ИЗДАТЕЛЬСТВО ИНСТИТУТА ГАЙДАРА
ШУРД БЕГЕЛЬСДАЙК, РОББЕРТ МАСЕЛАНД
В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
НОВОЕ ЭКОНОМИЧЕСКОЕ МЫШЛЕНИЕ
Sjoerd Beugelsdijk and Robbert Maseland
Culture in Economics
History, Methodological Reflections, and Contemporary Applications
THE PRESS SYNDICATE OF
THE UNIVERSITY OF CAMBRIDGE • 2011
Шурд Бёгельсдейк и Робберт Маселанд
Культура
в экономической науке:
история, методологические рассуждения и области практического применения в современности
Перевод с английского
Натальи Владимировны Автономовой Под научной редакцией
Владимира Сергеевича Автономова
МОСКВА • САНКТ-ПЕТЕРБУРГ • 2016
УДК 330
ББК 65.02
Б37
РЕДАКЦИОННЫЙ СОВЕТ
СЕРИИ «НОВОЕ ЭКОНОМИЧЕСКОЕ МЫШЛЕНИЕ»
Автономов В. С. (НИУ ВШЭ), Ананьин О. И. (НИУ ВШЭ), Анашвили В. В. (РАНХиГС), Болдырев И. А. (Университет им. Гумбольдта, Берлин), Заманьи С. (Болонский университет), Кламер А. (Университет им. Эразма Роттердамского), Кудрин А. Л. (СПбГУ), Макклоски Д. (Университет Иллинойса, Чикаго), Мау В. А. (РАНХиГС), Нуреев Р. М. (НИУ ВШЭ), Погребняк А. А. (СПбГУ), Расков Д. Е. (СПбГУ), Широкорад Л. Д. (СПбГУ)
Бёгельсдейк, Ш., Маселанд, Р.
Б37 Культура в экономической науке: история, методологические рассуждения и области практического применения в современности / пер. с англ. Н. В. Автономовой; науч. ред. В. С. Автономов.— М.; СПб: Изд-во Института Гайдара; Изд-во «Международные отношения»; Факультет свободных искусств и наук СПбГУ, 2016.— 464 с. —(Серия «Новое экономическое мышление»)
ISBN 978-5-93255-445-6
ISBN 978-5-7133-1555-9
Многие экономисты сегодня соглашаются, что неформальные институты и культура оказывают критически важное влияние на результаты экономической деятельности. Под влиянием таких экономистов, как нобелевские лауреаты Дуглас Норт и Гэри Беккер, развивается важное направление исследований, в которых культурные и институциональные факторы используются для создания более полной и реалистичной теории экономического поведения. Эта книга предлагает широкий обзор исследований в этой области. В первой части вводятся и объясняются разнообразные теоретические подходы к изучению культуры в экономической науке, начиная со Смита и Вебера, и обсуждаются методологические вопросы, которые нужно учесть при включении культуры в экономические теории. Во второй части книги читателям предлагается серия примеров того, как культурный подход может использоваться для объяснения экономических явлений в четырех разных областях: предпринимательстве, доверии, международном бизнесе и корпоративном управлении.
УДК 330
ББК 65.02
© Sjoerd Beugelsdijk and Robbert Maseland, 2011
First published by the Press Syndicate of
the University of Cambridge, 2011
© Издательство Института Гайдара, 2016
ISBN 978-5-93255-445-6
ISBN 978-5-7133-1555-9
V
Издательская серия
НОВОЕ ЭКОНОМИЧЕСКОЕ МЫШЛЕНИЕ Совместный проект Факультета свободных искусств и наук СПбГУ и Института экономической политики им. Е.Т. Гайдара \
Актуальная парадигма современной экономической науки остро нуждается в пересмотре. Налицо необходимость как в критическом переосмыслении основного течения экономической мысли, так и в представлении и оценке значимых альтернатив, которые могли бы реально обогатить мыслительный горизонт и методологический арсенал специалистов в области экономики.
В особенности это справедливо для тех областей, где экономическая логика встроена в социальный, политический и культурный контекст. Дело даже не столько в усовершенствовании уже имеющегося методологического аппарата, сколько во включении в предметную область экономической науки тех сюжетов, которые традиционно недооценивались (а то и вовсе игнорировались) профессиональными экономистами и тем самым оказывались в ведении философии, психологии, социологии, культурологии и других наук.
Принципиальная задача издательского проекта — способствовать фундаментальному переосмыслению оснований экономической науки, что в перспективе могло бы вывести экономическое мышление на качественно новый уровень. Проект включает три основных направления работы: истоки, контексты, перспективы. Выявление новых источников экономического знания связано с публикацией как книг авторов, чьи работы были несправедливо забыты, так и с представлением русскому читателю текстов, относящихся к неортодоксальной экономической мысли. Хочется верить, что привлечение внимания к этим текстам послужит импульсом к превращению экономической науки в подлинно гуманитарную дисциплину, трактующую хозяйственную жизнь человека в неразрывной связи с миром социальных институтов и культурных ценностей.
Содержание
Владимир Автономов. От научного редактора.
Путеводитель по культуре для экономистов • ix
Пролог • 1
Зачем нужна книга о культуре в экономической науке? • 1; Структура Книги • 4; Краткое содержание глав • 5; Идея этой книги • ю; Благодарности • и; Последнее замечание • 12
ЧАСТЬ I. ИСТОРИЯ И МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ
РАЗМЫШЛЕНИЯ
Глава 1. Определение понятия «культура» • 14
1.1.	Введение  14; 1.2. Культура как нечто искусственное • 15;
1.3.	Культура как идеи и мировоззрения, влияющие на поведение • 16;
1.4.	Культура как отличительный признак группы • 17; 1.5. Культура как наследуемая, бесспорная данность • 20; 1.6. Термины-соперники: идеология, институты, этническая принадлежность, национальность • 24; 1.7. Заключение: культура в этой книге • 27
Глава 2. Как культура исчезла из экономической науки • 29
2.1.	Введение • 29; 2.2. История культуры в экономической науке • 30;
2.3.	История противостояния культуры и экономической науки • 51;
2.4.	Заключение - 75
Глава 3. Объяснение возвращения культуры в современную экономическую науку • 78
3.1. Введение • 78; 3.2. Современная экономическая теория: бескультурная наука • 81; 3.3. Возвращение культуры • 84;
3.4. А в это время в Культурологии • 99; 3.5. Заключение  106
Глава 4. Культура в экономической науке: современные теоретические воззрения • 107
4.1. Введение • 107; 4.2. Экономика и культура • 108; 4.3. Экономика как культура • 122; 4.4. Культура как экономика • 133; 4.5. Культура экономической науки • 141; 4.6. Заключение • 146
Глава 5. Культура в экономической науке: методологический взгляд • 148
5.1. Введение • 148; 5.2. Методологические сложности включения культуры в экономическую науку • 151; 5.3. Исследовательские методы • 166; 5.4. Заключение • 182
ЧАСТЬ II. СОВРЕМЕННЫЕ ОБЛАСТИ
ПРАКТИЧЕСКОГО ПРИМЕНЕНИЯ
Введение в часть II• 185
Глава 6. Предпринимательская культура • 189
6.1. Введение • 189; 6.2 .Как строить теории о предпринимателе и предпринимательской культуре • 191; 6.3. Макклелланд и его знаменитый труд о потребности в достижениях • 194; 6.4. Изучение предпринимательских качеств: уникальная личность предпринимателей • 201; 6.5. Влияние предпринимательской культуры на экономику • 208; 6.6. Дискуссия: соотнесение индивидуального и коллективного • 215
Глава 7. Доверие • 220
7.1. Введение • 220; 7.2. Доверие как показатель культуры • 221;
7.3. Предпосылки доверия • 228; 7.4. Исследования связи между доверием и ростом • 244; 7.5. Методология использования вопроса об обобщенном доверии • 259; 7.6. Дискуссия: от хорошо перемешанных спагетти до многоуровневой лазаньи  267
Глава 8. Международный бизнес • 275
8.1. Введение • 275; 8.2 Определение области международного бизнеса и того, как с ней соотносится культура • 276; 8.3. Культурная дистанция: концепция, методы измерения и критика • 282; 8.4. Как культурная дистанция влияет на тип и местоположение деятельности многонациональных корпораций • 289; 8.5. Сравнительные исследования менеджмента: управленческие ценности и международное сотрудничество • 298; 8.6. Обсуждение: какое значение имеет культура • 305
Глава 9. Сравнительное корпоративное управление • 309
9.1 Введение • 309; 9-2- Системы корпоративного управления и правовые традиции • 311; 9.3. Разные режимы защиты инвесторов • 318;
9.4. От правовой традиции к культуре • 329; 9-5- Критика литературы на тему права и финансов • 337; 9.6. Дискуссия • 343
ЧАСТЬ III. ОБЩАЯ ОЦЕНКА
Глава ю. Дискуссия • 350
юл. Введение  350; ю.2. Экономический индивидуализм или культурный коллективизм? • 351; 10.3. Экзогенные структуры или рациональные агенты? • 357; 10.4. Экономический универсализм и культурная обусловленность • 366; 10.5. Политико-экономический аспект исследований • 379; ю.6. Заключение • 382
Библиография • 386
Алфавитный указатель имен и понятий • 427
От научного редактора Путеводитель по культуре для экономистов
ДЛЯ начала отметим, что предлагаемая вниманию читателя книга трактует экономику культуры не в узком смысле — как экономику отраслей, которые принято относить к культуре1, —а в широком: как расширенную экономическую науку, включающую в свое рассмотрение ментальные, культурные факторы. Для обозначения этой науки авторы употребляют термин cultural economics, который после долгих размышлений мы решили перевести как «экономическую науку, включающую культуру». Это довольно тяжеловесный оборот, который все равно не описывает специфику понятия в полной мере. Наверно, точнее было бы написать «экономическая наука, учитывающая влияние культурных факторов на экономическую деятельность», но здесь количество слов явно избыточно для часто употребляемого термина. В то же время перевести в лоб как «культурная экономика» (ср. «институциональная экономика», «поведенческая экономика» и т.д.) нехорошо, так как прилагательное «культурный» в русском языке является положительным оценочным эпитетом1 2. Если данная разновидность экономической науки «культурная», то всякая иная, видимо, —«некультурная». Политкорректные авторы книги явно не хотели бы так выразиться, хотя и всей душой сочувствуют «культурной экономике».
Исторически взаимоотношения культуры и экономической теории прошли разные этапы, подробно описанные в главе 2 данной монографии. Важнейший, как нам кажется, вывод, который можно сделать из этой главы: культура ис- .
1. Этому кругу проблем в большей степени посвящена недавно изданная у нас книга: Тросби Д. Экономика и культура. М.: Изд. дом Высшей школы экономики, 2013.
2. В переводе книги Тросби термин «культурная экономика» используется, но обозначает экономику отраслей культуры.
X
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
чезла из экономической науки тогда, когда последняя стала на порядок более абстрактной, то есть после победы маржи-налистской революции. В наше время в мировой экономической литературе наметилось некоторое возрождение интереса к культуре в рамках экономической науки (см. главу з), наиболее ярко отраженное в книге «Культура имеет значение» под редакцией Хантингтона и Харрисона3. Так история экономической науки, как будто по спирали, подошла к соотнесению экономики и культуры, но уже на другом уровне, который диктовал применение строгих количественных методов. На этом этапе уже недостаточно было признать, что культура имеет значение, — надо было описать механизм, через который осуществляется влияние культуры, и оценить его силу. Для тех, кто обращается к проблематике экономической науки, включающей культуру, на этом этапе, книга двух голландских авторов представляет большой интерес. Это не столько проблемная монография, сколько современный справочник (handbook'), подытоживающий и систематизирующий развитие данной области исследований. Книга задумана как своего рода путеводитель или руководство для экономистов, интересующихся влиянием на экономику культурных факторов. Поэтому она снабжена многочисленными введениями и послесловиями (как к книге в целом, так и к отдельным главам), облегчающими «усвоение материала». Книга содержит исторический очерк, включающий отношение к культуре в классической политической экономии, исторической школе и марксизме. Обширен и глубок обзор возникающих методологических проблем, начиная с самих определений понятия «культура» у разных исследователей. Главным пунктом здесь следует назвать противоречие между методологическим индивидуализмом, господствующим в экономической науке, и коллективной природой культуры во всех ее определениях—с этим связаны трудные и рискованные переходы аргументации с микроуровня на макроуровень и наоборот. Важной методологической проблемой является и точка отсчета для наблюдателя, который не может не исходить из своей культуры, когда наблюдает за культурой чужой. В книге (главы б-р) достаточно подробно рассмотрены некоторые
3- Культура имеет значение. Каким образом ценности способствуют общественному прогрессу. Антология/под ред. Л.Харрисона и С.Хантингтона. М.: Московская школа политических исследований, 2002.
ОТ НАУЧНОГО РЕДАКТОРА
xi
основные приложения экономической науки, включающей культуру (исследования предпринимательства, доверия, международного бизнеса и корпоративного управления). Перечислены доступные источники данных, аппроксимирующих влияние культуры, и трудности, связанные с их использованием. Авторы старательно перечисляют трудности, возникающие на пути реинтеграции экономической науки и культуры, но, несмотря на это, сохраняют оптимизм по поводу перспектив данного направления исследований. Более того, именно масштаб этих трудностей они воспринимают как многообещающий признак их преодоления.
Авторы этой книги преподают в Гронингенском университете и представляют развитую голландскую традицию исследований в области измерения культуры и ее влияния на экономическую деятельность. Достаточно вспомнить Герта Хофстеде, впервые начавшего измерять ценности, и Европейское исследование ценностей, запущенное в Тилбургском университете (кстати, профессор Шурд Бёгельс-дейк защитил свою диссертацию именно там).
В заключение хотелось бы порассуждать о том, как пришло к «экономике, включающей культуру» наше российское научное сообщество. Русские экономисты, начиная, по крайней мере, со Шторха, часто обращали внимание на то, что теперь можно было бы назвать культурным аспектом экономической деятельности: концепции «внутренних благ» посвящен большой раздел его главной книги. Далее сказалось и ощутимое влияние немецкой исторической школы4, и этический и литературоцентричный характер русской общественной науки5. В советский период заветы экономического детерминизма соблюдались достаточно жестко, по крайней мере экономистами. Хотя про активную роль надстройки упоминал в последних работах Энгельс. А одной из частей триединой задачи построения коммунизма (помимо создания материальной базы и совершенствования производственных отношений) в партийных документах было провозглашено «воспитание нового человека». Автор этих строк столкнулся с некоторыми трудностями при подготовке кандидатской диссертации
4. См.: Гловели Г. Д. Историзм в российской политической экономии: рецепции и новации. М.: Институт экономики РАН, 2014.
5. См.: Цвайнерт И. История экономической мысли в России. 1805-1905. М.: ГУ —ВШЭ, аоо8.
xii
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
по «психологическим концепциям экономического цикла», хотя эти концепции в диссертации не только излагались, но и критиковались.
Но самое интересное началось в ходе рыночных реформ. Вначале господствовала вполне материалистическая и даже марксистская вера в то, что изменения экономической системы с плановой на рыночную могут быть вполне самодостаточными (особенно если общественная, а точнее государственная, собственность будет заменена частной). Но введение свободных цен и приватизация, хотя и создали важные предпосылки для рыночной экономики, обернулись в постсоветских странах серьезными и затяжными трансформационными кризисами.
Тогда внимание теоретиков и практиков рыночных реформ (включая, например, Всемирный банк) обратилось в сторону институтов, без которых рыночная экономика не может нормально функционировать. Естественно было обратиться за этими институтами к странам, где они успешно работали. Теоретическую основу для такого поворота давали новая институциональная экономика6 и новая политическая экономия. Но прямой импорт формальных институтов не дал хороших результатов: отлично зарекомендовавшие себя в развитых странах, они, будучи пересаженными на российскую почву, давали очень своеобразные и малосъедобные плоды. Таким образом, внимание перешло на эту самую почву (в конце концов французские сорта винограда на российских почвах тоже дают вина неузнаваемого вкуса).
В то же время в других странах с переходной экономикой (Словении, Польше, Эстонии) климат для пересаженных с Запада институтов оказался более благоприятным, и они прижились довольно быстро. Опять-таки естественно было предположить, что формальные институты становятся реально действующими только при легитимации неформальными, прежде всего моральными, нормами, принятыми в данном обществе. Важно, сохранилась ли в данном обществе институциональная память об институтах рыночной экономики. Так очередь дошла до таких размытых понятий, как культура, менталитет, которые обусловливают
6. См., напр.: Норт Д. Институты, институциональные изменения и функционирование экономики. М.: Начала-Пресс, 1997-
ОТ НАУЧНОГО РЕДАКТОРА
xiii
эти неформальные институты. Здесь возникает вопрос: что первично, институты или менталитет.
Конечно, можно так определить эти понятия, что проблема исчезнет сама собой, но, на наш взгляд, проблема слишком интересна, чтобы отделываться от нее с помощью дефиниций. Если, например, как Авнер Грейф, определить институт как «систему правил, убеждений, норм и организаций, которые совместно порождают регулярность социального поведения»7, то проблема снимается и становится «внутриинституциональной», поскольку убеждения и нормы принято включать в культуру. Тогда ее можно рассмотреть как отношение между формальными институтами (правилами) и неформальными8 (куда войдет и культура). Но применительно к данной книге уместнее поставить вопрос об отношении формальных институтов и культуры.
В нашей стране широко распространено мнение, в том числе и среди экономистов (см., например, работы Д. С. Львова9), что русский национальный характер —совершенно особый, и рыночная экономика к нему не очень подходит. Появляются работы, говорящие о «культурном коде» как неустранимом родовом проклятье российской цивилизации10. Большинство же профессиональных экономистов выступает за приоритет формальных институтов, и это легко понять. Новая институциональная экономика, ставшая частью мейнстрима современной экономической теории, объясняет институты не выходя за пределы рационального поведения и методологического индиви
7. Грейф А. Институты и путь к современной экономике. Уроки средневековой торговли. М.: Изд. дом Высшей школы экономики, 2013. С. 56.
8. См., напр.: Полтерович В. М. Элементы теории реформ. М.: Экономика, 2007; Тамбовцев В. Л. Экономическая теория неформальных институтов. М.: РГ-Пресс, 2014; Автономов В., Белянин А. Поведенческие институты рыночной экономики: к постановке проблемы//Общественные науки и современность. 2011. №2. С. 112-130.
9. Львов Д. С. Свободная экономика России: взгляд в XXI век. М.: Экономика, 2ООО.
io. Решительную критику культурно-детерминистских взглядов, согласно которым культурный код не только влияет, но и предопределяет характер экономики см.: Тамбовцев В. Л. Миф о «культурном коде» в экономических исследованиях//Вопросы экономики. 2015. №12. С. 1-22. Более оптимистично относится к перспективам раскрытия культурных кодов в экономическом анализе А. Аузан (См.: Аузан А. А. Социокультурные коды в экономическом анализе//Журнал Новой экономической ассоциации. 2013. № i. С. 173-176).
xiv
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
дуализма11. В то же время менталитет или культура —феномен коллективный, не выбранный, а унаследованный, и экономической науке нечего сказать об их происхождении. Правда, главный источник эмпирических данных о культуре и менталитете — опросные исследования ценностей — обращаются именно к индивидам, но по этому поводу исследователи (в том числе и авторы данной книги) испытывают методологические угрызения совести. Аргументы на уровне case studies можно найти в пользу и той и другой стороны. Например, между экономическим поведением в национально и культурно идентичных ФРГ и ГДР, а также Северной и Южной Корее наблюдались огромные различия, вызванные разницей институциональных систем. В то же время между бывшими социалистическими странами, принадлежащими к восточному и западному христианству, различия эти так же велики, несмотря на схожесть формальных институтов. В последние месяцы приток в Западную Европу беженцев с Ближнего Востока и их поведение в условиях чуждых им институтов западного общества вновь обострили в общественном мнении проблему сотно-шения институтов и культур. С нашей точки зрения, институциональный и «культурно-менталитетный» подходы оба имеют право на существование и не отменяют друг друга. Это различные срезы или абстракции объекта исследования—человеческого поведения (как и неоклассическая теория, исходящая из рационального поведения индивидов), и каждая из них способна раскрыть в нем новые грани.
В заключение научный редактор русского перевода должен признаться, что в ходе редактирования он несколько раз пробовал использовать материалы и аргументы этой книги для других научных проектов. Он надеется, что и другим читателям книга принесет немало пользы.
Владимир Автономов *
п. Естественно, сказанное не относится к «старому», вебленовскому институционализму и его современным последователям (таким как, например, Дж. Ходжсон), которые в мейнстрим не входят и относятся к нему критически.
Пролог
Культура имеет значение. В первых двух главах я говорю о географии, которая кажется мне чрезвычайно важным фактором. Но если мы зайдем дальше и захотим узнать, почему одни регионы преуспели больше других, несмотря на одинаковые географические условия, то нам придется признать, что культура имеет значение.
Дэвид Ландее, интервью журналу Challenge за 1998 год
Есть несколько недавних исследований, которые посвящены моделированию специфических норм и их влиянию на набор решений в рамках парадигмы теории игр, но изучение общего влияния культуры на экономическую производительность только начинается.
Douglass Morth 2009:9/;
Дуглас Норт 2010:91
Зачем нужна книга о культуре в экономической науке?
КУЛЬТУРА имеет значение! Если бы можно было объяснить одной фразой, зачем написана эта книга, то эта фраза звучала бы именно так. В последнее время многие экономисты обратили внимание на роль культуры и стали учитывать ее в своих теориях. Этот интерес отражен и в книгах выдающихся ученых, которые утверждают, что внимательное изучение роли культуры в экономической науке просто необходимо. Например, нобелевский лауреат Дуглас Норт считает, что культура напрямую связана с экономическими результатами. Вот что он пишет об этом в своей последней книге об экономических изменениях: «Наша задача состоит в том, чтобы объяснить всевозможные исторические и современные системы представлений, влекущие за собой весьма различные последствия для структуры, организации и экономического успеха разных обществ» (North 2005: 69; Норт 2010:107).
2
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
Такой же призыв к внимательному анализу культуры мы находим в прорывной работе Авнера Грейфа, вышедшей в 2006 году и посвященной институтам и экономическому развитию (Greif 2006; Грейф 2013). По мнению Грейфа, сейчас недостаточно внимания уделяется тому факту, что ненаблюдаемые институциональные элементы, такие как культура, могут систематически различаться в разных обществах и напрямую влиять на эффективность институтов. Два разных общества с одинаковыми формальными правилами, определяющими права собственности, столкнутся с совершенно разными объемами инвестиций, если в них будут царить разные убеждения относительно реализации этих прав (Greif 2006: 20-21; Грейф 2013: 48-49). Подобные утверждения Грейфа и Норта отражают общий консенсус многих экономистов о том, что культура имеет значение и заслуживает внимания ученых. Тот факт, что президентская лекция Табеллини на заседании Европейской экономической ассоциации в 2007 году называлась «Институты и культура», посылает понятный сигнал экономическому сообществу: нам нужно учесть культуру в своих экономических теориях (Tabellini 2008b). Эта книга —попытка задать контекст для дискуссии о значении культуры в экономической науке и обрисовать дополнительную ценность включения культуры в экономическую теорию, наряду с вопросами, которые при этом возникают.
При всем этом научные труды, посвященные культуре, достаточно разрозненны и разномастны. Работы на эту тему время от времени появляются не только в различных областях экономической науки, но также и в смежных научных дисциплинах, таких как социология, антропология, политология и менеджмент. В этой книге мы попытались объединить эти разрозненные работы. Мы обсуждаем здесь, каким образом экономисты пытаются учесть в своей работе неформальные нормы, ценности и культуру, и сравниваем их подход с подходами коллег из других областей. Критическая оценка этих попыток с исторической точки зрения позволяет нам обсудить, чего мы достигли на сегодняшний день, а также выделить некоторые из основных сложностей и задач, стоящих перед нами. Двигаясь к этой цели, мы написали книгу уникальную в том смысле, что она объединяет несколько разных исследовательских направлений, которые иначе пришлось бы разыскивать в архивах самых разных
ПРОЛОГ
3
журналов, конференций и семинаров по экономической теории, социологии, политологии, антропологии и менеджменту.
Наконец, хотя эта книга не предназначена для использования как классический учебник с примерами и задачками, мы все же считаем ее ценным пособием для преподавателей экономической теории, ведущих курсы по культуре и институтам, равно как и для аспирантов по специальности «экономическая теория». Поскольку нам приходилось вести курсы по институциональной экономике, культуре и экономическому поведению, а также по международной политической экономии, мы знаем, насколько полезной будет книга, суммирующая дебаты о культуре и помещающая их в широкий контекст. Насколько нам известно, только в последнем учебнике Дэвида Вайля (Weil 2009) по экономическому росту есть отдельная глава о культуре. Хотя Вайль грамотно и обоснованно описывает причины, по которым культура важна для экономической науки, мы хотим пойти дальше простого утверждения о том, что культура имеет значение. Мы хотим продемонстрировать, откуда вообще взялся интерес к культуре, и обсудить какую роль играет культура в экономической науке, чтобы лучше понять современные научные процессы. Более того, мы хотим сдвинуть с места методологические и теоретические исследовательские границы в этой области. Для студентов, изучающих экономику, наша книга будет полезным источником информации о недавнем повороте в сторону культуры, произошедшем в экономической науке. Предлагая читателям исторически ориентированный анализ того, как рассматривали культуру экономисты разных эпох, мы также стремимся опровергнуть слова тех критиков, которые утверждают, что многие экономисты получают чрезмерно математическое образование и забыли о широком общественном контексте, в котором происходит экономическая деятельность (см. Paul Krugman, The New York Times, September 2, 2009). Поскольку мы очень старались не упустить из виду никаких изменений в других общественных науках, представители любой общественной науки узнают многие из поднятых нами тем. Таким образом, для студентов-неэкономистов эта книга может послужить относительно простым введением в то, как понимает роль культуры экономическая наука.
4
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
Структура книги
Книга состоит из двух основных частей и заключения. В первой части в основном идет речь об исторических и методологических вопросах, которые необходимо иметь в виду, чтобы включить культуру в экономическую науку. Мы структурируем различные подходы к «культуре», описывая исторический и методологический контекст, в котором зародилась дискуссия о культуре. Кроме того, мы рассказываем о некоторых неэкономических работах в области культуры и экономики, если они кажутся полезными для экономистов, интересующихся культурой. Такова задача первой части книги, которая представляет собой систему координат для оценки разнообразных современных работ в области экономической теории, включающей культуру. Во второй части мы предлагаем обсуждение четырех современных областей практического применения этой теории.
Дискуссия в первой части книги вращается вокруг трех взаимосвязанных ключевых проблем или конфликтных областей. Первая проблема касается того, что культура связана со структурами, которые считаются данными индивиду, а экономисты исходят из модели реальности, в которой поведенческие паттерны и результаты являются последствиями целенаправленных решений, принятых индивидом. В результате этого противоречия экономистам, изучающим культуру, весьма непросто увязать вместе культурные (экзогенные) структуры и экономическую деятельность. Во-вторых, мы отмечаем, что понятие культуры относится к коллективным свойствам, макроуровню, в то время как основная часть экономической теории оперирует на уровне индивида или же выводится из микроэкономического поведения индивидуальных акторов. Таким образом, исследования культуры в экономической науке сталкиваются с проблемой объединения коллективного и индивидуального, что на более практическом уровне означает, что им нужно найти решение проблем, связанных с агрегированием данных, перемещения с микроуровня на макроуровень и обратно. Третья проблема касается того, что, с одной стороны, экономисты сфокусированы на поиске универсальных идей и принципов, а с другой стороны, в логике культуры и в субъективном восприятии реальности царит многообразие. Зависимость от контекста трудно увязать с базовой
ПРОЛОГ
5
предпосылкой экономистов об универсальном поведении. Это противоречие между универсальным и частным связано с феноменом культурных предубеждений.
Эти три темы вновь звучат во второй части книги, когда мы обсуждаем современные способы применения экономической теории, включающей культуру. Мы выбрали в качестве тем предпринимательскую культуру, доверие, международный бизнес и корпоративное управление по двум основным причинам. Во-первых, они крайне актуальны в том смысле, что интересуют многих экономистов, занимающихся культурой. Об этом свидетельствуют посещаемость соответствующих панельных заседаний на конференциях, а также популярность этих тем среди аспирантов. Во-вторых, ограничившись этими четырьмя темами, которые мы считаем репрезентативными, мы намереваемся охватить широкий круг исследований культуры в рамках экономической науки. Несмотря на общий культурный аспект, эти четыре темы минимально пересекаются друг с другом, тем самым максимизируя уроки, которые можно из них извлечь. Каждая из глав посвящена разным практическим проблемам, возникающим при попытке учесть культуру в экономической науке, и иллюстрирует абстрактные темы, затронутые в первой части книги.
Последняя часть книги, глава ю, подводит итог всему сказанному и предлагает несколько важных методологических проблем, теоретических сложностей и эмпирических возможностей для дальнейшей работы над темой роли культуры в экономической науке. Главы книги подчинены общей теме, но мы старались писать их так, чтобы их можно было читать и как самостоятельные работы.
Краткое содержание глав
В первой главе мы пытаемся дать определение культуре. Учитывая многообразие методологических точек зрения и научных и дисциплинарных различий, невозможно прийти к одному (новому) всеобъемлющему определению. Кребер и Клукхон (Kroeber and Kluckhohn 1963) уже насчитали более 170 определений культуры в литературе. Однако, изучая литературу, мы можем составить список ключевых и повторяющихся характеристик многих определений культуры. Установив эти ключевые характеристики, мы
6
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
описываем различия между культурой и родственными понятиями, такими как национальность, идеология, институты и этническая принадлежность.
Во второй главе мы предлагаем исторический обзор работ, посвященных теме роли культуры в экономической науке, и помещаем исчезновение культуры из экономической мысли после Второй мировой войны в исторический контекст. Эта история должна показать, что, несмотря на возобновление интереса к связи между культурой и экономикой, тот разлад, который произошел в прошлом между этими двумя понятиями, продолжает определять сегодняшние дебаты на тему культуры в экономической науке. Мы утверждаем, что состояние этих дебатов в 1950-е годы нужно рассматривать не столько как отправную точку дебатов о культуре и экономике, сколько как кульминацию более длительного процесса, в ходе которого понятия культуры и «экономической сферы» постепенно развивались в противоположных направлениях. Культура или, возможно, лучше сказать нравственность, потому что именно этот термин был более распространен в прошлом, была неотъемлемой частью экономических исследований со времен ранних трудов Адама Смита. Однако в начале XX века она была отдана на откуп социологии и антропологии.
Третья глава дополняет исторический обзор, задавая контекст недавнему возобновлению интереса к исследованиям в области культуры. Чтобы это сделать, мы анализируем конкретные причины сегодняшнего включения культуры в концептуальные рамки экономической науки. Мы описываем роль политики Всемирного банка, распада СССР, упростившегося доступа к информации, дебатов об азиатских ценностях, а также подъема новой институциональной экономики.
Описав историю того, как культура сначала была частью экономической науки, потом оказалась исключена из нее, а затем включена обратно, а также объяснив причины этих событий, в главе 4 мы задаем теоретические рамки отношениям между культурой и «экономикой» {theeconomy). Мы выделяем три широких подхода: культура и экономика, культура как экономика/экономика как культура и третий, более метафизический подход, который изучает культуру экономической науки. Первый подход, названный «культура и экономика» за неимением лучшего термина, концептуализирует культуру как экзогенный фактор. Ее можно учитывать в экономических моделях как источник предпочтений, источник
ПРОЛОГ
7
ограничений или как фактор отклонений от модели. В четвертой главе рассматривается каждый из этих вариантов.
Параллельно этому подходу, который рассматривает культуру как экзогенный фактор, существуют и более инклюзивные подходы. Некоторые авторы пытались распространить рамки экономической теории на все общественные и культурные явления, рассматривая культуру как экономику. Такой подход использовали, к примеру, Гэри Беккер и чикагская школа, а также антрополог Марвин Харрис в своем культурном материализме. Альтернативный подход разработали этнографы и историки экономики: в их версиях анализа культура исследуется как всеобъемлющее целое, охватывающее все сферы жизни. В рамках этого подхода экономическое поведение рассматривается как культурный феномен, который является объектом исследований в области культуры. Эти подходы мы классифицируем как «культура как экономика/экономика как культура».
Последний, более метааналитический подход к роли культуры в экономической науке, связан с теми, кто изучает идеи экономистов с точки зрения культуры. Он касается культуры экономической науки. В то время как первый подход («культура и экономика») особенно хорошо знаком экономистам и особенно среди них популярен, второй и уж точно третий подходы известны не так широко. Чтобы дать всеобъемлющее описание профиля исследований, занимающихся связью между культурой и «экономической сферой» (the economic), мы все же считаем необходимым обсудить и эти, менее популярные, подходы.
Глава 5 завершает первую часть книги. Исходя из ситуации, обрисованной в главе 4, мы фокусируемся на методической стороне «экономической теории, включающей культуру». Мы обсуждаем разнообразные (эмпирические) подходы, каждый из которых можно связать с теоретическими направлениями исследований, описанными в главе 4. Особое внимание мы уделяем подходам, связанным с направлением «культура и экономика», потому что именно это направление в экономической науке наиболее популярно. Из этого следует, что мы обсуждаем кросс культурные экспериментальные подходы и работы авторства кросскультур-ных психологов, которые описывают культуру при помощи крупномасштабных, охватывающих разные сообщества опросов на тему ценностей. Мы обсуждаем известные базы данных, такие как World Values Survey и European Values Survey,
8
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
а также работы Хофстеде и Шварца о параметрах культуры. Существование этих баз данных дает нам новые возможности для проведения эмпирических исследований.
Вторая часть книги состоит из четырех глав, посвященных темам, которыми интересуются и над которыми продолжают работать современные экономисты. В главе 6 мы обсуждаем роль предпринимательской культуры. Многие экономисты, начиная от тех, кто занимается предпринимательством и инновациями, и заканчивая теми, кто занимается ростом, пишут о неком идеале предпринимательской культуры. Предпринимательская культура нередко бывает остаточным продуктом экономических объяснений, но начиная с трудов Макклелланда (McClelland 1961) изучение предпринимательских черт стало источником нового интереса к (эмпирическим) исследованиям предпринимательской культуры. Как мы подчеркиваем в этой главе, дебаты на тему предпринимательской культуры крутятся вокруг проблемы структуры и действия, а также вокруг трудностей переноса идей из области исследований предпринимательской культуры с индивидуального уровня на коллективный.
Крайне актуальная сегодня тема доверия обсуждается в главе 7. Экономисты нередко объясняют культуру в терминах обобщенного доверия, как, например, это сделал Та-беллини в своей президентской лекции перед Европейской экономической ассоциацией в 2007 году, которую мы уже упоминали (а также Фер в своей президентской лекции о доверии там же, но в 2008 году [Fehr 2008] и Диксит в президентской лекции перед Американской экономической ассоциацией в 2009 году [Dixit 2009]). Мы предлагаем обзор исследований, в которых доверие используется как показатель культуры, и обсуждаем сильные и слабые стороны такой интерпретации культуры. Мы также обсуждаем (экономические) последствия высокого или низкого уровня доверия для разных обществ, а также предпосылки его формирования. При этом мы демонстрируем, как экономистам тяжело проследить происхождение доверия, и связанную с этим проблему бесконечной регрессии. Более того, мы также обсуждаем, как сложно найти универсальную меру доверия, потому что доверие считается (отчасти) зависимым от контекста.
В главе 8 мы обращаемся к области международного бизнеса. По логике вещей культура традиционно играла важную роль для понимания паттернов международных инвестиций и сотрудничества между разными странами.
ПРОЛОГ
9
Область международного бизнеса занимается проблемами, возникающими в связи с культурными различиями. Более конкретно в этой главе мы обсуждаем отношения между культурными различиями и инвестиционным поведением многонациональных предприятий, а также воздействие систем ценностей менеджеров, работающих с несколькими странами (и их различий). Нестыковка между универсальными подходами и контекстуально обусловленной рациональностью играет важную роль в этой главе.
Последняя область, тема главы 9, связана с относительно свежими трудами, в которых рассматриваются причины различий между режимами корпоративного управления в разных странах. Современные исследования различий между режимами защиты инвесторов недвусмысленно указывают на роль правовых традиций в объяснении этих различий. Как и в случае работ на тему доверия, исследования в области сравнительного корпоративного управления и правовых традиций исходят в своих объяснениях из широкого культурного или институционального взгляда на экономическую науку. Мы обсуждаем разные понятия, связанные с такими работами, и делаем выводы для нашей более общей исследовательской задачи по включению культуры в экономическую науку. Говоря более конкретно, мы фокусируем внимание на оптимальности культуры или, иными словами, на вопросе о том, существует ли (с экономической точки зрения) одна уникальная идеальная культура или же существуют множественные, одинаково успешные случаи равновесия.
Книга завершается обсуждением того, что нам удалось узнать и какими путями нам нужно идти, чтобы «экономическая теория, включающая культуру» смогла внести значимый и долгосрочный вклад в экономическую мысль. Учитывая, как много написано на тему культуры авторами прошлого и нашими современниками, эта книга по определению не может дать исчерпывающий обзор всех теорий концептуализации культуры и того, как трактовали культуру экономисты. Тем не менее на основе этого ограниченного обзора нам все же кажется, что нам удалось выполнить три задачи: во-первых, дать читателю общее понятие о разных тенденциях в существующих экономических исследованиях, включающих культуру, во-вторых, пояснить, откуда они взялись и куда движутся, и, в-третьих, подчеркнуть важные проблемы и возможности, связанные с изучением роли культуры в экономической науке.
Ю	КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
Идея этой книги
Мы намеревались написать обзор литературы, посвященной роли культуры в экономической науке, и в то же время занять позицию в более широкой дискуссии на эту тему. Наши критические рассуждения о том, как культура проложила себе дорогу назад в экономическую науку и как современные экономические дискуссии формируются интересом к культуре, не нужно принимать за негативную оценку этой литературы. Напротив, мы оптимистично смотрим на будущее развитие экономической науки. То внимание, которое сегодня уделяется культуре (и контексту вообще) в экономической теории, является знаком силы и зрелости экономической науки. Современные экономисты принимают идеи других научных дисциплин, рассуждают об их предпосылках, ведут конструктивный диалог с критиками и корректируют свои теоретические предпосылки, чтобы разработать более значимые и точные выводы. Все это много обещает нам в будущем. В то же время мы не наивны. По мере того как экономическая наука сдвигает свои традиционные рамки, внезапно вновь возникают многие латентные дискуссии, десятилетиями похороненные под консенсусом о том, что и как должны изучать экономисты. В то время как «как и в большинстве других наук, основная часть экономистов ведут работу без особенных рассуждений о тех философских предпосылках, на которые опираются их исследования» (Hodgson 2007: 211), включение культуры в экономическую науку вынуждает нас (пере)осмыслить некоторые из этих столпов. Оно заставляет вернуть на повестку дня старые вопросы, такие как вопросы о структуре и действии, коллективизме и индивидуализме, а также универсализме и партикуляризме, а также парочку новых вопросов. До сегодняшнего времени, к сожалению, участники спора о роли культуры в экономической науке, говоря в общем, не слишком хорошо справляются с этими проблемами. Глубинные методологические и теоретические последствия включения культуры в экономическую мысль до сих пор не получили признания, не говоря уже об адекватной реакции. Непосредственная опасность сейчас в том, что в результате этого дискуссия о культуре в экономической науке не сможет продвинуться далее уровня банальностей, таких как «культура имеет значение», и не сможет продвинуть экономи
ПРОЛОГ
11
ческую теорию вперед. В этом случае люди с большой вероятностью рано или поздно утратят интерес к этой теме и запишут эту воскресшую область в теоретические тупики. Подобной судьбы можно и нужно избежать. За пределами концептуальных и методологических сложностей находится потенциально плодотворная исследовательская область. Чтобы достичь этой области, в своей книге мы стремимся вскрыть сегодняшние дебаты и обнажить те проблемы, которые необходимо решить для процветания новой экономической теории, включающей культуру.
Благодарности
Мы проводили презентации частей этой книги в самых разных местах и очень благодарны за все комментарии, которые получили за последние пару лет. Мы благодарим Netherlands Organization for Scientific Research (NWO) и Royal Dutch Academy of Sciences (KNAW) за предоставление средств, которые дали нам обоим возможность сосредоточиться на написании этой книги. Мы также благодарим своих коллег из Гронингенского и Наймегенского университетов. Обширные дискуссии с такими людьми, как Андре ван Хоорн, Флорис Хойкелом, Эльке де Йонг, Ян Пейль, Гарри Гарретсен, Роджер Смите, Ремко Цвин-кельс, Барт Фрайнс и Альберт де Вааль, определенно способствовали улучшению качества этой книги. Мы также благодарим Арьена Слангена из Амстердамского университета за его идеи о роли культуры в международном бизнесе. Из многих людей на самых разных конференциях, с кем мы обсуждали содержание этой книги, мы хотели бы отдельно поблагодарить организаторов и участников семинара о культуре и экономике на конференции ЕАЕРЕ в Бремене в 2006 году. Конечно, все ошибки принадлежат нам, и интерпретации общего курса развития в рассматриваемой области тем более принадлежат нам, но спасибо вам за возможность использовать вас в качестве партнеров по дискуссиям.
Хотя прошло уже несколько лет, рабочая группа по обсуждению европейских ценностей в Тилбургском университете была, вероятно, первой группой, заявившей о желании написать подобную книгу. Мы все еще благодарны за дискуссии с членами этой первопроходческой группы,
12
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
состоявшей из социологов, политологов, экономистов и исследователей в области менеджмента. В частности, мы благодарим таких людей, как Вил Артс, Пауль Деккер, Лек Халман, Сьяк Смулдерс, Жак Хагенаарс, Ланс Бовенберг, Нильс Ноордерхавен и Вим ван дер Донк. Наши пути разошлись, но эта инициатива зародилась на тех наших встречах в 2002 и 2003 годах.
Мы также благодарим коллег на тех факультетах, которые были так добры, что приютили нас на несколько дней, а иногда и несколько месяцев. Мы благодарим Николая Фосса и Торбена Педерсена из Копенгагенской школы бизнеса, Раджниша Нарулу из Редингского университета, Ли Хок Гуана из Института исследований Юго-Восточной Азии, сотрудников Института Макса Планка в Кельне, Марко Кальендо и Вернера Айшхорста из Института исследований труда в Бонне, а также Тину и Бьерна Амбосов из Венского университета.
Наконец, мы благодарим Тона ван Схайка, Флорис Хой-келом, Анджелу Виггер и трех анонимных рецензентов за чтение частей этой книги и финальной рукописи. Ваши полезные комментарии и вопросы помогли нам углубить дискуссию. Все оставшиеся ошибки и неправильные интерпретации — наша ответственность.
Последнее замечание
Название этой книги отражает наше стремление обсудить роль культуры в экономической науке и попытки ученых примирить предпосылку об экономической рациональности с основами социального поведения. Название «Культура в экономической науке» мы выбрали намеренно. Мы не хотим, чтоб читатель подумал, будто мы разработали собственную теорию о культуре и экономическом поведении, и мы также не описываем основы новой области под названием «экономическая теория, включающая культуру». Однако в целях удобства чтения мы будем иногда называть более широкую область исследований культуры в экономической науке «экономической теорией, включающей культуру».
Часть I
История и методологические размышления
Глава i
Определение понятия «культура»
1.1.	Введение
ДЛЯ БОЛЬШИНСТВА из нас культура означает нечто вроде совокупности традиций, ценностей, норм и убеждений общества. Культура также может означать художественную деятельность, ее плоды и историческое наследие общества. Кроме того, большинство из нас согласятся, что культура связана с коллективным самосознанием сообществ и вследствие этого определяет различия между обществами.
Что объединяет все эти значения? Что именно означает слово «культура»? Когда мы начинаем думать об этих вопросах, ситуация становится непонятной. Несмотря на все то внимание, которое общественные науки уделяли культуре на протяжении веков, мы так и не приблизились к однозначному, принятому всеми определению этого термина. Разные концептуализации культуры существуют в разных науках, в разных школах и просто у разных авторов. В своем авторитетном обзорном труде на тему понятия культуры Кребер и Клукхон (Kroeber and Kluckhohn 1963) уже насчитали в разных источниках более ста семидесяти определений культуры. Еще полвека спустя это количество только возросло. Все мы, похоже, имеем смутное представление о том, что такое культура, и нам очень трудно сойтись на каком-то одном точном определении.
Такое отсутствие четкого, недвусмысленного определения служит постоянным источником недопониманий в ходе дебатов. Тот факт, что большинство из нас в глубине души имеют представление о том, что такое культура, только ухудшает ситуацию. Если антрополог и экономист обсуждают роль культуры в экономическом развитии, они могут считать, что понимают друг друга, но действительно ли они говорят об одном и том же? Один, возможно, считает, что они говорят о тех противоречивых идеях и ценностях, которые являются порождением текущих политико-эко
ОПРЕДЕЛЕНИЕ ПОНЯТИЯ «КУЛ ЬТУРА»
15
номических процессов, а другой, возможно, истолковывает культуру как древние традиции, присущие статичному самосознанию общества. Не пояснив заранее, что мы подразумеваем под словом «культура», мы обречем обсуждение роли культуры в экономической науке на провал.
Поэтому перед тем, как приступить непосредственно к обсуждению заявленной темы, мы должны сначала попытаться дать определение объекту нашего исследования и описать культуру более четко. Разумеется, мы не пытаемся дать такое определение культуры, которое затмит все уже предложенные версии. В этой главе мы лишь обговорим, что мы будем понимать под словом «культура» на протяжении всей книги, чтобы познакомить читателей с предметом и границами нашей дискуссии. Для того чтобы это сделать, имеет смысл кратко рассмотреть различные концепции культуры, существующие в литературе. Для этого мы воспользуемся классической обзорной работой Кре-бера и Клукхона (Kroeber and Kluckhohn 1963) и дополним ее более современными трудами.
1.2.	Культура как нечто искусственное
Простейший способ дать определение культуре —это противопоставить ее природе. Культура, как правило, относится только к тем параметрам окружающей среды, которые были созданы или сформированы человечеством. Этот элемент особенно подчеркивается в определениях первой половины XX века. К примеру, Оствальд (Ostwald 1907: 510) определяет культуру как «то, что отличает людей от животных». Другое аналогичное определение гласит, что это «часть окружающей среды, сотворенная человеком» (Нег-skovits 1948: 17). Более современное определение в этом же духе принадлежит Инглхарту (Inglehart 1990: 18), который утверждает, что «в то время как человеческая природа является биологически врожденной и повсеместной, культура приобретается путем обучения и может различаться от общества к обществу».
В этих определениях интересно то, что они не исключают из понятия «культуры» практически ничего, кроме природных различий. Культура охватывает все параметры общественной реальности. Это понимание культуры как «всеобъемлющей совокупности» (Kroeber and Kluck-
16
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
hohn 1963: 85) особенно популярно в культурной антропологии. Возможно, одно из самых знаменитых из подобных определений культуры было сформулировано Тейлором (Tylor 1871; Тейлор 1989). Согласно Тейлору, культура «слагается в своем целом из знания, убеждений, искусства, нравственности, законов, обычаев и некоторых других способностей и привычек, усвоенных человеком как членом общества» (Tylor 1924 [1871]: 1; Тейлор 1989: 18). Сюда же относятся утверждение Боаса (Boas 1930: 79) о том, что «культура охватывает все проявления социальных привычек сообщества», и определение Малиновского, который пишет, что «культура — это единое целое, состоящее частью из автономных, а частью из согласованных между собой институтов. Она объединяет в себе ряд моментов, таких как общность крови, смежность среды обитания, связанная с совместной деятельностью, специализация этой деятельности и не в последнюю очередь — использование власти в политических целях. Каждая культура обязана своей целостностью и самодостаточностью тому факту, что она служит удовлетворению всего спектра базовых, инструментальных и интегративных потребностей» (Malinowski 1969 [1944]: 40; Малиновский 2005: 144).
Очевидно, что само по себе отделение культуры от биологических и физиологических параметров реальности не слишком помогает нам дать ей определение. Культура продолжает обозначать практически все, что угодно. Если мы ходим задать хоть какое-то направление дебатам о культуре в экономической науке, нам нужно определить другие параметры этого понятия.
1.3.	Культура как идеи и мировоззрения, влияющие на поведение
Недалеко от дуализма «природа — культура» ушло противопоставление разума материи. Начиная со второй половины XX века авторы, обсуждающие культуру, обыкновенно интерпретируют культуру как нечто, относящееся скорее к мировоззрению людей, чем к материальному миру. Понимание культуры как всего, что люди сотворили, уступило место пониманию культуры как всего, что люди думают, чувствуют и во что верят. За исключением, пожа
ОПРЕДЕЛЕНИЕ ПОНЯТИЯ «КУЛЬТУРА»	f?
луй, только области искусств, культура начала означать не столько сами материальные артефакты, сколько связанные с ними способы восприятия, идеи, нормы и ценности. Это особенно заметно в антропологии, где культура стала ассоциироваться с системами смыслов. Клиффорд Гирц, возможно, самый знаменитый этнограф второй половины XX века, весьма показательно определяет культуру как «исторически передаваемую систему смыслов, воплощенных в символах; систему унаследованных представлений, выраженных в символических формах, посредством которых люди передают, сохраняют и развивают свое знание о жизни и отношение к ней» (Geertz 1973: 89; Гирц 2004: юб). Воззрения Гирца показательны для антропологии, где культура обычно понимается как комплексы отчетливых свойств, в том числе норм, мировоззрений и убеждений (Wolf 1999: 21). За пределами антропологии эта интерпретация культуры также распространена. Мы встречаем ее в трудах Холла (Hall 1995) или Вутноу, который пишет о культуре как о «комплексных символических системах координат, которые мы будем называть системами смыслов, при помощи которых люди осмысливают общее значение и цель жизни» (Wuthnow 1976: 2-3). Она «является, по сути, всеобъемлющим, социально созданным миром субъективно и интерсубъектно ощущаемых значений» (Wuthnow et al. 1984:25). Наконец, кросскультурный психолог Герт Хофстеде (Hofstede 1991: 5) говорит о чем-то близком, описывая культуру как «программное обеспечение разума» (the software of the mind). Культура в большинстве современных концепций касается неосязаемых вещей. Она касается ценностей, идей, привычек и убеждений, свойственных людям. Но означает ли это, что все идеи и убеждения являются культурными?
1.4.	Культура как отличительный признак группы
Один из наиболее значимых параметров культуры связан с тем, что она позволяет группам отличаться друг от друга. Это свойство подчеркнуто во многих определениях культуры. Герт Хофстеде определяет культуру как «коллективное программирование разума, которое отличает членов одной группы или категории от людей другой группы или кате-
18
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
гории» (Hofstede 2001: 9). Другой пример такого определения культуры мы видим у Клукхона и Лейтона (Kluckhohn and Leighton 1946: xviii), которые считают, что «культура — это образ жизни любого конкретного народа, отличный от образа жизни других народов»; у Холла (Hall 1995: 176), который пишет, что культура —это «системы значений, общие для людей, принадлежащих к одним и тем же сообществам, группам или народам, и помогающие им интерпретировать и осмысливать мир»; у Геллнера, который утверждает, что культура —это «набор общепринятых идей, имеющих силу просто потому, что образуют систему неких общих умозрительных хранилищ обычаев отживающего сообщества» (Gellner 1992: 18; Геллнер 2003: 43); или у Шве-дера (Schweder 2001: 3J53)’ который определяет культуру как «свойственные конкретному сообществу идеи о том, что истинно, хорошо, красиво и эффективно».
Хотя отличие от других групп является важным элементом в определении понятия «культура», остается неясным, как идентифицировать те группы, в которых, как предполагается, обитает культура. Чтобы вывести концепцию культуры из понятия коллективной идентичности, требуется четко обозначить группы, так, чтобы коллективные идентичности были однозначными. Однако, как предполагают определения Хофстеде (Hofstede 2001) или Геллнера (Gellner 1992), нередко именно сама культура отличает членов одной группы от членов другой. Культура не только является параметром отчетливо выраженных групп, она также является средством для отличения одной группы от другой. Этот элемент встречается также в ранних работах, посвященных культуре, например у Уоллиса (Wallis 1930: 9), который определяет культуру как «искусственные объекты, институты и образы жизни или мышления, которые не являются строго индивидуальными, но характеризуют какую-либо группу» (курсив добавлен). Другой пример — утверждение Бенедикт, что «по-настоящему связывает людей именно их культура» (Benedict 2005 [1934]: 16). Эта двусторонняя аргументация потенциально проблематична. Она означает, что для того, чтобы идентифицировать культуру, мы должны рассматривать различия между группами, а для того, чтобы идентифицировать группы, мы должны рассматривать культуру. Чтобы выйти из этого затруднения, нужно обратиться к поиску некоторых кластеров в распределении идей, убеждений и верований, кото
ОПРЕДЕЛЕНИЕ ПОНЯТИЯ «КУЛЬТУРА»
19
рые можно рассматривать как культуру очевидной группы. Такой эмпирический подход использует в своей работе Хофстеде: он не определяет культурные сообщества a priori, но выделяет культурные границы и различия на основе паттернов, выявленных опросами населения (см. главу 5). Определение, пошедшее по этому пути, было предложено Бруманном (Brumann 1999- Si), согласно которому культура относится к «кластерам общих понятий, эмоций и практик, которые возникают, когда люди регулярно взаимодействуют».
У подобного подхода есть свои ограничения. Во-первых, полученные эмпирическим путем кластеры привычек, идей и поведения часто пересекаются, так что любой индивид принадлежит одновременно к разным культурам. Индивиды разделяют идеи, ценности и символы, принятые в их религиозной общине, стране, на их улице, в их возрастной группе и в обществе фанатов их любимого футбольного клуба. Все эти группы можно считать культурными сообществами, и почти невозможно выделить эксклюзивные, четко обозначенные группы людей, которые бы все до единого были носителями одной отчетливой культуры (Sen 2006). Более того, было доказано, что культурным идентичностям свойственно меняться. Что принимать за доминантную основу идентичности — национальную идентичность, пол, социальный класс или семью, — зависит от контекста (Eriksen 1993). Изменчивая природа культурной идентичности отчетливо признается в определении культуры, данном Колье (Collier 1989), которая называет ее «исторически передаваемой системой символов, смыслов и норм. Упор в этой концептуализации делается на идентичности, которые между субъектами определяются по близости символов и норм и, как утверждается, способны изменяться в течение одного разговора. В случае некоторых встреч ключевым компонентом может быть национальность, но при других встречах ключевыми компонентами для понимания и объяснения результатов общения могут быть пол, отношения или профессиональное положение. Поэтому я считаю, что идентичность, которую принимает, обсуждает и которой управляет один индивид в ходе встречи с другим, может быть важным предметом изучения. Культуру, таким образом, можно рассматривать как багаж знаний и наследие, а также как спонтанно возникающее поведение, строящееся по опре
20
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
деленной схеме и связанное с конкретной тематической идентичностью» (Collier 198g: 295). Культурная группа, к которой принадлежит индивид, равно как и ее отличие от других групп, не являются фиксированной данностью. Индивиды постоянно сменяют индентичности в зависимости от контекста. Такая многослойная, изменчивая природа идентичности сама по себе не является проблемой, но она усложняет дело, когда мы хотим перейти от теории к практическому выделению групп и различий между ними. Отказаться от привязки к коллективной идентичности— не вариант, поскольку элемент отличительных особенностей разных групп является критичным для понимания культуры. Культура связана с идеями, которые (как предполагается) разделяют члены группы. Без этого элемента нам было бы полезнее говорить просто об идеях, вкусах, нормах или ценностях вообще.
1.5.	Культура как наследуемая, бесспорная данность
Культурой называется то, что разделяют все члены группы, но большинство из нас не стали бы утверждать, что любой случайный набор идей, которого придерживается какое-то количество людей в конкретный момент, составляет их культуру. Чтобы какой-то общий набор идей был частью культуры группы, он должен восприниматься как неотъемлемо присущий этой группе. Иными словами, для индивидуальных членов группы он должен быть данностью, следующей из их коллективной идентичности. Этот элемент культуры подчеркнут в определении Геллнера: «набор общепринятых идей, имеющих силу просто потому, что образуют систему неких общих умозрительных хранилищ обычаев отживающего сообщества» (Gellner 1992: 18; Гелл-нер 2003: 43). Идея культуры как системы норм и верований, которые индивиды скорее наследуют, а не выбирают сознательно, содержится также в определениях культуры, использованных такими антропологами, как Тейлор или Гирц, описывающими культуру как наследуемую всеобъемлющую совокупность [comprehensive totality] (Kroeber and Kluckhohn 1963: 85). Инглхарт (Inglehart 1990:18) также описывает культуру как систему, передаваемую от поколения к поколению. Все эти определения предполагают, что куль
ОПРЕДЕЛЕНИЕ ПОНЯТИЯ «.КУЛЬТУРА»
21
туру надо полагать данностью для каждого индивидуального члена группы. Она просто неоспорима, принимается на веру индивидом как членом культурного сообщества.
Такой взгляд на культуру как на неоспоримую данность позволяет исследователям отделить культуру от экономических или политических паттернов мышления и поведения и одновременно дает им возможность учитывать культуру как фактор, влияющий на это поведение. В социологии, например, культура обычно понимается как область тесных коммунитарных связей, которые объединяют людей, в противовес идеологии, которая обозначает сценарии фракционной борьбы между эгоистическими группами интересов (Wolf 1999: 21). Культура, таким образом, отличается от целенаправленной, эгоистической (политической) деятельности, хотя коммунитарные связи все равно могут провоцировать политическую борьбу (см., напр.: Huntington 1996; Хантингтон 2003). У тех школ общественных наук, которые делают акцент на рациональном выборе индивидов, а не на коллективной деятельности, мы видим нечто похожее. В рамках теории рационального выбора люди принимают решения на основе предпочтений и ограниченных средств, пытаясь оптимизировать результаты. В такой системе культура выступает внешней силой, влияющей на индивидуального рационального актора. Политолог Чай (Chai 1997: 45), например, считает культуру «основой индивидуальных предпочтений (целей) и убеждений». Альтернативный взгляд предлагает Коулмен (Coleman 199°)> который пишет, что культура — это «нормы, которые диктуют индивиду действия, идущие вразрез с его интересами, и запрещают ему действия, соответствующие его интересам» (DiMaggio 1994: 29).
