет каштан, но акация тоже и ясень.
Есть высотой с человека и выше. Иное растенье 
Колышек перемахнет. Среди растений всеща ведь,
Как и среди людей, встречаются особи, крайне 
Бойкие, пробивные, нахрапистые. Порою 
Смотришь с восторгом на них, а порою смеешься над
грубым
Самодовольством таким, над такой нёуемйою прытью.
Я слежу, чтобы колья стояли твердо и ровно,
Куст за кустом обхожу с ножом в руке. Обрезая 
Буйно растугцие ветки, две-три оставляю на каждом 
Корне, а прочие все — долой. От побегов я тоже,
Прущих напропалую из пазух листьев, стараюсь 
Лишние срезать, чтоб корень не тратил силы напрасно.
Я достаю из кармана веревочки, верхние ветки 
К кольям привязываю, чтоб не разбегались. Настолько 
Быстро растут, что дней через пять подвязывать надо 
Снова, и мой карман веревкой набит постоянно.
Лыко для этого служит иным, что на вид и приятней,
Но у меня-то веревки всеща полно. Бандероли 
Каждый день издатели шлют, а веревки храню я.
Так обхожу ряды помидоров. Тем временем утро 
В день перешло, растаяли тени, курится 
Душный пар над землей, от корзины, где листья, недавно 
Полные жизни, лежат, горьковатый доносится запах. 
Солнце уже несносно палит. Не доделав работу,
Я от зноя бегу, ищу прохлады и тени.
Это я нахожу под листвой шелковиц, возле хлева.
То, что в корзину собрал, вытряхиваю на гору 
Сорной травы. День за днем гора вырастает и в землю 
Все, что коща-то земля родила, претворяет исправно. 
Здесь, в тени шелковиц, под плотною крышею листьев,
312

Место укромное. Здесь защищен я надежно и спрятан. 
Рядом и персик растет. Я сам посадил его, сам я 
К колу его привязал и плодов надеюсь дождаться.
Дальше — боярышник, граница усадьбы. Чуть ниже 
Малолюдный проселок. Иной раз, правда, в высокой 
Притаившись траве, я вижу, как надо мною 
Люди проходят, не зная, что кто-то их слышит, и громко 
Разговор свой ведут доверительный. Эти, к примеру,
Две поселянки с утра за хворостом — буреломок*
После ночной грозы, не спеша, в башмаках тяжеленных, 
За спиною корзины, шагают к лесу. Хохочут, 
Сплетничают, негодуют, о чем угодно болтают.
Многое слышу дословно. Но вот удаляются речи 
К лесу, стихают, и только отломленных веток оттуда 
Треск долетает сухой. Бывает, я слышу глухие 
Звуки — но я никому ни ry-iy, — коща сучкорезка 
В дерево входит живое. Какая-то женщина, значив,
В эту безлюдную рань презрела запрет и срезает 
Сук за суком на дрова, а порой, разохотясь, и вовсе 
Целое деревце... Слава тебе, приют мой зеленый,
Холм из сорной травы в тени шелковиц. Укрываешь 
Ты меня в зной, коща птицы молчат, укрываешь в
недобрый
Час, когда из дому гонит меня неудача в работе,
Боль, или злобное чье-то письмо, или просто унынье.
Ты неизменно меня принимал с веселым радушьем,
Ты дарил мне часы тишины божественной, дивной, 
Полной, такой, что и дятла не. слышно в лесу. Благодарен 
Я за многие мысли тебе и мечты, за блаженства
раздумья.
Часто, коща здесь сижу полупраздно-полуприлежно, 
Львом через джунгли грядок и лоз прокравшись,
приходит
Кот наш неслышно ко мне, дружок мой. Мяукает нежно, 
Голову трет об меня, глядит умильно, ложится 
На спину, лапки задрав, брюшко открывает и шею, 
Белую, словно снег, зовет поиграть. А иной раз,
Метко прыжок рассчитав, мне на плечи вскочит,
прижмется,
Ласково помурлычет и спрыгнет, довольный, на землю.
А бывает, он только кивнет на ходу деловито,
Занятый чем-то своим, что в лес его тянет, и тихо 
Крадучись, мимо пройдет изысканной поступью,
Лев наш,
313

Сын сиамки. Есть брат у него, когда-то любимый,
Кличку носящий Тигр, с желтоватыми брюхом и шеей. 
Эти дружившие прежде и неразлучные братья,
Спавшие рядом всеща, из миски одной без раздоров 
Евшие, стали врагами, коща подросли. Развела их 
Напрочь мужская страсть, жестокая ревность мужская.
Вот и сейчас улизнул я сюда. Пылает затылок,
Спину едва разгибаю, темно в глазах. До полудня 
Здесь отдохну, потешу себя нетрудным занятьем.
Загодя приношу из сарайчика круглое сито,
Старой бумаги комок, зажигалку. Ведь редко бывает, 
Чтобы, придя сюда, костерок не развел я. Наверно,
Есть у этой тяги к огню глубокие корни:
От ребяческой страсти поджечь что-нибудь к всесожженьям 
Авеля, Авраама приводят они. Ведь привычка 
Всякая, будь то порок или доблесть, корнями уходит 
В древность седую, хоть в каждом из нас живет самобытно. 
Что до меня, например, то мне (среди прочего) некий 
Видится культ в огне, какой-то химический символ: 
Многообразие вновь приходит к единству. При этом 
Я и жрец, и слуга, и вершитель, и то, что вершится. 
Дерево и траву превращая в золу, помогая 
Мертвому поскорее исчезнуть, очиститься, часто 
Сам я тем же путем иду очистительным, чтобы 
Тоже к единству прийти от множества в мыслях о Боге. 
Для очищенья огнем, для обряда алхимики прежде 
Брали металл. Раскалив, охлаждали его, добавляли 
Химикалий и ждали луны молодой или полной.
А покуда металл превращался божественной силой 
В высшее естество, философский камень, вершился 
Тот же процесс и в душе чернокнижника, полного веры. 
Бодрствуя, плоть изнуряя постом, размышляя, он долго. 
Дух возвышал свой, себя очищал и ждал терпеливо 
Дня, коща, как в тигле металл, просветленной и чистой 
Станет душа, чтобы слиться в союзе мистическом с Богом. 
Вы усмехаетесь, други: смешно, что, на корточках сидя, 
Раздувая огонь, вороша угольки, предаваясь,
Как мальчишка, мечтам, я все это пышно украсить 
Символами стремлюсь. Но вы же, мои дорогие,
Знаете, в чем для меня смысл творчества. Не приукрасить 
Что-то хочу, а излиться. И вы мне мои завихренья,
Надо думать, простите... Итак, я устроился между 
Изгородью живой и сваленной в кучу травою
314

Сорной, бумагу поджег, подкинул сверху немного 
Стеблей и листьев, сначала сухих, а потом и зеленых. 
Мощный, высокий огонь люблю я в осеннюю пору.
А сегодня, в жару, — да и топлива мало, не то что 
В дни равноденственных бурь,— стараюсь, чтоб теплился
тихо,
Чтобы только курился и тлел костерок мой часами 
Или даже весь день. Супруга меня углежогом 
Из-за запаха дыма зовет и огнепоклонства.
Веры моей не приняв, она ее терпит, нет, больше,
Любит. За это жену помяну, творя всесожженье.
Нет ее дома сейчас. Уехала в город, в Лугано.
Связан огонь у меня еще с одной верой: считаю 
Пережиганье земли чудодейственным способом. Нынче 
Начисто он забыт. Другие придумала средства 
Химия, чтоб от кислот очистить, удобрить, улучшить 
Грунт, да и времени нет сегодня сидеть и тихонько 
Землю пережигать, — кто работу оплатит такую?
Я же поэт, и за это, быть может, многим-премногим 
Жертвую, многим плачусь, но зато мне позволено Богом 
Жить не только здесь и сейчас, а из тесного плена 
Времени вырываться на волю. Когда-то ценилась 
Эта способность, звалась отрешенностью, божьим безумьем. 
Нынче она не в чести: ведь нынче дорого время,
Трата его — порок. «Интроверсией» специалисты 
То состоянье зовут, о каком я сейчас повествую. 
Свойственно мямле оно, недотепе, который усладу 
Ищет в мечтаньях, от дела удрав. Человека такого 
Взрослый не примет всерьез, никудышным сочтет и
никчемным.
Что ж, и эпохи, и люди по-разному разные блага 
Ценят, и каждый да будет доволен собственной долей.
Но возвращаюсь к земле! Речь шла о том, что люблю я 
Пережиганье в костре, которое нынче не в моде.
Некоща вера жила, что грунту путем пережога 
Можно вернуть плодородность. У Штифтера, кстати, — а этот 
Очень писатель мне мил — садовники разные грунты 
«Нажигают». И я то же самое делать пытаюсь.
Из отбросов зеленых, корней и ветвей, что сжигаю,
Густо с землей их смешав, получается пепел, отчасти 
Темный, отчасти светлый, то серый, а то красноватый. 
Эта зола, как мука, мое покрывает кострище.
Тщательно я просеваю золу, пережогом добытый 
Камень мой философский, награду мою, и в кастрюльке
315

В сад уношу, чтобы там бережливо по грядкам рассыпать. 
Только любимым цветам, да еще посадкам супруги 
Этот плод драгоценный дарю медитации долгой, 
Жертвенной. Вот и сегодня, в соломенной шляпе, надвинув 
Чуть ли не нанос ее, присев, как китаец, кладу я 
В тлеющий жар то сухое, то влажное поочередно.
Вновь через руки мои вся зелень проходит, что в кучу 
Собрана здесь. Вперемешку лежит в ней с травой-паразитом 
Добрая травка, сорняк — и рядом росточки салата, 
Огуречные листья, а то попадется, бывает,
Палочка просто с бумажкой, засунутой в трещину. Это 
Знак, что засеяли грядку. Но та запоздала, отстала, 
Брошена, не нужна. Вот так же точно и мудрость 
Древних, писанья священного мудрость иному сегодня 
Кажется дряхлой, отжившей свое, и ногами иные 
Часто цинают ее, как эту вот кучу отбросов.
Но для тех, кто мечтаньям своим посвящает досуги, 
Вдумчив и чуток, она дорога и священна, как всё, что 
Через раздумье покой душе человека приносит,
Чтоб госпожою разумной была страстей и порывов.
Надо, однако, и ту обуздывать страсть, что стремится 
Мир воспитать,, исправить других, историю сделать 
Из одних лишь идей. Ведь так, к сожаленью, устроен 
Мир, что этот порыв благородный, как все остальные 
Наши порывы, приводит к насилью, войнам и крови. 
Мудрость игрой мудрецов остается, алхимией. Прайят 
Более грубые миром и более мощные страсти.
Так смиримся ж и мы, противопоставим событьям 
Даже в трудное время спокойствие духа, что благом 
Высшим у древних слыло. Без мыслей о переустройстве 
Мира попробуем делать добро. Зачтется и это.
Жаркий полдень вокруг тяжелеет безмолвно. Ни звука 
В воздухе, только повозка внизу на дороге в долине 
Изредка прогремит да хрустнет костер, если пламя 
В корень вгрызется сухой, чтобы тут же сожрать его жадно, 
Я покойно, хотя и не праздно, стою на коленях,
Тихо, за горстью горсть, решето наполняю золою,
Что от прежних осталась костров, добавляю землицы, 
Старой, влажной, загнившей — из кучи. Трясу осторожно 
Эту рыхлую смесь, и под ситом моим вырастает 
Холмик зольной земли. Тряся решето, я невольно 
В ритм понемногу вхожу, отбиваю такт. А из ритма 
Неугомонная память составить какую-то хочет
316

Музыку. Я про себя ее напеваю, не зная 
Ни цазванья пока, ни автора. Вдруг озаренье;
Моцарта это квартет с гобоем... И вновь оживает 
Давняя мыслей игра, что игрой называется в бисер.
От медитации сущность ее, а от музыки — форма.
Иозеф Кнехт — ее мастер. Ему я обязан прекрасным 
Вымыслом этим. Вот счастье мое, игра и забава 
В светлые времена, а в полосы горя и смуты 
Утешенье, отрада. И здесь, у костра, я нередко 
В бисер играю, хотя еще далеко мне до Кнехта.
И покуда мой холмик растет и мука земляная 
Сыплется из решета, покуда я правой рукою 
То добавляю земли, то костер ворошу безотчетно,
И покуда подсолнухов желтые солнца от хлева 
Светят сюда и даль полуденной синью сияет,
Музыку слышу, людей ушедших времен и грядущих 
Вижу я, вижу, как духа собор многовратный возводят 
В единодушном согласье они — мудрецы, стихотворцы, 
Слуги искусств и наук. Позднее коща-нибудь это 
Я опишу. День еще не настал, но раньше ли, позже ль 
День настанет такой или он вообще не настанет, —
Все равно неизменно игра доброумная Кнехта 
Будет меня утешать в унынии. Старый паломник 
В выдуманной Стране Востока, я буду из плена 
Сроков и числ убегать к божественным братьям, пытаясь 
Как-то влить в их согласный хор и собственный голос.
Оклик слышу. Очнулся. Баюкала малая вечность 
Сладко меня. От дома доносится голос. Вернулась 
После покупок жена. Зовет меня. Я откликаюсь.
Вставши с колен, положив последние горсти подтопки 
На алхимический свой костер, отношу я на место 
Сито — в сарайчик, затем под солнцем слепящим взбираюсь 
В гору по нашей тропинке зигзагообразной к площадке, 
Галькой усыпанной, к дому; чтоб встретить жену,
посулить ей
В дар и награду за маки ее, за дельфиний, который 
Выращен ею с особой любовью, огромную кучу 
Тучного чернозема с золой. Жару и усталость 
Чувствую вдруг, с наслажденьем вхожу, по ступенькам
поднявшись,
В тень возле дома и в дом, в прохладу приятную. Мою 
Руки, жена меня уже приглашает обедать.
Суп разливает, про город рассказывает. Пора, мол,
317

С нею съездить туда и мне. Опять на затылке 
Космы торчат у меня, постричься надо, ведь я же 
Все-таки человек, а не леший. Мои возраженья 
Без вниманья оставив, она переходит к расспросам,
Сад вспоминает, и вскоре живое идет обсужденье:
Нужно ли вечером нам поливать его, весь ли иль только 
Большую часть (работа на много часов и, поверьте,
Вовсе не легкая), или от прошлого дождика влага 
В почве осталась еще, на чем и сходимся, чтобы 
Трапезу нашу малиной вкуснейшею, красной и желтой,
С верхней гряды, ще ближе родник, блаженно закончить.

