^ЛЕОНТЬЕВЪ
СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
Изданіе В. Саблина.
К. ЛЕОНТЬЕВЪ.
СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
К. ЛЕОНТЬЕВА
♦і:
I
томъ восьмой.
ИЗДАНІЕ В. М. САБЛИНА.
К. Леонтьевъ.
КРИТИЧЕСКІЯ
СТАТЬИ.
МОСКВА.—1912.
ТИПОГРАФІЯ В. М. САБЛИНА.
Петровка, д. Обидиной. Телефонъ 131-34.
Москва. —1912.
ОГЛАВЛЕНІЕ.
1.	Письмо провинціала къ И. Тургеневу.................... 1
2.	По поводу разсказовъ Марка-Вовчка. . ................ 15
3» Рецензіи...........................................   55
4.	Наши новые христіане.................................151
5.	Анализъ, стиль и вѣяніе............................  217

ППСЬМО ПРОВИНЦІАЛА
КЪ Г. ТУРГЕНЕВУ*).
(отечественныя записки, 1860, кн. 5*)
*) Это письмо К. Леонтьева бы «о передано редакціи „Отечественныхъ
Записокъ" самимъ И. Тургеневымъ, съ просьбой напечатать его.
Ред.
Леонтьевъ, т. ѴШ.
1

Я прочелъ «Наканунѣ» съ увлеченіемъ, но оно непріят-
но потрясло меня... Въ деревнѣ нѣтъ возможности имѣть
разомъ подъ рукою всѣ журналы и сообразить всѣ критиче-
скіе отзывы. Я прочелъ статью г. Дарагана, и она не удо-
влетворила меня; я порадовался многому встрѣченному въ
ней, но еще пріятнѣе былъ пораженъ замѣткой и забавными
стихами «Искры», направленными противъ моральной точки
зрѣнія г. Дарагана. Не знаю, отчего г. Дараганъ не могъ
рѣзко отдѣлить нравственный вопросъ отъ эстетическаго.
Хотя эти двѣ стороны обыкновенно бываютъ связаны орга-
нически и въ жизни, и въ поэзіи, но раздѣленіе ихъ при
разборѣ нетрудно, особенно если какъ въ «Наканунѣ» без-
сознательное принесено въ жертву сознательному.
Понятно, что теперь, при сильно измѣнившемся духѣ об-
щества, при открытомъ стремленіи къ прогрессу, нравствен-
но-историческіе вопросы вездѣ пролагаютъ себѣ путь, вез-
дѣ слышенъ голосъ искренней любви къ пользѣ, поэзія
говоритъ о высокой дѣятельности, и критика принимаетъ
нерѣдко болѣе историческій, чѣмъ художественный харак-
теръ. Даже въ тѣхъ критическихъ статьяхъ, гдѣ видно глу-
бокое пониманіе изящнаго и слышна горячая любовь къ
поэтическому, даже и въ нихъ на первомъ планѣ является
современно или несовременно русское. Для примѣра я вспо-
мню о разборѣ «Дворянскаго гнѣзда» г. Анненковымъ и
о разборѣ «Обломова» г. Ахшарумовымъ. Подобныя статьи,
чуждыя грубой догматизаціи, вѣрныя, горячія не могутъ не
возбуждать сочувствія. Но рядомъ съ граціозностью мысли
въ первой статьѣ, рядомъ съ ея задушевностью, ея собствен-
нымъ изяществомъ (несмотря на нѣкоторую крутизну сло-
га), въ памяти является недавняя статья г. Дарагана, гдѣ
недостаточно объяснены художественные недостатки ваше-
го «Наканунѣ», гдѣ явно неловкое посягательство на не-
зависимость нравственнаго идеала и странное пониманіе мо-
рали. Въ самомъ дѣлѣ, порицая «Наканунѣ», какъ твореніе,
Инсарова и Елену—какъ поэтическіе типы, зачѣмъ нападать
на нравственную сторону Елены, именно на абсолютно
нравственную сторону, а не на относительную, не на рус-
скую пятидесятыхъ годовъ? Читая «Наканунѣ» статью Да-
рагана и ядовитую замѣтку «Искры», я мучился желаніемъ
отвлечь нравственный вопросъ отъ эстетическаго... Не
знаю, удалось ли мнѣ это, но я, по вашему совѣту, на-
дѣну свой мѣдный тазъ на голову и буду вѣрить, что это
шлемъ; вы вполнѣ правы: безъ частицы такой вѣры жить
нельзя. Нельзя не чувствовать, при первоначальномъ чтеніи
романа, тѣхъ эстетическихъ недостатковъ, на которые ука-
зываетъ г. Дараганъ; нельзя не быть удовлетвореннымъ,
когда онъ чуетъ поэтическую безжизненность Елены и Ин-
сарова (я говорю «чуетъ», потому что онъ неотчетливо вы-
сказалъ свой приговоръ съ этой точки зрѣнія). Мнѣ кажет-
ся, что онъ даже слишкомъ снисходителенъ къ вамъ, какъ
къ художнику, недостаточно показалъ, до какой степени вы
недостойны сами себя, какъ поэтъ, въ этомъ романѣ, недостой-
ны творца «Рудина», «Гнѣзда», «Муму», «Затишья», даже «За-
писокъ Охотника», которыя однако много уступаютъ въ дѣ-
лѣ зрѣлой красоты этимъ повѣстямъ. Что за математиче-
ская ясность плана! Развѣ такова жизнь? Жизнь проста;
но гдѣ ея концы, гдѣ удовлетворяющій предѣлъ красоты и
безобразія, страданія и блаженства, прогресса и паденія?
Отвлеченное содержаніе жизни, уловляемое человѣческимъ
рефлексомъ, тѣнью скользитъ за явленіями вещественными,
и воздушное присутствіе этой тѣни и при взглядѣ на реаль-
ную жизнь, и при чтеніи способно возбудить своего рода
священный ужасъ и восторгъ. Но приблизьте эту тѣнь такъ,
чтобы она стала не тѣнью, чтобы она утратила свою эѳир--,
иую природу—и у васъ выйдетъ трупъ, годный только для
разсудка и науки... Отчего «Рудинъ» такъ высоко подни-
— 5 —
маетъ душу, такъ любимъ всякимъ русскимъ умомъ, умѣв-
шимъ хотя немного жить для идеала? Отчего «Гнѣздо» такъ
умиляетъ, примиряетъ сердце? Оно написано тѣмъ яркимъ,
сжатымъ языкомъ, которымъ написано почти все лучшее у
васъ, въ которомъ тѣснятся образы за образами, мысли и
чувства другъ за другомъ, почти нигдѣ не оставляя тѣхъ
блѣднѣющихъ промежутковъ, которыми полна дѣйствитель-
ная жизнь и которыхъ присутствіе въ изложеніи непости-
жимо напоминаетъ характеръ теченія реальнаго передъ на-
блюдающей душой, напоминаетъ такъ же неуловимо, какъ
извѣстный размѣръ стиха или музыка напоминаетъ извѣст-
ныя чувства. Несмотря на эту рѣзкость языка, котораго
теченіе похоже больше на теченіе яркихъ воспоминаній въ
соображеніи, чѣмъ на теченіе жизни, несмотря на это, «Гнѣ-
здо» поэтично и эѳирно, потому что мысль о прогрессѣ,
протекающая подъ живыми явленіями драмы, не первая бро-
сается въ глаза. Уже остывши отъ первой грусти и уми-
ленія, слышишь ея присутствіе и не знаешь даже, созна-
валъ ли ее самъ авторъ или нѣтъ. Несмотря на ту же яркость
языка, герои ваши здѣсь, какъ справедливо выразился г.
Анненковъ, представлены не съ грубой выразительностью.
Въ «Затишьѣ» то же. Здѣсь читатель не потрясенъ такъ
сильно, какъ въ «Гнѣздѣ», не торжествуетъ, какъ въ «Ру-
динѣ», не говоритъ: «вотъ онъ, вотъ онъ—тотъ, кого я
ждалъ давно!»; здѣсь всѣ лица являются какъ бы съ рав-
ными правами; то боишься за Астахова, когда его вызвали
на дуэль, и заботишься о немъ, то сочувствуешь Веретьеву
и понимаешь его презрѣніе къ положительному юношѣ, то
веселишься съ сестрой Веретьева, то любуешься на тупую
силу и античную простоту малороссіянки, утонувшей въ
пруду. Здѣсь всѣ лица достигли крайняго предѣла индиви-
дуализаціи; имъ угрожала даже опасность потопить ахе-
ронскій челнъ, о которомъ говорилъ Шиллеръ; природа
грозила убить искусство; но вашъ художественный тактъ
одной трагической чертой возвратилъ имъ всѣмъ эстетиче-
скую жизнь. Гдѣ здѣсь нравственный исходъ? .Что хотѣлъ
сказать авторъ? чья вина? что надо сдѣлать? мы этого не
— 6 —
видимъ ни въ «Рудинѣ», ни въ «Гнѣздѣ», ни въ «Затишьѣ»...
Душа полна, и грусть ея отрадна, потому что она слышится
при чтеніи «Наканунѣ». Опредѣлить съ точностью, поче-
му это—едва ли возможно...Вы не перешли за ту черту, за
которой живетъ красота, или идея жизни, для которой
міръ явленій служитъ только смутнымъ символомъ. А ка-
кая цѣна поэтическому произведенію, не переходящему за
эту волшебную черту? Она невелика; если въ твореніи
нѣтъ истины прекраснаго, которое само по себѣ есть фактъ,
есть самое высшее изъ явленій природы, то твореніе па-
даетъ ниже всякой посредственной научной вещи, всякихъ
поверхностныхъ мемуаровъ, которые, по крайней мѣрѣ, бо-
гаты правдой реальной и могутъ служить матеріалами бу-
дущей науки жизни и духовнаго развитія. Въ чемъ же сла-
бость «Наканунѣ»?.. Я изложу то, что я думаю объ этомъ.
«Я въ нѣкоторыхъ случаяхъ есть признакъ скромности»,
сказалъ недавно одинъ французъ Раиі Де Моііпез, описы-
вая очень привлекательно свои военныя впечатлѣнія въ Тур-
ціи п Крыму (Соттепіаігез Д’ип. воІДаі, В.еѵие Де Деих Моп-
Дез). Я буру слѣдовать его примѣру.
Планъ романа, сказалъ я, простъ. Я выразился не со-
всѣмъ удачно: лучше было бы назвать его слишкомъ выра-
зительнымъ, яснымъ, рѣзкимъ; отъ него не вѣетъ волшеб-
ной измѣнчивостью, смутою жизни. Возьмите всѣ лица:
какъ ясно, что оии собрались для олицетворенія обществен-
ныхъ началъ! Авторъ говоритъ намъ: «Вотъ скромный, доб-
рый, робкій ученый’, настойчивый, но не боецъ; вотъ
умный, капризный и слабый художникъ, теряющій не разъ
чувство собственнаго достоинства, быстро переходящій отъ
самоувѣренности къ самоуничиженію; вотъ человѣкъ энер-
ческій и настойчивый, вовсе не поэтъ, а сухой и желѣзный
дѣлецъ (Куриатовскій)». Вотъ лучшіе представители рус-
ской молодежи! Гдѣ же идеалистъ настойчивый? Гдѣ че-
ловѣкъ, употребляющій энергію, практичность, упрямство
не на сухое или личное дѣло, какъ Курчатовскій или
Штольцъ, а на дѣло теплое, вскормленное самими при-
вычками въ душѣ, даже не слишкомъ умной на дѣло, спо-
собное внушить любовь и уваженіе и скромному ученому, и
подвижному артисту, и дѣвушкѣ съ высокой душою? Гдѣ
нашъ Донъ-Кихотъ, безъ избытка комизма, съ вѣрой почти
безсознательной, чистый, честный и покорно дѣятельный?
Какъ справедливъ этотъ выборъ съ исторической точки
зрѣнія! Поразительно въ самомъ дѣлѣ то, что энергиче-
скіе и настойчивые люди у насъ, по большей части, нехо-
роши направленіемъ, непривлекательны, а люди съ душой
и мыслью рѣдко энергичны и никогда почти небогаты
упрямствомъ. Быть можетъ, это оттого, что ранній успѣхъ
въ дѣлахъ и раннее успокоеніе души, которые достаются на
долю русскимъ практикамъ, съ одной стороны, лишаютъ
ихъ той печати страданій, сомнѣній и идеализма, которыя
намъ такъ драгоцѣнны въ нашемъ прошедшемъ, а съ дру-
гой—ставятъ ихъ въ такую общественную колею, отъ кото-
рой отвращается умъ, зараженный уже лучшими соціаль-
ными идеалами. Это такъ; но, къ несчастію, немногимъ уда-
валось оживить такое стѣсненіе рѣзкихъ, ясныхъ началъ ды-
ханіемъ поэзіи. Стоитъ только вспомнить «Лелію», «Гп сош-
ра^поп <Гип Тоиг йе Егапсе» и т. п., чтобы видѣть, какъ ско-
ро старѣются произведенія, въ которыхъ отвлеченіе вездѣ
пробивается наружу, несмотря на яркость образовъ, на оби-
ліе и глубину издержанныхъ мыслей, какъ скоро такія про-
изведенія становятся только годными для исторіи вліянія
литературы на общественную нравственность и для исторіи
обратнаго вліянія, въ родѣ обзоровъ Шлоссера.
Обыкновенно такія произведенія съ перваго раза всѣ
наружу и лишены той способности къ вѣчному обновле-
нію, которою одарены созданія болѣе туманныя. Уже. и въ
«Рудинѣ» было видно подобное стремленіе собрать нѣсколь-
кихъ представителей и поставить ихъ всѣхъ въ болѣе или
менѣе враждебное столкновеніе съ человѣкомъ, Гамлетомъ
въ частной жизни и Донъ-Кихотомъ въ общественной, съ
человѣкомъ, у котораго все сознательное неудачно и безсо-
знательное великолѣпно... Всѣ эти люди, если ста-
раться примѣнить къ нимъ ваши два вѣчные типа—
или Донъ - Кихоты въ частной жизни, но объ об-
щихъ вопросахъ забыли и думать Волынцевъ, Наталья, да-
же Лежневъ, или Гамлеты вездѣ, если не умомъ, то эгоиз-
момъ (Ласунская, Пигасовъ, Пандалевскій). Но въ этой по-
вѣсти отвлеченное духовное начало, олицетворяемое отдѣль-
ными лицами, являлось едва рѣющимъ за ихъ движеніями,
рѣчью, крупными поступками, за всей физіономіей ихъ; бо-
гатство отвлеченнаго содержанія входило только элемен-
томъ, усиливающимъ красоту цѣлаго. И къ тому же самая
идея этой повѣсти такъ симпатична для лучшаго русскаго
меньшинства, что если бъ она и была хуже, то ее любили бы
современники.
Второй недостатокъ романа, имѣющій болѣе общій ха-
рактеръ, это тѣ механическіе пріемы, которые вы употре-
били для объясненія читателю, что Инсаровъ человѣкъ дѣла
не сухого, а поэтическаго... Я не стану говорить, какъ г.
Дараганъ, что худощавый болгаръ не могъ бросить въ воду
пьянаго и огромнаго нѣмца: такія придирки недостойны че-
стнаго обращенія съ искусствомъ. Читатель и критикъ'
не обязаны ходить съ динамометромъ, чтобы опредѣлять
съ точностью степень физической силы дѣйствующихъ предъ
нимъ лицъ. Я жалуюсь только на безжизненность всего это-
го, на отсутствіе откровенія изящнаго и въ сценѣ спасенія
дамъ, и въ сценѣ встрѣчи у часовни, и въ другихъ мѣстахъ...
.Чтобъ уяснить себѣ немного все это необъяснимое, я вспо-
минаю только нѣкоторыя черты изъ вашихъ прежнихъ тво-
реній: вспоминаю я то мѣсто, когда Рудинъ ждалъ Наталью'
на возвышеніи, а горничная упрекала его за то, «что они
стоятъ на юру». Нѣкъ они хороши оба въ эту минуту, и
горничная, и Рудинъ!.. Вотъ истинное откровеніе! Какое
наслажденіе для читающаго! Онъ наивно жаждетъ соедине-
нія навѣки энергической, свѣжей и богатой дѣвушки съ
глубокомысленнымъ и шаткимъ странникомъ; онъ готовъ
вѣрить въ счастье для Рудина и для нея, въ укрѣпленіи его
и въ ея просвѣтлѣніе... Этотъ высохшій прудъ, около ко-
тораго совершено было когда-то ужасное преступленіе, эта
дѣвка, которая практичнѣе героя съ львиной гривой... ка-
кая бездна дбразовъ, тѣней, воспоминаній, отвлеченій про-
— 9 —
носится передъ читателемъ въ одно мгновеніе! Подобныхъ
мѣстъ много въ вашихъ повѣстяхъ; я кстати вспоминаю,
какъ Лаврецкій ночью въ саду отыскалъ губы Лизы, какъ
онъ смотрѣлъ на ленты ея шляпы, висѣвшей на вѣткѣ;
вопросъ Лизы: «желтый фіоль?» когда нянька разсказыва-
ла ей о мученикахъ христіанства, страстную сцену между
Веретьевымъ и малороссіянкой (а вѣдь они, какъ нравствен-
ные типы, несравненно ниже Инсарова и Елены!) и т. д.
И мало ли такихъ картинъ, полныхъ глубины и прелести,
я отыскалъ бы, не выходя изъ круга вашихъ повѣстей.
Ничего подобнаго не чувствуешь при всѣхъ самыхъ стра-
стныхъ, самыхъ драматическихъ сценахъ «Наканунѣ»; всѣ
онѣ какъ будто сдѣланы съ усиленнымъ стремленіемъ къ
простотѣ и вѣчнымъ, кореннымъ красотамъ страсти; но
вмѣсто всего этого вышло что-то избитое и механическое.
Но довольно объ этомъ. Перейдемъ къ Еленѣ. «Искра»
основательно осмѣяла г. Дарагана за его моральность. Въ
самомъ дѣлѣ, чѣмъ Елена не примѣръ, какъ сознательное
начало въ душѣ автора?.. Она примѣръ во многомъ, и
смѣшно упрекать васъ за то, что она почти безъ борьбы
пошла къ Инсарову, сама отдалась ему, бросила вялую мать,
безпутнаго отца и всю ту скуку, которая можетъ овладѣть
въ Москвѣ незанятымъ практически человѣкомъ. За чтд
же тутъ осуждать? Да вы это-то и хотѣли сказать; вы хо-
тѣли сказать: «смотрите, она не борется, она такъ насквозь
прониклась своимъ идеаломъ, что, увидавъ Инсарова, по-
думала: «вотъ онъ!» Чѣмъ это не высокій типъ своего рода
въ сознаніи автора? Это шагъ впередъ. Прогрессъ можно
сравнить съ паденіемъ на берегъ морской волны: предметы,
которые остались на берегу, не уносятся обратнымъ дви-
женіемъ, и человѣкъ, мимоходомъ, не ныряя, можетъ,если
хочетъ, поднять ихъ... Всѣ усилія реакціи не сотрутъ съ
лица земли осадковъ прогресса. Намъ, русскимъ, все равно,
что «Дженъ - Эйръ», что «Лукреція Флоріани»; насъ не
обманешь надеждами на филистерскія спасенія и на брач-
ныя окончанія всѣхъ англійскихъ романовъ, которымъ, во
чтд бы то ни стало, хочетъ вѣрить англійская публика;
— 10 —
мы любимъ подобныя явленія, какъ одинъ изъ лучшихъ
элементовъ жизни; но мы столько же любимъ непрочность
и перерожденіе всѣхъ вещей, и никакой односторонній иде-
алъ не настытитъ наше разбѣгающееся воображеніе. Без-
цвѣтность нашего прошедшаго открыла намъ глаза и, Богъ
знаетъ, есть ли въ насъ что-нибудь такое, чтд бы мы со-
чли безукоризненнымъ... Мы готовы дѣйствовать, если ужъ
надо, но никто не заставитъ насъ искренно уважать дѣя-
тельность больше созерцанія, хлопоты больше мышленія. Что
же за бѣда! Видно, такъ надо. Быть можетъ, на этой «ТаЪиІа
газа» лучше расцвѣтетъ (на время, конечно, какъ и все!)
безъ борьбы все то, чтб съ воплями и слезами пріобрѣта-
лось въ другихъ мѣстахъ — не только расцвѣтетъ, но уже
и рарцвѣло тамъ и сямъ въ тайникахъ семейныхъ дѣлъ...
Моральныя сентенціи г. Дарагана вполнѣ стоятъ сравне-
нія съ «заѵоп ршіідие», которымъ угостила его «Искра».
Пусть наши дѣвушки не борются и не боятся своего идеала,
когда онъ самъ собою или благодаря живому, поэтическо-
му воспитанію окрѣпъ въ младенческой душѣ. Вина ваша
относительно Елены не въ нравственномъ принципѣ, оли-
цетворяемомъ ею, но, съ одной стороны, въ слабости ея
воплощенія, съ другой, въ слабости воплощенія Инсарова,
а корень того и другого въ несимпатичности Инсарова для
русскаго вообще и для васъ самихъ. Поговоримъ о пер-
вомъ. Здѣсь г. Дараганъ такъ правъ, упрекая васъ за не-
достаточное развитіе основныхъ свойствъ Елены и вліяній
ея воспитанія, что я не прибавлю ни слова. Замѣчательно,
что нравственное начало Елены сознано вамй какъ бы са-
мобытнѣе и яснѣе начала всѣхъ прочихъ вашихъ героинь;
(за исключеніемъ развѣ плѣнительной Лизы въ «Гнѣздѣ»);
а все живое чуждо этому холодному образу, къ которому вы
сами, быть можетъ, равнодушны именно за тотъ выборъ,
который одобряетъ вашъ разсудокъ въ припадкѣ русскаго
самоуничиженія. Елена—безцвѣтный фонъ, на которомъ пре-
пираются болѣе выпуклыя фигуры Инсарова, Курнатовска-
го, Берсенева и Шубина. Художественное самоотрицаніе
убійственно для поэзіи. Я позволю себѣ выраженіе немного
— 11 —
грубое, быть можетъ: если писателю невесело, не по себѣ
съ его лицами, едва ли уваженіе спасетъ ихъ отъ холодно-
сти... Надо ихъ любить, а не уважать; вы не любили Инса-
рова, вы любили Рудина, и онъ все озарилъ вокругъ себя,
и сама Наталья, которой нравственный принципъ туманнѣе
принципа Елены, вышла мила. Мы любимъ и уважаемъ ее не
за силу, не за то, что она обуздала самолюбіе Рудина у
засохшаго пруда, а за то, что она способна была полюбить
его, еще не уразумѣвъ хорошо, въ чемъ дѣло. Вы любили
Шубина (онъ намъ всѣмъ знакомъ); вы любили автора пи-
семъ въ «Фаустѣ», Горскаго («Гдѣ тонко, тамъ и рвется»), и
не знаю, зачѣмъ вы казните въ «Наканунѣ» это изящное, ко-
леблющееся начало. Не подобное ли начало долго было
живительнымъ въ Россіи? Не оно ли заплатило долгими стра-
даніями за свои ошибки? Гдѣ польза? Сегодня одно, а зав-
тра другое полезно. И развѣ только степень окончатель-
ной производительности важна? Развѣ менѣе важно отда-
леніе отъ производительности, если ея направленіе против-
но? Развѣ изящество и многообразіе натуры не есть сила
сама по себѣ?..
АисЪ іп дег зіШісЪеп ЛѴеІІ ізі еіп АйеІ. Оетеіпе Ыаіигеп
2аЫеп тіі дет ѵаз зіе іЬип, зсЬбпе тіі бет, «газ зіе зіпсі.
Такъ сказалъ Гёте; и если Шлоссеръ ропщетъ на него
не безъ основанія, такъ это потому, что точка зрѣнія, вы-
бранная имъ, по преимуществу нравственно прогрессивная...
Но, вѣроятно, старикъ не считаетъ ее единственно возмож-
ною, и оговорка его насчетъ того, что онъ не претендуетъ
на объективность, мнѣ кажется, относится прямо къ сво-
бодному выбору точки зрѣнія. Конечно, это опять дѣло
авторской воли выбрать тотъ или другой принципъ, заста-
вить торжествовать начало экстенсивное, такъ сказать, жа-
ждущее жизни, или начало отреченія, односторонней интен-
сивности. Всѣ рады за Дженъ-Эйръ, всѣ сочувствуютъ
ей, когда она предпочитаетъ болѣе живое, скажу даже, бо-
лѣе эгоистическое начало въ лицѣ богатаго, блестящаго,
— 12

страстнаго Рочестера началу труда, практической службѣ
высокому идеалу, сухой интенсивности Сенъ-Джона. Сенъ-
Джонъ и Инсаровъ, конечно, нисколько не похожи другъ на
друга; я вспоминаю ихъ невольно, вмѣстѣ только, какъ бо-
лѣе Донъ-Кихотовъ, чѣмъ Шубинъ и Рочестеръ. Корреръ-
Белль могла бы и иначе кончить свой романъ; и если бъ Ро-
честеръ не ослѣпъ и жена его была бы жива’, если бъ
Дженъ-Эйръ уѣхала съ Сенъ-Джономъ, быть можетъ, то-
гда романъ утратилъ бы долю своей прелести, а все было
понятно, потому что всѣ лица живы, и Сенъ-Джонъ послѣ
Рочестера былъ любимъ авторомъ, по крайней мѣрѣ ко-
ротко знакомъ ему. Инсаровъ нѣсколько яснѣе Елены, бла-
годаря тому, что вы явственно описали его наружность,
и еще тому, что, говоря о карикатурныхъ статуэткахъ Шу-
бина, вы упомянули о психологическихъ элементахъ его
нрава (тупъ, упрямъ и т. д.), но ясенъ — не правда ли, не
значитъ еще живъ?.. Живое всегда не слишкомъ ясно и не
слишкомъ темно... Только благодаря вашей постоянной по-
мощи Инсаровъ держится; вы заставляете всѣхъ говорить
о немъ; самъ онъ почти ничего не проявляетъ характери-
стическаго, ничего такого, что бъ перенесло насъ во вну-
тренній міръ его. Опять скажу: какъ нравственный типъ,
онъ имѣетъ полное право на уваженіе, подобно Еленѣ; но
сердце читателя закрыто и для него и для нея, потому что
психологическіе и историческіе остовы ихъ не облеклись
у васъ художественной плотью. Сдѣлайте Инсарова болѣе
грубымъ, менѣе безукоризненнымъ, пожалуй, развратнымъ,
буйнымъ, но изобразите намъ его дѣла, его теплоту, его
Болгарію, и отпустите тогда съ нимъ Елену... душа наша
стѣснилась бы завистью и наслажденіемъ. Но гдѣ же турки,
ножи, мать, которая его няньчила, отецъ, который кор-
милъ его? гдѣ его слабости и привычки? гдѣ живительный
лучъ комизма, съ которымъ превосходно мирится сила ха-
рактера (помните, забавные своимъ педантствомъ поцѣлуи,
которые каждый вечеръ отпускалъ Сенъ-Джонъ невѣстѣ
Рочестера, всѣ наивности героевъ Гомера, заставляющія
насъ улыбаться и освоиваться съ этими греками и т. п.?).
— 13 —
Русскаго мы поймемъ и безъ исторіи его развитія, поймемъ
и болгара дома, и готовымъ, и развивающимся; но болгаръ
въ Москвѣ, безъ дѣла и безъ психической эмбріологіи, не-
понятенъ и чуждъ душѣ. Поэтому-то страсть героини ва-
шей такъ холодна, поэтому такъ непріятно дѣйствуютъ всѣ1
черты ея; она возбуждаетъ въ иныхъ мѣстахъ даже отвра-
щеніе; напримѣръ, въ минуты ея жесткости съ привлека-
тельнымъ Шубинымъ, въ ту минуту, когда она кокетливо
дѣлаетъ рукою носъ Инсарову. Главная же бѣда, мнѣ ка-
жется, въ насилованіи собственнаго вкуса, въ предпочтеніи
упрямой, ограниченной, но благородной направленіемъ ду-
ши-душѣ изящной, разбѣгающейся, страдающей и мысля-
щей... Какія души нужнѣе, когда и гдѣ —кто рѣшить? Вы
были правы, сказавъ, что у насъ есть Шубины, Берсеневы,
Курнатовскіе, что у насъ теплые люди не дѣльцы, а дѣль-
цы не теплы. Нравственное предпочтеніе Инсаровыхъ Кур-
натовскимъ понятно и сродно каждому, но нравственное
торжество Инсаровыхъ надъ Берсеневыми и Шубиными не-
привлекательно для русской души (она не виновата!), а по-
тому вы оставались холодны къ уважаемымъ вами лицамъ,
не возвели ихъ «въ перлъ созданія»; одаряя ихъ самыми
прочными, полезными и высокими качествами, вы обраща-
лись съ ними, какъ съ хрупкими предметами, какъ бы боя-
лись чѣмъ-нибудь уронить ихъ. Вы не боялись уронить ни
Рудина, ни Лаврецкаго, ни лишняго человѣка, ни Горскаго:
вы знали, что найдете, чѣмъ вознаградить ихъ изъ самыхъ
горячихъ нѣдръ вашей русской души. И вотъ читатель
готовъ ощущать почти непріязненное чувство къ лично-
стямъ Инсарова и Елены и не вознагражденъ за это чув-
ство эстетическимъ восторгомъ, который овладѣваетъ на-
ми даже и при глубокомъ изображеніи порока. Вы имѣете
право сказать, что самое заглавіе вашей повѣсти относится
къ прошедшему: что «Наканунѣ» (если я не ошибся) зна-
читъ «наканунѣ разсвѣта послѣ войны», что теперь уже
явились тамъ и сямъ русскіе Штольцы и русскіе Инсаровы.
Но теплое и трепещущее жизнью не возбуждаетъ возраже-
нія, несмотря на историческую отсталость. Взгляните на
— 14 —
Обломова: кто могъ ожидать появленія такого забытаго
типа? Казалось, вопросъ о лѣни былъ исчерпанъ до дна.
Кто видитъ теперь чистыхъ Обломовыхъ? Однако многіе
нашли его въ себѣ, по крайней мѣрѣ', въ прошедшемъ сво-
емъ, и обрадовались ему, какъ старому знакомцу, кото-
раго какъ будто недоставало гдѣ-то... Многіе любятъ и да-
же уважаютъ его, противодѣйствуя ему въ жизни. Возьмемъ
также Рудиныхъ: ихъ уже нѣтъ давно; самый непрактич-
ный по природѣ теперь сталъ практичнѣе, когда отворилось
много дверей; но кто жилъ полной жизнью и откликался на
многое, для того этотъ образъ неизгладимъ; его ждали давно.
Вы знаете лучше всякаго изъ насъ, что творенія истинно
поэтическія выплываютъ все болѣе и болѣе съ теченіемъ
времени изъ окружающей мелочи; огонь историческихъ, вре-
менныхъ стремленій гаснетъ, а красота не только вѣчна, но
и растетъ, по мѣрѣ отдаленія во времени, прибавляя къ
самобытной силѣ своей еще обаятельную мысль о погиб-
шихъ формахъ иной, горячей и полной жизни. Вотъ мой
чувства; если вы найдете ихъ годными для печати, я буду
очень радъ.
Знакомый вамъ провинціалъ.
1860 г. Апрѣль.
ПО ПОВОДУ РАЗСКАЗОВЪ
МАРКА-ВОВЧКА.
(Отечественныя Записки 1861 г. кн. 3.)

«Произведенія природы суть безсо-
знательныя произведенія, похожія на
сознательныя; эстетическое произведе-
ніе художника — сознательное произ-
веденіе, похожее на безсознательныя».
Мнѣніе Шеллинга, въ Исторіи фи-
лософіи Швеглера (стр. 211).
I.
Нигдъ паразитство мысли не производить впечатлѣнія
до такой степени вреднаго по своей непріятности, какъ въ
беллетристикѣ. На другихъ поприщахъ оно можетъ быть
скромно и полезно, здѣсь оно невыносимо. Посредствен-
ный, но честный врачъ, скромный, даже умѣренно храб-
рый воинъ, трудолюбивый, недалекій чиновникъ — совер-
шенно на своемъ мѣстѣ. Ихъ дѣло служить орудіями чу-
жихъ идей въ практической жизни, и узкій путь ихъ мо-
жетъ быть благороденъ. Здравый смыслъ массъ знаетъ это
очень хорошо. Мы можемъ осуждать нашихъ практическихъ
дѣятелей, мѣряя ихъ гражданскимъ идеаломъ; но въ жизни
мы часто радуемся и на нихъ, глядя на ихъ хлопоты. Ли-
тература— иное дѣло; с’езі ип агі зиЫіше, ои 1е ріиз ѵіі
. <1ез тёііегз (не помню имени француза, который это сказалъ).
Подъ словомъ агі-зиЬІіше мы разумѣемъ не только произ-
веденія великихъ писателей, но и все то, гдѣ сама кра-
сота является, какъ фактъ, или гдѣ замѣняютъ ее глубина
мысли, новизна направленія, свѣжесть остроумія. Но чтд
сказать о всѣхъ этихъ друзьяхъ прогресса, пишущихъ на-
родныя, обличительныя и любовныя повѣсти? Обо всѣхъ
І
Леонтьевъ, т, ѴШ.
— 18 —
этихъ описаніяхъ сюртуковъ, фраковъ, носовъ, пуговицъ,
какого-нибудь жилища дьячка, обо всѣхъ перечисленіяхъ
травъ, цвѣтовъ, кустовъ (жалкое подражаніе Тургеневу!),
Зачѣмъ наши журналы не имѣютъ смѣлости отказаться ртъ
беллетристики вообще, уничтожить самое это слово и оста-
вить только поэзію? Лучше разъ въ годъ такая вещь, какъ
«Наканунѣ», «Первая любовь», «Семейное счастье» (Толсто-
го), «Игрушечка» Марка Вовчка, чѣмъ весь этотъ сбродъ,
въ которомъ нѣтъ ни реальной, ни эстетической правды.
Всѣ эти, отцы — консерваторы, сыновья — безхарактерные
.прогрессисты, чистыя и сильныя дѣвушки, мошенники на
слѣдствіяхъ, это топорное подлаживаніе подъ народный раз-
говоръ... кому все это нужно? И какое имя дать всему этому?
Чѣмъ это лучше прежнихъ Владиміровъ, Леонидовъ, гра-
финь, французскихъ кинжаловъ и страстей? Я увѣренъ,
что всѣ эти авторы съ презрѣніемъ смотрятъ на Монте-
Кристо и романы Поль-де-Кока; но въ послѣднихъ есть,
по крайней мѣрѣ, жизнь, бездна движенія, ума; Поль-де-
Кокъ не умретъ: онъ имѣетъ личность; онъ литературный
типъ. Дюма, положимъ, въ высшей степени вредное явле-
ніе, развратитель искусства, и наши бездарности, конечно,
•скромнѣе и безобиднѣе, но зато тупѣе и скучнѣе его.
И какова же радость, каково изумленіе читателя, кото-
рый почти отвыкъ разрѣзывать въ журналахъ повѣсти, ко-
гда онъ вдругъ встрѣчаетъ «Игрушечку» и «Червоннаго
короля» въ «Русскомъ Вѣстникѣ», «Институтку» въ «Отече-
ственныхъ Запискахъ»? Что жъ поставило Марка Вовчка
на такую высоту, чтб дало его повѣстямъ такую глубокую
оригинальность, поставило, въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ,
даже выше самыхъ любимыхъ, самыхъ огромныхъ талан-
товъ нашихъ? Содержаніе? главное направленіе идей?
Едва ли.
Сначала, читая первую книжку, переведенную Тургене-
вымъ, мы думали, что какія-нибудь особенности малорос-
сійскаго языка, необогащеннаго и неиспорченнаго науч-
нымъ оттѣнкомъ, придаютъ особый складъ, особую наив-
ность и теплоту переводу; мы думали, что малороссійскій
— 19 —
языкъ придаетъ новыя силы нашему, точно такъ, какъ нѣ-
мецкая мысль, переведенная на французскій языкъ (напри-
мѣръ, Гумбольдтъ), придаетъ самому французскому языку
непривычную глубину, музыкальность. Быть можетъ и есть
доля правды въ нашемъ предположеніи относительно пер-
вой книжки; содержаніемъ она ниже второй; мила, тепла,
свѣжа, но однообразна, какъ народная пѣснь. Но вторая
книжка, «Червонный король» и «Институтка» доказали, что
такое объясненіе слишкомъ ничтожно. Правду сказалъ
Шлей йенъ: «красота не мѣряется, не познается, она только
узнается!» Но можно стараться опредѣлить, при какихъ
условіяхъ является красота, въ какихъ частныхъ случаяхъ
люди извѣстнаго возраста, извѣстнаго уровня образованія
получаютъ впечатлѣніе красоты. Дѣти и простолюдины бу-
дутъ непремѣнно ощущать то же, достигнувъ до извѣст-
наго уровня. Личныя отклоненія вкуса очень незначитель-
ны въ случаѣ истинной и полной красоты. Многіе, не до-
вѣряя тихому волненію своему при чтеніи или не отдавая
себѣ въ немъ отчета, не называютъ прекрасными тѣхъ ве-
щей, которыя не поражаютъ ихъ ни новымъ, рѣзкимъ отвле-
ченіемъ, ни настойчиво напоминающими о себѣ подробно-
стями; но стоитъ только указать имъ на вѣрность внутрен-
няго ощущенія, и они согласятся съ нами.
Въ первыхъ повѣстяхъ не было той полноты, пестро-
ты въ лицахъ, которыя мы встрѣчаемъ во второй книжкѣ
и послѣднихъ повѣстяхъ. Отчего это? Присмотрѣвшись
ближе, видимъ, что въ послѣднихъ чаще являются господа,
и жизнь становится разнообразнѣе. Въ «Игрушечкѣ», «Чер-
вонномъ королѣ», «Институткѣ» господа играютъ роль
даже бдлыпую, чѣмъ роль простолюдиновъ, хотя она вовсе
не дѣлаетъ имъ чести. Она не дѣлаетъ имъ чести — это
такъ; но вотъ чтб. Случалось ли вамъ входить въ небо-
гатый домъ, гдѣ, однако, есть оттѣнокъ вкуса, гдѣ каждый
предметъ, каждая утварь говорятъ объ умѣренномъ трудѣ,
о любви хозяина, о томъ, что онъ цѣнитъ вещи сердцемъ.
Хозяинъ разливаетъ свое чувство на предметы; вы пред-
угадываете это; сравните же съ этимъ впечатлѣніемъ то,
2*
— 20
которое производятъ' на васъ подробности обыкновеннаго
богатаго жилища, не дошедшаго ни до монументальности,
ни до артистической роскоши. Вспомнимъ также тѣхъ авто-
ровъ, которые изображаютъ намъ простыя мечты дѣтства:
мечты эти въ дѣйствительной жизни въ глазахъ нашихъ
(объективно) блѣднѣютъ передъ сложной, сознательной,
вліяющей жизнью взрослаго; блѣднѣютъ тѣмъ болѣе, что
и рѣдкія изъ дѣтей умѣютъ высказываться, и рѣдкіе изъ
насъ умѣютъ говорить съ дѣтьми. Но съ какой новой си-
лой встаетъ передъ нами привычный предметъ, когда мы
глядимъ на него вмѣстѣ съ авторомъ изъ души ребенка!
Часы, которые спрашивали о здоровьѣ маленькаго Домби,
швабра, или длинная щетка (не помню), которая гонялась
по комнатамъ пустой школы за Копперфильдомъ, разные
•сорты пауковъ на мельницѣ и дома, которые наблюдала
Магги («Мельница на Флосѣ») —подобныя явленія почти не-
возможно связать съ жизнью взрослаго; они будутъ неесте-
ственно крупны рядомъ съ дѣйствительно - крупными чер-
тами его внутренней жизни. Какой-нибудь каминъ, облака,
шумъ вѣтра у ребенка получаетъ другое значеніе; самое
простое убранство комнаты можетъ для него быть и пыш-
нымъ и многозначительнымъ. У героевъ Гомера два тре-
ножника, два барана, двѣ одежды имѣли больше смысла,
•чѣмъ въ тысячу разъ большее количество тѣхъ же пред-
метовъ у Александра въ Вавилонѣ или у Тиверія.
Неизбалованное, простое, свѣжее чувство дикаря, ребен-
ка, простолюдина, бѣдняка оригинально освѣщаетъ' уста-
•рѣлые предметы, и вдохновеніе многихъ писателей (можетъ
быть, безсознательно) пользовалось этимъ сильнымъ эсте-
тическомъ средствомъ. Для Акакія Акакіевича шинель оза-
рялась величіемъ; дворъ Екатерины едва очерченъ и съ
самыхъ извѣстныхъ сторонъ въ повѣсти Гоголя «Ночь пе-
редъ Рождествомъ», однако онъ просто поражаетъ послѣ
степныхъ святокъ. Кузнецъ Вакула освѣщаетъ для насъ
эту легкую, знакомую картину еп гассоигсі. Для Шамиля
балъ въ губернскомъ городѣ, театръ въ Москвѣ, конечно,
имѣли не тотъ смыслъ, который они имѣютъ для насъ, и
— 21 —
самые поверхностные газетные разсказы о его замѣткахъ
при встрѣчѣ съ жизнью государства, еще не перваго по
вкусу и цивилизаціи, заставляютъ задумываться и понять,
чю только излишняя близость и офиціальность дѣлаютъ
такую поэтическую дѣйствительность недоступною для
искусства.'	і
Если самая дюжинная роскошь просвѣщенной жизни,
если матеріальная ея сторона озаряется новымъ свѣтомъ,
какъ я сказалъ, при встрѣчѣ съ низшими, болѣе дѣтскими
формами духа, то понятно, что люди высшихъ классовъ еще
болѣе должны оживляться въ произведеніяхъ, гдѣ героемъ
или разсказчикомъ является простолюдинъ. Прекраснымъ
примѣромъ можетъ служить, между прочимъ, лицо Сенъ-
Клера въ «Хижинѣ дяди Тома». Среди грустной нравствен-
ной статистики американскихъ помѣщиковъ, этотъ, смѣло
и открыто, слабый человѣкъ является высокимъ героемъ.
Тамъ, гдѣ есть рабство, строгіе и дѣльные характеры не
могутъ возбуждать сочувствія тѣхъ, на чье сочувствіе
стоитъ обращать вниманіе; они слабы передъ своимъ соб-
ственнымъ напоромъ, передъ собственной силой, и мягкія
натуры въ этомъ случаѣ становятся выше ихъ. Сенъ-Клерч>
говоритъ самъ, что предпочелъ роль жертвы роли тирана,
и кто не любилъ его? Если бъ Евангелина была не его
дочь, едва ли бы мы стали плакать съ ея отцомъ. Безъ
Сенъ-Клера весь романъ вышелъ бы не тотъ.'А все отчего?
Оттого, что мы странствуемъ съ Томомъ и смотримъ снизу
вверхъ. При простотѣ нравовъ мелкихъ малороссійскихъ
дворянъ (сравнительно съ американцами высшаго круга),
молодой военный лекарь «Институтки», конечно, не Сенъ-
Клеръ. Жена Сенъ-Клера страдала нервами; она не хо-
тѣла, чтобъ ее тревожили, и любила тревожить другихъ;
но она все-таки была женщина свѣтская, которая не бѣгала
сама за людьми, не била ихъ, не подбирала' рубли на тра-
вѣ, не благоговѣла передъ генералами; все это дѣлала
«Институтка». Уже одной слабости противъ подобной жен-
щины достаточно, чтобъ уронить благороднаго отъ при-
роды мужа. Но Марко Вовчокъ, съ догадливостью, съ от-
22
кровеніемъ таланта, прикрываясь наивной снисходительно-
стью простого ума, не только сумѣлъ сдѣлать теплымъ
влюбленнаго лекаря, но даже оживилъ двумъ-тремя чер-
тами грубую и жестокую молодую помѣщицу. Какъ ни
была она тщеславна, своенравна и зла, предпочла же она,
однако, бѣднаго и незнатнаго человѣка выгоднымъ жени-
хамъ. Что руководило ею: чувственное ли влеченіе или
самолюбіе, желаніе завоевать «гордаго, черноброваго чело-
вѣка»— до этого нѣтъ намъ дѣла; любовь слагается сна-
чала изъ простыхъ, даже грубыхъ ощущеній, и только до-
стигнувъ до извѣстной степени напряженія и непостижимо
соединившись между собою, ощущенія и побужденія эти по-
рождаютъ самобытное чувство, самобытное стремленіе—
любовь. Благодаря любви своей къ жениху и мужу, чуть-
чуть набросанной, «Институтка» является передъ нами че-
ловѣкомъ, а не извергомъ нѣмымъ и выставленнымъ къ по-
зорному столбу, къ которому долженъ былъ бы выставить
ее самый даровитый писатель, если бъ разсказывалъ отъ
себя. А что бъ сдѣлалъ съ нею одинъ изъ тѣхъ. беллетри-
стовъ, о которыхъ я имѣлъ несчастіе говорить вначалѣ?
Именъ нѣтъ нужды называть: они сами узнаютъ себя.
Оставивъ въ сторонѣ симпатичныя лица — Надёжу, Ка-
терину, Машу, тихую мечтательницу Анночку (въ «Червон-
номъ королѣ») и пытливую мечтательницу Зиночку (въ
«Игрушечкѣ»), приведемъ еще примѣръ того, что лица
Марка Вовчка часто производятъ именно то теплое, смѣ-
шанное впечатлѣніе, которое производятъ на насъ люди въ
дѣйствительности, когда мы здоровы душой, не желчны и не
ослѣплены безсознательнымъ въ частностяхъ принципомъ.
Вотъ выписка изъ «Червоннаго короля» объ одномъ пол-
ковникѣ:	,
«Тутъ нашей старшей барышнѣ замужество. Пришелъ
полкъ въ нашъ городъ. Стала она ѣздить туда чаще да:
чаще. Тамъ глядимъ, къ намъ полковникъ пожаловалъ.
Этакой дородный, пучеглазый, лѣтъ ужъ за сорокъ чело-
вѣкъ, что, кажись, ему бы только на имянинахъ пировать
да за здоровье пить, а не по лѣтамъ зазнобчивъ былъ.
— 23 -
Ужъ такой зазнобчивый, что Боже упаси! И все онъ ба-
рышнѣ признавался: «я, говоритъ, я для любви рожденъ!».
Она этакъ улыбнется ему, дескать: «очень хорошо это».
Я, признается все, человѣкъ теперь горемычный; сижу
иногда въ нѣжныхъ мысляхъ и что вижу передъ собой?
Усачъ какой-нибудь ощетинится, стоитъ съ докладомъ.
Честилъ это, видно, своихъ капитановъ разныхъ и майоровъ.
Этакъ все разсказывалъ - разсказывалъ, да разъ на ко-
лѣни передъ ней со всѣхъ ногъ: «Ваше имя Любовь, какъ
могу я устоять? Осчастливьте! а не то, завѣряетъ, я по-
гибну! Не хочу ни чиновъ, ни почестей добиваться; такъ
и умру полковникомъ!»
Ну, она: «Боже мой! Зачѣмъ умирать?.. Я, молъ, васъ
осчастливлю». И тутъ же они кольцами обмѣнялись. А при-
даное у ней давно уже было заготовлено, такъ черезъ двѣ
недѣли и свадьбу сыграли.
Обѣдъ задали пышный. Весь полкъ накормили и напоили.
И всѣхъ зазнобила молодая хозяйка... Веселая да лов-
кая— хороша была! Самъ полковникъ-то словно въ умѣ
тронулся отъ счастья своего: вынетъ это платокъ изъ кар-
мана, встряхнетъ и опять спрячетъ; или, ни съ того ни
съ сего, возьметъ полный стаканъ воды и за окошко вы-
льетъ. Даже генералъ, важный человѣкъ, суровый, все будто
наказать кого собирается, и тотъ заглядѣлся на молодую.
— Ваше превосходительство!—кто-то его окликнулъ.
— Что мое превосходительство! —говорить и рукой мах-
нулъ: такъ позавидовалъ!..»
Развѣ мы не сочувствуемъ этому полковнику? Для со-
знательнаго лица такой человѣкъ, пожалуй, и не суще-
ствуетъ. Простолюдинъ проще; онъ любитъ середку въ
этихъ вопросахъ; онъ не умѣетъ цѣнить людей идеальныхъ,
часто не умѣетъ видѣть, какая огромная разница между
однимъ добрымъ бариномъ и другимъ, но зато для него
живутъ и тѣ лица, на которыхъ мы и смотрѣть не хотимъ.
П.
Статья «Современника» о Марко В.овчкѣ наполнена на-
смѣшками надъ искусствомъ для искусства. Спорить объ
общемъ началѣ въ этомъ отношеніи не стоить. Уже Бѣ-
24 —
ЛИнскій въ 1842 году выразился такъ объ исторической
критикѣ: «Миновать ее, особенно теперь, когда вѣкъ при-
нялъ рѣшительно историческое направленіе, значило бы
убить искусство или, еще скорѣе, опошлить критику. Ка-
ждое произведеніе искусства непремѣнно должно разсма-
триваться въ отношеніи къ эпохѣ, къ исторической совре-
менности и въ отношеніяхъ художника къ обществу; раз-
смотрѣніе его жизни, характера и т. п. также можетъ слу-
жить часто къ уясненію его созданія. Съ другой стороны,
невозможно упускать изъ виду и собственно эстетическихъ
требованій искусства. Скажемъ болѣе: опредѣленіе степе-
ни эстетическаго достоинства произведенія должно быть
первымъ дѣломъ критики. Когда произведеніе не выдер-
житъ эстетическаго разбора, оно уже не стоитъ историче-
ской критики; ибо, если произведеніе искусства чуждо жи-
вотрепещущаго историческаго содержанія, если въ немъ
искусство было само себѣ цѣлью, оно все еще можетъ
имѣть, хотя одностороннее, относительное достоинство; но
если при живыхъ современныхъ интересахъ оно не озна-
меновано печатью творчества и свободнаго вдохновенія, то
ни въ какомъ отношеніи не можетъ имѣть никакой цѣн-
ности». Мы находимъ, впрочемъ, что послѣднее мнѣніе Бѣ-
линскаго слишкомъ рѣзко. Могутъ въ литературѣ, правди-
вой и близкой къ дѣйствительности, встрѣчаться вещи, по-
лезныя въ научномъ отношеніи; онѣ могутъ имѣть стати-
стическую цѣнность, если списаны съ натуры; хотя въ че-
ловѣкѣ, невольно преданномъ изящному, онѣ легко могутъ
возбуждать даже отвращеніе; ибо все-таки въ нихъ' видна
претензія на литературное достоинство. Напримѣръ, повѣ-
сти г. Панаева и нѣкоторые очерки г. Успенскаго напи-
саны топорно, но въ нихъ, вѣроятно, много правды. Вкусъ—
вещь летучая и подвижная, но и она основана на зако-
нахъ разума. Красота — та же.истина, только не ясная, не
голая, а скрытая въ глубинѣ явленія. И чѣмъ явленіе
сложнѣе, тѣмъ красота его полнѣе, глубже, непостижимѣе.
Въ явленіяхъ очень простыхъ красота {намъ кажется)
тождественна съ истиной, съ явной законностью. Насла-
25 —
жденіе красотою (какъ одно изъ проявленій наслажденій
вообще) удовлетворяется въ этихъ простыхъ случаяхъ про-
стою, ясною вѣрностью закону, отчетливостью. Чисто, пра-
вильно начерченный треугольникъ, кругъ, отлично выто-
ченный цилиндръ или кубъ радуютъ глазъ нашъ больше,
чѣмъ тѣ же самыя фигуры, не совсѣмъ законно исполнен-
ныя. Чѣмъ выше подымаемся мы въ природѣ отъ мате-
матическихъ фигуръ и минераловъ къ человѣку, тѣмъ
сложнѣе становится красота, тѣмъ туманнѣе просвѣчива-
етъ сквозь нея законъ. Чѣмъ туманнѣе это просвѣчиваніе
сквозь сложную среду, тѣмъ сильнѣе дѣйствуетъ оно па
сложнаго, развитого человѣка. Мы ежедневно видимъ въ
жизни нравственный успѣхъ полныхъ и не скоро попят-
ныхъ, не скоро вывѣтривающихся натуръ. Разумѣется, мы
говоримъ только объ ихъ нравственныхъ успѣхахъ, объ
ихъ способностяхъ нравиться и вліять, а не о какихъ-нибудь
практическихъ удачахъ, объ особенномъ счастьѣ въ жизни.
Станкевичъ, кажется, былъ изъ такихъ людей, и судьба
рано убила его. Возьмемъ также для примѣра человѣче-
скія общества. Англія нравится больше Франціи всѣмъ про-
свѣщеннымъ людямъ нашего времени; она глубже, запу-
таннѣе, сложнѣе; она не такъ понятна, какъ Франція; со-
держаніе въ ней не такъ угловато и математично выгля-
дываетъ изъ формы, а статистика счастья частныхъ лицъ,
еще неизвѣстно гдѣ лучше. Цифръ на это долго еще не
будетъ... Точно такіе же старые примѣры можно привести
и для искусства. Нѣтъ сомнѣнія, и эстетика будетъ со вре-
менемъ довольно точною наукой; но для этого она должна
исходить изъ антропологическаго начала, изучать, съ од-
ной стороны, психологическіе законы творчества, съ дру-
гой— законы наслажденія вообще. А пока нельзя не удо-
влетвориться глазомѣромъ и отчасти вѣрой въ собственный
свой вкусъ. И здѣсь тѣло, физика, является подножіемъ
или орудіемъ духовнаго міра. Подобно тому, какъ гнѣвъ-
дѣйствуетъ на печень, отъ страха подгибаются ноги и, по.
увѣренію многихъ, волосы встаютъ дыбомъ, какъ кровь-
приливаетъ къ лицу отъ самолюбиваго волненія, такъ и-
при наслажденіи самой отвлеченной отъ жизни красотой
(напримѣръ, красотой философской системы) можетъ мо-
розъ пробѣгать по кожѣ, могутъ ныть ноги; отъ драмати-
ческой вещи выступаютъ слезы на глазахъ и т. п. Иногда
волненіе это гораздо слабѣе, тише, если само произведеніе
какъ-то тихо и мягко. Конечно, на юношу, дѣвицу, на че-
ловѣка пожилого или воспитаннаго на классической фран-
цузской литературѣ будутъ такъ дѣйствовать произведе-
нія, очень мало похожія другъ на друга и мало похожія на
тѣ созданія, которыя могутъ плѣнять человѣка, созрѣв-
шаго на нашей или на англійской литературѣ или хоть
немного читавшаго нѣмецкихъ критиковъ; но это не
должно пугать за будущность эстетики. Въ самой природѣ
существуютъ внутри опредѣленныхъ предѣловъ разнооб-
разныя отклоненія, и только перейдя за эти предѣлы, явле-
ніе принимаетъ характеръ уже слишкомъ далекій отъ вну-
тренности предѣловъ. Извѣстно, что различные цвѣта про-
исходятъ отъ различной скорости колебанія эѳира; только
слишкомъ медленныя (какъ теперь полагаютъ) не даютъ
уже свѣта и цвѣтовъ, а теплоту. Точно такъ же за извѣст-
ными предѣлами уже будетъ простое безвкусіе или отсут-
ствіе стремленія къ изящному, неспособность наслаждаться
имъ, а не такой или другой вкусъ... И для людей, одарен-
ныхъ стремленіемъ къ изящному, существуютъ различные
періоды въ жизни. Сначала очень часто нравится только
быстрое драматическое и трогательное; потомъ, когда раз-
вилась уже потребность сознавать общіе законы* жизни и
природы, когда молодымъ умомъ начинаетъ овладѣвать
рефлексъ, онъ ищетъ раскрытой идеи и въ общемъ планѣ
созданія и въ брошенныхъ тамъ и сямъ замѣчаніяхъ. Въ
эти года Шиллеръ можетъ нравиться больше, чѣмъ Гёте
и Шекспиръ. Такъ какъ въ наше время (и, вѣроятно, осо-
бенно въ Россіи) рефлексъ развивается въ тѣ самые годы,
въ которые и чувственность начинаетъ громко говорить
въ молодомъ человѣкѣ, то вмѣстѣ съ «Разбойниками» ему
могутъ нравиться и такія замкнутыя въ самихъ себѣ про-
изведенія, какъ «Римскія элегіи»; могутъ одинаково потря-
— 27 —
сать его и Некрасовъ съ раскрытой идеей, и Фетъ, по-
видимому, лишенный ея; но едва ли очень молодой чело-
вѣкъ, не дошедшій еще до крайнихъ предѣловъ рефлекса,
до его болѣзненности, станетъ съ удовольствіемъ читать
«Избирательное сродство» и едва ли будемъ умѣть цѣнить
слишкомъ простое снаружи произведеніе (напримѣръ, «Уэк-
фильдскаго священника» или «Моцарта и Сальери»). «Из-
бирательное сродство» покажется ему скучно, а сочиненія,
приведенныя нами сейчасъ въ скобкахъ — блѣдны и по-
верхностны. Вѣроятно у всякаго мыслящаго человѣка есть
минуты и цѣлыя эпохи, въ которыя онъ теряетъ эстетиче-
ское чутье или, увлекшись заботой о пользѣ, хвалитъ
только то, чтб можетъ служить нравственнымъ или гра-
жданскимъ поученіемъ. Я зналъ одного чрезвычайно ум-
наго человѣка, который велъ практическую жизнь и вмѣстѣ
съ тѣмъ былъ одаренъ отъ природы самымъ мѣткимъ,
тонкимъ и здравымъ чувствомъ изящнаго. Я видѣлъ самъ,
какъ онъ, читая истинно хорошія вещи, наслаждался, бла-
женствовалъ, дѣлалъ самыя остроумныя замѣчанія и, кон-
чивъ, говорилъ мнѣ: «Все это такъ... да къ чему оно ве-
детъ?» Не въ такомъ ли періодѣ находится Г—бовъ? Намъ
кажется, что, хваля Марка Вовчка, онъ показалъ свою не-
вольную любовь къ прекрасному. Но, руководясь своей
враждою къ тому разврату мысли, которое зовется искус-
ствомъ для искусства, онъ пытался открыть у Марка Вовчка
новое направленіе. И точно — направленіе новое есть; но
оно въ пріемахъ, языкѣ, изложеніи вообще, словомъ — въ
формѣ, а не въ исходныхъ идеяхъ. Какой же это вопросъ:
историческій или художественный?
Глумленія «Современника» не щадятъ ничего, кромѣ
двухъ-трехъ предметовъ, въ самомъ дѣлѣ священныхъ: сво-
боды женщинъ и простолюдина. За это можно извинить
многое, и тѣ читатели неправы, которые (какъ случалось
мнѣ слыхать) говорятъ: «на что намъ эти толки о свободѣ
женщинъ! есть чѣмъ заниматься, когда дѣло идетъ о самыхъ
важныхъ вопросахъ гражданственности!» Но чѣмъ разно-
образнѣе пути развитія, тѣмъ выше идея, олицетворяемая
— 28 -
націей; еще не рѣшено, чего слѣдуетъ больше желать для
націи: счастья и покоя или высокой идеи? Погнавшись за
первымъ, мы должны предпочесть современную Швецію
Аѳинамъ во времена Перикла, Сократа и т. д. Опять по-
вторяю: за свободу женщинъ можно извинить многое; мож-
но даже постараться забыть статью Г—бова «Что такое
обломовщина?», которая была помѣщена, сколько помнит-
ся, въ отдѣлѣ критики и говорила, что Рудинъ, Обломовъ,
Онѣгинъ и Печоринъ почти одно и то же лицо и что
общая черта у нихъ обломовщина! «Современникъ» глу-
мится надъ эстетикой, но хуже ли отъ этого искусству?
Едва ли!.. А статьи Г—бова и другихъ отъ этого пор-
тятся. Приведемъ примѣръ: статью о «Наканунѣ». Какая
дѣльная статья! но начало и ее портитъ. Можно бы просто
сказать: «эстетическій-разборъ мы оставляемъ въ сторонѣ;
намъ некогда или мы къ нему неспособны». Нѣтъ, безъ
юмора нельзя! «Эстетическая критика стала удѣломъ чув-
ствительныхъ барышень и т. д.» (въ этомъ родѣ). Эсте-
тиковъ покоробило на минуту (и то больше объективно,
чѣмъ субъективно, за статью, а не за себя), а статья оста-
лась навѣкъ и стала похожа на чистый, хорошо убранный
домъ съ умнымъ хозяиномъ, въ который входишь черезъ
грязную переднюю. Дѣвицы же вообще, и тѣмъ болѣе чув-
ствительныя, эстетики плохіе — это извѣстно. А вотъ и до-
казательство: многимъ дѣвушкамъ и женщинамъ, говорятъ,
не только «Наканунѣ» нравится больше «Первой любви»
(здѣсь еще можно допустить извѣстное направленіе нрав-
ственнаго мнѣнія; обѣ же вещи въ своемъ родѣ высоки),
но тѣмъ же самымъ дѣвушкамъ очень нравится «Подводный
камень», по исполненію подходящій къ той беллетристикѣ,
о которой я говорилъ выше. Юморъ, юморъ насъ губить.
Юморъ и въ ученыхъ статьяхъ, и въ критикѣ, и въ свист-
кѣ, и въ повѣстяхъ, и въ приложеніяхъ изъ Англіи. Юморъ
скоро станетъ тѣмъ, чѣмъ была въ свое время сантимен-
тальность, чѣмъ были ужасы и кровь. «Время» напечатало
въ февралѣ статью Г—бовъ и вопросъ объ искусствѣ', тамъ
хорошо защищаютъ искусство, и Критику «Современни-
— 29 —
ка» отчасти доказано, что онъ безсознательно иногда слу-
жить ему. Но съ «Временемъ» трудно согласиться вполнѣ.
Г—бовъ признаетъ какъ бы особенное направленіе у М.
Вовчка. Онъ говоритъ:
«Сознаніе народа далеко еще не вошло у насъ въ тотъ
періодъ, въ которомъ оно должно выразить все себя поэти-
ческимъ образомъ; писатели изъ образованнаго класса до
сихъ поръ почти всѣ занимались народомъ, какъ любопыт-
ной игрушкой, вовсе не думая смотрѣть на него серьезно.
Сознаніе значенія народа едва начинается у насъ, и рядомъ
съ этимъ смутнымъ сознаніемъ появляются серьезныя, иск-
ренно и съ любовью сдѣланныя наблюденія народнаго быта
и характера. Въ числѣ этихъ наблюденій едва ли не са-
мое почетное мѣсто принадлежитъ очеркамъ Марка Вовчка.
Въ нихъ много отрывочнаго, недосказаннаго, иногда фактъ
берется случайный, частный, разсказывается безъ поясне-
нія его внутреннихъ или внѣшнихъ причинъ, не связывается
необходимымъ образомъ съ обычнымъ строемъ жизни; но
строгой оконечности и всесторонности, повторяемъ, невоз-
можно еще требовать отъ нашихъ разсказовъ изъ кре-
стьянской жизни; она еще не открываетъ намъ себя во
всей полнотѣ, да и то, что открываетъ намъ, мы не всегда
умѣемъ или не всегда можемъ хорошо выразить».
Григоровичъ, Тургеневъ и Писемскій, значить, не серьез-
но занимались народомъ? Какъ же понять эти выраженія:
не серьезно, любопытная игрушка и т. п.? Наблюдали ли они
небрежно, или не сумѣли дать въ себѣ созрѣть тому, что
наблюдали? Кто можетъ, кто смѣетъ даже знать, какіе прі-
емы употребляетъ авторъ для наблюденія? До этого кри-
тику нѣть дѣла; онъ судитъ только о результатѣ. Если
авторъ наблюдалъ или творилъ шутя, то могло выйти вотъ
чтд: изображеніе его невѣрно или оттого, что онъ не умѣлъ
понять народъ съ хорошей его стороны, вывелъ однѣ дур-
ныя его стороны, которыя легко бросаются въ глаза съ
непривычки къ жизни, непохожей на нашу, или, напротивъ,
слишкомъ идеализировалъ его. Въ первомъ можетъ ли кто
упрекнуть нашихъ авторовъ? Даже и оправдывать ихъ въ
этомъ не стоить. Во второмъ отношеніи еще скорѣе можно
— 30 —
было бы обвинить, напримѣръ, Григоровича за лицо Вани
въ «Рыбакахъ», за «Четыре времени года» и т. д., если бъ
дѣло шло не о статьѣ Г—бова. Ясно, Г—бовъ говоритъ:
1) авторы наши вообще не серьезно изображали народъ;
2) Марко Вовчокъ серьезнѣе ихъ взялся за дѣло. А всякій
видитъ, что у М. Вовчка всѣ изображенія мягче, нѣжнѣе,
самая злоба, зависть и другіе пороки какъ-то мягче. (На-
примѣръ, насмѣшки подругъ въ Надёжѣ, временное пьян-
ство Катерины, мщенье влюбленнаго мужа въ «Купеческой
дочкѣ» и т. д.). Конечно, причиной тому отчасти самый
характеръ языка; но есть и явное намѣреніе выгодно пред-
ставить народный бытъ. Значитъ, если -небрежность дру-
гихъ авторовъ выразилась идеализаціей, то какъ же М.
Вовчокъ можетъ быть серьезнѣе, если онъ еще больше
смягчаетъ, очищаетъ свои картины? Кто возьмется рѣшить,
насколько и въ какихъ случаяхъ мы имѣемъ право вѣ-
рить въ нравственныя качества нашего народа? Кто рѣ-
шится отвѣтить смѣло на эти вопросы, когда и здѣсь еще
у каждаго есть только свой глазомѣръ и небольшая ста-
тистика собственнаго опыта въ русской жизни. Здѣсь не-
обходимо множество цифръ, и не однѣхъ цифръ, а цифръ
вмѣстѣ съ художественной способностью переноситься въ
чужую психологію. И при томъ несовершенномъ знаніи,
которое досталось на долю каждаго изъ насъ, при всей
бѣдности нашей статистики, развѣ мы не чуемъ, что реаль-
наго, правдиваго бездна въ «Муму», «Постояломъ дворѣ»,
«Пѣвцахъ», «Бирюкѣ», «Лѣшемъ», «Питерщикѣ», «Деревнѣ»,
«Антонѣ - Горемыкѣ», въ «Описаніи жизни добраго пахаря».
У всѣхъ этихъ авторовъ (мы говоримъ только о народ-
ныхъ повѣстяхъ ихъ) и М. Вовчка одна и та же общая
задача, и въ этой задачѣ двѣ существенныя стороны, ко-
торыя можно выразить такими простыми фразами: 1) Въ
людяхъ этого быта иногда много, очень много хорошаго,
мягкаго, или сильнаго, или даровитаго; 2) посмотрите, какъ
этотъ бытъ, который заслуживаетъ столько сочувствія,
притѣсненъ, какъ онъ испорченъ рабствомъ и бѣдностью.
Разумѣется, это раздѣленіе грубо и угловато, какъ вся-
— 31 —
кое раздѣленіе; но никто не мѣшаетъ, сознавши ясность
какой-нибудь классификаціи, округлить послѣ углы. Очень
немногія повѣсти выходятъ изъ этихъ двухъ рядовъ: Де-
ревня Григоровича, напримѣръ, изображаетъ злобу и гру-
бость крестьянскаго быта; Маша М. Вовчка — вольнолю-
біе, которое хотя и можно отнести къ первому разряду,
такъ какъ любовь къ свободѣ есть одна изъ лучшихъ ка-
чествъ человѣка; но она-то и хуже всѣхъ разсказовъ М.
Вовчка. Въ этомъ отношеніи «Время» совершенно право.
Вотъ что говоритъ критикѣ «Времени»:
«Главное дѣло, что Г—бовъ доволенъ и безъ художе-
ственности, только чтобъ говорили о дѣлѣ. Послѣднее же-
ланіе, конечно, похвальное; но пріятнѣе было бы, если бъ
и о дѣлѣ говорили хорошо, а не какъ-нибудь. И дальше
въ замѣчаніи: «Спѣшимъ оговориться». Отзываясь такимъ
образомъ о сочиненіяхъ Марка Вовчка, мы имѣемъ въ виду
только первую повѣсть въ его разсказахъ изъ великорус-
скаго быта «Маша». Мы не можемъ не согласиться, что
въ другихъ его разсказахъ есть много чрезвычайно талант-
ливыхъ страницъ, хотя въ цѣломъ ни одинъ разсказъ не
выдержанъ. Дѣйствительность часто идеализирована, пред-
ставлена неправдоподобно, а между тѣмъ вы сами знаете,
что всс это представленное неправдоподобнымъ дѣйстви-
тельно можетъ быть въ жизни, и досадуете, что оно не
оправдано. Мы, впрочемъ, говоримъ объ однихъ великорус-
скихъ разсказахъ и не трогаемъ разсказовъ изъ малорос-
сійскаго быта».
Насчетъ «Маши» мы согласны съ «Временемъ», хотя й
здѣсь пріемы автора такъ симпатичны, что трудно не ска-
зать себѣ: «неправдоподобно, а хочется вѣрить». Но тому,
что мы подчеркнули у критика «Времени», мы никакъ со-
чувствовать не въ силахъ; а почему — объяснится само со-
бою дальше. Считаю себя обязаннымъ сказать, что это моя
личная точка зрѣнія. Для изученія красоты самое лучшее,
мнѣ кажется, собирать какъ можно больше личныхъ вку-
совъ и изъ нихъ выводить среднюю величину, какъ дѣ-
лаютъ въ естественныхъ наукахъ. Предлагающій изслѣдо-
ванія своего собственнаго чувства, своего наслажденія, обя-
— 32 —
занъ быть искреннимъ. Чувству же своему имѣетъ, мнѣ
кажется, право довѣряться особенно тотъ, кто былъ въ
‘первой молодости наивнымъ читателемъ, увлекался сюже-
томъ, учился жить по книгамъ, прошелъ потомъ черезъ
періодъ совершеннаго охлажденія, терялъ даже вѣру въ
самобытную жизнь красоты, терялъ чувство къ ней и, на-
конецъ, сталъ опять что-то чувствовать.
Ш.
Въ первомъ отдѣленіи мы сказали, что успѣхъ и осо-
бенности повѣстей Марка Вовчка зависятъ, между про-
чимъ, отъ точки зрѣнія, которую онъ избралъ, заставивъ
разсказывать простолюдина; здѣсь прибавимъ, что этого
недостаточно; многіе заставляли разсказывать людей про-
стого званія; въ «Запискахъ охотника» много краткихъ раз-
сказовъ и мелкихъ замѣтокъ отъ лица народа («Бѣжинъ
лугъ», «Малиновая вода» и т. д.); но личность образован-
наго автора, какъ наблюдателя, не вполнѣ скрыта за ними.
Въ «Питерщикѣ» главный разсказъ идетъ тоже отъ глав-
наго лица Цлементія; въ «Плотничьей артели» отъ Петра;
въ «Лѣшемъ» слова старухи занимаютъ насъ больше всего.
У Щедрина «Старецъ» весь разсказанъ простолюдиномъ;
въ «Маврѣ Кузьмовнѣ» тоже много этого начала. Мы бе-
ремъ самыхъ лучшихъ изъ нашихъ авторовъ, писавшихъ о
народѣ, говорившихъ отъ лица его.
Благодаря толчку, данному повѣстями и комедіями Ост-
ровскаго, которыя никогда не умрутъ на нашей сценѣ, яви-
лось множество подражателей, тѣхъ безличныхъ произво-
дителей, безъ которыхъ, къ несчастью, кажется, не можетъ
обойтись ни одна цвѣтущая литература. Запечатлѣлись
опредѣленные пріемы, одни и тѣ же (когда-то удачныя)
выраженія стали производить отвратительное дѣйствіе на
читателя, и чувство это въ иныя минуты переносится не-
вольно на произведенія тѣхъ, которые даровитостью и доб-
росовѣстною любовью къ дѣлу прокладывали первыя тро-
пинки. ।
— 33 —
Вотъ какъ вредитъ сосѣдство бездарности! Разумѣется,
надо умѣть обуздывать въ себѣ этотъ несправедливый кап-
ризъ и не забывать время появленія вещей. Это истори-
ческая часть дѣла; но такія вещи, какъ «Муму», «Постоялый
дворъ», «Пѣвцы», «Лѣшій», «Питерщикъ», «Плотничья
артель», «Старецъ», «Мавра Кузьмовна», всегда будутъ жить
и читаться съ наслажденіемъ. Къ тому же не надо было
забывать, что не нами кончается жизнь — за нами подни-
мается мало-по-малу народъ, и онъ, рано или поздно, будетъ
упиваться этими произведеніями.
Для обыкновенныхъ народныхъ повѣстей теперь не
нужно имѣть ни таланта, ни даже много наблюдательности.
Особенно, если брать сюжеты изъ тѣхъ слоевъ, гдѣ языкъ
запутанъ, наполненъ разными иностранными и дворянски-
ми словами, употребляемыми некстати, или усѣянъ област-
ными оборотами.
Сейчасъ можно изготовить вещь. Вотъ, напримѣръ, я
зналъ одного стараго кучера, который говорилъ всегда не
такъ какъ другіе: -«обдѣлаемъ дѣло» у него было: «обра-
болѣпствуемъ дѣльце!» «Какъ вы меня огорчили или обез-
куражили»— у него: «какъ вы меня обезпечили». У этого
зажиточнаго кучера былъ сынъ (вольный); онъ держалъ
въ уѣздномъ городѣ лавочку и влюбился въ дочь бѣднаго
чиновника. Она была готова птти за него, и, кажется, за
ней было какое-то приданое, потому что молодой человѣкъ
писалъ отцу длинное письмо о выгодахъ этого брака и
говорилъ между прочимъ: «.черезъ это я даже могу получить
нѣкоторый президентъ таланту...
«Какъ пишетъ, шельма!» говорилъ отецъ, а про невѣ-
сту говорилъ: «какъ она, шельма, образована!» Свадьба не
состоялась.	!
»
Вообразимъ себѣ, что кто-нибудь, вздумавъ описать это
сватовство, положилъ бы въ основаніе серьезную мысль о
крѣпостномъ отношеніи; онъ могъ бы сдѣлать сына крѣ-
Леонтьевъ,•’т. VII Г.	3
— 34 —
постнымъ, заставить его скрывать это отъ невѣсты; она
бы вошла и стала бы сама крѣпостною или отказала бы, а
молодой человѣкъ дошелъ бы до самоубійства... Взявъ го-
лую сторону сюжета или его идею съ натуры, писатель
могъ бы поступить какъ М. Вовчокъ, передавъ все дѣло
легкимъ, наивнымъ, отрывочнымъ языкомъ, пѣвучимъ, какъ
выразился прекрасно Г—бовъ, едва бы коснулся наруж-
ности своихъ героевъ; о природѣ говорилъ бы мимохо-
домъ, настолько, насколько она мелькаетъ передъ нами въ
самыя драматическія минуты нашей жизни и непостижи-
мымъ составнымъ началомъ входитъ въ наши рѣшенія и
чувства: избѣжалъ бы излишняго обремененія рѣчи таки-
ми выраженіями, какъ президентъ таланту и т. п. Или
авторъ могъ бы растянуть дѣло втрое, вчетверо описаніями,
чуждыми всякой наивности, разговорами, въ которыхъ
настойчиво напрашивались бы вамъ въ глаза' нравы и нравы,
выточилъ бы наружность своихъ героевъ со всѣхъ сто-
ронъ, какъ горельефы, за которыми не осталось бы никакой
пищи воображенію, пригвоздилъ бы ихъ, индивидуализиро-
валъ физически до послѣдней степени и выражался бы,
положимъ, такъ: «маленькія уши, скрывавшіяся подъ прядями
пышныхъ черныхъ волосъ съ тусклымъ блескомъ; носъ,
сначала прямой, а потомъ слегка загнутый и обличавшій
силу, узкіе бѣлые пальцы на худощавыхъ рукахъ довер-
шали ея наружность».
Или:
«Ваня (положимъ, имя героя) со свойственною ему лов-
костью, изумлявшей всѣхъ мирныхъ обитателей захолустья
и плѣнившей самоё Катю, которая могла назваться перломъ
темнаго городишка», и т. д. Потомъ пошли бы «обраболѣп-
ствуемъ», «президентъ таланту» и т. д.
Какова была бы эта повѣсть, со всею важностью сво-
его содержанія (если мы уже согласимся придавать важ-
ность вопросу о крѣпостномъ правѣ, которое давно практи-
чески осуждено даже прежними его защитниками), вѣрно,
Г—бовъ не сталъ бы и разбирать ее: онъ разбираетъ содер-
жаніе тѣхъ произведеній, которыя хороши формою («Обло-
— 35 —
мовъ», «Наканунѣ», повѣсти М. Вовчка). Какъ примѣрь
рода, испещреннаго странными и смѣшными оборотами, при-
ведемъ отрывокъ изъ «Разговора на большой дорогѣ»
Тургенева:
Ефремъ. — Аркадій Артамонычъ, позвольте вамъ доло-
жить: лошадь лошади рознь. Вотъ, какъ между людьми,
напримѣръ, человѣкъ бываетъ натуральный, безъ образо-
ванія, словомъ, пахондрикъ, такъ и въ лошадяхъ. Необ-
стоятельная лошадь, Аркадій Артемычъ, пріятности въ ней
никакой нѣтъ. Что, напримѣръ, бѣжитъ она па взволокъ,
что ли, по ровному ли мѣсту, или, напримѣръ, подъ гору
спущаетъ, ничего въ ней нѣть, извольте сами посмотрѣть
(гнется на одинъ бокъ). Ну, что бѣжитъ, помилуйте. Нѣть
отъ нея никакого удовольствія. Просто пустая лошадь.
(Бьетъ ее кнутомъ.)
Михрюткинъ.—Ну, а пристяжныя по-твоему каковы?
Ефремъ. — Ну, пристяжныя ничего. Вороная, напри-
мѣръ, лошадь обходительная, божевольна маленько, пуглива,
ну и лѣнца есть; а только обходительная лошадь, вѣжли-
вая; а ужъ эта вотъ (указывая кнутомъ на лѣвую пристяж-
ную), гнѣдая, просто, безъ числа. Конь добрый, степенный,
ко кнуту ласковъ, бѣжитъ прохладно, доброхотъ: слуга,
можно сказать, изъ слугъ слуга...
И смѣшно, и правда; не бѣда, что Тургеневъ написалъ
это между прочимъ, но не въ этихъ чертахъ его сила, его
право на безсмертіе.
М. Вовчокъ занимаетъ какое-то особое мѣсто въ на-
шей литературѣ, въ родѣ1 мѣста Кольцова между поэтами-
стихотворцами. Всѣ другіе авторы наши имѣютъ нѣкото-
рые общіе пріемы, нѣкоторые общіе способы выраженія, отъ
которыхъ едва ли есть возможность избавиться въ наше
время. Въ этихъ понятіяхъ мы прежде безпрестанно нужда-
лись и теперь не можемъ освободиться отъ нихъ, хотя они
уже утратили полцѣны. Языкомъ пренебрегать нельзя же:
онъ, какъ физіономія человѣка, воспринимающему впеча-
тлѣніе представляется прежде всего; у творящаго онъ окон-
чательная форма, въ которую выливается путемъ живыхъ
подробностей основная идея. Языкъ напоминаетъ намъ
з*
множество различныхъ отношеній, не состоящихъ прямо въ
связи съ даннымъ сюжетомъ, невольный или сознательный
выборъ отдѣльныхъ словъ и фразъ, количество словъ, упо-
требляемыхъ для выраженія той или другой частной идеи,
самое расположеніе ихъ — вотъ, кажется, главныя состав-
ныя начала того, что мы называемъ языкъ, и все это со-
отвѣтствуетъ внутреннимъ условіямъ духовной жизни, все
недаромъ, иначе это будетъ слогъ, стиль, внпшнія укра-
шенія, которыя только портятъ дѣло. Выборъ словъ зави-
ситъ или отъ преобладанія въ авторѣ тѣхъ или другихъ
частныхъ понятій, когда онъ говоритъ отъ себя, или отъ
выбора частностей изъ быта, который представляетъ ав-
торъ (вѣдь разница написать «Питерщика», живущаго въ
избѣ съ расписными потолками, или «Сашу» М. Вовчка,
гдѣ образно описывать почти нёчего изъ двороваго быта,
котораго подробности такъ извѣстны; мы всѣ восхища-
емся старинной, свѣжей простотою языка Аксакова въ «Се-
мейной хроникѣ»; но онъ не могъ бы этимъ самымъ язы-
комъ написать что-нибудь въ родѣ Рудина. Обиліе словъ
несоотвѣтственно ходу впечатлѣній въ обыкновенной жизни;
чѣмъ кратче языкъ, тѣмъ вѣрнѣе онъ отличительному прин-
ципу поэзіи, который Лессингъ справедливо полагалъ въ
движеніи. Подробныя яркія описанія природы только изрѣд-
ка имѣютъ свою исключительную законность. Такъ, въ
«Свиданіи» Тургенева, въ его «Трехъ встрѣчахъ» есть боль-
шія описанія ослѣпительной яркости; но это идетъ къ
дѣлу; они здѣсь сами для себя; сознательный, мыслящій
поэтъ говоритъ о своихъ впечатлѣніяхъ; большая разни-
ца лежать на травѣ въ рощѣ и разсматривать всю мелочь
вокругъ или вдругъ остановить ходъ драматической жизни
для подобныхъ описаній; такъ дѣлалъ часто Григоровичъ:
онъ является полнымъ вниманія созерцателемъ природы
рядомъ съ дѣйствіями замкнутаго въ себѣ крестьянскаго
быта, блѣднаго, бѣднаго духовнымъ разнообразіемъ, въ ко-
торомъ авторъ старается неестественно раздуть каждую пси-
хологическую искру, какъ позволительно еще раздувать ее
въ изображеніи болѣе сознательнаго быта, гдѣ и въ жизни
— 37 —
опа раздувается (я говорю позволительно въ эстетиче-
скомъ смыслѣ, потому что обманъ переселенія души чита-
теля черезъ посредство автора въ душу дѣйствующихъ лицъ
здѣсь удается легче).
Очерки народнаго быта должны быть отрывочнѣе, объ-
ективнѣе, вмѣстѣ съ тѣмъ блѣднѣе: многословіе въ нихъ
хуже, чѣмъ гдѣ-либо, и потому, что разнообразія въ этомъ
быту мало, и потому, что намъ онъ является такъ же отры-
вочнымъ, какъ сама природа въ минуты, полныя движе-
нія. Если бъ родился у насъ геніальный писатель-просто-
людинъ, онъ вѣрно бы взялся за дѣло какъ-нибудь иначе,
и самое многословіе его было бы иное.
Про г. Григоровича справедливо говорили, что успѣхъ
его принадлежитъ не ему, а тому новому для насъ быту,
которому онъ прежде другихъ себя посвятилъ. Кромѣ мно-
гословія и дурныхъ описаній, у него весь складъ рѣчи
въ высшей степени наивенъ и отличается самыми рѣзкими
изъ тѣхъ недостатковъ, которые перечесть трудно, но легко
чувствовать при чтеніи. Исключить отсюда надо очень не-
многія мѣста, преимущественно «Черный день пахаря».
Возьмемъ описанія природы и описанія обстоятельствъ
жизни, довольно однородной, у него и у М. Вовчка и по-
ставимъ ихъ рядомъ:
(«Пахотникъ и Бархатникъ» г. Григоровича). «Такого
продолжительнаго,. нестерпимо жаркаго лѣта не могли за-
помнить даже самые старые люди. Съ половины іюня до
конца іюля не освѣжило дождемъ воздуха; раскаленная зе-
мля трескалась, превращалась въ камень или пыль, кото-
рая лежала тяжелымъ рыжеватымъ пла'стомъ на дорогахъ.
Каждое утро солнце восходило багровымъ шаромъ и, по-
дымаясь выше въ сверкающемъ безоблачномъ небѣ, совер-
шало свой кругъ, никому не давая отдохнуть отъ зноя.
Все живущее какъ словно умаялось и повѣсило голову.
Цвѣты, не защищенные лѣсомъ или тѣнью рощи, пересохли;
горохъ пожелтѣлъ преждевременно; проходя полемъ, слыш-
но только было, какъ лопались его стручья, разсыпая слов-
но дробь свои зерна. Трава, скошенная утромъ, начинала къ
полудню пучиться, подымалась ворохомъ и звонко хрустѣ-
— 38
ла, когда брали ее въ руки. Стада упорно жались къ,
ручьямъ п рѣчкамъ; во всякое время дня коровы и ло-
шади по цѣлымъ часамъ недвижно стояли по брюхо въ
водѣ; можно бы было принять ихъ за окаменѣлыхъ, если бъ
не двигали они хвостомъ, стараясь отогнать мухъ и ово-
довъ., которые роями носились и жужжали въ воздухѣ.
«Во всей природѣ, которая какъ будто изнемогала и тя-
жело переводила дыханіе, одни насѣкомыя бодрствовали;
чѣмъ горячѣе жарило солнце, тѣмъ больше ихъ появлялось
и тѣмъ громче раздавались жужжаніе и шорохъ. Тамъ, гдѣ
полуизсохшіе ручьи впадали въ рѣчки, роями стояли коро-
мысла, блистая на солнцѣ своими кисейными глянцовитыми
крылышками и зелеными, какъ словно стеклянными голов-
ками; запыленные шмели и безчисленные милліоны всякихъ
мухъ и мошекъ облипали каждаго, кто только остана-
вливался.
Въ поляхъ весь этотъ шелестъ заглушается трескотней
кузнечиковъ; изъ-подъ каждой травки, изъ-подъ каждаго
стебелька и колоса дребезжалъ тотъ жесткій, металличе-
скій звукъ, который всегда какъ бы дополняетъ впечатлѣ-
ніе страшной засухи; въ сырое время кузнечикъ поетъ не
такъ звучно. Въ поляхъ даже часамъ къ двумъ-тремъ по-
полудни зной особенно былъ чувствителенъ. Солнечные
лучи, насквозь пронизывая рожь до корня, нагрѣли, каза-
лось, самые стебли; даже тамъ, въ глубинѣ колосьевъ, бро-
сало въ испарину; чувствовалось, что пышетъ отъ почвы,
какъ отъ жерла раскаленной печки. Васильковъ совсѣмъ
не было; они давно пересохли, оставивъ тощіе зеленоватые
стебли; одна повилика, туго оплетая подошву колосьевъ,
разливала въ воздухѣ тонкій миндальный запахъ и пестрила
своими бѣло-розовыми колокольчиками жаркое лучезарное
сіянье, наполнявшее глубину поля».
М. Вовчокъ («.Саша»).
«Господи, что съ нимъ творилось, какъ узналъ! Жалко
было со стороны глядѣть. Я, хоть изрдѣка, а все ходила къ
Сашѣ. Она тамъ при монастырѣ служила. Такъ славно у
нихъ!.. Стоитъ монастырь тотъ за городомъ, на горѣ, въ
лѣсу. Черезъ ограду въ монастырскій дворъ деревья зеле-
ныя свѣсились, и сама ограда зазеленѣлась, замшилась.
Кельи темныя, маленькія, а въ окошечко глянь — сколько
цвѣтовъ цвѣтетъ! какая мурава мягкая!.. Подъ горой, слыш-
но, рѣка журчитъ; и прислушайся еще — въ городѣ ко-
леса по мостовой стучатъ».
— ЗУ —
ЛІ. Вовчокъ («Купеческая дочка»).
