ГОЛУБОЙ
ЦВЕТОК
И ДЬЯВОЛ
О
ГОРЯ
МОСКВА ТЕРРА-КНИЖНЫЙ КЛУБ 1998

УДК 82/89
ББК84(4Г)
Г62
Составитель В. МИКУШЕВИЧ
Перевод с немецкого В. МИКУШЕВИЧА
Разработка серии художника JT. ЧЕРНЫШЕВА
Иллюстрация художника И. ЛЫТКИНОЙ
Издание подготовлено совместно
с ООО СКЦ «НОРД»
Голубой цветок и дьявол: Новалис. Генрих фон Офтер-
Г62 динген; Новалис. Гимны к ночи; Новалис. Духовные
песни; Бонавентура. Ночные бдения; Гофман Эрнст
Теодор Амадей. Эликсиры дьявола / Пер. с нем. В. Мику-
шевича; Пролог и коммент. В. Микушевича; Сост. В. Ми-
кушевич. — М.: ТЕРРА—Книжный клуб, 1998.
—
512 с.
—
(Готический роман).
ISBN 5-300 -01887-2
В антологию вошли лучшие образцы немецкой классической «мисти­
ческой» прозы, переводы которых выполнены В. Микушевичем — и з ­
вестным переводчиком и исследователем культуры Германии.
УДК 82/89
ББК84(4Г)
ISBN 5-300-01887-2
© ТЕРРА-Книжный клуб, 1998

Пролог переводчика
Казалось бы, проще простого: в романе Новалиса «Генрих фон Оф­
тердинген» голубой цветок символизирует возлюбленную. На это не­
чего возразить; спрашивается только, что означает для Новалиса воз­
любленная, и ответ на этот вопрос неисчерпаем. Все написанное Нова-
лисом — ответ на этот вопрос. Как известно, Новалис начал писать
свой роман, чтобы опровергнуть роман Гёте «Годы учения Вильгельма
Мейстера». Новалис полагал, что Гёте в своем романе развенчивает по ­
эзию, и вот молодой поэт, так и не доживший до тридцати лет, при­
знанный лишь узким кругом своих друзей, отваживается на дерзкое со ­
стязание с титаном немецкой поэзии, решив написать апологию поэта.
Но, как ни странно, полемика двух гениев разворачивается, главным
образом, вокруг голубого цветка. В своем научном труде «Учение о цве­
тах» Гёте называет чистую голубизну «прелестное ничто» (Goetes Werke
in zwoelf Baenden, zwoelfter Band, Aufbau-Verlag, 1988, p. 108). Новалис
согласился бы с тем, что голубизна прелестна, но для поэта-романтика
она, так сказать, «прелестное все».
Голубой цветок заимствован Новалисом из народных тюрингских
поверий, согласно которым папоротник цветет голубым цветом в Ива­
нову ночь. Голубой цветок — цветок папоротника, цветок, которого не
бывает. Строго говоря, что же это , если не «прелестное ничто», как ска­
зал Гёте. Но, в отличие от Гёте, для Новалиса все существующее так же
невероятно, как голубой цветок папоротника. Провозвестником этого
невероятного бытия является поэт, истинный творец мира. Бог — тоже
поэт, а поэт — бог в своем роде. Вот почему роман Новалиса превра­
щается в апологию Поэта.
Цветок папоротника показывает, где находятся клады. Удивительно,
с каким художническим простодушием сохраняет Новалис это народное
верование в своем сложном философском романе. Начиная с пятой
главы, голубому цветку начинает отчетливо сопутствовать золото, про­
возвестником которого выступает старый горняк, но и его к посвяще­
нию в тайны золота приводят голубые глаза возлюбленной, чей отец
становится его учителем. Согласно Новалису, золото открывается лишь
тому, кто совершенно бескорыстен, ибо золото — таинственная стихия,
связывающая этот мир с потусторонним, где нет смерти. Вот почему
золото — король металлов, властитель мира: «Известен замок тихий
мне, таится там король поныне». Власть короля Золота понимается не-
5

правильно, извращается корыстным непониманием. От этой извращен­
ной власти стараются избавить человечество алхимики: «На свет выво­
дят короля; как духи, духов изгоняют». Великое деланье алхимиков за­
ключается в том, чтобы синтезировать золото из всего или превратить
все в золото. Золотом, таящимся во всем, обозначается в романе все­
единство, в котором исчезает все. С таким всеединством соотносится и
одновременно не совпадает с ним голубой цветок, обозначающий
многообразие мира через другого или другую, ибо голубой цветок сим­
волизирует любовь, а любви не бывает без одного и другой или, наобо­
рот, без одной и другого. Так золото в романе — это идеал всеединства,
а голубой цветок — его символ. Всеединство и многообразие, идеал и
символ, голубой цветок и золото в романе неразлучны и несовместимы
в своих причудливейших сопоставлениях. Как такое сопоставление
идеала и символа Новалис воспринимает безвременную смерть своей
юной невесты Софи фон Кюн и даже собственную смерть, которую он
заранее воспевает как блаженное единение с голубым цветком Роман
остается незаконченным из-за смерти своего автора, но незакончен­
ность заложена в него изначально, ибо невозможно совместить все­
единство с многообразием, как невозможно отказаться ни от того, ни
от другого. Смерть автора вписывается в роман, предполагая его неза­
вершенность и одновременно предвосхищая бесконечное продолжение:
бессмертие.
Существеннейшее значение для Новалиса приобретает само имя
умершей (бессмертной!), возлюбленной: Софи, то есть, София Премуд­
рость Божия, которая в Книге Притчей Соломоновых говорит о себе
«Плоды мои лучше золота и золота самого чистого .. Господь имел меня
началом пути Своего... Тогда я была при Нем художницею, и была ра-
достию всякий день, веселясь пред лицем Его во все время» (Притчи, 8,
19 — 30). Сама София сопоставляет свои плоды с чистым золотом, а
древняя традиция приписывает ее одеянию голубизну. Золото и лазурь —
два преобладающих цвета на православной иконе, где их соотнесение
удается, о чем Новалис лишь мечтает, жертвуя собой своей мечте. Пер­
вая часть романа заканчивается строкой: «София — жрица в скинии
сердечной». Этой строкой Новалис возвещает невероятное единение
золота и голубизны в существе Софии, то, что Андрей Белый назовет
«Золото в лазури». Для Новалиса такое единение остается недоступным
и неизбежным.
Так у Новалиса впервые отчетливо вырисовывается главная тема
немецкого романтизма: клад и цветок, идеал и символ, всеединство и
многообразие. Новалис — гений синтеза, и потому их противостояние
иногда мучительно для него, но никогда не враждебно. Новалис угады­
вает тайну некоего невозможного сочетания. По его замыслу роман
должен был завершаться (но не заканчиваться) бракосочетанием времен
года; продолжение все равно должно было следовать: «Соединим вре­
мена рода людского затем». Другие романтики переживали эту пробле­
му острее и болезненнее. Цветок папоротника указывает, где лежит
клад, а где клад, там дьявол, нечистая сила. В анонимном романе
«Ночные бдения», подписанном именем средневекового католического
6

святого «Бонавентура», что означает «Благая Участь», мать героя рас­
сказывает ему, что он был зачат в ночь, когда отец его алхимик решает
заклясть дьявола. Дьявол является и объявляет себя крестным будущего
ребенка, который, по свидетельству матери, удивительно похож на сво­
его крестного. Мнимый Бонавентура зачат алхимиком и подкинут кла­
доискателю. Воспроизводится или пародируется сокровенная изнанка
романа «Генрих фон Офтердинген». Алхимик синтезирует золото («на
свет выводит короля»), кладоискатель ищет его, ищет цветок папорот­
ника, обозначающий местонахождение клада, но в «Ночных бдениях»
то и другое происходит в присутствии и при участии дьявола. Дьявол в
романе — лицо вполне определенное, насколько может быть опреде­
ленным Ничто. Именно вокруг Ничто вращаются «Ночные бдения»
Так в девятом бдении сумасшедший, воображающий себя творцом ми­
ра, произносит монолог о том, что мир сотворен им по ошибке, а, сле ­
довательно, мир и, прежде всего, человек — в сущности, ошибка.
Ничто истиннее, реальнее и совершеннее, чем какое бы то ни было не­
что. Немудрено, что поиски клада превращаются в раскапывание моги­
лы, где похоронен алхимик, отец героя. Кажется, он цел в своем гробу,
но стоит прикоснуться к нему, и он рассыпается в прах. Остается ни­
что. Тут же на кладбище верный возлюбленный обнимает свою умер­
шую возлюбленную, то есть опять-таки Ничто (явная пародия на
«Гимны к ночи» Новалиса и на того же «Генриха фон Офтердингена»).
Ядовито высмеивается и разоблачается синтез, пророчески возвещае­
мый Новалисом. Всеединство и многообразие, идеал и символ, золото
и голубой цветок, сопутствующий кладу, совпадают... в небытии. Роль,
маска реальнее того, кто носит маску или играет роль. Настоящее имя
автора, написавшего роман, — Ничто, прикрытое маской, псевдонимом
«Благая Участь». Анонимность романа — его внутреннее свойство, а не
литературоведческая загадка.
Та же линия получает уже совершенно запредельное преломление в
романе Эрнста Теодора Амадея Гофмана «Эликсиры дьявола». Это сво­
его рода житие великого грешника, которое впоследствии намеревался
написать Ф.М.Достоевский. Кстати, среди возможных авторов «Ночных
бдений» упоминают иногда и Гофмана, хотя его авторство более чем
сомнительно. В «Эликсирах дьявола» голубой цветок берет верх над
кладом, о котором он свидетельствует. Золото затмевается голубым
цветком. Самое странное и страшное в романе — двусмысленность го­
лубого цветка, зловещего и целительного одновременно.
В романе Гофмана голубой цветок соотносится со святой Розалией
и даже с Девой Марией, Царицей Небесной. Отголосок такого отожде­
ствления приписан А.С .Пушкиным рыцарю бедному: «Lumen Coelum,
sancta Rosa!» Lumen Coelum, свет небес, не что иное, как золото, воспе­
тое Новалисом, а святая Роза вполне может быть и голубой. Эзотериче­
ской традиции хорошо знакома голубая роза, спутница и противопо­
ложность сверхсущего золота. Святая Розалия и Дева Мария вместе яв­
ляются гибнущему герою романа, и в храме при их явлении слышится
благоухание розы и лилии. Герой романа, художник, пишет образ Свя­
той Розалии и влюбляется то ли в этот образ, то ли в нее самое, припи­
7

сывая ей к тому же облик языческой богини Венеры. Так появляются
«первые» двойники, определяющие дальнейшее течение романа: святая
Розалия — двойник Венеры, или Венера — двойник святой Розалии, да
еще картина — кощунственный двойник их обеих. Но и у картины по­
является двойник (именно двойник, а не оригинал) — якобы живая
женщина, которая даже родит художнику ребенка и, родив его, сразу
же превращается в разлагающийся труп старухи. Двойник образа ока­
зался дьявольским наваждением, явлением Ничто, но от Ничто родился
ребенок, и от него произошло множество потомков, не знающих или не
узнающих друг друга, но всегда влекомых один к другому преступной
страстью, любовью-ненавистью. Это череда двойников, которые в
кровном родстве друг с другом, хотя все они происходят от наваждения,
от Ничто, и должны искупить этот первородный грех. Но во все по­
пытки искупления вмешивается дьявол, и напрашивается мысль, что он
сам — один из этих двойников, двойник Бога, за которого и выдает се­
бя это вездесущее Ничто. Жертвой лукавого Ничто обречен стать монах
Медардус, двойник своего предка-художника, чувствующий себя двой­
ником Святого Антония, смертельно влюбленный в святую Розалию
или в ее двойника: в свою сестру. Медардус нарушает монашеский обет
целомудрия с другой своей сестрой, которая принимает Медардуса
опять-таки за его двойника. Медардус, он же Франциск, убивает одну
свою возлюбленную и посягает на жизнь другой, истинной и единст­
венной. Но происходит чудо: сама святая Розалия, голубой цветок,
торжествует над дьявольским кладом и дарует Медардусу истинное з о­
лото вечного спасения, которого Медардус достигает безудержным по­
каянием и сам ужасается: оказывается, его, отпетого преступника, счи­
тают святым Ни Новалис, ни анонимный автор «Ночных бдений», ни
Гофман, автор «Эликсиров дьявола» не подозревали, что пишут три­
логию о голубом цветке, изгоняющем дьявола, как бы дьявол ни пы­
тался присвоить себе голубой цветок и золото, сопутствующее ему Эта
трилогия и предлагается вниманию современного читателя.
В. Микушевич,
действительный член Независимой
академии эстетики и свободных искусств

МВШ
гспгих
ФОМ
ОФТСРДИНГЕИ
Перевод с немецкого
В. МИКУШЕВИЧА

ПОСВЯЩЕНИЕ
Меня ты побудила заглянуть
В такие задушевные глубины,
Что мне страшиться в бурю нет причины:
Твоей рукой указан верный путь.
К тебе младенцу сладко было льнуть,
Узрев твои волшебные долины;
В тебе одной все женщины едины:
Высокий твой порыв томит мне грудь.
Пускай земная жизнь ко мне сурова,
Твоим останусь в горести любой,
И песня музе ввериться готова.
Искусству, вдохновленному тобой,
Здесь, на земле, другого нет покрова;
Мой тихий ангел, будь моей судьбой!
***
Таинственно поэзия целит
Нас всех преображеньем бесконечным;
Там награждает муза миром вечным,
Здесь юностью блаженной веселит.
В зеницы свет поэзии пролит;
Нас просветив искусством безупречным,
Отрадная, усталым и беспечным
Для сердца хмель божественный сулит.
Обильным лоном сладостно вскормленный.
Всем существом обязан ей вполне,
Воспрянул я, пространством окрыленный.
Мой высший дух дремал еще во мне.
Меня возносит ангел благосклонный,
Открыв объятья в горной вышине.
11

Часть первая
ЧАЯНИЕ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
тец с матерью уже спали, слышался однозвучный
ход стенных часов, в ставни со свистом стучал ветер,
Щ■ неяркий свет месяца чередовался в комнате с темно-
1 1 той. Юноша не находил покоя на своем ложе,
странник вспоминался ему и то, что поведал стран-
ник. «Нет, не клады пробудили во мне столь неска­
занное влечение, — говорил себе юноша.
—
Корысть от меня
далека: по голубому цветку я тоскую, увидеть бы мне только го­
лубой цветок. Мои помыслы с ним неразлучны, о чем еще мне
думать и мечтать! Впервые со мною творится такое: словно до
сих пор я грезил или во сне обрел иной мир, ибо в мире, для
меня привычном, кого беспокоили бы цветы, а уж о том, чтобы
какой-нибудь чудак цветком прельстился, и помину не было Да
и откуда, кстати, этот пришелец?
Он ведь не из наших, на наших не похож, и невдомек мне,
почему меня одного так зачаровали его речи; не я один его слу­
шал, а больше никому ничего такого не попритчилось. Что за
диво: этого даже высказать невозможно. То и дело я в каком-то
блаженном восторге, и лишь тогда, когда цветок скрывается от
меня, я в смятении , в глубоком внутреннем смятении, которого
не с кем разделить мне. Я бы счел себя безумным, но я теперь
лучше вижу, проницательней мыслю, давно знакомое мне теперь
как бы открывается. Рассказывают, будто в старину звери, де­
ревья и скалы говорили с людьми. Они, сдается мне, вот-вот
опять начнут, и по ним я угадываю,что я услышал бы от них.
Судя по всему, многие слова мне еще неведомы; знал бы я по­
больше, мне все было бы понятнее. Раньше мне нравилось тан­
цевать, теперь мне больше нравится размышлять под музыку». И
юноша потерялся в сладостных мечтаниях, погрузившись, нако ­
нец, в сон. Сперва пригрезились ему необозримые дали, глухая
пустынная чужбина. Он преодолевал моря, сам не зная, как, не­
виданных чудовищ видел он; с разными людьми переживал он
то войну, то буйную смуту. Он изведал плен и постыднейшую
нищету. Все чувствования обострились в нем сверх всякого ве­
роятия. Он испытал бесконечную переменчивость судьбы, умер,
вернулся к жизни, любил высочайшей, страстной любовью и
12

снова навеки был разлучен со своей любимой. Только под утро,
когда за окном забрезжило, на душе прояснилось, видения стали
отчетливее и длительнее. Он как будто блуждал, одинокий, в
дремучем лесу. Лишь кое-где зеленая сеть пропускала дневной
свет. Вскоре перед ним оказалась расселина горы, ведущая
ввысь. Взобраться можно было только по замшелым камням, ко ­
торые выворотил наверху и оставил на своем пути прежний по­
ток. Лес редел, чем выше, тем заметнее.
Наконец, юноша добрался до луговины на горном склоне.
Еще выше путь преграждала круча, однако снизу виднелся как
бы проем, и начало хода, прорубленного в сплошной толше
Ход, позволяя идти без всяких затруднений, расширялся впере­
ди, так что сияние издалека лилось навстречу путнику. Когда
вступил он в это сияние, он увидел как бы ключ, откуда бьет
неудержимый поток света, достигая свода и там дробясь неис­
числимыми, огнецветными брызгами, сыплющимися вниз и
скапливающимися в большой чаше, вернее, в озере; свет отли­
вал пламенеющим золотом; все это совершалось бесшумно,
благоговейная тишина облекала торжественное действо. Он ос­
тановился над озером, подернутым непрерывной, многоцветной,
трепетной зыбью. Стены пещеры были увлажнены теми же
брызгами, скорее студеными, чем жгучими, так что по стенам
струился голубоватый отсвет. Окунув руку в озеро, он поднес
ладонь к своим губам. Словно некий дух овеял все его существо
отрадной бодрящей свежестью. Он желал неодолимо, он вожде­
лел омовения и, раздевшись, погрузился в озеро. Небесное чув­
ствование переполнило его душу, как будто вечерняя заря омы­
вала его своим облаком, бесчисленные мысли стремились в нем
блаженно сочетаться; небывалые неведомые образы зарождались
в нем, сливались, и, уже зримые, носились вокруг него; и волны
упоительной стихии, как нежные перси, приникали к нему. Ка­
залось, в потоке растворены девичьи прелести, услаждающие на
миг своей телесностью, стоит им соприкоснуться с юношей.
В упоении не утратил он, однако, чуткой восприимчивости;
ему было легко и привольно, течение уносило его из озера
вглубь скалы. Им овладело сладостное забытье, ему грезились
неописуемые события, пока освещение не переменилось, разбу­
див его. Осмотревшись, увидел он, что лежит на мягкой траве
около другого ключа, бьющего в воздух, чтобы в воздухе расто­
чить себя. Темноголубые утесы с разноцветными прожилками
высились неподалеку; день, царивший вокруг, был светлее
обычного дня, но свет был менее резким; ни облачка на черно­
голубом небосводе. Ничто, однако, не влекло его с такой силой,
как высокий светло-голубой цветок с большими сверкающими
листьями, окропленными родником. Вокруг пестрело неисчис­
лимое множество других цветов, насыщавших воздух чудным за­
пахом. Но, ничего не замечая, с неизреченной нежностью со­
зерцал он лишь голубой цветок. Он вознамерился, было, подой­
13

ти к цветку, когда цветок затрепетал и начал преображаться, л и­
стья засверкали ярче и прильнули к стеблю, удлинявшемуся на
глазах, и цветок стал клониться к юноше, и над лепестками, как
над голубым воротничком, возникли нежные черты. Изумляясь
все более, он блаженно созерцал это дивное преображение, пока
голос матери не прервал его сна и не увидел он, что комната в
родительском доме, где он находится, вся залита золотым утрен­
ним солнцем. Он был слишком восхищен для того, чтобы роп­
тать на помеху; напротив, он ласково пожелал матери доброго
утра, отвечая на ее сердечное объятие.
«Вот сонливец, — молвил отец, — сколько времени я здесь
просидел уже с напильником; молотка мне нельзя было и в руки
взять, мать не велела, пусть, мол, дорогой сыночек выспится. Да
и завтрака мне пришлось подождать. Ты знал, что делал, когда
выбирал себе ремесло ученого; выходит, мы бодрствуем и рабо­
таем ради науки. Правда, дельному ученому, как я слышал, тоже
спать некогда, и дня ему мало, если он хочет освоить великое
наследие мудрецов».
«Дорогой отец, — ответил Генрих, — не надо корить меня дол­
гим сном, вы сами знаете, что я никогда не грешил сонливостью.
Лишь поздно ночью удалось мне заснуть, к тому же беспокойные
сновиденья одолевали меня, пока, наконец, не посетило меня
отрадное сновиденье; так или иначе мне долго не забыть его».
«Генрих, дорогой мой, — проговорила мать, — ты, наверное,
лежал навзничь, или неуместные мысли отвлекли тебя от вечер­
ней молитвы. И сейчас ты выглядишь не как всегда. Пора тебе
подкрепиться».
Когда мать ушла, отец, работая по-прежнему тщательно,
произнес: «Сны не верны, вольно господам ученым толковать их
и так и эдак; не худо бы тебе отстать от этих праздных и пагуб­
ных бредней. Это в былые времена божественные виденья по­
сещали человека, подобно снам, что для нас непостижимо; мы в
толк не возьмем, каково было мужам богоизбранным, о которых
повествует Библия. Тогда по-другому обстояло дело и со снови­
деньями, не только с человеческими начинаниями».
В нашем веке мир не таков, и нам самим больше не дано
сноситься с небом без посредников. Когда нам нужно постиг­
нуть горнее, удовольствуемся старинными преданьями да пи-
саньями, других источников нет; Дух Святой теперь нас не удо­
стаивает явных откровений, он вещает через разумение, да­
рованное мужам рассудительным и благомыслящим, через жития
праведников, наставляющих нас участью своей и примером. А
нынешние чудотворные образы мало что дали мне, и я не
очень-то верю в те великие деяния, которые приписывает им
наше духовенство. Впрочем, если кто-нибудь ищет наставления
в них, пусть ищет; не подобает мне ставить в тупик благочести­
вую доверчивость».
«Но, дорогой отец, по какой причине вы отвергаете сны, чья
14

причудливая изменчивость, чей легкий нежный состав не может
не волновать нашу мысль? Даже если не думать при этом о Бо­
жественном, не являет ли нам сновиденье самой своей путани­
цей нечто необычное, неспроста разрывая покров тайны,
покров, опускающийся внутри нас всею тьмою своих складок? В
глубокомысленнейших книгах нет числа повествованиям о снах,
о них повествуют люди, достойные доверия, да и вам стоит
вспомнить хотя бы сон, рассказанный нам недавно высокочти­
мым придворным капелланом; этот сон произвел впечатление на
вас же самих.
Но и без всяких повествований, когда бы вас впервые в ж из­
ни посетило сновиденье, как могли бы вы не изумиться, как
могли бы вы оспаривать необычайность этого явления, допус­
тим, примелькавшегося для нас! Сновиденье, сдается мне, обо­
роняет нас от жизни, удручающе размеренной и привычной, ос ­
вобождает узницу-фантазию, чтобы та отдохнула, разбрасывая
вперемежку все зарисовки жизненного опыта, веселой детской
игрой рассеивая всегдашнюю взрослую деловитость. Если бы не
сновиденья, старость приходила бы гораздо скорее. Даже если
греза — не откровение свыше, я склонен полагать, что она —
Божественное напутствие, доброжелательная проводница в на­
шем паломничестве к Святому Гробу. Нет сомнений, то, что мне
снилось нынче ночью, не останется в моей жизни без последст­
вий: у меня такое чувство, что этот сон для моей души — стре­
мительное колесо, влекущее вдаль».
С ласковой улыбкой отец молвил, глядя на мать, только что
вошедшую:
«Мать, а ведь по Генриху видно, какой час привел его в этот
мир. В его словах прямо-таки играет огненное италийское вино,
которым я догадался запастись в Риме, и как оно пригодилось
на нашей свадьбе! Я и сам был тогда молодцом, не то, что те ­
перь. Я оттаял на юге, удаль и страсть переполняли меня, да и
ты была девица пылкая и прекрасная. А как великолепно было у
твоего отца; сколько скоморохов и певцов нагрянуло отовсюду;
небось, Аугсбург не запомнит свадьбы веселее».
«Вы рассуждали давеча о снах, — молвила мать.
—
Ты мне,
знаешь ли, сам тогда рассказывал о том, что тебе приснилось в
Риме и впервые навело тебя на мысль вернуться в Аугсбург и
посвататься за меня».
«Ты кстати напомнила мне, — ответил старик.
—
Я совсем
было запамятовал тот причудливый сон, хоть, признаться, до ­
вольно долго раздумывал над ним тогда, но ведь он как раз до­
казывает, что я не ошибаюсь насчет снов. Вряд ли может
присниться сон, более отчетливый и связный, так что и ныне
нетрудно восстановить все его обстоятельства, и что же, спра­
шивается, этот сон означал? Мне снилась ты, и сразу же я по­
желал, чтобы ты стала моею, так ведь нет ничего естественнее:
ты была уже знакома мне. Твоя красота и твое радушие глубоко
15

тронули меня едва ли не с первого взгляда, и разве только пото­
му, что меня одолевала охота проведать чужие края, отсрочил я
свое сватовство. Мой сон совпадает со временем, когда любо­
пытство мое было почти утолено и сердечная склонность могла
взять свое».
«Поведайте нам, однако, то причудливое сновидение», — по ­
просил сын.
«Бродил я как-то вечерней порою, — начал отец.
—
Погода
стояла ясная, луна светила, и в бледных ее лучах старые колон­
ны и стены выглядели жутковато. Мои приятели бегали за де­
вушками, а я затосковал по родным местам, да и любовь меня
влекла под открытое небо. В конце концов я почувствовал жаж­
ду и не преминул зайти на первую попавшуюся мызу в надежде
выпить вина или хоть молока. Старик встретил меня, и, судя по
всему, я не внушил ему сперва особого доверия. Я обратился к
нему с моей просьбой, и стоило ему узнать, что я немец, то есть
чужестранец, он любезно пригласил меня в горницу и достал бу­
тылку вина. Мой гостеприимец усадил меня и осведомился, ка­
кое у меня ремесло. Горница была забита книгами и разными
антиками. Мало-помалу завязался обстоятельный разговор; сколь­
ко он мне всего поведал о былом, о живописцах, ваятелях, сти­
хотворцах! Я не слыхивал, чтобы кто-нибудь о них говорил так.
Ни дать, ни взять, я вступил на почву некоего неведомого мира.
А какие резные каменные печати, какие художественные подел­
ки показал он мне, какие великолепные стихи читал, и с каким
жаром! Не знаю, сколько часов слилось для меня в единый миг.
И сейчас у меня на сердце теплеет, стоит мне вспомнить, какая
красочная сумятица странных помыслов и чаяний переполняла
меня тогда ночью. Он освоился с древностью, как будто сам жил
в языческие времена, и вы не поверите, как он томился, как он
тосковал по седой старине.
Потом он указал мне комнату, где мне предстояло дождаться
утра; поздний час не позволял уже пуститься в обратный путь.
Сон не заставил себя ждать, и мне привиделось, будто я в род­
ном городе и куда-то направляюсь через городские ворота. Идти
мне нужно вроде бы по делу, только невдомек мне, куда идти и
что сделать. Гарц привлек меня, и я зашагал такими большими
шагами и так весело, будто отправился венчаться. Дорогу я
вскоре потерял и пошел просто напрямик по долам и по лесам
пока не вышел к высокой горе. Когда я взобрался на гору, ока­
залось, что внизу пролегает Золотая Долина, и вся Тюрингия
видна была мне вдоль и поперек, соседние горы не мешали мне
смотреть. Прямо перед собой видел я темные горы Гарца с бес­
численными замками, монастырями, хуторами. Тут я поистине
возвеселился сердцем, и представился мне старик, у которого я
заснул, только, думалось мне, я гостил у него когда-то, и много
воды утекло с тех пор.
Вдруг заприметил я лестницу, ведущую в недра горы, и уст­
16

ремился вниз. Долго спускался я, пока не попал в пещеру, где за
железным столом восседал старец в длинном одеянии, не сводя
очей с прекраснейшей девы, которая стояла перед ним, изваян ­
ная из мрамора.
В железный стол вросла борода, сквозь него пробивалась и
покрывала уже ноги старцу. Вид у него был суровый, но привет­
ливый, я, помнится, видел похожие черты, рассматривая одну
древнюю голову, намедни вечером показанную мне моим госте-
приимцем. Пещеру заливал ослепительный свет. Я бы все еще
стоял, всматриваясь в старца, когда бы хозяин пещеры, похлопав
меня по плечу, не взял меня за руку и не повлек меня прочь из
пещеры в длинные подземелья. Некоторое время спустя я заме­
тил, как вдали забрезжило, словно белый день прорывался во
тьму. Я поспешил туда и вскоре вышел на зеленую поляну,
правда, в Тюрингии ничего подобного мне видеть как будто не
доводилось. Чудовищные деревья с крупными, сверкающими
листьями росли вокруг, и тени от них падали далеко-далеко.
Воздух был знойный, однако легко дышалось. Всюду родники,
всюду цветы, и среди цветов особенно приглянулся мне один,
которому другие цветы вроде бы кланялись.
«Ах, дорогой отец, не скажете ли вы мне, какова была окра­
ска этого цветка?» — вскричал сын в страстном порыве.
«Что забыл, то забыл, хотя все остальное и сейчас вижу чуть
ли не воочию».
«Не голубой ли то был цветок?»
«Может статься, — продолжал старик, от которого ускользну­
ла неизъяснимая страстность Генриха.
—
Сколько помню, я все
равно не мог бы высказать, что творится в моей душе, и мне
было не до моего провожатого. Наконец я обернулся и увидел,
что он пристально за мной наблюдает и улыбается мне с непод­
дельной радостью. Не припомню, как я покинул эту поляну. Я
стоял опять на той же горе. Рядом я увидел моего провожатого,
который молвил: «Чудо мира явлено тебе. От тебя теперь зави­
сит, обретешь ли ты величайшее счастье и достигнешь ли славы
впридачу. Слушай внимательно мои слова: если ты в Иванов
день, когда свечереет, снова побываешь здесь и от всего сердца
помолишься Богу, чтобы Он даровал тебе уразумение этого сна,
ты сподобишься высочайшего земного удела; только ты не про­
пусти голубого цветка, найди и сорви его здесь, а дальнейшее
смиренно предоставь Провидению». И меня в том же сне окру­
жили прекраснейшие образы и живые люди, у меня перед гла­
зами промелькнули бесконечные переменчивые века чарующей
чередой. Язык мой, что ли, тогда развязался, я говорил, а слы­
шалась музыка. Потом все померкло, сузилось, примелькалось;
твоя мать предстала мне, глядя на меня стыдливо и ласково; на
руках у нее был младенец, подобный светочу, она принесла его
мне, и младенец рос на глазах и светил все ярче, и, наконец
взмыл над нами, раскинув ослепительно белые крылья, взял нас
17

на руки и так высоко вознес, что земля в моих глазах смахивала
на золотое блюдо с тончайшей резьбой. Потом, вспоминается
мне, опять был тот цветок, была гора, и был старец, только вряд
ли я долго спал: неодолимая любовь пробудила меня. На про­
щанье гостеприимный хозяин пригласил меня заходить к нему,
я, конечно, не возражал, и наверное, зашел бы, задержись я в
Риме, но я сломя голову кинулся в Аугсбург».
ГЛАВА ВТОРАЯ
Иванов день уже прошел, а между тем давно пора было мате­
ри посетить в Аугсбурге отцовский дом, пора было ей привезти
к деду дорогого внука, еще не знакомого с дедом. Нашлись по­
путчики: купцов, испытанных друзей старого Офтердингена,
влекли в Аугсбург торговые дела. Тут мать решила не упускать
случая и последовать своему давнему намерению, чему немало
способствовала душевная тревога, так как мать не могла не ви­
деть: с некоторых пор Генрих сосредоточен и молчалив больше
прежнего. Ей думалось, Генрих заскучал, или ему нездоровится,
и дальняя дорога, знакомство с новыми людьми и землями, а
также, как она уповала про себя, обаяние юной уроженки Аугс­
бурга преодолеют сыновнюю мрачность и снова сделают Генри­
ха общительным и беспечным, каким она его всегда знала. Ста­
рый Офтердинген одобрил это начинание, а сам Генрих был
рад-радехонек посетить страну, о которой столько слышал от
матери и разных путников, что давно привык считать ее на­
стоящим земным раем, куда он порывался часто, но покуда на­
прасно.
Генриху как раз минуло двадцать лет. Ему никогда еще не
доводилось покидать пределы области, прилегающей к родному
городу; остальной мир был ведом Генриху только с чужих слов.
При дворе ландграфа, как тогда было заведено, избегали всякого
шума и суеты, так что княжеский уют и даже роскошь княжес­
кого обихода явно уступали бы тому благополучию, которое в
позднейшие времена обеспечивал себе и своим домочадцам лю­
бой зажиточный обыватель, не впадая при этом в расточительст­
во. Тем проникновеннее и сердечнее была привязанность к по­
житкам и утвари, окружающим человека ради разнообразных
повседневных нужд. Пожитки и утварь не просто дороже цени­
лись, они больше значили. Сама тайна их естества, состав их
вещественности пленяли чающий дух; при этом склонность к
безмолвной свите, сопровождающей человеческую жизнь, усу­
гублялась особым навыком, их романтической далью, откуда
они происходят, освященные древностью, бережно хранимые,
нередко наследие многих поколений. Сплошь и рядом подобные
предметы обретали такое достоинство, что в них начинали ви­
18

деть благословенные реликвии, чуть ли не талисманы, ниспос­
ланные судьбой на благо целым державам или многочисленным
разветвлениям какого-нибудь старинного рода. Отрадная бед­
ность красила те времена своей особой, невинной и строгой бе­
зыскусственностью, и сокровища, угадываемые кое-где, тем
знаменательнее поблескивали в сумерках, внушая глубокомыс­
лию чудесные предчувствия. Если сокровенное великолепие
зримого мира выявляется разве только известным распределе­
нием света, тени, красок, и при этом как бы дано отверзаться
новому высшему взору, подобное действенное освещение рас­
пространялось тогда повсюду, а более позднее, более зажиточное
время, напротив, являет картину вездесущего дня, бедную от­
тенками и смыслом. Кажется, высшая духовная мощь всегда го­
това прорываться в переходах, в промежутках между двумя цар­
ствами, и как в пространстве, нами заселенном, изобильнейшие
богатства почвы и недр находятся на одинаковом расстоянии от
пустынных бесплодных гор и бескрайних степей между теми и
другими так между веками неотесанного варварства и сведущи­
ми, искушенными запасливыми временами осталась глубоко­
мысленная романтическая пора, чей возвышенный облик таится
в простом облачении. Кому не по душе бродить в сумерках, ког ­
да тьма и свет как бы преломляются друг во друге величествен­
ными тенями и красками! Так и мы рады углубиться в годы,
когда жил Генрих, устремляясь всем сердцем навстречу тому но ­
вому, что ожидало его. Он простился со своими сверстниками и
со своим наставником, престарелым придворным капелланом,
которому были ведомы обнадеживающие задатки Генриха, так
что мудрый старец напутствовал его, своей тихой молитвой, сер­
дечно тронутый. Генрих был крестником ландграфини, и всегда
посещал ее будучи принят при Вартбургском дворе и теперь он
отпросился в путь у своей покровительницы, которая его удос­
тоила добрых наставлений и пожаловала ему золотую цепь, об­
ласкав юношу на прощанье.
В печальном настроении расставался Генрих и со своим от­
цом и со своим родным городом. Только теперь изведал он рас­
ставание; до сих пор, воображая себе дальнюю дорогу, он вовсе
не испытывал неизъяснимого чувства, охватившего его теперь,
когда, отторгнутый от своего прежнего мира, он был как бы
влеком к чужому побережью. Такова беспредельная печаль юно­
сти, впервые познающей, как происходит все земное, казавшее­
ся насущным и незаменимым, в своем переплетении с бытием
невольно принимаемое за само вечное бытие. Первое предвестие
смерти, первая разлука незабываема, она сначала устрашает, как
устрашает ночной морок, потом, притупляя вкус к дневному
разнообразию, усиливая тоску по надежному прочному сущест­
вованию, она сопутствует в жизни, как дружественное указание
и привычное утешение. Мать была рядом, и это успокаивало
юношу. Еще не совсем канул в былое прежний мир, близкий
19

вдвойне. За ворота Эйзенаха выехали спозаранку, и в предрас­
светном сумраке Генрих был растроган еще более. С рассветом
все отчетливее простирались перед ним новые неведомые облас­
ти, а когда на некоей возвышенности ему открылась покинутая
округа, освещенная солнцем, мелодии былого поразили юношу,
вмешавшись в унылую череду его помышлений. Он почувство­
вал себя в преддверии тех далей, куда частенько всматривался с
ближних вершин, разрисовывая недосягаемое причудливейшими
красками своего воображения. Достигнув этого потока, он соби­
рался погрузиться в его глубину. Чудо-цветок манил его, и Ген­
рих оглядывался на Тюрингию, оставшуюся позади, охваченный
несказанным чаяньем, как будто долгое странствие в направле­
нии, выбранном ими теперь, ведет назад, на родину, куда он,
собственно, и держит путь. Остальное общество, присмиревшее,
было, подобно Генриху, ожило постепенно, коротая время во
всевозможных беседах и россказнях. Мать Генриха решила, что
пора прервать мечтания сына, и не скупилась на рассказы о сво­
ей родине, об отчем доме, о веселой Швабии Купцы вторили
ей, подкрепляя ее слова новыми подробностями, превозносили
гостеприимство старого Шванинга и без устали расточали по­
хвалы прелестным единоземкам своей спутницы.
«Вы поступаете как нельзя лучше, — сказали купцы, — в аше­
му сыну там стоит побывать. На вашей родине обычаи не столь
суровы, там больше любезности. Полезное там не в забросе, од­
нако приятное тоже в чести. Там тоже никто своего не упускает,
но при этом ценится и привлекательная общительность. Купцы
там благоденствуют, снискав людское уважение. Ремесла и про­
мыслы приумножаются, совершенствуются; прилежному работа
легка, так как работа сулит немало удовольствий, и скучные тя­
готы, вне сомнения, вознаграждаются, позволяя разделить кра­
сочные плоды различных прибыльных предприятий. Деньги,
деятельность и товар друг друга порождают, способствуя процве­
танию городов и весей. Если день поглощен ревностной пред­
приимчивостью, тем безраздельнее вечер принадлежит восхити­
тельным развлечениям в дружеском кругу. Хочется отдохнуть и
рассеяться, а как при этом сочетать приличие и очарование, не
предаваясь вольным играм, пренебрегая плодами совершенней­
шей внутренней силы, зиждительного глубокомыслия? Нигде не
поют лучше, нигде не рисуют красивее, нигде не танцуют с та­
ким изяществом при такой приглядной стати. Соседство ита­
лийской земли дает себя знать в непринужденных манерах и в
занимательных разговорах. Отнюдь не возбраняется блистать в
обществе прекрасному полу, чья милая любезность без малей­
шего страха перед кривотолками вправе поощрять обожателей,
каждый из которых старается превзойти других в надежде при­
влечь к себе внимание. Вместо хмурой строгости или грубой
мужской развязности царит приятное оживление со своими ти ­
хими кроткими радостями, так что счастливое общество руково­
20

дствуется духом любви в тысячекратных проявлениях. Все это
нимало не способствует распущенности или распространению
дурных правил, напротив: злым духам как бы нельзя не скрыть­
ся перед лицом красоты, и, уж наверное, швабские девы самые
безупречные, а швабские жены самые верные во всей Германии.
Да, юный друг, ясный, теплый воздух юга поможет вам изба­
виться от вашей сумрачной робости; в девичьем веселом кругу вы
отешетесь и разговоритесь. Где старший Шванинг, там и веселье;
вы Шванингу сродни, да еще и приезжий к тому же; этого доста­
точно, чтобы привлечь прелестные девичьи очи, и если вы в де­
душку пошли, вы непременно осчастливите родной город, приве­
зете туда красавицу жену, как некогда ваш батюшка».
Полыценно покраснев, мать Генриха поблагодарила купцов,
красноречиво расхваливавших ее родину и добродетель ее моло­
дых единоземок, а Генриху в его задумчивости ничего другого не
оставалось, кроме как внимательно, с глубоким удовлетворением
слушать описание земли, которую Генрих надеялся вскоре уви­
деть.
«Даже если вам неохота осваивать отцовское искусство, —
продолжали купцы, — и вас, как нам говорили, больше привле­
кают науки, вам незачем принимать духовное звание, незачем
отвергать лучшие житейские радости. Нет ничего хорошего в
том, что науки сосредоточены в руках сословия, пренебрегаю­
щего мирской жизнью, и государи окружены такими нелюди­
мыми несведущими советниками. Уединение не позволяет им
участвовать в мирских начинаниях, так что их помыслы приоб­
ретают бесполезную направленность, и суть мирских проис­
шествий от них ускользает. В Швабии вам встретятся миряне,
без сомнения, рассудительные и многоопытные; тогда и выби­
райте, какая отрасль человеческих знаний вам по душе; за доб­
рым советом и уроком дело не станет».
Тут Генриху пришел на память его друг, придворный капел­
лан, и юноша молвил немного погодя:
«Конечно, мне при моей неосведомленности во всем житей­
ском не подобает перечить, когда вы утверждаете, будто свя­
щеннику не доступно суждение и руководство в мирских
обстоятельствах, однако, не позволительно ли мне напомнить
вам о нашем достойнейшем придворном капеллане: уж если кто
мудр, так это он; его уроки и наставления со мной неразлучны».
«Всем сердцем, — ответили купцы, — мы благоговеем перед
этим превосходным человеком, но мы можем одобрить ваше
мнение о нем лишь постольку, поскольку вы имеете в виду муд­
рый образ жизни, угодный Богу. Если вы полагаете, что его
жизненный опыт не уступает его благочестию, то мы должны
возразить вам, не взыщите. Однако, сдается нам, добрая слава
святого человека ничуть не пострадает от этого; он слишком
привержен горнему, чтобы изощряться в проницательном иссле­
довании вещей, свойственных нашей земной юдоли».
21

«Однако, — молвил Генрих, — разве наука горнего не заклю­
чает в себе умения невозмутимо держать в своих руках бразды
деяний человеческих? Разве младенчески непредвзятое просто­
душие не находит верного пути в лабиринте здешних обстоя­
тельств быстрее, нежели рассудительность, подавленная и по­
стоянно сбиваемая с толку оглядкой на собственную выгоду, ос­
лепленная неисчислимым множеством новых превратностей и
осложнений? Не берусь утверждать, но, по-моему, человеческая
история познается двумя путями. Первый, тягостный, бесконеч­
ный, извилистый — путь опыта, второй, чуть ли не просто ска­
чок, путь проникновения. Избравшему первый путь придется
нудными вычислениями изыскивать одно в другом, тогда как на
втором пути сразу же раскрывается сама природа всякого случая
и дела, так что можно созерцать их в живых, многообразных со ­
четаниях, как фигуры на доске. Не сердитесь, если вы сочли
мои слова ребяческими бреднями, моя дерзость объясняется
лишь надеждой на вашу снисходительность, к тому же мой учи­
тель заблаговременно явил мне второй путь, то есть свой собст­
венный».
«Откровенно говоря, — ответили купцы дружелюбно, — ваши
рассуждения для нас трудноваты, но вы говорите о вашем пре­
восходном учителе так тепло, что это не может не нравиться
нам; похоже, его уроки не пропали для вас даром.
Сдается нам, что у вас есть наклонность к поэзии. Вы без
труда выражаете все оттенки вашего чувства, не скупитесь на
утонченные обороты и меткие сравнения. И чудесное влечет вас,
а где же стихия поэта, если не в чудесном!»
«Знать не знаю, — молвил Генрих, — откуда это идет. Не в
первый раз я слышу разговоры о поэтах, и певцах, но ни один
из них еще не встречался мне. Их странное искусство непости­
жимо для меня, все бы о них слушал да слушал. Может быть, я
уразумел бы свои неясные чаянья, кто знает. Ходит много тол­
ков о стихотворениях, но мне доселе не попадалось ни одно, и
моему учителю не довелось приобщиться к этому искусству, о
котором он рассказывал мне, только я не очень-то понимал его.
Правда, мой учитель всегда полагал, что это искусство достой­
ное и я бы ничем другим не стал заниматься, едва узнав его. В
древности будто бы оно встречалось намного чаще, ведомое так
или иначе каждому хотя бы понаслышке, родственное другим
великолепным искусствам, ныне утраченным. Взысканные Бо­
жественной милостью, вдохновленные наитием незримого, пев­
цы слыли провозвестниками небесной мудрости, которую
своими отрадными ладами они способны были открывать зем­
ле».
Купцы ответили на это:
«Тайны стихослагателей, признаться, до сих пор не заботили
нас, когда нам нравилась песня, но, быть может, звезды и
вправду сочетаются необычным образом, когда поэт посещает
22

мир, спору нет, это искусство дивное. Да и другие искусства со­
всем не таковы, постигнуть их куда проще. Взять хотя бы живо­
писцев или музыкантов, у них сразу видать что к чему, и
музыка, и живопись поддаются упорной, усердной выучке. Ла­
ды-то в струнах, и требуется лишь сноровка для того, чтобы, пе­
ребирая струны вызвать сладостное чередование ладов. А что
касается живописи, то в ней сама природа — непревзойденная
мастерица. Природа располагает неисчислимыми, изящными,
причудливыми очертаниями, расточает цвета, свет и тень, на ­
бьешь себе руку, коли глаз верен, освоишь состав и сочетание
красок, и знай совершенствуйся, следуя природе. Долго ли со­
образить, почему эти искусства воздействуют на нас и ус­
лаждают нас. Соловьиная песня, веянье ветра, цвета, проблески,
облики радуют нас, отрадно развлекая наши чувства, в которых
проявляется та же самая природа, так что нас не может не радо­
вать искусство, верное природе. Сама природа, желая полюбо­
ваться своим несравненным искусством, обернулась человеком,
и в человеке упивается своим роскошеством, обособляет в пред­
метах отрадное и милое, ею самой воспроизводимое в таком
разнообразии, что наслаждение даровано всем временам и стра­
нам. А вот ни малейшего намека на поэтическое искусство не
найдешь нигде во внешнем мире. Это ведь не рукоделие, тут
снастей нет; поэзия ничего не говорит ни зрению, ни слуху;
просто слушая слова, не приобщишься к чудодейственной тайне
этого искусства. Тут все в сокровенном, и если другие художни­
ки услаждают наши внешние чувства, поэт привносит в святи­
лище нашего внутреннего мира изобилие неизведанных чудных,
упоительных помыслов. Ему дано по своей прихоти в нас про­
буждать затаенные силы, так что нам явлен словами невиданный
великолепный мир. Словно из глубочайших недр возникает в
нас былое и грядущее, неисчислимые людские сонмы, неведо­
мые области, невероятные свершения, так что мы теряем из ви­
ду обжитое настоящее. Слышишь чужое наречие, а все как будто
понятно. Магическим обаянием покоряет нас глагол поэта, при­
вычнейшие слова выступают в пленительных созвучиях и чаруют
завороженного слушателя».
«Любопытство мое благодаря вам переходит в жгучее нетер­
пение, — молвил Генрих.
—
Умоляю вас, опишите мне всех
певцов, известных вам. Мне никогда не надоест слушать об этих
диковинных людях. Мне даже чудится, будто я слыхал о них
чуть ли не в младенчестве, только все запамятовал. Вы говорите,
и что-то проясняется для меня, что-то распознается, и мне так
хорошо от этих удивительных подробностей».
«Мы сами не прочь вспомнить, — продолжали купцы, — как
весело мы проводили время в Италии, во Франции, в Швабии
среди певцов, и мы довольны, если наши рассказы так захваты­
вают вас. Когда путь пролегает, как сейчас, в горах, вдвойне
приятно потолковать, нет лучше способа скоротать время. Мо­
23

жет быть, вас позабавят кое-какие занятные предания о поэтах,
мы сами слышали эти предания в дороге. Песни мы тоже слы­
шали, но что сказать о песнях: много ли запомнишь, когда вос­
хищаешься, упиваясь мгновением, а среди беспрестанных торго­
вых дел поневоле забудешь и то, что запомнилось.
В старину не иначе как вся природа отличалась большей
жизненностью и осмысленностью. То, что теперь едва ли дос­
тупно животным, и движет разве только людьми, трогая и усла­
ждая их, овладевало прежде даже безжизненными телами, так
что искусник осуществлял и творил тогда такое, что мы сочли
бы теперь баснословным и несбыточным. Так в стародавние
времена, в землях, принадлежащих нынешней греческой импе­
рии, как нам передавали странники, еще заставшие там подоб­
ные сказанья в простонародье, обретались будто бы поэты, ко ­
торые необычайным ладом чудотворных струн будили в лесах
сокровенную жизнь, вызывали духов, таящихся в деревах, живо­
творили засохшие семена растений в пустынной глуши, расцве­
тавшей садом, приручали хищников, прививали одичавшим пле­
менам общежительное благонравие, умиляя души, воспитывая
склонность к миролюбивому художеству, усмиряли яростные по­
токи, и даже мертвейшие камни в согласии с песней начинали
равномерно двигаться как бы танцуя. Не иначе, как подобные
певцы были сразу и волхвами, и жрецами, и законодателями, и
целителями, если сами нездешние силы, привлеченные колдов­
ским искусством, приобщали певцов к тайнам будущего, являя
им соразмерность и естественный состав, присущие вещам, а
также сокровенную благость и целительную мощь, свойствен­
ную числам, злакам, всякой твари. По преданию, тогда и рас­
пространились в мире многообразные лады, непостижимые узы
и союзы, а прежде всюду царила сумятица, неистовство и нена­
висть. При этом озадачивает одно: красота, которой запечатле­
лось пришествие этих благотворцев, не исчезла бесследно,
однако исчезло их искусство, или былая чувствительность при­
роды притупилась. В ту пору среди многого другого и такое бы­
ло: один из этих диковинных поэтов или, вернее, музыкантов,
ибо музыка и поэзия почти тождественны, то есть одна другой
соответствует, как ухо и уста, которые тоже ухо, только способ­
ное отвечать своим движением, — так вот некий музыкант от­
правлялся на чужбину, за море. Он брал с собою целое
богатство: украшения и драгоценности, преподнесенные ему
благодарными почитателями. У берега нашелся корабль, и кора­
бельщики как будто охотно соглашались доставить певца за
обещанную плату туда, куда ему хотелось. Однако драгоценно­
сти так блистали своей отделкой, что корыстные корабельщики
не устояли перед соблазном: их всех объединил жестокий замы­
сел схватить певца, утопить его в море, а тогда уж каждый полу­
чит свою долю сокровища. Отдалившись от берега, они набро­
сились на певца, сказав ему, что смерть неминуема, они, мол,
24

порешили утопить его. Певец трогательно молил сохранить ему
жизнь, пытался откупиться своими богатствами, пророчил кора­
бельщикам великую беду, если они не откажутся от своего за­
мысла. Все напрасно, корабельщики остались непреклонны;
преступники опасались, как бы не обличил он их однажды. Убе­
дившись в их беспощадности, он просил у них разрешения спеть
хотя бы свою лебединую песнь, после чего, мол, он сам утопит­
ся со своим простым деревянным инструментом. Корабельщики
не сомневались, что чарующий напев растрогает их сердца, вы­
звав неодолимое раскаяние, так что условились, не отказывая
певцу в его последнем желании, крепко заткнуть себе уши, что ­
бы не слышать песни и привести свой замысел в исполнение.
Так и поступили. Прекрасно и трогательно запел певец. Весь
корабль зазвучал в лад песне, волны подпевали, солнце и ноч­
ные созвездия встретились на небе, в зеленой воде заплясали
-целые сонмы рыб и морских чудищ, выпрыгивая из глубин. Од­
ни только злобные корабельщики стояли особняком с крепко
заткнутыми ушами и никак не могли дождаться, когда кончится
песня. Сияя, певец ринулся в сумрачную глубь, не выпуская из
рук своего чудодейственного орудия. Пламенеющие воды, одна­
ко, не успели коснуться его: признательное морское страшили­
ще всплыло, приняв потрясенного певца на свой могучий хребет
и устремившись прочь со своей ношей. Вскоре они достигли
побережья, которого певец хотел достигнуть, отплывая, и где те­
перь был бережно высажен в тростниках. Певец почтил своего
избавителя ликующей песней и, благодарный, удалился. Не­
много времени минуло, и снова пришел он, одинокий, на берег
моря, умилительно и жалобно оплакивая своей песней пропав­
шие драгоценности, желанные ему, потому что они напоминали
ему былые счастливые часы, признательность и приязнь дарите­
лей. Он пел, а из воды весело вынырнул его старый морской
благодетель, извергая из своей пасти на песок богатства, присво­
енные грабителями. Едва певец исчез, корабельщики нетерпели­
во бросились делить свою добычу. Раздоры привели к
смертоубийству, так что выжили немногие, которым не под силу
было совладать с кораблем, так что кораблекрушение постигло
их у ближайшего берега. Едва-едва они спаслись, выбравшись на
землю, оборванные и нищие, а сокровища, собранные в море
признательным его обитателем, оказались в прежних руках».
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
«В другом предании, — продолжали купцы немного погодя, —
чудесного меньше, да и речь идет о временах не столь давних, но,
быть может, и это предание придется вам по душе, еще глубже
вас приобщив к проявлениям того удивительного искусства.
25

Один престарелый король содержал блестящий двор. Откуда
только не собирались гости, чтобы вкусить поистине королев­
ского времяпрепровождения там, где всего было вдоволь: и
пиршеств, каждый день услаждающих прихотливый вкус то н­
кими яствами, и музыки, и роскошных украшений, и пышных
одеяний, и переменчивых игр, и увлекательных забав, отличав­
шихся к тому же осмысленным чередованием благодаря присут­
ствию премудрых, обходительных осведомленных мужей, вели­
ких мастеров оживлять и одушевлять беседу, а также благодаря
многочисленным юношам и девам, чья пленительная весна —
истинная душа прелестных празднеств. Старый король, вообще-
то, муж степенный и угрюмый, питал две склонности, дававшие
повод к роскошеству придворной жизни, которая этими склон­
ностями и объяснялась. Во-первых, король нежно лелеял свою
дочь, беспредельно обожая в ней образ безвременно почившей
супруги, и готов был расточить все, чем славится природа и дух
человеческий, дабы для этой несказанно милой девы уподобить
землю небесам. Кроме того, королю было свойственно неодоли­
мое пристрастие к поэтическому искусству, и к мастерам, бли­
ставшим в этом искусстве. С юных лет король упивался
творениями поэтов, не жалея ни усилий, ни средств, чтобы со­
бирать эти творения на разных языках, и давно уже больше
всего дорожил общением с певцами. Из всех краев он старался
привлечь их к своему двору, где окружал их величайшим поче­
том. Он мог без устали слушать их напевы, так что, захваченный
новой песней, частенько пренебрегал не только важнейшими
начинаниями, но и первейшими жизненными нуждами. И сама
душа дочери его, взращенной среди песен, стала трепетной пес­
нью, неподдельным выражением томления и грусти.
Вся страна и, прежде всего, королевский двор не могли не
испытывать целительного влияния, исходившего от прослав­
ленных королевских любимцев. Жизнь вкушали, не торопясь,
понемногу, смаковали ее как изысканный напиток, и наслажде­
ние усугублялось тем, что дурные супротивные страсти, как до­
кучный разлад, были удалены отрадным гармоническим строем,
преобладавшим во всех душах. Покой душевный и проникно­
венное упоительное постижение творчески блаженного мира
были уделом того чудесного века, когда ненависть, прежняя
врагиня рода человеческого, обнаруживалась лишь в древних
поэтических преданиях. Если бы духи песен вознамерились от­
благодарить своего защитника, олицетворение их благодарности
едва ли превзошло бы своею прелестью королевскую дочь, наде­
ленную всеми достоинствами, которые сладчайшее воображение
способно сочетать в нежном девичьем образе. Когда среди пре­
красного празднества видели ее в блестящем белом наряде в
кругу очаровательных наперсниц, чутко внимающую вдохновен­
ным певцам на состязании, когда она, краснея, увенчивала бла­
гоухающими цветами кудри счастливца, чья песнь завоевала
26

награду, мнилось, будто зримая душа того великого искусства,
являлась, вняв заклинаниям, так что больше никого не дивили
мелодические восторги поэтов.
Но неведомая судьба как бы реяла и среди этого земного рая.
Одна забота была у его обитателей: будущий брак расцветающей
принцессы, бракосочетание, которое предопределило бы участь
всей страны, продолжив блаженные времена или положив им
конец. Король старился. Сердце его, судя по всему, живо разде­
ляло общую заботу, однако не предвиделось для принцессы бра­
ка, желательного во всех отношениях. Подданные благоговели
перед королевским домом как перед святыней, не смея даже по­
мыслить о том, чтобы обладать принцессой. В ней видели как
бы небесную деву, и невозможно было даже предположить, буд­
то принцесса или король способны удостоить своего взора од­
ного из чужеземных принцев, посещавших двор в надежде
обручиться с нею, столь высоко над ними вознесенной. Робость
перед этой недосягаемой высотой постепенно заставила их всех
удалиться, так что вся династия прослыла гордой сверх меры.
Подобные слухи нельзя было назвать беспочвенными. При всей
своей отзывчивости король, сам того не замечая, все больше
упивался собственным величием, и ему самому представлялась
невозможной или невыносимой мысль о том, что супругом его
дочери окажется человек более низкого звания или менее знат­
ного рода. Это чувство подтверждалось высочайшими, непре­
взойденными достоинствами принцессы. К тому же государь
был отпрыском древнейшего восточного королевского рода. В
лице королевы чтили последнюю отрасль рода, восходящего к
прославленному герою Рустаму. Придворные поэты неумолчно
сближали короля в своих песнях с былыми повелителями все­
ленной, отличавшимися своей сверхчеловеческой природой, и в
магическом зеркале поэзии король видел своих предков еще бо­
лее блистательными, а свое происхождение еще более далеким
от истоков остального человечества, с которым, думалось коро­
лю, его роднит разве только избранное племя поэтов. Напрасно
в глубокой тревоге искал он вокруг второго Рустама, чувствуя,
что судьба его королевства и неумолимая старость настоятельно
требуют брачного союза для принцессы, не говоря уже о ее
сердце, переживавшем свой расцвет.
Неподалеку от столицы обитал в уединенной усадьбе некий
старец, поглощенный воспитанием своего единственного сына,
но при этом не отказывающий во врачебной помощи недужным
поселянам. Юноша, склонный к тихому созерцанию, с детства
увлекался лишь естествоведением, которое преподавал ему отец.
Много лет назад из далеких краев старик переселился в эту без­
мятежную процветающую страну, довольствуясь тем, что здесь
он мог в тишине вкушать целительный мир, исходящий от са­
мого государя. Старик нуждался в тишине для того, чтобы ис­
следовать силы природы, делясь этими восхищающими сведе­
27

ниями со своим сыном, чья редкая восприимчивость и глу­
бокомыслие располагали самое природу открывать ему свои
тайны. Можно было бы счесть наружность юноши заурядной и
непримечательной, когда бы в его благородных чертах и в очах,
необычайно ясных, не угадывалось некое возвышенное обаяние.
Стоило всмотреться в юношу, и усиливалось влечение к нему, и
расставание уже страшило, стоило вслушаться в его ласковый
задушевный голос, неразлучный с пленительным даром речи.
Лес, таивший в укромной долине мызу старца, вплотную под­
ступал к садам, предназначенным для увеселений принцессы,
которая в один прекрасный день отправилась без провожатых на
лошади в лесную чащу, где вольготно мечталось и можно было
повторять излюбленные напевы. Отрадная сень высоких деревь­
ев заманивала ее все глубже в лес, и, наконец, она увидела
усадьбу, где старец обитал со своим сыном.
Принцессе захотелось молока, она покинула седло, привязала
лошадь к дереву и вошла в дом, надеясь, что там ей не откажут в
ее просьбе. Сын был дома и почти ужаснулся, врасплох застиг­
нутый чарующим видением: чуть ли не божественной выглядела
величавая женственность, наделенная всею прелестью юности и
красотой, которую пронизывала несказанно влекущая, нежней­
шая в своей невинности, возвышенная душа. Пока сын спешил
выполнить ее просьбу, как будто пропетую духами, старец при­
близился к принцессе со смиренным благоговением и пригласил
ее сесть у незатейливого очага, устроенного посреди дома и ос­
вещенного бесшумной пляской легкого голубого пламени. Уже
когда она входила, принцессе приглянулось необычайное убран­
ство этой обители, опрятность и благолепие во всем, приметы
изысканной святыни, причем такое впечатление усугублялось
благообразием старца в простом одеянии и ненавязчивой учти­
востью сына. Изяществом своих манер и великолепием своего
наряда гостья сразу навела старца на мысль, что она не чужая
при королевском дворе. Пока сын отсутствовал, принцесса не
преминула полюбопытствовать, что это за диковинки виднеются
вокруг, а главное, что это за старинные своеобычные образы
расположены рядом с нею близ очага, и старик не замедлил ис­
толковать их красноречиво и обстоятельно. Вскоре юноша при­
нес целый кувшин свежего молока, протянув его принцессе с
безыскусственной предупредительностью. Проведя некоторое
время в увлекательном разговоре с обоими, принцесса со всей
любезностью поблагодарила за радушный прием и, краснея, ос­
ведомилась, можно ли приехать еще и не будет ли ей отказано в
удовольствии снова внимать назидательным речам старца, иску­
шенного в таинственном; потом она пустилась в обратный путь
на своей лошади, не открыв своего звания, так как заметила: от­
цу и сыну невдомек, кто она такая. Хотя столица была недалеко,
оба они, погруженные в свою науку, привыкли сторониться
людского столпотворения, и придворные торжества нисколько
28

не влекли юношу, в особенности потому, что, если он и покидал
отца, то на какой-нибудь час, разыскивая травы в лесу, высле­
живая насекомых, приобщаясь к духу природы в его тихих наи­
тиях и в многообразном зримом очаровании. И старца, и прин­
цессу, и юношу глубоко затронуло это будничное событие. От
старика не ускользнуло новое проникновенное впечатление, ос ­
тавленное неведомой гостьей в душе его сына. Достаточно зна­
комый с этою душою, старик не сомневался, что глубокое
впечатление в ней неизгладимо и овладевает его сыном на весь
век. Юность сына и природа его сердца не могли противиться
неизведанному чувствованию, которому суждено было превра­
титься в неодолимую склонность. Старик давно видел, как над­
вигается подобное потрясение. Их посетила красота столь не­
отразимая, что старик сам сочувствовал ей в глубине души, и
как всегда, уповая на лучшее, предоставил загадочному началу
развиваться своим чередом. И принцесса неторопливо ехала во­
свояси, охваченная чувством, ей дотоле неведомым. Одно-един-
ственное сумеречно светлое, чудотворно зыбкое чаянье нового
мира подавляло в ней всякую отчетливую мысль. Магический
полог застилал своими необозримыми складками малейшие
проблески бодрствующей рассудительности. Стоит этому пологу
подняться, мнилось принцессе, и она попадет в мир иной. От­
звуки поэтического искусства, до сих пор владевшего ее душою,
безраздельно, слились в отдаленный напев, сочетавший преж­
нюю пору с нынешней причудливо милой мечтой. Не успела
принцесса вернуться во дворец, как его роскошь и красочное
мелькание придворной жизни почти ужаснули ее, тем более
смутило принцессу приветствие отца, чей лик впервые поразил
ее своим строгим величием. Безусловно запретным казалось ей
всякое упоминание о лесном приключении. Ее мечтательная со­
средоточенность, ее взор, затерянный среди фантазий и глубо­
ких раздумий, были слишком привычны для окружающих, и
никто не заподозрил ничего чрезвычайного.
Принцессе взгрустнулось; на душе было уже не так отрадно:
принцесса чувствовала себя как бы заброшенной среди чужих
людей, и непривычная робость преследовала ее до самого вече­
ра, когда, убаюкивая ее приятнейшими мечтами, сладостного
утешения преисполнила ее веселая песня поэта, который в не­
отразимом вдохновении прославлял надежду и славословил веру,
способную своими чудесами исполнять наши желания. А юно­
ша, едва с нею простившись, углубился в лес. По обочине до ­
роги, скрываясь в кустах, проводил он ее до самых ворот сада, и
отправился домой той же дорогой. Шагая, он заметил под но ­
гами яркий блеск. Нагнувшись, подобрал' он темно -красный ка­
мень, одними гранями необычайно пламеневший, другими гра­
нями являвший непостижимые эмблемы, врезанные в камень.
Юноша распознал драгоценный карбункул, который, помнится,
выделялся среди других камней в ожерелье неведомой гостьи.
29

Юноша не столько шел, сколько летел домой, как будто надеял­
ся там застать ее, и первым делом показал камень своему отцу.
Они условились, что сын поутру выйдет на дорогу и, если ка­
мень будут разыскивать, возвратит свою находку, если же нет,
они сохранят камень, чтобы отдать его незнакомке в собствен­
ные руки, когда та снова посетит их. Юноша почти целую ночь
любовался карбункулом и наутро в неудержимом порыве напи­
сал несколько слов, завернув камень в эту свою записку. Он сам
вряд ли ведал, какая мысль выразилась в словах, начертанных
им:
Ознаменован камень драгоценный:
В его крови сияет некий знак.
Так в сердце врезан образ незабвенный,
Неведомая светит в сердце так.
Сверкает камень, светоч неизменный,
Вкруг сердца ток лучистый не иссяк.
Но если пламень скрыт игрою граней,
И сердце в сердце, может быть, сохранней
Едва обутрело, он уже вышел на дорогу и устремился к воро­
там сада.
Между тем принцесса, снимая вечером ожерелье, хватилась
драгоценного камня, в котором она видела память о матери и к
тому же талисман, залог ее девичьей воли, неподвластной ника­
кому насилию.
Впрочем, заметив эту пропажу, принцесса более смутилась,
нежели встревожилась. Принцесса не сомневалась, что давеча во
время конной прогулки талисман еще сопутствовал ей; стало
быть, она нечаянно уронила его или в доме старца или возвра­
щаясь лесом; дорога была ей слишком памятна, и она вознаме­
рилась прямо спозаранку отправиться на поиски, осчастливлен­
ная этим решением, как будто самая пропажа не только не уд­
ручала ее, но, напротив, давала желанный повод вновь избрать
прежнюю дорогу. Едва наступил день, принцесса миновала сад и
вышла в лес, а так как она шла с непривычной поспешностью,
что могло быть естественнее оживленного сердцебиения, пере­
полнявшего грудь ее. Солнце не успело осыпать своим золотом
верхушки старых деревьев, всколыхнувшиеся, нежно зашептав­
шиеся, как бы силившиеся друг друга разбудить, чтобы, рассеяв
ночные видения, хором приветствовать солнце, когда принцесса,
вняв отдаленному шороху, бросила взгляд на дорогу и увидела:
ей навстречу торопится юноша, узревший деву в тот же миг.
Остановившись, как зачарованный, он пристально вгляды­
вался в нее, словно не верил глазам своим, явь это или марево.
Они поздоровались радостно, однако сдержанно, как будто уже
давно завязалось между ними знакомство и установилась при­
язнь. Еще принцесса не сказала ему, почему она так рано вышла
зо

на прогулку, а юноша с бьющимся сердцем вручил ей, краснея,
камень, обернутый в записку. Казалось, принцесса предчувство­
вала, что затаено в этих строках. Рука ее дрожала, когда она
брала свой талисман, и, чтобы не остаться в долгу, в порыве
благодарности она сняла со своей шеи золотую цепь и надела на
юношу. Смущенный, преклонил он перед ней колени и долго не
находил слов, когда она его спросила, как отец. Не поднимая
глаз, вполголоса она добавила, что скоро посетит их вновь и бу­
дет очень рада присмотреться к диковинкам, которые старец ей
обещал растолковать.
Особая проникновенная значительность слышалась в ее сло­
вах, когда она снова поблагодарила юношу; принцесса медленно
отправилась домой и больше не оборачивалась. Юноша не мог
вымолвить ни слова. Он только поклонился благоговейно и про­
вожал ее своими взорами, пока еще можно было различить ее
среди деревьев.
Не прошло и нескольких дней, как принцесса снова посетила
лесную усадьбу и посещала ее с тех пор неоднократно. Незамет­
но так уж повелось, что юноша сопровождал ее во время этих
прогулок. Он ждал ее возле сада, вел ее на мызу, а потом обрат­
но в сад. Она по-прежнему упорно умалчивала о своем звании,
хотя так сблизилась со своим проводником, что ни один помы­
сел ее возвышенной души не ускользал от него. Величие ее рода
как бы страшило втайне ее самоё. Юноша тоже предался ей
всею душой. Отец и сын видели в принцессе знатную девицу,
состоявшую при дворе. Она полюбила старика, как родная дочь,
и осыпала его ласками, в которых угадывалась и нежность к
юноше. Вскоре она совсем освоилась в причудливом доме, пела
отцу и сыну, сидевшему у ее ног, чарующие песни своим незем­
ным голосом под звуки лютни, давая юноше уроки этого упои­
тельного искусства, а тот не оставался в долгу: из его вдохно­
венных уст узнавала она, как раскрываются вездесущие тайны
природы. Он поведал ей, как чудная взаимность образовала мир,
сочетав светила в гармонические хоры. Предыстория мира раз­
ворачивалась в ее душе, внемлющей святым повествованьям, и
как она была восхищена, когда ученик ее, преисполненный
своими вдохновениями, схватил лютню и, обнаружив небывалый
навык, излился в чудесных песнопениях. Однажды, когда дерз­
новенный пыл овладел его душою близ нее и ее девичью застен­
чивость на обратном пути осилила могучая любовь, так что, не
помня себя, они поникли друг другу в объятия и первый жгучий
поцелуй навеки слил их, неистовая буря разыгралась в насту­
пающих сумерках среди древесных вершин. Ужасающие тучи
клубились над ними, сгущая ночной мрак. Он хотел скорее уве­
сти ее от жуткой грозы и бурелома под надежный кров, однако в
страхе за свою любимую сбился с дороги в темноте, все глубже
забираясь в лесную глушь. Он видел, что заблудился, и страх его
усиливался. Принцесса думала, в каком ужасе теперь король и
31

двор; неизреченная боязнь порою вспыхивала в ее душе пронзи­
тельным сияньем, только голос любимого неумолчно успокаивал
ее, поддерживал и ободрял, так что на сердце становилось легче.
Буря свирепела, выйти на дорогу никак не удавалось, так что
они сочли себя счастливыми, когда при свете молнии заметили
неподалеку на обрывистом склоне лесистого холма пещеру, су­
лившую надежное пристанище в грозу, когда измученные пут­
ники так нуждались в отдыхе. Счастливый случай потворствовал
их желаньям. В пещере было сухо, чистый мох устлал пещеру.
Юноша, не мешкая, развел костер из валежника и мха, так что
можно было обсушиться, и влюбленные увидели, что чудом уда­
лены от мира, спасены от страшной бури и соединены на мяг­
ком теплом ложе.
Дикий миндаль, увешанный плодами, склонялся, достигая
пещеры. Близкое журчанье позволило им найти студеную воду и
утолить жажду. У юноши была лютня, которая теперь могла раз­
влечь, развеселить и успокоить их, а костер в это время потрес­
кивал. Казалось, кто -то свыше намеренно ускорил развязку, при
чрезвычайных обстоятельствах даровав им это романтическое
уединение. Невинностью сердец, колдовским ладом чувств, не­
отвязным, неодолимым могуществом юности и сладостно вза­
имным влечением на забвенье был обречен мир, со всеми свои ­
ми узами и навеян при венчальных песнопениях бури и свадеб­
ных светочах молний сладчайший хмель, когда-либо вкушаемый
смертной четой. Ясным голубым утром ознаменовалось их про­
буждение в новом блаженном мире. Однако слезы, жгучим по­
током хлынувшие из глаз принцессы, показали ее воз­
любленному, какое множество забот пробудилось в ее сердце.
Эта ночь стоила для него нескольких лет; не юноша, а муж был
с нею. Упоенный восторженным пылом, успокаивал он свою
возлюбленную, ссылаясь на святыню истинной любви, взывая к
возвышенной вере, которую внушает любовь, заклиная уповать
на безмятежное будущее, в котором не откажет ей дух-покрови-
тель ее сердца. Почувствовав, как искренне он ее утешает,
принцесса призналась, что она дочь короля и ей боязно при
мысли об отцовской гордости и скорби. Все тщательно обдумав,
они единодушно приняли решение, и юноша поспешил к сво­
ему отцу, чтобы посвятить его в свой замысел. Юноша заверил
ее, что скоро снова будет с нею и, обнадежив, оставил ее пред­
вкушать грядущее счастливое стечение обстоятельств. Юноша
скоро достиг отцовской обители, и старец был очень рад его
благополучному возвращенью. Узнав, что произошло, взвесив
намерения влюбленных, старик, поразмыслив, согласился под­
держать их. Усадьба старика таилась в лесу, к тому же имелись
подземные покои, которые не так-то просто было разыскать:
подходящее убежище для принцессы. Она была препровождена
туда под защитой сумерек, и в глубоком умилении старец при­
нял ее. В одиночестве принцессе трудно было удержаться от
32

слез, когда она помышляла о том, как скорбит ее отец, но она
не выдавала своих терзаний любимому, делясь ими только со
старцем, сердечно утешавшим ее и сулившим ей свидание с от­
цом в недалеком будущем.
Весь двор был потрясен, когда вечером выяснилось, что
принцессы нигде нет. В полном отчаяньи король велел своей
челяди искать ее повсюду. Случившееся казалось непостижи­
мым. Никто даже не заподозрил, что это некий заговор любви,
да и кто мог похитить принцессу, когда скрылась она одна? До ­
мыслы выглядели беспочвенными. Поиски ни к чему не приве­
ли, и глубокая тоска овладела королем. Лишь вечерами, когда
собирались певцы, принося свои прекрасные песни, былая ра­
дость словно брезжила перед ним: мнилось, будто принцесса не­
далеко, и крепла надежда узреть ее вновь. Но в одиночестве
сердце его вновь разрывалось, и он плакал навзрыд. В глубине
души он тогда помышлял: «Какой мне прок в могуществе моем
и родословной? Я самый убогий среди людей. Без моей дочери
нет мне другой утехи. Что мне песни без нее? Лишь звук пустой
да бредни. Ее волшебство оживляло песни отрадой, обличием,
обаяньем. Быть бы мне последним из моих челядинцев. Тогда
бы моя дочь не потерялась, нашелся бы, пожалуй, зять, и внуки
бы сидели у меня на коленях, и был бы я заправским королем,
не то, что теперь. Король не тот, кто коронован, и не тот, кто
властвует. Король тот, кто взыскан изобилием блаженства, кто
насыщен своим земным уделом, король тот, кому больше нечего
желать. Вот расплата за мое высокомерие. Мало было мне поте­
рять супругу! Неизбывно теперь мое злосчастье».
Так скорбел король порою, сжигаемый печалью. Но време­
нами давала себя знать его былая непреклонная гордыня. Он
клял свой плач, он предпочитал терпеть молча как истинный
король. Другие недостойны, полагал он, такой великой боли,
страданье сопутствует величию, но когда смеркалось, посещал
он покои принцессы, видел ее наряды, видел безделушки, рас­
ставленные по-прежнему, как будто она только что здесь была,
и всякие поползновения гордости сходили на нет, и король со­
крушался как любой другой несчастный, умоляя о сочувствии
последних своих челядинцев. Вся столица, все королевство от
всего сердца лили слезы и жаловались вместе с ним. Но, как ни
странно, в народе ходила молва: принцесса-де живехонька, она
придет, и с нею придет ее супруг. Всем было невдомек, откуда
эти вести, но им внимали с радостною верой и в нетерпеливом
ожиданьи уповали на близкое пришествие принцессы. Месяцы
летели, и весна вернулась...
«Будь что будет, — иные вещали как бы по наитию, — прин­
цесса не заставит себя ждать».
Сам король приободрился, не чуждаясь надежды. В предска­
заньях он угадывал милость высшей силы. Новые торжества не
уступали прежним, ликованье готово было снова расцвести, но
33

только не было принцессы. Ровно год минул с тех пор, как
принцесса скрылась, и в эту годовщину вечером в сад вышли
все придворные. Погожее тепло царило в воздухе, в листве ста­
рых деревьев слышался тихий трепет, словно веяло веселье,
приближаясь. Могучий водомет вознесся среди многих светочей,
переливаясь бессчетными отблесками в сумраке трепетной лист­
вы, своим мелодическим плеском вторя неумолчным песням,
доносившимся из-под деревьев.
Король восседал на драгоценном ковре, вокруг виднелся
сонм придворных, разодетых по-праздничному. Великолепную
картину обрамляли зрители, переполнившие сад. Король сидел
сосредоточенный в глубоких помыслах. Таким отчетливым ви­
деньем дочь впервые возникла перед ним с тех пор, как сгинула,
а в памяти пронеслась череда счастливых дней, чье окончание
вдруг наступило год назад об эту пору. Жгучее томление осили­
ло короля, слеза за слезою струились по изможденным ланитам,
но давно уже не было ему так хорошо. Король готов был счесть
этот скорбный год лишь дурным сновиденьем и, подъемля свои
очи, всматривался в сумрак, словно люди и деревья благоговей­
но таят ее высокое, святое, волшебное присутствие.
В этот миг поэты смолкли, и всеобщее молчанье возвестило,
как в глубине души каждый тронут напевами поэтов, прослав­
лявших счастливую встречу, весну и грядущее, как нам его рису­
ет упованье.
Внезапно тихий, неведомый, чудный голос нарушил безмол­
вие, зазвучав как будто бы под сенью векового дуба. Голос при­
влек все взоры, так что всеми был замечен юноша, одетый
скромно, правда, не по-здешнему; в руках у него была лютня, и
он пел, как прежде, невозмутимо, хоть не преминул учтиво по­
клониться королю, когда тот его удостоил своего взора. Голос
юноши был хорош чрезвычайно, и напев его отличался нездеш­
ним чудным ладом. В песне говорилось о том, как мир возник и
как возникли созвездия, растения, звери и люди, как всевластна
природа в своем созвучии, как в древности царили Любовь и
Поэзия, зиждительница золотого века, как явились Ненависть и
Дикость, как они враждовали с теми благодетельными богиня­
ми, которые в грядущем восторжествуют, возвратят природе
юность, и восстановится непреходящий золотой век. Старые по­
эты приблизились во время пенья к дивному пришельцу и сгру­
дились вокруг него, как бы сплоченные единым вдохновением.
Неизведанный восторг напал на слушателей.
Сам король был восхищен, как будто плыл он по течению
небес. Неслыханная песня всех наводила на мысль, что среди
них явился небожитель, не иначе, ибо юноша преображался,
покуда пел, обретая новую красоту и новое величие, а голос его
креп, как бы усиливаясь. Его золотые кудри оживляла игра ве­
терка. Персты юноши словно пробуждали в струнах живую ду­
шу, а упоенный взор его как будто проницал незримое. Лик его,
34

младенчески невинный и простой, принадлежал, казалось, ино ­
му миру.
Вот завершился божественный напев. Пожилые поэты в сле­
зах отрадных заключили юношу в свои объятия. Проникновен­
ное тихое ликование объединило всех. Растроганный король
направился к нему. Юноша поник смиренно к его ногам. Под­
нятый королем, он очутился в сердечных объятиях государя, ко ­
торый велел ему просить награды. Ланиты юноши пылали, он
ответил королю просьбой милостиво внять еще одной песне и
после этой песни решить, какой награды достоин певец. Король
встал поодаль, и неизвестный запел:
Певец бредет по мрачным тропам,
Терновник рвет его наряд:
Когда грозит река потопом.
Подмоги не находит взгляд.
С тяжелой лютней неразлучен,
Певец отчаяться готов,
И одиночеством измучен,
Сдержать не может скорбных слов:
«Плачевное вознагражденье!
Я бесконечно одинок.
Всем доставлял я наслажденье
И, обделенный, изнемог.
Чужую жизнь и достоянье
Воспел я, радуя других,
И разве только подаянье
За песни получал от них
Со мной прощаются пристойно,
И никому меня не жаль;
С весной прощаются спокойно,
Когда весна уходит вдаль.
Ждут в нетерпеньи урожая,
Семян весенних не ценя.
Всем даровал я счастье рая,
А кто молился за меня?
Всех встречных голос мой чарует,
Едва для них я запою.
Когда, когда любовь дарует
Мне цепь волшебную свою?
Нет людям дела до страдальца,
Пришедшего издалека.
Чье сердце выберет скитальца?
Кто приголубит бедняка?»
35

В слезах заснул он, одинокий,
И, провозвестник дивных сил,
Дух песнопений, дух высокий,
В его груди заговорил:
«Забудь, какая боль всечасно
Таилась в бедном пришлеце.
В лачугах ищешь ты напрасно
То, что найдешь ты во дворце.
Рукою верной, благосклонной
Дарован в таинстве святом,
Окажется твоей короной
Венок твой миртовый потом.
Ты шел по мрачным тропам, бедный;
Призваньем свыше одарен,
И ты, поэт, как принц наследный,
Взойдешь на королевский трон.
Пока он пел, таинственное удивление распространялось в
людских сонмах, так как при звуке этих строф старец и некое
виденье в образе статной жены под покрывалом с ненаглядным
младенцем на руках, который приветливо всматривался в незна­
комые лица и, улыбаясь, простирал ручонки к сверкающей ко­
ролевской диадеме, приблизились к певцу и остались позади
него, но удивлению не было предела, когда вдруг из древесной
листвы любимый орел короля, с ним неразлучный, ринулся вниз
к юноше, ударив его по кудрям золотым венцом, вероятно, при­
несенным из дворцовых покоев. Неизвестный вздрогнул в мгно­
венном испуге; орел уже летел к своему повелителю, оставив
золотой венец на золотых кудрях. Юноша протянул венец мла­
денцу, желавшему такой игрушки, опустился на одно колено пе­
ред королем и взволнованный голос вновь зазвучал в напеве:
Певец утешен сновиденьем,
В лесах ведет его мечта;
Охвачен пылким нетерпеньем,
Он видит медные врата.
Наверно, тверже всякой стали
Вокруг дворца была стена,
Но песней, полною печали,
Была принцесса пленена.
Звон панцырей влюбленным страшен,
Прочь беззащитные бегут,
И нежным пламенем украшен
Их тайный сумрачный приют.
В своем безлюдном отдаленьи
Они боятся короля,
36

Денница будит в них томленье,
Услады новые суля.
Вселяет песня в сердце веру,
Не в силах песням не внимать.
В лесах нашел король пещеру,
Там новоявленная мать.
В испуге на него взглянула,
В раскаяньи поникла дочь,
Младенца деду протянула,
И старцу гневаться не в мочь.
На троне сердце не черствеет;
И затихает в сердце гнев,
Как только трепетно повеет
С любовью сладостный напев.
Любовь с лихвою возвратила
Все, что похитила сперва,
И всех лобзаньями сплотила,
Исполненная торжества.
Дух песен, снизойди ты снова!
Помочь любви тебя молю.
Любовь покаяться готова,
Дочь возвращая королю.
Порадуй внуком властелина,
Утешь сурового отца,
И как возлюбленного сына,
Обнимет государь певца.
Пропев эти слова, чей нежный отзвук затих под сумрачными
сенями, юноша трепетной рукой откинул покрывало. Вся в слезах,
принцесса поникла к ногам короля, показав ему прекрасного
младенца. Певец преклонил колени рядом с нею, не поднимая
чела. Никто не смел дохнуть в боязливой тишине. Несколько
мгновений король хранил суровое безмолвие, потом, рыдая, за­
ключил принцессу в свои объятия и долго прижимал ее к своей
груди. И юношу тоже привлек он к себе, обняв его сердечно и
нежно. Теснившиеся людские сонмы просияли в бурной радо­
сти. Взяв на руки младенца, король в благочестивом умилении
вверил его хранительной власти небес, а потом почтил старца
дружелюбным приветом. Не было конца счастливым слезам.
Песни поэтов зазвучали, и тот вечер стал святым кануном, воз­
вестившим всей стране нескончаемое торжество. Та земля те­
перь неведомо где. Лишь преданье повествует, будто Атлантида
таится от глаз людских в нахлынувших водах.
37

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Путники ехали беспрепятственно несколько дней. Дорога была
наезженная и шла все время посуху. Дни стояли погожие, мест­
ность вокруг была людная, возделанная, радующая глаз пе­
ременчивыми видами. Миновали жуткий Тюрингский лес; куп­
цам доводилось проезжать здесь не однажды; их уже везде знали,
так что нетрудно было найти гостеприимцев. Купцы старались
не углубляться в необжитые глухие дебри, пользующиеся дурной
славой по причине грабежей, а если уж поневоле пересекали та­
кие местности, то в сопровождении надежной стражи. Обладате­
ли окрестных горных замков благоволили к проезжим купцам.
Купцы останавливались в замках и осведомлялись, не нужно ли
чего в Аугсбурге. Купцов принимали радушно, женщины, охо­
чие до новостей, не отходили от путников. Мать Генриха сразу
привлекала их своей отзывчивостью и сердечностью. Все были
рады видеть женщину из города, где находится двор, где, стало
быть, в ходу и новые платья и новые лакомые блюда, а на под­
робности мать не скупилась. Рыцари и дамы вполне оценили
почтительность и кроткую искреннюю учтивость молодого Оф-
тердингена, а что касается дам, они с особым удовольствием
всматривались в его обаятельный облик, подобный непритяза­
тельному слову странника, едва услышанному, чтобы потом, че­
рез много дней после прощания с гостем начал распускаться
неприметный бутон, пока не появится великолепный цветок во
всем красочном блеске своих тесно сплоченных лепестков, так
что это слово навеки памятно и не надоест повторять его, оце­
нив неиссякаемое неразменное сокровище. Стараешься отчетли­
вее вообразить, каков же он был, этот неведомый гость, гадаешь,
гадаешь, и вдруг тебя осеняет: он послан свыше. Купцов прямо-
таки осаждали заказами, хозяева и гости прощались, от души
желая скорее свидеться. Однажды вечером они приехали в за­
мок, где шел веселый пир. Замок принадлежал старому воителю,
который норовил скрасить мирное бездействие и уединение, то
и дело устраивая пиршества; когда не нужно было собираться на
войну или на охоту; этот господин не ведал, как еще скоротать
время, если не за кубком вина.
Окруженный шумными приятелями, он встретил путников
как своих родных братьев. Мать удалилась в покои госпожи.
Купцов и Генриха ждал пиршественный стол, где без устали
прогуливался кубок. Вняв настоятельным просьбам Генриха, ему
позволили по молодости лет иногда пропускать свою очередь,
купцы же, напротив, усердствовали, доблестно воздавая честь
старому французскому вину. Говорили о былых воинских при­
ключениях. Генрих не мог не увлечься новыми повествования­
ми. Рыцари вспоминали Святую Землю, чудеса Святого Гроба,
свои приключения на суше и в море, сарацинов, чье насилие
38

некоторым довелось изведать, заманчивую удалую жизнь, прохо­
дящую между бранным полем и ратным станом. С большой с и­
лой они высказывали свое негодование, разгневанные мыслью о
том, что Святые Места, где родилось христианство, до сих пор
остаются под нечестивым игом нехристей. Рыцари превозносили
великих героев, которые сподобились вечного венца, смело и
неутомимо противоборствуя богомерзким ордам. Всеобщее вни­
мание привлек меч редкостной отделки, принадлежавший преж­
де сарацинскому вождю, которого властелин замка сразил своей
рукою, захватив его твердыню, полонив его жену и детей, так
что император даровал рыцарю право дополнить свой герб та­
ким трофеем. Все любовались великолепным мечом. Генрих то­
же схватил его, охваченный воинственным пылом. С пламенным
благоговением поцеловал он меч. Рыцари восхитились таким
порывом. Старик обнял его, призывая навеки посвятить свою
десницу освобождению Святого Гроба, принять на свои рамена
чудотворный крест. Генрих был потрясен, и рука его никак не
могла расстаться с мечом.
«Знаешь, сын мой, — вскричал старый рыцарь, — ведь новый
крестовый поход начинается. Сам император возглавит наши ра­
ти, отбывающие на Восток. Зов креста снова разносится по всей
Европе, и где только не пробуждается доблестное благочестие!
Кто знает, не будем ли через год мы, счастливые победители,
сидеть в Иерусалиме, в этом великом городе, лучше которого
нет в мире, и поминать родину отечественным вином. Хочешь, я
тебе покажу тамошнюю девицу? Нам, северянам, такие по вкусу,
и если ты умеешь обращаться с мечом, на твою долю хватит
пленных красоток». Рыцари во весь голос пели песнь крестового
похода, звучавшую тогда везде в Европе:
Поруган дикою гордыней
Гроб, где лежал Пречистый Спас.
Язычник завладел святыней,
И раздается скорбный глас:
«Кто, кто меня в такой напасти
Спасет от нечестивой власти?»
Не видно воинства Христова,
Пришли дурные времена.
Кто веру восстановит снова9
Кто крест возьмет на рамена?
Гроб Господа в цепях позорных.
Кто разгромит врагов упорных?
Просторы взволновав морские,
Святая буря на земле
Стучится в стены городские,
Бушует в замке и в селе.
39

Призыв доносится в тумане:
«Эй, поднимайтесь, христиане!»
Бесплотные с немым укором
Являются то здесь, то там;
Паломники с печальным взором
Подходят к запертым вратам;
И подтверждают их морщины,
Как беспощадны сарацины.
Пылает грозная денница
Над христианскою страной.
Приемлет каждая десница
Свой крест и меч перед войной.
Святому Гробу сострадают,
Очаг семейный покидают.
Сердца пылают, войско в сборе,
Отплыть готовы корабли.
Скорей бы только выйти в море,
Чтобы достичь Святой Земли.
Стремятся дети светлым роем
Сопутствовать святым героям.
Победа воинам счастливым!
Знамёнам знаменье креста!
Воителям благочестивым
Открыты райские врата.
Седые рыцари Христовы
Кровь за Христа пролить готовы.
В бой, христиане, в бой великий!
Господня рать грядет на брань.
Изведает язычник дикий
Карающую Божью длань.
Святой подвигнуты любовью,
Господень Гроб омоем кровью.
Над нами Дева Пресвятая,
И нам неведом в битве страх
Мечом сражен, достоин рая,
У Ней проснешься на руках.
Свой лик Пречистая склонила,
И торжествует наша сила.
Вновь Гроб Господень скорбным гласом
Зовет отважных на войну.
Мы согрешили перед Спасом,
40

Искупим же свою вину!
Господней славе порадеем,
Землей Святою овладеем!
Вся душа Генриха кипела; при мысли о Гробе Господнем ему
виделись нежные черты бледного юного лика; некто сидел на
камне, беззащитный среди озверелой черни, обреченный жесто­
кому поруганью, устремив скорбный взор на крест, брезжущий
светлыми полосами вдали, тогда как в бушующих морских валах
нет числа таким же крестам.
Мать послала за ним, намереваясь представить его супруге
рыцаря. Гости захмелели, разгоряченные предвкушением гряду­
щего похода, так что Генрих мог незаметно покинуть пиршест­
во. Его мать задушевно беседовала с доброжелательной пожилой
госпожой, которая приняла Генриха приветливо. На ясном небе
солнце начинало садиться; золотая даль, проникавшая в сумрач­
ные покои через узкие углубления сводчатых окон, манила Ген­
риха, стосковавшегося по уединению, так что ему вскоре было
позволено осмотреть окрестности замка. Он выбежал на простор
и осмотрелся, весь охваченный волнением; прямо у подножия
старого утеса пролегала лесистая долина, где протекал стреми­
тельный ручей, вращающий колеса нескольких мельниц с шу­
мом, чуть слышным на этой обрывистой круче, и далее видне­
лись вершины, дубравы, обрывы, так что невозможно было окинуть
взором гористое пространство, и покой постепенно воцарился в
душе Генриха. Воинственного угара как ни бывало, его сменила
безоблачная грусть, располагающая к мечтаньям. Генрих чувст­
вовал, как нужна ему лютня, хотя едва ли представлял себе ее
струны. Отрадная картина великолепного вечера навевала тихие
сны наяву; цветок его сердца зарницею являлся ему порою. Он
бродил в диком кустарнике, взбирался на мшистые уступы, как
вдруг в ближайшей лощине послышалось трогательно-томитель-
ное пение: женскому голосу вторили чудесные лады. Сомнений
не было: это лютня. Он застыл зачарованный, вслушиваясь в
песню, пропетую по-немецки с небезупречным произношением:
Неужели, как и прежде,
Бьется здесь в чужом краю
Сердце жалкое в надежде
Обрести страну свою?
Жить ли мне мечтою ложной?
Лишь разбиться сердцу можно.
Безутешно слезы лью.
Небеса родные щедры.
Оказаться бы мне вдруг
Там, где мирты, там, где кедры,
Где, войдя в девичий круг,
41

Я, нарядная, блистала.
Я бы вновь собою стала
Там, среди моих подруг.
Знатных юношей немало
Поклонялось прежде мне.
Песни пылкие, бывало,
Доносились при луне.
Верность непоколебима.
Вечно женщина любима.
Так ведется в той стране.
В той стране раздолье зною.
Пламенея близ воды,
Ароматною волною
Заливает он сады.
Сущий рай в садах тенистых
Для певуний голосистых;
Там среди цветов плоды.
Но мечту мою сгубили.
Наша родина вдали.
Все деревья там срубили,
Древний замок наш сожгли.
Лютый враг нагрянул скопом,
Полонив своим потопом
Райский сад моей земли.
Пламень, вспыхнув языками,
В синем воздухе не гас;
Скачут варвары с клинками,
Час настал, последний час.
Братья и отец убиты.
Больше не было защиты,
И тогда схватили нас.
Взор мне слезы вновь застлали.
Сквозь такую пелену
Как увидеть мне в печали
Дальнюю мою страну?
Мне бы лучше, злополучной,
Жизнь прервать собственноручно,
Но дитя со мной в плену.
Донеслись детские всхлипыванья, голос теперь утешал ребен­
ка. Генрих спустился в лощину, поросшую кустарником, и уви­
дел, что под старым дубом сидит скорбная бледная девушка.
Прекрасное дитя горько плакало, обняв ее, рядом с нею среди
42

травы виднелась лютня. Девушка слегка вздрогнула, заметив, что
к ней идет чужой юноша, как бы готовый разделить ее печаль.
«Кажется, моя песня донеслась до вас», — молвила она при­
ветливо.
—
Где я видела ваше лицо? Позвольте мне собраться с
мыслями, память изменяет мне, но я смотрю на вас, и мне по ­
чему-то вспоминается былая отрада. О! Сдается мне, тому при­
чиной ваше сходство с одним из моих братьев; он задумал посе­
тить одного прославленного поэта в Персии и простился с нами
еще до того, как нас постигла беда. Если он еще не умер, он те­
перь слагает скорбные песни о наших злоключениях. Вспомнить
бы мне хоть какую-нибудь из тех прекрасных песен, что нам он
подарил до своего ухода! Его лютня была его счастьем, при сво­
ем благородстве и нежности не ведал он другого счастья».
Ребенок оказался девочкой лет десяти-двенадцати, она при­
стально вглядывалась в чужого юношу, прильнув к скорбной
Салиме. Сердце Генриха сжалось от сострадания, он пытался
дружески утешить пленную певунью и убеждал ее поведать свою
судьбу обстоятельнее. По-видимому, она сама была не прочь
высказаться. Сидя напротив нее, Генрих внимал ее словам, хотя
слезы то и дело мешали ей говорить. Пленница не скупилась на
похвалы своей отчизне и своим сородичам. Она описывала их
великодушие, их неподдельную страстную готовность воспри­
нять поэзию жизни и чудесные, пленительные тайны природы.
Она рассказывала, какой романтической живописностью отли­
чаются возделанные арабские земли, эти счастливые острова, за­
терянные в непроходимых песках, пристанище измученных и
гонимых, как бы райские насаждения, где на каждом шагу про­
хладные родники, чьи воды журчат, струясь в густой траве среди
ярких камней и в старых заповедных кущах, переполненных
разнопёрыми, разноголосыми птахами и привлекательными ос­
танками былых незабываемых веков. «С каким волнением, —
говорила она, — рассматривали бы вы явственные, красочные,
невиданные черты и начертания на старинных каменных плитах.
Кажется, будто это подписи на родном, хотя и забытом языке,
неизгладимые по своей сути. Гадаешь, гадаешь, улавливаешь от­
дельные значения, тем соблазнительнее разгадка всей этой древ­
ней глубокомысленной письменности. Ее непостижимый дух
вызывает нежданные мысли, и даже если искания были напрас­
ны, удаляешься, обретая тысячи знаменательных открытий в
своем внутреннем мире, так что жизнь обогащается новым сия­
нием, а душа многообещающими неисчерпаемыми начи нания­
ми. На почве, давно возделанной, исстари возвеличенной забо­
тами, трудами и преданностью, жизнь особенно хороша. Природа
там как бы не чужда человечности и осмысленности, настоящее
прозрачно, так что смутное воспоминание являет сквозь него
четкими зарисовками свои образы, и мир в сочетании с другим
миром услаждает, утратив свою тягостную непреложность, упо­
добляясь вымыслу, вернее, чарующей песне наших чувств. Не
43

дает ли себя в этом знать участливое присутствие древних, те­
перь невидимых соотечественников, и когда приходит время
пробудиться уроженцам иных земель, не этот ли смутный зов
заставляет их рваться в исконный прародительский край с таким
ожесточенным вожделением, что они готовы пожертвовать ду­
шой и телом, всем своим уделом, лишь бы завоевать желанные
земли».
Помолчав, она продолжала:
«Не верьте россказням о зверствах моих земляков. Только у
нас никогда не обижают пленных, и ваших пилигримов, направ­
ляющихся в Иерусалим, принимали, как гостей, жаль только
сплошь и рядом это были дурные гости. Среди них замешалось
много бездельников и даже преступников, чье паломничество
изобиловало разными гнусными выходками, за которые нельзя
не карать. А ведь могли же христиане посещать Святой Гроб
мирно, не развязывая жуткой бессмысленной войны, которая
сеет ожесточенье и нищету, навсегда противопоставляя Восток
Европе. Не все ли равно, кому принадлежит святыня? Наши го­
судари благоговейно хранили гробницу вашего Святого, кото­
рого мы сами почитаем как пророка Божьего, и было бы хорошо
для всех, если бы его Святой Гроб оказался колыбелью счастли­
вого согласия, где завязываются нерасторжимые спасительные
узы».
Генрих слушал ее, а вокруг вечерело. Из влажной лесной ча­
щи выплыла луна, проливая свой успокоительный свет. Они
медленно поднимались в гору, туда, где высился замок; Генриха
одолевали мысли, воинственный восторг совершенно забылся.
Юноша заметил в мире необъяснимый разлад: образ утешитель­
ной созерцательности, луна открывала ему высоту, откуда пред­
ставлялись несущественными кручи и пропасти, зловещие и не­
проходимые для странника. Салима с девочкой тихо сопутст­
вовала юноше. Лютня была у Генриха. Он старался уверить свою
спутницу, что еще рано отчаиваться и она еще может увидеть
родину; некий внутренний голос властно повелевал ему спасти
пленницу, не указывая, правда, как спасать ее. Впрочем, прос­
тые слова Генриха обладали, казалось, целительным воздействи­
ем, ибо Салиме стало легко, как никогда, и она с волнующей
искренностью благодарила его за участие. Рыцарям еще не на­
скучили кубки, мать еще беседовала о хозяйстве. Генриха не тя­
нуло в пиршественный зал. Он чувствовал себя усталым и вско­
ре удалился в опочивальню, отведенную для него и для матери.
Перед сном он поведал ей, кого встретил вечером, сон не заста­
вил себя ждать и навеял отрадные грезы. Купцы тоже покинули
пиршественный зал заблаговременно и рано утром уже были го­
товы в путь.
Рыцарям было еще далеко до пробуждения, когда они уезжа­
ли, но госпожа сердечно с ними простилась. Салиме ночью не
спалось, сокровенная радость не давала ей сомкнуть глаз; когда
44

наступило время прощаться, она пришла, чтобы проводить пут­
ников как усердная смиренная служанка. На прощанье она про­
тянула Генриху лютню, проникновенным голосом умоляя при­
нять ее на память о Салиме. «На этой лютне играл мой брат, —
молвила она.
—
Это его прощальный подарок, все, что мне ос ­
талось от нашего имущества. Лютня как будто полюбилась вам
вчера, а вашему подарку нет цены, ваш подарок — сладкая надеж­
да. Вот вам жалкий знак моей благодарности. Возьмите лютню и
не забывайте бедную Салиму. Мы свидимся, я знаю, быть бы
мне тогда счастливее».
Генрих прослезился, он отклонил подарок, понимая, как до­
рога ей лютня.
«У вас в волосах, — молвил он, — я вижу золотую ленту с не­
понятными письменами, если только она не служит вам напо­
минанием о ваших родителях или о вашей родне, позвольте мне
взять эту ленту, а взамен примите покрывало, которое моя мать
будет рада вам оставить».
Наконец, она уступила его настояниям, отдав ему ленту с та­
кими словами:
«Мое имя обозначено на этой ленте буквами моего родного
языка. Я сама вышивала эти буквы, когда мне жилось веселее.
Рассматривайте мою ленту, когда вам захочется, и не забывайте:
ею были заплетены мои косы в долгую печальную пору, когда я
увядала, а золото тускнело». Мать Генриха сняла покрывало,
вручила пленнице, привлекла ее к себе и обняла, прослезив­
шись.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Еще несколько дней они ехали, пока не достигли деревни, за
которой виднелись острые вершины холмов, как бы рассечен­
ных глубокими обрывами. Окрестности благоприятствовали зем­
леделию и не лишены были красот, хотя безжизненные горбы
холмов выглядели жутковато. На постоялом дворе было чисто,
прислуга была расторопная, и в комнате собралось порядочно
народу, кто остановился на ночлег, кто просто зашел выпить,
все сидели и толковали о разных разностях.
Наши путешественники не сторонились людей и охотно заго­
варивали с другими. Общим вниманием завладел один старик,
одетый не по-здешнему, который, сидя за столом, дружелюбно
отвечал на вопросы любопытных. Он был чужестранец, споза­
ранку обследовал сегодня местность и рассказывал теперь о сво­
ем промысле и о своих нынешних находках. Старика величали
старателем. Он, однако, нисколько не кичился своим опытом и
своей сноровкой, хотя в его речах веяло неведомое и непри­
вычное. По его словам, он был уроженцем Богемии.
45

Уже в юности он изнывал от любопытства: нельзя ли про­
никнуть в глубь гор, нельзя ли узнать, откуда вода в родниках,
где залегает золото, серебро, самоцветы, такие желанные для че­
ловека.
Посещая ближнюю церковь при монастыре, он привык вгля­
дываться в эти застывшие огни на иконах и на ковчегах с мо­
щами, и как он желал услышать от них самих, камней, откуда
они, таинственные, родом. Говаривали, будто их доставляют из­
далека, но ему всегда думалось, почему бы не находиться подоб­
ным сокровищам и драгоценностям в окрестностях. Недаром
ведь горы такие объемистые, такие высокие и такие непрони­
цаемые, да, помнится, и ему самому попадались в горах разно­
цветные яркие камушки. Он без устали лазал по расселинам, за­
бирался в пещеры и прямо-таки блаженствовал в этих древ­
нейших палатах, любуясь вековыми сводами. Наконец, один
встречный надоумил его: надо, мол, идти в горняки, тогда, дес­
кать, ему откроется все то, что так занимает его в Богемии, мол,
рудников хватит. Знай иди вниз по реке, и дней через десять-
двенадцать попадешь в Эулу, а там остается только сказать, что
просишься в горняки. Не нужно было повторять этого дважды,
чтобы на следующее утро он собрался в дорогу.
«Дорога была нелегкая, — продолжал старик, — но через не­
сколько дней я добрался до Эулы. Не могу выразить, как прояс­
нилось у меня на душе, когда я увидел с холма кучи камня,
поросшие зеленым кустарником, деревянные постройки и дым,
который застилал долину, клубясь над лесом. Отдаленный гул
подкрепил мои чаянья, мне было любопытно донельзя: вскоре в
благоговейном безмолвии стоял я на одной из таких куч (их на­
зывают отвалами) и норовил заглянуть в темную глубь: крутой
спуск посреди деревянной постройки уводил прямо в недра го­
ры. Я бросился в долину, и мне тотчас же встретились несколь­
ко человек в черном с лампами в руках, так что нетрудно было
распознать горняков: в застенчивой робости я обратился к ним с
моей просьбой. Выслушав меня дружелюбно, они посоветовали
мне спуститься в плавильню и спросить штейгера, то есть мас­
тера или старшего, а уж он-то наверняка скажет, возьмут меня
или нет. Они считали, что в моем желании нет ничего неиспол­
нимого, и научили меня горняцкому приветствию: «Счастья на­
верху!», с которым надлежало обратиться к штейгеру. Пред­
вкушая успех, я продолжал свой путь и все повторял про себя
непривычный многообещающий привет. Я пришел к пожилому
почтенному человеку, который тоже встретил меня весьма дру­
желюбно; выслушав меня и узнав, как мне хочется постичь тай­
ны его необычного промысла, он сразу же согласился удовле­
творить мое желание. Должно быть, он почувствовал ко мне
расположение, так как пригласил меня остаться у него в доме.
Не терпелось мне спуститься под землю, и не было для меня
наряда красивее горняцкой робы. В тот вечер старик достал для
46

меня такую робу и растолковал, как обращаться с некоторыми
инструментами из тех, что хранились у него.
Вечером в доме собрались другие горняки, и я ловил каждое
их слово, хотя самая речь их да и суть повествования, по боль­
шей части, не доходили до меня. Однако та малость, которую я
мог усвоить, обостряла мое любопытство, и без того живейшее,
даже ночью одолевая меня в причудливых сновидениях. Я прос­
нулся как раз вовремя и не опоздал, когда к моему новому хо­
зяину пришли горняки, готовые внять его распоряжениям. Со­
седняя комната была отведена под маленькую часовню. Монах
не заставил себя ждать и отслужил молебен; потом он прочитал
особую молитву, призывая небо осенить горняков своим святым
покровом, способствовать им в опасных трудах, уберечь их от
злых духов, коварно искушающих, одарить их богатыми место­
рождениями. Никогда я еще не молился так жарко и никогда
так живо не чувствовал, что значит богослужение. В своих буду­
щих товарищах я видел подземных подвижников, которые, пре­
одолев тысячи опасностей, обретают завидное благо, свой чу­
десный опыт, и в торжественном тихом соприкосновении с уте­
сами, этими древнейшими детьми природы, в чудотворной тьме
тайников облекаются добродетелями, достойными даров небес­
ных и блаженного вознесения превыше мирских страстей.
Когда служба кончилась, штейгер вручил мне лампу вместе с
маленьким деревянным распятием и пошел вместе со мною к
шахте (это по-нашему, крутой спуск в подземные сооружения).
Штейгер показал мне, как надо спускаться, сообщил мне, какие
правила полагается соблюдать осторожности ради и как называ­
ются различные устройства со всеми приспособлениями. Он
первым скользнул вниз по круглой колоде, неся в одной руке
зажженную лампу, а другой держась за канат, ходивший сбоку в
петле вдоль жерди; я не отставал, и мы с немалой скоростью
спустились на изрядную глубину. Душа моя переживала непри­
вычный праздник, лампа впереди мерцала счастливой звездоч­
кой, указующей мне путь к тайникам, где хранит свои клады
природа. Недолго было и заблудиться в этих подземных дебрях;
мой отзывчивый учитель терпеливо отвечал на все мои назойли­
вые вопросы, разъясняя мне свой промысел. Слушая, как течет
вода вдали от обжитой поверхности и как поодаль работают
горняки в темноте, в этой путанице ходов, я ликовал, как ни ­
когда: наконец, я, счастливый, обрел то, к чему давно уже так
стремился. Неизъяснимо и неописуемо глубокое удовлетворе­
ние, когда врожденная потребность берет свое, когда удивитель­
ную радость вызывают предметы, близкие нашему затаенному
существу, неразлучные с трудами, для которых ты рожден и для
которых набираешься сил уже в колыбели. Другим такие труды
сразу же омерзели бы, опротивели бы в своем убожестве, а по
мне, без них нельзя, как нельзя груди без воздуха или желудку
без еды. Моему старому наставнику нравился мой неподдельный
47

пыл, и он обнадежил меня, предсказав, что при таком старании
и понятливости я далеко пойду и со временем стану заправским
горняком. С каким благоговением узрел я впервые в жизни 16
марта (тому уже сорок пять лет), как сам король металлов за­
легает нежными блестками в трещинах породы. Мнилось, будто
он в своем непроницаемом заточении дружески светит горняку,
а горняк пробивается к нему, не жалея усилий, не ведая страха,
взламывает неприступные твердыни, чтобы вызволить его, явить
его дневному свету, чтобы в королевских коронах и чашах, на
ковчегах со святыми мощами он обрел почет, а в общепризнан­
ной, по достоинству ценимой монете надлежащей чеканки, пу­
теводительную власть над миром. Так я и остался в Эуле и по­
степенно дорос до забойщика, который, собственно, и есть гор­
няк, возделывающий породу, а сперва мне поручили выхаживать
бадьи в отработанных забоях».
Видно, старый горняк немного усгал рассказывать и почувст­
вовал жажду; пока он пил, чуткие слушатели весело его привет­
ствовали возгласом: «Счастья наверху!» Речи старого горняка увлек­
ли Генриха необычайно, и он был бы рад послушать его еще.
Остальные толковали о превратностях и причудах горного де­
ла, не скупясь на невероятные россказни, так что старику при­
ходилось не без улыбки дружелюбно опровергать досужие
домыслы.
Наконец, Генрих молвил: «Вы столько пережили, вы встре­
чали столько негаданного: скажите, вы никогда не жалели, что
избрали такую стезю? Не согласитесь ли вы поведать, как сло­
жилась ваша жизнь с тех пор и куда вы теперь направляетесь?
Сдается мне, что вы повидали свет, и уж наверное, вы теперь
позначительнее рядового горняка».
«Я сам не прочь, — ответил старик, — припомнить прошлое,
чтобы вновь прославить Господни милости и щедроты. На мою
долю выпала счастливая мирная жизнь, и не было такого дня,
когда бы я не ложился на покой с благодарным сердцем. Мои
предприятия мне всегда удавались, и наш отец небесный уберег
меня от всякого зла, так что я дожил до седых волос, неопоро­
ченный. Благодарю Бога, а еще благодарю за все моего старого
наставника, давно уже отошедшего к роду отцов своих; о нем я
никогда не мог помыслить без слез. Он был человек старинного
склада, Богу по сердцу. Ему было даровано истинное глубоко­
мыслие, а в своих трудах он отличался младенческим смирени­
ем. Это ему горное дело обязано своими усовершенствованиями,
герцог богемский — своими баснословными сокровищами, а це­
лая область — своим заселением, довольством и процветанием.
Каждый горняк видел в нем своего отца, и, пока стоит Эула,
имя его будут поминать с душевной признательностью. Он был
уроженец Лаузица и звался Вернером. Его единственная дочь
была еще совсем девочкой, когда я впервые переступил порог
его дома. Я был старателен, добросовестен и так привязан к не­
48

му, что он любил меня день ото дня все больше. Он дал мне
свое имя, и я заменил ему сына. А покуда девчурка подросла и
стала такая резвая, такая славная, лицом нежная и чистая, как ее
сердце. Глядя, как она льнула ко мне, как я сам был рад полю­
безничать с нею и все не мог оторваться от ее глаз, голубых и
глубоких, как небо, блестевших, словно хрусталь, старик неред­
ко говаривал мне: станешь, мол, заправским горняком, отдам ее
тебе, не откажу; и он своего слова не нарушил. Я стал забойщи­
ком, и в тот же день он возложил на нас руки, а через какие-
нибудь недели я уже входил в мою комнату вместе с моею же­
ной. Солнце едва взошло в тот день, когда я, забойщик на выуч­
ке, врубаясь в новый пласт, напал на богатую жилу. Герцог
пожаловал меня золотой цепью и большой медалью со своим
изображением, а также обещал оставить за мной место моего
тестя. Как я счастлив был украсить этой цепью шейку моей не­
весты в день свадьбы, так что народ смотрел на нее во все глаза.
Старик еще дождался нескольких крепышей-внуков; он вряд ли
думал, что его осень сулит ему такие богатые месторождения.
Ему дано было с радостью исчерпать свой пласт и оставить
мрачный рудник этой жизни, чтобы почить с миром в ожидании
великого дня, когда все получат по заслугам».
«Сударь, — обратился к Генриху старик, смахнув слезинку-
другую, — горное дело благословил Господь, не иначе. Какое
ремесло, кроме горного дела, так вознаграждает и облагоражи­
вает труженика, внушает ему такую веру в мудрое небесное
Провидение и сохраняет его сердце в такой младенческой чис­
тоте и невинности. Горняк родится бедняком, и бедняком по­
кидает он этот мир. Ему довольно знать, где государство каж­
дого металла и как добыть этот металл; чистого сердца не прель­
стит ослепительный блеск сокровищ. Горняка, незатронутого
пагубным умопомрачением, влечет скорее дивный состав метал­
лов, причуды месторождений и залежей, чем обладание со свои­
ми всеобъемлющими посулами. Когда сокровища поступают в
продажу, они уже безразличны горняку, который любит нахо­
дить их в подземных твердынях, подвергаясь тысячам испыта­
ний и опасностей, однако не внемлет их мирскому зову и на по­
верхности земли, пренебрегая уловками и ухищрениями корысти
не гонится за ними. Испытания не позволяют сердцу очерстветь,
горняк довольствуется своей малой мздой, и жизнелюбие в нем
ежедневно возрождается, когда он вылезает из мрачных ям, где
суждено ему работать. Лишь горняк знает, как хорош свет и до ­
суг, как целителен простор и вольный воздух; лишь для горняка
еда и питье — сладостная святыня, как бы Тело и Кровь Гос­
подни, а с какой любовью и отзывчивостью возвращается он к
своим присным, как он лелеет жену и детей, как он упивается
отрадным благом задушевной общительности!
Уединенные занятия вынуждают горняка надолго разлучаться
с людьми и ясным днем. Поэтому его вкус к таким возвышен­
49

ным глубокомысленным явлениям никогда не притупляется, и
горняк никогда не изживает детской восприимчивости, которая
во всем находит неповторимую суть и первоначальное красочное
чудотворство. Природа не любит безраздельно принадлежать од­
ному человеку. Став имуществом, природа наводит на своего
обладателя порчу, не дает ему покоя, заставляет все вовлекать в
этот порочный круг обладания, — губительное вожделение, ко ­
торому сопутствуют неисчислимые тяготы и необузданные при­
тязания. Так природа неприметно лишает собственника почвы и
погребает его в зияющей пропасти, чтобы снова переходить от
одного к другому, верная своей неизменной наклонности одари­
вать всех.
Зато как мирно работает неимущий непритязательный горняк
в своих безлюдных глубинах вдали от суетной дневной толчеи,
довольствуясь лишь своей наукой да покоем душевным. В своем
уединении он чувствует сердечную привязанность к своим ближ­
ним, снова и снова постигая, как нуждается каждый в каждом и
как всех людей связывает кровное родство. Самим его призванием
преподано неистощимое терпение и сосредоточенность, несов­
местимая с праздномыслием. Перед ним своенравная, неподатли­
вая, неуступчивая стихия, над которой торжествует лишь деятель­
ное упорство да вседневная осмотрительность. Но как хорош цве­
ток, расцветающий для горняка в жутких недрах: искренняя го­
товность полагаться во всем на Отца Небесного, чья рука и чей
промысел изо дня в день явственно наводят горняка на путь ис­
тинный. Как часто я сидел в моей штольне и при тусклой лампе в
глубоком умилении созерцал безыскусное распятие. Вот как я
впервые постиг святую тайну этого образа, в моем сердце разведав
ценнейшую жилу, вознаграждающую проходчика вечной добычей».
Немного погодя, старик снова заговорил: «Сомнений нет,
людям преподал угодник Божий благородное горняцкое искус­
ство, явив строгий символ нашей жизни, затаенный в недрах
гор. Здесь жила приметная, для разработки рыхлая, но скудная,
там ее сплющивает горная толща в невзрачном убогом пропла-
стке, но именно там выклиниваются знатнейшие породы. Дру­
гие жилы портят породу, пока наша жила не слюбится со срод­
ницей, что придает ей неисчерпаемую ценность. Иногда жила
кустится тысячами отпрысков, но терпеливого не собьешь, не ­
возмутимый упорно продолжает проходку, и не без награды:
жила блещет новою любезностью и мощью. Иногда мнимый от­
прыск заманивает в тупик, но горняк вскоре видит, что сбился,
и силой прорубает себе дорогу в косвенном направлении, пока
настоящая жила вновь не дает себя знать. Кто лучше горняка
изведал причуды случая, кто тверже уверился в том, что никакие
другие средства, кроме ревностной настойчивости, не могут вос­
торжествовать над подобным противником и отнять у него запо­
ведные клады».
«Вы, конечно , не обходитесь, — молвил Генрих, — без вдох­
50

новительных песен. Думается само ваше призвание внушает вам
песни, и музыка — лучшая помощница горняка».
«Вы хорошо сказали, — ответил старик, — жизнь горняка не­
разлучна с напевом и ладами цитры; ни одно ремесло не рас­
полагает наслаждаться всем этим так, как наше. Музыка и пляс­
ка — излюбленные услады горняка; подобно отрадной молитве,
они даруют воспоминания и упования, помогающие скоротать
одиночество, так что работа не столь тягостна.
Если вам угодно, я припомню одну песню, ее очень любили,
когда я был молод:
Освоивший глубины,
Землей владеет всей,
Не ведая кручины,
Не ведая скорбей.
Скалистое сложенье
И прелести земли
Тебя в твоем служеньи
Таинственно влекли.
И ты, воспламененный,
Других не чая благ,
Невестою плененный,
Вступаешь с нею в брак.
Все ближе, все милее
Она в теченье лет,
Хоть с нею тяжелее:
Покоя нет как нет.
Любимого готова
Вознаградить она,
Являя без покрова
Былые времена.
В расселинах пречистый,
Предвечный ветерок;
Там виден свет лучистый,
Хоть мрак ночной глубок.
Везде земля родная,
И нет ни в чем помех;
Трудов не отвергая,
Сулит она успех.
Струятся воды в гору,
Не ведая преград;
51

И в подземелье взору
Открыт заветный клад.
Оттуда льется злато
Потоками в казну;
Украсил ты богато
Корону не одну.
Богатством небывалым
Монарха наделив,
Довольствуешься малым,
И в бедности счастлив.
Пускай кипят раздоры
Всегда среди долин;
Тебе достались горы,
Веселый властелин!
Генриха просто восхитила эта песня, и он попросил старика
припомнить еще какую-нибудь. Тот с готовностью выполнил
просьбу, сказав сперва: «И впрямь вспоминается мне еще одна
песня, только такая чудная, что нам самим невдомек, откуда
она. К нам занес ее издалека бродячий горняк, своеобычный
старатель, у которого был, якобы, жезл, открывающий клады и
кладези. У нас эта песня очень полюбилась, потому что звучала
она таинственно, едва ли не такая же смутная и неизъяснимая,
как сама музыка, потому-то она и зачаровывала непостижимо,
как будто бодрствуешь и в то же время грезишь:
Известен замок тихий мне.
Таится там король поныне,
Не появляясь на стене;
Незрима стража в той твердыне.
Там свой таинственный устав;
Ненарушим покой глубокий,
Лишь слышно, как журчат потоки,
На пестрой крыше побывав.
Ведут веками свой рассказ,
У них повествований много;
Открыто все для светлых глаз
Под сенью звездного чертога.
Властитель хрупок, но могуч,
Всегда потоками омытый,
И в материнских жилах скрытый,
Как прежде, в белом блещет луч.
52

Спустился сквозь морское дно
Однажды замок тот чудесный.
Задерживать ему дано
Тех, кто бежал в простор небесный.
Не чувствуют своих оков
Завороженные вассалы;
Твердыню осеняют скалы
В победных стягах облаков.
Народ бесчисленный вокруг,
Хоть крепко заперты ворота;
Изображают верных слуг,
Владыку выманить охота.
При этом каждый словно пьян
Догадываются едва ли,
В какую западню попали
И где мучительный изъян.
Лишь проницательный хитрец,
Не избежав такой опеки,
Похоронил бы, наконец,
Твердыню древнюю навеки.
От заколдованных тенет
Избавит мудрая десница,
Тогда появится денница,
Тогда свободою пахнёт.
Пускай стена была крепка,
Наперекор любым глубинам,
Повсюду сердце и рука
Охотятся за властелином.
На свет выводят короля,
Как духи, духов изгоняют,
Себе потоки подчиняют,
Оттуда вытекать веля.
Все чаще выходя на свет,
Король бесчинствовал немало,
Но прежней власти нет как нет,
Зато свободных больше стало.
Своею вольною волной
Вновь заиграет в замке море,
И на зеленых крыльях вскоре
Мы вознесемся в край родной.
Когда старик замолчал, Генриху почудилось, будто он слы­
шит эту песню не в первый раз. Старик не отказался повторить
53

ее, и Генрих не преминул записать слова. Старик покинул ком­
нату, а купцы пока рассуждали с другими гостями о том, на­
сколько выгодно горное дело, и с какими тяготами оно сопря­
жено. Кто-то сказал:
«А старик-то здесь неспроста. Недаром он взбирался нынче
на наши холмы, уж наверное, он заприметил добрые знаки. На­
до бы расспросить его, когда он воротится».
«Слушайте, — отозвался другой гость, — он бы очень одол­
жил нашу деревню, если бы указал нам поблизости родник, а то
мы устали ходить за водой, нам так не хватает хорошего колод­
ца»
«А я вот что думаю, — молвил третий, — не переговорить ли
мне с ним насчет одного моего сына, не пригодится ли старику
парнишка, он такой охотник до камней, что дома ступить уже
некуда; не иначе как мой сын — прирожденный горняк, а ста-
рик-то , вроде, добрый человек, худому не научит».
Купцы судили и рядили, не удастся ли им заключить через
горняка прибыльные сделки с Богемией, где продаются металлы
по сходной цене. Старик вернулся в комнату, и все спешили
воспользоваться случаем, не упустить своего. Тут заговорил сам
старик:
«Какой спертый воздух в этой клетушке, просто дышать не­
чем. А на улице луна взошла во всем своем великолепии, и я бы
не прочь еще побродить. Днем приглянулись мне тут поблизости
некоторые пещеры. Надеюсь, кто-нибудь не откажется со­
путствовать мне, и если мы позаботимся об освещении, мы бес­
препятственно обследуем их».
Деревенским жителям эти пещеры были известны, правда,
заглядывать в них люди не осмеливались, напуганные россказ­
нями, будто пещеры — логово драконов и всяких страшилищ
Уверяли, что видели их своими глазами, недаром, дескать, у
входа в пещеры валяются обглоданные кости людей и животных
Кое-кто , впрочем, полагал, что в пещерах обитает некий дух,
вдалеке, мол, порою виднеется таинственный облик, вроде как
человеческий, а по ночам будто бы кто-то распевает.
Старику подобные толки явно не внушали особого доверия; он
с улыбкой убеждал присутствующих, что с горняком они могут
отправиться в пещеры без всякой опаски, горняк отпугивает вся­
кую нечисть, а если уж дух поет, значит, это добрый дух. Любо­
пытство придало людям храбрости, так что предложение старика
многих соблазнило.
Генриху тоже хотелось пойти, и, наконец, мать уступила его
просьбам, когда эти просьбы поддержал сам старик, пообещав­
ший бдительно оберегать Генриха. Купцы тоже решили идти.
Сбегали за длинными смолистыми лучинами, кроме лестниц,
шестов и веревок, в которых не было недостатка, запаслись кое-
каким снаряжением для самозащиты, и к соседним холмам напра­
вилось шествие со стариком во главе. Купцы с Генрихом не отста­
54

вали. Поселянин кликнул своего пытливого сына, тот был рад-
радехонек и, вооружившись факелом, указывал дорогу.
Время стояло погожее. В нежном сиянии луна держалась над
холмами, и с нею любую тварь посещали таинственные снови­
дения. Мнилось, луна снится солнцу, а внизу пролегла вселен­
ная, которая сама себе снится, так что луна, размывая бесчис­
ленные границы, уводит природу в баснословное былое, когда
каждый зачаток еще жил своей обособленной грезой, одинокий,
нетронутый, напрасно силясь раскрыть безграничную щедрую
тьму своего естества.
Душа Генриха была зеркалом, в которое глядится сказка ве­
чера. Генриху чудилось будто вселенная почиет в нем, расцве­
тая, и вверяет его гостеприимству свои сокровенные прелести и
клады. Его как бы окружила необозримая, доступная, отчетливая
явь. Природа, думалось ему, лишь потому загадочна, что она
просто осаждает человека, расточая глубочайшее и задушевней­
шее в неисчислимых откровениях. Речи старика отворили по­
тайную дверцу в нем самом. Оказывается, он жил в пристроечке,
а настоящим зданием оказался величавый собор, где былое тор­
жественно вырастало из каменного пола, а беззаботное безоб­
лачное грядущее нисходило к былому, обернувшись певчими
ангелоподобными золотыми младенцами, парящими в куполе.
Трепетные серебряные голоса сливались в могучем хоре, и через
широкий портал одна за другой проходили все твари, внятно
выражая свою сокровенную природу в бесхитростной мольбе на
родном языке.
Генрих только диву давался, как он мог до сих пор не заме­
чать отчетливой осмысленности, теперь уже навеки свойственной
существу его. Вдруг осознал он все взаимосвязи, сблизившие его
с пространной окрестной жизнью, ощутил, чем он обязан этой
жизни и что сулит она ему, разгадал непривычные побужденья и
виденья, которых сподобился, наблюдая эту жизнь.
Генриху вспомнился юноша, который, по словам купцов,
прилежно вглядывался в природу и стал королевским зятем; ты­
сячи других воспоминаний, неразлучных с его жизнью, сами со ­
бой нанизывались на магическую нить.
Пока Генрих пытался уследить за своими помыслами, ше­
ствие остановилось у входа в пещеру. Скала над входом низко
нависала, и старик, захватив с собою факел, проник туда пер­
вым, так что несколько каменных глыб осталось позади него
Навстречу заметно сквозило, и старик пригласил остальных сле­
довать за ним, так как опасаться нечего. Самые робкие замыка­
ли шествие, не забывая, что вооружены. Купцы с Генрихом шли
следом за стариком, а рядом с ним бойко шагал мальчик. Про­
ход был тесноват, однако вел он в обширную пещеру с вы соки­
ми сводами, и факелов не хватало, чтобы осветить ее всю, толь­
ко впереди виднелось несколько проемов, уводивших в сплош­
ную утесистую толщу. Под ногами было довольно мягко, никто
55

не спотыкался, стены и своды тоже не казались шероховатыми
или неровными, но всем сразу же бросилось в глаза неисчис­
лимое множество зубов и костей, рассыпанных по каменному
полу. Некоторые из них нисколько не пострадали от времени,
другие как будто начали разрушаться, а кости, проступавшие в
стенах, по виду не отличались от камня. Большей частью кости
были необычайно крупные и, вообще, поражали своей величиной.
Старик с удовольствием рассматривал эти допотопные остан­
ки, а крестьяне робели, воображая, будто кости подтверждают
присутствие плотоядных, хотя старик убедительно опровергал
такие предположения, находя на костях приметы невероятной
древности, и спрашивал крестьян, наблюдалась ли убыль у них в
стадах, пропал ли кто-нибудь по соседству и узнают ли они в
этих костях кости своей скотины или останки своих знакомцев.
Старик намеревался углубиться в недра горы, но крестьяне
предпочитали дождаться его вне пещеры. Генрих, купцы и
мальчик, решив сопутствовать старику, взяли факелы и веревки.
Скоро они очутились в другой пещере, где старик не преминул
расположить несколько костей особенным образом, пометив
ход, которым они пришли. Пещера мало отличалась от первой,
звериные кости скопились и в ней.
Генрих был заворожен и встревожен, земные недра представ­
лялись ему сокровенным дворцом, в который ведут эти пещеры.
Небо и жизнь, казалось, уже затеряны вдали, а эти просторные,
мрачные палаты принадлежат невиданной подземной державе.
«Как же это так? — думалось Генриху.
—
У нас под ногами
кишел чудовищной жизнью своеобычный мир? В неприступных
подземных твердынях колобродило неведомое исчадие, вызван­
ное к жизни сокровенным пылом темного лона в непомерных,
поражающих обличиях? Что, если бы однажды среди нас оказа­
лась эта жуткая невидаль, гонимая пронизывающей стужей на
поверхность земли, а над нашими головами одновременно заго­
ворили бы горние гости, зримые духи светил? Свидетельствуют
ли эти останки о тех, кто рвался на поверхность или о тех, кого
тянуло скрыться в недрах?»
Внезапно старик окликнул своих спутников и показал им до­
вольно свежий человеческий след. Других следов найти не уда­
лось. И старик уверился, что можно безбоязненно идти дальше,
так как одиночный след не заманит их в лапы разбойников. Они
бы так и сделали, как вдруг откуда-то снизу, издалека, чуть ли
не из бездны донеслось довольно отчетливое пение. Изумлен­
ные, они вслушались в слова:
Не найти долины краше.
Улыбнусь в ночной тени.
Пью любовь я полной чашей,
И проходят в этом дни.
56

На целебной этой тризне
Я заранее воскрес;
Упоенный в этой жизни,
Я в преддверии небес.
Беспечально дух пиру ет
В созерцанье погружен;
Сердце мне свое дарует
Кор олева светлых жен .
Скорбь мою запечатлели
Живописцы-времена,
И теперь в моей скудели
Вечность явственно видна.
Все былое — миг единый:
Унесут мен я вот- вот.
С благодарн остью в долины
Посмотрю тогда с высот.
Меньше всего путники ждали такой хорошей песни, и всем
не терпелось выяснить, кто же это пел.
Немного поискав, нашли в углу справа ход, ведущий вниз,
куда вели, по-видимому, и следы. Идущих вознаградил вскоре
некий смутный проблеск вдали; чем ближе они подходили, тем
явственнее был виден свет. Своды выше и вместительнее преж­
них открылись, наконец, взору; возле задней стены горела лам­
па, и можно было различить фигуру сидящего человека, ко ­
торый, казалось, читал толстую книгу, лежавшую перед ним на
каменной плите.
Сидящий обернулся, встал и шагнул навстречу вошедшим.
Трудно было бы сказать, сколько лет этому человеку. На вид он
был не молод, не стар, о пережитом свидетельствовали только
серебристые волосы, безыскусно расчесанные на лбу. Неопи­
суемая ясность лучилась у него в глазах, как будто он, стоя на
светлой горе, наблюдает нескончаемую весну. На ногах у него
были сандалии, и незнакомец, казалось, не носил никакой дру­
гой одежды, кроме широкого плаща, который, окутывая его,
подчеркивал благородную статность. Непредвиденное посеще­
ние словно бы ничуть не озадачило его, он приветствовал во­
шедших, как будто давно знал их. Так в своем доме встречают
долгожданных гостей.
«Очень мило с вашей стороны проведать меня, — молвил он.
—
Впервые вижу друзей у себя с тех пор, как здесь обосновался.
Похоже на то, что начинают пристальнее обследовать наше ог­
ромное таинственное жилище».
Старик ответил:
«Такое гостеприимство — для нас неожиданность. Мы слы­
57

шали о хищниках, о духах, и теперь, к нашему большому удо­
вольствию, видим, что были введены в заблуждение. Если по
вине нашего любопытства, прерваны ваши проникновенные со­
зерцания или ваша молитва, то не взыщите».
«Что же и созерцать, — молвил неизвестный, — если не лица
человеческие, располагающие нас к себе своей веселостью? Мы
встречаемся в таком пустынном обиталище совсем не потому,
что люди мне противны. Я искал не убежища, где можно
скрыться от мира, я искал тихого уголка, где ничто не рассеет
моей сосредоточенности».
«И вы никогда не сожалели, что приняли такое решение? Не
смущала ли вас временами тревога, не тосковало ли ваше сердце
по голосу человеческому?» «Все это прошло. Когда-то в пылкой
юности я вообразил себя пустынником. Неискушенная фантазия
довольствовалась неясными мечтаниями. Я думал, что в уедине­
нии мое сердце найдет себе пищу. Мнилось, мне навеки хватит
источника, таящегося во мне самом. Но я вскоре одумался; ока­
зывается, этот источник нуждается в изобильных воспоминаниях,
одиночество невыносимо для юного сердца, и нужно встретить
много себе подобных, пока не начнешь обретать самого себя».
«По-моему, тоже, — ответил старик, — всякая жи знь требует
естественного предрасположения, и пережитое само постепенно
отдаляет нас в старости от людей. Зачем и общаются люди, если
не ради совместной предприимчивости, то есть сообща приобре­
тают и сообща берегут приобретенное. Великая надежда и цель
увлекают всех, кроме разве что детей да стариков. Детям еще
недостает рассудительности и сноровки, а сбывшаяся надежда и
достигнутая цель больше не втягивают стариков в круг общения,
так что старик возвращается к самому себе и находит при этом
достаточно дела: общение с внешним миром даром не дается, до
него нужно возвыситься. Что же касается вас, то не иначе как
необычные обстоятельства побудили вас так решительно обосо­
биться от людей и отречься от всех преимуществ, которые дос­
тавляет общество. Сдается мне, ваша душа иногда устает и омра­
чается».
«Бывало и так, но теперь я, к счастью, научился избегать по­
добных невзгод, подчинив мою жизнь четкому распорядку. К
тому же я привык укреплять здоровье движением, так что меня
ничто особенно не тяготит. Каждый день я посвящаю целые ча­
сы ходьбе, не пренебрегаю воздухом и светом, насколько это в
моих силах. А вообще я сижу в этих палатах, часами предаваясь
трудам; ведь я теперь корзинщик, резчик; мои изделия я выме­
ниваю в дальних селениях, добываю себе этим средства к жизни;
книгами я запасся заранее, так что время проходит незаметно. В
тех дальних местностях кое-кто знает меня и знает, где я нахо­
жусь, а я всегда могу расспросить моих знакомцев, что нового в
мире. Когда я умру, меня похоронят, а мои книги перейдут в
другие руки».
58

Он повел своих гостей к стене, подле которой недавно сидел.
На полу они увидели книги и цитру, а на стене полное рыцарс­
кое снаряжение, весьма изысканное даже на первый взгляд.
Пять больших каменных плит, сложенных наподобие ларя, за ­
меняли стол. На верхней плите выделялся барельеф: мужчина и
женщина, изваянные во весь рост, с венком роз и лилий; по
краям была высечена надпись:
«Фридрих и Мария Гогенцоллерн узрели здесь вновь свою
отчизну».
Отшельник осведомился, откуда родом его гости и что при­
вело их в эти края. Он отличался любезностью, откровенностью
и не скрывал, что повидал свет. Старик молвил:
«Нет сомнений, вам довелось повоевать. Об этом говорит ва­
ше снаряжение».
«Тревоги войны, ее переменчивость, возвышенный поэтиче­
ский дух, свойственный воинству, захватили мою одинокую
юность, и моя жизнь постигла в них свою судьбу. Должно быть,
затяжная сумятица, бесчисленные столкновения, в которые был
я вовлечен, усугубили мою склонность к уединению; да и не со­
скучишься в обществе необозримых воспоминаний, особенно
когда созерцаешь их заново, открывая истинную согласован­
ность, внутреннюю обусловленность их чередования, осмыслен­
ность их появления.
Настоящий вкус к человеческой истории вырабатывается с
возрастом, и спокойное воздействие воспоминаний для него
благотворнее сокрушительных впечатлений, оставляемых совре­
менностью. Связь между ближайшими событиями едва уловима,
тем удивительнее взаимность отдаленного; и лишь тогда, когда
обозреваешь долгую череду, не истолковывая всего буквально,
но и не подменяя стройного течения путаницей своевольных
домыслов, усматриваешь в былом и в будущем звенья сокровен­
ной цепи и видишь, как слагается история из упования и вос­
поминания. Но только тому, для кого предыстория не канула в
забвение, дано открыть простой устав истории. Нам доступны
лишь приблизительные удручающие формулы, и мы довольны,
когда нам удается хотя бы для себя самих подыскать сносное
предписание, сколько-нибудь разъясняющее нам нашу собст­
венную недолгую жизнь. Мне, пожалуй, позволительно утвер­
ждать: пристальное исследование жизни в разных судьбах всегда
вознаграждается проникновенным, вечно новым удовлетворени­
ем, никакая другая мысль не возносит нас так высоко над мирс­
ким злом. В юности история возбуждает любопытство, и читают
ее для развлечения, как сказку; для зрелого возраста история —
небесная утешительница и благожелательная наставница, кото ­
рая своими мудрыми беседами бережно ведет нас к более воз­
вышенному и более пространному поприщу, являя нам иной
мир в отчетливых картинах. Церковь — жилище истории, клад­
бище — цветник ее символов. Писать историю подобает лишь
59

богобоязненным старцам, уже изжившим свою собственную ис­
торию и уповающим только на то, что для них найдется место в
цветнике. В таких писаниях не будет пасмурного уныния; на­
против, луч свыше придаст всему вернейшее прекраснейшее ос­
вещение, и над этими таинственно взволнованными водами бу­
дет носиться Святой Дух».
«Как справедливо и вразумительно вы говорите, — отозвался
старик, — и вправду записывать бы прилежнее и достовернее все
то, чем славится наше время; так писалось бы благочестивое за­
вещание, предназначенное для будущего человека. А то мы изо­
щряемся и печемся ради тысячи вещей, которые нас касаются
куда меньше, и упускаем из виду неотложнейшее и существен­
нейшее; нашу собственную судьбу, судьбы наших присных, на ­
ших сородичей, хотя в этих судьбах и распознается тихая целе­
направленность Провидения, но мы, нисколько не тревожась,
беззаботно позволяем всем следам исчезнуть в забвении. Может
быть потомки поумнеют и, как святыней, научатся дорожить
малейшим свидетельством былых свершений, не пренебрегая
даже заурядной жизнью отдельного человека: и в таком зеркале
бывает видна великая современность».
«К сожалению, — сказал граф фон Гогенцоллерн, — и те, кто
берется записывать свершения и перепетии своего времени, не
утруждают себя раздумьями о том, как лучше разрешить свою
задачу, не пытаются придать своим свидетельствам закончен­
ность и соразмерность, а выделяют и сочетают разрозненное,
как Бог на душу положит. Недолго удостовериться на собствен­
ном опыте: отчетливо и связно описываешь лишь то, что сам из­
ведал, когда видишь перед собой истоки, череду подробностей,
целенаправленность и предназначение; иначе вместо описания
получится беспорядочное нагромождение недомолвок. Велите
ребенку обрисовать машину, заставьте крестьянина рассказать о
корабле, и, разумеется, никто не найдет в их словах никакого
проку, ровным счетом ничего поучительного; так и большинство
летописцев, среди них искушенные повествователи, прямо-таки
удручают подробностями, опуская при этом как раз достопамят­
ное, без чего история не история; и вместо восхитительного, на­
зидательного целого остается множество бессвязных проис­
шествий. Если толком все это обдумать, представляется, что ис­
торику нельзя не быть поэтом, так как никто , кроме поэта, не
владеет искусством безошибочно сочетать события. В поэтиче­
ских повествованиях и фантазиях меня всегда услаждала и уми­
ротворяла отзывчивая чуткость, которой доступен таинственный
дух жизни. Ученые хроники менее достоверны, чем такие сказ­
ки. Пусть лица со своими судьбами вымышлены, они вымышле­
ны в таком духе, что сам вымысел приобретает естественность и
достоверность. Когда урок радует нас, не все ли нам равно, су­
ществовали или нет лица, чья судьба так напоминает нашу. Мы
жаждем постигнуть в исторических явлениях ясный возвышен­
60

ный смысл, и если наша жажда утолена, мы готовы пренебречь
такими случайностями, как действительное существование внеш­
них фигур, в которых этот смысл проявляется».
«Ради этого, — сказал старик, — и я с молодых лет питаю
пристрастие к поэтам. Поэты помогли мне распознать ясность и
наглядность жизни и мира. Сдается мне, к ним благоволят про­
ницательные духи света, которые дают себя знать в любом ес­
тестве, всех и вся различают, над каждым расстилая особый по­
лог нежной раскраски. Я слушал песни поэтов и чувствовал, как
мое естество начинает распускаться, подобно бутону; казалось,
оно уже не сковано в своих движеньях, наслаждается своей об­
щительностью и влечениями, в тихом упоении трепещет всеми
своими фибрами, вызывая тысячи сладостных ответных движе­
ний».
«Значит, и вашим краям не отказано было в счастьи иметь
своих поэтов?» — осведомился отшельник.
«И нас посещали некоторые из них, только поэту, думается,
всегда охота странствовать, и обычно они не задерживались у
нас. Зато когда сам я бродил по Иллирии, Саксонии и Швеции,
я нередко сходился с поэтами, и память о них будет мне всегда
отрадна».
«Вы столько странствовали в далеких краях, столько испы­
тали; вам, конечно, многое запомнилось».
«Искусство наше едва ли не вынуждает нас исследовать об­
ширные пространства на поверхности земли; можно подумать,
что подземный огонь гонит горняка вдаль. Одна гора указывает
на другую. Всего не осмотришь, и весь век приходится осваивать
чудотворное зодчество, на котором таинственно зиждется наша
почва в своей соразмерности. Искусство наше древней древнего,
куда только оно не проникло! Должно быть, зародившись на
Востоке, оно , сопутствуя солнцу и всему нашему племени, пере­
кочевало на Запад, укоренилось в средоточии, достигло крайних
пределов. Всюду предстояло преодолевать новые препятствия, и
поскольку для человеческого духа всегда соблазнительны ухищ­
рения изобретательности, кругозор горняка везде расширяется,
сноровка везде оттачивается, так что обогащаешь свою родину
полезными сведениями».
«Если можно так выразиться, вы астрологи наоборот, — с ка ­
зал отшельник.
—
Если астрологи неустанно наблюдают небо,
теряясь в его бесконечности, вы всматриваетесь в земную
твердь, которую вы исследуете как некое здание. Астрологи по­
стигают мощь и воздействие светил, вы обнаруживаете мощь
утесов, гор, многообразное взаимодействие земной коры и ка­
менистых недр. Астрологи читают в небесах грядущее, вам земля
показывает реликты допотопного».
«Такое соответствие не случайно, — улыбнулся старик.
—
Светоносные провозвестники играли, быть может, главную роль
в древнем действе, когда земля дивно созидалась. Дайте срок,
61

может статься, их действенность лучше раскроет нам их при­
роду. А их природа позволит нам лучше понять их действен­
ность. Может быть, великие горные цепи следуют былому тече­
нию созвездий и, стремясь окрепнуть самобытно, искали в небе
собственную дорогу. Иные горы уже сравнялись высотой со
звездами, за что и поплатились, утратив зеленый наряд, в кото ­
ром красуются не столь высокие области. Они приобрели такою
ценою лишь возможность способствовать своим родителям, о п ­
ределяя погоду, то защищая своей пророческой сенью долины,
то захлестывая грозами».
«С тех пор, как я обосновался в этой пещере, — присовоку­
пил отшельник, — я привык подолгу раздумывать о былом. Не
берусь даже описать, как занимают подобные размышления, так
что мне вполне понятна любовь горняка к своему ремеслу. Сто­
ит мне взглянуть на эти диковинные древние кости, которые
разбросаны здесь в таком ужасающем скоплении, стоит мне по ­
думать о былой дикости, когда неведомые чудовища, теснясь
целыми полчищами, повалили в эти пещеры, движимые неисто­
вым страхом, чтобы здесь встретить свою погибель, стоит мне
мысленно пойти еще дальше и достигнуть времен, когда эти
пещеры врастали одна в другую, а земля была дном чудовищных
вод, и кажется, будто сам я — дитя вечного мира, который гре­
зится в грядущем. Какая тихая, приязненная, нежная и просвет­
ленная нынче природа после тех неистовых, непомерных веков!
Как теперь ни пугает гроза, как ни устрашает землетрясение, все
это лишь смутные отголоски тех жутких родовых схваток. Надо
полагать, и деревья, и звери, сами тогдашние люди, если только
можно было встретить людей кое-где на островках в том океане,
отличались более громоздким, кряжистым сложением; тогда, по
крайней мере, старые предания о великанах имеют под собой
кое-какую почву».
«Приятно видеть, — молвил старик, — это неуклонное уми­
ротворение в природе. Везде можно наблюдать, как распростра­
няется проникновенное сочувствие, обезоруживающее дружелюбие,
живительное, подкрепляющее сближение, так что, по -видимому,
хорошие времена будут сменяться лучшими. Правда, кое-где еще
могут бродить прежние дрожжи, давая себя порою знать ярост­
ным буйством, но нельзя не видеть, как неодолимо влечет еди­
нение в стройном вольном согласии, дух которого скажется в
самом неистовстве, и всякое буйство скоро минует, лишь при­
близив эту великую цель. Допустим, природа устает плодоносить
и не производит уже сегодня ни металлов, ни самоцветов, ни
гор, ни утесов; растения и животные уже не поражают столь не­
удержимым ростом и мощью; по мере того, как плодовитость
убывает, растет искусство образовывать, облагораживать, соче­
тать; природа стала отзывчивее, нежнее, ее фантазия разнооб­
разнее, щедрее на символы, а ее рука обретает легкость
истинного искусства. Природа очеловечивается, и если прежде
62

она была дикой горою, неумеренной в своих месторождениях,
теперь она — тихое зиждительное растение, художница, немая в
своей человечности. Да и зачем новые сокровища, когда они уже
имеются в избытке Бог весть на сколько времени! И ходил-то я
не так уж много, а какие мощные залежи обнаружил чуть ли не
с первого взгляда! Их разработка останется на долю потомства.
Сколько кладов заключают в себе горы на Севере, какие бла­
гоприятные приметы обнадежили меня всюду на моей родине, в
Венгрии, в предгорьях Карпат, в долинах среди утесов Тироля, в
Австрии, в Баварии. Я бы разбогател, если бы мог унести с со­
бой только то, что само шло мне в руки, отскакивая из-под
моего молотка. Мне довелось повидать настоящие волшебные
сады. Лучшие металлы блистали таким художеством, что просто
загляденье. Серебро завивалось кудрями, ветвилось, на серебря­
ных ветвях пламенели прозрачные рубиновые плоды, массивные
деревца коренились в хрустале неподражаемой отделки. Едва ве­
рилось явному свидетельству собственных чувств, все блуждал
бы да блуждал в этих очаровательных дебрях. Вот и теперь я
странствую, и сколько примечательного уже повидал, а ведь в
других странах земля наверняка тоже изобильна до расточитель­
ности».
«Вне сомненья, — ответил неизвестный, — стоит лишь по­
мыслить о сокровищах Востока, чтобы убедиться в этом, а разве
отдаленная Индия, Африка, Испания не прославились уже в
древности щедротами своих недр? Конечно, воину некогда при­
сматриваться к жилам и расселинам гор, однако и меня занима­
ли подчас эти проблески, удивительные бутоны, сулящие неве­
домый цветок и плод. Думал ли я тогда, при дневном свете весе­
ло минуя те сумрачные логова, что буду доживать свой век в
глубине горы? Я гордо возносился над землей, окрыленный мо­
ей любовью, и надеялся встретить в ее объятиях поздний закат
моей жизни. Конец войны позволил мне вернуться на родину, и
я, счастливый, уповал на усладительную осень. Но дух войны,
казалось, одушевлял и мое счастье. Моя Мария на Востоке стала
матерью. Двое наших детей превратили нашу жизнь в радость.
Но их цветенью повредило море и веянье сурового Севера. Едва
мы достигли Европы, я через несколько дней похоронил их.
Скорбный, вез я мою безутешную супругу в родные места. Не
иначе, как нить ее жизни истлевала в тихой горести. Вскоре мне
снова пришлось отправиться в дорогу, и, неразлучная со мною,
как доселе, она вдруг скончалась кротко у меня на руках. Наше
земное паломничество завершилось неподалеку отсюда. В тот же
миг я принял решение. Я сподобился найти то, чего никогда не
чаял обрести; божественный свет меня посетил, и с того дня,
когда я собственноручно ее здесь похоронил, десница Всевыш­
него освободила мое сердце от печали. Потом я позаботился о
надгробном памятнике. Мы склонны принимать начало за ко­
нец, моя жизнь подтверждает это. Молю Бога даровать вам всем
63

такую блаженную старость и такой невозмутимый дух, как у ме­
ня».
Генрих вместе с купцами не упустил ни одного слова из этой
беседы; в особенности Генрих, ощутивший что-то новое в со ­
кровенном мире своих чаяний. То мысль, то слово западали в
него плодотворящей живительной пыльцой, и стремительно пре­
одолевая ограниченный круг своей юности, он уже предчув­
ствовал высь вселенной. Часы остались позади него, как долгие
годы, и он уже считал эти мысли и чувства своим исконным
достоянием.
Отшельник пригласил их взглянуть на книги. Это были ста­
ринные хроники и поэтические сочинения. Генрих листал объе­
мистые рукописи, украшенные рисунками, его любопытство
сильно волновали короткие строки стихов, надписи, отдельные
отрывки, изящная живопись, как бы слово, явленное кое-где во
плоти, подспорье для читательского воображения. Отшельник,
от которого не укрылся внутренний пыл Генриха, истолковывал
юноше самое причудливое. Сражения, похоронные процессии,
бракосочетания, тонущие корабли, пещеры и палаты, монархи,
воители, духовенство, старцы, юнцы, чужеземцы в нарядах,
свойственных им, невиданные твари чередовались и сопутство­
вали друг другу. Генрих не мог оторваться от книг, и над всеми
его желаниями возобладало одно: не разлучаться с отшельником,
покориться его неодолимому обаянию, внимать и внимать его
дальнейшим толкованиям.
Старик между тем осведомился, кончаются ли пещеры этой;
отшельник ответил, что с нею соседствуют другие, весьма об­
ширные, и взялся проводить старика. Старик приготовился ид­
ти, отшельник же, видя, какое наслаждение доставляют Генриху
книги, убедил юношу не ходить и полистать еще, пока они хо ­
дят. Генрих был рад не расставаться с книгами и сердечно по­
благодарил отшельника за позволение. Он листал в ненасытном
упоении. Наконец, в руках у него очутилась книга на непо­
нятном языке, в котором Генрих находил, однако, сходство с л а­
тынью и с итальянским. Он особенно сожалел о том, что язык
ему неизвестен, так как был очарован книгой, хотя не мог разо­
брать в ней ни одного слога. Заглавия не было, однако попались
рисунки. Генрих удивлялся, где он мог их видеть раньше; при­
смотревшись, он довольно ясно распознал себя самого среди
других обликов. Генрих вздрогнул, подумав, что бредит, однако,
чем внимательнее он смотрел, тем отчетливее видел совершен­
ное сходство, так что сомнений не оставалось. Генрих не верил
собственным глазам, обнаружив на одном рисунке пещеру, от­
шельника, старика и себя вместе с ними. Среди рисунков оказа­
лась уроженка Востока, мать, отец, ландграф и ландграфиня
Тюрингские, его друг придворный капеллан, Генрих узнавал
другие образы, однако одежда на них была непривычная, словно
все они жили в другом веке. Далее не всех он мог назвать по
64

именам, и все-таки узнавал их. Он являлся самому себе в раз­
личных обстоятельствах. В конце книги он обретал величие и
знатность. Гитара покоилась у него в руках, и ландграфиня на­
граждала его венком. Вот он принят при императорском дворе,
вот он пылко обнимает стройную милую деву, вот он бьется с
какими-то дикарями, вот он задушевно беседует с маврами и са­
рацинами. Он часто видел себя в обществе некоего величавого
мужа. Этот возвышенный образ внушал Генриху глубокое бла­
гоговение. И он был счастлив, когда рядом с ним находил себя.
Дальше рисунки тускнели и расплывались, но он, пораженный,
в глубоком восторге все-таки распознавал отдельные подробно­
сти своего сна; конец книги как будто отсутствовал. Это удруча­
ло Генриха; больше всего на свете желал он прочитать книгу и
навсегда сохранить ее при себе. Снова и снова он вглядывался в
рисунки и в смущении услышал, как возвращаются остальные.
Безотчетный стыд охватил его. Он испугался, не бросилось бы
его открытие в глаза другим, поскорее закрыл книгу и как бы
между прочим спросил отшельника, какое у книги заглавие и
что это за язык. Генрих узнал, что книга написана по-прован-
сальски. «Я читал’ее, правда, очень давно, — ответил отшель­
ник, — и порядком позабыл уже, в чем там суть. Помнится, это
роман, и описывается в нем чудесная судьба поэта, а также в
разных отношениях представлено и прославлено поэтическое
искусство. Эта рукопись так и попала ко мне без конца, там, в
Иерусалиме, где я унаследовал ее от моего покойного друга,
чтобы сберечь на память».
Прощание растрогало Генриха до слез. Пещера много значи­
ла для него, и отшельник стал ему дорог.
Каждый сердечно обнял отшельника, которому все гости, ка­
жется, тоже пришлись по душе. Генрих чувствовал на себе его
благожелательный, испытующий взгляд. Особая значительность
послышалась Генриху в прощальных словах отшельника. Он как
будто догадался, что Генриху открылось, и намекал на это. От­
шельник сопровождал их до самого выхода, где настоятельно
просил всех, и особенно мальчика, не выдавать его местопребы­
вание крестьянам, так как иначе ему не укрыться от назойливых
посетителей.
Никто не отказал ему в таком обещании. Покидая пещеру,
каждый вверил себя молитвам отшельника, на что отшельник
молвил:
«Сколько бы времени ни прошло, мы снова встретимся, и
наша нынешняя беседа вызовет у нас тогда улыбку. Сподобив­
шись небесного дня, мы возрадуемся, вспомнив, как мы приве­
тили друг друга среди дольних испытаний, когда сблизили нас
наши чаяния и помыслы, эти ангелы, наши надежные провод­
ники на земле. Не сводите с неба глаз, и вы всегда безошибочно
найдете путь на родину». В тихом умилении они оставили от­
шельника, разыскали вскоре своих боязливых спутников. Бесе­
65

дуя с ними, не скупились на разные подробности и сами не за­
метили, как воротились в деревню, очень обрадовав мать Ген­
риха, которая едва дождалась его.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Тому, кто рожден для предпринимательской деятельности, не
терпится все испытать и все изведать на собственном опыте.
Судьба таких людей — во всем участвовать самолично, преодо­
левать разные обстоятельства, до известной степени теряя чувст­
вительность среди привычных впечатлений, сколько бы неви­
данного не мелькало вокруг, и даже вопреки мощным потрясе­
ниям неуклонно держаться своей стези, упорно преследуя свою
цель. Деятелям не подобает обольщаться посулами безучастного
наблюдения. Зрелище, явственное лишь в самоуглубленности,
противопоказано душе, чье призвание — беспрекословно, дело­
вито и неукоснительно повиноваться рассудку. Такова доблесть,
а вокруг нее всегда множатся задачи, требующие властного вме­
шательства. Любое происшествие под воздействием доблести
превращается в свершение, и в жизни доблестного видны лишь
вечные звенья: блистательные, незабываемые, непостижимые,
неповторимые подвиги.
По иному складывается судьба тех безвестных затворников,
чья вселенная — чувство, чье деяние — прозрение, чья жизнь —
чуть слышное созидание сокровенных начал. Никакая тревога не
гонит их вовне. Они довольствуются мирным уделом, и непо ­
мерное внешнее действо не соблазняет их выступать на по­
прище, напротив, осмысленным чудотворством убеждает их, что
стоит посвятить свою независимость сосредоточенному наблю­
дению. Взыскуя духа в таком действе, они не могут не оставаться
поодаль, и никто иной, как сам этот дух, велит им представлять
загадочное внутреннее чувство в этом очеловеченном космосе,
тогда как вышеупомянутые деятели выступают в роли внешних
органов, в роли ощущений и центробежных стихий.
Пестрота больших начинаний рассеивала бы внимание созер­
цателей. Они рождены для непритязательной жизни и разве
только в повествованиях да летописях соприкасаются с неис­
черпаемой сутью и неисчислимыми обличиями мирского. Жи з­
ненная буря иногда захватывает их ненадолго благодаря какому-
нибудь чрезвычайному обстоятельству, и тогда им самим дано
глубже приобщиться к судьбе и натуре деятелей. Правда, обост­
ренную чувствительность волнует малейший доступнейший про­
блеск, в котором едва брезжит первозданное величие мира, и
каждый шаг для них — ошеломляющее открытие, так как на ка­
ждом шагу мир в них самих обнаруживает свою душу и свою
мысль. Они поэты, эти избранные перелетные люди, изредка
66

посещающие наши обители, чтобы повсюду возобновлять ис­
конное человеческое богослужение, воздавая почести нашим
первоначальным божествам: Светилам, Весне, Любви, Счастью,
Плодородию, Здоровью, Радости; уже здесь поэты вкушают не­
бесный мир, и, свободные от нелепых вожделений, лишь впи­
вают благоухание плодов земных, оставляя сами плоды нетрону­
тыми, чтобы не обречь себя преисподней безвозвратно. Вольные
гости, они едва ступают своей золотой стопой, но, стоит им
появиться, каждый в безотчетном порыве простирает свои кр ы­
лья. Как благодетельный государь, поэт любуется счастливыми
светлыми лицами, и никто , кроме поэта, не достоин именовать­
ся мудрецом. Если сопоставлять поэзию с доблестью, нетрудно
убедиться, что песни поэтов часто пробуждали доблесть в юных
сердцах, а доблестные деяния сами по себе вряд ли даруют не­
посвященной душе поэтическое призвание.
Генрих был поэтом от природы. Казалось, множество разных
случайностей совпало, чтобы своим единением воспитать его и
до сих пор его внутреннее становление шло беспрепятственно.
Ставни как будто одна за другой распахивались в нем от всего
виденного и слышанного, являя новые окна. Перед ним прости­
ралась жизнь в своих всеобъемлющих, переменчивых узах, пока
еще безмолвная, так как речь, ее душа, не пробудилась. Уже не
за горами был поэт со своей прелестной спутницей, готовый
разными ладами, упоительной лаской поцелуя, отомкнуть роб­
кие губы, чтобы простой аккорд развился в мелодиях, которым
нет конца.
Между тем наши путешественники, целые и невредимые,
достигли своей цели. Вечер застал их уже в городе Аугсбурге,
славном на весь мир, и, предчувствуя новую радость, они уст­
ремились по улицам туда, где высился гостеприимный дом ста­
рого Шванинга.
Генрих залюбовался непривычными видами. Лихорадочная
толчея среди громоздких каменных зданий смущала и зачаро­
вывала. Про себя Генрих восторгался обителью, где ему пред­
стояло гостить. После всех дорожных тягот мать Генриха с вели­
ким удовольствием узнавала свой милый родной город, уже го­
товая обнять своего отца и своих близких, которые, конечно,
рады будут видеть ее сына, и ей самой удастся, наконец, забыть
домашние хлопоты, на досуге задушевно вспоминая свое деви­
чество. Купцы предвкушали здешние увеселения, а также торго­
вые прибыли, ради которых стоило терпеть неудобства в пути.
Подъехав к дому старого Шванинга, они увидели яркий свет,
и музыка радостно грянула им навстречу.
«Так и есть, — сказали купцы.
—
У вашего дедушки веселят­
ся. Мы приехали в самую пору. Уж таких-то гостей ваш дедушка
не ждал. Он даже не подозревает, какой праздник приближается».
Генрих оробел, мать заблаговременно оправляла свое платье,
насколько это было возможно. Они спешились, купцы задержа­
67

лись подле лошадей, а Генрих с матерью вошли в дверь велико­
лепного дома. Никого из домочадцев не было видно внизу. Про­
сторная винтовая лестница вела наверх. По этой лестнице мимо
них спешили слуги, которым они поручили передать старому
Шванингу, мол, приезжие хотят сказать ему словечко-другое.
Слуги не сразу согласились, путники, на первый взгляд, были
неказистые, однако потом слуги вспомнили просьбу, и старый
Шванинг не замедлил появиться. В недоумении он осведомился
сперва как величать их и по какому делу они приехали. Мать
Генриха с плачем упала к нему на грудь:
«И вы больше не помните родной дочери? — воскликнула
она, всхлипывая. — Вот ваш внук!»
Старый отец, глубоко растроганный, — надолго заключил
дочь в свои объятия. Генрих преклонил перед ним колено, кос­
нувшись губами его руки. Дед поднял внука, и сын вместе с ма­
терью очутился у него в объятиях...
«Что же вы стоите здесь, — молвил Шванинг, — у меня там
чужих нет. А свои все порадуются сердечно вместе со мной».
Мать Генриха замялась, было, в нерешительности, но не ус­
пела собраться с мыслями. Отец повлек их за собою в зал,
празднично сверкающий под своими высокими потолками.
«Ко мне приехала дочь и внук из Эйзенаха», — раздался голос
Шванинга в зале, где беззаботно суетились пышно разодетые
гости. Вошедшие привлекли всеобщее внимание, все поспешили
к ним, даже музыканты перестали играть, и наши путе­
шественники, еще покрытые дорожной пылью, не могли не рас­
теряться, оказавшись в обществе, таком красочном, что в глазах
рябило. Тысячи приветственных возгласов теснились на устах.
Вокруг матери толпились прежние подруги. Расспросам не было
конца. Каждому не терпелось напомнить о прошлом, обменять­
ся приветствиями. Пока старшие наперебой обращались к мате­
ри, те, кто помоложе, пристально всматривались в приезжего
юношу, а тот стоял потупившись, и не отваживался ответить на
взоры таким же любопытным взором. Дед представил внука ос­
тальным своим гостям и принялся расспрашивать его об отце и
о том, не было ли каких-нибудь приключений в дороге.
Тут мать спохватилась: купцы со своей обычной обязатель­
ностью все еще присматривали на улице за лошадьми. Едва ус­
лышав об этом, старый Шванинг заторопил слуг, просите, мол,
купцов сюда. Для лошадей нашлось помещение, и купцы пожа­
ловали.
Оберегавшие дочь старого Шванинга в дороге, купцы вы­
слушали его искреннюю благодарность. Многих гостей они
встречали раньше, что придавало приветствиям непринужден­
ность. Мать была бы рада переменить платье. Шванинг отпра­
вился в свои покои с нею и с Генрихом, который тоже был оза­
бочен своим нарядом.
Среди всего общества особенно поразил Генриха некий муж,
68

чей образ, помнится, часто сопутствовал ему в заветной книге.
Этот величавый облик словно затмевал остальных. Дух бодрый и
строгий угадывался в чертах его. Прекрасное, высокое, выпуклое
чело, твердый взгляд больших черных, как бы всевидящих очей,
что-то плутовское в уголках смеющегося рта и при этом выра­
жение неотразимого мужества покоряли вещим обаянием. Спо­
койная сила проявлялась в каждом его движении; крепкий и
статный, он был везде на своем месте, готовый занимать это ме­
сто хоть целую вечность. Генрих обратился к деду с вопросом,
кто он такой.
«Мне приятно, — ответил старик, — что он сразу же привлек
твое внимание. Это Клингзор, поэт, мой прославленный друг.
Гордись такой встречей; дружба Клингзора драгоценнее импера­
торской приязни. Но где же твое сердце? Разве дочь его не пре­
красна? Надеюсь, впоследствии ты предпочтешь дочь отцу И ты
проглядел ее? Удивляюсь, просто удивляюсь!»
«Я же был в замешательстве любезный дедушка, — оправды­
вался Генрих, краснея.
—
Там столько разных лиц, и, призна­
юсь, я глаз не сводил с вашего друга».
«Это влияние севера, — молвил Шванинг.
—
Мы отогреем
тебя. У нас наверное ты научишься ценить прекрасные глаза».
Принарядившись, Генрих с матерью поспешили обратно в
зал, где гости собирались ужинать. Старый Шванинг представил
Генриха Клингзору, поведав своему другу, какое впечатление тот
произвел на Генриха с первого взгляда и как жаждет Генрих по­
короче узнать его.
Чувствуя неловкость, Генрих не находил, что сказать. Клингзор
обошелся с ним дружески, завел речь о родных местах Генриха и
о краях, где Генриху довелось побывать.
В речах Клингзора слышалась такая сердечность, что юноша
скоро осмелел и принялся беседовать, как ни в чем не бывало.
Немного погодя Шванинг вернулся к ним, на этот раз в сопрово­
ждении прекрасной Матильды, сказав ей: «Не откажите моему за­
стенчивому внуку в своем любезном участии. Уж вы извините:
ваш отец очаровал его прежде вас. Юность в нем пока еще дрем­
лет, но, поверьте, сияние ваших очей оживит ее. У этих северян
весна поздняя».
Генрих и Матильда зарделись. Они переглянулись как бы в
недоумении. Она тихо, почти невнятно пролепетала, нравится
ли ему танцевать. Не успел он сказать ей «да», музыканты заи­
грали веселый танец. Генрих молча пригласил ее, их руки со­
единились и еще одна пара начала вальсировать среди других
пар. Шванинг и Клингзор были внимательными зрителями.
Мать и купцы радовались, какой Генрих изящный и какая пре­
лестная девица танцует с ним. Старые подруги не могли нагово­
риться с матерью и не скупились на добрые пожелания: статный
юноша подавал, по их мнению, наилучшие надежды.
Клингзор молвил Шванингу: «Лицо вашего внука располагает
69

