С.Герасимов
Любить
человека
Народный артист СССР Сер-
гей Аполлинариевич Гераси-
мов широко известен не
только как кинорежиссер,
чьи фильмы не сходят с
советских и мировых экра-
нов, но и как видный обще-
ственный деятель — он де-
путат Верховного Совета
СССР, член Советского ко-
митета защиты мира. Со
страниц нашей и зарубеж-
ной прессы мы часто слы-
шим его голос — голос
художника-борца, разобла-
чающего идейную несосто-
ятельность буржуазного ис-
кусства, отстаивающего
принципы искусства социа-
листического реализма.
Из фильма в фильм с прису-
щей ему художнической
страстностью С. А. Гераси-
мов продолжает свой рас-
сказ об обыкновенных и
столь необыкновенных со-
ветских людях.
Завершена работа над
фильмом «Любить челове-
ка»... Впереди — снова но-
вые творческие замыслы,
поиски, раздумья...
БИБЛИОТЕКА КИНОДРАМАТУРГИИ
Москва «Искусство» 1973

С.Герасимов
Любить
человека
Киносценарий
Р2
Г 37
0815-110
Г-----------141-146-73
025(01)-73
Колонный зал Дома Союзов заполнен архитекторами.
На стендах цветные диапозитивы — жилые дома, мону-
ментальная живопись и скульптура. Архитектура современ-
ных решений, комплексные застройки.
Аппарат фиксирует эти фотографии — приближается, дви-
гается мимо архитектурных деталей, снова рассматривает
их на общем плане. Со спины — участники симпозиума пере-
ходят вдоль стендов от одной фотографии к другой.
Вечером,, после симпозиума, архитекторы собрались у
Александры Васильевны Петрушковой.
Красота... — говорил Колышев, отрезая себе ломоть от
жареного сайгака, распростертого на блюде.— Не надо бро-
саться словами: красота — это очень сложно... Очень.— Он
энергично оторвал сильными зубами изрядный кусок от лом-
тя.
— Красота — это очень просто,— сказал Архангельский,
появляясь в дверях. — Вот сидит красивая женщина. Смо-
трите! Тут все ясно. — Он коснулся щеки Марии
5
Мария не пошевелилась. Она только отвела руку.
— Все относительно,— сказала она.
Проходя мимо, Александра Васильевна обернулась к
Архангельскому.
— Не надо ее трогать.
— Я не трогаю — я касаюсь. Касаться и лететь!
— Куда, голубчик? — поинтересовалась Александра
Васильевна.
— Это не важно. Важен сам процесс: касаться и лететь!
— Лети, брат, лети...— лениво отозвалась Мария.
— Вот именно! — расхохотался Колышев. Он, не переста-
вая, жует, жир течет по подбородку, он ищет, чем вытереть
пальцы, вытирает об угол скатерти.— Чертовски вкусно! —
говорит он, откровенно блаженствуя.
Мария пристально смотрит на плотоядный рот, лениво
отворачивается и говорит очень тихо и внятно:
— Ужас.. Все сожрать...
Колышев опять прилаживается к сайгаку. Он ищет нож,
находит, режет.
— Вот именно, Машенька, вот именно — все без остатка,
пока другие не сообразили!
В прихожей, где по стенам расставлены книги на полках,
а поверх них лежат старые, пыльные кальки и синьки —
жилище архитектора! — у вешалки ссорятся двое Оба
молоды. Это Таня и Павлик (жених).
— Ты даешь повод,— говорит Павлик.
— Никакого повода!
— Он смотрит на тебя, как на собственность...
— Глупости! Идиотские глупости! — Таня затыкав» уши
пальцами. — Не хочу слушать! — Она пытается уйти
Павлик удерживает ее за руку.
— Если уж сейчас так, что будет потом?
— Потом не будет,— говорит Таня негромко, сдерживая
подступившую ярость
6

— Не понял,— говорит Павлик.
— Вообще не будет никакого «потом»! — взрывается Та-
ня.— Действительно, если уж сейчас так, на кой черт все
это надо?
— Погоди.
— Ничего не буду годить.— Таня в ярости срывает с
вешалки пальто.— Тупость какая! Можно подумать, что ты
меня облагодетельствовал. Откуда эта дурацкая фанабе-
рия? Видите ли, если он соизволил протянуть руку, ты
должна пасть на колени, распластаться и ползти... Да я
умнее тебя во сто крат! — говорит она. — Умнее и талантли-
вее, и ты это великолепно знаешь... И все-то твое преимуще-
ство — штаны!
Ошеломленный Павлик все же пытается удержать Таню за
Руку.
— Ну погоди, ну успокойся. Штаны у тебя тоже есть и даже
лучше, чем у меня.
— Он еще острит, дубина! — Таня вырывает руку.— Не
ходи за мной. Это совершенно бесцельно... Поверь мне,
это совершенно бесцельно...
Звонок.
Таня останавливается в нерешительности, смотрит в пол,
щурится, раздувает ноздри.
— Идиотство!
Звонок.
Александра Васильевна идет открывать дверь.
— Поссорились! — говорит она.— Поругались. Это слав-
но...
Входят трое, вносят проекционный аппарат, экран, свер-
нутый в трубку. Топчутся в дверях, поют, как клирошане, на
три голоса.
В прихожую набивается народ. Колышев, продолжая
жевать, держа в руках по вилке с большими ломтями сайга-
чатины, пробивается к вошедшим.
8
— Ха-ха-ха! Вы чуть не опоздали. Вот все, что осталось! —
И вручает вошедшим по вилке.
Высокий седоватый мужчина, с неотразимо властным взо-
ром, подходит к Тане, заключает ее в объятия и принимается
целовать. Она увертывается, потом начинает смеяться.
— Боже мой, какая прелесть! — говорит этот высокий
мужчина, обращаясь ко всем. Он даже вытирает глаза,
налившиеся восторженными слезами.— И вот этот тип,—
локтем он стучит в грудь Павлика,— уводит ее от нас средь
бела дня, как коня с ярмарки! В мастерской образуется
вакуум — мы приходим, а Тани нет. Какая тоска!
Вдруг видно, что возглас этот вырывается из души, в нем
нет ни шутки, ни кокетства.
На секунду стало тихо.
— Я там,— говорит Таня.
9
it I I
'.LI :	1 LllkiT
«11111111111*1
— Нет, нет, нет. Нету!
— Там.
— Нету! — говорит Паладьев.— Это уже не та Таня. Это
совсем другая Таня.
— Та самая,— говорит Таня.
Вдруг Паладьев замечает, что Таня в пальто.
— А почему в пальто? — Он оглядывает окружающих с
горьким недоумением.— Она хотела уйти! С нами уже неин-
тересно!
Таня внимательно и прямо смотрит на Паладьева. Рука
поднимается, расстегивает пуговицу на пальто, медлит,
опускается. Таня оборачивается к Александре Васильевне.
— Остаться?
— Да, конечно,— говорит Александра Васильевна с
серьезной улыбкой.
Только жених, плотно сомкнув губы, сосредоточился на
муке, которой не видно конца.
Входят еще гости, маленькая толпа. Иные со свертками, в
разговоре слышится иностранный акцент, то славянский, то
английский, а то и прямая английская и испанская речь.
На диване Мария в той же позе. Теперь в руках у нее
стакан, из которого она попивает неторопливо.
На другом конце дивана — прежде не замеченный нами
Калмыков. На лице его удовольствие — ему нравится весь
этот шум и бестолочь говора, и мелькание лиц, и облик
комнат, сплошь завешанных картинами, этюдами, рисун-
ками зданий и целых улиц, заваленных книгами, лежащими
без всякого порядка, но создающими красоту и одухотво-
ренность всего этого жилища. С тем же покойным удоволь-
ствием он разглядывает Марию. Она ставит стакан и обора-
чивается к нему.
— Хотите познакомиться? — говорит она. — Меня зовут
Мария.
Калмыков поднялся было, но Мария удержала его.
12
— Не надо, сидите.— И протянула руку.
Калмыков с готовностью пожал ее руку и так долго не
отпускал, что она вынуждена была отнять ее сама.
— Простите,—. сказал он.— Меня зовут Калмыков Дми-
трий Андреевич.
— А-а,— сказала Мария неопределенно. Быть может, она
что-то слышала о нем, а может быть, просто так сказала:
а-а-а...
Теперь она смотрела на Калмыкова в упор, и он даже как-
то робел под ее взглядом.
— Вам нравится здесь? — спросила Мария.
— Да, очень.
— А что нравится?
— Все! Комната, люди и шум, конечно. Я отвык от Москвы,
у нас тихо.
— Где — у вас?
— Далеко!
— Где далеко?
—На северо-востоке.
— Что вы там делаете? — С Марии словно слетели медли-
тельность и лень. Голос ее оживился, глаза смотрели внима-
тельно, пристально даже.— Так что?
— Строим помаленьку,— сказал Калмыков.
— А! — сказала Мария, все так же глядя на него. Видимо,
ей свойственно было вот так беззастенчиво разглядывать
то, что ее интересует. Сейчас ее интересовал Калмыков.
— А вы что делаете? — спросил Калмыков.
Мария ответила не сразу.
— Почти ничего. Так, понемножечку... Вот, пришла в гости
к Александре Васильевне. Я у нее работаю. Вы ее знаете?
— Конечно. Иначе как бы я сюда попал?
— Очень просто,— усмехнулась Мария.— 'Вас мог кто-
нибудь привести. Вон, видите, сколько народу... (В дверях
теснились иностранцы.) Что ж вы думаете, она всех их
знает? Это все с симпозиума.
— Я тоже с симпозиума.
13
>|®ЯЯ5|И|
11ШШ* Kill
• mnui ir
милкщЯм
— Ну да. Я так и поняла.
— Только я знаю Александру Васильевну очень хорошо,—
говорит Калмыков.— Я же учился у нее.
— А-а-а, значит, вы совсем еще молодой.
— Тридцать четыре,— сказал Калмыков и совсем было
спросил: «А вам?», но все же не спросил.
— А мне двадцать девять,— сообщила Мария.— Я тоже
училась у нее. И работала у нее в мастерской. Потом ушла...
— Почему?
— По глупости. Я много делала глупостей,— сказала
Мария.— Впрочем, пожалуй, не больше, чем все.
— А какие глупости?
Мария долго, молча глядела на Калмыкова.
— Выходила замуж.
— А, да!.. Да... — сказал Калмыков
Мария усмехнулась, отвела глаза, будто утеряла к нему
всякий интерес. Увидела Таню, позвала. Таня уселась с ней
рядом.
— Черт знает что! — сказала Таня.
Мария заговорила с ней опять тем же ленивым, далеким
голосом:
— Поругались...
— Откуда ты знаешь?
— Ну, так всегда бывает. Повышенная требовательность и
прочее такое, всякое. Ревнует, наверное, а?.. А что, Агасфер
пришел?
— Да, вот он.
— A-а... да.
Калмыков с любопытством прислушивался к разговору.
— А кто это Агасфер? — спросил он.
Мария лениво спохватилась.
— Я вас не познакомила. Калмыков. Дмитрий, кажется, вы
сказали?
— Да, Дмитрий.
— Вот,— сказала Мария.— А это Таня. Таня Павлова. Она
тоже архитектор. Боюсь, что все здесь архитекторы —
целый батальон... Агасфер! Действительно, почему? Я уж
как-то и не помню.
— Потому что овчный, наверное,— сказала Таня.— Без
возраста.
— Да-да, кажется, так. Вечный.— Мария чему-то улыбну-
лась.— Вечный!.. Да-да.
Она посмотрела на Агасфера, который стоял, окруженный
иностранцами.
Все говорили по-английски, смеялись.
Калмыков уловил взгляд Марии.
— Так это же Паладьев! — сказал он.
— Ну да, конечно. А вы его знаете? — спросила Мария.
— Еще бы, как не знать.
----Вы и у него учились?
— Немного,— сказал Калмыков.
— Все у него учились! — сказала Таня, глядя на Паладье-
ва.— А что толку?..— Она нахмурилась.— В самом деле,
выйти замуж, да и все тут.
— Не смей,— сказала Мария.— Ты способная.
— Да ну... Выйду, наверное.
— Не смей! — повторила Мария.
К ним подошла Александра Васильевна.
— Маша, что это ты? Как не стыдно! Не пугай Митю. Он
человек тихий, деревенский,— гладит Калмыкова по голо-
ве.— Замуж — хорошо, дети пойдут. Вот Митя, поди, уж
троих завел... А, Митя?
— Да нет, Александра Васильевна,— улыбнулся Кал-
мыков.— Как-то еще не успел.
— Что ж так?
— Как говорится, руки не доходят,— сказал Калмыков.
— Ишь, какие ты шуточки отпускаешь столичные! — уди-
вилась Александра Васильевна и, обернувшись к Паладье-
ву, замахала ему рукой, показывая на Калмыкова.— Нико-
лай Николаевич!
Подошел Паладьев.
— Вот он где!
17
Паладьев обнял Калмыкова, усадил на диван, сел рядом,
вплотную к Тане.
В дверях появился жених. Павлик смотрит на Таню испепе-
ляюще, поворачивается на каблуках, уходит в прихожую.
Таня порывается встать. Паладьев, весело разговаривая с
Калмыковым, удерживает ее. Таня хмурится, раздувает
ноздри, говорит:
— Черт с ним! — И усаживается глубже.
Мария лениво усмехнулась.
— Шик! — говорит Паладьев.— Вид здоровый, взгляд
ясный. Шик! Видел твои прожекты — штука... Штука!
— Будто бы? — сказал Калмыков, явно польщенный.—
Так ли?
— Так, так,— говорил Паладьев.— Только ты, брат, макси-
малист ужасный. Определенно максималист! Есть такое
суждение — максималист, и все тут!
— Вот видите, уж и суждение есть,— не без тревоги сказал
Калмыков.— Откуда же? В обрез по надобностям люд-
ским — только-только.
— Эка махнул — по надобностям! — усмехнулся Паладь-
ев. — Надобности людские безграничны, брат. Помнишь, у
Достоевского Митя Карамазов: ох, широк человек — не худо
бы обузить! Или даже еще определеннее: «Я бы сузил»... Да-
да, именно: я бы сузил!.. Вот и суживали!
— Нельзя, нельзя суживать,— сказал Калмыков.—
Нельзя! Грех.
— Грех! Ишь, какое словечко извлек... — усмехнулся
Паладьев.— Грех — это славно...— Вдруг он сжал Тане руку
так, что она закусила губы, поднялся.— Пойдемте Мексику
смотреть.
Все поднялись.
Они спустились по лестнице, не прекращая разговоров, и
так дошли до первого этажа, где была мастерская скульпто-
ров. Чья-то рука нажала кнопку звонка.
Сами хозяева стояли в дверях. Мастерская была сплошь
заставлена и увешана работами, и Калмыков начал было
разглядывать, но свет погас, и застрекотал аппарат.
На маленьком экране желтым и синим засияла Мексика.
Изображение придвинулось и заполнило весь большой
экран.
— Экие колеры! — восхищенно сказал кто-то.— Тут и
придумывать не надо — само в руки идет.
— А вот и нет! — сказал другой голос.— Изобилие опаснее
скудости. Перебор. Двадцать два! В северной скудости
нашей сила пошибче.
— Полно врать! — сказал Колышев.— Вспомним Ита-
лию — где это там, интересно, перебор? Щедрость, и все
тут.
На экране пирамиды ацтеков.
— У, язви его... Жестоко завинчено! Свирепое художество.
— Вот Сикейрос,— сказал женский голос.
19
— Положим, Диего Ривера... А вот это уже Сикейрос.
Из яростных цветовых сплетений выступили лицо и руки.
Раскрываясь вширь и ввысь, предстала на экране гигант-
ская композиция, посвященная миру. В центре — женщина,
образ мощи и милосердия.
— Да-а-а,— сказал тот же голос,— тут и критика не
властна.
— Полно врать! — опять сказал Колышев Он стоял у
сдмого аппарата, и узкий, косой лучик вырывал из темноты
нос, рот, который продолжал еще что-то жевать.— Критика
всевластна! Хотите, разгромлю сейчас вашего Сикейроса —
камня на камне не останется. Ха-ха-ха...
— Пошел вон,— тихо проговорил Паладьев, глядя на
экран.— Не отвлекай... вот он сам.
На экране лицо Сикейроса.
Он смотрит на мир строго и озабоченно.
Аппарат отъезжает. Теперь Сикейрос разговаривает с
приезжим художником. Мы узнаем Соколова, который сей-
час стоит у аппарата.
— Ага! — сказал Паладьев.— Вот ты где, голубчик. Сподо-
бился, брат!
— А как же,— сказал Соколов, поправляя фокус,— хоть
постоял рядом с великим. Имел беседу...
— А это что же, все подмастерья? — говорил Паладьев,
глядя на экран из-под бровей.
— Ну почему? Мастера,— сказал Соколов.— Каждый свое
дело изрядно знает, кооперация могучая, плюс беззаветная
любовь к самой идее.
— Да, это имеет значение,— как бы про себя сказал Па-
ладьев. — А это что же?
— Это портрет Христа,— ответил Соколов.— Обратите
внимание, Сикейрос не называет это иконой. Написал он
Христа в тюрьме. На обороте-прелюбопытная надпись...
Как раз в это время Сикейрос повернул портрет и, водя
пальцем по строчкам, стал объяснять надпись.
— А за что он сидел? — Это голос Марии.
20

— За участие в забастовке железнодорожников. А попро-
сту — за всю свою жизнь. Ну, хотя бы за то, что коммунист.
На экране — работы Сикейроса, сделанные в тюрьме.
Лица, лица, лица — народ...
Потом опять идут в мастерскую Сикейроса.
Мастерская размером с ангар, нее залито светом. Во всем
объеме раскрывается композиция и крошечные люди перед
нею.
Сикейрос показывает свои краски. Большой кистью он
кидает их на белую плоскость стены. Краски горят яростно.
— Музыка! — сказал Паладьев.— Гром! А, Танюра? Каков
старичок! Нравится?
— Нравится,— сквозь зубы сказала Таня.— Старичок.
Будь он проклят...
21
— Тихо, тихо,— Паладьев смеялся беззвучно, все сжимая
Танину руку.
— Больно,— сказала Таня.
— Больно? Хорошо...— Он отпустил ее руку.
Таня прошла сквозь толпу в другую комнату, где было
светло и пусто.
Паладьев одолел жажду пойти за нею. Остался. Сложил
руки на груди.
На экране — Сикейрос с женой. Обнимает ее плечи, потом
поднимает на руки, несет смеясь.
— Эка сила! — сказал Колышев.— Вот тебе и семьдесят
четыре.
— Сила — талант,— сказал Паладьев.
— Здоровье, просто здоровье,— сказал Колышев.
— Здоровье — тоже талант,— сказал Паладьев.
— Любовь,— сказала Мария.
— Вот.— Паладьев поднял палец.— Первейший талант.
Первейший талант — любовь!
В это время на экране опять засветилось удивительное
лицо женщины, смотрящей прямо вперед, на мир.
— Вот в чем штука, Машенька.— Паладьев протянул руку
к экрану.— Именно в этом все дело!
Лента оборвалась.
— Еще есть? — спросил Паладьев.
— Есть,— сказал Соколов,— Только перемотать надо.
— Таня будет показывать шараду,— сказала Александра
Васильевна.
Она стояла в дверях, за ней — Таня.
— Мне нужна Ната,— сказала Таня в темноту.
Поднялась рослая девушка.
— Зачем я тебе?
— Таня тянула ее за руку.
— А что я должна делать?
— Узнаешь... Ты мне тоже нужен,— сказала Таня жениху
Застрекотал аппарат.
Но это был уже не Сикейрос, а город Амурск.
22

— Обманство! — сказал кто-то.— Ну хитер, протянул свою
контрабанду!
Соколов смутился, а может быть, сделал вид.
— Просим извинить, сейчас остановим.
— Не надо,— сказал Паладьев.— Интересно.
И все стали смотреть Амурск.
На площади перед универмагом стоял сам Соколов в шап-
ке, сдвинутой на затылок.
— Фигура! — сказал Архангельский.— Да, брат, есть в
тебе что-то нондискретное.
— Тихо, тихо,— сказал Паладьев.— Экие злые дети... И
слово непонятное какое-то...
— Нет, в самом деле,— не унимался Архангельский.—
Разделано под орех, все как у людей.
— Зримые черты низкопоклонства,— сказал Соколов и
выключил аппарат.
— О, поу! — загудели англичане. — Ит’с вери интере-
стинг, вандерфул!
— Славно, Лева, славно,— говорил Паладьев, глядя на
Соколова с той заинтересованной улыбкой, которую так
ценили и так ждали ученики.
Но Соколов, склонившись над коробкой, укладывал ленту
дрожащими руками.
— Славно,— еще раз сказал Паладьев.— Если буду жив,
непременно приеду к тебе. Еще этим летом. Непременно!—
И он опустил свою широкую ладонь на упрямый и обиженно
склоненный затылок.— Ей-богу, хорошо!
— Хозяйка просит дорогих гостей,— сказала от дверей
Александра Васильевна.
И все пошли наверх смотреть шараду.
Тут получилось так, что Калмыков опять оказался на том
же диване, рядом с Марией.
— Удивительно...— сказал он вслух.
— Что? — спросила она.
24