В экономической науке мы наблюдаем ту же тенденцию. Культура обыкновенно превращается в фактор, который влияет на рациональное поведение, но при этом сама не поддается рациональному планированию (например Williamson 2000). Лал (Lal 1998; Лал 2007) пишет в связи с этим о «непреднамеренных последствиях». Культура понимается как вещи, которые индивид не выбирал рационально, но получил как данность. Она служит одним из факторов при принятии (ограниченно) рационального выбора. Этот элемент очевиден в определении культуры, использованном Дугласом Нортом: «Культуру можно определить как передачу, путем обучения и имитации, от одно
22
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
го поколения к другому знаний, ценностей и других факторов, влияющих на поведение» (North 1990: 37; Норт 1997: 57; определение взято из: Boyd and Richerson 1985: 2). Другие экономисты интерпретируют культуру более ограниченно как неформальные институты (Greif 1994; Williamson 2000), общие ценности и предпочтения (Fernandez 2008; Guiso et al. 2006; Tabellini 2007a, 2007b) или религиозные убеждения (Barro and McCleary 2003; Guiso et al. 2003; McCleary and Barro 2006). Все эти интерпретации объединяет то, что культура в них неявным образом сведена к экзогенному фактору, влияющему на поведение и выбор индивидов, что делает ее совместимой с традиционной экономической теорией. Концептуализация культуры как внешнего фактора позволяет ей войти в причинно-следственную систему экономической теории без особых (очевидных) проблем.
1.5.1.	Сложности трактовки культуры как наследуемой данности
Не все разделяют взгляд на культуру как на наследуемую всеобъемлющую совокупность [comprehensive totality]. В антропологии в последние десятилетия этот взгляд поставлен под сомнение, поскольку упор стал делаться на производство и пересмотр культуры в индивидуальных практиках. Как уже отмечалось, попытка дать определение культуре на основании отчетливых свойств конкретных групп упирается в проблему того, что в реальной жизни группы не является данностью. Андерсон (Anderson 1991; Андерсон 2001) утверждает, что все коллективы выше того уровня, на котором между людьми существуют отношения лицом к лицу, являются, по сути, «воображаемыми сообществами». Компьютерщик-мусульманин из Калифорнии и сантехник-пресвитерианец из Детройта, возможно, никогда в жизни не встретятся, не имеют ничего общего, включая знакомых, и все же могут чувствовать, что их объединяет общая принадлежность к сообществу Соединенных Штатов Америки. Благодаря тому факту, что существует воображаемое сообщество под названием «Америка», они будут друг для друга согражданами1.
1. Мы не хотим сказать, что государство США — воображаемое; мы всего лишь говорим, что американская нация — это воображаемое сообщество.
ОПРЕДЕЛЕНИЕ ПОНЯТИЯ «КУЛЬТУРА»
23
Это прокладывает дорогу для концепции культуры, в которой культура является не столько наследуемой «данностью», сколько схемой, которая производится, воспроизводится и пересматривается акторами в ходе их практик. Как показал Андерсон, национальная идентичность не самоочевидна; она является продуктом исторического процесса, в ходе которого активно создается воображаемое сообщество страны. Америка, как Франция или Китай, была создана людьми благодаря их воображению. Если культура понимается как то, что отличает способ жизни одного воображаемого сообщества от другого, значит, культура также является фактором этого воображения. Общая система символов, значений и норм объединяет людей в идентифицируемую группу. Это наша общая культура говорит нам, кто мы есть, делая нас отличными от других групп. Поэтому в современных работах культура часто рассматривается как «элемент дифференциации, отделяющий «нас» от «них» через создание общих характеристик, которые должны определять и отделять конкретную группу или общность от другой группы или общности» (Hau 2000:126).
Концепция культуры, производимой и пересматриваемой индивидуальными акторами в результате их действий и практик, типична для современной антропологии и культурологии. Говоря словами антрополога Ричарда Фокса (Fox 1985: 197), «веса традиций не существует, существует только течение деятельности». Культура не является данностью, которую индивиды обречены воспроизводить, она «продолжает создаваться постоянно». Однако в экономической теории такая интерпретация культуры как чего-то оспариваемого и пересматриваемого звучит только время от времени (см., например, Heydeman 2008).
В результате более динамичного понимания культуры, в антропологии фокус внимания сместился на социальные процессы создания и воспроизведения культуры, оставив в стороне продукт этих процессов. Вопрос теперь не в том, что такое культура, но в том, как культура производится, кем и почему. Поскольку культура служит способом разграничения разных групп, как утверждает Хау (Hau 2000), создание культуры имеет важный политический и экономический эффект. Например, возьмем работника определенной компании. Компания может поощрять такой процесс, в результате которого принадлежность к компании превращается в отчетливую корпоративную культуру
24
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
с собственными нормами, символами и значениями. В результате этого ощущение работника, что он принадлежит к фирме, крепнет: теперь оно включает не только трудовой договор, но и набор общих для всех сотрудников смыслов, норм и символов, который привязывает работника к компании. В то же время разрыв с другими компаниями увеличивается, поскольку у них отчетливо другие культуры. Такое культурное привязывание работников к компании дает компании более сильную позицию при обсуждении зарплаты с сотрудниками, поскольку люди менее склонны покидать свою культурную группу.
В политике создание отчетливых национальных культур выступает важным фактором для легитимизации национальных государств. Аппадураи в связи с этим пишет (Арра-durai 1996:15) о культурализме как мобилизации культурных отличий в интересах национальной или транснациональной политики. Создание отчетливой культуры мобилизует людей двигаться по направлению к заданной цели, такой как строительство и защита объединенного государства на определенной территории. Отметим, что, хотя культура может быть создана специально с этой целью, она может оказывать такой эффект просто потому, что ее члены обычно не рассматривают ее как нечто искусственное. Эта идея является центральной в работе культуролога Питера Бергера, который утверждает, что человек «забывает, что мир, в котором он живет, был создан им самим» (Berger and Pull-berg 1965, 2000). Если бы люди рассматривали свою национальную культурную идентичность как продукт политических интересов государства, они бы менее охотно жертвовали всем ради своей страны. Именно потому, что люди считают культуру данностью и не сомневаются в своей культурной идентичности, культура может мобилизовать людей и заставлять их принимать культурно специфичные институты, которые не всегда служат им самим на благо.
1.6.	Термины-соперники: идеология, институты, этническая принадлежность, национальность
Теперь мы уже можем выделить несколько отчетливых параметров культуры. Как мы видели, культуру чаще всего интерпретируют как нечто:
ОПРЕДЕЛЕНИЕ ПОНЯТИЯ «КУЛЬТУРА»
25
1.	созданное человеком;
2.	связанное с идеями и мировоззрениями, влияющими на поведение;
3.	связанное с различиями между коллективными идентичностями;
4.	считающееся данностью для индивида.
Эти характеристики позволяют нам отличать культуру от близких к ней терминов, таких как идеология или институты. Идеология разделяет с культурой параметры 1 и 2, но расходится в параметрах 3 и 4. Как отмечал Вулф (Wolf 1999: 21), идеология часто обозначает целенаправленные, эгоистические конфликты между группировками внутри сообществ. Суть идеологии, вероятно, заключается в том, что она логически обсуждается в ходе дебатов, а не безоговорочно принимается всеми членами сообщества. В этом ее главное отличие от культуры.
Институты часто определяют как «правила игры» (North 1990) или, говоря чуть более распространенно, как «само-поддерживающуюся систему общих убеждений относительно того, как ведется игра» (Aoki 2001). Понятие «институты», как и понятие «культура», связано с умозрительными и поведенческими структурами, которые создаются людьми и влияют на то, как они принимают решения. Однако в отличие от культуры институты необязательно связаны с коллективной идентичностью. Кроме того, они не неоспоримы, поскольку индивиды могут отвергать их или как минимум пытаться их изменить согласно своим предпочтениям. Существует множество работ по теории игр, где успешно демонстрируется, как институты могут развиваться в результате осознанных, целенаправленных действий индивидов (например см. Axelrod 1984; Kreps 1990; Lewis 1969; Greif, Milgrom and Weingast 1994). Однако способность индивидов создавать или изменять институты инструментально обычно считается ограниченной. Норт, к примеру, описывает эволюцию институтов как постепенный процесс (North 1990). Самое важное отличие институтов от культуры, таким образом, связано с третьим параметром: действие институтов необязательно ограничивается конкретной группой.
Это не означает, что институты никогда не бывают данностью для какого-то конкретного общества. Есть множество примеров институтов, которые не соответствуют этим
26
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
критериям. Это лишь означает, что институты, в отличие от культуры, необязательно бывают специфичными для конкретного сообщества, и необязательно воспринимаются членами этого сообщества как данность. Таким образом, мы заключаем, что культура и институты не являются взаимоисключающими категориями. Структуры не являются ни культурой, ни институтами: культура обозначает подкласс институтов, которые считаются неотъемлемыми для сообщества и потому не подвергаются сомнению или попыткам изменить их со стороны индивидов (Roland 2004).
В то время как элемент коллективной идентичности отличает культуру от других институтов, такие понятия, как этническая принадлежность и национальность, разделяют с культурой этот параметр. Здесь различия нужно искать во втором параметре: в отличие от культуры, ни этническая, ни национальная принадлежность не связаны с умозрительными факторами, которые экзогенно влияют на убеждения, ценности или поведение. Ни этническая, ни национальная принадлежность индивида сама по себе ничего не говорит о его идеях, ценностях или поведении. Национальность является, по сути, политической идентичностью. Она следует из гражданства, которое как таковое не говорит нам ничего о традициях, идеях или внешности человека. Этническая принадлежность относится к сообществам внутри общества, основанным на этнических признаках, таких как предполагаемые расовые или физические характеристики, язык, религия или происхождение. Такие отличительные признаки обычно считаются исконными, то есть рассматриваются как древняя данность, более древняя, чем социальные структуры2. В результате этого даже полностью ассимилировавшиеся иммигранты, поведение и убеждения которых ничем не отличаются от поведения и убеждений других граждан страны, все равно могут рассматриваться как члены четких этнических групп.
Очевидно, что национальность и этническая принадлежность часто коррелируют с различиями в идеях и поведении и могут иметь культурный параметр. Однако важно отметить, что наличие такой корреляции никак нельзя предполагать автоматически. Поэтому считать эти тер
2. Отметим, что восприятие членами этнического сообщества или иными группами в обществе таких черт как исконных не означает, что они на самом деле таковыми являются.
ОПРЕДЕЛЕНИЕ ПОНЯТИЯ «КУЛЬТУРА»
27
мины взаимозаменяющими либо же этнические группы или нации единицами, в которых обитает культура, потенциально проблематично. Хотя культурные, этнические и национальные сообщества часто пересекаются, культура не является ни национальностью, ни этнической принадлежностью.
1.7. Заключение: культура в этой книге
Мы определили культуру как подкласс институтов, связанных с социетальной коллективной идентичностью. В то же время мы знаем из современной антропологии, что коллективная идентичность —это не данность, а изменчивая конструкция. Сообщества, говоря словами Андерсона (Anderson 1991; Андерсон 2001), всегда воображаемы. Сочетание этих идей позволяет нам дать культуре определение, которое соответствует нашему пониманию. На протяжении этой книги мы приблизительно определяем культуру как те поведенческие и умозрительные структуры, которые считаются неотъемлемыми для создаваемой идентичности сообщества.
Это определение немедленно провоцирует вопросы. Кто считает эти структуры неотъемлемыми? Кто создает идентичность сообщества? Кто решает, какие из индивидов составляют сообщество? Мы считаем, что ответы на эти вопросы по определению будут спорными. Одни люди считают, что английский язык неотъемлем для американской идентичности, а другие нет. Более того, даже те, кто так считает, наверняка расходятся во мнениях о том, что представляет собой американская идентичность, а возможно, и о том, как определяется сообщество американцев. Культура—в глазах смотрящего.
Так какой же смотрящий будет направлять нас в нашей дискуссии? На протяжении всей книги мы позволили себе принимать ту точку зрения, которой придерживаются обсуждаемые нами авторы. Иногда эти авторы нигде не утверждают явно, что их труд относится к литературе на тему культуры и экономической науки, и только неопределенно или косвенно упоминают культуру. Однако если автор обсуждает структуры поведения или идей, которые он считает неотъемлемыми для идентичности группы, мы все же считаем его работу исследованием, в котором говорится о культуре. Это не означает, что мы непременно соглаша
28
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
емся с его идеями. Более того, на протяжении всей книги звучит мотив сомнений в истинности таких атрибуций. Мы часто критикуем добавленную объяснительную ценность того, что определенные институты рассматриваются как культурные. Кроме того, мы выражаем сомнения в попытках приписывать культуру заранее установленным сообществам, таким как нации. Обсуждение правовых традиций (глава 9) было включено в книгу потому, что авторы, упоминающиеся в этой дискуссии, склонны представлять правовые системы как наследуемые социальные структуры, специфичные для общества и влияющие на его экономические результаты. Мы включили этих авторов в свою книгу, несмотря на то что они используют термин «культура» свободно и не всегда заявляют, что их труды посвящены культурным исследованиям в экономической науке. Аналогичным образом, обсуждая доверие (глава 7), мы становимся на точку зрения авторов, которые рассматривают доверие как показатель культуры и открыто представляют доверие именно в этом свете. Одним словом, все темы были выбраны преднамеренно и служат подспорьем в попытках понять, как культура пробилась (обратно) в современную экономическую науку, как это влияет на теории и какие ставит перед учеными методологические проблемы. Сформулировав в этой главе рабочее определение культуры, в следующей главе мы перейдем к анализу того, как культура исчезла из экономической науки. После этого мы обсудим, как и почему она появилась в ней вновь.
Глава 2
Как культура исчезла из экономической науки
2.1.	Введение
МЫ НАЧАЛИ свой рассказ о культуре в экономической науке со сложного вопроса о том, что такое культура и как ее можно определить. В предыдущей главе мы выделили несколько неотъемлемых параметров того, что исследователи понимают под словом «культура». В этой и следующих трех главах мы займемся вопросом о том, как таким образом определенная идея культуры может проникнуть в экономическую науку.
Глядя на элементы культуры, которые мы уже обсудили, мы сразу понимаем, что это будет непростая задача. С точки зрения экономической науки, во всяком случае, той ее версии, которая стала наиболее распространенной в XX веке, культура —это очень странный зверь. Экономисты склонны анализировать поведение и общество с точки зрения рационального выбора. Культура же считается для индивидов наследуемой данностью, которая лежит за пределами инструментального планирования. Более того, культура связана с идентичностями, зарождающимися на коллективном уровне, а современная экономическая наука изучает реальность через призму индивидуальных решений. Наконец, понятие о том, что разные культуры формируют разные мировоззрения, предполагает, что есть множество вариантов восприятия реальности, из которых следует разная логика поведения. Экономическая наука, напротив, стремится установить универсальные принципы поведения. Учитывая все эти расхождения, неудивительно, что культура до последнего времени пользовалась не слишком большим вниманием со стороны экономистов. Культуру и экономическую науку трудно примирить.
Однако так было не всегда. Сегодняшний интерес к отношениям между культурой и экономической наукой и к тому, как можно включить культуру в экономическую
30
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
науку, не является чем-то абсолютно новым. Ранние экономисты не считали, что такие вопросы, как нравственность, убеждения и традиции, находятся за пределом интересов экономической науки. Вплоть до начала XX века те предметы, которые мы сегодня называем культурой и экономической наукой, изучались вместе. В прошлом более или менее явно на эту тему писали такие ученые, как Адам Смит, Карл Маркс, Густав Шмоллер, Макс Вебер и Торстейн Веблен.
Почему культура исчезла из экономической науки? Как начался этот процесс? В этой главе прослеживается развитие экономической и культурной мысли вплоть до середины XX века, периода, когда культура почти полностью исчезла из экономической науки. Мы утверждаем, что вследствие изменения смысла понятий «культура» и «экономическая наука» эти два понятия постепенно приобрели конфликтующие коннотации, описанные нами выше, что и привело к отторжению культуры экономической наукой. В следующих трех главах мы обсуждаем, почему экономисты, тем не менее, постепенно вновь заинтересовались культурой и как культура с этого момента начала возвращаться в их исследования.
Обсуждая отношения между культурой и экономикой, мы выделяем две обширные фазы, которые по очереди рассматриваем в этой главе. В первой части мы прослеживаем эволюцию культуры как релевантной категории для понимания мира, в том числе экономической сферы. Во второй части мы обсуждаем события, связанные с разделением исследований в области экономики и в области культуры. Эти события постепенно привели к возникновению идеи о том, что культура участвует — или, скорее, не участвует — в экономической науке как «традиция», наиболее явно это проявляется в теории модернизации. Глава завершается дискуссией, подчеркивающей влияние исторического контекста на современные дебаты по поводу места культуры в экономической науке.
2.2.	История культуры в экономической науке
Чтобы понять, как культура соотносилась с экономической наукой в прошлые века, нам сначала придется окунуться в историю понятия «культура». В главе 1 мы выделили несколько параметров современного понимания культуры:
КАК КУЛЬТУРА ИСЧЕЗЛА ИЗ ЭКОНОМИКИ
З1
она относится к коллективной идентичности; она касается умозрительных структур, влияющих на поведение; она является системой, созданной людьми; она считается наследуемой данностью. Эти характеристики слово «культура» имело не всегда. Значение этого слова менялось со временем и различалось в разных языках. Подробное изложение истории этой эволюции в западной мысли содержится в трудах Кребера и Клукхона (Kroeber and Kluckhohn 1963), Маркуса (Markus 1993) или Бронса (Brons 2005). Здесь мы ограничимся рассказом о нескольких ключевых изменениях, актуальных для дискуссии о роли культуры в экономической науке.
2.2.1.	От культуры к прогрессу
Термин «культура» происходит от латинского слова culture, производного от глагола colere: растить, культивировать. Древние авторы, такие как Цицерон, использовали это слово не только в его буквальном, сельскохозяйственном значении, но и метафорически, во фразе culture animi, «возделывание души». В средневековый период, когда религиозным практикам уделялось больше внимания, чем человеческому развитию, это значение слова более или менее пропало и вернулось только в период Возрождения. После этого метафорическое значение слова «культура» быстро вытеснило сельскохозяйственное как доминирующее. Таким образом, культура вошла в современную мысль со значением «индивидуальный процесс нравственного и интеллектуального развития». «Культурным» человеком был тот, кто был хорошо образован, утончен и эрудирован. Это значение слова оставалось первичным, но в XVII и XVIII веках значение постепенно начало сдвигаться в двух направлениях. Во-первых, термин «культура» стал означать не только процесс индивидуального развития, но также и его продукт (Kroeber and Kluckhohn 1963: 37; Markus 1993: 9)- Культура стала объектом, которым люди владели или не владели. Во-вторых, в XVII и XVIII веках культура стала обозначать не только индивидуальное развитие, но и развитие общества в целом. Появилась идея «более и менее культурных обществ», предложенная такими авторами, как Монтень и Пуфендорф (Brons 2005: 99-100; Kroeber and Kluckhohn 1963: 31; Markus 1993: 10).
В это время культура, как и в случае оригинального использования во фразе culture animi, все еще представляла
32	КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
собой скорее нормативный стандарт, чем фактор, влияющий на поведение. Она описывала, какими должны были стать индивиды и народы, а не какими они были. Первый шаг по направлению к более описательной интерпретации культуры был сделан во время Просвещения. В это время зарождался новый взгляд на историю, особенно активно зто происходило в Великобритании, точнее, в Шотландии: центральным понятием этого нового взгляда было понятие прогресса. Шотландские авторы, столкнувшись одновременно с новой информацией о «менее культивированных» колониях и со своим собственным периферийным положением в Великобритании, разработали идею того, что историю можно рассматривать как прогрессирующее развитие сообществ от стадии к стадии. Давид Юм (Hume 1976 [1757]; Юм 1996), например, разрабатывал зту идею развития в отноше-
нии к истории религии. Идея
прогресса родилась из так на-
Адам Смит
Адама Смита часто называют отцом-основателем экономической науки. Этот титул он заслужил своей знаменитой книгой «Богатство народов» (1776), в которой утверждал, что разделение труда и торговля, движимые эгоистическим интересом, являются источником богатства и экономического процветания. Однако при всем уважении к этому труду очевидно, что Смит не был первым автором, писавшим на тему экономики. Также стоит заметить, что при жизни Смит куда больше прославился благодаря своей другой знаменитой книге под названием «Теория нравственных чувств», впервые опубликованной в 1759 году.
Парадокс сегодняшней репутации Смита будет проще понять, если мы представим себе, в каком контексте он писал свои основные работы. Эти книги, «Теория
нравственных чувств» и «Богатство народов», нужно рассматривать не как позитивистский анализ общества — что было бы анахронизмом, — но как нормативный труд по политической экономии. Он не описывал ситуацию, существовавшую повсеместно; эгоистическое поведение и преобладание свободной торговли ни в коем разе не были универсально принятой практикой. Работа Смита была прежде всего призывом позволить существовать той ситуации, которую он описывал, а его теории служили для этой ситуации нравственным подкреплением. Таким образом, хотя Смит, возможно, и не был отцом экономической науки в полном смысле слова, он был отцом экономической науки, которая затрагивала вопросы рыночного общества, и первым, кто написал о той экономической системе, которая знакома нам сегодня.
Век XVIII был временем великих
КАК КУЛЬТУРА ИСЧЕЗЛА ИЗ ЭКОНОМИКИ
33
зываемого Querelle des Anciens et Modernes, «спора о древних и новых», то есть борьбы между теми, кто продолжал считать классическую культуру нормативным стандартом, и теми, кто начал сомневаться в предписательной актуальности древней культуры для современности. По мнению последних, общества больше не нужно было сравнивать с идеалом, которым считался образ классической эпохи; их можно было описывать сами по себе. Идея универсальной, трансисторической человеческой природы и идеального общества начала уступать место более плюралистическому взгляду, согласно которому разные общества рассматривались в своем историческом контексте (Baars 1988). Таким образом, история начала делиться на отчетливые периоды; идея прогресса добавила этому делению структуру и задала ему направление.
Понимание культуры как развития обществ удачно впи-
салось в эту схему. Культура
как нормативный стандарт
перемен в британском обществе. Стоя на пороге промышленной революции, Великобритания переживала переход от дорыночного общества к рыночному. Это предполагало ни много ни мало полный слом старого порядка. В стране быстро формировалось новое общество, состоявшее не из гильдий, феодальных лордов и серфов, но из капиталистов, землевладельцев и рабочих. Новая экономическая система подчинялась уже не фиксированным иерархическим ролям, но свободному использованию факторов производства. Вместо традиционных отношений организующим фактором экономической жизни, если не всего общества, сделался рынок. Торговля заняла центральную роль в организации общества, в котором раньше она была маргинальным явлением. Слом старого порядка и переход к «капитализму» проходил отнюдь не гладко и не без сопротивления. Для на
чала он потребовал «освободить» труд от земли, к которой тот был привязан, и это произошло вследствие огораживания земель, раньше считавшихся общими. Этот процесс превратил феодального лорда в землевладельца, а крестьян лишил земли и превратил их в новый класс владельцев рабочей силы, вынужденный работать за зарплату. Огораживание земель было жестоким, часто насильственным процессом. Помимо физических репрессий он означал исчезновение стабильности и логики старого порядка. Общество, руководимое договорными сделками на рынке, а не религиозными и личными соображениями, предполагало разнообразную экзистенциальную нестабильность. Еще в 1810-е годы антикапиталистические движения, такие как луддиты, пытались сопротивляться этому новому порядку. Смит писал именно в этом контексте и в расчете на этот контекст.
34
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
Новый общественный порядок, зарождавшийся в Великобритании, вывел индивида на передний план. Зарождающееся рыночное общество было местом, где индивиды свободно взаимодействовали друг с другом и где все пытались улучшить свое положение без тех ограничений, которые накладывал на них феодализм с его четко предписанными ролями и фиксированными статусами. Ситуация была близка к хаосу и поэтому требовала философии, которая объяснила бы, как может продолжать функционировать общество, состоящее из индивидов, работающих по собственному усмотрению. Именно такую теорию разработал Смит. В «Теории нравственных чувств» он объяснил, что индивидуализм не приведет к исчезновению нравственности и что нравственные чувства могут произрастать из индивидуалистского, антропоцентристского мировоззрения. Он утверждал, что индивидуализм не приведет к войне всех против всех и что природная склонность к взаимной симпатии обеспечит обществу порядок, нравственность и прогрессивность. В «Богатстве народов» Смит проделал все то же самое в отношении экономического порядка и процветания. Эти две книги вместе служили обоснованием зарождавшегося общества.
В то же время труды Адама Смита отражали этические учения и принципы, царившие в английском обществе. Как впоследствии утверждал Макс Вебер, пуританство отстаивало идею того, что у каждого есть или должно быть призвание. Если каждый принимал
это призвание всерьез, усердно трудился и почитал бога, разделение труда должно было случиться само собой и принести обществу все сопутствующие преимущества. Однако пуритане относились к такой полезности для общего блага не чисто утилитарно, а скорее как к параметру целесообразной организации общества, существующего, чтобы прославлять бога. Нравственная идея, описанная Смитом, во многом похожа на пуританский идеал: усердно трудиться в рамках индивидуального призвания, поскольку преимущества такого поведения выходят за рамки индивидуальной выгоды, вписываясь в общую целесообразную систему (Weber 1992 [1904-1905]: 161; Вебер 1990: 145).
Иными словами, то, о чем писал Смит, было не (просто) анализом экономики, даже когда в «Богатстве народов» он обращался конкретно к теме производства и богатства. Скорее Смит выступал в защиту всеобщего общественного и нравственного порядка, с одной стороны, нового, а с другой стороны, основанного на этических принципах, проистекающих из религиозных источников. Для Смита этот порядок уходил корнями в индивидуалистический либерализм, лишь одним из параметров которого были экономические принципы, такие как разделение труда. В трудах Смита еще не было деления на экономику и общество или культуру. Экономическая наука в трудах Смита была социальным, нравственным и политическим предметом. По-настоящему революционный параметр «Богатства
КАК КУЛЬТУРА ИСЧЕЗЛА ИЗ ЭКОНОМИКИ
35
народов» по сравнению с трудами меркантилистов или физиократов — это, пожалуй, этико-политическая идея о том, что богатство народов нужно понимать как продукт торговой и предпринимательской деятельности. Для Смита богатство народа не определяется богатством королевской семьи, как для меркантилистов; оно определяется как продукт и доход равных, свободных индивидов. В этом отношении книга Смита — радикальное политическое заявление и переосмысление всего общества, а не просто экономическая теория.
Если мы согласимся, что Смит описывал целую общественную систему, а не просто экономический принцип, это означает, что в трудах Смита содержится теория об отношениях между тем, что сегодня (!) было бы названо культурой и экономикой. Общество свободных индивидов, состоящих в торговых отношениях друг с другом, должно было быть одновременно упорядоченным и процветающим. Коммерция создавала цивилизованное общество, потому что коммерция была необходимым условием для развития искусств и нравов. Иными словами, вместо того чтобы порождать совершенно эгоистическое общество, где все были против всех, коммерческие отношения порождали свободу и добродетель. Такое либеральное общество, с его нравственным и материальным процветанием, считалось самой продвинутой стадией исторического развития, и структурирующим элементом этой стадии была коммерция. Таким образом, там, где Смит пишет об отношени
ях между экономикой и культурными аспектами, он рассматриваетту культуру, которую описывает и защищает, не как дифференцированное явление, а как универсальный конечный пункт развития, достижимый при помощи коммерции. Культура или цивилизация равна рыночному обществу, которое посредством коммерческого развития со временем появится в каждом обществе, даже самом отсталом на сегодняшний день.
В работах Смита и его современников мы видим, как идея культивации нравственных и интеллектуальных качеств индивида была применена к теме общественного прогресса. Появились общие теории эволюции обществ, и эти теории охватывали вопросы нравственности, религии, коммерческих отношений и политических структур. Культура и экономика в них еще не существовали как отдельные общественные категории. Говорить об этих книгах как о литературе на тему культуры и экономики было бы анахронизмом. Кроме того, мысль Смита отличается от современных трудов по культуре тем, что нравственное, торговое и политическое развитие, которое представлял себе Смит, не было специфичным для какого-то одного сообщества. Общества отличались «степенью своего продвижения на пути к культивации» (Kroeber and Kluckhohn 1963: 32), но направление этого продвижения считалось универсальным. Эти два параметра изменились с появлением новой интерпретации культуры, вдохновленной Контрпросвещением.
36	КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
по-прежнему задавала направление развитию, но появилась также идея, что разные общества могут находиться на разных уровнях этого универсального движения по направлению к «культурности» (Kroeber and Kluckhohn 1963: 32). Именно в этом контексте появились первые теории о культуре, истории и экономике.
2.2.2.	«Эссенциализация» культуры
Когда сегодня мы думаем о культуре, мы обычно не считаем ее универсальным продуктом общественного развития. Скорее, культура считается специфичной для конкретного общества, и, хотя она уходит корнями в историю, эта история обычно тоже считается специфичной для этого общества. Именно это мы имеем в виду под словом «эссенциа-лизм»: идею о том, что определенные атрибуты — в нашем случае культура — специфичны и неотъемлемы для идентичности какой-либо группы или общества.
Эссенциалистская интерпретация культуры начала формироваться в конце XVIII века и достигла расцвета в националистическом XIX веке (Wolf 1999)- Этот процесс имел несколько стадий. Вначале в немецком философском дискурсе появилось разграничение между культурой и цивилизацией. Это разграничение возникло благодаря тому, что авторы-романтики отвергали мировоззрение Просвещения с его универсализмом и опорой на разум. Вместо этого романтики начали подчеркивать все уникальное, традиционное и иррациональное. В рамках этой тенденции термин «Zivilisation» стал использоваться только авторами, писавшими об универсалистском, рациональном обществе, вроде описанного Смитом. Он обозначал развитие искусственных структур в поведении и манерах. По мнению романтиков, внешняя красота Zivilisation, враждебная для природных склонностей и оригинального развития человека, только ограничивала индивидов и общества в их продвижении. Таким искусственным ограничениям противопоставлялся термин «Kultur,» означавший реализацию природных качеств и личности человека, в противовес принятию им чуждых манер и ограничений, предлагавшихся Zivilisation (Brons 2005: 100; Markus 1993: 16).
Вначале этот новый взгляд поддерживал идею XVIII века: идею культуры как плодов культивации. Идея универсального пути развития изменилась, когда было принято бо
КАК КУЛЬТУРА ИСЧЕЗЛА ИЗ ЭКОНОМИКИ
37
лее плюралистическое понимание исторического развития. В связи с этим такие авторы, как влиятельный Иоганн Готфрид Гердер, начали обращать внимание на то, что же делает отдельные народы уникальными (Kroeber and Kluckhohn 1963: з8~39)- Изучение истории начало уступать место изучению множественных историй конкретных народов. Начала становиться популярной идея о том, что у каждого народа есть Volksgeist [народный дух — нем.], то есть специфическая внутренняя суть, из которой произошли его язык, фольклор и историческое развитие. Идея Volksgeist породила новую науку: Voelkerpsychologie (этническую психологию), целью которой был поиск той общей психологической сути, которая объединяет народ и отделяет его от других народов (Wolf 1999: 28). В ходе этих событий культура приобрела два параметра. С одной стороны, она все еще считалась чем-то, чего у общества может быть больше или меньше; «культурные» общества все еще противопоставлялись диким, примитивным народам. С другой стороны, однако, теперь считалось, что каждое общество следует по уникальному пути развития, предопределенному культурной идентичностью народа. Культура постепенно становилась чем-то специфическим. В рамках экономической мысли мы видим отражение этих идей в теориях таких ученых, как Вильгельм Рошер; постепенно из этих теорий сформировались идеи исторической школы.
Идеи исторической школы оказали огромное влияние на ход дебатов о роли культуры в экономической науке, несмотря на то что авторы, непосредственно связанные с этой школой, сегодня упоминаются относительно редко. Историческая школа, очевидно, оказала большое влияние на Макса Вебера и его исследования истоков западного капитализма как эволюции нравственности: подход Вебера и поднятые им темы имеют заметное сходство с историзмом. На более глубоком уровне некоторые характерные черты исторической школы будут ощущаться в дебатах еще долго. Взять хотя бы тот факт, что эссенциалистские идеи таких авторов, как Рошер, структурировались вокруг идеи общества как народа. История, нравственный характер и экономика —все это рассматривалось с точки зрения того, что народ, das Volk,—это вместилище культуры. Культурные различия считались различиями между народами. Как следствие этого, сам народ гомогенизировался и рассматривался как закрытая неизменная единица, не подле
38	КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
жащая сомнениям. Существовали такие понятия, как сугубо немецкая нравственность и сугубо британская культура. Подобные эссенциалистские понятия о культуре и развитии свелись к подходу к изучению экономики, который можно было бы назвать «методологическим национализмом»: к идее о том, что любой анализ культуры должен отталкиваться от элемента народа.
На фоне того, что в Германии в то время зарождалось национальное государство, которому требовалась общая идентичность, это едва ли нас удивит (Kroeber and Kluckhohn 1963: 52). В более общем смысле идея национальных культур может быть связана с появлением в XIX веке национальных государств; для этого политического проекта она была очень полезна. Идея объединенных по географическому принципу групп, каждая из которых имеет свою уникальную коллективную идентичность, а также идеи и ценности, глубоко и фундаментально отличные от ценностей других групп, оправдывала притязания народа на то, чтобы контролировать определенную территорию. Поэтому неудивительно, что идея уникальной национальной культуры и уникального пути развития каждого народа пре-
Историческая школа
В экономической науке термин «историческая школа» обычно используется для обозначения достаточно разнообразного набора авторов из разных поколений. Поэтому любое краткое изложение идей исторической школы, ужатое до нескольких страниц, обречено быть таким же неполным и упрощенным, как и попытка изложить на нескольких страницах идеи неоклассической экономической теории. Обсуждая подход исторической школы к вопросу культуры и экономики, мы вынуждены ограничиться широкими гипотетическими обобщениями.
Основная идея, объединившая таких авторов, как Вильгельм Ро-
шер, Бруно Гильдебранд, Карл Книс и Густав Шмоллер, заключалась в понимании экономической науки как исторической, культурной и политической науки. Их интересовала экономика как функция мотивации и нравственности индивидов. Историческая школа отвергала идеалистическую предпосылку классических экономистов об эгоистичной рациональности. Вместо того чтобы просто объявить человеческую мотивацию неминуемо эгоистической, представители исторической школы пытались исследовать этику и мотивацию индивидов, считая их основой функционирования экономики. Они не только питали объяснительный интерес к этике как критически важной пере-
КАК КУЛЬТУРА ИСЧЕЗЛА ИЗ ЭКОНОМИКИ
39
следовала экономическую теорию развития после Второй мировой войны: многие страны, приобретя независимость, оказались перед одинаковой необходимостью создавать объединенные национальные государства, чтобы легитимизировать свое существование и поддерживать роль государства. Этот эссенциалистский акцент на народе как чем-то едином, наделенном узнаваемым нравственным характером и культурой, продолжал, однако, проникать в труды на тему культуры и экономики. Он оставил заметный след на значительной части возрожденной экономической теории, включающей культуру, в последние десятилетия XX века, например, в эмпирических компаративных исследованиях разных стран.
В дополнение к «методологическому национализму» герменевтическая ориентация исторической школы продолжила оказывать влияние на то, как культура изучалась в других научных дисциплинах. Подход таких антропологов, как Гирц, например, строится на идее того, что общественная наука должна заниматься изучением смысла при помощи Verstehen других людей, а не искать универсальные причинно-следственные законы. Оппозиция между под-
менной, направляющей поведение и образующей общество, но и рассматривали экономическую теорию как этико-политическую науку. Экономическая теория для них была наукой, непосредственной целью которой была разработка экономической политики; расхождение между цистой теорией и практикой необходимо было преодолеть. Однако поскольку экономический успех считался функцией нравственности общества, любые предложения в области экономической политики неминуемо требовали занять позицию по отношению к нравственности.
Этика здесь считалась эмпирической наукой. Исследования и разработка теорий приводили к утверждениям о нравственном
упадке и прогрессе обществ, которые не были идеалистическими рассуждениями, но опирались на факты. Теории социального прогресса, основанного на нравственном развитии, разрабатывались такими авторами, как Ро-шер, Гильдебранд и Шмоллер. По мнению Шмоллера, «экономика—это часть культуры, встроенной в мир природы, продукт интеллектуальных усилий человека... с культурным прогрессом психологическо-этические причины становятся относительно более важными» (Betz 1997: 97). Очевидно, что культура при этом понималась как культивация нравственности, преодоление естественного состояния. Однако весь проект изучения экономики в историче
40
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
ски-культурном контексте опирался на понимание специфических черт, отлипавших общества друг от друга. Шмоллер, например, обращает внимание читателей на то, что «Ein Sinken der Zuckerpreise in England bewirkt eine steigende Konsumtion, das gleich Sinken bei uns bewirkt das nicht, weil bei uns die Sitte des Zuckerkonsums eine andere ist» («падение цены сахара приводит к росту его потребления в Англии, но такое же падение не оказывает подобного воздействия на нас [немцев], поскольку у нас иные привычки в отношении потребления сахара», Schmoller 1874, цит. по Koslows-ki 1997: 6). Таким образом, можно утверждать, что представители исторической школы постоянно испытывали напряжение, пытаясь примирить свой интерес к специфичности со стремлением развить экономическую теорию до уровня этически-политической науки, что требовало выдвижения моральных стандартов. В конечном итоге они склонялись к культивации специфических характеристик. Культура при этом отличалась в разных сообществах, но по-прежнему была продуктом развития.
Уверенней остальных эту позицию отстаивал Вильгельм Рошер, хотя в некотором смысле он был скорее предшественником исторической школы, чем ее представителем. В то время как более поздние представители школы пошли по явно герменевтическому пути и решительно отмежевались от классической и неоклассической экономической теории, Рошер был более толерантен. Он
не пытался разработать новую экономическую теорию, но стремился привнести исторический метод в уже существующую экономическую теорию. Экономика, по его мнению, была не системой, но описанием исторически изменяющихся экономических отношений (Priddat 1997: 20). Рошер стремился создать не идеалистическую, но основанную на фактах науку.
Однако Рошер упорно придерживался идеи объективных принципов, которые, будучи сами неисторическими, направляют историю. Он считал, что историей управляют законы развития, аналогичные законам природы. Эмпирическое описание — только наблюдательный аспект предшествующего ему фундаментального познания этих законов (Roscher 1918 [1854]: 82-83, § 29). Иными словами, любое конкретное эмпирическое описание должно помещаться в рамки всеобъемлющей системы координат исторических законов. Таким образом, это историческое описание требовало сравнительного подхода: параллели между разными экономическими явлениями нужно рассматривать как объективную истину, когда существует «стандарт для их измерения: этот стандарт принимает форму закона истории» (Priddat 1997: 23). Законы истории обозначали общие паттерны в развитии специфических характеристик разных обществ. Тем самым Рошер стремился к «историко-физиологическому методу», ища «простое описание, во-первых, экономического характера
КАК КУЛЬТУРА ИСЧЕЗЛА ИЗ ЭКОНОМИКИ
41
и нужд народа (Volk), во-вторых, законов и институтов, созданных для удовлетворения этих нужд, и, наконец, степень достигнутого успеха. Иными словами, описание одновременно анатомии и физиологии экономической науки» (Ro-scher 1918 [1854]: Tl> § 26). Он счи-тал, нто история демонстрирует циклическую динамику: каждое общество проходит через период роста, зрелости и угасания. Однако каждый народ при этом имеет собственный путь и собственный период зрелости.
Поздний историзм несколько отошел от идеи универсальных законов. Книс, например, считал что «утверждение об универсальной и безусловной теоретической истинности является лишь продуктом своего времени» (Betz 1997: 91). Иными словами, субъектом изучения сделались стандарты и мотивация, также рассматриваемые сточки зрения историзма. Они были не просто специфичными для конкретных обществ; они были специфичными для исторических периодов. Хотя фокус внимания, таким образом, очень постепенно сместился с идеи культивации на историческую специфичность обществ, основная идея культуры как культивации и развития социально специфичного нравственного характера сохранилась. Культура, таким образом, понималась как эссенциалистская культивация.
С точки зрения методологии истористы пытались развивать экономическую теорию как часть Geisteswissenschaften, наук о духе. В основе этих попыток ле
жала идея о том, что предмет наук, изучающих поведение, принципиально отличается от предмета естественных наук. Начать с того, что у людей есть свобода воли, что исключало поиск универсальных принципов, который вели естественные науки. Всех людей объединяла принадлежность к человечеству и тот факт, что их действия и идеи имели цель и значение, которые другие люди могли понять и признать. Хотя общество нельзя было свести к причинно-следственным принципам, его устройство могло быть понятым и понималось людьми. Именно этому пониманию посвящались Geisteswissenschaften; вместо Erklaeren (объяснения), историзм стремился к Verstehen (пониманию). Идея Geisteswissenschaften предполагала герменевтический уклон, поскольку предметом такой науки, как экономическая теория должно было быть изучение смыслов. Смыслы процессов и практик можно было обнаружить, рассматривая их детали с разных углов и объединяя их в единую общую картину. Этот подход уже предлагался Рошером, который утверждал, что детали нужно рассматривать в их связи со всей областью экономической науки, равно как и со всей жизнью страны (Roscher 1918 [1854]: 82-83 §29). Рассматривая, таким образом, части и целое, в конечном итоге можно было прийти к Verstehen общества и смысла действий индивидов, которые составляли часть этого общества.
42
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
ходами, поддерживающими герменевтику в той или иной форме, и подходами, поддерживающими поиск универсальных законов, чувствуется даже сегодня.
С более негативной точки зрения можно утверждать, что историческая школа оказала влияние на развитие дебатов об экономике и культуре благодаря своей жесткой приверженности идее этически-политической экономической науки. Та этическая экономическая наука, которой была предана историческая школа, должна была не только посвящаться этике и политике, но и носить нормативный характер. Смешение этих двух идей привело к тому, что более поздние теоретики начали игнорировать нравственность. В кругах тех, кто стремился к чистой, ненормативной экономической теории, включение автором этики в свой анализ воспринималось с подозрением. Среди экономистов укоренилась идея, что тот, кто занимается общими, ненормативными вопросами, должен воздерживаться от изучения этики. Таким образом, хотя прямые отсылки к трудам Рошера и других авторов исторической школы попадаются в современной литературе достаточно редко, влияние историзма нельзя недооценивать. Однако эссенциализм немецкой исторической школы был не единственным процессом, который воздействовал на теории о культуре и экономике в XIX веке.
Карл Маркс и марксизм
Хотя именно Адам Смит вошел в историю как отец-основатель экономической науки, когда речь заходит об академическом и общественном влиянии, Смит определенно уступает Карлу Марксу. Основатель «научного социализма», Маркс вдохновил целые поколения общественных активистов, ученых-обществоведов, а также тех, кто принадлежал к обеим этим категориям, на то, чтобы принять критический подход к экономической науке и обществу. Хотя труд
жизни Маркса, Das Kapital (1867), прежде всего известен —и осуждаем—как основа идеологии коммунистического движения по всему земному шару, на самом деле эта книга посвящена анализу капиталистической рыночной экономики, а не коммунизму или социализму.
Для Маркса суть капитализма2 заключается в использовании капитала для производства еще
2. Хотя термин «капитализм» в общем-то не используется в Das Kapital.
КАК КУЛЬТУРА ИСЧЕЗЛА ИЗ ЭКОНОМИКИ
43
2.2-2- Политизация культуры
Различие между понятиями Kultur и Zivilisation не только спровоцировало сдвиг в сторону распространения того эс-сенциалистского толкования культуры, которое встречается в трудах немецкой исторической школы. Идея Zivilisation в значении системы норм и правил исключительно человеческого, искусственного происхождения, системы, предназначенной скорее подавлять людей, а не следовать их природе, также вызвала радикальную критику в адрес общества, которую в наиболее яростной форме можно найти в трудах Карла Маркса. В рамках логики этой критики идея неизбежного прогресса движения к состоянию цивилизованности, в котором царят разум и эгоистический интерес индивида, была взята у экономистов периода Просвещения, таких как Смит. Это понимание прогресса было соединено с двумя элементами романтического периода: с менее оптимистическим взглядом на прогресс и цивилизацию, а также с идеей о том, что рациональные структуры и организации, именуемые цивилизацией, были чем-то отличным от иррациональных, традиционных и нравственных параметров общества. Это сочетание привело к первым теориям, о которых можно сказать, что они были посвящены культуре и экономике с точки зрения отношений между двумя разными вещами. В этой теории социальные нормы,
большего капитала. Это происходит путем эксплуатации труда. Как и другие классические экономисты, такие как Смит и Рикардо, Маркс считал труд единственным фактором производства, способным по-настоящему производить ценность. Однако труд, используемый в капиталистических производственных процессах, как правило, производит больше ценности, чем требуется для поддержания его существования. Рабочий должен трудиться, чтобы выжить, получая за эту плату, которая делает выживание более или менее воз
можным. Однако рабочий трудится больше, чем нужно строго для его выживания. В эти «сверхурочные часы», которые представляют собой труд, не оплачиваемый капиталистом, рабочий производит прибавочную ценность. Эта прибавочная ценность приводит к разнице между выручкой и производственными издержками и делает производственный процесс прибыльным для капиталиста.
Причина, по которой рабочих можно принудить трудиться больше, чем нужно строго для их выживания, заключается в монополь
44
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
ном контроле капиталистов над средствами производства. Поскольку рабочий ничего не может произвести без капитала, капиталист оказывается в положении, которое позволяет ему эксплуатировать труд и в некотором смысле красть масть ценности, произведенной рабочими. Иными словами, капитализм опирается на систему эксплуатации и угнетения.
Здесь не место углубляться в подробности Марксова анализа капиталистического способа производства. Скажем только, что неотъемлемой чертой капитализма, по мнению Маркса, является конфликт между трудящимися, заинтересованными в том, чтобы ограничить свои трудовые затраты уровнем, необходимым для их выживания, и теми, кто контролирует средства производства и пытается как можно более удлинить период,в который трудящиеся производят прибавочную ценность. По мнению Маркса, такой конфликт, возникающий из привилегированного контроля одного из общественных классов над средствами производства, универсален, однако форма его зависит от конкретного способа производства. Этот конфликт получил другую форму в феодализме, к примеру, поскольку распределение контроля над средствами производства было другим. Историческое развитие принимает форму кризиса одного способа производства и его замены другим. Это происходит потому, что каждому способу производства присущи свои внутренние противоречия, которые в конечном итоге приводят его к кризису и краху (Marx 1859: 7-11; Маркс 1959).
С точки зрения отношений между культурой и экономикой важно отметить, что любой способ производства не только имеет отношение к экономической сфере, но и создает целую систему поддерживающих его социальных структур и идей. К примеру, обмен благами, типичный для капитализма, предполагает, что блага сравнимы друг с другом, поскольку они имеют ценность. В конце концов, если бы у всех продуктов не было общего параметра, обмен был бы невозможен. Если общим параметром всех благ выступает ценность, а ценность создается трудом, это означает, что весь труд косвенным образом рассматривается как равный. Иными словами, рыночный обмен благ косвенно предполагает, что труд крестьянина сравним с трудом дворянина. Это требует социальных взглядов, которые наиболее совместимы с абстрактным пониманием человечества, типичным для таких христианских доктрин, как протестантство или деизм (Marx 1978: 32, 36; Маркс 1960: 87, 89). Во многих других обществах труд дворянина рассматривался бы как имеющий совершенно иное качество, чем труд простолюдина, что исключало бы равный обмен между ними. Таким образом, капитализм предполагает определенное мировоззрение, которое соответствовало бы его экономическому строю. Говоря более обобщенно, общественные отношения производства формируют сложную систему, которая выходит за пределы чисто экономических отношений и влияет на социальные, психологические и религиозные условия в обществе.
КАК КУЛЬТУРА ИСЧЕЗЛА ИЗ ЭКОНОМИКИ
45
Отношение между этими элементами заложено в принципе исторического материализма (термин принадлежит не Марксу). Маркс разделяет общество на экономический базис и правовую и политическую надстройку. Согласно историческому материализму, экономический базис общества является реальной базой, на основе которой возводится эта надстройка, и именно он определяет социальные воззрения и убеждения в обществе (Marx and Engels 1848: 480; Маркс и Энгельс 1955: 430). Иными словами, способ производства материальной жизни задает общественные, политические и религиозные условия в обществе (Marx 1859: 8-9; Маркс 1959: 8; Магх 1978, section 1, footnote 33; Маркс 1960: 91-92, сн.ЗЗ). Экономика, таким образом, имеет приоритет в марксистском мировоззрении. Кроме того, теория Маркса, очевидно, является структуралистской. Экономические структуры управляют обществом и даже действиями индивида, поскольку действия капиталиста являются лишь функцией нужд и целей, приписываемых капиталу. Капиталист интернализирует эти функции, заменяя, к примеру, экономическую необходимость делать сбережения моральными потребностями в воздержанности и бережливости (Магх 1978: 457; Маркс 1960: 608). Таким образом, индивидуальный актор подчиняется законам экономических структур, которые сам и создал.
Эти же структуры управляют историческими событиями. Как мы уже упоминали, по мнению Мар
кса, историческая эволюция общества происходит на основании развития противоречий, свойственных способу производства в этом обществе. Это также означает, что прочие «ревизионистские» попытки изменить общество через политические и социальные каналы обречены оставаться бесплодными. Пока способ производства не вошел в стадию им же спровоцированного кризиса, который приведет к краху определенного разделения труда, любое решение или смягчение конфликта между трудящимися и капиталистами невозможно (Магх 1978: 373; Маркс 1960: 445).
Получается, что в отношениях между культурой и экономикой в теории Маркса на первом месте стоит экономика. Культура, нравственность и религия выступают интернализированными социальными отношениями, которые по сути своей являются экономическими. Таким образом, они поддерживают экономическую надстройку и помогают притеснять трудящихся, поддерживая способ производства и распределение контроля за средствами производства. Связь с понятием Zivilisation здесь очевидна: Zivilisation также означает искусственные, созданные человеком ограничения и сдерживающие факторы, которые не дают людям полностью реализовываться. В теории Маркса надстройка общества оказывает ровно такое же влияние. Нравственность, религия, общественные и правовые структуры—все это не присуще национальным, исторически обусловленным идентичностям, как считает Рошер, но является частью гос
46
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
подствующих систем притеснения и классового конфликта. Основное отличие от понятия Zivilisation в том, что надстройка, по мнению Маркса, является не произвольным набором правил и отношений, но также и симптомом исторических законов. Это, впрочем, не мешает Марксу смотреть на нее откровенно критически.
Похожие идеи разрабатывали последователи Маркса, самыми разными способами. Некоторые считали, что исторический материализм описывает однонаправленную причинно-следственную связь от экономики к культуре. Многие другие, однако, отвергали такой взгляд, называя его вульгарным материализмом, экономизмом или экономическим детерминизмом. К примеру, Бруэр (Brewer 1990) предполагает, что Марксова доктрина исторического материализма никогда не означала, что какое-либо реальное общество можно свести к одному абстрактному способу производства. Скорее, способы производства нужно рассматривать как «базовые формы организации, которые могут по-разному сочетаться и развиваться в разных истори
ческих обстоятельствах» (Brewer 1990: 14). Более того, экономический базис и культурную надстройку связывают отношения скорее диалектические, чем монокаузаль-ные. Хотя способ производства — это первичный двигатель социокультурных изменений, культура также влияет на экономический базис. Энгельс (Engels 1888: 93; Энгельс 1965: 74), например, пишет, что Соединенные Штаты отчасти обязаны своим быстрым развитием американскому духу предпринимательства. При всем при этом Маркс разделял со своими предшественниками идею о том, что рациональная логика цивилизации (это слово использовалось более или менее в качестве синонима к слову «капитализм», утверждается в Brons 2005) в конечном итоге должна определить направление универсальной истории человечества. Логика исторического развития, таким образом, в конце концов задавалась экономическим строем, а не культурой.
Одним из важнейших авторов-марксистов, который подчеркивал культурную сторону взаимоотношений между надстройкой и базисом, был Антонио Грамши. Грамши
убеждения и ценности были ментальными отражениями системы политико-экономических отношений и конфликтов. Вместо эссенциалистского понятия культуры, разработанного Рошером и прочими, Маркс подверг критике культуру, религию и общественные ценности с точки зрения политической экономии.
В XIX веке, таким образом, мы видим двойственное понимание культуры и ее роли в экономических процессах. С одной стороны мы имеем понимание культуры как эссен-
КАК КУЛЬТУРА ИСЧЕЗЛА ИЗ ЭКОНОМИКИ
47
предлагал более тонкое и всестороннее понимание классового конфликта, которое не было бы строго исторически материалистическим. По мнению Грамши, классовое доминирование основывалось не только на формальной политической системе и институтах, введенных и защищаемых государством; оно также распространялось на сферу социальной и культурной жизни, создавая систему идей, привычек, убеждений и общественных отношений, которые активно поддерживали ситуацию репрессии и доминирования одного класса над остальными. Рабочие классы притеснялись не только формальными отношениями капиталистической системы производства, государством или его законами и институтами; это притеснение проникало также в идеи, убеждения, ценности и нормы, что помогало поставить рабочие классы в положение эксплуатируемых. Весь этот материал в целом, интеллектуальное доминирование вместе с идеологическим составляли то, что Грамши назвал гегемонией (Gramsci 1980). Впоследствии похожие идеи были разработаны в контексте разви
вающихся стран в книге Пауло Фрейре «Педагогика угнетенных» (Freire 1972). В этой книге Фрейре предлагает программу по освобождению бедных классов в развивающихся странах от ментального угнетения, которое сформировалось в результате десятилетий колониальной и капиталистической эксплуатации.
Неясно, какие из этих взглядов наиболее близки к истинной позиции Маркса, и еще менее ясно, насколько это вообще важно. Все эти подходы объединяет их критическое отношение к культуре и экономическим структурам, сомнения в содержании нравственных, идеологических и социальных структур с точки зрения политической экономии. Можно сказать, что именно в этом заключался важнейший вклад Маркса в экономическую и общественную науку: в призыве занять рассудительную, критическую позицию, которая до него почти полностью отсутствовала в политической экономии. Такое критическое отношение к культуре как политико-экономической, проблематичной структуре и сегодня продолжает служить пищей для теорий о культуре и экономике.
циализированной самореализации, именно это понимание использовала, среди прочих, немецкая историческая школа. Именно так в то время видело культуру большинство людей: как набор характеристик, присущих идентичности общества и направляющих его развитие. С другой стороны, мы имеем критический взгляд, основанный на идеях Маркса: он ставит под сомнение это значение и функцию культуры, считая ее частью гегемонии. С такой критической точки зрения культура рассматривается как отражение политиче
48	КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
ского и экономического порядка в обществе, служащее для легитимизации и поддержки этого порядка. Вместо того чтобы принять распространенное в обществе понимание культуры и экономики, Маркс и его последователи разработали другой, антигегемонистический взгляд на общество и с этой точки зрения критически подошли к таким сферам, как культура, право и экономика. Надо отметить, что марксисты, хотя и выступали критически, не ставили под сомнение тот факт, что культура преимущественно понималась в обществе как самореализация. Они ставили под сомнение то, что именно так нужно понимать общество, и стремились критически исследовать, а не воспроизводить это понимание. Они утверждали, что, хотя люди преимущественно видят культуру как унаследованный набор характеристик, присущий идентичности общества, она является, по сути, составляющей частью гегемонии, которую нужно объяснять, исходя из лежащих в ее основе политических и экономических структур.
Это двойственное понимание культуры уже несло в себе зачатки другого, более методологического противостояния, которое расцвело только после Второй мировой войны. Ро-шер и представители немецкой исторической школы были намерены изучать экономику и общество в их истинном состоянии, используя концепции и интерпретации, имеющиеся в самой социальной системе. Маркс же, напротив, считал, что эти концепции и интерпретации были продуктами системы и отражали ее структуры и расстановку в ней сил. Соответственно, никакой анализ, использующий концепции и интерпретации, существующие в этой области, не мог привести к появлению критических идей, проникающих в суть социальных и экономических механизмов. Маркс стремился разработать альтернативную систему координат, метаис-торическую реальность классовой борьбы, которая дала бы ему основу для критики. Иными словами, немецкая историческая школа —как и классические экономисты, по мнению Маркса, — анализировала общество с (субъективной) точки зрения, находясь внутри системы, а Маркс пытался разработать объективную позицию, которая рассматривала бы систему извне. Этот конфликт между (предполагаемой) позицией наблюдателя внутри и вне системы продолжил играть заметную роль в дебатах о культуре, а также о культуре и экономике. Со временем он стал еще острее, поскольку на интерпретацию понятия культуры начал влиять империализм.
КАК КУЛЬТУРА ИСЧЕЗЛА ИЗ ЭКОНОМИКИ
49
2.2.4 Традиционализация культуры
Стремительные изменения, происходившие в Европе в конце XIX века, оказали влияние на весь мир. Процесс, который некоторые стали называть первой волной глобализации, также поставил под сомнение существующие понятия культуры и общества. В конце концов идея о том, что разные общества находятся на разных траекториях развития, заданных культурными характеристиками их стран, была разработана прежде всего для понимания Европы. Однако конец XIX и начало XX века были также эпохой империализма, и теории, ограниченной масштабами Европы, перестало хватать для объяснения мира.
Любая хоть немного амбициозная европейская страна в это время активно занималась строительством собственной империи. Нередко этот проект был не только политическим: все популярней становилось мнение, что имперская власть несет с собой обязанность заниматься образованием и цивилизацией коренных народов. Империи, очевидно не принимавшие этой обязанности, публично порицались (взять хотя бы «Сердце тьмы», повесть Джозефа Конрада о Бельгийском Конго, или «Макс Хавелар», роман Мультатули о Голландской Ост-Индии). Империализм, таким образом, ввел разделение мира на цивилизованный и «дикий», и это также повлияло на понимание культуры. В рамках западного мира такие люди, как Рошер, раньше обсуждали различия между развитием разных западных стран. На глобальной империалистической арене, однако, все эти страны можно было поместить в одну категорию «цивилизованных» и тем самым противопоставить их остальному миру. В конечном итоге это привело к изменению понимания культуры.