СТИХОТВОРЕНИЯ

DIE GEDICHTE

ДРУГУ
ВМЕСТЕ С КНИГОЙ СТИХОТВОРЕНИЙ
Все, чем жил я пылко, вдохновенно 
В дни благие юности чудесной,
Все, что столь текуще и мгновенно, 
Быстротечно в чувствах и мечтаньях,
В жалобах, молитвах и стенаньях —
Ты найдешь в моих стихах и песнях.
И не будь придирчивым и строгим 
Там, где нет нужды и в оправданьях — 
Лишь подарок другу эти строки! 
Пребыванье в прошлом обещает 
Старикам особые утехи —
В этих ритмах снова оживают 
Жизни нашей праздничные вехи.
Если ж нам придется пред Всевышним 
Грех признать, что жили пустяками — 
Все ж нельзя нас попрекнуть грехами, 
Как орду солдат, что Землю выжгли, 
Как пилотов, что бомбить летали,
Как господ, что власть в руках держали.
И 5-122
321

Я КАК ЗВЕЗДА
Я как звезда горю в ночи,
Чтоб мир объять и презирать 
И в собственной сгореть печи.
Я — море, сонм ночных стихий, 
Что стонет, воет, вспять несет 
И копит новые грехи.
Из мира изгнан я, как встарь,
Но духом горд, в страданьях тверд, 
Я на Земле без царства царь.
Я воплотил немую страсть.
Но гаснет печь, и брошен меч,
И над собой теряю власть.
322

БЕДНЫЙ ЛЮД
Ветер тягостный в пути 
Листья под ноги швыряет. 
Долго нам, сынок, идти 
И где будем спать, не знаю.
Скоро, видно, ты один 
Будешь вдаль брести устало. 
Ну, а мне, мой бедный сын, 
Горевать чуть-чуть осталось.
323

РАССТАВАНИЕ С ЮНОСТЬЮ
Июль склонил усталый лик,
В воде он светится бледней.
А я, усталый и в пыли,
Брожу среди аллей.
Робеет ветер в тополях,
За мной, в выси, горит багрец. 
Что впереди? Вечерний страх 
И сумрак — и конец.
Брожу усталый и в пыли,
А юность грустно смотрит вниз: 
С красавицей мы вместе шли, 
Теперь дороги разошлись.
324

ВЕСНА
Во мраке бездонном 
Снился мне дивный сон:
Голубые ветры в зеленых кронах 
И легкий птичий перезвон.
И вот ты предстала 
В избытке красы земной,
Светло воссияла,
Как чудо передо мной.
Ты — лучший из л>чших снов. 
Нежнейшая фея моя,
И потрясает до самых основ 
Святая благость твоя.
325

НАД ХИРЗАУ
Под благородной пихтой лежа,
Я вспомнил детские года:
Такие ж запахи тогда 
Меня томили, горе множа.
Здесь, в этих мхах... на этом месте, 
Мальчишка робкий, я мечтал 
О стройной девочке прелестной — 
О, первая моя звезда!
Но время шло, и сон пропал. 
Другой потом пришел за ним 
И он рассейлся, как дым!
И все ж охотно б я узнал,
Кто эта девочка была:
Стройна, прелестна и бела,..
325

ЗАКАТНАЯ ГОЛУБИЗНА
О, чаша радости без дна.
Когда, как пурпур золотой.
Ты мирно льешь свой свет святой, 
Закатная голубизна!
Ты — голубого моря гладь,
Где счастье село отдохнуть. 
Земные боли отряхнуть 
И разливая благодать.
327

ЗАЧЕМ ЖЕ?
Я славы не достиг земной,
Да я ее и не искал.
Зачем же ранняя тоска 
Устало гонит на покой?
Вот папка песенок моих —
Все, что скопил и нажил я. 
Стройны и молоды на вид,
И в каждой — кровь течет моя.
Я славы не достиг земной.
Да я се и не искал.
Зачем же ранняя тоска 
Устало гонит на покой?
328

ЛУЛУ
Словно тень от тучки легкой, 
По горе скользнув высокой, 
Ты прошла с небесной болью 
Над моей земной юдолью,
Временами, межд\ снами. 
Жизнь прельщала чудесами, 
И сверкала, и манила,
Но от снов не отвратила.
Я, глаза открыв, мечтаю: 
Судьбы тех воображаю, 
Легкой тенью кто промчался, 
Пока я не просыпался.
329

БЕРЕЗА
В поэтических мечтах 
Не увидишь ствол стройнее, 
Крону легче и нежнее,
Кожу чише и светлее.
Тонко в синих небесах 
Так трепешут руки-ветви, — 
Покорилась робко ветру 
Ты с доверчивостью светлой.
Я смотрю — и на глазах 
Ты в любовь преобразилась. 
Юной девушкой явилась.
Что мне в юности приснилась.
т

ЗАРНИЦА
Всполох молнии вдали,
И жасмин звездой пугливой 
В светлых волосах твоих 
Вспыхнул странно-боязливо.
В жертву силе колдовской 
Мы роняем в мрак беззвездный 
Поцелуи наши, розы —
Их стесняет зной ночной.
Поцелуи без экстаза,
В них ни блеска, ни волненья. 
Розы сыплют в мрачном танце 
Лепестки без сожаленья.
Ночь, что без росы пройдет,
Как любовь без слез и счастья!
Но таков погоды гнет 
С колдовской и страшной властью.
331

ИНОГДА
Иногда, когда птица поет на заре 
Или ветер шумит в листве вечерней. 
Или брешет собака на дальнем дворе, 
Я прислушиваюсь суеверней,
И душа моя спешит назад,
В позабытые тысячелетья,
Когда ветер был приветлив, как брат, 
И с птицами вместе мог петь я,
И станет кленом моя душа,
И зверем, и облаком. Мне навстреч> 
Она устремится, пытливо спеша, 
Ожидая ответа. Что я отвечу?
332

БЛЕСТЯЩИЙ ВАЛЬС
Шопен неистовый гремит,
И весь наполнен танцем зал,
И в окна бледные глядит 
Венцом украшенный рояль.
Ты здесь — рояль, а скрипка — я, 
Всю ночь играем напролет 
И ждем со страхом, ты и я,
Кто первым чудо оборвет.
Кто первым вдруг нарушит такт 
Или свечей погасит свет,
Кто первым вслух вопрос задаст. 
Ответа на который нет.
333

ночью
Мысль странная мой сон уносит прочь: 
Плывет корабль как будто бы сквозь ночь 
И путь к тем самым берегам стремит,
Куда давно моя мечта летит;
И в тех местах, названья коим нет,
Пылает красный северный рассвет.
И женская прекрасная рука 
С подушки падает, воздушна и мягка.
И тот, кто другом мне назначен был судьбой, 
В далеком море гибнет в час ночной.
И мать, что позабыла обо мне,
Меня зовет сейчас — хотя б во сне...
334

НО ВСЕ ЖЕ СЕРДЦЕ ВЕРИТ,..
Я много написал плохого, знаю,
И плохо в жизни поступал, но все же,
Все ж сердце верит и твердит одно и то же: 
Есть еще люди, что ко мне любовь питают.
Да, любят, потому что понимают:
Я образ юности моей несу высоко.
Есть люди, что своих грехов далеких 
И отроческих лет «е забывают.
335

ночь
Я потушил мою свечу.
В окно открытое ночь веет ароматом 
И нежно обнимает, словно друг,
И называет братом.
Мы с ней тоскуем по родным краям 
И нам нельзя забыться в дреме,
Мы шепчемся неслышно о былом,
О прежнем отчем доме.
336

НА СЕВЕРЕ
О мечтАх моих сказать ли?
В тихих, солнечных долинах,
Средь деревьев над холмами,
В желтых скалах, в белых виллах...
Город там лежит в низине, 
Куполами в небо рвется, 
Беломраморный и синий —
Он Флоренцией зовется.
И в саду старинном, верю,
На скамеечке щербатой 
Счастье ждет меня, наверно,
Что я там забыл коща-то.
337

ШВАРЦВАЛЬД
Красота холмов пологих, 
Темных гор, лугов альпийских, 
Красных скал, ущелий строгих, 
Скрытых тенью елей низких!
Но когда гудит в них ветер,
В звон мешаясь колокольный, 
То дороже звуков этих 
Нет, пожалуй, в мире вольном,
И тогда, как в саге давней,
Что читал я у камина,
Вдруг меня уносит память 
В детство по дороге длинной.
И я вижу: чище, мягче 
Были в детстве эти дали,
И аветлее, и богаче 
Горы елями сверкали.
33$

РАВЕННА
Не видал я Равенну до этого мига. 
Это — мертвый, маленький городок, 
Где сон церквей и руин глубок.
О нем не одна написана книга.
Нельзя удержать невольный вздох: 
Заколдованы хмурые улицы эти 
Суровым молчанием тысячелетий. 
Повсюду растут трава и мох.
И это — как песни старины:
Они не могут обрадовать душу,
Но эти песни нельзя не слушать, 
Они и во сне до утра слышны.
339

НОЧЛЕГ СТРАННИКОВ
Дивиться не устанем мы 
Воде, которая жива:
Фонтан среди полночной тьмы 
У клена плещет здесь едва.
И невесом, как аромат,
Овеял кровли лунный свет,
И тучки легкие летят 
В прохладной мгле, за тучкой вслед.
Как прочно все, что видит глаз,
Но мы лишь ночь одну поспим,
И вновь дьрога манит нас:
Исчезнем в далях, словно дым.
И может, годы пролетят.
Во сне припомнится одно:
Фонтан и кровля, старый сад — 
Меняться им не суждено.
И все, как родина, с тобой,
Хоть это был лишь краткий сон, 
Чужому гостю кров чужой.
Он и не вспомнит тех имен.
340

ХРАМ
Где бог низринутый, приткнувшись у дороги, 
В траве высокой безутешно спит,
Где роша черными вершинами шумит,
Грустя над храмом сломленно-убогим, 
Позволь и мне здесь, тень былых святынь,
От ноши мук моих освободиться,
В тени под кипарисами забыться,
От жарких дум немного поостыть!
Тебе чужой я, вдоль и поперек 
Все обошедший в странах отдаленных,
Где песни нечестиво-вдохновенно 
Я пел другим богам, для них берег.
Позволь заблудшему, с тяжелой головою, 
Ушедшему с чужих запретных троп,
У храма, где когда-то жил мой бог,
Мной преданный, все ж поискать покоя.
341

ПОСЛЕДНИЕ ОТЗВУКИ
Свежий ветер остудил, 
Освежил больное сердце,
В грезы детства погрузил. 
Отдохнул я и согрелся.
Лишь в душе, на самом дне, 
Нить последняя не рвется, 
Тихий звон любви моей 
Здесь печально раздается.
Здесь, где громок ветра стон. 
Скрип деревьев режет уши, 
Безымянный этот звон 
День и ночь готов я слушать.
342

