ffl <
=■0-
прагматический поворот
RI
SSQ.
Ol
§S
СПб 2011

303.1
60.504
B22
Вахштайн B.C.
Социология повседневности и теория фреймов / Виктор Вахштайн. —
СПб. : Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге,
2011. — 334 с. — (Серия «Прагматический поворот»; Вып. 4).
ISBN 978-5-94380-117-4
Теория фреймов — подход, зародившийся в психологии комму-
никаций, достигший пика своего развития в изучении форм повсе-
дневных взаимодействий и активно использующийся в современных
прикладных исследованиях социологами, политологами и лингвиста-
ми. Начиная с конца 70-х гг. XX в. и по настоящее время фрейм-анализ
остается, прежде всего, теоретическим направлением и методом со-
циологии повседневности (микросоциологии).
Какова история анализа фреймов, его конечный словарь, базо-
вые метафоры и аксиоматические основания? Каково его положение
среди родственных микросоциологических концепций (феноменоло-
гии, символического интеракционизма, теории практик)? Как исполь-
зовать теорию фреймов для интерпретации данных и организации
прикладных фрейм-аналитических исследований (при изучении устой-
чивых форм социальных взаимодействий: от голосования до шопинга)?
Этим вопросам посвящена данная книга.
УДК 303.1
ББК 60.504
©B.C. Вахштайн, 2011
© Европейский университет
ISBN 978-5-94380-117-4 в Санкт-Петербурге, 2011

СОДЕРЖАНИЕ
ВВЕДЕНИЕ..
ЧАСТЬ I
АКСИОМАТИКА И ОПТИКА
Глава первая
«ПРАКТИКА» VS. «ФРЕЙМ»: АЛЬТЕРНАТИВНЫЕ ПРОЕКТЫ
ИССЛЕДОВАНИЯ ПОВСЕДНЕВНОГО МИРА .19
ТЕОРИЯ ПРАКТИК: ПО ТУ СТОРОНУ «ВНУТРЕННЕГО» И «ВНЕШНЕГО» 19
ЗДЕСЬ-И-СЕЙЧАС СОЦИОЛОГИЯ 28
ТЕОРИЯ ФРЕЙМОВ: КОНТЕКСТЫ И МЕТАКОНТЕКСТЫ ПРАКТИЧЕСКИХ
ДЕЙСТВИЙ 40
МЕТАФОРА «ФИГУРЫ И ФОНА» В ТЕОРИИ ПРАКТИК. КОНТЕКСТ
КАК ФОНОВАЯ ПРАКТИКА 50
МЕЖДУ «ФИГУРОЙ» И «ФОНОМ». КОНТЕКСТ КАК ФОРМА 55
Глава вторая
ТЕОРИЯ ФРЕЙМ-АНАЛИЗА ИРВИНГА ГОФМАНА. 64
ИРВИНГ ГОФМАН: СОБЫТИЯ ЖИЗНИ 64
ТЕОРЕТИЧЕСКОЕ НАСЛЕДИЕ И. ГОФМАНА: ДВА ПРОЧТЕНИЯ 71
ЗАМЫСЕЛ, ПРОБЛЕМА И КАТЕГОРИАЛЬНЫЙ АППАРАТ АНАЛИЗА
ФРЕЙМОВ 88
ФРЕЙМ-АНАЛИЗ КАК ТЕОРИЯ ОТНОСИТЕЛЬНОСТИ «ПОВСЕДНЕВНОГО».... 96
«РЕЛЯТИВИСТСКАЯ ПРОГРАММА» В СОЦИОЛОГИИ ПОВСЕДНЕВНОСТИ.... 102
Глава третья
ФРЕЙМ КАК СХЕМА ИНТЕРПРЕТАЦИИ:
ИССЛЕДОВАНИЕ «НЕУДОБНОЙ КЛАССИКИ» 107
ФРЕЙМЫ ПОВСЕДНЕВНОГО ОБИХОДА НАУКИ И ЗАМКНУТЫЕ МОДЕЛИ
КЛАССИЧНОСТИ 107
РЕПРЕЗЕНТАТИВНОСТЬ КЛАССИКИ 118
СТРАТЕГИИ ФРЕЙМИРОВАНИЯ «НЕУДОБНОЙ КЛАССИКИ» 126
«МИР ИДЕЙ» И ПОВСЕДНЕВНЫЙ ОБИХОД НАУКИ 134
Глава четвертая
ФРЕЙМЫ ПОВСЕДНЕВНОГО СОБЫТИЯ 143
АНАЛИТИЧЕСКАЯ СОЦИОЛОГИЯ ПОВСЕДНЕВНОСТИ 145
ФРЕЙМЫ ПОВСЕДНЕВНОГО ЖЕСТА 155
ФЕНОМЕН НЕТРАНЗИТИВНОСТИ 161
ЛОГИКА СИГНИФИКАЦИИ И «РЕЛЯТИВИСТСКАЯ ПРОГРАММА» 167
К АНАЛИТИКЕ ФИЗИЧЕСКОГО КОНТЕКСТА 171
ТЕОРИЯ ФРЕЙМОВ ОБ ЭЛЕМЕНТАРНОМ СОСТАВЕ ПОВСЕДНЕВНОСТИ:
«ПОЭТИКА СОЦИАЛЬНОГО» 185
АКСИОМАТИКА И ОПТИКА: ПОДВЕДЕНИЕ ИТОГОВ 192

ЧАСТЬ II
ПРАГМАТИКА ИССЛЕДОВАНИЯ
Глава первая
АНАЛИЗ ФРЕЙМОВ ГОЛОСОВАНИЯ: ТРАНСПОНИРОВАНИЕ
ЭЛЕКТОРАЛЬНЫХ СОБЫТИЙ 201
ТРАНСПОНИРОВАНИЕ ПОДСЧЕТА ГОЛОСОВ: ИГРА И СОСТЯЗАНИЕ 202
ТРАНСПОНИРОВАНИЕ ГОЛОСОВАНИЯ 205
РЕФРЕЙМИНГ И ПРОИЗВОДСТВО ЭТНИЧНОСТИ НА ИЗБИРАТЕЛЬНОМ
УЧАСТКЕ 214
ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ВЫВОДЫ: ФРЕЙМ-АНАЛИТИЧЕСКАЯ РЕФЛЕКСИЯ 218
Глава вторая
АНАЛИЗ ФРЕЙМОВ ТЕЛЕПРОСМОТРА: РЕЖИМЫ ВОВЛЕЧЕННОСТИ 225
ПОСТАНОВКА ПРОБЛЕМЫ: КАК МЫ СМОТРИМ ТЕЛЕВИЗОР? 229
ПЛАН ФРЕЙМ-АНАЛИТИЧЕСКОГО ЭКСПЕРИМЕНТА 231
РЕЗУЛЬТАТЫ ИССЛЕДОВАНИЯ: РЕЖИМЫ ВОВЛЕЧЕННОСТИ 234
ВОВЛЕЧЕННОСТЬ VS. ВНИМАТЕЛЬНОСТЬ 238
АНАТОМИЯ ВОВЛЕЧЕННОСТИ .240
ФРЕЙМ И РИТМ 243
РЕЖИМЫ ПРОСМОТРА И ПЛОТНОСТЬ КОНТАКТА С РЕКЛАМНЫМ
СООБЩЕНИЕМ 244
ПРОСМОТР РЕКЛАМЫ: РЕАЛЬНЫЙ И ВООБРАЖАЕМЫЙ 248
ТРИГГЕРЫ И РЕФРЕЙМИНГ 251
Глава третья
ФРЕЙМЫ ГОРОДСКОГО ПРОСТРАНСТВА. МЕСТО КАК
МЕТАКОММУНИКАТИВНОЕ СООБЩЕНИЕ 255
ПОСТАНОВКА ПРОБЛЕМЫ: ИЗУЧЕНИЕ СОЦИАЛЬНОЙ ЛОГИКИ МЕСТА ... .256
ДВЕ ИНТУИЦИИ МЕСТА: ЛОКАЛ И САЙТ 264
МЕЖДУ ФОРМАЛЬНОЙ И ПРАКТИЧЕСКОЙ РАЦИОНАЛЬНОСТЬЮ:
МЕСТО КАК МЕТАКОММУНИКАТИВНОЕ СООБЩЕНИЕ 289
ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ: О ПЕЙНТБОЛЕ И ТРАНСЦЕНДЕНЦИИ 303
ЛИТЕРАТУРА 322

ВВЕДЕНИЕ
— У меня только один вопрос: нужна ли теория фреймов
стремительно меняющемуся современному российскому
обществу?
— В сущности, нет...
Из беседы с коллегами
При обосновании актуальности исследования принято апеллировать
не к логике развития науки, и тем более не к личным вкусам автора,
а к «эпохе». Так поддерживается иллюзия предопределенности и
объективности теоретического интереса — «в современных услови-
ях» необходимо исследовать «X», заниматься чем-то иным просто
несвоевременно. Если двадцать пять лет назад логично было начать
введение к исследовательской работе со слов: «В глобальном про-
тивоборстве двух систем, мира социализма и мира капитализма,
важнейшую роль играет "X"», то сегодня нормой считается обосно-
вывать актуальность «X» в контексте процессов глобализации, ин-
форматизации и взаимопроникновения культур. Соответственно,
современное общество наделяется эпитетами «глобальное», «ин-
формационное», «постсовременное» et cetera.
Интерес к повседневности, привычным и регулярным взаимо-
действиям лицом-к-лицу в глобальном мире кажется неуместным.
Однако анализ последних публикаций и переводов на русский язык
работ западных авторов свидетельствует об обратном. Переведен-
ными (и, судя по интенсивности цитирования, востребованными)
оказались теоретики, уделяющие первоочередное внимание именно
повседневным взаимодействиям, обыденным рутинным практикам
и феноменам «жизненного мира» (в их числе А. Шюц, П. Бурдье,
Г. Гарфинкель, Э. Гидденс, И. Гофман). Сегодня мы наблюдаем ре-
нессанс социологии повседневности.
Возвращение повседневности в качестве предмета социологи-
ческого осмысления проявляется в отказе от апелляций к социеталь-
ным (общественным) структурам и процессам, в акцентировании
повседневной укорененности социальной реальности, в переходе от
интуиции1 вечного, тотального и всепроникающего Общества к ин-
1 Интуиция составляет «нелогическое ядро логически выстроенной теории»
(К. Поппер). Мы говорим об интуиции как об исходном, аксиоматическом уровне

ВВЕДЕНИЕ
туиции подвижной и свободно координируемой повседневной инте-
ракции. Другое проявление этого ренессанса легко заметить на при-
мере так называемого «поворота к практике» («practice turn»):
понятие «повседневной практики» со скоростью лесного пожара
охватывает все новые и новые области исследования, на первый
взгляд весьма далекие от традиционных тем микросоциологии
[Волков, Хархордин 2008]. Эта экспансия не только выводит социо-
логию повседневности на первый план социальной теории, вооружая
исследователя мощным инструментом видения социальной жизни,
но и в корне меняет облик «повседневности» как теоретического
концепта.
Каким образом логика исследований глобального мира соче-
тается с логикой изучения повседневности? Почему поворот к фе-
номенам «метаобщественного» порядка в современных теориях
глобализации совпадает с обращением социологии к повседневно-
сти, к рутинным практикам и обыденному опыту, к элементарному
уровню социальности?
Один из возможных ответов состоит в том, что современная
культурная ситуация заставляет с подозрением относиться
к самой идее общества. Размывание территориальных границ,
формирование общей информационной среды, унификация норм и
стандартов жизни делают проблематичным то, что с конца XIX сто-
летия и до недавнего времени оставалось аксиомой социологии, —
неколебимость общества как самостоятельной суверенной реаль-
ности. Социология вынужденно адаптируется к такой трансформации
своего объекта. Чтобы преодолеть разрыв между базовыми социо-
логическими концептуализациями и изменяющимся объектом ис-
следования, социальной теории приходится либо прибегнуть к ра-
дикальному переосмыслению этого объекта («переопределить
общество»), либо произвести рефокусировку своего исследователь-
ского интереса («уйти от общества»).
Первое решение было предложено и развито Никласом Лума-
ном. Он последовательно опровергает правомерность апелляций
к традиционному пониманию «общества». Исходный вопрос его тео-
ретических построений: каковы основания разграничения «обще-
ства» и «не-общества»? Иными словами, где социальной теории
осмысления предмета исследования. До-теоретическая «интуиция» предполагает
некоторое понимание предмета исследования, предшествующее его собственно тео-
ретическому осмыслению.
8

ВВЕДЕНИЕ
следует искать источник дефиниции своего предмета? Анализируя
классические ответы на эти вопросы, он приходит к выводу: «господ-
ствующее ныне понимание общества покоится на взаимосвязанных
аксиоматических предположениях», а именно на допущениях, со-
гласно которым:
«...— общество состоит из конкретных людей и из отношений
между людьми;
— общество, следовательно, конституируется, или хотя бы ин-
тегрируется, благодаря консенсусу между людьми, благодаря
согласованию их мнений и дополнительности их целе-
установок;
— общества, будто бы, являются региональными, территориально-
ограниченными единицами, так что Бразилия представляет собой
какое-то другое общество, нежели Таиланд, а США — является
иным, отличным от России обществом, но тогда и Парагвай, ко-
нечно, является обществом, отличным от Уругвая;
— поэтому такие общества, как группы людей или как террито-
рии, можно наблюдать извне» [Луман 2004: 23].
Эти аксиомы предписывают социологии одновременно «гума-
нистическую» (дефиниция от индивидов) и «региональную» (дефи-
ниция от территории) трактовки своего предмета. Обе эти интерпре-
тации, по Луману, несостоятельны. Общество не может быть понято
ни как «общество индивидов», ни как «общество-государство».
Пытаясь «вывести» общество из людей, якобы его образующих,
социология наталкивается на противопоставление «реализма/но-
минализма» и оказывается неспособной ответить на вопрос, что
именно превращает людей в общество. Чтобы избежать ловушки
этой ложной дихотомии, преследующей социологию на протяжении
всей ее истории, необходимо «рассматривать человека в его целост-
ности, с его душой и телом, как часть окружающего мира системы
общества» ■— иными словами, вообще исключить его из рассмотре-
ния [Луман 2004: 27]. Общество, таким образом, должно понимать-
ся как «общество без индивидов». Ведь «...общество не весит
столько же, сколько весят все вместе взятые индивиды, и не меняет
свой вес с каждым рождением и каждой смертью отдельного инди-
вида» [Там же: 23]. Формула «общество—^индивиды)» несостоя-
тельна, какой бы ни была функция f. Ни общественный договор, ни
врожденная солидарность, ни принуждение социальных институтов,
взятые в качестве «функции от индивидов», не дадут исследователю
дефиниции общества.

ВВЕДЕНИЕ
Столь же очевидные, по мнению Лумана, возражения свиде-
тельствуют и против территориально-ориентированных регионалист-
ских определений. Лумановские аргументы здесь близки современ-
ной критике, предложенной в теориях глобализации: «Всемирные
взаимозависимости сегодня больше, чем когда-либо прежде, про-
никают во все конкретные области общественного процесса <...>
"информационное общество" децентрализовано, но связно во все-
мирном масштабе благодаря своим сетям...» [Там же: 27]. Соответ-
ственно, формула «общество^1'(территория)» оказывается так-
же ошибочной при любой f.
«Гуманистические и региональные (национальные) понятия
общества уже неспособны отвечать потребностям теории, — заклю-
чает Луман, — их жизнь продолжается всего лишь благодаря сло-
воупотреблению. Тем самым, современная социологическая теория
оставляет ощущение раздвоенности, выглядит двуликим Янусом: она
использует концепции, еще не разорвавшие связь с традицией, но
уже делает возможными вопросы, которые могли бы взорвать рам-
ки последней» [Там же: 27]. Чтобы сохранить идею общества как
основную концептуализацию социологии, Луману приходится, с од-
ной стороны, избавляться от «индивидов» в ее определении,
с другой — формулировать «теорию систем как основание теории
общества, таким образом, чтобы в определении границ общества
она не зависела от пространства и времени» [Там же: 34]. В этом
отношении Луман подобен роялисту, замышляющему покушение на
правящего, но немощного монарха во имя спасения самого инсти-
тута монархии.
Низвергнуть господствующие определения общества можно
лишь заложив бомбу под фундамент «взаимосвязанных аксиомати-
ческих предположений», на которых социальная наука покоилась с
момента своего зарождения. Эти исконные аксиомы социальной
теории, по мнению Лумана, — невысокая плата за возможность со-
хранить идею общества в качестве «общего знаменателя» социоло-
гии, гаранта единства социологической дисциплины. Мы не будем
подробно рассматривать альтернативное определение общества,
разработанное в его концепции. Предложенное Луманом решение
(опирающееся на понятия коммуникации, самореферентности и
аутопойетической системы) не является принципиальным для даль-
нейшего нашего рассуждения. Луман нас интересует лишь как чрез-
вычайно чуткий теоретик, по-своему отреагировавший на вызовы,
10

ВВЕДЕНИЕ
которые современность адресовала классическим социологическим
концептам.
Другое упомянутое выше решение — радикальный отказ от
самого понятия «общества», стремление сохранить индивидов, про-
странство и время в фокусе исследования даже ценой забвения цен-
трального социологического концепта — тоже своего рода реакция
на вызовы современности. Как справедливо замечает А.Б. Гофман:
«Перспектива существования "социологии без общества" уже не
кажется странной или маловероятной. Более того, она иногда прямо
прокламируется, и призывы отказаться от понятия общества в со-
циологии раздаются все чаще» [Гофман 2005: 20]. Впрочем, в от-
личие от А.Б. Гофмана, мы не ставим своей задачей критический
анализ подобного рода ревизии. Наш вопрос иной: каким образом
факторы, обуславливающие эту ревизию, способствуют актуализа-
ции социологии повседневного мира?
Среди тех, кто наиболее последовательно выступает за отказ
от категории общества в социологии, следует отметить британского
социолога Джона Урри. В его работе «Социология за пределами
обществ. Мобильности двадцать первого столетия» сформулирова-
на масштабная программа пересмотра повестки дня социологии,
которая утрачивает претензии на объяснение «социального как
общества» и предпринимает попытки его новой концептуализации
(в частности, посредством понятия «мобильности») [Urry 2000: 18].
Любопытно, что центральная критическая интенция Урри, на-
правленная против традиционного понимания «общества» в социо-
логии, совпадает с критической интенцией Лумана. Но Луман при-
ходит к выводу о необходимости переопределения общества, Урри
же предлагает отказаться от этого понятия и произвести «рефоку-
сировку» социальной теории — отвлечься от уровня социетальной
организации с тем, чтобы обнаружить взаимосвязь глобального и
локального, макросоциального и повседневного. Эта рефокусиров-
ка заставляет социологию искать свой предмет «по ту сторону»
общества. Такое переосмысление предмета стимулирует поиск новых
концептуализации либо в области глобальных феноменов, либо, на-
против, в сфере элементарных социальных образований и повсед-
невных взаимодействий.
Именно здесь, на наш взгляд, следует искать причины обнару-
женного парадокса одновременной актуализации социологии по-
вседневности и теорий глобализации. Теоретический пафос концеп-
11

ВВЕДЕНИЕ
ций глобализации не противоречит основным интенциям теорий
повседневности, однако и логика глобального мира, и логика мира
повседневности противостоят логике социетального.
Для теоретиков социетального — от структурных функциона-
листов до отечественных исследователей трансформаций россий-
ского общества — само «общество» (мыслимое, как правило,
в границах государства) является исходной точкой анализа. Для
микросоциологов оно, напротив, представляет собой не условие, а
решение задачи. Задача же состоит в том, чтобы отыскать в кажу-
щемся хаосе повседневных взаимодействий основания социального
порядка, переописать социальное как повседневное. «Общество»,
со всеми его «институциональными матрицами», «системами дея-
тельности» и «социальными механизмами», более ничего не объ-
ясняет, оно само должно быть объяснено в перспективе интерсубъ-
ективной реальности повседневного мира. Ценность теоретических
ресурсов социологии повседневности определяется ее способностью
предложить последовательное и непротиворечивое решение данной
проблемы.
В то же время мы вынуждены констатировать, что социология
повседневности на сегодняшний день находится в процессе станов-
ления: ее теоретические ресурсы четко не определены, не сформи-
ровался консенсус в отношении центральных категорий. Концепты
микросоциологии — «практика», «повседневное взаимодействие»,
«порядок интеракции», «социальная ситуация», «фрейм» — не об-
разуют единого понятийного пространства. Хотя каждый из них
схватывает отдельные специфические черты обыденного социаль-
ного мира как предмета социологического исследования, до окон-
чательного формирования социологии повседневности в статусе
самостоятельной дисциплины далеко, а потребность в систематиза-
ции ее теоретических ресурсов очевидна. Требует более четкой кон-
цептуальной разработки и базовая категория данной области зна-
ния — категория «повседневного мира».
Впрочем, упорядочивание и инвентаризация всех релевантных
теоретических ресурсов дисциплины — слишком масштабная за-
дача. Наша цель скромнее: обратившись к одной из наименее пред-
ставленных в отечественном социологическом дискурсе теорий по-
вседневного мира — теории фреймов — эксплицировать ее базовую
аксиоматику, оптику и логику исследования, выявить потенциал ис-
пользования этой логики в изучении повседневности.
12

ВВЕДЕНИЕ
Таким образом, первая стоящая перед нами задача —кодифи-
кация. Прежде всего, необходимо определить то место, которое
теория фреймов занимает среди ресурсов современной социологии
повседневности. Это задача предварительной (и неизбежно схема-
тичной) разметки понятийного пространства. В то же время кодифи-
кация не ограничивается ни простым описанием, ни классификацией;
речь идет о такой форме работы с категориями социологии повсед-
невности, которая позволила бы выявить стоящие за ними теорети-
ческие мотивы, до-теоретические интуиции и аксиомы. Анализ ак-
сиом позволит нам прояснить соотношение двух фундаментальных
проектов исследования повседневного мира: теории фреймов и тео-
рии практик.
Вторая задача —историко-теоретическая реконструкция. Сре-
ди всех построений, созданных с использованием понятия «фрейм»
и близких ему концептов, теория фреймов Ирвинга Гофмана занима-
ет особое место. Именно благодаря усилиям Гофмана понятие фрей-
ма вошло в словарь социологической науки, а идеи фрейм-анализа
стали применяться для исследования архитектоники повседневных
контекстов. Решение этой задачи потребует от нас анализа словаря
теории фреймов И. Гофмана и ее современных интерпретаций.
Третья задача — проверка теории на самореферентность. Один
из ключевых вопросов здесь: что теория фреймов может сказать
о самой себе? В какой мере анализ фреймов повседневного действия
пригоден для анализа фреймов самого анализа фреймов?
Наконец, четвертая задача — задача концептуализации. Было
бы ошибкой ограничиваться исторической реконструкцией теории и
указанием на ее место в пантеоне иных, родственных ей, конструкций.
Для того чтобы вернуть теорию в «живое настоящее» дисциплины,
необходимо произвести повторную концептуализацию ряда ее по-
нятий, обозначить перспективы развития и — что особенно важно —
возможности ее использования в «прикладном теоретизировании».
Четвертая задача требует не только аналитической переработки тео-
рии и операционализации ее ключевых понятий, но и обогащения ее
новыми ресурсами современной социологии повседневности.
Четыре перечисленные задачи исследования тесно связаны
между собой, однако относятся к различным областям: задача
кодификации (выявление имплицитной аксиоматики и логики фрейм-
анализа) — к области метатеории, задача реконструкции понятий-
ного аппарата — к области истории теории, тест на самореферент-
13

ВВЕДЕНИЕ
ность — к сфере собственно теоретического конструирования,
задача концептуализации — к области прикладной теории.
Этим четырем вопросам будет посвящена первая часть книги.
Вторая ее часть — демонстрация эмпирических возможностей ана-
лиза фреймов конкретных социальных взаимодействий.
Выше уже многое было сказано об аксиомах теории и о не-
обходимости их прояснения (экспликации). Само по себе это тре-
бование не очевидно. Оно опирается на наши собственные аксиомы
и предпосылки исследовательской работы. Правило научной чест-
ности требует от нас сделать предметом рефлексии свои аксиома-
тические допущения, прежде чем браться за анализ аксиом теории
фреймов.
Мы исходим из того, что фундаментальная теория — это, в пер-
вую очередь, некоторый ресурс воображения. Центральная харак-
теристика теоретической конструкции — «представимость» миро
ее средствами. Наука, по меткому замечанию Хайдеггера, «...стал-
кивается всегда только с тем, что допущено в качестве доступного
ей предмета ее способом представления» [Хайдеггер 1993: 320], а
потому пополнение арсенала способов представления, техник вооб-
ражения и мышления — особая область теоретической работы.
Мы также принимаем, как не требующий доказательств, тезис
о существовании «нелогического ядра логически выстроенной тео-
рии», об уровне «невопрошаемого» в социологическом теоретизи-
ровании. Феноменологическая теория повседневности вооружила
социологию идеей «epoché естественной установки» — представ-
лением о необходимости приостановки сомнения в реальности мира.
Чтобы сороконожка могла сделать хотя бы шаг, она должна запре-
тить себе задаваться вопросом, с какой ноги ходить. С тем же ос-
нованием мы можем говорить об «epochéрефлексивной установки»
ученого — о приостановке сомнения в собственных аксиоматиче-
ских допущениях. Сомнение в аксиомах блокирует дальнейшее рас-
суждение.
Аксиомы имеют не логическую, а «имажинативную», образную
природу. Мы исходим из того, что в основе любого социологическо-
го (и, вероятно, не только социологического) исследования лежит
имплицитный образ изучаемого объекта. Имплицитные образы пред-
посланы концептуальным определениям и составляют их «твердое
ядро», т. е. образ и концепт соотносятся между собой как аксиома-
тический и теорематический уровни знания.
14

ВВЕДЕНИЕ
Образы носят до-логический и контингентный характер. С этим
тезисом, по всей видимости, не согласились бы классики политэко-
номической мысли, для которых «предпосылки <...> не произволь-
ны, они — не догмы; это действительные предпосылки, от которых
можно отвлечься только в воображении <...> Это — действительные
индивиды, их деятельность и материальные условия их жизни, как те,
которые они находят уже готовыми, так и те, которые созданы их
собственной деятельностью. Таким образом, предпосылки эти мож-
но установить чисто эмпирическим путем» [Маркс, Энгельс 1955:18].
Впрочем, данное утверждение классиков также аксиоматично и само
по себе не может быть установлено эмпирическим путем; оно связа-
но с имплицитным представлением о «действительных индивидах» и
«материальных условиях их жизни», как о наиболее прочных осно-
ваниях нашего знания о мире. В той же мере аксиоматичным являет-
ся и наше утверждение о необходимости предварительной эксплика-
ции аксиом — оно определяет все последующее рассуждение, не
будучи определяемым ни одним из элементов этого рассуждения.
Имплицитные образы объекта, лежащие в основе теоретических
описаний, зачастую принимают вид метафор. Фундаментальные ме-
тафоры социологии — «Общество как организм», «Общество как
Высшее существо» или «Общество как система» — предпосланы
социологическим описаниям, выполненным в технике «социеталь-
ного реализма». Социология повседневности оперирует своим на-
бором фундаментальных метафор: «Повседневная жизнь как азарт-
ная игра», «Повседневная жизнь как театральное представление»,
«Повседневность как поток (практик, сознания, символически опо-
средованного взаимодействия)» и т. п. (Фундаментальными здесь и
далее называются метафоры, служащие для описания объекта дис-
циплины в целом.)
Наконец, последняя предпосылка нашего исследования: аксио-
матика (посредством метафор и образов) задает оптику теории.
Оптика — это стратегия взгляда. Исследователь видит мир таким,
каким его делает доступным взгляду его собственный теоретический
словарь. Изменяя «настройки» теории, мы изменяем пространство
ее «оптических» возможностей.
Собственно, об этом — наша книга. Мотивы ее написания
целиком принадлежат области аналитического исследования
повседневного мира. Из чтения современных работ, выстроенных на
фундаменте «качественной методологии», может сложиться впечат-
15

ВВЕДЕНИЕ
ление, что социология повседневности представляет собой область
атеоретичного знания. Якобы сам предмет исследования — нереф-
лексивные действия, обыденные жесты, практические акты, эле-
ментарные и трудноразличимые события повседневного мира — за-
ставляет социолога отказаться от абстрактного теоретизирования
в пользу «непредвзятого» и отчасти «наивного» созерцания. Это ут-
верждение разделяют исследовательские программы, во всех осталь-
ных отношениях весьма далекие друг от друга. Как мы попытаемся
показать в первой главе книги, данный императив сам базируется на
неявной, молчаливо принимаемой аксиоматике неотчужденного и
неаналитического знания (более подробно — [Вахштайн 2006b]).
Напротив, аналитическая традиция изучения повседневного
мира, неотъемлемой частью которой является теория фреймов, ак-
центирует наличие нередуцируемой дистанции между наблюдателем
и наблюдаемым. Наблюдение (равно как и наблюдаемое) изначаль-
но полагается фреймированным, категориально нагруженным. Ис-
следование повседневности есть исследование фреймированности
повседневного мира и одновременно — его фреймирование по-
средством собственных теоретических категорий. Отсюда напрямую
следует приоритет теоретической работы, работы с понятиями.
Ирвинг Гофман выразил эту мысль предельно афористично: «В дей-
ствительности, нам следовало бы радоваться возможности обменять
то, что мы успели произвести до сих пор, на несколько по-настоящему
хороших понятийных разграничений и холодное пиво» [Гофман
2002: 104].
16

Часть I
АКСИОМАТИКА
И ОПТИКА

Глава первая
«ПРАКТИКА» VS. «ФРЕЙМ»:
АЛЬТЕРНАТИВНЫЕ ПРОЕКТЫ
ИССЛЕДОВАНИЯ ПОВСЕДНЕВНОГО МИРА
Мы предпочитаем говорить о «практиках»... «Фрейм» —
это абстрактная форма. Он никогда не скажет тебе, что
у него внутри...
проф. Энн Уорфилд Роулз
ТЕОРИЯ ПРАКТИК: ПО ТУ СТОРОНУ
«ВНУТРЕННЕГО» И «ВНЕШНЕГО»
Во Введении мы уже говорили о том, что интерес к повседневности
в современной социальной теории возрождается под знаком «прак-
тического поворота » («practice turn») —мир обыденных рутинных
действий начинает рассматриваться в качестве самостоятельного
предмета исследований, и формируется новый теоретический кон-
сенсус на основе понятия практики [Turner 1994; The Practice 2001;
Schatzki 1996; Certeau 1984; Волков, Хархордин 2008]. По мере того
как это понятие занимает все более заметное место в современной
социологии, мир повседневности вновь становится актуальным пред-
метом социологического исследования. Впрочем, если в прежних —
феноменологических и неомарксистских — версиях социологии
повседневности речь шла о страте «жизненного мира» («Lebenswelt»),
представляющей собой «верховную реальность» человеческого су-
ществования, то теперь повседневность возвращается в образе вме-
стилища рутинных практик, своеобразной арены нерефлексивных
действий.
Какие следствия влечет за собой подобная ревизия повседнев-
ности? Как теоретическая экспансия «практики» влияет на пробле-
матизацию обыденной социальной реальности в социологической
теории? И каковы альтернативы практико-ориентированному под-
ходу? Для ответа на эти вопросы нам потребуется экскурс к истокам
современной практико-ориентированной социологии.
По справедливому замечанию В.В. Волкова, «сегодня практи-
ческая парадигма если и существует, то лишь как удобная террито-
19

ГЛАВА ПЕРВАЯ
рия для междисциплинарных исследований. С одной стороны, прак-
тика (или практики) все чаще фигурируют в качестве основной
категории в антропологии, философии, истории, социологии, по-
литической теории, теории языка, литературной теории — ив этом
смысле формируется некоторая общая для социальных наук пара-
дигма. С другой стороны, однако, для каждой дисциплины харак-
терен свой, отличный от других способ включения этих понятий
в исследовательскую традицию, свой способ концептуализации.
Последний, к тому же, варьируется в зависимости от отдельных ав-
торов» [Волков 1997]. Более остальных собственно социологиче-
ской концептуализации «практики» способствовали три современ-
ные теории: структуралистский конструктивизм П. Бурдье [Бурдье
1993; Бурдье 2001], теория структурации Э. Гидденса [Гидденс 2003]
и этнометодология Г. Гарфинкеля [Garfinkel 1967; Garfinkel 2002].
Однако попыткам социологической концептуализации данного по-
нятия предшествовали этапы его разработки в рамках философии
и социальной антропологии.
Впервые предметом философского осмысления практический
акт становится в работах Дэвида Юма1. В повседневной жизни, от-
мечает Юм, элементарные нерефлексивные действия — привычка
(habit) или обычай (custom) — с успехом замещают логические и мо-
ральные обоснования, привлекаемые для объяснения человеческого
поведения [Юм 1996]. Привычка поступать определенным образом
служит достаточным основанием для последующих действий; «при-
вычка — это корень разума», его лероооснование. В данном отно-
шении привычка до-разумна и потому изначальна, «природна»: «При-
вычка есть не что иное, как один из принципов природы, и всей своей
силой она обязана этому происхождению» [Там же: 230—231].
Такая концептуализация практического действия (понимание
его как «действия по привычке») обладает двумя отличительными
чертами:
— практическое действие является доминирующим в мире обы-
денной, повседневной жизни и тем скрепляет фундаментальный
уровень совместного существования людей (именно на этом
1 Здесь мы говорим о «практическом акте» как о концепте, близком по значе-
нию современному социологическому понятию практики. Именно поэтому «точкой
отсчета» в истории разработки данного понятия являются труды Юма, а не, к при-
меру, сочинения Аристотеля.
20

«ПРАКТИКА» VS. «ФРЕЙМ»
фундаменте выстраивается здание общественных институтов и
«общих правил» действования);
— практическое действие принципиально отлично от действий
рефлексивных, осмысленных, продиктованных разумом или
долгом.
Именно эти два ключевых аспекта в определении практическо-
го действия заимствует у Д. Юма современная социальная теория и
философия практики. «У Юма привычка играла роль первопричины,
причем не внешней, а имманентной самому действию, потенциально
заменяя любые формы каузальности и сама выступая как ее источ-
ник, — пишет В.В. Волков. — Мышление или действие "по привыч-
ке" — а это не только первое, но и наиболее консервативное пони-
мание практики — дает возможность действовать, не прибегая
к философским, логическим, моральным или иным обоснованиям»
[Волков 1997:11]. Ценной для Волкова является именно возможность
отказаться от всех перечисленных обоснований и сообщить тем са-
мым практике статус «причины, имманентной самому действию»2.
Подобная интерпретация эмпиристской теории Юма не нова.
Жиль Делез в книге, посвященной философии Юма, также отстаи-
вает автономию практического действия: «Дело в том, что разум не
определяет практику: он практически и технически недостаточен.
Несомненно, разум оказывает влияние на практику, либо сообщая
нам о существовании какой-либо вещи, объекта, свойственного
какому-либо аффекту, либо раскрывая связь между причинами и
следствиями, раскрывая средство для [достижения] удовлетворения.
Но нельзя сказать ни что разум производит действие, ни что аффект
противоречит ему, ни что разум борется с аффектом <...> практика
в своей природе (но не в своих обстоятельствах) безразлична к раз-
уму» [Делез 2001: 23].
Здесь необходимо расставить акценты: не сам юмовский эмпи-
ризм с его «консервативным» определением практического действо-
вания, а именно его влияние на современную практико-ориенти-
рованную социологию повседневности находится в фокусе нашего
дальнейшего исследования. Пока зафиксируем: уже на самом раннем
этапе философской концептуализации понятия практики мы обна-
руживаем те конститутивные его черты, которые затем воспринима-
2 О недостаточности такого юмовского определения практики для построения
собственно социологической теории см. критику философии Юма современными
исследователями-этнометодологами [Rawls 2001: 36—39].
21

ГЛАВА ПЕРВАЯ
ются социологической теорией. Практическое действие, объявляе-
мое доминирующей формой существования в мире повседневности,
противопоставляется действию рефлексивному, субъективно осмыс-
ленному (эта часть юмовского наследства была востребована П. Бур-
дье), практическое сознание — сознанию дискурсивному (данный
тезис развивает, например, Э. Гидденс).
К сожалению, специфика задуманной работы не позволяет нам
подробно остановиться на всех философских источниках теории
практик (к которым, помимо юмовской эмпиристской философии,
относятся марксистская концепция «праксиса» и неомарксистские
ее импликации в работах А. Грамши, Д. Лукача, Л. Альтюссера,
Ж.-П. Сартра, а также «Философские исследования» Л. Витгенштей-
на [Витгенштейн 1994] и ранние работы М. Хайдеггера [Хайдеггер
1997]3), однако мы будем обращаться к ним по мере необходимости
в контексте дальнейшего рассмотрения теоретических ресурсов со-
циологии повседневности.
Собственно социологический этап концептуализации «практи-
ки» начинается в 70-х гг. XX в. В 1972 г. П. Бурдье опубликовал «На-
бросок теории практики» [Bourdieu 1977], в 1973 г. вышла работа
К. Гирца «Интерпретация культур» [Geertz 1973]. Следует отметить,
что оба этих текста являются скорее социально-антропологическими,
нежели социологическими — корнями они уходят в опыт анализа и
интерпретации полевых антропологических исследований, однако
наибольшее влияние данные работы оказали именно на социологи-
ческую теорию. Благодаря им понятие практики становится востре-
бованным в социологическом теоретизировании «инструментом
фокусировки».
Почему апелляции к категории практики столь часты именно
в 70-х гг. прошлого века? Здесь сыграл свою роль сформировав-
шийся в послевоенной социологии запрос на новый теоретический
язык описания, свободный от антагонизма классических подходов.
3 Неконсистентность философских оснований практико-ориентированной те-
ории создает серьезную проблему в ее интерпретации. Философское наследие не-
омарксизма переплетается в современных концепциях практик с отсылками к до-
стижениям «консервативной мысли» (М. Хайдеггер, М. Оакшот) [Schatzki 1996;
Oakeshott 1991; Taylor 1995]. Для теоретиков, развивающих марксистскую идею
«праксиса», более характерно употребление термина «практика» в единственном
числе, тогда как авторы, не относящие себя к этому направлению, чаще говорят
о «практиках», сочетая различные способы философской концептуализации данно-
го понятия. Подробнее см.: [Девятко 2003: 292].
22

«ПРАКТИКА» VS. «ФРЕЙМ»
«В социологической теории, — справедливо отмечает В.В. Волков, —
термин "практика" на начальном этапе символизировал поиски
компромисса между объективизмом системно-структуралистского
подхода и субъективизмом феноменологии, и в то же время — по-
пытки предложить "третий путь": либо посредством категориаль-
ного синтеза, как, например, в теории структурации Энтони Гидден-
са, либо указанием на воплощенность социально-классовых
структур в самом деятеле, как это попытался сделать Бурдье с по-
мощью концепции габитуса» [Волков 1997: 12]. Развивая этот тезис,
можно заключить, что категория практики изначально служит для
«снятия» фундаментальной дихотомии социологии: субъективиз-
ма/объективизма. Эта теоретическая интенция обусловлена третьей
конститутивной чертой понятия практики — чертой, берущей свое
начало не в эмпиристской философии Юма, а в диалектической
философии Гегеля.
Работа П. Бурдье «Le sens pratique», в которой автор подроб-
но излагает свою концепцию практико-ориентированной социологии,
содержит явную аллюзию на гегелевскую идею «практического чув-
ства». Собственно, «Практическое чувство» — это один из возмож-
ных переводов названия данной работы на русский язык. Однако
переводчики выбрали другой вариант — «Практический смысл» —
поскольку «чувство» содержит в себе «...поворот к субъективизму
и психологизму, отсылку к сознанию» [Шматко 2001: 549]. В то же
время перевод «sens» как «смысл» затрудняет понимание практики
в качестве дорефлексивного акта, который принципиально отличен
от действия в веберовском определении, основанного на субъектив-
но полагаемом смысле.
«Практическое чувство» — понятие, введенное Г. Гегелем в
работе «Феноменология духа». «Практическое чувство, — пишет
философ, — с одной стороны, знает себя как объективно значимое
самоопределение, как нечто в-себе-и-для-себя-определенное, но
в то же время, с другой стороны, также и как нечто непосредствен-
но или извне определенное, как нечто подчиненное чуждой ему
определенности внешних воздействий» [Гегель 1977]. Практиче-
ское чувство — не субъективно. И в равной мере — не объективно.
В данном концепте не содержится никакой отсылки к сенсуализму
(это подозрение переводчиков работы Бурдье на русский язык не
вполне обоснованно). Будучи этапом становления практического
духа, практическое чувство лежит «по ту сторону субъективного и
23

ГЛАВА ПЕРВАЯ
объективного», не зная «ни субъекта, ни объекта». Более того, по
Гегелю практическое чувство предшествует самому различению субъ-
ективного и объективного, внутреннего и внешнего. Про практиче-
ское чувство нельзя сказать, что оно есть лишь продукт самодетер-
минации или детерминации извне. Являясь чем-то «в себе и для себя»
определенным и, одновременно, подчиненным определенности
внешних воздействий, практическое чувство оказывается вне оппо-
зиции внутреннего/внешнего.
Благодаря гегелевскому обоснованию данного понятия, идея
практики в социологии позднее дополнится еще одной конститутив-
ной характеристикой:
— практика находится вне оппозиции «субъективной/объектив-
ной» определенности, она располагается по ту сторону «внутрен-
него» и «внешнего», будучи диалектически «в себе и для себя
определенной» и в то же время внешне детерминированной.
Задача работы П. Бурдье как раз и состоит в декларируемом
стремлении «снять» дихотомию объективистского и субъективист-
ского способов познания. «Из всех оппозиций, искусственно делящих
социальные науки, самой фундаментальной и самой губительной
является та, что противопоставляет субъективизм объективизму, —
утверждает он. — Для преодоления антагонизма, противопоставля-
ющего эти два способа познания, <...> нужно показать предпосыл-
ки, свойственные им обоим как способам научного познания, зная,
что последние сами противостоят способу практического познания,
положенного в основу обыденного опыта социального мира (кур-
сив мой. — В.В.)» [Бурдье 2001: 50]. Следовательно, практическое
знание — как знание повседневное — противостоит в равной степе-
ни и «объективистскому», и «субъективистскому» познанию как
формам знания теоретического, отстраненного. Понимание практи-
ки исключает дистанцирование. Понять практику, «глядя со сторо-
ны», невозможно; со стороны ее можно только проинтерпретировать
или, если прибегнуть к выражению К. Гирца, — составить ее «плот-
ное описание» [Geertz 1973].
Таким образом, обыденный опыт социального мира в практико-
ориентированной теории П. Бурдье провозглашается оппозицией
опыту теоретического знания. Мысль сама по себе не новая4. Отно-
4 Ср. у Сартра: «Само понятие практики и понятие диалектики — неразрывно
связанные друг с другом — находятся в противоречии с интеллектуалистской идеей
знания» [Сартр 1993: 214].
24

«ПРАКТИКА» VS. «ФРЕЙМ»
сительно новой ее делает предельно широкая трактовка «теорети-
ческого знания». «Теоретическое» здесь значит — отстраненное,
дистанцированное и рефлексивное. Поэтому рефлексия наблюда-
ющего социальную реальность субъекта подпадает под ту же харак-
теристику «дистанцированности», что и научная теория, выстроенная
по всем позитивистским канонам.
Апелляция к «практике» как категории, позволяющей снять
противопоставление объективизма и субъективизма, возможна лишь
в том случае, если «практическое знание» трактуется не просто как
не-теоретическое, но как do-теоретическое. Практика внеположна
оппозициям, потому что предшествует им. Операции различения и
возведения обнаруженных различий к противоположностям свой-
ственны теоретическому разуму, тогда как «практическое чувство
не знает ни субъекта, ни объекта».
За внешне ясным и очевидным стремлением П. Бурдье исполь-
зовать категорию практики для преодоления «эпистемологического
антагонизма» субъективизма и объективизма в социальных науках
(что вполне вписывается в предложенное В.В. Волковым рассмотре-
ние теории практик как своего рода «методологического компро-
мисса») обнаруживается радикальное намерение упразднить само
различение субъективности и объективности. У Бурдье «на ме-
сто, якобы занимаемое субъективностью», приходит «объективация
объективности»: разоблачение «социальных категорий мышления,
восприятия и оценивания» как произведенных социальной практикой
[Бурдье 2001:45]. Задача же практико-ориентированной социологии
состоит в открытии «внешнего» в самом центре «внутреннего», объ-
ективного — в субъективном.
Ярким примером подобного «разоблачения» является, в част-
ности, бурдьевистская идея габитуса как «присвоенного внешнего»,
«инкорпорированного в тело» и «ставшего внутренним». Таким об-
разом, в практико-ориентированной социологии само различение
«внешнего» и «внутреннего» теряет смысл. «Вслед за этим, — про-
должает Бурдье, развивая концепцию габитуса, — мы отрекаемся
от универсального субъекта, трансцендентального Ego феномено-
логии...» [Бурдье 1994:185]. В субъекте не остается ничего собствен-
но субъективного. (В некоторых интерпретациях бурдьевистской
социологии этот тезис приводит к стремлению заместить понятием
«габитус» понятие «сознание»: [Шматко 2001; Бикбов 2001].) «Вну-
три» то же, что и «снаружи»: диспозиции, схемы классификации,
25

ГЛАВА ПЕРВАЯ
категории восприятия и мышления продуцируются практиками и
существуют в потоке практик, так же, как квазиобъективные струк-
туры социального мира.
По замечанию французского социолога практик Ф. Коркюфа,
требование преодоления классических дихотомий предполагает
«двойное движение интериоризации внешнего и экстериоризации
внутреннего» [Коркюф 2004: 26]. (У Бурдье эта интенция оборачи-
вается мотивом «объективации объективирующего субъекта», у Гид-
денса — обнаружением «дуальности структуры».) Здесь Коркюф
практически дословно воспроизводит логику интерпретации работ
Гегеля и Маркса Ж.-П. Сартром. Именно Сартр выводит на первый
план «интенцию внеположности», полагая ее неотъемлемой частью
диалектического метода. «Для Маркса особенности внешней детер-
минации неразрывно связаны с особенностями прогрессирующего
синтетического единства, каковым является человеческая практи-
ка, — пишет Сартр. — Для того чтобы внести наиболее весомый
теоретический вклад в марксизм, возможно, надо задаться целью
преодолеть ("transcender") противоположности внутреннего и внеш-
него...» [Сартр 1993: 107]. Указывая такое направление развития
идей диалектики, Сартр апеллирует в равной степени и к Марксу, и
к Гегелю. Придерживаясь гегелевско-марксистской интенции опре-
деления практики как того, в чем преодолевается противопоставле-
ние «внутренней» и «внешней» определенности, Бурдье превраща-
ет «практику» в универсальную объяснительную категорию. В итоге
не только социология повседневности объявляется практико-ориен-
тированной, но и вся социология становится наукой о практиках, к
которым могут быть редуцированы более сложные социальные фе-
номены.
Сходная интенция прослеживается в теории структурации
Энтони Гидденса. Отправная точка его рассуждений та же, что и
у Бурдье, — критика субъективистско-объективистского антагониз-
ма в социологии: «Если понимающая социология зиждется на импе-
риализме субъекта, то функционализм и структурализм проповедуют
главенство социального объекта. Формулируя теорию структурации,
мы стремимся положить конец созданию подобных империй. Со-
гласно нашей теории, предметом социальных наук являются не опыт
индивидуального актора и не существование какой-либо формы
социетальной тотальности, а социальные практики, упорядоченные
в пространстве и времени» [Гидденс 2003: 40].
26

«ПРАКТИКА» VS. «ФРЕЙМ»
Гидденс безоговорочно принимает тезис о необходимости
«снятия» субъект-объектной дихотомии посредством категории
практики. «Социальные практики, разворачивающиеся в простран-
стве и времени, — пишет он, — являются источником образования
и субъекта, и социального объекта» [Там же: 17]. Но если П. Бурдье
использует понятие «практики» для устранения дихотомии субъек-
тивного и объективного, то в теории структурации Гидденса «прак-
тика» служит скорее для преодоления оппозиции структуры и дей-
ствия. Преодоление это совершается специфическим, характерным
для рассуждений Гидденса теоретическим ходом — заменой отно-
шений «противоположности» отношениями «дуальности», дву-
единства, обоюдного конституирования. «Теория структурации, —
пишет Гидденс, —- претендует на "снятие" ряда классических
противоположностей, которые пересматриваются здесь в виде дуаль-
ностей. Так, дуализм "индивид — общество" превращается в дуаль-
ность деятельности и структуры» [Там же: 239].
Что значит «дуальность деятельности и структуры»? В первую
очередь то, что теперь само практическое действие и его структурный
контекст следует рассматривать в духе единства противоположно-
стей. Структура больше не находится «вне и вокруг» действия, она
имманентно в нем присутствует. Развивая тезис о дуальности струк-
туры, Гидденс замечает: «Структура не является чем-то "внешним"
по отношению к индивидам: будучи своего рода отпечатками в их
памяти и проявляясь в социальной практике, она представляется
скорее "внутренней", нежели внешней (как это считал Дюркгейм) по
отношению к их деятельности» [Там же: 70].
П. Бурдье стремился обнаружить «внешнее во внутреннем»;
Э. Гидденс обнаруживает «овнутренность внешнего» — растворен-
ность структуры в деятельности. Обе эти интенции в конечном итоге
направлены на преодоление самого различения «внутреннего» и
«внешнего». Является ли эта попытка разрушения классических со-
циологических дихотомий — субъективное/объективное, структу-
ра/действие — последовательным постмарксистским развитием
гегелевской идеи «практического чувства», или она оказалась ре-
зультатом активизировавшегося в 1970-х гг. поиска нового теорети-
ческого консенсуса? Правомерны, на наш взгляд, обе гипотезы.
Предпринятое выше сравнение двух практико-ориентированных
концепций позволяет отметить, что претензия на «снятие» класси-
ческих дихотомий посредством категории «практики» является свое-
27

ГЛАВА ПЕРВАЯ
образной максимой данных построений. Именно это утверждение
диалектической неразличимости «внутреннего» и «внешнего»
в практическом действии — и есть нерв практико-ориентированного
подхода к исследованию повседневного мира.
ЗДЕСЬ-И-СЕЙЧАС СОЦИОЛОГИЯ
Применительно к изучению повседневности тезис о неразличимости
«внутреннего» и «внешнего» формулируется следующим образом:
повседневные практические действия и условия их совершения не
существуют в отрыве друг от друга, а образуют неразрывное дина-
мическое единство. Иными словами, действия и их условия раство-
ряются во внутренне недифференцированном понятии практики.
Маргарет Арчер, последовательный критик теории структурации,
для обозначения подобного теоретического хода использует опре-
деления «конфляционизм» (от «conflation» — соединение, сплав
чего-либо или сведение двух текстов в один) и «элизионизм» (от
«elision» — выпадение слога при соединении двух следующих друг
за другом слов) [Арчер 1999: 157]. С опорой на работы философа
Роя Бхаскара она описывает три модели элизии: растворение струк-
туры в действии (элизия «снизу вверх» — как это, по ее мнению,
происходит в феноменологической социальной теории), подчинение
действий структуре (элизия «сверху вниз» — например, концепция
«General Action System» Т. Парсонса), и собственно решение Гид-
денса — «сращение посередине». Р. Бхаскар отмечает: «В первой
модели есть действие, но нет условий; во второй — есть условия, но
нет действия; третья модель не делает различий между ними»
[Bhaskar 1989: 77]. Таким образом, действие, редуцированное Гид-
денсом к практикам, оказывается не просто действием вне контекста,
но действием, не отличимым от контекста. «Как неудобно полу-
чается, — замечает Арчер, — раз теперь оба элемента взаимно кон-
ституированы, то и речи не может идти о том, чтобы рассмотреть их
взаимодействие и выявить их независимые причиняющие силы.
Условия и действия нужно рассматривать порознь, чтобы можно
было говорить об обусловленном действии» [Арчер 1999: 165].
М. Арчер справедливо отмечает неудовлетворительность «кон-
фляционизма» Гидденса для исследования повседневных социаль-
ных действий, не акцентируя, впрочем, того обстоятельства, что
28

«ПРАКТИКА» VS. «ФРЕЙМ»
конфляционизм — закономерное проявление общей максимы
практико-ориентированных теорий. Другое ее закономерное след-
ствие — пролиферация самого понятия «практики», которое обра-
стает все новыми и новыми значениями, теряя строгость определе-
ния. «Если все что угодно идентифицируется как практики, то этот
термин просто лишен эмпирического содержания», — утверждает
еще один критик теории структурации Марта Бертильсон [Bertilsson
1988: 55]. Как, в свою очередь, замечает И.Ф. Девятко, «в этих мно-
гообразных концепциях <...> "практика" превратилась во всеохват-
ное понятие с неопределенно широким концептуальным полем»
[Девятко 2003: 290]5.
Стремительная пролиферация приводит к тому, что «практика»
перестает рассматриваться как атрибут повседневности и преобра-
зуется в метакатегорию социологического исследования. «Практи-
ка, — утверждает H.A. Шматко, — это всею, что социальный агент
делает сам и с чем он встречается в социальном мире» [Шматко 2001:
551]. Сходное утверждение высказывает В.В. Волков: «практики —
это все, что мы делаем» [Волков 1997]. Сказав, что практики суть
«все», можно редуцировать к совокупности практик любой предмет
социологического исследования.
В итоге устраняется различие между микро- и макроанализом
социальной реальности, и апелляция к рутинным, структурированным
практическим действиям используется с равной аргументированно-
стью в изучении процедур выставления оценок во французских уни-
верситетах [Bourdieu 1988: 194—225], лабораторных исследований
[Latour, Woolgar 1979], опросов общественного мнения [Шампань
2001: 230-279], уличных демонстраций [Там же, 282-292], армей-
ских институтов [Пэнто 2001: 24—74], государственной статистики
[Мерлье 2001: 178—215], безработицы [Там же, 154—162], само-
убийств [Гарфинкель 2004]. Эта теоретическая экспансия приводит
к тому, что категория практики не просто объявляется ведущей ка-
тегорией социологии, но претендует на роль «общего знаменателя»,
конституирующего новый язык описания и переописания социальной
реальности.
Какие следствия для социологии повседневности влечет за со-
бой теоретическая экспансия понятия практики и стремительное
5 Критика теоретической экспансии «практики» в современной социологии из-
ложена также в работах С. Тернера [Turner 1994] и Дж. Александера [Alexander 1995].
29

ГЛАВА ПЕРВАЯ
распространение практикоориентированных теорий? Важнейшим
из них является деконтекстуолизация повседневного действия.
Первым шагом в этом направлении служит отказ от различения «вну-
треннего» и «внешнего» (субъекта и объекта, структуры и действия),
переложение на язык практик тех социологических концептов, ко-
торые поддерживали данное размежевание и опирались на него.
Казалось бы, социология повседневности только выигрывает
от подобного сведения. Из него напрямую следует отказ от рассуж-
дений в категориях макросоциологического анализа в пользу
социологических описаний «приземленного» и предельно «конкрет-
ного». Однако в результате такой редукции границы «повседневно-
го» теряют свои очертания. Категория практики одинаково приме-
нима и к описанию «близкого» жизненного мира, и к рассмотрению
«масштабных», не наблюдаемых непосредственно и не переживае-
мых в индивидуальном опыте социальных феноменов: от «скрытых
механизмов» производства общественного мнения до «институцио-
нализированных процедур» воспроизводства преподавательского
состава в вузах.
Если практика — это все, что делается социальными акторами,
то контекстом практики может быть только другая практика. Ины-
ми словами, в практике как нерефлексируемом действии отсутству-
ют какие-либо трансцендентные компоненты — она представляет
собой исключительно имманентное явление. А потому всякий пред-
мет социологического исследования в данной перспективе рассмо-
трения теряет свое трансцендентное измерение.
Иллюстрация 1. Описанный теоретический ход
Практики власти у М. Фуко переложения на язык практик
традиционных социологических
проблем обнаруживается, например, в «новой аналитике власти»
М. Фуко. «Под властью, — пишет он, — мне кажется, следует пони-
мать, прежде всего, множественность отношений силы, имманентные
области, где они осуществляются(курсив мой. — В.В.), и которые
конститутивны для ее организации; понимать игру, которая путем бес-
прерывных битв и столкновений их трансформирует, усиливает и ин-
вертирует; понимать опоры, которые эти отношения силы находят друг
в друге таким образом, что образуется цепь или система, или, напро-
тив, понимать смещения и противоречия, которые их друг от друга
обособляют; наконец, под властью следует понимать стратегии, внутри
30

«ПРАКТИКА» VS. «ФРЕЙМ»
которых эти отношения силы достигают своей действенности, страте-
гии, общий абрис или же институциональная кристаллизация которых
воплощаются в государственных аппаратах, в формулировании за-
кона, в формах социального господства» [Фуко 1996: 191].
Власть перестает рассматриваться как нечто надмирное, нахо-
дящееся «по ту сторону» каждой конкретной ситуации ее проявления,
и трактуется как власть повсеместная, практическая, имманентно при-
сутствующая в повседневных отношениях и практиках. Именно поэто-
му власть более не сосредоточена где-то «вне» ситуаций ее приме-
нения, а растворена в них: «Власть повсюду, не потому, что она все
охватывает, но потому, что она отовсюду исходит» [Там же: 192]. Эта
трактовка власти лишает ее суверенности как социально-политиче-
ского феномена и вписывает в повседневные действия: «отношения
власти не находятся во внешнем положении к другим типам отноше-
ний (экономическим процессам, отношениям познания, сексуальным
отношениям), но имманентны им» [Там же: 193].
Так в аналитике Фуко формулируется принцип повсеместности
и имманентности власти. «Сетка отношений власти, — пишет он, —
в конечном счете образует плотную ткань, которая пронизывает аппа-
раты и институты, в них не локализуясь» [Там же: 196]. Эта ткань про-
низывает все уголки социального мира и ни для одного из них не яв-
ляется «внешней». Как и у всякой практики, «...ее отношения
являются одновременно и интенциональными, и несубъектными» [Там
же: 194]. Соответственно, то, что ранее трактовалось как самостоя-
тельная сущность, квинтэссенция властных отношений (Закон, Право),
лишилось автономии и оказалось сведено к всеохватным практикам
применения. «Власть кок практика» — это одновременно и несубъ-
ектная власть (власть без властвующего), и власть, лишенная своего
надмирного начала, «посюсторонняя» и имманентная [Там же: 197].
Иллюстрация 2. Другой пример «редукции к им-
Практики классификации манентному» в результате пере-
самоубийств в исследовании ложения традиционных социо-
Г. Гарфинкеля логических категорий на язык
практик можно обнаружить в
исследованиях Г. Гарфинкеля. Он скрупулезно исследует практики
конструирования факта самоубийства сотрудниками специальных
учреждений [Гарфинкель 2004: 8— 18]. Он анализирует те специфи-
ческие приемы, техники и оправдания, к которым прибегают служа-
31

ГЛАВА ПЕРВАЯ
щие, занимающиеся описанием, классификацией и кодированием
фактов самоубийства. Задача его исследования — «приземлить»
проблему, традиционно формулируемую в макросоциальном мас-
штабе, опустить ее до уровня ежедневных, рутинных рабочих опе-
раций6.
Выбор темы исследования Гарфинкелем, очевидно, не случаен.
Впервые самоубийство становится предметом социологического
изучения в работе Э. Дюркгейма [Дюркгейм 1994]. Однако для Дюрк-
гейма суицид — социальный факт, определяемый другими социаль-
ными фактами (в первую очередь уровнем солидарности в сообще-
стве), а отнюдь не результат рутинных действий неких должностных
лиц. Даже в таком, казалось бы, индивидуальном и экзистенциальном
действии, как лишение себя жизни, Дюркгейм усматривает проявле-
ние незримого Социального, трансцендентного Общества, представ-
ляющего собой «Высшее Существо».
Понимание социального факта Гарфинкелем принципиально
отлично. Его занимает вопрос, каким образом из рутинных повсед-
невных операций складываются «черты организационно приемле-
мого смысла, факта, беспристрастности, анонимности, целенаправ-
ленности, воспроизводимости» [Гарфинкель 2004:11]. Социальным
фактом самоубийство делают практики его идентификации в каче-
стве такового. А практики идентификации существуют «в непрекра-
щающемся, текущем случайном осуществлении» [Там же: 3]. Акцент
на «осуществляемости» социального факта лишний раз подчерки-
вает его произведенность, сконструированность. Самоубийство при-
обретает особенности имперсонального факта благодаря много-
численным, структурированным, подогнанным друг к другу практикам
«распознавания и классификации», которые подчиняются логике
обыденных рутинных действий со всеми свойственными им «огре-
хами» (например, действующим в обыденной рутинной практике
правилом «оправдания по прецеденту» — всякое решение считает-
ся верным, если ранее в сходных обстоятельствах было принято
такое же решение).
6 Понятие «рабочая операция» («working»), синонимичное понятию «практика»,
заимствуется Гарфинкелем из феноменологической социологии А. Шюца. Однако
Гарфинкель переставляет акценты: для Шюца важна «материальность» операции, ее
«телесность», дающая возможность «сцепления ("gear") с внешним миром» и из-
менения самого контекста действования; Гарфинкель же подчеркивает регулярность
рабочих операций, их повседневность, рутинность и обыденность.
32

«ПРАКТИКА» VS. «ФРЕЙМ»
Выясняется, что социальный факт (самоубийство), будучи пере-
описан на языке теории практик, теряет свое трансцендентное из-
мерение. Он более не является элементом социальной реальности
sui generis, а возникает как результат предельно локальных и не-
рефлексивных действий — действий in situ. Впрочем, данная иссле-
довательская установка — назовем ее «установкой-in-situ» — явля-
ется отличительной чертой этнометодологического исследования
повседневного мира.
«Знакомый мир здравого смысла, — пишет Гарфинкель, — мир
повседневной жизни является предметом непреходящего интереса
для любой дисциплины — и гуманитарной, и естественнонаучной.
В общественных же науках, и в особенности в социологии, он, по
сути, составляет основной предмет изучения. Он определяет саму
проблематику социологии, входит в самое природу социологическо-
го отношения к действительности и странным образом охраняет свой
суверенитет от претензий социологов на адекватное его объяснение»
[Гарфинкель 2002: 42]. Претензию на адекватное объяснение и вы-
ражает этнометодология, как проект исследования обыденных, ру-
тинных, «естественно организованных» действий, конституирующих
социальный порядок. Отсюда определение этнометодологии, пред-
ложенное соратником Гарфинкеля Э. Ливингстоном: «этнометодо-
логия — это исследование производства социального порядка»
[Livingston 1987: 12].
В каких отношениях друг к другу находятся «этнометодоло-
гия», «естественным образом организованные повседневные дей-
ствия» и «социальный порядок»? «Этнометодологи, — пишет Ли-
вингстон — исследуют практические действия и практические
обоснования как деятельную работу по производству социального
порядка. Большая часть моего исследования посвящена изучению
конкретных упорядоченностей повседневного общества, она по-
казывает, как эти упорядоченности и их доступные описанию свой-
ства производятся "на месте", in situ, некой локальной когортой
исполнителей. Центральным вопросом этнометодологической ис-
следовательской программы является вопрос: что представляют
собой наблюдаемые упорядоченности практических действий?»
[Ibid.: 15]. И в то же время: «аналитик сам безнадежно и непопра-
вимо вовлечен в производство социального порядка; аналитик — это
практический аналитик своих собственных практических действий»
[Ibid.: 13].
33

ГЛАВА ПЕРВАЯ
Таким образом, благодаря специфической имманентности,
связанной с понятием «практики», отношения в обозначенном выше
треугольнике «этнометодология — практические действия — со-
циальный порядок» приобретают рекурсивный характер. Этноме-
тодология есть исследование упорядоченных практических дей-
ствий, производящих социальный порядок. Этнометодология есть
производство социального порядка посредством упорядоченных
практических действий. Этнометодология есть производство со-
циального порядка посредством исследования упорядоченных
практических действий упорядоченными практическими действия-
ми. Здесь отношение «исследование/производство» так же рекур-
сивно, как отношение «практические действия / социальный по-
рядок».
Иллюстрация 3. Еще одну попытку «перевода»
Социальное действие, классических социологических
понятое как практика понятий на язык теории практик
предпринимает В.В. Волков.
Предмет его реинтерпретации — работа М. Вебера «Протестантская
этика и дух капитализма». Вслед за Юбером Дрейфусом [Dreyfus
1993] Волков ставит вопрос о механизмах «транспозиции» социаль-
ных практик: их изменении во времени и переносе в пространстве.
По его мнению, книга Вебера является впечатляющим примером
исследования практик именно потому, что в ней схвачены все спосо-
бы такого изменения: «...четкое описание (артикуляция) протес-
тантской этики Франклином, превращение аскезы из маргинальной
в центральную практику (реконфигурация религиозных практик)
и перенос (заимствование) протестантской аскезы в сферу хозяй-
ственной и иной профессиональной деятельности. Раннекапитали-
стические ценности, таким образом, появляются на фоне новой
конфигурации старых практик» [Волков 1997].
Почему появляются? Ответ на этот вопрос также будет найден
в области практик (искать его в сфере намерений отдельных акторов
или в области объективных структурных изменений значило бы ак-
туализировать одну из сторон прежних дихотомий, которые и стре-
мятся преодолеть практико-ориентированные теории). Однако каким
образом вообще становится возможным столь непроблематичное
оперирование концептами «ценности» (раннекапиталистической)
и «практики» (хозяйственной), их увязывание в некую имплицитную
34

«ПРАКТИКА» VS. «ФРЕЙМ»
объяснительную модель, где одно каким-то неведомым способом
определяет другое?
Там, где Вебер усматривает ценностную составляющую дей-
ствования (возникновение идеала рациональности как религиозного
предписания), последовательный сторонник практико-ориентиро-
ванной теории обнаруживает «реконфигурацию практик». Однако
нигде «практическая реинтерпретация» классического наследия не
оказывается столь неудовлетворительной, как в случае с исследо-
ваниями, основанными на неокантианской методологии.
Действие, являющееся предметом исследования в классиче-
ской неокантианской социологии, отличается от практики не просто
«рефлексивностью», но наличием в нем трансцендентного элемен-
та — смысла. Сказать, что практика имманентна7, значит сказать,
что она целиком принадлежит миру бытия, тогда как действие благо-
даря присущему ему модусу осмысленности соединяет имманентный
мир бытия и трансцендентный мир ценностей. «Тем самым ценность
некоторым образом составляет противоположность бытию, — от-
мечает социолог-неокантианец Г. Зиммель, — именно как охваты-
вающая форма и категория картины мира она может многократно
сравниваться с бытием» [Зиммель 1999: 315]. Сам же смысл, связы-
вающий имманентное и трансцендентное, по выражению Г. Риккер-
та, «объективно противостоит этому миру». Макс Вебер стоит на тех
же позициях: смысл примера на вычитание не содержится в бумаге,
на которой этот пример написан (равно как не содержится он и
в «психике» решающего его ученика) [Weber 1985: 9]. Более того,
смысл не извлекается и из самой практики «решания» примера8.
7 Подобное утверждение разделяют и те сторонники теории практик, которые
используют различение «трансцендентное/имманентное» для разработки специфи-
ческой «имманентистской теории социального», очищенной от «ссылок на транс-
цендентное означаемое» [Бикбов 2001].
8 В недостаточном внимании к аспектам различения трансцендентного и имма-
нентного элементов социального действия и состоит, на наш взгляд, серьезная ошиб-
ка С. Тернера, возводящего генеалогию практико-ориентированных концепций
к неокантианству: «Неокантианское использование "предположений" в значении
неявных предпосылок — равно загадочного понятия — выжило в качестве когнитив-
ного или квазикогнитивного суррогата натуралистических терминов "привычка" и
"обычай". <...> Идея о том, что существует нечто когнитивное или квазикогнитивное
"за спиной" или до того, что произнесено явно и публично, превратилась в расхожую
монету социологов знания, историков идей, теоретиков политики, антропологов
и других» [Turner 1994: 29; Цит. по: Девятко 2003:292]. «Предположения», о которых
пишет Тернер, не являются в неокантианстве чем-то квазикогнитивным за спиной
35

ГЛАВА ПЕРВАЯ
Смысл — это категория, позволившая Веберу в первой части
своего исследования протестантской этики и духа капитализма раз-
личить собственно капиталистическое усилие по максимизации
прибыли и «aurisacra fames», презренную страсть к наживе [Вебер
1990Ь: 76—77]. В области практик две эти интенции совпадают (кре-
стьянин-протестант, сутками работающий на пашне и считающий
сверхурочный заработок богоугодным делом, на практике мало
чем отличается от просто алчного крестьянина, стремящегося за-
работать побольше в период сбора урожая — различие их действий
не в практиках, а в модусе осмысленности). Именно поэтому вебе-
ровское исследование фокусируется не на имманентных аспектах
капитализма и протестантизма (собственно хозяйственных или
религиозных практиках), а на смысловом и ценностном компонен-
тах — «духе» и «этике». Попытка объяснить появление новых цен-
ностей через реконфигурацию старых практик оказывается теоре-
тически ошибочной, поскольку редуцирует кантовскую «ценность»
к юмовской «привычке», в результате чего теряются исходные
концептуальные различения, а вместе с ними и сам предмет иссле-
дования.
Сделаем следующий шаг в этом направлении и укажем на ис-
токи подобной редукции. Анализируя веберовское исследование
протестантской этики через призму теории практик, В. Волков сле-
дует логике, заложенной Питером Уинчем, и английской традиции
лингвистической философии. В знаковой книге «Идея социальной
науки и ее отношение к философии» П. Уинч использует категори-
альный аппарат «Философских исследований» Л. Витгенштейна для
переосмысления традиционных концептов социологии. Один из таких
концептов —- смысл социального действия.
Питер Уинч prima facie принимает веберовский императив опре-
деления «социального как осмысленного»: без апелляции к понятию
«смысл» социология утратит основной критерий дефиниции своего
предмета. Но Уинч, с опорой на работы позднего Витгенштейна, ли-
исследователя. Речь идет о «дотеоретической интуиции» в том значении, в каком это
понятие использовалось К. Поппером (и используется нами — во Введении). Понятие
«предположения» значимо для эпистемологии и указывает на существование апри-
орного знания (в противовес опытному, апостериорному). Что же касается собствен-
но теории действия, то неокантианские интенции вычленения трансцендентного эле-
мента действия, не сводимого к «простому деланию» («mere doing»), диаметрально
противоположны имманентизму практических теорий.
36

«ПРАКТИКА» VS. «ФРЕЙМ»
шает данное понятие его трансцендентной природы: осмысленное
поведение, полагает он, — это поведение, подчиняющееся правилу.
Социальным человеческое действие делает его «правилосообраз-
ность», а отнюдь не обращенность к царству ценностей. «Любое
осмысленное поведение, — пишет Уинч, — должно быть социаль-
ным, поскольку оно может быть осмысленным только в том случае,
если оно управляется правилами, а правила предполагают социаль-
ное окружение» [Уинч 1996: 87].
С точки зрения Уинча, социальным является поведение школь-
ника, выучившего ряд натуральных чисел и в целях тренировки за-
писывающего их на листе, — оно социально, потому что ребенок
может продолжить этот ряд, т. е. он «знает, как» его продолжить.
Социально поведение человека, вкладывающего между страницами
книги листок бумаги, чтобы вернуться к чтению с того места, на
котором он остановился. Это действие правилосообразно, и сооб-
разность с правилом превращает лист бумаги в «закладку», а само
действие — в социальную практику «закладывания страниц». В то
же время ни одно из двух описанных действий в большинстве кон-
текстов не является социальным в веберовском определении. Ни
мальчик, самозабвенно выписывающий ряд чисел на листе бумаги,
ни читатель, закладывающий страницу книги, скорее всего, не со-
вершают субъективно осмысленных поступков, ориентированных
на других людей. Их движения вообще могут быть слабо отрефлек-
сированы. Однако оба эти действия являются правилосообразными
практическими актами.
Подмена неокантианской идеи «осмысленности как соотнесен-
ности с царством ценностей» витгенштейновской идеей «осмыслен-
ности как правилосообразности» редуцирует социальное действие
к социальной практике — гораздо менее требовательному концепту.
И как только осмысленность начинает трактоваться в духе правило-
сообразности, трансцендентные элементы социального действия
перестают приниматься во внимание.
Власть как практика, социальный факт как практика и социаль-
ное действие как практика: даже такие обобщенные иллюстрации
могут дать представление о масштабах переописания и реинтерпре-
тации классической социологической проблематики в категориях
практико-ориентированной социологии. Вместе с тем, «имманенти-
зация» предмета социологического исследования, сопутствующая
этому процессу, имеет значимые теоретические последствия.
37

ГЛАВА ПЕРВАЯ
Например, в силу своей имманентности практика может рас-
сматриваться как протяженная в пространстве и времени. (В отли-
чие от действия, которое не является протяженным именно из-за того,
что принадлежит иной категориальной сетке. Смысл — не протяжен,
так как не находится в мире бытия9). Иными словами, практика, ли-
шенная трансцендентных характеристик, которые должны были бы
рассматриваться sub specie aeternitatis, всегда существует «здесь и
сейчас», в конкретных пространственно-временных условиях. Если
воспользоваться выражением А. Шюца, практика лишена «открытых
горизонтов пространства и времени, выходящих за пределы актуаль-
ного Здесь и Сейчас» [Шюц 2004: 562]. (Причем «актуальное» тут
может быть понято в двух смыслах —как непосредственно наблю-
даемое, находящееся в фокусе внимания, и как задействованное,
производное от практического акта.)
О пространственной имманентности практик пишет Э. Гидденс.
Тот факт, что практика «существует в пространстве», позволяет ему
сформулировать идею «локала» — физического региона, который
структурируется практиками и служит для их пространственного упо-
рядочивания [Гидденс 2003: 202—210]. Локал — это физическое
«здесь» всякой практики. Находясь на кладбище, вы ведете себя так,
«как подобает вести себя на кладбище». Хотя модель практическо-
го действования в теории структурации Гидденса менее жестка и
императивна, чем в концепции Бурдье (благодаря включению в ана-
литическую схему концепта «рефлексивного мониторинга деятель-
ности»), тем не менее, поведение на кладбище нерефлексивно —- им
управляет «знание как», а не «знание что»10.
Темпоральную имманентность практик исследует П. Бурдье.
«Практика всецело имманентна длительности, — пишет он, — а по-
тому идет рука об руку со временем» [Бурдье 2001: 158]. Что озна-
чает «имманентность длительности»? В первую очередь — следо-
вание ритму и темпу происходящего: «Спортсмен, вовлеченный в
игру, увлеченный игрой, сообразуется не с тем, что он видит, а с тем,
что он предвидит, видит заранее в непосредственно воспринимаемом
9 Данная проблема уже была поставлена и неоднократно обсуждалась в со-
циальной географии [Верлен 2001] и социологии пространства [Филиппов 2003].
10 Само это различение принадлежит Гилберту Райлу, представителю логиче-
ского позитивизма, признанному авторитету практико-ориентированных теорий.
К понятию локала мы вернемся во второй части книги при анализе архитектуры
публичных мест и грамматики публичного поведения.
38

«ПРАКТИКА» VS. «ФРЕЙМ»
настоящем, и он посылает мяч не туда, где находится партнер, а туда,
где тот окажется мгновением позже... И это происходит, как гово-
рится, «прямо на поле», в мгновение ока и в разгар борьбы, т. е.
в условиях, исключающих дистанцию, взгляд со стороны, общий
обзор, отсрочку решения, отрешенность мысли» [Бурдье 2001:159].
Таким образом, имманентность длительности — это единство «на-
стоящего» и «настающего».
В другой своей работе Бурдье замечает: «Социальные агенты
<...> не похожи на субъектов, сталкивающихся с объектом (или
даже просто с задачей), который будет конституирован как таковой
в интеллектуальном акте познания; они, как говорится, поглощены
своими делами (можно было бы сказать «своими действиями»): они
присутствуют в грядущем моменте, в деянии, в поступке (греческое
pragma) — непосредственном корреляте практики (praxis), который
<...> вписан в настоящее данной игры» [Бурдье 1994: 126]. Не-
возможность дистанции, «выхода» из потока сменяющих друг друга
действий, означает, что у практики есть только длящееся «сейчас»
и нет «тогда» (равно как есть «здесь», но нет «там»).
Как же в таком случае концептуализируется контекст прак-
тического акта? Если практика осуществляется «здесь и сейчас» и,
кроме того, априорно внеположна противопоставлению «внутренне-
го» и «внешнего» (допущение «внутри то же, что и снаружи»)?
Практико-ориентированная социология исключает возмож-
ность определения контекста как существующего «вне» самой прак-
тики и независимо от нее. Следовательно, контекст практического
акта объясняется через сам практический акт. Апелляция к контексту
как к конституирующему фактору, носителю смысла, через который
только и может быть понято само содержание практики, в данной
логике рассуждений неприемлема. (По выражению Гарфинкеля,
«смысл поведения должен быть обнаружен в самом поведении».)
Следовательно, контексты практик рассматриваются или как имма-
нентно включенные в сами практики и не вычленяемые из них ком-
поненты (элизия), или как их эффекты, порождения, эфемерные
преходящие обстоятельства, формирующиеся в практиках и прак-
тиками же трансформирующиеся.
Яркий пример подобной редукции, скажем, материального
контекста к процессу практического действования можно найти в
работах Г. Гарфинкеля и его последователей. Для них никакого ис-
ходного, предписанного и нерелятивируемого смысла материальных
39

ГЛАВА ПЕРВАЯ
предметов нет, а есть лишь их партикулярное использование в каж-
дой конкретной практике. Поэтому всякий предмет оказывается
«как-если-бы» предметом, чье значение обусловлено его использо-
ванием «здесь и сейчас». Гарфинкелевское понятие «as-of-which
object» указывает на то функциональное место в пространстве и
времени, которое благодаря социальной практике материальный
предмет занимает11. Например, спички, используемые игроками
в покер вместо денежных купюр, не «замещают» денежные купюры,
они суть деньги в данной конкретной практике.
Именно в этом и состоит парадокс практической теории: стре-
мясь изучить повседневные практические акты, практико-ориен-
тированная социология, устраняющая различие между «внешним» и
«внутренним», вынуждена объяснять контекст через саму практику
или соединять их в недифференцируемом единстве. (К перспективам
двух этих теоретических решений проблемы контекста — элизии и
индексации— мы вернемся позднее.) «Иными словами, — отмечает
И.Ф. Девятко, — практика превращается в собственный критерий
осмысленности, истинности и справедливости, ток что невозможно
определить, где проходят ее границы» (курсив мой. — В.В.) [Де-
вятко 2003: 298].
Определение границ практики становится неразрешимой задачей
в тот момент, когда теоретик постулирует имманентность контекста
практического акта самому практическому акту. Вопрос о контексте
повседневного действия здесь преобразуется в вопрос о границах
повседневной практики. Таким образом, проблема контекстуализации
повседневного действия оказывается центральной в свете вышеизло-
женных аргументов и именно в постановке «проблемы контекста» и
«определении границ» практического акта состоит главное различие
между практической теорией и теорией фреймов.
ТЕОРИЯ ФРЕЙМОВ: КОНТЕКСТЫ
И МЕТАКОНТЕКСТЫ ПРАКТИЧЕСКИХ ДЕЙСТВИЙ
Также как и практико-ориентированная социология, «теория фрей-
мов» не является целостным теоретическим построением, а пред-
11 В дальнейшем Гарфинкель отказался от использования неологизма «as-of-
which», вернувшись к понятию «ориентированного объекта» («oriented object»).
Я искренне признателен профессору Э.У. Роулз за разъяснения.
40

«ПРАКТИКА» VS. «ФРЕЙМ»
ставляет собой совокупность концепций, развивающихся в рамках
социологии, психологии, когнитивистики, кибернетики и лингви-
стики. Все эти концепции организованы вокруг проблемы контек-
стуализации события действия (или высказывания, т. е. события
коммуникации). Собственно, термин «фрейм» и является со-
бирательным обозначением контекста. Но если в практико-ори-
ентированных теориях точкой отсчета является сам практический
акт, уже содержащий в себе условия своего свершения или консти-
туирующий их в процессе осуществления, то в фокусе теории фрей-
мов находится контекст практического акта — контекст, наделен-
ный относительно автономным, независимым от конкретных
практик существованием.
Понятие «фрейм» сегодня чаще всего используется в двух зна-
чениях, которые с известной долей условности можно охарактери-
зовать как «лингвистическое» и «социологическое». Согласно линг-
вистическому определению, предложенному в современной
когнитивно-ориентированной семантике, фрейм представляет собой
когнитивную структуру, рассматриваемую как иерархически выстро-
енная система знаний об обозначаемом [Цурикова 2001: 145]. Дан-
ная структура является «максимально обобщенным схематизиро-
ванным представлением об основании значения <...> схемой
образа, лежащей в его основе» [Белявская 1991: 83—84]. Это опре-
деление восходит к работе Мервина Минского «Фреймы для пред-
ставления знаний» [Минский 1979]. Отсюда берет начало исследо-
вание проблемы фреймов человеческой памяти, мышления и
коммуникации в современной когнитивной психологии [Солсо 1996].
М. Минский вводит понятие фрейма в теорию искусственного
интеллекта и трактует его как статическую информационную струк-
туру, служащую для репрезентации стереотипных контекстов [Мин-
ский 1979: 26]. Вскоре после этого Ч. Филлмор заимствует идеи
теории фреймов Минского для построения лингвистической концеп-
ции фреймовой семантики. Он определяет фрейм как «когнитивную
структуру схематизации опыта» [Филлмор 1988: 24—25]. Таким об-
разом, и в кибернетике, и в лингвистике за фреймом закрепляется
дефиниция «элементарной структуры коммуникативного опыта».
Вторая концептуализация фрейма была предложена Г. Бейтсо-
ном и детально разработана И. Гофманом. В рамках данного опре-
деления фрейм трактуется как «структурный контекст повседневно-
го взаимодействия». Таким образом, это понятие приобретает
41

ГЛАВА ПЕРВАЯ
психологическую (Г. Бейтсон), а затем социологическую (И. Гофман)
трактовку12.
Что общего у кибернетической, лингвистической, психологиче-
ской и социологической дефиниции фрейма? Все они определяют
фрейм как:
— структуру, устойчивую и относительно статичную;
— когнитивное образование, элементами которого являются
когниции (знания) и экспектации (ожидания);
— схему репрезентации, т. е. репрезентирующую и значащую
форму.
Тому, что категория фрейма получает столь широкое распро-
странение сразу в нескольких дисциплинах, способствует «когни-
тивная революция» 50—60-х гг. В этом смысле у всех теорий фреймов
общие корни: М. Минского вдохновляют информационные иссле-
дования Норберта Винера, другом и соратником которого долгое
время был Г. Бейтсон, повлиявший на психологические (нейро-
лингвистическое программирование) и социологические (фрейм-
анализ И. Гофмана) направления в теории фреймов.
Мы не можем уделить здесь достаточно внимания взаимовлия-
нию двух линий развития теории фреймов: кибернетико-
лингвистической и социолого-психологической. Мы также вынужде-
ны оставить за скобками интересные варианты развития теории
фреймов в семиотике (среди них выделим любопытную линию ин-
терпретации понятия «фрейм» в концепции Умберто Эко [Эко
2005]).
Книга М. Минского «Фреймы для представления знаний» и фун-
даментальный труд И. Гофмана «Анализ фреймов: эссе об органи-
зации повседневного опыта» выходят почти одновременно (1974—
1975). Однако в «Анализе фреймов» Гофмана отсутствуют следы
влияния М. Минского13 (так же, как и в работах Минского не чувству-
ется влияния Гофмана или Бейтсона). Через шесть лет после выхода
«Анализа фреймов» Ирвинг Гофман отметил: «Всякая критика долж-
12 После чего опять возвращается в когнитивную психологию и когнитивную
лингвистику в качестве характеристики восприятия и интерпретации обыденных ком-
муникативных ситуаций. Так, ссылаясь на Г. Бейтсона, определяют это понятие ког-
нитивные лингвисты Р. Шэнк и Р. Эбельсон [Shank, Abelson 1977].
13 В то же время Гофман был хорошо знаком с работами Филлмора, предшество-
вавшими созданию им фреймовой семантики. В «Анализе фреймов» ссылки на книгу
Филлмора «Прагматика и описание дискурса» появляются еще до ее публикации.
42

«ПРАКТИКА» VS. «ФРЕЙМ»
на учитывать различия в альтернативных концепциях фреймов, кото-
рые лишь недавно получили достаточное освещение. Например, ра-
боты Шэнка и Эбельсона в психологии, Минского в исследованиях
искусственного интеллекта и Филлмора в лингвистике. Действитель-
но, сегодня можно написать книгу, сфокусировавшись на понятии
"фрейма", и не затронуть "фрейм" в том смысле, в каком о нем пишу
я или Бейтсон» [Goffman 2000: 89]. (Примером такой книги является
разбираемая Гофманом работа Деборы Таннен [Tannen 1993]).
Можно заключить, что обе версии теории фреймов (кибернетико-
лингвистическая и социолого-психологическая) развиваются син-
хронно, но независимо друг от друга.
В основе социологической концептуализации фрейма лежит
установка на изучение повседневного социального взаимодействия
как «контекстуального целого», сформулированная в американском
прагматизме. «Мы никогда не воспринимаем и не формируем суж-
дений об объектах и событиях изолированно, — писал Дж. Дьюи, —
а только в связи с контекстуальным целым. Это последнее и есть то,
что называется ситуацией» [Dewey 1966:66]. Ситуация — категория,
вводимая для исследования контекстуализации человеческого взаи-
модействия. Предложенная в философии прагматизма, она пере-
ходит в социологию Чикагской школы, где детально разрабатыва-
ется Уильямом Томасом [Social 1991: 6], а затем становится одним
из центральных понятий символического интеракционизма [Blumer
1969; Glazer, Strauss 1972]14.
Ситуации принадлежат классам обобщенных ситуаций. Пере-
ходя от рассмотрения отдельных ситуативных рамок организации
повседневного опыта, обретаемого в процессе межличностной ком-
муникации, к расширенным порядкам взаимодействия, теоретик на-
блюдает мультипликацию (по выражению И. Гофмана — «наслоение»
(«layering»)) социальных контекстов. Так возникает вопрос о «пре-
дельном контексте» или «контексте контекстов». Этот вопрос по-
зволяет связать проблему контекстуализации практического действия
с проблемой границ социальной реальности, которая и является, при
данной постановке вопроса, предельным контекстом действования.
У. Джемс называет такой предельный контекст «универсумом»
[James 1950], и, трактуя его в духе собственного тезиса о «плюрали-
14 Ирвинг Гофман в ранних работах также выбирает это понятие в качестве
отправной точки своего анализа повседневности, однако затем заменяет его поняти-
ем «фрейма».
43

ГЛАВА ПЕРВАЯ
стичности вселенной», описывает расслоение универсума на «суб-
универсумы» — замкнутые области контекстов, подчиняющиеся
собственной логике организации. Каждой такой области присущ
свой «модус реальности». Собственно, Джемсу принадлежит первое
определение социальной реальности в категориях теории фреймов:
«реальность — есть окаймление нашей вовлеченности» [James 1950:
320]. Термин «окаймление» («fringe»), в том виде, в каком его ис-
пользует Джемс, вряд ли может претендовать на строгость научного
понятия, однако в нем точно передана «рамочная метафорика»15,
свойственная теории фреймов.
Повседневность, по Джемсу, является одним из таких субуни-
версумов (наряду с мирами религиозного опыта, безумия, научного
теоретизирования и чудачества), его границы — это внешние грани-
цы области всех частных контекстов обыденного опыта. Таким об-
разом, в прагматистской философии формулируется еще одна ха-
рактеристика фрейма (контекста):
— контексты организованы в метаконтексты («frameworks»,
«системы фреймов» или «фреймы фреймов»). Одним из таких
метаконтекстов является повседневная реальность как сово-
купность рутинных социальных взаимодействий.
Контексты не существуют в изоляции друг от друга, они всегда
находятся между собой в некоторых отношениях. Не только метакон-
текст вмещает в себя ситуативные контексты повседневных действий,
но и сами эти контексты —- «званый ужин», «деловая беседа», «под-
писание документа», «выезд на природу с коллегами» — вмещаются
друг в друга, на манер матрешки. «Подлинный философ, — замечает
Джемс, — не просто стремится поместить каждый объект своего мыш-
ления на положенное ему место в том или ином субуниверсуме; он
также пытается прояснить отношения между субуниверсумами как
элементами охватывающей их тотальности» [James 1950: 319].
Идеи Джемса о множественности реальностей получают раз-
витие в феноменологической социологии А. Шюца. Шюц детально
исследует характеристики «субуниверсумов» (в его определении —
«конечных областей смысла»16 [Шюц 2003]). Конечные области смыс-
15 Грегори Бейтсон дает великолепную иллюстрацию этой метафорике в мета-
логе «Почему вещи имеют очертания?» [Бейтсон 2000: 59—64].
16 Другой феноменолог А. Гурвич, чья работа «Поле сознания» также оказала
влияние на категориальный аппарат теории фреймов, использует иное определение —
«порядки существования» [Gurwitsch 1964]. И. Гофман зачастую употребляет именно
44