Калмыков продолжал на нее смотреть.
Он видел чистую округлость скулы, глаз, поблескивающий
из-под века, шевельнулись губы.
— Вы что-то сказали?
Он продолжал смотреть.
Взгляд его отразился на ее лице чуть заметным смяте-
нием.
— Смотрите туда,— сказала Мария.
Из прихожей вышли Ната, потом жених.
— Ей-богу, не знаю, что мы изображаем,— сказал он,—
нас не посвятили.
И тут появилась Таня.
— Перед вами первый, второй и третий слог, а сейчас
будет целое.— Она взяла со стола блюдо с заливной
рыбой.— Вот целое.
Наступила пауза. Все думали.
— Это честная шарада? — спросил Архангельский.
— Абсолютно! Более чем.
— Черт его знает! Ну, мог бы быть заливной судак.
Скажем, Павлик — Ной. Хотя с чего бы?.. Тогда Ната —
залив.
— Я залив? — испугалась Ната.— Почему?
— Не бойся, ты не залив,— сказала Таня.— Клятвенно
заверяю. Если ты — залив, то я судак? Опомнись!
— Кто тебя знает...
— Николай Николаевич, что же вы? Главный отгадчик! —
говорила Таня, ставя рыбу на стол.
— Сейчас, сейчас.— Паладьев даже закрыл глаза от
напряжения мысли.
— Я знаю,— сказала Мария шепотом.
— Ну?.. Что?..
Калмыков склонился к ней, она тоже придвинулась к нему
и прошептала на ухо так, что он ощутил тепло ее дыхания
У него была возможность поварить это удивительное
ощущение.
— Что-что?
26
Мария пожала плечами, потом рукой придвинула его
голову и, касаясь губами, повторила. — Ната — тень — и я.
Потребовалось некоторое время, чтобы Калмыков пришел
в себя.
— Ну, хорошо — Ната,— сказал он, тоже едва не касаясь
губами ее щеки.— А почему тень?
— Ну, Павлик — тень. Стелется за ней тенью...
— Однако! — сказал Калмыков.— Не хотел бы я сейчас
оказаться на его месте.
Они шептались, как заговорщики.
— Почему? Совершенно естественное состояние для
влюбленного.
— Не знаю,— сказал Калмыков подумав.— Не знаю.
— Вам что, не приходилось? — Мария смотрела на него с
сочувственной усмешкой.
— Нет! — отрезал Калмыков.— И не дай бог!..— Он
добавил это не без строптивости.
Мария удивилась. — Да вы, в самом деле, совсем еще
маленький,— сказала она как-то снисходительно и даже
отчужденно.
И Калмыков с тоской понял, что он сказал не то и не так.
— Нататения! — сказала Мария всем. — Мы угадали!
Ната — тень — и я.
Это «мы» давало какую-то надежду, и Калмыков воспрянул
духом и немного придвинулся.
— Ай да голова! — Паладьев шел к Марии с протянутыми
руками.— Министерская голова!
Он притянул Марию и трижды поцеловал в лоб.
Она приняла это с веселой безучастностью.
А Таня сказала:
— Николай Николаевич, вы как-то не по адресу. Приду-
мала-то ведь я...
— Придумала — и неправильно,— сказала Мария, все тем
же неторопливым голосом.— Тебе нужна была «нота», а не
Ната — нотатения.
— Ну-у,- сказала Таня.— У нас в лавке через «а»
27
Подошел Павлик.
— Действительно, Николай Николаевич, как это вы не оце-
нили — гениально придумано, особенно «тень»,— говорит
Павлик кривящимися губами.
— Эге, брат,— прищурился Паладьев.— да ты, никак, оби-
делся? Ведь в самом деле славно: Ната — тень — и я. Шик!
И как я не сообразил?
— Так вот, это тот редкий случай,— проговорил Павлик,
заводя часы,— когда тень отрывается от своего хозяина. И
остается человек без тени.
— Это уже было,— сказала Таня,— с Петером Шлемилем.
— Скажите, какая просвещенная, какая интеллигент-
ная девушка!
— Женщина,— сказала Таня.
— Тем более. — Павлик побледнел.—Тем более: жен-
щина — и вдруг без тени!
— Павлик, Павлик! — Александра Васильевна взяла Пав-
лика под руку.— Ну, пускай Таня потеряла тень, но вы-то,
голубчик, не теряйте чувства юмора.
— Знаете, Александра Васильевна,— говорит Павлик,
продолжая продвигаться к прихожей,— всему есть мера!
Кое-кто из гостей потянулся следом.
— Да...— сказал Калмыков,— очень поздно, а неохота ухо-
дить.
— Ну так и сидите,— сказала Мария.
Говор вокруг них то затихал, то снова вспыхивал.
Подошла Таня, опустилась на диван, закинула голову,
закрыла глаза.
— Экий гул,— сказала она. И тут же добавила: — Вот еще
шарада. Давайте сыграем про гул. Первое и второе сразу.
Кто-то рассказывает про гул, а целое — прогул.
Калмыков смеялся. Ему нравилась и Таня. Но Мария! Тут
Калмыков, кажется, пропал...
— А как сыграть прогул? — спросил он Таню.
28
— Ну, это очень просто. Прогул каждый сыграет — куда
как труднее его не сыграть! Завтра, например... Давай оста-
немся у Александры Васильевны, уляжемся на этом диване,
а она уж нас поднимет.
— Нет, я пойду,— сказала Мария, усаживаясь поудоб-
нее.— Надо идти. Если бы был дождь, а сейчас хорошо...
Скоро светать начнет. Пойду потихоньку... Потихонечку.
— И я с вами,— сказал Калмыков.— Можно?
— Можно,— сказала Мария лениво.— Только еще поси-
дим...
Они шли по проспекту Вернадского
— Ничего... ничего... — говорил Калмыков, запрокидывая
голову. — Все-таки образуется помаленьку.
— Вам нравится? — спросила Мария. Она щурилась, раз-
глядывая дом.— Наведем критику? — спросила она не обо-
рачиваясь.
— Наведем,— сказал Калмыков, глядя на дом через ее
профиль.
— Подвергнем?
Калмыков тихонько засмеялся.
— Не надо! — сказал он, беря Марию под руку.
Она ему это позволила все с той же безучастностью.
— Нет, почему же? Или вы хотите говорить про любовь?
Калмыков смутился и даже отпустил ее руку.
— Каждый дом, как человек,— сказала Мария.— Вот с
этим домом не о чем говорить. В нем все правильно, но
скучно необыкновенно.
Калмыков, усмотрев в этих словах иносказание, рассер-
дился и сказал не без ехидства:
— Глубоко чувствуете предмет.
— Образование,— сказала Мария.
— Так почему же не работаете?
— Как — не работаю? Работаю. У Александры Васильев-
ны. В меру сил.
29

— Нет, я не про то, а в том смысле, чтобы самой попробо-
вать.
Мария коротко взглянула на Калмыкова.
— Ах, голубчик, критиковать и создавать — вещи сугубо
различные. Вы этого не замечали?
— Это я замечал,— сказал Калмыков.
Он остановился и стоял теперь, глубоко засунув руки в
карманы. Он сердился больше на себя, чем на Марию. Он не
знал, как нужно с ней поступать, хотя она нравилась ему все
больше и больше.
— Ну, что остановились? Пошли.
Мария тронулась дальше.
— А куда мы, собственно, идем?
— Я — домой, а куда вы — не знаю.
Она сказала это независимо и весело, и Калмыков почув-
ствовал окончательное отчуждение.
Они шли молча, пока Калмыков не придумал, как спросить
про самое главное.
— И кто же вас ждет дома? Папа? Мама?
— Папы и мамы нет,— сказала Мария.— Что, впрочем, вам
совсем неинтересно. Вам интересно знать, есть ли муж.
Мужа тоже нет. Живу я совершенно одна, так что вам в
самую пору начать свою атаку.
Тут Мария рассмеялась, а Калмыков вовсе оторопел и
опять отпустил ее руку. И даже отступил на шаг.
— Вот видите! — смеялась Мария. — Вы уже и на попят-
ный.
— Ну почему же...— бормотал Калмыков.
— На попятный, на попятный! — И сама схватила его за
рукав.— Осторожнее, канава...— Она перестала смеяться,
вздохнула, прихмурилась.— А мужа вы только что видели,
это Архангельский.
— Какой Архангельский? Это тот, что «касаться и лететь»»?
— Тот самый.
— Так он же ушел с длинной, стриженой?
32
— Ну да. Со своей женой.
— Так! — выдохнул Калмыков.— Теперь все ясно.
— Вот видите, вам уже все ясно. Хорошо, если бы и
мне...
Мария сказала это в том-первом, рассеянном и отчужден-
ном тоне, который и нравился Калмыкову, и раздражал, и
пугал его.
Он опять остановился и засунул руки в карманы. Приступы
гнева были, видимо, свойственны ему при всей тихости его
облика.
— Ну вот что...— проговорил он хрипло и опять взял ее за
РУку.
Мария не отняла руку, но улыбка сошла с ее губ — она
увидела, как удивительно изменилось его лицо.
— Вот что...
Она ждала, пугаясь этого нового лица и теперь уже
стараясь отнять руку. Но он держал ее крепко.
— Знаете что?
Она видела, что губы его шевелились, но слов не было
слышно. Калмыков кашлянул и сказал громко:
— Знаете что? Выходите за меня замуж.
— О господи! — сказала Мария. Теперь она без труда
отняла руку.— Что это вы, в самом деле?
— Это совершенно серьезно,— сказал Калмыков. Он был
крайне сосредоточен.— Давайте разберемся...
— Ну давайте,— нерешительно сказала Мария, испуганно
глядя на Калмыкова.
— У меня на этот счет своя теория
— Так... — сказала Мария.
Они стояли посреди совершенно пустой, уже утренней
улицы.
— Все беды происходят не оттого, что люди поступают
неправильно, а оттого, что они вообще не поступают, чего-то
ждут в то время, когда надо поступать.
— Так, так...— сказала Мария, как если бы дело касалось
совершенно постороннего предмета.
33
— Я завтра уезжаю и бог весть когда еще окажусь в
Москве. И самая большая вероятность, что мы никогда уже
не увидимся.
— Ну почему же? — сказала Мария, по-видимому, только
для того, чтобы что-то сказать.
— Погодите,— сказал Калмыков.— Если и увидимся, то в
каких-нибудь совершенно других обстоятельствах, где вы
можете оказаться опять за кем-нибудь замужем.
— Совершенно вероятно,— сказала Мария.
— И кто его знает, что это еще будет за муж. А перед
вами — прекрасный человек.
— Это удивительно! — сказала Мария.
Ей хотелось все перевести в шутку, но Калмыков не шутил,
и она отлично видела это.
— Вот несчастье, — сказала Мария и как-то смущенно
тихонько засмеялась.— Все бывало, но так еще не бывало
никогда.
— Мало ли еще что с вами не бывало,— сказал Калмы-
ков. — Пошли!
— К себе я вас не пущу. — сказала Мария.
— А я и не собираюсь, — быстро проговорил Калмыков. —
Вы как-то все неправильно понимаете... Мы пойдем к Алек-
сандре Васильевне.
— Я хочу спать. — сказала Мария.
— Завтра выспитесь.
Он повернул ее и повел назад.
Мария сопротивлялась, но не очень.
— Перед вами прекрасный человек. И вы сможете в этом
убедиться, нужно только принять решение и совершить
поступок.
— Ну хорошо, я подумаю, — сказала Мария, протягивая
ему руку, чтобы попрощаться.
Но не тут-то было.
Калмыков крепко ухватил ее за руку.
— Не думайте увильнуть! Не пытайтесь! Никуда я вас не
отпущу.
34
Когда они пришли к Александре Васильевне, то все оста-
валось как было, когда они уходили.
Стол стоял сдвинутый к стене, и посуда на нем была еще
не убрана.
Александра Васильевна и Таня пили чай, пристроившись
на углу стола.
— Вот молодцы! — сказала Александра Васильевна. —
Хорошо, что пришли. А Таня говорила, что ты сегодня обяза-
тельно проспишь.
— А я и не ложилась! — сказала Мария, добывая из шкафа
чашки для себя и для Калмыкова.
Калмыков следил за ее неторопливыми движениями, и
весь вид его выражал такой восторг любви, что Таня даже
рот приоткрыла, дрожа от желания понять, что сейчас между
ними происходит.
35
— А мы бродили, бродили, — говорила Мария, прихлебы-
вая чай, — и надумали вернуться. Да и время на работу, уж
какой там сон.
— Ну, и где же вы бродили? — спрашивала Таня.
По облику Марии ничего нельзя было понять: Мария как
Мария.
Но зато у Калмыкова было такое лицо... такое лицо!
— Бродили по улицам, — сказала Мария.
— Ну, и что выбродили?
— Таня, что ты, право? — сказала Александра Васильев-
на. — Нельзя так привязываться к людям.
— Можно, можно, — сказала Таня. — Пусть расскажут.
— Вот, Дмитрий Андреевич хочет, чтобы я вышла за него
замуж, — сказала Мария.
— Вот! — сказал Таня и ударила своим маленьким кула-
ком по столу. — Я так и знала!
— Что ты могла знать? — сказала Мария, приготовляя
бутерброд.
— Да уж знала,— сказала Таня, сосредоточенно нахму-
рясь, и даже прикусила губу.
— Да он шутит, наверное? — сказала Александра
Васильевна.
— Нисколько, — быстро проговорил Калмыков.
— Ну, может, и не шутит,— сказала Александра Василь-
евна. — Он из Москвы так же вот уехал. Тогда тоже никто
не ждал. Решил: раз — и уехал...
Калмыков посмеивался.
Неожиданно строго Александра Васильевна сказала:
— Смотри, Митя, не шути с этим. Тут вас двое.
— Ну, и что же ты? Согласилась? — спросила Таня.
— Глупости все это, — сказала Мария и посмотрела на
часы. — Пора идти.
— Врешь! — сказала Таня. — Ничего не глупости. Согла-
шайся и все!
— Перестань, — сказала Мария строго. — Не суетись.
Они пошли одеваться
36
— Митя, Митя, Митя... — сказала Александра Васильевна,
внимательно глядя на Калмыкова. — Что это ты?
— Александра Васильевна, — сказал Калмыков сурово и
даже клятвенно, — никогда в жизни ничего подобного со
мной не было. Вы же знаете... И я не отступлюсь.
— Ну, смотри, Митя!.. Мы пошли, а ты оставайся, поспишь
до самолета.
— Я пойду с вами, — сказал Калмыков упрямо. — И
вообще я один никуда не поеду. Вопрос для меня решен.
— И ты считаешь, что этого достаточно?
Калмыков, хмурясь, молча одевался.
На проспекте Телевидения стоял «Дом нового быта», еще
не законченный, огороженный забором.
Они пошли по мосткам к подъезду. Прошли на второй
этаж, где была контора строительства и несколько закон-
ченных квартир, даже меблированных для обозрения.
— Так, — говорил Калмыков, переходя из комнаты в ком-
нату. — Об этом я уже кое-что читал и порадовался душевно,
что двинули наконец такую затею в дело. Я же помню, как
все это замышлялось.
— Ну да, — говорила Александра Васильевна, заметно
волнуясь,— ты же знаешь. При тебе все и начиналось тогда.
Александра Васильевна показывала все детали этого
нового жилья, где все имело функциональное значение и
целью своей ставило новые принципы бытия.
— Что ж, Митя, когда-то нужно пробивать, когда-то нужно
начинать...
Она привыкла объяснять сущность организации дома,
привыкла спорить с инакомыслящими и рассказывала о
доме с той настойчивой, убеждающей интонацией, которая
сейчас была, собственно, ни к чему, потому что никто с ней
не спорил, а Калмыков только улыбался, вглядываясь в
керамику, кое-где расставленную на столах и подоконниках.
Он только кивал и улыбался.
37
— Это кто же делает? — спросил он, поднимая керамиче-
ский подсвечник.
— Да есть энтузиасты, — сказала Александра Васильев-
на.
— И что же, все остается для жильцов?
— Конечно! — воскликнула Александра Васильевна. —
В этом же все дело! Надо приучать.
— Конечно, надо — согласился Калмыков, — только,
поди-ка, трудно это анафемски.
— Митя, — сказала Александра Васильевна, —да ты что?
Когда-то же надо начинать!
Она сказала это с такой непосредственностью возмуще-
ния, что Калмыков не мог не рассмеяться.
— Считайте, что я этого не сказал. За такие соображения
нужно просто бить... Считайте, что не сказал!
— Нет, я не могу понять,— говорила Александра Ва-
сильевна,— откуда это взялось? Как ты мог это сказать?
— Не говорил, — сказал Калмыков. — Послыша-
лось.
— Ну, смотри, Митя, — Александра Васильевна смотрела
на него все еще с укором.
— И общая столовая на каждом этаже? — говорил Калмы-
ков, переходя в большую комнату, отлично убранную, где
были поставлены даже растения.
— Конечно! Ну ты же помнишь?
— Помню. Но тогда все так спорили. Я даже помню, как
Паладьев кричал: «А если я не люблю этой общественной
пищи!»» Помните, как он кричал?
— Помню, — сказала Александра Васильевна.
— «А если я захочу приготовить себе что-нибудь вкус-
ное?!»»
— Так вот же, Митя! — воскликнул^ Александра Василь-
евна. — Ты что, проглядел? Вот же маленькая кухонька! —
И она потащила Калмыкова в ближайшую квартиру.
— В каждой квартире, пожалуйста! Готовь сам, жарь свою
яичницу или омлет
38
— Нет! Паладьев кричал про борщ.
— Вари борщ! Если тебе уж так хочется, чтоб твоя квар-
тира пропахла борщом.
— Ага! — вскричал Калмыков. — Ну, а если соседи начнут
протестовать?
— Так не вари борщ, если ты благородный человек!
— Ага! Вот тут-то оно и начинается,— сказал Калмыков,
потирая руки. — Если ты благородный человек...
— Ох, Митя, опять ты начинаешь! — Александра Ва-
сильевна даже села от расстройства. — Ты что хочешь
доказать? Что человек необратим в духовной нищете своей,
в стремлении сделать свой дом своей крепостью? Говори,
говори, Митя! Договаривай, голубчик!.. Тогда зачем мы зава-
рили всю эту кашу?
— Дорогая вы моя и ненаглядная, — говорил Калмыков,
целуя руки Александре Васильевне, — и уж за то вам
спасибо, что поставили вы эту свою знаменитую каракатицу.
— Да-да,— вдруг расхохоталась Александра Васильев-
на. — Каракатица! А ты откуда знаешь?
— Ну как же — слухами земля полнится, — говорил
Калмыков, проверяя тщательную полировку дверей. — И тут
достигли? Чисто выполнено!
— Это как раз по Машиной части. — сказала Александра
Васильевна. — Это она следит. Я специально ей поручи-
ла — строгий характер. Жестокий даже...
— Будто бы? — сказал Калмыков. — Что-то я не заметил.
— Ох, голубчик, уж очень ты быстро разбежался.
— Так это же хорошо, — сказал Калмыков. — Жестокий...
Это прекрасно!
— В деле необходимо, — быстро согласилась Александра
Васильевна. — Я и за собой замечаю — ожесточилась,
знаешь, за последнее время. Чуть отпусти вожжи, знаешь...
Теперь следи за развитием мысли. Это, между прочим,
Танина инициатива: надо начинать с людей. Вообще ведь
все начинается с людей.
Это несомненно, — сказал Калмыков.
39
— Так вот, сейчас зарождается новый принцип. Скажем,
какая-то группа решила построить кооперативный дом...
— Так, — сказал Калмыков. — Модное дело.
— Все начинается с людей. Дом еще в далеком проекте, а
люди уже подобрались — по принципу взаимной заинтере-
сованности, хотя бы относительно равных взглядов на вещи.
И вот встречаются, узнают друг друга, знакомятся ближе,
обсуждают проект и, знаешь, не без успеха. Много интерес-
ного предлагают Ты поговорите Таней, она тебе все выло-
жит, так сказать, в порядке передачи опыта. Ох, заговорила
я тебя совсем, — спохватилась Александра Васильевна. —
У тебя-то как дела идут? Расскажи-ка про себя.
— Да идут помаленьку, — сказал Калмыков, — трудно,
конечно.
— Ну, это само собой. А все-таки?
Калмыков вздохнул.
— Затеяли мы тоже нечто подобное, только в иных обсто-
ятельствах, посложнее дело.
— Посложнее? — отозвалась Александра Васильевна,
заглядывая ему в глаза.
— А как же! — усмехнулся Калмыков. — Здесь все-таки
Москва, все под боком. И культура строительная другая, и
идеи легче протолкнуть, а там все начинается с нуля.
— А может, оно и лучше? Традиции не довлеют?
— Ну, это как сказать... Климат тоже.
— Климат, да!..
— А люди хотят и имеют право жить по-людски. Тем более,
что и работа в этих условиях требует поощрения.
— Верно, верно! Верно, Митя.
— С зимой такая маята, — говорил Калмыков, —дня почти
нету. А уж запуржит, так пронеси господи!
— Да-да-да... — соглашалась Александра Васильевна.
— Вот тут-то и Аадо дать человеку что-то, так сказать, в
покрытие его усилий и подвигов. Не одной же водкой,
слушайте, расплачиваться.
— Верно, Митя, ох как верно!.. Ну и что?
40
— Ну вот — исходные позиции. А дальше поиски и множе-
ство противоречий. Ставить город под колпак? Проект этот
вам известен... Говорят, хотим дышать настоящим воздухом.
А как им дышать, когда бывает минус пятьдесят, а то и пять-
десят пять? Вот тут и подыши! Замирает жизнь: до школы не
добраться, до больницы не добраться... Это еще хорошо,
если в городе, а если на разработке, где как раз и есть самая
адова работа? Ну ладно, если на месяц, — баранки, вагон-
чики. А если на годы, навсегда? Надо устраивать человече-
скую жизнь.
Александра Васильевна слушала, сочувственно кивая.
— Добрый ты, Митя, — сказала она, вдруг обняла его и
расцеловала. — А я-то раскудахталась перед тобой! Поди-
ка, смешно тебе глядеть на все эти наши дамские затеи...
— Что вы, — сказал Калмыков необыкновенно серьезно и
строго даже. — Какие же дамские? Мы тоже так хотим. А нас
ругают. Слышали? Максималисты... Ну а как иначе? Раз
заявлено — по труду, значит, по труду, и уж если привилегии,
так по тяжести труда, а не по сложившимся городским
традициям. Так надо рассуждать?
— Только так, — сказала Александра Васильевна.
И подобно тому, как несколько минут тому назад она сама
доказывала Калмыкову то, что было бесспорно и для нее и
для него, так теперь он доказывал по сложившейся привы-
чке спорить, доказывать и убеждать.
Александра Васильевна любовалась им. И вдруг спроси-
ла:
— А ты что же, Митя, в самом деле на Маше жениться
хочешь?
Калмыков в упор смотрел на нее.
— Если серьезно надумал, я ее отпущу. Она — человек.
— Так в том-то и дело! — сказал Калмыков. — Я ее
полюбил ужасно... Что же тут невероятного? Никого не
любил, а теперь полюбил. Так что же, проходить мимо? — И,
помолчав, добавил: — Жестокая, говорите? Значит, полю-
бил жестокую.
41
А Таня и Мария сидели на кровати в спальне соседней
квартиры. Таня говорила:
— Как тебе не надоело прикидываться? Я говорю с тобой
совершенно серьезно, а ты прикидываешься.
— Что ты от меня хочешь? — сказала Мария вздохнув. —
Ну даже если это всерьез, что я про него знаю? До вчераш-
него вечера я даже не слышала, что есть такой человек.
— Не прикидывайся дурой! — закричала Таня.
— Не кричи.
— Не могу молчать! На моих глазах совершается вели-
чайшая глупость! Это же прекрасный человек!
— Он вчера мне это сам сказал.
— Ну и что? Правильно сделал, что сказал, если ты сама
не понимаешь. Да это же и так видно!.. Так вот что я тебе
скажу: если ты не решишь этот вопрос, я у тебя его непре-
менно отобью. Я тебя предупреждаю.
Мария смотрела на Таню не без изумления.
— То-то, брат! — сказала Таня. — Испугалась? Я тебе все
сказала, а теперь решай. Я пошла!
Она поднялась как раз в тот момент, когда Александра
Васильевна отодвинула складную, похожую на гармошку,
стену, которой в этой квартире комнаты делились по жела-
нию жильца. Это было самое важное новшество, которое
Александра Васильевна всегда показывала под конец.
— Вот... — сказала она, отодвигая стену-ширму, — пожа-
луйста. Можешь поворачивать как угодно, меняя размеры и
форму комнаты по собственному усмотрению. Скажем,
поругались, надо уединиться — пожалуйста, уединяйся...
Говоря это, она отодвигала ширму в различных направле-
ниях. Но Калмыков уже не смотрел на ширму, а смотрел на
Марию, стремясь угадать, что за разговор происходил сей-
час между двумя женщинами.
43
— Я ухожу,— сказала Таня и прошла мимо Калмыкова,
коснувшись своими быстрыми, тонкими пальцами его
плеча.
Мария уловила это ее движение. Странно улыбаясь, она
стояла посреди комнаты.
— Ну, все, что могла, показала, — сказала Александра
Васильевна, — кое-что объяснила, а теперь ушла...
Калмыков и Мария остались вдвоем, отделенные шир-
мой-гармошкой от окружающего мира.
В комнату заглянул прораб.
— Здравствуйте, а где Александра Васильевна?
— Ушла, — сказала Мария.
Прораб исчез
— Мне тоже надо идти, — сказала Мария. Она потянулась
было к ручке, чтобы отодвинуть «гармошку» и выйти, но
Калмыков держался за ручку, — и Мария отступила.
— Ну, так что? — спросил Калмыков, глядя в пол.
Мария молчала.
Он шагнул к ней и взял ее за плечи.
Окно было открыто, и оттуда доносился шум: переклика-
лись шоферы, рычали, разворачиваясь, грузовики, звонко, с
отдачей падали доски одна на другую...
Калмыков все держал Марию за плечи, боясь склониться
к ней, ожидая, что она сделает какое-то ответное движение.
Но Мария только чуть приобернулась к нему и сказала
очень тихо:
— Ну что ж, давайте попробуем.
С вертолета, как на карте, открылся промышленный город.
Он раскинулся среди холмов и круглых, как блюдце, озер.
Здесь начиналось Заполярье.
Калмыков привез Марию на свой северо-восток в самом
конце короткого лета. Но была еще красота вокруг, горькая
и грустная, с отдаленными сопками под желтым, низким
44
солнцем, с травой, колеблемой порывами ветра, и первой
льдинкой в воздухе.
Мария видела все это, стоя у открытого окна, кутаясь в
пуховый платок.
Домик, который построили Калмыкову, стоял на отшибе,
чуть в стороне от города.
Живя в нем долгое время в одиночестве, Калмыков успел
запустить его до полного хаоса. Сейчас он стоял посреди
комнаты и с какой-то будто навсегда застывшей улыбкой
глядел на Марию — на затылок ее с тяжелым узлом волос,
на плечи под пуховым платком.
Она закрыла окно и обернулась. И вдруг рассмеялась.
— Что? — спросил Калмыков.
— Это удивительно, — сказала Мария, неторопливо
обходя комнату. — Будто бы все это я во сне видела.
45