«Барыня наша жила въ уѣздномъ городкѣ. Городокъ
былъ ветхонькій, словно сѣренькій. И домики сѣренькіе, и
заборы, и частоколы, да и мѣщане тамъ все въ сѣрыхъ
чуйкахъ ходили. А вотъ деревья тамъ такія развѣсистыя,
такія густолиственныя! Надъ иною избушкою раскинется
липа зеленая, всю закроетъ, только чуть уголочекъ сѣ-
рѣетъ. Улички узенькія; подъ заборами такая травка гу-
стая росла; воробьевъ видимо-невидимо, такое чириканье
поднимаютъ; и сорокъ много водилось, такъ по улицѣ и
скачутъ, не боятся.
Барскій домъ стоялъ на концѣ города, на выѣздѣ, ка-
менный, высокій; подъѣзды крытые; надъ воротами два льва
сидѣли съ разинутою пастью. Кругомъ дома садъ густой
зеленѣлъ, въ саду бесѣдки разныя, дорожки, усыпанныя
пескомъ, все по-барски. А кругомъ мѣщанскіе домики жа-
лись другъ къ дружкѣ вдоль улички рядочкомъ».
Выписываемъ также изъ «Сестры»; языкъ перевода ма-
лороссійскихъ повѣстей такъ близокъ къ языку, которымъ
написаны великорусскія повѣсти, что можетъ также слу-
жить примѣромъ для нашего вопроса; внутренній духъ
тотъ же.
«Я гляжу — а солнышко заходитъ, рѣчка течетъ, какъ
чистое золото, между зелеными берегами; кудрявыя вербы
въ водѣ свои вѣтки купаютъ; цвѣтетъ-процвѣтаетъ макъ
въ огородѣ; высокая конопля зеленѣетъ; кой-гдѣ около
бѣлой хатки краснѣетъ вишенье; высокій кустъ калины
кровлю подпираетъ да всю бѣлую стѣну закрываетъ; и
сама хата въ саду цвѣтущемъ какъ въ вѣнкѣ стоитъ. И
зелено, и красно, и бѣло, и сине, и ало около той хатки...
Тихо и тепло, и вездѣ насквозь багряно—и на небѣ, и на
взгорьяхъ, и на водѣ... Господи!
— Сей свѣтъ, что маковъ цвѣтъ; какъ на томъ свѣтѣ-то
будетъ? — говоритъ старуха, покачивая головою.
— Боже мой, Боже!—промолвитъ за ней матушка
вполголоса.
А батюшка поднимаетъ къ небу незрячіе глаза да и
скажетъ: «Слава Господу Богу!»
— 40 —
Григоровичъ («Деревня»).
«Въ одномъ богатомъ селеніи, весьма значительномъ по
количеству земли и числу душъ, въ грязной, смрадной избѣ
на скотномъ дворѣ, у скотницы родилась дочь. Это обсто-
ятельство, въ сущности весьма незамѣчательное, имѣло,
однако, слѣдствіемъ то, что больная и хилая родильница,
не бывъ въ состояніи вынести мученій, а можетъ быть и
просто отъ недостатка бабки (что очень часто случается
въ деревняхъ), испустила послѣдній вздохъ вскорѣ послѣ
перваго крика своего малютки.
Рожденіе дѣвочки было ознаменовано бранью бабъ и
новой скотницы, товарки умершей, дѣлившихъ со свой-
ственнымъ имъ безкорыстіемъ обношенные, дырявые по-
житки ея. Ребенокъ, брошенный на произволъ судьбы (окру-
жающіе были заняты дѣломъ болѣе нужнымъ), безъ со-
мнѣнія, не замедлилъ бы послѣдовать за своими родите-
лями (и, конечно, не могъ бы сдѣлать ничего лучшаго),
если бъ одно изъ великодушныхъ существъ, наполнявшихъ
избу, не приняло въ немъ участія и не сунуло ему какъ-то
случайно попавшійся подъ руку рожокъ».
М. Вовчокъ («Игрушечка»),
«Я родомъ-то издалека, свой край чуть помню; увезли
меня оттуда по шестому году. Вотъ только помню я длин-
ную улицу да темный рядъ избушекъ дымныхъ; въ концѣ
улицы на выгонѣ стояли двѣ березы тонкія, высокія. Да
еще помню, у насъ подъ самымъ окномъ густыя такія ко-
нопли росли, а межъ коноплями тропиночка чернѣла, а
гдѣ-то близко словно ручеекъ журчалъ, а вдали, на горѣ,
лѣсъ зеленѣлъ. Да еще я помню свою матушку родную. Все
она, бывало, въ заботѣ да все сиживала пригорюнившись...
Отца я не зазнала: онъ померъ, мнѣ еще и году не было.
Жили мы въ своей избушкѣ... Послѣ, на чужой сторонѣ
часто мнѣ, бывало, тѣ дни прошлые пригрезятся, что кру-
гомъ поле безъ краю, солнце горитъ и жжетъ, сверкаютъ
серпы, валится рожь колосистая; я сижу подъ копною,
около меня глиняный кувшинчикъ съ водой стоитъ; по-
дойдетъ матушка съ серпомъ въ рукѣ, загорѣлая она, из-
моренная, напьется воды изъ кувшинчика, на меня глянетъ и
— 41 —
мнѣ усмѣхнется... А зимою! въ печи дрова трещатъ, въ
избушкѣ дымно; хлопочетъ заботная моя матушка, а въ
окно глянь — снѣжная пелена бѣлая изъ глазъ заходитъ;
во всѣхъ избахъ сѣнныя двери настежь, и валитъ изъ две-
рей дымъ сѣрый... Деревья стоять, инеемъ опушились; тихо
„а улицѣ; только задорные воробьи чирикаютъ, скачутъ...
И вдругъ я въ хоромахъ богатыхъ очутилась, всюду шелкп
да бархаты, стѣны росписныя, гвозди золоченые. Стою я
середь горницы замираючи, а передо мной сидитъ въ креслѣ
барыня молодая, пригожая, разряженная. Сидѣла она и,
глядючи на меня, усмѣхалась. Маленькая барышня, румя-
ненькая, кудрявая, вертѣлась по комнатѣ да, смѣючись, все
меня бѣленькимъ пальчикомъ затрогивала — вотъ словно,
какъ деревенскіе ребятишки галчатъ дразнятъ... Какъ схва-
тили меня съ улицы и посередь горницы передъ барыней
поставили, такъ и стою я да озираюсь; сердце у меня со
страху закатилось... Понемножку я въ себя пришла и пла-
кать стала, стала къ матушкѣ проситься. Барыня въ се-
ребряный колокольчикъ зазвонила, и человѣкъ усатый
вбѣжалъ. «Отнеси ее домой!» показываетъ ему барыня на
меня, а барышня какъ закричитъ, какъ затопаетъ нож-
ками!.. Барыня къ ней цѣловать, унимать — барышня еще
пуще... Выскочилъ изъ другой горницы баринъ щеголева-
тый... «Что? что?» Махнули на усатаго человѣка: «иди!»
а меня не пустили, кусочекъ ішѢ сахару дали и велѣли:
«не плачь». Потомъ я помню безлюдное да безбрежное
поле, да по полю дорогу змѣей черной, да помню свою тоску’
безпомопщую. Послѣ уже, какъ я въ лѣта вышла, то отъ
людей узнала, что и какъ было».
Вообще у М. Вовчка нѣтъ той яркости, махровости,
которою отличаются болѣе или менѣе всѣ наши авторы.
Это общее свойство, которое я позволилъ себѣ назвать
махровостью, обусловливается личными частностями; сюда
принадлежатъ: обиліе поразительныхъ эпитетовъ, яркія пи-
санія наружностей и природы; обиліе тѣхъ оригинальныхъ
словъ и оборотовъ областныхъ и ненормальныхъ, о кото-
рыхъ я говорилъ выше, утонченныя психологическія и
жизненно-философскія замѣтки, особенно ѣдкій юморъ, такъ,
напримѣръ, гоголевскій; подробная выдѣлка даже второ-
степенныхъ лицъ въ разговорахъ и движеніяхъ. Я не хочу
этрмъ-сказать, что махровость или яркость всегда дурны,
— 42 —
напротивъ, первоклассные, великіе поэты были иные все-
гда, иные иногда махровы. Такъ, напримѣръ, нашъ Гоголь
былъ весь таковъ; а Пушкинъ и въ стихахъ не былъ слиш-
комъ ярокъ, а въ прозѣ даже блѣденъ; и несмотря на это и
блѣдная «Капитанская дочка» и яркій «Тарасъ Бульба» ге-
ніальныя творенія. Изъ иностранныхъ произведеній этими
безцвѣтными (въ хорошемъ смыслѣ), простыми чертами на-
писаны нѣкоторыя превосходныя вещи: Верніеръ, «Мапоп
Безсаиі, Раиі еі Ѵіг§іпіе», «Фредерикъ и Бернеретта» (А. де-
Мюссе), «Простая исторія» (1-я часть; вторая безцвѣтна,
но въ дурномъ смыслѣ — содержаніе безцвѣтно) Мистрисъ
Инчбальдъ; «У экфильдскій священникъ» Гольдсмита. Напро-
тивъ, Гомеръ (по крайней мѣрѣ, у Гнѣдича — греческаго
языка я не знаю), Зандъ, Шекспиръ во многихъ мѣстахъ,
Гёте въ «Фаустѣ», въ «Римскихъ элегіяхъ», Шиллеръ почти
весь — всѣ болѣе или менѣе ярки, и у каждаго изъ нихъ
яркость эта зависитъ отъ самаго разнообразнаго сочета-
нія тѣхъ частныхъ условій яркости, которыя я перечис-
лилъ выше.
У насъ, со времени Гоголя, всѣ писатели болѣе или
менѣе ярки. У М. Вовчка, напротивъ, и образности мало
и юморъ неѣдкій, а самый мягкій, чуть примѣтный, жен-
ственный, и люди все являются какъ будто мимоходомъ, и
изъ народнаго быта онъ беретъ больше такіе слои, о кото-
рыхъ можно говорить проще, общпе, и разсказывать заста-
вляетъ все женщинъ, и подъ всѣмъ протекаетъ у него та-
кая грустная, наивная музыка, что изобразить ее другими
словами невозможно.
Вотъ поэтому-то мы находимъ въ М. Вовчкѣ столько
оригинальнаго, столько свѣжей поэзіи, искренняго чув-
ства: видно, что все это написано не по мѣркѣ, какъ пи-
шетъ бдлыпая часть, а вслѣдствіе особой и неотступной
потребности. И даже, если мы возьмемъ отрывки изъ луч-
шихъ народныхъ (только народныхъ!) произведеній Тур-
генева, Писемскаго и Щедрина и поставимъ ихъ рядомъ
съ отрывками изъ Марка Вовчка, то сейчасъ же увидимъ,
что у послѣдняго больше наивности. У первыхъ, трехъ ав-
43 —
торовъ .много правды; сравнивая ихъ между собою, мы най-
демъ, что у Тургенева больше граціи и осторожной сжа-
тости, у Писемскаго больше силы, у Щедрина больше ка-
кого-то полета и взмаха, смѣлости и летучести въ самомъ
многословіи, у Щедрина и у Тургенева больше чувства,
чѣмъ у Писемскаго; но если, пользуясь правомъ раздви-
гать и сдвигать промежутки между явленіями, мы поста-
вимъ ихъ всѣхъ вмѣстѣ и сравнимъ съ М. Вовчкомъ, то
увидимъ, что у нихъ у всѣхъ нѣтъ той мягкости въ по-
нятіяхъ и языкѣ, которую мы находимъ у послѣдняго ав-
тора. Этою наивностью, оригинальностью изложенія М. Вов-
чокъ не только озарилъ довольно обыкновенныя лица по-
мѣщиковъ, не только достигъ высокой прелести въ «Игру-
шечкѣ», «Институткѣ», «Купеческой дочкѣ», но сумѣлъ при-
дать жизнь такимъ избитымъ сюжетамъ, какъ Надёжа и
Саша, заставить даже безъ неудовольствія читать такія не-
правдоподобныя въ частностяхъ вещи, какъ «Маша».
Очень затруднительно выбирать отрывки для сравненія;
предметы, излагаемые авторами, все разные, и однородныя
выписки подобрать невозможно. Приводимъ, впрочемъ, от-
личныя, по нашему мнѣнію, мѣста изъ «Питерщика», «Муму»,
«Пахаря», «Старца» — предметы все разные, но всякій согла-
сится, что М. Вовчокъ о томъ же самомъ говорилъ бы
иначе и что остальные четыре автора сюжеты М. Вовчка
представили бы съ большей яркостью, быть можетъ, даже
съ большею силою, но съ меньшею наивностью. Вотъ что
мы хотимъ доказать этими отрывками.
Писемскій («Питерщикъ», стр. 365).
«Чухломскій уѣздъ рѣзко отличается, напримѣръ, отъ
Нерехтскаго, Кинешемскаго, Юрьевецкаго и другихъ, это
вы замѣтите, въѣхавши въ первую его деревню. Положи-
тельно можно сказать, что въ каждой изъ нихъ вамъ ки-
нется въ глаза большой домъ, изукрашенный разными раз-
ностями: узорными размалеванными карнизами, узорными
подоконниками, какими-то маленькими балкончиками, Богъ
вѣсть для чего устроенными, потому что на нихъ ни откуда
— 44 —
нѣтъ выхода; разрисованными ставнями и воротами, на ко-
торыхъ иногда попадаются довольно странные предметы,
именно: летящая Слава съ трубой; Счастье, катящееся на
колесѣ, съ завязанными глазами; Амуръ какого-то особен-
наго темнаго цвѣта и проч. Если такихъ домовъ два или
три, то прихоти въ украшеніяхъ еще болѣе усиливаются,
какъ будто домохозяева стараются перещеголять въ этомъ
случаѣ одинъ другого; и когда вы, проѣзжая лѣтомъ де-
ревню, спросите попавшуюся вамъ навстрѣчу бабу: «чей
это, голубушка, долгъ?» Она вамъ сначала учтиво покло-
нится и навѣрно скажетъ:
«Богачей, сударь». А этотъ другой чей?
«А этта другихъ богачей». Произношеніе женщины, безъ
сомнѣнія, обратитъ на себя ваше вниманіе: представьте
себѣ московское нарѣчіе нѣсколько на а и усильте его
до невѣроятной степени, такъ что, говоря на немъ, надобно,
какъ и для англійскаго языка, дѣлать изъ лица гримасу.
Я сказалъ, что вы встрѣтите женщину, на томъ основаніи,
что лѣтомъ вы уже, конечно, не увидите ни одного мужика;
а если и протащится по перегородкѣ какой-нибудь, въ ни-
тяной паневѣ, нечесаный и въ разбитыхъ лаптяхъ, то вы,
вѣроятно, догадаетесь, что это работникъ, и это дѣйстви-
тельно работникъ, и непремѣнно Леменецъ (Вологодской гу-
берніи волость)». (Стр. 390.)
Съ такого рода размышленіями пошелъ я по деревнѣ,
картины увидѣлъ обыкновенныя; на самой серединѣ улицы
стояло цѣлое стадо овецъ, изъ которыхъ одна, при моемъ
приближеніи, фыркнула и понеслась маршъ-маршемъ въ
поле, а за ней — и всѣ прочія; съ одного двора съѣхала
верхомъ на лошади лѣтъ четырнадцати дѣвочка; на обо-
дворкѣ пахала баба, по крѣпкому сложенію которой и по
тому, съ какою ловкостью управлялась она' съ сохою и заво-
рачивала лошадь, можно было заключить объ ея не совсѣмъ
женской силѣ; нѣсколько подальше, у воротъ, стояла дру-
гая женщина и во все горло кричала: «гель, телъ, телъ, те-
лонька, телонька, телонька, телъ...» (Стр. 395.)
Начну я, сударь, мою исторію съ того, что я вдовецъ
и теперича женатъ на другой: первая моя хозяйка, вся-
кій вамъ скажетъ, была этакая красавица, что другой, ей
подобной, можетъ быть, по всей имперіи, изъ простого зва-
нія, не найти. Восемь лѣтъ мы съ ней прожили, наперекоръ
слова не было, а не токмо, что брани или, тамъ, драки эта-
кія, какъ промежь другими бываетъ. И я, сударь, не хва-
стаясь сказать, въ полтора года, изъ простыхъ мальчиковъ,
— 45 —
въ приказчики попалъ, а чрезъ два года и самъ хозяй-
ствомъ обзавелся, и такое у меня объ домѣ стараніе было:
спать лежучи, объ домѣ думаешь; поутру встанешь,
лба не перекрестишь, а все на умѣ, какъ бы денегъ спро-
ворить да въ домъ послать?.. А въ пятый годъ такъ раз-
дышался, что и бабу въ Питеръ выписалъ, еще у меня
спорѣй пошло: она была, надо сказать, окромя красоты изъ
лица, женщина умная, расторопная, чистоту любила на’ вся-
комъ мѣстѣ. Пойдешь, бывало, раннимъ утромъ, по дѣламъ,
воротишься домой; въ фатерѣ любо посмотрѣть: прибрано,
примыто, сама сидитъ лучше другой барыни, и такъ мнѣ
все это было по нраву, что иной разъ всплачешь поти-
хоньку... Господи, Боже мой, думаешь, за чьи ты молитвы
меня этакимъ счастьемъ поискалъ?..
— И она у тебя умерла?—перебилъ я Клементія, жег
лая, чтобы онъ скорѣе перешелъ въ своемъ разсказѣ груст-
ную катастрофу его жизни.
— Два годочка только, сударь, я покрасовался съ ней
въ Питерѣ, и самъ не понимаю, что такое приключилось;
воядъ ли ужъ тутъ не было чьего-нибудь дурного глаза.
Больно мнѣ многіе изъ своей братіи въ зависть брать на-
чали, а, можетъ быть, и понапрасну клеплю, можетъ быть
и отъ простуды...
Пришла она у меня, дѣло это было по осени, отъ все-
нощной и прямо на постель.
Что это, говорю я, Машенька, ты спозаранку спать
забираешься. «Такъ, говоритъ, мнѣ все что-то не по
себѣ».
— Такъ полно, говорю, дурочка, валяться-то, напейся
чайку съ мадеркой, лучше испарина прошибетъ. — Хоро-
шо, говоритъ, и встала, и, надо полагать, что черезъ при-
нужденье, выпила одну чашку, а больше уже и не могла
и опять легла. Поутру еще хуже: я къ доктору, тотъ прі-
ѣхалъ, осмотрѣлъ ее; «хорошо, говоритъ, что позвалъ, у
нея горячка начинается». А за тѣмъ самымъ горячка да
горячка... Лѣчили, кажись, всякимъ — легче нѣтъ. Недѣлю
помаялась, а въ осьмой день и Богу душу отдала...
Клементій остановился; на глазахъ его навернулись
слезы.
— Позвольте, сударь, трубочки покуритъ! сказалъ онъ,
смигивая слезы.
Я подалъ ему свою трубку.
— Вотъ этакъ-то лучше, пораскуражить маленько, —
сказалъ онъ, вытянувъ сразу всю трубку. (Стр. 424.)
— 46 —
— Какъ же ты въ деревню попалъ?
— Почти что насильно.—Пачпортъ у меня вышелъ, изъ
деревни не шлютъ; я было къ одному господину, которому
отъ нашего помѣщика приказанье было, такъ и такъ, го-
ворю, нельзя ли мнѣ выдать билетъ. А вотъ, говоритъ, по-
годи, я тебѣ выдамъ, я ужъ давно до тебя, голубчика, до-
бираюсь.— Задержалъ онъ меня у себя на фатерѣ, прі-
искалъ попутчика изъ здѣшнихъ мѣстъ, человѣка этакого
аккуратнаго, крутого, сдалъ ему меня подъ расписку, тотъ
и свезъ, только что не на привязи. До сихъ поръ, батюшка,
я этого господина поминаю добромъ. Не распорядись онъ со
мной такъ круто, можетъ быть, погибъ бы совсѣмъ. Предо-
ставилъ меня мой извозчикъ прямо въ нашу усадьбу. И стыд-
но-то и страшно. Чуть не умеръ въ это утро, ожидаючи, ко-
гда въ горницу позовутъ; наконецъ, требуетъ; посмотрѣлъ
на меня баринъ: въ первое время ничего не говоритъ;
я весь дрожу, слезы у меня въ три ручья такъ и текутъ
по щекамъ. И вотъ, сударь, какая доброта' нашего госпо-
дина: онъ вмѣстѣ со мной прослезился и, забымщи то са-
мое, какъ я себя велъ, не поминаючи того, что я за цѣ-
лый годъ ни подушной, ни оброку не выслалъ, только мнѣ
и сказалъ:—ну, говоритъ, Клементій, много мнѣ объ тебѣ
дурного говорили, но я не вѣрилъ, а теперь вижу, что
правда. Наказывать мнѣ тебя стыдно, хоть ты и стоишь
этого, и скажу я тебѣ только одно, что чужой стороны
тебѣ въ глаза не видать. Коли не умѣлъ тамъ обстоятельно
жить, такъ ходи за косулей и справляй задѣлье. Такъ-то
теперь я здѣсь и живу. Въ Питеръ хочется, а попроситься
не смѣю; а если бы, кажись, попалъ туда, и хоть бы какая
маленькая линія вышла, такъ бы въ полгода раздышался
лучше прежняго.
Я задумался, и Клементій утомился. Мы разстались. Я
узналъ исторію всей его жизни и невольно цѣлую ночь
продумалъ объ немъ. По преимуществу меня поразило бо-
гатство и разнообразіе его натуры. Онъ не мужикъ-кулакъ,
который всѣ свои стремленья ограничиваетъ тѣмъ, чтобы
чистыми и нечистыми средствами наколачивать копейку,
нѣтъ: при всей своей практической оборотливости ему до-
ступны нѣжныя ощущенія, любовь къ первой его женѣ,
истинная горесть послѣ ея смерти и, наконецъ, религіозное
движеніе найти успокоеніе въ томъ, въ комъ находятъ его
всѣ страждующіе. И даже въ самыхъ его увлеченіяхъ было
что-то широкое, размашистое, и сколько въ то же время
въ этомъ мудромъ опознаніи своихъ проступковъ выска-
47
залось у него здраваго смысла, который не далъ ему пасть
окончательно и который, вѣроятно, поддержитъ его и на
дальнѣйшее время».
Тургеневъ («Муму», стр. 34).
«Но вотъ Герасима привезли въ Москву, купили ему
сапоги, сшили кафтанъ на лѣто, на зиму тулупъ, дали ему
въ руки метлу и лопату и опредѣлили дворникомъ.
Крѣпко не полюбилось ему сначала его житье. Съ дѣт-
ства привыкъ онъ къ полевымъ работамъ, къ деревенскому
быту. Отчужденный несчастіемъ своимъ отъ общества лю-
дей,* онъ выросъ нѣмой и могучій, какъ дерево растетъ
на плодородной землѣ... Переселенный въ городъ, онъ не
понималъ, что съ нимъ такое дѣется; скучалъ и недоумѣ-
валъ, какъ недоумѣваетъ молодой, здоровый быкъ, кото-
раго только что взяли съ нивы, гдѣ сочная трава росла
ему по брюхо; взяли, поставили на вагонъ желѣзной до-
роги, и вотъ, обдавая его тучное тѣло то дымомъ съ искра-
ми, то волнистымъ паромъ, мчатъ его теперь, мчатъ со сту-
комъ и визгомъ, а куда мчатъ — Богъ вѣсть! Занятія Ге-
расима по новой его должности казались ему шуткой послѣ
тяжкихъ крестьянскихъ работъ; въ полчаса все у него
было готово, и юнъ опять то останавливался посреди двора
и глядѣлъ, разинувъ ротъ, на всѣхъ проходящихъ, какъ
бы желая добиться отъ нихъ разрѣшенія загадочнаго своего
положенія, то вдругъ уходилъ куда-нибудь въ уголокъ и,
далеко швырнувъ метлу и лопату, бросался на землю лицомъ
и цѣлые часы лежалъ на груди неподвижно, какъ пойман-
ный звѣрь. Но ко всему привыкаетъ человѣкъ, и Гера-
симъ привыкъ, наконецъ, къ городскому житью. Дѣла у
него было немного; вся обязанность его состояла въ томъ,
чтобъ дворъ содержать въ чистотѣ, два раза въ день при-
везти бочку съ водою, натаскать и наколоть дровъ для
кухни и дома, да чужихъ не пускать, да по ночамъ ка-
раулить. И, надо сказать, усердно исполнялъ онъ свою обя-
занность: на дворѣ у него никогда ни щепокъ не валялось,
пи сору; застрянетъ ли въ грязную пору гдѣ-нибудь съ
бочкой отданная подъ его начальство разбитая кляча-водо-
возка, онъ только двинетъ плечомъ, и не только телѣгу,
самое лошадь спихнетъ съ мѣста; дрова ли онъ примется
колоть, топоръ такъ и звенитъ у него какъ стекло, и
летятъ во всѣ стороны осколки и полѣнья; а что насчетъ
чужихъ, такъ послѣ того, какъ однажды ночью, поймавъ
двухъ воровъ, стукнулъ ихъ другъ о дружку лбами, да
— 48 —
такъ стукнулъ, что хоть въ полицію ихъ потомъ не веди,
всѣ въ околоткѣ очень стали уважать его; даже днемъ про-
ходившіе, вовсе ужъ не мошенники, а просто незнакомые
люди, при видѣ грознаго дворника, отмахивались и кри-
чали на него, какъ будто онъ могъ слышать ихъ крики.
Со всей остальной челядью Герасимъ находился въ отноше-
ніяхъ не то чтобы пріятельскихъ — они его побаивались, —
а короткихъ; онъ считалъ ихъ за своихъ. Они съ нимъ
объяснялись знаками, и онъ ихъ понималъ, въ точности
исполнялъ всѣ приказанія, но права свои тоже зналъ, и
уже никто не смѣлъ садиться на его мѣсто въ застолицѣ.
Вообще Герасимъ былъ нрава строгаго и серьезнаго, лю-
билъ во всемъ порядокъ; даже пѣтухи при немъ не смѣли
драться, а то бѣда! увидитъ, тотчасъ схватитъ за ноги,
повертитъ разъ десять на воздухѣ колесомъ и бросить
врозь. На дворѣ у барыни водились тоже гуси; но гусь,
извѣстно, птица важная и разсудительная; Герасимъ чув-
ствовалъ къ нимъ уваженіе, ходилъ за ними и кормилъ
ихъ; онъ самъ смахивалъ на степеннаго гусака'. Ему от-
вели надъ кухней каморку; онъ устроилъ ее себѣ самъ
по своему вкусу, соорудилъ въ ней кровать изъ дубовыхъ
досокъ на четырехъ чурбанахъ, истинно богатырская кро-
вать; сто пудовъ можно было положить на нее — не погну-
лась бы; подъ кроватью находился дюжій сундукъ; въ
уголку стоялъ столикъ такого же крѣпкаго свойства, а
возлѣ столика — стулъ на трехъ ножкахъ, да такой проч-
ный и приземистый, что самъ Герасимъ, бывало, подни-
метъ его, уронитъ и ухмыльнется. Каморка запиралась на
замокъ, напоминавшій своимъ видомъ калачъ, только чер-
ный; ключъ отъ этого замка Герасимъ всегда носилъ съ
собою, на пояскѣ. Онъ не любилъ, чтобъ къ нему хо-
дили». (Стр. 70.)
«Въ трактирѣ знали Герасима и понимали его знаки. Онъ
спросилъ себѣ щей съ мясомъ и сѣлъ, опершись руками на
столъ.. Муму стояла подлѣ его стула, спокойно погляды-
вая на него своими умными глазками. Шерсть на ней
такъ и лоснилась: видно было, что ее недавно вычесали.
Принесли Герасиму щей, онъ накрошилъ туда хлѣба, мелко
изрубилъ мясо и поставилъ тарелку на полъ. Муму при-
нялась ѣсть съ обычной своей вѣжливостью, едва прика-
саясь мордочкой до кушанья. Герасимъ долго глядѣлъ на
нее; двѣ тяжелыя слезы выкатились вдругъ изъ его глазъ:
одна упала на крутой лобикъ собачки, другая — въ щи.
Онъ заслонилъ лицо своей рукой. Муму съѣла полтарелки
— 49 —
п отошла облизываясь. Герасимъ всталъ, заплатилъ за щи,
и пошелъ вонъ, сопровождаемый нѣсколько недоумѣва-
ющимъ взглядомъ полового. Ерошка, увидавъ Герасима, за-
скочилъ за уголъ и, пропустивъ его мимо, отправился
вслѣдъ за нимъ. Герасимъ шелъ неторопясь іг не спу-
скалъ Муму съ веревочки. Дойдя до угла улицы, онъ оста-
новился, какъ бы въ раздумьѣ, и вдругъ быстрыми ша-
гами отправился прямо къ Крымскому броду. На дорогѣ
онъ зашелъ на дворъ дома, къ которому пристраивался
флигель, и вынесъ оттуда два кирпича подъ мышкою. Отъ
Крымскаго брода онъ повернулъ по берегу, дошелъ до
одного мѣста, гдѣ стояли двѣ лодочки съ веслами, при-
вязанныя къ колышкамъ (онъ уже замѣтилъ ихъ прежде)
и вскочилъ въ одну изъ нихъ вмѣстѣ съ Муму. Какой-то
хромой старичишка вышелъ изъ-за шалаша, поставленнаго
въ углу огорода, и закричалъ на него; но Герасимъ только
закивалъ головой и такъ сильно принялся грести, хотя и
противъ теченія рѣки, что въ одно мгновеніе умчался саже-
ней на сто. Старикъ постоялъ-постоялъ, почесалъ себѣ
спину сперва лѣвой, потомъ правой рукой и вернулся, хро-
мая, въ шалашъ; а Герасимъ все гребъ да гребъ. Вотъ
ужъ и Москва осталась назади. Вотъ ужъ уже потяну-
лись по берегамъ луга, огороды, поля, рощи; показались
избы. Повѣяло деревней; онъ бросилъ весла, приникъ го-
ловой къ Муму, которая • сидѣла передъ нимъ на сухой
перекладинкѣ — дно было залито водой — и остался непо-
движнымъ, скрестивъ могучія руки у ней на спинѣ, между
тѣмъ какъ лодку волною помаленьку относило назадъ къ
городу. Наконецъ Герасимъ выпрямился, поспѣшно, съ ка-
кимъ-то болѣзненнымъ озлобленіемъ на лицѣ, окуталъ ве-
ревкой взятые имъ кирпичи, придѣлалъ къ нимъ петлю,,
надѣлъ ее на шею Муму, поднялъ ее надъ рѣкою, въ по-
слѣдній разъ посмотрѣлъ на нее... Она довѣрчиво и безъ
страха поглядывала на него и слегка помахивала хвости-
комъ. Онъ отвернулся, зажмурился и разжалъ руки... Ге-
расимъ ничего не слыхалъ, ни быстраго визга падающей
Муму, ни тяжелаго всплеска воды; для него самый шумный
день былъ безмолвенъ и беззвученъ, какъ ни одна самая
тихая ночь не беззвучна для насъ, и когда онъ снова рас-
крылъ глаза, попірежнему спѣшили по рѣкѣ, какъ бы го-
няясь другъ за дружкою, маленькія волны, попрежнему по-
плескивали и постукивали онѣ о бока лодки, и только да-
леко назади, къ берегу, разбѣгались какіе-то широкіе кру-
ги». (Стр. 73.)	'	;
Леонтьевъ, т. VIII.	4
— 50 —
«А между тѣмъ въ ту самую пору по т... у шоссе усердно
и безостановочно шагалъ какой-то великанъ, съ мѣшкомъ
за плечами и съ длинной палкой въ рукахъ. Это былъ
Герасимъ. Онъ спѣшилъ безъ оглядки, спѣшилъ домой, къ
себѣ въ деревню, на родину. Утопивъ бѣдную Муму, онъ
прибѣжалъ въ свою каморку, проворно уложилъ кое-какіе
пожитки въ старую попону, связалъ ее узломъ, взвалилъ
ее на плечи — да и былъ таковъ. Дорогу онъ хорошо за-
мѣтилъ еще тогда, когда его везли въ Москву. Деревня, изъ
которой барыня его взяла, лежала всего въ двадцати пяти
верстахъ отъ шоссе. Онъ шелъ по немъ съ какою-то несо-
крушимою отвагою, съ отчаяніемъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, съ
радостною рѣшимостью; онъ шелъ; широко распахнулась
его грудь, глаза жадно и прямо устремились впередъ. Онъ
торопился, какъ будто мать-старушка ждала его на роди-
нѣ, какъ будто она звала его къ себѣ послѣ долгаго стран-
ствованія на чужой сторонѣ, въ чужихъ людяхъ... Только
что наступившая лѣтняя ночь была тиха и тепла; съ од-
ной стороны, тамъ, гдѣ солнце закатилось, край неба еще
бѣлѣлъ и слабо румянился послѣднимъ отблескомъ исче-
завшаго дня, съ другой уже вздымался синій, сѣдой су-
мракъ— ночь шла оттуда. Перепела сотнями гремѣли кру-
гомъ, взапуски перекликались коростели... Герасимъ не
могъ ихъ слышать, не могъ онъ слышать также чуткаго
ночного шушуканья деревьевъ,' мимо которыхъ его про-
носили сильныя его ноги; но онъ чувствовалъ знакомый
запахъ поспѣвающей ржи, которымъ такъ и вѣяло съ тем-
ныхъ полей, чувствовалъ, какъ вѣтеръ, летѣвшій къ нему
навстрѣчу, вѣтеръ съ родины, ласково ударялъ въ его
лицо, игралъ въ его волосахъ и бородѣ; видѣлъ передъ
.собой бѣлѣющую дорогу, дорогу домой, прямую какъ стрѣ-
ла; видѣлъ на небѣ несчетныя звѣзды, свѣтившія его пути,
и какъ левъ выступалъ сильно и бодро, такъ что, когда
восходящее солнце озарило своими влажно - красными лу-
чами только что расходившагося молодца, между Москвой
и имъ легло уже тридцать пять верстъ...
Черезъ два дня онъ уже былъ дома, въ своей избенкѣ,
къ великому изумленію солдатки, которую туда поселили.
Помолясь передъ образами, тотчасъ же отправился онъ къ
старостѣ. Староста сначала было удивился; но сѣнокосъ
только что начинался; Герасиму, какъ отличному работ-
нику, тутъ же дали косу въ руки, и пошелъ косить онъ
по-старинному, косить такъ, что мужиковъ только про-
бирало, глядя на его размахи да загребы».
— 51 —
Григоровичъ («Пахарь», стр. 30).
«И точно: лучше старика никто не могъ знать о вре-
мени жнитва и посѣва, о свойствахъ земли и зеренъ. Бо-
лѣе шестидесяти лѣтъ прожилъ онъ въ поляхъ; посте-
пенно, годъ за годомъ, сроднился онъ тѣснѣе съ почвой.
Въ этомъ сродствѣ его съ полями было что-то трогатель-
ное. Эти три-четыре нивы, которыя пахали его отецъ,
дѣдъ и прадѣдъ, обусловливали всю его жизнь; отъ нихъ
зависѣло благосостояніе дѣтей его и цѣлаго семейства; онъ
возлагалъ на нихъ всѣ свои надежды и всегда съ жаркой
молитвой поручалъ ихъ Богу. Сколько заботъ и попече-
ній онѣ ему стоили, сколько тревогъ и радостей принесли
онѣ ему, сколько пота пролилъ онъ на нихъ въ эти шесть-
десятъ лѣтъ своей трудовой жизни!
Но и онѣ какъ будто понимали его; между ними устано-
вилось какъ словно тайное сочувствіе, «Эхъ!», скажетъ,
бывало, старикъ, оглядывая лѣтомъ свое поле: «вотъ этотъ
осьминничекъ какъ словно обманулъ меня! Мало ли по-
ложилъ я въ тебя зеренъ, не жалѣлъ, кажется! и вспа-
халъ лучше быть нельзя! А колосъ-то жиденькій, соломка
тощая!., обманулъ ты меня!..» Проходитъ лѣто, жатва ско-
шена, ужъ журавли летятъ въ теплыя стороны. Анисимы чъ
снова въ полѣ, снова идетъ къ осминнику, который не
оправдалъ его надежды. Старикъ крестится, съ удвоеннымъ
стараніемъ бороздитъ его вдоль и поперекъ, раза два лиш-
нихъ боронитъ и вспахиваетъ, прилаживаетъ лишній камень
въ борону. «Ну, теперь ладно, надо быть; не надо бы,
кажется, теперь обманывать!» скажетъ онъ, обтирая рука-
вомъ крупныя капли пота: «такъ запахано, комушка нѣтъ,
какъ пухъ землица! Славная будетъ постелька для зер-
нышка!..» И въ самомъ дѣлѣ, на другое лѣто старикъ не
натѣшится, глядя на свой осьминникъ, покрытый изъ края
въ край частымъ, высокимъ стеблемъ, который плавно ко-
лышится на вѣтрѣ, шумя тяжелыми гроздьями золотого
овса. Эти три-четыре нивы были для него цѣлымъ міромъ,
въ „которомъ жилъ онъ всѣми своими помышленіями, всею
душою. Мысли рѣдко переносились за предѣлъ зеленѣ-
ющихъ межей, окружавшихъ его поле.
Но и въ этомъ тѣсномъ горизонтѣ научился онъ мно-
гому. Премудрость Божія не такъ же ли безконечно по-
разительна въ стеблѣ травы, какъ и въ громадныхъ явле-
ніяхъ природы? Довольно было старому пахарю прожить
4*
52 —
свой вѣкъ подъ • этимъ узенькимъ клочкомъ неба, между
этими бѣдными холмами и рощами, чтобъ пріобрѣсть опытъ
и знаніе, которые составляютъ мудрость сельскаго жителя.
Не этотъ ли опытъ и знаніе помогли старику поддержи-
вать благосостояніе семьи и тѣхъ окружающихъ, которые
хотѣли слушать его совѣтовъ?
— А что, Анисимычъ, не пора ли овесъ сѣять?—вы-
молвилъ сосѣдъ, выходя весною за ворота, чтобъ погрѣться
на солнцѣ: — вишь, теплынь какая стала, даже паръ отъ
земли пошелъ!
— Нѣтъ, погоди, — скажетъ старый пахарь, — ходилъ я
поньче въ поле, глядѣлъ: листъ что-то малъ на дубкахъ, не
совсѣмъ еще развернулся; ждать надо холоду, стало быть;
можетъ статься, еще будетъ и сиверка: овесъ этого не
любитъ! Сѣй его, какъ листъ дубовый развернется въ
заячье ухо: тогда и сѣй, потому, значитъ, земля тогда го-
това— за свой родъ принялись». (Стр. 34.)
«Нѣтъ, какъ бы сильно ни чувствовали мы природу, она
никогда не можетъ говорить намъ столько, сколько скажетъ
пахарю. Такъ ужъ судьба поставила насъ, что между при-
родой и нами нѣтъ и быть не можетъ близкой, родствен-
ной связи. Мы только мимоходомъ восхищаемся ея кра-
сотами или вдаемся, по поводу ея явленій, въ сухія теорія
и сухія изслѣдованія: въ обоихъ случаяхъ не является ли
она” передъ нами книгою, въ которой мы любуемся картин-
ками, но не разбираемъ текста?
Простолюдина мало трогаютъ красоты ея; онъ не раз-
мышляетъ, какъ мы, о ея таинствахъ (размышлять, судить
о чемъ-нибудь, не значитъ ли отрѣшать уже себя нѣкото-
рымъ образомъ отъ обсуждаемаго предмета, считать себя,
если не выше, то хотя исключеніемъ?) Пахарь сродняется
съ природою отъ колыбели; онъ покоряется безъ раз-
мышленія ея законамъ; онъ живетъ ея жизнью; его судьба,
радости и горести — все въ рукахъ ея. И природа, какъ
будто сознавая дѣтское безсиліе пахаря и тронутая его
завистностью, постепенно бросаетъ къ ногамъ своимъ таин-
ственные свои покровы; она открываетъ ему грудь свою
и знакомитъ его съ собою. Величаво молчаливая съ нами,
гордыми міра сего, она говоритъ пахарю и распускающимся
листомъ, и восходомъ солнца, говоритъ ему мерцаніемъ
звѣздъ, теченіемъ вѣтра, полетомъ птицъ, которые для
насъ, гордыхъ міра сего, останутся навсегда языкомъ не-
понятнымъ». (Стр. 37.)
Въ жизни пахаря, которая протекала такъ же покой-
— 53 —
но и тихо, какъ песокъ стеклянныхъ часовъ, было однако
жъ одно сильное потрясеніе. На семью его пала рекрут-
ская очередь. Его не предупредили въ этомъ, слова не ска-
зали: думали сдѣлать лучше. Но разъ ночью пришли къ
нему въ избу и захватили одного изъ сыновей его, пер-
ваго, который попался. (Говоря потомъ объ этомъ, онъ
сказывалъ, что сердце его въ эту минуту сдѣлалось вдругъ
тяжелымъ, какъ пудъ, и словно окаменѣло). Но случай
этотъ поразилъ его такъ сильно только по своей неожи-
данности. Придя въ себя, старикъ побѣжалъ въ контору
и попросилъ, чтобъ ему самому предоставили выборъ дѣ-
тей. На другой день онъ отвезъ всѣхъ трехъ сыновей въ
городъ.
До сихъ поръ еще многимъ лицамъ, присутствовав-
шимъ на ставкѣ, памятна сцена, когда, послѣ произнесенія
очередного имени, въ дверяхъ присутствія явился вдругъ
сѣдой шестидесятилѣтній старикъ: «Ваше благородіе!» ска-
залъ онъ, обращаясь ко всѣхъ членамъ присутствія: «оче-
редь за моею семьею. У меня три сына... пытался — не могу
выбрать: всѣ равно дороги!.. Соблаговолите позвать всѣхъ
трехъ... выбирайте ужъ лучше сами!..» Въ комнату’ вошли
три парня, одинъ краше другого. Двое стали по правую
руку отца, одинъ — по лѣвую. Старикъ обнялъ поочередно
всѣхъ троихъ и произнесъ, положивъ имъ сперва руку на
голову: «всѣ милы!., всѣ дороги!., всѣ хороши!..» Тутъ ды-
ханіе какъ бы стѣснилось въ груди его; онъ остановился,
покачалъ головой, тяжко вздохнулъ и вдругъ залился сле-
зами. Присутствующіе, тронутые его положеніемъ, стали
его успокаивать. Онъ попросилъ позволенія кинуть жре-
бій. Вынувъ изъ кармана три мѣдные гроша, онъ подалъ
ихъ дѣтямъ, внимательно потомъ осмотрѣлъ каждый грошъ,
положилъ на каждомъ знакъ зубами и велѣлъ бросить ихъ
въ шапку.
— Вамъ, ваше благородіе, — сказалъ онъ, обратясь опять
ко всѣмъ: — вамъ, я вижу... вы о нихъ также жалѣете...
Прикажите ужъ лучше позвать какого ни на есть чело-
вѣка, который не видалъ меня съ ними... Пускай ужъ луч-
ше онъ жребій вынетъ.
Позвали солдата. Старикъ сказалъ ему: — «какъ вынешь,
никому не показывай... мнѣ отдай... Жребій вынутъ. Ста-
рикъ взялъ грошъ у солдата, отошелъ къ окну, взглянулъ
на него, дрогнулъ, но тотчасъ же оправился, перекрестился
и возвратился къ дѣтямъ.	.
— Вася, — вымолвилъ онъ, оборотись къ младшему: —
Вася... голубчикъ мой! подойди ко мнѣ.
— 54 —
Онъ снова положилъ ему руку на голову, съ минуту
глядѣлъ на него молча и наконецъ произнесъ:
— Ты былъ... да, былъ ты мнѣ хорошимъ сыномъ... за-
всегда хорошъ былъ... будь же хорошимъ солдатомъ царю
нашему...
Онъ обнялъ его, благословилъ и, закрывъ ладонью лицо,
пошелъ къ двери, плача какимъ-то дѣтскимъ плачемъ».
Щедринъ («Старецъ», «Рус. Вѣстникъ», томъ 6, стр. 274—275).
«Случился въ это самое время въ Ножовкѣ засѣда-
тель. Какъ ни секретно мы свое дѣло устраивали, однако
онъ пронюхалъ, что, вотъ десйать, померъ старикъ безъ
покаянія; пришелъ къ намъ въ домъ.
— Отъ какой, говоритъ, причины померъ здѣсь ста-
рикъ, да и чтой-то за старикъ таковъ, давайте, говоритъ,
мнѣ его видъ.
А вида у отца точно что никакого не было, по той
причинѣ, что пашпортъ считалъ онъ дѣломъ сугубогрѣ-
ховнымъ. У насъ насчетъ этого такой разговоръ былъ, что
пашпортъ ли, печать ли антихристова — все это едино. Есть
книга такая, трифологія называется, и въ ней именно на-
казано: «опасатися трехъ вещей: звѣринаго образа, кар-
точекъ и наипаче всего душепагубныя печати». Опять-таки
и Зиновій мнилъ на вопросъ: «которыми вещами хощетъ
увязати человѣкомъ умъ сопротивникъ Божій?»
Прямо отвѣчаетъ: «повелитъ творити нѣкая письмена на
карточкахъ, съ тайнымъ именемъ, да не могутъ безъ тѣхъ
въ пути шествовать». Ну и выходитъ, что карточки паш-
портъ и есть.
Однако засѣдатель всего этого разговору не пони-
маетъ:— мнѣ, говоритъ, подавай пашпортъ.
— Да гдѣ жъ его возьмешь, коли нѣтѵти? — говоримъ
мы ему.
— Такъ нѣтъ, стало, пашпорта — ладно; это пунктъ
первый.
А теперь, говоритъ, будетъ пунктъ второй: кто бишь
изъ васъ старика отправилъ? и въ какихъ это законахъ
написано, чтобъ смѣлъ человѣкъ умереть безъ напутствія?
Мы такъ, сударь, и помертвѣли всѣ.
— Да, — говоритъ:—это подлежитъ дѣло изслѣдовать,
потому что и законами не повелѣно безъ напутствія умирать!
А самъ, знаешь, подошелъ къ мертвому-то, да еще над-
ругаться на немъ норовитъ. Я въ тѣ поры еще молоденекъ
— 55 —
былъ, кровь-то во мнѣ играла — ну, и обидно мнѣ это по-
казалось. А что, говорю, много жалованья, ваше благоро-
діе, получаешь за то, чтобъ надъ праведникомъ надругаться?
Такъ онъ только засмѣялся, антихристъ, да въ щеку
мнѣ легонько потрафилъ. (На той же стр.)
Конечно, сударь, и отецъ и дѣдъ мой, всѣ были люди
семьянистые, женатые; стало быть нѣтъ тутъ грѣха. Да
и Богъ сказалъ: «не добро быти единому человѣку». А все-
таки какая-нибудь причина тому есть, что писаніе, коли
порицаетъ какую ни на есть вещь, или установленіе, или
дѣяніе, не сравнить ихъ съ мужемъ непотребнымъ, и все
съ дѣвкой жидовкой, и женой скверной. Да и Адамъ не
самъ собой въ грѣхопаденіе впалъ, а все черезъ Еву. Оно
и выходитъ, что баба всему будто на землѣ злу причина
и корень. (Стр. 288.)
Старецъ Асафъ, къ которому я присталъ, подлинно чуд-
ный человѣкъ былъ. Въ то время, какъ я въ лѣсахъ по-
селился, ему было почитай болѣе ста лѣтъ, а на видъ и
шестидесяти никто бы не сказалъ; такой онъ былъ крѣп-
кій, словоохотливый, разумный старикъ. Никому изъ пу-
стынниковъ не было вѣдомо, откуда онъ пришелъ и когда
въ лѣсахъ поселился, а самъ никому объ этомъ не ска-
зывалъ. Должно быть, однакожъ, былъ онъ родомъ по-
морецъ, потому что частенько объ той сторонѣ прогова-
ривался.
Лицомъ онъ былъ чистъ и румянъ; волосы на головѣ
имѣлъ мягкіе, бѣлые, словно снѣгъ, и не больно длин-
ные; глаза голубые, взоръ ласковый, а губы самыя
пріятныя.
Онъ меня согрѣлъ и пріютилъ. Жилъ онъ въ то время
съ ученикомъ Іосифомъ — такой, сударь, убогонькій, слов-
но юродивый. Не то, чтобъ онъ старику служилъ, а больше
старикъ объ немъ стужался. Такая была ужъ въ немъ
простота и добродѣтель, что не могъ будто онъ и жить,
когда не было при немъ такого убогонькаго; ровно серд-
це у него самого пострадать за' кого ни на есть проси-
лось. (Стр. 289.)
Время, которое я провелъ съ Асафомъ въ пустынѣ, са-
мое для меня памятное. Въ ту пору не завелось еще въ
тѣхъ мѣстахъ ни безчинствъ, ни разврату; проводили мы
дни въ тишинѣ, трудѣ и молитвѣ. А трудъ былъ одинъ:
книги божественныя переписывали. Придетъ, бывало, весна,
старцы, кои помоложе, и сплывутъ съ книгами внизъ да
и продадутъ ихъ тамъ, а по осени домой съ выручкой воз-
л— 56
вращаются. Разговоровъ промежъ себя у насъ было мало,
развѣ что поученія отца Асафа слушали. Говорилъ онъ
очень складно” особливо про антихристово пришествіе. Онъ
и выкладки такія дѣлалъ, и выходило, что бытъ тому дѣлу
вскорости, однако вотъ и до сеіі поры не дождались.
Насчетъ антихриста, доложу я вамъ, вещь это подлинно
любопытная. У «особниковъ» всякое почесть слово анти-
христъ выходитъ; потому что вся механика, можно сказать,
у него въ рукахъ. Недостанетъ у него въ словѣ числа — онъ
тебѣ прибавитъ букву, какую ему нужно; лишняя есть
буква — онъ и отсѣчетъ, не задумается. А не то возьметъ
онъ, примѣрно, хоть русское слово; не выходитъ оно по
выкладкѣ — онъ по-гречески переведетъ и опять въ число.
Бываетъ, что и такъ не выходитъ, онъ титлу прибавитъ:
господинъ, или графъ, или князь, или духъ тьмы. До тѣхъ
поръ этакъ дѣйствуетъ, покуда и подлинно антихристъ
выйдетъ. На простой народъ это большое дѣйство имѣетъ.
А впрочемъ, живучи въ пустынѣ, и не до разговору,
баринъ. Тамъ человѣкъ совсѣмъ будто другой дѣлается.
Особливо лѣтомъ. Выйдешь это на лужайку: вверху сине,
кругомъ лѣсъ неисходный; птица тебѣ всякая поетъ, осо-
бливо кукушечка; тамъ будто заяцъ пробѣжитъ, а вдалекѣ
трескъ, значитъ, медвѣдь себѣ дорогу прокладываетъ. И
вѣдь все слышно; слышно даже будто, какъ трава растетъ...
запахъ такой мягкій, милый, потому что все это дичь, все
словно лѣсомъ землею пахнетъ. И на сердцѣ ни печали, ни
досады, ни заботы нѣтъ; тутъ и невѣрующій въ Бога по-
вѣруетъ».
Къ тѣмъ отрывкамъ изъ М. Вовчка, которые мы при-
вели прежде, прибавимъ здѣсь нѣсколько такихъ, въ ко-
торыхъ есть и разговоры, и описанія наружностей, и изоб-
раженія мелкихъ жизненныхъ дрязгъ, гдѣ ѣдкому юмору
было бы большое раздолье. Пусть видитъ самъ читатель,
какъ обращается съ этими предметами М. Вовчокъ.
М. Вовчокъ («Саша», стр. 83).
«На другой день Сашу шлютъ и за хлѣбомъ къ чаю,
Сашу шлютъ и къ портнихѣ. Ключница рветъ все и ме-
четъ въ гнѣвѣ; кучеръ Сашѣ ворота настежь растворяетъ,
*
— э/
шутить съ ней; поваръ (онъ въ тотъ день тверезъ былъ),
поваръ кричитъ на всѣхъ, швыряетъ дровами по пзбѣ„.
Парни хохочутъ. Я ужъ не знаю, что и думать.
— Саша, — говорю, — что ты мыслишь? Какъ же это?
его послушались, что ли? Какъ же пускаютъ тебя?
— Да, вѣрно, ублажилъ ихъ, — говоритъ. — Ты не тре-
вожься попустому. Люди не враги себѣ; они подумали — и
уладили, себѣ не въ обиду.
— Лучше ты, Саша, заплачь, — говорю.
— Видно, тебѣ слезъ-то дѣвать некуда! У меня жъ не
обильно, — отвѣтила...
Свидѣлась Саша съ нимъ, но веселья у ней не прибыло.
— Что жъ, Саша? радъ-то онъ, думаю, какъ былъ?
— Радъ, — отвѣтила.
— А сладилъ-то все это какъ?
— Поклялся имъ, побожился, что жениться на мнѣ не
женится. Присягнулъ, имъ — теперь они спокойны. Пусть
его утѣшается.
—• Хоть и обидно, — говорю, да все тревоги такой не
будетъ. А можетъ послѣ...
— Попусту и не надѣйся, — перебила меня: — онъ пуг-
ливъ больно. Не всякую вѣдь любовь въ люди показать
хочется, милая! Какъ не цвѣтно наряжена, не красно уб-
рана, то дома, въ уголкѣ подъ лавку хоронятъ: «сиди, лю-
бовь, утѣшай меня, а въ люди не выходи; осудятъ люди
и хозяина пристыдятъ».
— Ахъ, Саша, — говорю: — онъ любитъ тебя!
— Ахъ, себя-то самого еще больше любитъ, скажу тебѣ.
— Нѣтъ, не грѣши, Саша. Это его просто обошли, оту-
манили; потерялся онъ; а любить, любитъ. Какъ убивался
по тебѣ!
— А, вотъ какъ. Мальчишка изъ чужого сада себѣ
яблочко добудетъ, и бьютъ его за то, вѣдь онъ плачетъ,
а яблочко отдать не хочется. А спроси-ка ты —признаться-
то стыдится.
— Все ты, Саша, горе себѣ выискиваешь, словно имъ
только и живется тебѣ.
— Какое горе! ей-Богу, не горе! Такъ мысли мои».
М. Вовчокъ («Купеческая дочка», стр. 92).
«Тутъ выскочилъ изъ избы мальчишка быстроглазый,
круглолицый, черный какъ словно жучокъ. Выглянулъ изъ
дверей поваръ въ бѣломъ колпакѣ, сморщеный, сѣдой; глаз-
— 58
ки у него маленькіе, носикъ остренькій и кривой; борода
не брита давно. Выглянулъ, посмотрѣлъ, табаку понюхалъ
и пошелъ. Вотъ, словно! сказалъ:—видали и такихъ! Вы-
шла на крыльцо изъ хоромъ старушка, въ темномъ платьѣ
и въ бѣломъ чепцѣ, степенная, строгая старушка и по-
дозвала меня къ себѣ». (Стр. 94.)
«Пришла дѣвушка (купеческая дочка) ужинать въ люд-
скую и все молча сидѣла. Если что и спросятъ, то сквозь
зубы отвѣчала. Ефимъ усмѣхался и поглядывалъ на нее.
А она противъ него сидитъ. Платье на ней розовое, въ
ушахъ длинныя подвѣски стразовыя качаются, коса на са-
мой маковкѣ подъ гребешкомъ. Изъ себя хоть и худо-
щава и желтолица, а хороша. Вечеромъ еще лучше она
намъ показалась; глаза такіе яркіе, умные; брови темныя,
дугой; а нраву видно она насмѣшливаго и кичливаго; си-
дитъ себѣ, тонкія губы сжавши.
Заговаривали мы съ ней, заговаривали, а тамъ и за-
молкли себѣ. Вдругъ Ефимъ къ ней:
— А что, красавица, какъ имя ваше, какъ отчество?
Она какъ глянетъ, ровно водою студеною окатила.
— Что угодно?—протянула. Голосъ-то у ней не зву-
читъ словно.
Ефимъ даже вспыхнулъ весь, ну, а не оплошалъ-таки.
— Какъ по имени, по отчеству величаютъ? — повторилъ.
— Зовутъ меня Анною, а по батюшкѣ Акимовной, — от-
вѣтила ему дѣвушка и такъ словно топоромъ отрубила.
Крѣпко, кажись, она спѣсивостью нашего Ефима задѣла;
онъ только кудрями тряхнулъ и проговорилъ:
— Желаю много лѣтъ здравствовать Аннѣ Акимовнѣ!
Глаза у него сверкнули, и замолчалъ онъ на весь вечеръ.
А какъ расходились мы, онъ на нее посмотрѣлъ такъ язви-
тельно, усмѣхнулся и прищурился, что Анна Акимовна
вспыхнула и отвернулась, словно осерчала.
Вотъ на другой день проситъ Анна Акимовна барыню,
чтобъ за ея пожитками послать. Она прежде проживала у
тетки, городской мѣщанки; тамъ ея и все добро храни-
лось; такъ вотъ она и проситъ барыню. Барыня сейчасъ
приказала:
— Пусть Ефимъ сходитъ да заберетъ или пусть съѣз-
дитъ. Скажи ему.
Выходитъ Анна Акимовна на крыльцо, а тутъ и всѣ
люди во дворѣ и Ефимъ тутъ же. Вотъ она оглядываетъ
сверху съ головъ да протяжно такъ и говоритъ:
— А кто тутъ у васъ Ефимъ кучеръ?
— 59 —
Словно она его и не знаетъ, а неправда; сейчасъ вся-
кій бы сказалъ, что неправда. Не знаетъ, а чего жъ это
вся вспыхнула! чего въ его сторону и не глядитъ?
— Кто у васъ тутъ кучеръ Ефимъ?
Мы только всѣ переглянулись, а поваренокъ, Миша, такъ
и покатился со смѣху, да и всѣ-то улыбнулись. А Ефимъ
тряхнулъ кудрями и выступилъ ближе къ ней.
— Вотъ ударъ-то сердцу молодецкому!—обращается
Ефимъ къ намъ. — Мы думали, что про насъ и въ Москвѣ
писано, а выходитъ-то что? Невѣдомые, незнакомые люди
совсѣмъ! красная дѣвушка щурилась и жмурилась, да лица
нашего не признала!
Анна Акимовна его рѣчь перебиваетъ:
— Барыня приказала мои пожитки перевезти, да не
мѣшкать съ этимъ приказывала.
— Помилуйте, Анна Акимовна! какъ можно-съ! Мы въ
сей же мигъ... А много подводъ прикажете вырядить?
Самъ смиренникомъ стоитъ, а ужъ лукавство-то такое
на лицѣ!
Анна Акимовна смутилась и разсердилась и слова не
отвѣтила — ушла.
Кто стоялъ тутъ на дворѣ, посмѣялись и разошлись,
только еще Ефимъ остался.
Выходитъ опять Анна Акимовна.
— Что жъ не ѣдешь, куда посланъ? — сурово спросила
его и глянула исподлобья враждебно.
— Да вотъ отвѣту мнѣ не дали; отвѣту жду: сколько...
— У меня пожитковъ немного.
И ушла и дверью за собою хлопнула.
Ефимъ вытянулъ возище громадный, что сѣно возятъ,
запрягъ и поѣхалъ къ ея теткѣ.
Ъдетъ оттуда; видимъ, везетъ сундучишко голубенькій,
жестью обитый, да двѣ подушечки, да одѣяльце легонькое.
Поставилъ все добро середь воза и такъ ужъ кричитъ
на лошадь да понукаетъ, что всѣ сосѣди изъ оконъ вы-
сунулись, глазѣютъ. Тамошнія мѣщанки такія ужъ любопыт-
ницы всесвѣтныя, не приведи Господи!
— Что, что везутъ? — слышно, а добро-то только вверхъ
подбрасывается отъ каждаго толчка; тяжести тамъ мало
было.	;	; 1 | 1	' '	| I і I '
Гляну, а изъ хоромъ, изъ окошка сама Анна Акимовна
смотритъ да блѣдная такая, глаза блестятъ, и губы дрожатъ.
Ефимъ въѣхалъ на дворъ и крикнулъ:
— Эй, людъ крещеный! идите да великую добычу под-
нять помогите!
— 60 —
Анна Акимовна выбѣжала.
— Какъ ты смѣешь зубоскалить? — прошептала.—Какъ
ты смѣешь? Я барынѣ скажу.
— Переведите духъ, Анна Акимовна; больно ужъ осер-
чали вы, ей-Богу!»
Разумѣется, тотъ, кто не читалъ всего М. Вовчка, не
будетъ имѣть яснаго представленія о его разсказахъ по
этимъ отрывочнымъ примѣрамъ; точно такъ же, какъ по
двумъ отрывкамъ изъ «Муму» нельзя имѣть понятія не толь-
ко о всей дѣятельности Тургенева, но и объ одной повѣсти
«Муму». Мы имѣли въ виду только языкъ, какъ живое вы-
раженіе строя частныхъ понятій, вносимыхъ авторомъ въ
дѣло; а для знакомства съ этимъ, кажется, достаточно по-
слѣднихъ отрывковъ и тѣхъ описаній, которыя мы при-
вели еще прежде. Теперь вопросъ: почему мы взяли при-
мѣры другихъ авторовъ, именно: изъ «Муму», «Пахаря»,
«Питерщика» и «Старца»? Изъ «Муму» мы взяли потому, что
въ ней бездна чувства, простоты и краткости, тѣхъ самыхъ
свойствъ, которыя мы въ другой частной формѣ встрѣ-
чаемъ у М. Вовчка. Изъ «Пахаря» потому, что въ немъ
г. Григоровичъ мало имѣлъ въ виду быть творцомъ, а
просто съ чувствомъ описалъ жизнь хорошаго старика.
«Питерщика» мы предпочли «Плотничной артели» и «Лѣ-
шему» за большую мягкость сюжета (чтобъ было хотя сколь-
ко-нибудь однородно съ мягкостью М. Вовчка). «Старца»
Щедрина мы взяли потому, что въ немъ, во-первыхъ, весь
разсказъ ведется отъ лица простолюдина; а, во-вторыхъ,
потому, что разсказъ этотъ, какъ извѣстно, очень поэти-
ченъ и исполненъ чувства. Сравненіемъ этимъ (всякій дол-
женъ видѣть) мы вовсе не хотимъ унизить народныя по-
вѣсти и разсказы другихъ авторовъ. Да и такія вещи, какъ
«Муму», «Три разсказа» Писемскаго и т. д., не удалось бы
унизить и тому, кто бы желалъ это сдѣлать; но, осно-
вываясь на законности стремленія къ новизнѣ, мы нахо-
димъ, что М. Вовчокъ внутренно новѣе. Я думаю, многіе
замѣчали за собой, что въ разныхъ литературахъ особен-
но нравится то, что мы не привыкли въ нихъ встрѣчать.
Такимъ образомъ въ англійской литературѣ поражаютъ
— 61
особенно страстность, смѣлость общей идеи, хотя сколько-
нибудь отклоняющейся отъ семейнаго идеала; Дженъ Эйръ,
хотя героиня и «мучитъ любимаго человѣка цѣлые годы,
потому что у него сумасшедшая жена», какъ справедливо
выразилась недавно г-жа Евгенія Туръ, кажется намъ уже
довольно страстнымъ произведеніемъ, благодаря нѣкото-
рымъ частностямъ. Во французской литературѣ мы привык-
ли встрѣчать крайности: или карикатурный комизмъ, или
одно величіе, огненныя страсти, утонченную нѣжность, смѣ-
лость общей идеи и неумѣнье замкнуть ее въ конечныя
живыя частности. Потому-то простая естественность харак-
теровъ, умѣренный, трезвый комизмъ рядомъ съ трагиче-
скимъ, тонкимъ и граціознымъ у французовъ особенно по-
разителенъ. (Примѣромъ можетъ служить «Ногасе» Жоржъ-
Зандъ). У насъ яркость образовъ, ѣдкость юмора или ко-
мизма, мелочь нравовъ въ разговорахъ и подробные от-
четы о физическихъ движеніяхъ дѣйствующихъ лицъ въ
послѣднее время были постоянными явленіями. У М. Вовчка
этого нѣтъ. Обвинять М. Вовчка за то, что у него мало
ѣдкаго комизма, что онъ рисуетъ русскія картины слиш-
комъ мягко, было бы совсѣмъ несправедливо. Развѣ обви-
няли мы Гоголя за то, что онъ не умѣлъ хвалить, не умѣлъ
изображать ни духовно - граціозныхъ женщинъ (физически
онѣ у него всѣ красавицы), ни симпатичныхъ мужчинъ; вѣдь
и въ нашихъ губернскихъ городахъ рядомъ съ Чичико-
выми и Ноздревыми давно уже жили Лаврецкіе и Рудины.
Присутствіе неудачнаго Тентетникова подтверждаетъ наше
мнѣніе. Строгой архитектурной постройки мало въ разска-
захъ М. Вовчка; но вѣдь и безъ нея вещи бываютъ вели-
колѣпны. «Дворянское гнѣздо» Тургенева архитектурно
ниже, чѣмъ, напримѣръ, «Затишье»; «Затишье» имѣетъ боль-
шія достоинства,, однако оно не можетъ стать въ уровень
съ «Гнѣздомъ», ни по ширинѣ историческаго содержанія,
ни по высотѣ идеаловъ. Мы не ждемъ, однако, отъ М.
Вовчка какой-нибудь школы; его повѣсти останутся особ-
някомъ, какъ стихи Кольцова. И еще вотъ что: мы бы
посовѣтовали автору не употреблять во зло своихъ силъ;
— 62 —
писать меньше и осмотрительнѣе. «Лихой человѣкъ» хуже
прежнихъ произведеній; въ немъ авторъ слишкомъ напи-
раетъ на тѣ точки, въ которыхъ лежитъ его оригинальность;
легкіе, отрывочные разговоры тянутся слишкомъ долго;
пѣвучія картины и мѣткія, наивныя замѣтки, которыя по-
падались прежде рѣже и какъ-то озаряли издали все осталь-
ное, въ этой послѣдней повѣсти являются чаще и стано-
вятся натянутѣе. Вся вещь длинна, и не поймешь, кто раз-
сказываетъ: самъ авторъ или какая-нибудь простолюдинка.
Вотъ примѣры:
«Ее тяготила долгая ночь, и вдругъ она удивилась раз-
свѣту, точно разсвѣтъ не въ свою пору пришелъ.
Она все утро спѣшно работала и кончила всѣ свои
работы въ домѣ. Что прежде она не всегда успѣвала сдѣ-
лать въ день, теперь было сдѣлано въ два часа, и она оста-
лась съ пустыми руками. («Русскій Вѣстникъ» 1861. № 1.
«Лихой человѣкъ», стр. 366.)
«Что дѣлать мнѣ? что мнѣ дѣлать?» твердила она, хо-
дячи’ изъ угла въ уголъ и тоскуя.
Ее томила тишина — улица была пуста, всѣ уже ушли
на работу. Ей казалось, что и солнце стоитъ, что и часы
не проходятъ. Вдругъ мелькнула ей мысль, что Петръ ее
ждетъ у рѣки, на берегу, подъ той ракитой, гдѣ онъ разъ
ее встрѣтилъ и воды ей зачерпнулъ, и долго съ нею не
прощался...» (Стр. 367.)
«Вечеромъ отецъ ей приказывалъ, разспрашивалъ; она
слушала его и отвѣчала ему, а въ то же время она точно
прислушивалась къ своему сердцу, какъ ея сердце и за-
мывало, и замирало, и сжималось: «больно-то какъ!» чув-
ствовалось ей, непривычной къ печали, и печаль ее уди-
вляла и пугала; и сильна, и больна казалася, и неуто-
мима, и привязчива. (Стр. 368.)
«Сердце ея ныло отъ обиды, и взяла ее такая тоска по
немъ. Не знала она, куда бъ ей бѣжать, гдѣ тоску свою
дѣвать, невмоготу ей стало было оставаться въ душной
избѣ, тяжело видѣть безмятежнаго отца. Она вышла на
улицу. (Стр. 368.)
«Когда она шла на свиданье, она сбиралась говорить съ
нимъ много, сбиралась оказать ему много, много веселаго,
повеселиться съ нимъ, а слова, что дальше, то замирали,
и веселость утихала, мѣсто того заступало что-то чудное,
— 63 —
до того незнаемое, что тише веселья и радостнѣй грусти.
(Стр. 371.)
«Параша плакалась на свою судьбу, вспоминала и жа-
лѣла свое веселое, безпечное прошлое время, то время, ко-
гда столько людей занимали ея мысли, тѣшили ее и за-
бавляли. Тѣ люди стояли передъ ней тогда цѣлой вере-
ницей, не мѣшая другъ дружкѣ, печальные, бойкіе, отума-
ненные, любящіе — всѣ равно ее забавляли, а теперь не
то! Теперь у ней въ мысляхъ одинъ, по немъ сердце бо-
литъ, и сколько ужъ горя въ короткое время принесла
ей любовь, а ее тянетъ какою-то силой къ нему одному...
Какъ ни закрывай она глаза, какъ ни пой пѣсни, одинъ
онъ передъ нею, одинъ онъ на умѣ». (Стр. 375.)
«Цѣлые ряды стояли всякихъ саней: и съ рѣзною спин-
кою, и совсѣмъ безъ спинки, и большихъ такихъ,, что по
лѣсу въ нихъ не проѣдешь, и такихъ маленькихъ, что рос-
лому человѣку, кажись, можно только одну руку положить.
День былъ теплый. Ночью выпало много снѣгу: онъ мяг-
кими сугробами лежалъ и бѣлѣлъ на солнцѣ; а солнце,
какъ ни ярко свѣтило, не мѣшало виться снѣжнымъ звѣз-
дочками. и незамѣтно быстро осыпать прохожихъ добрыхъ
людей. Добрые люди только поглядывали на небо, дивясь,
изъ какой это тучки снѣгъ — небо было голубое, ясное».
(Стр. 328.)
Въ прежнихъ разсказахъ авторъ не вдавался въ психо-
логію, не раздувалъ искръ.

РЕЦЕНЗІИ.
(Н. Я. Соловьевъ и А. Н. Островскій, А.
Ковалевская, А. Сливицкій, Л. Е. Астафь-
евъ, Б. М. Маркевичъ, Т. И. Филипповъ.)
Леонтьевъ, т. ѴІТІ»

Новый драматическій писатель.
(Русскій Вѣстникъ, 1879 г. № 12.)
Успѣхъ Н. Я- Соловьева несомнѣнно громокъ.
Это не зиссёз й’езііте; это почти популярность, сразу
пріобрѣтенная.
Такой успѣхъ уже самъ по себѣ, независимо отъ до-
стоинства, даетъ право на вниманіе критики, ибо вовсе
безъ достоинствъ невозможно имѣть большого успѣха.
И забытые нынѣ писатели имѣли въ свою пору тѣ
именно .силы и качества, которыя обезпечивали имъ вре-
менный успѣхъ. Въ ихъ пріемахъ, въ сюжетахъ, ими изби-
раемыхъ, было нѣчто такое, что соотвѣтствовало умствен-
ному и нравственному спросу ихъ времени.
Это, конечно, такъ; но нельзя же съ другой стороны
не согласиться, что эстетическія требованія той публики.,
которая бѣжитъ толпою на представленіе мелодрамы и
•оперетокъ и скучаетъ, слушая Шекспира и Мольера, во-
все не высокія и не примѣрныя требованія.
Изящный вкусъ въ обществѣ повышается и понижается
временно, точно такъ же, какъ и другія умственныя и
нравственныя свойства людей.
Относительно вкуса, господствующаго у насъ въ по-
слѣдніе годы, трудно сказать что-либо положительное. Ино-
гда кажется, что чувство изящнаго очень понизилось у
нашихъ современниковъ сравнительно съ 30, .40 и 50 го-
дами.этого. вѣка. Съ другой стороны, кругъ читателей и
3*
— 68 —
даже цѣнителей (то-есть претендующихъ, по крайней
мѣрѣ, быть цѣнителями) неизмѣримо расширился. Потреб-
ность хорошаго чтенія не есть теперь исключительное свой-
ство отборнаго общества и тѣснаго круга особеннымъ обра-
зомъ развитыхъ людей.
Искусство стало болѣе популярнымъ. Но, признавая его
больше прежняго, такъ называемая толпа больше преж-
няго повліяла и на самое творчество и на критику твор-
чества.
Въ нынѣшнемъ хаосѣ борьбы и разложенія ясно одно:
потребности сильныхъ впечатлѣній много, впечатлѣній отъ
зрѣлищъ и чтенія, но высшаго вкуса мало.
Средній уровень умственныхъ требованій повысился за
послѣдніе годы; кругъ этихъ требованій разросся; но тре-
бованія самыя высшія ослабѣли и остыли.
Хотятъ занимательнаго, требуютъ своевременности, но
не ищутъ глубины, и когда встрѣчаютъ ее, то не пони-
маютъ и не видятъ ея и какъ будто не смѣютъ даже
видѣть.
Не до высшаго вкуса теперь!
— Дорогое кружево прекрасная вещь, — сказалъ мнѣ не-
давно одинъ очень умный человѣкъ,— но нельзя подавать
людямъ это кружево, когда имъ нуженъ простой тулупъ,,
чтобы не замерзнуть!
Люди хотятъ развлеченія, жаждутъ новизны и движенія,,
движенія прежде всего. Движенія и быстроты во всемъ;,
быстроты сообщеній, быстроты въ торговыхъ оборотахъ,
быстроты въ политикѣ; движенія скораго, легкаго, какъ
попало, безъ глубины и задумчивости; перемѣнъ во всемъ,
перемѣнъ даже гражданскихъ во что бы то ни стало,—
движенія на улицахъ, войнъ быстрыхъ и краткихъ, дви-
женія въ газетахъ, въ книгахъ, на сценѣ... Въ повѣстяхъ
дѣйствіе, дѣйствіе прежде всего... Мыслей новыхъ, истинно-
новыхъ, творческихъ, своеобразныхъ мыслей не требуютъ
нынче; ихъ у насъ было будто бы такъ много ужъ и пре-
жде!., Теперь нужно дѣйствіе!..
И вотъ, въ такое-то время движенія безъ мысли является
— 69 —
на нашей сценѣ новый писатель и сразу пріобрѣлъ въ
драматической литературѣ весьма почетное положеніе.
Успѣхъ г. Соловьева вполнѣ понятенъ и.вполнѣ соот-
вѣтствуетъ духу времени. Въ пьесахъ его именно есть то,
что нужно: въ нихъ много энергіи и нѣтъ своеобразныхъ
задачъ; въ нихъ есть сила потрясающаго чувства и нѣтъ
поражающей думы. Въ нихъ много таланта, но еще мало
•опыта житейскаго, мало содержанія. Хорошо идетъ по
рельсамъ этотъ поѣздъ, сильно, скоро, прямо: онъ могъ
бы вести драгоцѣнный севрскій фарфоръ, но везетъ онъ
пока только всѣмъ ужъ слишкомъ доступный фаянсъ съ
извѣстными синими рисунками...
Успѣхъ необходимъ, успѣхъ спасителемъ для таланта;
•онъ возбуждаетъ, даетъ силы, руководитъ иногда, но онъ
же и обязываетъ. Есть точка, которой долженъ достичь
^альновмЗно-,честолюбивый художникъ. Разъ завладѣвъ вни-
маніемъ, надо итти впередъ и освободиться отъ литера-
турныхъ привычекъ именно того времени, которое дало намъ
успѣхъ...
На запяткахъ за толпою долго не проѣдешь со сла-
вой; надо скорѣе стать самому возницей по духу...
Въ теченіе одного года съ небольшимъ г. Соловьевъ
далъ намъ три пьесы: одну большую въ сотрудничествѣ
г. Островскаго и двѣ небольшія. О большой пьесѣ, о
Женитьбѣ Бѣлугина, писали и говорили очень много.
Справедливо замѣчено было въ ней нѣчто здоровое, трез-
вое; но справедливо было также указано, что въ ней, кро-
мѣ Андрея Бѣлугина, нѣтъ истинныхъ характеровъ. Поэзія
въ ней есть. Смѣшное дѣйствительно смѣшно (особенно
на сценѣ), но и оно не совсѣмъ «съ пылу»: смѣешься,
напримѣръ, тому, какъ старикъ Бѣлугшіъ расхваливаетъ
мирную жизнь свою съ женою и говоритъ: «а этой музыки
вотъ, что караулъ кричать — этого у насъ и совсѣмъ не
бывало!» Смѣешься отъ души, но самъ думаешь: «это
что-то знакомое... какъ будто я гдѣ-то что-то такое слы-
шалъ или читалъ...» Это совсѣмъ не тотъ изумленный
смѣхъ, которымъ мы смѣялись, когда въ первый разъ
70 —
читали Носъ и Записки сумасшедшаго. Лица въ Женитьбѣ.
Бѣлугина также не очень новы; и самъ Андрюша, столь
хорошо удавшійся автору, немножко «Бородкинъ» изъ Не
въ свои сани не садись. Я говорю — немножко. Молодой ку-
пецъ, любящій, благородный, энергическій и скромный въ.
одно и то же время; очень благородный, но живой и.
возможный. Правда и то, что въ извѣстную эпоху той
или другой національной жизни есть часто повторяющіеся:
типы, которые привлекаютъ вниманіе наблюдателей, и пи-
сатели остаются лишь вѣрны дѣйствительности, повторяя
изображенія подобныхъ лицъ, каждый съ небольшимъ лич-
нымъ оттѣнкомъ. Критика имѣетъ право требовать отъ.
писателя, желающаго быть объективнымъ, чтобы всѣ лица
его были живы; но критикъ будетъ неправъ, если по-
требуетъ, чтобы всѣ эти живыя лица, были новы. Лица
новыя есть, положимъ, всегда въ жизни, но художественное-
творчество имѣетъ свои предѣлы, свои препоны и затруд-
ненія; додуматься до одного-двухъ новыхъ лицъ и потомъ
изобразить ихъ удачно, это вовсе не легко и на это нужно-
довольно много времени и самымъ даровитымъ людямъ. Ско-
ро ли Тургеневъ дошелъ до Рудина, до Базарова и до Лизы
Калягиной? Сразу ли Толстой счелъ возможнымъ такъ
освѣтить, какъ онъ освѣтилъ Андрея Болконскаго и графа
Вронскаго; сразу ли онъ смогъ бы изобразить ихъ такъ,
какъ изобразилъ? Я думаю, и г. Достоевскій согласится
съ тѣмъ, что его собственнаго несравненно больше въ
Мертвомъ Домнъ, чѣмъ въ Бѣдныхъ Людяхъ. Въ Бѣдныхъ
Людяхъ герой лицо живое, но оно не очень ново; это
Акакій Акакіевичъ, у котораго вмѣсто шинели есть кра-
сивая дѣвушка, по которой онъ такъ трогательно стра-
даетъ. Въ Мертвомъ же Домѣ лица и живыя и новыя —
Сироткинъ, Газинъ, еврей, тотъ красивый и умный зло-
дѣй, который любилъ говорить съ авторомъ о Людови-
кѣ XIV и служилъ ему такъ охотно, но про котораго
люди знающіе говорили, что онъ страшнѣе кровопійцы
Газина... Но чтобы пройти этотъ путь отъ Бѣдныхъ Лю-
дей и до Мертваго Дома — сколько нужно было пережить
— 71 —
самому автору? Даже умѣнье наблюдать, умѣнье видѣть
эти новыя лица — дается не сразу. Для этого надо много
условій. Надо бывать во всякомъ обществѣ, не чуждаться
не только низшаго, какъ дѣлали въ старину, но и высшаго,
какъ расположены его чуждаться теперь многіе литера-
горы иногда изъ глупыхъ принциповъ и предубѣжденій,
а еще чаще по нежеланію понудить себя къ большой пре-
зентабельности. Истинный художникъ долженъ развивать
въ себѣ гибкость, чтобъ ему стало все равно, что гора,
что долина, что цвѣтникъ, что лѣсъ дремучій, что трак-
тиръ, что настоящая гостиная.
Еще до того, чтобъ умѣть наблюдать, необходимо пре-
жде всего отнестись скептически ко вчерашнимъ литера-
турнымъ преданіямъ; какъ можно болѣе освободиться
именно отъ того, что слишкомъ давно уже стоитъ въ
воздухѣ...
Необходимо освѣтить себѣ умъ знакомствомъ съ та-
кими авторами русскими и особенно иноземными, которые
наиболѣе по духу далеки отъ привычнаго домашняго и
вчерашняго стиля. И это вотъ почему. И въ наше время есть
въ жизни много такихъ явленій, чувствъ, мыслей и со-
бытій, которыя возможны были не только при Александрѣ
Первомъ, но и во времена Кромвеля, Юлія Цезаря и Дарія
Гистаспа. Начала жизни вѣчны; они все тѣ же; но со-
четанія ихъ безконечно разновидны и разномѣрны. Чужіе,
далекіе отъ насъ авторы, разъ понятые нами, бросаютъ
свой свѣтъ и на современную намъ жизнь... Отъ своего,
отъ современнаго, отъ родного намъ и такъ не уйти; но
изученіе чужого даетъ намъ силу безпристрастнѣе и са-
мобытнѣе (то-есть независимѣе отъ ближнихъ вліяній) от-
носиться къ родному и современному, чѣмъ могли бы мы
относиться, зная только ближнее и потому платя ему дань
безсознательнаго подчиненія. Развивать свой умъ, значитъ
именно мѣнять и разнообразитъ свою точку зрѣнія, пи-
таться чужимъ, претворяя лишь его неузнаваемо по-своему.
Не мѣшаетъ также всякому писателю въ наше время
уяснить себѣ значеніе слова реализмъ.
72 —
Реализмъ вовсе не значитъ безобразіе и грубость, какъ
думаютъ многіе. Реальность значить вѣрность дѣйстви-
тельной жизни во всѣхъ ея проявленіяхъ. Тоска высокой,
гордой, требовательной и поэтической души, столь пре-
красно изображенная Байрономъ въ длинной лирической
поэмѣ, была дѣйствительнымъ чувствомъ автора. И по-
тому Чайльдъ Гарольдъ гораздо реальнѣе притворныхъ и
напыщенно-холодныхъ гражданскихъ сѣтованій Некрасова.
Самомі' Некрасову, навѣрное, очень многое и въ русской
жизни нашей нравилось; но истинныя чувства свои онъ
рѣдко облекалъ въ стихотворную форму, а заставлялъ себя
какофонически пѣть на казенныя темы.
У насъ просто боятся касаться тѣхъ сторонъ дѣйстви-
тельности, которыя идеальны, изящны, красивы. Это, го-
ворятъ, не по-русски, это не русское!
Живописцы наши выбираютъ всегда что-нибудь пьяное,
больное, дурнолицое, бѣдное и грубое изъ нашей рус-
ской жизни. Русскій художникъ боится изобразить кра-
сиваго священника, почтеннаго монаха (хотя они есть, и
художникъ даже видѣлъ ихъ); нѣтъ! ему какъ-то легче,
когда онъ изберетъ пьянаго попа, грубаго монаха-изувѣра.
Мальчики и дѣвочки должны быть все курносые, гадкіе,
золотушные; баба — забитая; чиновникъ — стрекулистъ; ге-
нералъ— болванъ и т. п. Это значитъ русскій типъ.
Мнѣ случилось года три или четыре тому назадъ въ
Москвѣ видѣть удивительный примѣръ такой боязни прав-
ды, такого непостижимо глупаго отношенія къ искусству
и жизни. Я зашелъ въ мастерскую одного молодого и
очень способнаго художника и засталъ него красивую
дѣвочку лѣтъ 13 или 14, брюнетку, смуглую, съ тонкими
и правильными чертами лица. На головѣ ея былъ красный
платочекъ съ бѣлыми узорами, который къ ней шелъ.
Художникъ отпустилъ ее и сказалъ мнѣ, что это дочь
сосѣдняго лавочника, которая служила ему моделью. Я
взглянулъ на полотно. Небольшая картина была уже го-
това. Изображена была та же самая мастерская; тотъ же
самый треножникъ съ полотномъ, но задомъ къ зрителю;
предъ этимъ мольбертомъ (обернутымъ на картинѣ за-
домъ) стояла дѣвочка, опершись на спинку кресла (тоже
списаннаго съ хозяйскаго кресла). Предполагалось, вѣ-
роятно, изобразить, что она смотритъ на собственный пор-
третъ, котораго намъ сзади ие видно. Года дѣвочки были
тѣ же, одежда та же, кажется, платокъ тоже красный; но
вмѣсто красивой брюнетки, только что вышедшей изъ ком-
наты, на полотнѣ увидалъ лицо дурное, грубое, съ боль-
шимъ и толстымъ картофельнымъ носомъ.
Я спросилъ у молодого человѣка: русская ли она, эта
дочь лавочника, которую онъ не рѣшился изобразить такою,
какова она есть на самомъ дѣлѣ. Онъ отвѣчалъ: «русская».
Я началъ упрекать его за такое странное отношеніе
къ искусству. Онъ стыдился немножко, но почти ничего
не возражалъ;
Не поразительный ли это примѣръ того, какъ пони-
маютъ до сихъ поръ у насъ реализмъ. Замѣчу, что моло-
дой художникъ, впавшій въ подобнаго рода хамство, не
какой-нибудь разночинецъ, но сынъ старой и богатой дво-
рянской семьи, сынъ чрезвычайно умныхъ и хорошо обра-
зованныхъ родителей, который выросъ въ условіяхъ са-
мыхъ благопріятныхъ для развитія вкуса и ума. Чего же
требовать отъ разночинцевъ? Реализмъ истинный есть
правда жизни; реализмъ односторонній и карикатурный
есть низкая ложь въ области искусства. Можно заплатить
невольно дань этой всемогущей нынѣ лжи; можно пройти
чрезъ нее. Стыдно было бы и унизительно для сильнаго
таланта застыть на ней и благодушно прожить съ этою
ложью всю жизнь.
Мы ужъ нынче не смѣемъ просить идеализаціи, мы про-
симъ только правды. Мы не рѣшаемся уже требовать отъ
искусства, чтобъ оно возносилось выше жизни (хотя бы
и пе забывая ее вполнѣ), нѣтъ, мы умоляемъ только не
быть ниже, не быть пошлѣе, грубѣе, глупѣе, пустѣе дѣй-
ствительности !
Вотъ только чего бы мы хотѣли требовать именно отъ
тѣхъ людей, въ которыхъ мы признаемъ таланты.
Мы бы желали исканія жизненной правды, желали бы
новизны и открытій, открытій возможныхъ и доступныхъ,
такой новизны, которая знакома и понятна многимъ въ
самой жизни, но требуетъ особаго дара, чтобъ указать
па нее яснымъ и сильнымъ словомъ искусства.
И прежде Пушкина многіе, напримѣръ, понимали, что
картина тогдашней Россіи очень пестра и широка; пони-
мали, что южный берегъ Крыма восхитителенъ, что бытъ
черкесовъ дико-поэтиченъ, что эпикурейская жизнь бога-
таго, умнаго и смѣлаго щеголя въ Петербургѣ имѣетъ
свою прелесть, но скоро наскучаетъ, потому что она:
Однообразна и пестра
Опять отъ утра до утра.
Но только Пушкинъ нашелъ всему этому вѣковѣчное
выраженіе.
Лица въ Женитьбѣ Бѣлугина, сказалъ я, не новы; это
сказано вѣжливо. Надо бы сказать: они очень стары.