к нему. Оно одушевлено чистым богатым чувством, и кажется,
само сердце говорит его голосом».
«Мне бы хотелось, — ответил Шванинг, — видеть его вашим
достойным учеником. Я замечаю в нем поэтическое призвание.
Да преисполнится он вашего духа! Он весьма напоминает мне
своего отца, хотя как будто не столь горяч и своенравен. Тот в
юности тоже подавал надежды, но ему вредила некая ограничен­
ность. Слов нет, художник, трудолюбивый, искусный, но за­
урядный, того ли можно было ждать от него!»
Генрих рад был танцевать без конца. Как ненаглядной розой
он любовался тою, с которой танцевал. Ее чистые очи отвечали
ему без всякой уклончивости. В пленительном девичьем облике
как бы таился дух ее отца. Огромные безмятежные зеницы воз­
вещали вечную юность. Темные звезды нежно лучились в свет­
лой небесной голубизне. Лоб и нос оттеняли сияние своей бла­
городной хрупкостью. Лилия клонится поутру навстречу солнцу;
такой лилией был ее лик; тонкая шейка в своей белизне являла
голубые жилки, прелестно вьющиеся возле милых ланит. Ее го­
лосом эхо откликнулось бы издалека, и, как бы увенчивая нале­
ту это легчайшее виденье, возникала темнокудрая головка.
Больше танцевать было нельзя; накрыли на стол; кто по­
старше и кто помоложе сели друг против друга.
Генрих не расстался с Матильдой. Слева от него сидела юная
сродница, а прямо напротив него Клингзор. Если Матильда не
отличалась говорливостью, тем разговорчивее была Вероника,
сидевшая слева от Генриха. Вероника сразу завязала с ним ко­
роткие отношения, в нескольких словах описав каждого из гос­
тей. Генрих слушал не очень внимательно. Впечатления танца
не проходили, и вправо его влекло больше, чем влево. Клингзор,
однако, прервал Веронику, осведомившись, что это за лента с
таинственными письменами и почему Генрих украсил ею свой
вечерний наряд. Генрих проникновенно поведал о деве с Восто­
ка. Матильда прослезилась, сам повествователь не без труда
скрывал свои слезы. Зато теперь Матильда говорила с ним; все
за столом оживились. Вероника весело щебетала со своими под­
ругами. Отцу Матильды случалось бывать в Венгрии, и Матиль­
да описывала Генриху эту страну, обрисовывала жизнь в Аугс­
бурге. Никто не скучал. Музыка победила чинную сдержанность
и прельщала беззаботной утехой каждого, каковы бы ни были
его склонности.
Ароматные цветы царили на столе во всем своем роскоше­
стве; среди цветов и яств раздолье было вину, простиравшему
свои золотые крылья, так что между гостями и остальным че­
ловечеством колыхалась красочная завеса. Впервые в жизни
Генрих изведал тайну Праздника. Вокруг стола виделись ему ты­
сячи непоседливых проказников-духов, безмолвно участвующих
в человеческом веселье, как будто людская отрада — для них
пропитание, а людское блаженство — хмель. Блаженство жизни
70

представилось ему поющим деревом сплошь в золотых плодах.
Зла не замечал он и не постигал, как людская склонность, от­
вращаясь от этого дерева, может предпочесть пагубный плод по­
знания или дерево вражды. Приобщившись теперь к вину и тра­
пезе, он вкусил восхитительной сладости. Трапеза была сдобрена
небесным елеем, и сама земная жизнь играла в кубке всем своим
великолепием.
Шванинг принял новый венок, принесенный девушками, и,
увенчанный, молвил: «Того же заслуживает Клингзор, наш друг,
раздобудьте для него венок, а мы с ним воз-наградим вас новы­
ми песнями. Уж за мною дело не станет». Он махнул музыкан­
там рукой и во всеуслышанье запел:
Мы несчастные созда нья.
Разве нам не тяжело?
День за днем таить страданья —
В этом наше ремесло.
Притворяться мы устали,
Чтобы скрыть свои печали.
Нам любиться запрещает
Наблюдательная мать.
Плод запре тный н ас пре льщ ае т,
Вот бы нам его сорвать!
Видит юношу юница.
Ах, как сла дко провиниться!
Мысли тоже под запретом?
Знает бедное дитя:
Можно лишь мечтать об этом,
Пошлин тяжких не платя.
Избежать нельзя с обла зн а ,
Так что гр еза неотвязна.
Мы не спим в тоске глубокой,
Помолившись перед сном.
На постели одинокой
Страшно в сумраке ночном.
Нестерпимое томленье!
И зачем сопротивлень е?
Нам велят хранить приличье.
Ох уж эти старики!
Зреют прелест и девичьи
Всем застежкам вопреки.
Юной жизни проявленье —
Это тоже преступле нь е?
71

Пренебречь надеждой нежной,
Избегать прекрасных глаз,
Быть холодной, быть прилежной,
Непреклонной напоказ,
Изнывать в уединеньи, -
Что за жизнь в таком стесненьи?
Нет с печалью нашей сладу;
Ноет сердце, жизнь пуста;
И целуют нас в награду
Полумер твые уста.
Не пора ль признать нам смело:
«Царство старых устарело!»
Старцы и юнцы ответили на песню дружным смехом. Де­
вушки, краснея, отворачивались, чтобы скрыть улыбку. Подтру-
ниваньям и поддразниваньям не было конца, но тут явился ве­
нок, предназначенный для Клингзора. Клингзор внял настоя­
тельным просьбам не состязаться со Шванингом в нескромнос­
ти.
«Нет, — ответил он, — у меня просто духу не хватит на людях
разглашать девичьи тайны. Я спою песню по вашему заказу».
«Не любовную, нет, — кричали девушки.
—
Воспевайте вино,
а впрочем воля ваша!»
Клингзор запел:
В горах зеленых бог родится,
Нам приносящий небо в дар;
И солнце родичем гордится,
Младенцу свой вверяя жар.
Зачат весною нежным лоном ,
Он зреет медленно потом
И под осенним небосклоном
Играет в блеске золотом.
Он в колыбели спи т, по слуш ный,
Растет в подземной тишине;
Он стр оит замо к свой воздушный,
И торжествует он во сне.
Не приближайся к подземелью,
Когда готов он сбросить гнет.
Взрывая собственную келью,
Он путы вр ем енн ые рвет.
Стоит у входа страж незримый,
Хранит его святые сны.
72

Назойливые пилигримы
Копьем воздушным пронзены.
Он словно крылья расправляет,
Зеницы светлые раскрыв;
Служить мо леб ны позволяет,
Услышав горе стн ый призыв.
В своем хрустальном од еян ьи
Он покид а ет колыбель;
Несет он розы, в них сиянье
Для всех нар од ов и земель.
Всех утешает лучезар ный ,
Приверженцы повсюду с ним;
Народ ликует благодарный,
В сердцах восторг неизъясним.
Непостижимым излученьем
Он проницает этот мир;
Любо вь таи нств ен ным влеченьем
Он залучил к себе на пир.
Избрал недаром он поэта,
Век возвещая золот ой;
Не скроет вечного завета
Хмельной н апев, напев святой.
Бог дал поэту разрешенье
Уста прекр асные лобза ть,
И для красавиц прегрешенье —
Поэту в это м отказать!
«Милый провозвестник!» — отозвались девушки. Шванинг
был рад-радешенек. Девушки пытались отнекиваться, но н а­
прасно. Им пришлось уступить, и он целовал их прямо в сладо­
стные уста. Рядом с Генрихом сидела сама Строгость, и это не­
сколько сковывало его, а то бы сам он громко прославил
полномочия поэтов. Среди красавиц, подносивших Клингзору
венок, была Вероника. Она весело заняла свое прежнее место и
спросила Генриха:
«Везет этим поэтам, как по-вашему?»
Вопрос был многообещающий, но Генрих не отважился и з­
влечь из него то, что он сулил.
В душе Генриха разгульному задору противостояло благого­
вение первой любви.
Шалунья Вероника уже заигрывала с другими, и Генрих вос­
пользовался этим, чтобы немного утишить свой праздничный пыл.
73

Матильда сказала, что умеет играть на гитаре.
«Ах! — воскликнул Генрих.
—
Если бы вы поучили меня! Я
так давно мечтаю об этом!»
«Я ученица моего отца. Никто не играет на гитаре лучше не­
го».
«А по-моему, — ответил Генрих, — ваши уроки мне будут
нужней. Ваши песни восхитили бы меня».
«Не разочароваться бы вам!»
«О! — воскликнул Генрих.
—
Мои чаянья вполне оправданы:
вы не говорите, вы поете; достаточно взглянуть на вас, чтобы
постигнуть, какова горняя музыка».
Матильда промолчала. Клингзор заговорил с ним, и Генрих
отвечал с живейшей находчивостью. Окружающие диву дава­
лись, какой он речистый и какою картинностью блещет расто­
чительное богатство его мыслей. Матильда не упускала ни од­
ного слова и не сводила с Генриха глаз.
Она была явно увлечена его речью, которую как бы поясняли
его преобразившиеся черты. Его глаза сияли несказанно. Время
от времени он смотрел на нее, и она удивлялась, как много мо­
жет высказать его лицо. Разгоряченный беседой, Генрих тайком
завладел рукой Матильды, и она подчас не могла не пожимать
его руки, так нравилось ей то, что он говорил. Клингзор знал,
как продлить вдохновение, исподволь побуждая Генриха выска­
зать всю свою душу. Наконец, все пришло в движение. Гости
роились, подобно пчелам. Генрих не покидал Матильды. Они
уединились в сторонке. Генрих не выпускал ее руки и вдруг
пылко припал к ее губам. Матильда не противилась, ответив ему
несказанно задушевным взглядом. Генрих не помнил себя; на­
гнувшись, он прильнул к ее губам. Этого она не ожидала, и,
быть может, поэтому его пламенный поцелуй не остался без от­
вета.
«Матильда ненаглядная!»
«Генрих дорогой!» — других слов они не нашли. Еще раз по­
жав ему руку, она исчезла среди гостей. Генрих не успел вер­
нуться с небес на землю. К нему приблизилась мать. Он был с
ней ласков, потому что сердце его было переполнено. Мать
спросила:
«Как ты думаешь, мы не напрасно сюда отправились? Аугс­
бург тебе по душе, верно?»
«Матушка, — молвил Генрих, — это превосходит все мои
ожидания. Здесь настоящий рай».
Вечер продолжался среди неугомонных увеселений. Старики
были заняты игрой и беседой, а также любовались танцами. В
зале бушевало чарующее море музыки, и юность хмелела, кача­
ясь на этих волнах.
Чары неизведанного наслаждения заодно с первой любовью
томили Генриха своими обетованиями. И Матильда вверилась
обольстительной зыби, едва облекая легчайшей фатою свое сер­
74

дечное расположение и растущую благосклонность. Наблюда­
тельный Шванинг уже подшучивал над ними, видя, как завязы ­
вается будущий союз.
Генрих сразу пришелся Клингзору по душе, и он с удовольст­
вием распознал его чувство. Оно не ускользнуло и от более
юных глаз. Аугсбургская молодежь оценила успех своего тю-
рингенского сверстника и подтрунивала над скромницей Ма­
тильдой, не скрывая, что теперь сердцам привольнее, так как
больше никого не стесняет присутствие неприступной свиде­
тельницы.
На покой удалились лишь заполночь.
«Я пережил торжество, впервые пережил, однажды пережил», —
говорил Генрих наедине сам с собой, стараясь не тревожить
мать, нуждавшуюся в отдыхе. «Разве душа моя не так же волно­
валась, когда мне снился голубой цветок? Матильда и цветок,
что за чудная общность между ними? Когда клонился ко мне
цветок, средь лепестков я видел ее черты, небесные черты Ма­
тильды, и, помню, в книге они мне встречались тоже. Неужели
мое сердце тогда промолчало? Дух песнопения мне явлен ею,
так что видно, чья она дочь. Она всего меня растворит в музыке.
Она, моя сокровенная душа, не даст погаснуть моему огню свя­
тому. Моя верность — это вечность во мне! Мое призвание
благоговеть перед нею, исполнять ее волю, разумом и чувством
постигать ее. Единый смысл бытия не в том ли, чтобы видеть ее
и чтить? Мне суждено блаженство быть ее зеркалом, быть эхом
для нее? Недаром я узрел ее в конце пути и в торжестве отрад­
ном жизнь моя сподобилась высочайшего мгновения. Как мож­
но было не возликовать? При ней все торжествует».
Он глянул в окно. В небесном сумраке еще виднелась череда
светил, хотя вдали угадывался белый проблеск наступающего
дня.
Преисполненный восторга, он произнес: «Вы, безмолвные
скитальцы, вечные светила, будьте свидетелями моего святого
обета. Я готов отдать мою жизнь Матильде, чтобы верность на­
веки сочетала наши сердца. Это мое утро, вечный день грядет.
Ночи больше нет. Встает солнце, и ему посвящено мое само­
сожжение, жертвенный пламень, который никогда не догорит».
В своем пылу Генрих долго не мог заснуть и забылся лишь к
утру. Помыслы его души завершились дивными грезами. Полно­
водная голубая река струилась, поблескивая, среди зеленых лу­
гов. По зеркалу реки скользил челн. В челне он увидел Матиль­
ду, она держала руль. С безыскусной песней, разубранная вен­
ками, Матильда плыла мимо, устремив к нему сладостно­
томительный взгляд. На сердце у него было тягостно. Генрих не
ведал, что с ним такое. На небе ни облачка, на реке тишь да
гладь. Река — зеркало, лицо Матильды как небо. Внезапно челн
закружило. В страхе позвал Генрих Матильду. С улыбкой Ма­
тильда спрятала руль на дне челнока, а челн все не мог выпра­
75

виться. Нестерпимая тревога напала на Генриха. Он поспешил
на помощь к Матильде, но река противодействовала ему, тече­
ние подхватило его. Судя по жестам, Матильда обращалась к
нему, челн уже зачерпнул воды, но Матильда вся сияла неопи­
суемой задушевностью, нисколько не боясь гибельной пучины.
И пучина поглотила ее. Ветер едва касался волны, река блистала
и струилась, как ни в чем не бывало. Жуткий страх омрачил ему
разум. Сердце замерло в груди. Когда он очнулся, воды вокруг
уже не было. Очевидно, течение унесло его в дальнюю даль. От­
родясь не видал он таких мест. Что с ним совершилось, было
ему невдомек. Память не возвращалась к нему. Он побрел, сам
не зная, куда. Страшное изнурение угнетало его. Словно кро­
шечный, прозрачный колокол, ключ бил на склоне холма. За­
черпнув немного влаги, он поднес ладонь к своим запекшимся
губам. Тягостной грезой таился в былом пережитой ужас. Генрих
блуждал и блуждал. Речи цветов и деревьев оживили его. Он
воспрянул духом, как будто вернулся в родные места. Вновь до­
неслась безыскусная песня, он ловил этот напев на бегу, пока
чья-то рука не остановила его, вцепившись в одежду.
«Генрих дорогой», — как мог он забыть этот голос! Он огля­
нулся, и вот уже он в объятиях Матильды. «Ты хотел покинуть
меня, возлюбленный мой? — спросила она, с трудом переводя
дух. — Нелегко мне было тебя настигнуть!»
Генрих не мог удержаться от слез, обнимая ее.
«Куда девалась река?» — вскричал он.
«А как по-твоему, чьи голубые волны над нами?»
Он глянул в небо и вместо небес увидел тихое течение голу­
бой реки.
«Куда мы попали, Матильда, любимая?»
«Мы в пределе родительском».
«И мы не разлучимся?»
«Никогда», — ответила она. Их губы слились, она прильнула
к нему, и уже ничто не могло расторгнуть эти узы. Она вверила
его устам чудесное сокровенное слово, пронизавшее всю его ду­
шу. Он бы ответил ей этим же словом, но дед окликнул его и
разбудил. Генрих не пожалел бы всей своей жизни, лишь бы
вспомнить это слово.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
У своего ложа Генрих увидел Клингзора, который дружески
приветствовал его. Встрепенувшись, Генрих обнял Клингзора.
«Это не вас он обнимает», — заметил Шванинг. Генрих скрыл
невольную улыбку и краску смущения, целуя мать в обе щеки.
«Вы не откажетесь разделить со мною завтрак в окрестностях
города на живописном взгорье? — сказал Клингзор.
—
Утро ве­
76

ликолепное, прохлада услаждает. Собирайтесь! А то Матильда
давно готова».
Восхищенный Генрих рассыпался в благодарностях. С непод­
дельным пылом прильнул он к руке Клингзора и не заставил се­
бя ждать. Они присоединились к Матильде, которая была еще
лучше в будничном утреннем платьице. Она приветливо поздо­
ровалась с Генрихом. Одна рука Матильды была занята кошёл­
кой, где находился завтрак, другую руку она без малейшего
стеснения подала Генриху. Клингзор сопровождал их. Миновав
город, уже охваченный дневным возбуждением, они достигли
небольшой возвышенности над рекой, откуда под сенью могучих
деревьев можно было любоваться необозримой далью.
«Хотя природа, — вскричал Генрих, — и до сих пор баловала
меня своей красочностью, как добрая соседка, не скрывая раз­
личных своих богатств, такой плодотворной, такой неподдель­
ной душевной ясности я еще не ведал. Как будто во мне самом
эти дали, а вся эта великолепная окрестность — как будто моя
же сокровенная греза. Внешность природы вроде бы прежняя, а
сама природа такая разная. Как она преображается, когда нам
сопутствует ангел или некий дух могущественнее ангела; как не
похожа тогда природа на ту, которая с нами, когда мы внимаем
излияниям страдальца или сетованиям крестьянина, обиженного
погожими днями, так как всходы требуют скорее сумрачного
ненастья. Вы, любезный учитель, даровали мне это блаженство;
иначе не скажешь: блаженство. Невозможно выразить лучше то,
что затаено во мне. Отрада, упоенье, восхищенье — всего лишь
органы блаженства, приобщающего их к таинствам горней ж из­
ни».
Всем своим сердцем ощутил он руку Матильды, утопив огонь
своего взора в отзывчивом спокойствии ее очей.
«Наше чувство, — ответил Клингзор, — относится к природе,
как свет к веществу. Вещество сопротивляется свету, чьими пре­
ломлениями обусловлены различные цвета; свет вспыхивает на
поверхности или в глубине вещества, и, если свет равен мраку,
он пронизывает вещь; если же свету дано превозмочь мрак, из­
лучение распространяется, просвечивая другие глубины. Впро­
чем, не бывает непроницаемого мрака, которого не преодолели
бы вода, огонь и воздух, насытив глубину светом и сиянием».
«Я усвоил ваш урок, дорогой учитель. Наше чувство прони­
цает людей, как свет проницает кристаллы. Естество людей про­
зрачно. Вас, любезная Матильда, я бы уподобил драгоценному
сапфиру чистейшей воды. Как ясное небо, вы благоприятствуете
взору, и нет ничего нежнее вашего света. Но, дорогой учитель,
согласитесь ли вы со мной: сдается мне, чем глубже мы сопри­
касаемся с природой, тем безусловней пропадает охота и воз­
можность о ней поведать».
«Тут следует различать,
—
ответил Клингзор.
—
Природу
можно чувствовать и наслаждаться ею, но для нашего рассудка и
77

целенаправленного миропорядка природа совсем другая. Опасно
увлекаться одной из этих двух природ в ущерб другой. Такая
обедняющая односторонность частенько встречается. Но ведь
обе стороны сочетаются друг с другом, и, только найдя такое со­
четание, человек благоденствует. К сожалению, сплошь и рядом
люди даже не догадываются, какое это искусство: свободно
двигаться внутри себя самих, в соответствующем разграничении,
безо всякого насилия, разумно освоив стихии собственной души.
Иначе эти стихии привыкают друг другу противодействовать,
так что, в конце концов, устанавливается неуклюжая косность, и
когда человек нуждается во всех своих способностях, дело не
идет дальше разброда и распри, пока все не рухнет в хаотичес­
ком нагромождении. Со всей настоятельностью советую вам ис­
следовать ваш рассудок и ваши природные склонности, чтобы
вы могли старательно и прилежно поддерживать закономерную
последовательность и равновесие между ними. Не могу себе
представить поэта, который не постиг бы природу каждого заня­
тия, не научился бы добиваться своего сообразными способами,
и, сохраняя присутствие духа, не предпочитал бы наиболее уме­
стные и действенные из них. Вдохновенное безрассудство бес­
плодно и пагубно, и поэт едва ли сотворит чудеса, если сам он
дивится чудотворству.
«Но разве можно быть поэтом, не полагаясь на человечность
судьбы?»
«Нельзя, что и говорить, ибо для зрелой мысли поэта не­
возможна судьба, лишенная человечности, однако счастливая
готовность полагаться на судьбу не имеет ничего общего с пуг­
ливой подозрительностью, с гнетущим страхом незрячего суе­
верия.
Поэтическое чувство освежает, согревает, бодрит, и в этом
смысле оно несовместимо с горячечным исступлением, от ко ­
торого сердце изнемогает. Исступление проходит быстро и бес­
следно, оно обедняет и отупляет; поэтическое же чувство четко
обрисовывает свои проявления, благоприятствует формирова­
нию различных отношений, само себя увековечивает. Трезвое
самоохлаждение — вот в чем всегда нуждается молодой поэт.
Настоящее мелодическое излияние свойственно всеобъемлюще­
му, сосредоточенному, умиротворенному чувству. Разнузданный
вихрь в сердце, лихорадочный озноб вместо осмысленной сосре­
доточенности разражаются бессвязным бредом. Запомните: ис­
тинное чувство словно свет, умиротворенное, отзывчивое, эла­
стичное, вездесущее, неуловимое в явственной своей действен­
ности, как сам драгоценный свет, чья утонченная соразмерность
не пренебрегает ни одной вещью, позволяя всему и всем высту­
пить в чарующей самобытности. Природа поэта — подлинный
металл, отвечающий на малейшее прикосновение, как стеклян­
ное волокно, и при этом несокрушимый, подобно неотесанному
кремню».
78

«Мне случалось уже замечать, — молвил Генрих, — в минуты,
когда я уходил в себя, жизненность моя меньше сказывалась и
давала себя знать скорее тогда, когда я просто бродил по своей
прихоти, занимаясь то тем, то другим. Тогда-то во мне и обост­
рялось нечто духовное, и я мог располагать всеми моими по­
мышлениями, оборачивая мою мысль и так и эдак, словно
мысль моя действительно воплотилась, с какого края ни возьми.
Я задерживался у отца в мастерской, испытывая тихую причаст­
ность к работе, очень довольный своей сноровкой, когда мне
удавалось пособить отцу, удачно завершить его изделие. Умение
влечет и подкрепляет на свой неповторимый лад, и вправду,
когда сознаешь свою сноровку, удовлетворение устойчивее, от­
четливее и, стало быть, предпочтительнее захлестывающего, не­
изъяснимого, беспредельно восхищающего наития».
«Поверьте мне, — ответил Клингзор, — я не против наития,
только не надо накликать его, пускай оно само посетит вас. Та­
кие посещения желательны, если редки; учащаясь, они гнетут и
обессиливают. Торопитесь избавиться от упоительного дурмана,
которым они сменяются; не мешкая, возвращайтесь к повсе­
дневным прилежным занятиям. Так рассвет прельщает нас гре­
зами, чье коловращение глубже погружает нас в сон, и нужно
стряхнуть этот сон во что бы то ни стало, иначе разморит исто­
ма, и весь день потом уже не преодолеть мучительной устало­
сти».
«Поэзия, — добавил Клингзор, — по существу своему не до ­
пускает никаких прегрешений против своего строгого устава.
Когда поэзия — просто удовольствие, поэзии больше нет. Поэту
не подобает без дела скитаться целыми днями, не подобает под­
стерегать картины и ощущения. Так поступать значит идти на­
перекор поэзии. Откровенное ясное чувство, изощренная мысль,
острая наблюдательность, навык, сочетающий все способности в
длительном, отрадном взаимодействии, — тако вы предпосылки
нашего искусства. Если вы подчинитесь моему руководству, ни
одного дня не минет без того, чтобы вы не углубили своего жиз­
ненного опыта или не усвоили бы что-нибудь поучительное. В
городе много всяких искусников. Здесь можно встретить про­
свещенных людей, сведущих и в государственных и в торговых
делах. Здесь недолго изучить все сословия и промыслы, все от­
ношения и правила человеческой общежительности. Мне будет
приятно наставлять вас в нашем искусстве, как в ремесле; мы
вместе перечитаем превосходнейшие манускрипты. Матильда
тоже учится, и вы могли бы учиться с нею, а в том, что касается
игры на гитаре, она, конечно , не откажется стать вашей учи­
тельницей. Уроки будут вытекать один из другого, и, стоит вам
вполне использовать прожитый день, вечерние развлечения,
дружеские беседы, живописные окрестности всегда вознаградят
вас отрадной новизною».
«Что может быть лучше жизни, которую вы мне сулите, лю­
79

безный учитель! Когда бы не ваша наука, я не распознал бы воз­
вышенного удела, который влечет меня, но я не смею уповать
на успех без ваших наставлений».
Клингзор сердечно обнял Генриха. Матильда подала им завт­
рак. и Генрих вполголоса осведомился, по душе ли ей будет его
присутствие на уроках и не возьмет ли она его в учение. «Я бы
остался вашим учеником на веки вечные», — молвил он, пока
Клингзор глядел в другую сторону. Матильда украдкой придви­
нулась к юноше и вся вспыхнула в его объятиях, слабеющими
губами отвечая на его поцелуй. Тихо высвободившись, она, ми­
лая в своем изяществе, как дитя, протянула ему розу со своей
груди и как бы спохватилась, вспомнив о своей кошёлке. Генрих
в безгласном восторге любовался девушкой; сначала поднеся ро­
зу к своим губам, потом украсив ею грудь, он обратился в сто­
рону Клингзора, взиравшего на город с высоты.
«Какой дорогой вы ехали сюда?» — спросил Клингзор.
«Вон взгорье, через которое мы перевалили. За ним прости­
раются дали, где таится наша дорога».
«Вы повидали много прекрасного».
«Почти на всем своем протяжении дорога была живописной» .
«Местоположение вашего города, наверное, не хуже?»
«Наши окрестности могут развлечь, но они еще не воз­
деланы, и там нет большой реки, а без потоков земля как без
глаз».
«Приятно было слушать, — молвил Клингзор, — как вы вчера
вечером описывали свое путешествие. Не иначе, как дух поэти­
ческого искусства был вашим дружелюбным проводником. Ваши
дорожные собеседники едва ли догадывались, что это он говорит
в них. Вблизи поэта поэзия бьет ключом везде. Колыбель поэ­
зии, Восток овеял вас упоительным романтическим томлением;
с вами говорила война в своем неистовом великолепии; природа
явилась вам в образе горняка, а история в образе отшельника».
«Вы не упоминаете драгоценнейшего, любезный учитель, —
небесное явление любви. В вашей власти даровать мне его на­
веки».
«Ты согласна? — воскликнул Клингзор, глядя на подо­
шедшую Матильду.
—
Готова ли ты стать вечной подругой Ген­
риха? Твой ответ — мой ответ».
Потрясенная Матильда спряталась в объятиях своего отца.
Генрих трепетал в беспредельном ликовании.
«Пожелает ли он остаться со мною навеки, любимый отец?»
«Он сам тебе скажет», — молвил растроганный Клингзор.
«Да ведь моей вечности не было бы без тебя», — вскричал
Генрих, оросив слезами свои цветущие щеки. Слова сменились
объятием. Клингзор прижал их к своей груди.
«Дети мои! — произнес он.
—
Храните ваши узы вопреки са­
мой смерти. Что же такое вечная поэзия, если не жизнь в любви
и верности!»
80

ГЛАВА ВОСЬМАЯ
После обеда, пока мать и дед продолжали сердечно радо­
ваться счастью Генриха, благословляя в лице Матильды его хра­
нительную судьбу, Клингзор уединился в своих покоях со своим
новым сыном и предложил ему посмотреть книги. Потом они
заговорили о поэзии.
«Не понимаю, — молвил Клингзор, — почему сплошь и ря­
дом приписывают природе поэзию, как будто природа — сочи ­
нительница. Между тем природа поэтична лишь время от вре­
мени. Природа подобна человеку, и в ней враждебно поэзии
многое: затхлая похоть, неповоротливое оцепенение, косность
упорно противоборствуют поэзии. Право, стоило бы воспеть это
великое противоборство. Иные земли, иные века, да и люди, по
большей части, как бы всецело порабощены противниками поэ­
зии, тогда как в своих родных пределах поэзия сказывается во
всем. Эпохи подобного противоборства — вот история; запечат­
леть их — задача соблазнительная и многообещающая. Этим
эпохам свойственно порождать поэтов. Когда поэзия превращает
неприятеля в лицо поэтическое, он терпит унизительнейший
урон и частенько, перепутав оружие в разгаре боя, страдает от
своей собственной отравленной стрелы, а поэзия, раненная поэ­
зией, быстро исцеляется, хорошеет и крепнет!»
«Во всякой войне, — заметил Генрих, — действует, по -моему,
поэзия. Люди воображают, что им надлежит биться за какое-
нибудь ничтожное приобретение, а воителями втайне движет
романтический дух, искореняющий в них зловредные пороки.
Вооружаются ради поэзии, и оба стана осенены одною и той же
незримою хоругвью».
«Война бывает, — ответил Клингзор, — когда всколыхнется
изначальная стихия. Новые материки, новые племена — детища
великого потопа. По-настоящему воюют лишь за веру, за нее
воины готовы пасть, — вот он, совершенный образ человечес­
кого исступления. Отсюда распри, прежде всего, распри наро­
дов, это уже доподлинная поэзия. Вот настоящее поприще для
доблести, а доблесть — тот же возвышенный поэтический гений
в своем роде, игра вселенских начал, в которых сама поэзия. Ге­
ний в сочетании с доблестью — удел вестника Божьего, такого
героя наша поэзия пока еще не достойна».
«Как это понимать, дорогой отец? — сказал Генрих.
—
Неу­
жели бывают явления, слишком величественные для поэзии?»
«Вне всякого сомнения. Впрочем, лучше сказать, не для са­
мой поэзии, а для наших человеческих дарований и устремле­
ний. Не только всякий поэт вынужден довольствоваться своим
природным даром, не смея притязать на большее (иначе ему
грозит падение и удушение), для самого человеческого творчест­
ва существует известный предел живописуемого, за которым ис­
81

кусство теряет необходимую насыщенность и отчетливость, рас­
плываясь в зыбкой, призрачной небыли. Всего опаснее такие
поползновения в годы ученичества, когда безудержная мечта
слишком легко прельщается запредельным в дерзкой погоне за
сверхчувственным и невыразимым.
Зрелость убеждает нас в том, что следует остерегаться недос­
тижимого и не стоит соперничать с философами, которые заня­
ты выявлением простейшего и высочайшего. Искушенный
жизнью поэт предпочитает в своем парении не превышать пре­
дела, позволяющего наглядно расположить благоприобретенное
изобилие, всячески придерживаясь этого изобилия, откуда мож­
но извлекать различные предметы, руководствуясь необходимы­
ми вехами сравнений. Я бы позволил себе даже утверждать, что
в поэзии всегда нужен хаос, пронизывающий пелену равномер­
ной гармонии. Сокровища вымысла занимают и радуют лишь в
ненавязчивом сопоставлении; голая правильность ничуть не
лучше математической таблицы. Совершеннейшая поэзия около
нас, и она частенько облюбовывает заурядные предметы. Поэт
никогда не отделяет поэзии от ограниченных средств, которыми
поэзия располагает; иначе поэзия не была бы искусством. Да и
человеческая речь сама по себе не выходит за пределы извест­
ного круга. Язык отдельного народа еще ограниченнее. Поэт ос­
ваивает свой язык на опыте и в раздумии. Поэт, которому
ведомы возможности языка, достаточно умен для того, чтобы не
насиловать язык в поисках невозможного. Как можно реже
стягивает он словесные стихии воедино, чтобы не изнурить язы ­
ковую мощь, злоупотребляя напряжением, восхитительным, ко ­
гда оно уместно. К словесным изыскам привержен лишь тот, кто
горазд морочить простаков; это недостойно поэта. Всякому по­
эту следовало бы пойти в науку к музыкантам и живописцам.
Живопись и музыка свидетельствуют о том, что нельзя расточать
художественные приемы, что надлежащая выучка сказывается в
чувстве меры. Зато другие художники были бы нам обязаны, пе­
реняв нашу внутреннюю свободу, сокровенную суть всякого
творчества, нашу фантазию, всегда благоприятную для искусст­
ва. Они нуждаются в поэтичности, мы в музыкальности и в жи­
вописности, разумеется, сообразно с требованиями и особен­
ностями нашего художества.
Искусство определяется не своим предметом, а самим собою.
У тебя будет случай убедиться, когда тебе лучше поется: конеч­
но, тогда, когда воспеваешь то, что сам изведал и пережил. От­
сюда явствует, что вся поэзия в пережитом. Сам помню: чем от­
даленнее и неведомее был предмет, тем больше хотелось мне
петь о нем в юности. К чему же это приводило? К пустопорож­
нему, напыщенному словесному убожеству без малейшего по­
этического проблеска. Вот почему сказка требует величайшего
искусства и, как правило, не удается молодому поэту».
«Послушать бы мне одну из твоих сказок, — молвил Генрих. —
82

До сих пор я слышал сказки не часто, но всегда с неизъяснимым
удовольствием, даже совсем незатейливые».
«Будь по-твоему, но дождемся вечера. Я еще не забыл одной
сказки, сочиненной мною давно, так что молодость отчетливо
запечатлелась в ней, но тем лучше: моя сказка, надеюсь, послу­
жит тебе и развлечением и уроком; в ней ты найдешь под­
тверждение моим словам».
«Речь, — заметил Генрих, — это поистине малая вселенная в
звуках и в знаках. Так же, как речью, человек не прочь распо­
лагать большой вселенной, рад бы без всякого стесненья выра­
жать себя в ней. Через вселенную раскрыть запредельное — вот
порыв, определяющий наше существование, вот упоение, кото ­
рым живет поэзия».
«Немалый вред, — отвечал Клингзор, — заключается в осо­
бом наименовании «поэзия», как и в том, что поэтическое ре­
месло отъединяет поэтов от остальных людей. Поэзия не есть
что-то особенное. Человеческий дух действует именно через по­
эзию. Разве найдется в человеческой жизни минута, когда чело­
век не был бы поэтом и созерцателем? — Матильда появилась,
как бы предваряя следующие слова Клингзора: — Вот любовь,
например. Она явственнее всего показывает, что без поэзии не
было бы человечества. Любовь немая, у любви нет голоса, кроме
поэзии. Или, вообще, любовь — та же поэзия, только поэзия
высокая, природная. Но стоит ли растолковывать вещи, в кото ­
рых ты осведомленнее меня?»
«Разве любовь — не твоя дочь? — воскликнул Генрих, при­
влек Матильду к себе, и они вместе склонились к руке Клингзо­
ра. Обняв их, Клингзор удалился».
«Матильда, любимая, — молвил Генрих, заключив этими сло­
вами долгий поцелуй, — боюсь, не грезится ли мне, что ты моя,
но как мне поверить, что могло быть иначе!»
«Не знаю, — ответила Матильда, — было ли время, когда ты
был мне незнаком».
«И ты можешь любить меня?»
«Кто мне скажет, что значит любить, но, поверь мне, моя
жизнь словно только что началась, и ты мне так дорог, что ради
тебя я готова тотчас умереть».
«Лишь в этот миг, моя Матильда, я почувствовал, что мы бес­
смертны».
«Генрих, любимый, какой ты хороший! Что за неведомый дух
в тебе вещает? Куда мне, бедной, до тебя!»
«Как мне стыдно это слышать! Только благодаря тебе стал я
самим собой. Когда бы не ты, меня бы не было. Что такое дух
без неба, а мое небо, моя обитель и моя опора — ты».
«Как я была бы счастлива, если бы ты мог хранить верность,
подобно моему отцу. Моя мать умерла, едва я родилась, и после
ее смерти, наверное, не прошло ни одного дня, чтобы отец не
плакал о ней».
83

«Надеюсь быть счастливее, хотя не стою такого счастья».
«Я сама предпочла бы не покидать тебя подольше, Генрих,
дорогой мой. Тогда мне бы удалось перенять больше твоих до с­
тоинств».
«Ах, Матильда, сама смерть не разрознит нас».
«Конечно, Генрих, там, где я, тебя не может не быть».
«Да, где бы ты ни была, Матильда, там я останусь вечно с тобою».
«Для меня вечность непостижима, но, сдается мне, вечность
осеняет меня, когда ты в моих мыслях».
«Да, Матильда, вечность нам дарована любовью».
«Ты представить себе не можешь, любимый, как, вернувшись
нынче поутру, я упала на колени перед образом Богоматери; не
нахожу слов, как я проникновенно молилась. Я думала, что вся
растаю в собственных слезах. Мне виделась ее улыбка. Так вот
что значит испытывать благодарность!»
«Любовь моя, небо ниспослало тебя мне, чтобы я тебя чтил.
Я благоговею перед тобой. Ты моя святыня, через тебя доходят
до Бога мои мольбы, в тебе говорит Бог со всей Своей неисчер­
паемой любовью. Глубочайшая гармония, нерасторжимый союз
любящих сердец — разве не в этом религия? Он же там, где двое
сошлись. Мне нужна целая вечность, чтобы тобой надышаться;
грудь моя вовеки не насытится твоим духом. Ты божественное
совершенство, нескончаемая жизнь таится в твоей красоте».
«Ах, Генрих, тебе ведомо, на что обречена роза: прижмешь ли
ты, ласковый, как бывало, к своим устам увядшие уста и от­
цветшие ланиты? Не остается ли один и тот же след, когда при­
ходит старость и уходит любовь?»
«О когда бы в моих глазах тебе было видно мое сокровенное
чувство! Но твоя любовь не может сомневаться во мне. Когда я
слышу, будто прелести не вечны, это для меня непостижимо.
Нет, бывают вечные цветы. То, что меня постоянно притягивает
к тебе, вызывая неутолимое желание, не связано со сроками
нашей жизни. Когда бы ты распознала, в каком образе ты мне
явлена, какое чудесное сияние торжествует в твоем облике, вез­
де приветствуя меня, ты не боялась бы годов. Твой дольний об­
лик — лишь твоя земная тень. Стихии здешнего в своем
борении цепляются за эту тень, потому что природа еще не го­
това, однако таинственный целительный рай уже начал от­
крываться мне, явив твою изначальную вечность».
«Правда, дорогой Генрих! И я, глядя на тебя, испытываю то,
о чем ты говоришь».
«Да, Матильда, мы привыкли думать, что горний мир от нас
гораздо дальше, тогда как мы обитатели горнего мира, и созер­
цаем его уже здесь в сокровенном единении с нашим дольним
естеством».
«Сколько еще чудес возвестишь ты мне, возлюбленный!»
«О Матильда! Я возвещаю лишь то, что ты внушаешь мне.
Тебе принадлежит все то, что я могу назвать своим; твоя любовь
84

посвящает меня в таинство жизни, и мне открывается в глубине
души святая святых; какие вдохновения сулишь ты мне! Кто
знает, не окрылит ли нас наша любовь пламенем, чтобы нам
вознестись в нашу горнюю обитель, пока старость и смерть еще
неведомы нам. Как же не верить мне в чудеса, если ты моя, если
я прижимаю тебя к своей груди и твоя любовь готова разделить
со мной вечность?»
«Для мне сейчас тоже все достоверно. Нет сомнений, что-то без­
звучно во мне пламенеет; может быть, наше грядущее преобра­
жение уже сжигает земные тенета. Но ответь мне, Генрих, близка
ли я тебе так же, как ты мне близок? Ты мне ближе всех, ближе
отца моего, а ведь мой отец был мне дороже всего на свете».
«Матильда, любимая, как мне больно от того, что я не в си ­
лах высказаться, раз и навсегда вверив тебе мое сердце. Впервые
в жизни я открываю всю свою душу. Ничто во мне больше не
укроется от тебя; волей-неволей разделишь ты любое мое ощу­
щение, любой мой помысел. Невозможно будет различить нас в
нашем единении. Моя любовь жаждет вся предаться тебе, боль­
ше ничто не утолит ее. В этом-то и таится любовь. Она не­
постижимо сочетает сокровеннейшее в тебе и во мне».
«Генрих, еще никто никого не любил такой любовью».
«Просто некого было так любить. Матильды ведь не было».
«Да и Генриха тоже».
«Ах, поклянись же мне снова остаться моею навсегда! Любовь
не боится повторов».
«Да, Генрих, клянусь вечно тебе сопутствовать, как незримо
сопутствует мне моя добрая мать».
«И я навеки твой, Матильда, клянусь любовью, в которой
вечно сопутствует нам Бог».
Долгим объятием, бессчетными поцелуями скреплены были
сладостные узы, навсегда сочетавшие любящих.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Вечером в дружеском кругу дед поднял тост за здоровье по­
молвленных и заверил, что свадьба будет знатная и долго ждать
ее не придется.
«Зачем откладывать?» — молвил старик.
—
Раньше жениться,
дольше любить. Я всегда замечал: в семейной жизни всех счаст­
ливее те, что рано поженились. Брак требует умиления, на кото ­
рое способна только юность. Разве могут разлучиться сердца,
разделившие друг с другом свою блаженную весну? Память —
надежнейшая почва для любви».
После трапезы общество умножилось. Генрих на правах сы ­
на напомнил Клингзору, что тот обещал. Тогда заговорил
Клингзор:
85

«Нынче я посулил Генриху сказку и, пожалуй, расскажу ее,
если вы расположены слушать».
«Генрих знал, что попросить, — ответил Шванинг.
—
Ато
мы уже стосковались по вашему искусству».
Все разместились вокруг жаркого камелька, Генрих р я ­
дышком с Матильдой, обвив ее стан рукою. Сказка началась:
Нескончаемая ночь едва-едва воцарилась. Древний витязь ог­
ласил безлюдную глушь городских переулков звоном своего щ и­
та. Щит прозвенел троекратно, возвещая время. Тогда внут­
ренний свет оживил огромные расписные окна дворца, пробуж­
дая изображения на стеклах. Они постепенно оживлялись в
разгорающемся красноватом сиянии, освещающем город. Даже
громоздкие столпы и стены уже выступали из мрака; наконец,
они окунулись в незамутненную млечную голубизну, безмятежно
играя своими оттенками. Теперь была видна вся окрестность;
светящиеся облики, толчея копий, мечей, щитов, шлемов, кото­
рые со всех сторон кланялись коронам, возникающим то здесь,
то там, и, наконец, вместе с ними отступили, образовав необоз­
римый хоровод вокруг простого зеленого венка, — все это п о в ­
торялось в ледяном зеркале моря, среди которого город вознесся
на своей горе, и вдали до самого своего сердца кротко зарделись
другие высокие горы, обрамлявшие море. Никто не распознал
бы отдельных звуков; только неописуемый шум доносился, как
будто вдали работала чудовищная мастерская. Зато город явст­
венно распознавался в своем освещении. Зеркально гладкие сте­
ны были достойны очаровательных лучей, падавших на них, так
что чертоги обнаруживали в своем стройном сочетании дивную
соразмерность изысканного зодчества. У каждого окна со­
вершеннейшие образцы гончарного искусства были украшены
прелестным блеском разнообразнейших цветов: это расцвели
кристаллы льда и снега.
Особенно хорош был обширный сад, разбитый прямо перед
дворцом; под сенью металлических ветвей виднелись хрусталь­
ные стебельки; там счету не было цветам — самоцветам и пло­
дам — бриллиантам. Все это красочно светилось, не скупясь на
обольстительные проблески, так что глаз нельзя было отвести, и
оживленную красоту в средоточии сада увенчивал своей высью
весь ледяной водомет. Древний витязь неторопливо ходил у
дворцовых врат. За вратами послышался голос, назвавший древ­
него витязя по имени. Тот всем телом прильнул к вратам; врата
растворились, покорно зазвучав, и древний витязь очутился в
зале. Свой щит он держал перед глазами.
«Тебе все еще ничего не открылось?» — скорбно молвила
красавица, дочь Арктура.
Она покоилась среди шелковых подушек на троне; троном
служил крупный кристалл серы, замысловато отделанный;
усердные прислужницы растирали ей тело, такое нежное, как
будто в млечной белизне растворился пурпур. От этих участли­
86

вых прикосновений тело красавицы дивно лучилось, освещая
своим чарующим сиянием дворец и всю окрестность. Аромат­
ный ветер веял в зале. Витязь безмолвствовал.
«Позволь мне коснуться твоего щита», — тихо молвила она.
Он остановился у самого трона, где был разостлан драгоцен­
ный ковер. Завладев его рукою, она нежно поднесла ее к своей
божественной груди и потрогала его щит. Раздался звон доспехов;
тело витязя исполнилось одушевляющей мощи. Очи его вспыхну­
ли, и сердце явственно отозвалось в своих латах. Красавица
фрейя просияла, и с новым жаром распространились ее лучи.
«Государь близко», — человеческим голосом возвестила нена­
глядная птица, обитавшая в укромном уголке трона.
Прислужницы окутали принцессу тканью небесной голубизны,
прикрыв своей повелительнице грудь. Опустив свой щит, витязь
всматривался в купол, с которым зал сообщался двумя большими
винтовыми лестницами. Сначала послышалась негромкая музыка,
потом в куполе можно было видеть короля с целым сонмом при­
дворных; монарх не замедлил снизойти со своей высоты в зал.
Чудесная птица распростерла свои ослепительные крыла и,
плавно колебля ими, встретила короля своим пеньем, достой­
ным тысячеголосого хора:
Нас посетит прекрасный странник вскоре,
Мир будет вскоре вечно стью согрет;
Земля растает, и оттает м ор е,
Проснется королева, будет свет;
Ночь ледяная минет, минет горе,
Вновь Муза восстановит свой завет;
И в лоне Фрейи мир воспламенится,
Разрозненное вновь соединится.
Король заключил дочь в свои объятия. Вокруг трона воз­
никли духи светил, среди них витязь встал там, где ему надлежа­
ло. Зал едва вмещал звезды, так сочетавшиеся друг с дружкой,
что просто загляденье. Служительницы поставили перед коро­
лем столик и ковчежец, где было видимо-невидимо листков; со­
звездия угадывались в глубокомысленных, чудодейственных
письменах. Король трепетно подносил к своим устам эти лист­
ки, потом тщательно перетасовал их, протянув своей дочери не­
которые из них. С другими король не расстался. Принцесса бра­
ла свои листки один за другим и раскладывала их на столике, а
король, внимательно всматриваясь в свои, подолгу раздумывал,
прежде чем положить на столик еще один. Порой, казалось, не ­
кая сила заставляла короля предпочесть определенный листок
остальным. Однако то и дело король с нескрываемым удовольст­
вием наблюдал, как стройно располагаются знаки в предначер-
таньях, потому что очередной листок достигал своей цели без
промаха. С самого начала все присутствующие страстно увлек­
87

лись этой игрой, о чем свидетельствовало выражение их лиц и
необычные жесты, как будто каждый ревностно трудился, не
выпуская из рук незримого инструмента. Между тем в воздухе
не смолкала музыка, приглушенная, но проникновенная; это
звезды как бы звучали, обвивая друг друга в таинственном ритме
общего возбуждения. Звезды шевелились, то стремительно, то
чуть заметно скользили в неуловимых направлениях, с несрав­
ненным искусством следуя под музыку предначертаниям лист­
ков. В своей причудливости музыка не отставала от образов, че­
редующихся на столике, но вопреки диковинным диссонансам и
частым шероховатостям целое угадывалось в бесхитростной со­
гласованности. Соответствие между звездами и образами с не­
постижимой быстротой возобновлялось и возобновлялось. Звез­
ды то перевивались между собою в необозримом единении, то
вдруг выступали отдельными привлекательными сонмами, то не­
скончаемая череда рассеивалась, подобно лучу, мириадами бле­
сток, то круги постоянно ширились, контуры вырисовывались,
образуя великое, поражающее сочетание. Красочные облики на
стеклах застывали в это время. Роскошное оперенье птицы не­
прерывно колыхалось, щеголяя всеми своими оттенками. Древ­
ний витязь наравне с другими был занят своей невидимой
работой, когда раздался ликующий голос короля:
«Все к лучшему, Железо, метни свой меч, дабы вселенная по­
стигла, где обитель мира».
Витязь выхватил меч, висевший у него на поясе и, как бы
намереваясь потрогать острием небо, метнул меч в распахнутое
окно. Над городом и надо льдами кометою пронесся меч, рассе­
кая воздух, и, должно быть, раскололся, врезаясь в скалу:
вспыхнув с пронзительным звоном, вдали разлетелись осколки.
В это время красавец Эрос еще безмятежно дремал в своей
люльке, а Джиннистан его нянчила, качая люльку и давая грудь
Музе, молочной сестре Эроса. Над люлькой она разостлала свой
красочный шарф, чтобы младенца не разбудила своим резким
светом лампа Переписчика. Переписчик писал как ни в чем не
бывало, только иногда сердито косился на детей и бросал на
кормилицу злобные взгляды, а та молча отвечала на них привет­
ливой улыбкой.
Отец то появлялся, то снова исчезал, выразив Джиннистан
свое сердечное расположение. Он беспрестанно давал указания
Переписчику, а Переписчик, заполнив очередной листок, вручал
его госпоже, чье божественное происхождение было сразу же
заметно; облокотившись на жертвенник, госпожа безмятежно
улыбалась и глаз не сводила с темной чаши, где святилась влага.
В эту влагу она окунала листок за листком, потом извлекала их
и, убедившись, что некоторые знаки не только не расплылись,
но, напротив, ярко сверкают, возвращала листок Переписчику, а
тот присовокуплял его к толстой книге, частенько хмурясь, так
как его старания далеко не всегда вознаграждались: сплошь и

рядом все бывало смыто. Иногда госпожа оглядывалась на детей
и на Джиннистан, погружала персты в чашу и брызгала на них
влагой, причем, едва брызги попадали в кормилицу или в ре­
бенка, начинала струиться голубая дымка, в которой виднелись
тысячи диковинок, неотвязных во всех своих превращениях. Ес­
ли же хоть одна из брызг задевала Переписчика, градом сыпа­
лись цифры и геометрические фигуры, которые Переписчик
прилежно подбирал, чтобы повесить бусы на свою высохшую
шею. То и дело наведывалась мать Эроса, сама миловидность и
нежность. Нельзя было сказать, что она сидит сложа руки; как
рачительная хозяйка, она брала то одно, то другое; ворчун Пе­
реписчик недоверчиво косился на нее, и когда новая пропажа не
ускользала от его бдительного взора, он разражался многослов­
ными обвинениями, но никто его не слушал. Эти неуместные
придирки явно всем приелись. Мать дала свою грудь малютке
Музе, но ненадолго: ее окликнули, и дитя, снова оказавшись на
попечении Джиннистан, сосало куда охотнее. Внезапно вошел
отец с гибкой железной спицей, которая попалась ему во дворе.
Переписчик стал мудрить над спицей, расторопно вращая ее так
и эдак; Переписчик не замедлил установить, что, подвязанная
посередке, спица на весу норовит указать на север. Джиннистан
в свою очередь занялась этой спицей, испытала ее гибкость и
прочность, дохнула на нее, и спица превратилась в змею, не­
ожиданно ужалившую себя в хвост. Переписчику спица уже на­
скучила. Во всех подробностях предал он бумаге свои выводы,
распространяясь о том, какова, по его мнению, пригодность
этой новинки. Переписчик не мог скрыть своего раздражения,
когда его начинание было посрамлено, так как влага вернула
бумаге прежнюю белизну. Между тем кормилица не расстава­
лась со своей игрушкой. Иногда она трогала ею люльку, так что
младенец постепенно пробудился, сбросил свои пеленки, одной
рукою как бы прогоняя докучный свет, другой рукою ловя змею.
Овладев змеею, он рванулся из люльки так стремительно, что
Джиннистан отпрянула в страхе, а пораженный Переписчик ед­
ва усидел на своем месте; отрок, облаченный лишь золотом сво­
их волос, остановился посреди покоя, с несказанным восторгом
любуясь драгоценной своей добычей, которая простерлась в его
дланях к северу, как бы вызывая в нем бурный порыв. Никто не
успел заметить, как младенец вырос.
«София, — обратился он задушевно к прекрасной госпоже, —
позволь мне напиться из чаши».
Не заставив себя долго просить, она подала ему чашу; он пил
и все не мог напиться, а в чаше, казалось, влага не убывала. На­
конец, он отдал чашу, сердечно обняв прекрасную госпожу. Он
приласкался к Джиннистан и получил от нее красочный шарф,
которым пристойно опоясался. Маленькую Музу он принялся
качать. Крошка сразу же залепетала, почувствовав к нему сер­
дечную привязанность. Джиннистан увивалась вокруг него. Иг­
89

ривая и привлекательная, она льнула к нему с пылкостью невес­
ты. Таинственным шепотом она манила юнца за собой в другие
покои, однако София строгим взглядом смутила ее, напомнив ей
про змейку; мать возвратилась, юнец бросился к ней с ра­
достным плачем. Рассерженный Переписчик исчез. Явился отец
и, пока сын с матерью ничего не замечали в своем тихом объя­
тии, подкрался, не теряя времени, к пленительной Джиннистан,
которая не оттолкнула его. София направилась вверх по лестни­
це. Маленькая Муза вооружилась пером Переписчика и попро­
бовала писать. Мать и сын были поглощены негромкой беседой;
отец поспешил уединиться с Джиннистан в соседнем покое,
чтобы она помогла ему своими ласками забыть будничные забо­
ты. Немало времени прошло, пока София снова не спустилась
вниз. Переписчик был тут как тут. Отец покинул укромный по­
кой, чтобы вернуться к своим занятиям. Когда Джиннистан во­
шла, щеки ее все еще горели. Переписчик не потерпел, чтобы
маленькая Муза занимала его место; он долго бранился, устра­
няя беспорядок в своих письменных принадлежностях. Пере­
писчик протянул Софии листки, исписанные Музой, так как
ему нужна была чистая бумага; он вконец разгневался, когда
София вернула ему рукопись, которая не только не расплылась,
но ярко засияла, омытая в чаше. Муза ласкалась к своей матери,
та дала ей грудь, подмела покои, проветрила их, распахнув окна
и накрыла на стол, расставляя роскошные блюда. В окне вид­
нелись живописные окрестности, над которыми голубое небо
раскинулось как шатер. Отец во дворе не ленился. Когда утом­
ление давало себя знать, он устремлял свои взоры к окну, где
мог видеть Джиннистан, которая потчевала труженика сладостя­
ми. Сын с матерью тоже присоединились к нему, чтобы посо­
бить везде, где нужно, готовясь осуществить задуманное.
Переписчик скрипел пером и постоянно кривился, вынужден­
ный задавать вопросы Джиннистан, чья безупречная память
хранила все события. Эрос вышел, блистая своим вооружением;
цветной шарф он теперь носил как перевязь; юнец обратился к
Софии с просьбой о напутствии. Переписчик с непростительной
навязчивостью предлагал уже обсто-ятельный план путешествия,
но присутствующим было не до него.
«Тебе незачем задерживаться, Джиннистан тебе будет сопут­
ствовать, — ответила София. — С ней не заблудишься, она везде
своя. Джиннистан обернется твоей матерью, чтобы ты ею не
прельстился. Когда встретишь короля, не забудь обо мне; я твоя
скорая помощница».
Джиннистан отбывала в образе матери, мать оставалась в об­
разе Джиннистан, против чего отец отнюдь не возражал. Пере­
писчика вполне устраивало расставание с этими двумя; он с
особым удовольствием присвоил записи Джиннистан, где во
всех подробностях была прослежена история этого дома; теперь
только маленькая Муза мозолила ему глаза, и ему нечего было
90

бы больше желать, если бы она тоже присоединилась к путни­
кам, оставив его в покое. София дала свое благословение коле­
нопреклоненным и наполнила для них сосуд влагою из чаши;
мать была очень удручена прощанием. Маленькая Муза пред­
почла бы тоже пуститься в путь; у отца было столько дел во дво­
ре, что все остальное не особенно беспокоило его. Путники от­
были, когда стемнело; месяц уже взошел.
«Дорогой мой Эрос, — молвила Джиннистан, — по торопимся,
ведь мой отец меня заждался; он так долго грустил по мне, об­
следуя всю землю в напрасных поисках. Смотри, как исхудал он,
как потускнел его лик! Ты подтвердишь ему, что это я, хоть я и
предстану перед ним не в своем обличии».
Любовь идет ночным путем
И светит месяц ей;
В убранстве праздничном своем
Открылся мир те ней .
Облачена в голубизну
С каймою золотой,
Спешила в дальнюю страну
С причудницей мечтой.
Душою движет смутный жар,
И сквозь ночную мглу
Ее влечет грядущий дар
В таинственном пылу.
Нахмурив мр ачное чело.
Не ведала Тоска,
Что время скорбное прошло:
Люб овь недалека .
Малютке-змейке север мил,
Нет лучше проводниц;
Далекий путь не утомил
Обеих чаровниц.
Прошли пустыню, наконец,
И рассту пила сь мгла.
С Любовью рядом во дворец
Дочь М есяца вошла.
На троне месяц тосковал,
Нахмурив ск орбный лик.
Узнал он до чь, во злико вал,
Счастливый, к н ей пр ини к.
91

Умиленный Эрос был свидетелем этой счастливой встречи.
Старец, наконец, подавил свое волнение и оказал Эросу госте­
приимство, затрубив со всей силой в свой большущий рог. Мо­
гучий призыв потряс вековую твердыню. Дрогнули островерхие
башни, пламенеющие маковки, невысокие темные крыши.
Твердыня осталась незыблемой вблизи заморских гор. Отовсюду
стекалась челядь. Диковинные лица и одежда несказанно забав­
ляли Джиннистан, а смельчак Эрос нисколько их не боялся.
Джиннистан рада была встретить своих прежних приближенных;
все обнаруживали перед ней новый блеск и новую мощь своего
естества. Неистовая стихия прилива уступила место тихому от­
ливу. Вековечные вихри льнули к бьющемуся сердцу пылких,
порывистых землетрясений. Ласковые дожди любовались цвет­
ной радугой, которая меркла в разлуке с желанным солнцем.
Гром ворчливо порицал шальные выходки сполохов, увлеченных
бесчисленными тучками, которые толпились тут же, своими ча­
рами без конца разжигая и прельщая юных обожателей. Обая­
тельные сестрицы, вечерние и предутренние сумерки, не могли
вдоволь намиловаться с нашими путешественниками, блаженно
плача у них в объятиях. Весь этот причудливый королевский
двор являл собою неописуемое зрелище. Престарелый король
очей не сводил со своей дочери. Она сама блаженствовала в ро ­
димой твердыне, упиваясь редкостными достопримечательно­
стями, памятными ей. Ее радость не знала границ, когда отец
позволил ей отпереть сокровищницу и позабавить Эроса игрой,
пока условный знак не возвестит ему, что пора в путь. Сокро­
вищницей оказался необозримый вертоград, изобильный и рос­
кошный сверх всякого вероятия. Среди чудовищных туч не было
числа воздушным замкам; они затмевали друг друга красотами
своего ошеломляющего зодчества. Там паслось множество нена­
глядных ярок; где серебряное, где золотое, где розовое руно;
рощу населяли невиданные твари. Здесь и там возникали при­
мечательные образы; торжественные процессии, невиданные
выезды наблюдались всюду, так что зритель не успевал за ними
уследить. На клумбах красовались разные цветы. В кладовых ед­
ва умещались различные доспехи, ценнейшие ковры, ткани , по ­
логи, чаши; изделиям и снастям счету не было. Прямо перед
зрителями возвышалась целая романтическая страна, где тесни­
лись города, крепости, храмы, усыпальницы, а красоту возде­
ланных долин дополняло жуткое обаяние безлюдных дебрей и
горных круч. Невозможно было распределить цвета удачнее. Лед
и снег настоящей иллюминацией вспыхивали на горных пиках.
Долины зеленели, улыбаясь. Даль облеклась переменчивой голу­
бизною; над морем в тумане трепетали разноцветные вымпелы
многочисленных кораблей. Корабль тонул в открытом море, а на
берегу поселяне благодушествовали за своей трапезой; вдалеке
ужасало своей красотою извержение вулкана или опустошитель­
ное землетрясение, а вблизи под сенью деревьев блаженствовали
92

влюбленные. На склоне горы жестокое сражение, а под горою
сцена, где мельтешат уморительные личины. Поодаль юная по­
койница в фобу; ф о б обнимает юноша, не находя утешения;
отец с матерью рыдают рядом; а вдалеке красавица подносит
младенца к своей материнской фуди; ангелы сидят у ног ее, и
любуются ею, порхая среди ветвей. Картины без конца преобра­
жались, и вместо них уже шла единая великая мистерия. Везде­
сущая буря пофясла небо и землю до самых оснований. Ото­
всюду лезли страшилища. Громовой голос возвещал битву. Ске­
леты с черными стягами, рать, наводящая ужас, надвигались
фозовою тучей с мрачных скал, застигая врасплох жизнь, чьи
молодые силы беспечно торжествовали на безоблачных просто­
рах, не предвидя опасности. Началось жуткое противоборство,
земля содрогнулась, вихри завывали, падучие звезды прорезали
ночь своими зловещими вспышками. С невероятной свире­
постью войско упырей исф ебляло живых, терзая беззащитные
тела. Языки огня рванулись ввысь; пламя бушевало с диким ре­
вом, испепеляя рожденных жизнью. Внезапно из-под сумрач­
ного пепла хлынули млечно голубые воды, распросфаняясь по­
всюду.
Перепуганная нежить попыталась, было, скрыться, однако
наводнение не щадило омерзительного исчадия, настигая бегле­
цов. Скоро никаких сфашилищ не осталось. Земля и небо рас­
творились в о ф адно й музыке. Чудо-цветок плавал, блистая на
нежных волнах. Над водами возникла ослепительная арка; по
обоим ее краям виднелись великолепные ф о н ы , достойные сво­
их богоподобных обладателей. С чашей в руке выше всех сидела
София, а рядом с ней царственный муж, чьи кудри были увен­
чаны дубовой листвой; пальма мира заменяла в его деснице
ск ип еф . Чашечка плавучего цветка осенена была листом лилии;
сидя на этом листе, маленькая Муза вторила сфунам арфы за­
душевнейшим пением. Среди лепестков почила юная красавица,
обняв навеки своего возлюбленного, который клонился к ней:
это был сам Эрос. Соцветие поменьше опоясало обоих, словно
два тела выше чресел образовали один цветок.
Эрос в своем восторге не скупился на благодарности. Пылко
привлек он к себе Джиннистан, а та даже не подумала отстра­
ниться. Изнуренный дорожными тяготами и разнообразными
впечатлениями, Эрос хотел о ф адн ой неги. Джиннистан, весьма
прельщенная его юношеской красотою, не предложила ему уто­
лить жажду влагой из сосуда, подаренного Софией. Джиннистан
указала Эросу в сторонке место, где лучше выкупаться, и помог­
ла юноше освободиться от доспехов, чаруя его своим причудли­
вым ночным убором. Эрос нырнул в коварные глубины, откуда
возвратился как во хмелю. Когда Джиннистан вытерла его насу­
хо, юность взыф ал а в нем со всей своей силой. Возлюбленная
привиделась ему, и в упоительном безумии он обнял прелестную
Джиннистан. Беспечно уступил он своему неистовому пылу и,
93

утешенный всеми прелестями своей спутницы, задремал, нако ­
нец, у нее на груди.
Между тем дома все изменилось к худшему. Переписчик во­
влек челядь в свои тайные козни. Неприязненный исподтишка
давно готовился прибрать к рукам дом и выйти из повиновения.
Переписчик улучил, наконец, такую возможность. Сперва его
приспешники лишили свободы мать, наложив на нее железные
оковы. Отец тоже угодил в заточение, где его держали на хлебе и
воде.
Возня за стеной насторожила маленькую Музу. Спрятавшись
за жертвенником, она заметила дверцу сбоку, второпях отворила
ее и нашла лестницу, ведущую под жертвенник. Маленькая Муза
не забыла захлопнуть за собой дверцу и начала во мраке спус­
каться по ступенькам. Разъяренный Переписчик вбежал, наме­
реваясь свести счеты с маленькой Музой и схватить Софию. Ни
той, ни другой найти не удалось. Чаша тоже отсутствовала, и
взбешенный Переписчик ударил по жертвеннику, который раз­
летелся на тысячу осколков, хотя ступени так и не открылись.
Немало времени спускалась маленькая Муза. Наконец, лест­
ница вывела ее на простор, где гордо высилась колоннада. Ис­
полинские ворота были заперты. Очертания распознавались
благодаря своему сумраку. Казалось, вместо воздуха простирает­
ся необозримая тень; черное светило распространяло в небе
свои лучи. Предметы были видны совершенно отчетливо, пото­
му что каждое очертание чернело по-своему, наделенное своим
особенным отсветом; казалось тень выступает здесь вместо све­
та, а свет вместо тени. Этот неведомый мир понравился Музе.
Она улавливала все его приметы, как любопытное дитя. Потом
она приблизилась к воротам, где, лежа на массивном по­
стаменте, красовался сфинкс.
«Чего ты ищешь?» — молвил сфинкс.
«Свое достояние», — отвечала Муза.
«Откуда ты?»
«Я посланница старины».
«Ты еще мала...»
«И никогда не повзрослею».
«Кто за тебя?»
«Я сама за себя. Сестры где?» — молвила Муза.
«Их нет, и они повсюду», — произнес в ответ Сфинкс.
«Ты узнаешь меня?»
«Нет еще».
«Где Любовь?»
«Там, где Фантазия».
«А где София?»
Ответ Сфинкса был неразборчив, только его крылья зашу­
мели.
«София и Любовь!» — раздался победный клич Музы, перед
которой распахнулись ворота.
94

Она очутилась в чудовищной пещере и весело приблизилась к
древним сестрам, занятым своими таинственными трудами при
черном свете убогого ночника. Они старались не замечать своей
маленькой гостьи, а та усердствовала, прилежно к ним ласкаясь.
Наконец, одна буркнула с перекошенным лицом:
«Зачем ты здесь околачиваешься, бездельница? Почему тебя
не задержали? Ты здесь озорничаешь, так что вздрагивает сла­
бый огонек. Масло расходуется впустую. Неужели ты не можешь
сесть и чем-нибудь заняться?»
«Прелестная кузина, — молвила Муза.
—
Праздность мне со­
всем не по вкусу. Признаюсь, ваша привратница рассмешила
меня. Ей так хотелось прижать меня к своей груди, но, должно
быть, она чересчур плотно покушала и, право же, тяжела на
подъем. Что если я сяду к двери и начну прясть? Здесь мне тем­
но; к тому же такая пряха, как я, болтушка и певунья, — плохая
соседка для вашего глубокомыслия».
«Отсюда тебе не уйти, но там за стенкой сквозь толщу свет
пробивается сверху, вот и поработай там, если ты такая масте­
рица. Тут страшно много старых концов, попробуй спрясть их,
только смотри не отвлекайся: если ты прервешь нитку, осталь­
ные нитки тебя опутают и удавят».
—
Старуха за своей пряжей
коварно захихикала.
С полными горстями ниток, с прялкой и веретеном обосно­
валась Муза в уголке, отведенном ей. Она прильнула к щелке:
над ней взошло созвездие Феникса. Хорошее предзнаменование
приободрило Музу; с легким сердцем принялась она прясть и
запела вполголоса у приоткрытой двери:
Вам в кельях спать негоже ,
Рассвет развеял сны;
Пора пок инуть лож е
Вам, д ети старины!
Все ваши нитки нужно
Мне воедино свить,
Чтоб сочетались дружно,
Одну составив нить.
Один во всех таится,
Быть всем в одном дано;
И сердце не двоится:
На всех оно одно.
Подобны вы химере,
Лишь при зра к, лишь душа;
Играйте же в пещере
Святых старух страша!
95

Маленькие ноги Музы были заняты веретеном, не затихав­
шим ни на миг, в то время как ее ручонки сучили тонкую нить.
Пока она пела, можно было видеть множество проблесков, через
приоткрытую дверь проникавших в пещеру, чтобы там сновать в
мерзких обличиях. Сердитые старухи покуда работали в ожида­
нии, когда маленькая Муза отчаянно завизжит, но как же они
всполошились, когда кто-то, встав позади них, сунул прямо в
пряжу свой жуткий нос; достаточно было бросить взгляд вокруг,
чтобы убедиться: пещера кишмя кишит отвратительными обра­
зинами, с которыми сладу нет. Перепуганные старухи дико заго­
лосили, вцепившись одна в другую; они превратились бы в ка­
мень со страху, когда бы в этот миг не ворвался Переписчик и
не принес корень мандрагоры. Проблески притаились в расще­
линах, и пещера ярко осветилась, потому что черная лампа в су­
толоке опрокинулась и погасла. Старухи воспрянули духом, уви­
дев Переписчика, но маленькая Муза навлекла на себя их гнев.
Они потребовали ее к себе в пещеру и зловеще прохрипели, что­
бы она не смела больше прясть. Переписчик издевательски по­
смеивался, уверенный, что Музе теперь от него не ускользнуть.
«Приятно видеть, — говорил он, — что ты теперь знаешь свое
место и даже научилась прилежанию. Уж здесь-то тебе спуску не
дадут. Тебе просто посчастливилось попасть сюда. Живи по­
дольше и побольше радуйся».
«Ты мой известный доброжелатель, и я тебе очень благодар­
на, — отвечала Муза.
—
Вид у тебя самый преуспевающий. Тебе
бы песочные часы да косу, тогда бы и ты выглядел, как бли­
жайшая родня моих прелестных кузин. Хочешь моток мягчай­
шего гусиного пуха? У них на щечках его вдоволь, знай себе
щипи».
Казалось, Переписчик приготовился напасть на нее. Она пре­
достерегла его, усмехнувшись: «Если ты дорожишь своей пре­
красной шевелюрой и смышлеными очами, будь осторожен: не
забудь, что я царапаюсь, а у тебя больше ничего нет».
Подавляя бешенство, Переписчик обратился к старухам, ко ­
торые то протирали себе глаза, то пытались нащупать свои вере­
тена. При погасшей лампе поиски были напрасны, и старухи
отводили душу, проклиная Музу.
« Пошлите-ка ее, — посоветовал коварный Переписчик, — на
охоту за тарантулами, тогда вам будет чем заправить вашу лампу.
Могу вас обрадовать: Эрос мечется без отдыха, так что вашим
ножницам не придется бездействовать. Его мамаша то и дело
принуждала вас продлевать ваши нити, завтра ее ждет костер».
Увидев, что Муза не смогла удержать слез при последних его
словах, Переписчик щекоткой вызвал у себя смех, оделил старух
мандрагорой и, задрав нос, удалился. Сестры, ворча, отправили
Музу на поиски тарантулов, хотя масло еще далеко не иссякло,
и Муза поспешила прочь. С нарочитой громкостью она распах­
нула ворота, так что они с грохотом затворились, а сама украд­
96

кой проскользнула в задний угол пещеры, где таилась лесенка,
ведущая наверх. Муза цепко взобралась по ступенькам и быстро
достигла крышки, открыв которую, оказалась в палатах Арктура.
Муза увидела короля, восседавшего в кругу своих советников.
Северный венец сиял у него на челе. В левой руке у него была
лилия, в правой весы. Орел и лев охраняли его стопы.
«Монарх! — молвила Муза с благоговейным поклоном.
—
Твоему незыблемому трону упрочиться! Твоему страждущему
сердцу вновь утешиться! Мудрости скорее возвратиться! Вечному
миру проснуться! Мятущейся Любви успокоиться! Сердцу чело­
веческому восторжествовать! Былому воскреснуть, осуществить­
ся грядущему!»
Король тронул ее ясное чело своей лилией: «Проси и об-
рящешь!»
«У меня три просьбы. Если я появлюсь в четвертый раз, зна ­
чит, Любовь у порога. Теперь мне нужна лира».
«Эридан, подай лиру», — велел король.
Журча, хлынул сверху Эридан, и в его сияющем потоке Муза
нашла лиру. Пророчески зарокотали струны, когда Муза косну­
лась их; по слову короля, Музе поднесли кубок; она пригубила
и, очень благодарная, поспешно удалилась. Муза пересекла
скользкое ледяное море прихотливыми плавными прыжками-
взлетами, а струны весело звучали, послушные перстам.
Лед отвечал на прыжки торжествующим звоном. Вняв этому
звону, Скала Печали откликалась на тысячи ладов: она думала,
что это на обратном пути кричат ее дети, чьи поиски увенчались
успехом.
Муза быстро достигла побережья. Там она увидела свою мать,
которая как будто исхудала и побледнела, обрела степенную
статность и некое величие, а в тонких чертах ее лица угадыва­
лась безысходная скорбь и умилительная преданность.
«Что с тобой сделалось, милая матушка? — молвила Муза.
—
По-моему, ты очень изменилась. Только сокровенная примета
убедила меня в том, что это ты. Я все ждала, что твоя грудь под­
крепит меня; я так долго томилась по тебе».
Джиннистан сердечно пригрела ее, отзывчивая и просветлен­
ная.
«Я сразу подумала, — ответила она, — Переписчику тебя не
изловить. Встреча с тобою целительна для меня. Мне худо, я со ­
всем оскудела; однако вознаграждение не за горами. Я надеюсь
хоть немного отдохнуть. Эрос недалеко; когда он тебя узнает,
расскажи ему что-нибудь, пусть он задержится хоть немного. А
пока иди ко мне; я покормлю тебя, чем могу».
Она взяла маленькую Музу на руки, та с удовольствием
прильнула к материнской груди, а Джиннистан, поглядывая на
нее с улыбкой, говорила: «Это из-за меня Эрос такой буйный и
переменчивый. Но я, признаться, не сожалею о том, что было: в
его объятиях я обрела бессмертие. Я боялась растаять от его лю­
97

бовного пыла. Горний насильник, он словно хотел заклевать ме­
ня, дерзко насладившись трепетом своей жертвы. За ко­
щунственными восторгами последовало запоздалое пробужде­
ние, и оба мы таинственно переменились. Длинными серебри­
стыми крылами облеклись его белые плечи, его прелестное,
пышное, гибкое тело. Изобильная мощь, которая, вдруг забив
ключом, увлекла его из отрочества в юность, вся как будто уст­
ремилась в ослепительные крыла, и снова вышел из юноши от­
рок. Безмятежное сияние лика было подменено неверным
проблеском блуждающего огня, божественная сдержанность —
коварной скрытностью, умиротворенная значительность — при­
хотливым ребячеством, возвышенное изящество — озорной не­
прикаянностью.
Я не на шутку прельстилась шаловливым отроком, а он му­
чил меня язвительной холодностью, пренебрегая моими тро­
гательнейшими мольбами. Я сама заметила, что я стала другая.
Беззаботную просветленность омрачила тревожная печаль и
привязчивая застенчивость. Я жаждала уединиться с Эросом в
тайном убежище, где бы никто не видел нас. Не смея заглянуть
в его глаза, уничижавшие меня, я, посрамленная, испытывала
нестерпимый стыд. Ни о ком другом я не помышляла, и я охот­
но пожертвовала бы жизнью, лишь бы он исправился. Он не
щадил моих чувств, а я не могла разлюбить его.
С тех пор, как он расстался со мной, пустившись в путь воп­
реки моим горючим слезам и жалобным увещеваниям, я повсю­
ду пытаюсь догнать его. Он, кажется, так и норовит поглумиться
надо мной. Стоит мне приблизиться, он, лукавый, ускользает от
меня на своих крылах. Его лук всем причиняет бедствия. Я не
успеваю утешать страдальцев, а меня утешить некому. Я слышу
печальные зовы и узнаю, где пролетел он, а когда мне надо
спешить к другим скорбящим, горькие жалобы покинутых мною
поражают меня в самое сердце. Переписчик бешено злобствует в
погоне за нами и в отместку терзает страждущих. Порождение
той непостижимой ночи — целые полчища маленьких причуд­
ников, чья внешность и прозвание напоминают их деда. Унасле­
довав от своего отца крылья, они не отстают от него, жестоко
истязают всех беззащитных, пронзенных отцовской стрелою. Но
вот летит ликующий сонм. Я не могу больше задерживаться.
Прощай, моя радость! Я сама не своя, когда он вблизи. Желаю
тебе преуспеть!»
Джиннистан поспешила за Эросом, который пронесся бы
мимо, не соизволив даже посмотреть на нее ласково. Однако он
дружелюбно обратился к Музе, а маленькие пажи окружили ее,
беспечно танцуя. Музе приятно было встретиться со своим мо­
лочным братом, и она жизнерадостно запела, играя на своей л и ­
ре. Казалось, Эрос готов образумиться, он даже бросил свой лук.
Малыши заснули, поникнув на траву. Эрос подпустил к себе
Джиннистан и беспрекословно сносил ее нежности. Постепен­
98

но он тоже поник на грудь к Джиннистан и забылся сном,
осенив ее своими крылами. Это было величайшей наградой
для усталой Джиннистан; блаженствуя, она не могла налюбо­
ваться красотою спящего. Пока Муза пела, отовсюду выползли
тарантулы, опутали стебли трав своими поблескивающими те­
нетами и проворно засновали под музыку на своих нитях. Муза
приободрила свою мать, посулив ей подмогу в ближайшем бу­
дущем. Скала отвечала лире мягкими отзвуками, так что сон ­
ным слаще спалось. Джиннистан все еще берегла заветный сосуд,
и достаточно было нескольких капель, рассеявшихся в воздухе,
чтобы навеять спящим упоительные грезы. Муза продолжала
свое странствие, но теперь сосуд был при ней. При этом струны
не бездействовали, а зачарованные тарантулы сопутствовали л а­
дам, проворно вытягивая свои нити, чтобы не отстать.
Вдалеке перед нею над зеленью леса вскоре вознеслось пла­
мя: это полыхал костер. Скорбно посмотрела она в небо и при­
ободрилась, распознав голубое покрывало Софии, колыхавшееся
над землею, чтобы вовеки никто не видел ужасной могилы. В
небе злобно багровело огнистое солнце; свирепое пламя пита­
лось присвоенным светом, и, хотя солнце как будто алчно бе­
регло свой свет, оно тускнело, и все заметнее проступали на нем
пятна. Солнце меркло, а пламя крепло, разгораясь добела. Все
упорнее пламя поглощало свет, насыщаясь блеском, так что
вскоре исчез венец дневного светила, и остался только болез­
ненно рдеющий диск, завистливый гнев лишь способствовал
дальнейшему изнурительному излучению. Наконец, в море по­
сыпалась черная изгарь, это были останки солнца. Пламя свер­
кало неописуемо. Больше нечему было гореть. Тихо охватывая
вышину, пламя потянулось к северу. Муза вошла во двор, где
запустение сразу бросалось в глаза; дом покуда совсем обветшал.
В щелях оконных карнизов укоренился терновник, разрушенная
лестница кишела червями. Слышно было, как бесчинствуют в
доме; Переписчик со своими пособниками праздновал огненную
смерть матери. Однако все это сборище ужаснулось, когда сго­
рело солнце.
Несмотря на все старания, им не удалось погасить пламя; они
только сами ожглись при этом и теперь в бешенстве кощунство­
вали, завывая от боли и страха. Они совсем всполошились при
появлении Музы и с яростным воплем напустились на нее, что­
бы выместить свою злобу. Муза спряталась от них за колыбелью;
ее хотели поймать, однако сами ловцы один за другим угодили в
тенета к тарантулам, за что поплатились: карающим укусам не
было кснца. Вся шайка заплясала, беснуясь, а Муза сопровож­
дала эту пляску насмешливыми ладами своей лиры. Уморитель­
ные корчи плясунов развеселили Музу; она уже добралась до
осколков разбитого жертвенника; прибрав эти осколки, Муза
обнаружила потайную лестницу и, неразлучная со своими таран­
тулами, направилась под землю.
99

Сфинкс встретил Музу вопросом: «Что неожиданнее мол­
нии?»
«Возмездие», — молвила Муза.
«Что ненадежнее всего?»
«Мнимое достояние».
«Кто постиг мир?»
«Тот, кто постиг самого себя».
«В чем вечная тайна?»
«В Любви».
«Кто хранит эту тайну?»
«София».
Сфинкс болезненно скорчился, и Муза вернулась в пещеру.
«Я добыла вам тарантулов», — обратилась она к старухам, чья
лампа горела, как прежде, способствуя усидчивым трудам. На
старух напал страх, и одна из них бросилась на Музу, грозя ей
своими ножницами, не заметив при это тарантула, старуха на­
ступила на него, и тот укусил ее в пятку. Старуха взвыла. Другие
хотели, было, пособить ей, но тоже получили свое, искусанные
рассерженными тарантулами.
Это помешало им добраться до Музы, они только неистово
скакали вокруг нее.
«Изволь соткать нам, — яростно закричали старухи малютке, —
бальные платьица. Наши жесткие юбки сковывают нас, нам до
смерти жарко, да не забудь пропитать нитку паучьим жиром,
чтоб не лопнула, и укрась ткань цветами, взращенными огнем,
не то тебе конец!» «Будь по-вашему», — молвила Муза, исчезая
за стеною.
«Я попотчую вас отменными мухами, — обратилась она к
паукам-крестовикам, чья легчайшая ткань облекала потолок и
стены, — а вы потрудитесь побыстрее соткать мне три хоро­
шеньких платьица. Украсьте ткань цветами, цветы не заставят
себя ждать».
Пауки выразили готовность и начали ткать особенно провор­
но. Муза проскользнула к лестнице и поспешила к Арктуру.
«Монарх, — молвила она, — злобные танцуют, добрые почи­
ют. Пламя уже здесь?»
«Пламя здесь, — отвечал король.
—
Ночь прошла, тает лед.
Моя супруга приближается. Моя врагиня пала. Жизнь сказыва­
ется во всем. Пока еще нельзя мне явить себя, ибо я не король,
пока я один. Выскажи свое желание!»
«Я пришла, — молвила Муза, — за цветами, взращенными
огнем. Они, как известно, во власти твоего сведущего цветово­
да». «Цинк, — крикнул король, — добудь цветов!»
Цветовод покинул сонм придворных, принес горшок, напол­
ненный огнем, и посеял семена, подобные блестящей пыли.
Долго ждать не пришлось, цветы вспыхнули. Муза воз­
вращалась, неся цветы в своем переднике. Пауки не теряли вре­
мени даром; не хватало только цветов, которыми пауки немед­
100

ленно воспользовались, обнаружив немалую сноровку и редкий
вкус. Муза позаботилась о том, чтобы концы остались у пауков
и не рвались.
Она подала платья измученным танцовщицам, которые по­
никли в испарине с непривычки и несколько мгновений прихо-
дили в себя. С незаурядной расторопностью и умением переоде­
вала Муза костлявых очаровательниц, без устали продолжавших
поносить услужливую малютку; сняв прежние наряды, она обла­
чила старух в новые, очень миленькие, да и пришлись платьица
как раз в пору. Деловито выполняя свои обязанности, Муза
вслух восхищалась прелестями и любезностью владычиц, а те,
весьма польщенные, явно радовались щегольским обновкам. Ус­
талость прошла, их уже снова подмывало танцевать, и они бодро
вальсировали, лукаво посулив малютке долголетие и щедрое
вознаграждение. Муза направилась в соседнюю пещеру и возвес­
тила паукам:
«Теперь вы можете спокойно закусить этими мухами; я зав­
лекла их к вам в тенета».
Паукам и так уже надоели беспрестанные рывки; ткачи не
расстались еще со своим изделием, а старухи прыгали в ис­
ступлении, так что целое полчище пауков вылезло из щелей и
напало на танцовщиц; старухи пустили было в ход ножницы,
однако Муза под шумок захватила их с собой. Старухи не оси­
лили своих трудолюбивых собратьев, которым давно не доста­
валось такое роскошное угощение; каждая косточка была высо­
сана досуха. Муза глянула в расщелину скалы; там наверху о ка­
зался Персей, у которого был огромный железный щит.
Ножницы сами собой вознеслись, притянутые щитом, и Муза
поручила герою подрезать Эросу крылышки, запечатлеть сестер
своим щитом и довести до конца великое начинание.
Оставив затем подземное царство, она весело устремилась в
палаты Арктура.
«Льняная пряжа готова. Безжизненное вновь лишилось души.
Не будет власти, кроме жизни, образующей и направляющей
безжизненное. Сокровенное откроется, наружное затаится. За­
навес не преминет подняться, вот-вот начнут играть. У меня еще
одна просьба, и я начну прясть вечность, чьи дни мои нити».
«Блаженное дитя, — молвил король в умилении, — ты о сво ­
бождаешь нас».
«Чем я была бы, когда бы не София, моя крестная, — ответи ­
ла маленькая Муза.
—
Вели, чтобы меня сопровождали Турма­
лин, Цветовод и Золото. Не пропадать же пеплу моей приемной
матери, а древнему миродержателю время встать и поднять зем­
лю, чтобы земля больше не обременяла хаоса».
Король кликнул всех троих и приказал им сопутствовать ма­
ленькой Музе.
В городе рассвело, на улицах кипела жизнь.
Морские волны с шумом растекались по расселинам скалы,
101

которую Муза миновала, сидя на королевской колеснице со
своими спутниками. Турмалин бережно ловил в воздухе каждую
частицу пепла. Они объезжали землю, пока не нашли древнего
исполина и не спустились по его плечам. Казалось, удар поразил
великана, чьи мышцы как будто онемели. Золото вложило ему в
уста золотой, Цветовод подставил блюдо под бедра великану.
Муза потрогала ему веки и опрокинула свой сосуд ему на чело.
Когда влага, смочив веки, попала на уста и, струясь по всему те­
лу, достигла блюда, молниеносная жизнь пронизала каждый
мускул. Открыв глаза, великан встал как ни в чем не бывало.
Земля поднялась, Муза одним прыжком присоединилась к сво­
им спутникам, стоявшим на земле, и приветливо пожелала ве­
ликану доброго утра.
«Ты снова здесь, прелестное дитя? — молвил старец.
—
То-то
грезилась ты мне без конца. Я все думал, ты посетишь меня, по ­
ка моя земля и мои веки не отяжелели. Я вроде бы совсем за­
спался».
«Земля больше не тяжела, она никогда не тяготила добрых, —
ответила Муза.
—
Вновь начинается старина. К тебе уже воз­
вращаются прежние наперсники. Я напряду тебе веселых дней,
ты больше не будешь трудиться один, ты разделишь нашу отра­
ду, рука об руку с подругой сподобишься ты юности и мощи.
Где наши прежние утешительницы, гостеприимные геспериды?»
«Они там, где София. Вот-вот они увидят свой сад в цвету,
вот-вот повеет аромат их золотых плодов. Геспериды кружат,
срывая стебли, изнывающие в одиночестве.
Муза покинула его и побежала к дому, от которого остались
одни руины. Стены оплел плющ. Там, где был раньше двор, те­
перь высился тенистый кустарник, а на ветхих ступенях нога
утопала во мху. Муза переступила через порог. Жертвенник был
восстановлен. Около него стояла София, у ног ее лежал Эрос в
полном вооружении; он выглядел строгим и величавым как ни ­
когда. Драгоценный светильник был подвешен к потолку. Пол
сверкал самоцветами, так что жертвенник возвышался в средо­
точии большого круга, являвшего изящные знаменательные узо­
ры. Отец лежал как бы в глубоком забытьи; Джиннистан плака­
ла, склоняясь над ним. Ее цветущая краса вся была одухо­
творена чертами молитвенной преданности. Святая София лас­
ково привлекла Музу к себе, приняв у ней из рук урну с пеплом.
«Милое дитя, — молвила София, — усердная и преданная,
отныне ты приобщена к вечным светилам. В себе самой ты
предпочла бессмертное начало. Владей Фениксом! Ты одуше­
вишь нашу грядущую жизнь! Пора тебе будить жениха. Вестник
призывает: Эросу время разыскать и пробудить Фрейю».
Муза неописуемо возликовала при этих словах. Кликнув сво­
их спутников Золото и Цинка, Муза приблизилась к лежащему.
Джиннистан с надеждою ждала, что она предпримет. Расплавив
монету, Золото окунуло лежащего отца в блистающий поток.
102

Цинк укрепил свою цепь на груди Джиннистан. Трепетные вол­
ны приподняли тело.
«Нагнись, милая матушка, — молвила Муза, — тронь ладонью
сердце любимого».
Джиннистан послушалась. Она узрела множество своих отра­
жений. Влага и цепь, сердце и рука соприкоснулись. Спящий
пробудился и заключил в свои объятья упоенную невесту. Ме­
талл застыл, образовав чистейшее зеркало. Отец встал, его глаза
сияли, но , хотя облик его блистал красотою и премудростью, те ­
ло его как бы отличалось вечной текучей зыбкостью; оно
прельщало бесчисленными всплесками, обнаруживая своей
утонченной изменчивостью любое чувство.
Блаженная чета приблизилась к Софии, та посвятила их тор­
жественно друг другу и заповедала им обо всем вопрошать зер­
кало: оно показывает подлинные облики, рассеивает ложную
видимость, навеки удерживает первоначальные черты. Потом
она опрокинула урну с пеплом в чашу, стоявшую на жертвеннике.
Влага нежно взыграла, подтверждая, что растворение совер­
шилось; одежды и волосы окружающих пошевелил тихий ветерок.
София вверила чашу Эросу, тот поднес ее другим. Все вку­
сили божественного напитка, и сердца несказанно возликовали,
восприняв задушевную ласку матери. Отныне каждый был с ней
неразлучен и как бы просветлен таинством ее вселения.
Чаемое было обретено и превзойдено обретением. Все по­
стигли, чем восполнена их прежняя ущербность, и оказалось,
что под этим кровом собрались блаженные.
София возвестила:
«Все сподобились великого откровения, однако на веки веч­
ные тайна неисчерпаема. Рождение нового мира совершается в
муках; пепел, растворенный в слезах, — эликсир бессмертия.
Небесная мать обретается в каждом сердце, из века в век родит
она каждого младенца. Слышите трепет упоительного рождества
у вас в груди?»
Она опустошила чашу над жертвенником. Недра земли дрог­
нули. София молвила: «Эрос, не медли! С твоей сестрой ступай
к твоей возлюбленной. Я не покину вас!»
Эрос и Муза со своими спутниками тут же отправились. Зем­
лею овладела неодолимая весна. Все всколыхнулось и ожило.
Земля льнула к покрывалу. Веселая сумятица началась в небе:
месяц и облака неслись на север. Королевская твердыня ослепи­
тельным блеском переливалась над морем; на крепостную стену
вышел король во всем величии со своими приближенными.
Прах клубился тут и там, в клубах его угадывались незабвенные
облики. То и дело возникали по пути бесчисленные сонмы
юношей и дев, спешащие ко двору, и раздавались ликующие
приветственные возгласы. Кое-где на холмах счастливые влюб­
ленные никак не могли прервать своих объятий; они слишком
истомились друг по другу, и, едва проснувшись, принимали об­
103

новленную вселенную за свою грезу, однако над этим заблужде­
нием непрерывно торжествовала отрадная явь.
Цветы и деревья неудержимо произрастали, облекаясь ли сть­
ями. Все обрело дар слова и музыки. На каждом шагу здорова­
лась Муза со встречными, узнавая своих давних друзей. Крот­
кие звери ласкались к пробужденным людям. Растительный
мир услаждал всех, плодонося, благоухая, даруя людям изы ­
сканное убранство. Не было человеческого сердца, с которого
не свалился бы камень; былой гнет образовал незыблемую о с­
нову.
Путники достигли моря. Корабль из гладкой стали стоял на
плаву, причаленный к берегу. Они вступили на борт и отчали­
ли. Нос корабля указал на север, как бы в стремительном поле­
те растревожив привязчивые волны. Лепечущие тростники
сдержали этот буйный бег, и корабль тихо коснулся побережья.
Путешественники поспешили взойти по широким ступеням.
Столица во всем своем блеске являла восхитительное зрелище
для Любви. Источник ожил и заиграл во дворе; деревья трепе­
тали, упоительно зазвучав; дивная жизнь как будто билась и
вскипала, согревая стволы и листья, вспыхивая в цветах и в
плодах. Древний витязь предстал путникам у дворцовых врат.
«Высокочтимый старец, — произнесла Муза, — Эросу не
обойтись без твоего меча. Золотом дарована цепь, что связует
грудь его и море. За эту цепь держись, как я, и проводи нас в
зал, где спит принцесса».
Старец вручил Эросу меч; Эрос поднес рукоять к своей гру­
ди, направив меч склоненным острием вперед. Двери в зал
растворились, и Эрос, преисполненный восторга, шагнул к по­
чивающей Фрейе. Внезапно раздался громовой удар. От пр ин ­
цессы к мечу рванулась яркая искра; меч и цепь вспыхнули,
маленькая Муза не устояла бы на ногах, когда бы не витязь.
Оперенный шлем Эроса едва не слетел с него.
«Бросай меч, — закричала Муза, — буди свою возлюблен­
ную!»
Выпустив меч из рук, Эрос подбежал к принцессе и с жаром
прильнул к желанным устам. Открыв огромные темные очи,
принцесса увидела своего суженого. Вечные узы были скреп­
лены долгим поцелуем.
Король и София рука об руку снизошли с купола. Их сопро­
вождали светила и духи стихий сияющей чередою. Неописуемо
отрадный дневной свет распространился в зале, во дворце, в го­
роде, на небесах. Несметные сонмы хлынули в просторный ко­
ролевский зал; в молитвенном безмолвии все созерцали колено­
преклоненную чету; король и королева удостоили своего благо­
словения жениха и невесту. Король снял свою диадему и
увенчал ею золотокудрого Эроса. Древний витязь освободил
Эроса от вооружения, и король облек его своей мантией. Потом
король вложил в левую руку Эроса лилию, а София связала
104

сплетенные руки любящих бесценным украшением, возлагая
при этом свою корону на темные косы Фрейи.
«Да здравствуют наши исконные властители, — кричал народ, —
они никогда не покидали нас, а мы их забыли! Какое счастье!
Их власть вовеки не минует! Мы тоже просим благословения!»
София обратилась к молодой королеве: «Вверь воздуху эмблему
вашего обручения, чтобы вечные узы сочетали народ и вселен­
ную с вами».
Драгоценность растаяла в воздухе, и вскоре каждое чело о к­
ружено было сияющим нимбом, и яркая полоса возникла над
городом, над морем и над землею, где навеки восторжествовала
весна. Приблизился Персей с веретеном и коробкой. Он отдал
коробку молодому королю.
«В ней, — молвил он, — все, что осталось от прежних твоих
недругов».
В коробке оказалась каменная плита с черными и белыми
клетками, а впридачу к ней целый набор фигурок из алебастра и
черного мрамора.
«Эта игра называется шахматами, — объяснила София.
—
Война заключена отныне только в этих клетках и фигурах; в них
увековечены былые мрачные времена».
Персей обернулся к Музе и вручил ей веретено:
«У тебя в руках это веретено сулит нам вечную отраду. Для
нас ты будешь прясть сама себя, и твоя золотая нить никогда не
разорвется».
Послышалась музыка: это Феникс опустился у ног Музы,
раскинув перед нею свои крыла; приняв на них Музу, он воспа­
рил над самым троном, чтобы никогда больше не садиться. Муза
божественно пела, приступая к своей новой пряже; казалось,
нить возникает у нее в груди. Неизведанное восхищение охва­
тило народ; все залюбовались ненаглядной малюткой. В дверях
уже слышались новые возгласы восторга. Сопровождаемый чу­
десами своего двора, переступил через порог старец Месяц, как
бы предваряя триумф: следом на руках народа явилась Дж ин­
нистан со своим женихом.
Цветы оплетали новоприбывших; королевская семья радушно
обласкала их, а молодой король с королевой во всеуслышанье
уполномочили их править на земле.
«Пожалуйте меня, — по просил Месяц, — былой областью
Парок, чьи невиданные чертоги как раз поднялись из-под зем­
ли перед самым дворцом. Там буду я услаждать вас увлека­
тельными зрелищами; маленькая Муза посодействует мне в
этом».
Король удовлетворил его просьбу; маленькая Муза друже­
любно кивнула; народ предвкушал неведомое наслаждение. Гес-
периды пожелали новым властителям счастливого царствования,
вверяя свои сады монаршему покровительству. Король не отка­
зал им в своей милости, и счету не было другим торжествующим
105

вестникам. Между тем трон исподволь менялся, и вот уже вмес­
то него раскинулась роскошная брачная постель. Феникс парил
над занавесью вместе с маленькой Музой. Сзади ложе держалось
на трех кариатидах из темного порфира; базальтовый сфинкс
подпирал его спереди. Возлюбленная вспыхнула в объятиях ко­
роля, и его пример не пропал даром: никто в народе больше не
скрывал своей любви. Ничто не заглушало упоенного лепета и
поцелуев. София молвила, наконец: «С нами мать; она не поки­
нет нас, и в этом наша отрада. Вы найдете нас в нашей обители;
в том храме мы всегда пребудем, оберегая вселенскую тайну».
Муза прилежно пряла, распевая на весь мир:
Владеет ве чность миром с этих пор,
Любовью завершился давний спор;
Скорбь минула, как сон, в моей стихии;
Святыня сердца вверена Соф ии.

Часть вторая
ОБРЕТЕНИЕ
МОНАСТЫРЬ
(ИЛИ ПРЕДДВЕРИЕ)
ASTRALIS
Дарована мне летним утром юность.
Пульс жизненный тогда забился вдруг
Впервые для меня, — пока любовь
В свои восторги глубже погружалась,
Явь открывалась м н е, м ое желань е
Проникновенной цельности предаться
Усиливалось властно каждый миг.
Блаженством бытие м о е зачато.
Я средоточие, святой родник,
Откуда в мир томленье излилось,
Куда, многообразно преломляясь,
Потом томленье тихое течет.
Неведом вам, при вас возник я.
Однажды разве н е при вас,
Лунатик, я, н езваны й, пос етил
Веселый вечер тот? Забыли вы
Страх слад ос тн ый, восп лам ен ивш и й вас?
Благоухал я в чашечке медовой,
Покачивался тихо мой цветок
В сияньи золотом. Ключ сокровенный,
Я был бореньем нежным. Сквозь меня
В меня впадало всё, ме ня качая;
И мой цветок впервые оп ылился.
Пир поцелуем кончился, не так ли?
В мой собственный поток я впал тогда.
Не просто молния — преображенье!
Весь мой цветок тогда пришел в движенье.
Обрел я самого себя в тот миг,
Земные чувства мыслями постиг.
Я был слепым еще, но звезд немало
Во мне , в чудесных далях трепетало.
Я был далеким эхом вездесущих
Времен минувш их и вр емен гр ядущих.
В томлении, в любви неугасимой
107

Произр ас тань е мыслей — только взлет;
Тогда узнал я, как блаженство жжет,
И стала боль моя невыносимой.
Был светел холм, и расцветали дали;
Пророчес тва тогда крылами стали.
С Матильдой Генрих приобщен к святыне,
Они в едином образе отныне.
Преображенье — вот мое рожденье;
Я в небесах земное превозмог,
Пока подводит время свой итог,
Утратив на вс егда сво е владенье,
И требует обратно свой залог.
Новый мир близится, настает;
Солнечный свет затм ит он вот-во т.
Будущее, чей свет беспечален,
Брезжит сред и зам шелых развалин.
Событие, будничное в старину,
Уподобляется дивному сну.
Всякий во вс ем, и всё во всяком;
Бог знаменован камнем и злаком.
Божий дух в человеке и звере;
Чувство наше сопутствует вере.
Простран ство и время б ольш е не в счет,
В прошлом будущее настает.
Отныне властвует Любовь .
Прясть начинает Муза вновь.
Ведется древняя игра,
И заклинанья вспомнить пора.
Душа мировая пробуждена,
Волнуе тся всюду, цвете т она .
Всё друг во друге прозр ева ет,
Всё друг во друге созревает.
Каждый во всех остальных заблистал
И, торжествуя в этом смешенье,
У них в глубинах велик и мал,
Во всех находит свое завершенье,
Тысячу новых сво их начал.
Весь мир стал сном, сон миром стал.
То , что, казалос ь, было д авн о,
В грядущем далью возвеще но .
Явить фантази я готова
Нити свои в сочетании странном,
И под покровом и без покрова
Магическим ра сс еясь туманом .
Со смертью жизнь в торжестве первозданном,
С любовью боль не разлучить;
И нет числа глубоким ра нам,
Которых нам н е залечить.
108

И сердце вдруг осиротеет,
Его пр озр еть заставит боль;
И безнадежно запустеет
Земная тусклая юдоль!
В слезах растает бы стро те ло,
Мир станет сенью гробовой,
Покуда сердце не сгорело,
Во мрак роняя пе пел свой.
Глубоко задумавшись, пилигрим направлялся в горы по узкой
тропе. День клонился к вечеру. Голубой воздух был пронизан
резким ветром. Его переменчивые неясные голоса замирали, не
успев прозвучать. Быть может, ветер подул оттуда, где осталось
детство? Или подхватил он говор других земель? Эхо все еще не
покидало сердца, хотя голоса казались незнакомыми. Пилигрим
достиг тех гор, которые сулили вознаградить его паломничество.
Сулили? Никто больше ничего не сулил ему. Гнетущая тревога,
леденящая сушь беспросветной тоски влекли его в жуткую го­
ристую пустыню. Тягостное паломничество подавило изнури­
тельную борьбу душевных бурь. Усталость его была тиха. Вокруг
него уже громоздилось неведомое; однако, опустившись на ка­
мень, он предпочел всматриваться в пройденный путь. Пилиг­
рим подумал, что грезит или грезил до сих пор. Казалось, не­
возможно было окинуть взором всю красоту, возникшую перед
ним. Душа его не выдержала, и он сразу же залился слезами, го­
товый бесследно исчезнуть в этой дали, завещав ей свои слезы.
Содрогаясь от рыданий, он как бы опамятовался; тихое отрадное
дуновение подкрепило его; вселенная вернулась к нему, и, бы­
лые утешители, помыслы заговорили вновь.
Аугсбург являл издалека свои башни. У самого окоема зер­
кальные воды пугали и завораживали своим блеском. Исполинс­
кий лес кивал путнику с величавым сочувствием; горы зубчатой
стеною оберегали равнину и, казалось, многозначительно втори­
ли своими речами лесу:
«Воды, бегите, вам не избежать нас; где струи, там струги, л е­
тучие струги мои. Я сокрушу тебя, я задушу тебя, в недра мои
залучу тебя. С нами в союзе ты, пилигрим; твой недруг — наш
недруг, детище наше; бежит похититель, но как избежать нас?»
Скорбный пилигрим обратился к былому, но куда девалось
прежнее невыразимое упоение? Лучшие воспоминания едва вла­
чились, померкшие. Широкополая шляпа не старила пилигрима,
однако ночному цветку не свойственны яркие краски. Целебный
нектар его весны пролился слезами, пылкий дух его изнемог в
глубоких вздохах. Сумеречный оттенок пепла возобладал над
богатой расцветкой жизни.
Поодаль на горном склоне под вековым дубом привиделся
пилигриму коленопреклоненный монах.
« Никак это старик придворный капеллан?» — подумалось
109

пилигриму, которого не слишком удивила бы такая встреча. Но
вблизи монах как бы вырос, и облик его вырисовывался уже не
так отчетливо. Пилигрим заметил свою оплошность: перед ним
возвышался всего лишь камень, осененный деревом. Однако,
умиротворенный и растроганный, он обхватил камень руками и,
всхлипывая, прильнул к нему: «Ах, если бы теперь сбылись
предсказания, и Мать Небесная утешила бы меня Своим зна­
меньем! Кто еще поддержит меня, когда мне так тяжко? Или ни
один святой не снизойдет к моей заброшенности, помянув меня
в своих молитвах? Как нужна мне сейчас твоя молитва, незаб­
венный отец мой!»
Как бы в ответ на его мысли дерево затрепетало. Смутно за­
звучал камень, и, словно зародившись в сокровенных земных
недрах, донеслись чистые детские голоса, поющие хором:
Не ведала, бывало,
Счастливая, с корбей;
Теперь ей горя мало:
Младенец милый с ней.
Младенцу беспрестанно
Целу ет щеки мать
С любовью несказанной,
В которой благодать.
Детские голоса, казалось, были бы рады петь без конца. Не­
однократно пропели они свой стишок. Когда тишина воцари­
лась вновь, пораженный пилигрим внял некоему голосу, как
будто само дерево заговорило:
«Когда, заиграв на своей лютне, ты прославишь меня песней,
тебе явится бедная дева. Прими ее и не расставайся о нею.
Вспомни меня, когда будешь у императора. Я облюбовала это
местопребыванье; я здесь, и со мною мое дитя. Воздвигни мне
надежную уютную обитель. Мое дитя восторжествовало над
смертью. Не сокрушайся, я тебя не покидаю. Поживи еще не­
много на земле, утешен девой, пока твоя кончина не сподобила
тебя нашей отрады».
«Это говорила Матильда», — вскричал пилигрим и в молитве
преклонил колени.
Пронизав крону дерева, непрерывное сияние хлынуло ему в
глаза, позволив различить преуменьшенное далью, непостижи­
мое великолепие, перед которым бессильно описание и красочная
живопись. Там царили восхитительнейшие облики; глубочайший
восторг, ликование, истинно небесная отрада стали доступны
созерцанию, так что даже неодушевленные сосуды: столпы, ков ­
ры, словом, зримое убранство не казалось изделием: все это
словно само взошло, сочетавшись в своем природном вожделе­
нии, как буйная растительность.
Невозможно себе представить человеческие образы совершен­
но

нее тех, что встречались там в благоговейном, сладостном обще­
нии. Пилигрим видел свою возлюбленную; она предшествовала
всем остальным, как бы обращаясь к нему. Однако ни единого
звука не доносилось до него, и оставалось только с ненасытной
скорбью всматриваться в милый лик, пока она, приложив руку к
сердцу, нежно приветствовала его своей улыбкой. Бесконечно
утешенный и ободренный, он еще упивался своим целительным
восхищением, когда все скрылось. Чудотворное сияние унесло с
собою тягостные печали и горести, так что на сердце вновь про­
яснилось, а дух воспрянул, по-прежнему вольный. Все прошло,
кроме смутной сокровенной тоски, чья болезненная жалоба еще
слышалась в тайниках души. Одиночество больше не терзало,
несказанная утрата больше не растравляла душевных ран; мрач­
ного опустошающего страха, гробового оцепенения как не быва­
ло, и пилигрим словно очнулся в обжитом, осмысленном мире.
Все с ним как бы сблизилось, вещая явственнее прежнего;
жизнь снова заговорила в нем, увенчанная своим же собствен­
ным проявлением, смертью; и, как дитя, в блаженном умилении
созерцал он свой преходящий земной век. Будущее и былое со­
четались в нем кровными узами. Настоящее покинуло его, и он
в своем уединении, утратив мир, возлюбил утраченное, чувствуя
себя гостем в этих просторных красочных палатах, где вряд ли
суждено ему задержаться. Когда свечерело, земля показалась ему
родным старым домом; скиталец вернулся, наконец, а жилище
заброшено.
Ожило множество воспоминаний. Не было такого камня, де­
рева или пригорка, который не взывал бы снова и снова к памя­
ти, знаменуя минувшее событие. Струны лютни вторили песне
пилигрима:
1
Слезы, зд ес ь вам время слиться,
Помолиться
В тихом таинстве напева;
В этой пустыни чудесной
Был мне явлен рай небесный,
Слезы — пчелы во зле древа.
2
В грозы к ним густая крона
Благосклонна;
Вековые ветви крепки;
Благодатная в награду
Приобщеньем к вертограду
Оживит сухие щепки.
111

3
Упоен утес плененный,
К Ней склоненный.
В Ней почтил он со верш ен ство.
Как не плакать на молитве?
За Нее в смертельной битве
Кровь свою пролить — блаж ен ств о.
4
Обретает здесь томленье
Исцеленье.
На коленях стой в надежде:
Будет страждущий излечен;
Вспомнит, весел и беспечен,
Как он жаловался прежде.
5
Строгий дух в таких оплотах
На высотах;
Если горе стные пени
Вдруг послышатся в до лин ах ,
Легче сердцу на вер шинах,
Там, где ввысь ведут ступе ни.
6
Средь мирского бездорожья,
Матерь Божья,
Свет являя д олгожд а нн ый ,
Возвратила Ты мн е силы.
Ты, Матильда, светоч милый,
Чувств моих венец желанн ый.
7
Возвестишь по доброй воле
Ты, доколе
Мне скитаться в ожиданье;
В каждой песне верен чуду,
Эту зем лю славить буду.
Наше близи тс я свиданье.
8
Чудеса врем ен текущих,
Д ней грядущих!
112

Вами здесь душа согрета.
Это место назабвенно.
Сны дурные смыл мгновенно
Пресвятой ис точни к света.
Пилигрим ничего не замечал, пока пел. Посмотрев прямо пе­
ред собой, неподалеку от камня он увидел юную девушку, как
будто хорошо знавшую его, потому что, радушно поздоровав­
шись, она позвала путника ужинать. Он сердечно обнял ее. Она
сама и весь ее обычай сразу пришлись ему по душе. Девушка
попросила повременить немного, приблизилась к дереву, и, от­
решенно улыбаясь, устремила взор ввысь, пока на траву сыпа­
лись многочисленные розы из ее передника. Смиренно прекло­
нив колени, она быстро встала и удалилась вместе с пи­
лигримом.
«От кого ты слышала обо мне?» — осведомился он.
«От нашей Матери».
«Кто она такая?»
«Богоматерь».
«Ты здесь давно?»
«С тех пор, как покинула могилу».
«Ты уже испытала смерть?»
«Иначе откуда же моя жизнь?»
«Ты здесь одна?»
«Старец остался дома, однако мне знакомы многие другие
жители».
«Готова ты мне сопутствовать?»
«Конечно! Ты мне по сердцу».
«Разве ты меня знаешь?»
«Издавна; у меня когда-то была мать, постоянно говорившая
о тебе».
«У тебя не одна мать?»
«Мать не одна, потому что Она одна-единственная».
«Как ее имя?»
«Мария».
«А как зовется твой отец?»
«Граф фон Гогенцоллерн».
«Его-то я знаю!»
«Еще бы тебе не знать своего отца!»
«Мой отец остался в Эйзенахе».
«У тебя не один отец, как не одна мать».
«Куда мы направляемся?»
«Домой, куда же еще...»
Перед ними раскинулась обширная лесная поляна, где воз­
вышались полуразрушенные укрепления, опоясанные глубокими
рвами. Цепкий подлесок льнул к древним стенам; так зеленею­
щий венок окаймляет серебрящуюся старческую седину. Можно
было окинуть взором бесконечные времена и заметить при этом,
из

как величайшие события вмещались в мимолетные ослепитель­
ные минуты, о чем свидетельствовали сумрачные камни, мол­
ниевидные трещины, угрюмые длинные тени. Так небо позволя­
ет нам созерцать беспредельную даль, подернутую мглистой го­
лубизною, и, словно в млечных переливах, непорочных, как
ланиты ребенка, неисчислимую череду своих громоздких, необъ­
ятных миров. Они миновали древние врата, и пилигрим к нема­
лому своему изумлению обнаружил вокруг необычные насаж­
дения, убедившись, что среди руин таятся красоты ненаглядного
сада. За деревьями ютился каменный домик, отстроенный на
новый лад; окна были достаточно велики, чтобы пропускать свет
в изобилии. Возле дома красовался широколиственный кус­
тарник, чьи гибкие ветви нуждались в колышках; старик стоял и
подвязывал хрупкую поросль.
Провожатая вела пилигрима прямо к старику и, приблизив­
шись, молвила: «Это Генрих; о нем ты меня часто спрашивал».
Когда старик обратился к нему, Генриху почудилось, будто
он снова встретился с горняком.
«Ты у врача Сильвестра», — молвила девушка.
Сильвестр принял Генриха с радостью и поведал ему: «Твой
отец был не старше тебя, когда он посетил меня; это было уже
давно. Он расположил меня к себе, и я был не прочь показать
ему бесценные древние клады, что завещал нам безвременно по­
чивший мир. На мой взгляд, в твоем отце таился великий вая­
тель или живописец. Глаз у него был быстрый и ненасытный,
именно такой глаз творит. Лицо его свидетельствовало о неколе­
бимом, выносливом усердии. Однако он оказался слишком вос­
приимчив к нынешней суете и не придал значения требованиям
своего глубочайшего призвания. Сумрачное угрюмое небо его
отчизны не пощадило хрупкого побега, и редкостный цветок за­
чах в нем. Он просто набил себе руку, как всякий умелец; воз­
можные наития обернулись чудачеством».
«Я и сам, — ответил Генрих, — нередко с горечью наблюдал в
нем тайную досаду. В его неутомимом трудолюбии не чувству­
ется подлинного пыла, он сжился со своей работой — и только.
Он словно страдает от некоего изъяна, и его не может утешить
беспечное житейское довольство, преуспеяние в делах, почет и
приязнь соседей, привыкших ценить его мнение во всем, что ка­
сается нашего города. Все, кто знает его, убеждены, что он счаст­
ливец; никто не подозревает, как приелась ему жизнь, как одинок
он подчас в этом мире, как он стремится в другой мир, усердствуя
в надежде подавить это чувство, а вовсе не ради прибыли».
«Меня поражает одно обстоятельство, — заметил Сильвестр.
—
Он позволил вам расти исключительно под влиянием вашей ма­
тушки, а сам как будто остерегался посягнуть на ваши искания,
навязать вам то или иное ремесло. Можно сказать, вам по ­
счастливилось: по милости ваших родителей, ваша юность не
испытала ни малейшего стеснения, а на долю других обычно
114

вы п адаю т разве только жалкие крохи обильного пиршества, на
к о т о р о е набрасывались все, кому не лень, сообразно со своей
алчностью и прихотями».
«И вправду, — отвечал Генрих, — родители воспитывали ме­
ня лишь своим примером и душевным опытом, а мой учитель
придворный капеллан — своими наставлениями, никакого дру­
гого воспитания я не ведал. Хотя мой отец, всегда сохраняя
упорную, трезвую рассудительность, привык в любом случае
различать металл и художественную отделку, он, сдается мне,
без всякой задней мысли, непреднамеренно, с богобоязненным
трепетом преклоняется перед возвышенным и неизъяснимым в
жизни, так что дитя для него — цветок, в который подобает
всматриваться с кротким самоотречением. Неистощимый род­
ник сказывается здесь, даруя свой чистый дух; и это впечатляю­
щее величие ребенка, сведущего в наивысшем, несомненное
хранительное участие при первых шагах этой неискушенной души,
чей ненадежный путь едва-едва начинается, влияние таинст­
венного соприкосновения, еще неизглаженного дольними водами,
и, наконец, гармоническое приобщение к своему поэтическому
прошлому, когда мир был для нас яснее, приветливее, чудеснее, и
вещий дух, почти не таясь, напутствовал нас, — все это, как некая
святыня, внушало моему отцу подобающую робость».
«Отдохнем здесь на дерновой скамье среди цветов, — прервал
его старик.
—
Циана кликнет нас, когда приготовит ужин, а по ­
ка, если моя просьба не затруднит вас, поведайте мне подробнее
о вашем прошлом. Нам, старикам, отраднее всего внимать пове­
ствованиям о детских годах, как будто вы со мною делитесь
благоуханием цветка, недоступного мне с тех пор, как миновало
мое детство. Правда, я хотел бы сперва услышать от вас, по ду­
ше ли вам моя уединенная обитель и мой вертоград, чьи цветы —
моя утеха. Это цветник моего сердца. Вы не увидите здесь ни ­
чего, кроме сердечной взаимной любви. Здесь окружен я моим
потомством, как будто я старое дерево и этой жизнерадостной
юности не было бы без моих корней».
«Счастливый отец, — молвил Генрих, — вселенная — ваш вер­
тоград. Ваши дети процветают, но их матери — руины. Красочная
творческая жизнь вскормлена останками старины. Или смерть ма­
тери необходима для того, чтобы потомство не зачахло, а отцу ос­
тается в одиночестве лить вечные слезы у нее на могиле?»
Пытаясь утешить плачущего юношу рукопожатием, Сильвестр
поднялся со скамьи; незабудка едва-едва распустилась; он украсил
ею кипарисовую ветвь, которую вручил своему гостю. Таинствен­
ным прикосновением волновал в сумерках ветер хвою сосен, вы­
сившихся над руинами. Сосны отвечали смутным ропотом.
Генрих скрыл свои слезы, обняв доброго Сильвестра, а когда
он поднял глаза, над лесом уже сияла вечерняя звезда во всем
своем величии.
Вскоре Сильвестр нарушил молчание:
115

«Жалко, что не довелось мне наблюдать вас в Эйзенахе, когда
вы играли со своими одногодками. Ваш отец, ваша матушка,
ваша крестная, достойнейшая государыня, добрые друзья вашего
дома и этот старец придворный капеллан, — лучшего окружения
и пожелать нельзя. Их речи, надо полагать, с малых лет способ­
ствовали вашему развитию, ведь у вас не было ни братьев, ни
сестер. К тому же, сдается мне, тамошние окрестности на ред­
кость живописны и достопамятны».
«Только теперь, в отдалении, — заметил Генрих, — посетив
много других областей, научился я ценить свои родные места.
Для злака, для дерева, для пригорка и утеса предопределена о к­
рестность, своеобычная, но неизменная, известный предел,
дальше которого ничего не видать. Их окрестность — их достоя­
ние, под стать которому вся их природа, вся их вещественность.
Другие пространства открыты лишь человеку и зверю; они вла­
деют всеми пространствами, образующими вселенную, так ска ­
зать, беспредельный предел, и к беспредельности человек и
зверь приноравливаются, что так же несомненно для наблюдате­
ля, как приверженность злака своей узкой полосе. Поэтому пу­
тешественники среди людей, перелетные среди птиц и хищники
среди четвероногих выделяются своей сообразительностью, не ­
обычными дарованиями или повадками. Но, разумеется, и среди
этих избранных кто лучше, кто хуже усваивает воспитующие
внушения, на которые не скупится вселенная, щедрая по самой
своей гармонической сути. Далеко не всегда наделен человек
уравновешенностью и наблюдательностью, необходимыми для
того, чтобы уловить чередованья и сочетанья в достопримеча­
тельном, осмыслить и сопоставить виденное, как подобает. Те­
перь я все чаще распознаю в моих первых помыслах немерк­
нущие цвета отчизны, ее веянья, неповторимое предзнамено-
ванье моей личности, которое я постепенно разгадываю, все от­
четливее постигая: судьбою и личностью называют, в сущности
одно и то же».
«А для меня, — молвил Сильвестр, — неодолимее всего обая­
ние живой природы, земля, как бы примеривающая различные
облачения. Особенно привлекает меня кропотливое иссле­
дование флоры, чьи дети так мало похожи друг на друга. Сама
почва говорит всходами, как словами; в каждом новом листе, в
каждом цветке по-своему раскрывается некая тайна, чья любовь,
чье вожделение недвижно и безмолвно, так что образуется крот­
кое, безгласное растение. Когда где-нибудь в безлюдных дебрях
встречается такой цветок, разве не вся окрестность причастна
его красоте, разве крылатые малютки певчие не льнут именно к
нему? Так и оросил бы землю блаженными словами, чтобы руки
и ноги вросли в нее, укоренились, навеки закрепив благодатное
соседство. Любовь даровала изнывающему миру свой непости­
жимый зеленый покров, и эта изысканная тайнопись лишь для
любимого разборчива, недаром на востоке каждый цветок что-
116

нибудь означает. Тут сколько ни читай, все будет мало; день за
днем обнаруживаются новые значения; когда природа любит, она.
не таясь, просвещает нас неизведанными восторгами, так что
упиваешься без конца; вот сокровенный соблазн, влекущий меня
странствовать по земле; где-нибудь найдется ключ к любой загад­
ке; лишь постепенно постигаешь начало и цель каждого пути».
«Действительно, — согласился Генрих, — наша беседа о дет­
ских годах и о воспитании навеяна вашим садом; настоящие
провозвестники детства — невинное племя цветов; цветы втихо­
молку оживили у нас в памяти и накликали к нам на уста свиде­
тельство исконного союза. Мой отец тоже глубоко предан саду;
нигде не бывает ему так хорошо, как в своем цветнике. Отсюда
его чуткое внимание к детям: в цветах узнаешь детей. Совер­
шенное изобилие неисчерпаемой жизни, яростные стихии по­
следующих эпох, ослепительное светопреставление, все и вся в
золотом грядущем созерцаются еще здесь в сокровенной нерас­
торжимости, однако уже обновленные нежно и явственно. Лю­
бовь неодолима, однако здесь любовь — произрастание, а не
всесожжение. Вместо губительного пыла здесь летучий аромат; и
здесь души проникновенно сочетаются в упоительной неге, но
здесь не увидишь дикого исступления, алчной страсти, свойст­
венной зверю. Первоначальное детство никнет к земле; напро­
тив, не распознается ли в облаках грядущее небесное детство,
обетованный рай, столь благосклонный к своему здешнему
предвестию?»
«Спору нет, облака овеяны тайной, — ответил Сильвестр, —
та или иная облачность порою приобретает над нами странную
власть. Облака плывут, как бы готовые приобщить нас к своей
сумрачной прохладе, чтобы мы им сопутствовали, а когда они
своим изяществом и красочностью напоминают нам, как улету­
чиваются наши задушевные чаянья, сияние овладевает всей землею,
и мы предчувствуем неизъяснимое, неописуемое великолепие.
Но иногда в небе распространяется хмурое, гнетущее, жуткое
ненастье, как будто сама древняя Ночь ополчила против нас все
свои мороки. Кажется, небо навеки омрачилось, нет больше
ласковой голубизны, и медно-красная ржавчина на черно-серой
тверди заставляет болезненно ныть человеческое сердце. А когда
высовываются зловещие огненные жала и сокрушительный гром
подобен издевательскому хохоту, унизительный страх пронизы­
вает нас, и если не восторжествует сознание нашего духовного
избранничества, мы воображаем, будто преисподняя на нас на­
слала свои полчища и свирепые демоны помыкают нами. Так
напоминает о себе былая природа, чуждая человечности, но так
же пробуждает нас природа высшая, наша небесная совесть.
Твердыня смертной природы потрясена, зато сияет бессмертное
в своем просветляющем самопознании».
«Когда же вселенная, — спросил Генрих, — избавится от ужа­
сов, страданий, бедствий и перестанет нуждаться в зле?»
117

«Когда в мире будет властвовать одна только совесть, которой
благонравно покорится укрощенная природа. Теперь повсюду
властвует слабость, отсюда и зло, ибо что такое слабость, если
не притупленность нравственного чувства, склонного пре­
небрегать собственной свободой».
«Поведайте же мне, в чем природа совести».
«Об этом надо просить Бога. Познание совести — это сама
совесть. Попробуйте поведать мне, в чем заключается поэзия».
«Наше сокровенное существо не поддается выявлению».
«Насколько же сокровеннее совершенная целостность. Пой­
мет ли глухой, что такое музыка?»
«Итак, чувство всегда сродни миру, который в нем явлен, и
усваивается только то, что принадлежит нам?»
«Вселенную составляют бесчисленные миры, меньший мир
всегда заключен в большем. Все чувства подытоживаются единым
чувством. Нет такого мира, и нет такого чувства, которому были
бы чужды остальные миры в своей последовательности. Но всему
присущ свой срок и свой обычай. Лишь вселенскому «я» дано по­
стигнуть своеобразие нашего мира. Кто знает, способны ли мы,
замкнутые в нашем теле, действительно приобщиться к мирам
иным, обретая иные чувства, или, познавая, мы только совершен­
ствуем наш здешний жизненный опыт новыми возможностями?»
«А не совпадают ли эти два пути, — молвил Генрих. — Для меня
несомненно одно: лишь с помощью Музы дано мне освоить мой
нынешний мир. Даже если чувства и миры порождены совестью,
этим средоточием нашего существа, для меня совесть — лишь душа
вселенского стиха, лишь проявление извечной романтической со­
борности, жизни, единой в неисчерпаемом разнообразии».
«Добрый пилигрим, — ответил Сильвестр, — строгая зако н­
ченность, воплощение истины — всегда свидетельство совести.
Совесть по-своему сказывается, преображаясь в любом побужде­
нии, в любом искусстве, осмысленно обрисовывающем свой
мир. Мы все совершенствуемся ради свободы, иначе не ска­
жешь; только свобода — это вовсе не умозрение, это изначаль­
ное творчество, без которого нет бытия, истинное художество.
Вольный замысел художника покоряет, придерживаясь разме­
ренной мудрой постепенности. Художник располагает предме­
тами своего искусства, он владеет ими, они не связывают и не
тяготят его. Этой безграничной вольностью, художеством или
властью и живет совесть, откровение божественной самобытнос­
ти, первичное самосоздание нашего существа; и в каждом начи­
нании художника явственно нисходит целостный мир вне вся­
ких заблуждений — Слово Божие».
«Итак, то, что прежде, помнится слыло этикой, на самом де­
ле религия, истинная наука, теология, если воспользоваться
привычным наименованием? Законодательство, над которым
благочестие, как Бог над природой? Воздвижение Слова, гармо­
ния помышлений, в которых читается, выступает или таится
118

г о р н е е соответственно той или иной степени совершенства? Ре­
л и ги я для проницательности и для разума, правый суд, справед­
л и в о е определение и разрешение всех жизненных вопросов, со ­
путствующих отдельному лицу?»
«Так или иначе, — молвил Сильвестр, — совесть от рождения
сопутствует человеку и приобщает его к Богу. Совесть — как бы
земная наместница Бога, поэтому для многих нет ничего выше
совести. Однако учения, именуемые этическими или мо­
ральными, не сумели поныне даже приблизительно очертить со­
вершенный облик этой благородной, пространной и такой личной
идеи. Совесть человека — это сам человек в своей совершенной
человечности, небесный Адам. Совесть не поддается членению,
она избегает общих предписаний и не сводится к разным добро­
детелям. Добродетель едина; это безупречная твердая воля, не
знающая колебаний, когда настает ее час. В своей одушевляющей
неповторимой цельности она владеет телом человеческим, этим
нежным символом; кто, как не она, движет всеми фибрами на­
шего духовного существа, не позволяя им бездействовать».
«О достойный отец мой! — воскликнул Генрих, перебивая
его. — Ваши речи восхищают меня, просвещая! Конечно же, Музу
вдохновляет сама добродетель в привлекательном убранстве; ей
повинуется поэтическое искусство, чье истинное назначение —
пробуждать сущее в его совершенной первозданности. Ошелом­
ляющее своеобразие роднит истинную песню и высокий подвиг.
Когда согласие устанавливается в обжитом мире, спокойная со­
весть — обаятельная собеседница или вечная сказительница Муза.
Эти луга и замки — исконная обитель поэта, пока поэт на земле;
добродетель — его проводница и вдохновительница. Если добро­
детель причастна человечеству, как некое божественное сияние
свыше, Муза тоже такова, и поэту без всякого сомнения позволи­
тельно вверяться своим наитиям, руководствоваться наставления­
ми горних вестников, когда поэт одарен сверх земной меры, сло­
вом, по-детски кротко внимать своему гению. И в поэте вещает
сверхчувственное начало вселенной, и до нас доносятся чарующие
призывы обителей, более родных и более свойственных нам. Вера
для добродетели то же, что наитие в заветах Музы, и если в Свя­
тых Писаниях собраны предания об Откровениях, заветы Музы,
не скупясь на краски, запечатлевают нездешнюю горнюю жизнь в
сказаниях, чей исток — чудо. Муза и предание в причудливых на­
рядах задушевно сотрудничают на своих извилистых стезях; Биб­
лия и завет Музы — союзные светила».
«Вы верно говорите, — молвил Сильвестр.
—
Сами видите:
природа зиждется на одной добродетели, чей дух упрочивает ее.
Он воспламеняет, живит, просвещает дольнюю ограниченность.
От звездного свода в этой величественной твердыне до послед­
него завитка в цветной кайме луга все основано единым духом;
он приобщает нас ко всему, являя неисповедимый путь естест­
венной истории, чья цель — просветление».
119

«Да, вы уже убедили меня в том, как восхитительно сочета­
ются добродетель и религия. В границах пережитого, в пределах
земной предприимчивости везде сказывается совесть, связующая
дольний мир с мирами иными. На высотах чувства дает себя
знать религия, и в необходимости, доселе как бы загадочной, в
нашем сокровеннейшем побуждении, всевластном, но якобы
беспредметном, обретается дивная, многоликая, желанная роди­
на, блаженное Богочеловечество в неизъяснимой проникновен­
ности, когда обожествляющая воля или любовь, не покидая нас,
царит во всех тайниках нашей души».
«Вы провидец, потому что вы чисты сердцем, — ответил
Сильвестр.
—
Для вас нет непостижимого; вы прочитаете все­
ленную со всеми былями, как Святое Писание; оно остается для
нас образцом, бесхитростно являя единое бытие в словесах и в
преданиях, если не описывая, то внушая истину нашей душе,
которую волнует и окрыляет восхищение.
Природа не отказала моей пытливости в том, что вы изведа­
ли, упиваясь вашей вдохновительницей речью. Искусство, исто ­
рия были преподаны мне природой. Известная всему миру гора
Этна, что на Сицилии, высилась вблизи нашего жилища. Моим
родителям принадлежал уютный дом, воздвигнутый в духе
прежнего зодчества; море совсем рядом разбивалось о прибреж­
ные утесы; осененный старыми-престарыми каштанами, дом
был достоин великолепного сада, где все цвело и плодоносило.
Рыбаки, пастухи, виноградари расселились по соседству в своих
лачугах. Под нашим кровом изобиловали разные припасы, на­
сыщающие и услаждающие жизнь, а домашняя утварь своей
продуманной отделкой угождала даже затаенным пристрастиям.
Имелись многообразные сокровища, как бы предназначенные
своей красотой возносить наше чувство над повседневными ну­
ждами, чтобы мы впоследствии удостоились другой жизни, бо­
лее для нас подобающей, а пока наслаждались нашим истинным
призванием в безгрешных предвестиях и предвкушениях. Взор
привлекали каменные изваяния людей, вазы, украшенные живо­
писными сценами, камни поменьше, вернее, безупречные рез­
ные фигурки и другие изделия, вероятно завещанные нам
былыми, счастливейшими эпохами. Множество пергаментных
свитков хранилось в ларцах; письмена необозримым строем за­
печатлели наследие тех веков; их наука, их нравы, предания и
песни оживали в оборотах речи, не утративших своей изыскан­
ной прелести. Мой отец был известен как сведущий астролог, и
к нему постоянно обращались, иногда пускаясь в долгое путе­
шествие, чтобы побеседовать с ним, а так как человечество при­
выкло благоговеть перед прорицателями, никто не скупился,
воздавая должное столь необычному искусству; щедрые препод­
ношения вполне позволяли отцу пользоваться всеми благами и
удовольствиями обеспеченной жизни...»
120

Людвиг Тик о продолжении романа
Дальше продвинуться в работе над второй частью автору не дове­
лось. Назвав пер вую часть «Чаяньем», эту часть назвал он «О бретени ­
ем», так как в н ей о смыслива ются и сбываются предчувстви я, ещ е
смутные в первой части. За «Офтердингеном» должны были последо­
вать еще шесть романов, согласно замыслу поэта, надеявшегося посвя­
тить по одному роману своим воззрениям на физику, на гражданское
устройство, на предпринимательство, на историю, на политику и на
любовь, как «Офтердингена» посвятил он поэзии. Нет нужды объяснять
искушенному читателю, что в данном сочинении автор отнюдь не стес­
нял себя буквальной верностью эпохе или особе прославленного мин­
незингера, хотя все в романе овеяно его эпохой и его духом. Не только
друзья поэта безутешны, само искусство обездолено: остался незавер­
шенным роман, вторая часть которого превзошла бы первую своей са­
мобытностью и величием. Ибо автор меньше всего пытался просто
представить какие-нибудь обстоятельства, обрисовать одну из многих
сторон поэзии, подчиняя действие и персонажей задачам истолкования,
нет, он вознамерился, о чем определенно свидетельствует уже послед­
няя глава первой части, ос ветить п о э зи ю как таковую в ее глубочайш их
устремлениях. Вот почему природа, история, война, мирная повседнев­
ность во всей своей заурядности оборачиваются поэзией, чей живи­
тельный дух пронизывает вещи.
Надеюсь, что мне удастся на основании подробностей, запомнив­
шихся после бесед с моим другом и с помощью набросков, обнаружен­
ных мною в его черновиках, показать читателю, какою была задумана
вторая часть ро мана.
Для поэта , овладевшего свои м искусством в с амом его ср ед оточии , нет
ничего неп ри мир им ого и непр иемлемого; он обрел ключ ко всем загад­
кам; магическими узами с воего воображения способ е н по эт сочетать л ю ­
бые вр емена с любыми мирами; не т больш е ничего сверхъ есте стве нн ого,
иб о са мо естество чудотворно; таково это творе ние, и сказка, завер шаю­
щая перву ю часть, поражает читателя о с о б е н н о д ер зк ими сочетаниями; в
сказке упразднены все границы времен, слывших до сих пор обособлен-
ныме* в неприязненном противостоянии миров. Именно сказка, по за­
мыслу поэта, в ос н овн о м предваряет вторую часть, где п овсед невност ь
неу клон но впадает в чудесней шее; так что повествование определяется их
общ ением , истолковывающим и обогащающим; явление духа, возвестив-
121

шего стихи пролога, предполагалось пос ле каждой главы; ему надлежало
поддерживать веянье чудесного в каждом предмете. Эт от прием позволял
бы неразрывно сочетать зри мо е с незр имым. Сама п оэзи я представлена
эти м вещим духом , он же астральный человек, р ожденный объятием
Генриха и Матильды. Вот стихи , предназначен ные для романа; в этих
стихах со всей непри нужд ен но стью сказывается сокро вен ный дух, при­
сущий книгам наше го автора:
Когда в числе и в очертаньи
Не раскрывается созданье,
Когда стихом и поцелуем
Над мудростью мы торжествуем,
Когда, предчувствуя свободу,
Обрящет мир свою природу,
Когда сольется тень со светом,
Сияньем чистым став при этом
И в песне разве что да в сказке
Былое подлежит огласке,
Тайное слово од но таково,
Что сгинет превратное естество.
Старец, некогда оказавший гостеприимство Офтердингену-отцу —
собеседник Генриха, садовник; не он отец юной девы по имени Циана;
ее отец граф фон Гогенцоллерн; Восток — ее родина, рано покинутая,
но памятная; ее мать умерла и после смерти растила свою дочь в горах,
где та долго жила странной жизнью; у нее был брат, уже давно скон­
чавшийся; однажды она сама чуть не умерла, уже похороненная в скле­
пе, однако спасенная чудесным искусством старого врача. Она довольна
жизнью и ласкова; таинственное — ее стихия. Она повествует поэту о
его жизни, которая известна ей со слов матери. Отправившись по сове­
ту Цианы в отделенную обитель, Генрих там находит монахов, как бы
некое сообщество духов; весь монастырь подобен мистической ложе:
там цари т магия. Та м о ш н и е свящ енн ос лужи тели призваны возжигать
благословенное пламя в юных сердцах. Напев братьев доносится изда­
лека; Генрих сподобляется видения в храме. С престарелым чернецом
беседует Генрих о смерти и магии; смерть и философский камень
смутно грезятся ему; Генриха привлекают монастырский сад и кладби­
ще; последнему посвящены такие стихи:
Наше тихое веселье,
Нивы, цветники, чертоги,
Утварь нашу, скарб домашний
Славьте вспомнив нас.
Вечно длится новоселье,
К нам приводят все дороги,
В очагах огонь всегдашний,
Новый пламень, что ни час.
122

Ослепительные чаши,
Увлажненные слезами,
Шпоры, кольца золотые
Бережно храним;
А в пещерах сокровенных
Мириады несравненных
Самоцветов драгоценных:
Этот клад неисчислим.
Дети времени седого,
Повелители былого.
Духи звезд великим кругом
Соединены.
Здесь любуются друг другом
Жены, девы, старцы, дети;
Замкнут круг тысячелетий
В мире вечной старины.
Каждый гость, как мы, беспечен
Никогда не удалится
Тот, кто радостно пирует
С нами за столом.
Бег часов песочных вечен,
Здесь нельзя не исцелиться;
Исцеление чарует:
Здесь не плачут о былом.
И в святом своем покое
Благосклонно к нашим взорам
Задушевно голубое
Небо навсегда
В одеяньях окрыленных
Мы вверяемся просторам,
Где среди лугов зеленых
Неизвестны холода.
Упоенье вечной ночи,
Власть беззвучных средоточий,
Игры тайных сочетаний
Нам постичь дано.
Сладостный предел желаний:
Заиграть в потоке цельном,
Словно брызги в беспредельном,
И пригубить заодно.
Стала жизнь для нас любовью;
Задушевно, как стихии,
Слиться рады мы в потоки;
123

В этом наша жизнь.
Разлучаются потоки,
Сталкиваются стихии
С беспредельною любовью:
Сердце в сердце — наша жизнь
Нежный говор слышен смутно,
Мы прислушаемся чутко;
Зрелище блаженных чудно.
Пища наша — поцелуй.
Нам другой не нужно дани.
Стало все для нас плодами.
Перси нас предугадали
В жертвенном пылу.
Раствориться бы в желанном;
С ним в томленьи беспрестанном ,
В сочетаньи долгожданном
Слиться бы вполне;
И прельщать всегда друг друга,
Поглощать всегда друг друга,
Насыщать всегда друг друга
Лишь друг другом в глубине.
Мы в блаженстве пребываем.
Искра тусклая мирская
Дико вспыхнула, сверкая,
Чтобы догореть;
Был могильный холм насыпан,
Догорел костер печальный,
Чтоб душе многострадальной
Черт земных не видеть впредь.
Волшебством воспоминаний
В нас тревоги зазвучали;
Жар былых очарований
В сердце не угас;
Раны вечные бывают;
Богоданные печали
Нас в один поток сливают,
Растворив сначала нас.
Сокровенными волнами
В океан течем первичный;
Богу в сердце мы впадаем
С ним наедине;
Божье сердце движет нами;
Обретаем круг привычный,
124

Высшим духом обладаем
В нашей вечной быстрине.
Сбросьте цепи золотые,
Изумруды и рубины;
Сбейте пряжки, звон заклятый
С блеском заодно!
Покидайте гробовые
Бездны, логова, руины.
К Музе в горние палаты
Взмыть цветущим суждено.
Знать бы людям нашу силу!
Мы причастны неизменно
Их счастливым упованьям
Помощью своей.
С беззаботным ликованьем
Уходили бы в могилу;
Время бы прошло мгновенно.
Приходите к нам скорей!
Обрести бы нам совместно
Жизнь и смерть в едином слове!
Будет слово нам известно,
Будет связан дух земли.
Нам в твоих пределах тесно,
Меркнешь ты при нашем зове;
Мы пленим тебя совместно.
Век твой минул, дух земли!
Веро ятно, эт о сти х отв ор ени е, опять-та ки п ред ш ествова ло бы второй
главе, как п ро лог. Здесь намечался поворо тный пункт; глубочайш ее
спокойствие смерти приводило бы к высотам жизни; Генрих посетил
мертвых и даже общался с ними; продолжение книги было задумано в
драматической фор ме; п ове ствов ани е лишь о ттеняло бы слегка смысл в
сочетании различных сцен. Вот Генрих в тревожной Италии, сотрясае­
мой битвами; он военачальник, у него в подчинении рать. Стихии вой­
ны играют всеми своими поэтическими красками. Генрих врывается во
вражеский город, возглавив удальцов; любовь благородного пизанца к
флорентийской деве представлена как эпизод. Воинственные песно­
пения. «Война как возвышенное, гуманное единоборство, поистине ве­
личественна в своей мудрости. Дух старинных рыцарских орденов.
Конные ристания. Дух вакхического томления. Человеку подобает
пасть от руки человека; это достойнее, чем умереть по произволу рока.
Человек ищет смерти. Воитель жаждет подвига и славы, в этом его
жизнь. Тень павшего воителя жива. Воинский дух — упоение смертью.
Война обосновалась на земле. Земля обречена войне». Сын императора
Фридриха II знакомится с Генрихом в Пизе; между ними завязывается
125

тесная дружба. Генрих также посещает Лоретто. Тут последовали бы
некоторые песни.
Поэт заброшен бурей в Грецию. Древность покоряет его своей героикой
и роскошным художеством. Некий грек рассуждает с Генрихом о морали
Былое уже не чуждо Генриху, он учится понимать древние изваяния и ле ­
генды. Обсуждаются государ ственные учрежд ения греков, их мифы.
Освоив героическую старину и древность, Генрих прибывает на Вос­
ток, о котором он мечтал еще ребенком. Генрих видит Иерусалим, изу­
чает во сточные сти хо тво ре ния. Он сталкивается с мусуль манами; та и н ­
ственные события увлекают его в безлюдную местность, где находит он
родичей восточной девы (см. первую часть); нравы и обычаи кочевни­
ков. Пер сид с к ие сказк и. Свид етельства глубочайш ей старины. При всей
пестроте повествования книга не должна была терять своей особой кра­
сочности, возвещая голубой цветок; предстояло сочетать многообраз­
нейшие сюжеты иногда самого неожиданного происхождения: эл­
линские, восточные, ветхозаветные, христианские; веянья и отголоски
то индийской, то нордической мифологии. Крестовые походы. Море-
плавание. Генрих в Риме. Исторические судьбы Рима.
Генрих многое испытал и пережил. Он снова в Германии. Генрих
навещает своего деда, оценив его глубокомысленную задушевность.
Клингзор с н им нер азлучен. Их разговоры по вечерам.
Генрих при дворе им пер атор а Фридриха, он представлен го судар ю.
По замыслу автора, двор впечатляет с воей зн ачительностью; было бы
выведено собрание избранных, возвышеннейшие, удивительные пос­
ланцы всего тогдашнего мира, круг, достойный своего государя. Торже­
ствует истинное великолепие, благородная общительность. Истолковы­
вается германский дух и германская история. Генрих — собеседник им­
ператора. Между ними заходит речь о началах правления, о принципе
империи. Смутные слухи об Америке и Ост-Индии. Воззрения госуда­
ря. Кесарь м исти ческ ий . Кни га « De tribus impostoribus»*.
По-новому испытав и, по сравнению с «Чаяньем», то есть с первой
частью, горазд о глубже изведав природу, ж изнь , смерть, во йну, Восток,
историю и поэзию, Генрих обретает самого себя, как свою исконную ро­
дину. Постигая себя и мир, он жаждет просветления; сказка со всей пр и ­
чудливостью прон икае т в его жизнь, так как сердце готово ее воспринять.
В манесовской рукописи сохранилась трудная для толкования песнь
Генриха фон Офтердингена и Клингзора, соревнующихся с другими
миннезингерами; впрочем, автор намеревался представить не этот пе­
сенный турнир, а другое необычное поэтическое противоборство:
столкновение добра со злом в песнях веры и безверия, зримое и незри­
мое в противостоянии. «В своем вакхическом упоении поэты соперни­
чают, пре льщ енн ые смертью». Прославляются ра зн ые науки; матем ати ­
ка не уступает другим в своей поэтичности. Гимн индийской флоре.
Индийская мифология выступает в новом свете.
* «О трех обманщиках» (лат.) — средневековый вольнодумный трактат,
по-видимому, восточного происхождения, ош ибочн о приписанный импера­
тору Фридриху II (прим. переводчика).
126

Этим завершается земная жизнь Генриха, близится обретение. В
это м смысл вс его ро мана; сбывается сказка, венчаю щая пер ву ю часть.
Ясность и законченность устанавливаются чудом, в котором сама
природа: уничтожены все прегр ады, ист ина нера злучна с Музой; былое
не просто было, оно есть; вера, фантазия, поэзия ведут в святая святых
задушевности.
Генрих попадает в царство Софии, постигая природу как аллегори­
ческую возможность; перед этим он обсуждает с Клингзором разные
таинственные предзнаменованья и предвестия. Они осеняют его, когда
ненароком он внял старинному напеву, где упоминается глубокий омут,
неведомый людям. Напевом преодолено забвение; Генрих находит
омут, а в омуте золотой ключ, некогда похищенный вороном, так что
Генриху не удалось д о сих п ор вернуть свою пр опа жу . Сразу же по сле
смерти Матильды старец преподнес Генриху этот ключ с таким напут­
ствием: нужно вручить ключ императору, которому ведомо дальнейшее.
Генрих так и посту пает; осчастливленный и мп ера тор показывае т е му
древний пергамент, согласно которому надлежит ознакомить с ним че­
ловека, нежданно-негаданно доставившего однажды золотой ключ;
этого избранника ждет заповедный древний клад, приносящий счастье,
карбункул, которого все еще недостает короне. Пергамент указывает
приметы клада. Руководствуясь этим и пр и мета м и, Г енрих ищ ет заве т­
ную гору; в пути Генриху с нова встречается странник, повед авший н е ­
когда ему и его родителям о голубом цветке; они беседуют о прозрении
Генриху открываются недра горы; Циана пр ед анн о сопутствует ему.
Генрих быстро достигает удивительного края, где воздух, вода, цве­
ты не имеют ничего общего с нашей земной природой. Повествование
перемежается драматическими сценами. «Люди, звери, злаки, камни,
светила, стихии, звуки, цвета образуют одну семью; они едины в своих
деяньях и речах, как соплеменники». «Цветы и звери рассказывают о
человеке». «Зримое царство сказки наступает, действительность уподоб­
ляется сказке». Перед Генрихом голубой цветок, то есть Матильда: она
во с н е хр а нит карбункул. Малютка, дитя Матильды и Генриха, сте ре жет
гроб; ей дано омолодить своего отца. «Это дитя — младенчество все­
ленной, золотой век до всех веков и после них». Больше нет про­
тиворечия между христианской и языческой верой. Гимны, посвящен­
ные Орфею, Психее и другим.
Генри х расколдовывает Матильду, сорвав голубой цветок , и, с но ва
утратив ее, каменеет в отчаяньи. «Эдда (голубой цветок, уроженка Вос­
тока, Матильда) приносит себя в жертву Генриху-камню; Генрих обо­
рачивается звучащим деревом. Срубив дерево, Циана предает огню его
и себя; Генрих оборачивается золотым овном. Эдда, Матильда прино­
сит его в жертву, он вновь обретает человеческий облик. Меняя об ли ­
ки, Генрих участвует в при чудливых диалогах .
Генриху приносит счастье Матильда, она же уроженка Востока и
Циана. Наступает отраднейшее торжество задушевности. Д о этого не
было ничего, кр ом е смерти . По след няя греза у венчан а явью. «Снова
выступает К ли нгзор , он же король Атлантиды. Мать Генри ха — Ф ан та ­
зия, отец — Разум; Шванинг — Месяц; горняк — антиквар, он же
127

древний витязь Железо. Император Фридрих — Арктур. Снова появля­
ется граф ф о н Го ге нцо ллер н и купцы». Все рас творяетс я в аллегории
Камень вручен Цианой императору, но сам Генрих, оказывается, поэт,
о котором ему поведали купцы в своей сказке.
Последний морок удручает блаженную страну: она все еще заворо­
жена чередованием времен года. Генрих ниспровергает власть солнца
Написано лишь начало поэмы, которой предстояло завершить роман:
БРАКОСОЧЕТАНИЕ ВРЕМЕН ГОДА
В мысли свои погружен был новый король. Вспоминал он
Грезу ночную свою, повествованье и весть.
Как он впервые тогда о цветке н еб есно м услышал
И в прорицаньи постиг мощь самовластной любви.
Кажется, все еще слышит он голос проникновенный;
Кажется, только что гость был в дружелюбном кругу
Месяц порою светил, от ветра ставни стучали,
В юной груди бушевал всепроницающий пыл.
«Эдца, — король произнес, — какое желанье таится
В сердце нежном твоем? Сердце болит отчего?
Молви! Помочь мы вольны, мы властвуем. Дивным веленьем
Время преобразив, счастье даруй небесам!»
«Если бы распря времен завершилась, когда бы с грядущим
И с настоящим навек прошлое переплелось,
Если бы осень с весной и с летом зима сочеталась,
Мудро могли бы вдвоем юность и старость играть,
Так что источник скорбей иссяк бы, супруг мой любимый,
Все вожделенья тогда были бы утолены».
Так рекла королева. Король красавицу обнял:
«Наших д ос тойно небес высшее слово твое.
То , что давно на уста глубоким навеяно чувством,
Внятно, торжественно ты первая произнесла.
Где колесница? Сплотим времена быстротечного года,
Соединим времена рода людского затем».
Они отправляются на солнце и находят сначала день, потом ночь,
на севере зиму, на юге лето; на востоке обретают весну, на западе
осень. Они настигают юность, потом старость, былое, как и грядущее.
Я вверил читателю то, что запечатлелось в моей памяти и сохрани­
лось в разрозненных черновиках моего друга. Если бы это великое на­
чинание было осуществлено, новая поэзия обогатилась бы памятником,
над которым не властно время. Я предпочел ограничиться таким сдер­
жанным, немногословным свидетельством, чтобы не погрешить против
достоверности и не привнести своих домыслов. Надеюсь, что фрагмен­
тарность этих стихов и записей не оставит читателя равнодушным, так
как во мне самом поврежденная картина Рафаэля или Корреджо своим
уцелевшим фрагментом не вызвала бы сожаления, более трепетного.
128

шиш
гимны
КН01И
Перевод с немецкого
В. МИКУШЕВИЧА

1
К
то, наделенный жизнью и чувством, в окружении всех
явных чудес пространного мира не предпочтет им все-
сладостного Света в его многоцветных проявленьях,
струях и потоках, в нежном возбужденье вездесущего
дня! Его тончайшей жизненной стихией одушествлена
великая гармония небесных тел, неутомимых танцо­
ров, омытых этой стремительной голубизной — одушествлен са­
моцвет в своем вечном покое, сосредоточенно наливающийся
колос и распаленный, неукротимый, причудливый зверь, — но,
прежде всего, странствующий чаровник с вещими очами, плав­
ной поступью и звучным сокровищем замкнутых, трепетных уст.
Владея всем земным, Свет вызывает нескончаемые превра­
щения различных начал, беспрестанно связует и разрешает узы,
наделяет своим горним обаянием последнюю земную тварь.
—
Лишь его пришествием явлены несравненные красоты стран,
что граничат в безграничном.
Долу обращаю взор, к святилищу загадочной неизъяснимой
ночи. Вселенная вдали — затеряна в могильной бездне — пус­
тынный, необитаемый предел. Струны сердца дрогнули в глубо­
ком томленье. Росою бы мне выпасть, чтобы пепел впитал меня.
Исчезнувшие тени минувшего, юношеские порывы, младенчес­
кие сновиденья, мгновенные оболыценья всей этой затянувшей­
ся жизни, тщетные упованья возвращаются в сумеречных обла­
чениях, как вечерние туманы после заката. В других странах
Свет раскинул свои праздничные скинии. Неужто навеки он по­
кинул своих детей, тоскующих о нем в своем невинном упованье?
Что там вдруг, полное предвестий, проистекает из-под серд­
ца, упиваясь тихим веяньем томленья? Ты тоже благоволишь к
нам, сумрачная Ночь? Что ты скрываешь под мантией своей, не­
зримо, но властно трогая мне душу?
Сладостным снадобьем нас кропят маки, приносимые тобою.
Ты напрягаешь онемевшие крылья души. Смутное невыразимое
волнение охватывает нас — в испуге блаженном вижу, как скло­
няется ко мне благоговейно и нежно задумчивый лик, и в бес­
конечном сплетенье прядей угадываются ненаглядные юные
черты матери.
131

Каким жалким и незрелым представляется теперь мне свет —
как отрадны, как благодатны проводы дня — Итак, лишь пото­
му, что переманивает Ночь приверженцев твоих, ты засеваешь
мировое пространство вспыхивающими шариками в знак твоего
всевластия — недолгой отлучки — скорого возврата. Истинное
небо мы обретаем не в твоих меркнущих звездах, а в тех беспре­
дельных зеницах, что в нас ночь отверзает. Им доступны дали,
неведомые даже чуть видным разведчикам в твоих неисчисли­
мых ратях — пренебрегая Светом, проницают они сокровенные
тайники любящего сердца — и воцаряется неизъяснимое бла­
женство на новых высотах. Слава всемирной владычице, провоз­
вестнице святынь вселенских, любвеобильной покровительнице! —
Ею ниспослана ты мне — любящая, любимая — милое солнце ноч­
ное! — Теперь я пробудился — я принадлежу тебе, значит, себе —
ночь ты превратила в жизнь — меня ты превратила в человека —
уничтожай пылким объятием тело мое, чтобы мне, тебя вдыхая, то ­
бою вечно проникаться и чтобы не кончалась брачная ночь.
2
Неужели утро неотвратимо?
Неужели вечен гнет земного?
В хлопотах злосчастных исчезает небесный след ночи. Неу­
жто никогда не загорится вечным пламенем тайный жертвенник
любви? Свету положены пределы; в бессрочном, в беспредель­
ном ночь царит.
—
Сон длится вечно. Сон святой, не обездоли­
вай надолго причастных Ночи в тягостях земного дня. Лишь
глупцы тобой пренебрегают; не ведая тебя, они довольствуются
тенью, сострадательно бросаемой тобой в нас, пока не наступила
истинная ночь. Они тебя не обретают в золотом токе гроздьев —
в чарах миндального масла — в темном соке мака. Не ведают
они, что это ты волнуешь нежные девичьи перси, лоно в небо
превращая, не замечают они, как ты веешь из древних сказаний,
к небу приобщая, сохраняя ключ к чертогам блаженных, без­
молвный вестник неисчерпаемой тайны.
3
Однажды, когда я горькие слезы лил, когда, истощенная бо­
лью, иссякла моя надежда и на сухом холме, скрывавшем в тес­
ной своей темнице образ моей жизни, я стоял — одинокий, как
никто еще не был одинок, неизъяснимой боязнью гонимый, из­
мученный, весь в своем скорбном помысле — когда искал я
подмоги, осматриваясь понапрасну, не в силах шагнуть ни впе­
132

ред, ни назад, когда в беспредельном отчаянье тщетно держался
за жизнь, ускользавшую, гаснущую: тогда ниспослала мне даль
голубая с высот моего былого блаженства пролившийся сумрак —
и сразу расторглись узы рожденья — оковы света.
Сгинуло земное великолепье вместе с моею печалью — сли­
лось мое горе с непостижимою новой вселенной — ты, вдохно­
венье ночное, небесною дремой меня осенило; — тихо земля
возносилась, над нею парил мой новорожденный, не связанный
более дух. Облаком праха клубился холм — сквозь облако видел­
ся мне просветленный лик любимой. В очах у нее опочила веч­
ность, — руки мои дотянулись до рук ее, с нею меня сочетали,
сияя, нерасторжимые узы слез. Тысячелетия канули вдаль, ми ­
новав, словно грозы. У ней в объятьях упился я новой жизнью
в слезах.
—
Это пригрезилось мне однажды и навеки — и с тех
пор я храню неизменную вечную веру в небо Ночи, где светит
возлюбленная.
4
Я знаю теперь, когда наступит последнее утро — когда боль­
ше Свет не прогонит Ночи, любви не спугнет — когда сон будет
вечен в единой неисчерпаемой грезе. В изнеможении небесном
влачусь я.
—
Утомительно долог был путь мой ко Гробу Свято­
му, тяжек мой крест.
Недоступный обычному чувству, прозрачен родник, бьющий
в сумрачном лоне холма, чьим подножьем земной поток пресе­
чен; кто вкусил сокровенного, кто стоял на пограничной вер­
шине мира, глядя вниз, в неизведанный дол, в гнездилище Но­
чи — поистине тот не вернется в столпотворенье мирское, в
страну, где в смятении вечном господствует Свет.
Пилигрим на вершине возводит кущи свои, кущи мира, то ­
мится, любит и смотрит ввысь, пока долгожданный час не унесет
его вглубь источника — все земное всплывает, вихрем гонимое
вспять; лишь то, что любовь освятила прикосновением своим,
течет, растворяясь, по сокровенным жилам в потустороннее цар­
ство, где благоуханьем приобщается к милым усопшим.
Еще будишь усталых ты, Свет, ради урочной работы — еще
вливаешь в меня отрадную жизнь — однако замшелый памятник
воспоминанья уже не отпустит меня в тенета к тебе.
Готов я мои прилежные руки тебе предоставить, готов успе­
вать я повсюду, где ты меня ждешь — прославить всю роскошь
твою в сияньи твоем — усердно прослеживать всю несравнен­
ную слаженность, мысль в созиданье твоем ухищренном, любо­
ваться осмысленным ходом твоих сверкающих мощных часов —
постигать соразмерность начал твоих, правила твоей чудной иг­
ры в неисчислимых мирах с временами своими.
133

Однако владеет моим сокровенным сердцем одна только
Ночь со своей дочерью, животворящей Любовью.
Ты можешь явить мне сердце, верное вечно?
Где у твоего солнца приветливые очи, узнающие меня?
Замечают ли твои звезды мою простертую руку?
Отвечают ли они мне рукопожатьем, нежным и ласковым
словом?
Ты ли Ночи даруешь оттенки, облик воздушный, или, напротив,
она наделила твое убранство более тонким и сладостным смыслом?
Чем твоя жизнь соблазнит, чем прельстит она тех, кто изве­
дал восторги смерти?
Разве не все, что нас восхищает, окрашено цветом Ночи?
Ты выношен в чреве ее материнском, и все твое великолепие от
нее. Ты улетучился бы в себе самом — истощился бы ты в бес­
конечном пространстве, когда бы она не пленила тебя, сжимая в
объятьях, чтобы ты согрелся и, пламенея, зачал мир. Поистине
был я прежде тебя — мать послала меня с моими сородичами
твой мир заселять, любовью целить его, дабы созерцанию веч­
ному памятник-мир завещать, мир, возделанный нами цветник,
увяданию чуждый. Еще не созрели они, эти мысли божествен­
ные, — еще редки приметы нашего прозрения.
—
Однажды твои
часы покажут скончание века, и ты, приобщенный к нашему
лику, погаснешь, преставишься ты. Я в себе самом ощутил за­
вершение твоих начинаний, — небесную волю, отрадный возврат.
В дикой скорби постиг я разлуку твою с нашей отчизной,
весь твой разлад с нашим древним дивным небом.
Тщетен твой гнев, тщетно буйство твое.
Не истлеет водруженный навеки крест — победная хоругвь
нашего рода.
Путь пилигрима
К вер ш инам , вдаль,
Где сладк им жалом
Станет печаль;
Являя неб о,
Внушил мне склон,
Что для востор гов
Там нет препон.
В бессмертной жизни,
Вечно любя,
Смотр ю оттуда
Я на тебя.
На этой вершине
Сиянью конец —
Дар ован те нью
Прохлад ный ве нец.
С любовь ю выпей
Меня скорей,
134

И я почию
В любви моей.
Смерть обн овляе т
В своей быстрине,
И вместо крови
Эфир во мне.
Жизнь и надежда
При солнечном дне,
Смерть м оя ночью
В священном огне.
5
Над племенами людскими в пространном их расселенье до
времени царило насилье немое железного рока. Робкая душа
людская в тяжких пеленах дремала.
Земля была бескрайна — обитель богов, их родина. От века
высился их таинственный чертог. За красными горами утра, в
священном лоне моря обитало солнце, всевозжигающий, живи ­
тельный Свет.
Опорой мира блаженного был древний исполин. Под гнетом
гор лежали первенцы Матери Земли, бессильные в своем со­
крушительном гневе против нового, великолепного поколения
богов и против их беспечных сородичей, людей. Лоном богини
был зеленый сумрак моря. В хрустальных гротах роскошествовал
цветущий народ. Реки, деревья, цветы и звери были не чужды
человечности. Слаще было вино, дарованное зримым изобилием
юности — бог в гроздьях — любящая матерь, богиня, произра­
ставшая в тяжелых золотых колосьях, — любовь, священный
хмель в сладостном служенье прекраснейшей женственной бо­
гине — вечно красочное застолье детей небесных с поселенцами
земными, жизнь кипела, как весна, веками — все племена по-
детски почитали нежный тысячеликий пламень как наивысшее в
мире, но мысль одна, одно ужасное виденье
К пирующим приблизилось, грозя,
И сразу растерялись даже боги,
Казалось, никому спастись нельзя,
И неоткуда сердцу ждать подмоги.
Таинственная, жуткая стезя
Вела чудовище во все чертоги;
Напрасн ый плач, нап ра сны е дары!
Смерть прервала б лаж енн ые пиры.
Чужд рад остям глубоким и заветным,
Столь дорогим для любящих сердец,
135

Которые том лен ьем жили тщ етным,
Не веря, что любимому конец,
Казалось, этим грезам беспросветным.
Бессильный в битве, обречен мертвец,
И сладкая волна живого моря
Навек ра зби лась об утесы горя.
И человек приукр аш ал, как м ог,
Неимоверно страшную личину:
Прекрасный отрок ту ши т лампу в ср ок ,
Трепещут струны, во звестив кончину;
Смыл память некий благостный пото к.
На тризне, подавив свою кручину,
Загадо чную прославляли власть
И пели, чтоб в отчаянье не впасть.
Древний мир клонился к своему концу.
Отрадный сад юного племени процвел — ввысь, в поисках
пустынной свободы не по-детски стремились взрослеющие люди.
Скрылись боги с присными своими.
—
Одиноко, безжизнен­
но коснела природа. Железные оковы налагало жесткое число с
неколебимой мерой.
Как прах, как дуновенье, в темных словах рассеялся безмер­
ный цвет жизни.
Пропала покоряющая Вера и превращающая все во все, все-
сочетающая фантазия, союзница небес. Враждебно веял северный
холодный ветер над застывшим лугом, и родина чудес воспарила
в эфир. В далях небесных засветилось множество миров.
В глубинной святыне, в горней сфере чувства затаилась душа
вселенной со стихиями своими — в ожиданье зари всемирной.
Свет более не был знаменьем небесным, лишь в прошлом
обитель богов, облекшихся теперь покровом Ночи. В плодонос­
ном этом лоне рождались пророчества — туда боги вернулись —
и почили, чтобы в новых, более чудных образах взойти над воз­
рожденным миром.
В народе, прежде всех в презрении созревшем слишком рано,
чуждавшемся упорно юности блаженно-невинной, был явлен
лик невиданный нового мира — в жилище, сказочно убогом, —
сын первой Девы-Матери, таинственно зачатый Беспредельным.
В своем цветении преизобильном чающая мудрость Востока
первой распознала пришествие нового века, — к смиренной
царской колыбели указала ей путь звезда. Во имя необозримого
грядущего волхвы почтили новорожденного блеском, благо­
уханьем, непревзойденными чудесами природы.
Одиноко раскрывалось небесное сердце, чашечка цветка для
всемогущей любви, — обращено к высокому отчему лику, л е­
леемое тихой нежной матерью в чаянье блаженном на груди.
С боготворящим пылом взирало пророческое око цветущего
136

младенца на дни грядущие и на своих избранников, отпрысков
его Божественного рода, не удрученное земными днями своей
участи. Вскоре вокруг него сплотилось вечное детство душ, объ­
ятых дивно сокровенною любовью. Цветами прорастала близ
Него неведомая, новая жизнь. Слова неистощимые, отраднейшие
вести сыпались искрами Божественного Духа с приветных уст Его.
С дальнего берега, под небом ясным Греции рожденный,
песнопевец прибыл в Палестину, всем сердцем предавшись див­
ному отроку:
Тебя мы знаем, Отрок. Это Ты
На всех могилах наших в р азмыш ленье,
Отрадный знак явив и з тем ноты,
Высокое сулил нам обно влен ъе.
Сердцам печаль милее суеты.
Как сладостно нездешнее томленье1
Жизнь вечную Ты в смерти людям дашь.
Ты — смерть , и Ты — целитель первый наш.
Исполнен ликованья, песнопевец отправился в Индостан — сла­
достной любовью сердце было упоено и в пламенных напевах из­
ливалось там под ласковым небом; к себе склоняя тысячи других
сердец, тысячекратно ветвилась благая весть.
Вскоре после прощанья с песнопевцем стала жертвой глубо­
кого людского растленья жизнь бесценная — Он умер в молодых
годах, отторгнутый от любимого мира, от плачущей матери и
робких своих друзей. Темную чашу невыразимого страданья
осушили нежные уста — в жестоком страхе близилось рождение
нового мира. В упорном поединке испытал Он ужас древней
смерти, дряхлый мир тяготел над Ним. Проникновенным взгля­
дом Он простился с матерью — простерлась к Нему спаситель­
ная длань вечной любви — и Он почил.
Всего несколько дней окутано было сплошною пеленою море
и содрогавшаяся суша — неисчислимые слезы пролили избран­
ники — разомкнулась тайна — духи небесные подняли древний
камень с мрачной могилы. Ангелы сидели над усопшим — неж ­
ные изваянья грез Его — пробужденный, в новом Божественном
величии Он взошел на высоты новорожденного мира — собст­
венной рукой похоронил останки былого в покинутом склепе и
всемогущей дланью водрузил на гробе камень, которого не
сдвинет никакая сила.
Все еще плачут избранники твои слезами радости, слезами
умиленья и бесконечной благодарности у гроба Твоего — все
еще видят в радостном испуге Тебя Воскресшего воскресшие с
Тобою — видят, как Ты плачешь в сладостном пылу, поникнув
на грудь Матери блаженной, как торжественно Ты шествуешь с
друзьями, произнося слова, подобные плодам с дерева жизни;
видят, как спешишь Ты, преисполненный томленья, в объятия к
137

Отцу, вознося юный род людской и незапечатленный кубок зо­
лотого будущего. Мать вскоре поспешила за Тобою — в ликова­
нии небесном — Она была первою на новой Родине с Тобою.
Эпохи с тех пор протекли; все возвышенней блеск Твоего творе­
ния в новых свершеньях; тысячи мучеников и страдальцев, ис­
полнены верности, веры, надежды, ушли за Тобой — обитают с
Тобою и с Девой Небесной — в Царстве Любви — священно­
служители в храме смерти Небесной, навеки Твои.
Отброшен камень прочь —
Настало воскресе нь е!
Твоя Святая ночь —
Всеобщее спасенье.
Земля побеждена;
Бегут печали наш и
От этого вина
В Твоей целебной чаше.
На свадьбе смерть — жених;
Невестам всем светлее;
Достаточно елея
В светильниках у них.
Едва под небесами
Проб ье т желанн ый час,
Людс ким и голосами
Окликнут звезды нас.
К Тебе одной, Мария,
Из этой мрачн ой мглы,
Летят сердца людские
Исполнены хвалы
Небесная Царица,
Детей освободи!
Недужный исц елится ,
К Твоей прильнув груди.
Взыскуя горн ей дали,
Превозмогая бо ль,
Иные покидали
Плачевную юдоль.
В печалях нам под мо га ,
Своих святые ждут.
Туда нам всем д ор ога,
Там вечный наш приют.
Уводит на ших милых
Благая смерть во тьму,
И плакать на могилах
Не нужно никому.
138

Утешенный в томленье
Небесными детьми,
Ночное исцеленье
Безропотно прими!
В надежде бесконечной
Не ведаем забот;
Веками к жизни вечной
Земная жизнь ведет.
Небесными лучами
Упьемся, как вином;
Светить мы будем сами
В сиянье неземном.
Не знает ночь рассвета
В прибое волн своих.
Навек б лажен ство это:
Единый сгр ой ный стих.
Всего на свете краше,
Не меркнет ни на миг
Святое солнце наше:
Господень ясный лик.
6
ТОСКА ПО СМЕРТИ
Из царства света, вн и з, во мрак!
Иная жизнь — в могиле,
Печаль в разлуке — добрый знак:
Счастливые отплыли.
Мы в нашем тесном челноке,
Небесный берег вдалеке.
Хотим забыться вечным сно м
В ночи благословенной;
Увяли мы в тепле дневном
От грусти сокровенной.
Пор а вернуть ся, на ко нец!
Скитальцев дома ждет Отец.
Кому в миру любовь нужна?
Тоскуем втихомолку,
Когд а забыта старина,
От новшеств мало толку,
Так мы скорбим по старине
С мечтой своей наедине.
139

Бывало, чувства н аш и вмиг
Могли воспламениться
Знаком был смертным Отчий Лик,
И голос, и десница.
Возликовать могли сердца
В творе ни и узнав Творца.
Бывало, грезил род людской
В цветении чудесном,
Томим с младенчества тоской
О царствии небесном,
И разве что любо вный пыл
Сердцам людским опасен был.
Бывало, людям сам Го сп од ь
Сопутствовал телесно;
Свою Б ож естве нну ю плоть
Обрек Он казни кре стн ой;
Изведал бо ль, изведал страх,
Чтобы царить у нас в сердцах .
В ночи затерян человек,
Напрасное томленье1
Такая жажда в этот век
Не знает утоленья.
К былым блаженным временам
Поможет смерть вернуться нам.
Пресекся наш печальный путь:
Любимые в могилах.
Могилы эти обогну ть
Скорбящие не в силах.
Вокруг простерлас ь пустота,
Пустынен мир — душа сыта.
И вдруг сюда, на этот свет,
—
Негаданное чудо —
Как бы таи нств ен ный приве т
Доносится оттуда.
Зовут возлюбленные нас,
Торопят наш последний час
К невесте милой, вниз, во мрак!
Свои разбив оковы,
К Спасителю , на вечный брак
Мы поспешить готовы;
Так нам таинственная власть
На грудь Отца велит упасть.
140

m
m
ДУХОВНЫЕ
ПЕСНИ
Перевод с немецкого
В. МИКУШЕВИЧА

I
Чем без Тебя я был бы в мире,
И чем я стал теперь с Тобой?
Затерян в бесприютной шири,
Я трепетал перед судьбой,
Смотрел в грядущее, как в бездну,
И, в сердце затаив печаль,
Я знал, я помнил, что исчезну
И никому меня не жаль.
Меня снедало вожделенье,
Теснила суета сует,
В слезах напрасного томленья
Казался темнотою свет.
Как жить я мог тоской одною
В горячке будничных потуг,
Не видя, что всегда со мною
И на земле и в небе друг?
Увидел я с во е светило ,
Предавшись Господу Христу;
Сиянье жизни поглотило
Беспочвенную темноту.
Он даровал мн е человечнос ть ,
Преобразил судьбу мою.
С Ним нет зимы. С любимым вечность —
Весна в тропическом раю.
С Ним жизнь, как праздник, пролетает;
Любовь одна всегда права.
Для каждой раны вырастает
Своя ц елебн ая трава.
За все дары, за все живое —
Сыновний мой смиренный стих.
Где соберутся только двое,
Спаситель третьим ср ед и них .
143

Пойдем к жилищам нашим вечным,
И в ликовании своем,
Протягивая руки встречным,
Заблудших к Богу поведем.
Мы наше небо видим сердцем,
И на земле оно при нас,
Всем верным, всем единоверцам
Открыто небо в добрый час.
Мы в ослеплении духовном,
В ночи затеряны д а вн о,
Бывало, бред или греховным:
И стыд и похоть заодно.
С н еб ес грозили нам удары,
Как будто Божьи мы враги
И в ожиданьи смертной кары
Сказать не смеем «Помоги!»
Источник сладос тн ый и чистый,
Душа была во власти зла,
И если брезжил день лучистый,
Заря мучительная жгла.
Заключены в темничном прахе,
Оковы ржавые влача,
Теряли мы н ад ежду в страхе
Перед секирой палача
Явился наш освободитель,
Небесный Царь, пречистый Спас,
Пришел Он в скорбную обитель,
Разжег святое пламя в нас,
И мы прозрели в этой жизни,
И мы на свете не одни;
В небесной солнечной отчизне
Господь Всевышний нам сродни
Грех сгинул, как мираж бесследный,
Преобразился каждый шаг;
При нас подарок заповедный,
Сокровище небесных благ.
С тех пор, не ведая печали,
В мечтательном своем пути
Влюб лен ны е не замечали,
Когда последнее прости.
В лучах сиянья неземного
Черты любимого лица,
144

И мы венец Его терновый
Оплакиваем бе з конца.
Любой пришелец — гость желанный;
Он в наш вступает хоро вод ,
И зреет с нами, долгожданный,
В Господнем сердце райский плод.
II
Старина помолодела,
Озаряетс я восток;
Нет сиянию предела,
Сладо к плам енн ый глоток;
Свет, благим свершением зажженный,
Таинство любви преображенной.
Снизошел с небес на землю
Он, младенец, наш Христос.
Ветру ж изн и вновь я вн емлю.
Ветер песню мне принес.
Веет над зе м лею весть благая,
Древний пламень снова разжигая.
Пробудилась жизнь в могилах,
Упоительный родник,
Кровь святая в наших жилах,
Благодатный мир во зн и к,
И в любвеобильной Божьей длани
Исполнение твоих желаний.
Дай прон икну ть взорам вечным
В глубину души твоей
И в блаженстве бесконечном
Жизнь божественную пей!
Каждая душа д а вно готова
Встретиться с другими в пляске снова .
Только с Ним соприкоснешься,
Восприняв Его черты,
От Н его н е отвернеш ься.
Солнцу преда ны цветы.
Минуло навеки царство мрака,
И прочнее не бывает брака.
Божество при нас отныне.
Вместо страха и то ски

И на льдине и в пустыне
Благодатные ростки .
Все цветы Госп одн я вертогр ад а —
Жизнь твоя, забота и отрада.
III
Когда горючими слезами
Ты плачешь в комнате пу стой
И у тебя перед глазами
Окрашен мир твоей тоской,
И прошлое дороже клада,
И веет боль со всех сторон
Такой томи тельной услад ой,
Что лучше бездна, лучше сон
В той пропасти, где столько дивных
Сокровищ нам припасено,
Что в судорогах беспрерывных
К ним тянешься давным-давно.
Когда в грядущем — зап усте нь е
И только мечешься, скорбя,
И к собственной взываешь тени,
Утратив са м ого себ я.
Открой ты мн е сво и объятья!
Мне твой недуг давно знаком,
Но пер еси лил я проклятье
И знаю, где наш вечный дом.
Скорее призови с мольбою
Целителя скорбей людских,
Того, кто жертвует собою
За всех мучите лей своих.
Его казнили, но поныне
Он твой последний верный друг.
Не нуж н о никакой святыни
Под сенью этих нежных рук.
Он мертвых ж изн ью наделяет,
Даруя кровь костям сухи м,
И никого не оставляет
Из тех , кто остается с Ним.
146

Он все д арует нашей вере.
Обрящ ешь у Него ты вновь
И прежние свои потери
И вечную свою любовь.
IV
Прошлым дням, часам беспечным,
Наслажде ньям быстротечным
Предпо чту ед иный час;
В скорбный час я, безутешный,
Убедился: Он, б езгре ш ный,
Умир ае т ради нас.
В сердце самое ужален,
Я поник среди развалин,
Увядая, как цветок;
Все надежды погло тила
Ненасытная могила,
Так мой жребий был жесток.
Я терзался, я томился,
Прочь в б езу м ии стрем ился,
Бредил в сумр ачной глуши;
Вдруг открылась мн е гр об ница ,
Свет явила мне Десница,
Камень сняв с моей души.
На вопрос я не отвечу,
Кто шагнул ко м не навстречу,
Кто кого ко мне ведет,
Пред почту часам б еспе чны м
Час, подобный ранам вечным,
Час, который н е пройдет.
V
Если Он со мною,
Если я при Нем,
Если верностью одною
На пути моем земном
Укреплен я ныне,
Возликую сердцем я в пустыне.
147

Если Он со мною,
Я про ститьс я рад
Со страной моей родною;
Мне дороже всех наград
Посох пилигрима.
Пусть мирская жизнь проходит мимо.
Если Он со мною,
Можно мне заснуть.
Вечной, сладостной волною
Кровь Его течет мне в грудь,
Нежн о размывая
Мир, где скорбь застыла вековая.
Если Он со мною,
Целый мир со мной;
Как ф атою кружевн ою
Осеняю шар земной
С высоты небесной,
Отрок-паж Невесты Неневестной.
Там, где Он со мною,
Мой роди мый край.
Куплен дорогой ценою
Мой заветный вечный рай.
Ждать меня готовы
Братья там — учен ики Христовы.
VI
Когда везде и всюду
Неверные сердца,
Один с Тобой пребуду
До самого конца.
Замучен был безвинно
Ты по моей вине;
С Тобою воедино
Отрад но слиться мн е.
Я плачу, вспоминая,
Как пр ерван а была
И жизнь Твоя земная
И вечная хвала.
Ты верен был святыне.
Начало всех начал.
148

Любовь забыта ныне,
Твой подвиг отзвучал.
Во мраке све т затер ян,
Измучены сердца,
Всем, кто Тебе не верен,
Ты верен до конца.
Уличены в измене
Среди вселенских смут
Они Твои колени,
Как дети, обоймут.
Твоим хотел я зваться,
И я тебя постиг.
Нельзя мне расставаться
С Тобою ни на миг.
Открыл Ты м н е объятья,
Ты внял моей мольбе;
Придут со мною братья
В объятия к Тебе.
VII
ГИМН
Немногим ведома
Тайна любви,
Голод и жажда
Неутолимые.
Божественный смысл
Причастия —
Загадка для чувств зем н ых,
Но тот, кто одн ажды
Из жарких любимых уст
Пил дыхание жизни,
Тот, к ому жар свяще нный
Расплавил сердце в трепетных волнах,
Тот, чьи глаза открылись,
Измерив неисчерпаемую
Бездну небес,
Ест плоть Его,
Пьет кровь Его
Вечно.
Кто разгадал высо кий смысл
Тела земного?
Кто может сказать,
149

Что такое кровь?
Плоть везд есущая,
Едина плоть ,
В цветке небесном
Плавает бла женна я чета.
О когда бы мировое море
Уже вспыхнуло,
И в бедной телесности
Таять скала начала!
Нет конца сладостной трапезе,
Ненасытна любо вь.
Проникновеннее, глубже
Приобщиться бы!
Все нежнее уста
Все це лит ельнее
Яство неизреченное.
Все трепетнее, все пламеннее
Упоена душа.
Все невыносимее
Голод и жажда сердца.
Так дли тся п ирш ество люб ви
Из века в век.
Если бы тр езвые
Этого сподобились,
Они бы бросили все
Иселибыснами
За стол предвкушения,
Никогда не пустующий.
Они вкусили бы
Всю полноту любви,
Прославив брашно истинное:
Плоть и кровь.
VIII
Буду плакать, плакать ве чно,
Хоть бы в жизни быстротечной
Он вдали явился мне!
Слезы лью в тоске священной;
Хоть бы в скорби сокровенной
Мне застыть в могильном сне!
Как свою тер пел Он муку,
Все еще терплю разлуку;
Вечный, тягостный укор,
Смерть Его п ер ед глазами;
150

Изойти в тоске слезами
Не дано мне до сих пор.
Или нет Его в помине,
И никто не плачет ныне?
Целый мир н еуж то мертв?
Что мне жизнь! Сплошное горе
Без любви в целебном взоре.
Неуж ели мертвый мертв?
Мертв! Что значит это слово?
Сердце внять волхвам готово ,
Но премудрые молчат.
Он безмолвен, все безгласно;
Я ищу Его напрасно
Сердцем средь мирских утрат.
В мире счастье невозможно,
Тесно мне, темно, тревожно;
Мрачной гр езой прах го ни м,
И томится все живое:
Лучше в сладостном покое
Под землею быть мне с Ним.
С Ним почить позволь мне, Боже!
Кости наши будут схожи;
Мой Отец — Его Отец!
Ветер над могильным дерном
В мироздании просторном
Все развеет, наконец.
Возлюб ив страдальца кро вно,
Возродившийся духовно,
Каждый принял бы Христа;
Жизнью брезгуя земною,
Каждый плакал бы со мною,
И была бы скорбь чиста.
IX
Я говорю: Он жив, Он жив,
Спаситель наш воскр ес,
Навеки нас преобразив
Среди сво их чудес.
151

Мне вторит мир, восторг суля
Рассветною порой;
Уже предчувствует земля
Небесный новый строй.
Отчизну ра спо зн ал вокруг
Впервые человек,
Из благодатных Божьих рук
Приемля новый век.
В морской беззвучной глубине
Страх смер ти потонул,
И каждый, радуясь весне,
В грядущее взглянул.
Уводит в небо мрачный путь,
Чертог отцо вский там,
Где можно будет отдохнуть
Измученным сердцам.
Оплакивать усопших — грех,
Живое не умрет:
Согр еет вс ех, утешит всех
Свиданье в свой чер ед.
Отраден тружен ику труд,
Когд а пришла весна,
На нивах райских прорастут
Былые семена.
Он жив, Он жив, мы вечно с ним,
Никто не одинок;
Мы вместе мир преобразим,
Когда на стане т срок.
X
Порою в заблужденьи
Тер зается душа;
Грозит ей н аважд енье,
Погибе ль ю страша.
Рой призр а ков ужас ных
Поблизости снует;
Во тьме ночей безгласных
На сердце тяжкий гнет.
152

В коловращ еньи жутко м
Опоры н ет как нет;
Подавленн ым ра ссудком
Овладевает бред.
Душою бред играет,
Влечет, за вор ожив;
Дыханье замир ает,
И ты не мертв, не жив.
Кто крест вознес чудесный
В защиту всех сердец?
Заступник наш небесный,
Целитель и Творец!
Когда прильнешь, смиренный,
К целебному кресту,
Сожжет огонь священный
Гнетущую мечту.
И в небо вознесенный
Над скорбною страной,
Увидишь ты, спасенный,
Откуда рай земной.
XI
Я не стремлюсь к другому кладу,
Назвав сокровище своим,
Когда , найдя свою отр аду,
Друг другу мы принадлежим.
Иной с лицом разгоряченным
Везде копает наугад;
Себя считает о н у ченым,
Не зная, что такое клад.
Иной желал богатств несметных,
Поскольку зо лот о звенит;
Любитель стр анствий кругосветных
Порою только знаменит.
Один прельщен венком победным,
Другого лавры привлекли;
Подобно призракам бесследным,
Все это сгинуло вдали.
153

Неужто вы забыть успели,
Кто муки пр етер пел за вас,
Прославленный в земной купели,
Поруганный в последний час?
Неужт о вы не прочитали
О том , как Он торжествовал
И, н аш и утолив п ечали,
Нам, греш ным, бла го даровал?
Как Врач сошел непревзойденный
К нам Словом Божиим с небес,
Пречистой Матерью рожденный,
Являя царс твие чудес?
Как, п реда н детям своевольн ым,
В могиле перед ними прав,
Он камнем стал краеугольным,
Град Божий в мире основа в?
Неужто вверен вашей вере
Неубед ительн ый залог
И не откроете вы двери
Тому, Кто бездну превозмог?
И вы отвергнуть н е хотите
Своих бессмысленных утех?
И вы сердец не посвятите
Тому, Кто милос тивей всех?
Нет мне прибежища иного.
Ты, Царь любви , м еня храни!
Пусть я лишен всего земного,
Я знаю, Небо мне сродни.
Ты воскресишь моих любимых,
Мне вер нос ть веч ную храня,
И, Царь миров неисчислимых,
Не покидаешь Ты меня.
XII
Где ты, Целите ль всех м иров?
Храм для Теб я да вн о готов.
Давно в томлении своем
Обетованного мы ждем.
154

Отец, десницею Своей
Благословение пролей!
Вознагради в люб овь и стыд,
Пусть нас любимый посетит.
Нам, детям влюбчивой зе мл и,
Свой теплый дух Ты ниспошли,
Насытив толщу туч сперва
Обильным током Божества.
Дар благода тный тучных туч —
Прохладный ли вень , пламень, луч.
Сначала гром, п отом роса:
Земля впитает небеса.
В святом бою преодолен,
Ад злобный будет посрамлен,
Вновь старина произрастет,
Рай перв озда н ный расцветет.
Зазеленеет вдруг земля,
Ростками всюду шевеля,
Отрадный дух у нас в груди.
Спаситель наш, Христос, гряди!
Зима бледнеет, как заря,
И стоят ясли алтаря;
Встреча ет мир свой первый год,
Свое дитя обрел народ.
Спаситель — рад ость наших глаз,
В которых сам пре чистый Спас;
Пречистый Спас в люб о м цветке,
Который в Спа сово м венке.
Спаситель — со л н ц е , Спаситель — звезд а,
Родник, в котором живая вода;
В камне, в траве, в морской волне
Младенческий лик сияет мне.
В каждом предмете подвиг Его,
Неутомимо в любви Божество;
Он обнимает всех и вся,
Вечную жертву принося.
Он, Божий Сын и наш Господь,
Свою дает нам кровь и плоть,
155

Нас напоив и напитав.
Любо вь — Б ожественн ый устав.
Все тяжелее нищ ет а,
Все беспросветней темнота;
К нам Сына Ты пошли, Отец,
Чтобы вернуть Свои х овец.
XIII
Если тяжесть роковая
Сокрушает сердце нам
И томимся, изнывая,
В страхе мы по временам,
Если в нашем общем горе
Ближних нам порою жаль
И сгущается во взор е
Мрачным облаком печаль,
Вид ит Бог н евзгоду нашу
Со Свои х святых высот;
Нам целительную чашу
Ангел Б ож ий подает;
Утешение дороже
Нам, подавленны м то ск ой ,
И для ближних наших тоже
М ожно вымолить покой.
XIV
Кто видел Твой пре чистый лик,
Тот счастье в горестях постиг;
Твой лик страдальца утешает,
Когда разлука устрашает.
С Тобою , Пресвятая Мать,
Нельзя душою не возликовать.
Всем сердцем предан я Тебе,
Сопутс твуй мне в моей судьбе!
Благая Матерь! Я во мраке.
Не откажи мне в добром знаке!
Мое спасение в Тебе,
На миг при слуш ай ся к мо ей мольбе!
156

Мне виделась Ты в облаках
С млад енцем Богом н а руках.
Твой Сын жалел меня, каза лось,
Когд а душа моя терзалась,
Но, посмотрев издалека,
Ты возносилась вновь за облака.
Чем я Тебе не угодил?
Молюсь я из послед них сил.
В чем я перед Тобой виновен?
Нет ж изни вне Твоих часовен,
Владычица в святом раю,
Возьми Ты мое сердце, жизнь мою.
Ты вечно царствуешь в раю,
Любви моей не утаю.
Да разве я хоть на мгновенье
Твое забыл б лагословень е?
Я смутно чувствовал с пелен,
Что я Тобой, Пречистая, вскормлен.
Ты вспомни о Твоем рабе!
Как я по-детски льнул к Тебе!
Млад ен ец Твой ко мн е тянулся,
Чтобы я с Ним не разминулся;
И просияв мне. как звезда,
Поц еловала Ты ме ня тогда.
С тех пор я в горестях поблек.
О как б лажен ный мир далек!
Весь век скитаюсь, безутеш ен,
Неужт о я так тяжко грешен?
К стопам Твоим по-детски льну.
Прерви мой сон. Прости мою вину!
Когд а пречи стые черты
Лишь детям светят с высоты,
Дай мне забыть пережитое,
Верни мне детство золотое,
О небесах Твоих грустя,
Люблю Тебя и верен, как дитя.
XV
И на иконах Ты прекрасна;
Мария, вечен о браз Твой,
157

Однако живопись напрасна,
Когда владеешь Ты душой.
Мир, волновавший беспрестанно,
Рассеялся б ыстрее сна ,
И небом, сладким несказанно,
С тех пор душа упоена.