КИПАРИСЫ САН-КЛЕМЕНТО
Вершины стройные склоняем мы на ветру,
Мы видим скверы, там женщин полно вокруг,
И много смеха, и игр веселых внизу,
Где люди рождаются, где их хоронить везут.
Мы видим храмы — как быстро годы промчались: 
Здесь были боги, и люди им поклонялись.
Но боги мертвы, и храмы теперь пусты,
Обломки статуй закрыли Давно кусты.
Мы видим долы и серебристые дали,
Там люди смеются, но знают боль и печали,
Там всадники скачут, там истово молится паства,
Там рано иль поздно приходится с жизнью расстаться.
Но лишь ночами, когда налетают грозы,
Мы знаем печали и чувствуем смерти угрозы,
Корни сжимаем в страхе, и страх в листве копошится: 
Настигнет нас смерть сегодня или дальше промчится.
343

В ТОМ БОЛЬ МОЯ
В том боль моя, что слишком изощренно 
И слишком тонко, даже утонченно,
Чужие роли полюбил я мерить,
И к ним привык. Любой порыв душевный 
И даже легкой песни ритм напевный —
Всё мне игра, всё повод лицемерить.
Но суть мучений все же скрыта глубже:
Я знать себя хотел как можно лучше 
И в этом я настолько преуспел,
Что не могу найти очарований,
Больших страстей иль маленьких желаний, 
Которым я 'отдаться б захотел.
344

сон
Один и тот же мучит сон:
Каштан, и весь цветущий он,
Сад, светом солнечным залит,
И домик старенький стоит.
Когда-то там, при свете дня, 
Качала в люльке мать меня.
С тех пор прошло так много лет — 
Каштана нет, и дома нет.
И может, все сравнял там плуг,
И там теперь цветущий луг,
И мне от мест, где был рожден, 
Остался только этот сон.
343

ПОДМАСТЕРЬЯ НА ПРИВАЛЕ
Пуста бутылка, денег нет,
К земле усталость клонит,
И каждый сам себе найдет 
Местечко поукромней.
Кому мерещился жандарм,
Тот спрятался в канаве,
А тот, кто вовсе был уж пьян,
Тот мнит себя в дубраве.
А третий вперился в закат 
И видит: привиденья.
Весь сон пропал, гнетет тоска 
И тайное томленье.
Свет гаснет, ночь приходит в срок, 
Лишь окна чуть сверкают,
Берет он посох и мешок 
И тихо исчезает.
346

КЬОДЖА
Плотно стоит фасадов обветренный камень, 
Образки богородиц потупили очи долу.
По тусклой воде лениво плывут гондолы 
И коричневые барки с загорелыми рыбаками.
И на любой стене, где века оставили меты,
Во всех переулках, на каналах и лестницах этих 
Дремлют безутешные, тайные беды 
И хотят поведать о прошлых столетьях.
Я, затаивши робость, по каменным плитам шагаю» 
Тайно страшась: эти плиты будить не желаю.
Если они проснутся, — нет мне спасенья!
К гавани я направляю шаг торопливый,
На уходящий корабль спешу в нетерпеньи.
Город остался вдали, печальный, сонливый.
347

ПУТЬ в ночи
Померкли краски, ночь грядет,
А рядом, сонно и тоскуя,
Река унылая несет 
Потоки вод во тьму глухую.
На ложе каменном своем 
Она ворочается тяжко,
Ни ночью сна ей нет, ни днем, 
Устала, как и я, бедняжка.
Наш рядом пролегает путь 
Сквозь ночь, но все же так отдельно, 
И мы не родственны ничуть,
Хоть оба и спешим бесцельно.
348

ПЕСНИ
Всего лишь несколько песен 
Я в жизни своей создал, 
Пою их в ночи у фонтана 
В обществе юных дам.
Первая песнь о счастье,
О юности без конца,
Когда не страшны напасти 
И к вечности рвутся сердца.
Вторая песнь о теплых, 
Ласковых летних ночах,
О женщинах прекрасных, 
Лающих любовь и печаль.
Третью песнь под скрипку 
Пою я всегда и везде —
О цыганской тоске по дому, 
Которого нет нигде.
349

Я ЛИШЬ ИЗ ТЕХ."
И я хотел бы средь великих быть. 
Которые умеют без усилий 
Прекрасное поднять и оживить 
И средь собратьев не теряют крылий.
Но только знаю: я средь них чужой,
Мне не дано смеясь и мимоходом 
Цветы срывать, в венок вплетая свой,
И рифмы ткать, что будут петь в народе.
Я лишь из тех, к кому издалека 
И изредка лишь светлый дух нисходит, 
Как шум прибоя, — вечная тоска 
О вечной красоте, что рядом ходит,
И вот тогда он — в удивленьи сам 
И нехотя лишь — песни произносит, 
Которые взывают к небесам 
И против воли в небеса уносят.
350

НОЧНОЕ СТРАНСТВИЕ
Из дальних гор вела меня тропа 
Через ряды долин, в ночи пустынных, 
Сквозь тени мягкие дерев незримых 
Старинный город отворил врата.
На длинной улице глушу свой след, 
Чернеют окна, город словно вымер, 
Никто мое не произносит имя 
И не зовет остаться на ночлег.
Но лишь когда я снова в поле был, 
Издалека назад я оглянулся,
К изгибам крыш глазами прикоснулся, 
И в башне свет неяркий различил.
Да, лишь Один там, наверху, не спал. 
Фонарь мерцающий в руке качался,
И он в окно открытое склонялся,
И смысл шагов затихших постигал.
£51

ПРЕКРАСНОЕ СЕГОДНЯ
Завтра — что нас завтра ждет? 
Боль, печаль, и гаев Господний, 
И усталость от забот —
Так да здравствует сегодня!
Время быстрое бежит,
Все в пути своем меняя,
Но коща бокал налит,
Время ход свой замедляет.
Юности моей пожар 
Полыхает вновь беспечно. 
Смерть, давай на брудершафт, — 
Пусть сегодня будет вечно!
352

ГОНДОЛА
Сверху — солнце и голубизна,
Снизу — вечным зовомглубина,
Ты стройна, подвижна и легка,
Как игра, как милая рука.
Быстрой птицей ты в волнах мелькаешь. 
Сладостным мгновеньем упоен, 
Сладостный о смерти вижу сон, 
Сладостно разлуку предвкушаю.
Моя юность улетела 
В неизвестность пустоты.
Иль в гондолу она села?
Ах, гондола, моя юность — ты.

ВЫЗДОРОВЛЕНИЕ
Я, казалось, навсегда устал 
В вечном дыме городов фабричных, 
Но проснулся я под гомон птичий 
И увидел, что сады в цветах.
И, как в детстве, я смотрю опять, 
Радость снова в нежных далях вижу, 
Светлый шелест ангелов я слышу,
И готов пред Господом предстать.
,354

ИНОГДА
Вдруг детских лет воспоминанье 
Внезапно в-памяти всплывет, 
Как будто древнее преданье 
Под песнью барда оживет.
Тоща становится мне грустно 
Как будто свет погас в окне,
И в мире темном стало пусто,
И тяжкий грех лежит на мне.
355

В ТУМАНЕ
Как странно блуждать в тумане! 
Камень грустит, и листок,
И темный клен на поляне.
Каждый здесь одинок.
Как я был счастлив в друзьях, 
Когда жизнь моя полнилась светом, 
Но приходит туман и страх,
И я забываю об этом.
Кто умудрен, тот знает:
Нас окружает тьма,
От мира нас отделяет 
И тайно царит она.
Как странно блуждать в тумане! 
Одиночество — жребий людской. 
Каждый, как клен на поляне, 
Наедине с собой.
356

НАВСТРЕЧУ ЦЕЛИ
Я по жизни странствовал без цели, 
И усталости не знал я в теле,
Все дороги мерил я беспечно.
Наконец я понял, что кругами 
Я хожу свинцовыми шагами,
И в тот день устал я бесконечно.
И теперь иду я ей навстречу,
Той, которую везде я встречу 
И с которой я пребуду вечно.
357

ВЕЧЕРНИЕ ОБЛАКА
Кому-то кажется порой,
Что тешите? поэт игрой,
И коль бесцельна та игра,
То прекратить ее пора.
Но оглянись на Божий свет, 
Поймешь, что сам Господь — Поэт, 
И вечером, под тихий звон, 
Задумчиво играет он:
Вдруг облаков запустит ряд, —
Как птички легкие парят, 
Расправив крылья золотые,
И, рдея, тают, как живые.
Но коль понравится одно,
То долго будет плыть оно, 
Хранимое Его рукой,
Неся блаженство и покой.
И что казалось пустяком, 
Бесцельной рифмой и игрой, 
Пронзает душу глубоко 
Святой, божественной тоской. 
Творец доволен — удалась 
Забава легкая ему,
На Землю опускает тьму 
И обрывает красок связь.
Но только ни один поэт 
Не может так легко играть,
Неся красу и благодать 
И разливая дивный свет.
Ну что ж, пусть рифмы перезвон 
Напомнит нам вечерний звон 
И высь, где, с виду столь простые, 
Несутся тучки золотые.
358

В МИНУТУ ОТЧАЯНИЯ
Коща от легкого ветра 
С гор лавины шквал 
Несет разруху и смерть — 
Этого Бог желал?
Когда я, одинокий 
И изнемогающий весь,
На земле чужой и далекой — 
В этом замысел есть?
Зрит он, тоске какой 
И муке я предоставлен?
—	Ах, Бог уже умер твой!
А я жить оставлен?
359

ВЕСНА
И опять спускается весна 
С гор, уже ручьями отзвеневших, 
Вся в цветах красуется она 
И поет ладами птиц нездешних.
И опять пленен, как прежде, я 
Чистотой и лаской изначальной, 
Снова кажется: Земля — моя,
И на ней не путник я случайный.
360

УТРО
Я в полусне лежал 
На зеленой опушке лесной, 
Тихий крик пролетел надо мной, 
И пока я глаза протирал, 
Светлый день настал.
И сон прошел совсем,
Сон тяжкий! И мир вокруг 
Открылся раздольно вдруг,
И странникам, вроде меня,
Места хватает всем.
День, тебя мне прожить дано! 
Ты мне подарен судьбой,
Я время забуду с тобой,
И беды свои заодно,
И все, что еще суждено.
,361

ИЗРЕЧЕНИЕ
Так стань и сестрой, и братом 
Всему, что творит бытие. 
Тогда ты станешь богатым, 
Исчезнет мое и твое.
Зеленый листок иль планета 
Сорвется, — ты с ними умри! 
Но ты воскреснешь за это 
В лучах ежедневной зари.

НОЧНОЕ ЧУВСТВО
Голубой полночный луч 
Из глубин души взметнуть 
Месяц встал в разрыве туч,
И открылся Млечный Путы
И душа вспорхнула ввысь,
Склеп покинув мрачный свой, 
Пробудил в ней снова жизнь 
Звездной арфы звук ночной.
Улетает прочь печаль,
Слыша внятный звезд призыв. 
Завтра смерть придет — не жаль, 
Рад, что я сегодня жив!