Конечно же, именно такое жилище должно быть у создателя
гармонии и красоты. Калмыков, Калмыков, до чего же вы
русский человек!
— Сколько еще ты будешь называть меня на «вы»? —
проговорил Калмыков огорченно.
— Не знаю, — сказала Мария. — Постепенно привыкну.
Сейчас надо заниматься делом — надо привести все это
хотя бы в относительный порядок. А потом мы сядем где-
нибудь вот тут — это когда будет на что сесть! — и погово-
рим о жизненных перспективах. Ох, Калмыков, Калмы-
ков! И зачем ты придумал всю эту нелепую затею?
Тут Калмыков, благодарный за прорвавшееся «ты», обнял
Марию и стал было целовать, но она сказала с потешной
рассудительностью:
— Ну ладно, хватит! Достаточно.
Странное слово «достаточно» привело Калмыкова в новое
умиление и восторг. Но он овладел собой и оставил Марию
в покое.
— Я уже все продумал, — сказал он. — Прежде всего, нам
надо устроить свадьбу. Это необходимо и для порядка и из
чисто деловых соображений. Ты увидишь сразу всех людей,
с которыми тебе придется иметь дело. И все они, конечно,
влюбятся в тебя, и жизнь твоя станет необыкновенно прият-
ной и веселой в этих местах. Ты это увидишь! Потому что все
это люди отличные, и они хорошо относятся ко мне и еще
лучше будут относиться к тебе, так как ты во много крат
лучше, чем я. Это совершенно несомненно. Вот тут и все
наши перспективы. А если захочешь работать, то требуется
только твое желание. Сейчас я тебе открою секрет. Я уехал
в Москву с поручением и намерением привезти сюда
десять-пятнадцать архитекторов-строителей. Обещали
многие, но привез я только одну тебя. Можешь представить,
какой к тебе будет повышенный интерес чисто делового
характера? Ты, Маша, на прекрасной дороге!
Мария сидела на табурете. Слушая Калмыкова, она смо-
трела на него с любопытством и глубоко спрятанной нежно-
48
стью. Она понемногу привыкала к нему. Но, выслушав его,
все же сказала:
— Ох, Калмыков, Калмыков!
На следующий день Калмыков с утра отправился в инсти-
тут.
Когда он шел по коридору, из дверей выглядывали лица,
чаще женские, и приветливо улыбались ему. Было видно, что
Калмыкова здесь любят.
В мастерской он обнялся с ближайшими своими помощни-
ками Анатолием Сергеевичем Власьевым и Колей Стеценко.
Он пошел было обниматься и с женщинами, но раздумал, и
дело ограничилось рукопожатиями.
Коле он вручил альбом «Советская архитектура».
— Вот, — сказал Калмыков, — принес для громкого чте-
ния. Александра Васильевна подарила. Только что вышло из
печати. Тут есть статья Остермана, начни с нее.
Коля взял книгу, стал листать.
— Может быть, расскажешь, как все было с проектом, что
говорили? — спросил Власьев.
— Про проект расскажу, а все, что говорил, здесь изло-
жено — с иллюстрациями и портретами, — сказал Калмыков
и уселся за свой стол. Достал бумагу и стал нарезать ее
аккуратными осьмушками.
— Что это ты? — поинтересовался Власьев и кивнул всем
на Калмыкова.
— Сейчас узнаете,— сказал Калмыков, выравнивая
стопку осьмушек.
— Не иначе циркуляр по институту?..
— Примерно.
— Вот, — сказал Коля, найдя статью. — Это кто же отчер-
кивал?
— Я, — сказал Калмыков, погруженный в свое рукоде-
лие. — Я согрешил...
— «Инстинкт и интеллект», — прочитал Коля. — «Надо
думать, что помимо сознательной деятельности, — продол-
жал он, — инстинкт жилстроительства через гомонид и пер
вобытного человека на уровне подсознательного атависти-
ческого должен был быть передан к нам, сочленам вида
Homo Sapiens. Уж не потому ли все разбираются и свободно
судят об архитектуре жилища, а заодно и об архитектуре
вообще».
— Лихо, — сказал Коля, отрываясь от книги. — Надо бы
Богачеву почитать.
— Не трожь Богачева, — сказал Калмыков, продолжая
свой загадочный труд. — Богачев — прекрасный человек.
— Пожалуйста, — сказал Коля. — Только прочитать ему
эту цитату не вредно. Да-да — И перевернул страницу.
— А вот это посвящается лично нашему головному город-
скому архитектору товарищу Розанову Виктору Васильевичу
50
в связи с переездом на новую квартиру: «Головная деятель-
ность и жилище».
— Слушайте внимательно: «Какова связь между головной
деятельностью человека и его жилищем? По-видимому,
здесь нет четкой специфики. Лев Толстой создал «Войну и
мир» в комнате под сводами Ясной Поляны. Помнится, что ее
площадь 12—15 квадратных метров. Формула Е=мс2 была
написана Эйнштейном за обычным письменным столом.
Гений человечества Владимир Ильич Ленин работал в кре-
стьянской избе глухого села Шушинского, в шалаше в Раз-
ливе, в крохотной квартирке в доме судебных установлений
в Кремле. Так что прежде всего для успешной головной
деятельности в жилище нужна сама голова».
Тут все рассмеялись. Цитата имела успех.
— Дано! — сказал Коля. — Что дано, то дано!
— Понравилось? — усмехнулся Калмыков.— А вот как
вам это понравится?
51
Он встал, держа в руках всю стопку своих осьмушек, и
стал раздавать их по очереди всем, начав с женщин.
В мастерской стало тихо.
Первым прорвался Власьев.
— Сон... — сказал он, вертя свою осьмушку, где под
виньеткой из амурчиков было написано:
«Тт. Калмыков Д. А. и Архипова М. С. приглашают вас на
свадьбу, имеющую быть дома у Калмыкова 23-го сего авгу-
ста в 7 часов вечера. Адрес известен...»
— Нет! — вскричала премилая архитекторша, хватаясь за
сердце. — Это не вынести! Поддержите меня. Всю жизнь я
готовила себя в жены Калмыкову. Такая работа над собой,
столько усилий и самоограничений — и все зря? Это слиш-
ком! Поддержите меня! — И она упала на руки Власьеву.
Но Власьев тут же передал ее Коле.
— Возьми, — сказал он. — Это не мое.
— Отныне и не мое, — сказал Коля и всхлипнул. — Ах,
Дмитрий Андреевич, Дмитрий Андреевич. Что вы натворили,
бессердечный вы человек... Сколько разбитых сердец!
Слух мигом облетел институт. Двери мастерской распахну-
лись, и начались поздравления.
К свадьбе дом Калмыкова узнать было невозможно.
— Ну, жена! — говорили гости, оглядывая сияющее чисто-
той и элегантностью жилище Калмыкова.
— Истинно! — говорил, отдуваясь, квадратный мужчина,
поблескивая медвежьими глазками из-под обширных бро-
вей. — Такую берлогу привести в столь надлежащий вид! Да
тут не женщине, тут впору было бульдозеру потрудиться. И
смотрите — все достигнуто, и на высшем уровне! Ну,
Дмитрий, убил бобра!
Когда Мария спустилась к гостям, народу было уже много
и было шумно. Но, когда она вступила в большую комнату с
52
г
накрытым столом, все стихло, и почти в полной тишине она
сказала свою первую, не очень подходящую фразу:
— Здравствуйте, товарищи! Будем знакомиться...
По лицам гостей можно было понять, что Мария произвела
впечатление.
И Калмыков пребывал на верху блаженства. Совсем как
мальчишка, сдавший экзамен на «отлично», он похаживал по
комнате, радостно потирая руки и поглядывая, как Мария
здоровалась с женщинами и мужчинами, каждому говоря
два-три любезных слова. Все-то она умела, его Мария!
А собрался у Калмыкова, как говорится, весь город. Тут
был и секретарь горисполкома Струмилин, совсем еще
недавно из комсомольских работников переведенный на
партийную работу; и немного постарше, но тоже еще моло-
дой председатель исполкома Богачев, бородатый сибиряк с
охотничьей осанкой и зычным голосом.
Был тут и Сарычев, один из здешних хозяев, глава треста,
которому в той или иной мере подвластно все — и экономика
и новостройка.
Были тут, разумеется, и друзья Калмыкова по строитель-
ным делам — инженеры, прорабы и бригадиры.
Были и жены.
И в~т уже все рассаживались за столом, а Мария с
Калмыковым, как и положено, во главе стола.
И не успели взяться за рюмки, как уже Богачев своим
зычным голосом гаркнул: «Горько!»
Увидев, что Калмыков потерял всю храбрость и смотрит на
нее в замешательстве, Мария сама обняла его и поцеловала.
И Калмыков был ошеломлен этим, казалось, несвойствен-
ным ей поступком. Он как-то даже онемел.
Это вызвало восторг всего стола, все стали еще и еще
кричать: «Горько!»
Они поцеловались один раз, но больше не стали.
А Мария поднялась и сказала:
— Дорогие товарищи, спасибо, что пришли к нам в гости.
Теперь вы дорогу знаете, а двери всегда открыты. Будьте
как дома — пейте, ешьте. Все перед вами!
И тут пошло веселье.
Некоторое время спустя, когда Мария пошла на кухню,
чтобы добавить в миску винегрет, Калмыков поймал ее в
прихожей, отобрал миску и обнял так, что она застонала.
— За что мне такое счастье? — говорил он вздрагива-
ющим от избытка чувства голосом.
И Мария видела, как на глаза его набежали слезы, что
тотчас же ответно отозвалось и в ее глазах. Она позволила
целовать ее столько, сколько он хотел, и сама целовала его,
и впервые сказала:
— Я люблю тебя... Я так тебя люблю.
— Пойдем наверх, — сказал Калмыков — Ну их... они
сами тут...
54
— Нельзя. Неудобно, — говорила Мария.
— Да ну, что ты! Это же люди... Они поймут.
— Но мы тоже люди. Погоди... нельзя.
И пошла в комнату со своим винегретом.
Толя и Коля настраивались на двух гитарах.
Едва появилась Мария и за ней Калмыков, ударили по
струнам и затянули песню на восемь куплетов — историю
жизни Калмыкова вплоть до женитьбы.
Калмыков и Мария стояли в дверях. Мария хохотала, Кал-
мыков потешно хмурился, слушая пение, не то смущался, не
то сердился.
В эти дни кончалось коротенькое лето. Начались утренни-
ки, и лиственницы сразу пожелтели.
Калмыков с Марией на выходные отправились в компании
Богачева и Струмилина на рыбалку.
Они спустились на катере по реке на дальнее озеро, и тут
Мария увидела сразу всю здешнюю красоту.
Едва вышли на озеро, Струмилин закинул спиннинг, и
сразу же взяла рыба.
Он передал спиннинг Марии.
— Ну-ка, потрудитесь для общества.
— Вот еще, — сказала Мария — Буду я чужую рыбу
тащить. Вы меня за кого принимаете?
Она добыла спиннинг из калмыковского мешка, критиче-
ски оглядела катушку, проверила тормозок и ловко закинула
на всю леску. Сделав это, она победоносно взглянула на всю
компанию. Все были ошеломлены, а Калмыков более всех.
Богачев хохотнул.
— Ну, здорово!
— Стоп!.. — сказала Мария. — Кажется, есть... если
только не коряга.
Но рыба повела леску.
— Нет, не коряга, — проше..гала Мария и стала крутить
катушку.
55

Вытащив свою рыбину, Струмилин пошел было подсобить
Марии, но она не захотела.
— Сама, сама, сама.
Рыба всплеснулась и едва не вырвала у Марии спиннинг.
Но Мария удержала.
— Ну, братцы, вот это рыбалка! — говорила она, задыха-
ясь от азарта. — Это рыбалка! — И кивнула через плечо
Калмыкову: — Тащи сачок.
Но Калмыков с сачком уже склонился через борт. И когда
рыбина была вытащена и забилась у ног, Калмыков рассме-
ялся восторженно.
— Ну, что скажете?
Это было еще одно открытие Марии, и он ликовал так,
будто сам родил и воспитал ее на радость друзьям.
Мария тоже смеялась этому его восторгу и сказала всем:
—Я лет с десяти рыбачу Пока отец с нами жил, каждое
воскресенье с ним ездила. Вот, не забыла еще
Мужчины занимались костром, Мария чистила рыбу у
воды. Вспарывала она ее с рыбацким умением и беспощад-
ностью. И Калмыков, глядя на ее окровавленные руки,
усмехнулся:
— А ты, Маша, в самом деле жестокая!
— Ого, — сказала Мария. — Обидишь — возьму нож... —
И показала, как зарежет Калмыкова, и тут же вся ослабла,
губы искривились по-детски. — Нет сил, загрызли меня
комары!
Калмыков взял ветку и стал отгонять комаров Мария
посмотрела на него. Глаза ее были полны слез.
Дома, перед обедом, Калмыков мыл в ванной руки.
— Поздравляю тебя, Маша, — сказал он — Отныне ты
начальник инспекции архитектурно-строительного контро-
ля. Таким образом, ты теперь можешь руководить мною не
58
только здесь, но и в горисполкоме, под непосредственным
руководством товарища Богачева.
— Так... а тебе не кажется, что товарищ Богачев приобрел
кота в мешке?
— Конечно, скромность украшает, Маша, но даю тебе сло-
во, что я цены не набивал. Товарищ Богачев сам отлично
разбирается в людях. Так-то, Маша. Теперь тебе только
остается познакомиться с главным архитектором товари-
щем Розановым.
— А что Богачев?
— Богачев прекрасный человек, — сказал Калмыков.
— Почему ты думаешь?
— А почему мне думать иначе? Про каждого человека
надо думать, что он прекрасный человек, пока не убедишься
в обратном. И то менять свое мнение следует не сразу, а
59
только убедившись, что человек совсем не прекрасный.
Тогда, если невозможно его перевоспитать, надо с ним
бороться.
Мария смеялась.
— Так вот, Богачев — прекрасный человек, хотя я с ним
ругаюсь почти каждый день до белых губ. Но с другой
стороны, — вступил он тут же в спор с собой, — надо понять
его положение — все что-то клянчат, со всех сторон стоят с
протянутой рукой: дай, дай, дай! А откуда ему дать? Бюджет
есть бюджет, и он же, как говорится, не резиновый! Все это
надо понимать, но понять бывает очень трудно, когда дело
касается своего департамента, где вокруг тебя тоже стоят и
кричат: дай, дай, дай! Вот, Машенька, какая карусель! Со
всем этим ты познакомишься на практике. Только не пугайся
по первопутку, тем более, что ты женщина жестокая...
— Откуда ты взял? — удивилась Мария.
60
— Имею сведения! — сказал Калмыков. — И личные
наблюдения. Помнишь, сколько раз я хотел тебя поцело-
вать? А ты что делала? Ты толкала меня руками в грудь и
еще говорила это свое «достаточно»»!
Мария смеялась.
Вечером Мария спросила:
— А как тебе кажется Розанов?
— Это сложный разговор.
— Почему?
— Тут, видишь ли, я не могу быть объективным. У нас с ним
слишком многое перекрещивается. У него своя линия.
— Какая?
— Сама поймешь, — рассмеялся Калмыков (ему не хоте-
лось недоброжелательно отзываться о Розанове. Не хоте-
лось пугать Марию).
Мария стояла посреди комнаты. Она не хотела разде-
ваться при нем — стеснялась и даже будто боялась чего-то.
Калмыков замечал в ее глазах это застенчивое, молящее
выражение и уходил из комнаты улыбаясь. Он и сейчас
ушел, что-то тихонько бормоча под нос, спустился в столо-
вую, сел у стола все с той же тайной улыбкой на губах и
взглядом, обращенным в черное окно, за которым посвисты-
вал уже зимний ветер и стучал в окно первой крупой.
— Ты видишь, что за окном? — сказал Калмыков.
— Вижу, — отозвалась Мария. — Зима... Ужас!
— Почему ужас?.. Самое время. Октябрь.
— Ужас... — повторила Мария и смолкла.
Немного погодя Калмыков спросил:
— Можно идти?
Мария ответила не сразу и совсем еле слышно:
— Можно.
Он, осторожно ступая, поднялся наверх и тихонько открыл
дверь.
Мария лежала в постели.
Весь холодея, он подошел, опустился на колени и произ-
нес шепотом ничего не значащую фразу, которая тем не
менее выражала всю силу его любви:
— Ну, что?..
И Мария коснулась его лица, а он овладел ее рукой,
которую она уже не отнимала.
В солнечное воскресенье они катались на лыжах.
Мария держалась на лыжах не без удальства и, скатив-
шись с горы, разворачивалась и стопорила так, что облачко
снежной пыли взлетало вокруг.
Дожидаясь Калмыкова, она смотрела на снежную даль с
невысокими редкими лиственницами на отлогих холмах, ухо-
дивших к сопкам на горизонте, и удивлялась тому, как мил ей
этот скудный ландшафт.
Мария была влюблена.
62
Дождавшись Калмыкова, она не торопилась идти дальше,
а стояла, опершись на палки, чувствуя на себе его востор-
женный и заботливый взгляд. Потом проговорила:
— Хорошо,— и глубоко вдохнула сухой, выморожен-
ный воздух.
— Не дыши ртом, — сказал Калмыков. — Когда мы
уходили, было двадцать восемь, а сейчас, пожалуй, еще под-
бавило.
— Я не чувствую. И ничего со мной не будет.
— Шагай, шагай. Нельзя стоять.
И они пошли рядом.
Мария опять остановилась.
— Хорошо. Никогда бы не поверила, что может быть так
хорошо, — говорила она. Скулы ее порозовели, а глаза
стали совсем прозрачными.
— Шагай, шагай. Работай! — потащил ее Калмыков, и они
стали подниматься на безлесный холм.
Когда они скатились на озеро, ударил первый порыв
ветра.
Калмыков остановился и, запрокинув голову, стал слушать
природу, как слушают далекие голоса.
— Давай-ка домой, — сказал он.
Марии не хотелось уходить.
— Рано еще.
— Домой, домой!
— Да я не замерзла совсем. Не хочу я домой. Что ты, в
самом деле! — говорила Мария
— Домой, домой! — Он тянул ее, но она упрямилась.
На нее нашел смех.
Калмыков поднял ее и, путаясь в лыжах, потащил. Запу-
тался окончательно и свалился вместе с нею в снег.
Пока они пурхались в снежной пыли, задыхаясь от смеха,
вокруг потемнело.
Солнце зашло за рваное, клочкастое облако, и тут же
ударил ветер, ровно и споро набиравший силу.
Калмыков выбрался из снега и поднял Марию
63