Простой купецъ, въ родѣ столь извѣстныхъ издавна
простыхъ купцовъ; толстая, смирная жена, которая его
боится и очень любитъ сына. Разоренная дама, чувстви-
тельная и съ мигренью. Агишинъ — низкій левъ дурного
тона. Наконецъ, сама эта Елена, которая ищетъ идеала
и сильныхъ ощущеній и не понимаетъ даже такой простой
вещи, что Андрей Бѣлугинъ болѣе сотпае іі іапі, чѣмъ
этотъ Агишинъ. Что тутъ новаго? И даже я скажу боль-
ше: что тутъ интереснаго? Во всемъ этомъ есть даже нѣ-
которая отсталость мысли. Всякій, знающій нынѣшнюю
русскую жизнь, согласится, что давно уже найдутся у насъ
и въ уѣздахъ Елены, которыя Андрея Бѣлугина за одну
его наивность сразу полюбятъ, а такому, какъ Агишинъ,
не позволятъ и подойти къ себѣ. Но это, положимъ, весь-
ма возможно и теперь; есть Агишины, есть такія Елены,
есть купцы," мигренями дамы болѣютъ; но дѣло не въ
томъ, что это невозможно, а въ томъ, что есть какія-то
совсѣмъ иныя, болѣе интересныя, болѣе новыя, болѣе
своеобразныя возможности.
75 —
А между тймъ пьеса смотрится съ величайшимъ удо-
вольствіемъ; но въ чтеніи, гдѣ не помогаетъ автору сце-
ническое вліяніе, гдѣ не ходятъ, не говорятъ, не смѣются
и не плачутъ актеры (живые люди во плоти), въ чтеніи —
Женитьба Бѣлугина теряетъ многое, это правда.
Впрочемъ, о родѣ дарованія г. Соловьева по одному
Бѣлугину судить потому уже трудно, что эта пьеса по-
бывала въ рукахъ г. Островскаго. Неизвѣстно навѣрное,
что принадлежитъ одному автору и что другому. Есть, впро-
чемъ, въ пьесѣ замѣтныя склейки (онѣ прощаются зри-
телемъ, благодаря общему пріятному впечатлѣнію). Напри-
мѣръ, мать Елены... Въ началѣ пьесы эта романтическая
и ограниченная, но добрая мать видимо сочувствуетъ склон-
ности дочери къ Агишину; она, не будучи вовсе разврати-
тельницей, просто очень чувствительна п, подчиняясь до-
чери, которая гораздо смѣлѣе и энергичнѣе ея, готова ей
во всемъ потворствовать, лишь бы Елена была довольна.
Подъ конецъ же пьесы- эта мать вдругъ начинаетъ твер-
дить дочери и такъ громко, нарочно для публики: «долгъ,,
долгъ супружескій прежде всего». Откуда это взялось вдругъ
сразу? Можно подозрѣвать, что это послѣ придѣлано по-
стороннею рукой съ практическою цѣлью.
Въ газетахъ было, между прочимъ, писано, что послѣд-
нее дѣйствіе принадлежитъ г. Островскому. Послѣднее-то
дѣйствіе именно и кажется какъ бы придѣланнымъ.
Страстное изступленіе Андрюши, которое напугало и
плѣнило Елену, вдругъ оказывается притворствомъ, какъ
въ какомъ - нибудь моральномъ водевилѣ, писанномъ для
утѣшенія купцовъ.
Елена въ послѣднемъ дѣйствіи доходитъ уже до невѣ-
роятнаго ничтожества и пустоты, она соглашается охотно
ѣхать съ Андреемъ на его фабрику, потому что тамъ есть
семьи какихъ-то англичанъ и можно выписывать шляпки
прямо изъ-за границы.
Вообще подобнаго рода художественное сотрудничество
или литературное бракосочетаніе можетъ имѣть лишь прак-
тическое значеніе для начинающаго, для того изъ двухъ
76 —
трудящихся вмѣстѣ писателей, который менѣе извѣстенъ.
Болѣе извѣстное имя выдвигаетъ его. Для перваго шага
это очень хорошо и только. Въ смыслѣ же собственно
художественномъ такая коллективная дѣятельность едва ли
можетъ принести хорошіе плоды.
У каждаго даровитаго человѣка есть свой стиль, своя
умственная личность; измѣняя постоянно этотъ естествен-
ный личный стиль внѣшнимъ давленіемъ, особенно давле-
ніемъ авторитета, можно безвозвратно испортить талантъ,
еще не совсѣмъ созрѣвшій, и, не придавъ ему чужихъ
могучихъ свойствъ, лишить его собственныхъ, быть мо-
жетъ, тоже драгоцѣнныхъ силъ.
Иное дѣло совѣты опыта и знанія; это необходимо ка-
ждому; иное дѣло предложить сюжетъ, подать мысль, испра-
вить языкъ; другое дѣло ломать вещи уже цѣлыя, сло-
жившіяся.
Можетъ случиться и такъ, что при всемъ даже искрен-
нсмъ желаніи сдѣлать пользу начинающему товарищу пи-
сатель, болѣе опытный, вредитъ ему, слишкомъ измѣняя го-
товое. Этотъ болѣе опытный писатель какъ бы онъ ни
былъ силенъ, все же органически, такъ сказать, стѣсненъ
тѣмъ, что другой уже задумалъ и написалъ; онъ стѣсненъ
его основною мыслью, его манерой; онъ вынужденъ, под-
дѣлываясь хоть сколько-нибудь подъ эту манеру, отказы-
ваться болѣе или менѣе отъ собственныхъ любимыхъ и
удачныхъ пріемовъ, не пріобрѣтая все-таки того, что дано
отъ природы начинающему... Вмѣсто блистательнаго со-
четанія лучшихъ качествъ можетъ произойти иногда пе-
чальная взаимная парализація силъ...
Мнѣ кажется, нѣчто подобное случилось съ Женитьбой.
Бгьлуіііна. Послѣ патетической, превосходной сцены между
Еленой и Андреемъ, когда послѣдній съ такою страстью
и правдой обнаруживаетъ свои истинныя чувства предъ
молодою женой и, великодушно отрекаясь отъ супруже-
скихъ правъ, грозится убить и ее, и себя, и все стерегъ
съ лица земли, лишь во имя правъ попранной любви своей,
послѣ этой сцены, видимо : принадлежащей т. Соловьеву,
внезапно все мельчаетъ, все понижается, всѣ говорятъ не
совсѣмъ то, что говорили прежде... И такъ до конца...
Островскаго не видно, а Соловьевъ искаженъ.
Г. Соловьевъ до сихъ поръ въ пьесахъ своихъ проявилъ,
напримѣръ, мало той живописности, той картинности, ко-
торая дѣлаетъ драмы и комедіи Островскаго столь пріят-
ными въ чтеніи. У г. Соловьева музыка чувствъ сильнѣе
картинности, у него дорога свѣжесть порыва, полетъ ли-
ризма его высокъ, и что жъ? Въ послѣднемъ актѣ Женить-
бы Бѣлугина мы ни картинности Островскаго не видимъ,
ни чувствъ Соловьева не слышимъ...
Если г. Островскій, понимая все это, хотѣлъ сдѣлать
только практическую пользу г. Соловьеву, то онъ правъ.
Если онъ, передѣлывая Женитьбу Бѣлугина, вовсе и не пре-
тендовалъ позолотить эту комедію, а хотѣлъ къ произве-
денію г. Соловьева прикрѣпить на скорую руку хоть какую-
нибудь пробку своей знаменитой фабрики, чтобы хорошій
самъ по себѣ металлъ не утонулъ, а поднимался бы наверхъ,
то это очень похвально. Мы и пробкѣ этой патентованной
очень благодарны за то, что она облегчила успѣхъ г. Со-
ловьеву, отъ котораго мы всѣ въ правѣ ожидать многаго.
Но если г. Островскій воображалъ, что при его со-
дѣйствіи выйдетъ изо всего этого какая-нибудь очень кра-
сивая амальгама, то онъ ошибся. Своего хорошаго онъ
намъ тутъ не далъ ничего: его нигдѣ не видно, а порча
чужого очень ясно видна...
Вотъ почему, говорю я, судить рѣшительно по одной
Женитьбѣ Бѣлугина еще нельзя о дарованіи г. Соловьева.
Надо, чтобы «металлъ былъ безъ пробки...» Когда-то мы
этого дождемся? Будемъ надѣяться.
Кромѣ Женитьбы Бѣлугина., г. Соловьевъ поставилъ въ
теченіе двухъ послѣднихъ зимъ еще двѣ небольшія ко-
медіи или «сцены»: Счастливый День и На порогѣ къ дѣлу.
На этихъ произведеніяхъ нѣтъ уже штемпеля г. Остров-
скаго... Г. Соловьевъ въ нихъ одинъ*). Что же сказать
*) Примѣч. 1885. Въ отдѣльномъ изданіи, вышедшемъ позднѣе этой
статьи и эти обѣ вещи —оказывается, не обошлись безъ участія г. О стров-
объ этихъ вещицахъ? Прилагать къ нимъ серьезныя эсте-
тическія правила было бы неумѣстно.. Это—заниматель-
ные водевили безъ куплетовъ и больше ничего. Но для
насъ производитель во всемъ этомъ вопросѣ гораздо важ-
нѣе произведенія.
Обязанность внимательнаго къ своему дѣлу критика со-
стоитъ не только въ оцѣнкѣ самыхъ продуктовъ художе-
ственнаго творчества, но и въ опредѣленіи, по возмож-
ности, тѣхъ личныхъ залоговъ и силъ, которые хотя бы и
въ несовершенномъ видѣ, но уже достаточно ясно обна-
руживаются и въ первыхъ незрѣлыхъ произведеніяхъ, обна-
.руживаются уже настолько, что и по этимъ даннымъ можно
возлагать или не возлагать на автора надежды..
Сельскій механикъ, русскій самоучка, изобрѣтаетъ ка-
кой-нибудь снарядъ, весьма несовершенный; въ Европѣ
изобрѣтены давно машины несравненно болѣе цѣлесообраз-
ныя. Машина этого сельскаго механика можетъ быть не-
удовлетворительна; НО' личность изобрѣтателя очень та-
лантлива. Взявъ въ расчетъ тѣ условія, при которыхъ
этотъ человѣкъ трудился, скудный запасъ его научныхъ
познаній, односторонность его опыта, нельзя не изумлять-
ся умственной силѣ его. и не желать, чтобы жизнь по-
ставила его скорѣе въ такія условія, при которыхъ онъ
могъ бы развить вполнѣ эту силу.
Такъ бываетъ ;на .всѣхъ поприщахъ.
Съ подобной же точки зрѣнія,; съ точки зрѣнія лич-
ныхъ залоговъ автора, я>. нахожу полезнымъ заняться даже
Счастливымъ Дмел^.этокх.'вес.елою, но. совершенно ничтож-
ною вещицей. Можетъ быть . и ..здѣсь повторится именно
то, что я уже сказалъ .о щь.ёе.ахъ г.: Соловьева. Много жи-
вого движенія, мало .живой, мысли, Я прежде прочедъ, а
позднѣе видѣлъ эту пьесу. Когда я читалъ ее въ первый
разъ, я, признаюсь, изумлялся только, что за охота ум-
ному и даровитому человѣку заниматься такими пустяками.
скаго. Я этого въ 79 г. не зналъ, а догадаться не могъ потому, что обѣ эти
•маленькія пьески вышли цѣльнѣе;—или амальгама удалась лучше, .или «по-
правокъ» и передѣлокъ было просто гораздо меньше.
На что это? Когда это происходитъ? Не поймешь. Почтмей-
стеръ занятъ восточною политикой; онъ все ищетъ на
картѣ «Малый Зворникъ»: это въ 75 или 76 году; а дѣй-
ствіе чубука и вообще весь духъ пьески какъ будто бы
40-хъ или 30-хъ годовъ. Во-первыхъ, трудно что-то повѣ-
рить, чтобы сторожъ нашего времени сталъ такъ долго
выносить сильные побои чубукомъ. Нынѣшній сторожъ
едва ли бы сталъ ждать генерала; у него есть тутъ же
въ городѣ мировой судья, человѣкъ обыкновенно нѣсколь-
ко либеральный, расположенный осудить почтмейстера даже
и въ томъ случаѣ, если бы его сторожъ побилъ. Положимъ,
что все это можетъ случиться; но тогда, надо объяснить,
откуда такое исключеніе, это долготерпѣніе сторожа. А
характернѣе и правдивѣе для нашего времени было бы
заняться не вымирающими драчунами-чиновниками, не ста-
рыми генералами, которые теперь стали, къ несчастію, уже
слишкомъ скромными, а вотъ именно мировыми судьями,
напримѣръ, которые приговариваютъ, къ тюремному заклю-
ченію дамъ за то, что ихъ же оскорбили горничныя!
Почтмейстеръ занимается «Малымъ Зворникомъ». Это ни-
чего не доказываетъ. Это даже не особенно смѣшно. Въ
чтеніи это вовсе не забавно. Это тотъ комизмъ, который
любятъ дѣти: привязать или приколоть бумажку на спину
кому-нибудь и радоваться. Это, какъ бываетъ въ другихъ
водевиляхъ, какой-нибудь дядя-заика, который во все время
не можетъ кончить ни одной фразы своей, и даже въ ту
минуту, когда падаетъ послѣдній занавѣсъ, онъ напрас-
но пытается еще разъ на авансценѣ что-то сказать.
Такъ и этотъ «Малый Зворникъ», «Малый Зворникъ»!..
Вообще при первомъ чтеніи, видишь что-то въ одно
и то же время и водевильное и какъ будто псевдо-клас-
сическое. Всѣ лица не люди, а только людскія качества
и наклонности. Почтмейстера можно бы назвать (какъ дѣ-
лали при Екатеринѣ II и Александрѣ. I) Политика новымъ;
жена его, урожденная Заботкина или Кухаркина; гене-
ралъ— Селадоновъ или. Сердечкинъ; молодой чиновникъ—
Фитюлькинъ или Терпсихоровъ; докторъ — Здравомыеловъ
80 —
или, еще вѣрнѣе, Дубининъ. Барышня одна — ІІліънира, а
другая, сонная, скучающая... ужъ не знаю какъ... ну, по-
ложимъ, Морфина или какая-нибудь Тихомира...
Словомъ, все это не картина, даже не этюдъ, не очеркъ,
потому что вовсе не жизнь — по сюжету, по замыслу.
Такъ я думалъ, читая Счастливый День, и пожималъ
плечами.
Но позднѣе мнѣ пришлось видѣть эту пьеску на лю-
бительской сценѣ въ губернскомъ городѣ. Любители игра-
ли хорошо. Барышни, Плѣнира и скучающая, были обѣ
очень милы. Старикъ Политикановъ очень естественно раз-
сѣянъ и задумчивъ и художественно неловокъ; жена его
недурно кричала, срамила его; молодого доктора игралъ
молодой актеръ, высокій, видный, но нескладный; вѣрнѣе
сказать, онъ не игралъ, а былъ самъ точно такъ -же со-
лидно-дубоватъ и скученъ, какъ бываютъ у насъ часто
молодые люди средняго круга; (это у нихъ называется
«простота»). Генералъ былъ довольно похожъ на штат-
скаго генерала (30-хъ годовъ); Фитюлькинъ — въ сценѣ съ
кокеткой, когда она ему мѣшаетъ ревизовать отцовскія
книги, былъ превосходенъ.
Впечатлѣніе мое было совершенно иное, чѣмъ при чтеніи.
Мнѣ было очень весело; я смѣялся отъ всей души; я легко
забылъ и анахронизмы, и слишкомъ ужъ наивный рису-
нокъ, и бѣдность задачи. Я подумалъ: «Нѣтъ! Соловьевъ
правъ! Онъ пишетъ прежде всего для сцены, а не для
чтенія; онъ, вѣрно, говоритъ себѣ: «довлѣетъ дневи злоба
его!..» Онъ истинно сынъ времени. Онъ знаетъ, что дѣ-
лаетъ и что требуется нами! Да! онъ очень даровитый и
очень практическій въ литературѣ человѣкъ. А это мно-
го значитъ. Съ однимъ искусствомъ для искусства, съ
однѣми высокими цѣлями даже и при большомъ дарованіи
въ наше время (да! что дѣлать, приходится твердить: въ
наше время) можно легко, шагъ за шагомъ, дойти до того,
до чего дошелъ Струйскій (поэтъ конца XVIII вѣка), опи-
санный М. А. Дмитріевымъ въ его Мелочахъ. Струйскій
печаталъ свои стихотворенія у себя въ деревнѣ въ соб-
— 81 —
ствсппой очень хорошей типографіи, никому не продавалъ
ихъ и отеческою властью заставлялъ сына своего, гвар-
дейскаго офицера, выучивать эти стихотворенія наизусть.
Кстати, и сосѣдство двухъ другихъ пьесъ было очень
выгодно для Счастливаго дня. Въ одной пустѣйшей пьесѣ
изображалась гнѣвная губернаторша, которой капризъ раз-
строилъ любительскій спектакль. Нестерпимый вздоръ, на-
тяжка, скука, ложь съ начала до конца; въ другой пьесѣ, мо-
жетъ быть, переведенной или очень похожей на плохую фран-
цузскую, какого-то дядю-холостяка и ненавистника женщинъ
ловкая жена или невѣста племянника доводила до прими-
ренія съ собою, посредствомъ разныхъ затѣй, обычныхъ въ
старыхъ водевиляхъ. Она вбѣгаетъ къ дядѣ на квартиру,
мша спасенія отъ какого-то оскорбителя, проситъ его помо-
щи, играетъ на рояли, поетъ, плѣняетъ дядю и т. д. Я
не справлялся, конечно, откуда взялся этотъ вздоръ; вѣ-
роятно эти пьесы новыя, нынѣшнія. Но до чего все это ста-
ро! До чего это пусто, безжизненно, не смѣшно нисколь-
ко, не остроумно.
И Счастливый день> если хотите, въ томъ же родѣ, ио, по
крайней мѣрѣ, въ Счастливомъ днѣ есть нѣчто веселое, доб-
рое и съ чубукомъ примиряющее, и съ грѣшнымъ селадон-
ствомъ стараго генерала. Это шутка, но шутка милая; это
карикатура, небрежная, начерченная между прочимъ, но,
по крайней мѣрѣ, вовсе незлобливая и по тому одному
уже нѣсколько живая. Въ этой шуткѣ просвѣчиваетъ ка-
кое-то снисходительное чувство автора; точно онъ самъ
жилъ долго въ этомъ уѣздномъ городѣ и точно ему самому
по воспоминанію весело съ этими... не скажу—людьми или
лицами (это ’было бы слишкомъ много), а съ этими нѣсколь-
ко карикатурно отраженными тѣнями дѣйствительныхъ
лицъ.
Публика очень смѣялась; а публика губернскихъ горо-
довъ, всѣмъ извѣстно, только малочисленнѣе, но по составу
своему часто нисколько не хуже столичной. Итакъ, и въ
этой самой пустой пьесѣ г. Соловьева выразились его не-
сомнѣнныя силы. Онъ, между прочимъ, въ свободную мину-
Ліоктьевъ, т. ѴПІ.	6
ту захотѣлъ попробовать себя въ легкомъ водевильномъ
родѣ, и водевиль его вышелъ милѣе, веселѣе, художествен-
нѣе многихъ другихъ.
Теперь о послѣдней комедіи, На порогѣ къ дѣлу.
Объ этой вещи можно сказать опять то же: она и жи-
вая, п не живая; она похожа на дѣйствительность и не со-
всѣмъ похожа на нее. Какъ же это такъ? Похожа она на
жизнь тѣмъ, что она вовсе не тенденціозна. Автора очень
трудно поймать. Однимъ кажется, что пьеса въ высшей сте-
пени отрицательная, даже нигилистическая, внушающая от-
чаяніе; другимъ, что она филистерская, рекомендующая дѣ-
вицамъ бросить всѣ эти прогрессивныя претензіи и быть
просто привлекательными невѣстами, милыми женами и доб-
рыми матерями. Критикъ «С.-Петербургскихъ Вѣдомостей»
называетъ эту комедію отрадною и кажется думаетъ, что
авторъ хотѣлъ ею сдѣлать пользу бѣднымъ учительницамъ,
привлечь вниманіе правительства и земства на ихъ страда-
нія, желалъ, улучшая матеріальное положеніе ревностныхъ
наставницъ, способствовать распространенію всеспаситель-
ной грамотности въ народѣ.
Съ другой стороны, рецензентъ «Русской Правды» въ бѣ-
шенствѣ на г. Соловьева; онъ чуть не называетъ автора
глупцомъ; къ Лениной прилагаетъ лакейскій терминъ «ки-
сейная барышня». Онъ запрещаетъ г. Соловьеву упоминать
о нигилизмѣ, потому что это «не его ума дѣло» и т. п. Онъ
утверждаетъ, что пьеса вредна, ибо располагаетъ не вѣрить
въ возможность скоро просвѣтить народъ (какъ просвѣ-
тить? Не такъ ли, чтобъ ему нравился духъ «Русской Прав-
ды»!) .
Авторъ сочувствуетъ Лениной; онъ любитъ, онъ жа-
лѣетъ ее; но вотъ въ чемъ вопросъ: когда онъ
ей больше сочувствуетъ — тогда ли, когда она готова
все выносить для своей прогрессивной идеи, или тогда, ко-
гда она вспоминаетъ по-старинному, о семьѣ родной, о ма-
тери, о сестрѣ, о какой-то «Акулинѣ, которая теперь вя-
жетъ чулокъ и дремлетъ», подобно настоящей древней нянѣ,
подобію нянѣ, воспѣтой самимъ Пушкинымъ?
— 83
Авторъ видимо радъ пристроить свою героиню въ сытомъ
и тепломъ помѣщичьемъ домѣ добраго Дубнова; но при
этомъ онъ все-таки обѣщаетъ ей учредить у Дубнова же
въ селѣ хорошую школу. Кто жъ знаетъ, что при всемъ
этомъ думаетъ г. Соловьевъ? Находитъ ли онъ, что не сто-
итъ и заниматься народнымъ образованіемъ? Или онъ ду-
маетъ, что заниматься обученіемъ крестьянскихъ дѣтей въ
земской школѣ хорошо, но надо браться за все это иначе,
чѣмъ взялась неопытная Лонина; что не надо ужъ такъ пу-
гаться Буровиныхъ и Тесовыхъ; не надо такъ тяготиться
ими; и у нихъ могутъ быть серьезныя и хорошія свойства;
вотъ, напримѣръ, православіе, безъ котораго, какъ замѣ-
чаетъ авторъ очень умнаго и основательнаго разбора пьесы
въ «Московскихъ Вѣдомостяхъ», г. С. Васильевъ, и госу-
дарственная жизнь въ Россіи была бы невозможна. Бѣдно-
му Буровину хочется, чтобъ учительница непремѣнно на-
звала себя «православною», а Лонина довольно глупо сты-
дится этого великаго слова и говоритъ: «я такой же вѣры,
какъ и вы». Рѣшительно не знаешь, на чьей сторонѣ въ
этомъ случаѣ г. Соловьевъ, на сторонѣ ли старшины или
на сторонѣ милой, но либеральной дѣвушки, которая такъ
не серьезно относится къ тому упованію, о которомъ весьма,
основательно заботится этотъ хотя и пьяный, но все-таки
русскій (въ хорошемъ смыслѣ этого слова) человѣкъ.
Если авторъ понимаетъ, что значитъ для Россіи пра-
вославіе,—это самое упованіе Буровина, если г. Соловьевъ
понимаетъ, какая высокая философія личной и государствен-
ной жизни просвѣчиваетъ въ одномъ этомъ вопросѣ (хотя
бы и комически предложенномъ), то конечно, онъ долженъ
былъ свою героиню немножко презирать за ея пустоту и
за тотъ легкомысленный смѣхъ, которымъ она отвѣчаетъ
на весьма серьезныя по значенію своему рѣчи Буровина...
Если непремѣнно въ пьесѣ этой искать того или другого
поученія, то можно, пожалуй, въ иныя минуты подозрѣ-
вать и то, что г. Соловьевъ, порицая обстановку Лениной,
не одобряетъ и ее самое и съ точки зрѣнія истинной на-
родной пользы желалъ бы видѣть наставницами земскихъ
6*
— 84 —
школъ двѣушекъ и женщинъ совсѣмъ иного рода, именно
твердыхъ въ упованіи.
Все это однѣ догадки, на которыя комедія отвѣта нико-
му не даетъ. Вѣрнѣе всего, что г. Соловьевъ и не заходилъ
такъ далеко. Просто смѣшно смотрѣть, какъ какой-нибудь
толстый и выпившій мужикъ требуетъ отъ благовоспитан-
ной дѣвушки еще водки и спрашиваетъ:
— Тверды ли въ упованіи?
Очень можетъ быть, что авторъ и не придавалъ всему
этому особенно серьезнаго значенія,—ни загробному упо-
ванію Буровина, ни земнымъ, утилитарнымъ надеждамъ Ле-
ниной. Ему, можетъ быть, было пріятно только сочинить
эту забавную, нигдѣ и невиданную имъ самимъ, по все-
таки возможную коллизію.
Г. Соловьева, какъ истиннаго художника, можетъ быть
и Буровинъ, и Тесовъ даже и не возмущали сами по себѣ.
Надо здѣсь напомнить одну истину, давно извѣстную, по
теперь часто забываемую подъ вліяніемъ напускной лро-
ірессивно-гражданской серьезности. Вотъ она, эта истина:
.настоящему художнику' дороги въ жизни не только трез-
вые, не только хорошіе и добропорядочные люди, сколько
люди выразительные. Это физіологическое свойство всяка-
го искренняго художника, и съ этою потребностью яркости,
цвѣтности, характерности въ самой жизни онъ разстаться не
можетъ. И потому нельзя иногда не спросить себя: можетъ
ли еще искренній художникъ особенно горячо сочувствовать
дѣлу' всенароднаго образованія, когда это образованіе гро-
зить принять въ неопытныхъ или въ злонамѣренныхъ ру-
кахъ космополитическій, все стирающій характеръ, гро-
зитъ поступить со всѣмъ «роднымъ» нашимъ такъ, какъ
поступилъ мужикъ Крылова съ червонцемъ: онъ чистилъ и
теръ его до того, что монета потеряла полцѣны! Вѣдь мо-
жетъ случиться легко, .при тѣхъ «исполинскихъ шагахъ»,
которыми пошла внезапно Русь, что и о Буровиныхъ мы
потомъ горько пожалѣемъ и скажемъ: гдѣ они? Вмѣсто
Буровиныхъ, озабоченныхъ упованіемъ, и безграмотныхъ,
но привлекательныхъ Акимычей, могутъ легко размножить-
— 85 —
ся Тссовы съ болѣе «краснымъ» оттѣнкомъ; такіе Тесовы,
которые будутъ читать Некрасова и статьи «Дтела» вмѣ-
сто невиннаго романа Молодой Дикій.
Это тѣмъ болѣе непріятно, что между людьми выс-
шаго образованія, призванными къ управленію, у насъ уже
давно очень много такихъ, какъ Дубковъ, нерѣшительныхъ,
несмѣлыхъ, не отвѣчающихъ той потребности силы, энту-
зіазма и вѣры, которыя намъ такъ теперь нужны, чтобы
поддержать расшатанное либерализмомъ зданіе нашей об-
щественной жизни.
Кто въ пьесѣ г. Соловьева вышелъ выше, лучше всѣхъ?
Какое лицо всѣхъ благороднѣе? Безграмотный старый сол-
датъ Акимычъ. Поэтому, повторяю, если искать непремѣн-
но «гражданскаго» смысла въ этой комедіи, то можно сдѣ-
лать и еще одинъ выводъ: г. Соловьевъ противъ грамот-
ности и всеобщаго обученія, ибо онъ представилъ намъ са-
маго безграмотнаго изо всѣхъ дѣйствующихъ въ комедіи
людей самымъ благороднымъ. Словомъ, съ какой стороны
пи взглянуть на комедію На порогѣ, рѣшительно нельзя по-
пять, что именно хотѣлъ доказать ею авторъ. И зачѣмъ это
требовать? Какая же въ томъ бѣда, если и въ этомъ случаѣ
г. Соловьевъ желалъ только поставить на сцену заниматель-
ную и смѣшную пьесу? Занимательную по современности
и насущности вопроса, смѣшную же именно по нѣкото-
рымъ карикатурнымъ преувеличеніямъ, видимо нарочно со-
чиненнымъ.
Добродушный, примирительный конецъ комедіи доказы-
ваетъ, что авторъ вовсе не желалъ произвести мрачнаго
«граждански скорбнаго» впечатлѣнія; но отнесся къ дѣлу
весело, здорово и просто. Онъ видно слишкомъ уменъ и
добросовѣстенъ, чтобы вѣрить во всеобщее благоденствен-
ное и мирное житіе человѣчества, обѣщаемое намъ демо-
кратическимъ прогрессомъ...
Г. Соловьевъ, вѣроятно, думаетъ, что и горькое и отрад-'
ное, и смѣшное и трогательное, и благородное и низкое
будутъ всегда необходимыми составными частями жизни зем-
ной, что безъ этого смѣшенія и сплетенія роковыхъ анти-
— 86 —
тезъ и жизнь была бы не жизнь... Даже безъ смѣшного
не хорошо; безъ него скучно.
Отчего же и не посмѣяться однимъ только «видимымъ
смѣхомъ», безъ всякихъ этихъ гоголевскихъ «невидимыхъ
слезъ». Довольно съ насъ желчи и оцта! Довольно! Можно
отдохнуть! Правда, печальна и постыдна стала въ нѣкото-
рыхъ отношеніяхъ наша гражданская жизнь за послѣдніе
годы; по можетъ быть по этой-то самой причинѣ жизнь
личная пріобрѣтаетъ въ иныя минуты особыя права. Можно
и за Дубкова замужъ скорѣе выйти (пока соціалъ-демократы
не подѣлили хорошаго имѣнія, дающаго ему цензъ); можно
и намъ, зрителямъ и читателямъ, посмѣяться хоть часъ одинъ
безъ обязательной злобы и безъ этой скорби, на которую
претендуетъ теперь всякая дрянь.
Критикъ Русской Правды этимъ-то именно легкимъ от-
ношеніемъ автора къ дѣлу и недоволенъ. Онъ говоритъ:
«...Затрогивая подобные (?) вопросы, необходимо относить-
ся къ нимъ крайне осторожно, съ полною серьезностью, то-
есть совсѣмъ не такъ, какъ поступилъ г. Соловьевъ». Это
тоже недурно. Да почему же это необходимо? Вы, госпо-
да либералы и прогрессисты, столько лѣтъ позволяете себѣ
смѣяться надо всѣмъ тѣмъ, что составляетъ несомнѣнную
опору пашей гражданственности, надъ религіей, надъ вла-
стями, надъ людьми охранительнаго духа, а къ вашей «свя-
тынѣ прогресса» никто не смѣетъ слегка отнестись? Выду-
мали что,—подумаешь!
И почему это еще критикъ Русской Правды такъ колко
оговаривается, что не думаетъ подозрѣвать г. Соловьева
въ «антипрогрессивныхъ идеяхъ»? Развѣ «прогрессивныя
идеи» эти ваши для художника обязательны? Развѣ для по-
эта, для эстетика, для драматурга или романиста постыдно
не принадлежать исключительно ни къ какой партіи? Развѣ
позорно для художника предпочитать, напримѣръ, такого
мужика, который думаетъ, что земля на трехъ китахъ сто-
итъ, петербургскому фельетонисту либеральнаго оттѣнка?
Какой же позоръ? Скорѣй это долгъ эстетика или вообще
87 —
художника понимать, что такой мужикъ выше, лучше, по-
лезнѣе «, главное, поэтичнѣе подобнаго фельетониста...
Изъ двухъ небольшихъ пьесъ, написанныхъ авторомъ
безъ помощи г. Островскаго*), въ этой второй по време-
ни появленія комедіи видимъ, сверхъ того, огромный шагъ
впередъ противъ Счастливаго Дня. Въ пьесѣ На порогѣ
всего больше: и ума, и души, и содержанія. Жизнь мень-
ше сочинена по готовымъ старымъ образцамъ, а больше
понята самимъ художникомъ.
Видно, что быстрый и рѣзкій умъ автора съ каждымъ но-
вымъ шагомъ въ литературѣ выучивается лучше видѣть;
наблюдаетъ вѣрнѣе и самобытнѣе противъ прежняго; нѣ-
сколько меньше прежняго подчиняется вчерашнимъ чужимъ
образцамъ и вкусамъ, носящимся въ воздухѣ; выучивается
тому, что зовутъ французы «по живому рѣзать».
Я сказалъ, что На порогѣ къ дѣлу и похожа на жизнь и
не похожа на нее. Похожа она тѣмъ, что подобно жизни не
тенденціозна, не обнаруживаетъ односторонней и ясной гра-
жданской морали и производитъ совершенно противополож-
ныя впечатлѣнія на разныхъ людей.
Не похожа опа на жизнь, не реальна она потому, что
подобно другимъ пьесамъ г. Соловьева она еще не со-
всѣмъ доросла до жизни. Жизнь безконечно шире, разно-
образнѣе, глубже, лучше (не въ смыслѣ благоденствія или
добродѣтели, а въ смыслѣ содержательности) всѣхъ по-
явившихся до сихъ поръ его пьесъ...
Но у даровитаго человѣка прошедшее скоро становит-
ся давно прошедшимъ. Идеи, міровоззрѣнія, замыслы и вку-
сы зрѣютъ и мѣняются гораздо быстрѣе, чѣмъ поспѣваютъ
созданія. Часто случается, что мы читаемъ романъ или смо-
тримъ драму и думаемъ, что, судя произведеніе, мы судимъ
самого автора. Но авторъ можетъ быть, пока писалось,
поправлялось, печаталось и ставилось его произведеніе, дав-
но уже ушелъ далеко впередъ отъ собственнаго созданія и
смотритъ давно уже на это созданіе какъ на одежду, сбро-
*) Прамѣч. 1885. Или хоть съ меньшими «поправками» его... чтобы вы-
разиться почтительно...
шейную имъ, потоку что она стала тѣснить его окрѣпшія
мышцы.
'Г*. 'Соловьевъ владѣетъ главнымъ, я сказалъ, онъ вдадѣ-
Йѣетъ формой, движеніемъ сценическимъ... Онъ сразу при-
ковываетъ вниманіе: у него множество энергіи и чувства'
тамъ, гдѣ онъ хочетъ ихъ обнаружить.
Мнѣ даже кажется иногда, что онъ ошибается
.	считая сеоя
болѣе комическимъ, чѣмъ сооственно до”"
’	~ ..матическимъ писа-
телемъ .
51 думаю, что если бы онъ *'	«	_ „ „
.	*	’	ИЗМѢНИЛЪ РОДЪ, ТО ОНЪ ДОСТИГЪ
бы несравненно больше-'
Теплыя мѣста, '•
чальные мотир'
самородн
.о.
трастные порывы, добрыя чувства, пе-
' у него гораздо сильнѣе, непосредственнѣе,
комическихъ выходокъ.
чомизмъ его смѣшитъ, конечно, но онъ нѣсколько по-
держанный, не вполнѣ свой, а тотъ общій, чуть не обяза-
тельный комизмъ, котораго мы всѣ наслышались чрезъ мѣру
со времени Гоголя.
Но его патетическія мѣста, его романтическіе звуки ис-
полнены не только правды, но и свѣжести.
Привычный нашей публикѣ родъ комизма, быть можетъ,
впрочемъ, способствовалъ успѣху г. Соловьева, и самыя го-
рячія, лучшія мѣста его комедіи могли даже выиграть отъ
сосѣдства этого комизма.
Но не выгоднѣе ли попробовать себя на чемъ-нибудь бо-
лѣе новомъ и серьезномъ?..
Хорошо быть сыномъ времени; надо уступать хоть сколь-
ко-нибудь той интеллектуальной черни, которую зовемъ мы
публикой. Выгодно шить въ морозное время простые, но
ловко скроенные полушубки. Но разъ уже имѣя успѣхъ,
разъ уже завоевавъ себѣ популярность, не лучше ли этотъ
успѣха.» заставить служить призванію, чѣмъ призваніе на-
всегда подчинить успѣху?
Успѣхъ самобытности не будетъ ли даже прочнѣе того
успѣха, который дается постоянной угодливостью вчераш-
нимъ вкусамъ легкомысленной и забывчивой толпы?
Кому нравится талантъ г. Соловьева, какъ нравится онъ
— 89 —
намъ, тотъ не можетъ не радоваться успѣху его; не можетъ
даже не сочувствовать нѣкоторой практичности автора, ко-
торый умѣетъ все дѣлать кстати, не доходя до грубаго
«а ргороз»; умѣетъ, напримѣръ, не заботясь, повидимому,
нисколько о педагогическихъ вопросахъ, заставить всѣхъ
говорить и спорить о народномъ образованіи по поводу
шутки, брошенной имъ на сцен\г между прочимъ.,.
Въ заключеніе надо бы намъ было сказать что-нибудь
и о Дикаркѣ > новѣйшемъ продуктѣ литературнаго сожи-
тельства, въ которомъ г. Соловьеву принадлежитъ роль
женственная, страдательная, роль «земли», почвы, Изиды,
Данаи, а роль озаряющаго свыше солнца, роль могучаго
Озириса, Юпитера, разсыпающагося надъ Данаей поспек-
такльною платой, по естественному праву досталась г.
Островскому. Но объ этой Дикаркѣ мы можемъ сказать
только весьма немногое.
Признаюсь, прежде всего, мнѣ лично названіе Дикарка
вовсе не правится. «Се левъ, а не -собака».
Во-вторыхъ, статья наша имѣетъ въ виду талантъ соб-
ственно г. Соловьева, а въ этой Дикаркѣ авторамъ удалось
соединиться до того тѣсно, что* «вышелушить» г. Соловьева
изъ г. Островскаго очень трудно.
Разумѣется, я говорю это громко и, такъ сказать, у самой
рампы; «въ сторону» же театральнымъ шопотомъ можно
было бы сказать иное...
Но и театральный шопотъ въ этомъ случаѣ неудобенъ.
Относительно же самой пьесы, какъ готоваго художествен-
наго явленія, надо сказать по справедливости, что въ ней
единства и цѣльности больше, чѣмъ можно было бы ожи-
дать отъ комедіи, принадлежащей двумъ авторамъ. Въ Бѣ-
лугинѣ склейки были замѣтнѣе. Я объ нихъ въ своемъ мѣ-
стѣ говорилъ.
Въ Дикаркѣ все довольно кругло. Насчетъ достоинства
ея что сказать? Если сравнить эту комедію съ обычнымъ
репертуаромъ нашимъ, то конечно, она въ своемъ родѣ
хороша. Но это вѣдь не особенно лестно, не правда ли?
Все въ этой комедіи какъ-то некрасиво а главное, какъ-то
— 90 —
ненужно... Все спрашиваешь себя: для чего и для кого это
написано?..
Для того ли, чтобы веселить «утилитаристовъ» торже-
ствомъ «фабриканта»? Но они и безъ, того уже давно ве-
селятся и торжествуютъ. Для того ли, чтобы доказать, что
пожилымъ п женатымъ людямъ за молодыми дѣвушками
ухаживать нейдетъ; не слѣдуетъ тратить много денегъ за
границей; надо знать денежный курсъ; не надо неосторожно
говорить о людяхъ, а то могутъ выйти сплетни и васъ мо-
гутъ оскорбить? Но доказывать это едва ли требовалось.
Когда я читалъ п смотрѣлъ эту комедію, мнѣ было какъ-
то жаль этихъ русскихъ парковъ, этихъ луговъ и рощъ,
всю эту столь свѣжую и милую сердцу нашему рамку, въ
которую вставлена столь плачевная картина. Въ дѣйстви-
тельности среди этихъ рощъ и луговъ бываетъ что-то луч-
шее- или, вѣрнѣе, лучше понятое.
Если сравнивать эту комедію съ прежними произведеніями
г. Островскаго, то мы найдемъ ее, разумѣется, плохою. Сла-
ва (и еще такая вполнѣ заслуженная) имѣетъ свои не-
выгоды. Опа пріучаетъ къ требовательности.
Пріятно было бы видѣть закатъ г. Островскаго инымъ.
Талантъ этотъ могъ бы бросать иного рода, иной теплоты
прощальные лучи...
И все это относится къ г. Островскому, а о г. Соловье-
вѣ что тутъ сказать?
Отсутствіе свѣжей мысли, слабость чувства, столь на-
доѣвшія насмѣшки надъ «отсталостью», «эстетиками» и т. и...
все это заставляетъ думать, что участіе таланта, начинаю-
щаго и еще мало издержаннаго въ этой пьесѣ, слабо.
Въ Дикаркѣ г. Островскій заслонилъ г. Соловьева... Въ
Дикаркѣ все какъ-то нагляднѣе, выпуклѣе, чѣмъ въ трехъ
первыхъ пьесахъ г. Соловьева; у г. Соловьева, я уже го-
ворилъ, меньше картинности, чѣмъ чувства... Въ Дикаркѣ
и утилитарная, прогрессивная тенденція до грубости ясна,
этого именно и не было вовсе замѣтно въ прежнихъ пье-
сахъ новаго драматурга. Тамъ, особенно гдѣ г. Соловьевъ
былъ, повидимому, чище отъ всякой примѣси, въ комедіи
— 91 —
На порогѣ къ дѣлу, менѣе всего была видна этого рода
тенденція. Тутъ даже говорится «о трутняхъ». Что за ка-
зенщина прогресса!
Въ нѣкоторыхъ газетахъ упоминаютъ о томъ, будто бы
первоначальная пьеса, вся сочиненная г. Соловьевымъ, бы-
ла съ трагическимъ концомъ. Ходятъ также частные слу-
хи, что она вся была исполнена высокаго лиризма и не-
обычайной свѣжести. Направленіе, же ея будто бы было
совсѣмъ противоположное: романтическое, съ религіознымъ
даже оттѣнкомъ, утилита рности Мальковыхъ почти
враждебное.
Но газеты говорятъ, что все это кабинетная тайна,
извѣстная лишь немногимъ избраннымъ.
Правда ли это или лживые слухи, рѣшать не беремся.
Но по поводз^ подобныхъ слуховъ вотъ что можно сказать
г. Соловьеву.
Хорошо г. Островскому давать Дикарку, когда онъ уже
далъ намъ прежде Грозу, Бѣдность не порокъ, Воспитан-
ницу, Грѣхъ да бѣда, Бѣдную невѣсту и т. д.
Вынести можно изъ благодарности многое. Но вѣдь г.
Соловьевъ вѣроятно и не претендуетъ равнять ни Женить-
бы Бѣлугина, пи свои два водевиля, Счастливый День и
На порогѣ, съ такими замѣчательными, оригинальными про-
изведеніями русской драматургіи, каковы только что пере-
численныя нами пьесы г. Островскаго?
Къ заслуженному человѣку мы должны быть исполнены
снисходительнаго почтенія. Новобранецъ, слишкомъ легко
сразу получившій Георгія, еще можетъ однимъ неловкимъ
шагомъ испортить всю свою карьеру...
Г. Соловьевъ долженъ помнить это, если онъ смотритъ
на свое дѣло не просто, какъ на доходное ремесло, а какъ
на призваніе.
Вотъ уже третій годъ какъ имя его стало извѣстно въ
Россіи, а все-таки судить рѣшительно о его талантѣ нѣтъ
никакой еще возможности.
Въ двухъ большихъ и серьезныхъ пьесахъ онъ былъ
— 92 —
не одинъ; въ двухъ небольшихъ оиъ былъ еще мало со-
держателенъ.
Судить основательно мы будемъ тогда, когда освобо-
жденный отъ всѣхъ чуждыхъ узъ и созрѣвшій въ міровоз-
зрѣніи своемъ талантъ этотъ явится во всей полнотѣ сво-
ихъ силъ.
Механизмомъ сценическимъ г. Соловьевъ владѣетъ очень
хорошо (это видно по его маленькимъ пьесамъ), извѣстность
у него есть; ума много; нужно только побольше живой
мысли, побольше глубины, независимости и положитель-
ности содержанія.
Наша строгость, наша придирчивая требовательность
есть только признакъ уваженія и большихъ надеждъ.
Мы по отношенію къ таланту г. Соловьева, подобно Бу-
ровину, тверды въ упованіи. Вотъ почему мы строги.
Еще о «Дикаркѣ»
Гг. Соловьева и Островскаго.
(Варш. Дневникъ; 1880 г. 55, 60.)
Лучше очень поздно, чѣмъ никогда?..
Въ 18 № .Тоигпаі д.е 8і.-РеІегЪоитд есть статья, озагла-
вленная Без Веѵиез Килкез и подписанная французскими бук-
вами Ь. V. Статья эта посвящена разбору декабрьской
книжки Русскаго Вѣстника.
Въ ней, между прочимъ, судятъ меня довольно строго
за мой отзывъ о Нпк. Яковлевичѣ Соловьевѣ (авторѣ Же-
нитьбы Бѣлугина).
Критикъ моей критики говоритъ, что я плохо скрылъ
мое имя подъ начальными буквами К- Л. Это правда, по это
не моя вина. Я желалъ бы ничего не скрывать, но быва-
ютъ обстоятельства, которыя вынуждаютъ насъ поступать
не совсѣмъ такъ, какъ хотимъ мы сами, а какъ придется.
Напримѣръ 18 № .Тоигпаі <1е Ві.-РеіегЪоигд вышелъ 20
января, а я собрался отвѣтить только къ 8 марта. Раньше
я не могъ. Я было совсѣмъ даже раздумалъ отвѣчать, но
меня снова побудила къ этому прекрасная пародія на Ди-
карку въ Стрекозѣ. Пародія эта, очень остроумная, принад-
лежитъ г. Пропиратову; я ее перечелъ нѣсколько разъ
и мнѣ опять захотѣлось отвѣтить г-ну Ь. V. Поздній отвѣтъ
мой — столько же моя вина, сколько и то, что подъ статьей
Русскаго Вѣстника «Новый драматическій писатель» не вы-
— 94 —
ставлено мое имя сполна. Причина этому очень простая —
редакціонная.
Въ этой же самой декабрьской книжкѣ долженъ былъ
появиться конецъ моей біографіи оптинскаго іеромонаха
Климента; мнѣ же, признаюсь, очень хотѣлось видѣть мою
критику на г. Соловьева поскорѣе въ печати, и я боялся,
что редакція найдетъ неприличнымъ въ одной и той же
книжкѣ помѣстить двѣ статьи, подписанныя однимъ и тѣмъ
же именемъ, и заранѣе просилъ подписать хоть однѣ буквы,
только не откладывать.
Вотъ что случилось, и я очень радъ, что г. Ь. V. по-
далъ мнѣ поводъ назвать себя полнымъ именемъ. Да, это
я, и этого еще мало. Я настаивалъ на публикаціи моей
«свирѣпой» (по выраженію рецензента) критики, а вовсе
не редакція г. Каткова «натравила» меня на г. Островскаго,
какъ думаетъ г. Ь. V. Положимъ, я очень уважаю г. Катко-
ва и считаю его незамѣнимымъ въ нѣкоторыхъ отноше-
ніяхъ для Россіи, и одно изъ лучшихъ правъ его на мое
уваженіе, — это та ненависть, которую питаетъ къ нему
«сумасшедшій домъ петербургской печати» (смотри Москов-
скія Вѣдомости -въ старыхъ №№, по поводу‘дѣла Засуличъ).
Поэтому быть подъ вліяніемъ его редакціи я не счелъ
бы за стыдъ, такъ какъ безъ вліянія никому не прожить.
Но, къ сожалѣнію, я не совсѣмъ совпадаю во многихъ
мнѣніяхъ и вкусахъ моихъ съ центромъ редакціонной тя-
жести.
Моя литературная жизнь, подобно блѣдной лунѣ, освѣ-
щена кое-какъ солнечнымъ сіяніемъ Русскаго Вѣстника
только съ одной стороны; другая, именно та, которую я,
по человѣческой слабости, считаю, можетъ быть, гораздо
лучшею, погружена въ безысходный мракъ.
Я не намѣренъ въ этомъ возраженіи занимать читателя
слишкомъ много моей персоной, никому, повидимому, осо-
бенно не нужной; но мимоходомъ позволю себѣ бросить
только самый легкій лучъ на ту «темную» часть моей души,
которая никогда въ кругъ освѣщенія Московскихъ Вѣдо-
мостей и Русскаго Вѣстника не попадала.
— 95 —
Я, напримѣръ, имѣю глупость считать разрушительнымъ
весь смыслъ общеевропейскаго эмансипаціоннаго прогрес-
са: восхищаться машинами не умѣю; турки мнѣ нравятся;
Гладстона я считаю ограниченнымъ человѣкомъ, который
говоритъ все какія-то поверхностныя вещи; думаю, что
лордъ Бпконсфильдъ, въ политическомъ отношеніи соб-
ственно, очень полезенъ намъ и т. п. Можетъ ли г, Кат-
ковъ, человѣкъ минуты, человѣкъ огромнаго практиче-
скаго, непосредственнаго вліянія печатать у себя подобныя
странныя мнѣнія?.. Конечно нѣть. Онъ правъ; но и я оста-
юсь при своемъ...
Все сказанное мною вовсе здѣсь не лишнее. Я сейчасъ
это докажу.
Если мнѣ весь нынѣшній «цивилизующій» процессъ такъ
противенъ, если мнѣ турокъ нравится больше славянскаго
либерала, если я курда и друза считаю въ нѣкоторыхъ
случаяхъ болѣе полезными для человѣчества, чѣмъ Вирхо-
ва или Эдиссона, (т.-е. для моего человѣчества, живущаго
въ видѣ тѣней въ темномъ «Элизіумѣ моей души») и т. д.,—
то какъ же мнѣ можетъ не казаться гадкой вся постановка
и весь внутренній смыслъ комедіи Дикарка? На что меня
натравливать на нее?..
Съ одной стороны, я уважаю барство; съ другой, люблю
наивность и даже грубость мужика. Графъ Вронскій или
Онѣгинъ съ одной стороны, а солдатъ Каратаевъ и кто?..
ну, хоть бирюкъ Тургенева, для меня лучше того «средняго»
мѣщанскаго типа, къ которому прогрессъ теперь сводитъ
мало-по-малу всѣхъ и сверху и снизу, и маркиза и па-
стуха.
Честный и трудолюбивый, на всѣхъ похожій и ни во что,
кромѣ правоты всечеловѣчества, невѣрующій средній чело-
вѣкъ, и при этомъ еще на все болѣе его изящное фыркаю-
щій,— вотъ идеалъ нынѣшняго европейца всѣхъ племенъ.
Мальковъ, которому гг. Соловьевъ и Островскій вручили
свою Варвару это именно и есть такой средній европеецъ,
сохранившій въ себѣ изо всего русскаго только извѣстна-
го рода напускную, искусственную грубость. Что же тутъ
— 96 7-
можетъ дравпТьСя человѣку, любящему прекрасное въ са-
моп\ жизни, а не на одной только бумагѣ пли въ скучныхъ
шиадертахъ й на кладбищахъ музеевъ? И я не исключеніе
!К;акое-йибудь уродливое въ этомъ случаѣ. Всѣ истинные
художники, всѣ поэты, всѣ мыслители, одаренные эстети-
ческимъ чувствомъ, не любили этого средняго человѣка. Гё-
те въ Вильгельмѣ Мейстерѣ и Фаустѣ презиралъ его;
-Жорикъ - Зандъ, во всѣхъ, лучшихъ романахъ своихъ, не-
ѣавйдѣла чисто - утилитарныхъ людей; интересны у нея
•графы, мужики, живописцы или какіе-нибудь итальянскіе
бродяги и разбойники. Самый несимпатичный изъ ея геро-
евъ, это честный и даровитый адвокатъ Симонъ. Если въ
поэмахъ Байрона мы не находимъ живыхъ примѣровъ для
подтвержденія этихъ словъ, то это лишь оттого, что Бай-
ронъ — великій поэтъ чувства, а не образовъ и типовъ:
онъ игнорируетъ все подобное въ своихъ великихъ созда-
ніяхъ. Но зато вся его жизнь есть бѣшеный и благород-
ный протестъ противъ той ново-европейской прозы, которой
зловѣщіе признаки онъ уже видѣлъ вездѣ въ передовыхъ
тогдашнихъ обществахъ, — видѣлъ геніальными очами про-
зорливости. Онъ бѣжалъ изъ цивилизованныхъ странъ въ
запущенные тогда и одичалые сады Италіи, Испаніи и Турціи.
Тогда въ Турціи еще жилъ Али-Паша Янинскій, кото-
раго свирѣпость была живописнѣе сѣрой свирѣпости фран-
цузскихъ коммунаровъ; въ Италіи, въ то время, было еще
восхитительное царство развалинъ и плюща, калабрійскихъ
разбойниковъ, Мадоннъ и монаховъ. «Ограниченный» сар-
динскій король не запиралъ еще первосвященника римска-
го въ ватиканскую тюрьму и не обращалъ еще съ по-
мощью людей прогресса всемірнаго города въ простую сто-
лицу неважнаго государства. Въ Испаніи боя быковъ еще
не стыдились тогда. И даже, сражаясь за Грецію, великій
человѣкъ не предвидѣлъ, что интересная Греція «Корсара»
въ фустанеллѣ — есть лишь плодъ азіатскаго давленія, спа-
сительнаго для поэзіи, и что освобожденный отъ турка кор-
саръ надѣнетъ дешевый сюртучишко -и пойдетъ болтать
всякій вздоръ на скамьяхъ аѳинской «говорильни».
— 97 —
И еще примѣръ современный и поразительный: это графъ
л. Толстой въ «Аннѣ Карениной».
Замѣтьте то отвращеніе разныхъ оттѣнковъ и степени,
которое онъ такъ искусно и тонко обнаруживаетъ ко всѣмъ
людямъ средняго положенія, появляющимся почти мимохо-
домъ въ его геніальномъ произведеніи?.. Художникъ, ко-
торый пишетъ въ Италіи портретъ Анны и считаетъ всѣхъ
графовъ и князей «скотами»... другой художникъ, чахоточ-
ный, влюбленный въ Китти и даже на краю гроба вовсе не
интересный... Земскій докторъ, который говоритъ глупо-
сти; Критскій, пріятель Николая Левина, соціалистъ и со-
всѣмъ уже болванъ... грубый русскій кулакъ, который ку-
пилъ дешево рощу у Облонскаго и не рѣшился при дво-
рянахъ перекреститься на образъ, войдя въ комнату; дру-
гой кулакъ - иностранецъ, который на сцену самъ не являет-
ся, но на пошлую роскошь котораго такъ справедливо не-
годуетъ Левинъ, и т. д. Наконецъ, подобное чувство можно
найти у многихъ историковъ и публицистовъ, не лишен-
ныхъ чувства изящнаго, у Маколея, напримѣръ. У Д. Стюар-
та Милля цѣлая книга («Свобода») посвящена той мысли,
что однообразіе людей убійственно для человѣческаго духа.
Въ этой книгѣ (какъ и вообще у Милля) много неоснова-
тельнаго и непослѣдовательнаго; но тамъ, гдѣ онъ такъ
зло смѣется надъ ничтожными нынѣшними людьми, «нося-
щимися съ какой-нибудь гуманитарной бездѣлушкой, имѣю-
щей цѣлью сдѣлать всѣхъ людей схожими», онъ велико-
лѣпенъ и правъ.
Что касается до меня, то я позволяю себѣ объективиро-
вать вопросъ до-нельзя и стараюсь иногда смотрѣть на
«общества человѣческія» съ моей луны такъ: откинемъ во-
просъ о страданіяхъ и несправедливостяхъ; самъ Бёкль го-
воритъ про Адама Смита, что онъ поступалъ основатель-
но, отбрасывая всю нравственную сторону человѣка, ко-
гда писалъ свою книгу о Политической Экономіи; онъ (го-
воритъ Бёкль), поступалъ какъ математикъ, который при-
нимаетъ временно для своихъ цѣлей только длину линіи,
игнорируя ширину, которую, однако, имѣетъ всякая реаль-
Леонтьевъ, т. ѴПІ.	7
— 98 —
ная линія. Вотъ такъ и я, не брезгая даже и совѣтомъ
Бёкля (не брезгая имъ, вопреки его непонятному въ умномъ
человѣкѣ поклоненію гражданскому равенству!)—беру толь
ко пластическую сторону исторіи и даже на боль и стра-
данія стараюсь смотрѣть только такъ, какъ на музыкаль-
ныя красоты, безъ которыхъ и картина исторіи была бы
неполна и мертва.
И созерцая такъ жизнь человѣческую съ этой луны мо-
ей, я повторяю, не помню чьи-то, слова: «для развитія ве-
ликихъ и сильныхъ характеровъ необходимы великія обще-
ственныя несправедливости, т.-е. сословное. давленіе, деспо-
тизмъ, опасности, сильныя страсти, предразсудки, суевѣрія,
фанатизмъ и т. д., однимъ словомъ, все то, противъ чего
борется XIX вѣкъ.
Я считаю это такой же научной истиной, какъ гарвее-
во кровообращеніе, какъ тяготѣніе Ньютона, какъ равен-
ство прямыхъ угловъ...
Все это прекрасно, мнѣ скажутъ, но гдѣ же тутъ «Ди-
карка», гдѣ Соловьевъ и Островскій?..
И не кстати ли тутъ будетъ вспомнить слова Добролю-
бова, который сказалъ, что «прилагать шекспировскую мѣр-
ку къ русскимъ авторамъ, это то же, что прилагать высшую
математику къ работѣ ученика, плохо рѣшившаго задачу...»
Нѣтъ, съ моей точки зрѣнія, это будетъ вовсе не кстати.
Г. Ь. V. говоритъ, что въ литературныхъ кругахъ слыш-
но, будто я имѣю большое вліяніе на г. Соловьева... Нѣтъ,
это не правда. Я имѣю на него очень мало вліянія, ибо,
если бъ это отъ меня зависѣло, то «Дикарки» этой никто
бы не увидалъ на сценѣ...
Я твердо вѣрилъ въ талантъ и силу характера г. Со-
ловьева. Онъ человѣкъ чрезвычайно умный, въ высшей сте-
пени энергическій и полный чувства... Основываясь на нѣко-
торыхъ признакахъ, я надѣялся, что г. Соловьевъ можетъ
стать для русской сцены почти тѣмъ, чѣмъ графъ Л. Тол-
стой и г. Маркевичъ (особенно въ послѣднемъ велико лѣп-
номъ произведеніи своемъ: «Четверть вѣка тому назадъ»)
стали для русскаго романа, т.-е. не то, чтобы реакціоне-
— 99 -
ромъ, а почти что такъ... напоминателемъ забытаго, но
еще существующаго.
И въ политикѣ реакція отъ времени до времени необхо-
дима, чтобы дать обществу передохнуть, оглядѣться и оду-
маться. Положимъ, когда дѣло идетъ о политикѣ, то еще
можно возразить, что дѣйствіе всякой реакціи, хоть и по-
лезно, но не прочно и что всякая реакція есть лѣченіе не
радикальное, а лишь временная поддержка организма, чѣмъ-
нибудь уже неисцѣлимо разстроеннаго. Это въ дѣлѣ гра-
жданскомъ, но въ искусствѣ? Правда пониманія и правда
изображенія въ искусствѣ гораздо необходимѣе, чѣмъ такъ
называемая справедливость въ государствѣ.
Руководясь въ общественныхъ вопросахъ одной только
гуманитарной справедливостью, нельзя остановиться на пол-
пути и можно притти очень легко къ той «іпзіісе», о кото-
рой Прудонъ писалъ цѣлыя книги, доказывая, будто бы
равенство совершеннаго общества должно быть таково, ка-
ково равенство дикихъ, почти ничѣмъ другъ отъ друга не
отличающихся въ своей пустотѣ, и что даже умственное
неравенство есть несправедливость, ибо при немъ то, что
для одного трудъ, то для другого будетъ привилегіей. Вотъ
къ чему ведетъ въ государственномъ дѣлѣ теорія безуслов-
ной справедливости.
Но теорія правды въ искусствѣ ведетъ къ другому:
искренній художникъ любитъ (эстетически) даже и вра-
га своего; т.-е. онъ не можетъ не любоваться на силу и
красоту его даже и тогда, когда терпитъ отъ него оскорбле-
нія. Убивая его,- напримѣръ, онъ долженъ желать его хо-
рошо изобразить. Искренній художникъ, правдивый, дол-
женъ любить, напримѣръ, людей высшаго круга, несмотря
на родъ собственнаго воспитанія и положенія.
Законы реальной природы таковы, что при извѣстныхъ
условіяхъ рода, воспитанія, обстановки и средствъ — одинъ’
человѣкъ выходитъ изящнѣе или сильнѣе другого... Ху-
дожникъ тутъ ничѣмъ не виноватъ; онъ виноватъ только
тогда, когда онъ этого не. видитъ или когда притворяется
изъ тенденціи.
і*
— 100 —
Всѣ истинные поэты и художники въ душѣ любили дво-
рянство, высшій свѣтъ, дворы, военное геройство и т. п.
Гоголя и Некрасова обвиняли за эти вкусы: перваго счи-
тали «отпѣтымъ», а послѣдняго старались нѣкоторые по-
читатели оправдывать глупѣйшимъ образомъ, напр., хоть
тѣмъ, что ему были люди высшаго круга необходимы для
защиты въ случаѣ затрудненій и т. п. Дѣло же объясняется
гораздо проще и выгоднѣе для этихъ писателей. Пока они
были менѣе извѣстны высшему кругу, не было резона ихъ
принимать; извѣстность дала имъ доступъ, а получивши
доступъ, они, разумѣется, нашли, что высшее общество го-
раздо лучше, пріятнѣе, занимательнѣе, чѣмъ то, въ кото-
ромъ они дотолѣ вращались. Тутъ нѣтъ и тѣни низкопо-
клонства, а только признакъ вкуса.
Нельзя при этомъ не вспомнить и Бѣлинскаго. Этотъ
человѣкъ былъ въ высшей степени честный эстетикъ. Онъ
самъ былъ робокъ, бѣденъ, очень некрасивъ, «таиѵаіз
§епге»; юнъ сознавалъ все это и,’ вмѣстѣ съ тѣмъ, посмотри-
те, какъ онъ восхищался и Печоринымъ, и самимъ Лер-
монтовымъ, какъ онъ защищалъ Онѣгина (т.-е. человѣка, а
не поэму)! —Цѣлыя страницы въ его критикахъ посвящены
развитію той мысли, что высшій кругъ лучше средняго и
содержательнѣе и изящнѣе его.
Вотъ такія-то надежды (или что-то въ этомъ родѣ) я
возлагалъ на г. Соловьева'; я видѣлъ въ немъ сильные залоги
міросозерцанія положительнаго и правдиваго. Я думалъ, что
онъ будетъ искать и находить для нашей сцены пути но-
вые или, по крайней мѣрѣ, несправедливо забытые, вездѣ
и во всѣхъ слояхъ общества, безъ пристрастій.
Да! Я желалъ имѣть на него вліяніе въ этомъ смыслѣ;
я помогалъ его сближенію съ г. Островскимъ ие съ
цѣлью подчинить его свѣжій талантъ избитой и лукавой
тенденціи, но съ цѣлью чисто практической — открыть
ему дорогу.
Я полагалъ, что онъ будетъ въ силахъ скоро отста-
вить въ сторону ту лѣстницу, по которой онъ взошелъ,
ибо я нахожу, что благодарность тутъ вовсе не у мѣста...
— 101. —
Но я ошибся... Явились какіе-то Мальковы, которыхъ, я
знаю, г. Соловьевъ вовсе не любитъ, и т. д.
Я еще не кончилъ этого безконечнаго письма и во вто-
рой его половинѣ договорю то, чего не сумѣлъ здѣсь вмѣ-
стить.
II.
Г-нъ Ь. V. очень вѣрно понялъ одно; это то, что статья
моя въ Русскомъ Вѣстникѣ имѣла цѣлью расположить г.
Соловьева къ измѣненію той тенденціи, или, выражаясь
вѣжливѣе, того направленія, признаки котораго въ «Дикар-
кѣ» очень явны. Эта тенденція принадлежитъ вовсе не ему,
а г. Островскому.
Ашметьевъ, напримѣръ, могъ бы вѣроятно (я говорю
только вѣроятно) быть совсѣмъ инымъ, если бы искусная
рука г. Островскаго не изуродовала бы его, не сдѣлала
бы его какимъ-то мягкимъ, ничтожнымъ и любезнымъ ста-
рикомъ и не подчинила бы его молодому, но топорному
фабриканту Малькову. (Пп Ьотте Ьоппёіе, иѣііе еі ІаЬогіеих!
восхитительно! что за изящный типъ; такой русскій! не
правда ли?)
Я нападаю только на «Дикарку», а не на талантъ г.
Островскаго вообще. Я, напротивъ того, самъ величайшій
почитатель не г. Островскаго въ его всецѣлости, а такихъ
высокихъ произведеній русскаго искусства, какъ Гроза,
Воспитанница, Грѣхъ да бѣда, Бѣдность не порокъ, Бѣд-
ная невѣста и т. д. Я помню живо, какъ я еще студентомъ
наслаждался этими восхитительными созданіями. Я блажен-
ствовалъ и дома надъ книгой, и въ театрѣ. Но, восхища-
ясь, я и юношей и теперь смотрѣлъ на нихъ не такъ, какъ
смотрѣлъ Добролюбовъ*), а1 такъ, какъ Аполлонъ Гри-
горьевъ. Революціонеры наши (Писаревъ, Добролюбовъ и
т. д.) вездѣ старались (и подобные имъ стараются до сихъ
*) Не Писаревъ, а Добролюбовъ написалъ іезуитски умную статью Тем-
ное царство. Г. Ь. V. ошибся.
102 —
Поръ) отыскать лишь темныя или смѣшныя стороны на-
шей жизни. До статьи Добролюбова намъ всѣмъ, любив-
шимъ тогда еще пьесы .Островскаго, и въ голову не цри.
ходило, что авторъ обличаетъ все грубое и жесткое въ
быту стараго купечества. Мы, любуясь въ театрѣ этими ко-
медіями и читая ихъ, воображали, напротивъ, что г. Остров-
скій изображаетъ съ любовью русскую поэзію купеческаго
быта... Аполлонъ Григорьевъ былъ только выразителемъ
этого общественнаго чувства. Аполлонъ Григорьевъ былъ
славянофилъ особаго рода, онъ былъ, такъ сказать, сла-
вянофилъ широкій, безнравственный. Онъ говорилъ и ста-
рался доказать, что все прекрасное въ книгѣ (или вообще
въ искусствѣ) и въ самой жизни хорошо, прекрасно; что
этого прекраснаго въ жизни самой уничтожать не нужно,
несмотря на страданія, которыя оно можетъ причинять, и
т. д., Аполлону Григорьеву нравилась сама жизнь, изобра-
женная въ комедіяхъ Островскаго, нравились люди, а не
только дѣйствующія лица. И онъ не былъ исключеніемъ.
Я вспоминаю, между прочимъ, объ одной очень молодой
дѣвушкѣ петербургскаго средняго круга, которая, восхи-
щаясь жизнью, изображенною въ Грозѣ, восклицала:—«Ахъ,
зачѣмъ я росла въ Петербургѣ!.. Если бы мнѣ раньше ро-
диться или гораздо позднѣе, когда все это поймутъ... Луч-
ше страдать и погибнуть, какъ погибла Катерина въ та-
комъ городкѣ, въ лѣсу, на берегу Волги, чѣмъ быть сча-
стливой съ какимъ-нибудь здѣшнимъ!»
Всѣ подобные порывы молодого романтизма, всѣ глубо-
кія, оригинальныя и, вмѣстѣ съ тѣмъ, очень простыя въ
правдивости своей мысли, и вкусы, подобные мыслямъ Апол-
лона Григорьева и вкусамъ этой молодой дѣвушки, были
мало-по-малу подавлены, оттѣснены на самый задній планъ,
забыты или осмѣяны. Гусскую поэзію купеческаго быта все
болѣе и болѣе переставали понимать, все болѣе и болѣе
пріучались видѣть только темныя стороны этой жизни; кто-
нибудь напился, прибилъ кого - нибудь, стѣснилъ волю дру-
гого... Вотъ о чемъ привыкли безпокоиться какъ о суще-
ственномъ; тогда какъ можно и напиться, и прибить, и
— юа
стѣснить другихъ, и все-таки быть при этомъ гораздо вы-
ше, занимательнѣе, изящнѣе и сильнѣе того, кто не пьетъ,
и не бьетъ, и не стѣсняетъ. Купцы Островскаго это вовсе
не тѣ всепожирающіе средніе люди, которые такъ нравятся
Прудону и о которыхъ я съ такой ненавистью говорилъ
въ первой половинѣ моего письма; это не тѣ европейцы дур-
ного тона и нестерпимыхъ претензій, которыхъ я не умѣю
иначе назвать, какъ современными хамами'; купцы Остров-
скаго вовсе не цивилизованные хамы, это богатые русскіе
мужики. Цивилизованнаго въ общеевропейскомъ стилѣ ха-
ма истинный (т.-е. искренній хоть самъ съ собою) худож-
никъ любить не можетъ. Впрочемъ, объяснимся:—Максимъ
Максимовичъ Лермонтова не хамъ; Сёзаг Вігойеаи, парфю-
меръ Бальзака, тоже не хамъ; онъ ходитъ часто къ обѣднѣ,
легитимистъ, любитъ короля и дворъ, разоряется на балъ,
по поводу полученія креста отъ любимаго правительства,
и при этомъ самый добрый и честнѣйшій человѣкъ въ мі-
рѣ... Это не хамъ... (а Мальковъ хамъ и хамъ скверный,
недобрый...) Скромные капитаны графа Льва Толстого, ува-
жающіе такъ простодушно все высшее, тоже не хамы. Это
люди милые, почтенные. Кстати замѣтимъ, что графъ Тол-
стой очень скоро понялъ, что ограничиться одними Макси-
мами Максимычами, Тушиными, Тимохиными невозможно,
даже и съ государственной стороны, не только съ эстети-
ческой,— онъ понялъ, что ихъ нужно подчинить князьямъ
Болконскимъ, князьямъ Серпуховскимъ, графамъ Вронскимъ
и Долоховымъ. Даже простота князя Багратіона у него
является простотой и не скромной и не наглой, а непоколе-
бимой, серьезной, солдатской и властительной простотой.
Это опять другой оттѣнокъ, не мальковскій.
Положимъ, что- теченіе вѣка таково, что все изящное,
глубокое, выдающееся чѣмъ-нибудь, и наивное, и утон-
ченное, и первобытное, и капризно-развитое, и блестящее,
и дикое — одинаково отходитъ, — отступаетъ передъ твер-
дымъ напоромъ этихъ сѣрыхъ среднихъ людей. Но зачѣмъ
же обнаруживать по этому поводу холопскую радость?..
Ученый же желаетъ сохранить лучшіе предметы науч-
— 104 —
наго изслѣдованія? А если сохранить ихъ уже нельзя, по-
тому что прогрессъ ихъ губитъ вопреки наукѣ (напр.
нѣкоторыхъ животныхъ, птицъ, лѣса, первобытныя дикія
оригинальныя племена, зданія древнія и т. д.), то ученый
спѣшитъ описать ихъ съ любовью... «Прогрессъ» русской
жизни потребовалъ уничтоженія дворянства какъ сосло-
вія, но оно еще держится какъ бытъ; — если права помѣ-
щиковъ были когда-то вредны и раздражали писателей, то
теперь этихъ правъ уже нѣтъ, а бытъ ихъ, еще сохранив-
шій нѣкоторыя прежнія черты, можетъ только радовать
честнаго художника; и если онъ даже демократъ по убѣ-
жденіямъ, то й тогда гражданская совѣсть его можетъ
быть теперь покойна въ этомъ случаѣ; большинство дво-
рянъ теперь для простолюдиновъ, по крайней мѣрѣ, не
вреднѣе капиталистовъ вообще. А что они добрѣе и благо-
роднѣе капиталистовъ, иного рода, то это скажутъ и сами
мужики и даже... соціалисты... Что за идеалъ Мальковъ?..
Можно, пожалуй, рекомендовать его въ мужья для спо-
койствія дочери; онъ хорошо обдѣлываетъ свои дѣла. Но
онъ противенъ, какъ предметъ любви, какъ идеалъ. И по-
чему еще Вершинскій (т.-е. хватающій верхи) непремѣнно
петербургскій чиновникъ?.. Отчего бы ему не быть зем-
скимъ дѣятелемъ, моднымъ и все-таки быть Верглинскимъ,
принесеннымъ въ жертвуг Малькову. И почему Ашметьевъ
долженъ быть непремѣнно такъ пустъ, такъ слабъ, такъ
мягокъ передъ женой, передъ Мальковымъ? И для чего
нужно непремѣнно было г. Островскому прежде всего под-
пустить лакейскаго запаха о томъ, «какъ свищетъ баринъ?...»
ит.д. Г. Островкій, точно такъ же, какъ и г. Тургеневъ,—
писатель хитрый. Они оба хитры въ томъ, что играли
много въ двойную игру; здѣсь поэзія дѣйствительности,
а тутъ придирка прогрессивной тенденціи; какая-нибудь
задняя дверь, чтобы выскочить, если нужно, изъ этой по-
эзіи и оправдаться передъ вѣкомъ, гонителемъ всякой
поэзіи, и барской и мужицкой одинаково. Но разница въ
томъ, что Тургеневъ, самъ лично человѣкъ въ высшей
степени изящный, умѣлъ изображать людей изящныхъ,
— 105 —
хотя и придавалъ имъ постоянно какія-то черты мягкости,
слабости, малодушія, вовсе не всегда со всѣмъ прекрас-
нымъ и благовоспитаннымъ солидарныя. А г. Островскій
людей благовоспитанныхъ и изящныхъ изображать никогда
не хотѣлъ, пли, вѣрнѣе, — не могъ. И потому у него изъ
патріархальной поэзіи русскаго быта, плѣнявшей Гри-
горьева, всегда выглядываетъ какой-нибудь Вихоревъ, Ба-
баевъ и т. п., то-есть дворянинъ пошлый, безцвѣтный, пло-
хой, немножко даже подлецъ. «И волки сыты и овцы цѣлы».
И Ап. Григорьевъ восхищается, потому что онъ Европу
не любитъ, а дворяне Вихоревъ и Бабаевъ больше похожи
на европейцевъ, чѣмъ симпатичные Бородкинъ и Крас-
новъ. И Добролюбовъ доволенъ, потому что онъ съ оди-
наковымъ успѣхомъ можетъ обличить и русскую грубость
религіознаго купца и болѣе смягченное ничтожество рус-
скаго дворянина. Это ловко! Не разберешь сразу, что та-
кое г. Островскій: славянофилъ или самый простой ка-
зенный демократъ. «Поэзія быта» — все это хорошо; — но
надо угодить и теченію вѣка?.. Поэтому являются честные
Жадовы (безъ всякой поэзіи), молодые фабриканты, же-
лающіе даже обобрать помѣщиковъ и обобрать не въ
пользу народа, а просто въ свою. Это нынче нравится...
Это трудъ, здравый смыслъ, здоровый взглядъ на вещи. Въ
«Грозѣ», восхищавшей и картиннымъ бытомъ, и романти-
ческимъ чувствомъ даже молодыхъ дѣвушекъ, на всякій
случай является честный механикъ, болѣе другихъ по-нѣмец-
ки одѣтый, который обличаетъ («а. всякій случай) весь
этотъ картинный быть.
Вотъ что я называю лукавой тенденціей; вотъ чего
бы я не желалъ видѣть въ пьесахъ г. Соловьева, хотя бы и
потому только, что это все ужасно истаскано другими
прежде его.
Ашметьевъ это слабый тургеневскій герой, всѣмъ усту-
пающій: Варѣ, женѣ, даже Малькову. Это слабый тур-
геневскій герой, но еще вдобавокъ иначе освѣщенный,
преломленный сквозь призму Малькова и двухъ лакеевъ...
(см. начало комедіи.)
— 106
Что можно совершенно иначе изображать подобныхъ
людей или, лучше сказать, что есть еще и въ жизни люди,
сходные съ Ашметьевымъ по вкусамъ и воспитанію, но
производящіе совсѣмъ иное впечатлѣніе, этого и доказывать
не стоитъ. И французская литература, и англійская, и даже
наша свидѣтельствуютъ это. Зачѣмъ ходить далеко? Возь-
мемъ два лица изъ самыхъ послѣднихъ романовъ русскихъ:
Облонскаго и князя Шастунова г. Маркевича. Облонскій
безсовѣстный Донъ-Жуанъ, семьянинъ очень плохой,- ни
о чемъ почти не думаетъ, но онъ милъ, уменъ, обворожи-
теленъ, искренно добръ; слуги, жена, пріятели, даже Ле-
винъ, столь серьезный и строгій къ себѣ, нравственный
Левинъ предпочитаетъ Облонскаго другимъ, всѣ рады его
видѣть. Всѣмъ веселѣе й легче, когда онъ входитъ. Или
князь Шастуновъ Маркевича; нелюдимъ, насмѣшливый, же-
сткій даже; обуреваемый почти преступной страстью къ
молодой племянницѣ. И что же — онъ интересенъ не менѣе
милыхъ юношей, изображенныхъ авторомъ такъ привле-
кательно, если не болѣе.
Вотъ это я называю міровоззрѣніемъ правдивымъ. Не
долженъ зоологъ (положимъ, при этомъ рисующій) увѣ-
рять, что нѣтъ уже на свѣтѣ ни золотыхъ фазановъ, ни
орловъ, ни пантеръ и красивыхъ полосатыхъ зебровъ от-
того, что онъ срисовать ихъ не умѣетъ, или считать ихъ
неизящными и въ самомъ дѣлѣ не нужными потому только,
что временныя заблужденія утилитаризма признали по-
лезными для человѣчества только мирныхъ и грубоватыхъ
скотовъ: лошадей, коровъ, ословъ, овецъ и свиней...
Какое же это искусство?..
Развѣ нельзя было вмѣсто этой «Дикарки» придумать
или, лучше сказать, извлечь изъ русской помѣщичьей' жи-
зни нашего времени совсѣмъ что-нибудь иное? Г. Ь. V.,
несмотря на строгіе свои мнѣ выговоры, замѣтно распо-
ложенъ ко мнѣ. Онъ находитъ, что у меня есть талантъ.
Вѣроятно, онъ говоритъ это о моихъ греческихъ повѣстяхъ,
потому что самъ же называетъ меня въ критической дѣятель-
ности новичкомъ. Итакъ, если г. Ь. V. признаетъ за мной
— 107 —
нѣкоторый даръ художественнаго творчества, то пусть онъ
мнѣ позволитъ сочинить здѣсь проектъ драмы, которую
можно было бы составить почти изъ тѣхъ же лицъ или
изъ тѣхъ же данныхъ, но вовсе иначе... Даже имена нѣ-
которыя надо бы перемѣнить. — Напр., зачѣмъ это Аш-
метьевъ? Это напоминаетъ съ умысломъ какіе-то ошметки.
Измѣните хоть одну букву, скажите Ахметьевъ, и вы услы-
шите хорошую дворянскую фамилію татарскаго рода. —
Совсѣмъ не то. Потомъ, зачѣмъ непремѣнно этому Ах-
метьеву быть слабымъ и смѣшнымъ селадономъ?.. Это не
есть специфическій признакъ такихъ людей. Онъ можетъ
быть и моложе, 40—45 или даже и 50 лѣтъ, какъ князь
Ларіонъ Шастуновъ у г. Маркевича. — Онъ можетъ дѣй-
ствительно любить всей душой жену свою; но все-таки
скучать не отъ пустоты, а, напротивъ, отъ полноты ду-
шевной и умственной. Онъ можетъ даже и дѣломъ быть
занятъ серьезнымъ, но въ сердцѣ предпочитать поэзію этому
дѣлу. Онъ могъ бы быть, что называется, еще «молодцомъ».
За Варей совсѣмъ не нужно ему ухаживать. Это гадко.
А могъ бы онъ и въ эти года увлечься чувствомъ не-
вольно, шагъ за шагомъ, какъ бы покровительствуя ей
«свысока» и улыбаясь ея выходкамъ.
Варя, положимъ, мила, такъ, какъ она есть, по она,
правда, что подъ руководствомъ г. Островскаго вышла не
натуральна. — Она могла бы быть гораздо умнѣе, острѣе,
немного хитра, немного кокетка мѣстами; могла бы и чи-
тать, и знать слово матеріалистъ, оставаясь все-таки наив-
ной барышней; —наивной, но совсѣмъ иначе, правдоподобнѣе,
сходнѣе съ жизнью. Многіе нападали на то, что Марья
Петровна сближаетъ Варю съ мужемъ; говорили, будто
бы это невозможно. Невозможнаго тутъ нѣтъ ничего; по-
добный случай можетъ быть рѣдкостью, но невозможнаго
въ подобной попыткѣ человѣкъ, знающій женщинъ, не
найдетъ ничего... Невозможность не въ попыткѣ и въ при-
миреніи съ результатами, если попытка удалась. Въ отчаяніи
Марьи Петровны и могъ бы быть высокій трагизмъ поло-
женія. Я все продолжаю сочинять: я представляю себѣ что-то
очень живописное. Декораціи: рѣка, луга и рощи вдали;
— 108 —
стога вновь скошеннаго сѣна; коверъ у стога и столъ
для чая. Я вижу Варю, кончающую букетъ для Ахметьева.
Я вижу крестьянъ въ цвѣтныхъ рубашкахъ съ косами. Я
ввожу и смѣшное въ эту цвѣтущую, русскую картину.
Старикъ Зуровъ сердится на крестьянъ. Что-то не такъ
сдѣлали; и на дочь кстати. Приходятъ Ахметьевы, мужъ
и жена. Онъ уже безъ ума отъ Вари, но серьезенъ, гру-
стенъ, сдержанъ; Варя нетерпѣливо весела. Никакой мер-
зости физіологическаго момента... Это тутъ совсѣмъ ней-
детъ. Довольно съ Вари и этой картины, и ума этого
человѣка, и его молодцоватаго вида, несмотря на года. Она
сама не знаетъ, чего хочетъ; не по невинности мысли,
(деревенскія барышни и молодыя крестьянки все понимаютъ
рано), но просто по неопытности ума и сердца. Она
ищетъ душой. — Марья Петровна (у меня) увидала бы
вдругъ, ,что мужъ любитъ; она поняла бы, что далеко
сама завела дѣло. Она рѣшается отравиться. Но въ этомъ
же дѣйствіи я бы ввелъ на сцену юношу, очень молодого,
пожалуй, только немножко хмураго волонтера-помѣщика,
вернувшагося изъ Сербіи; въ русской безрукавкѣ, въ
черногорской круглой шапочкѣ, уже раненаго тамъ; не-
множко даже недоученнаго, но вовсе не прогрессиста (есть,
есть и такіе еще, слава Богу); красавца и лихого; онъ
умѣетъ водить хороводы, выучился пѣть сербскія пѣсни.
Варя внимательно глядитъ на него. Вотъ достойный сопер-
никъ Ахметьеву! Вотъ кому можетъ и долженъ уступить
Ахметьевъ, скрѣпя сердце и мучаясь, но съ умомъ и до-
стоинствомъ... Я бы кончилъ драму ужасной сценой. Ах-
метьевъ выкатилъ бы на сцену на креслѣ уснувшую на-
вѣки Марью Петровну и, стоя передъ ней на колѣняхъ,
старался бы съ отчаяніемъ ее разбудить. Въ комнатѣ было
бы страшное смятеніе... Старая мать въ отчаяніи, сосѣди...
Кричали бы:—Доктора! за докторомъ!..
И вдругъ въ минуту ужасающаго безмолвія—на бал-
конѣ, изъ сада раздалась бы русская веселая пѣсня, и во-
шли бы Варя съ молодымъ красавцемъ, женихомъ своимъ,
нарядные, веселые, рука объ руку... и остановились бы...
Въ такой драмѣ было бы слышно и высокое присут-
— 109 —
ствіе религіозной мысли. Наказаніе Божіе было бы несо-
размѣрно (судя по-человѣчески) съ проступкомъ, но со-
образно съ непостижимыми предначертаніями Высшаго
Промысла...
И мало ли что еще можно было бы сдѣлать и сказать
на этомъ пути! Да, если я любилъ природный, но еще не-
выработанный даръ г. Соловьева, если я на него надѣялся,
если я вѣрилъ въ его силы, то могу ли я радоваться,
когда вижу, что человѣка свѣжаго заражаютъ чѣмъ-то и
портятъ его, можетъ быть, разъ навсегда? Зачѣмъ мнѣ
ждать, чтобы редакція Русскаго Вѣстника «натравила» бы
меня, если не на г. Островскаго вообще, то, по крайней
мѣрѣ, на его вредное вліяніе... Собственныя послѣднія
пьесы г. Островскаго, напр., Сердце не камень гораздо луч-
ше Дикарки. Духъ комедіи Сердце не камень не новъ, но
очень свѣжъ. Зачѣмъ же, хотя бы и нечаянно портить
вещи начинающаго человѣка, который, предоставленный
самъ себѣ, быть можетъ вышелъ бы на вовсе новые пути?..
У меня есть еще свидѣтельство г. Буренина, который
тоже говоритъ, что въ Дикаркѣ ничего нѣтъ хорошаго.
И ему Мальковъ не очень нравится... Я очень дорожу мнѣ-
ніемъ г. Буренина: во-первыхъ, потому, что взгляды наши
съ нимъ на жизнь, кажется, совершенно противополож-
ные, а, во-вторыхъ, потому, что онъ только одинъ изъ
всѣхъ критиковъ и былъ всегда довольно строгъ къ г.
Соловьеву, какъ и слѣдуетъ быть строгимъ къ тому, отъ
кого имѣешь право многаго ждать. Конечно, и теперь еще
можно надѣяться, что г. Соловьевъ станетъ, наконецъ, на
свои ноги. Но надо спѣшить. Г. Соловьевъ вовсе годами
не такъ молодъ; агз 1оп§иа, ѵііа Ьгеѵіз. Это разъ, а къ
тому же развитіе таланта есть тоже своего рода органи-
ческое развитіе. Есть впечатлѣнія неизгладимыя и очень
вредныя.
«Въ сорочкѣ родилась».
Повѣсть г-жи А. Ковалевской («Русская Мысль*, февраль).
(Варш. Дневн. 1880 г., № 77.)
Въ небольшой повѣсти этой передается разсказъ сто-
лѣтней крестьянки объ ея прежней жизни.
Въ повѣсти нѣтъ никакихъ особенныхъ, художествен-
ныхъ достоинствъ; — можно даже сказать, что юна полна
литературныхъ недостатковъ.
Зато основная мысль разсказа, хотя и вовсе не новая,
однако, принадлежитъ къ числу тѣхъ великихъ и поучи-
тельныхъ мыслей, которыя надо во всѣхъ формахъ и без-
престанно проповѣдовать нашему разлагающемуся и влю-
бленному въ прогрессъ обществу. — Повѣсть г-жи Кова-
ленской есть та проповѣдь смиренія передъ Богомъ и при-
миренія съ горестями и утратами жизни, за которую бра-
лись уже, болѣе или менѣе, удачно многія знаменитости
русской литературы: г-жа Кохановская въ произведеніяхъ
своихъ Въ гостяхъ послѣ обѣда и ІСирило Петровъ; г.