ЛЕТНЯЯ НОЧЬ
Падают капли, воздух дрожит.
Ветер дремлет в пыли.
Вдоль улицы пьяная песня летит, 
Слабеет, сбивается, гаснет вдали.
Стало тихо совсем:
Небо разверзлось вдруг,
И молния, сорвавшись с небесных стен, 
Все озарила вокруг.
Словно белых коней эскадрон,
Крупный дождь поскакал.
Все формы размылись, и свет пропал, 
Хляби небесные давят со всех сторон.
364

поэт
Лишь мне одинокому
Светят в ночи бесконечные звезды,
Журчит свою дивную песню родник, из-под камней
выбиваясь,
Только ко мне, ко мне одинокому,
Тянутся тени цветные,
Мечты облаков-пилигримов над полем.
Нет ничего у меня:
Ни дома, ни поля, ни промысла нет, ни угодий,
То лишь мое, что никому другому не служит:
Быстрый ручей в глубине запустелого леса,
Бурное море, готовое шквал свой обрушить,
Иль увлеченных игрою детей щебетанье,
Слезы и песня ночная несчастных влюбленных.
Мои также храмы богов и мое
Все, что в прошедших веках почитанья достойно.
Но и в будущем тоже
Родину милую вижу под сводом небесным:
Часто в порыве мечты душа моя бурно стремится 
Будущий миг блаженства людского увидеть,
И любовь, закон победившую, любовь от народа к
народу.
Всех я их там нахожу, благородство познавших:
Короля и торговца, крестьян и прилежных матросов, 
Пастуха и садовника, все они вместе 
Празднуют радостно праздник грядущего мира.
Только поэта там нет,
Он, кто в одиночестве зрит,
Он, несущий людскую тоску и бледнеющий образ,
То есть все то, в чем будущий праздник вселенский 
Больше не будет нуждаться. И пускай еще вянет 
Много венков на его одинокой могиле,
Память исчезла о нем.
365

КОНЕЦ ЛЕТА
Весь вечер стонет под окном 
Уныло дождик монотонный — 
Больной ребенок перед сном 
Так всхлипывает обреченно»
От праздников своих устав, —
От них осталось только эхо —
С печалью лето на устах — 
Природе в слякоть не до смеха.«.
И наша пылкая любовь 
Была цветком в букете летнем,
Но лето кончилось, и вновь 
В осеннем видится все свете.
Чтоб стыд и горечь не толочь 
Пред очагом, уже остывшим, 
Отдай другому эту ночь 
И пусть рассудит нас Всевышний,

ПОЛДЕНЬ В СЕНТЯБРЕ
День голубой застыл на высоте 
И передышку взял себе на час.
И свет такой разлит во всем сейчас,
Как в самой лучшей виделось мечте: 
Исчезли тени, мир — сплошь Божий день, 
Весь в голубое золото укрыт,
В истоме зрелости и благости лежит.
—	А если все же спустится вдруг тень! —
Ты лишь подумал, слова не сказав,
Но вдруг блаженное мгновенье 
Как будто пробудилось ото сна,
Истома сникла, стала даль бледна,
И донеслось прохлады дуновенье.
367

ГОРЫ В НОЧИ
Озеро угасло,
Спит почерневший тростник,
Что-то нашептывая во сне.
Чудовищно выдвинувшись в долину, 
Угрожают нависшие горы.
Они не спят.
Тяжело дыша, они стоят,
Прижавшись и поддерживая друг друга. 
Тяжело дыша,
Перегруженные смутными силами, 
Неразрешимой сжигающей страстью.
368

УТЕШЕНИЕ
Сколько лет пробежало 
Без всякого смысла, впустую,
Их память не удержала,
И чувства рвались вхолостую.
Мелькают фигуры, лица —
Потоком времени смыты;
Мне не за что зацепиться —
Все сдвинуто, смято, забыто.
И все ж, — пусть они миновали,
Но в глубинах сердца загадочных 
Сквозь все времена и печали 
Жажда жизни глубоко прячется.
В ней нет ни смысла, ни цели, 
Расстояния ее не пугают,
Она радуется, как дитя в колыбели,
И мгновение в вечность преображает.
13 б 122
369

В ПУТИ
Когда, поднявшись выше облаков,
Я вглядывался в призрачные тени, 
Открылось царство мертвых предо мной: 
Все предки, сгрудившись на облаке толпой, 
Мерцали, как бесчисленные духи.
И мысль внезапная меня пронзила —
Я в мире не один, не чужестранец,
Душа моя, и взгляд очей,
Мой рот и ухо, звук моих шагов —
Все это не мое и все не ново,
И даже воля, коей я гордился.
Я — луч один всего лишь, лист от древа 
Бесчисленных родов, которые давно 
В лесах скрывались или кочевали,
И тех, других, что гибли в грозных сечах, 
И тех еще, кто светлые дома 
Отстраивал в прекрасных городах 
И золотой резьбой их изукрасил.
Он них от всех шел непрерывный путь 
До матери моей, уже почившей,
И дальше, сквозь ее печальный взгляд,
Ко мне, и сквозь меня тот путь лежит 
В бескрайние, иные времена,
К тем людям, для кого я предком буду 
И жизнь моя в них будет включена.
370

Когда, поднявшись выше облаков,
Я вглядывался в даль, то жизнь мою, 
Глаз зрящий мой и бьющееся сердце 
Я ощутил как дар, судьбу благодаря 
И на бесценный дар не претендуя, 
Поскольку он бессмертен.
Тихо обвевал
Мое чело прохладный горный ветер.

ТУЧКИ
Тучки тихо проплывают,
Словно барки, надо мной, 
Шлейфом теней задевают,
Как цветистой бахромой*
Из воздушных струй рожденйый 
Мир прекрасно-голубой,
Замер я, тобой плененный, 
Изумленный и немой.
Легкий пар с прозрачной пеной 
В освещеньи неземном, —
Ты ль свидетель в мире бренном 
О нетленном и родном?
372

НА НОЧНОМ ПЕРЕХОДЕ
Буря, темень, дождь косой, 
Даль едва мерцает,
Туч торжественный конвой 
Нас сопровождает.
Только вдруг в ущельях туч 
Что-то изменилось:
Вниз пробился лунный луч — 
Все преобразилось.
В лунном свете острова 
В небесах гнездятся,
Облака едва-едва 
Серебром клубятся.
Ах, душа, готова ль ты 
В гости к дальним братьям 
Из житейской пустоты 
В выси путь направить?
Ах, душа, лети на зов,
Вдаль плыви отважно!
И из ночи темной Бог 
К свету путь укажет.
373

РЕКА В ДЖУНГЛЯХ
Без времени течет она сквозь лес 
Вдоль хижин ветхих и недолговечных,
Как бренный миг жильцов их темнокожих»
Лениво катит желтая вода 
Листву, стволы и темные коренья,
Проваривая их в палящем солнце.
Ночной тропою тигр и слон идут 
К воде, чтоб смыть прохладой пот полдневный, — 
И сладострастный крик пронзает спящий лес.
У берега, в болотном тростнике,
Тяжелый крокодил шуршит, как сто 
И тыщу лет назад; коварный ягуар 
Вдоль берега стремится осторожно.
Я здесь живу, врастая в плоть земли,
Укрытый тростником в лесу огромном,
И даже память о людских делах 
В душе моей лениво угасает.
Но в сумерках, когда, оскалясь, ночь 
Последний тушит свет, стою я долго 
На берегу — и вдруг, то здесь, то там,
Случайный звук доносится ко мне 
Иль целый хор мне чудится в ночи.
То голоса далеких рыбаков,
Застигнутых внезапно тьмой ночною,
Глубокий страх пронзает их насквозь,
И в этом страхе — ночь, и крокодил,
И тени предков всех, давно усопших,
Мерцающих над черною водой.
Я песни слышу, хоть не знаю слов,
И все ж мотив мне кажется знакомым —
Так девушки поют и рыбаки
На Рейне вечером: я слышу страх и трепет,
374

Тоску вдыхаю. И все чаще лее с чужой рекой 
Мне родину мою напоминают, —
Ведь здесь, как и везде, где люди есть.
Их души божество постичь стремятся 
И ужас ночи песней отвести,
И в хижину свою я возвращаюсь,
Стелю постель, вокруг лишь лес и тьма,
И крик пронзительный ночных цикад; 
Смежает веки сон, и месяц бледный 
На мир притихший смотрит безучастно.
375

ОДНОЙ КИТАЙСКОЙ ПЕВИЦЕ
У тихой реки мы под вечер сошли на причал, 
Розовым светом акации мягко сияли,
Розовы были тучи, но я их видел едва ли.
Я лишь сливовый блеск в твоих волосах различал.
Ты, улыбаясь, на носу украшенной лодки сидела, 
Лютню привычно держала в легких руках,
Песнь про обитель святую в твоих звучала устах, 
А в глазах твоих юность играна, сверкала и пела.
Молча стоял я у мачты, про себя тихо мечтая 
Этих сияющих глаз вечно рабом пребывать,
С мукой страдания песне священной внимать, 
Нежные руки твои во время игры наблюдая.
376

ЭЛЕГИЯ В СЕНТЯБРЕ
Празднично ладит шарманку дождь в кронах угрюмых
деревьев,
На перевале в горах лес совершенно зачах.
Други, осень уж рядом, она таращит глаза отовсюду; 
Пусто раздетое поле, навещают лишь птицы его.
По на южном холме зреет синяя кисть винограда,
Утехи и тайные радости в лоне своем бережет.
Скоро нагрянет мороз, и все в одночасье поблекнет,
Что сегодня еше, соком налившись, висит;
Только вино горячить нас и яблоко радовать будет,
В них будет лето и блеск солнечных дней сохранен.
Так же нас старит рассудок, долгой зимою охотно 
Знойную влагу приемлющий в память о прошлом вине,
И о весельях ушедших, растекшихся днях и надеждах — 
Вге они тут же витают, тенью по сердцу скользя*
377

ПЕРЕДЫШКА НА ЛЫЖНОЙ ПРОГУЛКЕ
Готовый к спуску с высоты 
Я, в палки опершись, застыл на миг, 
Простор сияющий в меня проник — 
Мир голубой и белой красоты.
Друг к другу гребнями припав,
Здесь горы стынут молчаливо,
И вниз стремится сиротливо 
Едва заметная в снегах тропа.
И я стою в очарованье,
Плененный неподвижной тишиной,
И вбок съезжаю по лыжне кривой, 
Навстречу долам затаив дыханье.
378

ЛЁЖА В ТРАВЕ
Неужто все — феерия цветов,
И летний зной сверкающего луга,
Свод неба нежно-голубой, жужжанье пчел,
Неужто это все — тяжелый сон,
Родившийся в божественном бреду,
Сил неопознанных порыв к освобожденью?
Канва далеких гор
Так дивно смотрится на голубом холсте —
И это тоже суета сует,
Случайный спазм в игре природных сил,
Лишь боль и мука бесконечных проб, 
Бессмысленное вечное броженье?
Ах, нет! Оставь меня, нечистый сон 
О болях мира!
Тебя баюкает дыханье ветерка,
Виски лаская; птичий крик 
Простерся над твоею колыбелью,
Вечерний танец пляшет мошкара,
Баюкая тебя в закатном блеске.
Оставь меня, ты, древняя тоска!
Пускай все муки
Пребудут в мире, где неизбывны боли и печаль, — 
Но лишь не этот сладкий час закатный,
Не этот запах клевера душистый,
Не это бесконечное блаженство 
В моей душе...
379

СЕЛЬСКОЕ КЛАДБИЩЕ
Над крестами скошенными вьется плющ;
Благость, пчел круженье, солнца нежный луч.
Вечный мир тому, чей прах укрыт,
Кто здесь тихо за оградой, как в раю, лежит*
Благо всем, кто безымянный здесь,
В лоно матери вернувшись, ждет благую весть!
Но прислушайся, как пчелы здесь в цветах жужжат, 
Жадно кружатся и жадно жить хотят,
Под землей кореньям снится светлый сон:
К свету тянутся усопшие со всех сторон.
И руины, и обломки, погрузившись в темноту,
Все ворочаются глухо, ловят жизни суету.
Мать-Земля — королева прещедрая —
В муках вечных разрешается недрами.
Нет, настоящего покоя нет на кладбище,
Он в мечтах лишь — наяву ищи-свищи;
Мысль о смерти золой представляется,
Под которой лава жизни переплавляется.
380

К МЕЛАНХОЛИИ
В вино и дружбу я сбежал коща-то,
Пугаясь взгляда глаз твоих печальных,
Под лютни звон среди торжеств венчальных 
Я позабыл тебя, казалось, безвозвратно.
Но молчаливо шла ты вслед за мной,
И в кутежах меня не оставляла,
В любовный пыл печали прибавляла 
Й даже смех окрашивала мой.
И вот теперь, коща остыл мой пыл,
Я голову опять к тебе склоняю 
И, дерзости оставив, понимаю:
Мой грешный путь к тебе дорогой был.
381

БЕЛАЯ РОЗА В СУМЕРКАХ
3 листьях скрыв печальный лик, 
Тихо смерти ждешь, бледнея, 
Жизни призрачный родник 
Иссякает и скудеет.
Так же, как напев родной 
Долго в сердце не смолкает,
Так и дивный запах твой 
Душу в сумерках ласкает.
Кочешь в запах воплотить 
То, что я назвать не в силах,
И душа твоя летит
Прямо в грудь мне, как в могилу.
382

МОЕМУ БРАТУ
Если мы на родину поедем,.
Чудеса вернутся дней счастливых,
Старый сад, раскинув ветви, встретит 
Нас, мальчишек дерзких и шумливых.
И успехи все, и наслажденья,
Все, что мнилось ярче нам и краше,
Пустяком покажется в сравненьи 
С колокольным звоном церкви нашей.
Молча мы пойдем по старым тропам,
По земле обетованной детства,
И увидим, как и раньше, оба 
Край неизъяснимого блаженства.
Мы еще надеемся на лучшее,
Но всё прах в сияньи старой были:
Помнишь, как давным-давно в саду цветущем 
Каждый день мы бабочек ловили...
.383