мшит
И01НЫЕ
БДЕНИЯ
Перевод с немецкого
В. МИКУШЕВИЧА

ПЕРВОЕ БДЕНИЕ
Умирающий вольнодумец
робило полночь; я закутался в мое причудливое одея-
■■ ние,взялпикуирогвруки,вышелвомракивы-
■I
крикнул час, осенив себя сперва крестным знамением,
I ■ чтобы оборониться от злых духов.
А ф Была одна из тех жутких ночей, когда свет и мрак че­
редуются со странной быстротою. По небу мчались
облака, гонимые ветром, словно диковинные призраки велика­
нов, и каждое появление месяца мгновенно сменялось исчезно­
вением. Внизу на улицах царила мертвая тишина, лишь высоко
в воздухе вихрь хозяйничал, как невидимый дух.
Это было как раз по мне, и я упивался одиноким звуком
шагов моих, ибо мнилось, будто я сказочный принц в заколдо­
ванном городе, где злые чары превратили в камни все живые
существа, а, быть может, чума или потоп истребили всех, и я
один остался в живых.
Последнее уподобление заставило меня содрогнуться, и я был
рад увидеть высоко над городом в тесноте вольного чердачного
пристанища одинокий тусклый огонек.
Я-то знал, кто там царил в вышине; это был поэт-неудачник,
бодрствовавший в ночи, пока почивали его кредиторы, а к по ­
следним не принадлежали только музы.
Я не мог не обратиться к нему со следующей речью, которая
заставила меня замедлить шаг:
«О ты, колобродящий там наверху, я хорошо понимаю тебя,
ибо однажды я был подобен тебе1 Но я променял это занятие на
честное ремесло, которое, по крайней мере, кормит меня, и от­
нюдь не лишено поэзии, коли умеешь находить ее. Я стою на
твоем пути, подобно язвительному Стентору, и здесь на земле то
и дело прерываю напоминанием о времени и быстротечности
грезы о бессмертии, посещающие тебя в твоей выси. Оба мы
ночные сторожа; сожалею об одном: твои ночные бдения ничем
тебя не вознаграждают в это холодное прозаическое время, тогда
как мои как-никак всегда оправдывают себя. Когда я посвящал
поэзии ночи, как ты, мне приходилось голодать, как тебе, и петь
для глухих; последним занимаюсь я и теперь, но мне за это пла­
тят. О друг поэт, творчество противопоказано тому, кто теперь
161

хочет жить. Если пение — твой врожденный порок, и ты не мо­
жешь от него избавиться, становись ночным сторожем, как я;
это единственная солидная должность, где пение оплачивается и
тебя не заставляют умирать с голоду.
—
Покойной ночи, брат
поэт».
Я еще раз глянул вверх и увидел на стене его тень; он принял
трагическую позу, запустив одну руку себе в волосы (другой ру­
кой держал он листок, вероятно, прочитывая с него свое бес­
смертие)
Я затрубил в рог, громко крикнул ему, который час. и пошел
своей дорогой.
Стоп! Там не спится больному — он тоже грезит, как поэт, но
грезит поистине лихорадочно.
Человек этот с давних пор был вольнодумцем, и в свой по­
следний час он держится стойко, как Вольтер. Я вижу его сквозь
шель в оконных ставнях; он бледен, однако смотрит спокойно в
пустоту Ничто, куда он предполагает переселиться через какой-
нибудь час, чтобы навсегда заснуть сном без сновидений. Розы
жизни опали с его щек, но они все еще цветут вокруг него на
лицах трех славных мальчиков. Младший несмышленыш оби­
женно уставился в бледный застывший лик, не находя на нем
прежней улыбки. Двое других стоят и пристально смотрят;
смерть пока еще непостижима для их едва произросшей жизни.
Однако молодая женщина с распущенными волосами и пре­
красной обнаженной грудью в отчаянье смотрит в черную моги­
лу, лишь время от времени как бы механически вытирая холод­
ный пот на челе умирающего.
А рядом, пылая злобой, подняв распятие, стоит священник,
пытающийся обратить вольнодумца. Его речь мощ но разливает­
ся, подобно потоку, и он живописует потустороннее в смелых
образах, но не денницу прекрасного нового дня, не расцветаю­
щие кущи, не ангелов, нег, это адский Брейгель с пламенем, с
безднами, со всей ужасающей дантовской преисподней.
Тщетно! Больной по-прежнему нем и недвижен; с жутким
спокойствием наблюдает он, как листы падают один за другим,
и чувствует, как леденящее оцепенение смерти ползет все выше
и выше: к сердцу.
Ночной ветер свистел у меня в волосах и сотрясал трухлявые
ставни, как смертоносный дух в своем незримом приближении.
Я вздрогнул: больной вдруг достаточно окреп, чтобы оглядеться,
как бы чудом исцелившись в соприкосновении с новой высшей
жизнью. Эта короткая яркая вспышка уже угасающего пламени,
верное предвестие близкой смерти, озаряет блещущим светом
ночную драму, идущую перед умирающим, быстро, всего на од­
но мгновение осияв творческий весенний мир веры и поэзии.
Таково двойное освещение в ночи Корреджо, сливающее луч
земной и луч небесный в едином чудесном проблеске.
162

Больной решительно и твердо отверг надежду на высшее и
тем самым вызвал кульминацию. Священник яростно метал ему
в душу громы и молнии, рисовал теперь уже огненными мазка­
ми, как бы отчаиваясь, и заклинал весь Тартар, чтобы заполнить
им последний час умирающего, который при этом только улы­
бался и качал головой. В это мгновение я не сомневался в его
вечности, ибо только для конечного существа невыносима
мысль об уничтожении, тогда как бессмертный дух принимает
его бестрепетно, и, свободный, приносит ему в жертву себя, как
индийские женщины смело бросаются в огонь, одновременно
жрицы и жертвы уничтожения.
Дикое безумие, казалось, обуяло священника, и, верный себе,
убедившись в бессилии описаний, он говорил теперь от лица
самого дьявола, близкого ему, как никто другой. При этом свя­
щенник обнаружил свое мастерство, выражаясь поистине дья­
вольски, в самом смелом стиле, от которого так далеки жалкие
потуги современного черта.
Больной не вынес этого. Он мрачно отвернулся и взглянул на
три весенние розы, цветущие у его постели. Тогда в его сердце
полыхнула напоследок вся жаркая любовь, таившаяся там, по
бледному лику пробежал, подобно воспоминанию, легкий румя­
нец. Он потребовал мальчиков и поцеловал их с усилием, затем
положил тяжелую голову на вздымающуюся грудь женщины,
испустил тихое Ах!, в котором слышалось скорее сладострастие,
чем боль, и, любящий, почил в объятиях любви.
Священник, продолжая играть роль дьявола, все еще гремел
ему в уши и, руководствуясь мнением, будто слух умерших со­
храняется некоторое время, заверял твердо и убедительно, что
дьявол завладеет не только его душою, но и телом.
С этими словами он бросился прочь и оказался на улице. В
моем смятении я, действительно, принял, было, его за дьявола и
приставил пику к его груди, когда он пытался проскользнуть
мимо меня.
«Иди ты к черту», — сказал он, пыхтя; тогда я одумался и от­
ветил: «Простите, ваше преподобие, на меня что-то нашло: я и
впрямь принял вас за него самого и потому направил вам в
сердце пику, как если бы сказал: «С нами Бог!» Уж не взыщите
на этот раз!»
Он бросился прочь.
Ах! Там в комнате разыгрывалась еще более трогательная
сцена. Красавица тихо обнимала своего возлюбленного, как буд­
то он спит; в прекрасном неведенье она не чаяла его смерти,
полагая, что сон подкрепит его для новой жизни — восхити ­
тельная вера, истинная в высшем смысле. Дети, как подобает,
преклонили колени у постели; лишь младший пытался разбу­
дить отца, в то время как мать, молча его увещевая глазами, по­
ложила руку на его кудрявую головку.
Сцена была слишком хороша; я отвернулся, чтобы не видеть
163

мгновения, когда обольщение исчезнет. Приглушенным голосом
я запел под окном заупокойную песнь, чтобы тихими звуками
изгнать из чутких еще ушей огненное заклятье монаха Музыка
сродни умирающим, она первый сладостный звук из потусто­
ронней дали, и муза пения — таинственная сестра, указующая
на небо Так почил Яков Беме, уловив отдаленную музыку, ко­
торой не слышал никто, кроме умирающего.
_________ ________ ВТОРОЕ БДЕНИЕ_________________
Эпифания дьявола
Время вновь призвало меня к моим ночным занятиям пус­
тынные улицы тянулись передо мной, как бы застланные, лишь
время от времени их быстро пересекала в воздухе зарница, и в
дальней дали слышалось бормотание, подобное заклинаниям ча­
родея.
Мой поэт обходился без света, поскольку небо светилось и он
считал, что так дешевле и заодно поэтичнее. Он всматривался
ввысь, в молнии, высунувшись в окно; белая ночная рубашка
была распахнута на груди, а нечесаные черные волосы взлохма­
чены на голове. Мне вспомнились подобные сверхпоэтические
часы, когда весь внутренний мир — сплошная буря, когда ве­
щают громами, а рука вместо пера готова схватить молнию, что­
бы ею писать огненные глаголы. Тогда дух носится от полюса к
полюсу, мнит, что облетает вселенную, но стоит ему заговорить,
выходит детский лепет, и рука быстро рвет бумагу.
Поэтического дьявола, имевшего обыкновение под конец
злорадно смеяться над моим бессилием, я привык изгонять ча­
рующей силой музыки. Теперь затрубишь разика два попр онзи­
тельнее в рог, и дьявола как ни бывало.
Я рекомендую звук моего ночного рога как подлинное antipo-
eticum повсеместно и всем, боящимся подобных поэтических
наитий, как лихорадки. Средство дешевое, но при этом чрезвы­
чайно важное, так как нынешняя эпоха привыкла вместе с Пла­
тоном считать поэзию безумием с той только разницей, что пер­
вый возводил ее происхождение к небу, а не к сумасшедшему
дому.
Что ни говори, поэзия сегодня всюду — дело сомнительное,
ибо безумцев осталось слишком мало, а разумных столько разве­
лось, что они своими силами способны заполнить все области
деятельности, не исключая поэзии, и настоящему полоумному,
как, например, мне, больше некуда податься. Поэтому я теперь
лишь обхаживаю поэзию, то есть я стал юмористом, имея как
ночной сторож для этого достаточно досуга.
Правда, свое призвание к юмористике я предпочел бы лишь
164

заранее провозгласить, не ввязываясь в хлопоты, сопряженные с
нею. поскольку ныне вообще не придают особого значения при­
званию, довольствуясь, напротив, одним званием. Разве нет по­
этов со званием, но без всякого призвания, так что я самоустра­
няюсь.
Как раз в этот миг сверкнула молния, и мимо кладбищенской
ограды проскользнули трое, ни дать, ни взять, карнавальные
маски. Я окликнул их, но вокруг уже снова была ночь, и я не
видел ничего, кроме сверкающего хвоста и пары огненных глаз,
и вместе с дальним громом голос, как в опере «Дон Жуан», про­
бормотал вблизи меня: «Выполняй свои обязанности, ночной
ворон, и не вмешивайся в дела духов!»
Это было для меня, пожалуй, чересчур, и я ткнул пикой туда,
откуда доносился голос; тут снова сверкнула молния, но трое
растворились в воздухе, как макбетовы ведьмы.
«Так вы не считаете меня духом, — вскричал я между тем в
надежде, что они меня услышат, — а ведь я был поэтом, улич­
ным певцом, кукольником, это ли не духовная жизнь! Мне бы
знать вас, духи, при вашей жизни, — если вы действительно
расстались с нею, — не мог ли мой дух тогда потягаться с ваши­
ми; или смерть прибавила вам духу, что наблюдается, к приме­
ру, со многими великими людьми, прославившимися лишь по­
сле смерти, как будто их писания обогатились духом, пролежав
достаточно долго; и то сказать, не прибывает ли духу с воз­
растом у выдержанного вина9»
Теперь обиталищ е вольнодумца, отлученного от церкви, было
всего лишь в нескольких шагах от меня. Тусклый свет прости­
рался из открытой двери в ночь, и зарницы весьма причудливо с
ним сочетались, а с дальних гор отчетливее доносилось бормо­
тание, как будто царство духов всерьез намеревалось ввязаться в
игру.
Мертвое тело, согласно обычаю, лежало в передней для все­
общего обозрения; вокруг него горели немногие неосвященные
свечи, так как священник, памятуя о дьяволе, отказался их освя­
тить. Покойник в своем непоколебимом сне посмеивался над
этим или над своими прежними чудаческими бреднями, опро­
вергнутыми Потусторонним, и его улыбка светилась, как отда­
ленный отблеск жизни, в оцепенении черт, закрепленных смер­
тью.
Длинный, слабо освещенный зал позволял заглянуть в нишу с
черными занавесями; там неподвижно стояли на коленях три
мальчика и бледная мать — Ниоба со своими детьми, — погру­
женные в безмолвную робкую молитву, чтобы вырвать тело и
душу покойного у дьявола, которому их обрек священник.
Только солдат, брат усопшего, полагался с твердой невозму­
тимой верой на Небо и на собственное мужество; готовый схва­
титься с самим дьяволом, он охранял гроб. Его выжидающий
взгляд отличался спокойствием, и он посматривал то на непод­
165

вижный лик мертвого, то на частые зарницы, враждебно свер­
кающие при тусклых свечах; его обнаженная сабля лежала на
трупе; рукоять сабли имела форму креста, как будто это оружие
мирское и духовное одновременно.
К тому же вокруг царила поистине мертвая тишина; кроме
отдаленного ворчанья грозы да потрескиванья свечей не было
слышно ничего.
Так продолжалось, пока строгие четкие удары колокола не
возвестили полночь; тогда неистовый ветер вывел вдруг на небо
грозовую тучу, подобную жуткому ночному мороку, и вскоре
она застлала все небо своим погребальным покровом. Свечи во­
круг гроба погасли, гром сердито рявкнул, как смутьян, под­
стрекающий тех, кто внизу, как бы крепко они ни спали; облака
выплевывали пламень за пламенем, отчего периодически резко
освещался лишь застывший бледный лик мертвеца.
Теперь я видел, как в ночи блистала сабля солдата, отважно
вооруживш егося для битвы.
Дальнейш ее не заставило себя ждать — воздух выбросил пу­
зыри, и три макбетовых духа снова обрели видимость, словно
вихрь приволок их за волосы. Молния осветила перекошенные
дьявольские хари со змеями вместо волос и с прочими атрибу­
тами ада.
В это мгновение черт дернул и меня втереться в их общество,
пока они шли по переулку. Они изумились, как идущие дурным
путем, когда к ним примкнул четвертый, непрошенный.
«К дьяволу! Разве дьяволу дано ходить благими путями! —
воскликнул я, дико смеясь.
—
Так не теряйтесь же, встречая на
дурном пути меня. Я из ваших, братья, поэтому я с вами».
Тогда они и впрямь растерялись.
«С нами Бог», — вырвалось у одного, перекрестившегося к
тому же мне на удивление, что заставило меня воскликнуть:
«Брат дьявол! Не выходи столь разительно из твоего амплуа,
иначе я разуверюсь в тебе и приму тебя за святого или, по
меньшей мере, за посвященного. А по зрелом размышлении мне
бы скорее следовало тебя поздравить с тем, что ты, наконец, пе­
реварил крест и, закоренелый дьявол по происхождению, для
виду развился до святого».
По моему разговору они смекнули, наконец, что я не их со­
ратник, втроем напали на меня и как истые клерикалы загово­
рили об отлучении и тому подобном, если я буду мешать им в
их предприятии.
«Не беспокойтесь, — отвечал я, — до сих пор я действительно
не верил в дьявола, но теперь, когда я видел вас, он явился мне
воочию, и я удостоверился, что вы освоили свое ремесло. Вер­
шите ваши дела, так как с адом и с церковью не под силу тя­
гаться бедному ночному сторожу».
Тогда они вошли в дом. Я не без колебаний последовал за
ними.
166

Зрелище было жуткое. Молния и мрак поочередно нападали
друг на друга. То вспыхивала молния, и можно было видеть воз­
ню троих у гроба и блеск сабли в руке закаленного воина, а
мертвец наблюдал за всем этим со своим застывшим бледным
лицом, неподвижным, как личина. Потом опять воцарялась глу­
бокая ночь, лишь вдалеке, в глубине ниши слабое сияние и ко­
ленопреклоненная мать с тремя детьми в отчаянном борении
молитвы.
Все совершалось в тишине и без слов, но вдруг что-то рухну­
ло, как будто дьявол одержал верх. Молнии вспыхивали реже,
мрак царил дольше. Через минуту-другую двое рванулись к две­
ри, и в темноте мне достаточно было сверканья их глаз, чтобы
увидеть — они, действительно, уносили с собой мертвеца.
Я стоял у двери, тая про себя проклятья; в передней было со­
всем темно, ни одна душа не шевелилась, и я подумал, что даже
доблестному воину, по меньшей мере, сломали шею.
В это мгновение полыхнула яркая молния, с которой грозо­
вая туча полностью разрядилась; и пламень оставался некоторое
время в вышине, подобно водруженному факелу, не погасая. Тут
я увидел, что солдат в холодном спокойствии вновь стоит у гро­
ба, а труп улыбается по-прежнему, — но, о чудо! Рядом с улы­
бающимся мертвым ликом почти вплотную к нему ухмылялась
дьявольская личина; ей недоставало туловища, и кровь пурпур­
но-красным потоком окрашивала белый саван почившего воль­
нодумца.
В ужасе я закутался в плащ, позабыл затрубить, позабыл про­
петь, который час, и побежал по направлению к моей лачуге.
_____________________ ТРЕТЬЕ
БДЕНИЕ_____________________
Речь каменной статуи Криспина относительно
главы de adulteriis
Нас, ночных сторожей и поэтов, и вправду мало занимает
людская суета, творящаяся днем, потому что ныне одна из уста­
новленных истин гласит: действия людей в высшей степени
будничны, и разве что их сновидения подчас представляют не­
который интерес.
По этой причине я удовольствовался бессвязными толками об
исходе того происшествия и намерен передать их столь же бес­
связно.
Больше всего ломали головы по поводу головы, ведь то была
не обычная, а доподлинно дьявольская голова. Когда обратились
к юстиции, она отклонила это дело, заявив, что головы не име­
ют к ней отношения. Ситуация осложнилась, и завязался спор,
начать ли против солдата уголовный процесс по обвинению в
167

убийстве или, напротив, причислить его к лику святых, так как
убитый был дьявол. Последнее повлекло за собой новые непри­
ятности, а именно: в течение нескольких месяцев отсутствовал
спрос на отпущение грехов, так как существование дьявола те­
перь попросту отрицали, используя как аргумент голову, приня­
тую на хранение.
Попы до хрипоты кричали со своих кафедр, утверждая без
всяких околичностей, что дьявол может обойтись без головы,
что доказательства в их распоряжении и они готовы представить
их.
От самой головы, по существу, толку было мало. Физиономия
была железная, однако замок, висевший с краю, заставлял пред­
положить, что дьявол прятал под первым лицом другое, быть
может, сберегаемое для особо торжественных дней. Хуже всего
было то, что отсутствовал ключ к замку и, следовательно, к
другому лицу. Кто знает, какие устрашающие замечания о дья­
вольских физиономиях позволило бы оно сделать, тогда как с
первым лицом, явно будничным, дьявол выступает на любой
гравюре.
Среди всеобщего разброда и неопределенности, доподлинно
ли дьявольское лицо перед любопытствующими, вознамерились,
было, послать голову доктору Галю в Вену, чтобы он обнаружил
на ней несомненные сатанические протуберанцы; тогда в игру
внезапно вмешалась церковь, провозгласив себя первой и по­
следней инстанцией при принятии подобных решений, она за­
требовала череп себе, и, как было вскоре объявлено, он исчез, а
некоторые господа духовного звания якобы видели в ночной час
дьявола, уносящего с собой отсутствующую голову.
Так что дело осталось, мягко говоря, темным, да и единствен­
ный, кто мог бы пролить какой-нибудь свет, а именно тот свя­
щенник, предавший вольнодумца анафеме, внезапно умер от
удара. По крайней мере, такой ходил слух, распространяемый
господами монахами: самого тела не видел ни один мирянин,
потому что с погребением вынудило поторопиться теплое время
года.
Эта история не раз приходила мне в голову во время моих
ночных бдений, так как я верил до сих пор лишь в поэтического
дьявола, а отнюдь не в действительного. Что же касается дьявола
поэтического, поистине жаль, что он теперь в таком пренебре­
жении, и началу, абсолютно злому, охотно предпочитают злоде­
ев добродетельных в манере Ифланда или Коцебу, когда дьявол
очеловечивается, а человек, так сказать, одьяволивается. В зыб­
кую эпоху внушает страх все абсолютное и самобытное; вот по­
чему для нас невыносимы как настоящая шутка, так и настоя­
щая серьезность, как настоящая добродетель, так и настоящее
злодейство. Характер времени сшит из разных лоскутков и за­
штопан, как шутовской наряд, но хуже всего то, что шута в та­
ком наряде принимают всерьез.
168

Предаваясь подобным размышлениям, я встал в нишу, засло­
нив каменную статую святого Криспина, облаченного в такой
же серый плащ, как я. Тут передо мной вдруг зашевелились две
фигуры, мужчина и женщина; они почти прислонялись ко мне,
считая меня слепоглухонемым из камня.
Мужчина весьма понаторел в риторической трескотне и на
одном дыхании вещал о любви и верности; женообразная фигу­
ра, напротив, доверчиво сомневалась, театрально ломая себе ру­
ки. Но вот мужчина лихо призвал меня в свидетели и поклялся,
дескать, стоять ему неколебимо и недвижно, как статуя. Тут во
мне пробудился сатир, и когда кавалер как бы для убедитель­
ности положил руку на мой плащ, я слегка, но сердито встрях­
нулся, чем удивил обоих; однако влюбленный не принял моего
движения всерьез, предположив, что под статуей осел поста­
мент, и равновесие несколько нарушилось.
Он клялся собственной душою, что будет верен, разыграв де­
сять ролей подряд из новейших драм и трагедий; наконец, он
заговорил, подражая Дон Жуану, на представлении которого
присутствовал в тот вечер, и заключил свой монолог знамена­
тельными словами: «Да явится сей камень, как ужасный гость, к
нам на ужин, если я покривил душой».
Я принял это к сведению и выслушал, как она описывала ему
дом, дверь, открывающуюся с помощью потайной пружины, и
все это для того, чтобы назначить час ночного ужина: полночь.
Я пришел на полчаса раньше, нашел дом, дверь с потайной
пружиной и бесшумно проскользнул по лестницам наверх в зал,
где чуть брезжило. Свет падал из двух застекленных дверей; я
приблизился к одной из них и увидел за рабочим столом суще­
ство в шлафроке, вызвавшее у меня сначала сомнения, человек
это или заводное устройство, настолько стерлось в нем все чело­
веческое, кроме разве только рабочей позы. Существо писало,
зарывшись в актах, как погребенный заживо лапландец. Оно как
бы намеревалось приноровиться заранее к подземному время­
препровождению и обитанию, поскольку все страстное и участ­
ливое уже погасло на холодном деревянном лбу; марионетка си­
дела, безжизненно водруженная в канцелярской гробнице, полной
книжных червей. Вот ее потянули за невидимую проволоку, и
пальцы защелкали, схватив перо и подписав три бумаги подряд;
я присмотрелся — это были смертные приговоры. На столе ле­
жал Юстиниан вместе со сводом уголовных и уголовно-про­
цессуальных законов, как бы олицетворявшим душу марионетки.
Придраться было не к чему, но холодный праведник пред­
ставлялся мне автоматической машиной смерти, действующей
без всяких побуждений, а его рабочий стол выглядел как лобное
место, где в одну минуту тремя штрихами пера он привел в ис­
полнение три смертных приговора. Клянусь небом, если бы я
мог выбирать, я предпочел бы жребий живого грешника, а не
этого мертвого праведника.
169

Я был еще более поражен, когда увидел его удачнейшее вос­
ковое изображение, неподвижно восседавшее напротив, как буд­
то мало было одного безжизненного экземпляра и потребовался
еше один, чтобы показать с двух разных сторон мертвую дико­
вину.
Тут вошла вышеупомянутая дама, и марионетка, сняв шапоч­
ку, положила ее подле себя в робком ожидании.
«Все еще не спите? — сказала вошедшая.
—
Что за странный
образ жизни вы ведете! Вечные фантазии!»
«Фантазии? — спросил он удивленно.
—
Что вы имеете в ви­
ду? Я далеко не всегда понимаю новейшую терминологию, ко­
торой вы пользуетесь при разговоре».
«Как может быть иначе, когда вас не интересует ничто высшее,
даже трагическое!»
«Трагическое? Ну, чего другого, а трагического хватает, — о т ­
ветил он самодовольно.
—
Посмотрите, я предписываю казнь
трех преступников!»
«Ах, что за эмоции!»
«Как? А я-то думал порадовать вас; ведь в книгах, которые вы
читаете, так много смертей. Я даже приурочил казни к вашему
дню рождения, чтобы сделать вам сюрприз».
«Господи! Мои нервы!»
«Ах, ваши нервные припадки в последнее время настолько
участились, что мне страшно заранее».
«Да, уж вы-то, к сожалению, тут помочь не можете. Идите,
умоляю, и ложитесь спать».
Разговор кончился, и он ушел, вытирая пот со лба. В тот миг
я принял поистине дьявольское решение выдать ему, если воз­
можно, нынче же ночью его жену, чтобы он восстановил свою
власть над ней, согласно своду уголовно-процессуальных зако­
нов.
Мой Марс проскользнул к своей Венере, не заставив себя
ждать. Я же хромал от природы да и внешностью не блистал, так
что вполне сошел бы за Вулкана, если бы не отсутствие золотой
сети, но я решил за неимением таковой применить золотые ис­
тины и нравоучения. На первых порах приличие почти не стра­
дало; мой проказник грешил пока что лишь против поэзии, зло­
употребляя физиологией при своих описаниях; он изображал
небо, полное нимф и шаловливых амуров, намереваясь исполь­
зовать его как балдахин для своего ложа, путь к этому ложу
усеивал фальшивыми розами, разбрасывая их в изобилии сло­
весных выкрутасов, а когда шипы все-таки грозили поранить
ему ноги, он обходил их, прибегая к легким игривым двусмыс­
ленностям.
Но когда грешник окончательно погрузился в поэтическую
стихию, в духе новейших теорий совершенно отбросив мораль,
когда он занавесил стеклянную дверь зеленым шелком и все на­
чало принимать характер альковной сцены, я не преминул ис­
170

пользовать мое antipoeticum и пронзительно затрубил в рог ноч­
ного сторожа, вскочив на пустой пьедестал, который предна­
значался для статуи Справедливости, а она была еще в работе,
так что мне оставалось лишь стоять тихо и неподвижно.
Ужасный звук согнал с обоих поэзию, как и сон с мужа, и все
трое выбежали вдруг одновременно из двух разных дверей.
«Каменный гость!» — вскричал, содрогнувшись, любовник,
заметив меня.
«Ах! Моя Справедливость — (реплика супруга) — она, нако ­
нец, готова; какой неожиданный сюрприз устроила ты мне, ми­
лочка!»
«Чистейшее заблуждение, — сказал я.
—
Справедливость все
еще лежит у скульптора, и я лишь временно занял пьедестал, не
пустовать же ему при таких важных событиях. Конечно, моя
пригодность ограниченна, ибо Справедливость холодна, как
мрамор, и у нее нет сердца, а я, бедняга, отличаюсь мягкостью ,
чувствительностью, да и поэтические настроения кое-когда по­
сещают меня, но в обычных обстоятельствах я могу послужить
дому и в случае нужды сойду за каменного гостя. Такие гости
хороши тем, что они не участвуют в трапезе и не согреваются,
когда это может принести вред, а другие воспламеняются, на ­
против, так легко , что хозяина бросает в жар, как это имеет ме­
сто в данный момент».
«Ай, ай, Господи, что творится!» — пролепетал супруг.
«Немые заговорили, полагаете вы? В нашу эпоху это проис­
текает от общего легкомыслия. Не следует рисовать черта на
стене. Наши молодые светские господа нарушили этот запрет да
еще злоупотребляют своей неосторожностью перед слабыми ду­
шами, чтобы выглядеть героями хотя бы с одного боку. Я пой­
мал одного такого господина на слове, хотя мне полагалось бы
стоять вовсе не здесь, а на базаре в сером плаще в качестве ка­
менного святого Криспина».
«Господи, как осмыслить подобное, — отозвался супруг ис­
пуганно, — это непорядок, и вообще ни на что не похоже!»
«С точки зрения правоведа, разумеется! Этот Криспин был,
как известно, сапожником , но, отличаясь особенным благочес­
тием, а также от избытка истинной добродетели занялся воров­
ством и крал кожу, чтобы тачать обувь бедным. Какой вынести
ему приговор, судите сами! Я не вижу другого выхода кроме как
повесить его, а потом причислить к лику святых. Подобными
принципами подобало бы руководствоваться, когда судят пре­
любодеев, нарушающих закон лишь для того, чтобы сохранить
мир в семье; намерение при этом, очевидно, похвальное, к чему
все, главным образом, и сводится. Иная жена, чего доброго, за­
мучила бы мужа до смерти, когда бы не подвернулся такой друг
дома, ставший негодяем из чисто моральных побуждений. Соб­
ственно, я придерживаюсь моей темы, и мы могли бы во имя
Божье начать уголовный процесс, ведущий к смертному приго­
171

вору. Но я вижу, что обвиняемые оба лежат в обмороке; придет­
ся сделать перерыв» .
«Обвиняемые? — механически спросил супруг.
—
Я не вижу
никаких обвиняемых. Это моя дражайшая половина!»
«Тем лучше, рассмотрим сначала ее дело. Дражайшая поло­
вина! Совершенно верно! Это значит крест или казнь в браке, и
поистине может быть сочтен образцовым брак, в котором этот
крест составляет лишь половину. Если вы, как вторая половина,
составляете блаженство брака, то ваш брак не что иное, как не­
бо на земле».
«Блаженство брака», — молвил тот с глубоким вздохом.
—
Не надо сентиментальных отступлений, любезный друг,
обратим лучше взгляд на второго обвиняемого, который лежит в
обмороке от страха перед каменным гостем. Если мы, как лица,
обладающие правосознанием, смеем по моральным соображени­
ям ссылаться на смягчающие обстоятельства, я готов даже стать
его защитником и хотел бы, по меньшей мере, избавить его от
казни через отсечение головы, к чему его приговаривает Каро­
лина, но у таких молодчиков голову можно отрубить лишь in
effigie, так как, строго говоря, у них не может быть и речи ни о
какой голове!»
«Неужели Каролина дошла до такой жестокости? — пробор­
мотал супруг в полной растерянности.
—
Она же содрогалась
раньше, когда я заговаривал о смертной казни!»
«Не осуждаю вас, — ответил я, — за то, что вы спутали обеих
Каролин, ибо спутница вашей жизни по имени Каролина, как
брачный крест и пытка, и та другая, предписывающая смертные
приговоры, что отнюдь не звучит небесной музыкой, друг друга,
бесспорно, стоят. Больше того, я отважился бы утверждать, что
брачная похуже императорской, ибо та, по крайней мере, ни в
одном случае не предписывает пожизненной пытки».
«Но, Боже мой, так не может продолжаться,
—
сказал он
вдруг, словно приходя в себя.
—
Непонятно, бодрствуешь или
грезишь; я был бы не прочь ощупать и ущипнуть себя лишь для
того, чтобы убедиться, сплю я или нет, но я готов поклясться:
только что я слышал ночного сторожа!»
«О Господи! — воскликнул я.
—
Теперь мой черед пробудить­
ся; вы назвали меня по имени и, на мое счастье, я нахожусь не
слишком высоко, то есть не на крыше и не в поэтическом паре­
нии, иначе я упал бы, сломав себе шею. Но, к счастью, я стою
не выше, чем стояла бы здешняя Справедливость, и я пока еще
остаюсь человеком среди человеков. Вы всматриваетесь в меня,
и мой облик ничего не говорит вам, но я разрешу ваше недо­
умение. Я здешний ночной сторож и лунатик по совместитель­
ству, вероятно, потому, что обе эти функции не исключают друг
друга в одном лице. Когда я выполняю мои обязанности ноч­
ного сторожа, меня как лунатика нередко одолевает охота взби­
раться на заостренные вершины, как, например, на коньки
172

крыш или на другие подобные критические высоты, поистине
так я попал здесь на пьедестал Фемиды. Эта отчаянная причуда
приведет когда-нибудь к тому, что я сломаю себе шею, однако
пока что мне частенько доводится таким необычным способом
оберегать благонамеренных жителей этого города от воров как
раз потому, что я имею обыкновение посещать все закоулки, а
ведь это еще самые безобидные воры, промышляющие лишь на
улице с ломами по магазинам. Вот обстоятельство, надеюсь, из­
виняющее меня, засим желаю вам всего наилучшего!»
Я удалился, оставив изумленного супруга наедине с теми
двумя, как раз только что пришедшими в себя. О чем они потом
беседовали между собой, я не знаю.
_______________ Ч ЕТ ВЕР ТО Е
БДЕНИЕ_______________
Гравюры на дереве вкупе с Житием безумца,
излагаемым в форме пьесы для
театра марионеток
К излюбленным местам, где я имею обыкновение задержи­
ваться во время моих ночных бдений, принадлежит выступ ста­
рого готического собора. Здесь я сижу при мерцающем свете
единственной неугасимой лампы и часто сам себе кажусь ноч­
ным призраком. Место располагает к размышлениям; сегодня
оно навело меня на мою собственную историю, и я перелистал
словно бы скуки ради книгу моей жизни, написанную сумбурно
и достато чно безрассудно.
Уже первая страница озадачивает, а на странице пятой речь
идет не о моем рождении, а о том, как искать клады. Читатель
увидит здесь таинственные каббалистические знаки, а на сопро­
водительной гравюре изображен странный сапожник, предпочи­
тающий своему ремеслу науку делать золото. Рядом с ним цы­
ганка, вся желтая и как бы безликая: растрепанные космы
падают ей на лоб; она-то и обучает сапожника искать клады, да­
ет ему лозу, предназначенную для этого, и точно указывает ме­
сто, где он через три дня должен выкопать сокровище. Я
сегодня не в настроении останавливаться на чем-нибудь, кроме
гравюр в книге, и потому перехожу ко второй гравюре.
Здесь перед нами опять сапожник, но уже без цыганки; ху­
дожнику на этот раз удалось придать его лицу куда большую вы­
разительность. В чертах лица чувствуется сила, свидетельствующая
о том, что сей муж, не ограничиваясь ногами людей, продвинул­
ся ultra crepidam. Перед нами сатира на очередной промах гения,
доказывающий: кто хорошо делает шляпы, тот плохо шьет са­
поги, и наоборот, если поставить пример на голову. Действие
происходит на перекрестке; черные штрихи намекают на мрак
173

ночи, зигзаг на небе обозначает молнию. Очевидно, любого
другого честного ремесленника подобные окрестности обратили
бы в бегство, однако нашего гения этим не проймешь. Он толь­
ко что вытащил из углубления тяжелый сундучок и успел уже
открыть предполагаемое вместилище добытого клада. Но, о не­
бо! его содержимое назвал бы кладом разве что чудак любитель, —
ибо в сундучке нахожусь я собственной персоной без всяких
имущественных приложений, но вполне готовый гражданин ми­
ра. Какие бы соображения ни возникли у кладоискателя по по­
воду его находки, гравюра отнюдь не показывает нам их, так как
художник остался верен своему искусству, ни в чем не пересту­
пая его границ.
Третья гравюра.
Здесь требуется хитроумный комментатор.
—
Я сижу на од­
ной книге, а читаю другую; мой приемный отец занят башма­
ком, что как будто не мешает ему в то же время на свой лад
размышлять о бессмертии. Книга, на которой я сижу, содержит
масленичные действа Ганса Сакса, а читаю я «Утреннюю зарю»
Якова Беме, эти две книги составляют ядро нашей домашней
библиотеки, поскольку оба автора были мастерами-сапожни -
ками и поэтами.
Не буду пускаться в дальнейшие объяснения, так как на гра­
вюре и так уделяется слишком много внимания моей своеобыч­
ности. Я лучше почитаю относящуюся сюда третью главу про
себя в тишине. Она сочинена моим сапожником, зашедшим до с­
таточно далеко, чтобы самолично продолжить мое жизнеописа­
ние, и начинается она так:
«Частенько даюсь я диву, глядя на Крейцганга (согласно
обычаю, мне дали при крещении имя места, где я был найден).
Выше обычного сапога его и не достанешь, ибо есть в нем что-
то чрезмерное, как в старом Беме, который тоже раненько по­
шел глубже сапожного ремесла и впал в тайну. Так и этот;
обыкновеннейшие явления представляются ему необыкновен­
нейшими, например восход солнца, происходящий каждый день
и не внушающий нам, прочим детям человеческим, никаких
особенных мыслей. Также звезды на небе и цветы на земле, ко ­
торым он приписывает способность вести частые беседы между
собой и таинственно общаться. Недавно он совсем сбил меня с
толку, расспрашивая о башмаке; сначала он пожелал знать его
составные части, и когда я обстоятельно ответил ему, потребо­
вал объяснений по поводу их состава, устремляясь все выше и
выше, сперва в область естественных наук, поскольку кожу он
возводил к быку, но и на этом не остановился, пока, наконец, я
с моим башмаком не оказался в сфере теологии, и он мне на­
прямик не объявил, что я никудышный сапожник, так как не
могу поведать ему о первоосновах моего ремесла. К тому же он
часто называет цветы письменами, которые мы разучились чи­
тать; то же самое говорит он о пестрых камнях. Он надеется
174

когда-нибудь изучить этот язык и обещает поделиться диковин­
ками, которые тогда ему откроются. Часто он прислушивается
тайком к жужжанию комаров или мошек при солнечном свете,
полагая, что они разговаривают о важных предметах, а людям
это до сих пор вовсе даже невдогад; когда он разглагольствует
подобным образом в мастерской перед учениками и подмастерь­
ями, и те смеются над ним, он ничтоже сумняшеся объявляет их
слепыми и глухими, они-де не видят и не слышат, что происхо­
дит вокруг них. Теперь он день и ночь сидит над Яковом Беме и
Гансом Саксом, над этими двумя чудными сапожниками, и при
своей-то жизни никого не вразумившими. Одно мне ясно, как
день: этот Крейцганг не то, что обыкновенные дети человечес­
кие, недаром же я обрел его столь необыкновенным путем.
Никогда не забуду я вечера, когда я, огорченный моим скуд­
ным заработком, задремал здесь на треножнике; говорят, что не­
спроста это был именно треножник; мне приснилось, будто я
нашел сокровище в скрыне, но ее не велено открывать, пока я
не проснусь. Все это было так отчетливо и очевидно, сон и явь
так четко различались, что некий замысел засел у меня в голове,
и я не мог от него отделаться, пока, наконец, не свел знакомст­
во с цыганкой, чтобы и впрямь попытаться.
Все шло своим чередом: я извлек ларец, виденный мною во
сне, прикинул сперва, не сплю ли я. и лишь потом открыл его,
но вместо чаемого золота я, оказывается, откопал из земли это
чудо-дитя.
Сначала я был в некоторой растерянности, так как подобно­
му живому сокровищу должно было бы сопутствовать неживое,
если бы все шло своим чередом, но мальчуган был голенький, да
еще засмеялся к тому же, когда я на него взглянул. Опомнив­
шись, я глубже вник в это дело, осмыслил его по-своему, да и
понес бережно мое сокровище домой».
Я вспоминал словеса моего достойного сапожника, пока не­
кое странное явление не прервало вдруг этого занятия. Высокая
мужская фигура, закутанная в плащ, вошла под свод и остано­
вилась у могильного камня. Я тихонько скользнул за ближай­
шую колонну, фигура отбросила плащ; сквозь черные волосы,
ниспадавшие на лоб незнакомцу, я различил гневный бледно­
смуглый лик южанина.
Я чувствую себя перед лицом чужой необычной человеческой
жизни как перед занавесом, за которым должен разыгрываться
шекспировский спектакль, и я предпочел бы, чтобы это была
трагедия, ибо с подлинной серьезностью для меня совместима
лишь трагическая шутка и такие шуты, как в «Короле Лире»,
поскольку только им хватает дерзости, чтобы издеваться en gros
без всяких околичностей над человеческой жизнью в целом. Н а­
против, мелкие зубоскалы и добряки комедиографы, ограничи­
вающиеся лишь домашним кругом, в отличие от Аристофана,
отважившегося высмеивать самих богов, глубоко отвратительны
175

мне, как и жалкие слезливые душонки, которые, не смея разру­
шить всю человеческую жизнь и вознести над ней самого чело­
века, измышляют убогое мучительство да еще умудряются истя­
зать свою жертву в присутствии врача, безукоризненно опреде­
ляющего все допустимые степени пытки, чтобы бедняга, даже
оставшись калекой, все-таки ковылял кое -как по жизни , как
будто жизнь — это высшее, а не сам человек, идущий дальше
жизни, ибо что такое жизнь, если не акт первый, то есть ад в
Божественной Комедии, через которую человек проходит в по­
исках идеала.
Тот, кто вблизи от меня преклонил колени на могильной
плите, держа в руке сверкающий кинжал, выхваченный из но­
жен изящной работы, казался мне подлинно трагическим пер­
сонажем и притягивал меня к себе, завораживая своим обаяни­
ем.
Я не собирался поднимать тревогу в случае, если он пред­
примет что-нибудь серьезное; так же мало устраивала меня роль
закулисного наперсника, готового в пятом акте, согласно тексту,
вовремя протянуть моему герою руку помощи; я усматривал в
его жизни лишь изящные ножны, подобные тем, которые он
держал в руке и которые в красочной оболочке таили кинжал;
уподоблялась она и корзине цветов, где среди роз подстерегала
Клеопатру ядовитая змея, а когда драма жизни принимает такой
оборот, недопустимо намерение предотвратить трагическую ка­
тастрофу.
Когда я еще управлял марионетками, у меня был царь Саул,
и на него до последнего волоса походил мой незнакомец всеми
своими манерами — те же деревянные механические движения,
тот же стиль каменной древности, которым труппы марионеток
рознятся от живых актеров, не умеющих даже умереть как сле­
дует на сегодняшней сцене.
Занавес не успел опуститься, а все уже кончилось: рука, зане­
сенная для смертельного удара, вдруг оцепенела, и коленопре­
клоненный напоминал каменное изваяние на могильной плите.
Между острием кинжала и грудью, которую он должен был
пронзить, оставалась какая-нибудь пядь, и смерть вплотную
приблизилась к жизни, однако время как будто прекратилось, не
желая больше идти, так что мгновение совпало с вечностью, на­
всегда исключающей все перемены.
На меня напала настоящ ая жуть, я испуганно взглянул на
циферблат церковных часов, и там стрелка застыла, показывая
ровно полночь. Я сам был как бы парализован, и вокруг все бы­
ло мертво, неподвижно: человек на могиле, собор со своими
оцепенелыми высокими колоннами и монументами, с кам енны ­
ми рыцарями и святыми, преклонившими колени вокруг и, ка­
залось, ожидавшими нового времени, чье наступление расколду­
ет и раскует их.
Но все это быстро прошло, часовой механизм собрался с ду­
176

хом, стрелка двинулась, и бой часов начал медленно разноситься
под пустынным сводом, возвещая первый час пополуночи. Ча­
совая пружина, казалось, вернула человеку на могиле свободу
движений, кинжал лязгнул по камню и сломался.
«Проклятый столбняк, — сказал человек холодно, как будто
по привычке, — никогда не удается мне нанести удар!» С этими
словами он встал, как ни в чем не бывало, и уже собирался уда­
литься.
«Ты мне по душе, — вскричал я, — в твоей жизни есть и
благородство, и неподдельное трагическое спокойствие. Мне
нравится величавое классическое достоинство в человеке, кото ­
рому ненавистны слова, когда нужны действия, и твоя готов­
ность к подобному salto mortale незаурядна: таких усилий пред­
почитают избегать, пока это возможно»
«Если ты можешь поспособствовать мне в моем прыжке, —
ответил он мрачно, — тогда хорошо, в противном случае не рас­
точай впустую похвал и суждений. Об искусстве жить написано
больше, чем слишком много, а я ищу трактат об искусстве уми­
рать, и все напрасно: я не могу умереть!».
«О если бы таким твоим талантом обладали некоторые из
наших популярных писателей! — вскричал я.
—
Их произведе­
ния так и оставались бы однодневками, но если бы они сами
были бессмертны, они вечно поставляли бы свои сочинения-од­
нодневки, сохраняя популярность до Страшного суда. К сожале­
нию, слишком рано наступает для них час, когда они должны
умереть вместе со своими недолговечными поделками. О друг,
если бы в это мгновение я мог вознести тебя до Коцебу, такой
Коцебу никогда не скончался бы, и даже в конце мира его тво­
рения скопились бы на хогартовском «хвосте», и Время могло
бы запалить последнюю трубку, которую оно выкурит, сценой
из его последней драмы, вдохновенно переходя в вечность».
Человек хотел тихо скрыться, не произнося, в отличие от
плохих актеров, никакой сокрушительной финальной тирады,
но я удержал его за руку и сказал:
«Не спеши, друг, времени тебе хватит, насколько вообще
можно говорить о времени, ибо, исходя из твоих слов, я принял
тебя за вечного жида, который кощунствовал против Бессмерт­
ного и был наказан бессмертием уже здесь, когда вокруг него
все проходит. Вид у тебя мрачный, ты единственный человек,
чью жизнь никогда не пронзит стрелка, летящая по циферблату,
этот острый меч, неутомимый в убийстве, и ты скончаешься не
раньше, чем сокрушится железо ее колес. Легче относись к про­
исходящему; право же, стоит позабавиться и в качестве зрителя
присутствовать до последнего акта на этой великой трагикоме­
дии, именуемой всемирной историей, а в конце тебе предстоит
особое удовольствие, когда ты будешь наблюдать исчезновение
всех вещей во всемирном потопе, стоя на последней вершине
как единственный оставшийся в живых; ты освищешь всю пьесу
177

по своей прихоти, а потом, второй Прометей, неистовый и
гневный, низвергнешься в бездну».
«Я бы освистал, — угрюмо буркнул человек, — если бы сочи­
нитель не впутал в пьесу меня самого как действующее лицо,
чего я не прощу ему никогда».
«Тем лучше! — воскликнул я.
—
Тогда в пьесе будет еше и
славный бунт в конце, когда главный герой восстанет против
своего автора. Разве так не случается достаточно часто и в мел­
ких подражаниях великой всемирной комедии, когда герой в
конце концов перерастает своего автора и тот никак не может
совладать с ним. О, послушать бы мне твою историю, ты вечный
странник, чтобы смеяться над нею, пока меня всего не затрясет,
так как я имею обыкновение смеяться над настоящей серьезной
трагедией и, напротив, то и дело плачу, когда идет хороший
фарс, ибо истинная доблесть и величие всегда воспринимаются
с двух противоположных сторон».
«Я понимаю тебя, шутник! — ответил человек .
—
Как раз те­
перь и я в неистовстве, достаточном для того, чтобы со смехом
поведать тебе мою историю. Но, Небо — свидетель, если по
твоему лицу проскользнет хоть намек на серьезность, я онемею
в то же мгновение!»
«Не беспокойся, дружище, я буду смеяться с тобою», — отве ­
тил я и, усевшись под целой каменной рыцарской семьей, мо­
лящейся на могиле, он начал так:
«Дьявольски скучно, согласись, разворачивать свою собствен­
ную историю поэтапно, как того требует истинное благодушие,
поэтому я лучше перейду прямо к действию и представлю ее
комедией марионеток с шутом; тогда целое будет нагляднее и
забавнее.
Сначала дрянными деревенскими музыкантами исполняется
моцартовская симфония, что хорошо подходит к бездарно ис­
порченной жизни и возвышает чувство великими помыслами,
когда при таком пиликанье ты готов броситься хоть к черту в
зубы. Потом выступает шут и просит извинить кукольника, ко ­
торый поступил, подобно Господу Богу, доверив значительней­
шие роли бесталаннейшим актерам, однако отсюда проистекает
и некое благо: пьеса получается трогательная, как бывает с ве­
ликими трагическими сюжетами в обработке мелких заурядных
поэтов. Шут делает нелепейшие замечания о жизни и характере
эпохи, утверждая, будто и то и другое скорее трогательно, чем
комично, и над людьми следует скорее плакать, нежели смеять­
ся; посему, дескать, он сам сделался серьезным, высокомораль­
ным шутом, выступающим лишь в благородном жанре, что при­
носит ему обильные аплодисменты.
Затем являются сами деревянные куклы; два брата без сердец
обнимаются, и шут смеется над щелканьем рук и над лобзанием,
при котором безжизненные губы не шевелятся. Один деревян­
ный брат и функционирует, как марионетка, выражается с бес­
178

конечной напыщенностью, произносит длинные сухие периоды,
которые не имеют ничего общего с жизнью и потому могут слу­
жить образцом прозаического стиля. Другая кукла не прочь по-
жеманничать и подделывается под живого актера, изъясняется
дурными ямбами, даже время от времени рифмует последние
слоги, а шут кивает при этом головой, произнося речь о теплоте
чувства, свойственного марионетке, и об изысканной деклама­
ции трагедийного стиха. Потом братья подают друг другу руки и
уходят. Шут танцует соло вдобавок, а в антракте снова говорит
Моцарт через деревенских музыкантов.
Действие развивается дальше. Выступают две новых куклы,
Коломбина с пажом, раскрывающим над нею зонтик, чтобы за­
щитить ее от солнца; Коломбина — примадонна труппы, и без
лести можно сказать, что игрушечник смастерил шедевр в ее об­
разе. Поистине эллинские контуры, работа на грани идеального
совершенства. Входит один из братьев, тот, который до этого
изъяснялся в прозе; он видит Коломбину, ударяет себя по тому
месту, где полагается быть сердцу, вдруг начинает говорить сти­
хами, рифмует конечные слоги или пользуется ассонансами на
«а» и «о», пугая этим Коломбину; та убегает вместе с пажом.
Кукла бросается было за ней, но тут кукольник допускает ма­
ленькую небрежность, и бегущий очень сильно толкает шута,
который экспромтом произносит очень злую сатирическую речь,
разъясняя, что творец — то есть кукольник — не соблаговолил
предназначить даму этой кукле, и пьеса, таким образом, обрета­
ет настоящую нелепость и комизм, делая меланхолического ду­
рака наисмешнейшим персонажем фарса. У куклы вырываются
проклятья, она даже хулит самого кукольника, отчего зрители
хохочут до слез. Наконец, кукла укрепляется в надежде обрести
свою даму и решает искать ее по всему театру. Шут сопровожда­
ет ее.
В третьем акте снова появляется Коломбина и очень мило
обходится с другим кукольным братом, они вместе поют нежный
дуэт, а потом обмениваются кольцами, на что деловито от­
зывается старый Панталоне с музыкантами, исполняющими
много веселой музыки, только звуки ее не слышны, и это про­
изводит странное впечатление на зрителей. Наконец, под без­
звучную музыку танцуют, и Панталоне оценивает по достоинст­
ву свой музыкальный слух в подтверждение сказки, будто звуки,
замерзшие на Северном полюсе, могут лишь на теплом юге от­
таять до слышимости. Все это так странно, что поистине не зна­
ешь, шутят с тобой или нет; самые рассудительные среди зрите­
лей уже усматривают в действии нелепость.
Когда два первых отправляются в постель, снова приходит
шут с другим братом. Тот рассказывает, как он предпринял
дальние путешествия от одного полюса к другому, нигде не най­
дя Коломбины, и потому в отчаянье намерен лиш ить себя жиз­
ни. Ш ут' открывает клапан у кукольного брата, и, к своему
179

удивлению, действительно обнаруживает сердце, что вызывает у
него озабоченность и страх, наталкивающий на некоторые ра­
зумные мысли, как, например, не есть ли все в жизни, и боль, и
радость, — лиш ь явление, но тут сказывается одна сомнительная
точка: само явление никогда не проявляется, и марионетки не
только не подозревают, что люди смеются над ними, забавляясь
их игрою, а, напротив, мнят себя важными, значительными пер­
сонами. Шут силится разъяснить существо марионетки, посто­
янно путается при этом и в конце длинной, весьма потешной
речи возвращается туда, откуда начал. Ядовито посмеиваясь в
кулачок, он уходит.
В четвертом акте оба брата встречаются, и пока говорит брат,
наделенный сердцем, немые звуки из предыдущего акта вдруг
становятся слышны и аккомпанируют словам, что приводит бра­
та без сердца в крайнюю растерянность. К тому же выступает
Арлекин, издеваясь над любовью, так как в ней нет ничего ге­
роического и она не может служить общественному благу. Он
призывает кукольника в принципе упразднить любовь и ввести
для своей труппы чистые нравственные чувства. Напоследок он
требует ревизии рода человеческого и некоторых необходимей­
ших изменений в системе Вселенной, а также упорно допытыва­
ется, почему он должен разыгрывать дурака ради неизвестной
ему публики.
Теперь вырисовывается трагическая ситуация, причем весьма
неудовлетворительно. А именно, появляется прекрасная Колом­
бина, и когда брат без сердца представляет ее другому как свою
супругу, тот, не говоря ни слова, в высшей степени неуклюже
падает и ударяется деревянной головой о камень. Те двое убега­
ют, чтобы прислать кого-нибудь на помощь, а шут поднимает
его, вытирает кровь со лба, как ни в чем не бывало, убеждает
его, что поскольку нет никаких вещей в себе, следует выбросить
из головы камень и всю эту историю. К тому же он восхваляет
кукольника, отменившего греческий фатум, чтобы установить в
театре моральный строй, согласно которому все должно разре­
шиться благополучно.
Последний акт может насмешить до смерти. Сперва играют
глупейший вальс, рассчитанный на трогательность; потом появ­
ляется марионетка, наделенная сердцем, и убеждает Коломбину
посредством силлогизмов и софизмов в том, что кукольник пе­
репутал куклы и она досталась его брату в супруги по ошибке, а
в соответствии с комической развязкой пьесы она принадлежит
ему самому. Коломбина как будто верит ему, но по моральным
соображениям, а также из благоговения перед кукольником при­
творяется, будто не верит, и брат, наделенный сердцем, придя в
отчаянье, наспех пытается похитить ее. Она пренебрежительно
отталкивает его, и он ведет себя, как бесноватый, бьется дере­
вянным лбом в стену и применяет ассонансы на «у». Напоследок
он бросается прочь, а когда мимо него проходит в ночной ру­
180

башке сонный паж из второго акта, вталкивает его в комнату,
которую запирает.
После короткой паузы он появляется вместе с кукольным
братом, который держит в руке обнаженный кинжал и после ко­
роткой напыщенной тирады закалывает сперва пажа, потом Ко­
ломбину и, наконец, закалывается сам. Брат придурковато стол­
бенеет среди трех деревянных кукол, валяющихся на полу, по ­
том, не говоря ни слова, он тоже хватается за шпагу, чтобы
довершить картину и отправить туда же себя самого; но в это
мгновение лопается проволока, слишком туго натянутая куколь­
ником, рука не может нанести удара и неподвижно повисает; в
тот же миг некий чужой голос доносится из уст куклы, воскли ­
цая: «Живи вечно!»
Тут вновь появляется шут, чтобы смягчить его и утешить, од­
нако заходит слишком далеко и сердито замечает между прочим,
какую глупость делает марионетка, позволяя себе предаваться
самоанализу, будучи обязанной лишь повиноваться прихотям
кукольника, а тот снова бросит ее в ящик, когда ему заблагорас­
судится. Потом он говорит много хорошего о свободе воли и о
бреднях в голове марионетки, разумно и реалистически освещая
проблему, и все это для того, чтобы доказать кукле, как нелепо с
ее стороны придавать подобным казусам слишком большое зна­
чение, когда все это, в конце концов, не более, чем фарс, где, в
сущности, один только шут играет разумную роль именно по­
тому, что для него фарс — не более, чем фарс».
Тут человек замолчал на мгновение, а затем добавил в при­
падке дикой насмешливости:
«Вот тебе и все карнавальное действо, в котором я играл бра­
та, наделенного сердцем. Кстати, по-моему, его история очень
удачно разыграна фигурками, вырезанными из дерева, по край­
ней мере, можно злиться, а моралисты не могут иметь ничего
против, иначе бы они назвали это богохульством. К тому же все
отличается какой-то истинной возвышенной произвольностью,
как это и бывает в первозданных обстоятельствах, хотя мы, не­
далекие людишки, предпочли бы обусловленность в мелочах, а
наш кукольник, напротив, пренебрегает ею и никому не дает
отчета, почему не вычеркивает он из своего карнавального дей­
ства явно неудавшихся ролей, вроде моей, например. О, сколько
поколений миновало с тех пор, как я вознамерился выпрыгнуть
из пьесы, ускользнуть от кукольника, однако он меня не отпус­
кает, как я ни хитрю. Сквернее всего скука, все более одоле­
вающая меня, ибо тебе следует знать, что я состою в актерах уже
много столетий и принадлежу к неизменному набору итальян­
ских масок, которые не сходят со сцены.
Я перепробовал все способы. Сначала я являлся с повинной в
суд и признавался в том, что я великий злодей и трижды убий­
ца; они начинали следствие и выносили приговор: меня нельзя
казнить, так как защита доказала; что я никому не поручал в яс ­
181

ных и отчетливых словах совершить убийство, и его можно при­
писать мне разве что как духовное действие, а за таковые Forum
externum не карает. Я клял моего защитника, и это приводило
лишь к жалкому процессу об оскорблении личности, после чего
меня выпускали на свободу.
Я поступал на военную службу и участвовал во всех битвах,
но судьба не начертала моего имени ни на одной пуле; смерть
обнимала меня на своем великом поприще среди тысяч уми­
рающих и разрывала свой лавровый венок, чтобы разделить его
со мною. Я даже получал блестящую роль героя в ненавистной
драме и со скрежетом зубовным проклинал свое бессмертие,
преграждавшее мне путь, куда бы я ни бросился.
Тысячу раз я подносил к губам кубок с ядом, и тысячу раз он
выпадал из моей руки прежде, чем я успевал осушить его. Вся­
кий раз в полночь я выступаю, как механическая фигура на ци­
ферблате, из моего тайного обиталища, чтобы нанести себе
смертельный удар, но часы смолкают, и как та же механическая
фигура, я возвращаюсь восвояси, чтобы появляться и уходить до
бесконечности. О, найти бы мне сам этот вечно скрипящий ме­
ханизм времени и ввергнуться бы в него, чтобы разрушился либо
он, либо я. Мучительная потребность осуществить это намере­
ние часто доводит меня до отчаянья; я как в бреду измышляю
разные возможности такого осуществления, потом заглядываю в
глубь самого себя, как в неизмеримую бездну, где время глухо
шумит, подобно неиссякаемому подземному потоку, и тогда из
мрачной глубины доносится одно только слово: вечно, и я в
ужасе отшатываюсь, но не могу убежать от самого себя».
Человек замолчал, и во мне возникло жгучее желание дать
собственной рукою благодетельный опиум несчастному, изму­
ченному бессонницей, даровать ему долгий сладкий сон, кото­
рого напрасно жаждет его воспаленное сверхбдительное око. Но
я опасался, не рассеется ли его безумие в решающее мгновение
и не возлюбит ли он снова жизнь именно за то, что она прохо­
дит. О, человек создан из этого противоречия; он любит жизнь
из-за смерти и возненавидел бы жизнь, если бы исчезло то, чего
он страшится. Итак, я не мог ничего для него сделать, предоста­
вив его собственному безумию и собственной судьбе.
__________________
ПЯТОЕ БДЕНИЕ___________________
Два брата
Предыдущее ночное бдение длилось долго, следствием чего
оказалась бессонница, подобная вышеописанной, и в свете яс ­
ного прозаического дня, обычно превращаемого мною в ночь на
испанский манер, мне пришлось бодрствовать, то есть скучать
182

среди мещанской жизни, которая есть не что иное, как спячка
наяву
Тут не оставалось мне ничего лучшего, кроме как перевести
поэтический бред моей ночи на язык ясной скучной прозы, и я
перенес на бумагу жизнь моего безумца, придав ей разумную
обусловленность, чтобы такая публикация развлекала и услажда­
ла разумных дневных сомнамбул. В сущности, это был для меня
лишь способ изнурить себя, и я хотел бы перечитать это ночное
бдение, чтобы избежать вторичного соприкосновения с прозой и
ясным днем.
Итак, вполне отчетливо и понятно излагается следующее:
«Отчизной дона Хуана была жаркая, знойная Испания, где
деревья и люди разрастаются гораздо пышнее и вся жизнь при­
обретает огненный колорит. Один дон Хуан казался северным
утесом, перенесенным в царство этой вечной весны; он стоял,
холодный и недвижный, и лишь время от времени земля содро­
галась у его подножия, пугая окружающих, на которых его бли­
зость нагоняла жуть.
Его брат дон Понсе, напротив, был нежен, как девушка, и его
слова расцветали, оплетая жизнь , и она уподоблялась для него са­
ду, занавешенному зеленью, где он гулял. Все любили его; нельзя
сказать, что Хуан его ненавидел, но его манера выражаться была
Хуану не по душе, так как Понсе не мог принять спокойного ве­
личия, преуменьшая все напыщенным украшательством, вынуж­
денный всюду подрисовывать свои пестрые завитушки, подобно
плохим поэтам, пытающимся снабдить роскошное изобилие пр и­
роды добавочными красотами вместо того, чтобы собственными
силами создать новую самобытную природу.
Они жили в совместном безучастии и походили на двух мерт­
вецов, окоченевших на горе Бернарда, так что одна грудь прижата
к другой; такой холод царил у них в сердцах, где не было ни не­
нависти, ни любви; лишь Понсе носил на лице маску любящего,
на которой застыла улыбка, и расточал множество дружелюбных
слов, лишенных творческой твердости и незамысловатой сердеч­
ности. Хуан отвечал на это большей замкнутостью и неприступ­
ностью; суровый Север враждебно овеивал нежный Юг, заставляя
быстро облетать жеманные цветы.
Взаимное равнодушие родственных сердец как бы разгневало
судьбу, и она лукаво подбросила им ненависть и возмущение,
чтобы они, пренебрегшие любовью, сблизились хотя бы как
яростные враги.
Однажды в Севилье дон Хуан безучастно наблюдал бой бы­
ков. Его взор отвлекался от амфитеатра, где один выше другого
располагались ряды зрителей, и предпочитал оживленному мно­
жеству лиц пестрые причудливые узоры, вышитые ковры, по ­
крывавшие балюстраду. Наконец, его внимание приковала един­
ственная еще пустая ложа, и он механически уставился в нее,
как будто именно там должен подняться для него занавес ис­
183

тинного зрелища. Немало времени прошло перед тем, как поя­
вилась высокая женская фигура, вся в черном, и красавец паж,
раскрывший над нею зонтик, чтобы защитить от солнца. Она
продолжала стоять неподвижно на своем месте, и столь же не­
подвижно стоял напротив нее Хуан, как будто за этими по­
кровами таилась загадка его жизни, и тем более боялся он мгно­
вения, когда эти покровы спадут, словно за ними возникнет
кровавый призрак Банко.
Наконец, этот миг настал, и белой лилией расцвел чарующий
женский образ, торжествуя над своим одеянием; ее ланиты каза­
лись безжизненными, а едва окрашенные уста были сомкнуты
безмолвием, и она напоминала скорее знаменательный образ
чудного сверхчеловеческого существа, чем земную женщину.
Хуан почувствовал одновременно ужас и пылкую неистовую
любовь; смятение воцарилось в глубине его души, но из его уст
ничего не вырвалось, кроме громкого крика. Незнакомка быстро
и пристально глянула на него, опустила в то же мгновение по­
крывало и скрылась.
Хуан поспешил за ней, но не нашел ее. Он пересек Севилью —
тщетно; страх и любовь гнали его прочь и снова влекли назад,
однако в отдельные быстро проносящиеся секунды мгновение,
когда он встретит ее, представлялось ему столь же ужасным,
сколь и желанным; он силился задержать это предчувствие, что­
бы осмыслить его, но оно всякий раз проносилось, как ми ­
молетная ночная греза, и, опомнившись, он видел прежний
мрак, свидетельствующий о том, что в его памяти все померкло.
Трижды проехал он через Испанию, не встретив бледного л и­
ка, всматривавшегося, казалось, в его жизнь смертельным и лю ­
бящим взором; наконец, неодолимая тоска по родным местам
заставила его вернуться в Севилью, и первый, кто ему встретил­
ся, был Понсе.
Оба брата как бы испугались друг друга, ибо оба стали друг
другу чужими до загадочности. Твердость Хуана исчезла, и он
пламенел, как вулкан, сквозь тысячелетние пласты которого
вдруг прорвалось на воздух внутреннее пламя, но его близость
казалась еще опаснее. Напротив, прежняя нежность Понсе пре­
вратилась в сдержанность, и он стоял, холодный, рядом со сво­
им пламенеющим братом; вся мишура спала с его жизни, и он
уподобился дереву, лишившемуся своего преходящего весеннего
убора, чтобы простирать в воздух свои цепенеющие, пере­
путанные ветки. Так молния поджигает лес, и он горит, освещая
горизонт на тысячу ночей, но проскользнув над степью, та же
молния сжигает лишь редкие засохшие цветы, от которых не ос­
тается следа.
С холодной вежливостью пригласил Понсе дона Хуана к себе,
чтобы представить ему свою супругу. Хуан механически после­
довал за ним. Было как раз время сиесты; братья вошли в па­
вильон, густо оплетенный виноградом; там на мраморной плите
184

покоился тот самый бледный образ, недвижимый, в дремоте,
подле каменного гения смерти, чей опрокинутый факел касался
ее груди. Хуан остолбенел, цепенея: мрачное предчувствие под­
нялось в его душе и не исчезало более, обретая зловещую отчет­
ливость, как внезапно разгаданная загадка Эдипа. Тогда
сознание покинуло его, и он в беспамятстве поник на камень.
Он очнулся в одиночестве; лишь безмолвный строгий юно­
ша остался около него. Охваченный внутренней бурей и воз­
мущением, Хуан кинулся прочь.
И весь мир вокруг него изменился, обретя иные формы;
прежнее время как бы возродилось, прервался глубокий сон се­
дой судьбы, и она снова властвовала над небом и над землею.
Его, как Ореста, преследовала некая фурия и, коварная, часто
приподнимала змей, то есть свои волосы, являя ему прекрасный
лик.
Понсе должен был надолго покинуть Севилью, и дон Хуан
покинул свое уединенное убежище, крадучись, как преступник,
боящ ийся дневного света. В душе он уже принял твердое реш е­
ние, однако боялся остаться наедине с самим собой, чтобы не
отдавать себе отчета в задуманном. Так, ни в чем себе не при­
знаваясь, он посетил имение Понсе и вошел в комнату донны
Инесы; она сразу его узнала, и белая роза впервые расцвела
пламенным багрянцем, и любовь оживила чудесное, но дотоле
холодное создание Пигмалиона. Вечернее солнце светило сквозь
листву и цветы, и по-детски невинно подставила Инеса пурпур
своих ланит небесному огню, осиявшему их, потом, вся затрепе­
тав, схватила арфу и, пока флейта Хуана вторила ее игре, шел
запретный разговор без слов, когда звуки признавались в любви,
отвечая друг другу взаимностью. Так продолжалось, пока Хуан
не осмелел, не пренебрег таинственными иероглифами и не вы­
дал свой обольстительный сокровенный грех ясной речью. Тогда
рассеялся сумрак перед невинной, словно лишь теперь в сиянии
враждебного светоча она распознала все вокруг себя и впервые,
содрогаясь в ужасе, произнесла слово «Брат!»
В это мгновение зашло солнце, и лик, только что окрашен­
ный пылом, побледнел, как прежде. Хуан замолчал; Инеса по­
звонила, и тот самый паж, прекрасный, как бог любви, вошел в
комнату. Хуан удалился, не сказав ни слова.
В лесу было уже совсем темно; он шагал, ни о чем не думая;
вдруг прямо перед ним предстал дон Понсе, и Хуан, быстро об­
нажив кинжал, нанес яростный удар, тут же опамятовавшись:
кинжал торчал, глубоко воткнувшись в ствол дерева; лишь его
фантазия соверш ила братоубийство.
Наконец, вернулся Понсе, но Инеса не поведала ему о том,
что было, затаив глубоко в груди свою любовь и опрометчи­
вость.
Хуан возненавидел день и жил теперь только ночью, так как
в нем, страдая светобоязнью, назревало нечто опасное. Когда
185

темнело, он неизменно покидал свое обиталище, направлялся в
имение Понсе и всматривался в окна Инесы, но едва начинал
брезжить рассвет, он скрывался в диком озлоблении. Однажды
он видел Инесу и пажа при дневном свете, и его фантазия сочи­
нила сказку, будто Инеса отвергла его ради юноши, чтобы лишь
тому втайне посвятить сладостные часы ночи; тогда в неистовой
ревности он поклялся убить красавца мальчика, воспользовав­
шись для этого первой же возможностью. Свет в ее комнате не
гас; Хуану мерещился паж рядом с нею, и Хуан ждал до полуно­
чи, дрожа от любви и бешенства, а потом, не владея уже собою,
подкрался, полубезумный, к двери дома и нашел ее лишь при­
творенной. Ступая зыбкими, неверными шагами, он шел по до­
му, пока не добрался до комнаты Инесы — стремительный ры­
вок, и комната открылась.
Она лежала, бледная, как в саркофаге; ночное одеяло обвива­
ло ее лишь слегка; она дремала, а струны все еще льнули к ее
груди и с ними переплетались гирлянды темных локонов. Имя
брата невольно вырвалось из уст Хуана; ему почудилось, что в
спящей он узнает фурию, стоящую между ними, а локоны , об­
рамлявшие прекрасный лик, как будто превратились в змей. Но
вновь перед ним была его возлюбленная, и он поник вне себя к
ее ногам, прижав горячие уста к ее груди. Она испуганно отшат­
нулась, узнав его при свете ночника, оттолкнула его с порывис­
той силой, и во взоре ее изобразилось отвращение и ужас.
Этот единственный взор сокрушил его, но злой демон под­
нялся в нем быстро, и он ринулся прочь, не соображая, что на­
меревается сделать; на душе у него лежал темный кровавый за­
мысел.
Разбуженный шумом, еше опьяненный сном, паж вышел,
пошатываясь, из своей комнаты в зал, и Хуан набросился на
него, торопливо сказав:
«Твоя госпожа тебя требует, она хочет идти к ранней мессе».
Паж протирал себе глаза; а Хуан следил за ним, пока он не
скрылся в комнате Инесы. Судьба коварно предуготовила ката­
строфу; дон Хуан отыскал спальню брата, вырвал его из объятий
первого сна и прокричал, что жена неверна ему. Понсе, вскочив,
потребовал объяснений, однако Хуан резко потащил его за со ­
бой, сунув ему по дороге в руку свой кинжал; затем он втолкнул
его в комнату.
Мертвая тишина воцарилась вокруг дона Хуана; в жутком
одиночестве стоял он, погруженный в ночь, и в смутном страхе,
стуча зубами, искал только что отданное оружие. Тут послышал­
ся шум, и дверь как бы сама собою слетела с петель.
Ужасающая ночная картина осветилась. Красавец мальчик
лежал уже на полу, навеки скованный сном смерти, а из груди
Инесы струился пурпурно-красный поток, как бы усеивая роза­
ми ее снежно-белое покрывало.
Хуан застыл, как статуя; Инеса в упор взглянула на него, но
186

сомкнутыми остались ее бледные губы, не выдав ничего; потом
глубокий сон мягко смежил ей очи.
Когда она умерла, Понсе очнулся и как бы впервые полюбил,
утратив свою возлюбленную, и ощутил в себе любящее сердце,
чтобы пронзить его. Так в тишине он снова сочетался браком с
Инесой.
Дон Хуан стоял, безмолвный и безумный, среди мертвецов».
__ _____ __________ ШЕ СТ ОЕ
БДЕНИЕ_________________
Страшный суд
Чего бы не дал я за искусство повествовать связно и бесхит­
ростно, подобно другим почтенным протестантским поэтам и
хронистам, которые возвеличились и прославились, обменивая
свои золотые идеи на действительное золото. Что поделаешь,
мне этого не дано, и даже короткая простенькая история одного
убийства, стоившая мне такого пота и усилий, вышла достаточ­
но пестрой и причудливой.
Я, к сожалению , был испорчен уже в юности, вернее, чуть ли
не во чреве материнском, ибо, если другие прилежные мальчики
и многообещающие юноши стараются с возрастом умнеть и
просвещаться, я, напротив, питал особое пристрастие к безумию
и стремился довести себя до абсолютной путаницы именно для
того, чтобы, подобно Господу Богу нашему, сперва довершить
добротный полный хаос, из которого при случае, коли мне за ­
благорассудится, мог бы образоваться сносный мир. Да, мне
представляется даже порою в головокружительные мгновения,
будто род человеческий не преминул испортить самый хаос, на­
водя порядок чересчур поспешно, и поэтому ничто в мире не
находит себе настоящего места, так что Творцу придется по воз­
можности скорее перечеркнуть и уничтожить мир как неудав-
шуюся систему.
Ах, эта навязчивая идея причинила мне изрядный ущерб и
едва не отняла у меня мою должность ночного сторожа, когда
мне в последний час уходящего столетия вздумалось разыграть
Страшный суд и вместо времени возвестить вечность, вследствие
чего многие духовные и светские господа скатились в ужасе со
своих пуховиков и совсем растерялись, не будучи подготовлен­
ными к такой неожиданности.
Достаточно комичной получилась шумная сцена мнимого
Страшного суда, при которой в роли спокойного зрителя высту­
пил я один, а всем остальным пришлось послужить мне страст­
ными актерами. О, надо было видеть, какой поднялся переполох
и какая сумятица среди несчастных детей человеческих, как пуг­
ливо сбежалась аристократия, и перед лицом Господа Бога ста-
187

раясь не нарушать иерархии; некоторые судейские и прочие
волки лезли из кожи вон, отчаянно пытаясь напоследок превра­
титься в овец, назначали высокие пенсии вдовам и сиротам, тут
же мечущимся в жгучем страхе, во всеуслышанье отменяли не­
справедливые приговоры, обязуясь тотчас же, по исходе Страш­
ного суда, возвратить награбленные суммы, которые они вымо­
гали, так что не один бедняга вынужден был просить подаяния.
Иные кровососы и вампиры признавали сами себя достойными
виселицы и плахи, требуя, чтобы приговор был возможно скорее
приведен в исполнение в здешней юдоли, лишь бы предотвра­
тить кару горней десницы. Самый гордый человек в государстве
впервые стоял смиренно и почти раболепно с короной в руке,
готовый любезно уступить первенство какому-то оборванцу, так
как ему мерещилось уже наступающее всеобщее равенство.
От своих должностей отрекались; бессчетные обладатели на­
град сами срывали орденские ленты и отбрасывали знаки отли­
чия; пастыри душ торжественно обещали впредь наставлять
свою паству не только благими речами, но и благим примером,
если Господь Бог ограничится на сей раз увещеванием. О, когда
бы я мог описать, как народ на сцене сбегался, разбегался, мо­
лился в страхе, проклинал, вопил, выл, и все приглашенные
трубным гласом на этот великий бал роняли со своих лиц личи­
ны, так что в нищенских отрепьях обнаруживались короли, в
рыцарских доспехах заморыши, и почти всегда выявлялась рази­
тельная противоположность между платьем и человеком.
К моей вящей радости они в своем чрезмерном страхе долго
не замечали, что небесная юстиция мешкает, и весь город успел
разоблачить свои добродетели и пороки и совсем обнажиться
передо мною, своим последним согражданином. Гениально по­
шутил только один юный насмешник, прежде уже решивший со
скуки не переселяться в грядущее и застрелившийся теперь, в
последний час прошлого, чтобы на опыте убедиться, можно ли
еще умереть в это неопределенное мгновение между смертью и
воскресением, не перетаскивая с собой в жизнь вечную всю не­
померную скуку этой жизни.
Впрочем, кроме меня, еще один человек остался невозмути­
мым, а именно городской поэт, с высоты своего чердака упорно
взиравший в окош ко на эту картину в духе Микеланджело,
словно бы намереваясь и само светопреставление воспринять
поэтически.
Некий астроном неподалеку от меня приметил наконец, что
великий actus solennis несколько затянулся и что огненный меч
на севере похож скорее на северное сияние, чем на меч суда. В
этот решающий момент, когда некоторые разбойники уже гото­
вы были снова поднять головы, я счел за благо продлить их со ­
крушение хотя бы на время краткой наставительной речи и на­
чал так:
«Дорогие сограждане!
188

Астронома нельзя признать в данном случае компетентным
судьей, поскольку важнейший феномен, имеющий, кажется, те­
перь место над нами в небесах, никоим образом не может быть
причислен к незначительным кометам и появляется только од­
нажды во всемирной истории; нашим торжественным настрое­
нием не стоит поэтому легкомысленно пренебрегать; наше по­
ложение таково, что целесообразнее серьезно задуматься над
ним.
Не проще ли всего в день Страшного суда оглянуться на на­
шу зыбкую планету, обреченную сгинуть со всеми своими па­
радизами и тюрьмами, со всеми своими сумасшедшими домами
и республиками ученых; попробуем в этот последний час, когда
нами завершается всемирная история, бросить хотя бы беглый
общий взгляд на то, что мы затевали и творили на этом земном
шаре с тех пор, как он вознесся из хаоса. После Адама минул
длинный ряд годов, если даже не принимать китайского лето­
счисления за более точное, — что мы создали за это время9 Я
утверждаю: ровным счетом ничего.
Не смотрите на меня с таким недоумением: сегодня кичиться
не пристало, необходимо хоть напоследок с подобающей скром­
ностью хоть немного заняться собой.
Скажите мне, с каким выражением лица намерены вы пред­
стать перед Господом Богом нашим, вы, братья мои, властители,
откупщики, военные, убийцы, капиталисты, воры, чиновники,
юристы, философы, теологи и все прочие, невзирая на долж­
ность и ремесло, ибо в нынешнем всеобщем национальном соб­
рании обязан участвовать каждый, хотя я замечаю, что многие
из вас предпочли бы вскочить на ноги и пуститься наутек.
Воздайте должное истине, создано ли вами хоть что-нибудь
стоящее? Например, вы, философы, разве вы до сих пор сказали
что-нибудь существеннее того, что вам нечего сказать? Вот под­
линнейший, очевиднейший итог всего предшествующего фило­
софствования! Вы, ученые, добились ли вы всей вашей
ученостью чего-нибудь другого, кроме разложения и улетучива­
ния человеческого духа, чтобы в конце концов с простодушной
важностью держаться оставшегося caput moituum. Вы, теологи, с
таким пылом выдававшие себя за божьих придворных, заискивая
и виляя хвостом перед Всевышним, вы устроили здесь на земле
настоящий разбойничий вертеп: вместо того чтобы объединять
людей, разметали их по сектам, а прекрасное всеобщее братство
и единую семью навсегда разбили на злобствующие клики. Вы,
юристы, вы, межеумки, вам следовало бы, в сущности, остаться
заодно с теологами, от которых вы отпали в некий проклятый
час, чтобы вы казнили тело, а теологи — дух. Ах, лишь на лоб­
ном месте вы, родные души, протягиваете друг другу руки перед
несчастным приговоренным грешником, и духовный палач с
достоинством сопутствует палачу светскому.
Что мне сказать о вас, государственные деятели, сводившие
189

человеческую природу к механическим принципам? Оправдае­
тесь ли вы перед небесной ревизией своими заповедями и как
намерены вы теперь, когда мы готовимся вступить в царство ду­
хов, расставить опустошенные вами человеческие образы, чью
выпотрошенную оболочку вы умели использовать, умертвив
предварительно дух? О, что только не тяготит исполинов, стоя­
щих особняком, князей и властителей, расплачивающихся людь­
ми, как монетами, и ведущими постыдную работорговлю — со
смертью? О, вот от чего я рассвирепел и разъярился, и теперь,
когда передо мной пресмыкается земное отродье со всеми свои­
ми заслугами и добродетелями, пока идет всемирный суд, стать
бы мне дьяволом на часок, чтобы обратиться к вам с речью, еще
более уничтожающей!
Торжественное действо, как видно, все еще затягивается, и у
вас еще есть время раскаяться, молитесь же и войте, лицемеры,
как вы это делаете перед смертью, когда вам уже нельзя испра­
вить вашу исковерканную жизнь и невозможно долее грешить.
Позади вас лежит всемирная история, подобная нелепому
роману, в котором встречается несколько порядочных персона­
жей и великое множество жалких. Ах, ваш Господь Бог допустил
оплошность: не обработав сам этого романа, он позволил вам
писать его. Сами посудите: стоит ли ему переводить вашу пач­
котню на высший язык и не разорвет ли он ее в клочья, убе­
дившись в полной вашей бездарности и предав забвению вас
вместе со всеми вашими планами. Я не предвижу другого исхо­
да, ибо все вы, здесь присутствующие, можете ли вы претендо­
вать на доступ в рай или на доступ в ад? Для царства небесного
вы слишком порочны, для преисподней слишком нудны.
Судебная процедура все еще продолжается, но я не советую
вам успокаиваться: соберитесь лучше с мыслями и, пока под ва­
ми не провалилась почва, усовершенствуйтесь хоть мало-
мальски в похвальном самоуничижении. Пора мне высказать
неопровержимые аргументы: Господь Бог пощадил бы Содом и
Гоморру ради одного праведника, однако хватит ли у вас дер­
зости заключить на этом основании, будто Он ради нескольких
умеренно благочестивых приютит всех лицемеров, населяющих
шар земной? Пускай кто-нибудь из вас внесет хоть одно разум­
ное предложение, куда деть вас. Уже покойный Кант вам дока­
зал, что пространство и время — лишь формы чувственного со­
зерцания; теперь вы знаете, что в мире духовном нет ни про­
странства, ни времени; вот я теперь и спрошу вас, чье житье-
бытье погрязло в сплошной чувственности, где хотите вы найти
пространство, когда пространства больше нет? Да, какие новые
начинания остались для вас, когда наступает конец времени?
Даже когда речь идет о ваших величайших мыслителях и поэтах,
бессмертие следует понимать в переносном смысле, что же зна­
чит оно для вас, бедняги, если за вами не числится никаких дел,
кроме торговых, если вам не ведом никакой дух, кроме винного
190

духа, аналогичного вдохновению для ваших поэтов. Пусть кто
угодно даст хоть какой-нибудь путный совет; я, черт возьми, не
знаю, куда мне с вами деваться!»
Тут я заметил беспокойство среди собравшихся передо мной
и услышал довольно отчетливо, как некоторые молодые адепты
свободомыслия (свободомыслие в наши дни — синоним недо­
мыслия) нагло утверждают, будто все это ложная тревога. Один
из собравшихся уже снова возложил на себя корону, и первый
советник, только что сам себя разоблачавший, озлобленно зая­
вил: мол, нужны строгие меры против тех, кто разыграл коме­
дию с целым почтенным городом, и первым зачинщиком следу­
ет считать меня.
Тут я стушевался, смиренно попросил, обратившись к чело­
веку в короне, послушать меня еще минутку и добавил сле­
дующее:
«Пускай подобное приглашение на суд оказалось ложной
тревогой, оно может принести известную пользу; и даже было
бы желательно — с помощью физических экспериментов и не­
скольких центнеров плаунного порошка, чтобы сверкало со всех
башен и возвышений, — регулярно устраивать в государствен­
ных интересах такую вот сумятицу, дабы коронованная особа,
отнюдь не всеведущая, могла бы таким образом время от време­
ни проводить всеобщую государственную ревизию и видеть in
puris naturabilis со всеми его недугами само государство, обычно
выступающее при параде, разукрашенное штатными костюмера­
ми и гримерами, ласкателями и советниками. Как зачинатель
этого государственного эксперимента я даже просил бы выдать
мне патент на мое изобретение, чтобы побочные доходы от
этого мнимого Судного дня, например, благословения стольких
бедняг, снова всплывших на поверхность, проклятия ниспро­
вергнутых святых и прочее поступали на мой счет».
Мертвая тишина вокруг ободрила меня, и я отважился при­
совокупить, что сегодня, затрубив, как будто начался пожар, я
сам устроил подобную ревизию и не откажусь прямо сейчас
произвести известный ремонт, выправив поколебленное здание
государства отдельными смешениями с должностей, казнями и
так далее.
Никто не сказал ни слова, пока я не высказался, и короно­
ванный муж поправлял у себя на макушке корону словно бы в
нерешительности; в результате, однако, мое изобретение было
отвергнуто как неприемлемое, а меня самого лишь по высо­
чайшей милости согласились признать дурачком и не смещать
покуда с моей должности.
Чтобы, однако, подобная тревога больше не повторялась,
особым указом были введены изобретенные Самуэлем Дэем
watchman's noctuaries, так что поющий и трубящий ночной сто­
рож превратился в немого, — решение, обоснованное тем, что
мой клич и ночной рог предупреждают ночных воров о моем
191

приближении и должны быть упразднены как нецелесообраз­
ные*.
Воры дневные раз и навсегда избавились от моего надзора, и я
брожу теперь, немой и печальный, по безлюдным улицам, каждый
час втыкая мою карточку в ночные часы. О, насколько же крепче
стал с тех пор сон, если кое-кто, при всех своих тайных грехах
боявшийся разве что Страшного суда, лежит на своих подушках
спокойно и непоколебимо теперь, когда моя труба разбита.
________________
СЕДЬМОЕ БДЕНИЕ_________________
Автопортретирование — Погребальная речь
в день рождения младенца — Стихоплет —
Дело об оскорблении
Я заговорил о моих безумствах, но худшее из них — моя
жизнь, и в эту ночь, когда мне больше нельзя трубить и петь,
что скрашивало прежде мое времяпрепровождение, я намерен
продолжить ее воссоздание.
Я частенько собирался, сидя перед зеркалом моего вообра­
жения, написать свой сносный автопортрет, но, вторгаясь в эти
проклятые черты, находил в конце концов, что они подобны
загадочной картинке, изображающей с трех разных точек зрения
фац ию , мартышку и к тому же дьявола en face. Так я запутывал
самого себя, вынужденный гипотетически заподозрить основу
моего бытия в том, что сам дьявол проскользнул в постель толь­
ко что канонизированной святой и наметил меня, как lex
cruciata для Господа Бога, дабы Тому было над чем ломать себе
голову и день Страшного суда.
Проклятое противоречие заходит во мне так далеко, что сам
папа не был бы благочестивее на молитве, чем я при богохуль­
стве, и, напротив, когда я читаю благостные поучительные тру­
ды, меня так и одолевают наизлобнейшие помыслы. Если другие
разумные и чувствительные люди отправляются на лоно приро­
ды, чтобы там воздвигнуть кущи, поэтические или библейские,
достойные горы Фавор, то я предпочитаю приносить с собой от­
борные, прочные строительные материалы для всеобщего сума­
сшедшего дома, куда я не прочь запереть прозаиков и поэтов
одного за другим. Не раз меня выгоняли из церквей за то, что я
там смеялся, и из домов терпимости за то, что меня там брала
охота помолиться.
*
Эти ночные часы так устроены, что ночной сторож подтверждает
регулярность своего обхода, втыкая записку в отверстие, невидимую до
определенного часа. Утром полицейский офицер открывает часы, чтобы
проверить, в каждом ли отверстии находится записка.
192

Одно из двух: или люди не в своем уме, или я. Если решать
этот вопрос большинством голосов, я пропал.
Будь что будет, уродлива или красива моя физиономия, по ­
пробую-ка я часок пописать ее. Вряд ли я приукрашу себя; ведь
я пишу ночью, так что красками не блеснешь и поневоле огра­
ничиваешься резкими тенями да мазками с нажимом.
Кое-какую репутацию создали мне летучие поэтические л и ­
стки, выпущенные мною из мастерской моего сапожника; пер­
вый содержал надгробную речь, написанную мною, когда у того
родился мальчик, правда, я помню только начало, звучавшее
примерно так:
«Его обряжают для первого гроба, пока не готов еще второй,
в котором похоронят его деяния и его глупости; так принято ук­
ладывать государей сначала во временный гроб, а потом вносить
в склеп ф об оловянный, подобающе украшенный трофеями и
надписями, чтобы труп удостоился вторичного захоронения.
Прошу вас, не доверяйте мнимому отблеску жизни и розам на
щечках младенца, это искусство природы, которая, подобно за­
правскому врачу, придает на некоторое время приятную види­
мость набальзамированному телу; в его внутренностях уже таится
точущее тление, и стоит вам вскрыть их, вы увидите там разви­
вающиеся зародыши червей, удовольствие и боль, протачиваю­
щиеся так нетерпеливо, что труп распадается в прах. Увы! он
жил только до рождения; так, счастье — это лишь надежда, не
более; стоит надежде осуществиться, и оно разрушается само со­
бою. Пока еще он красуется на парадном ложе, но цветы, кото­
рыми вы его осыпаете, не что иное, как осенние цветы для его
савана. Вдали уже готовятся к выносу фоба со всеми его радо­
стями и с ним самим, а земля всегда тут как тут со своим скле­
пом для него. Отовсюду жадно протягивают к нему руки лиш ь
смерть и тление, постепенно пожирая его, чтобы, убив его, от­
дыхать на пустом склепе, когда напоследок развеются его скор­
би, его наслаждения, воспоминания о нем и самый прах его. Его
останками давно распорядилась природа, расточающая их, что­
бы выращивать новые цветы для пофебения новых умираю­
щих».
Остальную речь я забыл. Полагали, что в целом она не дурна,
разве что неправильно озаглавлена, поскольку следовало бы п и­
сать не «День рождения», а «День смерти», но так или иначе
речь потом находила применение на детских похоронах.
Начинающему автору приходится бороться с великими труд­
ностями, так как ему нужно приобретать известность своими
произведениями; напротив, автор, уже выступивший и однажды
снискавший аплодисменты, одним своим именем прославляет
свои произведения, и людей не убедишь в том, что у великих
поэтов и великих героев бывают часы, когда обнаруживаются их
произведения и деяния, которые хуже наихудшего даже в преде­
лах, доступных зауряднейшим сынам земли. Высота всегда не­
193

разлучна с низостью, и, наоборот, лишь на плоской поверхности
можно не бояться падения.
Мне же порядком везло, и я тачал рифмы быстрее, чем баш­
маки, так что наша мастерская смогла восстановить старую вы­
веску Ганса Сакса, сливая воедино два искусства, столь важные
для государства. К тому же за стихотворение мне платили едва
ли не больше, чем за башмак, и посему старый мастер без раз­
дражения допускал беспутное ремесло наряду со своим хлебным
промыслом, позволяя моему дельфийскому треножнику соседст­
вовать со своим общеупотребительным.
Кстати, я усматриваю мудрость Провидения в том, что дея­
тельность многих ограничена тесным убогим кругом, а сами они
заперты в четырех стенах, где в затхлом темничном воздухе их
свет едва вспыхивает, безвредный и тусклый, в лучшем случае
свидетельствуя о своем пребывании в темнице, тогда как на воле
он возгорелся бы вулканом, чтобы обречь пожару все окружаю­
щее. И мой огонек, действительно, начал уже искриться и по­
блескивать, являя, впрочем, разве что поэтические трассиру­
ющие пули, предназначенные для рекогносцировки, а отнюдь не
бомбы, грозящие опустошительными взрывами. М еня часто ох­
ватывал гнетущий страх, словно я великан, который в младенче­
стве был замурован в каморке с низким потолком; великан
растет, ему хочется потянуться и выпрямиться, но такой воз­
можности у него нет, и остается лишь терпеть, как у него вы­
давливается мозг, или превращаться в скрюченного уродца.
Люди такого пошиба, прорвись они наверх, не отличались бы
мирным нравом, буйствовали бы в народе, как чума, земле­
трясение или гроза, и стерли бы в порошок или испепелили бы
изрядный участок нашей планеты. Однако эти сыны Енаковы
занимают обычно достойное положение, и над ними, как над
титанами, громоздятся горы, которые можно разве что сотрясать
в бессильном гневе. Там постепенно обугливается их топливо, и
лишь крайне редко удается им отвести душу, яростно метнуть из
вулкана свой пламень в небо.
Правда, мне достаточно было простых фейерверков, чтобы
возмущать народ, и непритязательная сатирическая речь осла на
тему: «Зачем вообще нужны ослы» — наделала чрезмерного шу­
му. Видит Бог, я не питал при этом особенно злобных помыслов
и никого не затрагивал в частности, однако сатира подобна
пробному камню: ни один металл не проскользнет мимо, не за­
свидетельствовав, стоит он чего-нибудь или ничего не стоит;
именно так и произошло — листок прочитал некто и все без ис­
ключения принял на свой счет, за что меня без дальнейших це­
ремоний упрятали в тюрьму, где на досуге усиливалось мое
неистовство. Между прочим, в своем человеконенавистничестве
я не уступал государям, склонным облагодетельствовать отдель­
ные особи, чтобы истреблять остальных во множестве.
Наконец, меня освободили, когда некому стало содержать
194

меня, так как умер мой старый сапожник, и я оказался один в
мире, как будто свалился на землю с чужой планеты. Теперь я
отчетливо видел: человек ничего не значит как человек, и нет у
него на земле никакой собственности, кроме купленной или за­
воеванной. О, как бесило меня то, что нищие, бродяги и прочие
несчастные недотепы, вроде меня, позволили отнять у себя ку­
лачное право, предоставленное лишь государям, как еще одна
прерогатива, а те не знают удержу в его употреблении; поистине
тщетно искал я хотя бы клочок земли, где можно было бы пре­
клонить голову, до такой степени они присвоили и раздробили
каждую пядь, не желая знать естественного права, хотя оно одно
всеобщее и положительное, а вместо него вводя в каждом уголке
свое особое право и особую веру; в Спарте они превозносили
вора, понаторевшего в кражах, а в Афинах такового вешали.
Между тем я вынужден был найти себе занятие, чтобы не
умереть с голоду, так как они захватили все вольные общие уго­
дья природы, включая птиц в небе и рыб в воде, и не уступали
мне ни одного зернышка без полновесной оплаты наличными.
Недолго думая, я выбрал промысел, состоящий в том, чтобы
воспевать их со всеми их начинаниями; я стал рапсодом наподо­
бие слепого Гомера, который тоже подвизался в роли бродячего
уличного певца.
Кровь они любят сверх всякой меры и, даже если не проли­
вают ее сами, глядели бы и век бы не нагляделись, как она про­
ливается на картинах и в стихах, в самой жизни, а предпоч­
тительно в грандиозных батальных сценах. Поэтому я пел для
них про убийства, чем и пробавлялся; и начал даже причислять
себя к полезным гражданам государства, полагая, что я не хуже
фехтовальщиков, оружейников, производителей пороха, военных
министров, врачей и всех других откровенных пособников смер­
ти; признаюсь, я высоко возомнил о себе, дескать, я закаляю
моих слушателей и учеников и, по мере сил, приучаю их не бо­
яться крови.
Со временем, однако, мне надоели убийства в миниатюре, и
я отважился на большее, на повествования о душах, загубленных
церковью и государством (добротные сюжеты такого рода по­
ставляла мне история); кое-когда присовокуплял и маленькие
забавные эпизоды, облегченные убийства, как, например, убий­
ство чести коварством благожелательной молвы, убийство любви
холодными, бессердечными молодчиками, убийство верности
мнимыми друзьями, убийство справедливости судом, убийство
здравого смысла цензурными уложениями и т.д. На этом все и
кончилось: против меня было возбуждено более пятидесяти
процессов об оскорблении. Я выступал перед судом как свой
собственный advocatus diaboli; передо мной вокруг стола восседа­
ло полдюжины ряженых, носивших личины справедливости,
чтобы скрыть свою истинную плутовскую физиономию и вто­
рую хогартовскую половину лица. Они владеют искусством Ру­
195

бенса, превращавшего одним мазком смеющееся лицо в плачу­
щее, и применяют его к самим себе, стоит им расположиться на
своих седалищах, чтобы таковых не приняли за скамьи несчаст­
ных подсудимых. Строго предупрежденный о том, что я должен
говорить одну только правду по поводу предъявленных мне об­
винений, я начал так:
«Многомудрые! Я стою здесь перед вами как обвиняемый в
оскорблении; все corpora delicti подкрепляют обвинение, и я
твердо намерен причислить к ним вас самих, поскольку не толь­
ко предметы, позволяющие установить факт определенного пре­
ступления, как, например, ломы, воровские лестницы и т. п.,
можно назвать corpora delicti, но и сами тела, в которых обитает
преступление. Однако было бы не худо, если бы вы не только
исследовали преступления как искушенные теоретики, но и
научились бы совершать их как прилежные практики, принимая
во внимание то, что иные поэты жалуются уже на своих рецен­
зентов, не способных сочинить завалящего стишка и все-таки
осмеливающихся судить их стихи; да и как вы оправдаетесь,
многомудрые, когда, согласно аналогии, некий вор, прелюбодей
или какой-нибудь другой негодяй из этой сволочи, которую вы
склонны судить, предложит вам разгрызть подобный орешек и
не сочтет вас рецензентами, компетентными в своем ремесле,
так как вы не зарекомендовали себя т praxi.
Законы как будто в самом деле намекают на это и освобож­
дают вас как судейских во многих случаях от обвинения в пре­
ступлениях, так что вам разрешается безнаказанно душить, ра­
зить вокруг себя мечом, оглушать дубинами, сжигать, топить в
мешках, погребать заживо, четвертовать и пытать, а ведь все это
настоящие злодеяния, которые не сошли бы с рук никому, кро­
ме вас. И при меньших проступках, а именно в случае, за­
ставившем представить меня перед вами здесь в качестве обви­
няемого, законы оправдывают вас; так параграфы 1 и 2 закона
13 об оскорблениях не запрещают вам оскорблять тех, кого вы
сами завлекли в судебные тенета по обвинению в оскорблении.
Поистине трудно себе представить все выгоды, проистекаю­
щие для государства из подобного установления; сколько пре­
ступлений можно было бы раскрыть, например, если бы господа
судейские, так сказать, при исполнении служебных обязанно­
стей собственной персоной посещали дома терпимости, удовле­
творяя свою похоть, чтобы уличить обвиняемых тут же без
обиняков, или воровски проникали бы в среду воров, чтобы от­
правлять на виселицу их товарищей, или шли бы на прелюбо­
деяния, чтобы выявлять кое-когда прелюбодеек и тех, кто
предрасположен и питает пристрастие к подобному пре­
ступлению и потому должен рассматриваться как субъект, вред­
ный для государства.
Праведное Небо, благодетельность этого установления так
очевидна, что мне больше нечего прибавить, и я заслуживаю о п­
196

равдания хотя бы за то, что выдвинул мое скромное предло­
жение.
Мне пора перейти к моей собственной защите, многомудрые!
Мне инкриминируется inuria oralis, а именно, согласно подраз­
делу В, пропетое оскорбление. Уже этим я мог бы обосновать
ничтожность обвинения, так как певцы явно принадлежат к со­
словию поэтов, а поэтам, которым, по утверждению новой ш ко­
лы, чужда всякая тенденция, при всем желании не запретишь
оскорблять и кощунствовать, сколько им угодно. Поэтов и пев­
цов даже не следовало бы обвинять в таком преступлении, так
как вдохновение приравнивается к опьянению, а опьянение ос ­
вобождает пьяного от наказания без дальнейших последствий,
если само опьянение не преступно, что невозможно предполо­
жить в связи с вдохновением, поскольку вдохновение — не что
иное, как дар богов. А пока я хотел бы привести более убеди­
тельные аргументы в мою защиту и отсылаю вас к трудам наших
превосходнейших новейших правоведов, где убедительно дока­
зывается, что право не имеет решительно ничего общего с мора­
лью, и лишь действие, посягающее на внешнее право, может
инкриминироваться как преступление против права. Я же лишь
морально уязвлял и оскорблял и потому перед этим судом от­
клоняю обвинение за недостаточностью, поскольку я как лицо
моральное подлежу foro privilegiato мира иного.
Да, если, согласно труду Вебера об оскорблениях (раздел пер­
вый, стр. 29), лицам, отказавшимся от чести и справедливости,
нельзя нанести оскорбления, то я по аналогии смею сделать вы­
вод, что, поскольку вы как судьи и потерпевшие совершенно
отреклись от морали, мне позволительно здесь при открытом
судебном разбирательстве осыпать вас любыми моральными ос­
корблениями; ведь когда я отваживаюсь назвать вас холодными,
бесчувственными, хотя многомудрыми и праведными господами,
подобает считать это скорее апологией, нежели оскорблением, и
я просто отклоняю за необоснованностью все судебные притяза­
ния, исходящие от вас».
Тут я замолчал, и все шестеро взирали некоторое время друг
на друга, не вынося приговора; я спокойно ждал. Если бы они
присудили меня в наказание к дыбе, к застенку, к испанскому
сапогу, к поджариванию пяток, к вырезыванию ремней из моей
кожи или к рассечению моего тела, что слывет в Японии весьма
почетным, я принял бы все это радостно, лишь бы не подвер­
гаться злобе, которую выказал первый друг справедливости,
председатель суда, объявивший, что меня нельзя обвинить в
преступлении, так как я отношусь к поврежденным умственно,
и мой проступок надо рассматривать как следствие частичного
помешательства, а посему меня без промедления надлежит от­
править в сумасшедший дом.
Это уж слишком; дальнейшее воссоздание не под силу мне
сегодня, и я хотел бы лечь и заснуть.
197

ВОСЬМОЕ БДЕНИЕ
Вознесение поэта — Отречение от жизни —
Пролог шута к трагедии «Человек»
Поэты — безобидный народец со своими грезами и востор­
гами, с небом, полным греческих богов, с которыми не расста­
ется их фантазия. Но они свирепеют, как только осмеливаются
сопоставить свой идеал с действительностью, и яростно бьют ее,
хотя им вообще не следовало бы к ней прикасаться. Они бы так
и остались безобидными, если бы действительность выделила им
свободное местечко, где бы им не докучали, принуждая суетою
и столпотворением оглядываться именно на нее. Все впадает в
ничтожество при сопоставлении с их идеалом, ибо он возносит­
ся за облака; сами поэты не могут постигнуть его пределов и
вынуждены держаться звезд как временной границы, а кто зна­
ет, сколько звезд, невидимых доселе, чей свет еще только стре­
мится и нам.
Городской поэт в своей чердачной клетушке также принад­
лежал к идеалистам, которых силой приобщили к реализму с
помощью голода, кредиторов, судебных издержек и т.д ., подобно
Карлу Великому, загонявшему язычников мечом в реку, чтобы
они крестились. Я свел знакомство с ночным вороном и, во­
ткнув мою карточку как временное удостоверение в ночные ча­
сы, частенько забегал к нему на чердак посмотреть, как он
бурлит и бушует, словно вдохновенный апостол в огненном оре­
оле, обличая там наверху человечество. Весь его гений со­
средоточился на завершении трагедии, где выступали возвы­
шенные таинственные образы, они же великие духи человечест­
ва, которым оно само как бы служит лишь телом и внешней
оболочкой, а среди них вместо хора пробегал трагический шут,
маска гротескная и жуткая. Трагический поэт железной рукою
неумолимо удерживал прекрасный лик жизни перед своим ог­
ромным вогнутым зеркалом, где его черты дико искажались и
обнаруживались бездны в морщинах и безобразных складках,
избороздивших прекрасные ланиты; вот что срисовывал он.
Хорошо, что многие не понимали его: в наш век лорнетов
крупнейшие предметы так отступили, что их распознают в дали
только с помощью увеличительных стекол — и то неотчетливо,
лелея, напротив, мелочи, так как близорукие острее видят до ­
сягаемое.
Он как раз закончил свою трагедию и надеялся, что взывал к
богам недаром, и они откроются ему, по крайней мере, в виде
золотого дождя, который отпугнет кредиторов, голод и судебных
исполнителей. Сегодня должна была последовать санкция важ­
нейшего цензора, издателя, и меня влекло к поэту на чердак
любопытство, а также стремление узреть его на веселом пирш е­
198

стве земных богов. Не грустно ли, что люди так крепко запира­
ют свои пиршественные залы да еще ставят у дверей стражей-
латников, перед которыми нищий отступает в испуге, если ему
нечем подкупить их*.
Запыхавшись, я вскарабкался на высокий Олимп, но вместо
одной непредвиденной трагедии меня ожидали целых две, одна,
возвращенная издателем, и другая, экспромт самого трагика, где
он выступал в роли протагониста**. За неимением трагического
кинжала, он воспользовался, что вполне извинительно в импро­
визированной драме, шнуром, который служил манускрипту до ­
рожным поясом на обратном пути, и висел теперь на нем, лег ­
кий, как святой, возносящийся на небеса, сбросив земной бал­
ласт над своим произведением.
При этом в комнате царила тишина, почти зловещая; лишь
две ручных мыши, единственные домашние животные, мирно
играли у моих ног, посвистывая то ли от радости, то ли с голоду;
последнее предположение как бы подтверждала третья, усердно
грызущая бессмертие поэта, его возвратившееся последнее тво­
рение.
«Бедняга, — сказал я парящему, — не знаю, считать ли мне
твое вознесение комическим или трагическим. Во всяком слу­
чае, ты закрался моцартовским голосом в дрянной деревенский
концерт, и вполне естественно, что тебе пришлось оттуда улиз­
нуть; в стране хромых единственное исключение высмеивается,
как диковинная, странная игра природы, точно также в государ­
стве воров одна только честность должна караться петлей; все в
мире сводится к сопоставлению и согласованию, и если твои со ­
отечественники приучены к визгливому крику, а не к пению,
они не могли не причислить тебя к ночным сторожам именно
из-за твоей отменно выработанной дикции, как произошло со
мною. О, люди лихо шагают вперед, и меня подмывает сунуть
нос на часок в этот глупый мир тысячелетие спустя. Бьюсь об
заклад, я увидел бы, как в кунсткамерах и музеях они срисовы­
вают лишь корчи, приняв безобразное за идеал и взыскуя его,
когда красота давно уже разделила участь французской поэзии и
объявлена пресной. Хотел бы я присутствовать и на лекциях по
механике природы, где будет преподаваться изготовление закон­
ченного мира с наименьшей затратой энергии, а желторотые
ученики будут приобретать специальность «творец мира», как
теперь они дотягивают пока еще всего лишь до творцов «я». Бо­
же правый, каких только успехов не достигнут через тысяче­
летие все науки, когда уже теперь мы шагнули так далеко; обно­
вителей природы разведется не меньше, чем у нас часовщиков;
*
На голландских дукатах изображен латник. (Здесь и далее прим.
переводчика).
** Так во времена Феспида назывался единственный актер, вместе с
хором играющий всю трагедию.
199

завяжется корреспонденция с луною, откуда мы уже сегодня по­
лучаем камни; драмы Ш експира будут разрабатываться как уп­
ражнения для младших классов; любовь, дружба, верность ис­
чезнут с театральных подмостков, устаревшие, как ныне устарели
шуты; сумасшедшие дома будут строиться только для разумных;
врачи будут искореняться в государстве как вредители, которые
изобрели средство, предотвращающее смерть; грозы и землетря­
сения будут организовываться с такой же легкостью, как ны ­
нешние фейерверки. Ты паришь, бедняга, но вот как выглядело
бы твое бессмертие, и ты хорошо сделал, испарившись вовремя»
Но мое благодушие внезапно было растрогано подобно тому,
как взрыв смеха заканчивается слезами, когда я глянул в угол,
где, единственная радость и единственная оставшаяся мебель,
безмолвно и знаменательно противостояло усопшему детство; то
была старая выцветшая картина, чьи краски померкли; так, со ­
гласно поверию, румянец улетучивается со щек на портретах по­
койников.
Картина изображала поэта приветливым, улыбающимся
мальчиком, играющим у материнской груди; ах! прекрасный ма­
теринский лик был его первой и единственной любовью, и она
изменила ему лишь тогда, когда умерла. Там на картине вокруг
него еще смеялось детство, и он стоял среди весеннего сада,
полного нераскрывшихся бутонов, томясь по их будущему бла­
гоуханию, но цветы, раскрывшись, оказались ядовитыми и при­
несли ему смерть. Я вздрогнул и невольно отвернулся, сравнив
копию, улыбающееся детское личико, обрамленное локонами, и
нынешний оригинал, парящее гиппократово лицо, черное и
ужасное, подобно голове Медузы, всматривающееся в свое дет­
ство. По-видимому, в последнюю минуту он бросил последний
взгляд на картину, так как он висел, повернувшись в ее сторону,
и лампа горела прямо перед ней, как перед алтарным образом.
О, страсти — коварные ретушеры; они по-своему подновляют с
годами цветущую рафаэлевскую головку юности, искажая ее и
обезображивая все более жесткими чертами, пока из ангельского
лика не образуется личина, достойная адского Брейгеля.
Рабочим столом поэту, этим алтарем Аполлона, служил ка­
мень, так как все деревянное, имевшееся в комнате, включая
рамку, из которой была вынута картина, давно сгинуло в пламе­
ни ночных жертвоприношений. На этом камне лежали возвра­
щенная трагедия под названием «Человек» и отречение от жиз­
ни, так и озаглавленное:
«Отречение от жизни»
Человек никуда не годится, поэтому я вычеркиваю его. Мой
«Человек» не нашел издателя ни как persona vera, ни как persona
ficta; ради последней (то есть ради моей трагедии) ни один
книгопродавец не раскошелится, чтобы покрыть расходы на ее
200

печатание: что же касается первой (меня самого), то мною пре­
небрег даже дьявол, и они заставили меня, как Уголино, голо­
дать в этой величайшей голодной тюрьме, в так называемом мире,
бросив у меня на глазах навеки в море ключи от нее. К счастью,
мне хватило сил, чтобы взобраться на ее зубец и оттуда ринуться
вниз. Вот за что я в моем завещании благодарю книгопродавца,
не пожелавшего выпустить моего «Человека», но, по крайней
мере, бросившего мне в башню шнур, а он позволяет мне уйти
ввысь.
Полагаю, там снаружи весело, и ничто не мешает осмотреть­
ся; там лучше со всех точек зрения, даже если я ничего не уви­
жу, кроме здешней преисподней, но там до нее мне хоть больше
не будет дела, — а старый Уголино, ослепнув от голода, топтал ­
ся в своей тюрьме, сознавал, что он слеп, но жизнь в нем еще
яростно боролась, не давая ему отойти.
Правда, и я тоже, как он, забавлялся в моей темнице с ми­
лыми мальчиками, зачатыми мной в одинокой ночи, и они иг­
рали вокруг меня, как цветущая юность и золотые светлые гре­
зы; это было мое потомство, теплые узы, связующие меня с
жизнью, — но их тоже отвергли, и голодные твари, запертые
вместе со мною, изгрызли их, так что они теперь порхают вок­
руг меня только в моих воспоминаниях.
Да будет так; дверь позади меня крепко захлопнулась; в по­
следний раз ее открывали, чтобы внести гроб, в котором лежало
мое последнее дитя; итак, после меня не остается ничего, и я
смело иду навстречу Тебе, Бог, или Ничто!»
Таков был пепел от пламени, которое не могло не удушить
себя. Я тщательно собрал его. отнял, насколько мне это удалось,
у голодных мышей останки «Человека» и волей-неволей вступил
в права наследства.
Если когда-нибудь Небо нежданно-негаданно улучшит мое
положение, я за свой счет издам трагедию «Человек», обгло­
данную и неполную, как она есть, и безвозмездно распределю
тираж среди людей. А пока я намерен хотя бы в извлечениях
привести пролог шута. В кратком предисловии поэт извиняется
за то, что дерзнул ввести шута в трагедию; вот собственные сло­
ва поэта:
«Древние греки помещали в свои трагедии хор, чтобы он, вы­
сказывая общие соображения, отвращал взор от отдельных ужа­
сов, умиротворяя тем самым чувства. Я полагаю, сейчас не
время для умиротворения; скорее надлежит раздражать и под­
стрекать, так как все остальное не действует, и человечество в
целом так ослабло и озлобилось, что оно , как правило, делает
зло механически и совершает свои тайные грехи просто по не­
ряшливости. Людей надо пронять, как страдающего астенией, и
я ввожу моего шута с намерением разъярить их; ибо если по по­
словице дети и дураки говорят правду, то высказывают они и
ужасное, и трагическое, первые со всей жесткостью своей не­
201

винности, вторые, издеваясь и глумясь; новейшие эстетики под­
твердят мою правоту». Вот как звучит то, что я решился извлечь
из рукописи:
«Пролог шута к трагедии «Человек»
Я выступаю как провозвестник человеческого рода. Перед
публикой, соответственно многочисленной, легче просматрива­
ется мое назначение: быть дураком, особенно если я в своих ин­
тересах напомню, что, согласно доктору Дарвину, прологом к
человеческому роду и его провозвестником является собственно
обезьяна, существо, бесспорно, куда более бестолковое, нежели
просто дурак, а, стало быть, мои и ваши мысли и чувства лиш ь с
течением времени несколько утончились и облагородились, хотя
они выдают свое происхождение, все еще оставаясь мыслями и
чувствами, вполне способными возникнуть в голове и сердце
обезьяны. Именно по утверждению доктора Дарвина, на кото­
рого я ссылаюсь как на моего заместителя и поверенного, человек
в принципе обязан своим существованием виду средиземномор­
ских обезьян и только потому, что этот вид, освоив мускул сво­
его большого пальца до его соприкосновения с кончиками других
пальцев, постепенно выработал более утонченную чувствитель­
ность, перешел от нее к понятиям в последующих поколениях и
наконец облекся в разумного человека, как мы и наблюдаем его
изо дня в день, шествующего в придворных и других мундирах.*
За эту гипотезу в целом ручается многое; и тысячелетия спус­
тя мы вновь и вновь наталкиваемся на кричащее сходство и род­
ство в подобном отнош ении, да и случалось мне замечать, как
некоторые уважаемые личности с положением все еще не нау­
чились должным образом управлять мускулом своего большого
пальца, как, например, иные писатели и люди, якобы владею­
щие пером; если я не ошибаюсь, это весьма веско подтверждает
правоту доктора Дарвина. С другой стороны, у обезьяны встре­
чаются чувства и навыки, определенно утраченные нами при
нашем salto mortale к человеку; так, например, обезьянья мать
еще и сегодня любит своих детенышей больше, чем иная мать-
государыня; эту истину могло бы опровергнуть лишь одно пред­
положение: не достигает ли последняя в пылу чрезмерной любви
к потомству именно своим пренебрежением той же цели, только
медленнее, чем первая, когда она душит свои чада.
Довольно, я согласен с доктором Дарвином и выдвигаю ф и ­
лантропический проект: давайте научимся выше ценить наших
младших братьев обезьяньей породы во всех частях света и воз­
вышать их, наших теперешних пародистов, до себя, путем ос­
новательных наставлений приучая сближать большой палец с
кончиками остальных, дабы они, на худой конец, наловчились
* См. его стихотворение о природе.
202

хотя бы водить пером. Не лучше ли вместе с первым доктором
Дарвином счесть нашими предками обезьян, а не мешкать, пока
другой доктор не причислит к нашим пращурам каких-нибудь
других диких зверей и не подкрепит свою теорию весьма прав­
доподобными доказательствами, так как многие люди, стоит
прикрыть им нижнюю половину лица и рот, расточающий бли­
стательные слова, обнаруживают в своих физиономиях броское
фамильное сходство особенно с хищными птицами, как, напри­
мер, с ястребами и соколами, да и старинная знать могла бы
возводить свои родословные скорее к хищникам, нежели к
обезьянам, что явствует, не говоря уже об их пристрастии к раз­
бою в средние века, из их гербов, куда они вводили по большей
части львов, тигров, орлов и тому подобных диких бестий.
Сказанного достаточно, чтобы обосновать мое амплуа и маску
в предстоящей трагедии. Я заранее обещаю почтеннейшей публи­
ке, что намерен смешить ее до смерти, каких бы серьезных и
трагических замыслов не питал поэт. Да и к чему вообще серьез­
ность, если человек — тварь курьезная, только действует он на
сцене более пространной, куда актеры малой сцены втираются,
как в «Гамлете», но ка к бы не важничал он, придется ему за кули­
сами снять корону, сложить скипетр, театральный кинжал и от­
ставным комедиантом проскользнуть в свою темную каморку, по ­
ка директор не соблаговолит объявить новую комедию. А если бы
он пожелал явить свое «я» in puris naturabilis, не маскируя его н и­
чем, кроме ночной рубашки и колпака, клянусь дьяволом, каж­
дый убежал бы, напуганный пошлостью и убожеством; вот и уве­
шивает он себя пестрым театральным тряпьем, прячет лицо под
масками радости и любви, чтобы выглядеть интересней, усиливает
свой голос внутренним рупором, и, наконец, его «я» начинает
гордиться тряпками, воображает, будто оно слагается из них, ведь
бывают прочие «я», одетые еще хуже, и они восхищаются тряпич­
ным чучелом, прославляют его, однако при свете дня и вторая
Мандандана*, оказывается, искусственно сшита, выставляет gorge
de Paris, намекая на отсутствующее сердце, и под обманчивой
поддельной маской скрывает мертвую голову.
Какие бы глазки не строила нам личина, она никогда не об­
ходится без мертвой головы, и жизнь — лишь наряд с бубенчи­
ками, облекающий Ничто, и бубенчики звенят, пока их не со ­
рвут и не отбросят в гневе. Все лишь Ничто, и оно удушает само
себя, жадно само себя оплетает, и это самооплетание есть лука­
вая видимость, как будто существует Нечто, однако если бы
удушение замедлилось, отчетливо проявилось бы Ничто, перед
которым нельзя не ужаснуться; глупцы усматривают в таком за­
медлении вечность, однако это и есть доподлинное Ничто, абсо­
лютная смерть, и, напротив, жизнь заключается лишь в непре­
рывном умирании.
* «Триумф чувствительности» Гёте.
203

Если отнестись к этому серьезно, недолго угодить в сума­
сшедший дом, я же отношусь к этому просто, как шут, и вывожу
отсюда пролог к трагедии, правда, автор был настроен возвы­
шеннее и вписал в трагедию Бога с бессмертием, чтобы придать
своему «Человеку» значительность. Я же надеюсь при этом сыг­
рать в трагедии роль древней судьбы, которой греки подчиняли
даже своих богов, и в такой роли надеюсь поистине безумно пе­
репутать между собой действующие лица, чтобы они своими си­
лами не одумались, а человек, в конце концов, должен будет во­
зомнить себя Богом или, по меньшей мере, вместе с идеалис­
тами и мировой историей творить подобную маску.
Теперь я более или менее высказался и, по мне, пусть высту­
пит сама трагедия со своими тремя единствами: времени, — к о ­
торого я намерен строго придерживаться, чтобы человек не за­
блудился в вечности, — м еста
—
пусть никогда не выходит за
пределы пространства — и действия — его я ограничу, как толь­
ко можно, чтобы Эдип, человек, дошел только до слепоты, а
никак не до преображения в последующем действии.
Я не преграждаю пути маскам; пусть будет маска на маске,
тем забавнее срывать их одну за другой до предпоследней, сати­
рической, гиппократовой, и до последней, которая не снимает­
ся, не смеется, не плачет, она без волос и без косы; это череп,
которым заканчивается трагикомедия. Против стихов я тоже не
возражаю; они комичнейшая ложь, как и котурны — комичней­
шая напыщенность.
Пролог уходит.
________________
ДЕВЯТОЕ БДЕНИЕ_________________
Бедлам — Монолог безумного творца —
Разумный дурак
Хорошо еще, что среди стольких шипов моей жизни обрел я,
по крайней мере, хоть одну розу в полном цветении; правда, она
была вся окружена колючками, так что я извлек ее, почти обле­
тевшую, окровавив при этом себе руку, но я сорвал ее, и она ус­
ладила меня своим предсмертным благоуханием. Этот единст­
венный блаженный месяц среди других зимних и осенних меся­
цев я провел — в сумасшедшем доме.
Человечество явно образуется наподобие луковицы: одна обо­
лочка за другой вплоть до самой маленькой, в которой торчит
сам человек, совсем уже крошечный. Так в небесном великом
храме, на куполе которого чудесными святыми иероглифами па­
рят миры, человечество строит уменьшенные храмы с поддель­
ными звездами, а в храмах этих еще меньшие капеллы и даро­
хранительницы, пока не заключит святые тайны еп miniature как
204

бы в кольцо, хотя они парят вокруг величаво и мощно превыше
лесов и гор и в сверкающем причастии солнца возносятся на
небо, чтобы народы пали перед ним ниц. В единой мировой ре­
лигии, которую тысячами письмен возвестила природа, челове­
чество разгораживает опять-таки уменьшенные народные и
племенные религии для евреев, язычников , турок и христиан, а
последним и этого мало, и они отгораживаются друг от друга.
Так и во всеобщем сумасшедшем доме, из окон которого выгля­
дывает столько голов, частично или вполне безумных; и в нем
построены уменьшенные сумасшедшие дома, потому что дураки
бывают разные. В один из этих уменьшенных меня перевели те­
перь из большого сумасшедшего дома, вероятно, полагая, что
там стало слишком людно. На новом месте я чувствовал себя,
как и на прежнем, пожалуй, даже лучше, потому что дураки, за­
пертые теперь со мною, отличались в большинстве своем прият­
ными маниями.
Я вряд ли сумел бы представить моих товарищей по сумасше­
ствию лучше, нежели в тот момент, когда я должен был дем он­
стрировать их врачу, посещавшему нас, что мне приходилось
время от времени делать, поскольку смотритель заведения по
причине моего безвредного помешательства назначил меня сво­
им заместителем. Выполняя свои обязанности в последний раз,
я произнес такую речь:
«Господин доктор Ольман, или Олеариус, как вы переводите
ваше имя в бессмертие, с помощью мертвого языка, в своих дис­
сертациях и письменных извещениях, — мы, правда, все страда­
ем более или менее различными маниями; не только отдельные
индивиды, но целые сообщества и факультеты, среди которых,
например, многие, сбывая мудрость, увлеченно торгуют просто
шляпами и полагают, будто можно даже головы немудрые пре­
вратить в мудрые, слегка нажав на них шляпой своего производ­
ства: иной раз такую шляпу надевают и на безголовых, якобы
фабрикуя философов, потому что лица последних от чрезмерных
размышлений все равно едва различимы под полями шляпы.
Из-за многочисленных примеров, теснящихся в моей памяти, я
потерял нить периодов и лучше совсем ее прерву, дабы начать
заново».
Тут Ольман покачал своей докторской шляпой, словно со ­
мневаясь в том, что мой головной убор когда-нибудь сменится
дубликатом этого благоприобретения.
«Вы качаете вашей шляпой, — продолжал я, — потому толь­
ко, что небо сделало меня дураком, а император потом не сделал
доктором? Однако оставим это покамест и лучше в последнюю
очередь поговорим о моем собственном безумии, а также о сред­
ствах помочь мне.
Вот номер 1, образчик гуманности, превосходящий все напи­
санное на эту тему; я не могу пройти мимо него, не вспоминая
величайших героев былого — Курция, Кориолана, Регула и иже
205

с ними. Его безумие состоит в том, что он слишком вознес че­
ловечество и слишком принизил себя; в противоположность
плохим поэтам, он задерживает в самом себе все жидкости, о па­
саясь, будто их свободное излияние вызовет всемирный потоп.
Глядя на него, я частенько злюсь, что не обладаю на деле его
воображаемым достоянием, — право, я так и поступил бы, ис­
пользовал бы землю, как мой pot de chambre, чтобы все доктора
сгинули и только их шляпы плавали бы на поверхности в боль­
шом количестве. Эта великая мысль, — бедняга не вмещает ее,
вы только посмотрите, как он стоит и мучается, задерживая ды ­
хание из чистого человеколюбия, так что, если не снабдить его
воздухом с этой стороны, он умрет. Тут я рекомендовал бы по­
жары, пересохшие потоки с неподвижными мельницами, с
многочисленными голодающими и жаждущими по берегам. Ра­
дикально излечил бы его Дантов ад, через который я веду его
теперь ежедневно и погасить который он вознамерился вполне
серьезно. В прошлом он, вероятно, был поэтом, только ему не
удалось излиться в какую-нибудь книжную лавку.
Номер 2 и номер 3 — философические антиподы, идеалист и
реалист; один воображает, будто у него стеклянная грудь, а
другой убежден, будто у него стеклянный зад, и никогда не от­
важивается присадить свое «я», что пустяк для первого, который
зато избегает морального созерцания, тщательно прикрывая себе
грудь.
Номер 4 угодил сюда лишь потому, что в своем образовании
шагнул вперед на полстолетия; кое-кто из ему подобных еще на
свободе, но их всех, как водится, считают полоумными.
Номер 5 вел слишком разумные и вразумительные речи, по­
этому его направили сюда.
Номер 6, свихнувшись настолько, чтобы принимать всерьез
шутки великих мира сего, совсем свихнулся.
Номер 7 спалил себе мозг, так как слишком высоко залетел в
своей поэзии, а номер 8 сочинял в свои разумные дни такие
слезливые комедии, что рассудок его просто смыло. Теперь один
воображает, что горит пламенем, а другой мнит, будто растека­
ется водою. Я время от времени пытался изнурить противобор­
ствующие стихии, стравливая их между собой, но огонь столь
пылко нападал на воду, что мне пришлось призвать номер 9,
считающего себя творцом мира, чтобы он разнял их.
Этот последний номер часто ведет сам с собой удивитель­
нейшие беседы, и вы можете как раз послушать одну из них, ес­
ли, конечно, вы достаточно терпеливы:
Монолог безумного творца
У меня в руке диковинная вещица, и пока я секунду за се­
кундой — они там называют секунды столетиями — рассмат­
риваю ее в увеличительное стекло, сумятица на шарике усугуб­
206

ляется, и я не знаю , смеяться мне над этим или гневаться, —
если то и другое вообще мне приличествует. Былинка в сол­
нечном луче, копошащаяся там, величает себя человеком; сотво­
рив ее, я ради курьеза сказал, что она хороша весьма, — созн а ­
юсь, опрометчиво сказано, но что поделаешь, я был в хорошем
настроении, а всякая новинка радует здесь наверху, в этой
длинной вечности, где времяпрепровождение немыслимо. Кое-
какими моими творениями я, правда, и теперь доволен; меня
забавляет пестрый мир цветов, и дети, которые среди них игра­
ют, и летучие цветы — бабочки, и насекомые, покинувшие в
легкомысленной юности своих матерей и возвращающиеся пить
материнское молоко, дремать и умирать на материнской груди*.
Но та мельчайшая пылинка, наделенная мною дыханием жизни
и названная человеком, вновь и вновь досаждает мне своей бо­
жественной искоркой, которую придал я ей сгоряча, так что она
свихнулась. Мне следовало сразу представить себе, что такая ма­
лость божественного не принесет ей ничего, кроме вреда, ибо
жалкая тварь не будет более знать, куда податься, и чаяние Бога,
ей присущее, лишь заставит ее запутываться все безнадежнее,
без всякой возможности найти когда-нибудь верный путь. В се­
кунду, названную золотым веком, она вырезала фигурки, милые
на вид, строила домики, развалинами которых любовалась в
другую секунду, усматривая в них жилище богов. Потом она
боготворила солнце, светильник, зажженный мною для нее и
относящийся к моей настольной лампе, как искорка к пламени.
Наконец — и это было наихудшее, — пылинка возомнила боже­
ством самое себя и нагромоздила целые системы самолю­
бования. К черту! Лучше бы я не вырезывал эту куклу! Что мне
теперь с ней делать? Пусть она, приплясывая, вытворяет свои
штуки здесь, наверху, в вечности? Это не удается мне самому, а
если она уже там внизу скучает более чем чрезмерно и в крат­
чайшую секунду своего существования зачастую напрасно стара­
ется скоротать время, как же будет она скучать здесь, в моей
вечности, которая ужасает порою меня самого! Совсем унич­
тожить ее тоже было бы жалко, ибо сей прах подчас в таком
упоении грезит о бессмертии, полагая, что сами эти грезы под­
тверждают его бессмертие. Как же мне поступить? Поистине
мой рассудок сдает. Допустим, я предоставляю этой твари уми­
рать и снова умирать, всякий раз вытравляя искорку само­
сознания, чтобы этому существу воскресать и колобродить вновь
и вновь? В конце концов, это мне тоже наскучит, ибо не может
не утомить фарс, повторяющийся без конца. Лучше всего мне
повременить с решением в ожидании более разумной мысли,
пока не заблагорассудится мне назначить дату Страшного суда».
*
Один естествоиспытатель выдвинул гипотезу, согласно которой
первые насекомые были всего лишь тычинками растений, отделивши­
мися случайно.
207

«Вот мерзкое безумие, — добавил я, когда номер 9 замолчал.
—
Подобные измышления разумного человека наверняка были бы
конфискованы».
Ольман покачал головой, проронив несколько весомых заме­
чаний о душевных болезнях вообще.
Творец мира, говоривший с детским мячиком в руке, начал
играть им и после паузы продолжал:
«Теперь физиков удивляют переменчивые температуры, и, ис ­
ходя из этого явления, пытаются строить новые системы. Да, по ­
добными колебаниями могут обусловливаться землетрясения и
другие феномены, для телеологов открыто широкое поле деятель­
ности. О, пылинка в солнечном луче наделена поразительным ра­
зумом; и в произвол и в путаницу она вносит нечто системати­
ческое; она даже восхваляет и славит своего творца, находя в
изумлении, что творец по смышлености не уступает ей самой. За­
тем о на мечется как угорелая, и муравьиный народ устраивает
грандиозное сборище, как будто и впрямь что-то обсуждается. Ес­
ли я приложу мою слуховую трубку, то действительно кое-что ус­
лышу; с амвонов и с кафедр жужжат нешуточные речи о мудром
устройстве в природе, в то время когда я играю в мяч и дюжина-
другая стран и городов гибнет, а некоторые муравьи бывают раз­
давлены, потому что иначе они слишком размножились бы с тех
пор, как изобретена прививка против оспы. О, в последнюю се­
кунду они так поумнели, что стоит мне чихнуть здесь наверху, это
явление подвергается серьезному исследованию. К черту! Не д о ­
садно ли быть богом, когда тебя разбирает по косточкам подоб­
ный народец! Впору сокрушить весь этот шар!»
«Вы только посмотрите, господин доктор, — продолжал я, ког ­
да творец мира смолк, — как этот малый гневается на весь мир;
не опасно ли нам, другим полоумным, терпеть в своем кругу ти­
тана, ибо у него тоже есть своя система, по своей последователь­
ности не уступающая системе Фихте, хотя человек здесь пре­
уменьшен даже по сравнению с Фихте, обособляющим его разве
что от неба и ада, но зато втискивающим всю классику, словно в
энциклопедию карманного формата, в малюсенькое «я», в место-
имение, доступное чуть ли не младенцу. Вольно теперь каждому
извлекать из ничтожнейшей оболочки целые космогонии, теосо­
фии, всемирные истории, да еще соответствующие картинки в
придачу! В любом случае сие величественно и великолепно, толь ­
ко не слишком ли уж мал формат? Уже Шлегель вовсю замахи­
вался на маленькие картинки, и мне, признаться, не по вкусу
великая «Илиада», и зданная in 16, не впихивать же весь Олимп в
ореховую скорлупку, предоставив богам и героям довольствовать­
ся уменьшенным масштабом или же наверняка сломать себе шею!
Вы смотрите на меня, господин доктор, и снова покачиваете
головой! Да, да, вы не ошибаетесь, на этом -то я и помешался, в
разумном состоянии я придерживаюсь как раз противополож­
ного мнения!
208

Оставим теперь нашего творца!
Вот номер 10 и номер 11, наглядно подтверждающие пересе­
ление душ; первый лает, как собака, он прежде служил при дво­
ре; второй был чиновником и стал волком. Тут есть над чем по­
размыслить.
Номера 12, 13, 14, 15 и 16 — вариации на тему одной и той
же избитой уличной песенки под названием «Любовь».
Номер 17 углубился в свой собственный нос. Вы находите это
странным?
А я нет! Углубляются же нередко целые факультеты в одну-
единственную букву, решая, принять ли ее за альфу или за оме­
гу.
Номер 18 — мастер исчислений, вознамерившийся найти по­
следнее число.
Номер 19 размышляет о том, как его обокрало государство;
такое допустимо лишь в сумасшедшем доме.
Номер 20, наконец, — моя собственная дурацкая каморка.
Заходите, пожалуйста, осматривайтесь, ведь мы все равны перед
Богом и разве что страдаем различными маниями, если не пол ­
ным безумием, различия — в малозначительных нюансах . Там
голова Сократа, на носу которой вы увидите мудрость, а там, на
носу Скарамуша — глупость. В этой рукописи содержатся мои
собственноручные параллели между обоими, причем выигрыш
за дураком. Меня следует лечить, не правда ли? Я вообще зако­
ренел в моем пристрастии находить разумное пошлым и vice
versa — от этой причуды мне не отделаться!
Не скрою, я не раз пытался притянуть к себе за волосы муд­
рость и ради этого имел privatim известные отношения со всеми
тремя хлебными факультетами, дабы впоследствии, после уско­
ренного академического бракосочетания с музами, сподобиться
публичного благословения во имя человечества, как един в трех
лицах, и щеголять в трех докторских шляпах, нахлобученных
одна на другую.
«О, — думал я про себя, — разве ты не сможешь затем, не­
приметно меняя шляпы, выступать, как Протей, в теории и на
практике? В диссертациях рассуждать о методах скорейшего ис­
целения и самого больного избавлять от его недуга как можно
скорее! Быстро переменив шляпу, обнимать умирающего, как
подобает другу от юстиции, прибирая при этом к рукам дом, и,
едва накинув мантию, указывать верный путь на небо, как подо­
бает небесному другу. Как на фабрике с помощью различных
машин, достигать таким образом с помощью различных шляп
высшего и совершенного. А какое изобилие мудрости и денег —
желанное соединение обоих противоположных благ, высшая
идеализация кентавра в человеке, когда под высочайшим всад­
ником — упитанное животное, позволяющее ему лихо гарце­
вать».
Однако при ближайшем рассмотрении я нашел, что все суета,
209

и распознал во всей этой хваленой мудрости не что иное как
покрывало, наброшенное перед лицом Бога на Моисеев лик
жизни.
Вы видите, куда это ведет, и моя мания как раз в том и со­
стоит, что я считаю себя разумнее систематизированного разума
и мудрее канонизированной мудрости.
Я, право, не прочь проконсультироваться с вами касательно
того, как лучше пользовать мое помешательство и какие ме­
дицинские средства лучше применить против него. Дело это
важное, потому что, сами посудите, как можно ополчаться про­
тив болезней, когда, согласитесь, не очень-то ясна сама система,
когда болезнью слывет едва ли не высшее здоровье, и наоборот.
И какой инстанции решать, кто заблуждается научнее: мы,
дураки, здесь в сумасшедшем доме или факультеты в своих ау­
диториях? Что, если заблуждение — истина , глупость — муд­
рость, смерть — жизнь, — как все это теперь вполне разумно
познается в противоположностях? О, я сам понимаю , я неиз­
лечим!»
Доктор Ольман после некоторого раздумья прописал мне
максимум движенья и минимум размышления, считая, что, по ­
добно тому как несварение желудка у других — следствие ф изи­
ческой неумеренности, мое помешательство обусловлено изли­
шествами интеллектуальными. Я не стал задерживать его.
Что касается моего блаженного месяца в сумасшедшем доме,
для него я приберегу другое бдение.
________________
ДЕСЯТОЕ БДЕНИЕ_________________
Зимняя ночь — Греза любви — Невеста белая,
Невеста румяная — Погребение монахини —
Бег по гаммам
Странная это ночь; лунный свет в готических сводах собора
то появляется, то исчезает, подобно духам — к башенному фо­
нарю карабкается лунатик с грудным младенцем на руках, это
звонарь; его жена смотрит в слуховое окно, ломая руки, но она
нема, как могила, чтобы спящ ий скиталец, уверенно и безза­
ботно преодолевающий опаснейшие места, не пробудился, ус­
лышав свое имя, и в приступе головокружения не рухнул бы
вниз, в глубокую могилу. В пригороде вор вламывается во дво­
рец, но это не мой участок, и меня приговорили к немоте, пусть
вламывается! Совсем уж издалека едва доносится музыка, как
будто жужжат комары или Кох импровизирует в ночи на губной
гармонике, а у самого горизонта, на ледяном зеркале луга вра­
щаются легкие, воздушные конькобежцы в базельской пляске
смерти, и траурная музыка аккомпанирует им.
210

Все замерзло, окоченело, застыло, у природы отвалились чле­
ны, и торс ее протягивает к небу свои окаменевшие культи без
цветочных венков и листьев. Ночь тиха до ужаса; ледяная смерть
стоит в ночи, как невидимый дух, сковавший побежденную
жизнь. Время от времени озябший ворон срывается с церковной
крыши. И нищий, у которого нет ни кола, ни двора, борется с
дремотой, заманивающей сладостными соблазнами в объятия
смерти, как русалка залучает неосторожного рыбака в волны
песней.
А мне что же, обмануть смерть, отнять у нее жизнь этого ни­
щего? Черт побери, я не знаю, что предпочтительнее: быть или
не быть! О, этого вопроса не задают ночующие в своих спальнях
с поддельным югом и весной, намалеванной на стенах, когда
настоящая весна цепенеет на улице; им подают природу на стол,
как лакомое блюдо, и они смакуют ее глоточками, соблюдая
регулярность, чтобы не пресытиться. А этот покоится, так ска­
зать, непосредственно на груди у старой матери, своенравной и
капризной, как всякая старуха, и она то обогревает своих детей,
то душит. Но нет, ты, наша мать, вечно верна и неизменна; ты
предлагаешь своим детям плоды в зеленых тенистых кущах, со ­
гревающий огонь и воспоминание о тебе, когда ты дремлешь.
Это братья оттолкнули Иосифа, коварно лишив его даров, кото­
рые ты предназначаешь ему наравне с другими детьми. О, братья
недостойны того, чтобы Иосиф обитал среди них! Ему лучше за­
снуть!
Лицо уже похолодело и застыло, сон кладет брату на руки
статую брата; я воздвигну ее здесь, чтобы она пугалом встречала
наступающий день, когда взойдет солнце.
—
О смерть-убийца,
нищий не забыл еще свою жизнь и любовь — темный локон его
жены таится в лохмотьях у него на груди; тебе не следовало гу­
бить его — и все -таки
—
Греза любви
Нет, любовь не прекрасна, восхищает лишь греза любви!
Слушай мою молитву, строгий юноша! Когда ты видишь воз­
любленную у меня на груди, да будет роза скорее сорвана, а бе­
лое покрывало опущено на цветущее лицо. Белая роза смерти
прекраснее своей сестры, ибо она напоминает о жизни, прида­
вая ей ценность и прелесть. Над могильным холмом возлюблен­
ной всегда парит ее образ, вечно юный, увенчанный, и никогда
действительность не коснется ее черт, чтобы она охладела и
кончилось объятие. Любимую надо скорее похитить, юноша,
тогда беглянка вернется снова в моих грезах и напевах, она
сплетет венок из моих песен и с моими мелодиями воспарит на
небо. Только живое умирает, мертвое неразлучно со мной, и
вечна наша любовь и наше объятие!
Слышишь! — танцевальная музыка и похоронное пение — ве­
211

село звенят бубенцы! Смелее вперед, кто заглушит другого, тот
уведет с собой невесту. Жаль только, я вижу двух невест, белую и
румяную — две свадьбы, на одной плакальщицы воют по-своему,
а этажом выше играют музыканты на флейтах и скрипках, и над
комнаткой смерти с фобом потолок дрожит и гудит от танца.
Истолкуйте же мне ночное наваждение!
Ленора скачет мимо — белая невеста здесь в тихом свадебном
покое, она любила юношу, который там вальсирует; такова
жизнь, она любила, он забыл, она умерла, он воспылал, прель­
стившись румяной розой, которую сегодня берет себе, когда ту
хоронят.
Вот старая мать белой невесты у фоба — она не плачет; она
слепа — и белая тоже не плачет, она спит и видит сладчайшие сны.
Тут свадебный поезд, еще танцуя, усфемляется вниз по сту­
пеням, и юноша стоит между двумя невестами. Он слегка блед­
неет. Слепая мать узнает его походку. Она подводит его к брач­
ному ложу почившей невесты.
«Ее брачная ночь началась раньше, чем у тебя; не буди же ее,
ей так сладко спится, но тебя она вспоминала, пока не заснула.
У нее на сердце твой образ. О, не отдергивай руку в таком ужасе
от холодной фуди; эта ночь самая длинная, когда мороз жесто­
чайший, а она лежит в брачной постели одна, без жениха!»
Смотри! Румяную розу тоже умертвил ужас, и юноша стоит
между двумя белыми невестами. Прочь, прочь! Таков бег мира.
О если бы мне можно было трубить и петь!
Теперь ф уп реет над переулками, и свет фонарей затих на
стенах, как будто смерть, шествующая мимо, не хочет будить за­
снувшую жизнь. Замерзшая почва потрескивает под ногами не­
сущих ф об , это лукавый, тайный гимн в честь невесты. А не­
весту несут в ее опочивальню.
Поблизости еще поют и буйствуют юноши, расточая свою
жизнь, любовь, поэзию в кратком неудержимом опьянении, ко ­
торое рассеется к утру, когда их деяния, их мечты, их надежды,
их желания, все вокруг них отрезвеет и остынет.
В монастыре святой Урсулы поздно ночью было неспокойно.
Время от времени колокол бил тихо и глухо, как будто слышал­
ся сквозь сон, и в окнах церкви, чьи своды возносились над
стенами, часто мелькал необычный, впрочем, бы сф о гаснущий
проблеск. В одиночестве я обошел стену, освященным волшеб­
ным поясом опоясывающую святых дев. Вдруг я натолкнулся на
человека в плаще — то, что я от него узнал, откладываю на сле­
дующую зимнюю ночь, то, что я сделал, принадлежит этой но­
чи.
Привратник у внешней стены был старый, глубокомыслен­
ный человеконенавистник, сердечно преданный мне как пред­
мету, перед которым он может изливать свой гнев, когда забла­
горассудится. Я нередко посещал его ночами, чтобы его желчь
могла проветриться, и теперь я отправился к нему. Он сидел в
212

своей лачуге при свете лампы в обществе черной птицы, кото ­
рой натянул на голову колпак, беседуя с нею.
«Знаешь ты существо, — говорил привратник, — чье л ицо лу­
каво смеется, а внешняя личина проливает слезы, существо, по ­
минающее Бога, когда имеет в виду дьявола, таящее внутри ядо­
витую пыль, как яблоко на Мертвом море, чтобы прельщать
своей цветущей, румяной оболочкой, издающее меланхоличе­
ские звуки с помощью искусно извитого рупора, когда оно во­
пит в смятении, приветливо улыбающееся, как Сфинкс, лишь
затем, чтобы растерзать, обнимающее проникновенно, как змея,
лишь затем, чтобы вонзить в грудь ядовитое жало? Что это за
существо, черный?»
«Человек!» — каркнула тварь, отнюдь не услаждая при этом
слуха.
«Черный не говорит больше ни слова, — сказал привратник, —
зато как нельзя метче отвечает на все мои вопросы. Спи, черный!»
Птица прокричала еще трижды «человек» и села в темном уг­
лу, как бы глубоко задумавшись, но она просто спала.
«Они разыгрывали похороны там в монастыре, — продолжал
старик, — не хочешь взглянуть? Непорочная урсулинка стала
сегодня матерью; — легенда, пожалуй, провозгласила бы это чу­
дом, но они слишком пристально заглядывали Богу в карты и
сегодня, в общем, больше не верят ни в какие чудеса. Святую
деву нынче ночью погребают заживо.
—
Я впущу тебя. Посмот­
ри, не соскучишься!»
Он достал ключ, петли заскрипели, и я прошел по могилам
через крестовый ход. Свет факелов то и дело проскальзывал по
монументам; каменные девы с художественно деланными л и ­
цами дремали на молитве, в то время как оригиналы внизу уже
сбросили маски.
Я остановился за колонной, внизу зияла могила каменной
кладки — уединенная раздевалочка для уходящих: в покойце го­
рела тусклая гробовая лампада; на возвышающемся камне был
хлеб, кувшин воды, распятие и молитвенник. В церкви, воз­
двигнутой над склепом, царила глубокая тишина среди святых,
взиравших со стен; лишь иногда ветер, сквозящий в органе, за­
ставлял неприятно выть одну трубу.
Наконец, среди колонн показалась процессия: многочислен­
ные молчаливые девы окружали в своем шествии невесту смер­
ти. Все это действо ужаснуло бы мягкосердечного зрителя им ен­
но механической жутью своего распорядка; так трагическая муза
потрясает тем больше, чем меньше она ломает себе руки. Мое
же чувство (уподобляющееся струнному инструменту, на­
строенному навыворот, чтобы никто не мог играть на нем в чис­
той тональности, если только дьявол не объявит концерта), было
мало затронуто, и в нем ничего, в общем, не происходило, кро­
ме безумного бега по гаммам, извлекающего примерно сле­
дующие звуки и остающегося в дисгармонии:
213