Как мы уже отмечали, понимание культуры как эссен-циализированной самореализации имело две стороны. Из эпохи Просвещения вышло понятие культуры как чего-то, чего в обществе могло быть больше или меньше. Более «культурное» общество было развито в большей мере и находилось на переднем крае технологических, художественных, политических и экономических достижений. Культура в значении цивилизации ассоциировалась с триумфом разума и противопоставлялась варварству и иррациональной традиционности. Одновременно с этим под влиянием романтического национализма процесс культи-
50
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
вации общества стал чем-то уникальным для каждого общества, так что каждый народ имел собственный путь развития. Культурные различия стали не только различиями в степени развитости общества, но также и качественными различиями между разными народами.
Под влиянием империализма эти два параметра начали отдаляться друг от друга и стали обозначать разные понятия. В патерналистском контексте имперских держав идея «культурности» как результата прогресса и культивации внутренних качеств применялась к развитию и достижениям «высокой» культуры западных стран. Эти достижения не были уникальными или типичными для конкретного пути развития. Скорее они были (желательной) судьбой всего человечества, будучи конечным пунктом всего процесса развития. Для обозначения этого развития термин «культура» постепенно стал использоваться все реже, сменившись такими словами, как «цивилизация» и «современность». Только в контексте искусства и литературы мы продолжаем находить термин «культура» в значении культивации интеллектуальных и эстетических идеалов, характерных для культурного человека.
Слово «культура», таким образом, стало применяться преимущественно к отсталым обществам. Поскольку модернизация считалась универсальным гомогенизирующим процессом, культурные различия существовали только там, где развития еще не было. Культура—нечто уникальное, специфически присущее обществу, — стала отклонением от шаблона модернизации. Из культивации она превратилась в традицию, став противоположностью идеи современного развития. Развитие означало прогресс и рационально спланированные изменения; культура, которая продолжала существовать только там, где развития еще не произошло, стала обозначать стабильность, иррациональные традиции и отсутствие изменений. В этом значении культура часто противопоставлялась цивилизации и ассоциировалась с менее развитыми обществами (Kroeber and Kluck-hohn 1963: 19-20). Развитие было процессом, повсюду одинаковым; культура вызывала специфические отклонения от этого процесса. Наконец, и, возможно, это самое важное отличие, цивилизация создавалась по западному образу и подобию, а слово «культура» использовалось только в применении к Другому. Образованный Запад был современным, а непросвещенные народы мира — включая, воз
КАК КУЛЬТУРА ИСЧЕЗЛА ИЗ ЭКОНОМИКИ
51
можно, бедную и необразованную толпу в основных обществах—имели те иррациональные привычки и остатки прошлого, которые именовались культурой (Brons 2005: 106-107)2. Таким образом, использование термина «культура» стало отражать и поддерживать распределение власти в мире. Западные державы могли легитимизировать свое господство тем фактом, что они олицетворяли универсально желательный, рациональный, цивилизованный тип поведения и мышления. Перед ними стояла задача вывести «других» из плена их уникальных культурных привычек3. Культура в империалистическом мире стала уделом необразованных. Она была чем-то, от чего нужно избавляться.
2.3. История противостояния культуры и экономической науки
Процесс, описанный в предыдущих разделах, очевидным образом повлиял на науки о культуре и экономике. До конца XIX века общественные науки не были настолько дифференцированы на отдельные научные дисциплины, как сейчас. Политическая экономия Смита и Маркса в самом деле была политической, не только экономической и включала в себя такой анализ и такие темы, которые сегодняшние экономисты мейнстрима никак не сочли бы частью экономической науки. Для Рошера экономическая теория была и вовсе «политической наукой, наукой, занятой оценкой людей и управлением ими... Я не считаю, что знаю что-либо, если я не понимаю, как оно относится к государству, к праву, к религии и искусству, к каждой стороне жизни
2. Эта тенденция считать культуру чем-то особенно релевантным для незападных стран наблюдается по сей день. Поиск по базе ISI Web of Knowledge показывает, что экономические исследования в два раза чаще касаются культуры, если они посвящены странам третьего мира.
3. См., например, речь президента Уильяма Маккинли по поводу колонизации Филиппин США в 1898 году, в которой он говорит о «благожелательной ассимиляции»: «Миссия Соединенных Штатов — благожелательная ассимиляция, замена произвола справедливостью и правом. Ради достижения этой высокой цели, поддержания умеренной исполнительной власти на благо самих управляемых необходимо железной рукой власти подавлять беспорядки и преодолевать все преграды на пути к тому, чтобы принести народу Филиппинских островов то благословение, которым является хорошее и стабильное правление под флагом Соединенных Штатов».
52
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
народа» (письмо Георгу Гервинусу [1840], цит. по: Priddat 1997: 19). Макс Вебер, который повсеместно считается одним из отцов-основателей современной социологии, возглавлял кафедру экономической науки.
2.3.1. Становление экономической теории как «бескулътпурной» науки
Современные границы между разными подразделами общественной науки устанавливались в течение долгого времени. Граница между социологией и экономической теорией, в частности, продолжала долгое время быть достаточно зыбкой: социологи Вебер и Дюркгейм, например, занимались многими из тех же вопросов, которыми занимались экономисты, такие как Веблен. Причины распада общественной науки на разные дисциплины лежали отчасти в так называемом Methodenstreit, споре о методе, в ходе которого теоретический подход экономистов-маржиналистов противопоставлялся тому, что считалось описательным эмпиризмом исторической школы. В экономической науке маржиналистский подход со временем вышел из этого спора победителем. Однако процесс шел небыстро, потому что такие институционалисты, как Веблен и Джон Р. Коммонс, долгое время успешно противостояли господству маржи-налистов, так что более-менее уверенная победа экономической ортодоксии наступила только после Второй мировой войны. Всего лишь первым шагом в этом процессе был Methodenstreit 1880-х годов, в центре которого находился спор между представителем исторической школы Густавом Шмоллером и экономистом Карлом Менгером относительно того, по какому методологическому пути должна пойти экономическая наука. В ходе этого ожесточенного спора Менгер утверждал, что как минимум в рамках теории мы должны объяснять все внешние экономические явления в терминах внутренней экономической ориентации индивидов. (Менгер К. Исследование метода социальных наук и политической экономии в частности. М.: Территория будущего, 2005, с. 289-450). Иными словами, экономическая деятельность, такая как акты производства, сбережения и потребления, должна анализироваться как результат рационального выбора агентов относительно получения или отсрочки удовольствия (Bond 2006: 3). Согласно этой логике все другие мотивы или факторы, которые могут лежать
КАК КУЛЬТУРА ИСЧЕЗЛА ИЗ ЭКОНОМИКИ
53
в основе экономической деятельности или влиять на нее, нерелевантны для экономиста.
В то время как историческая школа считала ориентированное на прибыль, целенаправленное мышление капиталистического общества исторически специфичной формой поведения, Менгер утверждал, что подобная экономическая рациональность — это универсальная черта поведения, на которой и должна основываться экономическая наука. С точки зрения исторической школы это означало, что Менгер выделил один исторически сформировавшийся способ поведения и объявил его универсальной нормой. В этом отношении интересной промежуточной фигурой был экономист Фрэнсис Эджуорт. Как и Менгер, Эджуорт пытался положить в основу экономической науки предпосылку о том, что все люди стремятся к получению удовольствий. Однако вместо того, чтобы превращать эту предпосылку в универсальную модель поведения, Эджуорт утверждал, что некоторые люди стремятся к удовольствию успешней других; женщин и людей низкого происхождения он считал хуже приспособленными для осуществления тех созерцательных усилий, которые нужны для максимизации удовольствий. В целом, вследствие глупости этих менее способных людей, общество не достигло максимизации удовольствия (Edgeworth 1879). Таким образом, для Эджуорта максимизация полезности была не универсальной чертой человеческого поведения, но чем-то специфичным для образованных белых мужчин. Однако эта модель все равно должна была лечь в основу экономической науки, поскольку она задавала норму, которой должен был в конечном итоге последовать весь мир. В теории Эджуорта мы видим, как максимизация полезности в понимании желательного поведения, которого пока что придерживаются только образованные, просвещенные мужчины, трансформировалась в рациональную максимизацию полезности как аксиоматической модели поведения. В итоге этого процесса рациональность перестала быть целью, а стала предпосылкой.
Такая интерпретация сути экономической науки, однако, не была принята единогласно. В самом деле, многие авторы, и представители исторической школы, и экономисты-теоретики, считали, что абстрактный подход неоклассики, который сводил человеческие мотивы к предельному случаю целенаправленной рациональной деятельности, был слишком узким, чтобы понять экономические явле-
54
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
Макс Вебер
Макс Вебер (1864-1920) прославился как один из отцов-основателей современной социологии. Он был важной фигурой для формирования интеллектуального климата Германии в начале XX века и оказал на социальные науки громадное влияние, которое ощущается и по сей день. Однако в экономической теории его значение несколько поблекло, несмотря на то что он посвятил значительную часть своей карьеры социоэконо-мическим вопросам. Его карьеру можно разделить на две фазы.
Ранние работы Вебера были более тесно связаны с социоэкономикой. Вдохновившись традицией немецкой исторической школы, Вебер изучал специфические экономико-исторические темы, такие как развитие римского земельного права, рассматривая их в широком социальном и историческом контексте. В 1904-1905 годах Вебер опубликовал «Протестантскую этику и дух капитализма» в двух частях в журнале Archiv fuer Sozialwissen-schaft and Sozialpolitik. Эта статья положила начало будущим трудам Вебера, предмет которых со временем существенно расширился.
В «Протестантской этике» Вебер пытается проследить развитие западного капитализма, утверждая, что его корни лежат в мирском аскетизме, связанном с определенными ответвлениями протестантизма (кальвинизмом, пуританством, пиетизмом и баптизмом). Его аргументация тщательно проработана и состоит из нескольких этапов. Для начала Вебер утверждает,
что склонность капиталиста усердно работать ради прибыли, а также его склонность сберегать и инвестировать средства должна рассматриваться как нравственный феномен, или какэтос. Важно, что Вебер считает, что капитализм как явление не привязан к конкретному времени и месту. Капиталистическая хозяйственная деятельность —это такая деятельность, которая «основана на ожидании прибыли посредством использования возможностей обмена, то есть мирного (формально) приобретательства», и тем самым отличается от прибыли, получаемой путем разбоя или экспроприации (Вебер М. Протестантская этика и дух капитализма. Избранные произведения. М.: Прогресс, 1990, с. 47-48), От этого универсального капитализма, который является лишь организационной формой, западную экономику отличает дух капитализма. В западной экономике «уже не приобретательство служит человеку средством удовлетворения его материальных потребностей, а все существование человека направлено на приобретательство, которое становится целью его жизни» (там же, с. 75). Именно этот этос, или дух капитализма, является объектом исследований Вебера.
Следующим шагом Вебер утверждает, что происхождением этот этос обязан этическим принципам протестантизма. Исследование, проводимое в «Протестантской этике», является частью более обширного проекта по изучению влияния определенных религиозных идей на экономический дух; этот проект побудил Вебера из
КАК КУЛЬТУРА ИСЧЕЗЛА ИЗ ЭКОНОМИКИ
55
учать и другие мировые религии, такие как конфуцианство, иудаизм и индуизм (Weber 198g; Weber 2005). В своем исследовании протестантизма Вебер утверждает, что кальвинизм способствовал распространению мирского аскетизма. Доктрина о всеобщем предопределении гласит, что человек может либо быть избранным, либо не быть им, и знает и решает это только Бог. Это предполагает, что люди не могут «магически» контролировать свою судьбу, как, например, в католицизме, где добрые дела или святое причастие могут перечеркнуть совершенные ошибки. Таким образом, эта доктрина способствовала рационализации.
Рационализация, однако, была процессом, требующим объекта: рационализировать нужно было что-то. Это «что-то» протестантизм нашел в идее призвания. Хотя предопределение означало, что человек не может контролировать свою судьбу, верующим вменялось «в прямую обязанность считать себя избранником Божьим и прогонять сомнения как дьявольское искушение, ибо недостаточная уверенность в своем избранничестве свидетельствует о неполноте веры и, следовательно, о неполноте благодати», и в то же время «в качестве наилучшего средства для обретения внутренней уверенности в спасении рассматривается неутомимая деятельность в рамках своей профессии» (Вебер М. Протестантская этика и дух капитализма, с. 147-148). Второе утверждение следует из идеи о том, что мир —это система, имеющая цель, и эта цель заключается в прославлении бога.
Активная мирская деятельность при таком мировоззрении приравнивалась к выполнению божьих требований. Таким образом, аскетизм, склонность к которому всегда существовала в христианстве, превратился в серьезную и торжественную ориентацию на труды человека в миру, а не на то удаление от мира, которое поощряли отшельническая и монастырская традиции католицизма (и других религий). В этом контексте зародилась идея работы как призвания (Beruf по-немецки). У человека был долг найти свое собственное место в организованной, рациональной системе общества и выполнять те задачи, к которым он был призван, насколько это возможно. Это мировоззрение требовало постоянного самоконтроля и целенаправленного упорядочения своей жизни; оно призывало к «методической регламентации жизни» (там же, с. 156). Таким образом, протестантская этика поощряла целенаправленную преданность человека своей задаче и стимулировала разделение труда и капиталистическую хозяйственную деятельность.
Долг заниматься рациональной, усердной, серьезной мирской деятельностью естественным путем вел человека к богатству. Богатство, однако, таило в себе опасность. С одной стороны, кальвинисты утверждали, что богатство —это хорошо, потому что оно укрепляет престиж верующих, подтверждая целенаправленность творения. С другой стороны, пуритане утверждали, что богатство и удобства могли с легкостью заманить че
5б
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
ловека в безделье. Не отдых и наслаждение, но деятельность служила для приумножения Божьей славы (там же, с. 186). В результате таких рассуждений сформировалась нравственная система, в центре которой находилось рациональное поведение, основанное на идее призвания. Эта система поощряла активную, целенаправленную мирскую деятельность, но предостерегала от наслаждения плодами этой деятельности. Иными словами, богатство не считалось проблемой; проблемой считалось потребление. Богатство нужно было использовать в практических, содержательных целях. Естественно, такое отношение к деньгам способствовало накоплению капитала. По мнению Вебера, именно этот набор нравственных идей сформировал современный западный капитализм —несмотря на то, что впоследствии их религиозная основа была утрачена.
Значение «Протестантской этики» заключалось не только в этом выводе, но и в теоретических и методологических идеях, составивших основу этой работы. Вебер писал ее в академическом контексте, сформированном противостоянием между марксизмом и историзмом. И с той, и с другой школой Вебер разделял подход к изучению экономики в исторической перспективе. Однако на него, очевидно, сильнее повлияла историческая школа, и «Протестантскую этику» в некотором смысле можно прочесть как лобовую атаку на марксистский исторический материализм. Вебер решительно отрицал, что идеи можно свести к материальным факторам. Однако он так
же отвергал и упрощенный идеализм, утверждающий, что историческое развитие, в том числе экономику, определяют идеальные факторы. Скорее, труд Вебера можно понять как заявление о том, что между идеями и материальными факторами нет односторонней связи и что законов истории вообще не существует (Giddens 1974: 33; 1992: хх). Капитализм как система организации хозяйственной деятельности мог возникнуть и возник в любом обществе. Однако форма, которую он приобрел в Северо-Западной Европе и Новой Англии, была исторически специфичным продуктом конкретного набора обстоятельств. Ни неограниченный рост капиталистической хозяйственной деятельности, ни форма, которую он приобрел на Западе, не были неминуемыми последствиями исторических эволюционных принципов.
Так же как Вебер отвергал идею о том, что определенные события неминуемы вследствие законов истории, он возражал и против идеи о нравственном характере социальных явлений. Рационализация —вот лейтмотив его исторических исследований; Вебер считал, что существует логическое различие между ratio и нравственностью. Общественная наука, по его мнению, должна и может воздерживаться От нравственных суждений. Нравственные идеи направляют и подпитывают рационализм, но сам рационализм не может судить о нравственных идеях и целях; у них иной источник. Из-за такой нравственной иррациональности мира, этические системы не бывают более или ме
КАК КУЛЬТУРА ИСЧЕЗЛА ИЗ ЭКОНОМИКИ
57
нее рациональными (Giddens 1974: 44). Таким образом, протестантская этика в понимании Вебера была иррациональной нравственной силой, на которой был основан процесс рационализации, что привело к появлению современного западного капитализма. Получается, что в западном капиталистическом, обществе нет ничего рационального или желательного, во всяком случае, не в том смысле, что западное общество более рационально, чем, например, рационализация, происходящая в Китае на основании принципов конфуцианства.
Эти идеи глубоко повлияли на дискуссии о культуре и экономике. На более поверхностном уровне они подготовили почву для того, чтобы практическая мораль стала центром внимания как элемент, отличающий одно общество от другого, и сохраняла это положение вплоть до появления современной литературы на тему кросскультур-ных исследований ценностей. Интерес к религии как источнику таких ценностей также продолжает оказывать влияние на дискуссии, особенно в вопросах, касающихся развития Восточной Азии. В своей ориентации на дух (Geist) капитализма Вебер сделал еще один шаг в направлении разделения материальных, поведенческих структур с одной стороны и идей и символических систем—с другой. Geist капитализма означает систему мыслей, верований и идей, лежащих в основе капиталистического поведения. Именно он, а не сама капиталистическая деятельность, делает современный капитализм таким выдающимся явлением. В этом смыс
ле понятие Geist несколько похоже на современное понимание культуры в экономической науке как умозрительной и символической системы, влияющей на экономическое поведение.
Однако самое глубокое влияние оказало, вероятно, отвержение Вебером законов истории и заявление о нравственной иррациональности мира. Этот шаг отодвинул труды Вебера еще дальше от понимания культуры как чего-то связанного с процессом культивации. Ценности, отличающие общества друг от друга, сами по себе не были предметом рационального изучения и не следовали универсальным принципам; Вебер лишь исследовал то, что было построено на их основе. Таким образом, работу Вебера можно трактовать как теорию общего развития (рационализации) на основе специфических характеристик (нравственных ценностей). В этом отношении его книга была важным источником идей для теорий модернизации 1950-х годов, а также для той литературы о разновидностях капитализма, которая стала популярна совсем недавно (хотя в случае Вебера говорить, пожалуй, стоит скорее о «разновидностях рационализации»). Более того, проведя логическую границу между рациональностью и моралью, Вебер сыграл нечаянную, но важную роль в исключении вопросов культуры из экономической науки, а также в будущем разделении общественных наук на экономическую науку, изучающую рациональность, и социологию, занятую эмпирическим исследованием конкретных ценностей.
58
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
ния в их совокупности. Главными противниками подхода, предложенного Менгером, были авторы исторической школы. За ними последовала новая группа экономистов, пытавшихся разработать теорию, которая охватывала бы социальный, культурный и политический параметры экономических явлений. Для этого проекта Макс Вебер придумал термин Sozialoekonomie; в англосаксонских странах шире распространен термин институциональная, экономика.
Благодаря таким авторам, как Макс Вебер в Германии, Марсель Мосс во Франции и Торстейн Веблен по другую сторону Атлантического океана, экономическая наука еще не была сведена к анализу предельной полезности. Они принадлежали к обширному сектору экономистов, пытавшихся анализировать «капиталистическое поведение» как нечто исторически специфичное и нуждавшееся в объяснении. В своих объяснениях они не ограничивались единственным набором человеческих мотивов, как это делали неоклассические экономисты. Скорее, социоэкономисты и институциональные экономисты утверждали, что поведенческие и экономические закономерности, которые экономическая наука пытается открыть, вырастают из иных источников, чем поведение, мотивированное предельной полезностью. В «Протестантской этике и духе капитализма» Вебера, например, подъем капитализма и накопления денег объясняла этическая система: накопление считалось результатом этических принципов, а не гедонистической целью, достижимой при помощи целенаправленной деятельности. Это не значит, что Вебер отвергал теорию, основанную на предельной полезности. Он всего лишь считал, что эта теория сама «подчиняется закону предельной полезности» (Weber 1908) — она является одним объяснением среди многих.
Не вдаваясь в детали различных теорий, разработанных социоэкономистами и институционалистами, скажем лишь, что со временем они были вытеснены на окраину экономической мысли или вовсе из нее изгнаны (Morgan and Rutherford 1998; Rutherford 2001). Позиция Менгера постепенно сделалась главенствующей в экономической науке. В некоторых странах этот процесс занял больше времени, чем в других. В Англии сочетание иерархически структурированной академической и культурной жизни и влияние таких крупных неоклассических экономистов, как Альфред Маршалл, привело к тому, что английская версия Methoden-
КАК КУЛЬТУРА ИСЧЕЗЛА ИЗ ЭКОНОМИКИ
59
streit была весьма короткой. По ту сторону океана маржина-листский подход также одержал победу рано, однако вызов, брошенный ему историзмом, был окончательно подавлен в Соединенных Штатах только после Второй мировой войны (Ross 1991). Конечный результат, тем не менее, был везде одинаковым: преобладающей стала неоклассическая трактовка экономической теории.
Этот процесс, изначально развивавшийся вокруг того, как нужно заниматься экономической наукой, постепенно превратился в разделение исследований экономики на экономическую науку с одной стороны и экономическую социологию и антропологию — с другой. То, как Менгер определил экономическую науку, — с точки зрения метода, а не с точки зрения четко определенного объекта исследований — предполагало, что возможны и другие подходы к экономике, но они не являются экономической наукой. Экономическая наука занималась теми закономерностями поведения, которые могли следовать из внутренней экономической ориентации, то есть рациональным выбором. Она не занималась всесторонним пониманием каждого параметра экономических явлений с разных точек зрения (Bond 2006). Это ставило экономическую науку в оппозицию социальному или историческому описанию и анализу экономических явлений. Йозеф Шумпетер в попытке разрешить Methodenstreit первым открыто заявил об этом разделении труда. Шумпетер считал, что обе стороны Methodenstreit были, по сути, правы, но у них были разные точки зрения и они «интересовались разными проблемами» (Schumpeter 1908: 7). Экономическая наука стремилась к «чистой теории», основанной на том, что индивиды делают выбор, основываясь на оптимизации. Вводные параметры этого выбора, такие как происхождение предпочтений и институциональные ограничения, были важны, но не для «чистой экономической теории». Для экономической науки «неважно, почему у людей возникает спрос на те или иные блага» (Schumpeter 1909: 216). Эти вопросы должны изучаться другими общественными науками.
Эволюция экономической теории как науки, определяемой скорее методом, чем объектом исследований, впоследствии достигла пика в знаменитом определении экономической теории, данном Роббинсом: «Экономическая наука—это наука, изучающая человеческое поведение с точки зрения соотношения между целями и ограниченными
60
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
средствами, которые могут иметь различное употребление» (Robbins 1932:16, русский перевод: Роббинс Л. Предмет экономической науки. THESIS, зима 1993, том 1, вып.1. М: Нача-ла-Пресс). В своем определении Роббинс идет даже дальше Менгера в ориентации на универсальные структуры рационального выбора, поскольку выносит и различия в предпочтениях за пределы области экономических исследований. Согласно определению Роббинса экономисты занимаются исключительно структурой рационального выбора; объяснение все'х контекстуальных и индивидуальных расхождений отдается на откуп другим наукам.
2.3.2. Отказ от контекста
Пока мы верим, что существует конкретная область явлений, экономических по своей природе, это неизбежно означает, что об этих явлениях можно сказать что-то значимое с иной позиции, чем та, которой придерживается маржиналистская теория4. Примером такого альтернативного взгляда служит Sozialoekonomie Вебера, которая отстаивает идею экономической науки, где все акты создания ценности и потребления имеют значение, доступное пониманию.
Пренебрежение чужими позициями и факторами в экономической науке означало, что научная дисциплина под названием economics перестала быть тождественной «исследованию экономических явлений». Стали возможны научные исследования экономических явлений, которые не принадлежали бы к области economics.
Первым шагом в этом направлении стал по иронии судьбы рост популярности в Соединенных Штатах институциональной экономики, основанной Торстейном Вебленом. Это движение отвергало неоклассическую экономическую
4. Как мы увидим в следующей главе, чикагский экономист Гэри Беккер впоследствии радикализовал позицию Роббинса и вообще отказался от идеи экономической теории как науки, изучающей экономические явления. Вместо того чтобы рассматривать экономическую теорию как науку, которая занимается экономическими объяснениями экономических явлений (и тем самым сохранить два понимания того, что считать экономическим), Беккер предложил (считая, что это более последовательно) определять экономическую теорию исключительно с точки зрения способа объяснений, в принципе применимого ко всем явлениям.
КАК КУЛЬТУРА ИСЧЕЗЛА ИЗ ЭКОНОМИКИ
61
теорию и предлагало более всесторонний, исторически и культурно контекстуализированный подход. Веблен прекрасно осознавал деисторизированную, десоциализирован-ную природу неоклассической экономической науки. В своей знаменитой работе 1898 года «Почему экономическая наука не является эволюционной дисциплиной?» он выделяет политического экономиста Кэрнса как сторонника «чистой науки», утверждая, что такая «чистая теория» занимается «представлением о нормальном в экономической науке» (Veblen 1998 [1898]: 409; Веблен 2007: 21). Хотя неоклассическая экономическая наука, как пишет Веблен, лишена всех нравственных коннотаций, которые могут быть у идеи нормального естественного порядка, она все равно формулируется в терминах нормальности и природного закона. Она берет определенное поведение — экономическую рациональность — и вместо того чтобы рассматривать его как конкретное поведение в определенном месте и времени, называет его нормальной структурой, к которой стремится любое поведение при всяких условиях. Такие теории в глазах Веблена выделяют экономическую теорию из остальных социальных наук как относительно отсталую. В то время как современные науки носят эволюционный характер, концентрируясь на объяснении динамичных процессов с точки зрения причины и следствия, экономическая теория упорно придерживается метафизического взгляда на мир. Она утверждает, что мир устроен так, как устроен, просто потому, что таков нормальный, естественный порядок.
Ученые продолжают обсуждать, собирался ли Веблен разработать для экономической теории позитивную, эволюционную исследовательскую программу на смену неоклассическому анализу. Хотя многие его последователи интерпретируют его именно так, другие считают, что многое свидетельствует против этой интерпретации (Peukert 2001: 548). Согласно этому второму мнению Веблен раскритиковал состояние экономической теории не потому, что считал эволюционизм лучшей или более научной программой; скорее, он считал движение в сторону эволюционных наук частью общей исторической тенденции под воздействием индустриализации и механизации, которые побуждали людей думать о мире в терминах механистических, причинных процессов, без скрытых целей или значений (Tilman 2004: 157). Поэтому эволюционные науки не были
62
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
лучше, они были лишь современней (Peukert 2001: 548). Веблена также можно с легкостью истолковать как сторонника позитивной, эволюционной исследовательской программы. В 1896 году он писал в письме к бывшему ученику, что «экономическую теорию нужно привести в соответствие с современной эволюционной наукой, которой она по сей день не является. Отправной точкой этой реабилитации или, скорее, ее основой, будут современные антропологическая и психологическая науки... (экономическая теория) должна принять форму науки об эволюции экономических институтов» (цит. по: Hodgson 2004:135). Результатом этих изменений должна была стать эволюционная экономика, которая будет «теорией культурного роста как процесса, определяемого экономическим интересом, теорией кумулятивной последовательности экономических институтов, сформулированной в терминах процесса» (Veblen 1998 [1898]: 413; Веблен 2006: 28).
Этот откровенный призыв использовать идеи из области психологии и антропологии как основу экономической теории оказался контрпродуктивным: он привел к волне протестов против интерпретации экономической теории как «чистой теории» в противовес другим общественным наукам, которые теснее взаимодействуют с реальным миром. Экономическая теория должна была основываться на идеях из современной психологической теории; эти идеи были вводными данными, а не частью экономических исследований. В рамках прежних подходов экономическая теория понималась как наука об анализе человеческого поведения, что автоматически включало в нее анализ человеческой природы и мотивов поведения; открыто построенный на базе психологии институционализм породил идею о том, что есть две отдельные области исследований: для психологии и для экономической теории. Концентрируясь на важности иррациональности, Веблен подтвердил, что рациональность —это норма; настаивая на включении психологии в экономическую теорию, он подтвердил, что это две разные научные дисциплины. Аналогичным образом, хотя самые разные авторы, от Смита до Шмоллера, естественным образом учитывали идеи, убеждения, нравственность и привычки при интерпретации экономики, Веблен счел необходимым открыто ввести их в экономическую науку. Утверждая, что современный капитализм — явление куда более «примитивное» и «варварское», чем
КАК КУЛЬТУРА ИСЧЕЗЛА ИЗ ЭКОНОМИКИ	63
принято считать, Веблен поставил под сомнение концепцию западного поведения как рационального, но также вернул к жизни противостояние между рациональностью и варварством, примитивностью и культурной традиционностью. До него термин «культура» редко упоминался в экономических трудах, хотя с нашей точки зрения многие работы экономистов прежних веков содержат исследования на тему культуры и экономики. Там, где прежние авторы, такие как Адам Смит, считали само собой разумеющимся, что экономические исследования занимаются прогрессом общества в целом, Веблен считал необходимым подчеркнуть, что «там, где предметом исследования является отношение человека в материальным средствам жизни, наука неизбежно превращается в изучение истории жизни материальной цивилизации... Как и вся человеческая культура, материальная цивилизация представляет собой систему институтов институциональную структуру (fabric) и институциональный рост (growth)» (Veblen 1909: 628; Веблен 2012: 165-166). Возражая против экономического анализа, очищенного от культуры, институтов и психологии, Веблен вернул к жизни идею о том, что культура и психология по определению не являются частью экономического анализа —хотя для того, чтобы экономическая наука была полезной, она должна их включать. Подчеркивая «культурные привычки и убеждения (институты) в экономическом поведении», Веблен рассматривает экономические интересы и действия как «только «слабо изолируемые» от более крупной паутины культурных процессов, которые составляют жизнь индивидов и сводят воедино социальные отношения и события», —однако все-таки изолируемые (Jennings 1998: 528).
Культура стала чем-то, что нужно отличать от экономического поведения, хотя и осталась чрезвычайно актуальна для него. По иронии, получается, что Веблен дал своим оппонентам-экономистам оружие для того, чтобы развенчать его институционализм как культурологию, социологию или психологию, но только не экономическую науку. Разделение культурных факторов и экономических явлений было первым шагом к исключению контекста из экономической теории. Вторым шагом был пересмотр статуса неортодоксальных авторов: они были признаны ненастоящими экономистами. Уже в некрологе Веблена его ученик Митчелл говорит, что «многие экономисты считали, что
64	КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
чем бы ни были его труды, они не были экономической теорией» (Mitchell 1929: 649). После Второй мировой войны Веблен почти не упоминался в учебниках по экономической теории, а если упоминался, то только как человек, изучавший некоторые периферийные особенности общепринятой неоклассической экономической теории5.
Аналогичным образом, такой ученый как Макс Вебер, который анализировал всю экономику в ее целостности и использовал различные объяснения (исторически специфичный анализ предельной полезности был только одним из них), несколько десятилетий спустя был признан скорее социологом, чем экономистом. В этом процессе критически важную роль сыграл выдающийся экономист Иозеф Шумпетер (Bond 2006). Хотя Шумпетер, твердо намеренный изучать экономику с точки зрения утилитарных мотивов, писал о Вебере весьма лестные вещи, он ясно дал понять, что, по его мнению, Вебер был «социологом. Только косвенным образом и во вторую очередь он был также экономистом — хотя он был социологом, изучавшим преимущественно экономические явления» (Schumpeter 1954 [1920]: 112-113). Впоследствии, в своей «Истории экономического анализа» (Schumpeter 1955; Шумпетер 2001), Шумпетер пошел еще дальше, утверждая, что Вебер вообще не был экономистом. По мнению Шумпетера, Вебер был ученым, прежде всего заинтересованным в понимании исторического значения действий и событий. Его исследования были интересными, но они не принадлежали экономической науке6. Таким образом, хотя Вебер изначально
5. Бартли и Бартли (Bartley and Bartley 2000) утверждают, что идеи Веблена, часто достаточно безжалостные по отношению к правящим классам, побудили верхушку общества начать кампанию по искоренению его интеллектуального наследия. Веблен был подвергнут стигматизации, а его репутация была опорочена. Он был жертвой клеветы и при жизни, и после смерти. По мнению Бартли и Бартли, центральную роль в этой истории сыграл биограф Веблена, Джозеф Дорфман. Все это способствовало маргинализации его наследия.
6. По иронии самого Шумпетера ожидала та же судьба. В своем кратком обзоре самых влиятельных экономических мыслителей, впервые изданном в 1953 году, Роберт Хейлбронер уделил Шумпетеру весьма лестную главу. Однако вот что он написал о трудах Шумпетера: «Стоит ли считать рассуждения Шумпетера экономикой? Если руководствоваться традиционными определениями, ни в коем случае. Подобный анализ скорее уж можно отнести к исторической социологии.» (Хайлбро-нер Р. Философы от мира сего. Великие экономические мыслители: их
КАК КУЛЬТУРА ИСЧЕЗЛА ИЗ ЭКОНОМИКИ
65
занимался теоретическим анализом экономических явлений с разных точек зрения и в их всестороннем историческом, социальном и культурном контексте, по мере роста власти неоклассики над всей экономической наукой, его труды были переоценены и сведены к анализу контекстов. Более того, контекст в неоклассической экономической теории был истолкован по-новому: он перестал быть частью экономической рациональности, а стал помехой, которая ограничивает и искажает универсальные паттерны экономической рациональности.
То, что раньше было экономической наукой, разделилось на настоящую экономическую теорию, занятую универсальными принципами рационального поведения, и на экономическую социологию, которая должна дополнять эту теорию, изучая конкретный социокультурный контекст экономических процессов. Возможно, наиболее откровенно высказался на эту тему автор, которого можно считать одним из отцов-основателей современной неоклассической экономики: Вильфредо Парето. Парето утверждал, что необходимо разделять строго экономическое поведение, которое является результатом «цепочки логических рассуждений», и «поведение, определяемое тем, что мы называем «обычаем» (Pareto 1972 [1906]: 29-30; Bourdieu 2005b: 209). Первое было предметом экономической теории, а второе — прочих общественных наук. Таким образом, экономическая социология родилась как дисциплина, дополняющая настоящую экономическую теорию, и изучающая те особенности экономических явлений, которые отклоняются от экономической теоретической модели.
По той же схеме, по которой в дополнение к экономической науке когда-то возникла экономическая социология, появился и еще один подраздел общественных наук, под названием «Экономическая антропология». Разница между двумя новыми общественными науками была в том, что социология занималась теми аспектами общества, к которым экономическая теория была неприменима, а экономическая антропология — теми обществами, в которых экономическая теория была нерелевантна. Вследствие этого такой автор, как Марсель Мосс, прославившийся кросс-
жизнь, эпоха и идеи. М: Колибри, 2008, с. 396). Само собой разумеется, что Вебер в книгу Хайлбронера не попал вовсе.
66
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
культурными исследованиями экономических процессов (его знаменитый «Очерк о даре», Essai sur le don, вышел в 1925 году), оказался, как и Вебер с Вебленом, вытеснен из рядов экономистов и причислен к антропологам. В отличие от экономической социологии, которая свелась более или менее к изучению контекста экономического поведения, экономическая антропология продолжила заниматься экономическими явлениями в их социальной многогранности, то есть экономическим, неотделимым от социального, нормативного, религиозного и так далее. Однако этот всесторонний культурный подход к изучению экономических явлений со временем стал считаться релевантным только в отношении не западных, развивающихся обществ.
2.5.5. Универсальная рациональность против специфической культуры
Дополнительные подробности тех масштабных теоретических сдвигов, которые вкратце обрисованы выше, приводятся в других работах по истории экономической мысли. С точки зрения места культуры в экономической науке нам важно, что экономическая теория стала заниматься одним универсальным параметром человеческого поведения, в принципе не ограниченным по сфере действия, а другие научные дисциплины, такие как экономическая социология, сосредоточились на конкретных отклонениях от этого параметра; их неэкономические подходы были предназначены для того, чтобы преодолеть пропасть между экономическим Guterwelt [миром благ] (Durkheim and Fauconnet 1903: 487; Дюркгейм 1995: 276) и ситуациями из реальной жизни7. Экономическая наука должна была заниматься «чистой теорией», а прочие общественные науки — конкрет
7. Этот Guterwelt, по мнению Дюркгейма, был миром, существовавшим только в головах экономистов; это был «un monde isole qui demeure a jamais identique a lui-meme et au sein duquel les conflits entre des forces pure-ment individuelles sont regis par des lois 6conomiques immuables» («изолированный мир, который всегда остается равен самому себе и в котором конфликты между чисто индивидуальными силами регулируются непреложными экономическими законами», Durkheim and Fauconnet 1903: 487-88, цитата no Swedberg 1994: 72). Экономический мир отличается от реальной жизни тем, что в нем царят универсальные, непреложные законы безо всяких отклонений. Если прибавить к нему отклонения, получится мир реальный.
КАК КУЛЬТУРА ИСЧЕЗЛА ИЗ ЭКОНОМИКИ
67
ным контекстом. Эта идея привела к противостоянию между экономической логикой, основанной на конкуренции и эффективности, и социальной логикой, учитывающей социально создаваемые нормы, смыслы и законы справедливости (Bourdieu 1998b). Различие между универсальным, рациональным экономическим поведением, с одной стороны, и конкретным, социально-культурным поведением, с другой стороны, выросло из того самого различия между цивилизацией (культурностью) и культурой (традицией), которое зародилось в XIX веке. Экономическая наука изучала рациональный аспект общества—цивилизацию, —а остальные науки изучали культуру (Brons 2005: 113).
Это разделение труда между науками в некотором смысле отражало превосходство образа жизни образованной западной элиты над другими социальными структурами; неоклассическая экономическая теория, которая постепенно приобретала главенствующее положение, занималась нормой, а остальные общественные науки — отклонениями от этой нормы. Культура —в новом значении антира-циональной традиции,— таким образом, стала предметом общественных наук, ориентированных на контекст, и исчезла из моделей экономической теории, которые становились все более абстрактными. Именно в этом контексте слово «культура» в конце концов выпало из лексикона экономической теории мейнстрима. Культуре, как одному из отклонений, не было места в науке, посвященной пониманию тех аспектов поведения, которые были универсальными. Конечно, экономисты-институционалисты, такие как Веблен и Коммонс, еще долгое время оставались заметными фигурами в научном мире. Но нужно отметить, что даже эти авторы, если бы они начали строить свои карьеры на несколько десятилетий позже, вероятно, оказались бы в сфере общественных наук, а не считались бы экономистами. Разделение труда, при котором неоклассические экономисты изучали внеконтекстуальный рациональный выбор в условиях редкости, а (экономические) социологи изучали конкретные контексты, таким образом, дополнительно укрепилось. Работа институциональных экономистов прежних поколений была признана недостаточно теоретической, чтобы считаться настоящей экономикой (Coase 1984: 230), хотя и могла представлять небольшой интерес при применении экономической теории к ситуациям из реальной жизни. Даже влиятельный современный институ
68
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
ционалист, Ходжсон отстаивает идею возвращения к старому институциональному подходу на основе принципа нечистоты [impurity principle] — идеи о том, что в капитализме (или любой другой экономической системе) всегда есть подсистемы, не организованные на основе этой системы (Hodgson 1995). Иными словами, принято считать, что старый подход институционалистов лучше неоклассицизма тем, что добавляет к общей модели конкретный контекст; это мнение только поддерживает существующую дихотомию.
2.3.4. Экономическая теория развития: последняя точка пересечения культуры и экономической науки
После Второй мировой войны абстрактный, технический подход к экономической науке стал преобладать повсеместно. В 1930-е годы экономическая теория еще в значительной степени излагалась в словесной форме, а в 1950-е эта традиция уступила место формальному математическому методу. В этот же период экономическая наука стала заметно менее плюралистической. Традиция институциональной экономической науки постепенно исчезла или была вытеснена из экономической области в социологическую.
У этих перемен было много причин, которые в подробностях обсуждаются в других работах (например, Morgan and Rutherford 1998; Rutherford 2001). Для нас же интересно прежде всего то, что очевидный консенсус между экономистами нужно рассматривать в свете существования у них общего врага: марксизма8. В конце концов дело происходило в разгар холодной войны, когда коммунистическая и капиталистическая системы соперничали друг с другом за всемирное господство. В этом контексте все отклонения от учений, откровенно поддерживающих капитализм, подавлялись. Было выгодно говорить о теории, на которой
8. А также —в ходе Второй мировой войны —фашизма. Травматический опыт войны также сформировал глубокое недоверие к научным программам вроде тех, которые предлагали Рошер и историческая школа; научное сообщество сторонилось идей о том, что разным нациям присущ специфический культурный характер, и описывало все развитые (!) общества как, по сути, одинаковые. Это, вероятно, дополнительно способствовало универсализации неоклассической экономической теории.
. КАК КУЛЬТУРА ИСЧЕЗЛА ИЗ ЭКОНОМИКИ	69
основывалась рыночная модель, как о признанной истине, так, чтобы экономические вопросы были предметом только технократических споров. Посыл этого проекта был простым: капиталистическая система не только превосходит коммунистическую с нравственной точки зрения — потому что гарантирует свободу, — но и объективно и доказуемо лучше с точки зрения экономической науки.
Эту идею нужно было особенно активно популяризировать там, где велась основная часть холодной войны: в странах третьего мира. В попытке распространить капитализм и подчинить как можно больше стран своему влиянию была сформирована новая ветвь экономической науки, занятая развитием бывших колоний, недавно получивших независимость. Такие авторы, как Розенштейн-Родан (Rosenstein-Rodan 1943) и Ростоу (Rostow 1дбо)(непреднамеренно), сыграли важную роль в разработке теоретической базы для политического по сути проекта: завоевания верности стран третьего мира путем отправки им гуманитарной и финансовой помощи. В результате этого проекта экономическая теория (вновь) открыла для себя менее развитые страны.
Само по себе интересно, что новый интерес к экономическому развитию бывших колоний, как считалось, заслуживал создания особого раздела экономической науки: теории развития. В конце концов, если рассуждать логически, интерес к странам третьего мира совсем не требовал появления особой теории; можно было применить к третьему миру уже существовавшие теоретические концепции9. Однако, по-видимому, страны третьего мира считались достаточно непохожими на страны мира развитого, чтобы подчиняться другим экономическим принципам и механизмам. В то же время все страны третьего мира, при всей своей непохожести на развитый мир, считались достаточно похожими друг на друга, чтобы их могла описать одна и та же экономическая теория развития и чтобы одни и те же экономические законы были одинаково верными в Корее, Сенегале, Чили или Бутане. Все эти совершенно разные регионы объединял их общий статус развивающихся стран. Возникновение экономической теории развития как подраздела экономической науки, таким образом, отражало разделение мира на развитую, рациональную часть
9. Как вновь заявили неоклассические экономисты в конце 1970-х годов, тем самым начав завоевание экономической теории развития.
70
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
и на страны третьего мира, которые определялись во многом через противопоставление западной модели. Идеи, породившие решение отдать культуру на откуп антропологии и социологии, а предположительно универсальное рациональное поведение оставить экономической теории, тем самым были воспроизведены. Ситуация отличалась лишь тем, что экономическая наука теперь начала обращать внимание на ту часть мира, которая раньше безраздельно принадлежала этнологии или антропологии. Однако, выделив для этой цели особую разновидность экономической науки, экономисты подошли к менее развитым странам с тем же самым отношением, которое когда-то полностью исключило колонии из области внимания экономического анализа.
Естественно, экономика развития стала особой областью, в которой экономическая наука продолжила использовать более широкий, контекстуальный подход, чем тот, что применялся в абстрактных моделях теории мейнстрима. Страны третьего мира были единственной областью, где культура и экономическая наука соприкасались. В конце концов, чтобы сохранить актуальность в контексте, где ведущую роль играли традиции, экономическая теория просто вынуждена была использовать более разносторонний подход. Страны третьего мира были и остаются местом, где на поведение индивидов влияют структурные механизмы, куль
Теория модернизации
Теории развития, появившиеся в этот период, можно в целом объединить под общим названием «теории модернизации». Теория модернизации занималась проблемами и возможностями, связанными с превращением (бывших) колоний в процветающие современные страны. Такие авторы, как Ростоу (Rostow 1960), Хо-узлиц (Hoselitz 1954, 1957), Айзен-штадт (Eisenstadt 1968), Нэш (Nash 1964) и Макклелланд (McClelland (1961), придерживались идеи о том, что «развитость» — это единое,
объективное состояние, к которому должно прийти любое общество. Эта идея не всегда, но часто высказывалась в открытую, хотя при этом делались реверансы в сторону разнообразия путей, которыми можно прийти к развитости. Таким образом, развитые страны могли служить примером для подражания для менее развитых стран. Они просто дальше• ушли в направлении развитости. Экономисты приняли идею Роше-ра об использовании исторического знания для того, чтобы вывести универсальные законы развития, но релевантными они сочли ис-
КАК КУЛЬТУРА ИСЧЕЗЛА ИЗ ЭКОНОМИКИ
71
турные идеи и обычаи. Подход, основанный на идее рациональных индивидов, способных на независимые поступки и выбор, считался неприменимым к этим странам. Поэтому в тот период, когда культура исчезла со сцены в экономической теории мейнстрима, она уцелела в рамках экономики развития. Интересные работы по культуре и экономике за этот период можно найти преимущественно в этой области экономической науки, особенно в теории модернизации.
Мы уже отмечали, что теории модернизации в значительной степени воспроизводили идеи ранних авторов, таких как Рошер. И Рошер, и сторонники теории модернизации верили в существование универсальных законов развития; и те и другие разделяли подход, согласно которому эти законы развития нужно было вывести из исторических наблюдений; кроме того, и те и другие придерживались не строго экономической, а куда более широкой точки зрения. В дополнение к этим сходствам между ними можно провести еще одну заметную параллель: то, что мы назвали «методологическим национализмом». Рошер рассматривал нацию с ее культурой и собственной историей как естественную единицу анализа при изучении развития. Теоретики модернизации поступали так же. Под влиянием тенденций в экономической мысли в развитом мире эконо-
ключительно знания по истории западных стран; в конце концов западные страны были единственными развитыми странами. Универсальная модель развития была построена на исторической эволюции западных держав. Было принято считать, что за пределами западного мира развития не произошло.
Все эти идеи означали, что, хотя авторы теорий модернизации и черпали вдохновение в экономической ситуации, экономический рост не был их единственным интересом. Вместо того чтобы заниматься экономическим ростом
вообще, они пытались воспроизвести тот путь, которым двигались богатые страны, потому что это был единственный известный экономистам путь к богатству. При этом экономическое развитие рассматривалось как лишь один из параметров более широкого процесса социальных и культурных изменений: процесса модернизации. Мэннинг Нэш, например, пишет, что «современность —это социальная, культурная и психологическая концепция, которая облегчает применение науки к производственным процессам. А модернизация — это процесс воспитания в обществах,
72
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
культурах и индивидах восприимчивости к росту проверенного знания и его применению в обычной каждодневной жизни» (Nash 1964: 226). Такое применение науки к производству в глазах Нэша равнялось решению проблемы бедности. Однако для этого требовалась «система ценностей, благоприятная для относительно беспрепятственного поиска новых знаний, позитивного отношения к новшествам, а также высокой толерантности к онтологической неопределенности. Модернизация также требует социальной структуры, в которой политические и классовые группы готовы принять риск, связанный с инновациями, могущими повлиять на распределение дохода и власти. Еще она требует мобильности ресурсов и рабочей силы: некоторой уверенности в том, что связь усилий с вознаграждением реализуема и социально принята. Она требует тех людей, которые будут изобретать новшества, применять их в производственных процессах, будут чутки к экономическим возможностям и позволять успеху в экономической сфере определять значительную часть социального престижа» (Nash 1964: 226). Эта цитата типична для теории модернизации тем, что превращает условия США в 1950-е годы в универсально необходимые условия развития. Кроме того, она демонстрирует доверие к современной науке и технологии и веру в то, что они могут решить проблему отставания в развитии. Для Нэша и многих других теоретиков модернизации бедность была в конечном итоге во
просом нехватки науки в производстве. Если бы менее развитые страны приняли более совершенные западные технологии, они бы немедленно достигли западного уровня жизни. На основании этого умозаключения было запущено немало программ оказания помощи странам третьего мира, направленных на распространение в них современных технологий. Однако оказалось, что, несмотря на очевидное превосходство западных технологий, население часто сопротивляется им, вместо того чтобы их использовать. Это обстоятельство побудило теоретиков начать поиски всевозможных социальных, политических и культурных препятствий, которые могли помешать применению науки в производстве и которые можно было устранить. Проблема развития стала считаться проблемой «адаптации и объяснения современных методов для менее развитых регионов» (Hoselitz 1954). Модернизация в этом смысле имела ярко выраженный педагогический оттенок. Общества должны были меняться и учиться, как себя вести и как ценить продвинутые технологии, а для этого требовались определенные социальные и культурные взгляды.
В вопросах такого более широкого социально-культурного контекста развития особенно влиятельной была книга Макклелланда «Общество достижения» (McClelland 1961). В этой книге Макклелланд объявил, что экономическое развитие и процветание зависят от «современных» предпринимательских установок, которые
КАК КУЛЬТУРА ИСЧЕЗЛА ИЗ ЭКОНОМИКИ
73
можно4 привить менее развитым обществам при помощи системы образования (см. главу б). Опять же основная идея его работы заключалась в том, что свободный рынок с его предпринимательскими установками — это верный путь к развитию, так что развивающимся странам нужно отбросить сдерживающие их традиции и модернизироваться. В каком-то смысле это была попытка создать мир как зеркальное отображение сша. Культура в этой теории преимущественно преподносилась как проблема. Культурные правила и обычаи сдерживали развивающиеся страны, мешая рациональному экономическому поведению, работе рынков и развитию. Таким образом, культура в значении традиции была чем-то, от чего нужно было отказаться, чтобы развиваться. Только при помощи детради-ционализации общество могло по-настоящему — говоря словами Ростоу (Rostow 1960) — «оторваться от земли» и полететь к современности.
Конечно, звучали и возражения против этой стратегии развития всех стран «под одну гребенку», в которой культура рассматривалась только как помеха. Влиятельным ранним критиком этой парадигмы развития был Альберт Хиршман, который утверждал, что «метод состоит в том, чтобы рассмотреть историю одной или нескольких экономически развитых стран, найти определенные ситуации, существовавшие в то время, когда в одной или нескольких из этих стран происходило активное развитие, а затем истолковать от
сутствие этих ситуаций как помеху для развития» (Hirschman 1965: 385-386). Хиршман называет подобные подходы «этноцентрическими».
В ответ на эту критику появился чуть более тонкий взгляд на роль культуры в развитии, который занимался не только помехами для развития, но также и тем, как некоторые общества сумели преодолеть свои проблематичные традиции, и теми традициями, которые могли оказаться полезными для развития (Eisenstadt 1968: 447). Было признано, что «традиционные общества» вполне могут также иметь какие-то ценные культурные черты. Такие «правильные» традиции —то есть традиции, которые уже соответствовали современности—могли быть полезны для модернизации. Так, Марион Леви-младший утверждал, что разные пути развития Китая и Японии можно объяснить тем фактом, что в Китае индивидуализм отсутствовал, а в Японии наоборот (Levy jr. 1962). В Японии была правильная для развития культура, поэтому Япония модернизировалась более успешно.
Теория модернизации, таким образом, отводила культуре довольно большую роль. С одной стороны, культурные изменения были важным параметром любого процесса развития. С другой стороны, культурные характеристики могли облегчить модернизацию или препятствовать ей, так что культурные различия между странами могли быть причиной их разной истории развития. Культура в этом понимании была чем-то, что нужно было отвергнуть или использовать.
74
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
мическое развитие признавалось проектом макроэкономической политики. Только что получившие независимость национальные правительства считали экономическое и социальное развитие своих стран личной задачей. Во многих странах составлялись пятилетние планы. Этот подход применялся не только в коммунистических странах: такие адресаты американской помощи, как Южная Корея или Тайвань, тоже развивались при помощи таких планов и активного правительственного вмешательства.
Современные версии теории модернизации избавились от некоторых наиболее проблематичных частей ранних теорий, таких как жесткое противопоставление традиционной культуры и современности или же утрированный подход «всех под одну гребенку», и при этом сохранили общую идею универсального пути развития, по которому должны пойти все страны. Современный социолог и политолог Рональд Инглхарт (Inglehart 1977, Т-99О> г997) предположил, что, если исследователи хотят продолжать работать с теорией модернизации, нужно внести в нее несколько поправок. Первая поправка состоит в том, что человечество вступило в новую историческую стадию: стадию постмодерна, или постиндустриализма. Этой новой стадии не только сопутствуют новые технологические открытия (информационные и коммуникационные технологии) и экономические изменения (глобализация рынков, гибкость труда); она также несет с собой новые ценности, в частности, не материалистические, а постматериалистические. Вторая поправка связана с тем, что мы не должны сосредотачиваться строго на долгосрочном развитии, но должны учитывать также и краткосрочные изменения, такие как разные фазы экономического цикла, и краткосрочные события, такие как войны и революции. Третья поправка гласит, что мы должны включить в теорию модернизации теоретическое понятие зависимости от колеи. Это означает, что, хотя направление изменений может быть одинаковым в разных обществах, каждое общество все равно развивается с собственной скоростью и по траектории, которая отражает социокультурный опыт и историческое наследие этого общества. «Экономическое развитие обычно подталкивает общества в общем направлении, но они не сходятся в одной точке, а скорее движутся по параллельным траекториям, сформированным их культурным наследием» (Inglehart and Baker 2000: 49).
КАК КУЛЬТУРА ИСЧЕЗЛА ИЗ ЭКОНОМИКИ
75
Хотя Инглхарт и Бейкер (Inglehart and Baker 2000) опираются и на теорию модернизации, и на культуралистскую теорию, они также возражают против детерминистского характера этих теорий. Их центральный тезис заключается в том, что экономическое развитие имеет систематические и до некоторой степени предсказуемые культурные и политические последствия. Однако эти последствия — не железные законы истории, а вероятностные тенденции. Иными словами, велика вероятность, что по мере того, как страны развиваются экономически, с ними произойдут определенные изменения, но вопрос о том, произойдут ли они, и если да, то до какой степени и в какой форме, зависит от конкретного культурного и исторического контекста каждого общества. Экономическое развитие несет с собой культурные изменения, но опыт католической, протестантской, православной, исламской или любой другой религиозной традиции порождает культурные зоны, которые сохраняются независимо от влияния экономического развития (Inglehart and Baker 2000; Petterson 2006).
2.4. Заключение
В этой главе представлен обзор представлений о культуре в контексте (исследований) экономического развития и экономической сферы в разные периоды. Мы утверждаем, что понятие культуры с момента своего появления в эпоху Возрождения в значении культивации добродетелей и знаний существенно преобразилось, прежде чем приобрело то значение, которое мы придаем ему сегодня. Основные вехи этого преображения суммированы в табл. 2.1. Начав со значения культивации индивида, культура вначале стала означать прогресс универсальной культивации общества. В этом смысле, хотя и по-разному, она фигурировала в идеях таких авторов, как Адам Смит или Карл Маркс. Под влиянием романтического национализма возникла идея того, что культура (Kultur) —это что-то не универсальное, но специфичное для конкретных обществ. Этот сдвиг значения вдохновил авторов, связанных с немецкой исторической школой, в том числе Макса Вебера. Постепенно культура стала ассоциироваться со статическими различиями между разными обществами и потеряла значение универсального прогресса, которое теперь отошло к понятию
76	КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
«цивилизация». Экономическая наука, с ее ориентацией на универсальные структуры рационального выбора индивида, унаследовала понятие цивилизации. Культура досталась другим социальным наукам.
Нужно отметить, что все вышеизложенное —лишь одна из версий истории культуры и экономики. Поскольку любое изложение истории требует наложить на события структуру, чтобы связать их друг с другом осмысленным образом, то можно было бы написать много других версий этой истории.
Поскольку эта глава —часть книги о современных и будущих исследованиях в области культуры и экономики, мы сосредоточились на версии истории, релевантной для современных нам дискуссий. Мы не пытаемся представить здесь всеобъемлющий обзор истории экономической мысли, историографии или генеалогии культуры; история, представленная в таблице, — ограниченный результат нашей ориентации на определенные темы на протяжении всего обсуждения. Мы считаем, что эти темы чрезвычайно информативны для оценки сегодняшних теоретических наработок, поскольку они подчеркивают те проблемы и соображения, которые сегодня играют важную роль.
Основной вывод из этой главы заключается в том, что история понятия «культура» и история экономической науки переплетены между собой: культура была частью экономической мысли (точнее, наоборот). Только в начале XX века эволюция понятия «культура» привела к расщеплению его на два разных значения: «культурное» и «окультуренное», а установление границ между экономической наукой, социологией, историей и антропологией привело к исчезновению культуры из экономической мысли. Культура стала пониматься как нечто противоположное объекту экономических исследований. В то время как экономическая наука занялась изучением всего универсального, нормального и рационального, «культура» развилась в понятие, обозначающее конкретные разновидности, иррациональные отклонения от стандартной экономической модели. В той мере, в которой культура продолжала встречаться в экономической мысли, она, как правило, находилась на периферии анализа. К культуре прибегали для изучения маргинальных особенностей человеческого поведения, которые никак нельзя было объяснить в рамках (ограниченно) рационального поведения акторов либо для изучения по-
КАК КУЛЬТУРА ИСЧЕЗЛА ИЗ ЭКОНОМИКИ
77
ТАБЛИЦА 2.1. История Культуры и экономической мысли
Время	Важные исторические тенденции	Значение понятия «культура»	Экономическая мысль
1500	Возрождение	Моральное образование Коллективное моральное образование	
1700	Просвещение Идея прогресса	Стадия коллективного нравственного развития	Смит
1800	Романтизм Национализм	Тип коллективного нравственного развития	Рошер Немецкая историческая школа Вебер
1900	Империализм		
i960		Культура: конкретная коллективная идентичность Цивилизация: рациональное поведение, развитость	Веблен Теория модернизации Неоклассические экономисты
ведения вообще в маргинальных, отстающих в развитии странах.
Учитывая это противопоставление культуры экономическому, которое росло на протяжении нескольких веков, мы вынуждены спросить: почему в последние десятилетия экономисты вновь заинтересовались понятием культуры? А также, что еще более важно, каким образом они пытались преодолеть пропасть между экономической наукой и культурой, чтобы вновь объединить эти два понятия? Этими вопросами мы займемся в следующих трех главах.