ПРИБЫТИЕ В КРЕМОНУ
Ликует дождь, равнина ночью спит,
В высоких кронах ветер стынет зло, 
Звон колокольный капает светло 
И засыпает, ливню уступив.
При фонаре приветлив улиц ряд,
И город чуждый уж не страшен мне,
Я вижу своды, бледный свет в окне,
И люди мирно за вином сидят.
Аркада звонко шаг разносит мой,
И лестница приходится под стать, 
Чтоб путь под сводом дальше указать, 
И тень моя сливается со мной.
Открылся мне величественный вид,
И я испуган — сколько здесь всего: 
Дворец, собор и башня, сверх того 
Свирепо ночь над юродом молчит.
И показалось мне, что я здесь был, 
Что все знакомо и ласкает взгляд,
И звуки чистые ко мне летят,
Как музыка свершившейся судьбы.
Как память о давно прошедших днях, 
Мечта здесь воплощенная стоит,
Из сводов дивных вечность говорит,
И, улыбаясь, смотрит на меня.
384

ОТХОДЯ КО СНУ
Я за целый день устал 
И о сне давно мечтаю,
Ночь, сомкни мои уста,
Усыпи меня, лаская.
Чтоб отбросить все дела,
Чтоб все мысли позабылись, 
Чтобы чувства все дотла 
Тихо в дрему погрузились.
Безнадзорная душа,
Улетай в волшебных грезах, 
Чтоб купаться не спеша 
В струях неба, в водах звездных.
385

НОВОЕ ПЕРЕЖИВАНИЕ
Снова пелена упала, 
Ясность вдаль унесена, 
Вижу новых звезд начало,
И душа в оковах сна.
Неизвестной перспективой 
Обернулся мир ко мне.
Я стою, мудрец строптивый, 
Как дитя, в его огне.
След моих иных рождений 
Смутный опыт воскресил: 
Вечный ритм исчезновений 
И пришествия светил.
Никнет дух, и рвет оковы, 
И, отбрасывая рвань,
Для изысканной обновы 
Ткет Божественную ткань.
386

ПЕСНЬ О ЛЮБВИ
Ты мне не дашь ответа,
Что сделала ты со мной.
Я избегаю света 
И счастлив в тиши ночной.
И золотом ночь богата, 
Богаче моих дней,
И дума летит крылато 
К блондинке мечты моей.
Я в бездны мечтой вникаю, 
Куда не проникнет взгляд, 
И песням таким внимаю, 
Какие в раю звучат.
Мой взор с облаками где-то 
Блуждает в дали ночной — 
И ты мне не дашь ответа, 
Что сделала ты со мной.
387

ДРУЗЬЯМ — В ТЯЖКИЕ ВРЕМЕНА
Пусть судьба ко мне все строже — 
Забывать меня не надо!
В хмурый день или погожий —
Все равно мне жизнь отрада«
Небо может в день единый 
Проясниться, омрачиться*
Что нам ни сулит судьбина, 
Радостно умей смириться.
Счастье ходит тайным шагом.
Как понять его причуды?
Впредь покажется нам благом 
Даже нынешнее худо.
Боги губят лишь тупицу,
Всем иным дают награду:
Все, что в жизни ни случится, 
Просветлить душой им надо.
Лишь на той ступени высшей 
Удостоимся покоя,
Где мы, отчий зов услышав, 
Видим небо пред собою.
388

ДНИ РОКА
Дни придут, мрачны и серы, 
Света проблески губя.
Ни к кому не станет веры, 
Кроме самого себя.
И себя себе вверяя,
В развороте мировом,
Новые пределы рая 
Ты найдешь в себе самом.
Все враждебное, чужое, 
Сердцем примешь, как родней, 
Имя выберешь иное 
Для судьбы своей иной.
И грозящая невзгода 
Станет благом, дух вздохнет, 
Станет вестником восхода 
И в иную даль введет.
389

ЦВЕТОК, ДЕРЕВО, ПТИЦА
Сердце, ты словно в пустыне 
Горишь одиноким огнем, 
Темный цветок скорби 
На пути встречая своем.
Высокое древо страданья 
Раскинет ветви свои,
И там запоет птица Вечность 
В минутном забытьи.
Скорбь расцветает безмолвно, 
Слов она не найдет.
Древо — все выше и выше, 
Птица поет и поет.
390

ночь
Благоухает вдали 
Детства тайный цветок,
Он так редко сновидцу
Свой бутон сокровенный являет,
Суть раскрывая, свой солнечный лик.
Над голубыми горами 
Бродит слепая ночь,
Свой темный отряхивая покров.
Сыплет бесцельно с улыбкой 
Сон за сном, свои дары на нас.
Мы в долине, погорельцы дня,
Спящие люди;
Сном переполнены очи,
Многие, вздыхая, обращают лица 
К цветку далекого детства,
Он их нежно заманипаст во тьму 
И от отечески строгого 
Зова дня, утешая, отводит.
Отдых для всех усталых —
Бегство в объятия мотерей.
Их легчайшие руки 
Гладят волосы тех, кто грезит.
Все мы дети, от солнца быстро без сил, 
Пусть оно для нас цель, святое грядущее, 
Но мы сызнова каждый вечер 
К материнской груди припадаем,
Детское имя лепечем.
Путь к истокам ищем опять.
И одинокий искатель,
К солнцу замысливая полет,
В полночь и он влачится 
К роднику заповедному вспять.

И сгтяший, когда его будит кошмар, 
Прозревает во тьме душой смятенной 
Робкую правду:
Путь любой, пусть к солнцу, пусть к ночи, 
К смерти приводит, к рождению новому, 
Боль которого душу страшит.
Но все вступают на путь,
Все умрут, и все возродятся,
Ибо вечная мать 
Возвращает их в белый свет.
392

ПРИЗНАНИЕ
Радужный обман* как прежде, 
Предаюсь тебе охотно:
У других есть цель, надежды» 
Мне живется беззаботно!
Все, что здесь ни волновало, 
Мне лишь символом явилось 
Той вселенной, чье начало 
Мне во всем живом открылось.
Оттого и жить мне сладко,
Чго ясны мне знаки эти.
А в душе моей — разгадка 
Вечности, всего на свете.
№

ВЕЧЕРОМ
Вечером идет влюбленный 
С милой погулять,
Л купец уселся сонный 
Выручку считать.
Робко бюргеры в газете 
Хронику глядят,
Кулачки сжимают дети,
Сладко, сладко спят.
Каждый выбрал путь законный. 
Горд собой вполне:
Школьник, бюргер и влюбленный... 
Чем заняться мне?
Что ж, вечерние занятья 
С прочими в ладу,
Не желая отставать, я 
Сам себе найду.
Взад-вперед шатаюсь вечно 
И хочу плясать,
Тешусь песенкой беспечной.
Все мне — благодать.
Пью вино, потом мечтаю:
Я — татарский хан.
Животом больным страдаю,
Осушу стакан.
Вновь доволен сам собою 
(Угрызений — нет),
Смутно грезится былое.
Сочиню сонет.
Вижу, как плывут высоко 
Месяц и звезда.
С ними странствую далеко,
Все равно куда.
394

ЛЕТНЯЯ НОЧЬ
С притихших крон капель после дождя, 
И лунный свет прохладно благосклонен, 
Река, свой след во мраке не найдя, 
Уходит в шум, и отзвук монотонен.
Теперь собаки не дадут уснуть. 
Мерцают звезды за ночной вуалью.
О сердце, как на этот бледный путь 
Тебя влечет непостижимой далью!
395

БРЕННОСТЬ
С древа жизни моей 
Кружатся, летят листы,
О жизненная карусель,
Как утомляешь ты,
Как пресыщаешь меня 
В соблазны опять бросая!
Что днем сверкает, маня,
К вечеру угасает.
Скоро ветрам плясать 
Над гробом моим усталым,
С любовью склонится мать 
Над ребенком малым.
Ей снова в глаза посмотреть, 
Увидеть звезду путеводную — 
Все остальное в смерть 
И в тлен бросаю охотно. 
Остается лишь вечная мать, 
Что нас в эту жизнь послала, 
И с легкостью все имена 
В тучки и ветры вписала.

СНЕГ
Если снег на этот лес, на сад 
Наведет свой призрачный покров, 
То миры усталые поспят 
И проснутся в лучшем из миров.
Если плоть уходит навсеща,
Вы легко примите эту весть! 
Беглый облик сгинет без следа, 
Суть была и нерушима есть.
397

ГДЕ-ТО
Жизнь — пустыня, тщетный поиск сада, 
Жажда мучит, ноша тяжела,
Только где-то роща расцвела 
И царит забытая прохлада.
Только где-то за чертою бденья 
Кончится бессонный переход 
И душа отчизну обретет,
Звезды, ночь и бездну сновиденья.
т

свист
На мной ценимых Скрипках и рояле 
Играю лишь нетвердо и нечисто,
Досуга мне, так дни мои бежали, 
Досталось только для искусства свиста.
Пусть я не стал значительным артистом, 
Искусство вечно, ну а жизни мало.
Мне жалко тех, кто не владеет свистом, 
С ним жизнь моя гораздо ярче стала.
И я перехожу от ноты к ноте,
Оттачивая свист в большом секрете, 
Надеясь освистать в конечном счете 
Себя и вас и все на этом свете.
399

СМЕРТЬ С УДОЧКОЙ
Смерть в нашу жизнь забрасывает снасти, 
Магическая удочка незрима,
Не затаишься и не юркнешь мимо; 
Приманку избежать не в нашей власти.
Кто на крючке, тот может в ил забиться, 
Юлить, хитрить, желая проволочки,
В нем смерть сидит, а не на бережочке, 
Пусть леска лопнет, но ему не скрыться.
Еще он может жаться у обочин,
Пути прямого в страхе избегая,
Но не надолго эта жизнь другая.
Угасли страсти. И крючок заглочен.
400

РАННЯЯ ОСЕНЬ
От леса пряный аромат ухода,
В полях последний истлевает след,
Мы чувствуем: нагрянет непогода,
И хрустнет лета высохший хребет.
Шуршит листва. Внезапный ореол 
Объемлет близость, вдаль ее сметая. 
Ладонь раскроешь, а она пустая. 
Цветок растерян: не туда забрел.
В душе растет растерянность растений, 
Она до осени цветет, подобно саду,
И, как листва, подвластна листопаду, 
И весь в огне уход ее осенний.
401

МОТЫЛЕК
Вот мотылек синий, 
Легкий халиф на час, 
Перламутровый иней 
Вспыхнул, увлек, угас.
Также в мгновение ока, 
Меня поманив легко,. 
Счастье пришло издалека 
И ушло далеко.
402

СЕНТЯБРЬ
Печален сад,
Под дождем озябли пионы. 
Движется лето на спад 
Медленно, неуклонно.
Золотом каплет с веток 
Листьев отрада.
Кротко смеясь, прощается лето 
С роскошью сада.
Лишь возле розы впервые 
Совсем недолго помедлит оно 
И вскоре смежит большие 
Глаза, утомленные очень давно.
403

МИЛЫЕ БОЛИ
Боли, милые сестрицы,
Не Господь ли дал вас людям?
Но никто-то вас не любит.
Так давайте породнимся!
Я когда-то, вас чураясь,
В мир раздольный гордо вышел, 
Был обманут и обижен,
Нищим в дом я возвращаюсь.
Боли, милые, простите,
Что без вас прожить стремился — 
С вами я теперь сроднился,
Вы со мной теперь живите!
Кровь мою преображая,
По моим струитесь жилам —
Ведь в кругу сестричек милых 
Глубже жизнь я ощущаю.
404

ТЫСЯЧИ ЛЕТ НАЗАД
Беспокойно, в путь готовый,
Я проснулся в час ночной:
За окном чуть слышно стонет 
Одинокий тополь мой о
Сон забыть, покой отбросить 
Вдруг опять душа стремится, — 
Груз столетий взять и сбросить,
В бесконечность устремиться.
Тыщи лет назад, я помню,
В том краю, где нет печали,
Из гряды в саду укромном 
Крокусы в снегу торчали.
Я хочу расправить крылья 
И, откинув все преграды,
Вновь умчаться в край тот милый, 
Где, я помню, был когда-то.
405

УВЯДШИЙ лист
Для цветка надежда — плод, 
Утро хочет быть закатом.
От рождения к утратам 
В этом мире все течет.
Даже лето всей листвой 
Ждет начала листопада. 
Лист, напрасен подвиг твой, 
С ветром ссориться не надо.
Доиграй игру свою,
Не перечь надлому,
И войди в свою струю 
По дороге к дому.
406