Бег по гаммам
«Жизнь пробегает мимо человека, такая стремительная, что
человек напрасно умоляет ее остановиться хоть на мгновение и
сказать, чего она хочет и зачем на него смотрит. Мимо проно­
сятся маски ощущений, все более искажаясь.
—
Радость, ответь, —
кричит человек, — зачем ты мне улыбаешься. Личина исчезает,
улыбаясь.
—
Скорбь, дай посмотреть в глаза тебе, зачем ты яви ­
лась мне! И скорби уже нет.
—
Гнев, зачем ты взглянул на меня9
Я спрашиваю, а ты уже сгинул.
И личины вертятся в безумно стремительном танце вокруг
меня, именующего себя человеком, а я пошатываюсь в средото­
чии круга, мне дурно от этого зрелища, и я тщетно пытаюсь об­
нять хоть одну маску, сорвать личину с настоящего лица, они
пляшут и пляшут — а я
—
что делать мне в хороводе? Кто же я
такой, если маски обречены исчезать? Дайте мне зеркало вы,
масленичные скоморохи, чтобы я хоть раз увидел самого себя,
мне надоело смотреть на ваши переменчивые лица. Вы качаете
головами — как? В зеркале не появляется никакого «я», когда я
подхожу к нему, — я мысль мысли, греза грезы, вы не можете
даровать мне тело и только сотрясаете свои бубенцы, когда я
думаю, что это мои? Ха! Ведь ужасно одиноко в моем «я», когда
я прикрываю ваши маски и хочу взглянуть на самого себя; все —
исчезающий отзвук без бывшего звука — никакого предмета —
все-таки я вижу — да это Ничто, вот что я вижу! Прочь, прочь
от «я» — продолжайте свою пляску, личины!»
Теперь монахиня спускается в могилу. О, кончайте же вашу
игру, чтобы мне узнать, в шутку, собственно, или всерьез это
делается. И в последний путь невесту смерти провожает маска —
Безумие собственной персоной. Личина ухмыляется — в ужасе
или восторге над нею настоящее лицо — кто знает?
Правда, за компанию с невестой замуровывают змею — Голод —
и змея скоро обовьется вокруг ее груди, пока не до гложется до
«я». А когда исчезнет последняя маска, и «я» останется наедине
с самим собой — нужно ли будет тогда проводить время?
Теперь глухо стучат по своду молотки вольных каменщиков,
и камни один за другим сочетаются в своде склепа. Я еще раз
различаю сквозь маленькое отверстие при свете лампады таинст­
венную улыбку погребенной — еще немного пробивающегося
света — и все закрыто наглухо, и живые мертвецы поют строгое
miserere в возглавии погребенной, желая ей доброй ночи
Вернувшись, я, как всегда, застал привратника вместе с его
старой мрачной маской.
«Теперь ты ненавидишь людей?» — спросил он.
«У меня ведь, в общем, никого нет, кроме меня самого, —
сказал я, — так что я по возможности меньше люблю и меньше
ненавижу. Я пытаюсь думать, что я ничего не думаю, и в конце
концов додумаюсь до самого себя».
214

«Возьми этого червяка,
—
продолжал старик, откидывая
одеяло над спящ им младенцем, — предпочитаю не оставлять его
у себя, так как у меня еще бывают припадки человеколюбия, а в
таком безумии мне ничего не стоит задушить его!»
Я взял мальчика на руки, и жизнь, пока еще грезящая, снова
примирила меня с пробудившейся жизнью.
«Они отдали мне ребенка, чтобы избавиться от него, — ск а ­
зал привратник, — поскольку ничто мужское не терпимо среди
святых дев, разве только на картинах, чтобы распалить вообра­
жение. Ты только что видел, как погребли мать малого; ищи те­
перь его отца или подкинь гражданина миру, не опасайся за че­
ловеческое отродие, оно не пропадет».
«Я знаю отца», — ответил я и вышел из лачуги.
На улице стоял незнакомец в плаще, он остановил меня.
«Невеста похоронена — это твой сын!» — с такими словами я
положил ребенка ему на руки, и он молча прижал его к сердцу.
___________
ОДИННАДЦАТОЕ БДЕНИЕ____________
Предощущения слепорожденного —
Обет — Первый восход солнца
Вот отрывок из истории незнакомца в плаще. Я питаю при­
страстие к первому лицу — пусть же и говорит он в первом ли­
це:
«Что такое солнце?» — спросил я однажды у своей матери,
когда она описывала солнечный восход с горы. «Бедное дитя, ты
никогда этого не поймешь, ты родился слепым», — ответила она
печально и мягко провела рукой по моему лбу и моим глазам.
Я пламенел — описание восхитило меня; между людьми и
моей любовью к ним стояла перегородка — если бы мне хоть раз
увидеть солнце, думал я, преграда исчезнет, и я смогу насла­
диться большей близостью с моей матерью.
Моя фантазия с того дня работала бурно; дух, исполненный
томления, яростно прорывался сквозь тело, чтобы увидеть свет.
Там лежала страна моих чаяний, Италия со всеми чудесами
природы и искусства.
Они много говорили о дне и ночи; для меня существовало
только одно из двух, вечный день или вечная ночь; лишь по­
следнее верно, — полагали они .
Я сидел в моей тьме, а мой дух созерцал чудесный великий
мир, присущий ему, но освещение отсутствовало, и как на утес
высотою до неба, я поднимался на вершину жизни с завязан­
ными глазами; я чувствовал шелковистую щечку цветка, впивал
его аромат, но воображал при этом, что сам цветок бесконечно
прекраснее своего аромата и своей шелковистой щеки.
215

Оживленная дивная греза дала мне узреть свет в ночи, и это
был настоящий свет, но, проснувшись, я тщетно пытался снова
вызвать мою грезу.
К этому времени музыка посетила мою темницу, как обая­
тельный гений, и оплела свои струны нежными гирляндами по­
эзии. Почва, по которой ступал я теперь, была священна — пер­
вая Италия моего томления.
Ангелом, шествовавшим между обеими музами и привед­
шим их ко мне, была девушка; небесная М адонна завещала ей
свое земное имя. М ария, моя ровесница, восхитила слепого
мальчика своими песнями и созвучиями, накликала Любовь и
Надежду своими мечтаниями, и они впервые ясным взором ог­
ляделись вокруг и вступили в жизнь, как две прекраснейш ие
весталки.
Мария была сирота без родителей, и моя мать, когда брала ее
к себе, дала торжественный обет посвятить приемыша небу, ес ­
ли я когда-нибудь увижу солнце. Теперь я снова томился по
солнцу, так как оно уводило от меня Марию с ее песнями.
Вскоре после этого до меня все чаще стали доходить слухи о
враче, чье искусство много сулило мне. Я колебался между дву­
мя противоположными чувствами — любовь к солнцу и к Марии
были одинаково сильны в моей душе. К врачу пришлось вести
меня почти силой.
Он предписал мне покой, и моя грудь заволновалась. Я стоял
у врат жизни, как бы на пороге второго рождения. Вдруг я по­
чувствовал острую боль в моих глазах; я вскрикнул, ибо моя гре­
за вернулась: я видел свет! Тысяча сверкающих искр и лучей —
быстрый взгляд в богатейшую сокровищницу жизни.
Прежняя ночь вновь облекла меня. На мои глаза наложили
повязку, и мне было позволено входить в новый мир лишь по­
степенно.
Никаких промежутков, мне показывали очень мало предме­
тов, и ни одно живое существо, кроме врача, не приближалось
ко мне, пока тот не счел меня достаточно сильным для того,
чтобы перенести величайшее.
Он вывел меня в ночь, над моей головой в непомерной дали
пламенели созвездия, и я, как пьяный, стоял под мириадами
миров, чуя Бога и не называя его имени. Передо мной возвы­
шались древние руины прежней земли, горы, мрачные и суровые
в ночи; тусклая зарница играла в безоблачном воздухе вокруг их
глав. Леса почили в тумане глубоким сном у их подножий, лишь
слегка покачивая своими черными верхушками. Врач стоял ти­
хий и строгий подле меня, в нескольких шагах как бы трепетал
кто-то под вуалью.
Я молился!
Вдруг сцена изменилась; над горами, казалось, двинулись ду­
хи, звезды побледнели, как будто в ужасе, и позади меня от­
крылось пространное зеркало, мировое море.
216

Я содрогнулся, почувствовав близость Бога.
А на землю ложились туманы, мягко окутывая ее, а в небе
стремительней двинулись духи, и когда звезды померкли, зо ­
лотые розы полетели над горами в голубом небе, и волшебная
весна расцветала в воздухе, набирая мощь, и вот уже целое море
бушевало в вышине, и пламя на пламени вспыхивало в небес­
ных потоках.
Тогда над еловым лесом, сверкая тысячами лучей, как целый
возгорающийся мир, встало солнце.
Я всплеснул руками, защищая глаза, и рухнул на землю.
Когда я очнулся, в воздухе парил бог земли, а невеста разо­
рвала все свои покровы, открыв свои лучшие прелести оку Бога.
Вокруг было святилищ е — весна сладостной мечтой распро­
стерлась на горах и на лучах — в траве пламенели небесные
звезды: цветы. Из тысячи источников море света низвергалось
в мироздание, и краски возникали в нем, как дивные духи.
Вселенная любви и жизни — румяные плоды и цветущие венки
на деревьях — благоуханные плетеницы на горах и на холмах —
самоцветы, сверкающие в гроздьях — бабочки, как летучие
цветы, порхающие в воздухе, — тысячеголосый напев, гремя­
щий, ликующий, прославляющий, и око Бога, взирающее из
бесконечного мирового моря и из жемчужины в чашечке цвет­
ка.
Я отважился мыслить вечность!
Вдруг позади меня что-то зашуршало, — новые покровы упа­
ли с жизни — я быстро обернулся — и увидел — ах, впервые!
плачущие глаза матери.
О ночь, ночь, вернись! Я не могу больше выносить всего
этого сияния и этой любви.
____________
ДВЕНАДЦАТОЕ БДЕНИЕ_____________
Орел, возносящийся к солнцу —
Бессмертный парик — Ложная косица —
Апология жизни — Комедиант
Все в этом мире происходит в высшей степени неравномер­
но, так что я прерываю незнакомца в плаще среди его рассказа,
и было бы не худо, если бы иной великий поэт или писатель по­
трудился прерывать себя вовремя, как сама смерть прерывает
жизнь великих людей в надлежащий срок — за примерами да­
леко ходить не надо.
Нередко человек возносится, как орел к солнцу, отторгнутый,
кажется, от земли, так что все с восхищением созерцают преоб­
раженного в его блеске; однако эгоист вдруг возвращается и,
вместо того чтобы, похитив солнечный луч, подобно Прометею,
217

совлечь его на землю, завязывает окружающим глаза, воображая,
будто солнце слепит их.
Кто не знает солнечного орла, пролетающего через новейшую
историю!
Что же касается моего незнакомца, то я даю слово авторам,
изголодавшимся по романтическому сюжету, что из его жизни
можно выжать умеренный гонорар — стоит лишь отыскать его и
дослушать его историю до конца.
В эту ночь поднялся изрядный шум. Из дверей знаменитого
поэта вылетел парик, за которым поспешил его обладатель, так
что было неясно, гонится ли он за своей летучей принадлеж­
ностью или, напротив, его принадлежность гонится за ним. Эта
неясность побудила меня задержать его, чтобы он исповедался
мне.
«Друг мой, — произнес он, — за бессмертием гонюсь я, и
бессмертие гонится за мной. Ты сам знаешь, как трудно про­
славиться и насколько труднее просуществовать; во всех облас­
тях жалуются на конкуренцию, и в области славы, и в области
существования положение не лучше; к тому же в обеих этих об­
ластях вызывают нарекания отдельные негодные субъекты, уже
зачисленные в штат, и на слово больше никому не верят. А мне
на моем пути встретились особые затруднения, так что я при
всем желании не мог добиться ничего. Сам посуди, что делать
на этом свете человеку, который не только не носил короны уже
во чреве материнском, но, даже и вылупившись из яйца, не
учился, по крайней мере, карабкаться по веткам своего собст­
венного родословного древа; что делать человеку, который не
принес на этот свет с собой ничего, кроме своего голого «я» и
здорового тела. Не знаю ничего нелепее в наше время, когда
служебные посты, должности, орденские ленты и звезды заго­
тавливаются еще прежде, чем родился тот, кому предстоит за­
нимать или носить их. Не лучше ли бедняге новорожденному,
для которого не заготовлено даже теплой одежонки, выйти из
материнского чрева обрубком, чтобы на него хоть глазели и
кормили его? Надеюсь, ты меня поймешь, дружище!
Я на все лады пробовал пробиваться, но успеха никогда не
имел, пока наконец не обнаружил, что у меня нос Канта, глаза
Гёте, лоб Лессинга, рот Шиллера и зад нескольких знаменитос­
тей сразу; внимание ко мне было привлечено, и я преуспел:
мной начали восхищаться.
Но я не остановился на достигнутом; я написал великим лю ­
дям, выпрашивая у них обноски, и теперь имею счастье обувать
башмаки, в которых некогда ходил сам Кант, днем надевать
шляпу Гёте на парик Лессинга, а вечером нахлобучивать ночной
колпак Шиллера; да, я продвинулся еще дальше на этом поп­
рище, у Коцебу я перенял плач, я чихаю, как Тик, и ты не пред­
ставляешь себе, какое впечатление произвожу иногда; в конце
концов, тварь телесна, и телом интересуются больше, чем духом;
218

я тебя не дурачу, ты не думай: мне случалось прохаживаться кое
перед кем, в подражание Гёте, надев шляпу задом наперед,
спрятав руки в складки сюртука, и этот некто заверил меня, что
предпочитает подобное зрелище последним сочинениям Гёте. С
тех пор я вхож в изысканное общество, на званые обеды, сло ­
вом, я благоденствую.
Не повезло мне лишь сегодня, когда я вздумал подсмотреть,
как выглядит у себя дома один знаменитый великий человек,
выступающий публично с таким достоинством; он принял меня
за вора, хотя то, что, впопыхах похищено у него моим взором,
не слишком украшает его».
С этими словами он снова надел парик Лессинга, присовоку­
пив следующий сарказм:
«Какова цена всему этому бессмертию, друг, если после смер­
ти парик бессмертнее человека, носившего его? О самой жизни
я и не говорю, ибо в роли гения весь век пыжится смертнейшее
ничтожество, а гения прогоняют кулаками, едва он появится, —
вспомни только голову носившую этот парик до меня! Доброй
ночи!»
Я не стал задерживать шута.
На кладбище в лунном свете околачивался некий молодой
человек; мне удалось подойти к нему совсем близко, а он все не
замечал меня, стараясь неистовой жестикуляцией и декламацией
довести себя до соразмерного отчаянья, — средство испытанное,
я действительно знал одного проповедника, который был спосо­
бен плакать не иначе, как при звуке собственных пламенных ре­
чей; постепенно молодой человек добился своего и, вытащив
наконец пистолет, неоднократно приставлял его ко лбу, пока не
отважился на искомой высоте спустить курок, — пистолет не вы ­
стрелил, только фальшивая косичка сорвалась от резкого движе­
ния. Поскольку дело показалось мне сомнительным, я побежал,
поднял упавшую косичку и протянул ему с подобающим обращ е­
нием. Он принял в своем пылу косичку за кинжал и поспешил
нанести себе несколько ударов, нешуточных, но тщетных.
Я попытался привести его в себя, заметив, что трагические
ситуации нередко нарушаются комическими нюансами, напри­
мер, сеткой для волос, потерянной королем Лиром от избытка
чувств, и тому подобным, так что мои усилия не пропали д а­
ром: он сел на могильный холм и до того опамятовался, что
предоставил мне прикреплять ему фальшивую косичку. З ан я­
тый этим, я продолжал его вразумлять апологией жизни, кото ­
рую он принужден был слушать спокойно, так как я держал его
за волосы.
Апология жизни
«Ей-богу, жизнь все-таки прекрасна! — И что могло заставить
вас, молодой человек, легкомысленно отбросить ее, как эту ко­
219

сичку? — Не мешайте мне; пока я затягиваю узел, я разовью пе­
ред вами некоторые красоты, по возможности не растягивая мо­
их рассуждений.
Чем не угодила вам земля, неужели вы рассчитываете найти
нечто лучшее на небе — если вообще существует небо или даже
несколько небес, кроме этого воздушного покрова? Разве не все
на земле более или менее в порядке? Наука, культура, нравст­
венность процветают и модернизируются. Все государство, по ­
добно Голландии, пересечено каналами и канавами, так что че­
ловеческие дарования направлены и распределены, и не при­
ходится опасаться, что в один прекрасный день они сольются и
затопят великое целое. Нет недостатка в людях, которые так
выгодно расставлены, что безо всяких скидок могут сойти за мо­
лот и клещи, нимало не поступаясь при этом своим бессмер­
тием; вы взгляните на этот колосс — человечество: какова пред­
приимчивость, каково трудолюбие, какова подвижность; один
взбирается на другого, еще выше карабкается третий, ни дать ни
взять эквилибристы; этот волочет изобретения, тот громоздит
системы, и человеческий род не преминет, восходя по своим
собственным плечам или, как Мюнхгаузен, вытягивая себя за
косичку, достигнуть небес, так что уже не понадобится думать о
каком-то новом небе. Только бы косичка выдержала, не оказа­
лась бы она фальшивой, как та, которую я прикрепляю, и не
придется искать никакого пути, кроме этого, чтобы попасть в
горний мир.
И что вы думаете там приобрести, друг мой? Или там законы
лучше? В пользу наших законов свидетельствует их неизмен­
ность. Или там выше нравственность? Мы так возвысились в
нашей нравственности, что почти превысили ее! Или там кон­
ституции совершеннее? Разве перед вами, как на географиче­
ской карте, не пестреет множество разнообразных конституций?
Отправляйтесь, друг, во Францию где конституции меняются
вместе с модами, и вы успеете приспособиться ко всем по оче­
реди, из монархии переселитесь в республику, из республики
обратно в деспотию; в кратчайший промежуток времени вы
сможете там достигнуть величия, впасть в ничтожество и снова
закоснеть в заурядности, которой человечество интересуется
больше всего.
И против мизантропии, друг, имеются отличные средства, я
испытал их на себе самом, когда вкусное блюдо отвратило меня
однажды от самоубийства, и я, насытившись, воскликнул:
«Жизнь все-таки прекрасна!» Как другие голову или сердце, я
принимаю желудок за местопребывание жизни; все великое и
превосходное в мире свершалось, как правило, по наущению
желудка. Человек — существо заглатывающее и, если подбра­
сывать ему побольше, он в часы пищеварения не скупится на
совершенства и, питаясь, преображается в бессмертного.
Какое мудрое государственное установление — периодически
220

морить граждан голодом — как собак, когда хотят воспитать ар­
тистов! Ради сытного обеда заливаются соловьями поэты, ф и ­
лософы измышляют системы, судьи судят, врачи исцеляют, по ­
пы воют, рабочие плотничают, столярничают, куют, пашут, и
государство дожирается до высшей культуры. Да, когда бы Тво­
рец позабыл сотворить желудок, ручаюсь, весь мир остался бы в
первобытной грубости и о нем не стоило бы теперь говорить.
Что же вы думаете о той жизни в которую вам не переместить
эту внутреннюю душу всякой культуры, так как вы намерены
внедриться в нее лишь духовно? Не дергайтесь, я затягиваю сей­
час петлю, которая свяжет ваши волосы с косичкой! Друг мой,
дух без желудка подобен медведю, сосущему свою лапу. Он —
всего-навсего казначей, неразрывно связанный со своей мош­
ной; отрежьте мошну, и казначея нет в помине. Когда переселе­
ние душ существует, в чем я не сомневаюсь, и почившие духи
воплощаются, что вовсе не исключено, не только в животных,
но и в цветы и в плоды, где еще пролегает связующий канал ду­
хов, если не в поглощающем желудке; оттуда, когда плотское
извергается, возносятся они, улетучиваясь, в мозг, и ясно как
день, что посредством беззаботного съедения нами могут быть
усвоены величайшие мудрецы: Платон, Гемстергейс, Кант и
другие.
Вот вам и примеры: Гёте — поэту, соединившему в себе Ган­
са Сакса, романтиков и греков, не уступает Гёте-едок, вероятно,
заранее отведавший этих духов; Бонапарте, должно быть, заку­
сил Юлием Цезарем, и только дух Брута, кажется, где-то задер­
жался, еще не съеденный.
Возможно ли, друг мой, вы отрекаетесь от этого желудка, от
этой жизни, вы хотите выпорхнуть из всей этой замысловатой
машины, где вы вращаете тысячи колес? Сколько вокруг вас
подмостков, на которых вы можете выступить героем! Поля
сражений, альманахи, литературные газеты, большие и малые
театры!»
«Я состою в штате придворного театра, — ответил молодой
человек, поблагодарив меня поклоном за прикрепленную ко­
сичку.
—
Кстати, пистолет не заряжен, и здесь на могиле я
только пробую, умеренно буйствуя, вжиться в характер само­
убийцы, которого завтра мне предстоит играть. Уравновешен­
ность — могила искусства! Я примериваю страсти, как борец
примеривает перчатки перед боем; я играю моих героев с чувст­
вом, и, по крайней мере, как великие мастера, я скряга в день,
когда играю скрягу, и безумец в день, когда играю безумца».
Тут он удалился, оставив меня, посрамленного моей собст­
венной тупостью.
«О фальшивый мир! — воскликнул я в бешенстве.
—
Мир, где
все поддельно, даже косички твоих обитателей, бессмысленное,
пошлое столпотворение шутов и масок, неужели невозможно
хоть немного тобою воодушевиться!»
221

Казалось, я широко распростерся в ночи при занавешенной
луне и на больших черных крыльях, как дьявол, парил над зем­
ным шаром. Я трясся от хохота; я хотел бы перетряхнуть разом
всех спящих подо мною, увидеть весь род человеческий в не­
глиже без всяких румян, без фальшивых зубов и косичек, без
накладных бюстов и задов, чтобы злобно освистать это жалкое
сборище.
____________
ТРИНАДЦАТОЕ БДЕНИЕ_____________
Дифирамб весне — Заглавие книги,
Которой нет — Инвалидный дом богов —
Кодекс Венеры
Я поднялся на гору, высившуюся там, где кончается город;
стояло весеннее равноденствие, и старая фея Земля разлеглась
на открытом воздухе, заваривая свои полночные волшебные тра­
вы, чтобы поутру отбросить серебристые волосы, разгладить
морщины, воспрянуть в образе молодой нимфы, украсившей
венком роскошные локоны, и поднести своих новорожденных
детей к изобильной груди. Внизу в долине пастух трубил в аль­
пийский рог, и лады говорили так завлекательно о дальней
стране, о любви, юности и надежде; под этот аккомпанемент я
сочинил следующий
Дифирамб весне
«Ты являешься, и бежит в испуге твой мрачный брат; его
щит, его панцирь, его доспехи, в которых стоял он, вооружен­
ный, рушатся с лязгом и разбиваются, и вот, стыдливо краснея в
утреннем воздухе, выступает юная Земля, как цветущая дева; и
ты целуешь возлюбленную, юноша, сплетая свадебный венок
для ее локонов. Тогда поникает последний ледник, освобожда­
ется скованная стихия и тихо струится среди цветов, осененная
зелеными кустарниками; горы возносят свои пастушьи хижины
высоко в голубой воздух, а к склонам льнут пестрые стада. Цве­
ты, распускаясь, грезят о любви, а соловей воспевает их в зарос­
лях. Деревья сплетают свои ветви в душистые венки, протягивая
их небу. Орел молитвенно возносится в солнечном свете, как бы
приближаясь к Богу, и жаворонок вьется за ним вслед, ликуя
над разубранной землей. Каждая благоуханная чашечка превра­
щается в брачный покой, каждый лист — маленький мир, и всех
питает любовью и жизнью горячее сердце матери.
— Лишь чело­
век —»...
Тут внезапно замолк альпийский рог; и последний звук, и
последнее слово медленно стихли, замирая.
222

«Неужели ты дописала только до этого слова, мать-природа?
И чьей руке ты передала перо для продолжения? Или никогда
не разрешишь ты загадку, почему все твои созданья блаженно
грезят, и только человек стоит, бодрствующий и вопрошающий,
чтобы не услышать ответа? Где находится храм Аполлона, где
единственный голос, предназначенный отвечать? Я ничего не
слышу, кроме эха, повторяющего мою собственную речь, — зн а ­
чит, я один?»
«Один!» — о твечае т и здевательский голос.
«Мать, мать, почему ты молчишь? О, ты не должна была бы
писать последнее слово в творении, если на этом месте рукопись
обрывается по твоей прихоти. Я упорно листаю великую книгу и
не нахожу ничего, кроме одного слова обо мне, а дальше тире,
как будто автор задумал характер, намереваясь осуществить его,
но не пошел дальше замысла, ограничившись одним только
именем. Если замысел был труден для воплощения, почему не
вычеркнул автор также имени, сиротливо дивящегося самому
себе и не ведающего, что ему с собой делать.
Захлопни книгу, имя, пока сочинителю не заблагорассудится
заполнить пустые листы, озаглавленные тобой».
На горе среди музея природы они построили еще и малень­
кий музей искусства, куда теперь устремлялось немало знатоков
и дилетантов с пылающими факелами, чтобы при суетливых
бликах света представить себе тамошних мертвых по возмож­
ности живыми. Меня тоже с большей или меньшей злостью по­
сещают причуды, свойственные художественным натурам, и
подчас я не прочь перейти из большой кунсткамеры в малую,
чтобы посмотреть, как человек, хотя ему не дано вдохнуть в свои
создания важнейшую часть жизни, самое жизнь , все -таки усердно
ваяет и вырезывает, полагая потом, что превзошел природу.
Я сопровождал знатоков и дилетантов!
А передо мной стояли каменные боги, безрукие, безногие ка­
леки; у некоторых даже головы отсутствовали; вот превосход­
нейшее и прекраснейшее из всего, на что оказался способен че­
ловек, целое небо великого поникшего рода, трупы и торсы, вы­
копанные в Геркулануме и в русле Тибра. Инвалидный дом
бессмертных богов и героев, построенный среди человеческого
убожества.
Древние художники, задумавшие и создавшие эти божествен­
ные торсы, проследовали мимо под покровом перед моими ду­
ховными очами.
Вот один из присутствующих, маленький дилетант, начал ка­
рабкаться с трудом вверх по безрукой Венере М едицейской, чуть
ли не со слезами, вытянув губы, по-видимому, для того, чтобы
поцеловать зад богине, ее часть, наиболее удавшуюся, как из­
вестно, в художественном отношении. Это меня взбесило, так
как в наше бессердечное время для меня невыносимее всего
гримаса вдохновения, которую готовы скорчить иные лица, и я в
223

гневе поднялся на пустой пьедестал, чтобы потратить несколько
слов:
«Мой молодой собрат по художеству, — обратился я к нему, —
божественный зад расположен слишком высоко для вас, и вы
при вашем малом росте не дотянетесь до него, не сломав себе
шеи. Во мне говорит человеколюбие, и я боюсь, что вы, рискуя
жизнью, чересчур заноситесь. Со времени грехопадения, до ко­
торого, как известно, рост Адама, по уверению раввинов, насчи­
тывал сто локтей, мы приметно уменьшились и мельчаем из ве­
ка в век, так что в нашу эпоху следует серьезно предостеречь от
безрассудных экспериментов, подобных вашему. Чего вы вообще
хотите от каменной девы, которая в этот миг превратилась бы
для вас в железную, будь у нее настоящие руки для объятия, ибо
восстанавливать руки бесполезно: они не сошли бы даже за ку­
лак Берлихингена и уподоблялись бы разве что деревяшкам,
пристегнутым к телам изувеченных солдат. Друг мой, как бы не
усердствовали врачи-реставраторы нашей эпохи, изощряясь в
искусстве лечить и латать, они не поднимут на ноги богов, ис­
калеченных коварным временем, как, например, торс, валяю ­
щийся там, и бывшие боги навсегда останутся инвалидами в от­
ставке, отправленными на покой. Бывало, когда они стояли на
ногах, обладая руками, бедрами, головами, перед ними лежал во
прахе великий род героев; теперь дело обстоит как раз наоборот,
и они лежат на земле, а наше просвещенное столетье на ногах, и
мы сами пытаемся сойти за сносных богов.
Собрат по художеству, до чего мы дошли, если мы дерзаем
расковыривать эти великие могилы и вытаскивать бессмертных
мертвецов на свет, зная при этом, как строго запрещалось у
римлян подобное осквернение даже человеческого праха. Прав­
да, просвещенные умы теперь считают этих усопших всего-
навсего идолами, а искусство — лишь тайно закравшаяся в наше
время языческая секта, боготворящая и обожающая их, но что
это за искусство, собрат по художеству? Древние пели гимны,
Эсхил и Софокл слагали свои хоры во славу богов; наша ны­
нешняя художественная религия молится в критических статьях
и благоговеет головою, как истинно верующие сердцем.
Ах, похоронить бы снова древних богов! Целуйте зад, моло­
дой человек, целуйте, и хватит!
С другой стороны, друг, если вы больше не хотите молиться,
то не следует и восхищаться за счет природы, ибо я решительно
возражаю против очеловечивания этих богов. Молиться им или
похоронить их, выбирайте!
Не смотрите так снизу вверх, любезный! Хоть однажды вве­
дите природу (я имею в виду истинную природу), если можно,
как действующее лицо в этот зал художеств и предоставьте ей
слово. Черт возьми, она расхохочется над уморительной чело­
веческой маской, которой не сможет не счесть пошлой, как чу­
чело в письме Горация к Пизонам 47.
224

Спросите ее, действительно ли стала бы она когда-нибудь
приспосабливать этот нос к этому пальцу на ноге, тот лоб к
этому рту, тот зад к этой руке; бьюсь об заклад, она рассердится,
если вы вздумаете приписать ей что-нибудь подобное. Этот
Аполлон вышел бы, чего доброго, калекой, продолжи она его,
начиная с мизинца ноги; этот Антиной оказался бы Терситом, а
тот могучий трагический Лаокоон Калибаном, если переделать
их по законам природы. А что тогда ожидало бы эту Минерву,
которая теперь стоит перед вами, отделанная до высшей степени
идеала, хотя у нее отсутствует именно голова, трон мудрого духа,
ставшего невидимым, как свойственно духам.
Эта безголовая Минерва, вообще, привлекает мое внимание
куда больше, чем Агамемнон с прикрытой головой на известной
картине Тиманфа.
Если из последнего художники вывели правило, предписы­
вающее не изображать высшее бесконечное страдание, а лиш ь
намекать на него, чтобы оно угадывалось в созерцании, то пер­
вая свидетельствует о том же в отнош ении к первозданной кра­
соте. Наши современники не опровергают этого правила, и го­
ловы у них в двойном отношении следует рассматривать как
суррогаты голов, торчащие там вверху наподобие башенных ша­
риков, чтобы придать образу простую законченность. Древние,
подобно тому Прометею в углу, пекли людей из той же глины,
но они вкладывали в нее солнечную искру; мы же не любим иг­
рать с огнем, мы осторожны и обходимся без искры; ведь име­
ется теперь и всеобщая пожарная охрана — цензура и рецензи­
рование — удушающие любое пламя, не успеет оно вспыхнуть.
Так что солнечной искре у нас не возгореться. Мудро устроено
государство, предпочитающее налаженную машину смелому духу
в своих гражданах, выколачивающее даже лиса из его шкуры,
чтобы использовать шкуру, поднимающее выше головы своего
уроженца его руки и ноги, эти прочные механизмы для враще­
ния и ходьбы. Государству, как Бриарею, достаточно одной го­
ловы при сотне необходимых рук — вот и отлично!»
Я испуганно замолчал, так как при обманчивом свете факе­
лов неожиданно ожил вокруг весь изувеченный Олимп; разгне­
ванный Юпитер собирался встать со своего места, строгий
Аполлон схватил свой лук и звонкую лиру, мощно вздымались
драконы вокруг борющегося Лаокоона и никнущих сыновей;
Прометей мастерил людей култышками своих рук, немая Нио-
бея защищала меньшого из своих малышей от разящих солнеч­
ных стрел; музы без рук, без ног и без губ задвигались, как бы
пытаясь играть и петь старые отзвучавшие песни, — но тиш ина
вокруг не нарушалась, лишь мерещилось бурное судорожное
движение на поле битвы, лишь в глубине сцены, не нуждаясь в
освещении, застыл окаменевший хор фурий, мрачно и жутко
взирающий на эту сутолоку.
225

ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ БДЕНИЕ
Любовь двух помешанных
Возвратимся в сумасшедший дом, ты, тихий спутник, разде­
ляю щий со мною мои ночные бдения.
Ты помнишь еще мою дурацкую каморку, если от тебя еще
не ускользнула нить моей истории, тихо и потаенно вьющейся
узким потоком через лесистые утесы, что я сам нагромоздил. В
этой дурацкой каморке я лежал, замкнувшись, как сфинкс в пе­
щере, с моей загадкой, и мне уже открывался счастливый путь к
настоящему безумию, к единственной устойчивой системе, им ен ­
но потому, что ежедневно у меня был повод сопоставлять резуль­
таты этой всеобщей школы с достижениями отдельных лиц.
Я хочу извлечь нечто! — говорят писатели, собираясь начать
от яйца, и я присоединяюсь к ним, так как надеюсь в эту ночь
высидеть единственное соловьиное яйцо моей любви, ибо вок­
руг меня щелкают соловьи во всех кустах и ветвях, образуя как
бы хор для одной-единственной любовной песни.
Злобствуя на человечество, я гастролировал когда-то в при­
дворном театре и выбрал роль Гамлета, дававшую мне возмож­
ность хоть частично излить мою желчь в молчаливый партер. В
тот вечер случилось так, что Офелия приняла всерьез свое наи­
гранное безумие и, действительно рехнувшись, убежала из теат­
ра. Шуму было много, и, если другие режиссеры имеют обыкно­
вение заниматься разучиванием ролей, тогдашнему пришлось
усиленно отучать от роли свою примадонну; впрочем, напрасно:
могучая рука Шекспира, этого второго создателя, схватила ее
слишком крепко и, к ужасу всех присутствующих, не отпускала.
Для меня было интересным зрелищем это мощное вторжение
исполинской руки в чужую жизнь, это преобразование действи­
тельного лиц а в поэтическое, выходящее и уходящее на котурнах
перед глазами всех разумных, чтобы те послушали отрывочные
песни, подобные дивным реченьям духов. Чем усерднее пыта­
лись обратить ее к разуму неопровержимейшими доводами, тем
яростнее она противилась, и, наконец, не осталось ничего дру­
гого, кроме как отправить ее в сумасшедший дом.
К моему немалому удивлению там я снова встретился с ней.
Ее каморка непосредственно соседствовала с моей, и я слышал
изо дня в день, как она воспевает деревянный башмак и пер­
ловицу на шляпе своего возлюбленного. Молодчик моего пош и­
ба, весь состоящий из ненависти и злобы и, в отличие от прочих
детей человеческих, как бы родившийся не из материнского
чрева, а скорее из беременного вулкана, мало предрасположен к
любви и тому подобному, однако здесь в сумасшедшем доме в
меня закралось нечто в этом роде, заявив о себе, правда, не теми
обычными симптомами, как, например, пристрастие к лунному
226

свету, прилив поэзии к голове и проч., а скорее неистовым
стремлением пропагандировать безумие, организовать обширную
колонию помеш анных и внезапно высадить их на твердую зем­
лю к ужасу остального рассудительного человечества.
Это бешеное чувство, именуемое любовью и напавшее, как
саранча с неба, на высохшую земную степь, со временем пре­
терпело и во мне серьезные осложнения, и я, сам ужасаясь в
душе, сочинил несколько стихотворений, взирал на луну и даже
подпевал временами соловьям, насвистывавшим вокруг сума­
сшедшего дома. Поистине я был даже отчасти растроган однаж­
ды в так называемый меланхолический вечер, и в определенные
часы я мог даже выглядывать из устья моей кавказской пещеры,
думая меньше, чем ни о чем. В этот период времени я вверил
моим табличкам кое-какие соображения, и некоторые из них я
привожу здесь для чувствительных душ.
К Месяцу
Нежный лик, преисполненный доброты и умиления, ибо ты,
вероятно, сочетаешь в себе то и другое, так как ты в небесах ни ­
когда не открываешь рта ни для проклятия, ни для зевка, хотя
тысячи дураков и влюбленных устремляют к тебе свои вздохи и
желания, избирая тебя в наперсники; сколько бы ты не бегал
вокруг Земли, как ее спутник и чичисбей, ты всегда оставался
надежным конфидентом, и в истории вплоть до Адама не оты­
щется ни одного примера, когда бы ты выразил недовольство,
покривился бы или принял насмешливую мину, слушая тысячи
и тысячи раз, как повторяются одни и те же вздохи и жалобы.
Ты всегда одинаково внимателен, и даже можно заметить, что
ты, растроганный, частенько прибегаешь к платочку-облачку,
скрывая за ним свои слезы. Найдет ли лучшего слушателя поэт,
читающий свои творения; найду ли более чуткого наперсника я,
снедаемый любовью в сумасшедшем доме! Как ты бледен, ми ­
лый, как участлив и одновременно как внимателен ко всем, кто,
кроме меня, взирает на тебя в этот миг! Твою добродушную ми­
ну легко принять за глуповатую, особенно сегодня, когда твой
лик располнел и выглядит круглым и упитанным, но поправляй­
ся, как хочешь, я все равно не усомнюсь в твоем участии, лиш ь
бы ты оставался прежним, как тогда, когда ты вновь убываешь,
претерпевая ущерб, как ни закрывай, когда ты слишком рас­
троган, себе лицо, подобно плачущему Агамемнону, так что ви ­
ден лишь твой затылок, облысевший от горя! Прощай, добрый,
прощай, любимый!
К любви
Женщина, что ты ищешь, привязываясь ко мне? Заглянула ли
ты прежде мне в лицо? Ты с твоей улыбкой и вкрадчивыми ми­
227

нами и я с гневом и злобой, чей лик подобен лику Медузы. По­
думай, милая, ведь мы не пара. Отступись от меня, черт возьми,
мне с тобой нечего делать! Ты снова улыбаешься и не отпуска­
ешь меня? Что означает божественная маска, в которой ты
смотришь на меня! Я сорву ее с тебя, чтобы узнать животное,
прячущееся за ней, ибо в самом деле я не могу назвать истинное
твое лицо прелестнейшим. О Небо! мне все хуже, я воркую, я
изнываю до полного убожества — ты хочешь довести меня до
бешенства! Женщина, и ты можешь находить удовольствие, пы ­
таясь играть на таком неблагополучном инструменте, как я!
Композиция рассчитана на проклятие, а мне при этом нужно
петь любовную песню. О, позволь же мне проклинать, а не из­
нывать в таких ужасных звуках, — вверь свои вздохи флейте, из
меня они доносятся звучанием боевой трубы, а когда я воркую,
слышится барабанная дробь. А тут еще первый поцелуй — ос ­
тальное еще можно выдержать, как все, выражающееся лишь в
речи и в звуке и позволяющее мне думать при этом совсем дру­
гое, — но первый поцелуй, — я никогда никого не целовал из
отвращения к слезливому и нежному лицемерию, — чудовище,
знал бы я, что ты так соблазнишь меня, я бы собрал последние
силы и отбросил бы тебя!
Такими и подобными фрагментами я изнурял себя, методиче­
ски пытаясь исписаться, как иной поэт, отдающий бумаге свои
чувства до тех пор, пока они, наконец, не иссякнут, оставив его,
отрезвленного и догоревшего.
Однако мне ничего не помогало; критические симптомы даже
учащались, и я уже бродил, уходя в себя и присмирев почти по-
человечески перед лицом мира. Я чуть ли не начинал думать,
будто этот мир — лучший из миров и человек — не просто глав­
ное животное, а нечто большее, наделенное некоторой цен­
ностью и даже бессмертием, быть может.
Когда дело зашло так далеко, я махнул на себя рукой и опус­
тился до такого же будничного и скучного поведения, как вся­
кий другой влюбленный. Меня уже больше не пугали по­
ползновения к версификации, я уже подвергался затяжным при­
падкам умиления и привыкал к выражениям, немыслимым пре­
жде у меня в устах. И вот с моего стапеля сошло первое лю­
бовное письмо, приводимое мною здесь назидания ради:
Гамлет Офелии
Небесный идол моей души, прелестнейшая Офелия! Это
вступление, которым я начал мое первое письмо к тебе, когда
мы с тобой еще на сцене придворного театра любили друг друга
к удовольствию зрителей, быть может, введет тебя в заблуждение
и заставит предположить, что я, как и тогда, симулирую безумие
со всеми метафорическими ухищрениями, привезенными мною
из высшей школы. Но ты не заблуждайся, идол мой, на этот раз
228

я действительно помешался — настолько все заключено в нас
самих, вне нас нет ничего реального, так что мы, согласно уче­
нию новой школы, даже не ведаем, стоим ли мы на ногах или
на голове и разве что уверили себя в первом, полагаясь на свое
же собственное честное слово. Я чертовски серьезен, Офелия, и
ты не думай, будто я паясничаю. Ах, как все теперь перемени­
лось в твоем бедном Гамлете; вся эта земля, казавшаяся заглох­
шим садом, полным репьев и колючек, вместилищем ядовитых
испарений, превратилась перед ним в Эльдорадо, в цветущий
сад Гесперид; он был свободен и мог похвастать железным здо­
ровьем раньше, когда ненавидел, чтобы стать хворым невольни­
ком теперь, когда он любит. Дражайшая, я хотел бы высказать
запредельную ненависть; по крайней мере, тогда исчезло бы все,
что привязывает меня к этому глупому шару, и я мог бы, весе­
лый и счастливый ринуться в вечное Ничто — так что, к сожа­
лению, дражайшая, я уже не говорю тебе, как прежде: иди в мо­
настырь! — ибо я уже достаточно помешался, чтобы предпо­
лагать: когда человек влюблен, именно потому он, дурак, все
быстрее идет навстречу смерти, а та навстречу ему, пока они оба
не встретятся и крепко не обнимутся навеки, будь то у камня,
где почил святой Густав, или эшафоте, где истекла кровью пре­
красная Мария — или в другом месте получше или похуже.
Одно я знаю наверное: лютый враг парит с издевкой над зем­
лею, он -то и подбросил ей чарующую маску любви, и теперь все
дети человеческие рвут ее каждый себе, чтоб примерить ее хоть
на минуту. Видишь, и я к сожалению, поймал ее; я перемигива­
юсь нежно с мертвой головой, которую она скрывает и, черт
возьми, желаю зачать с тобой дитя человеческое. О если бы не
проклятая личина, сыны земли наверняка сыграли б шутку со
Страшным судом, приняв закон против народонаселения, и наш
Господь или тот, кому придет охота напоследок взглянуть на
шар земной, к своему удивлению не увидел бы на нем людей.
Но позволь теперь перейти к пункту, которого, к сожалению,
не могу опустить, как ни стараюсь, — к моему объяснению в
любви.
Со дня моего рождения не замечалось во мне большего него­
дования, бешенства, человеконенавистничества, чем в это мгно ­
вение, когда я, разъяренный, пишу тебе, что я тебя люблю и
обожаю, и как ни желал бы я тебя ненавидеть и тобою брезго­
вать, едва ли не более томительно жажду я услышать от тебя
признание во взаимной любви.
Твой до сих пор, любящий Гамлет.
Офелия Гамлету
Любовь и ненависть предписаны мне ролью, как и безумие в
конце, но скажи мне; что все это такое само по себе и что мне
дано выбрать. Имеется ли что-нибудь само по себе или все лишь
229

слова, дуновение, разгул фантазии. Видишь ли, я никак не могу
определить, не греза ли я, или это лишь игра, или это истина, а
если истина, то превосходит ли она игру — оболочка на оболоч­
ке, и я, действительно, часто близка к тому, чтобы на этом по­
мешаться.
Ты мне только помоги перечитать мою роль в обратном по­
рядке и дочитаться до меня самой. Существую ли я вне своей
роли, или все только роль, и я сама тоже. У древних были боги,
и среди них один, по имени Сон, и он, должно быть, странно
себя чувствовал, когда на него нападала причуда считать себя
действительным, хотя он Сон. Я готова предположить, что че ­
ловек — тоже такой бог. Мне бы хоть одно мгновение погово­
рить со мною самой и узнать, сама ли я люблю или только мое
имя Офелия или есть ли сама любовь нечто или одно только на­
звание. Смотри, я сама за собою гонюсь и при этом вечно убе­
гаю от себя, и мое имя со мной, и я снова повторяю роль, но
ведь роль — это не Я. Приведи меня хоть однажды к моему «Я»,
и я спрошу его, любит ли оно тебя.
Офелия.
Гамлет Офелии
Не углубляйся слишком в такие предметы, дорогая, ибо их
природа настолько запутана, что они быстро приводят в сума­
сшедший дом. Все — роль, сама роль и актер, таящийся в ней, и
в нем опять-таки его мысли, планы, вдохновения, шутки — все
принадлежит моменту и быстро уносится, как слово, слетевшее
с губ комедианта. Все всего-навсего театр, играет ли комедиант
на самой земле или на два шага выше, на подмостках или на два
шага глубже, в земле, где черви подхватывают реплику ушедшего
короля; пусть сценическими декорациями служат весна, зима,
лето или осень, пусть рабочий сцены вывешивает солнце или
луну и за кулисами подражает грому или буре, — все снова про­
несется, померкнет, переменится — все вплоть до весны в чело­
веческом сердце, а когда кулисы бывают совсем убраны, за ними
выступает лишь странный голый скелет без красок и жизни, и
скелет ухмыляется другим бегающим еще туда и сюда комедиан­
там.
Ты хочешь вычитаться из своей роли в запредельное к твоему
«Я»? Смотри, там стоит скелет, бросает горстку праха в воздух и
уже распадается сам, и при этом слышится язвительный смех.
Вот мировой дух, или дьявол, или Ничто в отзвуке.
Быть или не быть! Как я был наивен, когда задавал этот во­
прос, приставив палец к носу; насколько наивнее те, кто пов ­
торял его после меня, полагая, будто за пределами Целого та­
ится чудо. Мне бы следовало сперва осведомиться, что значит
«быть», а уж после выявилось бы что-нибудь путное о том, что
значит «не быть». Тогда я привез из высшей школы теорию
230

бессмертия и прослеживал ее по всем категориям. Да, я и
впрямь боялся смерти из-за бессмертия — и клянусь Небом, не
без основания, ибо если за этой нудной comedie larmoyante по­
следует вторая такая же, я полагаю, дальнейшие объяснения
излишни.
Посему, дорогая Офелия, выкинь все это из головы, давай
любить, плодиться и участвовать во всех этих дурачествах —
просто из мести, чтобы после нас тоже выступали роли, заново
распространяя всю прежнюю скуку, пока последний актер не
разорвет в ярости бумагу и не выпадет из роли, отказавшись иг­
рать перед невидимым партером.
Короче говоря, люби меня без дальнейших умствований.
Гамлет.
Офелия Гамлету
Ты реплика в моей роли, и я не могу тебя вырвать, как не
могу вырвать листов из пьесы, где записана моя любовь к тебе
Если уж нельзя мне добраться до меня самой, перечитав роль в
обратном порядке, придется дочитать ее до конца, до exeunt
omnes, может быть, хоть за этим окажется подлинное «Я». Тогда
я скажу, существует ли что-нибудь, кроме роли, живет ли «Я» и
любит ли тебя.
Офелия.
Обменявшись письмами, мы обменялись словами, потом по ­
следовали остальные обмены взглядами, поцелуями и пр.,
вплоть до обмена жизни на жизнь.
Через несколько месяцев была написана реплика к новой ро­
ли. В это время я был почти счастлив, впервые почувствовал в
сумасшедшем доме что-то вроде любви к людям и всерьез обду­
мывал планы осуществить вместе с окружающими дураками
Платонову республику. Однако бог-морок снова все перечеркнул.
Офелия становилась все бледнее и рассудительнее, хотя врач
полагал, что безумие в ней нарастает; однако наступил момент,
когда в помешательство вмешался высший смысл.
Дикая буря свирепствовала вокруг сумасшедшего дома;
прильнув к решетке, я всматривался в ночь, хотя кроме нее ни ­
чего не было видно ни на небе, ни на земле. Казалось, я подо­
шел вплотную к Ничто и силюсь докричаться до него, но не бы­
ло слышно ни звука, — я ужаснулся, полагая, что действительно
кричал, но я слышал крик лишь в себе самом. Молния без по­
следующего грома пронеслась быстро, как стрела, и так же без­
звучно; день явился и исчез вместе с нею, подобно духу. Около
меня с одной стороны сумасшедший жутко громыхал своими
Цепями, с другой стороны я слышал Офелию, поющую отрывки
своих баллад, но звуки часто превращались во вздохи, и, нако ­
231

нец, я воспринял во всем этом великую дисгармонию, которой
аккомпанировали гремящие цепи. Мне почудилось, будто я
сплю. Тут я оказался наедине с самим собой в Ничто; лишь вда­
леке светилась окраина земли, словно гаснущая искра, — но это
была лишь оконечность моей мысли. Единственный звук
вздрагивал тяжко и сурово в пустоте, это было последнее биение
времени, и теперь наступала вечность. Я больше ни о чем не
думал, я мыслил только себя самого! Ни одного предмета не бы­
ло вокруг, лишь великое грозное Я, пожирающее само себя и
непрерывно возрождающееся в самопоглощении. Я не падал,
потому что больше не было пространства, но и парил я вряд ли.
Изменчивость исчезла вместе со временем, и царила страшная,
вечная, пустынная скука. Вне себя я пытался себя уничтожить,
но продолжал существовать и чувствовал себя бессмертным!
Тут моя греза уничтожилась в своем собственном произраста­
нии; я очнулся, глубоко вздохнув, — свет погас, глубокая ночь
вокруг, я только слышал, как Офелия напевает свои баллады,
словно баюкая кого-то . Я ощупывал стены моей каморки, а ми ­
мо меня крались в темноте сумасшедшие, тихо перешептываясь.
Я отворил дверь Офелии, она лежала на своей постели, блед­
ная, и пыталась убаюкать новорожденного мертвого ребенка;
рядом с ней стояла безумная девушка, приложив палец к губам,
и как бы делая мне знак молчать.
«Теперь он спит», — сказала Офелия, улыбнувшись мне, и ее
улыбка показалась мне разверзнувшейся могилой.
«Слава Богу, есть смерть, и за ней нет бессмертия», — сказал
я невольно.
Она продолжала улыбаться и шепнула после краткой паузы,
как будто речь постепенно развеивалась в дуновении, тихо ис­
паряясь:
«Роль подходит к концу, но «Я» остается и похоронят лишь
роль. Слава Богу, я выхожу из пьесы и слагаю мое заим­
ствованное имя; после пьесы выступает «я».
«Это Ничто», — сказал я, задрожав.
Она продолжала еле слышно: «Там стоит оно уже за кулисами
и ждет своей реплики; когда только занавес опустится! Ах, я
люблю тебя! Это последние слова в пьесе, и только их я поста­
раюсь запомнить из моей роли — это было прекраснейшее ме­
сто. Остальное пусть они похоронят!»
Тут опустился занавес, и Офелия ушла; никто не аплодировал,
да и зрителей как будто не было. Она уже крепко спала с ребен­
ком на груди, только оба были очень бледны, и не было слышно
дыхания, так как смерть уже надела на них свою белую маску.
Я стоял, неистово возбужденный, у ее постели, и во мне что-
то копилось, как будто назревал взрыв дикого смеха; я ужаснул­
ся, ибо это был не смех, а первая в жизни слеза, выплаканная
мною. Вблизи завывал еще кто-то, но это была только буря, по ­
свистывающая в сумасшедшем доме.
232

Когда я огляделся, сумасшедшие стояли полукругом у постели,
все молчали со странными жестами в причудливых позах; одни
улыбались, другие глубоко задумались, третьи качали головами
или всматривались в белую покойницу с ребенком; творец мира
тоже был среди них, но он со значением приложил палец к губам.
И некая робость напала на меня в этом кругу.
________ П Я Т НАДЦАТОЕ БДЕНИЕ____________
Театр марионеток
Насколько снисходительно терпят дураков на любом месте,
как учит нас повседневный опыт, настолько же возмущены были
моей попыткой размножать дураков и в наказание меня лишили
даже моей дурацкой каморки.
Ах, как было мне грустно прощаться с моими братьями, что­
бы снова блуждать среди разумников, и когда позади меня про­
скрежетал замок в двери сумасшедшего дома, я остался со­
вершенно один и меланхолически посетил кладбище, куда они
отнесли Офелию. О, встретить бы мне, по крайней мере, Лаэрта,
чтобы подраться с ним на могиле, ибо из сумасшедшего дома я
вынес усиленную ненависть ко всем разумникам, по-прежнему
сновавшим вокруг меня и мимо меня со своими постными, не­
выразительными физиономиями.
Богач и нищий обладают преимуществом перед остальными
детьми человеческими, так как у них есть возможность пол­
ностью отдаться тяге к путешествиям. Богач отмыкает роскоше­
ство земли, держа в руке золотой ключ, а у бедняка имеется
бесплатный билет, действительный для всей природы, и ему от­
крыты ее высочайшие и прекраснейшие жилища: сегодня Этна,
завтра Фингалова пещера; на этой неделе летняя обитель мудре­
ца на Женевском озере, на следующей неделе великолепный
хрустальный чертог Рейнского водопада, где вместо потолочной
живописи солнце ткет радугу над головой, и природа, непре­
рывно разрушая свой дворец, вновь и вновь отстраивает его.
Покажите мне короля, который мог бы жить блистательнее,
чем нищий!
Сверх того, я путешествовал, пользуясь привилегией никогда
не оплачивать моего счета и никого не благодарить за ужин,
кроме старой матери-Природы, ибо в земле еще сохранились
коренья, в которых она не отказывала мне, и она же предлагала
моим жаждущим устам в чаше утеса свежий кипучий напиток
низвергающегося водопада. Я был по-настоящему весел, свобо­
ден и мог сколько угодно ненавидеть людей, в своей жалкой не­
нужности пробирающихся через великий храм солнца.
Однажды, едва встав с моего ложа, благоуханной цветущей
233

травы, глядя в утренний воздух, где солнце поднималось из мо­
ря, подобное духу, я сочетал полезное с приятным, надкусывая
только что выкопанный корень. Человеческое величие ска­
зывается в том, что люди находят себе побочные занятия побли­
зости от возвышенных предметов, например, смотрят с трубкой
в зубах в лицо восходящему солнцу, едят макароны при трагиче­
ской катастрофе и т.п .; люди весьма в этом понаторели.
Я расположился так уютно, что мне пришла охота произнести
нижеследующий монолог:
«Нет ничего выше смеха, и я ценю его так же высоко, как
другие образованные люди ценят плач, хотя слезу легко вызвать
пристальным взглядом в одну точку, механическим чтением
драм Коцебу, да и, наконец, уже одним затяжным усиленным
смехом. Разве не видел я недавно одного довольно чахлого чело­
века, проливавшего обильные слезы при виде восходящего
солнца, а другие разве не стояли поблизости, не восхищались
этим признаком сердечной чувствительности и сами не заплака­
ли напоследок, сострадая плачущему? Тут я подошел и спросил:
«Друг, ты так растроган предметом?»
«Да нет же, — ответил тот, — но по новым наблюдениям луч
света помимо того, что он вызывает чиханье и слезы, также спо ­
собствует плодовитости, а я был в Италии!»
Я понял человека, заглядывающего в глаза солнцу ради на­
сущной нужды, а не ради голого фантазирования. Когда я, сме­
ясь, обернулся, другие, плача, поносили меня в достаточно
резких выражениях; контраст усугубил мою смешливость; еще
немного, и они до того растрогались бы, что побили бы меня
камнями.
«Имеется ли более действенное средство противостоять глум­
лению мира и самой судьбе, чем смех? Эта сатирическая маска
устрашает врага во всеоружии, и даже несчастье отступает в ис­
пуге передо мной, когда я отваживаюсь высмеять его! Черт
возьми! Чего стоит вся эта земля со своим сентиментальным
спутником месяцем, если не насмешки, да и ценность земли
разве только в том, что на ней обитает смех. На земле все было
так слащаво и благостно оборудовано, что дьявол, вглянув на
нее скуки ради, разозлился и, чтобы насолить строителю, послал
смех, а смех ухитрился искусно и незаметно закрасться в маску
радости, которую люди охотно примеряли; тогда смех сбросил
эту личину, и на людей злобно глянула сатира. Оставьте мне
только смех на всю мою жизнь, и я продержусь здесь внизу!»
«Хо-хо!» — послышалось прямо у моего уха, а когда я обер­
нулся, деревянный шут смотрел мне в лицо дерзко и упрямо.
«Вот мой патрон, — сказал громадный детина, показывавший
его мне, поставив рядом большой ящик. — Ты годишься в шуты,
а я как раз в них нуждаюсь, так как мой шут сегодня помер. Хо­
чешь, так приступай; местечко доходное, и занимать его выгод­
нее, чем искать коренья!»
234

Деревянный скоморох смотрел на меня при этом доверитель­
но, и я, почувствовал к нему влечение, как будто встретил друга.
«Парнишка вырезан в Венеции, — сказал кукольник, словно
подзадоривая меня, — бьюсь об заклад, он разумеет свое дело
лучше других; ты только глянь, он ходит и стоит, как на живых
ногах, пьет, ест, стоит мне потянуть за нитку, может смеяться и
плакать, как всякий человек, для чего достаточно легкого меха­
нического нажима!»
«Так!» — воскликнул я, взваливая ящик на плечи, и деревян­
ное общество застучало внутри при ходьбе, как будто от нечего
делать оно устраивало французскую революцию.
В трактире нашелся театр и люди, готовые посетить его; ру­
ководитель бегло преподал мне теоретические основы трагичес­
кого и комического искусства; открыл он, чтобы развлечь меня,
и маленькую боковую дверь, где лежал на соломе в саване мой
предшественник-шут, сыгравший свою роль до конца; его лицо
злобно скорчилось, а руководитель сказал: «Он умер от смеха;
он так смеялся, что за сценой его хватил удар!»
«Прекрасная смерть!» — ответил я, и мы приготовились руко­
водить деревянной труппой. Мой спутник был настоящий мас­
так в том, что касается любовников и любовниц; за них он гово­
рил фистулой. Моей же главной специальностью стал шут, но
заодно мне были поручены короли. Когда занавес опустился,
мой напарник пламенно обнял меня, сказав, что я делаю честь
занимаемому мной месту.
В том, как дорого обходится руководителю руководство, мы
имели возможность убедиться и среди марионеток; дело было
так.
Мы раскинули нашу сцену в маленькой немецкой деревне
вблизи французской границы, за которой давалась великая тра­
гикомедия, но король дебютировал неудачно, а шут в роли Сво­
боды и Равенства потрясал человеческими головами вместо бу­
бенцов. Нас угораздило представлять Олоферна, и мы так рас­
палили зрителей-крестьян, что они ворвались на сцену, похитили
у нас Юдифь среди других актрис и с нею и с отрубленной де­
ревянной головой Олоферна направились прямо к дому ста­
росты, потребовав от него не больше, не меньше, как его голову.
Требуемая голова побледнела, когда ей показали окровавленную
деревянную, и так как ход событий все более настораживал ме­
ня, я попытался по возможности быстро придать ему другое на­
правление. Я завладел головой Олоферна, вскочил на камень и
решился произнести следующую речь:
«Дорогие соотечественники!
Взгляните на эту окровавленную королевскую голову, кото ­
рую я возношу перед вами. Когда она еще торчала на своем ту­
ловище, ею управляла проволочка, проволочкой управляла моя
рука и так далее до таинственных инстанций, где невозможно
более определить, кто управляет. Это королевская голова, я же,
235

дергавший проволоку, чтобы голова кивала так и эдак, я просто­
людин и не имею в государстве никакого значения. Как же вы
можете сердиться на этого Олоферна, когда он кивал или пока­
чивал головой по моему соизволению? Я полагаю, вы сочтете
мою речь разумной, соотечественники! Но, кажется, вы опреде­
ленно перенесли свой гнев с этой деревянной головы на голову
вашего старосты, и, по-моему, зря. Позволю себе изъясниться
образно: мой Олоферн вам не угодил, так бейте меня, просто­
людина, по рукам, чтобы мой министр, поводок, за который я
тяну, дернулся в другую сторону, и в результате королевская го­
лова кивала бы или покачивалась бы грациознее и осмысленнее.
Что вам сделала эта бедная голова, почему вы так с ней носи­
тесь: она же самая механическая вещь в мире, и даже ни одной
мысли в ней нет. Не требуйте свободы у этой головы, она сама
не содержит в себе ничего подобного. Да и вообще не без изъя­
на то, что вы обзываете свободой; разве не игра марионеток все
то, что вы сегодня видели, когда голову деревянного короля от­
деляют от его туловища, не добившись дальнейшего успеха, а в
моем ящике имеется еще более неудачный образчик недомыс­
лия, когда автор, не совладав с темой, в духе политических по­
этов сочиняя республику, испортил ее и превратил в деспотию.
Хотите, я покажу вам такое представление! Несправедливость в
том, что приводятся в исполнение такие противоестественные
приговоры, когда, например, настаивают на обезглавливании, а
никакой головы нет, одна только деревянная видимость, и я, к
счастью, умею водружать ее снова на туловище, что удается не
во всяком подобном случае. И горе моим бедным марионеткам,
если настоящая голова пожелает заменить деревянную, которую
я держу в руке, и начнет по-своему кивать и качаться; тогда
проволока совсем оборвется, и фарс может легко революциони­
зироваться до серьезной трагедии. Полагаю, сказанного доволь­
но, соотечественники!»
Человечество в целом, когда оно не страдает навязчивыми
идеями, — простецкая честная шкура и легко ударяется в проти­
воположную крайность; я даже думаю, что если сегодня оно ра­
зобьет свои теперешние легкие оковы, завтра оно с таким же э н ­
тузиазмом запросится в цепи. Когда смотришь со стороны, на­
род — жалкое зрелище. И сегодня мои крестьяне добродушно
отказались от революции и, напротив, провозгласили здравицу в
честь своего старосты; жаль только, что это торжество живых ак­
теров обернулось горьким горем для моих деревянных.
А именно мы, руководители, проснулись на следующую ночь
от шума, доносящегося из театра; сначала мы заподозрили со­
перничество из-за ролей или интриги в труппе, но, когда мы
вздумали навести справки, мы нашли внизу старосту, которому я
только что заново укрепил голову на туловище, с Олоферном в
руках и в сопровождении судебных исполнителей, арестовавших
всю труппу именем государства, так как она была объявлена по­
236

литически опасной. Никакие мои уговоры не подействовали, и
они у меня на глазах уволокли несколько царственных особ, вы­
тащив их из ящика, как, например, Соломона, Ирода, Давида,
Александра и проч. Такую непоследовательность проявляет го­
сударство, — выступая против своих собственных представите­
лей. Последней жертвой стал мой шут; ради него я унизился до
просьб, но мне объяснили, что строгим цензурным указом в го­
сударстве запрещена всякая сатира без исключения и заранее
конфискуется поголовно. Едва-едва удалось мне отойти с шутом
на мгновение в сторонку; я взял его за кулисы и, уединившись
там, тайком поцеловал его деревянные уста и пролил вторую
слезу в моей жизни, так как после Офелии он был единствен­
ным существом в мире, которое я действительно любил.
Мой соруководитель ходил весь следующий день, как во сне,
а вечером не остался в долгу перед зрителями, которым была
обещана трагикомедия: его нашли на сцене, где он повесился на
облаке.
Так печально окончилось и это предприятие, и мне, устав­
шему от жизненных тягот, пришлось, наконец, всерьез до би­
ваться солидного поста среди людей. В конце концов, нет на
земле ничего выше сознания, что ты полезен и получаешь твер­
дый оклад; человек — не только космополит, он еще и гражданин
государства! Тут как раз открылась вакансия ночного сторожа, и
я надеялся, что с честью могу претендовать на эту должность.
Сегодня мир отличается образованностью, и от каждого гражда­
нина по праву требуются большие таланты.
Хорошо тому, у кого есть связи; мне удалось найти доступ к
слуге министра; слуга был в хорошем настроении и ходатайство­
вал за меня перед своим господином; так я начал подниматься
по государственной лестнице, переходя из рук в руки, пока не
добрался до верховного отростка, где отважился преклонить ко­
лени, и мне милостиво дали право надеяться на должность ноч­
ного сторожа. Я не совсем провалился при первом испытании,
которому меня подвергли, чтобы установить, не слишком ли
громка моя дикция, чтобы я не тревожил монаршего сна, когда
монарх спит, и достаточно ли она разработана и приятна, чтобы
не оскорблять его музыкального слуха в бессонные ночи, поре­
комендовали мне впредь повышать свою квалификацию, и я
имел счастье увидеть себя в должности ночного сторожа.
__________
ШЕСТНАДЦАТОЕ БДЕНИЕ___________
Цыганка — Духовидец — Могила отца
Желал бы я разрисовать поотчетливее для всеобщего обозре­
ния эту последнюю часть, хогартовский хвост моих ночных бде­
237

ний, однако мне в ночи не хватает красок, и ничего, кроме те­
ней да туманных образов, не летит на свет моего волшебного
фонаря.
Когда мне хочется увидеть королей и нищих в одном развесе­
лом братском сообществе, я брожу на кладбище по их могилам и
представляю себе, как они мирно там лежат внизу, в земле, до с­
тигнув предельной свободы и равенства, и разве только сатири­
ческие сны снятся им, язвительно зияя в пустых глазницах. Там,
внизу, они братья, разве что наверху торчит из дерна замшелый
камень с разбитым гербом дряхлого величия, тогда как на моги­
ле нищего произрастает лишь дикий цветок или крапива.
И в эту ночь я посетил мое излюбленное место, этот приго­
родный театр, где дирижирует смерть, разыгрывая неистовые
поэтические фарсы вместо эпилогов к прозаическим драмам, не
сходящим с придворной и мировой сцены. Было душно и тяж­
ко, месяц только тайком проглядывал над могилами, пере­
межаясь иногда с голубыми молниями. Поэт предположил, что
мир иной вслушивается в мир, почивший внизу; я же принимал
это за насмешливый отголосок и тусклый обманчивый отсвет,
передразнивающий поникшую жизнь еще некоторое время спус­
тя; так умершее гнилое дерево дотлевает, еще светясь в ночи,
пока не рассыплется в прах.
Я невольно задержался у памятника алхимику; из камня
смотрела мощная старческая голова, непонятные каббалистичес­
кие знаки служили надписью.
Поэт блуждал некоторое время среди могил, заговаривая то с
тем, то с другим черепом, валявшимся на земле; по его словам,
он хотел воодушевиться, а я соскучился и заснул у памятника.
Во сне я услышал, как разразилась гроза, как поэт старался
положить на музыку гром и сочинить к этой музыке слова, но
тона не согласовывались, слова как будто разрывались, проно­
сясь хаотически отдельными невнятными слогами. Пот высту­
пил у поэта на лбу; осмыслить поэму природы не удавалось про­
стаку, пробовавшему до сих пор свои силы лишь на бумаге.
Мой сон все запутывался. Поэт снова схватил свой лист и со­
брался писать, используя череп вместо пюпитра; он впрямь на­
чал, — и я прочитал заглавие:
Песнь о бессмертии
Череп лукаво ухмылялся под листом, но поэт, не усматривая
в этом ничего дурного, писал вступление, заклиная Фантазию
диктовать ему. Сперва поэт набросал зловещую картину смерти,
чтобы напоследок тем ярче расписать бессмертие, уподобив его
светлому, сияющему восходу после глубочайшей, темнейшей
ночи. Он совсем погрузился в свои грезы, не замечая, что моги­
лы разверзлись вокруг него, и спящие в них ядовито посмеива­
ются, правда, оставаясь при этом недвижимыми. Поэт уже до ­
238

шел до середины, до трубного гласа и до других приготовлений
к Страшному суду. Он собрался было воскресить мертвых, но,
с л о в н о нечто незримое удержало его руку, он оглянулся в изум­
лении, а внизу в своих спаленках они лежали тихонько да по­
смеивались, и никто не думал воскресать. Он снова схватил перо
и подбавил пылу, подкрепив свой голос громом и трубным гла­
сом, — напрасно, они внизу с отвращением вздрогнули и пе­
ревернулись на другой бок, чтобы спать спокойнее, показав ему
свои голые затылки. «Где же Бог?» — дико вскричал он, и эхо
громко и отчетливо ответило: «Бог!»
И поэт стоял, ошеломленный, грызя свое перо.
«Эхо — дьявольское изобретение, — нако нец молвил он, —
никогда не разберешь, морочит ли тебя эхо или вправду кто-
нибудь отвечает».
Он опять сел, но строк не было видно; тогда поэт вяло и поч­
ти равнодушно заткнул перо себе за ухо, монотонно говоря:
«Бессмертие заупрямилось, издатели платят за листы, гонора­
ры теперь скудные, подобной писаниной вряд ли заработаешь,
пущусь-ка я лучше снова в драматургию!»
При этих словах я проснулся, и поэт как бы покинул клад­
бище вместе с моим сном, зато рядом со мной сидела смуглая
цыганка, словно внимательно вчитываясь в мои черты. Я почти
ужаснулся при виде этой огромной фигуры с темным ликом, в
который как бы вписалась причудливая жизнь резкими крича­
щими письменами.
«Дай-ка мне руку, белячок», — сказала она таинственно, и я
невольно протянул ей руку.
Чем надежнее владеет собой человек, тем нелепее представ­
ляется ему все таинственное и сверхъестественное, от масонс­
кого ордена до мистерий иного мира. Я содрогнулся впервые,
когда женщина по моей ладони, как по книге, прочитала мне
всю мою жизнь с того мгновения, как меня нашли вместо клада
(см. четвертое бдение).
Потом она добавила: «Надо бы тебе увидеть отца твоего, бе­
лячок; погляди-ка, он стоит позади тебя!»
Я стремительно обернулся, и мрачная каменная голова алхи­
мика уставилась в меня.
Цыганка положила на памятник руку и сказала со странной
усмешкой: «Вот он! А я твоя мать!»
Семейная сцена, трогательная до безумия, — смуглая цыган-
ка-мать и каменный отец, наполовину высунувшийся из земли,
словно желая обнять сына и прижать его к своей холодной гру­
ди. Чтобы довершить семейную идиллию, я обнял обоих и сидел
промеж своих родителей, пока женщина повествовала на манер
уличной певицы:
«То было в рождественскую ночь, отец твой хотел заклясть
нечистого, — он читал по книге, а я светила ему тремя нагово­
ренными свечами, и под землей слышалась такая беготня, слов­
239

но сама земля волнуется. Мы дошли до места, где отрекаются от
неба и присягают аду, мы молча глядели друг на друга.
«Давай развлечемся», — сказал этот каменный и прочитал все
отчетливо вслух — донесся тихий смех, мы захохотали громко,
не строить же из себя дурачков! И вокруг нас в ночи заколобро­
дило, и мы увидели, что мы не одни. Не переступая очерченного
круга, я прижалась к твоему отцу, и мы согрелись вместе, нена­
роком тронув знак земного духа. Когда дьявол явился, мы виде­
ли его полураскрытыми глазами — в этот момент возник ты!
Дьявол был в духе и вызвался заменить крестного; он выглядел
приятным кавалером в расцвете лет, и я удивляюсь, до чего ты
похож на него; ты угрюмее, но от этого можно отвыкнуть. Когда
ты родился, у меня хватило совести передать тебя в христианс­
кие руки, и я подкинула тебя тому кладоискателю, он тебя и
воспитал. Вот история твоего рождения, белячок!»
Одни психологи могут представить себе, какой яркий свет
вспыхнул во мне после этого рассказа; мне был вручен ключ к
моему существу, и я впервые с изумлением и тайным трепетом
отомкнул давно запертую дверь и, очутившись как бы в комнате
Синей Бороды, не выдержал бы подобного зрелища, когда бы не
мое бесстрашие. Это был опасный психологический ключ!
Я рекомендовал бы самого себя, каков я есть, искусным пси­
хологам для вивисекции и анатомирования в надежде посмот­
реть, вычитают ли они из меня то, что я тогда действительно
читал, — моим сомнением я отнюдь не посягаю на престиж
науки, высоко ценимой мною, поскольку она не жалеет усилий
и времени, исследуя столь гипотетический объект, как душа.
Я хотел высказать вслух некоторые наблюдения над моей соб­
ственной природой, накопленные мною в тот миг, но цыганка
изрекла, как оракул: «Ненависть к миру выше любви; кто любит,
тот нуждается в любимом; кто ненавидит, тот довольствуется са­
мим собой; ему не нужно ничего, кроме ненависти в груди!»
Эти слова заменили ей пароль: я признал, что она мне срод­
ни. Немного погодя она молвила вполголоса: «Не худо бы про­
ведать старичка, который там, внизу, проводит сам над собой
последний химический опыт! Он давно уже в земле, осталось ли
что-нибудь от него? Давай поглядим!»
Сказав это, она прокралась по черепам и костям в склеп,
принесла оттуда кирку и лопату и в таинственном молчании
принялась копать землю.
Я оставил ее одну за этой необычной работой, потому что по
кладбищу кто-то кружил, огибая могилы, как будто избегал
встречных на своем пути, иногда улыбался, иногда отшатывался,
в ужасе задрожав, и отбегал на несколько шагов, пока новая
встреча не ужасала его.
Когда я приблизился к нему, он схватил меня за руку и ска­
зал, глубоко вздохнув: «Слава Богу, живой! Проводи меня до той
могилы!»
240

Я принял его за сумасшедшего и пошел с ним в ожидании
развязки; то и дело он удерживал меня вблизи какой-нибудь
могилы, чтобы я не касался воздуха над ней; наконец, как бы
набравшись мужества, он отважился отдохнуть немного между
тремя монументами; это были рухнувшие колонны, на плитах
красовались имена почивших государей.
«Здесь можно побыть малость, — произнес он, — на этих
могилах нет ничего, кроме камня и памятника, да и внизу, в
земле, найдется разве что горстка праха вместе с короной и ски­
петром; эти большие господа разлагаются быстро, так как не
знают меры в наслаждениях и уже при жизни в избытке насы­
щены земным».
Я посмотрел на него в изумлении, а он продолжал:
«Вы меня, пожалуй, сочтете полоумным, но вы ошибаетесь! Я
не люблю ходить сюда, так как от рождения я наделен одним
необычайным свойством и против моей воли на могилах вижу
мертвецов, лежащих в них, вижу более или менее отчетливо,
смотря по степени разложения. Пока мертвое тело сохраняется
внизу, передо мною явственно возникает на могиле образ мерт­
веца, и, по мере того как тело разлагается, видение постепенно
исчезает в тумане и в сумраке; оно совсем улетучивается, когда
могила пуста. Конечно, вся пространная земля — одно сплош­
ное кладбище, только образы сгинувших предстают на ней в
приятнейшем обличии, расцветая прекрасными цветами, а здесь
они все предстают явственно и глазеют на меня, так что я в ужа­
се отшатываюсь. Ничто не заставило бы меня посетить это ме­
сто, но здесь мне назначено свидание»*.
«Вашей подружке следовало бы выбрать более уютный уго­
лок», — осудил я неведомую красавицу, когда он остановился.
«У нее не было выбора, — ответил он. — Обитель ее здесь!»
Я понял его и уразумел все, когда он указал мне на одну от­
даленную могилу. «Там, внизу, почиет она, умершая в самом
расцвете, и только здесь мне дано посещать ее девичье ложе.
Она улыбается мне уже издалека, и мне надо спешить; со вре­
менем образ ее все воздушнее, лишь улыбка на устах явственно
видна!»
«Вот уж, мягко говоря, странный роман, — вставил я, — кста ­
ти, влюбленный скучнее всех на земле!»
Мы зашагали дальше, и он бегло обрисовал на ходу силуэты
лиц, населяющих жилища, мимо которых пролегал наш путь.
«Вот там придворный шут, он лежит целехонек, сохранив да­
же свои насмешливые гримасы. Вот поэт, ожидающий воскре­
сения из мертвых, впрочем, от него мало что осталось, я вижу
лишь легкое испарение, и мне приходится напрячь фантазию,
иначе ничего не различишь. Вот мать с младенцем на груди, и
*
Пример такого оригинального духовидчества встречается, если не
ошибаюсь, у Морица в журнале эмпирической психологии.
241

мать и младенец улыбаются! (Я содрогнулся, это была могила
Офелии!). Здесь рядышком лежат финансист и политик, оба из­
рядно подпорчены. А это, должно быть, могила знаменитого
скупца, он цепляется за полу своего савана рукой, которой уже
почти нет».
Мы пришли, и он попросил меня оставить его одного; только
издали я видел, как он обнимает воздух, расточая пламенные
поцелуи, диковинное свидание, что и говорить!
Между тем гадалка разрыла могилу моего отца, и трухлявый
фо б выкарабкался из земли, лунный свет скользнул с любопыт­
ством по эмблемам и узорам, наполовину стертым; на крышке
светилось, белея, распятие. Небывалое чувство охватило меня,
когда дряхлое седое прошлое снова заглянуло в настоящее и
поднялась последняя колыбель моего отца, укачивавшая его
долгий сон. Я не решился сразу поднять крышку и, чтобы на­
браться мужества, беседовал покуда с червем, которого я пой­
мал, когда он копошился в земле подле гроба:
«Кроме фаворитов и ласкателей, еще целый народец благо­
денствует на груди величия: из этого народца происходишь ты,
подрыватель! Король питается лучшими соками своей страны,
ты питаешься самим королем, чтобы, по словам Гамлета, пре­
проводить его после путешествия по трем-четырем желудкам и
обратно в лоно или, допустим, в брюхо верноподданным. Моз­
гами скольких королей и князей полакомился ты, жирный при­
живальщик, чтобы достигнуть подобной упитанности? Идеализм
скольких философов ты свел к своему реализму? Ты наглядно и
неопровержимо подтверждаешь реальную пользу идей, ибо ты
откормлен мудростью стольких голов. Для тебя нет ничего свя­
того, нет ни прекрасного, ни безобразного, ты все обвиваешь,
Лаокоонова змея, знаменуя всю силу твоего превосходства над
родом человеческим. Где глаз, чарующе улыбавшийся или гроз­
но повелевавший? Ты, насмешник, один сидишь в пустой глаз­
нице, оглядываешься дерзко и злобно, превращая в свое жилище
и даже в нечто худшее голову, где прежде зарождались планы
Цезаря и Александра. Что теперь этот дворец, вместивший весь
мир и небо, этот замок фей со всеми своими любовными чарами
и причудами, этот микрокосм, таящий зародыши всего великого
и великолепного, ужасного и страшного, породивший богов и
храмы, инквизицию и дьяволов, этот хвост создания, голова че­
ловеческая! — обиталище червя. О что такое мир, если все его
помыслы ничто и все в них мимолетная греза! — Что все фантазии
земли, весна, цветы, если фантазия развеивается под маленьким
этим сводом, если здесь во внутреннем пантеоне все боги ру­
шатся со своих пьедесталов, чтобы вселиться червям и тлению.
Не льстите духу, приписывая ему независимость, — вот его раз­
битая мастерская, и тысячи нитей, из которых ткал он ткань
мира, все разорваны, и мир вместе с ними. И старик здесь в
своей ложнице, пожалуй, сбросил уже театральный наряд, и этот
242

злодей в моей руке, быть может, как раз возвращается с пирше­
ства, на котором он присутствовал в покоях моего отца; но —
будь что будет — озлобленный, хочу я заглянуть в ничто и по­
брататься с ним, дабы избавиться от последних остатков чело­
вечности к тому времени, когда меня оно схватит!»
И моя дикая сила возросла настолько, чтобы приподнять
крышку, не потому ли, что подобный гнев и злоба наряду с про­
чим предваряют ничто!
Не странно ли — когда открылась тихая ложница, в которой
не чаял я обрести спящего, он лежал на подушке нетронутый, с
бледным строгим лицом и черными курчавыми волосами на
висках и на лбу, образцовый бюст жизни, сохранившийся на
редкость в подземном музее смерти, словно старый чернокниж­
ник был готов превозмочь само ничто.
«Так он выглядел, когда заклинал черта, — сказала гадалка. —
Только потом они скрестили ему руки, чтобы здесь он молился
поневоле!»
«А зачем он молится? — воскликнул я в гневе.
—
Там, над
нами, в море небесном сверкают и плавают, правда, бесчислен­
ные звезды, но если это миры, как утверждают многие умные
головы, то там тоже черепа и черви, как здесь внизу; так про­
должается во всей непомерности, и Базельская пляска смерти от
этого только отчаяннее и веселее, да бальный зал просторнее. О,
как они все бегают по могилам, по тысячеслойной лаве минув­
ших поколений, как они скулят о любви, взывая к великому за­
облачному сердцу, где можно было бы отдохнуть со всеми
мирами! Не скулите — эти мириады миров проносятся в своих
небесах, движимые одной только гигантской природной силой, —
и у этой жуткой родительницы, родившей всех и самое себя, нет
сердца в груди, она только раздает маленькие сердца для время­
препровождения, держитесь этих сердец, любите, воркуйте, пока
они еще держатся! Я не хочу любить, я хочу остаться холодным
и недвижимым, чтобы хоть посмеяться, когда исполинская рука
сокрушит и меня!
Кажется, старый чернокнижник посмеивается мне в ответ!
Или ты, заклинавший дьявола, лучше осведомлен, и превыше
этого разрушенного пантеона вознесется новый, великолепней­
ший, достигающий облаков, так что колоссальные боги, воссе­
дающие вокруг, действительно смогли бы выпрямиться, не раз­
бив себе головы о низкий потолок; если это верно, тогда хвала
уместна, и стоит посмотреть, как иной безмерный дух обретет
безмерное поле деятельности, и ради собственного величия не
будет он душить и ненавидеть; а взмоет в небо, свободно про­
стирая свои сияющие крыла! От этой мысли меня почти бросает
в жар! Только, по-моему, воскресать нужно не всем, нет, не
всем! Что делать всем этим пигмеям и уродам в дивном и вели­
ком пантеоне, где должна царить лишь красота да боги! И на
земле уже стыдишься такого жалкого общества, не разделять же
243

с ними небо! Только вам подобает стряхнуть сон, великие, цар­
ственные головы, являющиеся с диадемами в мировой истории,
и вы, вдохновенные певцы, восхищенные царственным и вос­
славившие царственное! Другим лучше спокойно спать, и пусть
им приснятся мягкие, приятные сны, желаю им этого от всего
сердца!»
«С тобой, старый алхимик, я рад встать на этот путь, только
не выклянчивай себе неба, не выклянчивай, лучше добейся его,
если ты силен. Павшие титаны больше стоят, чем целая планета,
переполненная лицемерами, которые норовят проскользнуть в
пантеон, прикрываясь убогой моралью и кое-какими добродете­
лями. Во всеоружии предстанем исполину миру иного; ибо, если
мы не воздвигнем там нашего стяга, мы не достойны там оби­
тать! Брось попрошайничать! Я силой разъединю тебе руки!»
«Горе! Ты всего-навсего маска и обманываешь меня? Я боль­
ше не вижу тебя, отец, — где ты? Я прикоснулся, и все рас­
падается в прах, только на земле горстка пыли да парочка от­
кормленных червей тайком ускользают, как высокоморальные
проповедники, объевшиеся на поминках. Я рассеиваю в воздухе
эту горстку отцовского праха, и остается — Ничто!»
«Там стоит на могиле духовидец и обнимает Ничто!»
«И в склепе напоследок слышен отголосок — Ничто!»

тэдог
МШМ
rwiHM
зпинеигы
ДЬЯВОЛА
Перевод с немецкого
В. МИКУШЕВИЧА

Предисловие издателя
Хорошо бы, любезный читатель, увлечь мне тебя туда, под сень су­
мрачных платанов, где я впервые прочитал таинственную историю бра­
та Медардуса. Ты бы разместился со мною на той же самой каменной
скамье, полускрытой пахучим кустарником и многокрасочным пламе­
нем цветов; ты бы, подобно мне, с неподдельным вожделением вгляды­
вался в голубые горы: они диковинными виденьями высятся перед
нами там, над пространной солнечной долиной, куда ведет аллея. Но
ты обернулся бы и узрел бы не далее как шагах в двадцати позади нас,
готическое здание, чей портал роскошно изукрашен статуями. Сквозь
мрачные ветви платанов взирают на тебя образа святых светлыми, по-
истине живыми очами; это неувядаемые фрески, преславное убранство
широкой стены. Солнце пламенеет багрянцем над горным хребтом, ве­
ет вечерний зефир, всюду отрадное оживление. За кустами и за деревь­
ями журчат и лепечут чудные голоса; они как будто нарастают и
нарастают, доносясь издали мелодическим рокотом органа Строгие
мужи в свободных складчатых облачениях, возводя горе боголюбивые
взоры, безмолвно движутся под сенью сада. Неужто ожившие образа
праведников покинули высокие карнизы? Ты овеян вещей жутью при­
чудливых сказаний и преданий, запечатленных там, как будто басно­
словное творится и происходит пред тобой в непреложной очевидности.
Это предуготовило бы тебя, и ты читал бы жизнеописание Медардуса, и
в невероятнейших его наитиях открылось бы тебе нечто большее, чем
безудержное мельтешение лихорадочных грез.
А поскольку ты, любезный читатель, узрел бы уже образа и монаше­
скую обитель, не было бы нужды присовокупить, что мы с тобою в мо­
настыре капуцинов близ Б .1, а точнее, в прекраснейшем его саду; вот
куда завлек я тебя.
В этом-то монастыре я и гостил однажды несколько дней, и достой­
ный настоятель обратил мое внимание на реликвию, сберегаемую в ар­
хиве: бумаги усопшего брата Медардуса, и немало усилий потратил я,
пока не преодолел щепетильность настоятеля, не склонного допускать
меня до них. Собственно говоря, по мнению старца, эти бумаги лучше
было бы предать огню. Боюсь я, что и ты, любезный читатель, призна­
ешь правоту настоятеля, когда в твоих руках окажется книга, скомпо ­
нованная мною из этих бумаг. Но если ты наберешься смелости не­
укоснительно сопутствовать брату Медардусу в его блужданиях из мо­
247

настырской галереи в галерею, из кельи в келью и в миру, пестром — пе ­
стрейшем, — вынося вместе с ним все жуткое, ужасное, несуразное и
анекдотическое, что было в его жизни, тебя, быть может, очаруют не-
исчерпаемо переменчивые картины, возникающие в этой камере-об­
скуре. Не исключено даже, что обманчивая зыбкость начнет вырисовы­
ваться в закругленной отчетливости для наблюдательного взора. Ты по­
стигнешь детище темной судьбы, сокровенный росток, образующий
мощное растение, чтобы оно буйствовало в безудержном изобилии
жизненных сил, производя тысячи стеблей, пока из одного цветка не
вызреет плод и не вберет в себя все жизненные соки, убивая сам рос­
ток.
Когда я с подобающим усердием прочитал бумаги капуцина Медар-
дуса, а это потребовало немалого прилежания, ибо у покойника был
почерк мелкий и неразборчивый, как у истого монаха, я предположил:
то, что мы склонны нарекать мечтами и бреднями, позволяет нам по ­
стигнуть потаенную нить, которая пронизывает всю нашу жизнь, скре­
пляя все ее подробности, однако не гибельна ли готовность обретать в
таком постижении могущество, дерзновенно разрывающее эту нить,
чтобы тягаться с непостижимой властью, помыкающей нами.
Быть может, любезный читатель, и тебя не минует подобный опыт,
а у меня имеются весьма существенные основания желать его тебе.

Часть первая
_ ________ _______ РАЗДЕЛ ПЕРВЫЙ_________________
Годы детства. Монашество
Моя мать всегда умалчивала о том, какова была жизнь моего
отца в миру, но, когда моя память бережно перебирает все то,
что я сызмальства слышал о нем от нее, я готов предположить,
что он преуспел и в науках, и в житейском благоразумии. Мать
повествовала о своей минувшей жизни довольно сбивчиво и
бессвязно, так что далеко не сразу начал я уяснять, что благопо­
лучие моих родителей, основанное на немалом богатстве, сме­
нилось удручающей, горчайшей бедностью, что мой отец, сов­
ращенный самим сатаной, пал до мерзкого кощунства и смертного
греха, однако прошли годы, и его просветила Божья благодать, и
он вознамерился искупить содеянное паломничеством ко Святой
Липе2, в чужедальнюю, суровую Пруссию. Направляясь туда,
изнуренная странствием, мать моя тем не менее впервые убеди­
лась: ее многолетнее супружество не останется бесплодным, и
мой отец, начинавший уже отчаиваться, воспрянул духом вопре­
ки всей своей бедности, так как сбывалось возвещенное ему ви­
дением, когда святой Бернард заверил его: с рождением сына
ему отпустится грех и будет ниспослано утешение. У Святой
Липы, однако, моего отца постиг недуг, и чем менее щадил он
себя, при всей своей немощи предаваясь изнурительной епити­
мье, тем неодолимее хворь брала над ним верх; он преставился,
примиренный с Богом и утешенный, в миг моего рождения.
С первыми проблесками сознания брезжут во мне милые об­
разы монастыря и предивной церкви у Святой Липы. Меня
убаюкивает дремучий лес, меня овевают ароматами буйные и
многокрасочные цветы, колыбель моя. Святыня Благословенной
не допускает вблизи себя ничего ядовитого или вредоносного;
муха не смеет жужжать, сверчок не смеет стрекотать в священ­
ной тишине, где раздаются лишь умильные гимны иереев, чьи
золотые кадила окуривают паломников в продолжительном ше­
ствии летучими клубами богоугодного ладана. Все еще вижу я
посреди церкви ствол Святой Липы в серебряной ризе. На эту
липу некогда снизошла чудотворная икона Пречистой Девы,
принесенная ангелами с небес. Все еще вокруг меня и надо
мной блики и лики; сияющие, красочные образы ангелов и свя-
249

тых на стенах и на церковном куполе. Конечно, чуднодивная
обитель представлялась мне по описаниям моей матери, чья
пронзительная скорбь сподобилась там благодатного утешения,
но я был так проникнут этими описаниями, что мнилось, будто
сам я все это узрел и изведал, хотя вряд ли моя память прости­
рается так далеко в былое, ибо моя мать оставила со мною свя­
тое место через полтора года. Однако полагаю, будто воочию
явился мне однажды наедине в церкви, где не было в тот миг ни
богомольцев, ни священнослужителей, строгий образ таинствен­
ного мужа, не того ли захожего живописца, который в старину,
когда церковь еще только возводили, вдруг наведался туда и, хо ­
тя его речей никто не разумел, своею ухищренной кистью в
кратчайший срок предивно и пречудно расписал всю церковь и,
завершив едва свое деянье, снова скрылся.
Также вспоминается мне старый паломник в странном одея­
нии; у него была длинная седая борода, и он часто брал меня на
руки, находил в лесу пестрые мхи и камни, чтобы играть со
мною, и все-таки очевидно лишь со слов матери он возник во
мне как живой. Однажды я увидел у него на руках другого не­
знакомого младенца, моего ровесника, он был неописуемо пре­
красен. Среди травы мы с ним целовались и миловались, и я не
пожалел для него всех моих пестрых камешков, а он умел рас­
полагать их на земле так, что выходили разные рисунки, но рано
или поздно из них все равно образовывался крест. Моя мать си­
дела рядом на каменной скамье, а старец, стоя позади нее, неж ­
но и строго приглядывался к нашим детским забавам. Тут вы­
шли из кустов некие молодчики; наряд их и вся стать говорили
о том, что охота поглазеть и поразвлечься привела их к Святой
Липе. Один из них увидел нас и вскричал, рассмеявшись:
«Вот это да! Святое Семейство3 так и просится в мой альбом!»
Он и вправду достал бумагу, карандаш и принялся нас рисо­
вать, однако старый паломник поднял свое чело и произнес
разгневанно: «Злосчастный зубоскал! Ты метишь в художники,
но ни любовь, ни вера сроду в тебе не пламенели, и не труды, а
трупы косные, подобные тебе, — удел твой жалкий; отчаешься и
пропадом ты пропадешь в своем убожестве, изгой опустошен­
ный, чужой всему и всем».
Юнцы смущенно и поспешно удалились.
А старый паломник молвил моей матери: «Я пришел сегодня
к вам с этим чудо-младенцем, дабы он одарил вашего сына ис­
крою любви, но мы с ним должны вас покинуть, и, чего добро­
го, не видать вам больше ни его, ни меня. Вашему сыну не отка­
зано во многих драгоценнейших дарованиях, однако его кровь
заражена кипучим броженьем отчего греха, вопреки коему он
способен воспарить, и тогда из него выйдет отважный воин ве­
ры. Воспитывайте его для духовного звания!»
Сколько бы мать ни говорила, впечатление, произведенное
на нее глаголами паломника, оставалось столь проникновенным
250

и действенным, что слова не могли полностью засвидетельство­
вать его; так или иначе, она вознамерилась в будущем не пре­
пятствовать моим стремлениям и невозмутимо принять жребий,
который выпадет мне волею попечительного рока, так как сред­
ства не позволяли ей помыслить о том, чтобы я удостоился вос­
питания, превышающего ее собственные возможности.
Возвращаясь домой, моя мать побывала в монастыре цистер-
цианок, настоятельница которого происходила из княжеского
рода; давняя знакомая моего отца, она обласкала мою мать; туда
восходит изведанное мною отчетливо на собственном опыте.
Однако все, что могло произойти с тех пор, как явился мне ста­
рый паломник (а мне о нем, действительно, напоминает мой
собственный опыт пережитого; моя мать лишь повторила мне,
что сказали художник и старец), до того момента, как она пред­
ставила меня настоятельнице, зияет в моей памяти сплошным
провалом, от этого времени не осталось ни проблеска. Я как бы
опамятовался лишь тогда, когда мать занималась моим костю­
мом, пытаясь, насколько это было возможно, приодеть и прина­
рядить меня. Она приобрела в городе новые тесемки, она под­
стригла мою обросшую головенку, она со всяческим усердием
приводила меня в порядок, наставляя при этом в благочестии и
в благоприличии, дабы я не ударил в грязь лицом у госпожи на­
стоятельницы. Держась за материнскую руку, я взошел наконец
по широким каменным ступеням и оказался в просторном по­
кое, чьи высокие своды и стены были расписаны святыми об­
разами; там узрел я княжну. Она была высока ростом и вели­
чественно прекрасна; монашеское облачение еще более возвы­
шало ее, доводя почтение перед ней до трепета. Она вгляделась
в меня с важным проницательным вниманием и спросила:
—
Это ваш сын?
Голос ее, сама ее внешность — и в особенности, все то неви­
данное, что окружало меня, высокие своды, образа, — все это
так потрясло меня, что я в каком -то испуге не мог удержаться от
слез. Тогда княжна как будто смягчилась, взор ее потеплел, и
она произнесла:
—
Что с тобою, малютка? Не я ли тебя напугала? Как зовут
вашего сына, любезная?
— Франц, — ответила моя мать.
Тогда княжна вскричала, как бы пронзенная душевной му­
кой: «Францискус!» Она оторвала меня от пола, чтобы страстно
заключить в объятия, но в тот же миг внезапная сильная боль
где-то в области шеи исторгла из моих уст громкий крик, так
что княжна, ужаснувшись, разжала объятия, и моя мать, совсем
уничтоженная моей оплошностью, подхватив меня, не знала,
как унести вместе со мною ноги. Однако княжна не отпустила
нас. Оказалось, что, когда княжна прижала меня к себе, ее ал­
мазный наперсный крест прямо-таки впился мне в шею, и сса­
дина покраснела и налилась кровью.
251

—
Бедный Франц, — молвила княжна, — вижу, как тебе
больно, но ведь мы с тобой помиримся, правда?
Келейница принесла сахарного печенья и сладкого вина Ро­
бость моя прошла, и не понадобилось долгих упрашиваний для
того, чтобы я храбро отдал должное сладостям, которые краса­
вица княжна, усадив меня к себе на колени, сама клала мне в
рот. Достаточно было нескольких капель сладкого напитка, не­
ведомого мне до той поры, чтобы я воспрянул духом и оживил­
ся, как то было мне свойственно, по рассказам матери, с мла­
денчества. Я немало позабавил своим смехом и болтовней на­
стоятельницу и келейницу, задержавшуюся в комнате. Поныне
диву даюсь, как это угораздило мою мать подвигнуть меня на
рассказы о красоте моих родных мест, но я, как будто мне под­
сказывала высшая сила, умудрился поведать княжне о прекрасной
живописи захожего безвестного мастера с такой достоверностью,
словно глубочайший дух ее открылся мне. При этом я обнару­
жил такое проникновение в житийные тонкости возвышенного
священного предания, как будто все церковные книги не только
знакомы мне, но и досконально мною изучены. Не одна княжна,
мать моя сама не сводила с меня изумленных очей, а я, захвачен­
ный своими речами, заносился все выше, пока наконец княжна
не прервала меня вопросом: «Признайся, мой дорогой, кто тебя
всему этому научил?» — и я, ничтоже сумняшеся, признался, что
ненаглядный чудный младенец, явленный мне странным палом­
ником, растолковал мне церковные образа, повторив некоторые
из них сочетаниями цветных камешков, и не только выявил их
смысл, но и пересказал мне многие жития святых.
Послышался звон, возвещающий вечерню. Келейница насы­
пала сахарного печенья в кулек и вручила его мне, к моему вя­
щему удовольствию. Настоятельница, вставая, обратилась к моей
матери с такими словами:
— Я намерена впредь опекать вашего сына, любезная, и наде­
юсь обеспечить его будущность.
Моя мать была так растрогана, что не могла говорить, она
только с горючими слезами целовала руки княжны. Уже в две­
рях княжна задержала нас, снова приподняла меня, не забыв на
этот раз отстранить крест, и чуть не задушила меня в объятьях,
плача навзрыд, обжигая мне лоб слезами, воскликнув:
—
Францискус! Останься и впредь таким же верующим, та ­
ким же хорошим!..
—
В глубоком умилении я сам не мог удер­
жаться от слез, не понимая, отчего, собственно, я плачу.
От щедрот настоятельницы вскоре наладилось наше незатей­
ливое житье-бытье, которое мы влачили на маленьком хуторе по
соседству с монастырем. Мы больше не нуждались, я приоделся
и мог воспользоваться уроками священника, подпевая ему на
клиросе, когда он служил в монастырской церкви.
Отрадной грезой облекает меня воспоминание о той ранней
счастливой поре! Ах, как недосягаем прекрасный край, где оби-
252

дают беспечность и безоблачная резвость простодушного детст­
ва, остается моя родина далеко-далеко позади меня, и между
нею и мною навеки разверзлась пропасть, устрашающая взгляд.
В пурпурном освещенье раннего утра я все яснее различаю до ­
рогие мне лица, я сгораю, воспламенен разлукой, и уже как буд­
то до меня доносятся их сладкозвучные голоса. Ах, — что это за
пропасть, если сама любовь не в силах превозмочь ее в своем
неудержимом полете? Разве существуют время и пространство
для любви! Не витает ли она в помыслах, а где мера помысла9
Однако темные тени возникают и сгущаются, тесня меня бес­
просветным своим натиском, и желанная даль исчезает из виду,
а насущное подавляет мои порывы будничными мытарствами, и
даже неизреченный пыл, самим своим страданьем скрашиваю­
щий разлуку, превращается в безнадежную убийственную пытку.
Священник был добрее доброго; к тому же он знал, как сов­
ладать с моей непоседливой мыслью, знал, как приноровить
свою науку к моей натуре, чтобы я торжествовал, одерживая по­
беду за победой.
Дороже всех на свете мне была моя мать, в княжне же я ви­
дел святую, и дни, когда мне разрешалось узреть ее, я причислял
к праздникам. Я всегда намеревался толком показать ей, какой
стал я теперь ученый, но стоило ей выйти и дружелюбно меня
приветить, как от моего красноречия оставалось разве что с тру­
дом выговариваемое слово; лишь бы взирать на нее, лишь бы
внимать ей. Зато все, что она говорила, внедрялось в мою душу,
и потом целыми днями я втайне ликовал, преображенный, и все
воображал ее себе, посещая одни и те же заветные уголки. Как
назвать мне то чувство, которое пульсировало во мне, когда,
стоя у высокого алтаря, я ритмично раскачивал кадило, а с хо­
ров обрушивались органные лады и, нарастая кипучим каска­
дом, захватывали меня, так что в божественном гимне я улавли­
вал ее голос, нисходящий ко мне пламенеющим лучом, и все
Мое существо преисполнялось чаяньем Высшего — Святейшего.
Но не было для меня дня торжественнее, чем день, который
предвкушал я и которому потом радовался неделями, день, о ко ­
тором я никогда не мог помыслить без душевного подъема; этим
днем был праздник святого Бернарда4, а так как орден цис­
терцианцев посвящен именно ему, в монастыре в этот день
многим отпускались грехи, и такое отпущение было поистине
праздничным.
Уже за день до праздника множество соседей-горожан, чуть
ли не вся округа, собирались у монастырской ограды, заполняя
просторный луг, усеянный цветами, где веселая сутолока не
прекращалась ни днем ни ночью. Не припоминаю, чтобы нена­
стье хоть раз омрачило праздник, совпадающий с благоприят­
ным временем года (день святого Бернарда приходится на
август). На свете не бывало зрелища красочнее. Там с пеньем
гимнов шествуют богомольные пилигримы, а здесь молодые кре­
253

стьяне весело льнут к расфранченным девицам; духовные лица мо­
литвенно складывают руки, в благочестивом созерцании наблю­
дают пролетающие облака; горожане целыми семьями благоду­
шествуют на траве, опустошают тяжелые корзины со съестными
припасами и лакомятся вволю. Залихватские рулады, душеспа­
сительные хоралы, пламенные воздыхания кающихся, хохот без­
заботности, причитания, прибаутки, возгласы, восклицания,
молитвословия разносятся на ветру чудесным, опьяняющим со­
звучием.
Но как только ударит монастырский колокол, шума как не
бывало; куда ни посмотришь, всюду сплоченные сонмы колено­
преклоненных, и в непререкаемой тишине слышится лишь не­
внятный говор молящихся. Но не успеет колокол отзвучать, и
вот уже снова бушует красочный поток, и снова раздается гомон
веселья, умолкнувшего лишь на минуту. Сам епископ, имевший
кафедру в соседнем городе, в день святого Бернарда посещал
монастырскую церковь, дабы совместно с низшим духовенством
отслужить торжественную мессу, а епископская капелла, размес­
тившись поодаль от алтаря на особом помосте, увешанном др а­
гоценными гобеленами, услаждала слух песнопениями.
И сегодня дают себя знать чувства, сотрясавшие тогда мою
грудь; они не только не умерли, оказывается, они даже не по­
блекли и расцветают, когда моя душа оборачивается к прежнему
блаженству, столь быстролетному. В ушах моих явственно звучит
Gloria, исполнявшаяся тогда многократно, ибо эту композицию
предпочитала княжна. Едва Gloria воспевалась епископским го­
лосом, вскипали сильные лады хора: «Gloria in exelsis deo\5»* — не
являлась ли заоблачная Gloria над высоким алтарем? — да, не
воспламенялись ли к жизни чудотворные, богописные Херувимы
и Серафимы, напрягая взмахами свои крепкие крыла, славосло­
вя Бога голосами и неописуемым бряцанием струн?
Всего меня облекало вдохновенное наитие молитвенного эк с­
таза, возвращающее сквозь пламень облаков туда, в даль, откуда
я происхожу, и в ароматическом лесу звучали нежные ангельс­
кие голоса, и чудо-младенец встречал меня, покидая лилейную
поросль, чтобы спросить с улыбкой:
«Где ты блуждал так долго, Францискус? А я тут набрал
много цветов; посмотри, как они хороши, у каждого из них свои
краски; и все эти цветы я подарю тебе, если ты больше никогда
не покинешь меня и не разлюбишь».
После торжественной мессы монахини праздничной процес­
сией обходили галереи монастыря и церковь; их возглавляла на­
стоятельница в митре и с серебряным пастырским посохом6. Взор
дивной жены так и светился святостью, благородством, не­
бесным сиянием, что сказывалось и в ее осанке, и в поступи. То
была сама торжествующая Церковь, не отказывающая благочес­
* «Слава в вышних Богу!» (лат.).
254

тивому верующему народу в своем благодатном покрове и в
благословении. Когда взор ее невольно нисходил на меня, я бы
с восторгом поник перед нею во прах.
После богослужения духовенство и епископская капелла
приглашались под широкие обительские своды на трапезу. Не­
которые лица, особо приближенные к монастырю, среди них
представители городских властей и торговых кругов, также при­
сутствовали за столом, а поскольку я снискал благоволение епи­
скопского регента, не брезговавшего моей особой, то среди
приглашенных бывал и я. И если сперва все мое существо пла­
менело праведным богопочитанием, всецело приверженное гор­
нему, то потом охватывало меня житейское веселье, осаждая
своими пестрыми сценами. Всякие забавные истории, байки,
побасенки сыпались как из рога изобилия, вызывая раскатистый
хохот гостей, пока не наступал вечер и гости не отправлялись
восвояси на экипажах.
Меня, шестнадцатилетнего, священник признал достойным
приступить к теологическим занятиям в семинарии соседнего
города, ибо я без всяких колебаний избрал для себя стезю ду­
ховного лица, что особенно пришлось по душе моей матери, так
как у нее на глазах подтверждались и сбывались тайнознамена­
тельные прорицания Паломника, в известном смысле перекли­
кавшиеся с необычным обетованием, которого сподобился мой
отец, хотя сам я об этом тогда еще не слыхивал. Мать моя по­
лагала, что мое священничество успокоит душу моего отца, из­
бавив ее от вечного проклятия. Княжна беседовала теперь со
мною не в своей келье, а в особом покое, предназначенном для
мирских посетителей, но и она укрепляла меня в моих помыс­
лах, высоко их оценивая и заверяя, что будет снабжать меня
всеми необходимыми средствами, пока я не удостоюсь духов­
ного звания. Хотя до города было рукой подать, так что монахи
могли видеть его башни из своих келий, а иные досужие горо­
жане предпочитали пешие прогулки вокруг да около монастыря,
где местность отличалась хорошими, привлекательными видами,
тем не менее разлука с моей милой матерью, с благородной гос­
пожой, моей обожаемой благодетельницей, да и с моим добрым
учителем очень меня огорчила. Кто станет спорить, что каждая
пядь, отрывающая нас от наших присных, уподобляется вели­
чайшему отдалению, заставляя страдать!
В княжне чувствовалось некое странное движение души, и
печаль выдавала себя дрожью голоса, на прощание увещеваю­
щего меня благословением. Я получил от нее элегантные четки
и крохотный молитвенник с блистательными иллюстрациями.
Кроме того, она снабдила меня рекомендательным письмом к
приору монастыря капуцинов; его мне надлежало, по ее словам,
посетить незамедлительно и видеть отныне в нем своего настав­
ника и покровителя.
Право же, нелегко мне назвать местоположение более при­
255

влекательное, нежели то, которое занимал подгородный монас­
тырь капуцинов.
Казалось, нет ничего краше этого восхитительного сада, от­
куда виднелись горы, а его протяженные аллеи, ведя от одного
пышного насаждения к другому, открывали на каждом шагу но­
вые совершенства и утехи.
Где, как не в этом саду, предстал мне приор Леонардус, когда
я впервые посетил монастырь, дабы вручить ему рекомендатель­
ное письмо настоятельницы!
Благожелательный по натуре, приор обласкал меня от души,
прочитав письмо, и расточил столько похвал благородной гос­
поже, которую знавал еще в прошедшие годы в Риме, что я про­
сто не мог устоять перед ним.
Личность приора была, естественно, средоточием всей бра­
тии, так что не требовалось особой проницательности для того,
чтобы сразу постигнуть его совершенное единение с монахами в
устройстве и протекании обительской жизни: душевный мир и
ясность духа, явственно сказывающиеся в самом его внешнем
облике, распространялись на всю обитель. Начисто отсутствова­
ли следы той мрачности, того отталкивающего, обособляющего,
внутреннего сокрушения, которыми так часто отличаются ино ­
ческие черты. Упражнения в благочестии определялись для при­
ора Леонардуса не столько суровостью орденских правил, сколь­
ко духовным алканием Царствия Небесного, что преображало
тягостную аскезу, призванную искупить первородный грех чело­
вечества, и он так искусно возжигал в братии этот осмысленный
молитвенный пыл, что на все канонически заповеданное изли­
вались благостность и задушевность, поистине выводящие за
пределы земного узилища.
Даже известное сближение с миром допускал приор Леонар­
дус, и никто не мог отрицать, что при соблюдении подобающей
меры оно не только не вредно, но, напротив, скорее целительно
для монахов. Обильные пожертвования, преподносимые про­
славленной обители отовсюду, поощряли гостеприимство, до­
пускающее иногда к монастырской трапезе мирских доброжела­
телей и благодетелей. Тогда посреди трапезной бывал накрыт
длинный стол; его возглавлял приор Леонардус, а гости занимали
другие почетные места. Братии же, как обычно, предоставлялся
узкий стол у стены, и приборы на этом столе отличались мона­
шеской простотой, тогда как гостям кушанья предлагались на
чистейшем, отборнейшем фарфоре и стекле. Монастырский ке­
ларь как никто другой мастерски ублажал приглашенных, избе­
гая при этом скоромного. О вине заботились сами гости, так что
монастырские трапезы действительно способствовали неприну­
жденному задушевному общению духовенства с мирянами, и
нельзя сказать, что жизнь тех и других не выигрывала от подоб­
ного взаимодействия. Ибо заложники мирской суеты, освобож­
даясь от нее хотя бы на время и вступая за монастырскую
256

ограду, где жизнь духовенства откровенно перечит их обиходу,
не могли не признать под влиянием той или иной искры, запа­
дающей в душу, что их путь к благополучию и покою не единст­
венный, и дух, возносящийся над земным прозябанием, быть
может, уже здесь открывает человеку стезю, иначе недосягае­
мую. При этом и монахи не прогадывали; пестрый мир со всем
своим кишением и мельтешением из-за монастырской стены
подавал им вести, не лишние для их житейской рассудительно­
сти и благоразумия, не говоря уже о соображениях и выводах, на
которые ничто другое не натолкнуло бы их. Не переоценивая
земного сверх его природы, они не могли отказать человеческо­
му образу жизни в необходимых различиях, идущих изнутри,
чтобы луч духовного начала не утратил своих преломлений, без
которых не останется ни красок, ни сияния.
Приор Леонардус давно и несомненно превосходил окру­
жающих своими духовными и научными познаниями. Помимо
того, что в нем видели изощренного теолога, чувствовавшего се­
бя как дома в сложнейших материях и частенько приходившего
на помощь профессорам семинарии, которые не считали для се­
бя зазорным прибегнуть к его опыту и осведомленности, он об­
наруживал светский лоск, вряд ли свойственный монастырскому
затворнику. Его французская и итальянская речь отличалась
изысканной беглостью, а его умудренная гибкость позволяла в
прошлом употреблять его для ответственнейших переговоров. Я
узнал его, когда он уже дожил до глубокой старости, но, вопре­
ки сединам, свидетельству лет, в очах его еще вспыхивал юно­
шеский пламень, а на устах его играла безмятежная улыбка, от
которой усиливалось общее впечатление внутренней гармонии и
невозмутимого лада. Он не только красиво говорил, но и краси­
во двигался, и даже монашеская ряса, далекая от элегантности,
не только не портила его, но, напротив, удивительно подчерки­
вала его стройное телосложение. Я не встречал в монастыре ни
одного монаха, который сам не выбрал бы своей участи, пови­
нуясь властному внутреннему позыву и, более того, неодолимо­
му духовному влечению, однако даже страдальца, ищущего в
монастыре лишь спасительную гавань под угрозой уничтожения,
Леонардус незамедлительно обратил бы к покаянию, и он вско ­
ре успокоился бы, примирился бы с жизнью и, пребывая в зем­
ном, преодолел бы его тяготы. Такая направленность шла
вразрез с традициями монашеского житья, и Леонардус набрался
подобного духу в Италии, где обрядность да и вообще весь опыт
религиозной жизни светлее и отраднее, чем в католической
Германии. Как в церковном зодчестве сохранилось античное на­
следие, так луч отрадной живительной древности, кажется, про­
никает в сумрачное лоно христианских таинств и разливается
там чудесным светом, в котором, бывало, купались боги и герои.
Я пришелся Леонардусу по сердцу, он преподавал мне италь­
янский и французский языки, но особенным образом влияли на
257

мой дух многочисленные книги, которыми он ссужал меня, а
также его речи. Как только семинарская наука предоставляла
мне краткий досуг, я отправлялся в монастырь капуцинов, и во
мне упорно усиливалось неуклонное стремление к постригу. Я
признался приору в моем побуждении, но тот, не разубеждая
меня, предложил все же повременить хоть бы год-другой и, так
сказать, освоиться в миру. Но, хотя у меня не было недостатка в
знакомствах — ими я, в основном, был обязан моему учителю
музыки, епископскому регенту, — всякое общество меня рас­
страивало и стесняло, особенно когда присутствовали женщины,
и, наверное, это обстоятельство в сочетании с предрасположе­
нием к созерцательной жизни заставило меня решительно пред­
почесть монастырь.
Как-то приор заговорил со мной о мирской жизни, и его сло­
ва оказались особенно значительными для меня; он углубился в
предметы, слывущие скользкими, но обычная грация и не­
принужденность оборотов не изменили ему, так что, ничуть не
нарушая приличий, он метко и без обиняков попадал в цель.
Наконец он взял меня за руку, проницательно посмотрел мне в
глаза и осведомился, девственник ли я.
Я почувствовал, что кровь бросилась мне в лицо, когда Лео­
нардус недвусмысленно спросил меня о том, что по природе
своей двусмысленно, и передо мной выпрыгнула как живая в
своей красочности картина, совсем уже было покинувшая меня.
Я вспомнил сестру регента; звание красавицы вряд ли пошло
бы ей, но она была прелестна в расцвете своего девичества. Ее
стан очаровывал стройностью и безупречной чистотой линий.
Вряд ли можно было представить себе руки, грудь и плечи со­
вершеннее, а кожу нежнее.
В одно прекрасное утро, когда я спешил к регенту, чтобы не
пропустить урока, мне попалась на глаза его сестра в несколько
вольном утреннем неглиже: грудь ее успела блеснуть мне почти
без покрова, хотя тут же притаилась под платком, накинутым
второпях, однако мой нескромный взор схватил предостаточно,
слова застряли у меня в горле, во мне всколыхнулась буря неиз­
веданных чувств, неудержимая кровь воспламенилась в артери­
ях, и пульсацию нельзя было не слышать. Сведенная судорогой
грудь не выдержала бы внутреннего давления, если бы оно не
разрешилось тихим вздохом. Между тем девица, как ни в чем не
бывало, приблизилась ко мне, коснулась моей руки, и вопрос ее:
«Что с вами?» — навлек на меня еще худшие страдания, от кото ­
рых, к счастью, избавил меня приход регента.
Никогда еще не брал я таких неверных аккордов, никогда
еще не допускал в пении таких срывов. Моя набожность заста­
вила меня счесть весь этот случай дьявольским искушением, и я
вскоре торжествовал, когда моя суровая аскеза обратила в бегст­
во лукавого противника. Теперь же проницательность приора
вновь накликала сестрицу регента, и передо мной возникли ее
258

соблазнительные прелести; меня жгло ее горячее дыхание, сво ­
дило с ума ее прикосновение; проходил миг за мигом, а мой по­
давленный страх неумолимо усиливался.
Ироническая улыбка Леонардуса повергла меня в трепет.
Взгляд его был для меня невыносим, я уставился в пол, у меня
горели щеки, а приор умерил их жар, ласково потрепав по ним.
—
По вас видно, сын мой, вы уловили смысл моих слов, и вы
пока еще целомудренны; да отвратит от вас Господь прелыценье
мира сего; недолго длятся его утехи, да и позволительно предос­
теречь от проклятия, которое в них заключено, ибо кончаются
они неописуемой гадливостью, неизлечимым бессилием и ма­
размом, то есть гибелью лучшего, духовного, истинно человече­
ского.
Я предпочел бы не вспоминать пастырского вопроса и назой­
ливого образа, вызванного этим вопросом, но произошло непо­
правимое: если я почти перестал конфузиться в обществе той
девицы, то теперь я больше прежнего боялся взглянуть на нее, и
стоило мне подумать о ней, как на меня нападала лихорадка и
некое внутреннее смятение, в котором я угадывал тем большую
угрозу, ибо в нем таилось и неведомое, чудное вожделение, гра­
ничащее со сладострастием, а тут уж и до греха недалеко. Одна­
ко достаточно было одного вечера, чтобы разрешилось мое дву­
смысленное колебание.
Регент имел обыкновение приглашать меня на музыкальные
вечера, собирая у себя кое-какое общество. В тот вечер присут­
ствовала, разумеется, его сестра, а с нею и другие особы женс­
кого пола, и я совсем не знал, куда девать себя, так как у меня
дух захватывало и от нее одной. Ее туалет был ей очень к лицу,
и я словно впервые увидел, как она хороша; казалось, незримые,
неизбежные узы связывали меня с нею, и я, повинуясь безот­
четному стремлению, никак не мог избежать ее близости, ста­
рался не пропустить ни одного ее взгляда, ни одного ее слова,
прямо-таки льнул к ней и, когда ее платье невзначай задевало
меня, млел от затаенного и такого нового упоения. Это не ус­
кользнуло от ее внимания и, казалось, доставило ей удовольст­
вие, а я боялся потерять голову, уступить страстному неистовст­
ву и заключить ее в мои ненасытные объятия!
Она засиделась у клавикордов, а когда встала, на стуле оста­
лась одна из ее перчаток. Я так и набросился на эту перчатку и,
не помня себя, припал к ней губами. Это происходило на глазах
у одной из молодых особ, и она не преминула присоединиться к
сестре регента; девицы начали перешептываться, потом последо­
вали взгляды обеих в мою сторону, далее послышались смешки,
наконец, смех, едва ли лестный для меня. Я был готов сквозь
землю провалиться, ледяной ток пронизал меня до глубины
моего существа. Не помню, как я прибежал в семинарию — в
мою келью. Мной овладело бешенство отчаянья; лежа на полу, я
захлебывался жгучими слезами; я клял — я проклинал девушку,
259

себя самого, и мои молитвы перемежались с безумным смехом.
Отовсюду звучали вокруг меня голоса; надо мной издевались,
меня поносили; я уже готов был выброситься из окна; к сча­
стью, мне помешали железные прутья, и в самом деле я не пе­
реживал дотоле ничего ужаснее. Однако утро забрезжило, и
спокойствие мало-помалу вернулось ко мне; я больше не коле­
бался в моем решении никогда не видеть ее и отвергнуть все
мирское. В моей душе окончательно возобладала склонность к
монастырскому затворничеству, и уже никакое искушение не
могло совратить меня.
Как только мне позволили урочные занятия, я поспешил в
монастырь капуцинов и открылся приору в своей готовности
поступить в монастырь послушником, добавив, что мать и
княжна уже поставлены мною в известность о моем твердом и
нерушимом решении. Леонардуса как будто насторожил мой
внезапный пыл; не посягая на сокровенное в моей душе, он так
и эдак пробовал исследовать, почему я вдруг так возжаждал
иночества, ибо он, разумеется, подозревал: мною движет нечто
чрезвычайное. Тайный стыд оказался сильней меня; у меня не
хватило духу признаться, что произошло в действительности; за­
то я дал волю пламенной экзальтации, обуревавшей меня, и не
поскупился на подробности, связанные с чудесными происшест­
виями моих детских лет; они ли не обязывали меня принять мо­
нашество!
Моя экзальтация не передалась Леонардусу; не высказывая
прямо скептицизма по поводу моих видений, он как будто не
придал им особенного значения, более того, подчеркнул, что
моя горячность не только не свидетельствует в пользу моего
призвания, а, напротив, весьма смахивает на иллюзию. Леонар­
дус вообще предпочитал не распространяться о видениях святи­
телей и даже об апостольском чудотворстве, и бывали мгнове­
ния, когда я, грешный, подумывал, не тайный ли он скептик.
Мне так хотелось услышать от него что-нибудь определенное на
эту тему, что однажды я отважился затронуть вопрос о злопыха­
телях, посягающих на католическую веру: особенно нападал я на
тех, чье высокомерное мальчишество мнит, что отделывается от
сверхчувственного бездарным ругательством «суеверие». Леонар­
дус мягко усмехнулся:
«Сын мой, злейшее суеверие есть безверие», — и перешел на
предметы посторонние и безразличные.
Лишь впоследствии дано мне было углубиться в его превос­
ходное осмысление мистического, представленного нашей ре­
лигией, постигнуть, что такое таинственное сочетание нашей
духовности с Высшей Божественностью, и тогда я не мог не
признать, что Леонардус верно распоряжался драгоценнейшими
дарами своего существа, приберегая их лишь для учеников, спо ­
добившихся высшего.
Из письма моей матери явствовало, что она всегда предпола­
260

гала: белому священству я предпочту монашество. В день свя­
того Медардуса явился ей старый Паломник от Святой Липы, он
вел за руку капуцина в орденском облачении, и она узнала меня.
Княжне тоже пришлось по душе мое решение. Я имел возмож­
ность свидеться с ними обеими перед тем, как произнес мона­
шеский обет, а это не замедлило произойти, ибо мое послуш­
ничество было непродолжительным; его срок сократило вдвое
мое неподдельное стремление поскорее назваться иноком. Я
принял иноческое имя Медардус7, подсказанное видением моей
матери.
Единение братьев между собой, череда богослужений и весь
внутренний распорядок монастырского общежительства — все это
оказалось таким, как я представил себе с первого взгляда. Заду­
шевная тихость, чувствующаяся здесь во всем, пролила и в мою
душу ту небесную безмятежность, которая блаженной грезой ове­
вала мое младенчество в монастыре Святой Липы. Когда меня
торжественно постригали, среди присутствующих я заметил сестру
регента; взгляд у нее был грустный, и чуть ли не слезинки по­
блескивали на глазах, однако соблазн рассеялся, и не дурная ли
гордыня, детище пустячного торжества, свела мои уста усмешкой,
которая насторожила брата Кирилла, сопутствовавшего мне.
—
Что это так развеселило тебя, брат мой? — осведомился
Кирилл.
—
А разве не весело отбросить мирские мерзости со всей их
мишурой, — ответил я, но нельзя отрицать: мой обман не остал­
ся безнаказанным; что-то страшное сразу же дало себя знать со­
дроганием.
Но то был последний спазм духовного самомнения, сменив­
шийся вышеописанной душевной тихостью! Когда бы она вечно
осеняла меня, но власть Супостата помыкает человеком. Стоит
ли вооружаться, стоит ли бодрствовать, если ад все равно насто­
роже и не упустит своего?
Минул пятый год моего монашества, когда приор назначил
меня хранителем богатого монастырского мощехранилища, так
как брат Кирилл, мой предшественник, заметно одряхлел, ослаб,
и отныне его обязанности должен был исполнять я. Среди дру­
гих реликвий имелись кости Божьих угодников, и щепки от кр е­
ста Господня, и другие священные предметы, бережно разме­
щенные в чистеньких стеклянных шкапиках, дабы в известные
дни народ созерцал их, укрепляясь в богопочитании. Брат К и­
рилл показывал мне их все по порядку и давал прочесть особые
грамоты, заверяющие их подлинность и чудотворные качества. В
духовном отношении брат Кирилл лишь немного уступал наше­
му приору, и я позволил себе высказать недоверие, признаться,
одолевавшее меня.
—
Полагаешь ли ты, любезный брат Кирилл, — молвил я, —
будто все эти предметы воистину обладают всеми качествами,
которые им приписывают? Не подсовывает ли коварное своеко­
261

рыстие первую попавшуюся заваль вместо святых мощей? Есть,
к примеру, монастырь, где целиком хранится крест нашего Спа­
сителя, а где только не показывают щепки от него, право же,
этих щепок мы и за год не сожгли бы в монастырских печах, как
пошутил один из наших, как ни грешно так шутить.
—
Что и говорить, — ответил брат Кирилл, — сии предметы
не подлежат испытующему исследованию, и, положа руку на
сердце, вопреки красноречивейшим удостоверениям, я весьма
сомневаюсь в том, что среди наших реликвий преобладают под­
линные. Но сдается мне, от этого мало что меняется. Прими к
сведению, любезный брат Медардус, что мы с нашим приором
об этом думаем, и наша вера по-новому воссияет тебе. Или, лю­
безный брат Медардус, не превосходно само по себе устремле­
ние нашей Церкви выявить присутствие сверхчувственного в
чувственном и таинственные узы, сочетающие их, дабы таким
путем возбудительно напомнить нашему организму, укоренив­
шемуся в земном, о его происхождении из горнего духовного
лона и о его причастности к Чудо-Сущности, пронизывающей
огненным дуновением своих энергий все естество в ясном от­
кровении и овевающей крылами серафимов чаянье высшей
жизни, чей росток прозябает в нас? Что такое эта лучина, ко с­
точка, ветошка? Считается, что она отколота от Христова креста,
извлечена из тела, оторвана от ризы святого угодника; а кто, не
впадая в рассудочность, просто верует и притекает к ним всем
своим бесхитростным чувством, того осеняет нездешнее вдохно­
вение, благовестив небесного блаженства, лишь предвкушаемого
в земной юдоли, и пускай реликвия поддельная, тем действен­
нее духовное влияние святого в ответ на движение сердца, ею
возбужденное, и человеку дарует силу и исцеление через веру
Высший дух, которого человек из глубины души молил об уте­
шении и вспомоществовании. Так высшая духовная сила, воз­
буждаясь в человеке, преодолевает даже плотские немощи, от­
сюда и мощное чудотворство, исходящее от этих мощей и за­
свидетельствованное при большом стечении народа, что во вся­
ком случае достоверно.
Мне тут же вспомнилось, что сам приор высказывался в том
же духе, и если до сих пор я видел в реликвиях лишь игрушки ре­
лигиозности, то теперь они склоняли меня к подлинному благо­
говению и трепетному почитанию. Брат Кирилл очень хорошо
заметил, как воздействуют на меня его речи, и продолжал истол­
ковывать предмет за предметом с вящим пылом и одушевлением,
трогательным для внимающего. Наконец он извлек из крепко-
накрепко запертой скрыни небольшой поставец и молвил:
—
Содержимое этого поставца, любезный брат Медардус, —
бесспорно, таинственнейшая и диковиннейшая из всех наших
реликвий. С тех пор, как я живу в монастыре, никто не брал его
в руки, кроме приора и меня; сами наши братья, не говоря уже
о мирянах, не ведают о том, что имеется такая реликвия. При­
262

знаться, мне самому боязно коснуться этого поставца, в нем как
бы заточен злой дух, и доведись ему взорвать заточение, связы ­
вающее и обессиливающее его, он будет грозить уроном и без­
надежной погибелью каждому, на кого нападет он. Знай, в по ­
ставце зараза, исшедшая от самого Лукавого в старину, когда он
еще отваживался, не таясь, посягать на человеческую душу.
Наверное, во взгляде моем брат Кирилл прочитал высшую
степень удивления и, не дожидаясь моих вопросов или возраже­
ний, он продолжал:
—
По-моему, любезный брат Медардус, неуместны любые
личные суждения там, где наличествует несомненная мистика;
воздержусь я и от гипотез, и от всяких... теорий, иногда сму­
щающих мой ум, а предпочту как можно достовернее изложить
тебе то, как характеризуют эту реликвию имеющиеся документы.
Их ты отыщешь сам в этой скрыне и сам изучишь их. Уверен,
что ты досконально изучил житие святого Антония8, и нет нужды
рассказывать, как он, отвращаясь от земного и обращаясь всею
душою к Божеству, избрал для себя пустынножительство и по­
святил свою жизнь беспощаднейшему покаянию и упражнениям
в молитвословии. Лукавый не отступался от него, то и дело зри­
мо преграждая ему путь, дабы развлечь его в созерцании Бо­
жественного. Вот и случилось однажды святому Антонию вос­
принять в вечерних сумерках что-то темное; надвигалось оно на
него. Приглядевшись к приближающемуся, пустынножитель ди­
ву дался: непрошеный гость был закутан в драную хламиду, а из
дырьев срамно вылупливались горлышки бутылок. Это был не
кто иной, как сам лукавый, который, этак вырядившись, из­
девательски осклабился и спросил, не угодно ли глотнуть эл ик­
сиров из принесенных бутылочек. Святой Антоний не удостоил
гнева такую выходку, так как лукавый, подавленный и обесси­
ленный, больше не осмеливался ввязаться в противоборство и
поверженному ничего другого не оставалось, кроме ядовитых
поношений, потому и спросил святой супостата свысока, чего
ради приволок он столько бутылок, ведь это же тяжело и не­
удобно.
На это дьявол ответил: «Представь себе, вот мне навстречу
попадается человек, он удивляется, как ты, и не может удер­
жаться от вопроса, какое там зелье в бутылках, а сам, глядишь,
разлакомится и отхлебнет. У меня эликсиров хватает, а рано или
поздно он найдет себе пойло по вкусу, осушит бутылку до дна,
захмелеет, и вот уже он мой, он подданный моего царства».
Таковы предания, но есть у нас и особый документ, посвя­
щенный сему видению святого Антония, а в этом документе по­
вествуется, что история имела продолжение: лукавый удалился,
но как бы забыл среди сорного былья несколько бутылок, а свя­
той Антоний поскорее унес их в свою пещеру, где и скрыл их из
опасения, как бы в самой пустыне некто заблудший, а то и, чего
доброго, его собственный ученик не глотнул ужасного питья,
263

ввергая тем самым свою душу навеки в преисподнюю. И вот од­
нажды, согласно дальнейшему изложению, сам святой Антоний
не избежал оплошности, откупорив одну из бутылок, и оттуда
вырвались пары позабористее самого хмеля, а вместе с ними
святого окутали мерзкие адские мороки, пытаясь очаровать его
прельстительными ужимками, и ему пришлось долго давать им
отпор неукоснительным постничеством и молитвенными бде­
ниями. В этом поставце находится одна такая бутылка, так ска ­
зать, завещанная святым Антонием, а в бутылке дьявольский
эликсир, и едва ли допустимо усомниться в том, что после смер­
ти святого Антония она оказалась среди других его вещей; доку­
менты на этот счет достаточно обстоятельны и вполне до с­
товерны. Уж ты поверь мне, любезный брат Медардус, как толь­
ко я притрагиваюсь не то что к бутылке, а лишь к поставцу, ме­
ня берет некая устрашающая оторопь, и мнится мне, слышу я
неописуемый запах, в котором одурь и умопомрачение; его не
рассеешь даже благочестивыми ухищрениями, напротив, оно
рассеивает обоняющего. Это пагубное наваждение явно проис­
текает от мощного душевредного источника, даже если не ве­
рить в непосредственное вмешательство лукавого, однако упор­
ная молитва целительна и тогда.
Тебе же, дражайший брат Медардус, при твоей юности, спо ­
собной в живых ярких красках созерцать все, чем тебя прельща­
ет Фантазия, раздражаемая супротивной силой, тебе, отважному,
но неискушенному ратоборцу, смелому в битве, но слишком
дерзкому, замахивающемуся на невозможное, слишком пола­
гающемуся на свою мощь, тебе мое увещевание: никогда не от­
крывай поставец или хотя бы не открывай его, пока ты молод,
и, дабы любопытство не ввело тебя во искушение, постарайся,
чтобы он не попадался тебе на глаза.
Брат Кирилл запер скрыню с таинственным поставцом, и я
стал обладателем ключей, причем ключ от скрыни тоже висел в
моей связке. Вся эта история произвела на меня впечатление
необычного; меня так и подмывало взглянуть на реликвию, но
чем больше разрасталось во мне преступное любопытство, тем
упорнее силился я воспрепятствовать его удовлетворению, ибо
наказ брата Кирилла не пропал даром. Едва Кирилл простился
со мной, я еще раз взглянул на священные предметы, вверенные
моему попечению, потом отвязал совращающий ключик и скрыл
его среди рукописей на моем пюпитре.
Среди профессоров семинарии один был особенно красноре­
чив; церковь не вмещала народа, когда он проповедовал, его
слово захватывало огненным током, и невозможно было не под­
даться его зажигательному благочестию. Я сам всем сердцем за­
слушивался его великолепных, вдохновенных речей, но, пока я
восхищался высокоодаренным проповедником, во мне самом
шевелилась некая внутренняя сила, мощно побуждающая меня к
соперничеству с ним. Я внимал ему, а потом сам проповедовал в
264

моей уединенной клетушке, весь во власти вдохновительного
мгновения, пока не пришло умение схватывать собственные
идеи, собственные слова и записывать их.
Между тем проповедник из нашей монастырской братии сла­
бел и опускался на глазах; его речь влачилась вяло, как пересы­
хающая речка, утрачивая звучность; когда он пытался говорить,
а не читать вслух, язык без подсказки Мысли и Слова вырож­
дался в невыносимое многословие, а перед заключительным
«аминь» большинство слушателей засыпало, как при стуке мель­
ничных колес, и разбудить их мог лишь рокот органа. Приор
Леонардус был выдающимся проповедником, однако проповедо­
вать остерегался, полагая, что проповеднический пыл противо­
показан ему в его возрасте, так что заместителя для немощного
брата в монастыре не предвиделось. Леонардус уже обсуждал со
мною ущерб, наносимый монастырю таким обстоятельством: из
церкви начинался отток христолюбцев. Тогда я набрался реши­
мости и признался ему, что уже в семинарии ощутил в себе
внутреннее призвание к проповедничеству и даже записал кое-
какие мои упражнения в духовном красноречии. Приор пожелал
ознакомиться с ними, и они удовлетворили его настолько, что
он прямо-таки заставил меня ознаменовать пробной проповедью
день ближайшего же святого, уверяя, что провал мне не угрожа­
ет, ибо я обладаю от природы качествами проповедника: внуши­
тельным обликом, выразительными чертами и хорошо постав­
ленным голосом, неистощимым в модуляциях. Сам Леонардус
дал себе труд выработать у меня должную осанку и сообразную
жестикуляцию. День святого настал; церковь, как обычно, не пус­
товала, и я поднялся на кафедру с тайным замиранием сердца.
Сначала я побаивался отступить от рукописи и потом слышал
от Леонардуса, что голос мой тремолировал, что, впрочем, лишь
оттеняло благочестиво печальные медитации в начале пропове­
ди, и многие слушатели оценили дрожь моего голоса как при­
сущее истинному мастеру искусство трогать сердца. Однако
вскоре как бы молния небесного вдохновения осияла мое внут­
реннее существо, и я оторвался от рукописи, весь повинуясь
внушению минуты. Я чувствовал в моих жилах пульсацию кро­
ви, горение и озарение; я слышал под сводами гром собст­
венного голоса; я видел свою вознесенную главу, раскинутые,
как в полете, руки, я видел всего себя в молниеносном блеске
вдохновения. Огненной точкой сентенции, подытоживающей
все восхищающе душеспасительное, что я благовествовал, за­
вершилась моя проповедь, и она произвела из ряду вон выходя­
щее, неслыханное впечатление. Проповедь вызвала слезы экста­
за — неудержимые восклицания упоенной набожности — гро­
могласный хор молитвословий. Братия была готова носить меня
на руках. Заключая меня в объятия, сам Леонардус признал, что
монастырь может мною гордиться.
Молва обо мне не заставила себя ждать; городское общество,
265

кичившееся изысканностью и образованностью, теснилось в мо­
настырской церкви, и там негде было яблоку упасть примерно
за час до того, как звонили к проповеди. Чем больше мной вос­
хищались, тем больше усердствовал я, заботясь о том, чтобы мои
проповеди при всем своем пыле блистали отточенной элегант­
ностью. Я все более искусно очаровывал моих почитателей, и
обожание, неумеренно проявлявшееся всюду, где бы я ни оста­
навливался или ни проходил, напоминало уже обожествление.
Город словно страдал религиозным помешательством; все рва­
лись в монастырь, не чураясь никаких поводов, даже в будние
дни, с единственной целью: лицезреть брата Медардуса и гово­
рить с ним.
Тогда во мне и проклюнулась мысль о моем особом предна­
значении свыше; многое свидетельствовало об этом: и самая та­
инственность моего рождения в святом месте, и знаменательное
предначертание, согласно которому мне предстояло искупить
отчий грех, и чудесные залоги, полученные мною во младен­
честве, — все это заверяло меня в том, что мой дух, причастный
горнему, уже теперь превыше всего земного, и я чужой не толь­
ко миру, но и роду человеческому, которому, однако, приношу
целительное утешение, ради одного этого ступая по грешной
земле. Я уже не сомневался в том, что старый Паломник у Свя­
той Липы был святым Иосифом, а дивный младенец ... И и­
сусом, отметившим во мне святого перед моим земным странст­
вием. И по мере того, как моя душа вживалась в эти помыслы,
окружающее начинало претить мне и угнетать меня. Из моей
души исчез мир и рассеялась духовная безмятежность, которыми
я наслаждался в монастыре; благодушие братьев и дружелюбие
приора лишь озлобляли меня. Как же это они не видели во мне
святителя, который настолько выше их, что им впору пасть к
моим стопам, взыскуя моего посредничества между престолом
божьим и грешной их природой! А поскольку они относились ко
мне по-прежнему, я усматривал в их поведении пагубную закос­
нелость. Уже некоторыми хитросплетениями моих проповедей
наводил я верующих на мысль, будто в лучах пламенеющей ут­
ренней зари наступает новый век и уже шествует по земле угод­
ник Божий, даруя верующей пастве спасительное утешение.
Свое мнимое призвание я раскрашивал мистическими узорами,
и толпа тем более покорялась мне, завороженная чужеродной
прелестью, чем темнее и загадочней были иносказания. Леонар­
дус явно охладевал ко мне, избегая беседы наедине, но случи­
лось так, что братья отстали от нас, когда мы шли по одной из
аллей монастырского сада, и приора взорвало:
—
Не могу умолчать, любезный брат Медардус, о том, что ты,
по-моему, переменился к худшему. Нечто закралось в твою ду­
шу, и набожная бесхитростность уже не по тебе. Твои словеса
омрачаются враждебным наваждением, в котором пока еще
скрывается то, что сделало бы мое общение с тобой во всяком
266

случае невозможным. Давай объяснимся, не взыщи! В этот миг
тебя особенно тяготит вина нашего грешного рода, а эта вина
при каждом воспарении нашей духовной силы манит нас в за­
падню погибели, и мы в неразумии нашего полета устремляемся
именно туда. Успех, да что успех! — кумирослужение, которым
окружил тебя легкоумный мир, лакомый до новинок, притупило
остроту твоего зрения, и ты уже принимаешь за самого себя л и ­
чину, которая вовсе не твое лицо, а призрак, лазутчик бездны,
тебе предназначенной. Опамятуйся, Медардус! Прогони этот
морок, он тебя дурачит, — он как будто и мне знаком! — уже
сейчас тебя покинул душевный мир, а без него какое же здесь
благо! Внемли моему предупреждению, за тобой охотится враг,
так не попадайся же ему! Разве я не любил тебя всей душой,
когда ты был просто добрым юношей?
Говоря так, приор прослезился; он стиснул было мою руку,
но пальцы его тотчас разжались, и он оставил меня, как будто
пренебрег моим ответом.
Однако его слова лишь задели меня, насторожив, а не рас­
трогав; он же не сказал, что успех и восторженное обожание,
которыми я обязан моим исключительным дарованиям, не за­
служены мною, значит, он мной недоволен лишь потому, что
его мучает зависть, признак ничтожества, да он этого и не скры­
вает! С того часа я окончательно ушел в себя, помалкивал при
встречах с другими монахами, злобствуя в душе, и, преиспол­
ненный новым существом, возникающим во мне, целыми дн я­
ми, не смыкая глаз даже ночью, измышлял словесную роскошь,
в которую намеревался облечь мое очередное создание, дабы
явить его народу во всей красе. И по мере того, как разверзалась
пропасть между мною и Леонардусом с братией, я все ловчее за­
лучал толпу в свои тенета.
В день святого Антония9 в церкви была такая давка, что двери
были открыты во всю ширь, и народу была предоставлена воз­
можность слушать меня не только на паперти, но и во дворе.
Никогда еще моя проповедь не отличалась такой огненной, впе­
чатляющей мощью. Следуя традиции, я вкратце пересказал житие
святого, не упустив при этом случаев показать свою праведность
и житейскую мудрость. Тема дьявольских происков, особенно
опасных для человека после грехопадения, захватила меня, и по ­
ток моего красноречия нежданно-негаданно подбросил мне ле­
генду об эликсирах, которую я пытался представить изощренной
аллегорией. Между тем взгляд мой блуждал по церкви, и вне­
запно мое внимание привлек долговязый, сухопарый человек;
поднявшись на скамью, он опирался на колонну в косвенном
направлении от меня. Одет он был не по-здешнему, кутался в
темно-фиолетовую хламиду, под которой прятал скрещенные
руки. Его лицо поражало мертвенной бледностью, а грудь мою
обожгло лезвие кинжала: то был взор его огромных, черных, не­
подвижных глаз. Я содрогнулся от непостижимого, отвратного
267

страха, поскорее отвел глаза и, усиленно сосредоточиваясь, по ­
пытался продолжить мою мысль. Но как бы инородное насиль­
ственное волшебство притягивало мой взгляд к незнакомцу,
стоявшему все там же, в безжизненном оцепенении, и его вам-
пирственный взор не отпускал меня. Ядовитое презрение, изде­
вательская ненависть угадывались в морщинах лба и в кр ивя­
щихся устах. В его облике было нечто ужасное — гибельное! Да,
это был безвестный художник, виденный мною у Святой Липы.
Меня как бы душили ледяные пальцы; страх подернул мой лоб
своими испарениями, периоды моей проповеди прерывались,
слова запутывались все безнадежнее; в церкви послышался ше­
пот, потом гулкий говор; но в безжизненном оцепенении опи­
рался страшный пришелец на колонну, не сводя с меня
недвижного взора.
Тогда на меня напал адский ужас, и, как бесноватый, завопил
я в отчаянье: «Эй, ты, нечистый, сгинь! — сгинь! я же сам... я же
святой Антоний!»
Эти слова повергли меня в обморок, а когда я опамятовался, у
моей постели сидел брат Кирилл; он меня пользовал и успокаи­
вал. Ужасный посетитель все еще торчал передо мной, и, когда я
поделился пережитым с братом Кириллом, я тем более пожалел о
своей выходке на кафедре и тем более устыдился, чем настоятель­
нее уверял меня брат Кирилл в иллюзорности преследующего ме­
ня образа, вызванного, по его мнению, моей распаленной фан­
тазией, а это немудрено, когда проповедуешь так страстно и пла­
менно. По моим сведениям, слушатели подумали, будто меня
врасплох застало умопомрачение, и мой последний выкрик давал
вполне достаточный повод для подобных выводов. Я был раз­
бит — мой дух пришел в полное расстройство; я заперся в моей
келье, наложив на себя суровейшую епитимью, укрепляясь жар­
кой молитвой в борьбе с искусителем, которого не остановило
даже святое место, где он смутил меня, с наглой издевкой при­
своив себе черты набожного живописца от Святой Липы.
Кстати сказать, никто не приметил никакой фиолетовой хла­
миды, а приор Леонардус со своим неизменным доброжелатель­
ством неутомимо распространял повсюду слух, будто со мной
приключился приступ горячки, свалившей меня с ног во время
проповеди, отсюда и мои бессвязные слова; и вправду, я был
еще слаб и болен, когда вернулся к привычному монастырскому
распорядку. Тем не менее я взошел было на кафедру, но не мог
преодолеть изнурительной внутренней боязни, да и ужасный,
бледный призрак меня преследовал, так что я едва связывал слова,
какое уж тут пламенное красноречие! Мои проповеди по­
тускнели... они стыли... рассыпались. От моих прежних почита­
телей не укрылась моя несостоятельность, и число их не­
умолимо таяло; теперь прежний проповедник явно превосходил
меня; старичок опять выполнял кое-как свои обязанности за не­
имением лучшего проповедника.
268

Через некоторое время случилось так, что молодой граф, пу­
тешествующий в сопровождении своего управляющего, наведал­
ся в монастырь, имея цель ознакомиться с нашим богатым ре-
ликварием. Выполняя свои обязанности, я отпер дверь и впус­
тил туда путешественников, а поскольку приор, показывавший
им наш храм и его хоры, вынужден был покинуть нас, я оказал­
ся с ними наедине. Я доставал один предмет за другим с подо­
бающими комментариями, и тут граф обратил внимание на рез­
ную скрыню старинной немецкой работы, а в скрыне-то и был
поставец с дьявольским эликсиром. Хотя я предпочел бы при­
держать язык и умолчать о содержимом поставца, оба, и граф, и
его управляющий, так настаивали, что я в конце концов поведал
им легенду о святом Антонии и коварном дьяволе и описал,
точно следуя словам брата Кирилла, сию своеобразную релик­
вию, пресловутую бутылку, не преминув присовокупить: постав­
ца лучше не открывать, а бутылки лучше не видеть. Граф
исповедовал нашу религию, однако он, как и его управляющий,
не очень считался со священным преданием. Оба они подняли
на смех курьезного дьявола в драной хламиде, из которой вылу­
пливаются совращающие сосуды, потом управляющий сказал с
напускной серьезностью:
—
Не обижайтесь на светских вертопрахов, господин монах!
Не вздумайте подозревать нас в неверии, мы оба, граф и я, бла­
гоговеем перед святыми угодниками, видя в них людей, вдох­
новленных верой, отрекавшихся от житейских благ и от самой
жизни, лишь бы спасти свою душу и человечество; что же каса­
ется вашего повествования и подобных ему преданий, то я по ­
лагаю, что святой измыслил изощренную аллегорию, которой не
поняли и включили ее в жизнеописание как подлинное событие.
Говоря так, управляющий поспешил отодвинуть дверцу по­
ставца, чтобы извлечь черную бутылку причудливой формы.
Брат Кирилл не ввел меня в заблуждение: от бутылки действи­
тельно шел крепкий дух, однако дух этот отнюдь не цепенил, а,
напротив, живительно и сладостно возбуждал чувства.
—
Вот это да! — вскричал граф.
— Держу пари, эликсир дья­
вола — не что иное, как доброе, восхитительное сиракузское ви­
но.
— Так оно и есть, — ответил управляющий, — и если сию бу­
тылочку и впрямь завещал святой Антоний, вам, господин мо­
нах, мог бы позавидовать и сам король Неаполитанский10, ко ­
торого обездолило римское нечестие; ведь римляне не прибегали
к пробкам, а полагали, что вино целее, подернутое маслом, так
что королю не довелось хлебнуть древнеримского винца. Конеч­
но, это вино моложе римского, но и оно старейшее из нам из­
вестных, и вам следовало бы употребить его себе на благо, то
есть прикладываться к бутылочке, не говоря худого слова.
—
Разумеется, — вставил граф, — ваша кровушка взыграла бы
в жилах, восприняв этот сок старейшей сиракузской лозы, и
269

прогнала бы хворь, от которой, сдается мне, вы страдаете, гос­
подин монах.
В кармане управляющего тут же нашелся стальной штопор,
которым тот вооружился и открыл бутылку, невзирая на все мои
отчаянные заклинания. Когда пробка выскакивала, мне приви­
делся синий огонек, исчезнувший, впрочем, тотчас же. Винный
дух усилился, распространяясь по реликварию. Управляющий
пригубил первым и, упоенный, возгласил:
—
Доброе — доброе сиракузское! Что и говорить, святой Ан­
тоний мог бы похвастаться своим винным погребом, и если дья­
вол служил у святого Антония виночерпием, он вредил святому
меньше, чем принято считать. Вы только попробуйте, граф!
Граф не отказался и засвидетельствовал правоту управляю­
щего. Оба они продолжали зубоскалить по поводу этой релик­
вии, утверждая, что другие экспонаты не идут с ней ни в какое
сравнение, не худо бы наполнить себе погреб такими реликвия­
ми и так далее. Я слушал эту болтовню, не говоря ни слова, ус­
тавившись в пол; мне, омраченному горестью, причиняли боль
чужие шутки; напрасно гости соблазняли меня вином святого
Антония, я остался непоколебим в своей стойкости и запер бу­
тылку в скрыне, предварительно закупорив ее.
Гости отбыли, однако, сидя в моей уединенной келье, я не
мог отрицать: внутри меня что-то наладилось, дух мой ожил и
превозмог помрачение. Очевидно, один только винный дух ув­
рачевал меня. Я не замечал ничего похожего на дурные послед­
ствия, предреченные Кириллом, напротив, мое состояние заметно
улучшалось, и, по мере того как осмысливал я легенду о святом
Антонии, слова управляющего находили в моей душе созвучный
отклик и сам я приходил к выводу: управляющий, вот кто верно
истолковывает легенду,
—
и вдруг меня молнией поразила
мысль: в тот роковой день, когда враждебное наваждение так
жестоко нарушило строй моих умозаключений, не сам ли я на­
меревался истолковать легенду подобным образом, то есть как
изощренную наставительную аллегорию, измышление вещей
святости? А эта мысль повлекла за собой другую, овладевшую
мной до такой степени, что прочие помыслы растворились в
ней. Что если, думалось мне, этот чудный напиток подпитает
внутреннее твое существо, вновь затеплит бывший светоч, и но ­
вая жизнь воспламенит его? Не обнаружилась ли уже сокровен­
ная предрасположенность твоей души к приятию естественной
мощи, таящейся в вине, и тот же самый дух, подавивший не­
мощного Кирилла, не восстановит ли твои жизненные силы?
Сколько раз я был готов поступить, как советовал приезжий,
но едва я начинал выполнять его совет, некое противодействие
отвращало меня от моей цели. Вот-вот, бывало, я отопру скры­
ню, а в резных узорах как бы проступают зловещие черты живо­
писца, так и сверлит меня его безжизненно острый взгляд, и,
потрясенный сверхъестественной жутью, уносил я ноги из рели-
270

квария, чтобы на святом месте оплакать неудавшееся пося­
гательство. Тем неотступнее преследовала меня мысль, будто
вкушение чарующего вина утолит мою духовную жажду и вернет
мне силы.
Поистине нестерпимой была для меня снисходительность
приора — да и монахов тоже, щадивших во мне умственно по­
врежденного, и когда поблажки Леонардуса зашли так далеко,
что он перестал требовать от меня присутствия на урочных бого­
служениях впредь до улучшения моего здоровья, я вознамерился
в бессонную ночь, исстрадавшись до глубины души, поставить
на карту все и подняться на прежнюю духовную высоту или ка­
нуть в небытие.
Я встал с постели, зажег светильник от лампадки, горевшей в
монастырской галерее перед иконой Девы Марии, и бесшумно,
как выходец с того света, пробрался через церковь в мощехра-
нилище. При тусклом мерцании светильника святые на стенах
церкви как бы двигались, устремив на меня сострадательные
взоры, а на хорах, где стекла не везде были вставлены, в завыва­
нии бури как бы слышались жалобные предостерегающие голоса,
казалось, мать обращается ко мне из дальней дали: «Медардус,
на что ты посягаешь, сынок, не губи себя!»
Но я проник в мощехранилище, и там не было слышно ни
звука, и ничто не шевелилось, и я отомкнул скрыню, так и вце­
пившись в поставец, достал бутылку и глотнул всласть!
Пламень хлынул в мои жилы, упоив меня чувством неопи­
суемого благополучия, — я отхлебнул еще, и восторг новой цар­
ственной жизни взвился во мне! Поскорее запер я скрыню, куда
сунул пустой поставец, поспешил с вожделенной бутылкой к се­
бе в келью и спрятал ее под пюпитр.
Тут я поймал падающий ключик; я его отвязал когда-то, бо­
ясь искушения; как же я обошелся без него, отпирая скрыню
для посетителей, да и только что для себя? Я обследовал связку
ключей, — и на поди! — в связке нашелся другой непредусмот­
ренный ключик, он -то и сослужил мне службу дважды, а мне и
невдомек.
Как тут было не содрогнуться, однако дух мой, словно выка­
рабкавшись из бездны, развлекся красочным мельтешением
причудливых образов. Всю ночь напролет не смыкал я глаз, пока
не настало безоблачное утро и я не поспешил в монастырский
сад, чтобы купаться в лучах солнца, знойным пламенем пылаю­
щего за горой. Леонардус и вся братия не упустили из виду, как
я переменился; моей вчерашней бессловесной, замкнутой угрю­
мости как не бывало; неомраченная жизнь вновь заиграла во
мне. Как мне прежде было свойственно, я говорил и говорил
пламенно, искусно, словно вещал с амвона. Оставшись со мною
с глазу на глаз, Леонардус долго изучал меня, будто пытался за­
глянуть мне в душу, потом на лице его появилась неуловимая
ироническая улыбка, и он сказал:
271

—
Не сподобился ли брат Медардус некоего видения, вернув­
шего его к жизни притоком свежих сил?
Я почувствовал, что вспыхнул со стыда, ибо вся моя экзаль­
тация, вызванная глотком старого вина, поразила меня в этот
миг своей ничтожностью и убожеством. Я весь поник перед Ле-
онардусом, а тот удалился, не вмешиваясь в мои раздумия. У
меня было предостаточно оснований остерегаться похмелья: вы­
питое вино воодушевило меня, но воодушевление могло быстро
миновать, сменившись, к моему сокрушению, худшим упадком,
но опасения были напрасны; я скорее чувствовал, что ко мне
вместе с жизненными силами возвращается юношеский пыл и
неутолимое стремление расширить круг моего влияния, а имен ­
но этим привлекал меня монастырь. Я не успокоился, пока меня
не благословили проповедовать на следующий же праздник. Пе­
ред тем как взойти на кафедру, я испил чарующего вина и пре­
взошел самого себя, щеголяя огнем, благолепием и неотразимой
мыслью. Вскоре молва разнесла весть о том, что я поправился, и
в церкви снова бывало тесно, когда я проповедовал, но чем
больше восхищалась мной толпа, тем строже и настороженнее
смотрел на меня Леонардус, и во мне пробудилась настоящая
ненависть к нему; он представлялся мне всего только жалким
завистником и высокомерным чернецом.
Наступал день святого Бернарда, и я пламенно вожделел воз­
можности явить княжне мой светоч во всем его сиянии, и пото ­
му обратился к приору с просьбою, не будет ли мне поручено
проповедовать в тот день в монастыре цистерцианок. Кажется,
Леонардус не ожидал такой просьбы; он ответил мне без обиня­
ков, что сам имел намерение проповедовать и должные распо­
ряжения уже отданы, однако именно поэтому мою просьбу
можно удовлетворить беспрепятственно; сам он извинится, со ­
славшись на нездоровье, а я буду проповедовать вместо него.
Все шло как по писаному!
Я повидал мою мать и княжну накануне вечером, но моя ду­
ша так сосредоточилась на будущей проповеди в чаянье пре­
взойти самого себя, что я остался довольно холоден. В городе
уже слышали, что вместо хворого Леонардуса проповедовать буду
я, и в церкви собралось большинство образованной публики.
Ничего не записывая, а только построив мысли сообразной че­
редою, я полагался на высокое вдохновение, которому будут спо­
собствовать и праздничное богослужение, и собрание верующего
народа, и сама церковь с прекрасными высокими сводами, — и
вдохновение не преминуло посетить меня. Огненным потоком
лились мои словеса, сочетавшие с поминовением святого Бер­
нарда глубокомысленнейшие притчи, правовернейшие умозак­
лючения; я приковывал к себе взоры, читая в них признание и
обожание. Но поистине влекло меня и занимало только мнение
княжны; я рассчитывал, по меньшей мере, на взрыв искреннего
восхищения: если, будучи ребенком, я поражал ее, каким же не­
272

вольным почитанием ответит мне она теперь, угадывая мою со­
кровенную высокую предназначенность!
Я попросил ее принять меня. Она заочно ответила, что не­
здорова, не принимает никого и не может сделать для меня ис­
ключения.
Это было тем чувствительнее для моего тщеславия, что в гор­
дом самоослеплении я мнил: должна же она, восхищенная, воз­
жаждать моего душеспасительного елея еще и сверх отпущенного!
Мою мать, казалось, удручало тайное горе, и я не позволил себе
доискиваться его причин, так как внутреннее чувство возлагало
всю вину на меня самого, не подсказывая при этом ничего опре­
деленного. Она передала мне письмецо княжны с условием, что я
вскрою его только в монастыре; не успел я вернуться в мою ке­
лью, как был крайне поражен, прочитав нижеследующее:
«Твоею проповедью, произнесенной в церкви нашего мона­
стыря, ты поверг меня, мой милый сын (ибо ты все еще сын для
меня), в глубочайшее смятение. В твоих речах не слышалось
души, всецело обращенной к небу, а если у тебя и было вдохно­
вение, оно не возносило верующего на крыльях серафима, что­
бы в святом умилении он узрел Царство Небесное. Ах! Гор­
деливая выспренность твоих речений, видимое усилие сказать
побольше броского, ослепительного убеждают меня в том, что
ты обращался не к пастве, смиренно взыскующей наставления и
священного огня, а к светской черни в поисках успеха и н и­
чтожного обожания. Я увидела твое притворство; ты красовался
чувствами, которых чуждалась твоя душа; ты не брезговал стара­
тельно заученными минами и телодвижениями, как суетный ли­
цедей, и все это ради пошлого успеха. Ты проникся духом обмана,
и он тебя изведет, если ты не придешь в себя и не отвергнешь
грех. Ибо грех, великий грех — все, что ты делаешь и творишь,
и ты тем грешнее, так как ты отрекся от земного невежества,
чтобы посвятить себя небу в праведности монастырского за­
творничества. Святой Бернард, которому ты сегодня нанес по­
шлую обиду твоей поддельной проповедью, да простит тебя в
своей небесной кротости, и да вразумит он тебя, дабы ты снова
распознал праведную стезю, от которой отклонился, подстрека­
емый лукавым, и да помолится тогда святой о спасении твоей
души! Всякого тебе блага!»
Сотнями молний поразили меня слова настоятельницы, и
внутренняя ярость охватила меня; ничто не могло разубедить
меня в том, что Леонардус, неоднократно метивший в мои про­
поведи под подобными же предлогами, воздействовал на при­
торную набожность княжны, настроив ее против меня и моего
искусства. Я едва мог смотреть на него, обуреваемый тайной не­
навистью, и порою питал против него такие враждебные по­
мыслы, что сам ужасался. Тем невыносимее были для меня уп­
реки обоих, что в сокровеннейшей глубине моей души под­
тверждалась их справедливость, но тем непреклоннее коснел я в
273

моей деятельности и, подбадривая себя время от времени ка­
пелькой вина из таинственной бутылки, по-прежнему прилежно
разукрашивал мои проповеди всеми заемными ухищрениями р и­
торики, усердно заучивая мимику и жестикуляцию; так я за­
воевывал успех и вымогал признание.
Красочные лучи утреннего света проникали сквозь расписные
стекла окон в монастырской церкви; однако погрузившись в
свои размышления, сидел я в исповедальне; под гулкими свода­
ми звучали только шаги брата-послушника, подметавшего цер­
ковь. Вблизи меня послышалось шуршанье; я обернулся: ко мне
приближалась высокая статная женщина, одетая по иноземной
моде, лицо под вуалью; она вошла в боковую дверь и направля­
лась к исповедальне. Каждое ее движение отличалось изящест­
вом; она преклонила колени с глубоким вздохом, шедшим прямо
из сердца; казалось, чары ее опутали меня и одурманили еще до
того, как послышался ее голос!
Не знаю, как описать этот неповторимый задушевный звук.
Каждое ее слово отдавалось у меня в груди, когда она исповедо­
валась в запретной любви, которую она уже давно и напрасно
силится подавить; любовь особенно грешна, ибо возлюбленный
навеки связан святыми узами, но в безумии безнадежного отча­
янья она уже прокляла эти узы. Она смолкла было, но потом
слова все же прорвались, неудержимые, как слезы:
—
Кого же, кого же я люблю так, что не могу высказать, если
не тебя, Медардус!
Нервы мои дернулись в убийственной судороге, я не владел
собой, я никогда еще не испытывал чувств, подобных тому, ко ­
торое разрывало мне грудь; видеть ее, душить в объятиях —
пусть блаженство и боль задушат меня самого, и пусть вечная
адская казнь за одну минуту этого упоения. Она молчала, но я
слышал ее томительное дыхание. Я собрался с силами в неисто­
вом отчаянье и совладал с собой; что я тогда говорил, я не могу
вспомнить, только помню: она молча поднялась и скрылась, а я
зажал себе глаза платком и как в столбняке или в обмороке все
еще сидел в исповедальне.
К счастью, в церкви было пусто, и я скрылся в моей келье,
никому не попавшись на глаза. Как же все изменилось теперь
для меня! Все мои притязания показались мне бесплодным чу­
дачеством.
Лик незнакомки не открылся мне, и все же она вселилась в
меня со взглядом своих упоительных темно-голубых очей, жем­
чужины слез осыпались мне в душу, возжигая ненасытный пла­
мень, которого не могли умерить ни молитвы, ни епитимьи. Что
там епитимьи, я охаживал себя до крови узловатой веревкой в
ужасе перед вечным проклятием, а оно грозило мне, ибо стран­
ная гостья повергла меня в пламень греховнейших вожделений,
о которых я и не подозревал прежде, и я не чаял уже избавиться
от мучительной казни: этой казнью стала для меня похоть.
274

В нашей церкви был алтарь святой Розалии11 и прекрасный
образ ее, запечатлевающий мученицу в миг смерти. То была моя
возлюбленная, в этом не было сомнений, даже одеяние ее не от­
личалось от странного туалета таинственной исповедницы. На
ступени алтаря я повергался как бы в гибельном бреду и часами
лежал там, ужасая монахов отчаянным завыванием, от которого
они шарахались в разные стороны, избегая потом встреч со
мной.
Неистовство перемежалось мгновениями, когда я носился по
монастырскому саду туда-сюда, и она виделась мне в благоухан­
ной дали, она выходила из кустов, она взлетала над водами, па­
рила над цветущими лугами, везде она, ничего и никого , кроме
нее!
Сколько раз я проклял мой обет и мою участь!
Я стремился в мир, чтобы не успокоиться, пока не найду ее,
чтобы обладать ею, хотя бы променяв на нее спасение моей ду­
ши.
Наконец я с превеликим трудом отчасти обуздал мое неис­
товство, озадачивавшее приора и братию; я ухитрялся выглядеть
уравновешеннее, но беспощадное пламя продолжало внедряться
в меня тем неумолимее.
Какой там сон! Какой там покой!
Образ ее не покидал меня, я корчился на моем жестком одре
и заклинал святых, нет, не спасти меня от совращающего моро­
ка, одолевавшего меня, не избавить мою душу от вечной поги­
бели, а свести меня с желанной, развязать узы моей клятвы,
вернуть мне свободу, а я отпаду и паду во грехе!
Наконец душа моя утвердилась в намерении пресечь мою
казнь бегством из монастыря. Мнилось мне, будто пренебречь
монашеским обетом — значит уже увидеть желанную в моих
объятиях и насытить вожделение, сжигающее меня! Я вообразил,
будто никто не узнает меня, стоит мне сбрить бороду и выря­
диться на мирской манер, и никто не помешает мне рыскать по
городу, пока я ее не добуду, и мне было невдомек, насколько
все это мудрено и даже невероятно: без денег продержаться хотя
бы день вне монастыря.
Наконец я был готов осуществить мой замысел; мне настоль­
ко повезло, что я запасся даже партикулярным платьем, и оста­
валось только напоследок переночевать в обители, которую я не
рассчитывал увидеть когда-нибудь в будущем. Уже свечерело,
когда приор неожиданно пригласил меня к себе. Я содрогнулся,
так как у меня были все основания опасаться, что он проведал о
моем тайном поползновении. Леонардус был со мной строже
обычного, и его утонченное благородство невольно потрясло
меня.
—
Брат Медардус, — начал он, — лично я усматриваю в твоих
нелепых выходках лишь крайнее усиление той нездоровой вос­
торженности, которой ты предаешься уже в течение некоторого
275

времени, быть может, намеренно и с неблаговидными целями,
однако этим ты возмущаешь наше мирное общежительство, да и
разрушительно вредишь безмятежному благодушию, вознаграж­
дающему кроткую праведность, а моя деятельность никогда не
была рассчитана ни на какую другую награду. Не исключено,
что во всем повинны некие неприязненные происки. Тебе сле­
довало бы смело довериться мне, относящемуся к тебе не только
дружески, но и отечески, но ты замкнулся в молчании, а я тем
более предпочел бы воздержаться от навязчивости, что твое
молчание отчасти устраивало меня: твоя откровенность не была
бы для меня безболезненной, и мне пришлось бы до известной
степени разделить с тобой твое бремя, а мой возраст ничем так
не дорожит, как безоблачной ясностью. Преимущественно у ал­
таря святой Розалии ты изрыгал непристойности, наводящие
ужас; ты как бы бредил, но ты преступно вводил во искушение
не только братию, но и мирян, случайно заглянувших в церковь;
монастырское благочиние обязывало бы меня не давать тебе по­
блажек, а прибегнуть к строгости, но я так не поступлю, ибо не
исключаю, что не только ты виноват в затмении твоего разума,
тут замешано недоброе, уж не сам ли нечистый воспользовался
твоей уступчивостью; я лишь велю тебе: упорствуй в покаянии и
в молитве. Я прозреваю твою душу — тебя влечет свобода!
Мнилось, будто Леонардус действительно видит меня на­
сквозь; его взор пронзил меня, и я, всхлипывая, повергся перед
ним во прах, молча уличая сам себя в дурных помыслах.
—
Не осуждаю тебя, — продолжал Леонардус, — и допускаю,
что для твоей смятенной души мир целительнее иноческого уе­
динения, особенно если ты будешь блюсти себя в миру, соглас­
но заповедям и обетам. Кто-нибудь из нашей братии должен на­
правиться в Рим. Назначаю тебя нашим послом, и уже завтра
тебе надлежит отбыть со всеми верительными грамотами и ука­
заниями. Ты как никто другой пригоден для такого поручения;
твой возраст, сноровка, деловая сметка и твой итальянский язык —
все говорит за тебя. А теперь затворись в твоей келье и дай себе
труд от всей души помолиться за ее спасение, моя молитва будет
заодно с твоей; только не казни больше своего тела, ты только
изнуряешь себя, а тебе предстоит путешествие. Ранним утром
посети меня здесь на прощание.
Реченья праведного старца озарили мне душу небесным излу­
чением; я ненавидел его, а тут отрадным страданием пронизала
меня любовь к нему, узы, которые я привык считать неразрыв­
ными. Я проливал горячие слезы, я прильнул к его рукам. Он
обнял меня, и у меня мелькнула мысль, не угадывает ли он мои
сокровеннейшие помыслы; не отсюда ли та свобода, в которой
не отказывает мне он; дескать, предайся судьбе, помыкающей
тобой, упейся, быть может, минутой, а потом пусть хоть вечная
погибель.
Итак, надобность в бегстве отпала, ничто не мешало мне
276