Тургеневъ въ повѣсти Постоялый Дворъ и въ маленькомъ
очеркѣ Живыя мощи; графъ Левъ Толстой въ изобра-
женіи солдата Каратаева. Тютчевъ воспѣвалъ это «сми-
реніе русскаго народа» въ изящныхъ искреннихъ стихахъ.—
Конечно, у всѣхъ этихъ писателей была своя точка зрѣ-
нія, былъ свой оттѣнокъ въ этихъ однородныхъ изобра-
женіяхъ.— Напр., въ «Постояломъ дворѣ» г-на Тургене-
ва видно не столько желаніе выхвалять религіозное міро-
воззрѣніе пострадавшаго крестьянина, сколько намѣреніе
нанести ударъ злоупотребленіямъ крѣпостного права; тогда
какъ у г-жи Кохановской господствуетъ совершенно другая
идея: не либеральная, не эмансипаціонная, не утилитарная,
какъ у Тургенева, но идея христіанскаго пессимизма, бла-
годаря которой весь естественный и никогда, разумѣется,
неисправимый трагизмъ нашей земной жизни представляется
и оправданнымъ и сноснымъ... Страданія, утраты, разоча-
рованія, несправедливости должны быть; они даже полезны
намъ для покаянія нашего и для спасенія нашей души за
гробомъ. — И сверхъ того, о крѣпнувши въ страданіяхъ и
принужденіи съ раннихъ лѣтъ, — душа наша не только не
лишается возможности чувствовать земныя и скоропере-
ходящія радости, но, напротивъ топо, она за малѣйшую
радость готова при такомъ пессимистическомъ міровоз-
зрѣніи благодарить за нихъ Бога. — Напротивъ того, без-
вѣріе, маловѣріе или самоувѣренное удаленіе отъ стро-
гости церковнаго ученія располагаютъ насъ не только къ
временному и преходящему озлобленію, но и къ постоян-
ному протесту, къ надменному недовольству господствую-
щимъ порядкомъ общественной жизни, къ озлобленію прин-
ципіальному и къ досадѣ на ближнихъ.
Безвѣріе и упорная погоня за счастьемъ земнымъ, за
правами (счастья все-таки не дающими), вмѣсто того, что-
бы облегчить и утѣшить насъ рано или поздно, — дѣлаютъ
насъ ненасытными, завистливыми и даже ничтожными. Вотъ
та вполнѣ христіанская мысль, которую выносишь изъ чте-
нія тѣхъ повѣстей г-жи Кохановской, о которыхъ мы упо-
мянули выше.
Разсказъ г-жи Коваленской очень напоминаетъ эти по-
вѣсти не только по основной мысли, но и по нѣкоторымъ
пріемамъ. — Разница та, что въ повѣстяхъ Кохановской
языкъ чрезвычайно оригиналенъ и увлекателенъ своимъ,
иногда даже неправильнымъ, неудержимымъ паѳосомъ;
здѣсь же этого нѣтъ, а есть только та наглядность и
чрезмѣрная изобразительность, которую, какъ намъ ка-
жется, очень трудно встрѣтить въ дѣйствительныхъ раз-
сказахъ простолюдиновъ. Ихъ разсказы обыкновенно го-
— 112 —
раздо поверхностнѣе и не такъ живописны, не такъ до-
тла изобразительны, какъ рѣчь старой богомолки въ за-
нимающей васъ повѣсти. — Эта нѣкоторая блѣдность ц
даже неточность простонародныхъ разсказовъ, блѣдность
и неточность, прерываемыя обыкновенно внезапными чер-
тами рѣдкой яркости и поразительной глубины, и соста-
вляютъ всю художественную прелесть ихъ. Таковы и пѣсни
дѣйствительно простонародныя; у г-жи Кохановской — во-
сторженный и яркій паѳосъ принадлежитъ большей ча-
стью ей самой; къ тому же у нея чаще дѣйствуютъ дво-
ряне стараго времени, чѣмъ простолюдины; эта также мно-
го значитъ; у г-жи Коваленской этотъ паѳосъ и эта яр-
кость приданы разсказу простой старухи. Сама же г-жа
Коваленская, говоря отъ себя, къ сожалѣнію, придержи-
вается немного — не то, чтобы грубой (въ настоящей гру-
бости есть сила), а той юмористической и безтактной сти-
листики, которой страдаетъ большинство даже и весьма
хорошихъ нашихъ писателей... «Дождь льетъ съ упор-
ствомъ и послѣдовательностью, достойной лучшей цѣли»,—
«отовсюду слышался неугомонный ликующій звонъ...» «Кис-
лое настроеніе исчезало...» Юркость... Баушка непремѣнно
вмѣсто бабушка; въ родѣ ваше скородіе и т. д.
Отдѣльно взятыя эти слова' — ничего, но хотѣлось бы
хоть у женщинъ русскихъ встрѣтить въ языкѣ побольше
женственности и поменьше какой-то выдохшейся и изно-
шенной по фельетонамъ гоголевщины. Вотъ что по-моему—
неправильно.
Но я прошу прощенія у автора за это придирчивое
замѣчаніе. Я виноватъ и не долженъ былъ бы объ этомъ
упоминать въ виду вѣрности фактовъ и высокаго духа,
оживляющаго разбираемый разсказъ.
Къ автору, лѣтомъ, въ деревнѣ, ходятъ лѣчиться до-
машними средствами крестьяне, особенно женщины. Одна-
жды зашла старуха-богомолка съ 12-лѣтней внучкой. «Ока-
залось, что посѣтительницы мои (говорить г-жа Ковален-
ская) прошли въ это утро уже болѣе 20 верстъ, и по
дорогѣ дѣвочка стерла себѣ ногу... Употребивъ, что слѣ-
— 113 —
довало, я думала, что консультація , кончилась, но тутъ-тр
она и началась..,»
Усталая дѣвочка заснула на крыльцѣ; старуха рѣши-
лась дать отдохнуть внучкѣ, сѣла и слово за словомъ
разсказала автору всю свою жизнь. — Сама она не знала,
сколько ей лѣтъ, забыла, но по расчету событій мржно
было сообразить, .что ей лѣтъ сто, — Внучку ея, Кузькѣ,
было около двухъ лѣтъ, во время нашествія французовъ
на Москву. — Старуха все это хорошо помнила.
У родителей въ домѣ ей было хорошо; они ее любили;
потомъ понравился ей одинъ Ванюшка.—И она понрави-
лась ему.—У нихъ были объясненія.—Но вотъ первое
несчастіе: Ивана отдали въ солдаты; а за нее посватался
другой молодой крестьянинъ, собой красивый и добрый,—
Она не хотѣла; — грубила отцу и матери, упрямилась, бла-
жила всячески, такъ что отецъ принужденъ былъ ее и
за косу разъ изъ сѣней вытащить. — Обвѣнчали ее съ
«постылымъ»; она начала еще больше блажить; пряталась
отъ него, ночью черезъ сугробы домой къ отцу убѣжала
и начала просить его, чтобы онъ спряталъ ее у себя отъ
молодого мужа. Отецъ взялъ хворостину и началъ ее бить,
уговаривая вернуться къ мужу- — Тутъ же за ней пріѣхала
свекровь; свалила въ сани, повезла домой и всю дорогу
тоже била...
«Привезла меня тогда домой (разсказываетъ старуха);
отъ побоевъ у меня все тѣло посинѣло, и какъ увидѣлъ
меня въ сѣняхъ мужъ растрепанную, избитую, взялъ онъ
меня за руку, потащилъ ръ свѣтелку, гдѣ мы жили съ
нимъ; я прижалась въ уголъ и какъ звѣрь на него гля-
жу,—убитъ готова. Постоялъ онъ, посмотрѣлъ на меня
таково жалостливо, махнулъ рукою, сѣлъ на лавку и за-
плакалъ, словно дитя малое. Не понимала я тогда, не чуяла
великаго смиренія его и смотрѣла все. равно какъ на гадину
какую. Чтобы онъ ни сдѣлалъ, все мнѣ противно; гля-
дѣла я на его лицо, глазъ не могу оторвать, ;и гадко мнѣ,
и стращцо, и такое ужъ зло беретъ! Пошло съ этого
дня мое житье хуже прежняго. Свекрорр-проходу не даетъ,
Леонтьевъ, т. Ѵ1П.	$
— 114 —
и ругаетъ, и колотитъ, а мужъ день ото дня ласковѣе и
иго ласковѣе, то противнѣе. Вѣдь вотъ какъ человѣкъ
ожесточиться можетъ! Не открывалъ мюъ Господь разула,
и блажила я страсть какъ, не понимая того, что Господь
мнѣ послалъ человѣка добраго, и душа у него была пра-
ведная. Видала я, какъ другіе-то живутъ: мужья пьянству-
ютъ, женъ колотятъ, все изъ дома тащутъ;< а мой-то сми-
ренникъ, никто отъ него слова дурного не слыхалъ. И
стала я думать, несмысленная, что легче бы мнѣ, кабы
<онъ, какъ другіе мужики, колотилъ бы меня, а не бабой
ревѣлъ, на меня, непокорную, глядучи. И все въ этихъ
мысляхъ злыхъ да неприглядныхъ шло время».
Капризы, упрямство, ожесточеніе и воспоминаніе о лю-
бимомъ Иванѣ довели, наконецъ, молодую женщину чуть-
чуіъ не до самоубійства. Она бросилась въ какомъ-то по-
лузабытьѣ съ высокаго дерева и переломила себѣ ногу.
Долго лежала она больная;1 мужъ за ней ходилъ; «извел-
ся» съ горя. Она стала смягчаться понемногу сердцемъ
и выздоравливать. Наконецъ (замѣтимъ, точно такъ же,
какъ и у г-жи Кохановской, въ повѣсти «Въ гостяхъ послѣ
обѣда»), одинъ неожиданный случай помирилъ и сбли-
зилъ супруговъ навсегда. За выздоравливающей вздумалъ
приволокнуться купецъ-коробочникъ. Онъ началъ ее уго-
варивать и прельщать подарками. Наконецъ взялъ ее за
руку, она закричала; вбѣжалъ мужъ, схватилъ топоръ и,
едва-едва воздержавшись отъ убійства, прогналъ купца.
Тутъ молодая женщина увидала, сколько энергіи можетъ
обнаружить ея кроткій мужъ. Видъ этого топора, зане-
сеннаго надъ головой обольстителя руками такого чело-
вѣка, который, глядя на ея причуды и упрямства, умѣлъ
до тѣхъ поръ только молчать и «плакать какъ баба»,—
произвелъ на душу ея, по природъ,, должно быть, весьма
своенравную и страстную, такое сильное впечатлѣніе, что
она начала сама тотчасъ, въ первый разъ со времени свадьбы,
обнимать и ласкать мужа... и полюбила его. Съ тѣхъ поръ
они стали жить согласно, и сама свекровь перемѣнилась
къ ней. стала добра.
— 115 —
(Замѣтимъ здѣсь кстати одну черту въ литературной
дѣятельности нашихъ «либераловъ». У нихъ непремѣнно
«мужъ привередникъ — и «свекровь» въ три погибели гнетъ».
А надо тоже вообразить себѣ то справедливое негодо-
ваніе, которое можетъ овладѣть матерью, когда она ви-
дитъ, что невѣстка (вѣроятно, и съ молоду очень бойкая
и энергическая) «брезгаетъ ея кроткимъ сыномъ!» Есть
нѣчто пристрастно нечистое, говорю я, въ этомъ постоян-
номъ заступничествѣ нашемъ за молодыхъ, когда ихъ «ру-
гаютъ и бьютъ», и нѣчто безжалостное въ забвеніи правъ
усталой и раздражительной старости. Напротивъ того, къ
пожилымъ нужно относиться какъ можно снисходительнѣе.
А молодыхъ, красивыхъ и энергическихъ людей полезно
для ихъ собственнаго будущаго держать строго.) Г-жа Ко-
валенская, видимо, безпристрастнѣе многихъ.
Итакъ, въ семьѣ все утихло и примирилось. Кажется
все хорошо, но «бѣда не за горами, а тугъ, за плечами».—
Нашло какое-то повѣтріе... Счастливая теперь супруга и
мать въ одну недѣлю похоронила всѣхъ троихъ своихъ дѣтей.
Опять отчаяніе, ропотъ, озлобленіе; ни сочувствіе мужа,
ни утѣшенія и угрозы доброй матери (которая за нее еще
дома противъ отца всегда заступалась), ни примѣръ другихъ
«покорныхъ» женщинъ, тоже потерявшихъ дѣтей во время
повѣтрія, ничто не могло успокоить нестерпимую тоску
этой, повидимому, очень страстной души. Успокоило только
богомолье. Она пошла къ святымъ мѣстамъ и просила себѣ
у Божьей Матери ребенка. Возвратившись, черезъ годъ
родила дѣвочку Алену и стала опять весела.—Вырастили
они ее съ мужемъ; —«ни въ чемъ ей не перечили: она сама
себѣ жениха выглядѣла». Выдали за него замужъ. И у
нея пошли дѣтки, но вскорѣ молодого зятя точно такъ же,
какъ прежде Ванюшу (въ котораго разсказчица была ко-
гда-то влюблена), взяли въ солдаты; тю-тогдашнему, ра-
зумѣется, на 25 лѣтъ, — навсегда почти I Незадолго до этого
и добрый мужъ умеръ.
И остались мы, двѣ бабы безпомощныя, горе горевать
съ дѣтьми малыми. — Завалилась изба; забѣдняла семья:
Я*
— 116 —
корову продали. — Стала чахнуть моя Аленушка, а бѣдность
покоя не даетъ; ребята кричатъ голодные, все прахомъ по-
шло, — она хворая, а я старая». Зоветъ Алена мать ночью;—
посылаетъ ее на прудъ постирать чулки, «потому, по-
мираю».
Пошла мать, вымыла чулки, вернулась, а дочь гово-
рить:— «Ну, повѣсь чулки посушить да зажги свѣчу пе-
редъ образомъ; я сейчасъ отойду».
Алена умерла въ эту ночь, завѣщая матери не уби-
ваться и не роптать, а радоваться, когда христіанская душа
отходитъ «въ райскія обители».
И старуха на этотъ разъ перенесла уже горе спокойнѣе;
скоро утѣшилась.—И съ тѣхъ поръ еще много внучатъ
перехоронила и всякій разъ радовалась, что безгрѣшная мла-
денческая душа уходитъ къ матери.
«А вотъ меня, старую грѣшницу (говоритъ въ заклю-
ченіе столѣтняя разсказчица), земля не беретъ, потому не-
праведная я на свѣтѣ жила, не покорствовала волѣ Божіей;
ужъ истинно, въ сорочкѣ родилась; а всв сердце мое рва-
лось, не покорялась я...»
Вотъ и все. Или нѣтъ,—надо еще привести здѣсь заклю-
ченіе маленькой повѣсти.
Дѣвочка проснулась и закричала, что солнце ужъ «вона
гдѣ»; пора въ путь.
Бабушка встаетъ поспѣшно; она выпрямляется во весь
свой высокій ростъ, бодрымъ движеніемъ вскидываетъ себѣ
котомку на плечо и, услыхавши отъ внучки, что она го-
лодна, совершенно неожиданно вдругъ- подходитъ къ ав-
тору и произноситъ (какимъ-то страннымъ напѣвомъ, го-
воритъ • авторъ, а я бы сказалъ: обрядовымъ, бытовымъ на-
лѣвомъ, т.-е. такимъ, въ которомъ нѣть личныхъ претензій
растрогать сердце) —произносить:
— Подайте ради Христа Спасителя на пропитаніе; идемъ
на богомолье, Христовымъ именемъ пропитываемся.
Это ради Христа очень важно.—«Дайте не потому, чтб
я заслуживаю состраданія и не йотому, что вы добры «
великодушны». Это все личная- гордость; -дайте потому, что*
— 117 —
Христосъ велѣлъ давать просящимъ. Я не стбю, и вы мо-
жетъ быть не чувствуете желанія дать; это нельзя чув-
ствовать насильно, но дайте по принужденію воли; такъ
Христосъ велѣлъ! Принудительная милостыня всегда въ
нашихъ рукахъ, а добродушная, порывистая есть даръ
Божій, благодать, особое счастливое и пріятное настроеніе,
не всякому и не всегда свойственное. Вотъ гдѣ величіе
и значеніе этихъ обрядовыхъ словъ «Христа ради», а не
ради меня и не ради вашего добраго порыва.
Авторъ полюбопытствовалъ узнать, что у странницы въ
котомкѣ.
—, А все смертное: и башмаки, и рубашка,, и саванъ
на смерть, — совершенно равнодушно произнесла старуха.
«Она приподняла тряпицу, которою былъ обвязанъ бе-
рестовый коробокъ, й тамъ, не безъ нѣкотораго содро-
ганія, увидѣла я, дѣйствительно, всѣ эти предметы тща-
тельно сложенные, и даже саванъ, то-есть кусокъ бѣлаго
полотна, тщательно обшитый по всѣмъ сторонамъ чѣмъ-то
въ родѣ узкой полоски вязанныхъ кружевъ.
— Сама сшила, — замѣтила съ нѣкоторымъ самодоволь-
ствомъ старуха; — ишь, говоришь, слѣпая я, какой слѣпая,
вонъ какъ разукрасила!
Дѣвочка тоже съ видимымъ удовольствіемъ разгляды-
вала бабушкинъ саванъ, укладывая его обратно въ котомку.
—. Она у меня все знаетъ, дѣвочка вострая; — помретъ
бабушка, она сейчасъ разодѣнетъ. Разодѣнешь, Грунюшка?
— Я тебя прежде вымою; я видѣла, какъ покойниковъ
моютъ,—довольная своимъ знаніемъ, произнесла Грунюшка!
— Ну, что за дѣвка-козырь! —воскликнула восхищенная
бабушка!
Такова эта столѣтняя русская женщина! Она ходитъ
пѣшкомъ по далекимъ богомольямъ; она не стыдится про-
сить милостыни; она развлекается разговоромъ о томъ, какъ
внучка ее хоронить будетъ. Она восхищается цвѣтами,
смѣется, шутитъ, украшаетъ себѣ грудь большимъ піономъ,
сорваннымъ въ цвѣтникѣ автора, она даже гиалитъ ино-
гда, — «балуется».
118 —
Въ началѣ повѣсти она все брызгала на внучку дожде-
вой водой съ вѣтки и такъ наскучила ей, что дѣвочка
начала кричать: «бабушка, не балуй! Чего баловаться-то!»
Эта женщина перенесла всѣ или почти всѣ огорченія
и принужденія, которыя только можетъ перенести .чело-
вѣкъ въ теченіе долгой трудовой жизни. Неудачу первой
любви, брачную жизнь съ «немилымъ сердцу» человѣкомъ,
тяжелую сельскую работу, побои и оскорбленія отъ свекрови
и родного отца, смерть мужа именно тогда, когда онъ ей
сталъ дорогъ, потерю столькихъ дѣтей и внучатъ! И она
говоритъ, что она родилась въ сорочкѣ, то-есть, что ей
дано было судьбою очень многое; но сама-то она была
грѣшница, неблагодарная, непокорная, и т. д.
Какая сила! Какъ весело даже слышать про такихъ
людей, а не то, чтобы видѣть ихъ!..
Мнѣ скажутъ:, «все это очень хорошо и правда, но не
особенно ново; все это мы читали и слышали прежде
сто разъ».
Да, но кто пожилъ на свѣтѣ и знаетъ, до чего люди
вообще не помнятъ того именно, что имъ нужно помнить,
не понимаютъ того, что имъ нужно понимать, не знаютъ
того, что имъ необходимо знать,—тотъ не перестанетъ
проповѣдывать истину христіанскаго пессимизма именно въ
такое время, когда большинство все шумитъ и шумитъ о
какомъ-то всеспасительномъ прогрессѣ, о блаженствѣ, до-
ставляемомъ телефонами, микрофонами, съѣздами археоло-
говъ пли, что еще гораздо хуже, тѣми сборищами свободо-
любивыхъ и ограниченныхъ мѣщанъ, которые зовутся на-
ціональными (!!?) собраніями, палатами депутатовъ и даже
славянскими «скупштинами», въ которыхъ никакая сила ума
человѣческаго не можетъ отыскать хоть что-іпібудь свое-
славянское — кромѣ одного языка, передающаго кой-какъ,
для гражданскаго развращенія «меньшей братіи», вчерашніе
зады европейской болтовни и европейскаго отупѣнія!..
Небольшой разсказъ этотъ: «Въ сорочкѣ родилась» ви-
димо правдивъ по фактамъ и внушаетъ полное къ себѣ
довѣріе, несмотря на нѣкоторыя заученныя внѣшнія при-
119 —
красы въ лженародномъ духѣ, которыми г-жа Ковален-
ская платитъ, можетъ быть и нечаянно, дань извѣстнаго
рода современной стилистикѣ.
Эту повѣсть «смиренія», этотъ очеркъ «положительнаго»
духа очень пріятно встрѣтить именно въ такомъ журналѣ,
который нѣсколько противорѣчитъ самъ себѣ, съ одной
стороны, желая для Россіи и славянъ чего-то своеобраз-
наго, а съ другой, мирясь съ европейскими понятіями о
«личности», о ея лжеразвитіи и ростѣ...
Разоренное гнѣздо.
Разсказъ для дътей А, Сливицкаго.
(Моск. Впд. 1882 г.)
«У насъ очень мало хорошихъ дѣтскихъ книгъ! Мы
должны прибѣгать безпрестанно къ переводамъ».
Такъ говорятъ многіе. Это неутѣшительно, но спра-
ведливо.
Поэтому-то мы обязаны всегда съ радостью и благо-
дарностью привѣтствовать всякій проблескъ русскаго ума
и творчества въ этомъ направленіи. Что можетъ быть важ-
нѣе первыхъ впечатлѣній дѣтства! Образы и чувства', воз-
бужденныя этими образами въ душѣ еще дѣвственной, со-
провождаютъ человѣка до могилы и нерѣдко съ необычай-
ною живучестью отстаиваютъ себя отъ напора позднѣй-
шихъ впечатлѣній: отъ озлобленія и сухости; оть развра-
щающихъ примѣровъ пустоты и низости; ото лжи «совре-
менныхъ» фразъ; оть тенденціозныхъ или глупыхъ выво-
довъ. нынѣшней науки. Къ числу пособій наиболѣе выгод-
ныхъ для этой цѣли—занять благотворно дѣтскій умъ —
конечно, принадлежатъ изображенныя съ талантомъ сцены
изъ жизни животныхъ, особенно съ легкимъ оттѣнкомъ
человѣкоподобія или антропо-психизма, если можно такъ
выразиться, то-есть тѣ сцены, въ которыхъ авторъ за-
ставляетъ своихъ безсловесныхъ героевъ думать и будто
бы говоритъ по-людски. Это не значитъ низводить чело-
вѣка іго скотовъ, подобно тому, какъ желали бы дѣлать
иные ученые и педагоги во имя искаженнаго раціонализма;
это, напротивъ того, значитъ возвышать художественно жи-
— 121 —
вотныхъ до нѣкоторой человѣчности и этимъ самымъ сим-
патичнымъ, вѣчно новымъ пріемомъ сильнѣе потрясать
сердца молодыхъ читателей.
Къ такимъ произведеніямъ принадлежитъ и разбираемая
нами книга г. Сливицкаго.
Разоренное гнѣздо не что иное, какъ исторія молодого
медвѣдя, попавшаго въ руки къ добрымъ людямъ. Это не
рядъ отрывочныхъ сценъ, это стройная повѣсть или, еще
вѣрнѣе сказать, цѣлая художественная біографія Миши
Топтыгина со дня рожденія его и веселой дѣтской жизни
въ 'берлогѣ у любящей матери до глубокой, безпомощной
дряхлости и одинокой смерти въ глубинѣ дремучаго лѣса.
Повѣсть начинается именно съ того, «какъ Миша вмѣ-
стѣ съ сестрицей родились такими маленькими, что ихъ
обоихъ можно было уложить въ шапку. Они были слѣпы
и не знали, гдѣ лежатъ и кто около нихъ находится. А съ
ними была мать: она лизала своихъ дѣтокъ и уютно укла-
дывала ихъ около себя, чтобы согрѣть бѣдняжекъ своимъ
тѣломъ. Малютки точно озябли: на дворѣ стоялъ мартъ
въ началѣ; зима едва кончилась, и повсюду бѣлѣлъ еще
снѣгъ».
Дѣйствіе происходитъ сначала въ Пермской губерніи и
въ лѣсахъ Уральскихъ горъ. Отца своего дѣти-Топтыгины
не знали. «Онъ любилъ уединенную жизнь». Имѣлъ «особую
берлогу, въ которой дремалъ одиноко и только весной на-
вѣщалъ свою семью». Я нарочно привожу это мѣсто, чтобы
показать, какъ искусно и даже изящно г. Сливицкій умѣетъ,
не забывая зоологической правды, соблюдать извѣстныя
нравственныя приличія, необходимыя въ книгѣ, назначен-
ной для дѣтей.
Итакъ, «весна приближалась... Семья Топтыгиныхъ ско-
ро увидитъ отца... Но нѣть! Они его больше никогда не
увидятъ!»
Отца’ Топтыгиныхъ убили крестьяне. Они подкараулили
его на десятинѣ овса, который онъ повадился ѣсть и топтать.
«Для дѣтей, говоритъ авторъ, это потеря была неве-
лика. Топтыгинъ вовсе не заботился о своемъ семействѣ».
Зато заботы медвѣдицы о четырехъ дѣтяхъ (двухъ стар-
тихъ, годовалыхъ, и двухъ младшихъ, новорожденныхъ)
описаны г. Сливицкимъ съ истиннымъ чувствомъ; съ чув-
ствомъ простымъ, умѣреннымъ, трезвымъ, безо всякой
лишней сантиментальности. Мать, видимо, страстно любитъ
дѣтей своихъ; она очень осмысленно печется о нихъ, за-
ставляетъ старшихъ (такъ называемыхъ «пѣстуновъ») за-
ботиться о маленькихъ, готова на всякую опасность для
прокормленія ихъ, но она строга, груба и крѣпко бьетъ
ихъ, когда они виноваты.
Первое лѣто жизни для Миши и сестры его начинается
очень весело; прогулки по лѣсу съ матерью и со стар-
шими дѣтьми, оберегающими ихъ. Мать учитъ ихъ добывать
себѣ разнородную пищу, медъ, плоды, ловить встрѣчныхъ
мелкихъ животныхъ и птицъ. Дѣти шалятъ и веселятся.
Но вотъ и скорби, неизбѣжныя въ жизни всякаго живот-
наго существа, одареннаго нервами и чувствомъ. Трагизмъ
борьбы за существованіе, трагизмъ любви, ожесточенія д
мести вступаетъ въ свои права...
Дѣти очень худы. Ягодами, медомъ, случайно попадаю-
щимися мышами и птицами не откормишь ихъ. Нужно до-
быть мяса.
Топтыгина -мать уноситъ хорошую лошадь изъ табуна,
и возмущенные этимъ крестьяне рѣшаются отложить свою
месть до зимы, когда Топтыгина опять ляжетъ въ берлогу.
Однако, еще раньше зимы, въ серединѣ лѣта, сличается
съ семьей несчастье. Старшая дочь Топтыгина встрѣти-
лась въ лѣсу съ какими-то двуногими существами. Они
пѣли пѣсни такъ громко, какъ никакая самая большая пти-
ца не поетъ и цвѣтомъ были «голубыя какъ рѣки, красныя
какъ кровь и бѣлыя какъ снѣгъ». Эти странныя существа
испугались, побѣжали, побросали лукошки съ грушами; мо-
лодая медвѣдица погналась за ними и попалась въ руки
мужикамъ. Ее скрутили, отвели въ деревню и продали въ
тяжкое рабство вожаку медвѣдей.
Бѣшенство матери, ея отчаяніе и злоба изображены
прекрасно. Она нападаетъ на слѣды дочери, по слѣдамъ
этимъ добирается до сарая, въ которомъ крестьяне держали
дочь до продажи вожакалгь, и гдѣ опп имѣли неосторожность
— 123 —
потомъ запереть корову и собаку, не воображая, что звѣрь
осмѣлится самъ притти въ жилое мѣсто. Но въ пылу мате-
ринской мести Топтыгина ловко растрепала соломенную
крышу сарая, зарѣзала собачонку и даже черезъ стѣну
перетащила несчастную корову.
Люди ожесточаются противъ нея еще болѣе. Зимой
участь Топтыгиныхъ рѣшена. «Гнѣздо» ихъ разорено. Се-
мейная жизнь окончена. Крестьяне отыскітаютъ ихъ бер-
логу; мать и старшій пѣстунъ умерщвлены послѣ жесто-
каго боя съ людьми и собаками, а маленькіе Топтыгины
оба, и братъ и сестра, взяты живыми и отвезены въ
городъ на продажу для забавы.
Здѣсь начинаются приключенія самого Миши въ чело-
вѣческомъ обществѣ. Его покупаетъ офицеръ.
И офицеръ, и денщикъ его, и красивая собачка ихъ
Альма, всѣ трое крѣпко полюбили Мишу, который очень
скоро освоился съ своимъ положеніемъ. Онъ развивается,
растетъ и обнаруживаетъ очень много и хорошихъ и непріят-
ныхъ свойствъ. Онъ любящъ, помнитъ добро, уменъ, но
нестерпимо шаловливъ, раздражителенъ и дерзокъ; онъ
много вредить этимъ и хозяевамъ своимъ и самому себѣ.
Чрезвычайно живо и симпатично описаны его проказы на
базарѣ, его встрѣчи и столкновенія съ лавочниками, тор-
говцами и военными людьми; схватки съ чужими собаками;
жизнь въ лагерѣ; дружба съ милою и ласковою Альмой.
Наконецъ молодой Топтыгинъ въ шалостяхъ своихъ пе-
решелъ за черту терпимаго. Онъ вскочилъ въ пустую ко-
ляску начальника, перепугалъ лошадей до того, что онѣ
понесли и едва не разбили вдребезги экипажъ, и вообще
причинилъ этою выходкой цѣлый рядъ скандаловъ. На-
чальникъ, справедливо разгнѣванный, приказалъ его застрѣ-
лить. Но офицеръ и денщикъ не были въ силахъ этого
исполнить: они слишкомъ любили Мишу. Съ горестью рѣ-
шились они отвести его въ чащу лѣса и бросить тамъ.
Такъ и сдѣлали. Миша остался въ лѣсу навѣки одинъ. Онъ
и умеръ въ одиночествѣ отъ изнеможенія силъ въ глубокой
старости, безпомощный и занесенный снѣгомъ.
Во всю долгую остальную жизнь одичалый медвѣдь, на
счастье свое, людей повстрѣчалъ только разъ; это были
крестьянскія дѣти; они стали кричать и плакатъ, но мед-
вѣдь легъ околю нихъ и сталъ съ ними играть; онъ вспо-
мнилъ, конечно, свою жизнь-въ обществѣ добраго офицера
и его добраго денщика.
Такова прекрасная повѣсть г. Слйвицкаго. Въ ней во-
все нѣтъ ни моральныхъ сентенцій, ни приторной настави-
тельности. Она дѣйствуетъ сильно однимъ лишь прямымъ
и теплымъ отношеніемъ къ дѣйствительности: хорошею лю-
бовью къ жизни. Рядомъ съ кровожадностью, съ местью,
съ жестокою «борьбой за существованіе», вездѣ столько
человѣчности, столько доброты.
Свѣжо, правдиво, поэтично и... жалко. Особенно хорошо,
что жалко! Одинъ знакомый мнѣ 12-ти лѣтній мальчикъ про-
слезился надъ этою книгой, и мнѣ самому она напомни-
ла многое изъ лучшихъ дней моего дѣтства.
Рекомендуя сочиненіе г. Сливицкато родителямъ ^.на-
ставникамъ, я хочу однако сдѣлать автору второстепен-
ное замѣчаніе. Я бы посовѣтовалъ въ случаѣ второго изда-
нія (котораго книга вполнѣ достойна) избрать другіе.сю-
жеты для картинокъ: есть въ . повѣсти сцены несравненно
болѣе замѣчательныя и эффектныя, чѣмъ изображеніе му-
жиковъ, сидящихъ на убитой уже медвѣдицѣ, чѣмъ ден-
щикъ, который утѣшаетъ Мишу тряпкой, намоченною слад-
кимъ чаемъ, и чѣмъ слишкомъ скромная и унылая гра-
вюра обертки. Изумительное похищеніе коровы изъ сарая
освирѣпѣвшею матерью Миши, и скачка сильнаго быка съ
испуганною медвѣдицей на спинѣ. Прогулка по лѣсу всей
семьи медвѣдей. Встрѣча молодой медвѣдицы съ пестрыми
крестьянскими дѣвушками. Игра неуклюжаго медвѣжонка
съ ловкою собакой Альмой. Наконецъ эффектная сцена въ
коляскѣ. Все это и многое другое на рисункахъ, особен-
но на хорошо раскрашенныхъ, вышло бы гораздо инте-
реснѣе, чѣмъ помѣщенныя авторомъ на этотъ разъ менѣе
драматическія или менѣе, живописныя минуты изъ жизни
ЭДиши Топтыгина, его семьи, его благодѣтелей и враговъ.
Психическій міръ женщины.
Его ОСОБЕННОСТИ, ПРЕВОСХОДСТВА И НЕДОСТАТКИ. — П. Е. Аста-
фьева, съ приложеніемъ статьи: «Понятіе психическаго ритма».
(Афиши и объявленія, 1883, № 14.)
Въ прошедшемъ году вышло не мало весьма замѣчатель-
ныхъ книгъ и у насъ въ Москвѣ, и въ Петербургѣ. Назо-
вемъ только нѣкоторыя: Переломъ, г. Маркевича; Собствен-
ность и государство г. Чичерина; Современные церковные
вопросы г. Филиппова; Боярская Дума г. Ключевскаго.
Мы считаемъ себя въ правѣ упомянуть здѣсь и о книгѣ г.
Любимова, Противъ теченія', ибо, хотя она отпечатана въ
концѣ 81 года, но она вполнѣ еще не кончена; г. Любимовъ
продолжаетъ въ Русскомъ Вѣстникѣ отрывки этого сочи-
ненія своего, въ которомъ такъ удачно соединены серьез-
ность и самостоятельность историческаго изслѣдованія со
всей завлекательностью оживленной бесѣды и художествен-
наго разсказа.
Къ числу подобныхъ, вниманія достойныхъ произведеній
русской литературы слѣдуетъ отнести и оригинальное со-
чиненіе г. Астафьева, котораго заглавіе мы помѣстили въ
началѣ этой небольшой замѣтки. Мы не имѣемъ въ виду
подробнаго разбора этой книги, но хотимъ здѣсь только
сказать, что всѣмъ, кто интересуется женскимъ вопросомъ,
противникъ ли онъ «женской равноправности» или защит-
никъ ея,—полезно прочесть ее. Что трудъ автора весьма
безпристрастенъ, видно ужъ изъ того, что онъ признаетъ за
— 126 —
женщиной особыя качества и превосходства (тѣсно, впро-
чемъ, связанныя съ ея недостатками) и находитъ даже, что
есть много сторонъ жизни душевныхъ и умственныхъ, въ
которыхъ мужчина былъ и будетъ всегда ниже женщины, точ-
но такъ же и наоборотъ:—въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ жен-
щина замѣнить мужчину7 и сравниться съ нимъ никакъ не въ
силахъ (напр., въ умственной сферѣ авторъ указываетъ на
меньшую способность женщины къ отвлеченію и въ сферѣ
нравственной вслѣдствіе этого на меньшее умѣніе возвы-
ситься до справедливости и безпристрастія). Г. Астафьевъ
признаетъ, такъ сказать, равносиліе или равноцѣнность обо-
ихъ половъ; но не однородное равенство между ними.
Поэтому, отдавая должную справедливость женской при-
родѣ и въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ видимо даже восхищаясь
ею, авторъ все-таки остается сторонникомъ нѣкотораго под-
чиненія женщины мужчинѣ. Семью онъ признаетъ религіоз-
ной корпораціей, а не свободной и легко расторжимой ассо-
ціаціей.
Г. авторъ основываетъ свои серьезные выводы не толь-
ко на психологическихъ, но и на физіологическихъ данныхъ
сравнительной организаціи обоихъ половъ.
Письмо къ П. Е. Астафьеву.
По поводу его книги:
Психическій міръ женщины (его особенности, превосходства
и недостатки*)).
(Гражданинъ, 1883 г., № 9.)
м. Г.
Я никогда ничего не печатала и писать вовсе не при-
вычна. Порядка строгаго въ моемъ изложеніи и не ожидай-
те; но мнѣ такъ искренно захотѣлось поблагодарить васъ за
вашу книгу Психическій міръ женщины, что я рѣшилась
написать вамъ это письмо.
Не смѣю ни васъ, ни самое себя увѣрять, что я все
внимательно прочла и все хорошо поняла въ этой книгѣ.
Вы сами признаете, что работа ваша сравнительно отвлечен-
на и нѣсколько суха, и поэтому намъ, женщинамъ, не очень
доступна. Но я старалась быть «внимательной» и, конечно,
принималась за нее нѣсколько разъ. Какое же мое заклю-
ченіе? Разумѣется, я найду кое-что и возразить вамъ, но
все же для современныхъ женщинъ я считаю книгу вашу
*) Примѣч. 1885 года. Письмо это было написано мною, какъ будто
отъ. одной читательницы изъ Тулы. Передъ этимъ мнѣ пришлось довольно
много и часто разсуждать о книгѣ г. Астафьева съ одной молодой жен-
щиной,—Она восхищалась ею, несмотря на то, что съ большимъ трудомъ
понимала нѣкоторыя мѣста (г. Астафьевъ, къ несчастью, не изъ особенно
«наглядныхъ» писателей). — Я совѣтовалъ ей изложить все то, что она грво-
истинно «благою вѣстью». Не я одна, а всѣ нынѣшнія жен-
щины должны были бы благодарить васъ за этотъ трудъ.
Но многія ли изъ нихъ •поймутъ васъ? Многія ли изъ нихъ
согласятся, что заключительныя слова ваши для нашего пола
очень лестны.
Вы кончаете вашу книгу такъ:
«Да послужитъ сравнительно отвлеченная и сухая работа,
совершенная нами сегодня, къ выясненію нами себѣ смысла
столь часто не признаваемой нынѣ даже женщиною жен-
ственности, во всей ея глубокой духовной прелести, свя-
тости, силѣ и значеніи для человѣчества, которому она
столько уже дала. Да послужитъ она намъ къ укрѣпленію
убѣжденія въ томъ, что эта прелесть, сила и достоинство,
необходимо обусловленныя тѣми же основными психиче-
скими особенностями, изъ которыхъ вытекаетъ и слабость,
и ограниченность женскаго типа въ другихъ отношеніяхъ,—
стоятъ и падаютъ вмѣстѣ съ ними, не несмотря на нихъ,
а благодаря имъ; что въ женщинѣ, со всѣми ея слабостями и
силами; должно чтить не только черты общаго типа «чело-
вѣка», но именно женщину, и что только въ соединеніи
своихъ противоположныхъ особенностей въ одно цѣлое, а
не въ искорененіи ихъ во имя математическаго «равен-
ства», — возможность взаимнаго восполненія одинаково одно-
сторонними и ограниченными мужскимъ и женскимъ ти-
пами до одного цѣльнаго и прекраснаго образа человѣчно-
сти». (Понятіе психическаго ритма какъ научное основаніе
психологіи половъ, стр. 59—60.)
Вотъ этого-то «взаимнаго восполненія» эти «нынѣшнія
женщины» и знать не хотятъ; имъ почему-то хочется имен-
но того равенства, которое вы называете математическимъ.
Имъ почему-то не нравится быть «женственными».
рила; на бумагѣ. Она начала письмо къ автору, долго старалась, но «на
бумагѣ» не могла выразить и десятой доли того, что у нея на словахъ вы-
ходило очень живо, и хорошо.— Тогда я вздумалъ «притвориться женщиной»
И сдѣлать это' дѣло за йёе, тѣмъ охотнѣе, что во взглядахъ на сочиненіе
Г. Астафьева Мы съ* ней были совершенно согласны; но Она- выражалась по-
своёМу, по-женски, И' мнѣ это очень нравилось;
— 129 —
II отчего бы намъ не держаться этого вѣчнаго назначе-
нія— все смягчать, все регулировать, какъ вы говорите, на-
шимъ врожденнымъ тактомъ?
«Женщина, говорите вы, всегда любила, цѣнила жизнь
и лучше и полнѣе мужчины наслаждалась ею; она всегда
сочувственнѣе, жизнерадостнѣе и теплѣе его относилась къ
дѣйствительности и всегда болѣе его не довѣряла отвлечен-
нымъ благамъ и отдаленнымъ задачамъ. Истинныя пессими-
стки и утопистки встрѣчаются въ рядахъ женщинъ, воз-
ставшихъ сознательно противъ женственности и перестав-
шихъ служить цѣлямъ рода».
И дальше вы говорите что-то... Простите! Нѣтъ! —Я по-
теряла нить вашей мысли!.. Я не «послѣдовательна»! Я не
умѣю писать! Я не «отвлеченна», не «внимательна», я под-
даюсь «быстротѣ» моего «психическаго ритма» и безпрестан-
но сбиваюсь на «личное» и «конкретное...»
Дальше вы говорите: «Мы твердо вѣримъ, что въ жен-
ственности нашихъ женщинъ — залогъ конечной побѣды
надъ пессимизмомъ и всякимъ нигилизмомъ».
Почему вы такъ твердо въ это вѣрите? Я было хотѣла
расхвалить всѣ эти мѣста, которыя я выписала. Но когда
перечла еще разъ и. стала выписывать, задумалась надъ
личнымъ вопросомъ: Что я сама — пессимистка или нѣтъ?—
Что я не утопистка — это я знаю, потому что я ни въ какой
будущій идеалъ человѣческаго счастья на землѣ не вѣрю
и даже, какъ исповѣдующая христіанство, ничего подобнаго
на землѣ не обѣщавшаго, вѣрить не имѣю права. — Ну, а
насчетъ пессимизма не знаю; боюсь, что я въ отношеніи
моихъ соотечественницъ, по крайней мѣрѣ, ужасная песси-
мистка. Не вижу я въ нихъ пока ничего такого, что бы
мнѣ хотѣлось въ нихъ видѣть... Я не вѣрю, напримѣръ,
чтобы многія изъ нихъ способны были оцѣнить какъ слѣ-
дуетъ ваши взгляды, чтобы онѣ могли обрадоваться при
мысли: что вотъ человѣкъ нашелъ научныя доказатель-
ства тому, что женщина должна быть женщиной и что
это хорошо. Онѣ даже и не понимаютъ, что онѣ и въ этомъ
идутъ за мужчинами и — больше ничего... Ни тѣни охра-
Леонтьевъ, т. ѴШ.	9
— 130
нительнаго во взглядахъ на жизнь, и въ то же время ни
намека на независимость, оригинальность женскихъ мнѣ-
ній! Развѣ въ наше время не оригинальнѣе «смиряться»
по крайней мѣрѣ, въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ? Отказаться
хоть отъ нѣкоторыхъ глупыхъ и никому ненужныхъ пре-
тензій? Не естественнѣе ли было бы намъ сказать муж-
чинѣ: —«Я хочу быть подчинена тебѣ; мнѣ это нравится...
Я полагаю въ этомъ гордость мою...» Не большую ли неза-
висимость ума показали бы женщины, если бы онѣ, овла-
дѣвши всѣми рессурсами образованности, науки и т. д.,
пошли бы противъ этого пошлаго, всеобщаго уравненія и
однообразія?.. Женщины, истинно женственныя, должны
вѣдь любить поэзію въ самой жизни; онѣ должны были бы
возбуждать мужчинъ къ тому, чтобы этой поэзіи было боль-
ше, а вѣдь нынѣшній прогрессъ есть ужасная проза... Пусть
онѣ опередятъ мужчинъ, если онѣ ужъ не хотятъ и не умѣ-
ютъ оставаться тѣми простыми, наивными и милыми «ба-
рышнями», которыя, не разсуждая много, ходили съ ма-
терью въ церковь и влюблялись въ офицеровъ (очень осно-
вательно въ принципѣ, потому что военный представлялъ
въ ихъ глазахъ идею физическаго мужества, т.-е. именно
того, чего у женщины меньше).
Я говорю — пусть онѣ опередятъ мужчинъ; пусть дока-
жутъ, что онѣ могутъ мыслить независимо; пусть онѣ',
овладѣвъ всѣми рессурсами современнаго образованія, за-
ставятъ русскихъ молодыхъ мужчинъ опять полюбить то,
что любили прежде, когда всѣ были наивнѣе и по сердцу
ближе къ правдѣ и къ прекрасному: нашу религію, наше пре-
красное богослуженіе, такое поэтическое и высокое; силь-
ную власть государя, военное геройство... стихи хорошіе;
даже силу физическую, которой такъ пренебрегаютъ те-
перь. Никто теперь не стыдится быть слабымъ, больнымъ,
робкимъ, безобразнымъ... А стыдились бы, если бы жен-
щины заставляли бы стыдиться этого болѣе, чѣмъ, напри-
мѣръ, незнанія или хотя бы нелиберальности. Но развѣ
можно ожидать этого отъ женщинъ? Когда же и гдѣ онѣ1
были вождями идей... Вы сами это говорите... Создатель-
— 131 —
ницами религій онѣ не были никогда, а только проповѣдни-
цами мужскихъ религіозныхъ идей; философскихъ системъ
тоже не создали ни одной. Способность практическаго
примѣненія мужскихъ идей вы признаете за женщиной; го-
сударствомъ онѣ правили хорошо, основывали даже и устра-
ивали цѣлыя государства; создавали художественныя про-
изведенія. Но все это то же, по-вашему, практическое, кон-
кретное воплощеніе большею частью чужихъ, то-есть муж-
скихъ идей.
Все это, разумѣется, правда, и противъ этихъ истинъ
вашихъ трудно будетъ спорить женщинамъ, претендующимъ
на «математическое» равенство съ мужчинами...
Но, извините меня, я плохо вѣрю въ ту исправимость
нашихъ женщинъ, на которую вы надѣетесь. По крайней
мѣрѣ, не своей умственной иниціативой онѣ и до этого дой-
дутъ. Если онѣ и возьмутся опять за женственность и рѣ-
шатся не только естественно и наивно служить ей, какъ
служили прежде, а сознательно и пламенно проповѣдывать
ее, то и это будетъ у нихъ не свое, а.мужское. То-естьонѣ
обратятся къ этому только благодаря вліянію мыслящихъ
мужчинъ, подобныхъ вамъ и вашимъ единомышленникамъ...
Хочу я сказать еще два слова о томъ, что зовутъ «про-
фессіональнымъ» образованіемъ женщинъ, которому вы ви-
димо не сочувствуете, о женщинахъ - врачахъ, напримѣръ, и
вообще о женщинахъ - спеціалисткахъ.—Я понимаю, что вся-
кая спеціальная дѣятельность отвлекаетъ женщину отъ ея
главнаго назначенія—отъ семьи, но, съ другой стороны,
что же дѣлать, если вещественныя условія жизни совсѣмъ
перемѣнились? — Если бы можно было говорить только объ
одномъ идеализмѣ, то, само собою разумѣется, я бы пред-
почла всегда для дѣвушекъ идеализмъ семейный идеализму
общественной службы. Но вѣдь тутъ есть нѣчто другое,
къ сожалѣнію, болѣе неоспоримое, чѣмъ увлеченіе тѣмъ
или другимъ идеаломъ; это вопросъ о «насущномъ хлѣ-
бѣ», о необходимости какого-нибудь «общественнаго по-
ложенія».
Что возразить, напримѣръ, на такія слова:
— 132 —
«До 19 февраля 1861 года (день освобожденія крестьянъ,
говоритъ г. Козловъ, профессоръ С.-Петербургскаго уни-
версптета) всѣ дочери мелкопомѣстныхъ дворянъ и разныхъ
чиновниковъ, окончивъ воспитаніе въ институтахъ, могли
разсчитывать или на замужество съ людьми своего круга,
еще состоятельныхъ въ то время, или же на должность гу-
вернантокъ у крупныхъ землевладѣльцевъ, жившихъ въ по-
мѣстьяхъ, отдаленныхъ отъ всякаго центра образованія и
принужденныхъ поэтому воспитывать своихъ дѣтей дома.
Въ настоящее время мелкопомѣстныхъ дворянъ нѣтъ, а до-
статочные изъ нихъ, которые посылали прежде въ столич-
ные лицеи п въ высшія провинціальныя учебныя заведенія
только сыновей, опредѣляютъ теперь въ различныя также
высшія женскія учрежденія и дочерей. Такимъ образомъ
большинство гувернантокъ лишилось мѣстъ; а такъ какъ
жизнь стала дороже, то выйти замужъ съ небольшимъ со-
стояніемъ оказалось почти невозможнымъ. Ограниченныя
познанія, пріобрѣтенныя молодыми дѣвушками въ среднихъ
учебныхъ заведеніяхъ, лишали ихъ возможности быть пре-
подавательницами и тѣмъ пріобрѣтать средства къ суще-
ствованію. Положеніе подобнаго рода вынудило многихъ изъ
нихъ поступить въ университетъ и медицинскую академію»*).
Эту выписку я дѣлаю изъ журнала Другъ Женщинъ.
Журналъ этотъ съ прошлаго года издается въ Москвѣ
г-жею Богуславскою; направленіе его мнѣ очень нравилось
сначала; оно было въ высшей степени религіозное и ка-
кое-то «сердечное», именно — женственное, такое, какое бы
и вамъ, вѣроятно, понравилось (быть можетъ я и ошиба-
юсь, но только за самое послѣднее время, мнѣ' кажется,
оно стало посуше и похуже). Особенно были хороши въ
немъ повѣсти и очерки М. Скавронской (Разумъ и разсу-
докъ, За Каменными стѣнами, «Р/мв»— фантазія въ анти-
прогрессивномъ духѣ и друг.). Впрочемъ, рядомъ съ этой
религіозностью, сердечностью и поэзіей, въ книжкахъ Другъ
Женщинъ можно было найти и статьи въ пользу равноправ-
*) Выписка изъ статьи Женское образованіе въ Россіи (переводъ съ
французскаго, помѣщенный въ № 9 Друга Женщинъ за 1882 г.).
133 —
пости женщинъ, множество извѣстій и замѣтокъ, относя-
щихся къ врачебнымъ курсамъ и т. д.
Я находила сначала, что эти двѣ половины журнала не
имѣютъ между собою ничего общаго, что онѣ точно какъ
будто приклеены другъ къ другу, а не вытекаютъ изъ одно-
го духа. — Я долго думала объ этомъ: думала о религіи, о
христіанской семьѣ, объ отношеніяхъ мужа къ женѣ и же-
ны къ мужу, сообразно съ ученіемъ апостольскимъ, т.-е.
о покорности и подчиненіи женщины въ семьѣ, и въ то же
время и объ этомъ «современномъ движеніи женщинъ», о
гражданскихъ правахъ женщинъ, о профессіональномъ обра-
зованіи, о необходимости, въ которую поставлены многія
современныя дѣвушки искать себѣ куска хлѣба независимо
отъ семьи.
И когда я думала объ этомъ, мнѣ показалось, что въ
журналѣ Другъ Женщинъ недоставало двухъ-трехъ осо-
быхъ статей, которыя могли бы служить связью между рели-
гіозной и семейственной поэзіей такихъ повѣстей, какъ Раз-
судокъ и разумъ, напримѣръ, съ одной стороны, и всѣми
этими переводами съ французскаго въ пользу правъ жен-
щинъ пли всѣми этими извѣстіями о медицинскихъ жен-
скихъ курсахъ съ другой. Я сказала себѣ такъ:
— Если нашимъ дѣвушкамъ хочется учиться чему - ни-
будь спеціальному и если это имъ необходимо для суще-
ствованія, то пусть учатся, но кто же мѣшаетъ имъ при
этомъ оставаться религіозными и строить свою будущую
семью на христіанскихъ началахъ? Такая полнота душев-
ная была бы гораздо выше и женственнѣе сухости. — Даже
и насчетъ повиновенія мужьямъ... Неужели мы — русскія
женщины — будемъ такъ грубы и низки, что вопросъ о по-
корности и непокорности будемъ ставить въ зависимость
отъ доходовъ нашихъ, отъ кой-какихъ дѣловыхъ познаній,
а не отъ внутренняго идеала?
Развѣ не благороднѣе, не выше свободное подчиненіе
любви, — чѣмъ претензіи на господство отъ того, что я са-
ма имѣю средства ? И при денежной независимости, доста-
вляемой хорошимъ ремесломъ, и даже при умственномъ пре-
— 134 —
восходствѣ надъ мужемъ,—возможномъ при высокомъ обра-
зованіи, — можно подчиниться мужу охотно и по любви сер-
дечной, личной и по любви христіанской, — по закону Бо-
жію... Христіанское подчиненіе и подчиненіе по сердечной
любви — ничего рабскаго и унизительнаго въ себѣ не имѣ-
ютъ. Никто не назоветъ рабомъ слугу свободнаго, который
по волѣ и преданности подчиняется господину и вѣренъ
ему; а всѣ будутъ только хвалить и уважать его за это. А
тѣмъ болѣе никто не назоветъ рабыней за это любящую
женщину. Пусть наши женщины учатся чему хотятъ, если
имъ это выгодно и пріятно; я вѣрю даже, что многія изъ
женщинъ - врачей и женщинъ - наставницъ очень полезны;
но почему спеціальныя занятія должны непремѣнно уничто-
жить въ нихъ и религіозныя чувства и естественную по-
требность подчиненія мужчинѣ, — я не понимаю. Мнѣ ка-
жется, что потоку женскаго движенія противиться невоз-
можно съ успѣхомъ до тѣхъ поръ, пока женщины сами въ
«блаженствѣ» своей независимости не разочаруются (раз-
очаровались же теперь лучшіе умы у насъ въ пользѣ кон-
ституціи/); поэтому хотя и можно, пожалуй, разными мѣ-
рами сдерживать немного это движеніе, но гораздо было
бы полезнѣе, если бы и семья и первоначальная школа, вос-
питывающія этихъ будущихъ «спеціалистокъ - дѣятельницъ»,
и литература старались бы укрѣплять въ дѣвушкахъ такія
идеальныя чувства, которыхъ впослѣдствіи практическая
жизнь не могла бы убить.
Намъ часто ставятъ въ примѣръ простой народъ нашъ,
и правда, есть въ немъ черты, достойныя подражанія. Я
приведу всего одинъ примѣръ; молодая дѣвушка, прекра-
сная швея и собой очень недурная, вышла недавно замужъ
за одного молодого человѣка, не знающаго никакого ма-
стерства. Онъ поступилъ въ дворники и получаетъ всего
только 6 рублей въ мѣсяцъ; а она можетъ заработать до
20 руб. и больше. До сихъ поръ она очень покорна ему,
хотя онъ очень сердитаго характера. Но положимъ, что она
когда-нибудь скажетъ ему: «я не хочу слушаться, потому что
я больше твоего зарабатываю». Если въ эту минуту кто-ни-
— 135 —
будь укажетъ ей на ученіе апостоловъ и объяснить ей, что
«бояться» мужа, не значить передъ нимъ робѣть безпре-
станно; нельзя чувствовать ей этотъ невольный страхъ, если
она не робка; а надо какъ бы пріучать себя къ піону все-
дневной робости, т.-е. къ добротѣ, уживчивости, мягкости,
то ужъ, конечно, эта швея не воскликнетъ: «Я знать не
хочу апостоловъ», а подумаетъ: «да, я увлеклась своими
страстями вопреки Закону Божію!» Выдержитъ ли она опять
надолго этотъ Законъ или нѣтъ,—это другой вопросъ; во-
просъ ея характера; но она, конечно, не скажетъ, подобно
эмансипированной дамѣ: «Я этого знать не хочу! Это раб-
ство!..» И не милѣе ли подобной дамы будетъ эта швея,
когда она подойдетъ къ мужу, болѣе ея простому и менѣе
ея зарабатывающему, и скажетъ: «Прости мнѣ, я согрѣ-
шила противъ тебя».
Впрочемъ, слава Богу, и въ нашемъ быту я видѣла
женщинъ, которыя мужьямъ своимъ приносили большое при-
даное и нисколько изъ-за этого не считали себя въ правѣ
надъ ними начальствовать или грубо противорѣчить имъ.
Не претендовали на равноправность даже и въ домѣ, а жили
по - христіанскому и даже, пожалуй, и по естественному
закону. Знаю, къ счастію, и русскихъ дѣвушекъ (хотя бы
и очень немногихъ), которыя обучились на курсахъ «выс-
шей» математикѣ, исторіи и т. п., — обучились прекрасно,
готовятся быть «спеціалистками»; а въ церковь усердно хо-
дятъ, отца своего любятъ и уважаютъ и противъ муж-
ского преобладанія воевать не имѣютъ въ виду.
Если хорошіе примѣры этихъ отдѣльныхъ случаевъ для
большинства прогрессивныхъ женщинъ нашихъ не годят-
ся, то, по крайней мѣрѣ, пусть это большинство знаетъ,
что то, что оно считаетъ своимъ преимуществомъ, есть не
что иное, какъ просто ихъ односторонность, ихъ сухость,
ихъ неспособность совмѣстить въ умѣ своемъ идеалъ съ
практикой, науку съ религіей, семейныя чувства съ про-
фессіональною дѣятельностью, поэзію личной жизни съ той
дѣятельною пользой, которую онѣ хотятъ приносить обще-
ству. А мужчины умѣютъ совмѣщать все это; и профессія
— 136 —
рѣдкаго изъ нихъ поглощаетъ вполнѣ. Значить, они богаче
насъ по природѣ своей.
Вотъ что я хотѣла сказать о спеціальномъ образованіи
женщинъ. Я не думаю, чтобы это было совсѣмъ ужъ не со-
гласно съ тѣмъ, что вы отъ женщинъ требуете.
Тула.
12 февраля 1883 г.
М. В — ва.
«Переломъ».
Б. М. Маркевича.
(Ноское. Вѣдом. 1882 года, Л» 90.)
Этотъ послѣдній романъ г. Маркевича (только что издан-
ный отдѣльно и очень красиво г. Суворинымъ) есть не что
иное, какъ продолженіе другого прекраснаго произведенія
его — Четверть вѣка тому назадъ.
Почитатель таланта г. Маркевича (таланта въ одно и то
же время столь изящнаго и столь сильнаго) съ радостью
встрѣчаетъ въ Переломѣ прежнихъ знакомыхъ своихъ: кра-
савицу и умную авантюристку Ольгу Ранцеву, ея простого
и благороднаго мужа; отвратительную и вмѣстѣ съ тѣмъ
крайне забавную княгиню Аглаю Шастунову (мать идеаль-
ной Лины, умершей въ первомъ романѣ); ея неизмѣннаго
Зяблина; Ашанинъ, привлекательный, красивый и добрый
московскій Донъ-Жуанъ, тоже является здѣсь, хотя и на
десять лѣтъ позднѣе, но почти все тѣмъ же. Юношу сла-
вянофила Гундурова, сосланнаго въ первомъ романѣ по
проискамъ графа Анисьева, въ Переломѣ мы видимъ дѣя-
тельнымъ членомъ комиссіи по крестьянскому вопросу. По-
литическая роль его похожа на ту, которую игралъ Юрій
Ѳедоровичъ Самаринъ въ дѣлѣ освобожденія крестьянъ.
Въ новомъ романѣ мы, между прочимъ, присутствуемъ
при весьма печальной кончинѣ отца г-жи Ранцевой, исправ-
ника стараго стиля, эстетика и взяточника, Елпидифора Мар-
тыновича Акулина, и знакомимся съ исправникомъ новой
— 138 —
либеральной формаціи — Факирскимъ (въ романѣ Четверть
вѣка онъ былъ, кажется, мечтательнымъ студентомъ).—Кра-
сивый «преторіанецъ» Анисьевъ теперь уже достигъ выс-
шихъ должностей...
Сверхъ всѣхъ этихъ прежнихъ знакомыхъ нашихъ, до
конца очень вѣрно выдержанныхъ авторомъ, мы здѣсь
встрѣчаемъ много новыхъ лицъ, отчасти очень умно заду-
манныхъ и художественно изображенныхъ, отчасти же чуть-
чуть не прямо списанныхъ съ весьма извѣстныхъ особъ.
Изъ числа лицъ новыхъ и вымышленныхъ особенно за-
мѣчательны: Троекуровъ, кавказскій молодой герой, богачъ,
истый баринъ русскій, патріотъ и отличный мировой посред-
никъ; влюбленная въ него энергическая и оригинальная
княжна Цирй Кубенская и пожилой придворный, графъ На-
ташанцевъ, поклонникъ Ольги Ранцевой.
Къ числу же почти портретовъ, какъ говорятъ, надо
отнести государственныхъ дѣятелей: графа Вялина, блиста-
тельнаго Павликова, Ягина и отчасти даже знакомаго намъ
еще изъ «25 лѣтъ тому назадъ» — графа Анисьева. По-
томъ— художниковъ (ужъ не литераторовъ лиі): ядовита-
го и остроумнаго Топыгина, пустого болтуна Гаврилкина и
Самурова, «стараго монархиста, сочувствующаго нигили-
стамъ», даровитаго и тонкаго, но, по безхарактерности, же-
лающаго и въ «легальности» пребыть, и угодить либераль-
ному!' сброду, всѣмъ стремленіямъ котораго онъ сочув-
ствуетъ...
За сходство ненадежнаго «художника» Самурова и непо-
колебимаго, угрюмаго графа Вилина съ ихъ дѣйствитель-
ными оригиналами пишущій эти строки можетъ ручаться,
такъ какъ ему пришлось видѣть и знать нѣсколько и того,
и другого: и тяжелаго, строгаго государственнаго мужа, и
того «русскаго Месоонье», котораго имѣлъ въ виду г. Мар-
кевичъ, — весьма симпатичнаго и весьма ненадежнаго...
Все это въ высшей степени любопытно и занимательно.
Прочтя первыя главы Перелома, оторваться уже нѣтъ воз-
можности. Авторъ приковываетъ васъ къ своей книгѣ, и
первое впечатлѣніе, особенно при непрерывномъ чтеніи от-
— 139 —
дѣльнаго изданія, таково, что критиковать «раціонально»
нѣтъ ни малѣйшей охоты, а является одно желаніе восклик-
нуть: «Прекрасно! Прекрасно!» — и подумавъ прибавить
еще:
— Нѣтъ, не оскудѣла еще русская земля литературны-
ми силами!
Уже потомъ, позднѣе, являются какія-то поползновенія
на болѣе внимательную критику.
Напримѣръ, если сравнивать г. Маркевича съ самимъ
собою, то можно найти, что Переломъ выше всѣхъ прежнихъ
его сочиненій, за исключеніемъ Четверть вѣка назадъ... Ро-
манъ Четверть вѣка написанъ съ необычайною теплотой,
удивительною искренностью и правдой поэзіи. Если у графа
Льва Толстого въ «Аннѣ Карениной» насъ поражаетъ осо-
беннаго рода удивительный, безпристрастный, почти науч-
ный по своей истинѣ и тонкости психическій анализъ са-
мыхъ разнообразныхъ оттѣнковъ, зато у г. Маркевича
мы найдемъ больше лиризма и движенія, больше любви къ
изображаемой дѣйствительности.
Въ Переломѣ, пожалуй, движенія драматическаго еще
больше, чѣмъ въ Четверти вѣка, но теплоты и живописной
поэзіи гораздо меньше.
Чему это приписать, не знаю: тому ли, что авторъ время,
изображаемое въ Четверти вѣка, любитъ гораздо больше,
чѣмъ шестидесятые года; тому ли, что и въ самомъ дѣлѣ
то время было лучше (въ эстетическомъ, по крайней мѣрѣ,
отношеніи); или, наконецъ, просто самому сюжету и мѣ-
сту дѣйствія. (Подмосковное княжеское имѣніе 50-хъ го-
довъ...) Не знаю!
Впрочемъ, и въ Переломѣ есть страницы, полныя чув-
ства и глубокаго драматизма, таковы сцены смерти Ольги
Ранцевой и сцена прощанья севастопольскаго героя съ не-
счастнымъ мальчикомъ-сыномъ, котораго совратилъ гнусный
Овцынъ въ нигилизмъ..
Романъ этотъ сверхъ того имѣетъ и достоинство исто-
рическое. Авторъ близко знакомъ съ жизнью высшаго пе-
тербургскаго круга, и многія дѣйствительныя и драмати-
— 140 —
ческія черты той эпохи, которая на этотъ разъ избрана г.
Маркевичемъ, будутъ, благодаря его блестящему произве-
денію, сохранены для потомства...
О нигилистѣ Овцынѣ мы умалчиваемомъ. Онъ здѣсь
очень кстати; онъ даже необходимъ. Но этого рода моло-
дые русскіе люди до того въ дѣйствительности грубы и
какъ-то мерзостно-несложны, что ихъ изображать въ ро-
манахъ довольно вѣрно стало такъ же легко, какъ изобра-
жать карандашомъ и красками какого-нибудь пьянаго, ста-
раго пролетарія, съ краснымъ носомъ и въ лохмотьяхъ, вы-
ходящаго изъ кабака.
У Овцыныхъ есть только одно подобіе, качества—это ихъ
смѣлость Но вѣдь и уродъ Ѳерситъ (презрительный Тер-
зитъ, по выраженію Жуковскаго) былъ довольно смѣлъ,
грубилъ даже царямъ и т. п.; но это не мѣшаетъ ему ка-
заться рядомъ съ Ахилломъ и Діомедомъ столь же гад-
кимъ, сколько кажется намъ противнымъ революціонеръ
Иринархъ рядомъ съ Троекуровымъ, Ашанинымъ, Гунду-
ровымъ и со столькими порядочными людьми, изобража-
емыми г. Маркевичемъ въ его превосходныхъ произведе-
ніяхъ.
Примѣчаніе 1885 года.
Конецъ романа «Переломъ» отличается вообще нѣкото-
рымъ возвратомъ къ той разнородной дисциплина, которая
должна всегда, до скончанія вѣковъ, господствовать въ нор-
мально живущемъ человѣческомъ обществѣ. Г. Щебальскій
уже прежде меня указалъ на эту черту романа, весьма зна-
менательную. Энергическій Троекуровъ (вовсе ужъ не изъ
тѣхъ слабыхъ и вѣчно собственною слабостью недоволь-
ныхъ героевъ, къ которымъ пріучили насъ Тургеневъ и
другіе писатели 40-хъ и 50-хъ годовъ) внезапно и по доб-
рому чувству разрываетъ всѣ отношенія свои съ княжной
Кубенской и подчиняетъ себя снова и на вѣкъ семейному
— 141 —
долгу; онъ въ то же время опять надѣваетъ военный мун-
диръ и ѣдетъ въ Польшу сражаться за цѣлость русскаго
государства; а княжна Кира Кубенская, покинутая имъ,
становится католической монахиней...
Почему же католическою, а не православною?.. Что это
такое?.. Сочувствіе Риму Болеслава Маркевича, который
самъ былъ католикомъ? Пропаганда?—Ничуть; это толь-
ко весьма вѣрная черта, весьма художественная и вполнѣ
точная,—и психологически вѣрная, и національно правдопо-
добная черта. Самъ покойный Маркевичъ о себѣ лично,
напротивъ того, говорилъ мнѣ, что хочетъ умереть пра-
вославнымъ. Я совѣтовалъ ему торопиться, и за годъ, ка-
жется, до кончины своей онъ присоединился къ Восточной
Церкви.
Почему же княжна Кира Кубенская, самая твердая, са-
мая смѣлая, самая независимая и отъ жизни требовательная
изъ всѣхъ героинь Маркевича, сдѣлалась монахиней имен-
но римско-католическою, а не нашею?
Она сама даетъ на это отвѣтъ въ двухъ письмахъ: въ
письмѣ къ двоюродной сестрѣ, женѣ Троекурова, и къ нему
самому.
«Тамъ (т.-е. въ римской церкви) узда, тамъ дисципли-
на, тамъ знаешь твердо чего хотѣть п куда пттп (пишетъ
она ему); у насъ этого нигдѣ нѣтъ, некому себя въ руки
отдать, а въ Римѣ для меня одно спасеніе... Воля—бремя,
невыносимая тяжесть, когда не знаешь какъ управляться съ
нею...»
Двоюродной сестрѣ она говорить о томъ же.
«Я нашла третій (исходъ), добровольное отреченіе отъ
самой себя, отъ своего безполезнаго и постыднаго я... Твоя
православная совѣсть возмутится, я не сомнѣваюсь, мысля
объ овцѣ, бѣгущей -отъ родного стада. Не нахожу нужнымъ
вступать здѣсь въ разсужденія объ этомъ предметѣ.,.. Ска-
жу тебѣ одно: мнѣ нужна желѣзная рука, подъ которую
я съ довѣріемъ и страхамъ (аѵес сопНапсе еі іеггеиг) мог-
ла бы всецѣло отдать мою строптивую природ}^ (та паіиге
геЬеІІе). Ты скажешь мнѣ: «развѣ не отыскала бы ты та-
— 142 —
кую, не покидая лона нашей Церкви!» Можетъ быть, не
знаю... У насъ воспитываются есть такъ мало въ познаніи
ея, что я во всякомъ случатъ не знала гдѣ искать то, чего
алчу я въ этой твоей Церкви».
Я прошу перечесть еще разъ эти послѣднія подчеркну-
тыя строки.
Ясно ?
Вотъ что хотѣлъ всѣмъ этимъ сказать даровитый и жи-
тейски многоопытный русскій католикъ, до того предпочи-
тавшій самъ православіе, что, чувствуя себя серьезно боль-
нымъ, поспѣшилъ присоединиться къ Восточной Церкви.
При подобныхъ размышленіяхъ сами собою вспоминают-
ся нѣсколько кощунственныя, но, къ сожалѣнію, очень вѣр-
ныя слова Герцена въ одномъ изъ неоконченныхъ его со-
чиненій. Объясняя, почему герой его, подружившись съ
однимъ молодымъ польскимъ магнатомъ, образованнымъ, му-
жественнымъ и, несмотря на все это, весьма набожнымъ,
самъ потомъ сталъ католикомъ (подобно сверстнику и то-
варищу Герцена, извѣстному Печерину);—объясняя все это,
Герценъ говоритъ:
— Тамъ ему проповѣдывали, тамъ старались его при-
влечь, а вѣдь «православное духовенство, приложивъ че-
ловѣку при рожденіи его печать Дара Духа Святаго, оста-
вляетъ его потомъ на всю жизнь въ покоѣ».
Какія жесткія, но правдивыя слова!
Церковь въ лицѣ духовенства своего оставляетъ пасъ
на всю жизнь въ покоѣ; а мы, міряне, «мы воспитываемая
всѣ такъ мало въ познаніи нашего вѣроученія, что во вся-
комъ случаѣ не знаемъ, гдѣ искать то, чего алчемъ найти
въ ней, въ этой Церкви нашей!»
Два умнѣйшихъ русскихъ человѣка, Герценъ и Марке-
вичъ, люди во многихъ отношеніяхъ совершенно противо-
положные, одинъ въ 40-хъ, а другой въ 80-хъ годахъ, на
разстояніи почти полувѣка, говорятъ то же самое!
И все это до того вѣрно, что я самъ, когда жилъ за
границей, встрѣчалъ между католиками — ненавистниковъ
папства, безбожниковъ, враговъ своего духовенства, и что-
— 143 —
же? Эти безбожники, эти враги римской іерархіи, знали
всслггакы очень хорошо ученіе своей Церкви, знали ея дог-
маты, ея духъ, ея основныя правила и отличительныя
черты.
У пасъ, напротивъ того, есть много людей образованна-
го класса, которые храмы Божіи посѣщаютъ охотно, го-
вѣютъ и пріобщаются, обряды и вообще богослуженіе род-
ное свое любятъ; православіемъ, вдобавокъ, какъ силой на-
ціональною, въ высшей степени дорожатъ, а много ли они
знаютъ о немъ, спросите? Серьезно ли они относятся къ
его основамъ догматическимъ и нравственнымъ? Руково-
дитъ ихъ въ жизни ученіе Св. Отеческихъ книгъ или нѣтъ?
Въ большинствѣ случаевъ, конечно, нѣтъ... Въ право-
славный храмъ большею частью влечетъ ихъ привычное
чувство сердца, благая привычка любви и нѣсколько смут-
ной вѣры, а не то ясное и отчетливо сознанное правосла-
віе, которое въ силахъ съ особымъ чувствомъ, почти вос-
торженнымъ, осѣнять себя крестомъ, когда слышитъ сло-
ва Никейскаго Символа: «И во Едину Святую Соборную,
Апостольскую Церковь»... «Чаю воскресенія мертвыхъ и 'жи-
зни будущаго вѣка. Аминь».
Энергическая и мыслящая Кира Кубенская не знала, гдѣ
найти въ Россіи то, чего жаждало ея сердце,—не знала
гдѣ найти «желѣзную руку» духовной дисциплины.
Онѣ есть, эти желѣзныя и вмѣстѣ съ тѣмъ благія дес-
ницы! Онѣ существуютъ издавна, существуютъ и теперь!..
Но развѣ мы ищемъ ихъ ? Развѣ мы въ нихъ нуждаемся?
Мы вѣдь воображаемъ, не правда ли, что мы все постигли,
все знаемъ!.. Покойный Климентъ Зедергольмъ (котораго
жизнь я описалъ въ особой книгѣ, довольно-многимъ из-
вѣстной), еще будучи міряниномъ, въ бытность свою на
Аѳонѣ спросилъ у одного изъ самыхъ знаменитыхъ свято-
горскихъ духовниковъ, у нынѣ усопшаго отца Іеронима:
«Отчего въ Россіи уменьшается число хорошихъ старцевъ-
руководителей ?
— Оттого, что стало мало хорошихъ послушниковъ,—от-
вѣчалъ от. Іеронимъ.
Мало спроса духовнаго (прибавлю и я) и потому мало
предложенія / Тутъ естественный законъ,—но не законъ ги-
гіены здороваго общества, а законъ соціальной патологіи
и только.
Правда,, учрежденіе семейнаго духовенства въ Восточ-
ной Церкви, само по себѣ взятое, есть, конечно, уже нѣко-
торый источникъ слабости: женатое духовенство и при са-
мой хорошей нравственности всегда будетъ нѣсколько Іег-
ге-а-іегге; оно недостаточно идеально и отрѣшено; оно слиш-
комъ прозаично, даже и въ добродѣтеляхъ своихъ, чтобы
руководить умами тонкими, глубоко развитыми и сердца-
ми романтически настроенными. Честное семейное духовен-
ство полезнѣе для крестьянъ и мѣщанъ, чѣмъ для людей
высшаго класса, безъ котораго, однако, и религіозность
самого крестьянства ненадежна и непрочна.
Живи сельскій (или вообще приходскій) семейный свя-
щенникъ умѣренно, трезво, съ женою честно, съ прихожа-
нами обращайся онъ безъ жадности и безъ крайней су-
хости—и этого будетъ достаточно для примѣра пьянымъ,
распущеннымъ и въ семьяхъ столь часто жестокимъ про-
столюдинамъ.
Но для руководства людей, иначе воспитанныхъ, всего
этого очень мало; для вліянія на подобныхъ людей безбрач-
ное, монашествующее, не буржуазно, такъ сказать, само
живущее духовенство несравненно полезнѣе...
Оно есть и теперь у насъ, слава Богу...
Въ томъ же 82 году, почти въ то же самое время, когда
я получилъ отъ покойнаго Маркевича, въ даръ пріязни
и единомыслія, его свѣтскую книгу, вышла въ Москвѣ кни-
га духовная «Жизнеописаніе архимандрита Моисея, настоя-
теля Оптикой пустыни». Пусть прочтутъ эту книгу. Она
написана строго, быть можетъ, даже не безъ намѣренія нѣ-
сколько сухо; написана однимъ изъ бывшихъ пострижни-
ковъ и послушниковъ великаго настоятеля, вдобавокъ че-
ловѣкомъ по рожденію и воспитанію принадлежавшимъ къ
высшему’ нашему обществу. Пусть узнаютъ, какъ отецъ
Моисей еще смолоду поселился съ двумя-тремя другими от-
— Но —
шельниками въ едва проходимой чащѣ рославльскихъ лѣ-
совъ, гдѣ, кромѣ рѣпы, ничего даже расти не могло на
огородѣ; какъ онъ прожилъ тамъ десять лѣтъ (1811—1821),
какъ потомъ въ 1821 г. былъ почти насильно вызванъ оттуда,
духовнымъ начальствомъ для возстановленія бѣдствующей
Оптиной пустыни и какъ долго управлялъ онъ этою обителью;
какъ онъ возсозидалъ ее покойно, величаво, любвеобильно и
строго. Около него, подъ его властью и защитой, сіяли такія
свѣтила, какъ Леонидъ, Макарій, Антоній, Илларіонъ и дру-
гіе духовные старцы. Онъ еще былъ живъ въ то время, ко-
гда отважный и независимый «эстетикъ» Троекуровъ, по-
лучивъ письмо отъ княжны Кубенской, восклицалъ, взи-
рая съ глубокимъ чувствомъ на сверкающіе кресты церков-
ныхъ главъ изъ своего московскаго окна: «У насъ некому
отдать себя въ надежныя руки! Некому1?.. Ужели жъ все
прежнее, крѣпкое, прахомъ пошло и разнесено вѣтромъ?»
Нѣтъ, оно и теперь еще существуетъ—это крѣпкое и
падежное, среди насъ живущее и надъ нами духовно-пре-
вознесенное ; оно найдется даже во всякой не особенно про-
славленной подвигами и строгостью иноческой обители;
нашлось бы и подъ Москвою и тогда, и теперь...
Нужно только искать, нужно итти съ твердою рѣши-
тельностью подчинить, хоть въ общихъ основахъ, нашу
строптивую, «современную» волю великимъ преданіямъ;
нужно смѣло совлечь съ себя до жалкой дряхлости уже
«ветхаго европейца», отрясти «прахъ прогресса съ подошвъ
своихъ» и принимать, хотя бы и насильно сначала для серд-
ца, по одному изволенію ума все, что намъ скажутъ.
Пусть сердце сначала въ отвѣтъ на многое остается глу-
химъ и безчувственнымъ: пусть умъ предъявляетъ свои за-
коснѣлые, привычные протесты... Это пройдетъ, и все орга-
нически претворится со временемъ...
Я хочу вѣрить—и буду... «Боже, помоги моему мало-
вѣрію!..»
«По милости твоей научи меня страха Твоего страшить-
ся», а не стыдиться его, какъ безсмысленно стыдятся именно
этого рода страха столь многіе люди нашего времени.
Леонтьевъ, т. VIИ.	10
— 146 —
Развѣ графъ Габсбургскій былъ малодушенъ, когда по
«страху Божію» онъ, воинъ отважный и блестящій, не хотѣлъ
уже никогда сѣсть самъ на того коня, на которомъ ѣхалъ
священникъ со Святыми Дарами?..
Всѣ, всѣ мы, если присмотрѣться внимательно, жи-
вемъ и дышимъ ежедневно подъ страхомъ человѣческимъ:
подъ страхомъ корыстнаго расчета, подъ страхомъ самолю-
бія, подъ страхомъ безденежья, подъ страхомъ того или
другого тонкаго униженія: подъ боязнью наказанія, нужды,
болѣзни, скорби; и находимъ, что это все «ничего», что
это только «здравый смыслъ» и «европейскому» достоин-
ству нашему не противорѣчивъ ничуть. А страхъ высшій,
мистическій, страхъ грѣха, боязнь уклониться отъ церков-
наго ученія или не дорасти какъ слѣдуетъ до него, это —
боязнь низкая, это страхъ грубый, мужицкій страхъ или
женски - малодушный, что ли?..
Умно!
Современные церковные вопросы.
Т. И. Филиппов л.
(«Совр. Изв.» 1882 г., Лг 89.)
Имя г. Филиппова достаточно извѣстно всѣмъ тѣмъ
русскимъ, которые принимаютъ къ сердцу высшіе интересы
православной Церкви и слѣдятъ внимательно за ея исто-
рическими судьбами у насъ и на Востокѣ. Церковно-пра-
вославный публицистъ и мыслитель въ высшей степени охра-
нительнаго духа, вотъ какъ, по-нашему, лучше всего можно
бы характеризовать автора выше названнаго замѣчательна-
го труда. Г. Филипповъ собралъ въ первой половинѣ этой
книги всѣ статьи свои по греко-болгарскому вопросу, на-
печатанныя имъ лѣтъ девять-десять тому?' назадъ въ раз-
ныхъ періодическихъ изданіяхъ, а во второй—всѣ чтенія свои
въ Обществѣ любителей духовнаго просвѣщенія по вопросу
«единовѣрія» и старообрядчества. Въ первой части онъ яв-
ляется ревностнымъ приверженцемъ преданій великой Церк-
ви и правъ Вселенскаго патріарха, а во второй—защитни-
комъ стараго обряда или, вѣрнѣе сказать, ревнителемъ при-
миренія нашей господствующей православной Церкви съ
ея упорными, но вѣрующими отщепенцами.
Не дарованіе гражданской равноправности обособленнымъ
и нспримирившимся совѣтуетъ онъ, подобно другимъ, про-
сто и грубо либеральнымъ защитникамъ старовѣровъ; но
созваніе новаго Собора для разрѣшенія клятвъ ХУ1І вѣка.
Не воздвиженіе непроходимой стѣны межу нововѣрами и
іс*
— 148 —
старовѣрами проповѣдуетъ г. Филипповъ (такую стѣну воз-
двигла бы простая равноправность, дарованная государ-
ствомъ) ; напротивъ того, онъ руками церковной власти
ищетъ открыть широко врата примиренія, ибо надѣется, что
новый Соборъ съ участіемъ восточныхъ іерарховъ (гре-
ческихъ) разрѣшилъ бы клятвы стараго Собора 1667 года,
сохраняя за примиренными право молиться и служить во
храмѣ по древне-русскому уставу и обычаю. Московскія
Вѣдомости въ своей біографической замѣткѣ о книгѣ г.
Филиппова (19 марта, № 78), изложивши взгляды автора
на русское старообрядчество и на недостаточность той фор-
мы общенія, которую принято называть «единовѣріемъ»,
справедливо прибавляютъ слѣдующія строки:
«Таковы мнѣнія г. Филиппова о русскомъ расколѣ. І(ъ
расколу болгарскаго «филетизма» авторъ, сказали мы, от-
носится иначе. Онъ находитъ, что греческое духовенство
было несравненно правѣе болгаръ. Г. Филипповъ почти
съ самаго начала разгара греко-болгарской распри явился
энергическимъ защитникомъ каноническихъ правъ Вселен-
скаго патріарха. Можно не соглашаться съ нимъ, можно
ему не сочувствовать, но должно признать независимость
и стойкость, съ которыми онъ неуклонно защищалъ свою
мысль».
Съ нашей стороны, не входя здѣсь въ разбирательство
греко-болгарскаго вопроса, скажемъ только, что между рус-
скимъ расколомъ и отдѣленіемъ болгаръ есть, между про-
чимъ, одна существенная разница. Русскій расколъ есть
заблужденіе, но заблужденіе искреннее, наивное, по суще-
ству своему религіозное, безо всякихъ тайныхъ цѣлей.
Въ болгарскомъ отдѣленіи движеніе было только по имени
«церковнымъ», цѣль же была политическая: какъ-нибудь от-
дѣлиться отъ грековъ въ провинціяхъ смѣшаннаго населенія
(во Ѳракіи, Восточной Румеліи, Македоніи). Объяви Рос-
сія войну Турціи въ 1870—71 году (въ самое время галло-
прусской войны), церковной распри не было бы. Значи-
тельная часть Болгаріи (если не вся), освобожденная отъ
турецкой власти, законно отдѣлилась бы и отъ патріарха
— 149 —
не на племенномъ, а на административно-политическомъ ос-
нованіи. Греки, по духу каноновъ, не могли бы тому пре-
пятствовать.
Примѣчаніе 1885 года.
Въ книгѣ г. Филиппова, какъ уже сказано, два отдѣла:
одинъ посвященъ греко-болгарской распрѣ, другой — на-
шимъ старовѣрческимъ дѣламъ. Во взглядахъ г. Филип-
пова на отношенія господствующей Россійской Церкви къ
единовѣрчеству и старовѣрію люди, по этой части гораздо
болѣе меня знающіе, находятъ много погрѣшностей и счи-
таютъ автора вообще къ старообрядцамъ слишкомъ сни-
сходительнымъ. Объ этомъ я судить рѣшительно отказы-
ваюсь и не считаю себя въ правѣ имѣть свое мнѣніе въ
дѣлѣ мало мнѣ знакомомъ и даже, признаюсь, мало и по-
нятномъ. Замѣчу здѣсь только отъ себя (не для порицанія
г. Филиппова и не въ защиту его безъ всякаго даже пря-
мого отношенія къ его во всякомъ случаѣ замѣчательной
книгѣ), что исторія раскола болгарскаго и исторія раскола
старо-русскаго, не сходныя и даже противоположныя въ
столь многомъ, весьма различны еще и потому, что старо-
вѣрческое дѣло очень сложное, очень глубокое и очень
искреннее, а дѣло болгарское очень простое и очень ясное
въ эмансипаціонномъ лукавствѣ своемъ.

НАШИ НОВЫЕ ХРИСТІАНЕ.
Ѳ. М. Достоевскій и. гр. Левъ Толстой.

Страхъ Божій и любовь къ человѣчеству*).
По поводу разсказа гр. Л. Н. Толстого: «Чѣмъ люди живы»?
(Гражданинъ, 1882 г., № 54— 55.)
Это небольшое произведеніе гр. Л. Толстого — явленіе
весьма характерное и довольно серьезное. Характерно оно
потому, что въ немъ яснѣе прежняго выразился взглядъ
автора на христіанскую мораль... Нѣчто подобное пропо-
вѣдывалъ, положимъ, и Левинъ въ послѣдней части Анны
Парениной... Но мы не имѣемъ права рѣшительно отожест-
влять Левина съ самимъ гр. Толстымъ. Всѣ мнѣнія героя
романа, хотя бы и съ нѣкоторою любовью изображеннаго,
мы не имѣемъ основанія приписывать автору этого романа.
Однако, если обратить вниманіе на то, что въ Войнѣ и
Мирѣ и другихъ прежнихъ произведеніяхъ гр. Толстого эта.
черта была гораздо менѣе замѣтна, чѣмъ въ разсуждені-
яхъ Левина **), и стала совершенно ясна позднѣе по мно-
гимъ, болѣе или менѣе всѣмъ извѣстнымъ- даннымъ и, ме-
жду прочимъ, уже по одному выбору эпиграфовъ въ этомъ
послѣднемъ разсказѣ, то я думаю, что есть достаточный
поводъ заняться имъ, такъ сказать, спеціально, несмотря
на его небольшой размѣръ и кажущуюся невинность.
Серьезнымъ литературнымъ явленіемъ мы имѣемъ право
*) Настоящая статья и послѣдующая—„О всемірной любви" были изданы
К. Леонтьевымъ въ отдѣльной брошюрѣ въ 1882 г. подъ заглавіемъ „Наши
новые христіане". Подъ этимъ же заглавіемъ объединены онѣ и въ настоя-
щемъ изданіи, а текстъ приведенъ по 2-му тому .Востокъ, Россія и славян-
ство" изданія 1885 г.
Ред.
**) Въ послѣдней части Анны Карениной.
— 154 —
считать повѣсть «.Ч/іъмъ люди живы» уже потому, что въ
теченіе одного лтъта она печатается въ четвертый разъ.