Глава з Объяснение возвращения культуры в современную экономическую науку
3.1.	Введение
В ПРЕДЫДУЩЕЙ главе рассказывалось о постепенном исчезновении понятия культуры из экономической науки, а в этой главе рассказывается о его возвращении в нее. Как уже говорилось, к 1950 году культура практически исчезла из экономической теории. Это произошло в результате длительного процесса, в ходе которого понятия «культура» и «экономическая сфера» приобрели почти противоположные значения.
Разница между точками зрения на общество в культуре и экономической науке, сложившимися к 1950 году, показана в табл. 3.1. В приведенном списке различий все еще прослеживается разделение на культуру и цивилизацию, возникшее в XIX веке; из этих двух сфер экономическая наука унаследовала вторую. Кроме того, в таблице вновь возникают те элементы определения культуры, которые мы обсуждали в главе 1. Культура объединяет паттерны мышления и поведения, считающиеся наследуемыми и не подлежащими сомнению, и тем самым не сочетается с экономической моделью общества, состоящего из рациональных агентов, целенаправленно планирующих результаты своей деятельности. Более того, культура связана с коллективными, стихийными свойствами, в то время как экономическая наука рассматривает общество с точки зрения индивидуального поведения. Наконец, идея культурного многообразия, которое приводит к формированию разных картин мира и паттернов поведения в разных обществах, чужда экономическому стремлению найти универсальные принципы человеческой деятельности.
Учитывая эти фундаментальные расхождения, сложно было ожидать, что культура вновь начнет играть заметную роль в экономической мысли. Однако, начиная с последних десятилетий XX века и вплоть до сегодняшнего дня, мы наблюдаем стабильный рост количества экономических иссле-
ОБЪЯСНЕНИЕ ВОЗВРАЩЕНИЯ КУЛЬТУРЫ...
79
таблица 3.1. Различия между культурой и экономической наукой
Культура:	Что рассматривает культура	Что рассматривает экономическая наука
Наследуется	Экзогенные	Рациональные
и не вызывает вопросов	структуры	агенты
Связана с коллективной идентичностью	Коллективы	Индивиды
Мировоззрение,	Идеи, специфич-	Универсальные
которое влияет на поведение	ные для конкретного контекста	принципы
дований в области культуры; при этом большинство авторов применяет количественные методы для определения воздействия культурных различий на экономические результаты (Вагго and McCleary 2003; Fernandez 2007, 2008; Franke, Hof-stede and Harris Bond 1991; Guiso, Sapienza and Zingales 2006, 2009; Granato, Inglehart and Leblang 1996; Harrison 1992; Lu-ttmer and Singhal 2008; Noland 2005; Pryor 2005; Swank 1996; Tabellini 2007a, 2007b и др.). Другие исследователи применяют более исторический подход, изучая различия между культурой и институтами и их влияние на долгосрочное развитие (Clark 1988; Greif 1994, 2006; Kuran 2003, 2009; Landes 1998). Культура также возникает в чисто теоретических работах (Heydemann 2008; North 1990, 2005; Williamson 2000).
Возникает вопрос: что заставило экономистов внезапно вновь заинтересоваться культурой? В этой главе мы утверждаем, что возвращение культуры — это часть общих тенденций в экономической науке и вокруг нее (см. Roland 2004). С одной стороны, успех той версии экономической науки, которая стала доминировать после Второй мировой войны, привел к ее распространению в те области, которые раньше принадлежали другим наукам, и вследствие этого к столкновению экономистов с вопросами, которые традиционно были связаны с культурным анализом (например, Becker 1973; Becker and Murphy 2000; Levitt and Dubner 2005). С другой стороны, начиная с 1970-х годов важные процес
8о
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
сы в экономических исследованиях и экономической реальности вывели на передний план вопросы, на которые стандартная экономическая теория не могла ответить удовлетворительно. Поток экспериментальных исследований, начавшихся в 1970-е годы, начал подтачивать веру в модели, основанные на предпосылках о полной рациональности акторов и эффективности рынков (Camerer and Fehr 2006; Conlisk 1996; Kahneman and Tversky 1979; Thaler 1992, 2000). Финансовый кризис 2008 года, похоже, окончательно завершил этот процесс (The Economist 2009; Hodgson 2009). Среди прочих событий, повлиявших на ситуацию, было осознание того, насколько разными бывают в разных обществах долгосрочные экономические практики и результаты; этому осознанию способствовал впечатляющий рост экономики Восточной Азии и относительное отсутствие развития в Африке. Отсутствие удовлетворительных объяснений вдохновило многих экономистов на написание работ о «глубинных» факторах, определяющих экономическое развитие, одним из которых могла выступать культура (Acemoglu et al. 2001; Diamond 1997; Glaeser et al. 2004; Hall and Jones 1999; Landes 1998; La Porta et al. 2008; Rodrik et al. 2004). Рост экономики Восточной Азии также (временно) сделал популярной мысль о том, что на экономику и проблемы развития можно смотреть не с одной, а с нескольких точек зрения, бросив вызов идее об одной универсальной теории для всех стран. Крах коммунизма сыграл здесь свою роль: противостояние между коммунизмом и капитализмом маскировало многие различия между капиталистическими странами, так что его исчезновение внезапно раскрыло исследователям глаза на такие различия между рыночными странами, которые они никак не могли объяснить.
Подобные события послужили для экономистов приглашением выглянуть за пределы традиционных границ их науки. Одни экономисты обратились к когнитивным наукам и психологии, чтобы усовершенствовать постулат о рациональности и найти парадигму, которая бы убедительней опиралась на эмпирические наблюдения и лучше объясняла реальность (Denzau and North 1994; Kahnemann 2003; Thaler 1991,1993, 2005), а другие решили сосредоточиться на историческом и социальном контексте, в котором происходят экономические процессы. Примером второго направления служит так называемая новая институциональная экономика, связанная с именами таких ученых, как Дуглас Норт,
ОБЪЯСНЕНИЕ ВОЗВРАЩЕНИЯ КУЛЬТУРЫ...
81
Оливер Уильямсон и Авнер Грейф. Другим примером служит подход с точки зрения разновидностей капитализма (Albert 1991; Hampden-Turner 1994; Hall and Soskice 2001). Когда экономисты вышли за рамки привычных им парадигм, культура —определявшаяся как противоположность всему, что раньше представляла собой экономическая наука, — естественным образом стала частью общей картины.
Развитие других общественных наук облегчило экономистам этот шаг по направлению к культуре. Появление кросскультурных массивов данных, разработанных Ингл-хартом (Inglehart 1977, 1997а), Хофстеде (Hofstede 2001) и Шварцем (Schwartz 1994, 2006), и таких проектов, как Chinese Culture Connection и GLOBE (Chinese Culture Connection 1987; Harris Bond 1988; House et al. 2004), позволило исследователям изучать культуру при помощи количественных методов. Для политологов культура сделалась предметом интереса после выхода работ Хантингтона (Huntington 1993, 1996; Harrison and Huntington 2000), когда появились книги о последствиях культурных различий (Jackman and Miller 1996; Lane and Ersson 2005). Наконец, антропология, наука, традиционно изучавшая культуру, начала отказываться от крайних интерпретативных и постмодернистских идей в пользу более динамичного, если не стратегического понимания культуры, которое проще было примирить с экономической точкой зрения (Fine 2002).
Обо всем этом рассказывается в третьей главе. История возвращения культуры начинается в тот момент, когда заканчивается история разрыва между культурой и экономической наукой: в середине XX века. Обсуждая период после Второй мировой войны, мы сможем проследить постепенное продвижение культуры в область экономической науки вплоть до ее сегодняшней относительной популярности.
3.2.	Современная экономическая теория: бескультурная наука
После Второй мировой войны экономическая теория интересовалась культурой весьма мало. До некоторой степени это пренебрежение культурой отличало ее от прочих общественных наук. Однако оно также отражало общую тенденцию. В то время культура—особенно национальная культура— как тема для исследований вызывала у представителей
82
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
общественных наук сомнения. Компаративные исследования национальных культур (в рамках экономической науки представленные Немецкой исторической школой) были популярны с XIX века и даже еще раньше, что привело к написанию таких работ, как «Опыт о нравах и духе народов» Вольтера (Voltaire 1963), десятитомник Вильгельма Вундта о народной психологии (Wundt 1911-1920), а также «Модели культуры» Рут Бенедикт (Benedict 2005).
Однако к 1950 году ситуация изменилась. События 1930-х и 1940-х годов научили людей крайне осторожно относиться к любым заявлениям о национальном характере. Губительные последствия политического национализма, кульминацией которого стали две мировые войны, привели к тому, что приписывание любому народу или стране специфических характеристик, идей, ценностей и идентичностей воспринималось с большим подозрением. Многие —хотя и не все —из опубликованных ранее исследовательских работ на тему национального характера были объявлены псевдонаучными книгами, содержащими плохо прикрытые националистические мифы и расистские стереотипы. Но не только подозрительное отношение ко всему, что напоминало о национализме и расизме, заставляло людей с осторожностью воспринимать исследования на тему национальной культуры: свою роль в этом отношении сыграло и растущее разочарование в колониализме. Аргументы о культурном характере народа или страны касались не только развитых стран; идеи о культурной склонности того или иного народа к лени либо же о несовместимости культуры какого-либо народа с рациональным мышлением или демократией с самого начала использовались для оправдания колониального проекта. С началом деколонизации это начали понимать все больше людей. Колониальные предрассудки сделались мишенью нападок, что стало дополнительным ударом для исследований национального характера (см., напр.: McGowan and Purkitt 1979). Хотя исследования культуры отстающих в развитии стран пережили свои пять минут славы на волне теории модернизации (прежде всего McClelland 1961), они тоже стали мишенью для критики (Hirschman 1965). Исследования национальных культур испорчены национализмом, расизмом и колониализмом: таков был общественный вердикт. В культурной антропологии, где темы культуры было никак не избежать, авторы отреагировали на подобное отношение разработкой теорий, подчеркивавших общие черты и рациональность разных культур
ОБЪЯСНЕНИЕ ВОЗВРАЩЕНИЯ КУЛЬТУРЫ...
83
(напр.: Levi-Strauss 1980,1966; Леви-Стросс 1999, 2010), или же использованием инсайдерской точки зрения (как, например, Гирц). В этих подходах народ больше не использовался как единица хранения культуры. Национальная культура стала минным полем, ступить на которое не отваживался почти никто. Большинство авторов отказались от этой темы, по крайней мере, до появления исследовательских методов, которые позволили бы избежать стереотипов и принесли бы более достоверные знания (Hofstede 2001:13).
Помимо этой общей тенденции, неоклассическая экономическая теория имела несколько собственных дополнительных проблем с культурой. Ее приверженность аксиоме собственного интереса и преданность методологическому индивидуализму особенно мешали ей учитывать культуру (Blaug 1992; Hermann-Pillath 2006). Культура часто понималась как когерентное и всеобъемлющее целое, в котором почти исчезали индивиды: эту тенденцию иллюстрируют популярные идеи о «японской культуре» или «африканской культуре». «Атомистический» подход неоклассических экономистов плохо справлялся с такой концепцией (Hermann-Pillath 2006). Если поведение каждого японца можно было свести к некой «японской культуре», то какую роль оставалось играть теории о принятии индивидуальных решений? Более того, если такая культура считается унаследованной данностью для индивидуальных акторов, то как это сочетается с идеей о том, что рациональные акторы целенаправленно планируют результаты своей деятельности? Наконец, идея культурного разнообразия, определяющего поведение людей, противоречит идее экономистов о том, что универсальной мотивацией индивида выступает собственный интерес. Фокусируя внимание на универсальных элементах человеческого поведения, экономическая наука почти автоматически исключает культурные различия.
Все это привело к тому, что культуре почти не уделяли внимания общественные науки и совсем не уделяла внимания экономическая наука. Будет совсем небольшим преувеличением сказать, что экономическая наука периода после Второй мировой войны была строгой, технической наукой, использовавшей формальные аналитические модели, в центре внимания которых находились исключительно рациональность и собственный интерес. И однако именно в этой экономической науке культуре предстояло медленно завоевать себе место.
84
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
3.3.	Возвращение культуры
Возвращение экономической науки к «гуманитарным вопросам» проходило в два этапа. Первым этапом была экспансия экономической мысли. В этот период экономическая теория начала применяться в тех исследовательских областях, которые традиционно отводились другим научным дисциплинам, а другие общественные науки начали использовать элементы экономической модели рационального выбора. Вторая фаза была, по сути, реакцией на первую. Применение экономических принципов во многих областях сразу заставило людей увидеть ограниченность экономической модели. В ответ на это экономическая теория начала в дополнение к собственному анализу уделять больше внимания идеям из области психологии, социологии и культурологии.
3-3-1. Расширение экономической мысли
Хотя экономическая теория и другие общественные науки долгое время сосуществовали друг с другом (как мы обсуждали в предыдущей главе), начиная с конца 1970-х годов они оказались в состоянии конкуренции за территорию. Во многом ситуация была связана с интерпретацией предмета экономической науки, сформулированной Лайонелом Роббинсом в 1932 году и повсеместно принятой после Второй мировой войны. Роббинс (Robbins 1932; Роббинс 1993) определил экономическую теорию как науку, изучающую «человеческое поведение с точки зрения соотношения между целями и ограниченными средствами, которые могут иметь различное употребление». Экономическая наука, согласно этому определению, концентрируется только на одном параметре или типе деятельности, которым никак не ограничивается социальное поведение. В этом смысле определение Роббинса четко задает область интересов экономической науки. Однако можно также отметить, что экономическая наука в понимании Роббинса не имеет в качестве предмета конкретной области жизни в том смысле, в котором можно сказать, что психология изучает психику, антропология изучает незападные сообщества, а исследования бизнеса занимаются поведением компаний. Хотя определение Роббинса ограничивает эко-
ОБЪЯСНЕНИЕ ВОЗВРАЩЕНИЯ КУЛЬТУРЫ...
«5
комический анализ одним классом поведения, оно позволяет экономической науке заниматься любыми областями. Традиционно экономисты применяли свой анализ только к рынкам или органам экономического планирования, но в принципе экономическая теория не была ограничена лишь этими сферами. В начале 1970-х годов чикагские экономисты под предводительством Гэри Беккера начали применять экономический анализ к областям, которые экономисты традиционно игнорировали, например, к области брака и семьи (Becker 1973; Cochrane 1975; Schultz 1975). Они утверждали, что эти сферы подчиняются принципам экономической рациональности точно так же, как потребление и торговля, и могут так же анализироваться. Эта идея была четко сформулирована в статье Стиглера и Беккера 1977 года под названием «De Gustibus non est Disputandum», в которой говорится, что «вкусы не меняются по прихоти и не слишком отличаются у разных людей. Согласно этой точке зрения, никто не спорит о вкусах по той же причине, по какой никто не спорит о Скалистых горах: они существуют, будут существовать и одинаковы для всех» (Stigler and Becker 1977: 76; Стиглер и Беккер 1994), а также что «все изменения в поведении объясняются изменениями цен и доходов, то есть именно теми переменными, которые обеспечивают целостность и определяют силу экономического анализа».
Аналогичный процесс шел в экономике развития, и возглавляли его, среди прочих, Иэн Литтл, Бела Баласса, Энн Крюгер и Дипак Лал. Эти авторы выступали за то, чтобы вернуть базовые рыночные принципы в теорию и практику экономики развития, или, точнее, за то, чтобы упразднить экономику развития как теорию, отдельную от стандартной экономической науки (см., напр.: Lal 1985). Идея опять же заключалась в том, что нет таких областей, где действуют какие-либо иные механизмы, кроме экономических, и что рыночные принципы можно и нужно применять в контексте развивающихся стран. В результате сложилась ситуация, в которой «экономика развития сегодня —это экономика мейнстрима применительно к бедным странам» (Kanbur 2002).
Все эти процессы можно подытожить следующим образом: в то время как раньше экономическая наука оставляла некоторые вопросы на изучение социологам, психологам и антропологам, новое поколение неоклассических авто
86
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
ров выступало за подход, который ставил под сомнение сам смысл существования всех остальных общественных наук. Если принцип экономической рациональности применим ко всем областям, то нет никакой нужды в отдельных науках для изучения развивающихся стран, сексуальных отношений, религиозных догм или истории искусства; достаточно стандартной экономической модели. Эта идея была равноценна восприятию всего мира как рынка и сильно способствовала уничтожению границы между экономикой и социологией. Однако это уничтожение шло за счет процесса, который можно назвать экономизацией социологии. Экономическая наука начала претендовать на темы, ранее считавшиеся социологическими, и так продолжалось до тех пор, пока рациональный выбор не стал восприниматься как основа социальной теории также и в рамках социологии. Популярность социологов, занимающихся рациональным выбором, таких как Коулмен (Coleman 1990), можно рассматривать как продолжение этой тенденции, отчасти начатой Беккером.
Склонность экономической модели к расширению области применения была в то же время связана с социально-политическими событиями, поскольку опиравшийся на нее «неолиберализм» оказывал огромное влияние на экономическую политику. В области экономики развития, например, возрождение неоклассической теории поддержали растущая роль и влияние Международного валютного фонда (МВФ), когда в начале 1980-х годов многие развивающиеся страны были вынуждены обратиться к нему за помощью. МВФ требовал рыночных реформ как обязательного условия оказания помощи. Со временем возник так называемый вашингтонский консенсус о том, что экономический рост должен быть следствием структурных реформ: установления стабильного курса валюты, финансовой прозрачности, либерализации торговли, приватизации, дерегулирования и сбалансированного бюджета.
Более или менее одинаковые рекомендации давались всем развивающимся странам, нуждавшимся в помощи. Этот подход «всех под одну гребенку» основывался на понимании экономической науки как вместилища объективных знаний, представляющих универсальные, неизбежные принципы. Когда оказалось, что многие из программ структурных реформ имеют высокие социальные издержки в краткосрочной перспективе, это сочли неудачным,
ОБЪЯСНЕНИЕ ВОЗВРАЩЕНИЯ КУЛЬТУРЫ...
87
но неизбежным обстоятельством, ценой, которую приходится заплатить за экономически необходимые меры (эту цену часто называли издержками динамической адаптации). Конкретный контекст не играл никакой роли; одни и те же рыночные принципы применялись везде.
3.3.2.	Ограничения рыночной модели
Вторая фаза интеграции культуры и экономики была реакцией на это постепенное распространение экономи-стических идей в сферы, ранее не считавшиеся областью применения экономических принципов. Вашингтонский консенсус впервые пошатнулся в конце 1980-х годов, когда критики заговорили о катастрофических последствиях программ структурных реформ во многих развивающихся странах. Однако потребовался еще десяток лет, чтобы эта критика достигла внутренних кругов Всемирного банка и ВМФ. Тот факт, что в 1997 году главным экономистом и старшим вице-президентом Всемирного банка стал Джозеф Стиглиц, свидетельствовал о растущем понимании того, что способность неолиберальной модели искоренить бедность и способствовать развитию весьма ограничена. «Неоднозначные успехи» программ структурных реформ послужили только одним фактором этой резкой перемены настроения; другим фактором выступил крах коммунизма в 1989 году и связанное с ним внедрение модели свободного рынка в бывших странах советского блока.
Крушение коммунизма в странах «второго мира» было важным событием не только с точки зрения политики, но и для экономической мысли. Вначале многие либеральные ученые встретили его с радостью, как победу либерально-демократической рыночной модели, а некоторые даже объявили о наступлении конца истории (The Economist, December 26: 1992; Fukuyama 1992; Фукуяма 2010). Предполагалось, что эта кульминация неолиберального проекта требовала универсального распространения рыночных принципов. Однако заявления о наступившей наконец победе неолиберализма вызвали определенные возражения. Во-первых, вскоре оказалось, что переделывать бывшие коммунистические страны в капиталистические — задача куда более сложная, чем принято было считать. Радикальная либерализация привела к полному хаосу во многих посткоммунистических странах, где с переходом к рыноч
88
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
ной экономике существенно упал уровень жизни, В реальности однотипные неолиберальные рецепты реформ часто оказывались проблематичными: они приводили к разрушению всевозможных механизмов социальной защиты, росту безработицы и тенденции к развитию коррупции и плутократии. В результате экономисты осознали, что неявная идея, стоявшая за многими из этих реформ, — а именно, что можно создать функционирующую рыночную экономику путем простого отказа от регулирования —была чрезмерно упрощенной. Поэтому все большее внимание стало уделяться роли институтов в экономике и конкретным проблемам и сложностям, возникающим из социального контекста, в котором осуществляется намеченная экономическая политика.
В то же самое время исчезновение общего врага в лице коммунизма привело к обострению разногласий в лагере рыночных стран; возможно, что эти разногласия возникли вследствие попыток в какой-то форме уравновесить строгое неолиберальное толкование капитализма. Так стали появляться работы, посвященные анализу разновидностей капитализма и привлекающие внимание к контекстуальным различиям между институтами и культурой (см, например, Albert 1991; Hampden-Turner and Trompenaars 1994; Hodgson 1995; Dore et al. 1999; Hall and Soskice 2001). Альбер (Albert 1991; Альбер 1998), один из родоначальников спора, объявил о новом противостоянии между «неоамериканской моделью» («1е modele neo-americain»), в центре которой находятся краткосрочная прибыль и предпринимательские усилия индивида, и «рейнской моделью» («1е model rhenan»), в центре которой — коллективный успех, консенсус и долгосрочная стабильность. Альбер утверждал, что благодаря другим ценностям, институтам и культурному контексту возможны и другие формы капитализма, отличные от англосаксонского типа.
Появлению подобной литературы, в которой внимание часто сосредоточивалось на уровне фирмы, сопутствовало возобновление энтузиазма по поводу эмпирических, кросс-культурных компаративных исследований. В то время как после Второй мировой войны исследования национальной идентичности вызывали недоверие и считались ненаучными предрассудками, теперь в распоряжении ученых появились обширные массивы кросскультурных данных, на которые можно было опираться при изучении культурных
ОБЪЯСНЕНИЕ ВОЗВРАЩЕНИЯ КУЛЬТУРЫ...	89
различий. Примеры таких источников данных включают европейские и мировые исследования ценностей (Inglehart 1977,1981,1997), базы данных, разработанные Хофстеде (Hof-stede 2001) и Шварцем (Schwartz 1994, 2006), а также другие проекты, такие как Chinese Culture Connection и GLOBE (Chinese Culture Connection 1987; House et al. 2004; подробное обсуждение см. в главе 5).
В экономической статистике также появились важные новые источники данных. С 1968 года Организация Объединенных Наций спонсировала программу международного сопоставления цен, чтобы собрать статистику об экономическом состоянии разных стран, которую можно было бы сравнивать на международном уровне. Со временем этот проект привел к появлению базы данных Саммерса и Хестона (также известной под названием Penn World Tables), опубликованной в 1991 году (Summers and Heston 1991). Доступность сопоставимых экономических данных привела к бурному размножению публикаций, посвященных эмпирической стороне экономического роста, в которых экономическая успешность объяснялась постоянно расширяющимся набором переменных. Кульминацией этих публикаций стала работа Сала-и-Мартина с угрожающим названием «I just ran four million regressions» («Я только что прогнал четыре миллиона регрессий»; Sala-i-Martin 1997). В сочетании с новыми данными исследований ценностей данные Саммерса и Хестона способствовали появлению множества работ на тему культуры и экономической эффективности; во всех этих работах использовались кросс-культурные компаративные методы. Для примера можно назвать исследования, в которых проводится регрессионный анализ экономического роста с использованием культурных параметров (Franke et al. 1991; Dieckmann 1996; Granato et al. 1996). Другие авторы связывали культуру с независимостью центрального банка и стабильностью цен (De Jong 2002), инновациями (Shane 1993), а также предпринимательством, перераспределением и национальными сбережениями (Guiso et al. 2006). В таких работах, как Вагго and McCleary (2003), Guiso et al. (2003) и McCleary and Bar-ro (2006), авторы пытались установить связь между религией и экономическим ростом; другие же концентрировались на влиянии фактора доверия на экономический рост на душу населения (Knack and Keefer 1997); больше об этом рассказывается во второй части книги.
90
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
Хотя возобновление интереса к разным формам капитализма подогревалось ростом влиятельности капиталистических систем в мире после 1989 года, господство капитализма было определенно не единственным его источником. Осознанию различий между разными капиталистическими странами также очень сильно поспособствовала еще одна тенденция в международной экономике: экономический рост Японии, а вслед за ней и других «азиатских тигров».
З-З-З- Споры об азиатских ценностях
Внушительный скачок в развитии, который совершила группа азиатских стран, был загадкой для множества наблюдателей. Весьма показательно, что публикация Всемирного банка 1993 года, в которой анализировалось экономическое развитие Кореи, Тайваня, Гонконга, Сингапура, Малайзии, Тайланда и Индонезии, была озаглавлена «The East Asian Miracle», «Восточноазиатское чудо» (World Bank 1993). Многим экономистам, привыкшим к историям о стагнации и провале попыток развития, экономическая история этих восточноазиатских стран казалась не меньше чем чудом. Поиски убедительного объяснения развития в Восточной Азии привели к появлению всевозможных гипотез. Среди них выделялась теория, предполагавшая, что этот экономический успех объяснялся некими «азиатскими ценностями».
Ранние работы, в которых экономический рост в Азии связывался с культурой, как правило, рассматривали Японию и особенно роль традиции конфуцианства (Dore 1967; Kahn 1979; Levy Jr. 1962). В конце 1980-х и начале 1990-х годов, когда развитие началось и в других странах Восточной и Юго-Восточной Азии, споры ученых стали оживленнее (Dore 1990; Dore and Whittaker 2001; Levy Jr. 1992; Harris Bond 1988; Harrison 1992; Hitchcock 1994; Lodge and Vogel 1987; Nuyen 1999; Patten 1996; Chinese Culture Connection 1987). В целом исследователи стали делать меньший упор на роль конфуцианства, обратившись к более нейтральному термину: «азиатские ценности»1. Согласно тезису об азиат
1. Когда к азиатскому экономическому чуду присоединились такие преимущественно мусульманские страны, как Малайзия и Индонезия, стало проблематично связывать его с конфуцианством. Однако и в таких предположительно конфуцианских странах, как Сингапур, роль конфуцианства часто была меньшей, чем предполагали авторы, писав-
ОБЪЯСНЕНИЕ ВОЗВРАЩЕНИЯ КУЛЬТУРЫ...	91
ских ценностях азиатская культура поощряет бережливость, труд и инвестиции в образование. Кроме ценностей, напрямую влияющих на экономику, азиатские ценности также включают в себя почтительное отношение к родителям, коллективизм, поиск консенсуса, дисциплинированность и уважение к власти. Считалось, что эти ценности косвенным образом привели к азиатскому экономическому чуду, поскольку их продуктом был рациональный, квалифицированный и обособленный государственный аппарат, настроенный на экономическое развитие всего общества своей страны (Dore and Whittaker 2001)* 2.
Возникновение этого тезиса было неудивительным. Всегда принято было считать, что культура—это единственное, чем богаты развивающиеся страны. Не случайно единственной областью экономической науки, в которой культура и социальный контекст продолжали играть существенную роль после Второй мировой войны, была экономика развития. В сущности, сама идея отдельной экономической теории для развивающихся стран основывалась на тенденции смотреть на мир дихотомически, противопоставлять традиционные, иррациональные развивающиеся страны современному развитому миру. «Развиваться» в теории модернизации 1950-х и 1960-х годов означало становиться ближе к развитым странам. Однако в то же время спор о развитии
шие об азиатских ценностях. Это подтверждает эволюция программы религиозного образования в средних школах Сингапура в начале 1980-х годов. В первоначальных версиях программы конфуцианство вообще не упоминалось (в отличие от занятий по буддизму, индуизму, изучению Библии и мировых религий). Когда оно, наконец, было добавлено в программу, в Сингапуре не оказалось необходимых экспертов по этике конфуцианства, и учителей пришлось ввозить из-за рубежа. Наконец, очень немногие ученики выбирали изучать в качестве религии конфуцианство: большинство учеников-китайцев выбирали буддизм (Hill 2000: 19-20). Второй причиной отказаться от идеи о роли религиозного наследия в дискуссиях на тему азиатских ценностей стал тот факт, что правительства считали, что обсуждение религии потенциально может обострить этнические конфликты (Hill and Lian 1995: 205-210; Maseland and Peil 2008).
2. Эта часть тезиса стала объектом критических исследований, в которых под сомнение ставилась связь между азиатской культурой и режимами правления в азиатских странах (например, Barr 1999; Khoo 2002). Особенно спорным вопросом был вопрос о совместимости демократических прав и принципов с такими предположительно азиатскими качествами, как уважение к власти и ориентированность на коллектив (Вае 2008; Kim 1994; Li 1997).
92
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
основывался на противостоянии Востока и Запада, в котором «Запад» обозначал развитые европейские и североамериканские современные общества, а «Восток» — традиционные, мистические, сельскохозяйственные общества. Эти дихотомии накладывались друг на друга, как показывает распространенное употребление слова «Запад» для обозначения богатых, развитых стран. Восток против Запада, традиционные страны против современных и отстающие против развитых— все эти бинарные противопоставления делили мир на части примерно одинаковым образом.
Долгое время у такого деления мира на рациональную и развитую и менее продвинутую, традиционную части была только одна проблема: Япония. Япония была страной одновременно развитой и не западной. Она не вписывалась в дихотомию модернизации и потому привлекала внимание многих ученых (см., напр.: Levy Jr. 1962; см. также Hodgson 1995: 582). Япония была теми «ими», которые каким-то образом стали «нами»3. Проблема усилилась, когда «азиатская аномалия» распространилась на другие страны и регионы, такие как Корея, Тайвань, Гонконг, Сингапур, Малайзия и Тайланд. Пропорциональным образом вырос и интерес к «азиатскому чуду».
Учитывая все это, пожалуй, неудивительно, что споры о развитии Азии приняли культурный оборот. В конце концов, мы все еще рассматривали часть мира, которая предположительно была противоположностью современной рациональности, культурным местом, погруженным в традиции,—ведь хотя мы изменили дихотомию «развитый — неразвитый», все остальные противопоставления сохранились. Поэтому мы читаем у Рональда Дора и соавторов, что «Япония и Германия остаются очень разными. Экономические институты Японии глубоко социально укоренены» (Dore et al. 1999: 117), или у Доналда Кацнера, что «почти нет причин использовать собственный интерес или рациональность как основные предпосылки при объяснении экономического поведения японцев» (Katzner 2008: 25). Посыл здесь ясен: когда Восток развивается, развитие должно произрастать из его традиций.
Даже когда разговоры об азиатских ценностях поутихли
3. Показательный пример этого неоднозначного статуса —тот факт, что Голландское центральное бюро статистики официально классифицирует иммигрантов из Японии как «западных иммигрантов» (CBS 2004).
ОБЪЯСНЕНИЕ ВОЗВРАЩЕНИЯ КУЛЬТУРЫ...
93
в связи с финансовым кризисом в Азии в 1997 году, они уже стали стимулом для возрождения культурализма в экономической науке. Роль культурализма в дебатах о Восточной Азии выросла, и одновременно с этим в экономических дебатах в целом усилилось внимание к Восточной Азии; вместе эти две тенденции способствовали тому, что учитывать культуру в экономической науке стало приемлемым. Таким образом, именно на волне споров об азиатских ценностях вновь начали возникать работы по экономической истории, в которых звучала идея, что к подъему Запада привела западная культура. Самыми известными из таких работ были книга Дэвида Ландеса The Wealth and Poverty of Nations, «Богатство и бедность народов» (Landes 1998), а также сборник статей Харрисона и Хантингтона (Harrison and Huntington 2000; Хантингтон и Гаррисон 2002). Культура—в 1980-е годы все еще крайне непривычная тема —стала чем-то, что нужно было принимать во внимание.
3.3.4. Культура входит в мейнстрим.: новая институциональная экономика и поведенческая экономика
Как мы уже говорили, связь между экономической теорией и другими общественными науками в последние десятилетия крепла и развивалась в двух направлениях. Во-первых, происходило то, что можно назвать экономизацией общественной науки: процесс, проявившийся в подъеме социологии рационального выбора и росте влияния чикагской школы. Такому развитию событий способствовали такие влиятельные авторы, как Гэри Беккер и Джеймс Коулмен. Этот процесс нужно понимать не как истинную интеграцию разных точек зрения, но, скорее, как аннексию (иногда именуемую колонизацией) неоклассическим экономическим анализом областей, которые ранее принадлежали другим наукам. Частью этого движения также была неоклассическая контрреволюция в экономике развития под предводительством таких авторов, как Дипак Лал, Энн Крюгер, Иэн Литтл и Бела Баласса.
Во-вторых, отчасти в качестве реакции на эту «аннексию», с конца 1980-х годов исследователи начали уделять больше внимания комплементарному контексту экономического поведения. В результате этого произошло то, что можно назвать социологизацией экономической науки. В ходе
94
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
этого процесса экономическая наука приобрела более реалистичный характер и большую практическую релевантность, поскольку начала учитывать влияние дополнительных, более «мягких» факторов. Идея о разновидностях капитализма, внезапное появление обширной эмпириче
Дуглас Норт
Дуглас Норт, родившийся в 1920 году, начал свою карьеру как историк экономики: он изучал тему экономического роста США с точки зрения неоклассической теории. В начале 1970-х годов он обратился к теме экономической истории Европы, что заставило его задаться вопросами о глубинных структурных трансформациях в обществе и экономической системе. Норт вскоре обнаружил, что для анализа таких трансформаций неоклассические инструменты неудовлетворительны. Поэтому он попытался разработать анализ, в центре внимания которого находились бы институты, написав в процессе ряд книг: «Подъем западного мира» (1973Х «Структура и изменения в экономической истории» (1981), «Институты, институциональные изменения и функционирование экономики» (North 1990; Норт 1997), а также свою последнюю работу, Understanding the Process of Economic Change, «Понимание процесса экономических изменений» (North 2005; Норт 2010). С каждой из этих книг Норт все дальше уходил от стандартной неоклассической теории, хотя он так и не отказался от использования аргументов о рыночном обмене и редкости в качестве основы своих исследований.
Для Норта институты —это правила игры. Анализируемые с точки зрения неоклассической теории, эти социальные правила и нормы развиваются через реакции на изменения в ценах и возможностях. В неоклассической картине мира такие рыночные процессы в принципе должны привести к эффективному равновесию. В реальном мире, однако, институты не всегда эффективны. Более того, неэффективные институты не просто существуют, но и весьма живучи. История полна примеров расходящихся (дивергентных) траекторий развития. Для Норта это положение дел было загадкой, которую он попытался разгадать в «Институтах, институциональных изменениях и функционировании экономики», вероятно, своей самой важной работе.
Основной аргумент Норта заключается в том, что неоклассическая экономическая теория ошибочно исходит из предпосылки о совершенно информированных, рациональных индивидах, которые принимают решения в мире, лишенном трансакционных издержек. Если информация дорого стоит, то люди будут ограниченно рациональны и будут стремиться создавать институты — нормы, ценности, правила поведения, — которые облегчают им принятие решений, делают его более предсказуемым
ОБЪЯСНЕНИЕ ВОЗВРАЩЕНИЯ КУЛЬТУРЫ...
95
ской литературы на основе массивов данных Инглхарта, Хофстеде и прочих, а также работы на тему азиатских ценностей—все это примеры второй тенденции.
Хотя вторая тенденция определенно набирала силу начиная с 1980-х годов, теоретическое ядро экономической
и менее неопределенным. Однако эти институты, которые, по сути, проявляются в негибкости поведения, имеют свои трансакционные издержки. Уровень таких трансакционных издержек может быть разным, и именно он определяет относительную эффективность институтов общества и успешность его экономической системы.
Институты могут меняться из-за индивидуального поведения в ответ на изменение цен и субъективно воспринимаемых возможностей. Однако адаптивность институтов ограничена, поскольку они уходят корнями в более глубокие институты, такие как принятые в обществе убеждения и верования, религия и культура. Хотя институты на этих уровнях подвержены эволюции, влияние на них деятельности индивида неизвестно индивидуальному актору, который, как правило, воспринимает эту культуру, религию и так далее как заданные характеристики своего окружения. Эта укорененность создает трансакционные издержки, которые не дают происходить радикальным изменениям в институциональной структуре и позволяют институтам меняться только дискретно. Таким образом объясняются различия в траекториях развития разных стран: страны не просто учатся друг у друга и копируют чужие успешные стратегии.
Мы видим здесь попытку расширить неоклассическую экономическую теорию так, чтобы она стала более реалистичной. Для выполнения этой задачи Норт обращается к понятию трансакционных издержек и ослабляет предпосылки о совершенной рациональности. В то же время появление и развитие этих отклонений от неоклассической модели анализируется при помощи более или менее неоклассических инструментов. В своих более поздних работах, таких как статья «Общие ментальные модели: идеологии и институты» (Denzau and North 1994) и книга «Понимание процесса экономических изменений» (North 2005; Норт 2010), Норт пытается подкрепить понятие ограниченной рациональности, углубившись в когнитивную науку. Его цель —понять, как работают разум и мозг, как это связано с проблемой выбора людьми, а также с их системами убеждений. Здесь мы вновь видим стремление разработать более реалистичную модель того, как люди принимают решения и действуют, чтобы с ее помощью понять глобальные исторические процессы. Однако при этом Норт сохраняет ориентированность на принятие решений индивидом, рыночный обмен и в некоторой степени экономическую рациональность.
96	КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
науки она не затронула. В принципе входившие в нее подходы были эмпирическими, они не столько атаковали экономическую теорию, сколько дополняли ее. Даже работы по экономической истории такого автора, как Ландее (Landes 1998), не были направлены конкретно на экономическую теорию. Все это изменилось с приходом новой институциональной экономики (НИЭ), которая была изначально теоретическим проектом. Новая институциональная экономика, основными представителями которой были Дуглас Норт, Рональд Коуз и Оливер Уильямсон, была, возможно, самым важным новым направлением мысли, в котором экономическая наука сочеталась с другими общественными науками. Этого статуса она добилась благодаря тому, что сумела соединить обе описанные выше тенденции. Новая институциональная экономика родилась из идеи о том, что любой осмысленный анализ реальности должен учитывать контекст, но при этом настаивала, что комплементарные факторы нужно рассматривать с точки зрения и при помощи инструментов экономической теории. Иными словами, социальный контекст имеет значение, но для анализа этого контекста нужна экономическая теория. Такой интегративный подход мы находим в трудах Дугласа Норта.
Новую институциональную экономику с ее стремлением инкорпорировать все то, что раньше считалось второстепенными вопросами, в адаптированную базовую экономическую модель, можно рассматривать как попытку истинной интеграции изучения экономики и таких «гуманитарных вопросов», как культура и институты. Это была не какая-то «экономическая теория с довеском». НИЭ пыталась создать более всеобъемлющую, реалистичную экономическую теорию, которая охватывала бы больший круг проблем и событий. Можно спорить о том, насколько новый институционализм преуспел в достижении этой цели (мы еще поговорим об этом в главе 4), но важна уже сама по себе поставленная задача.
Параллельно развитию НИЭ и отчасти в дополнение к ней в микроэкономике произошли важные методологические изменения, связанные с развитием поведенческой экономической теории, в особенности с использованием именно теории игр. Используя традиционные методы из теории игр, (микро) экономисты за последние тридцать лет накопили большой объем материалов, свиде
ОБЪЯСНЕНИЕ ВОЗВРАЩЕНИЯ КУЛЬТУРЫ...
97
тельствующих, что «многие люди нарушают предпосылки о рациональности и предпочтениях, которые принято делать в экономической науке» (Conlisk 1996: 674; Camerer and Fehr 2006: 47). Хотя многие из этих выводов о человеческом поведении уже были сделаны и подробно описаны Адамом Смитом (см. Ashraf et al. 2005), эти книги, совмещавшие микроэкономику и психологию, показали, что «люди нечасто формируют рациональные убеждения, на их поведение систематически влияют объективно неважные детали, они предпочитают, чтобы с ними обращались справедливо, и противятся несправедливым результатам, и они не всегда выбирают то, что в их интересах» (Camerer and Fehr 2006: 47)*. В результате разнородности и разнообразия поведения небольшие различия в исходном состоянии институтов приводят к крупным различиям в достигнутых результатах (Bowles 2004). Отношения между взаимодействующими индивидами с разнородными предпочтениями и совокупными результатами занимают главное место в повестке дня многих экономистов-бихевиористов.
Вышедшая в 2003 году книга Камерера, Левенштейна и Рабина «Прогресс в поведенческой экономике» подводит итог развитию исследований в области психологических основ (микро)экономических решений, начиная с основополагающей статьи Канемана и Тверски о теории перспектив в журнале Econometrica в 1979 году (классический обзор разработок в области психологии и экономической науки см. в DellaVigna 2009, Earl 2005 и Lewin 1996). Экономисты-бихевиористы утверждают, что предпосылки, лежащие в основе их моделей, более реалистичны, чем предпосылки неоклассической модели. Критика метода, используемого в поведенческой экономике, встречается редко, учитывая сегодняшнюю популярность этой теории, но это не означает, что все согласны с дополнительной ценностью этой новой волны экономических исследований. Например, Рубинштейн (Rubinstein 2006) утверждает, что в кни-
4. Отметим, что это не означает, что результаты, соответствующие стандартной экономической модели, невозможны. В зависимости от структуры разнородности агентов и структуры социального взаимодействия коллективные результаты, близкие к тем, что предсказывает модель, основанная на идее экономического человека, бывают реалистичными (Camerer and Fehr 2006).
98
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
гах по психологии и экономике шило, то есть предпосылка о полной рациональности, сменилось на мыло —ничуть не лучшие предпосылки, — и перечисляет не менее нереалистичные предположения, из которых исходят авторы в этой новой и развивающейся области.
Хотя многие исследователи этой направленности используют эксперименты, с точки зрения методологии поведенческие экономисты являются эклектиками (Camerer and Loewenstein 2003) и используют широкий ассортимент методов, в том числе компьютерное моделирование и сканирование головного мозга, которое породило новый подраздел науки под названием «нейроэкономика» (см., напр.: Camerer et al. 2005). В некотором смысле единственный определяющий параметр современных исследований в области поведенческой экономики— это внимание к контексту. Вместо того чтобы смотреть на контекст как на переменную, производящую досадный шум (как, например, в экспериментальной экономике), поведенческие экономисты (точнее, представители общественных наук, потому что поведенческой экономикой занимаются не только экономисты, но и другие ученые, например психологи; так, в 2002 году нобелевскую премию по экономике получил психолог Даниэль Канеман) интересуются как раз влиянием этого контекста и рассматривают его как «эффект подхода» (Camerer and Loewenstein 2003). Такие явления, как эффект фрейминга, эффект якоря и обращение предпочтений, предполагают, что предпочтения — это не предопределенные экзогенные системы кривых безразличия, как пишут в учебниках по микроэкономике (DellaVigna 2009; Guiso 2008).
Ясно, что и НИЭ, и поведенческая экономическая наука свидетельствуют о расширении экономической теории, благодаря которому она стала более внимательной к социальному контексту и сформировала такую теоретическую среду, в которой нашлось место для культуры. В результате этого культура начала привлекать внимание тех авторов, которых можно назвать «серьезными» экономистами и которые не принадлежат к новой институциональной школе (напр., Lal 1998; Лал 2007; Barro and McCleary 2003). В экономической мысли начала XXI века культура определенно имеет значение.
ОБЪЯСНЕНИЕ ВОЗВРАЩЕНИЯ КУЛЬТУРЫ...
99
3.4.	А в это время в культурологии
3.4.1.	Интерпретативная школа
Примерно тогда же, когда экономическая наука начала внимательней рассматривать культуру как предмет интереса, другие науки, прежде всего антропология, начали выражать серьезное недоверие к этому понятию. Это недоверие было связано с истоками антропологии, произошедшей от исследований коренного населения колоний колонизаторами. Изучение чужих культур исходно возникло как инструмент колониального управления. После деколонизации культурная антропология все сильнее стала ощущать гнет этого наследия. Однако, несмотря на постоянные попытки от него избавиться, оказалось, что это весьма трудно. Со временем даже сами понятия «культура» и «культурология» начали восприниматься с подозрением.
Первым шагом к тому, чтобы избавиться от колониального наследия, был отказ изучать чужую культуру с точки зрения стороннего наблюдателя, как это делали и колониальные администраторы, и представители теории модернизации. Сторонние наблюдатели обычно были западными людьми, и описание чужих культур с их точки зрения, как правило, сводилось к сильно искаженному сравнению их с западными понятиями и западным опытом. Культуру нужно было описывать с точки зрения ее носителя, а не западного путешественника. Более интерпретативный, субъективный подход к изучению культур и обществ отстаи-
«Ориентализм» Эдварда Саида
В 1978 году Эдвард Саид издал книгу Orientalism, в которой проследил, как европейские авторы описывали понятие, именуемое «Востоком», на протяжении веков. Эта книга приобрела громадное влияние и стала вдохновением для множества новых работ, которые можно назвать трудами по постколониальной теории. В них рассма
тривались вопросы власти, знания, а также, среди прочих, экономического превосходства (Chandi 1998: 64). Канонический статус «Ориентализма», возможно, удивит читателя, ориентированного на экономическую науку. Как могла работа, в которой говорилось в основном о книгах и литературном анализе, оказать такое влияние на теории о колониализме, власти и социальной реальности? В конце концов
1ОО
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
разве в ней не говорится о текстах, а не о политико-экономической реальности? На эти вопросы можно возразить, что, если верить Саиду, тексты всегда от мира сего, то есть тексты — это события, являющиеся частью социального мира, который они помогают воспроизвести1. Они раскрывают и содержат преобладающие структуры и аттитюды. В этом смысле текстуальный «анализ дискурса» неотделим от проекта общественной науки (Chandi 1998: 68).
В «Ориентализме» Саид утверждает, что в европейской литературе, науке и популярных мифах понятия «Восток» и «люди с Востока» были созданы как зеркальное отображение Запада. Бинарная оппозиция между Востоком и Западом, в которой Запад всегда занимал главенствующее положение, привела к созданию устойчивого, парадигматического образа Востока: «региона», который как концептуальная единица существовал преимущественно в европейских умах и книгах и который географически, как считалось, располагался между Марокко и восточным побережьем Индонезии. «Ориентализм был в основе своей политическим видением реальности, его структуры способствовали выявлению различий между знакомым (Евро
1. До некоторой степени здесь прослеживается параллель с тем, как МакКлелланд (McClelland 1961) использует тексты, чтобы раскрыть ключевые идеи о достижениях и предпринимательстве в разных обществах. Эту работу мы обсуждаем в главе 6.
па, Запад, «мы») и незнакомым (Восток, «они»). Такое видение в определенном смысле породило их, а затем служило обоим таким образом понимаемым мирам... Определенная свобода общения всегда была привилегией Запада, поскольку он представлял более сильную культуру, он мог проникать, мог бороться, мог придавать форму и значение, как однажды выразился Дизраэли, великой азиатской загадке» (Said 1995: 44; Саид 2006: 68). Такой дискурс о Востоке отражал распределение сил в мире, или, как утверждает Саид, он был «фундаментально политической доктриной, навязываемой Востоку, потому что Восток слабее Запада, который, в свою очередь, молчит о том, что Восток и его слабость — это не одно и то же» (Said 1995: 204; Саид 2006: 316). Ориентализм, то есть проект изучения Востока, преподавания знаний и написания книг о нем, одновременно питал и опирался на идею о том, что восточные люди, склонные к традиционализму и деспотии, нуждаются в подавлении и в том,чтобы их направляли рациональные, целеустремленные и волевые люди с Запада; эта идея была необходимым когнитивным сопровождением европейского империализма (Chandi 1998: 67). Вследствие неравенства Запада и Востока в дискурсе об ориентализме людей с Востока всегда представляет кто-то еще; им не дают возможности представить себя самим. Вывод не столько в том, что таким образом был сформирован искаженный образ Востока — поскольку «методологические затруднения ориентализма
ОБЪЯСНЕНИЕ ВОЗВРАЩЕНИЯ КУЛЬТУРЫ...
1О1
нельзя устранить ни просто сказав, что реальный Восток отличается от того, как его представляет ориентализм, ни утверждая, что коль скоро ориенталисты —это по большей части люди Запада, от них и нельзя ожидать проникновения во внутреннюю суть Востока» — сколько в том, что «сам Восток — это конституированная сущность и что представление, будто существуют географические пространства, населенные совершенно «другими» людьми, туземцами, которых надо определять на основе соответствующей этому географическому пространству религии, культуры или расовой сущности,— это тоже в высшей степени спорная идея» (Said 1995: 322; Саид 2006: 499-500). «Восток» — это искусственный антипод всего, чем считало себя или надеялось быть европейское общество, упакованный в географические границы; все то, чем «мы» не являемся и не хотим быть, —это Восток. Эта роль Востока как противоположности Западу означала, что «идеи ориенталистов входили в альянс с общими философскими теориями (такими как теории об истории человечества и цивилизации), что находило отражение в «гипотезах о мире» (world hypotheses), как их иногда называли философы» (Said 1995: 204; Саид 2006: 318). Таким образом, Восток не только стал противоположностью Западу, но также стал моделью «отсталого», «традиционалистского» общества. Везде, где Запад был рациональным, современным, либеральным, прогрессивным и сильным, Восток был загадочным, традиционным, дес
потичным, застойным и слабым». Слово «восточный» приобрело оттенок значения «обездвиженный» или «непродуктивный»; так что даже когда о Востоке говорят с одобрением, это делается через такие фразы, как «мудрость Востока» (Said 1995: 208; Саид 2006:322), которые подразумевают непрактичную метафизическую мудрость, укорененную в древних традиционных ценностях и убеждениях и накопленную благодаря тысячелетнему опыту, а не сознательным усилиям.
Книга Саида доказала, что то, как мы пишем о «Востоке», неразрывно связано с тем политическим контекстом, в котором мы о нем пишем. Однако еще яснее «Ориентализм» показал, что сама идея Востока как исследовательского объекта и категории, отличной от нас самих, уже основывалась на политических отношениях. Таким образом, «Ориентализм» подчеркнул необходимость осознать эти контексты и использовать вдумчивый подход, который учитывал бы политическую составляющую текстов. Общественные науки больше не могли притворяться, что занимаются лишь истиной или подлинностью, поскольку утверждения об истинности и подлинности их исследований неминуемо были необъективными. Скорее проект общественных наук состоял из текстов, которые сами-по себе были социальными актами и поэтому имели социальные и политические последствия, на основе которых их и нужно было оценивать.
102
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
вали такие этнографы, как Клиффорд Гирц (см. главу 4) и прочие.
Движение в сторону интерпретативной антропологии (и одновременный поиск решения более глубинной проблемы этноцентризма) вначале было связано скорее с поиском более глубокого, более аутентичного знания, чем с проблемой колониального наследия. Понимание того, что эти два вопроса связаны между собой, поскольку колониализм привел к искажению данных куда более серьезному, чем было принято считать, пришло к ученым в полной мере в 1978 году, с выходом революционной книги Эдварда Саида «Ориентализм» (Said 1995; Саид 2006).
В «Ориентализме» Саид утверждал, что европейская мысль и литература на протяжении веков создавала противостояние между Востоком и Западом, в котором Восток стал синонимом всего, чем Запад стремился не быть. Более того, книга показала, что подобные концепции, отражающие колониальное распределение власти, все еще встречаются в современной литературе. Так, споры об азиатских ценностях являются примером того, как представления об Азии как об иррациональном, мистическом и традиционном регионе продолжают влиять на экономический анализ и сегодня. «Ориентализм» был тревожным сигналом для всех тех, кто верил, что колониальные предрассудки и настроения в академических трудах закончились после деколонизации. Он стимулировал волну активного самоанализа в антропологии, и кульминацией этого самоанализа стал печально известный спор о «пишущей культуре», «writing culture» (Clifford and Marcus 1986). Идея о том, что Восток — это дихотомическая противоположность Запада, была применена к «иным» обществам вообще. Утверждалось, что этнография поделила мир на две части: одна часть писала научные труды, а вторая часть была объектом этих трудов5. Пишущая часть — «мы» — монополизировала право производить знание, отказывая второй части —
5. Фраза writing culture преднамеренно имела двойное значение. С одной стороны, она обозначала действия исследователей культуры, которые занимались писанием о культуре. Таким образом, writing culture означало «написание культуры». С другой стороны, эта фраза обозначала тот факт, что писание культуры само по себе было культурой, общей для этнографов. В этом смысле writing culture понималось как «культура писания (о другом)», которую нужно было анализировать и обдумывать.
ОБЪЯСНЕНИЕ ВОЗВРАЩЕНИЯ КУЛЬТУРЫ... Ю3
«им» — в праве представлять себя. Эта ситуация отражала и воспроизводила разделение власти в мире. Таким образом, согласно аргументу о пишущей культуре, этнография по самой своей природе была отягощена политически-эко-номическим неравенством.
История радикализации подобных размышлений о постмодернистской антропологии интересна, но выходит за рамки темы этой книги (см., напр.: Clifford 1989; Fernandez 1986; Roth 1989). Постмодернистские изменения в антропологии делают эту науку, вероятно, слишком неудобоваримой для экономистов, чтобы она могла напрямую влиять на спор о культуре в экономической науке. Для экономической теории значение антропологических дебатов заключается прежде всего в том, что антропология ясно осознает культурные предрассудки и понимает, что эта проблема глубоко пустила корни в культурологических исследованиях. Кроме того, критика в адрес антропологии заставила ее отойти от своего прежнего фокуса внимания на других культурах как на целостных статичных системах. Описывать людей в терминах чуждых культурных систем, в которых они живут, означало игнорировать тот факт, что люди в «иных» культурах тоже думают, сознательно делают выбор и активно формируют свою жизнь и свое окружение. Фокус внимания на чужеродности иной культуры не давал исследователям увидеть те действия и те ситуации выбора, которые универсальны для всех людей. Чтобы избежать этого, антропология начала разрабатывать мировоззрение, в котором агенты активно занимаются формированием и обсуждением своих идентичностей. Социальные структуры и убеждения стали рассматриваться как динамичные, текучие и оспариваемые. Этот динамичный взгляд на культуру характерен для новейшей антропологии; он встречается не только в тех ее ответвлениях, на которые повлиял постмодернизм, но и у других школ.
3-4-2. Функционалистская школа
Конечно, интерпретативный поворот, который мы обсуждали выше, был не единственным событием, произошедшим в области культурологии. Начиная с 1970-х годов в антропологии происходил поворот в сторону функционализма, прямо противоположный постмодернистской тен
104
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
денции. Вместо того чтобы концентрироваться на конкретном и на точке зрения носителя культуры, функционалисты придерживались той традиции общественной науки, которая пыталась развивать кросскультурные объективные схемы, чтобы категоризировать и объяснить разные культурные убеждения. Среди работ, написанных в этой традиции, выделяются работы Мэри Дуглас. Дуглас знаменита прежде всего своей моделью «разметки и группы», которую она использует, чтобы классифицировать сообщества согласно двум параметрам. Разметка относится к поведению и обозначает степень, до которой людей сдерживают правила; группа относится к идентичности и обозначает силу групповых связей (Douglas 1973)- Дуглас объясняет, что разметка и группа обозначают фундаментальные проблемы, стоящие перед любым обществом, так что они формируют универсально значимые категории. Дуглас использует эту классификацию, чтобы показать, как эти две базовые, универсальные характеристики социальных отношений —уровень ограничений, наложенных на нас правилами, и важность связей в группах — порождают культурные предрассудки и воссоздаются в ценностях, предпочтениях и космологических верованиях людей. Культурные убеждения отражают социальные отношения и служат их обоснованием, тем самым сохраняя общественный порядок и распределение в нем власти (Douglas 1973). Иными словами, образ мышления можно объяснить его функциональностью для общественного порядка (Douglas 1986).
Из-за акцента, сделанного на кросскультурных закономерностях, и функциональных объяснений разных культур эта работа оказалась в прямой оппозиции к основному течению антропологии своего времени. Хотя у Дуглас появилась группа преданных последователей среди ученых, ее труды, пожалуй, оказались популярней не среди антропологов, а среди других обществоведов (точку зрения антрополога на книгу Дуглас см. в Beidelman 1993). Ее идеи особенно широко использовались в политологии, например, в теориях формирования политических предпочтений (Wildavsky 1987), анализе политических мер (Schwarz and Thompson 1990) и исследованиях субъективного восприятия загрязнения окружающей среды и связанного с ним риска (Douglas and Wildavsky 1982). Книга Дуглас также тесно связана с современными нововведениями в кросс-культурной психологии, предложенными Гертом Хоф-
ОБЪЯСНЕНИЕ ВОЗВРАЩЕНИЯ КУЛЬТУРЫ... IO5
стеде и Шаломом Шварцем, которые также разработали систему параметров для классификации обществ и культур, отчасти основанную на функциональных объяснениях (эта работа подробно обсуждается в главе 5). Культурные параметры подобного рода регулярно используются в экономических работах, в которых исследуется влияние культуры, хотя применение непосредственно модели разметки и группы к экономическим вопросам встречается относительно редко (некоторые исключения — это Caulkins and Peters 2002; Douglas and Isherwood 1979; Lins-ley and Shrives 2009).
Возможно, причина в том, что экономистов, как правило, больше всего интересуют последствия культурных различий (Tabellini 2008а), в то время как теория Дуглас разработана прежде всего для того, чтобы объяснить сами эти различия. Ее логика движется от общественных отношений к «космологиям», то есть убеждениям, ценностям и идеям, обосновывающим общественный порядок, а не в обратном направлении. Система разметки и группы стремится классифицировать общественные отношения, которые приводят (хотя и не детерминированно) к культурным предубеждениям. Она совершенно точно не является системой для классификации культурных предубеждений, определяющих общественные отношения и институты (Douglas, письмо за октябрь 1983 года, процитировано в Spickard 1989: note 12). Более того, согласно общему курсу развития антропологии, эта научная школа сфокусировала все силы на динамике культуры, особенно ее поздние версии (Douglas 1999; Thompson et al. 1990). Утверждается, что все типы культурных предубеждений всегда потенциально присутствуют в любой группе людей и всегда соперничают друг с другом. В ходе этого конфликта индивиды постоянно (пере)договариваются, меняют положение и убеждения, тем самым непрерывно изменяя культурный пейзаж.