«ПРАКТИКА» VS. «ФРЕЙМ»
ла существуют как «контексты контекстов», потенциально каждый из
них может быть актуализирован, получив акцент реальности. Шюц
возражает Джемсу: «Мы говорим об областях смысла, а не о субуни-
версумах потому, что именно смысл нашего опыта, а не онтологическая
структура объектов конституирует реальность» [Шюц 2003: 17].
Перенесение фокуса теоретического внимания с онтологических
структур метаконтекста на опыт действующего актора не случайно.
Это феноменологическая ревизия прагматизма. Хотя Джемс отнюдь
не склонен игнорировать субъективный опыт (иначе речь не шла бы
об «окаймлении вовлеченности»), его гораздо больше интересует
собственная логика организации субуниверсумов, присущая им как
замкнутым областям социального опыта. Еще дальше заходит в этом
направлении Дж.Г. Мид, определивший реальность в духе тезиса
А.Н. Уайтхедаоб «организации существующих в природе^ перспек-
тив» [Mead 1987: 163]. Специфические формы опыта, присущие каж-
дому из контекстов, не рассматриваются при этом как субъективные,
поскольку перспективы не принадлежат субъектам, а вплетены в саму
ткань мира. Шюц же следует рассуждению Гуссерля: «любыереаль-
ные единства суть единства смысла» [Шюц 2004: 123]17. Следо-
вательно, границы метаконтекста (или «конечной области смысла»)
суть границы возможного осмысления действия. Поступки Дон Ки-
хота — нападение на ветряные мельницы, борьба с великанами и
поиски Дульцинеи [Шюц 2003: 21] — не лишены смысла; напротив,
они осмыслены в метаконтексте его воображаемого мира.
Как соотносятся между собой метаконтексты и типичные част-
ные контексты действования? Шюц не находит ответа на этот вопрос.
Его попытки описания внутренней организации метаконтекстов огра-
ничиваются воспроизведением предложенной Дж.Г. Мидом страти-
фикации повседневности: от «манипуляторной области», границы
которой конституированы возможностью манипуляции с доступны-
ми объектами, до «мира вне пределов досягаемости» [Шюц 2003:
13]. Это решение практически не находит отклика в последующем
эту дефиницию для указания на «фреймы фреймов» [Гофман 2003а: 62—63]. Любо-
пытно, что дефиниция Гурвича ближе к исходному определению Джемса, который
называет «субуниверсумы» также «порядками реальности».
17 Позднее эту проблему противопоставления «контекста как единства осмыс-
ленного опыта» и «контекста как единства условий осознания ("awareness context")»
попытается разрешить И. Гофман, для нас же важно зафиксировать данное различие
как расхождение двух интерпретаций контекста: прагматистской и феноменологи-
ческой.
45

ГЛАВА ПЕРВАЯ
развитии теории фреймов. Более продуктивной оказывается иная
идея, заимствуемая для ответа на этот вопрос из феноменологиче-
ской традиции, — идея «скобок», пограничных знаков, разделяющих
эпизоды опыта [Гофман 2003а: 73]. Таким образом, границы контек-
стов и метаконтекстов различаются как внутренние и внешние «скоб-
ки». Метаконтекст (фрейм фреймов) задает границы осмысленности
партикулярных контекстов (фреймов), в которых происходят обы-
денные события.
Подобная трактовка соотношения внутренней и внешней кон-
текстуализации развивается в работах Г. Бейтсона. Он заимствует
идею «скобок» и акцентирует необходимость изучения дискретных
элементов повседневного взаимодействия. Отсюда следующая кон-
ститутивная черта фрейма:
— фрейм — это экспликация дискретности повседневной
жизни; за теорией фреймов стоит «интуиция дискретного»,
представление о мире повседневности как об имеющем отчет-
ливые внутренние и внешние границы.
«Интуиции дискретного» противостоит «интуиция континуаль-
ного»: склонность к интерпретации исследуемого объекта в катего-
риях метафоры «потока». В данной метафорике может осмысли-
ваться не только повседневная деятельность («поток символически
опосредованного взаимодействия» у Г. Блумера или «поток практик»
у Г. Гарфинкеля), но и сам опыт повседневного мира, практическое
сознание («поток сознания» в работах Уильяма Джемса). Противо-
поставляя дискретность поточности, теория фреймов наделяет ис-
следуемую повседневную реальность свойствами «элементарности»,
«собранности», «прерывности».
Оригинальность замысла Грегори Бейтсона отчасти определя-
ется междисциплинарностью его идей: Бейтсон попытался синтези-
ровать идеи феноменологии и прагматизма с достижениями теоре-
тической логики (концепцией логических типов Б. Рассела),
лингвистики (гипотеза лингвистической относительности Уорфа-
Сепира) и «когнитивной революции». В его работе «Теория игры и
фантазии» [Бейтсон 2000: 205—220] термин «фрейм» служит не
столько для указания на контекстуальность действия или границы
осмысленности воспринимаемого (воображаемого), сколько для
определения структурных особенностей повседневной коммуника-
ции. Важнейшей из таких особенностей является использование
метакоммуникативных и металингвистических сообщений.
46

«ПРАКТИКА» VS. «ФРЕЙМ»
Так, наблюдая за поведением обезьян в зоопарке Сан-Фран-
циско, Бейтсон обнаружил и описал характерные метакомму-
никативные знаки, которыми обменивались особи, играющие
в драку. Сама возможность игры существует только благодаря со-
общению «это игра». Данное сообщение метакоммуникативно —
оно требует взгляда извне взаимодействия, указания на его кон-
текст. «Сигналы, — пишет Бейтсон, — которыми обмениваются
в контексте игры, <...> парадоксальны дважды: во-первых, игривый
прикус не означает того, что означал бы замещаемый им укус, а
во-вторых — сам укус вымышлен. Играющие животные не только
не вполне имеют в виду то, что сообщают, но также и сама комму-
никация происходит по поводу того, что не существует» [Бейтсон
2000:210].
Мир игры организован по своим собственным правилам: в нем
реально то, что не существует «на самом деле». Однако реальность
эта «заключена в скобки», а следовательно, требуется действие рас-
становки скобок — действие, утверждающее границы контекста.
В терминологии Бейтсона таковым действием является «сообщение
о границах», «уговор», «инструкции», указание на то, что все после-
дующие действия должны восприниматься иначе, чем предыдущие.
Игра, как особый контекст действования, требует предварительного
уговора: «Это — игра». «Любое сообщение, — резюмирует Г. Бейт-
сон, — эксплицитно или имплицитно устанавливающее фрейм, в силу
самого этого факта дает инструкции получателю либо способствует
его усилиям понять сообщения, заключенные во фрейм» [Бейтсон
2000:215].
Таким образом, Г. Бейтсон выделяет следующую конститутив-
ную характеристику фрейма:
— фрейм — метакоммуникативное образование, «сообще-
ние о сообщениях», он не сводим к остальным элементам ком-
муникации и не выводим из них; фрейм не принадлежит ни
содержанию («деятельности во фрейме»), ни окружению
(«деятельности за фреймом»).
Именно Г. Бейтсон, синтезировав достижения когнитивистики,
исследований коммуникации и психологии, открыл (как ни парадок-
сально это звучит) перспективу собственно социологической
концептуализации фрейма. В работе «Теория игры и фантазии» он
предлагает использовать два вида аналогий для описания фрейм-
аналитического исследования: аналогию рамы картины и аналогию
47

ГЛАВА ПЕРВАЯ
математического множества. «Первый шаг к определению фрей-
ма, — пишет Бейтсон, — может состоять в высказывании, что он
(фрейм) является классом или ограничивает класс (множество) со-
общений (осмысленных действий). Тогда игра двух индивидуумов
при определенных обстоятельствах будет определяться как множе-
ство всех сообщений, которыми они обменялись за ограниченный
период времени <...> В теоретико-множественной схеме эти со-
общения будут представляться точками, а "множество" может очер-
чиваться линией, отделяющей их от других точек, представляющих
неигровые сообщения» [Бейтсон 2000: 214].
Если по обе стороны «границы» находятся сообщения одного
«логического типа» (здесь Бейтсон апеллирует к категориальному
аппарату теории логических типов Рассела), то речь идет о партику-
лярном фрейме («игра двух молодых орангутангов»); если же гра-
ницы контекста совпадают с границами логического типа и, напри-
мер, множество игровых сообщений отделяется от множества
неигровых — значит, перед нами пример метаконтекста («игра»).
Эпизоды одной и той же игры могут осуществляться в разных фрей-
мах (имитация погони, имитация драки, имитация капитуляции), но
принадлежат они одной и той же системе фреймов, одному метакон-
тексту. Иными словами, метаконтекст — это фрейм, охватывающий
все фреймы, принадлежащие одному логическому типу. Таковы
джемсовские «субуниверсумы» и шюцевские «конечные области
смысла».
Трудность здесь состоит в том, что аналогия, заимствованная
из теории множеств, чрезмерно абстрактна и неизменно заводит все
последующие рассуждения в область формальной логики. Она не
дает представления о фрейме как о «реально существующем» кон-
тексте. Фрейм настолько реален, насколько распознается участни-
ками взаимодействия или аналитиком. Подтверждением «распозна-
ваемости» фрейма для Бейтсона служит наличие соответствующих
понятий в словаре: «игра», «фильм», «работа», «интервью» — все
они отсылают к тому или иному множеству контекстуально органи-
зованных действий.
Другой способ метафорического описания фрейма —сравнение
его с рамой картины. «Если аналогия с математическим множеством,
возможно, чрезмерно абстрактна, — продолжает Бейтсон, — то
аналогия с рамой картины чересчур конкретна. Концепт, который
мы стараемся определить, не является ни физическим, ни логиче-
48

«ПРАКТИКА» VS. «ФРЕЙМ»
ским. Скорее фактические физические рамы добавляются к физи-
ческим картинам из-за того, что человеческим существам легче дей-
ствовать в мире, где некоторые из их психологических характеристик
экстериоризированы» [Там же: 214].
Бейтсон пишет об экстериоризированных психологических
фреймах. Но его логика анализа ничуть не более «психологична»,
чем теоретические построения Джемса и Шюца. Более того, Джем-
са, Шюца и Бейтсона объединяет общая постановка проблемы: если
социальная реальность «множественна» и метаконтексты действий
в ней образуют замкнутые миры смысла («сон», «теоретизирование»,
«игра», «фантазия», «повседневная рутина»), то как возможно един-
ство социального опыта, объемлющего опыт взаимодействия во всех
этих многочисленных контекстах?
Все теоретические построения, на которые опирается теория
фреймов, — независимо от того, продуцированы ли они психоло-
гией, социологией или когнитивистикой, — ориентируют исследо-
вателя на изучение сложной машинерии социальных контекстов,
рамок взаимодействия. Эти рамки обнаруживаются в простран-
ственно-временной организации взаимодействия и в самой комму-
никации, но они не являются частью практического действования,
как рама картины не является частью пространства «внутри» кар-
тины, а кавычки и скобки не являются частью помещенной в них
фразы. По замечанию Эвиатара Зерубавеля, ученика Ирвинга Гоф-
мана и представителя когнитивной социологии, «...фрейм харак-
теризуется не по своему содержанию, а по тому особому способу,
которым он трансформирует значение этого содержания» [Zeru-
bavel 1991: 11].
Описанная выше трактовка фрейма как относительно незави-
симого от своего содержания контекста практического акта закре-
пляется в социальной теории и дает начало собственно социологи-
ческому исследованию организации контекстов повседневных
взаимодействий. Однако прежде, чем мы обратимся к фрейм-анализу
в социологии и попытаемся раскрыть его теоретические перспекти-
вы, нам следует вернуться к исходному противопоставлению «фрей-
ма» и «практики» как двух альтернативных проектов исследования
повседневности. Теперь мы знаем, что ключ к пониманию этой аль-
тернативности следует искать в проблематике определения контек-
ста повседневного действования.
49

ГЛАВА ПЕРВАЯ
МЕТАФОРА «ФИГУРЫ И ФОНА» В ТЕОРИИ
ПРАКТИК. КОНТЕКСТ КАК ФОНОВАЯ ПРАКТИКА
Выше мы попытались проследить теоретические истоки практико-
ориентированной социологии и теории фреймов, выделив конститу-
тивные черты в определениях их базовых понятий — «фрейма» и
«практики». При том, что оба подхода изначально сфокусированы
на исследовании мира повседневности, мы можем констатировать
существенное расхождение в способах ее концептуализации. Раз-
межевание двух подходов связано с постановкой проблемы контек-
стуальности повседневного взаимодействия, в практико-ориенти-
рованных теориях и фрейм-анализе используются принципиально
различные стратегии определения контекста.
Решения этой проблемы, предлагаемые теоретиками практик,
различны — от растворения контекстов практических действий
в самих действиях до попыток определения содержания практик
через окружающие их практики.
Первое решение (которое мы, вслед за М. Арчер, будем называть
элизией) превращает проблему контекста в периферийную — внима-
ние теоретика сосредотачивается на содержании практических актов,
а их контексты упускаются из виду или сводятся к пространственно-
временным характеристикам действования. (По определению Э. Гид-
денса, «контекстуальность — есть характер взаимодействия в про-
странстве и времени...» [Гидденс 2003: 499].) В дополнение
постулируется, что пространство и время не «вмещают» практики
(это означало бы, что пространственно-временные ограничения пер-
вичны, т. е. предшествуют практическим актам и являются автоном-
ными условиями их совершения), а «производятся» ими. Производ-
ство пространства и времени социальными практиками — одна из
центральных тем практико-ориентированной социологии18.
Второе решение проблемы контекста (назовем его вслед за
Г. Гарфинкелем и X. Саксом индексацией) в практико-ориентированной
социологии развито теоретиками-этнометодологами. Контекст прак-
тического акта здесь приобретает свою определенность за счет смеж-
18 Данный мотив обнаруживается в работах П. Бурдье и Э. Гидденса. Гидденс
здесь следует выводам М. Фуко об «образовании» пространства и времени [Гидденс
2003: 217—235]. (Сходные идеи применительно к организации пространства выраже-
ны в работе социолога-неомарксиста А. Лефевра «Производство пространства»
[Lefebvre 1994].)
50

«ПРАКТИКА» VS. «ФРЕЙМ»
ных практических актов — так называемых фоновых практик, опи-
рающихся на неэксплицированное и разделяемое всеми участниками
взаимодействия практическое знание.
Идея фоновых практик заимствуется Г. Гарфинкелем из работ
Л. Витгенштейна. «Как можно описать человеческое поведение? —
формулирует вопрос Витгенштейн. — Несомненно, лишь показав все
разнообразие человеческих действий в их полном смешении. Не то,
что один человек делает в данный момент, а вся сумятица [действий]
образует тот фон, на котором мы видим любое действие и который
задает наши суждения, наши понятия и наши реакции» [Витгенштейн
1994: 97]. Сходную формулировку предлагает Дж. Серль: «Для боль-
шого числа случаев буквальный смысл предложения или выражения
задает условия собственной истинности только при наличии набора
фоновых допущений и практик ("background assumptions and
practices")». При этом под фоновыми практиками подразумевается
вся совокупность принятых форм действования, способов взаимо-
действия, коммуникативных конвенций и т. п. [Searle 1983: 141 — 159].
И у Витгенштейна, и у Серля контекст практического акта (поступка,
сообщения) концептуализируется в категориях «фона» или «заднего
плана». Соответственно, сама анализируемая практика, находящаяся
«на переднем плане», рассматривается как «фигура на фоне».
«Фигура» и «фон» — понятия, предложенные в гештальт-
психологии (К. Коффка, М. Вертгеймер) для характеристики меха-
низма зрительного восприятия. Однако затем эти категории стали
успешно использоваться для описания механизмов смыслообразо-
вания в психотерапии (Ф. Перлз), социальной психологии (К. Левин),
когнитивистике (Д. Хофштедтер). По определению В.В. Волкова,
применительно к анализу практического акта фоном является «дея-
тельностный контекст, в котором интерпретируется высказывание
или поведение» [Волков 1997: 12]. Сходным образом Гарфинкель
пишет о «практических-действиях-в-контексте» — о практиках, кон-
текстуализированных другими практиками (например, практиками
интерпретации): «Тот факт, что каждый человек ощущает этот фон,
вполне очевиден, и в то же время всякий испытает большие затруд-
нения, если его попросят рассказать точно, в чем эти ожидания со-
стоят. Когда человека спрашивают об этом, он может рассказать
очень немногое или не может рассказать вообще ничего» [Гарфин-
кель 2004: 43]. Таким образом, контекст, понимаемый как «фон»,
представляет собой нечто «видимое, но не замечаемое».
51

ГЛАВА ПЕРВАЯ
Приведенные определения фонового контекста восходят к вит-
генштейновской идее «языковой игры» как «единого целого, обра-
зуемого языком и действиями, с которыми он переплетен» [Витген-
штейн 1994]. Например, фраза «пять плит» произнесенная на
строительной площадке, может функционировать в качестве команды,
а не в качестве констатации числа предметов (что следовало бы из
формальной структуры высказывания). Командой ее делает не со-
держание сообщения, а окружающий его фон — практические акты
строителей и их идентификация тем, к кому обращена команда.
Г. Гарфинкель приводит сходный пример «переплетения» дей-
ствия и его контекста, высказывания и фона: «Профессор Эдвард Роуз,
коллега из университета штата Колорадо, сообщает о практике, в ко-
торой умышленно используется свойство, состоящее в том, что опре-
деленность обусловленных обстоятельствами деталей образуется из
их следствий... По прибытии в город, которого Роуз никогда прежде
не видел, его встречает в аэропорту принимающее лицо. В то время
как они едут домой, Роуз глядит в окно — то есть после делания [смо-
трения вперед] делает [смотрение на что-то убегающее вдаль], пово-
рачивая голову по мере движения автомобиля. Перед Роузом стоит
задача заставить партнера объяснить ему, на что он глядел. Делание
заслуживающих внимания деталей [смотрения вперед] и [смотрения
на что-то убегающее вдаль] и их серийное упорядочение представля-
ют самую суть дела и составляют хитрость Роуза. Продолжая делать
[выглядывание в окно], Роуз замечает: "Он определенно изменился".
На это его хозяин может сказать что-то вроде "Прошло десять лет,
прежде чем они перестроили квартал после пожара"... » [Гарфинкель,
Сакс 2003: 135—136]. Коммуникативное сообщение и практический
акт взаимоопределяют друг друга, взаимоконтекстуализируются. «Вы-
глядывание в окно» оказывается фоновым действием для «акта гово-
рения»; без него смысл фразы ускользнул бы от собеседника. В свою
очередь, сообщение «он определенно изменился» проясняет смысл
действия, делает его объяснимым («accountable»).
На примере, приведенном Гарфинкелем, можно заметить, ка-
ким образом практический акт и его контекст (описанный через дру-
гой практический акт) меняются местами в процессе их аналитиче-
ского различения и интерпретации. До тех пор, пока «делание
заслуживающих внимания деталей» составляет «фон» фразы, оно
определяется как контекст, но как только внимание переносится на
само «выглядывание из окна», контекстом становится коммуника-
52

«ПРАКТИКА» VS. «ФРЕЙМ»
тивное сообщение. Эту способность фигуры и фона меняться места-
ми Д. Хофштедтер называет рекурсивностью [Хофштедтер 2001:
85]. Применительно к повседневным практическим действиям пра-
вило рекурсивности означает, что граница между фигурой и фоном
не фиксирована: «...то, что виделось как фигура, может вытесняться
на задний план, становясь фоном и давая возможность выделиться
другой фигуре» [Там же].
Рекурсивность практик связана с их рассмотрением в качестве
имманентных актов, совершающихся в предельно конкретных усло-
виях, на фоне других подобных им актов. Не «контекстуализованное
действие», но «действие-в-контексте» является предметом этноме-
тодологического анализа. Действие и контекст у Гарфинкеля опять
же оказываются нераздельными, растворенными друг в друге (хотя
постулируется это не столь явно, как в работах Э. Гидденса или
П. Бурдье). Стилистический прием этнометодологов — описание-
содержания-действия-и-контекста-его-осуществления-через-
дефис — подчеркивает рядоположность, взаимопроникновение и
рекурсивность явлений, описываемых посредством метафоры фи-
гуры и фона. Достаточно выделить одно из слов в этой цепочке кур-
сивом, и остальные слова превратятся в окружающий фигуру фон.
Но соотношение это рекурсивно, ничто не мешает переставить ак-
центы: «де(УС/77&/е-в-контексте» и «действие-в-ко/у/яекс/ле» струк-
турно изоморфны, лишь ударение (т. е. «фокусировка») выделяют
фигуру из фона.
Этот тезис проявляется в рассмотрении практик как индексич-
ных феноменов (по аналогии с индексичными выражениями обы-
денного языка). Например, индексичное выражение «Я посвя-
щенный», анализируемое в трактате по логике «Dissoi Logoi»
(дословно — «Двойные речи», примерно 300 г. до н.э.), не подлежит
идентификации в качестве ложного или истинного до тех пор, пока
не установлено, кто, когда и в каком статусе его произносит [Гар-
финкель, Сакс 2003: 109—110]. Таким образом, индексичное выра-
жение не просто отсылает к контексту, но «содержит его в себе».
Отношения действия и контекста в этнометодологии рекурсивны
именно потому, что практический акт, будучи средством референ-
ции чего-то остающегося на «заднем плане», всегда может стать
предметом референции, если содержание «фона» начнет рассма-
триваться как «фигура». В этом смысле гарфинкелевские тезисы
о «решающей релевантности контекста» [Гарфинкель 2004: 113]
53

ГЛАВА ПЕРВАЯ
и индексичности практических актов не противоречат общему для
всей практико-ориентированной социологии положению об имма-
нентности контекста самому практическому действию.
Подобная интерпретация контекста практического акта откры-
вает путь релятивизации этого понятия. Контекст, по версии этноме-
тодологии, не обладает самостоятельным существованием вне ана-
лизируемой практики, каждая конкретная контекстуализация
практического действия уникальна и требует отдельного рассмотре-
ния. А потому контекст оказывается «как-если-бы» («as-of-which»)
контекстом, подобно тому, как вовлеченный в практическое действие
материальный объект — «как-если-бы» объектом (возвращаясь к
приведенному ранее примеру: спички не замещают деньги в карточ-
ной игре, они суть деньги в данной конкретной практике).
Любопытно, что разрабатывая вместе с X. Саксом идею индек-
сичности, Г. Гарфинкель в своем решении проблемы контекста по-
вседневных практических действий отказывается от выводов фено-
менологической социологии А. Шюца (которой был многим обязан
на первых этапах создания своей концепции). У Шюца — в работе,
выпущенной после его смерти Т. Лукманом, — недвусмысленно за-
явлен тезис необходимого «подавления индексичности» социаль-
ных ситуаций, без которого невозможна их типизация [Schutz,
Luckmann 1975; цит. по: Абельс2000: 93]. Ведь если каждое повсед-
невное действие «абсолютно индексично» и неразрывно спаяно со
своим контекстом, то невозможно никакое генерализованное опи-
сание элементов повседневного мира. Соответственно, само понятие
«типизации» лишается права на существование. Шюц настаивает на
процедуре подавления индексичности как на методологическом тре-
бовании «абстрагирования от частностей». Гарфинкель, напротив,
полагает, что «не только не существует какого-либо понятия контек-
ста-вообще, но и каждое без исключения использование слова
"контекст" индексично само по своей сути» [Garfinkel 1967: 10].
Любопытно также и то, что А. Шюц настаивал на априорной недо-
статочности метафоры фигуры и фона для описания действий в по-
вседневном мире. Он противопоставляет ей традиционные феноме-
нологические концепты «тематического ядра» и «горизонта». (Более
подробно о «тематическом ядре», «внутреннем горизонте» и «внеш-
нем горизонте» см. [Шюц 2004].)
Метафора «фигуры и фона» оказывается базовой метафорой
практико-ориентированной социологии в том, что касается опреде-
54

«ПРАКТИКА» VS. «ФРЕЙМ»
ления соотношения практического акта и его контекста. Она пере-
дает две отличительные черты «практической» дефиниции контекста:
индексичность (отсутствие жесткой границы между контекстом и
самим действием) и рекурсивность (фигура и фон, действие и его
контекст способны меняться местами, как изображения на картинах
Эшера). Характерно то, что теоретики-этнометодологи X. Меган и
X. Вуд [Megan, Wood 1974] в качестве наглядной иллюстрации прак-
тического акта в его рекурсивности и индексичности использовали
картину Морица Эшера «Рисующие руки»:
Рекурсивность и индексичность практических актов, описанных
при помощи метафоры «фигуры и фона», иллюстрируют практико-
ориентированную ревизию отношений «внутреннего» и «внешнего»
в исследовании повседневности.
МЕЖДУ «ФИГУРОЙ» И «ФОНОМ».
КОНТЕКСТ КАК ФОРМА
Что находится между фигурой и фоном? И что лежит «по ту сторону»
фона, если здесь вообще позволительно говорить о «той стороне»?
Можно ли сказать, что двумя этими категориями исчерпывающе вы-
55

ГЛАВА ПЕРВАЯ
ражается наша интуиция повседневной социальной реальности?
Данное допущение приемлемо, если мы признаем за социальной
реальностью некоторую «однородность состава»: например, утверж-
дение: «практики — это все, что делается или обнаруживается в со-
циальном мире», — постулирует такую однородность, а метафора
«фигуры и фона» объясняет саму возможность отличения практи-
ческого акта от окружающих его практик существованием различий
между явными и неявными практиками (практиками «в фокусе» и
«не в фокусе»). Но если мы не принимаем «монизма» теории практик
и отказываемся редуцировать все содержание повседневного мира
к единому «материалу и источнику» — социальным практикам — то
метафора фигуры и фона нас вряд ли устроит.
Принципиально иная метафорика повседневного контекста
предложена в теории фреймов. Если в практико-ориентированной
социологии контекст определяется как фон, то для теории фреймов
контекст — это в первую очередь форма. «Каким бы изменчивым
ни было содержание кувшина, — пишет И. Гофман, — его ручка
остается вполне осязаемой и неизменной» [Гофман 2003а: 322].
Между фигурой и фоном пролегает слабо различимая грань,
которая и придает ясные очертания фигуре. По своему положению
она не относится ни к фигуре, ни к фону. Граница, разделяющая их,
описывается лишь с использованием приставки «мета-». Э. Зеру-
бавель называет эту грань «межсоединением» или «тонкой линией»
(«fine line») [Zerubavel 1991]. У. Джемс — «окаймлением» («fringe»)
[James 1950]. Г. Бейтсон — «очертанием» («outline») [Бейтсон 2000].
И. Гофман несколько вольно использует гуссерлевский термин
«скобки» («brackets»)19.
Все эти авторы иллюстрируют свои концептуальные построения
уже разбиравшимся нами выше примером с рамой картины. Впрочем,
19 Э. Гуссерль замечает: «Я могу понять какое-либо положение лишь после того,
как заключу его в скобки» [Гуссерль 1999: 73]. Это утверждение указывает на специфи-
ку организации опыта — его дискретную представленность сознанию. Собственно,
«заключение в скобки» являет собой первый этап процедуры феноменологической
редукции. В теории фреймов дискретность атрибутируется не столько опыту, сколько
самой повседневной реальности. «Деятельность, находящаяся в определенном фрей-
ме, — замечает Ирвинг Гофман, — часто выделяется из непрерывного потока окру-
жающих событий специальным набором пограничных знаков или некими условными
скобками. <...> Такие знаки, подобно деревянной картинной раме, предположитель-
но не являются ни частью содержания соответствующей деятельности, ни частью мира
вне ее, но, скорее, пребывают и внутри, и снаружи» [Гофман 2003: 326].
56

«ПРАКТИКА» VS. «ФРЕЙМ»
для иллюстрации различения того, что А. Шюц назвал бы «областя-
ми смысла», этот пример использовал еще Г. Зиммель. «Современные
теории искусства, — писал он, — решительно подчеркивают, что под-
линной задачей живописи и пластики является пространственное изо-
бражение вещей. В этой связи легко упустить из виду, что простран-
ство внутри картины представляет собой совершенно иной образ,
чем то, реальное, в котором мы живем. Ибо если к предмету внутри
этого пространства можно прикоснуться, то на картине его можно
только созерцать; если каждая действительная часть пространства
ощущается нами как часть бесконечности, то пространство карти-
ны — это замкнутый в себе мир; если реальный предмет состоит во
взаимодействии со всем, что движется или покоится рядом с ним, то
содержание произведения искусства обрывает эти связи и объеди-
няет в самодостаточное единство лишь собственные элементы — его
бытие протекает по ту сторону реальности. Из опыта действитель-
ности, откуда произведение искусства, разумеется, берет свое со-
держание, оно создает свое суверенное царство (курсив мой. —
В.В.). В то время как холст и краски на нем представляют собой части
действительности, существование возникающего с их помощью ху-
дожественного произведения протекает в идеальном пространстве,
которое так же мало соприкасается с реальным, как могут соприка-
саться друг с другом звуки и запахи» [Зиммель 2006а: 43].
Однако в зиммелевской интерпретации рама картины разделя-
ет области, где действуют разные «законы»: по одну сторону рамы —
законы восприятия произведений искусства, по другую — законы
повседневности. На языке феноменологической социологии такое
различение следовало бы отнести к «внешним скобкам», разделяю-
щим конечные области смыслов. Но подобная иллюстрация удо-
влетворительна только в случае определения метаконтекста, само-
стоятельного субуниверсума — например, повседневной реальности
как таковой.
Соответственно, можно говорить о двух типах таких контек-
стообразующих границ — внутренних и внешних. Первые различают
фигуру и фон, вторые — отделяют контекстуальное целое фигуры и
фона от их общего контекста (или метаконтекста). Иллюстрация вну-
тренних границ — различие между передним и задним планом изо-
бражения на картине (или, как в случаях с картинами Руо и Блейка, —
очерченными на картине людьми и предметами), тогда как рама самой
картины — аналогия для определения внешних границ.
57

ГЛАВА ПЕРВАЯ
В чем принципиальное отличие контекста, понимаемого как
«фон», от контекста в теории фреймов? Рассмотрим пример, пред-
ложенный В.В. Волковым для иллюстрации идеи «контекста как
фона».
«Правомерно говорить, — пишет Волков, — о совокупности
практик совместной деятельности, навыков, обычаев, образующих
культурный фон, который едва ли поддается полной экспликации
(всегда только частями) или кодификации. При этом, в каждом кон-
кретном случае, различные фрагменты этой совокупности практик,
принятых в данной культуре, функционируют как практическое зна-
ние того, как обращаться с людьми и предметами для достижения
определенных целей.
Поясним данное положение на примере. В городе Петербурге
на автобусной остановке на проспекте Космонавтов к столбу при-
бита табличка следующего вида:
Памятники
Надписи и портреты
Плитки
адрес: Свеаборгская д. 58
телефон: 298-44-99
Более никаких пояснений нет. Тем не менее, предполагается,
и совершенно обоснованно, что они не нужны: любой человек будет
в состоянии правильно понять, а значит, воспользоваться по необ-
ходимости данным адресом или телефоном. Действительно, мы по-
нимаем, что речь идет о кладбище, похоронах и связанных с этим
вещах. Но как же мы понимаем, что имеются в виду не памятники
архитектуры, не живописные портреты и не кафельные плитки, а
некоторые надгробные атрибуты? Вот здесь уместно сказать о фо-
новом или неявном знании или о знании фоновых практик обращения
с умершими как это принято в нашей культуре. Именно это знание
придает однозначность и гарантирует беспроблемность коммуника-
ции: это наше общее культурное знание, постольку, поскольку мы
все разделяем данную форму жизни (в этом случае формой жизни
выступает как бы форма смерти)» [Волков 1997: 39].
Представим теперь, что табличка выглядит иначе:
58

«ПРАКТИКА» VS. «ФРЕЙМ»
Внимание!
Всем, кто видел человека, разместившего
на автобусной остановке по пр-ту Космонавтов
следующее объявление:
Памятники
Надписи и портреты
Плитки
адрес: Свеаборгская д. 58
телефон: 298-44-99
Просьба обратиться в УВД г. Санкт-Петербурга,
тел. 260-55-02
Что теперь «придает однозначность и гарантирует беспроблем-
ность коммуникации»? «Фоновые практики» обращения с право-
охранительными органами, «принятые в нашей культуре»? Почему,
в таком случае, теперь актуализируется именно это фоновое знание,
а не знание практик обращения с умершими? Анализируя краткий
текст коммуникативного сообщения, написанного на табличке,
В.В. Волков слишком поспешно приходит к выводу об отсутствии и
избыточности всяких «дополнительных сообщений». Главным до-
полнительным метакоммуникативным сообщением здесь является
сама табличка, «говорящая» читателю, какую именно схему распоз-
навания следует применить к данному тексту. Стоит провести «ре-
фрейминг» — т. е. иначе контекстуализовать повседневное сообще-
ние, — и в его распознавании начинает использоваться иная схема.
По сути, поместив текст объявления в другое объявление, мы пере-
определили «внешние скобки», разделявшие сообщение и ситуацию
его прочтения (т. е. различные «области значений»), как «внутренние
скобки», выделяющие одно сообщение в другом сообщении.
Невнимание теоретиков практик к метакоммуникативным со-
общениям, пронизывающим повседневный мир и обеспечивающим
связность контекстов обыденных действий, — закономерное след-
ствие понимания контекста повседневного действия (сообщения) как
рекурсивного и индексичного «фона». Напротив, контекст, пони-
маемый не как фон, а как форма, не индексичен. Он не «спаян» с
«фигурой». Мы можем говорить о табличке, прибитой к фонарному
столбу, как об определенном контексте повседневного сообщения,
независимо от того, что именно на ней написано. Это, собственно, и
имел в виду Гофман, проводя (очень зиммелевскую по своей интен-
59

ГЛАВА ПЕРВАЯ
ции) аналогию с кувшином, содержание которого всегда различно,
но ручка неизменна.
Кроме того, контекст в теории фреймов не рекурсивен. Он не
меняется местами с содержанием действия, которое призван кон-
текстуализовать, поскольку иначе он бы утратил свою функцию ме-
/жжоммуникативного сообщения. Области, разделяемые «формой»,
могут принадлежать одному «порядку существования» (как это бы-
вает в случае с внутренними скобками), но сама эта форма не при-
надлежит тому же порядку.
Вместо свойств рекурсивности и индексичности теория фрей-
мов наделяет повседневный контекст характеристиками переклю-
чаемости и репрезентативности.
Переключаемость контекстов — это характеристика способности
к повторной контекстуализации, «переключению» («keying») и «по-
вторному переключению» («rekeying»). Примером переключения кон-
текстов может служить описанный выше результат включения одного
объявления в границы другого. Превращение «внешних границ» во
«внутренние границы» переформатирует сообщение. Другой пример
переключения — «игра» приматов, описанная Бейтсоном. В контексте
«игры» воспроизводятся действия, свойственные контексту «драки»,
но игра трансформирует содержание этого контекста, переводит его
в плоскость «несерьезного», превращенного взаимодействия. Таким
образом, переключение обнаруживается везде, где имеет место си-
стематическая трансформация содержания повседневных действий
(сообщений) в результате их реконтекстуализации. Детально меха-
низмы переключения повседневных контекстов исследовались Ирвин-
гом Гофманом и будут рассмотрены нами во второй главе.
Другое свойство повседневных контекстов, тесно связанное
с переключаемостью и акцентируемое теорией фреймов, — репре-
зентативность. Предполагается, что контекст обыденного действия
должен быть понят не просто как автономная от содержания и спо-
собная к трансформации «форма», но как форма репрезентативная,
«значащая». Форма сообщения также представляет собой сообще-
ние [Бейтсон 2000]. Кавычки и скобки не только маркируют поме-
щенный в них текст — они сами являются текстом [Хофштедтер
2001]. Рама картины не просто физически разделяет две области
пространства, она несет символическую нагрузку [Зиммель 2006а].
Получается, что и «форма сообщения», и само «сообщение» —
суть сообщения? И действие во фрейме, и действие, учреждающее
60

«ПРАКТИКА» VS. «ФРЕЙМ»
фрейм (по Бейтсону: уговор, расстановка кавычек, принятие правил
игры), — суть действия? Не значит ли это, что утверждение репре-
зентативности контекста в теории фреймов — просто завуалирован-
ный тезис о рекурсивности фигуры и фона? Отнюдь нет. Фрейм не
сводится ни к действиям, его учреждающим, ни к действиям, им кон-
текстуализованным. Говоря о том, что фрейм — /нетакоммуника-
тивное образование, теоретики фреймов акцентируют приставку
«мета-». Действие во фрейме и сам фрейм не обладают рекурсив-
ными отношениями, они не могут «меняться местами».
Э. Зерубавель замечает: «Пространственные границы разделя-
ют нечто большее, чем пространство. Линии, ограничивающие пред-
положительно инсулярные (четко очерченные, обособленные) фраг-
менты пространства, зачастую репрезентируют невидимые линии,
отделяющие друг от друга чисто когнитивные сущности, такие как
нации или этнические группы. Пересечь их — значит поколебать
определенность этих ментальных границ. Именно поэтому мы при-
даем столь большое символическое значение актам перехода гра-
ницы и склонны рассматривать переход Красного моря возвращаю-
щимися из Египта древними израильтянами в качестве акта
освобождения. Поэтому же Берлинская стена служила репрезента-
цией ментальной границы между демократией и коммунизмом, а
открытие границы между Австрией и Венгрией в 1989 г. стало сим-
волической репрезентацией духа "гласности" как такового»
[Zerubavel 1991: 11].
Само по себе данное рассуждение не несет социологии ничего
принципиально нового — социальные антропологи описали все воз-
можные эффекты символизации пространственных границ задолго
до «когнитивной революции». Однако не случайно, что это утверж-
дение принадлежит именно представителю когнитивной социологии
фреймов. «Интенциярепрезентативности», определение фрей-
ма как «значимой формы», приходит в социологию повседневности
из когнитивных наук и является общим не только для работ Г. Бейт-
сона, И. Гофмана, Э. Зерубавеля, но и для теорий кибернетика
М. Минского [Минский 1979], лингвистов Ч. Филлмора [Филлмор
1988], Р. Шэнка и Р. Эбельсона [Shank, Abelson 1977]. Социологи-
ческие теории фреймов отличает переопределение «репрезентатив-
ности» именно в категориях «символического».
Что дает такое определение контекста для исследований по-
вседневного мира? Во-первых, теперь ни про одно повседневное
61

ГЛАВА ПЕРВАЯ
действие нельзя сказать, что оно происходит только «здесь и сей-
час», в уникальном «индексичном» контексте. Как замечает Уильям
Уорнер, повседневный контекст может «символизировать (обозна-
чать или выражать) какой-то другой пространственно-временной
контекст — либо далеко удаленный и давно минувший, либо близкий
и недавний. Взрослый человек находит письмо, написанное на чужом
языке, датированное уже давно минувшим годом и подписанное его
матерью. Он читает и плачет. Контекст действия — здесь и сейчас,
но значения пробуждают в памяти давно прошедшее время и далеко
удаленное место. Наблюдаемое действие происходит здесь и сейчас,
но атрибутируемое значение помещает знак в совершенно иной кон-
текст» [Уорнер 2000: 521]. Таким образом, контексты связаны от-
ношениями индикации (А. Шюц), сигнификации, означания. Контекст
в теории фреймов (в отличие от контекста в теории практик) благо-
даря свойству репрезентативности никогда не локализован только
«здесь и сейчас».
Во-вторых, понимание контекста как «значимой формы» воз-
вращает повседневному миру трансцендентное измерение. «Сим-
вол, — пишет Шюц, — можно для начала определить как аппрезен-
тативное соотнесение высшего порядка, в котором аппрезентирующим
членом пары является объект, факт или событие в реальности нашей
повседневной жизни, а другой, аппрезентируемый член относится
к идее, трансцендирующей за рамки нашего опыта повседневной жиз-
ни» [Шюц 2004: 501]. По Шюцу, символическая репрезентативность
контекстов повседневного действования не только обеспечивает связь
различных пространственно-временных обстоятельств — она связы-
вает обыденные ситуации взаимодействия лицом-к-лицу с «трансцен-
денциями, выходящими за пределы актуального Здесь и Сейчас» [Там
же: 526]. В третьей главе мы еще обратимся к этой идее в контексте
исследования фреймов самой теории фреймов.
Таковы в общих чертах результаты первого этапа нашего ис-
следования — кодификации теоретических ресурсов социологии
повседневности. Теория фреймов занимает среди них одно из цен-
тральных мест, вооружая исследователя категориальным аппаратом
и системой различений, ориентированными на изучение повседнев-
ных контекстов.
В числе многообразных теоретических построений, объединен-
ных логикой фрейм-аналитического исследования, выделяется кон-
62

«ПРАКТИКА» VS. «ФРЕЙМ»
цепция, ставшая для социологии повседневности классической.
Первоначально изложенная Ирвингом Гофманом в работе «Анализ
фреймов. Эссе об организации опыта», эта теория нашла затем свое
применение в социолингвистических, социально-психологических,
когнитивных исследованиях. Спустя тридцать лет, «Анализ фреймов»
остается одновременно впечатляющим примером решения теоретико-
методологических задач, стоящих перед социологией повседнев-
ности, и образцом комплексного эмпирического изучения повсед-
невной социальной реальности.
63

Глава вторая
ТЕОРИЯ ФРЕЙМ-АНАЛИЗА
ИРВИНГА ГОФМАНА
Я никогда не считал Гофмана большим теоретиком. Скорее, он
был гениальным наблюдателем социальной жизни. В первый же
наш с ним разговор он меня буквально поразил этим: мы стояли
около окна, за которым в песочнице возились дети. Гофман ука-
зал мне на играющих детей и начал анализировать строение их
взаимодействий. Все, что он говорил, можно было публиковать!
Это была готовая статья!
проф. Род Уотсон
Теория фреймов — это конгломерат исследовательских программ,
разделяющих некоторую общую аксиоматику, оптику и метафорику.
Фрейм-анализ Ирвинга Гофмана — вероятно, наиболее фундамен-
тальная из подобных теоретических разработок.
Однако так же, как теория фреймов не исчерпывается работа-
ми Гофмана, работы Гофмана не исчерпываются теорией фреймов;
гофмановская версия фрейм-анализа тесно связана с более ранни-
ми его исследованиями по социальной драматургии. Если в предыду-
щей главе нас занимал вопрос об аксиоматическом контексте
фрейм-анализа (какие аксиомы и интуиции противостоят аксиомам
и интуициям теории фреймов), то здесь мы планируем изменить пер-
спективу рассмотрения, чтобы переместить теорию фреймов в кон-
текст биографический и исторический,
ИРВИНГ ГОФМАН: СОБЫТИЯ ЖИЗНИ
Ирвинг Мануэль Гофман родился в канадском городе Мэнвилль
11 июня 1922 г. Его родители, еврейские иммигранты из Украины,
хотели видеть сына инженером-химиком, и после окончания техни-
ческой школы Св. Джона в 1939 г. Гофман поступил на химический
факультет Университета Манитобы. Однако через несколько лет он
вопреки воле родителей бросает обучение ради увлечения своего
детства — кинематографа — и перебирается в Оттаву, где в 1943—
1944 гг. работает в Национальном комитете по кинематографии.
64

ТЕОРИЯ ФРЕЙМ-АНАЛИЗА ИРВИНГА ГОФМАНА
(Любопытно, что единственная сестра Гофмана, разделившая его
любовь к театру и кино, стала впоследствии популярной канадской
актрисой.) Приобретенный за эти два года опыт позднее окажется
востребован Гофманом при создании теории фреймов: в исследо-
вании организации повседневных взаимодействий он уверенно ссы-
лается на теоретиков кинематографии — В. Пудовкина, Б. Успен-
ского, Б. Балаша.
Однако поначалу Гофмана привлекает не теория кинематогра-
фа, а практика «преображения» обычных атрибутов социальной
жизни на экране. Обычных — потому что молодой Гофман занят
в производстве рекламных роликов. Здесь нет панорамных сцен и
дорогих декораций, зато в кадре — избыток предметов потребления
и повседневного обихода. Вернее, предметов, имитирующих пред-
меты потребления и повседневного обихода. Например, чтобы круж-
ка с пивом на киноэкране выглядела как кружка с пивом, в нее сле-
дует налить не пиво, а глицерин, щедро добавив взбитой пены для
бритья. Если же в нее налить «реальное» пиво — кадр получится
«неубедительным»: при переходе от одного порядка реальности
(повседневный мир) к другому (мир кинематографа) граница убеди-
тельного/неубедительного смещается. А потому кружка с глицери-
ном — это «как бы» кружка с пивом, ее иконический знак, визуаль-
ная репрезентация, которая не может быть заменена самим
референтом. (По справедливому замечанию В.Э. Мейерхольда, на-
рисованный на полотне портрет не станет убедительнее, если вы-
резать из него нос и заставить позирующего художнику человека
просунуть собственный нос в образовавшееся отверстие.) В теории
фреймов Гофман назовет это отношение транспонированием^,
пока же, работая в Комитете по кинематографии, он впервые заду-
мывается о проблеме связи «изображения» и «изображаемого» —
проблеме, которая проходит красной нитью через все его работы.
Там же, в кинокомитете, Гофман познакомился с социологом
Дэннисом Ронгом. Под его влиянием он поступил в Университет То-
ронто на факультет социологии и антропологии. Получив в 1945 г.
диплом бакалавра, Гофман принял решение продолжить образова-
ние в США и подал заявление в магистратуру знаменитого Чикагского
университета.
1 В русских переводах часто используется выражение «переключение» для
обозначения гофмановских терминов «keying» и «rekeying». Мы используем понятия
«транспонирование» и «переключение» как синонимы.
65

ГЛАВА ВТОРАЯ
Атмосфера послевоенного американского общества: эйфория
победы, намечающийся экономический рост, молодые люди в по-
ношенной униформе на улицах. Чикагский университет лихорадит
от наплыва ветеранов, поступающих по «военным льготам». Коли-
чество студентов и магистрантов выросло в несколько раз, у про-
фессоров не остается времени заниматься со своими дипломниками
и аспирантами.
В этой среде Гофман долго не может себя найти и учится весь-
ма скверно. Отношения с однокурсниками и преподавателями не
складываются. (За язвительный характер, неуживчивость и сарказм
однокурсники прозвали его «маленькой занозой»). На фоне стре-
мительных социальных изменений некогда знаменитый факультет
выглядит архаично, однако последнему поколению социологов Чи-
кагской школы — к которому не без гордости относит себя Гоф-
ман — передается интерес к исследованиям повседневного мира,
обнаружению в слое обыденного и очевидного новых тем социоло-
гического анализа. Впрочем, сам этот анализ, по воспоминаниям
Гофмана, весьма эклектичен, но эклектика в Чикаго — скорее эле-
мент исследовательского стиля, нежели следствие недостатка мето-
дологической рефлексии: «В 40-х, когда я был в Чикаго, можно было
сочетать множество различный вещей: экологию, исследования со-
циальной организации, классовый анализ с Уорнером и т. п. Но поз-
же, когда Колумбийский университет взял верх и стал ведущим—
в основном благодаря Лазарсфельду, — лазарсфельдовская методо-
логия начала доминировать в американской социологии <...> Затем
Чикагский университет раскололся на две группировки: на тех, кто
отвергал количественные методы, и тех, кто отвергал качественные.
Однако в середине 40-х все делали всё...» [Verhoven 2000: 225].
Во время учебы Гофману кажутся наиболее интересными ра-
боты Дж.Г. Мида, А.Р. Рэдклифа-Брауна, Э. Дюркгейма и М. Вебера.
Из современников — У. Уорнера и Э. Хьюза. Собственно, благо-
даря Эверету Хьюзу и Уильяму Уорнеру Гофман начинает втягивать-
ся в исследовательскую деятельность. Э. Хьюз, также канадец по
происхождению, — один из наследников традиции Р. Парка, осно-
ватель «городской этнографии», внесший заметный вклад в социо-
логию профессий. На семинарах Хьюза Гофман впервые слышит
выражение «тотальный институт», ставшее впоследствии централь-
ным концептом в его исследовании психиатрических клиник [Goff man
1961]. Позднее в одном из интервью Гофман свяжет то влияние,
66

ТЕОРИЯ ФРЕЙМ-АНАЛИЗА ИРВИНГА ГОФМАНА
которое оказал на него Хьюз, с традицией социальной психологии
Дж. Мида: «...мой настрой [в отношении исследовательской практи-
ки] сформировался в Чикаго, где была сильна традиция Джорджа
Герберта Мида подводить социально-психологическое обоснование
под всякое исследование. Отсюда можно двигаться в любом направ-
лении; одно из них развил Эверет Хьюз: что-то вроде социологии
профессий и городской этнографии. И то, чем я занимался еще не-
сколько лет назад — прежде, чем обнаружил нечто более интерес-
ное для себя в социолингвистике, — было версией городской этно-
графии и мидовской социальной психологии... Так что, если мне все
же нужно наклеить на себя "лейбл", "хьюзовская социология" была
бы более подходящим определением, чем "символический интерак-
ционизм". Моя идеологическая позиция такова: то, что я делаю, —
это структуральная социальная психология, которая естественна для
социологии» [Verhoven 2000: 214—217].
Если социолог-этнограф Э. Хьюз стал духовным наставником
Гофмана, то социальному антропологу У. Уорнеру Гофман обязан
темой своей магистерской диссертации: «Некоторые характеристи-
ки реакций на изображенные ситуации». Изучая с помощью теста
тематической апперцепции аудиторию популярного в 40-х гг. радио-
сериала «Большая сестра», Гофман подражает уорнеровскому ис-
следованию восприятия «мыльных опер» домохозяйками. Впрочем,
магистерская работа (по оценке самого Гофмана) оказалась неудач-
ной, ее результаты им никогда не были опубликованы. Тем не менее,
при подготовке диссертации на степень доктора философии Гофман
вновь обращается к сюжету, заимствованному у Уорнера. Вдохнов-
ленный легендарным уорнеровским исследованием городка Янки-
Сити (г. Ньюберипорт, Массачусетс [Уорнер 2000]), Гофман ставит
перед собой задачу детального описания повседневного поведения
жителей небольшой и уединенной общины. В 1949 г. он под видом
американца, интересующегося сельским хозяйством, отправляется
на шотландский остров Анст (Шетландский архипелаг). Впрочем,
незнание сельского хозяйства выдает его с головой, местные жите-
ли начинают подозревать в нем советского шпиона.
В общей сложности Гофман проводит на острове одиннадцать
месяцев в течение 1949—1951 гг. Дорабатывать диссертацию он уез-
жает в Париж, где погружается в гущу европейских философских
дискуссий. (Написанные им в 50-х гг. работы изобилуют примерами
из текстов Ж.-П. Сартра и С. де Бовуар). Вернувшись в США спустя
67

ГЛАВА ВТОРАЯ
два года, Гофман женился на Анжелике Шоэт (двадцатитрехлетней
студентке факультета психологии), защитил диссертацию (по обще-
му мнению, не слишком успешно), и стал отцом — в 1955 г. у него
родился сын Том.
В 1962 г. Гофман получает профессуру в университете Беркли,
куда четырьмя годами ранее его пригласил преподавать отец-
основатель символического интеракционизма Герберт Блумер. Еще
до переезда в Беркли Гофман задумывает исследование по социо-
логии психиатрии: с 1955 г. он числится ассистентом профессора
Эдварда Шиллза и проводит серию полевых наблюдений в вашинг-
тонском госпитале Св. Элизабет (где работает «под прикрытием»
помощником старшего физрука). В Беркли он продолжает занимать-
ся этой темой: предмет его интереса — «моральная карьера» душев-
нобольного пациента, распорядок жизни «тотального института»,
процессы «стигматизации» в стенах лечебного заведения.
В исследовательской оптике, разработанной Гофманом, «без-
умие» напрямую связано с «местом». Место — это институциональ-
но оформленный «локус производства» душевной болезни. На идее
социального производства безумия выстроена и теория девиации,
предложенная Гофманом в книге «Стигма» [Goffman 1964].
«Безумие места» — так называется одна из последних работ
Гофмана, посвященных исследованию психиатрических клиник
[Goffman 1969b]. К моменту ее публикации тема социологии душев-
ных болезней в гофмановских текстах приобретает особое звучание:
в 1964 г. после продолжительного психического расстройства по-
кончила с собой его жена Анжелика. Сам Гофман, по свидетельствам
людей, близко знавших его, страдал патологической склонностью
к азартным играм. Он весьма успешно играл на бирже и далеко не
столь же успешно — в казино. (Страсть к игре сочеталась в нем со
вспыльчивостью и неуравновешенностью характера: например,
в Манчестере, куда он приехал читать лекции, Гофман был задержан
местной полицией за драку в игровом клубе; и это далеко не един-
ственный прецедент такого рода.)
Со склонностью к азартным играм Гофман борется собствен-
ным «проверенным способом»: он делает их предметом социологи-
ческого анализа. Задумывая проект исследования казино как мест
«производства азарта», он прошел курсы подготовки на крупье-
блэкджекера в одном из самых крупных игровых заведений Лас-
Вегаса — «Station Plaza Casino». Но этой гофмановской разработ-
68

ТЕОРИЯ ФРЕЙМ-АНАЛИЗА ИРВИНГА ГОФМАНА
ке не суждено было осуществиться; проект остался в черновиках и
набросках, хотя к идее азартной игры, как к теоретической метафо-
ре исследования социальной жизни, Гофман прибегал затем неодно-
кратно.
Период работы в Беркли — вероятно, самый продуктивный для
Гофмана-теоретика. Он находит для себя новый ресурс концептуа-
лизации в социолингвистике, теории речевых актов и философии
обыденного языка. С лингвистом и философом Джоном Серлем он
общается гораздо активнее, чем со своими коллегами по факульте-
ту — Сеймуром М. Липсетом, Кингсли Дэвисом, Нэйлом Смелзером,
Натаном Глэйзером.
В 1966 г. Гофман проводит свой очередной «академический
год» в Гарварде, где завязывает отношения с Томасом Шеллингом,
экономистом и конфликтологом (в 2005 г. за цикл исследований
«стратегического поведения конфликтующих сторон»2 Т. Шеллинг
был удостоен Нобелевской премии по экономике). Гофман подолгу
обсуждает с ним конститутивную природу социальных правил —
будь то «правила игры» или «правила языка». Эти беседы затем
найдут отражение в книге «Стратегическое взаимодействие»
[Goffman 1969a]. На какую бы область знания ни был обращен его
взгляд — на психологию, лингвистику или экономику, — он обна-
руживает в ней продуктивные концептуальные построения, задаю-
щие новые перспективы исследования привычных для микросоцио-
логии феноменов.
Интерес к речевым аспектам повседневного взаимодействия
передается его студентам Харви Саксу и Эммануэлю Щеглову, бу-
дущим создателям «конверсативного анализа» («conversational
analysis», CA). Задача, которую ставит перед собой это направле-
ние, — обнаружить основания социального порядка в самой струк-
туре коммуникации (в «диалогической пристройке» говорящих друг
к другу, в чередовании «партий», в жестовом сопровождении речи) —
была сформулирована не без воздействия Гофмана, хотя и заметно
позже. Позже, потому что отношения у Гофмана со своими студен-
тами не складываются — каким бы сильным ни было его интеллек-
туальное влияние, он оказывается весьма нетерпимым и жестким
научным руководителем (одна из причин, по которой у него были
ученики, но никогда не было своей школы). Сакс в конечном итоге
2 См., например: [Schelling, 1960].
69

ГЛАВА ВТОРАЯ
делает выбор в пользу другого «культового» преподавателя, Гароль-
да Гарфинкеля, и конверс-анализ как исследовательское направле-
ние приобретает свои очертания уже в лоне этнометодологии.
За годы работы в Беркли Гофман опубликовал несколько книг
(«Поведение в публичных местах: заметки о социальной организации
сборищ», «Стратегическое взаимодействие», «Отношения на публи-
ке: микроисследования общественного порядка»), а также около
десятка статей; большая их часть была издана в 1968 г. в сборнике
«Ритуал взаимодействия» [Goffman 1967]. Параллельно с этим он
работает над фундаментальным трудом, которому суждено было
стать его Opus Magnum, — «Анализ фреймов. Эссе об организации
опыта», на создание которого ушло около десяти лет.
«Анализ фреймов» увидел свет в 1974 г., когда Гофман уже
покинул университет Беркли. В 1971 г. он в последний раз меняет
место преподавания и перебирается в Университет штата Пенсильва-
ния, где занимает кафедру социологии и антропологии им. Бенджа-
мина Франклина. Фактически, он становится самым высокооплачи-
ваемым профессором социологии в США, зарабатывая чтением
лекций порядка 30 000 долларов в год. Однако отношения с колле-
гами не складываются, как ранее не складывались с однокурсниками,
а затем — с учениками. Большую часть времени он проводит в своем
кабинете, в здании университетского Антропологического музея.
В это время Гофман завершает работу над «Анализом фрей-
мов»: по структуре книги заметно, как социолингвистическая про-
блематика и вопросы организации повседневных коммуникаций
в ходе работы завладевают вниманием автора сильнее, чем исходная
проблема форматирования социального опыта. Неудивительно, что
появление «Анализа фреймов» социолингвисты встретили с большим
воодушевлением, чем социологи.
Теорию фрейм-анализа ждал холодный прием в социологиче-
ском сообществе. Для символических интеракционистов эта книга
Гофмана означала его окончательный разрыв с исследованиями
символически опосредованных форм повседневных коммуникаций.
Для этнометодологов она стала иллюстрацией банкротства и эмпи-
рического бессилия «формальной социологии», молодыми конверс-
аналитиками была воспринята как неудачный эксперимент по скре-
щиванию микросоциологии с прагматикой дискурса. Впрочем,
авторитет Гофмана в тот момент был столь высок, что вряд ли скеп-
тическое отношение коллег к фрейм-анализу могло ему чем-либо
70

ТЕОРИЯ ФРЕЙМ-АНАЛИЗА ИРВИНГА ГОФМАНА
повредить. Признание анализа фреймов (не в последнюю очередь
благодаря его востребованности в социолингвистических исследо-
ваниях) произошло позже, незадолго до смерти его автора.
В университете Пенсильвании Гофман учит последнее поколе-
ние своих студентов. Среди них — Эвиатар Зерубавель, будущий
социолог-когнитивист, автор теории когнитивного конструирования
времени3. Он, пожалуй, единственный современный теоретик, чьи
работы наследуют непосредственно фрейм-аналитической традиции
исследований, заложенной Гофманом.
Все, что Гофман пишет после издания «Анализа фреймов», —
это развитие идей фрейм-анализа в направлении дальнейшего син-
теза микросоциологии, теории коммуникации и когнитивной линг-
вистики. Наиболее значимые его статьи последнего периода
творчества собраны в книге «Формы разговора» ("Forms of Talk").
В 1981 г. Гофман женился на лингвистке Джиллиан Занкофф,
год спустя у них родилась дочь Элис. В том же, 81-м году его избра-
ли президентом Американской социологической ассоциации. Одна-
ко прочитать ежегодное президентское послание Гофман не успел.
Он надиктовал его, лежа в больнице, куда был госпитализирован
с диагнозом «рак желудка». Послание он озаглавил «Порядок вза-
имодействия» [Гофман 2002: 60—104] — точно так же, как называ-
лась последняя глава его диссертации о коммуникативном поведении
островитян. Этим жестом он связал исследовательскую программу
фрейм-анализа со своими ранними социально-драматургическими
работами, указав на общую точку их фокусировки —исследование
устойчивых интеракционных порядков в перспективе «sub specie
aeternitatis», с точки зрения вечности.
Ирвинга Гофмана не стало 20 ноября 1982 г.
ТЕОРЕТИЧЕСКОЕ НАСЛЕДИЕ
И. ГОФМАНА: ДВА ПРОЧТЕНИЯ
Один из выводов первой главы настоящего исследования состоял в
утверждении: теория фреймов И. Гофмана представляет собой фун-
даментальный и классический ресурс социологии повседневности.
Означает ли это, что Ирвинга Гофмана можно с полной уверенностью
3 См., например: [Zerubavel 1991].
71

ГЛАВА ВТОРАЯ
назвать классиком социологической дисциплины? На чем основыва-
ется его статус в социологии повседневности и социальной теории
в целом?
Парадокс состоит в том, что чем существеннее и заметнее вклад
Гофмана в социологию повседневности, чем более актуальными ка-
жутся предложенные им модели описания повседневного мира для
современных прикладных исследований, тем проблематичнее его
статус в пантеоне классиков социологии XX в. Практически все
работы И. Гофмана, посвященные скрупулезным наблюдениям по-
вседневных социальных взаимодействий, вызывали неоднозначную
реакцию академического сообщества. Основной вопрос разгорав-
шихся споров — можно ли считать Гофмана социологом и если да,
то является ли его подход, «балансирующий на грани между публи-
цистикой, философией и этнографией», органической частью со-
циологической традиции?
В 1972 г. в одном из обзоров «New York Times Book Review»
Гофман был назван «самым видным из ныне живущих писателей»,
имеющим наибольшие основания называться «Кафкой нашего вре-
мени» [Berman 2000]. Другой рецензент из «The Sociological Quarterly»
утверждал, что Гофман «просто сочиняет романы, в которых гротеск
переводится на уровень китча» [Aronoff 1973]. Сходным образом
Клиффорд Гирц отнес работы Гофмана к «мутным жанрам» обще-
ственной мысли, которая более не полагает концептуальную ясность
своим идеалом [Geertz 1973]. Эксцентричный стиль гофмановского
повествования привел к росту популярности Гофмана-писателя, но
поставил под сомнение научность его концепций.
По сути, подозрения в «несоциологичности» с Гофмана были
сняты только к моменту избрания его на пост президента Американ-
ской социологической ассоциации в 1981 г. (хотя и после этого его
теоретическим построениям нередко отказывали в праве называть-
ся теоретическими). Однако если сегодня роль Гофмана-социолога
уже мало у кого вызывает сомнения, то вопрос о связи его теории
с социологической традицией по-прежнему остается открытым. Сви-
детельством тому непрекращающиеся попытки «вписать» концепцию
Гофмана в рамки существующих подходов4.
4 Наиболее полным каталогом таких попыток, вероятно, является посвященный
Гофману четырехтомник из серии «Sage Masters of Modern Social Thought» [Erving
Goffman 2000], а в отечественной социологической литературе данную проблему
иллюстрируют диаметрально противоположные интерпретации гофмановской теории,
72

ТЕОРИЯ ФРЕЙМ-АНАЛИЗА ИРВИНГА ГОФМАНА
При жизни Гофман старательно уклонялся от навешивания на
его теорию легко распознаваемых «ярлыков» и, как уже отмечалось,
относил свои работы поочередно к «городской этнографии Эвере-
та Хьюза» и «социальной психологии Джорджа Герберта Мида»,
периодически заявляя о приверженности символическому интерак-
ционизму, структурному функционализму, чикагской традиции и
теории игр. Описав и проанализировав процесс «лейблинга» (на-
вешивания «этикеток») в повседневной жизни, он отказывался давать
определения своему подходу, опасаясь стать жертвой «научного
лейблинга»5 и «академической стигматизации». Почитатели и
биографы после смерти Гофмана с прискорбием констатировали,
что «никакой "-изм" или "-логия" не связаны с его именем» [Fine,
Manning, Smith 2000].
Гофман неудобен для традиции социологического мышления.
Его разработки в области социологии повседневности пополнили
список текстов, зачастую признаваемых классическими в рамках
дисциплины, но не находящих себе места в «каноне», стоящих
в стороне от распространенного понимания классичности и потому
не имеющих конвенционального прочтения. Существование таких
«неклассически классических» текстов порождает ряд трудностей —
неудобств — в их использовании, создает основания для многочис-
ленных реинтерпретаций, ни одна из которых в итоге не получает
статуса истинной.
Среди современных интерпретаций драматургической теории
можно выделить два принципиально различных прочтения: интерак-
ционистское и структуралистское. Для интерпретатора-
интеракциониста И. Гофман — в первую очередь наследник прагма-
тистской чикагской традиции, исследователь взаимодействия,
понимаемого как «конечная инстанция» объяснения человеческой
деятельности. (Из отечественных исследователей такую трактовку
дал А.Д. Ковалев [Ковалев 2000; Ковалев 2002], из западных —
Р. Коллинз [Collins 2000; Collins, Makowsky 1972]). Для интерпретатора-
структуралиста И. Гофман — позитивистски ориентированный ис-
предложенные А.Д. Ковалевым [Ковалев 2000; Ковалев 2002] и Г.С. Батыгиным [Ба-
тыгин 2002].
5 Пример такого научного лейблинга — лейбл «социальной драматургии»,
навешенный на все работы Гофмана, хотя обоснованно он может быть отнесен толь-
ко к одной, самой первой его книге — «Представление себя другим в повседневной
жизни» [Гофман 2000].
73

ГЛАВА ВТОРАЯ
следователь порядков, структур повседневного взаимодействия,
не зависящих от самого процесса интеракции и направляющих его
«извне». (Структуралистская интерпретация социологии Гофмана как
своего рода «нового социологического реализма» предложена
Дж. Поносом [Gonos 2000], из российских исследователей — Г.С. Ба-
тыгиным [Батыгин 2002]). Интеракционистская версия прочтения
опирается на ранние работы И. Гофмана, в первую очередь — на
«Представление себя другим в повседневной жизни» (1956) и, в не-
сколько меньшей степени, на «Ритуал взаимодействия» (1967). Струк-
туралистская — на его поздние исследования, и в частности на «Ана-
лиз фреймов» (1974) и «Формы разговора» (1981). В каждой из этих
перспектив предлагаются свои подходы к периодизации творчества
Гофмана и выявлению центральных тем на каждом из этапов.
Интеракционистское С момента выхода в свет его пер-
прочтение вой книги «Представление себя
другим в повседневной жизни»
[Гофман 2000] за Ирвингом Гофманом закрепилась репутация сим-
волического интеракциониста. Этому обстоятельству в большей сте-
пени способствовала его интеллектуальная биография, нежели со-
держание работ. Гофман принадлежит к «четвертому поколению»
Чикагской школы в социологии [Verhoven 2000], за время учебы
в Чикагском университете его преподавателями были многие выда-
ющиеся представители символического интеракционизма (включая
основателя этого направления — Герберта Блумера).
Символический интеракционизм определял своего рода господ-
ствующую интеллектуальную среду на социологическом факультете
Чикагского университета в первое послевоенное десятилетие. Ссыл-
ки на работы Дж. Мида и У. Джемса были неизменными атрибутами
большинства защищенных на факультете диссертаций, всякий за-
щитившийся почти автоматически причислялся коллегами и сопер-
никами к символическим интеракционистам [Fine 1993: 61—87].
Замысел диссертации Гофмана — попытка детального анализа
повседневного поведения жителей небольшой и уединенной общины
в Шетландском архипелаге — сформировался, безусловно, под вли-
янием антропологических исследований У. Уорнера [Уорнер 2000].
Исследовательские таланты Уорнера находили опору в его способ-
ности к последовательному и «тотальному» антропологическому
наблюдению, позволившему проанализировать в единой понятийной
74

ТЕОРИЯ ФРЕЙМ-АНАЛИЗА ИРВИНГА ГОФМАНА
сетке специфику классовой организации сообщества, межпоколен-
ческой мобильности, повседневных ритуалов, пространственного
размещения, резидентальных различий, политической организации,
легитимированных нарративов и т. д. Талант Гофмана — в его умении
сосредоточиться на отдельных, одновременно очевидных и неза-
метных аспектах повседневной жизни небольшой общины, обнару-
жив в них проявления универсального социального порядка. Для
Гофмана такими аспектами становятся распространенные среди
островитян способы «представления себя другим». В этих спосо-
бах, доказывает Гофман, находит выражение человеческое стрем-
ление к управлению впечатлениями о себе («impression management»):
«Когда к местному жителю [уроженцу Шетландских островов] за-
глядывает на чашку чая сосед, последний, проходя в дверь дома,
обычно изображает на лице, по меньшей мере, подобие теплой ожи-
даемой улыбки. При отсутствии физических препятствий вне дома и
недостатке света внутри его обычно имеется возможность наблюдать
приближающегося к дому гостя, самому оставаясь незамеченным.
Нередко островитяне позволяли себе удовольствие любоваться, как
перед дверью гость сгоняет с лица прежнее выражение и заменяет
его светски-общительным. Однако некоторые посетители, предвидя
соседский экзамен, машинально принимали светский облик на да-
леком расстоянии от дома, тем обеспечивая постоянство демонстри-
руемого другим образа» [Гофман 2000: 39].
Наиболее явственно механика производства образов и управ-
ления впечатлениями проступает в театральном представлении: уси-
лия всех исполнителей — а также декораторов, гримеров, рабочих
сцены и режиссера — сосредоточены на поддержании некоторого
общего «определения ситуации» (ключевой термин символического
интеракционизма, который Гофман использует весьма вольно). Так
рождается драматургический анализ — анализ повседневных взаи-
модействий в логике и метафорике театрального представления.
«Представление себя другим в повседневной жизни» (1956)
Гофман начинает словами: «Эта книга представляется мне чем-то
вроде учебника, где подробно разбирается один из возможных со-
циологических подходов к изучению социальной жизни, особенно
той ее разновидности, которая организована в ясных материальных
границах какого-либо здания или заведения <...> Подход, разви-
ваемый в данной работе, — это подход театрального представления,
а следующие из него принципы суть принципы драматургические»
75

ГЛАВА ВТОРАЯ
[Гофман 2000:29]. Благодаря «Представлению себя другим» понятия
«исполнения», «реквизита», «труппы», «переднего и заднего плана»,
«веры в исполняемую партию», «выхода из роли» стали инструмен-
тами социологического анализа повседневного управления впечат-
лениями. В итоге театральное представление оказывается источником
еще нескольких инструментальных теоретических метафор, задаю-
щих перспективу исследования повседневной социальной жизни,
конституирующих оптику ее изучения: «место как сцена», «общение
как демонстрация», «повседневные артефакты как реквизит».
Драматургическая оптика покоится на различении «изобража-
емого» и «изображения», того, что «представлено», и того, что есть
«на самом деле». Особый драматургический взгляд отличает и бо-
лее ранние работы Гофмана — например, мы обнаруживаем его
в статье «Символы классового статуса» [Гофман 2003b]. Социаль-
ный статус — «настоящая» характеристика индивида — недоступен
прямому наблюдению окружающими, однако «считывается» через
наблюдаемые маркеры: одежду, сорт табака, лексику, прическу,
украшения. Именно в силу скрытого, латентного характера «под-
линного» качества его изображения становятся объектами манипу-
ляций, имеющих своей целью либо максимально подчеркнуть его,
либо скрыть или вовсе «подделать». В 1953 г. в журнале по психи-
атрии публикуется статья Гофмана «Как привести жертву в чувство.
Некоторые аспекты адаптации к неудаче» [Goffman 1952]. В ней
автор подробно разбирает техники, используемые уличными мо-
шенниками для того, чтобы произвести впечатление на жертву, ли-
шить ее желания идти в полицию. Задача мошенников — переопре-
делить ситуацию и навязать жертве новое определение. Это
исследование также организовано в рамках драматургической ги-
потезы о несовпадении изображения и изображаемого, подлинной
и демонстрируемой реальности.
Так или иначе, прочтение работ И. Гофмана в духе интеракцио-
низма стало конвенциональным с начала 60-х гг., когда гофмановские
исследования повседневных взаимодействий начинают привлекать
внимание многочисленных интерпретаторов и столь же многочислен-
ных критиков. Об интеракционистском характере его теории пишут
либо как о достоинстве, либо как о «врожденном пороке», но сам
этот «интеракционисткий характер» не ставится под сомнение.
Критика социальной драматургии не в меньшей степени, чем ее
апология, основывается на имплицитном отождествлении драматур-
76

ТЕОРИЯ ФРЕЙМ-АНАЛИЗА ИРВИНГА ГОФМАНА
гического и интеракционистского анализа. Так, по мнению Э. Макин-
тайра, предложенные Гофманом интеракционистские описания со-
циального мира «растворяют» сознательного и ответственного
индивида в театрализованных повседневных «исполнениях», отчего
само различение «морального/аморального» становится непри-
менимым к повседневной жизни [Mclntyre 1981: 30—31]. По утверж-
дению другого критика, Майкла Аргайла, интеракционизм Гофмана
непоследователен из-за «абсолютизации ролевого аспекта социаль-
ного взаимодействия» [Argyle 1969]. Ту же интерпретацию гофма-
новских работ предлагает и Ричард Сеннет: хаотичные и слабо упо-
рядоченные повседневные взаимодействия, описанные Гофманом,
якобы полностью исключают возможность исследования их органи-
зующего, «сюжетного» начала [Sennet 1977]. Аналогичным образом
Л.Т. Рейнольде пишет о Гофмане как о теоретике, унаследовавшем
все перечисленные выше пороки интеракционистского подхода
[Reynolds 1988: 718-719].
Однако насколько в теоретических построениях социально-
драматургического подхода раннего Гофмана действительно про-
слеживаются интенции, сходные с базовыми аксиомами концепции
символического интеракционизма Г. Блумера? В первых своих ра-
ботах Гофман «молчаливо принимает» три сформулированных Блу-
мером предпосылки символического интеракционизма:
— люди взаимодействуют друг с другом на основе тех значений,
которые они приписывают различным аспектам окружающе-
го их мира;
— эти значения сами, в свою очередь, являются производными
от социального взаимодействия;
— эти значения непрерывно изменяются в процессе их соци-
ального использования [Blumer 1969: 321].
В частности, из теории символического интеракционизма Блу-
мера Гофманом заимствуется идея социальной жизни как совокуп-
ности «исполнений» (performances) и «взаимодействия» как фунда-
мента социальной организации. В предисловии к одной из своих
ранних работ, посвященной изучению психиатрических клиник, он
сам говорит о «следовании доктрине символического интеракцио-
низма» в разработке концепции исследования [Goffman 1961: 47].
Однако трактовка центрального концепта интеракционистской
теории — концепта социального взаимодействия — у Гофмана уже
в ранних его работах значительно отличается от трактовки Блумера.
77

ГЛАВА ВТОРАЯ
Интеракция в социальной драматургии — это не столько поток «сим-
волически опосредованной коммуникации», сколько взаимодействие
небольшого числа людей в обстоятельствах соприсутствия. «Драма-
тургическая перспектива — пишет Гофман, — предлагает описание
приемов управления впечатлениями, выработанных в данном соци-
альном образовании, основных проблем управления впечатлениями
в нем, критериев идентификации отдельных исполнительских ко-
манд, действующих в пределах такого образования, и взаимоотно-
шений между ними» [Гофман 2000: 285—286].
Если мы анализируем социальную жизнь при помощи театраль-
ной метафоры — рассматривая взаимодействие как процесс взаим-
ного управления впечатлениями, — мы вынуждены переносить ак-
цент с символического опосредования общения («какие значения
говорящий вложил в свою тираду?») на взаимное восприятие друг
друга людьми, находящимися в некотором замкнутом простран-
стве — «социальном образовании». (Под замкнутостью Гофман по-
нимает «наличие барьеров, препятствующих чужому восприятию»
[Гофман 2000: 283], что позволяет ему говорить о возможностях
исследования социальных образований как «закрытых систем».)
Люди оказываются скорее хитроумными «манипуляторами», неже-
ли компетентными «интерпретаторами». Следовательно, не симво-
лическое опосредование, а непосредственная «доступность взгляду»
оказывается в центре внимания социальной драматургии. Именно
поэтому Э. Гидденс вполне справедливо предлагает рассматривать
ранние труды Гофмана «как имеющие отношение к распределению
пересечений присутствия и отсутствия в процессе социального взаи-
модействия» [Гидденс 2003: 122].
Такое переосмысление Гофманом природы повседневного вза-
имодействия было холодно встречено его коллегами-интеракцио-
нистами . По утверждению Блумера, Гофман склонен игнорировать
специфику межличностного общения, взаимодействующие в его
теории больше похожи на зрителей и исполнителей, чем на равно-
правных партнеров по коммуникации, а потому различие между «от-
ношением к предмету» и «отношением к другому» стирается, инте-
ракционистский анализ превращается в «акционистский» [Blumer
2000]. Театральная метафора, полагал Блумер, не пригодна для
исследования «живого человеческого опыта», она скрывает фунда-
ментальные его черты — например, смыслопорождающий характер
социального взаимодействия.
78

ТЕОРИЯ ФРЕЙМ-АНАЛИЗА ИРВИНГА ГОФМАНА
Что значит «смыслопорождающий»? Поскольку смысл повсед-
невного взаимодействия, по Блумеру, есть нечто производное от
процесса взаимодействия и в то же время направляющее этот про-
цесс, смысл оказывается важной характеристикой контекста ин-
теракции. Г. Блумер развивает собственную интеракционистскую
теорию контекста с опорой на работы Дж. Г. Мида. В этой концепции
нет места неокантианской трактовке смысла, нет «трансцендентно-
го измерения» действия (о котором мы писали в предыдущей главе),
нет веберовского отнесения к ценности. Есть лишь сплошной поток
взаимных интерпретаций, переплетение толкований и «формирова-
ние значений» (процесс, который Блумер называет «формирующим
процессом»). Он возвращает в социологию понимание контекста
взаимодействия, укорененное в философии американского прагма-
тизма и неоднократно актуализировавшееся до него социологами
Чикагской школы (У. Томасом, Р. Парком, Э. Берджесом). Централь-
ный элемент данного теоретического описания — предложенное
У. Томасом понятие «определение ситуации».
А.Д. Ковалев раскрывает это понятие следующим образом:
«Томас исходил из того, что всякая конкретная человеческая деятель-
ность оказывается развязкой какой-то конкретной ситуации, и своим
термином "определение ситуации" подчеркивал, что, более или менее
сознательно выбирая свои линии поведения, действующие субъекты
соучаствуют в создании общих его правил на данный случай, а не про-
сто следуют неким универсальным, безликим и обязательным нормам.
Важнейшей частью ситуации для всякого действующего были, по
Томасу, установки и ценности других ее участников. Поэтому любую
реакцию индивида на этих "других" следовало анализировать не как
прямую реакцию на то, что они делают и говорят, а как опосредован-
ную реакцию на значения, приписываемые их словам и делам данным
индивидуумом. Социальный мир — это, прежде всего, вероятностный
мир значений» [Ковалев 2000: 8—9]. Отсюда знаменитая теорема
Томаса: «Если люди определяют ситуации как реальные, то они
реальны по своим последствиям». По мнению А.Д. Ковалева, эта тео-
рема занимает ведущее место в исследованиях И. Гофмана.
Понятие «определение ситуации», унаследованное послевоен-
ной чикагской социологией от Уильяма Томаса, — центральная кон-
цептуализация контекста человеческого взаимодействия, которую
мы находим в работах символических интеракционистов. Контекст
здесь мыслится как «контекст значений», «контекст интерпретаций».
79

ГЛАВА ВТОРАЯ
Для исследователя-интеракциониста не существует контекста взаи-
модействия, вне представлений взаимодействующих об этом кон-
тексте, вне их определений ситуации. Эта аксиоматика нашла свое
наиболее полное воплощение в работах Ансельма Стросса, посвя-
щенных исследованию «контекстов осознания» («awareness
contexts») и «переговорных контекстов» («negotiation contexts»)
[Glazer, Strauss 1972]. По мысли Стросса, люди в повседневном мире
непрерывно осуществляют коммуникативную «пристройку» друг
к другу, а потому их определения ситуации согласуются между собой,
приводятся к общему знаменателю подобным имплицитным обсуж-
дением. Таково интеракционистское видение проблемы контексту-
альности.
Но насколько оно характерно для работ Гофмана?
Отход от аксиоматических допущений символического инте-
ракционизма становится заметен уже во втором издании книги
«Представление себя другим в повседневной жизни». Эта работа
была переиздана через три года после первой публикации, однако
при повторном издании автор внес ряд существенных дополнений,
которые поначалу не были замечены академическим сообществом.
Наиболее важное из сделанных автором изменений — отказ от теа-
тральной метафоры, от самой основы драматургического анализа.
Понимая, что театральная метафора подталкивает драматургическую
концепцию к выводам, далеким от ее исходных теоретических ин-
тенций, Гофман отказывается от стилизации реальности «под театр».
«Язык и маски сцены отбрасываются, — пишет он. — В конце концов,
монтажные леса нужны, чтобы построить что-то другое, и воздвига-
ются они с последующим намерением снести их в свое время. На-
стоящее исследование на самом деле не интересовали элементы
театра, которые проникают в повседневную жизнь. Его интерес был
сосредоточен на структуре социальных контактов, непосредственных
взаимодействий между людьми <...> Ключевой фактор в этой струк-
туре — поддержание какого-то единого определения ситуации»
[Гофман 2000: 302].
Итак, театральная метафора отвергается в пользу повседневных
«непосредственных взаимодействий», сфокусированных на поддер-
жании единого «определения ситуации». Здесь еще отличия от ин-
теракционистского видения повседневной жизни не столь очевидны.
Казалось бы, понятие «определения ситуации» занимает централь-
ное место в работах раннего Гофмана и роднит предложенный им
80

ТЕОРИЯ ФРЕЙМ-АНАЛИЗА ИРВИНГА ГОФМАНА
категориальный аппарате исследовательским инструментарием сим-
волических интеракционистов. Однако уже в «Представлении себя
другим» можно почувствовать, что гофмановское «поддержание
"определения ситуации"» весьма далеко отстоит от интеракционист-
ского «определения ситуации» —- актеры не переопределяют смысл
пьесы по ходу исполнения, они лишь совместными усилиями под-
держивают его на публике. Перефразируя Дж.Г. Мида, можно ска-
зать, что определения ситуации создаются взаимодействием, но не
взаимодействующими.
Неудовлетворенность понятием «определения ситуации» и ин-
теракционистским видением повседневного взаимодействия стано-
вится особенно заметной в зрелых работах Гофмана. Критикой это-
го концепта открывается «Анализ фреймов». По убеждению
Гофмана, теорема Уильяма Томаса дает начало ошибочному социо-
логическому конструктивизму — вере социолога в «конструируе-
мость» социальной реальности. Замешанная на вере и традиции,
теорема Томаса является скорее аксиомой, нежели теоремой. Ее
невозможно опровергнуть, но ей можно противопоставить иное ви-
дение контекстуальности повседневного мира: «Определение си-
туации как реальной, — пишет Гофман, — несомненно, влечет за
собой определенные последствия, но, как правило, они лишь кос-
венно влияют на последующий ход событий; иногда легкое замеша-
тельство нарушит привычный сценарий и едва ли будет замечено
теми, кто неправильно распознал ситуацию. Весь мир — не театр,
во всяком случае, театр — еще не весь мир» [Гофман 2003а: 61].
Позднее в интервью Дж. Верховену Гофман добавит: «Социо-
логи по-разному, но всегда верили в социальное конструирование
реальности. Вопрос в том, на каком уровне она конструируема? На
индивидуальном? На уровне малых групп? <...> Я верю, конечно,
что социальная среда в значительной степени социально конструи-
руема, также я убежден, что существуют некоторые биологические
основания, которые должны быть приняты во внимание. Но в чем
мои взгляды отличны от взглядов социальных конструктивистов, так
это в том, что я не считаю индивида способным многое сконструи-
ровать в одиночку. Индивид, скорее, приходит в мир, который уже
в том или ином смысле установлен...» [Verhoven 2000: 218]. Участ-
ники взаимодействия не создают определений ситуации. Они лишь
распознают их и поддерживают совместными усилиями [Батыгин
2002: 61]. Соответственно, необходим иной концепт; понятия «си-
81

ГЛАВА ВТОРАЯ
туации» и «определения ситуации», укорененные в Чикагской тра-
диции, не дают представления о жестких рамках взаимодействия,
направляющих его развитие.
Подобная постановка вопроса несовместима с логикой симво-
лического интеракционизма, основания которой мы находим в ра-
ботах Г. Блумера, Н. Дензина и А. Стросса. Ведь если «ситуации»
существуют независимо от их «определений» взаимодействующими
индивидами, то значение субъективного смысла интеракции в под-
держании рутинности и предсказуемости социального мира сильно
преувеличено, и внимание исследователя должно быть перенесено
на неконструируемые и нередуцируемые структуры взаимодействия,
на его автономные контексты. Собственно, для того чтобы сфор-
мулировать представление о повседневном контексте как об авто-
номной и нередуцируемой к интеракции форме Гофман в середине
60-х гг. и обращается к теории фреймов Г. Бейтсона.
В большинстве отечественных работ, посвященных творчеству
И. Гофмана, различие между его подходом к анализу повседневной
жизни и подходом символического интеракционизма игнорируется
(исключения из этого правила: [Девятко 2003; Батыгин 2002]).
«Гофман принял основные принципы символического интеракци-
онизма для анализа социальной деятельности, — резюмирует свое
рассмотрение гофмановской концепции А.Д. Ковалев. — Сохра-
нилась у него и прагматистская трактовка социотворческого про-
цесса в категориях деятельности отдельных людей, вынужденных
решать очередные проблемы в очередных ситуациях, самостоя-
тельно находя новые средства их переопределения и контроля над
ними» [Ковалев 2000: 10]. Данный вывод по-своему типичен для
интеракционистской интерпретации работ И. Гофмана, доминиро-
вавшей в 60-е гг.
Однако после выхода в свет в 1971 г. «Отношений на публике»
[Goffman 1971] гофмановская концепция начинает пересматривать-
ся. Дискуссия о том, насколько вписывается в интеракционистскую
исследовательскую программу предложенный Гофманом подход
к анализу взаимодействий, была развернута Рэндалом Коллинзом и
Майклом Маковски в 1972 г. Тогда, отстаивая перспективы микро-
социологии, Коллинз и Маковски высказались в пользу интеракци-
онистского прочтения текстов Гофмана, который, по их мнению,
в зрелый период творчества отказался от социально-антропологи-
ческих дюркгеймианских интенций ранних своих работ и перешел
82

ТЕОРИЯ ФРЕЙМ-АНАЛИЗА ИРВИНГА ГОФМАНА
к детальному анализу взаимодействия между индивидами [Collins,
Makowsky 1972]6.
Тогда же Алвин Гоулднер предложил для определения соци-
альной драматургии термин «микрофункционализм», подчеркивая
функционалистский характер драматургического анализа. Однако,
отмечая, что базовые методологические интенции Гофмана и струк-
турных функционалистов совпадают (различается предмет рассмо-
трения — Гофмана не интересуют социальные системы как таковые,
он анализирует повседневность), Гоулднер находит существенные
различия, продиктованные спецификой гофмановского подхода:
«В отличие от функционализма, теория Гофмана лишена метафизи-
ки иерархий. В ней конвенциональные культурные иерархии раз-
биваются вдребезги: например, <...> поведение детей становится
моделью для понимания взрослых, поведение преступников — точ-
кой отсчета для понимания уважаемых людей, театральная сцена
превращается в модель понимания жизни» [Gouldner 2000: 245].
Американский культуролог и социолог Кеннет Берк (на работы ко-
торого Гофман неоднократно ссылался) называл такой взгляд иссле-
дователя «смещением перспектив» [Burke 1953].
Впрочем, близость И. Гофмана структурному функционализ-
му — не частная гоулднеровская интерпретация. Гофман сам ухва-
тился за эту (очередную) версию прочтения своих работ. В интервью
он неоднократно называет себя функционалистом: «Я такой же сим-
волический интеракционист, как и любой другой [чикагский социо-
лог]. Но я также и структурный функционалист в традиционном
смысле <...> Я гораздо ближе к структурным функционалистам,
вроде Парсонса или Мертона. Так же, как они изначально были близ-
ки к зарождавшейся функционалистской антропологии <...> Кое-что
в эпистемологических разработках Парсонса всегда было близко
мне по духу и представлялось обоснованным. Я думаю, я в основном
позитивист. Эпистемологический реализм, предложенный в труде
Парсонса ("Структура социального действия". — В.В.), я нашел очень
6 Стоит отметить, что приверженность Р. Коллинза интеракционистскому про-
чтению гофмановской концепции нашла свое воплощение в его последней теорети-
ческой работе — «Цепочки взаимодействия» [Collins 2006]. Это лишний раз показы-
вает, что «конфликт интерпретаций» того или иного автора — нечто большее,
нежели историко-теоретические прения в узком кругу специалистов; здесь мы видим
яркий пример борьбы за обладание ценным теоретическим ресурсом, включенным
в «живое настоящее» социологической теории.
83

ГЛАВА ВТОРАЯ
созвучным и подводящим наилучшее основание под работы Вебера
и Дюркгейма, доступные на английском языке» [Verhoven 2000:213].
После этого нетрудно в названии книги Гофмана «Анализ фреймов»
(«Frame analysis») проследить аналогию с «системой координат дей-
ствия» («Action frame of reference») T. Парсонса.
Структуралистское Структуралистская версия прочте-
прочтение ния работ Ирвинга Гофмана утвер-
дилась в конце 70-х гг. В 1977 г. в
статье «"Ситуация" против "Фрейма": "интеракционистский" и "струк-
туралистский" анализ повседневной жизни» Джордж Гонос привел
несколько существенных аргументов в пользу такой структуралистской
ревизии. С его точки зрения, Ирвинг Гофман — яркий представитель
современного американского структурализма: «трактовка работ Гоф-
мана в ключе символического интеракционизма привела к их искаже-
нию, поскольку многие важные аспекты остались незамеченными»
[Gonos 2000: 32]. Но как быть с интеракционистской лексикой ранне-
го Гофмана — с «взаимодействиями», «коммуникациями», «совмест-
ным определением ситуаций»? «Мы не отрицаем, что в творчестве
Гофмана есть фазы и происходил ряд изменений, — пишет Гонос. —
Однако наш центральный тезис состоит в том, что у Гофмана всегда
были серьезные разногласия с интеракционистами, относящиеся
к природе и происхождению личности, роли субъективных ориентации
акторов и т. д.» [Ibid.: 32]. Теперь уже ранние работы Гофмана оказа-
лись прочитаны через призму «Анализа фреймов».
Даже социально-антропологический интерес молодого Гофма-
на к работам Э. Дюркгейма (сформировавшийся, скорее всего, под
влиянием У. Уорнера) ретроспективно трактуется Гоносом как сти-
хийный структурализм: «Конструкты "ситуации" и "фрейма" пред-
ставляют две противоположные парадигмы, использующиеся для
изучения повседневности, но каждая из которых должна быть рас-
смотрена как дериват классической социологической традиции.
"Ситуация" —- это пароль к интеракционистскому (или социально-
активистскому) подходу, основывающемуся на базовых принципах
веберианства, тогда как "фрейм" апеллирует к категориальному
аппарату, которым Гофман обязан Дюркгейму» [Ibid.: 34]. Иными
словами, все поле классической социологии делится на две «игровые
площадки» (веберианскую и дюркгеймианскую); Гофман предстает
последовательным дюркгеймианцем, а интеракционисты — чуть ли
84