РАЗМЫШЛЕНИЕ
Божественен и вечен Дух.
Навстречу его лучам, подобья и слуги его,
Званы мы в путь; закон нашей воли гласит:
Стать как он, во свете его просиять.
Но ведь мы — дольная, смертная плоть,
Тяжко лежит на нас косная власть тяготенья,
Объятья Природы теплы, мила нам Праматерь,
Сладко лежать у сосцов Земли, дремать в колыбели,
а после в укроме гроба.
И все же Земли нам мало:
Ее материнские узы
Расторгает бессонного Духа отчий призыв,
Огнем ожигая, мужа творит из младенца,
Гонит невинность, будит к борьбе и долгу.
Так меж Матерью и Отцом,
Так меж плотью и духом ищет свой путь 
Человек, трудный ребенок в семье мирозданья,
Чье дрожащее сердце отверсто 
Предельной муке и страху и отверсто свету:
Любви, смеющей верить.
Путь его труден, хлеб его — грех и смерть.
Часто теряет себя он во мраке, часто 
Было бы лучше ему на свет не рождаться.
Но непрестанно горит над ним воля его,
Назначенье его: Дух, Свет.
И мы знаем: его, больное дитя,
407

Больше других возлюбил Отец.
Потому и для нас, блуждающих братьев, 
И в разделеньи любовь возможна,
И не судом, не распрей,
Но терпеливой любовью»
Любовным терпеньем 
Священную цель мы приблизим.
408

КИТАЙСКИЙ МОТИВ
Лунный луч, струясь, как блеск опала, 
Круглый мост чертит над зыбью дробной, 
Все зубцы, что тень образовала,
Обведя по одному, подробно.
Это лишь виденья, лишь обманы.
Что из бездн пространства мирового 
Выплывают, милы нам и странны,
И во тьме без края тонут снова.
Гутовое дерево, а рядом 
Различаем праздного поэта,
Мерящего отрешенным взглядом 
Дрожь теней и переливы света.
Он спешит в свое стихотворенье 
Все вместить, задумчивый гуляка:
Блеск луны и облаков струенье, 
Возникающих пред ним из мрака,
Каждой веши запах, форму, краску, 
Горькую и вкрадчивую ласку .
И в строфе задержано мгновенье.
40У

ПРОЩАЙ, ЮДОЛЬ ЗЕМНАЯ
Лежит весь мир в обломках, 
А был он дорог нам,
Сейчас душа в потемках,
И смерть уж не страшна.
Что клясть юдоль земную? 
Она кадит в глаза,
Но нас не заколдуют 
Былые чудеса.
С привдтом удалш 
От суеты сует
Со счастьем распростимся, — 
Его на свете нет
Прощай, юдоль земная, 
Пленяй теперь других — 
Довольно нам печалей 
И радостей твоих.
410

ВОСПОМИНАНИЕ
Кто будущим живет,
Тот в жизни цель имеет, 
Заботы им владеют,
И лишь покоя нет.
Сплетать мгновений нить — 
Вот смысл благой и высший. 
Младенец и Всевышний 
Лишь так способны жить.
О прошлом тосковать — 
Призвание поэтов: 
Желанные ответы 
Истокам доверять.
В мечтах о прошлых днях 
Все память оживляет,
И краски просветляет,
Лишь светлое храня.
И в давности седой 
Мы царствуем блаженно,. 
Вкушая упоенно 
И радость, и покой.
411

ПРИ ВЕСТИ О КОНЧИНЕ ДРУГА
Что может увянуть, вянет быстро.
Год за годом отсыхают и никнут* 
Мнимовечные звезды глядят с насмешкой.
Только дух, обитающий в нас, 
Отрешенным взором созерцает игру,
Без насмешки, без муки.
Перед взором era «бренность» —
Не меньше и не больше, чем «вечность».
Но сердце
Не отдает упрямого права 
Мучиться, отдавать себя на съеденье, 
Слушаться нескончаемого зова 
Смертной любви и любящей смерти.
412

ДЫХАНИЕ ОСЕНИ
Вот и это лето тоже чахнет,
Гром последний отгремел лениво,
И в сыром лесу сиротством пахнет, 
Дождь шуршит по листьям терпеливо.
Правит осень в этих травах смятых,
Где грибы роятся неуместно»
Луг наш, что казался необъятным, 
Сжался вдруг, стал сумрачным и тесным.
Сжался мир и дышит сиротливо 
Без поддержки солнечного света«
Поздних гроз дождемся терпеливо.
И по ветру пустим грезы лета!
413

СЕРЫЙ ЗИМНИЙ ДЕНЬ
Обычный серый зимний день 
Безмолвен и угрюм,
Как старец, что садится в тень 
Под грузом тяжких дум.
Он слышит, как река звенит, 
Напористо бурля:
Зачем, куда она спешит 
Так громко и так зря?
Глаза прищуривает он,
Чтоб свет не портил их,
А если снег чуть-чуть пойдет, 
Поднимет воротник.
И резкий дальних чаек стон — 
Все слышит он сквозь сон, 
Дроздов, что спорят ни о чем 
В рябиннике пустом.
Весь мир живет, как заводной, 
В порывах суеты;
А он сидит, хранит покой 
До самой темноты.
414

МАРТОВСКОЕ СОЛНЦЕ
Млея в раннем тепле,
Мотылек пьянеет от солнца.
Сонно присев на скамье,
Дремлет старик у оконца.
Когда-то весной спешил 
Он в дальний путь, как на крыльях, 
Все волосы убелил 
Серой дорожной пылью.
Деревья вновь цветут,
Бабочка желтая вьется,
Как будто годы идут,
А жизнь молодой остается.
Но все же краски и цвет 
Блекнут и смотрятся вяло,
Холодеет воздух и свет,
Легкие дышат устало.
Жужжит, как пчела, весна 
Благие вести на память.
Неба голубизна 
Золотыми крыльями манит.
415

СВЕТ НАЧАЛЬНЫХ ДНЕЙ
Детство, юность, жизни час начальный, 
Сколько раз забыт ты и. утерян,
Только вдруг настигнет образ дальний, — 
И как будто струны заиграли,
Что в закованной душе молчали, —•
Свет блаженный, ключ забытой веры!
Перед этим светом отступает 
То, что долго истинным казалось,
Что нередко жизнью называют.
Все забыв, я снова упиваюсь 
Из колодца сказочного детства 
Песнями забытого блаженства.
Сквозь всю грязь, и ложь, и заблужденья 
Светишь ты бессмертным обещаньем, 
Помнишь все души моей движенья, 
Неиссякший, чистый свет начальный.
416

ОСЕННИЙ ДОЖДЬ
О дождь, осенний дождь,
Горы в серой вуали,
Деревья с устало поникшей листвой! 
В запотевшие окна заглядывает 
Сумрачно прощающийся год. 
Поеживаясь в мокром пальто,
Идешь гулять. На лесной опушке 
Из блеклой листвы выползают 
Сонные кроты и саламандры.
По всем дорогам журча,
Бегут бесконечные воды,
Заливая траву и деревья 
В терпеливых долинах.
С церковной звонницы,
Как большие редкие капли,
Падают удары колокола —
В деревне кого-то хоронят.
Только ты не грусти, родимый,
О погребенном соседе,
О летнем счастье коротком,
О пиршествах юности давних!
Все это в памяти длится,
В словах, картинах и песнях 
И всегда готово вернуться 
В одеяньях надежд бессмертных.
Все храни и содействуй творенью,
И в душе твоей расцветет 
Светлая вера и радость.
417

НОВАЛИС
Твоею рифмой сладкозвучной 
Дух юности меня ласкал,
Который в жизни пестро-скучной 
Я незаметно расплескал.
И, словно майская фиалка 
Осенний оживляя сад,
Ты шепчешь тихо: юность жалко, 
Но не вернуть ее назад.
418

ПЕСНЯ НА ПРОСЕЛОЧНОЙ ДОРОГЕ
В Париже мастер славный жил, 
Элизой дочку звали,
И подмастерье с ней дружил, 
Хотя любил едва ли.
«Элиза, — парень говорит, — 
Сегодня день весенний, 
Пойдем-ка в лес, там соловьи 
Поют до одуренья!»
Недолго пели соловьи,
Наш подмастерье скрылся.
А мастер долго вслед ему 
Что было сил бранился.
Элиза тоже прокляла,
Кого, сказать не смею,
Когда же дочку родила, 
Назвали Соломеей.
Мать говорит ей: «Дочка, ты 
Блюди мои заветы:
Весной не слушай соловьев, 
Запомни — вредно это!»
419

ВОЗВРАЩАЯСЬ ИЗ КАБАЧКА
Что за грусть владеет мной 
В миг, когда мой хмель уходит 
И прохладный час ночной 
В городе пустынном бродит?
И усталый, и хмельной,
Часто слушал я спросонок 
Робкий ветер городской, 
Замечтавшись, как ребенок.
Чей таинственный вопрос,
Чье таинственное пенье,
Чью любовь мне ветер нес 
В это тихбе мгновенье?
Чувство кроткой доброты 
И во мне вдруг пробудилось. 
Юность, юность, это ты 
Издалека возвратилась?
420

ВИДЕНИЕ
Господин является мне,
Из-под черной шляпы блестит седина, 
Еще он речист и красив вполне,
Но стар, и кровь его холодна.
Его привычки порой смешны,
От предков наследованный наряд,
Он мил, хотя и странен на взгляд,
Но и почтенен, с другой стороны.
Старик приходит и судит умно 
О веке, которым и я томим,
Пусть мне понять старика не дано,
Но вежливо я соглашаюсь с ним.
Вот так господин является мне, 
Мудрость бурлит под его кадыком.
Ах, как не хочу я наедине 
С ним оставаться, с моим двойником!
421

КОММЕНТАРИИ
НАРЦИСС И ЗЛАТОУСТ
Работа над произведением началась весной 1927 года в Монтаньоле. 
Первый вариант Гессе счел неудавшимся и уничтожил. Рукопись второго, 
окончательного варианта закончена весной 1929 года, в конце этого же 
года и начале следующего в «Нойе Рундшау» появился журнальный ва¬ 
риант «Нарцисса и Златоуста» с подзаголовком «История одной дружбы». 
Отдельной книгой повесть вышла летом 1930 года в издательстве С.Фи- 
шера.
Гессе обозначил жанр своего произведения как «повесть» или «пове¬ 
ствование», хотя это большое эпическое полотно, охватывающее почти всю 
жизнь главных персонажей — от отрочества и юности до зрелых лет и до 
смерти одного из них, — и по объему, и по структуре можно было бы 
назвать романом. Гессе, однако, не сделал этого, и не сделал сознательно. 
Характеризуя в статье «Одна рабочая ночь» (1928) жанровые особенности 
своих книг, он писал: «Почти все мои прозаические вещи — это биогра¬ 
фии души, в них идет речь не о событиях, не о сюжетных осложнениях 
и напряжениях; в основе своей это монологи, в которых изображается од- 
на-единственная личность — та самая вымышленная фигура — во всей 
полноте ее отношений с миром и с собственным Я. Такие произведения 
называют романами. Но на самом деле они столь же мало романы, как и 
их великие, с юности святые для меня образцы — «Генрих фон Офтер- 
динген» Новалиса, например, или «Гиперион» Гёльдерлина».
Действительно, «Нарцисс и Златоуст» — не роман в современном зна¬ 
чении этого слова, каким бы широким и расплывчатым это значение ни 
было, а скорее средневековая легенда, вобравшая в себя много элементов 
житийных повествований. Это особенно заметно в заключительных гла¬ 
вах, козда писатель как бы теряет из виду пустившегося в очередное стран¬ 
ствие Златоуста и начинает воссоздавать его жизнь, опираясь на рассказы 
очевидцев, слухи, предания и собственные догадки.
В основе книги — попытка еще раз, по-новому воплотить занимавшее 
писателя всю жизнь противоречие между духовным и материальным, от¬ 
цовским и материнским началом. «Нужно ли было, — задается он вопро¬ 
сом в упомянутом выше эссе, — чтобы за Каменциндом, Кнульпом, Вера- 
гутом, Клингзором, Степным волком последовал еще один персонаж, еще 
одно олицетворение, еще одно чуть иначе замешенное и по-иному диф¬ 
ференцированное словесное воплощение моей собственной сущности?» И 
отвечает: да, нужно, ибо эти «сплошь вопрошающие и страждущие» не 
только вобрали в себя немалую толику его собственных переживаний и 
страстей; в них нашли отражение общие, типичные особенности и пери¬ 
петии удела человеческого.
В паре Нарцисс — Златоуст акцент делается на материнском, жиз¬ 
ненном начале, в центре повествования оказывается не мыслитель Нар¬ 
цисс, а художник Златоуст, позже, в паре Кнехт — Дезиньори из романа 
♦Игра в бисер» на переднем плане, наоборот, окажется носитель духовно-
422