Понимание культурных предубеждений и динамичности культуры, которым пронизана современная антропология, позволяют нам не попасть в ловушку культурного детерминизма, который всегда угрожает исследованиям культуры в экономической науке. Более того, это понимание открывает нам возможность проанализировать происхождение и эволюцию культуры, а не только ее влияние. В принципе особый интерес к деятельности принципиаль
юб
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
но стоит ближе к методологическим предпосылкам экономической науки, чем концептуализация культуры с точки зрения всеобъемлющих наследуемых систем. Все это делает современную антропологию потенциально релевантной для обсуждения темы культуры в экономической науке. Более подробно мы обсудим этот потенциал в следующей главе.
3.5.	Заключение
В этой главе мы обсуждали разнообразные источники того, что, как мы утверждаем, является возрождением культуры в экономической науке. Мы показали, как три разных процесса — экономизация общественных наук такими экономистами, как Беккер и Крюгер, социологизация экономической науки такими авторами, как Инглхарт, Барро и Альбер, а также спор об «азиатских ценностях» —вместе привели к возобновлению интереса к теме культуры в экономической науке. Тем временем новая институциональная экономика и поведенческая экономика предложили направление для теоретического обоснования этого проекта. Однако до сих пор литература на тему культуры и экономической науки представляет собой беспорядочный набор идей, объединенных в основном ощущением, что общества сильно различаются между собой, и пониманием, что на белом свете есть не только рациональный выбор и собственный интерес, но и что-то еще.
Точно не ясно, как новый институционализм можно примирить с теорией разновидностей капитализма или как тезис об азиатских ценностях соотносится с кросскультур-ными сравнениями, особенно учитывая падение популярности тезиса об азиатских ценностях после финансового кризиса в Азии в 1997 году. Основное заключение, которое мы можем сделать, рассматривая эту многообразную литературу,—это мощное возрождение интереса к теме культуры в экономической науке. Культура вернулась, и она имеет значение. За пределами этого вывода мы все еще слабо понимаем, как культура может быть связана с экономикой. Культура важна для экономической науки, но каким образом? Этим вопросом мы займемся в следующей главе.
Глава 4
Культура в экономической науке: современные теоретические воззрения
4.1.	Введение
В ГЛАВЕ 2 мы обсудили, как культура и экономика были разлучены в теории, что привело к исчезновению слова «культура» из экономического лексикона к середине XX века. В главе 3 перечислены причины недавнего возрождения интереса экономистов к роли культуры. В этой главе мы обсуждаем различные способы, которыми культура может проникать в экономическую науку.
Попытки интегрировать культуру и экономическую науку приблизительно делятся на четыре категории, как показано в табл. 4.1.
Во-первых, есть работы, в которых экономическая модель поведения, по сути, сохраняется, а культура выступает экзогенным фактором, объясняющим то, что не может объяснить сама экономическая модель. Такой подход мы называем «экономика и культура», он обсуждается в разделе 4.2. Во-вторых, есть работы, которые, можно сказать, объединяют культуру и экономическую науку, анализируя и экономику, и культуру с точки зрения культуры. Многие утверждают, например, что экономическая рациональность—это исторически и культурно специфичное явление, а не универсальная поведенческая структура. В этой интерпретации экономика общества — лишь один из многих параметров общей культуры этого общества. Если экономика —это проявление культуры, значит ее должна анализировать культурология, а не отдельная научная дисциплина. Это направление мысли, которое мы называем «экономика как культура», обсуждается в разделе 4.3. В-третьих, некоторые авторы утверждают ровно противоположное: вместо того чтобы анализировать экономику с точки зрения культуры, они считают, что нужно анализировать культуру силами экономической теории. Именно это сделал Гэри Беккер, когда объявил, что все области социальной жизни мож-
ю8
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
таблица 4.1. Структура главы 4
Комбинация	Интеграция	Рефлексия
Культура и экономика	Экономика Культура	Культура как культура как экономика экономической науки и экономистов
но подвергнуть экономическому анализу, и тем самым отверг существование отдельной сферы культуры, к которой была бы неприменима экономическая теория (см. главу 3). Этот подход мы называем «культура как экономика» и обсуждаем его в разделе 4.4. Четвертая категория работ —более высокого порядка, в ней обсуждается сама практика экономической науки. Авторы из этой категории, которую мы обсуждаем в разделе 4.5, анализируют то, что можно назвать «культурой экономической науки». Они утверждают, что экономисты, будучи членами экономического сообщества, имеют определенные общие убеждения, значения и склонности, и этот факт можно интерпретировать с точки зрения культуры. Глава заканчивается коротким подведением итогов и заключением.
4.2.	Экономика и культура
Тот факт, что в современной экономической науке культура часто определяется как нечто противоположное экономическому, не означает, что культуру невозможно добавить в экономическую науку. Противопоставление позволяет рассматривать культуру как полностью экзогенную для экономической сферы. Это означает, что те несколько экзогенных факторов, которые присутствуют в модели, могут послужить для проникновения в нее культуры.
Экономическую модель поведения с этой точки зрения можно кратко описать так: индивидуальный актор, имеющий определенные предпочтения, сталкивается с ситуацией редкости благ и выбирает результат, исходя из конфликта между этими двумя факторами. В ортодоксальной неоклассической версии модели решение актора является чисто экономически рациональным. В более недавних теориях чистая рациональность часто заменяется тем, что на-
СОВРЕМЕННЫЕ ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ВОЗЗРЕНИЯ
109
Предпочтения индивида
4- ограничения = РЕЗУЛЬТАТЫ
рис. 4-1. Структура экономической модели поведения
зывается ограниченной рациональностью, чтобы подчеркнуть, что индивиды страдают от нехватки информации и неопределенности относительно результатов своих действий (Conlisk 1996). Хотя это важное изменение, основная структура модели поведения осталась прежней. Эта структура показана на рис. 4.1.
В этой модели культура может выступать экзогенным фактором тремя способами. Во-первых, она может выступать как предпочтения, точнее, источник предпочтений. Во-вторых, она может выступать как источник редкости, то есть ограничения. В-третьих, она может выступать как причина отклонений от модели: культура объясняет те результаты, которые наступили вопреки предположениям экономической модели. Каждая из этих трех возможностей описана разными авторами.
4.2.1.	Культура как источник предпочтений
Неоклассическая экономическая наука, изучая выбор с точки зрения предпочтений индивида, всегда откровенно оставляла вопрос формирования предпочтений за пределами своего анализа. Вместо этого она занималась выбором индивидов в условиях заданных предпочтений. В основе такого подхода лежит мнение о том, что нравственность и рациональность существуют отдельно друг от друга; это же мнение мы видим у Вебера, писавшего об «иррациональной нравственности» мира. Основной аргумент здесь заключается в том, что рациональная общественная наука может анализировать и обсуждать вопросы разума, но невозможно рационально оценить нравственность. Вебер считал, что рациональных этических систем не бывает; рационализация, интересовавшая его прежде всего, происходила на основании нравственности, которая сама по себе иррацио
no
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
нальна (Giddens 1974: 44). Рациональность — это процесс эффективного сопоставления целей и средств и/или принятия решений о том, как действовать, основываясь на эффективности в отношении определенных ценностей. В обоих случаях цели и ценности выступают объектом рационализации, при этом сами они не подвергаются рациональной оценке. Аналогичным образом неоклассическая теория концентрировалась на рациональности выбора индивида на основании «нравственных» предпочтений, от суждений о которых она воздерживалась. Она интересовалась только эффективностью этого выбора, а формирование предпочтений оставляла самому индивиду. Это, конечно, была также и политическая позиция: вместо того чтобы делать откровенно политические заявления о том, какие предпочтения должны быть у индивидов, неоклассицизм придерживался либерального принципа свободного волеизъявления. В этом он отличался от, например, марксистской экономической теории, которая утверждает, что материальная сфера определяет убеждения и предпочтения людей, подразумевая, что таким образом ими можно управлять (и злоупотреблять). Формирование ценностей в неоклассической теории было чем-то исключительно экзогенным, чем-то, что происходило до экономической модели.
Поскольку предпочтения и ценности выступают экзогенными факторами в экономической модели поведения, они становятся удобным каналом для проникновения в эту модель культуры. В этом случае культура выступает в модели «основой для предпочтений (целей) и убеждений индивида» (Chai 1997: 45). Таким образом, установив, что культура—это источник предпочтений, мы можем существенным образом обогатить формальные неоклассические модели. Именно таким путем —во всяком случае, неявно и ненапрямую—пошли многие недавние эмпирические исследования культуры и экономики, основанные на крупных массивах данных, собранных в разных странах; среди таких работ Барро и Макклири (Вагго and McCleary 2003), Гранато, Инглхарт и Лебланг (Granato, Inglehart and Leb-lang 1996), Хэмпден-Тернер и Тромпенаарс (Hampden-Turner and Trompenaars 1993), Макклири и Барро (McCleary and Barro 2006) и Шейн (Shane 1993). В них обычно утверждается, что, например, если люди не склонны к риску, то для своих инвестиций они выберут понижающие риск социальные схемы, такие как банковский кредит, а люди, любящие
СОВРЕМЕННЫЕ ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ВОЗЗРЕНИЯ
111
риск, выберут игру на бирже. Если голландцы любят отдыхать больше, чем американцы, то голландцы будут работать меньше, даже с учетом разницы в реальной заработной плате и налогах. Если мы сможем установить различия в предпочтениях у людей разных культур, то мы должны, используя экономическую теорию, суметь предсказывать экономические результаты и объяснять определенные различия между странами. Хотя подобные исследования благоприятствуют нахождению ответов на многие конкретные вопросы (например, почему в обществе А лучше развиты фондовые биржи), применение этого подхода в конечном счете ограничено.
Возможно, основной недостаток использования предпочтений как способа учета культуры в экономической модели заключается в том, что при этом экономическая модель не развивается и не изменяется, а лишь дополняется. В то время как неоклассическая модель выбора и поведения описывает только абстрактные поведенческие структуры, подход к культуре как источнику предпочтений превращает абстрактные предсказания модели в конкретные, состоятельные решения. В некотором смысле этот подход аналогичен анализу рынка: мы можем предсказать, какой «продукт» люди выберут, основываясь на тех их предпочтениях, что мы изучили (см., напр.: de Mooij and Hofstede (2002), где культурные различия используются, чтобы объяснить разные паттерны потребления в разных странах). С точки зрения теории, однако, этот поход вряд ли поможет раздвинуть границы наших знаний; его основное назначение — обогатить существующую теоретическую модель и ответить на конкретные эмпирические вопросы. Чтобы включить в экономическую модель культуру, используя предпочтения, нужно уточнить, какие предпочтения считать культурными, и выработать теорию о том, как они соотносятся с другими типами предпочтений. Не все предпочтения носят культурный характер; в противном случае неясно, в чем была бы дополнительная ценность разговоров о культуре. Один интуитивно убедительный способ отличить культурные предпочтения от прочих — согласиться, что культура производится в ходе коллективных социальных процессов, в то время как прочие предпочтения являются экзогенной данностью на уровне индивида. Однако если культурные предпочтения являются результатом социальных процессов, то их
112
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
формирование должно поддаваться анализу. С этой точки зрения, только когда мы разработаем подробную теорию о природе, появлении и развитии культурных предпочтений, добавление в экономическую модель культуры как источника предпочтений сможет существенно расширить наше понимание экономики и принятия экономических решений.
К сожалению, в этом направлении пока появилось мало теоретических разработок (см. более подробный рассказ в главе 5). Важными исключениями являются труды Мэри Дуглас и ее последователей, которые мы обсуждали в предыдущей главе, а также анализ формирования предпочтений Аарона Вилдавски (Wildavsky 1987). Эти авторы утверждают, что предпочтения порождаются общественными отношениями и отражают устройство общества. Другое частичное исключение— Табеллини (Tabellini 2008а), который развивает модель эволюции предпочтений на основании выбора родителями оптимальных ценностей, которые они хотят передать своим детям. Во многом как и Вилдавски, Табеллини заключает, что разницу в ценностях в конечном итоге определяют разные институты и разные технологии. Например, существование хорошо работающих правовых институтов делает передачу обобщенных ценностей оптимальной, поскольку более отдаленные трансакции, которые поощряют такие ценности, будут успешно обеспечиваться этими институтами. Нужно отметить, что, когда мы используем функционалистские объяснения вроде этих в дополнение к подходу к культуре как источнику предпочтений, то получаем двустороннюю причинно-следственную связь. Если предпочтения порождаются тем, как мы организуем общество, а социальная организация, в свою очередь, определяется нашими предпочтениями, то значит, общество движется по пути самовоспроизведения.
Другого взгляда придерживается Марк Кэссон (см., напр.: Casson 1993; Casson and Godley 2000), который утверждает, что культуру (в экономической науке) можно рассматривать как коллективную субъективность. Более конкретно, культура обозначает две вещи: субъективные предпочтения и субъективные убеждения о вероятностях, свойственные коллективу. Первое согласуется с пониманием культуры как предпочтений; второе относится к взгляду на культуру как на фактор, определяющий (субъектив
СОВРЕМЕННЫЕ ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ВОЗЗРЕНИЯ
ИЗ
ные) средства при выборе. Однако Кэссон (Casson 1993) идет дальше всех остальных авторов в этой категории: он пытается разработать теорию происхождения того типа коллективных субъективностей, который он называет культурой. Он утверждает, что если рассматривать предпочтения и убеждения как гибкие, а не фиксированные величины, то коллективная субъективность развивается благодаря господству лидеров, которые навязывают всем остальным свои предпочтения и убеждения при помощи силы и манипуляций. Хотя у этого предположения много недоработок (например, почему культуре очевидно свойственна стабильность и закрытость, которая вряд ли характерна для предпочтений, навязанных лидером), попытка вывести спор о культуре и экономической науке в более конструктивную область при помощи теории о культурном развитии (а также внимания к роли власти)—-это важный шаг вперед. Анализируя формирование культурных предпочтений с политико-экономической точки зрения, Кэссон (Casson 1993) удаляется от подхода, который мы назвали «культура и экономика», приближаясь к подходу «культура как экономика» в духе Беккера. Экономический анализ обеспечивает финальный ответ на все вопросы, потому что культура становится чем-то, что может объяснить экономическая теория.
4.2.2.	Культура как источник ограничений
Альтернативный способ включить культуру в экономическую модель поведения, если не использовать экзогенные предпочтения, — это представить культуру как источник ограничений в модели рационального выбора. Именно так культура рассматривается в традиции новой институциональной экономики (НИЭ), которая считает культуру помехой для институционального развития.
Базовая идея НИЭ заключается в том, что у индивидов нет совершенной информации; они вынуждены мириться с неопределенностью. Чтобы справиться с этой неопределенностью (тем, что Норт в «Понимании процессов экономических изменений» называет «неэргодичным миром»), изобретаются институты: социальные правила и нормы поведения, которые делают социальную реальность более предсказуемой. Направляя человеческую деятельность в фиксированные паттерны и тем самым сокращая коли-
114
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
чество возможных линий поведения, которые индивиду необходимо учитывать, институты снижают неопределенность и связанные с ней издержки. Однако хотя, с одной стороны, институты снижают неопределенность относительно результатов и поведения других людей, с другой — они также «определяют и ограничивают набор альтернатив, которые имеются у каждого человека» (North 1990: 4; Норт 1997:	Иными словами, институты — «правила
игры», как их определяет Норт (ibid.: 4; там же: 19) —выступают как ограничители выбора индивидов. В результате, поскольку из-за институтов некоторые вещи не подлежат обсуждению, институты становятся причиной несовершенства рынков, неэффективности и негибкости. Хотя институты необходимы для облегчения сотрудничества и взаимодействия, у них есть свои трансакционные издержки. Степень этих издержек, однако, зависит от качества институтов. По мнению Норта, здесь и нужно искать ответ на вопрос о глобальной экономической дивергенции: экономическая дивергенция — это последствие того, что у разных стран институты разного качества.
Подобный аргумент логически подводит к вопросу о том, почему же дивергенция продолжает существовать. Если общества знают, что их институты относительно неэффективны по сравнению с институтами других, почему они не отбросят свои собственные институты и не скопируют институты более «экономически успешных» стран? По мнению новых институционалистов, институты выступают искусственно созданными ограничителями, которые являются более или менее рациональными (если не сознательно созданными) ответами на проблемы неопределенности и нехватки информации. Однако если институты искусственно создаются людьми, они также должны в принципе быть изменяемыми, так что можно ожидать наступления институциональной (а следовательно, косвенным образом, и экономической) конвергенции. Говоря более фундаментально, если мы рассматриваем институты как нечто адаптивное, их функция постоянного ограничителя становится проблематичной. Институты могут ограничивать только тогда, когда обязывают людей, а не когда являются условными соглашениями, которые можно произвольно адаптировать.
Именно здесь мы обращаемся к культуре. В НИЭ есть два тесно связанных объяснения тому факту, что институ
СОВРЕМЕННЫЕ ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ВОЗЗРЕНИЯ
”5
ты нельзя свободно адаптировать и что их нельзя переделывать, пользуясь примером более успешных стран. Первое объяснение заключается в том, что институциональное развитие само ограничивается историей, так что институциональная эволюция зависима от пути. Выбор, сделанный в прошлом, определяет возможности институционального развития в настоящем, так что институты нельзя внезапно переделать. Второе объяснение гласит, что институтам свойственна укорененность-, в данном случае это означает, что существуют неформальные ограничители, такие как нормы, ценности и убеждения, которые удерживают внутри себя институты и ограничивают степень их изменения (North 1990: 83; Норт 1997: н8). Изменение формальных правил, которое не укладывается в рамки неформальных институтов общества, вряд ли будет эффективным, поскольку чтобы формальные правила были эффективны, люди должны верить в их справедливость, иначе обеспечение их выполнения обходится слишком дорого (North 1992: 478; Норт 1993: 307-319). Стабильность, таким образом, «обеспечивается сложным набором ограничений, которые включают формальные правила, связанные друг с другом иерархическими зависимостями, где изменение каждого уровня иерархии требует больших затрат, чем изменение предыдущего уровня» (North 1990: 83; Норт 1997: 108). Таким образом, даже революции и отдельные изменения часто демонстрируют преемственность, несмотря на то что на первый взгляд кажутся не связанными между собой. Причина этого в том, что «формальные правила меняются, а неформальные ограничения —нет» (North 1990: 91; Норт 1997- и&)- Иными словами, культура выступает как ограничитель институциональной эволюции.
Другие представители школы нового институционализма, такие как Уильямсон и Лал, расширили идею культурных ограничений. И Уильямсон (Williamson 2000), и Лал (Lal 1998; Лал 2007) изображают экономику как систему, состоящую из нескольких уровней: от уровня конкретной аллокации ресурсов до уровня законодательства, затем культуры, затем эволюционных биологических ограничений и материальных природных ограничений. Каждый более высокий уровень задает границы адаптации для уровня ниже, поскольку более высокие уровни обыкновенно меняются более медленно. В версии Уильямсона предлагается даже примерная частота изменений (табл. 4.2).
116
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
таблица 4.2. Экономическая теория институтов по Уильямсону (Williamson 2000)
Уровень	Периодичность (годы)	Цель
Укорененность: неформальные институты, традиции, нормы, религия	102-103	Часто отсутствует расчет; спонтанные цели
Институциональное окружение: формальные правила игры, особенно права собственности (государственное устройство,судебная система, бюрократия)	10-102	Сформировать правильную институциональную обстановку. Экономия первого порядка
Управление (governance): ходы, из которых состоит игра,— особенно контракты (приведение структур управления в соответствие с трансакциями)	1-10	Сформировать правильные управляющие структуры. Экономия второго порядка
Аллокация и использование ресурсов (цены и количества; упорядочение стимулов)	Непрерывный процесс	Сформировать правильные предельные условия. Экономия третьего порядка
Во все этих версиях культура добавляется как последний источник ограничений. Именно потому, что институты можно изменять в очень ограниченной степени, они и могут служить институтами и направлять поведение людей в более предсказуемые схемы. В конечном итоге причина того, что институты можно менять только в ограниченной степени, заключается в том, что они расположены в иерархическом порядке, на вершине которого находится культура. Культура по такой логике изменяется очень медленно, и более того, не по сознательно задуманному плану (Roland 2004). Таким образом, культура может служить последним источником ограничений в модели.
СОВРЕМЕННЫЕ ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ВОЗЗРЕНИЯ
И?
Хотя добавление культуры в новую институциональную модель экономики — многообещающее начинание, оно оставляет без ответа многие из самых интересных вопросов. Как и при подходе к культуре как к источнику предпочтений, здесь не хватает содержательной теории о том, что такое культура и как она развивается. К чести авторов-институционалистов многие из них это признавали. Норт, например, утверждает, что «культурно-эволюционная теория пока переживает самый ранний период становления. Для анализа изменений конкретных неформальных ограничений ее ценность еще невелика» (North 1990: 87; Норт 1997: 113). Уильямсон (Williamson 2000) призывает проводить больше исследований на уровне укорененности; об этом же пишут экономические социологи Смел-сер и Сведберг (Smelser and Swedberg 1994:18). Если бы мы стали оценивать подход НИЭ к культуре, то нас, вероятно, волновало бы не то, дает он нам ценную информацию о роли культуры в экономике сегодня, а то, можем ли мы обоснованно ожидать, что он будет давать нам такую информацию в будущем. В этом отношении есть две преграды, которые исследователям необходимо преодолеть.
Во-первых, нужно отметить, что идея культуры как источника ограничений зависит от понимания эволюции культуры как непреднамеренного, дискретного процесса. Если бы культура поддавалась осознанному, рациональному проектированию, она бы не служила источником ограничений, потому что ее можно было бы менять по желанию тех акторов, которых она ограничивает. Культура, иными словами, развивается, следуя механизмам и процессам, неизвестным экономическим акторам; они не могут увидеть или предсказать воздействие своей деятельности на культурную обстановку вокруг. Однако если культурная эволюция — это процесс, который не может быть полностью известен экономическим акторам, то по логике вещей ограничены и те знания, которые могут собрать о нем экономисты. Получается, что идея культуры как источника ограничений зависит от понимания культурной эволюции как черного ящика, не поддающегося сознательному проектированию. Модель делает разработку содержательной теории культуры и культурной эволюции проблематичной.
В сущности, главное содержательное заявление о культурной эволюции при таком ходе мысли заключается в том,
118
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
что культура развивается медленно и дискретно. Однако именно здесь подход к культуре как ограничению ступает на тонкий лед. Вспомним из прошлой главы, что современная антропология призывает смотреть на культуру как на нечто динамичное и формирующееся постоянно, а не как на статичный набор традиций. Было доказано, что культурные изменения возможны и даже происходят повсеместно. Более того, постколониальные авторы утверждают, что значительная часть того, что мы сегодня рассматриваем как статичное культурное наследие менее развитых стран, нередко ведет начало от колониальной политики. Новая институциональная экономика, напротив (когда обращается к теме культуры), склонна подходить к национальной культуре как к статичной или, во всяком случае, очень медленно адаптирующейся данности. Аргументов в защиту этого предположения обычно не дается. Уильямсон (Williamson 2000) не объясняет, откуда берутся различия в скорости адаптации или как строится его временной график изменений. Более того, Лал (Lal 1998; Лал 2007), хотя и повторяет значительную часть аргументации Уильямсона, приходит к совершенно другим временным рамкам. По его мнению, силы, приводящие к рыночному равновесию, адаптируются постоянно; при этом уравновешивающие их силы материальных убеждений действуют на протяжении жизни одного поколения, а более глубоко укоренившиеся космологические верования так устойчивы, что на их изменение уходит как минимум два поколения. Опять же, автор не предлагает никаких аргументов, кроме интуитивной привлекательности предложенных временных рамок.
Во-вторых, если мы считаем культуру источником ограничений институционального развития, перед нами встает вопрос о том, почему мы не работаем с институтами напрямую. Эта проблема обостряется нехваткой содержательной теории и определений культуры (см. главу 1). Весьма показательно здесь то, как описывает культуру Норт. Культура— передача от одного поколения к другому факторов, влияющих на поведение (North 1990: 37; Норт 1997: 57) — выступает источником ограничивающих факторов, но не анализируется и даже не имеет прямого определения. Культура рассматривается как некий черный ящик, который ограничивает институциональные изменения. Однако если мы не готовы дать культуре определение и предложить теорию культуры вне ее воздействия на институты, то, ссылаясь
СОВРЕМЕННЫЕ ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ВОЗЗРЕНИЯ
119
на нее, мы лишь сложным образом предполагаем, что институты могут изменяться только поступательно. Коротко говоря, роль, которая отводится культуре в новой институциональной экономике, на сегодняшний день одновременно крайне фундаментальна и крайне маргинальна. Культура—необходимое условие для того, чтобы теория работала (во всяком случае, частично), но помимо этого ей уделяется мало внимания. Теоретически новая институциональная экономика еще не развилась в теорию о культуре и ее эволюции. Вследствие этого существует опасность того, что культура служит в основном временным решением для сохранения функциональности модели выбора в условиях ограничений. Чтобы убедительно включить культуру в экономическую теорию в качестве источника ограничений, нужно провести дополнительную теоретическую работу.
4.2.3.	Культура как отклонение от модели
В дополнение к тому, что культура может рассматриваться как источник предпочтений или ограничений, она может выступать для объяснения отклонений от модели. В этом случае включение в экономическую модель культуры служит не для того, чтобы увеличить объяснительную силу модели, но чтобы объяснить те результаты, которые не может объяснить сама модель. Этот подход можно найти, среди прочих, у Коулмена, который рассматривает культуру как «нормы, требующие поведения, которое противоречит интересам человека, или запрещающие поведение, которое им соответствует» (DiMaggio 1994: 29). Кларк (Clark 1988) приходит к выводу, что разную скорость работы в разных странах нельзя объяснить одними лишь различиями в профессиональной подготовке, опыте, образовании, питании, бонусах, управлении и организации труда. Это нарушение экономической теории приводит его к выводу о том, что недостающим фактором влияния должны быть культурные различия. Однако он необычайно критичен к своему собственному подходу и утверждает, что, используя культуру как остаточный фактор, экономическая теория ни к чему не придет — искать нужно факторы, вызывающие эти наблюдаемые различия.
Многие другие авторы, к сожалению, не столь склонны к рефлексии. Подход к культуре как фактору, объясняющему то, что не объясняет экономическая модель, особенно
120
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
популярен в описательных исследованиях экономически успешных стран. Высокая норма сбережений, предпринимательское поведение, экономическая эффективность и система долгосрочного трудоустройства в азиатских странах— все то, что нельзя объяснить «нормальной» экономической теорией— часто объявляется культурными факторами (см., напр.: Daly 1998; Dore 1990). Линкольн и соавторы (Lincoln et al. 1978) обнаруживают влияние культуры на организационные структуры, демонстрируя, что фирмы с большим количеством сотрудников-японцев склонны к иному поведению, чем фирмы, где среди сотрудников больше американцев. Более систематически тезис о влиянии культуры на сбережения был проверен Кэрролом и соавторами (Carrol et al. 1994), которые рассмотрели как свидетельство культурных различий разные нормы сбережения в разных странах.
Более современный пример использования подхода к культуре как к отклонению от нормы — «эпидемиологический подход», связанный прежде всего с именем Ракель Фернандес (Fernandez 2007, 2008; Fernandez and Fog-li 2005, 2O06). Фернандес демонстрирует, что иммигранты склонны проявлять поведение, которое во многом является чем-то средним между поведением, принятым в их родной стране, и поведением, принятым среди населения их новой страны. Рассмотрев предлагающиеся объяснения, автор делает из наблюдений за разницей в поведении вывод, что культурные различия существуют и что они имеют значение. Луттмер и Сингал (Luttmer and Singhal 2008) применяют этот же подход, исследуя культурные детерминанты перераспределения, хотя они сравнивают не только фактическое поведение (голосование), но и предпочтения в отношении перераспределения разнообразных групп иммигрантов. Альган и Каюк (Algan and Cahuc 2010) исследуют унаследованные мигрантами социальные структуры в контексте уровня доверия среди мигрантов (см. также главу 7). Логика здесь такая же: все наблюдаемые различия, которые нельзя объяснить иным способом, объявляются культурными по происхождению, что, как считается, их объясняет.
То же самое доказывается и при помощи некоторых кросскультурных экспериментов, например описанных у Гэхтера и Херрманна (Gaechter and Herrmann 2009), Хенриха и соавторов (Henrich et al. 2006, 2008). Наблюдаемые различия в поведении между заранее определенными труп
СОВРЕМЕННЫЕ ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ВОЗЗРЕНИЯ
121
пами подаются как доказательство той роли, которую играет культура в человеческом поведении. Например, Хенрих (Henrich et al. 2006) показывает, что готовность строго наказывать участников во время игры коррелирует с групповой принадлежностью индивида. Он заключает, что «разные группы приходят к разному «культурному» равновесию» (Henrich et al. 2006: 1770). Во всех этих случаях наблюдение различий в поведении разных групп, которое нельзя объяснить никак иначе, считается доказательством того, что культура имеет значение.
Исторически подобный подход к теме культуры и экономической науки не слишком удивителен. В значительной степени, конечно, он согласуется с идеями и разграничениями, на основании которых в начале XX века была проведена разделительная линия между социологией и экономической наукой. Эволюция понятия «культура» как конкретного, статичного контекста поставила его в естественную оппозицию к экономической теории, как уже утверждалось в предыдущих главах. Рост осознания ограниченности экономической модели означал, что исследователи все усердней искали, чем заполнить образовавшиеся в теории пробелы. В ходе этих попыток почти неминуемо они должны были натолкнуться на культуру. В конце концов разделение общественных наук породило ситуацию, в которой культура начиналась там, где заканчивалась экономическая наука. В этих обстоятельствах указать на границы экономического подхода означало более или менее показать, что культура важна.
Фактически подход к культуре как к объяснению отклонений от модели поддерживает разделение наук на те, что посвящены культуре, и на те, что посвящены экономическим структурам и поведению. Из-за этого с точки зрения развития теории он выглядит не слишком многообещающим. Типичная черта работ, написанных в рамках этого направления, — относительное невнимание к тщательно сформулированному определению культуры, которая более-менее понимается как «то, что находится за пределами экономического подхода» или еще более обобщенно как «те поведенческие различия, которые не объясняются индивидуальными факторами». Хотя осознание того, что экономическая модель имеет границы, важно само по себе, называя культурой то, что лежит за пределами этих границ, исследователи не вносят дополнительного вклада, если за
122
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
тем не осмысляют эту культуру должным образом. Из-за отсутствия должного осмысления и определения культура часто сводится к остаточному фактору, что скорее расхолаживает исследователей, чем стимулирует их продолжать научные изыскания. Это открыто признает Кларк (Clark 1988), который пишет, что если культура останется лишь необъясненной аномалией, она сможет объяснить что угодно. Мы можем некоторое время объяснять высокую норму сбережений культурой, но при ближайшем рассмотрении это объяснение скорее вызывает вопросы, чем отвечает на них.
4.3.	Экономика как культура
До сих пор мы обсуждали такие подходы к культуре и экономике, в рамках которых исследователи пытались рассматривать культуру, сохраняя при этом экономическую модель. Кроме них существуют подходы, в рамках которых исследователи пытаются заменить экономическую теорию и теорию культуры одной, единой и всеобъемлющей теорией, объясняющей и экономику, и культуру. Такие подходы рассматривают экономику и культуру с точки зрения общей концепции, вместо того чтобы придерживаться теоретического разделения анализа на культурологический и экономический.
Учитывая существующее разделение общественных наук, есть два основных вида подобных теорий. Во-первых, многие этнографы, антропологи и социологи рассматривают экономическое поведение как культурный феномен. С этой точки зрения человеческое поведение можно понимать только в его культурном и историческом контексте, который охватывает все сферы жизни, включая то, что мы можем назвать экономикой. Представителями подхода, рассматривающего экономику как культуру, являются такие разноплановые авторы, как Клиффорд Гирц и Карл Пола-ньи. Во-вторых, есть авторы, которые пытаются расширить границы экономической теории так, чтобы она охватывала все социальные и культурные явления. Этот подход, прежде всего связанный с Гэри Беккером и чикагской школой, рассматривает культуру как часть экономики, подчиненную экономическим законам. В следующем разделе мы обсудим как раз этот второй подход.
СОВРЕМЕННЫЕ ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ВОЗЗРЕНИЯ
123
4.3.1.	Культурный контекст рыночной экономики
Изучение экономического поведения как социальной деятельности, которую нужно анализировать с той же теоретической и методологической точки зрения, что и любой другой тип поведения, было наиболее распространено в период до и во время раскола между экономической наукой и социологией. В предыдущих главах мы упоминали подходы таких авторов, как Рошер, Шмоллер и Мосс, изучавших экономические явления с позиции социального и культурного анализа. Адам Смит и Макс Вебер подчеркивали нравственные основания рыночной экономики, подразумевая, что для появления современной рыночной экономики требуется определенная система норм и ценностей.
Хотя — как уже утверждалось — подобные исследования пошли на убыль после Второй мировой войны, когда авторы стали все чаще считаться представителями либо экономической науки, либо социологии, но не обеих этих дисциплин сразу1, было и несколько выдающихся исключений из этого правила, авторов, которые продолжали считать экономическую теорию исторической и культурной наукой. Пожалуй, главным исключением в послевоенный период был Карл Поланьи.
В трудах Поланьи и прочих экономических историков система экономической организации, которую мы сегодня называем «рынок», трактуется как конкретная, контекстуальная социальная конструкция. Другие формы экономической организации не только возможны, но и повсеместно встречаются в истории человечества. Аналогичный подход и аналогичную аргументацию мы видим в трудах Роберта Хейлбронера. Хейлбронер утверждает, что любое общество должно найти свои собственные ответы на три базовых вопроса: мобилизация, аллокация и распределение (Heilbroner 1999; Heilbroner and Milberg 2002). Три базовые категории ответов на эти вопросы — рынок, командное управление или традиции. Параллель с предложенной
1. В случае Адама Смита этого, очевидно, не произошло. Однако идея о том, что коммерция — это цивилизующая сила, формирующая нравственность, необходимая для ограничения неустанного преследования эгоистических интересов, похоже, потерялась в популярном прочтении Смита и вновь зазвучала только с 1980-х годов (например, Hodgson 1988; Peil 1999; Buchan 2006).
124
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
Карл Поланьи
Карл Поланьи, родившийся в Вене в 1886 году и выросший в Будапеште, был вначале экономическим журналистом, а затем историком, чьи разноплановые труды последовательно противостояли тенденции к специализации общественных наук. Его главная книга, «Великая трансформация» (The Great Transformation, впервые опубликованная в 1944 году), представляет собой глубокую и критическую историю происхождения и развития капитализма. Другие его работы, такие как «Торговля и рынок в ранних империях» (1957) и незаконченная «Жизнедеятельность человека», изданная посмертно в 1977 году, экстраполируют основные темы «Великой трансформации», причем в последней Поланьи пытается превратить их в глобальную теорию для понимания «экономики вообще» («the» economy).
Словосочетание «экономика вообще» здесь не случайно. По мнению Поланьи, «экономики вообще» не существует; у каждого общества свой собственный способ организовывать производство и потребление. Поланьи отвергает Роббинсово определение экономической теории как науки, посвященной изучению выбора в условиях редкости. Он определяет экономическую теорию как науку, занятую изучением различных способов, которыми человеческие существа взаимодействуют со своим физическим и социальным окружением, чтобы выжить и продолжить свой род (Polanyi 1977: 19-
34)	. Цель этой науки —не открыть универсальные экономические законы и принципы, но понять, как разные общества справляются с проблемой материального выживания и воспроизводства.
В рамках достижения этой цели особое внимание уделяется отношениям между материальным воспроизводством и остальными сферами общества. Поланьи утверждает, что организация удовлетворения экономических нужд обычно обеспечивается за счет тех же социальных структур, которые управляют всем остальным обществом. Нормы и роли, управлявшие социальными и политическими отношениями в средневековом обществе, к примеру, были теми же нормами и ролями, которые управляли его экономической жизнью. Быть кузнецом в средневековом городе означало не просто иметь профессию, но и иметь политический статус (свободный гражданин) и социальную идентичность. Однако за прошедшие века, утверждает Поланьи, произошла великая трансформация, в ходе которой создалась отдельная экономическая сфера, не укорененная в своем социальном контексте.
Экономические отношения отделены от остального общества и управляются другими институтами. Говоря словами Поланьи, «саморегулирующийся рынок требует ни более ни менее как институционального разделения общества на экономическую и политическую сферы... Обычно экономический строй есть лишь функция строя социального, который заключает, содержит его
СОВРЕМЕННЫЕ ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ВОЗЗРЕНИЯ
125
в себе... Общество же xix в., в котором хозяйственная деятельность была выделена в особую сферу и приписана характерному только для нее, собственно экономическому мотиву, стало, в сущности, поразительным исключением из правила» (Polanyi 1975 [1944]: 71; Поланьи 2002: 85). Эта трансформация является основой восхождения рыночной системы, в которой экономика помещена вне общества и даже постепенно замещает общество, следуя только своей собственной логике. Эта логика в истории Поланьи является не набором универсальных принципов неоклассической «формальной» экономической науки, но помещенной в исторический контекст, идеологически мотивированной конструкцией социальных отношений, управляющих производством и взаимодействием людей—предметом «содержательной» экономической науки.
Центральным в рассказе Поланьи является идея о том, что рынок — лишь один из многочисленных способов организации экономики. По мнению Поланьи, экономику можно классифицировать, исходя из доминирующей в ней формы интеграции. Интеграция присутствует в экономическом процессе постольку, поскольку движения благ и индивидов, которые преодолевают влияние пространственных, временных и профессиональных различий, институционализируются, чтобы обеспечить взаимозависимость этих движений (Polanyi 1977: 35). Можно сказать, что интеграция сопутствует любому разде
лению труда. Существует три основные формы такой интеграции: реципрокность, перераспределение и обмен. В современном капитализме преобладает обмен, основанный на рынках и вращающийся вокруг цен, но в другие исторические периоды куда более центральное положение в обществе занимали реципрокность и перераспределение. В докапиталистическом обществе не было отдельной экономической сферы с отчетливым, явным набором мотивов и функций (Stanfield 1998: 367). Все это не означает, что сами рынки —это порождение недавнего времени; «хотя сам институт рынка был довольно широко распространен начиная с позднего каменного века,—утверждает Поланьи, — его функция в экономической жизни оставалась вполне второстепенной» (Polanyi 1975 [1944]'- 43; Поланьи 2002: 55).
Пришествие современного капитализма, однако, принесло с собой господство рынка. Неконтролируемая экономическая система рыночной экономики, пренебрегающая всеми человеческими нуждами, кроме поиска прибыли, стремительно вытеснила существовавшие до нее социально-экономические порядки, при которых экономическая деятельность была укоренена в общественной жизни. Таким образом,труд стал товаром, который продается и используется как фактор производства. Идея о том, что труд —это социальный акт, выполняемый человеческими существами и неразрывно связанный со всей их жизнью, исчезла. Поэтому когда
126
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
обществом начала все больше управлять одна лишь экономическая логика рынков, социальные отношения и ценности оказались под угрозой. О рыночной экономике Поланьи пишет: «Теперь уже не экономика «встраивается» в систему социальных связей, а социальные связи — в экономическую систему... Ибо коль скоро экономическая система организована в виде самостоятельных институтов, основанных на специфических мотивах и предоставляющих особый статус участникам экономической деятельности, общество должно быть устроено таким образом, чтобы обеспечивать функционирование этой системы согласно ее собственным законам. Таков смысл общеизвестного положения о том, что рыночная экономика может функционировать только в рыночном обществе» (Polanyi 1975 [1944]: 57i Поланьи 2002: 70).
При этом Поланьи также отмечает развитие событий в противоположном направлении в форме «защитной реакции» на наступление рынков. Правительства ввели законодательство, защищающее труд; появились центральные банки, профсоюзы и разнообразные общественные движения, как прогрессивные, так и консервативные,—все эти инициативы уравновешивают саморегулирующийся рынок. Это противостояние между экспансионистской, неукоренен-ной рыночной системой и теряющими актуальность механизмами реципрокности и перераспределения поддерживает нестабильность в современном капиталистическом обществе, считает Поланьи. Напряженные отношения между растущей, так сказать, «рыночной монополией» и защитной реакцией общества и являются причиной кризисов.
Во многих отношениях работа
Поланьи троицей —обмен, перераспределение и реципрок-ность — очевидна. Труды Поланьи и Хейлбронера объединяет то, что они считают каждую форму экономической организации, будь то рынок, иерархическая структура или традиции, исторически и контекстуально детерминированной. Они отвергают ортодоксальную экономическую точку зрения, согласно которой преследование индивидами собственных интересов в рамках рыночной экономики представляет собой универсальную поведенческую структуру. Рыночная экономика в том виде, в каком мы ее знаем, утверждают они, —это явление, специфичное для конкретного места и времени.
Идея о том, что рыночная экономика —это исторически и культурно специфичное явление, озвучивалась и другими авторами. Мы уже обсуждали, что писали об этом Be-
СОВРЕМЕННЫЕ ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ВОЗЗРЕНИЯ
127
Поланьи основана на оппозиции между экономическим и социально-культурным контекстом, о которой мы рассуждали во второй главе. Однако Поланьи не просто случайно воспроизводит эту оппозицию: он считает ее критически важным явлением, которое необходимо анализировать, объяснять и —здесь в нем говорит общественный активист —уравновешивать. Хорошее общество —это общество, которое вновь признало роль реципрокности и перераспределения и не отдало все бразды правления в руки саморегулирующихся рынков. Тот факт, что экономическая теория пренебрегает такими факторами, как культура и общество, Поланьи считает частью идеологической конструкции рыночной системы. Он отвергает формальную экономическую теорию не столько потому, что она неверна, сколько потому, что ее формализм носит
этноцентрический характер, ведь сама теория —это культурный артефакт современного рыночного общества. В лучшем случае неоклассическую теорию можно рассматривать как анализ существующей экономической системы. Предполагая, что принципы, которые руководят этой экономической системой, универсальны, неоклассическая теория игнорирует такие важные вопросы, как откуда и почему возникло рыночное общество. Более точно было бы трактовать экономическую теорию как идеологическую мотивацию и способ оправдания саморегулирующейся рыночной экономики. Иными словами, Поланьи считал, что искоренение социального и культурного элементов из экономической теории неразрывно связано с появлением рыночной экономики и является теоретическим эквивалентом неукорененности рыночной системы.
бер и Смит. Не так давно антропологи и историки также утверждали, что рациональный, целеустремленный индивид, преследующий собственные интересы, — это скорее современная западная концепция, а не универсальная структура поведения (см., напр.: Sahlins 1976). Ландее (Landes 1998) утверждает, что западная концепция времени, которое после изобретения механических часов стало измеряться в регулярных интервалах, а не как континуум, позволила возникнуть понятию прогресса, который необходим для современной капиталистической экономики. Уитроу (Whitrow 1988) добавляет к этому, что именно западная, в частности пуританская, концепция времени как объективного ограничения, отделенного от природы, лежит в основе идей причинно-следственной связи, целенаправленного поведения и редкости, столь центральных
128
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
для типа поведения, ожидаемого от людей в условиях рыночной экономики.
Некоторые авторы пошли дальше исторической и контекстуальной специфичности «рыночной экономики вообще» и перешли к обсуждению культурно и исторически специфичных форм рыночной экономики. Социолог Ричард Сеннетт описывает, как так называемой новой экономике с ее гибкими, нестабильными институтами и ориентацией на глобальное сопутствует культура, которая ее поддерживает. В этой «культуре нового капитализма», как ее называет Сеннетт, индивиды ориентированы на краткосрочные перемены, сфокусированы на возможностях, а не на достижениях и настроены на «единичные события, одноразовые трансакции», а не на продолжительные структуры и долгосрочные отношения, которые могут быть направлены на достижение коллективного прогресса (Sennett 2006: 178). С этой точки зрения та экономическая организация, которую мы видим в наших капиталистических странах эпохи модерна и постмодерна,— это не просто рыночная экономика (в чистой форме или нет), как назвала бы ее неоклассическая теория; это единая, исторически специфичная система экономической организации, включающая определенные институты, определенную трудовую этику и определенные убеждения и поведение.
Этого же курса придерживаются представители новой экономической социологии и сторонники теории «разновидностей капитализма» (Hall and Soskice 2001; Nee and Swedberg 2005). Их базовая предпосылка состоит в том, что «рыночной экономики вообще» не существует, что во всех рыночных странах действуют разные вариации рыночной экономики, основанные на разных институтах. Этот институциональный контекст специфичен для конкретных социально-исторических условий, и именно как таковой его и нужно анализировать. Таким образом, подобный подход требует сравнительных исследований.
Общее у этих подходов — понимание стран с рыночной экономикой как исторического явления, специфичного для того времени и места, в котором они появились и достигли процветания. В то время как неоклассическая экономическая теория позволяет понять, как работает рыночная экономика (и более того, как работают
СОВРЕМЕННЫЕ ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ВОЗЗРЕНИЯ
129
только те области реальной экономики, которыми на самом деле управляет рынок), она ничего не может сказать о появлении рыночной экономики. Соответственно, если мы рассматриваем экономику как социально-историческое явление, необходима содержательная, историческая экономическая теория. Иными словами, эти подходы не рассматривают экономику в сочетании с социальнокультурным контекстом; они предлагают рассматривать саму экономику, то есть сферу жизни, в которой мы ведем себя более или менее в соответствии с экономической теорией, как историческую и культурную конструкцию.
4.3.2.	Экономика как система смыслов: антропологические подходы
Подход «экономика как культура» также встречается в антропологии периода после Второй мировой войны. Клиффорд Гирц и прочие антропологи, вначале использовавшие утрированно научный подход к общественным исследованиям, при котором аналитические категории применялись к разным обществам, чтобы установить общие паттерны и взаимоотношения, перешли к интерпретативной точке зрения. С этой точки зрения целью общественной науки было обнаружить систему смыслов, которые приписываются общественным явлениям самими членами общества. Поскольку этот подход ставил в центр внимания жизненные миры людей, смыслы и знания, созданные обществами, он не требовал a priori категоризации обществ в культурном, социальном и экономическом. Культура — система смыслов, приписанных обществу,— естественным путем включала в себя экономику.
Эту тенденцию в антропологии нужно рассматривать как реакцию на популярные в то время подходы к изучению «менее развитых» стран, прежде всего на теорию модернизации. Как мы видели в предыдущих главах, теорию модернизации можно раскритиковать за этноцентризм. Предложенная ей одномерная, однонаправленная эволюционная точка зрения на развитие была, по сути, колониальным проектом; она показывала, какие страны стоят на верхней, а какие на нижней ступени лестницы. Менее развитые страны, таким образом, были приговорены к «сравнительному существованию». Сама идея описания стран третьего мира с точки зрения того, чем они
130	КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
не являются, — например, с точки зрения современности или развитости — отказывала этим странам в идентичности в их собственном выражении. Они (теоретически) существовали только в сравнении с нормой развитости и были низведены до уровня объектов, которыми управляют структурные процессы и отношения, сформулированные западными учеными и вдохновленные западными историческими режимами развития. Эти теории превратили «менее развитые общества» в объекты деятельности развитого Запада, отказывая им в способности действовать самостоятельно.
Эта критика особенно тяжело ударила по антропологии, которая выросла из исследований, проводившихся в интересах колониальной администрации. История культурной антропологии в последние полвека — это история дисциплины, пытающейся примириться со своим колониальным прошлым при помощи длительной саморефлек-сии, которая в конечном итоге радикализировалась в трудах Эдварда Саида (Said 1995; Саид 2006) и Клиффорда и Маркуса (Clifford and Marcus 1986). Подход общественных наук к культуре оказался предметом жесткой критики. Переход к интерпретативной антропологии, предложенный Гирцем и прочими, можно рассматривать как первый шаг в этом процессе. В конечном итоге даже само понятие культуры оказалось под вопросом.
Интерпретативная антропология в основном использовала практику этнографии, (квалитативного) описания обществ и содержащихся в них социальных явлений. Она более осторожно относилась к этнологии и ее практике выведения общих законов на основании изучения обществ. Вместо того чтобы создавать четкую таксономию культуры или искать универсальные законы культурного развития, что всегда требует применения к социальной реальности внешней категоризации, интерпретативная антропология стремилась создавать знание, которое было бы аутентичным. Для этого требовалось заменить сравнительные исследования2 или высокую теорию тща
2. Во всяком случае, сравнительные исследования в традиционном смысле слова. Можно утверждать, что сама этнография занимается сравнительными исследованиями, которые позволяют этнографу лучше увидеть и понять свою собственную культуру через сравнение ее с другой культурой в ходе экспедиции.
СОВРЕМЕННЫЕ ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ВОЗЗРЕНИЯ
131
тельным, глубинным, насыщенным описанием каждого отдельного общества.
Разницу между таким насыщенным описанием, которое использовали Гирц и другие этнографы, и подходом, характерным для теории модернизации, можно прояснить, введя разграничение между эмической и этической точками зрения. Это разграничение, пришедшее из лингвистики, предназначено разделять «эмическую» точку зрения инсайдера, человека, находящегося внутри общества, и «этическую» —стороннего наблюдателя. Гирца, занятого сложными культурными особенностями, значимыми для членов изучаемого общества, прежде всего интересует эми-ческая точка зрения. Теория модернизации, рассматривающая «иные» общества с точки зрения их неидеального совпадения с капиталистической моделью, в том числе в области предпринимательства, научного подхода к миру и прочих идей, позаимствованных из образа современного Запада, — пример этической точки зрения.
Насыщенное описание требует скорее наблюдения и ведения подробных записей, чем категоризации и структурирования материала в заранее намеченные аналитические категории, что приводит к необъективности и пробелах в наблюдении. Его основная идея в том, что любое действие, даже самое незначительное, основывается на обширной паутине смыслов, которые можно изучать, сосредоточившись на этом конкретном действии. Действия — это символические «тексты», относящиеся к системе смыслов, которой является любая культура. Через наблюдение за действиями и описание их можно примерно представить себе точку зрения носителя культуры. Утверждается, что только подобное насыщенное описание обществ в их собственных терминах и смыслах может принести аутентичное знание культуры.
Для изучения отношений между культурой и экономикой подобный подход означает, что эти два понятия неразделимы. Если культура — это паутина смыслов и значений, которую создают люди, то она включает в себя также смыслы и интерпретации экономической деятельности. Более того, поскольку культура, согласно этому подходу, — это система смыслов, создающихся обществом, то никакой отдельный параметр общества нельзя считать независимым от его положения в паутине смыслов. Это рассуждение ведет к изучению экономических явлений с точки зрения их
132
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
смысла, которое нужно искать в их контексте. В духе такого исследования Копытофф (Kopytoff 1986; Копытофф 2006) пишет о культурной биографии товаров, которая требует изучения смыслов, придаваемых товару на разных стадиях его жизненного цикла, и изучения различных контекстов, в которых он существует. Превосходным примером подобного исследования является работа Циглера (Ziegler 2007), который анализирует международную торговлю цветами, оценивая разные культурные смыслы цветов и торговые отношения на протяжении цепочки реализации товара. Такие исследования посвящаются экономическим явлениям, но внимание удивляют исключительно их культурной составляющей. Вместо того чтобы дополнять экономическую теорию, культурный анализ заменяет ее.
Клиффорд Гирц	биться аутентичности, нужно опи-
Этнограф Клиффорд Гирц, родившийся в 1926 году, — вероятно, самый влиятельный антрополог своего поколения, причем этот статус только подчеркивает поток критики, льющийся в его адрес со стороны более современных этнографов (см. следующий раздел). Гирц исследует смысл культурного поведения через интерпретацию. Он утверждает, что люди формируют паттерны поведения и присваивают смысл своему опыту, и этот смысл и должен быть предметом изучения для общественных наук. Поскольку каждая культура в этом отношении уникальна, любая попытка найти здесь универсальные законы обречена на провал. По мнению Гирца, проект описания и понимания общества или культуры в терминах, чуждых этому обществу или культуре, фундаментально ошибочен. Такой подход, считает он, не способен создать аутентичное описание культуры; чтобы до-
сывать культуру в ее собственных терминах. Это утверждение обесценивает масштабные, глобальные теоретические построения о культуре и обществах, как те, что предлагает теория модернизации. Как отмечал Гирц, «среди нас все еще попадаются ученые, считающие, что они нашли одну большую идею, однако призывы к созданию «общей теории» практически любого общественного явления звучат все менее содержательно, а утверждения о том, что ее удалось создать, все больше похожи на мегаломанию» (Ceertz 1983: 4).
Гирц считает культуру прежде всего семиотической концепцией. Он утверждает, что человек висит «на сотканной им самим паутине смыслов», так что он принимает «культуру за эту паутину, а ее анализ—за дело науки не экспериментальной, занятой поисками законов, но интерпретативной, занятой поисками значений» (Ceertz 1973: 5; Гирц 2004: ю). Анализ культуры,
СОВРЕМЕННЫЕ ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ВОЗЗРЕНИЯ
133
4.4.	Культура как экономика
Если экономическое поведение можно изучать как культурное явление, то возможно и анализировать культуру с экономической точки зрения. В конце концов, как мы отмечали в предыдущей главе, формальное определение экономической науки, данное Лайонелом Роббинсом, в принципе позволяет применять экономический анализ к любой сфере жизни3.
3- Мы используем здесь слово «формальное» в том значении, в котором его использует Поланьи. Поланьи противопоставляет формальное определение экономической науки —в котором фигурирует форма по
с этой точки зрения,— это изучение смыслов, которые люди придают окружающему миру. В рамках этого подхода Гирц пытался увести общественные науки прочь от имитации естественных наук и в сторону связи с гуманитарными науками. Вместо того чтобы изучать обобщенные структуры и искать причинные законы, общественные науки должны сосредоточиться на локально интерпретируемом опыте и смысле.
В рамках рассуждений Гир-ца этический подход, предлагающий всевозможные категории и концепции, которые имеют значение только для наблюдателя, имеет ограниченную ценность и сам по себе не может привести к аутентичному пониманию культуры; в лучшем случае он является первым шагом в эту сторону. Напротив, насыщенное описание Гирц считает подходом, который приносит уникальное знание —знание, которое локально «истинно», то есть в тех значениях и интер-
претациях, которые придаются ему в рамках местной культуры. Общие, номотетические причинные законы считаются невозможными в общественных науках, потому что нет таких универсальных принципов и структур, которые могут быть объективно известными; все и всегда интерпретируется локально. Задача общественной науки —изучить этот локально интерпретируемый мир. Попытки такого изучения всегда наталкиваются на проблему того, что знания ученого сами по себе являются интерпретацией, что усложняет понимание истинной точки зрения носителя культуры. В этом отношении интерпретативный подход во многом опирается на релятивизм. Утверждая, что «культура — это контекст», Гирц считает, что любые обобщения, которые может изучать общественная наука, могут существовать только внутри культуры, потому что они создаются этой культурой и не существуют в кросскультурном пространстве.
134
КУЛЬТУРА В экономической НАУКЕ
4.4.1.	Чикагская школа
В предыдущей главе мы показали, как авторы так называемой чикагской школы начали реализовывать этот потенциал в 1970-е годы. Экономический анализ начал применяться в областях, которыми традиционно занимались другие общественные науки (см. обзор этой тенденции в Lazear 2000 и Fine 2002). Экономистом, сделавшим, пожалуй, больше всех для расширения границ экономической науки, был Гэри Беккер, который внедрился в такие разнообразные области, как расовая дискриминация, преступность, наркомания, брак и развод, и все это с точки зрения рациональных, максимизирующих полезность индивидов. Возможно, для наших целей даже большее значение имеет его работа в области моделирования вкусов. Вместо того чтобы считать вкусы экзогенным фактором в модели рационального выбора, Беккер попытался сделать их фактором эндогенным. Для этого он не стал, как можно было бы предположить, заимствовать идеи о формировании вкусов из психологии или социологии. Вместо этого Беккер предположил, что вкусы идентичны для всех индивидов, а потребление интерпретировал как производство, так что изменения цен и доходов стали основными движущими силами в понимании поведения (Becker 1965; Беккер 1999; Stigler and Becker 1977; Стиглер и Беккер 1994). Не менее смел и Беккеров анализ социального взаимодействия. Отвергая идею того, что экономическая рациональность автоматически предполагает эгоизм, он показывает, что при правильном определении функций полезности экономический анализ может учитывать заботу о действиях других (Becker 1976; Becker and Murphy 2000). Таким образом можно объяснить коллективные процессы, такие как мода и другие динамичные структуры. Аналогичным образом экономисты также внедрились на территорию религии, анализируя посещение людьми церкви как инвестицию в условиях неопределенности (неизвестно, вознаграждается ли посещение церкви в загробной жизни) (Azzi and Ehrenberg 1975; Mangeloja 2005), а также анали
ведения, а именно экономия — своему собственному сущностному определению, в котором экономическая наука обозначена как наука, занятая той частью общества, которую мы называем «экономикой вообще», «the economy» (Polanyi 1977)-
СОВРЕМЕННЫЕ ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ВОЗЗРЕНИЯ
135
зируя конкретные религиозные нормы и правила как механизмы поднятия издержек выхода (lannacone 1992b; lan-nacone and Berman 2006). Лазеар (Lazear 1999) применяет экономический анализ к вопросам мультикультурализма и культурной ассимиляции, показывая, что малочисленные меньшинства ассимилируются с большей вероятностью, чем более крупные, поскольку стимулы к ассимиляции у них сильнее.
Кроме Лазеара, никто из перечисленных исследователей напрямую не пишет о культуре, хотя анализ социального взаимодействия и появление коллективных вкусов, мод и религиозных норм очень близок к анализу культуры. В сущности, можно сказать, что экономический империализм, как этот подход неодобрительно называют его критики (см., напр.: Fine 2002), а также одобрительно — его сторонники (см., напр.: Lazear 2000), отрицает существование области под названием культура, которая обозначает коллективные процессы, выходящие за рамки рационального выбора индивида. Когда не остается ничего, что выходило бы за рамки рационального выбора индивида, культура становится пустым понятием4. Одновременно с этим различные элементы, которые мы привыкли считать частью мира культуры — вкусы, религия, — подвергаются экономическому анализу. В этом смысле можно сказать, что чикагская школа олицетворяет собой подход «культура как экономика»5.
4. Лазеар (Lazear 1999) упоминает культуру только как нечто, что индивиды могут выбирать, приобрести им или нет. Это решение реализуется как выбор изучать какой-либо язык. Он эффективно лишает культуру ее смысла, превращая ее в товар, потребление которого регулируется экономическими принципами. Хотя в названии анализа Лазеара есть слово «культура», его можно было бы с совсем небольшими поправками применить к членству в теннисном клубе или решению купить машину или навестить какой-либо город.