ТЕОРИЯ ФРЕЙМ-АНАЛИЗА ИРВИНГА ГОФМАНА
не наследниками Макса Вебера. Здесь проявляется существенная
слабость рассматриваемой перспективы анализа — ее черно-белое
видение, невнимание к оттенкам. Гораздо продуктивнее было бы
заменить дихотомию Вебер/Дюркгейм (или «социальное дей-
ствие / социальный факт») на трихотомию Вебер/Зиммель/Дюрк-
гейм (или «действие/взаимодействие/факт»). Апелляция кЗиммелю
и его наследию могла бы прояснить некоторые аспекты соотношения
структуры и взаимодействия в работах Гофмана — в частности, идею
формализации структур взаимодействия и их трансформацию во
взаимодействии же. (Попытки переосмысления гофмановского на-
следия в ключе формальной социологии Г. Зиммеля см.: [Davis 2000;
Levine, Carter, Miller-Gorman 1976: 1112-1132]).
Почему те, кто еще недавно считал Гофмана последовательным
учеником Блумера, провозгласили его основателем «нового амери-
канского структурализма» [Hazelrigg 2000]? Что именно привлекло
интерпретаторов-структуралистов в «Анализе фреймов»? В первую
очередь — само понятие «фрейма», заимствованное у Г. Бейтсона.
«Поворот, — пишет Гонос, — начался тогда, когда вместо запутыва-
ющего нас термина "ситуация" Гофман стал использовать понятия
"события" ("occasions"), а позднее — "фреймы"» [Gonos 2000: 33].
Изначально «фрейм» интерпретируется Гофманом отлично
от привычного для него прагматистского термина «ситуация».
«Фрейм, — пишет он еще в 1967 г., — это матрица возможных со-
бытий и совокупность ролей, делающих их возможными» [Goffman
1967:26—27]. Теперь поток социального взаимодействия может быть
проанализирован не просто как дискретный, состоящий из отдельных
событий, сплетенный из «отрезков деятельности», но и «фреймиро-
ванный», организованный в доступные изучению структуры. «Струк-
тура "фрейма", — в отличие от "ситуации", — устойчива и не под-
вержена влиянию повседневных событий. Она аналогична правилам
синтаксиса» [Батыгин 2002: 12].
Таким образом, для интерпретаторов-структуралистов важна
типизация ситуаций взаимодействия, превращение их во фреймы.
«Гофман говорит именно о типичных ситуациях, — полагает Гонос, —
некоторые из которых называются "кинотеатр", некоторые — "за
ужином". Но такой "уникальной" ситуации как, например, "Джо по-
ливает свои бобы", у него нет» [Gonos 2000: 36]. Здесь уже не оста-
ется места исследованию крайних случаев. «Джо» должен быть
своего рода «типичным Джо», бобы — «типичными бобами»,
85

ГЛАВА ВТОРАЯ
наблюдатели данной ситуации должны отвечать всем требованиям
«аудитории», перед которой разыгрывается этот сельскохозяйствен-
ный «спектакль», а используемый Джо «реквизит» (например, лейка)
должен быть адекватен фрейму поливки бобов.
Отказ от признания «уникальности» ситуации уводит Гофмана
от одной из исходных посылок прагматизма, сформулированной
У. Томасом7. Гофмана интересуют именно устойчивые, регулярные
ситуации — ситуации, повторяющиеся в социальном взаимодействии,
которое следует определенному, не конструируемому спонтанно
«порядку». В «Анализе фреймов» он подчеркивает, что исследует
«не взаимодействие, а фреймы». Сходная точка зрения выражена
им в его президентском послании Американской социологической
ассоциации, где «порядки взаимодействия» предлагается изучать
«натуралистически», sub specie aeternitatis [Гофман 2002].
Однако если контексты взаимодействия типичны и существуют
как реальность sui generis, то какую роль тогда играют их интерпре-
тации действующими индивидами? «Теорема Томаса» дает ответ на
этот вопрос, но валиден он только в рамках направлений, испове-
дующих социальный конструктивизм. По мере того, как ситуации
отчуждаются от индивидов, превращаясь во «фреймы», их зависи-
мость от «субъективных определений» ставится под сомнение.
Еще до издания «Анализа фреймов» Гофман отмечает фикси-
рованность мира в материальных атрибутах человеческой деятель-
ности: «Мы не можем сказать, что миры создаются "здесь и сейчас",
потому что независимо от того, говорим ли мы об игре в карты или
о взаимодействии в ходе хирургической операции, речь идет об ис-
пользовании некоторого традиционного реквизита, обладающего
собственной историей в "большом" обществе» [Goffman 1972: 27—
28]. Если «реквизит» («equipment») реален, то у ситуации появляет-
ся объективный смысл, а вернее — возможность такого смысла,
независимого от действий индивидов. Гофман уже не говорит о кон-
струировании и интерпретации ситуаций (поскольку ни набор хирур-
гических инструментов, ни карточная колода не сконструированы
использующими их индивидами), он подчеркивает, что фреймы от-
ражают мир, который «доступен» (в плане возможностей использо-
вания) и «осознаваем» индивидами [Ibid.: 41]. Возвращаясь к при-
7 См. у Томаса: «Социальные ситуации никогда спонтанно не повторяются,
каждая ситуация более или менее нова, поскольку включает в себя новые, по-разному
скомбинированные человеческие действия» (цит. по: [Stebbins 1967: 154]).
86

ТЕОРИЯ ФРЕЙМ-АНАЛИЗА ИРВИНГА ГОФМАНА
меру с Джо, можно сказать, что, вздумай он поливать бобы не из
лейки или поливочного шланга, а, скажем, из водяного пистолета
(наделив его соответствующим значением и функциями, в соответ-
ствии с допущениями символического интеракционизма), то наблю-
дающие эту ситуацию соседи применили бы к ней совсем иную схе-
му интерпретации и вполне могли бы вызвать соответствующих
фрейму специалистов в белых халатах. Подчеркнем, что ни сами
бобы, ни тело оперируемого пациента не участвуют во взаимодей-
ствии в полном смысле слова. Однако они «задают» его, будучи
маркерами объективного смысла ситуации.
Здесь появляется разделение смысла, субъективно полагаемо-
го действующими в ситуации индивидами, и смысла объективного —
присущего фрейму как таковому. Отсюда уже один шаг до вывода,
сделанного из поздних работ Гофмана Г.С. Батыгиным: «Вероятно,
всегда можно найти "определение ситуации", но те, кто участвуют
в данной ситуации, не создают этого определения <...> все, что им
остается делать, — это истолковать его правильно, оценить то, чем
ситуация является для них, и действовать соответственно. Мир —
объективная реальность, независимо от того, каким статусом на-
деляют ее участники взаимодействия» [Батыгин 2002: 63]. Таков
пафос структуралистских интерпретаций, для которых «...проблема
заключается в анализе структурной организации повседневного
взаимодействия», и именно «структурная организация» повседнев-
ности приковывает к себе внимание интерпретаторов-структу-
ралистов.
Работы Ирвинга Гофмана напоминают тест чернильных пятен
Роршаха — их интерпретации больше говорят об интерпретаторе,
чем об интерпретируемом. В зависимости от того, помещается ли
гофмановский тезис в структуралистскую или интеракционистскую
логику прочтения, фокусируется ли внимание исследователя на по-
вседневных взаимодействиях акторов или на контекстах, «форма-
тирующих» эти взаимодействия, перед читателем предстает принци-
пиально иная схема аргументации.
При этом, однако, следует подчеркнуть: «конфликт интерпре-
таций» работ Ирвинга Гофмана и «военные действия», развернутые
их интерпретаторами, отнюдь не являются лишь атрибутами симво-
лической борьбы за право распоряжаться гофмановским наследием.
Иными словами, интерпретация — не чисто стратегическое действие,
подчиненное императиву «максимального выигрыша»: приобретения
87

ГЛАВА ВТОРАЯ
имени и статуса, укрепления позиций научной школы. За описанны-
ми выше интеракционистскими и структуралистскими интерпрета-
циями легко угадывается проблема соотношения концептов «струк-
туры» и «взаимодействия» в работах самого Гофмана. Гофман
(намеренно?) оставляет решение этой проблемы интерпретаторам.
Поток человеческого взаимодействия и «форматирующие» его фак-
торы попеременно попадают в фокус рассмотрения исследователей
творчества Гофмана и в зависимости от того, что именно на данный
момент подлежит анализу — деятельность или фрейм, взаимодей-
ствие или его формат, — создается иллюзия пересмотра всех кон-
цептуальных построений.
ЗАМЫСЕЛ, ПРОБЛЕМА И КАТЕГОРИАЛЬНЫЙ
АППАРАТ АНАЛИЗА ФРЕЙМОВ
Книга Ирвинга Гофмана «Анализ фреймов. Эссе об организации
опыта» выбивается из многих канонов — она не характерна для аме-
риканской социологии 70-х гг. (что позволило критикам усомниться
в квалификации Гофмана-социолога), не характерна для Чикагской
школы, одним из наследников которой Гофман считался ранее, и
более того — она не характерна для него самого. В предшествующих
работах Гофман старательно избегал «абстрактного теоретизиро-
вания» и ограничивал собственные теоретические претензии обоб-
щением и систематизацией результатов анализа конкретных наблю-
дений повседневной жизни. Ранние его исследования выполнены в
логике антропологии повседневности Уильяма Уорнера, весьма да-
лекой от проблем фундаментальной социальной теории. Однако
«Анализ фреймов» изобилует интерпретациями феноменологиче-
ских теорий А. Шюца и А. Гурвича, «обыгрыванием» тем лингвисти-
ческой философии Людвига Витгенштейна, многочисленными за-
имствованиями из теоретических работ по социолингвистике (от
Дж. Остина до Р. Якобсона), развитием положений классических
(У. Джемс) и современных (Г. Бейтсон) психологических концепций.
За внешней эклектичностью «Анализа фреймов» скрывается по-
пытка создания фундаментальной социологической теории, наце-
ленной на изучение архитектоники повседневных контекстов в их
когнитивных, материальных, языковых аспектах. Ни в одной своей
работе до «Анализа фреймов» (и, заметим, ни в одном тексте после
88

ТЕОРИЯ ФРЕЙМ-АНАЛИЗА ИРВИНГА ГОФМАНА
него) Гофман не предпринимал столь же масштабных «наступлений»
на основные проблемы социальной теории.
Как мы уже упоминали, И. Гофман заимствует понятие фрейма
у Г. Бейтсона (лекции которого посещал в Чикагском университете
и которому обязан своим интересом к когнитивистике). В чем прин-
ципиальное отличие его дефиниции от бейтсоновского определения
этого концепта? «Бейтсон полагает "фреймирование" психологиче-
ским процессом, — заявляет Гофман, — я считаю его свойством
самой организации событий и когниций» [Goffman 2000: 84]. Одна-
ко, как и в концепции уровней коммуникации Бейтсона, в теории
Гофмана «фрейм» служит для описания контекстуальности соци-
ального взаимодействия и для указания на его структурные харак-
теристики, приобретая при этом некоторую двойственность.
Фрейм —■ одновременно и «матрица возможных событий», соз-
данная «расстановкой ролей» взаимодействующих, и «схема ин-
терпретации», присутствующая в любом восприятии.
Г. Бейтсон утверждает, что «...скорее фактические физические
рамы добавляются к физическим картинам из-за того, что челове-
ческим существам легче действовать в мире, где некоторые из их
психологических характеристик экстериоризированы» [Бейтсон
2000: 214]. Т. е. психологическая организация восприятия как ког-
нитивного процесса диктует логику организации социального мира.
Рамы, перегородки, ширмы, театральный занавес, заводской гудок
и школьные звонки обретают место в социальной жизни лишь по-
тому, что являются экстериоризацией «внутренних» психологических
фреймов, обозначая границы между изначально «ментальными»
контекстами. Напротив, Гофман настаивает на «соответствии или
изоморфизме восприятия структуре воспринимаемого, несмотря на
то, что существует множество принципов организации реальности,
которые могли бы отражаться, но не отражаются в восприятии»
[Гофман 2003а: 86]. Две дефиниции фрейма (фрейм как «матрица
событий» и как «схема интерпретации») уравниваются в правах.
Так фрейм становится центральной объяснительной категорией
(такой же, как «практика» в работах П. Бурдье и Э. Гидденса) — он
и «внутри», и «снаружи», и воспринимаемое, и средство интерпре-
тации воспринятого. Социальная жизнь и схемы ее распознавания
индивидом структурно изоморфны. Теперь поток социального взаи-
модействия может быть проанализирован не только как дискретный,
состоящий из отдельных событий, сплетенный из «отрезков деятель-
89

ГЛАВА ВТОРАЯ
ности», но и как «фреймированный», организованный в доступные
изучению структуры.
Обращение Гофмана к метафоре синтаксиса не случайно.
«Структуралистская революция», произошедшая в 60—70-х гг. (не
в последнюю очередь под влиянием стремительно развивавшихся
когнитивных наук), увлекла исследователей коммуникации идеей
поиска «мета-кода», некой схемы упорядочения взаимодействий,
существующей независимо от содержания этих взаимодействий.
Связь с основными интенциями «структуралистской революции»
прослеживается в самом языке теории фреймов. «Frame» — каркас,
скелет, рама, кадр, остов, оправа, стойка, форма. В немецком из-
дании «Анализ фреймов» переведен как «Рамочный анализ»
(«Rahmen-Analyse»). Переводчик книги на французский язык перевел
«фрейм» аналогичным образом, однако теперь у этого слова появи-
лась дополнительная коннотация — «кадр». Коннотация эта не слу-
чайна: Гофман, работавший некоторое время в Канадском нацио-
нальном комитете по кинематографии, строит свою концепцию с
многочисленными заимствованиями из теории кино.
Фреймы организованы в системы фреймов («frameworks»).
Перевод «framework» как «система фреймов» несколько неточен,
поскольку не отражает важного аспекта этого понятия — указания
на генерализацию контекста. «Framework» — это «фрейм фрей-
мов», метаконтекст, охватывающий все контексты определенного
«логического типа» (по Расселу). Здесь нетрудно проследить ана-
логию с джемсовскими «субуниверсумами» и шюцевскими «конеч-
ными областями смысла», т. е. «предельными контекстами». Систе-
ма фреймов (мы вынуждены пользоваться этим переводом за
неимением лучшего) — пример такого предельного контекста.
Среди систем фреймов «онтологическим приоритетом» обла-
дают первичные или базовые системы фреймов, за которыми не
скрывается никакая другая «настоящая» интерпретация [Гофман
2003а: 81]. Первичные системы фреймов — это и есть «подлинная
реальность», аналогичная «миру рабочих операций» в феномено-
логической социологии повседневности Шюца.
В свою очередь, первичные системы фреймов подразделяются
на природные и социальные. «Природные системы фреймов, — по-
лагает Гофман, — определяют события как ненаправленные, бес-
цельные, неодушевленные, неуправляемые — "чисто физические"
<...> Здесь царят детерминизм и предопределенность <...>
90

ТЕОРИЯ ФРЕЙМ-АНАЛИЗА ИРВИНГА ГОФМАНА
Социальные фреймы, напротив, обеспечивают фоновое понимание
событий, в которых участвуют воля, целеполагание и разумность, —
живая деятельность, воплощением которой является человек» [Гоф-
ман 2003а: 82]. Тип используемого фрейма, его принадлежность
системе социальных или природных схем интерпретации задает
способ описания события. «Человек, который поскользнулся и про-
лил чай» и «человек, специально обливший чаем соседа» — таковы
могут быть способы интерпретации одного и того же события в двух
разных системах первичных фреймов. При этом в наблюдении со-
циальных событий всегда задействовано несколько фреймовых си-
стем. Доминирующей считается та из них, которая обеспечивает
наиболее релевантный ответ на вопрос «Что здесь происходит?». За
этим допущением так же явственно угадывается влияние Л. Витген-
штейна, как за разделением «природных» и «социальных» систем
фреймов проглядывает гуссерлевское различение региона «духа»
и региона «неодушевленного». Впрочем, на Гуссерля (воспринятого
через призму социальной феноменологии А. Шюца) Гофман ссыла-
ется куда более охотно.
При всей их значимости, первичные системы фреймов, состав-
ляющие фундамент мира повседневности, не находятся в центре
внимания И. Гофмана. Его гораздо больше занимают возможности
трансформации, преобразования «настоящей, живой деятельности»
в нечто пародийное, поддельное, «ненастоящее». Гофман выделяет
два типа таких трансформаций.
Основной тип — переключение (или транспонирование) —
представляет собой способ реинтерпретации некоторой деятель-
ности, уже осмысленной в базовой системе фреймов («если нет ис-
ходной схемы, то нечего переключать»); ее перевод в другую
систему координат [Гофман 2003а: 104]. Эта система координат,
в сущности, образует некоторый мир вымысла. В качестве вымыш-
ленного мира может рассматриваться мир текста, мир сна, мир спек-
такля, мир спортивного состязания и т. д. В них «настоящая», разби-
тая на отрезки деятельность становится превращенной.
«Ключами» подобной трансформации могут стать выдумка
(имитация непревращенной деятельности в игровых целях), состя-
зания (в которых драка становится боксом, а погоня — бегом), це-
ремониалы (символические преобразования повседневности), тех-
ническая переналадка (моделирование деятельности в учебных
целях, демонстрация «работы» какого-то устройства на глазах
91

ГЛАВА ВТОРАЯ
потенциального покупателя, воспроизведение фрагмента непревра-
щенной деятельности в экспериментальных условиях), пересадка
(трансформация мотивов привычной деятельности).
Одно из любопытных наблюдений Гофмана состоит в следую-
щем: наибольшим «потенциалом переключаемости» обладает
деятельность, сама явившаяся результатом переключения
[Гофман 2003а: 143]. Так, спортивным состязанием скорее станет
бег или бокс (трансформация «погони» и «драки»), нежели мытье
посуды. В компьютерной игре с большей вероятностью будет смо-
делирована гонка «Формулы-1 » или битва из «Звездных войн», а не
переход улицы на зеленый сигнал светофора. В студенческих ка-
пустниках чаще обыгрываются ритуализованные элементы учебы
(общение с преподавателем на экзамене) и значимая атрибутика
(зачетная книжка, диплом), чем обыденное содержание студенческой
жизни (конспектирование лекций).
Скажем, церемония свадьбы представляет собой ритуал, в ко-
тором, как и во многих обрядах перехода, сконцентрирована мета-
форика изменения статуса вступающих в брак, отношений их роди-
телей, их собственных отношений и т. д. Фразы, движения,
перемещения в пространстве — все это подчинено некоторому сце-
нарию и представляет собой превращенную деятельность, отобра-
жающую подлинную реальность (предположительно — реальность
эпизодов их прежней и будущей повседневной жизни, трансформи-
рованной правилами ритуала8). Однако включение церемонии свадь-
бы в театральную постановку добавит еще один слой («lamination»)
к уже свершившейся трансформации. Репетиция подобного спекта-
кля усложнит структуру фрейма, добавив к нему слой технической
переналадки —- жених уже не просто старается максимально соот-
ветствовать образу «молодого» (первый слой) и делает это свое
стремление явным для публики (второй слой); он, к тому же, перио-
дически практикуется «для себя», в порядке тренировки (третий
слой). Четвертый слой может добавиться, если на репетицию приедет
съемочная группа местного телеканала и «жениху» придется изо-
бражать то, как он готовится изображать жениха. Или — если актер,
играющий жениха, поспорит со своими коллегами, что своей игрой
заставит «невесту» поверить, будто действительно любит ее, обнажив
8 Любопытные аналогии гофмановского видения «ритуализации как переклю-
чения» можно найти в классических антропологических работах по теории ритуала.
92

ТЕОРИЯ ФРЕЙМ-АНАЛИЗА ИРВИНГА ГОФМАНА
за привычной профессиональной маской слой «истинных» чувств.
Впрочем, в последнем случае к вполне невинному типу переключе-
ния — пересадке (актер делает то же, что всегда, но с другими це-
лями) — добавится принципиально иной, отличный от переключения
тип трансформации деятельности — фабрикация.
Фабрикация предполагает, что один или несколько человек
целенаправленно формируют у другого человека или группы ложное,
иллюзорное представление о происходящем [Гофман 2003а: 145].
Данный класс трансформаций объединяет розыгрыши, эксперимен-
тальную инсценировку (навязывание испытуемому ложного пред-
ставления о целях эксперимента), учебный обман (взлом сейфа для
тестирования системы безопасности), «патерналистские конструк-
ции» (сокрытие информации во благо жертвы), проверки (введение
жертвы в заблуждение для оценки ее действий), а также многочис-
ленные формы злонамеренного обмана.
Здесь, правда, появляется некоторая двусмысленность, связан-
ная с понятием «намерения». По Гофману, к сфабрикованным реаль-
ностям относятся также различные формы душевной болезни, сна,
гипнотического состояния, наркотического опьянения и галлюцина-
торных расстройств — все те «миры», которым У. Джемс и А. Шюц
приписывали автономию и самозаконность, — а следовательно, в
терминах гофмановского фрейм-анализа их логично было бы от-
нести к результатам «переключения». Однако Гофман подчеркива-
ет: это не переключения, но именно фабрикации. К примеру, снови-
дение — результат самообмана сновидца: «Нет сомнений, что во сне
человек сам себя и по собственной воле обманывает. Особенность
сна в том, что даже если главными героями выступают другие, толь-
ко тот, кто видит сон, имеет привилегию по-разному оценивать про-
исходящее во сне, по-разному вспоминать о нем, быть уверенным
в том, что это — сон, пока он снится, и точно знать, когда сон за-
кончится» [Гофман 2003а: 175]9. Гофман напрямую сравнивает сно-
видения с розыгрышами: они так же хрупки и непрочны, в них так же
легко обнаружить различение маскирующего/маскируемого слоев
реальности. И какими бы иллюзорными ни были эти формы реаль-
ности, всегда есть тот, кто порождает иллюзию; даже если он сам —
единственная жертва собственной фабрикации. Данное утверждение
9 Понимание Гофманом социальной природы сновидения опирается не на шю-
цевскую трактовку, а на исследование Н. Малкольма [Malcolm 1959].
93

ГЛАВА ВТОРАЯ
обнаруживает любопытные следствия для системы юридических
фреймов.
В 1843 г. палата лордов Великобритании поставила перед выс-
шими судебными инстанциями страны ряд вопросов о судебно при-
знаваемых «границах безумия». Вопросы эти были сформулированы
после оправдания Даниэля Макнотона, совершившего в состоянии
параноидального расстройства покушение на премьер-министра
Роберта Пиля, но застрелившего по ошибке его секретаря Эдварда
Драммонда. (Когда в судебных драмах на экране мы слышим фор-
мулировку «он не способен был отличить добро от зла...», — перед
нами ссылка на «правила Макнотона».) Один из вопросов звучал
следующим образом: «Если человек под влиянием болезненно-
бредового восприятия фактов действительности совершает престу-
пление с тяжелыми последствиями, то освобождает ли его это от
юридической ответственности?»
На данный вопрос британские судьи сформулировали следую-
щий ответ: «...при том же допущении, какое мы сделали раньше, а
именно, что спорное лицо обладает лишь частичным, выборочным
искажением восприятия, а в других отношениях здраво, мы полага-
ем, о его ответственности следует судить, разбирая его поступки в
такой ситуации, как если бы факты, в отношении которых наблюда-
ется болезненное заблуждение, существовали реально («...he must
be considered in the same situation as to responsibility as if the facts
with respect to which the delusion exists were real»). Например, если
под влиянием заблуждения это лицо полагает, будто на его жизнь
покушается другой человек, и убивает такого человека, как оно убеж-
дено, в целях самозащиты, — убийца может быть освобожден от
наказания. Если же его заблуждение состояло в том, что покойный
якобы причинил серьезный вред его репутации и благосостоянию, и
он убил этого человека в отместку за такой предполагаемый вред,
убийца подлежит наказанию» [Donnely, Goldstein, Schwartz 1962:
735; цит. по: Гофман 2003а: 351]. Иными словами, суд должен судить
обвиняемого по обстоятельствам того сфабрикованного «мира»,
в котором обвиняемый пребывал, — т. е. мира душевной болезни.
«Английские суды, — резюмирует Гофман, — фактически утверж-
дали, что патологически обманувшийся индивид, по сути, пребывал
в другом, воображаемом мире, но принимали как должное, что он
все же был обязан действовать в реальном мире по его законам, как
если бы они имели силу и в сфере воображаемого» [Там же: 352].
94

ТЕОРИЯ ФРЕЙМ-АНАЛИЗА ИРВИНГА ГОФМАНА
Наделяя сновидца «намерением» видеть сон (если бы он таковым не
обладал, сновидение следовало бы относить к «переключениям»),
Гофман проблематизирует традиционное для социологии понимание
«намерения» и сохранившееся со времен Вебера юридическое пред-
ставление о вменении ответственности.
Вопрос, поставленный здесь Гофманом, — вопрос о границе
между сфабрикованными и переключенными мирами (скажем, раз-
личие документального и художественного фильма) — гораздо слож-
нее, чем кажется на первый взгляд. Ведь граница между переключе-
нием и фабрикацией может проходить внутри одного мира, который,
таким образом, оказывается одновременно «транспонированным» и
«сфабрикованным». Это хорошо заметно на примере сетевых ком-
пьютерных игр. Представляя собой фабрикации, аналогичные розы-
грышам, компьютерные игры являются также и результатами вполне
конкретных трансформаций рутинных, повседневных форм актив-
ности. Как здесь происходит распределение ответственности между
автором фабрикации и автором действия в сфабрикованном мире?
Яркий пример — возбуждение уголовного дела против созда-
телей масштабного сетевого проекта «Second Life» в июне 2007 г.
«Second Life» — одна из самых популярных на сегодняшний день
трехмерных онлайн-вселенных. К началу 2008 г. в игре зарегистри-
ровано более 10 млн участников. По сути, речь идет о строительстве
в виртуальном мире своего рода утопического государства. Но с ре-
альными деньгами — заработанные во «Второй жизни» линден-дол-
лары легко обменять на наличность (и наоборот, соответственно).
Именно данное обстоятельство позволило ФБР начать уголовное
преследование создателей игры за «открытие игорных домов» — по-
скольку на виртуальной территории «Второй жизни» участники мог-
ли потратить свои виртуальные сбережения не только в виртуальных
магазинах и виртуальных ресторанах, но и в виртуальных казино10.
Признав, что игрок, находясь в воображаемом мире компью-
терной игры, должен руководствоваться правилами мира реального
(например, не играть в азартные игры, которые запрещены на боль-
шей части территории США), американские власти фактически вы-
сказались в поддержку гофмановской трактовки компьютерной игры
как фабрикации, а не переключения. Фрейм «азартной игры» оста-
ется фреймом «азартной игры», даже если он помещен в другой
10 См.: http://www.cnews.ru/news/line/index.shtml72007/07/26/260393.
95

ГЛАВА ВТОРАЯ
фрейм — «онлайн-вселенной». Предполагается, что если бы валю-
та онлайн-мира («линден-доллары») не конвертировалась свободно
в валюту США, оснований для преследования не было бы, и мир игры
не лишился бы своего относительного суверенитета. Теперь же от-
ветственность распределилась между авторами «противоправных»
действий и создателями мира («фабрикаторами»), которые сделали
такие действия возможными11.
Предполагается, что, в отличие от фабрикации, переключение
не предусматривает намеренного создания «иллюзий». Именно
переключение являет собой пример неинтенциональной и несфа-
брикованной «обратимости» миров — возможности «перенесения»
события из одного смыслового контекста («конечной области смыс-
ла», по Шюцу) в другой. Говоря о переключении, Гофман намеренно
использует музыкальную аналогию. «Ключ» во фрейм-анализе (це-
ремониал, выдумка, техническая переналадка и проч.) аналогичен
скрипичному или басовому ключу в нотной записи. Так же и за по-
нятием переключения стоит музыкальная метафора: трансформация
понимается Гофманом аналогично транспонированию — проигры-
ванию некой музыкальной фразы в другой тональности. Обилие
музыкальных аналогий в категориальном аппарате теории фреймов
Гофмана опять же не случайно. Гофман — не первый социолог, об-
ратившийся к работам Бейтсона для описания фреймирования по-
вседневного опыта. До него это сделал Эдвард Коун, социолог-му-
зыковед, использовавший бейтсоновские теоретические разработки
для исследования организации восприятия музыкального произве-
дения. Некоторые музыкальные аналогии заимствованы Гофманом
из работы Коуна «Музыкальная форма и музыкальное исполнение»
[Cone 1968].
ФРЕЙМ-АНАЛИЗ КАК ТЕОРИЯ
ОТНОСИТЕЛЬНОСТИ «ПОВСЕДНЕВНОГО»
Трансформации накладываются на трансформации, обнаруживая
«многослойность» эпизодов социального опыта. При этом между
двумя видами трансформаций нет никакого «избирательного срод-
11 Фильмы «Игра» с М. Дугласом и «Шоу Трумана» с Дж. Кэрри наглядно ил-
люстрируют проблемы трансформации самих понятий «намерения» и «ответствен-
ности» в сфабрикованных мирах.
96

ТЕОРИЯ ФРЕЙМ-АНАЛИЗА ИРВИНГА ГОФМАНА
ства». Переключения накладываются на фабрикации и наоборот.
Например, помутнение сознания, вызванное маниакальным рас-
стройством личности — фабрикация (форма «самообмана»). Симу-
ляция «помутнения сознания» и «маниакального расстройства»
молодым человеком, уклоняющимся от военного призыва, —фабри-
кация фабрикации (причем фабрикация далеко не «благонамерен-
ная»). А вот репетиция симуляции перед зеркалом или в присутствии
друга-психиатра, помогающего сымитировать расстройство более
правдоподобно, — это уже не фабрикация, но переключение (по-
средством ключа «технической переналадки»), наложенное на два
слоя фабрикации.
Однако чем дальше Гофман продвигается в своем эмпириче-
ском анализе фреймированности повседневных событий, тем со-
мнительнее выглядит тезис об априорной различимости первичных
и вторичных систем фреймов, о неустранимой дистанции между «ко-
пией» и «оригиналом».
Рассмотрим в качестве примера событие «военных учений».
Учения — это техническая переналадка боевых действий. Специфи-
ка перемещения войск, отдаваемых команд, выполняемых тактиче-
ских задач здесь предписывается определенным сценарием. Смысл
сценария состоит в том, чтобы, с одной стороны, приблизить копию
к оригиналу («условия, максимально приближенные к боевым...»),
а с другой — сохранить происходящее в рамках фрейма трансфор-
мированной активности («без жертв»). Однако во фрейме «учения»
к технической переналадке добавляется еще один слой трансфор-
мации — состязание. В учениях участвуют две противоборствующие
«армии» и исход «войны» заранее не известен. Теперь представим,
что все происходящее снимается для учебного фильма и должно
выглядеть реалистично. С этой целью некоторые фрагменты уче-
ний играются «на камеру», солдаты принимают более сосредо-
точенный и «боевой» вид, стараясь максимально соответствовать
своей роли. Так в структуру фрейма включается третий слой транс-
формации. Если же допустить, что не все фрагменты играются перед
камерой одинаково удачно и требуют дополнительных репетиций,
то мы сталкиваемся с еще одним слоем технической переналадки —
но теперь сами учения выступают «оригиналом», а репетиция — «ко-
пией». Как видим, способы «расслоения» реальности повседневно-
го события «учений» во многом сходны с фреймированностью
события «свадьбы», которое мы анализировали выше.
97

ГЛАВА ВТОРАЯ
Каждый следующий слой фрейма — это отражение отражения,
перевод в новую систему координат того, что уже выдержало несколь-
ко переводов. В итоге Гофман оказывается перед необходимостью
ответить на вопрос: как соотносятся между собой трансформирован-
ная и нетрансформированная деятельность в структуре жизненного
мира? «Когда мы считаем что-либо нереальным, — пишет он, — мы
иногда не учитываем, что реальность не обязательно должна быть
очень уже "реальной"; с таким же успехом она может быть как инс-
ценировкой событий, так и самими этими событиями, а может быть
репетицией репетиции или репродукцией оригинального изложения.
Любое из изображений может быть в свою очередь создано путем
копирования чего-то такого, что само является макетом, и это наводит
нас на мысль, что суверенным бытием обладает отношение, а отнюдь
не субстанция. (Бесценная авторская акварель, хранимая по сооб-
ражениям безопасности в папке с репродукциями, оказывается в
данном контексте лишь репродукцией)» [Гофман 2003а: 677].
Этот вывод книги оказывается решающим шагом релятивиза-
ции, разрушающим исходное различение первичных и вторичных
фреймов. События повседневной и неповседневной жизни теперь
неразличимы, и в каждом из них есть что-то от бодрийяровских си-
мулякров. Неслучайно один из ярких представителей постмодер-
нистской философии Ф. Джеймисон высоко оценил «Анализ фрей-
мов», усмотрев в нем «...доказательство того, что значения в мире
повседневности суть проекции структур или форм опыта. Это
исследование насквозь семиотично, поскольку ставит перед собой
задачу создания чего-то вроде грамматики и системы квази-син-
таксических абстракций для анализа социальной жизни <...> В не-
которых аспектах его стратегия совпадает со стратегией франко-
итальянской школы семиотики, использующей метафорическое при-
ложение лингвистических категорий к сложным культурным фено-
менам» [Jameson 2000: 44—45]. Собственно, здесь фрейм-анализ
перестает быть частной микросоциологической теорией и обнару-
живает значимые философские импликации.
Гофмановская постановка вопроса о реальности «социальной
реальности» продолжает ряд вопросов, которые в философии по-
вседневности связаны с именами У. Джемса, Э. Гуссерля и А. Шюца.
По справедливому замечанию Л. Хэзелригга: «в "Анализе фреймов"
на самом деле две книги. Одна состоит из двенадцати глав — от пер-
вой до последней — это условное ядро, в котором заключена основ-
98

ТЕОРИЯ ФРЕЙМ-АНАЛИЗА ИРВИНГА ГОФМАНА
ная работа: она привлекает наибольшее внимание интерпретаторов.
Другая книга состоит из двух фрагментов, "ре-фреймирующих" основ-
ную часть — "Введение" и "Выводы"» [Hazelrigg 2000: 174].
Собственно, «Введение» и «Выводы» посвящены философско-
му осмыслению проблемы реальности «социальной реальности».
(«Хотя анализ социальной реальности не сулит ничего хорошего,
в этой книге представлена еще одна попытка анализа социальной
реальности» [Гофман 2003а: 62].) Именно здесь Гофман впервые
выступает в нехарактерном для себя амплуа «теоретика высоких
истин». Не ответив на основной вопрос — насколько реально то, что
кажется человеку реальным? — невозможно говорить о трансфор-
мациях (переключениях и фабрикациях) повседневного опыта. Лишь
в контексте обсуждения вопроса реальности этот повседневный опыт
приобретает статус предмета социологического исследования. Имен-
но поэтому Гофман и обращается к теории У. Джемса, заменившего
вопрос «Что есть реальность?» вопросом «При каких условиях мы
считаем вещи реальными?». Мир розыгрыша, церемониала, выдум-
ки, соревнования, тренировки перед выступлением — это не просто
часть реальности, это миры, находящиеся в определенном отноше-
нии к миру непревращенных форм деятельности. Отсюда перенос
внимания с самих форм опыта — рутинных или сфабрикованных —
на отношения между ними.
«Я не думаю, — замечает Гофман, — что Джемс указал на что-
то ценное в отношении "верховной" реальности (какая бы система
фреймов при ее определении не задействовалась), однако, я пола-
гаю, он был очень находчив во всем, что связано с фиктивными об-
ластями. Его различение типов "субуниверсумов" не столь полезно,
но утверждение того, что каждый из них имеет свой "особый и само-
стоятельный стиль существования", представляет собой "согласо-
ванную систему" и каждый из этих миров "пока находится в центре
внимания, по-своему реален", плодотворно. Этими идеями я обязан
Джемсу. Их я и попытался развить в "Анализе фреймов"» [Goff man
2000: 83].
Впрочем, не только Джемсу обязан Гофман этими идеями. Дру-
гой источник его вдохновения — феноменологические теории Арона
Гурвича [Gurwitsch 1964] и Альфреда Шюца, где последовательно
развивается предложенное Э. Гуссерлем в работе «Суждение и опыт»
различение «предикаций существования» («Existenzialprädikationen»)
и «предикаций реальности» («Wirklichkeitsprädikationen»). Как
99

ГЛАВА ВТОРАЯ
отмечает Шюц, «противоположностью первых являются предикации
несуществования, последних — предикации нереальности, вымысла»
[Шюц 2003: 22]. То, что «не существует», может, тем не менее, быть
реальным perse, без обращения к субъективному смыслополаганию
изолированного актора. Миры театра, сна и вымысла обладают соб-
ственной организацией, представляя собой замкнутые регионы
жизненного мира (Шюц) или автономные порядки существования
(Гурвич).
Итак, в теориях предшественников Гофмана эти области а) зам-
кнуты; и б) онтологически неравноценны (одна из реальностей —
реальность мира рабочих операций — обязательно оказывается
«базовой», «верховной»). Первый тезис Гофман оспаривает еще во
введении к «Анализу фреймов». Утверждение Шюца о специфиче-
ском «шоке», который мы испытываем при переходе от одного ре-
гиона к другому (например, когда опускается театральный занавес),
кажется ему сомнительным. Напротив, «не-буквальные-реальности»
(«non-literal-realms») сосуществуют с нетрансформированной дея-
тельностью; трансформация не «нависает» над рутиной, а встроена
в нее. (Хотя Гофман признает, что, будучи встроенными в мир рути-
ны, отрезки трансформированной деятельности пригнаны к нему не
столь плотно, как «деятельность в буквальном смысле слова» [Гоф-
ман 2003а: 677], и именно поэтому то, что уже является результатом
трансформации, легче поддается последующим трансформациям.)
Следовательно, жесткой границы между сегментами жизненного
мира — такими, например, как мир повседневности и мир кинема-
тографа — нет.
Со вторым тезисом все не столь очевидно. Само различение
Гофманом «базовых» и «не базовых» систем фреймов указывает
на сходство интенций Гофмана и Джемса/Шюца. Онтологическая
неравноценность мира фундаментальной деятельности, за которой
«ничего не скрывается», и результатов трансформаций изначально
принимается на веру. «При доказывании того, что повседневная
деятельность снабжает нас своего рода оригиналом, с которым
можно сопоставлять разного рода копии, — отмечает Гофман, —
предполагалось, что исходная модель является чем-то подлинным,
способным к фактическому существованию, и в своем бытовании
она гораздо прочнее связана с окружающим миром, чем любое изо-
бражение» [Гофман 2003а: 679]. Оказалось же, что повседневная
жизнь зачастую представляет собой многослойное отображение
100

ТЕОРИЯ ФРЕЙМ-АНАЛИЗА ИРВИНГА ГОФМАНА
некоего образца или модели, «которые сами являются воплощени-
ем чего-то весьма неопределенного в своем бытийном статусе»
[Гофман 2003а: 679]. Получается, что между копией и оригиналом
нет разницы. Но не потому, что копия — это тоже своего рода ори-
гинал, а потому что всякий оригинал — не более чем копия. Изо-
бражения являются такой же реальностью, как и сама реальность,
лишь потому, что никакой другой социальной реальности, кроме
изображаемой, нет.
Теперь становится понятен сарказм Гофмана в отношении «вер-
ховной» («paramount») реальности у Джемса. В теории фреймов
«повседневность рассматривается не как обособленная сфера жиз-
ни, противостоящая другим сферам, а лишь как один из возможных
миров» [Гофман 2003а: 681]. Иными словами, повседневный мир
рядоположен сфабрикованным и трансформированным мирам, по-
скольку тоже является контингентным субуниверсулгом — одним
из регионов жизненного мира, который «мог бы быть и иным». По-
добный вывод для последовательного теоретика-феноменолога не-
приемлем. (Любопытно, что этот вывод также неприемлем и для
последовательного этнометодолога. Сама мысль о контингентности
субуниверсумов и рядоположности мира повседневности иным
не-буквальным мирам недопустима в этнометодологическом ис-
следовании, которое оставляет «за скобками» все, что не связано
с использованием здравого смысла в актуальных здесь-и-сейчас
ситуациях12.)
Впрочем, непроясненным остается вопрос о роли самого
фрейм-анализа в познании такого рода отношений между не-
буквально-реальными областями бытия («non-literal realms») и миром
повседневности. Но на этот счет у Гофмана нет иллюзий: социальная
жизнь закрепляет и форматирует знания о себе (которые априорно
являются ее собственной частью), работая на поддержание каркаса
систем фреймов. А поскольку «научный» анализ фреймов И. Гоф-
мана сливается с «обыденным» анализом фреймов в повседневной
жизни, то в этом качестве он — по собственному признанию авто-
ра — представляет собой лишь еще одну «полезную фантазию»,
стимулирующую дальнейшие изыскания в области социологии по-
вседневности.
12 Я искренне признателен профессору Р. Уотсону за разъяснение данного
аспекта.
101

ГЛАВА ВТОРАЯ
«РЕЛЯТИВИСТСКАЯ ПРОГРАММА»
В СОЦИОЛОГИИ ПОВСЕДНЕВНОСТИ
Закономерно, что наиболее резкие отзывы на теорию фреймов по-
следовали со стороны недавних единомышленников Гофмана — сим-
волических интеракционистов. Норман Дензин и Чарльз Келлер под-
вергли гофмановскую работу уничижительной критике. По их мнению,
«театральная и метафорическая интерпретация Гофманом "фрейма"
заводит его в несуществующий мир театра, где трансформации над-
страиваются над трансформациями» [Denzin, Keller 2000: 72]. Вы-
мышленные миры переключений и фабрикации противопоставляют-
ся ими реальным и осязаемым мирам повседневного человеческого
общения. Однако это далеко не основная претензия критиков. Го-
раздо серьезнее звучит обвинение в «структурализме», пренебреже-
нии субъективным смыслом действий, классификаторской интенции.
Гофман объявляется чуть ли не дезертиром, отказавшимся от ис-
следований живой «коммуникации» в пользу мертвых «структур».
«Если структуралистская интерпретация "Анализа фреймов" под-
тверждается (а мы полагаем, что это так), — пишут Дензин и Кел-
лер, — тогда вклад Гофмана в интерпретативную социальную науку
оказывается ограниченным. Его фреймы — замороженные формы.
Его концепция реальности — обманчива и туманна. Постулированные
им "трансформации" не имеют под собой никакой основы или при-
чины. Фреймы схватывают события на периферии социальной жизни.
Мистификации, промахи, ложные шаги, порнография, благотвори-
тельность, репетиции, игры животных и игры без игр, телевизионная
реклама, театральные сценарии, грандиозные обманы и Дон Кихот
в кукольном представлении, безусловно, находятся на краю повсед-
невной жизни большинства людей <...> Никакого взаимодействия
в "Анализе фреймов" нет» [Ibid.: 74].
Любопытно, что критика Дензина и Келлера — единственная,
на которую Гофман ответил. «Чтобы обосновать свою позицию, —
пишет Гофман, — Дензин и Келлер приводят изложение "хорошего"
("интерпретативная социальная наука") и "плохого" ("структура-
лизм") подходов <...> Они полагают, что если написанное мной есть
нечто структуралистское, а не символически-интеракционистское
(эта перспектива им явно ближе), то мой "вклад в понимание взаи-
модействия, опыта и повседневной жизни" оказывается тривиаль-
ным, периферийным и чисто классификаторским. Тех хороших
102

ТЕОРИЯ ФРЕЙМ-АНАЛИЗА ИРВИНГА ГОФМАНА
авторов, к которым я обращаюсь в "Анализе фреймов", — Джемса,
Шюца и Бейтсона — я не понимаю или не могу развить их идей (или
то и другое), а мой подход есть "нечто противостоящее этим рабо-
там"» [Goffman 2000: 79].
На последнем замечании стоит остановиться подробнее. Види-
мо, больше всего в рецензии Дензина и Келлера Гофмана задело
следующее утверждение: «"Анализ фреймов" Ирвинга Гофмана,
структуралистский по природе своей, вряд ли может быть синтези-
рован с интерпретативистской традицией в социальной психологии
Джемса—Мида—Шюца—Бейтсона. Скорее, он противостоит ей»
[Denzin, Keller 2000: 73]. Тем не менее, Гофман, никогда не возра-
жавший против структуралистских интерпретаций своих работ и даже
ранние свои исследования интерпретировавший в ключе «структур-
ной социальной психологии» [Verhoven 2000: 217], настаивает на
том, что лишь продолжает традицию Джемса и Шюца. На первый
взгляд, здесь есть противоречие. Невозможно нападать на социоло-
гический конструктивизм и в то же время следовать А. Шюцу. Труд-
но отрицать значимость субъективного смысла, вкладываемого
акторами в определение ситуации, и одновременно продолжать
традицию У. Джемса и Дж.Г. Мида.
Но Гофман полагает это противоречие мнимым. Как мы виде-
ли выше, он прочитывает Джемса и Шюца таким образом, что их
интуиции социальной реальности приобретают вполне «структура-
листский» характер: «Дензин и Келлер начинают с предположения,
что "субъективный смысл, эмоциональное состояние, мотивы, ин-
тенциональность и наличные цели лежат в основании текущего со-
циального взаимодействия" — позиция, которую они выводят из
работ Джемса, Шюца, Мида, Кули и Вебера. Дензин и Келлер стре-
мятся сохранить эти классические источники "чистыми", допуская
только одну линию их осмысления — свою собственную. Как будто
Мид никогда не предпринимал попыток структурного анализа стра-
тегического взаимодействия, которые сейчас мы находим у Шеллин-
га13, а Шюц и Джемс, занимаясь конечными областями значений,
никогда не принимали во внимание идентификацию, организацию и
структуру этих миров...» [Goffman 2000:80]. Этот структурный анализ
не требует обращения к чувствам и мыслям взаимодействующих
13 Книга, которую здесь имеет в виду Гофман, — «Стратегия конфликта»
[Schelling 1960], исследование стратегического взаимодействия конфликтующих
сторон.
103

ГЛАВА ВТОРАЯ
индивидов, но предполагает детальное рассмотрение форм органи-
зации того множества реальностей, о котором писали У. Джемс и
А. Шюц. «Я думаю, это то, что Дензин и Келлер назвали структура-
листским рассмотрением, — подводит итог Гофман. — Может быть,
но для меня такой структуралистский анализ следует напрямую из
работ Джемса, а также Шюца и Бейтсона» [Goffman 2000: 83].
Получается, расхождение интерпретативистской логики рас-
смотрения повседневности и гофмановского фрейм-анализа до не-
которой степени обусловлена различиями в понимании работ Джем-
са? Такая гипотеза имеет право на существование. Но где именно
следует искать корни этого расхождения? Гофман лишь намекает
на ответ. Джемс, по его мнению, одновременно использует два прин-
ципиально различных определения социальной реальности. С одной
стороны, реальность, по Джемсу, — это «чувство реальности»14, ис-
пытываемое человеком, с другой — «всякая область значений,
в которую мы можем быть вовлечены так, чтобы события в этом мире
стали для нас живыми и яркими» [James 1950: 293]. Первое опреде-
ление принимают в качестве базового «интерпретативные направле-
ния», ищущие смысл взаимодействия в субъективных интенциях
акторов. Второе, допускающее возможность изучения «областей
смысла» как трансформируемых сегментов реальности, — стано-
вится отправной точкой рассуждений И. Гофмана. Сходным образом
Гофман рассматривает и шюцевскую теорию — оставляя в стороне
все, что связано с индивидуальным смыслополаганием, он стремит-
ся к прояснению структурной организации многообразных контек-
стов человеческого действования.
Что дает исследователю повседневности переключение внима-
ния с интеракции на ее формат, с содержания деятельности на ее
структурную контекстуализацию? Ирвингу Гофману подобный
«структуралистский поворот» позволил представить социальную
реальность повседневного взаимодействия во всей ее многослой-
ности и «не-буквальности». Не «субстанция» (содержание действий),
а «отношения» (закрепленные в структуре фреймов) обладают су-
веренным бытием. Отношения же эти проявляются в первую очередь
в структурной организации фреймов, в характеристиках «слоев» и
пространственно-временных скобок деятельности.
14 Например: «Реальность — это просто отношение, присущее нашей эмоцио-
нальной и деятельной жизни...» [James 1950: 295].
104

ТЕОРИЯ ФРЕЙМ-АНАЛИЗА ИРВИНГА ГОФМАНА
В этом смысле феноменологическая социология повседнев-
ности и гофмановский фрейм-анализ разделяют ряд значимых ак-
сиоматических допущений в отношении архитектоники повседнев-
ного мира, но по-разному развивают тезис о «множественности
миров» — центральный тезис обоих исследовательских подходов.
Размежевание этих магистральных маршрутов теоретического рас-
суждения связано с пересмотром двух аксиом феноменологиче-
ского описания повседневного мира: Гофман противопоставляет
«замкнутости» и «конечности» шюцевских областей смысла их ин-
терференцию и обратимость (посредством механизмов переключе-
ния); иерархичности миров — их рядоположность. Так, по мнению
Шюца, «конечность областей смысла предполагает, что не суще-
ствует возможности соотнесения одной из этих областей с другой
путем введения формулы трансформации» [Шюц 2004: 515]. Для
Гофмана же — благодаря предпринятой ревизии современной ему
социологии повседневности — поиск «формул трансформации»
становится актуальной исследовательской задачей. (В качестве при-
меров таких формул можно привести исследованные Гофманом
«ключи» — состязания, церемониалы, пересадки и технические
переналадки.)
Каковы импликации двух этих аналитических схем? Если мир
повседневной рутины для нас — лишь «один из возможных», не
наделенный статусом единственно реального, то ничто не удержи-
вает от шага релятивизации, и тогда повседневность оказывается
в одном ряду с вымышленными, сконструированными, сфабрико-
ванными мирами. Назовем такое утверждение «релятивистской
программой» в социологии повседневности. Напротив, если для
нас повседневность — единственная непреложная реальность, соб-
ственно та реальность, в которой мы действуем, активно изменяя
условия своего существования, то все остальные миры — лишь вкра-
пления в материале обыденного, что-то разрывающее его, но несо-
поставимое с ним по плотности. Назовем построения, основанные
на такой аксиоме, «онтологистской программой» социологии
повседневности.
В своих радикальных вариантах «релятивистская программа»
допускает смешение и симбиоз порядков существования. Граница
между ними стирается, повседневная жизнь интерпретируется как
бесконечный карнавал, в котором отсутствует всякая упорядочен-
ность. Игра, фантазия, ритуал, сон, теоретизирование и, собственно,
105

ГЛАВА ВТОРАЯ
сама повседневность соединяются в неразличимом потоке15. Развитие
же классической «онтологистской программы» ведет к попыткам упо-
рядочить и составить полный каталог миров16. Поскольку один из этих
миров является априорно «верховным», все остальные располагают-
ся по степени убывания реальности. Онтологизация повседневности
в конечном итоге приводит к стратификации реальности — различе-
нию реальностей первого, второго и третьего сорта.
Какое бы теоретическое решение ни было принято в отношении
соположения миров — утверждается ли идея их упорядоченного
размещения на континууме «более реальное / менее реальное» или
признается смешение и равнозначность (в которой легко угадыва-
ется симптом современной виртуализации мира, где, например, мир
компьютерной игры оказывается в некоторых отношениях более
реальным, чем мир рутинных повседневных действий) — основная
аксиоматика двух исследовательских программ совпадает. И фено-
менологическая социология повседневности, и фрейм-анализ объ-
единены общим теоретическим мотивом — мотивом аналитическо-
го исследования множественных миров социального опыта.
К проблематике аналитического исследования повседневности
и развитию идей фрейм-анализа как «релятивистской программы»
мы обратимся в четвертой главе. Пока же вернемся к вопросу, по-
ставленному выше: как предложенная Гофманом версия социологии
контекста может быть использована для контекстуализации самого
гофмановского наследия? Что теория фреймов может сказать
о фреймах использования теории фреймов? Как связаны между со-
бой содержание гофмановской теории, ее многочисленные интер-
претации (т. е. формы бытования фрейм-анализа в повседневном
обиходе науки) и шаткое положение фигуры Ирвинга Гофмана
в пантеоне социологической классики XX века?
15 Любопытная версия релятивистской философии повседневности — в корне
отличная от гофмановской, но решающая сходные проблемы — изложена в работах
Нельсона Гудмена [Гудмен 2001].
16 Яркая тому иллюстрация — попытка А. Бергсона расположить все «планы
бытия» на континууме: от плана действования до плана сновидения [Бергсон 1992].
106

Глава третья
ФРЕЙМ КАК СХЕМА ИНТЕРПРЕТАЦИИ:
ИССЛЕДОВАНИЕ «НЕУДОБНОЙ
КЛАССИКИ»
И увидел во сне: вот, лестница стоит на земле, а верх ее каса-
ется неба; и вот, Ангелы Божий восходят и нисходят по ней...
Быт. 28:12
...фигуры ангелов выделяются на фоне виртуозно написанного
ночного пейзажа. Интересно, что по замыслу заказчика пей-
зажные фоны должен был писать Игнасио Ириарте. Однако
художники стали спорить о том, кто должен к кому приспоса-
бливаться, и Мурильо все написал сам, что позволяет оценить
его высокое мастерство пейзажиста.
«Эрмитаж», из комментариев к картине
Б.Э. Мурильо «Сон Иакова»
ФРЕЙМЫ ПОВСЕДНЕВНОГО ОБИХОДА НАУКИ
И ЗАМКНУТЫЕ МОДЕЛИ КЛАССИЧНОСТИ
Вернемся к тезису, прозвучавшему в начале предыдущей главы: Гоф-
ман неудобен для традиции социологического мышления. Его раз-
работки в области социологии повседневности пополнили список
текстов, зачастую признаваемых классическими в рамках дисципли-
ны, но не находящих себе места в «каноне», стоящих в стороне от
распространенного понимания классичности и потому не получаю-
щих конвенциональной интерпретации. Предпринятый выше анализ
прочтения работ Гофмана позволяет нам сделать следующий шаг и
задаться вопросом о природе социологической классики как тако-
вой. Может ли концептуальный аппарат теории фреймов быть эф-
фективно использован для исследования темы классичности, тради-
ционно относимой к социологии знания?1
1 Провести такую «вылазку на смежную дисциплинарную территорию» и по-
ставить ряд вопросов о возможности фрейм-аналитического исследования природы
социологической классики мы получили благодаря проекту Института гуманитарных
историко-теоретических исследований ГУ-ВШЭ «Классика и классики в социогума-
нитарном знании».
107

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Обсуждение природы социологической классики возникает,
как правило, в контексте самопрезентации социологии. Самопре-
зентация науки — элемент ее самоописания, своего рода проекция
«вовне» дисциплины конвенциональных представлений о ее пред-
мете, методологии и категориальном аппарате. Закономерно, что
осмысление положения социологии в ряду других дисциплин требу-
ет «инвентаризации» имеющихся в ее распоряжении теоретических
ресурсов, и особенно — ресурсов классических. Классические кон-
цепции в перспективе дисциплинарной самопрезентации выполняют
ориентационную функцию: ответ на вопрос «Что есть социологиче-
ская классика?» связан с ответами на вопросы «Что есть предмет
социологии?», «Каковы границы социологической дисциплины?»,
«Чем социологический способ рассуждения отличается от экономи-
ческого, исторического, юридического или психологического?».
Приведем всего лишь один пример. Стремительное развитие
экономической социологии в последнее десятилетие, как своего рода
«контрнаступление» в ответ на экспансию экономических теорий,
потребовало: а) срочной реканонизации «своих» классиков (М. Ве-
бера, Г. Зиммеля) в новом статусе — статусе зачинателей эконом-
социологического мышления; б) принесения дани памяти и уважения
авторам, чьи работы еще десять лет назад вряд ли заинтересовали
бы социолога в силу чуждости проблематики [Западная... 2004]. Со-
ответственно, обращение к классике актуализируется возникнове-
нием каждого нового самоописания дисциплины. Так складывается
конвенциональная модель классичности.
Модель классичности — это совокупность аксиоматических
допущений, без которых невозможен ответ на вопрос «Что есть клас-
сика?». Выбор в пользу той или иной модели классичности означает
представление социологии либо в облике «нормальной науки» (т. е.
области знания, скроенной по лекалу естественнонаучных дисци-
плин), либо в качестве образцовой «науки о духе», предназначение
которой — истолковывающее понимание социальной жизни, либо
в образе некой «третьей культуры», элиминирующей само различе-
ние гуманитарного и естественнонаучного знания. Моделей классич-
ности существует столько же, сколько логик определения классики
и ее места в корпусе дисциплины.
Роберт Мертон, один из наиболее авторитетных апологетов
естественнонаучной модели классичности в социологии, в 1947 г.
положил начало очередному «спору о классике». Следуя известной
108

ФРЕЙМ КАК СХЕМА ИНТЕРПРЕТАЦИИ
уайтхедовской максиме («...наука, не забывшая своих классиков, —
бесплодна»), Мертон предостерегает от «сползания социологии
в историческую систематику» [Merton 1967:1—38]. Экзегеза класси-
ческих текстов, стремление сохранить их в качестве элементов «жи-
вого», непосредственного опыта современной науки, по мнению
Мертона, препятствует кумулятивному накоплению знания, лишая
социологию подлинной научности.
Естественнонаучная модель классичности, вопреки максиме
Уайтхеда, отнюдь не предполагает непременного забвения классики.
Однако в ней корпус классических работ составляют «экземпляры»:
исследования и эксперименты, примеры успешных решений эмпи-
рических задач. «Хоуторнский эксперимент», «"Янки-Сити"», «па-
радокс Лапьера» — вот лишь несколько конвенциональных экзем-
пляров, закрепившихся в каноне социологических изысканий как
свидетельства родства социологии и естественных наук. Стоит до-
бавить, что время в такой модели линейно, а потому «классика эк-
земпляров» не знает возвращения, перечитывания и толкования
канонизированных текстов. Экземпляры требуют от исследователя
не воспроизводства, но преодоления.
После атаки Мертона спор о классике в социологии движется
по накатанной колее противопоставления естественнонаучной и гу-
манитарной моделей классичности. В свете этой бинарной оппозиции
вопрос о специфичности социологической классики не поднимается:
либо классика социологии — это «классика экземпляров», и тогда
место социологии в ряду «нормальных наук», либо это «классика
экзегезы», и тогда социология являет собой разновидность герме-
невтики. Собственно, ни одна из двух этих логик определения клас-
сичности не является для социологии «своей», укорененной в куль-
туре социологического мышления. А потому спор о классике
ведется в рамках универсалистских конвенций, на «метадисципли-
нарном» языке — традиционные концепты социологии («статус»,
«роль», «институт») остаются в стороне, когда речь заходит о самой
социологии.
Вряд ли сегодня можно с точностью определить, кому именно
принадлежит сомнительная честь перевода проблемы социологиче-
ской классики на язык социологии и разоблачения «подлинно со-
циальной» природы классичности. Этот ход — обнаружение за ис-
следуемым предметом скрытых, детерминирующих его социальных
факторов — столь характерен для социологического теоретизиро-
109

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
вания, что сам вопрос об авторстве подобной постановки вопроса
кажется неуместным. Джеффри Александер, чья работа [Alexander
1987] подвела своеобразный итог спору о классике в 80-х гг., — да-
леко не самый радикальный (но весьма авторитетный) сторонник
такого переопределения.
«Классические работы, — пишет Александер, отстаивая ис-
ключительное значение классиков в социологии, — это более ранние
исследования, получившие привилегированный статус по сравнению
с более поздними работами в той же области. Понятие привилеги-
рованного статуса означает, что современные исследователи верят,
будто, изучая эти ранние сочинения, могут узнать о своей предметной
области столько же, сколько из работ своих современников»
[Alexander 1987: 11 — 12]. Иными словами, классика — это не более
чем результат процессов классикализации и валоризации (наделения
привилегированным статусом). Причина «живучести» классики —
в ее функциональности. Ориентация на классику позволяет сохра-
нить единство дисциплины, задать форматы взаимодействия и кано-
ны аргументации. Классики признаются классиками, потому что такое
признание отвечает «потребности» научного сообщества оставаться
сообществом (т. е. организованной группой людей, поддерживающих
необходимый минимум общих, разделяемых всеми членами группы
верований и ритуалов).
Данная интерпретация помещает проблему классики в контекст
социальных институтов и механизмов поддержания солидарности,
статусов и функций, норм и иерархий. А.Ф. Филиппов, пародируя
сведение классичности к «привилегированному статусу», описал
еще более радикальный вариант социологистского рассуждения
о классике: «В некоторых отношениях классики напоминают риту-
альные фигуры: признание их статуса <...> есть позитивный ритуал;
регулярные попытки поставить под сомнение ту или иную классиче-
скую работу или группу идей — негативный ритуал; попытки утвер-
дить нового классика — ритуал оплакивания, но не безвременно
ушедшего, а безвременно забытого члена группы» [Филиппов 2003:
29]. Сопоставление социологического сообщества с племенем ди-
карей, взывающих к духам предков, нуждающихся в тотемах и идо-
лах для поддержания солидарности, — не самое лестное, но дале-
ко и не самое уничижительное в этом ряду. Томас Шефф
описывает академические школы по аналогии с организованными
преступными группировками, коллективная идентичность которых
110

ФРЕЙМ КАК СХЕМА ИНТЕРПРЕТАЦИИ
основана на верности заветам легендарных «авторитетов» — клас-
сиков [Scheff 1995].
У социологизма (как наиболее социологического из всех спо-
собов рассуждения о классичности) есть предельно конкретный от-
вет на вопрос о природе классики. Классичность — это конвенция,
результат соглашения. Основания конвенции следует искать
в первую очередь в социальных обстоятельствах рецепции идей и
наделения их статусом классических.
Многие распространенные сегодня определения социологиче-
ской классики включают в себя отсылку к механизмам рецепции и
последующей классикализации канонических работ. Данная логика
(далее мы будем называть ее логикой рецепции) представлена
в большинстве академических споров о природе классичности в со-
циологии [Connel 1997; Collins 1997]. Среди объемных монографий,
посвященных жизни и творчеству признанных авторитетов социоло-
гии, трудно найти такие, в которых не была бы задействована по-
добная логика анализа.
Отличительный признак рецепционистской перспективы — ар-
гументация «от социальных обстоятельств», т. е. наделение чрезвы-
чайным значением самих обстоятельств усвоения идей будущего
классика. Так, становление школы Э. Дюркгейма (и, как следствие, —
успешная институционализация социологии во Франции) объясня-
ется политической близостью Дюркгейма к лагерю «оппортунистов»,
занимавших промежуточные позиции между «либеральными про-
грессистами» и «консервативными католическими кругами» [Wagner
1995]. Не менее характерным для данной логики анализа представ-
ляется аргумент Вольфа Лепениеса: Дюркгейм сумел занять выгод-
ную позицию в деле Дрейфуса, и это в немалой степени способство-
вало росту популярности социологизма [Lepenies 1988].
Логика рецепции одинаково хорошо объясняет успехи и неуда-
чи классикализации. Например, труды Георга Зиммеля, отмечает
Д. Левин, не были усвоены американским академическим сообще-
ством из-за досадного недоразумения: Т. Парсонс намеренно ис-
ключил из своей «Структуры социального действия» фрагмент, це-
ликом посвященный разбору зиммелевской концепции. Виной тому
послужило соперничество Парсонса с Говардом Беккером — апо-
логетом социологических идей Зиммеля. Таким образом, успешная
классикализация самого Т. Парсонса означала для Г. Зиммеля
забвение [Levine 1991]. Можно предположить, что если бы вместо
111

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Парсонса канонизировали Беккера — пантеон классиков социологии
сегодня выглядел бы совершенно иначе.
Основная трудность подобного решения «проблемы классики»
состоит в том, что за скобками остается само содержание классиче-
ских работ. Все внимание уделяется их прочтению, признанию и
валоризации. Исследование классики подменяется в данной логике
изучением «институтов классикализации» и «механизмов валориза-
ции» — своего рода подпольной индустрии конвенций. (Подпольной,
потому что конвенциональная природа классичности должна быть
скрыта от участников научных ритуалов, подобно тому как социаль-
ная функция жертвоприношения скрыта от членов племени.)
Социологизм в исследованиях науки так же релятивировал
классичность, как социологизм Дюркгейма релятивировал ритуалы
и верования аборигенов. Бруно Латур в этой связи замечает: «Обще-
ствоведы без особого труда убедили себя: чтобы объяснить ритуалы,
верования, видения или чудеса (т. е. трансцендентные объекты, ка-
ковым акторы приписывают свойство быть первопричиной какого-
либо действия), вполне допустимо (хотя и не всегда легко) заме-
стить содержание этих объектов функциями общества, которые
были скрыты в этих объектах и имитированы ими. Как только прои-
зошла подмена ложных объектов, относящихся к верованиям, ис-
тинными объектами, относящимися к обществу, ничего больше
в религии не заслуживает внимания, кроме социальных сил, которые
она умело скрывает» [Латур 2003]. Так же и классичность декон-
струируется логикой рецепции: «теоретики прошлого силятся убе-
дить нас в непреходящей ценности своих работ, сообщить им статус
трансцендентных, неподвластных времени текстов, но мы-то знаем,
что за этим стоят скрытые социальные силы, поддерживающие су-
ществование науки как социального института».
Поиск скрытых социальных сил, стоящих за исследуемым пред-
метом и определяющих его подлинную (т. е. социальную) сущ-
ность, — это визитная карточка социологии, отличительная черта
социологического рассуждения. Социологизм, укорененный в со-
циологическом мышлении, позволил утвердиться в социологии зам-
кнутой модели классичности.
Основанием такого «замыкания» послужил дюркгеймовский
императив «объяснения социального социальным». (Нетрудно за-
метить, что операция непроблематичного «объяснения» чего-то че-
рез что-то предполагает некую подручную схему интерпретации и
112

ФРЕЙМ КАК СХЕМА ИНТЕРПРЕТАЦИИ
систему различений — т. е. особую систему фреймов, — но мы пока
намеренно не пойдем по пути «перевода» словаря социологии науки
на язык фрейм-анализа.) Можно предположить, что «замыкание»
модели классичности, которое мы наблюдаем в социологии, не уни-
кально — существуют и иные разновидности этого способа рассу-
ждения. Проведем мысленный эксперимент и попробуем вообразить,
что могла бы представлять собой замкнутая модель классичности
в смежной дисциплине — психологии.
В первую очередь, нам пришлось бы допустить — в качестве
аксиомы дальнейшего анализа — «психическую природу классики
психологии» (аналогично социологистскому тезису о социальной
природе классики социологической). Соответственно, взгляд ис-
следователя, направленный на классические психологические труды,
должен обнаруживать в них проявления психологических особен-
ностей автора, порождение выдающегося разума, сформировавше-
гося, очевидно, в процессе особого, нестандартного воспитания или
специфических обстоятельств жизни. Именно в контексте этих фак-
торов — воспитания, детских переживаний, особенностей мышления
и памяти классика, его семейных отношений, неврозов, комплексов,
характера и темперамента — должны интерпретироваться не только
созданные им классические тексты, но и его собственная персональ-
ная классичность. Таково требование психологистского фрейма
(«интерпретация психического через психическое»), мыслимого
здесь по аналогии с фреймом социологистским.
Если две эти аксиомы принимаются в качестве исходных по-
сылок, если классика включается в реестр «психически детермини-
рованных феноменов» и подлежит психологическому объяснению,
то ничего не стоит «объяснить» классичность Фрейда его незауряд-
ным талантом, а талант — патологической тревожностью и невроти-
ческими комплексами. Подобные суждения весьма распростране-
ны2; впрочем, есть и более изощренные примеры психологистской
логики в анализе психологической классики.
2 Яркой иллюстрацией подобной психолого-исследовательской установки яв-
ляется работаЛ. Шертока и Р. де Соссюра «Рождение психоаналитика». В ней увле-
ченность Фрейда психологией становится неотличима от увлеченности его Анной О.,
научные контакты с доктором Брейером — от их личных взаимоотношений. Харак-
терный пассаж: «...он изучал гистологию мозга, но история Анны О. побудила его
заняться психологией <...> Фрейд находился под сильным впечатлением от истории
Анны О. и чувствовал, по-видимому, насколько интересной она может оказаться
в научном отношении. Возможно также, что в силу его личного "сексуального темпе-
113

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Так, бурное развитие объективистской психологии в начале
XX в., способствовавшее утверждению образа психологии как «экс-
периментальной науки о поведении», традиционно связывается
с классической концепцией бихевиоризма и с именем Джона Уотсо-
на. Классичность теории Уотсона может быть легко объяснена пси-
хологически. Дело тут даже не в образе «человека-механизма»,
который бихевиоризм сделал своей базовой метафорой и который
оказался столь востребован в стремительно индустриализующемся
американском обществе (подобный тезис сформулировал бы со-
циолог), а в личности самого Уотсона.
Классичность Уотсона с психологистской точки зрения объ-
ясняется его выдающимся характером: «...он был умен, умел хоро-
шо говорить, его мужественная красота и легендарное обаяние сде-
лали его знаменитостью. Большую часть своей жизни он был на
глазах у широкой публики и с удовольствием принимал знаки вни-
мания. Его одежда всегда была элегантной и стильной. Он принимал
участие в гонках на скоростных катерах. Он общался со сливками
общества Нью-Йорка и гордился тем, что может на спор выпить боль-
ше, чем любой другой» [Buckley 1989: 177; цит. по: Шульц, Шульц
1998: 281]. Следует добавить, что обращение Уотсона к объективным
методам экспериментальных исследований поведения тоже находит
психологическое объяснение — оно продиктовано его патологиче-
ской неспособностью к самоанализу и интроспекции (ведущие ис-
следовательские практики того времени). Зоопсихология с ее экс-
периментальными методами была ему «характерологически» ближе:
«Работая с животными, я чувствовал себя как дома, — писал Уот-
сон. — Изучая животных, я стоял ближе к биологии, я стоял обеими
ногами на земле» [Там же: 275].
В отличие от стоящего обеими ногами на земле (в науке и жизни3)
классика-бихевиориста Джона Уотсона, классик психоанализа Карен
рамента" эта история в каком-то смысле "пленяла" его. Известно, что Фрейд отли-
чался суровыми моральными правилами. Пережив в шестнадцать лет первое и, несо-
мненно, платоническое увлечение Гизеллой Флюсе, он, по-видимому, до женитьбы
не имел никаких любовных историй». В итоге, Фрейд приходит в психологическую
науку, движимый «мощными вытеснениями», и если бы не сублимация, одним клас-
сиком у психологии было бы меньше. См.: [Соссюр, Шерток 1991: 99—101].
3 Примечание «в науке и жизни» характерно для психологистского рассужде-
ния так же, как социологистскому анализу свойственны ссылки на «атмосферу того
времени». Указание на единство «науки и жизни» призвано подчеркнуть неразрывную
связь личности классика и результата его трудов.
114

ФРЕЙМ КАК СХЕМА ИНТЕРПРЕТАЦИИ
Хорни росла невротичным ребенком — ее мать явно предпочитала ей
старшего брата, которому «...Карен жестоко завидовала за то, что он
мальчик. Отец часто унижал ее, пренебрежительно отзываясь о ее уме
и наружности, вызывая чувства неполноценности, бесполезности и
враждебности» [Там же: 452]. Закономерно, что в основе разрабо-
танной Хорни психоаналитической концепции лежит понятие «базаль-
ной тревожности». Характер Хорни — если верить исследователям
ее творчества [Sayers 1991] — воплощает в себе все то, что психоана-
лиз силился диагностировать в характере современного человека;
в сообщество психоаналитиков К. Хорни вписалась так же легко, как
ее концепция — в канон социально-психоаналитической классики.
Серия характерологических объяснений классичности может
быть продолжена. Отдельные события биографии классика — стол-
кновение с великим мыслителем (Г. Оллпорт), роман с замужней
женщиной (Г. Мюррей), годы, потраченные на изобретение вечного
двигателя (Б.Ф. Скиннер), участие в военных действиях (К. Левин) —
обладают немалым объяснительным потенциалом и хорошо ложат-
ся в психологистские схемы интерпретации.
Апелляции к личным особенностям классика в объяснении его
классичности — элемент распространенного среди психологов про-
фессионального мифа о патологической природе психологического
гения. Этот миф позволяет всю историю психологии представить как
парад сменяющих друг друга диагнозов, а классический канон — как
череду биографических обстоятельств. (Именно так он представлен
в цитировавшемся выше учебнике Д. и С. Шульц «История современ-
ной психологии»: описания характерологических особенностей клас-
сиков и событий их биографий занимают более половины книги.)
Однако вряд ли кто-то из читателей всерьез воспринял приве-
денный выше аргумент: «основание классичности — личная гениаль-
ность автора, истоки классики следует искать в характере класси-
ков». Машиноподобная гениальность классика-бихевиориста
Уотсона и невротичная гениальность классика-психоаналитика Хор-
ни смакуются исследователями их творчества и нередко отмечаются
на страницах учебников, но практически не претендуют на роль
полноценных факторов объяснения их классичности.
Почему же то, что в одном случае воспринимается как забавный
профессиональный миф (учебник Д. и С. Шульц остается скорее ис-
ключением, нежели правилом), в другом — становится доминирующей
логикой рассуждения о классике? Почему психологизм кажется
115

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
крайне неубедительным способом аргументации (вряд ли бихевио-
ристская теория завоевала ведущие позиции в американской науке
благодаря личному обаянию Уотсона), а социологизм остается есте-
ственной для социологии науки исследовательской оптикой? Почему
работа «Социология философий» Р. Коллинза признается фундамен-
тальным трудом по социологии знания, но трудно даже представить
себе сегодня работу с названием «Психология философий» (хотя
такие труды легко найти в анналах психологической науки)4.
Содержательных различий между социологизмом и психо-
логизмом в анализе классичности гораздо меньше, чем сходств.
В одном случае природа классики помещается в контекст «социаль-
ных структур», «институтов», «легитимации» и «рецепций», а в дру-
гом — в контекст «характерологических особенностей», «биогра-
фий» и «способностей». И психологистские, и социологистские
схемы интерпретации классики строятся от обстоятельств: либо от
биографических обстоятельств жизни автора-классика, либо от со-
циальных обстоятельств рецепции его работ.
Отметим еще одно сходство. Так же, как и социологизм, пси-
хологизм экспансивен: он не делает различий между классичностью
в науке, в литературе, в кинематографе и в живописи. Тем самым
стирается граница между наукой и иными формами творческой че-
ловеческой деятельности. И наука, и искусство — лишь «подмостки»,
где находит свое выражение персональный гений классиков. Клас-
сичность в науке и искусстве должна подчиняться одинаково жестким
требованиям характерологических описаний. Вот классический при-
мер психологистского описания классика: «...он был высок, строен,
прекрасен лицом и необыкновенной физической силы, обворожи-
телен в обращении с людьми, хороший оратор, веселый и привет-
ливый. Он и в предметах, его окружающих, любил красоту, носил с
удовольствием блестящие одежды и ценил утонченные удоволь-
ствия». Звучит как несколько архаичный перифраз приводившегося
выше пассажа о Джоне Уотсоне: упоминание элегантной одежды,
мужественной красоты и незаурядных способностей (не хватает толь-
ко участия в гонках на скоростных катерах). Однако этот фрагмент
посвящен Леонардо да Винчи, и взят он с первых страниц известной
работы 3. Фрейда [Фрейд 1997: 371].
4 Укажем лишь один такой пример — классическое исследование К. Юнга
о психологии восточных философий: [Юнг 1994].
116

ФРЕЙМ КАК СХЕМА ИНТЕРПРЕТАЦИИ
Дальнейшее сопоставление двух текстов — цитировавшейся
работы К. Бакли о Дж. Уотсоне и работы 3. Фрейда о Леонардо да
Винчи — обнаруживает множество сходных движений мысли и ана-
логичных умозаключений. Так, если Уотсон, по версии Бакли, от-
казался от интроспекции, потому что был психологически не спо-
собен к самонаблюдению, то Леонардо «не мог сродниться с
рисованием al fresco, которое требовало быстроты работы, пока еще
не высох грунт; поэтому он избрал масляные краски, высыхание ко-
торых давало ему возможность затягивать окончание картины, счи-
таясь с настроением и не торопясь» [Там же: 374]. Причина подобных
совпадений — отнюдь не в хорошем знании психоаналитической
теории современными историками психологии, а в воспроизведении
заложенной Фрейдом психологистской схемы интерпретации при-
менительно к самой психологической науке. Как мы попытаемся по-
казать далее, знание источника не обязательно для развернутого и
почти рефлекторного использования подобных схем в исследова-
тельской практике.
Автор-психологист не делает различий в изучении классич-
ности Леонардо да Винчи или Джона Уотсона: классичность объ-
ясняется незаурядностью индивидуальных психологических осо-
бенностей, а специфика творческого наследия — особенностями
характера. Впрочем, чем это принципиально отличается от социо-
логистской экспансии?
И наука, и искусство интересуют исследователя-социологиста,
прежде всего, как социальные институты, нуждающиеся в классиках
для поддержания и упорядочивания своего существования. В инсти-
тутах различаются способы, которыми конструируется и утвержда-
ется классичность, но реальность подобных способов находится за
гранью сомнения, в противном случае социолог утрачивает свой
специфический предмет изучения. Б.В. Дубин в тезисах о «страте-
гиях легитимации культурного авторитета» замечает: «Важно с само-
го начала подчеркнуть, что авторитетом назначают, что его констру-
ируют — "короля играет свита". Моя задача — не историческая, а
социологическая. Для меня дело не в "самих" текстах, а в институтах,
задающих, поддерживающих и тиражирующих их значение в каче-
стве символических посредников социальной коммуникации» [Дубин
2005]. Речь в работе Б.В. Дубина идет о текстах литературных, но
ничто не мешает произвести рефокусировку и аналогичным образом
рассмотреть «стратегии легитимации научного авторитета». Замена
117

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
слова «культурный» словом «научный» («политический»/«религиоз-
ный»/«военный») ничего не меняет в самом способе рассуждения:
стратегии легитимации будут описаны разные, но это будут именно
институционализированные стратегии легитимации.
РЕПРЕЗЕНТАТИВНОСТЬ КЛАССИКИ
Всякая редукция, аналогичная социологистскому способу рассуж-
дения, в исследованиях науки неудовлетворительна, поскольку
подчиняет классичность «внешним» факторам детерминации. Это
экстернализация классики. Однако неудовлетворительной в со-
циологизме оказывается не только экстернальность. Вряд ли ин-
терналистская перспектива анализа, в которой причины классика-
лизации того или иного автора атрибутируются исключительно
содержанию его трудов, окажется достойной альтернативой со-
циологизму.
Несостоятельной нам представляется любая замкнутая мо-
дель классичности, постулирующая: «Классика — это X, Xдолжно
объясняться через А». Подобная «петля в объяснении» исключает
какую бы то ни было возможность построения «моста» между миром
идей и миром их социального обращения. Однако прежде чем пере-
йти к обоснованию необходимости такого «моста», следует вернуть
в спор о классике содержание классических работ, отвлечься от об-
стоятельств рецепции, трансцендировать социологизм. Одним сло-
вом, нужно вернуться к «"самим" текстам». Для этого необходима
иная — социологическая, но не социологистская — логика анали-
за классического наследия. И, следовательно, другая — конси-
стентная, но не замкнутая — модель классичности.
До определенной степени альтернативой логике рецепции яв-
ляется логика репрезентации. Если социологизм акцентирует «со-
циальное происхождение» классики, то логика репрезентации под-
черкивает репрезентативную ее природу. Описывая различные
аспекты классичности, немецкий историк К. Кёнке сформулировал
этот тезис следующим образом: «Подлинная классичность состоит,
быть может, в том, что некоторому лицу и его произведениям со-
общается как бы надындивидуальное значение, так что этот человек
оказывается одновременно типом и репрезентантом чего-либо, но
при этом ничуть не теряет своей личной значимости» [Köhnke 1996:
118

ФРЕЙМ КАК СХЕМА ИНТЕРПРЕТАЦИИ
15]. Утверждая, что имя классика в повседневном обиходе науки
есть «знак», мы указываем на связь этого имени с некоторым ком-
плексом идей, включенных в корпус наличного знания социологиче-
ского теоретизирования, а также с другими именами. Наличное зна-
ние («knowledge in hand») означает в данном случае знание
непроблематичное, очевидное. Это «общие места» социологическо-
го рассуждения. Чем очевиднее и непроблематичнее такое знание —
тем авторитетнее классик. Поэтому «исследователи» (те, кого Алек-
сандер называет «practitioners») редко читают и перечитывают
авторитетного классика. Его концепты не требуют дополнительного
переосмысления и новой операционализации, они уже составляют
общее место рассуждения.
Этот парадокс частично объясняет то, каким образом значи-
тельная часть советского социологического сообщества, не читая
Парсонса, оказалась в числе правоверных парсонсианцев. Имя Пар-
сонса не только репрезентировало привычные понятия «социальной
стратификации», «институтов», «систем» и «функций», но « ...было
олицетворением социологии как таковой» (А.Ф. Филиппов). Ана-
логичным образом дело обстоит со многими классическими ходами
мысли, включенными в запас наличного знания социологического
рассуждения: «классоцентричные» объяснительные модели форму-
лируют те, кто никогда не читал Маркса, к ценностно-рациональной
мотивации экономического поведения апеллируют те, кто никогда
не читал Вебера. Знание первоисточников не требуется для развития
заложенных в них тезисов, если тезисы эти уже «пущены в обраще-
ние» и обладают высокой «ликвидностью» в регулярных научных
коммуникациях.
«Рутинизированный классик», «классик в обиходе» оказыва-
ется не создателем, а репрезентантом определенной совокупности
теоретических установок, до-теоретических интенций, фундамен-
тальных различений, способов аргументации, моделей рассуждения,
типов используемых данных и методов работы с ними. Имя классика
может выступать и в качестве символа (тогда имеет место отсылка
к «надындивидуальному значению», о котором пишет Кёнке, фор-
мируется «аппрезентативное соотнесение высшего порядка», о ко-
тором говорит Шюц), и в качестве индекса (и тогда это ассоциатив-
ная связь: говорим «Мосс» — подразумеваем «Дюркгейм»).
Не задаваясь пока вопросом о причинах установления такой
репрезентативности, попытаемся выделить необходимый минимум
119

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
связей, которые обеспечивают имени классика непроблематичное
хождение в мире социологического дискурса, превращая его в раз-
менную монету академической повседневности.
Поддержание «классической репрезентативности» зависит от
трех типов связей. Во-первых, от внутренней согласованности.
Создателям теоретических систем, в которых каждое понятие свя-
зано с каждым другим, схема рассуждений ясна и непротиворечива,
а аргументация выстроена по правилам формальной логики (Э. Дюрк-
гейм), проще войти в пантеон классиков, нежели выдающимся эм-
пирикам, добившимся заметных результатов в наблюдении социаль-
ной реальности, но не выстроивших с использованием этого
материала никакой фундаментальной теоретической конструкции
(П. Лазарсфельд).
Во-вторых, «классическая репрезентативность» зависит от
внешней согласованности — т. е. от встроенности предложенного
теоретического аппарата в корпус социологического знания и, что
особенно важно, от его согласованности с аксиоматическим ядром
дисциплины. Так, теоретические конструкции М. Вебера, Т. Парсон-
са и К. Маркса до сих пор успешно применяются в исследованиях
социальной стратификации. При том, что предлагаемые в этих под-
ходах интерпретации исследуемого предмета противоположны и
взаимно исключают друг друга, ни один из них не подвергает со-
мнению основную аксиому стратификационных изысканий — суще-
ствование социального неравенства как такового.
Не меньшее значение имеет третий тип связи — связи хорошо
распознаваемого и встроенного в корпус социологии комплекса идей
с именем классика. Имена «Дюркгейм», «Вебер», «Парсонс» ста-
новятся маркерами теоретических комплексов «социологизм», «по-
нимающая социология», «структурный функционализм» и ассоции-
рованных с ними построений. Эта связь делает излишним чтение
самих классиков — их имена лишь маркируют общие места в научной
дискуссии.
Наличие всех трех типов связности (внутренней, внешней и ас-
социативной) делает автора той или иной концепции «удобным»
классиком. Его имя недвусмысленно отсылает к определенной ло-
гике рассуждения, сама эта логика внятно распознается на фоне
иных теоретических конструкций, и — что не менее важно — не воз-
никает противоречия между данной логикой и фундаментальными
аксиомами социологического мышления.
120

ФРЕЙМ КАК СХЕМА ИНТЕРПРЕТАЦИИ
Напротив, признание классическими работ, не удовлетворяю-
щих этим условиям, создает неудобства для их интерпретации: не-
возможность идентификации всех идейных источников и задейство-
ванных теоретических ресурсов, разрозненность и фрагментарность
исследований, трудности заимствования концептов, не соотнесенных
с традиционной проблематикой. Таковы отличительные черты «не-
удобной» классики. Существование ее бросает вызов истории дис-
циплины, затрудняя классификации «парадигм» и «подходов». По
сей день неудобная классика остается слепым пятном метатеорети-
зирования, не вписываясь в конвенциональные бинарные оппозиции
(реализм/номинализм, объективизм/субъективизм и т. д.). Она
стоит в стороне от процесса накопления научного знания, каким он
описывается, например, в концепции Т. Куна: неудобная классика
как таковая не опрокидывает прежних конвенций и ничего не пред-
лагает взамен устоявшейся картины мира. Ее предназначение — сти-
мулирование социологического воображения, повышение чувстви-
тельности к тонким различиям (сенсибилизация науки), обозначение
пределов социологического теоретизирования.
Именно поэтому неудобная классика не укладывается в раз-
личение «старого» и «нового» классического наследия. Для теоре-
тической социологии Георг Зиммель (некогда записавший в своем
дневнике: «Наследство, которое я оставлю, похоже на разменный
чек; деньги распределены, и каждый вкладывает свою часть в то
дело, которое соответствует его натуре, забывая, чем он обязан это-
му наследству» [Georg Simmel 1958:195]) также неудобен в качестве
классика, как и Ирвинг Гофман.
Теоретические построения Гофмана лишены тех устойчивых
связей, которые позволили бы говорить о его бесспорной классич-
ности. Самое очевидное: отсутствие ассоциативной связи между
именем Гофмана и теми яркими, но разрозненными концептуализа-
циями повседневной социальной жизни, которые сегодня становят-
ся общими местами социологического теоретизирования. Понятия
«стигмы», «тотального института», «фрейма» находят широкое при-
менение в теоретических изысканиях, но не отсылают к имени Гоф-
мана, не репрезентируют его классичность.
Вторая «несогласованность» — теоретические построения
Гофмана с трудом допускают возведение к аксиоматическим осно-
ваниям социальной науки. Гофман сознательно превращает аксио-
мы в проблемы, подвергает сомнению то, что для блага дисциплины
121

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
должно находиться «вне подозрений». Так, в картине мира, нарисо-
ванной Гофманом в «Представлении себя другим», люди руковод-
ствуются отнюдь не стремлением к достижению собственных целей
и не вбитыми в них социализацией императивами, а легкомысленным
желанием произвести хорошее впечатление на других (так называе-
мая «экспрессивная интенция» социального действия). Социолог
может допустить, что человек по природе своей корыстен или, на-
против, альтруистичен, добр или зол, рефлексивен или запрограм-
мирован воспитанием, — и ни одно из этих априорных предположе-
ний не помешает построить собственно социологическую теорию,
потому что каждый из этих выборов встроен в одну из традиционных
логик понимания социальной жизни. Однако утверждение идеи «про-
изводства впечатлений» как основания общественного порядка не
вписывается в ряд аксиом социологического мышления.
Наконец, третья отличительная характеристика творческого
наследия Гофмана — «внутренняянесогласованность» его работ.
Теоретические построения Гофмана не образуют в своей совокуп-
ности никакой стройной системы. Концептуальные различения при-
влекаются им из антропологии, лингвистики, психологии, этологии,
теории музыки, театрального искусства и кинематографа для опи-
сания частных случаев повседневных интеракций.
В то же время есть очевидная связь между «внутренней несо-
гласованностью», «гипертрофированным вниманием к частностям»
и тем, что используемые Гофманом теоретические различения не
являются исконно социологическими. Подобный эклектичный, на
первый взгляд, импорт концептов обуславливает одно из самых се-
рьезных «неудобств» использования результатов гофмановских ис-
следований в последующих теоретических изысканиях. Развитие
отдельных предложенных Гофманом тем, с опорой на его же кон-
цептуальный аппарат, приводит к загадочной «миграции» понятий:
импортированные из некоторой смежной области, обогащенные
теоретическими ресурсами социологии, они обнаруживают тенден-
цию к экспорту в другие дисциплины.
Например, понятие «фрейма», заимствованное из психологи-
ческой теории коммуникации, экспортируется затем в когнитивно-
ориентированные исследования речевого поведения и когнитивную
лингвистику (Р. Шэнк и Р. Эбельсон). Комплекс понятий «стратеги-
ческого взаимодействия», разработанных И. Гофманом с привлече-
нием аппарата теории игр, возвращается в экономические работы,
122

ФРЕЙМ КАК СХЕМА ИНТЕРПРЕТАЦИИ
под влиянием которых и был некогда создан (Т. Шеллинг). Концеп-
ты, закрепленные Гофманом в языке социологии, пролиферируют,
не только перекочевывая в области своего прежнего обитания, но
захватывая новые ареалы в лингвистике, психологии, когнитивисти-
ке. Даже те понятия гофмановской теории, которые не покидают
границ социологической дисциплины, более всего оказываются вос-
требованными в «приграничных» областях: концепция «стигмы»
становится теоретическим ресурсом социологии этничности, понятие
«тотального института» (не без влияния М. Фуко) закрепляется
в исследованиях пенитенциарных систем, идеи фрейм-анализа ак-
тивно используются в социологии времени (Э. Зерубавель) и анали-
зе разговоров (Э. Щеглофф).
Такая «мобильность концептов» гофмановской теории, их час-
тая миграция между дисциплинарными и предметными областями
заставляет вспомнить правило, сформулированное Гофманом при-
менительно к организации повседневной жизни: наибольшим по-
тенциалом трансформации обладают те формы взаимодей-
ствия, которые сами являются результатами трансформации.
Там, где уже имеет место переключение, повторная трансформация
более вероятна. Применительно к научной коммуникации данное
правило означает: те концепты, которые не являются «исконно со-
циологическими», а заимствованы из других «словарей описания» —
например, из словаря обыденной речи или из словаря других дис-
циплин, — более подвержены пролиферации (расширению «ареала»
использования), становясь предметом последующих трансформаций.
Почему? На примере терминологического импорта в работах Гоф-
мана можно попытаться проследить истоки этого аспекта теории
фреймов.
Мы предполагаем, что причина описанной выше «мобильности
концептов» кроется в механизме метафорической концептуали-
зации — используемые И. Гофманом понятия приобретают терми-
нологическую нагрузку за счет метафорического соотнесения с по-
нятиями из других «конечных словарей». Так, категориальный
аппарат социальной драматургии, изложенный в книге «Представ-
ление себя другим в повседневной жизни», выстроен на фундамен-
те театральной метафоры. Благодаря этой работе понятия «испол-
нение», «реквизит», «труппа», «передний и задний план», «вера
в исполняемую партию», «выход из роли» стали инструментами
социологического анализа повседневного «управления впечатле-
123