сти Кнехт, но в том и другом случае перед нами две стороны, две ипостаси 
одного образа, два варианта одной жизни, являющей себя в диалектике и 
столкновении противоречивых, но отнюдь не взаимоисключающих начал. 
Из противопоставления духа и материи, бродяжничества и оседлости вы¬ 
растает разветвленная антитетика книги, подчеркнутая уже в символике 
имен: Нарцисс — это воплощение абстрактного мышления, созерцатель¬ 
но-аналитического отношения к бытию, обращенности к себе, к собствен¬ 
ному самодостаточному миру; Златоуст — воплощение наивности и не¬ 
посредственности, он повернут к миру, следует голосу «темного» глубин¬ 
но-чувственного материнского начала, тянется к постижению жизни не в 
абстрактных понятиях, а в зримых образах. Создавая фигуры своих пер¬ 
сонажей, Гессе далеко отошел от заложенного в их именах мифологиче¬ 
ского (Нарцисс — самовлюбленный юноша) и религиозно-исторического 
(Хризостом, т.е. Златоуст — выдающийся константинопольский оратор, 
святой покровитель проповедников) содержания, дав им новое, оригиналь¬ 
ное толкование, созвучное его собственному пониманию биполярности че¬ 
ловеческой натуры.
7 Мариабронн — в названии обители легко угадываются черты цисте- 
рианского монастыря Маульбронна, ще Гессе с сентября 1891 по май 
1892 гг. учился в семинарии, основанной в XVI в. и существующей в 
настоящее время (теперь это государственная гимназия с принадлежа¬ 
щим церкви пансионатом для учащихся).
12 Молитвы Розария — цикл молитв католического богослужения, ко¬ 
торые произносят, перебирая четки (по-лат. розарий — шнур с нани¬ 
занными на него бусами разной величины, используемый при чтении 
молитв).
20 Евклид — греческий математик, живший в Ш в. до н.э. в Александ¬ 
рии; разработал основы античной математики и элементарной геомет¬ 
рии.
31 Святой Хризостом (345—417) — Иоанн Златоуст, константинополь¬ 
ский патриарх, отличавшийся выдающимся красноречием; считается 
покровителем ораторов и проповедников.
72 Святая Женевьева (ок. 422—ок. 502) — монахиня, католическая по¬ 
кровительница Парижа.
93 Tota pulchra es... — Отрывок из церковного песнопения в честь непо¬ 
рочного зачатия Девой Марией Иисуса Христа (отмечается 8 декабря). 
103 Царь Саул — библейский персонаж, первый царь Израиля, отличав¬ 
шийся, по преданию, ревностью и злобой.
106...песнь о битве при Павии... — народная песня, прославлявшая победу 
немецких ландскнехтов над швейцарскими наемниками, считавшими¬ 
ся лучшими солдатами в Европе. В сражении, которое происходило 24 
февраля 1525 г., швейцарцы воевали на стороне французского короля 
Франциска I. Сам Франциск был взят в плен и возвратил завоеванные 
им итальянские территории германскому императору Карлу V.
147 Святой Себастьян — католический мученик, покровитель стрелков; 
по преданию, погиб, пронзенный тысячью мавританских стрел.
154 Святой Галл — ирландский монах, проповедовавший христианство в 
южногерманских землях и основавший в VII в. монастырь Санкт-Гал- 
лен; католический святой.
211 ...у святого Фомы. — Имеется в виду Фома Аквинский (1225—1274), 
средневековый философ и теолог, пытавшийся объединить учение 
Аристотеля с христианской схоластикой; автор «Суммы теологии» и 
«Суммы против язычнихов».
423

ПАЛОМНИЧЕСТВО В СТРАНУ ВОСТОКА
Гессе работал над повестью в 1930 — 1931 годах. Летом 1931 года по¬ 
следовала журнальная публикация в двухмесячнике «Корона»; отдельным 
изданием «Паломничество» впервые вышло в 1932 году ^издательство 
С Фишера).
Повесть важна как своеобразная увертюра к роману «Ифа в бисер», 
она как бы подготавливает этот роман, посвященный «паломникам в Стра¬ 
ну Востока», т.е. членам тайного Братства единомышленников, которые 
воплощают в себе извечное стремление человечества к красоте, к верши¬ 
нам духа и тайнам бытия. По сути дела, образная система повеет — это 
экстернализация внутреннего мира писателя, художественное воплощение 
этого мира в магическом образе Братства, обретающегося на грани дейст¬ 
вительности и мечты и данного вне времени и пространства. «Крестовый 
поход на Восток» выразителей духовной тоски по совершенству — лишь 
одна из волн в вечном потоке душ, в вечном стремлении духа к свету. 
«Восток» в повести — не географическое понятие, а символ того будущего, 
к которому стремились гуманисты всех времен.
В отличие от прежних произведений, где речь шла по преимуществу 
об изъянах человеческой натуры и трудностях земного бытия, в «Палом¬ 
ничестве» Гессе дает выход своей вере в возможности человеческого рода, 
пытается «сделать невозможное возможным, подступиться, не поступаясь 
чувством ответственности, к запретному» Для этого используется сложная 
система символов, намеков и реминисценций, сопряженных с внутренней 
биографией писателя, но одновременно имеющих и самостоятельное ху¬ 
дожественное значение. В 1932 году в одном из писем Гессе писал, что 
читателю вовсе не обязательно «ясно» представлять себе символику книги, 
он отнюдь не должен все понимать и уметь объяснить, ему надо только 
вобрать в себя образы, впитать заключенный в них символический смысл, 
и они начнут действовать сами по себе, неосознанно» В структуре повести 
использованы жанровые элементы романтической сказки. Гессе отмечал, 
что из всех написанных им сказок ему удалась только одна — «Паломни¬ 
чество в Страну Востока», да еще, пожалуй, «Ирис».
На русском языке впервые опубликована в 1984 году в переводе С Аве¬ 
ринцева
249 ..принадлежать к Братству... — О союзе странствующих единомыш¬ 
ленников идет речь в «Годах странствий Вильгельма Мейстера» Гёте, 
духовные братства изображены в «Хранителях короны» Арнима и «Се¬ 
ра пионовых братьях» Гофмана. Гессе развил эти мотивы, придав им 
более широкий смысл и новое звучание.
...рыцаря Гюона и Неистового Роланда... — Имеются в виду персона¬ 
жи старофранцузского эпоса, рассказывающего о борьбе Карла Вели¬ 
кого со своими вассалами; сюжег использован итальянским постом Лу¬ 
довико Ариосто (1474—1533) в рыцарской поэме «Неистовый Роланд» 
(1516, окончательный вариант 1532), а также Шекспиром в комедии 
«Сон в летнюю ночь» и K.M. Виланлом (1733—1813) в стихотворном 
эпосе «Оберон» (1780V
.. последовавшего за великой войной.,. — Речь идет о первой мировой 
войне; это упоминание позволяет уже в самом начале повести увидеть 
связь между порождениями творческой фантазии и реальными исто¬ 
рическими событиями
250...путевых записок графа Кайэерлинга... — На книгу немецкого писа¬ 
теля Германа фон Кайзеолинга (1880—1946) «Путевой дневник фи¬ 
лософа» (1919) Гессе откликнулся рецензией в журнале «Vivos voco».
424

...путевые отчеты Оссендовского.. ■— Имеется в аиду опубликован* 
пая по-немецки в 1923 г книга польского писателя Фердинанда Ан¬ 
тони Оссендовского (1876—1945) ♦Животные, люди и бот» 
Фамагуста — портовый город в восточной части острова Кипр. 
Лунное море — так Гессе называет Средиземное море.
Альберт Великий (ок. 1193—1280) — немеикий философ и богослов, 
учитель Фомы Аквинского; начал работу по энциклопедической сис¬ 
тематизации католического вероучения на базе аристотелизма. 
Дзипангу — этим именем Марко Поло (1254—1324) назвал островное 
государство в Тихом океане, современную Японию.
празднество на могиле Рюдигера... — намек на эпизод поэмы Ари¬ 
осто «Неистовый Роланд».
251	Сиддхартха — центральный персонаж одноименной «индийской по* 
эмы» Гессе.
...что чернь слепую убедить сумею, — Отрывок из VII песни поэмы 
Ариосто «Неистовый Роланд».
252	Дао — одна из основных категорий китайской философии, порожда¬ 
ющее и организующее начало всего сущего, постижимое только в ми¬ 
стическом самоуглублении.
Кундалини — понятие древнеиндийской мистики, означающее жен¬ 
ское начало.
Принцесса Фатмэ — персонаж из «Тысячи и одной ночи».
..пришеапвие Третьего Царства — В христианской мифологии и 
средневековой философии под этим названием подразумевается время, 
когда будет устранен разрыв между идеалом и действительностью, 
между бытием и существованием. Политический смысл этому поня¬ 
тию, подхваченный позднее нацистами, придал М. ван ден Брук в 
своей книге «Третье царство» или «Третий рейх» (1923).
253	..и сам Антихрист дрогнет перед ним... — 36 строфа VII песни сти¬ 
хотворного эпоса К.М. Виланда «Оберон».
254	«Так куда же идем мы? Все туда же — домой» — Цитата из второй 
части романа Новалиса «Генрих фон Офтердинген»
255	Великан Аграмант — персонаж поэмы Ариосто «Неистовый Роланд» 
Фруктовый Человечек, Смоловик, Утешитель — персонаж сказки 
Эдуарда Мёрике (1804—1875) «Штутгартский Фруктовый Челове¬ 
чек». или, в других переводах, «Штутгартский гномик», «Старичок- 
лесовичок».
Озеро Ьлаутопф — расположенный в Швабии исток речки Блау (Си* 
ней}, притока Дуная.
Христофор — католический святой» мо!учий силач, желавший слу¬ 
жить самому сильному господину По преданию, перенес младенца 
Христа через реку.
25Ь«Хранители короны» (в другом переводе — «Стражи короны») — ро¬ 
ман А. фон Арнима (1781—1831), в котором дается идеализированный 
образ Германии, объединенной сильной феодальной властью.
259	Принцесса Изабелле — по всей вероятности р этот образ связан с но¬ 
веллой А. фон Арнима «Изабелла Египетская»*
Поэт Лаушер — один из псевдонимов Гессе, персонаж его автобиог¬ 
рафической книги «Записки и стихотворения Германа Лаушера, ос¬ 
тавшиеся после его смерти*.
425

Пауль Клее (1879—1940) — швейцарский художник.
Волшебник Юп — прозвище друга Гессе, художника Йозефа Энглерта.
Коллофино — прозвище друга детства Гессе, кельнского табачного 
фабриканта Йозефа Файнгальса'; этот образ фигурирует также в по¬ 
вести «Последнее лето Клингзора» и в романе «Hipa в бисер».
...из приключений Симплициссимуса... — Имеется в виду роман не¬ 
мецкого писателя Г.Я.К. Гриммельсгаузена (ок. 1622—1676) «Симп- 
лициссимус» (1669).
Людовик Жестокий — прозвище друга Гессе, художника Луи Муайе 
(1880—1962); упоминается также в «Последнем лете Клингзора» и в 
«Путешествии в Нюрнберг».
260	Ансельм — персонаж сказки Гессе «Ирис».
Нинон, по прозванию Иноземка — имеется в виду третья жена Гессе 
Нинон, урожденная Ауслендер, т.е. Иноземка.
Соломонов Ключ — реалия из стихотворного эпоса K.M. Виланда 
«Оберон».
261	Альманзор (712—775) — мавританский халиф; персонаж с таким 
именем встречается в поэзии Г. Гейне и в сказхах В. Гауфа.
Парцифаль — главный герой одноименного рыцарского романа Воль¬ 
фрама фон Эшенбаха (ок. 1170—1220).
Витико — персонаж одноименного исторического романа австрийско¬ 
го писателя Адальберта Штифтера (1805—1868).
Гольдмунд — т.е. Златоуст, персонаж повести «Нарцисс и Златоуст».
Бармекиды — династия визирей персидских халифов; упоминаются в 
сказках «Тысячи и одной ночи».
262	...Ноев ковчег... ведомый... Гансом К... — Речь идет о цюрихском доме 
друга и покровителя Гессе Ганса Конрада Бодмера (1891—1956).
...из волшебного кабинета Штёклина... — Имеется в виду мастерская 
«черного короля», художника и негоцианта Георга Райнхарта (1877— 
1955), в которой хранились несколько картин Никлауса Штёклина 
<1896—1982).
Суон Мали — так называл свой дом в Цюрихе друг Гессе Фриц Лейт- 
хольд, по прозвищу «сиамский король».
Макс и Тилли — друг и богатый покровитель Гессе Макс Васмер 
(1887—1970) и его жена Матильда. Гессе часто гостил в их замке в 
Бремгартене, недалеко от Берна.
Отмар —т.е. Отмар Шёк (1886—1957) — швейцарский композитор, 
близкий друг Гессе, переложивший на музыку многие его стихотворе¬ 
ния.
Фея Армида — персонаж поэмы Торквато Тассо (1544—1595) «Осво¬ 
божденный Иерусалим» (1581).
Лонгус — латинизированная фамилия врача-психоаналитика Йозефа 
Бернхарда Ланга (1883—1945), ученика К.Г. Юнга; Гессе брал у него 
сеансы психоанализа. Под именем Писториуса Ланг выведен также в 
романе «Демиан» и в повести «Путешесгвие в Нюрнберг».
Ганс Резом — имеется в виду писатель и музыкант Ганс Мозер (1882— 
1978), друг Гессе.
...к могиле Карла Великого. — Могила Карла Великого находится в 
Аахенском кафедральном соборе.
426