— Пурга? — сказала Мария и сама испугалась этого сло-
ва.
— Ну вот, уж сразу и пурга, — говорил Калмыков, отря-
хивая ее. — Пурга не пурга, а прогреться надо! Ну-ка,
покажи свое время.
Он говорил так, как говорят с детьми в опасную минуту, и,
поняв это, Мария испугалась еще больше. Она заторопи-
лась, делая лишние движения и теряя дыхание.
Калмыков подпирал ее со спины, помогая двигаться
против ветра.
Пурга набирала силу, и горизонт исчез.
Мария двигалась вслепую, страх совсем одолел ее. Она
оборачивалась к Калмыкову, он кричал ей в ухо:
— Все нормально! — и смеялся.
И тогда страх отступал. И она могла идти дальше
Но все было бело и слепо вокруг, и страх возвращался.
— Пропадем мы,— сказала Мария смерзшимися губами.
— Никогда! — крикнул ей в ухо Калмыков.
И тут же они воткнулись в автобусную остановку, от
которой было рукой подать до дома.
Дома, еще весь в снегу, негнущимися руками он налил
Марии спирту и заставил выпить. У нее перехватило дыха-
ние, и, пока она кашляла и махала руками, он стягивал с нее
промерзлые ботинки и оледенелую кухлянку.
Открыл краны в ванной и, пока набиралась вода, растирал
Марии руки, ноги, спину.
— Сейчас окуну тебя в горячую воду, — говорил он, — и
тогда ты поймешь всю мощь цивилизации и сможешь оце-
нить мой проект по существу. Сможешь? А?
— Не смогу, — сказала Мария непослушными губами. —
Сейчас ничего не смогу. — Она совсем захмелела.
— Встали! — сказал Калмыков, отрывая ее от стула. — И
пошли! — Он потянул ее к ванной.
Мария пошла было, но качнулась и обхватила его за шею.
— Никуда не пойду, — сказала она. — Мне и тут хорошо...
66

Утром они делали зарядку под радио.
Музыка гремела вовсю — «Маяк» гнал все подряд.
Мария умела подладиться под любой ритм, и Калмыков,
гудя своей бритвой, наблюдал за всеми ее пируэтами с
влюбленной улыбкой, которая так и не сходила с его губ.
Но вот выражение лица его изменилось, сперва неулови-
мо, а затем и достаточно определенно, отражая сложное
соединение чувств, где ревность постепенно выступала на
первый план.
Он выключил бритву. Некоторые время Мария продолжала
выделывать свои немыслимые па, но, уловив взгляд Калмы-
кова, тоже остановилась.
— Что?
Калмыков молчал
— Что? — Она подошла поближе, .вглядываясь в него,
положила руки ему на плечи.
67
Он все еще молчал.
— Все ясно, — сказала Мария. — Больше не буду никогда.
— Ну почему?
— Да уж я знаю почему... — И усмехнулась по-своему.
Калмыкову показалось, что он теряет ее, и он сжал ее изо
всех сил, и так они стояли, пока радио не сказало: «Москов-
ское время пять часов. «Маяк» передает последние изве-
стия...»
За окнами мелькнули фары, машина развернулась у ворот,
встала и погудела.
— Надо ехать, — сказал Калмыков, — а ты еще поспи.
Всего-то и осталось тебе два дня. А там вместе по будиль-
ничку.
Машина за окном еще погудела.
Пурга не унималась.
Из мчащегося навстречу снега вокруг ударяли огни фар,
проносились многотонные «белазы», и опять свистящая
бело-серая пелена.
И все же в кромешной этой мути Калмыков успел разгля-
деть знакомую фигуру.
Под фонарем, втянув голову в поднятый воротник, стоял
Сарычев.
Машина остановилась, Калмыков распахнул дверцу, и
Сарычев, отдуваясь, влез.
— Где-то мой пропал и пропал. Замело, что ли. Заледенел
к чертям. Хотел уж домой было... Будь она проклята!
Анафема! — Сарычев отдирал сосульки с усов.
— Уж пора бы привыкнуть, — посмеивался Калмыков.
— Привыкнуть?.. Это так цыган коня приучал. Знаешь?
Калмыков смеялся победительно.
— А я привык, и ни черта’Ей-богу, нравится даже.
— Иди ты!.. Нравится ему! — И, помолчав, Сарычев ска-
зал: — Это в сорок пятом ехал я домой из Берлина. Доехали
до Белоруссии. За окном болота до горизонта. А рядом
68
солдат все глядел в окно. А тут обернулся и говорит: «Кра-
сивое местечко...» — и физиономия такая блаженная...
Хотел я ему сказать, да смолчал. Что с ним спорить. Счастли-
вому все хорошо. Так и ты сейчас.
— Не спорю, — сказал Калмыков.
Главный архитектор города, несколько старомодный чело-
век лет пятидесяти пяти, заглянул в комнату, которую отвели
Марии в строительном отделе исполкома. Прежде чем
поздороваться, он, оставаясь в дверях, оглядел Марию.
Она стояла у стола с той своей непонятной усмешкой, в
которой читались и ирония и неуверенность или даже сла-
бость.
Мария не понравилась главному, но он сделал любезное
лицо и пошел к ней, на ходу протягивая руку.
— Мария Сергеевна, если не ошибаюсь? — сказал он.
— Да, — сказала Мария. И теперь улыбка ее отразила
спрятанное страдание — надо было начинать новую, совсем
незнакомую жизнь.
Они поздоровались.
— Много наслышан, — сказал главный.
Мария знала про него только, что звали его Виктор Ва-
сильевич Розанов и что у него была «своя линия», которую
Марии предстояло понять. Но Розанов сразу же без предва-
рений сказал:
— Мы с вашим мужем, бывает, повоевываем немнож-
ко. — Он сделал неопределенный жест. — Впрочем, мне как
главному архитектору не привыкать. А теперь видите, как
получилось... — И, усмехнувшись не без тонкости, доба-
вил: — У вас все возможности начать работу по разложе-
нию тыла противника... Шучу, конечно.
Мария молчала.
Розанов изменил выражение лица на серьезно-любезное.
— Шучу-шучу... Не сомневаюсь, что вы будете сохранять
принципиальность.
69
Лицо Марии похолодело. Глядя в упор, она сказала:
— Буду сохранять.
Розанов помолчал, и выражение лица его снова измени-
лось, вернулась тонкая улыбка.
— Вот видите, вы уже и рассердились, — сказал он.
Мария молчала.
Тут в комнату вошел Богачев.
— Выходит, опоздал — загудел он еще от дверей.—
Только-только собрался вас познакомить.
— Уже познакомились, — сказала Мария.
Розанов зашел к Марии в конце рабочего дня. У нее
сидела пожилая женщина с расстроенным лицом.
— Нельзя так поступать, — говорила она. — Мне тоже
надо людям что-то отвечать, а что я им отвечу? Уже ключи
раздали, а потом обратно завели канитель.
— Я скажу товарищу Богачеву, — говорила Мария, скла-
дывая бумаги. — Но дом ведь действительно не готов Там
недоделки на каждом шагу.
— Да черт с ними, с недоделками. Надо же и людей пони-
мать.
— Я скажу товарищу Богачеву.
Мария устала, видно было, что бесплодный этот разговор
тянулся давно, но женщина не хотела уходить.
— Нельзя так поступать, — опять сказала она. Я где
хотите скажу, что нельзя и нельзя.
— Ну и так тоже нельзя,— сказал Розанов.—Дом не-
доделан, и, пока комиссия не примет, никто вас туда не
вселит.
— Вот как рассуждают, — сказала женщина — Вам легко
рассуждать.
— Да, нам легко, — сказал Розанов. — Всем трудно, а нам
все легко.
— Вот как рассуждают, — сказала женщина, как-то даже
оторопев.
Некоторое время все трое молчали.
70
— Я скажу товарищу Богачеву,—сказала Мария еще раз
и поднялась.
Женщина тоже поднялась и, не глядя на Розанова, пошла
было к двери, но тут остановилась и проговорила на про-
щанье:
— Ну ладно, вы скажите, а я завтра опять зайду. Мне надо
людям что-то отвечать.
— Пожалуйста, заходите, — сказала Мария.
Женщина ушла.
Розанов смотрел на Марию с тонкой своей усмешкой, где
на сей раз было и сочувствие.
— Когда вы этому только научились?
— Чему? — Мария складывала бумаги.
— Экономить нервы. Меня бы на эту Мерчуткину и десяти
минут не хватило.
— Она не Мерчуткина. И сложность в том, что она совер-
шенно права.
— Ах, вот так! — Розанов помолчал, глядя на Марию все
с тем же выражением — Вот так.., Тогда взглянем на дело
с иной стороны. Посмотрим в корень вопроса. Вы говори
те — она права... Да, конечно, права, как всякий рядовой
труженик, который имеет право на крышу над головой и
элементарные удобства на уровне века. Имеет право, как и
все прочие. Я подчеркиваю — как все прочие! Но для этого
надо строить, и строить, и строить. И мы лезем из кожи вон.
а ваш супруг, прошу извинить... помню-помню... А товарищ
Калмыков, наш, так сказать, Моцарт, в интересах своего
эксперимента готов раздеть догола любую городскую строй-
ку. И, заметьте, ему это удается не без помощи свыше. Идет
игра амбиций. Моцарт творит, а Сальери копошится в ничто-
жестве своем, а страдает народ, ведь вот как обстоит дело.
Мария молчала.
— Мне очень жаль, что пришлось напомнить эту неслад-
кую истину, — сказал Розанов, глядя на нее в упор — Пони-
71
маю, что ничего не приобрел в ваших глазах, но, как гово-
рится, правда мне дороже... — Щеки его порозовели, губы
вздрагивали. — Вот видите, какое дело...
— Вижу. Только без Моцарта тоже не проживешь.
— Да, без Моцарта! — Тут Розанов неожиданно громко
рассмеялся. — Без Моцарта! Но теперь смотрите-ка, что
получается на практике. Вот, полюбопытствуйте. — И он
протянул Марии бумагу.
Это был протокол комиссии по проекту Калмыкова.
— Конечно, можно возразить, что документ этот тоже дело
рук Сальери, так сказать.
— Можно, — сказала Мария, читая протокол и сохраняя
видимое спокойствие, хотя бумага и дрожала в ее руках.
— И все же я бы на вашем месте познакомил Дмитрия
Андреевича с этим документом. Знаете, иной раз такая кри-
тика снизу очень способствует ясности ума.
— Это не снизу, — сказала Мария, дочитывая протокол.
— Ну, сбоку, — усмехнулся Розанов.
— Вот разве что сбоку, — сказала Мария, возвращая про-
токол Розанову. — Я скажу Дмитрию Андреевичу.
— Возьмите, возьмите, — быстро проговорил Розанов, —
у меня есть копия.
— Ну да, конечно, есть копия... Мария положила про-
токол в сумку.
В мастерской Коля и Власьев трудились над своими доска-
ми. Час был поздний, и многие уже ушли.
— Экая жарища, — сказала Тася, крупная полнокровная
девушка, и потянулась открыть форточку, но форточка не
поддавалась. — Вот законопатили.
За окном мчалась метель. В этой белой мгле шла
женщина, увязанная до глаз. Она шла против ветра. Повер-
нулась спиной и пошла пятясь. Ветер сносил ее назад.
72
Тася обернулась к мужчинам.
Коля откинулся, потянулся и опять склонился к доске. Он
положил на доску чистый лист и взял фламастер. Провел
линию, другую. И на глазах стало вырастать здание.
Коля запел:
— Законопатили, закбно-патили, з&конопати-ли, за-ко-
нопатили, законопа-тили, закбно-патили.
Пел он эти слова на мотив «Стрелочка»» («Я хочу вам
рассказать» и т. д.).
Власьев подхватил, и теперь они пели на два голоса.
— Законопатили, за-конопатили, за-конопатили, зако-но-
патили!
— Вспомнили, — сказала Тася. — Теперь на два дня
хватит.
— На три, — сказал Коля.
— На неделю, — сказал Власьев.
— Форточку откройте.
— Нельзя,—сказал Коля. Он взглянул на рисунок, отбро-
сил бумагу и обернулся к Тасе. — Нельзя. Прохватит. Вмиг
надует жабу.
— Пускай, — сказала Тася. — А так погибнем от удушья.
Коля смотрел на девушку отсутствующим взглядом.
— Нельзя, — сказал он решительно и опять склонился над
доской. — Законопатили, законо-патили, законопатили,
за...
Теперь перед ним лежал фотомонтаж, где на фоне здеш-
него зимнего пейзажа высились две пирамиды...
— А все-таки придумано было! — сказал он, обрывая
песню.
Власьев покосился на пирамиды, но ничего не сказал.
И тут как раз вошел Калмыков. На пороге он долго обивал
веничком валенки. Потом пошел здороваться и, обойдя всю
мастерскую, остановился перед Колиной доской.
— Что это ты вытащил? — отогревая руки, спросил Кал-
мыков.
— В интересах сличения, — сказал Коля.
73
— Пустое, — сказал Калмыков, — пора забыть. Это дело
прошлое.
— Да нет, — сказал Коля, прямо глядя на Калмыкова. —
Как раз не прошлое, а будущее.
Калмыков хотел было ответить, но только усмехнулся и
пошел к своему столу.
— Тут я вижу глубину мысли и тонкий функциональный
расчет. А куда мы отступили? К Пассажу. Только что перета-
щили с Петровки в Заполярье.
Калмыков нахмурился. Некоторое время молчал, потом
обернулся к Власьеву.
— Ты тоже так думаешь?
— Я думаю, — сказал Власьев, — что надо строить,
строить и выстроить. А проектами мы все стены завесили.
Можно бы и дальше продолжать. Только уже некуда вешать,
разве что снаружи.
74
— Это не ответ, — сказал Коля. — Филонишь, брат, фило-
нишь... А думаешь так же, как я. А я думаю так же, как
Дмитрий Андреевич.
Калмыков молчал.
— В дипломные времена. — опять заговорил Коля, —мне
эти ваши пирамиды маячили, как египетские— Бонапарту.
Я цеплялся за них, выбираясь из архаики на просторы со-
временного мышления. Я из-за них сюда приехал, а теперь
они, видите ли, записаны в прошлое.
— Чего он от меня хочет? — устало улыбнулся Калмыков.
Он смотрел на Власьева. Не дождавшись ответа, он повер-
нулся к Коле.
— Что ты хочешь от меня? Дьявол!
— Хочу сохранить вас для человечества. Коли драться, так
хоть знать, за что...
— Я знаю, за что, — сказал Калмыков веско, и лицо его
обострилось. — Сейчас нам надо доказать целесообраз-
ность самой идеи дома-комплекса. Пусть на самом скром-
ном примере. Если тебе это было непонятно в дипломное
время, когда ты волен был парить на любом расстоянии от
земли, то сейчас пора бы понять! — Калмыков понемногу
начинает сердиться. — А нарисовать все можно! Бумага
терпит.
Добрая Тася подошла и стала гладить Калмыкову плечи.
— Не сердитесь, Дмитрий Андреевич. Что на него сер-
диться — на недоумка. Он же все это нарочно.
— Ни черта не нарочно, — сказал Коля. — В том-то и дело,
что как раз пирамиду и надо было строить прежде всего. Там
решается весь комплекс вопросов, связанных с клима-
том и принципиально новым решением жилища.
— Что он от меня хочет? — опять сказал Калмыков, как-то
весь ослабев
— Силы духа, — сказал Коля.
— Прекрати, — вдруг вмешался Власьев
Коля вздрогнул и внимательно посмотрел на Власьева.
— Прекрати, — еще раз сказал Власьев
75
— Что такое? — будто проснулся Калмыков. И вдруг стало
видно, как он устал. — Что?
— Не обращайте на них внимания, — сказала Тася. —
Пойдемте лучше откроем форточку. Жарища невозможная...
— Нет, почему же, — сказал Калмыков устало. — Хорошо,
тепло. — Помолчал, а потом сказал задумчиво: —Дело вот
в чем: мне, вероятно, придется взять на себя стройку. Я буду
здесь бывать, конечно, но мало. Так что теперь вся надежда
на вас. И не будем... не будем!
Эту последнюю фразу он адресовал Коле и Власьеву, а
затем протянул Тасе руку.
— Счастливо. Да, форточку открыть? Можно. — Он подо-
шел к окну.
Метель продолжалась.
Открыл форточку. Клыком ударил холодный пар
— Пожалуй, лучше закрыть, — сказала Тася.
76
— То-то и дело, — сказал Калмыков, захлопнул форточку
и пошел, горбясь, больше уже ни на кого не глядя.
Исполком получил новые права, и Богачев вскоре дал
понять это Калмыкову.
— Строители жалуются, — сказал он Калмыкову, когда тот
пришел по его вызову в исполком. — Ну зачем тебе жить на
стройке? Чего влезать в каждую деталь? Совсем не твое это
дело!
— Интересно! — взлетел Калмыков. — А чье же, напри-
мер, твое, что ли?
— Погоди, — сдерживаясь, гудел Богачев. — Так мы с
тобой ни о чем не договоримся.
— А не о чем и договариваться. «Не влезай!» Да им только
дай волю — они так проект обкорнают, что не узнаешь, где
право, где лево! Мало я еще влезаю! Мало! Мало! Поглубже
I
надо... Вот что я скажу! Строителей он, видите ли, испу-
гался!
— Ничего я не испугался! — загремел Богачев. — А воль-
ничать не дам!
Сидя за стеной, Мария не слышала слов, но слышала
голоса, интонации, трубные перекаты богачевского баса,
сперва с оттенком воркования, а потом прерываемые воз-
гласами Калмыкова, становившимися все более определен-
ными, а потом громовыми.
Когда дело дошло до перепалки, Мария поднялась, взяла
первую попавшуюся бумагу, лежащую на столе, и пошла в
кабинет к Богачеву.
Все понимающая секретарша участливо кивнула ей —
мол, явилась в самое время.