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ниями» («impression management»). В других работах (например,
в популярной статье «Там, где действие») Гофман активно эксплуа-
тирует метафорику азартных игр, встраивая в свою аналитическую
схему концепты «ставка», «шанс», «пари», «джек-пот», «блеф»
[Goff man 1967]. В дополнение к этому во всех своих текстах Гофман
активно заимствует слова обыденного языка, отчего теоретическими
концептами становятся понятия «лицо» («face»), «притворство»
(«make-believe»), «жертва» («mark»), «прикид» («put-on»), «манера»
(«demeanor») и т. д.
В итоге, уличные мошенничества, театральные представления
и азартные игры оказываются не только (и, может быть, не столько)
предметом исследований Гофмана, но источниками метафор, за-
дающих наше видение повседневной социальной жизни, конституи-
рующих оптику ее изучения. Поэтому, вероятно, следует сделать
поправку к приведенному выше поспешному выводу: не «концепту-
альные различения привлекаются им из антропологии, лингвистики,
теории музыки и кинематографа для описания частных случаев по-
вседневных интеракций», а изучение частных случаев повседневных
интеракций позволяет Гофману предложить метафоры, развить ко-
торые можно лишь с привлечением концептуальных различений из
перечисленных областей. Например, обращение Гофмана к катего-
риальному аппарату теории игр было стимулировано серией наблю-
дений, проведенных им в казино Лас-Вегаса. Именно метафора —
в данном случае метафора «повседневная жизнь как азартная
игра» — становится каналом терминологического импорта.
Терминологический импорт — тоже своего рода трансфор-
мация, переключение: перенесение концепта из одной контекстуа-
лизирующей его системы фреймов в другую. Говоря это, мы сами
предпринимаем попытку переключения, переключаем концепт «пере-
ключение» из словаря гофмановской социологии повседневности
в словарь социологии науки. Впрочем, мы уже проделали нечто по-
добное выше, когда сформулированное Гофманом правило «наи-
большим потенциалом трансформации обладают те формы
взаимодействия, которые сами являются результатами транс-
формации» перевели как «концепты, которые заимствованы из дру-
гих "словарей описания", более подвержены пролиферации и чаще
становятся предметом последующих трансформаций». Таким обра-
зом, мы подвергли «последующей трансформации» (переключению)
концепт «переключение». Именно последующей, потому что этот
124

ФРЕЙМ КАК СХЕМА ИНТЕРПРЕТАЦИИ
концепт уже является результатом переключения — он заимствуется
Гофманом из словаря теории музыки. Напомним, что музыкальным
«прототипом» переключения является понятие «транспонирование»:
перевод музыкальной фразы из одной тональности в другую.
Итак, концепт «переключение» закрепляется в словаре социо-
логии повседневности благодаря переключению, совершенному
Гофманом. Другое транспонированное им понятие, укоренившееся
в социологическом дискурсе посредством метафорической концеп-
туализации, — «фрейм». Однако как согласуются все эти метафоры
в языке социологии повседневности Гофмана? Здесь мы вплотную
подходим к пониманию того, как связаны терминологический импорт,
метафорическая концептуализация и «внутренняя несогласован-
ность» работ неудобного классика. Дело не в том, что неудобный
классик чаще других прибегает к метафоре в своем теоретизирова-
нии, а в том, что используемые им метафоры совместимы, но не
согласованы.
Совместимость — это способность формировать общий образ.
Например, теоретические метафоры «фрейм как кадр» и «переклю-
чение как транспонирование» совместимы, они позволяют лучше
понять перенесение некоторых повседневных взаимодействий в иную
систему координат, где эти взаимодействия иначе « кадри руются»,
«монтируются» и, в итоге, перестают быть повседневными. В то же
время две эти метафоры не согласованы — они не соотнесены
с более общим концептом. Поэтому у неудобного классика Ирвинга
Гофмана нет своей «большой базовой метафоры», которыми изо-
билует социологический дискурс: «общество как организм», «обще-
ство как система», «общество как конструкция», «социальная жизнь
как конфликт», «социальная жизнь как текст» и т. д.5 Используемые
им концепты встроены в разные метафорические ряды. Они отсыла-
ют не друг к другу, а к иным концептам и доконцептуальным интуи-
циям, которые локализованы «за гранью» собственно социологиче-
ской коммуникации и становятся доступны социологическому
рассуждению только благодаря метафорам.
Метафорическая концептуализация отчасти позволяет увидеть
истоки «миграции понятий» гофмановской социологии, частое пере-
сечение ими границ предметных и дисциплинарных областей. Отсюда
5 Исключение здесь составляет первая книга Гофмана «Представление себя
другим», где последовательно разворачивается театральная драматургическая мета-
фора («социальное взаимодействие как театральное представление»).
125

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
некоторая «маргинальное^» неудобной классики вообще и гофма-
новской социологии в частности: метафорическая концептуализация
имеет вид «Хкак К», где собственно социологическим предметом,
требующим осмысления, является X, а У, благодаря которому Оста-
новится доступным социологическому исследованию, не принадлежит
множеству социологических концептов. Отсюда смещение внима-
ния — уход в теорию игр («социальная жизнь как азартная игра»), в
теорию кинематографа («социальная жизнь как совокупность ска-
дрированных и смонтированных отрезков деятельности»), в театраль-
ное искусство («социальная жизнь как управление впечатлениями»)
и т. д. Возможно, поэтому неудобная классика вызывает сомнения
не только в классичности автора, но и в его дисциплинарной принад-
лежности, что хорошо заметно на примере самого Гофмана.
СТРАТЕГИИ ФРЕЙМИРОВАНИЯ
«НЕУДОБНОЙ КЛАССИКИ»
Выше мы описали три типа связей, наличие которых делает класси-
ка «удобным», а отсутствие — создает ряд специфических неудобств
в повседневном обиходе науки: имя классика не отсылает к пред-
ложенным им концептам, концепты не отсылают друг к другу и не
репрезентируют традиционных стилей социологического мышления.
Неудобного классика трудно назвать «ярким представителем» тра-
диции, школы, направления или подхода. Неудобная классика — это
классика без выраженной репрезентации.
Таким образом, неудобная классика социологии, игнорировать
которую невозможно (к моменту канонизации она уже зримо при-
сутствует в обиходе науки), а рассматривать в связи с другими клас-
сическими концепциями затруднительно, оказывается исключитель-
но затратным теоретическим ресурсом. Ее использование ставит
теоретика перед выбором: или встраивать неудобные работы в корпус
социологического знания, с запозданием восстанавливать связь с той
или иной традицией (а через нее — с аксиоматическим ядром дис-
циплины), или, напротив, сознательно революционизировать неудоб-
ную классику. В этом и состоят две основные стратегии прочтения
работ неудобного автора: революционизирование и ассимиляция.
Революционизирование, как стратегия распознавания и интер-
претации неудобного наследия, связано с акцентированием его кри-
126

ФРЕЙМ КАК СХЕМА ИНТЕРПРЕТАЦИИ
тического потенциала. Неудобная классика переживает ренессанс
всякий раз, когда под сомнение ставится достигнутый прежде тео-
ретический консенсус. Она оказывается источником новой метафо-
рики, механизмом переосмысления всего классического наследия.
Попытки революционизирования неоднократно предпринимались
в отношении неудобных работ Г. Зиммеля [Weinstein, Weinstein 1993]
и Дж. Г. Mnfla[Joas 1991]. Другим показательным в этом отношении
примером является стремление Б. Латура преодолеть наследие клас-
сического социологизма, противопоставив ему работы неудобного
классика социологии Г. Тарда (якобы несправедливо вытесненного
с социологического Олимпа «удобным классиком» Э. Дюркгеймом
[Latour 1999]).
Революционизирование — это всегда определенное насилие
над текстами автора и его образом в глазах потомков. Интерпрета-
торы настойчиво доказывают: «классик достался непонятым, по-
тому что опередил свое время, в его работах скрыто знание, к при-
нятию которого наука готова только сейчас, новое прочтение X
позволит отринуть укоренившиеся в социологическом мышлении
ложные предпосылки». Так, Г. Зиммель становится «постмодерни-
стом» (в силу последовательного релятивизма своей концепции), а
Г. Тард (благодаря своей критике социологизма) — провозвестником
нового теоретического консенсуса. При этом не только работам
классика сообщается революционное звучание, но и сам классик
предстает теперь перед нами как «человек вне времени», «пророк и
провидец», скорее всего, не понятый современниками.
Работы Ирвинга Гофмана крайне редко использовались в ка-
честве инструмента теоретической ревизии классики. Один из таких
случаев — апелляция А. Гоулднера к Гофману как к «предвестнику
кризиса социологической науки» [Gouldner 2000]. Другой пример —
рассмотрение Пьером Бурдье микросоциологической теории Гоф-
мана в качестве вызова консервативному позитивизму академиче-
ского истеблишмента [Bourdieu 1983]. Чаще к ним применялась
другая стратегия фреймирования — стратегия ассимиляции. Асси-
миляция предполагает обустройство неудобной классики, превра-
щение ее в классику удобную. Для этого необходимо восстановление
всех трех типов согласованности, упомянутых нами вначале.
Во-первых, от интерпретаторов-ассимиляторов требуется увя-
зывание всех разрозненных работ в единую теоретическую схему.
Применительно к исследованиям Гофмана такую попытку предпри-
127

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
нял Э. Гидденс: «Следует детально проанализировать и возразить
некоторым неверным толкованиям Гофмана. Он настоятельно нуж-
дается в защите от докучливых притязаний его поклонников. Зача-
стую Гофман воспринимается как идиосинкразический наблюдатель
социальной жизни, чья чувствительность в отношении того, что мы
называем практическим и дискурсивным сознанием, происходит
скорее от комбинации высокого интеллекта и игривого стиля, не-
жели является производной согласованного подхода к социальному
анализу. Это весьма обманчивая и неопределенная причина, по ко-
торой Гофман в большинстве случаев не причисляется к разряду
социальных теоретиков, заслуживающих особого внимания
(курсив мой. — В.В.). В любом случае подчеркнем, что работы Гоф-
мана представляются нам в высшей степени систематичными, и имен-
но это серьезно определяет их интеллектуальное могущество» [Гид-
денс 2003: 123].
Здесь есть любопытное противоречие, характерное в целом
для всех попыток ассимиляции неудобной классики: с одной сторо-
ны, констатация интеллектуального могущества и влиятельности
автора, с другой — акцентирование его социальной непризнанности
коллегами. Назвать Ирвинга Гофмана «непризнанным» довольно
трудно — он был одним из самых популярных авторов-социологов,
чьи работы распродавались огромными тиражами, а также одним из
самых высокооплачиваемых профессоров-социологов за всю исто-
рию Американской социологической ассоциации (президентом ко-
торой и стал в конце жизни). Но таково требование жанра ассими-
лирующей интерпретации: необходимо указать коллегам на
ошибочность их истолкований («защитить от докучливых притязаний
поклонников»), а уже затем привлечь внимание к «обновленному и
дополненному Гофману», который теперь предстает в качестве си-
стематичного и последовательного — т. е. удобного — автора.
Вторая связь, которая должна быть восстановлена ассимили-
рующей интерпретацией, — связь с классической традицией. Для
этого сначала необходимо указать на зависимость неудобных работ
от фундаментальных проблем дисциплины, а затем и от традицион-
ных решений этих проблем, предложенных другими классиками.
Так, описанная нами выше идея экспрессивной интенции в ра-
ботах Гофмана влечет за собой ряд неудобств в использовании —
она плохо согласуется с фундаментальными социологическими ак-
сиомами рациональности действующего. Следовательно, нужно
128

ФРЕЙМ КАК СХЕМА ИНТЕРПРЕТАЦИИ
попытаться связать эту идею с классической постановкой проблемы,
с базовой социологической концептуализацией, показать, что кар-
тина мира, в которой людьми больше не движет расчет и стремление
к достижению поставленных целей, не лишает нас возможности рас-
суждать об этом мире социологически. Подобную попытку вос-
становления аксиоматической релевантности предпринимает
теоретик «постмарксистского» направления Алвин Гоулднер. «Дра-
матургическая модель, — пишет он, — отражает новый мир, в кото-
ром средний класс более не верит в пользу прилежного труда или
в то, что успех зависит от прилагаемых усилий. В этом новом мире
остро чувство иррациональности отношения между достижениями
человека и получаемым вознаграждением, между действительными
заслугами и социальной репутацией. Это мир дорогих голливудских
звезд и рынка акций, цены которых слабо связаны с приносимой ими
прибылью <...> Люди теперь производят не вещи, а впечатления»
[Gouldner 2000: 247].
Для последовательной постмарксистской интерпретации под-
мена «производства вещей» «производством впечатлений» абсурдна
(особенно если в ее фокусе находится идея «утилитаризма»), но
лишь до тех пор, пока производство впечатлений не начинает анали-
зироваться по тем же критериям, что и производство вещей: «Гоф-
мановская драматургия, таким образом, "антиутилитаристична"
только в смысле противопоставления исторически угасающей фор-
ме утилитаризма. Отстраняясь от этого "старого" утилитаризма, по-
лагающего, что люди могут и должны быть полезны во всем, что
делают, социальная драматургия открывает новый "маркетинговый
утилитаризм", оперирующий явными видимостями, опирающийся на
управление впечатлениями и самопрезентациями» [Там же: 248].
Благодаря такой переформулировке предложенное ранним Гоф-
маном описание социальной реальности как «мира сценической игры»
более не выглядит карикатурой на классические образы мира в со-
циальной теории, а встраивается в ряд этих образов: «мир игры» — это
своего рода теоретический апгрейд «мира производства», социоло-
гическая модель исторически новой формы утилитаризма.
Однако восстановления одной лишь аксиоматической релевант-
ности недостаточно. Для успешной ассимиляции необходимо вос-
становить связь неудобных работ с существующими традициями
социологического теоретизирования — поместить их в соответ-
ствующий историко-теоретический контекст. Структуралистские и
129

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
интеракционистские интерпретации текстов Гофмана, рассмотрен-
ные нами в предыдущей главе, иллюстрируют этот аспект ассимили-
рующего прочтения. Любопытно, что приверженцы обеих версий
в своем стремлении утвердить «правильный взгляд» на Гофмана ис-
пользуют сходные приемы ассимилирующей интерпретации: две
традиции противопоставляются друг другу, демонстрируется их ра-
дикальная несовместимость, после чего в текстах классика выделя-
ется несколько концептов, которые «неопровержимо» свидетель-
ствуют в пользу его принадлежности к одной из них.
Для интерпретаторов-интеракционистов такими маркерами яв-
ляются концепты «определение ситуации», «взаимодействие», «роль»,
«идентичность». Для интерпретаторов-структуралистов — «фрейм»,
«структура коммуникации», «переключение», «матрица событий».
Первая группа концептов-маркеров, по большей части, берется из
ранних работ Гофмана, вторая — из поздних его сочинений.
Основное препятствие на пути «ассимилирующей контекстуа-
лизации» — очевидная метафоричность тех концептов, которые вы-
бираются интерпретаторами в качестве «маркеров принадлежности»
автора к некоторой социологической традиции. Как ассимилировать
метафорическую концептуализацию? Как превратить концепт-
метафору в концепт-маркер? Необходимо согласовать метафорику
неудобной теории с базовой метафорикой дисциплины (что тоже
является формой рефрейминга, реконтекстуализации). Для этого
требуется представить конкретную авторскую метафору в качестве
«частного случая» другой, фундаментальной метафоры. Например,
если рассмотреть «драматургическую метафору» раннего Гофмана
как частный случай «ролевой метафоры» (одной из самых вос-
требованных в социологическом рассуждении), то социальная дра-
матургия окажется очень удобным теоретическим ресурсом6. По-
нятие же «роли» из метафорического концепта — такого как
«реквизит», «передний план», «труппа», «исполнение» — станет
понятием-маркером, указывающим на родство социальной драма-
тургии с удобными и вполне традиционными социологическими тео-
риями ролей.
Каждая следующая контекстуализация гофмановской социо-
логии — ее рефрейминг — прельщает интерпретаторов перспекти-
6 Пример подобной интерпретации, направленной на согласования метафор:
[Fine, Manning, Smith 2000].
130

ФРЕЙМ КАК СХЕМА ИНТЕРПРЕТАЦИИ
вой обнаружения нового ресурса теоретизирования. Неудобная
классика в целом и работы Гофмана в частности окружены ореолом
«недопонятости», поэтому поиски скрытых связей между недооце-
ненным классическим наследием и современными теоретическими
подходами не прекращаются7.
Выше мы описали восстановление аксиоматической релевант-
ности и выбор традиции как два приема встраивания имени неудоб-
ного классика в ряд классиков удобных. В совокупности с «систе-
матизацией наследия» эти приемы нацелены на восстановление двух
типов связей: внутренней концептуальной связности неудобной клас-
сической теории (каждое понятие отсылает к каждому другому) и
внешней связности (связи с аксиоматическим ядром дисциплины и
легитимными традициями рассуждения).
Наконец, третий тип отношений, который должен быть восста-
новлен для того, чтобы ассимиляция состоялась, — отношения ре-
презентации между именем классика и предложенными им концеп-
тами. Это своего рода попытка вновь собрать все суммы, истраченные
по разменному чеку небережливыми наследниками. Такая «забота
об имени» часто связана с восстановлением авторитета неудобного
классика («...понятие "стигмы", столь востребованное в современной
социальной психологии, уже почти не связано с именем Гофмана, а
ведь именно он...» или «...в действительности понятие "тотального
института", которое сегодня привычно ассоциируется с именем
М. Фуко, вводит в научный обиход Ирвинг Гофман»). Но, как прави-
ло, ассоциативная связь «имя — понятие» восстанавливается очень
избирательно, опять же в контексте многочисленных интерпретаций.
В зависимости от выбранной перспективы ассимиляции с именем
Гофмана удобней ассоциировать либо понятие «самопрезентация»
(интеракционистская перспектива), либо понятие «фрейм» (струк-
туралистская перспектива).
Что происходит с неудобной классикой после ассимиляции?
Можно ли сказать, что она перестает быть неудобной и занимает
почетное место в корпусе социологического знания? Или «сопро-
тивление материала» оказывается сильнее, интерпретируемые тек-
сты противятся интерпретациям, каждый раз обнаруживая новые, не
поддающиеся ассимиляции аспекты? Эти вопросы требуют более
7 Одна из последних попыток — [Goffman's legacy 2003].
131

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
детального исследования8. Отметим пока, что само понятие «успеш-
ной ассимиляции» проблематично. Окончательное обустройство
неудобного классического наследия, его канонизация и признание
истинности одной из перспектив его интерпретации подрывает фун-
дамент неудобной классичности — ее сенсибилизирующий потен-
циал и возможность проблематизации аксиом дисциплины. Стано-
вясь «удобной», неудобная классика теряет основания называться
«классикой».
Вопрос, на который у выбранной нами логики рассуждения нет
ответа в непротиворечивой и законченной форме, —«почему кон-
цепции, подобные гофмановским, все же признаются классически-
ми?». Логика рецепции вообще не делает различий между удобными
и неудобными текстами (классичность теорий здесь в наименьшей
степени связана с их содержанием), но она, по крайней мере, отве-
чает на основной вопрос спора тезисом «классика — это конвенция».
Логика репрезентации возражает: «классика — это репрезентация»,
и, казалось бы, тут же опровергает свой собственный тезис, указывая
на существование нерепрезентативной классичности.
Конечно, здесь есть соблазн сказать, что неудобная классика,
лишенная всех упомянутых типов связности, — это как раз то самое
исключение, которое только подтверждает правило. В норме клас-
сика основывается на императивах внутренней и внешней согласо-
ванности, но есть отдельные случаи канонизации авторов, чьи рабо-
ты не удовлетворяют этим требованиям. Отсюда все неудобства их
прочтения, использования, интерпретации. Впрочем, такое решение
лежит на поверхности и больше напоминает отговорку.
Вернемся к исходной точке рассуждения — к повседневному
обиходу социологии. В чем причина популярности Ирвинга Гофмана
и неугасающего внимания к его работам?
Имя Гофмана редко упоминается в связи с его теоретическими
построениями (к сходному выводу приходят и многие современные
исследователи его творчества. Например, Ч. Лемерт в своей статье
«"Гофман"» замечает: «Слово "Гофман" в памяти теоретика про-
8 Такое исследование было нами предпринято [Вахштайн 2006а]. Я выражаю
искреннюю признательность коллегам из Института гуманитарных историко-
теоретических исследований ГУ-ВШЭ, и в особенности — И.М. Савельевой и A.B. По-
летаеву. Обсуждение изложенных соображений на семинаре ИГИТИ (01.11.2005) и
последовавшая за ним дискуссия позволили мне существенно доработать обозначен-
ную здесь линию аргументации.
132

ФРЕЙМ КАК СХЕМА ИНТЕРПРЕТАЦИИ
буждает рассуждения столь особые, что он вряд ли знает, как с ними
поступить» [Lemert 1997: ix]). Значительно чаще о нем говорят в кон-
тексте предмета его исследования. Гофман выступает в роли перво-
открывателя новой исследовательской области (повседневных по-
рядков взаимодействия), ссылка на его имя служит для легитимации
интереса к проблемам, традиционно остававшимся за рамками со-
циологических концептуализации: от исследования порядков рас-
становки книг на полках в библиотеке [Crabtree 2000] до изучения
пауз и понижений голоса в монологах адвокатов и прокуроров
[Maynard 2000].
То же можно сказать и о работах Г. Зиммеля — они значитель-
но лучше известны социологам, чья проблематика далека от тради-
ционных вопросов социологии. Например, теоретические программы
«социологии пространства» и «социологии вещей», с трудом вписы-
вающиеся в канон дисциплины (поскольку они далеки от базовой
социологической концептуализации; о пространстве, как и о вещи,
трудно говорить на языке социологии), обязаны своим возникнове-
нием «неудобным» работам Г. Зиммеля.
Отсюда возникающая в научном обиходе синонимия имени
неудобного классика с неудобным предметом исследования: говорим
«Гофман» — подразумеваем «производство впечатлений», «пси-
хиатрические клиники» и «театральные представления». Имя «Гоф-
ман», в отличие от имен «Парсонс», «Гидденс» или «Бурдье», от-
сылает не к теоретическим конструкциям и связанным с ними стилям
социологического теоретизирования, а к самой проблемной области,
исследование которой теперь легитимируется.
Таким образом, неудобная классика, хотя и лишена репрезен-
тативности (классик признается классиком не потому, что за ним —
подход, школа или теоретическая система), тем не менее, не лишена
референциальности. Ее референция — вся социология повседнев-
ности. Гофман столь заметен в пространстве социологической ком-
муникации благодаря референциальности своего имени, что само
исследование повседневных порядков взаимодействия без ссылки
на работы Гофмана выглядит необоснованным.
Идея репрезентативности дает нам возможность сформулиро-
вать ответ на исходный вопрос: «Почему классика классична?». Идея
референциальности позволяет понять, почему имя «Гофман» уко-
ренено в повседневной научной коммуникации, хотя и лишено ре-
презентативности в том смысле, в каком не лишены ее имена «Дюрк-
133

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
гейм», «Вебер», «Парсонс». И репрезентация (лежащая в основании
удобной классики), и референция (отражающая специфику класси-
ки неудобной) — суть свидетельства знаковой природы классич-
ности, проявления процесса означания, сигнификации. И все же двух
этих выводов недостаточно для того, чтобы ответить на главный во-
прос параграфа — почему «нерепрезентативный» для социологии
Гофман столь ценен для социологии повседневности, почему имен-
но его работы представляют собой фундаментальный теоретический
ресурс данной области знания?
«МИР ИДЕЙ» И ПОВСЕДНЕВНЫЙ
ОБИХОД НАУКИ
Вернемся к различению двух логик, проведенному нами на первом
этапе анализа. Логика рецепции —- неизменный атрибут социоло-
гистского препарирования науки. Что является исходной аксиомой
данного способа рассуждения? Имплицитное представление о науке
как о социальном институте. Что составляет его основной мето-
дологический императив? Требование объяснения «социального
социальным». Классика конвенциональна, потому что наука — лишь
разновидность социального института (т. е. одновременно некого
«установления» и «учреждения»), наряду с церковью, политической
системой и вооруженными силами. Социологизм в исследовании
науки предлагает нам линию аргументации «от институтов», чем и
обусловлен весь категориальный аппарат этого способа анализа.
Что является аксиомой логики репрезентации? Рассмотрение
научного знания в контексте повседневного обихода науки, опреде-
ленным образом фреймированной коммуникации, в которой разво-
рачиваются стратегии презентации и самопрезентации, происходит
интерпретация и рефрейминг теоретических ресурсов. Закономерно,
что категориальный аппарат предложенного выше анализа — «мо-
дель классичности», «академическая стигматизация и лейбелинг»,
«рутинизация классики», «наличное знание социологического рас-
суждения», «стратегии презентации и фреймы представления клас-
сичности», «репрезентативность контекста», «схемы интерпретации
классических работ» — это категориальный аппарат аналитической
социологии повседневности. Основной методологический императив
данной логики — объяснение социального как связи повседневных
134

ФРЕЙМ КАК СХЕМА ИНТЕРПРЕТАЦИИ
и неповседневных миров, мира идей и мира их социального обра-
щения. Для исследования этой связи нами и привлекается тезис
о знаковой природе классичности: имя классика понимается как «за-
меститель» его концепций в повседневном обиходе науки, сами же
концепции принадлежат не повседневным порядкам коммуникации,
а миру научной теории.
В основе такого понимания знаковой природы классичности
лежит гуссерлевская идея «аппрезентации», введенная А. Шюцем
в обиход социологии повседневности. Аппрезентация — феномен
образования пар: «две или более данности интуитивно даются
в единстве сознания, которое, по этой самой причине, конституиру-
ет два отличных друг от друга феномена как единство, независимо
от того, направлено ли на них внимание» [Шюц 2004: 464]. В шестом
«Логическом исследовании» и первой главе «Идей» Гуссерль до-
казывает аппрезентативный характер всякого знакового отношения.
Чем понятие «аппрезентации» может помочь в исследовании при-
роды классики?
Классичность, конститутивным признаком которой является «на-
дындивидуальное значение, приписываемое некоторому лицу и его
произведениям» (Кёнке), представляет собой аппрезентативное со-
отнесение высшего порядка — символическую оппрезентацию.
Высшего, потому что апелляция к классику связывает актуальные
ситуации научной коммуникации и трансцендентный мир научной
теории. «Всем аппрезентативным соотнесениям, — пишет Шюц, —
свойственна специфическая трансцендентность аппрезентируемого
объекта по отношению к "здесь и сейчас" интерпретатора. Однако
во всех случаях, за исключением символической аппрезентации, все
три члена аппрезентативного соотношения — аппрезентирующий и
аппрезентируемый члены пары и интерпретатор — принадлежат одно-
му и тому же уровню реальности, а именно верховной реальности
повседневной жизни. Символическое же соотнесение характеризу-
ется тем, что выходит за пределы конечной области значения повсед-
невной жизни таким образом, что к ней относится только аппрезен-
тирующий член соответствующей пары, тогда как аппрезентируемый
член локализован в другой конечной области смысла, или, по терми-
нологии Джемса, в другом субуниверсуме» [Шюц 2004: 513].
Этот «другой субуниверсум» в нашем случае и есть «мир идей»,
аппрезентативно связанный с повседневным обиходом науки. Си-
туация «здесь и сейчас», о которой идет речь, не тождественна ни
135

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ситуации написания текста, ни актуальному моменту и месту его про-
чтения. Научная коммуникация, опосредованная текстом, протекает,
по выражению Шюца, в «квазинастоящем». Таким образом, «здесь
и сейчас» автора трансцендентно ситуации «здесь и сейчас» читате-
ля, но это не трансцендентность «высшего порядка». Нас связывает
этот текст. Ситуация его написания и ситуация его прочтения впле-
тены в разные временные перспективы (перспективы автора и чита-
теля), но эти перспективы могут быть синхронизированы, они обе
берут начало в пересечении «живого настоящего» и космического
времени.
Однако для «мира идей» (в частности — идеи феноменологи-
ческой социологии повседневности) указания на временные перспек-
тивы автора и читателя данного текста нерелевантны. «Идея фено-
менологической социологии» — аппрезентируемый член пары,
трансцендентный актуальным ситуациям повседневного обихода
науки и доступный нам только благодаря символическому соотне-
сению. Что является аппрезентирующим членом данного отношения?
«Метки», расставленные в тексте: «живое настоящее», «квазина-
стоящее», «космическое время», «аппрезентация», «конечная
область смысла». Данные концепты соотносимы как с аппрезенти-
руемым объектом («идеей феноменологической социологии»), так
и друг с другом, и с именем Альфреда Шюца. Даже если бы со ссыл-
ки на это имя не начиналось настоящее рассуждение, «метки» не-
двусмысленно указали бы компетентному читателю на то, какой
именно теоретический ресурс здесь задействован и какое именно
имя его маркирует.
Выше мы сформулировали кредо логики рецепции в исследо-
ваниях классичности: «теоретики прошлого силятся убедить нас
в непреходящей ценности своих работ, сообщить им статус транс-
цендентных, неподвластных времени объектов, но мы знаем, что за
этим стоят скрытые социальные силы, поддерживающие существо-
вание науки как социального института». Логика репрезентации ис-
ходит из того, что «...классические имена суть аппрезентанты, пред-
ставляющие идеи в повседневном обиходе науки; сами же эти идеи
трансцендентны ситуациям коммуникации и несводимы к аппрезен-
тирующим их именам, поскольку принадлежат иной конечной об-
ласти смыслов». Соответственно, оба порядка — и порядок аппре-
зентируемых объектов («мир идей»), и порядок аппрезентантов
(«мир их социального обращения») — разные конечные области
136

ФРЕЙМ КАК СХЕМА ИНТЕРПРЕТАЦИИ
смысла, они автономны, самозаконны и не могут быть объяснены
друг через друга. Отсюда неприемлемость всякой замкнутой модели
классичности, основанной на формуле «Классика — это X, А"долж-
но объясняться через Л».
Для логики репрезентации трансцендентность классических
идей — не мнимая величина, не результат заговора наследников,
ритуала классикализации или прихотливой игры «королевской сви-
ты». Это необходимое условие существования классичности как
таковой. В основании классичности лежит связь двух несводимых
друг к другу, но некоторым образом связанных порядков. Каким
образом связанных?
Проблема возникает именно с определением характера этой
связи. А. Шюц, в духе «онтологистской программы» социологии по-
вседневности, радикально разводит мир научной теории и верховную
реальность повседневной жизни, указывая на символическую аппре-
зентацию как на способ их соотнесения. Однако соотнесение это
«односторонне»: социальная теория создает референцию повсед-
невного мира, превращая социальные феномены в теоретические
конструкты. Так, например, теоретическими конструктами социоло-
гии становятся модели «социально действующих лиц», искусственно
созданных теоретиком «гомункулов». «Марионетка, — пишет
Шюц, — и ее вымышленное сознание не подчиняются онтологиче-
ским условиям человеческого существования. Гомункул не родился,
он не взрослеет и не умрет. Он не свободен в том смысле, что не
может выйти за рамки, предопределенные его создателем, социаль-
ным ученым» [Шюц 2004: 41]. Это неизбежная схематизация, свой-
ственная всякому моделированию, в том числе и научному. В то же
время, конструкты социального ученого — это «конструкты второго
порядка», поскольку социально-действующие индивиды сами типи-
зируют собственный мир. Конструкты социолога — суть конструкты
конструктов.
Феномены повседневного мира аппрезентативно отображают-
ся в мире социальной теории. Однако, выдвигая этот тезис, Шюц
исключает возможность обратной референции — аппрезентативно-
го отображения теоретических конструктов социальной науки в по-
вседневном обиходе. В шюцевском проекте «мост» между миром
идей и миром обыденных коммуникаций допускает движение только
в одну сторону, и это движение от повседневных взаимодействий —
к символическим конструктам науки. Изучая «теоретизацию рутины»,
137

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Шюц не рассматривает «рутинизацию теории» — процесс, в котором
происходит инкорпорирование теоретического знания в обыденную
научную практику, превращение его в «наличное знание» социоло-
гической коммуникации.
Однако именно такая «рутинизация теории» лежит в основании
повседневного обихода науки. Классические идеи обладают высокой
«ликвидностью» и «свободным хождением» в социологическом дис-
курсе благодаря своей рутинизированности, приобретенной обыден-
ности. Для социолога естественно объяснять ритуалы необходи-
мостью поддержания солидарности, девиацию — сбоем в системе
социального контроля, а знание о мире — социальной структурой
сообщества, в котором это знание произведено. «Естественность»
и самоочевидность подобных рассуждений — результат рутинизации
классических теорий, которые из объектов фреймирования^стано-
вятся средствами фреймирования.
Рутинизация теории, так же как теоретизация рутины, предпо-
лагает некоторое упрощение, схематичность отображения. Однако
конструкты повседневного обихода науки не вписываются в шюцев-
ское различение конструктов первого и второго порядков. Ни обы-
денные представления «людей с улицы», ни референции этих пред-
ставлений в мире социальной теории (социологические концепты)
не дают нам понятия о том, что происходит с теоретическими по-
строениями по мере их рутинизации. Социальный ученый, создающий
аналитическую схему повседневного социального взаимодействия,
вынужденно работает с упрощенными моделями «социально дей-
ствующих лиц» (шюцевскими «гомункулами»). Но как только схема
эта входит в плоть и кровь теоретического дискурса, становится клас-
сической и закрепляется в повседневном обиходе социологической
коммуникации, ее ждет новая трансформация — она рутинизирует-
ся, упрощается. (Что остается от сложной аргументации М. Вебера
о связи протестантской этики и духа капитализма в работах много-
численных «practitioners», рефлекторно апеллирующих к веберов-
ской аналитической схеме? Что — кроме упрощенной социологист-
ской логики — остается в повседневном обиходе науки от
многочисленных концептуализации Э. Дюркгейма?) И теперь уже
классик начинает существовать в роли «гомункула»: он присутству-
ет в повседневном обиходе научной коммуникации как маркер соб-
ственной теоретической схемы: для коммуницирующих не релевант-
ны онтологические условия его человеческого существования, для
138

ФРЕЙМ КАК СХЕМА ИНТЕРПРЕТАЦИИ
них он не взрослеет и не стареет. «Оповседневленный» классик —
такая же референция теории в обиходе социологии, как шюцевский
«гомункул» — референция «обычного человека» в мире социальной
теории. (Отсюда, в частности, следует, что участие «живого класси-
ка» в повседневных научных коммуникациях не идет на пользу его
классичности. Канонизированному при жизни предписано уйти из
мира повседневности.)
Итак, рутинизация теории и теоретизация рутины во многом
симметричны: «мост» между миром идей и миром их социального
обращения допускает движение в обе стороны. Мы вынуждены при-
знать, что повседневный обиход науки создает такие же схематичные
«отображения» теоретических конструктов (и вместе с ними схема-
тичные отображения классичности), как и мир науки; это реципрок-
ное соотнесение. Но теоретическая логика исследовательской про-
граммы А. Шюца исключает подобную возможность. Такой вывод
угрожает одновременно двум аксиоматическим допущениям «онто-
логистской программы»: постулату о «замкнутости» конечных об-
ластей смысла и постулату об их иерархичности (мир повседневности
образует верховную реальность, мир научной теории иллюзорен и
в этом сравним с миром фантазмов, сновидений и галлюцинаций).
«Относительно конечной области смысла, именуемой наукой, —
пишет Шюц, — напомним утверждение Уайтхеда, что необходимой
предпосылкой развития современных естественных наук было соз-
дание "идеально изолированной системы"» [Шюц 2004: 515]. Со-
циальные науки следуют тем же путем, стремясь к самореферент-
ности, замкнутости, изолированности.
Связь двух изолированных конечных областей смысла — это
не связь сообщающихся сосудов. В противном случае о них нельзя
было бы говорить как о конечных областях. «Конечность областей
смысла, — отмечает Шюц, — предполагает, что не существует воз-
можности соотнесения одной из этих областей с другой путем вве-
дения формулы трансформации» [Шюц 2004: 426]. Соотнесение
это, по Шюцу, носит характер односторонней символической ап-
презентации, но нет никакой «формулы преобразования», допуска-
ющей взаимное соотнесение, устанавливающей симметричность
процессов теоретизации рутины и рутинизации теории. Для Шюца
даже понятие «повседневного обихода науки» сомнительно — либо
это повседневный обиход, и тогда он принадлежит миру повседнев-
ности, либо это мир науки, и тогда его содержание составляют сим-
139

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
волические конструкции и отстраненные созерцания. Шюцевская
социология повседневности немногое может сказать о повседнев-
ности социологии.
Как сохранить тезис о двух не сводимых друг к другу, но свя-
занных между собой конечных областях смысла (без которого те-
ряет опору основное наше суждение о знаковой природе социоло-
гической классики) и в то же время не ограничиваться утверждением
об одностороннем схематизирующем движении: от повседневных
феноменов к теоретическим конструктам? Как связать теоретизацию
рутины и рутинизацию теории в единой аналитической схеме иссле-
дования социологической классики?
В первую очередь, следует переописать эту проблематичную
соотнесенность. Напомним, что если для Альфреда Шюца всякий
поиск «формулы трансформации», устанавливающей двустороннее
отношение между миром науки и миром повседневности, — апри-
орно бессмысленное предприятие, то для Ирвинга Гофмана — это
фундаментальная теоретическая задача. Задача, которую Гофман
и решает с помощью понятия «переключения». Содержание повсед-
невной рутины транспонируется в содержание научной теории, а
содержание научной теории — в содержание повседневного обихо-
да науки. Понятие переключения (в отличие от понятия символиче-
ской аппрезентации) допускает двустороннюю транспозицию.
Однако теперь неясно, что из транспонируемого является «мо-
делью», а что «оригиналом». Схематизация повседневного мира
теоретической модели симметрична схематизации теоретической
модели в повседневном обиходе науки. Для Шюца безусловным он-
тологическим статусом обладает лишь мир повседневности, тогда
как научная теория — его символическая имитация; Гофман же
в итоге своего исследования приходит к радикально релятивистско-
му выводу о том, что «суверенным бытием обладает отношение, а
отнюдь не субстанция». Какое отношение?
Г. Бейтсон вслед за А. Коржибским назвал это отношение «от-
ношением карты и территории» или структурно-метафорическим
отношением. (Здесь мы опять сталкиваемся с метафорической кон-
струкцией «Хкак К».) Какой из двух субуниверсумов теперь являет-
ся «картой», а какой «территорией» — уже не столь важно. Повсед-
невные взаимодействия картографируются ученым и схематично
отображаются на «карте» социальной теории; социальная теория
становится достоянием регулярных коммуникаций в повседневном
140

ФРЕЙМ КАК СХЕМА ИНТЕРПРЕТАЦИИ
обиходе науки, которые оставляют от нее лишь «остов» (инкорпо-
рирующуюся в наличное знание последующего теоретизирования
логику аргументации). Формула трансформации в данном случае —
это формула «двойного переключения». И, соответственно, двойной
схематизации. Фигура классика в результате оказывается одновре-
менно и условием, и объектом такого двойного переключения-
картографирования.
Подобным образом устанавливаются отношения репрезентации
между именем классика и приписываемой ему теоретической схемой.
Во всяком случае, так выглядит это отношение «в норме», а потому
нарушение принципа «двойного переключения» (которое мы наблю-
даем в результате канонизации неудобных авторов) пробуждает
к жизни многочисленные революционизирующие и ассимилирующие
прочтения (т. е. операции рефрейминга, добавляющие новые слои
к существующим схемам интерпретации классичности).
Приведенное выше исследование «неудобной классики» —
иллюстрация использования концепции Гофмана как актуального
теоретического ресурса социологии повседневности для решения
проблемы, традиционно относимой к социологии науки. Оно посвя-
щено персональной классичности И. Гофмана в той же мере, в какой
нацелено на изучение проблемы социологической классики в пер-
спективе гофмановской социологии повседневности. Социология
Гофмана оказывается одновременно и предметом анализа, и его
теоретическим фундаментом.
Собственно, здесь и кроется ответ на поставленный нами ранее
вопрос. Статус Гофмана как неудобного классика социологии (в силу
нерепрезентативности и референциальности его наследия) напрямую
зависит от статуса социологии повседневности. Деактуализация этой
области знания в масштабах социологии в целом, вероятно, будет
означать для имени Ирвинга Гофмана забвение. Но в частном пар-
тикулярном контексте социологии повседневности Гофман занима-
ет то же место, что Дюркгейм — в метаконтексте социологической
дисциплины. Именно И. Гофман заложил основы логики «аргумен-
тации от повседневного», частным случаем которой является раз-
витая здесь логика репрезентации.
В то же время теоретический мотив предпринятого рассмотре-
ния классичности весьма далек от интенции «возвращения науки
жизненному миру». Наша задача скромнее — обратить внимание на
то, как классичность поддерживает, охраняет и цементирует симме-
141

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
тричное отношение двух этих универсумов, делая возможным транс-
позицию их содержаний. До тех пор, пока классичность справляется
с данной задачей, вопросам об «удобстве» и «неудобстве» класси-
ческого наследия места не остается, его репрезентативный характер
оказывается в положении «видимого, но не замечаемого». Лишь
когда имя классика «пробуждает в памяти теоретика рассуждения
столь особые, что он вряд ли знает, как с ними поступить» (Ч. Лемерт
об И. Гофмане), знаковая природа классичности оказывается про-
блематичной и, следовательно, зримой, доступной исследованию.
Событие становится заметным, говорит Гофман, если взламывает
фрейм рутинной организации опыта. Это не совсем так: фрейм де-
лает событие различимым, но сам фрейм неразличим, до тех пор,
пока не столкнется с событием, взламывающим его, лишающим его
пригодности в качестве схемы интерпретации — подобно тому, как
трещины на стеклах очков делают сами эти стекла различимыми, но
непригодными для различения. («Экстраординарное событие дела-
ет видимой схему интерпретации ординарных событий», замечает
по этому поводу А.Ф. Филиппов.) А потому неудобная классика —
экстраординарна: она делает проблематичными рутинные схемы
интерпретации классичности. В этом проявляется специфика неудоб-
ной классики как «классики сенсибилизации»: повышение чувстви-
тельности науки к ее собственным основаниям, экспликация аксиом
и превращение их в проблемы.
Впрочем, обратная сторона подобной сенсибилизации — не-
избывная метафоричность теоретических описаний, несогласован-
ность аналитических схем, отсутствие внятной дисциплинарной
локализации. На фундаменте неудобной классики невозможно вы-
строить ясное самоописание дисциплины, представив ее на ее же
собственном «языке». Неудобные тексты не выполняют «функций
ориентации», не демонстрируют, чем социологический способ мыш-
ления отличается, например, от психологического или экономиче-
ского. Неудобная классика маргинальна, и отсюда ее популярность
в «приграничных» предметных областях, далеких от социологи-
ческого «мэйнстрима». До самого момента своей окончательной
ассимиляции (или полного забвения) она остается «классикой
фронтира».
142

Глава четвертая
ФРЕЙМЫ ПОВСЕДНЕВНОГО
СОБЫТИЯ
434. Жест пытается, скажем так, создать образец, но это
не удается.
Людвиг Витгенштейн,
«Философские исследования»
Известная социологическая легенда гласит: молодой британский
антрополог А.Р. Рэдклифф-Браун, увлекшийся анархизмом и меч-
тавший о реформировании современного ему викторианского обще-
ства, обратился за советом к князю П.А. Кропоткину. Совет послед-
него был прост и недвусмыслен: «чтобы реформировать общество,
необходимо изучить его; изучать же лучше первобытные, примитив-
ные формы социальной организации». Так (если верить легенде)
Рэдклифф-Браун заинтересовался исследованием первобытных
племен, а затем оставил идею изучения и преобразования современ-
ного общественного уклада.
Спустя двадцать лет к самому Рэдклиффу-Брауну со сходным
вопросом обратился начинающий социальный антрополог из Чикаго
Уильям Л. Уорнер. Их беседа происходила в Австралии, куда Уорнер
отправился для изучения жизни аборигенов. В ответ на вопрос Уор-
нера Рэдклифф-Браун повторил совет, полученный им некогда от
Кропоткина, порекомендовав «начать с примитивных обществ».
Однако прервемся. Действительно ли совет, данный Кропотки-
ным Рэдклиффу-Брауну, и совет самого Рэдклиффа-БраунаУорне-
ру идентичны? По легенде, да. Но слова, повторенные через двадцать
лет, как «Дон Кихот», переписанный борхесовским Пьером Менаром,
меняют свой смысл.
В совете Кропоткина угадывается свойственное позитивизму
XIX в. противопоставление простого сложному. Примитивные обще-
ства подчиняются тем же законам общественного развития, что и
современные, только последние сложнее, дифференцированнее и
потому менее доступны изучению. Антропологу требуется, препари-
ровав простейшие социальные организмы, найти универсальные за-
кономерности общественного бытия. Предлагая Рэдклиффу-Брауну
143

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
«потренироваться на аборигенах», Кропоткин подчеркивает не от-
личие туземцев от своих современников, а их сходство.
В XX столетии классическая оппозиция «простое/сложное»
вытесняется противопоставлением «свое/чужое». Теперь туземцев
следует изучать именно потому, что они не похожи на изучающего
их антрополога, они иные, а значит, нет риска отождествления, со-
чувствия, нет «риска искушенности», опасности перенесения на
изучаемых аборигенов собственных, почерпнутых из повседнев-
ности, донаучных объяснений. Антрополог и туземец существуют
в разных «жизненных мирах»; то, что для аборигена составляет
ткань повседневности, для исследователя — не более чем материал
к описанию и размышлению. Закономерно, что теперь все, что ин-
тересует антрополога, представляет собой своеобразную «квинтэс-
сенцию чужого».
На пике своего развития антропология становится наукой о
«Другом». Является ли это «Другое» проще «Своего» — не столь
важно. Симметричным образом можно представить себе современ-
ного антрополога, который дает коллеге из племени Онжи с Анда-
манских островов совет: «Поезжайте в Чикаго и понаблюдайте за
поведением жителей этих каменных джунглей; изучать того, кто тебе
по определению не близок, всегда проще, чем исследовать сосе-
дей». (Конечно, «абориген-антрополог» — персонаж гипотетиче-
ский. Если бы в досовременных обществах существовали институ-
ционализированные формы антропологического наблюдения, эти
общества не были бы в полной мере досовременными. Но это за-
мечание отнюдь не опровергает симметричности отношений «свое-
го/чужого» и рекурсивной обратимости позиций «антрополога/
аборигенов». Документированные впечатления европейских интел-
лектуалов, посетивших Советский Союз в 20—30-х гг., и впечатления
соотечественников, впервые оказавшихся «на Западе» после паде-
ния железного занавеса, проникнуты общим духом антропологиче-
ского наблюдения. Конститутивным для такого наблюдения явля-
ется наличие дистанции между «наблюдателем» и «наблюдаемыми»,
а отнюдь не различие в сложности социальной организации. См.:
[Беньямин 1997].
Опубликовав результаты австралийских исследований, Уильям
Л. Уорнер вернулся к студенческому замыслу — изучить современ-
ное американское общество методами социальной антропологии.
Его исследование новоанглийского городка «Янки-Сити» стало по-
144

ФРЕЙМЫ ПОВСЕДНЕВНОГО СОБЫТИЯ
воротным пунктом в развитии социальной антропологии XX в. —
«свое», общее для исследователя и исследуемых, предстало в каче-
стве «чужого», незнакомого и настораживающего. Этот поворот
к антропологии «своего» общества оказался знаковым событием и
в истории современной социологии повседневности.
АНАЛИТИЧЕСКАЯ СОЦИОЛОГИЯ
ПОВСЕДНЕВНОСТИ
Если теоретическим своим развитием социология повседневности
обязана становлению феноменологической философии и «когни-
тивной революции» 60-х гг., то эмпирические исследования повсед-
невного мира опираются на изыскания этнографов и социальных
антропологов. Две встречные тенденции в философии и антрополо-
гии привели к оформлению канонов аналитического осмысления
повседневного мира. В философии — развитие феноменологиче-
ского направления, подготовившее почву для теоретического про-
екта социологии повседневности А. Шюца. В социальной антропо-
логии — проблематизация «собственного общества», «близкого
мира», ближайшего социального окружения самого исследователя.
Если первая тенденция тесно связана с именем Э. Гуссерля, утверж-
дением в качестве базового инструмента осмысления повседнев-
ности категории «жизненного мира» («Lebenswelt») и последующим
теоретическим синтезом идей феноменологии и прагматизма в ра-
ботах А. Шюца, то социально-антропологический сюжет связан
с исследованиями У. Уорнера. Именно Уорнер формулирует эписте-
мологическое кредо социологии повседневности: «исследование
своего как чужого».
Что подразумевается под «своим» и «чужим»? Здесь: «свое» —
это собственная повседневность исследователя, знакомая ему непо-
средственно, «чужое» — наблюдаемая повседневность туземцев,
познание которой опосредовано объективирующей дистанцией.
Подобное представление социологии повседневности в облике
социальной антропологии «ближнего мира» не специфично для ана-
литического исследования повседневности. Метафору «социолог
повседневности как социальный антрополог» мы находим и у пред-
ставителей практико-ориентированной социологии ([Гидденс 2003;
Гарфинкель 2004]), и у сторонников интерпретативистской традиции.
145

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Например, Клиффорд Гирц в этой связи замечает: «Проблема того,
как сторонник Коперниканства понимает последователя Птолемея,
француз Пятой республики — француза ancien regime, или поэт —
художника, рассматривается как совершенно аналогичная проблеме
того, как христианин понимает мусульманина, европеец — азиата,
антрополог — аборигена, или наоборот. Теперь мы все — туземцы,
и любой, кто не является непосредственно одним из нас, полагается
экзотическим существом» [Geertz 1983: 151]. Среди прочих
социально-антропологических аналогий аналитическую традицию
выделяет только последовательное стремление дать ответ на вопрос
о природе той «дистанцированности», которая для Гирца является
чем-то имманентно присущим современному мышлению.
В чем выражается эта дистанция, которая более не рассматри-
вается как дистанция пространственная, историческая или генетиче-
ская (связанная с разными траекториями развития), но не является
также и чисто произвольной субъективной операцией отличения? По
всей видимости, в той самой специфической трансцендентности, ко-
торую возвращает социологии повседневности аналитическое тео-
ретизирование, — в описанной Шюцем и детально исследованной
Гофманом «смене порядков существования», переключении мета-
контекстов.
Яркий пример такого переключения — погружение в мир теа-
трального представления, созерцаемой картины или книги. Невоз-
можно одновременно находиться «внутри» изображенной действи-
тельности и «снаружи», в реальности повседневного. (Вероятно,
именно поэтому нетрудно проехать свою остановку, зачитавшись
в метро.) Рама картины1, кромка сцены2, поля текста очерчивают
зону восприятия. Движение «внутрь/наружу» — это всегда осцил-
ляция, колебание, но никогда — одновременное присутствие, по-
скольку такое одновременное присутствие внутри и снаружи изо-
браженной действительности уничтожило бы саму границу между
ней и повседневной реальностью. Другой яркий пример подобного
рода отстранения от повседневности — сон [Уорнер 2000: 519—521;
Гофман 2003а: 175; Malcolm 1959].
В каждом из описанных случаев «отстранение» означает выход
в некую неповседневную область смысла, которая — при опреде-
1 См. эссе Г. Зиммеля «Рама картины. Эстетический опыт» [Зиммель 2006а].
2 См. главу «Театральный фрейм» в «Анализе фреймов» [Гофман 2003а: 186—216].
146

ФРЕЙМЫ ПОВСЕДНЕВНОГО СОБЫТИЯ
ленном отношении — не менее реальна, чем рутина обыденных дей-
ствий. Альфред Шюц акцентировал тот факт, что каждая из этих
областей обладает своей временной перспективой, своей формой
специфического внимания к жизни, своим модусом сосуществования
с другими людьми и требует своей, особой установки сознания. От-
дельно следует отметить, что каждая из таких «реальностей» — будь
то реальность сна, эстетического переживания, эротической фан-
тазии, религиозного опыта, шахматной игры или теоретического
рассуждения — требует приостановки сомнения в чем-либо. Теоре-
тизирующий антрополог может усомниться в осмысленности жерт-
воприношения, но для участвующего в ритуале аборигена смысл
действия находится за гранью сомнения. Однако и сам антрополог
не сомневается в существовании тех реалий, которые маркирует
терминами и соотносит друг с другом в соответствии с требованиями
научного дискурса. Эти реалии (равно как и термины, и сам дискурс)
составляют в свою очередь проблему для социолога науки или ме-
тодолога, наблюдающих за антропологом.
Почему проблематизация повседневного мира средствами со-
циальной теории требует «отстранения», установления дистанции?
Парадокс состоит в том, что всякий раз, когда повседневность ста-
новится предметом социологического анализа, она ускользает от
точных определений. Определения даются, как правило, через про-
тивопоставления. «Важно, чему противопоставляется повседневное,
рутинное, обыденное, — замечает Л.Г. Ионин. — Оно противопо-
ставляется: а) как будни — досугу и празднику; в этом случае мы
называем повседневность буднями; б) как общедоступные формы
деятельности — высшим специализированным формам, например,
работа официанта противопоставляется работе космонавта; тогда
под обыденностью и повседневностью мы понимаем общедоступные
формы деятельности; в) как жизненная рутина — мгновениям остро-
го психологического напряжения, приключения, тогда повседнев-
ность — это жизнь как обычно; г) как действительность —- идеалу,
тогда под повседневностью мы понимаем просто действительность»
[Ионин 2005: 289].
Логический ряд противопоставлений можно продолжить.
В социологическом дискурсе повседневность противопоставляется
как микромир — макромиру, как элементарный уровень социаль-
ности — комплексному уровню глобальных процессов, как «жизнен-
ный мир» — отчужденной системе и т. д. Не будучи противопостав-
147

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
ленной чему-либо, повседневность оказывается слепым пятном
социологического теоретизирования. Лишь поместив повседневный
мир в категориальную сетку той или иной дихотомии, мы делаем воз-
можным его изучение. Однако в чем предназначение столь длинного
ряда бинарных оппозиций? Почему из всех способов определения на
долю повседневности остается только «определение от противного»?
Важно отметить, что в самой повседневности никакой «контра-
дикторности» или «антонимичности» нет. Противопоставление —
действие теоретического разума, оперирующего различениями и
возводящего их к противоположностям. Бинарность свойственна не
миру повседневных взаимодействий per se, a научному дискурсу
о повседневности. Акт противопоставления, предшествующий ис-
следованию повседневности, — это акт «очуждения», акт превра-
щения понятных и очевидных феноменов собственного опыта в ис-
следовательскую проблему, т. е. в нечто чужеродное, отстраненное,
непрозрачное. Негативное определение позволяет аналитику пред-
ставить «свое» «чужим», вывести привычный мир обыденных дей-
ствий за скобки очевидности. По справедливому замечанию Л. Вит-
генштейна: «Наиболее важные для нас аспекты вещей скрыты из-за
своей простоты и повседневности. Их не замечают, потому что они
всегда перед глазами» [Витгенштейн 1994: 124]. Следовательно,
«определение от противного» оказывается способом дистанциро-
вания исследователя от предмета своего исследования.
Таким образом, отстраненность исследователя — лишь один
из многочисленных «разрывов повседневности». Однако как «свое»,
данное непосредственному наблюдению и являющееся неотъемле-
мой частью жизненного мира, может быть представлено «иным» —
собственно, предметом исследования?
Состояние сознания, доминирующее в мире повседневности,
А. Шюц (вслед за Э. Гуссерлем) называет «естественной установ-
кой». Благодаря естественной установке акторы непроблематично
оперируют объектами и понятиями, участвуя в повседневных меж-
личностных взаимодействиях. Естественная установка позволяет
предвосхищать будущие события и пользоваться всем запасом на-
копленного повседневного опыта, не сознавая того: например, пра-
вило прохода по эскалатору («стойте справа, проходите слева»)
является для человека, обладающего достаточным опытом пере-
мещений в метро, элементом «наличного знания» — самоочевидным,
нерефлексируемым, инкорпорированным в тело.
148

ФРЕЙМЫ ПОВСЕДНЕВНОГО СОБЫТИЯ
У «естественной установки» есть несколько отличительных черт
(противопоставляющих ее, в частности, рефлексивной установке
ученого), одна из которых — континуальность сознания. «Для есте-
ственной установки, — пишет Шюц, — мир не является и никогда не
был просто совокупностью цветовых пятен, беспорядочных звуков,
очагов тепла и холода. Философский или психологический анализ
строения наших переживаний может впоследствии ретроспективно
описать, как элементы этого мира влияют на наши ощущения, как
мы пассивно воспринимаем их неразличимыми и смешанными, как
посредством активного восприятия наш ум выделяет некоторые свой-
ства из перцептивного поля, постигая их в виде четко очерченных
вещей, проступающих в окружении более или менее неотчетливого
фона или горизонта» [Шюц 2003: 4].
Иными словами, наше сознание повседневности непрерывно и
лишь последующая аналитическая рефлексия разрывает, фрагмен-
тирует этот опыт. Здесь уместно выражение Джемса — «поток со-
знания»: «...сознание всегда является для себя чем-то цельным, не
раздробленным на части. Такие выражения, как "цепь (или ряд) пси-
хических явлений", не дают нам представления о сознании, какое
мы получаем от него непосредственно. В сознании нет связок, оно
течет непрерывно. Всего естественнее к нему применить метафору
"река" или "поток"» [Джемс 1991: 56-57].
Именно здесь мы обнаруживаем основания укоренившейся
в дискурсе практико-ориентированной социологии повседневности
метафоры потока, о которой говорилось в первой главе. Поток —
удобный образ для описания мира «естественной установки» не-
рефлексивного практического действования. Тем не менее, в моду-
се рефлексивной установки, отличающей наблюдателя-социолога,
социальная жизнь предстает дискретной, расчлененной на фрагмен-
ты, которые, собственно, и являются элементами анализа. Неизмен-
ный атрибут превращения «своего» в «иное» — представление
непрерывного дискретным.
Если ранее мы представляли повседневность в образе плотной
ткани с вкраплениями чуждых ей неповседневных порядков (сна,
опьянения, компьютерной игры), которые разрывают эту ткань, за-
полняя прорехи «переживаниями иного», то теперь речь идет о раз-
резании ткани повседневности на фрагменты разного размера и
формы. Подобные «фрагменты» и являются повседневными собы-
тиями, интерпретируемыми и контекстуализуемыми системами
149

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
фреймов. В обыденном языке «событиями» называют лишь те фраг-
менты, которым присваивают большую ценность и особое значение,
в теоретическом же отношении событием (т. е. единицей анализа
повседневной реальности) является всякий — наделенный смыслом
и совершающийся в пространстве и времени — элемент социаль-
ной жизни.
Конститутивную основу повседневного события (как и всякого
социального события3) составляет смысловая определенность.
Смысл выступает в роли лекала, по которому из повседневности «вы-
резаются» события. Смысл навязывается событию извне, наблюда-
телем. В отличие от «субъективно полагаемого смысла», к которому
прибегает в своем определении социального действия М. Вебер,
смысл события — как его описывает теория фреймов И. Гофмана —
не в ткани повседневности (что, впрочем, отнюдь не лишает повсед-
невное действие осмысленности для самих действующих); он на-
кладывается «поверх» нее наблюдателем, определяя «размер» и
«форму» вырезаемых фрагментов. Вторая отличительная черта
представления «своего» «иным» —присвоение отдельным эле-
ментам повседневности «кванта смысла», их обозначение,
маркировка в определенной системе фреймов.
Так, процесс наблюдения и интерпретации наблюдаемого —
т. е. наложения на него смысла — превращает целостную (при есте-
ственной установке) картину реальности в паззл: дискретность при-
ходит на смену континуальности. С этим тесно связан еще один
аспект превращения жизненного мира в предмет теоретизирова-
ния — ретроспективность его восприятия.
Событие повседневности доступно лишь в ретроспекции. Когда
я говорю «Я пишу текст», я от текста вынужденно отвлекаюсь, и,
следовательно, событие написания прерывается, я выхожу из про-
цесса, делая его объектом рефлексии. Поэтому события повседнев-
ности всегда существуют в модусе перфектного времени, которое
требует работы памяти. «Я пишу текст» в действительности означа-
ет «Я писал его до той минуты, пока не сделал сам текст предметом
отстраненного анализа и не начал писать о том, что пишу текст».
Именно поэтому «настоящесть» события всегда ускользает от ис-
следователя. Даже событие в настоящем времени — это событие
3 Теоретическая разработка проблематики социальной событийности дана в
работах А.Ф. Филиппова: [Филиппов 2004а, Филиппов 2004b].
150

ФРЕЙМЫ ПОВСЕДНЕВНОГО СОБЫТИЯ
перфектное, завершенное или прерванное. Такое посредничество
памяти — есть третье необходимое условие представления
«своего» «иным». «Реальность, — пишет Гофман, — нечто, кон-
струируемое ретроспективно, осознанное именно таким способом,
который не допускает превращения» [Гофман 2003а: 108].
Ретроспективность изучения повседневности представляет со-
бой временное выражение той дистанции, о которой говорилось
выше — дистанции отстраненности. Таким образом, между собой
оказываются связаны дискретность и ретроспективность повседнев-
ных событий.
Приведенное выше рассуждение — это попытка раскрытия
центрального эпистемологического требования аналитической тео-
рии повседневного мира (от феноменологической социологии до
фрейм-анализа): требования отстранения, дистанцирования, пред-
ставления «своего» «иным». Для того чтобы содержание повседнев-
ности могло стать предметом аналитического теоретизирования, оно
должно прежде стать предметом отстраненного наблюдения. Имен-
но поэтому всякая аналитическая социальная теория повседневного
мира отдает приоритет наблюдению: и как методу исследования, и
как фундаментальному теоретическому концепту.
Обращение И. Гофмана к понятию наблюдения — результат
длительной теоретической эволюции. В концепции социальной дра-
матургии, изложенной в его ранних работах, взаимодействующие
индивиды представлены исполнителями и зрителями (причем «сце-
на» и «зрительный зал» регулярно меняются местами). Единствен-
ным отстраненным наблюдателем остается сам Гофман, скрупулез-
но описывающий и классифицирующий формы повседневных
взаимодействий и практик представления себя другим. Драматур-
гическая теория отдает приоритет действию и не проблематизирует
сам акт наблюдения этого действия социологом. Напротив, «Анализ
фреймов» начинается с вопроса о природе наблюдения: «Я старал-
ся следовать традиции, заложенной У. Джемсом в его известной
работе "Восприятие реальности" <...> —- пишет Гофман, — Вместо
того чтобы спрашивать, что есть реальность, Джемс делает сокру-
шительный феноменологический прорыв и ставит следующий во-
прос: "При каких обстоятельствах мы полагаем вещи реальными?"
<...> Вопрос сводится к узкой конкретной задаче: заниматься
устройством фотокамеры, а не изображением на снимке» [Гофман
2003а: 62].
151

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Фотография — яркая метафора наблюдения как представления
«своего» «иным»; дискретизация, вычленение фотографом событий
из потока окружающих его взаимодействий, интерпретация этих со-
бытий и перевод их в ретроспективный модус свершенного (modo
proeterio) —такова работа аналитического наблюдения. Требование
«заниматься устройством фотокамеры» — это требование сосредо-
точиться на фреймовой организации наблюдения как процесса кон-
ституирования повседневных событий, а не на «взаимодействиях»
(«изображениях на снимке»). В этом смысле теория фреймов пред-
ставляет собой одну из форм аналитического наблюдения событий
повседневности. «Любое событие можно снимать общим или круп-
ным планом и — что, похоже, не то же самое — с разной глубиной, —
развивает Гофман предложенную выше метафору. — Нет никаких
теоретических аргументов относительно того, с какого расстояния
и каким планом надо снимать ту или иную сцену. Для начала рас-
стояние и глубину рассмотрения я выберу произвольно, без каких
либо обоснований» [Гофман 2003а: 68].
Ключевыми для логики фрейм-аналитического исследования
являются три концепта. Центральной полагается идея наблюдения
и сопряженные с ней категории «наблюдателя» и «сообщества на-
блюдателей». Наблюдение — процесс осмысленной организации
элементов опыта — Гофманом интерпретируется как процесс кон-
ституирования события. Наблюдатель «регистрирует» событие,
идентифицирует, определяет и квалифицирует его, помещая в не-
которую систему фреймов. Событие, таким образом, является Смыс-
ловы ai комплексом, означающим коррелятивное акту наблюдения
и интерпретативной схеме единство.
Этим определение события не исчерпывается. В данный смыс-
ловой комплекс входит свершение в пространстве и времени. Таким
образом, событие есть не только «смысловой», логический атом со-
циальной жизни, но и пространственно-временной ее элемент, темпо-
ральному единству которого (моменту свершения события) соответ-
ствует единство пространства (место свершения события). Отсюда
некоторая двойственность возможных интерпретаций, вскрываемая
А.Ф. Филипповым [Филиппов 2004b]. Событие — не вещь, не матери-
альный объект, но оно совершается в пространстве и времени, а сле-
довательно, можно говорить о специфической материальности
события-как-свершения. С другой стороны, событие является «смыс-
ловым комплексом», своего рода логическим конструктом. И как ло-
152

ФРЕЙМЫ ПОВСЕДНЕВНОГО СОБЫТИЯ
гический конструкт событие не может находиться в пространстве и
времени, оно находится в ином — смысловом -— контексте.
Третья базовая концептуализация фрейм-анализа — собствен-
но система фреймов, понимаемая как система различений. События
идентифицируются наблюдателем, определенным образом квали-
фицируются и помещаются в некоторую систему координат, интер-
претативную схему, придающую событию определенность. Соот-
ветственно, к нему применяется та или иная интерпретация. Например,
событие «голосование на выборах» распознается всеми наблюда-
телями и участниками как «голосование на выборах», и благодаря
этому не теряет своей определенности, не превращается в «голосо-
вание дворового комитета» или «голосование на защите кандидат-
ской диссертации». Событие «защита кандидатской диссертации»
помещается наблюдателями и участниками во фрейм «защиты кан-
дидатской диссертации», и именно поэтому является «защитой кан-
дидатской диссертации». Благодаря тому, что мы помещаем интер-
претируемое событие именно в данную «ячейку» интерпретативной
схемы (фрейм), оно не переходит в формат «свободной дискуссии»,
«обмена мнениями» или «выяснения отношений» — наблюдатели
используют общую систему различений и потому возможно общее
определение событий. (Хотя легко можно себе представить, как та-
кая общая смысловая определенность утрачивается в случаях на-
рушения регламента.)
Собственно, из-за интерсубъективности интерпретативных схем
единичный наблюдатель является фикцией — даже если кроме него
никто другой не наблюдает того, что наблюдает он в настоящий мо-
мент, используемые им схемы идентификации событий (системы
фреймов) не индивидуальны, не единичны и не уникальны.
В каком отношении находятся событие и фрейм его интерпре-
тации? Например, выше мы говорили о «защите кандидатской дис-
сертации» и как о событии, и как о фрейме. Возникающий здесь
парадокс сам Гофман обходит вниманием, ограничиваясь констата-
цией «изоморфизма восприятия структуре воспринимаемого». Из
этой констатации, в частности, следует, что между реально свер-
шающимися событиями и формами их идентификации наблюдате-
лями нет «зазора» — изучая то, как люди идентифицируют и кате-
горируют события, мы получаем достоверные знания об организации
самих событий. Однако «тезис об изоморфизме» упраздняет не-
обходимость исследования самих событийных связей, отдавая
153

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
приоритет интерпретативным схемам. Подобное упразднение
событийности мира в ходе исследования схем интерпретации мы
обнаруживаем, например, в когнитивной социологии повседневности
[Zerubavel 1991]. При этом «уход от события» является здесь имен-
но результатом последовательного развития идей фрейм-анализа —
признавая за фреймом лишь «ментальную» определенность
интерпретативной схемы, исследователи-когнитивисты вообще от-
казываются от изучения событий социального взаимодействия в
пользу изучения фреймовой организации наблюдения. Однако это
возвращение к бейтсоновскому пониманию фрейм-анализа, Гофман
же стремился сохранить определение фрейма и как «реального»
контекста свершения события, и как контекста его интерпретации.
Двойственность в определении фрейма влечет за собой отмеченную
выше двойственность в определении события.
Итак, все три фундаментальных и не сводимых друг к другу
теоретических основания теории фреймов тесно взаимосвязаны:
наблюдение — событие — фрейм. Понятие события появляется
в текстах Гофмана тогда же, когда он от интеракционистской идеи
«определения ситуации» переходит к идее «фрейма», а от драма-
тургической интенции «приоритета взаимодействия» — к аналити-
ческой интенции «приоритета наблюдения». Обращение к понятию
повседневного события позволяет Гофману решить сразу несколь-
ко задач. Во-первых, обогатить свое рассуждение новыми теорети-
ческими ресурсами (в частности, ресурсами аналитической фило-
софии события Д. Дэвидсона [Davidson 1971: 335—349], теории
события Дж. Г. Мида [Mead 1987] или аналитической философии
истории А. Данто [Данто 2002]). Во-вторых, справиться с той неопре-
деленностью в понимании содержания повседневного контекста,
которая нарастает по мере развития фрейм-аналитической теории;
ответить на вопрос «что составляет содержание фрейма?». Тем са-
мым Гофман расширяет трактовку фрейма, предложенную Г. Бейт-
соном: если для последнего «фрейм» — это, прежде всего, контекст
коммуникации (или еще более узко — контекст сообщения), то для
Гофмана фрейм становится фреймом события вообще. «Проблема
состоит в том, — замечает Гофман, — чтобы применить ко всему
социальному поведению какой-нибудь термин для обозначения
того, что лингвисты имеют в виду под высказыванием, а логики под
суждением» [Гофман 2003а: 105]. Таким термином и становится
термин «событие».
154

ФРЕЙМЫ ПОВСЕДНЕВНОГО СОБЫТИЯ
Тем не менее, из всех концептов теории фреймов «событие»
остается наиболее неопределенным. Гофман слишком часто исполь-
зует это понятие в обиходном значении («events», «occasions»),
ситуативно наделяя его несовместимыми дефинициями. Эта неопре-
деленность одного из трех базовых концептов становится камнем
преткновения для дальнейшего развития теории фреймов. Мы по-
пытаемся восполнить данный пробел, сосредоточившись на пробле-
матике повседневной событийности и ее фреймовой организации.
ФРЕЙМЫ ПОВСЕДНЕВНОГО ЖЕСТА
Выше мы пытались показать, как, рассыпаясь на дискретные события
и будучи ретроспективно осмысленной в той или иной системе фрей-
мов, повседневность становится проблемой исследования. Далее мы
покажем, каким образом мельчайшее из подобного рода повседнев-
ных событий — событие обыденного жеста — может быть вы-
членено из потока социальной интеракции и подвергнуто фрейм-
аналитическому исследованию.
Рассмотрим ситуацию речного круиза. Прогулочный катер плы-
вет по реке в центре города. На его палубе пассажиры «убивают
время», общаясь, осматривая окрестности, употребляя прохлади-
тельные и горячительные напитки. В непосредственной близости от
движущегося катера, на набережных, мостах или встречных катерах,
также располагаются люди — прохожие, отдыхающие, убивающие
время. Отстраненный наблюдатель может заметить, как у одного из
пассажиров катера вскидывается в приветственном жесте рука. При-
ветствие, очевидно, адресовано незнакомым людям на мосту, на-
бережной или другом катере. В некоторых случаях на него отвечают,
в некоторых — оно остается без ответа. Однако для целей нашего
анализа это несущественно. Интересующее нас событие — не обмен
жестами, а собственно сам взмах руки пассажира катера.
Жест этот привлекает внимание своей двойственностью.
С одной стороны, он принадлежит миру повседневности — если
только совершающий его не находится в состоянии сна, опьянения
или не воображает себя в данный момент Робинзоном Крузо, пы-
тающимся привлечь внимание команды удаляющегося корабля (это
критерий «повседневности события» по Шюцу). Машущий рукой
с катера незнакомым людям вовсе не обязательно переживает «шок»
155

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
или «скачок» по завершении движения руки. Да и сами границы это-
го скоротечного события обыденного жеста гораздо более очевид-
ны наблюдателю, чем действующему. С другой стороны, в описанном
жесте угадывается некая двусмысленность, игра, «намек на иное»,
смешение повседневных и неповседневных порядков существования
(которые, по мысли представителей «онтологистской программы»
в социологии повседневности, всегда жестко разграничены).
Выделим значимые физические условия совершения события.
Во-первых, значима пространственная дистанция, разделяющая дей-
ствующего и тех, к кому обращен его жест. Приветствовать взмахом
руки незнакомых людей, стоящих там же, на палубе, в зоне потен-
циальной доступности, — абсурдно. Подобное проявление друже-
любия следовало бы анализировать в ином контексте (скажем, имен-
но как проявление дружелюбия, а не как имперсональный, никому
конкретно не адресованный жест). Следовательно, для данного клас-
са событий значимым оказывается наличие нередуцируемой дис-
танции — пассажир, машущий рукой, полагает, что адресаты вряд
ли бросятся с моста на катер отвечать на его приветствие. Иными
словами, существенной оказывается такая дистанция, которая
делает возможным взаимное восприятие друг друга, но исклю-
чает телесное соприсутствие в близком пространстве — «зоне
возможных манипуляций».
Жест, подобный описанному, мы можем наблюдать у человека,
стоящего рядом с железнодорожным полотном и «провожающего»
проносящийся мимо поезд — здесь также значима дистанция, ис-
ключающая переход кого-либо из адресатов в «манипулятивную
зону» адресанта, также имеет место перемещение, из-за которого
«перцептивные зоны» адресанта и адресатов пересекаются4. Жест
человека, провожающего поезд, так же имперсонален и ни к кому
конкретно не обращен, как и жест пассажира катера. Общность фи-
зических условий двух этих событий (к пространственным характе-
ристикам здесь следовало бы добавить временные — скоротечность
4 Манипулятивная зона — это зона, непосредственно доступная для моих ма-
нипуляций. Например, предметы в той комнате, в которой я сейчас нахожусь, рас-
положены в моей манипулятивной зоне. (О понятии манипулятивной зоны более
подробно у Дж.Г. Мида: [Mead 1987]. О значимости этого понятия для теории со-
циальных событий см. [Филиппов 2004а]). Перцептивная зона — зона, ограниченная
возможностями восприятия. В нее попадают также и предметы, недоступные для
манипуляций.
156

ФРЕЙМЫ ПОВСЕДНЕВНОГО СОБЫТИЯ
пересечения перцептивных зон, обусловленная перемещением адре-
санта относительно адресатов, и, соответственно, скоротечность
самого жеста) связана с общностью содержательных характери-
стик — имперсональностью, безадресностью действия.
Как именно связана? Об этом чуть позже. Пока зафиксируем:
определение значения «мест», «зон», «моментов», «дистанций» и
«перемещений» оказывается существенным для понимания специфи-
ки события, поскольку само событие есть пространственно-
временной элемент социальной жизни.
Вернемся к вопросу о двойственности. Чтобы понять игровую
природу жеста приветствия незнакомых людей, случайно оказавших-
ся в зоне восприятия, но абсолютно недоступных для зоны манипу-
ляции, необходимо знать о другом, неигровом жесте. То есть, у на-
блюдаемого нами жеста есть «прототип», на который «намекает»
приветствие случайных встречных, и этот прототип, очевидно, при-
надлежит метаконтексту обыденных рутинных операций. Именно тот
факт, что данное действие, столь уместное при встрече друзей,
оказывается выхваченным из своего контекста и воспроизведенным
в иной ситуации, мешает нам однозначно отнести наблюдаемое со-
бытие к разряду повседневных. В жесте пассажира катера есть эле-
мент игры, пародии, превращения повседневной реальности в ее
изображение — элемент описанного Гофманом транспонирования.
Если бы у выделенного нами жеста не было прототипа в мире
повседневности (т. е. если бы отсутствовала связь между данным
«игровым» событием и событием «обычным» — ничем не примеча-
тельным приветствием двух знакомых), нам пришлось бы признать,
что это действие порождено «здесь и сейчас» и является выражени-
ем некоего ситуативного импульса, неважно, внутреннего или внеш-
него. Тогда пришлось бы признать и случайность этого проявления,
в дальнейшем рассуждении всячески воздерживаясь от аналогии
между зафиксированным нами поведением пассажира и конвенци-
ональными жестами приветствия/прощания. Напротив, признание
связи описанного действия с действием «непревращенным», «обы-
денным», с «естественным жестом» приветствия требует расширить
рамки анализа, включив в них весь тот кластер событий, который
находит отражение в данном конкретном жесте.
Два приведенных выше способа рассуждения о событии пред-
лагают различные логики его анализа. В первом случае оно встра-
ивается в ряд изоморфных ему (т. е. сходных по форме, но не свя-
157

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
занных непосредственно) событий. Жест пассажира катера
оказывается в одном ряду с жестом человека, «салютующего» про-
ходящему поезду. Во втором случае анализируемое событие опи-
сывается через его связь с иными событиями, которые выполняют
по отношению к данному функцию «прототипа» или, напротив, яв-
ляются его «копией». Тогда жест человека на палубе сопоставля-
ется с ритуалами приветствия хорошо знакомых людей. Следова-
тельно, наблюдение этого жеста именно как дискретного события
становится возможным только благодаря изначальному знанию
других — коррелятивных данному — жестов. Именно это и под-
разумевается под констатацией: «событие коррелятивно фрейму
его идентификации».
Для этой, второй логики анализа пространственно-временные
характеристики не имеют принципиального значения — рассматри-
ваемое событие интересует исследователя лишь как знак, замести-
тель, символическая репрезентация другого события. В ней выяв-
ляется «потенциал сигнификации», которым данное событие
обладает (т. е. совокупность всех тех ненаблюдаемых «здесь и сей-
час» событий, знаком которых оно является и знание которых пред-
полагает его идентификация). Напротив, когда речь идет о «местах»,
«моментах» и «перемещениях», событие видится как происходящее
«здесь и сейчас», несомненное в своей данности, конкретности,
наблюдаемости. Соответственно, обыденное событие рассматри-
вается либо в качестве знака, либо в качестве пространственно-
временного элемента социальной жизни, а его контекст — либо
в качестве схемы интерпретации, либо в качестве материального,
физического контекста.
Всякий раз, когда мы говорим, что событие Хесть знак события
У, мы начинаем рассуждать в логике означания, сигнификации. Опи-
санный нами жест пассажира катера двусмыслен, поскольку содер-
жит в себе знаковые, фигуративные компоненты. Событие этого
жеста является репрезентацией других событий — обычных каж-
додневных приветствий. Однако здесь приветствие обыгрывается,
приобретая дополнительные коннотации. Ирвинг Гофман замечает:
«Игривый настрой приветствуется, когда действие физически невоз-
можно выполнить всерьез; например, когда из окон проезжающих
мимо поездов незнакомые люди машут друг другу, а Софи Лорен,
по прилете в международный аэропорт Кеннеди, послала воздушный
поцелуй служащему аэропорта через иллюминатор в ответ на его
158

ФРЕЙМЫ ПОВСЕДНЕВНОГО СОБЫТИЯ
приветствие» [Гофман 2003а: 110]. Приведенные Гофманом при-
меры по своим знаковым характеристикам совпадают с нашим: со-
бытие не интерпретируется буквально, а отсылает к иному событию
из области повседневных взаимодействий. В действиях Софи Лорен
без труда угадывается акт переключения фреймов. Физическая не-
возможность «серьезного» выполнения действия лишь усиливает
его «игровую» природу, акцентирует знаковые компоненты события.
Гофман подчеркивает, что само перенесение жеста из одного кон-
текста в другой трансформирует его содержание, превращая со-
бытие в знак, репрезентацию иного события, первоначально интер-
претированного в другой системе фреймов. Здесь мы наблюдаем
классическую гофмановскую «трансформацию».
Выше мы уже проследовали за Гофманом в его описании про-
цессов трансформации, благодаря которым драка становится бок-
сом, погоня — бегом, война — учениями, политические дебаты —
инсценировками дебатов по заготовленным сценариям, а полет
самолета — демонстрацией полета самолета. Однако что происходит
с событиями, коррелятивными этим фреймам? Как переключение
фреймов отражается на связи событий, контекстами которых данные
фреймы являются? Такие события связываются отношениями сиг-
нификации.
Например, событие «передислокация войск» может произойти
в двух разных контекстах (фреймах): «военные действия» или «уче-
ния». Во втором случае оно будет рассматриваться как результат
переключения фреймов, т. е. как знак, заместитель настоящей пере-
дислокации. Учения и передислокация войск связаны отношениями
сигнификации. Событие «Отелло убивает Дездемону» может быть
частью «спектакля» или «репетиции». Второй контекст регламенти-
рует происходящее менее жестко, не требуя от актера той самоот-
дачи, которая потребуется от него на премьере, потому что репети-
ция — это макет спектакля, а «репетиция убийства» представляет
собой репрезентацию, призванную замещать событие «убийства
Дездемоны» до премьеры. (В обнаружении такого рода сигнифика-
тивных связей прослеживается семиотическая подоплека фрейм-
аналитической логики исследования, впрочем, неоднократно отме-
чавшаяся как критиками Гофмана [Denzin, Keller 2000], так и его
сторонниками [Jameson 2000]).
Однако в какой мере означаемое событие само лишено знако-
вых компонентов? Можно ли с уверенностью сказать, что за ним уже
159

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
не скрывается никакое другое, «более подлинное» событие? Напри-
мер, контекст «спектакль», очевидно, не является конечным.
Событие, изображенное на сцене, может быть рассмотрено как знак
изображаемого события, взятого из «непридуманной жизни», или —
в терминологии Гофмана — «осмысленного в первичной системе
фреймов». Иными словами, событие ^является знаком события К,
которое, в свою очередь, оказывается знаком события Z. Это хоро-
шо заметно на приведенном примере с жестом приветствия, адресо-
ванным незнакомому человеку.
Анализируемое нами событие жеста — своего рода знак по-
вседневного приветствия, также содержащего в себе знаковые, фи-
гуративные компоненты. «Например, — пишет Гофман — в ритуал
приветствия входят вопросы о здоровье, которые никто не воспри-
нимает буквально. Во время приветствий иногда целуются — этот
жест, заимствованный из сексуальной формы проявления радости,
почти лишен телесности. Мужчины, приветствуя друг друга, иногда
обмениваются ударами по плечу, но, очевидно, никто не восприни-
мает их как настоящее нападение. Приобретя некоторый опыт на-
блюдения за подобными церемониями, мы научимся безошибочно
опознавать приветствия. Любой самый простодушный поступок мо-
жет иметь фигуративные компоненты, которые останутся незаме-
ченными, если исходить из предположения, что поступок совершенно
простодушен» [Гофман 2003а: 108]. При внимательном наблюдении
даже в самом обыденном приветствии обнаруживаются фигуратив-
ные компоненты, отсылающие к другим повседневным или непо-
вседневным контекстам. Эти компоненты связаны с проявлениями
заботы, сексуального общения или спортивной агрессии также, как,
например, традиционный для нашей культуры ритуал мужского ру-
копожатия несет в себе непреднамеренное сообщение: «в моей руке
нет оружия».
Логично предположить, что и за «событием Z» обнаружится
ряд других событий, которые оно означает. (В соответствии с утверж-
дением Гофмана, «любое из изображений может быть в свою оче-
редь создано путем копирования чего-то такого, что само является
макетом, и это наводит нас на мысль, что суверенным бытием об-
ладает отношение, а отнюдь не субстанция» [Гофман 2003а: 677].)
Сеть отношений озночания опутывает события повседневной
жизни, связывая их с иными, неповседневными порядками реаль-
ности. Таково фундаментальное допущение той логики рассужде-
160

ФРЕЙМЫ ПОВСЕДНЕВНОГО СОБЫТИЯ
ния, которую мы назвали логикой сигнификации и которая импли-
цируется фрейм-анализом.
Однако из приведенного утверждения следует, что ни одно со-
бытие, содержащее в себе фигуративные компоненты, не происходит
лишь «здесь и сейчас», в мире рутинных рабочих операций — ни
одно из них не имманентно ситуации. Обычное приветствие двух
друзей оказывается означаемым событием для взмаха руки пасса-
жира катера и, одновременно, означающим событием для некоего
первобытного ритуала демонстрации мирных намерений.
Но такое допущение размывает само понятие повседневного
события! Как следствие, ни один повседневный ритуал (приветствие,
прощание, тост, пожелание приятного аппетита или спокойной ночи)
не принадлежит целиком обыденной реальности лишь на том осно-
вании, что «повторяется ежедневно» или «совершается при есте-
ственной установке сознания», а занимает пограничное положение
между повседневностью, ролевой игрой, религиозным пережива-
нием и т. д. Если «все связано со всем», невозможно определить
границы контекста интерпретации, содержание событий теряется
в игре знаков и бесконечном лабиринте отражений. Тем не менее,
в своих обыденных наблюдениях событий окружающей действи-
тельности наблюдатели, как правило, весьма точно определяют
границы фреймовых систем. «Кажется неизбежным, — замечает
И. Гофман, —- что мы всегда сумеем отличить, скажем, взмах рукой
таксисту от дружеского приветствия, а эти движения отличим от
отгона мух или разгона кровообращения. Кажется, что способность
к различению связана с тем, что каждое событие непременно явля-
ется элементом целостного потока событий и каждый поток состав-
ной частью входит в особую систему фреймов» [Гофман 2003а: 98].
В этой способности к различению границ фрейма идентификации
событий угадывается свойство, которое Г. Бейтсон, обсуждая про-
блему контекстов игры и фантазии, назвал «нетранзитивностью»
[Бейтсон 2000: 213].
ФЕНОМЕН НЕТРАНЗИТИВНОСТИ
Предположим, что событие «взмах руки», зафиксированное нами
на прогулочном катере, находится в отношении сигнификации с по-
вседневным событием «приветствие», которое, в свою очередь,
161

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
является репрезентацией события «ритуал демонстрации мирных
намерений». (Согласно теории фреймов, эту связь делает возможной
репрезентативность контекстов.) Значит ли это, что можно просле-
дить прямую связь между «взмахом руки» и «ритуальной демонстра-
цией намерений»? Очевидно, нет. Расширенный контекст интерпре-
тации (включающий как знание ситуации, в которой наблюдался
игровой жест, так и знание о контексте повседневного непревращен-
ного жеста) ограничивается здесь одной-единственной связью меж-
ду взмахом руки и обычным приветствием. Из того, что событие
X означает событие Y (или целый кластер событий Yy, Y2, YJ,
которое, в свою очередь, означает событие Z (Zv Z2, ZJ, вовсе
не следует, что событие X означает событие Z. Это свойство
прерывания цепочки означаемых и означающих событий и называ-
ется Г. Бейтсоном нетранзитивностью. Именно потому, что отноше-
ния событий нетранзитивны, контекст интерпретации каждого из них
сохраняет свои границы.
Но что стоит за нетранзитивностью отношений означания меж-
ду событиями? Почему прерывается сигнификация? Рассмотрим две
гипотезы, нацеленные на прояснение этого феномена.
Прежде всего, разные компоненты повседневного события (или,
если воспользоваться определением А.Ф. Филиппова, разные «мо-
менты его логической конструкции») в разных контекстах становят-
ся знаковыми, т. е. указывающими на то, что наблюдаемое событие
не может быть помещено лишь в одну «ячейку» системы фреймов.
Например, приветствие мужчины и женщины, включающее поцелуй
и вопрос о настроении. Данный вопрос не следует воспринимать как
фигуративный компонент, если кто-то из здоровающихся недавно
пережил депрессию и собеседник действительно желает осведо-
миться о его душевном состоянии. Напротив, поцелуй — это фигу-
ративный компонент, если только здоровающихся не связывают
интимные отношения; тогда он перестает быть «жестом, заимство-
ванным из сексуальной формы проявления радости, почти лишенным
телесности» [Гофман 2003а: 108].
Любопытно, что как наблюдатели, так и участники событий спо-
собны распознавать, является ли некий компонент события знаковым
или нет. Поцелуй знакомых отличается от поцелуя любовников.
Вопрос «как настроение?», заданный с намерением получить ответ
и без такового, — по-разному интонируется. Знаковые компоненты
повседневных событий зачастую сопровождаются маркерами
162

ФРЕЙМЫ ПОВСЕДНЕВНОГО СОБЫТИЯ
фигуративности, которые в функциональном отношении подобны
кавычкам. Эти маркеры указывают, что данный аспект наблюдаемо-
го события не надо воспринимать буквально или, по выражению
Гофмана, «простодушно».
С маркерами фигуративности тесно связаны многочисленные
ошибки интерпретации повседневных событий: два ученика изобра-
жают драку (не нанося, а маркируя удары), но учитель видит только
двух дерущихся подростков; молодой человек приглашает к себе
девушку осмотреть его коллекцию полевых жуков и вызывает ее ис-
креннее недоумение тем, что действительно демонстрирует ей жуков.
Психологический и социологический подходы к анализу подобных
ошибок фигуративности предложены соответственно в трансактном
анализе Э. Берна [Берн 1997] и ранних работах И. Гофмана.
Второе возможное решение поставленной выше проблемы не-
транзитивности: различные события могут быть связаны разными
отношениями означания, т. е. одно и то же событие может отсылать
к другим событиям по-разному. Стоит отметить, что И. Гофман, осо-
бое внимание уделявший семиотическим исследованиям и предло-
живший для концептуализации контекста метафору «значащей фор-
мы», избегает прямого обращения к теории знаков как ресурсу
понимания. Говоря о том, что одни контексты репрезентируют дру-
гие, он не уточняет, в чем именно состоит семиотический смысл этой
репрезентации. Для того чтобы ответить на данный вопрос, нам при-
дется выйти за пределы гофмановской теории фреймов и обратить-
ся к классической теории знаков Ч. Пирса.
Пирс выделил три вида знаков, взяв за основу их отношение
к обозначаемому объекту [Пирс 2000: 222].
Во-первых, обозначение может отсылать к целому кластеру
гораздо более абстрактных означаемых. Такова природа символа.
(Понимание Ч. Пирсом символической сигнификации в корне от-
лично от понимания А. Шюцем «символической аппрезентации», но
это — предмет отдельного сопоставления.) Например, событие «пер-
вый полет человека в космос» — это событие-символ, поскольку за
ним скрываются такие труднодоступные непосредственному пости-
жению означаемые, как «начало космической эры», «последнее до-
стижение человеческого разума», «выход на новые рубежи позна-
ния». Ошибочно думать, что события-символы укоренены только
в «больших нарративах». Первый шаг ребенка, первый прорезав-
шийся у него зуб, первое произнесенное им слово — все эти события
163