выйти из монастыря и беспрепятственно гнаться за ней без ус­
тали, за ней, пока не настигну ее, ибо нет мне без нее ни покоя,
ни благополучия. Я даже подозревал, что Леонардус был рад
случаю удалить меня из монастыря и вся затея с верительными
грамотами не имела другой цели.
Всю ночь напролет я молился и предуготовлялся к путешест­
вию; я нашел флягу для чарующего вина, так как не предполагал
уже обойтись без привычного возбудителя, а порожнюю бутылку
от эликсира водворил обратно в поставец.
К немалому моему удивлению, я узнал, выслушав обстоя­
тельнейший наказ приора, что мое посольство в Рим было
вполне обоснованным; на меня возлагалось, от меня ожидалось
и требовалось многое. Сердце мое укоряло меня: едва выйдя из
монастыря, я без всяких оправданий намеревался злоупотребить
моей свободой; но она пришла мне на ум, и я собрался с сила­
ми, чтобы непоколебимо осуществлять свои умыслы.
Меня провожала братия, и прощание с ними, не говоря уже о
прощании с отцом Леонардусом, оказалось тягостнее, чем я мог
ожидать. Но вот за мною захлопнулись ворота монастыря, и, ос­
нащенный для далекого путешествия, я был свободен.
_________________
РАЗДЕЛ ВТОРОЙ_________________
Первые шаги в миру
Подернутый голубой поволокой, внизу в долине вырисовы­
вался монастырь; прохладный утренний ветер веял сквозь воз­
душные течения, и с ним доносились ко мне ввысь молитвен­
ные хоралы братьев. Я не мог не петь вместе с ними, это было
сильнее меня. Огненно жаркое солнце встало за городом, его
искристое золото засверкало среди деревьев, и с веселым шеле­
стом яркие самоцветы росы посыпались на пестрых насекомых,
которые взлетали тысячами, жужжа и кружась. Птицы взмывали
спросонья; они щебетали восторженно и, милуясь в беспечном
упоении, мельтешили в лесу.
Целое шествие деревенских парней и девушек в праздничных
нарядах поднималось на гору.
«Благословен Господь наш Иисус Христос!» — возгласили
они, поравнявшись со мной.
«Днесь, присно и во веки веков!» — отозвался я, и как будто
новая жизнь, преисполненная отрадной свободы, снизошла на
меня тысячами своих блаженных обетований.
Никогда еще я не испытывал ничего подобного; я как бы не
узнавал самого себя и, захваченный, воодушевленный пробуж­
дением новых сил, устремился вниз по лесистому склону. Я ос­
ведомился у встречного крестьянина, как добраться туда, где
277

мне было предписано на первый раз переночевать, и он в точ­
ности обрисовал мне тропу, ведущую в гору, в сторону от боль­
шака.
Мое одинокое странствие продолжалось достаточно долго,
когда мои мысли вдруг снова обратились к Незнакомке и к не­
вероятной затее настигнуть ее. Однако ее внешность была как
бы изглажена непостижимым, инородным вмешательством, и я
лишь с некоторым усилием представлял себе ее поблекшие, вы­
ветрившиеся черты; как я ни силился мысленно удержать меч­
тание, оно тем безвозвратнее затуманивалось.
Мне явственно виделось лишь бесчинное неистовство, кото ­
рому я предавался в монастыре после того странного происше­
ствия. Я диву давался, как это приор так долго и с такой снис­
ходительностью мирволил мне да еще направил в мир вместо
того, чтобы приговорить меня к подобающему покаянию. Я уже
больше не сомневался в том, что неведомая посетительница
лишь померещилась моему переутомленному воображению, но,
если прежде я усмотрел бы в губительно прелестной грезе веч­
ные ковы Лукавого, то теперь я истолковывал ее всего лишь как
заблуждение моих собственных мятущихся чувств, что как будто
подтверждало само сходство одеяний, едва ли не одинаковых у
мнимой пришелицы и у святой Розалии, чей живописный образ
я действительно мог созерцать из моей исповедальни хотя бы
издалека и в косвенном направлении, однако это, по-видимому,
не уменьшило его влияния. Тем глубже трогала меня мудрость
приора, сообразившего, как лучше исцелить меня, ибо, заточен­
ный среди монастырских стен, в гнетущем присутствии одних и
тех же вещей, беспрерывно углубляясь, въедаясь в себя самого, я
и вправду впал бы, чего доброго, в безумие, жертва мечтания,
еще более красочного, пламенного и дерзкого в уединенности.
Мне все более нравилась мысль о том, что я только поддался
бреду, и я уже чуть ли не смеялся над самим собой в скептичес­
ком озорстве, так мало похожем на мою обычную душевную на­
строенность; я уже издевался в глубине души над обольщением,
уверяющим, будто в меня влюблена святая, а сам я не кто иной,
как святой Антоний.
Уже не один день брел я горами, а вокруг все еще устра­
шающе высились обрывистые жуткие утесы, и узкие тропинки
еле держались над бешено кипучими лесными ручьями; чем
дальше, тем больше настораживал и отпугивал безлюдный путь.
Почти достигнув зенита, солнце нещадно пекло мою непокры­
тую голову, я изнывал от жажды, но родников поблизости не
было, да и деревня все не появлялась, а ведь я уже должен был
бы туда попасть. Совершенно изнуренный, опустился я на ка­
менную глыбу, сорвавшуюся с горной кручи, и не мог отказать
себе в глотке из фляги, хотя и предпочитал не расходовать без
крайней нужды таинственное зелье. Новый пыл взыграл в моих
жилах, взбодрив и подкрепив меня, так что я ринулся вперед в
278

уверенности, что до искомого уже рукой подать. Однако еловые
дебри отнюдь не редели вокруг, в сумрачной глуши тишина на­
рушалась неким звуком, и вскоре донеслось пронзительное ржа­
ние: там была привязана лошадь. Я прошел еще немного, и на
меня напала оторопь: прямо передо мной разверзлась отвесная
зловещая бездна, куда, окаймленный неприступными зубчатыми
отрогами, низвергался лесной ручей, шипя, рокоча и бушуя; к
его громоподобному неистовству я и прислушивался вдали.
Прямо, прямо над гибельной кручей торчал уступ, на котором
сидел молодой офицер в мундире; шляпа с высоким плюмажем,
шпага и бумажник лежали подле него. Он прикорнул над безд­
ной; туловище его свисало в пустоту, и он, как бы сонный, со ­
скальзывал туда на глазах, так что не мог в конце концов туда не
рухнуть.
Я рванулся к нему и протянул руку, чтобы воспрепятствовать
неминуемому; я громко закричал:
—
Сударь! Ради Христа, проснитесь! Ради Христа!
Мое прикосновение, по-видимому, действительно разбудило
его; он встрепенулся, стряхивая сон, и в тот же миг сверзился со
своего предательского одра; тело его загремело в пропасть, чле­
ны его громко дробились, срываясь с одного каменного зубца на
другой; отчаянный вопль послышался далеко внизу; он сме­
нился приглушенным всхлипываньем, наконец, и всхлипыванья
не стало. Я остался на уступе вне себя от невыносимого ужаса,
потом, завладев шляпой, шпагой и бумажником, побежал было
стремглав от этого гиблого угла, но тут некий молодчик, одетый
по-охотничьи, вышел из-за ели и сперва уставился мне в лицо, а
потом так прыснул со смеху, что я содрогнулся в ледяном озно­
бе.
—
Вот это да, милостивый господин граф, — молвил, нако ­
нец, молодчик, — вот это маскарад так маскарад, лучше не при­
думаешь, и если бы милостивая госпожа не была в курсе дела,
она, пожалуй, сама дала бы маху и не угадала бы своего милого,
право слово. А как от мундира-то вы избавились, милостивый
господин?
—
Ищи его теперь в пропасти, — буркнуло что-то во мне,
ибо вовсе не я ответил этими словами, они сами вылетели из
моих уст помимо меня.
Я все еще не мог опомниться и стоял как вкопанный, уста­
вившись и пропасть, не возникнет ли оттуда окровавленный
труп графа, обличая меня. Мнилось, не я ли убил его, и некая
судорога не позволяла мне выпустить из рук его шпагу, шляпу и
бумажник.
А молодчик продолжал как ни в чем не бывало:
«Отправлюсь-ка я, сударь, теперь в городишко, туда, под го­
ру, и притулюсь там в доме налево от городских ворот, вам же
небось не терпится попасть в замок, где ждут вас не дождутся,
дайте-ка я прихвачу шляпу и шпагу».
279

Я вручил ему их без возражений.
—
Так будьте здоровы, господин граф! Дай Бог вам хорошо
провести время в замке, — крикнул молодчик и запел и засви­
стел, исчезая в чаще. Я понял, чья лошадь была там привязана;
теперь он увел ее.
Когда я стряхнул с себя оцепенение и собрался с мыслями, я
никак не мог разубедить себя в том, что случай сыграл со мной
странную шутку, а я послушно уступил ему, ввержен его вне­
запным оборотом в причудливейший переплет. Очевидно, я был
так похож лицом и телосложением на злополучного графа, что
его собственный егерь принял меня за своего хозяина, которого
угораздило именно в облачении капуцина искать приключений
в соседнем замке. Итак, он погиб, а капризный рок мгновенно
подменил его мною. Я не мог совладать с собою в безотчетном
стремлении покориться року, перенять роль графа, и этот со ­
блазн взял верх над внутренним голосом, уличавшим меня в
смертоубийстве и в безумном посягательстве. Я не отдал бумаж­
ника и заглянул в него; мне бросились в глаза письма и внуши­
тельные векселя. Конечно, бумаги и письма позволили бы мне
глубже заглянуть в прервавшуюся жизнь графа, но я был так
возбужден тысячами помыслов, мелькавших у меня в уме, что не
удосужился сделать этого.
Я пустился было в путь, но вновь задержался, — сел на ка­
менную глыбу и попытался успокоиться; я же видел, какая
опасность подстерегает меня среди неведомых превратностей, но
в лесу весело зазвучали охотничьи рога, многоголосый говор
приближался ко мне с торжествующими, беззаботными возгла­
сами. Сердце так и выпрыгивало из моей груди, я не мог совла­
дать с моим дыханием; неизведанный мир, неведомая жизнь
призывала меня! Узкая тропа повлекла меня вниз по крутизне;
кусты расступились, явив мне в долине творение искусного зод­
чего: то был замок. Вот где граф намеревался искать приключе­
ний, и я, не дрогнув, устремился туда. Замок был окружен пар­
ком, и я сразу же углубился в его тень; сумрачная аллея уводила
в сторону от замка; я увидел, как по этой аллее бродят двое,
один из них носил облачение духовного лица. Они поравнялись
со мной, не заметив меня при этом, и пошли дальше, захвачен­
ные волнующим разговором. В облачении был юноша, чье пре­
красное лицо мертвенной бледностью выдавало затаенную,
ненасытную печаль; его собеседник выглядел гораздо старше,
одетый безупречно, хотя и скромно. Они сели на каменную ска­
мью, повернувшись ко мне спиной; от меня не ускользало ни
единое слово.
—
Гермоген, — говорил тот, кто постарше, — ваше непре­
клонное молчание убивает всех ваших близких, ваше беспро­
светное уныние усиливается день ото дня; как ни сильна ваша
юность, и она приметно чахнет, ее цвет увядает, а ваше намере­
ние принять духовное звание уничтожает все надежды, перечер­
280

кивает все замыслы вашего отца. Но ведь он готов был бы по­
жертвовать всеми этими надеждами, если бы врожденная пред­
расположенность к уединению двигала вами, склоняя к по­
добному обету; тогда бы он не дерзнул противостоять судьбе,
как бы сурова ни была она к нему. Однако лишь с некоторых
пор вас нельзя узнать; вы переменились так разительно и так
непоправимо, что дело не могло обойтись без потрясения, чьи
мучительные последствия все еще сказываются, хотя вы и пред­
почитаете не говорить о них. Вы же всегда отличались такой не­
посредственной, поистине юношеской доверчивой веселостью!
Что же так отвратило вас от простой человечности, почему вы
не ищете утешения для вашей страждущей души в сердце ва­
шего ближнего? Опять молчание? Опять неподвижный угрюмый
взгляд? Опять вздох? Гермоген! Вы ли не любили вашего отца,
как любит не всякий сын, и если теперь ваше сердце непости­
жимым образом замкнулось перед ним, избавьте его хотя бы от
необходимости видеть вас в этой рясе: она ужасает его, подчер­
кивая вашу невыносимую для него непреклонность. Гермоген,
умоляю вас: долой это нестерпимое облачение! Уверяю вас, от
наружного убранства исходит порой таинственное влияние; не
обессудьте, но чтобы выразиться яснее, позволю себе сравнение,
неуместное на первый взгляд; сошлюсь на лицедея, который
гримируется, чтобы приобщиться к чужой душе и достовернее
уподобиться сценическому персонажу. Я, может быть, допускаю
излишнюю вольность, как мне свойственно, не взыщите, но не
думаете ли вы, что эта длинная хламида связывает вас, обязывая
ступать важно, с мрачным видом, и, стоит вам сбросить ее, вы
зашагаете по-прежнему бодро, проворно, а то и побежите впри­
прыжку, как бегали, кажется, намедни? Эполеты так и вспыхнут
у вас на плечах, возвращая краски юности вашим бледным ще­
кам; ваши звонкие шпоры приятной музыкой издали взбудора­
жат вашего ретивого коня, и он встретит вас ржанием, нетерпе­
ливо гарцуя и выгибая шею перед милым всадником. Так что же
вы, барон? Прочь эту заемную, долгополую мрачность, она так
не идет вам! Не послать ли Фридриха за вашей офицерской
формой?
Старик поднялся со скамьи и чуть было не ушел, однако
юноша упал ему в объятья.
— Ах, пощадите меня, мой добрый Рейнгольд! — приглушен­
но воскликнул он. — Вы делаете мне так больно, что у меня нет
слов. Ах, к чему ваши усилия затронуть во мне струны, столь
стройные прежде! От этих усилий лишь чувствительнее мне
мертвая хватка судьбы, удушающая меня, так что мне остается
лишь дребезжать в диссонансах, как поврежденная лютня.
—
Вы заблуждаетесь, любезный барон, — возразил старик, —
вы жалуетесь на беспощадную судьбу, которая душит вас, и не
хотите сказать, что же, собственно, вас постигло; однако семь
бед один ответ; вы же молодой и сильный, вам ли не хватает
281

юношеского огня, чтобы вооружиться против судьбы с ее мерт­
вой хваткой, вам ли не подняться над этой самой судьбой, когда
все ваше существо пронизано божественными лучами, когда ва­
ша высшая природа неустанно пробуждается, возгораясь, чтобы
вознести вас над здешней убогой, страдальческой юдолью! Мне,
признаться, невдомек, барон, какое предопределение могло бы
подавить вашу несгибаемую внутреннюю мужественность.
Гермоген шагнул назад и, устремив на старика взор, мрачно
пламенеющий подавленной угрожающей яростью, крикнул го­
лосом, как бы доносящимся из безжизненной пустоты:
—
Так знай же, что я сам себе беспощадный рок; я сам себя
сокрушу, ибо на мне тяготеет неописуемое злодеяние, позорное
бесчинство, для которого нет другого искупления, кроме скорби и
самоуничижительной казни. Пожалей меня, умоли моего отца,
чтобы он меня не удерживал; мое место в монастырских стенах...
—
Барон, — прервал его старик, — ваши чувства в полном
смятении, вот и напал на вас такой стих; как же не удерживать
вас, не удерживать вас нельзя. Со дня на день приедут баронесса
и Аврелия, хоть ее-то дождитесь!
В ответ раздался смех юноши, устрашающе издевательский;
при этом голос его оледенил мне душу:
—
Ее-то? Дождаться? Да, старик, что правда, то правда; мне
бежать не подобает; здесь моя епитимья будет невыносимее, чем
в самом затхлом затворе.
Он бросился в кусты, а старик, оставшись один, закрыл лицо
руками, словно весь был охвачен нестерпимой болью.
—
Благословен Господь Иисус Христос, — сказал я, шагнув к
нему.
Я застиг его врасплох; он был явно удивлен моим появлением,
однако быстро собрался с мыслями и, что-то вспомнив, сказал:
— Ах, так это же вы, ваше преподобие! Не вашим ли посеще­
нием надеется госпожа баронесса утешить скорбящую семью?
Услышав от меня утвердительный ответ, Рейнгольд воспрянул
духом, по всей вероятности вообще не будучи склонен к мрач­
ному унынию, и, окруженные красотами парка, мы направились
к замку, подле которого оказалась беседка, откуда хорошо было
любоваться живописными горами. Расторопный слуга, случив­
шийся как раз на пороге замка, не заставил себя ждать, и вскоре
мы уже сидели за роскошным завтраком. Под звон полных ста­
канов я не мог отделаться от ощущения, будто Рейнгольд при­
стально изучает меня, силясь вспомнить нечто полузабытое. На­
конец его осенило:
—
Господи, ваше преподобие, или я совсем попал впросак,
или вы отец Медардус из монастыря капуцинов, что в ...р . Не­
ужто? Быть не может... и все-таки! Это вы и есть, право слово!
Скажите сами, ошибаюсь я или нет!
Молния из ясного неба поразила бы меня меньше, чем слова
Рейнгольда, от которых я затрепетал всем телом.
282

«Я обречен, разоблачен, уличен в убийстве», — такая мысль
мелькнула у меня в голове. Я уяснил, что дело действительно
доходит до петли, и на помощь мне пришло мужество отчаянья:
— Да кто же я, если не отец Медардус из монастыря Капуци­
нов в ...р, полномочный посол моего монастыря, направляю­
щийся в Рим?
Моя невозмутимость и уравновешенность оказались доста­
точно убедительными при всей своей наигранности.
—
Возможно ли, — откликнулся Рейнгольд, — стало быть, вы
просто потеряли верную дорогу и свернули к нам по ошибке. А
ведь госпожа баронесса знает вас. Разве вы здесь не по ее при­
глашению?
Некое постороннее шептание послышалось во мне, и я очер­
тя голову напропалую повторил его подсказку:
—
Путешествие свело меня с духовником баронессы; вот он и
уведомил меня, что во мне здесь нуждаются.
— Так и есть, — подтвердил Рейнгольд, — все согласно пись­
му госпожи баронессы. Остается только благодарить Небеса,
указавшие вам путь к этому дому нам во спасение, дабы вы, муж
праведный и добродетельный, соблаговолили уделить нам время,
а уж мы никогда не забудем вашей доброты. Несколько лет на­
зад мне случилось побывать в ...р, там я слышал ваши душеспа­
сительные словеса, поистине божественным вдохновением веяло
с вашей кафедры. Я верю, что вы истый праведник, призванный
спасать вашим пылом заблудшие души, и внутреннее воодушев­
ление ваших возвышенных увещеваний превзойдет в своей це­
лительности все потуги нашей помощи. Хорошо, что я опередил
барона в общении с вами; это дает мне возможность поведать о
том, что происходит в семье, и я не утаю от вас ничего, иначе я
согрешил бы перед вашим саном и святостью, предназначенной,
сдается мне, самим Небом для нашего утешения. Да и помимо
всего прочего, боюсь, даже вы не преуспеете без некоторых све­
дений, которых я, признаться, предпочел бы не давать, но, по ­
жалуй, только они могут придать верное направление и подо­
бающую действенность вашим начинаниям. Кстати, дело не тре­
бует многословных изъяснений.
Барон и я были неразлучны с младенчества; родство душ сде­
лало нас братьями и разрушило ту перегородку, которую грозили
возвести между нами сословные различия. Я сопутствовал баро­
ну везде и во всем, и когда мы вместе завершили образование,
он вверил моему надзору имения, которые здесь в горах унасле­
довал от своего покойного отца.
Я всегда был его наперсником и братом, так что в его до­
машней жизни для меня никогда не было тайн. Его отец возна­
мерился бракосочетанием сына скрепить узы, связующие его с
дружественной семьей, и сын подчинился ему с непритворной
готовностью, так как его суженая неодолимо влекла своего же­
ниха и своею красотою, и другими достоинствами, которыми в
283

изобилии наделила ее природа. Не часто бывает, чтобы роди­
тельская воля так соответствовала взаимной склонности детей,
как будто сама судьба предназначила их для супружества. От
этого счастливого союза родились Гермоген и Аврелия. Как пра­
вило, мы проводили зиму в столичном городе, благо замок рас­
полагался по соседству с ним, но родилась Аврелия, и здоровье
баронессы заметно ухудшилось, так что нам пришлось и лето
проводить в городе, поскольку беспрестанно требовались услуги
сведущих лекарей. Баронесса умерла, когда приближающаяся
весна совсем было обнадежила барона мнимым ее выздоровле­
нием. Наш отъезд в имение был, в сущности, бегством, так как
не оставалось другого средства от печали, снедающей барона,
кроме всеисцеляющего времени.
Между тем Гермоген был уже красивым юношей, Аврелия
обещала со временем стать точной копией своей матери, мы за ­
ботливо воспитывали брата и сестру, что заполняло и скрашива­
ло нашу будничную жизнь. Гермоген определенно хотел стать
военным, и барону не оставалось ничего другого, кроме как от­
пустить его в столичный город и вверить попечению своего ста­
рого друга губернатора, дабы юноша мог сделать первые шаги на
избранном поприще.
Всего три года тому назад барон с Аврелией и со мной остал­
ся, как бывало, на зиму в городе, во-первых, для того, чтобы не
разлучаться надолго со своим сыном, но также и потому, что
старые друзья соскучились по нему и непременно желали с ним
видеться. Светское общество в столичном городе находилось в
то время под впечатлением, которое производила на него губер­
наторская племянница, в недавнем прошлом причастная к при­
дворным кругам. Она рано потеряла родителей и прибегла к по­
кровительству своего дяди, занимая отдельный флигель при
дворце, что давало ей определенную независимость и возмож­
ность составить свой круг изысканных знакомств. Так как нет
надобности подробно характеризовать Евфимию, ибо вам само­
му, преподобный отец, предстоит составить о ней мнение в
ближайшем будущем, ограничусь тем, что отдам должное ее не­
описуемому очарованию: оно оживляло ее манеры и ее слова,
доводя ее редкую природную красоту до такой степени, что она
покоряла буквально всех и каждого. Стоило ей появиться, и во­
круг нее все волшебно обновлялось, и ее превозносили с пла­
менностью, доходящей до экстаза; она была способна разжечь
даже флегматическую посредственность, и та, как бы заворо­
женная, возносилась над собственной ущербностью и упоенно
купалась а горних сферах, о которых прежде не смела и мечтать.
Разумеется, не было отбою от обожателей, пылко поклонявших­
ся изо дня в день своему идолу; однако не было и никаких ос­
нований утверждать, что она определенно удостаивает своей
благосклонностью того или иного, напротив, ее лукавая ирония
обладала способностью манить всех, никого не унизив, только
284

сдобрив и возбудив общение, залучив окружающих в нерастор­
жимые тенета, чтобы они, околдованные, с удовольствием и ра­
достью вращались вокруг нее. На нашего барона чары этой
Цирцеи12 подействовали в особенности. Когда он впервые посе­
тил ее, она приветила его, выказав перед ним чуть ли не дочер­
ний пиетет; беседуя с бароном, она обнаруживала утонченней­
шую рассудительность в сочетании с проникновенной чувстви­
тельностью, как правило не свойственной женщинам. А с каким
неподражаемым тактом приняла она Аврелию и добилась ее
привязанности, не скупясь на душевную теплоту, входя в ма­
лейшие подробности ее туалета, трогательно внимательная, как
настоящая мать. Она так мудро и ненавязчиво поощряла наив­
ную неискушенную девушку, терявшуюся в светском блеске, что
все понимали, как умна от природы и как чувствительна ее бес­
хитростная протеже и как высоко следует ценить ее душевные
качества. Барон просто удержу не знал в похвалах Евфимии, а я
никак не мог с ним согласиться, и рознь между нами прояви­
лась впервые по этому поводу, немыслимая до сих пор.
Я не привык высказываться и разглагольствовать на людях,
предпочитая наблюдать и слушать. Когда Евфимия и меня удо­
стоила кое-каких любезностей (она никого не оставляла без
внимания), я начал пристальнее присматриваться к ней и нашел
ее очень интересной. Я не мог отрицать, что она превосходит
всех женщин красотою и привлекательностью, что каждое ее
слово блещет мыслью и согревает чувствительностью, но что-то
настораживало меня при этом, и я не мог отделаться от некото­
рой неприязни, которую мгновенно вызывал ее взор или слово,
обращенное ко мне. Когда она сама не чувствовала на себе
ничьих взглядов, ее глаза неожиданно вспыхивали, и в них про­
рывались искристые молнии, как будто давало себя знать сокро­
венное тлетворное излучение вопреки всем усилиям затаить его.
При этом на ее нежных губках нередко проступала презрительная
издевка, доводившая меня до содрогания невольным выраже­
нием циничного сарказма. А поскольку она часто метала подобные
взгляды и сторону Гермогена, более или менее равнодушного к
ней, я убеждался, что красивая маска скрывает неведомое нико­
му и недоброе. Барон восхищался Евфимией сверх всякой меры,
а мои физиогномические замечания были, разумеется, слабым
возражением в ответ на его восторги; он без труда опровергал
их, усматривая в моем внутреннем предубеждении лишь крича­
щий случай идиосинкразии. Барон конфиденциально предупре­
дил меня, что намерен породниться с Евфимией и считает в
высшей степени желательным ее брак с Гермогеном. Я упорст­
вовал и не жалел доводов, предостерегая барона, когда в комна­
ту вошел Гермоген и барон, продолжавший серьезно настаивать
на своем, действуя по своему обыкновению решительно и на­
прямик, поделился с ним своими планами и намерениями в от­
ношении Евфимии.
285

Гермогена это не взволновало, и он остался совершенно
хладнокровен в ответ на восторженные дифирамбы барона по
адресу Евфимии. Когда барон замолчал, юноша заявил, что эта
дама ему безразлична, ни о какой любви не может быть и речи и
потому он умоляет не предлагать ему больше такого союза. Не­
медленное крушение излюбленного плана застало барона врас­
плох, однако у него не было оснований настоятельнее склонять
Гермогена к желательному согласию, ибо барон не имел ника­
кого представления о том, как настроена сама Евфимия.
При этом барон отличался отходчивостью и со свойственной
ему сердечностью вскоре счел комической свою неудачу, пред­
положив, что Гермоген, должно быть, заразился от меня моей
идиосинкразией, хотя для него самого непостижимо, как можно
усматривать нечто зловещее в такой интересной, обворожитель­
ной особе. Разумеется, сам он ничуть не охладел к Евфимии и
чувствовал такую потребность в общении с ней, что день, про­
веденный в разлуке, был для него невыносим. И вот случилось
так, что, поддавшись беспечной задушевной веселости, он шут­
ки ради заметил, что в их кругу лишь один человек ухитрился не
влюбиться в Евфимию и этот человек Гермоген. В самом деле,
кто, кроме Гермогена, так упорно отвергал бы бракосочетание с
нею вопреки настоятельному совету своего отца?
Евфимия ответила, что ее мысли по этому поводу тоже сле­
довало бы принять к сведению, что дальнейшее сближение с ба­
роном для нее весьма желательно, но она предпочла бы обой­
тись при этом без Гермогена, слишком педантичного и каприз­
ного на ее вкус. Барон сразу же пересказал мне этот разговор, а
Евфимия с того времени вдвое щедрее принялась осыпать баро­
на и Аврелию знаками своего расположения; более того, она по ­
рою намекала барону вскользь на то, что мечтает выйти за него
замуж и только в этом замужестве усматривает идеал счаст­
ливого брака. Она решительно отметала все, что можно было
сказать о различии возрастов и других препятствиях, а сама при­
том продолжала наступление, да так непринужденно, так мило,
так уверенно продвигаясь вперед, что барон принимал подсказ­
ки и наущения, как бы внедряемые Евфимией ему в душу, за
свои собственные заветные чаянья. Он был еще достаточно
свеж, силы в нем не иссякли; и не мудрено, что он вскоре вос­
пылал любовью, как юноша. Мне ли было укрощать его буйный
полет, я упустил время, да и ход событий слишком ускорился.
Не успело столичное общество оглянуться, как Евфимия вышла
замуж за барона. А мне, признаться, казалось, что темная угроза,
страшившая меня издали, приблизилась к своей жертве, и мне
предстоит бдительно стеречь моего друга и остерегаться при
этом самому. Гермоген остался холоден, узнав об отцовском
бракосочетании. Аврелия, чуткая любящая девочка, ответила на
это известие обильными слезами.
Сразу же после венчания Евфимия пожелала переселиться в
286

горы, что и было исполнено; не могу не сказать, что я невольно
начал восхищаться ею, настолько покорила она меня своей не­
изменной любезностью. Два года протекли в безмятежном и
беспрепятственном наслаждении жизнью. Дважды мы переезжали
на зиму в столичный город, но и здесь баронесса так беспре­
дельно благоговела перед супругом, с такой предупредительно­
стью откликалась на малейшие оттенки его желаний, что ядови­
тая зависть прикусила себе язык, а молодые щеголи, мечтавшие
на свободе поволочиться за баронессой, не отваживались даже
злословить. Прошлой зимой, пожалуй, лишь я один под влияни­
ем моей застарелой, едва ли изжитой идиосинкразии вновь на­
сторожился в ожидании худшего.
До бракосочетания с бароном среди наиболее пылких обожа­
телей Евфимии выделялся граф Викторин, молодой красавец,
гвардии майор, бывавший в городе лишь наездами, и Евфимия
уступала подчас мгновенному искушению, изменяя своему ко­
кетливому беспристрастию и оказывая графу безотчетное пред­
почтение. Ходили даже слухи, что граф куда более короток с
Евфимией, чем предположил бы безучастный наблюдатель, од­
нако кривотолки сошли на нет, не успев распространиться. В ту
зиму граф Викторин снова посетил столичный город и, конечно,
вращался в тех же кругах, что и Евфимия, однако он, казалось,
не только не ухаживает за ней, а, напротив, сторонится баронессы.
Тем не менее меня встревожили их взоры, которые встречались,
когда тот и другая могли предположить, что соглядатаи отвлек­
лись: в этих взорах пламенело желание, вспыхивал пожирающий
огонь мучительного, нестерпимого влечения. Однажды у губер­
натора был вечер, и съехались знатнейшие гости; я стоял вплот­
ную к окну, и ниспадающие складки изысканных занавесок
наполовину скрывали мое присутствие, но в двух-трех шагах от
меня я увидел графа Викторина.
К нему порхнула Евфимия, чей туалет был соблазнительнее,
чем обычно, и сама она была хороша, как никогда; он поймал ее
руку тайком ото всех, кроме меня; страсть выдала себя этим
движением, баронесса явно содрогнулась, и на него упал ее
взор, — что за взор! — невыразимо жгучая любовь, рвущаяся к
чувственному утолению, пылала в этом взоре. Они прошептали
несколько слов, я не расслышал их. Должно быть, я привлек
внимание Евфимии, она стремительно обернулась, и тут уж я
услышал: «Мы не одни».
Я остолбенел, потрясенный, подавленный, раненный в самое
сердце! Ах, преподобный отец, если бы мне излить перед вами
мои чувства! Вспомните, как я любил барона, как я был к нему
привязан, как предан; вспомните о моих подозрениях, они под­
твердились; несколько слов убедили меня: у графа с баронессой
тайная интрига. Пока еще я не имел права разоблачить ее, одна­
ко решил быть начеку, как многоглазый Аргус13, и в случае яв­
ного преступления разорвать постыдные тенета, которые она
287

уготовила моему несчастному другу. Кто может, однако, проти­
виться сатанинским козням; все мои ухищрения были обречены
на неудачу, на полную неудачу; барон только расхохотался бы,
когда бы я поведал ему, что видел и слышал; плутовка и тут бы
вывернулась, выдав меня за пошляка или за безрассудного мона­
ха, страдающего галлюцинациями.
Снег еще не растаял в горах, когда мы переехали сюда ми­
нувшей весною, однако я нередко отправлялся гулять в горы, и
вот в ближней деревне мне повстречался крестьянин, в поведе­
нии которого чувствовалось притворство; он обернулся, и что
же? То был граф Викторин, однако в ту же минуту он исчез за
домами и больше не попадался мне. Несомненно, он вырядился
простолюдином с ведома баронессы! Теперь-то я точно прове­
дал, что он обретается здесь, я видел его егеря в седле, хотя мне
и было невдомек, почему бы ему не видаться с баронессой в го­
роде. Три месяца назад случилось так, что губернатор сильно за­
немог и позвал к себе племянницу; Евфимия немедля отбыла к
нему вместе с Аврелией, а сам барон остался дома лишь потому,
что ему нездоровилось. Тут и постигла наш дом напасть и нема­
лая скорбь, ибо вскоре барон получил от Евфимии письмо, из­
вещающее, что у Гермогена внезапно обнаружилась меланхолия,
осложняющаяся припадками буйного помешательства, что он
избегает общества, клянет себя и свою судьбу и вопреки всем
попечениям друзей и медиков никакого улучшения не наступа­
ет. Сами посудите, преподобный отец, как такое письмо должно
было подействовать на барона. Свидание с безумным сыном,
пожалуй, доконало бы его, и поэтому я вместо него съездил в
город. Гермогена подвергли усиленному лечению, и он больше
не буйствовал, однако его тихую меланхолию врачи не брались
лечить. Встреча со мной глубоко взволновала его — он сказал
мне, что не судьба ему оставаться в своем нынешнем звании,
что на нем проклятие и разве только монастырь может избавить
его душу от вечной погибели. Я нашел его уже в том облачении,
которое вы, преподобный отец, только что видели; я с превели­
ким трудом вынудил его наконец приехать сюда. Он ведет себя
тихо, однако упорствует в своем намерении, а главное, никак не
удается выяснить, какое происшествие повергло его в нынешнее
расстройство, хотя, если бы мы узнали эту тайну, нашлось бы,
пожалуй, и действенное средство от его недуга.
Не так давно баронесса известила нас письмом, что ее духов­
ный отец рекомендовал ей иеромонаха, чье посещение и увеще­
вание, утешив больного, могут лучше всего прочего подействовать
на Гермогена, ведь он тронулся, по-видимому, на религиозной
почве. И как же я рад, что этот иеромонах не кто иной, как вы,
преподобный отец; на наше счастье, именно вы случились в
столице. Вам под силу восстановить мир в сокрушенном доме, и
да благословит Бог ваши начинания, чтобы вам не упустить из
виду ни одну из обеих целей. Исследуйте, что за тайна мучит
288

Гермогена; он свободно вздохнет, высказавшись хотя бы на свя­
той исповеди, и сама Церковь обратит его, чтобы он вновь об­
рел отрадную жизнь в свете, которому принадлежит, не
погребать же ему себя в обительских стенах! Однако и от ба­
ронессы не отдаляйтесь. Я ничего не скрыл от вас. Ведь вы не
будете отрицать: пусть на моих показаниях не построишь обви­
нительного заключения, мнимыми или совсем неосновательны­
ми их тоже не назовешь. Вы убедитесь, что я прав, как только с
нею свидетесь и познакомитесь. Она верующая, темперамент
располагает ее к этому, а вы мастер увещевать; затроньте же
поглубже ее сердце; вы потрясете ее и, быть может, исправите:
вдруг она одумается и перестанет рисковать вечным блаженст­
вом, а ведь супружеская неверность ведет к погибели. И еще од­
на подробность, преподобный отец! Бывают минуты, когда я по­
дозреваю, что душу барона тоже терзает кручина, которой он не
делится даже со мною; конечно, он озабочен здоровьем Гер­
могена, но, боюсь, не преследует ли его постоянно еще какая-то
дума. Я начинаю опасаться, не напал ли он, чего доброго, на
след более отчетливый, не убедился ли, что баронесса уже пута­
ется с этим графом, пропади он пропадом. Барон — мой сердеч­
ный друг, так не оставьте и его вашим духовным иждивением,
преподобный отец!
Такими словами Рейнгольд завершил свое повествование, му­
чительное для меня во многих отношениях, так как в душе моей
пересеклись необычайнейшие противоречия. Подлинное мое «я»
превратилось в лютую игру прихотливейших обстоятельств и,
распадаясь в чужеродных образах, качалось, как в море, без вся­
кой опоры на бешеных волнах превратностей, захлестывающих
меня. Я безнадежно потерял самого себя. Викторин явно был
ниспровергнут в бездну моей рукой, хотя и не моя воля двигала
ею, а случай; теперь на его месте я, однако Рейнгольд видел от­
ца Медардуса в монастыре капуцинов, что в ...р, и для него я
по-прежнему я. Роман с баронессой, затеянный Викторином,
падает теперь на мою голову, ибо Викторин — это я. Я тот, за
кого меня принимают, а принимают меня не за меня самого;
непостижимая загадка: я — уже не я.
Так или иначе, мне удалось скрыть внутреннюю бурю и со­
хранить в присутствии барона невозмутимость, пускай притвор­
ную, но достаточно характерную для предполагаемого священ­
ника. Барон был весьма немолод, и черты его лица потускнели,
намекая, однако, на былую силу и полноту жизни. Не возраст, а
печаль избороздила его высокий, ясный лоб и посеребрила его
кудри. Впрочем, вопреки этим грустным признакам, в его словах
и в поведении чувствовались доброжелательность и сердечность,
неудержимо располагающие каждого к нему. Когда Рейнгольд
напомнил ему, кто я такой, согласно письму баронессы, преду­
преждавшей о моем посещении, барон устремил на меня испы­
тующий взор, в котором затеплилось дружелюбие в ответ на
289

рассказ Рейнгольда о моем проповедническом искусстве, поко ­
рившем его несколько лет назад в монастыре капуцинов, что в ...р.
Барон от всей души протянул мне руку и обратился к Рейн­
гольду: «Не пойму, милый Рейнгольд, почему сразу же привлек­
ла меня внешность преподобного отца; кого-то он мне
напоминает, никак не вспомню, кого...»
Я так и ждал, что он воскликнет: «Конечно же, это граф Вик­
торин», — ибо, как ни странно, я действительно мнил себя Вик-
торином, и кровь моя, вскипая в жилах, проступала краской на
моих щеках. Я рассчитывал на Рейнгольда, который продолжал
видеть во мне отца Медардуса, хотя сам я этому не верил: ничто
в мире не могло развязать этого умопомрачительного узла.
Барону хотелось тотчас же свести меня с Гермогеном, но тот
куда-то запропастился; видели, как он отправился в горы, и это
не вызвало особой тревоги, поскольку он уже не раз проводил
там целые дни. До вечера я не расставался с Рейнгольдом и ба­
роном и настолько приободрился, что считал себя в силах бро­
сить вызов любым обстоятельствам, когда бы и где бы они меня
ни подстерегали. В ночном уединении я открыл бумажник, и
мои последние сомнения рассеялись: не кто иной, как граф
Викторин, расшибся, сорвавшись в пропасть, но, кстати сказать,
письма, адресованные ему, не содержали сколько-нибудь важ­
ных сведений и ни одним слогом не намекали на какие-нибудь
подробности его личной жизни. Мне не оставалось ничего дру­
гого, как отказаться от дальнейших изысканий и ввериться слу­
чаю, какие бы неожиданности ни сулил мне приезд баронессы и
встреча с ней. Она действительно приехала с Аврелией на другое
утро, хотя ее еще никто не ждал. Я увидел обеих, когда они вы­
ходили из кареты; барон и Рейнгольд встретили их и проводили
в замок. Я беспокойно метался по комнате, весь во власти смут­
ных чаяний, но я недолго был предоставлен самому себе: меня
пригласили вниз. Баронесса нетерпеливо шагнула мне навстре­
чу; она была еще хороша собою, ее горделивая красота отнюдь
не отцвела. Взглянув на меня, она не сумела скрыть своего не­
обычайного смятения; с дрожью в голосе она едва выговаривала
слова. Заметив ее растерянность, я, напротив, окреп духом, уве­
ренно выдержал ее взгляд и благословил ее, как истый монах.
Вся побледнев, она опустилась в кресло. Рейнгольд взглянул на
меня и, повеселев, удовлетворенно улыбнулся. В то же мгнове­
ние дверь открылась, вошел барон и с ним Аврелия.
Я увидел Аврелию, и луч проник в мою грудь, воспламеняя
все затаеннейшие побуждения, сладостнейшую тоску, экстаз не­
насытной любви, все, что неуловимым чаяньем доносилось до
меня издали, трепеща внутренним отзвуком, воспламеняя и
пробуждая жизнь; сама жизнь вспыхнула во мне, красочная и
сияющая, а прежде позади меня все замерло и застыло в беспро­
светной ночи. Я узнал ее, неземным виденьем посетившую меня
в исповедальне. Грустные темно-голубые очи, светящиеся дет­
290

ским благочестием, нежная линия губ, шея, склоненная словно
в молитвенной кротости, изящная статность и стройность, нет,
не Аврелия, то была сама святая Розалия. Даже лазурно-голубая
шаль, наброшенная на темно-красное платье, всеми своими
фантастическими складками напоминала ту картину и то виде­
ние, ту святую и ту неведомую посетительницу. Аврелия была
само небо в сравнении с требовательными прелестями баронес­
сы. Все вокруг меня исчезло, осталась одна Аврелия. Мое вол­
нение не ускользнуло от окружающих.
—
Что с вами, преподобный отец? — осведомился барон —
Что такое вам попритчилось?
Эти слова привели меня в себя; мгновенно проснулась во мне
сверхчеловеческая мощь и отвага, неведомая мне дотоле; я был
готов одержать победу над кем и над чем угодно, лишь бы за­
воевать ее.
—
Благодать на вас, господин барон, — вскричал я, будто
движимый пророческим духом, — благодать на вас! Святая ше­
ствует среди сих стен, и благословенное сияние скоро хлынет с
небес, явив нам самое святую Розалию в хороводе ангелов; она
дарует утешение и отраду богомольцам, склоняющимся во прахе
с верой и благоговением. Я внемлю гимнам просветленных ду­
хов, и они тоже томятся в чаянье святыни, призывая святую
песнопеньями, дабы она снизошла с блещущих облаков. Зрю ее
главу, вознесенную в нимбе горнего преображения, и лики свя­
тых, созерцаемых ею! Sancta Rosalia, ora pro nobisl*
Возведя очи горе, я упал на колени и сложил руки для мо­
литвы; остальные не могли не подражать мне. Никто не осме­
лился задать мне вопроса, все подумали, что мой молитвенный
экстаз ниспослан мне не иначе как небом; барон вознамерился
даже заказать особые молебны у алтаря святой Розалии в город­
ском кафедральном соборе. Итак, я не растерялся, будучи готов
поставить на карту все, не исключая собственной жизни, лишь
бы Аврелия стала моею. Что же касается баронессы, то она как
будто не вполне владела собой, преследуя меня взглядами, а
когда я смотрел на нее как ни в чем не бывало, ее глаза избега­
ли моих. Вся семья собралась в другой комнате, а я кинулся в
сад, где, затерявшись в безлюдных аллеях, не без борьбы выра­
батывал тысячи замыслов, идей и проектов на будущее. Уже
свечерело, когда Рейнгольд отыскал меня и передал, что баро­
несса, оставаясь под впечатлением от моего вдохновенного бла­
гочестия, ожидает меня в своей комнате.
Не успел я войти туда, как она устремилась ко мне, стиснула
мои руки, уставилась мне в глаза и вскричала:
—
Что это? Что это? Так ты Медардус, ты капуцин? Но твой
голос, твой стан, глаза, волосы! Говори, или страх и отчаянье
убьют меня!
* Святая Розалия, молись за нас! (лат.) .
291

—
Викторинус! — ответил я почти беззвучно, и она обняла
меня в диком неистовстве безудержного вожделения; огненный
ток пронизал мои жилы, кровь кипела, меня дурманило голово­
кружительное упоение, которому нет названия, но даже в грехо­
падении мое сердце принадлежало одной Аврелии, ей одной
принес я в жертву мою гибнущую душу, нарушая обет.
Да! Теперь Аврелия вселилась в меня, и все-таки мне дела­
лось жутко, когда я предвидел встречу с ней, а этого невозмож­
но было избежать за ужином. Я боялся, как бы целомудренный
взор ее не обличил моего безбожного греха, а тогда я буду по­
вержен, опозоренный, разоблаченный, уничтоженный в пред­
дверии вечной погибели. Да и с баронессой предпочел бы я по­
ка не встречаться после тех минут, потому-то, сославшись на
молитвенное бдение, я не покинул моей комнаты, когда меня
пригласили ужинать.
Не много дней потребовалось для того, чтобы я осмелел и
собрался с духом; баронесса блистала любезностью; чем крепче
завязывались наши узы в дерзких ухищрениях порока, тем пре­
дупредительнее угождала она барону. Баронесса призналась мне,
что моя тонзура, самая настоящая, а не фальшивая борода, моя
манера ступать по-монашески , от которой, правда, я уже начал
постепенно избавляться, все это поразило ее тысячами опасе­
ний. А когда я к тому же принялся, как заправский святоша, за­
клинать святую Розалию, она чуть было не отчаялась, вообразив,
что закралась ошибка и враждебный рок разрушил их совмест­
ный хитроумный план, подменив Викторина доподлинным ка­
пуцином, будь он проклят! Ее восхищало мое мнимое
лицедейство: дескать, я и тонзуру себе сделал и бороду отрастил,
научился ступать и держаться по-монашески , так что она то и
дело норовила заглянуть мне в глаза, иначе ее одолевали преда­
тельские сомнения.
Время от времени егерь Викторина показывался на окраине
парка, вырядившись крестьянином, и я никогда не пренебрегал
возможностью лишний раз тайком с ним встретиться и напом­
нить, что мой побег весьма вероятен и ему придется помочь мне
в случае опасности. С бароном и Рейнгольдом я как будто ладил
отлично; и тот и другой упорно просили меня заняться страж­
дущим Гермогеном, так как лишь мои дарования могли, по их
мнению, пронять его замкнутость. Мне, однако, не везло в этом
смысле, и до тех пор я не обменялся с ним ни единым словом,
так как он определенно предпочитал не уединяться со мною, а
когда мы все-таки встречались, то третьим лицом всегда при
этом бывал барон или Рейнгольд, а Гермоген так поглядывал на
меня, что я с немалым трудом затаивал невольные опасения.
Можно было думать, что он видит меня насквозь и улавливает
заветнейшие тайны. Его бледное лицо выдавало неудержимо
глубокое отвращение, подавленную ярость, едва усмиренную
ненависть, как только он замечал меня.
292

Вышло так, что я внезапно столкнулся с ним в парке, где на­
слаждался пейзажем; я решил воспользоваться моментом и внес­
ти умиротворяющую ясность в наши более чем натянутые отно­
шения, быстро взяв его руку (он хотел уже по обыкновению
удалиться); я пустил в ход все свое красноречие, не поскупился
на неотразимые душеспасительные взывания и отчасти преус­
пел: казалось, он действительно внимает мне и не может скрыть,
что растроган. Аллея уводила нас от замка, и, пройдя ее всю, мы
сели на каменную скамью. Вдохновляясь моими собственными
речами, я распространялся о том, что грешно предаваться уны­
нию: оно гложет человеческую душу и отвращает от церкви, ис­
тинной целительницы и вспомоществовательницы, поддержи­
вающей обремененных, а грешник враждебно противится самой
жизни, сиречь целям, которые Всевышний дарует ему вместе с
нею. Даже преступнику не подобает сомневаться в небесной
благодати, ибо, отчаиваясь, он как раз и отказывается от спасе­
ния, которое мог бы обрести через отпущение грехов, а к этому
приводит покаянье и набожность. Наконец я предложил ему тут
же исповедаться мне, излить свою душу, как перед Богом, и, со
своей стороны, заверил, что отпущу ему любой грех, в котором
он покается, но он сорвался с места, брови его вплотную сдви­
нулись, глаза загорелись; только что бледный, как мертвец, он
весь вспыхнул и взорвался пронзительным криком:
—
А ты-то сам безгрешен, что ли, как же ты смеешь лезть
мне в душу и сулить мне отпущение, будто ты праведнейший
или сам Господь... Ты же глумишься над Ним, подумай лучше о
своем собственном спасении, ибо уж твоим-то грехам прощения
не будет, как ни корчись и как ни домогайся неба: не навсегда
ли оно тебе закрыто? Низкий притворщик, час воздаяния гря­
дет, ты, раздавленный, как ядовитый червяк, задергаешься в пы­
ли, позорно издыхая; тщетно ты будешь звать на помощь, тщет­
но возжаждешь избавления от муки, ей нет названия, и ты
обезумеешь и отчаешься перед вечной погибелью.
Он кинулся прочь; я был сокрушен, уничтожен, от моей вы­
держки и отваги не осталось и следа. Я увидел Евфимию, на ней
была шляпка и шаль, она вышла из замка на прогулку. Она была
единственной моей пособницей; на кого я мог еще надеяться,
если не на нее? Я побежал к ней навстречу, и она ужаснулась,
увидев мое смятение; она спросила, что произошло, и я точно
описал мое объяснение с полоумным Гермогеном, добавив к
этому, что опасаюсь, не выдала ли ему нашу тайну какая-нибудь
невероятная оплошность. Евфимия нисколько не встревожилась,
только так улыбнулась в ответ, что я испугался едва ли не боль­
ше прежнего; она сказала:
—
Давай углубимся в парк, здесь предостаточно соглядатаев,
а возбуждение преподобного отца Медардуса при беседе со мной
бросается в глаза.
Мы уединились в отдаленной куще, и она заключила меня в
293

объятия с ненасытным пылом; ее горячие, знойные поцелуи
просто жгли.
—
Спокойствие, Викторин, — говорила Евфимия, — твои
страхи и сомнения неосновательны; это даже к лучшему, что так
вышло с Гермогеном; теперь у меня есть повод поговорить с то­
бой о том, в чем я не признавалась даже тебе.
Ты не будешь спорить, моя духовная сила с редким искусст­
вом берет верх над жизнью, окружающей меня, и я склонна ду­
мать, что в подобном искусстве вам не сравниться с женщиной
Правда, для этого мало самого неописуемого, самого неотрази­
мого телесного очарования, которым наделяет женщину приро­
да; требуется еще и нечто высшее, чтобы усилить свою красоту
духовным влиянием и располагать ею по своему усмотрению,
Это высшее в том, чтобы чудом вознестись над собой, с другой
точки зрения взглянуть на свое «я», как на послушное орудие
верховной воли в завоевательном стремлении к цели, выше ко ­
торой нет ничего в жизни. Что может быть выше, чем власть
жизни над жизнью, когда все ее прелести и драгоценные сокро­
вища в твоем распоряжении и твое волшебство помыкает всем
этим?
Ты, Викторин, всегда был из тех немногих, кто вполне пони­
мал меня, и ты наметил себе точку зрения над самим собой, и
потому я готова была признать тебя моим супругом и государем
на престоле моего надмирного царства, где я царица. Наш союз
еще сладостнее, ибо он тайный; мы разыграли разлуку, чтобы
было где витать нашим прихотливым фантазиям, подшучиваю­
щим над подлыми буднями, как над своей челядью. Вот мы вме­
сте, и разве одно это — не насмешливый вызов, бросаемый
высшим духом сковывающему убожеству общепринятого? Пус­
кай ты сейчас чужой самому себе — и не только благодаря обла­
чению, — зато я сознаю, что само духовное в тебе признало над
собой высшую определяющую власть и чудотворно распростра­
няется, придавая наружности умышленную форму и образ, что­
бы она выглядела, как ей велено. Тебе ли не знать, как я из глу­
бины моих воззрений, в которых проявляется истинное мое
существо, уничижаю узаконенные узы, своенравно играя ими.
Барон для меня — лишь машина, опротивевшая до невозмож­
ности; она кое-как служила мне, но теперь отказали шестерен­
ки. До Рейнгольда мне вообще дела нет, он ходячая посредст­
венность; Аврелия — сущий ангелочек, остается Гермоген.
Ты уже знаешь, он очаровал меня при первой встрече. Я во­
образила, будто ему доступна высшая жизнь, стоит мне только
ему открыть ее, то было мое первое и единственное заблужде­
ние.
Он оказался моим противником, постоянно и упорно пося­
гающим на мою правоту, как будто его отвращало само мое
обаяние, без всяких усилий с моей стороны завораживающее
других. Его холодность, его мрачная замкнутость, сама его ча­
294

рующая неприступность дразнили меня, побуждали вступить в
битву, нанести ему неминуемое поражение.
Я была готова к битве, когда узнала от барона, что Гермоген
отказался наотрез вступить со мной в брак, на чем настаивал
отец.
—
Тут поистине божественной искрой вспыхнула во мне
мысль самой женить на себе барона и тем самым раз навсегда
убрать с дороги жалкие косные установления со всей их омерзи­
тельной принудительностью; впрочем, я достаточно подробно
обсуждала с тобой, Викторин, этот прожект; ты сомневался, а я
действовала; несколько дней потребовалось мне для того, чтобы
старик расчувствовался, одурел от любви и счел мое намерение
своей собственной сокровенной мечтой, которую он не отважи­
вался высказать и которая, на его счастье, сбывается. Однако у
моего столь удачного прожекта была своя оборотная сторона:
месть Гермогену, теперь вполне осуществимая и тем более при­
ятная. Я отсрочила удар для вящей меткости и беспощадности.
Если бы я меньше тебя знала, если бы не убедилась в том,
что в твоих помыслах ты не ниже меня, я бы, пожалуй, не стала
тебе расписывать с полной откровенностью эту историю. Я по­
ставила себе задачу пронять Гермогена до глубины души; я при­
тащилась в столицу такая унылая, такая отрешенная, что состав­
ляло интереснейший контраст с Гермогеном, этим беззаботным
весельчаком офицериком, искренне увлеченным своей службой.
Дядина хворь исключала светский блеск, я отстранилась даже от
моего интимного круга.
Гермоген нанес мне визит скорее всего для того, чтобы ока­
зать должное почтение мне как матери; он не привык видеть
меня такой задумчивой и пасмурной, а когда он, встревоженный
столь необычным для меня настроением, стал допытываться, что
со мной, я поведала ему в слезах, как удручает меня пошатнув­
шееся здоровье барона, не желающего признаться в своем неду­
ге, а меня убивает мысль о скорой утрате. Гермоген дрогнул, а
когда я рассыпалась в чувствительных и живописных излияниях
по поводу моего счастливого супружества, когда в деталях обри­
совала ему нашу идиллическую сельскую жизнь, когда превоз­
несла великолепные душевные качества барона, представив его в
настоящем ореоле, так что в новом свете выступило мое обожа­
ние и моя самоотверженная преданность, от меня не ускользну­
ло его восхищенное сочувствие, возраставшее на глазах. Он, ви­
димо, еще не сдался, но нечто вошло в его душу вместе со мной
и одержало победу над моим внутренним противником, таким
неумолимым до сих пор; мой триумф не вызывал у меня сомне­
ний, когда Гермоген вернулся на следующий же вечер.
Я сидела одна и томилась и страдала еще заметнее, чем вче­
ра; у меня не было другой темы для разговора, кроме барона, о
котором я так тоскую; я прямо-таки рвалась к нему. А Гермоген
был уже не прежний; он ловил мои взоры, и к нему в душу за­
295

падал их пламень, грозящий пожаром. Он держал меня за руку,
и я чувствовала, какая судорога сводит его руку и какие глубокие
вздохи сотрясают его грудь. Я уже предвидела пик его неосоз­
нанного возбуждения и сама назначила вечер моего око нча­
тельного торжества. Что ни говори, банальные, но испытанные
навыки оправдывают себя, и я не раскаялась, прибегнув к ним.
Он пал.
Я не думала, что навлекаю на него такие бедствия, но чем
полнее моя победа, тем бесспорнее моя власть, именно в них
явившая свой грозный блеск.
Я силой сломила его внутреннее сопротивление, сказывав­
шееся в нем до сих пор лишь смутными тревогами, но при этом
пострадал и его разум, отсюда его помешательство; до сих пор
тебе были известны его симптомы, но не причина.
Как ни странно, сумасшедшие, словно бы более причастные
духу, вроде бы нечаянно, но часто в глубине души заражаются
стихией чужого духа, часто постигают затаенное в нас, выдают
свой опыт непривычными отзвуками, и чудится, не второе ли
наше «я» говорит зловещим голосом, вызывая озноб веяньем
сверхъестественного. Ты, я и Гермоген соприкасаемся необыч­
ным образом, и не исключено, что ты подвержен его таинствен­
ной проницательности и потому он тебя ненавидит, хотя нам
его ненависть ничем не угрожает. Сам посуди, допустим, он от­
крыто против тебя ополчится и заявит: «Остерегайтесь попа, он
ряженый», — что это такое будет, если не навязчивая идея поло­
умного, когда сам Рейнгольд по доброте своей подтвердил, что
ты отец Медардус?
К сожалению, приходится смириться с тем, что мои расчеты
не оправдались и тебе теперь не покорить Гермогена. Что ж, я
все равно отомстила, и Гермоген для меня не лучше опостылев­
шей куклы, но его присутствие для меня тем нестерпимее, что,
сдается мне, видеть меня — для него покаянное самоистязание,
вот он и таращит свои глаза живого мертвеца, куда бы я ни по­
шла. Прочь его; я надеялась, ты пригодишься мне, окончательно
внушишь ему, что его место в монастыре, а барона и участли­
вого Рейнгольда поколеблешь назойливыми заверениями, будто
лишь в монастыре Гермоген спасет свою душу, и они уступят.
Гермоген омерзителен мне до невозможности, у меня с души
воротит от одного его вида, спровадить его, и кончено!
Одна Аврелия смотрит на него другими глазами, эта девст­
венно набожная девочка; используй же хоть Аврелию, чтобы до ­
браться до него, я постараюсь свести тебя с ней поближе. Может
быть, обстоятельства позволят тебе, или ты сам найдешь повод
озадачить Рейнгольда да и барона сообщением, будто Гермоген
покаялся тебе и он действительно отпетый преступник, а твой
сан, разумеется, обязывает тебя хранить тайну исповеди. Это мы
еще обсудим!
Итак, Викторин, я все тебе рассказала, предприми что-ни ­
296

будь, а сам оставайся моим. Давай властвовать над этими неук­
люжими болванчиками, которые кружатся вокруг нас. Заставим
жизнь одаривать нас роскошнейшими удовольствиями, нимало
при этом не стесняя нас.
Вдалеке показался барон, и мы двинулись ему навстречу, как
будто мы только его и ждали, чтобы продолжить наши набож­
ные рацеи.
Евфимия раскрыла мне преобладающую тенденцию своей
жизни, и, по -видимому, только в этом я и нуждался в моем раз­
витии, постигая торжествующую мощь, излившуюся мне в душу
как бы свыше. Я приобщился к сверхчеловеческому и вдруг воз­
высился над самим собой, увидев мир с другой точки зрения,
так что размеры и краски существующего разительно измени­
лись. Полновластие духа, господство над жизнью, все, чем хва­
лилась Евфимия, вызывало во мне язвительную горечь. Она
мнила, горемычная, будто дерзко играет рискованнейшими пе­
рипетиями обстоятельств, а сама была безвольной игрушкой мо­
их прихотей, и ее судьба зависела от мановения моей руки. Это
моя сила, воспламененная нездешними стихиями, принудила
считать своим другом и товарищем того, кто, заворожив ее слу­
чайным сходством с тем другим, держал ее в когтях беспощаднее
заклятого врага, так что свобода только мерещилась ей. Евфи­
мия со своим тщетным, бредовым самомнением не заслуживала
в моих глазах ничего, кроме пренебрежения, и я уже брезговал
ее любовью, так как Аврелия вселилась в меня и она одна была
бы виновницей греха, совершенного мной, если бы я признавал
грехом то, что стало для меня высшим цветом земной радости. Я
отваживался вполне употребить власть, гнездящуюся во мне,
схватить волшебную палочку и обвести непререкаемыми круга­
ми все предметы, которым предстояло двигаться в этих кругах,
забавляя меня.
Барон и Рейнгольд прямо-таки состязались в стремлении
удержать меня всеми благами гостеприимства; им и не снилось,
что связывает меня с Евфимией; напротив, барон, склонный к
сердечным излияниям, признавался, что это я вернул ему Евфи-
мию, и отсюда я мог заключить, как недалек был от истины
Рейнгольд: пожалуй, барону и впрямь не остались неизвестными
запретные похождения его супруги. С Гермогеном я почти не
встречался, мое общество явно страшило и стесняло его, а барон
и Рейнгольд видели в этом смятение душевнобольного, по -сво -
ему благоговеющего перед моей праведностью, проницатель­
ностью и духовной силой. И Аврелия как будто тяготилась мои­
ми взорами, уклоняясь по возможности от встреч со мной, а
когда я обращался к ней, она уподоблялась Гермогену в пугли­
вой растерянности. Я почти не сомневался, что этот бесноватый
выдал ей жуткие побуждения, обуревавшие меня, однако я наде­
ялся рассеять эти страхи.
Когда барон обратился ко мне с просьбой преподать его до ­
297

чери высшие тайны догматов, я сообразил, что обязан этим Ев­
фимии, которая задумала воздействовать на Гермогена через его
сестру. Так Евфимия сама указывала мне способ овладеть пре­
краснейшей добычей, которую моя огненная мечта изображала,
прельщая меня тысячами соблазнительных фантазий. Разве ви­
дение в церкви не было ниспослано высшей властью, действен­
ной во мне, чтобы заверить меня: она будет моею, и ничто,
кроме нее, не умиротворит вихря, свирепствующего во мне и
обрекающего меня бешенству волн.
Я пламенел, увидев Аврелию, приблизившись к ней, коснув­
шись ее платья. Кипучая кровь устремлялась в таинственную
мастерскую моей мысли, и я излагал чудесные тайны вероуче­
ния в зажигательных притчах, чей глубинный смысл сводился к
чувственному буйству пылающей ненасытной любви. Пыл моих
излияний должен был поразить Аврелию электрическим током,
заранее обезоружив ее.
Притчи, вверженные ей в душу без ее ведома, должны были
там диковинно произрасти, распространиться сияющим огнем
своей глубинной сути, заселить ее грудь предвкушениями нега­
данных услад, чтобы она, изнуренная, израненная несказанным
влечением, сама упала бы в мои объятья. Я кропотливо обдумы­
вал мои так называемые уроки, я искусно нагнетал напряжение
моих высказываний, а смиренная девица внимала мне, молит­
венно сложив руки, не смея даже заглянуть мне в глаза, но ни
малейшее содрогание не говорило о том, что мои слова тронули
ее.
Мои потуги ни к чему не привели; нет, не Аврелию разжигал
я, соблазняя гибелью, а всего лишь самого себя истязал пламе­
нем, которое и без того беспощадно снедало меня.
Неистовствуя от боли и вожделения, я ломал себе голову зло-
умышлениями против Аврелии, а перед Евфимией разыгрывал
экстаз и самозабвенную страсть, хотя в глубине души ненавидел
ее все пламеннее и вымещал этот непостижимый разлад, когда
виделся с баронессой, уже содрогавшейся от моего сладостраст­
ного бешенства.
Ей было невдомек, что я таю в моей груди, и невольно она
уступала моему тиранству, все более неограниченному и прихот­
ливому.
Все чаще пытался я измыслить какое-нибудь хитроумное на­
силие, перед которым Аврелия пала бы, утолив мои нестерпи­
мые желания, но стоило мне увидеть ее, и мне представлялся
рядом с нею ангел-хранитель, своим покровом отвращающий
вражеские козни. Тогда я трепетал всем телом, и мой злой умы­
сел бывал убит холодом.
Наконец меня осенило: что, если мне помолиться с ней, ведь
молитва тоже воспламеняет, хоть это и богоугодное пламя, од­
нако и от него происходит тайное возбуждение души, и вот оно
уже вызывает бурные волны и, как спрут, вытягивает щупальца
298

в поисках неведомой добычи, без которой грудь разорвется от
невыразимой жажды. Не выдаст ли тогда себя земное за небес­
ное, не предстанет ли оно возбужденному чувству обетованием
доступного, но преизобильного, наивысшего, блаженнейшего
свершения; безрассудная страсть обознается, и алкание горней
святыни прервется безымянным неиспытанным восторгом доль­
него сладострастия.
К тому же я сильно рассчитывал на молитвы, сочиненные
мною специально для Аврелии; повторяя их, она должна была
поддаться моему коварству.
И я не ошибся!
Она вся вспыхнула, коленопреклоненная рядом со мною, воз­
ведя очи горе, вторя моей молитве, и перси ее всколыхнулись.
Тогда я как бы в молитвенном рвении взял ее за руки и при­
жал их к моей груди; она была так близко, что я чувствовал теп­
ло ее тела, ее струящиеся локоны коснулись моих плеч, я поте­
рял голову от неистового желания, я обнял ее в диком пылу и
уже обжег поцелуями ее рот, ее перси, но, пронзительно крик­
нув, она уклонилась от моих объятий, и я не удержал ее, иначе
меня сокрушила бы молния, сверкнувшая с небес.
Она устремилась в соседнюю комнату; дверь открылась, и
появился Гермоген, он не двигался, уставившись в меня страш­
ным, ужасным взором бесноватого.
Я собрался с силой, вызывающе шагнул к нему и крикнул
строптиво и заносчиво:
— Чего ты хочешь? Убирайся, полоумный!
Но Гермоген простер ко мне десницу с приглушенным кри­
ком, нагоняющим ужас:
—
Я бы предложил тебе поединок, но пришел без меча, а на
тебе убийство; у тебя глаза налились кровью, и кровь запеклась
на твоей бороде.
Он скрылся, яростно хлопнув дверью и оставив меня одного
скрежетать зубами над моей опрометчивостью: меня захватила
минута, а теперь я пропал, если меня выдадут. Но пока никого
не было, и, располагая временем, я осмелел, а дух, гнездящийся
во мне, подстрекнул меня к действиям, отводящим удар, кото ­
рый могло навлечь на меня мое беспутство.
Улучив подходящий момент, я поспешил к Евфимии и с вы­
зывающей дерзостью во всех подробностях описал происшествие
с Аврелией. Евфимия не стала шутить над моим промахом, как я
предпочел бы, и я убедился, что хваленое полновластие духа и
высшая точка зрения вполне совместимы с придирчивой рев­
ностью; вдобавок ее беспокоила Аврелия, имевшая все основа­
ния пожаловаться на меня, а тогда не мог не потускнеть мой
святительский нимб, да и наша с ней тайна оказалась бы под уг­
розой. О Гермогене с его зловещими словами, до сих пор свер­
лившими мне душу, я не упомянул, опасаясь сам не знаю чего.
Несколько минут Евфимия не отвечала мне, только при-
299

стально, неотступно и загадочно смотрела на меня, как бы по­
грузившись в раздумье.
—
Угадаешь ли ты, Викторин, — произнесла она наконец, —
какая великолепная мысль, истинная находка даже для моего
духа, только что пронзила меня!
Где тебе, напряги же крылья, иначе ты отстанешь от меня, я
взлетаю высоко. Конечно, я диву даюсь, как это ты вместо того,
чтобы вознестись над жизнью со всеми ее приметами и частно­
стями, пасуешь перед хорошенькой девочкой и, едва опустив­
шись рядом с ней на колени, перестаешь владеть собой и лезешь
к ней с объятьями и поцелуями, однако я не осуждаю тебя за
твою слабость. Насколько я знаю Аврелию, стыд не позволит ей
пожаловаться, и она разве что измыслит предлог, чтобы укло­
ниться от твоего слишком пылкого преподавания. Так что твоя
распущенность и твоя неуемная похоть не грозят нам, по -моему,
сколько-нибудь существенными неприятностями.
Не скажу, что я ненавижу Аврелию, вовсе нет, но меня злит
эта тихоня, эта святоша, ведь, в сущности, она отъявленная гор­
дячка. Представь себе, я унизилась до заигрывания с нею, а ей
хоть бы что, она все такая же неприступная, скрытная и недо­
верчивая. Вот что восстановило меня против нее: ее вечная не­
податливость и уклончивая строптивость в отношении меня.
И вот грандиозная мысль: увидеть этот цветочек, столь гор­
дый великолепием своей блестящей расцветки, сорванным и по­
блекшим.
Надеюсь, ты окажешься на высоте моей грандиозной мысли,
а уж средства, позволяющие безошибочно и без труда достигнуть
цели, не заставят себя ждать.
Кстати, это способ оговорить Гермогена и избавиться от него.
Евфимия продолжала расписывать свой план, и каждое ее
слово усугубляло мое отвращение к ней, так как она представля­
лась мне теперь лишь падшей женщиной и преступницей, и как
я ни вожделел Аврелии, желая, следовательно, ее гибели, ибо
только так я мог утолить неистовую беспредельную любовь, из­
водившую меня, соучастием Евфимии я брезговал и без обиня­
ков отверг ее наущение, вознамерившись в глубине души пола­
гаться лишь на самого себя и преуспеть без ее навязчивого по­
собничества.
Баронесса не ошиблась: Аврелия действительно не покидала
своей комнаты, отговариваясь недомоганием, так что ее отказ от
ближайших уроков был вполне извинительным. Поведение Гер­
могена несколько изменилось. Он больше не избегал барона и
Рейнгольда и как будто живее откликался на внешние впечатле­
ния, зато участились припадки дикой вспыльчивости. Странным
образом, барон и Рейнгольд относились ко мне теперь иначе. Их
любезность и предупредительность с виду оставались прежними;
казалось, однако, что их угнетает некая задняя мысль, и наши
беседы безнадежно утратили сердечность, оживлявшую их преж-
300

де. Скованность и холодность обоих настораживали меня, и во
власти разных подозрений я вынужден был делать над собой
серьезное усилие, чтобы не выдать своей тревоги.
Я достаточно понимал взгляды Евфимии, чтобы сообразить:
положение осложнилось, и она взволнована, однако весь день
нам не удавалось уединиться для откровенного разговора.
Глубокой ночью, когда все обитатели замка уже спали, обои в
моей комнате раздвинулись, обнаружив дверь, о которой до сих
пор я не имел ни малейшего представления. Ко мне вошла Ев-
фимия, и я никогда еще не видел ее в таком смятении.
—
Викторин, — сказала она, — мы в опасности. Гермоген,
сумасшедший Гермоген что-то учуял, напал на след и разведал
нашу тайну. Его вещий бред не лишен значения, в нем слышат­
ся устрашающие прорицанья той темной силы, которая движет
нами, и барон прислушивается к ним, он подозревает и без вся­
ких объяснений мучит меня своей слежкой.
Правда, Гермоген вряд ли пронюхал, что святым вырядился
именно ты, граф Викторин, однако он настаивает на том, что в
тебе таится злокозненное предательство нам на погибель, что
сам дьявол проник в дом с монахом-втирушей, отсюда сатанин­
ская зараза и проклятье измены.
Дальше так продолжаться не может, я устала под гнетом ре­
бячливого старца, который к тому же страдает ревностью и
вздумал учинить надзор за каждым моим шагом. Мне наскучила
эта игрушка, я выброшу ее, и ты, Викторин, подчинишься на
этот раз моему замыслу, ибо только таким путем ты сохранишь
свое инкогнито, а иначе ты попадешься, и наша изысканная
связь, гениальное изобретение нашего духа, уподобится вульгар­
ному семейному маскараду, тошнотворной пище для сплетен и
злословия. Прочь докучного старца, а как это лучше сделать, мы
обсудим, — по -моему, поступить нужно так: как ты заметил,
Рейнгольд по утрам хлопочет по хозяйству, а барон гуляет в го­
рах, он ведь любитель природы. Прокрадись в парк пораньше и
присоединись к нему невзначай. Отсюда рукой подать до диких,
страшных скал; когда взберешься на скалу, перед глазами раз­
верзнется черная бездна, а прямо над бездной торчит так назы­
ваемый Чертов Трон. Народ выдумал, будто над бездной
клубится ядовитая дымка, одуряющая того, кто осмеливается
заглянуть в бездну, так что он срывается в пропасть, и ему нет
спасения. Барон высмеивает эту сказку, он повадился, стоя над
бездной, любоваться окрестными красотами. Только подзадорь
его, и он сам тебя проводит на это пресловутое место; он там
встанет, воззрится на окрестности; один удар твоего крепкого
кулака — и его старческое слабоумие больше никогда не будет
стеснять нас.
—
Этому не бывать, — вспылил я, — мне знаком этот гибель­
ный обрыв, знаком Чертов Трон, и этому не бывать. Сгинь вме­
сте с гнусностью, которой ты от меня ждешь!
301

Евфимия так и взвилась, взор ее дико сверкнул, ее лицо ис­
кривилось гримасой бешенства, бушевавшего в ней.
—
Малодушный, — вскричала она, — ты с твоей глупой тру­
состью дерзаешь мне перечить? Тебе дороже позорное ярмо, чем
держава, разделенная со мною? Но тебе не вывернуться, ты у
моих ног и у меня во власти. Изволь повиноваться, завтра же
устрани того, кого я не желаю больше видеть.
Она говорила, а меня подстрекнуло глубочайшее презрение к
ее ничтожному бахвальству, и с едкой издевкой ответил я ей
раскатистым смехом, и она содрогнулась, и на ее лице просту­
пила мертвенная бледность, выдававшая страх перед роковым
предначертанием.
—
Сама ты сумасшедшая, — кричал я, — ты мнишь себя ца­
рицей жизни, ты считаешь жизнь своей игрушкой; смотри, как
бы эта игрушка не заострилась в твоей руке и не пронзила тебя
насмерть! Знай, несчастная, я, над которым ты якобы властву­
ешь в твоем немощном бреду, я твой рок, а ты моя узница, и
твоя кощунственная игра — всего лишь корчи хищника, прико­
ванного в клетке. Знай, несчастная, твой дружок расшибся вдре­
безги в той самой бездне, и ты ласкала не меня, ты ласкала воз­
мездие! Сгинь же в отчаянье!
Евфимию зашатало, она бы рухнула на пол в конвульсиях, но
я подхватил ее и выставил через дверь в обоях, откуда она при­
шла. Я был не прочь прикончить ее, не знаю, что меня удержа­
ло; запирая дверь в обоях, я всерьез считал, что дело сделано. Я
же слышал пронзительный крик, да и двери уже хлопали.
Так и я поднялся на некий пьедестал и свысока взглянул на
суету низменной человечности; где один удар, там и другой, и
если я объявил себя духом возмездия, я должен был ужаснуть.
Евфимия была обречена; сверхчеловеческому духу, гнездивше­
муся во мне, было угодно только одно: сладострастное единение
жгучей ненависти с пламеннейшей любовью. Я должен был
уничтожить Евфимию и в тот же миг овладеть Аврелией.
Оказывается, я недооценил внутреннюю силу Евфимии, по ­
зволившую ей блистать утром как ни в чем не бывало. Она сама
призналась, что ночью она сначала, как сомнамбула, страдала от
луны, а потом от спазм; барон, казалось, ей сочувствовал,
Рейнгольд, судя по его взгляду, не очень-то ей верил. Аврелия
оставалась в своей комнате, ее отсутствие меня бесило. Евфимия
пригласила меня к себе, когда все угомонятся, а мне было не
впервой прокрадываться к ней.
Вообще же ее приглашение меня окрылило, ибо близилось
мгновение, когда свершится ее злая судьба. В складках моей ря­
сы я спрятал острый ножик, служивший мне с детства (я ис­
кусный резчик по дереву). Теперь я решился на убийство и от­
правился к ней.
—
Помнится, — начала она, — вчера нас обоих одолел тяж­
кий морок, на нас веяло безднами, но все прошло.
302

И по обыкновению, мы с ней предались прихотливому раз­
врату; с моей стороны это было дьявольское надругательство над
ней, и я испытывал извращенное наслаждение, барахтаясь в ее
срамной скверне. Она лежала в моих объятиях, когда выпал мой
ножик; она вздрогнула, словно смерть коснулась ее, а я снова
спрятал его, отсрочив убийство, для которого предназначалось
уже другое оружие.
Евфимия заранее распорядилась поставить на стол итальянс­
кое вино и сладости.
«Куда девалась ее хитрость?» — подумал я, ловко подсунул ей
свой стакан и для виду отдал должное сладостям, которые между
тем ронял в свои широкие рукава. Я выпил один стакан вина,
потом другой, потом третий, но всякий раз это был ее стакан.
Вдруг она притворилась, что слышит шум, и поспешила ото­
слать меня.
По ее расчетам я должен был умереть в своей комнате! Я
прокрался по длинным полутемным коридорам; вот и комната
Аврелии, я стоял у ее двери как зачарованный.
Мне виделась она, она парила передо мною, преисполненная
любовью, как в том видении; она влекла меня за собою, и я не
мог не последовать за ней. Дверь открылась, послушная моей
руке; я был уже в комнате, дверь в будуар была приоткрыта, от­
туда тянуло духотой; одуряющее веянье пуще распалило меня, я
задыхался.
Из будуара доносились глубокие жалобные вздохи; даже ей,
наверное, снилось предательство и убийство; я слышал, как она
молится во сне.
«Торопись, торопись, что ты медлишь, мгновенье промчит­
ся», — подталкивало меня изнутри нечто непостижимое.
Я шагнул было в кабинет, когда тишина позади меня взорва­
лась криком:
—
Ах ты, презренный! Брат убийца! Наконец-то ты мне по ­
пался! — Казалось, меня схватил великан.
То был Гермоген; мне потребовалась вся моя сила, чтобы вы­
рваться; я бросился прочь, но он снова вцепился в меня сзади и
в бешенстве принялся грызть мне шею.
Я не помнил себя от боли и ярости, но осилить его мне не
удавалось; наконец я изо всех сил оттолкнул его, а когда он снова
напал на меня, я нашарил мой ножик; я пырнул его раза два, он
захрипел и повалился на пол. Глухой шум разнесся по всему ко­
ридору, ибо поединок отчаянья выдворил нас из комнаты.
Гермоген упал, а я, как затравленный зверь, устремился вниз
по лестнице; по всему замку надрывались уже голоса:
«Убийство! Убийство!»
В темноте мельтешили горящие свечи, поспешные шаги
слышались в длинных коридорах; страх сбил меня с толку и за­
гнал меня на безлюдную угловую лестницу.
Шум и свет преследовали меня, уже поблизости от меня
зоз

слышался ужасающий крик: «Убийство! Убийство!» Я узнал го­
лоса барона и Рейнгольда, они науськивали слуг.
Как ускользнуть, где притаиться?
Когда я шел убивать Евфимию ножом, которым только что
зарезал безумного Гермогена, я думал, что просто выйду с окро­
вавленным орудием убийства в руке и в страхе перед моей таин­
ственной властью никто меня не остановит; однако теперь я сам
изнывал от смертельного страха. Наконец, наконец я выбрался
на спасительную лестницу; сутолока переместилась в комнаты
баронессы, вокруг стало потише; я спустился в три могучих
прыжка, портал был в нескольких шагах. В коридорах снова за­
дребезжал пронзительный крик; что-то подобное я уже слышал
в прошлую ночь.
«Так она мертва, она убита ядом, который предназначала для
меня», — невнятно сказал я себе.
Из комнат Евфимии снова хлынул свет. Аврелия отчаянно
взывала о помощи. И снова ужасный вопль: «Убийство! Убийст­
во!»
Это несли труп Гермогена.
«Не упустите убийцу», — я узнал голос Рейнгольда.
Я не мог сдержать гневного смеха, его отзвуки гудели в кори­
дорах и в зале, и мой голос был не менее страшен:
—
Безумцы, вы хотите изловить рок, обрушившийся на пре­
ступных богохульников?
Они услышали меня, они столпились на лестнице недвижно,
как зачарованные. Я больше не думал о бегстве, я бы вышел к
ним, я бы громовыми глаголами поведал о Божьем отмщении,
постигшем святотатцев. Однако — о ужас! — передо мной воз­
ник Викторин весь в крови, оказывается, то были его слова.
Ужас шевелил волосы у меня на голове; обезумев от страха, я
бросился в парк!
Выбравшись оттуда, я услышал, что меня преследует конский
топот; силы оставили меня, а надо было спасаться; корень дере­
ва — и тот подстерегал меня; я споткнулся, и лошади встали на­
до мной. То был егерь Викторина.
—
Спаси вас Христос, милостивый господин, — сказал он, в
замке что-то неладное. Кричат об убийстве. Вся деревня подня­
лась. Все может быть; хорошо еще, что ангел внушил мне сед­
лать коней и скакать сюда из городка; ранец приторочен к сед­
лу, в нем вы найдете все, что вам требуется, милостивый гос­
подин. Ведь нам с вами не по дороге, там ведь что-то худое
приключилось, не правда ли?
Я подтянулся и, садясь в седло, отправил егеря обратно в го­
родок, обещав потом с ним снестись. Как только темнота погло­
тила его, я покинул седло и, стараясь не шуметь, повел лошадь в
еловые дебри, черневшие передо мной.
304

РАЗДЕЛ ТРЕТИЙ
Путешествие с приключениями
Первые лучи солнца, засиявшие сквозь темную еловую хвою,
я встретил на берегу ручья; каждый камешек был виден сквозь
его веселые, чистые струи. Нелегко было пройти с лошадью че­
рез лесную чащу, но теперь лошадь спокойно стояла рядом со
мной, и пришло время заняться ранцем, притороченным к сед­
лу.
Ранец снабдил меня бельем, костюмом, да еще в руки мне
попал кошелек, туго набитый золотом.
Я не замедлил переодеться и, найдя в несессере миниатюр­
ные ноженки с гребешком, остриг себе бороду и, как умел, по ­
правил себе волосы. Я избавился от рясы, в которой нашелся и
роковой ножик, и Викторинов бумажник, и фляга с дьявольским
эликсиром (я еще не до дна осушил ее), и когда я, вырядившись
на светский манер, примерив дорожную шапочку, увидел свое
отражение в ручье, я не без некоторого усилия отождествил себя
с интересным незнакомцем. Опушка леса была совсем близко;
вдалеке я увидел клубящийся дым, услышал умиротворяющий
колокольный звон и понял, что нахожусь в окрестностях селе­
ния. Не успел я подняться на небольшую возвышенность, как
передо мной распростерлась уютная живописная долина, в ко ­
торой виднелось большое село. Я выбрался на извилистый
большак и, как только рискованная круча осталась позади,
взгромоздился на лошадь, чтобы хоть немного приноровиться к
неведомому мне искусству верховой езды.
Спрятав рясу в дупле и вверив дремучему лесу все улики, не­
благоприятные для меня, я как бы сбросил с себя и мрачную
тень замка; ко мне вернулось хорошее расположение духа, и я
даже подумал, не моя ли раздраженная фантазия явила мне
обезображенного, окровавленного Викторина и не вдохновлен­
ный ли свыше внутренний голос помимо моей воли прозвучал в
моих последних словах, брошенных в лицо преследователям,
чтобы отчетливо засвидетельствовать истинную таинственную
неотвратимость моего якобы случайного появления в замке и
моих действий.
Не сам ли правосудный рок избрал меня, чтобы наказать ко­
щунственное посягательство да еще спасти душу грешника в са­
мой его погибели? Лишь Аврелия светлым видением продолжала
витать во мне, и едва я помышлял о ней, у меня буквально ныло
сердце.
Однако во мне крепла уверенность, что чужбина может свес­
ти меня с нею и она не устоит передо мною, ибо ей тоже не
жить без меня.
Я заметил, что встречные останавливаются и удивленно про-
305

вожают меня глазами, а сельский трактирщик, взглянув на меня,
так опешил, что едва находил слова, и я струхнул не на шутку
Пока я сидел за завтраком, а моей лошади тоже задали корму, в
распивочной собрались крестьяне и начали шептаться, косясь на
меня, как на какого-нибудь лютого зверя.
Их полку скоро прибыло, и уже настоящая толпа ротозеев
теснилась вокруг, пялясь на меня с бестолковым любопытством.
Я не без труда делал вид, что не обращаю на них внимания, и,
во всеуслышанье кликнув хозяина, велел оседлать мою лошадь и
приторочить ранец. Он удалился, криво ухмыляясь, но отсутст­
вовал недолго: вслед за ним в трактир ввалился высоченный
мужлан, шагнувший ко мне с курьезной солидностью и строгой
миной, как полагается при исполнении служебных обязаннос­
тей. Он испытующе воззрился на меня. Я же храбро ответил
взглядом на взгляд, и вот мы уже стояли друг против друга л и ­
цом к лицу. Тут уже он несколько спасовал и как бы в поисках
поддержки переглянулся с толпящимися тут же односельчанами.
—
Ну, выкладывайте, — поднял голос я, — я вижу, вам не
терпится поговорить со мной.
С достоинством откашлявшись, как лицо с весом, он загово­
рил, силясь придать своему голосу надлежащую сановитость:
—
Вам, господин, отбыть отсюда не дозволяется, пока вы не
поставите в известность нас, тутошнего судью, кто вы есть по
всем категориям, сиречь откуда вы родом, каково ваше сословие
и звание, а также откуда вы прибыли и куда держите путь, по
всем категориям, то есть местоположение, наименование, округ
и город и все, соответственно, а кроме того, надлежит вам
предъявить нам, то есть судье, паспорт, прописанный и подпи­
санный, с печатью по всем как есть категориям, как предписано
и установлено.
До того момента мне, признаться, и в голову не приходило,
что негоже путешествовать безымянному, и уж совсем я не учи­
тывал, как диковинно я выгляжу, с грехом пополам обкорнав
себе бороду, и как не идет мне костюм, не свойственный мона­
шескому благолепию, что на каждом шагу будет навлекать на
мою особу досадное подозрение и расследование. Так что бди­
тельность сельского судьи застала-таки меня врасплох, и я ни ­
как не мог измыслить ничего вразумительного. Оставалось по­
ложиться на то, что смелость города берет, и я начал как можно
тверже и бестрепетней:
—
Обстоятельства вынуждают меня избегать огласки, и пото ­
му паспорта вы от меня не дождетесь, но имейте в виду: я чело­
век с положением, и вам лучше не приставать ко мне с неумест­
ными формальностями.
—
Ого! — рявкнул сельский судья, вытащив объемистую та­
бакерку, куда вместе с ним норовили наведаться за изрядной
щепотью по крайней мере пятеро его подручных, — ого, а ну-ка
306

потише, господин хороший! Уж соблаговолите, ваше превосхо­
дительство, не брезговать нами, то есть судьею, да и паспорт вам
показать придется, без этого нельзя, ибо, по правде сказать,
здесь в горах последнее время повадились шнырять такие обра­
зины, что не приведи Господи; нападут из чащобы, и поминай
как звали; ни дать ни взять сам, не к ночи будь помянут, и
впрямь это окаянное племя, тати, грабители, устраивают засады
на проезжающих, творят всяческие пакости, то пожар устроят,
то прирежут кого-нибудь, а вы, господин хороший, не в обиду
будь сказано, выглядите не по-людски и уж больно смахиваете
на одного супостата, ихнего главаря, то есть все приметы нали­
цо, по всем категориям, согласно описанию и предписанию, что
получено нами, сиречь судьей. Так что хватит ломаться и рассу­
соливать, давай паспорт, или посадим в кутузку!
Убедившись, что голыми руками этого верзилу не возьмешь,
я вынужден был испробовать другую тактику:
—
Достопочтенный господин судья, — заговорил я, — если
бы вы нашли возможным удостоить меня беседы с глазу на глаз,
я бы без труда устранил все ваши сомнения и вверил бы вашему
благоразумию тайну моего слишком броского, по-вашему, обли­
чил и костюма.
—
Он тайну откроет, ха-ха! — гаркнул судья.
—
Сдается мне,
я наперед его раскусил; ну, да ладно, оставьте нас, люди добрые,
только, чур! — следите за окнами и дверями; ни единой живой
души не впускать и не выпускать!
Когда все вышли, я начал:
—
Войдите в мое положение, господин судья: мне приходится
спасаться бегством; слава Богу, друзья пособили мне, а то я так
и изнывал бы в заточенье под угрозой насильственного постри­
га, а уж из монастыря, сами знаете, не убежишь. Позвольте мне
не распространяться подробнее обо всех превратностях моей го­
рестной жизни; зложелательство моей семьи преследует меня
ковами и кознями, а все потому, что я влюбился в девушку про­
стого звания. Видите, у меня даже борода выросла, пока я то ­
мился в неволе, и тонзурой меня уже заклеймили, и рясу на
меня напялили. Переоделся-то я только здесь в лесу, уже в бе­
гах, за мной ведь гонятся. Сами посудите, могу ли я выглядеть
иначе, каждый на вашем месте принял бы меня за разбойника.
Где я вам возьму паспорт, сами подумайте, но кое-чем я могу
удостоверить мою личность и подкрепить мои признания.
С этими словами я достал кошелек, выложил три звонких ду­
ката, и строгая взыскательность господина судьи так и расплы­
лась фамильярной ухмылкой:
—
Ваши удостоверения, господин, — ответил он, — разумеет­
ся, говорят сами за себя, но не взыщите, по всем категориям
они пока еще не сходятся, и уж если вам загорелось подвести
итог с натяжечкой, удостоверения должны быть соответствен­
ные.
307

Мошенник знал, чего потребовать, и получил еще один дукат.
—
Признаю, — сказал судья, — что я дал маху, подозревая
вас; путешествуйте себе на здоровье, только привыкайте, если
вы уже не привыкли, сторониться большака, держитесь лучше
окольных дорог, пока малость не образите вашу личность.
Он раскрыл дверь настежь и громогласно оповестил одно­
сельчан, сгрудившихся напротив:
—
Этот господин — заправский господин по всем категори­
ям; у нас с ним была конфиденциальная аудиенция, и он дал
показания нам, то есть судье; путешествует он инкогнито, си-
речь тайком, а вернее, не вашего ума дело как, вот и утритесь,
олухи! Счастливого путешествия, милостивый государь!
Теперь крестьяне ломали передо мной шапки в почтительном
молчании, а я влезал на лошадь. Я предпочел бы побыстрее ми­
новать ворота, но лошадь вздыбилась, а я, незадачливый, неис ­
кушенный всадник, естественно, растерялся; лошадь плясала,
пока у меня не закружилась голова, и я бы свалился на землю
под оглушительный хохот крестьян, если бы не подбежали мне
на помощь судья и трактирщик.
—
Лихая же у вас лошадь, — сказал судья, сам чуть не прыс­
нув.
— Лихая лошадь, — повторил я, отряхиваясь.
Меня снова посадили в седло, но лошадь снова вздыбилась,
храпя и фыркая, как будто что-то не пускало ее за ворота. Тут
старый крестьянин крикнул:
—
Эй, посмотрите-ка, у ворот сидит побирушка, старая Лиза;
это ее проказы: она не дает проходу коняге, потому что его
благородие ничего не подал ей.
Тут и мне бросилась в глаза оборванная старуха, притулив­
шаяся в подворотне; она посмеивалась, не сводя с меня безум­
ных глаз.
—
Посторонись, побирушка! — крикнул судья, старуха же
взвизгнула:
—
Братец в крови пожалел мне грошик, а видите, передо
мной валяется мертвяк. Вот лошадь и упирается, и брату в крови
никак не проехать, мертвяк-то вскакивает, но я его уложу, если
братец в крови раскошелится на грошик.
Судья потащил было лошадь за узду, не слушая старухиного
визга, однако и он не мог вывести лошадь за ворота, а старуха
без умолку надрывалась:
—
Братец в крови, братец в крови, давай грошик, давай гро­
шик!
Я полез в карман, бросил деньги ей в подол, и старуха за­
прыгала, завопила в восторге:
—
Хороши грошики, хороши, их подал мне братец в крови,
хороши грошики!
Зато моя лошадь громко заржала, сделала курбет, судья не
удержал ее, и она оказалась за воротами.
308

—
Ну, вот и видно, что вы, господин, прирожденный наезд­
ник по всем то есть категориям, — сказал судья, а крестьяне,
высыпавшие за мной следом на улицу, вопили, наблюдая мои
ужимки при разных аллюрах моего горячего скакуна:
— Вот это седок так седок! Сущий капуцин, право слово!
Происшествие в деревне, в особенности устрашающие про-
рицанья юродивой бабки, изрядно меня поразили. Следовало
как можно скорее принять меры: при первой же возможности
исправить свою внешность, чтобы впредь не привлекать согля­
датаев, и назваться каким-нибудь именем; тогда меня труднее
будет обнаружить в человеческих скопищах.
Жизнь представлялась мне темным, непроглядным предопре­
делением, и я, неприкаянный, мог только ввериться волнам по­
тока, куда бы он, неудержимый, ни забросил меня. Я был отре­
занный ломоть, ничто меня больше не связывало, но и под­
держки для меня больше никакой не осталось.
А большак на глазах оживлялся; по всем приметам, впереди
угадывался богатый, многолюдный торговый город, и я ехал
прямо туда. Немного дней прошло, и я увидел его; ни любопыт­
ных взглядов, ни расспросов, здесь было не до меня. В пред­
местье я облюбовал большой дом; его окна были похожи на зер­
кала, золотой лев с крыльями красовался над дверью. Людское
море не оставляло эту дверь в покое своими приливами и отли­
вами, кареты то останавливались, то снова трогались с места, в
нижних комнатах звенели стаканы и слышался смех. Не успел я
спешиться у двери, как услужливый слуга принял мою лошадь и
убрал ее. Расфранченный кельнер, позванивая ключами, встре­
тил меня и повел вверх по лестнице; на втором этаже он еще раз
покосился на меня, и мы поднялись на третий этаж, там он от­
пер для меня комнату поплоше и учтиво осведомился, что мне
угодно покуда до обеда, который накрывают к двум часам в зале
номер 10 на первом этаже, и тому подобное. «Принесите мне
бутылку вина!» Таково было первое мое слово. Наконец-то и
мне позволила вставить словечко эта вышколенная хлопотливая
услужливость.
Только я уединился, как в дверь постучали, и показалось л и ­
цо, до того потешное, что вспомнились личины, которые мне
прежде случалось видеть. Остренький красный нос, пара малю­
сеньких, но блестящих глазенок, продолговатый подбородок и к
тому же торчащий, пудреный кок, хотя сзади, как я потом убе­
дился, прическа была сделана под императора Тита14, огромное
жабо, пламенеющий жилет с двумя внушительными цепочками
часов, панталоны, фрак, где зауженный, где мешковатый и, ка­
жется, сшитый так умышленно! Ко мне приближалась фигурка,
изогнувшаяся в невероятном поклоне еще в дверях, а в руках сей
посетитель держал шляпу, ножницы и гребень, говоря при этом:
—
Я здешний цирюльник, благоволите снизойти до моих ус­
луг, до моих смиреннейших услуг.
309

Эта миниатюрная фигурка, похожая на засушенный осенью
летучий лист, была столь курьезна, что я чуть было не расхохо­
тался. Однако я нуждался в цирюльнике и без обиняков осведо­
мился, берется ли он придать приличный вид моей шевелюре,
несколько спутанной долгим путешествием да еще испорченной
неряшливыми ножницами. Он глянул на мою голову, как требо­
вательный художник, манерно изогнулся, растопырил персты и
приложил их к своей груди с правого бока:
—
Приличный вид? О Господи! Пьетро Белькампо, именуе­
мый гнусными завистниками просто Петер Шёнфельд, как бо­
жественного полкового трубача и горниста Джакомо Пунто они
обзывают «Якоб Штих», тебя недооценивают! Но не сам ли ты
держишь свою свечу под спудом, хотя мог бы стать светилом в
свете? Разве форма твоей руки, разве искра гения, вспыхиваю­
щая в твоем оке и попутно окрашивающая денницей твой нос,
разве все твое существо не свидетельствует перед взором знатока
о том, что в тебе таится дух, взыскующий идеала? Приличный
вид? Разве так это называется, сударь?
Я попросил маленького чудака успокоиться, так как я-де
вполне доверяю его сноровке.
—
Сноровка! — снова вскипел он.
—
Что такое сноровка?
При чем тут норов? Может быть, речь идет о том, что норовит
прыгнуть локтей на тридцать и сваливается в ров, хотя пять раз
до того испытывал свой глазомер? Или имеется в виду тот, кто
за двадцать шагов метит чечевицей в игольное ушко? Или тот,
кто, повесив десять пудов на шпагу, балансирует ею на кончике
своего носа шесть часов, шесть минут, шесть секунд и еще один
миг? Вот что такое сноровка! Ею пренебрегает Пьетро Белькам­
по, ибо художество, святое художество одушевляет его. Да, ху­
дожество, сударь, художество! Моя фантазия бродит в чудесном
храме локонов, в художественном кружеве, чьи трепетные заво­
ди творит и растворяет веянье зефира. Там его поприще, там его
сфера, там его нива. Ибо художеству присуще божественное, но
божественно не то, что слывет обычно художественным, нет,
оно возникает из всего того, что, собственно, и есть художество!
Вы поймете меня, сударь, ибо, по-моему, вы — голова, о чем
свидетельствует вон та кудерь справа над вашим высокочтимым
лбом.
Я заверил его, что вполне понимаю его рассуждения, и, весь­
ма развлеченный столь самобытным чудачеством, я, в наме­
рении испытать на себе его самохвальное художество, отнюдь не
позволял себе посягнуть на его пыл и пафос.
—
Что же рассчитываете вы, — осведомился я, — извлечь из
моего нечесаного колтуна?
—
Все, что вы изволите, — ответил малютка, — однако, если
замысел Пьетро Белькампо, художника, имеет для вас какую-
нибудь ценность, предоставьте мне сперва исследовать вашу
дражайшую макушку в надлежащих пропорциях с ее протяжен­
310

ностью и объемом, а также ваш стан, вашу поступь, вашу мими­
ку, вашу жестикуляцию, и тогда я порекомендую вам ваш стиль:
античный, романтический, героический, величественный, наив ­
ный, идиллический, иронический или же юмористический; ког­
да осмелюсь я заклясть дух Каракаллы15, Тита, Карла Великого,
Генриха Четвертого, Густава Адольфа, Вергилия, Тассо или Бок-
каччо... Сей дух вселится в мои персты, оживит их фибры, и под
музыку ножниц выйдет шедевр. Я, сударь, довершу формирова­
ние вашей личности, что скажется во всей вашей жизни. Однако
теперь извольте ступить разок-другой, не покидая комнаты, а я
присмотрюсь, прикину, вникну — не откажите в любезности.
Вынужденный повиноваться этому оригиналу, я зашагал по
комнате, как он того желал; при этом я всячески пытался не
выказывать монашеского благолепия, от которого, как известно,
полностью избавиться невозможно, как бы давно ты ни покинул
монастырь. Малютка пристально наблюдал за мной, потом за­
суетился вокруг меня, как бы вторя мне своими шажками; он
отдувался, охал, вытащил даже носовой платок, чтобы отереть
пот со лба. Наконец он угомонился, и я спросил его, представ­
ляет ли он себе теперь, как приняться за работу. Он со вздохом
ответил:
— Ах, сударь! Как же так? Вы не верны себе, в движении ва­
шем чувствуется умышленность, заданность, одна ваша натура
противоборствует другой. Шагните еще, сударь!
Мне отнюдь не улыбалось дальнейшее освидетельствование,
и я заупрямился, потребовав, чтобы он либо начинал меня
стричь, либо я буду вынужден обойтись без его художества, если
он все еще колеблется.
—
Умри же, Пьетро, — возопил малютка с невообразимой го­
рячностью, — умри же, ибо тебя не хочет знать этот мир, где ут­
рачены верность и откровенность. Вам бы восхититься моей
зоркостью, достигающей глубин вашей души, вам бы, сударь,
почтить мой гений! Мне не удался гармонический синтез всего
того несовместимого, что замечается в движениях ваших и в са­
мой вашей личности. Ваша поступь, сударь, — это поступь ду­
ховного лица. Ex profundis clamavi ad te Domine — Oremus — Et in
omnia saecula saeculorum — Amen!*
Малютка пропел эти слова с хрипотцой и надрывом, безуко­
ризненно имитируя осанку и жестикуляцию монаха. Он повора­
чивался, как священник перед алтарем, преклонял колени, сно ­
ва вставал, но вдруг напустил на себя заносчивую строптивость,
наморщил лоб, глянул свысока и произнес:
—
Мир — мое владение; я богач, умник-разумник, а вы нет,
вы все — кроты в сравнении со мной. Кланяйтесь же мне!
Смотрите, сударь, — продолжал карапуз, — вот первоэлементы
* Из глубины воззвал к Тебе, Господи — Помолимся — И во веки
веков —Аминь! (лат.) —фрагменты из разных католических молитв.
311

вашей наружности, и если вы не возражаете, то я, исходя из ва­
ших черт, форм и душевных качеств, попытаюсь частично слить
Каракаллу, Абеляра16 и Боккаччо, чтобы сплав принял завершен­
ный образ, и начну строить невиданное антично-романтическое
здание из ваших эфирных локонов и волосков.
Я не мог отказать малышу в проницательности и не преми­
нул открыть, что действительно имел отношение к духовенству,
успев даже удостоиться тонзуры, которую, однако, предпочел бы
не выставлять напоказ.
Крошка занялся моими волосами, кривляясь, приплясывая и
витиевато разглагольствуя. То он мрачнел и хмурился, то по ­
смеивался, то изображал атлета, то поднимался на цыпочки, и
как я ни подавлял смех, невозможно было смеяться больше
моего.
Наконец он справился со своей задачей, и, предупредив но­
вый взрыв его красноречия (слова уже теснились у него на язы­
ке), я спросил его, нет ли кого-нибудь способного сделать с моей
запущенной бородой то же, что он сделал с волосами. Ци­
рюльник загадочно усмехнулся, подкрался на цыпочках к двери
и запер ее. Потом он тихонько возвратился на середину комна­
ты, чтобы изречь:
—
О, золотые времена, когда борода и кудри головы ниспада­
ли единым струящимся потоком, краса мужа и чарующий мате­
риал для художника. Вы минули, золотые времена! Мужи посту­
пились естественным своим убором, и возник презренный цех,
истребляющий бороду до корня своей омерзительной снастью. О
вы, гнусные, негодные брадобреи, брадорезы, правьте свои ножи
на провонявших маслом черных ремнях назло художеству, тря­
сите вашими бахромчатыми кисетами, бренчите вашими тазиками,
вспенивая мыло, брызгаясь вредным кипятком, с кощунствен­
ной наглостью вопрошайте ваши жертвы, что засунуть им за
щеку: большой палец или ложку? Но встречаются еще такие
Пьетро, противодействующие вашему скверному промыслу, да­
же опускаясь до вашей постыдной поденщины, даже искореняя
бороды, они пытаются спасти то, что можно, то, что еще воз­
вышается над морем бушующего времени. Что такое бакенбарды
с тысячами своих вариаций, с прелестными своими завихрения­
ми и округлостями, то изгибающиеся нежной овальной линией,
то грустно никнущие в ложбинке выи, то дерзко возносящиеся
над уголками рта, то смиренно утончающиеся и вытягивающие­
ся в ниточку, то разлетающиеся в горделивом парении своих
прядок — что они такое, если не ухищрение нашего художества,
все еще процветающего в своей приверженности к священной
красоте? Эй, Пьетро, яви дух, тобою движущий, отличись худо­
жеством в самом жертвенном нисхождении до нестерпимого
брадобрития.
Произнося такие слова, крошка вытаскивал весь набор бра-
добритвенных принадлежностей и начал снимать с меня мою
312

бороду, причем рука у него была легкая и уверенная. Поистине
его художество до неузнаваемости изменило мое обличье, и те­
перь я нуждался только в платье, не столь заметном, чтобы сво­
им покроем возбуждать опасный интерес к моей особе. Крошка
стоял, улыбаясь мне от внутреннего удовлетворения. Я сказал
ему, что не имею никакого знакомства в городе, а мне весьма
желательно по-здешнему приодеться. При этом я втиснул в его
пальцы целый дукат, вознаграждая его старания и возжигая
усердие, так как весьма нуждался в посыльном и ходатае. Весь
просветлев, крошка любовался дукатом у себя на ладони.
—
Драгоценный любитель художества и меценат, — начал он,
вы не обманули моих надежд; моей рукою двигал дух, и в ор ­
лином размахе ваших бакенбард сказывается широта вашей ду­
ши. Мой друг Дамон17, мой Орест не уступает мне ни по гению,
ни по глубокомыслию; он сделает для остального вашего стана
то, что я сделал для вашей головы. Я подчеркиваю, сударь, он
костюмотворец, вот настоящее обозначение его призвания, для
которого слишком низменно и буднично звание портной. Он
поглощен идеальным, его фантазия — истинный кладезь форм и
образов, и в его лавке чего только нет, товар на любые вкусы.
Вам явится там наимоднейшее в неисчерпаемых своих нюансах,
то нестерпимо, непревзойденно блещущее, то самоуглубленно­
высокомерное, то бесхитростно суетящееся, то саркастическое,
едкое, брюзгливое, угрюмое, развязно-прихотливое, жеманное,
залихватское. Первый сюртук юнца, заказанный помимо при­
дирчивой маменьки и гувернера, костюм господина, которому за
сорок, чьи седины нуждаются в пудре, притязание престарелого
жизнелюба, светский лоск ученого, солидность богатого купца,
чопорность зажиточного бюргера — все это у вас перед глазами
в лавке моего Дамона; несколько секунд — и вы насладитесь
мастерством моего друга.
Он запрыгал прочь и вскоре привел ко мне высокого упитан­
ного мужчину, одетого с иголочки; словом, это был сущий ан ­
типод моего малютки по своему внешнему облику и по всему
своему складу, однако оказалось, что это и есть его Дамон.
Дамону, очевидно, служили меркой его глаза, которые
скользнули по мне с головы до ног, после чего он распаковал
обновки, принесенные приказчиком, и они вполне удовлетвори­
ли меня, как будто он заранее знал, что я пожелаю приобрести.
Потребовалось время для того, чтобы я убедился в тонком чутье
костюмотворца, как выспренне титуловал его крошка; Дамон и
вправду одел меня так, что я больше не бросался в глаза, а если
и привлекал внимание, то достаточно лестное, помимо моего
сословия и профессии, которые как-то переставали интересовать
досужих соглядатаев. И действительно, сложная задача — подобрать
себе, так сказать, обобщенный костюм, не только не вызываю­
щий домыслов о том, какая именно у тебя профессия, а, напро­
тив, исключающий возможность такого любопытства. Костюм
313

свидетельствует о всемирном гражданстве скорее отвержением,
нежели предпочтением тех или иных частностей и приблизи­
тельно сводится к тому же, что и хорошее воспитание, скорее
отучающее, чем приучающее к тем или иным действиям.
Малыш вновь рассыпался в заковыристых гротескных оборо­
тах, и поскольку другие, судя по всему, были менее благосклон­
ны к его словесным излишествам, чем я, он был рад-радехонек
извлечь свою свечу из-под спуда. Дамон, человек положитель­
ный и, как мне показалось, благоразумный, схватил наконец его
за плечо и сказал:
—
Шёнфельд, опять тебя заносит, ты же мелешь невесть что;
бьюсь об заклад, у господина уши заболели от твоей бессмысли­
цы.
Белькампо повесил было нос, подобрал свою пыльную шляпу
и закричал, выпрыгивая за дверь:
— Так третируют меня даже лучшие мои друзья!
Прощаясь, Дамон сказал мне:
—
Шёнфельд — зверек редкостный. Вот уж кто дочитался до
чертиков. При этом он добряк и свое дело знает, поэтому я с
ним все-таки лажу, потому как если человек хоть в чем-нибудь
смыслит, пусть иной раз он и хватит через край, с него взятки
гладки.
Когда моя комната опустела, я принялся перед большим зер­
калом вырабатывать себе походку. Малыш-парикмахер дельно
предостерег меня. Монаха всегда выдает походка, косолапая и
притом спотыкливо-поспешная, чему причиной долгополое об­
лачение, мешающее шагнуть, и привычка к быстрым движени­
ям, образующаяся от церковных служб. Отсюда же выпячивание
груди как реакция на поклоны и застарелая неестественность
рук (монах никогда не размахивает ими; они у него либо сложе­
ны, либо спрятаны в длинных рукавах), так что наметанный глаз
всегда узнает монаха. Я силился все это преодолеть, так как ма­
лейший отпечаток монашеского прошлого меня не устраивал.
Чувства мои находили успокоение лишь тогда, когда вся моя
жизнь представлялась мне исчерпанной и обесцененной, как
будто для меня начиналось новое существование и мой дух вжи­
вался в новый образ, постепенно вытеснявший даже прежние
воспоминания до полного их исчезновения.
Уличная сутолока, деловитый шум ремесленной и другой
предприимчивости радовали меня своей новизной, закрепляя
настроение, вызванное курьезным маленьким цирюльником. В
новом приличном костюме я отважился сесть с другими посто­
яльцами за обеденный стол, и моей робости как не бывало: ни ­
кто на меня не косился, а мой ближайший сосед даже не смот­
рел на меня. Заполняя регистрационный лист, я записался под
именем Леонард, памятуя о приоре, которому я был обязан сво­
ей нынешней свободой; я написал также, что я частное лицо и
путешествую ради собственного удовольствия. В городе по­
314

добные путешественники встречались то и дело; должно быть,
потому и ко мне не приставали с расспросами.
Особенное удовольствие доставляло мне блуждание по ули­
цам; мне нравилось останавливаться перед богатыми магазина­
ми: картины и гравюры доставляли мне истинное наслаждение.
Вечерами я бывал на гуляньях и тогда в суетном оживлении не­
редко тяготился моим одиночеством: чувство весьма горькое.
Казалось бы, при моих обстоятельствах я должен был скорее
радоваться тому, что я никому здесь не знаком и ни одна душа
не подозревает, кто я такой и какая странная, примечательная
игра случая забросила меня сюда со всеми тайнами, заключен­
ными в моем существе, а меня пробирала дрожь при мысли, что
я напоминаю дух покойника, скитающийся по земле, где вы­
мерла всякая родственная или дружественная ему жизнь. Горь­
кое сожаление мое усиливалось, когда я думал о моем недавнем
прошлом: каждый дружелюбно и даже благоговейно приветство­
вал знаменитого проповедника, и кто только не жаждал его на­
ставлений, ловя малейшее мое слово.
Но тот проповедник был монах Медардус; он умер и погре­
бен где-то в бездне среди гор; у меня нет с ним ничего общего,
я-то жив и только теперь вхожу во вкус новой жизни, сулящей
мне неизведанные услады.
И когда во сне повторялось пережитое мною в замке, мни ­
лось, будто не я участвовал в тамошних происшествиях, а дру­
гой, и капуцином был тот другой, а не я. Только мысль об Авре­
лии связывала меня прежнего со мной нынешним, но какую не­
выносимую боль причиняла мне эта мысль, убивая всякий
намек на отраду, силой выдергивая меня из красочных кругов,
на которые не скупилась жизнь, прельщающая меня.
Я зачастил туда, где мог встретить хотя бы бражников или
игроков; так я облюбовал отель, который славился вином: по ве­
черам там собиралось многолюдное общество.
За столом в особой комнате поодаль от общего зала я видел
всегда одних и тех же собеседников, переговаривавшихся ожив­
ленно и остроумно. У них был свой замкнутый круг, но мне
представился случай с ними сблизиться, когда я, сидя в моем
уголке, тихо и скромно попивал вино и внезапно подал им реп­
лику, заинтересовав их литературной аллюзией, которую они
сами тщетно пытались вспомнить; я удостоился места за их сто­
лом, предоставленного мне тем охотнее, что они оценили мое
умение поддержать разговор, а также мою образованность, не­
прерывно возраставшую, ибо я, не теряя времени, восполнял
пробелы в моих познаниях.
Я приобрел знакомство, несомненно благотворное для меня,
так как, постепенно вовлекаясь в мирскую жизнь, я усваивал
непринужденность и жизнерадостность; я, так сказать, обтесы­
вался, избавляясь от прежних шероховатостей.
Вечер за вечером в нашем обществе говорили о приезжем
315

живописце, выставившем в городе свои картины. Все, кроме
меня, уже их видели и так превозносили его мастерство, что я
тоже решил посетить выставку. Когда я вошел в зал, художник
отсутствовал, и обязанности чичероне принял на себя старичок,
назвавший других мастеров, чьи картины живописец выставил
вместе со своими.
Картины действительно были хороши, среди них преобладали
оригиналы, принадлежавшие кисти прославленных мастеров, и
восторг мой при виде их был неподделен.
Впрочем, по словам старичка, среди картин встречались и
копии, бегло писанные с больших фресок, и вот эти-то копии
смутно напомнили мне мое младенчество.
Все отчетливее вспыхивали во мне живые волнующие краски.
Конечно же, это были копии, но оригиналы-то принадлежали
Святой Липе. Глядя на Святое Семейство, я распознал в чертах
Иосифа ли к того странного Паломника, у кого на руках сидел
чудо-младенец, первый товарищ моих детских игр. Но глубже
всего я был потрясен и даже не мог сдержать громкого возгласа,
когда передо мной возник портрет во весь рост и я узнал княж­
ну, мою приемную мать. Ее царственная красота была за­
печатлена с высочайшей степенью сходства, которой отличаются
портреты Ван Дейка; она была в полном облачении, как будто
готовилась возглавить шествие монахинь в день святого Бернар­
да. Художника вдохновил именно тот момент, когда она, помо ­
лившись, выходит из кельи, а монахини ждут ее, и богомольцы
застыли в благоговейном ожидании в церкви, которая тоже вид­
на на картине вдали, вот истинное искусство перспективы! При
всей царственности во взоре ее сияло лишь чувство, всецело
приверженное Небесному, и, казалось, она молится за ис­
ступленного изверга-святотатца, силою порвавшего с ее мате­
ринским сердцем, и кто же был этот изверг, если не я! Грудь
мою снова заполнили чувствования, давно не изведанные: нечто
несказанное влекло меня, и я снова брал урок у доброго сель­
ского пастыря близ цистерцианского монастыря, смышленый,
бойкий, расторопный отрок, восторженно предвкушающий день
святого Бернарда. Я видел ее!
—
Ты по-прежнему верующий, по-прежнему хороший,
Франциск? — спрашивала она, и полнозвучие ее голоса было
смягчено любовью, но тем оно было слышнее и трогательнее.
«Ты по-прежнему верующий, по-прежнему хороший?»
Ах, как я мог ответить ей? Я не знал меры в святотатствах;
сперва я нарушил обет, потом совершил убийство! Горе и раска­
янье сокрушили меня, и, как подкошенный, упал я на колени,
заливаясь слезами.
Старичок, испуганно подскочив ко мне, неотступно спраши­
вал:
— Что с вами, что с вами, сударь?
—
Портрет настоятельницы напомнил мне мою мать... Она
316

умерла такой страшной смертью, — ответила вместо меня какая-
то пустота, а я встал, стараясь хоть сколько-нибудь овладеть со­
бой.
—
Пойдемте, сударь, — сказал старичок, — не предавайтесь
тягостным воспоминаниям; что было, то прошло. Тут есть еще
один портрет, мой господин считает его лучшим. Картина писа­
на с натуры и закончена давеча. Мы закрыли ее от солнца, что ­
бы не пострадали краски, они еще не просохли.
Старик отвел меня на должное расстояние, чтобы правильно
падал свет, потом быстро отдернул занавесь.
То была Аврелия!
На меня напал ужас, и я едва мог скрыть его. Однако я уга­
дал: близок супостат, он снова хочет уничтожить меня, хочет си ­
лой ввергнуть меня в бурный поток, откуда я едва выкарабкался,
и отвага вернулась ко мне, и я ополчился против страшилища,
надвигавшегося на меня из таинственной тьмы.
Взоры мои так и алкали Аврелии, чьи прелести сияли на кар­
тине, где пламенела и трепетала жизнь.
Детски девственный, кроткий небесный взор, казалось, ули­
чает свирепого убийцу брата, однако мое раскаянье исчезло в
едком бесовском сарказме: разрастаясь во мне, он ядовитыми
колючками отгонял меня от приветливой жизни.
Меня терзало одно: в ту роковую ночь в замке я так и не ов­
ладел Аврелией. Гермогена принесло некстати, так поделом ему,
он заслужил смерть!
Аврелия жива, значит, небеспочвенна надежда овладеть ею!
Конечно же, этого не миновать, она во власти рока, а разве
его власть — не моя власть?
Так разжигал я себя для нового святотатства, любуясь карти­
ной. Во взгляде старика я увидел удивление. Он сорил словами,
разглагольствуя о рисунке, тоне, колорите и не знаю о чем еще.
Одна Аврелия занимала меня; я уверился в том, что вожделен­
ное злодеяние еще не ушло от меня, а только отсрочено, и я
кинулся прочь, даже не осведомившись о живописце, хотя сле­
довало бы разведать историю картин, которые связным циклом
знаменовали всю мою жизнь.
Я решил ни перед чем не останавливаться и любой ценой за­
владеть Аврелией; я смотрел на превратности жизни с такой вы­
соты, что, казалось, нечего мне опасаться и нечего терять. Я так
и эдак прикидывал, как бы мне подобраться к моей добыче;
особенно рассчитывал я на заезжего живописца, в нем я усмат­
ривал кладезь драгоценных сведений и указаний, в которых ну­
ждался на подступах к неизбежному. Достаточно сказать, что я
всерьез подумывал, не вернуться ли мне в замок запросто, как
будто я изменился до неузнаваемости, и подобное предприятие
даже не внушало мне особых опасений.
Вечером я пошел к моим новым знакомым, так как искал
общества, чтобы совладать с моим разбушевавшимся духом и
317

обозначить хоть какие-нибудь пределы для горячечно-неуемной
фантазии.
Мои собеседники много говорили о картинах приезжего ху­
дожника и особенно восхищались лицами на его портретах, вы­
писанными с редкой силой; у меня не было причин не поддержать
эти похвалы, более того, я сам блеснул перед ними, превознося
несказанное обаяние, сияющее на ангельском, небесном лике
Аврелии, и никто не заметил при этом язвительной иронии,
снедавшей меня пламенем и нашедшей таким образом выход.
Один из присутствующих сказал, что живописец все еще в горо­
де, так как продолжает работать над некоторыми портретами,
что мастер он интереснейший, хотя далеко не молод, и завтра,
быть может, он последует приглашению посетить нас.
Неописуемая, непостижимая для меня самого буря предчув­
ствий бушевала во мне, когда на следующий вечер позже обыч­
ного я пришел в общество: приезжий сидел за столом спиной ко
мне. Как только я сел, как только увидел его, передо мной за­
стыли черты страшного пришельца, который тогда в день свя­
того Антония стоял, опершись на колонну, и нагнал на меня та­
кую боязнь и ужас.
Он не сводил с меня осуждающих глаз, но портрет Аврелии
так раззадорил меня, что мне хватило духу вьщержать его взгляд.
Итак, супостат материализовался, и предстояла битва с ним не
на жизнь, а на смерть.
Я решил подождать, пока он нападет, а потом пустить в ход
оружие, достаточно мощное для того, чтобы строить на нем
свою тактику. Казалось, приезжему не до меня, он даже отвер­
нулся и продолжал распространяться на художественные темы,
как будто мой приход не прервал его. Речь зашла о его карти­
нах, и портрет Аврелии удостоился особенных похвал. Кто-то
предположил, что картина только на первый взгляд представля­
ется портретом, вообще же это только этюд, обещающий в бу­
дущем композицию с какой-нибудь святой.
Обратились ко мне, так как я накануне отличился, найдя
слова, прекрасные, как сама картина, и мой ответ застал врас­
плох меня самого, глася, что неизвестная на портрете — вылитая
святая Розалия. Казалось, до живописца не дошли мои слова и
он отзывается вовсе не на них:
—
Действительно, портрет написан с натуры, и на нем пред­
ставлена настоящая святая, воинствующая в своем алкании не­
бесного. Я писал ее, когда, охваченная ужасающим горем, она
искала в религии утешения и ждала подмоги от заоблачного
престола, где царствует предвечная воля, и выражение подоб­
ного упования, которое бывает свойственно лишь душе, возно ­
сящейся превыше земного, пытался я придать ее образу.
Общество развлеклось другими разговорами; заказали вино
еще лучше обычного, чтобы почтить гостя; возлияния также бы­
ли обильнее, что не могло не поднять настроения. Каждый изо­
318

щрялся в шутках или в анекдотах, и хотя приезжий, по -ви ­
димому, смеялся только внутренне и разве что в глазах его от­
ражался этот внутренний смех, он все-таки искусно подбрасывал
время от времени одно-два забористых словечка, повышающих
общий энтузиазм. Если меня и пробирала безотчетная жуть, как
только приезжий бросал на меня очередной взгляд, я постепен­
но стряхивал с себя ужас, охвативший меня, когда я его узнал. Я
рассказывал о потешном Белькампо, знакомом всему городу, и
веселил всех, резкими штрихами обрисовывая его причуды, так
что мой визави, добродушный толстый купец, смеялся до слез и
уверял, что не припомнит более удачного вечера. Когда смех на­
конец пошел на убыль, приезжий внезапно спросил:
— А дьявола вы уже видели, господа?
Общество сочло вопрос прологом к очередной побасенке, и
послышались уверения в том, что пока не имели чести; тогда
приезжий продолжал:
—
А вот я если бы малость не опоздал, то имел бы такую
честь, и не где-нибудь, а в горном замке барона Ф.
Я содрогнулся, другие же заранее хохотали:
— Дальше, пожалуйста, дальше!
—
Вероятно, вы все, — продолжал приезжий, — если только
вы бывали в горах, помните дикую мрачную местность, где,
выйдя из глухой еловой чащобы, путник попадает на кручу и
перед ним разверзается глубокая черная пропасть. Это так назы­
ваемое Чертово Урочище, и там же торчит скала, образующая
так называемый Чертов Трон. Говорят, будто граф Викторин си­
дел как раз на этой скале, обмозговывая ковы, а дьявол, есте­
ственно, тут как тут, и Викториновы ковы ему так понравились,
что он вздумал взять их на себя, а графа спихнул в пропасть.
Дьявол обернулся капуцином и нагрянул в замок барона, поба­
ловался с баронессой и спровадил ее в преисподнюю, к тому же
он прикончил младшего барона, сумасшедшего, нарушившего
дьяволово инкогнито и прямо сказавшего: это дьявол! — но при
этом спаслась христианская душа, на которую всерьез рассчиты­
вал коварный дьявол. Потом капуцин сгинул, никто не понима­
ет, как, правда, поговаривают, что его спугнул Викторин, когда,
окровавленный, встал из могилы. Дело это темное, но кое в чем
я могу вас уверить: баронесса была отравлена, Гермоген подло
зарезан, барон умер от горя, Аврелия, эта самая праведница и
святая, которую я писал как раз тогда, когда произошел этот
ужас, осталась одна-одинешенька на белом свете, вот сиротка и
укрылась в монастыре цистерцианок, настоятельница которого
была не чужая ее отцу. Портрет этой благородной дамы вы из­
волили видеть у меня в галерее. Впрочем, этот господин (он ука­
зал на меня) даст мне сто очков вперед по части подробностей,
он-то гостил в замке, когда там такое творилось.
Почувствовав себя мишенью всеобщего изумленного внима­
ния, я вскочил, возмущенный, меня взорвало:
319

—
Послушайте, сударь, какое мне дело до вашей глупой дья­
вольщины и убийственных историй! За кого вы меня принимае­
те, да, за кого? Отстаньте от меня, прошу вас!
При моем внутреннем смятении мне было нелегко хотя бы на
словах выказать хладнокровие; действие двусмысленных инси­
нуаций и мое раздраженное замешательство, разумеется, броса­
лись в глаза.
Настроение заметно упало, и гости, очевидно задумавшись
над тем, что я, чужак, исподволь к ним присоседился, косились
на меня с подозрением, если не со злобой.
А приезжий живописец уже стоял напротив и сверлил меня
своими неотступными глазами живого мертвеца, как тогда, в
церкви капуцинов. Он помалкивал, он остолбенел и засгыл, но
от одного его загробного вида шевелились мои волосы, холод­
ные капли покрыли мой лоб, и приступ ужаса потряс все мои
фибры.
—
Сгинь! — завопил я вне себя, — сам ты
—
сатана, сам ты
убийца-святотатец, но ко мне ты не подступишься!
Общество поднялось со своих мест.
—
Что это? Что это? — слышались голоса, публика валом ва­
лила из зала, где игроки оставили игру; мой голос нагнал жуть
на всех.
—
Пьяный, сумасшедший! Выкиньте его! Выкиньте! — над­
рывались некоторые.
Но приезжий художник по-прежнему не двигался, уставив­
шись в меня.
Обезумев от ярости и отчаянья, выхватил я из кармана нож,
которым зарезал Гермогена и с которым не расставался; я бро­
сился на живописца, но кто-то ударил меня, и я рухнул на пол,
а художник издевательски захохотал на все заведение:
—
Брат Медардус, брат Медардус, ты сплоховал, проваливай
и отчайся в сокрушении и позоре!
Гости уже пытались меня схватить, но я опомнился и, как
разъяренный бык, ворвался в толпу, повалив некоторых на пол;
я прорывался к дверям.
Я уже был в коридоре, когда сбоку открылась дверка; кто-то
потянул меня в темноту, и я не упирался, я уже слышал топот
преследователей. Когда ватага пробежала мимо, меня проводили
по ступенькам во двор, а потом задворками вывели на улицу.
Там ярко горел фонарь, и в моем спасителе я узнал потешного
Белькампо.
— У вашей особы, — начал он, — кажется, произошел инцидент
с приезжим живописцем; я наведался в соседние апартаменты
выпить стаканчик, услышал шум и поспешил вам на помощь,
поскольку я ориентируюсь в доме и поскольку в инциденте ви­
новат я.
—
Возможно ли? — не сдержал я изумления.
—
Кто владеет моментом, кто противостоит наитиям Выс­
320

шего духа! — продолжал крошка с пафосом.
—
Пока я занимал­
ся вашей шевелюрой, дражайший мой, во мне возгорались
сотте a I'ordinare* грандиознейшие идеи, неистовый взрыв безу­
держной фантазии отвлек меня, и я не только забыл пригладить
и уложить мягким завитком прядь раздражительности, но позво ­
лил торчать над вашим лбом двадцати семи волоскам боязни и
ужаса; они-то и ощетинились, когда на вас уставился живописец —
он же, в сущности, фантом, — а потом, заныв, припали к пряди
раздражительности, и она наэлектризовалась, то есть зашипела,
затрещала и рассыпалась. Я же видел, как вы вспылили, дра­
жайший мой; вы даже вынули ножик, его явно коррозировала
высохшая кровь, но ведь это тщетное поползновение отправить
в Эреб его обитателя, ибо этот живописец не то сам Агасфер18,
Вечный Жид, не то Бертран де Борн, не то Мефистофель, не то
Бенвенуто Челлини, не то святой Петр, словом, жалкий фантом,
и ничем его не отвадишь, кроме как раскаленными щипцами
для завивки, которые могут иначе выгнуть или выгнать идею, а
что он такое, как не голая идея; могла бы помочь также элек­
тризующая укладка мыслей; этот вампир ведь сосет их. Обратите
внимание, дражайший, мне, художнику и профессиональному
фантасту, подобные вещи — пшик, сущая помада, как говорит­
ся, но заметьте, это выражение исходит из моего художества, и в
нем больше смысла, чем кое-кто считает, ибо только в помаде
натуральное гвоздичное масло.
О т этих бредней карапуза, бежавшего рядом со мной по ули­
цам, мне временами делалось не по себе, но когда я замечал его
причудливые прыжки и его потешное личико, меня сотрясала
конвульсивная судорога смеха.
Наконец мы были в моей комнате.
Белькампо помог мне собрать мой багаж, а я сунул ему в руку
несколько дукатов; он высоко подпрыгнул от радости и громко
закричал:
—
Ура, теперь у меня благородное золото, чистоблещущее зо­
лото, насыщенное кровью сердца, блестящее, краснолучистое! Это
экспромт, и преудачный экспромт, сударь; конец — делу венец.
Подобный эпилог был, вероятно, вызван тем, что меня озада­
чили его возгласы; его так и подмывало завить мне, как подоба­
ет, прядь раздражительности, подстричь волоски ужаса и взять
на память кудерь приязни. Я не отказал ему в этом, и он осуще­
ствил свой замысел, уморительно позируя и гримасничая.
Наконец, схватив нож со стола, куда я положил его, переоде­
ваясь, он встал в позу фехтовальщика и принялся разить воз­
дух.
—
Я казню вашего неприятеля, — кричал он, — а поскольку
он голая идея, только идея может его казнить; вот его и прикон­
чит моя идея, экспрессивно подкрепленная физически. Apage,
* как обычно (фр.).
321

Satanas, apage, apage, Ahasverus, allez-vous-en\* Вот и сгинул ин­
триган, — сказал он, положив нож на место, глубоко вздохнув и
вытерев пот со лба, как после тяжелой работы. Я хотел спрятать
нож и по привычке сунул было его в рукав, как будто все еще
носил монашескую рясу, что не ускользнуло от его внимания,
побудив малыша хитренько улыбнуться. Когда перед домом за­
трубил почтальон, Белькампо вдруг повел себя совсем иначе,
вытащил маленький носовой платок, будто бы для того, чтобы
вытереть себе слезы, принялся благоговейно бить поклоны, по ­
целовал мне руку и полу:
—
Две мессы за упокой души моей бабушки, умершей от не­
сварения желудка, четыре мессы за упокой души моего батюш­
ки: его доконал затянувшийся пост, преподобный отец. И за ме­
ня каждую неделю, когда я преставлюсь. А пока отпущение мо­
их премногих грехов, прошу вас! Ах, преподобный отец, во мне
торчит отпетый грешный ферт, он говорит: «Петер Шёнфельд,
не обезьяна же ты, пойми же, тебя нет, ты, собственно, — это я,
Белькампо, я гениальная идея, а если ты не веришь мне, я тебя
заколю моими отточенными, заостренными мыслями».
Этот мой заклятый враг, по имени Белькампо, преподобный
отец, привержен всем порокам; между прочим, он часто оспари­
вает очевидное, напивается, дерется, растлевает прекрасные,
девственные мысли; этот Белькампо совращает и морочит меня,
Петера Шёнфельда, так что я непристойно скачу и готов посра­
мить цвет невинности, когда я распеваю in dulci jubilo** в белых
шелковых чулках, а сам сижу в дерьме. Отпустите же грехи обо­
им, и Пьетро Белькампо, и Петеру Шёнфельду.
Он упал передо мной на колени и притворно зарыдал. Его
дурачества, наконец, утомили меня.
—
Образумьтесь ж е,— воскликнул я; кельнер вошел, чтобы
взять мой багаж, Белькампо встряхнулся и, балагуря с новообре-
тенным юмором, пособил кельнеру доставить мне все то, что я
наспех требовал.
—
Что с ним связываться, он же дурачок, — крикнул кельнер,
закрывая дверь кареты. Белькампо размахивал шляпой и кричал:
«Ваш до фоба!» — на что я, выразительно глянув на него, под­
нес палец к губам.
Когда рассвело, город лежал уже далеко позади, и вместе с
ним скрылся зловещий призрак, подавлявший меня непрони­
цаемой тайной. Когда станционный смотритель спрашивал:
«Куда?» — на меня снов а и снов а надвигалась пустота; я был
изгой, расторгший все жизненные узы, и носился взад-вперед,
подверженный житейскому треволнению. Но разве некая неодо­
лимая сила оторвала меня от всего обжитого и приязненного не
для того, чтобы дух, гнездящийся во мне, окрылился и воспа­
* Прочь, сатана, прочь, прочь, Агасфер, убирайтесь! (лат. и фр.).
** сладостно ликуя (ит.).
322

рил? Не задерживаясь нигде, я пересекал живописную землю и
нигде не находил приюта; меня тянуло на юг, и я не мог проти­
водействовать этой беспрерывной тяге; в сущности, даже не за­
ботясь об этом, я почти неукоснительно следовал маршруту,
предначертанному мне Леонардусом, как будто продолжал дей­
ствовать его толчок, ввергший меня в мир, и некая магия за­
ставляла меня двигаться лишь в прямом направлении.
Во мраке ночи ехал я густым лесом, который простирался до
следующей станции, как предупредил меня смотритель, очень
советовавший мне переночевать у него, но я не принял его сове­
та, торопясь к месту назначения, то есть бог весть куда. Только
я отбыл, вдали засверкали молнии, сгустились черные тучи, на­
громождаемые и гонимые бурей; гром раскатывался тысячеголо­
сым зыком, и багровые молнии скрещивались на окоеме по все­
му кругозору; высокие ели трещали, содрогаясь до самого корня,
проливной дождь более походил на водопад. Что ни миг, пова­
ленное дерево грозило нас придавить; лошади упирались и ды ­
бились, оробев от мечущихся молний, вскоре езда стала по­
ложительно невозможной; карету колыхнуло так, что заднее ко­
лесо сломалось. Не оставалось ничего другого, как стоять и
ждать, когда гроза минует и месяц прорвется сквозь тучи. Толь­
ко теперь почтарь сообразил, что потерял в темноте дорогу и не
иначе как свернул на лесную просеку; теперь уже не было дру­
гого пути, кроме этого; приходилось, худо ли, хорошо ли, та­
щиться дальше в расчете на то, что мы с рассветом доберемся до
деревни. Карету подперли суком и кое-как, шаг за шагом двину­
лись. Я шел впереди и первым заметил вдалеке слабое мерца­
ние, послышался мне и собачий лай; я не ошибся: через
несколько минут собаки надрывались вовсю. Перед нами был
основательный дом, он стоял посреди широкого двора за огра­
дой. Почтарь постучался, собаки словно с цепи сорвались, дом
же как вымер; тогда почтарь затрубил, окно на верхнем этаже,
где я видел свет, открылось, и низкий грубый голос крикнул:
— Христиан! Христиан!
— Слушаю, господин, — донеслось снизу.
— Там дубасят в ворота и дудят, — продолжал голос сверху, —
и на псов словно черт сел. Возьми-ка фонарь да ружьишко за
номером три и глянь, что там за притча.
Вскоре мы услышали, как Христиан утихомиривает собак, а
потом он и сам вышел к нам с фонарем. Почтарь признался, что
теперь нет сомнений: въезжая в лес, он свернул, вместо того
чтобы ехать прямиком; так мы и уперлись в дом лесничего, а до
него примерно час езды вправо от последней станции.
Мы пожаловались Христиану на дорожное невезение; он рас­
пахнул ворота и помог водворить карету. Умиротворенные со­
баки виляли хвостами, обнюхивая нас, а хозяин, не отходя от
окна, все еще кричал:
—
Кто там? Кто там? Караван там пришел, что ли? — но ни
323

от нас, ни от Христиана не мог добиться ответа. Наконец Хри­
стиан, убрав лошадей и карету, открыл дом, и я вошел. Меня
встретил высокий дородный загорелый мужчина в шляпе с зеле­
ным пером, в одной рубашке и в домашних туфлях; в руке он
держал охотничий нож без ножен.
—
Из каких мест? — сурово спросил он меня, — что вы будо­
ражите людей по ночам? Здесь не гостиница и не почтовая
станция. Здесь живет главный лесничий, то есть я. Христиан —
сущий осел, вот он сдуру и впустил вас.
Я слегка оробел, но рассказал ему, как нам не повезло, так
что заехали мы к нему не по своей прихоти, и он уже друже­
любнее сказал:
—
Что верно, то верно, непогода была лихая, но ваш почтарь —
олух: поехал невесть куда и кареты не уберег. А такому молодцу
следовало бы знать лес так, чтобы ездить хоть с завязанными
глазами; лес для него должен быть родным домом, как для на­
шего брата.
Он проводил меня наверх, отложив охотничий нож, снял
шляпу, накинул сюртук, извинился за нелюбезный прием, объ­
яснив, что живет в лесу на отлете и приходится держать ухо вос­
тро, так как в лесу рыщет всякая сволочь и так называемые
вольные стрелки19 угрожают его жизни, но он им тоже спуску
не дает.
—
Руки коротки у этих негодников, — продолжал он, — а
меня Господь всегда оборонит, ибо я блюду мои должность
честь по чести, веря и уповая на Него, да и мое славное ружьецо
всегда даст им отпор.
Поистине привычка — вторая натура, и почти машинально я
вставил душеспасительное поучение о том, какая сила в упова­
нии на Господа, чем окончательно расположил к себе лесничего.
Не слушая моих возражений, он разбудил жену, пожилую, но
жизнерадостную и прилежную матрону, которая прямо спро­
сонья радушно приветствовала гостя и, повинуясь мужу, сразу
же принялась готовить ужин. Лесничий отправил почтаря в на­
казание прямо ночью со сломанной каретой на станцию, откуда
тот выехал, а меня обещал подвезти на следующую станцию,
когда мне заблагорассудится. Я согласился тем охотнее, что не
прочь был хоть немного отдохнуть. Я сказал поэтому лесничему,
что хотел бы погостить у него до обеда, так как непрерывная
многодневная езда утомила меня.
—
С вашего позволения, сударь, — ответил лесничий, — я
бы предложил вам погостить у нас весь завтрашний день, а по ­
слезавтра мой старший сын сам отвезет вас на станцию; ему
это будет по пути, я намерен послать его в княжескую рези­
денцию.
Это меня вполне устраивало, и я похвалил уединение, осо ­
бенно для меня привлекательное.
—
Что вы, сударь, — возразил лесничий, — уединеньем здесь
324

и не пахнет. Вы, должно быть, прирожденный горожанин, а для
горожанина каждый дом в лесу — уединенный, а все дело в том,
кто в этом доме живет. И впрямь, пока в старом охотничьем
замке жил старый господин, брюзга и нелюдим, не говоря ху­
дого слова, сидевший у себя в четырех стенах, не любивший ни
леса, ни охоты, то было, пожалуй, уединение, но он помер, и
наш милостивый князь предоставил замок лесничему, и теперь-
то где и оживленно, как не здесь. Да, видать, вы, сударь, горо­
жанин и вам не знаком ни лес, ни охота; и откуда вам знать, как
весело живется охотнику. Я причисляю моих егерей к моим ча­
дам и домочадцам; вы, может быть, посмеетесь, но мои умные,
смышленые псы — тоже члены нашей семьи; они так и ловят
каждое мое слово, стоит мне глазом моргнуть, они уже повину­
ются, такие понятливые, а уж верные — дальше некуда; каждая
моя собака умрет за меня, право слово! Посмотрите-ка, как на
меня мой Леший глядит; думаете, ему невдомек, что речь идет о
нем? Да, сударь, в лесу не соскучишься; с вечера хлопоты и
приготовления, а чуть свет вскакиваешь с перины — и на воз ­
дух, я при этом люблю трубить в рог, знаете, какие у нас есть
веселенькие мотивчики. Тут остальные продирают и протирают
глаза, псы лают, заливаются, прямо-таки ликуют от охотничьего
азарта. Мои ребята быстренько одеваются, ягдташ на бок, ружье
на плечо — и в клеть, где моя старуха стряпает охотничий зав­
трак, и начинается торжество, настоящий праздник. Мы знаем
места, где держится дичь, и располагаемся поодиночке, подаль­
ше друг от друга; собаки крадутся, норовя взять след, нюхают,
фыркают, поглядывают на охотника; глаза у них умные, челове­
ческие, а охотник стоит, еле дышит, курок взведен, а сам как
вкопанный. И вот дичь выметается опрометью из чащи, трещат
выстрелы, собаки бросаются за добычей, ах, сударь, как тогда
бьется сердце, и сам себя не узнаешь. На охоте никогда ничего
не повторяется, всегда бывает что-то особенное, чего не было до
сих пор. Опять же всякой дичи свое время, сперва одно, потом
другое, и так оно славно, что не надоедает никому и никогда.
При этом, сударь, сам по себе лес так веселит и оживляет, что
какое там одиночество! Я знаю в лесу каждую стежку, каждое
дерево, и поистине мне сдается, что каждое дерево росло под
моим присмотром и вытягивает свои светлые, чуткие ветви, по ­
тому что узнает меня и хочет обнять, я же ухаживал за ним и
лелеял его, и когда оно шумит и шепчет, я, право же, думаю,
что говорит оно со мною своим древесным голосом, что они по ­
истине славят Господа, что они молятся, а у нас для такой мо­
литвы нет слов.
Словом, истый праведный охотник живет в свое удовольст­
вие, потому что еще не вполне утратил добрую старинную воль­
ность, при которой человек жил на природе, не ведая умничанья
и жеманства; это же сущие бичи для тех, кто томится в тепе­
решних жилых застенках, где человеку недоступны дивные бла­
325

га, дарованные ему Богом для того, чтобы наставлять и за­
бавлять его, как наших свободных предков, живших с природой
в любви и согласии, о чем можно прочитать в старинных исто­
риях.
Я слушал старого лесничего и не мог не поверить в его ис­
кренность; очевидно, он высказывал то, чем дышала его грудь, и
я действительно позавидовал его счастливой жизни и его глубо­
чайшему духовному миру, от которого я был так далек.
В другом крыле этого, как я убедился, весьма просторного
здания старик указал мне чистенький покойчик; там я нашел
мой багаж, и, прощаясь со мной, хозяин заверил, что рано по­
утру никто не разбудит меня, так как остальных домочадцев
здесь не слышно и я смогу почивать сколько пожелаю, а завтрак
мне подадут по моему зову; с ним же я встречусь только за обе­
дом, так как он со своими егерями спозаранку отправляется в
лес и не вернется раньше полудня. Я так и повалился на по­
стель, быстро погрузившись от усталости в глубокий сон, омра­
ченный, однако, мучительной, ужасной грезой. Странным обра­
зом греза моя начиналась отрадным сознанием сна, я говорил
себе: «Это же великолепно, я сразу заснул, и как сладко мне
спится, сон освежит меня, усталого, только бы не открывать
глаз».
Тем не менее получалось так, что без этого не обойтись; не
прерывая моего сна, открывалась дверь, и входил некто темный,
и в ужасе я узнавал самого себя в монашеском облачении, с то н ­
зурой. Тень приближалась и приближалась к моему ложу, я не
мог пошевелиться, не мог выдавить из себя ни звука: на меня
напал столбняк. Некто садился на мою постель, издевательски
посмеиваясь.
—
Тебе придется пойти со мной, — говорил некто, — мы п о ­
лезем на крышу под самый флюгер; он теперь играет величаль­
ную невесте, у филина свадьба. А мы с тобой поборемся; кто
спихнет супротивника, тот король и может пить кровь.
Я чувствовал, как некто хватает меня и волочит наверх; тогда
мне придало силы отчаянье.
—
Ты не я, ты дьявол, — кричал я и словно когтями норовил
вцепиться ему в лицо, но мои пальцы сверлили пустоту, а некто
лишь пронзительно смеялся снова и снова. В этот миг я прос­
нулся, как будто некто вдруг встряхнул меня. Однако в комнате
все еще смеялись. Я так и вскинулся, утро проникало в окно
светлыми лучами, и я увидел: у стола спиной ко мне стоит он,
одетый капуцином.
Я застыл от ужаса, жуткая греза вторгалась в жизнь.
Капуцин перебирал вещи, лежавшие на столе. Тут он огля­
нулся, и мужество вернулось ко мне, когда я увидел чужое лицо
с черной растрепанной бородой; в глазах его смеялось безумие,
лишенное мысли; в чертах его замечалось отдаленное сходство с
Гермогеном.
326

Я предпочел поглядеть, что неизвестный будет делать дальше,
И приготовился остановить его только в том случае, если он за­
мышляет худое. Мой нож лежал около меня, так что я был дос­
таточно вооружен, да и моя телесная сила позволила бы мне
совладать с ним. не зовя на помощь. Казалось, он играет моими
вещами, как дитя; по преимуществу, его забавлял красный бу­
мажник. Он поворачивал его так и эдак перед окном, выделывая
странные коленца. Наконец ему попалась фляга с остатками та­
инственного вина; он открыл ее, понюхал, весь затрепетал, и у
него вырвался крик, на который комната ответила жутким глу­
хим отзвуком.
В доме звонко пробило три часа, и он завыл, как будто на
него напало что-то ужасное, но сразу же опять разразился прон­
зительным смехом (я уже слышал этот смех во сне). Он завер­
телся с дикими прыжками, прильнул к бутылке, отбросил ее и
выбежал в дверь. Я погнался было за ним, но уже не увидел его;
только на дальней лестнице слышался топот, потом как будто
бы с глухим грохотом захлопнулась дверь. Я воспользовался за­
совом, чтобы предотвратить второй визит, и снова бросился на
постель.
Усталость не могла не взять своего, и я вскоре снова заснул.
Сон освежил и подкрепил меня, и я проснулся, когда в окно
моего покоя уже ярко светило солнце.
Лесничий со своими сыновьями и егерями был в лесу, как и
предупредил меня; цветущая приветливая девушка, его младшая
дочь, принесла мне завтрак; старшая дочь с матерью были заня­
ты на кухне. Девушка щебетала о том, как весело и мирно живут
они все вместе, и только приезд князя на охоту влечет за собой
хлопоты и сопряжен с некоторым беспокойством, так как он
приезжает не один и случается, что вся охота ночует в доме.
Промелькнули несколько часов, наступил полдень, зазвучали
рога, послышалась веселая перекличка, и вернулся лесничий со
своими четырьмя сыновьями, славными цветущими юношами
(младшему на вид было лет пятнадцать); три егеря были тоже с
ними.
Лесничий осведомился, как мне спалось и не разбудил ли
меня шум раньше времени; я предпочел не рассказывать о том,
что мне попритчилось, ибо зловещий монах слишком вписывал­
ся в мою ночную грезу, и я едва отличал сон от яви.
Стол был накрыт, суп дымился, старик снял было свою ша­
почку, чтобы прочесть молитву, как вдруг открылась дверь, и
капуцин, которого я видел ночью, вошел собственной персоной.
Безумия больше не замечалось на его лице, но вид у него был
кислый и брюзгливый.
—
Здорово, преподобный отче, — приветствовал его старик, —
произнесите-ка Gratias* и разделите нашу трапезу.
* Здесь: благодарственная молитва (лат.).
327

Монах огляделся с гневом и страшно закричал:
—
Раздери тебя сатана с твоим преподобным отцом и с твоей
проклятущей молитвой! Никак, ты заманил меня сюда, чтобы я
был тринадцатым, то есть жертвой захожего убийцы с твоего ве­
дома? Не ты ли напялил на меня эту рясу, как будто я не граф,
твой господин и повелитель? Но берегись, проклятый, моего
гнева!
С этими словами монах схватил со стола тяжеленный кув­
шин, метнул его в старика и размозжил бы ему череп, если бы
тот не увернулся ловким движением. Кувшин ударился в стену и
разбился на тысячу черепков. В то же мгновение бесноватого
схватили егеря и держали его крепко.
—
Что! — крикнул лесничий, — ты еще кощунствуешь, про­
пащий ты человек! Ты смеешь бесчинствовать в обществе хрис­
тиан; ты чуть было не убил меня, а когда бы не я, кем бы ты
был, если не скотом, да еще обреченным на вечную погибель9
Прочь его, заприте его на башне!
Монах упал на колени; он завыл в голос, умоляя смилости­
виться над ним, но старик сказал:
—
В башне тебе самое место, и я не выпущу тебя оттуда, пока
не буду знать, что ты отрекся от сатаны, который тебя морочит;
так и знай, не выпущу, хоть бы ты там помер!
Монах надрывался, как будто его действительно отправляли
на лютую казнь, но егеря выполнили распоряжение и сообщили,
вернувшись, что монах утихомирился, как только его водворили
в башню. Христиан, попечению которого он был вверен, расска­
зал между прочим, что монах всю ночь метался по коридорам, а
на рассвете кричал: «Дай мне еще твоего вина, и я буду твоим,
совсем твоим; еще вина, еще вина». И Христиан, действительно,
нашел, что монах пошатывается, как пьяный, хотя просто непо­
стижимо, где он мог найти что-нибудь такое крепкое и хмель­
ное.
Тут уж я счел нужным поведать о происшедшем, упомянул я
и флягу, которую осушил мой ночной гость.
—
Ах, как худо, — сказал лесничий, — однако вы не робкого
десятка, настоящий христианин, другой бы окочурился со стра­
ху.
Я спросил его, нельзя ли узнать, что за история вышла с этим
сумасшедшим монахом.
— Ах, — ответил старик, — история длинная и запутанная; за
обедом рассказывать ее негоже. Худо уже то, что этот поганец
накуролесил тут и едва не помешал нам весело и радостно по­
трапезовать чем Бог послал, так вернемся-ка лучше за стол.
С этими словами он снял свою шапочку, благоговейно и бо­
гобоязненно прочитал молитву, и, весело переговариваясь, мы
отведали деревенских, основательных и вкусных блюд. В честь
гостя старик велел подать хорошего вина и, как водится издрев­
ле, выпил за мое здоровье из красивого кубка. Со стола убрали,
328

егеря сняли со стены охотничьи рога, и зазвучал удалой мотив.
Девушки подхватили припев, а заключительную строфу запели
хором вместе с ними и сыновья лесничего.
Сердце мое не испытывало ни малейшего стесненья; чудо как
хорошо было мне в кругу этой простой, богобоязненной семьи;
давно уже я не отдыхал так душою. Было пропето немало заду­
шевных благозвучных песен, когда старик поднялся и провоз­
гласил здравицу всем добрым людям, почитающим благородный
охотничий промысел. Потом он осушил свой стакан, и мы не
отстали от него; так завершилась веселая трапеза, за которой
гостя величали песней и вином.
Старик сказал мне: «Теперь, сударь, я полчасика сосну, а по ­
том мы с вами пойдем в лес, и я ужо расскажу вам о монахе, от­
куда он взялся в моем доме и вообще все, что знаю о нем. Бог
даст, смеркнется, и мы с вами проведем вечерок там, где, по
словам Франца, держатся куропатки. Вам тоже дадим хорошее
ружье, чтобы и вы попытали счастья.
Я заинтересовался, так как семинаристом стрелял кое-когда по
мишеням, но никогда по дичи; я не возражал, и лесничий, до­
нельзя обрадованный, даже отложил свой послеобеденный сон,
чтобы от чистого сердца показать мне, как вообще стреляют.
Я получил ружье и ягдташ, и мы с лесничим шли по лесу,
когда он мне начал рассказывать о страшном монахе в таком ро ­
де:
—
Нынешней осенью стукнет как раз двухлетие тому, как
моим парням вечерами в лесу частенько стало слышаться нече­
ловеческое завывание, но хоть оно и было нечеловеческое, все
же Франц (он ходил тогда у меня в новеньких) полагал, что,
кроме человека, так выть некому. Так уж вышло, что Франца
особенно донимала эта воющая нежить; бывало, сидит он в за­
саде, а тот воет поблизости и распугивает зверье, а как-то раз
Франц прицелился в зверя, и вдруг откуда ни возьмись из кус­
тарника выпрыгивает всклокоченная невидаль, и малый, что
греха таить, промазал. У Франца же с малолетства голова забита
всякими россказнями о лесной нечисти, тут уж его отец, старый
егерь, постарался, и Франц чуть было не принял образину за са­
мого сатану, дескать, не вздумал ли нечистый отравить ему про­
мысел или обморочить его. Другие парни, включая моих сы­
новей, тоже напарывались на это пугало и тоже стали подпевать
Францу, так что меня самого проняло, то есть прямо-таки разо­
брало самому напасть на след этой диковины, тем более что я
подозревал, не пошаливают ли это вольные стрелки, не норовят
ли обдурить моих охотников, отвадить их от угодий, где есть что
взять.
Вот я и наказал моим сыновьям и подручным остановить это
исчадие, когда оно шастает на их тропе, а буде оно не послуша­
ется и не подаст голосу, пальнуть в него по охотницкому уложе­
нию.
329

И опять-таки Франца угораздило после этого первым запри­
метить наше пугало на охоте. Франц окликнул его, прицелился,
тот в кусты, Франц хотел бабахнуть, ан осечка, и парень совсем
струхнул, опрометью бросился к другим, что стояли поодаль; он
забрал себе в голову, что сатана шкодит ему, прогоняет зверье и
ружье ему заворожил; с тех пор как за ним увязалось это пугало,
Франц не подстрелил ни одного зверя, хотя стрелок он изряд­
ный. Тут пошли слухи о лесной нечисти; поговаривали уже в
деревне, будто сатана подстерег Франца в лесу и соблазнял его
адскими пулями; мололи кто во что горазд.
Мне ничего другого не оставалось, как пресечь это безобра­
зие и затравить страшилище, но оно, как на грех, избегало меня,
хоть я и зачастил в урочище, где оно мозолило глаза другим
Долгонько мне не везло, но выдался однажды в ноябре сумрач­
ный такой вечер, когда я сам подстерегал зверя как раз там, где
Франца впервые застигла невидаль; чу! в кустах шорох; я изго­
товился, поджидая зверя, а из кустов прет эта погань; глаза
красные, черные космы, лохмотья какие-то. Страшилище воз­
зрилось на меня и взвыло так, что не приведи Господи.
Не знаю, какой смельчак тут не дрогнул бы; мне же, при­
знаться, почудилось, что и впрямь передо мной сам сатана, и,
по правде говоря, меня прошиб холодный пот. Однако я не рас­
терялся, вслух прочитал молитву, и она подкрепила меня, так
что я и совсем оправился. Пока я молился и призывал Иисуса
Христа, страшилище завывало все неистовей, а потом извергло
неслыханные кощунства.
Тут я крикнул: «Ты проклятый, оголтелый висельник, пре­
крати кощунствовать и сдавайся, или я тебя пристрелю!»
Человечишка завизжал, повалился на землю и взмолился о
пощаде. Подошли мои парни, мы схватили его, отвели домой,
где я велел запереть его в угловую башню, а поутру хотел извес­
тить о его поимке наши власти. Его доставили в башню, а он
так и обмер. Когда я проведал его поутру, он сидел на соломен­
ном тюфяке и навзрыд плакал. Он бросился мне в ноги, умоляя
смилостивиться над ним; дескать, он уже много недель околачи­
вался в лесу, где не ел ничего, кроме диких зелий и плодов; он
бедный капуцин из дальнего монастыря; его там держали в за­
ключении как бесноватого, вот он и улизнул. Ему действительно
худо пришлось, и я пожалел его, прислал ему кушанья и вина,
чтобы он подкрепился, и это явно пошло ему впрок.
Он умолял пустить его в дом хоть на несколько дней и зака­
зать ему новое облачение, чтобы он мог вернуться к себе в мо­
настырь. Я исполнил его желание, и он вроде опамятовался; на­
катывало на него реже, и буйствовал он меньше. Но все-таки
временами он по-прежнему неистовствовал, и я заметил, что в
ответ на мои угрозы (а грозил я ему даже смертью, чтобы его
урезонить) он впадает в самоуничижение, доходит до самоистя­
зания, заклинает Бога и святых вызволить его из ада. В таком
ззо

состоянии он, кажется, мнил себя святым Антонием, а в неис­
товстве бредил: он, мол, граф, могущественный господин, вот
нагрянут его слуги, и он велит всех нас предать смерти. Потом
наступало просветленье, и он опять умолял ради Бога не гнать
его, ибо только под моим кровом ему легчает. Впрочем, однаж­
ды он все-таки сорвался с цепи, и было это, как на грех, в при­
сутствии князя, приехавшего на охоту и заночевавшего у меня.
Увидев князя в окружении блестящих придворных, монах стал
на себя не похож. Он отмалчивался, чуть что — весь ощетини­
вался, уносил ноги, как только мы становились на молитву; его
прямо-таки корчило от слова Божьего, и при этом он так похот­
ливо поглядывал на мою дочь Анну, что я решил: пора с ним
расставаться, а то долго ли до беды. Поутру я собирался сбыть
его с рук подобру-поздорову, однако ночью меня разбудил прон­
зительный крик в коридоре; я вскочил с постели и с зажженной
свечой кинулся в покой, где спали мои дочери. Монах был за­
перт в башне, как всегда ночью, однако выбрался оттуда, распа­
лившись по-скотски , ломился к моим дочерям и так пнул дверь
ногой, что филенки не выдержали. К счастью, в это время не­
выносимая жажда выгнала Франца из комнаты, где спали парни,
и он только свернул на кухню, чтобы зачерпнуть воды, как ус­
лышал: в коридоре бесчинствует монах. Франц примчался и
схватил его сзади, когда монах уже высадил дверь; но парнишке
не под силу было совладать с бесноватым, вот они и сцепились
на пороге под крик разбуженных девиц; я прибежал вовремя:
монах повалил парня и чуть было не придушил его. Не долго
думая, я набросился на монаха, вырвал у него Франца, но вдруг
откуда ни возьмись в кулаке у монаха сверкнул нож, и он бы
пырнул меня, если бы Франц, очухавшись кое-как , не удержал
его руку, и я, человек сильный, вскоре так прижал его к стене,
что у него дыханье сперло. Тут проснулись и прибежали другие
парни; мы скрутили монаха, отволокли его в башню. Я сходил
за арапником и крепко огрел его не один раз, чтобы отучить от
подобных выходок; он жалобно визжал, вопил, а я приговари­
вал: «Ты — разбойник, не так еще надо бы тебе всыпать за твое
паскудство; ты посягнул на моих дочерей и меня едва не укоко­
шил; чего ты заслуживаешь, кроме смерти?»
Он завывал от страха и ужаса, очень уж он боялся смерти. На
другое утро спровадить его было немыслимо; он лежал пластом,
прямо как мертвый, я и то его пожалел. Я перевел его в покой
получше, велел постелить ему сносную постель, и сама моя ста­
руха ходила за ним, варила ему жирные супы, находила для него
снадобья в домашней аптечке. У моей старухи есть такое доброе
обыкновение: когда она сидит одна, то непременно запоет что-
нибудь духовное, а если у ней сердце радуется, то она любит,
чтобы ей подпевала своим звонким голосом Анна.
Так они делали и у постели больного.
И тогда он начинал вздыхать и смотрел на мою старуху и на
331

Анну с таким сокрушением, и слезы текли по его щекам. Иног­
да он двигал рукою и пальцами, словно хотел перекреститься,
но рука его не слушалась, она бессильно падала, и тогда он из­
давал тихие звуки, как будто пытался подпевать. Наконец ему
вроде полегчало, и он стал креститься по-монашески и молился
тихонько. Однажды ни с того ни с сего запел он вдруг по-л аты­
ни, и мою старуху, и Анну, хоть они не понимали ни слова, до
глубины души пронимали святые лады; обе не могли нахвалиться
таким благолепием. Монах поправлялся; он уже вставал, ходил
по дому, однако и облик его, и сам он разительно перемени­
лись. Глаза его посветлели, а ведь в них еще недавно вспыхивал
злобный огонь, ступал он плавно, истово, по -монашески, руки
при этом складывал, и никаких следов сумасшествия. Не вкушал
он ничего, кроме овощей, хлеба и воды, лишь изредка в послед­
нее время принимал мои приглашения сесть со мной за стол,
отведать нашей снеди, выпить глоточек вина. Тогда читал он
молитву и восхищал нас своими речами, в которых отличался
как мало кто. Часто уходил он один в лес, где я его однажды
встретил и без всякой задней мысли спросил, не пора ли ему во­
свояси, то есть в монастырь. Видно, я задел его за живое, он
схватил меня за руку и сказал:
—
Друг мой, благодарю тебя, ты спас мою душу, отвел от ме­
ня вечную погибель, я боюсь разлуки с тобой, не прогоняй ме­
ня, пожалуйста. Пожалей меня, я был прельщен сатаною, и не
миновать бы мне погибели, когда бы не святой, которому я мо­
лился в часы боязни; этот святой подвиг меня в моем безумии
забрести в этот лес. Вы меня застали, — продолжал монах, по ­
молчав, — во всей гнусности моего безобразия; вам и в голову
не могло бы прийти даже теперь, что я был юноша, щедро взы­
сканный природой, а в монастырь привела меня исступленная
жажда уединения и проникновенных познаний. Братия любила
меня как никого другого, и я вкушал отраду, которую дарует
нам лишь монастырское житие. По всем статьям я был пример­
ным иноком, не говоря уже о моей набожности, и я бы далеко
пошел, меня уже прочили в настоятели. Тут один из братьев
возвратился в монастырь из дальнего путешествия и доставил
разные реликвии, он уж знал, где их взять. Среди этих реликвий
была некая закупоренная бутылка; по преданию, святой Анто­
ний отнял ее у дьявола, а дьявол хранил в ней совращающий
эликсир. И сию реликвию мы блюли тщательно, хотя, по мне,
она возмущала дух благочестия, без коего что за реликвия, да и
вообще было в ней что-то богопротивное. Вот и вспала мне на
душу неописуемая похоть отведать запретного, таящегося в бу­
тылке, и я ухитрился стащить ее, а когда откупорил, то почуял
сладость, разлакомился и выпил хмельной напиток до последней
капли. Как после того извратилась вся моя чувственность, как
жадно возалкал я мирских услад, как совращающий образ поро­
ка представился мне лучшим цветом жизни, об этом и говорить
332

зазорно, короче, дальнейшая жизнь моя — череда срамнейших
преступлений, и хотя хитрость моя была дьявольская, я попался,
и приор осудил меня на вечное заключение. И когда я провел
несколько недель в затхлой, сырой тюрьме, когда я проклял себя
и свою судьбу, когда мои кощунства обратились против Бога и
святых, тогда вспыхнуло красное пламя, вошел ко мне сатана и
сказал, что освободит меня, если душа моя отпадет от Всевыш­
него, а сам я признаю своим властителем его, сатану.
Я взвыл, бросился на колени и крикнул: «Нет Бога, которому
я служил бы, ты мой господин, и нет в жизни другого наслаж­
дения, кроме твоих излучений».
Тут засвистели в воздухе вихри, стены задрожали, как от зем­
летрясения, пронзительный звук раздался в моей тюрьме, же­
лезные прутья окна раскрошились, и сам я, извергнутый
натиском невидимого, очутился на монастырском дворе. Луна
проглядывала сквозь облака, и в ее лучах светился образ святого
Антония, высившийся у водомета как раз посреди двора. И тут
мое сердце разорвал страх, для которого нет слов, и я повергся,
сокрушенный, перед святым, я отрекся от лукавого и взмолился
о милосердии; тут надвинулись черные тучи, снова засвистела
буря, я впал в беспамятство и сам не знаю, как оказался в лесу,
где я метался, буйствуя от голода и отчаянья, пока вы не спасли
меня.
Вот история монаха, и она глубоко поразила меня, так что и
через много лет я, пожалуй, не премину повторить ее, как нын ­
че, слово в слово. А монах покуда был такой набожный, такой
благостный, что мы даже привязались к нему, и тем непо ­
стижимее, как это снова на него накатило намедни в ночь.
— А не известно ли вам, — прервал я его, — из какого монас ­
тыря улизнул этот несчастный?
—
Он об этом ни гугу, — ответил лесничий, — а мне неохота
допытываться, так как у меня почти что и сомнений нет: это
бедняга, о котором недавно толковали при дворе, не догадыва­
ясь даже, что до него рукой подать, а я держу язык за зубами, а
ну как монаху не поздоровится, если о нем узнают при дворе.
—
Но со мной-то вы можете быть откровеннее, — вставил я, —
я человек посторонний и могу поручиться и поклясться, что ни
о чем не проговорюсь.
—
Ну, так слушайте, — продолжал лесничий, — сестра нашей
княгини — настоятельница цистерцианского монастыря в ***.
Она приняла участие в сыне одной бедной женщины, чей супруг
будто бы не чужой нашему двору, но тут какая-то тайна, так вот,
настоятельница покровительствовала тому мальцу. По внутрен­
нему влечению к монашеской жизни он стал капуцином, а по ­
том прославился как проповедник. Настоятельница часто писала
своей сестре о своем питомце, а с недавнего времени скорбела,
утратив его из виду. Он, по слухам, тяжко согрешил, посягнув
на какую-то там реликвию, за что и был удален из монастыря,
333

славу которого составлял долгое время. А прослышал я об этом,
когда княжеский лейб-медик беседовал при мне с одним госпо­
дином, тоже придворным. Они говорили и многое другое, весь­
ма любопытное, но я не все уразумел, да и позабыл остальное,
да и слышал-то я все эти толки краем уха. И если монах пере­
иначивает произошедшее, мол, сатана вызволил его из монастыр­
ского заключения, так это, я полагаю, бредни, следы сума­
сшествия, а монах — не кто другой, как брат Медардус, которого
настоятельница определила в монахи, а дьявол подвиг его на вся­
ческие грехи, за что Суд Божий низвел его до бешеного скота.
Когда лесничий назвал имя «Медардус», я содрогнулся от
внутреннего ужаса, да и вся повесть его изъязвила меня до глу­
бины души смертельными уколами. Я был слишком убежден,
что монах поведал сущую правду и его снова повергло в бого­
хульное мерзкое сумасшествие адское пойло, которым он уже
сладострастно лакомился. Но разве сам я не опустился до ни­
чтожного игралища, которым тешится злобная таинственная
власть, в чьих тенетах я мнил себя свободным, а сам двигался в
клетке, откуда меня никогда не выпустят.
Я вспомнил, как предостерегал меня богобоязненный Ки­
рилл, вспомнил графа и забубенную головушку, его управляю­
щего, все вспомнил.
Теперь я постиг, отчего все во мне возмутилось вдруг, извра­
щая мою чувственность; я испытывал стьщ за мои мерзости, и
этот стьщ сошел было для меня за подлинное сокрушение и
праведное самоуничижение, которое я почувствовал бы, покайся
я воистину. Я погрузился в глубокую задумчивость и едва слу­
шал старика, опять говорившего об охоте и описывавшего козни
злых вольных стрелков. Между тем смеркалось, а мы уже стояли
у кустов, где прятались куропатки; лесничий отвел мне место,
предупредил, что не следует ни говорить, ни двигаться, а взвести
курок и чутко прислушиваться. Охотники бесшумно прокрались
на свои места, а я стоял один в надвигающемся сумраке.
И в темном лесу меня посетили видения из моей прежней
жизни. Я узрел мою мать, узрел настоятельницу, почувствовал
на себе их осуждающие взоры. Евфимия шарахнулась ко мне,
устрашая смертельной бледностью, вперяя в меня свои свер­
кающие черные зеницы. Она угрожающе воздела руки; с них
капала кровь, эта кровь пролилась из смертельной раны Гермо­
гена, я вскрикнул. Тут надо мной что-то просвистело, пролетая,
я пальнул, не целясь, в воздух, и две куропатки шлепнулись на
землю.
«Браво!» — крикнул егерь, стоявший поодаль; он срезал третью.
Выстрелы щелкали теперь вокруг повсюду, потом охотники
сошлись, показывая свои трофеи. Мой сосед егерь рассказывал,
многозначительно косясь на меня, что я громко вскрикнул, ког­
да пернатые порхнули у меня над головой, подал голос прямо
как с перепугу и напропалую выстрелил, а двух куропаток все-
334