Мария вошла, как бы не замечая Калмыкова, прошла к
столу и, склонясь к Богачеву, проговорила своим негромким
внятным голосом:
— Простите, Алексеи Сергеевич, вот тут у меня...
После перепалки с Богачевым Калмыков кинулся к Са-
рычеву. Он подкатил было к управлению комбината. Но,
еще не входя, узнал, что Сарычев на объекте.
Калмыков помчался на Октябрьский.
Оттуда на «Медвежку».
И нашел Сарычева в диспетчерской на разрезе.
На горе лютовал ветер. От мороза все кругом проиндеве-
ло. Но, выскочив из машины, Калмыков даже не запахнулся.
От гнева он не чувствовал холода...
— Эко тебя разжарило, — сказал Сарычев здороваясь. —
Ну что опять?
— Так опять все сызнова!
— Ну ладно, не белей Застегнись, поедем, — сказал
Сарычев со своей хмурой усмешкой. — По дороге расска-
жешь.
Машина мчалась среди сугробов, обгрняя «белазы».
Две тоненькие фигурки взметнулись из-за сугроба и, пере-
бежав улицу, исчезли за дверью обширного крытого катка.
Машина остановилась. Сарычев вылез и пошел ко входу.
Калмыков шагал за ним,
На катке тренировались подростки. Тут была и дочка
Сарычева Люська. В самом центре она отрабатывала свои
пируэты.
У нее получалось, и она ликовала.
— Ладно, — сказал Сарычев Калмыкову, — разберем-
ся. — И, облокотившись о барьер, стал смотреть на Люську.
Люська наконец увидела отца и подкатила.
79
— Ты что?
— Домой, — сказал Сарычев.
— Не-ет, — тянула Люська. — Еще маленько! Я сама
приду.
— Домой, домой. Мать ругаться будет.
— Не-ет. Не будет! — тянула Люська. — Гляди, я что умею!
И, откатившись к центру, Люська развернулась и закружи-
лась волчком.
Когда проезжали мимо горкома, Калмыков выскочил.
— Ты там шибко не налетай! — крикнул ему вдогонку
Сарычев.
— Нет, я по другому делу,— отмахнулся Калмыков. (А уж
какое у него могло быть сейчас другое дело!)
Когда Калмыков поднялся к Струмилину, по голосам за
дверью и по тому, как метнулась секретарша, словно бы
стараясь его удержать, Калмыков понял, что разговор идет
непременно о его делах, и разговор неблагоприятный. Тем
не менее он открыл дверь и вошел.
Кроме Струмилина и Богачева тут был еще и Розанов.
Когда он вошел, все смолкли на полуслове. Калмыков
постоял у дверей, оглядывая всех троих. По движению губ
видно было, что какие-то слова накипают у него сейчас. Но,
так и не сказав ничего, он кивнул и вышел.
Дома, вечером, Калмыков снова и снова разглядывал свой
проект, развернутый во всю стену перед рабочим столом.
Мария звенела посудой в соседней комнате.
— Ну, что тут лишнего? — говорил Калмыков. — И так все
сведено к минимуму. Сто раз оговорено, сто раз согласова-
но. Нет, опять начинается! И откуда берется?
— На вот, почитай. — Мария подала ему протокол.
— Так, — сказал Калмыков, пробежав протокол, а затем
читая пункт за пунктом. — «Бактериологичность среды». Это
надо же изобрести! «Не соблюдены меры предупреждения
кислородной недостаточности!» Ну ладно — Розанов —
80
узнаю его руку. Но Богачев! Он-то что идет на поводу? Драки
хотят. Пожалуйста, будет им драка. Я тоже, знаете, не маль-
чик! Будет драка!!!
— Так нельзя, — сказала Мария. — Так ты никогда ничего
не сделаешь. Ты отлично понимаешь, что в нашем деле
нельзя одному...
Калмыков словно бы впервые услышал Марию — сам
голос ее открылся ему как-то по-новому. Он с любопытством
рассматривал ее, по привычке разгуливая по комнате из
угла в угол.
— Я не один, — сказал Калмыков, — за мной стоит Сары-
чев.
— О чем ты говоришь?! — сказала Мария. — С какой
стороны Сарычев призван решать такие вопросы?
81
— Дорогая моя, — сказал Калмыков голосом, который для
Марии тоже был совершенно нов. — К твоему сведению,
Сарычев здесь самый реальный человек, и практически ему
подвластны все вопросы. Если ты до сих пор еще не поняла
этого, сидя в своем отделе, то я могу об этом только пожа-
леть. — И, почувствовав прилив гнева, он по привычке за-
сунул руки в карманы.
Они стояли друг против друга.
Когда Мария снова заговорила, Калмыков с болью почув-
ствовал, что она сейчас нравственно сильнее, потому что
говорила она, ничем не выражая гнева, — только глаза
выдавали ее.
— Еще на первом курсе института, — говорила Мария, —
я слышала соображеньице, что архитектура — это искус-
ство королей. И что в архитектуре любой начальник всегда
компетентнее архитектора. Уж сколько раз, господи боже ты
мой, я слышала это соображеньице!.. Не хватает, чтобы ты
повторил это сейчас.
— Так это же в самом деле так! — сказал Калмыков. —
Или же, выйдя в начальники, ты тоже почувствовала вкус к
руководящим указаниям?
И тут Мария поднялась еще на одну ступеньку выше — она
сказала:
— Перестань! Через пятнадцать минут тебе будет ужасно
стыдно.
— Не знаю, не знаю, — сказал Калмыков. — Пока не вижу
повода.
Он делал нечеловеческие усилия, чтобы овладеть собой.
— Хорошо... — сказал он, — взглянем на дело с инои
стороны... По какой логике руководящий работник должен
знать мое дело лучше, чем знаю его я сам? Почему перспек-
тива развития края, забота о его людях — прерогатива
Струмилина или Богачева, а не моя? Мы люди одного поко-
ления, одних убеждений, но при том на меня ухлопали мно-
жество государственных средств, чтобы сделать из меня
архитектора, специалиста, обязанного понимать предмет
82
досконально... И не только в смысле собирания блоков в ку-
бы или, черт бы их побрал, в «тельняшки»!.. А создавать неч-
то разумное, перспективное, помогающее человеку жить и
мыслить. Сколько раз мы с тобой об этом говорили! И вот
теперь я должен слышать от тебя всю эту обломовщину. Да
я заранее знаю, что ты можешь мне сказать. Я выучил
наизусть всю эту обедню!
— Не знаю, что ты там учил наизусть, — сказала Мария, —
но хорошо бы посадить тебя на денек на место Богачева или
того же Струмилина.
— Благодарю покорно! — сказал Калмыков, не вынимая
рук из карманов и раскланиваясь перед Марией. — Пре-
много благодарны за доверие! Что ж ты думаешь, что у меня
нет способности вообразить день председателя исполкома?
Но, видишь ли, моя прекрасная, есть ведь и другая логика, по
которой среди всей этой толчеи, среди всего множества
надобностей, запросов и требований надо уметь ухватить
ведущее звено, увидеть главную цель и ей подчинить все
остальное. Так нас учили, между прочим!
— Ну понятно, понятно, — сказала Мария — Я знаю, что
это ты умеешь...
— Что умею? — озадаченно спросил Калмыков, теряя всю
свою амбицию.
— Да вот это самое, — сказала Мария. — Поворачивать
все на себя.
И от ее усталого, горького голоса Калмыков вдруг сломил
ся.
— Ну хватит! — сказал он.
Сел, взял Марию за руку и посадил рядом с собой. Она не
сопротивлялась, только губы ее чуть дрогнули, когда она
сказала:
— Ну, вот мы и поссорились...
— Да нет, нет, нет! — вдруг закричал Калмыков. — Не
поссорились мы ни капельки! И никогда не поссоримся.
Разве я могу ссориться с тобой? Во мне еще день кипит, вся
эта чертова нервотрепка... Ну, погляди на меня
83

Мария все не оборачивалась и все проглатывала какой-то
ком, подступивший к горлу. И все же одолела его и оберну-
лась. Глаза ее только увлажнились, но скоро они высохли.
— Ну что? — спросила она как обычно.
— Ну прости меня, проклятого идиота... — бормотал Кал-
мыков, целуя ее руки.
Она не отнимала рук и даже словно бы жалела его.
— Трудно жить, — сказала Мария. — Все хочешь как
полегче, а трудно... — И опять ком подступил у нее к
горлу. — Знаешь что, Митя, отпусти меня... — сказала она.
— Что?
— Отпусти меня, — повторила Мария. — Теперь у нас все
иначе пойдет.
Калмыков ошеломленно молчал.
— Нет, в самом деле, — говорила Мария. — Понимаешь,
мы переступили.
— Как переступили?
— Ну да, перешагнули. Все было у нас с тобой так, как
никогда не бывало. И я поверила, что так может быть. А
теперь все будет иначе... Потому что мы переступили, —
повторила она.
— Я не понимаю, — сказал, наконец, Калмыков.
Что тут не понимать? — усмехнулась Мария.— Преступ-
ник это тот, кто переступил. Ты никогда не задумывался об
этом слове? Есть порядок, закон, и люди должны жить по
закону, то есть чисто, честно, хорошо. Но это очень трудно
бывает. И чуть ослабеет человек, позволит себе — тут и
переступит...
Калмыков слушал Марию, даже как-то приоткрыв рот от
этого внезапного откровения.
— Я много раз переступала, а больше не хочу,— сказала
Мария.
Калмыков молчал, держа Марию за руки и все крепче и
крепче сжимая их.
— В пятом классе я училась очень плохо. Мама перед
экзаменом дала мне коробку конфет и сказала: «Передай
86

учительнице в подарок». Я спросила ее — зачем? А она
говорит: «Как — зачем? Она учительница, ты ученица, ува-
жать надо»... Я всю ночь не спала и думала, как передам
эту коробку учительнице. И все не знала, как мне подойти
к ней и сказать... И все же после уроков дождалась ее на
улице и подала. Я думала, она удивится, откажется. А она
взяла... сказала «спасибо» и пошла как ни в чем не бывало.
А я потом после экзаменов стеснялась ей в глаза поглядеть.
И подумала тогда: вот я и переступила, стоит только начать,
и все станет просто, и замечать перестанешь... Вот и мы
сейчас переступили. Так, как будто первая ссора, размолв-
ка, а переступили.
— И ничего мы не переступили. И увидишь, это никогда
больше не повторится — ведь ты же знаешь, как я люблю
тебя. Ну прости, прости, прости! — говорил Калмыков
настойчиво и даже исступленно.— Но ведь надо же, Маша!
Ведь для людей, все для людей... И Сарычев понимает. Все
же есть в нем какая-то широта, черт возьми,— понимает!..
Как он сам выражается, «берет на себя». Ну, а коли так,
чего им путаться под ногами? Радоваться надо!
— Нет,— сказала Мария.— Ты тут что-то не понимаешь.
Уж я-то знаю, как они относятся к тебе, как верят в тебя,
но надо решать вместе с ними. Они же люди?
— Ноя тоже человек! — опять взлетел Калмыков.
— Погоди,— говорила Мария.— Погоди и послушай меня.
— Ну, ну... слушаю.
— Я ведь тоже не в пустоте жила и знаю эту вечную драку.
И мне ясно, как никогда, что вам нужно вместе разобраться
во всем и действовать. Зачем тебе сталкивать Сарычева с
городом? Смотри, они уже перестали приходить к нам, а ты
как будто даже и не замечаешь...
— Дак кому приходить? К кому? Нас же и дома-то никогда
нет.
— И об этом думать надо, Надо находить время... Это,
наверное, я во всем виновата. Бросить, что ли, эту службу,
заняться домом...
88
— Перестань! Чепуха,— сказал Калмыков, а потом заду-
мался.— А может быть, в самом деле? Нет. Слушай, чепуха!
Увидишь, все устроится! Вот только с ребятами поссорил-
ся...
Мария глубоко вздохнула и усмехнулась устало.
— Это-то как раз дело поправимое. Это уж я как-нибудь
налажу. Помирю.
Стройка началась.
И вот однажды к вагончику Калмыкова на стройке подка-
тила горкомовская машина. Струмилин и Богачев приехали
к Калмыкову.
Они долго дружески били друг друга по плечам и смея-
лись над всей этой минувшей «скандалезней», как выразил-
ся Богачев.
А потом пошли осматривать строительную площадку.
Стройка только-только поднималась из земли, но уже сто-
яли строительные краны. И понемногу начинали расти сте-
ны. Зато вокруг все обросло временными сооружениями:
жилыми бараками, складами, мастерскими. Чуть в стороне
стоял одноэтажный квадратный домик.
— Это что за штука? — поинтересовался Богачев.
— Это потом,— сказал Калмыков и повел гостей на
главный объект.
Ему одному дано было видеть то, что не видели и даже не
угадывали другие. И, стоя среди хаоса стройки, он раскры-
вал всю стройность замысла и логику решения.
Потом они сидели в вагончике, совсем по-солдатски чока-
ясь кружками и закусывая огурцом. И было в этой мужской
встрече нечто привычно-радостное и для гостей и для Кал-
мыкова. Было в этой встрече нечто такое, что ушло от
Калмыкова с приходом семейной жизни, о чем он как будто
и не жалел никогда, но чего ему, видимо, все-таки не хва-
тало.
Ужинать пошли в столовую.
Был там специальный стол для руководства и для инже-
нерно-технических работников, что было удостоверено
соответствующей надписью. Но Калмыков обычно обедал за
общим столом, за едой решая дела с бригадирами. И сейчас
втроем они расположились у большого стола, около них
захлопотали подавальщицы, ставя перед ними борщ в
обширных мисках.
Богачев попробовал и крякнул.
— Слушай, брат,— сказал он Калмыкову,— это дело у тебя
поставлено с понятием. Впрочем, это, наверное, директор-
ский разлив, из особого котла!
— Что вы! Как можно! — защебетала толстая подавальщи-
ца.— Котел у нас исключительно общий.
— Ох-ох-ох!—трубил Богачев.— Верится с трудом.
Тут стали подходить строители, усаживаясь за столами,
хотя рядом садиться стеснялись И Калмыков сам усадил в
90
соседи одного из старейших бетонщиков — Расторгуева,
хорошо известного в районе трудовыми достижениями.
Богачев и Струмилин знали его и по другим стройкам, и
сразу же между ними начался разговор.
— Прибыл вчера на стройку зять,— говорил Расторгуев,
неторопливо, с удовольствием отхлебывая борщ.— Ну-с,
прибыл не просто так — с намерением. Хочу, говорит, у вас
тут чего-нибудь потюкать — он сам плотник,— подлататься
на зиму. Давай, говорю, работы хватает... А он так, как будто
между прочим, задает вопрос: «А что это, собственно, за
стройка такая?» Я, конечно, начинаю обьясняты.. Помалки-
вает. Вон он сидит! — И Расторгуев кивнул наискосок, через
стол.
Там сидел крупный парень с необыкновенно светлыми
бровями и ресницами и сосредоточенно «убирал» борщ.
— Вижу, как-то слова мои его не задевают,— продолжал
Расторгуев.— Повел его в контору. Ну, там это все разве-
шено — планы, фасады и прочее. Начинаю разъяснять, а он
все молчит... Все показал! Больше нечего! И тогда он гово-
рит: «Ну, а к чему это? Экие деньги изведут, а все ни к чему».
Откровенно скажу — меня задело... Я ему говорю: то есть,
как — ни к чему? А он опять: «А так, ни к чему!» И начинает
развивать теорию.
Расторгуев отодвинул миску и сказал подавальщице:
— Тащи еще, чего там положено... Да-а-а, развивает
теорию.
— Ну-ка, ну-ка? — заинтересовался Струмилин.
— В таком, говорит, доме пожить, и расслабнешь оконча-
тельно. Я, говорит, топором дом срублю, складу, и будет
нормальный семейный дом. А здесь чего нагорожено? Тех-
нику натащили, краны, а к чему — сами не знают. Здесь,
говорит, Сибирь, и народ здесь живет особый... Вот, говорит,
у меня дед — ему восемьдесят с гаком, а идет в тайгу, черт
те где его носит, а в охотсоюз сдает на две, на три тысячи
рублей — сам нащелкает! И живет в шалаше. Ну есть, гово-
рит, у него какая-то там заимка, а кто ее видел? Шалаш
91
.1
обыкновенный, никакой кашель его не берет, здоровый,
говорит, черт, — прошлый год меня по загривку съездил, до
сей поры звенит... Ну, поставь его в этот дом со всеми этими
кранами — ослабнет и считай через полгода отдаст концы.
Зря, говорит, это все! — и Расторгуев склонился к Струми-
лину: — Ваша точка зрения?
— Чего ты на него навалился, товарищ Расторгуев,— загу-
дел Богачев.— Его дело—общее руководство! Ты вот кому
задавай вопрос — Дмитрию Андреевичу. Это его детище.
— Нет, я к чему?— продолжал Расторгуев.— Я, конечно,
его осадил. Я говорю: ты на что замахиваешься? И что
выдвигаешь? Это, значит, «живешь в лесу — молись коле-
су»»? А он говорит: «Колесо тут ни при чем, а лес повырубите,
тоже еще не раз вспомянете... А это все — ни к чему!»» При
своих остался и пошел.
— Ну и что же? — спросил Калмыков.— На стройке-то
остался? Работает?
— Работает! Работает как надо. Но без веры... И заметьте,
он не один такой. Эта точка зрения у многих имеет место!
— Мало ли еще какие точки зрения имеют место, — заго-
ворил Калмыков обиженно.— Поговоришь с другим, еще не
такое услышишь. Ну и что же?
У Калмыкова явно испортилось настроение, он даже ото-
двинул миску с борщом.
— Скажи завтра своему зятю, чтобы зашел со своей
отрубной философией. Будет мне еще тут людей с толку
сбивать! — И покосился на парня.— Ишь, тихий! Сидит, уши
прижал— его и не усмотришь... Я думал, только в наших
архитектурных кругах услышишь подобные столыпинские
идейки!
— Эк, куда хватил!— сказал Богачев.— Простая душа, от
природы идет.
— Да не от природы! — взлетел Калмыков.— От дремучей
темноты своей!
И опять они чуть не поругались. Но Калмыков вовремя
спохватился.
94
Когда гости собрались уезжать, он стал их удерживать.
— Куда ехать собрались на ночь глядя? — говорил он.—
Еще шею свернете, а мне потом отвечать! Оставайтесь. Вот
увидите, устрою вас со всем комфортом.
И они остались.
И тут открылась тайна квадратного домика. Открывая
дверь собственным ключом, Калмыков хитро прищурился.
Войдя, щелкнул выключателем и осветил внутренность
домика, имевшего наименование «Пакет».
Там стояли две заправленные койки с тумбочками при них.
Стол с настольной лампой и два стула (норма студенческого
общежития).
Калмыков опять щелкнул выключателем, и гостям пред-
стали весьма благоустроенные удобства.
95
— Ну, брат! — воскликнул Богачев.— Ну, ей-богу! Так на
кой же черт ты затеял всю эту городьбу? Ведь вот то самое,
что надо. И люди низко поклонятся. Спасибо скажут.
— Так и знал! — воскликнул Калмыков.— И что я, дурак,
вас сюда привел. Ведь знал, что этим кончится. И откуда ты
только такой крохобор?!
— Ну погоди, Митрий,— хохотал Богачев.— Я же к слову.
Ну идет же стройка, что ты налетаешь? Идет же, идет!
В этом году обещали раннюю зиму, и Калмыков гнал
стройку изо всех сил. И все же холода опередили все его
расчеты.
Как-то, проснувшись в своем вагончике,«он увидел, что на
улице белым-бело. Пал первый снег. И тут его одолела такая
тоска по Марии, так захотелось домой, что хоть кричи.
Выйдя из вагончика, он повстречал Расторгуева. Застен-
чиво глядя на него, он сказал:
— Сгоняю в город, малость отвести душу.
Расторгуев только усмехнулся.
— Давно пора, — сказал он.
Калмыков приехал под вечер. Мария была дома. Она
встретила мужа в прихожей, помогла ему стащить кожан,
обняла, стала целовать, потом пристально осмотрела всего
и сказала:
— Я думала, тощий приедешь, а ты ничего, справный.
Только зарос сверх всякой меры. Лохматый, как барбос! —
И она опять целовала его.
— Ничего, завтра постригусь,— сказал Калмыков, бла-
женно улыбаясь.
И они вместе вошли в комнату.
Там за столом сидел Струмилин, весело поблескивая на
Калмыкова из-под своих комсомольских разлетистых бро-
вей. Перед ним стоял стакан чаю, а неподалеку и бутылка
коньяку.
96
— Я как в воду глядела! — говорила Мария.— Зашел
проведать, мол, не приехал ли сам, а я говорю: не приехал,
так приедет обязательно — все-таки суббота! — Мария
сияла.— Как в воду глядела! — сказала она опять, наливая
Калмыкову чай.
Струмилин вдруг расхохотался:
— Это он как в воду глядел! Точно к чаю подоспел.
— Да-да-да...— сказал Калмыков,— точно к чаю. Да еще с
коньяком... Ну,— сказал он, щурясь на свет,— пойду-ка я,
помою руки.
— Вы, Маша,— говорил Струмилин, попивая чай,—
храбрая женщина. Ей-богу, моя. попади она в такое положе-
ние, умерла бы со страху. А что вы думаете?! Взгляните-ка
со стороны на эту картину. Да чего там со стороны! Вот,
скажем, пришел я домой — и, пожалуйста, такая коллизия.
Это же повод для убийства на почве ревности! Что
принимается во внимание, как смягчающее вину обсто-
ятельство... Вот ведь как, Маша!
Вошел Калмыков. Уселся к своему чаю.
— Я говорю, Митя,— продолжал Струмилин,— что в подоб-
ных обстоятельствах должен делать муж?
— Если в отношении гостя,— сказал Калмыков,— то дать
гостю по шее.
Струмилин расхохотался:
— Годится! Принято. А что с женой?
— Ас женой побеседовать наедине.
— Ясно! — сказал Струмилин.
Он поднялся, поцеловал Марии руку. Потом он решительно
усадил поднявшегося было Калмыкова и пошел в прихожую
одеваться.
Открывая дверь, Струмилин сказал:
— Митя, пощади ее!
Мария смеялась.
— Ладно,— сказал Калмыков.— Шагай, шагай!
97