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
в жизни семьи играют роль символических. В обыденной речи тако-
го рода события называются «знаковыми». Однако мы не можем
позволить себе подобного определения, поскольку отнюдь не всякое
событие-знак является также и событием-символом.
Событие-символ — это всегда «событие вообще», подобно
тому как памятник рабочему — это памятник «рабочему вообще», а
шаг Нила Армстронга на Луне — это «шаг человека вообще».
Событие-символ лишается индивидуальных своих черт, чтобы слу-
жить маркером группы событий или целой хронологии. Таковы, на-
пример, «учредительные события», дающие начало новым хроно-
логиям — «эра от рождества Христова», «эпоха изгнания после
разрушения Храма» и т. д.
Во-вторых, знак в своем индивидуальном существовании может
быть связан с индивидуальным объектом. Такова специфика индек-
са. Событие-индекс интерпретируется как знак в силу некоторой
конвенциональной связи между ними. Например, событие падения
вилки со стола может быть проинтерпретировано как индекс со-
бытия «приход незваной гостьи», а событие «лунное затмение» —
как индекс событий «чума», «мор», «голод». На идентификации
событий-индексов основана прагматика народных примет. (И. Гоф-
ман уделяет особое внимание индексальным событиям и схемам их
интерпретации при различении первичных и трансформированных
систем фреймов.) Как замечает Ч. Пирс, «отпечаток ноги, найденный
Робинзоном Крузо, служил ему Индексом того, что на его острове
есть некое существо, а тот же отпечаток ноги, высеченный в гранит-
ном монументе славы, будучи Символом, возбуждает в нас идею
человека вообще» [Пирс 2000: 223]. Применительно к событиям:
выход человека в открытый космос для широкой аудитории может
символизировать совершенствование современных космических
технологий и одновременно быть для специалистов индексом успеш-
ного функционирования системы автономного жизнеобеспечения.
Это разные формы сигнификативной связи между событиями и
между их контекстами.
Тем не менее, различения событий-индексов и событий-симво-
лов для наших целей явно недостаточно, тем более что одно и то же
событие-знак может выступать в обоих этих сигнификативных каче-
ствах. Необходимо указать на третий тип события-знака — икони-
ческий. Иконические знаки отличает то, что они обладают более или
менее явным характером своего объекта. Событие-икона в некото-
164

ФРЕЙМЫ ПОВСЕДНЕВНОГО СОБЫТИЯ
рых своих аспектах сходно с тем событием, которое оно означает.
Очевидно, описанный нами жест пассажира катера — есть икониче-
ское подобие обыденного жеста приветствия. Он опознается как
приветствие не в силу сложившейся «приметы», а именно благодаря
своей похожести на непревращенный, повседневный жест. Такова
природа театрального представления — изображенные события
указывают на события изображаемые посредством уподобления им,
копирования их отличительных признаков. Нетрудно заметить, что
большинство анализируемых Гофманом событийных связей и опос-
редующих их контекстуализаций — это формы иконического озна-
чания.
Основания феномена нетранзитивности обнаруживаются не
только в разделении «фигуративных» и «буквальных» компонентов
события, но и в различиях отношений сигнификации между событи-
ями. Например, анализируемый жест пассажира катера — это ико-
нический знак жеста повседневного приветствия, который, в свою
очередь, является жестом-символом в ритуале «демонстрации мир-
ных намерений». Интерпретируя жест пассажира, наблюдатель фо-
кусируется на иконической коннотации и игнорирует символическую.
Так возникает нетранзитивность — прерывание цепочки означаний.
Определение события как иконического знака другого события
открывает перед нами перспективы дальнейшего перенесения се-
миотической логики в социологию повседневности. Этот шаг оказы-
вается близок способу рассуждений Ирвинга Гофмана. Указав в
теории фреймов на то, как погоня становится бегом, а военные дей-
ствия — учениями, Гофман, тем не менее, избежал вопроса о внеш-
нем подобии, иконичности этих событий. Событие «ревнивый муж
убивает неверную жену» на репетиции спектакля подобно событию
такого же содержания на премьере и, более того, замещает его до
премьеры, являясь его предвосхищающим отражением. Но то же
событие убийства на премьере должно быть подобно событию убий-
ства в реальной жизни, чтобы зрители «поверили» постановке. (Для
обозначения этой специфической «веры» Гофман заимствует
у Уильяма Джемса понятие «вовлеченности» — «involvement».)
Итак, события, перенесенные из одного фрейма в другой, свя-
заны отношениями иконического означания. Одно из них (изобра-
женное) отсылает к другому (изображаемому) в силу своего подобия
ему. Однако здесь на каком-то этапе логика сигнификации дает сбой.
Проблема кроется в самом понятии «иконического знака».
165

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
По определению Пирса, иконический знак «обладает известным
натуральным сходством» с объектом, к которому он относится. По-
следователь Пирса, один из основателей семиотики Ч.У. Моррис
развил это определение, указав на иконический знак как знак, ко-
торый несет в себе «некоторые свойства представляемого объекта»
[Моррис 2001].
Но что это значит — «некоторые свойства»? До какой степени
жест студента, выражающего свое недовольство в разговоре с дру-
зьями (большой палец указывает в пол, остальные пальцы собраны
в кулак), иконичен жесту римского патриция, призывающего лишить
жизни поверженного гладиатора? Насколько сцена казни в кино
обладает свойствами события реальной казни? Даже если инсцени-
рованное событие казни включает в себя такой компонент как ре-
альное убийство человека (подобным образом изображалась казнь
в римском театре эпохи Ливия: в «роли» казненного выступал при-
говоренный к смерти преступник [Веаге 1964: 238]), мы не можем
сказать, что это событие-знак абсолютно иконично своему прототи-
пу. Граница сцены разделяет метаконтексты, «порядки реальности»,
различая даже очень сходные внешне события.
Получается, что абсолютно иконическим знаком может быть
только знак, указывающий сам на себя, т. е. сам являющийся своим
объектом. Сказать, вслед за Моррисом, что «иконичность — вопрос
степени», значит сделать это понятие слишком неопределенным и
невразумительным для аналитического использования.
Применительно к теории событий, проблема иконичности услож-
няется еще тем, что и репрезентация, и репрезентируемое (т. е. и знак,
и его объект) принадлежат одному классу явлений — социальным
событиям. Умберто Эко, критикуя определение Морриса, анализи-
рует в качестве примера иконического знака изображенный на ре-
кламном плакате стакан с пивом: «Трудно не согласиться с тем, что
эта визуальная синтагма — иконический знак. И мы прекрасно по-
нимаем, о каких свойствах означенного объекта идет речь. Но бума-
га — это бумага, а не пиво и холодное отпотевшее стекло» [Эко 1998:
125]. О событиях так сказать нельзя. Человеческое действие на сце-
не и человеческое действие на улице не столь различны, как стакан
и его изображение на плакате — более того, в «материальных» сво-
их свойствах они могут быть вообще неотличимы друг от друга (на
сцене актер может жестикулировать так же, как в «жизни»), их раз-
личает лишь то, что они встроены в разные событийные ряды.
166

ФРЕЙМЫ ПОВСЕДНЕВНОГО СОБЫТИЯ
Отсюда соблазн — приравнять изображение и изображаемое,
отказаться от самой мысли представить одно из этих событий как
реальное, а второе как отраженное, скопированное, поддельное,
искусственное. Соблазн еще раз повторить вслед за Гофманом: «лю-
бое из изображений может быть, в свою очередь, создано путем
копирования чего-то такого, что само является макетом», а потому
искать «первый прототип», исходное событие, фундаментальную
реальность бессмысленно.
ЛОГИКА СИГНИФИКАЦИИ
И «РЕЛЯТИВИСТСКАЯ ПРОГРАММА»
Логика сигнификации развивает положения «релятивистской про-
граммы» аналитических исследований повседневного мира. Во-
первых, посредством отношений означания события повседневности
связываются с иными, неповседневными событиями, отчего границы
повседневного становятся условными. Во-вторых, наблюдаемые со-
бытия повседневности превращаются в иконические знаки других
событий, их почти точные «копии», не менее реальные, чем «ориги-
налы». Но проблема иконичности здесь не решается, а просто вы-
носится за скобки как не имеющая смысла.
Тем не менее, есть одно существенное отличие иконического
знака, которое препятствует его отождествлению с объектом: копия
схематичнее оригинала. Именно схематичность иконического со-
бытия-знака создает возможность его интерпретации как «дву-
смысленного» и «небуквального» события.
В схематичности иконических знаков угадывается проявление
тех самых подобных кавычкам маркеров фигуративности, о которых
шла речь выше. Поцелуй двух знакомых схематичнее поцелуя лю-
бовников, убийство Дездемоны на репетиции схематичнееубииства
на премьере, а убийство на премьере — схематичнее, чем в жизни.
Схематичность можно определить как нарушение ритма со-
бытия, когда одни его аспекты гипертрофируются, а другие — за-
тушевываются. Именно поэтому событие, выполняющее функцию
иконического знака, может быть до гротеска экспансивным: Софи
Лорен, посылая воздушный поцелуй служащему аэропорта, делает
это нарочито женственно; молодой учитель, притворяясь строгим,
хмурит брови сильнее, чем делал бы на его месте по-настоящему
167

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
строгий учитель; пассажир катера приветствует незнакомых людей
еще более жизнерадостно, чем приветствовал бы старых знакомых
на улице. Нетрудно заметить: гипертрофируются именно фигуратив-
ные компоненты, с тем, чтобы намекнуть наблюдателю: «это игра»
[Bateson 1955]. Схематичность представляет собой специфи-
ческую интонацию иронического события.
Акцентирование одних компонентов в событии-знаке связано
с редуцированием других. Каких? В первую очередь тех, которые
составляют саму материальную основу означаемого, непревращен-
ного события. Например, телесность поцелуя редуцируется при об-
ращении его в знак дружбы. Материальность удара замещается
«схематичным» похлопыванием по плечу. Искренняя обеспокоен-
ность состоянием собеседника утрачивается, если вопрос «Как Ваше
здоровье?» задается фигуративно, без желания получить ответ. Ины-
ми словами, схематичность события-означающего подменяет мате-
риальность события-означаемого.
Что дает описанная выше логика анализа для исследований
повседневности? Мы уже говорили о том, насколько значимым для
«релятивистской программы» оказывается путь рассуждений в ка-
тегориях знаков и репрезентаций: события повседневных и непо-
вседневных порядков тесно переплетены и рядоположены. Между
ними не остается жестких границ и субординации. Поскольку нет
иерархии, нет континуума между «повседневностью» и «сном», на
котором располагались бы остальные «промежуточные» формы
реальности, все события в равной степени поверхностны, лишены
третьего измерения.
Во-первых, утверждение «поверхностности событий» направле-
но против «онтологистской программы» исследований повседнев-
ности. Ни одно из событий не является более «глубинным», чем осталь-
ные. Бессмысленно искать ускользающий подлинник в основании
повседневной реальности, ведь оригинал сам может оказаться всего
лишь копией. Поэтому следует перенести фокус анализа на отношения
означания и фреймовой репрезентации, обладающие самостоятель-
ным существованием. Поверхность — это просто метафора рядопо-
ложения, двумерности, специфического пространства событий,
в котором отсутствует деление на более и менее глубокое5.
5 О понятии «события на поверхности» см.: [Делез 1998:19—29]. Применительно
к теории социальных событий: [Филиппов 2004а].
168

ФРЕЙМЫ ПОВСЕДНЕВНОГО СОБЫТИЯ
Во-вторых, утверждение поверхностности событий направлено
против логики каузальности. Семиотический анализ противостоит
причинно-следственному, логика сигнификации — логике каузаль-
ности. Установление отношений означания между событиями ис-
ключает возможность установления между ними причинно-
следственной связи. Мы не знаем и вряд ли когда-либо узнаем
наверняка, был ли пароход «Лузитания» потоплен немецкими
подводными лодками. Причины этого события сокрыты от нас «на
глубине», тогда как задача аналитика — установить связь «на по-
верхности». На поверхности же мы можем фиксировать связи сиг-
нификации: «нападение на гражданский пароход означало объяв-
ление войны». Было ли это событие причиной, неизвестно, но оно,
безусловно, было знаком — индексом или символом, в зависимости
от перспективы анализа. Применительно к повседневным событиям:
неизвестно, вызывает ли ритуальный танец индейцев дождь, но он,
очевидно, является его сигнификатом.
Каузальный анализ агрегирует события в хронологии, в которой
каждое событие чем-то обусловлено и что-то обуславливает. Он
основан на постулате диахронии, последовательного разворачивания
во времени причин и следствий. Семиотический анализ, напротив,
предлагает анализировать события как существующие в рамках не
хронологий, но вневременных универсумов событий-знаков.
По сути, вневременные универсумы знаков — это всего лишь
коды («словари») тех устойчивых смыслов, которые позволяют вы-
членить события из потока повседневной жизни. Т. е., ретроспектив-
ное выделение событий, описанное в предыдущем параграфе на-
стоящей работы, не произвольно и не является сферой свободного
творчества наблюдателя. Смыслы, накладываемые поверх ткани по-
вседневности, константны и кодифицируемы. Ретроспективно осмыс-
ливая свой опыт в той или иной системе фреймов, наблюдатель не
просто делает его дискретным, перфектным, событийным, но по-
мещает выделенные таким образом элементы (события) в заготов-
ленную сетку классификаций, где они начинают играть роль озна-
чаемых или означающих.
Таким образом, семиотический анализ гораздо более совме-
стим с предложенным способом определения события, чем анализ
каузальный. Ведь теперь становится возможным говорить об устой-
чивых смысловых системах событий, развивая аналогию между язы-
ком и социальной жизнью. Можно, например, попытаться обозначить
169

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
события повседневности как «минимальные элементы повседневной
социальной реальности, наделенные смыслом». Т. е. события — это
монемы, элементы первого ряда членения, из которых затем об-
разуются синтагмы, сложносоставные комплексы событий (А.Ф. Фи-
липпов предлагает называть их «фигурациями», а И. Гофман — «от-
резками»). Так же, как монемы членятся на фонемы, не обладающие
собственным значением, но делающие возможным выражение зна-
чения целого, события дробятся на компоненты, подобные рассмо-
тренным маркерам фигуративности, интонирующим событие. (Эти
компоненты не рядоположны событию — событие не состоит из
событий, оно элементарно в силу элементарности самого акта
наблюдения-идентификации — но входят в его логическую конструк-
цию.) И так далее, до тех пор, пока не будет составлен полный ката-
лог всех форм, выкраиваемых из ткани повседневности наблюдателем-
интерпретатором.
Впрочем, как бы ни была заманчива перспектива составления
исчерпывающего «словаря повседневности», в котором из конечно-
го набора простых, рутинных компонентов складывались бы осмыс-
ленные события, связанные друг с другом отношениями означания,
логика сигнификации на определенном этапе заводит исследовате-
ля в тупик. Проблема в том, что рассмотрение события только как
знака (иконического, индексального или символического) не позво-
ляет анализировать повседневное событие в его материальности и
конкретности. Ведь всякий знак схематичен, а событие — матери-
ально, поскольку представляет собой не только смысловое, но и
пространственно-временное единство.
«Ясно, что поскольку знак не тождественен обозначаемой им
вещи, — замечает Ч.С. Пирс, — но разнится с ней в некоторых аспек-
тах, у него должны иметься свойства, принадлежащие ему самому по
себе и не имеющие отношения к репрезентативной функции. Такие
свойства я называю материальными качествами знака» [Пирс 2000:
26]. Именно материальные качества ускользают от нас всякий раз,
когда мы помещаем анализируемое событие в интерпретативные схе-
мы семиотики. Например: овал, нарисованный на листе бумаги. До тех
пор, пока мы не идентифицировали его как букву «О», мы можем
задавать вопросы о толщине линии, цвете, диаметре, о неровностях
и шероховатой поверхности листа. Каждый из материальных элемен-
тов этого объекта открыт для нашей интерпретации и потенциально
значим. Но лишь только мы определяем изображенное как знак (бук-
170

ФРЕЙМЫ ПОВСЕДНЕВНОГО СОБЫТИЯ
ву «О»), все эти материальные аспекты отходят на второй план — ни
диаметр, ни цвет, ни угол наклона больше не имеют значения.
В событии-знаке материальное делается схематичным обозна-
чением материальности. Взятое чисто в логическом, смысловом сво-
ем аспекте, событие повседневности уже не может быть рассмотре-
но как пространственно-временной элемент социальной жизни,
поскольку сам смысл события находится вне пространства и време-
ни. Так, если «фрейм» определяется исключительно как «схема рас-
познавания и категоризации событий», его материальным характе-
ристикам просто не остается места.
Мы начали свое исследование с критики практико-ориентиро-
ванных социологических теорий повседневности, развитие которых
привело к деконтекстуализации содержания повседневного мира.
Обращение к теориям фреймов позволяет вернуть в исследования
повседневности контекстуальность. Однако контекст, понятый как
фрейм, оказывается контекстом скорее интерпретативным, нежели
материальным, скорее схематическим, нежели воплощенным. Можем
ли мы вернуть в методологию фрейм-анализа повседневных событий
пространство и время, не откатившись назад, к заблуждениям кау-
зальной логики? Как исследовать событие в его материальности и
конкретности, не упуская при этом из виду знаковые аспекты его
контекстуализации?
К АНАЛИТИКЕ ФИЗИЧЕСКОГО КОНТЕКСТА
В результате последовательного развития фрейм-аналитической
теории в том направлении, которое указывает Гофман, понятие фрей-
ма «дрейфует» от одной части своей дефиниции («матрица собы-
тий») к другой («интерпретативная схема событий»). Соответствен-
но, и в определении события происходит смещение: событие
перестает рассматриваться как «пространственно-временной эле-
мент» социальной жизни и определяется лишь как «смысловой ком-
плекс», коррелятивный процессу фреймирующего наблюдения. Этот
дрейф становится возможным благодаря игнорированию матери-
альных объектов, форматирующих события.
Изначально у Гофмана фрейм — это также и специфический
«оператор редукции», дислоцирующий события, ограничивающий
их в пространстве и времени, придающий повседневным событиям
171

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
материальную формуг. Такого рода фреймированность — одно из
отличий собственно человеческого взаимодействия. Бруно Латур,
автор акторно-сетевого подхода в современной социальной теории,
предлагает следующий пример: «Рассмотрим стаю из примерно ста
бабуинов, живущих посреди саванны, постоянно следящих друг за
другом, чтобы знать, куда идет стая, кто за кем ухаживает, кто на
кого нападает и кто от кого защищается. Затем нужно перенестись
в воображении к излюбленной сцене интеракционистов, где несколь-
ко человек — чаще всего двое — взаимодействуют в уединенных
местах, скрытых от взглядов других. Если "ад — это другие", по вы-
ражению Сартра, то бабуинский ад отличается от человеческого:
постоянное присутствие других оказывает воздействие, совершенно
отличное от того, которое описывает "интеракционизм за закрыты-
ми дверьми". Здесь необходимо провести различие между двумя
принципиально различными значениями слова "взаимодействие".
Первое, как уже было показано выше, относится ко всем приматам,
включая людей, тогда как второе относится только к людям. Чтобы
сохранить привычный термин, следует говорить о фреймированных
взаимодействиях. Единственное различие между ними связано
с существованием стены, перегородки, оператора редукции» [Латур
2006:175]. Фреймированность — отличительная черта повседневной
событийности.
Таким образом, человеческую повседневность от повседнев-
ности обезьян (по Латуру) отличает именно ее фреймированность,
локализованность, отгороженность от событий «внешнего» — по
отношению к ситуации соприсутствия — мира. А значит, фрейм не
существует лишь в сознании, как «ментальная структура», или в язы-
ке, как «схема интерпретации». Он укоренен («anchored») в матери-
альных предметах. «Что-то, — пишет Латур, — предохраняет чело-
веческое взаимодействие от распространения "вовне" и от
вторжения "извне". Эта двухсторонняя мембрана нематериальна как
"фрейм" (взятый в своем метафорическом значении) или матери-
альна как перегородка, стена или рамка (т. е. "фрейм" в прямом
смысле слова)?» [Там же: 174]. Если сторонники таких наследующих
Гофману направлений как «когнитивная социология» (Э. Зерубавель)
и «конверсативный анализ» (Э. Щеглофф, X. Сакс) акцентируют не-
материальность фрейма, его укорененность в структурах мышления
и коммуникации, то для подхода, развиваемого Латуром, значимы
именно вещные, материальные ограничения интеракции. Следова-
172

ФРЕЙМЫ ПОВСЕДНЕВНОГО СОБЫТИЯ
тельно, метаконтекст или система фреймов — это вся совокупность
«редукторов социального взаимодействия», фрагментирующих и
делающих его «парциальным», это обобщенная характеристика всех
локализующих его ограничений. «Когда я стою у конторки, пытаясь
купить почтовые марки, — продолжает Латур, — и говорю что-то
в решетку переговорного устройства, за моей спиной не стоят кол-
леги, начальники и родственники и не дышат мне в спину. И, слава
богу, служащий не рассказывает мне о своей теще или о зубах своей
подруги. Бабуины не располагают столь благоприятными для кон-
тактов условиями. Всякий бабуин может вмешаться в любое взаимо-
действие» [Там же: 181].
Нетрудно заметить, что этот латуровский «поворот к матери-
альному» в анализе фреймов нисколько не противоречит исходным
интенциям теории И. Гофмана. Ранее мы рассматривали понятие
«реквизита», говоря о смысле, субъективно полагаемом действую-
щими индивидами, и смысле объективном — присущем фрейму как
таковому: тело оперируемого пациента задает серьезные матери-
альные ограничения фрейму «операции» и одновременно служит
маркером объективного смысла. Гофман серьезно работает с про-
блематикой физического контекста в одной из глав «Анализа фрей-
мов» («Закрепление форм деятельности»), но затем он переключа-
ется на исследование событий коммуникации, и материальность
события (равно как и материальность фрейма) теряет теоретическую
релевантность.
Напротив, Бруно Латур, заимствуя у Гофмана понятие фрейма,
предлагает весьма экстравагантную версию фрейм-анализа как ана-
лиза физических, материальных контекстов. «Почему бы не обра-
титься ко всем бесчисленным объектам <...> вездесущим для людей,
локализующим и глобализующим взаимодействие? — пишет Ла-
тур. — Как вы можете представить себе конторку без разговорного
устройства, поверхности стойки, двери, стен, стула? Разве они не
задают рамки интеракции? Как бы вы подводили дневной баланс без
формуляров, расписок, счетов, гроссбухов и как можно не заметить
прочность бумаги, долговечность чернил, гравировку монет, твер-
дость скрепок? Стремясь сделать социальное из социального, под-
латав его символическим, социологи не замечают присутствия объ-
ектов в тех ситуациях, в которых они ищут лишь смысл» [Там же: 184].
И далее: «Только благодаря существованию материальных фреймов-
контекстов агенты могут вступать во взаимодействие лицом-к-лицу,
173

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
оставляя "снаружи" историю своих жизней, а заодно и всех остальных
взаимодействующих. Само существование взаимодействия предпо-
лагает редукцию, дислокацию, декомпозицию (partitioning)».
Из предложенной Латуром теоретической ревизии фрейм-
анализа мы можем извлечь весьма продуктивную концептуализацию
контекста повседневного взаимодействия — оригинальное развитие
идеи «контекста как формы». Однако у Латура эта идея приобрета-
ет очень конкретную интерпретацию: форма трактуется здесь как
материальные очертания события, форма в значении «shape». Так
же, как смысловой контекст событийности можно анализировать
в категориях «фрейминга» и «ре-фрейминга», материальный кон-
текст потенциально анализируем в понятиях «шейпинга» и «ре-
шейпинга». Например, материальное, вещное оснащение событий
театральной постановки отражает материальность повседневного
мира, но это преображенная материальность. Бутафорский меч не
накладывает на актеров тех же ограничений, что настоящий меч — на
воинов, а стены декораций гораздо хуже дислоцируют события, чем
стены самого театра. Однако и то, и другое — элементы трансфор-
мированного материального контекста. Из чего следует, что форма-
KaK-«shape» — лишь частный случай формы-как-«1 rame».
Что дает такое переосмысление повседневного контекста тео-
рии фрейм-анализа? Акцентирование вещности фрейма возвраща-
ет событию его пространственно-временные характеристики. Одна-
ко подобная ре-концептуализация требует развития теоретической
логики, отличной от логики сигнификации.
Логика аргументации от материальных и пространственно-
временных обстоятельств свершения события была намечена нами
выше, на этапе предварительного анализа жеста пассажира катера.
Вернемся к исходному описанию материальных аспектов анализи-
руемого жеста. Пассажир катера машет рукой людям, которые:
а) находятся вне пределов досягаемости;
б) находятся в зоне прямой видимости;
в) перемещаются относительно него.
Эти особенности физического контекста события указывают
на его специфику как свершения в пространстве и времени. Во-
первых, внятные пространственные границы: дистанция, разделяю-
щая адресанта и адресатов, допускает их взаимное наблюдение,
но исключает непосредственное соприсутствие. Во-вторых, вре-
менной промежуток достаточен для совершения жеста. В-третьих,
174

ФРЕЙМЫ ПОВСЕДНЕВНОГО СОБЫТИЯ
имеет место перемещение в пространстве с соответствующим из-
менением возможностей коммуникации. Таким образом, описание
физического контекста события оказывается описанием прост-
ранственно-временных обстоятельств события в их транс-
формации.
В нашем случае трансформация физического контекста обу-
словлена перемещением в пространстве. Представим теперь, что
пассажир, устав стоять на палубе, пройдет в общую каюту. Оттуда
он через иллюминаторы по-прежнему может наблюдать людей на
мостах и берегах реки. Однако шансов, что событие шуточного же-
ста приветствия произойдет теперь, — значительно меньше. Хотя
пассажир переместился всего на несколько метров относительно
своего прежнего местоположения, стекло отдалило его от потенци-
альных адресатов. Далее, пассажир решает не оставаться на верхней
палубе, а спускается в трюм, где расположен бар. В баре играет
музыка, заглушающая шум волн, иллюминаторы отсутствуют, и если
бы не легкое покачивание, пассажир мог бы подумать, что находит-
ся на берегу. Если же покачивания нет, разница между речным кру-
изом и стандартным времяпрепровождением в питейном заведении
окончательно утрачивается. Более того, утрачивается разница меж-
ду перемещением в пространстве и нахождением в состоянии покоя.
В трюме движение не чувствуется.
Следовательно, перемещение не является само по себе контек-
стообразующим фактором, вызывающим к жизни те или иные по-
вседневные события. Описания траектории движения или изменения
соотношения зон — перцептивной и манипулятивной — также недо-
статочно, чтобы понять, каким именно образом событие взмаха руки
связывает адресанта с его адресатами.
Чтобы разобраться с этим, представим себе не пассажира про-
гулочного катера, а человека, путешествующего по Москве-реке на
водном велосипеде. Он в гораздо большей мере, нежели пассажир,
связан физическими обстоятельствами перемещения: преодоление
каждых следующих ста метров требует от него мускульного напря-
жения; в то же время он — в отличие от пассажира катера — до
определенной степени волен в выборе направления движения. Фи-
зический контекст для него более релевантен, чем для пассажира,
стоящего на палубе, и уж тем более — для пассажира в трюме.
Таким образом, мы выходим на понятие релевантности фи-
зического контекста. Мы можем анализировать события по степе-
175

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
ни их «укорененности» в физическом окружении: для одних событий
физические условия свершения более значимы, чем для других. Ве-
роятно, определенность, внятность, очевидность границ этих собы-
тий задана не наблюдателем и не «коррелятивным наблюдению
фреймом», а именно пространственно-временным контекстом их
свершения. Эти границы скорее регистрируются, нежели конституи-
руются наблюдателем.
Впрочем, и сами события способны к «реконтекстуализации» —
изменению режима релевантности физического контекста. Пред-
ставим на секунду, что пассажир катера, который совсем недавно
весело махал рукой незнакомым людям на набережной, делает не-
осторожное движение и падает с верхней палубы в воду. Ему уже не
до игровых жестов. Взмахи рук, адресованные всем находящимся
в зоне видимости, будут нести вполне определенное сообщение, не
имеющее ничего общего с трансформированной активностью (по
Гофману). Падение в воду выводит прежде игнорируемый физиче-
ский контекст события на первый план: если, стоя на палубе, пасса-
жир мог не задаваться вопросами о скорости движения катера, тем-
пературе воды, глубине реки, направлении ветра, расстоянии до
берега и дистанции, отделяющей его от случайных наблюдателей,
то неосторожное движение делает все эти обстоятельства весьма
значимыми. Так происходит «уплотнение реальности»: событие па-
дения резко повышает релевантность физического контекста.
Попробуем упорядочить описанные контексты. На одном конце
событийного ряда — пассажир, отдыхающий в полной безопасности
в трюме катера, на другом — тот же пассажир, неожиданно для себя
оказавшийся в водах Москвы-реки. Контекст интересующего нас
жеста шутливого приветствия (пассажир стоит на палубе и наблюда-
ет окрестности) находится как раз в середине выстроенной после-
довательности: «река — водный велосипед — верхняя палуба кате-
ра — каюта — бар в трюме».
Что лежит в основании этого ряда?
Во-первых, убывающая степень релевантности физического
контекста. Во-вторых, возрастающая степень рутинности. Путеше-
ствие пассажира в баре катера может переживаться им так же, как
и всякое иное пребывание в подобного рода заведениях: например,
как нечто вполне ординарное, не выходящее за рамки повседневных
операций. Падение в воду выбивается из ряда рутинных событий,
заставляя считаться с обстоятельствами места и времени. Сидя
176

ФРЕЙМЫ ПОВСЕДНЕВНОГО СОБЫТИЯ
в баре катера, пассажир волен вообразить себя на борту трансат-
лантического лайнера, в вагоне-ресторане или в кабачке напротив
своего дома; упав в воду, он сталкивается с определенностью мате-
риальной составляющей этого события, теперь ему гораздо сложнее
«переопределить ситуацию», он сильнее связан физическими усло-
виями своего положения. Событие падения несомненно в своей
пространственно-временной данности — это событие, происходящее
«здесь и сейчас» (во всяком случае, для самого упавшего). Более
того, это событие переключает режим релевантности физического
контекста и тем самым проводит внятно различимую границу между
событиями «до» и «после».
Таким образом, релевантность физического контекста события
непосредственно связана с рутинностью событийного ряда. До тех
пор, пока ничто не нарушает рутины, от определенности места и вре-
мени легко можно абстрагироваться — они не релевантны событию.
Однако непредвиденное, прерывающее установленный ряд (и по-
тому опасное) событие «возвращает к действительности», т. е.
к материальности физического контекста.
Помимо релевантности физического контекста, анализ мате-
риальной составляющей события указывает на значение телесно-
сти. Глядя на что-то занятное в баре катера, пассажир выступает
в роли наблюдателя-регистратора: он соотносит видимое событие
с неким коррелятивным ему фреймом и дает событию определение
(помещая в тот или иной класс явлений, занимая по отношению
к нему некоторую позицию и прогнозируя дальнейший ход развития
событий). Значение телесности наблюдателя невелико: по сути, оно
ограничивается тем, что наблюдатель сам находится в пространстве,
идентифицирует себя как находящегося в пространстве, а наблю-
даемое событие — как событие в пространстве. Но поскольку фи-
зический контекст здесь слабо релевантен, то и сам наблюдатель
оказывается в определенном смысле «дематериализованным»,
своего рода воплощением процедур наблюдения и интерпретации
происходящего.
Однако чем больше значение физического контекста, тем силь-
нее телесная вовлеченность наблюдателя. Ранее, раскрывая ло-
гику сигнификации, мы говорили о вовлеченности наблюдателя, имея
в виду интенсивность его внимания. (Гофман приводит пример те-
атрального представления: на него не просто направлен взгляд на-
блюдателя, оно захватывает все его сознание.) Однако даже самый
177

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
заинтересованный зритель не поглощен так происходящими вокруг
него событиями, как поглощен ими упавший в воду пассажир. Он
вовлечен в них буквально всем телом...
Можно ли сказать, что чем выше релевантность физического
контекста, тем меньше в событии «знаковости», фигуративности?
Все приведенные нами доводы в пользу такого утверждения спра-
ведливы только для самого упавшего, да и то лишь на определенный
период. Любым другим пассажиром катера, наблюдавшим его паде-
ние, это событие вполне может интерпретироваться как событие-знак
(например, дурное предзнаменование). Следовательно, соотношение
материальности/фигуративности события коррелятивно «контуру
вовлеченности» наблюдателя. Телесная вовлеченность корреля-
тивно материальной определенности события и непосредствен-
но связана с его физическим контекстом.
Помимо рутинности событийного ряда и телесности наблюда-
теля, релевантность физического контекста связана с проблемой
технического опосредования. Находясь в трюме, пассажир спо-
собен абстрагироваться от физического контекста благодаря тому,
что между ним и этим контекстом встают прочные стены катера,
музыкальный центр, заглушающий шум волн, и множество иных
технических приспособлений. На палубе таких приспособлений
меньше. Еще меньше приспособлений у человека на водном вело-
сипеде — от плотных слоев реальности его отделяет только хрупкая
металлическая конструкция. Наконец, упавший в воду пассажир во-
обще оказывается один на один с материальностью физического
контекста.
Телесная вовлеченность обратно пропорциональна степе-
ни технического опосредования. Чем больше технических при-
способлений вовлечено в происходящее, тем больше задач им де-
легировано6 и, соответственно, тем меньше телесная вовлеченность
наблюдателя. Техническое опосредование события — это спец-
ифическая форма подавления релевантности его физического
контекста. До тех пор, пока техника действительно опосредует,
т. е. справляется с делегированными ей функциями, повседневные
события сохраняют свой рутинный ход, а релевантность физическо-
го контекста низка.
6 «Делегирование» — понятие, предложенное Бруно Латуром для описания
специфической функции объектов в социальном мире. См.: [Latour 1992].
178

ФРЕЙМЫ ПОВСЕДНЕВНОГО СОБЫТИЯ
Роберт М. Пирсиг так описывает различия двух режимов реле-
вантности физического контекста: «Путешествуя на мотоцикле, ви-
дишь все совершенно по-особому. На машине вы все время находи-
тесь в кабине и, привыкнув к ней, не осознаете, что глядеть из
автомобильного окна — все равно, что смотреть телевизор. Вы пас-
сивный наблюдатель, а то, что снаружи, лишь мелькает в рамке окна,
навевая скуку. На мотоцикле этой рамки нет вообще. Вы в полном
контакте с окружением и уже не просто смотрите картину, а вписы-
ваетесь в нее. Бетон, проносящийся в пяти дюймах от ступней, —
самый настоящий, точно такой же, как тот, по которому вы обычно
ходите; вот он, здесь, так мелькает, что невозможно задержать на
нем взгляд, но стоит в любой момент опустить ногу, и вы его косне-
тесь. Все воспринимается настолько живо, что ни на миг не покида-
ет сознания» [Пирсиг 2003: 134].
Почему в автомобиле материальность физического контекста
«покидает сознание»? Потому, замечает Пирсиг, что есть рамка,
подобная экрану телевизора, разделяющая зоны «здесь» и «по ту
сторону». Она разграничивает манипулятивную и перцептивную
зоны. Такого рода рамка служит средством последующей демате-
риализации события, подмены материального знаковым. Рамка —
пространственное воплощение отстраненности наблюдателя от на-
блюдаемых социальных событий. Тем сильнее шок разрушения
рамки, изменения режима релевантности физического контекста и
телесного вовлечения в наблюдаемое.
До определенной степени соотношение рутинности, телесности
и технического опосредования можно проиллюстрировать хорошо
изученным в психофизиологии «эффектом зонда». Г. Бейтсон в этой
связи приводил пример слепого человека, который при ходьбе ощу-
пывает дорогу палкой. Граница, разделяющая тело этого человека
и физический контекст его перемещения, проходит не там, где за-
канчивается рука и начинается зонд (палка), а там, где заканчивает-
ся зонд и начинается мостовая; именно на этой границе локализова-
ны ощущения идущего — так, словно зонд есть продолжение его
руки. Норберт Винер ставил вопрос сходным образом: является ли
искусственная рука механика, пытающегося починить автомобиль,
частью механизма, с которым возится механик, или частью механи-
ка, занятого починкой? Интересующая нас граница (которая лишь
метафорически может быть названа границей субъекта и объекта)
отлична от границы живого и неживого. «Замечательная особенность
179

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
рассматриваемого отношения, — отмечал А.Н. Леонтьев, — заклю-
чается в том, что эта граница проходит как граница между двумя
физическими телами: одно из них — оконечность зонда — реали-
зует познавательную перцептивную активность субъекта, другое —
составляет объект этой деятельности. На границе этих двух матери-
альных вещей и локализуются ощущения, образующие "ткань"
субъективного образа объекта: они выступают как сместившиеся на
осязающий конец зонда — искусственного дистант-рецептора, ко-
торый образует продолжение руки действующего субъекта» [Леон-
тьев 1975: 61-62].
Суть феномена делегирования проявляется как раз в спо-
собности материального объекта выступать продолжением челове-
ческого тела. Автомобиль — продолжение водителя (если тот,
конечно, сосредоточен на вождении, а не роется в бардачке). Инте-
ресующая нас граница предсказуемости/автономности при движе-
нии по автостраде проходит по границе бампера, но лишь до тех пор,
пока автомобиль полностью подчинен водителю и служит продол-
жением его тела. В тот момент, когда отказывает система управления,
машина перестает быть послушным зондом, граница предсказуемо-
сти/автономности смещается и проходит теперь между руками и
рулем, между ступнями и педалями.
В современном мире — «мире послушных объектов» [Гадамер
1991: 230] — совпадение границы предсказуемости/автономности
с границей живого/неживого, как правило, происходит лишь в слу-
чаях поломки зонда. (Самый простой пример: в шариковой ручке
заканчиваются чернила, и из «воплощенной функции письма» она
снова становится проблематизированной материальной вещью).
Чем больше послушных объектов, использование которых до-
ведено до автоматизма, вовлечено в наше повседневное существо-
вание, тем «разреженнее» и непроблематичнее повседневная реаль-
ность. Объекты исчезают7. Когда техника более не опосредует
взаимодействие, реальность из привычной, рутинной, «разрежен-
ной» превращается в «плотную среду», сопротивляющуюся челове-
ческим усилиям. Такое «уплотнение реальности», связанное с резким
переключением режима релевантности физического контекста, Бру-
7 Ср. у Г. Гадамера: «Вещей устойчивого обихода вокруг нас уже не существу-
ет. Каждая стала деталью <...> В нашем обращении с ними никакого опыта вещи мы
не получаем. Ничто в них уже не становится нам близким, не допускающим замены,
в них ни капельки жизни, никакой исторической ценности» [Гадамер 1991: 240].
180

ФРЕЙМЫ ПОВСЕДНЕВНОГО СОБЫТИЯ
но Латур называет «столкновением», полагая интенсивность стол-
кновений мерой событийности [Latour 1997]. Не принимая полностью
латуровского подхода, попробуем выделить класс событий, для ко-
торого непосредственная материальность контекста (воплощенная
в «столкновении») действительно служила бы конститутивным при-
знаком.
Перечислим еще раз выделенные аспекты материального осно-
вания социальных событий: релевантность физического контекста,
телесность и телесная вовлеченность наблюдателя, техническое
опосредование, рутинность. Все эти параметры организованы во-
круг идеи контекста. Но в данной логике контекст понимается не как
«единство смысловых единств», а как единство физического окру-
жения. Благодаря сцеплению с этим контекстом событие обнаружи-
вает свою укорененность во внешнем мире. Именно поэтому выше
речь шла в основном о том типе событий, которые Г. Зиммель назвал
«приключениями» [Зиммель 1996], а мы будем называть «проис-
шествиями».
Происшествие — это событие, для которого высока релевант-
ность физического контекста, событие, выбивающееся из рутинного
событийного ряда (образующее, по выражению Зиммеля, «эксклав»
жизни) и непосредственно связанное с телесной вовлеченностью
участников. Происшествие принципиально не редуцируемо к своей
знаковой, фигуративной составляющей, оно есть в первую очередь
материальное, пространственно-временное единство. Пассажир,
проведший большую часть путешествия в трюме, выбираясь на берег,
на вопрос о круизе ответит: «Без происшествий». Пассажир, извле-
ченный из воды спасателями, скорее всего, надолго запомнит этот
момент и это место. Воспоминание о них образует «историю», в ко-
торой он сам, место, время, происшествие, а также описание физи-
ческого контекста и предшествующих событий, выделяемых ретро-
спективно, подобно прологу к случившемуся, будут тесно связаны
нарративом.
Однако как быть с жестом шутливого приветствия пассажира
на палубе? По степени релевантности физического контекста он рас-
положен между падением в воду и пребыванием в трюме.
Игровой жест приветствия проблематизирует ситуацию пере-
мещения, прерывая размеренный ход событий. Он не является про-
исшествием в полном смысле слова, «эксклавом жизни» — скорее
это акт повышения релевантности физического контекста, который
181

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
можно назвать «актом сцепления». До этого жеста (и, скорее все-
го, после него, если жест останется без ответа) люди, наблюдающие
за катером с набережной, существуют для пассажира непроблема-
тично — в качестве физических тел, элементов пейзажа. Описанный
жест устанавливает между пассажиром и наблюдателями особый
род отношений — отношения признания: пассажир не просто раз-
личает наблюдателей на «фоне» среды, он признает в них воспри-
нимающих человеческих существ, потенциально способных ответить
на его жест, вступить в коммуникацию. (Поэтому содержание жеста
контингентно — пассажиры прогулочных катеров, привлекая вни-
мание наблюдателей, часто используют не столь приличествующие
случаю жесты как жесты приветствия. Также и те, кто «провожает»
поезда, стоя рядом с железнодорожной насыпью, отнюдь не всегда
провожают их традиционным взмахом руки.)
В результате описанного «акта сцепления» границы ситуации
соприсутствия раздвигаются. Для пассажира, находящегося в трюме,
ситуация соприсутствия с другими людьми (потенциальными участ-
никами взаимодействия) определена физическими границами по-
мещения. Пассажир в каюте различает близкое пространство мани-
пулятивной зоны, которое задает границы соприсутствия, и слабо
дифференцируемый фон «за окном». В отличие от них пассажир на
палубе проблематизирует границу между близким пространством
потенциального взаимодействия и «фоном», вовлекает элементы
фона (физического контекста) в ситуацию соприсутствия. За счет
этого расширения границ контекст и приобретает большую релевант-
ность. А поскольку релевантность контекста и рутинность находятся
в отношении обратной зависимости, спонтанный «акт сцепления»
пробивает брешь в бессобытийной рутине круиза.
Выбранная логика анализа имеет свою специфику. Она фоку-
сирует внимание на материальных аспектах повседневного события
(релевантности физического контекста, контуре вовлеченности на-
блюдателя, техническом опосредовании самого процесса наблюде-
ния, проблематизации границ соприсутствия в «актах сцепления»),
но оставляет за скобками все, что связано с указанием на причины.
Что движет пассажиром катера, совершающим «акт сцепления»?
Существует ли какая-то отличительная потребность в раздвигании
границ соприсутствия и повышении релевантности физического кон-
текста? Можно ли говорить об особом типе мотивации — о стрем-
лении к максимальной телесной вовлеченности в происходящее и
182

ФРЕЙМЫ ПОВСЕДНЕВНОГО СОБЫТИЯ
связанном с нею намеренном снижении технического опосредования
(безмоторная авиация, кругосветные путешествия на надувном пло-
ту, экстремальный туризм, американские горки)? Ответы на эти во-
просы не могут быть получены из наблюдения событий и описания
их материальной составляющей. Наблюдение ничего не говорит
о причинах. Оно нацелено на установление отношений следования,
тождества и различия.
Если семиотическая логика оказывается на руку «релятивист-
ской программе» фрейм-анализа, акцентируя репрезентативность,
схематичность, символическую насыщенность повседневного мира,
то логика материального ближе «онтологистской программе», по-
скольку возвращает повседневности ее пространственно-временную
протяженность, телесность, объективность.
Логика материального подталкивает нас к пересмотру исходной
фрейм-аналитической метафоры повседневного мира как «полотна»,
из которого наблюдателем, по лекалу смысла, вырезаются
фрагменты-события. Понятая как цепь свершений в пространстве и
времени, повседневность обнаруживает способность к сопротивле-
нию, поразительную неподатливость произвольной «дискретиза-
ции». В этом отношении она подобна не ткани, а мрамору, структура
которого облегчает вычленение одних фрагментов и делает совер-
шенно невозможным вычленение других. Материал повседнев-
ности диктует логику своего наблюдения. И если принять во
внимание все материальные (а не только фигуративные) компоненты
повседневного мира, метафора отрешенного наблюдателя социаль-
ных событий, определяющего их границы и соотносящего их с той
или иной системой фреймов, выглядит неубедительно. Она приме-
нима лишь к дематериализованным событиям, для которых физиче-
ский контекст не релевантен, а телесная вовлеченность самого на-
блюдателя минимальна. Так, человек в кресле самолета, следя за
своими перемещениями по пунктирной линии на экране, может про-
извольно делить этот маршрут на фрагменты: «первые тридцать ми-
нут полета», «пересечение нулевого меридиана», «последний час
перед пересадкой» и т. д. Для пилота границы событий более оче-
видны: «выход из зоны турбулентности», «вынужденное снижение
высоты», «запрос об аварийной посадке».
События, тождественные в смысловом отношении, могут ока-
заться нетождественными в отношении материальном. Так, напри-
мер, шахматные партии, сыгранные по Интернету, по телефону и на
183

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
доске, различны по степени релевантности физического контекста,
даже если все ходы в них идентичны. Эту двойственность повседнев-
ных взаимодействий неоднократно подчеркивал И. Гофман. «Игра
в шахматы, — отмечал он, — содержит два принципиально разли-
чающихся основания: одно полностью принадлежит физическому
миру, где происходит пространственное перемещение материальных
фигурок, другое относится непосредственно к социальному миру
противоборствующих в игре сторон» [Гофман 2003а: 84].
Однако насколько правомерно это жесткое различение соци-
ального мира, локализованного в области символических репрезен-
таций, и физического мира простых «материальных фигурок»? Нигде
эта последовательная «дематериализация» социального не оказы-
вается столь неудовлетворительной, как в случае с повседневными
событиями. Их материальность слишком тесно связана с самим про-
цессом наблюдения (в отличие, например, от неповседневных со-
бытий «большого спорта», «большого бизнеса», «большой поли-
тики», присутствующих в повседневном мире человека с улицы
в качестве дематериализованных тем коммуникации). Более убеди-
тельным здесь выглядит предположение Б. Латура о том, что на
уровне повседневности социальное не существует вне многочислен-
ных объектов и технических приспособлений, а смонтировано, скон-
струировано, собрано с их использованием.
Это предположение верно и в отношении тех «неповседневных
порядков существования», присутствие которых в мире повседнев-
ности мы вначале обозначили как «вкрапления». Чтение в метро дей-
ствительно являет собой яркий пример отстранения от повседневной
реальности и, повторим, тот факт, что, зачитавшись, легко проехать
свою остановку, иллюстрирует возможность такого «ухода в непо-
вседневное». Но насколько сама эта возможность «неповседневна»?
Поездка в метро (если маршрут известен, ничего неожиданно-
го не происходит и поезд не выходит на поверхность, заставляя пас-
сажиров отвлечься от чтения) представляет собой исключительно
рутинный вид перемещения. Пассажиры лишены даже возможности
созерцания чего-либо «за окном», не считая остановок на станциях.
При отсутствии давки телесная вовлеченность пассажиров минималь-
на, а степень технического опосредования их движения — макси-
мально велика. Соответственно, мы можем говорить о низкой сте-
пени релевантности физического контекста. «Стандартная» поездка
в метро бессобытийна, и эта бессобытийность рутины составляет
184

ФРЕЙМЫ ПОВСЕДНЕВНОГО СОБЫТИЯ
материальное основание отстранения от повседневности, открывая
возможность для чтения, размышления, сна.
Однако почему в массе своей пассажиры метро, зачитавшись,
задумавшись или даже уснув (хотя в случае сна этот тезис выглядит
наиболее спорно), не пропускают своих станций? Очевидно, имеет
место некоторая координация между дискретностью перемещения
и циклами погружения/возвращения «на поверхность» текста. За-
медление движения поезда, объявление станций, передвижения по
вагону входящих или готовящихся к выходу пассажиров -— все эти
материальные компоненты поездки в метро размечают опыт, пере-
ключают режимы релевантности физического контекста, изменяют
контур вовлеченности зачитавшегося пассажира. Они суть те самые
«прожилки» в сопротивляющемся мраморе повседневности, которые
в одних случаях (например, в предельно рутинных поездках в метро)
допускают его свободную фрагментацию наблюдателем, в других
(к примеру, в терпящем крушение самолете) — препятствуют ей.
ТЕОРИЯ ФРЕЙМОВ ОБ ЭЛЕМЕНТАРНОМ
СОСТАВЕ ПОВСЕДНЕВНОСТИ:
«ПОЭТИКА СОЦИАЛЬНОГО»
Способы рассуждения, названные нами «логикой материального» и
«логикой сигнификации», на разных уровнях, но сходным образом
ставят одну и ту же проблему, центральную для теории фреймов, —
проблему элементарного состава повседневного мира. Жест
пассажира прогулочного катера — пример такого элемента повсед-
невности. О какой элементарности идет речь?
В случае анализа материальных оснований повседневных со-
бытий в фокусе оказывается дискретность пространственно-
временных элементов социальной жизни, отделенных друг от друга
многочисленными «скобками» — звонками, перерывами на обед,
ритуальными действиями приветствия и прощания, а также стенами,
этажами и тонированными стеклами автомобилей. Скачки релевант-
ности физического контекста и разрывы рутины составляют матери-
альную основу такой элементарности. Жест пассажира катера
в данной логике рассмотрения предстает элементарным событием
в силу того, что представляет собой акт переключения режима ре-
левантности физического контекста и прерывания рутины.
185

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
На уровне анализа отношений сигнификации речь заходит
о принципиально ином типе элементарности — об элементарности
смысловых единств. И здесь мы вновь возвращаемся к дискретности
самого «словаря повседневности». Жест пассажира катера оказы-
вается элементарным событием, потому что в соответствие ему при-
водится другое элементарное событие — жест приветствия двух
знакомых.
В логике материального повседневный мир предстает онтоло-
гически дискретным, в логике сигнификации — дискретизирован-
ным актами наблюдения и помещения зафиксированного наблюда-
телем события в тот или иной фрейм. Событие, как элемент
повседневного мира, оказывается производным от двух типов дис-
кретности — дискретности «материала» и дискретности «словаря».
Проблема здесь частично кроется в исходной дуальности
фрейма (о которой шла речь во второй главе). Гофман — пытаясь
дистанцироваться от «психологической» дефиниции Бейтсона —
определяет фрейм и как некий физический контекст реально свер-
шающегося события, и как схему его интерпретации. Отношения
между двумя этими типами контекстуализации он называет отноше-
ниями изоморфизма. Однако двойственность в определении фрей-
ма транслируется и на определение события, которое теперь трак-
туется одновременно как «смысловое единство» и как «свершение
в пространстве и времени».
Как именно соотносятся между собой материальный и знаковый
аспекты повседневного события, его материальные и фигуративные
компоненты? Такая постановка вопроса приводит нас к спору о со-
отношении материальных и символических порядков, разгорев-
шемуся в современной социальной теории8. Эта задача имеет весь-
ма ограниченный набор решений.
Можно вслед за И. Гофманом жестко разделить мир социаль-
ных смыслов, воплощенный в символических репрезентациях, и мир
«материальных фигурок». Тогда последние будут относиться к при-
родной системе фреймов (определяющей события как «ненаправ-
ленные, бесцельные, неодушевленные, неуправляемые» [Гофман
2003а: 82]), а первые — к социальной системе фреймов (обеспечи-
вающей «...фоновое понимание событий, в которых участвует воля,
8 См., например: [Pels, Hetherington, Vandenberghe 2002; Ло 2007], а также наш
обзор и анализ этой проблемы: [Вахштайн 2006с; Вахштайн 2004b].
186

ФРЕЙМЫ ПОВСЕДНЕВНОГО СОБЫТИЯ
целеполагание и разумность» [Там же]). Такое решение в конечном
итоге приводит к странному дуализму, признающему относительную
автономию и параллельность существования символических и мате-
риальных порядков событийности. Кроме того, «материальное»
в этом случае оказывается вообще вне сферы рассмотрения иссле-
дователя, а «социальное» практически отождествляется со «знако-
вым», и уже — с «символическим».
Два других решения связаны с редукцией либо материальных,
либо сигнификативных оснований повседневных событий. Редукция
материальных оснований превращает событие в чистый знак — эле-
мент нарратива. (Подобное решение прослеживается в герменевти-
ке социальных событий П. Рикера [Рикер 2004].) Редукция символи-
ческих оснований приводит к завышенной оценке значения
материальных объектов как конституэнтов социальной жизни. (Такое
решение свойственно представителям «поворота к материальному»
в социальных науках — Б. Латуру, Дж. Ло, К. Кнорр-Цетине.)
Очевидно, должно существовать решение, не сводящее мате-
риальное к фигуративному (и наоборот), но и не признающее их
тотальной взаимной автономии. Это решение ориентирует исследо-
вателя на поиск гомологии материального и сигнификативного кон-
текстов, их со-образности.
Так, гомологичны понятия «вовлеченности», как определяет
его И. Гофман, и «телесной вовлеченности», как оно используется
в описании материальных оснований событийности. Наблюдатель
социальной жизни погружен в наблюдаемые события, захвачен ими,
но, будучи телесным индивидом, он также и «укоренен» («anchored»)
в них, разделяет с ними общность физического контекста.
Гомологичны понятие «границы фрейма», заимствованное
у И. Гофмана, и понятие «рамки», как употребляет его Р. Пирсиг
в описании режимов релевантности физического контекста. Поэто-
му событие может разрушить не только материальную «рамку»,
определяющую зону релевантности физического контекста, но и
фрейм, в котором оно воспринимается наблюдателем. Фразу «Само-
леты, направленные террористами во Всемирный торговый центр,
разрушили картину мира средних американцев» не следует понимать
исключительно метафорически. В этой метафоре тоже обнаружи-
вается гомология материального и смыслового контекстов события.
Происшествие, как особый тип события, связанного с разрывом ру-
тины и резким переключением режима релевантности физического
187

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
контекста, выламывается также и из контекста интерпретативного,
заставляя пересматривать «границы рутинного мира». Взрыв в ме-
тро — тем более шокирующее происшествие, чем рутиннее обычные
поездки этим видом транспорта.
Наконец, гомологичны понятия смыслового и материального
контекста. Первое выполняет по отношению к значению события ту
же функцию, что второе — по отношению к его пространственно-
временному свершению. Слова «сцена», «экран», «улица», «дорога»
указывают одновременно на некоторые «места», где разворачива-
ются те или иные события, и на «фреймы», в которых эти события
конвенционально интерпретируются.
Обнаружение гомологии открывает такую область анализа
архитектоники контекстов повседневного мира, в которой семио-
тическая логика и логика материального переплетаются. Повседнев-
ность оказывается «миром собранных форм», где материальное и
нематериальное образуют весьма причудливые комбинации. Здесь
социальная реальность приобретает сходство с поэтическим со-
общением.
Отличительная черта поэтического сообщения — небезраз-
личие материальных компонентов знаков к их значению. Рифма,
например, укрепляет созвучием взаимоотношения двух связанных
значениями слов. Поль Валери в своем «Курсе поэтики» отмечает:
«Устроение поэзии загадочно <...> Странно, что дискурс должен
одновременно подчиняться двум несовместимым условиям — усло-
виям, предполагающим длительную и повторяющуюся связь между
ритмом и синтаксисом, между звуком и смыслом... »9. В поэзии, —
вторит ему У. Эко, — «...весь физический состав означающих, об-
леченный в определенные последовательности и отношения, пре-
творяется в ритм, далеко не безразличный к значениям: когда я,
описывая какое-то шествие, прибегаю к анафоре, и говорю: "Идут
всадники, идут пешие воины, идут знаменосцы", идеи и означающие,
образуя параллельные ряды, складываются в гомологическую струк-
туру, соответствующую порядку прохождения участников шествия»
[Эко 1998: 81].
Сходным образом Р. Якобсон [Якобсон 1975], анализируя ло-
зунг предвыборной кампании генерала Эйзенхауэра — «I like Ike», —
9 Цит. по: [Koestler 1967: 318]. См. также главу «Rhythm and Rhyme» в данной
работе Артура Кестлера.
188

ФРЕЙМЫ ПОВСЕДНЕВНОГО СОБЫТИЯ
показывает, как ритм фразы, относящийся, на первый взгляд, к
области чисто материальных свойств, оказывается смыслопорожда-
ющим аспектом сообщения. Гомологичность материальных и знако-
вых компонентов поэтического сообщения обусловлена двойной
сегментацией — на синтаксическое членение накладывается члене-
ние ритмическое, организованное при помощи «регуляризации про-
содических единиц». Таким образом, поэтическое сообщение явля-
ет собой впечатляющий пример единства знакового и незнакового.
То же можно сказать и об элементарном событии повседнев-
ного мира — событии обыденного жеста. Оно «поэтично» именно
потому, что гомологичным образом сочетает в себе знаковое и не-
знаковое — компоненты, связанные транспонированием события из
одной системы фреймов в другую, и материальные характеристики
его свершения в пространстве-времени. Отсюда возможность гово-
рить о «ритме» события и его специфической «интонации».
Утверждение гомологичности знакового и незнакового в по-
вседневном событии и контекстах его свершения/интерпретации
никак не следует из анализа самих событий. Напротив, это утверж-
дение априорно, оно составляет аксиоматику предложенной в дан-
ной главе морфологии события и аналитики его контекста. Именно
поэтому мы начали анализ события обыденного жеста с вопроса «как
физические условия его совершения (скоротечность пересечения
манипулятивной и перцептивной зон, наличие нередуцируемой дис-
танции) связаны с содержательными характеристиками (безадрес-
ностью, имперсональностью жеста)?». Однако анализ повседневных
событий может быть организован принципиально иначе.
Например, последовательный семиотический подход редуциро-
вал бы материальную основу событийности, представив все наблю-
даемое в повседневности по аналогии с событиями, разыгрываемыми
на театральной сцене. Театральная метафора (предложенная
в ранней, социально-драматургической работе И. Гофмана [Гофман
2000]) — это, пожалуй, наиболее ощутимый симптом дематериали-
зации повседневного мира в социальной теории.
Другой яркий пример того же типа анализа — шахматная ме-
тафора. Соблазн уподобить события «ходам», встроенным в «ком-
бинации», реализующиеся на том или ином участке «доски», оказы-
вается исключительно сильным при построении теоретического
описания контекстуализованной событийности. Действительно, труд-
но не поддаться заманчивой идее формализации наблюдаемых
189

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
событий и их контекстов (à la «теория игр»). Но если для событий
неповседневных (например, политических, а в особенности — гео-
политических) ограниченность подобного рассмотрения не столь
очевидна, то попытки обнаружения формального кода повседнев-
ного мира напоминают патологическую «дереализацию повседнев-
ности», подобную той, которую переживает герой В. Набокова,
шахматист Лужин, наблюдающий события своей жизни по аналогии
с ходами шахматной партии.
Выбранная нами метафора «поэтики социального» противо-
стоит семиотической установке театральной и шахматной метафо-
рики. «Поэтическая» аналогия опирается на интуицию повседневно-
го мира как мира собранного, сконструированного, наполненного
предметами и потому неизбежно материального — материальность
пронизывает повседневные взаимодействия, способствует их со-
бытийному оформлению, препятствуя их растворению в «чистых»
знаковых универсумах.
Эта интуиция обнаруживается сегодня как в работах социоло-
гов, стремящихся переописать предмет социального исследования,
включив в него игнорируемую ранее объектность (см. цитируемые
здесь работы Б. Латура), так и в трудах ведущих семиологов. По-
следнее кажется довольно странным — материальность повседнев-
ного мира, совокупность его незнаковых элементов традиционно
относятся к экстрасемиологическим факторам, не «схватываемым»
семиотической аналитикой или остающимся на периферии ее ис-
следовательского интереса. Тем не менее, интерес к «...конкретным
обстоятельствам коммуникации, нарушающим жизнь знаков и вы-
падающим в нерастворимый осадок семиотического исследования»
не ослабевает. Вот что замечает по этому поводу У. Эко: «Непре-
ложная реальность конкретных коммуникативных обстоятельств
решающим образом влияет на семиотический универсум культурных
конвенций, она укореняет в повседневной жизни сугубо теоретиче-
ский мир абстрактных кодов и сообщений, подпитывая холодную
отстраненность и самодостаточность семиотических смыслов жиз-
ненными соками природы, общества, истории...» [Эко 1998: 71—72].
По мнению Эко, не произвол наблюдателя и не самореферентный
процесс означивания событий, а «...реальное положение вещей за-
ставляет предпочесть тот или иной код» в интерпретации повседнев-
ности (причем «положение вещей» здесь также не стоит понимать
только метафорически).
190

ФРЕЙМЫ ПОВСЕДНЕВНОГО СОБЫТИЯ
Предложенный в данной главе морфологический анализ по-
вседневного события, по сути, ограничивается рассмотрением его
логической конструкции. Нас больше интересовало фреймирование
событий, организация их материальных и знаковых контекстов, не-
жели то, как события сцепляются между собой в фигурации, «рас-
тягиваются» в пространстве и времени, теряя непосредственную
наблюдаемость. Этот переход — от морфологии контекста к анали-
тике событийности — необходим, но он требует отдельного при-
стального исследования. Исследования, которое неизбежно уведет
нас не только от фрейм-анализа, но и от социологии повседневности
как области его применения.
191

АКСИОМАТИКА И ОПТИКА:
ПОДВЕДЕНИЕ ИТОГОВ
...Вот, к слову о ключах и переключениях. Если бы я обладал
амбициями Пьера Менара, то переписал бы сегодня «Анализ
фреймов», не изменив в нем ничего, кроме примеров. Все при-
меры и иллюстрации, которые Гофман брал из газет, журналов
и беллетристики, я бы заменил цитатами из блогов...
Из коммуникации в блогах
Проводя различие между семиотической и социологической теори-
ей фреймов, Умберто Эко вскользь замечает: «...то, что Г. Бейтсон
называет фреймами («frames»), — скорее метатекстуальные обрам-
ления («framings») текстовых ситуаций, призванные сделать послед-
ние понятными. В этом смысле они более подобны правилам жанра»
[Эко 2005: 78]. Вопрос «в каком фрейме происходит это взаимодей-
ствие?» в чем-то аналогичен вопросу «в каком жанре написан этот
текст?».
Фрейм-анализ как предмет рассмотрения действительно на-
кладывает определенные (почти жанровые) ограничения на способ
письма. Текст подражает логике фрейм-аналитического исследова-
ния, структура повествования воспроизводит структуру самого ана-
лиза. Ведь не только «при анализе фреймов используются фреймы»
[Гофман 2003а: 72], но и при изложении результатов анализа фрей-
мов тоже используются фреймы. Мы поочередно помещаем содер-
жание фрейм-аналитической теории в контекст современных кон-
цепций повседневности, в исторический контекст ее создания и
прочтения, в контекст биографии одного из ее создателей, в кон-
текст ее самой (пытаясь сделать теорию фреймов ресурсом ее соб-
ственного осмысления). Поэтому переход от главы к главе сопро-
вождается неизбежным рефреймингом, заключением «того же
самого» в новую контекстуальную рамку. «Таким образом, каждая
последующая часть исследования становится более запутанной, чем
предыдущая — все время нужно учитывать написанное ранее. Этот
процесс напоминает песни с повторяющимися словами, как если бы
при анализе фреймов шла речь о том, что "Старый Макдональд на
ферме жил — йя-йя-йо! — И там он цыплят разводил — йя-йя-йо!"»
[Там же: 71].
192

АКСИОМАТИКА И ОПТИКА: ПОДВЕДЕНИЕ ИТОГОВ
При переводе этого фрагмента цитата из песни про старого
Макдональда должна заменяться цитатой из стихотворения «Дом,
который построил Джек». Подобно событию, выхваченному из од-
ного контекста и перенесенному в другой, одно четверостишие за-
меняется другим. (Так устанавливаются отношения сигнификации:
«Дом, который построил Джек» и «Ферма старого Макдональда»
связаны отношениями означания, они иконически подобны друг дру-
гу благодаря объединяющему их приему многоступенчатой анафо-
ры.) Эта жертва — вынужденная дань схематизирующему процессу
переключения фреймов при переводе текста. Признаемся, что в при-
веденной выше цитате из «Роли читателя» Умберто Эко слово «Бэйт-
сон» мы заменили словом «Бейтсон» — такая цитата, как результат
транспонирования, тоже содержит в себе трансформированные
элементы1. И, в каком-то смысле, все приведенные в книге концепты
теории фреймов являются транспонированными — причем неодно-
кратно: применение их к изучению социологической классики не
было тем же типом транспонирования, что их использование в ана-
лизе обыденного жеста.
Что происходит с концептом при его переключении? Чем прин-
ципиально отличается транспонирование концепта из области фун-
даментальной теории в сферу прикладной теории? И далее — в об-
ласть эмпирического исследования? При каких обстоятельствах и
в какой момент транспонирования концепт становится маркером
самого себя и начинает использоваться в чисто метафорическом
смысле? Впрочем, мы уже задавали все эти вопросы, говоря о фрей-
мовой организации повседневных событий, и было бы странно еще
раз воспроизводить ту же логику рассуждения применительно к бы-
тованию социологических понятий. Подобное исследование по со-
циологии знания еще ждет своего часа.
1 Справедливости ради отметим, что замена написания «Г. Бэйтсон» на «Г. Бейт-
сон» — менее тяжкое действие, чем, например, замена «Эрвина Гоффмана» «Ир-
вингом Гофманом». Два этих способа передачи имени автора приняты в весьма
дистанцированных друг от друга интеллектуальных средах (условно их можно оха-
рактеризовать как «санкт-петербургскую» и «московскую»). Выбор «спеллинга»,
соответственно, означает выбор способа фреймирования всего текста. «Гофман» и
«Гоффман» — два разных «ключа».
193

АКСИОМАТИКА И ОПТИКА: ПОДВЕДЕНИЕ ИТОГОВ
***
Привычный фрейм требует от нас поместить в «Подведении
итогов» (пусть и предварительном) резюме всего сказанного. Одна-
ко такая тавтологичность научного текста — безусловно, оправдан-
ная и освященная традицией, — кажется здесь неуместной. Более
продуктивным способом резюмирования будет закрепление поня-
тийных разграничений в глоссарии, кратком словаре концептов
фрейм-анализа.
Приводимые далее понятия выстроены не в алфавитном по-
рядке, а по степени их «укорененности» в аналитической схеме.
Глоссарий основных понятий
Наблюдение, Процесс осмысленной организации элементов соци-
ального опыта повседневного мира, заключающийся в консти-
туировании наблюдаемых событий и их локализации в опре-
деленном фрейме и системе фреймов. Наблюдение также
предполагает «отстранение» от наблюдаемого, его объектива-
цию, установление дистанции.
Наблюдатель. В подавляющем большинстве случаев — непо-
средственный участник повседневного взаимодействия, «дис-
танцирующийся» от этого взаимодействия на момент наблю-
дения. Наблюдатель выделяет из потока интеракций дискретные
события, идентифицирует их и категорирует, помещая в тот или
иной фрейм (систему фреймов). Поскольку системы фреймов
не генерируются отдельным наблюдением, а лишь задейству-
ются им, ни один акт наблюдения не является в полном смысле
слова индивидуальным.
« Тезис об изоморфизме». Аксиоматическое допущение, со-
гласно которому процесс наблюдения изоморфен структуре
наблюдаемого. Фреймы организации повседневных событий
гомологичны фреймам различения, идентификации и интер-
претации этих событий.
Фрейм. Изначально в теории фреймов — обобщенная концептуа-
лизация контекста взаимодействия, трактуемая как его (взаи-
модействия) автономная форма. По Г. Бейтсону — метаком-
муникативное образование (коммуникативный сигнал,
194

АКСИОМАТИКА И ОПТИКА: ПОДВЕДЕНИЕ ИТОГОВ
направляющий ход интеракции, но не являющийся его частью;
пример такого образования — сигнал «Это игра», которым
обмениваются играющие животные). Согласно сформулиро-
ванному И. Гофманом тезису об изоморфизме наблюдения
и наблюдаемого, фрейм представляет собой матрицу сверша-
ющихся в пространстве и времени событий, и одновременно
схему их интерпретации наблюдателем.
Система фреймов («framework»). Обобщенная концеп-
туализация метаконтекста как «контекста контекстов» взаи-
модействия. У А. Шюца такими метаконтекстами являются
«конечные области смысла», у А. Гурвича — «порядки суще-
ствования», у У. Джемса — «субуниверсумы» реальности. При-
меры метаконтекстов: мир повседневности, сон, галлюцинация,
изображенная реальность театрального представления и т. д.
Вводя для обозначения метаконтекстов понятие «системы
фреймов», Гофман подчеркивает их связь с частными, локаль-
ными контекстами социальной жизни (фреймами). Системы
фреймов подразделяются на физические (используемые на-
блюдателем для интерпретации событий как неинтенциональ-
ных, не намеренно свершенных) и социальные. Также делятся
на первичные (непревращенные, нетрансформированные) и
вторичные (являющиеся результатом переключения или
фабрикации).
Дуальность фрейма. Определение контекста одновременно
как «физического», укорененного в материальных атрибутах
деятельности, и «когнитивного», закрепленного в операциях
идентификации, производимых наблюдателем. Является след-
ствием развития гофмановского «тезиса об изоморфизме».
Репрезентативность фрейма. Определение контекста как
«значащей формы» события. Тезис о репрезентативности про-
тивостоит распространенному в теориях практик тезису об ин-
дексичности контекста, согласно которому контекст взаимо-
действия неразрывно спаян с самим практическим актом и не
существует автономно от него (Г. Гарфинкель). Напротив, свой-
ство репрезентативности предполагает, что каждый фрейм
связан отношениями репрезентации с другими фреймами, а
потому ни одно событие не свершается в уникальных и непо-
вторимых обстоятельствах, не происходит лишь «здесь-и-
сейчас».
195

АКСИОМАТИКА И ОПТИКА: ПОДВЕДЕНИЕ ИТОГОВ
Событие. Конституируемый наблюдением эпизод повседневной
реальности, предполагающий свершение в пространстве и вре-
мени. Утверждение фреймированности наблюдаемых событий
означает, что они а) упорядочены наблюдением и имеют кор-
реляты в схемах их интерпретации наблюдателем; б) упорядо-
чены в пространстве и времени и имеют материальные корре-
ляты своего свершения.
Трансформация. Процесс перевода некоторого события или
конфигурации событий из одной системы фреймов в другую.
Пример трансформации: изображение свадьбы на сцене театра
(перенос события «свадьба» из базовой системы фреймов
в систему фреймов «театральное представление»).
Переключение (транспонирование). Частный случай трансфор-
мации, характеризуется отсутствием намерения ввести кого-
либо из участников взаимодействия в заблуждение. Пример:
перевод непревращенного повседневного события во фрейм
«спектакля», «репетиции», «спортивного состязания» и т. д.
Фабрикация. Частный случай трансформации, охватывает все
формы имитации, симуляции и намеренного искажения базовой
системы фреймов (розыгрыш, экспериментальный обман,
«учебное ограбление» и т. д.)
Сигнификаиия. Отношение означания, которым связаны трансфор-
мированное и нетрансформированное события. Например: со-
бытие свадьбы, инсценированное в театральной постановке,
предположительно, отсылает к «непревращенному», первич-
ному, исходному событию свадьбы. Свойство сигнификации
событий напрямую связано со свойством репрезентативности
фреймов.
Логика сигнификации. Перспектива фрейм-аналитического
исследования, сфокусированная на выявлении «слоев»
(«layers») переключений и фабрикации в событийных порядках.
Опирается на трактовку фрейма как интерпретативной схемы.
Логика материального. Перспектива фрейм-аналитического
исследования, сфокусированная на изучении материальной и
пространственно-временной «оформленности» повседневных
событий. Опирается на трактовку фрейма как, прежде всего,
материального контекста. Развита в работах Б. Латура.
Онтологистская программа в аналитической социологии повсед-
невности. Теоретическая платформа исследований повседнев-
196

АКСИОМАТИКА И ОПТИКА: ПОДВЕДЕНИЕ ИТОГОВ
ного мира, объединенных общими аксиоматическими допуще-
ниями. Согласно данной аксиоматике метаконтексты являются:
а) замкнутыми и непроницаемыми друг для друга (мир повсед-
невности не может «смешаться» с миром театрального пред-
ставления или миром научной теории); б) иерархически упоря-
доченными (мир повседневности в этой иерархии априорно
занимает привилегированное положение). Представлена, в
частности, в работах А. Шюца и У. Джемса.
Релятивистская программа в аналитической социологии по-
вседневности. Теоретическая платформа, объединяющая
различные версии фрейм-анализа. Оспаривает утверждения
об иерархичности и непроницаемости метаконтекстов, сфор-
мулированные в онтологистской программе. Противопостав-
ляет им тезис об интерференции и рядоположности систем
фреймов (утверждение «копия не менее реальна, чем ориги-
нал»). Развита в работах И. Гофмана и Г. Бейтсона.
***
Предложенный выше глоссарий не претендует на полноту. Все эти
понятия лишь в общих чертах схватывают категориальный аппарат,
аналитический контекст и исследовательские перспективы теории
фреймов. Однако, как мы старались показать выше, проблемы, на
решение которых нацелен фрейм-анализ, не являются специфичны-
ми: любая социология повседневности, солидаризирующаяся с тре-
бованиями аналитического исследования, вынужденно сталкивается
с вопросами определения контекста, метаконтекста, соположения
метаконтекстов и т. д.
В каждой из затронутых областей мы, по соображениям кон-
систентности текста, вынесли за скобки некоторые проблемы, име-
ющие непосредственное отношение к теории фреймов. В области
метатеории это проблема взаимовлияния лингвистических и социо-
логических концепций фрейм-анализа, решение которой может от-
крыть продуктивные возможности междисциплинарного синтеза
ресурсов, объединенных общей аксиоматикой, но разъединенных
дисциплинарными границами. Другая актуальная проблема в этой
же области — разработка метафорики «контекста как формы» (объ-
единяющей, например, подходы И. Гофмана и Г. Зиммеля). Иссле-
197

АКСИОМАТИКА И ОПТИКА: ПОДВЕДЕНИЕ ИТОГОВ
дование данной проблемы позволило бы изучить эволюцию «соци-
ологического формализма» как стиля мышления о социальном мире.
В историко-теоретической части исследования мы обошли стороной
вопросы, касающиеся влияния на теорию фреймов некоторых идей
структуралистской лингвистики и ответного влияния фрейм-анализа
на исследования дискурсивных порядков. В области прикладной
теории повседневности требует более серьезной проработки вопрос
о границах использования фрейм-анализа для исследования про-
блематики повседневного обихода науки, различных форм связи
повседневных событий, соотношения знаковых и материальных по-
рядков.
Все эти проблемы достойны внимания, но не могут быть реше-
ны здесь. Они составят предмет наших дальнейших теоретических
изысканий. Пока же оставим на время теоретическое развитие идей
фрейм-анализа и обратимся к двум следующим вопросам:
а) Что фрейм-анализ — в качестве теоретического ресурса —
может предложить смежным областям социологического знания:
социологии пространства, политической социологии, исследованиям
медиа?
б) Как теоретическая схема фрейм-анализа может быть исполь-
зована для сбора, анализа и интерпретации эмпирических данных?
Этим вопросам будет посвящена вторая часть книги.
198

Часть II
ПРАГМАТИКА
ИССЛЕДОВАНИЯ

Глава первая
АНАЛИЗ ФРЕЙМОВ ГОЛОСОВАНИЯ:
ТРАНСПОНИРОВАНИЕ
ЭЛЕКТОРАЛЬНЫХ СОБЫТИЙ
...Главное, во всех этих разговорах о «политике как культуре»
не стоит забывать, что культура во фрейм-анализе понимается
весьма специфичным образом — как культура локальная, си-
туативная, производная от конкретных взаимодействий. Бук-
вально, культура-во-взаимодействии (culture-in-interaction).
Мерлин ван Хульст, автор «Басен муниципалитета»
В предыдущей части книги мы работали непосредственно с теорией
фреймов, ее аксиоматикой и оптикой. До этого момента фрейм-
анализ был для нас скорее предметом изучения, нежели эпистеми-
ческим инструментом, средством исследования социальной реаль-
ности. Сухой остаток такого способа «освоения» теоретического
ресурса — реконструкция и обогащение «конечного словаря» фрейм-
анализа («конечного» не в значении «окончательного», не подлежа-
щего сомнению и ревизии, а в смысле предельного, относительно
замкнутого, содержащего ключевые концепты и различения1).
Насколько этот язык удобен для описания и анализа конкрет-
ных социальных феноменов? Так как всякая фундаментальная со-
циологическая теория, прежде всего, представляет собой некоторый
ресурс воображения, она обычно ничего не говорит о том, как имен-
но должны операционализироваться ее понятия. Приведение кон-
цепта к операнту — идеи к действию — остается на совести иссле-
дователя. И теория фреймов здесь не исключение.
С тех пор, как фрейм-анализ «вышел в массы» и стал популяр-
ным языком описания социальной жизни, не ослабевало напряжение
между теоретической разработкой его положений и их эмпирической
апробацией. Исследователь-эмпирик не найдет в теориях Гофмана
и Бейтсона ценных практических указаний по проектированию ис-
следования: в них есть ответы на вопросы «куда смотреть?» и «как
1 Мы используем идею «конечного словаря» так же, как она понимается
в работах Р. Рорти [Рорти 1996].
201

ГЛАВА ПЕРВАЯ
объяснять?», но нет ответа на вопрос «как смотреть?». Нет в них и
никаких конкретных методических советов — лишь иллюстрации и
общеметодологические принципы. Например, на место дюркгеймов-
ского постулата объяснения «социального через социальное» теория
фреймов поставила принцип объяснения «социального как повсед-
невного», но вряд ли этот принцип сильно облегчает жизнь социо-
лога, проектирующего полевое исследование. Различные версии
фрейм-анализа предлагают искать и описывать фреймы повсюду: от
когнитивных процессов [Zerubavel 1991] до уличных диалогов
[Schegloff 2000], от политических нарративов [Rein, Schön 1993] до
материальной обстановки [Латур 2006].
Мы полагаем, что можно выделить две группы фрейм-
аналитических методик: те, которые анализируют фреймы в текстах
и нарративах (преимущественно при помощи дискурс-анализа), и те,
которые предлагают искать фреймы в самом наблюдаемом взаимо-
действии (посредством включенного или формализованного наблю-
дения). Хотя описанное ниже исследование голосования на Балка-
нах, очевидно, связано со вторым типом методических решений, мы
искренне полагаем, что будущее фрейм-анализа зависит от способ-
ности систематизировать принципиально разные методические ходы
в эмпирических фрейм-аналитических исследованиях.
ТРАНСПОНИРОВАНИЕ ПОДСЧЕТА
ГОЛОСОВ: ИГРА И СОСТЯЗАНИЕ
Представленный в этой главе анализ основывается на материалах
наблюдения за ходом выборов в ряде балканских стран в период
с 2005 по 2007 г. В качестве наблюдателя и организатора наблюде-
ния автор участвовал в трех балканских миссиях международного
электорального мониторинга БДИПЧ ОБСЕ2 и Европейской сети
электорального мониторинга3: в Албании (парламентские выборы
07.2005), в Боснии и Герцеговине (общие выборы 08.2006), и в Хор-
ватии (парламентские выборы 11.2007).
2 Бюро по демократическим институтам и правам человека Организации по
Безопасности и Сотрудничеству в Европе (The Organization for Security and Co-
operation in Europe, Office for Democratic Institutions and Human Rights: http://www.
osce.org/odihr/).
3 European Network of Election Monitoring Organizations: www.enemo.eu.
202

АНАЛИЗ ФРЕЙМОВ ГОЛОСОВАНИЯ
Решение прибегнуть к теоретическим ресурсам фрейм-анализа
было принято в июле 2005 г. в городе Пука (Северная Албания)
в ходе наблюдения за подсчетом голосов. В соответствии с албан-
ским законодательством, бюллетени не подсчитываются на избира-
тельных участках после завершения голосования. Опечатанные урны
транспортируются в ближайший «счетный центр», где ими занима-
ются специально обученные члены счетной комиссии под неусыпным
контролем местных и международных наблюдателей. Счетный центр
города Пука представлял собой спортивный зал, расположенный
в подвале единственной городской общеобразовательной школы.
Помещение было разделено красной лентой на две неравные части:
на одной (меньшей) половине расположились наблюдатели, на дру-
гой разместили четыре стола для членов счетной комиссии. Все на-
блюдатели были вооружены справочниками своих организаций, где
детально и алгоритмично описывался процесс подсчета: как должна
проверяться целостность печатей на избирательных урнах, как урны
должны быть вскрыты, как оттуда, в первую очередь, должен быть
изъят и проверен протокол участковой комиссии, как этот протокол
должен быть зачитан и т. п. Были изложены буквально все этапы
работы комиссии, от первого до последнего шага — подведения и
регистрации итогов.
Однако наблюдаемый процесс подсчета бюллетеней сильно
отличался от представлений авторов справочников. Урны с шумом
опрокидывались на столы. Члены счетной комиссии выхватывали
друг у друга вываливающиеся из урн протоколы, борясь за право
первыми огласить результаты. Каждый стол устанавливал свои соб-
ственные ad hoc правила счета. В результате разноцветные бюлле-
тени высоко взлетали над столами и раскладывались в стопки при-
чудливым и непредсказуемым образом. Подсчет перемежался
конфликтами, спорами, выяснениями отношений, спонтанными об-
винениями и не менее спонтанными примирениями. Начавшись
3 июля в 20.25, он закончился 4 июля в 22.40.
Наблюдателям, вооруженным справочниками, было весьма за-
труднительно ответить на ключевой вопрос гофмановского фрейм-
анализа: «что здесь происходит?». Описание процесса подсчета
голосов в справочниках принципиально не совпадало с тем, как фрей-
мировали взаимодействие сами участники. Они с завидной регуляр-
ностью переводили коммуникацию во фреймы шутки, азартной игры,
соревнования. Причем соревнования шли параллельно между «сто-
203

ГЛАВА ПЕРВАЯ
лами» (состязание в скорости подсчета), между представителями
двух лидирующих партий (кто «ведет» по числу бюллетеней за дан-
ным конкретным столом), между партийными наблюдателями (кто
раньше отрапортует в свой штаб об итогах голосования). Наблюда-
тели и их переводчики тоже по мере сил участвовали в процессе
фреймирования. Заполненные ими карты наблюдения и наблюда-
тельские отчеты пестрели метафорами, образными сравнениями и
аналогиями, отличаясь друг от друга не меньше, чем происходящее
по ту сторону красной ленты — от описаний в справочниках.
Было ли наблюдаемое событие «подсчетом голосов»? Или эле-
мент азартного соревнования транспонировал происходящее
в «игру», «командное состязание» и «театральную постановку»? Чем
заданы границы фрейма события «подсчет голосов»? Справочни-
ком? Законодательством? Совместным определением ситуации са-
мими участниками подсчета? Или консенсусом наблюдателей?
А главное — что изменилось во взаимодействии после его транс-
понирования? Повлияло ли транспонирование на исход подсчета
бюллетеней?
Если в случае с подсчетом голосов клубок фрейм-аналитических
вопросов распутать довольно легко (например, апеллировав к кон-
сенсусу наблюдателей, общности определения ситуации участника-
ми, согласованным использованием различений и т. п.), то в случае
с самим голосованием все уже не столь очевидно. Как переключение
взаимодействия на избирательном участке из фрейма голосования
в иные «не-электоральные» фреймы может повлиять на его исход?
Можно предположить, что члены счетной комиссии города Пука
предприняли двойное переключение — конечно, если никто из ее
членов не имел намерения подтасовать результаты голосования (тог-
да речь должна была бы идти не о переключении, а о фабрикации), —
через превращение подсчета голосов в «игру» (ключ «выдумка») и
через его трансформацию в соревнование (ключ «состязание»). На
первый взгляд кажется, что эти трансформации предпринимаются
из-за навязчивой рутинности самого процесса подсчета голосов —
якобы монотонная утомительная деятельность на протяжении двад-
цати шести часов заставляет людей искать способы разнообразить
ее. Однако если следовать логике фрейм-анализа, все обстоит как
раз наоборот! Транспонирование подсчета происходит именно из-за
его нерутинного характера — члены комиссии не считают голоса
каждый день и не имеют привычки к этому занятию. Данное электо-
204

АНАЛИЗ ФРЕЙМОВ ГОЛОСОВАНИЯ
ральное событие («подсчет бюллетеней») относительно редко, а
потому плохо связано с событиями повседневных коммуникаций —
неплотно пригнано к ним. Именно такие нерутинные, но ритмичные
события и имеют наибольшие шансы стать предметом транспониро-
вания (следуя логике гофмановского наблюдения, наибольшим по-
тенциалом переключаемости обладают ранее переключенные со-
бытия, поскольку они наименее прочно встроены в событийные ряды,
их связь с «соседними» событиями слабее).
Эта двойственность обнаруживается и в самом событии голосо-
вания. С одной стороны, оно принадлежит к рабочим операциям, за
ним не скрывается никакая другая реальность. Оно не является пере-
ключением или фабрикацией иного события, а потому должно об-
ладать тем же онтологическим статусом, что и любое событие из
«верховной реальности» мира повседневной жизни (вождение авто-
мобиля, работа за компьютером, приготовление пищи). Но, в то же
время, голосование — событие не рутинное, не вплетенное в ткань
повседневных взаимодействий, а выламывающееся из нее. (В Алба-
нии это обстоятельство усугублялось тем, что Выборы-2005 — одно
из первых электоральных событий, полностью самостоятельно орга-
низованных албанскими властями после гражданской войны конца
1990-х гг. и последующей «инсталляции демократических институтов
под контролем международного сообщества».) Посещение избира-
тельного участка носит выраженные символические коннотации, что
увеличивает шансы этого события на транспонирование в иную си-
стему фреймов — преобразование в не-буквальную реальность.
ТРАНСПОНИРОВАНИЕ ГОЛОСОВАНИЯ
Кейс 1. Голосование Как должен выглядеть албанский
как священнодействие избирательный участок с точки зре-
(Северная Албания) ния организаторов парламентских
выборов 2005 г.? Свобода действий
тех, кто занимался непосредственной организацией голосования и
устроением избирательных участков на местах, в этом отношении
была серьезно ограничена. По возможности (но не обязательно)
участок должен был находиться в помещении с двумя дверьми (что-
бы избежать столпотворения и на случай пожара). В помещении
должны были находиться две урны для голосования (если число
205

ГЛАВА ПЕРВАЯ
зарегистрированных избирателей больше определенного порога).
Должны были быть выделены места для голосования. Эти места
должны были быть отделены картонными ширмами, обеспечиваю-
щими тайну волеизъявления. В каждый конкретный момент на участ-
ке должно было находиться не менее трех членов участковой из-
бирательной комиссии. В помещении также должны были быть
предусмотрены места для наблюдателей. Урны должны были на-
ходиться в поле зрения членов комиссии и в зоне потенциальной
доступности наблюдателей.
Иными словами, подобный идеальный участок должен был вы-
глядеть примерно так:
■
урнь
О О О О
комиссия
раздельные
места для
голосования
■
наблюдатели
Схема 1. Фрейм «идеального» избирательного участка
Наблюдателям — помимо традиционных форм мошенничества
(таких как «ballot staffing», т. е. вброс голосов) и неправомерной
агитации — предписывалось следить и за обычными на Балканах
«огрехами»: нарушениями тайны волеизъявления и семейным голо-
сованием (муж голосует за жену, мать и дочерей).
Таково вкратце описание «электорального фрейма». Алгоритм
«правильного» голосования включает в себя: вход в помещение —
демонстрацию рук члену комиссии (проверка на наличие отметки
206

АНАЛИЗ ФРЕЙМОВ ГОЛОСОВАНИЯ
о голосовании) — предъявление документа — получение бюллете-
ня — получение ультрафиолетовой отметки на руку (исключающей
повторное голосование) — подход к месту для голосования и сам
процесс голосования — опускание бюллетеня в урну — выход через
вторую дверь. Это не жесткое предписание. Однако именно так
(с некоторыми отклонениями) выглядит данный процесс на значи-
тельном числе участков.
Тем не менее, на некоторых участках голосование было орга-
низовано принципиально иначе (см. Схему 2).
Схема 2. Голосование как священнодействие
...Помещение избирательного участка разделено на две части
ширмой. Два члена избирательной комиссии (женщины) нахо-
дятся на одной стороне участка, два других члена (мужчины) —
на другой. Через один вход заходят женщины, через другой —
мужчины. Соответственно, одна из урн оказывается «женской»,
вторая — «мужской». Голосование происходит в полной тишине.
Проголосовав, женщины возвращаются домой, мужчины — оста-
ются около избирательного участка, курят и обсуждают исход
выборов. Оба наблюдателя на участке оказались мужчинами, а
потому на «женскую» часть не заходят. В тех случаях, когда по-
жилые избиратели не умеют читать, они шепотом просят члена
207