Сначала она появилась въ журналѣ г-жи Истоминой Дѣт-
скій Отдыхъ; потомъ она вышла отдѣльно съ хорошими
рисунками; потомъ отдѣльно безъ рисунковъ, дешевымъ
изданіемъ; и недавно ее четвертый разъ отпечатали въ
видѣ большого альбома съ тѣми же рисунками, но так-
же большого размѣра.
Значитъ, она нравится, интересуетъ; значитъ, она ста-
ла очень популярна...
И замѣтимъ, она считается полезною для дѣтскаго воз-
раста, то-есть для такого, въ которомъ
...еще новы
Всѣ впечатлѣнья бытія...
Очень важно знать поэтому, правильны ли эти впечатлѣ-
нія, строги ли они, или только трогательны, но обманчивы...
По моему мнѣнію они обманчивы.
За послѣднее время стали распространяться у насъ про-
повѣдники того особаго рода, односторонняго 'христіан-
ства, которое можно позволить себѣ назвать христіанствомъ
«сантиментальнымъ» или «розовымъ».
Этотъ оттѣнокъ христіанства очень многимъ знакомъ;
эта своего рода какъ бы «ересь», не формулированная, не
совокупившаяся въ организованную еретическую общину,
весьма, однако, распространена у насъ теперь въ образован-
номъ классѣ.
Объ одномъ умалчивать, другое игнорировать, третье
отвергать совершенно; иного стыдиться и признавать свя-
тымъ и божественнымъ только то, что наиболѣе прибли-
жается къ чуждымъ православію понятіямъ европейскаго
утилитарнаго прогресса — вотъ черты того христіанства, ко-
торому служатъ теперь, нерѣдко и безсознательно, многіе
русскіе люди и котораго, къ сожалѣнію, провозвѣстникомъ
въ числѣ другихъ явился, на склонѣ лѣтъ своихъ, и ге-
ніальный авторъ «Войны и Мира!..»
Отъ его дарованій можно было бы ожидать чего-нибудь
поглубже и посамобытнѣе!..
іоэ —*
Итакъ, «Чѣмъ же люди живы?» — Какое же содержаніе
этой популярной повѣсти?
Эта повѣсть есть • не что иное, какъ исторія Ангела,
наказаннаго Богомъ за ослушаніе. Наказаніе состоитъ въ
томъ, что Ангелъ сдѣлался на время человѣкомъ, и чело-
вѣкомъ нагимъ, безпомощнымъ и ничего не имущимъ. Раз-
дѣтаго донага, полузамерзшаго и голоднаго юношу на-
шелъ около часовни, «построенной для Бога», бѣдный де-
ревенскій сапожникъ. Онъ привелъ его къ себѣ въ избу,
гдѣ жена его, Матрена, очень дурно ихъ встрѣтила и долго
бранила. Наконецъ, когда мужъ сказалъ ей: «Матрена, али
въ тебѣ Бога нѣтъ? Помирать будемъ!»—.Матрена утихла
и накормила обоихъ. Ангелъ послѣ этого прожилъ у са-
пожника долго и сталъ отличнымъ мастеромъ. Богъ ве-
лѣлъ Ангелу быть человѣкомъ до тѣхъ поръ, пока онъ
ие узнаетъ три слова: «что есть въ людяхъ, и чего не
дано людямъ, и чѣмъ люди живы?» Три случая изъ жизни
человѣческой заставили Ангела понять всѣ отвѣты на
эти задачи Божіи. «Въ людяхъ есть любовь»; это Ангелъ
узналъ изъ того, что мужикъ, увидавъ его голаго у ча-
совни ночью, рѣшился его одѣть и взять съ собою, послѣ
минутнаго колебанія и страха. Второй отвѣтъ: не дано
людямъ знать, чего имъ для своего тѣла нужно, —
Ангелъ узналъ по слѣдующему случаю. Пріѣхалъ толстый,
богатый баринъ заказывать себѣ дорогіе сапоги, «чтобы
годъ не кривились, не поролись». Заказалъ себѣ богачъ
сапоги на годъ, но выходя ударился о низкую дверь и въ
возкѣ, дорогою, сейчасъ же умеръ. И еще узналъ Ангелъ
третій отвѣтъ: «что живъ каждый человѣкъ не заботой о
себѢ, а любовью». Этотъ послѣдній и главный отвѣтъ Ангелъ
понялъ именно по поводу того обстоятельства, за кото-
рое онъ былъ Богомъ наказанъ, какъ за ослушаніе. Но
ослушаніе Ангела произошло отъ необдуманнаго движенія
своевольной любви. Ангелу не приписано какое-нибудь ху-
дое чувство. Онъ согрѣшилъ только нѣсколько гордымъ
милосердіемъ, если можно такъ выразиться. Подъ вліяніемъ
состраданія онъ на минуту забылъ страхъ Божій и задышалъ
— 156 —
быть милостивѣе самого Бога. Богъ послалъ его взять душу
бѣдной одинокой крестьянки, которая только что родила
двухъ дѣвочекъ. Несчастная стала просить Ангела, чтобы
онъ не бралъ отъ нея душу, потому что сиротъ некому бу-
детъ выкормить и обдумать. Ангелъ послушался ея—и за
это наказанъ. Богъ все-таки послалъ его назадъ взять душу
родильницы, и при этомъ она, умирая, упала на одну изъ
дѣвочекъ и вывернула ей ногу такъ, что дѣвочка осталась
навсегда хромою. Самъ же Ангелъ за это самое проявле-
ніе любви и сдѣланъ былъ на время безпомощнымъ чело-
вѣкомъ. Предъ концомъ его житія у сапожника пришла
къ Нимъ хорошо одѣтая женщина съ двумя дѣвочками.
«Дѣвочки въ шубкахъ, въ платочкахъ ковровыхъ; одна
въ одну, разузнать нельзя. Только у одной лѣвая ножка
покороче: идетъ, припадаетъ». Женщина пришла заказать
дѣвочкамъ кожаные башмачки. Потомъ женщина разгово-
рилась и стала разсказывать: «годовъ шесть, говоритъ, тому
дѣло было, въ одну недѣлю обмерли сиротки эти: отца
во вторникъ похоронили, а мать въ пятницу померла. Оста-
лись обморушки эти отъ отца трехъ деньковъ, а мать и
дня не прожила. Я въ эту пору съ мужемъ въ крестьянствѣ
жила. Сосѣди были, дворъ объ дворъ жили. Отецъ ихъ
мужикъ одинокій былъ, въ рощѣ работалъ. Да уронили
дерево какъ-то на него, его поперекъ прихватило. Все нутро
выдавило. Только довезли, онъ отдалъ Богу душу, а баба
его въ недѣлю и роди двойни, вотъ этихъ дѣвочекъ. Бѣд-
ность, одиночество, одна баба была, ни старухи, ни дѣв-
чонки.	і
«Одна родила и померла.
«Пошла я наутро провѣдать сосѣдку; прихожу въ избу,
а она, сердечная, ужъ и застыла.
«Да какъ помирала, завалилась на дѣвочку. Вотъ эту
задавила — ножку вывернула. Собрался народъ, обмыли,
спрятали, гробъ сдѣлали, похоронили. Все добрые люди.
Остались дѣвчонки однѣ. Куда ихъ? А я изъ бабъ одна
съ ребенкомъ была. Первенькаго мальчика восьмую не-
дѣлю кормила. Взяла ихъ до времени къ себѣ. Собрались
— 157 —
мужики, думали-думали, куда ихъ дѣть, да и говорятъ мнѣ:
«ты, Марья, подержи покамѣстъ дѣвчонокъ у себя, а мы,
дай срокъ, ихъ обдумаемъ». А я разокъ покормила грудью
пряминькую, а эту раздавленную и кормить не стала. Не
чаяла ей живой быть. Да думаю себѣ, за что ангельская
душка млѣетъ, жалко стало и ту, стала кормить, да такъ-то
одного своего да этихъ двухъ — троихъ грудью и выкор-
мила. Молода была, сила была, да и пища хорошая. И
молока столько, Богъ далъ, въ грудяхъ было, что зальются
бывало. Двоихъ кормлю бывало, а третья ждетъ. Отвалится
одна, третью возьму. Да такъ Богъ привелъ, что этихъ
выкормила, а своего по второму годочку схоронила. И
больше Богъ дѣтей не далъ. А достатокъ прибавляться
сталъ. Вотъ теперь живемъ здѣсь на мельницѣ у купца.
Жалованье большое, жизнь хорошая, а дѣтей нѣтъ. И какъ
бы мнѣ жить одной, кабы не дѣвчонки! Дакъ же мнѣ
ихъ не любитъ! Только у меня и воску въ свѣчѣ, что онѣ.
«Прижала къ себѣ женщина одною рукой дѣвочку хро-
менькую, а другою рукой стала со щекъ слезы стирать
и вздохнула. Матрена и говоритъ: «Видно пословица не
мимо молвится: безъ отца-матери проживутъ, а безъ Бога
не проживутъ».	і >
«Говорятъ онѣ такъ промежъ себя, и вдругъ какъ зар-
ница освѣтила всю избу отъ того угла, гдѣ сидѣлъ Ми-
хайла. Оглянулись всѣ на него и видятъ: сидитъ Михайла,
сложивъ руки на колѣнкахъ, глядитъ вверхъ, улыбается».
Таково содержаніе этой прекрасной повѣсти. Высокое,
трогательное и мѣстами слегка забавное, изящное и гру-
бое— все это сплетается одно съ другимъ, смѣняетъ другь
друга точно такъ же, какъ бываетъ въ дѣйствительной
жизни, вѣрно понятой и прочувствованной.
Если бы въ этой повѣсти направленіе мысли было на-
столько же широко и разносторонне при твердомъ един-
ствѣ христіанскаго духа, насколько богато ея содержаніе
при высокой простотѣ и сжатости формы, то я бы рѣшился
назвать эту повѣсть и святою и геніальною. Но христіан-
ская мысль автора не равносильна ни его личному, мѣ-
— 158 —
стами потрясающему лиризму, ни его искренности, ни со-
вершенству той художественной формы, въ которую эта
несовершенная и односторонняя мысль воплотилась на
этотъ разъ.
При такомъ, видимо, преднамѣренномъ освѣщеніи кар-
тины, какое мы видимъ въ разсказѣ «Чѣмъ люди живы»,
разсказъ этотъ только трогателенъ, но не святъ. Онъ
прекрасенъ, но высшей геніальности въ немъ нѣтъ. Чтобы
сдѣлать эту мысль мою болѣе понятною, я долженъ объ-
яснилъ здѣсь, какъ именно понимаю я оба слова — святость
и геніальность. Сперва о святости. Святость я понимаю
такъ, какъ понимаетъ ее Церковь. Церковь не признаетъ
святымъ ни крайне добраго и милосерднаго, ни самаго
честнаго, воздержнаго и самоотверженнаго человѣка, если
эти качества его не связаны съ ученіемъ Христа, апосто-
ловъ и св. отцовъ, если эти добродѣтели не основаны на
этой тройственной совокупности. Основы вѣроученія, твер-
дость этихъ основъ въ душѣ нашей важнѣе для Церкви,
чѣмъ всѣ прикладныя къ земной жизни нашей добродѣтели,
и если говорится, что «вѣра безъ дѣлъ мертва», то это
лишь въ томъ смыслѣ, что при сильной вѣрѣ у человѣка,
самаго порочнаго по природѣ или несчастнаго по воспи-
танію, будутъ все-таки и дѣла—дѣла покаянія, дѣла воз-
держанія, дѣла принужденія и дѣла любви... Вѣра безъ
дѣлъ мертва въ настоящемъ, положимъ, у злого человѣка,
потому что она не одолѣла еще его страстей и слабостей,
но рано или поздно, если она въ умѣ и сердцѣ, она при-
несетъ плоды дѣлъ; дѣла же безъ вѣры, плоды нравственные,
безъ корней вѣроученія, это — или плоды гордости душев-
ной, результаты благородно настроеннаго самомнѣнія и
тщеславія или врожденныя свойства доброй натуры и ре-
зультаты хорошаго первоначальнаго воспитанія; не нами
дана намъ натура, а Богомъ, и не мы сами себя съ
дѣтства воспитываемъ, а люди и обстоятельства по смотрѣ-
нію Божію. Все это не доступно намъ; вѣра одна или
еще точнѣе — исканіе, желаніе вѣры доступно всякому, если
онъ не откажется отъ смиренія и не будетъ стыдиться
— 159 —
страха... Высшіе плоды вѣры, — напримѣръ, постоянное,
почти ежеминутное расположеніе любить ближняго,—пли
никому не доступны, или доступны очень немногимъ: од-
нимъ— по особаго рода благодата прекрасной натуры, дру-
гимъ — вслѣдствіе многолѣтней молитвенной борьбы съ
дурными наклонностями. Страхъ же доступенъ всякому: и
сильному и слабому, — страхъ грѣха, страхъ наказанія и
здѣсь и тамъ, за могилой... И стыдиться страха Божія
просто смѣшно; кто допускаетъ Бога, тотъ долженъ его
бояться, ибо силы слишкомъ не соизмѣримы. Кто боится,
тотъ смиряется; кто смиряется, тотъ ищетъ власти надъ
собою, власти видимой, осязательной; онъ начинаетъ лю-
бить эту ‘власть духовную, мистически, такъ сказать, оправ-
данную предъ умомъ его. Страхъ Божій, страхъ грѣха,
страхъ наказанія и т. п. уже потому не можетъ унижать
насъ даже и въ житейскихъ нашихъ отношеніяхъ, что онъ
ведетъ къ вѣрѣ, а крѣпко утвержденная вѣра дѣлаетъ
насъ смѣлѣе и мужественнѣе противъ всякой тѣлесной и
земной опасности: противъ враговъ личныхъ и политиче-
скихъ, противъ болѣзней, противъ звѣрей и всякаго на-
силія... Вотъ отчего святые отцы и учители Церкви со-
гласно утверждали, что «.начало премудрости (т.-е. правиль-
ное пониманіе нашихъ отношеній къ Божеству и людямъ)
есть страхъ Божій; иные прибавляли еще: «плодъ же его
любы». Другими словами, та любовь къ людямъ, которая
не сопровождается страхомъ предъ Богомъ (или смире-
ніемъ передъ церковнымъ ученіемъ), не зиждется на немъ,
этимъ страхомъ иногда даже не отсѣкается (какъ случи-
лось у наказаннаго Ангела графа Толстого), — такая лю-
бовь не есть чисто христіанская, несмотря на всю свою
видимую привлекательность, на искренность порывовъ, не-
смотря даже на несомнѣнную практическую пользу, исте-
кающую для страдальцевъ земныхъ отъ дѣйствій такой
любви. Такая любовь, безъ смиренія и страха предъ положи-
тельнымъ вѣроученіемъ, горячая, искренняя, но въ высшей
степени своевольная, либо тихо и скрытно гордая, либо
шумно тщеславная, исходитъ не прямо изъ ученія Церкви;
— 160 —
она пришла къ намъ не такъ давно съ Запада; она есть
самовольный плодъ антрополатріи, новой вѣры въ земного
человѣка и въ земное человѣчество, — въ идеальное, само-
стоятельное, автономическое достоинство лица и въ вы-
сокое практическое назначеніе «всего человѣчества» здѣсь,
на землѣ. Любовь безъ страха и смиренія есть лишь одно
изъ проявленій (положимъ даже наиболѣе симпатичное)
того индивидуализма, того обожанія правъ и достоинства
человѣка, которое воцарилось въ Европѣ съ конца XVIII
вѣка и, уничтоживъ въ людяхъ вѣру въ нѣчто высшее, отъ
нихъ не зависящее, заставивъ людей забыть страхъ и сты-
диться смиренія, привело на край революціонной пропасти
всѣ тѣ западныя общества, въ которыхъ эта антронолатрія
пересилила любовь къ Богу и вѣру въ святость Церкви и
въ священныя права государства и семьи. Не новымъ дер-
жатся внѣшнія общества, а только тѣмъ, что въ нихъ еще
не погибло все старое, укрѣпившееся вѣками подъ влія-
ніемъ вѣроученія, при дѣйствіи смиренія и страха. Обман-
чивая, односторонне понятая любовь и уваженіе къ зем-
ному человѣчеству, къ его земному счастью, къ его зем-
нымъ правамъ, его практическому равенству — еще не успѣ-
ли вполнѣ и вездѣ вытравить любовь и уваженіе къ авто-
ритету той или другой христіанской Церкви, къ богопома-
занной власти и родительскому праву...
Любовь къ человѣчеству самовольная, чисто-утилитар-
ная, ничѣмъ не сдержанная и не направленная — есть одно-
сторонность и ложь.
Одинъ изъ глубокомысленнѣйшихъ учителей Церкви (V
или VI вѣка?), Исаакъ Сирійскій, выражается такъ въ
одномчі изъ своихъ поученій: «Многая простота есть удобо-
превратна...»*). Что это такое? Языкъ перевода очень
трудный и оригинальный. Самыя мысли Исаака Сирина
иногда очень тонки и сложны. Можно легко ошибиться и
*) Вотъ это мѣсто: «Многая простота есть удобопревратна: страха убо
потребно есть человѣческому естеству, да предѣлы, послушанія еже къ Бо-
гу сохранитъ. Любы же яже ко Богу подвижетъ къ вожделѣнію дѣланія
добродѣтелей и тою восхищается къ дѣламъ добродѣтели. Духовный ра-
— 161 —
ие такъ сразу понять его слова. Быть можетъ и эти строки
имѣютъ иное значеніе, чѣмъ то, которое я желалъ бы имъ
придать; но, во всякомъ случаѣ, эта мысль: «излишняя про-
стота удобопревратна» (т.-е. ненадежна, легко измѣняетъ
направленіе) — очень пригодна и къ тому вопросу, который
занимаетъ насъ теперь.
Излишняя простота основы, крайняя односторонность
пріема, неестественная односложность идеала—ие тверды,
«удобопревратны» въ томъ смыслѣ, что приводятъ иногда
совсѣмъ не къ тому концу, котораго можно было ожидать.
Такъ, напримѣръ, эта очень простая, односторонне-свое-
вольная, гордо-болѣзненная любовь къ человѣчеству, шагъ
за шагомъ въ иныхъ сердцахъ (особенно юныхъ), превра-
щеніе за превращеніемъ, можетъ очень легко довести до
забвенія всѣхъ другихъ сторонъ христіанскаго ученія,—
даже до ненависти къ нимъ, къ этимъ «сухимъ и какъ бы
унизительнымъ, скучнымъ сторонамъ», до ненависти къ по-
корности, къ смиренію, къ страху, къ воздержанію. На
этой же степени превращенія до кроваваго нигилизма, до
звѣрствъ всеразрушенія остается уже мало поприща. Кто
смѣлѣе, кто злѣе, кто безсовѣстнѣе, нерѣдко даже кто
глупѣе, тотъ готовъ.
Вотъ какъ «удобопревратна» простота этой любви, не
нуждающейся ни въ страхѣ, ни въ смиреніи. Такая любовь
хотя нерѣдко и ведетъ свое начало отъ привычекъ христіан-
ской мысли (еще носящейся въ воздухѣ), но приводитъ
на простомъ пути своемъ къ самымъ антихристіанскимъ
результатамъ, и потому тотъ, кто пишетъ о любви будто
бы христіанской, не принимая другихъ основъ вѣроученія,
есть не христіанскій писатель, а противникъ христіанства,
самый обманчивый и самый опасный, ибо онъ сохранилъ
оть христіанства только то, что можетъ принадлежать и
такъ называемому демократическому лжепрогрессу, въ дѣй-
зумъ вторый есть естествомъ (т.-е. послѣдуетъ естественно за) дѣланія до-
бродѣтелей. Предваряетъ, же обоя страхъ и любы. И паки предваряетъ
любовь страхъ*. (Слово 5-е, стр. 27. Св. Исаак.' Сир. еСлова духовно-под-
вижническія*.)
Леонтьевъ, т. ѴШ.	О
— 162 —
ствительномъ духѣ котораго нѣтъ и тѣни христіанства,
а все сплошь враждебно ему.
Христосъ не обѣщалъ намъ въ будущемъ воцаренія
любви и правды на этой землѣ, нѣтъ! Онъ сказалъ, что
«подъ конецъ оскудѣетъ любовь...» Но мы лично должны
творить дѣла любви, если хотимъ себѣ прощенія и бла-
женства въ загробной жизни—вотъ и все.
Въ этомъ смыслѣ, повторяю, разсказъ графа Толстого
пожалуй что и православный, и даже если взять въ расчетъ
сочетаніе приблизительной правильности съ высокою про-
стотой и съ пламеннымъ чувствомъ, вырывающимъ иногда
у читателя слезы (напримѣръ, въ приведенномъ мною о дѣ-
вочкахъ-двойняхъ), то можно бы позволить себѣ назвать
этотъ дивный разсказъ и очень полезнымъ. «Чѣмъ люди
живы» — повѣсть, я не скажу вполнѣ, а довольно правиль-
ная въ церковномъ смыслѣ и не столько потому, что она
имѣетъ явною цѣлью любовь, сколько потому, что основа-
ніемъ она имѣетъ страхъ и смиреніе.
Ангелъ наказанъ Богомъ за непокорность, за самоволь-
ное, «революціонное», такъ сказать, состраданіе. Превра-
щенный въ голоднаго, нагого и озябшаго юношу, онъ ищетъ
убѣжища у часовни Божіей, то-есть у мѣста покаянія и
молитвы, которыя безъ страха и смиренія просто нево-
образимы. Онъ инстинктивно жмется къ этой не утилитар-
ной святынѣ, на сооруженіе и украшеніе которой люди,
вѣроятно, истратили деньги, пригодныя на пищу и тѣлес-
ное утѣшеніе другимъ человѣкамъ. Мужикъ Семенъ ви-
дитъ голаго человѣка все у той же часовни, и, конечно,
страхъ Божій беретъ въ темъ верхъ надъ страхомъ человѣ-
ческимъ при видѣ неизвѣстнаго и нагого странника, при
мысли о недовольствѣ жены и объ ея брани за то, что
привелъ бродягу..
Матрена, жена его, дѣйствительно вышедшая по этому
случаю изъ себя, внезапно смягчается и становится доброй
послѣ возгласа мужа:
«Помирать будемъ Память смерти (уо-есть одно изъ
главныхъ проявленій страха Божія) пробудила въ ней за^
бытое чувство любви.
— 163 —
Богатый баринъ, который заказывалъ дорогіе, прочные
сапоги и не обнаруживалъ (по крайней мѣрѣ въ избѣ са-
пожника) ни смиренія, ни страха, какъ бы наказанъ вне-
запною смертью дорогой въ возкѣ.
Итакъ, съ этой стороны, со стороны присутствія всѣхъ
началъ, повѣсть графа Толстого какъ будто правильна.
Въ ней есть все, что нужно: вѣра въ личнаго Бога, не
только милующаго, но и карающаго; вѣра въ возможность
чудеснаго, исключительнаго, сверхчеловѣческаго; частыя
напоминанія о неизбѣжномъ ужасѣ смерти, о тяготахъ, не-
исправимо земной жизни присущихъ; есть много страха,
есть покаяніе (ангела и Матрены) и, разумѣется, много
любви.
Есть, говорю я, всѣ основы; но какъ сочетались онѣ
между собою въ умѣ автора — это другой вопросъ. Пра-
вильно ли ихъ взаимное соотношеніе? Химія, напримѣръ,
насъ учитъ, что изъ однихъ и тѣхъ же элементовъ соста-
вляются весьма различныя тѣла, смотря по количественнымъ
отношеніямъ и ПО' предполагаемому расположенію невиди-
мыхъ частицъ... Что освѣщено ярче у графа Толстого? Что
ему кажется лучшимъ, и главнымъ, и существеннымъ? Что
въ этомъ разсказѣ принадлежитъ собственно его мысли, его
тенденціи, и что въ немъ сорвалось видимо случайно, бла-
годаря художественнымъ потребностямъ великаго изобра-
зительнаго таланта? Вотъ все это мнѣ хотѣлось бы разъ-
яснить и разобрать съ тою строгостью, которую имѣемъ
мы право прилагать къ произведеніямъ графа Толстого. Лю-
ди, поставленные особымъ Божіимъ даромъ на ту степень
славы, на которой стоитъ творецъ Войны и Мира, долж-
ны помнить, что всякая книга, изданная ими, всякая статья,
ими подписанная, можетъ судиться не только, какъ произве-
деніе мысли и поэзіи, но и какъ нравственно-гражданскій
поступокъ. Христіанское смиреніе не требуетъ какого-то
притворнаго «игнорированія» своихъ силъ и своего влія-
нія. Такъ .могутъ думать только люди, ничего въ христіан-
ствѣ не понимающіе. Смиреніе не мѣшаетъ сознавать даже
и геній свой, какъ не запрещаетъ оно человѣку сознавать
силу мышцъ своихъ или силу молодого здоровья. Оно ве-
л*
— 164 —
литъ только помнить, что если Богъ далъ талантъ, то онъ
и отниметъ его завтра, прекратитъ его дѣйствіе; что всякая
особая сила есть въ то же время и немощь или, точнѣе
говоря, источникъ особыхъ немощей и, вообще, что «на
всякаго мудреца довольно простоты». Посмотримъ же, въ
чемъ на этотъ разъ графъ Толстой, несомнѣнно «мудрый»,
оказался какъ бы нѣсколько наивнымъ. И наивность его,
вдобавокъ, еще вышла не совсѣмъ полезною и доброка-
чественною.
II.
Итакъ, Ангелъ, наказанный за слишкомъ смѣлое про-
явленіе свое вольной любви, пру таи словами, за то, что лю-
бовь одинъ разъ только взяла у него верхъ надъ вѣрой въ
Промыслъ, надъ страхомъ и покорностью, наконецъ, про-
щенъ и восхищенъ на небо, унося съ собою убѣжденіе, что
нужна только одна любовь и больше ничего.
Странная логика!.. Не Ангела, конечно, а графа Толсто-
го!.. Такъ сильно пострадать за одно ослушаніе отъ «Бога
отмщеній» и, ни слова не упоминая о страхѣ и смиреніи
предъ непонятнымъ, утверждать только; что «Богъ любы
есть».
Не правъ ли былъ св. Исаакъ Сирійскій, говоря, что
многая простота удобопревратна есть?
До того удобопревратна эта односторонность, что и са-
мый сильный умъ при ней путается и теряетъ логическую
нить, потому только, что взялъ ее не за тотъ конецъ, за
который нужно было, чтобы выйти на настоящій свѣтъ
Божій!
Во главѣ разсказа поставлено восемь эпиграфовъ.
Вотъ они всѣ:
Мы знаемъ, что мы перешли изъ смерти въ жизнь, по-
тому, что любимъ братьевъ: нелюбящій брата пребываетъ
въ смерти (I посл. Іоанна, III, 14).
А кто имѣетъ достатокъ въ мірѣ, но, видя брата своего
— 165 —
®ъ нуждѣ,, затворяетъ отъ него сердце свое: какъ.пребы-
ваетъ въ томъ любовь Божія? (III, 17.)
Дѣти мои, станемъ любить не словомъ или языкомъ, но
дѣломъ и истиною (III, 18).
Любовь — отъ Бога, и всякій любящій рожденъ отъ Бо-
га и знаетъ Бога (IV, 7).
Кто не любить, тотъ не знавалъ Бога, потому что Богъ
•есть любовь (IV, 8).
Бога никто никогда не видѣлъ. Если мы любимъ другъ
друга, то Богъ въ насъ (IV, 12).
Богъ есть любовь, и пребывающій въ любви пребыва-
етъ въ Богѣ и Богъ въ немъ (IV, 16).
Кто говоритъ: я люблю Бога, а брата своего ненавидитъ,
тотъ лжецъ: ибо не любящій брата своего, котораго видитъ,
какъ можетъ любить Бога, котораго не видитъ? (IV, 20.)
Восемь эпиграфовъ—и всѣ только о любви, и всѣ изъ
одного перваго посланія ап. ев. Іоанна!
«Многая простота!»
Отчего же бы не взять и другихъ восемь; о наказаніяхъ,
•о страхѣ, о покорности властямъ, родителямъ, мужу, гос-
подамъ,—о проклятіяхъ непокорнымъ, гордымъ, невѣрую-
щимъ?.. Все это найдемъ мы въ обиліи и у евангелистовъ
и въ посланіяхъ. Если Богъ у графа Толстого аллегорія
или условное выраженіе только для названія чего-то не жи-
вого, для обозначенія какой-то отвлеченной общей сущно-
сти, которую не отрицаютъ и сами матеріалисты, то, ко-
нечно, можно брать изъ Евангелія и Апостоловъ только
то, что намъ нравится. Но если Богъ у графа Толстого
есть христіанскій Богъ, то-есть Св. Троица, которой вто-
рое лицо сошло съ небесъ и воплотилось, то все безъ исклю-
ченія, переданное намъ евангелистами и апостолами (кото-
рымъ дано право «разрѣшать и связывать»), одинаково свято
и равно обязательно. Петръ апостолъ поэтому не хуже апо-
стола Іоанна, Іоаннъ не ниже Павла и т. д.
Они всѣ отвѣчали, смотря по обстоятельствамъ, на тѣ
сложные вопросы, которые по очереди предлагала имъ раз-
вивающаяся (то-есть осложняющаяся') христіанская жизнь.
— 166 —
Они были «мудры яко зміи» по повелѣнію Божію; ибо
простота ума, односложность логическаго мотива для хри-
стіанина вовсе не обязательны; обязательна простота серд-
ца, то-есть доброта, искренность, покорность Богу и такъ,
называемой «судьбѣ своей, послушаніе пастырямъ Церкви,,
начальникамъ и т. д.». И въ нѣкоторыхъ характерахъ и при
иныхъ условіяхъ общественнаго положенія это христіанское-
упрощеніе сердца достигается только при помощи весьма
сложной работы вѣрующаго и, главное, смиряющагося ума.
Конечно такіе характеры и такія общественныя условія су-
ществовали и въ апостольскія времена, и апостолы писали
разное о разномъ и для разныхъ, а не разное объ одномъ,
и томъ же и для однихъ и тѣхъ же! Разнообразное содер-
жаніе посланій объединено достаточно вѣрой во Христа и
Его ученіе. Мысль Христа, не мѣняясь ничуть, разлагается
въ посланіяхъ подобно единому солнечному лучу въ радугѣ
или призмѣ на главные основные цвѣта; въ дальнѣйшемъ
же ученіи Церкви, уже болѣе подробномъ и ясномъ, въ
постановленіяхъ Соборовъ и въ святоотеческихъ твореніяхъ
эта единая (но вовсе не простая) мысль реалйзируется въ.
еще болѣе сложныхъ оттѣнкахъ и смѣшеніяхъ этихъ же са-
мыхъ красокъ. Ученіе, развиваясь, развѣтвляясь, доходя до,
самыхъ ясныхъ и разнородно крайнихъ выводовъ изъ еди-
наго начала (божественности Іисуса), становится поэтому
все болѣе и болѣе понятнымъ въ частныхъ случаяхъ, въ.
приложеніи къ жизни. Но сердечное пониманіе этой сложно-
сти требуетъ прежде всего покорности ума,—покорности и.
тому, что намъ кажется даже сухимъ или жесткимъ, или
непонятнымъ и не возбуждаетъ сейчасъ тѣхъ порывовъ го-
рячей искренности, безъ которой намъ какъ-то скучно,
вслѣдствіе романтической избалованности нашей. «А кто пре-
слушаетъ Церковь, тотъ да будетъ тебѣ какъ язычникъ,
и мытарь», сказалъ Самъ Спаситель. Чего же больше? Этимъ
повелѣніемъ мы обязуемся принимать спокойною, сухою,,
если хотите, вѣрой ума, даже безъ всякихъ пріятныхъ по-
рывовъ сердца, все ученіе Церкви, обязуемся даже распо-
лагать въ умѣ своемъ элементы его именно въ томъ по-
— 167 —
рядкѣ, въ какомъ располагаетъ ихъ Церковь, напримѣръ:
«Начало премудрости страхъ Божій (или страхъ передъ уче-
ніемъ Церкви, это все равно), плодъ же его любовь», т.-е.
та правильная и естественная любовь, которая человѣку
на землѣ доступна и больше которой требовать невозмож-
но, не впадая въ ошибку многихъ прогрессовъ, воображаю-
щихъ, что несовершенство соціальнаго строя и плохое вос-
питаніе до сихъ поръ мѣшало какому-то упоительному ка-
таклизму грядущаго любвеобилія... Нѣтъ, кто вѣритъ и кто
готовъ смиряться предъ ученіемъ Церкви, тотъ скоро узна-
етъ, до чего трудно и хорошему по природѣ человѣку бо-
роться ежедневно противъ сухости, лѣни, утомленія, свое-
корыстія, досады, гордости и т. д., до чего всѣ эти грѣ-
хи свойственны намъ и всегда будутъ свойственны. Нашей
гордости хочется вѣрить въ полную исправность человѣ-
чества на этой землѣ; намъ обидно, что самые лучшіе люди
такъ немощны. Но Христосъ указалъ, что человѣчество
неисправимо въ общемъ смыслѣ; Онъ сказалъ даже, что «подъ
конецъ оскудѣетъ любовь», т.-е. со временемъ ея будетъ
еще меньше, чѣмъ теперь, и потому давать совѣты любви
нужно только съ цѣлью единоличнаго вознагражденія за гро-
бомъ, а не въ смыслѣ сплошного улучшенія земной жизни
человѣчества. Любовь къ ближнему, основанная на всецѣ-
ломъ вѣроученіи, на любви къ Церкви, вотъ настоящая хри-
стіанская любовь! Любовь же своевольная, основанная
только на порывахъ собственнаго сердца, есть очень
симпатичная вещь, но... она до того «удобопревратна»,
что можетъ, какъ я говорилъ, дойти даже и до любви
къ революціи.
Сознавалъ ли все это графъ Толстой, когда писалъ
«Чѣмъ люди живы»?—и отвѣчалъ ли на этотъ вопросъ «од-
ною любовью»? Было ли его логическое самосознаніе рав-
носильно въ этомъ случаѣ его художественному творче-
ству?—«Едва ли. Если бъ онъ все это понималъ и если бы
сила и ясность христіанскаго мышленія въ немъ равнялась
изяществу и силѣ его полунечаяннаго творчества, то онъ,
вѣроятно, не поставилъ бы даже такихъ однородныхъ восьми.
168 —
эпиграфовъ, а перемѣшалъ бы ихъ съ другими совсѣмъ
иного оттѣнка.
Я могу, конечно, ошибаться; но сдается мнѣ, что авторъ
просто самъ просмотрѣлъ, что его повѣсть—правильнѣе его
тенденціи: мнѣ кажется, онъ не сознавалъ, что даже и его
любовь основана прежде всего на послушаніи и страхѣ,
такъ какъ Ангелъ былъ наказанъ именно за любовь свое-
вольную...
Понялъ 'ли графъ, что геніальный повѣствователь въ немъ
выручилъ на этотъ разъ весьма несовершеннаго христіан-
скаго мыслителя ?.. Едва ли...
Если бъ онъ желалъ быть строго вѣренъ церковному
святоотеческому христіанству, то онъ освѣтилъ бы нрав-
ственные элементы своей повѣсти равномѣрнѣе, «и страхъ
Божій» не остался бы у него до такой степени въ тѣни,
что надо его искать...
Вѣроятнѣе, что онъ и не имѣлъ въ виду строго держать-
ся святоотеческихъ преданій въ направленіи своемъ, а же-
лалъ проповѣдывать свое! освѣтить ярче то, что ему боль-
ше нравится, въ чемъ онъ находитъ больше поэзіи и отра-
ды... Иначе, повторяю, и эпиграфы были бы разные и освѣ-
щеніе фактовъ равномѣрнѣе... Но пусть будетъ такъ: пусть
въ этомъ «новомъ» христіанствѣ будетъ особый, почти ис-
ключительно нѣжно-розовый оттѣнокъ!.. Но вотъ вопросъ:
свое ли дѣйствительно оно у графа? Ново ли оно? Пора-
жаетъ ли оно кого-нибудь геніальною оригинальностью?..
Нѣтъ, оно не свое, оно не ново,оно вовсе не геніально—
это новоизобрѣтенное «розовое» христіанство!
Мы его знаемъ давнымъ-давно... Оно проповѣдывалось
Ж. -Зандъ, с. - симонистами и множествомъ другихъ за-
падныхъ европейскихъ писателей, проповѣдуется и у насъ
антиправослаъными органами печати... Это христіанство
принимаетъ у каждаго свой оттѣнокъ и переходитъ иногда
(совершенно неожиданно для кроткихъ наставниковъ) въ
дѣйствія злобы и разрушенія у тѣхъ изъ нихъ послѣдова-
телей, которые завистливѣе, рѣшительнѣе, грубѣе ихъ или
больше ихъ чѣмъ-нибудь въ жизни обижены. Геніальное
— 169 —
должно быть непремѣнно свое и новое; а у графа Толстого
ново и, пожалуй, геніально въ этомъ дѣлѣ только то, что
великій оригинальный и русскій художникъ, вопреки весь-
ма дюжинному общеевропейскому сантименталисту, спасъ
самое содержаніе повѣсти въ ней (вѣроятно, нечаянно) то,
чего бы ей недоставало безъ этого въ строго христіан-
скомъ смыслѣ.
Если же я ошибся, и проповѣдникъ строгій преднамѣрен-
но скрылся за проповѣдникомъ сладкимъ, т.-е. ярко освѣ-
тилъ и дѣйствіемъ, и особенно эпиграфами любовь, а таин-
ственный страхъ скрылъ нарочно въ полумракѣ, съ цѣлью
примѣниться «духу времени» и съ помощью «елея любви»
легче ввести въ души желѣзо смиренія и страха, то это
еще хуже!.. Это значило бы «перехитрить» и ие достигнуть
цѣли, ибо любовь приписывается въ повѣсти очень обык-
новеннымъ людямъ и всякому это ясно; а наказанію за ослу-
шаніе подвергся Ангелъ, и «высокообразованные» наши чи-
татели могутъ счесть все это лишь за «поэтическую красоту»
или, говоря современнымъ языкомъ интеллигентнаго сни-
схожденія, за «очень милую аллегорическую подробность
въ наивно-простонародномъ духѣ...» Но это прекрасно! Луч-
ше ужъ сдѣлать тотъ промахъ, о которомъ я говорилъ...
Къ тому же всѣмъ извѣстно, что гр. Толстой на «духа,
времени» прежде не обращалъ особаго вниманія и желалъ
быть всегда отъ него независимымъ; такъ что если онъ,
какъ проповѣдникъ и мыслитель, предпочелъ на этотъ разъ
быть почти рабомъ общеевропейскаго сантиментальнаго
лжехристіанства, вмѣсто того, чтобы стараться быть сми-
реннымъ сыномъ истинной Церкви, то это тоже, видимо,
вышло безсознательно только потому, что стать первымъ
Нынче очень легко; а чтобы сдѣлаться или пребыть вто-
рымъ, нужно гораздо больше условій.
Въ послѣднемъ случаѣ и процессъ мышленія, и процессъ
нравственнаго труда надъ собою долженъ быть гораздо
болѣе сложный и сильный.
Что сила мышленія христіанскаго у графа Толстого сто-
ятъ въ этой восхитительной по изложенію повѣсти не на
170 —
одномъ уровнѣ съ силой художественнаго выраженія, это
видно особенно изъ одного эпизода.
Я говорю о богатомъ баринѣ, который заказалъ сапо-
ги на годъ, а умеръ тотчасъ же въ возкѣ.
Баринъ, правда, командуетъ нѣсколько грубо и рѣзко,
онъ, видимо, не вѣритъ честности русскихъ мастеровъ. И въ
этомъ невѣріи онъ, конечно, правъ. И Семенъ, хотя самъ че-
ловѣкъ честный, вѣроятно, знаетъ, что баринъ, вообще гово-
ря, имѣетъ основанія плохо вѣритъ въ прочность русской ра-
боты. Онъ за тонъ этотъ и не сердится... Но что говорятъ
они оба съ женой, когда этотъ толстый, сильный и богатый,
привыкшій ко власти человѣкъ вышелъ изъ избы, «уда-
рившись нечаянно головой о низкую дверь»?.. Что, они жа-
лѣютъ его? Что, имъ стало страшно за голову этого че-
ловѣка, который вреда имъ никакого не сдѣлалъ, а, напро-
тивъ того, доставилъ имъ случай выгоднаго труда? О, нѣтъ!
Они злобно и грубо завидуютъ его здоровью, его силѣ,
его богатству...
Вотъ ихъ противный разговоръ.
Отъѣхалъ баринъ. Семенъ и говоритъ:
— Ну, ужъ кремнистъ! Этого долбней не убьешь. Ко-
сякъ головой высадилъ, а ему горя мало.
А Матрена говоритъ:
— Съ житья такого какъ имъ гладкимъ не быть!
Этого заклепа и смерть не возьметъ.
Какія это чувства? Хорошія? Христіанскія?—Нѣтъ, ко-
нечно. Изъ подобныхъ антихристіанскихъ чувствъ зависти
и самой легкой, преходящей, мгновенной злобы развивают-
ся мало-по-малу всѣ тѣ требованія «правъ безъ обязанно-
стей», которыхъ плоды слишкомъ извѣстны, чтобъ о нихъ
здѣсь распространяться. Нужно только, чтобъ эти хотя и
грѣшныя, но все-таки минутныя движенія Семеновъ и Мат-
ренъ нашли себѣ оправданіе въ теоріяхъ лжепрогресса, и
вотъ односторонне понятая, «удобопревратная» любовь ста-
новится иной разъ нечаянно орудіемъ злобы, чуть не научно
оправдываемой!
Но чѣмъ же здѣсь виноватъ графъ Толстой? — спросятъ
меня.—Онъ не отвѣчаетъ за дурныя движенія своихъ дѣй-
ствующихъ лицъ; онъ доказалъ только и этою естест-
венною сценой, какой онъ великій художникъ! Видимо лю-
бя своего сапожника и жену его, онъ остался безпристра-
стенъ и не скрылъ въ этомъ случаѣ ихъ порочнаго, не
христіанскаго движенія!..
Да, это такъ; но вѣдь я и самъ говорю, что художествен-
ный геній его несоразмѣренъ съ весьма среднею силой его
христіанскаго мышленія, со степенью его евангельскаго по-
ниманія.
Если бъ эти двѣ силы у него были ровнѣе, то онъ, вѣ-
роятно, не забылъ бы упомянуть, что ангелъ опять услы-
халъ въ избѣ ужасное зловоніе грѣха, подобно тому, какъ онъ
слышалъ его въ тѣ минуты, когда Матрена бранила мужа
и не хотѣла его накормить. Смрадъ во время завистливыхъ
выходокъ сапожника и его жены долженъ бы быть сильнѣе
даже, чѣмъ тогда; ибо гораздо естественнѣе и простительнѣе
бѣдной женщинѣ испугаться и разсердиться на мужа при
видѣ неизвѣстнаго и раздѣтаго бродяги, съ которымъ при-
ходится дѣлить послѣдній кусокъ хлѣба, чѣмъ расплатить-
ся ни съ того ни съ сего завистью на человѣка только за
то, что онъ посытѣе, поздоровѣе и потолще ихъ съ мужемъ.
Настоящая христіанская любовь не имѣетъ и тѣни одно-
сторонняго демократизма. Она не спускается только сверху
внизъ по соціальной лѣстницѣ и не разливается исключи-
тельно по плоскости эгалитарной казенщины; она сіяетъ
во всѣ стороны одинаково. И есть много случаевъ, въ ко-
торыхъ высшій, богатый, одаренный властью гораздо до-
стойнѣе и состраданія, и сочувствія, и всѣхъ другихъ дви-
женій нашей любви, чѣмъ неимущій или даже рабъ.
Молодой графъ Ростовъ, который въ «Войнѣ и Мирѣ»
молодцомъ одинъ-одинешенекъ поколотилъ мужиковъ, бун-
товавшихъ противъ беззащитной и, замѣтимъ, некрасивой
княжны Болконской (которую онъ даже и видѣлъ въ пер-
вый разъ), обнаружилъ въ этомъ случаѣ больше христіан-
ской любви, чѣмъ, наприм., французскій живописецъ Да-
видъ, когда онъ .на вопросъ добраго, слабаго, уже развѣн-
172 —
чаннаго и униженнаго Людовика XVI: «Когда вы окончите
мой портретъ?»—отвѣчалъ: «Я буду писать портретъ ти-
рана только тогда, когда голова его будетъ передо мной
на эшафотѣ!»
Каждый умный и православный простолюдинъ пойметъ
Ростова и назоветъ его, ие безъ сочувствія, «лихимъ бари-
номъ!» А Давиду стоило бы за это слово дать нѣсколько
десятковъ великорусскихъ прежнихъ плетей!
Изъ жизни православнаго нашего народа можно мно-
го привести примѣровъ истинной христіанской любви снизу
вверхъ; но я разскажу только объ одномъ случаѣ, котораго
и я самъ былъ недавно свидѣтелемъ. Случай пустой, но
очень характерный. Въ Оптипу пустынь пріѣзжаетъ (ны-
нѣ уже скончавшійся) епископъ калужскій и боровскій Гри-
горій. Онъ былъ человѣкъ скромный. Пріѣхалъ онъ въ
маленькой, легкой кареткѣ, на тарантасномъ ходу, -тройкой.
Духовное начальство монастыря встрѣтило его у воротъ
съ крестомъ.
День былъ будній, и толпа мірянъ у этихъ воротъ бы-
ла невелика. Когда архіерей удалился вмѣстѣ съ игумномъ,
стоявшій около меня среднихъ лѣтъ небогатый козельскій
мѣщанинъ сказалъ мнѣ съ сожалѣніемъ: «Что же это
онъ такъ просто... на троечкѣ!.. Хоть бы четверочку
запрягъ бы!.. Право!.. Архіерей вѣдь»,— прибавилъ онъ
значительно.
Вотъ это любовь! Вотъ это простота христіанская! Что
ему за дѣло въ эту минуту, что у него у самого сапоги ху-
ды! Онъ желалъ бы, чтобы сановникъ Церкви, которую
онъ такъ любитъ, сіялъ бы какъ можно болыце, даже и
внѣшностью... Положимъ, что въ подобныхъ случаяхъ при-
мѣшивается эстетическое чувство, но что же за бѣда! Тѣмъ
лучше. Если гдѣ поэзія и нравственность христіанская впол-
нѣ заодно, такъ это въ подобныхъ случаяхъ безкорыст-
ныхъ движеній въ пользу высшихъ и власть имѣющихъ.
Истинное христіанство тѣмъ и божественно, что въ немъ
все есть: и высшая этика, и залоги • глубочайшей государ-
ственной дисциплины, и всякая поэзія: и поэзія, нищаго въ
лохмотьяхъ, поющаго Лазаря, и поэзія владыки, сіяющаго
золотомъ и «честнымъ» каменіемъ...
Козельскій мѣщанинъ въ этомъ случаѣ оказался не толь-
ко болѣе строгимъ и послѣдовательнымъ христіаниномъ,
чѣмъ графъ Толстой, но и больше художникомъ, ибо графъ
Толстой не выдержалъ даже до конца мистическаго харак-
тера Ангела и забылъ о необходимости, въ которую онъ по-
ставленъ чувствовать смрадъ смерти всякій разъ, когда лю-
ди грѣшатъ недостаткомъ любви, какъ грѣшилъ сапож-
никъ съ женой, завидуя барину и злобясь на него только,
за то, что онъ толстъ и здоровъ... Чтобы не забыть объ
этомъ, нужно бы только знаменитому писателю нашему про-
честь съ покорностью и смиреніемъ тѣ мѣста изъ апосто-
ловъ Павла и Петра, гдѣ они даже несчастнымъ рабамъ
римскимъ строго и съ сильнымъ чувствомъ приказываютъ
любить своихъ господъ и повиноваться имъ не только въ
глаза, но и за-глаза для угожденія Богу (Петра 1-е посланіе,,
гл. 2; Павла къ колоссаямъ, г. 3; Іуды 22... и къ однимъ
будьте милостивы съ разсмотрѣніемъ, 23, а другихъ стра-
хомъ спасайте!)...
Нельзя христіанину предпочитать Іоанна Петру или Іако-
ва Павлу, потому что они больше угодили нашему поэтиче-
скому капризу или нашей сантиментальности. Такое одно-
стороннее освѣщеніе христіанства даже нѣкоторыхъ дѣтей,.
читавшихъ повѣсть графа Толстого, удивило и запутало....
Эти умныя дѣти стали спрашивать у старшихъ своихъ:
«За что же Ангелъ былъ наказанъ, когда онъ пожалѣлъ
эту женщину? Вѣдь это любовь?..» Я спрашиваю, легко ли
было на это отвѣчать большинству нынѣшнихъ родителей,
стыдящихся страха- Божія? И не было ли плохое объясне-
ніе ихъ источникомъ какого-нибудь дальнѣйшаго вреда для
дѣтей, прочитавшихъ эту книжку, изданную Обществомъ
распространенія полезныхъ книгъ?
Нѣтъ, господа новаторы наши, далеко вамъ до истин-
наго христіанства—глубокаго и всесторонняго, твердаго и
гибкаго въ одно и то же время, идеальнаго до высшей
степени и практическаго до крайности! Ваши знамена—это
— 174 —
жалкіе, растрепанные обрывки христіанства, на которые и
смотрѣть не хочется тому, кто хоть разъ видѣлъ во всей
красѣ его настоящій, широковѣющій стягъ православія.
И добро бы ваши полухристіанскія и лжехристіанскія
новшества были въ самомъ дѣлѣ оригинальны и новы; а
то они всѣ не что иное, какъ простодушное и даже иногда
смѣшное повтореніе европейскихъ, и въ особенности фран-
цузскихъ, задовъ.
Вотъ бы гдѣ гордость была кстати и безъ грѣха! Если
бы стыдились пуще всего сбиваться на французскую эгали-
тарноапь, и стыдъ бы этотъ доходилъ даже до сильнѣй-
шаго гнѣва на нее и ея представителей, то этотъ гнѣвъ
былъ бы гнѣвъ хорошій, гнѣвъ чистой идеи; этотъ гнѣвъ
былъ бы похожъ на пощечину, данную Арію на соборѣ св.
Николаемъ Мѵрликійскимъ; эта гордость русской мысли не-
замѣтно довела бы многихъ до простого, не притязательнаго
смиренія передъ православною Церковью и даже передъ
самыми несовершенными ея представителями.
Эти лично иногда несовершенные представители уже
тѣмъ хороши, что они обязаны сказать мнѣ настоящія пра-
вила вѣры, напомнить мнѣ то, о чемъ я забылъ...
И, наконецъ, развѣ нѣтъ въ средѣ этой людей прекрас-
ныхъ, ученыхъ, образованныхъ, мыслящихъ? Или развѣ
нѣтъ уже между ними подвижниковъ примѣрныхъ или
искренно добрыхъ людей, любвеобильныхъ, благородныхъ?..
Ищите — и найдете ихъ!..
Будьте сами проще сердцемъ и поглубже, посложнѣе умомъ,
и они откроются вамъ и научатъ васъ лучше всякаго «Ѳо-
каныча» или «подавальщика Ѳедора», кОторые учили Кон-
стантина Левина и ничему настоящему его не выучили!'

О всемірной любви.
Рѣчь Ѳ. М.. Достоевскаго на пушкинскомъ праздникѣ.
(Варшавскій Дневникъ, 1880 г. №№ 162, 169, 173.)
I.
Не пора ли ужъ перестать писать о Пушкинѣ и о всѣхъ
тѣхъ, кто блисталъ и дѣйствовалъ на его московской триз-
нѣ? Довольно!.. Общество русское доказало свою «цивили-
зованную» зрѣлость, поставило Пушкину дешевый памят-
никъ,—по-европейски убирало его вѣнками, по-европейски
обѣдало, по-европейски говорило на обѣдахъ спичи. По обык-
новенію своему, интеллигенція наша ровно, по этому по-
воду, ничего не выдумала своеобразнаго. У подножія мону-
мента великаго русскаго творца не обнаружилось ни одного
молодого и оригинальнаго таланта ни въ ораторскомъ ис-
кусствѣ, ни въ поэзіи; говорили рѣчи и стихи и, вооб-
ще, дѣйствовали тутъ все люди прежніе, съ давно опредѣ-
лившимися взглядами и давно извѣстные; блистали люди,
которыхъ молодость прошла при прежнихъ условіяхъ, бо-
лѣе сходныхъ съ условіями, развившими самого Пушкина.
Враждебно ли, или сочувственно относятся всѣ эти талан-
ты -къ-старому. порядку и его остаткамъ—все равно; они
всѣ обязаны этому поруганному прошлому, какъ впечатлѣ-
ніями своими (т.-е. содержаніемъ своихъ твореній), такъ и
умственными силами своими, трудившимися надъ воспроизве-
деніемъ этого содержанія, даннаго русскою жизнью... Новаго
ничего!.. Ни изобрѣтательности въ формѣ чествованія, ни ка-
176 —
кой бы то ни было умъ поражающей свѣжей мысли, либо
вовсе неслыханной, либо давно забытой и просящейся снова
въ жизнь. Многое изъ сказаннаго и написаннаго по этому
поводу было гдѣ-то и когда-то, навѣрное, тоже сказано
или написано тѣми же самыми лицами или иными, и го-
раздо лучше, и полнѣе. Одинъ только человѣкъ, какъ слыш-
но, выразился по поводу пушкинскаго празднества вполнѣ
оригинально: это—графъ Л. Толстой. Печатали, будто онъ,
отказываясь отъ участія въ этомъ празднествѣ, сказалъ:
«это все одна комедія!»—Я не думаю, чтобъ это было такъ.
Отчего жъ комедія? Вѣроятно, многіе были искренни въ
своемъ желаніи почтить память Пушкина... И хотя мнѣ
очень нравится эта независимость графа Толстого, его ка-
призное пренебреженіе къ современности нашей, но я не
вижу нужды соглашаться съ тѣмъ, что все это—притвор-
ство и комедія. Въ искренность я готовъ вѣрить; я желалъ
бы видѣть только во всемъ этомъ больше національнаго
цвѣта, побольше остроумія и глубины. Все это, быть мо-
жетъ, и очень тепло; но тепло какъ паръ, не замкнутый
въ какую-нибудь форму. Тепло, даже горячо, порывисто,
но разсѣялось скоро и не осталось ничего. Все надежды,
все мечты, и мечты вовсе не картинныя! Правду сказали
въ Вѣстникѣ Европы (я гдѣ-то это прочелъ), что и въ томъ
«смиреніи», которое хотятъ признать уже довольно давно
отличительнымъ признакомъ славизма, есть много сво-
его рода самохвальства и гордости, ничѣмъ еще неоправ-
данныхъ... Довольно объ этомъ. Больше всего сказаннаго
и продекламированнаго на праздникѣ меня заставила заду-
маться рѣчь Ѳ. М. Достоевскаго. Положимъ, и въ этой рѣчи
значительная часть мыслей не особенно нова и не при-
надлежитъ исключительно г. Достоевскому. О русскомъ
«смиреніи, терпѣніи, любви» говорили многіе, Тютчевъ пѣлъ
объ этихъ добродѣтеляхъ нашихъ въ изящныхъ стихахъ.
Славянофилы прозой излагали то же самое. О «всеобщемъ
мирѣ» и «гармоніи» (опять-таки въ смыслѣ благоденствія,
а не въ смыслѣ поэтической борьбы) заботились и заботят-
ся, къ несчастію, многіе и у насъ, и на Западѣ: Викторъ Гю-
— 177 —
го, воспѣвающій междоусобія и цареубійства; Гарибальди,
составившій .себѣ славу военными подвигами: соціалисты,
квакеры; по-своем}7—Прудонъ, по-своему—Кабе, по-сво-
ему—Фурье и Ж.-Зандъ.
Въ программѣ изданія Русской Мысли тоже обѣщаютъ
царство добра и правды на землѣ, будто бы обѣщанное
самимъ Христомъ. Въ собственныхъ сочиненіяхъ г. Достоев-
скаго давно и съ большимъ чувствомъ и успѣхомъ прово-
дится мысль о любви и прощеніи. Все это не ново; ново
же было въ рѣчи г. Ѳ. Достоевскаго приложеніе этого полу-
христіанскаго, полу-утилитарнаго, всеприліирительнаго стре-
мленія къ многообразному — чувственному, воинственному,
демонически - пышному генію Пушкина. Но, какъ бы то ни
было, необходимо прежде всего считаться и съ именемъ
автора, и съ эффектомъ, произведеннымъ его словами, —
тѣмъ болѣе, что эта не слишкомъ новая мысль о «смиреніи»
и о примирительномъ назначеніи славянъ (составляющемъ,
за неимѣніемъ пока лучшаго, будто бы нашу племенную
особенность) распространена въ той части нашего общества,
которое ни съ любовью къ Европѣ не хочетъ разстаться,
ни съ послѣдними сухими и отвратительными выводами ея
цивилизаціи покорно помириться не можетъ. До этого, къ
счастью, еще наше смиреніе не дошло.
Объ этой рѣчи я и хочу поговорить.
Не знаю, что бы я чувствовалъ, если бы я былъ тамъ.
Но издали человѣкъ хладнокровнѣе. Я нахожу, что рѣчь
г. Достоевскаго (напечатанная потомъ въ Московскихъ Вѣ-
домостяхъ) въ самомъ дѣлѣ должна была произвести потря-
сающее дѣйствіе, если только согласиться съ ораторомъ,
что признаніе космополитической любви, которое онъ счи-
таетъ удѣломъ русскаго народа, есть назначеніе благое и
возвышенное. Но, признаюсь, я многаго, очень многаго въ
этой идеѣ постичь не могу. Это всеобщее примиреніе, да-
же и въ теоріи, со многимъ само по себѣ такъ неприми-
римо !..
Во-первыхъ, я постичь не могу, за что можно любить
современнаго европейца...
Леонтьевъ, т. ѴШ.
12
Во-вторыхъ, любить и любить — разница... Какъ любить?
Есть любовь — милосердіе и есть любовь восхищеніе; есть
любовь моральная и любовь эстетическая. Даже и эти
два вовсе несхожія влеченія нужно подраздѣлить весьма
основательно на нѣсколько родовъ. Любовь моральная, т.-е.
искреннее желаніе блага, состраданіе или радость на чужое
счастіе и т. д. можетъ быть религіознаго происхожденія и
происхожденія естественнаго, т.-е. производимая (безъ вся-
каго вліянія религіи) большою природною добротой или
воспитанная какими-нибудь гуманными убѣжденіями. Рели-
гіознаго происхожденія нравственная любозь потому уже
важнѣе естественной, что естественная доступна не всякой
натурѣ, а только счастливо въ этомъ отношеніи одаренной;
а до религіозной любви, или милосердія, можетъ дойти и
самая черствая душа долгими усиліями аскетической борь-
бы противъ эгоизма своего и страстей. На это можно при-
вести довольно примѣровъ и изъ нынѣшней жизни. Но жи-
вые примѣры и біографическія подробности заняли бы здѣсь
много мѣста. Больше я развивать эту тему и подраздѣ-
лять чувства любви или симпатіи не буду. Объ этомъ мож-
но написать цѣлую книгу. Я только хотѣлъ напомнить
все это. Остановлюсь на грубомъ, можно сказать, различіи
между любовью моральной и любовью эстетической. Мы жа-.
лѣемъ человѣка, или онъ нравится намъ — это большая раз-
ница, хотя и совмѣщаться эти два чувства иногда могутъ.
Попробуемъ приложить оба эти чувства къ большинству
современныхъ европейцевъ. Что же намъ — жалѣть ихъ или
восхищаться ими?.. Какъ ихъ жалѣть?!- Они такъ самоувѣ-
ренны и надменны; у нихъ такъ много передъ нами и пе-
редъ азіатцами житейскихъ и практическихъ преимуществъ?
Даже большинство бѣдныхъ европейскихъ рабочихъ на-
шего времени такъ горды, смѣлы, такъ не смиренны, такъ
много думаютъ о своемъ мнимомъ личномъ достоинствѣ,- что
сострадать можно имъ никакъ не по первому невольному
движенію, а развѣ по холодному размышленію, по натяну-
тому воспоминанію о томъ, что имъ, въ самомъ дѣлѣ, мо-
жетъ быть въ экономическомъ отношеніи тяжело. Или еще
— 179 —
можно ихъ жалѣть «философски», то-есть такъ, какъ жа-
лѣютъ людей ограниченныхъ и заблуждающихся. Мнѣ ка-
жется, чтобы почувствовать невольный приливъ къ сердцу
того милосердія, той нравственной любви, о которой я го-
ворилъ выше, надо видѣть современнаго *) европейца въ
какомъ-нибудь униженномъ положеніи: побѣжденнымъ, ра-
ненымъ, плѣннымъ, — да и то условно. Я принималъ участіе
въ Крымской войнѣ, какъ военный врачъ. И тогда наши
офицеры, даже казацкіе, не позволяли нижнимъ чинамъ обра-
щаться дурно' съ плѣнными. Сами же начальствующіе изъ
насъ, какъ извѣстно, обращались съ непріятелями даже
слишкомъ любезно — и съ англичанами, и съ турками, и
съ французами. Но разница и тутъ была большая. Передъ
турками никто блистать не думалъ. И по отношенію къ
нимъ, дѣйствительно, во всей чистотѣ' своей являлась рус-
ская доброта. Иначе было дѣло съ французами. Эти сухіе
фанфароны были тогда побѣдителями и даже въ плѣну
были очень развязны, такъ что по отношенію къ нимъ, на-
противъ того, видна была жалкая и презрѣнная сторона
русскаго характера, — какое-то желаніе заявить о своей де-
ликатности, подобострастное и тщеславное желаніе получить
одобреніе этой массы самоувѣренныхъ куаферовъ, про ко-
торыхъ Герценъ такъ хорошо сказалъ: «онъ былъ не очень
глупъ, какъ большинство французовъ, и не очень уменъ,
какъ большинство французовъ». Все это необходимо отли-
чать, и великая разница быть ласковымъ съ побѣжденнымъ
китайскимъ мандариномъ или съ индійскимъ парія, — или
разстилаться передъ французскимъ ітоиріег и англійскимъ
морякомъ. По отношенію къ азіатцамъ, какъ идолопоклон-
никамъ, такъ и магометанамъ, мы, дѣйствительно, являемся
*) Я говорю «современнаго» въ смыслѣ тенденціи, рода воспитанія и
всего того, что составляетъ такъ называемый типъ, а не про всѣхъ тѣхъ,
которые теперь живутъ. И Бисмаркъ, и папа, и французскій благородный
легитимистъ, и какой-нибудь набожный простой баварецъ или бретонецъ то-
же теперь живутъ; но это остатки прежней, густой, такъ сказать, и бога-
той духомъ Европы. — Я не про такихъ современниковъ нашихъ говорю,
объясняюсь разъ навсегда.
12*
— 180 —
въ подобныхъ случаяхъ тѣми добрыми самарянами, кото-
рыхъ Христосъ поставилъ всѣмъ въ примѣръ. Относительно
же европейцевъ эта доброта весьма подозрительнаго источ-
ника, и, признаюсь, я расположенъ ее презирать. Я вспо-
минаю нѣчто о г. Зпссерманѣ. Въ одномъ изъ своихъ поли-
тическихъ обозрѣній г. Зиссерманъ, возмущаясь нашимъ,
дѣйствительно, быть можетъ, излишнимъ кокетствомъ съ
плѣнными турками (изъ которыхъ столь многіе поступали
звѣрски съ болгарами и сербами), ставилъ намъ въ при-
мѣръ нѣмцевъ, которые, набравши въ плѣнъ такое множе-
ство французовъ, почти не говорили съ ними и не хотѣли
съ ними вовсе общпться. Нѣмцы прекрасно дѣлали, — съ
этимъ я согласенъ. Именно такъ надо поступать съ обык-
новенными французами. Милосердіе къ нимъ, въ случаѣ не-
счастія, должно быть сдержанное, сухое, какъ бы обязатель-
ное и холодно - христіанское. Что касается до турокъ и
другихъ азіатцевъ, которыхъ преходящая самоувѣренность
въ наше время не можетъ въ понимающемъ человѣкѣ воз-
буждать негодованія, а скорѣе какую-то жалость, то, не
доходя, разумѣется, до поднесенія букетовъ и тому подоб-
ныхъ русскихъ глупостей, конечно, въ случаѣ униженія
и несчастія, съ ними слѣдуетъ быть поласковѣе. Кстати
о букетахъ. Когда русскій мѣщанинъ, солдатъ или мужикъ
ведетъ плѣнныхъ турокъ и, вспоминая о жестокостяхъ, со-
вершенныхъ ихъ соотечественниками, думаетъ про себя:
«а можетъ быть эти турки, которыхъ я вижу, ничего такого
не дѣлали, — за что же ихъ оскорблять?» — то я вѣрю въ
это православное русское добродушіе. Я понимаю, что та
сторона ученія Христова, которая говоритъ именно о про-
щеніи, т.-е. о самомъ высшемъ проявленіи этой нравствен-
ной любви, дается русскому народу легче, чѣмъ какому-
нибудь другому племени. Положимъ, и къ простолюдину,
русскому можно здѣсь придраться: у одного — лѣнь; у дру-
гого— все слабовато, въ томъ числѣ и мстительность и
гордость не выразительны; третій — самъ не знаетъ, что
ему нужно дѣлать; у четвертаго — равнодушное отношеніе
ко всему, кромѣ своихъ личныхъ интересовъ. Но это уже
— 181 —
тонкіе психологическіе оттѣнки. И распространенію хри-
стіанства служили н'е одни только высокія побужденія, а
всякія, ибо «сила Божія и въ немощахъ нашихъ познается».
Но когда нашъ- харьковскій европеецъ или калужская фран-
цуженка любезничаю? съ унылымъ или угрюмымъ мусуль-
маниномъ, я впадаю въ исйушеніе... Я знаю, этотъ европей-
скій Петръ Ивановичъ или эта французская Агаоья Сидо-
ровна дѣлаютъ это не совсѣмъ спроста: боюсь до-смерти,
что у нихъ, хотя полусознательно, но мелькаютъ въ умѣ
газеты, западное общественное мнѣніе, «вотъ мы какіе ми-
лые и цивилизованные!» Тогда какъ, по-настоящему, надоб-
но сказать себѣ: «какое намъ дѣло до того, что о насъ
думаетъ Европа?» — Когда же мы это поймемъ?!
Итакъ, говорю я, любовь къ людямъ можетъ быть прежде
всего двоякая: нравственная или сострадательная, и эстети-
ческая или художественная. Нерѣдко, я сказалъ, опѣ дѣй-
ствуютъ смѣшанно. Въ рѣчи г. Достоевскаго, по поводу
Пушкина, эти два чувства — совершенно разнородныя и въ
жизненной практикѣ чрезвычайно легко отдѣлимыя — во-
все не различены. А это очень важно. Лермонтовъ и другіе
кавказскіе офицеры, сражаясь противл. черкесовъ и убивая
ихъ, восхищались ими и даже нерѣдко подражали пмъ. Точ-
но такое же отношеніе къ горцамъ мы видимъ и у ста-
ровѣровъ - казаковъ, описанныхъ гр. Львомъ Толстымъ.
Этотъ же романистъ представилъ намъ примѣры подобныхъ
двойственныхъ отношеній русскаго дворянства къ францу-
замъ въ эпоху наполеоновскихъ войнъ. Черкесы эстети-
чески нравились русскимъ, противникамъ своимъ. Русское
дворянство времени Александра I восхищалось тогдашни-
ми французами, вредя имъ стратегически (а слѣдовательно
и лично) на каждомъ шагу.
Рѣчь г. Достоевскаго очень хороша въ чтеніи, по тотъ,
кто видалъ самого автора и кто слышалъ, какъ онъ гово-
ритъ, тотъ легко пойметъ восторгъ, охватившій слушате-
лей... Ясный, острый умъ, вѣра, смѣлость рѣчи... Противъ
всего этого трудно устоять сердцу. Но возможно ли сво-
дить цѣлое культурное историческое призваніе великаго
132 ——
парода на одно доброе чувство къ людямъ безъ особыхъ,
опредѣленныхъ, въ одно и до же время вещественныхъ и
мистическихъ, такъ сказать, предметовъ вѣры, внѣ и выше
этого человѣчества стоящихъ, — вотъ вопросъ?
Космополитизмъ православія имѣетъ такой предметъ въ
живой личности распятаго Іисуса. Вѣра въ божественность
Распятаго при Понтійскомъ Пилатѣ Назарянина, Который
училъ, что на землѣ все невѣрно и все неважно, все не-
долговѣчно, а дѣйствительность и вѣковѣчность настанутъ
послѣ гибели земли и всего живущаго на ней: вотъ та
осязательно - мистическая точка опоры, на которой вращал-
ся и вращается до сихъ поръ исполинскій рычагъ хри-
стіанской проповѣди. Не полное и повсемѣстное торжество
любви и всеобщей правды на этой землѣ обѣщаютъ намъ
Христосъ и его апостолы; а, напротивъ того, нѣчто въ
родѣ кажущейся неудачи евангельской проповѣди па зем-
номъ шарѣ, ибо близость конца должна совпасть съ
послѣдними попытками сдѣлать всѣхъ хорошими хри-
стіанами...
«Ибо, когда будутъ говорить: миръ и безопасность, то-
гда внезапно постигнетъ ихъ пагуба... и по избѣгнутъ (1-с
гюсл. къ Ѳсссал. гл. 5, 3).
И еще:
«Іисусъ сказалъ имъ въ отвѣтъ: берегитесь, чтобы кто
не прельстилъ васъ.
«Ибо многіе пріѣдутъ подъ именемъ Моимъ и будутъ
говорить: я Христосъ, — и многихъ прельстятъ.
«Также услышите о войнахъ и о военныхъ слухахъ. Смо-
трите не ужасайтесь: ибо надлежитъ всему тому быть;
но это еще не конецъ.
«Ибо возстанетъ народъ на народъ и царство на царство,
и будутъ глады, моры и землетрясенія по мѣстамъ.
«Все же это начало болѣзней (Еванг. отъ Матѳ. гл. XXIV,
4, 5, б, 7, В).
«И по причинѣ умноженія беззаконія во многихъ охла-
дѣетъ любовь.
«Претерпѣвшій же до конца спасется. II проповѣдано бу-
— 183 —
депіо сіе Евангеліе Царствія по всей вселенной, во свидѣтель-
ство всѣмъ народамъ; и тогда пріидетъ конецъ.
Итакъ, когда увидите мерзость запустѣнія, реченную
чрезъ пророка Даніила, стоящую на святомъ мѣстѣ» (чи-
тающій да разумѣетъ)... (Еванг. отъ Матѳ. гл. XXIV, 12,
13, 14, 15.)
И такъ далѣе.
Даже г. Градовскій догадался упомянуть въ своемъ сла-
бомъ возраженіи г. Достоевскому о пришествіи антихри-
ста и о томъ, что Христосъ пророчествовалъ не гармонію
всеобщую (миръ всеобщій), а всеобщее разрушеніе. Я
очень обрадовался этому замѣчанію нашего ученаго либе-
рала.
Хотя, видимо, г. Градовскій писалъ это съ улыбкой ц
хотѣлъ напоминаніемъ о «свѣтопреставленіи» уязвить хри-
стіанство; но это, какъ ему угодно, указаніе на эту суще-
ственную сторону христіанскаго ученія здѣсь очень кстати.
Итакъ, пророчество всеобщаго примиренія людей о Хри-
стѣ не есть православное пророчество, а какое-то обще-
гуманитарное. Церковь этого мира не обѣщаетъ, а кто
«преслушаетъ, Церковь, тебѣ, тотъ пусть будетъ какъ языч-
никъ и мытарь» (т.-е. чуждъ тебѣ, какъ вредный своимъ
примѣромъ человѣкъ; конечно, до тѣхъ поръ, пока онъ
не исправится и не обратится).
Возвратимся къ европейцамъ... Прежде, напримѣръ, чѣмъ
полюбить кого-либо изъ европейскихъ либераловъ и ра-
дикаловъ, надо бояться Церкви.
Начало премудрости (т.-е. настойщей вѣры) есть страхъ,
а любовь — только плодъ. Нельзя считать плодъ корнемъ,
а корень плодомъ. Тутъ даже кстати можно продолжить
съ успѣхомъ, именно это уподобленіе. Правда, плодъ или
часть плода (сѣмя) зарывается въ землю такъ, что оно ста-
новится невидимымъ и перерождается въ. корень и другія
части растенія. Въ такомъ смыслѣ я могу, напримѣръ, по-
любить даже и самого Гамбетту!.. Какимъ; образомъ? —
Очень простымъ. Говорятъ, что одинъ изъ. самыхъ пылкихъ
и, конечно, не робкихъ жирондистовъ (кажется Івпапі), спа-
184 —
саясь от ь гильотины, пробылъ нѣсколько дней въ камено-
ломняхъ и отъ .мученій страха сталъ христіаниномъ. Вотъ
если бы Гамбетта, вслѣдствіе какого-нибудь подобнаго по-
трясенія, захотѣлъ «облечься во Христа», пошелъ бы къ
священнику и сказалъ: «отецъ мой, я понялъ, что республи-
ка — вздоръ, что свобода — изношенная пошлость, что на-
ція наша, прежде дѣйствительно великая, теперь недостойна
больше вниманія, и самъ себѣ я кажусь такъ глупъ и такъ
низокъ, что умираю отъ .стыда и тоски,—научите меня...
Обратите меня... Я знаю, что христіанину необходимо усиліе
воли и скромность ума передъ вашимъ ученіемъ... Я согла-
сенъ принять все, даже и то, что мнѣ противно и съ чѣмъ
отвратительная отупѣлость моего разума, воспитаннаго вѣ-
рой въ прогрессъ, согласиться не можетъ. Я въ принципѣ
рѣшаюсь всякое сочувствіе этому смѣшному, либерально-
му разуму считать заблужденіемъ, ошибкой, іепіапііоп...»-
и т. д.
Вотъ, въ такомъ случаѣ, я понимаю, что можно было
бы полюбить Гамбетту всѣмъ сердцемъ и всею душой, «какъ
самого себя», — полюбить его въ одно и то же время и
нравственно, и эстетически,—полюбить и съ умственнымъ
восхищеніемъ, и съ умиленіемъ сердечнымъ... Теперь же,
каюсь, я, считая себя не менѣе кого бы то ни было въ
правѣ называться русскимъ человѣкомъ, при всей доброй
волѣ моей, никакъ не могу ни умиляться, ни восхищаться,
думая объ этомъ энергическомъ воздухоплавателѣ... А онъ
еще самый крупный и занимательный, кажется, изъ нынѣш-
нихъ гражданъ самой европейской изъ націй Западной
Европы.
Или возьмемъ примѣръ ближе. Трудно себѣ представить,
чтобы который-нибудь изъ нашихъ умѣренныхъ либераловъ
«озарился свѣтомъ истины»;.. Но все-таки представимъ се-
бѣ обратный процессъ. Вообразить себѣ, что не страхъ до-
велъ котораго-нибудь изъ нихъ, какъ ІзпагсГа, до премудро-
сти, а премудрость довела до страха рядомъ умозаключе-
ній ясныхъ, но не въ духѣ времени (съ которымъ «живая»
мысль принуждена считаться, но уважать который она во-
— 185 —
все не обязана). Трудно себѣ это представить, положимъ.
Для того, чтобы въ наше время члену плачевной интелли-
генціи нашей стать тѣмъ, что зовется вообще «мистикомъ»,—
надо иной калибръ ума, чѣмъ мы видимъ у подобныхъ
профессоровъ и фельетонистовъ. Но положимъ... положимъ,
что либералъ дошелъ премудростью человѣческою до стра-
ха Божія... Вѣдь я сказалъ уже: сила Господня и въ немо-
щахъ нашихъ нерѣдко познается; русскіе либералы немощ-
ны, но Богъ силенъ. Дошли они премудростью до страха
и смирились, — живутъ въ томленіи кроткаго прозелитиз-
ма, писать вовсе перестали... Какъ бы они всѣ были тогда
привлекательны и милы!.. Сколько уважительнаго и тепла-
го снисхожденія возбуждали бы тогда эти скромные люди!..
Но теперь ихъ даже не слѣдуетъ любить; мириться съ
ними не должно... Имъ должно желать добра лишь въ томъ
смыслѣ, чтобъ они опомнились и измѣнились,—т.-е. самаго
высшаго добра, идеальнаго... А если ихъ поразятъ несчастія,
если они потерпятъ гоненія или какую иную земную кару,
то этому роду зла можно даже немного и порадоваться,
въ надеждѣ на ихъ нравственное исцѣленіе. Покойный митро-
политъ Филаретъ находилъ, что тѣлесное наказаніе пре-
ступниковъ полезно для ихъ духовнаго настроенія, и пото-
му онъ стоялъ за тѣлесное наказаніе *).
И самъ г. Достоевскій почти во всѣхъ своихъ произведе-
ніяхъ, исполненныхъ такого искренняго чувства и любви къ
человѣчеству, проводитъ почти ту же мысль, быть можетъ
и невольно, руководимый какимъ-то высокимъ инстинктомъ.
Наказанные преступники, убійцы, блудныя, продажныя
оскорбленныя женщины у него такъ часто являются пред-
ставителями самаго горячаго религіознаго чувства... Стра-
данія, угрызенія совѣсти, страхъ, лишенія и стѣсненія, вслѣд-
ствіе кары земного закона и личныхъ обидъ, открываютъ
передъ умомъ ихъ иныя перспективы... А «безъ преступленій
®) Смотри книгу «Государств. ученіе митр. Филарета» В. Н. 1885 года.
Стр. 86—94. Между прочимъ текстъ: Ты побіеши его жезломъ, душу же
его изба виши отъ смерти (стр. 92).
— 186 —
іі наказаній» они пребывали бы навѣрно въ пустой гордо-
сти или звѣрской грубости... Безъ страданій не будетъ ни
вѣры, ни на вѣрѣ въ Бога основанной любви къ людямъ'
а главныя страданія въ жизни причиняютъ человѣку не
столько силы природы, сколько другіе люди. Мы нерѣдко ви-
димъ, напримѣръ, что больной человѣкъ, окруженный лю-
бовью и вниманіемъ близкихъ, испытываетъ самыя радо-
стныя чувства; но едва ли найдется человѣкъ здоровый, ко-
торый былъ бы счастливъ тѣмъ, что его никто знать не
хочетъ... Поэтому и поэзія земной жизни и условія загробна-
го спасенія — одинаково требуютъ не сплошной какой-то
любви, которая н невозможна, и не постоянной злобы, а,
говоря объективно, нѣкоего какъ бы гармоническаго, въ ви-
ду высшихъ цѣлей, сопряженія вражды съ любовью. Чтобы
самарянину было кого пожалѣть и кому перевязать раны,
необходимы же были разбойники. Разумѣется, тутъ есте-
ственно слѣдуетъ вопросъ: «кому же взять на себя роль
разбойника, кому же олицетворять зло, если это не по-
хвально?— Церковь отвѣчаетъ на это не моральнымъ со-
вѣтомъ, обращеннымъ къ личности, а однимъ общеистори-
ческимъ пророчествомъ: «.Будетъ зло /» — говоритъ Церковь.
Она говоритъ еще: «званыхъ много, проповѣдано будетъ
Евангеліе вездѣ, но гізбранныхъ будетъ мало; только нудя-
щіе себя восходятъ въ Царствіе Небесное»,—потому, что
самая добрая, кроткая, великодушная натура есть даръ бла-
годати, даръ Божій. Намъ принадлежатъ только: желанг,
исканіе вѣры, усиліе, молитва противъ маловѣрія и сла-
бости, отреченіе и покаяніе.
«Блаженъ претерпѣвшій до конца!»
Христосъ, повторяю, ставилъ милосердіе или доброту
личнымъ идеаломъ; Онъ не обѣщалъ нигдѣ торжества пого-
ловнаго братства на земномъ шарѣ... Для такого братства
необходимы прежде всего уступки со всѣхъ сторонъ. А есть
вещи, которыя уступать нельзя.
187 —
II.
Мнѣнія Ѳ. М. Достоевскаго очень важны — не только по-
тому, что онъ писатель даровитый, но еще болѣе потому,
что онъ писатель весьма вліятельный и даже весьма по-
лезный.
Его искренность, его порывистый паѳосъ, полный добро-
ты, цѣломудрія и честности, его частыя напоминанія о хри-
стіанствѣ— все это можетъ въ высшей степени благотвор-
но дѣйствовать (?4 дѣйствуетъ) па читателя, особенно на
молодыхъ русскихъ читателей. Мы не можемъ, конечно,
счесть, сколькихъ юношей и сколько молодыхъ женщинъ
онъ отклонилъ отъ сухой политической злобы нигилизма
и настроилъ умъ и сердце совсѣмъ иначе; по вѣрно, что
такихъ очень много.
Онъ какъ будто говоритъ имъ безпрестанно между стро-
ками, говоритъ отчасти и прямо самъ, повторяетъ устами
своихъ дѣйствующихъ лицъ, изображаетъ драмой своей;
онъ внушаетъ имъ: «не будьте злы и сухи! Не торопитесь
перестраивать по - своему гражданскую жизнь; займитесь
прежде жизнью собственнаго сердца вашего; не раздра-
жайтесь; вы хороши и такъ, какъ есть; старайтесь быть
еще добрѣе, любите, прощайте, жалѣйте, вѣрьте въ Бога и
Христа; молитесь и любите. Если сами люди будутъ хо-
роши, добры, благородны и жалостливы, то и гражданская
жизнь станетъ несравненно сноснѣе, и самыя несправедли-
вости и тягости гражданской жизни смягчатся подъ цѣли-
тельнымъ вліяніемъ личной теплоты».
Такое высокое настроеніе мысли, къ тому же выража-
емое почти всегда съ лиризмомъ глубокаго убѣжденія, не
можетъ не дѣйствовать на сердца. Въ этомъ отношеніи къ
г. Достоевскому можно приложить одно названіе, вышед-
шее нынче почти изъ употребленія,—онъ замѣчательный
моралистъ. Слово «моралистъ» идетъ къ роду его дѣятель-
ности' и къ характеру вліянія гораздо болѣе, чѣмъ названіе
публицистъ, даже и тогда, когда онъ по способу изложенія
— 188 —
является не повѣствователемъ, а мыслителемъ и наставни-
комъ, какъ, напримѣръ, въ своемъ восхитительномъ Днев-
никѣ писателя. Онъ знаетъ гораздо болѣе психическимъ
строемъ лицъ, чѣмъ строемъ соціальнымъ, которымъ всѣ
нынче, къ сожалѣнію, такъ озабочены. Человѣчество XIX
вѣка какъ будто бы отчаялось совершенно въ личной про-
повѣди, въ морализаціи прямо сердечной и возложило всѣ
свои надежды на передѣлку обществъ, то-есть на нѣкото-
рую степень принудительности исправленія. Обстоятель-
ства, давленіе закона, судовъ, новыхъ экономическихъ усло-
вій принудятъ и пріучатъ людей стать лучше... «Христіан-
ство, — думаютъ эти современники наши, — доказало тщет-
ными усиліями вѣковъ, что одна проповѣдь личнаго добра
не можетъ исправить человѣчество и сдѣлать земную жизнь
покойною и для всѣхъ равно справедливою и пріятною.
Надо измѣнить условія самой жизни; а сердца поневолѣ
привыкнутъ къ добру, когда зло невозможно б\гдетъ дѣлать».
Вотъ та преобладающая мысль нашего вѣка, которая
вездѣ слышится въ воздухѣ. Вѣрятъ въ человѣчество, въ
человѣка не вѣрятъ больше.
Г. Достоевскій, повидимому, одинъ изъ немногихъ мы-
слителей, не утратившихъ вѣру въ самого человѣка.
Нельзя не согласиться, что въ этомъ направленіи много
независимости, а привлекательности еще больше...
Такимъ представляется дѣло по сравненію съ односто-
роннимъ и сухимъ соціально-реформаторскимъ духомъ вре-
мени.
Но то же самое представляется совершенно иначе по от-
ношенію къ христіанству.
Демократическій и либеральный прогрессъ вѣритъ боль-
ше вѣ принудительную и постепенную исправимость
всецѣлаго человѣчества, чѣмъ въ нравственную си-
лу лица. Мыслители или моралисты, подобные автору «Ка-
рамазовыхъ», надѣются, повидимому, больше на сердце че-
ловѣческое, чѣмъ на переустройство обществъ. Христіан-
ство же не вѣритъ безусловно ни въ то, ни въ другое,—
то-есть ни въ лучшую автономическую мораль лица, ни въ
- 189 —
разулъ собирательнаго человѣчества, долэісенствующій рано
или поздно создать рай на землѣ.
Вотъ разница. Впрочемъ, я, можетъ быть, дурно выра-
зился словомъ разумъ... Чистый разумъ, или, пожалуй, наука,
въ дальнѣйшемъ развитіи своемъ, вѣроятно, скоро откажет-
ся отъ той утилитарной и оптимистической тенденціозно-
сти, которая сквозитъ между* строками у большинства со-
временныхъ ученыхъ, и, оставивъ это утѣшительное ре-
бячество, обратится къ тому суровому и печальному пес-
симизму, къ тому мужественному смиренію съ неисправи-
мостью земной жизни, которое говоритъ: «Терпите! Всѣмъ
лучше никогда не будетъ. Однимъ будетъ лучше, другимъ
станетъ хуже. Такое состояніе, такія колебанія горести и
боли—вотъ единственно возможная на землѣ гармонія! II
больше ничего не ждите. Помните и то, что всему бываетъ
конецъ; даже скалы гранитныя вывѣтриваются, подмывают-
ся; даже исполинскія тѣла небесныя гибнутъ... Если же чело-
вѣчество есть явленіе живое и органическое, то тѣмъ болѣе
ему долженъ настать когда-нибудь конецъ. А если будетъ
конецъ, то какая нужда намъ такъ заботиться о благѣ буду-
щихъ, далекихъ, вовсе даже непонятныхъ намъ поколѣній?
Пакъ мы можемъ мечтать о благѣ правнуковъ, когда мы
самое ближайшее къ намъ поколѣніе — сыновъ и дочерей—
вразумить и, успокоить дѣйствіями разума не можемъ?
Какъ можемъ мы надѣяться на всеобщую нравственную или
практическую правду, когда самая теоретическая истина,
•или разгадка земной жизни, до сихъ поръ скрыта для насъ
за непроницаемою завѣсой; когда и великіе умы и цѣлыя
націи постоянно ошибаются, разочаровываются и идутъ со-
всѣмъ не къ тѣмъ цѣлямъ, которыхъ они искали? Побѣди-
тели впадаютъ почти всегда въ тѣ самыя ошибки, которыя
сгубили побѣжденныхъ ими, и т. д... Ничего нѣтъ вѣрнаго
въ реальномъ мірѣ явленій.
Вѣрно только одно, — точно, одно, одно только несомнѣн-
но,— это то, что все здѣшнее должно погибнуть! И по-
тому на что эта лихорадочная забота о земномъ благѣ гря-
дущихъ поколѣній? На1 что эти младенчески болѣзненныя
— 190 —
мечты п восторги? День нашъ—вѣкъ нашъ! И потохму тер-
пите и заботьтесь практически лишь о ближайшихъ дѣ-
лахъ, а сердечно — лишь о ближнихъ людяхъ: именно о
ближнихъ, а не о всемъ человѣчествѣ.