Вернувшись к столу, некоторое время они молчали. Кал-
мыков, сидя за своим чаем, чувствовал на себе взгляд
Марии, но все не поднимал глаз, как будто стеснялся. А она
смотрела на него с той ожидающей улыбкой, за которой уже
угадывалось страдание.
Движения ее стали связанными, не подвластными ей, руки
сами двигались, бессмысленно переставляя предметы на
столе. И Калмыков видел эти руки, вдруг ставшие чужими в
их бессмысленной суете.
Он посмотрел на Марию и увидел ее улыбку и весь ее
облик, как показалось ему сейчас, испуганный и бесчест-
ный. Испытывая никогда еще неведомую боль в сердце и
тоску, от которой впору было кричать, он сказал все же
очень негромко:
— Слушай, а что, если ты хитрая?
— Как это? — спросила Мария, холодея и понимая всю
неотвратимость надвигающейся беды.— О чем ты гово-
ришь?
— Ты знаешь, о чем,— сказал Калмыков, вставая из-за
стола.—з И самое худшее, что прикидываешься, хотя и не
умеешь. А пора бы научиться, не девочка!
Сказав это, Калмыков ожидал, что Мария будет отрицать,
защищаться, но она не стала делать этого. Калмыков увидел,
как вся она как-то ослабела, как от тяжкой, неодолимой
болезни.
Она отошла от стола, опустилась на стул у окошка, лицо ее
сразу осунулось, всю ее охватил озноб. Калмыкову даже
показалось, что он слышит, как стучат у нее зубы.
Она подняла руки, закрыла лицо ладонями, и тут Калмыков
услышал, как она заплакала, а он впервые слышал это,
заплакала тонко, по-детски, горько и безнадежно, как опла-
кивают мертвого.
Калмыков не имел еще опыта ревности — он и любил и
ревновал впервые. Поэтому страдания его были превыше
сил. И все-таки любовь и жалость к Марии оказались
сильнее ревности.
100
В следующую минуту он готов уже был убить себя за
слова, которые сказал и которые вернуть не мог
Он стоял перед Марией на коленях и все старался отнять
ее руки от лица. Иной раз ему удавалось это, и тогда он
видел все то же осунувшееся лицо и слезы, которые кати-
лись и катились из словно бы ослепших глаз. Она смотрела
мимо него, вся содрогаясь от рыданий.
— Ну прости, прости, прости меня, проклятого,— бормотал
Калмыков.— Это же все от любви. Ну что делать, если я тебя
так люблю?! Иной раз подумаю: я там, а ты одна здесь, и
вдруг тебе скучно, и мало ли что бывает... Я понимаю свою
глупость и подлость даже, но я же не нарочно так думаю. Ну,
мысли сами лезут! И все от любви...
101
Мария перестала плакать. Только плечи все вздрагивали.
Калмыков грел ее руки дыханием, растирал плечи так, как
будто она пришла с мороза.
— Ну скажи что-нибудь,— просил Калмыков,— скажи
Только не говори, что уедешь.
Мария вздохнула глубоко, с захлебом и, помолчав еще
немного, сказала:
— Никуда я не уеду. Поздно уже теперь. Теперь уж так и
пойдет... Иначе, наверное, не бывает.
От этих ее слов Калмыков застонал
— Маша, слушай меня,— заговорил он в каком-то иссту-
плении.— Не говори так никогда И не думай так. У нас с
тобой все иначе и было, и есть, и будет... Только надо, чтобы
ты была всегда со мной. Я без тебя глупею как-то, грубеет
душа... И вот видишь, до чего дошел. А когда ты со мной, у
меня будто две жизни! Нельзя нам разлучаться, нельзя!
102
—Нет, это я виновата,— сказала Мария.
— Перестань! — застонал Калмыков.
— Я, я...— говорила Мария.
И тут она впервые обернулась к Калмыкову, слабым дви-
жением коснулась его щеки.
— Как же не разлучаться? Тебе надо жить и работать.
— И ты со мной! — сказал Калмыков.— Переведешься на
стройку. Знаешь, как я тебя там поселю? Наилучшим
образом! Так все устрою, ты просто даже удивишься!
Как всегда, приняв решение, он загорелся и стал шагать по
комнате из угла в угол.
— И вместе будем, по будильничку — в шесть! Тебе же не
впервой, ты же у меня человек рабочий... А, Маша?
И опять обнимал ее и заглядывал в распухшие глаза.
— Нет, не так,— сказала Мария.— Я совсем не про то
Ребенка надо...
— Ребенка? — повторил Калмыков озадаченно, словно бы
взвешивая это слово.— Ребенка, конечно... Но только не
сейчас.
— Нет, сейчас,— сказала Мария.— Тогда все станет на
место... И ревновать не будешь и любить будешь меньше.
— Маша! — вскричал Калмыков.— Ну что ты только
можешь сказать! Как только у тебя язык повернулся?
— А чего ж ему не повернуться, коли правда? Стану
толстая, никто на меня тогда и не посмотрит.
— Ну и пускай не смотрит! — сказал Калмыков.— А я на
что?
— Ты-то? И Мария усмехнулась той своей давней не-
понятной усмешкой.
— Ребенка — прекрасно! — говорил Калмыков, опять
шагая по комнате.— Ну, а работа как?
— А чем тебе это не работа? Тоже архитектура... Не всем
дома строить Самое наше бабье дело.
— Нет,— сказал Калмыков хмурясь.— Ничего этого не
будет. Никакая ты не баба, не для того ты ехала сюда.
103
Дети — хорошо, дети — пожалуйста, но всему свое время.
— Свое время уже ушло,— сказала Мария. — Догонять
надо. Мы ведь уже старые с тобой...
Калмыков страшно обрадовался этим ее словам, возро-
ждающим все, что было между ними, со всей игрой намеков
и шуток. И, подхватив ее на руки, стал носить по комнате
приговаривая:
— Старые, совсем никуда не годные сморчки! Старые
хрычи, крючки, сучки! — И вдруг, прервав всю эту веселую
галиматью, сказал очень серьезно: — Экая ты легкая!
Совсем в тебе никакого веса нет.
— Вот погоди,— сказала Мария,— стану тяжелая, тогда и
не поднимешь.
• Сарычев приехал на стройку. По тому, как он хлопнул
дверцей машины, как, хмурясь, пошел вперевалку к бараку,
где квартировало строительное управление, можно было
угадать, что приехал он не в лучшем расположении духа.
Все так же хмурясь, косился он на всю эту строительную
толчею, не спеша переходил дорогу, полную движения
машин и людей, совершенно уверенный, что машины и люди
не толкнут, не зацепят его, так как все его тут знали, поба-
ивались и уважали.
Найдя Калмыкова и неторопливо поздоровавшись с ним,
Сарычев не спешил начать разговор. Тем не менее, зная его
не первый год, Калмыков сразу понял, что приехал Сарычев
неспроста. И все же не задал вопроса — такая была между
ними годами сложившаяся игра.
— Размахнулся ты изрядно,— говорил Сарычев, погляды-
вая на поднимавшиеся стены и всю строительную технику,
толпившуюся вокруг.
— Да вот, точим помаленьку,— сказал Калмыков, ожидая
следующей фразы от Сарычева.
Но Сарычев молчал, грузно топча резиновыми сапогами
талый апрельский снег.
Так и не дождавшись, Калмыков не выдержал и спросил:
104
— Ну, а у вас что слышно?
— А что? — все в том же тоне сказал Сарычев. — Дела
идут, контора пишет.
— Ну и что же она пишет?— опять спросил Калмыков, все
укрепляясь в своем недобром предчувствии.
— А то пишет,— сказал Сарычев, глядя вниз, на дорогу,—
что всю вот эту твою музыку надо прекратить.
— Не понял,— сказал Калмыков.
— А чего тут не понять? Консервировать — и все тут. А уж
затем разбираться будем.
— Так,— сказал Калмыков, останавливаясь посреди доро-
ги. — Вот что... Зайдем ко мне, пообедаем, поговорим. А то
что-то я не улавливаю.
— А что ж тут такого? — хмуро усмехнулся Сарычев. —
Дело самое обыкновенное. Проект твой не утвержден. Дей-
ствуешь ты самоволкой и меня в это дело втянул. Так что,
извини, обедать мне с тобой некогда. А давай-ка садись в
машину, и поедем в город разбираться.
— Интересно! — сказал Калмыков
— Уж куда интереснее! — согласился Сарычев.
Когда Калмыков после разговора в тресте и в горкоме
подъезжал к своему дому, Мария стояла у окна. Она любила
смотреть в окно на этот ставший уже привычным пейзаж, где
изменения от долгой зимы к короткому лету проходили
неуверенно и робко и где поэтому каждая новая проталина
становилась приметным и счастливым событием.
Мария ожидала ребенка. Она изменилась мало — только
губы немного припухли да выдавал живот, заметно высту-
павший под широким платьем.
Она увидела, как, разбрызгивая мокрый снег, подкатила
трестовская «Волга», как медленно распахнулась дверца, из
машины вышел Калмыков и пошел к дому. Обычно все это
происходило быстрее, дверца открывалась еще на ходу, и
шаг у Калмыкова был другой.
105

И Мария поняла, что Калмыкову сейчас совсем не до нее,
и испугалась. По привычке она провела руками по животу и
пошла открывать, мимоходом заглянув в зеркало и слыша
тяжелые шаги Калмыкова за дверью.
Когда она открыла, он молча обнял ее, попробовал улыб-
нуться, но улыбка не вышла.
Мария научилась ничем не выдавать свое положение —
она двигалась даже как-то нарочито облегченно. И сейчас,
помогая Калмыкову снять пальто, она ничем не выдавала
испуга. Она знала, как Калмыков старается оберечь ее от
всех своих каждодневных забот, но тут было что-то другое.
И она спросила:
— Что?
Продолжая улыбаться все той же неладившейся, безза-
щитной улыбкой, Калмыков почему-то подмигнул ей и ска-
зал:
— Плохо, Маша, плохо... — И тут же спохватился. — Ну, не
то чтобы уж совсем... Ну, ладно!
Одолевая внезапную слабость в ногах, Мария нашла в
себе силы, приобняв его за плечи, повести в столовую и там,
присев у стола, высматривая, выпытывая взглядом прита-
ившуюся в его глазах муку, сказала, как будто даже не при-
давая словам особого значения:
— Ну-ка, ну-ка, выкладывай...
— Понимаешь, такая история,— заговорил Калмыков. —
Но ты только не принимай уж чересчур близко к сердцу...
Такая, понимаешь, история... Остановили нам стройку. —
Губы у него покривились. — Но это ничего! Видишь ли, что-
то там неясно с проектом, и, видимо, надо ехать в Москву...
Такие вещи в практике бывают. Маша, ты не думай, что это
уж такой особый, исключительный случай... Ну, да что тебе
объяснять! Ты же знаешь, как все это бывает.
— А Сарычев? — спросила Мария.
— А что же Сарычев? Его положение тоже не из лучших.
Сарычева надо понять...
— Отступился,— сказала Мария.
108
— Нет, ну зачем ты так? Это слово не подходит. Он и так
много сделал... Брал на себя. Вот теперь мне надо кое-что
взять на себя... Ничего, Маша! Как говорится, все будет
нормально. А сейчас все дело в том, чтобы ты не волнова-
лась. Вот этого совершенно не нужно!
— А я и не волнуюсь,— говорила Мария, изо всех сил
сдерживая дрожь в руках. — Сейчас будем обедать.
И она поднялась было и пошла, но Калмыков удержал ее.
— Помнишь, ты говорила,— сказал он вдруг голосом,
ломающимся от волнения,— что станешь ты толстая и я буду
тебя меньше любить... И вот сейчас подошла минута — и не
будь тебя...
Не договорив, он прижал к себе ее голову, боясь обнять
так крепко, как хотелось, чтобы выразить ей всю силу
любви.
Мария в ответ ему сказала только:
109
— Ты, Митя, главное, сейчас не слабей. Тебе нельзя
слабеть. И обо мне не думай. Мне бы сейчас с тобой ехать,
но нельзя...
— Еще не хватало! — сказал Калмыков.
— Очень бы надо поехать, но нельзя... Подоспела минута,
это ты хорошо сказал. Наше дело с тобой, Митя, сейчас
выдержать. Давай-ка я тебя покормлю, а то смотри, как тебя
подвело. Даже щеки ввалились... Так нельзя!
И она направилась на кухню своей легкой походкой.
За столом, пододвигая Калмыкову хлеб, масло, Мария
говорила:
— Ешь, ешь! Не распускайся.
Он подносил ложку ко рту, и опять опускал ее в тарелку, и
все смотрел перед собой, иной раз проговаривая вслух.
— Ну, давай разберемся,— сказала Мария. — Что тебе
терзаться? Ты не вор и не обманщик. Ты делаешь дело не
для себя, дело, в которое верит множество людей, которое
самому тебе ясно, как белый день. Вот с этого надо начи-
нать... И главное, не гневаться. Обещай мне сейчас, что не
будешь гневаться,— это ты мне должен обещать, если
хочешь, чтобы я здесь спокойна была.
— Обещаю! — готовно проговорил Калмыков, глядя на
Марию взглядом провинившегося ребенка.— Только что мне
гневаться, Маша? На кого? На самого себя, на Сарычева?
Это ведь, знаешь, как градобитие: все хорошо, хорошо, и
вдруг — раз! И только голову прикрывай...
— Нет, Митя,— сказала Мария. — Не с тем ты едешь. Все
это не те слова. Едешь, а сам не веришь. Тогда зачем ехать?
Тебе надо собрать все доводы, слово к слову. И чтобы
коротко было. На долгий разговор у тебя времени не будет.
— Это я знаю... Тут еще надо, чтобы вообще захотели
слушать.
— Ну, ты же там не один будешь,— говорила Мария. —
Александра Васильевна, Паладьев, да мало ли там живых
людей?
110
— Да, Паладьев...— сказал Калмыков. — Он еще тогда
намекал насчет того, что я, мол, максималист... Помнишь?
— Ты его не знаешь! — сказала Мария. — У него «макси-
малист» — это лучшая похвала. Он тебе обязательно помо-
жет.
— Ну как я от тебя уеду? — вдруг сказал Калмыков. —
Дикость какая-то!
— А вот это как раз хорошо,— сказала Мария с той
храброй готовностью, которая так удивляет мужчину в жен-
щине, когда она подходит к этому своему рубежу. — Что тебе
здесь маяться вокруг меня? Толку ведь все равно никакого.
Я сама, увидишь, как управлюсь... Ты, Митя, жди телеграм-
му — вот и вся твоя забота.
Тут позвонили, и Мария пошла открывать.
Это пришли Богачев и Струмилин.
Они, видимо, раньше еще сговорились держаться бодрого
тона и поэтому поначалу несколько даже переиграли. Еще в
прихожей Богачев трубил:
— Ну, а где же сам погорелец?
И, ухватив руки Марии в свою обширную ладонь, стал
основательно трясти их, на что Струмилин заметил:
— Эка, трясет! Тут думаешь, как обойти, не зацепить... А он
приступился и давай трясти без всякого сознания!
Мария смеялась.
И, услышав этот смех, Калмыков развел плечи, пошел
навстречу гостям.
— Нет, какова Маша? — говорил Богачев, здороваясь с
Калмыковым. —Действует по известному способу: положе-
ние пиковое, надо быть веселей!
— Ну уж и пиковое! — говорит Струмилин.— До пиково-
го еще далеко. Известно ли тебе, что ты поедешь не один,
а в сопровождении Сарычева?
— Нет,— сказал Калмыков.
— Вот именно, что да! — Струмилин весело подмигнул. —
Состоялась беседа.
111
Богачев басовито посмеивался.
— А что? Приятный и полезный был разговор! Ему,
конечно, непривычно. Но как ни верти, а за ним голос наро-
да — надо прислушаться!
Все усаживались за столом, как у себя дома, и Мария
расставляла уже приборы. Богачев заглядывал через ее
плечо в буфет.
— Не найдется ли там чего с устатку?
— Найдется! — сказала Мария. — Садитесь, садитесь...
— Да-а-а, не любит он,— говорил Струмилин,— попадать
в трудное положение. Совсем это ему не с руки!
— Но тут случай особый,— сказал Богачев. — Он же
мужик с головой, он сам понимает, что отмежеваться ему как
112
бы не к лицу, как бы неуместно! Так что, Митя, ты не ду-
май — нажимать нам пришлось совсем слегка...
— Чуть-чуть! — сказал Струмилин.
Разливая по рюмкам, Калмыков уловил взгляд Марии,
мимолетно посланный ему. Мария ликовала. Это было то
самое, чего она хотела и ждала более всего...
— Ну, где? — спросила Таня Александру Васильевну еще
с порога.
— Пока не приходил. Ждем.
— Один приехал?
— Один, конечно. Где ж ей сейчас ехать?
— Тэкс! —• сказала Таня, раздувая ноздри.
— А ты чего радуешься? — покосилась на нее Александра
Васильевна.
— Что мне радоваться? — вскинула Таня плечами. — Бог
с вами, Александра Васильевна, имейте совесть!
— Да я-то имею,— сказала Александра Васильевна.
— Ну и не будем забегать вперед! — сказала Таня и пошла
в комнату.
— Вот тебе от Маши. — Александра Васильевна отдала
письмо.
Таня стала читать.
— Вот, пожалуйста,— сказала она,— слушайте, что она
пишет: «Надавай ему впадать». Мне доверительно поручают
человека, а вы поворачиваете вопрос под каким-то совер-
шенно иным углом. Согласитесь, Александра Васильевна...
И Таня стала читать дальше.
— Что у нас сегодня? Двадцать девятое? — бормотала
она, читая письмо. — Погодите... Она же сегодня должна
родить... Вот так номер! И тут я отстала!
— Да уж молчи,— говорила Александра Васильевна,—
чего от тебя дождешься?
— Не будем терять надежды, Александра Васильевна,—
бормотала Таня. — Не будем терять!.. Та-а-ак, — сказала
она, складывая письмо. — Вот так номер. Хоть отметить-то у
нас найдется чем?
И она пошла искать по шкафам.
— Все остатки какие-то,— говорила она, оглядывая
бутылки. — Все это несерьезно! Надо сказать, чтобы тащили
с собой.
Но тут позвонили.
Послышался голос Паладьева. Таня стояла не шеве-
лясь— сейчас она ждала другого голоса И тут услышала,
как Калмыков сказал:
— Ну, здравствуйте, Александра Васильевна, еще раз!
Низкий поклон и поцелуй вам от Марии.
— А мне? — сказала Таня, когда Калмыков появился в
дверях.
114
— Насчет того, чтобы вас целовать, никаких указаний не
было,— сказал Калмыков. — Но тут я могу распорядиться
сам!
— Что-то вы заметно охрабрели,— сказала Таня. — Мне
по вашему поводу совсем иные указания. Вот, пожалуй-
ста... — И она опять прочитала: — «Не давай ему впадать».
— А что мне впадать? — говорил Калмыков, потирая руки
и поглядывая по сторонам. — Мое дело сейчас — играть на
трубе! Победные марши!
— Тихо, тихо, тихо,— говорил Паладьев, привычно приоб-
нимая Таню и целуя ее в висок. — Пока фифти-фифти. Подо-
ждем, пока все будет на бумаге. Бумага, голубчик, великая
объективная сила. Верь опыту, сердце мое, жизнь учит про-
являть в подобных обстоятельствах сдержанность. Хотя,
действительно, кое-что было сказано...
— Нет, не кое-что! — сказал Калмыков, не выходя из
своего приподнятого состояния. — Было сказано буквально
следующее: «Ну что ж, давайте попробуем». Для вас эта
фраза, может быть, не выражает определенности, а для
меня очень определенна. Именно с этой фразы началась у
меня когда-то новая жизнь.
— Когда? Где? Почему? — подступилась Таня со своим
ревнивым любопытством.
— Да уж была однажды такая ситуация! — сказал
Калмыков и приумолк.
— Зна-а-а-ю! — протянула Таня. — Все ясно. Знаю я эту
вашу ситуацию.
— Давайте-ка по порядку,— говорила Александра Ва-
сильевна. — Хочу все знать.
— Долго рассказывать не придется,— заговорил Па-
ладьев. — Все решалось три минуты.
— Не три; а четыре с половиной,— сказал Калмыков. —
Даже пять!
— Хорошо, почти пять. Но две минуты говорил этот ваш
начальник.
— Сарычев,— подсказал Калмыков.
115