ГЛАВА ПЕРВАЯ
избирательной комиссии отметить в их бюллетене нужную им
партию. Тот, как правило, делает это молча. Иногда бюллетени
бросают в урну с нашептываниями и приговорами.
И мужчины, и женщины одеты торжественно, возможно, в на-
циональные костюмы...
Из карты наблюдения
Данный вид переключения не является широко распространен-
ным. На выборах 2005 г. он был зафиксирован наблюдателями все-
го в двух местах (описание, приведенное выше, сделано на сельском
избирательном участке в семи километрах от поселка Фуши-Аретц).
Это фрейм «голосования как священнодействия»: событие волеизъ-
явления становится экраном сильной символической проекции, ему
сообщаются внятные религиозные коннотации. Что любопытно, оно
не приводит к устранению женщин из голосования, им не чинится
препятствий, и что касается формальных нарушений — их здесь все-
го два (нарушение тайны голосования и препятствование наблюда-
телям в доступе на вторую половину участка, которое, к тому же, не
является в прямом смысле слова «препятствованием»). Более того,
по утверждению местных жителей, население села не является ис-
тово религиозным. Почему же именно во фрейм священнодействия
было переключено событие голосования?
Вероятно, это побочное следствие самого использованного
здесь ключа — церемониала. В процедуре голосования заложено
немало элементов, подчеркивающих его торжественность и симво-
личность. После переключения они усиливаются: ультрафиолетовая
отметка на руке — уже не просто техничный способ предотвратить
повторное голосование. Теперь это Знак, символический маркер
человека, выполнившего свой гражданский долг.
Что любопытно, так это устойчивость, с которой привнесенные
на избирательный участок чужеродные электоральному событию
символические различения (мужское/женское, сакральное/про-
фанное) поддерживаются и воспроизводятся в течение всего дня
голосования. То, что было проблемой для международных наблю-
дателей — понять «правила игры» в этом помещении, ответить на
вопрос «Что здесь происходит?» — не составляло никакого труда
местным жителям. Однако они далеко не всегда могли эксплициро-
вать это свое знание правил игры. Правила оказались инкорпориро-
ванными и в обстановку избирательного участка, и в сами тела голо-
сующих.
208

АНАЛИЗ ФРЕЙМОВ ГОЛОСОВАНИЯ
Кейс 2. Голосование-фестиваль
(Центральная Албания)
Принципиально другой тип
переключения голосова-
ния — его перевод из элек-
торального фрейма во фрейм фестиваля, празднества, локального
торжества. Эта форма транспонирования, вероятно, распростране-
на несколько шире, чем церемониальная, но тоже преимущественно
в небольших деревнях и поселениях. Наблюдатели фиксировали
элементы такого переключения не только в Албании, но и годом
позже на выборах в Боснии и Герцеговине (см. Схему 3).
Схема 3. Голосование как фестиваль
Пространство избирательного участка сильно «разрежено». Все-
го один стол для голосования стоит посреди комнаты без всяких
загородок и ширм. Люди голосуют, открыто демонстрируя всем
свой выбор (голосование идет только за одну партию). На из-
бирательном участке много посторонних, уже проголосовавших,
которые играют роль зрителей. Мужья зачастую приходят с до-
кументами жен и голосуют за них. Члены избирательных комис-
сий и наблюдатели свободно перемещаются по помещению и
общаются с посторонними. После того как человек голосует, он
поднимает бюллетень над головой и произносит тост или шутку.
В ответ раздаются одобрительные возгласы и иногда аплодис-
209

ГЛАВА ПЕРВАЯ
менты. Опускание бюллетеня в урну также сопровождается воз-
гласами и аплодисментами. Снаружи идет приготовление к празд-
неству, намеченному на окончание голосования.
Члены участковой избирательной комиссии непрерывно ирони-
зируют, шутят над своими должностями, всячески их обыгрыва-
ют в диалогах. Обращаются друг к другу «Господин председа-
тель избирательной комиссии», «госпожа секретарь
комиссии» — с преувеличенной церемонностью и игровыми ин-
тонациями.
Из отчетов наблюдателей, Центральная Албания
Здесь происходит превращение голосования в особого рода
ритуал взаимодействия, призванный (как и все ритуалы) усиливать
солидарность сообщества. Бессмысленно анализировать происходя-
щее с точки зрения нарушений как отклонений от «правильной тра-
ектории» — нарушений здесь слишком много. С точки зрения фрейм-
анализа интерес представляет то, как изменяется сама архитектура
события при переключении его контекста. Мы видим, как пространство
избирательного участка становится жестко центрированным: место
для голосования оказывается чем-то вроде подиума или сцены, при-
сутствующие — зрителями, а комиссия — жюри. В отличие от «пра-
вильного» электорального фрейма (и тем более — в отличие от фрей-
ма священнодействия, рассмотренного выше), этот фрейм допускает
значительную свободу действий и перемещений. Это не церемониал,
поскольку здесь нет имплицитного сценария и символических про-
екций. Ключом тут является «выдумка» («make-believe»), а если более
конкретно, то «игровое притворство» («playfulness») — одна из самых
распространенных разновидностей «выдумки». Данный тип переклю-
чения транспонирует голосование в развлечение, игру в голосование,
превращая волеизъявление в нечто рядоположное популярным среди
американских подростков «drinking-games»4.
Если предыдущий тип переключения — это сакрализация го-
лосования (вывод фрагмента взаимодействия из первичной системы
фреймов и перенос его во фрейм церемониальный с усилением всех
символических элементов), то данный тип переключения — это, на-
против, профанация, т. е. превращение события в профанное, мир-
ское, за счет пародирования, иронии, обыгрывания. По замечанию
4 «Игры с алкоголем» — формы взаимодействия в подростковых субкультурах,
характеризующиеся сочетанием игрового, состязательного и ритуального употребле-
ния спиртных напитков (например, «beer-ball»).
210

АНАЛИЗ ФРЕЙМОВ ГОЛОСОВАНИЯ
М. Бахтина, самыми древними и испытанными инструментами тако-
го рода переключения-профанации служат средства карнавальной
культуры (причем в нашем случае взятые на вооружение всеми участ-
никами взаимодействия: членами комиссии, избирателями, местны-
ми наблюдателями).
Явка на таких избирательных участках умеренно высокая и го-
лосование оказывается практически единогласным. Можно задать-
ся вопросом, составляет ли подобное единообразие результатов
волеизъявления итог переключения самого процесса голосования,
или же оба они — и переключение, и политические следствия —
являются результирующими каких-то иных (социальных, культурных,
экономических) детерминант, скрытых от глаз наблюдателя? Одна-
ко фрейм-анализ не в состоянии дать ответ на этот вопрос. Его за-
дача — анализировать порядки взаимодействия на избирательном
участке и механику их трансформации. Мы можем лишь показать,
как возникающие структуры взаимодействия связаны с отдельными
характеристиками избирательного процесса (например, с итогами
голосования в некоторых областях или наиболее типичными нару-
шениями). Задача такого рода анализа — исследование политиче-
ских фактов в перспективе породивших их социальных взаимодей-
ствий лицом-к-лицу.
Где в приведенном выше кейсе кроется описанное Бейтсоном
фреймоустанавливающее сообщение «Это — игра»? Где локализо-
ван метакоммуникативный сигнал, перекодировавший «голосование»
в «игру в голосование»? Наблюдатель не может с уверенностью ска-
зать, что у данного переключения есть автор — скорее всего, из-
менение правил игры произошло до его появления на участке и было
осуществлено усилиями более чем одного взаимодействующего. Но,
случившись, эта перенастройка закрепилась в материальной аран-
жировке события — в самой обстановке избирательного участка.
Теперь все — от расположения столов и избирательных урн до раз-
мещенных в пространстве тел избирателей — выполняет функцию
метакоммуникативного сообщения «это игра». При этом метаком-
муникативными сигналами обмениваются также и сами взаимодей-
ствующие (иронично обращаясь друг к другу по своим официальным
статусам, добавляя перформативные элементы «инсценировки»
в текущее событие). Поэтому автора данного определения ситуации
искать, по всей вероятности, бессмысленно: произошедшее пере-
ключение — результат непрерывного процесса смыслообразования,
211

ГЛАВА ПЕРВАЯ
совершаемого всеми вольными и невольными участниками взаимо-
действия (в том числе наблюдателями). И стоит отметить, что ни
у кого из участников этого процесса нет монополии на «правильное»
определение ситуации — ни у наблюдателей, ни у избирателей, ни
у членов комиссии5.
Инкорпорирование определения ситуации в саму обстановку из-
бирательного участка имеет место при каждом переключении и даже
тогда, когда переключение происходит «непроизвольно» (в силу сте-
чения обстоятельств). Зачастую определение ситуации встроено
в место задолго до того, как это место оборудуется для голосования;
тогда сохранившееся в нем метакоммуникативное сообщение может
повлиять на итоги волеизъявления. Так, неподалеку от города Ливно
(Босния и Герцеговина), населенного преимущественно хорватами,
один из избирательных участков был оборудован в школе, где в пе-
риод последнего боснийско-хорватского конфликта располагалась
тюрьма для боснийцев. Многие избиратели-боснийцы побывали в этом
здании как заключенные и отказывались идти голосовать в место,
с которым их связывают тяжелые воспоминания. Метакоммуникатив-
ное сообщение «это — избирательный участок» гораздо слабее со-
общения «это — тюрьма», удерживаемого памятью сообщества.
Кейс 3. Каждая следующая трансформа-
Транспонирование и ция — это усиление знаковых эле-
фабрикация голосования ментов события, превращение со-
(Босния и Герцеговина) бытия в знак самого себя. Таким
образом, каждое следующее на-
слоение в структуре взаимодействия дается легче предыдущего (мы
уже писали об этом на примере исследования «неудобной класси-
ки»). А потому за переключением легко может последовать фабри-
кация. (И наоборот, переключение может стать элементом фабри-
кации, ее «внешним слоем», «отвлекающим маневром», маркером
фигуративности.) Далее мы приводим фрагмент из дневника наблю-
дения, сделанного в удаленном сельском населенном пункте в 15 км
от г. Ливно.
5 Принципиально иначе рассматривается процесс фреймирования в той версии
фрейм-анализа, которую развивают исследователи социальных движений [Snow,
Benford 1992]. Для них установление некоторого фрейма — это всегда результат
ожесточенной борьбы за право определять ситуацию, следствие конкуренции самих
противоборствующих акторов и предлагаемых ими определений.
212

АНАЛИЗ ФРЕЙМОВ ГОЛОСОВАНИЯ
На участке царит оживленная атмосфера, люди непрерывно шутят
над происходящим. В помещении находится много посторонних
(уже проголосовавших?). Женщина, председатель участковой
комиссии, периодически выходит из помещения и возвращается
в него, громко обращается по именам к местным наблюдателям.
Так же громко спрашивает у других членов избирательной комис-
сии: «А этот голосовал? Хорошо! А его дети приехали? Отлично!
Так, кто у нас еще отлынивает от исполнения гражданского дол-
га?». Голосующие постоянно шутят с членами комиссии. Созда-
ется ощущение, что все происходящее происходит не всерьез.
К вечеру мы обратили внимание на то, что печать на одной из из-
бирательных урн повреждена. Эта урна стоит непосредственно
около стола председателя. Моя напарница заметила, что на про-
тяжении довольно длительного времени использовалась только
одна урна. (Вторая, по всей видимости, находилась под столом
председателя). При подведении итогов выяснилось, что проголо-
совали более 90 % зарегистрированных на данном участке из-
бирателей — гораздо больше, чем по нашим приблизительным
подсчетам. Когда вскрыли одну из урн, на стол часть бюллетеней
выпала плотной стопкой (что возможно, только если ее туда по-
ложили такой же стопкой). Однако члены комиссии не обращают
на это внимания — они продолжают поддерживать игровой на-
строй и тут же засыпают выпавшую стопку вброшенных бюллете-
ней бюллетенями из другой урны, делая вид, что распределяют
бюллетени между собой: «Ты, Иванко, мужчина заметный, поэто-
му возьми себе больше бюллетеней — ты быстро считаешь, а ты,
Ивица, раньше учителем математики был — вот тебе стопка». Так
подброшенные бюллетени «размешиваются» прямо на глазах
у наблюдателей. Председатель комиссии подмигивает нам, слов-
но предлагая принять участие в веселом розыгрыше.
По итогам голосования на данном участке за партию HDZ про-
голосовало более 70 % избирателей...
Из отчета, Босния и Герцеговина
В приведенном фрагменте описан довольно типичный случай
вброса бюллетеней, зафиксированный наблюдателями. (Зафикси-
рованный только потому, что в какой-то момент, заподозрив мошен-
ничество, они начали считать голосующих.) Эта фабрикация струк-
турно связана с элементами того типа переключения («make-believe»,
«playfulness»), которые были задействованы в данной ситуации. Как
именно элементы фабрикации соотносятся с элементами переклю-
чения? Иными словами —- когда и как игра становится обманом?
Мы можем лишь предположить, что переключение «готовит
почву» и облегчает фабрикацию, являясь ее неотъемлемой частью.
213

ГЛАВА ПЕРВАЯ
Точнее, само переключение здесь встроено в механику фабрикации.
Спектакль, разыгранный перед наблюдателями, был, по-видимому,
отвлекающим маневром для вброса бюллетеней. Однако не случай-
но и то, что именно «игровое притворство», а не «состязание» или
«церемониал», были выбраны для этой цели. Благодаря использо-
ванию ключа «выдумка» выборы начинают осознаваться как нечто
ненастоящее, притворное, игровое. А то, что уже воспринимается
как притворство, довольно легко трансформировать дальше —
в мошенничество.
РЕФРЕЙМИНГ И ПРОИЗВОДСТВО
ЭТНИЧНОСТИ НА ИЗБИРАТЕЛЬНОМ УЧАСТКЕ
Отметим, что приведенные выше примеры переключения и фабрика-
ции — это разновидности трансформаций. Такого рода транспони-
рование фрейма взаимодействия следует отличать от рефрейминга.
Далеко не все рефрейминги связаны с описанными Гофманом пере-
ключениями и фабрикациями. Рефрейминг — более общее понятие.
Рефрейминг происходит всякий раз, когда рамки взаимодействия
ломаются и заменяются новыми. Например, когда ломается фрейм
«подсчет голосов» и взаимодействие переходит во фрейм «выяснение
отношений» или фрейм «драка». Драка членов счетной комиссии —
не результат переключения (транспонирования) подсчета голосов,
но результат рефрейминга этого подсчета. Так электоральный фрейм
сменяется неэлекторальным безо всякого «ключа».
Может ли знание того, как происходит рефрейминг голосования
на участках, помочь нам объяснить результаты выборов? В ряде слу-
чаев — да.
Кейс 4. Рефрейминг и В институциональном отношении
голосование меньшинств избирательная система Хорва-
(Славония и Барания) тии — одна из наиболее толе-
рантных в отношении к этниче-
ским меньшинствам. В парламент избираются от 140 до 160 депутатов.
В это число входят восемь депутатов, представляющие меньшинства,
и от одного до десяти депутатов из списка хорватской диаспоры.
Представитель любого этнического меньшинства может зарегистри-
роваться в комиссии своего избирательного округа заранее, и в день
214

АНАЛИЗ ФРЕЙМОВ ГОЛОСОВАНИЯ
голосования ему будет предложен выбор: он сможет голосовать либо
выбирая из общего списка партий и кандидатов, либо из списка кан-
дидатов от своей миноритарной этнической группы.
Можно сколько угодно оспаривать политическую дальновид-
ность такого институционального устройства электоральной системы
(оно, очевидно, закрепляет этнические размежевания на уровне ле-
гислатуры), но его преимущества очевидны — представителям серб-
ского, итальянского, цыганского, немецкого, венгерского и других
меньшинств (коих в Хорватии немало) предоставлена заметная сво-
бода выбора. Все, что нужно, — это заранее зарегистрироваться.
Избиратель, зарегистрированный в листе меньшинств, может в день
голосования передумать и голосовать «как все», по общеграждан-
скому списку кандидатов и партий, но не наоборот — незарегистри-
рованному представителю меньшинства придется выбирать только
из общегражданского списка, а не из списка кандидатов от своей
этнической группы.
Далее, можно предположить, что если человек уже затратил
определенные усилия для того, чтобы заранее зарегистрироваться
в качестве избирателя от меньшинств, он предпочтет выбирать из
этого списка. Однако итоги голосования в Хорватии несколько обес-
куражили аналитиков. Из 190 510 избирателей в списке сербского
меньшинства за того или иного кандидата по «сербскому списку»
проголосовало всего 25 741. В других группах меньшинств соотно-
шение зарегистрировавшихся и проголосовавших не столь разитель-
ное, но заметное: в среднем четыре к одному6.
В Славонии и Бараний, где в течение месяца мы вели наблюдение
за подготовкой к выборам и самими выборами, данная диспропорция
оказалась еще сильнее. Что неудивительно: Славония и Барания —
один из немногих регионов Хорватии, где межэтнические отношения
остаются напряженными. Здесь расположен печально известный го-
род Вуковар (с расположенным поблизости мемориалом «Овчара»,
открытым на месте бывшего концентрационного лагеря), со времен
войны сохранилось несколько неразминированных полей.
В штабе миссии ОБСЕ обсуждались преимущественно две вер-
сии, объясняющие электоральное поведение миноритарных этниче-
ских групп: страх голосовать за «этнические» списки и недостаточно
6 http://www.electoralgeography.com/new/ru/countries/c/croatia/xorvatiya-
parlamentskie-vybory-2007.html; http://psephos.adam-carr.net/countries/c/croatia/
croatia2007.txt.
215

ГЛАВА ПЕРВАЯ
активная кампания кандидатов из этих списков. Первая версия ка-
жется не вполне убедительной — ведь речь идет не о представителях
меньшинств в целом, а лишь о тех, кто специально зарегистрировал-
ся в этом качестве перед выборами. Вторая версия еще менее убе-
дительна: поскольку для победы от списка меньшинств требуется
гораздо меньше голосов, чем для победы по электоральному окру-
гу, кампания велась ожесточенная и — по свидетельству наблюда-
телей — исключительно активная.
Что любопытно, зачастую в интервью с нами представители
миноритарных этнических групп говорили, что до последнего мо-
мента собирались голосовать за список меньшинств, но уже на самом
избирательном участке передумали и выбрали одну из партий обще-
гражданского списка. Почему? Интервьюируемые затруднились от-
ветить на этот вопрос. Однако по материалам наблюдения за про-
цессом голосования в день выборов мы можем предположить, что
здесь не последнюю роль сыграл рефрейминг процедуры голосова-
ния — включение в событие голосования элементов этнической се-
грегации.
Рассмотрим организацию одного из избирательных участков
в городе Осиек, столице Славониии и Бараний (Схема 4).
■
•
о о о о
■
•
Схема 4. Рефрейминг голосования
216

АНАЛИЗ ФРЕЙМОВ ГОЛОСОВАНИЯ
По инициативе участковой избирательной комиссии комната раз-
делена на две равные части: для тех, кто голосует за общеграж-
данский список, и тех, кто голосует за один из списков мень-
шинств. «Для удобства последующего подсчета голосов» было
решено одну из урн сделать урной для голосов меньшинств, а
вторую — урной для голосов «коренного населения». Процеду-
ра выдачи бюллетеня сходна с процедурой селекции. Избиратель
подходит к члену комиссии, тот спрашивает, зарегистрирован
ли он в списке меньшинств и хочет ли голосовать за «своих кан-
дидатов»; если да — избирателя направляют к специальному
члену комиссии, который выдает ему бюллетень «для мень-
шинств». После этого избирателю указывают на «его» половину
избирательного участка и просят затем опустить бюллетень
в урну, на которой написано «Меньшинства».
Из отчета наблюдателей, г. Осиек
Такого рода рефрейминг голосования — производство и визуа-
лизация этнических различий на избирательном участке — напоми-
нает описанный выше на примере Албании механизм переключения
во фрейм ритуала с соответствующим разделением избирательного
участка на «мужскую» и «женскую» половину. Однако здесь разде-
ление участка не выполняет никаких церемониальных функций и про-
ведено в «технических» целях. И последствия такого разделения для
хода голосования весьма значимы: визуализация различий и этниче-
ское маркирование — это элементы процесса, который Гофман назвал
«лейблингом». По сути, речь идет о скрытой стигматизации, опираю-
щейся на вполне эксплицитные метакоммуникативные сообщения.
Фрейм селекции поддерживается не только на метакоммуни-
кативном уровне (организация пространства, алгоритм действий),
но и на уровне прямой коммуникации.
В соответствии с протоколом, член комиссии должен задать во-
прос: «Вы зарегистрированы в каком-либо списке меньшинств
или только в общегражданском списке?». Однако чаще вопрос
этот звучит короче: «Вы хорват или меньшинство?». Два изби-
рателя (с разницей в час) на этот вопрос ответили: «Я воевал
в Войну за независимость!», «Я здесь родился!». После чего член
комиссии выдавал избирателю бюллетень для голосования по
общегражданскому списку.
Затри часа на участке мы насчитали 18 избирателей, зарегистри-
рованных в списках меньшинств, но решивших голосовать за
общегражданский список.
Из отчета наблюдателей, Славония и Барания
217

ГЛАВА ПЕРВАЯ
Вопрос члена комиссии сам способен резко изменить фрейм
взаимодействия — сменить контекст «электоральный» на контекст
«этнический». Однако условия возможности подобного рефреймин-
га созданы предварительно — посредством метакоммуникативных
сообщений, инкорпорированных в материальные обстоятельства
голосования на данном участке.
Вопрос, является ли такая организация электорального опыта
намеренным действием, направленным на сокращение «этническо-
го голосования», мы оставляем за скобками. Важно другое: рефрей-
минг ситуации сообщил голосованию принципиально иные, неэлек-
торальные коннотации, тем самым изменив архитектуру голосования
как социального события и косвенно повлияв на его исход.
ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ВЫВОДЫ:
ФРЕЙМ-АНАЛИТИЧЕСКАЯ РЕФЛЕКСИЯ7
Здесь нам необходимо вернуться к исходной постановке проблемы
и еще раз задать вопрос: насколько такой микросоциологический
способ анализа социальных взаимодействий легитимен для иссле-
дования политических явлений? Действительно, наша версия анали-
за фреймов не делает различий в описаниях между «политическими»
и «неполитическими» событиями. Для нее эти различия суть раз-
личия во фреймах (например, политическое действие может быть
фреймировано как ритуальное, спортивное, игровое и т. п.), следо-
вательно, это не качественные, а структурные различия. Соответ-
ственно, и методологически анализ фреймов политических действий
(голосования, агитации, демонстрации) ничем не отличается от ана-
лиза фреймов просмотра телевизора или взаимодействия с банко-
матом в торговом центре.
Исследования электорального поведения [Prysby 1989: 163—
180; Branton 2003: 367-377; Kostadinova 2006: 121-143; Mylonas,
7 Все содержательные выводы и заключения этой главы —- результат обсуж-
дения балканских исследований с коллегами по фрейм-аналитическому цеху: Дворой
Яноу, Мерлином ван Хульстом, Питером Файндтом и Срджаном Вучетичем. Без обще-
ния с ними и другими участниками семинара «Исследования политического через
призму фрейм-анализа» (Лиссабон, 04.2009) эта глава никогда не была бы написана.
Я также искренне признателен Татьяне Исаевой за помощь в работе над последней
версией текста.
218

АНАЛИЗ ФРЕЙМОВ ГОЛОСОВАНИЯ
Roussias 2008] оперируют принципиально иными объяснительными
моделями. К примеру, поведение различных групп меньшинств на
выборах в Хорватии получает целую серию объяснений: от предпо-
ложения, что отказ от голосования по этническому списку продик-
тован рациональными соображениями избирателей, их прагматиче-
ским стремлением к получению выгоды от исхода голосования, до
макроинституциональных ответов. В макромоделях независимыми
переменными являются «нарезка» округов, экономическая и гео-
графическая специфика, потоки миграции, зависимая же переменная
одна — исход выборов. В обоих случаях аксиоматически выносится
за скобки сам факт голосования как конкретного, определенным
образом фреймированного события.
Было бы ошибкой указать на аксиоматические ограничения
исследований электорального поведения и не сказать об аксиома-
тических ограничениях самого фрейм-анализа. Гофман, оставив
в наследство микросоциологии методологический императив объ-
яснения «социального как повседневного», во многом предопреде-
лил оптику нашего исследования. В его аксиоматике заложено пред-
ставление о всяком социальном и политическом факте (в частности,
о «волеизъявлении народа») как о производной от некоторых ло-
кальных фреймированных взаимодействий. Этот факт не имеет само-
стоятельного существования в отрыве от контекстуально обуслов-
ленных действий людей. Взаимодействие на избирательном
участке — это процесс производства выборов как политического
факта. Анализ фреймов этого процесса позволяет понять специфи-
ку производимого «продукта».
Наконец, предложенный в данной главе способ использования
фрейм-анализа существенно отличается от некоторых распростра-
ненных версий его применения в политических исследованиях [Rein,
Schön 1993]. В частности, речь здесь не идет о борьбе за право по-
местить событие в тот или иной фрейм, придав ему соответствующую
интерпретацию. Интересующий нас электоральный опыт в опреде-
ленном смысле является до-интерпретативным. Анализируются не
структуры нарративов, а структуры наблюдаемого поведения. Впро-
чем, отличий гораздо меньше, чем может показаться на первый
взгляд. В конечном итоге, задача стоит здесь сходным образом —
«увязать текст с контекстом» («linking text to its context»), только
вместо текста — осмысленные действия.
Нетрудно заметить, например, что фиксируемые механизмы
транспонирования суть механизмы метафоризации. Превращение
219

ГЛАВА ПЕРВАЯ
голосования в ритуал или фестиваль — это «заключение его в ка-
вычки», а используемые при этом метакоммуникативные сообщения
(прежде всего невербальные) делают возможным такого рода ме-
неджмент в сфере «поведенческих метафор». Впрочем, анализ «ме-
тафор в поведении» по аналогии с «метафорами в языке» — далеко
не единственное, что может дать продуктивный синтез разных версий
анализа фреймов.
Камнем преткновения здесь, однако, оказывается понятие
«рефлексии». В дискурсе этнографов и полевых социологов (осо-
бенно тех, кто исповедует «качественную методологию») бытует
загадочный персонаж — тотально рефлексивный исследователь.
Он непосредственно в процессе сбора данных производит постоян-
ную проблематизацию своего личного опыта, своего профессиональ-
ного «бэкграунда», своих душевных переживаний и своего положе-
ния по отношению к объекту исследования. Он ни на секунду не
забывает, что все открывающееся его взору — не реальность per se
(и тем более не реальность, конституированная его взглядом сооб-
разно выбранной теоретической оптике), а результат конфликта
культур, биографий, сред, страт, тендеров и иных социальных раз-
личий, в координаты которых он помещает себя наряду со своим
объектом исследования. Рефлексируя свое положение в «поле»,
этот персонаж ни на секунду не забывает напомнить себе и окру-
жающим: «Я увидел то, что увидел, потому что я — белый образо-
ванный европеец средних лет, голосующий за либералов и зараба-
тывающий на жизнь в международных проектах сомнительного
политического характера». Такого рода тотальная рефлексия служит
наблюдателю чем-то вроде индульгенции — после акта публичной
рефлексивной самообъективации он может перейти к изложению
материалов собранных наблюдений (перемежая их отсылками к со-
циальным ограничениям своих познавательных возможностей).
Типичное возражение против навязчивого методического требо-
вания «тотальной рефлексии» звучит так: если бы такие персонажи
как тотально рефлексивные исследователи существовали в действи-
тельности, был бы абсолютно невозможен консенсус наблюдателей,
поскольку основания подобного консенсуса следовало бы искать
в наблюдателе, а не в наблюдаемом (и не в оптике наблюдения). На-
блюдатели же, как эмпирические субъекты, действительно существа
весьма индивидуальные — и чем глубже рефлексия, тем меньше
между ними общего. Однако, как показывает опыт международного
220

АНАЛИЗ ФРЕЙМОВ ГОЛОСОВАНИЯ
электорального мониторинга, консенсус наблюдателей — скорее
правило, нежели исключение; представители самых разных культур,
работая в ситуации наблюдения здесь-и-сейчас, достигают удивитель-
ного единодушия в идентификации и интерпретации наблюдаемых
событий, если их объединяет общая система различений.
Добавим к этому еще два соображения.
Во-первых, сторонники идеи тотальной рефлексивности верят
в неопосредованное знание о внутренних состояниях исследователя.
Т. е. рефлексия принципиально отлична от наблюдения, поскольку
она не нуждается в «языке»: «Даже если я не знаю, что здесь про-
исходит, я знаю, что происходит со мной». Тотально рефлексирую-
щий исследователь говорит: «Я испытал шок от того, что увидел на
избирательном участке, и тут же понял, что мой шок — следствие
моего воспитания в традициях демократической культуры, благо-
творного влияния которой эти люди были лишены. И все предстало
в ином свете ("...and everything illuminated")». Сказав это, рефлек-
сивный наблюдатель успокаивается — ведь он распознал свое со-
стояние (шок) и поместил его в сетку культурных различений, реф-
лексивно его «объяснив». Сам процесс распознавания, «считывания»,
оказывается непроблематичным — ведь к рефлексии не применя-
ются те же критерии, что и к наблюдению.
Во-вторых, сторонники «тотальной рефлексивности» полагают,
что наблюдатель может рефлексировать одновременно с наблюде-
нием. (Вернее, они не верят в ценность наблюдения, не сопрово-
ждающегося рефлексией.)
Тотально рефлексивный наблюдатель может быть схематично
изображен так:
рефлексия
наблюдение
Схема 5. Тотально рефлексивный наблюдатель
221

ГЛАВА ПЕРВАЯ
В каждом его наблюдении присутствуют два «контура вовлечен-
ности»: интенциональный (направленный на объект наблюдения) и
рефлексивный (направленный на самого себя, выполняющий функ-
цию «контура обратной связи»). При этом, если наблюдение еще
признается опосредованным (имлицированной в нем системой раз-
личений), то рефлексия мыслится как ничем не замутненное отнесе-
ние к себе с последующей объективацией себя как познающего
субъекта.
Однако рефлексия — не вчувствование познающего субъекта
в самого себя! Рефлексивный акт логически организован так же, как
и акт наблюдения: у него есть своя оптика и ему необходимы раз-
личения, позволяющие распознавать «внутренние состояния» (в этом
отношении они ничем не отличаются от состояний «внешних»)8.
А следовательно, рефлексия — процесс, имеющий собственную
фреймовую организацию, процесс, включающий самонаблюдение
и самоописание. Это, в свою очередь, означает невозможность то-
тальной рефлексии: чтобы что-то видеть, нужно чего-то не видеть
(свойство «эксклюзивности»). Мы не видим очков, через которые
смотрим на мир. Мы можем их снять и посмотреть на них через дру-
гие очки, но даже если вторые очки окажутся полностью идентичны
первым, они не будут теми же самыми очками.
Далее. Акт рефлексии не может осуществляться одновремен-
но с актом интенционального наблюдения. В терминах феномено-
логов, наблюдение и рефлексия требуют разных установок сознания.
Я могу сделать «шаг назад» для того, чтобы отнестись к себе в со-
стоянии наблюдения, затем следующий «шаг назад» (чтобы отне-
стись к себе, относящемуся к себе в состоянии наблюдения) и т. д.
Но каждый такой шаг требует смены модуса вовлеченности. Отступая
на шаг от картины, художник меняет свой способ зрения. Веласкес
не может одновременно наблюдать позирующую ему королевскую
чету, писать портрет, рефлексировать свое положение в качестве
придворного художника, пишущего портрет королевской четы, и
продумывать композицию будущих «Менин» (т. е. портрета «второ-
го порядка»).
Таковы в общих чертах различия между идеей тотальной реф-
лексивности и рефлексивностью фрейм-аналитической. Для фрейм-
8 См. исключительно насыщенное (биологическое) описание этого процесса
в [Maturana, Varela 1980].
222

АНАЛИЗ ФРЕЙМОВ ГОЛОСОВАНИЯ
аналитика отнесение к своему состоянию в процессе ответа на вопрос
«что здесь происходит?» — это постановка вопроса «что со мной
происходит, когда я задаю вопрос "Что здесь происходит?"». Ины-
ми словами, рефлексия — эксклюзивный фреймированный процесс
самонаблюдения и самоописания. У практикующих этнометодологов
есть серьезные возражения против подобного понимания рефлексии
и наблюдения. Они исходят из того, что всякое действие содержит
в себе достаточный запас «практической рефлексивности», поэтому
и понятию «наблюдение» (как чрезмерно аналитичному) последо-
вательные этнометодологи предпочитают понятие «зрения» или
«смотрения» (см. работу Г. Гарфинкеля «Глядя социологически»
[Garfinkel 2005]).
Противоположностью «тотальной рефлексивности» свободно
парящего этнографа является не позиция фрейм-аналитика, а то-
тальная нерефлексивность наблюдателя, мыслящего себя бесстраст-
ным экспериментатором в лаборатории социального мира. Такой
наблюдатель-«регистратор» склонен выносить за скобки не только
собственные установки внимания или системы различений, но и само
свое телесное присутствие во фреймируемой ситуации. Он не при-
нимает в расчет элементы рефрейминга и транспонирования, кото-
рые сам привносит на избирательный участок одним лишь своим
появлением. Впрочем, абсолютно нерефлексивный наблюдатель —
мифический персонаж. Хотя многие из нас, оказавшихся «за красной
лентой» в зале для подсчета голосов албанского города Пука, пред-
приняли малодушную попытку найти в справочнике ОБСЕ ответ на
вопрос «что здесь происходит?», никто из наблюдателей не под-
дался искушению исключить свое собственное присутствие из урав-
нения смыслообразования9.
Ключевой вопрос, на который мы пытались найти ответ в данной
главе: что происходит с событием голосования при его транспо-
нировании? Самый общий (и не вполне удовлетворительный ответ)
состоит в следующем: транспонируемое событие «заключается
в кавычки», становясь знаком самого себя. При этом оно схемати-
зируется, изменяется его интонация. Одни элементы (чаще всего
9 Интересное дополнение к этому тезису предложил А. Корбут. По его заме-
чанию, нерефлексивным наблюдателем является не мифический сотрудник миссии
ОБСЕ, а «нормальный» избиратель, находящийся — если воспользоваться шюцевским
словарем описаний — в естественной установке сознания.
223

ГЛАВА ПЕРВАЯ
символические) усиливаются и гипертрофируются, другие (чаще
всего материальные) — стираются. Какие конкретно элементы вза-
имодействия стираются, а какие усиливаются? Вероятно, это зависит
от «ключа» (церемониал и выдумка принципиально по-разному
трансформируют одно и то же событие).
Другой вопрос, на который у нас в настоящий момент нет вра-
зумительного ответа: на что опираются фреймы? В чем они укоре-
нены? Есть три наиболее распространенных ответа: в когнитивных
схемах [Zerubavel 1991], в коммуникации [Tannen, Wallat 1987: 205—
216] и в материальных объектах [Латур 2006]. Приведенные выше
иллюстрации подтверждают все три гипотезы с равной вероятностью.
Транспонирование голосования из электорального фрейма во фрей-
мы ритуала и фестиваля произошло в Албании из-за того, что сам
фрейм «голосование» как когнитивная матрица еще не сформиро-
ван. Отсутствует длительная политическая культура, которая сдела-
ла бы действия в соответствующем электоральном фрейме устойчи-
выми и воспроизводимыми. Однако когнитивных объяснений,
очевидно, недостаточно. Ясно также и то, что фреймы меняются
в процессе самой коммуникации (мы видели это на примере хорват-
ских выборов). Наконец, в каждой из иллюстраций особую роль
играло материальное оснащение и обстановка избирательного участ-
ка — изменение определения ситуации каждый раз закреплялось
не только когнитивно или коммуникативно, но и физически10. Вряд
ли можно с уверенностью сделать выбор в пользу лишь одной из
объяснительных моделей.
10 А. Титков при обсуждении данного текста привел любопытный пример мате-
риальной оснастки ритуала выборов на советском избирательном участке. Кабины
для голосования действительно плотно задрапированы и формально предназначены
для сохранения тайны голосования. Однако стоят они поодаль, на некоторой дис-
танции от основного «локуса взаимодействий». Всякий, кто, взяв бюллетень, направ-
лялся к кабинам — вместо того, чтобы как все, быстро, «не отходя от кассы» отметить
нужного кандидата и бросить бюллетень в урну, — подозревался в злокозненности
(чаще всего — в намерении маркировать избирательный бюллетень нецензурным
письменным комментарием).
224

Глава вторая
АНАЛИЗ ФРЕЙМОВ ТЕЛЕПРОСМОТРА:
РЕЖИМЫ ВОВЛЕЧЕННОСТИ
...Я всегда пристегиваюсь — не потому что боюсь штрафа или
аварии — просто так я лучше вожу, более сосредоточенно, сфо-
кусированно. Когда отстегиваю ремень, это уже как рефлекс —
все, можно расслабиться. И наоборот: пристегнулся — вклю-
чился, собрался. Ремень — это мое персональное реле,
практически как кофе по утрам: допил, значит, день начался...
Из интервью с автомобилистом
В исследовании фреймов голосования нас более всего занимал во-
прос: что происходит с конкретным наблюдаемым событием при
запуске механизмов переключения, фабрикации или рефрейминга?
Интерес этот был обусловлен характером исследовательской за-
дачи — организатору электорального наблюдения необходимо по-
нять, как влияют такие механизмы, имплицитно встроенные в поли-
тическую коммуникацию, на процесс и результат волеизъявления.
Фрейм-аналитик мечтает создать полный каталог переключений и
рефреймингов, своего рода таблицу транспонирований, позволяю-
щую с уверенностью сказать, как именно «деформируется» событие
/71 при его переносе из фрейма /Уво фрейм N'. Достичь подобной
степени формализации, приблизив фрейм-анализ если не к «мате-
матике», то хотя бы к «сольфеджио» взаимодействий, столь же за-
манчиво, сколь затруднительно.
Что упускается из виду при прослеживании цепочки переклю-
чений? Как минимум два аспекта, на которых мы акцентировали
внимание в четвертой главе, — материальность события и во-
влеченность наблюдателя/действующего. Параметры вовлечен-
ности и материальности непосредственно связаны. Иллюстрацией
их связи может служить пример транспонирования рутинного и
тривиального события — использования ремня безопасности в ав-
томобиле.
В микроавтобусах «Газель» есть два передних пассажирских
сиденья, расположенных рядом с местом водителя. В некоторых
моделях эти сиденья сдвоены и для них предусмотрен один общий
225

ГЛАВА ВТОРАЯ
ремень безопасности. Пристегнувшись, пассажир оказывается на-
мертво связан со своим соседом, причем у того, кто ближе к двери,
ремень проходит в районе горла, а у сидящего рядом с коробкой
передач — в области диафрагмы. Водители, привыкшие к подобным
ситуациям, рекомендуют пассажиру у двери не тянуть ремень через
сдвоенное сиденье, а просто накинуть его на грудь, прижав застеж-
ку левой ногой. Тогда он не будет сковывать движений (левая нога
не в счет), а стоящие у обочины автоинспекторы не почувствуют под-
воха, успев разглядеть перекинутый через плечо пассажира ремень.
В сущности, «Газель» — крайний случай вынужденного нарушения
ПДД из-за ошибки в конструкции. После очередного ужесточения
правил дорожного движения в России (до того ремень безопасности
в автомобилях выполнял преимущественно декоративную функцию)
немалое число водителей предпочитают не пристегивать, а накиды-
вать это приспособление.
Итак, налицо механизм транспонирования (хотя, если строго
следовать гофмановской терминологии, следовало бы говорить
о фабрикации). Пристегивание как действие в первичном фрейме —
при всей условности разделения фреймов на первичные и вторич-
ные — переключается в «накидывание», т. е. «как бы пристегива-
ние». Это уже не забота о собственной безопасности, и даже не
рутинное совершение элементарной технической операции, а не-
который спектакль, инсценировка, игра на публику (причем публика
у автомобилистов вполне определенная и весьма взыскательная).
Однако еще более радикальный механизм транспонирования пред-
ложили производители оригинального продукта — белых рубашек
с нарисованными на них ремнями безопасности (в двух версиях:
водительской и пассажирской, или — что, впрочем, одно и то же —
для владельцев машин с правым и левым рулем).
Формально мы можем два эти типа транспонирования («наки-
дывание» и «визуальный обман посредством изображения ремня
безопасности на рубашке») описать следующим образом:
Событие пу принадлежащее множеству событий N, транспони-
руется посредством ключа х в игровой фрейм N', становясь событи-
ем пг Аналогичным образом посредством ключа у это же событие
226

АНАЛИЗ ФРЕЙМОВ ТЕЛЕПРОСМОТРА
транспонируется во фрейм N", становясь событием пу Отношения,
которые связывают теперь событие /71 с событиями п2и nv — суть
отношения означания, сигнификации1. Сравнив события п2ип3, мы
получим представление о том, как по-разному действуют механизмы
лги у. Нечто подобное мы и пытались сделать в исследовании транс-
понирований события голосования — его переключения посредством
механизмов «ритуализации», «инсценировки», «состязания» и т. п.
Нечто подобное делает и Гофман, когда пишет: «Можно представить
континуум, на одном полюсе которого игровые представления пре-
вращают утилитарное действие в забаву, а на другом — в спорт»
[Гофман 2003а: 119]. Даже когда х и у принадлежат к одному типу
механизмов переключения («игровые представления»), они могут
трансформировать события по-разному, если х —- это игра как
«play», ay— игра как «game». («Именно театр и спорт сильнее все-
го могут увлекать зрителей и порождать собственную область бытия.
Границы, налагаемые на эту деятельность, придают ей неповторимое
очарование. История этих границ — это история того, как игра об-
ретает новую жизнь» [Там же: 119].) Данный тип анализа вписыва-
ется в логику, которую мы ранее назвали «семиотической» или «ло-
гикой сигнификации» 2.
1 Предложенный нами способ формализованного описания механизма транс-
понирования не единственно возможный и, очевидно, не самый лучший. В нем прак-
тически упускается гофмановская метафора «наслоения» («layering») переключен-
ных реальностей друг на друга. Л.К. Баптиста предлагает следующий механизм
записи: «Существует яркая предложенная Гофманом аналогия между интересующим
нас аспектом фреймирования и математической/логической записью, а также не-
которыми известными в то время лингвистическими теориями (генеративной грам-
матикой). Развивая эту аналогию, мы можем характеризовать сложный фрейм сле-
дующим образом:
[/+1 [/...[ 4 [/,[/„]]]••■]].
где /0 — это ядро фрейма, с /, по / — слои, а /+1 — граница фрейма ("rim").
Соответственно, сложный фрейм может быть прописан так:
f=[/+i [/„...[ /2 [/д/0]]]...]]
В свою очередь, он может выполнять функции ядра в более сложном фрейме:
И так далее» [Baptista 2003: 208]. Кажется — принимая во внимание специфи-
ку «стилей артикуляции», которые неизбежно вторгаются в любой процесс транс-
понирования и о которых речь пойдет далее, — формализация, заимствованная из
нотной записи, была бы предпочтительнее любых околоматематических форм опи-
сания.
2 Более подробно об этом см. в Главе четвертой Части I наст. изд.
227

ГЛАВА ВТОРАЯ
Однако переключение событий не происходит спонтанно и
стихийно; например, в случае с несознательным автомобилистом
транспонированию предшествует конкретное решение —• инсцени-
ровать пристегивание, заменив его накидыванием или прибегнув
к визуальному обману. Само транспонирование становится возмож-
ным благодаря тому, что ремень безопасности (как и все матери-
альные объекты, включенные в социальные взаимодействия) со-
общает событию своего использования одновременно «буквальные»
(«literal») и фигуративные («non-literal») элементы. Умберто Эко
связывает эту способность материальных объектов с тем, что ни
одна вещь, став вещью-в-обществе, не остается «просто вещью»,
она оказывается также и знаком самой себя. Ремень безопасности
не только решает задачу снижения риска в случае аварии, он также
выражает и обозначает предписанное правилами действие «сни-
жение риска». Ремень оказывается одновременно используемой
вещью и сообщением о ее использовании (в том числе сообщением,
которое пользователь посылает сам себе — см. эпиграф к данной
главе). При транспонировании материальность редуцируется и под-
меняется ее знаковым выражением: ремень как вещь более ничего
не «говорит» телу автомобилиста, но по-прежнему несет в себе со-
общение для сотрудников ГИБДД. Соответственно, вовлеченность
в событийный ряд «поездки на автомобиле» различается у пристег-
нутого и не пристегнутого водителя. Телесная вовлеченность
(«embodyness») коррелятивно первичной системе фреймов и
редуцируется вместе с материальными (нефигуративными)
элементами события при его транспонировании. Неслучайно
И. Гофман выделяет два не сводимых друг к другу основания фрей-
мовой архитектуры: событийные порядки и вовлеченность («Опре-
деления ситуации создаются, во-первых, в соответствии с принци-
пами социальной организации событий, и во-вторых, в зависимости
от субъективной вовлеченности в них. Словом "фрейм" я буду обо-
значать все, что описывается этими двумя элементами» [Гофман
2003а: 71].)
Пытаясь создать универсальные таблицы транспонирований,
показывая, как «деформируются» события (голосования или поль-
зования ремнем безопасности) при их переводе из одной системы
фреймов в другую посредством разных ключей, формализуя свои
описания, стилизуя их под примеры из теории множеств, мы упуска-
228

АНАЛИЗ ФРЕЙМОВ ТЕЛЕПРОСМОТРА
ем из виду вовлеченность (а вместе с ней и материальность события,
и телесность наблюдателя/действующего). Голосование, в котором
вы приняли участие за компанию с родителями, и голосование, где
вы один из баллотирующихся кандидатов, — это разные события,
даже если совершены они в одном и том же первичном фрейме N.
Причем различают их неютношения транспонирования или рефрей-
минга, а режимы вовлеченности. Просмотр чемпионата Европы по
футболу как событие приобретает некоторую смысловую определен-
ность в зависимости от того, является ли смотрящий страстным бо-
лельщиком или ему просто лень переключать канал. Формально
события «страстного просмотра» и «инертного просмотра» принад-
лежат одному множеству событий, но исполнены они по-разному.
Продолжая гофмановскую музыкальную аналогию, можно сказать,
что две эти «мелодии» сыграны в одной «тональности», но одна —
«стаккато», а другая — «легато». Так мы приходим к идее режимов
вовлеченности как своего рода стиля артикуляции события, от-
личного от фрейма его свершения.
Чтобы сделать фрейм-аналитическую оптику более чувстви-
тельной к этим различиям в стиле исполнения и его интенсивности,
следует изучить потенциальные режимы вовлеченности в «одно и то
же» событие.
ПОСТАНОВКА ПРОБЛЕМЫ:
КАК МЫ СМОТРИМ ТЕЛЕВИЗОР?
Описанное ниже исследование телепросмотра было реализовано
благодаря интересу, проявленному к фрейм-анализу руководством
Креативного агентства «Кислород». (За это я искренне признателен
Юлии Аракеловой и Надежде Булах — людям, инициировавшим
импорт теории фреймов в исследования медиа, — а также Евгению
Варшаверу, руководителю Лаборатории экспериментальной социо-
логии МВШСЭН, на плечи которого легли тяготы апробации инстру-
ментария.) Дело в том, что современная социология массовых ком-
муникаций с большим трудом может перевести на язык строгих
определений саму ситуацию контакта «реципиента» с коммуника-
тивным сообщением. Какое бы аксиоматическое допущение ни было
выбрано в качестве отправной точки исследования, в фокусе медиа-
анализа оказывается либо сообщение (тестируемое, к примеру, на
229

ГЛАВА ВТОРАЯ
фокус-группах), либо определенная по некоторым заданным пара-
метрам «аудитория», «публика», «группа реципиентов» (фик-
сируемая посредством массовых опросов и «пиплметрии»3).
Методологическая пропасть разделяет «исследования контен-
та» и «исследования аудиторий», одинаково востребованные прак-
тикой. Однако позиционирование двух этих исследовательских ме-
тодологий изучения медиа как своего рода континуума — на котором
вынуждены искать свое место иные методы сбора данных и техники
их анализа — отодвигает на задний план проблему изучения повсед-
невных контекстов восприятия сообщения. Как только треугольник
«сообщение — контекст — адресат» редуцируется к дихотомии «со-
общение — адресат», сама ситуация контакта с сообщением пере-
стает восприниматься как значимая, а контекст оказывается «черным
ящиком», чье содержимое недоступно взгляду аналитика. Такая
редукция повседневности, пренебрежение грамматикой обращения
с коммуникативными вещами4 питает и поддерживает миф о всемо-
гуществе СМИ как об инструменте политических или маркетинговых
манипуляций. Далее мы попытаемся сделать предметом анализа
именно «контекст» телепросмотра — т. е. комнату с работающим
в ней телевизором.
Итак, исходный вопрос нашего исследования: что происходит
в комнате, когда в ней включен телевизор? Как организована
событийная механика телепросмотра? Можно ли выделить устойчи-
вые структуры коммуникации с телевизором, режимы вовлеченности,
ритмы и тактики обращения с ним? Таким образом, целью исследо-
вания стало выявление закономерностей повседневного пользования
телевизором как коммуникативной вещью — изучение механики
смотрения телевизора. Ключевой проблемой использования коли-
3 Пиплметрия — одна из самых распространенных методик в медиа-
исследованиях аудиторий. Для организации такого рода исследований используется
специализированное оборудование («пиплметр»), которое подключается к телеви-
зору и фиксирует время включения, выключения, переключения телеканалов. Также
каждому члену семьи на пульте дистанционного управления назначается «своя кноп-
ка», которую он один раз нажимает, когда начинает смотреть телевизор, и еще раз,
когда заканчивает. Сложение данных счетчика о работе телевизора и записей инди-
видуального просмотра дает, предположительно, максимально точное знание об
аудитории каждого телеканала, передачи или рекламного ролика.
4 Под «коммуникативными вещами» здесь и далее мы будем понимать все
материальные объекты, выполняющие функцию «партнеров по коммуникации» —
направляющие и удерживающие внимание коммуниканта, организующие фреймы
взаимодействия, задающие граничные условия восприятия сообщений.
230

АНАЛИЗ ФРЕЙМОВ ТЕЛЕПРОСМОТРА
чественных и качественных техник при изучении просмотра телепро-
грамм является «черный ящик» в пространстве от канала передачи
до адресата (в результате чего нельзя с точностью определить, до-
ходит ли сообщение до адресата, и если доходит, то как именно
происходит их контакт — например, в тот момент, когда телефонный
опрос фиксирует просмотр телепередач, адресат может заниматься
своими делами и не обращать внимания на телевизор, хотя по фор-
мальным критериям он является частью телеаудитории). Соответ-
ственно, если работает «пиплметр», это также не значит, что испы-
туемый смотрит телевизор или даже просто находится в той же
комнате. Условия исследования предписывают испытуемому выклю-
чать «пиплметр» перед выходом из нее, но вряд ли он всегда помнит
о необходимости это делать.
Техника, апробированная в исследовании фреймов телепро-
смотра, — это попытка понять повседневный контекст коммуникации
с телевизором и определить условия, при которых то или иное меди-
асообщение достигает адресата. Это также попытка обойти дихото-
мию «качественное/количественное» (а заодно и другую дихото-
мию — «контент/аудитория») посредством импорта в исследования
СМИ методики фрейм-аналитического эксперимента.
ПЛАН ФРЕЙМ-АНАЛИТИЧЕСКОГО
ЭКСПЕРИМЕНТА
Основная гипотеза исследования формулируется следующим обра-
зом: существуют инвариантные, стабильные формы телепросмотра,
не зависящие от социальных и психологических характеристик смо-
трящего, а также не выводимые напрямую из самого «контента»,
однако формирующие условия его восприятия. Иными словами, су-
ществуют внятные, наблюдаемые, повседневные контексты смо-
трения телевизора. Эти контексты одинаковы у бедных и богатых,
у мужчин и женщин. Эти контексты, следовательно, не являются атри-
бутами самих «смотрящих». Но не являются они и атрибутами «по-
казываемого». Напротив, то, что «показывается», воспринимается в
одном или в другом ключе в зависимости от повседневных контекстов
восприятия (фреймов телепросмотра) и режимов вовлеченности в них.
В качестве единицы для сбора данных было выбрано «домо-
хозяйство», в качестве единицы анализа — «событие просмотра».
231

ГЛАВА ВТОРАЯ
Все домохозяйства, включенные в выборку, соответствовали сле-
дующим критериям: наличие более чем одной комнаты в том случае,
если испытуемый живет не один; наличие телевизора; просмотр теле-
программ хотя бы одним членом семьи в среднем не реже, чем раз
в два дня. Общее число домохозяйств, в которых проводилась уста-
новка оборудования, — 64 (выборка целевая, неслучайная, сфор-
мированная с использованием техники «снежного кома»). Общее
число испытуемых — 1565. Для методологической чистоты экспе-
римента в финальном варианте выборки было решено оставить 40
домохозяйств (устранены те, в которых зафиксировано недостаточ-
ное количество эпизодов просмотра или расшифровка эпизодов
оказалась затруднена по техническим причинам; выборка скоррек-
тирована по типу домохозяйств — устранен возникший «перекос»
в сторону молодых семей без детей). В итоге в выборке оказались
в равной мере представлены следующие типы домохозяйств:
— нуклеарные семьи со взрослыми детьми;
— одно домохозяйство — один человек;
— семьи пенсионеров (2 человека);
— молодые семьи с маленькими детьми ( 1 и 2 ребенка до 16 лет);
— семьи из одного родителя и одного взрослого ребенка.
Камера устанавливалась в комнате с телевизором так, чтобы
охватывать максимум активного пространства. Чаще всего местом
установки камеры становилась либо стена за телевизором, либо го-
ризонтальная плоскость (полки, шкаф) невдалеке от него. Запись
производилась по следующему графику: 4 часа х 2 раза в режиме
«будний день», 4 часа в режиме «пятница», 4 часа в режиме «вы-
ходной день». Точное время записи согласовывалось с одним из
членов домохозяйства. В результате было отсмотрено 464 часа 17
минут записи, зафиксированы эпизоды продолжительностью 331
час 22 минуты. В конечном варианте — 245 часов записи.
Данные кодировались на основании следующих переменных:
— сет — вся информация, записанная на камеру от момента ее
установки до момента снятия;
— эпизод телепросмотра — отрезок времени от включения
телевизора до его выключения; сет состоит из эпизодов и
5 Однако численность испытуемых в данном исследовании не является крите-
рием репрезентативности, поскольку единицей анализа является не индивид (и не
домохозяйство), а событие просмотра.
232

АНАЛИЗ ФРЕЙМОВ ТЕЛЕПРОСМОТРА
отрезков, когда телевизор выключен (они нас интересовать
не будут);
— событие — зарегистрированный контакт зрителя с телеви-
зионным сообщением (основной предмет анализа);
— межсобытийные активности — то, чем заполнено время
между событиями (выход из комнаты, сон при включенном
телевизоре и т. п.);
— характеристики домохозяйств — количество живущих, их
степень родства и т. д.
Описание событий осуществлялось на основании следующих
переменных:
— тип сообщения (например: рекламное/не рекламное);
— интенсивность просмотра (вовлеченность);
— длительность просмотра;
— фоновые активности;
— межсобытийные активности.
Изначально было выделено 2126 событий телепросмотра и свя-
зующих их межсобытийных активностей (1612 — после методологи-
ческой «чистки»). В финальную выборку было включено 400 событий
контакта (или избегания контакта) зрителей с рекламными сообще-
ниями — поскольку именно рекламные сообщения интересуют нас в
первую очередь в данном исследовании, мы сосредоточимся на них6.
В соответствии с инструкцией, испытуемому давалась только
обобщенная информация об исследовании — «изучение режимов
просмотра телевизора»:
— испытуемому сообщается, что участие в исследовании тре-
бует просмотра телевизионных программ в обычном, при-
вычном для него режиме;
— условия анонимности обязательным образом сообщаются
испытуемому и членам домохозяйства.
Разумеется, наш экспериментальный план — это фабрикация
(экспериментатор ставит в квартире камеру, надеясь, что испытуемый
забудет о ней и станет вести себя «естественно»). Но фабрикация,
встроенная в поток повседневных рутинных действий испытуемого,
и в этом принципиальное отличие предпринятого нами «полевого»
6 Реклама телепередач и фильмов в соответствии с нашим кодификатором не
относится к рекламным сообщениям — это «пограничный» тип сообщений, который
не может быть классифицирован в полной мере ни как рекламный, ни как содержа-
233

ГЛАВА ВТОРАЯ
эксперимента от экспериментов лабораторных, когда испытуемым
предлагается смотреть телевизор в специальным образом оборудо-
ванном помещении.
Далее мы сфокусируемся не на транспонировании телепро-
смотра во фреймы «игры в просмотр» или «инсценировки просмо-
тра» (такой риск всегда есть в экспериментальных исследовани-
ях — перемещение изучаемого события во фрейм эксперимента
уже предполагает его трансформацию, что облегчает все последу-
ющие формы переключения7), а на рефреймингах, переходах
между фреймами с сопутствующей сменой режимов вовлеченности:
перекурами, звонками друзьям, выходом в Интернет для проверки
почты во время рекламной паузы и т. п. Именно такие рутинные
перебивки и будут иметь первоочередное значение, в частности,
для ответа на вопрос: служит ли рекламное сообщение источником
рефрейминга? Т. е. выбегает ли на время рекламного сообщения
человек из комнаты, переключает ли канал, звонит ли по телефону,
или же остается во фрейме просмотра и мужественно «идет на кон-
такт» с рекламой?
РЕЗУЛЬТАТЫ ИССЛЕДОВАНИЯ:
РЕЖИМЫ ВОВЛЕЧЕННОСТИ
Анализ сделанных нами записей показал, что действительно суще-
ствуют устойчивые инвариантные режимы телепросмотра, не зави-
сящие ни от характеристик индивида, ни от характеристик домохо-
зяйства, ни от характеристик телевизионного контента. Основным
критерием их выделения является вовлеченность в ситуацию теле-
просмотра, которая может быть зафиксирована посредством опи-
сания таких физических характеристик, как напряженность позы
смотрящего, сфокусированность внимания на экране, наличие или
отсутствие фоновых активностей, вербальная или невербальная ре-
акция на телевизионные сообщения. В зависимости от степени во-
влеченности в событие просмотра можно выделить четыре таких
режима.
7 Так, например, чуть ли не половина испытуемых в первый же день экспери-
мента «вступили в удаленный контакт» с экспериментатором, помахав рукой в каме-
ру перед началом просмотра.
234

АНАЛИЗ ФРЕЙМОВ ТЕЛЕПРОСМОТРА
Режим № 1 —
Режим максимальной
вовлеченности
Характеризуется напряженной по-
зой, наличием выраженных вер-
бальных и невербальных реакций,
фокусировкой внимания на экране,
отсутствием постоянных фоновых активностей. Здесь надо заме-
тить, что полевая часть работы пришлась на чемпионат Европы по
футболу, а потому ярким примером этого режима является, в част-
ности, «просмотр матча Россия — Испания». Тем не менее, суще-
ствует множество телевизионных продуктов, которые потенциаль-
но могут просматриваться с высокой степенью вовлеченности: от
остросюжетного детектива до мультсериала «Южный парк» на
канале «2x2».
Рис. 1. Режим максимальной вовлеченности
Режим №2— Характеризуется расслабленной
Режим умеренной позой, фокусировкой внимания на
вовлеченности экране, слабыми невербальными
реакциями, отсутствием выражен-
ного ритма просмотра. Примером такого стиля артикуляции являет-
ся просмотр телесериала, документального фильма или образова-
тельных передач (наиболее «типичными» из которых являются
программы канала «Культура»).
235

ГЛАВА ВТОРАЯ
Рис. 2. Режим умеренной вовлеченности
Режим № 3 — Характеризуется расслабленной
Режим эпизодической позой, периодической фокуси-
вовлеченности ровкой внимания на экране,
отсутствием вербальных и не-
вербальных проявлений, связанных с контентом, отсутствием вы-
раженного ритма просмотра, наличием постоянных фоновых актив-
ностей. Зачастую именно в этом режиме организован просмотр
теленовостей.
Режим № 4 — Режим
низкой вовлеченности
Характеризуется расслабленной
позой, редкой фокусировкой
внимания на экране, наличием
постоянных фоновых активностей. Пример такого режима — про-
смотр музыкальных программ, когда телевизор работает в форма-
те генератора шума или радиоприемника.
236

АНАЛИЗ ФРЕЙМОВ ТЕЛЕПРОСМОТРА
Рис. 3. Режим эпизодической вовлеченности
Рис. 4. Режим низкой вовлеченности
237

ГЛАВА ВТОРАЯ
ВОВЛЕЧЕННОСТЬ VS. ВНИМАТЕЛЬНОСТЬ
На первый взгляд может показаться, что здесь мы выводим прямую
зависимость режима просмотра от контента («новости», «музыка»,
«культура», «сериал», «комедия на СТС в 21.00» и т. п.). Однако это
не так. Нам не удалось обнаружить прямой зависимости степени во-
влеченности от типа телевизионного продукта. Описанные режимы
легко отделимы от своего содержания — режим, в котором в одном
домохозяйстве смотрят сериал, идентичен режиму, в котором в дру-
гом домохозяйстве смотрят канал «Культура». В одних семьях но-
вости просматриваются в режиме предельной вовлеченности, в дру-
гих — в режиме эпизодической или умеренной вовлеченности.
Режим 4
Режим 1
0 20 40 60 80 100
события
120 140
Диаграмма 1. Распределение событий контакта с рекламными сообщениями
по режимам вовлеченности
Из всех событий просмотра/избегания рекламных сообщений,
отобранных в конечном итоге, 15 % были зафиксированы при про-
смотре контента с высокой степенью вовлеченности, 22,5 % —
с умеренной степенью, 32,5 % — с эпизодической вовлеченностью,
30 % — с низкой вовлеченностью. Эта пропорция отражает рас-
пределение, обнаруженное и до «методологической чистки»: 63 %
эфирных событий просматриваются в режимах слабой или эпи-
зодической вовлеченности.
Полученное нами распределение расходится с тем, которое было
проведено группой «Старком» в Великобритании [Starcom 2004].
238

АНАЛИЗ ФРЕЙМОВ ТЕЛЕПРОСМОТРА
Внимательно I
Невнимательно 1
Нет ответа 1
| 1.5%
I i
0% 10% 20% 30% 40% 50% 60%
Диаграмма 2. Насколько внимательно люди смотрят телевизор?
Если по нашим данным не более 37 % событий контакта с теле-
визионными сообщения протекают в режимах с сильной и умеренной
вовлеченностью (т. е. в таких режимах, которые можно было бы
квалифицировать как «внимательный просмотр»), то британские
аналитики на материалах проведенного опроса говорят о вниматель-
ном просмотре со стороны более половины респондентов8. Чем —
помимо очевидных культурных различий — могла бы быть объясне-
на эта разница?
Прежде всего, методологией. С методологической точки зре-
ния, данные двух исследований несравнимы: для нас единицей ана-
лиза является событие контакта с сообщением, для британских ис-
следователей — респондент. Однако это возражение лишает нас
возможности двигаться дальше. Логичнее обратиться к результатам
пост-опроса, проведенного на выборке наших испытуемых через два
месяца после завершения съемки. Что любопытно, на вопрос «на-
сколько внимательно Вы обычно смотрите телевизор?» более по-
ловины респондентов ответили: «внимательно» и «очень вниматель-
но» — даже в тех домохозяйствах, где доминирующим является
режим эпизодической вовлеченности.
8 Культурные различия здесь, несомненно, играют свою роль, но это роль вто-
рого плана. Всероссийский опрос «Телевидение глазами зрителей» показал анало-
гичные распределения: «Согласно исследованию, 51 % респондентов предпочитают
смотреть телевизор внимательно, отложив (закончив) все дела и не отвлекаясь на
посторонние занятия. Другой половине опрошенных (46 %) присуща противополож-
ная установка поведения — смотреть телевизор "вполглаза", совмещая телепросмотр
с другими занятиями...» [Телевидение 2001]. И в британском, и в российском иссле-
довании использовалась техника опроса населения по репрезентативной для город-
ского населения выборке.
239

ГЛАВА ВТОРАЯ
По всей вероятности, люди склонны преувеличивать сте-
пень своего внимания к телевизору, чем и объясняется возни-
кающее расхождение.
Несколько меньшее смещение (порядка 15 %) мы обнаружили
в ответе на вопрос «заняты ли Вы, как правило, чем-либо еще при
просмотре телевизора?». Вариант ответа «обычно я полностью
сосредоточен (а) на просмотре» выбирался даже теми респондента-
ми, которые преимущественно смотрят телевизор «спиной». Хотя
на просьбу уточнить, чем именно они бывают заняты при просмотре
телевизора, респонденты давали ответы, не расходящиеся с резуль-
татами наблюдения («проверяю почту», «сижу в Интернете», «рабо-
таю», «ем», «раскладываю пасьянс», «убираюсь по дому», «играю»
и т. п.).
Так, 47 % проанализированных событий демонстрируют
чередование коммуникации с телевизором и компьютером.
Помимо обнаруженного «эффекта преувеличенного внимания»,
есть и еще одно объяснение, не столь эвристически ценное, но зна-
чимое методологически. Понятие «внимательность», заимствуемое
исследователями из словаря здравого смысла, не тождественно по-
нятию «вовлеченности» в словаре фрейм-анализа. Если быть точным,
внимательность — лишь один из атрибутов вовлеченности.
АНАТОМИЯ ВОВЛЕЧЕННОСТИ
Приведенная здесь градация режимов вовлеченности основана, пре-
жде всего, на анализе невербальных, телесных проявлений: поз,
жестов, вскриков, движений. От сильного напряжения до почти не-
заметного. Этот критерий Гофман называет идиомой телесности:
«Нахмуренные брови, произнесенное слово или пинок — суть со-
общения, которые участник коммуникации передает посредством
текущей телесной активности; передача осуществляется л ишь до тех
пор, пока его тело воплощает и поддерживает некоторый вид дея-
тельности <...> Таким образом, идиома телесности — это разновид-
ность конвенционального дискурса <...> Действительно, понимание
общей телесной идиоматики — одна из причин называть некоторую
совокупность индивидов "обществом"» [Goffman 1963: 14—37].
Однако само понятие «вовлеченности», хотя и имеет в своей
основе телесную идиоматику, не сводится к ней. Быть вовлеченным
240

АНАЛИЗ ФРЕЙМОВ ТЕЛЕПРОСМОТРА
в определенного рода активность значит «...поддерживать когнитив-
ную и аффективную сосредоточенность на ней, мобилизовать свои
психобиологические ресурсы» [Ibid.: 35]. И опять же, вниматель-
ность, сосредоточенность (как когнитивная характеристика) не
полностью передает суть анализируемого термина. Мы можем пред-
варительно заключить, что понятие вовлеченности соединяет в себе
когнитивное и физическое, направленность внимания и телесность.
Г.С. Батыгин подчеркивал феноменологический характер этого
концепта. Взятая из словаря философии повседневности У. Джемса,
«вовлеченность», по выражению Батыгина, становится «социологи-
ческим дериватом» феноменологического понятия интенциональ-
ности\ «Вовлеченность характеризует степень направленности на
объект и является основным структурирующим фактором опреде-
ления ситуации» [Батыгин 2002: 32]. Это сильное, но, на наш взгляд,
ошибочное утверждение. Интенциональность — характеристика
сознания, лишенная внятных телесных коннотаций. Вовлеченность
же отсылает скорее к другому базовому термину из словаря фено-
менологической социологии — бергсоновскому «attention à la vie»,
«напряжению внимания к жизни». Именно по этому критерию Шюц
(вслед за Бергсоном) предлагает строить иерархию миров: «Наша
сознательная жизнь обнаруживает бесконечное число различных
планов, располагающихся в диапазоне от плана действия на одном
краю до плана сновидения на другом. Каждый из этих планов харак-
теризуется специфическим напряжением сознания: план действия
демонстрирует наивысшую, а план сновидения — самую низкую
степень напряжения. Согласно Бергсону, эти разные степени напря-
жения нашего сознания представляют собой функции нашего из-
меняющегося интереса к жизни: действие обозначает наш наивысший
интерес к встрече с реальностью и к ее требованиям, сновидение же
полностью лишено интереса. Attention à la vie, внимание к жизни,
есть тем самым базовый регулятивный принцип нашей сознательной
жизни» [Шюц 2003: б]. Развивая эту логику, нам следовало бы к
четырем выделенным режимам телепросмотра добавить пятый —
«режим нулевой вовлеченности», или «режим сна перед включенным
телевизором». Так, можно провести аналогию между иерархией
режимов телепросмотра по критерию вовлеченности и иерархией
«регионов смысла» по критерию «attention à la vie».
Напомним, тезис Бергсона-Шюца основывается на аксиоме
онтологистской программы в социологии повседневности: миры
241

ГЛАВА ВТОРАЯ
замкнуты и иерархично упорядочены. Для фрейм-анализа не суще-
ствует базового критерия иерархизации фреймов, поскольку не
существует никакой «верховной реальности». Однако понятие во-
влеченности если и не опровергает это заключение, то как минимум
проблематизирует его. Было бы слишком просто назвать «вовлечен-
ность» — рудиментом онтологистской программы в языке теории
фреймов. Не должны ли мы тогда допустить, что реальности, про-
живаемые в режиме максимальной вовлеченности, являются не-
сколько «более верховными», чем остальные? И не отбросит ли
такое допущение нас назад, к поиску первичного «фрейма фрей-
мов»?
Одно из возможных решений этой дилеммы — указание на то,
что именно режимы вовлеченности (в то или иное фреймирован-
ное событие), а не сами системы фреймов, допускают иерар-
хическое упорядочивание. Взаимодействие в одном и том же фрей-
ме может быть «сыграно» с максимальной интенсивностью или
нехотя, по инерции. И тогда между самим фреймом и режимом во-
влеченности нет прямой связи: порой игра требует полной самоот-
дачи и ставка в прямом смысле слова больше чем жизнь. Предельная
вовлеченность в такую игру делает ее «первичным фреймом», неза-
висимо от игрового характера взаимодействия. (Для игроков из рас-
сказа П. Зюскинда «Поединок» шахматная партия — по степени
вовлеченности — является первичной реальностью.) Иными словами,
мы не можем иерархически упорядочить «тональности», но «стили
артикуляции», режимы «интенсивности игры» могут быть упорядо-
чены по напряженности исполнения9. Чтобы окончательно реляти-
вировать понятие вовлеченности, стоит добавить, что даже в события
фрейма «сновидение» мы можем быть включены с разной степенью
вовлеченности (кошмар, вероятно, проживается в режиме макси-
мальной вовлеченности), хотя в данном случае трудно говорить
о телесности действующего.
9 Впрочем, даже такое компромиссное решение, примиряющее онтологистскую
и релятивистскую программы социологии повседневности, недостаточно с точки зре-
ния «логики материального». Для нее вовлеченность — это прежде всего телесная
вовлеченность, и там, где заканчивается власть материальных объектов над телом
действующего, заканчивается «верховная реальность», независимо от напряжения
внимания. Вспомним сюжет с ремнем безопасности. Дело в том, что, в отличие от
Гофмана, для социологов материального «нахмуренные брови, произнесенное сло-
во или пинок» — суть нечто большее, чем просто сообщения.
242

АНАЛИЗ ФРЕЙМОВ ТЕЛЕПРОСМОТРА
Однако телесная идиоматика, напряженность и интенсивность,
как уже отмечалось выше, не исчерпывают понятия вовлеченности.
Второе различение, использованное нами при классификации ре-
жимов телепросмотра, — различение моноритмичных и полирит-
мичных активностей.
ФРЕЙМ И РИТМ
Описывая режим просмотра эпохального матча «Россия — Испа-
ния», мы отдельно выделили такую характеристику событийного
ряда, как ритмичность. Действия людей перед телевизором в пери-
од этого матча были строго упорядочены и поделены на отрезки.
В краткие периоды рекламных пауз происходила рассинхрониза-
ция — зрители покидали комнату, чтобы сделать бутерброд, пере-
курить, поделиться новостями с друзьями, или начинали переклю-
чать каналы. Но с возобновлением трансляции все возвращалась на
свои места. Т. е. в некоторый промежуток времени тысячи семей
существовали синхронно, их действия были подчинены некоторому
общему ритму, ритм этот задавался чередованием эпизодов матча
и рекламных пауз.
Такая поражающая воображение синхронизация возможна
только в режимах максимальной вовлеченности. Поскольку взаи-
модействия в подобных режимах моноритмичны — трансляция
матча выполняет функцию метронома, упорядочивая и подчиняя
себе множество повседневных активностей. Наоборот, в режиме
эпизодической вовлеченности (см. Рис. 3) испытуемая без труда
делит свое внимание между чисткой картошки и просмотром про-
граммы на «MTv». Каждое из этих действий обладает собственным
ритмом. Итоговая наблюдаемая активность — это результат нало-
жения двух ритмических рисунков друг на друга. Такая активность
полиритмична.
В основе различения моноритмичности/полиритмичности по-
вседневных действий лежит соотношение доминирующей и допол-
нительных вовлеченностей. Предполагается, что человек за рулем
сосредоточен на вождении — это его доминирующая вовлеченность.
Но это не мешает ему курить, общаться с пассажирами, крутить руч-
ку настройки магнитолы и поправлять зеркало заднего вида (конеч-
но, если он не делает всего этого одновременно). Однако в случае
243

ГЛАВА ВТОРАЯ
сложной ситуации на дороге водитель вряд ли станет отвлекаться на
фоновые активности: чем сильнее его включенность в процесс во-
ждения, тем более выражен контур доминирующей вовлеченности,
дополнительных же вовлеченностей не остается вовсе — его дей-
ствия становятся моноритмичными. Напротив, в основании полирит-
мичности лежит принципиальная возможность рокировки домини-
рующих и дополнительных вовлеченностей. Глядя на Рис. 3, мы не
можем с уверенностью сказать, чистит ли девушка картошку или
смотрит телевизор.
Вернемся на секунду к другому нашему персонажу — человеку,
зачитавшемуся книгой в метро и пропустившему свою остановку.
Изначально его деятельность полиритмична. Есть ритм поездки и
ритм чтения — они не синхронизируемы и не сводимы друг к другу
(глава не заканчивается всякий раз, когда поезд прибывает на оче-
редную станцию). Даже если чтение составляет доминирующую во-
влеченность, а «мониторинг среды» и ориентировка — дополнитель-
ную, два этих ритмических рисунка накладываются друг на друга:
как бы ни был увлекателен сюжет, он отойдет на второй план, когда
пассажир оторвется от чтения, чтобы сориентироваться относитель-
но своего местонахождения. Но вот сюжет пересиливает все допол-
нительные вовлеченности, человек «с головой» уходит в события
книги и его активность становится моноритмичной — она целиком
принадлежит фрейму чтения. Пока читатель вновь не станет пасса-
жиром, обнаружив, что должен был выйти тремя станциями ранее.
Кратко это отступление можно резюмировать в форме пара-
докса: только моноритмичные события полностью принадлежат
тому фрейму, в котором происходят.
РЕЖИМЫ ПРОСМОТРА И ПЛОТНОСТЬ
КОНТАКТА С РЕКЛАМНЫМ СООБЩЕНИЕМ
Перейдем к анализу взаимосвязи двух наиболее интересующих нас
параметров: режима просмотра и плотности контакта с рекламным
сообщением. Плотность контакта — это интегральная характери-
стика, выражающаяся в процентном отношении времени просмотра
рекламных сообщений испытуемым ко времени всего рекламного
ролика. Таким образом, если испытуемый отсидел весь рекламный
ролик перед экраном и ни разу не переключил канал, не вышел из
244

АНАЛИЗ ФРЕЙМОВ ТЕЛЕПРОСМОТРА
комнаты и т. п., мы будем считать это стопроцентной плотностью
контакта.
Данная операционализация имеет массу недостатков. Один из
них — жесткий объективизм подхода, почти бихевиористская тех-
ника фиксирования плотности контакта испытуемого с рекламой. Из
того, что человек не щелкает пультом и смотрит рекламу, еще не
следует, что реклама до него «доходит» и оказывает какое-либо
побуждающее, мотивирующее действие. Тем не менее, мы созна-
тельно отказываемся от всяких попыток проникнуть в черепную ко-
робку испытуемого. Мы действительно не знаем психологического
эффекта рекламного сообщения. Но наша задача и не предполагает
такого знания — фрейм-анализ схватывает лишь внешнюю сторону,
наблюдаемую ситуацию контакта испытуемого с сообщением, а для
этого вполне достаточно описать структуры распределения внимания
и оценить степень вовлеченности через продолжительность зритель-
ного контакта.
Другой недостаток — слабая дифференциация роликов внутри
блока. Трудно «посчитать», сколько рекламных сообщений отсмо-
трел испытуемый. Однако можно зафиксировать вероятность, с ко-
торой в поле его внимания попадет первый и последний ролик
в блоке.
Как показали результаты эксперимента, сообщение, иду-
щее последним в блоке, имеет больше шансов быть увиденным.
В режимах максимальной и умеренной вовлеченности (№ 1 и
№ 2) последнее сообщение просматривается примерно в пол-
тора раза чаще, чем первое. В режимах слабой и эпизодической
вовлеченности точную пропорцию рассчитать не удается.
Итак, как мы уже упоминали выше, из всех событий просмотра/
избегания рекламных сообщений, отобранных в конечную выборку,
15 % были зафиксированы при просмотре контента с высокой сте-
пенью вовлеченности, 22,5 % — с умеренной степенью, 32,5 % —
с эпизодической вовлеченностью, 30 % — с низкой вовлеченностью.
По большому счету, перед нами выборка из 400 «рекламных блоков»,
в каждом из которых хотя бы один испытуемый в домохозяйстве
посмотрел хотя бы один ролик (поэтому значения показателя при-
нимают значение от 100 % до 5 %,где5 % от длительности блока —
это продолжительность самого маленького из увиденных роликов).
Мы выносим за скобки как нерелевантные все внешние параметры
просмотра (время суток, характеристики домохозяйств и т. п.). Нас
245

ГЛАВА ВТОРАЯ
интересует лишь то, как режим просмотра влияет на характеристики
контакта с рекламным сообщением.
В режиме максимальной вовлеченности всего 7 событий из
60 — это события с «полным контактом». Т. е. при просмотре олим-
пиад, чемпионатов по футболу, экстренных выпусков новостей и
других контентов, полностью завладевающих вниманием зрителей,
число случаев просмотра рекламных блоков «от начала и до конца»
незначительно. Для сравнения — 19 событий контакта всего с одним
рекламным сообщением (5 %). Типичная картина такого контакта
выглядит следующим образом: когда началась реклама в чемпиона-
те, человек выбежал из комнаты сделать себе бутерброд и достать
пиво из холодильника, а вернувшись из кухни (заранее, чтобы не
пропустить продолжение игры), застал 1-2 рекламных ролика. Это
объясняет, почему из 19 таких событий 15 составляют контакты
с последними роликами в блоке.
Средний показатель плотности контакта в данном режиме про-
смотра — 39 %, т. е. шанс рекламного сообщения быть увиденным
в таком режиме просмотра -■ примерно один из трех.
В режиме умеренной вовлеченности (режим № 2) плотность
контакта распределена принципиально иначе. 27 из 90 событий кон-
такта с рекламными сообщениями в этом формате — это события
«полного контакта», и лишь 4 события —с минимальным контактом.
Т. е., при просмотре любимого сериала, художественного фильма
или занимательной программы на канале «Культура» (наиболее ти-
пичные контенты данного режима) вероятность контакта с реклам-
ным сообщением выше, чем при просмотре олимпийских игр. Далее
мы еще вернемся к объяснению этого парадокса. Пока же зафикси-
руем, что средняя плотность контакта здесь — 61 %.
У режима эпизодической вовлеченности (№ 3) также есть своя
специфика взаимовлияния характеристик просмотра и плотности
контакта с рекламным сообщением. Здесь мало как событий с плот-
ным контактом (всего 6 из 130), так и событий с минимальным кон-
тактом (10 из 130). Основная масса событий просмотра рекламных
сообщений в данном режиме — это просмотр половины роликов,
перемежающийся переключением каналов, отлучками из комнаты и
иными типами рефрейминга. Тем не менее, интегральная характе-
ристика плотности контакта с рекламным сообщением в данном ре-
жиме — 43 %. Это даже несколько выше плотности контакта в ре-
жиме максимальной вовлеченности.
246

АНАЛИЗ ФРЕЙМОВ ТЕЛЕПРОСМОТРА
Наконец, в последнем режиме — слабой вовлеченности — кон-
такты с рекламными сообщениями носят преимущественно случай-
ный характер. Чаще всего зритель «попадает» на 1-2 рекламных
сообщения в блоке. Средняя плотность контакта здесь составляет
20 %. Это в два раза меньше, чем режимах № 1 и № 3, а также в три
раза меньше, чем в режиме № 2.
Итак, сопоставим между собой четыре режима просмотра теле-
визора с точки зрения их влияния на контакт с рекламными сообще-
ниями.
Режим 1 Режим 2 Режим 3 Режим 4
Режимы просмотра
Диаграмма 3. Сравнительная характеристика плотности контакта
с рекламными сообщениями в четырех режимах просмотра
Очевидно, режимом наибольшего благоприятствования для вос-
приятия рекламного сообщения является режим № 2 — режим уме-
ренной вовлеченности. Именно такие режимы просмотра телевизора
создают наиболее высокую вероятность контакта зрителя с рекламой.
И, напротив, наименьшую плотность контакта обеспечивает режим
№ 4 — режим слабой вовлеченности. Однако, что любопытно, режим
№ 1 — режим, в котором, как правило, просматриваются все наиболее
значимые телевизионные события с самым дорогим эфирным време-
нем (олимпиады, чемпионаты и т. п.) — стоит всего лишь на третьем
месте по степени плотности контакта с рекламным сообщением.
Объяснить этот парадокс можно, если обратиться к межсобы-
тийным активностям телезрителей. Формат, требующий макси-
мальной вовлеченности, более ритмичен —- в рекламные паузы
247

ГЛАВА ВТОРАЯ
люди чаще выходят из помещения и переключают каналы. Про-
смотр с максимальной вовлеченностью требует серьезного напря-
жения. В перерывах (а рекламные паузы воспринимаются зрителями
именно как перерыв) это напряжение получает разрядку. Отсюда —
фиксируемая камерами ритмичность коммуникации зрителя с теле-
визором. Как выясняется, плотность контакта зрителя с самим чем-
пионатом не переносится автоматически на плотность контакта
с рекламными врезками в трансляцию этого чемпионата.
Напротив, в менее ритмичных режимах (прежде всего, в режи-
ме умеренной вовлеченности) рекламные паузы не встроены в жест-
кий ритм чередования «напряжение — разрядка», а потому их со-
держание чаще оказывается в поле внимания телезрителя.
В то же время, очевидно, при полной деритмизации просмотра
(как это происходит в режимах со слабой вовлеченностью) контакты
с рекламными сообщениями и вовсе носят случайный характер. Что
легко объяснимо: в таких режимах телевизор перестает выполнять
функцию «метронома», ритмизирующего и упорядочивающего че-
ловеческие взаимодействия во времени. А соответственно, и реклам-
ные, и нерекламные сообщения становятся «фоном» других типов
активности.
ПРОСМОТР РЕКЛАМЫ:
РЕАЛЬНЫЙ И ВООБРАЖАЕМЫЙ
Еще раз вернемся к британскому исследованию: оно позволит вы-
делить характерные «смещения», возникающие всякий раз, когда
нерефлексивная и неосознаваемая деятельность (такая как просмотр
рекламных сообщений) становится предметом социологического
опроса. По данным этого опроса, 59 % респондентов «просто смо-
трят блоки с рекламой», тогда как 41 % — «отвлекаются на другие
занятия».
В общей сложности 47 % аудитории говорят, что либо они смо-
трят рекламный блок (11 %), либо занимаются чем-то другим, но
остаются «на канале» (36 %), тогда как 24 % утверждают, что по-
кидают комнату, а 27 % — переключают канал.
Российские респонденты на этот счет более категоричны. Три
четверти домохозяйств в ответ на вопрос «смотрите ли Вы рекламные
ролики?» выбрали ответ «нет, редко». А на открытый вопрос «что
248

АНАЛИЗ ФРЕЙМОВ ТЕЛЕПРОСМОТРА
Вы обычно делаете при показе рекламных роликов?» дали по сути
те же ответы, что и на вопрос о действиях, параллельных просмотру
телевизора: «проверяю почту», «сижу в Интернете», «работаю»,
«ем», «раскладываю пасьянс», «убираюсь по дому», «играю». Здесь
мы сталкиваемся все с теми же трудностями операционального опи-
сания фоновых активностей: все, что делается полуосознанно и не-
рефлексивно, — не остается в памяти.
Однако наиболее серьезные различия обнаруживаются между
результатами нашего эксперимента и данными британских исследо-
вателей в части построения зависимостей.
смотрят
рекламный блок
заняты чем-то другим
(но остаются «на канале»)
покидают комнату
переключают канал
0% 10% 20% 30%
Диаграмма 4. Поведение во время рекламы
невнимательно
не очень
внимательно
весьма
внимательно
очень
внимательно
Диаграмма 5. Чем внимательнее люди смотрят телевизор,
тем чаще они смотрят рекламу
249

ГЛАВА ВТОРАЯ
На основании материалов опроса британские исследователи
сделали вывод о том, что чем внимательнее человек смотрит теле-
визор, тем с большей вероятностью он останется смотреть реклам-
ный блок — не переключит канал и не выйдет из комнаты. И наобо-
рот, чем ниже внимательность телепросмотра, тем больше
вероятность, что человек не станет смотреть рекламу.
90%
85%
80%
88.94%
88.58%
87.04%
85.85%
невнимательно
не очень
внимательно
весьма
внимательно
очень
внимательно
Диаграмма 6. Чем менее внимательно люди смотрят телевизор,
тем реже они смотрят рекламу
Природа этой взаимосвязи станет понятна, если провести ме-
тодологический анализ инструментария исследования. Ответ на во-
прос анкеты «насколько внимательно Вы смотрите телевизор?»
определяет во многом ответы на все последующие вопросы. Таким
образом, ответив на этот вопрос «весьма внимательно», респондент
склонен и на вопрос о поведении в рекламных паузах отвечать кон-
систентно: «смотрю рекламные ролики, не переключаю канал». Од-
нако за подобными ответами стоит скорее известное социологиче-
ской методологии смещение: респондент пытается произвести на
интервьюера впечатление «цельной личности», предпочтения, при-
вычки и практики которой связаны друг с другом. Это эффект из-
бегания противоречий. («Внимательно ли я смотрю телевизор? Ну
да, я — внимательный телезритель. Смотрю ли я рекламу? Ну... Если
я смотрю телевизор внимательно, то, наверное, и рекламу смотрю».)
Поэтому обнаруженная британскими исследователями линейная
взаимосвязь внимательности телепросмотра и просмотра рекламы,
250

АНАЛИЗ ФРЕЙМОВ ТЕЛЕПРОСМОТРА
скорее всего, является артефактом, эмерджентным феноменом,
эффектом инструментария.
Взаимосвязь, как мы старались показать на материалах экс-
перимента, действительно существует, но она не носит линейного
характера (см. Диаграмму 3).
ТРИГГЕРЫ И РЕФРЕЙМИНГ
В предложенном выше описании фреймов просмотра телевизора и
плотности контакта с рекламным сообщением есть одно не вполне
справедливое аксиоматическое допущение. Приняв за «точку от-
счета» рекламный ролик, мы неявным образом допустили, что сам
этот ролик гомогенен и однороден, а его просмотр — единичная
элементарная операция. Однако, как показывают результаты экс-
перимента, это не так. Просмотр рекламного ролика не является
элементарным актом, далее не делимым. В действительности у него
есть элементы, которые могут быть выделены и описаны с точки зре-
ния их связи с параметрами вовлеченности. Нас далее будет интере-
совать один специфический тип таких элементов — триггеры.
Триггеры — элементы событий телевизионного просмотра,
связанные с быстрым переключением внимания, с переходом из
одного режима просмотра в другой. Соответственно, сам подобный
переход мы будем называть согласно терминологии классического
фрейм-анализа — «рефреймингом».
Типичный пример места триггера в архитектуре телевизион-
ного просмотра — переключение внимания при просмотре новост-
ных программ. Находящиеся в комнате испытуемые могут не фо-
кусировать внимания на экране, пока в сюжете не промелькнет
интересующая их тема. Тогда просмотр телевизора мгновенно (это
наиболее важная характеристика триггера — моментальность пере-
ключения внимания) преобразуется из фоновой активности в фо-
кусную, а вовлеченность в телепросмотр — из дополнительной
в доминирующую.
В разных режимах просмотра триггеры действуют по-разному.
Самое устойчивое действие триггеров мы обнаруживаем в Режиме
№ 3 (эпизодическая вовлеченность). Собственно, здесь триггеры и
являются основными регуляторами вовлеченности. Вовлеченность
остается эпизодической именно потому, что интересующие нас эле-
251

ГЛАВА ВТОРАЯ
менты событий просмотра производят моментальные рефреймин-
ги — смены фоновых и фокусных активностей.
Условно можно выделить два типа триггеров:
1) Семантические. Зритель реагирует на слово, которое при-
влекает его внимание к экрану. Классический пример — описанное
выше переключение внимания при просмотре новостей.
2) Фоновые. Зритель реагирует на изменение фона телевизи-
онного потока — например, если неожиданно программа прерыва-
ется короткой врезкой «22.00. Ваши дети дома?» (на канале ТВЦ)
или если в рекламном блоке идет один ролик без звукового ряда.
(Отсутствие привычного фонового шума вызывает ощущение «про-
рехи» в плотном телевизионном потоке и заставляет посмотреть на
экран.)
В событиях просмотра рекламных сообщений подавляющее
большинство составляют фоновые триггеры, которые менее
устойчивы (т. е., переключенное на экран внимание, скорее всего,
на экране не зафиксируется). При этом лишь один из семи триггеров
приходится на рекламное сообщение.
Учитывая общий характер современного телепросмотра и вы-
явленную в эксперименте роль триггеров, можно предположить, что
в недалеком будущем основным режимом телевизионного просмо-
тра станет режим № 3 — режим эпизодической вовлеченности. Он
более всего соответствует характеристикам взгляда телезрителя:
фрагментации, слабой концентрации внимания в совокупности с вы-
сокой распределяемостью и низкой устойчивостью. Таким образом,
роль триггеров, способных к моментальному рефреймингу просмо-
тра, будет только усиливаться.
По результатам предпринятого исследования мы можем гово-
рить о подтверждении нашей базовой гипотезы и опровержении
гипотезы вспомогательной. Напомним, базовая гипотеза форму-
лировалась следующим образом: существуют устойчивые,
повторяющиеся формы телепросмотра, воспроизводящиеся
повседневные контексты, не зависящие от социальных и психо-
логических характеристик смотрящего, а также не выводимые
напрямую из самого телевизионного контента, однако форми-
рующие условия его восприятия. Это утверждение было развито
в предложенной классификации режимов вовлеченности и усилено
благодаря выявленным взаимосвязям между этими режимами и плот-
ностью контакта с воспринимаемым сообщением. Вспомогательная
252