Вотъ та пессимистическая философія, которая должна
рано пли поздно, и, вѣроятно, послѣ цѣлаго ряда ужаса-
ющихъ разочарованій, лечь въ основаніе будущей науки.
Соціально-политическіе опыты ближайшаго грядущаго
(которые, по всѣмъ вѣроятіямъ, неотвратимы) будутъ, ко-
нечно, первымъ и важнѣйшимъ камнемъ преткновенія для
человѣческаго ума на ложномъ пути исканія общаго бла-
га и гармоніи. Соціализмъ (т.-е. глубокій и отчасти насиль-
ственный экономическій и бытовой переворотъ) теперь ви-
димо неотвратимъ, по крайней мѣрѣ, для нѣкоторой части
человѣчества.
Но, не говоря уже о томъ, сколько страданій и обидъ
его воцареніе можетъ причинить побѣжденнымъ (т.-е. пред-
ставителямъ либерально - мѣщанской цивилизаціи), сами по-
бѣдители, какъ бы прочно и хорошо ни устроились, очень
скоро поймутъ, что имъ далеко до благоденствія и покоя.
II это какъ дважды два четыре, вотъ почему: эти будущіе
побѣдители устроятся или, свободнѣе, либеральнѣе насъ, или,
напротивъ того, законы и порядки ихъ будутъ несравненно
стѣснительнѣе нашихъ, строже, принудительнѣе, даже
страшнѣе.
Въ послѣднемъ случаѣ жизнь этихъ новыхъ людей должна
быть гораздо тяжелѣе, болѣзненнѣе жизни хорошихъ, доб-
бросовѣстныхъ монаховъ въ строгихъ монастыряхъ (на-
примѣръ, на Аѳонѣ). А эта жизнь для знакомаго съ ней
очень тяжела (хотя имѣетъ, разумѣется, и свои, совсѣмъ
особыя, утѣшенія); постоянный тонкій страхъ, постоянное
неумолимое давленіе совѣсти, устава и воли начальству-
ющихъ... Но у аѳонскаго киновіата есть одна твердая и
ясная утѣшительная мысль, есть спасительная нить, вы-
водящая его изъ лабиринта ежеминутной тонкой борьбы:
загробное блаженство.
Будетъ ли эта мысль утѣшительна для людей предпо-
— 191 —
лакаемыхъ экономическихъ общежитій, этого мы не
знаемъ
Если же та часть человѣчества, которая захочетъ испы-
тать на себѣ блаженство (?) вовсе новыхъ, общественныхъ
и экономическихъ, условій, устроится свободнѣе нашего, то
она будетъ повержена въ состояніе какъ бы признанной въ
принципѣ и узаконенной анархіи, подобно южно-американ-
скимъ республикамъ или нѣкоторымъ городскимъ общи-
намъ древней Греціи. Ибо соціальный переворотъ не ста-
нетъ ждать личнаго воспитанія, личной морализаціи всѣхъ
членовъ будущаго государства, а захватитъ общество въ
томъ видѣ, въ какомъ мы его знаемъ теперь. А въ этомъ
видѣ, кажется, очень еще далеко до безстрастія, до не-
злобія, до общей любви и до правды — не закономъ на-
вязанной, но бьющей теплымъ ключомъ прямо изъ облаго-
роженной души!.. Пусть хоть въ этой передовой странѣ,
во Франціи, коммунисты подождали усиливаться до тѣхъ
поръ, пока всѣ французы не станутъ хоть такими добрыми,
умными и благородными, какъ герои Жоржъ-Зандъ; однако
они этого ждать не хотятъ...
Итакъ, испытавши все возможное, даже и горечь со-
ціалистическаго устройства, передовое человѣчество долж-
но будетъ неизбѣжно впасть въ глубочайшее разочарова-
ніе; политическое же состояніе обществъ всегда отзы-
вается и на высшей философіи и на общемъ, полусознатель-
номъ, въ воздухѣ бродящемъ міросозерцаніи; а филосо-
фія высшая и философія инстинкта равно отзываются,
рано или поздно, и на самой наукѣ.
Наука поэтому должна будетъ неизбѣжно принять то-
гда болѣе разочарованный, пессимистическій, какъ я ска-
залъ, характеръ. И вотъ гдѣ ея примиреніе съ положитель-
ною религіей, вотъ гдѣ ея теоретическій тріумфъ: въ со-
знаніи своего практическаго безсилія, въ мужественномъ
покаяніи и смиреніи передъ могуществомъ и правотою сер-
дечной мистики и вѣры.
Вотъ о чемъ славянамъ не мѣшало бы позаботиться !
Это не противорѣчитъ прогрессу; напротивъ, если пони-
— 192 —
мать прогрессъ мысли не въ духѣ непремѣнно пріятно эга-
литарномъ п любезно демократическомъ, а въ значеніи усо-
вершенствованія самой только мысли, то такое строгое и
безстрашное отношеніе науки къ жизни земной должно быть
признано за огромный шагъ впередъ... «Ищите утѣшенія
«въ чемъ хотите; я Бога не навязываю вамъ, — это не мое
«дѣло,—я только говорю вамъ: не ищите утѣшенія въ мо-
«і іхъ прежнихъ радіікальна-благотворительнъіхъ претензіяхъ,
«столь глупо волновавшихъ прошедшій XIX вѣкъ. Я мо-
«гу помогать вамъ только палліативно». Вотъ что бы дол-
жна говорить наука!
Вѣрно понятый, ие обманывающій себя неосновательны-
ми надеждами реализмъ долженъ, рано или поздно, отка-
заться отъ мечты о благоденствіи земномъ и отъ исканія иде-
ала нравственной правды въ нѣдрахъ самого человѣчества.
Положительная религія точно также въ это благоден-
ствіе и въ эту правду не вѣритъ.
Любовь, прощеніе обидъ, правда, великодушіе были и
останутся навсегда только коррективами жизни, палліатив-
ными средствами, елеемъ на неизбѣжныя и даже полезныя
намъ язвы. Никогда любовь и правда не будутъ воздухомъ,
которымъ бы люди дышали, почти не замѣчая его... Имен-
но— почти не замѣчая! Эд. Гартманъ справедливо гово-
ритъ: «Если бы идеальная цѣль, преслѣдуемая прогрессомъ,
когда бы то пи было осуществилась, то человѣчество до-
стигло бы до степени нуля или полнаго равнодушія ко всѣмъ
отраслямъ, своей дѣятельности. Но идеалъ останется все-
гда идеаломъ: человѣчество можетъ приближаться къ не-
му, никогда до него не достигая.- Поэтому человѣчество
и не дойдетъ никогда до того состоянія высокаго равнодушія,
къ которому постоянно стремится; оно вѣчно пребудетъ
въ состояніи страданія еще болѣе низкаго порядка (то-есть
чѣмъ, это высокое, равнодушіе)...»
Да и развѣ такое тихое равнодушіе есть счастье? Это--
не счастье, а какой-то тихій упадокъ всѣхъ чувствъ, какъ
скорбныхъ, такъ и радостныхъ.
Я увѣренъ, что человѣкъ столь сильно чувствующій и
— 193 —
столь сердечно мыслящій, какъ Ѳ. М. Достоевскій, говоря
о «зданіи человѣческаго счастья», о «всечеловѣческомъ брат-
скомъ единеніи», объ «окончательномъ словѣ общей гармо-
ніи» и т. д., имѣлъ въ виду нѣчто болѣе горячее и при-
влекательное, чѣмъ та кроткая, душевная «Нирвана», на ко-
торую здѣсь указываетъ Гартманъ. А горячее, самоотвер-
женное и нравственно привлекательное обусловливается не-
премѣнно болѣе или менѣе сильнымъ и нестерпимымъ тра-
гизмомъ жизни... Доказательства этому можно найти во мно-
жествѣ въ романахъ самого г. Достоевскаго. Возьмемъ «Пре-
ступленіе й наказаніе». Вспомнимъ потрясающее, глубокое
впечатлѣніе, производимое изображеніемъ бѣднаго семей-
ства Мармеладовыхъ. Нищета, пьяный, ни на что уже не
годный отецъ; мать—тщеславная, чахоточная, сердитая, по-
чти безумная, но въ сердцѣ честная и до наивности пря-
мая страдалица: дѣвушка — кроткая, милая, вѣрующая и
торгующая собой для пропитанія семьи!.. И когда эти люди
проявляютъ, при всемъ этомъ, высокія качества души своей,
глубоко потрясенный читатель тотчасъ же понимаетъ, что
эта теплота, эта «психичностъ», этотъ родъ нравственнаго
лиризма возможенъ именно при тѣхъ только буднично-тра-
гическихъ условіяхъ, которыя избраны авторомъ. То же
самое можно найти въ изобиліи и въ «Братьяхъ Карамазо-
выхъ».
Мы найдемъ это въ домѣ бѣднаго капитана, въ исторіи
несчастнаго Илыошн и егс> любимой собаки, мы найдемъ
это въ самой завязкѣ драмы: читатель знаетъ, что Дмитрій
Карамазовъ не виновенъ въ убійствѣ отца и пострадаетъ
напрасно. И вотъ уже одно появленіе слѣдователей и пер-
вые допросы производятъ нѣчто подобное; они даютъ тот-
часъ дѣйствующимъ лицамъ случайно обнаружить побужде-
нія высшаго нравственнаго порядка; такъ, наприм., лука-
вая, разгульная и даже нѣрѣдко жестокая Груша только
при допросѣ въ первый разъ чувствуетъ, что она этого
Дмитрія истинно любитъ и готова раздѣлить его горе и
предстоящія, вѣроятно, ему карательныя невзгоды. Горести,
обиды, буря страстей, преступленія, ревность, зависть, угне-
Леонтьевъ, т. VI И.
13
194 —
тенія, ошибки съ одной стороны, а съ другой—неожидан-
ныя утѣшенія, доброта, прощеніе, отдыхъ сердца, порывы
и подвиги самоотверженія, простота и веселость сердца! Вотъ
жизнь, вотъ единственно возможная на этой землѣ и подъ
этимъ небомъ гармонія. Гармоническій законъ вогнагражде-
нія — и больше ничего. Поэтическое, живое согласованіе
свѣтлыхъ цвѣтовъ съ темными—и больше ничего. Въ высшей
степени цѣльная полутрагическая, полуясная опера, въ ко-
торой грозные и печальные звуки чередуются съ нѣжными
и трогательными,—и больше' ничего!
Мы не знаемъ, что будетъ на той новой землѣ и на
томъ новомъ небѣ, которыя обѣщаны намъ Спасителемъ
и учениками Его, по уничтоженіи этой земли со всѣми че-
ловѣческими дѣлами ея; но на землѣ, теперь намъ извѣст-
ной, и подъ небомъ, теперь намъ знакомымъ, всѣ хорошія
маши чувства и поступки: любовь, милосердіе, справедли-
вость и т. д.—являются и должны являться всегда лишь
тѣмъ коррективомъ жизни,' тѣмъ палліативнымъ лѣченіемъ
язвъ, о которыхъ я упоминалъ выше.
Теплота необходима для организма, но ни единственнымъ
матеріаломъ, ни единственной зиждущею силой для оріа-
низма она быть не можетъ.
Нужны твердыя, извнѣ стѣсненныя формы, по которымъ
эта теплота можетъ разливаться, не видоизмѣняя ихъ слиш-
комъ глубоко даже и временно, а только дѣлая эти твердыя
формы полнѣе и пріятнѣе.
Такъ говоритъ реальный опытъ вѣковъ, т.-е. почти наука,
вѣковой эмпиризмъ, не нашедшій себѣ еще математически
раціональнаго объясненія, но и безъ него трезвому уму
весьма ясный.
Такъ же точно говоритъ Церковь, такъ говорятъ апо-
столы...
Будутъ лжехристы и антихристы; будутъ «ругатели,
поступающіе по похотямъ своимъ», и т. д. (2 посл. Петра,
Ш; 3; I посл. Іоанна, II, 18; посл. Іуды, 18, 19).
И подъ конецъ не только не настанетъ всемірнаго брат-
ства, по именно тогда-то оскудѣетъ любовь, когда будетъ
— 195 —
проповѣдано Евангеліе, во всѣхъ концахъ земли. И когда эта
проповѣдь достигнетъ, такъ сказать, до предначертанной ей
свыше точки насыщенія, когда, при оскудѣніи даже и той
любви, неполной, палліативной (которая здѣсь возможна и
дѣйствительна), люди станутъ вѣрить безумно въ «миръ
и спокойствіе»,—тогда-то и постигнетъ ихъ пагуба... «и не
избѣгнутъ /..»
А пока?
Пока «блаженны миротворцы», ибо неизбѣжны распри...
«Блажены алчущіе и жаждущіе правды»...
Ибо правды всеобщей здѣсь не будетъ... Иначе зачѣмъ же
алкать и жаждать? Сытый не алчетъ. Упоенный не жаждетъ.
«Блаженны милостивые», ибо всегда будетъ кого мило-
вать: униженныхъ и оскорбленныхъ кѣмъ-нибудь (тоже
людьми}, богатыхъ или бѣдныхъ, все равно,—нашихъ соб-
ственныхъ оскорбителей, наконецъ!...
Такъ говоритъ Церковь, совпадая съ реализмомъ, съ гру-
бымъ и печальнымъ, но глубокимъ опытомъ вѣковъ. Такъ,
повидимому, еще думалъ и самъ г. Достоевскій, когда пи-’
салъ о Мертвомъ домѣ и создавалъ высокое и прекрасное,
въ своей болѣзненной истинѣ, произведеніе—Преступленіе
и наказаніе.
Онъ тогда какъ будто хотѣлъ только усилить тепло-
ту любви своимъ потрясающимъ вліяніемъ; онъ не мечталъ
еще, повидимому, въ то время о невозможной реально, о
чуть не еретической церковной кристаллизаціи этой тепло-
ты въ формѣ зданія всечеловѣческой жизни.
Въ твореніяхъ г. Достоевскаго замѣтна въ отношеніи
религіозномъ одна весьма любопытная постепенность. Эту
постепенность легко прослѣдить въ особенности при сра-
вненіи трехъ его романовъ: «Преступленіе и наказаніе», «Бѣ-
сы» и «Братья Карамазовы». Въ первомъ представительни-
цею религіи являлась почти исключительно несчастная дочь
Мармеладова (торговавшая собою по нуждѣ); но и она чи-
тала только Евангеліе... Въ этомъ еще мало православна-
го,—Евангеліе можетъ читать и молодая англичанка, нахо-
дящаяся въ такомъ же положеніи, какъ и Соня Мармеладо-
13*
196 —
ва. Чтобы быть православнымъ, необходимо Евангеліе чи-
тать сквозь стекла святоотеческаго ученія] а иначе изъ
самого св. писанія'можно извлечь и скопчество, и лютеран-
ство, и молоканство, и другія лжеученія, которыхъ такъ
много и которыя всѣ сами себя выводятъ прямо изъ Еван-
гелія (пли вообще из'ь Библіи). Замѣтимъ еще одну по-
дробность: эта молодая дѣвушка (Мармеладова) какъ-то мо-
лебновъ не служитъ, духовниковъ и монаховъ для совѣта не
ищетъ; къ чудотворнымъ иконамъ и мощамъ ие приклады-
вается; отслужила только панихиду по отцѣ. Тогда какъ
въ дѣйствительной жизни подобная женщина непремѣнно
все бы это дѣлала, если бы только въ нейпроснулось
живое религіозное чувство... И въ самомъ Петербургѣ, и
по близости все это можно вѣдь найти... И вѣроятнѣе да-
же, что житія св. Ѳеодоры, св. Маріи Египетской, Таисіи и
преподобной Аглаиды были бы въ ея рукахъ гораздо чаще
Евангелія. Видно изъ этого, что г. Достоевскій въ то
время, когда писалъ «Преступленіе и наказаніе», очень ма-
• лр о настоящемъ (т.-е. о церковномъ) христіанствѣ думалъ.
Въ «Бѣсахъ» немного получше. Является передъ читателемъ
па площади икона, чтимая «народомъ». Авторъ видимо не-
годуетъ на нигилистовъ, позволившихъ себѣ оскорбить эту
народную святыню,—и только. Изъ высшаго или изъ обра-
зованнаго круга русскихъ дѣйствующихъ лицъ многіе и
много говорятъ, о Богѣ, о Христѣ («о Немъ»),—говорятъ
хорошо, краснорѣчиво, пламенно, съ большою искренностью,
но все-таки не совсѣмъ православно, не святоотечески, не
по-церковному... Всѣ эти рѣчи съ точки зрѣнія религіозной
не что иное, какъ прекрасное, благоухающее «млеко», въ
высшей степени полезное для начала тому, кто вовсе за-
былъ думать о Богѣ и Христѣ; но только «начало пути»,
только «млеко», а твердую и настоящую пищу православ-
наго христіанства человѣкъ познаетъ тогда, когда начнетъ
съ трепетнымъ и до сердечнаго, такъ сказать, своекоры-
стія живымъ интересомъ читать Іоанна Златоуста, Фила-
рета Московскаго, житія святыхъ, Варсонофія Великаго,
Іоанна Лѣственника, переписку’' Оптинскихъ наставниковъ,
— 197 —
Макарія и Антонія, съ ихъ духовными дѣтьми, мірянами
и монахами.
Правда, эпиграфомъ къ роману «Бѣсы» выбранъ еван-
гельскій разсказъ объ исцѣленіи бѣсноватаго, который, мс-
цѣлившись, сѣлъ у ногъ Христа, а бѣсы, бывшіе въ немъ,
вошли въ свиней, кинувшихся въ море... «Бѣсноватый» оли-
цетворяетъ въ этомъ случаѣ у г. Достоевскаго Россію, ко-
торая тогда исцѣлится отъ всѣхъ недуговъ своихъ, лично-
нравственныхъ и общественныхъ, когда станетъ болѣе хри-
стіанскою по духу своему націей (разумѣется, въ лицѣ сво-
ихъ образованныхъ представителей). Но и это весьма не-
ясно... Какое христіанство: общеевангельское какое-то, или
въ самомъ дѣлѣ православное, съ вѣрой въ икону Иверской
Божіей Матери, въ мощи св. Сергія, въ проповѣди Тихона
Задонскаго и Филарета *), въ прозорливость и святую жизнь
нѣкоторыхъ и нынѣ живущихъ монаховъ?...
Какое же именно христіанство спасетъ будущую Россію:
первое, неопредѣленно-евангельское, которое непремѣнно
будетъ искать формъ,—или второе, съ опредѣленными фор-
мами, всѣмъ, хотя съ виду (если не по внутреннему смыслу),
знакомыми?..
На это мы въ «Бѣсахъ» не найдемъ и тѣни отвѣта!
«Братья Карамазовы» уже гораздо ближе къ дѣлу. Вид-
но, что авторъ самъ шелъ хотя и нѣсколько медленно, но
все-таки по довольно правильному пути. Онъ приближал-
ся все больше и больше къ Церкви.
Въ романѣ «Братья Карамазовы» весьма значительную
роль играютъ православные монахи; авторъ относится къ
нимъ съ любовью и глубокимъ уваженіемъ; нѣкоторыя изъ
дѣйствующихъ лицъ высшаго класса признаютъ за ними
особый духовный авторитетъ. Старцу Зосимѣ присвоенъ
*) Примѣч. 1885 г.:
Даже и въ его духовный авторитетъ по государственнымъ вопро-
самъ. Еще разъ позволяю себѣ обратить вниманіе читателей на ту весьма
полезную книгу, о которой я уже упоминалъ одинъ разъ: Государственное
ученіе Филарета (Митроп. Московскаго) (В. Н.', — вторымъ изданіемъ вы-
шедшую въ Москвѣ въ нынѣшнемъ году.
— 198 —
даже мистическій даръ «прозорливости» (въ пророческомъ
земномъ поклонѣ его Дмитрію Карамазову, который дол-
женъ въ будущемъ быть по ошибкѣ обвиненъ судомъ въ
отцеубійствѣ) и т. д.
Правда, и въ «Братьяхъ Карамазовыхъ» монахи говорятъ
не совсѣмъ то или, точнѣе выражаясь, совсѣмъ не то, что
въ дѣйствительности говорятъ очень хорошіе монахи и у
насъ, и на Аѳонской горѣ, и русскіе монахи, и греческіе,
и болгарскіе. Правда, и тутъ какъ-то мало говорится о бо-
гослуженіи, о монастырскихъ послушаніяхъ; ни одной цер-
ковной службы, ни одного молебна... Отшельникъ и строгій
постникъ, Ѳерапонтъ, мало до людей касающійся, почему-то
изображенъ неблагопріятно и насмѣшливо... Отъ тѣла скон-
чавшагося старца Зосимы для чего-то исходитъ тлетвор-
ный духъ, и это смущаетъ иноковъ, считавшихъ его святымъ.
Не такъ бы, положимъ, обо всемъ этомъ нужно было
писать, оставаясь, замѣтимъ, даже вполнѣ на «почвѣ дѣй-
ствительности». Положимъ, было бы гораздо лучше соче-
тать болѣе сильное мистическое чувство съ большею точ-
ностью реальнаго изображенія: это было бы правдивѣе и
полезнѣе, тогда какъ у г. Достоевскаго и въ этомъ рома-
нѣ собственно мистическія чувства все-таки выражены сла-
бо, а чувства гуманитарной идеализаціи даже въ рѣчахъ
иноковъ выражаются весьма пламенно и пространно.
Все это такъ. Однако, сравнивая «Братьевъ Карамазо-
выхъ» съ прежними произведеніями г. Достоевскаго, не-
льзя было не радоваться, что такой-русскій человѣкъ, столь
даровитый и столь искренній, все больше и больше пы-
тается выйти на настоящій церковный путь; нельзя бы-
ло не радоваться тому, что онъ видимо стремится замкнуть,
наконецъ, въ опредѣленныя и священныя для насъ формы
лиризмъ своей пламенной, но своевольной и все-таки ие
ясной морали.
Еще шагъ, еще два', и онъ могъ бы подарить насъ тво-
реніемъ истинно великимъ въ своей поучительности.
И вдругъ эта рѣчь! Опять эти «народы Европы»! Опять
это «послѣднее слово всеобщаго примиренія»!

і9д —
Этотъ «всечеловѣкъ»!	‘
— И ты тоже Брутъ!
Увы, и ты т'оже!..
Изъ этой рѣчи, на праздникѣ Пушкина, для меня, по
крайней мѣрѣ (признаюсь), совсѣмъ неожиданно оказалось,
что г. Достоевскій, подобно великому множеству европей-
цевъ и русскихъ всечеловѣковъ, все еще вѣритъ въ мирную
и кроткую будущность Европы и радуется тому, что намъ,
русскимъ, быть, можетъ и скоро, придется утонуть и рас-
плыться безслѣдно въ безличномъ океанѣ космополитизма.
Именно безслѣдно! Ибо, что мы принесемъ на этотъ (по-
моему скучный до отвращенія) пиръ всемірнаго, однообраз-
наго братства? Какой свой, ни на что чужое не похожій,
слѣдъ оставимъ мы въ средѣ этихъ смѣшанныхъ людей
грядущаго... «толпой»..., если не всегда «угрюмою»..., то «ско-
ро позабытой»...
Надъ міромъ мы пройдемъ безъ шума и слѣда, —
Не бросивши вѣкамъ ни мысли плодовитой,
Ни геніемъ начатаго труда...
Было нашей націи поручено одно великое сокровище —
строгое п неуклонное церковное православіе; но наши луч-
шіе умы не хотятъ просто «смиряться» передъ нимъ, пе-
редъ его «исключительностью» и передъ тою кажущеюся
сухостью, которою всегда вѣетъ на романтически - воспи-
танныя души отъ всего установившагося, правильнаго и
твердаго. Они предпочитаютъ «смиряться» передъ ученія-
ми антинаціональнаго эвдемонизма, въ которыхъ по отно-
шенію къ Европѣ даже и новаго нѣтъ ничего.
Всѣ эти надежды на земную любовь и на миръ земной
можно найти и въ пѣсняхъ Беранже, и еще больше у
Ж.-Зандъ и у многихъ другихъ.
И не только имя Божіе, но даже и Христово имя упо-
миналось и на Западѣ по этому поводу не разъ.
Слишкомъ розовый оттѣнокъ, вносимый ръ христіанство
этою рѣчью г. Достоевскаго, есть новшество по отноше-
— 200 —
пію къ Церкви, отъ человѣчества ничего особенно благо-
творнаго въ будущемъ не ждущей; по этотъ оттѣнокъ не
имѣетъ въ себѣ ничего — ни особенно русскаго, ни осо-
бенно новаго по отношенію къ преобладающей европейской
мысли XVIII и XIX вѣковъ.
Пока г. Достоевскій въ своихъ романахъ говоритъ обра-
зами, то, несмотря на нѣкоторую личную примѣсь или ли-
рическую субъективность во всѣхъ этихъ образахъ, видно,
что художникъ вполнѣ и болѣе многихъ изъ насъ — русскій
человѣкъ.
Но выдѣленная, извлеченная изъ этихъ русскихъ обра-
зовъ, изъ этихъ русскихъ обстоятельствъ, чистая мысль въ
этой послѣдней рѣчи оказывается, какъ почти у всѣхъ луч-
шихъ писателей нашихъ, почти вполнѣ европейскою по иде-
ямъ и даже по происхожденію своему.
Именно мыслей-то мы и не бросаемъ до сихъ поръ вѣ-
камъ !
И, размышляя объ этомъ печальномъ свойствѣ нашемъ,
конечно, легко повѣрить, что мы скоро расплывемся без-
слѣдно во всемъ и во всѣхъ.
Быть можетъ это такъ и нужно; но чему же тутъ ра-
доваться?.. Не могу понять и не умѣю!..
і	III.
Итакъ (скажетъ мнѣ кто-нибудь), вы позволяете себѣ
отрицать не только возможность повсемѣстнаго «воцаренія
правды», «мирной гармоніи» и «благоденствія» на землѣ, но
даже какъ будто, противополагаете все это христіанству,
какъ вещи съ нимъ несовмѣстныя, изображаете все это чуть-
чуть не антитизами его... Вы забыли даже катехизисъ, въ
которомъ всегда приводится текстъ: «Богъ любы есть...»
«Писатель, котораго вы сами высоко цѣните и котораго
вы въ началѣ предыдущаго письма назвали не только да-
ровитымъ и вполнѣ русскимъ, но и весьма полезнымъ, шагъ
за шагомъ, слово за словомъ, явился у васъ подъ конецъ
201 —
того Же письма человѣкомъ, почти вреднымъ своими за-
блужденіями, чуть-чуть не еретикомъ!..» Но чего, же вы
хотите послѣ этого? Чего же вы требуете отъ Россіи на-
шей и отъ насъ самихъ?
О воцареніи «правды» и «благоденствія» на землѣ я не
буду здѣсь много говорить, потому что по этому вопро-
су всѣ люди, мнѣ кажется, раздѣляются, очень просто, на
расположенныхъ этому идеалу вѣрить и на пожимающихъ
только плечами при подобной мысли, противной одинаково
и реальнымъ законамъ природы, и всѣмъ главнымъ и са-
мымъ вліятельнымъ изъ извѣстныхъ намъ положительныхъ
религій.
Для убѣжденія первыхъ (т.-е. вѣрующихъ въ «благо-
денствіе» и «правду») нужно говорить долго и подробно,
а это невозможно въ статьѣ или письмѣ, имѣющемъ спе-
ціальную цѣль; вторые же (не расположенные этому вѣ-
рить) поймутъ меня и съ полуслова. Это — о всемірномъ
«благоденствіи» и о человѣческой «правдѣ».
О «гармоніи» я постараюсь сказать особо, если успѣю,
потому что слово «гармонія» я понимаю, повидимому, ина-
че, чѣмъ г. Достоевскій и многіе другіе современники наши.
Теперь же объяснюсь примѣромъ, кратко и мимоходомъ.
Пушкинъ сопровождаетъ Паскевича.на войну; присутству-
етъ при сраженіяхъ. Много людей убито, ранено, огорчено
и разорено. Русскіе побѣдителями вступаютъ въ Эрзерумъ.
Самъ поэтъ испытываетъ, конечно, за все это время мно-
жество сильныхъ и новыхъ ощущеній. Природа Кавказа и
Азіатской Турціи; видъ убитыхъ и раненыхъ; затрудне-
нія и усталость походной жизни; возможность опасности,
которую Пушкинъ такъ рыцарски любилъ; удовольствія
штабной жизни при торжествующемъ войскѣ; даже незна-
комое ему дотолѣ наслажденіе восточныхъ бань въ Тифли-
сѣ... Послѣ всего этого, или подъ вліяніемъ всего этого
(]9Ъ та>(Ъ числѣ и подъ вліяніемъ крови и тысячи смертей),
Душкинъ пишетъ какіе-нибудь прекрасные стихи въ восточ-
номъ стилѣ.
Вотъ это гармонія, примиреніе антитезъ, но не въ смы-
слѣ мирнаго и братскаго нравственнаго согласія, а въ смы-
слѣ поэтическаго и взаимнаго восполненія противополож-
ностей и въ жизни самой, и въ искусствѣ.
Борьба двухъ великихъ армій, взятая отдѣльно отъ все-
го побочнаго во всецѣлости своей, есть проявленіе «реаль-
но - эстетической гармоніи»...
А если бразильскій императоръ сидитъ въ Петербургѣ
за столомъ въ обществѣ русскихъ оріенталистовъ, до то-
го уже все восточное давно утратившихъ (положимъ), что
ихъ очень трудно отличить со стороны отъ любого евро-
пейскаго бюргера,—то это не столько гармонія, сколько
униссонъ, очень мирный униссонъ, скучный, немного дере-
вянный и очень безплодный, т.-е. на нравы и понятія самихъ
оріенталистовъ практически не дѣйствующій, ихъ болѣе вос-
точными и оригинальными людьми не дѣлающій. При та-
комъ пониманіи слова «гармонія» я не могу и говорить о
пей въ смыслѣ не гармоническаго или не эстетическаго
братства однообразныхъ народовъ будущаго, если бы я да-
же въ это братство имѣлъ право вѣрить и какъ реалистъ,
и какъ христіанинъ.
Въ глазахъ реалиста, т.-е. человѣка, не имѣющаго права
дѣлать предсказанія безъ предыдущихъ, даже и приблизи-
тельныхъ примѣровъ, подобное благоденственное братство,
доводящее людей даже до субъективнаго постояннаго удо-
вольствія, не согласуется ни съ психологіей, ни съ соціо-
логіей, ни съ историческимъ опытомъ. Въ глазахъ христіа-
нина подобная мечта противорѣчитъ прямому и очень ясно-
му пророчеству евангелія объ ухудшеніи человѣческихъ
отношеній подъ конецъ свѣта.
Братство по возможности и гуманность дѣйствительно
рекомендуются св. писаніемъ Новаго Завѣта для загроб-
наго спасенія личной души; но въ св. писаніи нигдѣ не
сказано, что люди дойдутъ посредствомъ этой гуманности
до мира и благоденствія. — Христосъ намъ этого не обѣ-
щалъ... Это неправда: Христосъ приказываетъ, или совѣ-
туетъ, всѣмъ любить ближнихъ во имя Бога; но, съ дру-
гой стороны, пророчествуетъ, что Его многіе не послушаютъ.
— 203 —
Вотъ въ какомъ смыслѣ гуманность ново-европейская
и гуманность христіанская являются несомнѣнно антитеза-
ми, даже очень трудно примиримыми (или примиримыми
эстетически, только въ области поэзіи, какъ жизненной,
такъ и художественной, т.-е, въ смыслѣ увлекательной и
и многосложной борьбы). Удивляться этому или ужасать-
ся. такой мысли не слѣдуетъ. Это очень понятно, хотя и
печально. Гуманность есть идея простая; христіанство есть
представленіе сложное. Въ христіанствѣ между многими дру-
гими сторонами есть и гуманность или любовь къ чело-
вѣчеству «о Христѣ», то-есть не изъ насъ прямо истекаю-
щая, а 'Христомъ даруемая и Христа за ближнимъ провидя-
щая,— отъ Христа и для Христа. Гуманность же простая,
«автономическая», шагъ за шагомъ, мысль за мыслью мо-
жетъ вести къ тому сухому и самоувѣренному утилита-
ризму, къ тому эпидемическому умопомѣшательству наше-
го времени, которое можно психіатрически назвать тапіа
Летосгаііса ргодгезвіѵа. Все дѣло въ томъ, что мы претен-
дуемъ сами по себѣ, безъ помощи Божіей, быть или очень
добрыми, или, что еще ошибочнѣе, быть полезными. Я го-
ворю— ошибочнѣе, ибо доброту еще свою, порывы искрен-
ней любви и милосердія человѣкъ не можетъ не чувство-
вать,— это фактъ невольнаго сознанія. Но какъ быть увѣ-
реннымъ въ пользѣ не только всѣмъ, но и многимъ? Спа-
сая одного, я можетъ быть врежу кому-нибудь другому.
Христіанство мирить это легко именно тѣмъ, что съ одной
стороны не вѣритъ въ прочность и постоянство автономи-
ческихъ добродѣтелей нашихъ, а съ другой — долгое бла-
годенствіе и покой души считаетъ вреднымъ. Оскорбителю
оно говорить: «Кайся: ты согрѣшилъ». Оскорбленному вну-
шаетъ: «Эта обида тебѣ полезна: рукой неправеднаго че-
ловѣка наказалъ тебя Богъ; прости человѣку и кайся пе-
редъ Богомъ».
Горе, страданіе, разореніе, обиду, христіанство зоветъ
даже иногда посѣщеніемъ Божіимъ.
А гуманность простая хочетъ стереть съ лица земли
этп полезныя намъ обиды, разоренія и горести...
Въ этомъ отношеніи христіанство и гуманность можно
уподобить двумъ сильнымъ поѣздамъ желѣзной дороги, вы-
шедшимъ сначала изъ одного пункта, но которые, вслѣд-
ствіе постепеннаго уклоненія путей, должны не только уда-
риться другъ объ друга, но даже и прптти въ сокрушаю-
щее столкновеніе *).
Во всѣхъ духовныхъ сочиненіяхъ, правда, говорится о
любви къ людямъ. Но во всѣхъ же подобныхъ книгахъ мы
найдемъ также, что начало премудрости (т.-е. религіозной
и истекающей изъ нея житейской премудрости) есть «страхъ
Божій», — простой, очень простой страхъ и загробной муки,
и другихъ наказаній, въ формѣ земныхъ истязаній, горе-
стей и бѣдъ.
Отчего же г. Достоевскій не говоритъ прямо объ .этомъ
страхѣ ? Не потому ли, что идея любви привлекательнѣе ? Лю-
бовь краситъ человѣка, а страхъ унижаетъ. Но, во-первыхъ,
передъ христіанскимъ ученіемъ добровольное униженіе о Го-
сподѣ (т.-е. то самое «смиреніе», которое такъ уважаетъ и
г. Достоевскій) лучше и вѣрнѣе для спасенія души, чѣмъ
эта гордая и невозможная претензія ежечаснаго незлобія и
ежеминутной елейности. Многіе праведники предпочитали
удаленіе въ пустыню дѣятельной любви; тамъ они моли-
лись Богу сперва за свою душу, а потомъ за другихъ людей;
многіе изъ нихъ это дѣлали потому, что очень правильно
не надѣялись на себя и находили, что покаяніе и молитва,
т.-е. страхъ и своего рода униженіе, вѣрнѣе, чѣмъ претен-
зія мірского незлобія и чѣмъ самоувѣренность дѣятельной
любви въ многолюдномъ обществѣ. Даже въ монашескихъ
общежитіяхъ опытные старцы не очень-то позволяютъ увле-
каться дѣятельною и горячею любовью, а прежде всего
учатъ послушанію, приниженію, пассивному прощенію обидъ...
*) Уподобленіе это принадлежитъ не мнѣ; но оно такъ прекрасно, что
я хотѣлъ непремѣнно воспользоваться имъ. Оно принадлежитъ Прево-
Парадолю, застрѣлившемуся въ Америкѣ. Онъ прилагалъ его къ Франціи и
Германіи еще до войны 1870 года и предсказывалъ пораженіе своей отчизны.
— 205 —
и эго все считается до невѣроятности труднымъ, въ осо-
бенности для тѣхъ людей, которые воображаютъ себя уже
смиренными» и въ «міру», собственными усиліями для мо-
настыря подготовленными. Случаями поразительнаго паде-
нія этихъ духовныхъ Икаровъ, нерѣдко весьма искреннихъ
п благородныхъ, наполнена исторія монашества отъ начала
его и до нашего времени.
Да, прежде всего страхъ, потомъ «смиреніе»; или прежде
всего — смиреніе ума, презрительно относящагося не къ се-
бѣ только одному, но и ко всѣмъ другимъ, даже и геніаль-
нымъ человѣческимъ умамъ, безпрестанно ошибающимся.
Такое смиреніе шагъ за шагомъ ведетъ къ вѣрѣ и стра-
ху предъ именемъ Божіимъ, къ послушанію ученію Церкви,
этого Бога намъ поясняющей. .-1 любовь — уже послѣ. Лю-
бовь кроткая, себѣ самому пріятная, другимъ отрадная, все-
прощающая— это плодъ, вѣнецъ: это пли награда за вѣру
и ‘страхъ, или особый даръ благодати, натурѣ сообщенный,
пли случайными и счастливыми условіями воспитанія укрѣ-
пленный. Какъ въ особый даръ благодати, я охотно вѣрю
искренности и любви, когда дѣло идетъ, напримѣръ, о са-
момъ ораторѣ, т.-е. о натурѣ высоко одаренной; по совсѣмъ
другое я чувствую, когда я думаю о большинствѣ слушате-
лей его, восхищавшихся, я увѣренъ, больше любовью къ
Европѣ, чѣмъ любовью ко Христу и дѣйствительно къ ближ-
нему...
Есть, однако, въ числѣ, разныхъ многочисленныхъ родовъ
и оттѣнковъ человѣческой любви одинъ особый родъ, ко-
торый можетъ и невѣрующаго и несмиреннаго человѣка
своимъ путемъ привести и къ вѣрѣ, и къ смиренію, а по-
томъ даже и къ той любви человѣчества о Богѣ, которой
достигали столь немногіе во всѣ времена, да и то прибли-
зительно, подобно тому, какъ въ квадратурѣ круга прибли-
жается подвижной многоугольникъ, къ полному и неподвиж-
ному кругу Божественной чистоты.
Но объ этой любви я не стану говорить своими словами.
Прежде меня и лучше меня сказалъ о ней, почти въ одно
время съ г. Достоевскимъ, другой русскій христіанинъ, въ
— 206 —
рѣчи менѣе прославленной, но въ одномъ отношеніи болѣе
правильной, чѣмъ рѣчь г. Достоевскаго.
Я говорю о К- П. Побѣдоносцевѣ. Почти въ то самое
время, когда въ Москвѣ такъ шумно праздновали память
Пушкина, ѣли, пили, убирали памятникъ вѣнками, рукопле-
скали, плакали и даже падали въ обморокъ, радуясь, что
мы наконецъ-то «созрѣли», или, вѣрнѣе — перезрѣли до то-
го, что намъ остается только заклать себя на алтарѣ всече-
ловѣческой (т.-е. просто европейской) демократіи, этотъ рус-
скій христіанинъ, о которомъ я вспомнилъ, одинъ, по долж-
ности своей, счастливо совпадающей съ его чувствами и
призваніемъ, посѣтилъ далекую Ярославскую епархію, и
тамъ, на выпускѣ въ училищѣ для дочерей священно- и цер-
ковно - служителей, состоявшемъ подъ покровительствомъ
въ Бозѣ почившей императрицы, сказалъ слово, которое
Московскія Вѣдомости по справедливости назвали прекра-
снымъ и возвышеннымъ и которое я бы желалъ назвать
благородно - смиреннымъ.
Вотъ отрывки изъ этой рѣчи. Сперва г. Побѣдоносцевъ
говоритъ о томъ, какъ поминать помойную ихъ покрови-
тельницу:	।
«Она сама завѣщала всѣмъ любящимъ ее поминать ее
на литургіи, когда приносится безкровная Жертва на пре-
столѣ Господнемъ...»
«... До послѣднихъ дней жизни она поминала съ глу-
бокою признательностью тѣхъ, кто ввелъ ее въ Церковь
и показалъ ей нашу церковную красоту. Любите вы выше
всего на свѣтѣ нашу Церковь такъ, какъ любитъ человѣкъ,
однажды узнавши, верховную красоту и ничего не хочетъ
промѣнять на нее...»
И еще:
«Только черезъ Церковь можете вы сойтись съ народомъ
просто и свободно и войти въ его довѣріе».
Потомъ:
«Одно прочно — простыя дѣла милосердія: алчущаго на-
питать, жаждущаго напоить, нагого одѣть, а выше всего
темную душу освѣтить свѣтомъ богопознанія, холодную со-
— 207 —
грѣть огнемъ любви, — вотъ дѣла, которыя пойдутъ вслѣдъ
за нами».
Въ чемъ же разница между этими двумя рѣчами, оди-
наково прекрасными въ ораторскомъ отношеніи?
И тамъ «Христосъ», и здѣсь «Божественный Учитель».
И тамъ, и здѣсь — «любовь и милосердіе». Не все ли рав-
но?— Нѣтъ, разница большая, разстояніе неизмѣримое...
Во-первыхъ, въ рѣчи г. Побѣдоносцева Христосъ по-
знается не иначе, какъ черезъ Церковь: «любите прежде всего
Церковь». Въ рѣчи г. Достоевскаго Христосъ, повидимому,
по крайней мѣрѣ, до того помимо Церкви доступенъ вся-
кому изъ насъ, что мы считаемъ себя въ правѣ, даже не
справясь съ азбукой катехизиса, т.-е съ самыми суще-
ственными. положеніями и безусловными требованіями пра-
вославнаго ученія, приписывать Спасителю никогда не вы-
сказанныя имъ обѣщанія «всеобщаго братства народовъ»,
«повсемѣстнаго мира» и «гармоніи».
Во-вторыхъ, — о «милосердіи и любви». И тутъ для вни-
мательнаго ума большая разница. «Милосердіе» г. Побѣдо-
носцева— это только личное милосердіе, и «любовь» г. По-
бѣдоносцева— это именно та непритязательная любовь къ
«ближнему», — именно къ ближнему, Жъ ближайшему, къ
встрѣчному, къ тому, кто подъ рукой, — милосердіе къ
живому, реальному, человѣку, котораго слезы мы видимъ,
котораго стоны и вздохи мы слышимъ, которому руку мы
можемъ пожать, дѣйствительно, какъ брату въ этотъ часъ...
У г. Побѣдоносцева нѣтъ и намека на собирательное и
отвлеченное человѣчество, котораго многообразныя жела-
нія, противоположныя потребности, другъ друга борющія и
исключающія, мы и представить себѣ не можемъ даже и
въ настоящемъ, не только въ лицѣ грядущихъ поколѣній...
У. г. Побѣдоносцева это такъ ясно: любите Церковь, ея
ученіе, ея уставы, обряды, даже догматы (да, даже сухіе
догматы можно, благодаря вѣрѣ, любить до-нельзяі). Бу-
детъ вамъ пріятна церковь, или (скажемъ проще) понра-
вится вамъ ходить почаще къ обѣднѣ, или посѣщать вни-
мательно монастыри,—вы захотите лучше понять ученіе;
— 208 —
понявши ученіе, будете, по лиъріъ силъ вашей натуры, жить
по-христіански, или, по крайней мѣрѣ, понимать все по-
христіански, какъ понималъ по-христіански столь дурно
жившій мытарь. Церковь скажетъ вамъ вотъ что: «не пре-
тендуйте постоянно пылать и пылать любовью...» Дѣло вовсе
не въ вашихъ высокихъ порывахъ, которыми. вы восхи-
щаетесь, — дѣло, напротивъ того, въ покаяніи п даже въ
нѣкоторомъ униженіи ума. Не берите на себя лишняго, не
возноситесь все этими высокими и высокими порывами, въ
которыхъ кроется часто столько гордости, тщеславія, често-
любія. Будьте свободолюбивы, если вамъ угодно, на почвѣ
политической (хотя и это не совсѣмъ правильно, ибо апо-
сто.ть говоритъ, что даже иновѣрному и несправедливому
начальству’ надобно повиноваться), но, ради Бога, на поч-
вѣ религіозной учитесь скромно у Церкви и, даже, еще
проще и прямѣе говоря, учитесь у русскаго духовенства,
у этого сословія столь несовершеннаго и нравственно, и
умственно. Оно весьма несовершенно, это правда; быть мо-
жетъ оно по условіямъ историческаго воспитанія вышло
нѣсколько суше, нѣсколько грубѣе насъ, по-дворянски вос-
питанныхъ мірянъ, это правда... Но оно знаетъ ученіе
Церкви; и даже (путей у Бога много!) самая эта сухость
его могла располагать его сопротивляться порывистымъ
новшествамъ. И еще: развѣ для горячихъ порывовъ необ-
ходимы только новшества? Или развѣ православіе еще не
достаточно у насъ забыто и въ свѣтскомъ обществѣ,
и въ ученомъ, чтобы не имѣть возможности стать опять
новымъ и увлекательнымъ?.. Прекрасный сосудъ не раз-
битъ еще, ие расплавленъ до тла на пожирающемъ огнѣ
европейскаго прогресса. Вливайте въ него утѣшительный
и укрѣпляющій напитокъ вашей образованности, вашего
ума, вашей личной доброты, и только,—и вы будете правы.
Повидимому въ нѣкоторыхъ мѣстахъ рѣчи своей г. До-
стоевскій говоритъ почти въ томъ же смыслѣ, въ исклю-
чительно личномъ. Въ этихъ мѣстахъ онъ является попре-
окнему вполнѣ христіаниномъ,—только христіаниномъ, че-
го-то ясно и прямо не договорившимъ и что-то другое лиш-
нее, вмѣстѣ съ тѣЛъ, пересказавшимъ.
— 209 —
Напримѣръ:
«Смирись, гордый человѣкъ, и прежде всего сломи свою
гордость! Смирись, праздный человѣкъ, и прежде всего по-
трудись на родной «нивѣ»... Не внѣ тебя правда, а въ те-
бѣ самомъ; найди себя въ себѣ, подчини себя себѣ, овла-
дѣй собой—и узришь правду. Не въ вещахъ эта правда,
не внѣ тебя и не за моремъ гдѣ-нибудь, а прежде всего
въ твоемъ собственномъ трудѣ надъ собою. Побѣдишь се-
бя, усмиришь себя и—станешь свободенъ, какъ никогда и
не воображалъ себѣ, и начнешь великое дѣло, и другихъ
свободными сдѣлаешь, и узришь счастье, ибо наполнится
жизнь твоя, и поймешь, наконецъ, народъ свой и святую
правду его. Не у цыганъ и нигдѣ—міровая гармонія, если
ты первый самъ ея недостоинъ, злобенъ и гордъ, и тре-
буешь жизни даромъ, даже и не предполагая, что за нее
надобно заплатить».
Не договорено тутъ малости: не упомянуто о самомъ
существенномъ—о Церкви.
Пересказано лишнее—о какой-то окончательной (?) гар-
моніи.
Но оставимъ эту гармонію, о которой я уже говорилъ
и которая испортила, по-моему, все прекрасное дѣло Ѳ. М.
Достоевскаго. Посмотримъ лучше, что такое это смиреніе
передъ «народомъ», передъ «вѣрой и правдой», которому и
прежде многіе насъ учили.
Въ этихъ словахъ: смиреніе передъ народомъ (или какъ
будто передъ мужикомъ въ спеціальности)—есть нѣчто
очень сбивчивое и отчасти ложное. Въ чемъ же смиряться
передъ простымъ народомъ, скажите? Уважать его тѣлес-
ный трудъ?—Нітъ; всякій знаетъ, что не объ этомъ рѣчь:
это само собою разумѣется и это умѣли понимать и прежде
даже многіе изъ рабовладѣльцевъ нашихъ. Подражать его
нравственнымъ качествамъ?—Есть, конечно, очень хорошія;
Но не думаю, чтобы семейныя, общественныя и вообще
личныя, въ тѣсномъ смыслѣ, качества нашихъ простолюди- >
новъ были бы всѣ ужъ такъ достойны подражанія. Едва ли
нужно подражать ихъ сухости въ обращеніи со страдаль-
цами л больными, ихъ немилосердной жестокости въ гнѣвѣ,
Леонтьевъ, т. VIII.
14
— 210 —
ихъ пьянству, расположенію столь многихъ изъ нихъ къ
постоянному лукавству и даже воровству... Конечно не съ
этой стороны совѣтуютъ намъ передъ нимъ «смиряться».
Надо учиться у него «смиряться» умственно, философски
смиряться, понять, что въ его міровоззрѣніи больше исти-
ны, чѣмъ въ нашемъ...
Ужъ одно то хорошо, что нашъ простолюдинъ Евро-
пы не знаетъ и о благоденствіи общемъ не заботится:
когда мы въ стихахъ Тютчева читаемъ о долготерпѣніи
русскаго народа и задумавшись внимательно спрашиваемъ
себя: «въ чемъ же именно выражается это долготерпѣніе?»—
то, разумѣется, понимаемъ, что не въ одномъ физическомъ
трудѣ, къ которому народъ такъ привыкъ, что ему долго
быть безъ него показалось бы и скучно (кто изъ насъ не
встрѣчалъ, напримѣръ, работницъ и кормилицъ въ горо-
дахъ, скучающихъ по пашнѣ и сѣнокосу?..). Значитъ не въ
этомъ дѣло. Долготерпѣніе и смиреніе русскаго народа вы-
ражались и выражаются отчасти въ охотномъ повинове-
ніи властямъ, иногда несправедливымъ и жестокимъ, какъ
всякія земныя власти, отчасти въ преданности ученію Церк-
ви, ея установленіямъ и обрядамъ. Поэтому смиреніе передъ
народомъ для отдающаго себѣ ясный отчетъ въ своихъ
чувствахъ есть не что иное какъ смиреніе передъ тою са-
мою Церковью, которую совѣтуетъ любить г. Побѣдоносцевъ.
И эта любовь гораздо осязательнѣе и понятнѣе, чѣмъ,
любовь ко всему человѣчеству, ибо отъ насъ зависитъ узнать,
чего хочетъ и что требуетъ отъ насъ эта Церковь. Но че-
го завтра пожелаетъ не только' все человѣчество, но
хоть бы и наша Россія (утрачиваюіцая на нашихъ глазахъ
даже прославленный иностранцами государственный ин-
стинктъ свой), этого мы понять не можемъ навѣрно. У
Церкви есть свои незыблемыя правила и есть внѣшнія фор-
мы—тоже свои собственныя, особыя, ясныя, видимыя. У рус-
скаго общества нѣтъ теперь ни своихъ правилъ, ни своихъ
формъ!..
Любя Церковь, знаешь, чѣмъ, такъ сказать, «угодить» ей.
Но какъ угодить человѣчеству, когда входящіе въ составъ
— 211 —
его милліоны людей между собою не только не согласны,
но даже и не согласимы вовгбкъ
Эта вѣчная несогласимость нисколько не противоречитъ
тому стремленію къ однообразію въ идеяхъ, воспитаніи п
нравахъ, которое мы видимъ теперь повсюду. Сходство
правъ и воспитанія только уравниваетъ претензіи, не умень-
шая противоположности интересовъ, и потому только усили-
ваетъ возможность столкновенія.
Любить Церковь—это такъ понятно!
Любить же современную Европу, такъ жестоко преслѣ-
дующую даже у себя римскую Церковь,—Церковь все-таки,
великую и апостольскую, несмотря на всѣ глубокіе догмати-
ческіе оттѣнки, отдѣляющіе ее отъ насъ,—это просто грѣхъ!
Отчего же въ нашемъ обществѣ и въ безыдейной литера-
турѣ нашей не было замѣтно сочувствія ни къ Пію IX,
къ кардиналу Ледоховскому, ни къ западному монашеству
вообще, теперь вездѣ столь гонимому? Вотъ бы въ какомъ
случаѣ могли совмѣститься и христіанское чувство, и ху-
дожественное, и либеральное.
Ибо съ одной стороны, католики—это единственные пред-
ставители христіанства на Западѣ (и объ этомъ прекрасно
писалъ тотъ самый Тютчевъ, который хвалилъ долготерпѣ-
ніе русскаго народа); съ другой—истинная гуманность, жи-
вая, непосредственная, не можетъ относиться только къ ра-
ботнику и раненому солдату. Человѣкъ высокаго званія,
оскорбляемый и гонимый толпою, полководецъ побѣжден-
ный, подобно Бенедеку или Османъ-пашѣ, можетъ пробу-
дить очень живое и глубокое чувство почтительнаго состра-
данія въ сердцахъ неиспорченныхъ односторонними демо-
кратическими «сантиментами».
А поэзіи, конечно, въ папѣ и Ледоховскомъ больше, чѣмъ
въ дерзкомъ и въ дюжинномъ западномъ работникѣ.
Я думаю, если бы Пушкинъ прожилъ дольше, то былъ
бы за папу и Ледоховскаго, даже за Донъ-Карлоса... Ре-
волюціонная современность претворяетъ въ себя постепен-
но всю ту старую и поэтическую разнообразную Европу,
которую нашъ поэтъ такъ любилъ, конечно, не нравствен-
14*
— 212 —
по-доброжелательнымъ чувствомъ, а прежде всего художе-
ственнымъ, какимъ-то пантеистическимъ...
Я вспоминаю одну отвратительную картинку въ какой-
то иллюстраціи, кажется, въ «О-агіепІаиЬе». Сельскій мирный
ландшафтъ, кусты, вдали роща, у рощи скромная церковь
(католическая). На первомъ планѣ политипажа крестный
ходъ; старушки набожныя, крестьяне безъ шляпъ; въ по-
захъ и на лицахъ именно то «смиреніе», которое и въ на-
шемъ простолюдинѣ, въ подобныхъ случаяхъ, насъ трога-
етъ. Впереди—сельское духовенство съ хоругвями. Но эти
добрые, эти «смиренные передъ Христомъ» люди не могутъ
дойти до Его храма. Поѣздъ желѣзной дороги остановился
зачѣмъ-то на рельсахъ, и шлагбаумъ закрытъ. Имъ нужно
долго ждать или обходить далеко. Прямо въ лицо священни-
камъ, опершись на перила вагона, равнодушно глядитъ ка-
кой-то бородатый блузникъ.
Политипажъ былъ видимо составленъ съ насмѣшкой и
злорадствомъ...
О, какъ ненавистно показалось мнѣ спокойное и даже
красивое лицо этого блузника!
И какъ мнѣ хочется теперь въ отвѣ'тъ на странное вос-
клицаніе г. Достоевскаго: «О, народы Европы и не знаютъ,
какъ они намъ дороги!»—воскликнутъ не отъ лица всей
Россіи, но гораздо скромнѣе, прямо отъ моего лица и отъ
лица немногихъ мнѣ сочувствующихъ:—«О, какъ мы нена-
видимъ тебя, современная Европа, за то, что ты погубила
у себя самой все великое, изящное и святое и уничтожа-
ешь и у насъ, несчастныхъ, столько драгоцѣннаго твоимъ
заразительнымъ дыханіемъ!..»
Если такого рода ненависть—«грѣхъ», то я согласенъ
остаться весь вѣкъ при такомъ грѣкѣ, рождаемомъ любовью
къ Церкви... Я говорю—«къ Церкви», даже и католической;
ибо если бъ я не былъ православнымъ, то желалъ бы,
конечно, лучше быть вѣрующимъ католикомъ, чѣмъ эвде-
монистомъ и либералъ-демократомъ!!! Ужъ это слишкомъ
мерзко!!.
— 213 —
Примѣчаніе 1885 года.
Есть люди, весьма почтенные, умные и Достоевскаго близ-
ко знавшіе, которые увѣряютъ, что онъ этою рѣчью имѣлъ
въ виду выразить совсѣмъ не то, въ чемъ я его обвиняю;
они говорятъ, что у него при этомъ были даже нѣкія скры-
тыя мечтанія апокалипсическаго характера. Я не знаю, что
Ѳ. М. думалъ и что онъ говорилъ въ частныхъ бесѣдахъ съ
друзьями своими; это относится къ интимной біографіи его,
а не къ публичной этой рѣчи, въ которой и тѣни намека
нѣтъ на что-нибудь не только «апокалипсическое» (т.-е.
дальше опредѣленнаго ученія Церкви идущее), но и вооб-
ще очень мало истинно-религіознаго—гораздо меньше, чѣмъ
въ романѣ «Братья Карамазовы». Такъ какъ въ недостаткѣ
смѣлости и независимости Ѳ. М. Достоевскаго ужъ никакъ
обвинять нельзя, то эту рѣчь надо, по моему мнѣнію, счи-
тать просто ошибкой, необдуманностью, промахомъ какой-
то нервозной торопливости; ибо въ его собственныхъ со-
чиненіяхъ, даже и раннихъ, можно найти много мыслей,
совершенно съ этимъ культомъ «всечеловѣка», «Европы» и
«окончательной гармоніи» не совмѣстныхъ.
Напр., въ «Запискахъ изъ Подполья» есть чрезвычайно
остроумныя насмѣшки именно надъ этой окончательною
гармоніей или надъ благоустройствомъ человѣчества. Если
Достоевскій имѣлъ въ виду все-таки что-то другое, такъ
надо было прямо это сказать и хоть намекнуть на это, а то по-
чему же люди могутъ догадаться, что такой умный, даровитый,
опытный и смѣлый человѣкъ говоритъ въ этой рѣчи одно,
а думаетъ другое,—говоритъ нѣчто очень простое, до пло-
скости простое, а думаетъ о чемъ-то очень таинственномъ,
очень оригинальномъ и очень глубокомъ?.. Догадаться не-
возможно.
Нерѣдко, впрочемъ, случается и то, что писатель самъ
въ жизни уже дозрѣлъ до извѣстной идеи и до извѣст-
ныхъ чувствъ, но эти идеи и чуъства его еще не дозрѣли
— 214 —
до литературнаго (пли ораторскаго—все равно) выраженія.
Онъ еще не нашелъ для нихъ соотвѣтственной формы.
Я готовъ вѣрить, что поживи Достоевскій еще два-три
года, онъ еще гораздо ближе, чѣмъ въ «Карамазовыхъ», по-
дошелъ бы къ Церкви и даже къ монаществу, которое онъ
любилъ и уважалъ, хотя видимо очень мало зналъ и боль-
ше все хотѣлъ учить монаховъ, чѣмъ самъ учиться у нихъ.
Лично я слышалъ, онъ былъ человѣкъ православный;
в'ь храмъ Божій ходилъ, исповѣдывался, причащался и т. д.;
онъ дозрѣлъ, вѣроятно, сердцемъ до элементарныхъ, такъ
сказать, вѣрованій православія, но писать и проповѣдывать
правильно еще не могъ; ему еще нужно бы учиться (про-
сто у духовенства), а онъ спѣшилъ учитъ!
Впрочемъ большинство нашихъ образованныхъ людей,
даже и посѣщающихъ храмъ Божій и молящихся, такъ не-
внимательно и небрежно относится къ основамъ ученія хри-
стіанскаго, что пожалуй рѣчь болѣе православная не такъ
бы и понравилась, какъ эта рѣчь, которая польстила нашей
религіозной и національной безцвѣтности и какъ бы при-
дала ей (этой безцвѣтности) высшій историческій смыслъ.
Ошибка оратора, неясность и незрѣлость его мыслей на
этотъ разъ, вѣроятно, и доставили ему такой шумный, по
вовсе не особенно лестный успѣхъ.
Для того, кто этой рѣчи покойнаго Достоевскаго не
слыхалъ и не читалъ, или кто забылъ тѣ ея самыя суще-
ственныя строки, которыя меня такъ непріятно удивили,—
я эти строки здѣсь помѣщаю. Вотъ онѣ:
«Стать настоящимъ русскимъ, стать вполнѣ русскимъ,
можетъ быть, и значитъ только (въ концѣ концовъ это
подчеркните) стать братомъ всѣхъ людей, «всечеловѣкомъ»,
если хотите. И все это славянофильство и западничество
наше есть одно только великое у насъ недоразумѣніе, хо-
тя исторически и необходимое. Для настоящаго русскаго
европейца (?) удѣлъ всего великаго арійскаго племени такъ
же дорогъ, какъ и сама Россія, какъ удѣлъ своей родной
земли, потому что нашъ удѣлъ и есть всемірность, и не
мечомъ пріобрѣтенная, а силой братства и братскаго стре-
— 215 —
мленія нашего къ возсоединенію людей. Если захотите вник-
нуть въ нашу исторію петровской реформы, вы найдете уже
слѣды и указанія этой мысли, этого мечтанія моего, если хоти-
те, въ характерѣ общенія нашего съ европейскими племенами,
даже въ государственной политикѣ нашей. Ибо что- дѣлала
Россія во всѣ эти два вѣка въ своей политикѣ, какъ не
служила Европѣ можетъ быть гораздо болѣе, чѣмъ себѣ
самой? Не думаю, чтобъ отъ неумѣнія лишь нашихъ по-
литиковъ это происходило. О, народы Европы и не знаютъ,
какъ они намъ дороги! И впослѣдствіи, я вѣрю въ это, мы,
то-есть конечно не мы, а будущіе грядущіе русскіе люди
поймутъ уже всѣ до единаго, что- стать настоящимъ рус-
скимъ и будетъ именно значить: стремиться внести при-
миреніе въ европейскія противорѣчія уже окончательно, ука-
зать исходъ европейской тоскѣ въ своей русской душѣ все-
человѣчной и всесоединяющей, вмѣстить въ нее съ брат-
скою любовью всѣхъ нашихъ братьевъ, а въ концѣ концовъ
можетъ быть и изречь окончательное слово великой, общей
гармоніи, братскаго окончательнаго согласія всѣхъ племенъ
по Христову евангельскому закону /».
(«Вѣнокъ на памятникъ Пушкина». 1880, стран. 243—
258.)
Я спрашиваю по совѣсти: можно ли догадаться, что здѣсь
подразумѣвается нѣкая таинственная церковно-мистическая
и даже чуть не апокалипсическая мысль о земномъ назначе-
ніи Россіи?
Что-нибудь одно изъ двухъ—или я правъ въ томъ, что
эта рѣчь промахъ для такого защитника и чтителя Церкви,
какимъ желалъ быть Ѳ. М. Достоевскій, или я самъ не-
проницателенъ въ этомъ случаѣ до невѣроятной глупости.
Пусть будетъ и такъ, если ужъ покойнаго Достоевскаго
во всемъ надо непремѣнно оправдывать. Я и на эту альтер-
нативу соглашусь скорѣе, чѣмъ признать за этой космо-
политической, весьма обычной по духу въ Россіи выходкой
какое-то особое значеніе!

АНАЛИЗЪ, СТИЛЬ и ВѢЯНІЕ.
О РОМАНАХЪ ГР. Л. Н. ТОЛСТОГО.
КРИТИЧЕСКІЙ ЭТЮДЪ.

I*).
Около года тому назадъ я началъ печатать въ ежеднев-
номъ «Гражданинѣ», подъ заглавіемъ: «Два графа: Але-
ксѣй Вронскій и Левъ Толстой», мои размышленія о томъ,
который изъ нихъ долженъ быть для Россіи дороже: самъ
творецъ пли созданіе его генія, столь реальное и правдопо-
добное? Великій ли романистъ, или воинъ, энергическій,
образованный и твердый, видимо способный притомъ поне-
сти и тяжкую ношу государственнаго дѣла?
Разсужденія эти были мною самимъ наполовину прерва-
ны и неокончены (почему — объясню ниже). Но для тѣхъ,
кто читалъ мою статью, я надѣюсь, было уже и сначала
ясно, что я съ этой патріотической точки зрѣнія предпо-
читаю Вронскаго не только Левину, но даже и самому7 гр.
Толстому.
Въ наше смутное время, и раздражительное, и малодуш-
ное, Вронскіе гораздо полезнѣе намъ, чѣмъ великіе рома-
нисты, и тѣмъ болѣе, чѣмъ эти вѣчные «искатели», въ ро-
дѣ Левина, ничего яснаго и твердаго все-таки не нахо-
дящіе...
О романистахъ я сказалъ тамъ прямо: «Безъ этихъ Тол-
стыхъ, то-есть безъ великихъ писателей-художниковъ, мож-
*) Настоящая глава статьи напечатана была въ №№ 157 и 158 «Граж-
данина» 1890 г. въ сопровожденіи слѣдующаго письма автора: «М. Г. Въ
«Русскомъ Вѣстникѣ» печатаются теперь статьи мои «Анализъ, стиль и
вѣяніе». Редакція этого журнала приняла трудъ мой очень любезно, но просила
исключенія 1-й его главы. Глава эта имѣетъ, однако, для меня значеніе не-
обходимаго предисловія, и видѣть статью мою безъ объяснительнаго всту-
— 220 —
но и великому народу долго жить, а безъ Вронскихъ мы
не проживемъ и полувѣка... Безъ нихъ и писателей націо-
нальныхъ не станетъ, ибо и сама нація скоро погибнетъ».
Хотя характеръ Вронскаго мы знаемъ преимущественно
по его частной жизни (какъ всегда почти бываетъ въ ро-
манахъ), и представленъ онъ намъ авторомъ еще въ тѣхъ
молодыхъ годахъ, когда государственное и общественное
поприще человѣка, даже и высоко въ свѣтѣ поставленнаго,
бываетъ еще узко, — однако и при этихъ условіяхъ душев-
ный и умственный строй молодого графа для насъ доста-
точно ясенъ, и мы можемъ сказать: пошли Богъ Россіи
какъ можно больше такихъ знатныхъ людей, смѣлыхъ и
осторожныхъ, Твердыхъ и сдержанно-страстныхъ, физиче-
ски не изнѣженныхъ; съ виду блестящихъ, но внутрен-
но самимъ сердцемъ серьезныхъ. Вотъ что я хотѣлъ ска-
зать о Вронскомъ, говоря о русскихъ «герояхъ» вообще.
Разсужденіе я имѣлъ тогда съ виду длинное и подроб-
ное. Я хотѣлъ съ этой именно стороны — съ житейской, а
не съ художественной, пересмотрѣть сызнова всѣхъ этихъ
главныхъ «героевъ» нашей литературы, начиная отъ перваго
живого въ ней главнаго лица, то-есть, отъ Онѣгина, до
послѣдняго по времени, до Троекурова въ «Переломѣ» Мар-
кевича: Печорина, Бельтова, обоихъ Адуевыхъ («Обыкно-
венная исторія»), Рудина, Лаврецкаго, Базарова и другихъ
героевъ Тургенева, Обломова и Райскаго («Обрывъ»), 1<а-
лпиовича и «Людей 40-хъ годовъ» Писемскаго и, наконецъ,
главныхъ героевъ гр. Толстого. Выше всѣхъ, какъ жи-
выхъ, дѣйствительныхъ людей, я хотѣлъ’поставить троихъ:
Андрея Болконскаго, Вронскаго и Троекурова. И, кажет-
ся, не безъ достаточныхъ основаній... Ибо, если мы въ
самомъ дѣлѣ не хотимъ, чтобы въ нашей русской жизни на
пленія мнѣ будетъ неудобно. Поэтому обращаюсь къ вамъ съ покорнѣйшей
просьбой — напечатать ее въ «Гражданинѣ» одновременно съ появленіемъ
означенной выше статьи моей въ «Р. В.». К. Леонтьевъ».
Остальныя главы статьи были напечатаны въ «Русскомъ Вѣстникѣ» 1890 г.
кн. 6—8, а затѣмъ въ 1911 г. вышли въ отдѣльномъ изданіи въ Москвѣ
подъ заглавіемъ «О романахъ гр. Л. Н. Толстого».	Ред.
— 221 —
всѣхъ поприщахъ восторжествовали бы Базаровы, Воло-
ховы, Соломины и Неждановы, то противопоставлять имъ,
какъ идеалъ, нужно не Левиныхъ, которые мѣняютъ мнѣ-
нія и взгляды свои чуть не каждый день, и не Карени-
ныхъ, которые боятся пистолетъ взять въ руки и привыкли
судить жизнь по однимъ лишь ея «отраженіямъ» въ канце-
лярскихъ бумагахъ и ученыхъ книгахъ, но такихъ убѣжден-
ныхъ, смѣлыхъ, рѣшительныхъ и даже физически крѣпкихъ
людей, какъ Троекуровъ и Вронскій...
Это ясно. Но я имѣлъ въ виду превознести по долгу
справедливости и третье лицо — Андрея Болконскаго!
И вотъ здѣсь-то и встрѣтилось для моей мысли вовсе
неожиданное препятствіе!
Болѣе противъ прежняго внимательное и строгое отно-
шеніе къ предмету, освѣщая его съ новыхъ сторонъ, очень
часто наводитъ насъ и на такія новыя требованія, кото-
рыхъ мы прежде къ собственному пониманію нашему не
предъявляли...
Я вынужденъ былъ спросить себя: имѣю ли я право,
разсуждая о натурахъ, воспитаніи, характерахъ, о степе-
няхъ соціальной цѣнности и личной симпатичности назван-
ныхъ лицъ, — ровнять достоверность изображенія моихъ со-
временниковъ — Рудина, Лаврецкаго, Базарова, Левина,
Вронскаго, Троекурова—съ достоверностью изображенія- ге-
роевъ 12-го года въ романѣ «Война и миръ»?
Можетъ быть — да, а можетъ быть и нѣтъ!..
Условія художественнаго творчества не одни и тѣ же.
Въ современныхъ романахъ наблюденіе жизни у всѣхъ авто-
ровъ было непосредственно, но при воспроизведеніи жизни
людей 12-го года гр. Толстой былъ вынужденъ на двѣ трети
своего художественнаго труда обходиться одними рессурса-
ми воображенія. Это большая разница.... Чести автору, быть
можетъ, и гораздо больше черезъ это условіе; но когда
рѣчь идетъ не о силѣ творчества, а. объ оцѣнкѣ дѣйствую-
щихъ лицъ, какъ дѣйствительныхъ людей,, тогда позволи-
тельно. усомниться, какъ усомнился - я.
Сила геніальнаго творчества одинакова въ двухъ вели-
кихъ созданіяхъ Гоголя — «Вій» и «Записки сумасшедшаго»;
однако мы съ точки зрѣнія реальной достовѣрностп не
можемъ же равнять самого Вія съ петербургскимъ чиновни-
комъ Поприщпнымъ. — На созданіе царя Бориса Пушки-
нымъ потрачено, конечно, гораздо больше творческой мо-
щи, чѣмъ на изображеніе Онѣгина, въ которомъ, — всяко-
му это ясно, — вложено было много и лично пушкинска-
го; однако его Онѣгинъ достовѣрнѣе его же Годунова.
Вотъ о чемъ я говорю.
Эти колебанія мысли моей по поводу героевъ 12-го года
въ романѣ «Война и миръ» навели меня нежданно для
меня самого на вовсе новый путь. Я рѣшился оставить
неоконченнымъ разсужденіе мое о соціальной цѣнности и
лично психическомъ _ значеніи разныхъ русскихъ героевъ
XIX вѣка и заняться общей, чисто-эстетической задачей...
«О стилѣ, анализѣ, — о вѣяніи извѣстнымъ духомъ време-
' ни или среды и о невѣяніи ими».
Герои гр. Толстого нечаянно подали мнѣ поводъ къ по-
дробному сравненію достоинствъ и недостатковъ двухъ
главныхъ и великихъ его произведеній; а разборъ «Анны
Карениной» и «Войны и Мира» заставилъ меня почти не-
вольно выразить и нѣкоторые основные мои взгляды какъ
на литературную эстетику вообще, такъ и на слабыя сто-
роны всей реалистической русской школы отъ временъ Го-
голя и до нашихъ дней.
Я знаю, что и эти рѣчи и мнѣнія мои на почвѣ «чистой»
критики покажутся многимъ странными и по непривычно-
сти своей произведутъ на нѣкоторыхъ читателей даже весь-
ма непріятное впечатлѣніе. Быть можетъ ихъ назоветъ кто-
нибудь точно такъ же «психопатическими парадоксами»,
какъ назвали недавно другіе мои взгляды, историческіе.
Я не только не огорченъ этимъ особенно сильно, но
даже готовъ самъ сказать, что если уже искать гдѣ «пси-
хопатію», то скорѣе всего уже въ предлагаемомъ здѣсь
критическомъ опытѣ. Я долженъ самъ сознаться, что онъ
очень субъективенъ, быть можетъ даже и до нѣкоторой
«идіосинкразіи» или капризности.
— 223 —
Трудно судить самому себѣ, особенно тамъ, гдѣ не чув-
ство исходитъ изъ разсужденія, а разсужденіе развивается
изъ непобѣдимаго чувства. Можетъ случиться, что весь ходъ
нашихъ мыслей, — какъ бы онъ по дальнѣйшей связи сво-
ей ни былъ правиленъ и ясенъ, — зиждется на такомъ чув-
ствѣ, на такомъ избраніи личнаго вкуса, которое всѣмъ
другимъ будетъ казаться не только страннымъ или «чу-
ждымъ» (какъ любитъ выражаться тотъ же гр. Л. Н. Тол-
стой), но и прямо уродливымъ.
Пусть будетъ и такъ; я привыкъ къ умственному оди-
ночеству и къ тому’', что даже и сочувствующіе кой въ чемъ
мнѣ люди находятъ справедливымъ при случаѣ упрекнуть
меня въ любви къ парадоксамъ и въ «безполезной ориги-
нальности». Что дѣлать!.. Какъ мыслится, — такъ и пишет-
ся, какъ чувствуется, — такъ и говорится!
Припоминаю вдобавокъ, по слабости человѣческой, все-
гда въ такихъ случаяхъ одно очень выгодное для меня
мнѣніе Дж. Ст. Милля. Онъ говоритъ, что даже и ошибки
людей, которые дерзали мыслить по-своему, сдѣлали больше
пользы, чѣмъ великія истины, повторяемыя бездарными
устами.
Сверхъ того я думаю, что эстетическая критика, подобно
искреннему религіозному разсужденію, должна неизбѣжно
исходить изъ живого личнаго чувства и стараться лишь
оправдать и утвердить его логически... Тамъ — личная вѣра
прежде, — общія подтвержденія послѣ; здѣсь субъективный
вкусъ сначала, — разъясненія послѣ.
Грубая научная очевидность, холодное научное безпри-
страстіе— ни въ томъ, ни въ другомъ случаѣ невозможны...
Въ эстетическихъ вопросахъ безпристрастіе годится толь-
ко двоякое: или прямо личное, къ самому писателю, какъ
къ человѣку, или болѣе отвлеченное, въ смыслѣ незави-
симости отъ его направленія политическаго, религіознаго
и нравственнаго... Безпристрастіе или, скажемъ даже, без-
страстіе этихъ двухъ родовъ есть даже прямая обязанность
добросовѣстнаго критика, оно есть идеалъ критическаго
мышленія.
— 224 —
Человѣкъ, который сталъ бы увѣрять и себя, и дру-
гихъ, что «Монрепо» Салтыкова — бездарная вещь, пото-
му только, что Салтыковъ былъ революціонеръ, — такой
человѣкъ не заслуживалъ бы названія хорошаго критика.
Вѣдь можно, наконецъ, увѣнчавши лаврами талантъ «вред-
наго гражданина», его самого не только предать граждан-
ской анаѳемѣ, но и подвергнуть строгому наказанію, если
нѣтъ силъ съ нимъ сладить. Ибо государство дороже
двухъ-трехъ лишнихъ литературныхъ звѣздъ. Но въ крити-
кѣ нельзя не отдавать большому дарованію подобающей
дани. Или другой примѣръ обратный. Я зналъ еще въ 60-хъ
годахъ такихъ людей (немногихъ, впрочемъ), которые, го-
рячо сочувствуя тогдашнему революціонному движенію
умовъ, находя и Некрасова и Добролюбова въ высшей сте-
пени полезными по направленію, не могли однако принудить
себя предпочитать стихи этого самаго Некрасова стихамъ
Фета и Полонскаго. И, читая Тургенева, эти люди, эти.
«революціонеры и демократы», эти друзья «Современника»,
восхищались его повѣстью «Первая любовь» и презирали
эстетически его «Наканунѣ». И въ самомъ дѣлѣ, нужно
или вовсе уже и не думать о прекрасномъ ни въ искусствѣ,
ни въ самой жизни, или имѣть вкусы какого-то торжествую-
щаго лакея, чтобы не понимать, что въ повѣсти «Первая
любовь» и поэзія, и правда бьютъ ключомъ изъ каждой
строки, а все это «Наканунѣ» намалевано почти по зака-
зу прогрессивно-демократическаго хамства. И «Монрепо»
искренно и сильно по внутренней физіологической злости
и по истинно геніальной бранчливости Салтыкова, и «Пер-
вая любовь» написана искренно, изящно и сильно, вслѣдствіе
природнаго изящества всей натуры Тургенева. А что ка-
сается до холодомъ и ложью дышащаго «Йаканунѣ», то,
я думаю, Тургеневъ описывалъ, любовь своей скучной Еле-
ны къ деревянному- Инсарову съ такою же искренностью,
съ какой Салтыковъ могъ —«Боже, Царя храни!» Неуди-
дивительно,. что я, напримѣръ, такъ думалъ и двадцать пять,
и тридцать лѣтъ тому назадъ; я и .тогда уже не выносилъ
ни кровожадной «Свистопляски» «Современника», ни лживой
— 225 —
гуманности Некрасова. Я могъ еще быть и пристрастенъ
по направленію гражданскому, по ранней ненависти къ де-
мократіи; но я съ удовольствіемъ вспоминаю объ этихъ
петербургскихъ давнихъ знакомыхъ моихъ за то, что и
столь ошибочное и вредное настроеніе ихъ тогдашнихъ по-
литическихъ мыслей не могло въ нихъ убить ни высокаго
вкѵса, ни критической правдивости. Извращеніе граждан-
скихъ чувствъ не ослѣпило ихъ критическаго ясновидѣнія.
Такого рода ослѣпленія, пристрастія или тенденціозныя
притворства, конечно, портятъ и роняютъ всякую крити-
ку, тѣмъ болѣе — чисто эстетическую.
Но есть пристрастія иного рода: непобѣдимыя влеченія
вкуса и сочувствія, отвращенія и безкорыстной досады...
Человѣку претитъ многое изъ того, что большинству нра-
вится; человѣку непріятно то, къ чему почти всѣ (если не
всѣ) привыкли; онъ почти невольно обращаетъ особое вни-
маніе на то, о чемъ другіе и не упоминаютъ...
Долженъ ли онъ непремѣнно молчать потому только, что
ему кажется,—онъ одинъ такъ чувствуетъ? А если... онъ
вовсе и не одинъ?
Если между читателями и цѣнителями найдутся и та-
кіе, которые чувствуютъ и думаютъ тоже нѣчто подобное
и ждутъ только болѣе рѣшительнаго или болѣе опытна-
го голоса, могущаго оправдать въ ихъ глазахъ собствен-
ный художественны# инстинктъ, способнаго отвѣтить бо-
лѣе подробнымъ разсужденіемъ на ихъ смутное, но сильное
эстетическое влеченіе?
Если эстетику въ настоящемъ ея видѣ можно позво-
лить себѣ назвать наукой (или, вѣрнѣе — чѣмъ-то хотя и
незрѣлымъ, но все-таки наукообразнымъ, стремящимся
стать когда-нибудь наукой), то вѣдь и самая этимологія
термина «эстетика» говорить намъ, что есть ученіе о
чувствѣ прекраснаго, о законахъ этого чувства.
(Эстаноме по - гречески, значитъ, чувствую, ощущаю.
Эстисисъ— чувство и т. д.)'
Чувству, къ тому же, въ наше время (напомню и объ
этомъ) даны уже и нѣкоторыя философскія права. Объ
Леонтьевъ, т. ѴПІ.	15
— 226 —
этомъ вопросѣ можно справиться, между прочимъ, и въ
недавней статьѣ г. Грота «.Значеніе чувства въ познаніи и
дѣятельности человѣка» («Моск. Вѣдом.» 1889, январь), а так-
же и въ сочиненіяхъ г. Астафьева «Психическій міръ жен-
щины», «Чувство, какъ нравственное начало» и др.
Чувство предугадываетъ нерѣдко будущую умственную
истину, какого бы то ни было порядка: религіознаго, по-
литическаго, научнаго. И если уже давать чувству такія
права не только психологическія, но и почти логическія,
то гдѣ же и допустить эти права съ наибольшимъ осно-
ваніемъ, какъ не въ эстетикѣ, въ ученіи именно о чувствѣ
прекраснаго.
Весь вопросъ здѣсь въ томъ, нормально ли или ненор-
мально нѣсколько оригинальное, положимъ, чувство того
или другого критика или цѣнителя? Физіологическій ли это
вкусъ, который со временемъ можетъ быть и многими дру-
гими признанъ за нормальный и даже высокій, нѣкоторое
ли это ясновидѣніе критическое, воспитанное какими-ни-
будь счастливыми индивидуальными особенностями, или это
въ самомъ дѣлѣ случайная и вовсе исключительная идіо-
сикразія, доходящая, пожалуй, и до нѣкоторой психопатіи?
Какія права дать этому чувству? Психологическія ли толь-
ко, то-есть такія, какія мы признаемъ за множествомъ тѣхъ
глупостей, которыя безпрестанно дѣлаютъ люди, даже и
очень умные? Или увидать въ немъ предчувствіе будущихъ,
болѣе точныхъ, болѣе ясныхъ истинъ и логическихъ опре-
дѣленій ?
Эти вопросы нельзя рѣшать тому, кѣмъ именно подоб-
ное, болѣе или менѣе исключительное чувство владѣетъ.
Эти рѣшенія онъ долженъ предоставить другимъ.
И вотъ, зная хорошо всю крайнюю субъективность мо-
ей оцѣнки, я и не ищу тщательно скрывать моего «я» за
будто бы общими взглядами...
Я избѣгаю такихъ выражейій, какъ «мы», «намъ кажет-
ся», «всякому понятно» и т. д.
Кого этими изворотами и «приличіями» обманешь?
Мнѣ кажется, что въ подобныхъ случаяхъ говорить пря-
— 227 —
мо отъ себя и только за себя — гораздо скромнѣе и при-
личнѣе.
Пусть все это будетъ принято даже за нѣчто въ родѣ
личной исповѣди эстетическаго содержанія.
Грѣшенъ критически противъ многихъ; быть можетъ,
даже и противъ всей новѣйшей русской литературной шко-
лы, ибо я не могу ставить ее за вѣчный и окончательный
образецъ. Но иначе чувствовать и судить о ней не умѣю,
и мѣняться ужъ, должно быть, мнѣ поздно!
Еще двѣ оговорки.
Въ предлагаемой статьѣ я говорю по преимуществу о
двухъ главныхъ и большихъ произведеніяхъ графа Л. Тол-
стого («Война и Миръ» и «Анна Каренина»); о другихъ
же нашихъ извѣстныхъ и знаменитыхъ авторахъ я упоми-
наю вездѣ: только мимоходомъ, по поводу романовъ гр. Тол-
стого, хотя большею частью — все съ тою же цѣлью осу-
жденія нашего преобладающаго стиля.
Нельзя было обо всѣхъ писать здѣсь подробно; такъ
ужъ сложился планъ работы моей. Но я полагаю, что мои
желанія достаточно ясны, чтобы не трудно было провѣ-
рить и на манерѣ другихъ нашихъ писателей мой взглядъ
и опредѣлить ему надлежащее мѣсто, въ ряду ли дѣйстви-
тельно вздорныхъ причудъ и парадоксовъ, или въ ряду по-
лезныхъ и нѣсколько новыхъ истинъ.
Вторая моя оговорка вотъ какая:
Прошу и редакцію «Русскаго Вѣстника», и читателей мо-
ихъ извинить мнѣ, что я помѣщаю здѣсь слѣдующія за
симъ главы, которыя были уже болѣе года тому назадъ на-
печатаны въ «Гражданинѣ».
Увидѣвши скоро, что трудъ мой разрастается не по раз-
мѣрамъ ежедневной газеты, я рѣшился окончить его для
большого журнала; но измѣнить этихъ вступительныхъ
главъ я не могъ. Лучше этого и о томъ же второй разъ
я писать не въ силахъ. Есть исключительные случаи, въ
которыхъ поневолѣ приходится нарушать обычай.
15*
— 228 —
п.
Одинъ изъ нашихъ извѣстныхъ ученыхъ п писателей,
нѣсколько лѣтъ тому назадъ, разбирая въ пріятельской
бесѣдѣ достоинства «Анны Карениной», замѣтилъ, между
прочимъ, что «тотъ, кто изучаетъ «Анну Каренину» — из-
учаетъ самую жизнь».
Я думаю, что цѣнитель этоть былъ правъ и что романъ
этотъ — въ своемъ родѣ такое совершенство, которому и
по необычайной правдивости, и по глубинѣ его поэзіи,
ничего равнаго нѣтъ ни въ одной европейской литературѣ
XIX вѣка. Есть стороны, которыми онъ стоитъ выше
«Войны и Мира».
Изучать эти два великія произведенія русскаго искусства
чрезвычайно любопытно и поучительно.
Это къ тому же и наслажденіе.
Литературный грѣхъ мой, какъ уже сказано, состоитъ
въ томъ, что я вообще ие безусловный поклонникъ на-
шей современной русской школы, заслужившей въ послѣд-
нее время такую громкую міровую славу. Для иностран-
цевъ она нова и поражаетъ ихъ прежде всего тѣмъ, чѣмъ
она отличается отъ литературъ западныхъ, давно имъ зна-
комыхъ.
Само содержаніе, сама русская жизнь, съ которою они
такъ мало знакомы — должна представлять для нихъ боль-
шой интересъ, не говоря уже о многихъ особенностяхъ
художественнаго стиля нашего.
РІ я, какъ русскій, конечно, радуюсь тому, что намъ
хоть въ чемъ-нибудь, наконецъ, отдаютъ справедливость
и честь; и для того, чтобы ясно понять, какъ высоко
поднялись мы въ умственномъ отношеніи за послѣднія
тридцать лѣтъ, мнѣ стоитъ только вспомнить слова, ска-
занныя Тургеневымъ въ 50-хъ годахъ.
Юношей я былъ чрезмѣрнымъ почитателемъ «Записокъ
Охотника» и однажды спросилъ его: почему онъ не пере-
ведетъ ихъ самъ по-французски и не издастъ въ Парижѣ?
— 229 —
— Какъ можно намъ претендовать на міровое значеніе!
Достаточно и того, если въ Россіи насъ читаютъ, — отвѣ-
чалъ Тургеневъ.
Теперь иныя времена. Русская литературная школа реа-
листическаго направленія исполнила свое назначеніе. Отъ
Гоголя до Толстого включительно, — отъ веселыхъ «Вече-
ровъ на хуторѣ близъ Диканьки» до трогательныхъ «На-
родныхъ разсказовъ», — наша литература дала много пре-
красныхъ и нѣсколько великихъ произведеній.
И за этотъ же промежутокъ — между фантастическимъ
идеализмомъ первыхъ повѣстей Гоголя и полурелигіоз-
ностью послѣднихъ разсказовъ Толстого — она въ предѣ-
лахъ реализма пережила множество колебаній отъ самыхъ
изящныхъ и благоухающихъ произведеній Тургенева («Фа-
устъ», «Вешнія воды», «Первая любовь») — до безсмысленно
грубыхъ очерковъ Рѣшетникова и Успенскаго.