— Да, вот именно, Сарычев. Но должен сказать, что сам
докладчик,— тут Паладьев кивнул на Калмыкова,— был на
высоте, хотя и был при этом белее своего воротника.
— Да, ему свойственно белеть,— сказала Александра
Васильевна. — Свойственно в критические минуты жизни. Я
уже два раза видела... В первый раз это было в институте, на
экзамене, причем поначалу он был неестественно крас-
ный — и тогда молол какую-то невнятицу. И вдруг я увидела,
как вся кровь отливает от лица, он белеет и начинает
звенеть... И одолевает комиссию, которая уже ерзала преиз-
рядно. И с разгона вытягивает на пятерку!
— Так я же помню! — сказал Паладьев. — Я же был в
комиссии. И ерзал и кряхтел — все это было. Сегодня было
очень похоже, смею вас заверить.
Тут опять позвонили, и народу прибавилось. Появились и
Колышев, и Соколов, и совсем неизвестный Калмыкову
круглый человечек с курчавой бородкой и лукавыми, по-
стоянно смеющимися глазами.
Каждый что-то принес с собой, и сейчас они разворачи-
вали пакеты у стола.
— Стало быть, со щитом? — говорил Колышев, ввинчивая
штопор. — Ради такого случая... — И хлопнул пробкой.
— А где же Павлик? — приобернулся Калмыков к Тане.
— Боже мой, какая память! — сказала Таня. — Если бы у
меня была хоть вполовину такая! Диспарю, мон шер, диспа-
рю... Что в переводе на русский означает — исчез. Хотя где-
то он существует и благоденствует, вероятно.
— Вот как? — сказал Калмыков.
— Да-да. — И Таня коснулась его плеча. — Вас это огор-
чает?
— Не так чтобы очень, — сказал Калмыков, — но все же
как-то...
— Это необыкновенно мило с вашей стороны,— щурилась
Таня. —Присядем?
И они опустились на тот самый диван, где тогда все нача-
лось.
118
— Пусть гудят! — сказала Таня. — Отличный фон для того,
чтобы поговорить. Ну, как? — спросила она затем, смотря на
Калмыкова своим пристальным взглядом.
— Прекрасно, — сказал Калмыков.
— Что именно?
— Все, что вы имеете в виду.
— Так! — сказала Таня. — С этим ясно.
— А у вас? — спросил Калмыков.
— Из рук вон, — сказала Таня. — Можете судить сами.
Наиболее радостное событие за эти два года — ваш приезд.
— Будто бы? — сказал Калмыков.
— Святая правда. Чертовски надоело врать! Теперь я
говорю только правду, от этого у меня множество неприят-
ностей, растеряла почти всех друзей... Вся надежда на вас.
119
— А Александра Васильевна?
— Господи! При чем тут Александра Васильевна? Вы зна
ете, так можно испугать.
— Ну хорошо! — рассмеялся Калмыков. — А Агасфер?
Таня нахмурилась и ответила не сразу:
— Агасфер — это совсем другое. Это какая-то пожизнен-
ная каторга. — Она помолчала, покусала губы, пощурилась
потом искоса взглянула на Калмыкова. — Вот как вы
смотрите на меня.
— А как? — спросил Калмыков.
— С испугом.. Нет, не так: с тайным недоброжелатель-
ством. Вот вам совет — никогда не говорите правду. Посто-
янно будете пребывать в дурацком положении. Ручаюсь вам,
что в этом нет ничего веселого... — И тут же добавила: —
Вам сегодня может прийти телеграмма.
Таня сказала это, как оракул, и Калмыков вздрогнул —
что-то словно толкнуло его в сердце
— Да! — сказал он, быстро поднимаясь. — Это очень
может быть. Пойду позвоню в гостиницу, вдруг да действи-
тельно есть на этаже...
И он пошел к телефону, на ходу отыскивая номер в книжке.
— Нет, я, я! — закричала Таня. — Я буду звонить!
И, заглянув в книжку, она вырвала у Калмыкова трубку.
Калмыков совсем было рассердился, но не успел, так как
Таня уже спрашивала:
— Говорят от товарища Калмыкова. Скажите, пожалуйста,
нет ли ему там телеграммы?.. Есть!.. — сказала она,
сверкнув на Калмыкова. — Тогда, будьте добры, прочитай-
те... Товарищи, внимание! — сказала она, обращаясь ко
всем. — Сейчас мы все будем знать, сейчас все будет
известно!.. Товарищ Калмыков здесь, — сказала Таня. Он
может подтвердить
— Да, я здесь, — сказал Калмыков, — я слушаю.
— Нет! — Таня опять отняла у него трубку. — Это я
слушаю. Это я вспомнила, а не вы.
В трубке послышался голос, но слов нельзя было понять.
Таня дослушала до конца, потом опустила трубку. Лицо ее
менялось на глазах, приобретая неизвестное нам, совер-
шенно непривычное выражение, которое представляло
какую-то совсем иную ее сущность.
Она проговорила очень тихо’
— Сейчас, сейчас...
— Что?! — сказал Калмыков, слыша тяжкие удары своего
сердца.
Таня молчала.
Он выхватил у нее трубку, но услышал уже только отбой.
Он стал снова набирать номер, но Таня сказала:
— Не надо. Я скажу, что она прочитала. Положение очень
серьезное, немедленно выезжай, и подпись — Струмилин.
В самолете Таня все время держала Калмыкова за руки. А
он все порывался встать, повторяя при этом без всякой
связи и смысла все одни и те же слова:
121
— Сейчас, сейчас... Нет!.. Ну так как же?.. Погодите!..
Сейчас, сейчас...
Он словно и не видел Таню, не слышал ее голоса. Между
тем она, склоняясь к его уху, говорила слова, которые
обычно говорят в таких случаях, хотя они и не способны что-
либо изменить или поправить. Она говорила:
— Нельзя так! Нельзя так!.. Положение серьезное — ну и
что же? Это положение всегда серьезное. Но я же знаю
Марию, она здоровый человек! У нее все будет хорошо... Да
и не может быть иначе. Теперь иначе не бывает.
Калмыков не слушал. Слова для него сейчас не имели
никакого значения. Он был оглушен чувством утраты, в кото-
рой был теперь уже совершенно уверен, видя в этой ката-
строфе какое-то возмездие за свою вину. Какую — он никак
не мог понять до конца, но знал, что эта вина есть... В чем же
эта вина?
И вдруг он понял, и тогда, наконец, сказал первую осмы-
сленную фразу, от которой Таня вздрогнула и захлебнулась
слезами. Он сказала:.
— Я оставил ее! И в этом все дело... Я оставил ее на целых
два дня. Я не думал о ней так, как надо было... Зачем я
уехал?! Как смел уехать!.. Я оставил ее, а нельзя было
оставлять.
— Господи! — говорила Таня, обнимая его плечи. —
Нельзя так, так нельзя... Зачем так казнить себя? Все равно
вас бы не пустили к ней.
— Нет, нет, — говорил Калмыков. — Нет! Если бы я был
там, все было бы иначе. Она бы знала, она бы чувствовала,
что я с ней, что мы вместе...
А Таня все повторяла свое:
— Нельзя так! Так нельзя! — хотя сама не верила в это,
душой понимая, что только так и можно.
— Будем надеяться, — сказал врач, выходя в приемную и
не очень уверенно, даже, скорее, уклончиво, встречая изму-
ченный взгляд Калмыкова.
122
Они пришли в больницу втроем — с Таней и Струмилиным.
Сейчас Калмыков стоял против врача и как бы сквозь
плотный туман видел и слышал окружающий мир.
За его спиной, притулившись у окна, Струмилин что-то
быстро, полушепотом говорил Тане. Впрочем, они могли
разговаривать и громко, так как Калмыков слышал и пони-
мал с трудом даже то, что говорил ему врач.
— Тут ко всему еще какая-то очень слабая сопротивля-
емость. Может быть, сказалось и то, что ребенок неживой.
Она, наверное, очень хотела ребенка...
— Да, она очень... — сказал Калмыков, растирая лоб. —
Да, она... Я пойду к ней. — И обернулся ко всем. — Что же
мы здесь стоим? — И вдруг гневно сказал врачу: —
Слушайте, нельзя же так!
— Сейчас пойдем, — сказал врач. — Сейчас. Только при-
несут халаты.
123
— Какие халаты? При чем тут халаты?
Но как раз вошла сестра, подала халаты Тане и Струми-
лину и стала помогать Калмыкову натянуть на себя не по
росту тесный, склеивающийся от крахмала халат.
Они пошли коридором вслед за врачом и в самом конце
вошли в небольшую палату, где Мария лежала одна.
Она лежала на спине, голова ее была откинута к стене, и
Калмыков видел только ее ухо и прядь волос из-под
косынки.
Ухо поразило его своей мертвенной белизной. Глаза его
сразу налились слезами. Он хотел что-то сказать, но губы не
послушались. Он только скрипнул зубами и застонал. Слезы
текли по щекам.
Подошла Таня и вложила ему в руку платок, который до тех
пор все комкала сама.
Калмыков держал платок, не понимая, зачем он оказался
у него в руке.
Таня, совсем как ребенку, вытерла ему щеки и тихонько
сказала:
— Не надо плакать, Митя. Она спит. Не надо плакать —
сейчас ее не надо пугать.
Но Мария не спала. Она была в том зыбком состоянии
полусна, которое постепенно переходит в кому, когда жизнь
понемногу уступает место смерти.
Врач подошел и сел на табурет у нее в ногах, взял ее руку,
удивительно истончившуюся и побелевшую, и стал слушать
пульс. •
Неотрывно глядя на эту дорогую, такую изменившуюся
руку, Калмыков подошел к кровати и, желая увидеть лицо,
склонился, опершись руками о стену.
Он увидел Марию в профиль, и профиль этот был так
бестелесен, словно очерчен карандашом. Со склоненного
лица Калмыкова слезы стекали, как капли дождя, и падали
Марии на плечо, на подушку.
124
Что тут можно было сказать?
Чем помочь?
Все молчали.
И вдруг произошло чудо: Мария открыла глаза. Некоторое
время смотрела перед собой, а потом повернула голову, что
потребовало от нее настойчивых, сосредоточенных усилий.
Но все же повернула...
И взгляд ее встретился со взглядом Калмыкова. Сначала
она смотрела на него строго и отчужденно. Потом узнала,
поняла и захотела улыбнуться ему. Губы ее приоткрылись, и
он увидел побелевшие десны, совсем не ее — чужие. И все
же Мария нашла в себе силы произнести:
— Митя... Ты что плачешь?
Плечи у Калмыкова затряслись.
Струмилин отвернулся и пошел к окну, а Таня, наспех
отерев ладонями мокрое лицо, тоже склонилась к Марии и
сказала:
— Здравствуй, Машенька!
— Мария не удивилась Тане и только сказала:
— Здравствуй... — И, помолчав, почти беззвучно сказала
еще: — Вот видишь, что получилось...
И, сказав это, повернула руку ладонью вверх.
Калмыков робко взглянул на врача, как бы спрашивая,
может ли он взять ее руку, и врач глазами показал, что
может. Тогда Калмыков встал на колени перед кроватью,
взял руку и стал ее целовать, едва касаясь губами.
— Как хорошо, что ты приехал, — сказала Мария и,
очевидным усилием собирая мысли, спросила: — Ну, что у
тебя там?
Калмыков хотел ответить, но не мог. За него ответила
Таня:
— У него все хорошо, прекрасно даже. Сейчас тебя подни-
мем, и все будет совсем хорошо, — говорила Таня. — Все
будет хорошо!
— Да, конечно, — сказала Мария и опять отвернулась к
стене. Устала, наверное...
Врач смотрел на нее. И было удивительно видеть среди
этих плачущих людей его спокойные, сухие глаза, в которых
сосредоточилась мудрость профессии. Он улавливал что-то
свое, ему понятное и нужное в состоянии Марии.
Вошла сестра и стала неторопливо на своем столике у
окна готовить шприц для укола.
— Пойдемте, — сказал врач.
Калмыков не слышал. Или слышал, но не хотел понимать,
что ему придется сейчас оторваться от Марии и даже уйти из
комнаты и быть какое-то время не с ней.
Подошел Струмилин, поднял его и, крепко обхватив за пле-
чи, повел к двери.
— Погоди, я сейчас, — сказал Калмыков высвобождаясь.
— Пойдем, пойдем, — сказал Струмилин. — Нельзя ее уто-
млять... Нельзя. Будь человеком!
126
— Человеком? — удивился Калмыков. — Как это?.. — Но
все же позволил увести себя.
Вскоре следом за ними в приемную вышел и врач.
— Вы знаете, — сказал он, как-то очень осторожно подби-
рая слова. — Я, откровенно говоря, не ожидал, что она
способна узнавать, говорить. Сейчас от этого многое зави-
сит. Главное, чтобы восстановилась воля к жизни.
Таня подошла к врачу и стала быстро говорить:
— Может быть, что-то из Москвы? Новые лекарства?
— Все есть, — сказал врач.
— Может быть, кровь? — говорила Таня.
— И кровь есть. Не было бы крови, так давно бы и ее не
было. Все есть... Нет воли к жизни, — говорил врач. —
Слишком много утрачено. Но вот сейчас я смотрел...
— Митя, слушайте! — быстро проговорила Таня, подтяги-
вая Калмыкова поближе.
Таня любила ясность и хотела, чтобы Калмыков услышал,
как ей казалось, благоприятный и все решающий приговор
врача.
Но врач так и не договорил, задумался.
— Вы что-то хотели сказать, — проговорила Таня, все
держа Калмыкова за руку.
— Нет, ничего определенного я сказать не могу, — снова
заговорил врач. — В таких случаях мы всегда надеемся. И
хоронить не надо, надо работать, — сказал он.
От этого знакомого слова Калмыков вздрогнул, как будто
пробуждаясь от сна.
— Да-да! — сказал он. — Надо работать. Надо сделать
все, что можно, и даже более того!
Им овладело странное возбуждение. Продолжая расти-
рать лоб, он ходил по приемной из угла в угол, как это было
свойственно ему, когда надо было собраться, сосредото-
читься, действовать.
А врач в это время говорил Тане:
127
— Не только можно, но и должно сделать все, что может
вывести ее из этой безучастности... Все на пользу! Главное,
чтобы она не впала в кому.
— Так мы просто будем жить здесь, — сказала Таня. —
Где нам сейчас еще быть? Я, может быть, прямо там устро-
юсь, у нее в палате? А Дмитрий Андреевич где-нибудь
рядом... Да нам больше одной койки и не нужно: он по-
спит— я с ней, я свалюсь — он будет дежурить... Где же
нам еще быть?
в—Как раз это я вам и хотел предложить,— сказал
врач. — Поставим вам койку в палате, ему в коридоре. Сей-
час я скажу.
Мария видела мир почти бесцветным, хотя мир этот
сузился для нее до размеров палаты. Она медленно обво-
дила взглядом углы и стены, белый столик у окна и окно, где
там, за стеклом, угадывались небо, и контуры сопок, и
весенняя капель с крыши...
Но все было удивительно лишено красок. Белизна стала
ее миром, а ровный шум в ушах — единственной музыкой
жизни.
Мария видела чистое поле в желтых одуванчиках. И сама
она была то девочкой, то взрослой, но поле оставалось неиз-
менным в своем весеннем цветении.
Навстречу ей шел военный человек и, протягивая руки,
наверное, хотел поднять Марию...
Но тут все обрывалось, и опять была больница, Калмыков
и Таня
Перед ней постоянно сменялись лица — то Тани, то
Калмыкова, то оба вместе...
Они непрестанно говорили, но слова доходили до нее
сквозь этот шум тоже как бы лишенные цвета, а иной раз
вовсе утрачивали смысл.
Ей не хотелось делать усилия, чтобы понять, о чем шла
речь, уловить смысл, заинтересоваться.
128
А Таня говорила ей про Москву, про свою жизнь. Это было
как исповедь.
Калмыков тоже слушал эту Танину исповедь и нисколько
не удивлялся. И постоянно держал руки Марии и прижимался
к ним губами, грел их дыханием, что так любил делать всегда
и что так любила сама Мария.
Потом приходила сестра и кормила ее с ложки, и она
глотала суп, чувствуя только тепло и влагу, но не чувствуя
вкуса.
И все же капля по капле жизнь возвращалась к ней.
Больше всего ей хотелось спать, но именно этого ей не
давали. И один раз она рассердилась и пожаловалась врачу.
Она сказала:
— Они не дают мне спать!
И врач, склонясь к ней, впервые тихонько рассмеялся.
— Ишь ты| Скандалит! — сказал он. — Недовольна!
Выспитесь, успеете. Вставать пора! Смотрите, весна на дво-
ре. Сейчас шел — всюду лужи по колено, и скворцы приле-
тели. Вот что делается! А вы — спать. — И сказал довери-
тельно на ухо Калмыкову: — Хорошо! Скандалит... кажись,
дело пойдет.
Калмыков исхудавший за эти дни до неузнаваемости,
отвернулся, схватил врача за руку и разрыдался.
— Что это? — спросила Мария у Тани.
И вдруг совсем своим, прежним, таким родным голосом
спросила Калмыкова:
— Митя, ты что?
Наступил день, когда Калмыков привез Марию домой.
Мария совсем разучилась ходить. Однако вылезла было из
машины, опираясь на Калмыкова. Но, хлебнув живого весен-
него воздуха, сразу ослабела — закружилась голова. Кал-
мыков подхватил ее и понес на руках. А сзади шла Таня.
129
Глядя на этот непривычно обширный мир — на сопки, на
дом, на Таню, вышагивающую по следам в талом снегу. —
Мария усмехнулась и сказала:
— Понесли ребеночка! Хотела я, да не сумела. А вы вот
сумели — родили меня во второй раз.
— Молчи, молчи! — сказал Калмыков. — Эка ты!
Калмыков внес Марию в дом, стал было раздевать, но
Мария, еще в пальто, держась за стенки, заглянула в
большую комнату и сказала:
— Хорошо дом содержите. Чисто...
— Старались... — сказала Таня.
Мария села в углу и стала внимательно оглядывать ком-
нату.
130
— Цветы... — сказала она помолчав. — И где вы их только
добыли?
— Да уж добыли... — сказал Калмыков.
— Красивые, — сказала Мария.
Позвонил телефон, Мария встрепенулась.
— Телефон. Подойдешь?
Таня пошла к телефону, а Мария стала опять оглядывать
дом. Калмыков наблюдал за ней. Он исхудал до крайности.
Глаза совсем запали.
Теперь Мария смотрела на картину, где шарманщик играл,
а краснощекая девочка пела.
— А девочка все поет, — сказала Мария. И помолчала,
углубившись в себя. —Да...
Появилась Таня.
— Кто? — спросила Мария.
— Струмилин, — сказала Таня, глядя на Калмыкова.
— Ну сейчас, сейчас,— сказал Калмыков все не подни-
маясь.
—Иди, — сказала Мария и подняла совсем еще бесплот-
ную руку, чтобы расстегнуть пуговицу на пальто. — Иди,
надо жить и работать...
На стройку Калмыков приехал вместе со Струмилиным.
— Давно не митинговал! — говорил Струмилин, выскаки-
вая на ходу из машины и поводя плечами под полушубком. —
Давненько! Заела аппаратная текучка. А хорошо, знаешь,
бросить в массы огонь вдохновения! Я тебе подготовлю, так
сказать, политико-моральную почву, а ты расскажи строите-
лям, как нам рассказывал — с деталями, с оттенками и
перспективами. У нас все любят подсчитывать итоги и
результаты, а я тебе скажу, что по моему вкусу самое инте-
ресное — процесс. Тут, брат, открываются такие горизонты!
А главное — заинтересовать, довести до сознания.
— Загудела комсомолия! — сказал Калмыков, открывая
дверь в столовую, служившую пока свою службу на все
случаи жизни.
131

Сейчас столовая была как бы клубом — столы сдвинуты,
скамейки выстроены в ряды, и полным-полно народу.
На буфетную стойку был наброшен кумач и выставлены
положенный графин и граненый стакан.
— Подготовочка есть! — подмигнул Струмилин. — Все,
как положено!
А Калмыков, кашлянув, сказал, обращаясь ко всем
собравшимся:
— Привет, дорогие товарищи! Давненько не видались!
— Давненько! — сказал кто-то из рядов.
И без всякой видимой причины все рассмеялись.
Мария поджидала Калмыкова.
— Подойди, пожалуйста, к окну, — сказала она Тане. — Он
любит, когда я его жду...
Калмыков подъехал совсем как прежде, на ходу распахнул
дверцу, выскочил на талую весеннюю дорогу так, что брыз-
нуло из-под сапог, и... застыл. В окне он увидел не Марию,
как ожидал, а Таню.
Таня открыла ему дверь.
— Что случилось? — почти прокричал он
— Ничего, — спокойно ответила Мария.
— Ну, с вами не заскучаешь, — с облегчением вздохнул он
и радостно объявил: — Погода, милые мои! Чисто заказная!
Нельзя дома сидеть! Сейчас воздухом дышать надо...
Марию одели в шубу, обвязали платком. Держась за Таню
и Калмыкова, она, храбрясь, пошла по ступенькам, но тут же
остановилась.
— Качает, — сказала она. —Дайте, передохну.
Но Калмыков привычно подхватил ее на руки и понес в
сторону от дома, туда, где на пригорочке сошел снег и
открылась первая проталина с еще серой, пожухлой травой,
сквозь которую еле пробивались зеленые былинки
134