АНАЛИЗ ФРЕЙМОВ ТЕЛЕПРОСМОТРА
гипотеза — о том, что разным режимам просмотра соответствуют
разные рекламные сообщения, — не подтвердилась. Само реклам-
ное сообщение не является независимой переменной, определяющей
то, в каком режиме оно будет воспринято. (Единственное исключе-
ние — рефрейминг посредством триггера, но данный сюжет требу-
ет отдельного рассмотрения.) Наоборот, режим просмотра, сложив-
шийся до контакта с рекламным сообщением, определяет условия
этого контакта.
Наряду с некоторыми достоинствами предложенный способ
анализа контекста взаимодействия с телевизионными сообщениями
имеет и вполне очевидные недостатки. Первый тип недостатков свя-
зан с самой методикой. Это громоздкость и техническая сложность
инструментария. Трудности установки камеры и ведения съемок про-
являются в высоком проценте «отбракованных» записей. Мы пола-
гаем, что дальнейшая работа над методикой позволит нивелировать
технические сложности. Второй тип недостатков связан собственно
с теоретическими допущениями, которые легли в основу экспери-
мента. Фрейм-анализ — не спасительная интегральная методология,
способная привести к общему знаменателю количественные и каче-
ственные исследования, исследования аудиторий и телевизионных
продуктов. Скорее она составляет им альтернативу, фокусируя вни-
мание исследователя на непосредственном контексте взаимодей-
ствия потребителя с рекламным сообщением. Фрейм-аналитику не-
чего сказать ни о психологическом эффекте увиденной зрителем
рекламы, ни о макросоциальных характеристиках домохозяйства.
Как микросоциологическая техника, фрейм-анализ занимает про-
межуточную позицию между психологическими и макросоциологи-
ческими подходами. Такая методология вполне может быть заподо-
зрена в редукции — и небезосновательно.
Наконец, третий тип недостатков связан с технологией отбора
материала для анализа. Уже после того, как произведен отбор «чи-
стых» эпизодов телевизионного просмотра, рассчитываются значи-
мые распределения событий (их классификация по режимам), а за-
тем пропорционально режимам и домохозяйствам делается
выборка событий контакта с рекламными сообщениями. Такая «трой-
ная очистка» данных трудоемка и ведет к потерям потенциально
ценной информации.
И тем не менее, несмотря на все перечисленные методические,
методологические и теоретические недостатки, фрейм-анализ ока-
253

ГЛАВА ВТОРАЯ
зывается востребованной техникой исследования медиа. Почему?
Он становится каналом импорта в медиа-исследования принципи-
ально иной метафорики. Его задача — разработка грамматики теле-
визионного просмотра, исследование синтаксиса использования
телевизора как коммуникативной вещи. Если в классической семио-
тической метафоре «текстом» является телевизионное сообщение
(а зритель — его читателем), то фрейм-анализ в качестве «текста»
предлагает рассматривать сам диалог зрителя с телевизионными
сообщениями. И тогда единицами первого ряда членения (т. е. «мо-
немами», минимальными элементами, наделенными смыслом) будут
выступать «события телепросмотра», а единицами второго ряда чле-
нения («фонемами») — триггеры-переключатели, компоненты со-
бытий. В совокупности же коммуникация зрителя с телевизором
может анализироваться как синтагматика — различные фигурации
коммуникативных событий. Подобного рода анализ имеет вполне
утилитарные цели, когда речь заходит о перераспределении эфир-
ного времени и медиа-планировании.
Что дает эта экспансия в область медиа-исследований для раз-
вития самой теории фреймов? Возможность переосмыслить две пре-
следующие фрейм-анализ теоретические проблемы: проблему со-
отношения знаковых и материальных порядков взаимодействия и
проблему соположения различных систем фреймов. Два этих сюже-
та пересекаются при описании режимов вовлеченности, стилей ар-
тикуляции, моно- и полиритмичных событий.
254

Глава третья
ФРЕЙМЫ ГОРОДСКОГО ПРОСТРАНСТВА.
МЕСТО КАК МЕТАКОММУНИКАТИВНОЕ
СООБЩЕНИЕ
...Иначе говоря, мы принимаемся изучать то, что другими при-
нимается за самоочевидное. Мы находим, возможно, что ре-
альных членений пространства, сказывающихся в поведении и
взаимодействии людей, несколько и что они сложным образом
пересекаются, перемешиваются между собой, не давая нам
возможности отобразить картину происходящего в ясных и
отчетливых терминах, покуда мы не выберем главные, руково-
дящие нашим исследовательским интересом линии различений.
А.Ф. Филиппов. Социология пространства
Проанализированные в двух предыдущих главах кейсы — примеры
экспансии фрейм-анализа на «смежные территории»: media studies и
исследования электорального поведения. Ни одна из них не является
исконной областью фрейм-аналитических исследований. Методоло-
гический императив объяснения «социального как повседневного»
делает возможной такого рода экспансию благодаря редукции по-
литических феноменов и феноменов массовой коммуникации к по-
вседневным контекстам взаимодействия. Эта прививка социологии
повседневности к политическому анализу или исследованиям СМИ
может оказаться благотворной (например, она может разнообразить
спектр используемых объяснительных моделей), а может, напротив,
вызвать органическое неприятие в силу очевидных побочных эффек-
тов. Один из них — эффект «размыкания каузальных связей».
Объяснение «политического через политическое» не столь
устойчиво, как классическое объяснение «социального социальным».
Всякая попытка экспансии — переопределения «политического как
повседневного» — приводит к размыванию специфики предмета
электоральных исследований. Тоже касается и исследований СМИ.
Теряет определенность граница, линия демаркации, выделяющая
регион «медиа» в самостоятельную область изучения1. Фрейм-
1 В развитие темы см. работу с характерным названием «Мир современных
медиа»: [Черных 2007].
255

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
аналитическая оптика игнорирует специфику массовой коммуникации
(как и специфику политического), редуцирует их к структурам и со-
бытиям повседневного мира: для фрейм-аналитика голосование ни-
чем принципиально не отличается от просмотра телевизора, а тот,
в свою очередь, — от вождения автомобиля или чтения книги в метро.
Все это по-разному фреймированные события, «сыгранные» в том
или ином стиле артикуляции.
Что же, в таком случае, является собственным регионом фрейм-
анализа, его вотчиной, наиболее типичной областью фреймирован-
ного взаимодействия? Очевидно, не игры молодых приматов, про-
анализированные Бейтсоном, и не взаимодействие материальных
актантов, описанное Латуром. Исконной сферой теории фреймов
остаются порядки взаимодействия в публичных местах, наблюдае-
мые цепочки коммуникаций лицом-к-лицу — «реальные», «действи-
тельные», повторяющиеся повседневные действия людей. В этом
отношении (и, пожалуй, только в этом) между теорией практик и
теорией фреймов нет различий2. Разница в том, как понимается
практическое действие и что это понимание дает для исследования
публичных мест.
ПОСТАНОВКА ПРОБЛЕМЫ:
ИЗУЧЕНИЕ СОЦИАЛЬНОЙ ЛОГИКИ МЕСТА
Оппозиция между «сном» и «действием», в очередной раз актуали-
зированная в предыдущей главе, имеет для изучения повседневного
мира ключевое значение. Она выходит далеко за рамки построений
А. Бергсона и А. Шюца, «онтологистской» исследовательской про-
граммы и в целом того корпуса работ, который был здесь назван
аналитической социологией повседневности. Линия этого противо-
поставления протянулась от первых попыток концептуализации по-
вседневного мира до недавнего спора между теорией фреймов и
теорией практик [Пути 2009].
Фактически, с того момента как социология осознала себя
«наукой о действительном», ее арсенал непрерывно пополнялся
способами определения «действительного». Чаще всего «действи-
2 Сравните кейсы, проанализированные в работе И. Гофмана «Поведение
в публичных местах» [Goffman 1963], и проведенный Родом Уотсоном скрупулезный
анализ поведения людей на Северном вокзале Парижа [Watson 2005].
256

ФРЕЙМЫ ГОРОДСКОГО ПРОСТРАНСТВА
тельность» предмета социологических описаний связывалась с по-
нятием «действия»: действительное — в значении «задействован-
ное», разворачивающееся в череде актов, подлежащее свершению.
Так реальность многообразных человеческих действий стала спе-
цифической реальностью мира социологии.
Как полагают теоретики практик, технические дисциплины мо-
гут детально описать принцип работы ксерокса, слабые места его
конструкции, удачные и неудачные инженерные решения разработ-
чиков. Но именно социолог исследует ксерокс-в-действии, наблюдая
обыденные рутинные практики его использования на рабочих местах.
Исследователя интересует, что происходит с техническим объектом,
погруженным в стихию повседневной жизни: как сотрудники офиса
регулярно изымают картридж для ритуального встряхивания, куда
именно приходится удар пользователя, обнаружившего «ошибку
Е11 », и чем прижимают крышку ксерокса люди, желающие улучшить
качество копирования [Suchman 1987]. Эти «незначимые» и «неин-
тересные» тактики (на первый взгляд иррациональные) воплощают
в себе рациональность повседневного социального мира. Пытаться
«очистить» от них ксерокс, чтобы продемонстрировать его подлин-
ную сущность (невыполнимая мечта разработчиков), — все равно
что, по выражению Г. Гарфинкеля, «...убрать стены, чтобы посмо-
треть, на чем держится крыша».
Различие практической рациональности и рациональности фор-
мальной (т. е. рациональности норм, инструкций, запретов, импера-
тивов и артикулированных предписаний) — один из самых популяр-
ных сюжетов в теории практик. Такая теоретическая оптика делает
явными различия между «правилами дорожного движения» и тем,
как люди действительно водят, между «требованиями экспертизы»
и реальными способами действия экспертов, между «представле-
ниями об этничности» и ежедневным ее производством в привычных
нерефлексивных действиях. (Каждый раз предикат «действитель-
ное» и «реальное» связывается с рутинным и повторяющимся дей-
ствием, обладающим собственной — практической — рациональ-
ностью.) Эта оптическая настройка, своего рода стратегия взгляда
социолога-исследователя, позволяет находить социологически ин-
тересные феномены в объектах, которые традиционно изучаются
другими дисциплинами: географией, лингвистикой, биологией, пси-
хологией, экономикой. Достаточно сделать предметом анализа
специфические способы инкорпорирования исследуемых объектов
257

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
в мир социальных взаимодействий. Так, городская среда изучает-
ся — помимо собственно специалистов по урбанистике и географии
города — психологами, культурологами и экономистами. Социоло-
га же в городе интересует прежде всего его социальная организация,
социальная конструкция различных (приватных и публичных) мест.
Может ли теория фреймов стать языком анализа такой кон-
струкции, или любая попытка обращения к конкретному наблюдае-
мому действию для определения социальной логики места неизбеж-
но выведет нас в область практико-ориентированной социологии,
автономной практической рациональности и к давним спорам об
онтологии социального?
Мы далее попробуем провести собственно фрейм-аналитическую
линию концептуализации и анализа публичного места с использова-
нием материалов проекта «Гетеротопология Москвы: фреймы, по-
токи и места маргинализации» (2007—2008), выполненного коллек-
тивом Центра фундаментальной социологии ИГИТИ ГУ-ВШЭ по
заказу Института Восточной Европы. На протяжении полугода на-
блюдатели, вооруженные картами наблюдения, фиксировали осо-
бенности поведения посетителей торгового центра «Охотный ряд»3.
В отличие от предыдущих глав Части II, мы не приводим здесь «ре-
зультатов исследования». Мы лишь используем их в качестве иллю-
страций для ответа на поставленный выше вопрос о применении
фрейм-анализа как оптики изучения публичных мест.
Проясним эту постановку вопроса на примере. Как организо-
вано действие входа в Торговый Центр «Охотный ряд»?
...Пешеходы, входящие в ТЦ «Охотный ряд» из подземного пере-
хода метро, превращаются в посетителей торгового центра не
одномоментно, не в силу самого пересечения невидимой фор-
мальной границы между «переходом» и «торговым комплек-
сом», а совершая ряд зримых и регистрируемых наблюдателем
действий — темп их ходьбы замедляется, из перемещения ис-
чезает целенаправленность, шаг становится прогулочным и не-
3 Я хотел бы выразить искреннюю признательность коллегам, чьи идеи, рас-
суждения, тексты и наблюдения позволили реализовать замысел этой главы, — А. Фи-
липпову, С. Баньковской, Н. Харламову и Н. Фархатдинову, а также П. Степанцову,
Д. Хлевнюк, Н. Комаровой, Д. Филипповой, И. Груздеву, Е. Варшаверу, К. Ткачевой
и многим сотрудникам Центра фундаментальной социологии ГУ-ВШЭ и Лаборатории
экспериментальной социологии МВШСЭН, принявшим участие в эмпирическом ис-
следовании. Впрочем, все ошибки и неточности в анализе материала остаются цели-
ком на совести автора.
258

ФРЕЙМЫ ГОРОДСКОГО ПРОСТРАНСТВА
торопливым, взгляд рассеивается. Участок, на котором проис-
ходят все эти телесные перенастройки, протяженностью не более
двадцати метров.
...Формальная граница между двумя местами — «Охотным ря-
дом» и не-«Охотным рядом» — маркирована прозрачными, от-
крывающимися в обе стороны дверьми (такие же двери есть во
всех переходах метро). Эта граница не совпадает с границей
практической — поскольку практически «Охотный ряд» начина-
ется через десять-пятнадцать метров от собственного входа...
Из обобщения дневников наблюдений (май 2007 г.)
Данный пример иллюстрирует особенности социальной кон-
струкции одного из мест торгового комплекса — места погранично-
го и оттого наиболее интересного для исследования. (Сам «Охотный
ряд» в целом — в силу некоторых особенностей его устройства —
также может быть рассмотрен как «пограничное место», но это тема
отдельного разговора; мы предпочитаем говорить о нем не как
о месте, а как о регионе, т. е. пространственном комплексе, «месте
мест».) Несовпадение формальной и практической границы места
обнаруживается лишь по результатам включенного наблюдения;
двадцати метрового «зазора» между двумя этими границами нет ни
на картах, ни в интервью наших информантов. Наблюдая за поведе-
нием людей, мы вычленяем устойчивые паттерны («...темп ходьбы
замедляется, исчезает целенаправленность, шаг становится прогу-
лочным и неторопливым, взгляд рассеивается»), которые образуют
своего рода грамматику действия в данном конкретном месте. Далее
можно выстраивать объяснения и интерпретации обнаруженных ре-
гулярностей. Например, можно предположить, что при переводе
«ходьбы по подземному переходу» во «фланирование по торговому
центру» особую роль играет материальное оснащение границы:
дверь, разделяющая два типа пространства, — это дверь-стоящая-
в-переходах-метро (а не дверь-в-торговый-центр, вроде той, что
предваряет вход в «Охотный ряд» со стороны бывшей гостиницы
«Москва»). Поэтому она не обеспечивает соответствующей перена-
стройки: толкнув ее и придержав, чтобы не ударить идущего позади,
вы — по ощущениям — просто выходите из метро, но еще не вхо-
дите в торговый комплекс; дверь сообщает своему пользователю,
как вести себя с ней, но умалчивает о том, как вести себя за ней. Вход
в торговый комплекс — не «по идее», а «в действии» — происходит
лишь через десяток шагов.
259

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Впрочем, к этой гипотезе мы еще вернемся. Пока подчеркнем:
само по себе «место», понимаемое как фрагмент территории, участок
географического пространства, не является предметом социологи-
ческого интереса. Место становится таковым, если в фокусе внима-
ния оказывается его социальное использование. Как именно место
«производится» действиями тех, кто в нем непосредственно нахо-
дится? В каких действиях формируются его границы? Что придает
границам принудительность и непреложность социального факта?
Задавая эти вопросы, мы говорим не просто о «поведении в местах»
(что само по себе является исконной темой социологических иссле-
дований), мы задаем вопросы о «действительном месте», «месте-в-
действии» — иными словами, о социальной логике места.
В проекте «Гетеротопология Москвы» предметом нашего ис-
следовательского внимания стала социальная логика конкретного
пространственного комплекса — торгового центра «Охотный ряд».
Понятие «социальной логики» показалось на этапе предварительных
обсуждений в меру абстрактным для того, чтобы подвести под него
все релевантные, доступные анализу феномены, и одновременно
достаточно конкретным, чтобы об этих феноменах можно было го-
ворить, не рискуя покинуть область непосредственного наблюдения
(что неизбежно превратило бы исследование в бессодержательную
игру понятий). Однако попытка такой концептуализации предмета
уже на самом первом этапе исследования выявила ряд серьезных
ограничений.
Во-первых, само противопоставление якобы подлинно социо-
логической логики описания публичного места как вместилища
человеческих действий, создаваемого самими этими действиями,
«несоциологическому» языку формальных описаний (языку про-
ектировщиков, инженеров и администраторов) не вполне обосно-
ванно. Формальные описания места — карты, проекты, макеты,
официальные границы и административное зонирование, существу-
ющее лишь на бумаге, — интересуют социологию ничуть не меньше,
чем живая человеческая практика. Очертить границы своего пред-
мета, использовав концепт «действия», не удается, поскольку и
географическая карта, и административное решение, и архитектур-
ный проект являются социологически интересными настолько, на-
сколько представляют собой воплощенные результаты социальных
действий. Логика архитектора, проектирующего будущее место, —
это тоже социальная логика, хотя складывается она не из потока
260

ФРЕЙМЫ ГОРОДСКОГО ПРОСТРАНСТВА
шагов, скрипа передвигаемых ограждений и хлопанья дверей, а из
абстрактных точек, отрезков, плоскостей и символических обозна-
чений.
Во-вторых, апелляция к «действию» (как вспомогательному
концепту для идентификации «социальной логики места») скорее
усложняет исследовательскую задачу, нежели упрощает ее. Исполь-
зованная нами выше интуиция практического действия— нереф-
лексивного, привычного, непосредственно наблюдаемого со сторо-
ны, но незаметного для самого действующего — далеко не
единственно возможная. Сказать, что «социальная логика места
идентифицируется через наблюдаемые в нем действия людей», зна-
чит не сказать ничего конкретного — слишком много неясности
скрывает в себе это понятие. И даже вопрос о том, является ли со-
циальное действие чем-то, что имеет место в пространстве, дале-
ко не столь прост, как может показаться на первый взгляд. Если
действие понимается как «...рефлексивная и интенциональная дея-
тельность — сознательно продуманная и свободно осуществляемая,
ориентированная на определенную цель» [Верлен 2001], то про-
странство для него не является референтной категорией (в отличие
от внеположного пространству «смысла»). Если же мы определяем
действие через «повторяющиеся человеческие практики, состоящие
из "обыденности" и "повседневности", чего-то вроде имманентной
жизненной силы, пронизывающей собой все и вся» [Lefebvre 1996;
цит. по: Амин, Трифт 2002], то пространство оказывается референт-
ной категорией, потому что действие, понимаемое подобным обра-
зом, имманентно протяженности и длительности.
К примеру, в статьях Н. Харламова и С. Баньковской4 изложе-
ны результаты операционализации и эмпирического исследования
фланирования в торговом центре «Охотный ряд». Фланирование
описывается как разновидность «интенционального, но не целена-
правленного действия». Определенный концептуальный «образ дей-
ствия», положенный авторами в основу исследования, предшествует
идентификации эмпирически релевантных феноменов и становится
отправной точкой для построения всей исследовательской модели —
это яркая иллюстрация того, как теоретический выбор одного из
4 Статьи Н.С. Харламова «Фланер в пространстве мегаполиса: опыт экспери-
ментальной операционализации» и СП. Баньковской «Понятие гетеротопичной сре-
ды и экспериментирование с ней как с условием устойчивого нецеленаправленного
действия» в настоящий момент готовятся к публикации.
261

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
нескольких возможных концептов социального действия направля-
ет взгляд исследователей конкретного публичного места.
В-третьих, какая бы концепция социального действия ни была
положена в основу определения логики места, мы все равно стал-
киваемся с неизбывной множественностью таких логик. Иссле-
дователь, пытающийся проанализировать социальную конструкцию
тюремной камеры, может принять за точку отсчета действия фило-
софа-прожектера (как это делает М. Фуко, приводя в пример пред-
ложенный Дж. Бентамом проект идеальной тюрьмы — «Панопти-
кона» [Фуко 1999]). Тогда камера предстанет перед ним частным
проявлением вездесущих отношений контроля и подчинения, во-
площением дисциплинарной власти и оптической доступности. Точ-
кой отсчета могут стать действия надзирателей или «моральные
карьеры» заключенных. Тогда в фокусе исследования окажутся
рутинные практики поддержания порядка, формирование между
охранниками и арестантами негласного договора, «незримого
контракта»5. Наконец, за точку отсчета могут быть приняты нарра-
тивы бывших заключенных, их повествования о жизни в неволе.
И тогда аналитические построения самого исследователя, скорее
всего, окрасятся в экзистенциальные тона. Цитаты из интервью
будут перемежаться рассуждениями о ценности свободы и обе-
зличивающем действии тюремного распорядка, поскольку пове-
ствование, как особый тип действия, имеет свойство соединять
предельно конкретное с предельно абстрактным: каменные сте-
ны — с чувством справедливости, железные решетки — с потреб-
ностью в свободе.
Каждое такое исследование потенциально реализуемо на при-
мере одной и той же тюремной камеры, но — в силу множествен-
ности социальных логик этой камеры — не существует универсаль-
ного способа ее социологического анализа. К сходному выводу
приходит и Ром Харре: «Как тюремные стены, удерживающие за-
ключенных внутри, могут быть поняты социологически! <...> Об-
щего ответа на этот вопрос не существует. Ответ зависит от сюжет-
ной линии. Для того, кто считает себя несправедливо заключенным,
тюремные стены — это препятствия возвращению во внешний мир.
5 О местах принудительного заключения как своего рода проекциях таких
негласных договоренностей см. работу И. Гофмана: [Goffman 1961]. Эксперименталь-
ное исследование данной проблемы было предпринято Ф. Зимбардо в Стэнфордском
тюремном эксперименте. См.: [Зимбардо 2006].
262

ФРЕЙМЫ ГОРОДСКОГО ПРОСТРАНСТВА
Для того, кто чувствует себя в тюрьме беженцем, "те же самые"
материальные стены служат защитой от опасного внешнего мира.
Данное наблюдение весьма банально, однако его удивительно часто
не принимают во внимание. Даже Фуко не обнаруживает полного
понимания этого аспекта. Окна Паноптикона всегда допускают на-
блюдение за узниками и никогда — возможность заключенного
посмотреть на других представителей рода человеческого» [Харре
2006: 237].
Поскольку логики места множественны (и, соответственно, мно-
жественны способы его описания), встает закономерный вопрос:
является ли изучаемое место в действительности «одним и тем же»
для заключенного, надзирателя и незаинтересованного наблюдате-
ля? Не стоит ли тогда вообще отказаться от претензии на выявление
некой общей социальной конструкции места, если «одним и тем же»
это место является лишь физически, а каждая логика его описания
(и, добавим, действия в нем) всегда есть логика sui generis?
Ответ — нет, не стоит. Мы не можем отказаться от задачи вы-
явления и анализа социальной логики избранного места лишь на том
основании, что логик таких множество, все они социальны (ибо им-
плицитно предполагают совершение некоторых социальных дей-
ствий), а исчерпывающей «общей теории действия» не существует.
Кроме того, из приведенного выше примера не следует, что множе-
ственные конструкции места являются конструкциями уникальными,
несравнимыми — конструкциями sui generis. К примеру, «Охотный
ряд» находится на пересечении целой совокупности социальных
логик: логики архитектора, локализовавшего в пространстве не-
который набор функций, логики управляющего, пытающегося из-
влечь из минимума площади максимум прибыли, логики админи-
стратора, задача которого — поддержание предустановленного
порядка на вверенной ему территории, наконец, логики посетите-
ля, снимающего деньги в банкомате, покупающего рубашку в бутике,
обедающего в кафе и т. п. В различных системах координат иссле-
дуемое место отображается как «территория», «помещение», «пло-
щадь», «социально сконструированное пространство» или просто
«бутик». Социальные логики места, стоящие за этими определени-
ями, доступны каталогизации, кодификации, упорядочиванию по
общему основанию. Co-полагая их, мы можем видеть, как из пере-
сечения, столкновения, интерференции различных логик и рожда-
ется социальная конструкция места. Попробуем провести такое
263

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
соположение, используя в качестве критерия уже упоминавшееся
выше различие между формальной и практической рациональностью
социального действия.
ДВЕ ИНТУИЦИИ МЕСТА: ЛОКАЛ И САЙТ
«...Мы как кроты залезли под "Манеж" и гостиницу "Москва"...
Создали многоуровневую "этажерку", которая должна была
стать московским Сохо... Провели каналы с водой... Расчистили
пространство для взгляда...»
Эта цитата взята из беседы с архитектором, предложившим один
из первых проектов комплекса «Охотный ряд». В общих чертах она
отражает специфику формально-рационального понимания места.
Проект не был реализован. Но основные глаголы в нарративе ав-
тора проекта употреблены в модусе прошедшего совершенного
времени. В повествовании архитектора различие между проектом
места и местом как совокупностью конкретных (в том числе физи-
ческих) обстоятельств скрадываются: «создали... провели... рас-
чистили...».
Проектирование — это действие, нацеленное на опережение
времени, и в логике проектирования спланировать значит создать.
Однако здесь нас больше интересует не бег градостроителя напере-
гонки со временем, а специфическое устранение в языке архитекту-
ры различий между проектом и его практической реализацией,
«между картой и территорией» (А. Коржибски). Можно предполо-
жить, что любой в меру формализованный профессиональный язык
имеет тенденцию к такой экспансии — замене конкретных физиче-
ских обстоятельств и материальных объектов их символическими
референтами. В архитектуре своей высшей точки эта экспансия до-
стигает в культе рационализации пространства, присущем мировоз-
зрению так называемого высокого модернизма: «...человеческое
счастье существует — выраженное в числах, в математике, в долж-
ным образом рассчитанных проектах, в планах, на которых города
уже можно видеть». Далеко не каждый архитектор подписался бы
под этим тезисом из «Лучезарного города» Ле Корбюзье, но в логи-
ке проектировки заложен приоритет плана объекта перед самим
объектом. Такова имплицитная аксиоматика проектировочного мыш-
264

ФРЕЙМЫ ГОРОДСКОГО ПРОСТРАНСТВА
ления: не план — отображение будущего объекта, а объект — во-
площение плана, материальная тень идеи.
Этот тип социальных логик, следующих идеалу формальной
рациональности, задает перспективу рассмотрения места по анало-
гии с веб-сайтом6. С точки зрения проектировщика, все «страницы»
сайта должны быть легко доступны пользователю, снабжены тема-
тическими «перекрестными ссылками» и «открываться» в соответ-
ствии с заложенными разработчиками категориями приоритетности.
«Зависание» (недоступность, плохая репрезентированность) отдель-
ных «страниц»-помещений воспринимается как временный недо-
статок; запутанность и непрозрачность всей конструкции, «темная»
структура места — как непростительная ошибка разработчика. Те-
перь не «архитектура веб-сайтов» является метафорическим произ-
водным от «архитектуры помещений», а, напротив, «архитектура
мест» осмысливается в категориях веб-архитектуры.
Месту-кок-сайту противополагается место-локал, т. е. место
конкретных практических действий и взаимодействий, место физи-
ческого присутствия и отсутствия. Вот как определяет этот концепт
Энтони Гидденс: «Понятие локала подразумевает использование
пространства с целью обеспечения среды протекания взаимодей-
ствия, необходимой для определения его контекстуальности.
Формирование локалов определенно зависит от <...> тела, его
средств и возможностей мобильности, коммуникации относительно
физических параметров окружающего мира. <...> Обычно локалы
определяются в показателях их физических характеристик — как
свойства материального мира или, в большинстве случаев, как ком-
бинация последних с артефактами человеческого общества. Однако
было бы ошибкой полагать, что локалы могут быть описаны исклю-
чительно посредством этих терминов; аналогичное заблуждение
было свойственно бихевиоризму в отношении определения челове-
ческих поступков. "Дом" осознается как таковой только тогда, ког-
да наблюдатель отдает себе отчет в том, что он есть "жилище", об-
ладающее рядом свойств и отличительных качеств, обусловленных
способами его использования в человеческой деятельности» [Гид-
денс 2003: 185]. Знание, о котором говорит Гидденс, отсылает нас
к концепту «практического чувства места». В отличие от «знания о
6 Данная метафора принадлежит СП. Баньковской и была предложена ею
в одном из обсуждений.
265

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
месте», имеющего эксплицитную и артикулированную природу («...
Торговый комплекс "Охотный ряд" был построен <...> на месте
площади, где до того неоднократно проводились стихийные митин-
ги, <...> построен с очевидной целью апроприации пространства,
вызывавшего опасения властей как аккумулятор протестных настро-
ений»), практическое чувство места всегда имплицитно и неартику-
лируемо («...здесь нужно вести себя так»).
Если место-как-сайт воплощает в себе идею формальной раци-
ональности (рациональности проекта), то место-как-локал — это
проявление рациональности практической, связанной скорее с фи-
зическими и телесными атрибутами действия, чем с его смысловыми
и символическими содержаниями. Возвращаясь еще раз к примеру
со входом в торговый комплекс из перехода метро, заметим: границы
места-сайта и места-локала могут совпадать в большей или в меньшей
степени (хотя полностью они не совпадают никогда) — это зависит
от того, насколько коррелируют между собой формальная опреде-
ленность места и его практическая внятность. Рискнем предположить,
что в местах, названных И. Гофманом «тотальными институтами»,
степень таких совпадений выше — формальные пределы тюрьмы или
психиатрической клиники являются также и практическими ее преде-
лами, там не может быть двадцатиметрового зазора, вроде описан-
ного выше на примере входа в «Охотный ряд».
Теперь сделаем шаг назад к выводам, касающимся соположе-
ния различных социальных логик места. Место-сайт и место-локал —
не ортогональные и взаимоисключающие теоретические конструк-
ции. Скорее это два идеальных типа социальных логик места,
задающих крайние точки континуума.
Но какого континуума? По каким смысловым осям проводится
их противопоставление?
1 ) «Кинестетическое — Место-локал противостоит ме-
визуальное» сту-сайту, как практическое пе-
реживание — визуальному об-
разу. Мишель де Серто, подобно многим исследователям городской
повседневности, напрямую связывает формально-рациональные
логики места с возможностями его визуальной репрезентации. При
этом «предельным местом» для него является современный город,
ставший доступным взгляду наблюдателя благодаря небоскребам и
высотным зданиям: «Желание увидеть город возникло прежде
266

ФРЕЙМЫ ГОРОДСКОГО ПРОСТРАНСТВА
средств удовлетворить его. Средневековые и ренессансные худож-
ники изображали город в такой перспективе, которая оставалась
недоступной для глаза. Эта условность превращала средневекового
зрителя в небесное око, она создавала богов. Много ли нового при-
несли нам технические средства, сделав возможной "власть всеви-
дения"? Всеобъемлющее зрение, придуманное живописцами преж-
них эпох, живет в наших достижениях. Та же самая скопическая
страсть сегодня преследует пользователей архитектурных сооруже-
ний, материализуя утопию, которую вчера возможно было лишь
нарисовать»7.
Рис. 1. Объект исследования и прилегающая территория. Вид сверху
Любопытно, что возможность окинуть город единым взглядом
для де Серто синонимична возможности представить город
как единое целое. «Оптическое» связывается с «теоретическим».
7 Здесь и далее в пределах главы при ссылках на М. де Серто цитируется пере-
вод главы «Пространственные практики» из его книги «Практика повседневной жиз-
ни» [Certeau 1984], сделанный Н. Эдельманом. Этот отрывок будет опубликован
в сборнике «Социология повседневного мира» в 2011 г.
267

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Почему? Потому что в выбранной де Серто логике (рас)смотрения
визуальное и теоретическое суть два симметричных способа ухода
от конкретной человеческой практики: один — в дискурсе, другой —
в пространстве. «Город-панорама — это "теоретический" (т. е. ви-
зуальный) симулякр, — заключает де Серто, — это изображение,
возможное лишь при условии забвения и непонимания практики
<...> Обычные участники городских практик живут "там, внизу" —
ниже порогов, за которыми город становится виден. Они ходят —
элементарная форма восприятия города; они пешеходы,
Wandersmänner, чьи тела следуют сужениям и утолщениям город-
ского "текста"; они пишут этот текст, но не в силах прочесть его.
В своих практиках они пользуются пространствами, недоступными
для взгляда, познавая их на ощупь. Тропинки, из которых склады-
ваются эти переплетающиеся, нераспознаваемые поэмы, где каждое
тело — элемент, несущий печать множества других, — избегают
членораздельности, словно бы для практик, организующих ожив-
ленный город, в первую очередь характерна слепота».
Заметим, оппозиция «визуальное — кинестетическое» пред-
ставляет собой проекцию в область восприятия двух детально опи-
санных социологией пространства операций: наблюдения и дей-
ствия. В статье А.Ф. Филиппова «Прикладная социология
пространства» [Филиппов 2009] данное различение получает теоре-
тическое обоснование: наблюдение как механизм конституирования
смыслового единства места и действие как сфера нерефлексивного
практического синтеза места противополагаются друг другу по цело-
му ряду значимых для социологического описания параметров.
Но что оппозиция «кинестетическое — визуальное» значит для
исследователя конкретного места в пространстве современного ме-
гаполиса? Необходимость либо отдать приоритет одной социальной
логике его конструирования (сделав выбор в пользу визуального или
кинестетического), либо переопределить само это противопостав-
ление. Де Серто выбирает первое решение. «Город-концепция уга-
сает, — пишет он. — Означает ли это, что болезнь, поразившая как
рациональность, лежащую в его основе, так и его творцов, затраги-
вает и городское население? Возможно, города деградируют на-
ряду с организующими их процедурами <...> Вместо того, чтобы
оставаться в рамках дискурса <...> можно попробовать иной путь:
проанализировать те микроскопические единичные и множественные
практики, на управление которыми или подавление которых была
268

ФРЕЙМЫ ГОРОДСКОГО ПРОСТРАНСТВА
рассчитана урбанистическая система, но которые пережили ее рас-
пад; можно следить за тем, как кишат эти процедуры, отнюдь не
зарегулированные или ликвидированные паноптическим управлени-
ем, а наоборот, черпающие силу в своей изобильной незаконности,
развивающиеся и незаметно проникающие в сети надзора».
Неудовлетворительность такого теоретического решения нам
кажется очевидной: если отправной точкой дальнейших рассуждений
является тезис о тотальном кризисе формальной рациональности,
то всякое научное исследование повседневности обречено, посколь-
ку классические идеалы рациональности лежат в основе не только
«города-концепции», но и концепции исследования, и науки perse,
как насквозь рационального предприятия. Провозглашенный де Сер-
то кризис означал бы и кризис познания этого кризиса, лишая на-
блюдателя возможности говорить о наблюдаемом, делая бессмыс-
ленным «анализ микроскопических единичных и множественных
практик» (поскольку процедуры анализа — в отличие от анализи-
руемых практик — не лежат по ту сторону формальной рациональ-
ности, а непосредственно ею созданы).
Рис. 2. На объекте исследования. Кинестетический синтез места
и архитектоника перспектив (фото А.Ф. Филиппова)
269

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Второй путь — переопределение оппозиции «кинестетическое/
визуальное» —открывает больше возможностей для исследователя.
Так, в ходе обсуждения результатов пилотных наблюдений в «Охот-
ном ряду» мы обнаружили, что поле наших исследований, по сути,
распадается на несколько направлений. Одно из них —- архитек-
тоника перспектив— это исследование видимости и невидимости
объектов с различных точек в пространстве; исследование пред-
структурированности и пред-заданности взгляда «наивного наблю-
дателя». Другое — изучение кинестетических аспектов возмож-
ных перемещений на объекте и, более конкретно, исследование того,
как само место создается (синтезируется) перемещениями в нем.
Соединение архитектоники перспектив и кинестетического син-
теза места возможно в нарративах фланеров:
...Заканчивая идти по Тверской, спускаемся в переход метро
«Охотный ряд» и по нему идем в одноименный торговый ком-
плекс. Изнутри, снизу смотрим на купол «Часы мира», и выходим
к Манежу (крыша горела в выборы президента-2004); смотрим
от Манежа по часовой стрелке: старое здание МГУ (ныне фа-
культет журналистики), Институт стран Азии и Африки, поотдаль
серое внушительное здание — Государственная дума, ранее
Госплан; снова чуть ближе: гостиница «Москва» (отстроенная
заново после сноса); музей Ленина; Исторический Музей; Арсе-
нал Кремля.
Из блога неизвестного пользователя
http: / /nestor-asa.livejournal, com /274107.html
(орфография и пунктуация источника сохранены)
...Я ждала Эмина на охотном... вообще я не понела, если честно...
Охотный ряд мне показался парком))) в том плане, что там люди
скорее просто гуляют, нежели что-то покупают и берут... ну
лады))) зима и всё такое, но мне даже в голову не приходила, что
там ещё «популярное место для знакомств», или просто напро-
сто «а вот и я... любите меня».
Из блога неизвестного пользователя
http: / / www. liveintern et. ru /users /1546846/post64981218/
(орфография и пунктуация источника сохранены)
Однако это соединение визуального и кинестетического пост-
фактум, соединение не только в рефлексивном акте, но и в акте нар-
рации, повествования.
А. Филиппов, анализируя соотношение визуального и кинес-
тетического, предлагает такое решение обозначенной дилеммы:
270

ФРЕЙМЫ ГОРОДСКОГО ПРОСТРАНСТВА
«Кинестетический синтез — это характеристика процесса, которую
можно приложить практически к любой ситуации человека-в-
движении. Архитектоника перспектив — характеристика результата.
Различие между ними такое же, как между становлением и ставшим,
но, поскольку движение не прекращается, можно сказать, что кине-
стетический синтез вступает в соревновательное отношение с господ-
ствующей архитектоникой» [Филиппов 2009].
Такое переопределение оппозиции «визуальное — кинесте-
тическое» в категориях «становления» и «ставшего» открывает
возможности для ревизии противопоставления места-сайта месту-
локалу. Две эти логики теперь могут рассматриваться не как взаи-
моисключающие, а как непосредственно связанные. Более того,
можно эмпирически зафиксировать взаимосвязь визуального и ки-
нестетического: архитектоника перспектив теперь переориентиру-
ется на изучение практической «видимости» и «невидимости» мест.
Причем речь идет как о видимости больших объектов (например,
торгового комплекса «Охотный ряд» в целом, физически скрытого
от глаз наблюдателей), так и о конкретном разграничении зон вос-
принимаемого/невоспринимаемого8. Это разграничение выводится
из наблюдаемого распределения внимания посетителей торгового
центра. В частности, анализируя направление их взгляда, мы обна-
руживаем своего рода «невидимость» тех зон пространства, которые
требуют смотрения «снизу вверх». Вот иллюстрация из материалов
эксперимента «наблюдения наблюдателей за наблюдателями», ко-
торый был поставлен в ТЦ «Охотный ряд» и — рискнем предполо-
жить — может быть воспроизведен в других публичных местах со
сходной пространственной организацией и социальной логикой:
1) Мы провели на среднем уровне два с половиной часа, стоя
у перил и наблюдая за теми, кто снимает деньги через банкомат.
За это время ни один человек (не только из пользовавшихся
банкоматом, но и вообще из пересекавших поле нашего зрения)
не поднял головы, не посмотрел в нашу сторону. Даже у охран-
ника мы не вызвали подозрений — он раз в 20 минут обходил
помещение нижнего уровня, осматривался вокруг, однако его
«мониторинг» не включал в себя взгляда снизу вверх — в нашу
сторону. Мы оказывались в его поле зрения только тогда, когда
он добирался до второго уровня и, останавливаясь рядом с нами,
оглядывал нижний уровень. Помимо нас, у перил на среднем
8 На другом материале ту же проблему ставит Е. Трубина: [Трубина 2009].
271

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
уровне стояли те, кто назначил встречу «у фонтана». Они также
проводили «мониторинг» нижнего уровня, хорошо просматри-
вающегося сверху.
2) Следуя инструкциям, я провел сорок минут на третьем уров-
не «Охотного ряда», наблюдая за наблюдателями Xw Y, стояв-
шими около перил среднего уровня. Они вели систематизиро-
ванное наблюдение за людьми у банкомата и посетителями кафе
на первом уровне. За эти сорок минут они ни разу (!) не под-
няли взгляд в мою сторону. Скорее всего, я остался ими неза-
меченным.
Из дневников наблюдения (октябрь 2008)
Наблюдатель Z (дневник 2) действительно остался незамечен-
ным наблюдателями Хи /(дневник 1). Объясняется эта специфи-
ческая невидимость просто — задирать голову «не принято». Как
показывает обобщение дневников наблюдения, поднять глаза к по-
толку в публичном месте (не нарушив конвенциональную норму)
могут только две категории посетителей — дети, разглядывающие
прозрачные купола, и приезжие, фотографирующие фонтан в центре
помещения. Любопытно, что взгляд «сверху вниз», в отличие от
взгляда «снизу вверх», легитимен: посетители верхних уровней рас-
сматривают посетителей на нижних уровнях, оставаясь ими неза-
меченными. Сравните также зону видимости человека, спускающе-
гося по лестнице, и человека, поднимающегося по ней:
Те, кто спускались по лестнице, смотрели сверху вниз, но те, кто
поднимались — смотрели строго перед собой, не поднимая го-
ловы к верхним ступеням.
Интересно, что даже на эскалаторе, где подъем и спуск не тре-
буют мышечных усилий и концентрации внимания, поднимаю-
щиеся чаще смотрят перед собой, а спускающиеся — сверху
вниз.
Из дневников наблюдения (ноябрь 2008)
«Глазение вверх» не является культурно легитимным действи-
ем, в отличие от «глазения по сторонам» и «праздного шатания»
(фланирования). Для тех, кто размещает в «Охотном ряду» визуаль-
ную рекламу, это означает, что есть целые регионы, находящиеся
всегда «перед глазами» посетителей, но остающиеся ими незаме-
ченными.
272

ФРЕЙМЫ ГОРОДСКОГО ПРОСТРАНСТВА
8 данной точке исследования визуальное и кинестетическое
пересекаются, отношения между ними приобретают рекурсивный
характер. Но оппозиция «визуальное — кинестетическое» является
далеко не единственным основанием противопоставления места-
локала месту-сайту.
2) «Практика — Место-локал противостоит месту-
разум» сайту как практическое чувство —
смысловому единству9. Эта оппози-
ция черпает свои теоретические ресурсы из противоположения двух
описаний человеческого действия, основанного на двух типах раци-
ональности. Формальная рациональность — это рациональность,
«основанная на действиях ума». Практическая рациональность —
рациональность привычки.
Оппозицию между юмовской «привычкой» и традиционным
пониманием действия как рефлексивного и основанного на проекте,
мы разобрали в первой главе книги. Здесь работает то самое, клас-
сическое противопоставление «практики» и «рефлексии». Однако
что это противопоставление значит для исследователя городской
повседневности? Прежде всего — необходимость сделать выбор
между изучением места в актах его интеллектуальной репрезентации
(тогда методологический фундамент исследования составит анализ
нарративов — устных и письменных) и изучением места в актах не-
посредственно наблюдаемых практических действий (тогда методо-
логической основой исследования станут включенное наблюдение
и эксперимент).
3) «Проживаемое Место-локал противостоит
пространство-- месту-сайту как проживае-
географическое пространство» мое, гетерогенное, «напол-
ненное» пространство про-
странству «пустому», географическому или геометрическому. Данная
оппозиция является практически точным отображением многочис-
ленных споров о природе времени: «пустое и гомогенное время»,
изобретенное эпохой модерна, подверглось сокрушительной кри-
9 Анализу данного противопоставления посвящена пока не опубликованная
статья А. Борисенковой «Нарративное vs. практическое определение места. Альтер-
нативные подходы в социологии пространства». Я искренне признателен автору за
продуктивное обсуждение этой темы.
273

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
тике со стороны философов-интуитивистов и феноменологов как
«продукт европейского интеллектуализма». Такому «внешнему»
времени противопоставлялось время «внутреннее», проживаемое,
«гетерохронное», насыщенное событиями, не имеющими коррелятов
в физическом мире. (Интуитивистскую критику и постоянное акцен-
тирование приставки «гетеро-» позднее взяло на вооружение край-
не гетерогенное направление мысли, именуемое постмодернизмом.)
В философии пространства эта оппозиция выражена меньше,
чем в философии времени, однако она также подпитывает интере-
сующие нас различения. Пересекаясь с другими противопоставле-
ниями, она усиливает дивергенцию формальной и практической
рациональности в описаниях социальных логик места. «Представим
себе начало некоторого социологического исследования в темати-
ческом поле социологии пространства, — замечает А.Ф. Филиппов. —
Прежде всего, социолог должен идентифицировать себя как наблю-
дателя, причем телесного и потому занимающего место. Теперь мы
видим, что он по-разному может относиться к своему месту. Посколь-
ку речь идет о научном наблюдении, он одним этим принужден
к объективации этого места, т. е. к представлению его как одного из
мест в системе мест. Но именно тут он должен решить, является ли
отношение к пространству, фиксируемое у себя самого и других лю-
дей, за размещением и действиями которых он наблюдает, только
созерцательным или деятельным? И не будет ли более продуктивным
на определенном этапе работы сосредоточиться именно на прожи-
ваемом пространстве! Практически тем самым можно уйти от
в высшей степени неприятного вопроса о том, является ли опреде-
ленное место, с которым мы имеем дело в качестве социологов и в
качестве телесных наблюдателей, тем самым местом, которое в слу-
чае необходимости, как ученые, мы могли бы определить в терминах
школьной геометрии, измерив его площадь в квадратных метрах и
путь до него в километрах?» [Филиппов 2008: 207]. Иными словами,
данное различение на новом уровне ставит вопрос о множествен-
ности социальных логик места, но и теперь исследователь вынужден
делать выбор между двумя теоретическими решениями, одно из
которых вернет его к концептуализации места-как-сайта, другое —
к идее места-как-локала.
Отпечатки трех этих оппозиций мы легко найдем и в других
парных понятиях, на первый взгляд не сводимых к основанию «фор-
мальная рациональность / практическая рациональность».
274

ФРЕЙМЫ ГОРОДСКОГО ПРОСТРАНСТВА
а. Маршрут — карта
Место-локал противостоит месту-сайту как маршрут противостоит
карте. Эта понятийная оппозиция — которая может показаться ис-
кусственной — была эмпирически изучена исследователями-нар-
ратологами У. Лабовым и Ш. Линде, предпринявшими анализ опи-
саний жителями Нью-Йорка своих квартир [Linde, Labov 1975:
924—939]. Карта — это нарратив типа «Гостиная находится через
коридор от кухни». Маршрут — это повествование в духе «...Вы
спускаетесь по лестнице, поворачиваете направо и оказываетесь в
подвале».
Рис. 3. Карта торгового центра «Охотный ряд» (нижний уровень)
По свидетельству авторов, лишь 3 % ньюйоркцев описали свое
жилище в логике карты. Подавляющее же большинство избрали
в качестве схемы повествования маршрут, т. е. последовательность
конкретных операций. «Иными словами, — комментирует результа-
ты исследования Лабова и Линде М. де Серто, — описание колеблет-
ся между альтернативными возможностями: либо увидеть (ознако-
миться с порядком мест), либо идти (опространствливающие
действия). Оно либо представляет собой картину ("там есть то-то и
то-то..."), либо организует движения ("вы входите, пересекаете,
поворачиваете...")». Развивая эту мысль далее, можно более деталь-
но проанализировать различия локала и сайта применительно к кон-
кретным повседневным логикам описания места по правилам «есте-
ственного языка». Но вопрос де Серто иной; он спрашивает не
о различиях, а о взаимосвязях: «Каким образом действие и взгляд
275

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
соотносятся друг с другом при столь очевидном доминировании
первого?». Ответ он находит в истории картографии.
Дело в том, что маршрут не только обладает своего рода онто-
логическим приоритетом перед картой (как атрибут проживаемого
пространства перед слепком пространства географического); карта
исторически — производная от маршрута. «Если взять "карту" в ее
нынешней географической форме, — замечает де Серто, — мы ви-
дим, что в течение периода, отмечающего зарождение современно-
го научного дискурса (т. е. в XV—XVII вв.), карта медленно освобож-
далась от путеводителей, служивших условием ее существования.
Первые средневековые карты содержали только отмеченные пря-
мыми линиями маршруты (руководства к действию, в основном от-
носящиеся к паломничествам) вместе с остановками, которые не-
обходимо сделать. Там отмечались города, через которые следует
проходить, в которых останавливаться на ночь, совершать молитвы;
отмечались расстояния, измеренные в часах или днях, т. е. в едини-
цах времени передвигающегося пешком. Каждая такая карта — это
меморандум, предписывающий конкретные действия».
В XV—XVII вв. карта становится более автономной от породивших
ее маршрутов, хотя на ней сохраняются "нарративные" фигуры (изо-
бражения кораблей, животных и персонажей); они выполняют функ-
цию указания на предшествовавшие ее появлению операции — транс-
портные, военные, архитектурные, политические или коммерческие.
«Так, нарисованный на карте парусный корабль, — отмечает де Сер-
то, — указывает на морскую экспедицию, благодаря которой карто-
граф сумел изобразить береговые линии. Он эквивалентен дескрип-
тору "маршрутного" типа». Однако карта постепенно берет верх над
этими фигурами, колонизируя пространство и мало-помалу избавля-
ясь от иллюстративных указаний на породившие ее практики. Марш-
рутные дескрипторы исчезают, рациональность практического дей-
ствия отступает под натиском рациональности формальной10.
10 Впрочем, де Серто еще не имел возможности наблюдать возвращение марш-
рутных дескрипторов в победном шествии автомобильных навигаторов — этих новых
машинных переводчиков с языка визуального на язык практического («...через 300
метров поверните направо... изменение маршрута...»). Навигатор, будучи порождени-
ем формальной рациональности технического прогресса, возвращает «маршрутность»
практике вождения автомобиля и потому не вписывается в схему «маршрут — карта
/ практическое — визуальное». Хотя, вероятно, в самом факте распространения на-
вигаторов де Серто усмотрел бы новый виток колонизации жизненного мира «паноп-
тической системой» современного общества.
276

ФРЕЙМЫ ГОРОДСКОГО ПРОСТРАНСТВА
Куда отступает? Если вернуться к исследованию Лабова и Лин-
де — в область повседневных действий, в сферу, не «колонизиро-
ванную» принуждением планировщика. В публичных местах, вроде
торговых комплексов, как правило, висят планы помещений, но ана-
лиз прагматики их использования посетителями позволяет заклю-
чить: мало кто из заблудившихся фланеров пользуется картой для
возвращения себе ясного представления о месте и своем положении
в нем:
...За эти два часа к карте подошло шесть человек. Ни один из
них не смог воспользоваться ею «по назначению» — постояв
около карты некоторое время (от нескольких секунд до полуто-
ра минут), посетители оглядывались и либо обращались к кому-
то из прохожих с вопросом, либо продолжали движение. «Ра-
бота» с картой часто включает физические действия — указание
пальцем, жестикуляцию или «прокладывание курса» пальцем от
одного места к другому.
Из дневников наблюдения (июль 2008)
Следуя инструкциям, я вошел в ТЦ со стороны бывшей гостини-
цы «Москва» и подошел к карте, чтобы найти «ресторанный
дворик». Нашел карту нижнего уровня, нашел нужный мне но-
мер, которым было помечено соответствующее место в «леген-
де» карты, но соотнести его со своим местоположением не смог.
Я спустился на нижний уровень и нашел ресторанный дворик
стихийно, через 7 минут.
Самоотчет наблюдателя (июль 2008)
Почти в 75 % зафиксированных случаев люди, подходившие
к карте «Охотного ряда», чтобы определить свое местоположение,
после непродолжительных попыток сориентироваться предпочитали
обратиться за уточнением маршрута к оказавшимся поблизости со-
трудникам торгового центра или другим посетителям.
Ь. Утопия — гетеротопия
Место-сайт противостоит месту-локалу как утопическое противо-
стоит гетеротопическому. В цитируемом тексте М. де Серто мета-
фора «утопии» неоднократно применяется к модернистскому горо-
ду, «городу-концепции». Утопическое воображение — один из
мощных ресурсов формально-рационального мышления, вопло-
щенного в планировании и проектировании мест. Прежде всего, их
объединяет представление о пространстве как однородном и гомо-
277

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
генном, изначально не наполненном и лишь предназначенном для
наполнения телами, объектами, действиями. Образцом такого «ме-
ста без места», спланированного в мельчайших деталях и создан-
ного без малейших отклонений от плана, может служить веб-сайт.
Каждый сайт — это утопическое место в виртуальном пространстве.
Если страницы-помещения «виснут», ссылки-коридоры приводят
«не туда» или вообще заканчиваются «тупиком», то проблема не
в сопротивлении среды и не в несовершенстве человеческого мате-
риала — на которые всегда может сослаться преобразователь фи-
зического пространства — а исключительно в ошибках плана или
его реализации.
Рис. 4. Пространственная организация утопии: идеальный город
Томаса Мора — Амауротум (1512)
278

ФРЕЙМЫ ГОРОДСКОГО ПРОСТРАНСТВА
Философия практик выбирает уязвимые места утопического
воображения для того, чтобы нанести удар по идее однородного
пространства. Лучше остальных эту интуицию выразил М. Фуко:
«Грандиозные труды Башляра, описания феноменологов научили
нас, что мы живем не в гомогенном и пустом пространстве, но, на-
против, в пространстве, заряженном качествами, в пространстве,
которое неотступно преследуют призраки <...> Пространство, где
мы живем, пространство, увлекающее нас за пределы самого себя,
пространство, в котором как раз и развертывается эрозия нашей
жизни, нашего времени и нашей истории — это пространство, кото-
рое подтачивает нас и изборождает нас морщинами, само по себе
является еще и гетерогенным. Иначе говоря, мы живем не в вакууме,
внутри коего можно располагать индивидов и вещи; мы живем в рам-
ках множества отношений, определяющих местоположения, не сво-
димые друг к другу и совершенно друг на друга не накладывающи-
еся» [Фуко 2006: 194—195]. Эта нетождественность мест, присущая
гетерогенному пространству, упускается из виду проектировщиками
утопий, стремящимися к симметрии и прозрачности. Гетерогенное
пространство повседневных практик априорно непрозрачно и внут-
ренне противоречиво.
Для выражения этой противоречивости Фуко вводит понятие
гетеротопит «Гетеротопия имеет свойство сопоставлять в одном-
единственном месте несколько пространств, несколько местополо-
жений, которые сами по себе несовместимы. Именно так театр сме-
няет на прямоугольнике сцены целый ряд чуждых друг другу мест;
именно так кинотеатр являет себя нам как прямоугольный зал, в глу-
бине которого, на двухмерном экране, мы видим проекцию трех-
мерного пространства; но, возможно, самым древним из примеров
этих гетеротопий, имеющих форму противоречащих друг другу ме-
стоположений, является сад» [Фуко 2006]. Современные ботаниче-
ские сады сохранили эту гетеротопическую интенцию — в них рядо-
положены растения, которые естественным образом произрастают
в разных концах света и не смогли бы «встретиться» нигде, кроме
специально для этой «встречи» созданного пространства. Аналогич-
ным образом гетеротопичны музеи и библиотеки. Гетеротопичны
ярмарки и парки развлечений. Ту же гетеротопическую интенцию
Фуко отмечает в кладбищах: здесь рядом покоятся люди, жившие
в разные эпохи, и эта биографическая «гетерохронность», спроеци-
рованная на ограниченную площадь кладбища, создает специфиче-
279

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
скую темпоральную асимметрию кладбищенского пространства.
Город, сочетающий в себе районы тысячелетней, столетней и одно-
летней давности, также гетеротопичен. Лишь города-утопии — по-
строенные единым усилием политической воли, одномоментно, безо
всякого отнесения к тому, что занимало их место ранее, города без
истории — претендуют на преодоление гетеротопичности.
Рис. 5. Попытка реализации утопии: проект перестройки Москвы,
коллектив ВОПРА (1932)
Впрочем, претензия их несостоятельна. На стадии реализации
утопического проекта (не говоря уже обо всей истории его последу-
ющего использования) прозрачный, логически консистентный по-
рядок утопии подменяется логически неконсистентным и непрозрач-
280

ФРЕЙМЫ ГОРОДСКОГО ПРОСТРАНСТВА
ным практическим порядком гетеротопии. Утопический проект,
основанный на аксиоматике однородности и гомогенности, нежиз-
неспособен в гетерогенном пространстве жизненного мира. Эта
участь, в частности, постигла самый большой из реализованных на
сегодняшний день утопических проектов — город Бразилиа.
«Бразилиа, задуманная как город будущего, город развития
осуществленной утопии, не была связана привычками, традициями
и занятиями прошлого страны и ее больших городов: Сан-Паулу,
Сан-Сальвадора и Рио-де-Жанейро, — пишет исследователь исто-
рии модернизма Дж. Скотт. — Подобно Санкт-Петербургу Петра
Великого, Бразилиа должна была стать образцовым городом, цен-
тром, преобразующим жизни проживающих в нем бразильцев»
[Скотт 2005: 196]. Город был спроектирован в форме самолета или
птицы, простершей крылья над плоскогорьем — в фюзеляже/ту-
ловище были расположены административные здания, в кабине/
голове локализовались символически нагруженные места, которые
призваны были служить скорее ценностными, нежели простран-
ственными ориентирами. Жилые массивы, организованные в блоки
по четыре гигантских здания (суперквадра), были сосредоточены
в крыльях. Но большинство тех, кто переехал в Бразилиа из других
городов, жаловались на отсутствие полноценной уличной жизни,
уютных площадей, угловых кафе и иных мест встречи, на аноним-
ность, обезличенность, визуальную монотонность, отсутствие види-
мых ориентиров. Другой исследователь Бразилиа Джеймс Холстон
переводит это описываемое напряжение в термины формальной и
практической рациональности: «Хотя общая топология города про-
изводит впечатление необычайно четкого понимания абстрактного
плана, практическое знание города уменьшается от наложения этой
систематической рациональности» [Holston 1989, цит. по: Скотт
2005: 206].
Как гетерономность реального пространства проникает в уто-
пический объект, захватывает его, нарушает его однородность? Че-
рез конкретные локальные тактики: сначала тактики создания, за-
тем — тактики использования. Применительно к Бразилиа этот
процесс Умберто Эко резюмирует в следующих пунктах:
А) Строителей Бразилиа, которые должны были в нем прожи-
вать, оказалось гораздо больше, чем предназначенных для них мест.
И таким образом вокруг города возник район Бандейранте, убогая
фавелла, огромный slum из бараков, притонов и злачных мест.
281

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Рис. 6. Реализованная утопия: план города Бразилиа (1957-1960)
Б) Южные суперкварталы построены раньше и лучше, чем се-
верные; последние сооружены на скорую руку, и, хотя они моложе,
уже выказывают признаки обветшания. Как следствие, занимающие
высокие должности чиновники предпочитают жить в южной части, а
не в северной.
В) Число переселенцев превысило запланированное, и Брази-
лиа не смогла вместить всех, кто в ней работает. Так возникли города-
спутники, которые в считанное число лет увеличили количество на-
селения в десять раз.
Г) Промышленные боссы и крупные частные предприниматели
отказались селиться в суперкварталах и расположились в коттеджах,
параллельно двум «крыльям» города.
Д) Упразднение перекрестков и удлинение пешеходных путей
привело к тому, что улицы оказались предназначены только для ав-
томобилистов. Расстояния между суперкварталами (а равно между
суперкварталами и «туловищем») затрудняют поддержание связей
и подчеркивают неравноценность зон обитания [Эко 1998: 257].
282

ФРЕЙМЫ ГОРОДСКОГО ПРОСТРАНСТВА
Так гомогенное стало гетерогенным при первом же соприкос-
новении с областью практических взаимодействий. Воплощенная
утопия — это гетеротопия. Сам акт воплощения привносит
в нее гетерогенность.
В отличие от классических утопий, торговый центр или супер-
маркет — гетеротопии изначальные, гетеротопии по замыслу, пред-
шествующему их реализации. Мегамолл сополагает разнородные
пространства — бутики, сетевые продуктовые супермаркеты, кино-
театры, рекреационные зоны, «улицы» и «уличные кафе» — также,
как королевский сад сополагал растения и диковины, привезенные
со всего мира, или как современный мегаполис стремится стать «ми-
ровой проекцией», сополагая символические маркеры других мест.
В данном отношении у супермаркета немало общего с «Диснейлэн-
дом» или Лас-Вегасом, где копия Эйфелевой башни соседствует
с копиями Колизея и пирамиды Хеопса. Эта гетеротопичность шо-
пинг-молла нередко выдвигает его на звание новой метафоры со-
временности [Уэльбек 2004]. Но такая логическая неконсистентность
накладывается (а в некоторых случаях — вытесняется) практиче-
ской неконсистентностью, столкновением разнородных социаль-
ных практик.
К примеру, торговый центр «Охотный ряд» изначально пред-
ставлял собой не только архитектурный, но и культурный проект. За
каждым местом в нем была закреплена функция культурной репре-
зентации: элементы резных теремов должны были считываться как
коды традиционной русской культуры, даты исторических собы-
тий — напоминать о славном историческом прошлом, названия го-
родов на прозрачном куполе (единственное, что из всего этого сим-
волического разнообразия сохранилось до сих пор) — служить
своего рода проекцией мира на данное конкретное пространство.
Поскольку комплекс находится в туристическом центре, эта функция
культурной репрезентации была в большей степени нацелена на
туристов и «гостей столицы». Но логика рынка оказалась сильнее
логики символа: все символические элементы, занимавшие дорогие
торговые площади, были вскоре устранены, и лишь «псевдо-карта
мира» на прозрачном куполе над фонтаном осталась как напомина-
ние об изначальном замысле.
На этом примере мы видим, как одна социальная логика места,
накладываясь на другую, приводит к устранению символического
референта. Однако эта утрата не означает гомогенизации — просто
283

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
теперь гетерогенность торгового центра становится гетерогенностью
не логической, а практической, она конструируется на пересечении
разнородных действий — например, действий фланирования, фото-
графирования и пользования банкоматом. Человек у банкомата
вправе рассчитывать на соблюдение дистанции со стороны флане-
ров. Но рядом находится фонтан — предмет постоянного фотогра-
фирования. Поэтому зоны фланирования, фотографирования и
«буферная зона» возле банкомата постоянно пересекаются (фото-
граф — как правило, турист, — наводя аппарат на объект, делает
несколько шагов спиной назад, толкая человека, снимающего день-
ги). Фотограф может попросить человека у банкомата «сделать
кадр», что вызывает ответное раздражение. Такие примеры стихий-
ного производства приватности и публичности — и столь же стихий-
ные нарушения границы приватного/публичного — заслуживают
особого внимания как примеры мисфреймингов.
18:12. Подошла девушка. Начинает «работать» с банкоматом.
Ее только что толкнули дети, играющие здесь же. Она оберну-
лась. Осмотрелась. Продолжила. Набирает код, загораживая
плечом от человека за ее спиной. Люди проходят очень близко.
Она опять оборачивается. Сняла сумму денег. Замечает рядом
чистильщика обуви, который смотрит на то, как она снимает
деньги. Девушка оборачивается. Видит компанию людей из че-
тырех человек в двух метрах от себя. Те шумно общаются и раз-
глядывают витрину. Человек с фотоаппаратом делает шаг, под-
ходя очень близко к девушке у банкомата. Она забирает деньги,
вытаскивает карточку и быстро уходит, оставив чек.
Из транскрипта наблюдений (декабрь 2007)
Безусловно, с точки зрения целей нашего анализа гетеротопи-
ческая социальная конструкция места составляет предмет непосред-
ственного интереса. Сама логика предпринятого в «Охотном ряду»
исследования — это логика гетеротопологическая, нацеленная на
описание гетерогенных пространств, созданных не проектом, а ин-
терференцией повседневных действий. Но здесь мы и приходим
к ключевому вопросу: в какой мере гетеротопия доступна науч-
ному описанию!
«Утопииутешают, — пишет М. Фуко, — ибо, не имея реаль-
ного места, они, тем не менее, расцветают на чудесном и ровном
пространстве; они распахивают перед нами города с широкими про-
спектами, хорошо возделанные сады страны благополучия, хотя пути
284

ФРЕЙМЫ ГОРОДСКОГО ПРОСТРАНСТВА
к ним существуют только в фантазии. Гетеротопии тревожат, ви-
димо, потому, что незаметно они подрывают язык <...> потому что
они "разбивают" нарицательные имена или создают путаницу между
ними; потому что они заранее разрушают "синтаксис", и не только
тот, который строит предложения, но и тот, менее явный, который
"сцепляет" слова и вещи (по смежности или противостоянию друг
другу). Именно поэтому утопии делают возможными басни и рас-
суждения: они лежат в фарватере языка, в фундаментальном из-
мерении фабулы) гетеротопии (которые так часто встречаются
у Борхеса) засушивают высказывание, делают слова автономными;
оспаривают, начиная с ее основ, всякую возможность грамматики;
они приводят к развязке мифы и обрекают на бесплодие лиризм
фраз» [Фуко 1994: 6]. Как, с помощью каких инструментов мышле-
ния и воображения должна быть проанализирована гетеротопность
конкретного места, локализованного в пространстве конкретного
торгового комплекса, если сама ее гетерономная логика вне-
грамматична, вне-дискурсивна, вне-аналитична? При том, что до-
ступные исследователю средства — это преимущественно средства
выявления «грамматики действий», «синтаксиса жестов» — иными
словами, аналитики наблюдаемых социальных феноменов?
Мы вернемся к этому вопросу чуть позже. Пока же резюмируем
промежуточные результаты предпринятой кодификации социальных
логик.
Приведенные выше оппозиции очерчивают пространство до-
ступных нам концептуализации социальной логики места. Границы
формальной рациональности, с одной стороны, и практической ра-
циональности — с другой, кажется, кладут пределы теоретическому
поиску: какая бы концептуализация места ни была избрана в качестве
основной «оптической настройки» в инструментарии исследования,
она, по всей вероятности, будет соотноситься с континуумом «сайт —
локал». Эта проблематика оказывается «точкой обязательного про-
хождения» для последовательного теоретического рассуждения
о социальной конструкции места. Далее можно двинуться в одном
из открывающихся направлений разработки темы:
1. Принять приоритет формальной рациональности в опреде-
лении места. В конечном итоге, оптика научных процедур подобна
оптике автоматических систем наведения: чтобы нечто отразилось
на экране в качестве «вражеского самолета», в систему уже долж-
на быть внесена совокупность различений, позволяющих подобный
285

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
самолет идентифицировать. Никакой «настоящий» (состоящий из
алюминия и легких сплавов) самолет на экране радара не отраз-
ится, система «распознаёт» материальный объект и «переводит»
его на язык кодированных сигналов; так же и теоретическая кон-
цептуализация места — не более чем его изображение, кодирован-
ное в значениях социологии, своего рода социологическая карта
местности. Научное познание не может оперировать «самим ме-
стом», но лишь его формализованным и неизбежно схематичным
образом. Из данной эпистемической позиции следует бессмыслен-
ность попыток вырваться за пределы формальной рациональности
и приблизиться к месту проживаемому, «настоящему», несомнен-
ному в своей конкретности. Любая научная концептуализация места
делает его местом-сайтом, и задача исследователя — спроектиро-
вать такую систему различений, которая представляла бы анализи-
руемое место внутренне консистентным и логически непротиворе-
чивым образом.
К этому решению тяготеют концептуализации, черпающие свои
теоретические ресурсы в семиотике пространства («место как знак»,
«место как текст»), неокантианской социологии («место как смыс-
ловое единство»), некоторых социально-конструктивистских теори-
ях («место как конструкт, объективирующий социальные отношения
в физическом пространстве»). Даже стремясь уйти от приоритета
формальной рациональности, мы, тем не менее, определили свой
интерес к месту через характеристики его «социальной логики» и
«социальной конструкции», хотя оба концепта имеют мало общего
с «практическим чувством» и гораздо больше — с пониманием места-
как-сайта.
2. Принять приоритет практической рациональности. Не от-
рицая того факта, что научное исследование оперирует лишь кон-
цептуальными образами места, мы все же можем классифицировать
эти образы не только по степени логической непротиворечивости
или внутренней консистентности, но и по их реалистичности —т. е.
по близости или удаленности восприятия места ученым от воспри-
ятия места обывателем. Точка на мониторе не обязана быть похожей
на вражеский самолет — ей достаточно обозначать его в совокуп-
ности значимых параметров (скорость передвижения, высота по-
лета, удаленность, направление и т. п.). Для социологической кон-
цептуализации места этого недостаточно, в социологии обыденный
опыт мира остается фундаментом даже самых абстрактных анали-
286

ФРЕЙМЫ ГОРОДСКОГО ПРОСТРАНСТВА
тических конструкций. Понимание места как локала предпочтитель-
нее его концептуализации по аналогии с сайтом уже хотя бы потому,
что идея локала укореняет теоретический образ места в повседнев-
ном опыте его проживания. Такое решение тем более значимо, что
предметом нашего описания является место гетеротопичное, а сле-
довательно, априори плохо подчиняющееся императивам формаль-
ной рациональности. К подобному выбору тяготеют концептуали-
зации, предложенные в этнометодологии («место как практическая
достижимость») и теории структурации («место как локал»), в фе-
номенологии ландшафта («место как проживаемый фрагмент тер-
ритории») и социальной драматургии («место как сцена взаимо-
действий»).
Однако данное решение возвращает нас к парадоксу, описан-
ному выше. Все предложенные теоретические оппозиции, предна-
значенные исключительно для разметки пространства возможных
концептуализации, — это конструкты именно теоретического разу-
ма, находящего различия и возводящего их к противоположно-
стям, это плоть от плоти формальной рациональности. Стоит на-
помнить один из выводов, сделанных в предыдущих главах: в самой
повседневности никакой «контрадикторности» или «антонимично-
сти» нет. Бинарность свойственна не миру повседневных взаимодей-
ствий, а научному дискурсу о взаимодействиях. Повседневность
же — это, по меткому выражению Б. Вальденфельса, «плавильный
тигль рациональности». Акт противопоставления, предшествующий
исследованию, — есть акт «отчуждения», акт превращения понятных
и очевидных феноменов собственного опыта в исследовательскую
проблему, т. е. в нечто чужеродное, отстраненное, непрозрачное.
Негативное определение позволяет аналитику представить «свое»
«чужим», вынести привычный мир обыденных действий за скобки
очевидности. Таким образом, определение «от противного» оказы-
вается тем способом дистанцирования исследователя от предмета
его изучения, которое позволяет сохранить внятность границы меж-
ду «миром науки» и «миром здравого смысла».
Но если дистанцирования и экспликации не происходит? Если
исследователь, подобно М. де Серто, начиная с декларированного
стремления проанализировать «микроскопические единичные и мно-
жественные практики» в конкретных локалах, заканчивает неанали-
тическим воспроизводством самих этих практик в опыте письма?
Тогда начинается деформация языка научного описания, который
287

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
стремительно превращается в некое подобие языка поэзии или язы-
ка здравого смысла.
3. Третье решение — попытка уйти от сконструированной оп-
позиции практической и формальной рациональности, синтезировав
противопоставляемые концепты и переопределив само их противо-
поставление. Мы видели это на примере предложенного А.Ф. Фи-
липповым способа реинтерпретации «архитектоники перспектив» и
«исследования практических схем» в категориях «становления»
и «ставшего». (Симметричный ход в противоположном направлении:
определение гетеротопии как «ставшей» утопии.) Другой прием —
представление двух противополагаемых логик в качестве крайних
точек континуума и поиск ключевых концептуализации места где-то
посередине: практическая и формальная рациональность могут быть
различены лишь аналитически; каждое место является одновремен-
но и созерцаемым, и проживаемым; и мыслимым, и чувственным; и
утопичным, и гетеротопичным, и т. д. (Подобный теоретический при-
ем Бруно Латур язвительно высмеивает как «использование средне-
го диалектического оператора» [Латур 2006].)
Это решение обладает несомненными преимуществами: оно
позволяет привлекать в качестве теоретических ресурсов подходы,
базовые концептуализации которых несовместимы друг с другом.
Оно открывает возможность построения общей социологической
концепции социальной логики места за счет кодификации аксиом и
продуктивного теоретического синтеза. Основная опасность, под-
стерегающая исследователя на этом пути, —- высокая вероятность
того, что итоговая конструкция получится если и не эклектичной, то
эллиптичной. Движение по эллиптической орбите между двумя син-
тезируемыми полюсами может идти, к примеру, по такому маршру-
ту: от чувства места и практического действия в нем — к правилам и
нормам, регулирующим эти действия в данном конкретном локале;
от правил — к формальным императивам и предписаниям, закре-
пленным в широких (исторических или географических) контекстах
места, оттуда — к символическим репрезентациям места, и т. д. Так
локал становится сайтом. Обратный маршрут: от «больших нарра-
тивов» и широких контекстов — к конституированию наблюдателем
места как смыслового единства, от наблюдения — к рефлексии сво-
их собственных позиций наблюдателя и участника взаимодействий,
от рефлексии — к практическому действию. Вопрос о пользе таких
диалектических конструкций в конкретном исследовании мы остав-
288

ФРЕЙМЫ ГОРОДСКОГО ПРОСТРАНСТВА
ляем открытым, тогда как их польза для предварительной инвента-
ризации теоретических ресурсов несомненна.
4. Наконец, четвертое решение — снятие оппозиций посред-
ством их распроблематизации, переключения внимания на что-то,
что лежит за их пределами. Это возможно, в частности, путем до-
полнения основополагающего различения другим, ортогональным
ему различением. К примеру, в социологии пространства ключевая
оппозиция «действие — наблюдение» дополняется до более слож-
ной конструкции «действие — наблюдение — коммуникация». Место
в коммуникации принципиально отлично и от места как объекта на-
блюдения, и от места как арены нерефлексивных практических дей-
ствий, поскольку коммуникация не редуцируема ни к практическому
действию (е. д. фланирование), ни к теоретически нагруженному
наблюдению (е. д. исследование фланирования).
Данное решение — распроблематизация оппозиций — не сулит
ответов на фундаментальные вопросы. В отличие от предыдущего
решения — «пути синтеза» — это «путь сенсибилизации», он пред-
назначен для импорта в социологию пространства новых объясни-
тельных схем и теоретических ресурсов, для повышения чувствитель-
ности наших инструментов и более точной их оптической настройки.
Не больше. Но и не меньше. Попробуем, взяв за основу именно такое
решение, продвинуться в своем поиске концептуализации места не-
много дальше — за пределы, очерченные противостоянием «локала»
и «сайта».
МЕЖДУ ФОРМАЛЬНОЙ И ПРАКТИЧЕСКОЙ
РАЦИОНАЛЬНОСТЬЮ: МЕСТО КАК
МЕТАКОММУНИКАТИВНОЕ СООБЩЕНИЕ
Упомянутое выше понятие «коммуникации» применительно к ис-
следованиям социальной логики места открывает, казалось бы, за-
вораживающие перспективы. Однако здесь мы сталкиваемся с той
же проблемой, что и в случае концептуализации социальной логики
через понятие «действия». В зависимости от того, какой образ ком-
муникации будет положен в основу исследования, выбор будет сде-
лан либо в пользу места-сайта, либо в пользу места-локала. Семио-
тическая теория, импортированная в социологию пространства,
актуализирует противопоставление формальной и практической ра-
289

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
циональности через различение коммуникативной практики \л темы
коммуникации. Сначала появляется оппозиция: «коммуникация
о месте» vs. «место коммуникации». Затем — более сложная оппо-
зиция денотируемых (первичных) и коннотируемых (вторичных)
функций социально используемого места11. В конечном итоге, ис-
следователь вновь упирается в оппозиции, подозрительно напоми-
нающие те противопоставления, от которых он стремился уйти. По-
этому, если мы хотим использовать теорию коммуникации не как
ключ к синтезу формальной и практической логик места, но как
способ избежать их противопоставления, нам придется отказаться
от ресурсов семиотики и веры в автономный мир символических зна-
чений (а равно и от представлений о месте как о контейнере с ком-
муникативными сообщениями). Сделать это можно, в частности,
разработав концептуализацию места как сообщения особого рода,
предложенную в теории фреймов.
Нетрудно заметить, что само место как конкретный фрагмент
пространства взаимодействия является метакоммуникативным со-
общением. Торговый центр с его галереями, имитирующими улицы,
и бутиками, расположенными вдоль них подобно домам, «говорит»
компетентному посетителю, как себя в нем вести. Поток взаимодей-
ствий в локале форматируется метакоммуникативными сигналами:
некоторые из них производятся в самом этом потоке, некоторые —
являются неотъемлемой частью места благодаря его материальному
оснащению или положению относительно других мест.
Вернемся ненадолго к примеру со входом в «Охотный ряд» из
перехода метро и с Манежной площади. Мы говорили, что при пе-
реводе «ходьбы по подземному переходу» во «фланирование по
торговому центру» особую роль играет материальное оснащение
границы: дверь, разделяющая два типа пространства, — это дверь-
стоящая-в-переходах-метро (а не дверь-в-торговый-центр, вроде
той, что предваряет вход в «Охотный ряд» со стороны бывшей го-
стиницы «Москва»). На язык теории фреймов это наблюдение может
быть переведено так: двум фреймам поведения соответствуют два
места — «подземный переход» и «торговый комплекс». Смена од-
ного типа поведения другим («рефрейминг») связана с перемеще-
11 Более подробно об этом см. в работе о коммуникации в архитектуре [Эко
1998]. Любопытные иллюстрации к различению первичных и вторичных функций в
архитектуре немецких судов времен Третьего Рейха можно найти в работе [Гепхарт
2007:21-31].
290

ФРЕЙМЫ ГОРОДСКОГО ПРОСТРАНСТВА
нием между двумя местами. Границы мест могут быть идентифици-
рованы в действиях людей именно потому, что они соотносимы
с границами фреймов: где происходит рефрейминг, там и граница.
В данном случае мы видим, что рефрейминг совершается с некото-
рым запозданием — возможно, маркеры, предназначенные для
перенастройки действий, плохо считываются посетителями. Отсюда
повышенный интерес к форме и функциям двери — дверь со сто-
роны подземного перехода не несет соответствующего метакомму-
никативного сообщения, она не говорит входящему: «Это — торго-
вый комплекс». Любопытно, что на обоих входах в торговый центр
есть надписи «ОХОТНЫЙ РЯД», но сила надписей как метаком-
муникативных сообщений мала — они не вовлечены в действие
непосредственно, не соотносимы с телом действующего. Типичная
дверь с позолоченными ручками и типичная дверь в переходе метро
адресуют свое послание не взгляду, но телу: одна из них говорит:
«Это уже торговый комплекс», другая — «Вы только что вышли из
метро».
Как метакоммуникативные сообщения инкорпорируются в по-
вседневную практику на уровне материальной аранжировки мест?
Использование в исследовании формализованных карт наблюдения
позволило описать различия между двумя классами таких матери-
альных атрибутов:
— «декорации» («setting») — все, что непосредственно фор-
матирует взаимодействие, направляя коммуникацию, обуслав-
ливая перемещения: стойки, витрины, лестницы, лифты, эска-
латоры, временные заграждения, разные типы дверей и т. п.
— «реквизит» («equipment») — все, что инкорпорировано
в поток взаимодействий и используется в них инструментальным
(а зачастую и неинструментальным) способом: банкоматы, ме-
таллоискатели, сами товары, игровые автоматы, камеры на-
блюдения.
Различия между ними — это именно различия между двумя
типами материализованных метакоммуникативных сообщений. Рек-
визит «вложен» в декорации, и это может создавать диссонанс («бан-
комат в туалете» или «рояль на входе в овощную базу»). До некото-
рой степени реквизит служит связующим звеном между потоком
взаимодействий и декорациями, в которых эти взаимодействия ор-
ганизованы. Очень условно мы можем говорить о трех типах наблю-
даемых метакоммуникативных сообщений, из которых два имеют
291

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
стабильные материальные референты (декорации и реквизит), а
один — метакоммуникативные маркеры, которыми обмениваются
сами взаимодействующие, — выражается телесно.
Рис. 7. Банкомат в логической конструкции места. Как банкоматы участвуют
в производстве пространства, форматируя действия посетителей
«Охотного ряда» (фото Н.Г. Фархатдинова)
Однако вернемся к базовым концептуализациям фрейм-
анализа. Каковы отношения между форматами взаимодействия?
Нетрудно проследить переключение двух смежных фреймов, кото-
рым соответствуют два соседних места в пространстве, — пример
с рефреймингом при пересечении границы между «переходом» и
«торговым центром» тому подтверждение. Но отношения между
фреймами «драки» и «игры», исследовавшиеся Бейтсоном, принци-
пиально отличны. Между ними примерно такая же разница, как
между расстановкой скобок и расстановкой кавычек. Второй тип
соотношения фреймов (помещение в кавычки) — это классическое
транспонирование. «Ходьба по переходу метро» и «фланирование
292

ФРЕЙМЫ ГОРОДСКОГО ПРОСТРАНСТВА
по торговому центру» — это действия одного порядка, их смена яв-
ляется рефреймингом, но не транспонированием (они разделены
«скобками», а не «кавычками»). Однако фланирование по галереям
торгового центра оказывается транспонированием обычной про-
гулки по улице: с праздным времяпрепровождением, осмотром мест-
ных достопримечательностей, случайным шопингом, глазением на
витрины, сидением в кафе и т. п. Тогда прогулка по шопинг-молу
может быть проанализирована как трансформированная версия
«фланирования по улице» (так же, как «игра в драку» — это транс-
формированная версия «драки»).
Что к этой схеме добавляет предпринятое в «Охотном ряду»
наблюдение? Несколько существенных с точки зрения социологии
пространства деталей. Например, мы можем повторить вслед за Гоф-
маном, что превращенные, трансформированные формы взаимо-
действия «пригнаны к миру повседневных практик не столь плотно,
как естественные рутинные операции» — причем эта «неплотность»
имеет и вполне наблюдаемые пространственные корреляты. Та-
кие «закавыченные» формы коммуникации, как игра, фотографи-
рование или промо-акция нового товара, удалены, дистанцированы
от рутинных действий. При этом метакоммуникативные сигналы, ко-
торыми размечают свое пространство участники игрового взаимо-
действия, должны быть наблюдаемы и считываемы. К примеру,
играющие в «соке» на Манежной площади раскладывают вокруг
себя вещи (выгораживая необходимую для игры буферную зону),
туристка позирует около фонтана, пока ее молодой человек под-
нимает фотоаппарат (их скоординированные движения дают про-
хожим понять, что между камерой и моделью какое-то время лучше
не проходить), ведущий промо-акции размещает свой реквизит таким
образом, чтобы создать вокруг себя некое подобие сцены. Когда
такие разграничения дают сбой, фреймы перестают выполнять за-
дачу форматирования взаимодействий, накладываясь друг на друга,
но не в виде наслоений транспонирования, а напрямую — как в ис-
порченном приемнике накладываются две мелодии, транслируемые
на «соседних» волнах. Возникают ситуации неопределенности и не-
прозрачности (как в приводившемся выше случае с пересечением
зон фланирования, фотографирования и пользования банкоматом).
Подобные «зоны непрозрачности» — одно из оснований гетерото-
пичности социальной логики «Охотного ряда». Иными словами, ге-
теротопия — специфическая форма мисфрейминга.
293

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Рис. 8. «Игра» и «беседа»: фреймы, размечающие публичное пространство.
Физическая дистанция между двумя местами обусловлена социальным
содержанием производящих их действий (фото А.Ф. Филиппова)
Является ли логика фрейм-аналитического исследования пу-
бличных мест развитием формально-рационального или практико-
рационального понимания публичного пространства? К чему ближе
концептуализация «место как метакоммуникативное сообщение» —
к пониманию места-как-локала или места-как-сайта?
Подобные вопросы возвращают нас к оппозициям, от которых
мы стремились уйти, используя ресурсы теории фреймов. Но было
бы ошибкой полагать, что сама теория фреймов избавлена от тако-
го рода оппозиций. Предшествуют ли фреймы коммуникации или
создаются в ней? Если мы допускаем, что коммуницирующие не соз-
дают фреймов ad hoc, но, напротив, рамки взаимодействия всегда
предшествуют самому взаимодействию, очень скоро мы придем
к фрейм-аналитической версии места-сайта. Если же допустим, что
границы мест в публичном пространстве не фиксированы, места
определяются в потоке человеческих действий и в нем существуют,
а фреймы суть проекции этих действий, то обнаружим, что вернулись
к концепции места-локала.
294

ФРЕЙМЫ ГОРОДСКОГО ПРОСТРАНСТВА
Вот, к примеру, наблюдение, подтверждающее версию о про-
изводстве метакоммуникативных сигналов самими действующими:
...Около банкомата «Финсервис» на нижнем уровне расположен
киоск Foto.ru. Все банкоматы, находящиеся на территории ТЦ,
имеют функцию обмена валюты. Периодически (не чаще трех
раз в час в выходной день и заметно реже в будние дни) к бан-
комату подходят посетители Торгового центра с намерением
обменять доллары и евро на рубли.
С точки зрения наблюдателей-социологов эти люди внешне не
отличаются от остальных посетителей, пользующихся банкома-
тами. Однако продавец из киоска Foto.ru безошибочно распоз-
нает тех, кто подходит к банкомату для обмена валюты. Он успе-
вает выйти из киоска, закрыть за собой дверь на ключ, подойти
к человеку у банкомата и предложить ему обменять деньги по
более выгодному курсу.
Как происходит распознавание интересующей его целевой груп-
пы? Какие жесты, внешность и манера обращения с банкоматом
выдают в посетителе того, кто хочет именно обменять валюту
(а не снять деньги, пополнить баланс телефонного счета или по-
лучить справку о кредите)? Что за «сигнал» посылают посетите-
ли «обменщику», сами того не сознавая?
Из обобщения дневников наблюдений (октябрь 2007)
Тем не менее, производство метакоммуникативных сообщений,
маркирующих место коммуникации, не является произвольным и
случайным, всецело зависящим от воли взаимодействующих. Само
это производство является частью места, оно вписано в его «архи-
тектуру», подобно тому, как жест пользователя банкомата, прикры-
вающего ладонью вводимый пин-код, вписан в грамматику обраще-
ния с банкоматом, является своего рода инвариантом в этом фрейме.
Наблюдение в «Охотном ряду» позволяет, например, эксплицитно
описать «правило», которое нам хорошо известно из обыденного
опыта: между человеком у банкомата и первым стоящим в очереди
поддерживается зримая дистанция. Эта дистанция маркирует зону
приватного пространства Пользователя — он должен быть уверен в
том, что никто не заглядывает ему через плечо, не подсматривает
пин-код и не оценивает состояние счета. Сохранение и поддержание
такой дистанции — своего рода элемент грамматики публичных вза-
имодействий, его нарушение может привести к расшатыванию фрей-
ма или мисфреймингу, о котором мы упомянули выше.
295

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
...Иногда пользователь оборачивается. Он делает это быстро,
не останавливая взгляда на ком-то конкретном. Если люди за
его спиной на тот момент внимательно рассматривают экран
банкомата, после движения пользователя они сразу отворачи-
ваются, переводят взгляд на витрины или достают телефон.
Из обобщения дневников наблюдений (октябрь 2007)
Именно люди в очереди, а не поток проходящих мимо посети-
телей Торгового центра, воспринимаются как нарушители приват-
ности:
...Пользователь практически не реагирует на поток проходящих
мимо людей. Он не отгораживается от него, несмотря на то, что
люди проходят очень близко (гораздо ближе, чем стоящие
в очереди). Идущие посетители, по видимому, не «распознаются»
как нарушители приватного пространства — наблюдатель дол-
жен следить за действиями пользователя некоторое время, что-
бы вызвать реакцию.
Из обобщения дневников наблюдений (октябрь 2007)
Даже тогда, когда Пользователь совершает набор ожидаемых
операций взаимодействия с банкоматом, он непрерывно обеспечи-
вает «читаемость» своих действий и транслирует метакоммуникатив-
ные сообщения, поддерживающие фрейм. Элементами таких со-
общений могут выступать поза, поворот головы, дистанция между
телом и объектом, скорость движений и т. п.
Является ли поддерживаемая дистанция между очередью ожи-
дающих и пользователем банкомата метакоммуникативным сообще-
нием? Как минимум, она является элементом такого сообщения,
указанием — «это банкомат». Производится ли дистанция действи-
ями людей в очереди? Несомненно. Но является ли она производной
от их желаний и намерений? Вряд ли. Скорее, дистанция в очереди
к банкомату — равно как и сам банкомат — атрибут фрейма поль-
зования банкоматом в общественных местах.
Можно заметить и более тонкие «правила» грамматики пользо-
вания банкоматами в «Охотном ряду». Если к аппарату подходят два
человека, из которых воспользоваться им требуется только одному,
правило соблюдения дистанции на второго не распространяется; он
не обязан отходить в сторону или присоединяться к очереди ожида-
ющих. Однако он должен некоторым образом выразить незаинте-
ресованность в действиях Пользователя (исключения составляют
296