5. Экономический империализм всегда был противоречив. Предлагаемая им модель homo oeconomicus считается бледным, скудным взглядом на человечество. Нетрудно понять почему. В своем обзоре микроэкономических моделей фертильности Кокрейн (Cochrane 1975) перечисляет модели, в которых дети рассматриваются как побочный продукт сексуальной активности с нулевой ценностью, модели, в которых они выступают основным капиталом, а также модель, в которой дети являются потребительским товаром, полезность которого оценивается относительно полезности других потребительских благ, от которых приходится отказаться, чтобы иметь детей. Немногие реальные
136
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
4.4.2.	Культурный материализм
В совершенно иной области академического мира антропологи также работали над экономическими интерпретациями культуры, хотя их методы были совсем не похожи на методы Чикагской школы. Пытаясь разработать научную теорию появления культурных практик и убеждений, антропологи, вдохновленные трудами Маркса, утверждают, что истоки традиций, обычаев и убеждений можно найти в практических, материальных проблемах конкретного общества. Культурный материализм, как называется подобный подход, утверждает, что «человеческая социальная жизнь является ответом на практические проблемы земного существования» (Harris 1979: ix). С этим движением связано, прежде всего, имя Марвина Харриса. Заимствуя идею у Маркса и Энгельса, Харрис утверждает, что все социальные схемы и символы вытекают из «инфраструктуры» общества: того, как общество решает материальные проблемы выживания и воспроизведения. По этой причине Харрис называет приоритетом изучение материальных условий социокультурной жизни, поскольку они определяют социальные практики. Он утверждает, что одинаковые технологии, применяемые в одинаковых обстоятельствах, приведут к одинаковым социокультурным схемам. Инфраструктура отчасти определяется природными условиями, поскольку она является «принципиальной областью взаимодействия между культурой и природой, границей, через которую экологические, химические и физические ограничения, влияющие на человеческую деятельность, взаимодействуют с главными социокультурными практиками, направленными на преодоление или изменение этих ограничений» (Harris 1979- 57)-
Знаменитый пример культурного материализма Харриса — его анализ статуса священных коров в Индии. Некоторым этот статус может показаться иррациональным
родители стали бы рассматривать свое решение завести детей в подобных терминах, скорее, они бы отмели подобные теории как нерелевантные. В защиту экономического подхода к социальным проблемам можно сказать, что он помог обнаружить некоторые структуры, лежащие в основе поведения, при этом— в более скромных версиях — не утверждая, что этими структурами ограничивается социальная деятельность людей.
СОВРЕМЕННЫЕ ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ВОЗЗРЕНИЯ
137
религиозным верованием в стране, где больше и коров, и голодающих людей, чем где бы то ни было в мире. Харрис, однако, утверждает, что религия не является источником этой нормы; более того, «религия повлияла на пищевые привычки в Индии, но пищевые привычки в Индии повлияли на религию даже сильнее» (Harris 1985: 51). По мнению Харриса, религиозный запрет на убийство коров —это реакция на нужду в тягловых животных. Бродячие коровы, с этой точки зрения, вовсе не ничья собственность: они в некотором смысле коммунальная собственность, которой владеют беднейшие крестьяне страны, чьи фермы слишком малы, чтобы держать собственных тягловых животных (или тракторы).
Проблема культурного материализма в том, что он с трудом объясняет сильные, устойчивые различия в экономической эффективности разных стран. Если культурной эволюцией в конечном итоге управляет экономическая логика, то нужно ожидать, что культурные силы, ограничивающие экономическую жизнь, будут адаптированы или отменены хотя бы в тех странах, которые близки к границе выживания (Clark 1988). Социальные нормы, снижающие производительность материальных благ одним человеком, должны буквально вымереть, поскольку те, кто их избегает, имеют больше шансов на выживание. Подобная экономическая логика предполагает, что все страны в конечном итоге должны стремиться к экономически успешной культуре.
На теоретическом уровне критики обвинили культурный материализм (как и экономический империализм) в упрощенности, поскольку он предположительно сводит богатство человеческой культуры и общества к нескольким материальным принципам. Ориентированность на этические исследования, нацеленные на поиск общих законов, привела культурный материализм к конфликту с теми, кто считал антропологию скорее гуманитарной, чем научной дисциплиной (например, Клиффорд Гирц, Эдвард Эванс-Притчард). В то же время труды Харриса и его последователей предлагают исследовательскую программу и точку зрения, в которых есть интересные точки соприкосновения с экономической наукой. В сущности, культурный материализм со своей ощутимо марксистской ориентацией во многом на удивление похож на новую институциональную экономику Дугласа Норта или Оливера Уильямсона.
138	КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
Оба подхода утверждают, что институты и обычаи нужно рассматривать как ответы (или остатки ответов) на экономические проблемы (будь то проблема выживания, продолжения рода или неопределенности).
4.4.3.	Стратегическая идентичность и экономическая теория создания идентичности
Следующий шаг в направлении «культура как экономика»— подход, который можно назвать точкой зрения стратегической идентичности. В рамках этого подхода экономически объясняется не столько содержание конкретных культурных обычаев, сколько использование категорий «культура» и «этничность». Этнография не ограничена подходом таких авторов, как Гирц, которые считают этническую и культурную идентичность следствием субъективного чувства принадлежности, основанного на общих первобытных привязанностях. Существует и другая традиция, которая, опираясь на работы Грамши, находит истоки этнической и культурной идентичности в инструментальной манипуляции в интересах коллективных политико-экономических интересов (см., напр.: Waller-stein i960). Этническая и культурная идентичность, согласно этой точке зрения, являются способом маскировки расходящихся интересов и поэтому служат инструментом эксплуатации. Кроме того, утверждается, что культура и этничность — это средства массовой мобилизации или легитимизации националистической идеологии государства.
Эта «инструменталистская» традиция (Young 1983) вызывает критику тем, что излишне подчеркивает значение структуры, поступаясь ролью отдельного агента. Игнорируя эмоциональный и психологический параметр групповой идентичности, она не отвечает на вопрос о том, почему люди вообще испытывают преданность или привязанность к любой культурной групповой идентичности. В ответ на это внимание исследователей стало смещаться с объяснений истоков культурных категорий в сторону анализа того, как групповая идентичность создается на практике. Ответ на этот вопрос исследователи искали в стратегическом и тактическом применении культурной и этнической идентичности (Bentley 1987; Lyman and Douglass 1973; Yelvington 1991). Признавалось, что (куль
СОВРЕМЕННЫЕ ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ВОЗЗРЕНИЯ
139
турная) идентичность носит необязательный характер, поскольку люди обыкновенно имеют несколько источников идентичности на выбор. Индивиды договариваются о своей этнической и культурной принадлежности в ходе каждодневной деятельности и социального взаимодействия, в зависимости от собственных интересов. Упор на важность выбора из нескольких потенциальных идентичностей делает подход с точки зрения стратегической идентичности особенно релевантным в контексте мультикультурализма и сообществ мигрантов (Kahani-Hopkins and Hopkins 2002; Stanczak 2006). Давила (Davila 2001) и Сандерланд с соавторами (Sunderland et al. 2004), например, показывают, как культурная идентичность латиноамериканцев в Соединенных Штатах формировалась маркетинговыми процессами компаний, выпускающих продукцию для «латиноамериканского рынка», и реакцией потребителей на их стратегии.
Хотя на первый взгляд все это, вероятно, слишком сильно отдает социальным конструктивизмом, чтобы понравиться экономической теории мейнстрима, однако уход от холистического понимания культуры в сторону изучения того, как культура и этничность строятся в ходе индивидуальных практик, открывает интересные возможности для экономического анализа или бизнес-исследо-ваний. В отличие от интерпретативного подхода Гир-ца, подход с точки зрения стратегической идентичности разделяет характерный для экономической науки взгляд на человеческую деятельность как рациональную, ориентированную на достижение практических целей. Фокус внимания на практиках и выборе индивида гораздо проще примирить с экономической теорией, чем фокус внимания на культуре как на глобальной системе значений. Комбинация экономического анализа и теории стратегической идентичности рождает очень интересное поле для исследований, которое можно назвать «экономическая теория построения идентичности». Первые грубые попытки исследований в этом направлении были предприняты Акер-лофом и Крэнтон (Akerlof and Kranton 2000) и Лазеаром (Lazear 1999), которые разработали формальные модели для анализа идентичности и культурной ассимиляции соответственно как выбора, совершаемого рациональными агентами. В этих исследованиях культура и идентичность все еще считаются фиксированными, заданными веща
140
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
ми, между которыми агенты могут выбирать. Следующий шаг — проанализировать эволюцию культуры с точки зрения целеустремленных индивидов, создающих и формирующих идентичности на основе своих экономических целей. Ранние примеры подобного анализа можно найти у Маселанда (Maseland 2006) и Маселанда и Пайла (Mase-land and Peil 2008), которые показывают, как азиатская идентичность, на которой основывается азиатская экономическая модель, активно создавалась агентами, преследовавшими свои политико-экономические интересы.
Подход с точки зрения стратегической идентичности, возможно, более релевантен для будущих споров о роли культуры в экономической теории, чем любой другой подход из тех, что упоминались в последних двух разделах. Все эти подходы предлагают общую теоретическую конструкцию, которая применима к изучению практически всех параметров общественной реальности. В рамках любого из подходов разновидности «культура как экономика» все можно свести к экономическим принципам. В рамках подхода Гирца «экономика как культура» каждый параметр социальной реальности рассматривается как неотъемлемая часть той общности, что мы называем культурой. В то время как для Беккера или Харриса любое явление носит экономический характер, можно сказать, что для Гирца с его пониманием культуры любое явление — это культура. Каждый из этих подходов добивается своей цели — создания единой теории для изучения культуры и экономики — только путем отрицания одной из них. Здесь правильно говорить об узурпации, а не об интеграции. В этом смысле можно сказать, что представители обоих лагерей расположены на противоположных концах континуума. Противостояние между экономической наукой и науками о культуре сохраняется; отрицается лишь, что чужая точка зрения может иметь хоть какую-то ценность. Подход с точки зрения стратегической идентичности, с его ориентацией на целенаправленную деятельность субъектов, создающих и пересматривающих структуры знания и идентичности, имеет потенциал вырваться из этого противостояния — он предлагает область исследований, в которой экономическая теория и антропология могут встретиться.
СОВРЕМЕННЫЕ ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ВОЗЗРЕНИЯ
4.5.	Культура экономической науки
До сих пор мы обсуждали подходы, которые сохраняют противостояние между культурой и экономической сферой (см. раздел 4.2), а также подходы, которые выступают за исключительно культурный или исключительно экономический анализ (разделы 4.3 и 4.4 соответственно). Следующий класс подходов оперирует на метауровне, подвергая анализу сами науке об экономике и культуре.
Есть две разновидности таких рефлексивных подходов. Во-первых, можно рассматривать научные исследования как экономическое явление, подвергая их экономическому анализу. Экономисты выделили особую область исследований под названием «экономическая теория науки» (Неи-kelom and Maseland 2010; Sent 2005) и выступали с различными аргументами на основе этого рефлексивного подхода (Davis and Klaes 2003). Экономическую мысль можно рассматривать как продукт процесса взвешивания издержек и прибыли, а не как поиск «научной истины»6. Хотя литература на эту тему интересна, изучение экономической теории экономической мысли не входит в круг тем этой книги. В этом разделе мы ограничимся изучением второй разновидности: анализа культуры экономической науки.
4.5.1.	Экономическая наука и гегемония
Идею включить экономическую мысль в анализ исторической культуры можно в определенной форме встретить в трудах Карла Поланьи. Как мы уже обсуждали, Поланьи утверждал, что способ организации экономики социально и исторически укоренен. Однако Поланьи пошел еще дальше, утверждая, что исторически и социально зависимо также и то, как мы думаем об экономических процессах. Экономическая теория отражает и формирует создание экономики в обществе. В рамках идей Поланьи о появле
6. На эту тему Макклоски (McCloskey 1983) пишет, что, если бы экономисты, владеющие истинным знанием об экономике, которое дало бы им возможность делать точные предсказания, вели себя согласно экономической теории, они не стали бы публиковать или распространять это знание. Они бы оставили его при себе и действовали, исходя из него, поскольку такое поведение более прибыльно.
142
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
нии рыночной экономики развитие экономической мысли играло важную роль. Созданию экономической сферы, отделенной от общества, по его мнению, способствовало появление неоклассической теории с ее строго формальной интерпретацией экономической науки. Разделение экономической рациональности и общественного контекста в теории и разделение экономики и общества на практике были двумя сторонами одной медали.
В этом смысле экономическую науку можно рассматривать как культурный артефакт современного капиталистического общества. Подобную аргументацию можно развивать и дальше, вплоть до того, что экономическая теория начнет интерпретироваться не только как основанная на «культуре капитализма», но также и как оправдание и основа рыночной системы, что наводит на мысли об исследованиях на тему гегемонии в духе Грамши (см. главу 2). Еще в 1899 году американский экономист Эдвард Селигмен утверждал, что классическая экономическая теория была ничем иным, как идеологией правящих классов, и поэтому способствовала сохранению status quo (American Economic Association 1899). В наше время эти идеи возродились в трудах Бурдье. Как и Поланьи и экономические социологи, Бурдье (Bourdieu 2005а, 2005b) утверждает, что экономические соображения нужно рассматривать как исторически и социально обусловленное явление. Нужно перестать по умолчанию считать экономическую рациональность универсальной, независимой от контекста структурой человеческого поведения, как это делает неоклассическая теория. По мнению Бурдье, экономические структуры — не универсальная данность, они создаются агентами. В свою очередь, экономические структуры определяют этих агентов, то есть влияют на то, кем они являются, как они склонны действовать и во что верят. Из-за этой взаимозависимости идеи о том, как работает экономика, могут сами себя подтверждать. В частности, экономическая теория на удивление склонна «становиться истиной», потому что она ориентирует «экономический выбор тех, кто властвует над экономическими отношениями» (Bourdieu 1998а). Экономические структуры и склонности, описанные экономической теорией, на практике воссоздаются агентами, потому что агенты принимают решения, исходя из экономической теории. Способ принятия экономических решений теми, у кого в руках находится экономи
СОВРЕМЕННЫЕ ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ВОЗЗРЕНИЯ
143
ческая власть, не является чем-то, с чем можно соглашаться или спорить; он представляется как нечто неизбежное. То, что организация нашей экономики имитирует экономическую теорию, следует из универсальных механизмов, описанных в экономической теории, дающей нам деисторизи-рованную и десоциализированную истину. С этой точки зрения экономика работает именно так, неважно, нравится нам это или нет. Только люди, недостаточно знакомые с экономической теорией, могут принимать решения, с ней не согласующиеся. Подобный «экономический фатализм» можно встретить в неолиберализме, который Бурдье описывает как «мощную экономическую теорию, чья строго символическая сила в сочетании с эффектом теории усугубляет действенность экономических реалий, которые она предположительно должна отражать. Она ратифицирует спонтанную философию людей, управляющих крупными многонациональными корпорациями, и представителей финансовой аристократии» (Bourdieu 1998b: 126). Экономическая наука с этой точки зрения приравнивается к набору убеждений, вдохновляющих проект по воспроизведению мира в виде зеркального отображения экономической мысли; мира без коллективов, где все, что имеет значение,— это преследование собственных интересов.
Можно было бы отметить, что точка зрения Бурдье сильно напоминает идеи Ричарда Сеннетта, которого мы уже обсуждали. Как и Сеннетт, Бурдье считает, что скоро сформируется новая система капитализма, в которой есть системный и культурный компонент. Новый капитализм неразрывно связан с гибкостью, краткосрочным преследованием собственных интересов и маргинализацией роли коллективов. Он влияет на трудовую этику, идентичность и социальные связи. Как и Сеннетт, Бурдье очень критически относится к такому развитию событий. Однако Бурдье заходит дальше Сеннетта и утверждает, что экономическая теория, которую он считает нравственным, идеологическим проектом, играет центральную роль в строительстве этого нового капитализма. Вместо того чтобы просто отказаться от экономической теории в пользу социологического анализа, как часто поступают приверженцы теории «экономика как культура», Бурдье делает экономическую мысль предметом своего анализа. Таким образом, ставя ее под вопрос, он успешно преодолевает противостояние между культурой и экономической сферой.
144
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
4.5.2.	Культура экономистов
Для того чтобы анализировать экономическую науку как культурное явление, необязательно принимать столь радикальную точку зрения. В своем убедительно документально подтвержденном исследовании Дороти Росс (Ross 1991) демонстрирует, как та версия экономической науки, которая стала преобладать в XX веке, была сформирована тем специфическим американским культурным контекстом, в котором она развивалась. Этот контекст поощрял экономическую науку, которая имитировала скорее естественные, чем исторические науки и была глубоко укоренена в классической идеологии либерального индивидуализма. Вывод, который она делает: культура экономистов в большой степени является американской культурой. Чуть дальше продвинувшись в логике подобных рассуждений, можно интерпретировать экономическую мысль не только как отражение культурного контекста, но как самостоятельную культурную систему. Культура экономической науки в этом случае рассматривается как культура, построенная вокруг идентичности экономиста. Исследователи показали, что сообщество экономистов использует свою собственную отчетливую систему смыслов, символов и норм. В работах Макклоски (McCloskey 1983, Макклоски 2015) выделены некоторые из символов, метафор и норм, используемых экономистами в спорах, и утверждается, что наше экономическое знание строится на общем употреблении этих средств (а не на модернистских научных методах, как склонны верить многие экономисты). Не так давно Ионай и Бреслау (Yonay and Breslau 2006) развили эту идею, получив в результате захватывающую этнографию культуры математической экономической науки. Они утверждают, что практика построения экономических моделей строится на общепринятом уникальном понимании того, как посредничать между реальностью и аналитической моделью. Модели основываются на отчетливо сформировавшемся наборе упрощений и предпосылок, которые считаются традиционными и принятыми внутри сообщества. Существуют также общие убеждения относительно смысла и цели экономических моделей, так же как и отчетливые критерии для оценки их простоты, элегантности и мотивации. В общем и целом экономисты придерживаются отчетливого набора взглядов, практик, символов и методов, которые направляют их работу и придают ей значение.
СОВРЕМЕННЫЕ ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ВОЗЗРЕНИЯ
145
ТАБЛИЦА 4.3. Типология подходов к культуре в экономической науке
Комбинирование
Культура и экономика	Предпочтения	Инглхарт Барро
	Ограничения	НИЭ Норт Уильямсон
	Отклонения от теории	Исключительность Азии Фернандес
Интеграция		
Экономика как	культура	Гирц Поланьи
Культура как экономика		Беккер Харрис
Рефлексия	
Культура экономической науки	Бурдье Макклоски Йонай и Бреслау
Такие исследователи, как Макклоски (McCloskey 1983, 1998; Макклоски 2015) и Йонай и Бреслау (Yonay and Breslau 2006), указывают на то, что у сообщества экономистов есть своя обособленная культура. Другие авторы обнаруживают отчетливые поведенческие паттерны, нормы и убеждения экономистов при помощи экспериментов. Марвелл и Эймс в работе под говорящим названием «Economists free ride, does anyone else?» («Экономисты занимаются фрирайдерством, а остальные?») демонстрируют, что студенты-экономисты существенно отличаются от остальных студентов тем, что действительно ведут себя в соответствии с экономической теорией (Marwell and Ames 1981). Говоря более конкретно, они показывают, что студенты-экономисты склонны к фрирайдерству больше, чем другие студенты, что у них другие, менее четкие идеи о справедливости и что они менее склонны учитывать соображения справедливо-
146	КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
сти в своих инвестиционных решениях. Коландер и Кламер (Colander and Klamer 1987) показывают, что необходим процесс существенной социализации, чтобы привести к появлению этих отличий и сделать из студентов-первокурсников экономистов. На основании этих исследований можно сделать вывод, что homo oeconomicus, возможно, и существует, но непременно является экономистом.
Все эти подходы объединяет то, что все они рассматривают экономическую мысль как социальную деятельность, которая сама по себе заслуживает анализа. Экономическая мысль —не просто описание экономики; это продукт деятельности сообщества экономистов в рамках их социального контекста. Более того, эта деятельность, будучи частью социального окружения, также и формирует это окружение. Нормы, символы и смыслы, которые определяют культуру экономической науки, таким образом представляют интерес для общественной науки. Подобные исследования показывают, что наряду с подходами «экономика как культура», «культура как экономика» и «экономика и культура», экономическая наука имеет собственную культуру и является частью культуры.
4.6.	Заключение
В этой главе мы обсуждали различные пути, которые можно использовать для изучения связи между культурой и экономикой, и выделили категории, которые позволяют характеризовать работы на тему культуры и экономики (см. табл. 4.3). Таких категорий четыре. Подход, который мы назвали «культура и экономика», нацелен на то, чтобы, никак не меняя экономическую теорию, добавить в нее культуру, не пытаясь адаптировать наше понимание того, что такое экономическая наука или культура. Подходы, которые мы назвали «экономика как культура» и «культура как экономика», заходят дальше и стремятся разработать единую, интегративную систему для изучения культуры в экономике. Подход «экономика как культура» достигает этой цели за счет полного отказа от экономической теории и анализа всего с исключительно культурной точки зрения. Напротив, подход «культура как экономика» — подход Гэри Беккера и, хотя несколько в ином ключе, Марвина Харриса — заключается в том, чтобы все свести к экономическим
СОВРЕМЕННЫЕ ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ВОЗЗРЕНИЯ
47
принципам. Наконец, мы выделяем четвертую категорию, которая рассматривает прежде всего практику самой экономической науки, размышляя о ней с культурной точки зрения.
На сегодняшний день экономическая теория мейнстрима решила принять культуру в экономическую теорию по схеме «экономика и культура»; мы еще подробно обсудим это во второй части книги. Как таковое это решение неудивительно, поскольку простое включение культуры в экономическое мышление требует от экономистов минимальной адаптации теории или методологии. Напротив, подход «экономика как культура», популярный среди этнографов и историков, слишком далеко отстоит от экономической мысли, чтобы помочь наладить значимую связь с экономистами. Точка зрения «культура как экономика», с другой стороны, легко примирима с экономической теорией, но никак не связана с основной причиной возвращения культуры в экономическую науку: ощущением, что ортодоксальная экономическая теория, при всей полезности, имеет свои ограничения. Наконец, из изучения культуры экономической науки можно извлечь интересные уроки, что может помочь экономистам осознать некоторые их подсознательные установки и предпосылки, но не позволит нам получить новых идей о культуре и экономике.
В оставшейся части книги мы ограничимся обсуждением исследований, которые примерно попадают в категорию «экономика и культура». Эти работы составляют основную часть современных исследований о культуре в экономической науке, так что для нашей темы они наиболее актуальны. Однако несмотря на тот факт, что современные экономические исследования культуры рассматривают культуру в основном как экзогенный фактор, более широкие вопросы в данной области также связаны с темами, которые затрагивают другие подходы. Мы убеждены, что необходимо изучать новую экономическую теорию, включающую культуру, в рамках широкого контекста. В этой главе сегодняшние экономические дебаты были помещены в такой широкий контекст. Чтобы достичь полного понимания роли культуры в экономической науке, исторические, культурные и теоретические дискуссии в этой и предыдущих главах необходимо дополнить обсуждением соответствующих методологий. Именно разные методологические подходы обсуждаются в следующей главе.
Глава 5
Культура в экономической науке: методологический взгляд
5.1.	Введение
В ЭТОЙ ГЛАВЕ мы обсудим основные методологические вопросы, связанные с изучением роли культуры в экономической науке. В ходе обсуждения мы ограничимся кругом тем, специфичных для исследований культуры в экономической науке или как минимум играющих в этой области важную роль. Как при любом общественнонаучном изыскании, нам понадобится найти ответы на онтологические и эпистемологические вопросы. Кроме того, перед нами стоят такие проблемы, как вопросы внутренней и внешней валидности, и нам нужно принять решение о том, какие виды данных использовать или как их анализировать. Однако ни одна из этих задач не является специфичной для исследований в области культуры и экономической науки. Поэтому студентов, которые интересуются аргументами в пользу и против разнообразных позиций, мы отсылаем к более подходящим трудам, посвященным методологии вообще.
В дополнение к методологии в этой главе рассматриваются самые распространенные методы изучения того, как культурные различия влияют на экономическую эффективность: опросные исследования ценностей и кросс-культурные эксперименты. Опять же, мы не хотим сказать, что, обсудив только эти методы, мы исчерпаем ассортимент методов, которые используются в культурно-экономических исследованиях. Беглый взгляд на соответствующую литературу обнаруживает многочисленные примеры использования кейс-стади, анализа дискурса, исторического анализа и даже случайного наблюдения (см., напр.: Morishima 1982; D’lribarne 1989; Maseland 2006; Landes 1998; Fallows 1994; Etounga-Manguelle 2000). Однако ни один из этих методов не типичен для изучения культуры в экономической науке, поскольку все они широко используют
методологический взгляд	149
ся и в других областях. По этой причине здесь мы не станем их обсуждать.
Какие специфические методологические проблемы стоят перед исследователями культуры в экономической науке? На основе уже сказанного мы можем выделить как минимум три тесно связанные друг с другом ключевые проблемы. Во-первых, культура связана со структурами, которые считаются для индивида данностью. Экономисты же работают, исходя из модели реальности, в которой результаты деятельности и поведенческие паттерны можно вывести из целенаправленного принятия решений индивидами. В результате этого расхождения экономисты, изучающие культуру, сталкиваются с проблемой, пытаясь примирить культурные структуры с экономическими действиями. Во-вторых, мы видим, что концепция культуры связана с макроуровнем, в то время как основная часть экономической теории действует на уровне индивида или выводится из микроэкономического поведения индивидуальных акторов (Hodgson 2007а, 2007b)1. Из-за этого исследования культуры в экономической науке сталкиваются с проблемой сопоставления микроуровня с макроуровнем. Эти две проблемы тесно связаны друг с другом, и в этой главе мы обсуждаем их вместе.
Третья проблема носит несколько иной характер; она касается того типа знания, которое мы как экономисты стремимся получить, изучая культуру. Экономисты ориентированы на поиск универсальных идей и принципов, что входит в конфликт с идеей многообразия, которую подразумевают логика и разные варианты восприятия реальности, свойственные культорологам. Зависимость от контекста сложно примирить с базовой предпосылкой об универсальности поведения, поскольку если, например, рациональность — это универсальное качество, но результаты рационального принятия решений в разных культурах различаются, то универсальная модель экономического
1. Ходжсон (Hodgson 2007а, 2007b) четко показывает, что существуют две интерпретации методологического индивидуализма: первая гласит, что социальные явления должны объясняться только в терминах индивидов, а вторая —что в терминах индивидов и отношений между индивидами. Ходжсон предлагает не называть ни тот, ни другой подход методологическим индивидуализмом, но рассуждать в терминах индивидов и социальных структур.
150	КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
принятия решений представляет собой методологическую проблему.
Этот конфликт между универсальным и частным связан с явлением под названием культурная предубежденность. Хотя эта проблема актуальна для всех (общественно-)на-учных исследований, она особенно велика в области исследований культуры в экономической науке. Экономистов, изучающих культуру, всегда поджидает ловушка, связанная с тем, что их собственный культурный контекст является в анализе доминирующим. Отчасти эту проблему усугубляет история этой области знания; как мы уже говорили, линия разлома, пролегшего между культурой и экономической сферой, во многом совпала с разделением на «нас» и «их». С этой точки зрения само разделение на экономическое (для обозначения предположительно универсальных структур поведения, основанных на том, как представляют себя страны Западной Европы и США) и культурное (для обозначения всего, что не соответствует этим структурам) уже основывается на необъективных этноцентрических идеях. Если считать, что культурный контекст и опыт людей влияют на их поведение, то надо признать, что они влияют также и на поведение исследователей. Исследователи, как и все остальные, привыкли действовать и думать так, как предписывает их культура. В этом смысле до определенной степени исследования являются культурно специфичными, и исследователям приходится так или иначе справляться с этим обстоятельством.
Мы считаем, что эти вопросы особенно актуальны для исследований роли культуры в экономической науке, и причины этого сегодня должны быть уже очевидны. В сущности, эти три проблемы — ничто иное, как методологические проявления различий между культурологической и экономической точками зрения (см. табл. 3.1). Они следуют напрямую из элементов определения культуры, которые мы обсуждали в главе 1. Проблема структуры — деятельности вытекает из нашего понимания культуры одновременно как наследуемой, несомненной данности и как продукта деятельности человека. Проблема агрегирования данных вытекает из применения экономического анализа, подхода к обществу с точки зрения индивидов, к культуре, которая считается чем-то связанным с коллективной идентичностью. Узкое понятие культуры предполагает, что есть множество способов смотреть на реальность, что подрывает
МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЙ ВЗГЛЯД	151
веру в объективные, универсальные заявления и единственные оптимальные решения.
Исследователи роли культуры в экономической науке вынуждены искать способы справляться с этими сложностями. В первом разделе этой главы обсуждаются разные реакции ученых на методологические проблемы. Мы сами должны решить, насколько эти реакции удачны, а также в тех случаях, когда мы считаем их неудачными, насколько это критично для исследования. Второй раздел этой главы посвящен методам исследования. В нем мы обсуждаем преимущества и проблемы опросных исследований ценностей и кросскультурных экспериментов. Обсуждение современных областей практического применения культурно-экономических теорий в следующей части этой книги позволит нам проиллюстрировать и глубже изучить эти методологические сложности.
5.2.	Методологические сложности включения культуры в экономическую науку
5-2.1. От микродеятельности к макроструктурам и обратно
В предыдущих главах мы отмечали, что исследователи культуры в экономической науке стоят перед проблемой сопоставления двух понятий, которые со временем потеряли связь друг с другом. Методологический аспект разделения сферы экономики и сферы культуры состоит в том, что экономический анализ начинается с принятия решения индивидом, в то время как культура, как считается, относится к коллективным структурам, которые существуют за пределами сознательных действий индивидов, но при этом служат основой и контекстом этих действий (Licht 2008). В то время как экономическая теория подходит к социальным явлениям как к продуктам деятельности индивидов, идея культуры как чего-то «экономически нерационального» предполагает, что в области культуры социальные структуры самостоятельно определяют действия индивидов. Методологический индивидуализм, характеризующий экономическую науку, конфликтует со структурализмом, который, как кажется, неотъемлемо связан с областью культуры (во всяком случае, во многих экономических работах,
152	КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
посвященных культуре). Таким образом, мы встаем перед методологической проблемой сопоставления структуры и деятельности или, на более практическом, методическом уровне, перед проблемой того, как связать между собой анализ на микроуровне и анализ на макроуровне.
Для проблемы согласования микро- и макроуровня в теории предлагается три категории решений, аналогичных тем способам, которыми авторы пытаются согласовывать культуру и экономическую сферу. Одни исследователи рассматривают все поведение как определяемое структурами. В теории это соответствует стратегии интеграции культуры и экономики, которую мы назвали «экономика как культура». Другие исследователи подходят к культуре как к результату действий индивидов. В подходе Гэри Беккера и прочих авторов из категории «культура как экономика» все социальные явления можно свести к индивидуальным экономическим решениям. Третья категория авторов на самом деле не решает проблему конфликта между структурой и деятельностью, которая преследует исследователей культуры в экономической науке; авторы третьей категории пытаются объединить эти два понятия в единой теоретической модели (что соответствует подходу «культура и экономическая наука»). Пример такой теории —новая институциональная экономика Дугласа Норта. Институты и культура при таком подходе не считаются продуктом сознательного творчества индивидов, но вводятся в модель как структуры, которые живут своей собственной жизнью (см. также Greif 2006; Грейф 2013 и Bowles 2004). Тем не менее считается, что на них действуют непреднамеренные последствия деятельности индивида, точно так же, как сами они выступают структурным контекстом, в котором индивиды могут принимать решения. На теоретическом уровне такой компромисс между структурой и деятельностью может быть вполне достаточным. Однако проблема появляется вновь, когда исследователи прекращают теоретизировать и переходят к «настоящим» эмпирическим исследованиям.
Поскольку наши размышления об экономической науке и культуре происходят на индивидуальном и коллективном уровнях соответственно, встает вопрос: на каком уровне должен происходить наш анализ (Hodgson 2007b)? Обыкновенно уровень данных должен соответствовать уровню теории, в противном случае анализ и интерпретация этих данных в соответствии с уровнем теории при
МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЙ ВЗГЛЯД *,	153
водит к ошибочным выводам (Robinson 1950; Klein et al. 1994). Однако в нашем случае у теории два уровня. Если культурная теория предполагает, что мы должны измерять культуру на коллективном уровне, а экономическая теория предполагает, что мы должны изучать экономическое поведение на уровне индивида, то сопоставление культуры и экономического поведения требует перевести какое-то одно из этих понятий на уровень другого. У нас есть два способа это сделать. Первый — перейти с макроуровня на микроуровень и свести коллективную переменную, культуру, к фактору, влияющему на принятие экономических решений индивидом. К примеру, мы можем учесть культурный багаж индивида как фактор, влияющий на решения этого индивида, связанные с трудовыми ресурсами. Второй вариант —противоположный: мы можем агрегировать и усреднить открытия и идеи в области экономического поведения индивидов, чтобы получить характеристики общества в целом. Пример использования такого решения — применение национальной культуры как детерминирующего фактора в регрессионном анализе темпов роста валового внутреннего продукта (ВВП).
Каждый из этих вариантов имеет свои методологические опасности. Основная проблема заключается в том, что уровень анализа не соответствует либо уровню теории и концептуализации культуры (в первом варианте) либо уровню теории и концептуализации экономической сферы (во втором варианте). В первом случае, в котором мы трансформируем переменную коллективного уровня — культуру — в переменную на уровне индивида, мы сталкиваемся с так называемой экологической ошибкой', выводом о поведении индивидов из агрегированных данных (Robinson 1950). Например, если мы обнаруживаем, что Мексика — католическая страна, из этого не следует, что каждый мексиканец-католик. Если коллектив неоднороден, перенос любой макрохарактеристики на микроуровень весьма проблематичен. Предполагать, что характеристики отдельных членов группы совпадают со средними характеристиками группы в целом, означает игнорировать разнообразие внутри коллектива и не принимать во внимание неоднородность агентов2. Вообще говоря, исследователи культу
2. Отметим, что даже альтернативное утверждение — что каждый мексиканец живет в католическом обществе —ошибочно, поскольку многие
154
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
ры давно знакомы с этой проблемой и пытаются избегать экологической ошибки (например, Hofstede 1980; Sekaran 1983), обычно путем изучения связей только на коллективном уровне.
Таким образом, мы оказываемся на втором пути: на пути переноса экономических переменных на коллективный уровень, на котором концептуализируется культура. Здесь мы сталкиваемся с проблемами агрегирования. Прыжок с микроуровня на макроуровень за счет простого агрегирования индивидуальных данных может быть необоснованным, если на процедуру агрегирования влияют эффекты взаимодействия между индивидами (см. обсуждение этой проблемы в связи с литературой на тему доверия в главе 7). Если поведение индивидов зависит от поведения группы, это представляет собой проблему для агрегирования (Manski 2000). Даже если теоретическая связь на уровне индивида оказывается верной, коллектив может вести себя не в соответствии с теорией, потому что поведение одних индивидов также зависит от поведения других индивидов. Вот что пишет об этом Хофстеде: «Культура — это не личность особо крупного размера; культуры формируются путем взаимодействия разных личностей, как конфликтующих, так и дополняющих друг друга, которые создают целое, намного превосходящее сумму своих частей» (Hofstede 2001: 463).
Проблемы, связанные с переходом с микроуровня на макроуровень и наоборот, решить нелегко, и мы еще вернемся к этому вопросу в последней главе. Напряженность, возникающая вокруг таких методологических вопросов, как агрегирование и экологические корреляции, а также таких концептуальных тем, как структура и деятельность, всегда провоцировала ожесточенные дебаты между представителями общественных наук, и, вероятно, так будет и дальше. Для разговора о роли культуры в экономической науке это означает, что пока культура и экономическая сфера концептуализируются как понятия, действующие на двух разных уровнях, нам придется жить и как-то справляться с этой напряженностью. Только такие подходы, которые не концеп
мексиканцы живут в некатолических странах за пределами Мексики, кроме того, Мексика может состоять из разных субнациональных регионов, и какие-то из них могут не быть католическими. Ошибка здесь одна и та же: мы неверно приписываем характеристики мексиканского общества в целом отдельным мексиканцам.
МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЙ ВЗГЛЯД
45
туализируют культуру и экономическую сферу на разных уровнях — такие как интерпретативный подход или Беккеров подход «все на свете есть экономика», — могут как-то уйти от этой проблемы.
5.2.2.	Универсальное или частное: идиографический и номотетический подходы
Следующий класс методологических проблем, пожалуй, касается не только изучения роли культуры в экономической науке, но он определенно играет существенную роль в этой области и связан с выбором между универсальным и частным. Адлер (Adler 1983) изложил в своей работе полезную типологию исследований в области менеджмента, связанных с культурой, и эту типологию можно распространить на исследования роли культуры в экономической науке (табл. 5.1). Эта типология основана на способах, которыми исследователи решают проблему соотнесения точки зрения собственной культуры с точками зрения чужих культур. Здесь мы вводим ключевое разделение исследований на идиографические и номотетические. Идиографические исследования изучают экономическое поведение только в его специфических контекстах, а номотетические исследования предполагают, что существует универсальное поведение или же универсальные параметры поведения (но общества могут иметь разные показатели по этим параметрам). Группа идиографических подходов включает в себя парохи-альный, этноцентрический и полицентрический подходы, которые имеют разные объекты исследований, но пользуются общей практикой изучения культур в индивидуальном порядке. Номотетическая группа состоит из компаративного, геоцентрического и синергического подходов. В отличие от подходов идиографической группы, эти подходы объединяет предпосылка об универсальности структур поведения, а отличает друг от друга то, как эта универсальность реализуется. Универсальность достигается путем отрицания роли культуры вообще (геоцентрический подход) путем предположения, что существуют важные универсальные параметры культуры (компаративный подход), или путем концентрации на роли культурных различий и предположения, что существуют универсальные способы справляться с этими различиями (синергический подход).
таблица 5.1. Обзор методологий для изучения культуры (адаптировано по Adler 1983)
Культура	Подход к сходству и различиям культур	Подход к универсальности	Тип исследований	Культурный багаж	Основной вопрос
ИДИОГРАФИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ					
Парохиальные исследования					
Изучение отечественной культуры	Предполагается сходство	Универсальность не рассматривается	Исследования экономического поведения в родной стране	Исследователь, аудитория и предмет исследований принадлежат к культуре №1	Каково экономическое поведение людей и фирм? Исследование применимо только в одной культуре, но неявно мотивировано предпосылкой о том, что применимо во многих
Этноцентрические исследования					
Изучение культуры страны местонахождения	Поиск сходных черт	Универсальность под сомнением	Применение отечественных идей к зарубежным культурам	И сел е до вател ь и аудитория принадлежат к культуре №1, предмет исследований — к культуре № 2	Соответствуют ли поведение и институты в других культурах отечественным теориям?
Полицентрические исследования					
Изучение многих культур	Предполагаются различия	Универсальность отвергается	Индивидуальные исследования поведения	Исследователь, аудитория и предмет исследований	Как ведут себя экономические агенты и как выглядят институты
НОМОТЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ
Компаративные исследования
Сравнение	Поиск	Универсаль-	Сравнение	Исследователь,	Чем похожи и разли-
и сопоставле- и сходных	ность	экономическо-	аудитория и пред-	чаются экономические
ние многих черт,	зарождается культур	и различий Геоцентрические исследования		го поведения во многих зарубежных культурах	мет исследований принадлежат к культурам №1 и 2	институты и поведение в разных культурах?
Культура	Предполага-	Универсаль-	Например,	Исследователь,	Каково экономиче-
считается	ется сходство	ность предпо-	теория между-	аудитория принад-	ское поведение людей
нерелевантной Синергические исследования	лагается и расширяется	народной торговли	лежат к культуре № 1, предмет исследований — к культурам № 1 и 2	и фирм?
Межкультур- Используют-	Универсаль-	Исследование	Возможны все пе-	Каковы универсаль-
ные экономи- ся и сходные	ность	универсальных	речисленные вари-	ные последствия
ческие	черты, исследования и различия	создается	паттернов экономического поведения в разных культурах	анты	влияния культурных различий на международные экономические отношения?
158
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
Идиографические подходы
Во-первых, есть исследования, которые не учитывают роли культурного багажа вообще. Исследователь, объект исследования и аудитория имеют общий культурный багаж, так что они довольно слабо осознают значение культурных различий. Вследствие этого результаты исследований часто считаются применимыми независимо от контекста, несмотря на то что они были получены лишь в одном из возможных культурных контекстов. Такие «парохиальные» (англ. parochial) исследования, как называет их Адлер, исходят из предпосылки об универсальности. Ярлык парохиальных исследований можно навесить на значительную часть работ по экономической теории. Экономическая теория утверждает, что работает с универсальными механизмами и поведением, несмотря на то что является преимущественно продуктом североамериканского и европейского контекстов и применяется в основном в них же.
Вторая категория, этноцентрические исследования, выходит за рамки одной культуры, но только в отношении предмета исследований. В таких исследованиях признается, что разные культурные контексты существуют и являются объектом исследования, но отрицается, что разные контексты требуют разных теорий и точек зрения. Точка зрения, с которой рассматриваются все остальные культуры,—это точка зрения, разработанная в собственной культуре исследователя, и она считается применимой к любому контексту. Хотя исследователь и его аудитория также имеют общий культурный багаж, от парохиальных исследований этноцентрические отличаются тем, что изучают они другие культуры.
Очевидный вариант этноцентрических исследований — работы, в которых изучается, насколько идеи, разработанные в культуре А, будут валидны в культуре Б. Например, Попкин (Popkin 1979), пытается доказать, что вьетнамские крестьяне ведут себя экономически рационально при выборе культур для посадки. Хотя исследователь и не предполагает изначально, что представители иной культуры будут вести себя «рационально», он предполагает, что экономическая рациональность — это релевантная мерка, с кото* рой можно подходить к изучению других культур. Иными словами, вопрос формулируется в терминах теоретических воззрений, развившихся в собственной культурной среде
МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЙ ВЗГЛЯД .	I59
исследователя. Исследователь задается вопросом «ведут ли они себя как мы?» вместо более открытого вопроса «как они себя ведут?» То же самое происходит, когда мы делаем противоположную вещь: описываем поведение людей в других культурах как отличное от поведения, описываемого (культурно специфичной) теорией. Попытку Поп-кина показать, что теорию рационального выбора можно распространить на вьетнамских крестьян, можно рассматривать как выступление против (в то время) популярной идеи о том, что люди в развивающихся странах —это существа традиционного уклада, к которым рациональный выбор неприменим3. Как и исследование Попкина, эта идея предполагает рациональный выбор стандартом, исходя из которого оцениваются другие культуры.
Вообще, применение стандартов одной культуры к другим культурам —это неуловимая и повсеместная форма этноцентризма, встречающегося в исследованиях роли культуры в экономической науке. Хотя сейчас признается, что культурные различия влияют на экономическое поведение и результаты, и это уже прогресс, многие экономисты все же склонны анализировать различия между обществами как различия в степени, до которой каждое общество соответствует теоретическим критериям оценки. Внимание к различиям в институтах, таких как права собственности, обострило чувствительность экономистов к культурному разнообразию. Однако на практике институциональная экономическая теория обычно интерпретирует права собственности как нечто одномерное; разнообразие сводится к тому, что они могут быть лучше или хуже или что в обществе их может быть больше или меньше (например, Rodrik et al. 2004; Dollar and Kraay 2003). Одна и та же мерка, взятая из теории, сформулированной внутри одного специфического культурного контекста, применяется ко всем обществам, и минимальное внимание уделяется разным типам прав собственности в разных культурах. Опасность такого анализа в том, что исследователь в итоге оценивает другие общества, исходя из того, насколько в них развиты те же самые институты, что и в его родном обществе. Таким обра
3. В этом смысле она вписывается в более общую тенденцию в развитии экономической науки того времени: попытки доказать, что идеи неоклассической экономической теории применимы также и в развивающихся странах (например, Lal 1983)*
16о
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
зом вторая культура оценивается по сравнению с первой, а не описывается в своих собственных терминах.
Двигаясь дальше по табл. 5.1, мы видим подходы, которые более серьезно относятся к культурным различиям и признают потенциальную культурную специфичность теорий, разработанных внутри одного культурного контекста. Эти подходы не исходят из общей универсальности, но стремятся установить, какие элементы поведения и институтов являются культурно специфичными, и описать их в терминах собственной культуры, при этом разрабатывая более общую теорию об элементах, которые присутствуют во всех культурах без исключения. Полицентрические исследования занимают одну из двух крайних позиций на оси координат «культурная уникальность —универсальность». В полицентрических исследованиях институты, поведение и их значение рассматриваются как понятные только в терминах их собственной культуры. Исследователи стремятся избежать этноцентризма, сужая область применения своих утверждений до того контекста, в котором они были разработаны. Таким образом, исследования пишутся так, как если бы аудитория, предмет исследования и (в идеале) исследователь в каждом случае принадлежали бы к одной и той же культуре; мы рассматриваем ситуацию изнутри каждой культуры.
Когда автор принимает такую крайнюю позицию культурной уникальности, он не может сказать ничего, что выходило бы за рамки изучаемой культуры. Кросскультур-ные компаративные исследования поведения и институтов исключаются. Поскольку каждая культура фундаментально отличается от любой другой, не существует никаких общих, универсальных структур или принципов, на основе которых мы могли бы сравнивать культуры. Однако не все исследователи занимают такую крайнюю позицию. Многие оспаривают мнение, что в разных культурах нет абсолютно никакого общего элемента поведения, утверждая, что полицентрический подход создает чрезмерно жесткие границы между культурами. Хотя культуры и отличаются друг от друга, у них есть также и общие черты. Какие-то свойства присущи только одной культуре (эмические), а другие одинаковы во всех культурах (этические). Таким образом, анализ не нужно ограничивать рамками идиографических исследований, которые описывают только уникальность одного случая; анализ может принимать также форму номо-
МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЙ ВЗГЛЯД
161
тетических исследований, цель которых —установить общие законы и принципы человеческого поведения. Кросскуль-турные исследования и сравнения человеческого поведения и институтов, исходя из этого аргумента, вполне возможны.
Номотетические подходы
Подход, который занимается именно общими законами и принципами человеческого поведения, —это компаративные исследования. В компаративных исследованиях предполагается, что универсальные параметры человеческого поведения существуют и что культурные различия преобразуются в разное количество баллов, которое разные общества набирают по этим общим параметрам. Однако этот подход — разработку идей, касающихся сразу нескольких культур, — нужно использовать очень осторожно, чтобы не скатиться обратно к этноцентризму. Любой проект компаративных исследований означает поиск и различий, и сходных черт между культурами. Даже если он нацелен в основном на поиск различий между культурой А и культурой Б, чтобы сравнение было значимым, анализ должен установить общую точку зрения, на основании которой можно будет их сравнивать. При поиске такой общей перспективы этноцентризм является реальной угрозой.
Давайте поближе взглянем на то, что представляет из себя кросскультурное сравнение. Осмысленное изучение культурных различий требует двух вещей. Во-первых, чтобы определить культурные различия, нам нужна шкала, при помощи которой мы будем проводить сравнение, и эта шкала должна быть релевантна для всех исследуемых культур. Во-вторых, нам нужны сравнимые единицы культуры.
Начнем со второй проблемы. Сравнительные исследования обыкновенно используют в качестве сравнимых единиц культуры государства. Когда мы говорим, что сравниваем культуры, чаще всего в реальности мы сравниваем государства (например Hofstede 1980, 2001; Inglehart 1997; House et al. 2004; Guiso et al. 2006; Knack and Keefer 1997). Однако государство имеет преимущественно географические, а не культурные границы. Поэтому чтобы использовать государства как сравнимые единицы в культурологических исследованиях, мы должны предположить, что географические границы государства совпадают с культурными границами культурного сообщества: одно государство — одна культура. Это довольно сильное предположение. Можно
16 2
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
было бы использовать другие единицы культуры, такие как языковые, этнические или религиозные сообщества. Отметим, что эти единицы не будут совпадать с границами государств4. В свете предыдущей дискуссии можно отметить, что концепция государства, совпадающего границами с одной культурой, подразумевает идею национального государства, исторические и культурные корни которого уходят в Европу XIX века. Таким образом, считать государства сравнимыми единицами культуры потенциально проблематично, поскольку, во-первых, государство может быть не самой релевантной единицей культуры, во-вторых, это подразумевает легкую склонность к этноцентризму. Однако мы можем отметить, что эти потенциальные проблемы являются последствием скорее использования компаративного метода, чем концентрации внимания исследователей на государствах. Хотя исследования, ориентированные на уровень государства, подверглись активной критике (например, McSweeney 2002а, 2002b), неясно, как выбор альтернативных единиц культуры поможет избежать описанных нами потенциальных проблем.
При поиске шкалы, релевантной для всех изучаемых культур, мы вновь сталкиваемся с угрозой этноцентрической предвзятости. Нередко исследователи придумывают категоризацию культур и просто считают эту категоризацию релевантной и уместной в чужом культурном контексте. Религия, язык, колониальное наследие и структура семьи —все эти параметры используются как категории, на основании которых можно классифицировать и оценивать культуры (например, Stulz and Williamson 2003; Lane and Ersson 2005; Todd 1985). Хотя универсальность многих из этих категорий на первый взгляд выглядит убедительно, мы все равно сталкиваемся с проблемами. Исследования, в которых основой категоризации выступает религия, к примеру, исходят из предпосылки о том, что религии — это. взаимоисключающие переменные: принадлежать к одному религиозному сообществу означает не принадлежать к другому. Хотя это утверждение может (в принципе) быть истиной в монотеистической авраамической традиции
4. Чтобы проиллюстрировать эту идею, попробуем представить себе европейское государство, внутри границ которого люди говорят только на одном языке, на котором не говорят ни в каком другом европейском государстве.
методологический взгляд	163
(иудаизм, ислам и христианство), в которой воспитаны большинство исследователей, оно неприменимо в отношении многих других конфессий, таких как даосизм, буддизм и конфуцианство5. Более того, проблематичной является и неявная предпосылка о том, что каждая религия сама по себе однородна. Большинство религий можно разбить на разнообразные вероисповедания с разными взглядами. Даже если исследователи учитывают эти различия, они, как правило, больше знают о подобных расхождениях в пределах собственного религиозного контекста, чем вне его (например, Лейн и Эрссон (Lane and Ersson 2005) делят христианство на православную, протестантскую и католическую ветви, а ислам считают единой категорией). Более того, даже люди одного вероисповедания демонстрируют очень разные убеждения и моральные ценности, когда дело доходит до тем, не затрагивающих основы их религиозных идей. Католицизм охватывает течения от консервативного «Опус Деи» до радикальной теологии освобождения; взгляды евангелических христиан в США на идеальную экономическую систему колеблются от поддержки свободного рынка до полного отказа от капитализма в пользу социализма (lannaccone 1992а).
Все это показывает, что даже такая на первый взгляд базовая основа для категоризации, как религия, до какой-то степени возводит собственную культурно специфичную интерпретацию исследователя до уровня общей точки зрения. Чтобы предотвратить связанные с этим проблемы, некоторые авторы рекомендуют проводить компаративные исследования только при участии мультикультурной команды ученых (Triandis 1972; Chinese Culture Connection 1987; Bond and Chi 1997; House et al.2004; Hofstede 2006). При таком раскладе исследователи и предмет исследования имеют общий культурный багаж, а аудитория, как предполагается, должна быть глобальной.
Другие сомневаются, что мультикультурные команды могут решить проблему, поскольку наивно предполагать, что какой-то исследовательский проект сможет преодолеть необъективное отношение к собственной культуре. Все методы, претендующие на полную культурную объективность, находятся под подозрением, поскольку вероятно, что они
5. Более того, конфуцианство, которое часто попадает в исследования, посвященные религии, по сути является не религией, а философией.
164	КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
просто не замечают своей культурной предубежденности. Культурная предубежденность неминуема, так что, возможно, остается лишь пытаться достичь баланса, предлагая читателю одновременно несколько разных точек зрения.
Именно на этой идее основывается альтернативный метод проведения компаративных исследований, который можно вычленить из работ Андерсона (Anderson 1991, 1998, 2005; Андерсон 2001). Андерсон поддерживает идею стандартных компаративных исследований, которая гласит, что для сравнения необходима общая точка зрения, применимая к обеим рассматриваемым культурам. Однако он также принимает идею культурной уникальности, свойственную полицентрическим исследованиям. Объединив эти две идеи, он получает мысль о том, что любые кросскультурные сравнения означают применение культурно специфичных, но универсализирующих теорий к изучаемым разнообразным культурным контекстам. Это предполагает, что любое кросскультурное сравнение означает нечто вроде двойного видения: мы смотрим на одну культуру и одновременно с этим видим ее с точки зрения другой культуры. Чтобы ни один регион не имел преимуществ перед другими как основа для сравнения, Андерсон описывает, как можно не только рассматривать Индонезию с европоцентрической точки зрения (как это делает большинство исследователей), но и рассматривать Европу с индонезийской точки зрения. Когда мы смотрим на Европу как будто в перевернутый бинокль, мы видим ее уменьшенный и удаленный образ, и это помогает нам осознать, как другие могут воспринимать наш собственный культурный багаж. Благодаря этому мы можем включить в свой анализ и другую сторону сравнения. Немецкий исследователь, намеренный провести сравнительное исследование Филиппин и Кубы, к примеру, может не только посмотреть на обе эти страны с немецкой точки зрения, но и попробовать посмотреть на Германию с филиппинской и кубинской точек зрения. Эта процедура помогает сформировать более сбалансированный и результативный взгляд на вещи. Андерсон (Anderson 2005) показывает, что полезен не только «обратный взгляд» с точки зрения изучаемой культуры на собственную культуру исследователя, но и взгляд на Филиппины глазами кубинца и наоборот. С точки зрения типологии эта форма сравнения не предполагает существования универсальных структур человеческого поведения. Более того, в отличие от прове
МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЙ ВЗГЛЯД '	165
дения сравнений мультикультурными командами, при этой форме компаративных исследований исследователь и предмет его изучения никогда не принадлежат к одной и той же культуре —это бы сделало невозможным двойное видение, необходимое для сравнения,—но исследователь и предмет исследования постоянно меняются местами.
Продолжая двигаться вниз по строчкам табл. 5.1, в значительной степени мы возвращаемся к тому, с чего начали. Для геоцентрических исследований, как и для па-рохиальных, характерно пренебрежительное отношение к роли культурного багажа. Культура считается нерелевантной с точки зрения применимости идей исследователя. Отличие геоцентрических исследований от парохиальных в том, что геоцентрические исследования фокусируются — как предполагает их название — на процессах на мировом уровне, а не на поведении индивида. В случае геоцентрических исследований автор и аудитория принадлежат к одной культуре, так что они не страдают от проблемы культурного толкования. При этом предмет исследований глобален — международная торговля, прямые иностранные инвестиции, поведение межнациональных корпораций и так далее. Однако фундаментальная предпосылка таких исследований заключается в том, что культура нерелевантна при изучении этих параметров экономического поведения фирм и/или индивидов.
Последняя категория нашей типологии, синергические исследования, на самом деле не является отдельным решением проблемы роли культурного багажа в научных исследованиях; она скорее связана с изменением основного вопроса исследования. Вместо того чтобы изучать одну культуру или сравнивать несколько культур, синергические исследования имеют в качестве предмета культурные различия. Фундаментальная характеристика, общая у этого вида исследований со сравнительными и геоцентрическими исследованиями, — это их номотетический подход к культуре: они вращаются вокруг универсальных последствий культурных различий. Вопрос, на который ищут ответ синергические исследования, звучит так: как ведут себя люди и институты во взаимодействии с другими культурами? Так обозначив предмет исследования, можно выделить несколько разных подходов внутри категории синергических исследований. Например, можно попытаться найти общие законы кросскультурного взаимодействия на осно
166
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
вании анализа поведения людей из культуры исследователя в ходе такого взаимодействия (по аналогии с паро-хиальным подходом). Или же можно проанализировать кросскультурное поведение людей с другим культурным багажом с собственной точки зрения, что приведет к этноцентрическим синергическим исследованиям. Также возможны полицентрические и компаративные синергические исследования. В сущности, Андерсонов компаративный метод двойного видения тоже можно рассматривать как синергический подход. В нем используется тот факт, что сравнение разных культур само по себе является формой кросскультурного взаимодействия. Компаративные исследования приносят не так уж много знаний о другой культуре, но показывают, как представитель культуры А видит культуру Б и (в идеале) наоборот. В этом понимании исследовательские вопросы синергических и компаративных подходов сливаются воедино.
Эта типология способов решения проблемы культурной специфичности исследований демонстрирует нам две вещи. Во-первых, то, что универсалистские подходы конфликтуют с частными, а во-вторых, то, что культурная необъективность — это неизбежная проблема для культурноисследовательских проектов. Быть в курсе этой проблемы и способов, которыми культурная необъективность просачивается в исследовательские проекты на разных уровнях, просто необходимо. Чтобы еще доходчивей проиллюстрировать эту мысль, мы спустимся на более низкий уровень абстракции и обсудим исследовательские методы, используемые в культурно-экономических исследованиях.
5.3.	Исследовательские методы
Обсудив основные методологические проблемы, свойственные именно исследованиям роли культуры в экономической науке, мы можем теперь обратить внимание на исследовательские методы. В рамках экономической теории, включающей культуру, нам доступен весь обычный арсенал исследовательских методов. Однако некоторые методы более или менее специфичны для культурологических исследований или обретают в них особенные характеристики. Примером такого метода может послужить кросс-культурный компаративный эксперимент. Другой пример —
МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЙ ВЗГЛЯД	167
применение регрессий по квантифицированным данным о культуре для разных стран. Часто эти данные берутся из масштабных международных исследований ценностей. Не отрицая важности и релевантности других возможных исследовательских методов, таких как кейс-стади, мы в своей дискуссии ограничимся описанием и оценкой этих двух методов.