Нѣтъ спора, современная русская школа (отъ Гоголя
до Толстого) богата въ предѣлахъ своего реализма; она
самобытна: она содержаніемъ своимъ можетъ даже дать
иностранцамъ очень ясное понятіе о русской дѣйстви-
тельности.
Всѣмъ этимъ она вполнѣ заслужила свою недавнюю
міровую славу, и намъ остается только удивляться тому,
какъ поздно спохватились и открыли эту литературную
Америку западные критики и цѣнители.
Все это такъ; но 'тѣмъ не менѣе, радуясь душевно,
что европейцы наконецъ-то прозрѣли, оцѣнили и поняли
то, что мы давно знали и цѣнили (не спрося у нихъ хоть
въ этомъ позволенія), я все-таки нахожу, что въ нѣкото
рыхъ отношеніяхъ наша школа просто несносна, даже и
въ лицѣ высшихъ своихъ представителей.
Особенно несносна она со стороны того, что можно на-
звать въ однихъ случаяхъ прямо языкомъ, а въ другихъ
общтъе: внѣшней манерой, или стилемъ.
Но это недовольство общимъ духомъ и общимъ стилемъ
всей почти школы не можетъ быть и не должно препятство-
вать не только критической справедливости, но даже и
— ‘2 во —
нѣкоторымъ умственнымъ пристрастіямъ въ предѣлахъ
этой не вполнѣ одобряемой школы. Можно (и даже иногда
весьма полезно) по движенію естественной эстетической
реакціи предпочитать этой русской школѣ истекающаго
полустолѣтія (отъ 40-хъ до 90-хъ годовъ) безъ -разбора,
вее. то, что только на нее не похоже'. «Чайльдъ-Гароль-
да» и «Ундину» Жуковскаго, Житія святыхъ (по-славян-
ски) и философскіе романы Вольтера, эѳирные стихи Тют-
чева и бѣшеные революціонные ямбы Барбьё, В. Гюго и
Гёте, Корнеля и Кальдерона, «Племянницу» Евг. Туръ и
первыя повѣсти М. Вовчка, «Лукрецію Флоріани» Ж- Зандъ
и «Сказанія» инока Парѳенія о св. мѣстахъ, оды Горація
въ переводѣ Фета и Мапои Ьезсаій, трагедіи Софокла и
дѣтскія эпическія пѣсни новыхъ грековъ. (И говоритъ она
тогда, и сказываетъ громко: (.(.Послушайте, деревья, вы «та-
кого-то села», послушайте, вы, сосны, «вотъ такого»}. Все
равно — какое бы ни было во всѣхъ этихъ перечислен-
ныхъ вещахъ основное содержаніе; все равно — каково бы
пи было направленіе мыслей и чувствъ, убѣжденій и при-
страстій у того или другого изъ названныхъ авторовъ;
все равно — какъ ни разнородна манера всѣхъ этихъ сти-
лей и школъ, все-таки во всѣхъ нихъ содержится для че-
ловѣка, выросшаго на новѣйшей и преобладающей русской
школѣ, нѣкоторая цѣлебная сила.
Все-таки ни въ «Житіяхъ», ни у Вольтера, ни въ
«Чайльдъ-Гарольдѣ», ни въ «Лукреціи Флоріани», ни у
Гёте, ни у Корнеля, ни даже у М. Вовчка и старца-
Аксакова никто «не разрѣзываетъ безпрестанно котлеты,
высоко поднимая локти»] никто не ищетъ все «тщеславіе
и тщеславіе», «безхарактерность и безхарактерность». Ни-
гдѣ во всемъ перечисленномъ не коробитъ взыскательнаго
цѣнителя ни то, что «Маня зашагала въ раздумьѣ по
комнатѣ»; ни «Тпрру!» — сказалъ кучеръ, съ видомъ зна-
тока глядя на задъ широко разставляющей ноги лошади...»
Ни что-нибудь въ родѣ: «Потугинъ потупился, потомъ
осклабясь шагнулъ впередъ и молча отвѣтилъ ей кивкомъ
головы!» На всемъ этомъ, — и русскомъ, и не русскомъ,
— 231
и древнемъ, и новомъ, — одинаково можно отдохнуть послѣ
столь долголѣтняго «шаганія», «фырканья», «сопѣнья», «всхли-
пыванья», «нервнаго наливанія водки», «брызганья слюною»
въ гнѣвѣ (у Достоевскаго, напр., брызгаются слюной люди
слишкомъ часто, — чаще, чѣмъ въ природѣ) и т. д.
Я по крайней мѣрѣ очень давно уже (съ 60-хъ го-
довъ) и много разъ въ жизни моей отдыхалъ на всемъ
этомъ или русскомъ, но не нынѣшнемъ, или вовсе не
русскомъ.
Если даже и допустить, что все это говоритъ во мнѣ
лишь одинъ эстетическій капризъ или пресыщенность ли-
тературной «гастрономіей» (я и на это, пожалуй, согла-
сенъ), но тѣмъ не менѣе я черезъ эту причуду еще не
лишенъ способности различать, — и въ предѣлахъ этой на-
скучившей мнѣ, какъ читателю и цѣнителю, русской шко-
лы, — автора отъ автора, твореніе отъ творенія, геніаль-
ность дѣйствительную отъ популярности и славы и т. д.
Я думаю — нѣтъ? Думаю, что не лишенъ этой способности
различать.
Не слишкомъ любя общій духъ и общій стиль нашей
школы, я все-таки, какъ современникъ ея, на ней самъ вы-
росшій, не могу же не испытывать на самомъ себѣ силы
ея достоинствъ въ ея лучшихъ и глубочайшихъ произве-
деніяхъ.
И гр. Толстой не только не чуждъ общимъ порокамъ
нашей преобладающей школы, но онъ даже заплатилъ
крайне обильную дань этимъ порокамъ въ теченіе своей
долгой литературной дѣятельности.
Въ иныхъ случаяхъ онъ былъ съ этой стороны еще
хуже многихъ слабыхъ писателей, шероховатѣе, несноснѣе
ихъ въ мелочахъ. Тѣмъ болѣе былъ онъ въ этихъ слу-
чаяхъ тяжелъ, что требованія вкуса мы къ нему имѣли
право предъявлять строгія.
Но онъ же. со дня зачатія и со времени созданія «Войны
и Мира» до того неизмѣримо (хотя и на той же почвѣ
шероховатаго и ненужнаго) переросъ всѣхъ современни-
ковъ своихъ во всѣхъ другихъ хорошихъ отношеніяхъ,
232	
что на пути правдиваго и, такъ сказать, усовершенство-
ваннаго реализма ничего больше прибавить нельзя.
Его на этомъ поприщѣ превзойти невозможно, ибо вся-
кая художественная школа имѣетъ, какъ и все въ природѣ,
свои предѣлы и свою точку насыщенія, дальше которыхъ
итти нельзя.
Это до того вѣрно, что и самъ гр. Толстой послѣ «Анны
Карениной» почувствовалъ потребность выйти на другую
дорогу — на путь своихъ народныхъ разсказовъ и на путь
моральной проповѣди.
Онъ, вѣроятно, догадался, что лучше «Войны и Мира»
и «Карениной» онъ ужъ въ прежнемъ родѣ, въ прежнемъ
стилѣ ничего не напишетъ; а хуже писать.онъ не хотѣлъ.
Я здѣсь, конечно, не о томъ говорю, полезно или вредно
это новое его направленіе; говорю лишь о томъ, что онъ
прежній свой стиль оставилъ, — вѣроятно, по геніальному
чутью.	<
И онъ этимъ почти полувѣковымъ общерусскимъ сти-
лемъ пресытился, наконецъ! Слава Богу!
Къ тому же и въ позднѣйшей дѣятельности графа
Толстого мы имѣемъ право различать: его моральную про-
повѣдь отъ его новыхъ мелкихъ разсказовъ; его несчастную
попытку «исправить» христіанство и замѣнить потребности
личной вѣры обязанностями практической этики отъ его
счастливой мысли измѣнить совершенно манеру повѣство-
ваній своихъ.
Первое дѣло, — дѣло его проповѣди — стоитъ внѣ во-
просовъ художественной критики, й когда рѣчь идетъ, какъ
у меня преимущественно, о «стилѣ и вѣяніи», — то мы мо-
жемъ пока оставить эту проповѣдь совершенно въ сторонѣ.
Но дѣло такихъ разсказовъ, какъ «Свѣчка», «Три стар-
ца», «Чѣмъ люди живы» и т. д., — напротивъ того, прямо
касается того вопроса о внѣшнихъ пріемахъ (имѣющихъ,
впрочемъ, великое внутреннее значеніе), о которомъ я на-
мѣренъ подробнѣе говорить въ слѣдующихъ главахъ. Я
полагаю, что послѣдняя перемѣна въ «манерѣ» графа Тол-
стого совершилась даже вовсе независимо отъ нравствен-
— 233 —
наго направленія этихъ мелкихъ разсказовъ и отъ спе-
ціальнаго назначенія. Духъ содержанія ихъ и самые сю-
жеты могли бы быть и другіе. Напримѣръ, религіозное
начало могло бы быть выражено въ нихъ гораздо силь-
нѣе, чѣмъ выражено оно теперь, при странномъ располо-
женіи автора къ чистой этикѣ. (Оговорюсь мимоходомъ:
странно это расположеніе именно въ геніальномъ умѣ и
въ наше время — послѣ цѣлаго вѣка неудачныхъ надеждъ
на эту чистую мораль /). Или, напротивъ того, содержаніе
этихъ повѣстей, образцовыхъ по языку и поэтическому
«вѣянію», могло бы быть, при другомъ еще какомъ-либо
настроеніи автора, вовсе безнравственнымъ, языческимъ,
грѣшнымъ, сладострастнымъ... и т. д.
Здѣсь — не объ этомъ рѣчь, не о томъ, что разсказано,.-
а лишь о томъ, какъ оно разсказано.	---
Изященъ въ простотѣ и глубинѣ своеІГ’сжатости «Ка-
менныя гость» Пушкина. И такъ же изящна, проста и глу-
бока его же ночная бесѣда Пимена съ Григоріемъ въ
.Чудовомъ монастырѣ. Но въ первомъ произведеніи блестя-
щая безнравственность возведена сознательно въ идеалъ
жизни. А вторая сцена дышитъ суровой и въ то же время
благоухающей святостью.
Проста, изящна, чиста и избавлена отъ всякихъ «нату-
ралистическихъ» вывертовъ извѣстная и прекрасная ма-
ленькая повѣсть г. Лѣскова «Запечатлѣнный ангелъ». Она
при этомъ не только вполнѣ нравственна, но и нѣсколько
болѣе церковна, чѣмъ разсказы гр. Толстого.
И очень тоже изящны и безукоризненны по чистотѣ и
простотѣ своей формы весьма многія произведенія прежней
французской литературы, по содержанію и направленію
ужъ ничуть не наставительныя (напримѣръ, хотя бы «Фре-
дерикъ и Бернеретта» и другія повѣсти Альфреда де-Мюс-
се; онѣ очень чисты, просты по формѣ, но по содержанію
соблазнительны).
Вотъ о чемъ я говорю.	1 і
Для меня, повторяю, тутъ важно не то, о чемъ теперь
пишетъ графъ Толстой, а то, какъ онъ пишетъ.
— 234
Важно то, что самому геніальному изъ нашихъ реали-
стовъ, еще въ полной силѣ его дарованія, наскучили и
опротивѣли многіе привычные пріемы той самой школы,
которой онъ такъ долго былъ главнымъ представителемъ.
Это многозначительный признакъ времени!
Движеніе это замѣтно не у одного графа Толстого, но
у многихъ. Оно очень замѣтно и у младшихъ писателей
нашихъ: у г. Гнѣдича, Орловскаго и т. д.
У этихъ младшихъ все меньше и меньше встрѣчаются
тѣ несносные выверты, обороты и выходки, въ которыхъ
такъ долго воспитывала всѣхъ насъ наша русская школа
отъ 40-хъ до 80-хъ годовъ.
У Толстого это движеніе, эта особаго рода реакція заро-
дилась только гораздо раньше, чѣмъ у всѣхъ другихъ (она
давала себя предчувствовать уже въ ясно-полянскихъ мел-
кихъ разсказахъ и отрывкахъ); зародилась раньше и выра-
зилась ярче, рѣзче и успѣшнѣе, чѣмъ у другихъ.
III.
Два главныя произведенія .графа Толстого, «Анну Каре-
нину» и «Войну и Миръ», не только можно, но и должно
другъ другу равнять. Сравнивая ихъ частности и отдавая,
при такомъ подробномъ разсмотрѣніи, преимущество то од-
ному, то другому, необходимо признать, что сумма ихъ до-
стоинствъ одинакова.
Въ «Войнѣ и Мирѣ» задача возвышеннѣе и выборъ бла-
годарнѣе; но по этой-то самой причинѣ, что въ «Аннѣ
Карениной» авторъ былъ больше предоставленъ самому себѣ
и что ему здѣсь уже не помогало извнѣ данное истори-
ческое величіе событій, — а надо было, въ пестротѣ мель-
кающихъ явленій современнаго потока, избрать самому нѣ-
что и «прикрѣпить» это избранное «долговѣчной мыслью»,—
хочется самому автору «Карениной» отдать преимущество
предъ творцомъ народной эпопеи.
Трагизма, потрясающихъ сценъ, разумѣется, въ «Войнѣ
— 235 —
и Мирѣ» больше. И, сверхъ того, самый родъ трагизма
лучше. Въ эпопеѣ люди сражаются за отчизну (съ обѣихъ
даже сторонъ, ибо французы вели наступательныя войны
для преобладанія Франціи, для выгодъ своей отчизны). Въ
современномъ романѣ — война «охотниковъ» русскихъ за
Сербію является только вдали и безусловно' осуждается
авторомъ. Есть два самоубійства (неудачное и удачное), и
есть мысли о самоубійствѣ у Левина; это несравненно
мрачнѣе и даже пошлѣе; но въ этомъ уже виновенъ не
графъ Толстой, а современная жизнь. Это такъ же дано
извнѣ, какъ даны были ему извнѣ для «Войны и Мира»
пожаръ Москвы и Бородинскій бой. Трудно и написать
большой, правдивый и занимательный романъ изъ нынѣшней
русской дѣйствительности, чтобы не было въ немъ хотя
бы помысловъ о самоубійствѣ, до того оно въ жизни стало,
къ несчастію, обычно.
Во всякомъ случаѣ, ужъ и то великая заслуга «Войны
и Мира», что тамъ трагизмъ — трезвый, здоровый, не урод-
ливый, какъ у столькихъ другихъ писателей нашихъ. Это
не то, что у Достоевскаго — трагизмъ какихъ-то ночлеж-
ныхъ домовъ, домовъ терпимости и почти что Преобра-
женской больницы. Трагизмъ «Войны и Мира» полезенъ:
онъ располагаетъ къ военному героизму за родину; тра-
гизмъ Достоевскаго можетъ, пожалуй, только разохотить
какихъ-нибудь психопатовъ, живущихъ по плохимъ мебли-
рованнымъ комнатамъ.	>	।	।	;
И даже въ «Аннѣ Карениной» оба самоубійства, и Врон-
скаго и Анны, тонутъ въ такомъ обиліи здоровья, силы,
тѣлесной красоты, блеска, мира и веселья, что они не мо-
гутъ слишкомъ глубоко оскорбить сердце и вкусъ нормаль-
наго читателя.
Въ обоихъ романахъ неимовѣрная тонкость ума Тол-
стого не смогла убить его здороваго чувства, или, скажемъ,
«чутья»...
Историческая, или, точнѣе сказать, прямо политическая
заслуга автора въ «Войнѣ и Мирѣ» огромная. Многіе ли у
насъ думали о 12-.мъ годѣ, когда онъ такъ великолѣпно и
236 —
неизгладимо напомнилъ о немъ? Весьма немногіе! И не-
смотря на то, что графъ довольно «тенденціозно» и тео-
филантропически порицаетъ войну то самъ, то устами
добраго, но вѣчно растеряннаго Пьера, онъ все-таки до
того правдивый художникъ, что читателю очень легко ни
его самого, ни Пьера не послушаться и продолжать взи-
рать на войну, какъ на одно изъ высшихъ, идеальныхъ
проявленій жизни на землѣ, несмотря на всѣ частныя бѣд-
ствія, ею причиняемыя. (Бѣдствія постоянно, — замѣтимъ
кстати, — сопряженныя для многихъ и съ такими особыми
радостями, которыхъ миръ не даетъ!)
А это въ нашъ вѣкъ еще далеко не излѣченнаго помѣ-
шательства на «всеобщемъ утилитарномъ благоденствіи»—
великая политическая заслуга!
Почему я предпочелъ выше слово «политическая» слову
«историческая» заслуга, сейчасъ скажу. Подъ выраженіемъ
«историческая» заслуга писателя подразумѣвается скорѣй
заслуга точности, вѣрности изображенія, чѣмъ заслуга
сильнаго и полезнаго вліянія... Вотъ почему. — Насколько
вѣрно изображеніе эпохи въ «Войнѣ л Мирѣ» — рѣшить
еще не легко; но легко признать, что это изображеніе
оставляетъ въ душѣ читателя глубокій патріотическій слѣдъ.
При нашей же наклонности все что-то подозрѣвать у са-
михъ себя, во всемъ у себя видѣть худое и слабое прежде
хорошаго и сильнаго — самые внѣшніе пріемы гр. Толстого,
то до натяжки тонкіе и придирчивые, то до грубости — я
не скажу даже реальные, а реалистическіе или натурали-
стическіе— очень полезны. Будь написано немножко по-
идеальнѣе, попроще, пообщѣе—пожалуй и не повѣрили бы.
А когда видитъ русскій читатель, что графъ Толстой еще
много повнимательнѣе и полридирчіівѣе его, когда видитъ
онъ, этотъ питомецъ «гоголевскаго» и «полугоголевскаго
періода», — что у Льва Николаевича тотъ герой (настоящій
герой) «засопѣлъ», тотъ «захлипалъ», тотъ «завизжалъ»;
одинъ герой — оробѣлъ, другой — сынтриговалъ, третій —
прямо подлецъ, однако — за родину гибнетъ (напр., моло-
дой Курагинъ); когда замѣчаетъ этотъ вѣчно колеблющійся
— 237 -
русскій чтецъ, что гр. Толстой почти надъ всѣми дѣйствую-
щими лицами своими немножко и подсмѣивается (кажется,
надъ всѣми, за исключеніемъ: государя Александра Павло-
вича, Андрея Болконскаго и злого Долохова — почему-то...),
тогда и онъ, читатель, располагается уже и всему хоро-
шему, высокому, идеальному больше вѣритъ.
Русскому читателю нашего времени (особенно средняго
положенія въ обществѣ) мало того реализма, который го-
воритъ: тотъ слабъ, а тотъ коваренъ; одинъ жестокъ, дру-
гой смѣшонъ, безтактенъ, жалокъ и т. д. Это еще, поло-
жимъ, реализмъ, умѣренный и правдивый; мы всѣ немощны
и грѣшны; но этого, я говорю, намъ мало... Намъ необхо-
димо, чтобы кто-нибудь засопѣлъ носомъ и т. д. Нѣтъ
нужды, что читатель самъ вовсе не такъ ужъ часто въ
жизни замѣчаетъ, что люди сопятъ, плюются въ гнѣвѣ
и т. д. Но его «корифеи» ужъ такъ воспитали, что при
бородавкѣ онъ больше повѣритъ благородству, при со-
пѣніи больше будетъ сочувствовать любви и т. д., а если
еще при этомъ кто-нибудь «нервнымъ движеніемъ налилъ
себѣ рюмку водки», а потомъ не улыбнулся, а «оскла-
бился», то довѣріе будетъ полное!..
Въ моихъ глазахъ, — готовъ каяться, — все это огром-
ный недостатокъ, общій больше или меньше всѣмъ рус-
скимъ повѣстямъ или романамъ, начиная отъ «Мертвыхъ
душъ» (тутъ оно еще на мѣстѣ) и почти до «Чѣмъ люди
живы» гр. Толстого (здѣсь, слава Богу, уже ничего этого
нѣтъ!..) Развѣ одни женскіе таланты — Евгенія Туръ, М.
Вовчокъ, Кохановская — избавились отъ этого... И я помню,
до чего я еще въ 60 году вздохнулъ свободнѣе, когда
услыхалъ милую, музыкальную, благоухающую (хотя и
либерально-тенденціозную) рѣчь М. Вовчка. — О томъ же,
да не такъ!
«Таковъ, Фелица, я развратенъ» въ эстетикѣ, но не могу,
подобно Державину, сказать дальше: — «но на меня весь
свѣтъ похожъ...» Напротивъ! Кто виноватъ, 'я или лучшіе
наши писатели и публика, не знаю! Пусть буду я вино-
ватъ въ моихъ «дамскихъ» съ этой стороны вкусахъ, но
— 238 —
я не отказывался отъ нихъ въ теченіе 30-ти лѣтъ*),—
не откажусь, конечно, и теперь.
Но и графъ Толстой все-таки правъ, я это понимаю.
Онъ правъ двояко: онъ правъ потому, что чувствовалъ
долго непобѣдимую потребность такъ, а не иначе наблюдать,
такъ, а не иначе выражаться; онъ не могъ перейти къ
простому и чистому стилю послѣднихъ народныхъ разска-
зовъ, не насытившись предварительно всѣми этими шиш-
ками и колючками натуральной школы, не превзойдя да-
леко другихъ (напримѣръ, Тургенева) даже и на этой почвѣ
грубоватой преизбыточности. Не отслуживши до пресы-
щенія одному стилю, трудно, а быть можетъ и невозможно,
художнику вступить на новый путь.
Во-вторыхъ, графъ Толстой правъ еще и потому, повто-
ряю, что сознательно или безсознательно, но сослужилъ чи-
тателямъ патріотическую службу всѣми этими мелкими внѣ-
шними приниженіями жизни', они это любятъ и черезъ
это больше вѣрятъ и высокому и сильнѣе поражаются
тѣмъ, что у него изящно.
IV.
Когда Тургеневъ (по свидѣтельству г. П. Боборыкина)
говорилъ такъ основательно и благородно, что его талантъ
нельзя равнять съ дарованіемъ Толстого и что «Левушка
Толстой—это слонъ!» то мнѣ все кажется—онъ думалъ въ
эту минуту особенно о «Войнѣ и Мирѣ». Именно — слонъ!
Или, если хотите, еще чудовищнѣе,—это ископаемый си-
ватеріумъ во плоти, — сиватеріумъ, котораго огромные че-
репа хранятся въ Индіи, храмахъ бога Сивы. И хоботъ, и
громадность, и клыки, и сверхъ клыковъ еще рога, слов-
но вопреки всѣмъ зоологическимъ приличіямъ.
Или еще можно уподобить «Войну и Миръ» индійскому
*) Въ Отеч. Зап. 61-го года, мартъ— старая моя статья о соч. М. Вов-
чка; въ томъ же духѣ.
— 239 —
же идолу:—три головы, или четыре лица, и шесть рукъ! И
размѣры огромные, и драгоцѣнный матеріалъ, и глаза изъ
рубиновъ и брилліантовъ, не только подо лбомъ, но и на
лбу!! И выдержка общаго плана и до тяжеловѣсности
даже неизсякаемыя подробности; четыре героини и почти
равноправныхъ (въ глазахъ автора и читателя), три героя
(Безухій, Болконскій, Ростовъ, Наташа, Марія, Соня и Еле-
на). Психическій анализъ въ большей части случаевъ по-
разительный именно тѣмъ, что ему подвергаются самые раз-
нообразные люди: Наполеонъ, больной подъ Бородинымъ, и
крестьянская дѣвочка въ Филяхъ на совѣтѣ; Наташа и Ку-
тузовъ; Пьеръ и князь Андрей; княжна Марія и скромный
капитанъ Тушинъ, Николенька Болконскій и оба брата Ро-
стовы... Замѣтимъ тутъ, кстати, что и между двумя братьями
этими—Николаемъ и Петей,—замѣтна большая разница при
первой ихъ встрѣчѣ съ боевою опасностью: Николай, оказав-
шійся позднѣе офицеромъ храбрымъ и надежнымъ, робѣетъ
и пугается въ первомъ сраженіи; шестнадцатилѣтній Петя
ничуть. Я замѣтилъ эту разницу при первомъ чтеніи и спра-
шивалъ себя: потому ли это только, что автору не хотѣлось
повторяться, или есть на это въ самыхъ дѣйствующихъ ли-
цахъ физіологическая причина? И я нашелъ, что есть. У
Пети воображенія, энтузіазма больше; Николай тупѣе и мно-
го положительнѣе; если молодой человѣкъ не совсѣмъ
трусъ по природѣ, то сильное воображеніе, воински на-
строенное, до того можетъ овладѣть имъ, что о собственной
опасности ему и не думается, геройская фантазія заглу-
шаетъ природное чувство страха; у Николая воображеніе
было слабо и не могло замѣнить привычки; ему необходимо
было «обстрѣляться». Такихъ замѣчаній можно сдѣлать мно-
жество.
Кто у насъ такъ хорошо, такъ возбудительно и такъ
страшно, такъ гомерически и въ то же время такъ совре-
менно описывалъ мелкія и кровавыя битвы? Гоголь—въ Та-
расѣ Бульбѣ?Да, но это только гомерически, а не совре-
менно; душою этихъ далекихъ и грубыхъ людей мы жить
не можемъ, какъ живемъ душою штатскаго Пьера, Андрея,
— 240 —
энергическаго идеалиста, и обыкновеннаго, но хорошаго рус-
скаго офицера—Николая Ростова.
И кто, съ другой стороны, въ наше время такъ краси-
во, такъ тонко и какъ бы 'благоуханно изображалъ свѣтскія
сцены? Напр., этотъ балъ въ присутствіи государя, гдѣ
сызнова помолодѣвшій вдовецъ Болконскій въ бѣломъ мун-
дирѣ танцуетъ съ обезумѣвшей отъ успѣха Наташей и гдѣ
«черезъ каждые три такта вальса на поворотѣ какъ бы вспы-
хиваетъ развѣваясь бархатное платье» Елены Безуховой?
У кого мы это еще найдемъ!—Только у Маркевича въ
«Четверти вѣка» и «Переломѣ». Но вѣдь и тутъ первый
путь былъ проложенъ Толстымъ (безъ отрицательнаго от-
тѣнка) .
И въ изображеніи этого бала въ Петербургѣ, п позднѣе—
въ описаніи московскаго бала въ «Карениной» (того бала,
гдѣ Анна неожиданно отбиваетъ Вронскаго у Китти), и въ
картинѣ скачекъ придворныхъ (во второмъ же романѣ) мы
увидимъ только поэзію правды и не отыщемъ ни тѣни отри-
цанія, насмѣшки, недоброжелательства, какъ увидимъ все-
гда эту тѣнь у Тургенева, когда онъ переступаетъ порогъ
настоящей гостиной; въ большую же бальную залу онъ ни-
когда п не дерзалъ вступать съ полной свободой и безпри-
страстіемъ, подобно Толстому и Маркевичу. Или, какъ тре-
тій примѣръ необычайной широты и богатства содержанія
въ «Войнѣ и Мирѣ», возьмемъ еще отношеніе автора къ ре-
лигіозному чувству. Настоящихъ, набожныхъ православ-
ныхъ людей изъ высшаго круга изъ числа главныхъ лицъ
романа, строго говоря, только трое: старый Кутузовъ, Ни-
колай Ростовъ по временамъ и княжна Марія постоянно. Я
оставлю пока Николая Ростова и свѣтлѣйшаго въ сторо-
нѣ, а сравню только по этому поводу княжну Марію съ
Лизой Калитиной изъ «Дворянскаго Гнѣзда». Лиза — это,
конечно, самая прелестная и благородная изъ героинь Тур-
генева; ея чистый, святой образъ останется вѣчнымъ укра-
шеніемъ нашей словесности; но все-таки и по этому по-
воду приходится опять отдать Толстому преимущество въ
дѣлѣ творчества, а Тургеневу еще разъ воздать нравствен-
— 241 —
ную честь за безпристрастіе его оцѣнки: «Толстой'—это
слонъ». (Извѣстно, что слонъ можетъ хоботомъ своимъ и
большое бревно поднять легко и бросить въ сторону и ба-
бочку снять бережно съ цвѣтка.)
Про Лизу Калитину мы знаемъ, что она вѣровала и боя-
лась Бога; она говорила Лаврецкому: «Мы всѣ умремъ...»
Мы знаемъ разсказы ея няни о мученикахъ, на крови кото-
рыхъ расцвѣтали цвѣты; мы съ умиленіемъ помнимъ воскли-
цаніе маленькой Лизы: «Желтый фіоль?» по поводу этой
священной крови и этихъ чудныхъ цвѣтовъ! Мы чувству-
емъ именно то, что чувствовалъ благородный Лаврецкій,
когда она, уже монахиней, прошла, опустивъ голову, мимо
него съ одного клироса на другой... Мы благодарны Тур-
геневу за то, что онъ ничего не сталъ въ этомъ случаѣ
анализировать, а сказалъ только, что есть въ жизни поло-
женія, о которыхъ нейдетъ распространяться; на нихъ мож-
но «только указать и пройти мимо!..» Я не забылъ этихъ
словъ и теперь безъ книги пишу ихъ на память, а когда по-
думаю о нихъ, мнѣ и теперь—черезъ 28 лѣтъ—плакать хо-
чется... Но... (опять—это «но», все въ пользу Толстого... Что
дѣлать!) Но мы видимъ въ Лизѣ все только извнѣ, мы ви-
видимъ ее такъ, какъ видѣлъ Лаврецкій, ибо Тургеневъ
анализируетъ душу почти всегда только у одного главнаго
своего героя, у того, который ближе всѣхъ къ нему самому
по душевному строю; а для анализа Толстого нѣтъ пре-
градъ ни въ темпераментѣ человѣка, ни въ возрастѣ, пи въ
половыхъ различіяхъ, ни даже въ зоологическихъ, ибо на
мгновеніе онъ и на то указываетъ, что почувствовалъ быкъ,
что подумала собака, что сообразила лошадь. Можно развѣ
замѣтить одно, что національное начало больше, чѣмъ все
остальное, можетъ ему сопротивляться, ибо французовъ въ
«Войнѣ и Мирѣ» онъ анализируетъ гораздо слабѣе, чѣмъ
своихъ. У Наполеона, напр., ничего человѣческаго уже не
видно, а только—гордость, жестокость и тщеславіе. Такъ
ли это?
Лизу Калитину мы видимъ очами Лаврецкаго; религіоз-
ность княжны Маріи мы сами знаемъ ближе, потому что
Леонтьевъ, т. ѴПІ.
16
— 242 ___
вмѣстѣ съ авторомъ не разъ проникаемъ въ самыя нѣдра
души ея, видимъ не только чистоту ея православныхъ прин-
циповъ, но иногда присутствуемъ и при внутренней борьбѣ
ея чувствъ и помысловъ. Пріѣзжаетъ въ Лысыя Горы мо-
лодой Курагинъ свататься за нее; невѣстка княгиня Ли-
за и компаньонка т-11е Бурьенъ одѣваютъ ее получше; но
имъ не удается сдѣлать княжну красивѣе; напротивъ то-
го, она стала еще хуже.
«Княжна Марія осталась одна. Она не исполнила желанія
Лизы и не только не перемѣнила прически, но и не взгля-
нула на себя въ зеркало. Она, безсильно опустивъ глаза и
руки, молча сидѣла и думала. Ей представлялся мужъ,
мужчина, сильное, преобладающее и непонятно привлека-
тельное существо, переносящее ее вдругъ въ свой, совер-
шенно другой міръ...» Ее позвали къ чаю.
«Она очнулась и ужаснулась тому, о чемъ она думала.
И прежде чѣмъ итти внизъ, она встала, вошла въ образ-
ную и, устремивъ глаза на освѣщенный лампадой черный
ликъ большого образа Спасителя, простояла предъ нимъ
нѣсколько минутъ со сложенными руками. Въ душѣ княжны
Маріи было мучительное сомнѣніе. Возможна ли для нея
радость любви, земной любви къ мужчинѣ? Въ помышле-
ніяхъ о бракѣ княжнѣ Маріи мечталось и семейное счастье,
и дѣти, но главною, сильнѣйшею, затаенною ея мечтою бы-
ла любовь земная. Чувство было тѣмъ сильнѣе, чѣмъ бо-
лѣе она старалась скрывать его отъ другихъ и даже отъ
самой себя. «Боже мой, говорила она, какъ мнѣ подавить
въ сердцѣ своемъ эти мысли дьявола? Какъ мнѣ отказать-
ся такъ навсегда отъ злыхъ помысловъ, чтобы спокойно
исполнить волю Твою?» И едва она сдѣлала этотъ воп-
росъ, какъ Богъ уже отвѣчалъ ей въ ея собственномъ
сердцѣ... «Не желай ничего для себя, не ищи, не волнуйся,
не завидуй. Будущее людей и твоя судьба должны быть
неизвѣстны тебѣ; но живи такъ, чтобы быть готовою ко
всему. Если Богу угодно будетъ испытать тебя въ обя-
занностяхъ брака, будь готова исполнить его волю». Съ
этою успокоительною мыслью (но все-таки съ надеждой
— 243 —
на исполненіе своей запретной земной мечты) княжна Ма-
рія вздохнувъ перекрестилась и сошла внизъ, не думая
ни о своемъ платьѣ, ни о томъ, какъ она войдетъ и что
скажетъ. Что могло все это значить съ предопредѣленіемъ
Бога, безъ воли котораго не падаетъ ни одинъ волосъ
съ головы человѣческой.»
Графъ Толстой умѣетъ съ равнымъ успѣхомъ изобра-
жать не только разные роды страстныхъ чувствъ, но и
работу мысли при различныхъ вѣрованіяхъ. Вспомнимъ
только, для сравненія съ этимъ ходомъ настоящихъ пра-
вославныхъ мыслей княжны, тѣ поэтическія и туманныя
мечты какого-то филантропическаго пантеизма, въ кото-
рыхъ умиралъ ея даровитый и несчастный братъ.
Да и это ли только! Какіе контрасты: пожаръ Москвы и
дѣтскія игры, дѣтскія милыя выдумки въ доброй семьѣ Ро-
стовыхъ; эти столь различныя и одинаково интересующія
насъ пары; морозы въ полѣ и балы во дворцахъ, импера-
торы и мужики въ лаптяхъ, деревенскія охоты, военныя по-
пойки, солдатская болтовня!.. Цѣломудріе и чувственность,
съ одинаковой правдой выраженныя. Этотъ толстый и дрях-
лый воинъ Кутузовъ, которой то молится, то хитритъ,
то плачетъ, то наканунѣ Бородина читаетъ себѣ спокойно
французскій романъ и шутитъ съ попадьей! И, почти ни-
чего не дѣлая, всего достигаетъ!.. Это изумительно!
И еще — одна оригинальная манера автора: пріостано-
вивъ иногда надолго и ходъ дѣйствія и работу своей внѣ-
шней наблюдательности, раскрывать внезапно предъ чита-
телемъ какъ бы настежь двери души человѣческой и, при-
ставивъ къ глазамъ его (иной разъ чуть не насильно) ка-
кой-то свой собственый психическій микроскопъ, погру-
зить его (читателя этого) въ міръ фантазіи то наяву, то
въ полуснѣ, то во снѣ, то въ разгарѣ сраженія, то на од-
рѣ медленной и кротко-примиряющей смерти.
Даже сама эта' философія фатализма, цѣлыми круп-
ными кусками, вопреки всѣмъ принятымъ обычаямъ, вста-
вленная въ разсказъ; и, наконецъ, — эта явная филантропи-
ческая тенденція, все сильнѣе и сильнѣе обозначающая нить
ів«
— 244 —
свою по мѣрѣ приближенія къ концу странной, ни па чго
другой не похожей, но великой эпопеи!..
Можно не сочувствовать этой тенденціи; необходимо да-
же умѣть строго отличать ее отъ настоящаго христіанства,
но нельзя не дивиться самобытности и смѣлости автора,
не побоявшагося обычныхъ упрековъ въ неумѣстномъ ре-
зонёрствѣ!
Нѣсколько раньше я говорилъ о выборѣ эпохи и ска-
залъ, что одно другого стоитъ—изобразить такъ прекрас-
но 12-ый годъ, годину всенароднаго тріумфа, или жизнь
современнаго намъ высшаго круга съ безпримѣрнымъ без-
пристрастіемъ, тонкостью и глубиною. Теперь я хочу пого-
ворить не о выборѣ эпохи, а! о томъ, насколько общее
«вѣяніе» двухъ этихъ изображеній вѣрно и соотвѣтственно
духу самихъ эпохъ.
Чутье этого «духа» и этого вѣянія» — одно изъ самыхъ
невыразимыхъ словами, но вмѣстѣ съ тѣмъ одно.изъ самыхъ
сильныхъ нашихъ чувствъ. Факты, главныя событія могутъ
быть переданы вполнѣ вѣрно и точно; люди этой эпохи и
этой мѣстности будутъ въ книгѣ поступать въ большин-
ствѣ случаевъ именно такъ, какъ поступали они въ жизни,
но воздухъ, такъ сказать, общій будетъ у одного писателя
вполнѣ вѣрный времени и мѣсту, а у другого—невѣрный
или менѣе вѣрный; эту разницу можно найти иногда и у
одного и того же автора въ двухъ разныхъ его произве-
деніяхъ.
Разница эта происходитъ иногда оттого, напримѣръ, па-
кнмъ языкомъ разсказываются событія, приключенія дѣй-
ствующихъ лицъ, оттого, какими выраженіями переда-
ются чувства героевъ и т. д. Мнѣ даже иногда кажется,
что именно отъ этого, повидимому только внѣшняго прі-
ема и зависитъ весь тотъ неуловимый, но поражающій «ко-
лоритъ» или «запахъ» времени, мѣста и среды, о которыхъ
— 245 —
я говорю, та общая всему произведенію психическая му-
зыка, на которую я указываю. Для полной иллюзіи, для
полнаго удовлетворенія мнѣ недостаточно того, что мнѣ
разсказано, для меня важно и то, какъ оно разсказано и
даже кѣмъ, — самимъ ли авторомъ, напр., или человѣкомъ
того времени, той мѣстности, той націи и вѣры, того сосло-
вія, которыя авторомъ изображаются. Въ послѣднемъ слу-
чаѣ, при удачномъ пріемѣ, иллюзію сохранить гораздо лег-
че, чѣмъ въ первомъ, когда авторъ отъ себя разсказываетъ
не о своей средѣ. Впрочемъ инымъ писателямъ до того
удается овладѣть духомъ чуждой среды, что и разсказъ —
прямо отъ своего имени—‘остается вѣренъ этому духу,—вѣ-
ренъ не только по содержанію, по сюжету, не только по
главному' направленію мысли, но и по стилю, по языку и во-
обще по тѣмъ внѣшнимъ пріемамъ, которые вполнѣ со-
отвѣтствуютъ внутреннему психическому строю изобра-
жаемаго.
О пугачевскомъ бунтѣ намъ разсказывали двое: Пушкинъ
отъ лица Гринева, человѣка того времени, и графъ Салі-
асъ самъ отъ себя. Очень можетъ быть, что у графа Са-
ліаса было въ рукахъ гораздо больше источниковъ и доку-
ментовъ, чѣмъ у Пушкина (я этого не знаю, но могу до-
пустить) ; быть можетъ онъ слышалъ и разсказовъ больше,
чѣмъ Пушкинъ. Воображеніе графа Саліаса, иапрактикован-
иое цѣлымъ тридцатилѣтіемъ наблюдательности мелочной,
ненасытной, тяжеловѣсной въ своихъ тонкостяхъ (ибо тако-
во оно у всѣхъ главныхъ и лучшихъ предшественниковъ
его),—воображеніе это не въ силахъ было удовлетвориться
тѣмъ высокимъ и чистымъ, «акварельнымъ» пріемомъ, на
которомъ остановился трезвый геній Пушкина, и авторъ
«Пугачевцевъ» сообщилъ намъ великое множество подроб-
ностей, быть можетъ (не знаю), и вѣрныхъ, быть можетъ,
только очень наглядныхъ и распреяркихъ, какъ о бытѣ бар-
ства въ XVIII вѣкѣ, такъ и о тѣхъ звѣрскихъ свирѣпо-
стяхъ, которымъ можетъ предаваться нашъ русскій «народъ-
богоносецъ», когда Надъ нимъ не поднятъ государственный!
бичъ! Все это очень наглядно, очень подробно, все правдо-
— 246 —
подобію, а можетъ быть даже очень вѣрно и точно. По-
слѣдняго, какъ сказано, я не знаю.
Помнится мнѣ, напр., что-то въ родѣ этого: Пугачевъ съ
товарищемъ, рѣшившись поднять бунтъ, въ дикой радости
скачутъ во весь опоръ по степи и кричитъ: «Держись, Мо-
сква! Вдарю подъ жилки» (кажется — въ такомъ родѣ,
книги у меня теперь нѣтъ). Оно можетъ быть и такъ: не
ударю, а «вдйрю!». Но вотъ въ чемъ бѣда, — отъ этого ужъ
до смерти надоѣвшаго намъ за столько лѣтъ звукоподра-
жанія и передразниванія все-таки меньше вѣетъ XVIII вѣ-
комъ, чѣмъ отъ чистаго, простого и краткаго старо-дво-
рянскаго разсказа о «Капитанской дочкѣ»! Читая Пушкина,
искренно вѣришь, что это писалъ Гриневъ, который самъ
все это видѣлъ;^ читая гр. Саліаса, такъ и хочется закрыть
книгу и сказать себѣ: «Знаю я все это! «Ваше скоро-діе!»—
«Тп-рру» (на лошадь)... и т. д. Давно, давно знакомыя, нѣ-
сколько корявыя мелочи Тургенева (въ первыхъ вещахъ
особенно) и столькихъ, столькихъ другихъ, не исключая,
къ сожалѣнію, даже и самого Толстого!! («Васясо!» то-есть
ваше сіятельство», — смотри: «Утро молодого помѣщика»;
или «ожигъ, - жигъ-жигъ!»... это точатъ саблю, — «Война и
Миръ»).
Отъ разсказа Гринева вѣетъ XVIII вѣкомъ; отъ «Пуга-
чевцевъ» гр. Саліаса пахнетъ 60-ми и 70-ми годами нашего
времени; ужъ не вѣетъ, а стучитъ и долбитъ нѣсколь-
ко переродившейся, до-нельзя разросшейся натуральной
школой.
Отъ излишней придирчивости, подробности и даже тон-
кости наблюденія выходитъ грубо.
Можно то же самое чувство испытать и при сравненіи
двухъ небольшихъ повѣстей изъ народнаго быта самого
графа Льва Толстого: одной прежней и одной новой. Но-
выя (послѣ «Карениной» написанныя) въ этомъ смыслѣ, въ
смыслѣ вѣянія народнымъ духомъ — несравненно выше и
правдивѣй, не говоря уже о томъ, что онѣ гораздо изящ-
нѣе. Я прошу не вѣрить мнѣ на слово, а потрудиться про-
смотрѣть только хоть начало ярко раскрашенной и рельеф-
— 247 —
ио расковыренной деревянной «Поликушки» и начало блѣд-
но н благородно-фарфоровыхъ «Чѣмъ люди живы», «Упу-
стишь огонь...» или арабскаго разсказа «Вражье лѣпко».
Конечно въ послѣднихъ’ разсказахъ и «вѣянія» этого
простонароднаго несравненно больше, чѣмъ въ «Поликуш-
кѣ». Если вообразить себѣ, что трогательную (по содер-
жанію) исторію Поликея собрался разсказывать добрый й
умный крестьянинъ того времени, то, разумѣется, надо ожи-
дать, что онъ разскажетъ ее скорѣе такъ, какъ гр. Тол-
стой разсказалъ объ «Ангелѣ» у сапожника или о неуга-
сающей «Свѣчкѣ», чѣмъ такъ: «Карета была заложена, но
ямщикъ мѣшкалъ, — онъ зашелъ въ ямскую избу. Въ избѣ
было жарко, душно, темно и тяжело, пахло жильемъ, пе-
ченымъ хлѣбомъ, капустой и овчиной. Нѣсколько чело-
вѣкъ ямщиковъ было въ горницѣ; кухарка возилась у пе-
чи, на овчинахъ лежалъ больной.
— Дядя Аведоръ, а дядя Хведоръ! — сказалъ молодой
ямщикъ... (и т. д.).
— Ты чаво, шабала, Ѳедьку спрашиваешь? — отозвался
одинъ изъ ямщиковъ...» и т. д. Смотри «Три смерти» гр.
Л. Толстого; т. II. («Вдарю подъ жилки!» — «Ожигь-жигъ-
жигъ!» — «Ваше скородіе!» — «Васясо!» и т. д.). Тутъ и до
«Толды-колды» гораздо меньше остается, чѣмъ отъ велика-
го до смѣшного!
По этому поводу мнѣ вспоминается превосходная крити-
ческая статья Евгенія Маркова о поэзіи Некрасова. Статья;
эта, по совокупности своихъ достоинствъ, по неподражае-
мой вѣрности своихъ критическихъ толкованій (весьма Не-
красову невыгодныхъ) —такое же въ своемъ родѣ совер-
шенство, какъ статья Бѣлинскаго о Пушкинѣ. По-моему
послѣ статьи Бѣлинскаго о Пушкинѣ мало можно сказать
существеннаго и новаго о характерѣ пушкинскаго генія
(да и не сказали даже на самомъ празднествѣ 1880 года),
и послѣ статьи Евгенія Маркова тоже почти ничего строго
правдиваго изречь о топорномъ и неискреннемъ дарованіи
Некрасова. Евг. Марковъ, между прочимъ, отозвавшись пре-
зрительно о мелочной сатирѣ Некрасова и противопоста -
— 248 —
вивъ ему сатириковъ дѣйствительно великихъ,—противо-
поставляетъ потомъ его лженароднымъ стихосплетеніямъ
стихи и пѣсни дѣйствительно народныя и указываетъ на то,
какъ эти послѣднія всегда нѣжны и милы, какой въ ихъ
ласкательности свѣтитъ примиряющій лучъ.
И правда, что, если бы о «Морозѣ-красномъ носѣ» взду-
малъ бы' написать трогательную поэму не исковерканный
модной злостью и дурными привычками «натуральной шко-
лы» петербургскій редакторъ, а скромный и полуграмотный
прасолъ Кольцовъ, такъ и «Дарыошку, Дарыошку» его не
такъ, какъ некрасовскую, пожалѣли бы люди съ прямымъ
чувствомъ и съ неиспорченнымъ вкусомъ. А поэзіи настоя-
щей у Кольцова была бы бездна!
Или если бы какая-нибудь простая дѣвушка, мѣщанка
или горничная (изъ тѣхъ, которыя еще не говорятъ: «обя-
зательно» и «безразлично»), если бы такая умная, но еще,
слава Богу, не «интеллигентная» дѣвушка захотѣла разска-
зать намъ что-нибудь о себѣ или о своей подругѣ, то ея
разсказъ больше бы напоминалъ намъ прелестныя первыя
повѣсти Марка Вовчка, чѣмъ «Записки Охотника», скорѣе
послѣдніе разсказы гр. Толстого, чѣмъ его первыя повѣсти.
Она скорѣе ужъ начала бы такъ: «Я родомъ-то изда-
лека, свой край чуть помню; увезли меня оттуда по шестому
году. Вотъ только и помню я длинную улицу да рядъ избу-
шекъ дымныхъ; въ концѣ улицы, на выгонѣ, двѣ березы...»
(М. Вовчокъ: «Игрушечка»).
Чѣмъ такъ: «Въ одномъ богатомъ селеніи, весьма зна-
чительномъ по количеству земли и душъ (и т. д.), у скот-
ницы родилась дочь. Это обстоятельство, въ сущности весь-
ма незамѣчательное, имѣло, однако...» («Деревня», пов. Гри-
горовича 40-хъ годовъ).
Ботъ что я позволю себѣ назвать «вѣяніемъ» или «не-
вѣяніемъ» эпохи или среды.
Не только что разсказано, но и какъ разсказано? Ка-
кими внѣшними пріемами мнѣ сообщено? Вотъ вопросъ.
И если я съ подобными требованіями обращусь къ обо-
имъ большимъ романамъ Толстого, то, несмотря на всѣ
— 249 —
великія достоинства «Войны и Мира», я найду, что «Анна
Каренина» имѣетъ свои преимущества, именно со стороны
здраваго и хорошаго реализма.
Если я спрошу себя:
— Такъ ли чиста внѣшняя работа въ «Войнѣ и Мирѣ»,
какъ въ Аннѣ Карениной»?
Мнѣ хочется сказать: «Нѣтъ, Не такъ чиста».
— Такъ ли точенъ и зрѣлъ психическій анализъ въ по-
луэпопеѣ, полухроникѣ «Войны», какъ въ современномъ
романѣ, столь искусна раздвоенномъ на два пути?
Нѣтъ, не такъ точенъ и зрѣлъ.
— Такъ ли обгцее вѣяніе «Войны и Мира» вѣрно духу
и стилю жизни 12-го года, какъ вѣяніе «Анны Карениной»
вѣрно духу и стилю нашего времени?
Мнѣ кажется, что не такъ вѣрно.
И наконецъ:
— Можно ли сказать о «Войнѣ и Мирѣ» то, что сказалъ
объ «Аннѣ Карениной» русскій цѣнитель, котораго слова я
приводилъ выше, то-есть, что по этому второму роману
«можно изучать самую жизнь?»
Не думаю.
і	VI.
Сперва объ анализѣ.
Во второмъ романѣ, когда необходимо было довести гор-
даго, твердаго, спокойно-самоувѣреннаго и одареннаго всѣ-
ми благами міра Вронскаго до внезапнаго самоубійства, гр.
Толстой понялъ, что одной страсти къ Аннѣ и однихъ
внѣшнихъ препятствій недостаточно для этого. Нужно бы-
ло предварительно унизить его хоть сколько-нибудь въ его
собственныхъ глазахъ. Но какъ этого достичь? Мужчина не
въ силахъ его преднамѣренно унизить; Вронскій убьетъ
его или самъ будетъ убитъ въ единоборствѣ, но никогда
не будетъ противникомъ униженъ въ своихъ собственныхъ
глазахъ, какъ унижены бываютъ у Тургенева почти всѣ
— 250 —
слабодушные герои его; какъ у Толстого же бывалъ не-
рѣдко, если не униженъ, то хоть разстроенъ Левинъ, энер-
гичный и храбрый, но безтактный, съ людьми неловкій и
застѣнчивый. Вронскій не таковъ. Какъ же съ нимъ спра-
виться? Въ какія исключительныя, но въ то же время есте-
ственныя условія поставить его, чтобы онъ потерялъ свое
«нравственное равновѣсіе»? Гр. Толстой нашелъ эти условія.
Вронскаго унизила передъ некрасивымъ, старымъ прозаи-
ческимъ мужемъ любимая женщина на одрѣ всѣми ожи-
даемой смерти. И вспомнимъ еще, что незадолго передъ,
этимъ Вронскій, какъ нарочно, въ первый разъ въ жизни
самъ въ себѣ усомнился, самъ себѣ не понравился, вслѣд-
ствіе знакомства съ однимъ иностраннымъ принцемъ.
Принцъ надоѣлъ ему своимъ тонкимъ и глубокимъ высо-
комѣріемъ, и въ непріятныхъ ему чертахъ этого высокопо-
ставленнаго иностранца онъ увидѣлъ въ увеличительное
стекло свои собственныя черты и воскликнулъ: «Глупая го-
вядина! Неужели я такой?»
И вотъ, когда Анна послѣ этого заставила его просить
прощенія у Каренина, — онъ застрѣлился безъ долгой борь-
бы.— «Минуты двѣ, опустивъ голову съ выраженіемъ на-
пряженнаго усилія мысли, стоялъ онъ съ револьверомъ въ
рукахъ неподвижно и думалъ. «Разумѣется», — сказалъ онъ
себѣ» и т. д.
Какая правда! —Вронскій до того былъ непривыченъ къ
униженію и самоуниженію, что и этого для него было до-
вольно.	<
Всякому извѣстно, что люди, привычные къ обидамъ и
скорбямъ, не такъ легко посягаютъ на свою жизнь, какъ
непривычные, непритерпѣвшіеся. Молодые, напримѣръ (въ
наше, по крайней мѣрѣ, время), чаще старыхъ рѣшаются
на самоубійство. И въ газетныхъ извѣстіяхъ нерѣдко слу-
чается встрѣчать основательно выраженное удивленіе то-
му, что «самоубійца и безъ того былъ старъ».
Эта психологическая особаго рода подготовка Вронска-
го къ попыткѣ самоубійства до того изумительно вѣрна и
въ то же время оригинальна; она представляетъ собою та-
— 251 —
кой правильный іонг <1е іогсе таланта, что за ней, пожа-
луй, можно признать чисто-научное достоинство.
Могу привести здѣсь и другой, равносильный этому, но
вовсе не однородный примѣръ. Это по поводу гриба, ко-
торый помѣшалъ Сергѣю Ивановичу Кознышеву посватать-
ся за Вареньку. Только что онъ готовъ былъ признаться,
что' она ему очень нравится, она нашла большой грибъ и
перебила ему не столько мысли, сколько чувства. Некстати
прибѣжали и дѣти. Именно чувства ему перебили, ибо мыс-
ли-го у человѣка, привыкшаго къ публичной діалектикѣ,
подобный вздоръ не могъ бы перебить. Но для того, чтобы
охладить недавнее и не сильное разсудительное увлеченіе
человѣка солиднаго, кабинетнаго, давно «осѣвшаго» въ пре-
красномъ общественномъ положеніи, достаточно было этого
гриба и дѣтскаго крика. Застыла мгновенно капля горячаго
чувства, готовая излиться изъ сосуда души его, перепол-
неннаго поэзіей сельской жизни и этой милой встрѣчей съ
«подходящей» ему дѣвушкой. Опа застыла, эта капля, и тот-
часъ же опытный разсудокъ сказалъ себѣ: «.На- что это?»—
Все это, конечно, привлекательно, но... не вѣрнѣе ли холо-
стымъ дожить жизнь?»
II — ни слова болѣе.
Эта черта анализа психическаго стоитъ подготовки Врон-
скаго къ пистолетному выстрѣлу въ грудь! Черта тоже
своеобразная, но вполнѣ индивидуальная и точная. Ни Врон-
скаго, страстнаго и рѣшительнаго при всей его видимой
сдержанности, ни князя Облонскаго, легкомысленнаго и
влюбчиваго эпикурейца, ни Левина, колеблющагося, правда,
но въ то же время и весьма стремительнаго — этотъ грибъ
не удержалъ бы. Левину онъ (этотъ грибъ) мысли какъ
разъ, пожалуй, перебилъ бы на цѣлый день, но чувства
иавѣки-вѣковъ онъ ни за что бы ему не порвалъ.
Къ числу такихъ же удивительныхъ по красотѣ, по тон-
кости и вѣрности наблюденій относится, между прочимъ, и
то мѣсто, гдѣ Вронскій,, задумчиво и разсѣянно садясь въ
коляску, чтобы ѣхать на скачки, залюбовался на мгновенье
«переливат^имися столбами толкачиковъ - мошекъ».
— 25'2 —
Вспомнимъ, что въ это время оиъ и счастливъ и взвол-
нованъ: Анна только что сказала ему, что она отъ него
беременна. Въ ихъ любовь, въ ихъ страсть дотолѣ только
пріятную, впервые примѣшивается гораздо болѣе серьезное,
пожалуй даже и трагическое начало или, по крайней мѣрѣ,
смутная боязнь чего-то строгаго и опаснаго... Людей энер-
гическихъ, увлекаемыхъ страстью и жизненной борьбой еще
не затомленныхъ — такой серьезный оттѣнокъ въ чувствѣ,
такіе намеки жизни на возможность какого-то трагизма не
пугаютъ, а только еще больше возбуждаютъ и располагаютъ
къ большей твердости и рѣшимости. Но какъ бы ни былъ
человѣкъ твердъ и покоенъ по внѣшности (т.-е. при встрѣ-
чахъ и дѣлахъ съ другими людьми), даромъ это возбужде-
ніе не дается; всякій человѣкъ въ подобныя минуты внутрен-
но, наединѣ съ самимъ собою, не совсѣмъ таковъ, какимъ
онъ бываетъ обыкновенно... Вронскій вовсе не мечтатель;
онъ ничуть не расположенъ долго задумываться о чемъ-то,
разсѣиваться чѣмъ-то и т. д. Онъ спѣшитъ, къ тому же,
на скачку. И вдругъ онъ, вмѣсто того, чтобы просто сѣсть
въ экипажъ, засматривается на «мошекъ, толкущихся на
солнцѣ!» Признаюсь, что, читая это въ первый разъ, я
подумалъ, что это одна изъ тѣхъ описательныхъ замѣтокъ
Толстого, которыя ни къ чему не ведутъ, анализъ для ана-
лиза, замѣтка для замѣтки. «Такъ бываетъ, что кто-нибудь,
нѣтъ - нѣтъ, да и заглядится .на мошекъ». Но, читая даль-
ше, я скоро покаялся и почтилъ автора самымъ искреннимъ
восторгомъ. Я ие стану распространяться здѣсь о велико-
лѣпномъ описаніи офицерскихъ скачекъ; я надѣюсь, что
всѣ сами хорошо помнятъ, сколько поводовъ собралось то-
гда разомъ для того, чтобы нарушить въ душѣ Вронскаго
именно то спокойствіе, которое и по словамъ тренера- ан-
гличанина было ему необходимо для торжества надъ Махо-
тинымъ. Извѣстіе о беременности Анны, присутствіе госу-
даря и всего двора, присутствіе Анны и ея мужа, непріятныя
замѣчанія брата, спортсменскія чувства сами по себѣ и,
на самомъ днѣ души, нѣкоторое расположеніе къ непри-
вычной задумчивости, къ мечтательной разсѣянности, рас-
— 253 —
положеніе не совсѣмъ во - время засмотрѣться на мошекъ...
И вотъ Вронскій, тоже въ минуту разсѣянности, ошибоч-
нымъ, неловкимъ движеніемъ переломилъ спину любимому
коню!
Когда я дочелъ до того мѣста, когда Фру-фру упала, я
понялъ и все значеніе этихъ «мошекъ на солнцѣ». Именно
у Вронскаго. Замѣчу еще по поводу этихъ самыхъ мошекъ
и другую глубокую черту, другую тонкую, но очень крѣп-
кую связь: Вронскій — немного живописецъ по натурѣ, и въ
Италіи пытается даже, хотя и не успѣшно, заниматься
серьезной живописью.
Въ приготовленіяхъ Анны къ самоубійству, вообще пре-
восходно изображенныхъ, есть тоже двѣ черты, особенно
значительныя и все дальнѣйшее опредѣляющія. Одна черта—
это громко при Аннѣ выраженное мнѣніе незнакомой дамы
въ вагонѣ (дамы, которая, замѣтимъ, сама казалась Аннѣ
даже очень непріятной): «На то данъ человѣку' разумъ,
чтобы избавиться отъ того, что его безпокоитъ». Другая
черта — это то, что Анна на самоубійство быстро и окон-
чательно рѣшается только тогда, когда мужикъ, работаю-
щій что-то около рельсовъ, напоминаетъ ей мгновенно все
прошлое, начиная отъ работника, раздавленнаго на рель-
сахъ при первой ихъ встрѣчѣ съ Вронскимъ.
До фразы непріятной дамы и до той минуты, когда она
увидала рабочаго, Анна еще сама, навѣрное, не знала, что
она съ собой будетъ дѣлать.
Конечно Анна не разъ и прежде слыхала это мнѣніе,
что «разумъ научитъ выходу»; но это общій психологиче-
скій законъ, что самая вѣрная и древняя или, напротивъ
того, самая остроумная и новая мысль тогда только дѣй-
ствуетъ на насъ сильно и вліяетъ на поступки наши, когда
мы къ воспріятію ея подготовлены чувствами.
Чувства наши подготовлены; чужая мысль поражаетъ
насъ сильно; и воля наша приводитъ эту-мысль въ испол-
неніе.
Случайно, но во - время высказанное непріятной дамой
избитое мнѣніе имѣло на подготовленное чувствами рѣше-
254 —
ніе Анны вліяніе умственное, раціоналистическое, такъ ска-
зать. Видъ рабочаго потомъ подѣйствовалъ мгновенно, какъ
нѣчто почти мистическое, на воображеніе и волю.
Это удивительно!
Въ предварительныхъ размышленіяхъ Анны есть еще
одна очень трогательная и вѣрная замѣтка; она видитъ вы-
вѣску: «Тіотькинъ соійеиг; ]е те ѣіз соійег раг Ткппь-
кинъ... Я это скажу ему», и улыбнулась; но въ ту же ми-
нуту она вспомнила, что ей некому теперь говорить ничего
смѣшного! Минутный проблескъ смѣшного, веселаго и доб-
родушнаго посреди всѣхъ ужасовъ душевнаго смятенія. Это
часто случается, особенно съ людьми живого характера;
въ самыя жестокія минуты жизни приходитъ неожиданно
на умъ какой-нибудь забавный и веселый вздоръ. Но связи
съ будущимъ дѣйствіемъ это вѣрное и тонкое наблюденіе
не имѣетъ. И я нарочно привелъ его здѣсь только для
противоположенія, чтобы выяснить лучше мой взглядъ на
разные- роды анализа у Толстого, и на ихъ сравнительную
цѣнность.
Интересно также сравнить оба приготовленія къ само-
убійству: приготовленія Вронскаго и приготовленія Анны.
И тотъ и другая, конечно, приведены къ этому поступку
цѣлымъ рядомъ и внутреннихъ процессовъ и внѣшнихъ
толчковъ. Но разница все-таки большая. Вронскій сильнѣе
волей, тверже. Онъ заранѣе знаетъ, чего хочетъ. Анна впе-
чатлительнѣе, подвижнѣе, боязливѣе; она до послѣдней ми-
нуты, до встрѣчи съ рабочимъ — не знаетъ еще, что она
сдѣлаетъ. Рѣшеніе Вронскаго зависитъ, прежде всего, отъ
его собственнаго тяжелаго и внимательнаго разсужденія;
онъ обдумываетъ свое рѣшеніе одинъ въ своей комнатѣ.
Нѣтъ и никакихъ внѣшнихъ толчковъ, никакихъ чужихъ
мнѣній, никакихъ рѣшающихъ и случайныхъ встрѣчъ. Онъ
обдумалъ; онъ сказалъ себѣ: «Разумѣется!» — и выстрѣ-
лилъ.
Анна выѣхала изъ дома безъ всякаго плана и рѣшенія;
ея рѣшеніе слагается почти инстинктивно, подъ воздѣй-
ствіемъ случайныхъ впечатлѣній. «II вдругъ, вспомнивъ о
— 255 —
раздавленномъ человѣкѣ, въ день ея первой встрѣчи съ
Вронскимъ, она поняла, что ей надо Зѣлапгь».
Не знаю, у кого и гдѣ мы еще найдемъ такія порази-
тельно вѣрныя жизни личныя варіаціи на одну и ту же пси-
хологическую тему.
Кажется ни у кого въ мірѣ.
VII.
Къ области душевнаго анализа относятся и всѣ тѣ мѣ-
ста въ романахъ Толстого, гдѣ его дѣйствующія лица видятъ
и слышатъ что-нибудь во снѣ и въ полуснѣ дремоты и
пробужденія или думаютъ что-нибудь въ полусознательномъ
состояніи болѣзни и предсмертнаго изнеможенія. Или, нако-
нецъ, наяву и въ полномъ сознаніи воображаютъ что-нибудь
полуфантастическое.
На долю кн. Андрея Болконскаго выпали у автора всѣ
главные случаи физически - болѣзненной и предсмертной пси-
хологіи.
Сначала раненый въ голову подъ Аустерлицемъ, кн. Ан-
. дрей лежитъ на полѣ сраженія и смотритъ на небо, — «дале-
кое, высокое и вѣчное». Къ нему подъѣзжаетъ Наполеонъ
и, замѣтивъ, что онъ лежитъ навзничь съ брошеннымъ подлѣ
него древкомъ знамени, говоритъ:
— Вотъ прекрасная смерть!
Болконскій знаетъ, что это Наполеонъ, котораго онъ
прежде очень высоко цѣнилъ. «Но въ эту минуту Напо-
леонъ казался ему маленькимъ, ничтожнымъ человѣкомъ
сравнительно съ тѣмъ, что происходило теперь между его
душой и этимъ высокимъ, безконечнымъ небомъ, съ бѣгущи-
ми по немъ облаками...» и т. д. «Онъ желалъ только, чтобъ
эти люди (которые подъѣхали) помогли ему и возвратили
бы его къ жизни, которая казалась ему столь прекрасною:
потому, что онъ такъ иначе понималъ ее теперь». И т. д.
Прекрасно! Но позволю себѣ здѣсь мимоходомъ только
замѣтить: во 1-хъ, не слишкомъ ли все это ясно и созна-
тельно для такого именно рода пораженія въ голову? И
вообще нѣтъ ли иногда у гр. Толстого нарушенія какой-
то перспективы въ изображеніи внутреннихъ нашихъ про-
цессовъ. Не слишкомъ ли смѣло (съ точки зрѣнія реали-
стической точности) онъ представляетъ умственному оку
нашему на одномъ и томъ же уровнѣ и въ однихъ и тѣхъ
же размѣрахъ чувства сильныя и опредѣленныя и чувства
мимолетныя, чуть замѣтныя; мысли ясныя, рѣзкія и мысли
смутныя, едва и заслуживающія даже названія мыслей? Ко-
гда я читаю описанія, подобныя сейчасъ приведенному, гдѣ
человѣкъ, чуть живой, неспособный даже слова выговорить
какъ слѣдуетъ, начинаетъ, лежа навзничь, съ расшибленной
головой и глядя на безконечность неба, отрекаться отъ
военнаго героизма и строить новую теорію прекрасной и
гуманной жизни, тогда какъ все это могло лишь въ высшей,
степени туманно мелькнуть передъ нимъ, такъ мелькнуть,
что онъ этого бы никогда послѣ и не вспомнилъ бы; ко-
гда я читаю это мѣсто, то мнѣ сейчасъ представляется
рисовальщикъ, который, рисуя въ анатомическомъ театрѣ
съ препарата какую-нибудь ткань нашего тѣла, доступную
невооруженному' глазу (напримѣръ, хоть кожу на рукѣ),—
вздумалъ бы въ нѣсколькихъ мѣстахъ представить ее срѣ-
занною и въ эти отверстія или ранки вставилъ бы въ оди-
наковомъ масштабѣ и на томъ же уровнѣ мельчайшія ячей-
ки и тончайшія волокна, доступныя только самому сильному
микроскопу.	, ,		і [	! :
И потому — несмотря на всю высокую поэзію этого мѣста,
вся психологія его представляется мнѣ не столько состоя-
ніемъ самого раненаго кн. Болконскаго, сколько состояніемъ
автора, силящагося вообразить себя въ его положеніи и
воспользоваться этимъ случаемъ, чтобы еще лишній разъ
осудить великое и сверхчеловѣческое учрежденіе войны.
Если бы князь Андрей думалъ это гораздо позднѣе, тогда,
когда рана его стала уже заживать, — было бы, я думаю,
вѣрнѣе.	,	।	!	 ' >
Еще немного погодя, но все въ тотъ же день, очнув-
шись опять уже въ французскомъ госпиталѣ, Болконскій
глядитъ на образокъ, которымъ благословила его сестра, и
думаетъ о томъ, что такое Богъ.
— 257 —
Онъ говоритъ себѣ: «Какъ бы счастливъ и покоенъ я
былъ, ежели бы могъ сказать теперь: Господи, помилуй ме-
ня!.. Но кому я скажу это? Или это сила — неопредѣленная,
непостижимая, къ которой я не только не могу обращать-
ся, но которой не могу выразить словами, — великое все
или ничего; или это тотъ Богъ, который вотъ здѣсь за-
шитъ въ этой ладонкѣ княжной Марьей? Ничего нѣтъ вѣр-
наго, кромѣ Ничтожества всего того, что мнѣ понятно, и
величія чего-то непонятнаго, но важнѣйшаго».
Еще позднѣе, раненый второй разъ уже смертельно
подъ Бородинымъ, кн. Андрей, изстрадавшійся и слабый,
бредитъ, то засыпая, то пробуждаясь, то снова собираясь
заснуть ночью въ избѣ. Онъ видитъ «бѣлаго сфинкса»,—
это лежитъ, тоже раненый, капитанъ Тимохинъ, согнувъ
колѣно, покрытый бѣлой простыней, и потомъ, рядомъ съ
этимъ неподвижно лежащимъ сфинксомъ, является въ две-
ряхъ «другой, стоящій бѣлый сфинксъ» — Наташа, въ ноч-
ной кофточкѣ и юбкѣ...
Это изображеніе полусна и полупробужденія, попере-
мѣннаго перехода изъ горячечнаго бреда въ состояніе пра-
вильнаго сознанія — до того прекрасно, до того глубоко и
правдиво, что я не нахожу подходящихъ словъ для выра-
женія моего изумленія! Изо всей этой удивительной страни-
цы я бы выбросилъ только одно — это опять попытку не-
удачнаго и натянутаго звукоподражанія: «и пити, пити-пи-
ти и тити, и пити-пити - бумъ, ударилась муха...»
Признаюсь, я даже понять не могу, что это такое? Муха
ли большая въ самомъ дѣлѣ бьется о потолокъ избы, или
это потребность самого больного повторять одно и то же
безсмысленное слово? Послѣдній случай встрѣчается не-
рѣдко; я самъ изъ своей давней врачебной практики помню,
что одинъ впечатлительный 14-лѣтній мальчикъ, даже и не
въ бреду, а только въ жару лихорадочномъ чувствовалъ'
потребность повторять безпрестанно небывалыя слова, и
это его очень утѣшало. Это непонятное, эстетически без-
тактное и ни съ чѣмъ предыдущимъ и послѣдующимъ не-
связанное: «.пити-пити и тити» — по-моему просто ужас-
Леонтьевъ, т. ѴПІ«
17
— 258 —
но... Однажды мнѣ пришлось читать громко «Войну и Миръ»
двумъ очень молодымъ, но умнымъ и развитымъ мужу и
женѣ изъ крестьянъ; я это мѣсто (и всѣ подобныя ему) про-
пускалъ. Мнѣ было неловко и стыдно передъ ними въ этихъ
мѣстахъ за автора и за произведеніе, которое ихъ обоихъ
интересовало и восхищало до того, что по окончаніи чтенія
они безпокоились о судьбѣ Пьера, какъ о живомъ человѣ-
кѣ. Молодая жена говорила: «ну, слава Богу, что Пьеръ
устроился; только бы съ его безхарактерностью не разо-
рился бы онъ!» А мужъ возражалъ: — «Ну, нѣтъ, теперь
Наташа не дастъ ему разориться». О крѣпостномъ правѣ
они оба и забыли, хоть сами были дѣти крѣпостныхъ, до
того графъ Толстой сумѣлъ заставить ихъ полюбить своихъ
дворянъ. И вотъ, утѣшаясь вмѣстѣ съ ними, молодѣя самъ,
какъ читатель, подъ вліяніемъ ихъ сердечной свѣжести,—
я, уже не разъ и прежде читавшій эту дивную, но шеро-
ховатую книгу, зналъ заранѣе, что вотъ-вотъ близится ка-
кой-нибудь непріятный камень преткновенія, и сбрасывалъ
его, почти не запинаясь, съ прекраснаго, цвѣтущаго пути.
Съ великой радостью увидалъ я, что въ «Аннѣ Карениной»
никакихъ этихъ уродливыхъ звукоподражаній уже нѣтъ.
Конечно авторъ самъ понялъ, что.они вовсе неумѣстны и
непріятны. Я говорю — самъ понялъ, потому что самые луч-
шіе критики наши (насколько мнѣ помнится) за это и за
все подобное не дерзали укорять графа Толстого.
Но верхомъ совершенства въ этой области психическаго
анализа надо считать разсказъ о тихой смерти князя Андрея
въ Ярославлѣ. Здѣсь и поэзія и правда соединились въ
такой прекрасной мѣрѣ, выше которой подняться невозмож-
но. Предсмертные дни князя Андрея и самая смерть его,
по моему мнѣнію, превосходятъ неизмѣримо все, что въ
этомъ родѣ есть у графа Толстого. Эти страницы лучше
бреда въ деревнѣ, на ночлегѣ, уже по тому одному, что
тутъ никакая чепуха, въ родѣ «пити-пити», никакая неснос-
ная муха не суется разрывать прекрасную кружевную ткань
чувствъ, которой мы восхищаемся.
Описаніе смерти князя Болконскаго гораздо выше опи-
— 259 —
саній и медленной смерти Ивана Ильича и внезапной смер-
ти офицера Проскухина подъ Севастополемъ («Севастополь
въ маѣ мѣсяцѣ, 1855 г.»). И въ томъ и въ другомъ изобра-
женіи гораздо меньше и поэзіи и правды, чѣмъ въ изобра-
женіи послѣднихъ дней и минутъ князя Андрея. Чтобы бы-
ло яснѣе — я выпишу всѣ три примѣра почти сполна и
попрошу ихъ перечесть и сравнить внимательно.
1.	Смерть Проскухина.
«Въ это мгновеніе, еще сквозь закрытыя вѣки, глаза
его поразилъ красный огонь, и съ страшнымъ трескомъ
что-то толкнуло его въ середину груди; онъ побѣжалъ
куда-то, споткнулся на подвернувшуюся подъ ноги саблю
и упалъ на бокъ».
«Слава Богу, я только контуженъ», — было его первою
мыслью, и онъ хотѣлъ руками дотронуться до груди, но
руки его казались привязанными, и какіе-то тиски сдавили
голову. Въ глазахъ его мелькали солдаты, и онъ безсозна-
тельно считалъ ихъ: «одинъ, два, три солдата, а вотъ, въ
подвернутой шинели, офицеръ», — думалъ онъ. Потомъ мол-
нія блеснула въ его глазахъ, и онъ думалъ, изъ чего это
выстрѣлили: «изъ мортиры или изъ пушки? Должно быть,
изъ пушки. А вотъ еще выстрѣлили, а вотъ еще солдаты:
«пять, шесть, семь солдатъ идутъ, идутъ все мимо». Ему
вдругъ стало страшно, что они раздавятъ его. Онъ хотѣлъ
крикнуть, что онъ контуженъ, но ротъ былъ такъ сухъ,
что языкъ прилипъ къ нёбу и ужасная жажда мучила его.
Онъ чувствовалъ, какъ мокро было у него около груди;
это ощущеніе мокроты напоминало ему о водѣ, и ему хотѣ-
лось бы даже выпить то, чѣмъ это было мокро. «Вѣрно я
въ кровь разбился, какъ упалъ», подумалъ онъ, и, все бо-
лѣе и болѣе начиная поддаваться страху, что солдаты, ко-
торые продолжали мелькать мимо, раздавятъ его, онъ со-
бралъ всѣ силы и хотѣлъ закричать: «возьмите меня!» Но
17*
— 260 —
вмѣсто этого застоналъ такъ ужасно, -что ему страшно ста-
ло слі’шать себя.
«Потомъ какіе-то красные огни запрыгали у него въ гла-
захъ, а ему показалось, что солдаты кладутъ на него камни;
огни все прыгали рѣже и рѣже, камни, которые на него
накладывали, давили его больше и больше. Онъ сдѣлалъ
усиліе, чтобы раздвинуть камни, вытянулся и уже боль-
ше не видѣлъ, не слышалъ, не думалъ и не чувствовалъ. Онъ
былъ убитъ на мѣстѣ осколкомъ въ середину груди».
2.	Вся послѣдняя глава изъ «Смерти
Ивана Ильича».
Съ этой минуты начался тотъ, три дня не переставав-
шій крикъ, который такъ былъ ужасенъ, что нельзя было
за двумя дверями безъ ужаса слышать его. Въ ту минуту,
какъ онъ отвѣтилъ женѣ, онъ понялъ, что онъ пропалъ,
что возврата нѣтъ, что пришелъ конецъ, совсѣмъ конецъ,
а сомнѣніе такъ и не разрѣшено, такъ и остается сомнѣ-
ніемъ.
— У! УУ* У-—кричалъ онъ на разныя интонаціи. Онъ
началъ кричать: «не хочу!» и такъ продолжалъ кричать
на букву «у». 	; і ;	'	! I
Всѣ три дня, въ продолженіе которыхъ для него не бы-
ло времени, онъ барахтался въ томъ черномъ мѣшкѣ, въ
который просовывала его невидимая, непреодолимая сила.
Онъ бился, какъ бьется въ рукахъ палача приговоренный
къ смерти, зная, что онъ не можетъ спастись, и съ каждой
минутой онъ чувствовалъ, что, несмотря на всѣ усилія борь-
бы, онъ ближе и ближе становится къ тому, что ужасало
его. Онъ чувствовалъ, что мученіе его и въ томъ, что онъ
всасывается въ эту черную дыру, и еще больше въ томъ, что
онъ не можетъ пролѣзть въ нее. Пролѣзть же ему мѣшаетъ
признаніе того, что жизнь его была хорошая. Это-то оправда-
ніе своей жизни цѣпляло и не пускало его впередъ и боль-
ше всего мучило его. ,
— 261 —
Вдругъ какая-то сила толкнула его въ грудь, въ бокъ,
еще сильнѣе сдавило ему дыханіе, онъ провалился въ дыру,
и тамъ въ концѣ дыры засвѣтилось что-то. Съ нимъ сдѣ-
лалось то, что бывало съ нимъ въ вагонѣ желѣзной до-
роги, когда думаешь, что ѣдешь впередъ, а ѣдешь назадъ,
и вдругъ узнаешь настоящее направленіе!
«Да, все было не то», сказалъ онъ себѣ, «но это ниче-
го». Можно, можно сдѣлать «то». Что жъ «то?», спросилъ
онъ себя и вдругъ затихъ.
Это было въ концѣ третьяго дня, за два часа до его
смерти. Въ это самое время гимназистикъ тихонько про-
крался къ отцу и подошелъ къ его постели. Умирающій
все кричалъ отчаянію и кидалъ руками. Рука его попала
на голову гимназистика. Гимназистикъ схватилъ ее, при-
жалъ къ губамъ и заплакалъ.
Въ это самое время Иванъ Ильичъ провалился, увидалъ
свѣтъ, и ему открылось, что жизнь его была не то, что
надо, но что еще можно поправить. Онъ спросилъ себя:
что же «то?» — и затихъ прислушиваясь. Тутъ онъ почув-
ствовалъ, что руку его цѣлуетъ кто-то. Онъ открылъ глаза
и взглянулъ на сына. Ему стало жалко его. Жена подо-
шла къ нему. Онъ взглянулъ на нее. Она съ открытымъ
ртомъ и съ неотертыми слезами на носу и щекѣ, съ от-
чаяннымъ выраженіемъ смотрѣла на него. Ему жалко
стало ее.
«Да, я мучаю ихъ», подумалъ онъ. «Имъ жалко, но имъ
лучше будетъ когда я умру». Онъ хотѣлъ сказать это, но
не въ силахъ былъ выговорить. «Впрочемъ, зачѣмъ же го-
ворить, надо сдѣлать», подумалъ онъ. Онъ указалъ женѣ
взглядомъ на сына и сказалъ:
— Уведи... жалко... И тебя...—Онъ хотѣлъ сказать еще
«прости», но сказалъ «пропусти» и, не въ силахъ уже бу-
дучи поправиться, махнулъ рукой, зная, что пойметъ тотъ,
кому надо.
И вдругъ ему стало ясно, что то, что томило его и не
выходило, то вдругъ все выходитъ сразу и съ двухъ сто-
ронъ, съ десяти сторонъ, со всѣхъ сторонъ.
262 —
.Жалко ихъ, надо сдѣлать, чтобы имъ не больно было.
Избавить ихъ и самому избавиться отъ этихъ страданій.
«Какъ хорошо и какъ просто», подумалъ онъ. «А боль?»
спросилъ онъ себя. «Ее куда?» «Ну-ка, гдѣ ты, боль?»
Онъ сталъ прислушиваться.
«Да, вотъ она. Ну что жъ, пускай боль».
«А смерть? Гдѣ она?»
Онъ искалъ своего прежняго привычнаго страха смерти
и не находилъ его.—Гдѣ она? какая смерть? Страха ника-
кого не было, потому что и смерти не было.
Вмѣсто смерти былъ свѣтъ.
— Такъ вотъ что!—вдругъ слухъ проговорилъ онъ.—
Какая радость!
Для него все это произошло въ одно мгновеніе, и зна-
ченіе э-того мгновенія уже не измѣнялось. Для присутству-
ющихъ же агонія его продолжалась еще два часа. Въ груди
его клокотало что-то, изможденное тѣло его вздрагивало.
Потомъ рѣже и рѣже стало клокотанье и хрипѣніе.
— Кончено!—сказалъ кто-то надъ нимъ.
Онъ услыхалъ эти слова и повторилъ ихъ въ своей душѣ.
«Кончена смерть», сказалъ онъ себѣ. «Ея нѣтъ больше».
Онъ втянулъ въ себя воздухъ, остановился на половинѣ
вздоха, потянулся и умеръ.
3.	Послѣдніе дни и часы князя Андрея.
(Съ НЕБОЛЬШИМИ ПРОПУСКАМИ.)
Князь Андрей не только зналъ, что онъ умретъ, но онъ
чувствовалъ, что онъ умираетъ, что онъ уже умеръ наполо-
вину’. Онъ испытывалъ сознаніе отчужденности отъ всего
земного и радостной и странной легкости бытія. Онъ, не
торопясь и не тревожась, ожидалъ того, что предстояло
ему. То грозное, вѣчное, невѣдомое и далекое, присутствіе
котораго онъ не переставалъ ощущать въ продолженіе всей
своей жизни, теперь для него было близкое и, по той стрэн-
— 263
ной легкости бытія, которую онъ испытывалъ, почти по-
нятное и ощущаемое.
Прежде онъ боялся конца. Онъ два раза испыталъ зто
страшное, мучительное чувство смерти, конца, и теперь уже
не понималъ его.
«
Засыпая онъ думалъ все о томъ же, о чемъ онъ думалъ
все это время,—о жизни и смерти. И больше о смерти. Онъ
чувствовалъ себя ближе къ ней.
«Любовь? Что такое любовь?»—думалъ онъ.
«Любовь мѣшаетъ смерти. Любовь есть жизнь. Все, все,
что я понимаю, я понимаю только потому, что люблю. Все
связано одною ею. Любовь есть Богъ, и умереть—значитъ,
мнѣ, частицѣ любви, вернуться къ общему и вѣчному источ-
нику». Мысли эти показались ему утѣшительны. Но это были
только мысли. Чего-то недоставало въ нихъ, что-то было
односторонне-личное, умственное,—не было очевидности. И
было то же безпокойство и неясность. Онъ заснулъ.
Онъ видѣлъ во снѣ, что онъ лежитъ въ той же комнатѣ,
въ которой онъ лежалъ въ дѣйствительности, но что онъ ие
раненъ, а здоровъ. Много разныхъ лицъ ничтожныхъ, равно-
душныхъ являются передъ княземъ Андреемъ. Онъ говоритъ
съ ними, споритъ о чемъ-то ненужномъ. Они собираются
ѣхать куда-то. Князь Андрей смутно припоминаетъ, что все
это ничтожно и что у него есть другія, важнѣйшія заботы,
но онъ продолжаетъ говорить, удивляя ихъ, какія-то пустыя
остроумныя слова. Понемногу, незамѣтно, всѣ эти лица на-
чинаютъ исчезать, и все замѣняется однимъ вопросомъ о
затворенной двери. Онъ встаетъ и идетъ къ двери, чтобы
задвинуть задвижку и запереть ее. Отъ того, что онъ успѣ-
етъ или не успѣетъ запереть ее, зависитъ бее. Онъ идетъ,
спѣшитъ, ноги его не двигаются, и онъ знаетъ, что не
успѣетъ запереть дверь, но все-таки болѣзненно напрягаетъ
всѣ свои силы. И этотъ страхъ есть страхъ смерти: за дверью
стоитъ оно. Но въ то же время, какъ онъ безсильно, не-
— 264 —
ловко подползаетъ къ двери, это что-то ужасное, съ дру-
гой стороны, уже надавливая, ломится въ нее. Что-то нече-
ловѣческое—смерть—ломится въ дверь, и надо удержать ее.
Онъ ухватывается за дверь, напрягаетъ послѣднія усилія,—
запереть уже нельзя — хоть удержать ее; но силы его сла-
бы, неловки, и надавливаемая ужаснымъ дверь отворяется
и опять затворяется.
Еше разъ оно надавило оттуда. Послѣднія сверхъесте-
ственныя усилія тщетны, и обѣ половинки отворились без-
звучно. Оно вошло, и оно есть смерть. И князь Андрей
умеръ.
Но въ то же мгновеніе, какъ онъ умеръ, князь Андрей
вспомнилъ, что онъ спитъ, и въ то же мгновеніе, какъ онь
умеръ, онъ, сдѣлавъ надъ собой усиліе, проснулся. «Да,
это была смерть. Я умеръ—я проснулся. Да, смерть—пробу-
жденіе», вдругъ просвѣтлѣло въ его душѣ, и завѣса, скры-
вавшая до сихъ поръ невѣдомое, была приподнята передъ
его душевнымъ взоромъ. Онъ почувствовалъ какъ бы осво-
божденіе прежде связанной въ немъ силы и ту странную
легкость, которая съ тѣхъ поръ не оставляла его.
Съ этого дня началось для князя Андрея вмѣстѣ съ
пробужденіемъ отъ сна—пробужденіе отъ жизни. И относи-
тельно продолжительности жизни оно не казалось ему болѣе
медленно, чѣмъ пробужденіе отъ сна относительно продол-
жительности сновидѣнія.
Ничего не было страшнаго и рѣзкаго въ этомъ, относи-
тельно медленномъ, пробужденіи.
Послѣдніе дни и часы его прошли обыкновенно и просто.
И княжна Марія и Наташа, не отходившія отъ него, чув-
ствовали это. Онѣ не плакали, не содрогались и послѣд-
нее время, сами чувствуя это, ходили уже не за нимъ (его
уже не было, онъ.ушелъ отъ нихъ), а за самымъ близкимъ
воспоминаніемъ о немъ,—за его тѣломъ. Чувства обѣихъ
были такъ сильны, что на нихъ не дѣйствовала внѣшняя,
страшная сторона смерти, и онѣ не находили нужнымъ рас-
травлять свое горе. Онѣ не плакали ни при немъ, ни безъ
него, но и никогда не говорили про него между собой.
— 265 —
Онѣ чувствовали, что не могли выразить словами того, что
онѣ понимали.
Онѣ обѣ видѣли, какъ оігь все глубже, медленно и спо-
койно опускался отъ 'нихъ куда-то, туда, и обѣ знали, что
это такъ должно быть и что это хорошо.
Его исповѣдывали, причастили; всѣ приходили къ нему
прощаться. Когда ему привели сына, онъ приложилъ къ
нему свои губы и отвернулся, не потому, чтобъ ему было
тяжело и жалко (княжна Марія и Наташа понимали это),
но только потому, что онъ полагалъ, что это все, что
отъ него требовали; но когда ему сказали, чтобъ онъ благо-
словилъ его, онъ исполнилъ требуемое и оглянулся, какъ
будто спрашивая, не нужно ли еще что-нибудь сдѣлать.