таки добыл, хотя в темноте моему соседу, право слово, показа­
лось, что я и ружье-то в другую сторону направил, а в куропаток
все-таки попал. Старый лесничий от души рассмеялся и начал
подтрунивать: меня, мол. всполошили лесные куры, и я даже
начал от них отстреливаться.
—
Кстати, сударь, — продолжал он, — хочу думать, что вы
честный, праведный ловчий, а не вольный стрелок, у которого
лукавый на побегушках, так что он может стрелять как угодно и
все равно не промажет.
Эта явно беззлобная шутка старика задела меня за живое, и
даже моя охотничья удача при моем тогдашнем смятении пода­
вила меня. Больше, чем когда-либо, мое существо двоилось, как
будто я двойник самого себя, и внутренний ужас разрушал то,
что от меня осталось.
Когда мы вернулись домой, Христиан доложил нам, что мо ­
нах сидит в башне тихохонько, не говорит ни слова и не прика­
сается к пище.
—
Нет уж, хватит с меня этого монаха, — сказал лесничий, —
похоже, что он неизлечим, а на грех мастера нет, вдруг он опять
взбеленится и учинит в доме какую-нибудь ужасную пакость;
нет, завтра поутру ранешенько в город его под присмотром Хри­
стиана и Франца; препроводительное письмецо я уже давно со­
ставил, и пускай поместят его в специальное заведение.
Когда я уединился в моем покое, у меня перед глазами воз­
ник Гермоген, но стоило мне приглядеться к нему, он обернулся
бесноватым монахом. Оба они соединились в моей душе и обра­
зовали некое знаменье, как будто высшая сила предостерегала
меня: еще один шаг — и бездна. Я наткнулся на флягу, она все
еще валялась на полу; монах осушил ее до последней капли, так
что мне не грозило больше искушение Хлебнуть еще, но из фляги
все еще одуряюще пахло, и я выбросил ее через окно за ограду,
чтобы совершенно уничтожить влияние проклятого эликсира.
Спокойствие постепенно возвращалось ко мне, и меня даже
подзадорила мысль, что я не чета тому хилому монаху; он хлебнул
подобного напитка и спятил, а мой дух невредим. Я чувствовал,
как мимоходом касается меня ужасная судьба; мне думалось, что
старик лесничий неспроста видит в монахе несчастного Медар­
дуса, то есть меня; это увещеванье высшей святой власти, не
попускающей меня впасть в отчаянье без упованья.
Не одно ли безумье, повсюду пересекающее мой путь, про­
ницало мою душу, все упорнее предостерегая от злого духа, зри­
мо представшего мне, как я полагал, в призрачном образе зло­
вещего живописца?
Теперь меня так и тянуло в княжескую резиденцию. Сестра
моей приемной матери, точная копия настоятельницы, как я
думал, судя по портрету, частенько попадавшемуся мне на глаза,
должна была руководствовать заблудшего к праведной, безвин­
ной жизни, некогда расцветавшей для меня, а в моем нынешнем
335

просветлении для этого достаточно было взглянуть на нее, что
оживило бы мои воспоминания. Сближение же с нею я предос­
тавлял воле случая.
Едва развиднелось, я услышал во дворе голос лесничего; отъ­
езжать мне с его сыном следовало рано, я бросился одеваться.
Когда я спустился, у крыльца уже стояла подвода, устланная со­
ломой, и ничто не препятствовало отъезду. Сходили за монахом;
он был бледен, подавлен и не сопротивлялся. Он пропустил ми­
мо ушей вопросы, не проглотил ни куска и едва ли обращал
внимание на присутствующих. Его посадили на подводу и связа­
ли веревками, так как его состояние настораживало и никто не
был уверен, что он вдруг не взбунтуется. Когда ему скручивали
руки, по его лицу пробежала судорога и он тихонько охнул. Мое
сердце заныло от жалости, я чувствовал, что мы с ним побрата­
лись и моим спасеньем я, быть может, обязан его злоключенью.
Христиан и молодой егерь сели подле него. Только удаляясь, он
заметил меня, и как будто вдруг его охватило глубокое изумле­
ние; подвода двигалась (мы провожали ее пешком), а он все по ­
ворачивал голову, не сводя с меня взгляда.
—
Посмотрите-ка, — сказал лесничий, — как он вытаращился
на вас; сдается мне, ваше присутствие тогда за столом застало
его врасплох, и он снова взбесился; и прежде, знаете ли, когда
он был паинькой, чужие нагоняли на него страху, и он все ждал,
что чужой убьет его. Если уж он чего и боялся, так это смерти.
Бывало, пригрозишь пристрелить его, и он сразу угомонится.
Я воспрянул духом, как только монах, этот искаженный жут­
кий образ моего «я», перестал мозолить мне глаза. Я уже пред­
вкушал благотворное влияние княжеской резиденции, надеялся,
что там освободят меня от рокового ига и я с новыми силами
отрину злую власть, тяготевшую над моей жизнью. Как только
был съеден завтрак, подъехала чистенькая дорожная бричка лес­
ничего, запряженная резвыми лошадками.
Не без долгих уговоров убедил я радушную хозяйку принять
немного денег; ее красавицам дочерям я с такими же церемо­
ниями преподнес несколько пустячков, которыми обычно тор­
гуют коробейники; к счастью, мне было что подарить. Вся семья
прощалась со мной так сердечно, как будто я успел стать своим
в доме, старик все подшучивал над моим охотничьим везеньем.
Я отъезжал, веселый и беззаботный.
_______________
РАЗДЕЛ ЧЕТВЕРТЫЙ_____________
Придворная жизнь
Княжеская резиденция являла собой разительный контраст
купеческому городу, где я только что побывал. Не столь обшир-
336

ная, она была соразмернее и стройнее в своем зодчестве, но ме­
нее густо заселена. Некоторые улицы, настоящие аллеи по сво­
ему виду, принадлежали скорее княжескому парку, чем соб­
ственно городу; прохожие ступали чинно и степенно, грохот
экипажа редко нарушал тишину. Даже одежда и осанка обывате­
лей, не исключая городских низов, отличались некоторой изы­
сканностью и претензией на хороший тон.
Княжеский дворец отнюдь не поражал размерами и не пре­
тендовал на монументальность, однако по своему убранству и
пропорциям был едва ли не красивейшим зданием, которое я
дотоле видел; дворец был окружен прелестным парком, чьи кра­
соты благожелательный властитель любезно предоставлял для
обозрения своим подданным.
В гостинице, где я нашел пристанище, мне сказали, что
князь и княгиня изволят посещать парк вечерами, и многие
обыватели никогда не манкируют возможностью узреть велико­
душного венценосца. Я не пропустил урочного часа и видел, как
выходят из дворца князь с супругой в сопровождении несколь­
ких придворных.
Ах! Но всех и вся затмила в моих глазах княгиня своим сход­
ством с моей приемной матерью! Та же благородная гармония в
каждом движении, тот же одухотворенный взор, ясное чело, не­
бесная улыбка.
Разве что фигура ее отличалась большей округлостью, да и
выглядела она моложавее, чем настоятельница. Княгиня любез­
но обращалась к некоторым особам, наведавшимся в ту же ал­
лею, а князь , казалось, был поглощен интересным волнующим
разговором с господином степенной и строгой наружности.
Князь и княгиня не выделялись на общем фоне ни костюмом,
ни манерами. Видно было, что тон в городе задает княжеский двор
и отсюда общее благочиние, известная невозмутимость и безы­
скусная выдержанность. К счастью, рядом со мной оказался рас­
судительный господин, не только рассеивавший всевозможные
мои недоумения, но и то и дело вставлявший в разговор меткое
словцо. Когда княжеская чета удалилась, он предложил мне эк с­
курсию по парку, чтобы я как человек новый мог насладиться
его красотами, встречавшимися здесь в изобилии; я не мог по­
желать ничего лучшего и, действительно, повсюду находил дух
грации и упорядоченности, хотя постройки, попадающиеся в
парке там и сям, не самым выгодным образом выдавали антич­
ные пристрастия зодчего, ибо подобная предрасположенность
являет свои преимущества лишь в монументальном стиле, теря­
ясь иначе в деталях. Не смешны ли античные колонны, когда
человек сколько-нибудь высокого роста может потрогать их ка­
пители? В другом уголке парка расхолаживала противоположная
крайность: готика, низведенная до миниатюрности. Переимчи­
вая приверженность готическим формам, по-моему, едва ли не
более сомнительна, чем подражание античности. Ибо даже если
337

маленькие капеллы действительно располагают зодчего, стес ­
ненного в тратах и, следовательно, в объемах здания, к стилю
готическому, стрельчатые своды, затейливые столпы со всеми
вычурами, перенимаемыми в той или иной церкви, все равно не
удаются, поскольку истинных высот в этом стиле достигает
лишь тот зодчий, которого глубоко одушевляет сама стихия,
жившая в старых мастерах и позволявшая им сочетать причуд­
ливо разрозненное и, казалось бы, несовместимое в знамена ­
тельном великолепии осмысленного целого. Одним словом,
лишь романтический дух, а что может быть редкостней, должен
владеть зодчим, приверженным готике, ибо здесь исключена вы­
учка, обусловленная античными формами. Я не скрыл моих со ­
ображений от моего собеседника, и он согласился со мною во
всем, полагая, впрочем, что вышеперечисленные малости изви­
нительны, так как чрезмерное единообразие парка утомляло бы,
не говоря уже о том, что постройки нужны как убежища от не­
предвиденного ненастья и, следовательно, известные просчеты
неизбежны. На мой же взгляд, обыкновеннейшие павильончики,
соломенные навесы на древесных стволах и в декоративных кус­
тарниках лучше соответствовали бы подобному назначению, да
еще очаровывали бы при этом, а уж если все-таки плотничать и
вообще созидать, изощренный строитель, вынужденный сообра­
зовываться со средствами и возможными масштабами, выбрал
бы стиль, ориентированный на классику или на готику, но без
педантичного копирования или натужного монументальничанья,
не пытаясь превзойти непревзойденное искусство старых масте­
ров, а предпочитая приятное, то, что услаждает взор и душу.
—
Лично я думаю, как вы, — ответил мой собеседник, — но
архитектура всех этих зданий и самого парка подсказана самим
князем, а этого достаточно, по крайней мере для нас, постоянно
здесь проживающих, чтобы умерить даже справедливые порица­
ния. Князь — лучший из людей, когда-либо родившихся на свет;
он всегда придерживался истинно отеческого установления, со ­
гласно которому не подданные служат ему, а он служит своим
подданным. Свобода выражать все, что вы думаете, низкие пода­
ти, а отсюда приемлемая стоимость жизни, совершенное само­
устранение полиции, которая без показного пафоса вводит в
рамки лишь злостное бесчинство, отнюдь не досаждая ни мест­
ному обывателю, ни приезжему оскорбительным служебным
рвением; отсутствие наглой военщины, уютная уравновешен­
ность промышленной и деловой предприимчивости — все это
вы наверняка оцените, пока будете гостить в наших не слишком
пространных пределах. Бьюсь об заклад, никто еще не докучал
вам расспросами касательно вашего имени и звания, и не в
пример другим городам, хозяин гостиницы не предстал перед
вами торжественно в первые же четверть часа с толстенным ф о ­
лиантом под мышкой и не пришлось вам тупым пером и вы­
цветшими чернилами кое-как заполнять розыскной лист на са­
338

мого себя. Короче говоря, все устройство нашего небольшого
государства продиктовано истинной житейской мудростью, и мы
обязаны этим нашему славному князю, так как я наслышан, что
в прежние времена жителей прямо-таки изводили глупые пре­
тензии двора, превратившегося в карманное издание соседнего
величия. Наш князь благосклонствует искусствам и наукам, и
поэтому каждый художник, достигший определенного мастерст­
ва, каждый глубокомысленный ученый — для него желанный
гость, и степень их осведомленности — единственная родослов­
ная, открывающая доступ в интимный княжеский круг. Но
именно в художественные и научные интересы князя при всей
широте его вкусов и сведений закрался педантизм, навязанный
воспитанием и сказывающийся в рабском следовании той или
иной форме. Он предусматривал и с боязливой щепетильностью
навязывал зодчим каждую деталь будущего здания; он прилежно
устанавливал образцы, согласно трудам антиквариев, и малей­
шие новшества удручают его потом, особенно когда приходится
приноравливаться к масштабам, навязанным более скромными
возможностями. Под гнетом непререкаемой формы, приглянув­
шейся князю, страдает и наша сцена, безоговорочно подчинен­
ная установленному со всей его эклектикой. Князь увлекается то
тем, то другим; от этого, право же, никому нет обиды. Когда за­
кладывали этот парк, он был страстным строителем и садов­
ником; потом его захватил подъем, с некоторых пор переживаемый
музыкой, и его энтузиазм подарил нам превосходную музыкаль­
ную капеллу. Затем его привлекла живопись, а в этом искусстве
он сам достиг немалого. Даже обычные придворные увеселения
у нас чередуются. Сперва у нас преобладали балы, теперь в моде
фараон2®, и князь , отнюдь не игрок по натуре, просто упивается
странными прихотями случая, но не нужно ничего, кроме ка­
кого-нибудь нового впечатления, чтобы ситуация разительно пе­
ременилась. Столь капризную смену пристрастий иные
осуждают, усматривая в ней поверхностность, тогда как лишь
духовная глубина, подобная прозрачному озеру в солнечный
день, отражает якобы верно многоцветный образ бытия; но, я
полагаю, такие критики недооценивают нашего доброго князя,
чей дух, по -своему отзывчивый, движет им так, что он с особен­
ной страстностью предается то тому, то другому побуждению, не
забывая при этом и не игнорируя ничего истинно возвышенно­
го. Вы сами свидетель: парк никак не назовешь запущенным;
наша капелла и наш театр также не скудеют и совершенствуют­
ся, да и картинная галерея не без новых приобретений, насколь­
ко позволяют наши средства, ну, а если говорить о калейдоскопе
придворных развлечений, кто осудит за них впечатлительного
государя, которому в самой жизни нужна беззаботная игра, что­
бы отдохнуть от сосредоточенной и нередко напряженной дея­
тельности.
Мы приблизились к живописным очаровательным кущам; де-
339

ревья были роскошно обрамлены кустарниками, и я откровенно
залюбовался ими, а мой проводник сказал:
—
Все эти пейзажи, куртины и цветники — творение нашей
несравненной княгини. Она настоящая художница и, кроме то­
го, особенно любит естествознание. Вы видите здесь иноземные
деревья, экзотическую растительность, но это не декорация и не
выставка: все растения так подобраны, что не видно ни ма­
лейшего насилия, ничего искусственного, как будто перед вами
отпрыски родной почвы. Княгиня с отвращением отвергла неук­
люжих богов и богинь, кое-как сработанных из песчаника, наяд
и дриад, царивших здесь прежде. Этих болванов удалили отсюда,
и здесь вам встретятся кое-где лишь хорошие копии антиков,
которыми князь дорожит, как реликвиями, но княгиня сумела
расположить их с благоговейным уважением к сокровенным чув­
ствам князя и с художественной предусмотрительностью, вос­
хищающей и тех, кому неведомы эти затаенные чувствования.
Был уже поздний вечер, когда мы выходили из парка, и мой
проводник принял приглашение поужинать со мной в гостини­
це, представившись наконец: он был директором княжеской
картинной галереи.
Воспользовавшись интимностью, возникшей за ужином, я
признался ему, что горю желанием лично познакомиться с кня­
жеской четой, и он заверил меня, что нет ничего легче: каждый
образованный, мыслящий путешественник может быть вхож в
придворный круг. Мне следовало только навестить гофмаршала,
а уж тот, наверное, благосклонно откликнется на мою просьбу
представить меня государю. Этот политичный путь ко двору не
устраивал меня уже потому, что гофмаршал наверняка полюбо­
пытствовал бы, откуда я родом, каково мое сословие и звание, а
такие вопросы были для меня затруднительны, так что я решил
ввериться воле случая, который с большей легкостью устраняет
препятствия, и я не прогадал. Однажды утром я гулял в парке,
еще безлюдном, и увидел князя, тоже гуляющего в простом сюр­
туке. Я приветствовал его, как будто вижу его в первый раз, он
остановился, спросив меня для начала, не приезжий ли я. Я
подтвердил это, добавив, что приехал недавно и не собирался
задерживаться, но красоты местности, а в особенности уютная
уравновешенность, чувствующаяся здесь повсюду, так привлекли
меня, что я решил не спешить. Руководствуясь в своей жизни
лишь научно-художественными интересами, я склонен остаться
здесь надолго, потому что все окружающее в высшей степени
соответствует и благоприятствует моим исканиям. Князю, по -
видимому, мои ответы доставили такое удовольствие, что он да­
же вызвался быть моим чичероне и показать мне красоты парка.
Я поостерегся проговориться о том, что уже бывал здесь, и сно ­
ва осмотрел все гроты, храмы, готические капеллы, павильоны,
терпеливо внимая комментариям по поводу всех достопри­
мечательностей, а князь, надо сказать, был словоохотлив. Он
340

никогда не забывал назвать образец, которому следовали в том
или ином случае, подчеркивал, как безукоризненно решена эта
задача, и подробно описывал правила, по которым устроен этот
парк и которым должны были бы подчиняться все парки. Он
спросил, согласен ли я с ним, и я восхитился прелестью пей­
зажа, изобильной роскошью растительности, но, заговорив о
зданиях, я повторил то, что уже слышал от меня директор гале­
реи. Князь в свою очередь учтиво выслушал меня и, по -видимо­
му, кое с чем внутренне согласился, однако пресек все же даль­
нейшую дискуссию замечанием, будто я прав, насколько может
быть прав идеалист, но практический навык и умение осуществ­
лять задуманное вряд ли свойственны мне. Мы заговорили об
искусстве, и я блеснул основательными познаниями в живопи­
си, не умолчав о моей вышколенной музыкальности; я даже по­
зволял себе иногда спорить с его высказываниями, весьма
неглупыми и меткими, но свидетельствующими о том, что его
представления об искусстве, далеко превосходящие обычную ос­
ведомленность сильных мира сего в этих вопросах, все же не­
достаточны для того, чтобы почуять глубину, из которой черпает
свое совершенное искусство истинный художник, воспламенен­
ный божественной искрой и взыскующий неподдельного. Вы­
слушивая мои ответные выпады и оригинальные концепции,
князь, очевидно, счел меня дилетантом, не умудренным художе­
ственной практикой. Он принялся растолковывать мне истин­
ные тенденции живописи и музыки, особенности картин и опер.
Я приобрел много сведений о колорите, о драпировках, о ба­
лете, о серьезной и комической музыке, об ариях для примадон­
ны, о хорах, о сценичности, о полумраке, об освещении и так
далее. Я внимал всему этому, не прерывая князя, наслаждавше­
гося своими рацеями. Неожиданно он сам переменил материю,
как бы невзначай осведомившись:
— А в фараон вы играете?
Услышав отрицательный ответ, князь продолжал:
—
Поверьте мне, это великолепная игра; в своей высокой
простоте эта игра для глубокомысленных. Вы смотрите на себя
как бы со стороны, или, лучше сказать, вы поднимаетесь на
пьедестал, откуда вы в состоянии созерцать загадочные сопря­
жения и узоры, всю ту, вообще говоря, незримую ткань, которой
заявляет о себе таинственная инстанция, именуемая случаем.
Выигрыш и проигрыш — два винта, на которых держится при­
чудливый двигатель, запущенный нами, но функционирующий
по собственной прихоти. Вам не обойтись без этой игры, я сам
научу вас.
Я признался, что до сих пор игра не особенно привлекала
меня, к тому же я предубежден против нее, как против опасной
и даже гибельной страсти.
Князь улыбнулся в ответ, пристально присматриваясь ко мне
своими живыми ясными глазами:
341

—
Ну, это разговоры, достойные детской, хотя вы можете
счесть меня игроком, залучающим вас в свои тенета... А я князь;
если вам по душе моя резиденция, живите здесь на здоровье, и
добро пожаловать в мой кружок, где между прочим поигрывают
в фараон, и пока еще игра никому не повредила, за этим я сам
слежу, но , вообще говоря, игра требует значительных ставок,
ибо случай косен, пока его не расшевелишь.
Уже удаляясь, князь обернулся ко мне и спросил:
—
Однако кто мой собеседник?
Я ответил, что мое имя Леонард, что я подвизаюсь как уче­
ный, нигде не служу, и мое происхождение отнюдь не знатное,
так что мне вряд ли подобает воспользоваться оказанной мне
милостью и посетить придворный круг.
—
Что знатность, что знатность! — вспыхнул князь.
—
Яже
по вас вижу, какой вы сведущий и мыслящий человек. Ученость —
вот ваша знатность, она открывает вам доступ в мой круг. Adieu,
господин Леонард, до свиданья!
Так я достиг желаемого раньше и легче, чем замышлял. Впер­
вые в жизни я был приглашен ко двору, мне предстояло даже
участвовать в придворной жизни, и в моей памяти пронеслись
все истории придворных происков, заговоров, интриг, о которых
я читал в романах и комедиях, высиживаемых досужими сочи­
нителями. По свидетельству подобных авторов, властитель всег­
да окружен злоумышленниками всякого рода и пребывает в ос­
леплении, гофмаршал помешан на своей родословной и не­
проходимо глуп, первый министр — корыстный, бессовестный
интриган, камер-юнкеры — сплошь развратники и осквернители
девичьей чести. Каждое лицо фальшиво улыбается, а в сердце
ласкательство и предательство. С виду тают от благожелатель­
ности и чувствительности, лебезят, сгибаются в три погибели,
но каждый ненавидит себе подобного, только и думает о том,
как бы подставить ему ножку, чтобы он упал и не поднялся и
можно было пролезть вперед, пока тебя не постигнет та же
участь. Придворные дамы тщеславны, притом помешаны на
своих романах и только и делают, что расставляют свои тенета и
силки, которых следует бояться как огня.
Такой образ двора сложился в моей душе, когда я читал о
нем в семинарии, а читал я довольно много; я воображал, что
при дворе колобродит беспрепятственно дьявол, и хотя Леонар­
дус порядочно порассказал мне о дворах, которые он посещал, и
его рассказы приметно расходились с моими представлениями, я
все же робел перед всем придворным, что в особенности сказы­
валось теперь, когда двор открывался мне самому. И все-таки
меня неодолимо подталкивало желание сблизиться с княгиней,
и внутренний голос невнятными глаголами непрерывно нашеп­
тывал мне, что здесь определится моя участь, и в предназначен­
ный час я не без внутреннего стеснения находился в княжеской
прихожей.
342

Я достаточно обтесался в том имперском торговом городе,
чтобы совершенно изгладилось в моем поведении все неуклю­
жее, чопорное, в общем, все монастырское. Будучи от природы
гибок и безукоризненно строен, я легко перенял непринужден­
ную подвижность светского человека. Как известно, даже лица
красивых молодых монахов омрачены бледностью, а я избавился
от нее, мои щеки порозовели, подтверждая, что я нахожусь в
расцвете лет и сил; об этом же говорил блеск моих глаз; мои
темно-каштановые локоны скрывали все, что осталось от тонзу­
ры. Ко всему прочему, я носил элегантный черный костюм в
новейшем вкусе (я обзавелся им в торговом городе), так что не­
удивительно: моя наружность расположила ко мне общество, о
чем свидетельствовало внимание ко мне, остающееся, впрочем,
в рамках высшей утонченности и потому необременительное.
Как по моей теории, основанной на романах и комедиях, князь,
удостоив меня беседы в парке при словах: «Я князь», — собст­
венно, должен был бы тут же расстегнуть сюртук, чтобы мне в
глаза сверкнула большая звезда, знак отличия, так и все господа
из княжеского окружения должны были бы щеголять в мундирах
с позументами, а на головах у них должны были бы красоваться
манерно взбитые букли, и я тем более удивился, встретив прос­
тые, в меру элегантные костюмы. Пришлось признать, что я
представлял себе придворную жизнь превратно, как ребенок;
моя скованность начала пропадать, а совсем уж ободрил меня
сам князь, подошедший ко мне со словами: «Вот и господин Ле­
онард!» — и сразу же начавший подшучивать над взыскатель­
ностью художественного критика: я, мол, подверг его парк на­
стоящей ревизии.
Распахнулись двустворчатые двери, и в салон вошла княгиня;
только две придворные дамы сопровождали ее. Как содрогнулся
я внутренне, увидев ее; при свечах ее сходство с моей приемной
матерью усугубилось.
Дамы окружили княгиню, ей представили меня, ее ответный
взгляд выдал удивление и внутреннее замешательство; она про­
бормотала несколько слов, которых я не расслышал, потом что-
то сказала старой даме, та тоже насторожилась и вперила в меня
острый взгляд, что длилось не долее мгновения.
Потом общество разделилось; где было больше, где меньше
собеседников; разговоры оживлялись, царила свободная не­
принужденность, хотя придворный этикет давал себя знать, на­
поминая о присутствии государя, что, впрочем, не вызывало ни
малейшего стеснения. Я пытался выделить хоть кого-нибудь,
мало-мальски соответствующего моим представлениям о при­
дворной жизни. Гофмаршал был бойкий старый весельчак, ка­
мер-юнкеры оказались резвыми юнцами, не внушавшими ника­
ких подозрений. Две придворные дамы походили одна на дру­
гую, как две сестры; обе молоденькие, с виду малозначительные,
не блещущие ничем, даже своими туалетами. Обществу не давал
343

соскучиться коротыш со вздернутым носом и живыми блестя­
щим глазами, весь в черном, с длинной стальной шпагой на бо­
ку; с неописуемой быстротой он сновал туда-сюда, напоминая
юркую змейку; он возникал то здесь, то там, уклонялся от разго­
воров, но не скупился на сотни едких экспромтов, искрящихся
остроумием и как бы воспламеняющих каждого. То был княже­
ский лейб-медик.
Старая дама, наперсница княгини, неуловимым движением
изолировала меня от окружающих, и я сам не заметил, как ос­
тался с ней с глазу на глаз в оконной нише. Она не замедлила
заговорить со мной и при всем своем такте не сумела скрыть
своей цели: ее интересовало, кто я и откуда.
Я ожидал подобных расспросов и, убедившись, что наимень ­
шими опасностями грозит мне в таких случаях скупой незатей­
ливый рассказ, не стал особенно распространяться о своей ж из­
ни, сообщив лишь, что сперва изучал теологию, но когда умер
мой отец, оставив мне богатое наследство, отправился пу­
тешествовать из любопытства и любознательности. Место моего
рождения я переместил в польско-прусские владения и снабдил
его таким наименованием, угрожающим целости языка и зубов,
что оно царапнуло ухо старой даме и та не отважилась пере­
спросить.
—
Ах, сударь, — сказала старая дама, — от вашей внешности
здесь пробуждаются кое-какие грустные воспоминания, да и не
умалчиваете ли вы из скромности о том, кто вы в действитель­
ности; едва ли студент-теолог держался бы с таким достоинст­
вом, как вы.
Было подано мороженое с прохладительными напитками, и
общество перешло в зал, где был уже готов стол для игры в фа­
раон. Гофмаршал держал банк, но, как мне потом сказали, уго­
ворился с князем, что присваивает выигрыш, а в случае проиг­
рыша фонды банка пополняет князь. Кавалеры встали вокруг
стола, за исключением лейб-медика, никогда не игравшего и по­
тому составляющего компанию также не играющим дамам.
Князь подозвал меня к себе и больше не отпускал, выбирая для
меня карты и кратко объясняя ход игры. Ни одна карта князя не
выигрывала, и я, следуя его советам, тоже непрерывно проигры­
вал, а проигрыш был немалый, так как ставки начинались с
луидора. Мои финансы и без того иссякали, вынуждая меня все
чаще прикидывать, как я поступлю, истратив последнее, тем бо­
лее роковой могла оказаться для меня игра, грозившая полным
разорением. При новой талье я попросил князя предоставить
меня всем превратностям игры, так как я, очевидно, в игре не­
счастлив и приношу несчастье ему. Князь улыбнулся и сказал,
что я бы мог еще отыграться под руководством опытного игрока,
однако, если я так самонадеян, он тоже не прочь взглянуть на
дальнейшее.
Я вытянул карту напропалую, это была дама. Смешно при­
344

знаться: я вообразил, что в стертом безжизненном карточном
образе узнаю Аврелию. Я воззрился на карту и едва мог скрыть
внутреннее смятение; к действительности вернул меня только
возглас банкомета, призывавшего делать игру. Не долго думая, я
извлек из кармана мои последние пять луидоров и поставил на
даму. Дама выиграла, и я ставил на нее вновь и вновь, повышая
ставки на сумму выигрыша.
Всякий раз, когда я ставил на даму, игроки кричали:
—
Нет, это невозможно , теперь дама будет неверна! — однако
все их карты неизменно бывали биты.
—
Сверхъестественно! Невероятно! — только и слышалось со
всех сторон, а я в молчаливом самоуглублении, сосредоточив­
шись всей душой на Аврелии, едва замечал золото, которое бан­
комет снова и снова придвигал ко мне.
Одним словом, в четырех последних тальях дама непрерывно
выигрывала, наполняя мои карманы золотом. Через эту даму
Фортуна подарила мне не менее двух тысяч луидоров, мои стес­
ненные обстоятельства миновали, но мне было не по себе от
неизъяснимой внутренней тревоги.
Меня настораживало таинственное сходство моего сегодняш­
него счастья с недавним счастливым выстрелом, настигшим-
таки куропаток. Я все более убеждался, что не я, а посторонняя
власть, внедрившаяся в меня, навлекает невероятное, а я сам —
лишь безвольное орудие, которым она пользуется ради неведо­
мой цели. Сознание этой двойственности, расщепившей мой
внутренний мир, обнадеживало меня, предвещая произрастание
моей собственной внутренней силы, способной противостоять
врагу и одолеть его. Вечное отражение Аврелии на моем пути
было лишь гнусным соблазном, подстрекающим к дурному, и
это кощунственное извращение чистейшего милого образа воз­
мущало меня так, что воротило с души.
Весьма мрачно настроенный, пробирался я поутру парком и
нечаянно встретил князя, тоже имевшего привычку гулять в этот
час.
—
Что, господин Леонард, — окликнул он меня, — как вы
находите мой фараон? Что вы скажете о причуде случая, про­
стившего вам ваши оплошности да еще подбросившего вам зо­
лота? Вам посчастливилось попасть в фавориты к даме, однако
не слишком полагайтесь впредь на такой фавор.
Он пустился в подробности насчет фавора в карточной игре,
излагал хитроумнейшие правила, как расположить к себе случай,
и закончил увещеванием, чтобы ревностно преследовал свое
счастье за карточным столом. Я же от всей души заверил его,
что не возьму больше карты в руки и решение мое твердо. Князь
посмотрел на меня с удивлением.
—
Это решение, — продолжал я, — вызвано именно моим
вчерашним головокружительным счастьем, так как я убедился в
том, что карточная игра не только не безобидна, но прямо-таки
345

пагубна. Я испытывал настоящий ужас, когда карта, безразлич­
ная мне, вытянутая вслепую, пробуждала во мне воспоминание,
от которого разрывалось мое сердце, и я уже не принадлежал
себе, не знаю, что мной двигало, подбрасывая мне счастье в иг­
ре с шальными выигрышами, как будто оно коренится во мне
самом, как будто, вспоминая ту, чей лик сияет мне жгучими
красками с безжизненной карты, я начинаю помыкать случаем и
прослеживаю его скрытые извивы...
—
Я понимаю вас, — прервал меня князь, — у вас была не­
счастная любовь, и карта вызвала в вашей душе образ вашей ут­
раты, хотя мне, с вашего позволения, это кажется несколько за­
бавным, стоит мне вообразить подвернувшуюся вам даму червей
с ее расплывшейся, бледной потешной физиономией. Однако
вы, так или иначе, вспомнили вашу возлюбленную, и в игре она
была вам более верна и принесла вам больше добра, чем в жиз­
ни, может быть, но что в этом ужасного или устрашающего, я не
пойму, хоть убейте, по-моему, благоволение счастья всегда раду­
ет, да и вообще, если вас настораживает фатальное совпадение
счастья в игре с вашей милой, так игра-то здесь ни при чем, та­
ково ваше особливое расположение духа.
—
Не спорю, ваше высочество, — ответил я, — но меня -то
тревожит не столько опасность попасть в скверный переплет из-
за проигрыша, сколько дерзость, заставляющая в открытой рас­
пре покушаться на таинственную силу, а она вдруг выходит из
темноты вся в блеске обманчивого марева, залучает невесть ку­
да, издевательски схватывает, и мы размозжены. Не столкно­
вение ли с этой силой так прельстительно, что человек в ребяче­
ском самообольщении ввязывается в него и уже не может его
прервать, в самой смерти уповая на торжество. Вот отчего, по-
моему, происходит безумная страсть игрока и внутреннее потря­
сение, вызванное отнюдь не просто проигрышем и потому тем
более убийственное. Но даже с более житейской точки зрения,
пусть игрок еще не подвержен этой страсти, пусть враждебная
стихия еще не обуяла его, но и тогда сам по себе проигрыш уг­
рожает ему тысячами превратностей и даже полным разорением,
хотя он играет, лишь повинуясь обстоятельствам. С вашего по­
зволения, ваше высочество, я рискнул вчера всей моей дорож­
ной кассой.
—
Вам ничего не грозило, — тотчас же ответил князь, — я бы
возместил вам ваш проигрыш тройной суммой, так как я не хо­
чу, чтобы мои развлечения кого-нибудь разоряли, кстати, это
исключено: я знаю всех, кто играет за моим столом, я не спус­
каю с них глаз.
—
Но тем самым, ваше высочество, — возразил я, — вы
уничтожаете свободу игры и начинаете регулировать как раз те
извивы случая, которые вам так интересно наблюдать за игрой.
Да и не ухитрится ли тот или иной игрок, безрассудно привер­
женный своей страсти, избежать вашего присмотра, чего бы это
346

ему ни стоило, и ввергнуть свою жизнь в напасть, которая раз­
рушит ее? Не сочтите мою прямоту за дерзость, ваше высочество,
однако, даже если свободой злоупотребляют, рамки, предписан­
ные для нее, стеснительны и невыносимы, ибо само существо
человека противится таким рамкам.
—
Вы, кажется, никогда и ни в чем не разделяете моего мне­
ния, господин Леонард, — вспылил князь и удалился, едва удос­
тоив меня небрежного «adieu».
Я сам себе не отдавал отчета в том, почему я позволил себе
такую прямоту; хотя в торговом городе я часто присутствовал
при игре и крупные ставки были мне не внове, игра не настоль­
ко занимала мои мысли, чтобы с моих губ невольно срывались
такие выстраданные суждения. Особенно меня удручала потеря
княжеского расположения, что закрывало мне доступ ко двору,
лишая надежды на сближение с княгиней. Однако я заблуждал­
ся, так как в тот же вечер получил пригласительный билет на
концерт, и князь , приблизившись, по-дружески шутливо обра­
тился ко мне:
—
Добрый вечер, господин Леонард, дай Бог, чтобы моя ка­
пелла сегодня отличилась и моя музыка не разочаровала вас, как
разочаровал мой парк.
Музыка и вправду была недурна, исполнение было четко от­
работано, удручал, однако, выбор пьес, одна как бы оспаривала
другую, и настоящую скуку вызвал у меня один опус, угнетаю­
щий своей выверенностью и заданностью. Однако на этот раз я
не пустился в откровенности, и хорошо сделал: впоследствии
мне сказали, что затяжной опус — композиция самого князя.
Я не преминул посетить придворный круг и даже решил не
уклоняться от фараона, чтобы угодить князю; тем более я уди­
вился, не увидев банка. Стояли обычные карточные столы, но
игрой были заняты далеко не все. Кавалеры и дамы составили
кружок во главе с князем, и начался оживленный остроумный
разговор. Кое-кто ухитрялся вставлять весьма занятные пассажи,
не пренебрегали и весьма рискованными анекдотами; я призвал
на помощь мои таланты, позволил себе даже намеки на некото­
рые подробности моей собственной жизни, искусно подернув их
романтическим флером для вящей занимательности. Мне по­
счастливилось вызвать в кружке интерес, достаточно лестный
для меня, однако князь предпочитал юмористические курьезы, а
в этом не имел себе равных лейб-медик, так и сыпавший тыся­
чами экспромтов и острых словечек.
Подобные развлечения привились и углубились до того, что
возникло обыкновение читать в обществе написанное прежде, и
наши вечера постепенно превратились в хорошо согласованные
литературно-эстетические собрания, где князь председательство­
вал, а каждый находил простор для своих интересов.
Однажды нашим вниманием завладел ученый, глубокомыс­
ленно преуспевший в физике; он знакомил нас с новыми, инте­
347

ресными открытиями в своей области, и насколько одна часть
общества, достаточно сведущая в науке, была захвачена, на­
столько же скучала другая его часть, не затронутая научными
веяньями. Сам князь, видимо, потерял канву профессорских
рассуждений и явно тяготился ими, вежливо ожидая конца. Ког­
да профессор смолк, лейб-медик был доволен, как никто; он
расхвалил профессора на все лады, добавив, однако, что высо­
конаучное не только не исключает потешного, но даже предпо­
лагает нечто рассчитанное на увеселение и не преследующее
других целей. Стыдившиеся своей слабости под гнетом чуждого
авторитета приободрились, и по лицу самого князя пробежала
улыбка удовлетворения: очевидно, князь лучше чувствовал себя
на земле.
—
Вашему высочеству ведомо, — начал лейб-медик, обратив­
шись к князю, — что, путешествуя, я никогда не манкирую за­
писями смешных происшествий, разнообразящих жизнь своими
стечениями, в особенности же тщательно зарисовываю в моем
путевом журнале разных уморительных оригиналов, на которых
случалось натолкнуться, и вот из этого -то журнала я и намерен
кое-что извлечь для вас, не замахиваясь на высшее и довольст­
вуясь просто развлекательным.
В прошлом году забрел я как-то поздней ночью в большое
приглядное село; до города надо было идти часа четыре, вот я и
вздумал пристать в гостинице, вполне приличной, да и хозяин,
бойкий и расторопный, располагал к себе. Измученный, даже
разбитый долгим странствием, я повалился на постель в моей
комнате, нуждаясь в спокойном, продолжительном сне, однако в
час ночи меня разбудила флейта, на ней играли чуть ли не у ме­
ня под боком. Сроду я не слыхивал такой игры. Трудно было
представить себе, какие же легкие у этого человека, ибо он пря-
мо-таки уничтожал музыкальные возможности флейты одним и
тем же пронзительным звуком, режущим уши, даже не пытаясь
сыграть что-нибудь другое, и невозможно было представить себе
более мерзкую какофонию. Я поносил и клял про себя этого от­
петого полоумного, отнимавшего у меня сон и вдобавок мучив­
шего мои уши, однако с регулярностью часового механизма он
трубил свое, пока не раздался глухой удар, словно что-то швыр­
нули в стену, и тогда все замерло: я мог спать в свое удовольст­
вие.
Утром я услышал, как внизу яростно переругиваются. Я узнал
голос хозяина, которому перечил другой мужской голос, надры­
вавшийся:
—
Да пропади он пропадом, ваш дом; нелегкая занесла меня
на его порог. Дьявол заманил меня в хоромину, где нельзя ни
есть, ни пить — все такое тошнотворное, и цены кусаются. Вот
вам ваши деньги, и adieu, ноги моей больше не будет в этой
поганой пивнушке!
С этими словами выбежал тощий приземистый человек в
348

сюртуке кофейного цвета и в круглом рыжем парике (ни дать ни
взять, лисья шерсть); задиристо нахлобученная шляпа еле дер­
жалась поверх парика; человек бросился в конюшню, вскоре я
увидел, как он выводит во двор не слишком резвого коня, чтобы
удалиться тряским галопом.
Естественно, я предположил, что кто-то из проезжающих не
поладил с хозяином и убрался подобру-поздорову; каково же
было мое удивление, когда в полдень у меня на глазах та же са­
мая кофейно-коричневая фигура в лисье-рыжем парике, уда­
лившаяся утром, ввалилась в общую комнату и плюхнулась за
стол, где был накрыт обед. Думаю, что мне еще никогда не по­
падались лица смешнее и безобразнее. Вся его осанка отлича­
лась такой нарочитой степенностью, что, глядя на него, просто
разбирал смех. Мы обедали вместе, и мне случалось перемол­
виться словом с хозяином, тогда как мой сотрапезник, поистине
неутомимый едок, упорно помалкивал. Я не сразу смекнул, куда
метит злоязычник хозяин, когда тот заговорил о повадках раз­
ных народов и осведомился, знаком ли я с ирландцами21 и знаю
ли что-нибудь об их пресловутых выходках.
«Кто о них не знает», — ответил я, и у меня в голове про­
мелькнула целая череда подобных выходок.
Я помянул ирландца, которого спросили, зачем он напялил
чулок наизнанку, а простофиля ответил: «Чтобы дырку скрыть!»
Потом пришла мне на память великолепная выходка ирландца,
спавшего в одной постели со злющим шотландцем и высунув­
шим голую ногу из-под одеяла, что заметил англичанин, зашед­
ший в ту же комнату, мигом отстегнувший от своего сапога
шпору и нацепивший ее ирландцу на ногу. Ирландец, не про­
сыпаясь, подобрал ногу и царапнул шпорой шотландца, разбу­
див его, и тот залепил ирландцу изрядную оплеуху. Тогда между
ними произошел следующий вразумительный разговор:
—
Черт тебя побери, за что ты треснул меня?
— Ты же меня шпорой ободрал!
—
Как это может быть, нешто я в сапогах ложился?
—
Сам посмотри!
—
Накажи меня Бог, ты прав; не иначе как тутошний услу­
жающий сапог снял, а шпора так и торчит на ноге!
Хозяин так и прыснул со смеху, а мой сотрапезник, наевшись
до отвала и осушив большущий стакан пива, посмотрел на меня
серьезно и сказал:
—
Совершенно справедливо, у ирландцев часто бывают такие
выходки, но дело тут не в народе; народ они деятельный и
смышленый, а все дело в тамошнем поганом ветре; от него ду­
рость нападает, как чох, ибо, сударь, хотя сам я англичанин, но
из Ирландии родом и воспитывался там же, так что и я страдаю
проклятущими выходками.
Хозяин покатывался со смеху; и я поневоле присоединился к
нему: меня позабавило то, что ирландец, толкуя о выходках, сам
349

отмачивал не последнюю из них. Смех ничуть не оскорбил на­
шего сотрапезника; он вытаращил глаза и, понюхав свой палец,
изрек:
—
В Англии ирландцы служат забористым перцем, без них
общество было бы слишком пресно. Я сам если и подобен
Фальстафу22, но только в том, что не скуплюсь на шутки, а при­
общаю к ним других, что, согласитесь, немаловажно в наше ки­
слое время. Поверите ли, даже в этом пустом голенище, в рас­
пивочной хозяйской душе если и проклевывается что-то в этом
роде, то с моей легкой руки. Но этот хозяин — хороший хозяин,
он ни за что не притронется к жалкому золотому запасу своих
острот, а если и тряхнет иногда мошной, то разве что в обществе
богачей, когда можно рассчитывать на изрядную лихву; а если
он сомневается насчет лихвы, то он показывает лишь корешок
своей капитальной книги, как вам только что; этот корешок —
якобы расточительный смех, лишь скрывающий истинную на­
личность шуток. Бог помощь, господа!
С этими словами оригинал шагнул за дверь, и я попросил хо­
зяина рассказать мне, кто он такой.
—
Это ирландец, — ответил хозяин, — по фамилии Эвсон, и
на этом основании он считает себя англичанином, правда, кор­
ни его в Англии, но так или иначе он обосновался здесь не­
давно, ровно двадцать два года назад. Я сам был молод, приоб­
рел только что эту гостиницу и праздновал свадьбу, а господин
Эвсон, тогда еще желторотый, но уже в лисье-рыжем парике и в
кофейно-коричневом сюртуке того же покроя, заглянул сюда,
возвращаясь на родину; должно быть, его привлекла танцеваль­
ная музыка. Он клялся, что только на кораблях танцуют как
следует, и он-де там заделался танцором сызмальства, вот он и
вздумал сплясать нам хорнпайп, варварски насвистывая при
этом сквозь зубы, и до того доплясался, что вывихнул себе ногу,
свалился и остался выздоравливать. С тех пор он так и застрял у
меня. Знали бы вы, как он досаждает мне своими причудами;
день за днем сколько уж лет он ругается со мной, все ему у нас
не так да не эдак; он винит меня в том, что я обираю его, жалу­
ется, что ему опостылела жизнь без ростбифа и портера; он упа­
ковывается, напяливает все три своих парика, один на другой,
прощается со мной и отбывает на своем полудохлом жеребце, но
это всего-навсего прогулка; к полудню он въезжает через другие
ворота, спокойно садится за стол, как вы видели сегодня, и за
троих наедается, хоть кухня у нас, по его мнению, хуже некуда.
Каждый год он получает внушительный вексель, так что в сред­
ствах он не стеснен; получив его, он трогательно прощается со
мной, называет меня своим лучшим другом, проливает слезы,
слезы текут и у меня по щекам, но только потому, что я с тру­
дом сдерживаю смех. Потом он составляет духовную, как дела­
ется при смерти, говорит, что завещал все свое состояние моей
старшей дочери, не торопясь уезжает и тащится в город. На тре­
350

тий, в крайнем случае на четвертый день он тут как тут; у него
два новых кофейно-коричневых сюртука, три лисье-рыжих па­
рика, один огнистее другого, шесть рубашек, новая серая шляпа
и остальное, что требуется ему по части одежды; моя старшая
дочь — его любимица, ей он привозит кулек сладостей, как буд­
то она под стол пешком ходит, а ей уже восемнадцать лет По­
том он забывает и про город и про отъезд восвояси. Свои счета
он погашает каждый вечер, завтрак оплачивает каждое утро,
сердито бросив мне деньги, как будто уезжает навсегда. А вооб­
ще человека добрее, чем он, поискать; он и детей моих балует,
задаривает, и бедняков не оставляет своими щедротами, только
на священника он дуется, и то потому, что ему школьный учи­
тель насплетничал: господин Эвсон бросил в кружку золотой, а
священник разменял его на медяки. С тех пор Эвсон избегает
священника и не ходит в церковь, за что священник ославил его
атеистом. Я уже говорил, как он досаждает мне; нрав у него
сварливый, а какие он выкидывает коленца! Вот прямо-таки
вчера возвращаюсь я домой и слышу: кричат-надрываются, уз­
наю Эвсона по голосу. Оказывается, он сцепился с моей слу­
жанкой. Он уже сбросил свой парик (он всегда так делает, когда
разъярится), стоял с голой головой, без сюртука, в подтяжках
перед служанкой, тыкал ей под нос толстую книгу, что-то пока ­
зывая в ней пальцем, и ругался на чем свет стоит. Служанка же
уперла руки в боки и вопила: пускай он других впутывает в свои
делишки, лиходей такой, безбожник и так далее Едва-едва я
приструнил их и раскумекал, откуда ветер дует Господин Эвсон
потребовал у служанки облатку, чтобы запечатать письмо; до
служанки не дошло, чего он хочет; ей взбрело в голову, будто он
спрашивает облатку, которой у нас причащают, и, стало быть,
задумал осквернить святое причастие, так как и сам священник
предупреждал: он богопротивник. Вот она и отказалась выпол­
нить его пожелание, а господин Эвсон решил, что у него произ­
ношение подгуляло и его не понимают; вот он и приволок свой
англо-немецкий лексикон и принялся комментировать свою
просьбу, ссылаясь на этот фолиант и говоря при этом сплошь
по-английски, а крестьянская девка, во-первых, и читать-то не
умеет, и английский язык для нее — дьявольская тарабарщина.
Не приди я, они, пожалуй, подрались бы, и, боюсь, господину
Эвсону не поздоровилось бы.
Я прервал рассказ хозяина о своеобычном постояльце, спро­
сив, не господин ли Эвсон дудел ночью так невыносимо, что я
не мог сомкнуть глаз.
—
Ах, сударь, — отозвался хозяин, — это одна из привычек
господина Эвсона, так он, в конце концов, всех гостей распуга­
ет. Тому три года будет, как воротился из города мой сын; пар­
нишка — флейтист что надо; вот он и мусолил свой инструмент,
чтобы не разучиться. А господину Эвсону вспало на ум, что он
тоже играл на флейте прежде, и он проходу Францу не давал,
351

пока тот не продал ему флейту и ноты, а уж за ценой господин
Эвсон не постоял, надо правду сказать.
И господин Эвсон, глухой к музыке как пробка, принялся
дудеть по нотам так прилежно, что дальше некуда. Он уже до ­
брался до второго соло первого аллегро; тут-то и напоролся он
на пассаж, который оказался ему не по зубам; и этот пассаж он
дудит три года подряд по сто раз на дню, доводя до белого кале­
ния, запускает в стену сперва флейтой, потом париком. А по­
скольку флейта все-таки не железная, то он то и дело нуждается
в новой флейте, и у него всегда под рукой три или четыре.
Стоит винтику сломаться или клапану забарахлить, он выки­
дывает ее в окошко с криком: «Накажи меня Бог! Только анг­
лийские инструменты чего-нибудь стоят!»
Все бы ничего, но ему часто приспичивает поиграть ночью, и
тогда самый крепкий сон рушится от его иерихонской трубы.
Поверите ли, у нас на казенной квартире проживает английский
доктор почти столько же времени, сколько Эвсон живет у меня.
Доктор этот прозывается Грин, и у них с господином Эвсоном
нечто вроде симпатии, оба они оригиналы и юмористы на свой
лад. Вот уж подлинно, им вместе тесно, а врозь скучно, но друг
без друга им невмоготу. Я как раз вспомнил, что господин Эв­
сон заказал мне пунш на сегодняшний вечер и пригласил на
пунш нашего амтмана с доктором Грином. Если вы, сударь,
найдете возможным погостить у меня до утра, то вы сможете
сегодня вечером полюбоваться трилистником, какого и в коме­
дии не увидишь.
Вы догадываетесь, ваше высочество, что спешить мне было
некуда и я воспылал желанием узреть господина Эвсона во всем
его блеске. И господин Эвсон вскоре явился собственной пер­
соной, как только свечерело, он со всей учтивостью пригласил
меня на пунш, добавив, что ему, право, неудобно потчевать ме­
ня никудышным пойлом, которое слывет здесь пуншем; только
в Англии пунш — действительно пунш, вот он скоро туда вер­
нется и будет ждать меня там, ужо в Англии я смогу убедиться:
приготовление этого божественного напитка — его истинное
призвание. Я уже знал, чего стоят подобные посулы. Вскоре со­
брались другие званые гости. Амтман был низенький, круглень­
кий, добродушнейший человечек; носик у него был красный, а
глазенки удовлетворенно поблескивали; доктор Грин был здоро­
вяк средних лет; по его лицу сразу было видно, что он англича­
нин; одевался он по моде, но за собой особенно не следил; на
носу у него были очки, на голове шляпа.
—
Шампанского подайте мне до покрасненья глаз!23 — вос ­
кликнул он с пафосом, шагнув к хозяину, вцепившись ему в бо­
ка и тормоша его. Камбиз ты вероломный, где принцессы? Здесь
кофеем разит, а не напитком богов...
—
Отстань, герой, кулак твой слишком крепок, и ребра мне
он может размозжить, — возопил хозяин, задыхаясь.
352

—
Заморыш! Отпущу тебя не прежде,— продолжал доктор,—
чем пунша сладкий дух мне защекочет нос, обворожив мой ра­
зум; не прежде, нет, виновный виночерпий!
Тут на доктора набросился Эвсон.
—
Презренный Грин, твой грим стереть придется, и не спасут
тебя твои гримасы, когда ты не отступишься немедля.
«Ну, — подумал я, — драки не миновать».
Однако доктор отозвался:
—
Смешит меня трусливое бессилье. Что ж, буду я спокойно
ждать напитка божественного, благородный Эвсон.
Он отпустил хозяина, и тот отскочил в сторону, с миной ка­
кого-нибудь Катона сел к столу, вооружился набитой трубкой и
воздвиг настоящие фортификации из дыма.
—
Хоть в театр не ходи, — сказал мне весельчак амтман, —
доктор в руки не берет немецких книг, но однажды ему попался
на глаза мой Шекспир, в шлегелевском то есть переводе24, и с
тех пор он повадился, как сам он выражается, старинные род­
ные мелодии играть на заграничном инструменте. Обратите
внимание, даже здешний целовальник изъясняется складно,
доктор и его, так сказать, объямбил.
Хозяин принес дымящийся пунш, и хотя Эвсон и Грин кля­
лись, что пить его невозможно , каждый из них опрокидывал
один большой стакан за другим. При этом и разговор мы кое-
как поддерживали. Грин был не из разговорчивых, лишь время
от времени он комично противоречил собеседнику. Например,
амтман заговорил о городском театре, и я уверял, что первый
любовник играет отлично.
—
Где там, — буркнул доктор, — не думаете ли вы, что если
бы этот тип играл в шесть раз лучше, он был бы более достоин
аплодисментов?
На это нечего было возразить, и я сказал только, что в шесть
раз лучше не худо бы играть актеру, жалким образом подвизав­
шемуся в амплуа благородного отца.
—
Где там, — снова буркнул Грин, — этот тип делает все, что
может. Разве он виноват, что у него скверные наклонности? За­
то в скверном нет ему равных, а на худой конец, и это по­
хвально.
У амтмана было свое амплуа. Он разжигал обоих, и они отве­
чали потешными вспышками и выпадами. Амтман помещался
между ними как некое провоцирующее начало, и дело шло, по ­
ка не подействовал крепкий пунш. Тогда у Эвсона взыграло ре­
тивое, и надтреснутым голосом он затянул национальные ме­
лодии родного края, выбросил парик и сюртук за окно во двор,
изощряясь в нелепом танце с такими умопомрачительными гри­
масами, что можно было надорвать себе живот со смеху. Доктор
оставался невозмутим, зато его посещали самые невообразимые
видения. Так, он принял пуншевый ковш за контрабас и взду­
мал царапать его ложкой, аккомпанируя Эвсону; лишь яростные
353

протесты хозяина заставили его отказаться от этого намерения
Амтман заметно сникал; наконец он потащился в угол комнаты,
где, плюхнувшись, расплакался. Целовальник указал мне на него
глазами, и я спросил амтмана, что значит столь глубокая скорбь.
«Ах! Ах! — прорвало его сквозь слезы.
—
Принц Евгений был
великий полководец, и этот героический принц отдал Богу ду­
шу. Ах! Ах!»
И расплакался еще пуще; слезы так и хлынули у него по ще­
кам. Я попытался утешить его, напомнив, что сия великая утра­
та произошла в минувшем столетии, но мой собеседник был
безутешен. Между тем доктор Грин схватил большие щипцы и,
вместо того чтобы снять нагар со свечи, неутомимо пырял ими в
открытое окно. Он замахивался на самое луну, дабы избавить ее
от несуществующего нагара, а она сияла себе светлешенько. Эв-
сон скакал и вопил, словно его допекает по крайней мере тыся­
ча чертей, пока в комнату не вошел слуга с фонарем, невзирая
на лунное сиянье, и не гаркнул: «К вашим услугам, господа! По­
ра и восвояси!»
Доктор приблизился к нему и, пыхнув ему в лицо облаками
дыма, изрек: «Здорово, друг! Ты Квинз, ты носишь лунный свет,
собаку и терновник. Я здорово тебя почистил, ты стервец! По ­
койной ночи, много выпил я дрянного пойла; покойной ночи,
целовальник, пока ты цел; покойной ночи, мой Пилад!»25
Эвсон клятвенно предостерегал своих гостей, что они слома­
ют себе шею по дороге, но никто его не слушал; дюжий слуга
облапил доктора и амтмана, все еще минорно канючившего о
принце Евгении, и они заковыляли по улице на свои казенные
квартиры. Кое-как отволокли мы оголтелого Эвсона в его ком­
нату, где он полночи насиловал свою флейту и мои уши, так что
сна у меня не было ни в одном глазу, и я только в карете смог
отоспаться после давешнего шума и беснованья.
Рассказ лейб-медика неоднократно прерывался смехом, по ­
жалуй более громким, чем допускает придворный этикет. Князь,
кажется, искренне веселился.
—
Вы несправедливы, — сказал он, — к одной фигуре; убрали
ее чуть ли не за кулисы, а ведь это вы сами, ибо, бьюсь об за­
клад, ваш юмор, подчас небезопасный, подогревал и придурь
Эвсона, и пафос доктора, подвигнув их на тысячи перехлестов,
так что вы сами были провоцирующим началом, за которое вы
выдаете этого плаксу амтмана.
—
Напротив, ваше высочество, — возразил лейб-медик, —
этот клуб шалых сумасбродов настолько спелся, что голос по­
стороннего только диссонировал бы. Оставаясь при музыкаль­
ной терминологии, я бы сказал, что эти трое образовали чис­
тейшее трезвучие, в котором каждый звучал по-своему, но в со ­
вершенной гармонии с другими, а целовальник присоединился к
ним, как септима.
Заданный тон удерживался в разговоре еще некоторое время,
354

как у нас вошло в обычай, потом княжеская чета удалилась в свои
покои, и общество в самом благодушном настроении разошлось.
Я все более обживался в новых для меня условиях. И чем бо­
лее убаюкивало меня размеренное придворное и столичное
благодушие, чем более за мной закреплялось место, которое я
занимал не без успеха и не без чести для себя, тем безразличнее
делалось мне мое прошлое, и ничто, казалось, уже не предвеща­
ло какую-нибудь перемену в моей судьбе. Князь явно благово­
лил ко мне, и, судя по многим беглым, но отчетливым призна­
кам, я мог предположить, что он дорожит моим присутствием и
намерен так или иначе упрочить его. Спору нет, известный пре­
дустановленный одинаковый уровень образования и общий
ранжир умственных и художественных интересов, учреждаемых
двором для всей резиденции, могли бы отравить пребывание там
человеку, чья незаурядная мысль требует полной свободы, одна­
ко, когда стеснения и по-своему жесткий распорядок придвор­
ной жизни слишком удручали меня, мне весьма пригождалась
прежняя приверженность уставу, которому надлежало неукосни­
тельно повиноваться хотя бы внешне. Мое монашество не от­
пускало меня, несмотря ни на что.
Князь осыпал меня знаками внимания, однако княгиня оста­
валась холодной и неприступной, хотя я не жалел усилий, чтобы
снискать ее доверительность. Я нередко с удивлением замечал,
что мое присутствие тяготит ее, и она только через силу бросает
мне две-три дежурных любезности. При этом дамы, приближен­
ные к ней, были снисходительнее; моя внешность не оставляла
их равнодушными, и в общении с ними я приобрел светский
лоск, именуемый галантностью и заключающийся в том, чтобы
болтать с тою же пластической складностью, которая позволяет
уместно вписываться в любой круг. Не каждому дано уклоняться
в беседе от всего значительного и при этом ублажать женщину
тонкостями, неуловимыми для нее самой. Очевидно, что такая
галантность высшего полета несовместима с тяжеловесным
угодничеством; прелесть ее в том, чтобы в простой заниматель­
ности угадывался гимн идолу вашей души, а это достигается
вкрадчивым исследованием ее собственной души, когда перед
ней она сама и ее услаждает пленительная зеркальность.
Кто бы теперь заподозрил во мне монаха! Некоторой опас­
ностью угрожала мне разве что церковь, где всегда могла себя
выдать монастырская выучка со своим специфическим ладом и
настроенностью.
Всякий двор — в сущности, монетный двор, чеканящий при­
дворных, как монеты, и общего чекана избежал только лейб-ме ­
дик, что привлекало меня к нему, а его ко мне, так как ему была
известна моя вольнодумная откровенность, задевшая своей дерз­
кой прямотой восприимчивую чувствительность князя и освобо­
дившая двор от ненавистной игры в фараон.
Неудивительно, что мы частенько сходились потолковать о
355

науке, об искусстве да и просто о житейском, происходящем у
нас на глазах.
Лейб-медик благоговел перед княгиней, как и я; он подтвер­
ждал, что именно княгиня мешает своему супругу впадать вре­
менами в тривиальность, к чему он довольно-таки склонен, и
она же не дает ему скучать, ненавязчиво развлекая его то той, то
другой игрушкой, без которых он удержу не знал бы в своих по­
верхностных пристрастиях. Разговор, дал мне повод посетовать
на досадное невезенье: моя скромная особа как будто внушает
государыне невыносимую, для меня непостижимую неприязнь.
Лейб-медик тотчас встал и вынул из ящика своего письменного
стола миниатюрный портрет; его-то и протянул он мне с тем,
чтобы я изучил его. Я так и поступил и не мог скрыть изумле­
ния, увидев на портрете свои собственные черты. Если бы не
прическа и не костюм, дань современной моде, если бы не ба­
кенбарды, шедевр Белькампо, портрет мог бы считаться моим
портретом. Я так и сказал лейб-медику.
—
Вот вам и объяснение, — сказал он. — Вот почему княгиня
в беспокойстве и даже в страхе от вашего приближения; ваша
внешность напоминает ей сокрушительный удар, от которого
двор не мог оправиться много лет спустя. Прежний лейб-медик,
умерший несколько лет назад, поведал мне, своему ученику, что
произошло тогда в княжеской семье, и он же передал мне этот
портрет, изображающий тогдашнего княжеского фаворита по
имени Франческо, согласитесь, истинный шедевр живописи. Его
написал один странный художник, он был нездешний, но тогда
оказался при дворе и даже играл в трагедии главную роль.
Должен признаться, что портрет возбуждал во мне безотчет­
ные опасенья, ускользавшие от моего понимания. Казалось,
портрет мог раскрыть тайну, распространявшуюся на меня са­
мого, и я заклинал лейб-медика вверить мне то, что я, по-мо -
ему, имел право знать хотя бы на основании моего случайного
сходства с Франческо.
—
Немудрено, — сказал лейб-медик, — что ваше любопытст­
во разыгралось до крайности, и я не могу назвать его праздным;
хотя мне очень не хотелось бы ворошить прошлое, к тому же до
сих пор подернутое, по крайней мере для меня, покровом тай­
ны, а откидывать этот покров мне хочется еще меньше, тем не
менее негоже утаивать от вас то, что я все-таки знаю . Прошло
много лет, и главные действующие лица покинули сцену, но
воспоминание тут как тут, и воспоминание страшное. Обещаете
ли вы никогда и никому не пересказывать то, что я вам сейчас
открою?
Я обещал молчать, и лейб-медик приступил к рассказу:
—
Когда князь наш сочетался узами брака, сразу же после
свадьбы из далекого путешествия вернулся его брат; ему сопут­
ствовал человек, он называл этого человека Франческо, хотя из­
вестно было, что тот родом из Германии; был с ними и некий
356

художник. Принц был красавец и одним этим отличался бы от
князя, не превосходи он его также изобилием жизни и духовных
дарований. Молодая княгиня, тогда еще импульсивная до экст­
равагантности, что несколько разобщало ее с князем, слишком
чопорным и церемонным, была очарована принцем, который, в
свою очередь, подпал под обаяние юной красавицы невестки. Из­
бегая греховных помыслов, они неуклонно сближались, и то, что
было сильнее их, сочетало свои жертвы в пылкой взаимности.
Один лишь Франческо ни в чем не уступал своему другу, и
как принц на княгиню, так и Франческо действовал на ее стар­
шую сестру. Франческо скоро убедился в своем счастье, был
достаточно хитер, чтобы не упустить своего, и увлечение княж­
ны вспыхнуло неистовой сжигающей любовью. Князь не позво­
лял себе усомниться в своей супруге и с негодованием отвергал
кривотолки, доносившиеся до него, но к брату князь не мог от­
носиться по-прежнему, и это тяготило его; не кто другой, как
Франческо, умиротворял его внутреннее смятение, ибо князь
восхищался его недюжинным умом и проницательной ос­
мотрительностью. Князь был не прочь вознести его выше дру­
гих, но Франческо вполне устраивало то, что он тайный люби­
мец князя и тайный возлюбленный княжны. Двор существовал,
насколько это ему удавалось при таких обстоятельствах, и толь­
ко эти четыре сердца, сплоченные тайными сочетаниями, бла­
женствовали в своем Эльдорадо любви, построив для себя
незримую обитель, куда другие не допускались.
Не иначе как сам князь втайне от окружающих поспособст­
вовал тому, что при дворе появилась итальянская принцесса,
встреченная с подчеркнутым почетом; и прежде не исключалась
возможность ее брака с принцем, а когда тот посетил двор ее
отца, то обнаружил нечто большее, чем простой интерес к
принцессе.
Она была неописуемо прекрасна, сама ф ац и я, само обаяние;
это подтверждает чудный портрет; вы можете полюбоваться им в
нашей картинной галерее. Ее блеск рассеял мрачную скуку, в
которую был погружен двор; ни княгиня, ни ее сестра не могли
с ней сравниться. Появление итальянки странно повлияло на
Франческо: его нельзя было узнать; казалось, тайное уныние
подтачивает его цветущую жизнь; он стал мрачен и непристу­
пен; сама княжна, его возлюбленная, страдала от его холодно­
сти. Принц тоже пал духом; его обуревали волнения, с которы­
ми он не мог совладать. А княгиню приезд итальянки поразил в
сердце, как удар кинжала. Что же касается экзальтированной
княжны, жизнь вообще утратила для нее свою прелесть, когда
Франческо охладел к ней; так четыре сердца, утратив завидное
счастье, поникли в тоске и унынье. Принц воспрянул первым;
строгое целомудрие его невестки способствовало победе приез­
жей чаровницы. Он пленился княгиней, как неискушенный от­
рок, в глубине души таящий свою мечту, и эту мечту спугнуло
357

неизведанное сладостное обетование красоты, которой блистала
итальянка; так его подстерегли прежние тенета, едва он выпу­
тался из них.
Чем больше эта любовь овладевала принцем, тем разительнее
менялся Франческо; его и при дворе-то видели все реже, он
больше бродил в мечтательном одиночестве или где-то пропа­
дал, отсутствуя неделями. Зато странный живописец, всегда из­
бегавший общества, чаще попадался людям на глаза и, не таясь,
работал в мастерской, которую ему предоставила итальянка в
доме, где жила сама. Он писал ее неоднократно с несравненным
чувством, а княгини он чуждался, отказываясь ее писать, зато он
завершил портрет княжны, ни разу не попросив ее позировать,
и трудно было сказать, чего больше в этом портрете: красоты
или сходства. Итальянка очень отличала живописца, он отвечал
ей такой любезностью и даже сердечностью, что принц прирев­
новал принцессу к живописцу, и, застав его однажды в мастер­
ской, где тот, взирая на головку итальянки, снова запечатлен­
ную его волшебством, не заметил знатного посетителя, принц
прямо попросил его сделать одолжение и приискать себе другую
мастерскую. Художник хладнокровно взмахнул кистью и молча
снял портрет с мольберта. Принц в бешенстве выхватил портрет
у него из рук со словами: портрет, мол, такой удачный, что он
берет его себе. Живописец, не теряя хладнокровия, ответил
принцу просьбой: портрет нуждается еще в двух-трех мазках;
быть может, ему позволят завершить его. Принц водворил порт­
рет на мольберт, и через несколько минут живописец вернул
его, звонко засмеявшись , когда принц содрогнулся, увидев на
портрете искаженное лицо.
А живописец медленно уходил, но задержался у двери, прон­
зил принца взглядом, и голос живописца прозвучал глухо, но
отчетливо: «Теперь тебе нет спасенья!»
Итальянка тогда уже была обручена с принцем, и через не­
сколько дней ожидалось торжественное бракосочетание. Принц
не принял близко к сердцу произошедшего в мастерской: живо­
писец имел репутацию душевнобольного. Ходили слухи, будто
он не выходит из своей конуры и глаз не сводит с чистого холс­
та, а сам говорит, будто пишет великолепные картины; он
больше не вспоминал о дворе, и двор не вспоминал о нем.
Принц обвенчался с итальянкой во дворце как нельзя торже­
ственней; княгиня не перечила судьбе и подавила свою безна­
дежную склонность, княжна вся сияла, узрев своего ненагляд­
ного Франческо, который снова был весел и полон жизни, как
никогда. Для новобрачных предназначалось особое крыло замка,
которое князь распорядился отстроить специально для них. Эти
работы увлекли князя; его не видели иначе как в окружении ар­
хитекторов, художников, обойщиков; он перелистывал толстенные
фолианты, изучал планы, чертежи, наброски, сам разрабатывал
их — и далеко не всегда удачно. Ни принц, ни его невеста не
358

должны были видеть своих будущих покоев до дня бракосочета­
ния, когда князь проводил их с длинной торжественной свитой
в апартаменты, отделанные пышно и при этом со вкусом; в рос­
кошном зале, похожем на цветущий сад, сыграли бал, которым
праздник завершился. Ночью в покоях, отведенных принцу, по ­
слышался шум, сперва приглушенный, однако он нарастал, и
вот уже настоящая суматоха разбудила самого князя. Почувство­
вав недоброе, он быстро поднялся, кликнул стражу, бросился в
отдаленное крыло и как раз входил в широкий коридор, когда
ему навстречу вынесли мертвого принца; его нашли у входа в
покой новобрачной; он был убит ударом ножа в шею. Можно
себе представить ужас князя, отчаянье княжны и глубокую
скорбь княгини, поразившую ее в самое сердце. Немного овла­
дев собой, князь попытался выяснить, как могло произойти
убийство и как убийца ускользнул через коридоры, где всюду
стояла стража; заглянули во все тайники, но даже на след не на­
пали. Паж принца дал показания, согласно которым его госпо­
дин был охвачен какими-то опасениями и весьма неспокоен,
долго шагал по своему кабинету, наконец велел раздеть себя,
после чего паж зажженным канделябром светил ему до самого
преддверия брачных покоев, где принц взял у него подсвечник и
отпустил его, но не успел он выйти, как услышал приглушен­
ный крик, звук удара и дребезжанье падающего канделябра. Паж
поспешил обратно, и при свете свечи, не успевшей погаснуть,
увидев тело принца у принцессиной двери и маленький окро­
вавленный ножик подле него, он сразу же позвал на помощь.
А согласно рассказу супруги несчастного принца, он поспеш­
но вошел к ней без всякой свечи, как только она удалила каме­
ристок, сразу же потушил все свечи, провел с нею не более по­
лучаса и снова скрылся, а спустя несколько минут произошло
убийство.
Когда представлялось уже невозможным установить личность
убийцы или хотя бы напасть на его след, объявилась одна из
принцессиных камеристок; когда живописец бросил принцу
свой двусмысленный вызов, она оказалась невольной свидетель­
ницей их странной ссоры, находясь в соседней комнате, а дверь
была незакрыта, и камеристка рассказала все со всеми подроб­
ностями. Не возникало даже сомнений в том, что живописец
непонятно как прокрался во дворец и убил принца. Был отдан
приказ незамедлительно арестовать его, но он скрылся два дня
назад в неведомом направлении, и сыскать его не удалось. Двор
скорбел, скорбела резиденция, и только Франческо, неизменно
вхожий в тесный семейный круг, иногда совершал чудо, прив­
нося в него немного солнечного света.
В это время проявилась беременность принцессы, и посколь­
ку никто не сомневался, что убийца принца использовал свое
внешнее сходство с ним для гнусного обмана, принцесса отбыла
в отдаленный княжеский замок, чтобы роды совершились втай­
359

не и плод сатанинского святотатства не запятнал, по крайней
мере, память о несчастном супруге, так как опрометчиво было
надеяться на преданную скромность слуг и свет мог узнать по­
стыдную тайну брачной ночи. /
Общая скорбь неуклонно сближала княжну и Франческо, и
так же крепла его дружба с княжеской четой. Князь давно знал
тайну Франческо; княжна и княгиня преодолели его колебания,
и с его согласия теперь предстояло тайное венчание княжны с
ее возлюбленным, который должен был поступить на службу
при отдаленном дворе, достигнуть высокого воинского чина, и
тогда его брак с княжной был бы объявлен. Между двумя двора­
ми существовали союзнические обязательства, и никаких пре­
пятствий с этой стороны не предвиделось.
День бракосочетания наступил; в маленькую дворцовую ка­
пеллу, где намечалось венчание, никто не был допущен, кроме
князя, княгини и двух доверенных лиц из придворных (один из
них был мой предшественник). Единственный паж, посвящен­
ный в тайну, стерег двери.
Жених и невеста стояли перед алтарем; княжеский духовник,
почтенный старец, начал обряд, отслужив тихую мессу. Вдруг
Франческо побледнел и, уставившись в колонну у главного ал­
таря, глухо вскрикнул:
— Чего ты хочешь от меня?
Опершись на колонну, стоял живописец, одетый странно и
не по-нашему; на плечах у него был фиолетовый плащ, а впалые
черные глаза его сверлили Франческо своим призрачным взгля­
дом. Княжна чуть не упала в обморок, все остальные содрогну­
лись, охваченные ужасом, только священник остался спокоен и
спросил Франческо:
—
Чем тебя устрашает присутствие этого человека, если твоя
совесть чиста?
Тогда Франческо, еще стоявший на коленях, вдруг рванулся и
с маленьким ножиком в руке бросился на живописца, но с глу­
хим воплем поник и обмер, а живописец скрылся за колонной.
Тут все встрепенулись и поспешили на помощь к Франческо: он
лежал как мертвый. Чтобы не привлекать внимания, два дове­
ренных лица перенесли его в комнату князя. Когда Франческо
пришел в себя, он пожелал немедленно удалиться в свое жилище
и не ответил ни на один вопрос князя о происшедшем в церкви.
На другое утро Франческо бежал из резиденции со всеми драго­
ценностями, которыми его одарила милость принца и князя.
Князь не остановился ни перед чем, чтобы установить, как про­
ник в церковь художник, подобный призраку. В церкви было два
выхода; один вел из внутренних покоев дворца в помещение,
прилегающее к алтарю; другой вел в неф церкви из широкого
парадного коридора. Этот выход стерег паж от какого-нибудь
любопытного соглядатая, другой же был заперт на ключ, так что
было непостижимо, как появился и как исчез живописец.
360

Нож, который Франческо поднял на живописца, остался у
него в руке, как бы судорожно сжатый даже в обмороке; при
этом паж, раздевавший принца после свадьбы и стороживший
дверь церкви, уверял, что тот же самый ножик валялся подле
мертвого принца; его блестящего серебряного черенка не спута­
ешь ни с каким другим.
Не успели произойти эти таинственные события, как новая
весть поразила двор: в тот самый день, когда Франческо должен
был обвенчаться с княжной, принцесса родила сына и, разре­
шившись от бремени, вскоре умерла.
Князь оплакивал эту утрату, хотя тайна брачной ночи тяготе­
ла над покойной, в известной степени бросая тень и на нее,
быть может ни в чем неповинную. Ее сын, плод кощунствен­
ного, мерзкого посягательства, воспитывался на чужбине, назы ­
ваясь графом Викторином. Княжна, сестра княгини, раненная в
сердце непрерывной чередою ужасных событий, выбрала монас­
тырь. Она, как вам, вероятно, известно, настоятельница цистер-
цианского монастыря в ...
При этом усматривается странная, таинственная аналогия
между событиями, постигшими наш двор тогда, и тем, что не­
давно разыгралось в замке барона Ф., разметав его семью, как
некогда здешний княжеский род. Ведь княжна-настоятельница
пожалела одну бедную паломницу, посетившую монастырь с ма­
леньким сыном, и этого-то сына...
Тут лейб-медика прервал чей-то визит, иначе буря, подняв­
шаяся во мне, чего доброго, выдала бы себя. Истина предстала
перед моей душой: Франческо был мой отец; он убил принца
тем же ножом, которым я прикончил Гермогена. Я наметил свой
отъезд в Италию на ближайшее время, чтобы переступить нако­
нец проклятый круг, очерченный вокруг меня неприязненной
вражеской властью. В тот же вечер я посетил придворный кру­
жок; там рассказывали исключительно о новой придворной даме
из приближенных княгини; очаровательная девушка, писаная
красавица, она приехала намедни и сегодня должна была впер­
вые появиться во дворе.
Двустворчатая дверь открылась, вошла княгиня, и с ней но ­
воприбывшая. Я узнал Аврелию.

Часть вторая
РАЗДЕЛ ПЕРВЫЙ
Распутье
В
какой жизни, в какой груди не всходила однажды за­
ветная тайна любви! Не знаю, кто ты, будущий чита­
тель сих листков, заклинаю тебя, обратись к своему
былому солнечному зениту, дабы снова узреть обая­
тельный женский лик, явленный тебе самим духом
любви! Не в ней ли одной мнил ты обрести самого
себя, только лучшего и высшего? Неужели ты забыл, как отчет­
ливо доносилась весть о твоей любви и в плеске ручья, и в лепете
кустарников, и в поцелуях вечернего зефира? Или от внутрен­
него взора твоего уже скрыты светлые дружелюбные очи цветов,
а в них привет ее и лобзание?
И она посетила тебя, готовая стать всецело твоей. Ты обнял
ее в жарком вожделении, чтобы вознестись над землей в томи­
тельном пламени!
Однако мистерия обошла тебя; тяготение могучего беспощад­
ного мрака вернуло тебя на землю, когда ты уже воспарил было
с нею в заповедное запредельное. Ты лишился ее, не успев о ней
возмечтать; все голоса, все звуки отзвучали; только безответный
плач твоего одиночества все еще жутко оглашал беспросветную
пустыню.
О ты, чужедальний неизвестный! Если и тебя сокрушала ког­
да-нибудь подобная мука, которой нет названия, ты будешь вто­
рить безутешному рыданию седого чернеца, чьи кровавые слезы
мочат жесткое ложе, а подавленные смертельные вздохи разно­
сятся тихой ночью по темным монастырским коридорам, когда
ему в неосвещенной келье мерещится солнечный зенит его любви.
Однако и тебе, мой задушевный родич, не может быть неве­
домо: лишь в смерти наступает высшая услада любви, свершенье
тайны. В этом заверяет нас неизмеримая в земных пределах ста­
рина темными гласами прорицателей, и для нас, как в торжест­
венных обрядах, доступных грудным детям природы, смерть —
истинное священнодействие любви.
Молния ударила мне в душу, дыханье сперлось, пульс заколо­
тился, сердце дернулось в судороге, грудь едва не взорвалась. К
ней — к ней — заключить ее в объятия в бешенстве любовного
безумия!
362

—
И ты, мятежница, думаешь расторгнуть узы, нерушимо
связующие меня и тебя? Да ты же моя! Не навсегда ли моя? —
Однако вернее, чем прежде, когда я впервые увидел Аврелию в
замке барона, обуздал я неистовство моей страсти. К счастью,
никто глаз не сводил с Аврелии, всем было не до меня, и ничье
внимание не досаждало мне; никто не наблюдал за мною и не
обращался ко мне: я этого не стерпел бы; для меня никто не
существовал, кроме нее, и общее восхищение потворствовало
моей мечте.
Напрасно утверждают, будто истинная девичья красота выиг­
рывает, одетая по-домашнему, простенько: нет, женские наряды
обладают неизъяснимым обаянием, которому предаешься поне­
воле. Не глубинная ли женственность распорядилась так, что
соответствующий наряд позволяет сокровенной прелести рас­
пуститься краше и ярче, как цветы лишь тогда поистине хоро­
ши, когда они вспыхивают в безудержном роскошестве пестрых
сверкающих красок?
Когда любимая впервые предстала тебе в пышном наряде, не
потряс ли непостижимый озноб твои жилы и нервы? Она от те­
бя отдалилась, но именно это усугубило ее несказанные чары.
Какой восторг и какое невыразимое упоение вздрагивали в тебе,
когда ты тайком пожимал ее ручку!
До сих пор я созерцал Аврелию лишь в скромном домашнем
платье, а сегодня узрел ее во всем великолепии, приличествую­
щем придворной даме.
Как очаровательна она была! Слов не нашлось бы, чтобы вы­
разить, каким головокружительным обаянием я был охвачен и
пленен.
Однако тут же во мне ополчился лукавый дух, и его нарас­
тающий голос не был неприятен моему податливому слуху.
«Смотри-ка, Медардус, — завораживал меня его шепот, — неу­
жели ты не видишь, что судьба у тебя на побегушках, что случай —
твой слуга, прилежный ткач, а пряжа-то, запряжка-то твоя!»
В придворном кружке встречались дамы, чья наружность за­
служивала всяческих похвал, но перед неотразимым всепоко-
ряющим очарованием Аврелии все потускнело, как бы утрачивая
свой блеск. Перед ней не могли устоять и закоренелые флегма­
тики; осекались даже стареющие львы, понаторевшие в при­
дворных разглагольствованиях, где тон задают слова, значенье
которых варьируется от внешних обстоятельств; и досужий зри­
тель мог бы развлечься, потешаясь над тем, как натужно силил­
ся каждый покрасоваться изысканным оборотом или хотя бы
какой-нибудь миной, лишь бы новенькая взглянула на него
благосклонно.
Аврелия мило вспыхивала в ответ на все эти любезности, но
не поднимала глаз, пока князь не занял беседой старших кава­
леров, расположившихся вокруг него, и к ней не приблизился
кое-кто из юных красавчиков, говоря робкие, но достаточно ле­
363

стные комплименты, что заметно оживило ее, слегка рассеяв де­
вичье смущение. Особенно преуспел в этом один лейб-гвардии
майор; он явно заинтересовал ее и вовлек в разговор, для нее
занимательный. Я знал этого майора; он слыл присяжным дам­
ским угодником. Ему ничего не стоило безобиднейшими с виду
приемами воздействовать на чувствительную собеседницу, так
что она была от него без ума. Он обладал абсолютным слухом на
неуловимейшие созвучия и с искусством настоящего им­
провизатора накликал желаемые, родственные аккорды, а заво ­
роженная принимала манок обольстителя за свою собственную
сокровенную музыку.
Я был поблизости, но она, казалось, меня не замечала; меня
тянуло к ней, но как бы невидимые железы неумолимо удержи­
вали меня.
Я бросил на майора еще один острый взгляд и вообразил,
будто майор — не майор, а Викторин. Тут на меня напал язви­
тельный смех:
—
А, гнусный распутник, видно, в Чертовой пропасти тебе
была постлана перина, вот у тебя и взыграло ретивое и ты, взбе­
сившись, посягаешь на избранницу монаха?
Не знаю, вырвались ли у меня эти слова в действительности,
но как бы сквозь глубочайший сон донесся до меня мой собст­
венный хохот и разбудил меня как раз в тот момент, когда гоф­
маршал коснулся моей руки, обращаясь ко мне:
— Что это так развеселило вас, дражайший господин Леонард?
Ледяной холод пробрал меня. Не с такими же словами обра­
тился ко мне набожный брат Кирилл, увидев мою кощунствен­
ную усмешку, когда меня постригали?
Мне едва удалось выдавить из себя в ответ какую-то невня ­
тицу. Если меня что и занимало, то отсутствие Аврелии, скорее
угаданное, нежели увиденное мною, так как я не смел поднять
глаз и кинулся прочь в ярком свете, заливающем залы дворца.
Не иначе как в моем существе проступило нечто жуткое; от ме­
ня не ускользнул испуг встречных, уступавших мне дорогу, ко ­
гда я скорее перепрыгивал ступени широкой лестницы, чем
спускался по ним.
Я удалился от двора, так как считал невозможным свидеться
с Аврелией и не выдать при этом мою глубочайшую тайну. На
лугах и в лесах искал я желанного одиночества, а передо мной
была она одна, и в мыслях моих была она одна. Все убеждало
меня в том, что темная судьба вплела ее жизнь в мою, так что я
обманывался, считая порою преступным святотатством осущест­
вление незыблемого предначертания. Я взвинчивал себя вызы­
вающим смехом, как будто Аврелия не может опознать во мне
убийцу и, стало быть, я, убийца Гермогена, вне опасности. Я
прямо-таки отказывался взвешивать всерьез возможность, опас­
ную для меня.
Какими ничтожествами представлялись мне молодчики, сует­
364

но увивавшиеся вокруг нее. Она же моя и только моя, каждый
вздох ее — веяние моего существа.
Что мне все эти графы, бароны, камергеры, офицерики в
своей пестрой чешуе, в своем сусальном золоте, со своими мни ­
мыми звездами, что они такое, если не прихорашивающиеся,
немощные светлячки, назойливый народец, но один удар моего
кулака, и от них останется мокрое место.
Я войду к ним в рясе, Аврелия будет в подвенечном уборе; я
обниму ее при всех, и сама гордячка-княгиня, моя ненавистни­
ца, постелет свадебное ложе триумфатору-монаху, которым она
брезговала.
Оттачивая такие умыслы, я то и дело выкрикивал имя Авре­
лии, дико смеялся и выл как бесноватый. Но пароксизмы про­
ходили. Спокойствие возвращалось ко мне вместе с реши­
мостью, и близость Аврелии перестала казаться несбыточной
мечтой.
Как-то я крался парком, подумывая, не посетить ли мне ве­
чернее общество, ведь князь как-никак приглашал меня; вдруг
чья-то рука похлопала меня сзади по плечу. Я обернулся. Пере­
до мной стоял лейб-медик.
—
Ну-ка, а как поживает наш благороднейший пульс, — н а ­
чал он сразу же, схватив меня за руку и поймав мой взор.
— В чем дело? — удивился я.
—
Да ни в чем, с вашего позволения, — продолжал он, —
предполагается только, что здесь тайком и втихомолку рыщет
некая хворь, по -бандитски набрасываясь на человека и так до ­
пекает его, что тот слегка взвизгивает, а временами визг не от­
личишь от истерического хохота. Не исключено, что это всего-
навсего морок, нечестивая нечисть, а то и просто небольшая го­
рячка, бросающая в жар; так что, дражайший, меня интересует
ваш несравненный пульс.
—
Но позвольте, сударь, ваши слова для меня — сущая абра­
кадабра, — вскинулся я, однако лейб-медик не выпустил моей
руки и, глядя на небо, считал мой пульс: один-два-три!
Он держался так странно и таинственно, что я не мог не до­
биваться от него, куда он, собственно, клонит.
—
Будто вам невдомек, дражайший господин Леонард, что вы
озадачили и всполошили весь двор? Обергофмейстерину все еще
мучают судороги, а президент консистории манкирует важней­
шими сессиями, ибо вы изволили отдавить на бегу его подагри­
ческие конечности; он сидит в кресле и вопит благим матом,
когда ему кольнет, а происходит это частенько. Прямо скажем,
угораздило вас взбелениться и ринуться из зала с таким беспри­
чинным хохотом, что у всех волосы на голове зашевелились от
ужаса.
Тут я подумал о гофмаршале и предположил, что действи­
тельно мои мысли могли рассмешить меня (я припоминаю что-
то в этом роде), но тем более я вряд ли допустил какую-нибудь
365

неловкость, так как сам гофмаршал всего лишь мягко осведо­
мился о причине моего веселья.
— Так, так, — продолжал лейб-медик, — это еще ни о чем не
говорит; наш гофмаршал — поистине homo impavidus*, его сам
дьявол не проймет. Его неизменная dolcezza** ничуть не постра­
дала, хотя вышеупомянутый президент консистории и впрямь
заподозрил, что из вас, дражайший, прыснул сам дьявол, а наша
очаровательная Аврелия так оробела и перепугалась, что пропа­
ли даром все усилия присутствующих развлечь ее, и она вскоре
удалилась, приведя в отчаянье всех своих поклонников, чьи
взбудораженные тупеи прямо-таки дымились от любовного пы­
ла. В то самое мгновение, когда вы, мой драгоценный, так без­
заботно веселились, Аврелия, помнится, закричала: «Гермоген», —
и ее крик поразил меня в самое сердце. Так, так и в чем же де­
ло? Вы, пожалуй, преуменьшаете вашу осведомленность, а ведь
вам не занимать любезности, веселости и рассудительности, гос­
подин Леонард; я просто с удовольствием вспоминаю, как я по ­
делился с вами любопытной историей Франческо; недурно бы
вам извлечь из нее уроки!
Лейб-медик все еще крепко держал меня за руку и неотступ­
но смотрел мне в глаза.
—
Не пойму, — сказал я, довольно грубо вырываясь, — не
пойму, на что вы так странно намекаете, сударь, но не скрою:
когда я увидел, как увиваются вокруг Аврелии эти франты, чьи
взбудораженные тупеи дымились от любовного пыла (ваше ост­
роумие неподражаемо), то меня полоснуло по сердцу одно весь­
ма едкое воспоминание, разбередив кое-какие прежние шрамы,
и, глядя на бестолковые замашки некоторых смертных, я, к со ­
жалению, взял да и рассмеялся в приступе саркастического гне­
ва. Я раскаиваюсь в том, что непреднамеренно вызвал такой
переполох, вот я и наложил на себя епитимью: подвергнув себя
добровольному остракизму, я не появляюсь при дворе. Надеюсь,
что княгиня, надеюсь, что Аврелия извинят меня.
—
Так, так, любезный господин Леонард, — вставил лейб-ме ­
дик, — на человека иногда накатывает, что верно, то верно, но
ведь подобные приступы нипочем тому, кто чист сердцем.
— А разве кто-нибудь чист сердцем? — глухо спросила пусто­
та, таящаяся во мне.
Доктор вдруг переменился в лице и заговорил иначе.
—
Сдается мне, — сказал он мягко и серьезно, — сдается
мне, что вам и вправду неможется. В лице ни кровинки, при­
метное смятение... Глаза впалые, красные, воспаленные... Пульс
горячечный. Голос глухой... я бы прописал вам что-нибудь.
— Яду! — проглотил я свой невольный ответ.
—
Ну и ну! — отозвался лейб-медик.
—
Вот, значит, вам ка­
* неустрашимый муж (лат.).
** благодушие (ит.).
366

ково! Яд вам, право же, ни к чему; скорее я порекомендовал бы
вам другое успокоительное: развлечения в обществе.
—
Довольно, — закричал я в бешенстве, — довольно мучить
меня уклончивыми, невнятными обиняками, лучше давайте на­
чистоту...
—
Полноте, — прервал меня лейб-медик, — полноте... Слу­
чаются престранные заблуждения, господин Леонард; сдается
мне, я вряд ли ошибаюсь... Мгновенное впечатление повлекло
за собой гипотезу, достаточно нескольких минут, чтобы опро­
вергнуть ее. Вот идут княгиня и Аврелия, не избегайте их общества,
воспользуйтесь случаем, принесите им извинения... Собствен­
но... Господи... что, собственно, вы сделали? Ваш смех, несколь­
ко эксцентричный смех, такой ли уж это проступок? С кого
может быть спрос, если нервы сдают у иных и они подвержены
болезненному страху? Всего хорошего!
Лейб-медик отскочил в сторону с привычным проворством.
Княгиня и Аврелия действительно спускались по уклону. Я
вздрогнул и постарался собраться с силами. Я чувствовал, что
лейб-медик недаром недоговаривает, что я должен оправдаться
немедленно, иначе будет худо. Я вызывающе шагнул навстречу
дамам. Не успела Аврелии увидеть меня, как она глухо вскрик­
нула и рухнула замертво. Я хотел поднять ее, но княгиня замахала
на меня руками с отвращением и ужасом, громко зовя на помощь.
Я бросился прочь и бежал через парк, словно фурии и дьяволы
нахлестывают меня. Я заперся в своем жилище и повергся на свое
ложе в ярости и отчаянье, со скрежетом зубовным!
Свечерело, и уже начиналась ночь, когда до меня донеслось
хлопанье распахнутой двери, шепот и говор многих голосов;
кто-то мешкал на лестнице, потом затопотали, поднимаясь ко
мне, наконец, застучали в дверь и потребовали отворить именем
закона. Не уяснив толком, кто и что грозит мне, я тем не менее
отчетливо почувствовал: это конец. «Бежать», — мелькнуло у
меня в голове. Я открыл окно и увидел вооруженную стражу пе­
ред домом. «Куда?» — закричал один стражник, особенно бди­
тельный. Дверь моей спальни взломали, в мою комнату вошли с
фонарем, и я понял, что это полицейские. Мне предъявили ор­
дер на арест по предписанию уголовного суда; сопротивляться
было бы глупо. Перед домом стояла карета, меня водворили ту­
да, и когда я решил, что мы приехали, в ответ на мой вопрос о
местонахождении мне сказали: «Это тюрьма верхней крепости».
Мне было известно: там до приговора сидят в строжайшем за­
ключении опасные преступники. Вскоре мне принесли кровать,
и тюремный надзиратель спросил меня, не будет ли еще каких-
нибудь желаний. Я не пожелал больше ничего, и меня, наконец,
оставили в покое. Шаги еще долго звучали в коридорах; много
дверей открывалось и закрывалось; очевидно, меня поместили
во внутреннюю тюрьму, чтобы предотвратить побег.
Сам не знаю почему, но, пока меня везли, а это продолжа­
367

лось довольно долго, я испытывал какое-то умиротворенье; чув­
ства мои притупились, и предметы мелькали в окошке, тусклые
и выцветшие. Я не то чтобы спал, однако парализующее забытье
подавило мои мысли и представления. Утренний свет разбудил
меня, и только тогда я постепенно осознал, что постигло меня и
куда меня доставили. Я бы никогда не подумал, что я в тюрьме;
своды напоминали скорее монастырскую келью; однако крохот­
ное оконце было основательно зарешечено железными прутьями
и помещалось так высоко, что я не мог до него дотянуться, не
говоря уже о том, чтобы выглянуть. Солнечные лучи отмерива­
лись мне скудно; меня подмывало взглянуть на окрестности; я
пододвинул кровать под окно, водрузил на нее стол и уже готов
был на него взобраться, когда вошел надзиратель и был, каза ­
лось, весьма удивлен моим начинанием. Надзиратель спросил
меня, что я задумал; я ответил, что хотел только осмотреться;
молча унес он стол, кровать и стул и снова запер меня без ма­
лейшего промедленья. Едва ли минул час, как он вошел ко мне
снова; с ним были двое; меня вели по длинным коридорам и по
ступенькам то вверх, то вниз; следователь ждал меня в малень­
ком зале. Подле него сидел молодой человек и тщательно запи­
сывал под диктовку следователя мои показания. Мое прежнее
положение и устойчивая репутация при дворе, вероятно, обусло­
вили подчеркнутую вежливость судейских; она, кроме того, убе­
ждала меня в том, что арест мой основывался не на прямых
уликах, а всего лишь на смутных эмоциях Аврелии. Следователь
поинтересовался моими прежними жизненными обстоятельст­
вами, настаивая на точном их изложении; я же осведомился о
причине моего внезапного ареста; он ответил, что суть обвине­
ния будет точно доведена до моего сведения в надлежащее вре­
мя. Пока дело сводится к тому, чтобы в точности узнать весь
мой жизненный путь до моего прибытия в резиденцию, и долг
следователя предупредить меня: у следствия нет недостатка в
способах досконально проверить все, что я сообщу, так что мне
лучше ни на йоту не отклоняться от правды. Предостережения
следователя не пропали для меня даром; этот заморыш, похожий
на рыжего лисенка, своим хриплым потешным кваканьем на­
помнил мне нить моей биографии, которую я начал рассказы­
вать при дворе, назвав свое имя и место рождения; эту нить и
надлежало мне продолжить.
Следовало опустить все из ряду вон выходящее, прочертить
мой жизненный путь в будничном, но перенести его куда-ни ­
будь подальше, в неопределенное, чтобы отбить охоту к дотош­
ным уточнениям и, по возможности, отвадить недоверчивых.
Тут в моей памяти возник молодой поляк, мой коллега по
семинарии в Б.; его житейские обстоятельства меня вполне уст­
раивали. Заручившись такой оснасткой, я приступил к моим по­
казаниям:
—
Не иначе как против меня выдвигают тяжкое обвинение,
368

однако вся моя здешняя жизнь проходила на глазах у князя и
всего города, и пока я здесь живу, ни о каких преступлениях не
было речи, так что для обвинения нет никакой почвы. Стало
быть, обвинение идет откуда-то со стороны, и мне приписывают
нечто, совершенное прежде, а так как моя совесть совершенно
чиста, мне остается предположить, что меня, к несчастью моему,
приняли за кого-то другого; тем более жестоко, согласитесь, са­
жать меня в тюрьму как уголовного преступника, лишь потому,
что моя внешность кого-то насторожила и настроила против ме­
ня. Казалось бы, что может быть проще, чем устроить мне оч­
ную ставку с моим безответственным недоброжелателем, если он
сам не злоумышленник, а это весьма вероятно. Хотя нет, он не
злоумышленник, он скорее придурковатый глупец.
—
Не забывайтесь, не забывайтесь, господин Леонард, — за ­
квакал следователь, — знайте меру, а то вы можете допустить
непристойный выпад против знатных персон, и со стороны, как
вы выразились, господин Леонард или господин... (он осекся)
. .. о п о з н ала вас отнюдь не безответственность и, тем более, не
придурковатая глупость, а... Кроме того, до нас дошли заслужи­
вающие доверия свидетельства из...
Он назвал местность, где расположены поместья барона Ф., и
мои последние сомнения рассеялись. Не кто иной, как Аврелия,
опознала во мне монаха, зарезавшего ее брата. Этот монах был,
разумеется, Медардус, знаменитый капуцин-проповедник из
монастыря в Б. Это подтвердил Рейнгольд, да и сам он так
представился. Настоятельнице известно, что отцом Медардуса
был Франческо, так что мое сходство с ним, насторожившее
княгиню с самого начала, дало пищу предположениям, а пред­
положения почти совершенно подтвердились, чему способство­
вала переписка княгини с княжной. Вполне вероятно было и то,
что обо мне запрашивали монастырь капуцинов, безошибочно
напав на мой след и удостоверившись, что монах Медардус и я —
одно и то же лицо. Я быстро взвесил все эти возможности и по­
нял, что дело принимает опасный оборот. Следователь все не
умолкал, а я не терял времени даром: мне на ум вспало название
польского местечка, где якобы я родился, как сам же поведал
пожилой придворной даме, забыв об этом с течением времени.
Так что, когда следователь завершил свои рацеи, сурово призвав
меня к полной откровенности во всем, что касается моего жиз­
ненного пути, я мог начать достаточно уверенно:
—
Собственно, зовут меня Леонард Крчинский, и я единст­
венный сын дворянина, продавшего свое именьице и жившего
потом в Квечичеве.
—
Что? Как? — переспросил следователь, тщетно силясь выго­
ворить мое имя и название местечка, откуда якобы я родом. Писарь
же просто спасовал перед неведомой орфографией; я собственно­
ручно вставил в протокол оба наименования и продолжал:
—
Судите сами, сударь, язык прирожденного германца за­
369

трудняется выговорить все согласные моей фамилии, вот по ка­
кой причине я не упоминаю ее в Германии, ограничиваясь
только моим именем Леонард. Кстати, мой жизненный путь на­
столько прям и незатейлив, что едва ли кто-нибудь сравнится со
мной в этом отношении. Мой отец, сам не чуждый образован­
ности, сочувствовал моему решительному пристрастию к наукам
и намеревался отпустить меня в Краков к нашему родственнику,
священнику Станиславу Крчинскому, однако мой отец скоропо­
стижно умер, и, оставшись один-одинешенек, я продал то не­
многое, что унаследовал, получил кое-какие суммы по долговым
обязательствам и со всем этим скромным состоянием переселил­
ся в Краков, где несколько лет занимался науками под присмот­
ром родственника. Потом я посетил Данциг и Кенигсберг. На­
конец неодолимая сила повлекла меня на юг. Я надеялся, что
мои скудные средства позволяют мне отважиться на такое пред­
приятие; потом я рассчитывал приискать себе занятие при ка­
ком-нибудь университете, но я чуть было не разорился здесь, и
меня выручил только крупный выигрыш за карточным столом у
князя; на эти деньги я живу здесь в полном довольстве и наде­
ялся продолжить путешествие в Италию, когда мне заблагорас­
судится. Я, право же, не знаю, о чем еще рассказать: в моей
жизни не было ничего примечательного. Правда, не могу умол­
чать о том, что мне было бы легче неопровержимо подтвердить
истинность моих показаний, если бы не особенный случай: мой
бумажник потерян, а в нем был паспорт, план моего предпола­
гаемого путешествия и другие бумаги; они бы рассеяли теперь
все подозрения.
Следователь заметно оживился; он бросил на меня острый
взгляд и язвительно спросил, какой такой случай воспрепятство­
вал моей легитимации.
—
Несколько месяцев назад, — рассказал я, — по дороге сюда
мне пришлось побывать в горах. Я путешествовал пешком, на­
слаждаясь прекрасными романтическими пейзажами и благо­
приятным временем года. Усталость побудила меня зайти в
трактир в одной маленькой деревушке. Я заказал себе легкую
закуску, а пока вынул из бумажника листок, чтобы набросать
кое-какие мысли; бумажник лежал передо мной на столе. Вско­
ре прискакал всадник, поразивший меня необычным костюмом
и запущенной внешностью. Он вошел в комнату, заказал вы­
пивку и с недружелюбным угрюмым взглядом сел за стол на­
против меня. Человек этот действовал мне на нервы, и я вышел
подышать воздухом. Вскоре всадник также вышел, заплатил хо­
зяину и ускакал, едва со мной простившись. Я тоже был готов
пуститься в путь, однако хватился своего бумажника, оставшего­
ся в комнате на столе; я вернулся за ним, он лежал на прежнем
месте. Вытащив его лишь на другой день, я обнаружил, что это
чужой бумажник и принадлежит он, должно быть, вчерашнему
всаднику; тот, наверное, перепутал бумажники. Я нашел невра­
370

зумительные заметки и несколько писем, адресованных некоему
графу Викторину. Я спрятал их, и они наверняка найдутся вмес­
те с бумажником среди моих вещей; а в моем бумажнике, как я
уже сказал, остался мой паспорт, план моего путешествия и да­
же метрическое свидетельство, как я теперь вспомнил; я поис-
тине жертва того досадного недоразумения.
Следователь велел мне описать неизвестного всадника с головы
до ног, и я ухитрился обрисовать его образ, умело придав незна­
комцу сходство со мной, только что покинувшим замок барона
Б., в со четани и с наиболее броскими приметами графа Викто­
рина. Следователь приставал ко мне, докапываясь до мельчай­
ших подробностей того происшествия, и я ни разу не сбился в
моих ответах, закруглив про себя картину до такой степени, что
уже не боялся попасть впросак, так как сам поверил в нее.
Поистине это была счастливая мысль: я так или иначе дол­
жен был объяснить, откуда в моем бумажнике письма, адресо­
ванные графу Викторину, а тут я изобрел подставное лицо, ко ­
торое можно будет принять и за беглого Медардуса, и за графа
Викторина, глядя по обстоятельствам. К тому же я учел, что в
бумагах Евфимии, возможно, имеются письма, посвященные
плану Викторина проникнуть в замок и выдать себя за монаха, а
тогда следствие собьется и запутается окончательно, блуждая в
потемках. Моя фантазия разыгралась в ходе допроса, и я изо ­
щрялся в уловках, чтобы обезопасить себя и предотвратить худ­
шее.
Я надеялся, что подробности моей жизни исчерпаны и следо­
ватель приблизится, наконец, к преступлению, приписываемому
мне, однако мои расчеты не оправдались; напротив, он спросил
меня, с какой стати я затеял побег.
Я заверил его, что у меня этого и и мыслях не было. Впро­
чем, тюремный надзиратель настаивал на том, что я именно с
такой целью карабкался к тюремному окошку, и мои возраже­
ния не вызвали особого доверия. Следователь предостерег, что
мне не миновать цепей, если я буду упорствовать в подобных
попытках, и меня вернули в мое узилище.
Кровать унесли, на пол бросили соломенный тюфяк, стол
привинтили к полу, а стул заменила низкая скамья.
Целых три дня я был предоставлен самому себе и видел толь­
ко брюзгливую физиономию старого служивого, приносившего
мне кушанье и зажигавшего лампу по вечерам. Постепенно меня
покинул боевой дух, требовавшийся отважному воину в смер­
тельной схватке. Меня одолели угрюмые мысли, сопровождав­
шиеся полным безразличием, даже Аврелия ушла из моего
воображения. Временами мой дух креп, однако дурные, болез­
ненные предчувствия вновь подавляли его; я не мог противосто­
ять одиночному заключению и спертому воздуху моей камеры.
Сон бежал меня.
Мрачное мерцание лампы падало на стены и достигало по­
371

толка диковинными отсветами, напоминающими искаженные
лица; я тушил лампу, чтобы уткнуться в соломенное изголовье,
но еще ужаснее звучали в гнетущем ночном безмолвии приглу­
шенные стенания и лязгающие цепи узников.
Часто слышалось мне последнее издыхание — чье? Евфимии?
Викторина?
—
Не я же сгубил вас! Не сами ли вы, святотатцы, обрекли
себя моей карающей длани?
Я вскрикивал громко, а под сводами испарялся чей-то глубо­
кий последний вздох, и в диком отчаянье я завывал:
— Так это ты, Гермоген! Вот она, кара! Все кончено!
Пришла девятая ночь, и я распростерся на ледяном тюрем­
ном полу; нестерпимый ужас довел меня почти до обморока. Тут
различил я отчетливо под полом тихое, ритмичное стучанье. Я
вслушивался, а стучанье не затихало, и к тому же в подполье за­
булькал неслыханный смешок. Я сорвался с места, я бросился
на соломенный тюфяк, однако смешки, стучанье и всхлипы не
прекращались.
Наконец, из-под пола тихонько позвали мерзким, сиплым,
запинающимся голосом:
—
Ме-дар-дус! Ме-дар-дус!
Ледяной ток пронизал мои члены! Я собрался с духом и
крикнул:
—
Кто там? Да кто же там?
А в ответ смеялись громче, и всхлипывали, и охали, и посту­
кивали, и сипло заикались:
—
Ме-дар-дус! Ме-дар-дус!
Я сорвался с тюфяка.
—
Да кто же ты такой с твоими бесовскими играми, ну-ка,
дай взглянуть на тебя или пропади пропадом с твоим пакостным
хихиканьем и стукотней!
Так рявкнул я в густой мрак, а у меня под ногами застучало
громче, заикаясь и захлебываясь:
— Хи-хи-хи .. . Хи-хи -хи . .. Братец мой... Братец мой... Ме-дар-
дус... Это я... я.. . я .. . отвори... нам бы с тобой в лес... давай в
лес... в лес... в лес...
Теперь этот голос глухо слышался во мне самом и что-то на ­
поминал мне; конечно, я уже слышал его, только он тогда не
заикался и не захлебывался. Я ужаснулся: мне почудился мой
собственный голос. Невольно, пытаясь убедиться, так ли это, я
начал скандировать:
—
Ме-дар-дус! Ме-дар-дус!
Смех ответил мне, однако издевательски яростный, потом
был голос:
—
Бра-тец мой... бра-тец мой... уз-на-ешь? уз-на -ешь . . . ме-
ме-ня? Ме-ме -ня? От-во -ри! Нам бы в лес., в лес... в лес...
—
Бедный умалишенный, — глухо и жутко буркнула во мне
пустота, — бедный умалишенный, не могу я тебе отворить, и
372

нельзя мне с тобою в лес, в распрекрасный лес, на вольный, на
свежий, на весенний воздух! Он там снаружи... а здесь воздух
затхлый, здесь мрак; я, как ты, взаперти... взаперти...
Тогда под полом всхлипнули в безутешной тоске, а стучали
все слабее, все глуше, наконец, все заглохло совсем; сквозь тю­
ремные решетки пробилось утро, заскрежетали замки, и вошел
мой тюремщик (с первого дня он меня не посещал).
—
Этой ночью, — начал он, — в вашей комнате шумели и
громко говорили. Как это понять?
—
Такова моя особенность, — ответил я, симулируя спокой­
ствие, насколько это было возможно.
—
Я во весь голос, громко
говорю во сне, да если бы и наяву я вступил в разговор с самим
собой, полагаю, за это меня не накажут.
—
Вероятно, — продолжал тюремщик, — вы усвоили, что су­
рово наказуема малейшая попытка к бегству и любая попытка
сноситься с другими заключенными.
Я заверил его, что ни о чем подобном не помышляю.
Часа через два меня вызвал следователь. Но это был не тот,
кто увещевал меня в первый раз; новый следователь выглядел
моложе, и я с первого взгляда оценил его превосходство над
первым в сноровке и сообразительности; он с подчеркнутым
доброжелательством шагнул мне навстречу и предложил сесть.
Этот следователь до сих пор живехонек у меня перед глазами.
Он был довольно плотен для своих лет, волос у него на голове
почти не осталось; он носил очки. От него так и веяло доброду­
шием и сердечностью; я понял, как легко спасовать перед его
дружелюбием, если ты не отпетый преступник. Он подбрасывал
вопросы играючи, как в светской беседе, но они были точно
рассчитаны и так метки, что не допускали никаких уверток.
—
Позвольте спросить вас, — начал он, — придерживаетесь
ли вы ваших прежних показаний относительно вашего жизнен­
ного пути, или вы, поразмыслив, вспомнили кое-что существен­
ное и не намерены таиться?
— Я все сказал, что можно было сказать о моем незатейливом
жизненном пути.
— А с духовенством... с монахами вы никогда не общались?
—
Да, в Кракове... в Данциге... во Фрауенбурге... в Кенигс­
берге. Там я общался с белым духовенством, с настоятелем
церкви и с капелланом.
—
В своих прежних показаниях вы не упомянули вашего пре­
бывания во Фрауенбурге.
— Я не счел нужным упоминать недолгое, если не ошибаюсь,
восьмидневное пребывание там, по дороге из Данцига в Кенигс­
берг.
—
Стало быть, вы уроженец Квечичева?
Следователь заговорил на польском языке, как бы невзначай
блеснув безупречным произношением. Не скрою, на мгновение
он застиг меня врасплох, но я не сдался, призвал на помощь
373

свои скудные познания в польском, которыми был обязан моему
другу Крчинскому, и ответил:
—
Я родился в маленьком имении моего отца под Квечиче-
вом.
—
Как называлось имение?
—
Крчинево, это была наша вотчина.
—
Ваш польский язык не делает чести коренному поляку.
Сказать по правде, вы говорите на немецкий манер. Отчего это?
—
Много лет я говорю исключительно по-немецки. Уже в
Кракове я был окружен немцами и преподавал им польский
язык. Незаметно я перенял их произношение; так перенимают
провинциальный говор в ущерб истинным красотам языка.
Следователь посмотрел на меня, и легкая улыбка мелькнула у
него на лице. Затем он обратился к писарю и вполголоса что-то
ему продиктовал. Я уловил только слова «не мог скрыть смуще­
ния» и приготовился дальше оправдывать мой плохой польский
язык, однако следователь переменил тему:
— АвБ.выникогданебыли?
—
Никогда.
—
Но дорога из Кенигсберга сюда ведет через этот город.
—
Есть и другая дорога.
—
В монастыре капуцинов в Б. у вас нет знакомых монахов?
—
Нет!
Следователь позвонил и вполголоса отдал какое-то распоря­
жение вошедшему приказному. Дверь вскоре открылась, и како ­
вы же были мой ужас и мое изумление, когда вошел не кто
иной, как отец Кирилл.
—
Знаете вы этого человека?
—
Нет, я не видел его никогда прежде!
А Кирилл так и уставился на меня; потом он приблизился,
всплеснул руками и, не сдержав слез, воскликнул:
—
Медардус, брат Медардус! Господи Иисусе! Что с тобой
сталось! Ты погряз в дьявольском святотатстве. Брат Медардус,
опамятуйся, покайся, не упорствуй! Уповай на всепрощение
Господне!
Следователя, видно, не устраивали увещевания отца Кирилла,
и он прервал монаха вопросом:
—
Подтверждаете ли вы, что этот человек — монах Медардус
из монастыря капуцинов, что в Б.?
—
Подтверждаю, как подтверждаю милосердие Господне, —
ответил Кирилл, — у меня нет никаких сомнений в том, что
этот человек, хотя и одетый по-светски, не кто иной, как Ме­
дардус; он был послушником в монастыре капуцинов, что в Б.,
там же он и пострижен, чему я свидетель. Однако у Медардуса
на шее слева есть метка’ она красная и имеет форму креста, так
что, если этот человек../6
—
Заметьте, — прервал следователь монаха, обращаясь ко
мне, — вас подозревают в том, что вы капуцин Медардус из мо­
374

настыря в Б., а он ый Медардус обвиняется в тяжких преступле­
ниях. Если подозрения не основательны, вам легко опровергнуть
их: у означенного Медардуса метка на шее, и если вы не вводи­
ли нас в заблуждение, ее у вас нет. Вот неопровержимое доказа­
тельство. Позвольте взглянуть на вашу шею!
—
Не стоит, — ответил я, не теряя выдержки.
—
Судьба рас­
порядилась особенным образом, придав мне точнейшее сходство
с обвиняемым, хотя этот монах Медардус мне совершенно неиз­
вестен, однако на шее слева и у меня есть метка, она тоже крас­
ная и тоже имеет форму креста.
Это соответствовало действительности; мою шею поранил
алмазный крест настоятельницы, оставив красный крестообраз­
ный рубец, не исчезнувший со временем.
—
Позвольте взглянуть на вашу шею, — повторил следова­
тель.
Я подчинился, к Кирилл громко вскрикнул:
—
Пресвятая Богородица! Так и есть! Вот он, крест красного
цвета!.. Медардус... Ах, брат Медардус, неужели ты окончательно
пренебрег вечным спасением?
Весь в слезах, почти без чувств, он рухнул на стул.
—
Как вы опровергнете показание этого достойного священ­
ника? — спросил следователь. Как бы молниеносное пламя про­
низало меня в этот миг; малодушие, возобладавшее было во мне,
отступило, и не иначе как сам лукавый зашептал: «Куда твоим
немощным противникам до тебя, сильного духом и разумом!
Разве не тебе будет принадлежать Аврелия?» И я высказал язви­
тельное, почти необузданное возмущение:
—
Этот монах и на стуле-то еле держится. Он же расслаблен
одуряющей старостью; вот он и бредит, принимая меня за бег­
лого капуцина, на которого я, может быть, чуть-чуть смахиваю.
До сих пор следователь сохранял спокойствие, не выдавая
своих чувств ни взглядом, ни голосом; только теперь на лице его
проступила мрачная, угрожающая беспощадность; он встал и
заглянул мне в глаза, как бы вперяясь в мою душу. Признаюсь,
даже очки его мучили меня невыносимым ужасающим излуче­
нием; связная речь изменила мне; я уперся лбом в свой собст­
венный кулак и, жестоко охваченный яростью отчаянья, вскричал:
— Аврелия!
—
Как это понять? Кого зовете вы? — всполошился следова­
тель.
—
Я жертва темной судьбы, — ответил мой глухой голос, —
мне грозит позорная казнь; однако я невиновен, разумеется, не ­
виновен... Не задерживайте меня... где ваше сострадание... я
чувствую, как морок пробегает по моим жилам и нервам... Не
задерживайте меня!
Следователь с прежней невозмутимостью диктовал писарю
протокол, в котором я не понимал ни слова; потом он зачитал
его мне со всеми своими вопросами и моими ответами, не опус­
375

тил он и подробности моей встречи с Кириллом. Я должен был
подписать протокол, после чего следователь предложил мне на­
писать что-нибудь по-немецки и по-польски; я повиновался.
Листок с немецкими словами следователь протянул Кириллу,
которому полегчало, и осведомился:
—
Имеет ли эта проба пера что-нибудь общее с почерком
брата Медардуса, знакомого вам по вашему монастырю?
—
Конечно же, это его рука до малейшей черточки, — отве ­
тил Кирилл и снова оборотился ко мне. Он бы заговорил, одна­
ко взгляд следователя призвал его к молчанью. Следователь при­
стально изучал польские слова, только что написанные мною,
потом подошел ко мне вплотную и сказал твердо и убежденно:
—
Какой же вы поляк! Вы пишете абсолютно неправильно,
допускаете множество грамматических и орфографических ош и­
бок. Коренной поляк, даже значительно уступающий вам по об­
разованности, никогда не допустил бы их.
— Я уроженец Крчинева; кем же еще и быть мне, если не по­
ляком? Но даже если это не так, если таинственные обстоятель­
ства вынуждают меня отречься от своего имени и звания, я кто
угодно, только не капуцин Медардус, удравший, насколько я
понимаю, из монастыря.
—
Ах, брат Медардус, — вмешался Кирилл, — разве не ты
послан в Рим нашим достойным приором Леонардусом, упо­
вавшим на твое благочестие и праведность? Брат Медардус! Ради
Христа, не отрекайся, как безбожник, от святого духовного зва­
ния, которым ты поступился.
—
Пожалуйста, не прерывайте нас, — молвил следователь и
продолжал, обратившись ко мне: — Не могу не обратить вашего
внимания на то, что бесхитростные показания этого преподоб­
ного отца лишний раз убеждают в том, что вы действительно
Медардус, даже если отвлечься от других вопиющих подтверж­
дений вашей идентичности. Не буду вводить вас в заблуждение,
вам еще предстоит очная ставка с другими особами, не сомне­
вающимися в том, что именно вы — тот монах. Опаснее других
для вас одна из них, разумеется, если обвинение будет доказано.
Да и среди ваших собственных вещей обнаружилось кое-что по ­
дозрительное. Вскоре мы надеемся получить сведения о ваших
семейных обстоятельствах, мы запросили о них познанские су­
ды. Говоря так, я открываю вам карты, отчасти нарушая мои
обязанности, но я поступаю так, чтобы вы убедились: в мои на­
мерения не входит застать вас врасплох и хитростью принудить
к признанию, даже если подозрения насчет вас обоснованны.
Запирайтесь, как хотите; если вы действительно обвиняемый
Медардус, поверьте мне, следователь достаточно зорок, чтобы
вполне разоблачить преступника; тогда вы узнаете точно, какие
вам предъявляются обвинения. Напротив, если вы действитель­
но Леонард фон Крчинский, за которого вы себя выдаете, и ва­
ше сходство с Медардусом — лишь специфическая игра при­
376

роды вплоть до невероятных совпадений, тогда вы легко найдете
способы оправдаться неопровержимо. Не хочу злоупотреблять
вашей экзальтацией и уже поэтому вынужден прервать допрос,
но при этом я также хочу предоставить вам возможность пораз­
мыслить. После сегодняшнего у вас имеется достаточная пища
для размышлений.
—
Так, значит, вы убеждены, что я лгу? Для вас я беглый мо­
нах Медардус? — так я спросил его, а следователь сказал мне,
слегка поклонившись: «Adieu, господин фон Крчинский», — и
меня препроводили в камеру.
Слова следователя сверлили мою душу раскаленными бурава­
ми. Все мои ухищрения казались мне теперь поверхностными и
тщетными. Было слишком ясно: мне предстоит очная ставка с
Аврелией, и она для меня опаснее других. Это же невыносимо!
Я раздумывал, что такого подозрительного нашлось в моем ба­
гаже, и сердце у меня заныло при мысли о кольце; я унес его из
замка барона фон Ф., и на нем было выгравировано имя Евфи-
мии, а тут еще ранец Викторина; я таскал его с собой, будучи в
бегах, да еще меня угораздило завязать его веревочным поясом
капуцина. Я решил, что моя карта бита. В отчаянье мерил я ка­
меру стремительными шагами. Тут у меня в ушах послышался
шепот, похожий на змеиное шипенье: «Дурачок, не теряйся!
Подумай о Викторине!» Тогда я вскричал:
— Ха! Нет, не бита моя карта, она выиграла!
Во мне все кипело и бурлило! Я уже и раньше надеялся на то,
что в бумагах Евфимии окажутся намеки на план Викторина
проникнуть в замок под видом монаха. Исходя из этого, я гото­
вился измыслить встречу с Викторином, а то и с Медардусом, то
есть, по их мнению, со мной самим; пересказать понаслышке
приключения в замке, их ужасный финал и, наконец, безобидно
вплести в эту историю самого себя, упомянув невзначай мое
сходство с обоими. Каждую деталь при этом следовало взвесить
и проанализировать; я задумал написать роман и употребить его
как средство моего спасения! Мне не отказали в письменных
принадлежностях, когда я попросил их, чтобы на бумаге изло­
жить некоторые дополнительные перипетии моей жизни, ус­
кользнувшие от устного рассказа. Работа захватила меня, и я писал
до поздней ночи, движимый моей воспламенившейся фантази­
ей; все сходилось и округлялось наилучшим образом; бесконеч­
ная ложь постепенно упрочивалась, превращаясь в плотную
пелену, которая, по моему расчету, должна была скрыть истину
от следователя.
Часы крепости пробили двенадцать, когда снова послыша­
лось тихое отдаленное постукивание, так измучившее меня в
прошлую ночь. Я не хотел замечать его, однако ритмичное по­
стукивание усиливалось, потом стуки стали чередоваться со
смешками и всхлипами. Я крепко стукнул по столу и громко
крикнул:
377

—
Эй вы там под полом, тише!
Я думал, что мне удастся криком спугнуть ужас, надвигав­
шийся на меня, но под сводами уже вовсю разносился лающий,
взвизгивающий смех, чередовавшийся с прерывистым лепетаньем:
—
Бра-тец мой... бра-тец мой... Я к те-бе... я к те -бе... я на ­
верх... я на-верх... от -во -ри... от-во -ри...
Прямо у меня под ногами заскреблось, завозилось, зацарапа­
лось; и снова смешки, снова всхлипы; все громче шум, позвяки-
ванье, лязг — и гулкие толчки, словно рушится что-то тяжелое.
Я встал и схватил зажженную лампу. У меня под ногой двинулся
пол, я отскочил и увидел: там, где я только что стоял, крошится
камень. Я без труда выдернул и отбросил его. Сначала снизу за­
струилось коптящее мерцанье, потом высунулась голая рука,
стискивающая поблескивающий нож; рука искала меня. В ужасе
я отшатнулся. А внизу прерывисто залепетали:
—
Бра-тец мой, бра-тец мой, Ме-дардус... здесь... здесь... на ­
верх, наверх... хва-тай... хватай... взла-мы -вай... в лес... в лес... в
лес!
Меня мгновенно прельстила мысль спастись бегством; пере­
силив ужас, я завладел ножом (рука охотно отдала его мне) и
начал прилежно выскабливать известь, скреплявшую каменный
пол. Мой подпольный сообщник бодро выламывал камни. Че-
тыре-пять камней отлетели в сторону, и вдруг возник из глуби­
ны голый до бедер человек, вперивший в меня призрачный взор
хохочущего, ужасающего сумасшествия. Свет лампы упал ему на
лицо — это было мое лицо — я потерял сознание.
Я пришел в себя оттого, что рукам было больно. Вокруг было
достаточно света, тюремщик стоял передо мной и светил мне в
лицо; лязг цепей и удары молота звучали под сводами. Шла ра­
бота, меня заковывали в цепи. Кроме ручных и ножных оков,
меня опоясали железом, укрепили на поясе цепь и приковали к
стене.
—
Теперь, пожалуй, господин хороший, вы оставите мысль о
взломе, — сказал тюремщик.
— А что такое он натворил? — спросил подручный кузнеца.
—
Ну, — ответил тюремщик, — ты ничего не знаешь, Иост? ..
Слухом-то весь город полнится... Этот чертов капуцин укокошил
троих. Его уже вывели на чистую воду. На днях ужо будет пред­
ставление, колеса так и заиграют.
Больше я ничего не слышал, так как чувства снова оставили
меня. Не без труда преодолел я этот обморок; я лежал в темноте;
лишь бледные отсветы дня коснулись наконец низкого — вы ­
шиной не более шести футов — свода; таково было мое новое
узилище, как я в ужасе убедился. На меня напала жажда; рядом
стояла кружка с водой, но как только я притронулся к ней, на
мою руку шлепнулось что-то влажное и холодное; мерзкая тол­
стая жаба тяжело запрыгала прочь. Вздрогнув от гадливости, я
брезгливо пролил воду.
378

—
Аврелия! — всхлипнул я, подавленный безысходным отча­
яньем.
—
Зачем все эти жалкие уловки, все выкрутасы перед
следователем? Все эти лживые ужимки дьявольского притворст­
ва? Для того ли, чтобы выиграть еще несколько часов этой судо­
рожной муки, именуемой жизнью? На что ты покушаешься, бе­
зумец? Ты вожделеешь Аврелии, но что, кроме неслыханного
преступления, может завоевать ее для тебя? Даже если ты прове­
дешь весь свет и оправдаешься, сама Аврелия будет видеть в те­
бе гнусного злодея и брезговать тобой, ты, убийца Гермогена!
Одержимый глупец, ничтожество, хороши твои высокопарные
планы и вера в твою неземную власть, помыкающую судьбой по
твоей прихоти; тебе не под силу даже раздавить червя, снедаю­
щего твое умерщвленное сердце; все равно тебя уничтожит без­
надежная скорбь, даже если ты ускользнешь от карающей спра­
ведливости.
Громко причитая, я повалился на солому и в то же мгновение
ощутил толчок в груди; меня как будто кольнуло что-то твердое
в кармане моего жилета. Я полез в карман и извлек оттуда но­
жик. С тех пор, как меня заточили, я не носил при себе ника­
кого ножа; наверное, этот нож передал мне мой подпольный
призрак. Встав кое-как на ноги, я предоставил пробивающемуся
лучу осветить его. В глаза мне бросился блестящий серебряный
черенок. О, игра судьбы! у меня в руке был тот самый ножик,
которым я прикончил Гермогена; я хватился его несколько не­
дель назад, но не мог найти. И в глубине моей души дивным
светом вспыхнула надежда на спасение от позора! Конечно же, я
получил нож чудом; то было указание высшей силы, желающей
от меня искупленья, чтобы моя смерть примирила со мной Ав­
релию. Чистейшим сиянием горнего огня согревала меня теперь
любовь к Аврелии; греховной похоти как не бывало. Она снова
была передо мной, как тогда в монастырской церкви, в испове­
дальне.
«Я же люблю тебя, Медардус, а тебе невдомек!.. Смерть — вот
моя любовь!» — так лепетал, так нашептывал, так овеивал меня
голос Аврелии, и я укрепился в намерении вверить следователю
необычайную историю моего беспутства, а потом убить себя.
Вошел тюремщик и принес кушанье получше обычного, да
еще и бутылку вина. «Князю так угодно», — сказал он, накрывая
на стол, внесенный вслед за ним его слугой.
Потом тюремщик отпер замок на моей цепи, ввинченной в
стену. Я просил тюремщика передать следователю, что хотел бы
нового допроса: мне есть что открыть ему, и это тяготит мою
душу. Тюремщик обещал выполнить просьбу, однако мое ожи­
дание осталось напрасным: на допрос меня так и не вызвали.
Никто не заглядывал ко мне, пока не стемнело и вошедший
слуга не зажег лампу, висевшую под самым сводом. Мои душев­
ные терзания как будто несколько улеглись, но я чувствовал се­
бя совершенно изнуренным и быстро погрузился в глубокий
379

сон. Я увидел себя в длинном, сумрачном, сводчатом зале, где
на высоких седалищах вдоль стен размещался духовный синклит
в черных мантиях. Впереди за столом, застланным кроваво-
красной тканью, восседал мой следователь, а рядом с ним мо­
нах-доминиканец в облачении своего ордена27.
— Твое дело, — сказал следователь патетическим торжествен­
ным голосом, — передано теперь духовному суду, ибо ты, зако ­
ренелый святотатец, все-таки монах, как ты ни отрекался от
своего имени и сана. Франциск, во иночестве Медардус, пове­
дай, какие преступления числятся за тобой?
Я намеревался чистосердечно перечислить мои ковы и свято­
татства, но, к своему ужасу, говорил совсем не то, что думал и
хотел сказать. Я готовил покаянное признание, а сам запутался в
бессмысленной, нелепой болтовне. Тогда передо мной предстал
доминиканец; он был огромного роста, его глаза сверлили меня
сверкающими буравами.
—
Пытать его, нераскаянного монаха! Он еще запирается! —
крикнул доминиканец.
Невиданные призраки окружили меня, простирая ко мне
свои длинные руки, и послышалось их устрашающее хрипение:
—
Пытать его!
Я выхватил нож и пронзил бы себе сердце, но рука почему-то
скользнула вверх, так что удар пришелся в шею, и лезвие, на­
ткнувшись на крестообразную отметину, как стеклянное, разле­
телось мелкими осколками, даже не поцарапав меня. Заплечных
дел мастера схватили меня и ввергли в подземный сводчатый
склеп. Доминиканец, следователь и другие судьи направились
туда же. Следователь еще раз призвал меня повиниться. Я еще
раз попытался, но моя бредовая речь не совпадала с моей мыс­
лью. Про себя я каялся, совершенно подавленный стыдом, и не
таил ничего, а из уст моих вырывалось что-то плоское, нев ­
нятное, несуразное. Доминиканец сделал знак, и с меня сорвали
одежду, скрутили руки за спиной; повисая в воздухе, я почувст­
вовал, как трещат мои суставы, готовые раздробиться. Неисто­
вая, невыносимая боль исторгла из меня крик и разбудила меня.
Руки и ноги по-прежнему болели от тяжелых оков, но , кроме
того, мучительное давление извне не давало открыть глаз. Нако­
нец убрали с моего лба непонятную тяжесть, я вскочил и увидел:
прямо подле моего соломенного одра стоит монах-доминиканец.
Сновидение вторглось в явь, ледяной холод заструился по моим
жилам. Недвижный, как изваяние, скрестив руки, высился пе­
редо мной монах, вперяя в меня свои впалые черные очи. Я
распознал зловещего живописца и, теряя сознание, поник на
солому. Может быть, мои чувства, взбудораженные сном, вызва­
ли галлюцинацию? Я взял себя в руки, я снова рванулся с моей
соломы, но по -прежнему недвижимо стоял монах, уставившись
в меня своими впалыми черными глазами. Тогда я завопил, обе­
зумев от отчаянья:
380

—
Ужасный человек! Сгинь же, сгинь! Прочь! Нет, разве ты
человек, ты сам дьявол, влекущий меня в бездну вечной погибе­
ли... Сгинь, супостат, убирайся!
—
Несчастный подслеповатый дурачок, разве я тот, кто норо­
вит наложить на тебя вечные железные оковы — отвлечь тебя от
святого твоего призвания, возложенного на тебя вечным Про­
мыслом!.. Медардус!.. Жалкий, подслеповатый дурачок! Я всегда
являлся тебе устрашающим, ужасающим образом, когда ты в
шаловливом любопытстве наклонялся над ямой вечного прокля­
тия. Я удерживал тебя, а тебе и невдомек! Поднимись же, не
бойся меня!
Монах не просто говорил, а как бы причитал, надрывая душу
глубокой глухой жалобой; его взор, так страшивший меня дото­
ле, смягчился и потеплел, даже лик его утратил свой жесткий
чекан. Неописуемое томление пронизало меня изнутри; глаша­
таем вечного Промысла, утешителем, возносящим меня из бес­
просветной бездны отчаянья, предстал теперь передо мною ж и­
вописец, мой прежний неумолимый гонитель.
Я встал с моей соломы, подступил к нему вплотную, нет, это
не был фантом; и на ощупь его одежда оставалась одеждой. Я
невольно опустился на колени; он коснулся моего темени, как
бы благословляя меня. И во мне затеплились милые светлокра­
сочные картины.
Ах, то был священный лес, да, то было место, где мне, мла­
денцу, паломник, одетый не по-нашему, явил дивное дитя. Ме­
ня влекло дальше, в церковь, она тоже виднелась прямо передо
мной. «Туда, туда, — что -то говорило мне, — исповедуйся, по ­
кайся, и твои тяжкие грехи отпустятся тебе». Но я был скован; я
не узнавал, не ощущал себя самого. Тогда глухо рекла некая
пустота:
—
Задумано — сделано!
Грез как не бывало, это были слова живописца.
— Так это был ты, непостижимый, тогда в то несчастное утро
в монастырской церкви в Б.? В имперском городе? И ныне
здесь?
—
Постой, — прервал меня живописец, — да, я всегда сопут­
ствовал тебе, пытаясь отвести от тебя погибель и позор, но ты
был непроницаем для моих внушений. Ты же избранник, ты
должен осуществить свое призвание, только в этом твое спасение.
—
Ах! — вскричал я, полный отчаянья, — почему ты не по­
мешал мне, когда я преступно, святотатственно поднял руку на
того юношу?
—
То было выше моих сил, — проронил живописец.
—
Воп­
росы излишни. Лишь греховная опрометчивость перечит Вечной
Воле! Медардус! Ты узришь свое предназначенье... завтра!
Я содрогнулся в ледяном поту, полагая, что вполне понял
живописца. Он предвидел мое самоубийство и благословлял ме­
ня. Пошатываясь, художник тихо двинулся к двери.
381

—
Когда, когда же мы снова свидимся?
—
Когда свершится! — вскричал он, обернувшись ко мне, и
его торжественный, звучный голос гулко разнесся под сводами.
—
Итак, завтра?
Дверь тихо двинулась на своих петлях, и живописец скрылся.
Едва рассвело, пришел тюремщик со своими подручными, и
они сняли цепи с моих израненных рук и ног. Мне дали понять,
что скоро допрос. Погруженный в себя, усвоив мысль о близкой
смерти, шел я в судебный зал; я уже обдумал свое чистосердеч­
ное признание и приготовился все поведать следователю вкрат­
це, ничего не опуская и не замалчивая.
Следователь поспешно шагнул ко мне навстречу; наверное,
вид мой был ужасен, так как, увидев меня, он сразу стал улы­
баться, и на лице его проступило глубокое сострадание. Он сжал
обе мои руки и усадил меня в свое кресло. Затем, не спуская с
меня глаз, он сказал медленно, торжественно чеканя каждый
звук:
—
Господин фон Крчинский! У меня для вас хорошая но­
вость! Вы свободны! Князь распорядился прекратить следствие.
Вы невероятно похожи на другого человека, настолько похожи,
что вас по недоразумению приняли за этого человека. Ваша не­
виновность не вызывает ни малейших сомнений, право, никаких
сомнений... вы свободны!
Все засвистело, зажужжало, закружилось вокруг меня. В моих
глазах следователь вспыхнул и рассыпался по крайней мере сот­
нею искр, причем каждая искра была его двойником, однако
туман сгустился, и все исчезло в непроглядной тьме.
Наконец я почувствовал, что мне растирают лоб спиртом;
так, не без посторонней помощи, удалось мне преодолеть обмо­
рочное состояние, в которое я погрузился. Следователь зачитал
мне краткий протокол, согласно коему меня ставили в извест­
ность о том, что мое дело прекращается и я подлежу освобожде­
нию из тюрьмы. Я молча подписал его, так как все еще не мог
говорить. Неописуемое чувство, уничижавшее меня в глубине
души, не позволяло мне обрадоваться. Теперь, когда взгляд сле­
дователя трогал мне сердце сострадательной добротой, когда я
видел, что в мою невиновность верят и желают моего освобож­
дения, я чувствовал: пришло время по доброй воле перечислить
мои гнусные преступления и всадить себе в сердце нож.
Я заговорил бы, однако следователь явно тяготился моим
присутствием. Я шел уже к двери, когда следователь поспешил
следом за мной, чтобы тихо сказать:
— Теперь уже с вами говорит не следователь; с первого мгно­
вения, как только я увидел вас, вы меня заинтересовали в выс­
шей степени. Хотя, согласитесь, все улики были против вас, все
во мне противилось тому, что вы тот мерзкий вероломный мо­
нах, сколько бы вас ни подозревали в тождестве с ним. Теперь я
могу сказать вам... Это останется между нами... Никакой вы не
382

поляк... И вовсе не в Квечичеве вы родились. И ваше имя не
Леонард фон Крчинский.
—
Разумеется, — не колеблясь, ответил я.
—
И вы, действительно, не священник? — продолжал следо­
ватель и опустил глаза, вероятно, потому, что не хотел оказывать
на меня давления профессиональной проницательностью. Во
мне все всколыхнулось.
—
Послушайте! — вырвалось у меня.
—
Ни слова! — прервал меня следователь.
—
Я вижу, что не
ошибался и не ошибаюсь в моих выводах. Тут загадка на загад­
ке; таинственная игра судьбы сплела вашу жизнь с жизнью не­
которых знатных, быть может, коронованных особ, имеющих
отношение к нашему двору. В мои обязанности не входит рас­
следование подобных дел, и я счел бы непозволительной не­
скромностью злоупотребить вашей откровенностью касательно
вашей личности и ваших, по-видимому, необычных отношений
с другими людьми. Однако, положа руку на сердце, не предпо­
чли бы вы отбыть отсюда подобру-поздорову, ради вашего же
собственного спокойствия? После всех этих неурядиц, боюсь,
вам самому будет здесь не по себе.
Я слушал следователя, а мрачные тени, тяготившие мою ду­
шу, стремительно улетучивались. Жизнь снова покорялась мне,
и вкус к ней снова пламенно трепетал во всех моих фибрах. Ав­
релия! Она снова пришла мне на ум, и мне отбыть отсюда, от
нее? С глубоким вздохом вырвалось у меня:
—
А она?
Следователь глянул на меня в глубоком изумлении, потом
быстро сказал:
—
Ах! Теперь мне, кажется, все ясно! Да хранит вас Небо,
господин Леонард, от души желаю, чтобы оказалось обманчи­
вым дурное предчувствие, с такой отчетливостью охватившее
меня именно сейчас.
Но в моей душе все уже приняло иной распорядок. Раскаянья
как не бывало; напротив, святотатственная наглость снова заго­
ворила во мне и прозвучала в притворной небрежности моего
вопроса к следователю:
— А вы не верите в мою невиновность?
—
Не взыщите, сударь, — веско ответил следователь, — во
что я верю, в то я верю и предпочитаю не говорить об этом
вслух. Чувство мне кое-что подсказывает, но это не аргумент.
Вопрос исчерпан; по всем правилам установлено, что вы не
имеете ничего общего с монахом Медардусом, так как сам этот
Медардус здесь налицо; его опознал тот же отец Кирилл, прежде
введенный в заблуждение вашей внешностью; действительно,
сходство полное и точное, но на этот раз подозреваемый сам
признает, что он беглый капуцин. Таким образом, все соверши­
лось своим чередом, и тем более я просто обязан верить в вашу
невиновность.
383

В это время за следователем зашел приказный, прервав разго­
вор как раз тогда, когда он начал стеснять меня.
Я отправился в мою квартиру и нашел там весь мой скарб на
прежнем месте. Мои бумаги, очевидно, были конфискованы и
снова возвращены; в запечатанном пакете они лежали у меня на
письменном столе; отсутствовали только бумажник Викторина,
кольцо Евфимии и веревочный пояс капуцина, так что мои тю­
ремные предположения оказались основательными. Немного
погодя ко мне пришел княжеский слуга; он преподнес мне
письмецо князя, писанное его собственной рукой, и в придачу
золотую табакерку, усеянную драгоценными камнями.
«Вас вовлекли в дурную игру, господин фон Крчинский, —
писал князь, — но ни я, ни мои судебные инстанции в этом не
виноваты. Кто бы мог подумать, что бывает такое невероятное
сходство: вы оказались похожи на очень скверного человека.
Однако все определилось к лучшему для вас. Примите этот знак
моего расположения к вам; буду рад вас видеть в ближайшем бу­
дущем».
Милость князя была мне так же безразлична, как и его пода­
рок, наступил упадок духа, естественное последствие сурового
тюремного заключения; однако и тело мое взывало о помощи, и
визит лейб-медика был как нельзя более кстати. Он мне неза­
медлительно кое-что рекомендовал.
—
Согласитесь, — начал он, — что это, как не поразительное
везение: именно в тот момент, когда убедительно доказано, что
жуткий монах, наделавший столько гадостей в семье барона Ф.,
—
не кто иной, как вы, именно в тот момент, говорю я, на лов­
ца и зверь бежит; монах тут как тут, и вы спасены от подоз­
рений.
—
Поверьте мне, я до сих пор не знаю, чем обусловлено мое
освобождение; следователь только между прочим упомянул, что
здесь объявился капуцин Медардус, а, насколько я понимаю,
правосудие интересовалось именно этим капуцином и сгоряча
спутало меня с ним.
—
Он отнюдь не объявлялся; его доставили сюда на подводе,
крепко связанного, и, что любопытно, в тот же день, когда сюда
приехали вы. Опять совпадение: мне не дали договорить как раз
тогда, когда от повествования о странных событиях, происхо­
дивших во время оно при нашем дворе, я перешел к рассказу об
отпетом Медардусе, сыне Франческо, и о его зверствах в замке
барона фон Ф. Но я готов продолжить нить моего повествова­
ния оттуда, где оно прервалось. Как вы помните, сестра нашей
княгини, настоятельница цистерцианского монастыря в Б., при­
няла однажды участие в бедной женщине, которая со своим ма­
леньким сыном возвращалась, совершив паломничество к Свя­
той Липе.
— Женщина была вдова Франческо, а ребенок и есть пресло­
вутый Медардус.
384

—
Именно так, но откуда вы знаете?
—
Таинственная история капуцина Медардуса открылась мне
тоже таинственно. Мне точно известны его похождения до того
момента, как он сбежал из замка барона фон Ф.
—
Но откуда? От кого и как?
—
Греза наяву просветила меня.
— Это шутка?
—
Отнюдь. Право же, сдается мне, что я в сновиденье вос­
принял историю несчастного, одержимого темными силами, ме­
тавшегося то туда, то сюда, от преступления к преступлению. Я
попал в ...ский лес, когда почтарь сбился с дороги; мне при­
шлось заночевать в доме лесничего, и там...
— А, теперь я все понимаю, там оказался монах...
— Да, сумасшедший монах.
—
Теперь сумасшествие как будто прошло. Значит, уже тогда
он приходил временами в себя и доверился вам?
—
Если бы так! Все было страшнее. Не подозревая о том, что
я ночую в доме, он вошел в мою комнату, и, естественно , его
устрашило наше с ним беспримерное сходство. Он вообразил,
будто я его двойник, вестник смерти. Он заикался ... кое -какие
признания вырвались у него — но меня утомило путешествие, и
сон взял свое; помнится, монах все еще рассказывал, и доста­
точно связно, но я не могу с точностью сказать, когда, собст­
венно, началось сновидение. По-моему, монах уверял, что не он
убил Евфимию и Гермогена, а что убийцей обоих был граф Вик­
торин.
—
Кто бы мог подумать! Но почему вы умолчали об этом во
время следствия?
—
Мог ли я рассчитывать, что следователь хоть отчасти пове­
рит показаниям со ссылкой на такие вычурные приключения?
Да и вообще смеют ли судебные инстанции в наше просвещен­
ное время принимать всерьез невероятное?
—
Но неужели вам даже не пришло в голову, что вас путают с
этим сумасшедшим монахом; что мешало вам указать на на­
стоящего капуцина Медардуса?
—
У меня была такая мысль после того, как этот полоумный
старец — помнится, его зовут Кирилл — принял меня за своего
беглого собрата. Но при всем желании у меня не укладывалось в
голове, что сумасшедший монах и есть Медардус и речь идет, в
сущности, о его преступлениях. К тому же лесничий сказал мне,
что монах никогда не называл ему своего имени — как же разо­
брались в этом казусе?
—
Нет ничего проще. Монах, как вы знаете, околачивался
одно время у лесничего; ему полегчало, однако временами на
него накатывало, и он творил такое, что лесничему пришлось
спровадить его сюда, где его и водворили в сумасшедший дом.
Там он сидел день и ночь, уставившись в одну точку, не двига­
ясь, идол идолом. Молчал, как немой, и кормили-то его с л о ­
385

жечки, так как он даже руки не поднимал. Чего только не при­
меняли против подобного столбняка, однако крайних лечебных
мер все же опасались: вдруг он снова начнет буйствовать? И вот
несколько дней назад приезжает в город старший сын лесничего
и заглядывает в сумасшедший дом к своему старому знакомцу
монаху. Всей душой сострадая несчастному, который, кажется,
неизлечим, он выходит из дома и сразу же встречает отца К и­
рилла из монастыря капуцинов в Б. Заговорив с ним, сын лес­
ничего умоляет проведать собрата по ордену, томящегося
взаперти; быть может, слово священника, да к тому же еще ка­
пуцина, целебнее иных лекарств? А Кирилл так и отшатнулся,
узрев монаха: «Пресвятая Богоматерь, Медардус! Пропащий Ме-
дардус!» Так закричал он, и в тот же миг застывший взор монаха
ожил. Он срывается с места, глухо вскрикивает — и в изнемо ­
жении падает на пол. Кирилл с другими свидетелями этого про­
исшествия, не теряя ни минуты, идет прямо к председателю
уголовного суда и выкладывает все начистоту. Следователь, ко ­
торый занимается вами, спешит вместе с Кириллом в сума­
сшедший дом, и что же! Монах очень слаб, но уже не
сумасшествует. Более того, он сам подтверждает: он, мол, монах
Медардус из монастыря капуцинов, что в Б. Кирилл со своей
стороны заверил, что и его сбило с толку ваше беспримерное
сходство с Медардусом. Теперь, мол, только он отдает себе отчет
в том, что господин Леонард совсем иначе держится, смотрит,
говорит, и вообще достаточно воочию увидеть этого монаха Ме­
дардуса, то есть настоящего, чтобы все подозрения отпали. У
того монаха обнаружилась и крестообразная отметина на шее
слева, а вы сами помните, какое значение придавалось ей следо­
вателями. Монаха спросили о кровопролитии в замке барона
фон Ф.
«Я гнусный преступник, я сам себе отвратителен, — отвечает
он, еле ворочая языком, — всей душой раскаиваюсь я в содеян­
ном. Ах, как я обманулся, рискнув самим собою и моею бес­
смертной душой... Смилуйтесь!.. Повремените немного... я
ничего... ничего от вас не утаю...»
Как только князь узнал об этом, он сразу же распорядился
прекратить следствие против вас и освободить вас из-под стра­
жи. Вот история вашего освобождения. А монаха, напротив, пе­
ревели в крепость.
—
И он действительно ничего не утаил? Он убийца Евфимии,
Гермогена? А что же сталось с графом Викторином?
—
По моим сведениям, следствие против монаха начинается
только сегодня. Ну, а судьба графа Викторина — это особая ста­
тья; все, что восходит к тем потрясениям при нашем дворе, ог­
ласке не подлежит.
—
Но я не усматриваю ничего общего между событиями в
замке барона фон Ф. и той катастрофой при вашем дворе...
—
Речь идет скорее о действующих лицах, чем о событиях.
386

— Я все равно не понимаю вас.
—
Вы не забыли мой рассказ о катастрофе, стоившей принцу
жизни?
—
Конечно, не забыл.
—
Так неужели же вы не догадались, что Франческо любил
итальянку, любил преступной любовью? Что это он, а не принц,
первым вошел к новобрачной, а потом зарезал принца? Викто­
рин — дитя того святотатственного посягательства. У него и у
Медардуса один отец. Но Викторин как в воду канул, никаких
справок о нем не удается навести.
—
Это монах спихнул его в Чертову пропасть! Будь проклят
бесноватый братоубийца!
С пафосом изрек я эти слова и в то же самое мгновение ус­
лышал тихое-тихое постукивание, как будто я в моей камере и
ко мне снизу стучится чудовищный призрак. На меня напала
оторопь, я ничего не мог с собой поделать. От лекаря, казалось,
ускользает и стук, и мои внутренние терзания. Он продолжал:
—
Что? Монах и в этом вам признался? Он убийца Виктори­
на?
—
Да... Его признания были слишком хаотичны, но исчезно­
вение Викторина как-то вписывается в них; видно, дело так и
обстояло. Будь проклят бесноватый братоубийца!
Постукивание усиливалось, уже слышались и стоны, и оха­
нье, а вот и тихий свистящий смешок разнесся по комнате со
звуками вроде:
—
Медардус... Медардус... хо... хо... хорош ты! По-мо -ги! По-
мо-ги!
А лекарь как будто ничего не слышал:
—
Особенно таинственно происхождение самого Франческо.
Многое говорит о том, что с нашим княжеским домом его свя­
зывало некое родство. Известно, во всяком случае, что Евфимия —
дочь...
Страшный удар едва не сорвал с петель распахнувшуюся
дверь; неистовый, бешеный смех ворвался в комнату.
—
Хо... хо... хо! братец! — в таком же неистовстве откликнул­
ся я.
—
Хо... хо. .. хочешь .. . давай бороться... хо. .. хо... ходу! ходу!
У филина свадьба... ходу, ходу! Вылезем на крышу и поборемся;
кто спихнет супротивника, тот король и может пить кровь.
Лейб-медик схватил меня за руки с криком:
—
Что это? Что это?.. Да вы же больны... В самом деле, боль­
ны опасно... Быстро, быстро в постель!
А я все не сводил глаз с раскрытой двери в ожидании, не
войдет ли мой жуткий двойник, но я так и не увидел его и по­
степенно стряхнул с себя ужас, державший меня ледяными ког­
тями. Лейб-медик уверял, что я сам не знаю, насколько я нездо­
ров, и сваливал все мои беды на тюремное заключение и душев­
ные терзания, связанные со следствием. Я подчинялся его
предписаниям, но выздоровел не столько благодаря медицине,
387

сколько благодаря тому, что стукотня больше не возобновлялась,
и страшный двойник как будто совсем отстал от меня.
Утреннее солнце дружелюбно осветило однажды поутру мою
комнату своими светло-золотистыми лучами; из окна сладко
пахло цветами; меня неудержимо влекло под открытое небо, и
вопреки предостережениям лекаря я поспешил в парк. Деревья
и кустарники шепотом и лепетом поздравляли меня там с исце­
лением от смертельного недуга. Я вздохнул, как будто превозмог
тяжкое сновидение, и мои глубокие вздохи были несказанными
излияниями, веющими заодно с птичьим щебетом, с радостным
жужжанием и стрекотанием пестрых насекомых.
Да! Не только испытания последнего времени, но вся моя
жизнь с тех пор, как я покинул монастырь, представилась мне
тяжким сновидением, когда я вступил в аллею, осененную тем­
ными платанами. Я был в монастырском саду близ города Б.
Вдалеке над кустами я видел крест, перед которым я, бывало,
так пламенно молился, взыскуя силы, способной противостоять
искушению. Казалось, весь мой путь — лишь паломничество к
святому кресту, чтобы повергнуться перед ним в прах, испове­
даться и покаяться во всех моих преступных наваждениях, насы-
лах лукавого, и я зашагал, молитвенно сложив воздетые руки,
глядя на крест, и только на крест. Веянье в воздухе усиливалось;
казалось, я уже слышу благочестивый хор братьев, но это была
только дивная музыка леса, возбужденная ветром в деревьях; он
шумел и не давал мне дышать, так что изнеможение заставило
меня вскоре остановиться и опереться на ближайшее дерево,
чтобы не упасть. Дальний крест, однако, притягивал меня, и я
не мог противиться этому тяготению; из последних сил ковылял
я к нему, пока близ кустарника не наткнулся на скамью в виде
бугорка из мхов; как слабосильный старец, я рухнул на нее всем
телом, и стесненная грудь моя искала облегчения в глухих сто­
нах.
Совсем рядом в аллее что-то зашелестело... Аврелия! Одно­
временно с молниеносной мыслью о ней она сама возникла пе­
редо мной. Слезы пламенного сокрушения хлынули из ее небес­
ных глаз, но в слезах светился некий луч; то было неописуемое
знойное желание, столь чуждое, казалось бы, Аврелии до сих
пор. Но не иначе пламенел влюбленный взор того таинст­
венного существа в исповедальне, столь часто посещавшего ме­
ня в моих сладчайших видениях.
—
Сможете ли вы когда-нибудь меня простить? — пролепета­
ла Аврелия.
И теряя голову в неизреченном восторге, я бросился к ее но­
гам, схватил ее руки:
— Аврелия... Аврелия... пусть казнь... пусть смерть... лишь бы
ты...
Она нежно подняла меня... Аврелия прильнула к моей груди;
я упивался пламенными поцелуями. Приближающийся шорох
388

спугнул ее; она вырвалась наконец из моих объятий; удержать ее
было нельзя.
—
Утолено мое томление, сбылась моя надежда, — тихо ск а ­
зала она, и в тот же миг я увидел княгиню, идущую по аллее. Я
отступил в кусты и только тогда понял, что серое сухое дерево
издали представилось мне распятием.
Изнурение мое прошло; поцелуи Аврелии разожгли во мне
новую жизненную силу; я чувствовал, как светло и сильно про­
изросла во мне тайна моего бытия. Ах, то была чудесная тайна
любви, впервые раскрывшаяся в своей лучистой сияющей чисто­
те. То был зенит моей жизни; предстояло клониться к закату,
чтобы исполнился жребий, предопределенный высшей силой.
Именно это время объяло меня небесной мечтою, когда я на­
чал описывать, что со мной приключилось после сновидения с
Аврелией. Тебя, неизвестный, чужедальний читатель сих лист­
ков, призвал я вспомнить солнечный полдень твоей собственной
жизни, и тогда ты разделишь безутешную скорбь чернеца, посе­
девшего в покаянном искуплении былого, и заплачешь вместе с
ним. Еще раз умоляю тебя: возбуди былое в тебе самом, и мне
тогда уже не нужно будет говорить, как любовь Аврелии все во­
круг меня преобразила, как восхищенный, взволнованный дух
мой изведал и вкусил жизнь в жизни, как небесный экстаз пе­
реполнил меня, вдохновленного божеством. Ни одна мрачная
мысль не посещала больше мою душу; любовь Аврелии изглади­
ла все мои грехи; да, чудным образом проклюнулось во мне
стойкое убеждение, будто вовсе не я, отпетый святотатец, убий­
ца Евфимии и Гермогена, а тот полоумный монах, встреченный
мною в доме лесничего. Казалось, я вовсе не вводил лейб-
медика в заблуждение; нет, то был истинный скрытый путь
судьбы, превышавший доселе мое собственное разумение.
Князь встретил меня как друга, которого считали погибшим,
а он возвратился; естественно, придворные во всяком случае де­
лали вид, что разделяют его чувства; только княгиня оставалась
неприступной и настороженной, хотя и не выказывала этого с
прежней жесткостью.
Аврелия вверилась мне с детским чистосердечием; она не ви­
дела в своей любви никакой вины, ничего такого, что свет мо­
жет осудить; еще менее я сам был склонен к скрытности, так
как жил лишь своим чувством. Наша взаимность не была тайной
ни для кого, но никто не обсуждал вслух нашего романа, так как
во взорах князя прочитывалось если не одобрение, то молчали­
вое попустительство. Так что я без всяких затруднений встречал­
ся с Аврелией часто, и притом наедине. Я обнимал ее, и мои
поцелуи не оставались без ответа, но я чувствовал ее девичий
трепет и подавлял греховное вожделение; святотатственный по­
мысел всегда бывал умерщвлен робостью, трогавшей мою душу.
Аврелия не чаяла опасности, да опасности и не было, ибо, сидя
рядом со мной в уединенном покое, кргда ее небесное обаяние
389

могущественнее распространяло свои лучи, когда любовный
пламень мог вспыхнуть во мне неистовей, она смотрела на меня
с такой нежной невинностью, что думалось: не святая ли со­
благоволила по милости небес посетить на земле кающегося
грешника? Нет, не Аврелия, то была сама святая Розалия, и я
падал к ее ногам с возгласом:
—
О, ты праведница, ты святая, ты небесная, смеет ли земная
любовь к тебе пребывать в сердце?
А она подавала мне руку, и в голосе ее звучала сладостная
мягкость:
—
Ах, какая же я святая, какая же я небесная, я просто ве­
рующая и очень люблю тебя!
Несколько дней провел я в разлуке с Аврелией; княгиня
пригласила ее с собой, отбывая в ближний загородный замок.
Разлука стала для меня невыносимой, я устремился за нею.
Приехал я туда поздно вечером, встретил в саду камеристку и
узнал от нее, где комната Аврелии. Тихо, тихо приоткрыл я
дверь... я вошел... на меня пахнуло духотой... чарующее благоу­
хание цветов одуряло меня. Темными грезами возникли во мне
воспоминания. Не в замке ли барона эта комната Аврелии, где
я? Едва я подумал об этом, позади меня померещился мне кто-
то черный и: «Гермоген!» — закричало все у меня внутри.
Ужас погнал меня вперед, дверь будуара была чуть-чуть при­
отворена. Я увидел Аврелию, коленопреклоненную перед табу­
ретом, на котором лежала раскрытая книга. Полный робкой бо­
язни, я невольно обернулся — и никого не увидел; тогда я
вскричал в неземном восхищении:
— Аврелия! Аврелия!
Она быстро обернулась, но не успела она подняться с колен,
я был рядом с ней и крепко обнял ее.
«Леонард! Возлюбленный!» — чуть слышно лепетала она.
Дикая страсть, преступная, неистовая похоть клокотала, ки ­
пела во мне. Аврелия была в моей власти; ее распущенные вла­
сы рассыпались по моим плечам, девственное лоно колыхалось —
она глухо вздыхала — я не помнил себя! Я рванул ее к себе, и
некая сила пробудилась в ней, глаза ее непривычно засверкали,
она уже вспыхивала тем же пламенем в ответ на мои яростные
лобзания. Вдруг где-то позади раздался шум, как будто замахали
могучие крылья; в комнате как будто закричал смертельно ранен­
ный.
«Гермоген», — вскрикнула Аврелия; она упала без чувств, и я
не мог удержать ее. В диком ужасе бежал я прочь.
В коридоре мне встретилась княгиня. Она возвращалась с
прогулки. Княгиня посмотрела на меня надменно и осуждающе,
сказав:
—
Ваше появление весьма озадачивает меня, господин Лео­
нард.
Мгновенно подавив смятение, я ответил, быть может, катего­
390

ричнее, чем подобало бы, мол, бывают побуждения, которые
сильнее нас, и непростительное иногда простительно!
Когда в ночной темноте я поспешал назад в резиденцию, я не
мог отделаться от ощущения, будто кто-то сопутствует мне бе­
гом и неотвязный шепот преследует меня:
—
Всю-ду... всюду я с то... бой... с то -бой... бра-тец мой...
братец мой Медардус!
Мои глаза уверяли меня, что призрак двойника колобродит
лишь в моей собственной фантазии, но я не мог отделаться от
этого страшного морока и не прочь был даже, в конце концов,
покалякать с ним, признаться, что я снова сглупил, струхнув пе­
ред этим олухом Гермогеном, но я все равно скоро овладею свя­
той Розалией, никуда она от меня не денется, она моя, только
моя, на то я и монах, на то я и постригался. Мой двойник хихи­
кал и всхлипывал в ответ по своему обыкновению и лопотал:
—
Спе... спе. .. спе... спеши!
—
Терпение, — урезонивал я его, — терпение, мой мальчик!
Все идет как по маслу. Правда, вот Гермогена я не дорезал, у
него такой же проклятущий крест на шее, как у тебя и у меня,
однако мой ножик не только блестит, но и режет, но и разит.
— Хи... хи... хи.. . рази верней... рази верней...
Науськивания моего двойника стихли в свисте предрассветного
ветра; его вызвал пламенный пурпур, разгоравшийся на востоке.
Едва возвратившись к себе домой, я получил приглашение
посетить князя. Князь дружески шагнул ко мне навстречу.
—
В самом деле, господин Леонард, — начал он, — вы сим ­
патичны мне в высшей степени, не скрою от вас, что моя пер­
воначальная благосклонность к вам превратилась в истинную
дружбу. Я хотел бы сохранить вас вблизи себя, я хотел бы по­
способствовать вашему счастью. Кстати сказать, уже ваши стра­
дания должны быть увенчаны неким благополучием. Знаете вы,
господин Леонард, кто навлек на вас такие жестокие преследо­
вания? Знаете ли вы, кто ваш обвинитель?
—
Нет, ваше высочество!
—
Баронесса Аврелия, представьте себе. Вы удивлены? Да, да,
баронесса Аврелия сочла вас (он громко засмеялся) капуцином,
господин Леонард! Ну, Бог свидетель, если вы капуцин, то лю­
безнейший из капуцинов, и нет вам равных среди них. Скажите
мне откровенно, господин Леонард, не привержены ли вы втай­
не к монашеству?
—
Ваше высочество, я, право, не понимаю, что за злая судьба
все время придает мне сходство с монахом, который...
—
Стоп, стоп! Я не инквизитор; но это был бы поистине ф а­
тум, если бы на вас тяготел монашеский обет. Но не будем от­
влекаться! А не хотите ли вы отомстить баронессе Аврелии — гм! —
за неприятности, виновницей коих она была?
—
Неужели в груди человеческой может гнездиться мысль о
мести небесному созданию?
391

—
Вы ее любите?
Князь задал этот вопрос, с пристальным вниманием загляды­
вая мне в глаза. Молча поднес я руку к сердцу. Князь продолжал:
— Я знаю, вы полюбили Аврелию в то мгновение, когда она с
княгиней впервые сюда вошла. Так вот, вы пользуетесь взаим­
ностью, и, признаюсь, я не представлял себе, что нежная Авре­
лия способна на такое пламя. Вся ее жизнь — это вы; княгиня
все мне открыла. Можете ли вы поверить: когда вас арестовали,
Аврелия была в отчаянье, не вставала с постели, и мы даже опа­
сались за ее жизнь. Аврелия видела в вас убийцу своего брата и
при этом сострадала вам; представьте себе наше недоумение.
Уже тогда вы были любимы. Итак, господин Леонард, или, вер­
нее, господин фон Крчинский, вы человек родовитый, я регист­
рирую вас при моем дворе, надеюсь, не самым неприятным для
вас образом. Аврелия будет вашей супругой. Через несколько
дней состоится ваша помолвка, и я сам буду посаженым отцом
невесты...
Я стоял перед ним, не находя слов, а во мне бушевало боре­
ние несовместимых чувств.
—
Adieu, господин Леонард, — воскликнул князь и покинул
комнату с дружественной миной.
«Аврелия моя жена! Жена преступного монаха! Нет! Какой бы
неотвратимый рок ни тяготел над нею, бедной, даже темные си­
лы так распорядиться не могут!»
Эта мысль поднялась во мне и оказалась сильнее внутреннего
мятежа. Я чувствовал: решение нельзя откладывать, но не пред­
ставлял себе, как пережить разрыв с Аврелией. Не видеться с
ней было выше моих сил, но я сам не понимал, почему так пре­
тит мне предполагаемая женитьба. Меня угнетало отчетливое
предостережение: когда преступный монах посмеет перед Божь­
им алтарем глумиться над святыми обетами, непременно воз­
никнет странный образ живописца, но не для того, чтобы
смягчить мою участь утешением, как в тюрьме, а для того, что­
бы ужаснуть возмездием и погибелью, перед которой сам Фран­
ческо дрогнул под венцом, а уж мне-то никак тогда не избежать
неописуемого поругания и урона днесь, присно и вовеки. Но
потом еще глубже во мне начинало говорить что-то темное:
—
А все-таки чья же Аврелия, если не твоя? Малодушный
межеумок, мнишь ли ты переиначить твой рок, общий с нею?
И сразу же в ответ звучало:
—
Смирись! Смирись! В прах! В прах! Ты же ослеплен! Это
кощунство! Как может стать она твоею? Ты же на святую Роза­
лию посягаешь плотским своим вожделением.
Так, гонимый разладом двух устрашающих начал, не ведал я,
что мне помыслить, какому предостережению внять, куда ук­
рыться от погибели, надвигающейся отовсюду. Куда девалось
пьянящее самообольщение, принимавшее всю мою прошлую
жизнь, включая злосчастный визит в замок барона фон Ф., лишь
392

за тягостную грезу! Безнадежный упадок духа не оставлял со­
мнений в том, что я лишь заурядный сладострастник и уголов­
ный преступник. Потчуя следователя и лейб-медика убогими
россказнями, я бездарно, неискусно лгал и напрасно пытался
приписать потом свои бредни некоему внутреннему голосу.
Сосредоточенный в себе самом, безразличный ко всем звукам
и картинам, я пробирался по улице и пришел в себя, услышав
громкий голос кучера и шум экипажа. Я отскочил в сторону.
Экипаж княгини проехал мимо меня; лейб-медик из-за дверцы
дружески приветствовал и манил меня; я сразу же последовал за
ним к нему на квартиру. Он так и прыгнул ко мне навстречу,
увлекая меня за собой с такими словами: «Я прямо от Аврелии,
у меня известия для вас».
—
Ай-ай-ай, — начал он уже в комнате, — как же вы поры­
висты и опрометчивы! Куда это годится! Вы застали Аврелию
врасплох, ни дать ни взять — выходец с того света, и довели
бедняжку до нервического припадка!
Моя внезапная бледность привлекла его внимание.
—
Легче, легче, — продолжал он, — ничего страшного; она
уже выходит в сад и завтра утром должна вернуться с княгиней в
резиденцию. О вас, дражайший Леонард, изволила распростра­
няться Аврелия; по вас она соскучилась; ей не терпится изви­
ниться перед вами; она полагает, что вы могли счесть ее про­
стушкой или дурочкой.
Вспоминая наше свидание в загородном замке, я не знал, что
и подумать.
Лекарь был, по-видимому, осведомлен о намерениях князя в
отношении меня; он прозрачно намекал на них; трудно было не
разделить его жизнеутверждающего пафоса, вызволившего меня
на свет Божий из мрачного уныния, так что между нами завя­
зался задушевный разговор.
Он описывал мне Аврелию, напуганную дурным сном, ее по­
лузакрытые смеющиеся глазенки; подперев ручкой головку, бо­
лящая пожаловалась ему на кошмары. Он передавал ее слова,
имитировал застенчивые девичьи интонации вперемежку с ти­
хими вздохами и, чуть-чуть потешаясь над ее жалобами, набросал
передо мной несколько резких курьезных черточек, обрисовавших
ее с милой живостью. А для контраста он представил церемонную
чопорную княгиню, чем изрядно позабавил меня.
—
Ну, могли ли вы предположить, — взвился он наконец, —
могли ли вы предположить, въезжая в резиденцию, что судьба
уготовила вам такое? Сначала сногсшибательная неурядица бро­
сает вас в объятия уголовного суда, а потом завидная милость
фортуны: вы осчастливлены дружбой государя!
—
Не могу отрицать: дружелюбие князя сразу же польстило
мне; но сейчас я чувствую, как возрос мой престиж при дворе, и
усматриваю в этом лишь благое стремление загладить неспра­
ведливость, причиненную мне...
393