263	Пабло — персонаж романа Гессе «Степной волк»; здесь, как и выше, 
под именами литературных персонажей выступают близкие друзья и 
знакомые писателя.
264	Гуго Вольф (1860—1903) — австрийский композитор и музыкальный 
критик.
Брентано Клеменс Мариа (1778—1842) — немецкий поэт-романтик.
Архивариус Линдхорст — персонаж сказки Э.Т.А. Гофмана «Золотой 
горшок*.
268 ...правомочной инстанции в Кифхойзере. — По преданию, в горе с 
таким названием спит, дожидаясь, когда придет срок возрождения им¬ 
перии, германский император Фридрих Барбаросса.
272	Лукас — прозвище писателя Мартина Ланга (1883—1955), друга юно¬ 
сти Гессе; вместе с ним и Людвигом Финком (1876—1964) Гессе издал 
в 1910 г. сборник немецких народных песен.
273	Зороастр, Лао-Цзы, Платон, Ксенофонт, Пифагор, Альберт Вели¬ 
кий, Дон Кихот, Тристам Шенди, Новалис и Бодлер... — В ряд ос¬ 
нователей и членов Братства Гессе включает древнеиранского пророка 
Зороастра (Заратустру), древнекитайского мыслителя Лао-Цзы, древ¬ 
негреческих философов Платона, Ксенофонта и Пифагора, средневе¬ 
кового теолога и ученого Альберта Великого, двух чудаковатых персо¬ 
нажей всемирно известных произведений Сервантеса и Л. Стерна, а 
также двух писателей XIX века — романтика Новалиса и «декадента» 
Бодлера, что должно подчеркнуть вневременной характер союза «па¬ 
ломников на Восток».
288 Перевозчик Васудева — персонаж повести Гессе «Сиддхартха».
296 ...первоверховного владыку Льва... — Имя Лев и фамилия Лео в ла¬ 
тинском и немецком языках пишутся и звучат одинаково.
299 ...моего предшественника Эобана... — Гелий Эобан Гессе (1488— 
1540), писавший на латинском языке, был другом гуманистов Рейх- 
лина и Гуттена и считался крупнейшим поэтом эпохи Возрождения.
302 ...предательство Вильсона — имеется в виду крах программы демок¬ 
ратического мира (т.н. «Четырнадцать пунктов»), выдвинутой в 1918 г. 
американским президентом Т.В. Вильсоном (1856—1924) и не оправ¬ 
давшей возлагавшихся на нее надежд.
ВРЕМЯ В САДУ
Идиллия написана в июле 1935 г., в том же году последовала жур¬ 
нальная публикация. Отдельным изданием идиллия в гекзаметрах вышла 
в 1936 г. (издательство Бермана — Фишера, Вена).
307 Наталина — кухарка и домработница Гессе.
309 Лоренцо — садовник Гессе в Монтаньоле.
СТИХОТВОРЕНИЯ
Поэтическое творчество Германа Гессе пользуется значительно мень¬ 
шей известностью, чем его проза, хотя сам он отводил ему центральное 
место. С языковыми экспериментами и авангардистскими исканиями его 
лирика, особенно ранняя, не имеет ничего общего. «За немногими исклю¬ 
чениями, — писал Гессе, — я довольствовался унаследованной формой,
427

распространенными приемами и схемами и никогда не гнался за внешней 
новизной, за тем, чтобы меня считали авангардистом и «открывателем но¬ 
вых путей». Он опирался на традиции немецкого классицизма и роман¬ 
тизма, предпочитая мотивы одиночества, поисков своего призвания, сли¬ 
яния с природой, которым он придавал автобиографическую, исповедаль¬ 
ную окраску. По сборникам «Романтические пески» (1398), «Стихотворе¬ 
ния» (1902). «В пути» (1911), «Музыка одиночки» (1915) 9 «Стихотворения 
художника» (1920), «Кризис» (1928), «Утешение ночи» (1929), «Древо 
жизни» (1934), «Ветви в цвету» (1945), «Поздние стихотворения» (1963) 
и др. можно проследить эволюцию мировосприятия и поэтического мас¬ 
терства Гессе — от романтического эпигонства через потрясения и кризи¬ 
сы 10—20-х гг., подвигнувшие его на «путь внутрь» и заставившие отойти 
от канонов классической поэзии, к пронизанным чувством гармонического 
единства мира и несокрушимой верой в возможности человеческого духа 
поздним творениям.
Предлагаемые читателю стихотворения взяты из двух наиболее пол¬ 
ных, итоговых подборок, сделанных поэтом и вошедших в два собрания 
его сочинений (1958 и 1970).
Все стихотворения на русском языхе публикуются впервые.

СОДЕРЖАНИЕ
НАРЦИСС И ЗЛАТОУСТ, Перевод В. Седельника		5
^ПАЛОМНИЧЕСТВО В СТРАНУ ВОСТОКА. Перевод
С. Аверинцева		247
ВРЕМЯ В САДУ. Перевод С. Апта		305
СТИХОТВОРЕНИЯ.
Другу вместе с книгой стихотворений » Перевод
А. Гугнина		321
Я как звезда. Перевод А. Гугнина		322
Бедный люд. Перевод А Гугнина		323
Расставание с юностью. Перевод Г. Ратгауза 				324
Весна. Перевод А. 1Угнина				325
Над Хирзау. Перевод А. Гугнина 		326
Закатная голубизна. Перевод А. Гугнина		327
Зачем же? Перевод А. Гугнина		328
Лулу. Перевод А. Гугнина 			329
Береза. Перевод А. Гугнина		330
Зарница. Перевод А. Гугнина 				331
Иногда. Перевод Г. Ратгауза		332
Блестящий вальс. Перевод А. Гугнина		333
Ночью. Перевод А. Гугнина		334
Но все же сердце верит... Перевод А Гугнина		335
Ночь. Перевод Г Ратгауза 		336
На Севере. Перевод А. Гугнина		337
Шварцвальд. Перевод А. Гугнина		338
Равенна. Перевод Г. Ратгауза		339
Ночлег странников. Перевод Г. Ратгауза		340
Храм. Перевод А Гугнина		341
Последние отзвуки. Перевод А. Гугнина		342
Кипарисы Сан-Клементо. Перевод А Гугнина		343
В том боль моя. Перевод А. Гугнина 				344
Сон. Перевод А. Гугнина 		345
Подмастерья на привале. Перевод А Гугнина 		346
Кьоджа. Перевод Г. Ратгауза		347
Путь в ночи. Перевод А Гугнина		348
Песни. Перевод А. Гугнина 		349
Я лишь из тех... Перевод А Гугнина		350
429

Ночное странствие. Перевод А. Гугнина 		351
Прекрасное сегодня. Перевод А Гугнина	»		352
Гондола. Перевод А. Гугнина с		353
Выздоровление. Перевод А Гугнина 		«		354
Иногда. Перевод А. Гугнина		..	355
В тумане. Перевод Г. Ратгауза		356
Навстречу цели. Перевод А. Гугнит	*		357
Вечерние облака. Перевод А. Гугнина 				о		358
В минуту отчаяния. Перевод А. Гугнина	«		359
Весна. Перевод А. Гугнина		360
Утро. Перевод А. Гугнина ..	»					36!
Изречение. Перевод Г. Ратгауза		362
Ночное чувство. Перевод А. Гугнина		363
Летняя ночь. Перевод А. Гугнина		364
Поэт. Перевод А. Гугнина	»	365
Конец лета. Перевод А. Гугнина			366
Полдень в сентябре. Перевод А Гугнина		367
Горы в ночи Перевод А. Гугнина		368
Утешение. Перевод А. Гугнина 			369
В пути. Перевод А. Гугнина		370
Тучки. Перевод А. Гугнина 				372
На ночном переходе. Перевод А. Гугнина		373
Река в джунглях. Перевод А. Гугнина		374
Одной китайской певице Перевод А. Гугшна 		376
Элегия в сентябре. Перевод А. Гугнина				377
Передышка на лыжной прогулке. Перевод А. 1Угнина		378
Лежа в траве. Перевод Л. /угнина				379
Сельское кладбище. Перевод А Гугнина		380
К меланхолии. Перевод А. Гугнина 		381
Белая роза в сумерках. Перевод А. Гугнина 		382
Моему брату. Перевод А. Гугнина 		383
Прибытие в Кремону. Перевод А. Гугнина		384
Отходя ко сну. Перевод А. Гугнина		385
Новое переживание. Перевод В. Куприянова		38'6
Песнь о любви. Перевод В. Куприянова		387
Друзьям — в тяжкие времена. Перевод Г. Ратгауза 		388
Дни рока. Перевод В. Куприянова			389
Цветок, дерево, птица * Перевод Г Ратгауза		390
Ночь. Перевод В. Куприянова		391
Признание. Перевод Г. Ратгауза		393
Вечером. Перевод Г, Ратгауза	,.	394
Летняя ночь. Перевод В. Куприянова		395
Бренность. Перевод А. Гугнина		396
Снег. Перевод В. Куприянова 		397
Где-то. Перевод В Куприянова		398
Свист. Перевод В Куприянова		399
Смерть с удочкой. Перевод В. Куприянова		400
430

Ранняя осень. Перевод В. Куприянова		401
Мотылек. Перевод В. Куприянова		402
Сентябрь. Перевод Г. Ратгауза		403
Милые боли. Перевод А Гугнина		404
Тысячи лет назад. Перевод А. Гугнина 		405
Увядший лист. Перевод В. Куприянова		406
Размышление. Перевод С. Аверинцева		407
Китайский мотив. Перевод С. Аверинцева		409
Прощай, юдоль земная. Перевод А. Гугнина		410
Воспоминание. Перевод А. Гугнина 		411
При вести о кончине друга. Перевод С. Аверинцева		412
Дыхание осени. Перевод А. Гугнина		413
Серый зимний день. Перевод А. Гугнина 		414
Мартовское солнце. Перевод А. Гугнина 		415
Свет начальных дней. Перевод А. Гугнина		416
Осенний дождь. Перевод А. Гугнина		417
Новалис. Перевод А. Гугнина		418
Песня на проселочной дороге. Перевод А. Гугнина		419
Возвращаясь из кабачка. Перевод Г. Ратгауза		420
Видение. Перевод В. Куприянова 		421
Комментарии. В. Седельник		422

Гессе Г.
Г 43 Собрание сочинений. В 8 т. Т. 4: Пер. с нем./Со¬ 
ставители: Н.С. Павлова, В.Д. Седельник; Коммент. 
В.Д. Седельника; Художники: М.Е. Квитка,ОЛ. Пус- 
товарова. — М.: АО Изд. группа «Прогресс» — «Лите¬ 
ра»; Харьков: Фолио, 1995. — 432 с.— (Urbi et Orbi) .
ISBN 5-01-004427-7 (т. 4).
ISBN 5-7150-0128-5 (т. 4).
В четвертый том собрания сочинений Германа Гессе вошли по¬ 
вести «Нарцисс и Златоуст», «Паломничество в Страну Востока», 
идиллия «Время в саду» и стихотворения.
г 4703010100^190 Без объявл	ББК 84.4Г
006(01)—95
Литературно-художественное издание
ГЕССЕ Герман
СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ 
В восьми томах
Том 4
Художественный редактор Б.Ф. Бублик 
Технический редактор Е.В. Антонова 
Корректор O.E. Косова
Книга отпечатана на бумаге, 
предоставленной фирмой «ИСА»
ИБ № 20025 
ЛР № 060775 от 25.02.92.
Подписано в печать с готовых диапозитивов 12.01.95. 
Формат 84x108 1/32»Бумага газетная. Гарнитура литературная. 
Печать высокая. Усл.печ.л. 22,68. Уед.кр.отт. 23,62. Уч.изд.л. 22,20. 
Тираж 25 000 экз. (1-й завод 1- 8 000 экз.). Заказ № 5-122. 
С190. Изд.№ 49412.
АО Издательская группа «Прогресс*
119847, Москва, Зубовский бульвар, 17
«Фолио»
310002, Харьков, ул. Чернышевского, 34
Книжная фабрика им. М. В. Фрунзе,
310057, Харьков, ул. Донец-Захаржевского, 6/8