ФРЕЙМЫ ГОРОДСКОГО ПРОСТРАНСТВА
ситуации, в которых Пользователь не в состоянии справиться с бан-
коматом и сам привлекает внимание Ожидающего, и демонстриро-
вание близких отношений между Пользователем и Ожидающим).
Пользователи обычно «впускают» в свое взаимодействие с бан-
коматом близких людей (демонстрирование родственных или
партнерских отношений) — им позволяется смотреть в экран, от
них не пытаются загораживать панель, им также позволяют брать
чеки. «Неблизкие» знакомые стоят рядом с банкоматом, отго-
раживая пользователя и банкомат от потока людей (при этом во
время ввода пин-кода пользователь все равно загораживает па-
нель управления), либо сбоку от банкомата, оглядываясь по
сторонам, демонстрируя свою отдаленность от пользователя.
Из обобщения дневников наблюдений (октябрь 2007)
Это выражение незаинтересованности может быть произведе-
но посредством «глазения по сторонам», «отворачивания», «изуче-
ния ближайшей витрины». Однако, как показывают результаты на-
блюдения, чаще всего для демонстрации невнимания к действиям
Пользователя используется сотовый телефон. Ожидающий достает
его, стоя рядом с Пользователем. Он не обязан теперь отворачивать-
ся и не производит впечатления томящегося-без-дела-в-ожидании-
друга. Коммуникация с банкоматом разрывает цепь диадических
взаимодействий Пользователя и Ожидающего — переключение вни-
мания на сотовый телефон позволяет восстановить симметрию.
(В компании из трех человек симметрия восстанавливается простым
переключением внимания двух ожидающих друг на друга.) Мы не
знаем, действительно ли с этого места (рядом с банкоматом) было
отправлено больше смс-сообщений, чем с любого другого места
в данной части Торгового центра, но мы можем с уверенностью ска-
зать, что сотовый телефон — универсальный, распознаваемый, ак-
тивно используемый маркер ожидания. Сокращение дистанции
первым из людей в очереди — это также распознаваемый конвен-
циональный маркер, маркер проблематизации.
Девушка нажимает на кнопки через очень длинные паузы. Непо-
нятно, что именно она сейчас делает... Стоящие за ней две жен-
щины делают полшага вперед и смотрят в экран банкомата...
Девушка быстро сворачивает операцию и вытаскивает карточку...
Не оборачиваясь, уходит.
Из транскрипта наблюдений (октябрь 2007)
297

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Люди в очереди восстановили порядок взаимодействия, опе-
рируя распознаваемым маркером проблематизации (вопрос «что
здесь происходит?» задается хотя и не вербально, но эксплицитно —
посредством шага вперед и пристального взгляда на экран). Сравним
это с тем, как «оперируют» дистанцией покупатели в супермаркетах
при оплате покупок на кассе. Если покупатель, уже оплативший по-
купки, медлит с их упаковкой, следующий в очереди — чьи покупки
кассир уже начал пробивать — надвигается на медлящего покупа-
теля, пока тот не поспешит сложить все свои покупки в тележку, от-
везти их в сторону и уже там упаковать. Маркеры используются при
трансляции метакоммуникативных сообщений, но не создаются
взаимодействующими. Маркеры устойчивы и инвариантны по отно-
шению к взаимодействиям здесь-и-сейчас, что и делает их столь
легко распознаваемыми.
Распознаваемость маркера исключительно важна для адекват-
ного прочтения места как метакоммуникативного сообщения12. До-
став телефон, Ожидающий «сообщил» Пользователю, что он не
подглядывает за совершаемыми операциями, очереди ожидающих —
что он не претендует на банкомат и не будет задерживать естествен-
ного хода событий. Сократив дистанцию, человек в очереди «со-
общил» Пользователю свое понимание происходящего. Если
естественный ожидаемый ход событий нарушается (например, че-
ловек не находит «общего языка» с аппаратом), Пользователь дол-
жен сделать свои затруднения эксплицитными, чтобы сохранить сам
фрейм: «это по-прежнему работающий, исправный банкомат, но
пользование им у меня займет больше времени, чем предполага-
лось, — пожалуйста, проявите терпение». Алгоритм такой экспли-
кации выглядит следующим образом:
1. Если человек испытывает сложности пользования банкоматом
после первых нескольких секунд, он наклоняется ближе к аппарату.
2. Если сложности не разрешаются — начинает нажимать на
кнопки ради получения реакции (между нажатиями следуют про-
должительные паузы).
12 Можно сказать, что распознаваемые маркеры (например, маркер фланиро-
вания) устанавливают фрейм «Охотного ряда» в большей степени, чем надпись «Охот-
ный ряд» над входом в торговый комплекс. Тем не менее, для нас надпись «Охотный
ряд», позолоченная ручка на входе и сообщения, посылаемые фланерами, рядопо-
ложны — все они являются метакоммуникативными сообщениями, в разной степени
укорененными в логике места.
298

ФРЕЙМЫ ГОРОДСКОГО ПРОСТРАНСТВА
3. Если затруднения не решаются — пользователь делает не-
большой шаг назад и оглядывается («запрос помощи»).
• Если помощи нет:
— Снова наклоняется поближе и начинает нажимать кнопки
более резко («демонстрация раздражения»).
—• Водит пальцем по инструкции («делает видимыми свои
усилия, направленные на нормализацию ситуации»),
— Если не получается и дальше — делает шаг назад, отходит.
• Находит возможный источник помощи (консультант, человек
в очереди, тот, кто пришел вместе с ним).
— Пускает Консультанта в сферу своего взаимодействия с
банкоматом — показывает на экран и отступает в сторону. •
Каждое из описанных действий (включая легкие наклоны, при-
ближения и рефокусировку взгляда) содержит в себе элемент мета-
коммуникации — не коммуникации с банкоматом, а коммуникации
о коммуникации с банкоматом — нацеленной на прояснение, опро-
зрачивание собственных действий. Аналогичным образом водители
используют сигнал «аварийки» отнюдь не только тогда, когда что-то
выходит из строя в автомобиле, а всякий раз, когда хотят послать
сигнал «проявите терпение».
Распознаваемость делает место прозрачным, т. е. читаемым.
Прозрачность места — достижимая характеристика экспликации его
социальной логики. Непрозрачность (т. е. нечитаемость, нераспоз-
наваемость места как метакоммуникативного сообщения) приводит
к мисфреймингу. Напротив, читаемость места делает действие в нем
непроблематичным, инструментальным. Теоретики «практического
чувства» места и сторонники концептуализации места-как-локала
зачастую забывают, что метакоммуникативные сообщения являются
сообщениями с приставкой «мета-» — по сути, речь идет о фреймах
как символических структурах, пронизывающих повседневный мир,
который лишь благодаря присутствию такого неповседневного из-
мерения становится читаемым. Именно поэтому метакоммуникатив-
ные сообщения относительно легко формализовать, представить
в виде набора «кодов».
«Коды» инструментального действия:
1. Пользователь достает карточку в процессе подхода к бан-
комату.
2. Пользователь стоит, опираясь на одну ногу («расслабленная
поза»).
299

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
3. Дистанция близкая, не более 50 см.
4. Пользователь подносит руку к «щели» за секунду до того,
как банкомат выдаст деньги.
5. Смотрит на чек, уже сделав шаг от банкомата.
6. Пользователь осуществляет мониторинг места короткими
беглыми взглядами направо и налево.
7. Пользователь не меняет дистанции в процессе взаимодей-
ствия с банкоматом.
8. По окончании взаимодействия пользователь убирает кошелек
быстрым движением после или в процессе отхода от банкомата.
Коды «неинструментального» действия:
1. Дистанция более 50 см. (пользователь взаимодействует со
«всем банкоматом в целом»).
2. Прежде чем нажать кнопку, читает текст на экране.
3. После нажатия каждой кнопки отводит руку (принятие реше-
ния).
4. Делает паузы между нажатиями кнопок.
5. В ходе взаимодействия меняет дистанцию — приближается
и отдаляется.
6. Мониторинг места осуществляется в более широком диапа-
зоне и занимает больше времени (долгие взгляды по сторонам).
7. Взаимодействие неритмично, прерывисто.
Действие человека у банкомата уже несет в себе ответ на во-
прос, в каком фрейме оно должно быть «прочитано» — каждый
пользователь одновременно «разговаривает» и с банкоматом, и
с потенциальными зрителями. Однако неинструментальные действия
делают границы фрейма более подвижными, а архитектуру места —
менее устойчивой. Например, в случае затяжных неинструменталь-
ных действий у людей в очереди возникает сомнение в исправности
банкомата, стоящие сзади могут «подойти посмотреть», и очередь
стремительно преобразуется в «толпу», которая затем трансформи-
руется в «консилиум» по обсуждению потенциальной неисправности.
«Консилиум» (в отличие от «толпы») — уже устойчивый, читаемый
фрейм: прозрачность места восстанавливается за счет трансформа-
ции порядка взаимодействия в нем (появляется новый ответ на вопрос
«Что здесь происходит?»). Устойчивость дистанции (между пользо-
вателем и банкоматом, пользователем и очередью, пользователем
и пришедшим вместе с ним Ожидающим) является наблюдаемым
коррелятом устойчивости фрейма.
300

ФРЕЙМЫ ГОРОДСКОГО ПРОСТРАНСТВА
Любопытно, что тенденция к усилению непрозрачности может
быть заложена в самом техническом реквизите. Банкоматы суще-
ственно различаются по степени читаемости. Из 216 кейсов пользо-
вания банкоматами «Финсервис», зафиксированных в наблюдении,
не менее 140 (!) включали в себя элементы сбоев, обращений за по-
мощью, задержек, повторения операций и т. п. Это связано, по-
видимому, с самой конструкцией банкоматов данного типа, пред-
лагающих заметно больше функций, нежели «стандартные»
банкоматы других банков. В полном смысле слова инструменталь-
ными можно назвать лишь действия тех, кто работал в «Охотном
ряду» и был владельцем карты данного банка. Действия же посети-
телей Торгового комплекса более напоминали эксперимент. Оппо-
зиция «инструментальное действие — экспериментальное действие»
коррелятивна степени распознаваемости фрейма (в данном случае
центральным элементом фрейма является его технический рекви-
зит — банкомат).
Мы начинали свое описание с констатации того, что «...как толь-
ко в фокусе исследовательского внимания оказывается не "идея
места" (т. е. идеально-типическое представление об этом месте, ко-
торым руководствуются его создатели), а действительное место,
конкретное место-в-действии, мы наблюдаем все тот же "парадокс
ксерокса": разработчики упорно пытаются абстрагироваться от ру-
тинных тактик использования разработанного ими объекта — для
них несомненно различение "правильного" и "неправильного" ис-
пользования, и если место используется "неправильно", то винить
следует "неправильных пользователей" и "неправильных управляю-
щих". Но для социологического изучения производства места важно
другое: девушка, которая, занимая в кафе место для друзей, рас-
кладывает зонтик и сумочку на стульях; подростки, отграничивающие
"свое" пространство музыкой и громким смехом; турист, наводящий
фотоаппарат на фонтан и тем самым прерывающий поток фланеров
между камерой и объектом, человек, создающий очередь, разбира-
ясь со строптивым банкоматом, — все они активно производят место
взаимодействия, устанавливая "правила игры" и подчиняясь им»
[Вахштайн 2007b: 4]. Увы, автор этих строк сам подпал под обаяние
очевидности разграничения «правильных» и «неправильных» ло-
гик — только правильной в приведенном рассуждении априорно
полагалась трактовка места «от взаимодействующих», «от рутины»,
«от потока обыденных, ничем не примечательных действий». Теперь
301

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
же мы вынуждены более критично посмотреть на собственный кон-
цептуальный аппарат: фреймы суть формы действия, относительно
статичные и воспроизводимые. Они несводимы ни к самим действи-
ям, ни к тому, что мыслится как их прямая противоположность, —
концептам, проектам, планам и иным атрибутам формальной рацио-
нальности.
С точки зрения фрейм-анализа практическая рациональность
гораздо более «формальна», чем готовы допустить теоретики прак-
тик, и именно формальные ее компоненты (а также ситуации раз-
рушения форм, их транспонирования или наложения друг на друга)
следует более детально изучать на конкретных эмпирических на-
блюдениях.
302

ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ:
О ПЕЙНТБОЛЕ И ТРАНСЦЕНДЕНЦИИ
Всякая книга является эффектом некоторой сети отношений, более
или менее устойчивых. Ни один автор не может претендовать на пол-
ное и стопроцентное авторство своего текста. Эта работа писалась
семь лет (с 2002 по 2009 г.), и как минимум семь фигур окружают ее,
сделав возможным появление книги.
Первая фигура — Друг-и-Учитель, передавший автору язык
описания и способ проблематизации. Александр Ф. Филиппов —
человек, научивший меня задавать вопросы текстам и искать ответы
в организованном наблюдении. Его наставничеству я обязан инте-
ресом к теоретической работе, дружбе с ним — плодотворным об-
суждением полевых исследований. «Поле, на которое Вы вступае-
те, — сказал он при обсуждении моей первой статьи, — кажется Вам
непаханым. На самом деле оно минное». Многочисленные разрывы
повествования и воронки в аргументации (вряд ли мне удалось спря-
тать их от взгляда проницательного читателя) — наглядное под-
тверждение его правоты.
Вторая фигура — Источник. Это полумифический, полуреаль-
ный персонаж, оставивший в наследство работы, которые продол-
жают индуцировать все новые и новые тексты. Для теоретиков
фрейм-анализа и исследователей повседневности таким источником
вдохновения остаются труды Ирвинга Гофмана. Как заметил по их
поводу Эмануэль Щеглофф: «Мы учимся у Гофмана не тогда, когда
соглашаемся с его выводами, а когда испытываем раздражение от
них». Вот и сейчас я понимаю, что данное Заключение — в действи-
тельности не фрагмент текста, а способ его фреймирования, т. е. не
столько «выражение», сколько «закрывающая скобка». И это знание
наполняет меня раздражением, потому что нельзя одновременно
писать Заключение и относиться к нему как к «распространенному
механизму управления вниманием читателя».
303

ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ
Третья фигура — Тот-кто-Рядом. Научная работа — коллек-
тивное предприятие, и всякая монография есть не что иное как узур-
пация «прибавочной стоимости» труда коллег. Если бы не помощь
моих бывших студентов — Евгения Варшавера, Татьяны Исаевой,
Наиля Фархатдинова, Никиты Харламова, Дарьи Хлевнюк, Натальи
Комаровой, Ксении Ткачевой — мне было бы нечего сообщить чи-
тателю.
Собственно, фигура Читателя-Комментатора — четвертая
в этом списке действующих лиц. О ней в мировой литературе сказа-
но столько, что вряд ли имеет смысл повторяться. Ограничусь пере-
числением. Михаил Соколов мужественно боролся с моим недопо-
ниманием работ Гофмана (особенно раннего). Андрей Корбут указал
на огромный пробел в области теорий рефлексии. Двора Яноу, Мер-
лин ван Хульст и Петер Файндт терпеливо (хоть и безуспешно) пы-
тались вернуть меня в лоно интерпретативистской традиции, попутно
указав на чрезмерную сухость и формальность моего подхода
к фрейм-анализу. Род Уотсон и Кристиан Грайфенхаген столь же
терпеливо (и примерно с тем же успехом) вели просветительскую
работу в лучших традициях манчестерской школы этнометодологии.
Андрей Полетаев и Ирина Савельева заставили меня посмотреть на
теорию фреймов в перспективе смежных гуманитарных дисциплин
(результатом чего стало мое постыдное бегство из «поля» назад,
в библиотеку). Все они ощутимо присутствуют на страницах книги.
Пятая фигура — Редактор. Он — официальный представитель
будущих читателей, их депутат и единственный защитник от автор-
ского произвола. Текст этой книги читаем лишь благодаря усилиям
Марины Пугачевой, Светланы Ярмолюк и тех сотрудников Европей-
ского университета, которые вложили свой труд в доведение до ума
присланного в редакцию текста.
Шестая фигура — фигура самого Автора. Но еще со времен
постструктуралистов известно, что «Автор умер», а потому на сцене
он не появляется даже для финального поклона.
Наконец седьмая фигура — Оппонент. Без участия Оппонента
повествование лишено напряжения, замысел — интриги, книга —
смысла. Мне исключительно повезло. Моими оппонентами выступи-
ли блестящие представители современной теории практик — Олег
Хархордин и Вадим Волков. Несогласие с их тезисами дало толчок
к занятиям социологией повседневности, дискуссия с ними — из-
менила мое представление об архитектуре повседневного мира.
304

О ПЕЙНТБОЛЕ И ТРАНСЦЕНДЕНЦИИ
Собственно, поэтому (а вовсе не потому, что «кольцевая ком-
позиция — распространенный способ фреймирования научных тек-
стов, для создания впечатления цельности она требует прощального
взгляда на проблему, которая ставилась в первой главе») мне и хо-
телось бы вернуться в заключение к исходной точке данной рабо-
ты — к спору между теорией практик и теорией фреймов.
Теоретическая дискуссия во многом подобна шахматной пар-
тии. «Ходы» в ней могут быть наступательными и оборонительными,
нагнетающими напряжение и сулящими скорую разрядку. В сущ-
ности, самому ходу или их комбинации — т. е. высказываемому ар-
гументу или серии аргументов — предшествует позиционная борьба
(привлечение и «расстановка» теоретических ресурсов). Обменива-
ясь аргументами, игроки зачастую вынуждены жертвовать некото-
рыми ранее обороняемыми положениями или ретироваться, обна-
ружив недостаточную «защищенность» своей позиции. Сиюминутный
выигрыш (например, успешная атака на менее укрепленном «флан-
ге» оппонента) легко может обернуться стратегическим проигры-
шем — и тогда нападающий сталкивается с дефицитом теоретиче-
ских ресурсов, теряет инициативу, возвращаясь на заранее
подготовленные (если подготовленные) позиции1.
Отсюда особый талант аргументации — способность при по-
мощи простой комбинации (или одного хода) отразить критический
выпад, направив его против самого источника критики. Иногда для
этого приходится жертвовать «фигурой» — ценной теоретической
метафорой, различением или тезисом. Но эта жертва с лихвой оку-
пается через несколько ходов — когда нападающий неожиданно
сталкивается с необходимостью спасать свои собственные положе-
ния от своих же собственных критических аргументов.
Благодаря короткому, но глубокому тексту Вадима Волкова
«Слова и поступки»2 дискуссия между теорией практик и теорией
1 В этом ключевое отличие собственно теоретической дискуссии от всевоз-
можных околонаучных «риторических игр». Там противостояния поддерживаются
не интеллектуальными, а исключительно языковыми ресурсами, стороны предпочи-
тают «высказывание личностных позиций» обоснованному рассуждению и всякая
попытка логической аргументации гибнет под тяжестью навешиваемых ярлыков. По-
добные дискуссии правильнее описывать не в метафорике шахматной игры, а по
аналогии с «dancing contests» — импровизированными танцевальными состязаниями
между подростковыми уличными группировками.
2 Текст выступления В. Волкова на симпозиуме «Пути России: картография
интеллектуального пространства» см.: [Волков 2009].
305

ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ
фреймов приобрела именно такой захватывающий оборот. Начав
с «ответа на критику теории практик <...> со стороны представите-
лей теории фреймов», автор:
а) пожертвовал одной из основных метафор своей концепции —
метафорой игры, и одним из центральных своих теоретических ре-
сурсов — философией позднего Л. Витгенштейна (а попутно и линг-
вистической философией Дж. Остина) [Волков 2009: 314—316];
б) произвел радикальную смену повестки дня теории практик,
выведя на передний план анализа понятие «поступка» [Там же: 317];
в) «вернул» теоретикам фреймов их же собственный критиче-
ский аргумент: ...предложенной вами модели социального действия
сильно не хватает «трансцендентного измерения» и чувства «под-
линной реальности»; фрейм-анализ, равно как и практико-ориенти-
рованная социология, строится на метафоре игры, т. е. «непомерно
облегченной версии реальности». И вывод: «Да, в теории практик
нет трансцендентного измерения. Но нет его и в теории фреймов...».
Однако теория практик, по крайней мере, может вернуть в социоло-
гическое исследование некое «аутентичное измерение [действия]
через категорию поступка» [Там же: 319—320]. Меж тем теории фрей-
мов нечего противопоставить своей собственной критике.
Это сильный теоретический ход! Увлекшись критикой «имма-
нентизма» в теории практик, мы сосредоточили всю свою аргумен-
тацию на одном фланге, начисто забыв об угрозе контрнаступления
через апелляцию к принципиально не-рутинным, не-повседневным
и этически нагруженным формам действования — формам, «выла-
мывающимся из всех контекстов», а потому превосходящим любые
системы фреймов. Теперь нам придется перегруппировать имею-
щиеся теоретические ресурсы, чтобы:
а) заново поставить проблему трансцендентного измерения по-
вседневного действия;
б) решить ее так, чтобы вслед за автором «Слов и поступков»
не выплеснуть вместе с водой ребенка — не отказаться от исследо-
ваний мира повседневности в попытке добраться до скального он-
тологического грунта, до «конечной реальности», до подлинного
неигрового бытия;
в) отразить критический аргумент — упрек в невыносимой лег-
кости описываемого теорией фреймов бытия («...трудно отделаться
от подозрения, что фрейм у Гофмана только один — игровой, и
жизнь, соответственно, редуцирована к игре» [Там же: 315]).
306

О ПЕЙНТБОЛЕ И ТРАНСЦЕНДЕНЦИИ
Отсюда ключевой вопрос: как при помощи фрейм-анализа
вернуть в исследования повседневного мира «трансцендентное
измерение» действия и не превратить при этом саму социоло-
гию повседневности в очередную разновидность моральной
философии или этической доктрины!
Впрочем, это потребует от нас возвращения к исходному кри-
тическому аргументу.
Теория практик, теория фреймов и теория поступка (одинако-
во далекая и от теории практик, и от теории фреймов) по-разному
отвечают на один и тот же фундаментальный вопрос социологии:
каков статус социального мира как реальности особого рода?
Иными словами, насколько изучаемый нами мир социальных взаи-
модействий, конфликтов, солидарности, принуждения, рациональ-
ности, языковых игр и неязыковых жестов является «настоящим»?
Страшный сон социолога — обнаружить на каком-то этапе своего
исследования, что его предмет просто не существует — хуже того,
является лишь вымыслом, плодом больного воображения и, видимо,
первым признаком безумия.
Со времен Платона «гарантом реальности» и «инстанцией под-
линности» выступал мир идей — трансцендентный, расположенный
всегда-по-ту-сторону мира наблюдаемых и осязаемых феноменов.
Начало ниспровержению такой интуиции трансцендентности поло-
жила аристотелевская контрреволюция. Лучше многих теоретиков
смысл этой контрреволюции передал В.О. Пелевин в повести «Чапа-
ев и Пустота», герои которой — пациенты психиатрической клини-
ки — ведут философские беседы во время лечебно-эстетического
практикума:
«...— Господа, — заговорил я, чувствуя, что назревает ссора, и
пытаясь увести разговор куда-нибудь на нейтральную терри-
торию, — а вы не знаете, почему это мы рисуем именно Аристо-
теля?
— Так это Аристотель? — сказал Мария. — То-то вид такой
серьезный. А черт знает почему. Наверно, первый, кто им на
складе попался.
— Не дури, Мария, — сказал Володин. — Тут никаких случай-
ностей не бывает. Ты ведь только что сам все вещи своими име-
нами назвал. Мы почему все в дурке сидим? Нас здесь к реаль-
ности вернуть хотят. И Аристотеля этого мы потому именно и
рисуем, что это он — реальность с шестисотыми «мерседесами»,
куда ты, Мария, выписаться хочешь, придумал.
307

ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ
— А что, до него ее не было? — спросил Мария.
— До него не было, — отрезал Володин.
— Это как?
— Не поймешь, — сказал Володин.
— А ты попробуй объясни, — сказал Мария. — Может, и пойму.
— Ну скажи, почему этот "мерседес" реальный? — спросил Во-
лодин.
Несколько секунд Мария мучительно думал.
— Потому что он из железа сделан, — сказал он, — вот почему.
А это железо можно подойти и потрогать.
—- То есть ты хочешь сказать, что реальным его делает некая
субстанция, из которой он состоит?
Мария задумался.
— В общем, да, — сказал он.
— Вот поэтому мы Аристотеля и рисуем. Потому что до него
никакой субстанции не было, — сказал Володин.
— А что же было?
— Был главный небесный автомобиль, — сказал Володин, — по
сравнению с которым твой шестисотый "мерседес" — говно
полное. Этот небесный автомобиль был абсолютно совершен-
ным. И все понятия и образы, относящиеся к автомобильности,
содержались в нем одном. А так называемые реальные автомо-
били, которые ездили по дорогам Древней Греции, считались
просто его несовершенными тенями. Как бы проекциями. Понял?
— Понял. Ну и что дальше?
— А дальше Аристотель взял и сказал, что главный небесный
автомобиль, конечно, есть. И все земные машины, разумеется,
являются просто его искаженными отражениями в тусклом и
кривом зеркале бытия. В то время спорить с этим было нельзя.
Но кроме первообраза и отражения, сказал Аристотель, есть
еще одна вещь. Тот материал, который принимает форму этого
автомобиля. Субстанция, обладающая самосуществованием.
Железо, как ты выразился. И вот эта субстанция и сделала мир
реальным... Потому что до этого все вещи на земле были просто
отражениями, а какая реальность, скажи мне, может быть у от-
ражения? Реально только то, что эти отражения создает» [Пе-
левин 2007: 124].
Классики социологии повседневности (У. Джемс, А. Шюц) с их
тезисом о «верховной реальности» повседневного мира по-
аристотелевски опрокидывают платоновскую иерархию миров: под-
линное бытие — это как раз то, что Платон считал неверным отра-
жением идей, тогда как сами идеи (например, «мир научной теории»
по Шюцу) суть нечто среднее между сном и безумием. Напротив,
классическая социальная теория опирается на «платоновский» спо-
308

О ПЕЙНТБОЛЕ И ТРАНСЦЕНДЕНЦИИ
соб мышления, где социальная реальность sui generis — это реаль-
ность трансцендентного.
В социологической классике интуиция трансцендентного ис-
ключительно сильна. При желании можно объяснить это историче-
скими причинами: якобы, социология, отпочковавшись от фило-
софии, сохранила основные интенции религиозной метафизики и
лишь заместила трансцендентность Б-га трансцендентностью Обще-
ства (не случайно у Дюркгейма оно наделено статусом «Верховно-
го существа»). Действительно, социальные факты не даны наблю-
дателю, они проявляются в конкретных наблюдаемых событиях, но
существуют всегда-по-ту-сторону мира имманентных человеческих
действий.
Более тонкий аргумент связан не с историческими, а с логиче-
скими основаниями социальной теории. Социологи-неокантианцы,
стоявшие у истоков дисциплины (М. Вебер, Г. Зиммель), произвели
решительную де-онтологизацию социального мира. Если согласно
Декарту все вещи делятся на протяженные («res exstensa») и мыс-
лимые («res cogitans»), то и изучение их возможно либо в модусе
физики, либо в модусе психологии. Социологии просто не остается
места. Неокантианцы баденской школы расчищают пространство
для социологии, «снимая» картезианский дуализм нетривиальным
стратегическим ходом: да, есть вещи в пространстве и вещи в пси-
хике — но и те, и другие суть вещи, они существуют, т. е. принад-
лежат миру бытия. Про них всегда можно сказать «есть/нет». За
гранью же мира бытия находится мир ценностей и связывающее два
мира пограничное «царство смыслов». Это и есть подлинная реаль-
ность предмета социологического познания. Социология намерен-
но отказывается от изучения «вещей per se», ограничив предмет
своего исследования их социальными смыслами. Про смысл (как и
про ценность) нельзя сказать, что он «есть или нет». Смысл — не
существует, он значит. Поэтому социолог должен решительно от-
вернуться от мира бытия, мира мыслимых и осязаемых вещей; его
дело понять, что эти вещи значат. (Данное различение лежит в ос-
новании Великого Раскола между «науками о бытии» и «науками о
значении».)
Здесь, собственно, и возникает веберовская модель социально-
го действия. Действующий выходит за пределы своего наличного бы-
тия, обращается к миру ценностей, находит смысл и воплощает его
в конкретном действовании. Т. е. само практическое действие — это
309

ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ
отражение некоторой ценности «в тусклом и кривом зеркале бытия».
Поэтому крестьянин не совершает поступательных движений тяпкой
(практический модус), а спасает свою душу в богоугодном труде (цен-
ностный модус), равно как и ученый, предположительно, не максими-
зирует свой капитал, а ищет истину [Вебер 1990а]. Впрочем, тут мы
уже имеем дело не просто с трансцендентным (противоположным
имманентности наличного бытия), а с трансценденцией — специфи-
ческой операцией выхода за границы непосредственной ситуации,
преодоления практического контекста здесь-и-сейчас. Трансценден-
ция легче всего распознается в ценностно-рациональных действиях,
а предельный ее случай выражен в пограничных переживаниях — та-
ких, как переживание князя Андрея Болконского на поле под Аустер-
лицем3. (Это сравнение не будет выглядеть притянутым за уши, если
вспомнить, что М. Вебер был почитателем таланта Л. Толстого.)
Приведенный В. Волковым пример с капитаном корабля, от-
казавшимся покинуть судно и утонувшим в Баренцевом море, дей-
ствительно можно понять как Поступок — «без слов». Но его со-
вершенно невозможно понять без интуиции трансцендентного4.
3 «..."Что это? я падаю? у меня ноги подкашиваются", — подумал он и упал на
спину. Он раскрыл глаза, надеясь увидать, чем кончилась борьба французов с артил-
леристами, и желая знать, убит или нет рыжий артиллерист, взяты или спасены пушки.
Но он ничего не видал. Над ним не было ничего уже, кроме неба — высокого неба,
не ясного, но все-таки неизмеримо высокого, с тихо ползущими по нему серыми об-
лаками. "Как тихо, спокойно и торжественно, совсем не так, как я бежал, — подумал
князь Андрей, — не так, как мы бежали, кричали и дрались; совсем не так, как
с озлобленными и испуганными лицами тащили!-цруг у друга банник француз и артил-
лерист, — совсем не так ползут облака по этому высокому бесконечному небу. Как
же я не видал прежде этого высокого неба? И как я счастлив, я, что узнал его наконец.
Да! все пустое, все обман, кроме этого бесконечного неба. Ничего, ничего нет, кроме
его. Но и того даже нет, ничего нет, кроме тишины, успокоения. И слава Богу!.."»
[Толстой 1970: 187].
4 «В теории практик есть утверждение, что практика (а не высказывания типа
"я есть такой-то и такой-то") создает и поддерживает идентичности и субъектов, и
объектов. Смысл задается употреблением. Быть кем-то — это устойчиво делать как
кто-то (командир, женщина, ученый). Поступок сильнее, поскольку добавляет пре-
дикат "настоящий" — в отличие от "изображал кого-либо", и т. п., т. е. в отличие от
временного фреймирования. Но идентичности и привязанное к ним этическое дол-
женствование не существуют сами по себе, отдельно, в некотором особом измерении,
будь то книги, кодексы или коллективные представления. Они существуют в поступках,
которые невозможно отделить от тех, кто их совершает, и которые придают значение
словам-до и словам-после, а сами слов не требуют, поскольку показывают все с ко-
нечной убедительностью. Вот недавнее короткое сообщение с новостной ленты
Korrespondent.net. "В Баренцевом море в районе острова Медвежий потерпел бед-
ствие российский траулер "Топаз". 18 членов экипажа спаслись на оказавшемся рядом
310

О ПЕЙНТБОЛЕ И ТРАНСЦЕНДЕНЦИИ
Итак, социологическая классика выстроена на «платоновской»
модели описаний, в которой приоритет принадлежит трансцендент-
ному миру. Этот мир по-прежнему является «верховным гарантом»
реальности — в данном случае, реальности предмета социологиче-
ского исследования. В апелляции к трансцендентному едины такие
несхожие авторы, как Э. Дюркгейм (для которого трансцендентно
общество и мир социальных фактов), М. Вебер (трансцендентно цар-
ство ценностей) и даже релятивист Г. Зиммель, расписавшийся под
требованием изучения социальной реальности sub specie aeternitatis,
т. е. с точки зрения вечности.
Заметим также, что у классиков метафора игры — столь кри-
тикуемая В. Волковым за «облегчение реальности» — встречается
лишь изредка и практически никогда не является несущей конструк-
цией исследования. Там, где правит бал предвечное трансцендент-
ное, не место играм.
С точки зрения интересующей нас области знания — социоло-
гии повседневности — у классических «платоновских» моделей опи-
сания есть только один недостаток. На них невозможно опереться
при изучении мира повседневности, потому что повседневный мир
наделяется в них статусом всецело имманентного, посюстороннего,
а следовательно, незначимого. Говоря словами Вебера, повседнев-
ность — это «выхолощенная» действительность. Почему выхоло-
щенная? Потому что ей не хватает самого главного — трансцендент-
ного измерения. Операция трансценденции представляет собой
выход из повседневности, ее преодоление.
Классический пример нивелирования повседневного контекста
операцией трансценденции мы находим в воспоминаниях
психотерапевта-экзистенциалиста Виктора Франкла: «Незадолго до
того, как Соединенные Штаты вступили во Вторую мировую войну,
я получил приглашение из Американского посольства в Вене прийти
и получить визу для въезда в Штаты. В то время я жил в Вене с мои-
ми родителями. Они, разумеется, не ждали от меня ничего иного,
судне. Однако капитан, который до последнего момента оставался на борту, погиб"...
Ситуация траулера «Топаз» была технической, у него были повреждены кингстоны.
В ней не было слов и не было фреймов. Но вдруг все техническое стало другим — и
не из-за того, что кто-то дал знак "переключить фрейм". Был совершен поступок, и
все поняли его без слов. Можно сказать, что этика морской профессии, а также ее
так называемая "ролевая структура" — это инерция отдельных поступков конкретных
людей» [Волков 2009: 317-318].
311

ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ
нежели, что я получу визу и поспешу уехать. Но в следующий момент
я начал сомневаться, спрашивая у себя: "Следует ли мне делать это?
Могу ли я так поступить?". Потому что мне внезапно пришло в голо-
ву, чем это будет для моих родителей, а именно: через пару недель —
такова была ситуация в то время — они будут брошены в концентра-
ционный лагерь. И должен ли я оставлять их на произвол судьбы
в Вене? До сих пор я мог избавить их от этой участи, поскольку воз-
главлял отдел неврологии в Еврейском госпитале. Но если бы я уехал,
ситуация тут же изменилась бы. Размышляя о своей ответственности,
я почувствовал, что в такой ситуации естественно просить совета у
неба. Я отправился домой, и когда пришел, заметил кусок мрамора
на столе. Я спросил отца, откуда он взялся, и отец сказал: "О, Виктор,
я подобрал его на месте, где стояла синагога" (она была сожжена
нацистами). "А почему ты взял его с собой?" — спросил я. "Потому
что это часть двух плит, на которых написаны десять заповедей", и
он показал мне сохранившуюся позолоченную еврейскую букву на
мраморе. "Я могу сказать тебе больше, если хочешь, — продолжал
он, — эта буква является сокращением одной из десяти заповедей:
Почитай отца своего и мать свою, и пребудешь на земле". Тут же я
решил остаться в стране вместе с родителями, отказавшись от визы»
[Франкл 1990:291].
Принятое автором решение (за которым последовал арест и
депортация в концлагерь) — это результат проекции трансцендент-
ного в имманентное, повседневное, обыденное: «Вы будете правы,
утверждая, что это проективный тест, что я, по-видимому, принял
решение в глубине души еще до этого и лишь проецировал его на
кусок мрамора... Таким образом, смысл — это, по всей видимости,
нечто, что мы проецируем в окружающие нас вещи, которые сами
по себе нейтральны» [Там же: 292]. Признание нейтральности окру-
жающих нас вещей («Umwelt») непосредственно связано с призна-
нием абсолютного приоритета трансцендентного («Потому что
характерная составляющая человеческого существования — транс-
цендирование, превосхождение себя, выход к чему-то иному» [Там
же 1990:288]). Но если окружающие нас вещи, обыденные рутинные
действия, нерефлексивные поступки и многократно повторяющиеся
события действительно нейтральны и призваны служить лишь
проекционным экраном потусторонних смыслов, то о каких иссле-
дованиях повседневного мира может идти речь? Тогда повседнев-
ность — это неподлинное бытие («Das Man»), которое необходимо
312

О ПЕЙНТБОЛЕ И ТРАНСЦЕНДЕНЦИИ
преодолеть. Не случайно в «Словах и поступках» В. Волкова экзи-
стенциальная философия по ходу изложения плавно вытесняет со-
циологию повседневности.
Кажется, это тупик. Цугцванг. Либо выбор в пользу классиче-
ских «платоновских» моделей социологического мышления (с их
акцентом на трансцендентном и трансценденции, трагизмом, вечны-
ми темами, полным отсутствием иронии и игры), либо реабилитация
имманентного, рутинного, обыденного и повседневного —• пусть и
с потерей трансцендентного измерения. Действительно, теория по-
вседневных практик начисто лишена трагизма. И наоборот — транс-
цендентное не терпит обыденности. Ни Болконский, ни Франкл, ни
капитан траулера «Топаз», упомянутый в тексте В. Волкова, не дей-
ствовали рутинным повседневным образом, совершая свои поступки.
Чего не скажешь о персонажах Витгенштейна, Бурдье, де Серто и
Гарфинкеля, практикующих социальную жизнь, как практикуют за-
нятия спортом или фитнесом.
Первый ход — назад, к приоритету трансценденции, — заставит
нас пожертвовать повседневностью, что равносильно утрате пред-
мета исследования. Второй ход — к пониманию повседневного мира,
как мира практик, всецело имманентного и посюстороннего, — на-
вяжет упрощенный и поверхностный образ социального мира5.
Впрочем, у этого поверхностного образа есть свои основания,
Причем основания в философии, предшествующей платоновскому
разграничению мира идей и мира вещей. Ж. Делез полагает их тво-
рением стоиков. О. Хархордин использует этот тезис для усиления
позиций теории практик: «...стоики живут в мире поверхностей — им
дан не платоновский мир материального и мир идеального, не кар-
тезианское сознание, сидящее где-то внутри и заявляющее о себе
своими внешними проявлениями, а мир смыслов и мир тел, рассма-
триваемых как две стороны одной медали» [Волков, Хархордин 2008:
274]. У стоиков и теоретиков практик «смыслы резвятся на поверх-
ности тел» не от хорошей жизни — в силу того, что у них больше нет
никакого трансцендентного измерения и собственного суверенного
царства, они вынуждены ютиться на самих материальных телах. При
снятии дихотомии потустороннего и посюстороннего, как ни пара-
доксально, посюсторонним оказывается абсолютно все — социаль-
5 Я не буду повторять здесь критику «имманентизма» практических теорий,
приведенную в Главе первой.
313

ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ
ная жизнь предстает не просто поверхностью, но чем-то вроде «лен-
ты Мебиуса» перетекающих друг в друга событий и эффектов.
А потому нет ни субъектов, ни объектов действий, есть лишь «то, что
деется».
Собственно, из этого напряжения и рождается задача, постав-
ленная нами выше, — вернуть ß исследования повседневного мира
трансцендентное измерение действия и не превратить при
этом саму социологию повседневности в очередную разновид-
ность моральной философии или этической доктрины. Но для
того чтобы такую задачу решить, надо понять, где была допущена
ошибка, какой неосторожный ход привел к необходимости выбирать
из двух зол: между выхолащиванием повседневного мира и утратой
самой повседневности, между практикой и поступком.
Заметим, ни для теории практик, ни для теории поступка за-
явленная нами проблема не актуальна. Теория практик просто не-
чувствительна к разным формам трансценденции. (В лучшем случае
трансцендентное здесь может быть концептуализировано не как «вы-
ход» из плоскости рутинного существования, а как волна, завихре-
ние, «обращение на себя» самой этой плоскости.) Теория поступка
безразлична к повседневности, ибо повседневные рутинные действия
повторяемы и обратимы, а потому нет в них подлинной реальности.
Как точно замечает В. Волков, «Джон Остин был не совсем прав,
говоря, что перформативные высказывания меняют положение дел
в мире. Обещание можно взять назад, а корабль "Королева Елиза-
вета" переименовать в "Иосиф Сталин", и делать это каждый день.
Но есть высказывания, которые действительно можно считать по-
ступками — в той мере, в какой они создают необратимость» [Вол-
ков 2009:317]. Действительно, трудно представить себе самопожерт-
вование или самоубийство в качестве повседневных феноменов
(если, конечно, речь идет не о трагической гибели героя «Южного
парка», с завидной регулярностью умирающего в каждой серии
мультсериала.)
Проблема появляется в тот момент, когда мы одновременно
признаем ценность повседневности в качестве предмета исследова-
ния и отказываемся определить этот предмет в категориях имманент-
ных посюсторонних локальных практик in situ, существующих лишь
здесь-и-сейчас. Лучше всего этот вопрос сформулировал А. Шюц:
«Как чувственный воспринимаемый мир, действительно данный ин-
дивиду в каждый момент его биографического существования, несет
314

О ПЕЙНТБОЛЕ И ТРАНСЦЕНДЕНЦИИ
с собой свои открытые горизонты пространства и времени, выходя-
щие за границы актуального Здесь и Сейчас?» [Шюц 2004: 462].
Самый простой ответ — при помощи знаков.
Собственно, ситуация чтения старого письма, приведенная
в пример У. Уорнером и разбиравшаяся нами в 1-й главе, — про-
стейший случай трансценденции, выхода из здесь-и-сейчас. Теперь
становится понятно, на каком ходу нами была сделана ошибка.
Слишком поспешный переход от «трансцендентного» к «транс-
ценденции». Ведь трансценденция отнюдь не всегда проявляется
в своем экзистенциальном модусе — как «скачок» в религиозное
переживание (Кьеркегор), обретение опоры в Абсолютном (Ясперс),
озарение (Франкл) или необратимость подлинного поступка (Вол-
ков). Трансценденция — это любой «выход» из наличного бытия,
любое отстранение от повседневности. Мы уже приводили этот при-
мер в четвертой главе: в переходе метро Вы слышите музыку, ко-
торая на какой-то момент изменяет Ваше отношение к реальности,
Вы как бы приподнимаетесь над ситуацией; то, что до этой секунды
казалось навязчиво присутствующим (шум поездов, сутолока, раз-
говоры идущих рядом людей) отступает на второй план, становит-
ся менее заметным. Сам ход времени изменяется и подчиняется
теперь течению мелодии — Вы убыстряете или замедляете шаг.
Все, что волновало Вас до этой секунды, кажется малозначимым,
теперь совсем другие предметы обращают на себя Ваше внимание.
Когда мелодия заканчивается или Вы удаляетесь от нее настолько,
что больше не можете распознать, повседневность «возвращается»,
обрушиваясь звуками, прикосновениями, запахами, которые до
того были вытеснены переживанием Иного. Другой пример — по-
гружение в мир театрального представления, созерцаемой картины
или книги. Невозможно одновременно находиться «внутри» изо-
браженной действительности и «снаружи», в реальности повсед-
невного. В каждом из описанных случаев «отстранение» означает
выход в некую неповседневную область, которая — при опреде-
ленном отношении — не менее реальна, чем рутина обыденных
действий.
Отсюда вывод: трансценденция (понимаемая не как «гром сре-
ди ясного неба», «пробой диэлектрика» или «прореха бытия», а как
постоянные переходы между областями реальности) не противо-
стоит миру повседневности; она является неотъемлемой частью его
архитектуры.
315

ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ
Как тогда быть с игрой? Действительно ли тотальная «играиза-
ция» угрожает конечной реальности поступка? Воспользуемся опи-
санием из рассказа Патрика Зюскинда «Поединок»: «...Ибо вот уже
его рука, словно ястреб, взмывает над полем, берет ферзя и пере-
носит его... нет! — не назад, боязливо, как сделали бы мы, а опуска-
ет его только на одну-единственную клетку правее! Невероятно! Все
так и застывают от восторга. Никто на самом деле не понимает, для
чего нужен этот ход, ибо ферзь стоит сейчас на краю доски, ничему
не угрожает и ничего не прикрывает, стоит там абсолютно бессмыс-
ленно, но стоит красиво, до абсурдного красиво, так красиво ферзь
еще никогда не стоял — одиноко и гордо посреди вражеских ря-
дов...» [Зюскинд 2008] Мир шахматистов, увлеченных партией (как
и мир теоретиков, увлеченных дискуссией), ничем не напоминает
невыносимую легкость бытия. Более того, он точно так же не требу-
ет слов (это, конечно, относится к шахматистам, а не к теоретикам) —
ходы говорят за себя6. Игра может быть не облегченной, а утяже-
ленной версией реальности, если в понятия игры включить, например,
религиозный ритуал или военные действия. Приняв переопределение
«трансценденции», мы вынуждены будем признать, что уход в игру —
одна из ее разновидностей.
Именно здесь и локализована основная проблематика теории
фреймов. Переключения и рефрейминги суть механизмы трансцен-
денции, перехода от одной формы (формата, фрейма) бытия к дру-
гой. Какая из этих форм обладает «конечной реальностью»? Для
Джемса и Шюца — та, которая осязаема, ощущаема, принята на веру
как не требующая доказательств и потенциально может «дать сдачи»
(мир повседневных взаимодействий и рабочих операций). Для теории
практик она является не только конечной, но и единственной. Для
теории поступка такая форма бытия лишена аутентичности, а конеч-
ная реальность закреплена за этическими, необратимыми экзистен-
циальными действиями, и потому реально в конечном итоге лишь
невысказываемое, показывающее себя без помощи слов.
Что же для теории фреймов? Начав с уютного джемсовского
тезиса о «верховной реальности» (ей во фрейм-анализе соответству-
6 Кстати, один эпизод из истории шахмат свидетельствует в пользу тезиса Ва-
дима Волкова об «ортогональности» слов и поступков — в первых чемпионатах, объ-
являя шах, игрок должен был произносить слово «шах» (более того, угрожая ферзю,
он должен был произносить слово «гардэ»), но по мере развития шахматной игры
слова отпали сами собой, поскольку ходы самодостаточны и самозаконны.
316

О ПЕЙНТБОЛЕ И ТРАНСЦЕНДЕНЦИИ
ет понятие «первичной системы фреймов»), Гофман приходит в ко-
нечном итоге к радикальному выводу: мы не знаем, какая из форм
обладает приоритетом; скорее всего, никакая — поскольку реальны
не сами формы, а лишь отношения между ними. Отношения пере-
хода и трансформации, «скачка» и «транспонирования». Именно
операция выхода за границы форматов взаимодействия и способность
связывать их (например, знаковыми отношениями — отношениями
означания) обладает приоритетом перед самими форматами.
Эти связи и являются предметом изучения фрейм-аналитика.
Они же — предмет постоянного осмысления для тех, кто по харак-
теру своей деятельности должен выносить суждения о «конечном
статусе» действия. Речь идет о судьях и законодателях.
В мае 2009 г., после нескольких случаев стрельбы, устроенной
учащимися в немецких школах, немецкий парламент начинает об-
суждать возможность запрещения пейнтбола. Почему именно пейнт-
бол, а не компьютерные игры, в которых эпизоды насилия выраже-
ны гораздо более ярко? По мнению авторов запрета, события во
фрейме «пейнтбол» представляют собой трансформированные со-
бытия «стрельбы», причем речь идет о транспонировании первого
порядка. Здесь замещению подлежит лишь орудие стрельбы, сама
же стрельба ведется по живым людям, а не по их условным изобра-
жениям на экране. Основной вопрос фрейм-аналитика: как именно
происходит транспонирование события Хв событие «X»? Насколь-
ко данный вид транспонирования сходен с другими случаями транс-
понирования того же события (и от транспонирований транспониро-
ваний по типу: Х-> «X» -> «"Л"»)?
Один из разработчиков законопроекта о запрещении пейнтбо-
ла, депутат бундестага от Социал-демократической партии Дитер
Вифелыипюц обосновывает свое предложение ссылками на мини-
мальные трансформации «стрельбы по живым людям» при ее пере-
ключении в игровой фрейм пейнтбола (в гофмановской классифи-
кации речь должна была бы идти о переключении с использованием
ключа «состязание»): «Пейнтбол имитирует убийство человека
с применением огнестрельного оружия. Эту игру следует запретить!
Пейнтбола в Германии быть не должно». С ним солидарны некоторые
комментаторы в российской блогосфере: «Пейнтбол — это "симу-
лятор" военных действий. Пейнтбол — это "стрельба" по живым
людям. Мне, например, родители с детства внушали, что направлять
ствол даже игрушечного ружья на человека нельзя. Я из ПМа
317

ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ
любую картонно-бумажную мишень размочу "в яблочко", а на че-
ловека направить даже пейнтбольный маркер не могу».
У сторонников запрета три основных аргумента:
1) Пейнтбол является превращенной формой активности, не-
буквальной-версией стрельбы по людям.
2) Пейнтбол является именно переключением первого поряд-
ка — т. е. основные элементы стрельбы по живым мишеням сохра-
няются в нем с минимальными изменениями («...Эта игра слишком
близка к настоящей стрельбе. Стрельба шариками по людям при-
чиняет им боль»).
3) Перевод «стрельбы» в «пейнтбол» является обратимым —
т. е. игрок в пейнтбол может совершить и обратное действие «утя-
желения реальности», возвращения освоенного во фрейме игры
действия в верховную реальность повседневной жизни.
Последний аргумент особенно любопытен. Теоретики поступка
полагают, что именно необратимость делает действие деянием. Но
в основе даже такого «конечного» необратимого поступка может
лежать возможность обратного транспонирования, потенциальная
обратимость игры в повседневность: «Пейнтбол и ему подобные игры
приучают к насилию, так как делают его банальным», «Во время
игры в пейнтбол мишенями служат люди, и в этом заключается про-
блема. Потому что можно заиграться, может возникнуть желание
перенести игру в жизнь», «Будучи регулярным, такое занятие сни-
жает порог агрессии и приводит к преступлениям». Стоит заметить,
что в этом случае пейнтбол рассматривается не как переключение
некоторого насильственного действия в игровое при помощи ключа
«состязание», а скорее как тренировка, репетиция, «прогон» в фор-
мате игры будущего насильственного действия (ключ «техническая
переналадка»).
Аргументы противоположной стороны — противников запре-
та — также носят выраженный фрейм-аналитический характер. Та-
ких аргументов два:
1) Пейнтбол — не единственное транспонирование насильствен-
ных действий в игровой фрейм («Конечно, мы стреляем друг в друга.
Однако, например, и в фехтовании действует тот же принцип: нужно
поразить противника. Но никто почему-то не собирается запрещать
фехтование»; «Неужели депутаты от правящей коалиции сами в дет-
стве не бросались снежками, карандашами, мячиками?»; «Если они
запрещают невинную игру, представляющую собой смесь "вышибал"
318

О ПЕЙНТБОЛЕ И ТРАНСЦЕНДЕНЦИИ
и "казаков-разбойников", то почему бы не запретить и "вышиба-
лы" — там же тоже целишься мячом в человека, и попадание тоже
больно»),
2) Пейнтбол не является транспонированием первого порядка,
поскольку это командная состязательная игра и не имеет ничего
общего с расстрелом безоружных («...этот вид спорта имитирует
стрельбу, но никак не убийство», «совершенно очевидно, что речь
идет об имитации неких военных действий, а не расстрела невоору-
женных людей. Если бы была такая игра, где вам нужно за короткое
время расстрелять как можно больше беззащитных жертв, я бы сам
голосовал за ее запрещение»).
Первый аргумент отразить довольно легко. Фехтование, ком-
пьютерные игры (и тем более «вышибалы») — не являются транс-
понированием первого порядка. В фехтовании транспонируется
«дуэль». Предположительно, «фехтовальный поединок» от «убий-
ства» отделен целым рядом дискретных преобразований, многие из
которых носят исторический характер и разнесены во времени на
столетия. Второй аргумент гораздо серьезнее. Если транспонирует-
ся «не то» (а это очевидно в случае с пейнтболом), все доводы сто-
ронников запрета теряют свою силу. Поэтому важно понять, какой
«оригинал» послужил прототипом данной «копии».
Остается аргумент «реалистичности». На некоторых европей-
ских профессиональных соревнованиях по пейнтболу запрещено
стрелять красной краской — чтобы уменьшить «эффект правдопо-
добия». Аналогичным образом во многих компьютерных играх-
«шутерах» (так называемых «киллерских играх») запрещено пока-
зывать кровь поверженного противника. Что любопытно:
обсуждается запрет на продажу детям до 16 лет игр, в которых поле
игры показано «от первого лица», глазами персонажа, сжимающего
в руках оружие. Те, кто верят в обратимость экзистенциальных и
игровых действий, опасаются, что такой «взгляд» усилит идентифи-
кацию игрока с его персонажем-убийцей. После того, как майор
милиции открыл в Москве стрельбу по прохожим и посетителям су-
пермаркета, журналисты первым делом стали выяснять, как часто
он играл в компьютерные игры и какие именно игры предпочитал.
Их модель объяснения была чисто фрейм-аналитической: выяснить,
в какой мере совершенное им действие является транспонировани-
ем другого действия насилия — рутинизированного и технически
освоенного во фрейме игры.
319

ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ
Означает ли это, что трагические события — расстрел подрост-
ков в школе или посетителей в супермаркете — лишаются своего
экзистенциального статуса? Нет. Это те самые необратимые, «тяже-
лые» поступки, взрывающие рутину взаимодействий, и мы менее
всего склонны подвергать сомнению их онтологический статус. Од-
нако даже выход на улицу с оружием —- это именно выход, переход,
пересечение границы между двумя формами опыта и, в конечном
итоге, между двумя формами социального существования. «Гаран-
том реальности» данного действия служит не необратимость пере-
хода, а сам акт пересечения границы и возможность обращения
одного контекста действия в другой7.
Существует ли фундаментальное различие между Трансцен-
денцией с большой буквы (т. е. не просто выходом из обстоятельств
здесь-и-сейчас, но выходом, имеющим серьезные моральные им-
пликации) и трансценденцией как операцией отстранения от повсед-
невности (вроде той, что была описана нами выше на примере пеше-
хода в переходе метро)? У нас нет обоснованного ответа на этот
вопрос. Шюц опасливо разделяет эти виды трансценденции на ап-
перцептивный и аппрезентативный (который в свою очередь может
быть знаково-аппрезентативным и символически-аппрезентативным).
Гофман, напротив, отказывается установить иерархию операций
трансценденции. Его интерес сосредоточен на технической стороне
рефрейминга и транспонирования: что изменяется и что остается
прежним при трансформировании одной формы опыта в другую?
Этот вопрос может быть адресован и превращению «перестрелки»
в «пейнтбол», и транспонированию «пейнтбола» в «перестрелку».
Ресурсов фрейм-анализа действительно недостаточно, чтобы кон-
цептуализировать необратимость перехода.
Впрочем...
Артур Кестлер в «Веке вожделения» описывает группу фило-
софов (по всей видимости, французских экзистенциалистов), пред-
почитавших вести споры вдали от университетских кафедр, собирав-
шихся в кафе и сочетавших философию с употреблением
горячительных напитков. Один из них, иллюстрируя некоторый тезис,
опрокинул бутылку с алкоголем в аквариум, где жила любимая зо-
лотая рыбка хозяина. Хозяин подал в суд, и лидер философской
7 Напомним в этой связи еще раз о «правилах Макнотона» (см. Главу вторую
Части I).
320

О ПЕЙНТБОЛЕ И ТРАНСЦЕНДЕНЦИИ
группы решился самостоятельно выступить в качестве адвоката. Он
выстроил защиту на фундаменте собственной философии: рыбка,
заключенная в аквариуме, пребывала в состоянии неподлинного,
неаутентичного и невыносимо легкого бытия, она жила в потоке по-
вседневных практик пожирания и переваривания пищи... произо-
шедшее позволило ей подняться над рутиной своей никчемной жиз-
ни, воссоединиться с рыбьим абсолютом и осознать себя настоящей
Рыбой. А не в этом ли состоит предназначение каждого? Увы. Суд
оказался глух к теоретическим аргументам и потребовал возместить
хозяину понесенные убытки.
...Когда лопата ломается о скальный грунт, мы должны прежде
усомниться в качестве лопаты, и лишь затем — поверить в твердость
онтологических пород.
321

ЛИТЕРАТУРА
АбельсХ. (2000), Интеракция, идентичность, презентация. Введение
в интерпретативную социологию, СПб.: Алетейя.
Амин Э., Трифт Н. (2002), «Внятность повседневного города», Логос, 3
(34).
Арчер М. (1999), «Реализм и морфогенез», в кн.: Теория общества.
Сборник, пер. с нем., англ., вступ. статья, сост. и общ. ред. А.Ф. Филиппова,
М.: Канон-Пресс-Ц.
Батыгин Г.С. (2002), «Континуум фреймов: драматургический реализм
Ирвинга Гофмана», Вестник РУДН, вып. 1.
Бейтсон Г. (2000), Экология разума. Избранные статьи по антропо-
логии, психиатрии, эпистемологии, пер. с англ., М.: Смысл.
Белявская Е.Г. ( 1991), Семантическая структура слова в номинатив-
ном и когнитивном аспектах, дис. <...> д-ра филологич. наук, М.:
МГЛУ.
Беньямин В. (1997), Московский дневник, M.: Ad Marginem.
Бергсон А. (1992), «Материя и память», в кн.: Собрание сочинений в 4-х
томах, т. 1, М.: «Московский клуб».
Берн Э. (1997), Игры, в которые играют люди, пер. с англ. под ред.
М.С. Мацковского, М.: Университетская книга.
Бикбов А.Т. (2001), «Формирование взгляда социолога через критику
очевидности», в кн.: Р. Ленуар, Д. Мерлье, Л. Пэнто, П. Шампань, Начала
практической социологии, пер. с фр. СПб.: Алетейя.
Бурдье П. (2001), Практический смысл, пер. сфр. А.Т. Бибкова, Е.Д. Воз-
несенской, С.Н. Зенкина, H.A. Шматко; отв. ред. пер. и послесл. H.A. Шмат-
ко, М.; СПб.: Алетейя.
Бурдье П. (1994), Начала, M.: Socio-logos.
Бурдье П. (1993), Социология политики, сост., общ. ред. и предисл.
H.A. Шматко, M.: Socio-Logos.
Вахштайн B.C. (2007а), «Событийное строение повседневного мира»,
Социологический журнал, 3.
Вахштайн B.C. (2007b), «Места большого города: к изучению социальной
логики "Охотного ряда"», Прогнозис, 4.
Вахштайн B.C. (2006а), «Неудобная» классика социологии XX века:
творческое наследие Ирвинга Гофмана, Препринт WP6/2006/05, М.:
ГУ-ВШЭ.
Вахштайн B.C. (2006b), «К аналитике повседневного события», в кн.: Ма-
териалы международного симпозиума «Пути России», М.: МВШСЭН.
Вахштайн B.C. (2006с), «Социология вещей и поворот к материальному
в социальной теории», в кн.: B.C. Вахштайн (ред.), Социология вещей, М.:
Издательский дом «Территория будущего».
Вахштайн B.C. (2004а), «Книга о "реальности" социальной реальности,
[Рец. на кн.]: И. Гофман, Анализ фреймов: эссе об организации повседнев-
ного опыта, пер. с англ., под ред. Г.С. Батыгина и Л.А. Козловой; вступ. ст.
322

ЛИТЕРАТУРА
Г.С. Батыгина, М.: Институт социологии РАН, 2003», Социологический жур-
нал, 3/4.
Вахштайн B.C. (2004b), «Возвращение материального. "Пространства",
"сети", "потоки" в акторно-сетевой теории», Социологическое обозрение,
т. 3, № 4.
Вахштайн B.C. (2003а), «Социологическая теория Ирвинга Гофмана: два
прочтения», Социологическое обозрение, т. 3, № 3.
Вахштайн B.C. (2003b), «Интеракционистские и структуралистские ин-
терпретации наследия Ирвинга Гофмана, [Рец. на кн.]: Erving Goffman,
Vol. 1-4, ed. by G.A. Fine, G. Smith. London: Sage Publications, 2000», Со-
циологический журнал, 3.
Вебер M. (1990а), «Наука как призвание и профессия», в кн.: М. Вебер,
Избранные произведения, М.: Прогресс.
Вебер M. (1990b), «Протестантская этика и дух капитализма», в кн.: М. Ве-
бер, Избранные произведения, М.: Юристъ.
Верлен Б. (2001), «Общество, действие и пространство. Альтернативная
социальная география», пер. с англ. СП. Баньковской, Социологическое
обозрение, т. 1, № 2.
Витгенштейн Л. (1994), «Философские исследования», в кн.: Л. Витген-
штейн, Философские работы, М.: Гнозис.
Волков В.В. (2009), «Слова и поступки», в кн.: М. Пугачева, В. Вахштайн
(ред.), Пути России. Картография интеллектуального пространства:
школы, направления, поколения, М.: Университетская книга.
Волков В.В. (1997), «О концепции практик в социальных науках», Со-
циологические исследования, № 6.
Волков В. В., Хархордин О. В. (2008), Теория практик, СПб.: Издательство
Европейского университета в Санкт-Петербурге.
Гадамер Г. (1991), «Искусство и подражание», в кн.: Г. Гадамер, Актуаль-
ность прекрасного, М.: Искусство.
Гарфинкель Г. (2004), «Что такое этнометодология?», Социологическое
обозрение, т. 3, № 4.
Гарфинкель Г. (2002), «Исследование привычных оснований повседнев-
ных действий», Социологическое обозрение, т. 2, № 1.
Гарфинкель Г., Сакс X. (2003), «О формальных структурах практических
действий», пер. с англ. В.Г. Николаева, Социальные и гуманитарные на-
уки. Серия 11: Социология.
Гегель Г.В.Ф. (1977), «Философия духа», в кн.: Г.В.Ф. Гегель, Энцикло-
педия философских наук в 3-х томах, отв. ред. Е.П. Ситковский, М.: Мысль.
Гепхарт В. (2007), «Места правосудия: судебная архитектура между сакраль-
ными и профанными строениями», Социологическое обозрение, т. 6, № 3.
ГидденсЭ. (2003), Устроение общества. Очерк теории структурации,
М.: Академический проект.
Гофман А.Б. (2005), «Существует ли общество?», Социс, 5.
323

ЛИТЕРАТУРА
Гофман И. (2003а), Анализ фреймов: эссе об организации повседнев-
ного опыта, под ред. Г.С. Батыгина и Л.А. Козловой; вступ. статья Г.С. Ба-
тыгина, М.: Институт социологии РАН.
Гофман И. (2003b), «Символы классового статуса», Логос, 2.
Гофман И. (2002), «Порядок взаимодействия», пер. с англ. А.Д. Ковалева,
в кн.: СП. Баньковская (сост.), Теоретическая социология: антология,
т. 2, М.: Аспект-Пресс.
Гофман И. (2000), Представление себя другим в повседневной жизни,
пер. с англ. и вступ. ст. А.Д. Ковалева, М.: Канон-Пресс-Ц, Кучково поле.
Гудмен Н. (2001), Способы создания миров, М.: Идея-Пресс, Праксис.
Гуссерль Э. (1999), Идеи к чистой феноменологии и феноменологиче-
ской философии, кн.. 1: Общее введение в чистую феноменологию, пер.
с нем. A.B. Михайлова, М.: Дом интеллектуальной книги.
Данто A.C. (2002), Аналитическая философия истории, пер. А.Л. Ни-
кифорова, О.В. Гавришиной, М.: Идея-Пресс.
Девятко И.Ф. (2003), Социологические теории деятельности и прак-
тической рациональности, М.: Аванти плюс.
Делез Ж. (2001), Эмпиризм и субъективность: опыт о человеческой
природе по Юму. Критическая философия Канта: учение о способно-
стях. Бергсонизм. Спиноза, пер. с фр., М.: ПЕР СЭ.
Делез Ж. (1998), Логика смысла, М.: Раритет; Екатеринбург: Деловая
книга.
Джемс У. (1991), Психология, М.: Педагогика.
Дубин Б.В. (2005), «Классик — Звезда — Модное имя — Культовая фи-
гура: о стратегиях легитимации культурного авторитета», в кн.: Тезисы со-
общения на круглом столе «Литературный культ. Механизмы его фор-
мирования и бытования в современном культурном пространстве»
(Москва, 21 ноября 2005 г.).
Дюркгейм Э. (1994), Самоубийство, М.: Мысль.
Западная экономическая социология: хрестоматия современной
классики (2004), сост. и науч. ред. В.В. Радаев; пер. М.С. Добряковой и др.,
М.: РОССПЭН.
Зимбардо Ф. (2006), Стэнфордский тюремный эксперимент. Отчет
о проведении, httpy/www.psychology-online.net/articles/doc-GGO.html (на
05.12.2006).
Зиммель Г. (2006а), «Рама картины», в кн.: B.C. Вахштайн (ред.), Социо-
логия вещей, М.: Издательский дом «Территория будущего».
Зиммель Г. (2006b), «Ручка», в кн.: B.C. Вахштайн (ред.), Социология
вещей, М.: Издательский дом «Территория будущего».
Зиммель Г. (1999), «Философия денег (фрагмент)», в кн.: А.Ф. Филиппов
(ред.), Теория общества, М.: Канон-Пресс-Ц.
Зиммель Г. (1996), «Приключение», пер. с нем. A.M. Руткевича, в кн.:
Г. Зиммель, Избранное, т. 2: Созерцание жизни, М.: Юристъ.
Зюскинд П. (2008), Голубка. Три истории и одно наблюдение, М.:
Азбука-классика.
324

ЛИТЕРАТУРА
Ионин Л.Г. (2005), Парадоксальный сон. Статьи и эссе, М.: Универси-
тетская книга.
Ковалев А.Д. (2002), «"Фрейм-анализ" Гофмана с точки зрения пере-
водчика», Социологическое обозрение, т. 2, № 2.
Ковалев А.Д. (2000), «Книга Ирвинга Гофмана "Представление себя дру-
гим в повседневной жизни" и социологическая традиция», в кн.: И. Гофман,
Представление себя другим в повседневной жизни, пер. с англ. и вступ. ст.
А.Д. Ковалева, М.: Канон-Пресс-Ц, Кучково поле.
Коркюф Ф. (2004), Новые социологии, пер. с фр., М.; СПб.: Алетейя.
Латур Б. (2006), «Об интеробъективности», в кн.: B.C. Вахштайн (ред.),
Социология вещей, М.: Издательский дом «Территория будущего».
Латур Б. (2003), «Когда вещи дают сдачи: возможный вклад "исследова-
ний науки" в общественные науки», пер. с фр. О. Столяровой, Вестник МГУ.
«Философия», № 3.
Леонтьев А.Н. (197'5), Деятельность, сознание, личность, М.: Политиздат.
Ло Дж. (2007), «Объекты и пространства», пер. с англ. B.C. Вахштайна,
Социологическое обозрение, № 1.
Луман Н. (2004), Общество как социальная система, пер. с нем. А. Ан-
тоновский, М.: Логос.
Маркс К., Энгельс Ф. (1955), «Немецкая идеология», в кн.: К. Маркс,
Ф. Энгельс, Сочинения, 2-е изд., М.: Госполитиздат.
Мерлье Д. (2001), «Статистическое конструирование», в кн.: Р. Лену-
ар, Д. Мерлье, Л. Пэнто, П. Шампань, Начала практической социологии.
СПб.: Алетейя.
Минский М. (1979), Фреймы для представления знаний, М.: Энергия.
Моррис Ч.У. (2001), «Основания теории знаков», в кн.: Семиотика, М.:
Академический проект.
Николаев В.Г. (2000), «Уорнер, его жизненный путь и книга "Живые и мерт-
вые"», в кн.: У. Уорнер, Живые и мертвые, М.: Университетская книга.
Пелевин В.О. (2007), Чапаев и Пустота, М.: Эксмо.
Пирс Ч. (2000), Начала прагматизма, пер. с англ. В.В. Кирющенко,
М.В. Колопотина, СПб.: Алетейя.
Пирсиг Р. (2003), Дзен или искусство ухода за мотоциклом, СПб.: Сим-
позиум.
Пути России. Картография интеллектуального пространства: шко-
лы, направления, поколения (2009), под ред. М. Пугачевой, В. Вахштайна.
М.: Университетская книга.
Пэнто Л. (2001), «Личный опыт и научное требование объективности»,
в кн.: Р. Ленуар, Д. Мерлье, Л. Пэнто, П. Шампань Начала практической
социологии, пер. с фр., СПб.: Алетейя.
Рикер П. (2004), Память, история, забвение, пер. с фр. И.И. Блауберг,
М.: Издательство гуманитарной литературы.
Рорти Р. (1996), «Метод, общественные науки и общественные надежды»,
в кн.: И.Ф. Девятко, Модели объяснения и логика социологического ис-
следования, М.: Институт социологии РАН.
325

ЛИТЕРАТУРА
Сартр Ж.-П. (1993), Проблемы метода, пер. с фр., М.: Прогресс.
Скотт Дж. (2005), Благими намерениями государства. Почему и как
проваливались проекты улучшения условий человеческой жизни, пер.
с англ. Э.Н. Гусинского, Ю.И. Турчаниновой, М.: Университетская книга.
Солсо Р. (1996), Когнитивная психология, М.: Тривола.
Соссюр Р. де, Шерток Л. (1991), Рождение психоаналитика. От Мес-
мера до Фрейда, пер. с фр., вступ. ст. Н.С. Автономовой, М.: Прогресс.
Телевидение глазами зрителей (2001), М.: ВЦИОМ.
Толстой Л.Н. (1970), Война и мир, т. 1, М.: Художественная литература.
Трубина Е.Г. (2009), «Видимое и невидимое в повседневности городов»,
в кн.: П.В. Романов, Е.Р. Ярская-Смирнова (ред.), Визуальная антропология:
городские карты памяти, М.: Вариант.
Трущенко О. (1991), Престиж центра, M.: Socio-Logos.
Уинч П. (1996), Идея социальной науки и ее отношение к философии,
М.: Русское феноменологическое общество.
Уорнер У. (2000), Живые и мертвые, М.: Университетская книга.
Уэльбек М. (2004), Мир как супермаркет, M.: Ad Marginem.
Филиппов А.Ф. (2009), «Прикладная социология пространства», Социо-
логическое обозрение, т. 8, №3.
Филиппов А.Ф. (2008), Социология пространства, СПб.: Владимир
Даль.
Филиппов А.Ф. (2004а), «К теории социальных событий», Логос, 5 (44).
Филиппов А.Ф. (2004b), Конструирование прошлого в процессе ком-
муникации: теоретическая логика социологического подхода, Препринт
WP6/2004/05, М.: ГУ-ВШЭ.
Филиппов А.Ф. (2003), Теоретические основания социологии про-
странства, М.: Канон-Пресс-Ц.
Филлмор Ч. (1988), «Фреймы и семантика понимания», НЗЛ, вып. 23:
Когнитивные аспекты языка.
Франкл В. (1990), Человек в поисках смысла, М.: Прогресс.
Фрейд 3. (1997), Психоаналитические этюды, сост. Д.И. Донской,
В.Ф. Круглянский, Минск: Попурри.
Фуко М. (2006), «Другие пространства», в кн.: Интеллектуалы и власть,
пер. с фр. Б.М. Скуратова, под общ. ред. В.П. Большакова, М.: Праксис.
Фуко М. (1999), Надзирать и наказывать: Рождение тюрьмы, пер.
с фр. В. Наумова под ред. И. Борисовой, M.: Ad Marginem.
Фуко M. (1996), «Диспозитив сексуальности», в кн.: Воля к истине: по
ту сторону знания, власти и сексуальности, М.: Касталь.
Фуко М. (1994), Слова и вещи: археология гуманитарных наук, СПб.:
A-cad.
Хайдеггер М. (1997), Бытие и время, пер. с нем. В.В. Бибихина, М.:
Ad Marginem.
Хайдеггер M. (1993), «Вещь», в кн.: М. Хайдеггер, Время и бытие, М.:
Гнозис.
326

ЛИТЕРАТУРА
Харре Р. (2006), «Материальные объекты в социальных мирах», в кн.:
B.C. Вахштайн (ред.), Социология вещей, М.: Издательский дом «Террито-
рия будущего».
Хофштедтер Д. (2001), Гедель, Эшер, Бах: эта бесконечная гирлянда,
М.: Бахрах.
Цурикова Л.В. (2001), «Проблемы когнитивного анализа дискурса в со-
временной лингвистике», Вестник ВГУ, № 2.
Черных А. (2007), Мир современных медиа, М.: Территория будущего.
Шампань П. (2001), «Разрыв с предвзятыми или искусственно созданны-
ми конструкциями», в кн.: Р. Ленуар, Д. Мерлье, Л. Пэнто, П. Шампань, На-
чала практической социологии, пер. с фр., СПб.: Алетейя.
Шматко H.A. (2001), «На пути к практической теории практики», в кн.:
П. Бурдье, Практический смысл, пер. сфр. А.Т. Бибкова, Е.Д. Вознесенской,
С.Н. Зенкина, H.A. Шматко; отв. ред. пер. и послесл. H.A. Шматко, М.; СПб.:
Алетейя.
ШульцД.П., ШульцС.Э. (1998), История современной психологии, пер.
с англ., СПб.: Евразия.
Шюц А. (2004), Избранное: Мир, светящийся смыслом, М.: РОССПЭН.
Шюц А. (2003), «О множественности реальностей», Социологическое
обозрение, т. 3, № 2.
Эко У. (2005), Роль читателя. Исследования по семиотике текста,
СПб.: Symposium.
Эко У. (1998), Отсутствующая структура. Введение в семиологию,
СПб.: Петрополис.
Элиас Н. (2001), О процессе цивилизации. Социогенетические и пси-
хогенетические исследования, т. 2: Изменения в обществе. Проект теории
цивилизации, М.; СПб.: Университетская книга.
Юм Д. (1996), «Трактат о человеческой природе, или Попытка применить
основанный на опыте метод рассуждения к моральным предметам», пер.
с англ. СИ. Церетели, в кн.: Д. Юм Сочинения в 2-х томах, т. 2, М.: Мысль.
Юнг К.-Г. (1994), О психологии восточных философий и медитаций,
сост. В. Бакусев, М.: Медиум.
Якобсон Р. (1975), «Лингвистика и поэтика», в кн.: Структурализм: «за»
и «против». М.: Прогресс.
Alexander J.С. (1995), «The reality of Reduction: Failed Synthesis of Pierre
Bourdieu», in: Fin de Siècle Social Theory: Relativism, Reduction, and the
Problem of Reason, by J. Alexander, London; New York: Verso.
Alexander J.C. (1987), «The Centrality of the Classics», in: A. Giddens,
J. Turner (eds.), Social Theory Today, Cambridge: Polity Press.
Argyle M. (1969), Social Interaction, London: Routledge.
Aronoff J. (1973), «"Relations in Public: Microstudies of the Public Order"
by Erving Goffman», Sociological Quarterly, N 14, Winter.
Baptista L.K. (2003), «Framing and cognition», in: A.J. Trevino (ed.),
Goffman's legacy, New York: Rowman & Littlefield.
327

ЛИТЕРАТУРА
Bateson G. (1955), «The message "This Is Play"», in: B. Schaffner (ed.),
Group process, New York.
Beare W. (1964), The Roman Stage, London: Methuen & Co.
Berman M. (2000), «Weird but Brilliant Light on the Way We Live Now», in:
Erving Goffman, vol. 1, G.A. Fine, G. Smith (eds.), London: Sage
Publications.
Bertilsson M. (1988), «The Theory of Structuration: Prospects and Problems»,
in: С Bryant, D. Jary (eds.), A. Giddens: Critical Assessments, vol. 1, London:
Routledge.
Bhaskar R. (1989), Reclaiming reality, London: Verso.
Blumer H. (2000), «Action vs. Interaction: Relations in Public — Microstudies
of the Public Order by Erving Goffman», in: Erving Goffman, vol. 4, G.A. Fine,
G. Smith (eds.), London: Sage Publications.
Blumer H. (1969), Symbolic Interactionism: Perspective and method,
Englewood Cliffs, NJ: Prentice Hall.
Bourdieu P. (1988), «The Categories of Professorial Judgment», in:
P. Bourdieu, Homo Academicus, Cambridge.
Bourdieu P. (1983), «Erving Goffman: Discoverer of the Infinitely Small»,
Theory, Culture and Society, vol. 2, N 1.
Bourdieu P. (1977), Outline of a Theory of Practice, trans, by R. Nice,
Cambridge: Cambridge University Press.
Branton R.P. (2003), "Examining Individual-Level Voting Behavior on State
Ballot Propositions", Political Research Quarterly, Sep., vol. 56.
Buckley K. (1989), Mechanical man: John Broadus Watson and the beginnings
of behaviorism, New York: Guilford.
Burke K. (1953), Permanence and Change, New York: New Republic, Inc.
Callon M. (1986), «Some elements of sociology of translation domestication
of the scallops and fishermen of St Brieux Bay», in: J. Law (ed.), Power, Action
and belief: A new Sociology of Knowledge? London: Routledge & Kegan
Paul.
Certeau M. de (1984), The Practice of Everyday Life, Berkeley: University
of California Press.
Coleman J. ( 1986), «Social Theory, Social Research and a Theory of Action»,
American Journal of Sociology, vol. 91, N 1.
Collins R. (2006), Interaction Ritual Chains, New York: Rowman &
Littlefield.
Collins R. (2000), «Erving Goffman and the Development of Modern Social
Theory», in: Erving Goffman, vol. 3, G.A. Fine, G. Smith (eds.), London: Sage
Publications.
Collins R. (1997), «A sociological guilt trip. Comment on Connel», American
Journal of Sociology, vol. 102, N 6.
Collins R., Makowsky M. (1972), The Discovery of Society, New York: Random
House.
Cone E.T. (1968), Musical Form and Musical Performance, New York:
Norton.
328

ЛИТЕРАТУРА
Connel R.W. (1997), «Why is classical theory classical?», American Journal
of Sociology, vol. 102, N 6.
Crabtree A. (2000), «Remarks on the social organisation of space and place»,
Journal of Mundane Behavior, 1 (1).
Davidson D. (1971), «Eternal vs. Ephemeral Events», NOUS, vol. 5, N 4.
Davis M. (2000), «George Simmel and Erving Goffman: Legitimators of the
Sociological Investigations of Human Experience», in: Erving Goffman, vol. 3,
G.A. Fine, G. Smith (eds.), London: Sage Publications.
Denzin N., Keller Ch. (2000), «Frame Analysis Reconsidered», in: Erving
Goffman, vol. 4, G.A. Fine, G. Smith (eds.), London: Sage Publications.
Dewey J. (1966), Human Nature and Experience, New York: Holt.
Donnely R., Goldstein J., Schwartz R. (1962), Criminal Law, New York: The
Free Press.
Dreyfus H. (1993), Being-in-the-World: A Commentary on Heidegger's 'Being
and Time', Cambridge, MA: MIT Press.
Elster J. (1990), The Cement of society. A study of social order, Cambridge:
Cambridge University Press.
Erving Goffman (2000), vol. 1-4, G.A. Fine, G. Smith (eds.), London: Sage
Publications.
Fine G.A. ( 1996), «A Second Chicago School? The Development of a Postwar
American Sociology», Contemporary Sociology, vol. 25, N 3.
Fine G.A. (1993), «The Sad Demise, Mysterious Disappearance, and Glorious
Triumph of Symbolic Interactionism», Annual Review of Sociology, vol. 19.
Fine G.A., Manning Ph., Smith G.W.H. (2000), «Introduction», in: Erving
Goffman, vol. 1, G.A. Fine, G. Smith (eds.), London: Sage Publications.
Garfinkel H. (2005), Seeing sociologically: The routine grounds of social
action, A. Rawls (ed.), New York: Paradigm Publishers.
Garfinkel H. (2002), Ethnomethodology'sprogram: Working outDurkheim's
aphorism, New York: Rowman & Littlef ield.
Garfinkel H. (1967), Studies in Ethnomethodology, New Jersey: Prentice-Hall.
Geertz С (1983), Local Knowledge: Further Essays in Interpretive
Anthropology, New York: Basic Books.
Geertz C. (1973), The interpretation of cultures, New York: Basic Books.
Georg Simmel, 1858- /£/£(1958), K.H. Wolff (ed.), Columbus.
Glazer В., Strauss A. ( 1972), «Awareness Contexts and Social Interaction»,
in: Symbolic Interaction: A Reader in Social Psychology, Boston: Ally and Bacon.
Goffman E. (2000), «A Reply to Denzin and Keller», in: Erving Goffman,
vol. 4, G.A. Fine, G. Smith (eds.), London: Sage Publications.
Goffman E. (1983), «Felicity's Condition», in: American Journalof Sociology,
vol. 89, N 1.
Goffman E. (1981), Forms of Talk, Oxford: Oxford University Press.
Goffman E. ( 1972), Encounters: Two Studies in the Sociology of Interaction,
London: Allen Lane.
Goffman E. (1971), Relations in Public: Microstudies of the Public Order,
New York: Basic Books.
329

ЛИТЕРАТУРА
Goffman E. (1969a), Strategic Interaction, Philadelphia.
Goffman E. (1969b), «The Insanity of Place», Psychiatry: Journal of
Interpersonal Relations, vol. 32, N 4.
Goffman E. (1967), Interaction Ritual: Essays on Face-to-Face Behavior,
New York: Anchor.
Goffman E. (1964), Stigma: Notes on the Management of Spoiled Identity.
Englewood Cliffs, NJ: Prentice-Hall.
Goffman E. (1963), Behavior in public places, New York: Glencoe.
Goffman E. (1961), Asylums, Harmondswotrh: Penguin.
Goffman E. (1952), «On Cooling the Mark Out», Psychiatry: Journal of
Interpersonal Relations, vol. 15, N 4.
Goffman's legacy (2003), AJ.Trevino(ed.), New York: Rowman & Littlefield.
Gonos G. (2000), «"Situation" versus "Frame": The "Interactionist" and the
"Structuralist" Analysis of Everyday Life», in: Erving Goffman, vol. 4, G.A. Fine,
G. Smith (eds.), London: Sage Publications.
Gouldner A. (2000), «Other Symptoms of the Crisis: Goff man's Dramaturgy
and Other New Theories», in: Erving Goff man,mq\. 1,G.A. Fine, G. Smith (eds.),
London: Sage Publications.
Gurwitsch A. (1964), The field of consciousness, Pittsburgh: Duquesne
University Press.
Hazelrigg L. (2000), «Reading Goffman's Framing as a Provocation of
a Discipline», in: Erving Goffman, vol. 3, G.A. Fine, G. Smith (eds.), London:
Sage Publications.
Holston J. ( 1989), The Modernist City: An Anthropological Critique of Brasilia,
Chicago: University of Chicago Press.
James W. (1950), Principles of Psychology, vol. 2, New York: Dover
Publication.
Jameson F. (2000), «On Goffman's Frame Analysis Reading Goffman's
Framing as a Provocation of a Discipline», in: Erving Goffman, vol. 3, G.A. Fine,
G. Smith (eds.), London: Sage Publications.
Joas H. (1991), «Rollen- und Interaktionstheorien in der Sozialisationsfor-
schung», in: Neues Handbuch der Sozialisationsforschung, К. Hurrelman,
D. Ulich (hg.), Weinheim,.
Koestler A. (1967), The act of creation, New York.
Köhnke К. (1996), Der junge Simmel in Theoriebeziehungen und sozialen
Bewegungen, Frankfurt a/M: Suhrkamp.
Kostadinova T. (2006), «Party strategies and voter behavior in the East
European mixed election systems», Party Politics, Jan., vol. 12.
Latour В. (1999), «Gabriel Tarde and the end of the Social», in: P. Joyce (ed.),
The Social in Question, London: Routledge.
Latour B. (1997), «Trains of thought: Piaget, formalism and the fifth
dimension», Common knowledge, N 6/3.
Latour В. (1992), «Where are the missing masses? Sociology of a few
mundane artifacts», in: W. Bijker, J. Law (eds.), Shaping Technology / Building
Society. Studies in Sociotechnical Change. Cambridge/Mass.: MIT Press.
330

ЛИТЕРАТУРА
Latour В., Woolgar S. (1979), Laboratory life: The Social Construction of
Scientific Facts, Beverly Hills: Sage.
Lefebvre H. (1996), Writings on Cities, trans, and ed. by E. Kofman, Oxford:
Blackwell.
Lefebvre H. (1994), The Production of Space, Oxford: Blackwell Publishers.
Lefebvre H. (1987), «The everyday and everydayness», Yale French Studies,
N73.
Lemert Ch. (1997), «Goffman», in: Ch. Lemert, A. Branaman (eds.), The
Goffman Reader, Maiden: Blackwell.
Lepenies W. (1988), Die Drei Kulturen. Soziologie zwischen Literatur und
Wissenschaft, Reinbek bei Hamburg: Rowohlt.
Levine D.N. (1991), «Simmel and Parsons Reconsidered», American Journal
of Sociology, vol. 96, N 5.
Levine D., Carter E., Miller-Gorman E. (1976), «Simmers Influence on
American Sociology», American Journal of Sociology, vol. 81, N 5.
Linde Ch., Labov W. (1975), «Spatial Networks as a Site for the Study of
Language and Thought», Language, N 51.
Livingston E. (1987), Making sense of ethnomethodology, London: Routledge
& Kegan Paul.
Malcolm N. (1959), Dreaming, New York: Humanities Press.
Maturana H., Varela F. (1980), Autopoiesis and Cognition, Dordrecht:
D. Reidel.
Maynard D. (2000), «Frame analysis of plea bargaining», in: Erving Goffman,
vol. 4, G.A. Fine, G. Smith (eds.), London: Sage Publications.
Mclntyre A. (1981), After Virtue, Brighton: Duckworth.
Mead G.H. (1987), The Philosophy of the present, Chicago: Chicago University
Press.
Megan H., Wood H. (1974), The Reality of Ethnomethodology, New York:
Wiley.
Merton R.K. (1967), Social Theory and Social Structure, New York: Free
Press.
Mylonas H., Roussias N. (2008), «When do votes count? Regime type,
electoral conduct, and political competition in Africa», Comparative Political
Studies, Nov., vol. 41.
Oakeshott M. (1991), Rationalism in Politics and Other Essays, Indianapolis:
Liberty Press.
Pels D., Hetherington K., Vandenberghe F. (2002), «The status of the object:
performances, mediations and techniques», Theory, Culture and Society, vol. 19,
N5/6.
Prysby C.L. (1989), «The structure of Southern electoral behavior», American
Politics Research, Apr., vol. 17.
Rawls A.W. (2001), «Durkheim's treatment of practice: Concrete practice
vs. representations as the foundation of reason», Journal of Classical Sociology,
1 (1), p. 33-68.
331

ЛИТЕРАТУРА
Rein M., Schön D. (1993), «Refraining policy discourse», in: The argumentative
turn in policy analysis and planning, NC: Duke University Press.
Reynolds L.T. (1988), «Interactionism: Exposition and Critique»,
Contemporary Sociology, vol. 17, N 5.
Sayers J. (1991), Mothers of Psychoanalysis: Helene Deutsch, Karen Ног-
ney, Anna Freud, Melanie Klein, New York: Norton.
Schatzki T. (1996), Social practices: a Wittgen steinian approach to human
activity and the social, New York: Cambridge University Press.
Scheff T.J. (1995), «Academic gangs», in: Crime, law, and social change,
vol. 23.
Schegloff E. (2000), «Gotfman and the Analysis of Conversation», in: Erving
Goffman, vol. 4, G.A. Fine, G. Smith (eds.), London: Sage Publications.
Schelling T. (1960), The Strategy of Conflict. Cambridge, MA: Harvard
University Press.
Schutz A., Luckmann T. (1975), Strukturen der Lebenswelt, Neuwied.
Searle J. (1983), Intentionality: An Essay on the Philosophy of Mind,
Cambridge: Cambridge University Press.
Sennet R. (1977), The Fall of Public Man, Cambridge: Cambridge University
Press.
Shank R.S., Abelson R.P. (1977), Scripts, Plans, Goals and Understanding,
NJ: Erlbaum.
Snow D., Benford R. (1992), «Master frames and cycles of protest», in:
Frontiers in Social Movement Theory, New Haven: Yale University Press.
Social behavior and personality: Contribution of W.I. Thomas to theory and
social research (1991), E.H. Volkart (ed.), New York: Social Science Research
Council.
Starcom Engagement Panel: Research Draft (2004), Starcom.
Stebbins R. (1967), «A Theory of the Definition of the Situation», The
Canadian Review of Sociology and Anthropology, vol. 4.
Suchman L. (1987), Plans and situated action, New York: Cambridge
University Press.
Tannen D. (1993) Framing in Discourse, Oxford: Oxford University Press.
Tannen D., Wallat S. (1987), «Interactive frames and knowledge schémas in
interaction: examples from a medical examination / interview», Social
psychology quarterly, vol. 50, N 2.
Taylor C. ( 1995), «Lichtung or Lebensform: Parallels between Heidegger and
Wittgenstein», in: Philosophical Arguments, London: Harvard University Press.
The Practice Turn in Contemporary Theory (2001), New York: Routledge.
Thevenot L. (2001), «Pragmatic Regimes Governing the Engagement with
the World», in: The practice turn in contemporary theory, T. Schatzki et al.
(eds.), New York: Routledge.
TurnerS. (1994), The Social Theory of Practices: Tradition, Tacit Know/edge,
and Presuppositions, Chicago, IL: University of Chicago Press.
Urry J. (2000), Sociology beyond societies. Mobilities for the twenty-first
century, London; New York: Routledge.
332

ЛИТЕРАТУРА
Verhoven J.C. (2000), «An interview with Erving Goff man, 1980», in: Erving
Goffman, vol. 1, G.A. Fine, G. Smith (eds.), London: Sage Publications.
Wagner G. (1995), «Emile Durkheim und Der Opportunismus», in: Jahrbuch
für Soziologiegeschichte.
Watson R. (2005), «The visibility arrangements of Public Place: Conceptual
Resources and Methodological Issues in Analyzing Pedestrian Movements»,
Communication and Cognition, N 1.
Weber M. (1985), Wirtschaft und Gesellschaft, Tubingen: J.C.B.Mohr.
Weinstein M., Weinstein D. (1993), Postmodernized Simmel, London: Rot-
ledge.
Zerubavel E. ( 1991 ), The Fine Line: Boundaries and Distinctions in Everyday
Life, New York: Free Press.

Научное издание
Виктор Семенович Вахштайн
Социология повседневности
и теория фреймов
Серия «Прагматический поворот»; Вып. 4
Редактор, корректор Е. А. Пережогина
Дизайн А. Ю. Ходот
Оригинал-макет М. Ю. Кондратьева
Подписано в печать 25.10.11. Формат 60x84 у
Усл. печ. л. 19,6. Тираж 1000 экз.
Заказ № 046
Издательство Европейского университета
в Санкт-Петербурге
191187, Санкт-Петербург, ул. Гагаринская, 3
e-mail: books@eu.spb.ru
тел.:+7 812 579 2133
факс:+7 812 275 5139
Сайт и интернет-магазин издательства
www.eupress.ru
Отпечатано в типографии
издательско-полиграфической фирмы «Реноме»,
192007 Санкт-Петербург, наб. Обводного канала, д. 40
тел./факс (812) 766-05-66
e-mail: RENOME@COMLINK.SPB.RU
www.renomespb.ru