Калмыков донес Марию до этой проталины и поставил ее
на пригорочке.
Она стояла, покачиваясь, и все хотела ухватиться за Кал-
мыкова, а он, смеясь, отступал и говорил ей:
— Держись!.. Держись!..
А Таня смотрела на Калмыкова, на Марию,— и столько в
этом взгляде было всего, что и пересказать нельзя.
138
С. ГЕРАСИМОВ
ЖИЗНЬ. ЗАМЫСЕЛ. ФИЛЬМ
Как возникает тот или иной замысел, проследить трудно.
У каждого пишущего есть, видимо, свой круг идей, с которы-
ми он проходит весь путь сознательной жизни. Идеи эти
складываются, оформляются, всплывают на поверхность
сознания в результате прямых столкновений с жизнью, а
иной раз и таких отдаленных подспудных ассоциаций, ко -
торые сразу и не проследишь. Если обратиться к собственной
практике, то каждый мой новый замысел рождался еще в
процессе работы над предыдущей картиной, в стороне от
дома, от Москвы, в поездках, которые мы именуем экспе-
дициями.
Замысел фильма «Любить человека» окончательно офор-
мился во время обсуждения картины «У озера». В беседах
со зрителями, сопутствовавших каждому просмотру, мы
говорили о том, что питало в свое время замысел фильма, а
сейчас возвращалось к нам в оценке нашего труда. И, как
всегда, встречи эти и разговоры непроизвольно зарождали
новые планы. Если в течение многих минувших лет замысел
нового фильма складывался подспудно, то тут он приобрел
ту степень отчетливости, которая потребовала своего выра-
жения в виде первого литературного наброска.
139
Тема фильма «У озера» как бы соседствовала с темой
строительства новых городов, которые поднимаются сейчас
вокруг всех сибирских новостроек, — это Братск, Ангарск,
уже наметившиеся Усть и Байкальск, легендарный Ком-
сомольск, а рядом с ним Амурск и Солнечный. Здесь мы
снимали многие важнейшие эпизоды фильма «У озера».
Но, переезжая из города в город, от новостройки к ново-
стройке, я думал о том, что все же пока все эти города — то,
что мы именуем безликим понятием «жилмассив»,— нико-
гда не заменят прекрасного русского слова «город». И тут
же появилось желание делать картину о городском архитек-
торе. Мне показалось заманчивым рассказать о человеке,
который, обладая высоким творческим дарованием, пядь за
пядью, день за днем, год за годом ведет свой бой за здравый
смысл и красоту, становясь автором не какого-нибудь архи-
тектурного шедевра, которых, к слову сказать, еще так
немного в нашей стране, но автором целого города. Пусть
нет еще таких городов и нет еще такого архитектора, но я
имел в виду не отображение существующих, сложившихся
норм нашей сегодняшней жизни со всеми ее взлетами и
издержками, я имел в виду постановку вопроса, насущно
важного для нашего общества.
Одной из важнейших задач для кино сегодня мне видится
его деловое участие в строительстве нового мира. От
абстрактных рассуждений на общеморальные темы, на мой
взгляд, полезно приблизиться к наиболее актуальным и кон-
кретным проблемам нашего времени.
Так окончательно сложился замысел фильма о современ-
ных градостроителях, где проблемы эстетики теснейшим
образом переплетаются с жизненными потребностями
людей во всем многообразии их профессиональных и лич-
ных интересов, то есть в том самом движении жизни,
которая составляет, на мой взгляд, главнейшую сущность
искусства.
Предмет, которым занимаются градостроители — органи-
зация человеческого бытия,— представляется мне се-
140
годня чрезвычайно важным, имеющим исключительное
значение. На наших глазах вырастают целые города. Стро-
ительство у нас в стране беспрецедентно по своему масшта-
бу. Каждый новый дом строится на долгие годы. Поэтому
градостроительство — это дело всех, а не только тех, кто
строит или живет в этом доме. Книгу можно не прочитать,
фильм можно не посмотреть, а дом нельзя не видеть — он
построен на века. И очень важно это понять и верно оценить
ответственность и архитекторов, и градостроителей, и всех
тех, кто влияет на формирование современной архитектур-
ной мысли и практики строительства. В связи с этим возни-
кает множество конкретных вопросов. Ведь зодчество —
область человеческого творчества, где неразрывно пере-
плелись задачи производственные и художественные.
Строя, мы или украшаем землю, или, как это еще бывает,
уродуем ее. И не только землю. Произведения архитектуры,
я убежден, влияют и на людей, в чем-то даже формируя их
характер и мировоззрение, принося свет, радость или погру-
жая во мрак. Конечно, мы должны строить много и быстро,
но в потоке типового строительства не забывать и об искус-
стве Мы должны заглядывать вперед, ибо архитектура
определяет лицо нашего времени.
Тема «человек и эстетические нормы» (а они неразрывно
связаны и с этическими) как бы продолжает тему человека
и природы. В этом смысле слитность картин «у озера» и
«Любить человека» несомненна. Если в первой речь шла о
том, как сохранить жизнь на земле, как сделать, чтобы
развитие современной индустрии, техническая революция
не поглотили, не истребили красоту природы (а такая угроза
реально существует), то в картине «Любить человека» я
хотел рассказать о проблеме не менее значительной, чем
взаимосвязь человека и природы, — о связях человека и
окружающего его городского пейзажа. Новое здание, новый
город — своеобразное продолжение естественного мира,
окружающего нас. И фильмы «У озера» и «Любить челове-
ка» — опыт прямого обращения художественного кинемато-
141
графа к злободневной жизненной проблеме. И в той и в
другой картине главным остается советский человек,
строитель новой жизни. Если говорить о новизне, которой
учит каждого художника жизнь на глубинных стройках
страны, где все обнаруживается куда отчетливее, чем в сто-
личной сутолоке, то новизна в кинематографическом твор-
честве, предназначенном для самых широких народных
масс, прямой и откровенный разговор о важнейших вопро-
сах, волнующих строителей нового мира, — есть самое
насущное, самое живое, самое увлекательное дело для
художника.
Архитектура меня всегда интересовала. Материал и среда
были мне знакомы. Старший брат, сыгравший важную роль
в моей жизни, — архитектор. Среди близких товарищей
также есть градостроители. Первый же вариант сценария я
показал друзьям-архитекторам. У меня есть правило:
каждый замысел, набросок будущего фильма сверять с
мыслями и ощущениями людей, которым он посвящен. Их
замечания и советы, необыкновенно ценные для меня,
заставили сделать ряд уточнений. Много поправок внесла и
сама жизнь, многочисленные поездки на северные стройки,
да и в другие районы нашей страны. Эти поездки заставили
заново переписывать целые сцены. Ведь чтобы увидеть
людей, о которых я хотел рассказать, нужно было ездить по
стране, встречаться, смотреть, вникать в суть вполне буд-
ничных явлений, извлекая из них поэзию.
Картина «Любить человека» не документ, хотя художе-
ственному осмыслению в ней подверглись реальные факты
и события. Сначала мы хотели делать картину, действие
которой происходит в Магадане. Вместе с директором
группы Аркадием Лазаревичем Кушлянским, оператором
Владимиром Абрамовичем Рапопортом и художником
Петром Степановичем Галаджевым — интереснейшим
мастером, ушедшим из жизни во время работы над карти-
ной, — мы поехали в Сибирь. Первую остановку сделали в
Красноярске, и она оказалась решающей. Дело в том, что
142
там мы встретились с первым секретарем краевого коми-
тета партии Владимиром Ивановичем Долгих — человеком
широко мыслящим, крупным организатором, талантливым
инженером, отлично знающим и строительство и эксплуата-
цию, великолепно изучившим перспективы развития своего
края, да и всей Сибири. Владимир Иванович много лет отдал
Норильску, был там директором горнометаллургического
комбината. Человек необыкновенно увлеченный, он убедил
нас в том, что Норильск — самый интересный объект Крас-
ноярского края. «Зачем вам ехать в Магадан? — сказал
он. — Норильск под боком, садитесь в самолет, я вам все это
организую. Сейчас там пробуждается весна, появляется
после полярной ночи первое солнце, посмотрите, что за
город, что за люди...». И мы изменили маршрут и полетели в
Норильск.
Стоял сильный мороз. Когда электричка привезла нас из
аэропорта через девственную тундру, производившую ощу-
щение полной бесплодности, пустоты, в современный благо-
устроенный капитальный город с проспектами, неоновыми
огнями, оживленной толпой, это ошеломило. Долго размыш-
лять не надо было — как раз это и хотелось нам увидеть, как
раз это мы и искали. И больше никуда уже не надо было
ехать, потому что от добра добра не ищут. Именно таким
хотелось нам видеть отечественный Север. После встречи с
норильчанами сюжет начал складываться, формиро-
ваться.
Строительство Норильска в значительной степени
опирается на ленинградскую проектную организацию, и мы
прямо оттуда полетели в Ленинград.
Идея фильма начала приобретать контуры драматургиче-
ского рисунка, который стал заполняться жизненной тканью.
Таков один из механизмов драматургии: работа над сцена-
рием идет толчками, которые дает жизнь. В основу сюжета
легла история проекта жилого комплекса, сделанного для
Норильска архитектором Александром Ивановичем Шипко-
вым, с которым мы познакомились в Ленинграде. По целому
143
ряду причин этот проект не был реализован в Норильске, и
я застал А. И. Шипкова в тот момент, когда он вносил в него
изменения с тем, чтобы построить жилой комплекс, назван-
ный им «Поляр», в северной части Тюменской области, на
трассе магистрального газопровода — примерно на той же
широте, что и Норильск. Сейчас этот проект сдан заказчи-
ку— Министерству газовой промышленности, и на его
основе разрабатываются другие варианты для северных
районов страны. Этот жилой комплекс и является прооб-
разом дома для жителей севера, о котором идет речь в
фильме.
Проект А. И.Шипкова сразу придал сценарному замыслу
очертание реальности. Возникли совсем иные ощущения,
ибо, когда пишешь, оторвавшись от реальных явлений,
когда доверяешься чистой фантазии, то всегда есть опас-
ность не понять как следует предмет, разойтись с действи-
тельностью. Такая практика была и ранее мне чужда. В свое
время мы снимали «Комсомольск» в Комсомольске, «Се-
меро смелых» в Заполярье, «Учителя» в деревне, позже, в
шестидесятые годы, картину «Люди и звери» — в ГДР и
Латинской Америке, «Журналиста»—на Урале, «У озе-
ра» — на Байкале. А теперь для нас открылась возмож-
ность сделать картину вокруг реального проекта для Но-
рильска в самом Норильске.
Когда фильм был готов, во время его обсуждения в
архитектурных кругах возникла дискуссия. Правильно ли
было отрываться от общих, одинаковых для всех районов
страны проблем архитектуры в пользу этого необычного,
привязанного к Крайнему северу проекта? И все сошлись на
том, что правильно, ибо у этого оригинального проекта
истинная история, которая будет отстаиваться устами
нашего героя Калмыкова.
Проект Дома-комплекса для жителей Севера связан с про-
блемой, очень интересующей меня как автора — проблемой
социалистической общности людей. Об этом в картине
много говорят. С ней связан и показанный в фильме Дом
144
нового быта, строящийся в московских Черемушках по про-
екту покойного теперь Натана Остермана. Архитектор не
может не задумываться о том, что в домах, которые заклады-
ваются сегодня, будут жить люди коммунистического завтра,
не задумываться об организации их быта. Эта проблема
представляет немалый интерес и для архитекторов, и для
партийных работников, и для всех граждан: как научиться
жить вместе, уважать друг друга, любить человека. Люди
должны стремиться не к разобщенности, не к модной на
Западе некоммуникабельности, а к взаимопониманию и кол-
лективизму. к этом я вижу гуманный смысл Дома нового
быта, строительство которого продолжает вдова и постоян-
ная помощница Натана Остермана А. В. Петрушкова. Алек-
сандра Васильевна по собственной инициативе познакоми-
ла меня с этим проектом, показала строящийся дом, кото-
рый произвел на меня чрезвычайное впечатление: это то, о
чем я постоянно думал, еще и не зная, что такой дом есть.
Идея общности людей — главное в проекте Шипкова и
нашего героя Калмыкова Здесь борются или, точнее, допол-
няют друг друга два метода. Так называемый вахтенный —
строительство домов-пакетов для временных выездов на
места рабочих строительных бригад. Такие «пакеты»» —
неказистые по внешности кубы из гофрированного металла,
внутри которых квартиры со всеми городскими удобства-
ми — можно собрать и разобрать за несколько часов, а по-
том передвинуть на другое место. Такие вахтенные поселе-
ния уже действуют. Другой метод — строительство оседлого
города, такого, каким является сегодняшний Норильск.
В таком городе люди могут жить в условиях современного
комфорта, не чувствуя себя переселенцами. С таким расче-
том и строит свой Дом-комплекс Калмыков.
Суровый Север требует постоянного чувства локтя, взаим-
ной трудовой и духовной близости людей, готовности к
выручке. Одним словом, своеобразие природы диктует
жизни свои законы. Отсюда идея общности, лежащая в
основе проекта Шипкова — Калмыкова. А. И. Шипков
145
писал мне (и это вошло в фильм) о принципе «рукавицы»:
«В Сибири не носят перчатки, в которых пальцы порознь, а
надевают рукавицы, чтобы пальцы были рядом, согревали
друг друга». В этом и состоит нравственное начало сюжета,
который я разрабатывал. Так же, как Дома нового быта в
условиях Москвы, Дом-комплекс в условиях Заполярья объ-
единяет систему жилых и общественных зданий в одно зда-
ние, в один закрытый от суровой природы город. А это
требует не только нового устройства быта, но и новой
системы бытия, приближения к его коммунистической орга-
низации. Речь, таким образом, идет о преобразованиях в
человеческой психологии, о нравственных и эстетических
влияниях архитектуры на формирование нашего мироощу-
щения.
Архитектура будет интересовать меня и дальше. И я
впредь хотел бы с помощью кино рассказывать о великом
искусстве архитектуры, о том, как серьезно и уважительно
надлежит к нему относиться. Ведь, к сожалению, до сих пор
это искусство анонимное. На любой трехлистной брошюрке
стоит имя автора, а попробуйте спросить, знает ли житель,
кто построил в их городе лучшие здания? Нет традиции, по
которой архитектор обязан просто расписаться на доме.
Даже на здании Братской ГЭС, сооруженной по проекту
Г. М. Орлова, нет его фамилии, хотя фамилии авторов про-
екта самой электростанции указаны.
Я уже говорил о том, как замечания и советы архитекторов
помогали в работе над сценарием. Архитекторы участвовали
в фильме и как консультанты и даже как актеры. Это и Лев
Соколов и Анатолий Панченко, играющие самих себя. И
архитекторы-женщины, в частности, Наталия Орлова и
Валентина Эдемская, ставшая в 1972 году лауреатом Госу-
дарственной премии СССР за архитектуру здания цирка в
городе Сочи.
В фильме есть еще один реальный герой, с которого и
начинается фильм. Это гениальный мексиканский художник
Давид Альфаро Сикейрос. По масштабу творений Сикей-
146
рос — это поистине современный Микеланджело В его ра-
ботах воплотились мощь, энергия, красота века — века по-
беждающего социализма. Его работы заставляют думать о
том, куда должно идти современное искусство, и в первую
очередь заставляют задуматься тех, кто непосредственно
связан с искусством для народа. Встреча с Сикейросом, бе-
седу которого с Л. Соколовым мы снимали в Мексике, по-
могает установить художнические ориентиры, эстетические
критерии, из которых мы исходили и которые хотели до-
нести до зрителей.
Я не мог, создавая художественное произведение, начи-
сто отстранить чисто рациональные рассуждения по поводу
судеб современной архитектуры от личной жизни людей,
которые ее создают. Сложная любовь связывает двух глав-
ных героев — Дмитрия Калмыкова и Марию Архипову. Их
играют актеры, имеющие отчетливое своеобразие — и
внешнее и лежащее в логике поведения. В облике Анатолия
Солоницына, играющего Калмыкова, нет традиционного для
киногероя набора мужественных черт, которые должны сра-
зу, по внешности, определить его характер. У этого человека
характер поэтический, изящный, но сквозь внешнюю мяг-
кость проступает необыкновенная сила натуры. И у Любови
Виролайнен, играющей Марию, сквозь хрупкую и изящную
внешность тоже проступает крупность ее натуры.
Многие роли писались в расчете на определенных акте-
ров: Александры Васильевны — для Т. Ф. Макаровой,
Тани —для одной из любимых наших учениц Жанны Болото-
вой, Дмитрия Калмыкова — для А. Солоницына, которого я
успел полюбить по картине А. Тарковского «Андрей Рублев».
Там он, обреченный молчать, тем не менее прожил на наших
глазах целую жизнь. Я думал о нем постоянно как о
наилучшем исполнителе этой роли. Мне кажется, что лучше,
когда роль пишется для актера. Ведь актер чаще всего
играет самого себя. Да и в театре редко кто обладает
талантом полного перевоплощения. И если роль написана
для актера, она складывается в работе точнее, искреннее,
147
глубже. В кинопробах и Т. Макаровой, и Ж. Болотовой, и
А. Солоницына искался не актер, а образ с этим единствен-
ным исполнителем. Что же касается Марии Архиповой, то ее
роль предназначалась для другой актрисы, которая заболе-
ла, и в процессе съемок надо было многое менять. Принцип
характера сохранился, но актер всегда многое с собой при-
вносит. Несмотря на то, что Любовь Виролайнен поздно при-
шла в картину, она постепенно освоилась, приспособилась
к роли и по-своему смело и талантливо решила образ.
Я считаю работу актера самым главным элементом карти-
ны. Мне кажется, в картине «Любить человека» актерам
роли удались. Это относится и к мхатовскому актеру Миха-
илу Зимину, и к Юрию Кузьменкову из Театра имени Моссо-
вета, исполнившим роли председателя горисполкома и
секретаря горкома партии заполярного города, и к другим
актерам.
Над картиной работал сложившийся коллектив, где все
друг друга хорошо понимают. Почти все его участники —
мои старые соратники и друзья. И второй режиссер Клеопа-
тра Сергеевна Альперова, начальник штаба, как мы ее назы-
ваем. И художник Петр Степанович Галаджев, с которым я
сделал немало работ, и заменивший его на половине кар-
тины Петр Исидорович Пашкевич, тоже известный художник
и близкий мне человек. Об операторе Владимире Абрамо-
виче Рапопорте нет надобности говорить — им снято больше
половины всех моих картин. Музыку писал молодой и очень
одаренный композитор Илья Катаев. А во главе группы
стоял Аркадий Лазаревич Кушлянский, которого я считаю
идеальным директором фильма. Теперь, когда картина
вышла на экраны, я прежде всего с благодарностью вспоми-
наю своих товарищей по группе и всех, кто помогал ее
создавать.
«Любить человека» — кинороман. Эта форма кинопове-
ствования стала для меня традицией, которая, судя по реак-
ции зрителей, имеет своих поклонников и, по-видимому,
представляет для них определенный интерес. Для меня же —
148
это опять попытка понять свое время. А это и есть самое
интересное в работе режиссера. Кинематограф по своей
природе искусство необыкновенно мобильное, непосред-
ственно связанное с жизнью. Я отдаю должное серьезным
экранизациям, да и сам отдал им дань, приняв участие в
постановке таких крупных произведений литературы, как
лермонтовский «Маскарад», фадеевская «Молодая гвар-
дия», шолоховский «Тихий дон». А сейчас собираюсь экра-
низировать первую часть романа Алексея Толстого «Петр
Первый». И все же, понимая, сколь значительный интерес
представляет для режиссера литература такого высокого
класса, уверен, что именно современность есть то самое
главное, ради чего кинематограф, собственно говоря, и
существует. Именно здесь рождается нечто свое, новое,
увиденное собственными глазами, что представляет для
художников наипервейший интерес.
Правда, случай с картиной «Любить человека» несколько
особый в том смысле, что я ставил картину по собственному
сценарию, являясь по призванию скорее писателем, чем
режиссером. Наибольшее удовольствие я испытываю, когда
сочиняю, а в процессе постановки только, если можно так
выразиться, «досочиняю», ибо при соприкосновении с акте-
рами, оператором, художником, при соприкосновении с
жизнью приходит что-то дополнительное, появляются новые
элементы искусства, вызывающие у автора-режиссера
ответную реакцию, потребность что-то изменить, дополнить
в сценарном материале.
Получился ли фильм таким, каким я его видел? Мне трудно
на это ответить, ибо другой версии я сейчас и не пред-
ставляю себе. Поучительность же опыта работы над этой
картиной кажется мне в том, о чем я попытался здесь
рассказать: как изменялся сценарий в процессе замысла,
как его исправляла и дополняла жизнь.
Беседу записал С. Черток
ФИЛЬМОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА
Картина по сценарию «Любить человека» поставлена на
Центральной киностудии детских и юношеских фильмов
имени М. Горького в 1972 году. Автор сценария и режиссер-
постановщик — Сергей Герасимов. Главный оператор —
Владимир Рапопорт. Художники-постановщики — Петр
Пашкевич, Петр Галаджев. Звукооператор — Дмитрий
Флянгольц. Композитор — Илья Катаев.
Роли исполняют: А. Солоницын — Дмитрий Калмыков;
Л. Виролайнен — Мария Архипова; Т. Макарова — Алек-
сандра Васильевна Петрушкова; Ж. Болотова —
Таня; М. Зимин — Богачев, председатель горисполкома;
Ю. Кузьменков — Струмилин, секретарь горкома партии;
И. Неганов — Сарычев; Н. Егоров — Розанов; Ю. Вол-
ков— Паладьев; В. Дорошев — Колышев; Ю. Гусев —
Павлик; Н. Еременко — Коля; Л. Соколов, А. Панченко,
Н. Орлова, В. Эдемская, Р. Алдонина — архитекторы
Фотографии А. Конакокина.
СОДЕРЖАНИЕ
С. Герасимов. Любить человека (сценарий)
Жизнь. Замысел. Фильм
Фильмографическая справка
5
139
150
Герасимов С
Г37 Любить человека. Киносценарий. М.,
«Искусство», 1973.
152 с.; 3 л. ил., портр. (Б-ка кинодраматургии).
Новый сценарий народного артиста СССР, известного
советского кинорежиссера и писателя С. А. Герасимова,
как и предыдущие посвящен животрепещущим пробле-
мам современности. Его герои — люди многогранные, гар-
монически сочетающие интересы личные и общественные.
По сценарию поставлен фильм на киностудии детских
и юношеских фильмов имени М. Горького
0815-110
Г----------141-146-73
025(01)-73
Р2
Сергей Аполлинариевич Герасимов
ЛЮБИТЬ ЧЕЛОВЕКА
Редактор Л. Н. Познанская. Художник Г. К. Александров. Художествен-
ный редактор И. С. Жихарев. Технический редактор А. Н. Ханина. Кор-
ректоры 3. Д. Гинзбург и Н. Л. Островская
Сдано в набор 12/11-1973 г. Подписано к печати 29/VIII-1973 г. А09300.
Формат бумаги 70х90,/32. Бумага тифдручная Усл. печ. л. 5,56.
Уч. изд. л. 7,103. Изд № 15113. Тираж 30 000 экз. Заказ 172. Цена 37 коп.
Издательство «Искусство», Москва, К-51, Цветной бульвар, 25.
Ордена Трудового Красного Знамени Калининский полиграфический
комбинат Союзполиграфпрома при Государственном комитете Совета
Министров СССР по делам издательств, полиграфии и книжной торгов-
ли. г. Калинин пр. Ленина, 5. Фотонабор.