—
Тут не столько благое стремление, сколько одна мелочь,
которую вы и сами, надеюсь, улавливаете.
—
Никоим образом.
—
Хотя окружающие по-прежнему величают вас господином
Леонардом, каждый теперь знает, что вы дворянин; из Познани
поступили известия, не оставляющие сомнений на этот счет.
—
Неужели это имеет какое-нибудь значение для князя, для
придворного круга, для моей репутации здесь? Когда я предста­
вился князю, тот пригласил меня бывать в придворном кругу, а
когда я скрыл свое дворянское происхождение, князь утверждал,
что в науке моя знатность и ему ничего другого не требуется.
—
Князь действительно придерживается подобных взглядов,
щеголяя просвещенной приверженностью к наукам и искусст­
вам. Вы, наверное, замечали в придворном кругу разночинцев-
ученых и разночинцев-художников, однако щепетильнейшие
среди них сплошь и рядом не обладают чувством юмора, доста­
точным для того, чтобы найти некую высшую точку зрения, от­
куда удобно иронически взирать на коловращение мира сего, и
потому они либо вовсе избегают подобного общества, либо на­
ведываются туда изредка. Аристократ может с наилучшими на­
мерениями блеснуть своим пренебрежением к предрассудкам,
однако, когда он общается с разночинцем, нет-нет да и даст се­
бя знать барственное высокомерие, готовое лишь из милости
терпеть выскочку в своем кругу, а, согласитесь, этого не потер­
пит ни один человек, которому есть чем гордиться и который
сам проявляет снисходительность, прощая аристократическому
обществу его ограниченность и заурядность. Оказывается, вы
сами дворянин, господин Леонард, но, говорят, ваше образова­
ние духовно-научное по преимуществу. Должно быть, поэтому
вы первая благородная особа, в которой, находясь в придворном
кругу среди вам подобных, я не почувствовал породы, извините
за выражение. Вы ошибетесь, если вздумаете счесть это мещан­
ской предвзятостью или желчью личной ущемленности. Я ведь
из тех разночинцев, которые не просто пользуются толерант­
ностью знати, нет, нас ублажают и даже культивируют. Врачи и
духовенство — своего рода владетельные господа, ведающие те­
лами и душами; они приравниваются к благородным. Даже при-
дворнейшему из придворных не сулит особого блезиру расстрой­
ство желудка или вечная погибель. Впрочем, я имею в виду
лишь католическое духовенство. Протестантские проповедники,
особенно в провинции, — полулакеи, полуприживалыцики; по­
щекотав совесть доброму барину, они допускаются к столу вме­
сте с другими плебеями и получают свою долю жаркого и вина,
не смея зазнаваться28. Может быть, все дело в застарелых пред­
рассудках, изживаемых с трудом, но ведь никто особенно и не
хочет изживать их, ибо многие дворяне не обольщаются насчет
своих способностей: не будь они дворянами, они вряд ли приоб­
рели бы то, что теперь имеют. Сословная и родовая гордость
394

выглядит весьма странно, если не просто смешно в мире, где
неуклонно воцаряется дух. Ко времени рыцарства восходит
культ войны и оружия; тогда-то и образовалась каста, защи­
щающая другие сословия, а подопечные, естественно, признали
в своих защитниках господ. Пусть ученый славится своей нау­
кой, художник своим художеством, мастеровой и купец своим
промыслом, рыцарь скажет: смотрите, вот напал на вас необуз­
данный враг, и вы, мирные обыватели, в его власти, а я, при­
рожденный воин, беру мой боевой меч, встаю за вас грудью и,
забавляясь моей выучкой, играючи, спасаю вашу жизнь, ваше
имущество и достояние. Однако первобытное насилие исчезает с
лица земли; всюду внедряется, всюду действует дух, и его торже­
ствующая сила все явственнее обнаруживается. Нельзя больше
не видеть, что крепким кулаком, панцирем и рыцарским мечом
не навяжешь духу свою волю; даже война и вооружения со вре­
менем начинают определяться духовным принципом века. Каж­
дый все более и более предоставлен самому себе; лишь собст­
венные духовные дарования позволяют утвердиться в свете, ка­
ким бы внешним блеском ни наделяло вас государство. Между
тем родовая гордость, восходящая к рыцарству, зиждется на про­
тивоположном принципе: «Мои пращуры — герои, стало быть, и
я герой». Чем длиннее родословная, тем она почтеннее; легче
поверить в героизм знатного дедушки; когда чудо в пределах до­
сягаемости, оно вызывает некоторый скептицизм. Конечно, ге­
роизм и физическая сила говорят сами за себя. Отпрыски здо­
ровых, сильных родителей сами обычно здоровы и сильны; во­
инственность и отвага тоже передаются по наследству. Так что
чистоту рыцарской крови надлежало блюсти в стародавние вре­
мена; родовитой деве предстояло произвести на свет воина, что­
бы захудалое мещанство молило его: «Не ешь нас, пожалуйста,
лучше обороняй нас от других воинов», — а с духовными да­
рованиями все не так просто. Премудрые отцы производят на
свет глупейших сынков, и как раз потому, что к физическому
рыцарству присоединилось интеллектуальное, Амадис Галльский29
и легендарный рыцарь круглого стола — предок, более предпоч­
тительный, чем Лейбниц. Дух времени движется в определенном
направлении, и аристократии только хуже оттого, что она про­
должает кичиться своими родословными; потому бестактная
смесь плохо скрытого пренебрежения и зависти к разночинцу,
высоко ценимому светом и государством, обусловлена безотчет­
ным, унизительным смятением: ведь мудрые видят уже, как со ­
скальзывает старинная, истлевающая ветошь и не остается ни­
чего, кроме смешной неприкрытой наготы. Хвала небу, немало
аристократов обоего пола в согласии с духом времени воспаряют
к высотам жизни, являемым наукой и художеством; вот истин­
ные праведники, изгоняющие нечистого духа.
Речь лейб-медика завела меня в пределы, неведомые мне.
Отношения аристократа к разночинцу никогда до сих пор не за­
395

нимали моих мыслей. Откуда было знать лейб-медику, что и я
принадлежал к разряду тех, кого щадит аристократическая за­
носчивость? Разве не был я вхож в самые изысканные аристо­
кратические дома в Б., обожаемый, боготворимый духовник?
Поразмыслив, я увидел, что вновь по -своему сплел свою судьбу,
сказав пожилой придворной даме, что родился в Квечичеве; от­
сюда пошло мое дворянство, отсюда и мысль князя выдать Ав­
релию за меня.
Княгиня возвратилась.
Я поспешил к Аврелии. Она приняла меня, восхитив нежным
девичьим смущением; я заключил ее в объятия и подумал в этот
миг, почему бы не стать ей моей женой. Слезы лучились в ее
взоре, а голос трогательно просил прощения; так ведет себя ка­
призный ребенок: он сам на себя сердится, нашалив. Я не мог
забыть своего визита в загородный замок; я умолял Аврелию не
скрывать от меня, что ее тогда ужаснуло. Она не отвечала, она
закрыла глаза, а я, обуреваемый тошнотворной близостью моего
двойника, вскричал:
—
Аврелия! Ради всего святого, что за ужас привиделся тебе
тогда позади нас?
Она посмотрела на меня, пораженная; взгляд ее постепенно
застывал; потом она вскочила, словно собираясь бежать, однако
осталась и всхлипнула, зажимая себе глаза руками:
—
Нет, нет, нет, не он!
Я нежно удержал ее, она села, обессиленная.
—
Кто, кто не он? — настойчиво спрашивал я, хотя мне
смутно передавалось все, что испытывала она.
—
Ах, мой милый, мой любимый, — сказала она с тихой жа­
лобой, — не сочтешь ли ты меня полоумной фантазеркой, если
я открою тебе все, все... что порою так мучает меня и мешает
полному счастью чистейшей любви? Зловещий морок вторгается
в мою жизнь, он-то и наслал страшные образы, закравшиеся
между мною и тобой, когда я тебя впервые увидела; холодными
крыльями смерти овеял он меня, когда ты вдруг вошел в мою
комнату там, в загородном замке княгини. Знай, как ты тогда,
преклонял со мной колена монах-безбожник, чтобы святотатст­
венно воспользоваться молитвенным экстазом. Как лукавый
хищник, почуявший свою жертву, он подбирался ко мне, а убил
моего брата! Ах, и ты!., твои черты... твоя речь... то наваждение...
нет, лучше молчать, лучше молчать!
Аврелия откинулась назад; она полулежала на софе, опер­
шись головкой на руку; ее юные красы очерчивались еще со­
блазнительнее. Я стоял перед ней, сладострастно пожирая гла­
зами ее нескончаемые прелести; но с похотью боролась дья­
вольская издевка, надрывавшаяся во мне: «Ты безответная не­
вольница сатаны, что же, спаслась ты от монаха, искушавшего
тебя молитвенным экстазом? Теперь ты его невеста!., его н евес­
та!»
396

Мгновенно улетучилась из моего сердца любовь к Аврелии,
воссиявшая небесным лучом, когда, ускользнув из тюрьмы, ук­
лонившись от казни, я свиделся с нею в парке; всего меня за­
хватила мысль о том, что погубить ее — ослепительное предна­
значение моей жизни.
Аврелию пожелала видеть княгиня.
Я уже не сомневался в том, что жизнь Аврелии связана с мо­
ею еще неразрывнее и загадочней, однако я не находил способа
разведать эти связи, ибо Аврелия вопреки всем просьбам не шла
дальше бессвязных давешних признаний. И снова случай при­
шел мне на помощь.
Однажды я был в кабинете придворного чиновника, пере­
правлявшего на почту частные письма князя и придворных. Он
как раз отсутствовал, когда в комнату вошла девушка Аврелии и
присовокупила толстый конверт к другим, лежавшим на столе.
Бросив беглый взгляд на конверт и узнав почерк Аврелии, я
убедился: письмо адресовано настоятельнице, сестре княгини.
Меня так и пронзила молниеносная уверенность: вот оно, все
то, что скрыто от меня; чиновник еще не вернулся, и я унес
письмо Аврелии с собой. Ты, монах или пленник светских тре­
волнений, да послужит тебе моя жизнь устрашающим примером
и увещеванием; прочти признания набожной чистой девушки,
окропленные слезами кающегося грешника (он не смеет уповать
на спасение). И пусть озарит тебя праведность отрадным утеше­
нием, хотя ты еще готов грешить и кощунствовать.
Аврелия — настоятельнице монастыря цистерцианок в ***
«Драгоценная моя, святая матушка! Какими словами поведаю я
тебе, что дочь твоя счастлива, и жуткая тень, зловещим угро­
жающим наваждением вторгавшаяся в мою жизнь, срывающая все
цветы, разрушающая все надежды, наконец удалена божественным
волшебством любви. Однако сердце мое неспокойно; его все еще
тяготит прошлое; ты поминала в своих молитвах моего несчаст­
ного брата и моего отца, убитого горем, ты воскресила меня в мо­
ей безутешной печали, а я не совсем открылась тебе, как бы
остановившись перед святостью исповеди. И все-таки я отважи­
ваюсь извлечь мрачную тайну, скрытую до сих пор у меня в груди.
Сдается мне, что недобрая темная сила дразнила меня, подменяя
высшее счастье моей жизни отвратительным ужасным мороком.
Бурное море играло мною, и, быть может, я была обречена уто­
нуть. Однако само Небо пришло мне на помощь и совершило чудо в
то время, когда я уже больше ни на что не надеялась.
Я должна вернуться в мое младенчество, чтобы признаться во
всем, во всем, ибо тогда в моей душе были посеяны плевелы, так
пышно заполонившие ее впоследствии. Мне было года три-четыре,
когда прекрасным погожим весенним днем я играла в саду замка с
397

Гермогеном. Мы собирали цветы, и Гермоген, дотоле не особенно
расположенный к этому занятию, соблаговолил плести венки для
меня, а я примеривала их один за другим.
«Пойдем к матушке», — попросилась я, вся в цветах, а Гермоген
так и подскочил, дико завопив:
«Побудем здесь, маленькая! Матушка в голубом кабинете, она
там говорит с дьяволом!»
До меня толком не дошли его слова, но всю меня сковал ужас, а
потом я навзрыд расплакалась.
«Глупенькая сестричка, что ты надрываешься, —
кричал Гер­
моген, — матушка говорит с дьяволом каждый день, и дьявол не
трогает ее».
Я испугалась, потому что Гермоген смотрел мрачно, говорил
грубо, так что я боялась пикнуть. Матери тогда уже немоглось,
ее часто мучили страшные судороги, а потом она лежала, как
мертвая.
Я плакала от жалости, а в Гермогене глухо говорила какая-то
пустота: «Это дьявол ее допекает».
Так в моей детской головенке поселилась мысль, будто матушку
посещает лютое, безобразное страшилище, ибо каков еще мог для
меня быть дьявол, я же не знала, что учит Церковь. В один пре­
красный день я была предоставлена самой себе; я совсем струхнула,
и мне даже не хватило духу убежать, когда до меня дошло, что я
в том самом голубом кабинете, где, по словам Гермогена, матушка
говорит с дьяволом. Дверь открылась, матушка вошла, смертельно
бледная, и уставилась на пустую стену.
Потом не она сама, а какая-то глухая, жалобная пустота за ­
кричала в ней: «Франческо! Франческо!»
За стеной послышался шорох и возня, потом стена раздвинулась
и выступил портрет красавца, написанный во весь рост; одет он
был не по-нашему, на плечах фиолетовый плащ. Стан его и лик не­
сказанно очаровали меня, я взвизгнула от удовольствия; только
тогда матушка оглянулась, увидела меня и сердито крикнула: «Ты
что здесь делаешь, Аврелия? Как ты сюда попала?»
Матушка, всегда такая добрая и нежная, гневалась, чего до сих
пор никогда не было. Я почувствовала себя виноватой.
«Ах, — залепетала я сквозь слезы, — они бросили меня здесь, а
здесь нехорошо».
Но когда я увидела, что портрета больше нет, я закричала:
«Ах, какой хорошенький! Где он, хорошенький?»
Матушка взяла меня на руки, поцеловала, приласкала и мол­
вила: «Ты моя дорогая, славная доченька! А его никто не должен
видеть, да его больше и нет!»
Я никому не выдала матушкиной тайны, только Гермогену од­
нажды проболталась: «И вовсе не с дьяволом матушка говорит, а с
одним красавчиком, он просто картинка и выпрыгивает из стенки,
когда матушка его кличет».
А Гермоген уставился в одну точку перед собой и буркнул:
398

«Дьявол, как хочет, так и выглядит, говорил господин священник,
а матушку он все-таки не трогает».
Мне стало не по себе, и я жалобно попросила Гермогена не гово­
рить больше о дьяволе. Мы переехали в столицу, и я забыла писа­
ного красавца; нисколько не занимал он меня и тогда, когда после
матушкиной смерти мы вернулись в замок. Голубой кабинет был в
нежилом крыле, как и остальные матушкины комнаты, куда отец
предпочитал не заходить, чтобы не мучиться воспоминаниями.
Здание, однако, требовало ремонта, и покои нельзя было не от­
крыть; я вошла в голубой кабинет, когда плотники меняли там
паркет. Когда один из них вынимал дощечку посредине комнаты, за
стеной послышался шорох, стена раздвинулась, и так и выступил
писаный красавец во весь рост. В полу обнаружилась пружина;
стоило нажать на нее, и за стеной срабатывало устройство, р а з­
двигавшее стенную облицовку. И тогда ожило то мгновение из моих
детских лет; матушка стояла передо мной, я плакала-разливалась,
но все не могла налюбоваться на чужого статного кавалера, чьи
лучистые очи взирали на меня как живые.
Должно быть, отца моего сразу же известили об этой находке;
он вошел и застал меня перед картиной. Достаточно было одного
взгляда, чтобы он содрогнулся от ужаса и остановился как вкопан­
ный; что-то в нем глухо пробормотало: «Франческо! Франческо!»
Потом он быстро повернулся к плотникам и властно распоря­
дился: «Выломать картину из стены, свернуть в свиток и отдать
Рейнгольду».
Я поняла, что сейчас навсегда скроется от меня этот статный
красавец, одетый не по-нашему, словно светлейший князь духов; я
бы взмолилась к отцу, чтобы он не велел уничтожать портрета,
но неизъяснимое смущение помешало мне. Впрочем, не прошло и не­
скольких дней, как в душе моей не осталось ни малейшего следа от
исчезнувшей картины.
Мне минуло четырнадцать лет, а я все еще была непоседа и ша­
лунья, нисколько не похожая на важного, солидного Гермогена, так
что папенька нередко говаривал, что Гермоген с виду — настоящая
скромница, а я сущий сорванец. Вскоре, однако, жизнь взяла свое.
Гермоген со страстью предался воинственной рыцарственности. Он
жил состязаниями, битвами, словом, всей душой жаждал подвига,
а поскольку предвиделась война, он умолял отца отпустить его в
армию. На меня же, напротив, напало нечто неизъяснимое; я не
знала, куда девать себя, и ходила сама не своя. Пульсация жизни
во мне была насильственно затруднена странной дурнотой, проис­
ходящей из глубины моей души. Казалось, я вот-вот упаду в обмо­
рок, а тут еще проносятся чудные образы и грезы, и вот-вот я
узрю небо, полное блаженства и отрады, только глаз не могу от­
крыть, как заспанное дитя. Ни с того ни с сего я была то удруче­
на, хоть ложись и помирай, то сходила с ума от радости. По
малейшему поводу я заливалась слезами; непонятное волнение не­
редко причиняло мне настоящую боль, доводило до конвульсий. От­
399

ца встревожило мое состояние, он приписал его нервической э к ­
зальтации и пригласил врача, чье искусство не оказало ощутимого
действия. Не помню, как это началось, только нежданно-
негаданно привиделся мне тот неведомый писаный красавец; я-то
думала, что забыла его, а он передо мной живехонек, и по глазам
видно, что ему жаль меня.
«Ах, значит, я умираю? Почему мне так больно, что и сказать
нельзя?» — крикнула я в лицо моей обаятельной грезе, а неизвест­
ный усмехнулся и ответил:
«Ты влюблена в меня, Аврелия; вот отчего ты больна, но я по­
священ Богу, посягнешь ли ты на мой обет?»
Я только диву далась, увидев, что неизвестный одет капуцином
Я вся восстала против моего завораживающего сновидения, силой
заставила себя пробудиться. Я победила: уверилась, что тот монах —
лишь мнимое игралище моих же собственных душевных сил, и все-
таки мое чаянье слишком отчетливо говорило: вот она, тайна
любви. Да!., я любила неизвестного со всей силой пробудившегося
чувства, со всей страстью и горячностью, на которую только спо­
собно юное сердце. Дурнота, мучившая меня, достигла, наверное,
кризиса в минуты мечтательного самоуглубления, когда я, казалось,
видела неизвестного; мне потом заметно полегчало, нервическая
экзальтация поулеглась, и только маниакальная приверженность
навязчивому видению, фантастическая влюбленность в неизменного
обитателя моего же внутреннего мира придавали мне отрешенный,
отсутствующий вид. Ничто до меня не доходило; в обществе я ни­
как себя не проявляла и, занятая лишь моим идеалом, не обращала
внимания на разговоры окружающих и нередко попадала пальцем в
небо, когда меня о чем-нибудь спрашивали; мудрено ли, что я про­
слыла простушкой. В комнате брата увидела я на столе незнако­
мую книгу: я раскрыла ее, то был переведенный с английского роман
«Монах»*1'! Ледяным ужасом потрясла меня мысль о том, что мой
тайный возлюбленный — тоже монах. До сих пор мне не приходило в
голову, что любовь к служителю Бога греховна; вдруг мне вспали
на ум слова моего видения: «Я посвящен Богу, посягнешь ли ты на
мой обет?» — и только тогда они поразили меня в самое сердце,
обременив мою душу. Что-то подсказывало, будто книга меня вра­
зумит. Я взяла книгу с собой, начала читать и увлеклась причудли­
вым повествованием, но когда произошло первое убийство, когда
гнусный монах начал еще пуще бесчинствовать и вступил наконец в
союз с нечистым, тогда мне сделалось боязно донельзя и я вспомни­
ла те слова Гермогена: «Матушка говорит с дьяволом».
Тогда я предположила, что мой неизвестный — тоже поддан­
ный дьявола, вот он меня и совращает. И все-таки я не могла из­
быть любви к монаху, вселившемуся в меня* Теперь я знала, что
бывает богопротивная любовь; я брезговала страстью, таившейся
у меня в груди, и от этого разлада происходила моя особенная бо­
лезненная чувствительность. Частенько я вся трепетала, когда
мужчина приближался ко мне; мне все думалось, это тот монах,
400

сейчас он схватит меня, утащит и я пропала. Рейнгольд ездил по
делам и, вернувшись много рассказывал о капуцине Медардусе, зна­
менитом проповеднике, он, мол, сам заслушался его в ***.
Мне представился монах в романе, и почудилось будто этим-то
Медардусом я и одержима, люблю и страшусь его. Эта мысль по­
трясла меня, сама не знаю почему, и мое состояние в самом деле
ухудшилось, меня охватило смятение, едва ли выносимое. Я плыла
по морю чаяний и видений. Но напрасно пыталась я освободить
мою душу от наваждения; беззащитная девочка не могла противо­
стоять греховной любви к служителю Божьему. Однажды моего
отца посетил по своему обыкновению священник. Он не поскупился
на поучения о том, как изощрен дьявол в своих ковах, и некая искра
запала в меня, когда священник описывал безнадежное уныние юной
души, куда дьявол закрадывается почти беспрепятственно. Отец
мой кое-что вставил, и я приняла его слова на свой счет. А свя­
щенник сказал, наконец, что следует неколебимо веровать и пола­
гаться не столько на своих ближних, сколько на Церковь и ее
служителей; тогда спасешься.
Этот разговор запомнился мне и побудил обратиться за помо­
щью к Церкви, облегчить мою грудь покаянным признанием на свя­
той исповеди. Мы как р аз находились тогда в резиденции, и ранним
утром на другой день я собралась в монастырскую церковь, благо
она была рядом с нашим домом. Как я мучилась ночью! Гнусные,
кощунственные видения, неведомые мне дотоле, морочили меня, и
среди них монах; он протянул мне руку, словно хотел спасти, а сам
крикнул: « Только признайся мне в любви, и ты вне опасности!»
Тут я крикнула нечаянно: «Да, Медардус, я люблю тебя!» — и
сгинули адские духи! Наконец я поднялась, оделась и отправилась в
монастырскую церковь.
Утренний свет пробивался радужными лучами сквозь расписные
окна, послушник подметал паперть. Недалеко от боковой двери,
где я вошла, был алтарь, посвященный святой Розалии; перед ним я
помолилась наскоро и шагнула в исповедальню, где увидела монаха.
Праведное Небо! — то был Медардус! Сомнений не было, во мне го ­
ворила высшая сила. Любовь и безумный страх владели мною, но я
чувствовала и спасительную стойкую отвагу. Я исповедалась ему в
моей греховной любви к служителю Божьему и не остановилась на
этом! Боже вечный!.. В то мгновение мне вспомнилось, будто я
уже посылала проклятия священным узам, отнимающим у меня
моего возлюбленного, и в этом исповедалась я. «Кого же, кого же я
люблю так, что не могу высказать, если не тебя, Медардус!»
То были последние мои слова, я больше не могла говорить, но не­
бесным елеем проистекли целебные церковные увещевания из уст
монаха, как будто он вовсе даже не Медардус. Вскоре потом я по­
никла на руки к почтенному престарелому паломнику, и он медлен­
но повлек меня из нефа в неф, пока перед нами не оказался главный
выход. Он изрекал святые, небесные глаголы, а я почила, как м а ­
ленькая, под сладостные, нежные звуки колыбельной. Я впала в бес­
401

памятство, а пришла в себя, совсем одетая, на софе в моей комна­
те. «Слава Господу и всем святым, кризис миновал, она в созна­
нии», — услышала я голос.
Врач говорил эти слова моему отцу. А мне сказали, что утром
нашли меня в столбняке, похожем на смерть, и заподозрили нерв­
ный удар. Представь себе, милая моя, праведная матушка, исповедь
моя у монаха Медардуса лишь привиделась мне с такой живостью в
горячечном бреду, но святая Розалия (я часто обращалась к ней и
во сне взывала к ее иконе) явила мне все это таким образом, что­
бы я спаслась из тенет, уготованных мне лукавым супостатом. С
той поры душа моя избавилась от безумной любви к наваждению в
монашеском одеянии. Наступило полное исцеление, жизнь открыва­
лась мне со своими невинными радостями. Но, Боже праведный,
опять этот ненавистный монах едва не убил меня своим устра­
шающим свирепством. У нас в замке объявился монах, и я мгновен­
но узнала в нем того самого Медардуса, вернее, мое наваждение,
которому я исповедовалась в бреду.
«Вот он, дьявол, с которым говорила матушка, берегись, бере­
гись! — Он пришел за тобой!» — кричал мне в душу несчастный
Гермоген. Ах, мне было страшно и без его предостережений! С того
самого момента, когда монах устремил на меня взгляд, пышущий
непристойной похотью, и в притворном восхищении призвал свя­
тую Розалию, он пугал и страшил меня. Тебе известны, добрая,
милая матушка, ужасы, последовавшие за этим. Ах, но не должна
ли я тебе поведать еще кое-что: от монаха исходила для меня угроза
тем большая, что в глубине моей души дрогнуло чувство, подобное
первому предвкушению греха, когда я пыталась противостоять де­
монскому стремлению. Бывали мгновения, когда я, ослепленная, ве­
рила ханжеской риторике монаха и мне в ней мерещилась искра
Божия, возжигающая во мне чистейшую непорочную любовь. Но он
ухитрялся гнусным своим коварством даже в молитвенном умиле­
нии возбуждать пыл, достойный геенны огненной. Но я недаром
пламенно взывала к святым угодникам, и они даровали мне ангела-
хранителя, моего брата.
Подумай, милая матушка, каков был мой ужас, когда здесь, не
успела я появиться при дворе, встретился мне человек, разодетый
на светский манер, но я с первого же взгляда приняла его за монаха
Медардуса. Я так и обмерла, едва его увидела. Очнувшись на руках
у княгини, я закричала: «Это он, это он, убийца моего брата!» —
«Да, это он, — сказала княгиня, — переодетый монах Медардус,
ускользнувший из монастыря. Уже одно сходство с отцом его
Франческо...» Защити меня, Всевышний, ледяной озноб сотрясает
меня всю, когда я пишу это имя. У моей матери был портрет
Франческо... Лживое подобие монаха, мучившее меня, — истый
Франческо! Медардус, в нем узнала я то же подобие, когда каялась
ему в дивном бреду. Медардус — сын Франческо, твой Франц, ко ­
торого ты, милая матушка, воспитывала в страхе Божием, а он
впал в грех и святотатство. Какие узы связывали мою родную м а-
402

тушку с тем Франческо, если она тайно хранила его портрет и
при взгляде на него как будто упивалась памятью о прошлом бла­
женстве! Что навело Гермогена на мысль о том, что этот порт­
рет — дьявол, и не отсюда ли пошло мое странное наваждение!
Нет, я не могу продолжать это письмо; я как будто охвачена мра­
ком ночи, и никакая надежда не светит мне дружелюбной звездою
и не указывает мне верного пути».
(Несколько дней спустя)
«Нет! Никакое сомнение не омрачит ненастьем солнечных дней,
наступивших для меня. Насколько мне известно, преподобный отец
Кирилл подробно написал тебе, моя дорогая матушка, как процесс,
возбужденный против Леонарда, едва не кончился худо, а ведь это
я опрометчиво предала его в злые руки правосудия. Настоящий Ме­
дардус уличен; его сумасшествие, по всей вероятности, симуляция,
да и сумасшествие уже как рукой сняло; он признается в своих па­
костях; ему уготовано справедливое возмездие... но зачем продол­
жать; позорная судьба преступника, в прошлом дорогого тебе
отрока, боюсь, и так тебя ранит в самое сердце. При дворе пре­
словутый процесс был единственной темой разговоров. В Леонарде
видели закоренелого, прожженного преступника; вот, мол, почему
он запирается. Силы небесные! Эти толки были для меня хуже
острого ножа, ибо странным образом некий голос уверял меня: «Он
же невиновен; это же ясно как день».
Я испытывала глубокое сострадание к нему; я не могла не при­
знаться себе самой, что его наружность, стоило мне вспомнить ее,
волнует меня, и не приходится обманываться на этот счет. Да! —
и тогда уже я любила его невыразимо, хотя для всего света он был
гнусным преступником. Его и меня должно было спасти чудо, ибо и
я умерла бы, если бы Леонард пал от руки палача. Он не виновен,
он меня любит, он скоро будет мой и только мой. Так дивно, дивно
сбывается в трепетной блаженной жизни смутное чаянье моих
младенческих лет; тщетно вражеская сила пыталась лукаво отра­
вить его. Дай же мне, дай моему возлюбленному свое благословение,
ты, праведная матушка! О, если бы твоя счастливая дочь у твоего
сердца могла бы выплакать свое небесное упоение! Леонард с виду —
настоящий двойник Франческо, он только как будто более рослый,
к тому же некая характерная осанка, свойственная его нации (ты
знаешь, он поляк), весьма определенно отличает его от Франческо
и монаха Медардуса. Какая я была дурочка, когда спутала блестя­
щего, утонченного, изящного Леонарда с беглым монахом! Но как
трудно забыть ужасные сцены в нашем замке; порою, когда Лео­
нард внезапно входит ко мне, смотрит своими сияющими очами,
ах! меня пронизывает взор Медардуса, я нечаянно пугаюсь и трепе­
щу, как бы я, несмышленыш, не сделала любимому больно. Уповаю
на то, что благословение священника прогонит мрачные призраки,
все еще грозовыми тучами враждебно нависающие порой над моей
403

жизнью. Не забудь меня и моего возлюбленного в твоей правед-
нической молитве, дорогая матушка! Князь торопит наше венча­
ние; я извещу тебя, в какой день ты должна помыслить о своей до­
чери, когда в ее жизни наступит час, увенчивающий всю ее земную
судьбу...» и т. д.
Снова и снова перечитывал я строки Аврелии, чувствуя, что
дух небесный, коим они светятся, осиял все во мне и своим
пречистым лучом погасил святотатственный пламень. Теперь я
благоговел при виде Аврелии и не позволял себе столь неисто­
вых ласк; это не ускользнуло от ее внимания, и я покаялся в
том, что присвоил ее письмо, адресованное настоятельнице; я
сослался на неизъяснимое движение души, коему я не мог про­
тивостоять, как будто мной владела высшая сила; я благодарил
эту высшую силу за то, что видение в исповедальне мне теперь
ведомо и, значит, неразрывно сочетало нас вечное предначерта­
ние.
—
Да, праведная дочь Небес, — молвил я, — и у меня было
чудесное сновидение; мне снилось, что ты признаешься мне в
любви, а я несчастный монах, растоптанный судьбою, и грудь
мою разрывают адские муки. Тебя, тебя любил я несказанно го­
рячо, но любовь моя была святотатством, святотатством вдвойне,
ибо я монах, а ты святая Розалия.
В ужасе всколыхнулась Аврелия.
—
Господи, — сказала она, — Господи, всю нашу жизнь про­
низывает неимоверная тайна; ах, Леонард, лучше не касаться
пелены, ее облекающей; кто знает, какие отталкивающие ужасы
могут открыться нам! Не лучше ли положиться на Бога, и пусть
верная любовь соединит нас; тогда отстанет от нас темная сила;
это ее духи неприязненно осаждают нас. Ты прочитал мое пись­
мо, и слава Богу; мне бы самой тебе все поведать; разве до­
пустимы между нами тайны! И мне ведь сдается, что ты прогла­
тываешь некое признание; оно просится на уста к тебе, а ты
скрываешь от меня то гибельное, что когда-то вошло и в твою
жизнь. Ты напрасно колеблешься! Дай волю откровенности, Ле­
онард, и твоя грудь вздохнет свободно, а наша любовь засияет
еще светлее.
Эти слова Аврелии больно задели меня, так как дух обмана
таился во мне, и я только что святотатственно ввел в заблужде­
ние эту маленькую праведницу; во мне нарастало извращенное
желание все открыть Аврелии и этим упрочить ее любовь.
— Аврелия, ты моя святая, спасительница моя...
Тут вошла княгиня, и один вид ее вернул меня в мой ад, где
царило глумление и гибельные ковы. Она не могла теперь спро­
вадить меня, как бывало, и я остался, дерзко и вызывающе под­
черкивая свое жениховство. Лишь с глазу на глаз с Аврелией
был я свободен от злобных помыслов, лишь тогда я поистине
404

чувствовал себя на седьмом небе. Вот почему с таким нетерпе­
нием ждал я свадьбы.
Однажды ночью я, как живую, увидел мою мать; я хотел
взять ее за руку, но оказалось, что это марево.
—
Не глупо ли так морочить меня? — вскричал я с сердцем;
тогда светлые слезы потекли у нее из очей, а очи обозначались
серебристыми, светло мерцающими звездами, роняя вспыхи­
вающие брызги; эти брызги заискрились вокруг моей головы и
образовали бы нимб, но чья-то черная, устрашающая длань все
время разрушала его.
— Я родила тебя чистым от всякого нечестия, — мягко сказа ­
ла мать,— или сила твоя совсем иссякла, и ты не способен от­
ринуть сатанинскую прелесть? Лишь теперь я вижу, каков ты
внутри себя, ибо бренное совлечено с меня! Встань, Францис-
кус, я украшу тебя цветами и лентами, ибо настает день святого
Бернарда, а разве ты неверующий, ты, мальчик мой?
И я запел бы хвалу святому, но поднялось настоящее неис­
товство; вместо пения послышалось дикое завывание, и черные
покровы ниспали, шурша, между мною и моей неосязаемой ма­
терью.
Через несколько дней после этого видения я встретил на
улице следователя. Он дружески шагнул ко мне.
—
Знаете, — начал он, — процесс капуцина Медардуса опять
под вопросом. Уже совсем было вынесли ему смертный приго­
вор, а тут опять рецидив сумасшествия. Уголовный суд получил
известие о смерти его матери, я довел это до его сведения, а он
захохотал дико и завопил голосом, от которого струхнул бы и
храбрец: «Ха-ха-ха! Принцесса фон... (у нашего князя брат был
убит... а он возьми да и назови его вдову) давно покойница!»
Врачам приказано опять обследовать его, впрочем, судя по все­
му, он симулирует.
Я попросил сказать мне, в какой день и в какой час моя мать
скончалась! Она привиделась мне в тот самый момент, когда
умерла, и в мысль мою и в чувства глубоко внедрилось впечат­
ление, будто мать моя, слишком забытая мною, теперь имеет
доступ к чистой небесной душе, которая должна была стать мо­
ею. Непривычное умиление и кротость пролили на любовь Ав­
релии новый свет; подобало ли мне покинуть ее, мою святую
покровительницу? Она больше не требовала от меня признаний,
и я вновь увидел в моей мрачной тайне сверхъестественное р о­
ковое вмешательство высших сил.
Настал день свадьбы, назначенный князем. Аврелия пожелала
венчаться на рассвете у алтаря святой Розалии в ближней мона­
стырской церкви. Я не сомкнул ночью глаз и пламенно молил­
ся, как некогда в отдаленном прошлом. Ах, слепец! Я даже не
почувствовал, что молитва во исполнение греха — адское свято­
татство. Я вошел к Аврелии, и она встретила меня, вся в белом,
украшенная благоуханными розами, прекрасная как ангел. Ее
405

наряд, ее головка странным образом напоминали что-то давнее;
смутное воспоминание возникло во мне, но я содрогнулся, ох­
ваченный глубоким трепетом, когда мне отчетливо представи­
лась алтарная икона, перед которой предполагалось венчание. Я
узрел снова мученичество святой Розалии, и она была одета в
точности как Аврелия. Такое совпадение поразило меня, и при­
шлось сделать над собой усилие, чтобы моя тревога не броси­
лась в глаза моей невесте. У нее в очах лучилось небо любви и
блаженства; она подала мне руку, я привлек ее к себе, и с поце­
луем чистейшего восторга вновь пронизало меня отчетливое
чувство, что только Аврелия может спасти мою душу. Княжес­
кий вестовой доложил, что государь и государыня изволят ждать
нас. Аврелия поспешно натянула перчатки, я взял ее за руку, тут
девушка Аврелии озаботилась ее прической и кинулась искать
шпильки. Мы мешкали у двери; промедление заметно беспо­
коило Аврелию. В этот миг на улице послышался глухой шум;
глухо перекликались безликие голоса, потом заскрежетал, за­
скрипел тяжелый, медленно проезжающий экипаж. Я шагнул к
окну!
Прямо перед дворцом остановилась подвода; прислужник па­
лача сидел за кучера, позади него монах, а с монахом капуцин;
оба громко, истово молились. Приговоренный был обезображен
бледностью смертельного страха и растрепанной бородой, но
внешность моего омерзительного двойника была мне слишком
памятна. Как только подвода снова тронулась (ее задержала на­
пирающая толпа), он бросил на меня невыносимый взгляд свер­
кающих глаз, расхохотался и взвыл:
— Жених, жених! давай... давай... на крышу... на крышу... там
мы поборемся, и кто спихнет супротивника, тот король и может
пить кровь!
—
Ужасный человек! — закричал я.
—
Что ты хочешь от ме­
ня?
Аврелия обхватила меня обеими руками, она силой влекла
меня от окна, крича:
—
Ради Господа и Пресвятой Девы... Это Медардус... убийца
моего брата... его везут на эшафот... Леонард... Леонард...
Тут во мне очнулись и взъярились духи ада со всей силой,
которую дает им гнусное святотатство. Я схватил Аврелию с та­
ким злобным исступлением, что она содрогнулась:
—
Ха-ха-ха! Дурочка, полоумная... я. .. твой любезный, твой
суженый, я Медардус... убийца твоего брата... хочешь визгом
предать на смерть своего жениха? Хо-хо -хо!.. Я король... я пью
твою кровь!
Я выхватил нож, — тот самый! — я пырнул Аврелию, она
упала на пол, кровь потоком обагрила мне руку.
Я устремился вниз по лестнице, протолкался в толпе к под­
воде, вцепился в монаха, стащил его на землю; тут меня схвати­
ли, в ярости пустил я в ход нож, вырвался, бросился наутек; на
406

меня напирали, я почувствовал колющую боль в боку, но с но ­
жом в правой руке, не скупясь на крепкие удары левым кула­
ком, я проложил себе путь до ограды парка и невероятным
прыжком преодолел ее.
—
Убийство! Убийство! Держите... держите убийцу! — надры­
вались голоса позади меня; я услышал скрежещущий стук; это
пытались высадить запертые ворота парка; никто не остановил
меня. Я добежал до широкого рва, отделявшего парк от леса;
еще прыжок, и вот я в лесу; я бежал через лес куда глаза глядят,
пока, обессиленный, не рухнул под деревом. Была глухая ночь,
когда я проснулся, вернее, пришел в себя, как после глубокого
обморока. В моей душе коренилась одна мысль: бежать, бежать,
как бежит затравленный зверь! Я встал, но едва удалился на не­
сколько шагов, как в кустах послышался шорох, и на спину мне
прыгнул человек, стиснув мне шею руками. Напрасно я силился
избавиться от этой ноши, падал навзничь, приваливался к де­
ревьям; он крепко держал меня, то хихикал, то издевательски
хохотал. Месяц проглянул из-за черных елей, и мертвенно-блед-
ное, отталкивающее лицо монаха, Псевдомедардуса, осклаби­
лось, гнусно уставившись на меня, как тогда с подводы:
—
Хи... хи. .. хи. .. Братец мой, я всегда, всегда с тобой... Не
уйдешь... не уйдешь... ты бегун, а я нет... понеси .. . понеси. . . Я
же с ви... се.. . ли... цы... с ко .. . ле... са... с ко ... ле... са.. . хи...
хи...
Так хихикало и завывало страшилище, а мне придавал силы
дикий ужас, и я делал головокружительные прыжки, словно
тигр, которого душит гигантская змея. Я норовил треснуться об
утес или о ствол дерева, чтобы изувечить его, если не убить;
авось он тогда отпустит меня! Но он только надрывался со сме­
ху; лишь самому себе причинял я страшную боль. Я пытался
разжать его руки, стиснутые у меня под подбородком, но этот
упырь чуть было не раздавил мою гортань. Бешеный рывок, и,
наконец, он сорвался с моей спины, но через несколько шагов
он снова сидел у меня на закорках, хихикая, давясь, изрыгая
свой ужасный бред.
Новый взрыв дикой ярости — новое освобождение — и снова
я взнуздан этим неотвязным оборотнем. Не представляю себе,
сколько времени мыкался я по темным лесам, гонимый моим
двойником; думается, не месяцы ли провел я так, без еды и пи­
тья. Один просвет живо вспоминается мне, после которого я
вконец обеспамятел. Только что удалось мне свергнуть челове­
коподобное иго, солнечный луч и целительно-сладостный звон
пронизали лес. Я узнал монастырский колокол, звонили к заут­
рене.
«Ты убийца Аврелии».
Ледяные клещи смерти сдавили меня с этой мыслью, и я по ­
ник без чувств.
407

РАЗДЕЛ ВТОРОЙ
Искупление
Отрадное тепло ублаготворило мое нутро. Потом я почувство­
вал во всех своих жилах неизведанное кишение неких кусачих
мурашек; чувство перешло в мысли, но мое «я» все еще было
расщеплено по крайней мере на сотню своих подобий. Каждое
из них прозябало, по -своему сознавая жизнь, и напрасно голова
пыталась восстановить свою власть над остальными членами;
как взбунтовавшиеся подданные, они отказывались вернуться
под ее державу. Вот светящимися точками завертелись помыслы
каждого из этих преломлений, так что начал вырисовываться
круг, сужавшийся по мере того, как скорость нарастала, пока все
не остановилось, образовав пламенеющую сферу. Оттуда хлынули
огненно-багряные лучи, движущиеся в пламенной игре красок.
«Это члены мои, они ожили, я прихожу в себя!» — явственно
подумалось мне, но в то же мгновение весь я дернулся от не­
стерпимой боли: громкий колокольный звон ударил мне в уши.
—
Бежать! Прочь отсюда, прочь! — отчаянно закричал я и
уже рванулся было, но силы изменили мне. Только теперь я с
превеликим трудом продрал глаза. Колокольный звон не стихал,
я воображал, что я все еще в лесу, и немало удивился, разглядев
кое-какую мебель; оказывается, над головой у меня был кров. В
полном уставном облачении капуцина я лежал, распростертый
на добротном матраце, в простой, но достаточно поместитель­
ной комнате. Два плетеных стула, небольшой стол и убогая по­
стель — такова была домашняя утварь. Не приходилось сомне­
ваться в том, что я долго пролежал без сознания, если я даже не
заметил, как меня перенесли в монастырь, где пользуют боля­
щих. Очевидно, я был в таких жалких лохмотьях, что меня по ­
камест обрядили в рясу. Я подумал, что я счастливо избежал
опасности. Эта мысль совершенно успокоила меня, и я решил
выждать: дальнейшее должно было вскоре определиться, так как
больных не оставляют без присмотра. Я едва шевелился, хотя не
чувствовал ни малейшей боли. Всего несколько минут я проле­
жал так, полностью придя в сознание, когда услышал, что по
длинному коридору к моей комнате приближаются шаги. Дверь
отворилась, и я увидел двоих; один из них был в партикулярном
платье, другой носил облачение милосердных братьев.
Они молча приблизились к моей постели; мирянин испы­
тующе глянул мне в глаза и был заметно удивлен.
—
Я пришел в себя, сударь, — начал я слабым голосом, —
благодаренье Небу, вернувшему меня к жизни, но где я нахо­
жусь? Как я здесь очутился?
Не отвечая мне, мирянин обратился к монаху и заговорил по-
итальянски:
408

—
В самом деле, удивительно; у него совсем другой взгляд, и
говорит он отчетливо, хотя все еще слаб... Не иначе, то был кри­
зис...
— Сдается мне, — ответил монах, — жизнь его вне опасности.
—
Не совсем, — ответил мирянин, — не совсем, каково-то
еще ему будет в ближайшие дни! Не знакомы ли вы с немецким
хоть настолько, чтобы с ним заговорить?
— Увы, нет, — ответил монах.
—
Я понимаю и говорю по-итальянски, — вмешался я, —
скажите мне, где я и как я здесь очутился.
Мирянин, как мог я предположить, врач, казалось, был при­
ятно удивлен.
—
Ах, — воскликнул он, — ах, вот и отлично. Ваше место­
пребывание, сударь, не из худших; здесь о вас пекутся изо всех
сил. Вас доставили сюда три месяца назад, и ваша жизнь вну­
шала серьезные опасения. Вы совсем расхворались. Однако мы
приняли в вас участие, лечили вас, и теперь, судя по всему, вам
полегчало. Если наши труды увенчаются полным успехом, ничто
не помешает вашему дальнейшему путешествию. Как я слышал,
вы держите путь в Рим?
— А что, — спросил я, — на мне так и было это облачение?
—
Как же иначе, — ответил врач, — но довольно вопросов;
ни о чем не беспокойтесь, все ваши недоумения со временем
рассеются; ваше драгоценное здоровье — вот что сейчас главное.
Он пощупал мой пульс, а монах подал мне чашку, которую
только что принес.
—
Попробуйте, — сказал врач, — и скажите мне, что, по-ва ­
шему, вы пьете.
—
Это не что иное, — ответил я, выпив чашку залпом, — как
весьма крепкий мясной бульон.
Врач удовлетворенно усмехнулся и заверил монаха: «Лучше
некуда!»
Оба оставили меня. Я убедился в правильности моих предпо­
ложений. Итак, я лежал в странноприимном лазарете. Меня
пользовали усиленным питанием, крепительными снадобьями и
поставили на ноги через три дня. Монах открыл окно, и в ком­
нату проник роскошный теплый воздух, я еще никогда не вды­
хал подобного; сад подступал вплотную к зданию; великолепные
невиданные деревья зеленели и цвели; виноградные лозы в изо­
билии оплетали стену; в особенности, темно-лазурное благо­
уханное небо показалось мне приметой отдаленного волшебного
края.
—
Где я все-таки? — вскричал я, зачарованный, — неужели
святые ниспослали мне обитание во Царствии Небесном?
Монах полыценно улыбнулся и сказал мне:
—
Вы в Италии, брат мой! В Италии!
Я был удивлен донельзя и умолял монаха подробно поведать
мне обстоятельства, приведшие меня в сию обитель, монах же
409

сослался на доктора. Тот сообщил мне наконец, что месяца три
назад меня водворил сюда один оригинал, что это лазарет на
попечении милосердных братьев.
Силы возвращались ко мне, и от меня не ускользнуло, что
врач и монах поощряют мою словоохотливость, прямо-таки ста ­
раясь подвигнуть меня на рассказы. Я обладал достаточными по­
знаниями в разных областях, чтобы занять моих собеседников, и
врач побуждал меня даже к писательству, прочитывая мои опусы
в моем же присутствии и находя в подобном чтении немалое
удовольствие. Впрочем, меня несколько настораживало то, что
он при этом не хвалит мои писания, а только повторяет:
—
В самом деле... все удается... я прав... здорово... здорово...
Теперь в определенные часы меня отпускали на прогулку в
сад, где время от времени я замечал жутко изможденных, мерт­
венно-бледных, скелетообразных людей; милосердные братья
служили им поводырями и проводниками. Однажды я собирался
уже вернуться в свою комнату, когда мне встретился долговязый
тощий человек в необычной землисто-желтой хламиде; два мо­
наха вели его под руки; он не мог шагнуть без того, чтобы не
подпрыгнуть потешнейшим образом, при этом он еще и вызы­
вающе посвистывал. Я удивленно остановился, однако монах,
мой провожатый, повлек меня прочь, говоря при этом:
—
Не задерживайтесь, не задерживайтесь, любезный брат
Медардус, вам это противопоказано.
—
Ради Бога, — вскричал я, — откуда вы знаете мое имя?
Я не мог скрыть волнения при этих словах, что весьма озабо­
тило моего проводника.
—
Полноте, — ответил он, — разве ваше имя — такая уж тай­
на? Человек, препроводивший вас сюда, назвал его в точности,
и под этим именем вы зарегистрированы у нас: «Медардус, брат-
капуцин из монастыря в Б.».
Ледяной холод пробежал по моим членам. Но хотя в стран­
ноприимный лазарет доставил меня некто неведомый, он вряд
ли намеревался мне повредить, ибо отнюдь не злоупотребил мо­
ей ужасной тайной, а, напротив, проявил дружеское участие, да
и, в конце концов, меня не арестовали.
Я высовывался из комнаты в окно и жадно впивал услади­
тельный, теплый воздух, струившийся по моим жилам и костям
и возжигавший во мне новую жизнь, когда среди главной садо­
вой аллеи я заметил маленькую, щуплую фигурку в поношенном
сюртучке не с дедовского ли плеча и в шляпенке, похожей на
дурацкий колпак; человечек скорее семенил, приплясывая, чем
шел. Он приветствовал меня взмахами шляпы и воздушными
поцелуями. Человечек напоминал мне кого-то , однако черты его
лица ускользали от меня, и деревья заслонили его прежде, чем я
окончательно пришел к выводу, кто же он такой. Однако вскоре
послышался стук в мою дверь; я отворил ее, и вошла фигурка,
только что виденная мною в саду.
410

—
Шёнфельд! — воскликнул я, полный удивления.
—
Во имя
Неба, как вы здесь оказались?
Передо мною стоял сумасброд-цирюльник из торгового горо­
да, мой тогдашний спаситель.
—
Ах... ах... ах...
—
вздохнул он, потешно сморщившись, как
бы готовый заплакать. — Как же еще я мог оказаться здесь, если
не по прихоти злого рока; он гонитель всех истинных гениев;
так вот, я заброшен сюда, вернее, извергнут... Я спасался бегст­
вом как убийца...
—
Это вы убийца? — взволнованно перебил я его.
—
Да, убийца, — продолжал он.
—
Не сдержав гнева, истре­
бил я левую бакенбарду младшего коммерции советника в горо­
де и опасно поранил правую...
—
Умоляю вас, — прервал я его снова, — хватит паясничать;
образумьтесь наконец и говорите связно, а не то прощайте!
—
Ах, любезный брат Медардус, — начал он вдруг важно, —
ты брезгуешь моим обществом, когда у тебя отлегло, однако ты
не привередничал, когда лежал пластом и поневоле делил со
мной комнату; я даже спал на этой постели.
— Что за новости? — воскликнул я в полной растерянности.
—
Откуда вы узнали имя «Медардус»?
—
Благоволите взглянуть, — усмехнулся он, — на краешек
вашей рясы, там, справа...
Я послушался; изумление и страх тотчас же сковали меня,
ибо я убедился: имя «Медардус» действительно было там выши­
то, а более пристальное обследование неопровержимо подтверж­
дало, что я ношу именно ту рясу, которую спрятал в дупле, спа­
саясь бегством из замка барона фон Ф. Шёнфельд угадал мое
внутреннее смятение и ухмыльнулся со значением; он поднес
указательный палец к носу, встал на цыпочки, заглянул мне в
глаза; я хранил молчание, тогда он начал тихо и осмотрительно:
—
Примечаю, ваше преподобие, вы восхищаетесь красотою
вашего платья; оно сшито как раз по мерке, вы в нем просто
загляденье; что в сравнении с ним ваша прежняя орехово-ко -
ричневая обновка с аляповатыми матерчатыми пуговицами, хотя
ее и выбрал для вас мой положительный, обязательный Дамон.
А все я... я .. . я, многострадальный опальный Белькампо, при­
крыл сим платьем вашу наготу. Брат Медардус! Не лучшим об­
разом выглядели вы, ибо сюртуком, спенсером, английским
фраком служила вам всего-навсего собственная кожа, а уж при­
личная куафюра была вообще немыслима, ибо вы посягнули на
мое искусство, обслуживали вашего Каракаллу гребнем о десяти
зубцах, слагавшимся из ваших же дланей.
—
Довольно дурака валять, — не выдержал я, — уймитесь,
Шёнфельд...
—
Пьетро Белькампо — вот мое имя, — окрысился он, — да,
Пьетро Белькампо здесь в Италии, и прими к сведению, Медар­
дус, допустим, я сама глупость, но моя глупость призвана всюду
411

сопутствовать твоему уму, иначе твой ум хромает; хочешь —
верь, хочешь — нет, но, кроме глупости, тебе больше не на что
опереться; ибо разум у тебя плохонький, совсем негодящий; он
же на ногах не держится, увалень-карапуз, а глупость — нянька
при нем; она ему пособничает, выводит на путь истинный, а тот
ведет восвояси, то есть сюда, в сумасшедший дом, где нам с то­
бой самое место, братец Медардус.
Я содрогнулся; мне вспомнились образины, виденные давеча,
особенно тот, в землисто-желтой хламиде, то и дело подпрыги­
вающий; сомневаться не приходилось: Шёнфельд в своем безу­
мии сказал мне правду.
— Да, братец мой Медардус, — продолжал Шёнфельд вещать,
безудержно жестикулируя, — да, милый мой братец Медардус.
Глупость выступает здесь на земле, как истинная монархиня ду­
ховности, а разум — лишь ее незадачливый ставленник; ему со­
вершенно все равно, что происходит за рубежами державы;
лишь от нечего делать развлекается он плац-парадами, но его
солдаты толком не умеют стрелять, а враг извне наседает. Одна­
ко глупость — истинная государыня, она вступается за свой на­
род, тут и трубы и литавры: ура! ура! — в тылах ликование, да,
ликование! Подданные вырываются из своих застенков, где ра­
зум держал их взаперти, отказываются стоять, сидеть, лежать по
ранжиру, как велит педант-наставник; он бы приказал рассчи­
таться по порядку номеров, но ему ничего не остается, кроме
как изречь: «Посмотрите-ка, что творится с моими лучшими
учениками; глупость вмешалась, и все смешалось, и общество
помешалось». Игра слов, братец Медардус, игра слов — раска­
ленные щипцы; глупость пользуется ими для завивки мыслей.
—
Нельзя ли, — еще раз прервал я его бредни, — нельзя ли
прекратить эту бессмыслицу; может быть, вы соберетесь с духом
и поведаете мне, почему вы здесь и на что вы намекаете, толкуя
о моем платье.
Говоря так, я обнял его за плечи обеими руками и принудил
сесть на стул. Он как будто опамятовался, опустил глаза и пере­
вел дух.
—
Снова, — начал он тихим угасшим голосом, — снова, вто­
рично спас я вам жизнь; не с моей ли помощью вы улизнули из
торгового города, и кто, как не я, водворил вас сюда.
—
Но, ради Бога, ради всех святых, как вы наткнулись на ме­
ня? — вскричал я, отпуская его, и в то же мгновение он со ­
рвался с места, сверкнул глазами и завопил:
— Ах, брат Медардус, да если бы не я, тщедушный и убогий,
кто приволок бы тебя сюда на плечах? Костей бы тебе не со­
брать, колесованному!
Я задрожал; уничтоженный, я сам упал на стул; тут отвори­
лась дверь, и в комнату поспешно вошел брат, опекавший ме­
ня.
—
Почему вы здесь? Кто разрешил вам входить в эту комна­
412

ту? — напустился он на Белькампо, а у того слезы хлынули из
глаз, и он взмолился:
—
Ах, преподобный отец мой, я просто не мог удержаться'
Ну, как я мог не поговорить с моим другом; знали бы вы, что
угрожало его жизни, а я пришел к нему на помощь!
Я несколько оправился.
—
Скажите мне, возлюбленный брат мой, — молвил я мона­
ху, — правда ли, что я здесь благодаря этому человеку?
Монах не ответил.
— Я теперь знаю, где я нахожусь, — продолжал я, — могу се­
бе представить, как я был плох, наверное, хуже некуда; но вы
видите, я выздоровел, и мне, надеюсь, позволительно узнать то,
чего до сих пор не говорили мне, щадя меня.
—
Но это правда, — ответил монах, — этот человек препро­
водил вас к нам месяца три-четыре тому назад. По его словам,
он нашел вас в лесу, где вы лежали замертво, милях в четырех
отсюда, там, где проходит граница с ...ской землей; он узнал в
вас капуцина Медардуса из монастыря в Б.; оный Медардус на­
правлялся в Рим, и путь его пролегал через город, где дотоле
жил этот человек. Собственно говоря, вы были совершенно апа­
тичны. Вы шли, когда вас вели; вы останавливались, когда вас
оставляли; вы садились или ложились, повинуясь внешнему ука­
занию. Вас буквально приходилось кормить и поить. С ваших
уст срывались лишь глухие, невнятные звуки, ваш взгляд, каза ­
лось, утратил всякую восприимчивость. Белькампо не отходил от
вас, он ходил за вами вернее всякой сиделки. Через четыре не­
дели вы начали страшно буйствовать; мы были вынуждены во­
дворить вас в специальный покой. Вы мало чем отличались от
дикого зверя; не буду распространяться по этому поводу, боюсь,
что напоминание об этом причинит вам боль. Прошло еще че­
тыре недели, и опять наступила апатия, переходившая в полный
ступор, но вот вы очнулись, и вы здоровы.
Пока монах все это мне рассказывал, Шёнфельд сидел, как бы
погруженный в глубокое раздумие, опершись головой на руку.
—
Да, — начал он, — мне ли не знать, что иногда на меня
накатывает, но воздух сумасшедшего дома действует одуряюще
на рассудительных, мне же он на пользу. Я проявляю склон­
ность к самоанализу, а это обнадеживающий симптом. Если я
вообще существую лишь в моем сознании, то стоит моему соз­
нанию совлечь шутовской камзол, и вот уже я не я, а степенный
джентльмен31. О Господи! Да разве гениальный куафер сам по
себе не присяжный скоморох? Скоморошество — лучшее сред­
ство от сумасшествия, и я могу заверить вас, преподобный отец,
что даже при наисевернейшем ветре отличаю колокольню от
фонарного столба.
—
Если это так, — сказал я, — докажите это, поведайте спо­
койно и связно, как вы нашли меня и как доставили сюда.
—
Я так и сделаю, — ответил Шёнфельд, — хотя преподоб­
413

ный отец принял весьма настороженный вид; однако позволь,
брат Медардус, обращаться к тебе по-дружески на «ты», к а к -ни ­
как ты обязан мне жизнью.
Итак, ты сбежал ночью, а тот заезжий живописец тоже как в
воду канул вместе со своими картинами, и никто не мог сказать,
куда он делся. Сперва все были заинтригованы этим исчезнове­
нием, но подоспели другие новости, и стало не до того. Однако
и до нас дошел слух об убийствах в замке барона Ф., да и ...ские
суды объявили о розыске монаха Медардуса из монастыря капу­
цинов в Б., и публика вспомнила, что живописец рассказывал в
ресторации всю историю убийства и признал в тебе брата Ме­
дардуса.
Хозяин гостиницы, где ты проживал, подтвердил подозрение
в моем соучастии, нет, речь шла при этом не об убийстве, а о
твоем бегстве. Однако меня взяли на заметку и были не прочь
упрятать меня в тюрьму. Такой аргумент очень упростил мое
давнее решение бежать от местного убожества, повергающего
меня в прах. Я устремился в Италию, в страну аббатов и куа­
фюр. Направляясь туда, я видел тебя в резиденции князя фон
Говорили о твоем предстоящем бракосочетании с Аврелией и о
казни монаха Медардуса. Видел я и этого монаха. Ладно! Кто бы
он ни был, я не знаю другого Медардуса, кроме тебя. Я старался
попасться тебе на глаза, ты не удостоил меня своим вниманием,
и я не стал задерживаться в резиденции, пошел дальше своей
дорогой.
После долгого путешествия однажды в предрассветных су­
мерках я намеревался идти через лес, весьма неприветливо чер­
невший передо мной. С первыми солнечными лучами в густом
кустарнике послышался шорох, и выскочил человек, давно не
стриженный и не бритый, но одетый с иголочки. Глаза у него
были дикие, блуждающие, в одно мгновение он скрылся из ви­
ду. Я пошел дальше, но как же я ужаснулся, увидев перед собой
на земле человека, раздетого догола. Я подумал, что произошло
убийство, и убийца — тот, убегающий. Я наклонился над разде­
тым, узнал тебя и понял, что ты не бездыханен. Прямо подле
тебя валялась монашеская ряса, ее ты и сейчас носишь; я кое-
как одел тебя и поволок на себе. Наконец глубокий твой обмо­
рок прошел, но долго еще держалось оцепенение, о коем тебе
только что поведал здесь преподобный отец. Нелегко было во­
лочь тебя дальше, и только вечером я вышел к распивочной,
расположенной в лесу. Ты заснул мертвым сном, и я оставил те­
бя на траве, а сам зашел в поисках еды и питья. В распивочной
сидели ...ские драгуны, и хозяйка сказала мне, что они обыски­
вают лес до самой границы в поисках монаха; необъяснимым
образом он убежал как раз в то мгновение, когда его должны
были казнить в *** за тяжкие преступления. Я не представлял
себе, как принесло тебя из резиденции в лес, но, убежденный в
том, что ты и есть беглый Медардус, я с превеликим тщанием
414

отвращал угрозу, преследующую тебя. Избегая проезжих дорог, я
переправил тебя через границу и, наконец, добрался вместе с
тобой до этой обители, куда приняли тебя и меня, так как я ре­
шительно отказался с тобой расстаться. Здесь тебе ничего не
грозило, так как больных не выдают ни в коем случае, в особен­
ности не выдают иноземным властям. Пять твоих чувств при­
метно изменяли тебе, пока я жил в твоей комнате и
приглядывал за тобой. Да и твоя подвижность оставляла желать
лучшего; Неверр32 и Вестрис взглянули бы на тебя весьма пре­
небрежительно, ибо ты, можно сказать, совсем повесил голову, а
когда тебе хотели придать вертикальное положение, ты валился,
как неуклюжая кегля. Дар слова совсем у тебя подкачал, ибо ты
был скуп не только на слова, но и на слоги и в припадке общи­
тельности изрекал что-то вроде «ху-ху» или «ме... ме. ..», в чем
твоя мысль и воля не особенно сказывались, и напрашивалось
даже предположение, не подгуляли ли они, бродяжничая где
попало. А потом вдруг на тебя нашел веселый стих; ты под­
прыгивал высоко в воздух, рычал от удовольствия и срывал с се­
бя рясу; твоя природная нагота не терпела, видно, никаких
стеснений, а твой аппетит...
— Довольно, Шёнфельд, — прервал я невыносимого гаера, —
довольно! Я уже наслышан об удручающем состоянии, в кото ­
ром долго пребывал. Благодарение вечному долготерпению и
милости Господа, благодарение заступничеству Пречистой Девы
и святых угодников, я спасен.
—
Ах, преподобный отец, — продолжал Шёнфельд, — вели­
кое ли это благо! Я говорю об особой функции духа, именуемой
сознанием, это проклятущая должность гнусного надзирателя,
взыскивающего пошлины у городских ворот, акцизного чинов­
ника, какого-нибудь главного налогового инспектора с контор­
кой в мансарде на самой верхотуре; он там сидит и препятствует
внешней торговле, приговаривая: «Стоп... стоп.. . товар вывозу не
подлежит... национальное достояние... национальное достоя­
ние...» Драгоценнейшие бриллианты хоронятся в земле, как бро­
совые семена, и произрастает в лучшем случае свекловица, а
дальше практика известная: из тысячи центнеров выжимается
четверть унции дрянного сиропа... Стоп... стоп ... А ведь экспорт
открыл бы нам рынки Града Божьего, где сплошная роскошь и
блеск... Бог Всевышний! Господи! Да я мои лучшие, весьма не­
дешевые пудры a la Marechal, a la Pompadour, a la reine de
Golconde33 высыпал бы в реку, где поглубже, лишь бы раздобыть
путем транзитного торга хотя бы щепотку тамошней солнечной
пыли и ею напудрить парики высокообразованных профессоров
и преподавателей, а прежде всего — мой собственный! Да что я
говорю! Если бы вас, преподобнейший из преподобных отцов,
мой Дамон вырядил не во фрак блошиного цвета, а в летнюю
накидку (зажиточнейшие, почтеннейшие обыватели Града Божь­
его ходят в таких накидках к исповеди), вы бы превзошли са­
415

мого себя в том, что касается приличия и величия, а то свет
считает, что вы просто glebae adscriptus* и в свойстве с дьяволом.
Шёнфельд не усидел на месте и заметался из угла в угол по
комнате, приплясывая, яростно жестикулируя, отчаянно гримас­
ничая. Он, как всегда, прямо-таки пылал, возжигая одно чудаче­
ство другим, и я схватил его за руки, сказав: «Ты что, просишься
сюда вместо меня? Неужели твоей рассудительности хватает
лишь на одну минуту, а потом ты сразу же опять начинаешь ко ­
бениться?»
Он таинственно улыбнулся и спросил:
— Так ли уж нелепо все, что я возвещаю, движимый наитием
духа?
—
В том-то и горе, — ответил я, — что тво им дурачествам
частенько присущ глубокий смысл, но ты разбазариваешь его,
разукрасив такой пестрой дешевкой, что добротная мысль теряет
естественный цвет, и вот она уже смешная и подержанная, как
платье в оборочках из пестрого тряпья. Ты, как пьяный, не мо ­
жешь держать линию; тебя заносит то туда, то сюда, авось кр и­
вая вывезет!
—
А что такое прямая? — прервал меня Шёнфельд с кисло-
сладкой миной.
—
Что такое прямая, преподобный капуцин?
Прямая — кратчайший путь к цели, вот что значит прямота. Знае­
те ли вы вашу цель, дражайший монах? Не боитесь ли вы, что вам
не хватает цепкости, вот вы и торчите в распивочной, подкрепля­
ясь крепкими напитками в поисках прямой, ни дать ни взять кро­
вельщик, страдающий головокружением; перед вами две цели, и
вы говорите о прямоте? К тому же, мой капуцин, я при моем зва­
нии был бы пресен без юмористического соуса, как цветная ка­
пуста без испанского перца. Художник прически без юмора —
сущее ничтожество, несчастный тупица, у которого в кармане
собственное благополучие, а он киснет в унынии, не пользуясь
им.
Монах пристально следил и за мной и за Шёнфельдом, гри­
масничавшим напропалую; мы говорили по-немецки, и он не
понимал ни слова; тут он, однако, вмешался:
—
Простите, господа, но моя обязанность — приостановить
ваш диалог, едва ли способствующий выздоровлению обоих.
Вам, брат мой, следует сначала окрепнуть, а потом уже преда­
ваться воспоминаниям из вашей прежней жизни, по всей веро­
ятности, небезболезненным для вас; продолжительные разгово­
ры на такие темы определенно нежелательны и несвоевременны;
ваш друг поведает вам все во всех подробностях, когда вы поки­
нете нашу обитель, исцеленный, а он будет вам сопутствовать.
При этом вы (он обратился к Шёнфельду) обладаете талантом
живо представлять перед слушателем все, о чем вы повествуете.
В Германии вас должны считать полоумным, а для нас, как я
* простой смертный, букв.: приписанный к земле (лат.).
416

полагаю, вы прирожденный комедиант. На театральных подмо­
стках вы могли бы сделать карьеру.
Шёнфельд уставился на монаха широко раскрытыми глазами,
потом встал на цыпочки, зааплодировал, воздев руки выше го­
ловы, и вскричал по-итальянски:
—
Глагол духа!.. Глагол судьбы!.. Судьба, ты обратилась ко
мне из уст этого преподобного отца!.. Белькампо... Белькампо...
Ты не нашел себя, не распознал своего истинного таланта...
Свершилось!
Он прыгнул к двери. На другое утро он зашел ко мне, уже
снарядившись в дорогу.
—
Ты, милый мой брат Медардус, — молвил он, — теперь
здоровехонек и вполне обойдешься без меня; я отбываю, вняв
моему внутреннему голосу... Прощай... Но позволь напоследок
подвергнуть тебя моему искусству, хотя оно и представляется
мне лишь пошлым промыслом.
Он достал бритву, ножницы, гребень; не скупясь на гримасы,
шутки и прибаутки, он выстриг мне тонзуру и подровнял боро­
ду. Этот человек доказал мне свою верность, но, откровенно го­
воря, я тяготился его обществом, и расставание с ним скорее ра­
довало, чем печалило меня.
Врач с успехом пользовал меня крепительными снадобьями; я
заметно посвежел, а продолжительные прогулки способствовали
восстановлению моих сил. Я был убежден, что пешее странствие
не повредит мне, и покинул обитель, целительную для душевно­
больных, но не для здоровых; последние не могли не чувство­
вать здесь нечто гнетущее и пугающее. Предполагалось, что я
паломник и держу путь в Рим; этот путь меня вполне устраивал,
и я зашагал по дороге, которую мне указали. Моя душевная бо­
лезнь действительно прошла, но я сам сознавал, что меня гнетет
некое бесчувствие; оно отбрасывало мрачную тень на каждый
образ, проклевывающийся в моей душе, так что краски отсутст­
вовали и серое господствовало безраздельно. Отчетливое воспо­
минание о прошлом не давало себя знать, я жил мгновением. Я
заранее облюбовывал вдали место, где бы попросить съестного
или напроситься на ночлег; я испытывал истинное довольство,
когда верующие набивали подаяниями мою нищенскую суму и
заботились, чтобы моя фляга не пустела. В ответ я, как трещот­
ка, безучастно повторял молитвы. В душе я уже не отличался от
заурядного нищенствующего монаха, не блещущего умом. Так я
пришел наконец в большой монастырь капуцинов, расположен­
ный в нескольких часах пути от Рима; монастырь стоял на отле­
те, окруженный хозяйственными пристройками. Там должны
были принять меня как брата по ордену, и я рассчитывал, что
меня там ублажат наилучшим образом. Я сказал, будто происхожу
из немецкого монастыря, но наша община больше не суще­
ствует, и вот я паломничаю, но надеюсь вступить в какой-
нибудь другой монастырь нашего ордена. Меня приняли с дру­
417

желюбием, которым славятся итальянские монахи, не поску­
пились на угощение и другие знаки внимания, а приор объявил,
что паломник монастырю не в тягость, и я могу побыть у них
сколько пожелаю, если, разумеется, это не противоречит моим
обетам. Начиналась вечерня, монахи заняли свои места на хо­
рах, и я пошел в церковь. Вдохновенное смелое зодчество цер­
ковного нефа подействовало на меня, но дух мой все-таки тяго ­
тел к земле и не мог вознестись, как бывало с того времени, как
я, едва выйдя из младенчества, созерцал церковь Святой Липы.
Помолившись у главного алтаря, я ходил по боковым приделам,
осматривая алтарные иконы; как обычно, на них было запечат­
лено мученичество святых, которым посвящены алтари. Нако­
нец я вошел в капеллу, алтарь которой привлек меня
магическим освещением: солнечные лучи преломлялись в рас­
писных стеклах. Я хотел взглянуть на икону, я поднялся по сту­
пенькам. Святую Розалию... икону моей судьбы, посвященной
моему монастырю, — ах! — Аврелию узрел я! Вся моя жизнь...
тысячекратное святотатство... мои преступления... смерть Гер­
могена... смерть Аврелии... одна-единая невыносимая мысль...
она раскаленным, заостренным железом пронзила мой мозг...
Моя грудь... жилы и фибры разрывались в дикой боли... Страш­
ная затяжная казнь! Лучше смерть, но смерть не приходит. Я
упал ниц... в неистовом отчаянье разорвал я мою рясу... я завыл
в скорбной безнадежности на всю церковь:
—
Проклятие мне, проклятие мне! Нет мне благодати, нет
надежды ни здесь, ни там. Ад! Ад! Вечная отверженность мне,
гнусному грешнику!
Меня подняли... монахи собрались в капелле... ко мне пр и­
близился приор, высокий, благообразный старец. Он взглянул
на меня с неописуемой строгой кротостью, он взял меня за руки
и сделал это, как святой в небесном сострадании поддерживает в
воздухе над огненным омутом пропащего, готового туда рухнуть.
—
Недужный брат мой! — сказал приор.
—
Мы проводим те­
бя в монастырь; там ты успокоишься.
Я целовал его руки, его облачение, я не мог говорить; только
глубокие, боязливые вздохи выражали страшную муку моей из­
раненной души.
Меня проводили в трапезную, по знаку приора монахи уда­
лились, я остался с ним наедине.
—
По-видимому, брат мой, — начал он, — ты обременен
тяжким грехом; очевидно, ты совершил что-то ужасное; только
глубочайшее, безнадежнейшее сокрушение прорывается столь
несдержанно. Но Господь милостив; действительной мощью об­
ладает молитва святых... Исповедуйся мне и, если ты покаешься,
можешь уповать на Святую Церковь.
В то мгновение принял я приора за старого паломника, не­
когда посетившего Святую Липу, и на земле не было другого
существа, кроме него, кому я мог бы раскрыть мою жизнь со
418

всеми ее посягательствами и святотатствами. Но язы к не пови­
новался мне, я только рухнул перед старцем в прах.
—
Я иду в монастырскую капеллу, — торжественно сказал он
и удалился.
Я не отступил, я поспешил следом за ним; он сидел в испо­
ведальне, и я мгновенно покорился неодолимому движению ду­
ха, я поведал ему все-все! И приор наложил на меня поистине
ужасную епитимью. Я был удален из Церкви, отлучен, как про­
каженный, от соборного общения с братией; я лежал в мона­
стырском склепе, поддерживал свою жизнь лишь отваром из не­
съедобных трав, бичевал себя, подвергал себя изощреннейшим
самоистязаниям, прибегая к орудиям пыток, завещанным утон­
ченнейшей свирепостью; вслух я позволял себе лишь перечис­
лять свои мерзости и сокрушенно молиться об избавлении от
адского пламени, уже разгоравшегося во мне. Но когда кровото­
чили уже сотни моих ран, когда боль ядовито язвила меня сот­
нями скорпионов и бренное естество обмирало и снисходитель­
ный сон оборонял меня своими объятиями, как страждущего
младенца, тогда возникали враждебные грезы и начиналась но­
вая смертельная кара.
Вся моя жизнь ужасала меня отчаянными сценами. Я видел
Евфимию; она приближалась ко мне во всей своей упоительной
красоте, я же громко кричал:
—
Что ты хочешь от меня, блудница! Нет, посланцы ада не
имеют ко мне доступа!
Тогда она распахивала передо мной свои одежды, и жуть веч­
ной погибели нападала на меня. От ее тела остался только ске­
лет, но и среди костей кишели бесчисленные змеи, они тяну­
лись ко мне, высовывая красно-огненные жала34.
—
Отстань!.. Твои змеи жалят меня в грудь, а она без того из­
ранена!.. Кровь моего сердца — для них желанный корм. Они
разжиреют, а я умру... я умру... лучше смерть, чем твоя месть...
Так я вопил, а она завывала:
—
Мои змеи будут питаться кровью твоего сердца... но что
тебе до этого, не в этом твоя мука; твоя мука в тебе, и она тебя
не убьет, потому что она и есть твоя жизнь. Твоя мука — мысль
о твоем святотатстве, а эта мысль тебя никогда не покинет.
Возникал окровавленный Гермоген, спугивая Евфимию; слы­
шался шум крыльев, он реял передо мной, показывая мне рану у
себя на шее, рана была крестообразная. Я пытался молиться, од­
нако усиливался устрашающий шепот и шум крыльев. Я видел
моих прежних знакомых; они кривлялись как бесноватые. Головы
копошились, как саранча, из ушей у них росли ножки; они изде­
вательски хихикали, оборачиваясь ко мне... Чудовищные птицы...
вороны с человеческими лицами шумели крыльями в воздухе. Я
узнал музыканта из Б.; с ним была его сестра, она кружилась в
диком вальсе; брат аккомпанировал ей, пиликая на скрипке,
скрипкой служила ему собственная грудная клетка. Белькампо с
419

безобразным рыльцем ящерицы, оседлав омерзительного крыла­
того червя, нападал на меня, чтобы расчесать мне бороду раска­
ленным железным гребнем, но что-то мешало ему. Все неистовей
и неистовей делалось нашествие; все немыслимее, все неве­
роятнее образины от малышки-муравья, танцующего на человечь­
их ножках, до длиннющего конского костяка с горящими глазами
и чепраком из собственной шкуры; совиная голова светилась на
плечах всадника. Туловище его было втиснуто в кубок без до­
нышка, служивший панцирем, а вместо шлема на голове красо­
валась воронка трубкой вверх. Адский фарс разыгрывался передо
мной. Я слышал свой собственный смех, но мне же разрывал он
грудь, причиняя жгучую боль, бередя все мои кровоточащие раны.
Вот вспыхивает женственный светоч, исчадия ада отступают...
свет направляется ко мне... Ах, это же Аврелия!
—
Я жива, и я теперь вся твоя, — говорит светоч, и во мне
оживает святотатец. В исступлении дикой похоти я рвусь обнять
ее... Куда девалось мое изнурение, но мою грудь обжигает пла­
мень, колючая щетина тычется мне в глаза, и сатана со скреже­
том хохочет:
—
Ну, теперь-то ты мой со всеми потрохами'
С криком ужаса я просыпаюсь, и сразу же потоками течет
моя кровь от ударов бича с шипами, которым я наказываю себя
в безнадежном отчаянье. Ибо святотатство во сне, даже грехов­
ный помысел, требует двойного искупления.
Наконец истек срок тягчайшего покаяния, назначенный при­
ором, и я вышел из монастырского склепа, чтобы в самом мо­
настыре, хотя и в строгом затворе, отнюдь не общаясь с братьями,
возобновить искупительные упражнения. Суровость покаяния по­
степенно убавлялась, и я получил доступ в церковь, не сторонясь
уже других братьев.
Однако я сам алкал искупительных мук и не мог принять их
щадящего послабления, ограничивающегося лишь ежедневным
самобичеванием. Я стойко отвергал улучшенное питание, пред­
лагавшееся мне; целыми днями лежал я, распростертый на хо­
лодном мраморном полу перед иконой святой Розалии, усугуб­
ляя самоистязания в моей уединенной келье, чтобы страждущая
плоть отвлекала меня от невыносимой душевной муки. Но во­
преки всем самоистязаниям не отступали от меня исчадия моих
помыслов, как будто надо мной безраздельно властвовал сатана,
совращающий и одновременно издевательски казнящий меня.
Мое упорство и неслыханная изощренность в самоумерщвлении
не остались незамеченными. Братия начинала взирать на меня с
благоговейным трепетом, и до меня даже доносился шепоток:
«Он святой!» Слово это ужасало меня, ибо слишком отчетливо
помнил я гибельное мгновение, когда в монастырской церкви в
Б. в разнузданном неистовстве я крикнул живописцу, присталь­
но наблюдавшему меня: «Я святой Антоний!»
Епитимья, наложенная на меня приором, была наконец так­
420

же выполнена, но я не прекращал самоистязаний, хотя плотское
естество мое уже не выдерживало. Мои глаза померкли, мое из ­
раненное тело превратилось в окровавленный костяк, и дошло
до того, что, пролежав много часов на полу, я не мог подняться
без посторонней помощи. Тогда по распоряжению приора я
предстал перед ним.
—
Помогло ли твоей душе, брат мой, строгое искупление? —
начал он. — Посетила ли тебя милость Неба?
—
Нет, преподобный отец, — глухо ответило мое отчаянье.
—
Когда ты, — продолжал приор торжественно, — когда ты
открыл мне на исповеди череду твоих ужасных посягательств, я
предписал тебе суровейшее покаяние, ибо церковные установле­
ния требуют: злотворитель, ускользнувший от руки правосудия,
но в сокрушении поведавший свои бесчинства служителю Гос­
пода, должен самого себя подвергнуть телесным испытаниям,
подтверждающим его искренность. Он должен духом обратиться
к Небу, а тело подвергнуть истязанию, дабы сладострастие
прежнего нечестия было искуплено земным страданием. Но я
разделяю мнение знаменитейших вероучителей, согласно кото­
рому беспощаднейшие самоистязания ни на крупицу не убавля­
ют греховного бремени, если кающийся слишком полагается на
умерщвление плоти, рассчитывая при этом на вечную награду.
Человеческому разумению недоступна вечная мудрость, взвеши­
вающая по-своему наши деяния, но нет спасения тому, кто на­
деется внешним самоуничижением завоевать Царство Небесное,
полагая, будто его скверна изглажена упражнениями в покая­
нии, он лишь выявляет недостаточность своего поверхностного
раскаяния. Ты, дорогой брат Медардус, чужд подобному само­
обольщению, стало быть, сокрушение твое неподдельно; изволь
же повиноваться мне: довольно бичеваний, принимай пищу бо­
лее сытную, не уклоняйся от общения с братьями. Знай, что
тайна твоей жизни со всеми ее причудливыми перипетиями ве­
дома мне лучше, нежели тебе самому. Тебе суждено было изве­
дать власть сатаны; ты не мог противостоять ему, а он помыкал
тобою, употребляя тебя как орудие своего злодейства. Не думай,
однако, что ты от этого менее грешен в глазах Господа, ибо тебе
не было отказано в доблести, способной дать отпор нечистому.
В каком человеческом сердце не бесчинствует зло, противясь
добру, но без этого противодействия не было бы заслуги, ибо за­
слуга — лишь победа доброго начала над злым, а грех проис­
текает из обратного. Узнай, прежде всего, что, по крайней мере,
одно из твоих преступлений заключалось лишь в желании со­
вершить его. Аврелия жива, в твоем диком неистовстве ты пора­
нил самого себя, обагрил руки твоей же собственной кровью...
Аврелия жива... Мои сведения достоверны...
Я упал на колени, я воздел руки в молитве, глубокие вздохи
вырвались из моей груди, слезы хлынули из глаз!
—
Знай, кроме того, — продолжал приор, — что старый
421

странствующий живописец, о котором ты упоминал в своей ис­
поведи, помнится мне, неоднократно появлялся у нас в мона­
стыре, и мы ждем его в ближайшем будущем. Он вверил мне на
хранение книгу с разнообразными рисунками, но, в основном,
книга содержит одну историю, и к ней-то живописец и присо­
вокупляет по нескольку строк всякий раз, когда заходит в мона­
стырь.
Он отнюдь не обязывал меня держать эту книгу в тайне, и я
тем более склонен приобщить к ней тебя, что вижу в этом выс­
шее предначертание. Тебе надлежит постигнуть соответствия
странных свершений в твоей жизни, то восхищающих тебя чуд­
ными видениями высшего мира, то низвергающих тебя в по­
шлую суетность. Говорят, что Чудо покинуло землю, но мой
опыт свидетельствует об обратном. Чудеса остались, и когда мы,
подсмотревшие регулярную повторяемость в череде определен­
ных явлений, не решаемся называть их чудесами, в это круго­
вращение частенько закрадывается феномен, посрамляющий
нашу рассудительность, и нам остается тупо оспаривать его при
нашей косной неспособности его осмыслить. Так мы упрямо
опровергаем правоту нашего внутреннего созерцания именно
потому, что прозрение слишком прозрачно для нашей грубой
роговицы.
Вот и сей неведомый живописец из тех образов, которые по­
казывают, сколь смешна наша мудрствующая наблюдательность;
я сомневаюсь, имеем ли мы основания назвать его телесность
подлинной. Не вызывает сомнений одно: обычная физиологиче­
ская сторона его жизни никем не засвидетельствована. Кстати
сказать, я никогда не видел его рисующим или пишущим; он
разве что читает книгу, а в ней после каждого его посещения
больше исписанных листов. Знаменательно и то, что до сих пор
я видел в книге лишь неразборчивую рукопись да расплывчатые
наброски фантастических картин, а после твоей исповеди, лю­
безный брат Медардус, я все прочитал и понял.
Думаю, мне не следует делиться с тобой моими чаяньями и
предположениями касательно живописца. Лучше предоставить
все твоей проницательности, и тайна, так сказать, сама пойдет
тебе навстречу. Ступай, подкрепись, и если в ближайшие дни ты
воспрянешь духом, согласно моим предчувствиям, я не вижу
препятствий к тому, чтобы ты прочитал чудесную книгу неведо­
мого живописца.
Я повиновался приору, я ходил к общей трапезе, оставил са­
мобичевания, ограничиваясь пламенной молитвой перед алтаря­
ми святых. И хотя мое сердце все еще кровоточило и боль, гло­
давшая душу, пронизывала меня всего, ужасные видения не по­
сещали меня более, и нередко, когда, изнуренный до смерти, я
лежал без сна на моем жестком ложе, что-то веяло на меня, как
будто пролетали ангелы, и Аврелия, живая и прекрасная, накло­
нялась надо мной, и слезы небесного сострадания лучились у
422

нее в очах. Она осеняла мое чело своей простертой дланью, и
очи мои смежались, и нежный, целительный сон струился в мо­
их жилах новой жизненной силой. Когда приор убедился в том,
что моему духу не противопоказано напряжение, он дал мне
книгу живописца и рекомендовал не покидать его кельи, пока я
не вникну в каждую строку.
Я раскрыл книгу, и первое, что поразило мой взор, были
фрески Святой Липы, иногда бегло очерченные, а иногда пред­
ставленные в цветных копиях. Впрочем, это не вызвало у меня
ни малейшего удивления, и нельзя сказать, что мне не терпелось
увидеть, как разгадывается загадка. Нет, какая же это была за­
гадка! Мне уже давно было ведомо, что таит книга живописца.
На последних страницах его письменами, едва различимыми,
хотя и расцвеченными, были обозначены мои мечтанья и чая­
нья, очерченные, правда, решительнее и тверже, чем отважился
бы я.
Примечание от издателя
Не пересказывая того, что прочитал он в книге живописца,
брат Медардус далее повествует, как он простился с приором,
посвященным в его тайну, и с дружелюбной братией, как он за ­
вершил свое паломничество в Рим и везде, в Соборе Святого
Петра, в храмах Святого Себастиана и Лаврентия, Святого Ио ­
анна Латеранского, у Санта Мария Маджоре и так далее, перед
всеми алтарями падал на колени и молился, как слухи о нем
дошли до самого папы, как молва начала приписывать ему свя­
тость, выдворив его тем самым из Рима, так как он чувствовал
себя теперь лишь кающимся грешником и ничем более. Мы же —
я говорю о себе и о тебе, любезный читатель, — недостаточно
знакомы с мечтаниями и чаяньями брата Медардуса и, опустив
письмена живописца, едва ли сумеем сочетать и свести к единой
канве запутанные, разрозненные нити, составляющие историю
Медардуса. Чтобы ты лучше понял меня, я прибегну к такому
уподоблению: перед нами множество разноцветных лучей, но не
хватает фокуса. Рукопись почившего капуцина была завернута в
старый, пожелтевший пергамент, испещренный мельчайшими
буквами, едва доступными прочтению, и мое любопытство было
затронуто именно этим весьма неординарным почерком. Пись­
мена поистине пришлось расшифровывать, и как же я был
удивлен, когда уразумел: передо мной история, запечатленная в
книге живописца, о чем свидетельствует Медардус. Выдержан­
ная в стиле, почти летописном, история изложена на итальян­
ском языке, изобилующем архаизмами и афоризмами. Тон
книги настолько своеобразен, что по -немецки звучит он глуше и
беднее, как стекло с трещиной, однако связность и цельность
повествования потребовали перевода, каковой и выполнен мною
с одним огорчительным ограничением. Княжеский род, из кото­
423

рого происходит пресловутый Франческо, не пресекся; в Ита­
лии, равно как и в Германии, здравствуют еще потомки князя,
чья резиденция приютила в свое время Медардуса. Согласись,
подлинные имена здесь недопустимы, а тот, кто дал тебе в руки
сию книгу, любезный читатель, менее всех способен подбирать
и подтасовывать вымышленные имена, когда имеются настоя­
щие, да еще такие звучные и романтические, как в данном слу­
чае. Означенный издатель с наилучшими намерениями именовал
князя князем, барона бароном и так далее, избегая собственных
имен, однако, поскольку старый живописец прослеживает запу-
таннейшие, деликатнейшие фамильные отношения, не пред­
ставляется возможным впредь опускать имена, так как повест­
вованию тогда грозила бы невразумительность и пришлось бы
безыскусную хоральную летописность оснащать и приукраши­
вать затейливыми вычурами комментариев и ссылок.
Итак, я подчеркиваю мою функцию издателя и прошу тебя,
любезный читатель, прежде чем ты начнешь читать дальше,
принять к сведению следующее. Камилло, князь фон П., родо­
начальник фамилии, из которой происходит Франческо, отец
Медардуса. Теодор, князь фон В., — отец князя Александра фон
В.; у последнего при дворе подвизался Медардус. Его брат Аль­
берт35, князь фон В., сочетался браком с итальянской принцес­
сой Гиацинтой Б. Фамилия барона Ф. известна в горах, и следу­
ет только добавить, что баронесса фон Ф. происходила из
Италии; она дочь графа Пьетро С., а тот был сыном графа Фи­
липпо С. Все остальное ты уразумеешь, любезный читатель, ес ­
ли только соблаговолишь усвоить эти немногие имена и
инициалы. А теперь в качестве продолжения
Пергамент старого живописца
. .. И вот Генуэзская республика, страдая от жестокого натиска
алжирских корсаров, призвала славного героя-флотоводца Ка­
милло, князя фон П., дабы он выставил против обнаглевших
пиратов четыре галиона с людьми и оружием. Камилло, алчу­
щий бранной славы, написал своему старшему сыну Франческо,
повелев ему возвратиться и править княжеством в отсутствие от­
ца. Франческо, приверженный художеству, был учеником Ле­
онардо да Винчи, и дух искусства настолько овладел им, что вы­
теснил все прочие помыслы. Не было на земле для него ничего
выше искусства, и он видел только пеструю тщету во всех ос­
тальных людских начинаниях и предприятиях. Он не смог рас­
статься со своим учителем, тогда уже весьма пожилым, и потому
написал отцу, что предпочитает скипетру кисть и не намерен
покидать Леонардо. Старый, гордый князь Камилло весьма
разгневался; он обругал своего сына негодящим дурачком и по­
слал за ним верных служителей. Но когда Франческо проявил
стойкость в своем отказе, утверждая к тому же, что князя во
424

всем блеске трона затмевает, по его мнению, хороший худож­
ник, а величайшие военные подвиги — лишь кровопролитная
игра земных сил, тогда как искусство — чистейшее проявление
сокровенного духа, движущего художником, герой-флотоводец
Камилло окончательно разъярился и поклялся наложить на
Франческо вечную опалу, а престол завещал своему младшему
сыну Зенобио. Франческо охотно согласился с таким решением,
более того, документально подтвердил, что отрекается от княже­
ского престола в пользу своего младшего брата, подкрепив до ­
кумент торжественными заверениями, и когда старый князь Ка­
милло был убит в жестоком кровавом бою с алжирцами, к вла­
сти пришел Зенобио, а Франческо, сложив с себя княжеский
титул и звание, окончательно предался художеству и довольство­
вался годичным содержанием, которое высылал ему правящий
брат, а средства эти позволяли ему влачить жизнь чуть ли не в
бедности. От природы Франческо был горд, своенравен, и толь­
ко старый Леонардо умел укрощать его дикую вспыльчивость, а
когда Франческо сложил с себя княжеский титул, он стал вер­
ным, преданным сыном старого художника. Не одно великое
произведение Леонардо завершал при его сотрудничестве, и уче­
ник, воспаряя к высотам учителя, сим прославился: многие
церкви и монастыри заказывали ему алтарные иконы. Старый
Леонардо с любовью поддерживал его своим искусством и муд­
ростью, пока не умер в глубокой старости. Тогда в молодом
Франческо снова взыграли тщеславие и своенравие, подобно
пламени, слишком долго изнывавшему под спудом. Его само­
мнение внушало ему, что он величайший художник своего вре­
мени, и, соединяя изощренность своего искусства со своей
родовитостью, объявил он себя князем художников. О старом
Леонардо он теперь отзывался пренебрежительно и, отступив от
бесхитростно набожного письма, выработал новый стиль, пом­
пезной композицией и кричащим блеском ослепляющий толпу,
а ее несдержанные восторги, в свою очередь, усугубляли его
кичливость и заносчивость. Случилось так, что Франческо ок­
ружили буйные, разнузданные юноши, а он при своей страсти к
предводительству и первенству стал заядлым мореплавателем
среди неистовых волн разврата. Обольщенные язычеством и его
культом лукавой сомнительной видимости, юноши во главе с
Франческо составили тайную секту, кощунственно глумящуюся
над христианством; они воскрешали эллинскую обрядность и
устраивали вакханалии с наглыми блудницами. Среди них были
живописцы, но преобладали ваятели, помешанные на античном
искусстве, издевательски отвергающие все, что новые художни­
ки, воспламененные святой Христовой верой, обрели и осущест­
вили во славу Его. В нечистом пылу писал Франческо одну за
другой картины, навеянные вымышленным языческим басно­
словием. Никто, кроме него, не умел так осязаемо изобразить
изобильную, влекущую, сладострастную женственность, перени­
425

мая оттенки телесности у живых натурщиц, а формы и обаяние
у античных кумиров. Он уже не присматривался в церквах и мо­
настырях к возвышенным видениям верующих старых мастеров
и не пытался усвоить их с благоговением истинного художника,
нет, он прилежно писал языческих лжебогов. Но один кумир
владел им всецело, то была знаменитая Венера, неизменно ца­
рившая в его помыслах. Однажды Зенобио не выслал старшему
брату денег вовремя, и Франческо при своем расточительном
буйстве, поглощавшем все его заработки, но ставшем уже его
второй натурой, начал терпеть горькую нужду. Тогда он вспом­
нил, что давно уже получил один заказ: монастырь капуцинов
предлагал ему за крупное вознаграждение написать икону святой
Розалии, но все, относящееся к христианству, так претило ему,
что он не давал согласия, а теперь вознамерился поскорее вы­
полнить заказ, чтобы поправить свои дела. Замысел Франческо
заключался в том, чтобы обнаженная святая на его картине л и ­
ком и формами не отличалась от пресловутой Венеры. Эскиз
превзошел его собственные ожидания, и молодые святотатцы
превозносили блестящую мысль Франческо посмеяться над мо­
нашеским благочестием и выставить у них в церкви языческий
кумир под видом христианской святыни. Но когда Франческо
перешел от эскиза к работе над самой картиной, — не чудо ли? —
искусство опровергло умственно-чувственный замысел, и дух,
более могущественный, восторжествовал над низким лукавым
духом, порабощавшим художника. Ангельский лик из Царства
Небесного просиял сквозь мглистый сумрак, и Франческо как
бы оробел перед Божьим судом, не посягнул на святую, не ос ­
мелился довершить ее лика, а ее наготу благоговейно облекли
изящными складками темно-багряная риза и лазурно-голубая
мантия. Капуцины писали художнику лишь о святой Розалии,
не обязывая его писать или не писать ее примечательное житие,
и потому эскиз ограничивался ее образом в средоточии картины,
но теперь, движимый вдохновением, он запечатлел другие фигу­
ры, предивно расположившиеся вокруг нее, чтобы засвидетель­
ствовать ее мученичество. Франческо всецело жил своей карти­
ной; картина оказалась могучим духом, который заключил ху­
дожника в свои крепкие объятия и вознес его над мерзостной
житейской трясиной, в которой он барахтался дотоле. Только
ли к святой Розалии ускользал от его кисти; он изнывал от бес­
силия, и эта адская мука острыми шипами пронзала ему душу.
Он уже не помышлял о Венере, своем прежнем идоле, но ему
все представлялся старый мастер Леонардо, взиравший на него с
глубоким состраданием и говоривший с богобоязненной скор­
бью: «Ах, я бы пособил тебе, но мне нельзя; тебе подобает спер­
ва отринуть греховные вожделения и в глубоком смиренном
сокрушении молить о заступничестве святую, на которую поку­
силось твое кощунство».
Юноши, которых Франческо давно уже сторонился, посетили
426

его в мастерской, где он лежал, распростертый на своем ложе,
как в параличе. Но когда Франческо пожаловался им на свою
немощь, как будто злой дух сковал его силу, не давая завершить
святую Розалию, они все, как один, рассмеялись и молвили:
«Что ж ты, брат, некстати расклеился? Почтим-ка Эскулапа и
человеколюбивую Хигиэйю36 винным возлиянием, да помогут
они страждущему».
Послали за сиракузским вином; юноши наполнили пиршест­
венные чаши и перед незавершенной картиной почтили возлия­
ниями языческих богов. Но когда они начали беспечно пировать
и попотчевали вином Франческо, тот не пожелал пить и явно
тяготился разнузданным застольем, хотя они пили за госпожу
Венеру! Тогда среди них послышался голос: «Этот художник по
своему недомыслию действительно страждет физически и нрав­
ственно, я пойду за доктором».
Он накинул плащ, опоясался шпагой и был таков. Впрочем,
через несколько мгновений он снова объявился в мастерской и
сказал: «Гляньте-ка, какой еще нужен врач, я сам берусь под­
нять его на ноги».
Молодчик действительно уподобился старому лекарю в по­
ходке и осанке; он ковылял, согнув колени, наморщив свою
свеженькую физиономию, как будто он обезображен дряхло­
стью, а все общество с хохотом кричало: «Полюбуйтесь, какой
ученый вид напустил на себя наш доктор».
Доктор подошел к больному Франческо и прохрипел издева­
тельски: «Ах ты, бедненький! сейчас я прогоню твою постылую
хворь! Ах ты, убогонький! Госпожа Венера на такого и не взгля­
нет. Разве что до нна Розалия до тебя снизойдет, когда ты ма­
лость окрепнешь! Хлебни-ка, ты, паралитик, моего чудодейст­
венного бальзама; ты же собираешься малевать святую, так тебе
мое зелье как раз впрок пойдет; это винишко из подвала самого
святого Антония».
Новоявленный доктор извлек из-под полы бутылку и открыл
ее. Диковинный дух разнесся по мастерской, и одурманенных
юношей немедленно сморила какая-то сонливость; они вали­
лись в кресла и закрывали глаза.
Франческо же, взбешенный насмешками, решил показать,
что не такой уж он слабый, вырвал бутылку из рук у доктора и
начал пить большими глотками. «На здоровье!» — крикнул
юноша, сбросив старообразную личину и обретая прежнюю уп­
ругую походку. Он разбудил спящих окриком, и они затопали
вслед за ним вниз по лестнице.
Как вулкан Везувий брызжет алчущим пламенем, так в душе
Франческо взъярились огненные вихри. Все языческие басни,
изображенные им дотоле, возникли у него перед глазами, словно
ожили, и он возопил громогласно:
—
Где же ты, возлюбленная моя богиня? Ты должна ожить и
стать моею, или я предпочту тебе подземных богов!
427

Тут и узрел он госпожу Венеру; она стояла подле картины и
кокетливо манила его. Он сорвался со своего ложа и принялся
писать ли к святой Розалии, намереваясь в точности запечатлеть
прелестные черты госпожи Венеры. Но рука его отказывалась
выполнять непререкаемый замысел; кисть его то и дело откло­
нялась от облака, сквозь которое проступали черты святой Роза­
лии, и непроизвольно обогащала новыми мазками свирепые л и ­
ца язычников, окружающих святую. А небесный лик святой Ро­
залии являлся все зримее и зримее, и вдруг она взглянула на
Франческо очами, сияющими такой жизнью, что он упал за­
мертво, как будто его ударила небесная молния. Когда сознание
начало возвращаться к нему, он кое-как встал на ноги, однако
образ святой Розалии приводил его в такой ужас, что он старал­
ся не поднимать на него глаз; Франческо с поникшей головою
подкрался к столу, где стояла винная бутылка мнимого лекаря, и
основательно приложился к ней. Вино снова ободрило его; он
посмотрел на свою картину; она была завершена до последней
черточки, но не ли к святой Розалии, нет, Венера, идол его ду­
ши, улыбалась ему в роскошной влюбленности. В тот же миг
Франческо предался дикому, кощунственному пылу. Он выл от
безумной похоти, он вообразил себя новым Пигмалионом37
(история этого языческого ваятеля вдохновляла его кисть и пре­
жде); как Пигмалион, заклинал он госпожу Венеру вдохнуть
жизнь в его создание. Ему почудилось, что образ и впрямь
встрепенулся; он раскрыл объятия и ощутил мертвый холст.
Тогда он принялся рвать на себе волосы, и его корчило, как это
бывает с теми, кто одержим сатаной.
Такое с ним творилось два дня и две ночи; на третий день,
когда Франческо остолбенел перед образом, сам подобный исту­
кану, дверь его покоя скрипнула, и позади него колыхнулись как
бы женские одежды. Он оборотился, и ему предстала женщина,
которую сочли бы оригиналом, будь его картина портретом. Он
чуть было не потерял сознание, узрев перед собою в немыслимой
живой прелести образ, им самим сотворенный в сокровенных по­
мыслах по мраморному образцу, и ему самому стало жутко, когда
он взглянул на свою картину, и ему показалось, что это зеркало, в
которое смотрится незнакомка. Ему попритчилось то, что бывает,
когда сверхъестественно является дух; язык отказал ему, и он без­
молвно упал на колени перед неведомой, простирая к ней руки,
как будто она божество. Неведомая же только усмехнулась, под­
няла его и сказала, что он приглянулся ей, будучи еще в ученье у
старика Леонардо да Винчи, и она, тогда маленькая девочка, не
могла на него налюбоваться и с тех пор души в нем не чает. Вот
она и покинула отца с матерью и всех своих родичей и одна от­
правилась в Рим на поиски своего возлюбленного, ибо некий го­
лос у нее в душе все говорил ей, что и он ее очень любит и от
одного страстного желания написал ее портрет; и вправду, это ее
портрет, она сама видит.
428

Франческо ничего другого не оставалось, как признать, что
неведомая и он соединены тайным душевным согласием, отсюда
и чудесная картина, и его безумная любовь к неведомой. Он об­
нял женщину, пылая к ней любовью, и хотел сразу вести ее в
церковь, чтобы священник навеки сочетал их таинством брака.
Однако женщина почему-то испугалась; она сказала ему:
—
Ах, мой милый Франческо, ты же свободный художник,
зачем тебе оковы христианской церкви? Разве ты душой и телом
не привержен беспечной неувядаемой древности с ее уживчивы­
ми, ласковыми божествами? Разве могут благословить нашу бли­
зость унылые иереи, выплакивающие свою жизнь в безнадежной
скорби мрачных узилищ? Разве наша любовь — не торжество,
безоблачное и беззаботное? Так зачем омрачать ее?
Франческо совратили эти посулы, и в тот же вечер он от­
праздновал свадьбу с неведомой по языческому ритуалу, а гостями
на свадьбе были так называемые его друзья, те самые юноши, гре­
ховно, кощунственно игривые. Женщина принесла ему приданое:
ларец с драгоценностями и звонкими монетами, и Франческо жил
да поживал с нею, упиваясь грехами, забыв свое искусство. Забе­
ременев, женщина расцветала все великолепней, излучая пре­
лесть; казалось, в ней поистине ожила Венера, и Франческо едва
ли не тяготился сладострастным изобилием жизни.
Глухое, боязливое стенание разбудило Франческо однажды
ночью; когда он вскочил в страхе и со светильником в руке гля­
нул на свою подругу, он увидел, что родился мальчик. Слуги
были спешно посланы за повитухой и лекарем, а Франческо сам
принял ребенка. В то же самое мгновение его подруга душераз­
дирающе закричала, и на нее напали корчи, как будто ее душат.
Повитуха пришла со своей служанкой, лекарь тоже не медлил;
но когда они хотели помочь женщине, то увидели окоченевший
труп; на шее и на груди выступили омерзительные синие пятна,
а вместо юного прекрасного лица чудовищно искаженная мор­
щинистая образина уставилась на них выпученными глазами.
Повитуха со служанкой в ужасе закричали, их крик привлек со­
седей, которые и прежде не жаловали покойницу; все гнушались
вызывающим непотребством этой странной четы и были не
прочь обратить внимание духовного суда на соблазнительное
блудное сожительство без церковного благословения. Теперь же,
увидев, какова она после смерти, никто уже не сомневался в
том, что без дьявола тут не обошлось, а дьявол своего не упуска­
ет. Красота была лишь лживой личиной проклятой чародейки.
Не успев прийти, люди разбежались; ни за какие блага никто не
дотронулся бы до ее мертвого тела. И Франческо уразумел, с
кем он связался, и отчаянный страх напал на него. Собственные
святотатства потрясли его, и уже на земле постиг его Страшный
суд Господень: адское пламя охватило его душу.
На следующий день пришел пристав духовного суда со свои­
ми присными, чтобы взять Франческо под стражу, но отвага и
429

гордыня не покинули его; он обнажил шпагу, и никто не посмел
задержать его. В отдалении от Рима набрел он на глухую пеще­
ру, где и притаился, измученный и изнуренный. Только теперь
он заметил, что унес новорожденного с собою, завернув его в
плащ. В бешенстве хотел он уничтожить отродие чертовки,
швырнув его на камни, и уже размахнулся было, когда услышал
жалобное, молящее всхлипыванье; его сердце дрогнуло от со­
страдания, он положил ребенка на мягкий мох и смочил ему гу­
бы соком апельсина; апельсин тоже у него нашелся. Уподо­
бившись кающемуся отшельнику, Франческо прожил в пещере
несколько недель и, отвергнув кощунственное нечестие, в кото ­
ром коснел дотоле, пламенно молился святым угодникам. Но
прежде всего воззвал он к святой Розалии, которую так тяжко
оскорбил; он умолял святую заступиться за него перед Престо­
лом Господа. Однажды вечером Франческо молился на коленях
в своей пустыне и смотрел на солнце: оно садилось в море, и на
западе алели огненные волны. На когда огонь стал меркнуть в
седом вечернем тумане, Франческо увидел в воздухе светящиеся
розы, а потом и образ.
В окружении ангелов явилась ему святая Розалия, коленопре­
клоненная на облаке, и нежным веяньем донесся шепот:
«Господи, прости его; не под силу ему было противостоять со­
блазнам сатаны».
Тогда воздушные розы вспыхнули молниями, и глухой гром
откликнулся под небесным сводом:
—
Нет ему равных в святотатстве! Ни милости, ни покоя в
могиле не найдет он, пока род его, зачатый преступленьем, пло­
дится и плодит кощунство!
Франческо повергся в прах, услышав сей приговор; отныне
ведал он свою участь: страшный рок будет вечно гнать его, без­
утешного. Он бросился прочь, забыв ребенка в пещере, и влачил
жалкое презренное существование, в отчаянье оставив живо ­
пись. Иногда, правда, думалось ему, не его ли призвание вы­
полнить предивные картины во славу христианства, и он прови­
дел их в линиях и в цвете, священные предания о Пречистой
Деве и о святой Розалии, но как мог он осуществить подобное,
когда у него не было ни единой монеты на приобретение холста
и красок, а мучительная жизнь его питалась лишь скудным по­
даянием, выпадавшим на его долю у церковных дверей?
И вот однажды, когда он уставился в голую церковную стену
и писал в своих мыслях, приблизились к нему две женщины,
каждая под покрывалом, и одна из них заговорила нежным ан ­
гельским голосом:
—
В далекой Пруссии, где ангелы возложили на липу икону
Девы Марии, посвящена Ей церковь, не расписанная поныне.
Отправляйся туда; да будет подвиг твоего художества святым
богослужением, и твою страждущую душу Небо уврачует своей
благостыней.
430

Франческо взглянул на женщин, и обе они растворились в
нежно светящихся лучах, а в храме веяло благоухание лилии и
розы. И Франческо понял, кто были эти женщины, и задумал на
следующее утро приступить к своему паломничеству, но в тот же
вечер гонец от Зенобио настиг его наконец, а искал он его уже
давно, чтобы выплатить ему содержание за два года и пригла­
сить ко двору своего государя. Но Франческо отправился в
Пруссию с ничтожной суммой денег, раздав остальное бедным.
Путь его пролегал через Рим, откуда рукой подать до монасты­
ря, заказавшего ему икону святой Розалии. Франческо наведался
в этот монастырь и увидел алтарный образ, но , приглядевшись,
убедился, что это лишь копия его картины. Он узнал, картина
дошла до монахов после его бегства, но вместе с картиной дош­
ли до них и настораживающие слухи о скрывшемся художнике,
и, не отважившись освятить оригинал, они уступили его мона­
стырю капуцинов в Б., а сами удовольствовались копией. Изну­
ренный паломничеством, добрался Франческо до монастыря
Святой Липы в Восточной Пруссии и выполнил все, что сама
Святая Дева поручила ему. От его иконописи в церкви так и
веяло чудом, и, заглянув в себя, он узрел действие небесной
благодатй. Мир небесный коснулся его.
Однажды граф Филиппо С. охотился в отдаленной дикой ме­
стности, где застигло его лихое ненастье. Буря завывала в
ущельях; дождь лил потоками, как будто человеку и зверю пред­
стояло погибнуть в новом потопе; тут граф Филиппо нашел пе­
щеру, где укрылся от непогоды, не без усилий водворив туда и
свою лошадь. Окоем был занавешен черными тучами, и в пеще­
ре царил такой мрак, что не видно было ни зги, а рядом, как на
грех, шуршало и шебаршило. Графу подумалось, не хищный ли
зверь прячется вместе с ним в пещере; он даже обнажил меч и
приготовился обороняться. Но тучи рассеялись, в пещеру загля­
нуло солнце, и граф, к немалому своему удивлению, увидел, что
подле него на сухих листьях лежит голенький мальчонка и смот­
рит на него светлыми, сияющими очами. Рядом стоял кубок из
слоновой кости; в кубке граф Филиппо нашел несколько капель
пахучего вина, и ребенок жадно высосал их. Граф затрубил в
рог; съехались его люди, попрятавшиеся было кто куда; граф
распорядился подождать, не объявится ли тот, кто уложил ре­
бенка в пещере, не может же он за ним не прийти.
Когда начало темнеть, граф Филиппо сказал: «Я не могу бро­
сить здесь этого беззащитного мальца без присмотра; возьму-ка
я его с собой, и пускай вся окрестность знает, что я это сделал,
дабы его у меня затребовали родители или тот, кто принес его в
пещеру».
Воля графа — закон , однако прошли недели, месяцы, годы, а
про ребенка никто не спрашивал. Граф велел крестить найде­
ныша и нарек его Франческо. Мальчик вырос в красивого юно­
шу; он был не только хорош собой, но и на редкость умен; граф
431

любил его, как сына, и, не имея других наследников, намеревал­
ся завещать ему все свое состояние. Франческо минуло двадцать
пять лет, когда граф сдуру влюбился в одну бесприданницу,
правда писаную красавицу, и женился на ней, хотя она была
еще юница, а он далеко не молод. Франческо сразу воспылал
преступной страстью к молодой графине; она была благочести­
ва, добродетельна, хотела соблюсти супружескую верность и
долго сопротивлялась его домогательствам, однако его дьяволь­
ские ковы заворожили красавицу, и она уступила преступной
похоти; так найденыш отблагодарил приемного отца злодейским
предательством. Граф Пьетро и графиня Анджола, обожаемые
мнимым отцом, дряхлым Филиппо, пригретые им у самого
сердца, были отпрысками преступления, о котором не подозре­
вал ни старый граф, ни свет.
Движимый сокровенным духом, пришел я к моему брату Зе­
нобио и сказал: «Я отрекся от престола и, даже если ты умрешь
прежде меня, не оставив наследников, пребуду бедным живо­
писцем, доживая свой век в тихих трудах и молитвах, привер­
женный искусству. Наше княжество невелико, однако ему него­
же перейти под чужую державу. Небезызвестный тебе Франче­
ско воспитан графом Филиппо С., но он мой сын. Я тогда
совсем обезумел и бежал, оставив его в пещере, где граф нашел
его. Подле него стоял кубок из слоновой кости, на этом кубке
вырезан наш герб; однако лучше всякого герба внешность юно­
ши говорит о том, что он происходит из нашего рода, и со ­
мнения тут невозможны. Брат мой Зенобио, пусть этот юноша
станет твоим сыном и преемником».
Зенобио усомнился, в законном ли браке зачат юный Фран­
ческо, однако сам папа санкционировал усыновление не без
моего ходатайства, чтобы блудная, развратная жизнь моего сына
завершилась законным браком и он зачал сына, нареченного
Паоло Франческо.
Но преступный род продолжал плодиться преступно. Могло
ли покаяние моего сына искупить его святотатственную вину? Я
стоял перед ним, напоминая Страшный суд Господень, отчетли­
во проницая его душу, и дух открывал мне неведомое миру; дух
усиливается во мне и возносит меня над блуждающими волнами
жизни, позволяя заглянуть в смертельные глубины и не утонуть
в них.
Разлука с Франческо убила графиню С., ибо совесть пробу­
дилась в ней; любовь к преступнику и раскаянье вступили в
смертельную борьбу, которая стоила жизни графине. Графу Фи ­
липпо стукнуло девяносто лет, и ребячливый старец скончался.
Его мнимый сын Пьетро со своею сестрою Анджолой прибыл ко
двору Франческо, унаследовавшему престол. А Паоло Франческо
был торжественно помолвлен с Викторией, княжной фон М., но
Пьетро прельстился красотой невесты, воспылал к ней страст­
ной любовью, и, невзирая на опасность, стал добиваться взаим­
432

ности. Паоло Франческо не обращал на это внимания, так как
сам пылал страстной любовью к своей сестре Анджоле, а та ос ­
тавалась холодна к нему. Виктория покинула двор якобы для
того, чтобы уединиться перед замужеством, как того требовал ее
обет. Она возвратилась лишь по истечении года; свадьба должна
была состояться, а сразу же после свадьбы граф Пьетро со своей
сестрой Анджолой намеревались вернуться на родину. Паоло
Франческо продолжал пылать страстью к Анджоле; ее упорная,
стойкая строптивость лишь пуще его разжигала, и только мысль
об упоительной победе помогала ему расчетливо укрощать в себе
сладострастного зверя.
Он действительно восторжествовал ценой позорного обмана в
день свадьбы, когда, направляясь в свою опочивальню, напал на
Анджолу в ее девичьем покое и утолил преступное вожделение,
овладев спящей: на брачном пире ее опоили опиатами. Гнусное
насилие едва не убило Анджолу, и Паоло Франческо, терзаемый
совестью, признался в своем преступлении. Пьетро пришел в
ярость и заколол бы оскорбителя, но руку его парализовала
мысль о том, что его месть предшествовала преступлению. Ма­
лютка Гиацинта, княжна фон Б., слывшая племянницей Викто­
рии, а именно дочерью ее сестры, на счмом деле была дочерью
самой Виктории от Пьетро, втайне соблазнившего невесту Пао­
ло Франческо. Пьетро и Анджола отбыли в Германию, где та
родила сына; ему дали имя Франц и позаботились об его воспи­
тании. Анджоле не в чем было себя упрекнуть; память об ужас­
ном насилии перестала наконец тяготить ее, и она снова расцве­
ла в неотразимой красоте и обаянии. Тут в нее пламенно влю­
бился князь Теодор фон В., и он а от всей души ответила ему
взаимностью. Вскоре они обвенчались, а граф Пьетро одновре­
менно женился на знатной германской девице, от которой имел
дочь, тогда как Анджола родила князю двух сыновей. Набожную
Анджолу не должны были бы терзать угрызения совести, и все-
таки ее нередко угнетали мрачные мысли; отвратительное наси­
лие вспоминалось ей, как ночной морок, и тогда ей думалось,
что даже невольный грех наказуем, и возмездие не минует ни ее
самое, ни ее детей. Она исповедалась, и грех ей был полностью
отпущен, но даже это не принесло ей душевного покоя. Она со­
всем исстрадалась, когда ее наконец осенило: Анджола решила
открыться своему супругу. Она не преуменьшала внутреннего
сопротивления, которое вызовет воля к признанию в своем не­
вольном соучастии, усугубившем противоестественную вину
Паоло Франческо; она дала себе торжественный обет ни в коем
случае не отступаться от принятого решения и действительно
пошла на страшную откровенность. Гнусное преступление по­
вергло в ужас князя Теодора; все его существо содрогнулось, и
глубокое возмущение грозило обратиться даже против невинной
супруги. Несколько месяцев прожила она в уединенном замке,
пока князь подавлял мучительную горечь, обуревавшую его, и
433

преуспел в этом настолько, что, протянув супруге руку прими-
ренья, даже пекся впоследствии о воспитании Франца, хотя
княгиня об этом не подозревала. После смерти князя и княгини
только граф Пьетро и молодой князь Александр фон В. знали,
чей сын Франц. Среди потомков живописца никто не был до
такой степени внешне и внутренне похож на Франческо, воспи­
танного графом Филиппо, как Франц. Очаровательный юноша
редкой духовной высоты, полный огня и скорый на мысль и по­
ступок. Если бы грех отца и пращура не подавлял его, у него
хватило бы силы оттолкнуть злокозненные сатанинские приман­
ки. Еще при жизни князя Теодора братья Александр и Иоганн
предприняли путешествие в прекрасную Италию и не то чтобы
поссорились, но распростились в Риме, так как слишком уж не
совпадали пристрастия и предпочтения обоих. Александр посе­
тил двор Паоло Франческо, где влюбился в младшую дочь Пао­
ло и Виктории, возымев намерение на ней жениться. Князь
Теодор отверг этот замысел с отвращением, необъяснимым для
молодого князя, но князь Теодор умер, и князь Александр всту­
пил в брак с дочерью Паоло Франческо. На обратном пути
принц Иоганн познакомился со своим братом Францем и, не
догадываясь о своем близком родстве с ним, так привязался к
нему, что помыслить не мог о расставании. Именно из-за Фран­
ца принц отложил возвращение в резиденцию брата и за­
держался в Италии. Вечная непостижимая судьба устроила так,
что принц Иоганн и Франц узрели Гиацинту, дочь Виктории и
Пьетро, и обоих охватила пламенная страстная любовь к ней.
Преступное семя прорастает, и темные силы неодолимы.
Но хотя моя преступная юность ужасает своими святотатст­
вами, заступничество Пречистой Девы и святой Розалии предот­
вратило мою вечную погибель, и мне позволено претерпевать
казнь отверженности на земле, пока зловредный род не пресе­
чется и не перестанет плодоносить. Подавляя мои духовные си­
лы, тяготит меня иго земного, и, намекая на тайну темного бу­
дущего, ослепляет меня пестрая видимость жизни, и тупое
зрение теряется в расплывчатых картинах, не улавливая их ис­
тинного внутреннего сообразия!
Часто я вижу нить пряжи, пагубной для моего душевного
спасения по воле темных сил, и в своем неразумии пытаюсь
поймать эту нить, разорвать ее, но не тут-то было... Мне остает­
ся только терпеть с благочестивою верой и в длительном пока­
янном искуплении подвергаться моей казни, ибо таков мой
удел, и нельзя иначе изгладить следы моих преступных посяга­
тельств. Я был пугалом, отвратившим принца и Франца от Гиа­
цинты, но сатана не дремлет; он предуготовляет для Франца не­
минуемую гибельную западню.
Франц вместе с принцем посетил местность, где граф Пьетро
обитал со своей супругой и пятнадцатилетней дочерью Аврели-
ей. Как его преступный отец Паоло Франческо скотски распа­
434

лился, увидев Анджолу, так возгорелся огонь преступной страсти
в сыне, когда он узрел нежную отроковицу Аврелию. В завора­
живающие дьявольские тенета сумел он залучить набожную, не­
искушенную Аврелию, едва успевшую расцвести, завладев ее
душою и заставив ее согрешить прежде, чем первый греховный
помысел смутил ее невинность. Когда последствий невозможно
было скрыть, Франц бросился в ноги графине-матери и как бы в
отчаянье открыл ей все. Граф Пьетро убил бы Франца и Авре­
лию, не вспомнив, в чем он сам повинен. Графиня же только
попыталась устрашить Франца своим праведным гневом и при­
казала никогда больше не попадаться на глаза ни ей, ни совра­
щенной дочери, иначе, мол, сам граф узнает от нее о непотреб­
стве Франца. Графине посчастливилось увезти дочь от графа в
отдаленную местность, где та родила дочурку. Но Франц не мог
забыть Аврелию, он разведал ее местопребывание, поспешил ту­
да и вошел в комнату, когда графиня, отпустив прислугу, сидела
у дочерней постели и держала на коленях восьмидневное дитя.
Неожиданно увидев супостата, графиня встала в страхе и в ужасе
и попыталась удалить его из комнаты:
—
Вон, вон отсюда, не то тебе конец! Граф Пьетро знает, что
ты сделал, изверг! — Так она кричала, чтобы напугать Франца и
выставить его за дверь, но Франца охватила дикая, поистине
дьявольская злоба; он вырвал у графини ребенка, ударил ее в
грудь кулаком, так что она упала навзничь, и тогда бросился
прочь. Аврелия лежала в глубоком обмороке, а когда она очну­
лась, мать была мертва; ее убила глубокая черепная рана
(графиня, падая, ударилась головою о сундук, окованный желе­
зом). Франц был готов убить ребенка; он кое-как запеленал ма­
лютку и, воспользовавшись вечерним сумраком, бегом спускался
по ступенькам, чтобы выбраться из дому, когда на первом этаже
в одной из комнат услышал приглушенные всхлипыванья. Он
насторожился, потом подкрался к двери той комнаты. Оттуда,
горько рыдая, вышла женщина, и Франц узнал ее: она служила в
няньках у баронессы фон С. (Франц остановился в доме у баро­
нессы). Франц спросил, что с ней.
—
Ах, сударь, — сказала женщина, — вот горе так уж горе;
только что малышка Евфимия сидела у меня на коленях и так
веселилась, так смеялась, вдруг ее головенка повисла, и девчуш­
ка мертва... У нее на лобике синие пятна, и меня наверняка об-
виноватят, мол, я за ней не уследила, и она упала на пол.
Франц заглянул в комнату, убедился, что ребенок мертв, и
сообразил: сама судьба дарует его ребенку жизнь, так как ма­
лютка с виду отличалась от мертвой Евфимии только тем, что
была жива; сходство поистине удивительное! Вероятно, нянька
была более виновата в смерти ребенка, чем она утверждала; к
тому же Франц не поскупился на дорогой подарок; так или ина­
че, она не возражала против подмены; Франц перепеленал тру­
пик девочки и бросил его в поток. Дочь Аврелии воспитывалась
435

как дочь баронессы фон С. по имени Евфимия, и тайна ее рож­
дения осталась тайной для света. Несчастная так и не вошла в
лоно Церкви, лишенная святого крещения, ибо девочка, чья
смерть подарила ей жизнь, была уже крещена. Аврелия через
несколько лет сочеталась браком с бароном фон Ф.; от этого
брака родилось двое детей, Гермоген и Аврелия.
Вечная власть Провидении ниспослала мне возможность со­
путствовать принцу и Франческо (так принц называл его на
итальянский манер), когда принц решил возвратиться в рези­
денцию своего старшего брата, государя. Я тщился силой удер­
жать шального Франческо, приближавшегося к бездне: она его
уже поджидала. Но я сам всего только грешник, еще не обрет­
ший благодати перед престолом Господним; отсюда мое бесси­
лие и нелепость моих начинаний.
Франческо убил брата, осквернив Гиацинту гнусным прелю­
бодеянием. Сын Франческо — пропащий мальчик; князь воспи­
тал его под именем графа Викторина. Франческо, совершив
убийство, намеревался взять в жены набожную сестру княгини,
но я предотвратил это нечестие в святом храме, хотя оно уже на­
зрело.
Пожалуй, обращению Франца на путь истинный могла бы
способствовать нищета, в которую впал он, когда бежал, обуре­
ваемый мыслью о своем незамолимом грехе. Удрученный скор­
бью и хворью, беглец попросил однажды приюта у крестьянина,
который гостеприимно призрел его. Дочь крестьянина, набож­
ная смиренница, прониклась необычной любовью к страннику,
будучи при больном усердной сиделкой. Когда Франческо по­
правился, он ответил взаимностью на любовь девицы и сочетался
с нею святым таинством брака. Сведущий и предприимчивый,
он преуспел в делах, умно распорядился значительным наслед­
ством своего тестя и достиг настоящего земного благоденствия.
Однако суетно и ненадежно счастье грешника, не примирив­
шегося с Богом. Франца снова постигла горчайшая бедность, и
подобная скудость поистине его умерщвляла, так как он ветшал
телом и духом в хилой хворости. Тогда его жизнь превратилась в
непрерывную епитимью. Наконец Небо озарило его лучом обе­
тования. Ему было возвещено, что его паломничество ко Святой
Липе увенчается знаменьем Божьего милосердия: рождением
сына.
Монастырь Святой Липы окружен лесом, и в этом-то лесу
посетил я скорбящую матерь, плакавшую над новорожденным
сироткой, и утолил ее печаль глаголами утешения.
Поистине чудно взыскано милостью Божьей дитя, родившее­
ся в благословенной обители Пречистой Девы! Иногда зримо
приходит к нему младенец Иисус, чтобы затеплить светоч любви
в детском сердце.
В святом крещении мать нарекла мальчика отцовским име­
нем, Франц! Ты ли, Францискус, рожденный в святой обители,
436

загладишь своей праведностью грех твоего изверга-пращура, да­
бы тот обрел покой в могиле? Вдали от мира и его совращаю­
щих чар подобает ему всем существом предаться Небесному.
Пусть он станет священником. Таково было наставление святого
мужа, пролившего и мне в душу чудное упование, и не пророче­
ство ли это о милости, дарующей мне чудом проницательную
зоркость, чтобы я провидел в глубине души живое проявленье
грядущего.
Я вижу, как юноша вступил в смертельный бой с темной си­
лой; она теснит его страшным своим оружием! Он падает, но
божественная жена коронует его как победителя. Сама святая
Розалия — его покровительница. Да сподобит меня вечный
Промысел Божий сопутствовать отроку, юноше, мужу и оборо­
нять его, насколько позволяет мощь, ниспосланная мне. Да бу­
дет он...
Примечание издателя
Далее, любезный читатель, письмена изглаживаются, и они
до того неотчетливы, что расшифровать их уже невозможно, и
мы возвращаемся к рукописи этого незаурядного капуцина Ме­
дардуса.
_________________
РАЗДЕЛ ТРЕТИЙ__________________
Возвращение в монастырь
Я чувствовал, что дальше так продолжаться не может. Стоило
жителям Рима увидеть меня на улице, кое-кто замедлял шаг, а
кое-кто и кланялся чуть ли не до земли, прося благословения.
Может быть, так действовали изнурительные покаянные испы­
тания, которым я подвергал себя, но, вернее всего, мое стран­
ное, диковинное обличив завораживало своей легендарностью
впечатлительных фантазеров-римлян, и они, вероятно, произве­
ли меня в герои какого-нибудь священного предания. Очень
часто благоговейные вздохи и молитвенное бормотание рассеи­
вали мою глубокую сосредоточенность, когда я лежал на ступе­
нях алтаря, и я догадывался, что вокруг меня опять преклоняют
колени, усматривая во мне угодника Божьего. Как и там, в мо­
настыре капуцинов, мне вслед выкрикивали: «И santo»*, а такие
возгласы были для меня хуже острого ножа. Мне не оставалось
ничего другого, кроме как уйти из Рима, и как же я ужаснулся,
когда приор монастыря, где я нашел временное пристанище,
уведомил меня, что за мной послал папа. Я почуял недоброе, за-
* Святой (ит.).
437

подозрив происки супостата, снова подстерегающего меня со
своими ковами, однако собрался с духом и точно в назначенный
час был в Ватикане.
Папа оказался видным господином с хорошими манерами и
совсем не походил на дряхлого старца. Он принял меня, воссе­
дая в роскошном кресле, украшенном тонкой резьбой. Два бла­
гообразных отрока, одетых по-монашески , подали ему воду со
льдом, освежая воздух в комнате опахалами из перьев цапли
прохлаждения ради, так как день был очень знойный. Я при­
ближался с подобающим самоуничижением и преклонил коле­
ни, как это предписано. Он испытующе, хотя и не без доброду­
шия, воззрился на меня, и вместо величавой отрешенности, ви-
дившейся мне издали, его черты смягчила снисходительная
улыбка. Он осведомился, откуда я пришел, чего ищу в Риме, ко ­
роче говоря, кто я такой, а потом поднялся с кресла и произ­
нес:
—
Я послал за вами, ибо до меня дошли слухи о вашей не­
обычайной праведности. Скажи мне, монах Медардус, почему
ты изощряешься в молитвенном рвении на глазах у народа,
предпочитая наиболее людные церкви? Если ты хочешь про­
слыть угодником и завоевать поклонение площадных пустосвя­
тов, вникни в собственную душу, исследуй сокровенное побуж­
дение, движущее тобой. Благо тебе, если ты не запятнан перед
Господом и передо мною, Его наместником! В противном случае
берегись: ты плохо кончишь, монах Медардус!
Папа говорил веско и проникновенно, в очах его вспыхивали
молнии. Сколько времени прошло с тех пор, как я не чувствовал
за собой греха, который мне приписывают, но теперь дело об­
стояло именно так, и я не только воспрянул духом при мысли,
что мое покаяние проистекает из неподдельного, внутреннего
сокрушения, но и ответил как бы по наитию:
—
Святейший наместник пресвятого Господа, поистине вы
обладаете прозорливостью, позволяющей вам исследовать мою
душу, так что вам ведомо, сколь тягостны мои немыслимые
прегрешенья, повергающие меня в прах, но точно так же открыта
вам искренность моего покаяния. Ухищрения низкого ханжества
далеки от меня, как и напыщенное тщеславие, обморочивающее
народ непростительным образом. Соблаговолите, святейший
владыка, выслушать кающегося монаха, дабы мог он вкратце по­
ведать вам свою преступную жизнь, однако не умолчав при этом
и о покаянном самоуничижении.
Так я начал и с предельной лаконичностью описал мой жиз­
ненный путь, опустив лишь имена собственные. Все напряжен­
нее и напряженнее вслушивался папа в мою исповедь. Он сел в
кресло, оперся головою на руку, потупился, потом снова под­
нялся на ноги, скрестил руки, двинул было правой ногой, как
бы намереваясь шагнуть ко мне, снова взглянул на меня свер­
кающими глазами. Я замолчал, и он снова опустился в кресло.
438

— Я никогда не слышал, монах Медардус, — начал он, — ис ­
тории, более удивительной, чем ваша. Верите ли вы, что злая
сила, которую церковь называет дьяволом, способна действовать
явно и открыто?
Я хотел ответить, но папа продолжал:
—
Верите ли вы, что вино, похищенное вами из монастыр­
ского мощехранилища, а потом вами выпитое, побудило вас к
бесчинствам, вами описанным?
—
Как влага ядовитого чадородия, пробудило оно зловредное
семя, почиющее во мне, и пышно произросли плевелы.
Мой ответ заставил папу замолчать на несколько мгновений,
потом, как бы вопрошая строгим взором самого себя, он снова
обратился ко мне:
—
Что, если и духовная природа человека подчиняется зако­
нам, регулирующим физический организм, и от худого семени
нельзя ждать хорошего племени? Что, если воля и влечения —
как сила, таящаяся в семенах и заставляющая распускающиеся
листья зеленеть, — что, если воля и влечения просто наследуют­
ся отцами от отцов и невозможно изменить наследственность?
Тогда имеются племена убийц и грабителей! Вот он, первород­
ный грех, неизгладимое клеймо преступного рода, которому нет
искупления!
—
Если грешник, рожденный от грешника, не может не гре­
шить, унаследовав свою порочную натуру, тогда нечего говорить
о грехе, — прервал я папу.
—
Нет, грех есть, — сказал он, — вечный дух сотворил витя­
зя, который способен укрощать и заковывать в цепи слепого
хищника, буйствующего в нас. Этот витязь — рассудок. В его
борьбе со зверем родятся порывы. Торжество витязя — доброде­
тель, торжество зверя — грех.
Папа помолчал несколько мгновений, потом его взор прояс­
нился, и он мягко сказал:
—
Как по-вашему, монах Медардус, подобает ли наместнику
Господню философствовать с вами о добродетели и грехе?
—
Вы, всесвятейший владыка, — ответил я, — почтили вашего
служителя беседой, высказав глубочайшие суждения о человечес­
кой природе, и кому, как не вам, подобает говорить о борьбе, в
которой вы давно, доблестно и преславно восторжествовали?
—
Ты превозносишь меня, брат Медардус, — сказал папа, —
не думаешь ли ты, что тиара — это лавры, которых я заслужи­
ваю как герой и победитель мира?
—
Конечно, — ответил я, — властителю народа свойственно
величие. Для высокопоставленного в жизни нет отдаления, и все
соизмеримо; именно на высотах развивается всеохватывающая
прозорливость, это высшее призвание и свидетельство царст­
венного происхождения.
—
Ты полагаешь, — прервал меня папа, — что даже скудоум­
ным, слабовольным венценосцам не отказано в чудесном вра­
439

зумлении; чернь принимает это за мудрость и по-своему благо­
говеет. При чем здесь я?
—
Я начал, — продолжал я, — с высшего призвания венце­
носцев, чья держава от мира сего, но есть еще святое божест­
венное призвание наместника Господня. Дух Господень — таин ­
ственный свет, действенный в святителях, а они образуют замк­
нутый конклав, и порознь, каждый в уединении, созерцают
горнее, жаждут сердцем откровения, удостаиваются превыс­
преннего луча, и на вдохновенных устах одно имя звучит славо­
словием вечному Провидению. Так воля Всевышнего благовест-
вуется на земном языке, знаменуя Своего наместника, и посему,
всесвятейший владыка, ваша корона, своим тройственным кру­
гом обозначающая таинственное триединство Господа Вседер­
жителя, — не что ино е, как лавры вашего победоносного герои­
ческого достоинства38. Не от мира сего ваша держава, кому, как
не вам, подобает властвовать над всеми земными державами,
ибо они лишь члены невидимой Церкви; Она — их тело, и Она —
их знамя! А мирская держава, вам ниспосланная, — только ваш
престол в своем небесном процветании.
— Так ты признаешь, — прервал меня папа, — ты признаешь,
брат Медардус, что я не ошибаюсь, когда ценю престол, ни ­
спосланный мне. Поистине мой Рим роскошествует в небесном
процветании, и от тебя это не укользнет, брат Медардус, если
земное не совсем еще перестало для тебя существовать. Но на
это не похоже... У тебя язык хорошо подвешен, и говоришь ты в
моем духе. Сдается мне, что мы с тобой поладим!.. Тебе самое
место в Риме... Через день-другой ты будешь, пожалуй, пр и­
ором, а там и моим духовником, я ничего не имею против...
Можешь идти... Только поменьше юродствуй в церквах, до лика
святых ты все равно не воспаришь, вакансий не осталось. Мо­
жешь идти.
Последние слова папы удивили меня, как и весь его обычай;
совсем иным рисовался мне в глубине моей души образ христи­
анского первосвященника, коему вверена власть связывать и
разрешать. Не могло быть сомнений в том, что мою тираду о
божественном происхождении папства он счел естественным,
хотя и ловким угодничеством. Он понял меня в том смысле, что
я претендую на святость, а поскольку у него есть причины огра­
ничить мои притязания, я не потеряюсь и найду другие пути к
самоутверждению и превосходству, а в этом он готов мне пойти
навстречу, не открывая своих мотивов.
Сперва мои молитвенные упражнения в покаянии снова
мною завладели, и я уже не думал о том, что удалился бы из
Рима, если бы не аудиенция у папы. Но в душе моей вершилось
некое брожение, мешающее мне стремиться к Небу, как дотоле.
Теперь, стоя на молитве, я не столько оплакивал грехи моей
прежней жизни, сколько помышлял о моем блестящем жизнен­
ном пути: сначала приближенный государя, потом духовник па­
440

пы, и кто знает, каких еще высот я достигну. Все это ярко вспы­
хивало перед моим внутренним взором. И я не в силу папского
запрета, а как бы нечаянно приостановил мои молитвы, уподо­
бившись другим праздношатающимся на улицах Рима.
Однажды я шел через Испанскую площадь и увидел толпу,
окружившую кукольника, услышал уморительное кваканье
Пульчинеллы39, сопровождавшееся ржанием зрителей. Кончился
первый акт, толпа предвкушала второй. Взлетела крышка над
кукольным ящиком, и вышел Давид со своей пращой и кульком,
в котором была галька. Рисуясь и красуясь, обещал он сразить
неотесанного верзилу Голиафа и спасти Израиль. Потом что-то
глухо заворчало и зарычало. Возник верзила Голиаф с головой
невероятных размеров. Как же я удивился, когда с первого
взгляда распознал в этой голове чудака Белькампо. Прямо под
голову Голиафа он хитроумно подогнал маленькое туловище с
ручонками и ножонками, а свои собственные плечи и руки за­
драпировал тканью, которая сходила за складчатую мантию Го­
лиафа. Голиаф напыщенно разглагольствовал, гримасничал на­
пропалую, гротескно вторя себе своими карличьими конечностя­
ми, на что Давид лишь многозначительно посмеивался Публика
же смеялась до того заразительно, что я, отдав должное новому
фантастическому амплуа малютки Белькампо, не устоял и разра­
зился неподдельным детским хохотом, от которого давно отвык.
Ах, как часто с тех пор был смех мой лишь конвульсивной судо­
рогой нестерпимого внутреннего терзания! Битве с верзилой
предшествовала длинная словесная баталия, и Давид, вдаваясь в
чрезмерную риторику и эрудицию, обосновал необходимость и
неизбежность своей смертоубийственной победы над этим стра­
шилищем. В исполнении виртуоза Белькампо лицевые мускулы
Голиафа напоминали пучок вспыхивающих молний, а карличьи
ручонки великана угрожали карапузу Давиду, который проворно
избегал их, выскакивая то здесь, то там, порою из мантии са­
мого Голиафа. Наконец, камешек попал в лоб Голиафу, он рух­
нул, и крышка захлопнулась. Придурковатый гений Белькампо
все еще щекотал мне нервы, и я надрывался со смеху; вдруг чья-
то рука слегка хлопнула меня по плечу. Ко мне присоседился
незнакомый аббат.
—
Приятно видеть, — заговорил он, — что вы, ваше преподо­
бие, не брезгуете земной потехой. Мне довелось наблюдать, как
истово вы молитесь, и, признаться, я не представлял себе, что
вас может рассмешить подобное скоморошество.
Слова аббата задели меня, как будто он попрекает меня
смешливостью; я не удержался и обмолвился словом, о котором
тут же пожалел.
—
Поверьте мне, господин аббат, — сказал я, — кто смело
плыл среди пестрых волн жизни, тот всегда найдет в себе силу
вынырнуть из темного потока, так как не привык опускать голо­
ву.
441

Глаза аббата сверкнули.
— Так, — сказал он, — да это настоящая притча, и какая уме­
стная, какая меткая! Думаю, что теперь я вас вполне понял, и
восхищаюсь вами от всей души!
—
В толк не возьму, сударь, как можно восхищаться бедным
кающимся монахом!
—
Браво, преподобнейший!.. Вы не забываете своей роли!..
Ведь к вам благоволит папа?
—
Всесвятейшему наместнику Господню угодно было допус­
тить меня до своей особы; я лежал перед ним во прахе, как того
заслуживает сокровенная чистейшая добродетель, ведомая веч­
ному Провидению и увенчанная в своем небесном незлобии.
— Да, престолу тройственной короны только тебя и не хвата­
ло, уж ты-то знаешь свое дело. Но только помни: нынешний
наместник Божий40 -- сущий агнец в сравнении с Александром
Шестым, так что смотри не просчитайся! Впрочем, играй даль­
ше! Чем головокружительнее игра, тем скорее развязка! Про­
щайте, преподобнейший!
С хохотом язвительной издевки аббат исчез, на меня же на ­
пало оцепенение. Поскольку его последняя эскапада не проти­
воречила моему собственному суждению о папе, я не мог боль­
ше обольщаться: он отнюдь не восторжествовал над зверем, как
я полагал прежде, и особенно ужасно было мое отрезвление,
когда я вспомнил о публике, мало-мальски просвещенной, ко ­
торая не могла не считать моего покаяния показными уловками
лицедея, готового на все ради суетного возвышения. Раненный в
самое сердце, я поспешил к себе в монастырь и тотчас же встал
на молитву в церкви, где, к счастью, никого не было. Я как бы
прозрел и снова распознал посягательство темной силы, пытаю­
щейся опутать меня своими ковами, но я увидел и свою собст­
венную преступную слабость, и заслуженное возмездие. Теперь
меня могло спасти только незамедлительное бегство, и я решил
покинуть Рим ранним утром. Почти уже стемнело, когда у ворот
монастыря послышался нетерпеливый звон. Вскоре в мою келью
заглянул брат привратник и сообщил, что какой-то прохожий в
чудном платье срочно спрашивает меня. Когда я вышел в при­
емную, мне навстречу ринулся Белькампо, как всегда ломаясь, и
быстро оттащил меня в угол.
—
Медардус, — начал он тихо и поспешно, — ты можешь,
как хочешь, мудрствовать себе на погибель, дурость сопутствует
тебе на крыльях западного ветра, — южного, юго-юго -западного
и всякого другого, и падай ты хоть в пропасть, она поймает п о­
следний краешек твоей рясы и тебя вытащит, будь спокоен. О
Медардус, доверься дружбе, доверься могуществу любви; Давид
и Ионафан — вот пример для нас с тобой, мой милый капуцин!
—
Вы непревзойденный Голиаф, — прервал я его излияния, —
однако выкладывайте, почему вам понадобилось неотложно ме­
ня видеть?
442

—
Почему? — отозвался Белькампо.
—
Вот именно, почему?
Потому что я, безумец, души не чаю в одном капуцине, чью го­
лову я однажды образил, а он раскидывал кроваво-червонные
дукаты, водился с жуткими оборотнями и, совершив пустяковое
убийство, чуть было не женился на первой красавице в мире,
как свободный, вернее, благородный господин.
—
Постой! — вскричал я.
—
Постой, дурачок, тебя страшно
слушать. Я ли страданиями не искупаю то, в чем винит меня
твоя кощунственная игривость?
—
Ах, сударь, — продолжал Белькампо, — неужели супостат
наносит незаживающие раны, и они все еще саднят? Ах, далеко
вам еще до исцеления! Хорошо же, я буду пай-мальчиком, на­
божным и послушным, я возьму себя в руки; я перестану рез­
виться, утихомирюсь физически и духовно, только позвольте как
на духу признаться вам, любезный капуцин, что я питаю к вам
нежные чувства, ибо вы благородный безумец, а, по-моему, вся­
кое благородное безумие на земле желательно и целесообразно,
дай Бог ему здоровья! И потому я отвращаю от тебя любую
смертельную опасность, которую ты шутя на себя навлекаешь.
Из моего кукольного ящика я подслушал разговор, и о ком же
шла речь, если не о тебе. Папа тебя хочет повысить в сане, ты
без пяти минут приор монастыря капуцинов и папский духов­
ник. Спасайся бегством, прочь из Рима, кинжалы готовы тебя
пронзить. Я даже знаю, кому заплатили, чтобы он препроводил
тебя в Царство Небесное. Доминиканец, нынешний духовник
папы, со своими приспешниками намерен тебя убрать как опас­
ного противника. Завтра должен твой след простынуть.
Эта новая подробность лишь объяснила эскападу давешнего
аббата; мне было о чем подумать, и я едва заметил, как потеш­
ный Белькампо неоднократно заключал меня в объятья и, нако ­
нец, распростился со мною, как всегда гримасничая и ломаясь.
За полночь я услышал, как отпираются ворота монастыря и
по мощеному двору скрежещут колеса кареты. Потом послыша­
лись шаги на лестнице, и в мою келью постучали; я открыл, и
мне предстал отец настоятель; его сопровождал некто в плаще и
в маске с факелом в руке.
—
Брат Медардус, — сказал настоятель, — ближний наш при
смерти и на смертном одре взыскует вашего духовного увещева­
ния и соборования. Действуйте сообразно вашему сану; следуйте
за этим человеком; он проводит вас туда, где вас ждут.
Я похолодел; во мне шевельнулось предчувствие, не смерть ли
ждет меня; но я счел отказ невозможным и последовал за безли­
кой фигурой; некто в плаще открыл дверцу и принудил меня
сесть в карету; там уже были двое; один сел справа от меня, дру­
гой слева. Я осведомился, куда меня везут и кого предстоит мне
напутствовать и соборовать. Ни слова в ответ! В безмолвии мы
миновали несколько улиц. По слуху я определил, что мы выехали
за городскую черту, но вскоре убедился, что мы проезжаем через
443

городские ворота, потом копыта лошадей опять зацокали по мос­
товой. Наконец, карета остановилась. Мне быстро связали руки; и
на мои глаза опустили тяжелый капюшон.
—
Вам не грозит никакая опасность, — сказал суровый голос, —
только не проговоритесь о том, что вы увидите и услышите
здесь, иначе вы мгновенно умрете.
Мне помогли выйти из кареты, лязгнули замки, заскрежетали
тяжелые, неподатливые петли ворот. Меня повели по длинным
коридорам, потом вниз по лестнице; спуск был долгим. Гулкие
шаги убедили меня, что мы в склепе; об этом же свидетельство­
вал спертый воздух, насыщенный трупным смрадом. Наконец,
мы остановились; мне развязали руки и освободили мои глаза от
капюшона. Я увидел себя в просторном склепе, едва освещен­
ном висячей лампой; подле меня возвышалась безликая фигура
в черном плаще, мой вероятный страж и провожатый, а вокруг
на низких скамьях сидели монахи-доминиканцы. Ко мне как бы
вернулась жуткая греза, посетившая меня впервые в тюремном
заключении; я считал мучительную смерть неизбежной, но со ­
хранял мужество и пламенно молился про себя не об избавле­
нии, а только о будущем блаженстве. Последовало несколько
минут мрачного, зловещего молчания, потом ко мне подошел
один из монахов и произнес глухо:
—
Мы приговорили одного из ваших братьев по ордену, Ме­
дардус! Наш приговор неотвратим. Вы святой праведник, и вас
призвал приговоренный, чтобы вы исповедали его и напутство­
вали. Приблизьтесь и выполняйте то, что предписано.
Закутанный в плащ все еще стоял рядом. Он взял меня под
руку и повел дальше; узкий коридор заканчивался тесным скле­
пом. Там в углу на соломе, казалось, лежал скелет, прикрытый
лохмотьями. Мой страж-провожатый, закутанный в плащ, по ­
ставил зажженную лампу на каменный стол посреди склепа и
удалился. Я увидел, что за скелет я принял человека, изможден­
ного и бледного, но еще живого. Я приблизился к заключенно­
му, он с трудом потянулся ко мне; оцепенение сковало меня,
когда я узнал досточтимые черты преподобного Кирилла. Пре­
ображающая улыбка небесным светом озарила его лицо.
—
Стало быть, — начал он чуть слышным голосом, — страш­
ные адские слуги, орудующие здесь, не солгали мне. От них уз­
нал я, что ты в Риме, мой дорогой брат Медардус, а я тосковал
по тебе, я помнил, как я перед тобою грешен; и они заверили
меня, что я тебя увижу перед смертью. Значит, настал мой
смертный час: они сдержали свое слово.
Я преклонил колени подле праведного, высокочтимого стар­
ца; я заклинал его поведать мне, как же это возможно: он в за-
точенье, он приговорен к смерти!
—
Любимый брат Медардус! — ответил Кирилл.
—
Только
после того, как я тебе покаюсь в моем греховном заблуждении,
обернувшемся против тебя, и когда ты примиришь меня с Бо­
444

гом, я позволю себе поговорить с тобою о моем злоключенье и о
моем земном исходе. Ты знаешь, и я, и вся наша братия сочла
тебя окаянным грешником; ты навлек на свою голову (так мни­
лось нам) ужаснейшие проклятья, и мы отреклись от всякого
общения с тобою. И все-таки то было лишь одно роковое мгно­
вение, когда дьявол обротал тебя и поволок из святого места в
пагубную мирскую суету. Украв у тебя имя, одежду, даже обли­
чив, бесноватый притворщик творил бесчинства, за которые тебя
чуть было не казнили, как убийцу. Вечное провиденье, однако,
чудесным образом возвестило, что, хотя ты согрешил, играя сво­
им обетом, и едва его не нарушил, ты все же не запятнал себя
теми мерзостными святотатствами. Возвращайся и монастырь!
Леонардус, братия тем сердечнее тебя примут, что считали тебя
погибшим... О Медардус!
Глубокий обморок прервал изнемогающего старца. Его слова
придавали моей жизни новый непредвиденный оборот и не мог­
ли меня не взбудоражить, но я себя пересилил и, думая только о
нем и о спасении его души, лишенный всяких вспомогательных
средств, попытался привести его в чувство, медленно и кропот­
ливо поглаживая ему голову и грудь правой рукою, обычный
монашеский способ приводить в чувство умирающих. Вскоре
Кирилл очнулся, и я, преступный святотатец, исповедал правед­
ника. Но отпуская грехи старцу, чье наивысшее прегрешение
заключалось лишь в кратковременных сомнениях, я почувство­
вал, как вечная Высшая Воля затеплила во мне дух небесный,
владеющий и движущий мною в моей телесности, чтобы пред­
вечная Воля могла через человека обратиться к человеку, еще
облеченному бренным. Кирилл благоговейно поднял очи как бы
в чаянье Неба и сказал:
—
О мой брат Медардус, как твои слова меня подкрепили!
Беспечально иду я навстречу смерти, которую на меня навлека­
ют эти отпетые злодеи. Я готов пасть жертвой гнусного обмана
и порока, окружающего престол тройственной короны.
Я услышал глухие шаги, они приближались; ключи скрежета­
ли в замочных скважинах. Кирилл напряг последние силы, по ­
жал мне руку и сказал на ухо:
—
Вернись в наш монастырь! Леонардус обо всем осведом­
лен; он знает, какой смертью я умираю; убеди его молчать о мо­
ей смерти. Мне, хворому старику, и так не пришлось бы ждать
ее долго... Прощай, брат мой!.. Молись за упокой моей души! Я
буду среди вас, когда в монастыре будут отпевать меня. Дай мне
слово сохранить в тайне все, что ты здесь узнаешь, иначе ты сам
погибнешь и на наш монастырь накличешь тысячу напастей.
Я исполнил его последнюю волю. Вошли закутанные фигуры;
они подняли старика с его ложа, но, изнуренный, он не держал­
ся на ногах, и они потащили его по коридору в склеп, где я уже
побывал. Закутанные знаком велели мне следовать за ними. До­
миниканцы образовали круг, в этот круг внесли старика и оста­
445

вили его, коленопреклоненного, на горке земли, насыпанной в
центре круга. В руки старику дали распятие. Я тоже вступил в
круг и продолжал громко читать молитвы, полагая, что такова
моя функция. Один доминиканец взял меня за руку и отвел в
сторону. В то же мгновение в круг вступила закутанная фигура;
у нее в руке сверкнул меч, и окровавленная голова Кирилла по­
катилась к моим ногам.
Я упал без чувств. Очнулся я в маленькой комнате, похожей
на келью. Один доминиканец шагнул ко мне и сказал, цинично
улыбаясь:
—
Вы порядком струхнули, брат мой, а ведь вам следовало бы
возликовать, ведь вы своими глазами видели великолепное му­
ченичество. Так ведь следует выражаться, когда монах из вашего
монастыря умирает смертью, которую заслужил? Ведь вы же
святые, все и каждый.
—
Мы не святые, — ответил я, — но в нашем монастыре ни­
когда не убивали невинных! Отпустите меня, я с радостью со­
служил мою службу. Его светлый дух пометит меня, когда подлые
убийцы меня схватят.
—
Не сомневаюсь, — сказал доминиканец, — покойный Ки­
рилл не преминет посетить вас в подобном случае, только бла­
говолите не называть его казнь убийством, возлюбленный брат
мой! Кирилл преступно виновен перед наместником Божьим, и
смертный приговор скреплен его волей. Но преступник испове­
дался вам, и нет нужды говорить с вами о его прегрешениях.
Позвольте кое-чем попотчевать и усладить вас, а то вы совсем
побледнели и приуныли.
С этими словами доминиканец протянул мне хрустальный
кубок, в котором играло темно-красное, пахучее вино. Смутное
воспоминание пронзило меня, когда я поднял кубок. Да, сомне­
ний не было, так же пахло вино, которым Евфимия собиралась
напоить меня в ту роковую ночь, и, не долго думая, инстинк­
тивно вылил я его в левый рукав моего облачения, как бы за­
слонив при этом левой рукой глаза от яркого света.
—
На здоровье! — вскричал доминиканец, поспешно выпро­
важивая меня за дверь.
Меня бесцеремонно впихнули в карету, на этот раз пустую, к
моему удивленью, и карета сразу же тронулась. Кошмар этой но­
чи, крайнее изнеможение, глубокая боль утраты при мысли о не­
счастном Кирилле ввергли меня в полуобморочное состояние, так
что я молча покорился, когда меня вытолкнули из кареты и до­
вольно грубо бросили на землю. Начинало светать; я увидел, что
лежу у ворот монастыря капуцинов, и, кое-как привстав, я ухит­
рился позвонить. Привратник ужаснулся, увидев, как я бледен и
подавлен, и, наверное, поставил в известность приора о том, ка­
ков я возвратился, ибо сразу же после заутрени встревоженный
приор наведался в мою келью. Уклончиво отвечая на его расспро­
сы, я начал говорить, что потрясен смертью христианина, кото­
446

рого соборовал, однако мою левую руку вдруг обожгла такая боль,
что я поперхнулся собственными словами и отчаянно вскрикнул.
Пришел монастырский лекарь; с трудом удалось ему оторвать мой
рукав от предплечья и запястья; вся моя рука была сплошной ра­
ной, как будто пораженная едким составом.
—
Меня заставляли это вино выпить... а я его вылил в рукав, —
стонал я почти в обмороке от боли.
—
К вину была подмешана едкая отрава! — вскричал лекарь и
поспешил прибегнуть к снадобьям, несколько утолившим невы­
носимое страдание. Искусное лечение и тщательный уход, кото­
рым обеспечил меня приор, позволили сохранить руку, хотя ам ­
путация сначала казалась неизбежной, но мясо сошло почти до
кости, и рука почти омертвела от зловещей цикуты.
—
Мне слишком ясно, — сказал приор, — какие обстоятель­
ства едва не лишили вас руки. Праведный брат Кирилл не воз­
вращается к нам в монастырь, нет его и в Риме; таинственное
исчезновение, согласитесь! Боюсь, что и вас, возлюбленный брат
Медардус, постигнет та же участь, если вы задержитесь в Риме.
Настораживает уже то, как назойливо осведомлялись о вас, пока
вы были прикованы к постели, но я сам принял меры, и вся
наша благочестивая братия меня поддержала; только благодаря
этому вы еще живы, ибо ваша келья отнюдь не была застрахо­
вана от убийства. Поскольку вы вообще, на мой взгляд, человек
недюжинный, то всюду вас подстерегают какие-то роковые те­
нета; и в Риме-то вы пробыли недолго, а уже стали притчей во
языцех, наверняка непреднамеренно, и уже появились господа,
которые не прочь устранить вас. Возвращайтесь-ка лучше на ро ­
дину, к себе в монастырь. Храни вас Бог!
Я и сам чувствовал, что мне в Риме на каждом шагу грозит
опасность, но теперь у меня болела не только душа при мысли о
моих прегрешениях, не искупленных суровейшими епитимьями,
мучила меня, кроме того, физическая боль, так как рука моя
разлагалась, и я не слишком дорожил жизнью, отравленной из­
нурительным недугом, и мгновенная смерть оказала бы мне ус­
лугу, избавив от постылого ига. Меня больше не пугала мысль о
том, что я умру насильственной смертью; я стал даже мечтать о
мученичестве, увенчивающем славой мое суровое покаяние. Я
так и видел: вот я выхожу за ворота монастыря, и некая темная
фигура пронзает меня кинжалом. Народ собирается вокруг моих
окровавленных останков.
«Медардус! Кающийся праведник Медардус убит!» — разда­
ются на улицах крики, а народ все прибывает; невинно убиен­
ного оплакивают громче и громче.
Женщины преклоняют подле меня колени, чтобы омочить
белые платки кровью из моей раны.
Вот одна из них узрела крестообразную метку на моей шее и
громко вопиет: «Он мученик, он святой, он мечен Господом,
взгляните на его шею!»
447

Тут уже все повергаются на колени. Блажен тот, кто притро­
нется к телу святого или хотя бы к его облачению.
А вот и носилки; на них водружено тело, усыпанное цветами;
триумфальное шествие юношей переносит мои останки в собор
Святого Петра.
Так моя фантазия рисовала живыми красками картину моего
будущего прославления, и, забыв о происках злого духа, другим
способом подстрекающего во мне греховную гордость, я укре­
пился в решении не покидать Рима, даже если исцелюсь о ко н­
чательно, а, напротив, приняться за прежнее и сподобиться му­
ченического венца или высокого церковного сана, если папа
вознесет меня над моими врагами.
Моя могучая жизнестойкая натура совладала, наконец, с не­
выносимым страданием и с вторжением адского настоя, про­
никшего извне, чтобы разлагать мою душу. Лекарь предрекал
мне скорое исцеление, и, действительно, лишь в минутном умо­
помрачении, предшествующем засыпанию, меня иногда лихора­
дило, знобило или бросало в жар. Именно в такие минуты, ко ­
гда меня особенно прельщала картина моего будущего муче­
ничества, я снова увидел себя, пронзенного кинжалом. Но это
произошло в моем тогдашнем видении не на Испанской площа­
ди, и лежал я, распростертый, не среди толпы, требующей моей
канонизации, нет, я валялся одинокий в одной из аллей мона­
стырского парка в Б.
Вместо крови из моей зияющей раны сочилось что-то мерз­
кое, бесцветное, и некий голос рек: «Такова ли кровь мученика?
Но эту грязную жижу я процежу, окрашу, и она загорится пла­
менем, которое затмит денницу!»
Я рек это, но мое «я» как бы оторвалось от меня мертвого, и
я заметил, что я лишь бесплотный помысел моего «я», и я уже
был не «я», а багрянец, плавающий в эфире; я воспарил к све­
тящимся горным вершинам, устремился в родную твердыню че­
рез врата золотых утренних облаков, но молнии переплелись под
сводом небес, подобно змеям, пламенеющим в огне, и промозг­
лым тусклым туманом начал я снижаться над землею.
«Я — я, — говорил мой помысел, — я цвет ваших цветов —
цвет вашей крови — кровь и цветы — ваше брачное убранство —
я вам его дарую!»
Когда я достаточно снизился, я увидел тот же труп; у него в
груди зияла рана, из которой потоками хлестала та же грязная
вода.
Мой дух должен был превратить воду в кровь, но грязь ос­
талась грязью, а труп встал, выпрямился, впился в меня своими
впалыми, жуткими глазами и завыл, как северный ветер в глубо­
ком ущелье: «Дурий, незрячий помысел, денница вовсе не со­
стязается с пламенем, денница — огненное крещение багрян­
цем, который ты пытаешься отравить».
Труп снова повалился на землю, цветы на лугу опустили
448

увядшие венчики; люди, похожие на бледные призраки, попада­
ли, и тысячеголосая безутешная скорбь разнеслась по воздуху
«Господи, Господи, неужели бремя наших грехов столь непо­
мерно, что Ты позволишь супостату умертвить искупительную
жертву нашей крови?»
Жалоба нарастала, как волна бушующего моря!
Помысел разбился бы о могучий звук этой безутешной скор­
би, но как будто электрический удар потряс меня, и сна как не
бывало. Колокол на монастырской башне пробил полночь; ос­
лепительный свет из окон церкви ворвался в мою келью.
«Мертвые встали из гробов и служат всенощную», — сказало
что-то во мне, и я начал молиться.
Тут послышался тихий стук Я подумал, что какой-нибудь
монах стучится в мою келью, но тут же меня охватил ужас; я уз­
нал зловещее хихиканье и смешки моего чудовищного двойника:
«Братец мой... братец мой... я здесь... я здесь... Рана не зажила...
не зажила... кровь красна... кровь красна... Мы вдвоем, братец
Медардус, мы вдвоем!»
Я бы вскочил с постели, но ледяное одеяло ужаса придавило
меня; и когда я пробовал двинуться, судорога раздирала мои
мускулы. Мне осталась только мысль, и она была пламенной
молитвой: да избавлюсь я от лютой нечисти, рвущейся ко мне
через врата преисподней. Я молился про себя и своими ушами
слышал мою немую молитву, и она торжествовала над постуки­
ваньем, хихиканьем и зловещим лепетом жуткого двойника, и,
наконец, осталось только непостижимое жужжанье, как будто
южный ветер пробудил полчища ненасытных насекомых, ядови­
тыми хоботками истребляющих свежие всходы.
А потом жужжанье снова оказалось безутешной жалобой че­
ловечества, и моя душа спросила: «Не пророческое ли это виде­
ние, исцеляющее, заживляющее твою кровавую рану?»
В это мгновение пурпурный пламень вечерней зари хлынул
сквозь тусклый, промозглый туман, и в тумане возвысился об­
раз. То был Христос; каждая его рана уронила на землю капельку
крови, и земле был возвращен багрянец, и жалоба человечества
превратилась в торжествующее песнопение, потому что багрянец
был милостью Божьей, изливающейся на всех и каждого.
Только кровь Медардуса все еще сочилась, бесцветная, из его
раны, и он пламенно молился: «Или на всей земле мне одному
нет спасения от вечной казни проклятых?»
Тогда в кустах что-то двинулось; роза, обагренная небесным
пламенем, приподняла головку и подарила Медардусу ангельски
нежную улыбку, и сладчайшее благоуханье овеяло его, и благо­
уханье было чудотворным излучением чистейшего весеннего эф и­
ра. «Нет, не огонь восторжествовал; огонь с денницей не
состязается; огонь — слово, просвещающее грешных».
Не роза ли изрекла эти слова, но роза была не роза, а нена­
глядная дева.
449

Вся в белом, с розами в темных волосах, шествовала она мне
навстречу, «Аврелия!» — воскликнул я, возвращаясь к яви; в ке­
лье дивно пахло розами, и не грезой ли наяву должен был я
счесть образ Аврелии, такой отчетливый, что я даже видел ее
проникновенные очи, устремленные на меня, но потом он отве­
ял в утренних лучах в моей келье.
И я вновь распознал демонское стреляние и мою духовную
податливость. Я поспешил в церковь и, снедаемый праведным
огнем, встал на молитву перед алтарем святой Розалии
Нет, не самобичеванья, не епитимья, налагаемые монастыр­
ским уставом, двигали мною, когда в полдень под отвесными
лучами солнца я был уже в нескольких часах пути от Рима. Не
только последний наказ Кирилла, но и сокровенная неодолимая
тоска по родине вела меня тою же стезею, по которой прежде я
направлялся в Рим. Сам того не желая, стремясь бежать от моего
призвания, избрал я кратчайший путь к цели, означенной для
меня приором Леонардусом.
Я избрал окольный путь, не приблизившись к резиденции
князя, не потому, что я боялся нового разоблачения и уголов­
ного суда, нет, как я мог без невыносимых угрызений вновь по­
сетить место, где, кощунственно искажая свое внутреннее су­
щество, смел я алкать земного счастья, отвергнутого мною, ког­
да я посвятил себя Богу, ах, где я, изменив духу чистейшей люб­
ви, счел светоносным зенитом жизни, сочетающим естественное
и сверхъестественное в нерасторжимом излучении, мгновенный
чувственный экстаз торжествующего животного, где бурный
расцвет жизни, подкрепленный своим же собственным изобиль­
ным роскошеством, представился мне стихией, которая не мо­
жет не восставать яростно против тяги к Небесному, а самое эту
тягу я дерзнул признать про себя противоестественным самоот­
речением!
Да только ли это! — хотя я и воздвиг в своем сердце некую
твердыню, неукоснительно блюдя себя и упорно, беспощадно
каясь, все же я чувствовал в глубине моей души бессилие, не ­
способное противостоять жуткой темной власти, чьим посяга­
тельствам я был подвержен, что слишком часто и ужасно давало
себя чувствовать.
Встретить Аврелию! Она, быть может, еще более прелестна и
прекрасна! Вынесу ли я эту встречу, не поддавшись духу зла, ко ­
торый вновь разгорячит мою кровь адским пламенем, чтобы
она, шипя и вскипая, разлилась по моим жилам?
Аврелия и так слишком часто виделась мне, и столь же часто
оживали в душе моей чувства, несомненно пагубные и лишь с
превеликим трудом уничтожаемые силой моей воли. Лишь соз­
навая свою уязвимость, опасную для меня без пристальнейшей
бдительности, лишь чувствуя свою непригодность к битве, кото ­
рой мне лучше избегать, мог я доказать самому себе неподдель­
ность моего раскаяния и утешиться, по крайней мере, тем, что я
450

избавился от адского духа гордости, подстрекавшего меня преж­
де на вызывающее соревнование с полчищами мрака.
Вскоре я углубился в горы, и однажды утром в тумане доли­
ны, пролегавшей переда мною, возник замок; приблизившись, я
не мог не узнать его. То были владения барона фон Ф. Парк
пришел в запустение, аллеи заросли сорными травами; красивый
газон перед замком превратился в травянистое пастбище для
скота; в окнах замка кое-где были выбиты стекла, подъезд пре­
вратился в руины.
Ни единой человеческой души не замечалось поблизости.
Я стоял как вкопанный и молчал среди этого гнетущего оди­
ночества. Тихий стон послышался из кущи, напоминавшей
прежнее великолепие, и я увидел старца, седого как лунь; он
сидел в куще и не видел меня, хотя я стоял неподалеку от него
Тогда я подошел еще ближе и услышал:
—
Покойники... Покойники все, кого я любил... Ах, Аврелия1
Аврелия! И ты — последняя — мертва — мертва для этого мира!
То был старый Рейнгольд — я снова остолбенел.
—
Аврелия мертва? Нет, нет, ты бредишь, старик; Прови­
денье отвело от нее нож презренного убийцы!
Так я сказал, а старик вскинулся, как будто его ударила мол­
ния, и закричал:
—
Кто здесь? Кто здесь? Леопольд! Леопольд!
Из кустов выпрыгнул мальчик; увидев меня, он низко покло­
нился с приветствием:
—
Laudetur Jesus Christus!*
—
In omnia saecula saeculorum**, — отозвался я.
Старик сорвался с места и закричал еще громче:
—
Кто здесь? Кто здесь?
Я убедился, что старик слеп.
—
Пришел преподобный отец, монах из ордена капуцинов, —
сказал мальчик.
Старик явно испугался, ужаснулся; он завопил:
—
Уйдем, уйдем отсюда!.. Мальчик, уведи меня... В дом, в
дом! Двери на замок! Пусть Петер караулит... Уйдем, уйдем ско­
рее!
Старик собрал все оставшиеся силы, чтобы бежать от меня,
как от свирепого хищника. Удивленный, испуганный мальчик
смотрел на меня, а старик уже сам тащил за собой своего пово­
дыря; двери сразу же за ними захлопнулись, и я услышал, как
заскрежетали замки.
Мои прежние чудовищнейшие преступления как бы вновь
разыгрались передо мной при виде их ослепшего свидетеля, и я
в ужасе бежал, пока не оказался в глухих лесных дебрях. Изму­
ченный, поник я на густые мхи у корней дерева; неподалеку
* Слава Иисусу Христу' (лат )
** Во веки веков (лат.).
451