5.3.1.	Компаративные эксперименты
Использование экспериментов в экономической науке в последние десятилетия встречается все чаще. Как и в случае возрождения интереса к культуре, причина этой тенденции кроется в желании разработать экономическую теорию, которая меньше будет ориентирована на стилизованные модели, основанные на предполагаемых паттернах поведения, и больше будет соответствовать реальному поведению и социальным практикам агентов (Bowles 2004). Особенно популярно использование экспериментов для демонстрации отклонений от предпосылки о рациональности. Эксперименты показывают, что люди куда больше склонны к сотрудничеству и куда менее —к оппортунистическому поведению, чем до сих пор предполагала теория мейнстрима. Учитывая этот контекст, неудивительно, что эксперименты также используются в исследованиях, предназначенных, чтобы показать, как культура влияет на экономическое поведение.
Подобные эксперименты обычно организуются следующим образом. Людей с различным культурным багажом просят сыграть в экспериментальную игру. Рот и соавторы (Roth et al. 1991), например, предложили участникам сыграть в так называемую игру «ультиматум». В этой игре первый игрок должен предложить второму способ поделить заданную сумму денег. Второй игрок может либо отвергнуть предложение, и тогда никто ничего не получит, либо принять его, и тогда оба игрока получат те суммы денег, о которых они договорились. После этого игра окончена. Homo oeconomicus предлагал бы партнеру минимальную сумму и всегда принимал бы любое предложение (и ждал того же от партнера), поскольку любые деньги лучше, чем вообще никаких. Однако эксперименты обычно демонстрируют иное поведение. Рот (Roth et al. 1991) обнаружил, что игроки обычно предлагают делить деньги достаточно спра
168
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
ведливо, а сильно несправедливые предложения, как правило, отвергаются. Сравнивая результаты эксперимента в разных культурах, он не нашел особенных различий между развитыми странами.
Хенрих (Henrich 2000 и Henrich et al. 2006) следовал той же процедуре, но задействовал более разнообразный набор участников: игроков из развитых и развивающихся стран разных континентов. Его исследования выявили между культурами существенные различия в тенденциях как предлагать, так и принимать или отвергать предложения. Хенрих (Henrich 2000) сравнил взрослых представителей племени мачигенга (племя, населяющее тропические леса Перу) с аспирантами Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе. Оказалось, что мачигенга предлагали партнерам значительно меньшие суммы и сами были готовы принимать более невыгодные предложения, чем калифорнийские аспиранты; таким образом, поведение мачигенга было ближе к homo oeconomicus.
Исследования, в которых сравниваются результаты подобных экспериментов, проведенных в разных культурах, стали особенно популярны в последние годы (напр.: Camerer 2003; Greif 2006; Грейф 2013; Henrich et al. 2004; Ostrom 2005). Было опубликовано несколько обзорных работ, посвященных разнице в привычках, формированию привычек, институтах и экономическом поведении, в которых в качестве метода используются эксперименты (например, Camerer 2003; Greif 2006; Henrich et al. 2004; Ostrom 2005). Основные открытия подобных работ, по мнению Самуэльсона (Samuelson 2005), связаны с тем, что результаты игры «ультиматум» существенно различаются в разных обществах. Более того, вариации в поведении, наблюдаемые при проведении игры, существенно связаны с тем обществом, в котором проводится эксперимент. При этом было показано, что различия внутри группы, такие как пол и возраст, имеют только незначительную объяснительную силу. Наконец, были установлены четкие связи между экспериментальным поведением и каждодневной жизнью, которые указывают на то, что предпочтения человека формируются под воздействием его культуры и образа жизни (помимо прочих географических обстоятельств). Подобные открытия привели Хенриха к выводу о том, что «предпочтения в отношении экономического выбора не являются экзогенными, как это
МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЙ взгляд	16g
утверждает каноническая модель, но, скорее, формируются экономическими и социальными взаимодействиями в ежедневной жизни» (Henrich et al. 2001: 77). Иными словами, культура имеет значение.
Методологические проблемы агрегирования/дезагреги-рования и культурной необъективности явно присутствуют в экспериментах, организованных подобным образом, особенно если исследователь использует эксперименты, чтобы продемонстрировать культурные различия между обществами. Что касается первой проблемы, то эксперименты проводятся с участием индивидов и связаны с поведением индивидов. Культура же существует на уровне коллектива. Чтобы эксперименты сказали нам что-либо о культуре, нужно предположить, что поведение индивидов в эксперименте репрезентативно для поведения заранее определенного коллектива. Хотя вопрос репрезентативности выборки участников актуален для поведенческих экспериментов вообще, проблематичным он становится, когда эксперимент используется для демонстрации культурных различий. В этом случае, чтобы эксперимент считался состоятельным, нам нужна выборка индивидов, репрезентативная для культуры в целом. В то же время тот факт, что существует культурное поведение, специфичное для группы в целом, как раз должен подтвердиться в ходе экспериментов. Нельзя считать, что эксперимент Хенриха (Henrich 2000) с несколькими представителями племени мачигенга может что-то рассказать нам о культуре мачигенга в целом по той очевидной причине, что участники эксперимента просто не могут представлять культуру мачигенга. Более глубинная причина заключается в том, что мы не можем исходить из существования особой культуры мачигенга, поскольку это означало бы предположить как раз то, что мы пытаемся доказать. Более того, даже если бы индивиды и могли представлять свою культуру, то, суммируя поведение индивидов, все равно невозможно получить коллективные структуры. Склонность мачигенга, участвовавших в эксперименте, конкретным образом делить предложенные суммы, ничего не говорит нам о тенденции делить деньги на коллективном уровне культуры мачигенга. Возможно, мачигенга склонны формировать небольшие группы, члены которых сотрудничают между собой. Если эти группы не сотрудничают, культура мачигенга характеризуется отсутствием сотрудничества на коллективном уровне (в главе 7 мы назовем это явле
I/O	КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
ние «обобщенной нравственностью»). Это показывает, что эксперименты слабо помогают нам обнаружить характеристики коллектива (культуры), поскольку в центре их внимания находится поведение индивида.
Что касается культурной предубежденности, то на самом базовом уровне предполагается, что игры одинаково релевантны для любого культурного контекста. Поскольку это достаточно очевидная проблема, исследователи, планирующие эксперименты, обычно отмечают ее и пытаются как-то решить. Однако, как и в случае проблемы агрегирования/ дезагрегирования, за очевидной проблемой скрывается еще несколько менее очевидных. Более глубинная, потенциально этноцентрическая предпосылка кросскультурных экспериментов заключается в том, что отношение между игрой и повседневным поведением во всех обществах должно быть одинаковым. Однако в некоторых обществах игра может быть четко выделенным типом поведения, так что игры подчиняются иным правилам, чем общественная жизнь. Игры, в отличие от других форм социального взаимодействия, могут просто-напросто иметь своей задачей победу, что поощряет оппортунистическое поведение, неприемлемое в общественной жизни. В других обществах игры могут быть интегрированной частью общественной жизни и следовать тем же правилам, что и прочее поведение. Весьма вероятно, что значение игр различается в разных культурах, что делает проблематичным кросскультурное сравнение результатов этих игр. Аналогичным образом разные результаты, полученные в ходе игры «ультиматум», могут говорить не столько о разной склонности участников сотрудничать или доверять, сколько о разной укорененности рынка (вспомним анализ Поланьи из главы 4). Общества, в которых рыночная сфера очень четко отделяется от остального общества, скорее всего, продемонстрируют более оппортунистическое поведение во время игры, связанной с распределением денег, чем общества, в которых рынок является интегрированной частью общественной жизни вообще.
Таким образом, мы не знаем, насколько репрезентативным является рыночное поведение (и игровое поведение) для общественного взаимодействия вообще. В своем методологически интересном исследовании Даниэльсон и Хольм (Danielson and Holm 2005) сравнили результаты опросов и экспериментов, проведенных среди студентов в Швеции и Танзании. Они обнаружили, что у шведских
МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЙ ВЗГЛЯД
171
студентов ответы на вопросы о доверии соответствуют поведению в ходе экспериментальной игры, а у танзанийских—нет. Возможно, это объясняется тем, что условия игры «ультиматум» намного ближе к общему институциональному контексту развитого рыночного общества, то есть Швеции, чем к институциональному контексту развивающегося общества, где рыночная сфера является куда более маргинальным параметром общественной реальности. Поэтому в тех случаях, когда кросскультурные эксперименты предположительно должны иллюстрировать один и тот же параметр общественной жизни во всех обществах, репрезентативность эксперимента с точки зрения поведения участников вообще может оказаться разной в разных обществах. Как и при любом сравнении, культурная предубежденность скрывается не только в содержательных утверждениях и интерпретациях, но и в самой структуре сравнения. С этой же проблемой мы сталкиваемся в случае кросскультурных исследований ценностей.
5.5.2. Исследования ценностей и параметры культуры
Среди методов сравнения культур с большим отрывом лидирует сравнение на основе кросскультурных исследований ценностей (Hofstede 1980, 2001; House et al. 2004; Inglehart 1997; Schwartz 1994, 2006; Trompenaars 1994). Самые известные источники данных по ценностям — базы данных, сформированные Хофстеде, Шварцем, Европейским исследованием ценностей (European Values Survey, ЕИЦ) и Всемирным исследованием ценностей (World Values Survey, ВИЦ), а в последнее время также проектом GLOBE: Глобальное лидерство и эффективность организационного поведения6. В ходе всех этих проектов в разных странах проводились опросы, чтобы измерить склонность людей к широкому ассортименту целей. Из отдельных вопросов составляются параметры, за которые можно выставлять баллы каждой культуре. Оценка конкретной культуры выводится путем агрегирования и усреднения ценностей ин
6. Мы не упоминаем в своей дискуссии Тромпенаарса (Trompenaars 1994), поскольку в академической литературе он используется не так часто, как Хофстеде, Шварц, Всемирное и Европейское исследование ценностей и GLOBE. На него часто ссылаются авторы более практических межкультурных управленческих курсов.
Yp.
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
дивидов. Так мы узнаем, что шведы женственнее японцев, а албанцы настойчивее кувейтцев (Hofstede 2001; House et al. 2004).
Поскольку исследования ценностей— это форма компаративных исследований, они должны строиться на основе шкалы, которая была бы применима ко всем культурам
Проект Хофстеде для IBM, ответ Шварца и программа
GLOBE
Вне всяких сомнений, Герт Хофстеде является буквально олицетворением кросскультурных исследований для множества экономистов (особенно в области экономики предприятия). Влиятельность его трудов отражена в количестве ссылок на них: Хофстеде — наиболее часто цитируемый из голландских экономистов. По образованию инженер, Хофстеде защитил диссертацию по психологии в Гронингенском университете (Голландия). Лучше всего известны две его книги: «Последствия культуры» впервые была опубликована в 1980 году и переиздавалась в 2001, а «Культуры и организации» впервые вышла в 1991 году, а ее переработанные версии — в 1997 и 2005 годах.
В 1960-е годы Хофстеде работал на компанию IBM и собрал большую базу данных о мнениях и убеждениях сотрудников компании по всему миру. Он обнаружил, что люди, работающие на одну и ту же организацию, склонны давать одинаковые ответы на вопросы, если принадлежат к одной национальности, или же что можно получить устойчивую классификацию обществ, используя несколько уникальных параметров. Продол-
жая поиски, Хофстеде разработал свой знаменитый набор из четырех культурных параметров: дистанция власти, стремление избежать неопределенности, соотношение индивидуализма и коллективизма, соотношение мужественности и женственности.
1.	Дистанция власти связана с тем, насколько люди верят, что власть и статус в обществе распределены неравномерно, и до какой степени они принимают это неравномерное распределение власти как нормальный способ организации общественных систем.
2.	Стремление избежать неопределенности связано с тем, насколько людям некомфортно в неопределенной, новой или неструктурированной ситуации.
3.	Соотношение индивидуализма и коллективизма отражает, насколько в обществе подчеркивается роль индивида в противовес роли группы.
4.	Соотношение мужественности и женственности отражает, насколько в обществе подчеркиваются традиционные мужские ценности, такие как соперничество, напористость, достижения, честолюбие, получение денег и других материальных ценностей в противовес женственным ценностям, таким как забота о других и помощь
методологический взгляд	173
(Hult et al. 2008). Для создания такой шкалы исследователи использовали два метода: поскольку сложно просто назначить категории универсально релевантными, одни исследователи пошли по пути эмпирического поиска шкал, а другие попытались вывести их теоретическим путем.
им, важность отношений с людьми по сравнению с важностью денег, нежелание рисоваться перед другими и значение уровня жизни.
Впоследствии Хофстеде и Бонд (Hofstede and Bond 1988) обнаружили пятый параметр культуры под названием «ориентация на долгосрочный результат». К сожалению, данные по этому параметру существуют только для ограниченного количества стран, что снижает его эмпирическую применимость. Более того, некоторые высказывали сомнения в ценности этого параметра, поскольку есть мнение, что он отражает, по сути, те же культурные ценности, что и параметр индивидуализм/коллек-тивизм (см. Barkema and Vermeulen 1997). Хофстеде присвоил каждой стране определенное количество баллов, от нуля до ста, по каждому культурному параметру, чтобы показать, как люди из разных культур относятся к перечисленным выше общественным вопросам. С течением лет он оценивал подобным образом все большее количество стран.
Работа Хофстеде получила подтверждение в репликативных исследованиях (например, Van Oudenho-ven 2001; Merritt 2000; S0ndergaard 1994), но она также подверглась активной критике (см. краткий обзор в Drogendijk and Slangen 2006). В частности, Шварц раскритиковал Хоф
стеде за разнообразные методологические недосмотры, в частности за предположительное отсутствие теоретической структуры и за использование таких критериев ценностей, которые имеют разное значение в разных культурах на уровне индивида (Schwartz 1994,1999, 2004, 2006; Licht et al. 2007). Шварц пошел дальше и разработал собственную культурологическую теорию, в которой учел большую часть своей критики. Отталкиваясь от выведенного теоретическим образом количества культурных параметров, Шварц выделил 56 индивидуальных ценностей, которые можно было свести к 45 ценностям, имеющим идентичное значение в любой культуре. Опросив школьных учителей и студентов колледжей из 67 стран в период с 1988 по 1998 год, он получил информацию о ценностях и о том, как они различаются (в дальнейшем Шварц увеличил количество стран до 73). Он определил три базовых вопроса, с которыми сталкивается любое общество, и вывел три соответствующих ценностных параметра (Schwartz 1994,1999, 2004, 2006):
1.	Укорененность/автономность: этот параметр описывает желательное отношение между индивидом и группой. Укорененность обозначает, что в культуре подчеркивается принадлежность человека
174
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
к группе, а автономность — что индивиды рассматриваются как автономные, независимые личности. Шварц выделяет два типа автономии. Интеллектуальная автономия описывает, в какой степени люди свободны независимо следовать собственным идеям и интеллектуальным устремлениям. Аффективная автономия обозначает то же самое, но в отношении аффективных желаний людей.
2.	Иерархия/эгалитаризм: этот параметр относится к идеальному способу добиться в обществе сотрудничества, продуктивной деятельности. Иерархия обозначает, до какой степени в обществе легитимно неравномерное распределение власти, ролей и ресурсов. Эгалитаризм означает, что люди склонны добровольно отказываться от эгоистических интересов ради благосостояния других.
3.	Мастерство/гармония: этот параметр должен отражать отношение человечества к природному и общественному миру. Мастерство обозначает важность преуспевания путем самоутверждения. Гармония обозначает важность гармоничного сосуществования с окружением.
Важная исследовательская программа, идущая тем же курсом, что исследования параметров культуры Хофстеде и Шварца,— это недавно начатый проект международной исследовательской команды globe, основанной Робертом Дж.Хаусом изУортонской школы бизнеса Пенсильванского университета. Исследователи проекта GLOBE прежде всего хотели определить характерные черты лидерства и организаци
онных практик, которые были бы одобрены культурой. Всего в долгосрочном программном кросс-культурном исследовании лидерских качеств GLOBE приняли участие 150 ученых-обществоведов, представителей 61 культуры. Основная задача globe — разработать эмпирически обоснованную теорию для описания, понимания и предсказания влияния специфических культурных переменных на лидерство и организационные процессы, а также на эффективность этих процессов (House et al. 2001: 492). Команда globe разработала девять параметров культуры:
1.	Дистанция власти: до какой степени члены коллектива ожидают равномерного распределения власти.
2.	Стремление избежать неопределенности: до какой степени общество, организация или группа полагается на социальные нормы, правила и процедуры, чтобы минимизировать непредсказуемость будущих событий.
3.	Ориентация на гуманизм: до какой степени коллектив поощряет и вознаграждает индивидов за справедливость, альтруизм, щедрость, заботу и доброту по отношению к другим.
4.	Коллективизм I: до какой степени институциональные практики организации и общества поощряют и вознаграждают коллективное распределение ресурсов и коллективную деятельность.
5.	Коллективизм И: до какой степени индивиды выражают гордость, лояльность и сплоченность в своей организации или семье.
МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЙ ВЗГЛЯД
175
6.	Настойчивость: до какой степени индивиды настойчивы, агрессивны и склонны к конфронтации в своих отношениях с другими.
7.	Гендерный эгалитаризм: до какой степени в коллективе минимизировано неравноправие полов.
8.	Ориентация на будущее: до какой степени индивиды заняты ориентированным на будущее поведением, таким как откладывание вознаграждения, планирование и инвестирование в будущее.
9.	Ориентация на успех: до какой степени коллектив поощряет и вознаграждает членов группы за улучшение результатов и успех.
Эти девять параметров и методология их нахождения подробно описаны в книге Хауса и соавторов (House et al. 2004). Надо сказать, что из всех проектов по поиску и измерению культурных параметров в экономической теории особенно популярна работа Хофстеде
(в частности, в сфере международного бизнеса, см. главу 8). Системы Шварца и GLOBE в экономической теории используются не так часто, но некоторые ученые считают, что они превосходят систему Хофстеде в некоторых областях, таких как кросскультурная психология и международный менеджмент, благодаря своей теоретической отправной точке и связанной с ней кросскультурной методологии7. Мы думаем, что такая непопулярность связана с недостаточной известностью этих двух подходов, и в свете роста интереса к экономической теории, включающей культуру, вполне можно ожидать, что в будущем экономисты начнут чаще использовать данные Шварца и GLOBE. Дополнительная информация о параметрах культуры содержится в упомянутых выше книгах, а также на сайтах www. geerthofstede.com и www.thunder-bird.edu/wwwfiles/ms/globe.
7. Не все считают, что GLOBE превосходит труды Хофстеде. В недавнем выпуске журнала Journal of International Business Studies развернулся ожесточенный спор после того, как Хофстеде раскритиковал GLOBE за целый ряд методологических и концептуальных проблем, в том числе обвинил проект в «американоцентризме (Leung 2006)». Он заключил, что «вопросы опросника [GLOBE], возможно, зафиксировали не то, что должны были оценить по плану исследователей» (Hofstede 2006: 885). Отвечая на эти комментарии, команда GLOBE (Javidan et al. 2006) утверждает, что скорее подход Хофстеде чрезмерно ориентирован на США, поскольку использует данные сотрудников IBM, американской многонациональной корпорации. Более того, исследования Хофстеде также подверглись критике за эмпиризм, поскольку они не основываются на четкой теоретической структуре, разработанной до начала сбора данных. В своем обзоре обоих проектов Смит (Smith 2006) пытается занять среднюю позицию между, как он выражается, двумя слонами, которые вытаптывают всю траву под ногами во время драки. В другом витке того же спора Маселанд и ван Хоорн (Maseland and van Hoorn 2009, 2010) предполагают, что оба подхода, и Хофстеде, и GLOBE, измеряют не столько абсолютные предпочтения, сколько предельные; этот же аргумент встречается у Шварца (Schwartz 2006: 143).
176
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
В подходе Хофстеде (Hofstede 1980, 2001), как и в подходе Инглхарта (Inglehart 1997), шкалы, по которым можно оценивать культуры, возникают из исследовательских данных. Проводятся исследования ценностей, состоящие из вопросов, которые все еще считаются релевантными и уместными во всех культурах, но ответы на эти вопросы сами по себе не используются как основание для сравнения. При помощи методов редукции данных, таких как факторный анализ, очки, набранные респондентами в результате ответов на широкий ассортимент вопросов, заменяются меньшим количеством новых переменных (факторов). Результаты, имеющие большую ковариацию объединяются в группу. Ведущий принцип редукции данных заключается в максимальном объяснении общей вариации в исходной матрице и одновременно минимизации количества объясняющих факторов (Hofstede 2001:
Всемирное и Европейское исследования ценностей
Европейское исследование ценностей — крупномасштабная, кросснациональная и долгосрочная исследовательская программа. Исследования были начаты в 1970-е годы Группой по изучению европейских систем ценностей (European Value Systems Study Group), bto время неформальной группировкой ученых с факультетов общественных наук Тилбургского университета (Голландия) и Левенского католического университета (Бельгия). Отцами-основателями исследования были Ян Керкхофс (Левен) и Рууд де Моор (Тилбург). Сегодня программа осуществляется усилиями фонда и использует название группы Европейское исследование ценностей (European Values Study, Еиц). Первая фаза исследований была проведена в 1981 году; она охватила
16 стран, преимущественно европейских. Вторая фаза, проведенная в 1990 году, охватила более 30 стран (в том числе пару стран Центральной и Восточной Европы), а последняя фаза прошла в 1999/2000 годах. (5дна из причин популярности ЕИЦ заключается в том, что для участия в исследовании каждая страна должна была набрать как минимум тысячу респондентов, которые могли считаться репрезентативной выборкой всего общества этой страны.
Вдохновившись этой группой первопроходцев, преимущественно социологов, в 1990-е годы Рональд Инглхарт начал свой проект Всемирного исследования ценностей (World Values Study, виц). Всемирное исследование нацелено на то, чтобы охватить больше незападных обществ, и очевидным образом включает анализ развития демократической политической культуры в странах разви-
методологический взгляд	177
31-32)7. Таким образом, Хофстеде (Hofstede 1980) определил свои четыре первых параметра культуры. Аналогичным образом Инглхарт выделил параметры благо-получия/выживания и нерелигиозной рациональности/ приверженности традициям. Эти параметры регулярно используются в эмпирических исследованиях роли культуры в экономике (например De Jong 2002; Franke et al. 1991; Granato et al. 1996; Inglehart and Carballo 1997; см. более подробное обсуждение литературы по этой теме во второй части книги).
Использованные Хофстеде методы выведения шкал на основании эмпирических данных не избежали крити-
7. Аналогичные методы — кластерный анализ, многомерное шкалирование и анализ наименьшего пространства.
вающейся демократии. Основная часть вопросов в двух исследованиях совпадает, что логично, учитывая, что всемирное исследование выросло из европейского. Две исследовательские группы сегодня работают в тесном сотрудничестве, что позволяет ученым исследовать больше стран на протяжении более длительного периода времени. База данных содержит сотни вопросов на четыре широкие темы: семья, религия и нравственность, работа/отдых и более общие социальные вопросы. Знаменитый вопрос из обоих исследований, который чаще всего используется в экономической науке, звучит так: «Вообще говоря, вы считаете, что большинству людей можно доверять или что осторожность никогда не повредит?» (подробнее об этом в главе 7).
Теснее всего с виц связано имя Рональда Инглхарта, политолога из Мичиганского университета.
Используя данные виц, Инглхарт подробно описал и эмпирически проанализировал отношения между культурными ценностями и экономическим развитием (Inglehart 1990,1997, 2006). Он пишет, что «в полную противоположность растущему материализму, который связывают с промышленной революцией, беспрецедентная экзистенциальная безопасность развитого промышленного общества спровоцировала сдвиг целых поколений в сторону постматериалистических и постмодернистских ценностей» (Inglehart and Baker 2000: 21). Индустриализация ассоциируется со стремлением к экономическому росту почти любой ценой, в то время как в богатых странах подчеркивается важность таких элементов, как уровень жизни, защита окружающей среды и самовыражение. Как писал Белл (Bell 1973), индустриализация принесла с собой меньшую зави-
178	КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
ки (House et al. 2004: 123). Хотя, чтобы избежать этноцентрического предубежденного подхода, вполне разумно выводить концепции и параметры из собранных данных, а не пытаться навязать теорию извне, все же с точки зрения развития теории этот подход проблематичен. Сложно определить, что именно было измерено при помощи эмпирически выведенных шкал. Более того, поскольку изначальный опросник предназначался не для того, чтобы измерять интересующую нас категорию, некоторые искажения скорректировать нельзя. С этой точки зрения можно утверждать, что на основании своих исследований Хофстеде мог бы претендовать максимум на то, что ему удалось определить четыре параметра, но не на то, что эти параметры отражают концепции «стремление избежать неопределенности», «индивидуализм», «дистанция власти» и «му-жественность/женственность», равно как и не на то, что
симость от природы, и мир сделался механическим, бюрократическим и рационализированным. В целом переход от промышленной экономики к экономике услуг идет рука об руку со сдвигом приоритетных ценностей с экономической и физической безопасности к субъективному благосостоянию и уровню жизни.
Центральный тезис Инглхарта во многом соотносится с теорией модернизации, которую мы обсуждали выше: экономическое развитие имеет систематические и до некоторой степени предсказуемые культурные и политические последствия. По мнению Инглхарта, эти последствия — не железные законы истории, но вероятные тенденции, и этот тезис он иллюстрирует данными виц. Иными словами, высока вероятность, что по мере экономического развития обществ в них будут происходить определенные перемены, но все зависит от кон
кретного культурного и исторического контекста каждого общества.
Чтобы применить свои теоретические идеи на практике, Инглхарт использует вопросы, помогающие оценить два основных параметра: традиционность по сравнению с рациональностью и выживание по сравнению с самовыражением. Традиционные ценности подчеркивают следующие утверждения (рациональные ценности подчеркивают противоположные):
•	Бог очень важен в жизни респондента;
•	у респондента сильное чувство национальной гордости;
•	респондент поддерживает уважение к власти;
•	развод недопустим;
•	респондент почти никогда не обсуждает политические вопросы.
Ценности, связанные с выживанием, подчеркивают следующие
МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЙ ВЗГЛЯД
179
эти параметры универсальны для всех культур. Из-за этих проблем многие исследователи выступают за то, чтобы количественные шкалы для оценки культуры сильнее опирались на теорию. Шварц, к примеру, внимательно изучил источники и выделил несколько ценностей, которые счел универсально релевантными, а затем сгруппировал их по категориям. Эмпирические исследования служили для подтверждения его предположений, и при этом он уделял внимание возможным искажениям, например, темам, релевантным только для одной культуры (Schwartz 1994, 2006). Более современное исследование, проведенное командой GLOBE, строилось по аналогичной схеме (House et al. 2004). Несмотря на все расхождения, оба эти исследования пришли к определенному количеству параметров, более или менее сравнимых с теми, что обнаружил Хофстеде.
утверждения (ценности, связанные с самовыражением, подчеркивают противоположные):
•	респондент отдает приоритет экономической и физической безопасности, а не самовыражению и уровню жизни;
	респондент описывает себя как не очень счастливого человека;
•	респондент описывает себя как не очень удовлетворенного жизнью человека;
 гомосексуализм недопустим;
• респондент считает, что нужно очень осторожно доверять людям.
О конкретной процедуре расчета этих двух параметров можно прочесть у Инглхарта. Дополнительная информация по всемирному и европейскому исследованию доступна на сайтах www. europeanvalues.nl и www.worldval-uessurvey.org. Еиц предлагает особенно много информации об исто
рии и методологии проекта. Обзор основных результатов, ключевых объяснений и рассуждений по итогам проведения ЕИЦ был опубликован в 2003 году (Arts et al. 2003).
Подробное сравнение теоретических концепций Шварца и Инглхарта можно найти у Шварца (Schwartz 2006), а Хофстеде и GLOBE —у Тана и Ковеоса (Tang and Koveos 2008). Сравнение теорий, разработанных Шварцем, Хофстеде и globe, содержится в книге Смита, Бонда и Кагичи-баси (Smith, Bond and Kagitcibasi 2006). Несмотря на разные подходы и способы измерения кросс-культурных ценностей, интересно отметить, что исследуемые страны группируются в (более или менее) одинаковых культурных зонах, независимо от используемого метода (Schwartz 2006:157,177).
18о
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
Исследования ценностей, особенно как база для выведения параметров культуры, не избежали критики, неважно, на чем они были основаны: на теории или эмпирических данных. Одна из их проблем заключается в том, что опросники собирают данные на микроуровне. Эти данные затем усредняются и агрегируются, чтобы выйти на уровень национальной культуры. Оставляя в стороне вопрос о том, насколько уместно рассматривать в качестве единицы именно нацию, нужно отметить, что переход от микроуровня к макроуровню — непростая задача, особенно если параметры исследований ценностей впоследствии используются для объяснения явлений на микроуровне (Davis and Davenport 1999; Haller 2002; McSweeney 2002a, McSweeney 2002b; Silver and Dowley 2000). Что касается выбора параметров, то дискуссия об их приемлемом количестве продолжается и сейчас (Flanagan 1982а, 1982b; Macintosh 1998), поскольку это, по сути, субъективное решение исследователя (особенно в случае шкал, выведенных на основании эмпирических данных). Еще одна проблема связана с тем, насколько успешно вопросы опросников измеряют культурные ценности, а не фиксируют то, что заботит респондента в момент ответа; респонденты стабильно называют важными темы, которые активно муссируются в новостях в момент проведения опроса (Flanagan 1982b; Clarke et al. 1999)-
Вопросы вызывает также связь между ценностями в том виде, в каком их измеряют исследования ценностей, и экономическими результатами. Хофстеде исходит из того, что ценности —это основа практик, приводящих к (экономическим) результатам (Hofstede 2001: 11). Таким образом, ценности объясняют результаты, а не наоборот; ценности стабильны и во всех смыслах экзогенны. Однако, как мы уже видели, понимание культуры как более или менее незыблемой переменной не соответствует последним антропологическим открытиям (например, Appadurai 1996) и новым экономическим идеям (существует небольшое, но растущее количество публикаций на тему эндогенности предпочтений, например, Bowles 1998, 2004). Зайдя под Другим углом, Маселанд и ван Хоорн (Maseland and van Hoorn 2009, 2010) также выражают сомнения в том, что ценности, измеренные исследованиями ценностей, независимы от экономических результатов. Они утверждают, что исследования ценностей измеряют скорее маржинальные предпочтения
МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЙ ВЗГЛЯД
181
людей, чем лежащие в их основе ценности. Можно ожидать, что на результаты опросов будет обратным образом влиять удовлетворенность достижением тех целей, о которых идет речь: на практике, чем больше в обществе свободы, тем ниже ее ценность. В конечном итоге избыток чего-либо приводит к падению его маржинальной ценности в глазах общества. Приводя примеры из исследований GLOBE, Маселанд и ван Хоорн показывают, что общественные ценности и практики, как правило, имеют обратную корреляцию друг с другом, что подкрепляет версию о том, что исследования ценностей измеряют скорее маржинальные предпочтения, чем ценности. Эта идея ставит под сомнение использование исследований ценностей в культурологических изысканиях.
Оставляя эти проблемы в стороне, можно было бы задать еще более фундаментальный вопрос: поддается ли культура вообще количественной оценке? Конечно, ответ каждого ученого на этот вопрос зависит от того, как он определяет культуру, а также от его методологических воззрений. Исследователи-полицентристы скажут, что использование культурных параметров являются лишь формой кросскультурного сравнения. Холистический взгляд на культуру, подчеркивающий эмическое, исключает возможность анализа, который проводится в ходе исследования ценностей. Сторонники интерпретативного подхода, вероятно, сочтут исследования ценностей безнадежно упрощенными и не отражающими сложную реальность. Поскольку исследования ценностей характерны для более широкой точки зрения на правильную общественную науку, они сделались мишенью для нападок множества критиков, не разделяющих эту широкую точку зрения; идея культурных параметров подвергается жесткой критике с момента своего появления. Однако, несмотря на это, исследования ценностей до сих пор являются в экономической науке одним из самых популярных исследовательских методов, учитывающих роль культуры. Возможно, это лишь свидетельствует о том, как важны культурные различия и какие проблемы они создают для кросскультур-ной коммуникации. Безусловно, количественная оценка культуры логичней выглядит для тех, кто привык к количественной культуре психологии и экономической науки, чем для тех, кто привык к описательной культуре антропологии и истории.
182	КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
5.4. Заключение
В этой главе мы обсуждали различные методологические проблемы, возникающие при включении культуры в экономическую науку. Многие из этих проблем — такие как эндогенность переменных, вопросы валидности, а также репрезентативность выборки — актуальны для общественной науки и (прикладной) экономической теории вообще. Однако при обсуждении роли культуры особенно выделяются три основные проблемы: проблема структуры и деятельности, проблема микро- и макроуровня и проблема универсальности и контекстной специфичности. Обсуждая проблему структуры и деятельности, мы вначале поговорили о методологических сложностях приведения структуры и деятельности к общему знаменателю, а также о методологических сложностях, связанных с агрегированием и экологической ошибкой. Говоря об экологической ошибке, мы указали на необходимость помнить об опасности этноцентризма или культурной предубежденности, изучая культурные аспекты экономического поведения. Мы вернемся к этим двум вопросам в последней главе, чтобы обсудить примеры применения теории на практике, о которых пойдет речь в следующей части книги. Оставаясь в контексте таксономии культурологических исследований, мы также обсудили популярные методы компаративных исследований. Мы упомянули роль баз данных, разработанных Хофстеде, Шварцем, проектом GLOBE, а также Всемирное и Европейское исследования ценностей, содержащие количественные данные о культуре. Эта глава завершает первую часть книги. Дополняя первую часть, в которой мы подробно обсуждали историческое развитие области, а также теоретические и методологические аспекты изучения культуры в экономической науке, во второй части мы рассмотрим четыре области применения теории на практике. Мы разберем теоретические и методологические плюсы и минусы, а также эмпирические результаты исследований в области предпринимательской культуры, доверия, международного бизнеса и сравнительного корпоративного управления.
Часть II
Современные области практического применения
Введение в часть II
ВПЕРВОЙ ЧАСТИ этой книги мы обсуждали исторический, теоретический и методологический контекст дискуссии о роли культуры в экономической науке.
Наш основной тезис заключается в том, что история этой дискуссии продолжает влиять на развитие исследований и теории и сегодня. К началу XX века культурологические исследования и экономическая наука сделались концептуально противоположными. Культура обозначала наследуемые структуры, присущие конкретным коллективным идентичностям, а экономическая наука занималась процессом принятия решений универсальными, рациональными индивидами.
Эта оппозиция привела к тому, что исследователи, пытавшиеся заниматься одновременно и культурой, и экономической наукой, оказались перед непосильной задачей как теоретически, так и методологически. Культурология и экономическая наука принципиально по-разному рассматривают социальную реальность. Рассматривая мир как множество структурно разных коллективов, легко потерять из виду деятельность и рациональность, которые движут поведением индивидов. Более того, если каждая идея является специфичной для конкретного контекста, то сложно вывести какие-то общие идеи и принципы. Однако если интерпретировать общественную реальность как результат универсального рационального выбора индивидов, то из виду теряются многообразие общества и иррациональность (в экономическом смысле слова), характеризующие наш мир. Таким образом, вводя в экономическую модель культуру, мы сталкиваемся с необходимостью как-то примирить видение культурологов и видение экономистов.
Как мы уже наблюдали в табл. 3.1, которая в расширенном варианте приведена ниже, эта задача состоит из трех
186
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
ТАБЛИЦА 6.1. Культура
Часть I
Культура:	Что видит культуролог:	Что видит экономист:
Наследуется и не	Экзогенные	Рациональные
вызывает вопросов	структуры	агенты
Связана с коллектив-	Коллективы	Индивиды
ной идентичностью
Мировоззрение, влияющее на поведение
Идеи, специфичные Универсальные для конкретного принципы контекста
взаимосвязанных ключевых аспектов: проблемы выбора между внешними структурами или рациональными агентами; коллективами или индивидами; универсальными принципами или идеями, специфичными для конкретного контекста. В главе 4 мы обсудили, какими способами можно включить культуру в экономическую науку. Мы утверждали, что большинство ученых выбирают подход «культура и экономическая наука», при котором культура учитывается как экзогенный фактор, что подчеркивает проблему приведения культурологической и экономической точек зрения к общему знаменателю. В той же главе мы обсудили альтернативные способы разрешения этого конфликта.
В главе 5 обсуждались методологические подходы, традиционные для подхода «культура и экономическая наука». Мы поговорили о разных подходах к исследованию ценностей, о проблеме агрегирования индивидуальных результатов опросов, о плюсах и минусах срав-
ВВЕДЕНИЕ В ЧАСТЬ II
187
и экономическая наука в этой книге
Часть II				
Преобразуется в:	Глава 6: предпринимательская культура	Глава 7: доверие	Глава 8: международный бизнес	Глава 9: сравнительное корпоративное управление
Бесконечная регрессия		+	-	+
Конфликт между структурой и деятельностью	+	±	-	
Проблема разных уровней	+	+	±	-
Оптимальность культуры	+	-	+	+
Культурная предубежденность	±	±	±	+
нительных исследований, а также о роли специфичности контекста.
Как мы видим в табл. 6.1, вторая часть этой книги показывает, как эти проблемы выглядят и решаются на практике. В главе б обсуждается литература на тему предпринимательской культуры, в которой мы сталкиваемся с необходимостью связать аттитюды индивидов с результатами на социальном уровне. Эта тема связана не только с проблемой микро- и макроуровня, но и с проблемой соотнесения структуры и деятельности. В главе 7 речь идет о доверии, и на первый план выходит конфликт между разными аспектами доверия: экзогенным, заданным культурой, и индивидуальным, связанным с рациональным расчетом. В главе 8 мы рассматриваем, как исследователи обходятся с культурой в сфере международного бизнеса. В этой главе мы показываем, какими способами авторы решают проблему разнообразия. В главе 9 обсуждается роль культуры в корпоративном управлении. В работах
188	КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
на эту тему мы встречаем проблемы культурной экзогенности, а также проблемы, связанные с «оптимальностью» культуры. Во всех четырех главах до какой-то степени присутствует проблема культурной предубежденности, особенно в главе 9. Цель этих глав — показать, что методологические и концептуальные проблемы, которые мы обнаружили в ходе исторической и теоретической дискуссии в первой части книги, крайне актуальны для изучения роли культуры в экономической науке на практике.
Глава 6
Предпринимательская культура
6.1	. Введение
ЧТОБЫ объяснить, зачем мы включили в повествование главу, посвященную предпринимательской культуре, проще всего, наверное, привести цитату одного из авторов этой книги: «Вот уже несколько лет я веду курс по экономике промышленности для студентов, среди которых есть и европейцы, и американцы. Каждый год, обсуждая экономическую теорию предпринимательства, я задаю своим студентам один и тот же вопрос: «Допустим, вам нужно нанять в фирму человека, и вы выбираете между двумя совершенно идентичными индивидами, между которыми только одно различие: А основал собственную фирму, но она не преуспела, и меньше, чем через год, ее пришлось закрыть, так что теперь он ищет новую работу; у Б никогда не было собственной фирмы. Кого из них вы наймете на работу?» Я обнаружил, что каждый год, сравнивая ответы, получаю аналогичный результат. Студенты из США выбирали кандидата А, потому что он проявил инициативу. Студенты-европейцы выбирали кандидата Б, очевидно потому что А потерпел неудачу».
Это явление не уникально, его наблюдали и другие исследователи. Работая на более научном уровне, Грило и Ту-рик (Grilo and Thurik 2006) используют данные опросов Eurobarometer, собранные в США и 25 странах Европейского союза в 2004 году, и, делая поправку на различия на уровне индивидов, они обнаружили, что европейцы менее склонны строить собственный бизнес, чем американцы. Если это действительно так (а у нас нет причин сомневаться в их анализе), то это открытие может оказать мощное влияние на уровень предпринимательской деятельности и динамику, необходимую для роста экономики. Более того, это открытие проливает новый свет на политическую дискуссию о поощрении предпринимательства.
К)О	КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
Предпринимательство уже несколько лет является актуальным вопросом. Одна из причин острого интереса к нему заключается в том, что его рассматривают как важное средство создания рабочих мест (Foelster 2000; OECD 1998, 2000) и оживления экономики путем инновационной деятельности (Robbins et al. 2000). Веннекерс с коллегами (Wennek-ers 2006; Wennekers et al. 2005) обнаружили, что уровень предпринимательской деятельности различается в разное время в разных странах и что в странах бывает разная ориентация на предпринимательство. В одних странах показатели предпринимательской деятельности стабильно высоки (например, в США), а в других неизменно остаются низкими (Reynolds et al. 2002; Freytag and Thurik 2007). Некоторые авторы предполагают, что, безотносительно экономических условий и окружающей среды, культурная ориентированность общества на предпринимательство может играть здесь важную роль. «Хотя различия, наблюдаемые в разное время, можно объяснять такими экономическими показателями, как подушевой доход и развитие технологий, различия, наблюдаемые одновременно, носят преимущественно институциональный или культурный характер» (Freytag and Thurik 2007:118). Определенные общественные ценности могут благоприятствовать деловым начинаниям и экономической динамичности. Неудивительно, что относительно высокий уровень предпринимательства в США принято связывать с такими культурными ценностями, как свобода, независимость, достижения, индивидуализм и материализм (Morris et al. 1994; Spence 1985).
В настоящей главе мы собираемся проанализировать эти бессистемные доказательства роли предпринимательской культуры. Мы сконцентрируемся на основных работах и обрисуем их сильные и слабые стороны, критически анализируя их методологические основы. После краткого обсуждения роли предпринимателя в экономической теории и того, какие подходы сегодня существуют к предпринимательской деятельности, мы займемся автором, которого считаем первым и самым цитируемым в этой области: Дэвидом Макклелландом (McClelland 1961) и его популярной концепцией «потребности в достижениях». Обсудив типичный подход Макклелланда, мы перейдем к современным подходам, которые следуют тем же путем агрегирования психологических черт: от психологических черт предпринимателей к агрегированным культурным характеристикам,
ПРЕДПРИНИМАТЕЛЬСКАЯ КУЛЬТУРА
191
а затем к их связи с показателями (национального) экономического успеха. Мы опишем эти более современные подходы и критически их рассмотрим. Затем мы обсудим их влияние на дискуссию о роли культуры в экономической науке, концентрируясь на взаимодействии между характеристиками индивидов и агрегированными результатами.
6.2	.Как строить теории о предпринимателе и предпринимательской культуре
6.2.1.	Предприниматель в экономической науке
Утверждение о том, что экономическая успешность разных стран и регионов связана с наличием или отсутствием предпринимательской культуры, новостью не является (Hoselitz 1957; Baumol 1968; Leff 1979; Soltow 1968). Однако несмотря на общепризнанный (часто неявный) аргумент о том, что между экономическим развитием и наличием предпринимательского духа может быть фундаментальная связь, пока не существует сколько-нибудь развитой теории о том, как предпринимательская культура (в любом понимании) может влиять на процессы национального или регионального экономического развития. Было совершено несколько попыток либо формально смоделировать роль предпринимателя (Lucas 1978; Kihlstrom and Laffont 1979; Schmitz 1989; Jovanovic 1994; Braunerhjelm et al. 2009), либо построить соответствующую концептуальную структуру (Leiben-stein 1968; Kirzner 1997). Эмпирические исследования в этой области обычно бывают двух типов. Либо ученые проводят кейс-стади (Saxenian 1994), что ограничивает возможность обобщений, либо же — в редких случаях крупномасштабного исследования — «измеряют» предпринимательскую культуру через ее остаточный или фиксированный эффект (Davidsson 1995; Georgellis and Wall 2000; Guerrero and Ser-ro 1997; Wagner and Sternberg 2002). Было совершено также несколько попыток фактически измерить предпринимательскую культуру.
Отсутствие достаточно сложной теоретической концепции как минимум отчасти объясняется тем, что экономическая теория мейнстрима (неоклассическая) оставляет мало пространства для роли предпринимателя (Leibenstein 1968; Baumol 1968, 1993; Kirzner 1997; Casson 2003 [1982]; Li
192	КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
cht 2010). По мнению Лайбенстайна (Leibenstein 1968), вписать предпринимателя в неоклассическое мышление так сложно прежде всего из-за традиционной теории производственной функции, в которой каждый фактор производства определен, известен и фиксированным образом связан с количеством произведенной продукции. Лайбенстайн считает, что предприниматель —это человек, который расширяет производственную функцию, увеличивая существующий набор факторов производства. Такая способность предпринимателя находить недостающие факторы производства подразумевает, что предприниматель должен задействовать недостаточно определенные факторы производства, которые имеют размытый характер и использование которых ведет к неизвестному результату (и тот факт, что результат неизвестен и предприниматели несут бремя не поддающегося исчислению риска, назван ключевой проблемой в работе Найта 1921 года). Способность реорганизовать эти неопределенные факторы распределяется неравномерно, а способность и желание заняться рискованным процессом заполнения пробелов и поиска недостающих факторов производства и вовсе может считаться редким талантом. Как пишет Лайбенстайн, предприниматель как человек, заполняющий пробелы и находящий недостающие факторы производства, является основной движущей силой созидательной части процесса экономического роста (Leibenstein 1968).
Предпринимательство связано не только с формированием новых фирм, но и с предпринимательской деятельностью в смысле новых начинаний. Оно является процессом, который часто приводит к появлению новых фирм, но может охватывать также и новаторское и инициативное поведение в рамках существующих организаций (Cromie 2000). Внутрифирменное предпринимательство, или корпоративное предпринимательство, играет важную роль в процессе стратегического обновления существующих фирм. Оно может быть связано с чуткостью, поиском инноваций и новых комбинаций продукта и рынка (Wennekers and Thurik 1999). Предприниматели важны для роста фирм, так как обеспечивают видение и воображение, необходимые для оппортунистического роста (Penrose 1959; Casson 2003). Предпринимательская деятельность помогает обновлять привычные способы ведения бизнеса (Schumpeter 1934, 1951). В конечном итоге ожидается, что она должна положительно влиять на конкурентоспособность фирмы (Leibenstein 1968).
ПРЕДПРИНИМАТЕЛЬСКАЯ КУЛЬТУРА
193
6.2.2 Три точки зрения на культуру
Уланер и Турик (Uhlaner and Thurik 2007) описывают три подхода к построению теорий об отношении между культурными ценностями и предпринимательской деятельностью. «Гипотезы о связи между культурными показателями и предпринимательством различаются в зависимости от того, как рассматривать эту связь: „снаружи" („pull" perspective), например с точки зрения агрегирования психологических черт или социальной легитимации, или же „изнутри" („push" perspective), например с точки зрения неудовлетворенности» (Uhlaner and Thurik 2007: 165). Подход с точки зрения агрегированных психологических черт объясняет уровень предпринимательской деятельности на основе индивидуалистического взгляда на культуру. Он утверждает, что, если в стране больше людей с предпринимательскими ценностями, в ней будет и больше людей, демонстрирующих предпринимательское поведение (Davidsson 1995)-Например, с этой точки зрения нежелание европейцев нанимать на работу неудачливого предпринимателя в примере с европейскими и американскими студентами уходит корнями в сравнительно низкую ценность инициативы и склонности к риску. С точки зрения легитимации разный уровень предпринимательской активности объясняется общественными различиями в социальном статусе предпринимателей, вниманием, которое уделяется предпринимательству в образовательной системе, и налоговыми стимулами для предпринимательства. Если идти по этому пути, то можно сказать, что студенты-европейцы менее склонны нанимать на работу неуспешного предпринимателя не потому, что не ценят инициативу и склонность к риску, но потому, что могут считать предпринимательскую деятельность недостаточно благородным, откровенно материалистическим занятием, или потому, что считают, что с предпринимателями сложно работать. Наконец, с точки зрения неудовлетворенности причиной предпринимательства может выступать столкновение между основной частью населения и потенциальными предпринимателями, которое заставляет последних заниматься собственным бизнесом. В таком случае европейские студенты могут питать меньше уважения к предпринимателям из-за институциональных условий, в которых предпринимателями становятся в основном те, кто не может найти обыч
194
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
ную работу. Эмпирически гипотеза о неудовлетворенности в основном «подтверждается» косвенным образом, например, путем демонстрации того, что страны, получившие у Хофстеде высокую оценку по шкале стремления избежать неопределенности, имеют низкий уровень предпринимательской активности (Noorderhaven et al. 2004). Хотя теоретические все перечисленные объяснения отличаются друг от друга, на практике эти подходы различить сложно. В целом мы можем с достаточной долей вероятности сказать, что большинство подходов, связывающих аспекты культуры или нечто под названием «предпринимательская культура» с экономическим успехом, следуют подходу агрегирования психологических свойств.
По этой причине мы начнем с критического обсуждения трудов Макклелланда о потребности в достижениях. Мы начнем с Макклелланда не только потому, что он считается первым автором, занявшимся изучением и измерением предпринимательской культуры, но и потому, что его подход типичен для многих современных исследований. В частности, принято считать, что у предпринимателей иные системы ценностей, и любое понимание предпринимательской культуры начинается с понимания того, кто такой предприниматель. Экономисты появляются на сцене преимущественно на второй стадии, когда предпринимательская культура связывается с агрегированными экономическими результатами, такими как рост или уровень предпринимательской деятельности.
6.3.	Макклелланд и его знаменитый труд о потребности в достижениях
Концепция потребности в достижениях, изначально разработанная Мюрреем в 1938 году и популяризированная Макклелландом в 1961 году в его основополагающей работе «Достигающее общество», считается критически важной для экономического развития (McClelland 1961). Поскольку (отчасти) критика, прозвучавшая в адрес его исследования, все еще актуальна в отношении современных исследований (предпринимательской) культуры и экономического роста, мы подробно обсудим эту работу. Начнем с ее основной идеи: потребности в достижениях, или, как ее называет Макклелланд, JV achievement.
ПРЕДПРИНИМАТЕЛЬСКАЯ КУЛЬТУРА
195
6.3.1.	Подход Макклелланда
Идея Макклелланда о потребности в достижениях не была новой. В 1953 году Уинтерботтом уже указывала на возможную связь между мотивацией к достижениям и экономическим развитием, изучая поведение матерей с сыновьями. Вначале Уинтерботтом опросила мальчиков в возрасте от двух до девяти лет, чтобы оценить их потребность в достижениях, а затем опросила их матерей, чтобы узнать, различаются ли их подходы к воспитанию. Она обнаружила, что матери сыновей с высокой потребностью в достижениях задают им более высокие стандарты. Похожие аргументы встречаются в тезисе Вебера о протестантской этике. Однако, несмотря на это, автором идеи считается Макклелланд.
В нескольких ранних работах Макклелланд с коллегами занимался изучением разных мотивов. Мотивы —это относительно стабильные и устойчивые черты личности, и Макклелланд изучал их, анализируя ответы детей и студентов на вопросы стандартизованных тестов с картинками. В «Достигающем обществе» Макклелланд углубил свои ранние исследования, применив идею потребности в достижениях к обществам прошлого и современности. В этой книге он измерил уровень потребности в достижениях как в современных, так и в дописьменных обществах. Метод измерения уровня потребности в достижениях в дописьмен-ной культуре основывался на анализе содержания фольклора, распространенного в этой культуре (McClelland 1961: 63-70). Метод измерения потребности в достижениях в современных обществах был основан на школьных учебниках для второклассников и четвероклассников. Считалось, что эти объекты исследования «проективны» и отражают мотивы и ценности культуры в своих текстах или в темах и сюжетах. Поскольку учебники в большинстве стран стандартизованы, по мнению Макклелланда, они представляют массовую культуру, а не просто отдельный общественный класс1.
1. В выборку стран не вошли тропические страны, а также небольшие и (в то время) недоступные для исследования страны, такие как Кувейт, Лихтенштейн или Исландия. Всего исследовались 23 страны в 1925 году и 41 в 1950 году. В каждой стране был отобран 21 текст длиной от 50 до 8оо слов. Чтобы не раскрывать идентичности страны, все персонажи были названы одинаково: девочки Мэри, Джейн и Джуди,
196	КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
При наличии информации об уровне потребности в достижениях в разных странах можно было проверить гипотезу о том, что уровни потребности в достижениях в текстах какой-либо страны должны предсказывать ее последующий экономический рост (McClelland 1961:71). Макклелланд коррелировал потребность в достижениях с ростом производства электричества на душу населения. Он обнаружил, что для выборки из 23 стран оценка потребности в достижениях в 1925 году коррелировала (+0,53, <o,oi) с ростом, превышающим ожидаемый на протяжении следующих 21 года. Повторив анализ с данными по национальному доходу, Макклелланд получил незначительную позитивную корреляцию (+0,25). Выведя среднюю величину того и другого показателя, он получил значительную позитивную корреляцию (+0,46, /?<о,О5). Это открытие лежит в основе его тезиса о том, что страны, для которых характерен высокий уровень потребности в достижениях, демонстрируют и более высокий уровень экономического развития.
а мальчики Питер, Боб и Джон. В странах, где существует больше одной лингвистической группы (Швейцария, Индия, Пакистан, Канада и т.д.), Макклелланд попытался провести свой анализ для всех подгрупп. Было собрано более 1300 текстов (23x21 + 21x41 = 1344), затем они были перемешаны и закодированы. Примеры текстов приведены в приложении к The Achieving Society. Двое судей оценивали все тексты с точки зрения трех мотивационных переменных. Их коэффициент надежности для выборки из 30 историй был от 0,92 до 0,98, что говорит о высоком уровне согласия. Чтобы получить общий балл страны, каждый связанный с достижениями текст оценивался как +2 очка, каждый возможно связанный с достижениями — как +1 очко, а каждый не связанный с ними —как о очков. Команда Макклелланда обнаружила, что тексты из каждой конкретной страны получали стабильно высокую или стабильно низкую оценку уровня потребности в достижениях. Средняя оценка потребности в достижениях рассчитывалась как сумма характеристик, связанных с достижениями, на каждый текст для каждой страны, поделенная на общее количество текстов (21). Предполагалось, что «простой подсчет количества таких связанных с достижениями идей в текстах, написанных в нормальных условиях проведения испытаний, можно считать показательным с точки зрения степени заинтересованности человека в достижениях. Полученное число было названо оценкой потребности в достижениях» (McClelland 1961: 43). Подробно о процедуре проведения исследования см. в McClelland et al. (1953)- При этом нужно отметить, что почти невозможно точно воспроизвести систему оценки, которой пользовался Макклелланд в своей работе.
ПРЕДПРИНИМАТЕЛЬСКАЯ КУЛЬТУРА
197
6.3.2.	Критика подхода Макклелланда
Хотя многие ученые, включая самого Макклелланда, крайне критически высказывались относительно методологических недостатков его книги, многие считали «Достигающее общество» важным шагом в развитии экономической психологии и изучения отношений между культурой и общим экономическим развитием (Cochran i960; Crockett 1962; Brewster-Smith 1964). Как написал об этом Катона, «дальнейшие исследования экономического развития не могут игнорировать то, что было изложено Макклелландом» (Katona 1962: 583). Несмотря на это, со временем критических замечаний накопилось достаточно много (Frey 1984). Неудивительно, что основным предметом беспокойства критиков стало измерение уровня потребности в достижениях и метод, использовавшийся, чтобы связать его с экономическим успехом.
Рубин (Rubin 1963) в своей критике акцентирует внимание на методе анализа. Вначале он упоминает простоту попытки Макклелланда найти один-единственный показатель для измерения уровня мотивации (учитывая все разнообразие профессиональных и социальных групп в обществе). Уровень мотивации небольших, но критически важных групп может быть куда важнее для экономического роста, чем уровень мотивации всего населения. Более того, по мнению Рубина, слишком самонадеянно связывать такое сложное явление, как экономическое развитие, с одной-единственной чертой характера. Поэтому Рубин ставит под сомнение обоснованность найденной Макклелландом корреляции. Он не уверен в ценности его исследования для развития теории социальных изменений и считает, что проблема проведения измерений в нем «решается на удивление небрежно» (Rubin 1963: 119). Все это приводит Рубина к заключению о том, что «Достигающее общество» — это «одна из самых захватывающих и раздражающих, самых ценных и недостоверных книг, какую я когда-либо имел удовольствие и неудовольствие читать» (Rubin 1963: 118). В частности, Рубин указывает на тревожащий его метод проведения исследования и раздражающий тон книги, особенно на то, как Макклелланд недооценивает достижения экономистов (там же, с. 120). Он считает, что Макклелланд слишком на многое претендует2.
2. В качестве примера Поттер (Potter 1962) цитирует следующий отрывок из Макклелланда: «Возможно, читателя несколько шокирует тот
198
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
Шатц (Schatz 1965, 1971) критикует Макклелланда за непоследовательность в использовании единиц измерения экономического роста: до 1950 года используются показатели национального дохода и производства электроэнергии на душу населения, а после— логарифмы валового производства электроэнергии (в стоимостных единицах). Шатц указывает также на произвольные предпосылки, из которых выводится преувеличенная связь между потребностью в достижениях и экономическим развитием. Более того, Шатц сомневается в причинно-следственной связи между этими двумя показателями и в приведенных доказательствах этой связи и утверждает — так же как и Рубин (Rubin 1963), — что открытия Макклелланда противоречат всему, что известно экономистам об экономическом росте. Интересно, что, отвечая на критику Шатца, Макклелланд (McClelland 1965) оправдывает свой выбор данных их доступностью, а также тем, что стандартные способы измерения экономического развития экономистами неудовлетворительны и концептуально неадекватны. Он отвергает критику экономистов, говоря, что их неприятие его открытий основывается на том аргументе, что «это просто так не делается, мальчик мой!» (McClelland 1965: 245).
Аналогичные комментарии о неортодоксальных методах измерения озвучили Хоузлитц (Hoselitz 1962), Поттер (Potter 1962), Вайскопф (Weisskopf 1962) и Брустер-Смит (Brewster-Smith 1964). Вайскопф особенно критикует Макклелланда за логические ошибки в рассуждениях. Он утверждает, что анализ корреляции данных не годится для доказательства ни каузальной взаимосвязи, ни верности проведенного измерения. Более того, автор нигде не поднимает важнейший теоретический вопрос о том, почему высокий уровень потребности в достижении в принципе приводит к высокому уровню достижений в экономической сфере, и нигде не дает на него ответа. Вайскопф заключает, что доказательства тезиса Макклелланда, похо-
факт, что можно больше почерпнуть об уровне будущего экономического роста некоторых из этих стран в 1925 или 1950 году, читая учебники для начальной школы, чем изучая такие предположительно более релевантные вопросы, как силовая политика, войны и депрессии, экономическая статистика или политика правительства в отношении международной торговли, налогообложения или государственных финансов» (McClelland 1961). Поттер вполне правомерно сомневается в обоснованности подобных обобщений.
ПРЕДПРИНИМАТЕЛЬСКАЯ КУЛЬТУРА
!99
же, выведены по принципу post hoc ergo propter hoc (после этого значит вследствие этого). Другие ученые высказывали сомнения в нетехнических аспектах работы Макклелланда. Катона (Katona 1962) критикует утверждение о том, что роль в обществе предпринимателей чрезвычайно важна (Б), потому что они, как пишет Макклелланд, выступают посредниками между потребностью в достижениях (А) и экономическим ростом (В). По мнению Катоны (Katona 1962), Макклелланд куда успешней демонстрирует связь между А и В, чем между А и Б или Б и В. Более того, Катона критикует Макклелланда за его лишенное всякой критичности уважение к любым формам предпринимательства3. Наконец, критики упоминали и об ограниченных возможностях для развития и поощрения потребности в достижениях (Erasmus 1962; Rubin 1963).
Несмотря на все эти критические комментарии и даже открытое несогласие некоторых авторов с тезисом Макклелланда, мало кто может отказать ему в силе, и совсем никто не может полностью опровергнуть его идею о том, что потребность в достижениях — это, возможно, один из основных факторов экономического роста (Hoselitz 1962). Чтобы подкрепить тезис Макклелланда доказательствами и сделать его более убедительным, Эразмус требует провести дополнительные эмпирические исследования (Erasmus 1962).
3. Совсем недавно в двух связанных друг с другом работах Вон и соавторы (Wong et al. 2005) и Ван Стел и соавторы (Van Stel et al. 2005) возразили против такого подхода и высказали гипотезу о том, что влияние предпринимательства может быть разным в развитых и развивающихся странах. Они считают, что высокий уровень предпринимательской активности в развивающихся странах необязательно приводит к быстрому экономическому росту, потому что никак не отражается на бизнесе в отраслях с высоким потенциалом к росту. Предпринимателями в этих странах движут мотивы, которые иногда называют «мотив лавочника» или «мотив беженца». Это означает, что их мотивы не связаны с (ожидаемыми) возможностями; предпринимательство используется как последний способ найти работу. В свою очередь, это может приводить к несущественному или даже отрицательному влиянию предпринимательства на экономический рост. Однако в развитых странах предпринимателями в основном движут (ожидаемые) возможности в отраслях с высоким потенциалом к росту. Соответственно, в этих странах предпринимательство позитивно влияет на экономический рост. В обеих работах приводятся эмпирические данные в подтверждение этой гипотезы.
200
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
6.3.3.	Эмпирическая проверка тезиса Макклелланда
Эмпирические проверки тезиса Макклелланда все же существуют. В 1976 году Финисон (Finison 1976) связал уровень потребности в достижениях с более свежими данными, чем те, что использовал Макклелланд. Макклелланд показал положительную корреляцию между потребностью в достижениях (1925) и ростом производства электроэнергии (1925-1950). Финисон, используя более современные данные, демонстрирует нулевую корреляцию между потребностью в достижениях (195°) и ростом производства электроэнергии (1950-1971). Более того, он обнаруживает отрицательную корреляцию между потребностью в достижениях (195°) и ростом национального дохода (1950-1971). Аналогичную проверку провели Мазур и Роса в 1977 году. Помимо поиска корреляции, эти авторы также провели регрессионный анализ, в ходе которого использовали потребность в достижениях (1950) для предсказания национального дохода в 1971 году и общего производства электроэнергии в 1971 году (Mazur and Rosa 1977)- Они также проверили изначальный уровень дохода и производства электроэнергии в 1950 году. Как и Финисон, они обнаружили отрицательную связь между потребностью в достижениях в 1950 году и ростом национального дохода. Их результаты не поддерживают тезис Макклелланда. Фрай (Frey 1984) спорит с предложенной Макклелландом каузальной связью. Используя регрессионный анализ, он демонстрирует частичное доказательство того тезиса, что потребность в достижениях—это причина, а не результат экономического роста. Он также показывает, что величина влияния относительно мала, что заставляет его заключить, что Макклелланд, вероятно, переоценил значение своих результатов. Еще позже проверку аргумента Макклелланда провел Гиллеард (Gilleard 1989). Используя показатель ВВП на душу населения в разные временные периоды после Второй мировой войны (по данным Всемирного банка), Гиллеард провел регрессионный анализ темпов роста относительно изначального уровня ВВП на душу населения и потребности в достижениях. За период с 1950 по 1970 и с 1950 по 1975 год он получил значимый результат, хотя и отрицательный. За период с 1950 по i960 год он получил отрицательную корреляцию, хотя и незначительную. Самая последняя и подробная проверка идеи Макклелланда была проведена Бёгельс-дейком и Сметсом (Beugelsdijk and Smeets 2008). Применяя
ПРЕДПРИНИМАТЕЛЬСКАЯ КУЛЬТУРА
201
стандартные модели роста Барро (Вагго 1991), эти авторы проверяют тезис Макклелланда при помощи регрессионного анализа разных видов. Помимо своей собственной модели, Бёгельсдейк и Смете сравнивают полученные результаты с тремя основными, повсеместно принятыми эмпирическими исследованиями роста. Эти исследования-ориентиры — работы Манкью и соавторов (Mankiw et al. 1992), Зака и Нэк-ка (Zak and Knack 2001) и Гранато и соавторов (Granato et al. 1996). Бёгельсдейк и Смете не находят доказательств основного тезиса Макклелланда.
Подводя итоги, можно сказать, что эмпирические проверки гипотезы Макклелланда пока что ее не подтверждают. Большинство из них обнаруживают незначительную или слабую—а некоторые даже отрицательную — корреляцию между потребностью в достижениях и экономическим ростом. Основная часть теоретической критики касается слабости теории и использованной методологии. Интересно, что, несмотря на отсутствие эмпирических доказательств, современные исследователи исходят из той же предпосылки: концепция предпринимательской культуры существует и имеет значение. Во многих недавних работах на эту тему авторы опираются в своих агрегированных оценках предпринимательской культуры на исследования предпринимателей на микроуровне. Они не используют тексты для детей, но зато отталкиваются от анализа черт характера на микроуровне.
6.4.	Изучение предпринимательских качеств: уникальная личность предпринимателей
Как уже отмечалось, объяснение с точки зрения агрегированных психологических черт основывается на той идее, что чем больше в стране людей с предпринимательскими ценностями, тем больше в ней людей, демонстрирующих предпринимательское поведение (Uhlaner and Thurik 2007). Предпринимательская культура в данном случае понимается как коллективное программирование сознания (Hofstede 2001), при котором основополагающая система ценностей ориентируется на предпринимательское поведение и черты характера, традиционно связываемые с предпринимательством. Поэтому, чтобы «измерить» такое явление, как предпринимательская культура, необходимо вначале понять индивидуальные характеристики предпринимателей.
202
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
6.4.1.	Свойства предпринимателя
Одним из первых экономистов, поднявших тему предпринимательства, был Йозеф Шумпетер (Schumpeter 1934; Шумпетер 1982). Описывая предпринимателей, Шумпетер заметил, что предпринимательская деятельность требует склонностей, присущих только небольшой доле населения. Предпринимательство требует конкретного типа личности и поведения, которые отличаются от рационального поведения экономического человека. Как пишет Шумпетер, предприниматель — это лидер, готовый прорываться через обычные ограничения (ср. с поиском недостающих факторов производства у Лайбенстайна). Предпринимателей характеризует независимое стремление добиваться и творить ради самого процесса. Обсуждая «психологию предпринимателя» и его мотивацию, Шумпетер пишет, что «прежде всего, это мечта основать частную империю, и — в большинстве случаев, хотя и не всегда — свою династию... Вторая группа мотивов связана с волей к победе. Сюда входит, с одной стороны, желание борьбы, и, с другой— стремление к успеху ради успеха... Наконец, третья группа мотивов связана с радостью творчества... Это и просто и удовольствие, получаемое от работы... и радость, которую человек испытывает от творческой деятельности, от своего творения» (Schumpeter 1934: 93 Шумпетер 1982:
С тех пор как о предпринимательстве написал Шумпетер, черты характера предпринимателя изучали и несколько других авторов. В сфере (экономической) психологии накоплен большой опыт измерения предпринимательских свойств. (Brockhaus and Horovitz 1986; McClelland 1961; Rotter 1966; Timmons 1978; Davidsson 2004; Shane 2003). Исследования на уровне индивида ставят в центр внимания самые разные черты, такие как возраст, образование, профессиональный опыт, а также мотивы начинать собственный бизнес (краткий обзор см. в Licht and Siegel 2006).
При исследовании предпринимательских черт возникают как минимум две крупные методологические проблемы. Во-первых, важно разделять мотивы открыть собственный бизнес и общую систему ценностей предпринимателей (необходимо четко разделять ценности и мотивы). Во-вторых, взяв выборку предпринимателей и сравнивая их разные мотивы начать свое дело, мы ничего не узнаем о различиях ме
ПРЕДПРИНИМАТЕЛЬСКАЯ КУЛЬТУРА	2OJ
жду предпринимателями и наемными работниками. В идеале мы должны исследовать группу потенциальных предпринимателей и сравнивать тех, кто решил открыть свой бизнес, с теми, кто решил этого не делать. В противном случае мы создаем проблему эндогенности на уровне индивида, поскольку неизвестно, повлияло ли на систему ценностей предпринимателя его решение основать собственный бизнес. Как выглядит его личность ex ante и ex post относительно решения начать свое дело? Несмотря на эти методологические сложности, в экономической и социальной психологии существуют исследования, посвященные именно предпринимательским чертам. Читая эти исследования, мы видим, как складывается набор специфических характеристик, присущих предпринимателям. Центральным для исследований предпринимательских черт является понимание того, что все предприниматели отличаются друг от друга.
Как мы уже обсуждали, Макклелланд (McClelland 1961) показал, что предпринимательское поведение может быть связано с такими характеристиками, как высокая потребность в достижениях, умеренная склонность к риску, предпочтение энергичной и/или новаторской деятельности и тенденция принимать личную ответственность за успех или провал. Брандштеттер (Brandstaetter 1997) изучал австрийских предпринимателей и обнаружил, что такие черты, как склонность рисковать, экстраверсия, стремление к социальному признанию и готовность к переменам, встречаются значительно чаще среди предпринимателей, чем среди остального населения Австрии. Сравнивая менеджеров и предпринимателей, Фагенсон (Fagenson 1993) обнаружил, что у этих двух групп разные системы ценностей. В отличие от менеджеров предприниматели хотят свободно реализовывать свой потенциал и добиваться успеха. Брок-хаус (Brockhaus 1982) выделяет три признака, стабильно ассоциирующиеся с предпринимательским поведением: потребность в достижениях, внутренний локус контроля и склонность к риску. Томас и Мюллер (Thomas and Mueller 2000) пишут об этих же характеристиках. Секстон и Боуман (Sexton and Bowman 1985) приходят к выводу, что предпринимателям необходима автономность и доминирующее положение. Челл и соавторы (Chell et al. 1991) связывают с предпринимательством такие черты, как оппортунизм, новаторство, креативность, воображение, неугомонность и стремление действовать с опережением, и считает пред-
204
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
принимателей агентами с движущей силой. Сравнивая канадских предпринимателей с канадскими же топ-менеджерами, решившими не начинать собственного дела, Амит с соавторами (Amit et al. 2001) обнаружили, что богатство и его достижение были для предпринимателей не так важны, как власть, миссия, лидерство и независимость.
Пытаясь подвести итоги работам о чертах характера предпринимателя, Кроми (Cromie 2000) делает вывод, что существует (как минимум) семь характеристик, отличающих предпринимателей или владельцев фирм от непредприни-мателей. Хотя эти отличительные черты в разной степени выражены во всех группах непредпринимателей (например, Кроми показывает, что по некоторым из семи характеристик максимальную оценку получают также менеджеры или университетские профессора), он предлагает следующие семь качеств. Первое —это «потребность в достижениях» (ср. McClelland 1961), которая отражает потребность человека прилагать усилия для достижения успеха. Как пишет Кроми, «люди, нацеленные на достижение результата, ставят себе сложные задачи и смело действуют на опережение, чтобы добиться своих целей» (Cromie 2000: 16). Второе — внутренний локус контроля (сп. Rotter 1966; Brock-haus 1982). Концепция локуса контроля связана с ощущением контроля за событиями. Внутренний локус контроля означает веру человека в то, что он влияет на результаты событий при помощи своих умений, усилий или способностей. Находящийся на противоположном конце шкалы внешний локус контроля означает веру человека в то, что результат событий зависит от внешних сил. Очевидно, что индивиды с внутренним локусом контроля более склонны к предпринимательской деятельности. Третье качество предпринимателя по Кроми —это склонность к риску. Несмотря на всю сложность понятия риска, принято считать, что предприниматели склонны к нему сильнее остальных людей. Четвертое — креативность. Предприниматели разрабатывают новые идеи, находят рыночные возможности и перегруппируют существующие факторы производства так, чтобы создавать дополнительную ценность (ср. Leibenstein 1968). Наконец, Кроми пишет о потребности в автономности, уверенности в себе и толерантности к неопределенным ситуациям (см. также Blanchflower and Oswald 1998; Blanchflower et al. 2001). Потребность в автономии означает способность и желание самостоятельно принимать решения,
ПРЕДПРИНИМАТЕЛЬСКАЯ КУЛЬТУРА
205
преследуя возможности (Lumpkin and Dess 1996). Толерантность к неопределенным ситуациям связана с неопределенностью, свойственной предпринимательской деятельности. Предприниматели способны эффективно справляться с информацией или ситуациями, которые носят расплывчатый, неполный, неструктурированный, неточный или неясный характер, и при этом не испытывать психологического дискомфорта (Schere 1982). Наконец, уверенность в себе связана с верой в собственные силы (Chen et al. 1998), которую можно определить как когнитивную оценку индивидом своей способности мобилизовать мотивацию и когнитивные ресурсы и так выстроить план действий, чтобы контролировать события в своей жизни (Wood and Bandura 1989).
Очевидно, что личные качества — важные, но не абсолютные детерминанты поведения (Cromie 2000: 25)- Экономическая обстановка, семейная история, профессиональный опыт, организаторский опыт, социальные связи, национальная культура и черты характера —все эти факторы влияют на возможность того, что человек поведет себя как предприниматель (Rauch and Frese 2000). Макграт и соавторы (McGrath et al. 1992) пошли в исследовании черт характера еще дальше, пытаясь понять, выходит ли набор предполагаемых предпринимательских характеристик за пределы отдельных культур. Иными словами, Макграт пытался выяснить, имеют ли предприниматели предсказуемый набор ценностей, отличный от набора ценностей не-предпринимателей, независимо от родной для них культуры. Чтобы ответить на этот вопрос, Макграт и соавторы (McGrath et al. 1992) и Макграт и Макмиллан (McGrath and MacMillan 1992) использовали четыре параметра культуры Хофстеде, чтобы сравнить ценностную ориентацию непред-принимателей и владельцев собственных бизнесов в восьми и девяти странах соответственно. Они обнаружили, что предпринимателям свойственна устойчивая и характерная ценностная ориентация, не зависящая от ценностей, принятых в их национальной культуре.
6.4.2.	От индивидуальных черт характера к национальной культуре
Исходя из предпосылки о том, что предприниматели и не-предприниматели имеют разные системы ценностей, а также из эмпирических доказательств этого тезиса, ученые
206
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
заключают, что в обществах, в которых популярны предпринимательские ценности, уровень предпринимательской деятельности и экономического роста предположительно должен быть выше. В некотором смысле эта идея совпадает с мнением Лайбенстайна, который считал, что набор индивидов, способных находить недостающие факторы производства, является экзогенным, и черты характера этих предпринимателей имеют значение. В похожем ключе австрийская школа утверждает, что именно относительно редкая готовность идти на риск позволяет экономике развиваться и расти (Kirzner 1997; Rosen 1997; Yeager 1997). Таким образом, если использовать метод агрегирования психологических черт, логично утверждать, что чем больше людей в стране обладают предпринимательскими чертами, тем выше в ней уровень экономического динамизма и, в конечном итоге, экономического роста (Davidsson 19955 Uhlaner and Thurik 2007). Иными словами, предпринимательство, инновации и экономический рост логически связаны друг с другом через нахождение и использование возможностей в экономической и социальной областях (Drucker 1985; Друкер 2007; Schumpeter 1951). Несмотря на интуитивную привлекательность концепции предпринимателя как у Лайбенстайна, так и у австрийской школы, их абстрактное понимание предпринимательского процесса только косвенным образом позволяет строить теории о связи между предпринимательской культурой и экономическим ростом.
Насколько нам известно, на сегодняшний день не проводилось масштабных эмпирических исследований для оценки предпринимательской культуры и соотнесения ее с экономическим развитием, не считая Индекса мотивации к достижениям (англ. Achievement Motivation Index), разработанного Макклелландом (McClelland 1961), индекса «благоприятного отношения», разработанного Моррис и Адельман (Morris and Adelman 1988), а также анализа отношения к предпринимательству у студентов в 41 стране, проведенного Линном (Lynn 1991). Хотя в последние годы некоторые ученые сделали ценные открытия о связи м:ежду количеством фирм, входящих на рынок и покидающих его, формированием новых бизнесов и региональным экономическим ростом (Audretsch and Keilbach 2004; Fritsch 2004), существует только несколько проектов, которые занимаются конкретно предпринимательской культурой (Ak^omak andTerWeel 2009; Suddle et al. 2006, 2010; Beugelsdijk 2007).
ПРЕДПРИНИМАТЕЛЬСКАЯ КУЛЬТУРА
207
Нам еще предстоит увидеть, будут ли развиваться эти недавние, относительно узко нацеленные попытки оценить предпринимательскую культуру.
Более того,— и это обстоятельство, пожалуй, еще больше усложняет ситуацию — чтобы измерить такое понятие, как предпринимательская культура, нужно скомбинировать разные направления в литературе, посвященной предпринимательству, и тем самым выйти за границы какой-то одной научной дисциплины (Acs and Audretsch 2003). Тема предпринимательства встречается в самых разных парадигмах (Stevenson and Jarillo 1990; Suarez-Villa 1989). Экономистов в основном интересуют последствия предпринимательства, а социальных психологов —его истоки. Чтобы измерить предпринимательскую культуру, нужно позаимствовать идеи из социальной психологии, в частности, из работ о предпринимательских чертах характера (McClelland 1961; Rotter 1966; Brockhaus 1982; Cromie 2000; McGrath et al. 1992). А чтобы оценить ее значение для экономики, нужно обратиться к эмпирическим исследованиям экономического роста (Вагго 1991; Mankiw et al. 1992; Barro and Sala-I-Martin 1995; Барро и Сала-и-Мартин 2010).
Отсутствие развитой единой теоретической базы не мешает ученым разрабатывать и/или проверять гипотезы о связи между предпринимательской культурой и экономическим успехом. Некоторые авторы утверждают, что предпринимательская культура может влиять на определенные аспекты экономической деятельности, например на инновации (Shane 1993), или экономический рост вообще (McClelland 1961; Freeman 1976; Suarez-Villa 1989; Lynn 1991). He указывая точно причинно-следственной связи — например, она может осуществляться через производственную функцию (Leibenstein 1968), —исследователи утверждают, что предпринимательская культура благоприятна для экономического успеха. Есть мнение, что положительное влияние предпринимательской культуры на экономический рост — следствие посреднического эффекта предпринимательства (Wennekers and Thurik 1999). Используя различные подходы, такие как макроэкономическая теория роста, исторический взгляд на предпринимательство, экономика промышленности (в основном подход Портера) и эволюционная экономическая теория, Веннекерс и Ту-рик синтезируют идеи, чтобы сформировать широкий взгляд на то, как экономический рост связан с предпри
208
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
нимательством. Они считают предпринимательство чертой поведения. Поэтому «связать предпринимательство с экономическим ростом означает связать уровень индивида с агрегированным уровнем» (Wennekers and Thurik 1999: 46). Такой взгляд на предпринимательство как на среднее звено между культурой и ростом соответствует теории агрегированных психологических черт.
6.5.	Влияние предпринимательской культуры на экономику
6.^.1. Предпринимательская культура и экономический рост
В своей известной работе, сравнивающей паттерны экономического развития в период с 1850 по 1914 год, Моррис и Адельман (Morris and Adelman 1988) предлагают параметр оценки, отражающий степень «благоприятного отношения к предпринимательству» в обществе. В их системе классификации шесть классов: верхняя категория, А, содержит страны, где не принадлежащие к элите бизнесмены могут добиться социального признания при жизни при помощи успешной торговой или промышленной деятельности. К нижней категории, F, относятся страны, где общественная элита не признает предпринимателей-капиталистов. К категории А принадлежат, например, Австралия, Швеция, Швейцария и Соединенные Штаты; такие страны, как Египет, Индия, Китай и Испания, относятся к категории F (Morris and Adelman 1988: 424-426). Эта классификация стран основана на экспертных заключениях об отношении общественной элиты к предпринимательскому успеху. Моррис и Адельман смогли оценить таким образом обширный набор стран за период с 1850 по 1890 год. Применив метод анализа главных компонентов к этому параметру и ряду других переменных, связанных с процессом экономического развития, они показывают, что предложенный ими параметр коррелирует с набором других аспектов экономического развития, но для разных групп стран эта корреляция выглядит по-разному. Этот вывод предполагает, что траектории роста бывают разными и что предпринимательская культура играет разную роль в зависимости от траектории экономического развития.
ПРЕДПРИНИМАТЕЛЬСКАЯ КУЛЬТУРА
209
Несмотря на концептуальную привлекательность выводов, связывающих предпринимательскую культуру с экономическим ростом и развитием, они недостаточно убедительно подтверждены эмпирическими данными. Тридцать лет спустя после выхода знаменитой книги Макклелланда аналогичное исследование предпринял Линн (Lynn 1991), который исследовал системы ценностей студентов из 41 страны и построил на их основе национальный индикатор предпринимательских склонностей в каждой из этих стран. Линн сравнивает четыре психологические теории экономического роста (трудовая этика Вебера, конкурентность Шумпетера, стремление к достижениям Макклелланда и статус землевладельца Винера4) и обнаруживает, что разное отношение к духу соперничества лучше всего объясняет разную скорость экономического роста в разных обществах. Дух соперничества можно определить как стремление выиграть у других и в той или иной форме превзойти их и победить. Это стремление Шумпетер выделил как один из основных движущих мотивов предпринимателя (Lynn 1991). Однако хотя, как и Макклелланд, Линн не использует экономические модели для поиска альтернативных объяснений, его открытие того, что ориентация общества на соперничество связана со скоростью экономического роста, весьма интересно. Не так давно Гранато и соавторы (Gra-nato et al. 1996) использовали Всемирное исследование ценностей, чтобы разработать индикатор мотивации к достижениям и связать его с экономическим ростом. Их оценки основаны на ответах на вопрос о том, насколько важным люди считают учить детей дома четырем качествам: бережливости, решительности, послушанию и вере. Индекс мотивации к достижениям рассчитывается как процентная доля респондентов, указавших на важность бережливости и решительности, за вычетом доли респондентов, указавших на важность послушания и веры. Хотя анализ Гранато и соавторов уходит корнями в современную теорию экономического роста, их основные результаты, подтверждающие положительное влияние предпринимательской
4. Винер (Wiener 1981) предположил, что относительный промышленный спад в Великобритании после 1850 года объясняется антииндустриаль-ными ценностями. По мнению Винера, владение землей влияет на бизнесменов, делая их безразличными, праздными и непредприимчивыми людьми.
210
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
культуры на экономический рост, слабо подтверждаются данными. (Beugelsdijk and Smeets 2008).
Более продвинутый эмпирический подход предлагается в работе Бёгельсдейка (Beugelsdijk 2007) и состоит из нескольких шагов. Вначале автор разрабатывает оценку предпринимательской культуры на микроуровне, сравнивая паттерны ценностей у предпринимателей и непредприни-мателей. На основе отчетливого паттерна ценностей предпринимателей, полученного на уровне индивида, затем рассчитывается средний показатель предпринимательских характеристик для всего населения. Поскольку анализ Бёгельсдейка основывается на данных Европейского опроса ценностей, которые охватывают только Европу, автор рассчитывает показатель «предпринимательской культуры» для 54 европейских регионов. Он связывает этот выведенный на микроуровне показатель с региональными паттернами инноваций (используя данные о патентах) и экономического роста. Бёгельсдейк приходит к выводу, что предпринимательская культура влияет на количество патентов, появляющихся в регионе, и что предпринимательская культура в основном влияет на экономический рост региона косвенным образом, то есть через рост инновационной деятельности.
Эта предположительная косвенная связь предпринимательской культуры с ростом через инновации возвращает нас ко второму важному направлению исследований в этой области. Если для общества характерна развитая предпринимательская культура, в нем может быть более высокий уровень предпринимательской деятельности (Suddle et al. 2006), что провоцирует динамичную экономическую деятельность и приводит к экономическому росту (Carree and Thurik 2003).
6.5. 2 Предпринимательская культура и предпринимательство
Некоторые авторы, вместо того чтобы связывать предпринимательскую культуру напрямую с экономическим ростом, связывают общественные ценности с показателями предпринимательской деятельности. Веннекерс и Турик (Wennekers and Thurik 1999) выделяют две основные роли, которые предпринимательство может играть для экономического роста. Первая роль связана с частотой появ
ПРЕДПРИНИМАТЕЛЬСКАЯ КУЛЬТУРА
2П
ления новых фирм. Вторая касается предприимчивых людей (в том числе так называемых интрапренеров, или корпоративных предпринимателей), которые занимаются предпринимательством, не основывая собственных фирм. Эмпирические исследования, в которых уровень предпринимательской культуры связывается с предпринимательством, в основном посвящены первой роли, то есть частоте появления новых фирм.
В своем эмпирическом анализе влияния региональных характеристик на формирование новых фирм в Финляндии Кангасхарью (Kangasharju 2000) вводит для объяснения вероятности формирования фирм понятие «предпринимательской способности». Региональный анализ предпринимательской деятельности в Швеции показал, что региональные нормы появления новых фирм отчасти зависят от предпринимательских ценностей (Davidsson 1995). Исследование Джорджеллиса и Уолла (Georgellis and Wall 2000), посвященное доле владельцев собственных фирм в разных британских регионах, предполагает, что «предпринимательский человеческий капитал» региона выступает важным объяснительным фактором. Еще более недавние исследования, связанные с идеей Флориды о креативных классах предполагают существование положительной связи между наличием в регионе креативных классов и количеством новых фирм (Florida 2002; Lee et al. 2004). Предпринимательская культура учитывается в этих исследованиях как некий фиксированный, специфичный для каждого региона фактор (Guerrero and Serro 1997; Wagner and Sternberg 2002). Связь между предпринимательскими ценностями и агрегированным показателем экономических достижений носит непрямой характер. Один из очевидных способов выйти за рамки подобных фиксированных подходов —использовать уже существующие опросы о ценностях и связать культурные параметры, полученные в результате этих опросов, с уровнем предпринимательской деятельности.
Знаменитая работа Хофстеде (Hofstede 2001) вызвала некоторое количество исследований, в которых его четыре культурных параметра связывались с предпринимательством и предпринимательской деятельностью. Помимо уже упоминавшихся исследований Макграта и его коллег, к таким исследованиям принадлежит работа Шейна (Shane 1992), разработавшего теоретическую структуру и проверившего связь между национальной культурой и скоростью
212
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
появления инноваций (Shane 1993). Моррис и соавторы (Morris et al. 1994) соотносят один из параметров Хофстеде — склонность к индивидуализму или коллективизму — с корпоративным предпринимательством. Они концентрируются на индивидуализме, поскольку он связан с уровнем мотивации к достижениям, а также с готовностью людей нарушать нормы (Hofstede 2001): эти два качества традиционно ассоциируются с предпринимательством. Моррис показывает, что чем сильнее выражен в обществе коллективизм, тем менее активно в нем предпринимательство (Morris et al. 1994)- Хотя было доказано, что индивидуализм может быть дисфункционально высоким, вывод Моррис заставляет предположить, что в культурах, где групповое мышление перевешивает инициативу индивида, немногие индивиды готовы дать ход своим (возможно, латентным) предпринимательским амбициям. Несмотря на то что параметры Хофстеде концептуально привлекательны и рассчитаны для большого количества стран, они все же отражают общие культурные характеристики и не были разработаны для того, чтобы оценивать общества с точки зрения (отсутствия) предпринимательской культуры, в отличие от, например, индекса Макклелланда.
Взяв это критическое замечание за отправную точку, Веннекерс и соавторы (Wennekers et al. 2005) и Саддл и соавторы (Suddle et al. 2010) проверили модель, в которой уровень предпринимательской деятельности в выборке из 33 стран объясняется составным индикатором предпринимательской культуры, основанным на ключевых понятиях из области исследований предпринимательских черт характера. По мнению Саддл и соавторов, преимущество их подхода заключается в том, что их индекс не является общим культурным показателем (как параметр индивидуализма Хофстеде), но напрямую связан с предпринимательской культурой, кроме того, этот подход основывается на результатах исследований на микроуровне, взятых из литературы по предпринимательским чертам характера. Используя данные Всемирного исследования ценностей за 1999 год, Саддл оценивает предпринимательскую культуру, используя составной показатель из трех компонентов. Компоненты основаны на том, какая доля респондентов дала следующие ответы на три вопроса.
Вопрос: какие аспекты работы для вас важны? Ответ: возможность проявлять инициативу.
ПРЕДПРИНИМАТЕЛЬСКАЯ КУЛЬТУРА
213
•	Вопрос: какие аспекты работы для вас важны? Ответ: работа, на которой чего-то можно добиться.
•	Вопрос: почему в этой стране есть люди, которые живут в бедности? Ответ: из-за лени и отсутствия силы воли.
Национальный показатель отражает процентную долю респондентов, именно так ответивших на приведенные вопросы. Поскольку эти связаны с «инициативой», «достижениями» и «личным влиянием», то есть ключевыми понятиями исследований, посвященных предпринимательским свойствам характера, Саддл и соавторы (Suddle et al. 2006, 2010) утверждают, что располагают сильной теоретической базой. «Инициатива» соотносится с одним из ключевых смыслов предпринимательства, а именно «брать все в свои руки» (Wennekers 2006). «Достижения» — другая актуальная переменная во многих исследованиях, рассматривающих культурный аспект предпринимательской деятельности, вспомним Макклелланда (McClelland 1961). Наконец, «личное влияние» отражает внутренний локус контроля (Rotter 1966). Применив анализ главных компонентов, Саддл получает одну переменную, отражающую предпринимательскую культуру. Чтобы подкрепить свои открытия и оценки, Саддл и соавторы (Suddle et al. 2010) также используют альтернативные индикаторы предпринимательской культуры, такие как индекс потребности в достижениях Макклелланда, оценка отношения к предпринимательству Линна, индекс мотивации к достижениям Гранато и уровень ориентации на достижения по результатам базы данных GLOBE (см. главу 5).
Взяв показатель зарождающегося предпринимательства по версии Global Entrepreneurship Monitor в качестве индикатора предпринимательской деятельности, Саддл проверяет гипотезу о том, что предпринимательская культура положительно влияет на зарождающееся предпринимательство, используя перечисленные выше альтернативные индикаторы. Перебрав целый ряд переменных, в том числе уровень экономического развития, уровень налогов, систему социального обеспечения и демографические характеристики, Саддл обнаруживает, что за исключением составной оценки предпринимательской культуры, основанной на трех пунктах Всемирного исследования ценностей, остальные четыре индекса несущественно связаны с зарождающимся предпринимательством. Более того, ин-
214
КУЛЬТУРА в экономической науке
деке мотивации к достижению Гранато (Granato et al. 1996) даже имеет с ним существенную негативную корреляцию.
Параллельно с подходами, связывающими альтернативные показатели предпринимательской культуры с уровнем предпринимательской деятельности, развивается и другое исследовательское направление: попытки понять решение открыть собственное дело с точки зрения социального познания (social cognition) и связать результаты со скоростью появления новых фирм в разных странах. Например, на основе теории Бусеница и Лау (Busenitz and Lau 1996), в которой социальные, культурные и личные переменные связаны с познанием, а познание —с такими результатами, как решение о создании предприятия, Митчелл с соавторами (Mitchell et al. 2000) строит и проверяет кросскультур-ную модель создания предприятий. Для своего исследования они тщательно собирали информацию о 753 индивидах из семи стран, принявших решение либо начать свое дело, либо не начинать его. Сравнивая эти две группы, Митчелл обнаружил, что на некоторые мотивы решения создать предприятие на уровне индивида влияют культурные ценности, особенно индекс индивидуализма или дистанция власти по Хофстеде
Этот результат дополняет уже упоминавшееся исследование Макграта и его коллег, в котором демонстрируется, что предпринимательские черты характера выходят за рамки отдельных культур. Более того, он предполагает, что, хотя предпринимательские черты характера не зависят от культуры, решение создать новое предприятие зависит от ряда индивидуальных факторов, причем на некоторые из них влияют культурные характеристики. Подобные подходы, в которых факторы на уровне индивида и страны (в том числе на уровне культуры), отвечающие за решение стать предпринимателем, принимаются во внимание одновременно, похоже, набирают сейчас популярность. Недавние исследования Грило и Турика (Grilo and Thurik 2006) и Турика и Грило (Thurik and Grilo 2007), к примеру, изучают индивидов и включают специфику страны, отраженную дамми-переменной. Следующий шаг (например, Freytag and Thurik 2007) — объяснить «скорректированные дамми-переменные по странам на индивидуальном уровне», построив их регрессию от ряда культурных и институциональных переменных. Хотя такой многоуровневый подход выглядит многообещающим, пока что он принес немного
ПРЕДПРИНИМАТЕЛЬСКАЯ КУЛЬТУРА
215
публикаций, хотя и кажется позитивной траекторией развития на ближайшее будущее.
Подводя итоги, можно сказать, что, несмотря на недостаток веских эмпирических доказательств, исследователи утверждают, что предпринимательская культура влияет на экономический рост с нескольких сторон. Во-первых, паттерны ценностей, благоприятные для предпринимательства, могут увеличивать количество новых фирм. Во-вторых, культура может положительно влиять на внутрикорпоративную предпринимательскую деятельность, которая затем позволяет повысить эффективность уже существующих фирм. Таким образом, «когда предприимчивые работники пожинают плоды своих способностей, будь то внутри фирмы или в дочерней компании, их деятельность, скорее всего, способствует росту на макроуровне» (Wennekers and Thurik 1999: 45). Несмотря на концептуальную привлекательность подобных рассуждений, пока что не существует убедительных эмпирических доказательств тезиса о том, что предпринимательская культура объясняет национальные или региональные различия в уровне предпринимательской активности; нет также и убедительных доказательств фундаментальной эмпирической связи между предпринимательской культурой и экономическим ростом. Отчасти подобные неоднозначные результаты связаны со сложностью отношений между предпринимательской деятельностью как таковой и экономическим ростом. Другая причина неоднозначности: чтобы связать предпринимательство с экономическим успехом, нужно связать индивидуальный уровень с коллективным, что представляет собой громадную методологическую проблему.
6.6. Дискуссия: соотнесение индивидуального и коллективного
Ученые, пытающиеся объяснить разные нормы экономического роста или разный уровень предпринимательской активности отсутствием или наличием так называемой предпринимательской культуры, находятся на зыбкой почве. Как мы убедились в этой главе, область предпринимательской культуры кишит концептуальными, методологическими и методическими сложностями. Поскольку предприниматель не вписывается в экономическую теорию, у нас нет
216
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
развитой, всеобъемлющей теоретической структуры для анализа предпосылок и последствий предпринимательской культуры. Однако если мы просто найдем для предпринимателя место в общей экономической теории, проблему мы не решим. Мы считаем, что при изучении предпринимательской культуры возникают как минимум четыре сложности общего характера.
Во-первых, как мы еще обсудим подробней в следующей главе, посвященной доверию, серьезные методологические проблемы могут возникнуть в условиях многоуровневости, когда явления на уровне индивида встроены в явления более высокого уровня. В случае предпринимательства работы на тему предпринимательской культуры, очевидно, основываются на подходе агрегированных психологических черт. На основе анализа психологических черт на уровне индивида исследователи выделили ряд черт характера, свойственных предпринимателям. В ходе анализа предпринимательской культуры многие ученые агрегируют эти индивидуальные характеристики, чтобы получить характеристики на уровне целой страны. Возникает методологический вопрос о том, приносит ли агрегирование характеристик индивидуального уровня адекватный результат для целого общества. Аналогична ли сумма агрегированному показателю, иными словами является ли культура действительно суммой психологических черт? Не переосмысливаем ли мы таким образом структуру как действие?
Более того, уровень мотивации маленьких, но критически значимых групп может быть куда важнее для будущего экономического роста, чем уровень мотивации всего населения. Иными словами, для некоторых интересующих нас явлений (в том числе предпринимательства) важна не столько система ценностей всего общества, сколько система ценностей определенных подгрупп. Насколько нам известно, только Моррис и Адельман (Morris and Adelman 1988) учли это обстоятельство, когда оценивали отношение общественной элиты к предпринимательскому успеху. Роль влияния различных групп —тоже область, заслуживающая пристального внимания. Помимо вопроса о том, допустимо ли просто агрегировать индивидов, необходимо ответить на вопрос о том, кого нужно включать в процедуру агрегирования.
Во-вторых, возникает вопрос о том, нужно ли разделять теорию общих параметров (национальных) культур и теорию, основанную на специфической концепции, которую
ПРЕДПРИНИМАТЕЛЬСКАЯ КУЛЬТУРА
217
можно обозначить как «предпринимательская культура». Это решение очень важно для развития гипотез и выбора методов для проверки этих гипотез. В первом случае аргумент будет развиваться приблизительно по стопам идеи культурных последствий Хофстеде; культуры могут быть оценены и отображены при помощи многомерной шкалы, и некоторые из параметров этой шкалы могут влиять на уровень предпринимательской активности. Если исследователь выбирает работать с концепцией предпринимательской культуры, он исходит из предпосылки о том, что существует универсальная (независимая от культуры) концепция предпринимательской культуры и что общества можно оценивать по одному этому показателю. Это типичный подход Макклелланда и исследователей, использующих метод агрегированных психологических черт. Они не столько предполагают, что общие культурные характеристики могут быть связаны с уровнем предпринимательской деятельности или роста, но исходят из предпосылки о том, что можно и нужно разработать новый параметр оценки, который определяет, до какой степени в обществе распространены предпринимательские ценности в любом определении. Выбор между единственным параметром оценки предпринимательской культуры или же общими культурными параметрами — фундаментальный выбор, и как минимум выбор между двумя подходами должен приводить к разным исследовательским вопросам. В некотором смысле выбор также сводится к различию между индуктивным подходом, при помощи которого были установлены эмпирические параметры культуры, и дедуктивным подходом, который задает в качестве отправной точки теоретическую концепцию «предпринимательской культуры». Проблема второго подхода в том, что те определения предпринимательской культуры, которые теоретически выведены напрямую из предпринимательства, граничат с определениями склонности к предпринимательской деятельности. Например, предпринимательская деятельность рискованна и ориентирована на достижения, так что склонность к риску и ориентированность на риск являются частью предпринимательской культуры. Исследования, утверждающие, что более высокий уровень показателей предпринимательской культуры связан с более высоким уровнем предпринимательской деятельности, рискуют сформулировать и исследовать тавтологическое утверждение.
218
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
Подход со стороны культурных параметров также не лишен риска. Метод использования в регрессии показателя роста или скорости появления новых фирм нескольких общих культурных характеристик (например, параметров Хофстеде) кажется упрощенным и теоретически поверхностным. Любая связь между культурой и любой переменной на выходе может быть «проверена». Но насколько это теоретически сложно? Как минимум мы предложили бы исследователям принять многоуровневую точку зрения, смоделировать и протестировать, как на разных уровнях взаимодействуют индивидуальные мотивы решения открыть свое дело и то, как культурное наследие влияет на эти индивидуальные мотивы. Учитывая сегодняшнюю неразвитость теории, ученые располагают большим простором для ее продвижения.
В-третьих, существуют методологические проблемы. Эмпирические проверки неразрывно связаны с такими сложностями, как эндогенность, необъективность при пропуске переменных и прочие проблемы, связанные с методом измерений и валидностью данных. Более того, эмпирические результаты сложно сравнивать и понимать, поскольку (почти) никакие из используемых показателей не совпадают, и мы не наблюдаем и в ближайшее время не ожидаем никакой конвергенции между разными способами оценки уровня предпринимательской культуры. Из-за этого очень сложно, если не невозможно, собрать багаж знаний, на основе которого могут возникнуть идеи для конвергенции.
Наконец, до сих пор мы обсуждали роль (предпринимательской) культуры так, как будто культуру можно отделить от всех остальных факторов, влияющих на уровень предпринимательской деятельности и экономический успех, прежде всего от институтов. Но теорию можно усовершенствовать, если включить в нее более широкую роль институтов, особенно потому, что формальные институты крайне важны для понимания предпринимательства. Такой более широкий подход мы находим у Костовой (Kostova 1997), разработавшей концепцию трехмерного институционального профиля страны. Эту концепцию можно использовать, чтобы исследовать и объяснять, как правительственная политика (регулирующий компонент), популярное общественное знание (когнитивный компонент) и системы ценностей (нормативный компонент) влияют на национальную деловую активность. Однако, как пишет
ПРЕДПРИНИМАТЕЛЬСКАЯ КУЛЬТУРА
219
сама Костова, эти институциональные профили- теряют свое значение, если их обобщить применительно к широкому спектру вопросов, и их нужно оценивать применительно к конкретным областям. Костова акцентирует внимание на институциональных факторах, что привлекательно, поскольку институциональный акцент по-прежнему кажется многообещающим для понимания пока не объясненных отличий в скорости появления новых фирм в разных странах. Более того, институты и культурные характеристики развиваются вместе, а формальные законодательные правила и нормы, регулирующие основание собственной фирмы, тесно связаны с системой убеждений в стране.
В начале этой главы мы упоминали, какие разные предпочтения относительно найма персонала демонстрируют студенты из США и Европы. Обсудив немало работ на тему культуры и ее влияния на предпринимательство и экономический рост, мы думаем, что нам удалось отчасти демистифицировать этот феномен реального мира. Однако остается еще немало работы, и многоуровневый подход кажется нам подходящим и многообещающим методом исследования того, как культура влияет на решение индивида открыть свое предприятие и на индивидуальные мотивы этого решения. Исследования предпринимательских черт характера показали, во-первых, что предприниматели отличаются от непредпринимателей, независимо от культурных характеристик контекста, в котором действуют, а во-вторых, что на некоторые из индивидуальных факторов, влияющих на решение открыть свое дело, влияют определенные культурные параметры. Таким образом, проблема заключается не в том, чтобы объяснить или доказать, что культура имеет значение, но скорее в том, чтобы раздвинуть границы исследований, поняв, когда, как и какие культурные параметры имеют значение, связав индивидуальный и агрегированный уровни анализа.
Глава 7 Доверие
7.1.	Введение
ВАЖНАЯ часть нашей дискуссии о связи культуры с экономическим развитием основывается на концепции социального капитала, одним из важнейших показателей которого считается доверие (Fukuyama 1995; Zak and Knack 2001; Francois 2002; Uslaner 2002). Это отражено в самом определении социального капитала, который связан с готовностью граждан доверять другим, в том числе членам семьи, согражданам и людям вообще (Whiteley 2000: 45°). Теория социального капитала изучает основанные на социальных связях процессы, создающие благоприятные результаты через нормы доверия (Durlauf and Faf-champs 2004). Значение социального капитала и доверия для дискуссии о культуре и экономическом развитии нельзя недооценивать. По мнению Гуизо и соавторов (Guiso et al. 2006: 29), концепция доверия была той лазейкой, через которую культура проникла в экономический дискурс. Этот факт отражен в президентских лекциях, произнесенных Та-беллини (Tabellini 2007а) и Фером (Fehr 2008) на двух последовательных ежегодных конференциях Европейской экономической ассоциации. Используя понятие культуры, оба президента подняли вопрос о важности доверия для экономического взаимодействия. Доверие также было темой президентской лекции Диксита (Dixit 2009) на конференции Американской экономической ассоциации в 2009 году; в этой лекции Диксит говорил о формальных и неформальных институтах управления (governance). Учитывая такой интерес к доверию, а также то, что многие экономисты считают его косвенным показателем культуры, мы посвятим эту главу доверию. Наша цель — не представить самый свежий обзор литературы на тему доверия, так как это невозможно сделать в рамках одной главы, но критически оценить «позицию доверия» в рамках более широкой
ДОВЕРИЕ
221
дискуссии о культуре и экономической науке. Мы не пытаемся разработать типологию всех существующих теорий о доверии или создать новую теоретическую концепцию. В этой главе мы пытаемся разобрать основные вопросы, которые нам кажутся важными для понимания того, почему доверие вообще возникло в контексте дискуссии о роли культуры в экономической науке, и показать, что мы можем из этого почерпнуть.
Эта глава структурирована следующим образом. В разделе 7.2 мы дадим определение доверию и покажем, как доверие связано с культурой и почему. В разделе 7.3 мы подробнее рассмотрим источники доверия, а затем в разделе 7.4 обратимся к исследованиям экономических последствий доверия. Поскольку культура связана с такими агрегированными образованиями, как национальные государства и регионы, подавляющее большинство эмпирических исследований доверия — это исследования на макроуровне. Чтобы оценить доверие на этом уровне, многие ученые используют вопрос о доверии в той форме, в которой он встречается во Всемирном и Европейском исследованиях ценностей. Мы обсуждаем не только результаты этих эмпирических исследований, но также и релевантные методологические аспекты (раздел 7.5). На основании этого обсуждения в разделе 7.6 мы заключаем, что исследования в области доверия принесли нам новые и важные открытия, но сопряжены с крупными идентификационными проблемами в отношении последствий доверия, культуры и институтов, а также их взаимосвязи. В частности, некоторые предпосылки и последствия доверия зачастую совпадают, что существенно осложняет дело. На основании своей оценки литературы о культуре и доверии мы сделаем несколько предложений о том, как можно продвинуться в изучении доверия и что это значит для нашего исследования роли культуры.
7.2.	Доверие как показатель культуры
Теме доверия посвящена обширная литература. Чтобы справиться с ней, для начала нам нужно провести различие между уровнями доверия, масштабом доверия и источниками доверия. Уровнями доверия мы будем называть то, что относится к уровню измерений. Что мы оцениваем: до
322
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
верие между индивидами или доверие в обществе вообще? Вопрос об объекте доверия связан с вопросом о том, по отношению к кому или к чему выражается доверие: склонны ли люди доверять обществу вообще или только узкому кругу знакомых индивидов? Что касается источников доверия, можно выделить доверие, проистекающее из общих норм и склонностей конкретного общества, и доверие как продукт ограниченно рационального принятия решений1. Далее, во всех трех аспектах доверия можно различить микро- и макроуровень. Говоря об уровнях, можно оценивать уровень доверия на микроуровне или макроуровне. Что касается объекта, доверие человека может охватывать микро- или макроуровень. Наконец, доверие может проистекать из микро- или макроисточников. Поэтому когда в литературе упоминается доверие, это может означать несколько вещей, и значение часто зависит от конкретных научных установок исследователя. О различии между объектами доверия на микро- и макроуровне пишут многие ученые самых разных убеждений (Luhmann 1979; Misztal 1996; Rousseau et al. 1998; Putnam 2000; Paxton 1999); многие пользуются разграничением, предложенным Луман-ном (Luhmann 1979). По мнению Луманна, на микроуровне речь идет об эмоциональной связи между индивидами, которая более характерна для первичных отношений и отношений в малых группах. Макроуровень относится к более абстрактным отношениям, в которых доверие связано с работой бюрократических систем (правовой, политической и экономической). Пакстон (Paxton 1999) разделяет конкретное и абстрактное доверие (субъективное восприятие того, насколько заслуживает доверия «среднестатистический» человек). Она утверждает, что, «хотя доверие к конкретным другим людям может быть важным для социального капитала на микроуровне, обобщенное доверие является важной чертой социального капитала на уровне страны» (Paxton 1999: 99).
1. Мы не хотим сказать, что следовать определенным общественным нормам иррационально. В сущности, большинство теоретических моделей отталкиваются от этой предпосылки. Идея в том, что источники доверия могут происходить от (нерасчетливых) норм и ценностей (которые и сами могли развиться в ходе рационального эволюционного процесса) и от расчетливого процесса принятия решений.
ДОВЕРИЕ
223
/.2.J. "Типологии и источники доверия
Доверие часто определяется как свойство индивидов или характеристика межличностных отношений и чаще всего рассматривается как субъективное восприятие и интерпретация предполагаемой надежности другого человека. Доверие обозначает уверенность в том, что один партнер не воспользуется слабостями другого (Barney and Hansen 1995). Как пишут Захир и соавторы (Zaheer et al. 1998), концепгяя доверия может быть описана как ожидание от партнера надежности в отношении его обязательств, предсказуемости поведения и справедливости в действиях и переговорах даже при возможности проявить оппортунизм. Таким образом, доверие связано с получением сигналов о том, что актор не будет играть в одноразовые игры и вести себя как оппортунист (Ben-Ner and Putterman 2009; Puranam and Van-neste 2009)2.
Независимо от этого общего понятия доверия исследователи разработали множество типологий доверия. Этот факт отражает как богатство самой концепции, так и недостаток конвергенции (McKnight et al. 1998; Rousseau et al. 1998). Одна из наиболее популярных типологий доверия — доверие, основанное на расчете, на знании или на идентификации (Lewicki and Bunker 1996). Доверие, основанное на расчете, связано со страхом последствий, которые повлечет за собой невыполнение обещания. Индивиды решают, доверять или нет, основываясь на рациональных аргументах (Coleman 1990; McKnight et al. 1998). Доверие, основанное на знании, строится на предсказуемости поведения другого человека, исходя либо из опыта, либо из репутации. Доверие, основанное на идентификации, базируется на ощущении сходства между партнерами, которое приводит к возникновению эмпатии и доверия3. Ноотебо-ом (Nooteboom 2002) разделяет рациональные и психо
2. Несмотря на критически важную роль оппортунистического поведения, только недавно ученые, изучающие менеджмент, напрямую занялись вопросом о том, как вернуть доверие в случаях оппортунистического поведения (см. Gillespie and Dietz 2009; Kim et al. 2009; Tomlinson and Mayer 2009; Ren and Gray 2009).
3. В дополнение к этой классификации в литературе можно найти еще много типов доверия, например, доверие, основанное на сдерживании, знании и идентификации, хрупкое и стойкое доверие, доверие, основанное на познании или на аффекте, доверие добровольное и компе-
224
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
логические причины. Рациональные причины возникают из рациональной оценки того, насколько человек достоин доверия. Эта оценка может быть основана на знании, полученном из репутации, архивов, норм и стандартов, или же на собственном опыте. Психологическая причина доверия—эмпатия. Это способность разделить с человеком его чувства и эмоции как свои собственные, тем самым поняв мотивы его деятельности. Эмпатия влияет на то, насколько человек заслуживает доверия через готовность жертвовать своими интересами ради других, и на то, насколько он доверяет другим, через терпимость к поведению, которое отклоняется от ожиданий. Поскольку человек может идентифицироваться с другими, он может сочувствовать их действиям, понимая, что эти действия могли быть только реакцией на его собственные предыдущие действия (Nooteboom 2002: 81).
Такое сочетание расчетливого (рационального) и психологического аспектов доверия может помочь нам понять, почему многие экономисты используют концепцию доверия как средство обсудить роль культуры. Доверие в том виде, в каком оно объясняется выше, совместимо с понятием расчетливости и рациональности, которое часто применяется в (микро-) экономической теории (игр). Таким образом, используя доверие как показатель культуры, исследователи получают возможность обсудить и теоретически осмыслить микроосновы культуры. Однако доверие также включает в себя понятие общей с другим идентичности, что поднимает роль и значение доверия выше уровня индивида. Именно этот—говоря словами Ноотебоома — эмпатический аспект частично объясняет нерасчетливое поведение, наблюдаемое в ходе экспериментальной игры. Поскольку, как мы уже упоминали в предыдущих главах, культура часто интерпретируется как объяснение иррационального остаточного экономического поведения, неудивительно, что доверие часто используется для изучения культуры (например, так его использовали Табеллини и Фер в своих президентских лекциях, о которых говорилось в начале этой главы). Таким образом, сама природа доверия, а также его микрооснов делает его привлекательным кандидатом на роль показателя культуры.
тентное (Das and Teng 2001). Все используемые прилагательные относятся к источнику доверия.
ДОВЕРИЕ
225
/.2.2. Объект доверия: от микроуровня к макроуровню
Как обсуждалось в предыдущих главах, культура —это социальная характеристика агрегированных образований, таких как национальное государство или регион. Доверие выступает привлекательным и логичным показателем культуры, поскольку позволяет разработать теорию, основанную на микроуровне. Однако, чтобы связать доверие (и тем самым культуру) с макроэкономическими результатами, неминуемо нужно перенести фокус теоретического внимания с индивидуального микроуровня на общественный макроуровень4. Поскольку культура—по определению социальное явление, именно на макроуровне можно найти основные аргументы о связи доверия, культуры и экономического успеха. Хотя существуют и более ранние исследования, все началось с исследования Патнэмом и соавторами регионов Италии (Putnam et al. 1993; Патнэм 1996; Fine 2001). Изучив север и юг Италии, Патнэм (Putnam 1993) утверждает, что критический фактор эффективности региональных правительств и экономических показателей в Италии кроется в различиях социального строя. Патнэм считает, что в регионах, где социальные отношения носят более горизонтальный характер и основаны на доверии и общих ценностях, социальный капитал выше, а региональная экономика эффективней. Хотя обсуждение доверия в контексте региональной экономической эффективности составляет только одну главу в книге Патнэма, эта одна глава спровоцировала ученых на впечатляющее количество исследований, связывающих доверие, а также на более общем уровне общественный капитал, с региональной или национальной экономической эффективностью (больше об этом мы скажем позже).
4. Эта многоуровневость также несет риск экологической ошибки, связанной с тем, что глобальные явления или агрегированные данные, фактически представляющие явления более низкого уровня, нельзя обобщать для этих более низких уровней (Robinson 195°)- Экологическая ошибка состоит в ошибочном заключении о поведении индивидов на основании анализа данных агрегированного уровня: если в странах, где больше всего протестантов, выше количество самоубийц, то протестанты должны быть более склонны к совершению самоубийств (Freedman 2001). Иными словами, экологические корреляции являются ненадежными показателями индивидуальных корреляций, что затрудняет выведение заключений об индивидах на основании агрегированных данных (Hofstede 2001).
226
КУЛЬТУРА В ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ
С точки зрения теории этот переход с микроуровня на макроуровень является проблематичным. Один из способов решить эту микро-макропроблему использовали Табеллини (Tabellini 2008а, 2008b) и Карлан и соавторы (Karlan et al. 2009). Опираясь на обширную литературу по общественным наукам, они разделяют нравственность на обобщенную и ограниченную групповую. Это не новая идея (и не претендует на новизну); такое же разделение можно найти, например, у Платто (Platteau 1994, 2000) в работах по экономической теории развития. Ограниченная групповая нравственность описывает такое социальное явление, при котором стандарты хорошего и уместного поведения применяются только в узких кругах друзей, семьи и членов клана. За пределами этой небольшой социальной сети преобладает стандарт оппортунистического поведения. Общество, для которого характерна обобщенная нравственность, не различает своих и чужих. Основной элемент в этих подходах — концепция (обобщенной) реципрокности: «Общество, которое полагается на обобщенную взаимность, эффективней недоверчивого общества по той же причине, по которой деньги эффективнее бартера. Честность и доверие смягчают неизбежные конфликты общественной жизни» (Putnam 2000: 135). А «когда каждый из нас может немного ослабить защиту», снижаются трансакционные издержки (Fukuyama 1995; Фукуяма 2004). Эрроу пишет об этом же: «Индивидам полезно немного доверять слову друг друга. В отсутствие доверия становится очень затратно обеспечивать санкции и гарантии, и приходится отказываться от многих возможностей взаимовыгодного сотрудничества» (Arrow 1971: 22). И микроэкономическая функция доверия как смягчающего компонента при экономических трансакциях, и его функция замещения правовых норм используются как теоретические аргументы (мы подробнее поговорим об этом позже). Как пишет Табеллини (Tabellini 2008b), ссылаясь на Вебера (Weber 1992 [193°])> именно освобождение индивида от феодального уклада традиционно ассоциируется с распространением обобщенной нравственности (Banfield 1958; Putnam et al. 1993; Патнэм 1996). Разделение нравственности на присущую ограниченной группе и обобщенную важно для нашего понимания того, почему обобщенная нравственность может иметь экономические функции, материализующиеся на агрегированном уровне (Platteau 1994). Именно здесь приобретают важность роль анонимного государства и уве-
ДОВЕРИЕ
227
ренность в правительстве, поскольку они могут стать источником доверия при взаимодействии с анонимными партнерами (Zucker 1986; Greif 1994, 2006; Грейф 2013). Готовность доверять незнакомцам способствует развитию гражданского общества и гражданской активности, а также может помочь справиться с проблемами коллективной деятельности—это явление подробно описано в работе Патнэма и соавторов об Италии (Putnam et al. 1993; Патнэм 1996). В результате можно ожидать, что общества с обобщенной нравственностью и соответствующим высоким уровнем доверия будут более экономически успешными5. Подобные рассуждения составляют ядро гипотезы во многих современных эмпирических исследованиях. Концепция обобщенной нравственности, а также ее связь с доверием — ключевые элементы дискуссии о роли культуры в экономическом развитии (Та-bellini 2007b, 2008а, 2008b).
7.2.3.	Доверие как культура
В том, что доверие часто рассматривается как показатель культуры, есть определенная латентная логика, хотя этот подход не возник сознательно, а скорее просто сложился в ходе взаимодействия ученых из разных исследовательских областей. Отчасти его популярность объясняется тем, что концепция микрооснований доверия вписывается во многие из распространенных экономических моде
5. Используя иную терминологию, другие ученые разделили доверие на обобщенное и частное (Uslaner 2002; Bahry et al. 2005; Berggren and Jordahl 2006), чтобы описать концепцию макродоверия. По мнению Бари и соавторов (Bahry et al. 2005), обобщенное доверие подразумевает нормы взаимопомощи и сотрудничества, на которые опирается гражданское общество. Частное доверие обозначает более глубокие связи между людьми из относительно узкого круга, такими как члены семьи, друзья и прочие люди с похожим культурным багажом.