виднелся холмик, насыпанный человеческими руками, этот хол­
мик был увенчан крестом.
Когда меня отпустил сон, вызванный усталостью, подле меня
сидел старый крестьянин; увидев, что я пробудился, он почти­
тельно обнажил голову и сказал с добродушной приветливостью
— Ах, преподобный отец, видать, вы прошли не ближний путь
и совсем выбились из сил, иначе бы вы вряд ли облюбовали бы
для сна такое зловещее местечко, здесь не заснешь ни за какие
коврижки. Или вы в самом деле не знаете, что здесь произошло?
Я уверил его, что я не здешний, что ходил в Италию на по­
клонение святым местам, а сюда забрел на обратном пути и не
слыхивал о здешних происшествиях.
— Дело в том, — сказал крестьянин, — что здесь особенно не
везет братьям капуцинам, и я, признаться, боялся за вас, вот я и
сидел и караулил, пока вы тут почивали, не попритчилось бы
вам чего дурного, не ровен час Рассказывают, что несколько лет
назад здесь убили капуцина. Точно известно, что в нашу дерев­
ню наведался тогда капуцин, заночевал у нас и, продолжая свой
путь, углубился в горы. В тот же день мой сосед проходил через
глубокую расселину как раз под Чертовым Троном и услышал
вдалеке отчаянный крик, прямо-таки нечеловеческий. Он уве­
рял, что даже видел, как некто загремел с вершины в пропасть,
но тут, пожалуй, он загнул; такое увидишь едва ли. Однако, что
верно, то верно, мы все в деревне заподозрили, что тут не без
греха, словно кто надоумил нас, не помогли ли капуцину рух­
нуть в пропасть, и некоторые из наших, остерегаясь, не сломать
бы самим шею, все-таки пошли искать хоть мертвое тело того
несчастного. Искали мы, конечно , впустую и подняли потом на
смех нашего соседа, будто бы видевшего в лунную ночь на об­
ратном пути через ту самую расселину, как из Чертовой пропас­
ти вылезал кто-то голый; чего со страху не померещится! Вроде
бы испугался человек собственной тени, ан не тут-то было: по­
том пошли слухи, будто какой-то знатный господин прищучил
здесь капуцина и спровадил его труп в Чертову пропасть. Здесь-
то, стало быть, и произошло убийство, у меня даже сомнений в
этом нет. Сами посудите, преподобный отец: сижу я здесь как-
то в раздумии, вот меня и угораздило взглянуть вон на то дерево
с дуплом, видите, до него рукой подать. И бросилась мне в глаза
темная ткань, свисающая из щели. Я не стал рассиживаться, дал
себе труд подойти и вытащил новую с иголочки рясу капуцина.
Один рукав был чуточку попорчен засохшей кровью, а на самом
краешке полы отчетливо прочитывалось имя «Медардус». Я, как
вы понимаете, человек не богатый, вот я и подумал сделать доб­
рое дело: продам-ка я рясу, а на вырученные деньги закажу-ка я
мессы за упокой души бедного преподобного отца, убитого
здесь; смерть ведь застигла его врасплох, и умер он без покая­
ния. Вот я и повез рясу в город, но ни один торгаш не купил ее,
а монастыри капуцинов от нас далеконько; вдруг, откуда ни
452

возьмись, человек, одежда у него как у егеря, то бишь лесника;
ему, говорит, именно такая ряса требуется, и отвалил он мне
деньжат за мою находку, не обидел меня. Вот я и заказал наше­
му священнику мессу по первому разряду, а здесь, так как в
Чертовой пропасти креста не поставишь, водрузил что мог в па­
мять убиенного господина капуцина. Но, видно, покойный и
сам был сорвиголова, не тем будь помянут; иначе бы он здесь не
шлялся после смерти, а то даже месса господина священника не
утихомирила его. Вот я и прошу вас, преподобный отец, дай вам
Бог вернуться восвояси целым и невредимым, уж вы отслужите
что полагается за упокой души вашего собрата по ордену Ме-
дардуса. Обещайте мне это, Христа ради!
—
Вы дали маху, дружище, — сказал я.
—
Никто не убивал
капуцина Медардуса, действительно проходившего несколько
лет назад через вашу деревню по дороге в Италию. Заказывать за
него мессы нет пока еще никакой надобности; он живехонек и
может сам позаботиться о спасении своей души. Я знаю, что го­
ворю, так как сам я и есть Медардус.
С этими словами я распахнул рясу и показал ему краешек,
меченный именем «Медардус». Стоило крестьянину прочитать
это имя, как он побледнел и уставился на меня в ужасе. Потом
он сорвался с места и, отчаянно вопя, бросился в лес. Конечно,
он принял меня за неприкаянный призрак убитого Медардуса, и
мне все равно не удалось бы рассеять его заблуждение.
Само безлюдье, глушь и тишина, нарушаемая только смут­
ным журчанием отдаленного лесного потока, предрасполагали к
восприятию пугающих образов; мне самому представился мой
жуткий двойник; ужас крестьянина оказался заразительным, и в
глубине моей души зашевелилось предчувствие, не выйдет ли
сейчас мой двойник из-за ближайшего темного куста
Собравшись с духом, я продолжил свой путь и долго не мог
отделаться от мысли, подсказанной мне крестьянином, не приз­
рак ли я самого себя, а когда эта мысль наконец меня оставила,
подумал, что теперь понимаю, откуда у сумасшедшего монаха
ряса капуцина: он оставил мне ее, убегая, и я не мог не при­
знать ее своею. Он же околачивался у лесничего и выпрашивал у
него новую рясу, вот лесничий и купил ее в городе у крестьяни­
на. В глубине души моей запечатлелась причудливость, обкор­
навшая по-своему роковое происшествие, чтобы все обстоятель­
ства, совпав как на грех, способствовали отождествлению меня и
Викторина. Особую важность приобретало для меня диковинное
видение, о котором рассказывал боязливый односельчанин
моего собеседника, и я предвкушал уже более вразумительное
толкование, не подозревая пока еще, к чему оно сведется.
Наконец, после долгого непрерывного странствия в течение
нескольких недель, я почти достиг моей родины; с бьющимся
сердцем вглядывался я в башни цистерцианского женского мо­
настыря, возвышающиеся передо мною. Миновав деревню, я
453

вышел на площадь перед монастырской церковью. До меня до­
неслось торжественное пение мужского хора. Потом я увидел
крест. Монахи шли за ним по двое, как во время крестного хода.
Ах, я узнал моих братьев; их возглавлял старец Леонардус, оп и ­
рающийся на молодого монаха, незнакомого мне. Не замечая
меня, они с пением направлялись в открытые монастырские во­
рота. Подобным образом туда же вступили доминиканцы и
францисканцы из Б., в монастырский двор въезжали закрытые
кареты; это прибыли монахини из монастыря святой Клары, что
в Б. Все говорило о том, что в монастыре готовится особо тор­
жественная церемония. Церковные врата были широко распах­
нуты; я вошел и увидел необычайную чистоту и убранство.
Украшали гирляндами цветов главный алтарь и боковые пр и­
делы; некий пономарь громко говорил о том, что розы уже рас­
цвели, а завтра они понадобятся спозаранку, ибо такова воля
госпожи настоятельницы: главный алтарь надлежит непременно
украсить розами.
Мне не терпелось присоединиться к братьям, и, подкрепив
душу усиленной молитвой, я вошел в монастырь и спросил при­
ора Леонардуса; сестра привратница проводила меня в зал, где
Леонардус сидел в кресле, окруженный братьями; громко плача,
с душевным сокрушением, неспособный выговорить ни слова,
повергся я к ногам приора.
—
Медардус! — воскликнул он, и братья негромко повторили в
один голос: «Медардус... брат Медардус, наконец, опять среди нас!»
—
Слава небесным силам, сохранившим тебя от уловок зло­
козненного мира; ну, рассказывай, рассказывай, брат наш! —
перебивали монахи друг друга.
Приор встал с кресла, и, повинуясь его знаку, я последовал за
ним в келью, которую он обычно занимал, посещая женский
монастырь.
—
Медардус! — начал он, — ты кощунственно преступил свой
обет; вместо того, чтобы выполнить наказы, сопутствовавшие
тебе, ты обесчестил себя бегством, недостойнейшим образом
обманув монастырь. Подобало бы подвергнуть тебя заточению,
если бы я намеревался руководствоваться уставом по всей стро­
гости.
—
Судите меня, преподобный отец мой, — ответил я, — су­
дите меня, как велит устав; ах, с радостью сброшу я бремя этой
убогой, изнурительной жизни! Я и сам чувствую, что строжай­
шая епитимья, которой подверг я себя, не вернула мне упо­
ванья!
—
Не падай духом, — продолжал Леонардус, — это говорил с
тобой приор, теперь будет говорить друг и отец. Чудом избежал
ты смерти, грозившей тебе в Риме... А вот Кирилл не избежал
мученичества...
— Так вы знаете? — спросил я, полный изумления.
—
Знаю, — ответил приор, — я знаю, как ты поддержал не­
454

счастного в последнюю минуту и как тебя хотели отравить ви­
ном, предложив его тебе для освежения. По-видимому, тебе уда­
лось даже под наблюдением тех монастырских аргусов пролить
это зелье; если бы ты проглотил хоть каплю, тебя бы не было в
живых через десять минут.
—
Посмотрите, — воскликнул я и, засучив рукав рясы, пока­
зал приору мою руку, высохшую до кости; при этом я рассказал,
как, чуя опасность, вылил вино себе в рукав. Леонардуса пере­
дернуло при виде руки, которую могла бы протянуть ему мумия;
что-то глухо отозвалось в нем:
—
Вот оно, искупление всех твоих святотатственных посяга­
тельств; но Кирилл — о, ты праведный старец!
Я сказал, что тайная казнь бедного Кирилла до сих пор оза­
дачивает меня, так как мне неизвестна ее причина.
—
Вряд ли, — сказал приор, — ты сам избежал бы подобной
судьбы, если бы ты, а не Кирилл, представлял в Риме интересы
нашего монастыря. Ты знаешь, наш монастырь претендует на
доходы, которые незаконно присваивает себе кардинал... вот что
побудило кардинала нежданно-негаданно сблизиться с папским
духовником; вот почему яростная вражда вдруг сменилась друж­
бой; так он привлек на свою сторону влиятельного доминикан­
ца, противопоставив его могущество Кириллу. Лукавый монах
быстро смекнул, как отделаться от Кирилла. Он сам представил
Кирилла папе и так обрисовал приезжего капуцина, что папа
восхитился его достоинствами и приблизил его к себе, включив
Кирилла в свое окружение. От Кирилла, конечно, не ускользну­
ло, как наместник Божий привержен своей державе в этом мире
с его соблазнами, как лицемерное исчадие играет его страстями
и, вопреки могучему духу, вообще говоря, обитающему в нем,
находит презренные средства подчинить его себе и раскачивать
между небом и землею. Благочестивый Кирилл, как можно было
предвидеть, возгорелся праведным гневом и почувствовал в себе
призвание огненными речами по наитию духа потрясти папу и
обесценить в его глазах земное. Изнеженное сердце оказалось
действительно отзывчивым к речам благочестивого старца, но
именно в своем умилении папа был уязвим и для происков до­
миниканца, исподволь искусно подготавливавшего удар, смер­
тельный для бедного Кирилла. Он уверил папу, будто существу­
ет ни много ни мало, как тайный заговор и перед Церковью хо­
тят его представить недостойным тройной короны; Кирилл
будто бы склоняет его ко всенародному покаянию, а оно послу­
жит поводом для кардиналов открыто восстать против папы, так
как брожение среди них уже имеет место. И папа действительно
почуял в душеспасительных речах Кирилла коварное поползно­
вение; старец ему опротивел, и он не изгонял его из своего о к­
ружения лишь потому, что предпочитал пока не делать слишком
демонстративного шага. Едва Кирилл опять нашел возможность
говорить с папой без свидетелей, он сразу же сказал ему, что, не
455

отрекаясь всецело от мирских вожделений и не достигая истин­
ной святости в собственной жизни, недостойный наместник
Божий наносит Церкви урон, и она вынуждена избавиться от
него как от позорного, гибельного довеска. Едва Кирилл поки­
нул внутренние покои, оказалась отравленной вода со льдом,
которой папа утолял обычно жажду. Я полагаю, нет нужды дока­
зывать тебе, хорошо знавшему благочестивого старца, что К и­
рилл был в этом неповинен. Но папа не сомневался в его вине,
отсюда приказ, повелевающий доминиканцам тайно казнить
монаха-пришельца. Ты привлекал к себе в Риме общее внима­
ние, и папа заподозрил в тебе родственную душу, внимая твоим
речам и, в особенности, твоему жизнеописанию; он подумал,
что вместе с тобою поднимется выше над жизнью, а греховное
философствование о религии и добродетели придаст ему силы
грешить вдохновенно, как я позволил бы себе выразиться. Твои
упражнения в покаянии он рассматривал как искусную уловку
лицемера, рвущегося наверх. Он был захвачен твоим успехом и с
наслаждением купался в твоих красноречивых восхвалениях. Так
и случилось, что ты обошел доминиканца и достиг высоты, бо­
лее опасной для его камарильи, чем любые увещевания Кирил­
ла. Ты видишь, Медардус, я знаю все, что ты делал в Риме, знаю
каждое твое слово, произнесенное тобой в присутствии папы, и
это перестанет тебя удивлять, если я скажу тебе: к его святейше­
ству чрезвычайно близок друг нашего монастыря, и он меня обо
всем ставит в известность. Даже когда ты думал, что говоришь с
папой наедине, он не пропустил ни одного твоего слова Когда
ты приступил к строжайшему покаянию в монастыре, чей приор —
мой близкий родич, я не сомневался в твоем чистосердечье. Ты
и был чистосердечен, однако в Риме на тебя снова напал злой
дух греховного высокомерия, которому ты и у нас был подвер­
жен. Почему ты обвинил себя перед папой в преступленьях, ко ­
торых ты не совершал? Ты же никогда не был в замке барона
фон Ф.
—
Ах, преподобный отец мой, — воскликнул я, изнывая от
внутренней боли, — да там-то и совершил я ужаснейшие мои
преступления! Но и суровейшее наказание вечной, неисповеди­
мой власти в том, что никогда мне на земле не очиститься от гре­
ховной скверны, навлеченной в безумном ослеплении! Пре­
подобный отец мой, и для вас я тоже лишь преступный лицемер?
—
В самом деле, — продолжал приор, — твой нынешний вид
и твои слова как будто опровергают подозрение во лжи, на ко ­
торую ты вряд ли способен после такого сурового покаяния, од­
нако кое-что не вяжется с твоими словами, и я никак не могу
разгадать эту загадку. Вскоре после твоего бегства из резиденции
(само Небо предотвратило преступление, на которое ты поку­
шался; Небо спасло набожную Аврелию), так вот, говорю я,
вскоре после твоего бегства, когда чудом уклонился от казни и
монах, которого даже Кирилл счел тобою, выяснилось, однако,
456

что не ты, а граф Викторин, переодетый капуцином, побывал в
замке барона. Правда, в архиве Евфимии уже прежде нашлись
письма, подтверждающие это, однако были основания считать,
что сама Евфимия обманулась, так как Рейнгольд стоял на сво­
ем: он, мол, изучил твою внешность до последней черточки и
никогда бы тебя не спутал с графом Викторином, как бы ты ни
был на него похож. Но тогда ослепление Евфимии остается не­
объяснимым. А тут еще появляется графский конюх и рассказы­
вает, мол, граф не один месяц провел в горах и не брился все
это время, а потом встретился ему в лесу как раз у Чертовой
пропасти в рясе капуцина. Хотя он и не знал, где граф раздобыл
подобный костюм, сам по себе этот маскарад не был для конюха
неожиданностью, ибо граф не держал от него в секрете своего
замысла посетить замок барона в монашеском облачении; для
этого граф и намеревался ходить в рясе целый год, посягая, соб­
ственно говоря, на большее. Правда, конюх подозревал, откуда у
графа ряса капуцина; за день до этого граф говорил, что в де­
ревне ему попался на глаза странствующий капуцин; тот навер­
няка пойдет через лес, а тогда уж найдется способ заполучить
его рясу. Конюх так и не видел капуцина, однако слышал крик,
и в деревне потом толковали о капуцине, убитом в лесу. Уж ко­
нюх-то знал внешность своего господина и успел присмотреться
к нему, когда он бежал из замка; вряд ли он спутал бы графа с
кем-нибудь другим.
Таким образом, конюх достаточно убедительно опровергал
Рейнгольда, однако Викторин отсутствовал, и было совершенно
непостижимо, где он скрывается Княгиня настаивала на своей
гипотезе, будто самозваный господин фон Крчинский из Квечи-
чева и был граф Викторин, что подтверждается его бесспорным
броским сходством с Франческо, чья вина давно ни у кого не
вызывает сомнений; потому-то она так и тяготилась присутстви­
ем этого господина. Многие с ней соглашались, усматривая ис­
тинно графскую осанку у авантюриста, принимать которого за
переодетого монаха было, по их мнению, просто смешно. А тут
еще лесничий поведал о сумасшедшем монахе, лесном страши­
лище, которого он принял к себе в дом, что вполне могло по­
следовать за бесчинствами Викторина, если принять на веру не­
которые другие предположения.
Тождество сумасшедшего монаха с Медардусом со всей ответ­
ственностью засвидетельствовал монах из монастыря, в котором
состоял Медардус; так что иначе и быть не могло. Викторин
сбросил его в пропасть; не исключалась при этом странная слу­
чайность, которая спасла его. Он пришел в себя и, хотя череп
егр был опасно поврежден, умудрился вылезти из гибельной
бездны. От боли, голода и жажды он помешался, чтобы не ска­
зать — взбесился!
Так он в лохмотьях бегал по горам, где тот или иной сердо­
больный крестьянин мог время от времени уделять ему кое-ка ­
457

кую пищу; так он и блуждал, пока не оказался в лесничестве
Две вещи, однако, не вписываются в эту версию, а именно: как
Медардус беспрепятственно пробежал такое расстояние и поче­
му в мгновения, когда сознание его прояснялось, а такие мгно­
вения засвидетельствованы врачами, он мог приписывать себе
чужие преступления? Те, кто отстаивал вероятность подобной
версии, напоминали, что никому не ведома судьба Медардуса,
выбравшегося из Чертовой пропасти; безумие могло впервые по­
стигнуть его тогда, когда паломничество привело его в лесниче­
ство. Что же касается признаний в ответ на обвинения, то
отсюда следует: душевный недуг его неизлечим, и светлые про­
межутки были мнимыми. Комплекс виновности принял у него
форму навязчивой идеи; вот он и стал приписывать себе престу­
пления, в которых его обвиняли.
Следователь, на чью компетентность полагались в этом деле,
говорил, когда спрашивали его мнения: «Самозваный господин
фон Крчинский — отнюдь не поляк и вовсе не граф, а уж с гра­
фом Викторином он не имеет ничего общего; отсюда, впрочем,
не следует, что он невиновен; монах был и остается сумасшед­
шим и за свои действия не отвечает; поэтому уголовный суд мог
признать необходимой лишь его изоляцию».
Но князь решительно отвергал этот вывод; преступления, со ­
вершенные в замке барона, так возмутили князя, что изоляцию,
предложенную уголовным судом, он заменил смертной казнью
через усекновение головы Но каким бы чудовищным ни было
происшедшее в этой ничтожной переменчивой жизни, будь то
событие или деяние в первое мгновение, интенсивность и на­
пряженность красок быстро скрадываются, и то, что в резиден­
ции и при дворе вызывало ужас и содрогание, быстро скатилось
на уровень пошлых пересудов. Домысел, будто сбежавший из-
под венца жених Аврелии — граф Викторин, живо напомнил ис­
торию итальянки, просветив на ее счет не осведомленных до ­
толе, так как осведомленные теперь уверились в своем праве
разглашать прошлое, и всякий, кто видел Медардуса, объяснял
его разительное внешнее сходство с графом Викторином их об­
щим происхождением: как-никак они оба сыновья одного отца
Лейб-медик, например, не сомневался, что дело обстоит именно
так, и доказывал князю: «Слава Богу, милостивый государь, что
оба этих жутких типа дали тягу; не будем же искушать судьбу
дальнейшими розысками».
Хотя князь и не признавался в этом, такое мнение вполне
устраивало его, ибо этот Медардус, единый в двух лицах, прово­
цировал его на один просчет за другим. «Мы все равно не рас­
кроем тайну, — говорил князь, — и не пристало нам теребить
пелену, которой чудесная судьба облекла ее нам на благо». Разве
что Аврелия...
—
Аврелия! — пылко прервал я приора.
—
Ради Бога, препо­
добный отец мой, скажите мне, что Аврелия?
458

—
Ах, брат Медардус, — мягко улыбнулся приор, — значит,
опасный жар не остыл еще в твоей душе? Значит, пламя разго­
рается, стоит слегка пошевелить угли? Значит, еще не преодоле­
ны грешные поползновения, совратившие тебя? И ты хочешь
убедить меня, что ты воистину покаялся? Ты хочешь убедить
меня, что дух лжи больше не обуревает тебя? Знай, Медардус, я
поверю в твое покаяние лишь тогда, когда ты докажешь мне,
что действительно совершил все непотребства, взятые тобой на
себя. Лишь в этом случае мог бы я поверить, что те гнусности до
неузнаваемости исковеркали твою душу и ты, забыв, как я тебя
учил подлинному, проникновенному покаянию, в отчаянье, по ­
добно потерпевшему кораблекрушение, уцепился за легкую, не­
верную дощечку, за мнимые искупительные уловки, так что не
только заблудший папа, но и любой истинно верующий хрис­
тианин должен был тебя счесть лукавым притворщиком. Скажи,
Медардус, не осквернил ли ты твое благочестие, воспаряющее к
вечному Провидению, помыслом об Аврелии?
Все внутри меня замерло, я не смел поднять глаз.
—
Теперь ты не лжешь, Медардус, — продолжал приор, — я
верю твоему молчанию. Я же никогда не сомневался, что польс­
кий дворянин в княжеской резиденции, жених баронессы Авре­
лии, не кто иной, как ты Я старался не упускать из виду твоего
пути, и это мне, в общем, удавалось, чему весьма способствовал
один редкостный человечек (он тогда рекомендовался «Белькам-
по, тупейный художник»), уже из Рима он извещал меня о тебе;
мне ли было не догадаться, что это ты ужасным образом умерт­
вил Евфимию и Гермогена, и тем омерзительнее для меня были
дьявольские тенета, которыми ты прельщал Аврелию. Я бы мог
навлечь на тебя гибель, но далека от меня мысль считать себя
избранным для возмездия, и я предоставил тебя вместе с твоей
судьбой вечному Промыслу Божьему. Бог чудом сохранил тебя,
и я усматриваю в этом указание: ты можешь еще избежать зем­
ной погибели. Ты только послушай, какое необычное обстоя­
тельство заставило все-таки меня впоследствии предположить,
что граф Викторин был капуцином, проникшим в замок барона
фон Ф.
Не слишком давно брат Себастьян, привратник нашего мо­
настыря, был разбужен оханьем и стонами, напоминающими
последний вздох умирающего. Уже обутрело; он встал и открыл
монастырские ворота; у самых ворот лежал человек, чуть живой
от ночного холода; еле ворочая языком, он назвался Медарду-
сом, монахом, бежавшим из нашего монастыря.
Себастьян испугался и поспешил доложить мне о том, что
происходит внизу; я спустился туда с братьями, и мы перенесли
в трапезную загадочного полуночника: он был в обмороке. Лицо
человека было искажено до ужаса, и все-таки мы приняли его за
тебя; кое-кто настаивал, что наш Медардус вовсе даже не изме­
нился, а только непривычно одет. Сохранилась борода и тонзу-
459

pa, а светское платье, совершенно изорванное и попорченное,
было по своему фасону изящным и даже щегольским. Он носил
шелковые чулки, атласный жилет; на одной туфле еще поблес­
кивала золотая пряжка.
—
Каштаново-коричневый сюртук тончайшего сукна, — вста­
вил я, — превосходнейшее белье и простое золотое кольцо на
пальце.
—
Правильно, — сказал удивленный Леонардус, — но ты -то
откуда знаешь...
—
Ах, это мой костюм; я надел его в роковой день моей
свадьбы!
У меня перед глазами так и стоял мой двойник. Нет, это не
был ужасный, дьявольский морок, лишенный собственного су­
щества, оборотень, впивающийся в мое нутро, несущийся за
мной, вскакивающий мне на закорки; нет, мой преследователь
был сумасшедший беглый монах, завладевший, наконец, моим
платьем, когда я лежал без чувств, и оставивший мне рясу вза­
мен. Вот кто валялся у монастырских ворот, мое ужасное подо­
бие... как бы я сам!
Я попросил приора продолжать; смутное чаянье истины
брезжило во мне, обещая расшифровать мое невероятнейшее,
таинственнейшее прошлое.
—
В этом человеке, — рассказывал дальше приор, — не за ­
медлили сказаться очевидные следы неизлечимого душевного
недуга, и хотя внешне он был вылитый ты, хотя он то и дело за­
являл: «Я Медардус, беглый монах, я у вас на покаянье!» —
вскоре мы уже не сомневались, что у него такая мания: вообра­
жать себя тобой. Он получил от нас облачение капуцина, мы
брали его с собой в церковь, где допустили его до обычнейших
треб, и, несмотря на все свои ухищрения, он быстро выдал себя:
мы убедились, что в монастыре он никогда не жил. Мне не мог­
ла прийти в голову мысль: что, если это и есть монах, сбе­
жавший из резиденции, не Викторин ли это?
Я знал историю, которую однажды поведал сумасшедший
лесничему, и потому предположил, что все ее перипетии, вклю­
чая нахождение и распитие дьявольского эликсира, мистерия в
узилище, пребывание в монастыре и прочее — своего рода вы­
кидыш страждущей психики, испытавшей некое влияние твоей
индивидуальности. Характерно в этом отношении, что порою на
него все-таки накатывало и тогда он кричал, я, мол, граф и по­
велитель.
Я решил было водворить чужака в специальную лечебницу в
Санкт-Гетрей41, и у меня были основания надеяться: если кто и
способен помочь ему, так это ее директор, гениальный врач,
глубоко исследовавший все органические расстройства человече­
ской природы. Выздоровление неизвестного позволило бы нам
хоть отчасти проследить таинственную игру непостижимых сил.
Но судьба распорядилась по-другому. На третью ночь меня раз­
460

будил колокол, который, как ты знаешь , звонит всегда, когда
больному в нашем лазарете требуется мое напутствие. Я вошел
туда, и мне сказали, что неизвестный умолял позвать меня, что
он, по -видимому, совершенно опамятовался, хочет исповедаться
и, действительно, он еле дышит и вряд ли доживет до утра.
«Простите, — начал неизвестный в ответ на мое пастырское
напутствие, — простите, преподобный отец, что я осмелился
вводить вас в заблуждение. Я не монах Медардус, бежавший из
вашего монастыря. Вы изволите видеть графа Викторина... Нет,
не графа, а князя, ибо я князь по рождению, и советую вам это
помнить, или вам не избежать моего гнева».
«Что граф, что князь», — ответил я. В этих стенах все едино,
а в его нынешнем положении тем более, так что не лучше ли
пренебречь бренным уделом и смиренно ожидать, как рассудит
вечное Провиденье?
Он вперил в меня застывающий взор, как бы снова впадая в
беспамятство, ему дали крепительные капли, он быстро очнулся
и сказал: «Я чувствую, что умираю, и хотел бы снять с моего
сердца тяжесть. Признаю вашу власть надо мной, и, как бы вы
ни скрытничали, меня не проведешь; вы святой Антоний, и кому,
как не вам, знать, какой вред от ваших эликсиров. Я собирался
далеко пойти, когда вырядился в коричневую рясу монаха и за­
пустил бороду. Но когда я обмозговывал свои начинания, мои
затаенные мысли как бы покинули мое существо и окуклились в
новой телесности, образовав жуткое, но такое же мое «я», как я
сам. У моего второго «я» была зловещая сила, и она ниспроверг­
ла меня, но из черного камня в глубокой пропасти среди кипу­
чих пенистых вод вышла принцесса, белая как снег. Она
заключила меня в объятия, обмыла мои раны, и боль сразу же
прошла. Так вот и стал я монахом, но «я» моих мыслей было
сильнее и подстрекнуло меня убить мою спасительницу, мою
возлюбленную принцессу, а с нею и ее брата. Меня ввергли в
узилище, но вы сами, святой Антоний, знаете, как я выпил ваше
проклятое зелье, а потом вы похитили меня и увлекли за собой
по воздуху. Зеленый лесной царь гнушался мною, хотя и знал,
что я князь; «я» моих мыслей напало на меня у него, взваливая
на меня всякие безобразия, как будто мы с ним соучастники и
не должны расставаться. Мы и не расставались, но вскоре нам
пришлось бежать; нам грозили отрубить голову, и тогда между
нами возникла распря. Когда мое второе потешное «я» сочло
мои мысли своим вечным кормом, я сверг его, сильно избил и
завладел его платьем».
На этом сколько-нибудь внятные речи несчастного пресеклись,
дальше из уст его вырывалось только убогое, почти нечле­
нораздельное бормотание полного безумия. Часом позже, когда
звонили к заутрене, он рванулся с пронзительным, отчаянным во­
плем и тут же рухнул мертвый, по крайней мере, мы так считали.
Я распорядился перенести его в покойницкую, и мы соби­
461

рались похоронить его на нашем кладбище, в освященной зем­
ле, но представь себе наше изумление и наш ужас: перед са­
мыми похоронами трупа не оказалось на месте. Поиски ни к
чему не привели, и я уже примирился с тем, что никогда не уз­
наю ничего достоверного о загадочном стечении обстоятельств,
захлестнувших тебя и графа. В то же время, сопоставив подроб­
ности событий в замке, о которых я был хорошо осведомлен, с
теми бессвязными речами, уродливыми недомолвками безумия,
я не мог не прийти к выводу, что у нас в покойницкой действи­
тельно лежал граф Викторин. Графский конюх тоже прогово­
рился, будто граф убил в горах какого-то капуцина-паломника,
присвоив себе его рясу; ряса была нужна графу для его даль­
нейших похождений в замке барона. Возможно, вопреки перво­
начальному умыслу, его бесчинства завершились убийством Ев-
фимии и Гермогена. Может быть, он тронулся уже тогда, как ут­
верждает Рейнгольд, или помешательство постигло его, когда он
бежал, казнимый совестью. Платье, которое он носил, и убийст­
во монаха обременили его психику навязчивой идеей, будто он
монах и его «я» раздираемо схваткой двух противников. Впро­
чем, по -прежнему неизвестно, как он провел время между бегст­
вом из замка и появлением в лесничестве, так же как не­
объяснимо, откуда взялась история его пребывания в монастыре
с вызволением из узилища. Очевидно, тут замешалось что-то
внешнее, но ведь нельзя отрицать: его история основывается на
твоей судьбе, хотя калечит и переиначивает ее. Однако, если
лесничий не ошибается, называя время, когда безумец начал
попадаться ему на глаза, то это время никак не вяжется с пока­
заниями Рейнгольда, тоже называющего день, когда Викторин
бежал из замка. Если верить лесничему, безумный Викторин
появился в лесу одновременно со своим первым появлением в
замке барона.
—
Не продолжайте, — прервал я приора, — не продолжайте,
преподобный отец мой; последняя надежда избыть греховный
гнет, по вечному милосердию Божьему сподобиться благодати и
вечного блаженства навсегда покинет мою душу, и в беспро­
светном отчаянье, проклиная себя и свою собственную жизнь,
умру я, если — в глубочайшем раскаянье и самоуничиженье —
не признаюсь вам чистосердечно, как на святой исповеди, во
всем, что постигло меня, когда я покинул монастырь.
Приор был чрезвычайно изумлен, когда я, ни о чем не умал­
чивая, рассказал ему все, что произошло со мной.
—
Я вынужден тебе верить, — сказал приор, — я вынужден
тебе верить, брат Медардус, ибо, когда ты говорил, все свиде­
тельствовало о неподдельности твоего раскаянья.
Кто бы мог проникнуть в тайну духовного родства, связую­
щего двух братьев, двух сыновей преступного отца, когда оба
они и сами преступники.
Теперь нет никаких сомнений в том, что Викторин чудом
462

выжил и выбрался из пропасти, куда ты его отправил, он же —
сумасшедший монах, жилец и нахлебник лесничего; он же твой
дво йник и твой преследователь, умерший здесь в монастыре.
Темная сила вовлекла его в свою игру, закрадываясь в твою
жизнь; нет, он тебе не равен, он только подставная фигура,
преграждающая тебе путь, чтобы застить от твоего взора свет,
иначе ты мог бы воспринять светлое в твоем уделе. Ах, брат Ме­
дардус, дьявол все еще мечется по земле, как неприкаянный, и
прельщает каждого своими эликсирами.
Кто не насладился в своей жизни тем или иным адским зель­
ем; однако такова воля Неба: изведав гибельное действие мгно­
венного обольщения, человек в ясном разумении обретает мощь,
непреодолимую для лукавого. Провиденье Господне открывается
в том, что жизнь в природе подтверждена отравой, а всеблагая
нравственная доблесть засвидетельствована поражением зла. Я
позволяю себе, Медардус, говорить с тобой откровенно, так как
знаю, что превратное понимание с твоей стороны исключено. А
теперь иди к братьям.
В это мгновение все мои жилы и нервы пронизала нестерпи­
мая боль вожделеющей всевластной любви; «Аврелия — ах, Ав­
релия!» — громко воскликнул я. Приор встал и сказал очень строго:
—
Ты, наверное, заметил в монастыре приготовления к
большому торжеству? Аврелия постригается завтра в монахини
под именем «Розалия».
Я остолбенел; не отвечая ни слова, я продолжал стоять перед
приором.
—
Иди к братьям, — повторил он почти сердито, и, почти не
помня себя, я спустился в трапезную, где собрались братья. На
меня снова обрушилось множество вопросов, но я был не спо­
собен сказать хоть единое слово о моей жизни; все картины
прошлого поблекли во мне, и только образ Аврелии явился в
прежнем сиянии. Я сослался на урочное молитвенное бдение,
под этим предлогом покинул братьев и отправился в часовню;
она находилась на самом краю пространного монастырского са­
да. Здесь я хотел помолиться, но легчайший трепет листьев, чуть
слышный шелест в аллее рассеивал мое молитвенное на­
строение. «Это она... она идет... я увижу ее!» — все восклицало
во мне, и сердце мое ныло в страхе и восхищении. До меня до­
несся тихий говор. Я собрался с духом, вышел из капеллы, и что
же? Неподалеку от меня проходили две монахини и с ними по­
слушница.
Ах, конечно , это была Аврелия — по мне пробежал судорож­
ный трепет — я не мог вздохнуть — я устремился было вперед,
но мне отказали ноги, и я поник на землю. Монахини вместе с
послушницей углубились в кусты. Что за день! Что за ночь! Ав­
релия... только она одна... никакой другой образ... никакая дру­
гая мысль не посетила мою душу.
С первыми утренними лучами монастырские колокола воз­
463

вестили торжество пострижения, и вскоре братья собрались в
большом зале; вошла настоятельница в сопровождении двух сес­
тер. Неописуемое чувство пронизало меня, когда я снова узрел
ее, так нежно любившую моего отца, хотя он святотатственной
силой своего нечестия расторг узы предстоящего ему высочай­
шего земного счастья, чтобы она перенесла на сына склонность
к отцу, разрушившему ее счастье Она хотела воспитать в сыне
добродетель и праведность, но, подобно отцу, сын приумножал
свои злодеяния, перечеркивал надежды своей набожной прием­
ной матери, уповавшей на добродетель сына в чаянье спасти
преступного отца от вечной погибели.
С поникшей головой, устремляя взоры долу, внял я краткой
речи, в которой настоятельница еще раз возвестила собравшему­
ся духовенству о поступлении Аврелии в монастырь и призвала
усерднее молиться в решающее мгновение, когда произносится
обет, дабы враг рода человеческого утратил силу совращать и
мучить праведную деву своими возмутительными домогательст­
вами.
—
Мучительны, — говорила настоятельница, — мучительны
были испытания, перенесенные девой. Супостат силился прель­
стить ее и пустил в ход все одуряющие уловки, ведомые аду,
чтобы она нечаянно пала, а потом, опамятовавшись , погибла в
отчаянье своего позора. Однако небесное дитя спаслось под по­
кровом вечного Провиденья, и если враг отважится снова ги­
бельно подольститься к ней, она восторжествует над ним с
большею славой. Молитесь, молитесь, мои братья, но не о том,
чтобы Христова невеста осталась верна своему призванью, ибо
она всем существом своим стойко и незыблемо привержена Не­
бу, нет, молитесь о том, чтобы некое земное нечестие не по­
мешало праведному священнодействию. Боязнь одолевает мою
душу, ничего не могу с собой поделать!
Не приходилось сомневаться в том, что настоятельница имела
в виду меня, одного меня, когда говорила о супостате-искусите-
ле. Она явно подозревала, что я по-прежнему преследую Авре­
лию и намерен помешать постригу или омрачить его каким-
нибудь кощунственным посягательством. Я противопоставлял ее
подозрениям уверенность в неподдельности моего искупитель­
ного покаяния, мое преображенное существо. Настоятельница
не соблаговолила даже взглянуть на меня, и в моей уязвленной
душе заклокотала та едкая уничтожающая ненависть, которую
там, в резиденции, вызывала во мне княгиня, и вместо того,
чтобы повергнуться перед ней во прах, прежде чем настоятель­
ница произнесет те слова, я был не прочь дерзко и вызывающе
предстать перед нею и сказать:
—
Всегда ли ты была такою неземною праведницей, пренеб­
регающей земными вожделениями? Когда ты смотрела на моего
отца, неужели ты настолько блюла себя, что ни единый грехов­
ный помысел тебя не коснулся?.. А скажи-ка, тогда, когда ты
464

была уже удостоена митры и посоха, не обманывали ли твою
бдительность мгновения, вызывающие в твоей душе образ моего
отца и с ним жажду земных радостей9 А помнит ли твоя горды­
ня, что ты чувствовала, когда сердце твое льнуло к сыну твоего
возлюбленного и с таким страданием выкрикнула ты имя по­
гибшего, хоть он и был греховодник и святотатец? А боролась
ли ты когда-нибудь с темной силой, как я? Радовала ли тебя ис­
тинная победа, если ей не предшествовала жестокая битва? На­
столько ли ты сама непреклонна, чтобы уличить того, кто, слом­
ленный могущественнейшим врагом, снова вознесся в глубоком
сокрушении и покаянии?
По-видимому, даже в моей внешности проявилось разитель­
ное изменение моих помыслов, когда покаяние вдруг оберну­
лось гордостью за выигранную битву и завоеванную жизнь.
Брат, стоявший рядом со мной, вдруг спросил меня:
—
Что с тобой, Медардус, почему с таким гневом взираешь
ты на возвышенную праведницу?
— Да, — ответил я вполголоса, — поистине она возвышенная,
ибо всегда была высокопоставленной, и ничто мирское никогда
не затрагивало ее, но сейчас я не вижу в ней ничего христиан­
ского... Не языческая ли жрица обнажила нож, готовясь к за­
кланию человеческой жертвы?
Мне самому непостижимо, как вырвались у меня последние
слова, вторгшиеся откуда-то из -за пределов моего умозрения, но
они возбудили во мне пеструю толчею разрозненных образов,
соединившихся лишь в ужасном видении.
И Аврелия обречена покинуть мир, и она произнесет, как я,
обет, отсекающий все земное и казавшийся мне в этот миг лишь
выбросом религиозного безумия. Как прежде, когда, заложник
сатаны, мнил я узреть в грехе и святотатстве сияющий зенит
жизни, так теперь я воображал, что мы оба, я и Аврелия, хоть на
миг сочетаемся в беспредельном земном упоении, и пусть мы
потом погибнем, обреченные подземным силам... Как отврати­
тельный дракон, как сам сатана, заползла мне в душу мысль об
убийстве! Ах, я, слепец, упустил из виду, что, относя на свой
счет слова настоятельницы, я навлек на себя суровейшее испы­
тание, признал над собою власть сатаны и тот склоняет меня к
наихудшему из мною совершенного! Брат, говоривший со мною,
смотрел на меня в ужасе.
— Ради Господа Христа и Пресвятой Девы, что значат ваши сло­
ва? — еле выговорил он; я же вперил взор в настоятельницу; она
намеревалась удалиться, но взглянула на меня и, смертельно блед­
ная, продолжала смотреть неотступно; она пошатнулась и оперлась
на подоспевших монахинь. Казалось, мой слух улавливает слова,
замирающие у нее на устах: «О вы, все святые! Так оно и есть!»
Вскоре после этого она пожелала свидеться с приором Лео-
нардусом. Уже снова звонили все монастырские колокола, к ним
присоединилось громовое звучание органа и благоговейные го­
465

лоса поющих сестер, когда приор снова вошел в залу. Братья
разных орденов торжественно шествовали в храм, переполнен­
ный, как это бывало разве что в день святого Бернарда. Сбоку
от главного алтаря, украшенного благоуханными розами, рас­
ставлены были высокие кресла для духовенства, а напротив, на
хорах, епископская капелла приготовилась участвовать в бого­
служении, которое отправлял сам епископ. Леонардус подозвал
меня к себе; я заметил, как настороженно наблюдает он за
мной; ни одно мое движение не ускользало от его внимания; он
поручил мне непрерывно читать мой требник. Сестры из монас­
тыря святой Клары собрались за низенькой решеткой у алтар­
ного иконостаса; приближалось решающее мгновение; из даль­
них обительских покоев через решетчатые двери за алтарем цис-
терцианки ввели Аврелию.
Шепот пронесся по церкви, когда присутствующие увидели
ее; орган затих, и простое песнопение монахинь зазвучало, тр о­
гая душу чудными аккордами Я все еще не смел взглянуть, по ­
давленный пугливой робостью, я судорожно вздрогнул и уронил
требник. Я нагнулся, чтобы поднять его, но внезапная дурнота
едва не сбросила меня с моего высокого кресла, и Леонардусу
пришлось поддержать меня.
—
Что с тобой, Медардус7 — тихо сказал приор.
—
Твое воз­
буждение неуместно; отгони супостата, смущающего тебя.
Я собрал все свои силы, чтобы отважиться на взгляд, явив ­
ший мне Аврелию; она преклонила колени перед алтарным
иконостасом. Творец Небесный1 Она вся светилась, ненагляд­
ная, прекрасная как никогда1 Она была в подвенечном платье —
ах! как в тот роковой день, когда она должна была стать моею
Цветы мирта и розы в тщательно убранных волосах! Благогове­
ние, торжественность момента придавали краску ее ланитам, а
во взоре, устремленном к небу, выражалось небесное блаженст­
во. Разве могли сравниться мгновения, когда я увидел Аврелию
впервые, а потом встретил ее при княжеском дворе, с нынеш ­
ним восхищением! Исступленнее прежнего вспыхнула во мне
любовь — неистовое желание.
«О Господи, о вы, все святые! Не попустите меня сойти с ума —
избавьте меня, избавьте от этого адского истязания1 Только от­
ведите от меня безумие; иначе я ужасну самого себя своим дея­
нием и обреку мою душу вечной погибели!»
Так я молился про себя, ибо я чувствовал, как упрочивается
господство злого духа надо мной.
Мне казалось, будто Аврелия подстрекает меня к преступле­
нию, мной совершаемому, будто, готовясь произнести монашес­
кий обет, она в мыслях своих перед алтарем Господа клятвенно и
торжественно предается мне. Не Христову невесту, а преступную
подругу преступного монаха-расстриги видел я в ней. Обнять ее в
исступлении бешеной похоти, а потом умертвить ее — вот мысль,
неумолимо овладевавшая мною! Злой дух обуревал меня все неис­
466

товей и неистовей; я уже готов был крикнуть: «Остановитесь, вы,
ослепленные межеумки! Какая же она девственница, она ли чиста
от земных вожделений! Невесту монаха объявляете вы невестой
Царя Небесного!»
Крикнуть — растолкать монахинь — схватить ее. .. я тормошил
мою рясу, я искал нож, однако обряд не прекращался, и Аврелия
начала произносить обет.
Когда я услышал ее голос, он стал для меня нежным лунным
сиянием, пробившимся сквозь черные, дикие, грозовые тучи. Свет
сказался во мне, и я узнал злого духа, изо всех сил давая ему отпор.
Каждое слово Аврелии укрепляло меня, и скоро я восторже­
ствовал в яростной битве. Отлетели черные святотатственные
помыслы, стихла буря земных желаний. Аврелия была правед­
ной невестой Царя Небесного, и ее молитва могла спасти меня
от вечного поругания и казни. Ее обет утешил меня, возвращая
надежду, и светло распространилась во мне ясность небесная.
Тут я вновь обратил внимание на Леонардуса, воспринявшего
мое сокровенное преображение, ибо мягко сказал он мне:
—
Ты устоял перед супостатом, сын мой! Вечное Провиденье
подвергло тебя последнему тяжкому испытанию!
Обет был произнесен; сестры святой Клары запели антифо­
ны, оставалось только возложить на плечи Аврелии монашеское
облачение. Уже волосы ее были освобождены от миртов и роз,
уже готовы были остричь ее длинные волнистые локоны, когда в
церкви что-то произошло... я видел, как люди теснились и даже
падали на пол... приближался некий смерч. Неистовствуя, с ди ­
ким, ужасным взором сквозь толпу проталкивался полуголый
человек (лохмотья свисали с его плеч, напоминая прежнюю рясу
капуцина); он яростно работал кулаками. Я узнал моего отврати­
тельного двойника и бросился ему навстречу, угадав его ужасное
намерение, но в этот миг бесноватый оборотень перемахнул через
преграду, отделявшую его от алтаря. Монахини с воплем кину­
лись врассыпную, настоятельница заключила Аврелию в объятия
—
Ха-ха-ха! — надрывался бесноватый с подвыванием.
—
Хо­
тите отнять у меня принцессу? Принцесса — моя невесточка,
моя невесточка!
Он вырвал Аврелию из объятий настоятельницы и по самый
черенок вонзил ей в грудь нож, которым размахивал; кровь так
и захлестала.
—
Ух! Ух! Ух! Теперь невесточка моя! Я завоевал-таки пр ин­
цессу! — так орал бесноватый; он прыгнул за иконостас, юркнул
в решетчатую дверь и пропал в монастырских коридорах. Мона­
хини визжали в ужасе.
—
Караул! Убийство! Убийство у алтаря Божьего, — кричал
народ, напирая на алтарь.
—
Задержите убийцу! Стерегите все выходы из монастыря! —
громко крикнул Леонардус; люди бросились выполнять его рас­
поряжение, и монахи, не обиженные силой, вооружились древ­
467

ками хоругвей и бросились в погоню за оборотнем по монастыр­
ским коридорам. Все разыгралось в одно мгновение; я опустился
на колени подле Аврелии, а монахини, кое -как перевязав ее ра­
ну белыми платками, приводили в чувство настоятельницу.
Зычный голос произнес поблизости:
— Sancta Rosalia, ora pro nobist
Народ в церкви громогласно откликнулся:
—
Чудо! Чудо! Воистину она мученица! Sancta Rosalia, ora pro
nobis!
Я поднял глаза и увидел старого живописца.. Он уже прибли­
зился ко мне, величественный, но ласковый, как тогда в тюрьме.
Смерть Аврелии не вызвала во мне земной скорби, явление жи­
вописца не повергло меня в ужас, ибо в моей душе светало и рас­
путывались таинственные силки, расставленные ловчими мрака.
—
Чудо! чудо! — все еще кричал народ.
—
Видите старца в
фиолетовом плаще? Он сошел с алтарного иконостаса... Я сам
видел... и я... и я...
—
перебивали друг друга голоса, и вот уже
народ повергся на колени, и смутный говор, перебродив, как бы
вскипел молитвенным хором, прерываемым всхлипами и ры­
даньями. Настоятельница пришла в себя и сказала голосом глу­
бокой сокрушающей скорби, проникающей до самых глубин че­
ловеческого сердца:
—
Аврелия!.. Дитя мое... праведная дочь моя... Боже правед­
ный... такова Твоя воля!
Принесли носилки; на них были разостланы одеяла и лежали
подушки. Когда Аврелию подняли, она глубоко вздохнула и от­
крыла глаза. Живописец стоял у нее в изголовье, он коснулся ее
лба. От живописца так и веяло могучей святостью, и все, не ис­
ключая самой настоятельницы, взирали на него с необъяснимым
трепетным благоговением.
Я преклонил колени вблизи носилок. Я почувствовал на себе
взгляд Аврелии, и мною овладела глубокая скорбь о ее мученичес­
кой кончине. Я не мог выговорить ни слова, и только глухой крик
вырвался из моей груди. Тогда Аврелия сказала нежно и тихо:
—
Зачем ты оплакиваешь ту, кого вечное небесное Прови­
денье избавило от земного как раз тогда, когда она пренебрегла
мирским ничтожеством и когда неизбывная тоска по царству
вечной радости и блаженства стеснила ей грудь?
Я встал, я подошел вплотную к носилкам.
—
Аврелия, — сказал я, — святая дева! На одно мгновение
низведи свой взор ко мне из высших сфер, иначе я погибну в
сомнении, грызущем душу мою и мое сокровенное существо.
Аврелия! Ненавистен ли тебе преступник, злым супостатом
вторгшийся в твою жизнь? Ах! Тяжко было его покаяние, но он
знает, что его грехи непомерны и неискупимы. Аврелия! При­
мирит ли тебя с ним хотя бы смерть?
* Святая Розалия, молись за нас! (лат.)
468

Как будто ангельские крыла коснулись Аврелии; она улыбну­
лась и смежила очи.
—О
Спаситель мира! О Приснодева! Значит, я лишен утешения,
лишен упования! Помилуйте! Избавьте меня от адской погибели!
Я пламенно молился, и Аврелия снова открыла глаза со словами:
—
Медардус! Ты уступил злой силе, а я-то разве не согреши­
ла, не запятнала себя желаньем обрести земное счастье в пре­
ступной любви? Вечное Провиденье обрекло нас искупать свя­
тотатственные бесчинства нашего преступного рода, и нас с то ­
бою сочетала любовь, которая превыше звезд и брезгует зем­
ными вожделеньями. Но коварный супостат ухитрился утаить от
нас глубокий смысл нашей любви, и ужасен был обман, заста­
вивший нас подменить небесное земным. Ах! Разве не я первая
призналась тебе в любви на исповеди и вместо помысла о веч­
ном распалила тебя адским пылом, и ты так изнывал от него,
что вздумал его утолить преступленьем? Мужайся, Медардус!
Бесноватый олух совращен злым супостатом, вот он и вообразил
себя тобою, как будто выполняет он то, что ты замыслил, а он
лишь орудие Неба и вершит Его волю. Мужайся, Медардус!
Скоро, скоро...
Очи Аврелии уже смежились, и было слышно, как трудно го­
ворить ей; она потеряла сознание, но это еще не была смерть.
—
Она исповедалась вам, преподобный отец? Она исповеда­
лась вам? — спрашивали меня монахини с любопытством.
—
Мне ли исповедовать ее, — ответил я. — Не я, она утолила
скорбь моей души небесным упованьем.
—
Благо тебе, Медардус, время твоих испытаний скоро исте­
чет; благо и мне тогда!
Это были слова живописца. Я обратился к нему:
—
Сопутствуй же мне, чудотворный!
Не знаю, что со мною сталось; я продолжал говорить и по­
грузился в какое-то забытье; я не спал, но и не бодрствовал, к
действительности меня вернули крики и вопли. Живописца я
уже не увидел. Крестьяне... горожане... солдаты рвались в цер­
ковь и настаивали на позволении обыскать весь монастырь,
схватить убийцу, где же ему еще быть, как не в монастыре. На­
стоятельница, резонно опасаясь неурядиц, возражала, но даже ее
авторитет не мог умиротворить горячие головы. Ее корили, она,
мол, прячет убийцу, как-никак он монах; вот она и осторожни­
чает, а толпа напирала, и народ мог вот-вот взломать монастыр­
ские ворота. Тогда на кафедру взошел Леонардус; он сперва
предостерег народ кратко, но энергично от посягательства на
святое место, а потом поведал, что убийца никакой не монах, а
сумасшедший; его пользовали в монастыре, вот откуда у него
монашеская ряса; когда его сочли мертвым, то в этой рясе отне­
сли его в покойницкую; он ожил и скрылся. Если он еще в мо­
настыре, то приняты достаточные меры для его задержания.
Успокоенный народ потребовал только, чтобы Аврелию перено­
469

сили в монастырь не по коридорам, а по двору в торжественном
шествии. Это желание народа было удовлетворено.
Перепуганные инокини подняли носилки, усыпанные розами
Сразу же вслед за носилками, над которыми четыре монахини
держали балдахин, шла настоятельница; ее вели под руки две се­
стры; за нею шли остальные, с ними сестры святой Клары; далее
монахи различных орденов; к ним присоединился народ, так
двигалось шествие. Сестра органистка, вероятно, вернулась на
хоры, и сумрачно-глубокие, гулкие звуки органа прокатились по
церкви, когда носилки достигли ее средоточия. Но вот Аврелия
медленно приподнялась, молитвенно воздела руки к небу, и снова
народ упал на колени с возгласами: «Sancta Rosalia, ora pro nobis'»
Так оказался пророческим возглас, вырвавшийся у меня в
глумливом притворстве, когда я впервые увидел Аврелию и
кривлялся в сатанинском ослеплении.
Когда монахини установили носилки в нижней зале монас­
тыря, когда сестры и братья образовали вокруг них молитвен­
ный круг, Аврелия с тихим вздохом поникла на руки настоя­
тельнице, преклонившей колени подле нее.
Аврелия была мертва!
Народ не отходил от монастырских врат, и, когда колокола
возвестили кончину благочестивой девы, никто не мог сдержать
рыданий и скорбных воплей. Многие дали обет не возвращаться
домой до ее погребения, не покидая деревни и все это время
держа строгий пост. Слух об ужасном злодеянии и о новомуче-
нице, невесте Царя Небесного, быстро распространился, и по ­
гребение Аврелии, состоявшееся через четыре дня, напоминало
торжественную канонизацию. Уже накануне луг перед монасты­
рем, как в день святого Бернарда, был заполнен народом; лежа
на земле, люди ждали утра. Правда, не было веселой суеты;
слышались только благочестивые вздохи и молитвенное бормо­
тание. Из уст в уста переходил рассказ об ужасном злодеянии у
церковного алтаря, и если иногда прорывался громкий голос, то
для того только, чтобы проклясть убийцу; на след его, впрочем,
так и не удалось напасть.
Более целительными для моей души, нежели продолжитель­
ные суровые епитимьи в монастыре капуцинов под Римом, ока ­
зались эти четыре дня, проведенные мною большей частью в уе­
динении садовой капеллы. Последние слова Аврелии раскрыли
мне тайну моих грехов, и я понял, что ни врожденная сила, ни
доблесть, ни набожность не придали мне мужества, и, как мало­
душный трус, уступал я сатане, бережно лелеявшему преступное
дерево, дабы оно произрастало и ветвилось. Семя зла едва про­
зябло во мне, когда я увидел сестру регента, и преступная гор­
дыня дала себя знать, но сатана разыграл меня, подсудобив
эликсир, и проклятое зелье взбудоражило мою кровь. Я пренеб­
рег спасительными предостережениями неведомого живописца,
приора, настоятельницы. Аврелия посетила меня в исповедаль­
470

не, и во мне пробудился законченный преступник. Как физиче­
ский недуг, вызванный отравой, грех разразился во мне. Как мог
заложник сатаны постигнуть символ вечной любви, узы, по воле
Неба сочетающие меня и Аврелию?
Злорадно сковал меня сатана одной цепью с преступным из­
вергом, и мое «я» вторглось в его существо, а он в свою очередь
влиял на меня духовно. Его мнимую смерть — по всей вероят­
ности, обманчивую уловку сатаны — я приписал себе, что при­
общило меня к мысли об убийстве, сопутствующем дьявольско­
му мороченью. Мой брат, зачатый в преступном нечестии, пре­
вратился в моего дьявольского сподвижника; он ввергал меня в
чудовищнейшие гнусности и подвергал потом невыносимым
страданьям, заставляя метаться в мучительной неприкаянности.
Пока Аврелия не произнесла свой обет по воле вечного Прови­
денья, греховная скверна еще присутствовала во мне, и супостат
еще мог помыкать мною, но чудотворный внутренний покой,
умиротворяющим излучением снизошедший на меня, когда Ав­
релия изрекла свои последние слова, убедил меня, что смерть
Аврелии возвещает мне отпущение грехов. Когда в торжествен­
ном реквиеме хор пел: «Confutatis maledictis flammis acribus
addictis42»*, я воспарил духом, но при словах «Уоса те сит
benedictis»** я как бы воочию узрел Аврелию в сиянии небесного
солнца, и ее глава, венчанная звездами, поднялась к Высшему
Существу с мольбою о вечном спасении моей души.
—
Ого supplex et acclinis cor contritum quasi cinis.***
Я упал ниц во прах, но как мало походило мое внутреннее
чувство и моя смиренная молитва на страстное самоуничижение
суровой, исступленной епитимьи в монастыре капуцинов. Только
теперь обрел мой дух способность отличать истинное от лож­
ного, и при таком ясном сознании супостат напрасно бы пытал­
ся прельстить меня.
Не сама смерть Аврелии, а ее отвратительные, ужасные внеш­
ние обстоятельства глубоко потрясли меня, но потом я уразумел,
что по милости вечного Провидения она вынесла невыносимое!..
Мученичество безупречной Христовой невесты вне греха!
Да разве она покинула меня? Нет! Лишь теперь, когда она
удалена от страдальческой земли, стала она для меня пречистым
сиянием вечной любви, пламенеющей в груди моей. Да! Смерть
Аврелии стала священнодействием той любви, которая, по ее
словам, превыше звезд и брезгует земным.
Эти помыслы возносили меня над моею земною оболочкой, и
в те дни в цистерцианском монастыре я впервые вкусил истин­
ное блаженство.
На следующее утро Леонардус и другие наши братья собира­
* Богом проклятый, презренный, схвачен огненной геенной (лат.).
** Ты приемлешь дух блаженный (лат.)
*** И под гнетом дух смиренный молит Бога, сокровенный (лат.).
471

лись возвращаться в город, а мне перед самым отбытием переда­
ли приглашение зайти к настоятельнице. Я застал ее одну в ке­
лье, и никогда я не видел ее такой взволнованной; слезы хлы­
нули у нее из глаз:
—
Все, все знаю я теперь, Медардус, сын мой! Да, я снова те ­
бя так называю, ибо ты выдержал все испытания, обрушившиеся
на тебя, несчастного, беззащитного! Ах, Медардус, только она,
только она, наша молитвенница перед престолом Господним,
непорочна и безгрешна! Разве не стояла я у края пропасти, ко ­
гда, помышляя лишь о земном наслаждении, готова была свя­
зать свою жизнь с убийцей? А потом! Сын мой Медардус, пре­
ступные слезы проливала я в моей уединенной келье, вспоминая
твоего отца!.. Иди, сын мой Медардус! Покончено с помыслами,
укорявшими меня в том, что я, быть может, усугубила свою ви­
ну, воспитав тебя преступнейшим грешником.
Леонардус, очевидно, открывший настоятельнице все в моей
жизни, дотоле неведомое ей, относился ко мне так, что я чувст­
вовал себя прощенным; теперь он явно вверил меня грядущему
суду Всевышнего. В монастыре все шло прежним чередом, и я
воссоединился с братией, как будто никогда не покидал ее. Од­
нажды Леонардус сказал мне:
—
Я хотел бы, брат Медардус, чтобы ты покаялся еще одним
способом.
Я смущенно осведомился, что это за способ.
—
Тебе надлежит, — ответил приор, — написать точную ис­
торию твоей жизни. Ты не должен умалчивать ни об одном сколь-
ко-нибудь примечательном происшествии; описывай даже мелочи,
словом, все, что коснулось тебя в мирской пестроте. Мысленно ты
снова возвратишься в мир; ты вновь изведаешь все ужасное, по­
тешное, жуткое и забавное; иной раз и Аврелия представится тебе
не как монахиня Розалия, претерпевшая мучительство, но если
злой дух окончательно тобою изгнан, если ты окончательно пре­
небрег земным, ты вознесешься над преходящим, как некое высшее
начало, и от прежнего впечатления не останется следа.
Я исполнил волю приора! Ах! Все получилось, как он предрекал1
Боль и блаженство, содроганье и отрада, ужас и восхищенье
буйствовали во мне, когда я описывал мою жизнь.
О ты, прочитавший однажды эти листы, я говорил тебе о
пламенеющем солнце любви, когда образ Аврелии возник во
мне, напомнив кипучую жизнь!
Земное упоение — не самое высшее в жизни; обычно оно
причиняет гибель безрассудному легкомысленному смертному;
истинное превыспреннее солнце, далекое от помыслов грехов­
ного вожделения, — возлюбленная в небесном сиянии, возжи­
гающая у тебя в груди то высшее, что излучается благословен­
ным царством любви, ты, бедный земнородный!
Эта мысль услаждала меня, когда при воспоминании о пре­
краснейших мгновениях, подаренных мне миром, горячие слезы
472

текли из моих глаз и все давно зарубцевавшиеся раны снова
кровоточили.
Я знаю, что, быть может, лукавому дано будет помучить
грешного монаха при смерти, но стойко, с пламенным нетерпе­
нием ожидаю я мгновения, которое разлучит меня с землею, ибо
в это мгновение сбудется все, что возвестила мне Аврелия, ах'
сама святая Розалия, умирая. Молись же, молись за меня, о
Святая Дева, в тот мрачный час, чтобы адская власть, помыкав­
шая мною так часто, не подавила меня и не увлекла в омут веч­
ного проклятия!
Послесловие отца Спиридона,
библиотекаря в монастыре капуцинов, что в Б.
В ночь с третьего на четвертое сентября 17.. года в нашем
монастыре произошло много необычного.
Где-нибудь в полночь я услышал в келье брата Медардуса
(она была рядом с моей) страшное хихиканье, смешки и при
этом глухое всхлипывающее оханье. Мне довольно отчетливо
послышалось, будто противный, на редкость отталкивающий го­
лос бормочет слова: «Пой-дем со мной, братец Медардус, пой­
дем искать невесту!»
Я встал и хотел навестить брата Медардуса, но вдруг на меня
напала неизъяснимая жуть; все мои члены сотрясал сильнейший
озноб, как в лихорадке, и я отправился не в келью Медардуса, а
прямо к приору Леонардусу, разбудил его, что удалось не сразу,
и поведал ему о слышанном. Приор премного испугался, вско ­
чил с постели и послал меня за освященными свечами, чтобы
потом отправиться вдвоем к брату Медардусу. Я сделал, как
приказано, затеплил свечи в коридоре от лампады Божьей мате­
ри, и мы поднялись по лестнице. Сколько мы ни прислушива­
лись, жуткий голос, послышавшийся мне, молчал. Вместо него
мы услышали тихие, сладостные звоны, и как будто тонко за­
благоухало розами. Мы приблизились, дверь в келью открылась,
и оттуда вышел высокий муж чудного вида с белой вьющейся
бородой в фиолетовом плаще; я очень испугался, так как знал,
что перед нами опасный морок, ибо монастырские ворота креп­
ко заперты и для посторонних в монастырь нет доступа, однако
Леонардус взирал на него смело, хотя и молча.
«Срок свершения близится», — глухо и торжественно возвестил
призрак, исчезая в темном коридоре, так что моя робость усили­
лась, и моя трепещущая рука готова была выпустить горящую свечу.
Однако приор, слишком благочестивый и верующий для того,
чтобы придавать особое значение призракам, взял меня за руку
и сказал: «Теперь нам следует войти в келью брата Медардуса».
Я повиновался. С некоторого времени брат Медардус был
очень слаб, а теперь он лежал, умирающий, уже не ворочая язы ­
ком, только хрипел чуть слышно Леонардус остался при нем, а
473

я разбудил братьев, зазвонив сильно в колокол и громко крича:
«Вставайте! Вставайте! Брат Медардус умирает!»
Все действительно встали, и никто не отсутствовал, когда мы
с зажженными свечами пошли в келью умирающего брата. Все,
как и я, преодолевший первоначальную боязнь, весьма удручены
были горестью. Мы отнесли брата Медардуса на носилках в мо­
настырскую церковь и положили его перед главным алтарем. Тут
он, к нашему удивлению, пришел в себя и начал говорить, так
что Леонардус исповедовал его самолично, соборовал и помазал
елеем. Леонардус продолжал беседовать с братом Медардусом, а
мы пошли на хоры и приступили к заповеданным песнопениям,
дабы спаслась душа умирающего брата. На другой день, а имен ­
но 5 сентября 17.. года, когда колокол пробил в полдень двена­
дцать, брат Медардус почил на руках у приора. Мы вспомнили,
что того же числа в тот же час в прошлом году, едва она произ­
несла свой обет, была злодейски убита монахиня Розалия. При
реквиеме же и при выносе произошло следующее. А именно,
при реквиеме вся церковь наполнилась усиливающимся благо­
уханием роз, и мы заметили: на прекрасной иконе святой Роза­
лии (она писана очень старым, неизвестным итальянским
мастером и приобретена нашим монастырем у капуцинов Рим­
ской области, за крупную сумму, так что они оставили себе ко­
пию), на сей-то прекрасной иконе был букет роз, уже редких в
это время года. Брат привратник сказал, что ранним утром
оборванный нищий весьма убогого вида заглянул в церковь, не­
замеченный, и преподнес этот букет иконе. Этот же нищий ока­
зался в храме при выносе, присоединившись к братьям. Мы
хотели удалить его, но приор Леонардус, присмотревшись, велел
оставить нищего в покое. Он принял его послушником в мона­
стырь; мы называли его брат Петр, так как в миру его имя было
Петер Шёнфельд; мы не отказали ему в столь гордом имени, так
как он отличался добротою и тихой покладистостью, был скуп
на слова и разве только время от времени смеялся так зарази­
тельно, что нам это нравилось, поскольку в смехе его мы не на­
ходили ничего греховного. Приор Леонардус однажды изрек, что
внутренний свет нашего Петра померк в испарениях скоморо­
шества, а скоморошеством обернулась в его душе ирония самой
жизни. До нас не дошло, что имел в виду ученый Леонардус, но
мы подумали, что не иначе как он знавал нынешнего послуш­
ника Петра задолго до его появления в монастыре.
Так я к листам, содержащим жизнеописание брата Медарду­
са, не читая оных листов, не без труда присовокупил, a d majorem
dei gloriam*, обстоятельную хронику его преставления. Мир и
покой усопшему брату Медардусу; да сподобит его Царь Небес­
ный отрадного воскресения и да причислит его к лику святых
мужей, ибо смертью своей он явил настоящую праведность.
* к вящей славе Господней (лат.).
474

КОММЕНТАРИЙ
Новалис
ГЕНРИХ ФОН ОФТЕРДИНГЕН
Молодой барон Фридрих фон Харденберг (1772-1801), он же Нова­
лис, не дожил до тридцати лет. Роман «Генрих фон Офтердинген» на­
писан Новалисом в последние недели 1799 года и в первые месяцы
1800, за год до смерти поэта. Роман основан на исторических предани­
ях, распространенных в Тюрингии. В этих преданиях упоминается ле­
гендарный миннезингер Генрих фон Офтердинген, чье историческое
существование не подтверждается. По замыслу Новалиса роман поле­
мически направлен против гётевского Вильгельма Мейстера и должен
был появиться в том же формате, напечатанный тем же шрифтом, что и
роман Гёте. Это не было осуществлено. Незаконченный роман вышел в
свет лишь через год после смерти Новалиса, в 1802 г., изданный бер­
линским издателем Раймером.
По-латыни «novalis» означает пашню, новь. «Это мое старинное ро­
довое имя, — писал поэт, — не совсем неподходящее для меня». И зо­
билие начинаний и замыслов достойно весеннего сева. Кажется, перед
автором брезжит неисчерпаемое будущее. Трудно поверить, что через
год, в марте 1801 г., автора не будет в живых, и еще труднее прими­
риться с мыслью, что сам автор в глубине души не питает никаких ил­
люзий на этот счет, явственно предвидит скорый конец. В свои два­
дцать восемь лет Фридрих фон Харденберг хорошо знал, что такое
смерть. Поэт принадлежал к нижнесаксонской знати. Уже хроники
двенадцатого века упоминают господ фон Роде или де Новали
(немецкий и латинский варианты фамилии, по значению своему свя­
занной с корчеванием, с расчисткой леса под пашню). Длинный ряд
предков должен был наводить ребенка на мысль, что ему предстоит за­
нять свое место среди них — среди покойников. К тому же смерть во
многом предопределила семейный уклад Харденбергов еще до рожде­
ния Фридриха. Отец поэта, барон Генрих Ульрик Эразм фон Харден­
берг, рано потерял свою первую жену. Эта утрата произвела глубокий
переворот в его суровой и страстной душе. Он искал утешения в идеях
гернгутеров, секты, проповедовавшей строгую нравственность. В этом
духе барон фон Харденберг пытался воспитывать своих детей от второго
брака, которых любил взыскательной, тревожной любовью. Его заботы
не принесли семье счастья. Из одиннадцати детей только один сын,
младший брат Новалиса, пережил других.
Надо сразу же отметить, что юный Новалис, росший в суровом и
475

тихом доме, никогда не отличался мрачностью или угрюмым нравом
Правда, в детстве маленький Фридрих подолгу воспитывался вне роди­
тельского дома, и влиянию гернгутеровских проповедников противо­
стояло влияние дяди, Вильгельма фон Харденберга, человека высокопо­
ставленного и вполне светского. Юношеская лирика Новалиса изобилу­
ет легкомысленными, подчас откровенно чувственными мотивами, и
есть все основания предполагать, что Новалис пристрастился к такой
тематике не понаслышке. В то же время Новалис остро чувствует, что
его жизнь и жизнь отца как бы параллельны друг другу, как бы отра­
жаются одна в другой, таинственно взаимодействуя. Это чувство было
вскоре углублено роковым подтверждением. В 1797 г. умирает любимая
невеста Новалиса, очаровательная юная Софи фон Кюн. Судьба отца,
утратившего первую жену, повторяется в жизни сына. «Я потерял са­
мого себя», — говорит он. Новалис решает принести себя в жертву сво­
ей любви, последовать за своей возлюбленной Идея самоубийства
всегда была ему чужда. Он стремится сознательным усилием воли по ­
степенно погасить в себе жизнь, однако жизнь берет свое. В декабре
1798 года Фридрих фон Харденберг обручается с Жюли фон Шар-
пантье, предвкушая семейное счастье, Новалис делает успехи по служ­
бе. Он посещает лекции во Фрайбергской горной академии, в нем уже
виден недюжинный горный инженер. Певец голубого цветка обна­
руживает блестящие деловые способности, сослуживцы восхищены его
практичностью, предприимчивостью, проницательностью. «Вы не знае­
те, какую утрату мы понесли!» — воскликнет начальник Новалиса, по ­
трясенный безвременной кончиной многообещающего специалиста
В пятой главе романа «Генрих фон Офтердинген» в пещере отшель­
ника Генрих листает рукописные книги: «...его любопытство сильно
волновали короткие строки стихов, надписи, отдельные отрывки,
изящная живопись, как бы слово, явленное кое-где во плоти, под­
спорье для читательской фантазии». Новалис тонко улавливает поэти­
ческий дух средневековой, романско-готической миниатюры, которая
никогда не была иллюстрацией в современном понимании. Насыщен­
ная многообразным смыслом, средневековая миниатюра выступает в
рукописи именно как слово, явленное во плоти, подчас это даже не
живопись, это, так сказать, словопись, при которой текст иногда играет
вспомогательную роль надписи, смысловой иллюстрации. В совершен­
ных произведениях живопись и текст сочетаются как различные прояв­
ления творческого Слова. Подобное произведение попадается в романе
Генриху. Генрих не понимает языка, на котором написана книга, одна­
ко, всматриваясь в рисунки, он вдруг распознает самого себя «среди
других обликов: рисунки являют Генриху всю его жизнь, прошлую и
будущую; в них как бы сбывается сон, поразивший Генриха в начале
романа. Отшельник объясняет юноше, что книга написана на прован­
сальском языке: «Это роман, и описывается в нем чудесная судьба по э­
та, а также в разных отношениях представлено и прославлено поэтиче­
ское искусство». Следовательно, перед Генрихом тот апофеоз поэзии,
которым должен был стать сам роман «Генрих фон Офтердинген», как
писал Новалис Тику. Внутри самого романа завязываются сложнейшие
476

отношения между вымыслом и жизнью Оскар Уайльд сказал бы, что и
в представлении Новалиса жизнь подражает искусству. Однако поэти­
ческая мысль немецкого романтика глубже и богаче. Генрих не может
подражать в своей жизни роману, содержание которого остается для
него тайной: провансальский язык, язык поэзии , еще неведом Генриху.
Его судьба не повторяет романа, не задана и не предсказана, а разве что
предвосхищена многообразием поэтического вымысла, включающего в
себя и отдельную человеческую жизнь среди разных своих отношений
Русский романтик Жуковский подытожил эти отношения с достаточ­
ной отчетливостью: «Жизнь и Поэзия — одно».
Провансальский роман — тайна для Генриха также и потому, что
конец романа отсутствует. Этим обстоятельством предвосхищена судьба
самого Новалиса: роман «Генрих фон Офтердинген» тоже не дописан
до конца.

НОЧНЫЕ БДЕНИЯ БОНАВЕНТУРЫ
Роман «Ночные бдения Бонавентуры» вышел в свет в издательстве
Динемана с двойной датой: 1804 — 1805. Следует иметь в виду, что имя
Bonaventura как бы включается в название книги, не будучи обозначе­
нием авторства. Установилась традиция переводить на русский язык
«Nachtwachen» как «Ночные бдения», хотя перевод «Ночные стражи»
был бы более точным. Среди возможных авторов романа фигурировали
Жан-Поль Рихтер, Клеменс Брентано, Э.Т.А. Гофман. Приписывали
авторство также Ф.Г. Ветцелю и Августу Клингеману.
А.В. Гулыгя привел убедительные аргументы, доказывающие, что ав­
тором романа был знаменитый философ Шеллинг, но вопрос об автор­
стве романа нельзя считать решенным до сих пор.

ПРОРОЧЕСТВО В ПАРОДИИ
(Традиция ночных бдений)
В четырнадцатом бдении автор-герой объясняется в любви, так ска­
зать, от противного: «Одно я знаю наверное: лютый враг парит с издев­
кой над землею, он -то и подбросил ей чарующую маску любви, и
теперь все дети человеческие рвут ее каждый себе, чтобы примерить ее
хоть на минуту. Видишь, и я, к сожалению, поймал ее; я перемигива­
юсь нежно с мертвой головой, которую она скрывает и, черт возьми,
желаю зачать с тобой дитя человеческое. О если бы не проклятая личи­
на, сыны земли наверняка сыграли бы шутку со Страшным судом,
приняв закон против народонаселения, и наш Господь или тот, кому
придет охота напоследок взглянуть на шар земной, к своему удивлению
не увидел бы на нем людей». В новелле В.Ф. Одоевского «Последнее
самоубийство», опубликованной сорок лет спустя, именно это и проис­
ходит. Не отдельный человек, а все человечество решает покончить с
собой, оно взрывает себя: «...разорванные громады Альпов и Шимбора-
зо взлетели на воздух, раздалось несколько стонов ... еще... пепел воз ­
вратился на землю... И все утихло .. и вечная жизнь впервые раская­
лась!»*
Новеллу В.Ф.Одоевского связывают с прогнозами Мальтуса, пред­
рекавшего человечеству голод от избыточного народонаселения, и автор
дает известные поводы для такого толкования: «...род человеческий
размножился; потерялась соразмерность между произведениями приро­
ды и потребностями человечества» (с.249). Но гораздо более убедитель­
ную мотивировку катастрофического самоистребления мы находым в
стихе Е. Боратынского: «И на земле уединенья нет». Сам В.Ф. Одоев­
ский пишет об «избранных жертвах жизни»: «... возвысив до небес дух
их, жизнь с насмешкой бросает их в середину толпы; здесь они чуже­
земцы, никто не понимает языка их — нет их привычной пищи, тер­
заемые внутренним гладом, заключенные в оковы общественных
условий, они измеряют страдание человека всею возвышенностию сво­
их мыслей, всею раздражительностию чувств своих ...тщетно рвутся они
к своей мнимой отчизне, — они издыхают, разуверившись в вере це­
лого бытия своего...»**
В начале восьмого бдения читаем: «Поэты безобидный народец со
*
В.Ф. Одоевский, «Последний квартет Бетховена», М, Московский рабо­
чий, 1987, с . 255.
** Тамже,с253
479

своими грёзами и восторгами... Но они свирепеют, как только осмели ­
ваются сопоставить свой идеал с действительностью... Они бы так и о с­
тались безобидными, если бы действительность выделила им свободное
местечко, где бы им не докучали, принуждая суетою и столпотворением
оглядываться именно на нее». В седьмом бдении автор-герой пишет
фразу, которая в контексте «Последнего самоубийства» могла бы про­
читываться как скрытая цитата: «... поистин е тщетно искал я хотя бы
клочок земли, где можно было бы преклонить голову. .» Особенно ра­
зительна перекличка «Последнего самоубийства» с надгробной речью,
посвященной новорожденному в «Ночных бдениях». В.Ф Одоевский
пишет. «.. . коварная жизнь является ему сперва в виде теплой материн­
ской груди, потом порхает перед ним бабочкой и блещет ему в глаза
радужными цветами; она печется о его сохранении и совершенном уст­
ройстве его души, как некогда мексиканские жрецы пеклись о жертвах
своему идолу».*
Бонавентура предостерегает читателя в седьмом бдении: «Прошу вас,
не доверяйте мнимому отблеску жизни на щечках младенца, это искус­
ство природы, которая, подобно заправскому врачу, придает на некото­
рое время приятную видимость набальзамированному телу...»
Общий корень «Последнего самоубийства» и «Ночных бдений» об­
наруживается в теме ничтожества.
В седьмом бдении читаем: «Увы! он жил только до рождения, так
счастье — это лишь надежда, не более; стоит надежде осуществиться, и
она разрушается сама собою». «Неумолимая жизнь вызывает человека
из сладких объятий нитожества», — отзывается В.Ф.Одоевский, у кото­
рого пророки отчаянья объявляют своим верным и неизменным союз­
ником все то же ничтожество.**
В языке русской прозы восемнадцатого — девятнадцатого веков
«ничтожество» и «ничто» синонимичны? «Ничто» — не столько тема,
сколько протагонист «Ночных бдений», если позволительно так выра­
зиться «Ничто» «Ночных бдений» и родственное ему «ничтожество»
«Последнего самоубийства» не дают никаких поводов говорить о ниги­
лизме их авторов, во всяком случае в русском смысле слова.
Русский нигилизм отличался не абсолютизацией «ничто», а тоталь­
ным отрицанием общепринятых ценностей. Отсюда эпатирующий стих
молодого Маяковского: «Я над всем, что сделано, ставлю Nihil». «Нич­
то» «Ночных бдений» — это пародийная модификация кантовской
«вещи в себе», сокровенное не в своем интимно-лирическом, а в агрес-
сивно-сокрушительном качестве, за которым таится пронзительно­
скорбная жалоба. Допустимо и сопоставление «ничто» с «бездной» Яко­
ва Бёме, сапожника-философа, неоднократно упоминаемого в «Ночных
бдениях». В.Ф. Одоевский входил в русский кружок любомудров, от­
талкивавшихся в своих оригинальных философских фантазиях от фило­
софии Шеллинга. В.Ф. Одоевский мог читать «Ночные бдения»,
догадываясь об авторстве Шеллинга, но даже если такая гипотеза не­
* В Ф Одоевский, «Последний квартет Бетховена», с 252
** Там же, с 252-253
480

достаточно обоснована, связь «ничто» «Ночных бдений» и «ничто­
жества» из «Последнего самоубийства» свидетельствует: «ничто» как
своеобразная диалектическая противоположность бытия во многих от­
ношениях определяло и шеллинговскую философию тождества, и его
же позднюю философию откровения.
Поэтический вариант «ничто» в «Ночных бдениях» предвосхитил,
выявил и довел до абсурда целые направления последующей литературы.
Наше дальнейшее изложение покажет, как цитируют «Ночные бдения»
и ссылаются на них авторы, по всей вероятности, не подозревавшие о
загадочном Бонавентуре-Крейцганге.
П.Я. Чаадаев, прозорливейший русский читатель Шеллинга, выска­
зал мысль, имеющую прямое отношение к пророческой функции
«Ночных бдений»: «И так как, вероятно, в странных видениях будуще­
го, которых были удостоены некоторые избранные умы, увидят тогда
главным образом выражение глубокого сознания безусловной связи
между эпохами, то поймут, что на деле эти предсказания не относятся
ни к какой определенной эпохе, но являются указаниями, касающими­
ся всех времен... так что факты, о которых говорят пророчества, будут
для нас тогда столь же ощутительными, как и самые факты увлекающих
нас событий»*.
В третьем бдении чиновный муж легкомысленной дамы назван ма­
рионеткой, причем вполне допустим перевод «кукла». Тема куклы и
марионетки — центральная тема «Ночных бдений», н о в данном случае
существенно другое.
Анна Каренина говорит о своем чиновном супруге: «Это не мужчи­
на, не человек, это кукла!.. Это не человек, это министерская маши-
**
на»
Персонаж из третьего бдения не только назван марионеткой или
куклой: «... холодный праведник представляется мне автоматической
машиной смерти». В тринадцатом бдении мы прочитаем: «Мудро уст­
роено государство, предпочитающее налаженную машину смелому духу
в своих согражданах...» Заметное сближение с министерской машиной
Толстого! Если бы не эта текстуально-словесная зеркальность, от нас
ускользнула бы еще одна особенность третьего бдения уже на уровне
фабулы: в третьем бдении, по крайней мере, в миниатюре, намечен
сюжет, аналогичный сюжету «Анны Карениной», хотя легкомысленная
дама не наделена ни малейшим сходством с Анной Карениной, ее не ­
задачливый обожатель не имеет ничего общего с Вронским и разве
только супруг-марионетка, «автоматическая машина смерти», смахивает
на Алексея Александровича. В двенадцатом бдении читаем: «Ради сыт­
ного обеда заливаются соловьями поэты, философы измышляют систе­
мы, судьи судят, врачи исцеляют, попы воют, рабочие плотничают, и
государство дожирается до высшей культуры». «Жрать всем надо, вот
революция», — сразу же откликается на эту фразу Шерамур Лескова.***
*
П Я. Чаадаев, Статьи и письма, М, 1981, с 98 — 99
** JTН Толстой, Собр. соч , М, 1981, т 8, с 396
*** Н.С. Лесков, Собр соч, М, 1957, т 6, с 253
481

Между «Ночными бдениями» и лесковским «чрева ради юродивым»
затесалась деятельность Людвига Бюхнера и Якоба Молешотта, так на­
зываемых вульгарных материалистов, что отчасти очерчивает связую­
щие нити, не касаясь при этом художественной проблематики. В эту
традицию доморощенного при всех своих западных корнях русского
нигилизма вписываются и смердяковские сентенции «про неправду все
написано» и «стихи вздор-с», еще не расчлененные в своем таинствен­
ном предвосхищении из восьмого бдения: «Против стихов я тоже не
возражаю; они комичнейшая ложь...»*
Предварительная работа переводчика, естественно, включает в себя
поиски параллелей оригиналу в родной литературе, и меня могут обви­
нить в том, что я манипулирую моими личными переводческими заго­
товками, использую их, если не сказать, подтасовываю, фабрикуя про­
блему, либо не существенную, либо не существующую в действи­
тельности Однако, от примеров, приведенных мною, не так-то просто
отмахнуться. Параллели «Ночных бдений» с русской литературой при­
обретают вид цитат в условиях, когда цитирование исключено и с той и
с другой стороны. У нас нет никаких сведений о знакомстве русских
писателей девятнадцатого века с «Ночными бдениями». Следовательно,
невозможные, но реальные переклички «Ночных бдений» с русской ли­
тературой характеризуют не столько русскую литературу, сколько сами
«Ночные бдения». Личность автора нам неизвестна, однако книга п о­
зволяет представить круг его чтения. Проблема состоит в том, что ре­
минисценции из книг, которые автор должен был читать, в принципе
аналогичны в художественной ткани его книги вышеприведенным пе­
рекличкам с книгами, ненаписанными в эпоху, когда писались «Ноч­
ные бдения».
В девятом бдении читаем: «Номер 2 и номер 3 — философские ан­
типоды, идеалист и реалист; один воображает, будто у него стеклянная
грудь, а другой убежден, будто у него стеклянный зад, и никогда не от­
важивается присадить свое «я», что пустяк для первого, который зато
избегает морального созерцания, тщательно прикрывая себе грудь»
Обратимся к блистательной новелле Сервантеса «Лиценциат Видриера»
«Несчастный вообразил, что он сделан из стекла, а потому, когда к не­
му подходили, кричал страшным голосом, прося и умоляя вполне ра­
зумными словами и доводами к нему не приближаться, иначе он ра­
зобьется, ибо он действительно и на самом деле был не как все люди, а
от головы до пят из стекла».**
Вряд ли перед нами простое совпадение. Тогда, спрашивается, что
это: цитата, реминисценция или заимствование. В «Ночных бдениях»
весь казус иначе акцентирован в духе немецкой спекулятивной фило­
софии: перед нами драма идеалиста и реалиста. Но лиценциат Видрие­
ра тоже философ, он располагает «вполне разумными словами и дово­
дами». Он только раздваивается в «Ночных бдениях», где виртуозно ра­
зыгрывается основополагающая тема двойника и антипода. С другой
* Ф М. Достоевский, Собр. соч , М, 1958, т.9, с. 159, там же, с. 281
** Мигель д е Сервантес, Назидательные новеллы, М-Л, 1959, с . 58.
482

стороны, идеалист со стеклянной грудью и реалист со стеклянным за­
дом — не две ли ипостаси самого Крейцганга, столь хрупкого и безза­
щитного при всей своей интеллектуальной агрессивности? Отсюда один
шаг до вывода: Крейцганг — романтическая модификация лиценциата
Видриеры, его зеркальное отражение в другой эпохе. Будущий лицен­
циат Видриера отказывается назвать своих родителей, Крейцганг назы­
вает их, пусть все равно не по именам, лишь в последнем бдении. Ли­
ценциат Видриера сохраняет статус мыслителя лишь в качестве бе ­
зумца; исцелившись, он вынужден поступить на военную службу.
Крейцганг — философ и поэт лишь в сумасшедшем доме, в действи­
тельной жизни он ночной сторож. В гневных монологах Крейцганга на
все лады варьируется финальная филиппика лиценциата Видриеры: «О
столица, столица! Ты делаешь своими баловнями наглых попрошаек и
губишь людей скромных и достойных: ты на убой откармливаешь бес­
стыдных шутов и моришь голодом людей умных и застенчивых».*
Если признать новеллу Сервантеса истоком «Ночных бдений», то
исток не нанесен на карту повествования, чье дальнейшее течение сна­
чала отражается в своем необозначенном истоке, который потом начи­
нает отражаться в надвигающемся устье, обнаруживая смысл, выходя­
щий за пределы сервантесовского замысла. Крейцганг — не просто ли­
ценциат Видриера, переселенный в другую эпоху. Образ Крейцганга
иначе функционирует.
Если новелла Сервантеса образует условный исток «Ночных бде­
ний», наследие Шекспира составляет их фон. Это тем более примеча­
тельно, что собственно шекспировская проблематика почти не сопри­
касается с проблематикой книги. Автор постоянно взывает к Шекспи­
ру, заклиная его дух и его духов с одной целью: доказать, что «все
всего-навсего театр» (четырнадцатое бдение). Уже во втором бдении
появляются макбетовы ведьмы или макбетовы духи, но их единст­
венное назначение продемонстрировать свою иллюзорность и поддель­
ность, они больше ничего не предвещают и не возвещают. Упоминают­
ся пузыри, но не пузыри земли, как у Шекспира и Блока, а пузыри
воздуха, более невещественные.
Автор возвращается к «Макбету» и в пятом бдении, где кровавый
призрак Банко знаменательно соотносится с чарующим образом воз­
любленной, предвещая герою метафизическую казнь бессмертием, от
которой был избавлен даже сам Макбет В четвертом бдении автор
предпочитает видеть в человеческой жизни шекспировскую трагедию,
но тут же на первый план выдвигается «трагическая шутка и такие шу­
ты, как в «Короле Лире», поскольку только им хватает дерзости, чтобы
издеваться en gros без всяких околичностей над человеческой жизнью в
целом». Автор тут же примешивает к повествованию прямую театраль­
ную полемику, осмеивая добряков комедиографов, которые способны
сделать невыносимой человеческую жизнь. Так в первом бдении ноч­
ной сторож восхищался искусством священника, изображавшего дьяво­
ла «в смелом стиле, от которого так далеки потуги современного черта».
* Там же, 1959, с.78.
483

В двенадцатом бдении роль короля Лира упоминается уже в связи с
«комическими нюансами», порожденными пристрастием современной
сцены к правдоподобию, а оно то и есть тотальная фальшь. Шут явно
привлекает автора и в чисто театральном смысле как маска и амплуа,
хранящее неподдельную театральность.
В восьмом бдении грядущий упадок человеческого рода он уподоб­
ляет упадку театра: «... любовь, дружба, верность исчезнут с теат­
ральных подмостков, устаревшие, как ныне устарели шуты». В четвер­
том бдении автор едва ли не разделяет горечь своего героя, принадле­
жащего «к неизменному набору итальянских масок, которые не сходят
со сцены». В этом автор смыкается с Карло Гоцци, обвинявшим Голь­
дони в том, что тот разрушил commedia dell'arte, честь и славу итальян­
ского театра, заменив ее «скучной, слезливой, чуждой духу нашей
страны ублюдочной драмой».*
В этом контексте само имя Венеции, этой сферы Гоцци, имеет для
автора обаяние, что подтверждает пятнадцатое бдение: «Деревянный
скоморох смотрел на меня при этом доверительно, и я почувствовал к
нему влечение, как будто встретил друга. «Парнишка вырезан в Вене­
ции», — сказал кукольник». Маска в «Ночных бдениях» отождествляет­
ся с марионеткой. Склонный видеть в живых людях лишь марионеток,
автор подчеркнуто противопоставляет им доподлинных марионеток по
эстетическим и нравственным соображениям: «Когда я еще управлял
марионетками, у меня был царь Саул, и на него до последнего волоса
походил мой незнакомец всеми своими манерами — те же деревянные
механические движения, тот же стиль каменной древности, которым
труппы марионеток рознятся от живых актеров, не умеющих даже уме­
реть, как следует, на сегодняшней сцене» (бдение четвертое).
А в пятнадцатом бдении Крейцганг говорит о шуте, вырезанном в
Венеции: «... после Офелии он был единственным существом в мире,
которое я действительно любил». Вновь перед нами предвосхищение,
хотя и не столь отдаленное: через каких-нибудь пять лет будет написа­
на статья Клейста «О театре марионеток», в которой Клейст восхищает­
ся физической или метафизической грацией куклы.
Однако истинным средоточием шекспировских и вообще театраль­
ных пристрастий автора остается шутовство. В четвертом бдении брат,
наделенный сердцем, он же дон Хуан, герой следующего бдения, вы­
сказывается без обиняков: «... все это, в конце концов, не более, чем
фарс, где, в сущности, один только шут играет разумную роль именно
потому, что для него фарс — не более, чем фарс». Так шут становится
центральной фигурой «Ночных бдений». В роли шута охотно выступает
сам Крейцганг, правда, это шут, который не столько смешит, сколько
насмехается, за что жестоко платится. Он любит Шекспира за его тра­
гические шутки, так как история для него — великая трагикомедия. В
этой связи на страницах книги вновь возникают интригующие предвос­
хищения и переклички.
В девятом бдении, в монологе безумного творца «секунда, названная
* Carlo Gozzi, Unnutze Erinnerungen, Leipzig, 1986, p.99
484

золотым веком» не может не напомнить русскому читателю «Сон
смешного человека» Достоевского. Проблема гораздо шире отдельной
цитаты.
Сам смешной человек, задумавший самоубийство и вместо этого
увидевший золотой век во сне, — то ли соавтор, то ли герой «Ночных
бдений». Ему вторит Блок: «Мы, художники, у которых «золотой век» в
кармане».*
В том же монологе безумного творца читаем: «Допустим, я предос­
тавляю этой твари умирать и снова умирать, всякий раз вытравляя ис­
корку самосознания, чтобы этому существу воскресать и колобродить
вновь и вновь? В конце концов, это мне тоже наскучит, ибо не может
не утомить фарс, повторяющийся вновь и вновь». Здесь предвосхищено
не только «вечное возвращение» Ницше. В «Бесах» Достоевского Ки­
риллов говорит: «Кончился день, оба померли, пошли и не нашли ни
рая, ни воскресения. Не оправдалось сказанное. Слушай: этот человек
был высший на всей земле, составлял то, для чего ей жить. Вся планета
во всем, что на ней, без этого человека — одно сумасшествие. Не было
ни прежде, ни после ему такого же, и никогда, даже до чуда. В том и
чудо, что не было и не будет такого же никогда. А если так, если зако­
ны природы не пожалели и этого, даже чудо свое не пожалели, а заста­
вили и его жить среди лжи и умереть за ложь, то, стало быть, вся пла­
нета есть ложь и стоит на лжи и глупой насмешке. Стало быть, самые
законы планеты ложь и диаволов водевиль. Для чего же жить, если ты
человек?»**
Фарс и водевиль могут замещать друг друга как равноценные вари­
анты. Признаюсь, при переводе «Ночных бдений» я неоднократно от­
казывался от «водевиля», чтобы не впадать в тон Достоевского. Впро­
чем, аналогия очевидна так или иначе. Что же касается фарса, то в
пятнадцатом бдении читаем: фарс (eine Posse) может легко революцио­
низироваться до серьезной трагедии». Подобное сопоставление фарса и
трагедии мы встречаем в работе Карла Маркса «Восемнадцатое брюме­
ра Луи Бонапарта» (1852 г.), правда, у Маркса не фарс революционизи­
руется до трагедии, а трагедия опускается до фарса: «Гегель где-то от ­
мечает, что все великие всемирно-исторические события и личности
появляются, так сказать, дважды. Он забыл прибавить: первый раз в
виде трагедии, второй раз в виде фарса».***
Где фарс, где шутовство, там смех. В пятнадцатом бдении мы най­
дем настоящий гимн смеху, хотя происхождение смеха приписывается
дьяволу (опять-таки «диаволов водевиль»). Тут нельзя не вспомнить
«Сущность смеха» Шарля Бодлера, опубликованную через пятьдесят лет
после «Ночных бдений», в 1855 г.: «Комическое достойно порицания,
экэкэкэк
это стихия дьявольского происхождения».
Один проклятый поэт приводит за собой другого. Бросается в глаза
* А.Блок, Соч в двух томах, М, 1955, т.2, с. 144.
** Ф.М.Достоевский, Собр. соч., М, 1957, т 7 , с , 643,
*** К.Маркс и Ф.Энгельс, Соч , М, 1957, т.8, с. 119.
**** Baudelaire, Oeuvres complets, Editions Gallimard, 1961, p.978
485

родство между «Ночными бдениями» и «Песнями Мальдорора» Лот-
реамона. Такой, например, пассаж из «Песен Мальдорора» вполне до с­
тоин Крейцганга: «Однако, человек во все века воображал себя краси­
вым. Я же полагаю, что человек мнил себя красивым лишь из
себялюбия, а на самом деле он совсем не красив и сомневается в собст­
венной красоте, иначе почему с таким презрением он созерцает лицо
себе подобного?»*
В текст Лотреамона вполне органично вписалось бы такое призна­
ние из пятнадцатого бдения: «Молодчик моего пошиба, весь состоящий
из ненависти и злобы, и, в отличие от прочих детей человеческих, как
бы родившийся не из материнского чрева, а скорее из беременного
вулкана, мало предрасположен к любви». Герой «Ночных бдений»
«впервые почувствовал в сумасшедшем доме что-то вроде любви к лю­
дям и всерьез обдумывал планы осуществить вместе с окружающими
дураками Платонову республику». Мальдорор отвечает на это такой ре­
пликой: «Великое всемирное человеческое братство есть утопия, дос­
тойная посредственнейших умов»**
В промежутке между маркизом де Садом и Лотреамоном в «Ночных
бдениях» вырисовывается проблема самоистязанья в отчаянье, выдаю­
щем себя за человеконенавистничество. Не случайно перед лицом по­
весившегося поэта Крейцганг замечает: «... взрыв смеха заканчивается
слезами...» В десятом бдении встречается «старый глубокомысленный
человеконенавистник». Он отдает ночному сторожу ребенка, чья мать,
согрешившая монахиня, должна быть замурована заживо. Этого доста­
точно, чтобы старый человеконенавистник боялся задушить ребенка «в
припадке человеколюбия». Ночной сторож отдает ребенка отцу. Такое
человеконенавистничество неожиданно соотносится с характером Урса
из «Человека, который смеется» Виктора Гюго (1869 г.): «Урс был ми­
зантроп и, чтобы подчеркнуть свою ненависть к человеку, сделался
фигляром».***
В романе Гюго причуда мизантропа проявляется в том, что он спа­
сает замерзающих детей. И у Лотреамона и у автора «Ночных бдений»
человеконенавистничество — изнанка сострадания и любви. В пятна­
дцатом бдении человеконенавистничество прямо проистекает из любви
«Со дня моего рождения не замечалось во мне большего негодования,
бешенства, человеконенавистничества, чем в это мгновение, когда я,
разъяренный, пишу тебе, что я тебя люблю...»
Четырнадцатое бдение насыщено Шекспиром. Герои недаром назы­
вают себя Гамлетом и Офелией, хотя трагическая ситуация шекспиров­
ских Гамлета и Офелии не повторяется в их взаимоотношениях. Мучи­
тельной проблемой для них становится не жизненное наполнение роли,
а сама роль, как истинное содержание человеческой жизни.
Вспомним «Истину масок» Оскара Уайльда, вспомним самоубийство
его героя, стремящегося доказать, кому посвящены сонеты Шекспира
*
Lautreamont, Pierre Seghers, editeur, Paris, 1960, p4 5
** Lautreamont, Pierre Seghers, editeur, Paris, 1960, p4 7
*** В.Гюго, «Человек, который смеется», Гос уч . -п ед. изд. МССР, 1954, с , 26
486

(«Портрет мистера W.H.»). Героиня четырнадцатого бдения жертвует
собой, разыгрывая роль роли, как дурную бесконечность мнимого, что
лишь усугубляет подлинную любовь и нежность в беспросветной н е­
прикаянности.
Роли Гамлета и Офелии предписывают безумие, и вся тема сума­
сшедшего дома дана в «Ночных бдениях» под знаком роли. В тексте
изобилуют прямые и скрытые цитаты из «Гамлета». Принц датский у
Шекспира вовлекает в действие театр и на этой вовлеченности основы­
ваются в значительной степени «Ночные бдения», изобилующие вполне
театральными монологами Крейцганга, в конце концов, сами представ­
ляющие собой не что иное, как монолог. В первой сцене пятого акта
«Гамлета» могильщик по-своему, по-шутовски, то есть мудро объясня­
ет, почему Гамлета посылают в Англию: там все сумасшедшие, как он,
и его безумие не будет заметно. Эта мысль, распространенная на весь
мир, цитируется в девятом бдении: «Так и во всеобщем сумасшедшем
доме, из окон которого выглядывает столько голов, частично или впол­
не безумных; и в нем построены уменьшенные сумасшедшие дома, по ­
тому что дураки бывают разные». Невозможно тут же не привести
цитату из герценовского «Доктора Крупова» (1847 г.): «... и все осталь­
ные — юродивые, только на свой лад, и сердятся, что Лёвка глуп по-
своему, а не по их».*
Полоний говорит о Гамлете: «Хотя это безумие, однако в нем име­
ется метод» (допустим перевод «система», акт 2, сцена 2). «Ночные бде­
ния» буквально вращаются вокруг безумия, как единственно возможной
философской системы: «В этой дурацкой каморке я лежал, замкнув­
шись, как сфинкс в пещере, с моей загадкой, и мне уже открывался
счастливый путь к настоящему безумию, к единственной устойчивой
системе, именно потому, что ежедневно у меня был повод сопоставить
результаты этой всеобщей школы с достижениями отдельных лиц». В
число таких достижений вписывается монолог безумного творца из д е­
вятого бдения, достойно предваренный бдением восьмым: «... а чело ­
век, в конце концов, должен будет возомнить себя Богом или, по
меньшей мере, вместе с идеалистами и мировой историей творить п о­
добную маску». Кажется, вот-вот прозвучит если не в прологе к траге­
дии «Человек», то в самой трагедии кирилловское «если нет Бога, то я
Бог».**
Для автора «Ночных бдений вполне естественно назвать Шекспира
«вторым творцом» в четырнадцатом бдении, но и вся книга зиждется на
вопросе, кто же первый: Творец истинный или творец безумный, вновь
появляющийся в конце четырнадцатого бдения, чтобы «со значением»
приложить палец к губам над мертвой Офелией.
Проблематика «второго творца» вовлекает в наше исследование на­
шего старшего современника Хорхе Луиса Борхеса: «История добавля­
ет, что накануне или после смерти он предстал перед Господом и
обратился к Нему со словами: — Я, бывший всуе столькими людьми,
* А.И .Герцен , Соч., М, 1955, т.1, с 356-357
** Ф.М .Достоевский, Собр,соч ., М, 1957, т.7, с.641 .
487

хочу стать одним собой. — И глас Творца ответил ему из бури: — Я то­
же не Я. Я выдумал этот мир, как ты свои созданья, Шекспир мой, и
один из призраков моего сна — ты, подобный Мне, который суть все и
никто» *
Концовка борхесовского этюда опять уводит нас к истоку, то есть к
Сервантесу.
На вопрос, кто самый счастливый человек в мире, лиценциат Вид-
риера отвечает: «Nemo (никто)».315*
Двусмысленность латинской грамматической конструкции позволяет
совместить два противоположных значения: «никто не счастлив», и
«некто Никто счастливейший». Так у нового Бонавентуры «Ночных
бдений» и у Борхеса «некто Никто (или Ничто)» — Творец. Для Борхе­
са, несомненно , знакомого с так называемым апофатическим богосло­
вием, как, вероятно, и для нового Бонавентуры, это не означает атеиз­
ма* Творец — Никто, ибо нельзя сказать, кто Он. Автор «Ночных бде­
ний» проявляет своеобразную последовательность, распространяя свою
художественно-философскую концепцию даже на свое авторство И
Бонавентура и Крейцганг — лишь маски, за которыми истинный тво­
рец. Никто или Ничто. Проблема авторства сохраняет при этом ис­
торический интерес, но с точки зрения искусства книга навсегда оста­
нется анонимной, поскольку анонимность — действенная предпосылка
ее художественного бытия.
Необъятная эрудиция, поднятая Борхесом до творческого метода,
попросту обязывала его знать и «Ночные бдения», к тому же весьма
популярные в двадцатом веке в интеллектуальных кругах. Тем не менее,
именно парадоксальные идеи Борхеса, написавшего новеллу под мно­
гозначительным названием «Пьер Менар, автор Дон Кихота», приобре­
тают особую актуальность в связи с «Ночными бдениями»: для Борхеса
цитировать Бонавентуру все равно что для Бонавентуры цитировать
Борхеса; несущественно, кто кого цитирует, существенна непрерыв­
ность фантасмагорической традиции, обретающей будущее в прошлом
и прошлее в будущем.
В десятом бдении мы встречаем прямо-таки борхесовские формули­
ровки: «... я мысль мысли, грёза грёзы...» Офелия в четырнадцатом б де­
нии, тоскующая по собственному «я», вспоминает бога древних, по
имени Сон: «Я готова предположить, что человек — тоже такой бог»
Эта линия восходит к «Буре» Шекспира: «У грёзы и у нас один состав,
и маленькая жизнь людская сном окружена» (акт 4, сцена 1)
Даже в житейском плане автор «Ночных бдений» предпочитает сны
«...действия людей в высшей степени будничны, и разве что их снови­
дения представляют некоторый интерес».
В «Ночных бдениях» так рассуждают ночные сторожа и поэты. Мы
уже не удивимся, когда прочтем у Андре Бретона в «Манифесте сюр­
реализма» (1924 г.): «Рассказывают, что перед тем, как заснуть, Сен-
Поль-Ру заботился о том, чтобы на двери его дома в Камаре, вывеши­
* Хорхе Луис Борхес, Проза разных лет, М, 1984, с 232
** Мигель д е Сервантес, Назидательные новеллы, М-Л, 1959, с 72
488

валось объявление, на котором можно было прочитать: «Поэт работа-
*
ет».
Этому культу сна в «Ночных бдениях» противопоставлена явь, тоже
шекспировская. Гамлет говорит: «Человек может поймать рыбу на червя,
который поел короля, и поесть рыбы, которая питалась этим червем»
(акт 4, сцена 3, перевод М.Лозинского). Апология жизни в двенадцатом
бдении проникнута этой мыслью, которая возвращается в шестнадца­
том последнем бдении с прямой ссылкой на Гамлета: Явь и Сон совпа­
дают в уничтожении.
Если, не убоявшись некоторого метафорического схематизма мы у с­
танавливаем, что исток «Ночных бдений» — новелла Сервантеса, что их
фон — цитаты, аллюзии и реминисценции из Шекспира, то, продолжая
наши изыскания, мы можем утверждать: перспектива «Ночных бдений»
дантовская. Прямые ссылки на Данте в тексте относительно редки, но
каждая из них не просто весома, она пронизывает всю книгу. При этом
характерно, что речь идет только о дантовском аде. «Чистилище» и
«Рай» демонстративно вынесены за скобки. Дантов «Ад» прорывается в
первом же бдении. Пытаясь обратить умирающего вольнодумца, свя­
щенник «живописует потустороннее... но не денницу прекрасного но ­
вого дня ... нет, это адский Брейгель, с пламенем, с безднами, со всей
ужасающей дантовской преисподней». Едва ли не более знаменательно
упоминание Дантова ада в девятом бдении. Сумасшедший удерживает в
себе все жидкости, чтобы не вызвать всемирного потопа: «Радикально
излечил бы его Дантов ад, через который я веду его теперь ежедневно и
погасить который он вознамерился вполне серьезно». По-видимому, не
случайно эта ссылка на Дантов ад имеет место в девятом бдении. В аду
Данте девять кругов, и Бонавентура — Крейцганг уподобляется Верги­
лию, проводнику Данте в Преисподней и в Чистилище (рай для про­
водника закрыт). Так выявляется пародийная знаменательность обоих
имен: Bonaventura («Благое Грядущее», или «Благая Участь») и Крейц­
ганг («Перекресток») — имя найденыша, найденного на распутье, и в
то же время в десятом бдении «крестовый ход», крытая галерея в мона­
стыре: «Я прошел по могилам через крестовый ход» (так называемая
непереводимая игра слов: «Kreuzgang ging... durch den Kreuzgang»)
Благодаря взаимопроникновению этих смысловых нюансов, компози ­
ция книги, на первый взгляд, причудливо фрагментарная, обретает н е­
ожиданно стройность и строгость, почти ригористическую. Выстраива­
ется архитектоническая иерархия, в которой четко локализованы и шу­
товской страшный суд из шестого бдения, и зловещий аналог
Чистилища, монастырь, где заживо замуровывают и рай, великий н е­
бесный пантеон, где должна царить «лишь красота да боги». Правда, в
книге некому созерцать «Любовь, движущую солнцем и другими звез­
дами»; в «Ночных бдениях» участвует лишь Данте-поэт, а не Данте-
персонаж; перед новым Вергилием — Бонавентурой — Крейцгангом на
пути в рай возникает преграда, несуществующая и тем более непреодо­
*
Ecrits sur Part et manifests des ecrivams francais Antologie, Moscou, 1981,
p.404
489

лимая. С помощью Данте композиция книги монументально очерчена
в четвертом бдении: «...что такое жизнь, если не акт первый, то есть ад
в Божественной Комедии, через которую человек проходит в поисках
идеала». Интересно, что «Божественная Комедия» вопреки подлинному
смыслу своего названия (произведение с благополучным концом) и
здесь трактована театрально в духе книги, увенчивая период, в котором
Шекспир сочетается с Аристофаном. В десятом бдении новый Уголино,
самоубийца-поэт, противопоставляет себя слепому старому Уголино,
топтавшемуся в своей тюрьме, так как «жизнь в нем еще яростно боро­
лась, не давая ему отойти». Для поэта весь так называемый мир — ве­
личайшая голодная тюрьма, и он рад случаю добровольно покинуть ее
«... я смело иду навстречу Тебе, Бог или Ничто». Ничто — ключевое
слово книги. Идеал, ради которого человек проходит ад этой жизни,
отождествляется с Ничто. Такова потусторонняя перспектива. Истори­
ческая перспектива человечества в глазах Крейцганга столь же безна­
дежна.
В своей филиппике против будущего Крейцганг дает сжатый кон­
спект современных антиутопий, и ему нельзя отказать в проница­
тельности. Он предвидит крайности моделирования и программирова­
ния, отталкиваясь от Фихте: «... желторотые ученики будут приобретать
специальность «творец мира», как теперь они дотягивают пока всего
лишь до творцов «я». Экологические опасности и освоение космоса не
ускользают от его наблюдательного взора: «Обновителей природы раз­
ведется не меньше, чем у нас часовщиков, завяжется корреспонденция
с луною, откуда мы уже сегодня получаем камни». Ничтоже сумняшеся,
автор с ошеломляющей меткостью начинает цитировать уже не книги,
не написанные в его время, а самое историю: «... сумасшедшие дома
будут строиться только для разумных; врачи будут искореняться в госу­
дарстве как вредители, которые изобрели средство, предотвращающее
смерть; грозы и землетрясения будут организовываться с такой же лег­
костью, как нынешние фейерверки». Автор обнаруживает у себя пол­
номочия пророка, но даже антиутопии, пародийные сами по себе, даже
историю, пародирующую самое себя, он продолжает пародировать,
подводя нас к нашей главной проблеме: как соотносится пророчество с
пародией?
Эта проблема заставляет нас пристальнее вглядываться в историчес­
кую ситуацию, при которой писались «Ночные бдения». Распространя­
лось разочарование в достижениях французской революции, в которой
автор не без горечи усматривает механические ужимки марионеток:
«...деревянное общество застучало внутри при ходьбе, как будто от не­
чего делать устраивало французскую революцию». Крупнейшим собы­
тием интеллектуальной жизни стало крушение рационалистического
вольнодумства. Автор уделяет ему много внимания в первых бдениях,
посвященных смерти вольнодумца, чьим прообразом прямо назван
Вольтер. Очевидно сочувствие ночного сторожа к его немой стойкости,
однако демонстративная немота умирающего настораживает. Остается
открытым вопрос, молчит ли он от предсмертного бессилия или пото­
му, что ему нечего сказать. Многое свидетельствует за второе предпо­
490

ложение. Сам ночной сторож, верный своему духу противоречия, про­
являет характерный антискептический скептицизм, романтически ин ­
тонированный: «В это мгновение я не сомневался в его вечности, ибо
только для конечного существа невыносима мысль об уничтожении,
тогда как бессмертный дух принимает его бестрепетно». Соблазнитель­
но было перевести слово «Fortdauer», переведенное, как «вечность», до ­
ходчивости ради, архаическим «непреходимость». «Закон всеобщей
непреходимости существ» упоминает Чаадаев.*
Во втором бдении ночной сторож допускает, что покойник во сне
посмеивается над своими прежними чудачествами, опровергнутыми
Потусторонним. А в шестом бдении уже без обиняков говорится:
«Свободомыслие в наши дни — синоним недомыслия». В двенадца­
том бдении введен курьезный образ эпигона во плоти, у которого «нос
Канта, глаза Гёте, лоб Лессинга, рот Шиллера и зад нескольких знаме­
нитостей сразу». Соответственно, он обзаводится башмаками Канта,
шляпой Гёте, париком Лессинга и ночным колпаком Шиллера. В этом
перечне для нас особенно важны лоб Лессинга и парик, неизбежные
атрибуты рационалистического просветительства, представителем кото­
рого Лессинг был, хотя его и нельзя назвать вольнодумцем. В четвертом
бдении, где жизнь Крейцганга представлена в гравюрах, современники
должны были сразу улавливать пародийный намек на Лессинга во фра­
зе: «Какие бы соображения не возникли у кладоискателя по поводу его
находки, гравюра отнюдь не показывает нам их, так как художник ос­
тался верен своему искусству, ни в чем не преступая его границ». Перу
Лессинга принадлежал знаменитый труд «Лаокоон, или о границах по­
эзии и живописи». Пародия на Лессинга распространяется в «Ночных
бдениях» на все упоминания Лаокоона, когда в тринадцатом бдении,
где пародируется и Винкельман, с которым Лессинг полемизировал, и
вообще культ античности, свойственный Веймарскому классицизму
(Лаокоон сопоставляется о Калибаном), и когда Лаокооновой змеей
именуется могильный червь. Лессинг написал еще один труд «Эрнст и
Фальк. Беседы для вольных каменщиков», пытаясь внести ясность в га­
дательную, запутанную литературу о масонстве. Не исключено, что сар­
кастические выпады против масонства в «Ночных бдениях» тоже
восходят к Лессингу или даже метят в его легковерное просветительст­
во. В шестнадцатом бдении Крейцганг отваживается высказаться о ма­
сонах так: «Чем надежнее владеет собой человек, тем нелепее пред­
ставляется ему все таинственное и сверхъестественное от масонского
ордена до мистерий иного мира». В десятом бдении вольными камен­
щиками названы те, кто замуровывает монахиню заживо. Антимасон-
ские пассажи «Ночных бдений» достаточно остры по тем временам
Быть может, резонные опасения за их последствия были той личной
причиной, которая побудила автора засекретить свое авторство. В о б­
ществе тогда ходили слухи о могуществе масонов и об их мсти­
тельности. С.Т. Аксаков вспоминал, как в молодости имел неосторож­
ность позабавиться невинной мистификацией в масонском стиле и как
* П.Я. Чаадаев, Статьи и письма, М, 1987, с 157
491

друг предостерегал его: «Мартинисты — те же масоны. Если они узнают
твой обман — ты пропал».*
В пятом бдении есть еще одно схождение с Лессингом и не только с
ним: «... на мраморной доске покоился тот самый бледный образ, н е ­
движный, в дремоте, подле каменного гения смерти, чей опрокинутый
факел касался ее груди». Лессинг был автором проникновенного иссле­
дования «Как древние изображали смерть». Лессинговские веянья чув­
ствуются в романтических «Гимнах к ночи» Новалиса: «Прекрасный
отрок тушит лампу в срок». Гений смерти с опрокинутым факелом в
«Ночных бдениях» — общий памятник просветительству и романтизму.
Автор «Ночных бдений» принял за всеобщий прецедент крушение ра­
ционалистического просветительства, вероятно, много для него зна­
чившего. Пережив этот опыт, он уверился, что все духовные движения
обречены. Не обольщается он и насчет романтизма, вошедшего ему в
плоть и кровь. Со скрежетом зубовным он принимается пародировать
романтизм, действительно, предугадывая «романтический закат» (Бод­
лер). Эпигон в лессинговском парике уже чихает, как Тик, этот кори­
фей романтизма, но наиболее зловещую пародию на романтизм пред­
ставляют собой «Ночные бдения» в целом. Даже своим заглавием они
пародируют «Гимны к ночи» Новалиса. Новалисовская Ночь «Nacht»
превращается у Бонавентуры в «nicht» или в «Nichts» (Ничто). Русское
«Ночь — Ничто» лишь отчасти передает эту жуткую анаграмму. В
«Ночных бдениях» она неотвязна, как звуковое наваждение. В слове
«Nacht» слышится «nicht», в слове «Nichts» слышится «Nacht».
В гамлетовском «Sein oder Nichtsein» («Быть или не быть») слышит­
ся Nachtsein (ночное бытие), а вместо Nachtwachen в заглавии мере­
щится Nichtwachen («Бдения Ничто»). С той поры упоминания о
сумерках или о закате в немецкой традиции вольно или невольно, соз ­
нательно или бессознательно окрашиваются агрессивной бесцветностью
Ничто. Таковы «Сумерки кумиров» Ницше («Gotzendammerung») и
«Закат Европы» Шпенглера («Untergang des Abendlandes»).
«Ничто» является истинным действущим лицом «Ночных бдений».
Уже в первом бдении умирающий вольнодумец «смотрит спокойно в
пустоту Ничто». В шестом бдении Ничто — единственный итог все­
мирной истории. В четырнадцатом бдении герой во сне подходит к Ни­
что вплотную. Ничто выступает в самых неожиданных комбинациях и
сочетаниях. Среди них отчетливо прослеживается линия роли, маски,
грима: «Жизнь — лишь наряд с бубенчиками, облекающий Ничто». Па­
раллельно этой линии идет линия идеала. Когда в «Ночных бдениях»
говорится об идеалистах, имеются в виду приверженцы идеала, а не
философы, полагающие, что бытию предшествует сознание. Представ­
лены в книге эстетические идеалы. Это, прежде всего, идеал античной
красоты. Такова Коломбина в четвертом бдении, марионетка «на грани
идеального художественного совершенства». Античная Минерва в три­
надцатом бдении отделана «до высшей степени идеала». Антиутопия
восьмого бдения предполагает ситуацию модернизма и даже его фран­
* С.Т. Аксаков, Собр. соч ., М, 1955, т.2, с . 265.
492

цузские корни: «... они срисовывают лишь корчи, приняв безобразное
за идеал и взыскуя его, когда красота давно уже разделила участь фран­
цузской поэзии и объявлена пресной». Античный идеал затрагивает и
безрукую Венеру, так что автор вынужден предостеречь маленького ди ­
летанта: «Чего вы вообще хотите от каменной девы, которая в этот миг
превратилась бы для вас в железную, будь у нее настоящие руки для
объятья». Намек парадоксально совмещает «Илльскую Венеру» Мериме
и очерк Глеба Успенского «Выпрямила». У Венеры нет рук, у Минервы
нет головы, очередная модификация Ничто. В пятнадцатом бдении о б­
ронено замечание по поводу революционного террора: «Несправедли­
вость в том, что приводятся в исполнение такие противоестественные
приговоры, когда, например, настаивают на обезглавливании, а ника­
кой головы нет, одна деревянная видимость». Короткое замыкание
происходит, когда линия идеала пересекается с линией Ничто в точке
самоубийства. Автор «Ночных бдений» довольно щедр на самоубийства.
В пятнадцатом бдении директор конфискованного кукольного театра
вешается на облаке из театрального реквизита. В шестом бдении
«гениально пошутил только один юный насмешник, прежде уже ре­
шивший со скуки не переселяться в грядущее и застрелившийся теперь,
в последний час прошлого, чтобы на опыте убедиться, можно ли еще
умереть в это неопределенное мгновение между смертью и вос­
кресением». И этот эксперимент вписывается в искания Кириллова, ут­
верждавшего: «Время не предмет, а идея; погаснет в уме».*
Есть в книге и ложные самоубийства. Актер, умеренно буйствующий
на кладбище, чтобы вжиться в характер самоубийцы, — комический
предшественник Ипполита из «Идиота»: «пистолет не выстрелил»
(двенадцатое бдение), «но выстрела не последовало».**
Не удается самоубийство и Дону Хуану, брату, наделенному серд­
цем; он вечный узник Ничто, но он антипод гениально пошутившего
насмешника и поэта-самоубийцы, который в свою очередь выступает
как трагический двойник Бонавентуры-Крейцганга. Впрочем, само ­
убийство в «Ночных бдениях» нейтрализовано одним обстоятельством.
«После пьесы выступает «я», — лепечет умирающая Офелия. «Это Ни­
что», — отвечает Гамлет-Крейцганг. В зеркале он видит Ничто вместо
«я». Ставится еще один знак равенства: Ничто, совпавшее с Идеалом,
совпадает и с «я». Самоубийца, его двойник и антипод равны, так как
им нечего терять: нет смерти, так как нет жизни. «Свой же разум назы­
ваю я ничто», — писал П.Я. Чаадаев.***
В таком совпадении для меня немаловажный аргумент в пользу
шеллинговского авторства. Если Чаадаев и не читал «Ночных бдений»,
он внимательно читал другие работы Шеллинга, беседовал с ним, писал
ему, проник в сокровенные глубины его мысли. В этом пункте форми­
руется и существенное различие между «Лиценциатом Видриерой» и
«Ночными бдениями». В новелле Сервантеса повествование ведется в
*
Ф.МДостоевский, Собр. соч ., М, 1957, т.7, с.251.
** Ф.МДостоевский, Собр. соч., М, 1957, т.6, с.477.
*** П.Я.Чаадаев, Статьи и письма, М, 1987, с. 158.
493

третьем лице, «Ночные бдения» немыслимы без первого авторского ли­
ца. В «Лиценциате Видриере» действительность проблематична, но не
берется под сомнение как таковая. В «Ночных бдениях» проблема­
тичность распространяется на самое действительность и авторское «я»
необходимо, чтобы и его поставить под вопрос. В этом непосредствен­
но предшествовал «Ночным бдениям» роман Лоуренса Стерна «Жизнь
и мнения Тристрама Шенди». Просматривается некоторое родство с
афоризмами Лихтенберга, которого сближает с автором «Ночных бде­
ний» интерес к Хогарту, чья картина «Хвост» упоминается в «Ночных
бдениях» неоднократно. Однако анонимность автора обязывает при­
держиваться текста в поисках параллелей и взаимосвязей, а они тянутся
в другом направлении; «Ночные бдения», «Записки сумасшедшего»
Гоголя, «Записки из подполья» Достоевского, наконец, булгаковские
«Записки покойника». Все эти произведения объединяются первым ли­
цом автора. Сюда же вписывается «Сон смешного человека» и «Бобок»
Достоевского со своей кладбищенской мистерией.
В своем беспощадном осмеянии эпигонства «Ночные бдения» дос ­
тигают головокружительного своеобразия. Автор обладает захватываю­
щей, но и роковой для него самого способностью видеть зарождающее­
ся и еще не зародившееся движение духовной жизни в его предельной
потенции. Горькие уроки просветительства он переносит на романтизм,
и его иронические прогнозы сбываются. Та же участь постигает экс­
прессионизм, сюррелизм, экзистенциализм. И дело тут не только в
тщете литературных мод, всегда повторяющих друг друга хотя бы отчас­
ти. Автор затрагивает самую суть культуры, так как он мастер высокой
философской пародии, а пародия — это испытание действительности
возможностями. С пародией в поэзию вторгается проза, не проза жиз­
ни, а проза художественная, вращающаяся вокруг вопроса, заданного
еще Шекспиром: «Сап such things be?» («Бывает ли такое?»)*
Амброз Бирс озаглавил так сборник своих фантастических новелл
Вот откуда безраздельное господство прозы в «Ночных бдениях», где то
и дело упоминаются стихи, но нет ничего похожего на стихотворную
строку. С другой стороны, пародии всегда сопутствует некий идеал,
предполагаемая сумма всех возможностей, аннулирующих друг друга в
принципе, так что пародия распространяется и на идеал. Вырисовыва­
ется диапазон между Нечто и Ничто. В этот диапазон попадает все, хо­
тя прощупываются, прежде всего, точки, характерные для диапазона в
целом. Любое пророчество, особенно из тех, что сбываются, открывает
свой диапазон между Нечто и Ничто, между возможным и невоз­
можным, поэтому всякое пророчество соприкасается с пародией, что
относится даже к Апокалипсису, чьи пародийные элементы ждут своего
исследователя. «Ночные бдения» при всей своей мрачности не оказы­
вают на нас угнетающего действия, так как у них свой трагикомичес­
кий катарсис: преодоление непоправимого смехом, этим последним
проявлением свободы.
* W Shakespeare, Macbeth, act 3, scene 4
494

Г.А. Гофман
ЭЛИКСИРЫ ДЬЯВОЛА
Гофман называл «Эликсиры дьявола» романом особого рода. Первая
часть его вышла в свет отдельным изданием в сентябре 1815, вторая —
в середине мая 1816 года. Гофману не без труда удалось найти издате­
лей для нового сочинения, что объяснялось не просто стечением н е­
благоприятных обстоятельств, но и, в значительной степени, особен­
ностями самого романа.
В «Эликсирах дьявола» сосредоточились и причудливо переплелись
как раз те тенденции в творчестве Гофмана, которые настораживали и
даже шокировали современников. О произведениях Гофмана, как из ­
вестно, неодобрительно высказывались Гёте, Гегель, Людвиг Тик. Оче­
видно, это объяснялось не просто фантастическими мотивами, доста­
точно распространенными в тогдашней литературе, — с подобной точки
зрения роман Гофмана не был из ряду вон выходящим явлением Гоф­
ман откровенно использует здесь фабулу и сюжетные ходы романа
«Амброзио, или Монах» английского писателя Мэтью Грегори Льюиса
(Лондон, 1795). Немецкий перевод романа вышел в Лейпциге в 1797
году, и Гофман прямо-таки ссылается на него: в «Эликсирах дьявола»
этот роман читает Аврелия. Нетрудно уловить у Гофмана тйкже отго­
лоски «Романса о розарии» (этот неоконченный стихотворный роман
Клеменса Брентано называют католическим «Фаустом»). Встречаются и
отчетливые переклички с «Учениками в Саисе» и «Генрихом фон Оф-
тердингеном» Новалиса. Если бы Гофман написал просто страшную
сказку или роман ужасов, у него, по всей вероятности, было бы меньше
затруднений с изданием этого произведения. Видимо, издателей и по­
следующих критиков настораживал и даже пугал именно своеобразный
реализм романа.
Гофман всегда отличался вкусом к точной жизненной детали, выпи­
санной нередко со скрупулезной, почти натуралистической выпук­
лостью. Княжеская резиденция в романе определенно напоминала со ­
временникам веймарский двор, имитирующий в миниатюре замашки
просвещенного абсолютизма. Да и судьба Медардуса, при всех ее дем о­
нических перипетиях, остается судьбой одаренного, но безродного мо­
лодого человека, пытающегося любой ценой утвердить себя в аристо­
кратическом обществе. В этом смысле Медардус — прямой предшест­
венник стендалевского Жюльена Сореля, также избирающего для себя
церковную карьеру за невозможностью всякой другой; Медардус пред­
495

восхищает и некоторые черты бальзаковских героев, Люсьена Шардона
и даже Растиньяка, не говоря уже о «Подростке» Достоевского. Вместе
с тем было бы упрощением видеть в «Эликсирах дьявола» нравоописа­
тельный роман, лишь для интереса приправленный экскурсами в м ис­
тическое и сверхъестественное.
Прежде всего, сверхъестественное основывается на безупречно реа­
листических мотивировках. Психопатологическая линия в «Эликсирах
дьявола» прослеживается с наблюдательностью, достойной психиатра.
«Эликсиры дьявола» — это не только страшное родовое наследие, но и
роковая наследственность, вторгающаяся в жизнь отдаленных потомков
и помыкающая ими помимо их воли. Мотив генетического фатума
найдет дальнейшую разработку в литературе, начиная от произведений
Эмиля Золя до Уильяма Фолкнера. Именно зловещий натурализм при­
влекал к этому роману Гофмана широкого читателя и отвращал утон­
ченных ценителей, не позволяя признать себя безобидной фантастикой
и непреклонно обнажая то темное в человеческой душе, что веймар­
ский классицизм старательно замалчивал. Однако Гофман, в отличие от
своих последователей и продолжателей, не ограничивается устрашаю­
щей историей болезни, его поэтическая философия идет дальше. Гоф­
ман вводит в новейшую литературу тему двойника, подхваченную и
тщательно разработанную Достоевским. Для Гофмана человек свят в
своей уникальности, в своей неповторимости, даже если это неповто­
римость «преступления и наказания». Трагическая вина Медардуса и
Викторина в том, что они непрерывно присваивают, узурпируют лич­
ность и судьбу друг друга. В этом они верны своему предку, художнику
Франческо, попытавшемуся превратить святую Розалию в двойника
богини Венеры и погрешившему тем самым и против богини, и против
святой. Для Гофмана преступно и греховно подражание, дублирование,
имитация, как в творчестве, так и в собственной судьбе. Череда хищни­
ческих раздвоений виртуозно вплетена в художественную ткань романа,
обнаруживаясь в лейтмотивах и зеркальных повторах. Перед нами
двойник-лазутчик того безликого легиона, которым назвался бес, не ­
прерывно раздваивающийся и, согласно Евангелию, увлекающий в
бездну свиное стадо. Характерно, что искупительницей преступного ро­
да выступает в романе Аврелия-Розалия, истинная красота, спасающая
мир.
Под названием «Эликсир сатаны» роман впервые вышел на русском
языке в 1897 году, в переводе В. Л. Ранцова. Затем, в 1984 году,
«Эликсиры сатаны» вышли в серии «Литературные памятники» в пере­
воде Н. А. Славятинского. В настоящем издании вниманию читателей
предлагается третий перевод романа.
1 ...в монастыре капуцинов близ Б.... — Речь идет о Бамберге, в ок ­
рестностях которого находился монастырь капуцинов. Гофман посетил
этот монастырь в 1812 г., и монашеская жиз нь и католический ритуал
произвели на него большое впечатление, во многом предопределив за­
мысел романа. Гофман встретился там со старым монахом по имени
496

Кирилл, которого можно до известной степени рассматривать как про­
тотип отца Кирилла в романе.
Монашеский орден капуцинов отделился от ордена францисканцев
в 1528 г. Название происходит от длинного капюшона, пришитого к
темно-коричневой рясе (облачение капуцинов). Другим отличительным
признаком капуцина была окладистая борода. Подобно францискан­
цам, капуцины имели дело преимущественно с беднейшими слоями го­
родского и сельского населения. Они занимались также дипломати­
ческой деятельностью, представляя интересы католической церкви и
князей.
2 Святая Липа — монастырь в Восточной Пруссии, вблизи Кенигс­
берга. Название происходит от липы, на которой держалось изваяние
Девы Марии, считавшееся чудотворным. Около 1400 г. вокруг липы
была возведена часовня, разрушенная во время Реформации и восста­
новленная в 1619 г. В XVIII в. часовня стала монастырской церковью,
где имелось деревянное подобие старой липы со статуей Мадонны, а у
наружной стены тоже была статуя Мадонны — на каменном стволе,
увенчанном железной листвой. Гофман, вероятно, почерпнул сведения
об этом монастыре из трагедии Захарии Вернера «Крест на Остзее»
(1806), к которой он написал музыку.
Святой Бернард — Бернард из Клерво (1090 — 1153), богослов, один
из отцов католической церкви. Призывал духовенство к отказу от мир­
ских богатств, выступал против папских притязаний на светскую
власть, что нашло отражение в романе.
3 Святое семейство — Дева Мария и ее супруг Иосиф с младенцем
Христом.
...в
монастыре цистерцианок...
—
Орден цистерцианцев (цистер-
цианок) выделился из ордена бенедиктинцев в 1118 г. Осново­
положником ордена был Бернард из Клерво, бывший аббатом мона­
стыря Цистерциум близ Дижона во Франции (отсюда название). Орден
отличался строгой дисциплиной и установкой на мистический аске­
тизм.
В цистерцианских монастырях был особенно развит культ Девы Ма­
рии.
4 Праздник святого Бернарда — 20 августа, день смерти св. Бернарда
из Клерво.
5 «Слава в вышних Богу!» — слова ангелов, возвещающих Рождество
Христово (Лука, 2, 14). Включены в католическую мессу как песн опе­
ние.
6 ...настоятельница в митре и с серебряным пастырским посохом.
—
Митра — высокий головной убор из белого шелка, усеянный
драгоценными камнями, знак епископского достоинства, как и сереб­
ряный посох.
Этих знаков удостаивались также особо чтимые настоятели и на­
стоятельницы монастырей.
7 Я принял иноческое имя Медардус...
— День святого Медардуса
празднуется католической церковью 8 июня; учрежден в память святого
Медардуса, епископа Саленси, что в Пикардии. Имя «Медардус» в ро­
497

мане поэтически предопределяет особое отношение героя к святой Ро­
залии, так как епископ Медард учредил праздник роз, которыми увен­
чивали достойнейшую девицу в епархии.
8 Житие святого Антония.
—
Святой Антоний (250 — 356) — от ­
шельник из Египта, «отец монашества». По преданию, подвергался в
пустыне многочисленным искушениям дьявола.
9 День святого Антония — 17 января.
10 ...сам король Неаполитанский... — Один из анахронизмов, допу­
щенных в романе, действие которого происходит предположительно в
XVIII в. Королем Неаполитанским по воле Наполеона в 1808 г. был
провозглашен маршал Иоахим Мюрат. Он распорядился возобновить
раскопки Помпей, погребенных извержением Везувия в 79 г. н .э. Во
время раскопок, начатых в 1748г., были найдены также сосуды с вином,
сохраняемые по древнеримскому обычаю примесью терпентина, однако
за прошедшие века вино утратило свои качества.
11 Алтарь святой Розалии.
— Святая Розалия, покровительница го­
рода Палермо, — отшельница, а не мученица; умерла в 1160 г. В окре­
стностях Палермо сохранилась пещера святой Розалии.
12 Цирцея (Кирка, греч. миф.) — волшебница, превратившая в стадо
свиней спутников Одиссея, а его самого больше года удерживавшая на
своем острове; коварная обольстительница.
13 Аргус (греч. миф.) — многоглазый великан, стерегущий по прика­
зу богини Геры возлюбленную Зевса; бдительный страж.
14 ...под императора Тита... — В XVIII и в нач. XIX в. в моде были
прически под великих людей. Тит Флавий Веспасиан (39 — 81) — рим­
ский император.
Пьетро Белькампо — итальянский перевод имени и фамилии ци­
рюльника («Шёнфельд» по -немецки — «прекрасное поле»). Так же о б ­
стоит дело и с фамилией Пунто (Пунто, и т., Штих, нем.
—
укол).
Именем Джованни (Джакомо) Пунто назвался музыкант Иоганн Вен­
цель (Ян Вацлав) Штих (ок. 1750 — 1803). Штих был крепостным графа
Туна в Чехии, бежал от него и прославился как валторнист, дирижер и
композитор.
15 Каракалла — римский император Марк Аврелий Север Антоний
Август (186 — 217). Прослыл «солдатским императором». Прозвище
«Каракалла» происходит от названия галльского плаща с капюшоном;
император одел своих солдат в такие плащи.
16 Абеляр Пьер (1079 — 1142) — французский богослов и философ.
В романе просматривается аналогия между вынужденным монаше­
ством Абеляра и Медардуса.
17 Дамон, Орест — хрестоматийные примеры верной дружбы. Друж­
ба Дамона и Финтия воспевается в балладе Шиллера «Порука». Орест и
Пилад известны по трагедии Эсхила «Орестейя».
18 Агасфер — по средневековому сказанию, сапожник, не п о ­
зволивший отдохнуть у своей двери Христу, когда Спаситель шел на
Голгофу, изнемогая под тяжестью креста. Агасфер якобы сказал Христу:
«Иди, иди!» С тех пор Агасфер обречен ходить без отдыха по земле до
Страшного суда. В романе живописец Франческо-Старший до извест­
498

ной степени повторяет судьбу Агасфера. Бертран де Борн (ок. 1140 —
ок. 1215) — провансальский трубадур, славившийся не только своим
поэтическим талантом, но и строптивым нравом. Упоминание Мефи­
стофеля подчеркивает родство Медардуса с Фаустом. Бенвенуто Челли­
ни (1500 — 1571) — итальянский скульптор и золотых дел мастер, про­
славился автобиографией, переведенной Гёте на немецкий язык в 1803
г. В романе Гофмана встречаются переклички с этой автобиографией.
19 ...так называемые вольные стрелки...
—
Согласно народным по­
верьям, вольный стрелок — охотник, вступивший в союз с дьяволом.
Дьявол дает ему пули, бьющие без промаха, и сам направляет каждую
седьмую из них.
20 Фараон — азартная карточная игра, запрещенная тогда во многих
европейских государствах. В фараон втайне играло только избранное,
главным образом, придворное общество.
21 ...знаком ли я с ирландцами... — Речь идет об анекдотах, распро­
страненных в эпоху Гофмана. Писатель, вероятно, читал сборник анек­
дотов «Спутник весельчака». Ирландец — постоянный герой этих
анекдотов.
22 Я сам если и подобен Фальстафу... — Далее Эвсон цитирует реп­
лику Фальстафа из исторической хроники Шекспира «Король Генрих
IV», II, 1, 2).
Хорнпайп — народный английский танец, популярный в XVIII в.
Назван по музыкальному инструменту (hornpipe — волынка, англ.).
23 Шампанского подайте мне... — н ем ецкий перевод реплики Фаль­
стафа («Король Генрих IV» И, 4).
Камбиз — персидский царь (VI в. до н.э.) . Слыл у древних греков
пьяницей, развратником и деспотом.
Катон Старший Марк Порций (234 — 149 до н.э .) — римский поли­
тик и писатель, блюститель традиционных римских доблестей.
24 ...Шекспир, в шлегелевском... переводе...
—
Август Вильгельм
Шлегель (1767 — 1845) — немецкий писатель-романтик, историк ис­
кусства. Его переводы Шекспира на немецкий язык до сих пор счи­
таются классическими. Шлегель переводил Шекспира размером под­
линника, то есть пятистопным ямбом. В этом же размере комически
изъясняются персонажи вставной новеллы лейб-медика. Анахронизм,
допущенный Гофманом: действие романа разыгрывается до того, как
были опубликованы переводы Шлегеля.
Принц Евгений Савойский (1663 — 1736) — австрийский фельд­
маршал, известный полководец; прославился победами над турками.
25 Ты Квинз... — См.: Шекспир, «Сон в летнюю ночь» (V, 1).
Пилад. — См. коммент. к сноске ,7.
26 ...у Медардуса на шее... есть метка.. .
—
Мотив крестообразной
метки, как считают исследователи, заимствован из драмы Кальдерона
«Поклонение кресту», высоко ценимой Гофманом. Драмы Кальдерона в
переводе Августа Вильгельма Шлегеля вышли в 1803 *— 1804 гг.
27 Монах-доминиканец. — Ордену доминиканцев папа Григорий IX
в 1232 г. препоручил инквизицию. В народной этимологии Dominicanes
истолковывались как Domini canes (псы Господни, лат.). Орден дом и­
499

никанцев беспощадно преследовал еретиков, фабрикуя при этом лож­
ные обвинения и пытками вымогая у обвиняемых признание.
28 ...полулакеи, полуприживальщики...
—
С этой фразой лейб-
медика явно перекликается фраза аббата Пирара из романа Стендаля
«Красное и черное», относящаяся, правда, к духовенству католическо­
му: «...мы люди духовного звания... и в качестве оных мы являемся для
нее чем-то вроде лакеев, необходимых для спасенья ее души» (М., 1950,
с. 268, пер. С. Боброва и М. Богословской. Речь идет о госпоже марки­
зе де ля Моль).
29 Амадис Галльский — один из легендарных рыцарей Круглого сто­
ла, действующее лицо романов артуровского цикла, любимый герой
Дон Кихота Ламанчского. Немецкая версия романа об Амадисе Галль­
ском вышла в Германии в XVI в. в 24-х томах и пользовалась не ­
обычайной популярностью.
Лейбниц Готфрид Вильгельм (1646 — 1716) — выдающийся немец­
кий математик и философ. В 1700 г. основал Берлинскую академию на­
ук, побудил Петра I основать Петербургскую академию, что было осу­
ществлено уже после смерти Лейбница (1724).
30 ...переведенный с английского роман «Монах»! — См. с. 490.
31 Если я вообще существую лишь в моем сознании... — Ш ёнфельд
в эксцентричной форме ссылается на философию Иоганна Готлиба
Фихте (1762 — 1814), одного из основоположников немецкого класси­
ческого идеализма, в особенности, на его труд «Наукоучение» (1794)
Для Фихте источником бытия является абсолютное «я», чистое со зн а­
ние. Эта теория оказала определенное влияние на романтиков, не ис­
ключая Гофмана.
32 Неверр Жан-Жорж (1717 — 1810) — знаменитый французский хо­
реограф, реформировал классический балет. Вестрис Гаетано Аполлино
Бальдассаре (1729 — 1808) — знаменитый итальянский танцовщик.
Возможно, речь идет о его сыне: Мари-Жан-Августин Вестрис-Аллард
(1760 — 1842) — также выдающийся солист балета, изобретатель пиру­
эта. Все три артиста танцевали на сцене парижской Большой Оперы и
считались непревзойденными мастерами своего искусства.
33 ... пудры a la Marechal, a la Pompadour, a la reine de Golconde .. —
Речь идет о пудрах, модных в XVIII в. Первая названа в честь наполео­
новских маршалов. Пудра «Помпадур» — по имени маркизы де Помпа­
дур, фаворитки Людовика XIV. Королева Голконды — героиня
популярной оперы «Алина, королева Голконды» Анри-Монтеня Барто­
на (П 67 — 1844). Гофман дирижировал этой оперой 1 окт. 1808 г. в
Бамбергском театре.
34 ...скелет... змеи...
—
Гофман по-своему компонует здесь мотивы
средневековой литературы и живописи, подхваченные впоследствии ис­
кусством барокко. Образ женщины, чье тело, с виду прекрасное, на са­
мом деле уже разлагается, восходит к стихотворному эпосу Конрада
Вюрцбургского «Цена жизни» (XIII в.).
35 Его брат Альберт...
—
Ошибка Гофмана: далее молодой князь
именуется Иоганн.
Франческо... был учеником Леонардо да Винчи... — О браз Леонардо
500

да Винчи играет существенную роль в романе Гофмана. См об этом
подробнее ниже, с. 502 — 508.
36 Почтим-ка Эскулапа и человеколюбивую Хигиэйю... — Эскулап —
древнеримский бог врачевания, Хигиэйя — древнегреческая богиня
здоровья.
37 ...он вообразил себя новым Пигмалионом...
—
Пигмалион, царь
Кипра, непревзойденный ваятель, влюбился в сделанное им изваяние
из слоновой кости, которому Афродита подарила жизнь, вняв его моль­
бам; Пигмалион взял свое творение в жены (см.: Публий Овидий На­
зон, «Метаморфозы», кн. 10).
38 ...ваша корона, своим тройственным кругом обозначающая таин­
ственное триединство Господа Вседержителя... — Медардус усматривает
в трех кругах папской тиары образ христианской Троицы (ср / Данте,
«Рай», XXXIII, 114 — 117), но, согласно традиционному толкованию,
три золотых обруча папской тиары символизируют Церковь гонимую,
воинствующую и торжествующую.
39 Пульчинелла — одна из масок в итальянской импровизированной
комедии, комический слуга с заостренным носом, в остроконечной
шляпе и в шароварах.
.. . вышел Давид со своей пращой и кульком...
—
Будущий библейс­
кий царь Давид в юности сразил из своей пращи могучего воина Го­
лиафа, что стало излюбленным сюжетом кукольных представлений
40 ...нынешний наместник Божий — сущий агнец в сравнении с
Александром Шестым...
—
Нынешний наместник Божий — вероятно,
папа Климент XIV (1769 — 1774). Этот папа был не чужд обновленчес­
ких идей и навлек на себя ненависть иезуитов, упразднив их орден в
1773 г. Александр VI Борджиа (1431 — 1503) — римский папа с 1492 г.,
отличался развратной жизнью, беззастенчиво вмешивался в политичес­
кие интриги своего времени.
Ионафан — сын библейского царя Саула, верный друг Давида.
41 Санкт-Гетрей — улица в Бамберге, где находилась психи­
атрическая лечебница, возглавлявшаяся другом Гофмана, доктором
Адальбертом Фридрихом Маркусом.
42 Confutatis maledictis...
—
стихи из латинского гимна «Dies irae»
(«День гнева»), с XIV в. включенного в католическую заупокойную
мессу.

ЛЕОНАРДО ДА ВИНЧИ
В «ЭЛИКСИРАХ ДЬЯВОЛА»
Леонардо да Винчи (1452 — 1519), великий художник итальянского
Ренессанса, упоминается в «Эликсирах дьявола» вскользь, отнюдь не
являясь при этом эпизодической или периферийной фигурой. Напро­
тив, проблематика и художественная ткань романа во многом опреде­
ляются именем и образом Леонардо. Не случайно приор, духовный на­
ставник Медардуса, носит имя «Леонардус», и беглый монах принимает
имя «Леонард» якобы в честь своего приора, фактически же, сам того
пока еще не подозревая, в память о своем истинном духовном предке.
Приор Леонардус играет в жизни Медардуса роль, аналогичную роли
престарелого Леонардо да Винчи в жизни князя-художника Франческо,
от которого Медардус происходит по плоти. Леонардо да Винчи, по ­
добн о приору Леонардусу, выступает в романе как пример и символ
благочестивого католичества, однако именно его искусством и духов­
ным опытом предопределена роковая наследственность проклятого ро­
да. Миф о Леонардо да Винчи присутствует в романе. Более того, Гоф­
ман становится одним из творцов так называемого ренессансного
мифа, во многих отношениях предопределяя художественно-философс-
кие тенденции 2-й пол. XIX и нач. XX века.
В образе Леонардо да Винчи предание соединяет живописца и есте­
ствоиспытателя. Исторический Леонардо да Винчи действительно соче­
тал художественные и научные интересы, обусловливающие друг друга.
Пожалуй, весь Леонардо в глаголе «изведать», «испытать».
Новые возможности искусства совпадают для него с новыми пер­
спективами научного исследования, хотя в глазах современников на­
турфилософские эксперименты лишь отвлекают художника от его вели­
ких произведений, в совершенстве которых никто не сомневается. Со­
временники упрекают Леонардо в том, что он разбрасывается и потому
не может закончить своих художественных шедевров. Эти упреки нахо­
дят отголосок в романе Гофмана, где Франческо никак не может напи­
сать лик святой Розалии и, переживая творческий кризис, прибегает к
пресловутому дьявольскому эликсиру. Известно, что Леонардо очень
долго писал Христа своей «Тайной вечери», и в кругу художника рас­
пространялись всевозможные кривотолки на этот счет. Естественно­
научные и художественные занятия Леонардо да Винчи объединяются
неким таинственным любопытством, пафосом Фомы Неверного, стре­
мящегося вложить персты в раны распятого Спасителя. Поэтому леген­
502

да недаром вовлекает Леонардо да Винчи в сферу эзотерической мисти­
ки, связывает его имя с христологическими ересями. Именно таким
мистическим любопытством движимы и оба Франческо, старший и
младший в романе, и особой интенсивности оно достигает как раз в
личности Медардуса, которому сначала, откровенно говоря, просто хо­
чется попробовать страшный эликсир.
Несомненно, отношение к христианству, историческому и мистиче­
скому, — одна из центральных проблем романа. Это особенно бросает­
ся в глаза потому, что Гофман явно не очень сведущ в проблематике,
которая захватывает его, так что он вынужден трактовать ее исключи­
тельно как художник. Гофману явно далеко до изощренных религиоз­
но-философских построений Новалиса, Шеллинга или Вакенродера, но
им енно артистическая пытливость профана, столь родственная жизнен­
ной позиции его героев, придает роману крайнюю насыщенность и
жизненный интерес.
Исторически
эпоха
Ренессанса вызвала секуляризацию
(обмирщение) искусства. В романе престарелый Леонардо удерживает
своего своенравного ученика Франческо в лоне церковкой традиции, но
как раз гофмановский Франческо-старший привносит в искусство вея­
ния и тенденции, характерные для исторического Леонардо. Живопись
Ренессанса отказалась от обратной перспективы и перешла к прямой,
создавая оптическую иллюзию трехмерного пространства, зримой дали.
Также и цвет теряет свою символическую знаменательность, набирая
земную красочность. И наконец, человек перестает быть иконописным
образом, превращаясь в изображение, при котором соблюдаются ана­
томические пропорции человеческого тела. (Кстати, Леонардо был сре­
ди тех, кому легенда приписывала интерес к рассечению трупов, похи­
щаемых для этой цели, и необъяснимое исчезновение самозваного
Медардуса из монастырской покойницкой также прочитывается как от­
даленная аллюзия на времена Ренессанса.) Живопись Леонардо по­
ражала современников своей физиологической точностью. Вариациям
на эту тему отдал дань Гоголь в своем «Портрете»: «Это было уже не
искусство: это разрушало даже гармонию самого портрета. Это были
живые, это были человеческие глаза! Казалось, как будто они были вы­
резаны из живого человека и вставлены сюда» (Гоголь Н. В. Собр. соч.
в 7-ми томах, т. III. М., 1984, с. 70). К такому искусству стремится
Франческо-старший после смерти учителя, что не могло не означать
разрыва с христианской традицией.
Отталкиваясь от христианства, Франческо обращается к античному
язычеству не только в художественном, но и в религиозном плане. Это
существенный момент ренессансного мифа. Возрождение в распро­
страненном культурном сознании и означало возрождение языческих
верований. Гофман вносит свой вклад в становление подобного мифа,
чо и этом пункте внутренние перипетии сюжета причудливо перекре­
щиваются с внешними параметрами романа, вписывающегося в духов­
ную жизнь своего времени.
Гофман точно и тонко улавливает функцию изобразительного ис­
кусства в эпоху Ренессанса. Живопись и скульптура не ограничивались
503

тогда решением художественно-ремесленных задач; они образовывали
мировоззрение, философию эпохи — в большей степени, чем собствен­
но тогдашняя философия. Секуляризация искусства не могла не за­
трагивать религии, хотя вовсе не означала прямого или скрытого раз­
рыва с христианством. Языческие пристрастия не выходили за пределы
узких элитарных кружков, что видно и в романе Гофмана, да и внутри
этих кружков они не шли дальше стилизованных игр, вовсе не предпо­
лагающих серьезную реставрацию языческих верований. Однако секу­
ляризация все-таки посягала на функцию христианства в духовной
жизни общества. Христианство оставалось как бы само собой разумею­
щимся, но оно выводилось за пределы культуры. Религиозные сюжеты
трактовались наравне с мирскими в мирском духе, что вызывало него­
дование воинствующего благочестия, представляемого, к примеру, про­
поведником Савонаролой ( 1452 — 1498).
Вместе с тем само преклонение перед античностью не было чем-то
новым для романско-готической культуры. На благоговейном изучении
античности основывалась и средневековая схоластика, признанным
вдохновителем которой был Аристотель. Как ни странно, и секуляриза­
ция культуры имела средневековые, схоластические корни, восходя к
учению о так называемой «двойной истине». Согласно этому учению,
признавалась истина Откровения и наряду с ней истина знания, при­
чем обе эти истины могли друг с другом не совпадать, на что ссылалась
натурфилософия, когда указывали на ее несоответствие Священному
писанию. Секуляризация лишь возвела эту двойственность в мировоз­
зренческий принцип, распространив ее на внутренний мир человека.
Просветительство же зашло еще дальше, низводя христианство к при­
вычной социально-исторической данности, одновременно вышучивая
его и снисходительно защищая при условии полной его нейтрализации,
когда христианство приравнивается к простой моральной норме, а его
мистическая сущность затушевывается, так что становится дурным то­
ном говорить о ней. Таков диапазон европейского просветительства от
Вольтера до Штрауса и Ренана. В «Эликсирах дьявола» такой точки
зрения придерживается лейб-медик, но и Медардус, в бытность свою
модным проповедником, склоняется к ней, усматривая в искушениях
святого Антония лишь глубокомысленную аллегорию.
При этом культура оставалась христианской по своим истокам и су­
ти. Замалчивая мистическую сердцевину христианства, просветители
изымали из культуры ее творческий стержень, выхолащивали ее энерге­
тическую притягательность. За десять лет до «Эликсиров дьявола» в
Германии появился роман «Ночные бдения». Его неизвестный автор,
укрывшийся под псевдонимом «Бонавентура» (по некоторым предпо­
ложениям это мог быть тот же Гофман), называл французскую поэзию
пресной, имея в виду рационалистическое просветительство. Подобная
пресность катастрофически распространялась на всю духовную жизнь,
выражаясь в филистерском ханжестве и в пресыщенном сплине. Не­
мецкие романтики, в их числе Гофман, увидели спасение в христиани­
зации культуры. Собственно, попытки вовлечь христианство в сферу
новейшего духовного творчества или вернуть культуру в лоно христиан­
504

ства не прекращались никогда. Достаточно в этой связи назвать имена
Якоба Бёме, Мальбранша и де Местра. Но вопрос действительно ста­
вился неоднозначно: возвращается ли культура в лоно христианства
или, напротив, христианство вовлекается в новейшее культурное твор­
чество. Этот вопрос мучил всех видных представителей романтической
школы в Германии.
Романтизм развивался под знаком кьеркегоровского «или — или».
«Эликсиры дьявола» всецело обусловлены этой двойственностью и ей
посвящены.
Приор Леонардус не имеет себе равных в романе по интеллектуаль­
ной силе. Он прежде всего религиозный мыслитель, и для него культу­
ра невозможна вне христианства; поэтому сфера его деятельности —
монашеская обитель. Но характерно, что противостоит ему римский
папа, вульгарный просветитель в тиаре, цинично пытающийся совмес­
тить душевное спасение с мирскими радостями. И этот папа не в ком
ином, как в Медардусе, облюбовывает духовника, подходящего для се­
бя.
Личность Медардуса — сплошное «или — или». Медардус непре­
рывно колеблется между Богочеловеком и сверхчеловеком, идеалом ко­
торого соблазняет его Евфимия. Гофман не оставляет у читателя с о­
мнений в том, что сверхчеловек — иллюзия. Дьявол — не в сверхчело­
веке, дьявол — в уклонении от Богочеловека во имя мнимого сверхче­
ловека, дьявол — в самом колебании между истинной и ложной вели­
чиной, а эликсир дьявола только усугубляет это пьянящее колебание.
Между истинным и мнимым человек теряет себя самого: «Я тот, за
кого меня принимают, а принимают меня не за меня самого; непости­
жимая загадка: я — уже не я!»
В линии двойника роман Гофмана тесно соприкасается с русской
литературой, причем не только с Гоголем и Достоевским. В 1897 г.,
когда появляется первый русский перевод «Эликсиров дьявола», Д. С.
Мережковский работает над историческим романом «Воскресшие боги.
Леонардо да Винчи». Выход перевода как раз в это время —• разумеется,
простое, хотя и знаменательное совпадение. Мережковский не нуждал­
ся в переводе для того, чтобы ознакомиться с романом Гофмана. Следы
его воздействия замечаются в русской литературе задолго до Мережков­
ского.
Перекличка Мережковского с Гофманом осуществляется не столько
через образ Леонардо да Винчи, сколько через его влияние на окру­
жающих. В романе Мережковского к Джиованни Бельтраффио прихо­
дит ужасный двойник Леонардо да Винчи и толкует о зловещей меха­
нике мира. Самое страшное в том, что Джиованни готов принять сво­
его любимого учителя за его двойника. Но трагедия Джиованни не
исчерпывается этим: в гениальной живописи Леонардо Джиованни на­
ходит двойников — одного Христа и другого: «Его мучило также другое
видение — два лика Господня, противоположные и подобные, как
двойники: один, полный человеческим страданием и немощью, — лик
Того, Кто на вержении камня молился о чуде; другой лик страшного,
чуждого, всемогущего и всезнающего, Слова, ставшего плотью, — Пер­
505

вого Двигателя» (Мережковский Д. С. Воскресшие боги. Леонардо да
Винчи. М., 1990, с. 304).
В этих словах Мережковского намек на старинную легенду. Говорят,
будто на картине «Тайная вечеря» был изображен двойник Христа. В
легенде угадывается апокрифическое представление о том, будто на
кресте был распят не Иисус, а Его двойник. Леонардо да Винчи слыл
приверженцем этой христологической ереси, хотя явных подтвержде­
ний и свидетельств такого рода не сохранилось. Сам подобный слух
был навеян искусством Леонардо да Винчи, его своеобразной эзотери­
кой при всей оптической достоверности его рисунка. Уже в последнее
время возникла версия, согласно которой знаменитая Мона Лиза Дж о­
конда является автопортретом художника, то есть его двойником жен­
ского пола. Стремление Леонардо соперничать с природой не могло не
порождать двойников. В духе своих религиозно-философских построе­
ний Мережковский истолковывает два лика Христа у Леонардо как
Христа и Антихриста, причем Антихрист выступает не как противник, а
как двойник Христа.
У гофмановского Медардуса тоже два лика, два существа. Он отпе­
тый преступник, блудник, убийца, и он же святой. Он пришел в Рим
каяться в смертных грехах, а его собираются канонизировать. Дьявол не
прочь прельстить Медардуса и святостью, лишь бы это была сверхчело­
веческая святость, сопряженная с гордыней в самом покаянии. Медар­
дус мнил себя святым Антонием. Настоящий, так сказать, родовой
двойник Медардуса, граф Викторин пытается узурпировать святость
Медардуса, тогда как Медардус присваивает себе грехи Викторина. Од­
нако не Викторин, а Медардус — избранник святой Розалии, чей со­
вершенный земной двойник — Аврелия. Гофман превращает пустын­
ницу Розалию в мученицу, чтобы усугубить это праведное двой-
ничество. Медардус покушается на убийство своей возлюбленной Авре­
лии, но убивает ее Лжемедардус, Викторин, чтобы Аврелия удостоилась
мученического венца, искупив грех своего проклятого рода и грех Ме­
дардуса.
Однако двойником святой Розалии оказалась и госпожа Венера,
языческая богиня, с которой пытается отождествить святую Розалию
Франческо-старший. Мережковский в своем повествовании как бы
придает археологическую конкретность романтическим эскизам Гоф­
мана. Он мастерски фиксирует атмосферу раскопок, таинственных на ­
ходок, в которой должен был формироваться художник, принадлежа­
щий кругу Леонардо. Возлюбленная Франческо — «белая дьяволица»
Мережковского. На этот образ наслаиваются средневековые немецкие
сказания о любви госпожи Венеры к рыцарю Тангейзеру, вдохновив­
шие Генриха Гейне и Рихарда Вагнера. Пещера, в которой Франческо-
старший оставляет своего отпрыска от «белой дьяволицы», напоминает
Венерин грот. В дьяволицу Франческо влюбляется не только потому,
что она похожа на Венеру, но и потому, что она похожа на святую Ро­
залию, хотя это сходство проистекает от его собственного художествен­
ного дерзновения.
На этом художественном дерзновении строится причудливый, но
506

безупречно мотивированный реализм романа. Девочка Аврелия тоже
влюбляется в портрет, но Гермоген недалек от истины, когда он пре­
достерегает сестру, что это дьявол. Дьявол в романе действует исключи­
тельно во внутреннем мире человека, но от этого он едва ли не более
осязателен, чем князь мира сего, гетевский Мефистофель или булгаков­
ский Воланд. В критические моменты своей жизни Медардус слышит в
самом себе «некое постороннее шептание», что-то буркает в нем, глухо
говорит пустота, и такая пустота граничит со сверхчеловеческой мо­
щью. Эти симптомы в точности соответствуют святоотеческим пре­
даниям о «демонских стреляниях», то есть о сатаническом искушении,
но встречаются они и в трудах психиатров, уделивших, кстати, опреде­
ленное внимание творчеству Гофмана. Строгие мотивировки, подчерк­
нуто избегающие сверхъестественного, действеннее откровенной гоф-
мановской фантастики, потому что они невероятно достоверны. Отно­
шения Медардуса со своим двойником вполне объяснимы чисто
житейскими обстоятельствами. Граф, отведавший дьявольского эликси­
ра на глазах у болящего Медардуса, вполне мог быть Викторином. Сов­
ращает не столько вино, сколько легенда, ему сопутствующая: она-то и
есть дьявольское искушение. В доме лесничего Медардус действительно
встречает своего двойника, но по дороге из загородного замка его явно
преследует галлюцинация. То же самое, по всей вероятности, происхо­
дит в тюрьме при попытке Медардуса к бегству, однако настоящий
двойник вскакивает потом на закорки Медардусу, спасающемуся бегст­
вом. Любовь к портрету заставляет Аврелию бредить любовью к монаху.
Так трансформируется в девичьей психике запретность: дьявол отожде­
ствляется с монахом в духе средневековых сказаний, и такое отождеств­
ление подтверждается действительностью. Отсюда крайняя интеллекту­
альная напряженность и композиционная действенность споров об ис­
кусстве в романе. Отвлеченный спор об искусстве едва не приводит к
личной ссоре Медардуса и князя.
Князь, этот маленький провинциальный Медичи, — тоже дейст­
вующее лицо ренессансного мифа, и он имеет все основания принять
за оскорбление выпады Медардуса, своего духовного и кровного роди­
ча. Вообще вся генеалогия проклятого рода — это гротескно зловещая
проекция ренессансного мифа в новейшую историю, грозное предосте­
режение от интеллектуально-художественного флирта с идеей сверхче­
ловека задолго до того, как появятся незадачливые почитатели Фридри­
ха Ницше. Ренессансной героиней мнит себя и Евфимия, не подозре­
вающая, что в своих выспренних рассуждениях она лишь варьирует
пассажи «белой дьяволицы». Белькампо — тоже пародийный про­
возвестник Ренессанса, низводящий героические поползновения на
уровень грима и фарса. Недаром в конце романа обнаруживается некая
таинственная связь между Белькампо и ученым Леонардусом. Леонар­
дус предостерегает будущего Медардуса от эксцессов сексуальности па­
фосом проницательной сублимации, а именно такой пафос приписы­
вает Зигмунд Фрейд в своем психоаналитическом этюде загадочному
гению Леонардо да Винчи.
В сущности, весь проклятый род в романе Гофмана происходит от
507

одного живописного образа, который одновременно отравляет наслед­
ственность и предоставляет одну-единственную возможность спастись.
Трилогия Мережковского «Христос и Антихрист» основывается на ху­
дожественно-философском анализе этой двойственности, реализованной
Гофманом чисто поэтически. Неотъемлемая особенность романтиче­
ского мироощущения заключается именно в навязчивом двоении каж­
дого образа, приводящем к непрерывному оспариванию и опроверже­
нию действительности идеалом, причем у Гофмана такое опровержение
не затушевывает, а подчеркивает и оттеняет действительность. Для по-
эта-романтика двоение образа — процесс непрерывный и потому дина­
мичный. У Мережковского иначе: двоение идеологизируется и застыва­
ет в умозрительной статичности, не лишенной аналитической остроты,
но бесперспективной: приравнять антихриста ко Христу не удается.
Гофман решительно возвращает культуру к ее христианским истокам,
но у этих истоков возникает художник, Леонардо да Винчи, преобра­
жающий двойничество природы и культуры творческой мистерией о б­
раза и подобия Божьего.

СОДЕРЖАНИЕ
В. Микушевич. Пролог переводчика....................................................... 5
Новалис
ГЕНРИХ ФОН ОФТЕРДИНГЕН
Перевод с немецкого
В. Микушевича
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ЧАЯНИЕ............................................................. 12
Глава первая..................................................................................... 12
Глава вторая.................................................................................... 18
Глава третья................................................................................... 25
Глава четвертая.............................................................................. 38
Глава пятая..................................................................................... 45
Глава шестая................................................................................... 66
Глава седьмая................................................................................... 76
Глава восьмая.................................................................................. 81
Глава девятая.................................................................................. 85
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ОБРЕТЕНИЕ. МОНАСТЫРЬ.
(ИЛИ ПРЕДДВЕРИЕ)
107
Людвиг Тик о продолжении романа.................................................... 121
Новалис
ГИМНЫк ночи
Перевод с немецкого
В. Микушевича....................................... 129
Новалис
ДУХОВНЫЕ ПЕСНИ
Перевод с немецкого
В. Микушевича....................................... 141
509

Бонавентура
НОЧНЫЕ БДЕНИЯ
Перевод с немецкого
В. Микушевича
Первое бдение. Умирающий вольнодумец.............................................. 161
Второе бдение. Эпифания дьявола.......................................................... 164
Третье бдение. Речь каменной статуи Криспина относительно
главы de adulteriis..............................................................................................167
Четвертое бдение. Гравюры на дереве вкупе с Житием безумца,
излагаемым в форме пьесы для театра м арион еток................................ 173
Пятое бдение. Два бра та............................................................................ 182
Шестое бдение. Страшный су д ................................................................. 187
Седьмое бдение. Автопортретирование — Погребальная речь
в день рождения младенца — Стихоплет — Дело об оскорблении.......192
Восьмое бдение. Вознесение поэта — Отречение от жизни —
Пролог шута к трагедии «Человек».............................................................. 198
Девятое бдение. Бедлам — Монолог безумного творца —
Разумный дурак................................................................................................. 204
Десятое бдение. Зимняя ночь — Греза любви — Невеста белая,
Невеста румяная — Погребение монахини — Бег по гаммам...............210
Одиннадцатое бдение. Предощущения слепорожденного —
Обет — Первый восход солнца...................................................................... 215
Двенадцатое бдение. Орел, возносящийся к солнцу — Бессмертный
парик — Ложная косица — Апология жизни — Комедиант.................. 217
Тринадцатое бдение. Дифирамб весне — Заглавие книги,
Которой нет — Инвалидный дом богов — Кодекс Венеры ................... 222
Четырнадцатое бдение. Любовь двух помешанных............................. 226
Пятнадцатое бдение. Театр марионеток................................................ 233
Шестнадцатое бдение. Цыганка — Духовидец — Могила о т ц а ..... 237
Эрнст Теодор Амадей Гофман
ЭЛИКСИРЫ ДЬЯВОЛА
Перевод с немецкого
В. Микушевича
Предисловие издателя...................................................................................... 247
ЧА С ТЬ П Е Р В А Я ........................................................................................... 249
Раздел первый. Годы детства. Монашество............................................249
Раздел второй. Первые шаги в миру.......................................................277
Раздел третий. Путешествие с приключениями..................................305
Раздел четвертый. Придворная ж изнь .................................................. 336
ЧАСТЬ ВТОРА Я.............................................................................................. 362
Раздел первый. Распутье............................................................................. 362
510

Раздел второй. Искупление...................................................................... 408
Раздел третий. Возвращение в монастырь.......................................... 437
КОММЕНТАРИИ
В. Микушевича
НОВАЛИС. ГЕНРИХ ФОН ОФТЕРДИНГЕН........................................................ 475
НОЧНЫЕ БДЕНИЯ БОНАВЕНТУРЫ...................................................................... 478
ПРОРОЧЕСТВО В ПАРОДИИ (Традиция ночных бдений)................................ 479
Г А ГОФМАН. ЭЛИКСИРЫ ДЬЯВОЛА.................................................................. 495
ЛЕОНАРДО ДА ВИНЧИ В «ЭЛИКСИРАХ ДЬЯВОЛА».......................................502

ГОЛУБОЙ ЦВЕТОК И ДЬЯВОЛ
Редактор
Н . Будур
Художественные редакторы
И. Лопатина, Т. Хрычёва
Корректор
Т. Иванова
Компьютерная верстка
Т. Дианова
ЛР No 030129 от 23.10.96 г.
Подписано в печать 07.05 .98 г.
Гарнитура Таймс. Печать офсетная.
Уч.-изд. л. 34,81. Цена 32 р. 90 к.
Цена для членов клуба 29 р. 90 к.
ТЕРРА—Книжный клуб.
113184, Москва, Озерковская наб., 1 8/1, а /я 27.