Когда происходили послѣднія содроганія тѣла, оставлен-
наго духомъ, княжна Марія и Наташа были тутъ.
— Кончилось ?!—сказала княжна Марія, послѣ того, какъ
тѣло его уже нѣсколько минутъ, неподвижно, холодѣя, ле-
жало предъ ними. Наташа подошла, взглянула въ мертвые
глаза и поспѣшила закрыть ихъ. Она закрыла ихъ и не
поцѣловала ихъ, а приложилась къ тому, что было бли-
жайшимъ воспоминаніемъ о немъ.
«Куда онъ ушелъ? Гдѣ онъ теперь?»
И только...
VIII.
Въ этихъ трехъ изображеніяхъ смерти превосходно и со
всею возможною, доступною человѣческому уму точностью
соблюдены всѣ тѣ оттѣнки и различія, изъ которыхъ одни
зависятъ отъ рода болѣзни или вообще пораженія организ-
ма, а другія отъ характера самого умирающаго и отъ иде-
аловъ, которыми онъ жилъ.
Проскухинъ ничѣмъ не боленъ, смерть его внезапная, въ
тревогѣ и смятеніи битвы. У него, конечно, есть постоянная
мысль о смерти потому, что кругомъ его бьютъ людей, но
нѣтъ никакой подготовки чувствъ къ разлукѣ съ жизнью.
— 266 —
Проскухинъ къ тому же вовсе не идеаленъ ни въ какомъ
смыслѣ; онъ и не религіозенъ, не православенъ по чув-
ствамъ, какъ другой офицеръ Михайловъ, описанный гр.
Толстымъ въ томъ же очеркѣ. Михайловъ, ушибленный до
крови въ голову камнемъ, думаетъ, что онъ убитъ, и воскли-
цаетъ мысленно: «Господи! пріими жухъ мой!» Проскухинъ,
напротивъ того, воображаетъ, что онъ только контуженъ,
и о Богѣ и душѣ своей вовсе не вспоминаетъ.
Можно вообразить съ приблизительною удачей смятеніе
мыслей и чувствъ во время сраженія у дюжиннаго чело-
вѣка, не труса, но и не особенно храбраго и никакого высо-
каго идеала въ душѣ своей не носящаго. Это можно испы-
тать въ часы военныхъ опасностей, совершенно независи-
мо отъ того, чѣмъ для насъ кончится сраженіе: смертью ли,
раной ли, или благополучно.
Но мы рѣшительно не знаемъ, что чувствуетъ и дума-
етъ человѣкъ, переходя эту неуловимую черту, которая зо-
вется смертью. Изобразить смѣну чувствъ и мыслей у ране-
наго или контуженнаго человѣка—есть художественная смѣ-
лость; изобразить же посмертное состояніе души есть уже
не смѣлость, а безсильная претензія—и больше ничего.
Я потому и нахожу, напримѣръ, что въ изображеніи по-
слѣднихъ дней и минутъ князя Андрея—не только поэзіи,
но и правды больше, чѣмъ въ смерти Проскухина и Ива-
на Ильича, что въ этихъ послѣднихъ двухъ смертяхъ гр.
Толстой рѣшительнѣе позволяетъ себѣ заглядывать за
страшную и таинственную завѣсу, отдѣляющую жизнь зем-
ную отъ загробной, а въ описаніи кончины кн. Андрея онъ
очень искусно избѣгаетъ этого.
Проскухинъ убитъ, «не видитъ, не слышитъ» и т. д.
У Ивана Ильича, напротивъ того, въ самыя послѣднія
минуты и страха никакого не было потому, что и смерти
не было.
Вмѣсто смерти былъ свѣтъ, «Кончена смерть», сказалъ
онъ себѣ. «Ея нѣтъ больше». Онъ втянулъ въ себя воздухъ,
остановился на половинѣ вздоха, потянулся и умеръ.
Конечно, такой изворотъ въ художественномъ смыслѣ не-
— 267 —
сравненію умнѣе, глубже и тоньше, чѣмъ рѣшительныя увѣ-
ренія, что Проскухинъ ничего не думалъ и не видѣлъ.
Здѣсь, въ изображеніи послѣднихъ минутъ Ивана Ильи-
ча, художникъ искусно оставляетъ читателя въ недоумѣніи:
что такое этотъ свѣтъ и т. п.? Быть можетъ, это затемненное
сознаніе, нѣчто въ родѣ полубреда... И быть можетъ, это
предчувствіе иной, несравненно болѣе ясной личной жизни,
чѣмъ эта жизнь духа, еще связанная земною, извѣстною
намъ плотью.
Не надо забывать при этомъ сужденіи, что между «Сева-
стопольскими очерками» и «Смертью Ивана Ильича» про-
шло для гр. Толстого цѣлыхъ тридцать лѣтъ умственной
работы и разнороднаго житейскаго опыта, и тогда будетъ
понятно, что въ послѣдней повѣсти онъ постарался избѣ-
жать своей прежней грубой рѣшительности. Иванъ Ильичъ
просто «умеръ» и только. Это лучше и съ точки зрѣнія
научной точности. Мы не имѣемъ никакого раціональнаго
права утверждать, что душа не безсмертна и что послѣ того
онѣмѣнія, оцѣпенѣнія и охлажденія тѣла, которое мы зо-
вемъ смертью, душа тоже ничего не чувствуетъ. И при-
бавимъ даже, что чѣмъ мы строже будемъ относиться къ
научной точности, тѣмъ менѣе мы будемъ имѣть раціональ-
наго права отвергать то, чего1 мы не знаемъ по опыту.
Здѣсь, именно здѣсь, по вопросу о посмертномъ состояніи
человѣка,—и вѣра и метафизическія склонности наши всту-
паютъ въ полныя права. Незнаніемъ точной науки въ этомъ
случаѣ очищено поле не только для сердечныхъ вѣрованій,
но и для философическихъ предпочтеній. Боль сердца на-
шего и его жажда безсмертія пріобрѣтаютъ на этомъ полѣ,
очищенномъ и уступленномъ добросовѣстною, феноменаль-
ною наукой—раціональныя права. Разумъ мой, нигдѣ съ
этою феноменальною наукой на этомъ пути не сталкиваясь,
имѣетъ, такъ сказать, разумное право слѣдовать указаніямъ
чувства, которое такъ нерѣдко бываетъ лишь правдивое
предчувствіе будущей разсудочной истины.
Итакъ, въ этомъ смыслѣ полунаучной, или даже и со-
всѣмъ научной точности, самая смерть Ивана Ильича луч-
ше, вѣрнѣе смерти Проскухина.
— 268 —
Умеръ, и только. Но все-таки этотъ «черный мѣшокъ»
и этотъ «свѣтъ» на яву—опять нѣчто въ родѣ безсильной по-
пытки...
Несравненно лучше взялся за дѣло гр. Толстой въ опи-
саніи медленнаго и почти безболѣзненнаго умиранія кн.
Андрея. Я сказалъ, что тутъ и правды и поэзіи больше,
чѣмъ въ смертяхъ Ивана Ильича и Проскухииа.
Прежде скажу о правдѣ, пли о точности, Я сказалъ,
что хорошо, что, изображая самыя послѣднія минуты Ива-
на Ильича, авторъ оставилъ насъ въ недоумѣніи—какой онъ
свѣтъ на мгновеніе увидалъ и въ какомъ состояніи былъ въ
эти минуты умъ умирающаго, въ полусознаніи или полубре-
дѣ; что это лучше, чѣмъ рѣшительное и грубое опредѣле-
ніе посмертнаго состоянія Проскухииа. Но все-таки это со-
стояніе недоумѣнія моего для меня гораздо хуже, чѣмъ то
несравненно болѣе ясное впечатлѣніе, которое оставляетъ
во мнѣ картина послѣднихъ часовъ и минутъ князя Андрея.
Здѣсь тоже сказано просто, коротко и ясно: «Когда происхо-
дили послѣднія содроганія тѣла, оставленнаго духомъ, княж-
на Марія и Наташа были тутъ.
— Кончилось?!—сказала княжна Марія.
«Куда онъ ушелъ? Гдѣ онъ теперь?!»
Прекрасно! И больше ничего намъ не нужно; подгото-
вленные предсмертными подробностями и прекрасною кар-
тиной медленнаго изнуренія и душевнаго просвѣтленія Ан-
дрея, мы вполнѣ удовлетворены тѣмъ, что авторъ въ са-
мую послѣднюю минуту ограничился наиболѣе естествен-
нымъ пріемомъ; онъ поставилъ себя въ эту минуту на мѣ-
сто Наташи и кн. Марьи, а не на мѣсто самого умирающаго
или умершаго. Такъ-то оно вѣрнѣе\
И относительно предшествующаго самымъ послѣднимъ
минутамъ состоянія кн. Андрея надо тоже сказать, что гр.
Толстой, изображая свои собственныя страшныя мысли о смер-
ти (оно ломится въ дверь) въ видѣ сновидѣнія Андрея въ
полузабытьѣ,—прямѣе, чѣмъ въ изображеніи какого-то чер-
наго мѣшка и какого-то свѣта, удовлетворяетъ требовані-
ямъ психическаго реализма. Кн. Андрей спитъ или полуспитъ
и полубредптъ, оиъ во снѣ видитъ, что онъ умеръ, и про-
— 269 —
сыплется... Это правдоподобно и содержитъ вмѣстѣ съ тѣмъ
далекій и глубокій намекъ па нѣчто мистическое, на пробу-
жденіе вѣчной души, послѣ тѣлесной смерти.
Въ необычайной поэтичности изображенія послѣднихъ
дней жизни и тихой, трогательной кончины Андрея Болкон-
скаго также множество правды и психологической и меди-
цинской. Обѣ правдивости станутъ еще яснѣе, если опять
сравнить эту смерть со смертью Ивана Ильича. Впрочемъ,
здѣсь я, сравнивая обѣ эти смерти,—не одной только ра-
ботѣ и не одному только творчеству хочу отдать предпо-
чтеніе предъ другою работой или творчествомъ, а самому
кн. Андрею предъ Иваномъ Ильичемъ. Работа или твор»
чество (за указаннымъ прежде исключеніемъ «мѣшка» и
«свѣта») одинаково прекрасны въ обоихъ случаяхъ; но самъ
Иванъ Ильичъ—это одинъ изъ ничтожныхъ героевъ гр.
Толстого; Андрей же Болконскій—самый ‘поэтическій изъ
всѣхъ героевъ. Ивана Ильича самъ авторъ жалѣетъ только
какъ страдальца, но онъ презираетъ его характеръ, его
жизнь, его идеалы... Кн. Болконскаго онъ любитъ; онъ ви-
димо восхищается имъ, не скрывая его недостатковъ.
Кн. Андрей умираетъ тихо, на рукахъ двухъ любимыхъ
и любящихъ его женщинъ; умираетъ медленно отъ глубокой
и обширной раны, полученной въ міровой битвѣ подъ вели-
кимъ и славнымъ Бородинымъ.
Иванъ Ильичъ кончается тоже довольно медленно, но же-
стоко и ужасно во всѣхъ отношеніяхъ. И здѣсь, какъ я го-
ворилъ уже, сохранена авторомъ строго и медицинская и
нравственная правда. Многія хроническія страданія брюш-
ныхъ органовъ причиняютъ жесточайшія боли. Мнѣ кажет-
ся, что гр. Толстой хотѣлъ указать на образованіе внутрен-
няго нарыва, когда онъ упомянулъ о внезапно начавшейся,
подъ конецъ стрѣляющей и винтящей—жестокой боли.
Это не наружное нагноеніе огнестрѣльной и открытой раны,
это совсѣмъ иной процессъ, истинно ужасный! Видалъ я и
самъ такихъ умирающихъ. Нравственное состояніе Ивана
Ильича тоже истекаетъ и изъ рода болѣзни и изъ собствен-
наго характера его. Его озлобленіе на людей, его непрпми-
— 270 —
римость, его бѣшеный ропотъ на Бога, о которомъ онъ
вообще видимо вовсе и не думаетъ, а вспоминаетъ о Немъ
на минуту лишь для того, чтобы и Его укорить за свои
страданія—все это естественно. Этотъ человѣкъ никогда не
искалъ ничего высшаго, идеальнаго ни въ религіи, ни въ
любви къ женщинѣ, ни въ области мысли для мысли, ни
даже въ политикѣ. Доволенъ онъ былъ на землѣ сравни-
тельно малымъ, среднимъ—во всемъ. Доволенъ не вслѣд-
ствіе побѣды смиренія и страха Божія надъ гордымъ умомъ,
надъ страстнымъ сердцемъ, надъ могучею фантазіей, какъ
бываетъ нерѣдко доволенъ и среднимъ, и малымъ, и даже
горестнымъ и низкимъ человѣкъ, богатый дарами природы,
подъ долгимъ давленіемъ аскетическихъ идеаловъ и рели-
гіозныхъ чувствъ. Нѣтъ! Иванъ Ильичъ былъ, какъ мно-
гіе, просто-напросто доволенъ своею буржуазностью! Онъ
не думалъ ни о чемъ высокомъ, страшномъ, широкомъ, чу-
довищномъ, идеальномъ,—и событіе страшное, высокое, чу-
довищное въ своемъ родѣ—смерть безсмысленная, неожи-
данная, неотвратимая и по самой причинѣ своей (легкому
ушибу) въ высшей степени обидная, захватила его врас-
плохъ. Въ загробную жизнь онъ, видимо, не вѣритъ, хотя и
причастился кой-какъ по предложенію жены; ибо кто вѣ-
ритъ въ эту жизнь, тотъ объ ней часто и здоровый ду-
маетъ, заставляетъ себя даже нерѣдко насильно думать о
ней и причаститься очень радъ и здоровый. Больной Иванъ
Ильичъ, къ несчастію его, ни въ чемъ не симпатиченъ.
Въ одномъ только всякій можетъ (и даже пожалуй, что
и долженъ) ему сочувствовать,—это въ его досадѣ на при-
творство и ложь окружающихъ, изъ которыхъ никто (кро-
мѣ мужика Герасима) не умѣетъ ему прямо сказать: «да,
ты умираешь! Готовься!»
Эта отвратительная «деликатность», въ высшей степени
унижающая наше достоинство какимъ-то воображеніемъ, что
больному горькая правда непремѣнно’ отравитъ послѣдніе
его дни и часы, не знаю когда и кѣмъ введена въ обычай.
Вѣрно одно то, что этотъ малодушный обычай доказываетъ
глубину безвѣрія въ средѣ нашего по-дурацки просвѣщен-
— 271 —
паго большинства. Человѣкъ самъ вѣрующій, напротивъ
того, побоится не сказать умирающему, что онъ долженъ
умереть. Онъ помнитъ изреченіе: «въ чемъ застану—въ томъ
и сужу», и, какъ ни жалко и ни больно будетъ огорчить'
близкаго страдальца, онъ подавитъ въ себѣ эту жалость;
онъ сочтетъ обязанностью своею хоть усиліемъ страха по-
двинуть его къ покаянію и серьезному богомыслію... Въ мо-
настыряхъ, въ этихъ спасительныхъ хранилищахъ христі-
анскихъ преданій—никогда не стѣсняются говоритъ людямъ
заранѣе прямо, что ихъ ожидаетъ смерть.
Но въ той, буржуазно-дѣловой, лушевно-опустошенной
средѣ, въ которой вращался Иванъ Ильичъ (средѣ—увы!
слишкомъ намъ знакомой!) не позволяется съ христіанскимъ
мужествомъ приготовлять людей къ смерти...
Негодуя на это, Иванъ Ильичъ былъ правъ; хоть и это
правдивое негодованіе у него происходило тоже не отъ
обладанія высшимъ какимъ-нибудь идеаломъ (которымъ об-
ладаетъ и мужикъ Герасимъ: «всѣ помирать будемъ»)—а
просто отъ раздраженія на всѣхъ и на все.
Смерть Ивана Ильича—это отвратительная и вѣрно из-
ображенная проза смерти человѣка прозаическаго и дюжин-
наго. Смерть князя Андрея—это также съ не меньшею прав-
дой изображеная поэтическая кончина человѣка, еще и въ
здоровомъ состояніи идеально всегда настроеннаго.
Князя Андрея, я сказалъ, гр. Толстой любитъ и даже
какъ 'будто восхищается имъ. Выше, полнѣе, идеальнѣе
кн. Андрея гр. Толстой не изображалъ никого. Я не го-
ворю, что онъ его идеализировалъ; ничуть; я говорю, что
Болконскій самъ у него вышелъ идеальнымъ. Это правдиво,
глубоко и необычайно тонко изображенный идеалистъ, ха-
рактера твердаго и энергическаго. Онъ выше всѣхъ дру-
гихъ главныхъ молодыхъ героевъ, и въ «Войнѣ и Мирѣ»,
и въ «Карениной». Николай Ростовъ — просто хорошій че-
ловѣкъ; онъ не уменъ; у него сильныя убѣжденія сердца,
но нѣтъ уже никакихъ стремленій ума. Благородный и
мыслящій Пьеръ безобразенъ своею тучностью и неловко-
стью; онъ смѣшонъ; онъ безхарактеренъ, и самое безстра-
— 272 —
шіе его па половину происходитъ отъ задумчивости и раз-
сѣянности. Левинъ — умомъ такой же идеалистъ и «иска-
тель», какъ кн. Андрей, но гораздо безтолковѣе его, онъ
къ тому же не имѣетъ его внѣшней тонкости, ловкости,
красоты, физическаго изящества и вообще какъ-то грубѣе,
нескладнѣе его, менѣе во всецѣлости своей поэтиченъ,
Вронскій поэтиченъ по внѣшности; онъ предъ кн. Ан-
дреемъ имѣетъ даже одно преимущество (очень въ нашъ
вѣкъ важное): онъ гораздо здоровѣе его и духомъ и тѣ-
ломъ, покойнѣе, тверже, ровнѣе; но онъ тупѣе Болкон-
скаго; онъ несравненно больше его «іегге а іегге». Вронскій
поэтиченъ только со стороны,, объективно поэтиченъ; субъ-
ективно, умомъ своимъ, онъ не слишкомъ идеаленъ. Если
оиъ идеалистъ въ сердечныхъ чувствахъ своихъ, то это
не столько по натурѣ, сколько благодаря тонкому воспи-
танію и рыцарскому духу, еще не угасшему въ средѣ на-
шей военной знати. Ограничивъ съ этой стороны силы
Вронскаго, и безъ того богатыя, авторъ обнаружилъ этимъ
пріемомъ своимъ великій художественный тактъ и удиви-
тельное чувство мѣры. Рѣшившись придать столь сильному
характеру Вронскаго еще и умъ Левина или кн. Андрея,—
надо было бы писать и романъ уже совсѣмъ иной; при-
шлось бы изображать романъ изъ молодости великаго, ге-
ніальнаго человѣка, который подавлялъ бы своими душев-
ными силами все окружающее, и неудобно было бы вести
вровень съ его исторіей скромную, помѣщичью и мораль-
ную, исторію Левина. (И такъ какъ есть — на половинѣ Ле-
вина и Китти все-таки немножко поскучнѣе, чѣмъ на по-
ловинѣ Анны и Вронскаго).
Итакъ, — даже и Вронскій, въ совокупности своихъ ка-
чествъ, приключеній и своихъ наклонностей и стремленій,—
менѣе поэтиченъ, чѣмъ кн. Андрей. Придерживаясь преж-
ней терминологіи, можно сказать, что идеальность и поэтич-
ность Болконскаго и объективна и субъективна, т.-е. и
намъ, читателямъ, и Наташѣ, и Пьеру онъ представляется
красивымъ, очень храбрымъ, очень умнымъ, тонкимъ, обра-
зованнымъ, дѣловымъ, благороднымъ и любящимъ все пре-
— 273 —
красное. И гордость, и честолюбіе его, и нѣкоторые капризы
его, и даже сухость съ женой (столь скучною) — все это
нравится намъ. И собственный внутренній міръ его испол-
ненъ идеальныхъ и высокихъ стремленій: къ серьезной
дружбѣ, къ романической любви, къ патріотизму, къ чест-
ной, заслуженной славѣ й даже къ религіозному мисти-
цизму, который, къ сожалѣнію, не успѣлъ только принять
болѣе опредѣленной и ясной (догматической) формы.
Вотъ каковъ князь Андрей у Толстого.
Перебирая мысленно всѣхъ лучшихъ героевъ нашей ли-
тературы со временъ Онѣгина и до Троекурова (у Мар-
кевича) включительно, вспоминая Печорина, Рудина и т. д.,
нельзя не притти къ тому выводу, что, по совокупности и
изящныхъ и высокихъ свойствъ, — кн. Андрей, принима-
емый, какъ живой, дѣйствительный человѣкъ (и безъ отно-
шенія къ эпохѣ), выше и полнѣе всѣхъ! За исключеніемъ
развѣ физической силы и здороваго духа, какъ я уже упо-
миналъ, ибо съ этой стороны Вронскій и Троекуровъ пре-
восходятъ его.
И вотъ этотъ человѣкъ, исполненный надеждъ и да-
рованій, раненъ смертельно въ страшной битвѣ за родину...
И онъ медленно и кротко умираетъ, на рукахъ преданной
сестры и недавно еще такъ страстно любимой имъ Наташи!
Поэтичнѣе этой смерти придумать невозможно, и вся
эта поэзія сплошь не что иное, какъ истинная правда жи-
зни. Ни одной фальшивой ноты, ни одной натяжки, ни
тѣни преувеличенія или того, что зовутъ «ходульностью».
Кн. Андрей долженъ былъ такъ идеально умирать!
Но гр. Толстой реалистъ: онъ помнитъ, что какъ бы
ни былъ идеаленъ въ предсмертныхъ помыслахъ своихъ
человѣкъ, чистота и постоянство такихъ помысловъ зави-
сятъ много и отъ рода болѣзни, отъ которой онъ умираетъ.
Кн. Андрей умираетъ, изнуряемый медленно наружнымъ
нагноеніемъ, быть можетъ у него нѣсколько были повре-
ждены и кишки. Служа военнымъ врачомъ во время Крым-
ской войны, я видѣлъ самъ, какъ большею частью тихо и
мирно гасли люди и отъ обширныхъ нагноеній, и отъ хро-
Леоитьевъ, т, ѴПІ.
18
274 —
ническаго пораженія кишокъ. Равнодушіе, какая-то отрѣ-
шенность отъ всего окружающаго... Такъ угасаетъ и князь
Андрей, думая о- міровой любви, о смерти и о Богѣ (такъ,
по крайней мѣрѣ, какъ онъ Бога могъ понимать, при сво-
емъ филантропическомъ пантеизмѣ).
Правда, хотѣлось бы, очень хотѣлось бы на этомъ свѣтло-
голубомъ, небесномъ и безконечномъ фонѣ его слишкомъ
общихъ мечтаній начертать твердые и ясные контуры
догматическаго христіанства. Больно, что ихъ нѣтъ — этихъ
начертаній на слишкомъ блѣдной и безбрежной лазури
его внутренняго міра! Очень больно, что нѣтъ у насъ
уже возможности помочь перерожденію этого гуманнаго и
туманнаго пантеизма въ тотъ твердый и архитектурный
спиритуализмъ, который составляетъ отличительный харак-
теръ настоящаго (церковнаго) христіанства! Пріятно, что
къ этой «кончинѣ живота» можно приложить почти всѣ
трогательные эпитеты церковнаго моленія: — и «мирная кон-
чина», и «безболѣзненная» и, конечно, ужъ «не постыдная»,
а «честная и славная!» Но очень обидно, что главнаго изъ
этихъ эпитетовъ «кончина живота христіанская» — произ-
нести нельзя! Конечно жаль и больно, и обидно.
Но и самое сожалѣніе этого рода доказываетъ только,
до чего Толстой можетъ стать иногда «властителемъ на-
шихъ думъ» и до чего въ хорошемъ смыслѣ реальны у
него самыя идеальныя его лица.
По православному чувству — намъ невозможно, даже и
при всей доброй волѣ, сочувствовать своевольнымъ и без-
форменнымъ вѣрованіямъ князя Андрея, — но въ то же
время невозможно намъ его самого не любить; невозможно
и ие наслаждаться геніемъ автора, «благоговѣя богомольно
передъ святыней красоты».
Подобнаго, равнаго этому описанію смерти кн. Болкон-
скаго, и въ томъ же родѣ, мы не найдемъ ничего ни въ
«Аннѣ Карениной», ни въ какомъ-либо другомъ изъ сочи-
неній гр. Толстого. Нѣтъ у него другого описанія смерти,
равнаго этому по высотѣ поэзіи.
Въ «Карениной» — есть двѣ смерти: смерть Николая Ле-
вина отъ чахотки и самоубійство Анны.
— 275 —
Неудачное посягновеніе Вронскаго на свою жизнь огра-
ничилось лишь обморокомъ отъ кровотеченія и потому о
немъ здѣсь не нужна и рѣчь.
Разсказъ о смерти Николая Левина можетъ считаться
безукоризненно точнымъ, какъ образецъ наблюденія чисто
внѣшняго надъ умирающимъ извѣстнаго рода. На смерть
чахоточныхъ это все очень похоже. Все наблюденіе ве-
дется отъ лица Константина Левина, и въ душу самого
Николая Левина авторъ на этотъ разъ не Проникаетъ. Какъ
художественный пріемъ — это очень похвально въ данномъ
случаѣ. Анализомъ внутреннимъ Толстой занимался уже
много въ другихъ случаяхъ, и читателя это могло бы, на-
конецъ, утомить, тѣмъ легче, что самъ-то Николай Левинъ,
сколько ни жалѣй его любящій его съ дѣтства братъ,
намъ-то все-таки не особенно интересенъ. Это одинъ изъ
тѣхъ несносныхъ, неисправимыхъ и потерянныхъ (чаще
всего по собственной винѣ) русскихъ людей, которыхъ въ
наше время такъ много и къ которымъ относиться тер-
пѣливо (и то до извѣстнаго предѣла) можно только по
наивысшему чувству христіанской любви; но нравиться
кому же они могутъ?
Разсказъ о смерти Николая Левина безукоризненно то-
ченъ, но поэзіи — ни въ самомъ Николаѣ, ни въ картинѣ
его кончины нѣтъ никакой.
Что касается до насильственной и внезапной смерти
Анны, то тутъ и рѣчи, конечно, не могло быть о про-
цессѣ умиранія собственно. Долгая и подробная рѣчь идетъ
лишь о тѣхъ размышленіяхъ и чувствахъ, послѣдователь-
ность которыхъ привела, наконецъ, героиню къ послѣд-
нему рѣшенію. И эта послѣдовательность, какъ я уже го-
ворилъ, выдержана до изумительнаго совершенства.
Но вся точность эта, по-моему, испорчена заключитель-
ными словами, когда Анну уже потащило за спину колесо
вагона: «II свѣча, при которой она читала исполненную
тревогъ, обмановъ и зла книгу, вспыхнула болѣе яркимъ,
чѣмъ когда-нибудь, свѣтомъ, освѣтила ей все то, что пре-
жде было во мракѣ, затрещала, стала меркнуть и навсегда
потухла».	ів*
— 276 —
Что такое эти слова? — Эта свѣча и т. д.? Красивое
иносказаніе и больше ничего! Ловкій оборотъ для при-
крытія полнаго незнанія и непониманія дѣйствительности
въ такую минуту. — Лакая свѣча? — Какъ это она и ярче
вспыхнула и затрещала? И въ какомъ смыслѣ' навсегда
потухла? — вникнувъ хоть немного въ самое дѣло, снявши
поэтичную оболочку красивыхъ словъ, — ничего и вообра-
зить здѣсь нельзя...
«Обманъ» этихъ послѣднихъ словъ нельзя назвать даже
и «возвышающимъ насъ». Вѣдь въ словахъ: «свѣча навсегда
потухла» заключается прямой намекъ на отрицаніе лич-
наго безсмертія. Ибо не только человѣкъ, всѣмъ серд-
цемъ вѣрующій въ безсмертіе души, но и тотъ, кто только
допускаетъ въ умѣ возможность этого безсмертія, ие мо-
жетъ никакъ вообразить, что послѣ смерти стало темнѣе,
стало ничего не видно. Напротивъ того, — независимо даже
отъ безусловнаго подчиненія нашего догматическимъ ука-
заніямъ христіанства, однимъ разумомъ такой человѣкъ,
признающій безсмертіе души, долженъ неизбѣжно дойти до
предположенія, что мы послѣ смерти видимъ и понимаемъ
все несравненно яснѣе и неизмѣримо шире прежняго. Что-
нибудь одно изъ двухъ: или нѣтъ безсмертія, и тогда,
конечно, — все мракъ и «нирвана», или есть безсмертіе, и
тогда душа освобождается отъ стѣсняющихъ ее узъ земной
плоти; другими словами — видитъ, слышитъ и понимаетъ
все лучше и яснѣе.
Бъ какой мѣрѣ видитъ яснѣе, въ какихъ отношеніяхъ
понимаетъ лучше — мы не знаемъ; но во всякомъ случаѣ
предполагать, что душа видитъ хуже и понимаетъ темнѣе
послѣ смерти — мы никакъ не можемъ. Такое предполо-
женіе разума о болѣе ясномъ посмертномъ пониманіи —
ничуть не противорѣчитъ и ученію церкви о загробныхъ
наградахъ и наказаніяхъ, о вѣчномъ блаженствѣ' и вѣч-
ныхъ мукахъ, — ибо и блаженствовать въ высшей степени
нельзя безъ высшаго самосознанія, и мученіе, чтобы до-
стичь наисильнѣйшей степени, должно быть вполнѣ созна-
тельнымъ.
А если такъ, то какое же «возвышеніе духа» мы най-
— 277 —
демъ въ «обманѣ» тѣхъ лишнихъ, хоть съ виду и поэти-
ческихъ словъ («свѣча» и т. д.), которыми авторъ при-
крылъ ловко и красиво, что-то... невѣріе ли свое или не-
послѣдовательность своей мысли... не знаю?
И безъ того «все такъ дурно» въ жизни, не только по
мнѣнію Анны, доведенной своею страстью до отчаянія, но
видимо и- по слишкомъ ужъ строгому мнѣнію автора... И
вдругъ и тамъ — или нѣтъ вовсе ничего, или есть, но го-
раздо темнѣе.	।	;
Итакъ, въ этихъ словахъ: «свѣчка», «мракъ» — нѣтъ ни
строгой точности, ни настоящей поэзіи. Настоящую по-
эзію не сорвешь съ явленія какъ одежду или маску: она
есть сущность прекраснаго явленія.
Когда графъ Толстой отъ своего лица нарисовалъ намъ
страшный сонъ князя Андрея, когда оно (смерть) ломилось
въ припертую дверь, — эту поэзію, и трогательную и ужас-
ную, насильно, такъ сказать, не оторвешь отъ самаго дѣла.
Это оно страшно и загадочно, какъ сама смерть, и фанта-
стично, какъ сновидѣніе. Здѣсь — и поэзія, и точность, и
реальность, и возвышенность!.. ,
«Свѣчка» Анны — это «мѣшокъ» и «свѣтъ» Ивана Ильича
наяву; это что-то въ родѣ неясной, не особенно счастливой
аллегоріи... А «навсегда потухла» — это то же, что въ смерти
Проскухииа — «ничего не видѣлъ, не слышалъ» и т. д.
Почему графъ Толстой это знаетъ? Онъ изъ мертвыхъ
не воскресалъ и съ нами послѣ воскресенія своего не ви-
дался. Вѣрить же ему, напримѣръ, такъ, какъ вѣрятъ
люди папѣ или Вселенскому Собору, или духовному стар-
цу— мы вѣдь ничуть ни разумомъ, ни сердцемъ не обязаны.
Вотъ еще, между прочимъ, почему я, говоря о смерти
князя Андрея, сказалъ, что въ «Аннѣ Карениной» ничего
равнаго этимъ страницамъ нѣтъ.
Въ описаніи смерти Николая Левина много правды, но
мало поэзіи; въ изображеніи послѣдней минуты Анны нѣтъ
твердой правды, и поэзія послѣднихъ словъ — поэзія об-
манная; это именно то, что зовется риторикой — красивая
фраза безъ опредѣленнаго и живого содержанія.
Въ изображеніи смерти кн. Андрея есть все...
Въ главахъ вступительныхъ моихъ я говорилъ, что во-
обще поэзіи и грандіозности въ «Войнѣ и Мирѣ» гораздо
больше, чѣмъ въ «Карениной». Эта мысль моя приложима,
какъ нельзя лучше, и къ этому частному вопросу: какъ
и гдѣ лучше изображена смерть въ романахъ Толстого?
Всѣ изображенія смертей и предсмертныхъ минутъ въ «Вой-
нѣ и Мирѣ» въ своемъ родѣ превосходны и вѣрны дѣй-
ствительности вообще (съ ихъ внѣшней стороны особенно).
Такова мгновенная смерть Пети Ростова въ пылу боевого
одушевленія; такова и простая, православная, почтенная и
кроткая, хотя и довольно обыкновенная, кончина добраго
старика графа Ростова. Очень хороша была бы и смерть
стараго князя Болконскаго, пораженнаго апоплексіей от-
того, что Бонапартъ «осмѣлился» притти въ Россію, — если
бы не случилось тутъ автору погнаться еще разъ за тѣмъ
несноснымъ звукоподражаніемъ, отъ котораго въ «Каре-
ниной» онъ, слава Богу, совсѣмъ отказался. Напримѣръ:
«Го-го бои!» — говоритъ умирающій старикъ; это, извольте
вѣрить — значитъ «душа болитъ!» — И дочь догадывается!
Это «го-го», конечно, настолько же неумѣстно и пре-
тенціозно, какъ и намѣреніе увѣрить насъ, что послѣ смерти
все темно; но оно вдобавокъ еще и ужасно нескладно и
безъ надобности какофонично. Но сама по себѣ апоплекіся
надменнаго патріота екатерининскихъ временъ отъ изумле-
нія и гнѣва, что французы какіе-то осмѣлились вступитъ
даже въ Смоленскую губернію — это и вѣрно и возвы-
шенно.
Даже смерть отъ родовъ молодой жены кн. Андрея
изображена у автора съ особаго рода высокимъ трагиз-
момъ, въ жизни весьма нерѣдкимъ. Сама по себѣ эта мо-
лодая женщина не располагаетъ къ себѣ сердце читателя.
Такъ какъ мужъ ея, напротивъ того, почти съ перваго
появленія своего, становится любимцемъ нашимъ, и сочув-
ствіе наше къ нему растетъ и растетъ — то княгиня Лиза
возбуждаетъ у насъ нѣкоторое нерасположеніе къ себѣ
уже тѣмъ однимъ, что она не понимаетъ мужа и во всемъ
— 279 —
какъ бы помѣха ему; характеръ ея какой-то средній й
ничтожный; она ниже всѣхъ другихъ молодыхъ женщинъ
«Войны и мира». Лживая, порочная и грубая сердцемъ
Эленъ Безухова — и та, по крайней мѣрѣ, крупнѣе ея во
всемъ. Она безпрестанно возмущаетъ нравственное чув-
ство читателя; княгиня Лиза даже и этого рода сильнаго
впечатлѣнія не производитъ; мы только тяготимся ею изъ
участія къ ея даровитому мужу. И вотъ эта дюжинная,
но красивая и вовсе не злая, а только пустая женщина
гибнетъ неожиданно, исчезаетъ мгновенно со сцены жизнен-
ной, произведя на свѣтъ ребенка отъ того самаго мужа,
которому она такъ надоѣла. Никто не винитъ, конечно,
кн. Андрея; но всякій понимаетъ, какъ ему было больно
и даже совѣстно, когда онъ видѣлъ этотъ жалобно раскры-
тый ротикъ, который точно будто хотѣлъ сказать: «За
что вы это со мной сдѣлали?». И этотъ, тоже неожидан-
ный, пріѣздъ мужа съ войны, — мужа, который самъ былъ
такъ долго при смерти отъ раны! Этотъ роковой зимній
вечеръ въ богатомъ княжескомъ имѣніи!.. Да — это истин-
ный трагизмъ! Это поэзія жизненной правды!
Не могу воздержаться еще, чтобы не напомнить здѣсь и
объ Анатолѣ Курагинѣ. Его смерть не описана; мы только
знаемъ, что онъ умеръ, вѣроятно, отъ послѣдствій ампута-
ціи. Но мы вмѣстѣ съ Болконскимъ видимъ этого глупо-
ватаго красавца и безстыднаго повѣсу рыдающимъ, какъ
дитя, на ампутаціонномъ столѣ, послѣ Бородина, гдѣ и онъ
не хуже другихъ бился за родину. И вмѣстѣ съ княземъ
Андреемъ не только прощаемъ ему, но даже любимъ его,
жалѣемъ всѣмъ сердцемъ въ эту великую минуту.
Да, смертей много въ «Войнѣ и Мирѣ», и всѣ онѣ изо-
бражены и разнообразно и превосходно. Этого рода воз-
вышеннаго гораздо меньше въ «Карениной».
Что касается до другого вопроса, до вопроса о большей,
по-моему мнѣнію, органической связности душевнаго анали-
за съ развитіемъ самаго дѣйствія въ «Аннѣ Карениной», то
объ этомъ надо говорить еще разъ особо, сверхъ того, что
я сказалъ выше-.
— 280 —
IX.
Я кончилъ о психическомъ анализѣ болѣзненныхъ и пред-
смертныхъ состояній; теперь обращусь къ описаніямъ сно-
видѣній, дремоты и полусна въ здоровомъ состояніи и раз-
ныхъ фантазированій на яву. Въ «Войнѣ и Мирѣ» есть нѣ-
сколько такихъ изображеній, и всѣ они хороши, хотя и въ
разной степени.
Примѣромъ послѣдняго состоянія (т.-е. фантазіи наяву)
можетъ служить капитанъ Тушинъ на своей батареѣ у
Шёнграбена, когда онъ, совсѣмъ забывая объ опасности
и увлеченный артиллерійскою стрѣльбой, воображаетъ, что
тамъ, «гдѣ дымятся непріятельскіе выстрѣлы, кто-то неви-
димый куритъ трубку»... и т. д.; прозываетъ одну изъ сво-
ихъ пушекъ «Матвѣевной» и восклицаетъ мысленно: «Ну,
Матвѣевна, матушка, не выдавай!»
Или еще:—«Ишь задышала опять, задышала!» (про звукъ
то замиравшей, то опять усиливавшейся ружейной пере-
стрѣлки, представлявшейся ему чьимъ-то дыханіемъ).
«Муравьями представлялись ему французы около своихъ
орудій». «Красавецъ и пьяница, первый нумеръ второго
орудія, въ его мірѣ былъ дядя».
«Самъ онъ представлялся себѣ огромнаго роста, мощ-
нымъ мужчиной, который обѣими руками швырялъ фран-
цузамъ ядра».
Примѣромъ прекрасно изображеннаго, чистаго, настоя-
щаго сновидѣнія можетъ служить сонъ Николеньки Болкон-
скаго (въ концѣ «Войны и Мира»).
«Николенька, только что проснувшись въ холодномъ по-
ту, съ широко раскрытыми глазами, сидѣлъ на своей посте-
ли и смотрѣлъ передъ собою. Страшный сонъ разбудилъ
его. Онъ видѣлъ во снѣ себя и Пьера въ ;:аскахъ такихъ,
которыя были нарисованы въ изданіи Плутарха. Они съ
дядей Пьеромъ шли впереди огромнаго войска. Вой-
ско это было составлено изъ бѣлыхъ, косыхъ линій, на-
полнявшихъ воздухъ, подобно тѣмъ паутинамъ, которыя ле-
— 281 —
таютъ осенью и которыя Десаль (гувернеръ) называлъ 1е
йі <іе & Ѵіег§е. Впереди была слава, такая же, какъ и эти
нити, но только нисколько плотнѣе. Они,—онъ и Пьеръ,—
неслись легко и радостно все ближе и ближе къ цѣли.
Вдругъ нити, которыя двигали ихъ, стали ослабѣвать, пу-
таться; стало тяжело. И дядя Николай Ильичъ остановил-
ся передъ ними въ грозной и строгой позѣ.
«Это вы сдѣлали?—сказалъ онъ, указывая на поломанные
сургуча и перья.—Я любилъ васъ, но Аракчеевъ велѣлъ
мнѣ, и я убью перваго, кто двинется впередъ!»
«Николенька оглянулся на Пьера, но Пьера уже не было.
Пьеръ былъ отецъ—князь Андрей, и отецъ не имѣлъ обра-
за и формы, но онъ былъ, и, видя его, Николенька почув-
ствовалъ слабость любви: онъ почувствовалъ себя безсиль-
нымъ, безкостнымъ и жидкимъ. Отецъ ласкалъ- и жалѣлъ
его. Но дядя Николай Ильичъ все ближе и ближе надвигался
на нихъ. Ужасъ охватилъ Николеньку, и онъ проснулся».
Первоначальная дремота засыпанія овладѣваетъ Петей
Ростовымъ съ вечера передъ партизанскимъ нападеніемъ
на французовъ и передъ его неожиданною для читателя
смертью.
Полудремота утренняго пробужденія, когда человѣкъ
еще видитъ и даже думаетъ что-нибудь во снѣ, а между
тѣмъ его будятъ другіе люди, и слова этихъ людей путают-
ся у него съ его собственными думами—это странное со-
стояніе тѣла и духа очень правдиво представлено тамъ,
гдѣ Пьера Безухова, уснувшаго послѣ Бородина на постоя-
ломъ дворѣ, будитъ его берейторъ словами «запрягать на-
до». А онъ полуспитъ, полуслышитъ и, размышляя въ не-
оконченномъ сновидѣніи о своей теофилантропіи, почти вос-
клицаетъ: «да, да, не соединять, а сопрягать надо!»
Эти всѣ три примѣра чисто-физіологическіе; и капитанъ
Тушинъ на батареѣ, и Петя, засыпающій на телѣгѣ, и гр.
Безухій на постояломъ дворѣ—всѣ трое здоровы, не ра-
нены, не больны и не умираютъ. По-моему, сонъ Николень-
ки это—самое лучшее изо всего этого.—«Войско—паутина,
Слава—тоже паутина, только потолще»;—Дѣти, и особен-
282 —
но дѣти впечатлительныя и образованныя, не только во снѣ,
и наяву и въ полномъ здоровьѣ нерѣдко бываютъ въ та-
комъ состояніи полубреда и фантастическаго творчества,
въ которое взрослые впадаютъ наяву только при исклю-
чительныхъ условіяхъ болѣзни, полупомѣшательства, поэти-
ческаго (отчасти даже преднамѣреннаго) возбужденія при
сочиненіи стиховъ и т. п.—И у дѣтей практическій ра-
зумъ въ эти минуты бездѣйствуетъ: ничто не сдерживаетъ
безсознательнаго творчества ихъ духа; они тогда не стѣ-
сняются, не стыдятся, и всякій изъ насъ видѣлъ такихъ
дѣтей, которыя сочиняютъ при играхъ своихъ удивительныя
вещи,—нерѣдко до-нельзя остроумныя и оригинальныя.
Понятенъ потому и правдивъ сонъ нѣжнаго и уже до-
вольно начитаннаго Николеньки Болконскаго. Въ немъ ря-
домъ съ необычайно творческою фантазіей отразились бли-
жайшія, вчерашнія впечатлѣнія: поломанные сургучи, споръ
старшихъ объ Аракчеевѣ; и вмѣстѣ съ тѣмъ отъ этого
сна вѣетъ эпохой.—Плутархъ, каски древнія, военная сла-
ва... Классическое тогда не «зубрили» насильно въ подлин-
никахъ для укрѣпленія памяти и воли, но читали для сво-
его удовольствія и для развитія чувства и ума, хотя бы
и во французскихъ переводахъ. Отъ этихъ касокъ Плу-
тарха такъ же, какъ отъ фантастическихъ «сфинксовъ» въ по-
лубредѣ раненаго кн. Андрея,—вѣетъ эпохой; въ этомъ, хоро-
шемъ смыслѣ—все это реальнѣе этого несноснаго ультра-
натуралистыческаго, но не натуральнаго «питати - та - бумъ»,
на который я уже указывалъ. Сновидѣніе Николеньки,
сверхъ того, такъ же эѳирно въ своей поэзіи, какъ и уди-
вительный полубредъ его прекраснаго отца.
Дремота Пети Ростова хороша, но ее портитъ это «ожигъ-
жигъ-жигъі», на которое я уже горько жаловался. Вѣдь
не похоже все-таки.
Пробужденіе Пьера («запрягать»—«сопрягать»)—это вѣр-
но. Это во всѣ времена и у всѣхъ людей возможно—по-
луслышать, полу-нѣтъ чужія слова и отвѣчать на нихъ спро-
сонья, иногда даже безсмысленное.
У Пьера случайно, вслѣдствіе предшествующихъ теченій

его сонныхъ мыслей, вышло нѣчто умное: но, во-1-хъ, такъ
ли правильно текутъ мысли во снѣ? И такъ ли хорошо
помнятся мысли сна, какъ помнятся отрывычные его обра-
зы? Здѣсь у меня невольное сомнѣніе.
Остается капитанъ Тушинъ съ его «дымками», «трубкой»
и «Матвѣевной».
Тушинъ, конечно, сынъ или бѣдныхъ или не очень бѣд-
ныхъ, но весьма не тонкихъ тогдашнихъ дворянъ; воспи-
танія «сѣроватаго»; однако—артиллеристъ «ученый», даже
немного «вольтерьянецъ», и, судя и по внѣшнему виду, тѣ-
лосложенія тонкаго, впечатлительнаго; вѣроятно, онъ отъ
природы не лишенъ воображенія. Онъ храбръ и при этой
храбрости, видимо, нѣсколько мечтатель; а я уже гово-
рилъ прежде, что воинственно настроенное воображеніе все-
гда утрояетъ природную храбрость. Игра воображенія (иг-
ра, впрочемъ, довольно простенькая:—трубка, Матвѣевна)
помогаетъ ему не думать о смерти и доводитъ до полнаго,
героическаго самозабвенія. Все это возможно и все это пре-
красно уже потому, что рисуетъ характеръ; а вотъ «сопря-
гать—запрягать» ничуть характера Пьера именно не рису-
етъ: оно изображаетъ только довольно справедливо слу-
чайный физіологическій трудъ. Но вѣдь все случайное и
все излишнее, къ дѣлу главному не относящееся,—вѣко-
выя правила эстетики велятъ отбрасывать. И я бы съ удо-
вольствіемъ выбросилъ и это излишнее физіологическое на-
блюденіе.
Всѣ эти перечисленные внутренніе процессы души из-
ображены въ «Войнѣ и Мирѣ» прекрасно; но' я все настаиваю
на томъ, что при разборѣ строгомъ мы найдемъ въ этого
рода описаніяхъ «Войны и Мира» меньше той органической
связи съ будущимъ дѣйствующихъ лицъ,—связи, которая при
внимательномъ чтеніи подобныхъ же мѣстъ въ «Аннѣ Ка-
рениной» бросается въ глаза.
И, сверхъ того, для меня остается вопросомъ: могъ ли
гр. Толстой вообразить внутренніе процессы людей 12-го
года такъ вѣрно и точно, какъ онъ можетъ представлять
себѣ эти самые процессы у своихъ современниковъ? Я спра-
— 284 —
шиваю: въ томъ ли стилѣ люди 12-го года мечтали, фантази-
ровали и даже бредили и здоровые и больные, какъ у гр.
Толстого?—Не знаю, право: такъ ли это?—Не слишкомъ
ли этотъ стиль во многихъ случаяхъ похожъ на психиче-
скій стиль самого гр. Толстого, нашего чуть не до урод-
ливости индивидуальнаго и геніальнаго, т.-е. исключитель-
наго, современника?
Не знаю, правъ ли я въ моемъ инстинктивномъ сомнѣ-
ніи. Но знаю одно, что и при первомъ чтеніи въ 68 году
я это невѣяніе вообще 12-мъ годомъ почувствовалъ, и даже
тогда почувствовалъ такъ сильно, что въ первое время
былъ очень недоволенъ «Войной и Миромъ» за многое и,
между прочимъ, за излишество психическаго анализа; «слиш-
комъ ужъ наше это время и нашъ современный умъ»,—
думалъ я тогда. — Читалъ я съ увлеченіемъ, но, прочтя,
усумнился и былъ долго недоволенъ. Немного погодя я
прочелъ статью Н. Н. Страхова въ «Зарѣ», образумился и
благодарилъ его даже за нее при свиданіи; благодарилъ за
то, что онъ исправилъ мой односторонній взглядъ. Г. Стра-
ховъ смотрѣлъ больше на великое содержаніе, я — на слиш-
комъ современную форму: на всю совокупность тѣхъ ме-
лочей и оттѣнковъ, которые составляютъ этотъ стиль, или
это «вѣяніе».—Съ тѣхъ поръ (со времени добраго урока
г. Страхова) я перечелъ «Войну и Миръ» нѣсколько разъ,
и могучій духъ Толстого со всякимъ разомъ все больше и
больше подчинялъ меня; но все-таки его пухъ, а не духъ
эпохи. Я, какъ «упрямый Галилей», твержу про себя: пре-
красно, но вѣетъ что-то не тѣмъ! Могу здѣсь повторитъ
слова Бюффона:—«Ье зіуіе— с’езі ГЬотте!» (самъ Тол-
стой).— Не могу сказать: «Ье зіуіе с’езі Гёродие!—А если
вникнуть въ обѣ эти мысли, то пожалуй, что моя пере-
дѣлка— «1е зіуіе— с’езі Гёродие» будетъ точнѣе и яснѣе,
чѣмъ изреченіе Бюффона.
Все это послѣднее разсужденіе мое не претендуетъ на
рѣшительность. Я очень буду радъ, если мнѣ основатель-
но докажутъ, что сомнѣнія тутъ неумѣстны и что гр. Тол-
стой могъ воображать и изображать мечтанія, фантазіи и
— 285 —
сны людей 12-го года такъ же легко и вѣрно, какъ мечтанія,
фантазіи и сны своихъ современниковъ. Я люблю работ}*
мысли; но мнѣ кажется, что я еще больше люблю восхи-
щаться, люблю адмгьрацѵю. Однако я хочу оправдывать и
разумомъ это мое восхищеніе. Безъ помощи разумныхъ
оправданій оно слабѣе и потому доставляетъ меньше насла-
жденія.
X.
Въ «Аннѣ Карениной», какъ я уже говорилъ, нѣтъ ни
подробныхъ описаній бредовъ, ни изображеній внутреннихъ
душевныхъ процессовъ при медленномъ умираніи отъ бо-
лѣзней. Фантазированій наяву тоже нѣтъ (такихъ, напри-
мѣръ, какъ у капитана Тушина); но есть мечтанія, есть
мгновенныя и многозначительныя самозабвенія и задумчиво-
сти; есть сны и процессы -засыпанія.
Постараюсь быть точнымъ. Главныя мѣста подходящаго
рода въ «Карениной» — слѣдующія: 1) Засыпаніе Анны въ
вагонѣ. 2) Одновременные страшные сны Анны и Вронска-
го, и 3), Облако Левина, при встрѣчѣ съ Китти на большой
дорогѣ.	।
Разберемъ все это внимательно и сравнимъ эти мѣста
другъ съ другомъ и съ подходящими мѣстами въ «Войнѣ
и-Мирѣ». Я думаю, что послѣ этого сравненія окажется то,
на что я еще вначалѣ указывалъ: въ «Карениной» личной
фантазіи автора меньше, наблюденіе сдержаннѣе, зато пси-
хологическій разборъ точнѣе, вѣрнѣе, реальнѣе, почти на-
учнѣе; разливъ поэзіи сдержаннѣе, но зато и всякаго рода
несносныхъ претыканій и шероховатостей гораздо меньше;
натянутыхъ передразниваній вовсе нѣтъ.
А главное, при этомъ сравненіи мы убѣдимся въ томъ,
что всѣ эти мѣста въ «Карениной» болѣе' органически связа-
ны съ ходомъ дѣла, чѣмъ подобныя же мѣста въ «Войнѣ
и Мирѣ»; и не только уже не возбуждаютъ ни тѣни сомнѣ-
нія, но и безусловно восхищаютъ почти научной, я гово-
— 286 —
рю, точностью «психо-механики» Толстого. Хороша, конеч-
но, эта психо-механика и въ «Войнѣ и Мирѣ», но въ «Ка-
рениной» она доведена до поразительной ясности.
Итакъ, Анна засыпаетъ въ вагонѣ.
«Она чувствовала, что нервы ея, какъ струны, натягива-
ются все туже и туже на какіе-то завинчивающіеся колышки.
Она чувствовала, что .глаза ея раскрываются больше и боль-
ше, что пальцы на рукахъ и ногахъ нервно движутся, что
внутри что-то давитъ дыханье и что всѣ образы и звуки
въ этомъ колеблющемся полумракѣ съ необычайною ярко-
стью поражаютъ ее. На нее безпрестанно находили минуты
сомнѣнія, впередъ ли ѣдетъ вагонъ, или назадъ, или вовсе
стоитъ. Аннушка ли подлѣ нея или чужая? «Что тамъ, на
ручкѣ, шуба ли это или звѣрь? И что — сама я тутъ? Я
сама или другая?» Ей страшно было отдаваться этому за-
бытью.- Но что-то втягивало ее въ него, и она по произволу
могла отдаваться ему и воздерживаться. Она поднялась,
чтобъ опомниться, откинула пледъ и сняла пелерину тепла-
го платья. На минуту она опомнилась и поняла, что во-
шедшій худой мужикъ, въ длинномъ нанковомъ пальто, на
которомъ не доставало пуговицы, былъ истопникъ, что онъ
смотрѣлъ термометръ, что вѣтеръ и снѣгъ ворвались за
нимъ въ дверь; но потомъ опять все смѣшалось... Мужикъ
этотъ съ длинною таліей принялся грызть что-то въ стѣнѣ,
старушка стала протягивать ноги во всю длину вагона и
наполнила его чернымъ облакомъ; потомъ что-то страшно
заскрипѣло и застучало, какъ будто раздирали кого-то; по-
томъ красный огонь ослѣпилъ глаза, и потомъ все закры-
лось стѣной. Анна почувствовала, что она провалилась. Но
все это было не страшно, а весело. Голосъ окутаннаго и за-
несеннаго снѣгомъ человѣка прокричалъ что-то ей надъ
ухомъ. Она поднялась и опомнилась; она поняла, что подъ-
ѣхали къ станціи и что это былъ кондукторъ».
И только...	|
— 287 —
Теперь сонъ Вронскаго...
«Вронскій заснулъ. Онъ проснулся въ темнотѣ, дрожа
отъ страха, и поспѣшно зажегъ свѣчу. — «Что такое? Что?
Что такое страшное я видѣлъ во снѣ? — Да, да. Мужикъ-
обкладчикъ, кажется, маленькій, грязный, со взъерошенною
бородой, что-то дѣлалъ, нагнувшись, и вдругъ заговорилъ
по-французски какія-то странныя слова. Да, больше ниче-
го не было во снѣ», сказалъ онъ себѣ. «Но отчего же это
было такъ ужасно?» Онъ живо вспомнилъ опять мужика
и тѣ непонятныя французскія слова, которыя произносилъ
этотъ мужикъ, — и ужасъ пробѣжалъ холодомъ по его
спинѣ».
Анна говоритъ Вронскому о томъ, что она видѣла ужас-
ный сонъ.	і
— Сонъ? — повторилъ Вронскій и мгновенно вспомнилъ
своего мужика во снѣ.
— Да, сонъ,—сказала она.—Давно ужъ я видѣла этотъ
сонъ. Я видѣла, что я вбѣжала въ свою спальню, что мнѣ
нужно тамъ взять что-то, узнать что-то: ты знаешь, какъ
это бываетъ во снѣ, — говорила она, съ ужасомъ открывая
глаза, — и въ спальнѣ въ углу стоитъ что-то.
— Ахъ какой вздоръ! Какъ можно вѣрить...
Но она не позволила себя перебить. То, что она гово-
рила, было слишкомъ важно для нея.
— И это что-то повернулось, и я вижу, что это мужикъ
со взъерошенной бородой, маленькій и страшный. Я хотѣ-
ла бѣжать, но онъ нагнулся надъ мѣшкомъ и руками что-то
копошится тамъ...
Она представила, какъ онъ копошился въ мѣшкѣ. Ужасъ
былъ на ея лицѣ. И Вронскій, вспоминая свой сонъ, чув-
ствовалъ такой же ужасъ, наполнявшій его душу.
Онъ копошится и приговариваетъ по-французски скоро-
скоро и, знаешь, грассируетъ: іі іаиі Ьаііге 1е іег, 1е Ьгоуег,
1е реігіг...—И я отъ страха захотѣла проснуться, просну-
— 288 —
лась... но я проснулась во снѣ. И стала спрашивать себя:
что это значитъ? И Корней мнѣ говоритъ: «родами, родами
умрете, родами, матушка...» И я проснулась...
— Какой вздоръ, какой вздоръ! — говорилъ Вронскій,
но онъ самъ чувствовалъ, что не было никакой убѣдитель-
ности въ его голосѣ. і
Сравнимъ между собою эти мѣста. Сравненіе ихъ при-
годится и для взвѣшиванія относительныхъ достоинствъ по-
добныхъ же мѣстъ въ «Войнѣ и Мирѣ».
Схожіе сны Анны и Вронскаго, по-моему, есть та высшая
степень психическаго анализа, о которой я говорилъ. Засы-
паніе Анны въ вагонѣ — низшая. Безъ картины этого засы-
панія «Анны» не нарушилась бы ничуть внутренняя связь
будущихъ чувствъ и дѣйствій героини съ ея прошедшими
и неизгладимыми впечатлѣніями. Картинка засыпанія — это
подробное описаніе для описанія, изображеніе для изобра-
женія, послѣдовательное сцѣпленіе чувствъ только въ на-
стоящемъ; еще съ прошедшимъ оно можетъ быть связано,
пожалуй, но и то не безъ натяжки, тою мыслью, что Анна
ѣдетъ домой, къ мужу, уже почти влюбленная и взволно-
ванная. Но это гораздо больше отражается въ состояніи
ея души при чтеніи англійскаго романа, чѣмъ при засыпа-
ніи. Она читаетъ романъ, но ей самой хочется жить и все
испытывать. Ну, а видѣть въ полуснѣ вокругъ себя не то,
что есть, не узнавать своей горничной, принимать старую
даму за звѣря и т. д. — это возможно и безъ любви къ
Вронскому, и дальнѣйшее поведеніе Анны возможно, ко-
нечно, безъ этой картины. Это именно то, что я зову избы-
точностью, тяжеловѣсностью тонкостей. Вѣдь и пухъ мно-
го вѣситъ, когда его1 много; и такихъ тяжеловѣсныхъ тон-
костей въ «Войнѣ и Мирѣ» гораздо больше, чѣмъ въ «Ка-
рениной». і । і	і	I ' 1	, і ।
Совсѣмъ не таково художественное и психологическое
значеніе сходныхъ сновъ Анны и Вронскаго. Дремоту Анны
— 289 —
безъ ущерба и красотѣ, и связи съ дальнѣйшимъ дѣйстві-
емъ можно было выпустить; выбросить же эти два схожіе
сна изъ романа — значило бы не только лишить его одного
изъ лучшихъ его поэтическихъ украшеній, но и грубымъ
образомъ Нарушить поразительно тѣсную психическую связь
между прошедшимъ и будущимъ героини. Вспомнимъ: ра-
бочій, раздавленный машиной при первой встрѣчѣ Анны и
Вронскаго; Вронскій видитъ его обезображенный трупъ, Ан-
на слышитъ о немъ. Они видятъ позднѣе въ Петербургѣ
сходные сны. Черезъ столько-то времени Анна ложится на
рельсы и гибнетъ; почти въ послѣднюю минуту она видитъ
рабочаго и т. д.	<	;
Вотъ это глубина и вѣрность геніальныя. Ни избытка,
ни празднаго, такъ сказать, описательства тутъ нѣтъ. Связь
психическая между неизмѣннымъ прошедшимъ, мгновеннымъ
настоящимъ и неизвѣстнымъ будущимъ сохранена и видна
чуть не до математической точности. И, сверхъ этой реаль-
но-психической связности, есть еще во всемъ этомъ и нѣ-
который просвѣтъ на нѣчто таинственное, пророческое: раз-
давленный рабочій на желѣзной дорогѣ, при первой встрѣ-
чѣ уже почти влюбленныхъ; мужикъ, работающій надъ же-
лѣзомъ, въ общемъ, одновременномъ сновидѣніи, и опять'
рабочій передъ самою смертью Анны на рельсахъ... Одинъ
взглядъ на этого человѣка рѣшаетъ судьбу ея. До этого
взгляда она все еще не рѣшила, что ей съ собой дѣлать'.
Не подобныя ли минуты имѣлъ въ мысли покойный Кат-
ковъ, когда, по разсказу Н. А. Любимова, говорилъ: «Не
мы владѣемъ жизнью, а жизнь владѣетъ нами» и т. д.?
Теперь объ «облакѣ» Левина и о «дубѣ» въ лѣсу, черезъ
который два раза проѣзжаетъ овдовѣвшій Андрей Болкон-
скій, прежде встрѣчи съ Наташей и послѣ этой встрѣчи.
Эти двѣ картины почти однородны съ психологической точ-
ки зрѣнія. Если въ одновременныхъ снахъ Анны и Врон-
скаго есть нѣчто объективное, оть сознанія людей прямо не-
зависимое, то въ этомъ «лѣсѣ1» князя Андрея и въ «облакѣ»
Левина прелестно изображена другая черта’ нашей душев-
ной жизни: сознаваемая нами аллегорическая связь природы
Леонтьевъ, т. ѴІП.
19
— 290 —
съ нашимъ сердцемъ и умомъ. Въ снахъ Анны и Врон
скаго природа (или вѣрнѣе — невидимо управляющій этой
природой Духъ) заставляетъ ихъ видѣть то, чего они не
искали. Здѣсь же оба героя Толстого увидали въ приро-
дѣ сами то, чего искало ихъ сердце: символы ихъ собствен-
наго внутренняго состоянія. Андрей, угрюмый, одинокій,
но еще сердцемъ вовсе не устарѣвшій, раннею весной ѣдетъ
черезъ лѣсъ и видитъ, что все зелено, только одинъ боль-
шой дубъ стоитъ нагой и печальный; возвращаясь лѣтомъ
(послѣ первой встрѣчи съ Наташей), онъ видитъ, что и
дубъ, наконецъ, одѣлся листомъ и сталъ прекрасенъ... Это
говорится какъ будто отъ автора, но мы понимаемъ, что
слѣдъ этой, еще не вполнѣ примѣненной къ жизни аллего-
ріи остался въ воображеніи Андрея. Отношенія Левина къ
«облаку» нѣсколько сознательнѣе и тоньше, но не въ томъ
личномъ смыслѣ, чтобы Левинъ былъ самъ сознательнѣе
или тоньше Андрея, — нѣтъ, въ этомъ они равны, я думаю,—
а въ томъ общежитейскомъ смыслѣ, что двухъ совершенно
тождественныхъ состояній духа въ жизни не бываетъ, а
бываютъ только однородныя и схожія.
И то и другое прекрасно, и то и другое вѣрно, и то
и другое исполнено поэзіи. Но все-таки на сторонѣ «обла-
ка» одно преимущество, преимущество болѣе явной, близ-
кой связи съ будущимъ героя. «Дубъ» Андрея состоитъ
еще въ очень дальней и туманной связи съ любовью его къ
Наташѣ (это не балъ въ Петербургѣ, на которомъ «вино
ея молодости ударило ему въ голову»), а измѣненіе «обла-
ка» есть явленіе одновременное съ происходящею въ самомъ
Левинѣ внезапною перемѣной. Эта-то символическая одно-
временность и поражаетъ какъ его самого, такъ и читателя.
Если мы теперь, разсмотрѣвши всѣ эти сновидѣнія, сны
и полусны и мечтанія въ «Аннѣ Карениной», обратимся
еще разъ къ тѣмъ примѣрамъ, которые я приводилъ изъ
«Войны и Мира», то намъ станетъ ясно, мнѣ кажется, то,
что я говорилъ: фантазіи въ послѣднихъ больше, больше
поэзіи, но меньше органической связи съ дальнѣйшимъ дѣй-
ствіемъ.
— 291 —
Сонъ Николеньки, напримѣръ, прелестенъ: это верхъ поэ-
зіи и правды въ настоящемъ, но съ будущимъ онъ не въ
связи; этимъ сномъ эпопея кончается. Что было съ Нико-
ленькой дальше —> мы не знаемъ.
фантазированія капитана Тушина во время боя подъ
Шёнграбеномъ весьма возможны; они очень оригинальны
и могутъ служить для полноты изображенія его собствен-
наго характера. Но сдѣлать все свое геройское дѣло онъ
могъ бы въ этотъ день и безъ этихъ фантазій. Эти фантазіи
или этотъ почти дѣтскій бредъ наяву—не связанъ съ
главнымъ дѣйствіемъ ничуть. Онъ можетъ имѣть большую
цѣну лишь самъ по себѣ, а не по отношенію къ чему-либо
дальнѣйшему.	'	 I	! ! :
Описаніе дремоты Пети Ростова ночью, на телѣгѣ, пе-
редъ набѣгомъ на французовъ, тоже ничего за собой не
влечетъ. И не будь описана эта дремота — Петя точно такъ
же могъ бы утромъ и храбрость свою показать, и быть
убитымъ, или, напротивъ того, остаться въ живыхъ. Есть
физіологическая вѣрность въ описаніи самой дремоты; связи
нѣтъ ни съ чѣмъ.
Даже великолѣпное изображеніе полубредовъ Андрея
Болконскаго и высокая картина его тихой смерти прекрасны
лишь сами по себѣ; но все-таки эти состоянія его души
не влекутъ за собой никакихъ его дѣйствій впослѣдствіи,
ибо онъ вслѣдъ за этимъ умираетъ. Они, — эти внутреннія
состоянія, — не могутъ дѣйствовать даже на другихъ при-
сутствующихъ лицъ, ибо они имъ недоступны, неизвѣстны,
и все то главное, что случается потомъ съ Наташей, съ
Пьеромъ и княжной Марьей, могло бы случиться и тогда,
если бы кн. Андрей былъ просто убитъ наповалъ, подобно
Петѣ Ростову. Пьеръ могъ бы жениться на Наташѣ; княж-
на Марья могла бы вытти за Николая Ростова, и всѣ трое,
Пьеръ, княжна Марья и Наташа, могли бы сохранить точно
такъ !же о князѣ Андреѣ священную память. Правда, Наташѣ
не пришлось бы покаяться передъ нимъ и ходить за нимъ,
и, главное, мы, читатели, были бы лишены нѣсколькихъ
образцовыхъ страницъ и высокаго эстетическаго наслажде-
1Э*
292 —
нія; но все-таки мы не видимъ: почему бы Наташѣ и такъ
не вытти за Пьера? Покаяніе хранилось бы въ душѣ, .а
потомъ бы остыло. И здѣсь связь чувствъ съ будущимъ
дѣйствіемъ не особенно сильна.
Весьма возможно, что та глубокая связь мыслей и чувствъ
у дѣйствующихъ лицъ съ ихъ будущимъ, о которой я го-
ворю, соблюдена авторомъ и въ «Войнѣ и Мирѣ» съ боль-
шою строгостью. Я не обратилъ на нее вниманія, а дру-
гіе, можетъ статься, и обратили.
Не отвергаю этой возможности. Но вѣдь я началъ съ
того, что смиренно покаялся въ субъективности моего су?
да. Прошу этого не забывать. Однако и безъ всякихъ лиш-
нихъ претензій я могу считать себя достаточно начитан-
нымъ, достаточно въ жизни опытнымъ, достаточно и со
стороны природнаго вкуса не обиженнымъ, чтобы и при са-
момъ холодномъ, при самомъ отрѣшенномъ состояніи ра-
зума имѣть право на нѣкоторое довѣріе къ своему соб-
ственному чувству, уже столько лѣтъ не уступающему ни
какимъ бы то ни было чужимъ возраженіямъ, ни своимъ
собственнымъ сомнѣніямъ по этому поводу.
'Для меня эта связь въ «Карениной» несравненно вид-
нѣе, чѣмъ въ «Войнѣ и Мирѣ».
Положимъ, это уже относится не къ психологіи дѣй-
ствующихъ лицъ, о которой я говорилъ много, и не къ
творческой психологіи автора, о которой я еще собира-
юсь сказать въ концѣ статьи, а къ психологіи читателя,
критика или цѣнителя вообще.
Такъ что жъ за бѣда?
Развѣ непосредственное сначала, непреходящее послѣ,
непобѣдимое годами впечатлѣніе критика или просто'опыт-
наго читателя не имѣетъ никакой уже цѣны!
Вѣдь никто не отрицаетъ возможности наблюдать самого
себя, понимать умомъ свои чувства и находить имъ не толь-
ко объясненія, но и основательныя оправданія.
Предостерегаютъ при этомъ только отъ страстности и
лицепріятія.
Но какое же тутъ мѣсто лицепріятію, когда, сравнива-
— 293 —
ютъ не автора съ другимъ авторомъ, а два произведенія
одного и того же автора? Работа, мысли тутъ совершенно
отвлеченная, настолько отвлеченная, насколько въ современ-
ной эстетикѣ это возможно.
А потому мое «я» можетъ, какъ выразился одинъ изъ
нашихъ философовъ,- смѣло «сѣсть въ уголъ» и оттуда смо-
трѣть  на себя, какъ на читателя, и спрашивать: — «что ты
чувствовалъ, когда, въ первый разъ читалъ оба эти романа
въ 68 и 75 году, и что ты чувствуешь теперь
Й я, читатель, отвѣчаю моему другому, уже наичистѣй-
щему и наистрожайшему «я», сидящему въ углу': «И тогда
и теперь, когда я «Каренину» прочелъ три раза, а «Войну
и Миръ» пять разъ, — я чувствовалъ и чувствую все то же:
я вижу- въ «Аннѣ Карениной» яснѣе, чѣмъ въ «Войнѣ и
Мирѣ», ту связь, о которой я говорилъ!»
Я готовъ допустить,, что она есть и въ «Войнѣ и . Ми-
рѣ»; но, чтобы ее отыскать, я долженъ, сверхъ этого, пред-
лагаемаго нынѣ, труда, еще нарочно, прямо уже съ цѣлью
подобнаго розыска, въ шестой, разъ перечесть «Войну и
Миръ», потому что сама собой упомянутая связь мнѣ въ
глаза не бросилась сразу, -какъ въ «Карениной». Сверхъ
того, я даже знаю, я. у вѣренъ, что она есть и тамъ, въ бо-
лѣе-скрытномъ, менѣе.обнаруженномъ видѣ, ибо иначе сами
характеры, лицъ не были бы такъ полны, такъ ясны, такъ
естественны и выдержанны. (Впрочемъ — безъ отношенія
къ эпохѣ,- а лишь въ болѣе общемъ смыслѣ.) Эта связь
тамъ — или болѣе скрыта въ самомъ дѣйствіи, или, чтб
тоже весьма важно для правильнаго суда, она въ «Войнѣ»
передъ душой читателя, заслонена, бблыпимъ обиліемъ дру-
гихъ эстетическихъ богатствъ, а въ «Карениной» она вид-
нѣе :потому, что все остальное значительно бѣднѣе. Какъ
бы ни былъ читатель опытенъ, внимателенъ, впечатлите-
ленъ и привыченъ вмѣщать многое разомъ въ умѣ и сердцѣ
своемъ,-, все-таки основнымъ, общимъ законамъ душевной
жизни онъ остается подчиненнымъ. Разомъ, всѣ впечатлѣ-
нія не пріемлются съ одинаковою силой, особенно при пер-
вомъ, всегда непосредственномъ, болѣе простодушномъ,
такъ сказать, чтеніи.
— 294 —
И вотъ, если и есть въ «Войнѣ» эта связь, не только
скрытая (какъ въ самой жизни), но и сознательно авто-
ромъ обнаруженная, читателю рѣшительно не до нея,—не
только при первомъ чтеніи, но и при многихъ послѣдую-
щихъ (какъ случилось со мной).
Нашествіе Наполеона, Аустерлицъ и Бородинская битва,
пожаръ Москвы, блескъ двора, интриги и ошибки генера-
ловъ, знаменитыя историческія лица, такіе прелестные обра-
зы, какъ Наташа и кн. Андрей, всѣ эти бреды, сны, широ-
кія фантазіи; эти стратегическіе обзоры автора, его фило-
софія, наконецъ — она можетъ не нравиться (какъ не нра-
вится она и мнѣ), по она занимаетъ, она привлекаетъ вни-
маніе...
За всѣми этими крупными и тяжелыми или яркими, вы-
пуклыми и блестящими продуктами авторскаго творчества,
быть можетъ и незамѣтна та очень тонкая, но тоже яркая
и чрезвычайно крѣпкая сѣть внутренней психической свя-
зи, которая, въ менѣе содержательномъ и менѣе обременен-
номъ второмъ романѣ, такъ рѣзко бросается въ глаза.
Намъ ли только это такъ видно или самъ авторъ въ
«Карениной» захотѣлъ сознательно надъ этой стороной дѣла
больше потрудиться и ярче освѣтилъ именно эти руково-
дящія точки потому, что самъ былъ менѣе развлеченъ и
отягощенъ другимъ, — не знаю.
Къ нашей ли это, къ моей читательской психологіи
относится, какъ вопросъ о размѣрахъ и количествахъ вос-
пріятія, пли къ психологіи творчества, какъ вопросъ о
возможности и невозможности равномѣрнаго и одновре-
меннаго созрѣванія всѣхъ сторонъ дѣла при художествен-
номъ трудѣ, — рѣшить не берусь.
Предоставляю это людямъ болѣе меня свѣдущимъ и бо-
лѣе привычнымъ къ отвлеченной работѣ мысли. Самъ же
не могу безъ помощи другихъ отрѣшиться отъ мысли, что
душевный анализъ въ «Карениной» точнѣе, зрѣлѣе и по-
разительнѣе.	,
— 295 —
Есть еще одинъ особый родъ душевнаго анализа, кото-
рый вошелъ у насъ въ моду уже съ 40-хъ и 50-хъ годовъ.
Графъ Толстой имъ тоже въ свое время много занимался.
Его можно назвать анализомъ подозрительности или излиш-
няго подглядыванія.
Напримѣръ: «такая-то статсъ-дама, произнося имя импе-
ратрицы Маріи Ѳеодоровны или вообще говоря о цар-
ской фамиліи, дѣлаетъ грустное лицо...» или Кутузовъ,
краснорѣчиво и тонко объясняясь съ австрійскимъ генера-
ломъ,— видимо, «самъ съ удовольствіемъ слушаетъ себя».
(Часть II, гл. III). Или еще (часть II, глава I): — «видно
было, что раздраженіе полкового командира понравилось ему
самому» и т. п.
Этого рода придирки и предположенія могутъ быть въ
натянутости и какъ бы изысканности своей нерѣдко весьма
неосновательны и ни къ чему особенному въ развитіи ха-
рактеровъ не приводятъ, не говоря уже о томъ, до чего
эта привычка нашихъ авторовъ наскучила.
Есть одно мѣсто въ «Войнѣ и Мирѣ», гдѣ этотъ ана-
лизъ подозрительности является даже совершенно неумѣст-
нымъ и несправедливымъ; это тамъ, гдѣ графъ Толстой
подозрѣваетъ всѣхъ матерей въ чувствѣ зависти къ брач-
ному счастью дочерей своихъ.
Въ III части «Войны и Мира», въ главѣ II описы-
вается тотъ вечеръ и ужинъ въ домѣ Курагиныхъ, когда
богатаго Пьера Безухова почти врасплохъ помолвили съ
Еленой. Анна Михайловна Друбецкая поздравляетъ Ку-
рагину-мать съ этою помолвкой; но княгиня Курагина мол-
читъ, до того «ее мучила зависть къ счастью дочери».
Но это мѣсто еще такъ и быть! Семью Курагиныхъ,
вообще лишенную нравственныхъ принциповъ и нравствен-
ныхъ чувствъ, можно отдать автору на растерзаніе; но за
кого я готовъ по. поводу подобной же придирки горячо за-
ступиться и напасть на автора — это за добрую и чадо-
любивую графиню Ростову, самимъ авторомъ, по всѣмъ
признакамъ, любимую. Она показываетъ сыну Николаю
письмо Андрея Болконскаго, уже помолвленнаго съ Наташей,
— 296 —
«съ тѣмъ затаеннымъ чувствомъ недоброжелательства, ко-
торое всегда есть у матери противъ будущаго супружескаго
счастья дочери».
Ну, къ чему эта натяжка!?. Что допустимо въ княгинѣ
Курагиной, то вовсе неестественно въ честной и доброй
графинѣ Ростовой! Если бы это написала женщина, то
можно было бы еще, пожалуй, печально задуматься и спро-
сить себя:—«А можетъ быть она навѣрное объ этомъ зна-
етъ?»— Да и то, если ужъ подозрѣвать и придираться,
то я бы въ подобномъ случаѣ охотнѣе сталъ бы подозрѣ-
вать самую эту романистку въ какой-нибудь личной до-
садѣ на свою собственную мать или на матерей какихъ-
нибудь подругъ, чѣмъ обвинять всегда и всѣхъ пожилыхъ ма-
терей въ такомъ не только дурномъ, но и глупомъ чувствѣ.
Теперь уже я, въ свою очередь,, хочу придираться за
это къ графу Толстому и настойчиво спрашиваю: на что
ему была эта почти уродливая и ни на чемъ вѣрномъ
не основанная выходка? — Можетъ быть, это дурное ду-
шевное движеніе старой графини связано съ чѣмъ-нибудь
дальнѣйшимъ ? — Можетъ быть, это чуть видное сѣмя зла
разрастется позднѣе въ большое дерево? — Быть можетъ,
Ростова-мать какими-нибудь рѣчами и поступками разстро-
итъ бракъ дочери съ Болконскимъ?—Нѣтъ, объ этомъ
и помину не будетъ. Вести себя старая графиня будетъ
во всемъ этомъ дѣлѣ до конца безукоризненно, и чувства
ея къ виноватой даже дочери останутся добрыми. Она
даже безпрекословно допуститъ князя Андрея умирать въ
своемъ домѣ на рукахъ Наташи. — Связи, значитъ, не будетъ
ни съ чѣмъ дальнѣйшимъ.
Или, можетъ быть, автору необходимо было придумать
это дурное, нечистое движеніе материнскаго сердца лишь
для того, чтобы графиня Ростова не вышла ужъ слиш-
комъ совершенна. Авторъ любитъ и цѣнитъ людей идеаль-
ныхъ въ жизни, но онъ въ искусствѣ не хочетъ идеали-
заціи; онъ желаетъ, чтобы всѣ наилучшіе люди его ро-
мановъ были со слабостями, недостатками и не безъ весьма
дурныхъ, .хотя бы и преходящихъ, чувствъ.
— 297 —
Но вѣдь графиня Ростова и такъ не совершенство;
она_хорошая жена, добрая женщина, любящая, ласковая
мать; но она, во-первыхъ, никакимъ особеннымъ умомъ не
отличается, иногда нѣсколько капризна, гораздо менѣе
добра и великодушна, чѣмъ мужъ (напримѣръ — въ дѣлѣ
подводъ для раненыхъ послѣ Бородина)-; съ бѣдной Соней,
которая вполнѣ отъ нея зависитъ, она поступаетъ даже
очень жестоко и неблагородно, называя ее въ глаза интри-
ганкой за ея столь естественное желаніе стать женой не-
измѣнно любимаго Николая. Не достаточно ли и всего этого
для того, чтобы тѣни, мѣшаясь въ мѣру со свѣтлыми чер-
тами, дѣлали ея характеръ вполнѣ выпуклымъ?
Разумѣется, достаточно. Сверхъ того, это подмѣчаніе и
сочиненіе нечистаго чувства вовсе не относится у автора
спеціально къ душѣ гр. Ростовой, а ко всѣмъ, матерямъ,
выдающимъ хорошо и удачно своихъ дочерей замужъ. Вы-
дать хорошо ихъ нужно, но не завидовать и не ощущать
какого-то тайнаго недоброжелательства — будто бы нельзя!
Боже мой! Какая натяжка и какая чрезмѣрная психологи-
ческая претензія! Кто докажетъ общность и неизбѣжность
такого безсмысленнаго движенія? Никто.
Дѣло и не въ томъ, а въ томъ, что гр. Толстой, когда
писалъ эти строки, еще не вполнѣ отдѣлался именно отъ
тѣхъ дурныхъ привычекъ русской школы, о которыхъ я
выше говорилъ. Анализъ анализу рознь. Анализъ просто—
анализъ здравый: человѣкъ чувствуетъ вотъ то-то; впе-
чатлѣніе остается въ умѣ и въ сердцѣ сильное, положимъ;
позднѣе вслѣдствіе этого онъ дѣлаетъ то-то. Или это
скучный и даже въ дѣйствительной жизни вовсе невѣрный
анализъ придирокъ и подозрѣній. Человѣкъ чувствуетъ ни
съ того ни съ сего и даже ни къ чему непремѣнно что-то
дурное, мелкое, низкое, злое, малодушное. Нѣтъ ли и въ
этомъ своего рода отрицательнаго преувеличенія? Или не
было ли у всѣхъ авторовъ нашихъ, вскормленныхъ ду-
хомъ 40-хъ годовъ,, у самихъ въ подобныхъ случаяхъ мел-
каго чувства, въ родѣ стыда высокаго, нѣкотораго глубоко
укоренившагося въ ихъ сердцахъ литературнаго малоду-
— 298 —
шія передо привычками отрицанія ? Я думаю, что это было
и что самъ Л. Н. Толстой, при всей своей силѣ и само-
бытности, смолоду заплатилъ этой слабости обильную дань.
И кто же не платилъ этой дани? Литературу 40-хъ и
50-хъ годовъ привыкли у насъ теперь хвалить почти
огульно, съ цѣлью противопоставить ее грубой, прямо
революціонной, свирѣпой и, сверхъ всего этого, весьма
хамоватой и нескладной литературѣ 60-хъ и 70-хъ годовъ.
Но и въ этой хваленой литературѣ 40-хъ и 50-хъ годовъ
надо различать двѣ стороны — теоретическую, такъ ска-
зать, и практическую. Съ одной стороны, эстетическіе взгля-
ды, эстетическія теоріи, эстетическое міровоззрѣніе вообще;
критику философіи жизни и прекраснаго. Съ другой — ху-
дожественное исполненіе, художественная практика, стихи,
повѣсти, романы, драматическія творенія. Въ этомъ разли-
ченіи можно найти весьма важную точку опоры для сужде-
нія о нѣкоторыхъ сторонахъ нашей словесности.
Теоріи эстетическія были у насъ въ тѣ времена очень
высоки и глубоки по идеалу, ибо онѣ были подъ вліяніемъ
германской идеальной критики и философіи, выше кото-
рой едва ли уже можно на той же почвѣ подняться.
Практика же художественная приняла у насъ очень
скоро болѣе пли менѣе отрицательный, насмѣшливый, ядо-
витый и мрачный характеръ.
Практика эта подпала подъ подавляющее вліяніе Го-
голя. Или, точнѣе сказать, подъ вліяніе его послѣднихъ, са-
мыхъ зрѣлыхъ, но именно ядовитыхъ, мрачныхъ односто-
ронне - сатирическихъ произведеній, изображавшихъ лишь
одну пошлость и пошлость жизни нашей.
Вѣдь не возвышенный паѳосъ «Тараса Бульбы», «Рима»
или «Страшной мести», не могучая фантазія повѣсти «Вій»,
не милая веселость «Вечеровъ близъ Диканьки» оставили
сильный, глубокій и до сихъ поръ трудно изгладимый
слѣдъ на послѣдующей литературѣ; но или прямо сатира
«Мертвыхъ душъ», «Ревизора» и т. д., или изображеніе
горькихъ, жалкихъ и болѣзненныхъ явленій нашей жизни,
некрасивый трагизмъ нашихъ будней (особенно городскихъ)
— 299 —
въ «Шинели», «Невскомъ проспектѣ» и «Запискахъ сума-
сшедшаго».	, 1 і ! і і 1	[ і
Можно даже позволить себѣ сказать прямо, что изъ
духа этихъ трехъ послѣднихъ петербургскихъ повѣстей Го-
голя вышелъ и развился почти весь болѣзненный и одно-
сторонній талантъ Достоевскаго точно такъ же, какъ почти
весь Салтыковъ вышелъ изъ «Ревизора» и «Мертвыхъ
душъ».
Тургенева и Толстого можно, конечно, поставить въ
болѣе тѣсную и прямую связь съ Пушкинымъ и Лермонто-
вымъ, ибо въ ихъ произведеніяхъ мы находимъ и много
изящныхъ образовъ изъ русской жизни, а у Достоевскаго
и Щедрина нѣтъ уже и тѣни изящнаго; они и не умѣли
его изображать.
Однако всѣмъ извѣстно, что и Тургеневъ и Толстой
весьма постепенно, а не вдругъ привыкли видѣть въ жизни
образованнаго русскаго общества черты болѣе положитель-
ныя, характеры болѣе сильные, образы болѣе изящные.
Они оба съ годами становились смѣлѣе и смѣлѣе въ этомъ
отношеніи.
Съ годами они оба, въ разной мѣрѣ и при разныхъ
условіяхъ, отвыкали видѣть вездѣ только бѣдность и ничто-
жество духа и жизни. Тургеневъ, къ несчастью, подда-
вался не разъ сызнова чужимъ революціоннымъ тенден-
ціямъ и этимъ лишалъ свой талантъ самобытности; но
Толстого ужъ ни въ чемъ подобномъ обвинять нельзя: онъ
былъ всегда независимъ и, коли былъ неправъ, такъ «на
свой салтыкъ», какъ говорится. Расположеніе видѣть вездѣ
только бѣдность духа и только ничтожество жизни у него
слабѣло само собой, й онъ, начавши съ «Дѣтства и Отро-
чества», гдѣ такъ много той придирчивости и мелочной
подозрительности, о которой идетъ рѣчь, окончилъ «Анной
Карениной», гдѣ этого весьма мало, и народными разска-
зами, гдѣ обо всѣхъ этихъ .«штукахъ» и изворотахъ, слава
Богу, и помину нѣтъ.
Не мѣшаетъ также вспомнить тутъ и о военныхъ сева-
стопольскихъ разсказахъ.
— зоо —
Въ томъ же очеркѣ «Севастополь въ маѣ 1855 года»,
изъ котораго я выписалъ о смерти Проскухина, эта по-
требность разыскивать у всѣхъ людей и при всякомъ слу-
чаѣ тщеславіе выразилась особенно сильно.
Выписокъ я здѣсь дѣлать не стану, кто не помнитъ,
пусть самъ посмотритъ.
Люди сражаются, умираютъ; каждый съ часу на часъ
можетъ ожидать смерти или увѣчья, а между тѣмъ каждый
офицеръ безпрестанно тревожится о томъ, какъ съ нимъ
обойдутся тѣ офицеры, которые стоятъ выше его въ обще-
ствѣ, богаче, элегантнѣе, знатнѣе и т. д.
Очеркъ почти въ началѣ характеризуется вопросомъ:,
«отчего Гомеръ и Шекспиръ писали о томъ-то и о томъ-то.
(о славѣ, любви и т. д.), а не о тщеславіи, а теперь, все
пишутъ о тщеславіи?»
По поводу этого вопроса можно бы много поговорить.
Но я воздержусь, сдѣлаю надъ собой усиліе, ибо я и
такъ, по природному складу моему, расположенъ отвле-
каться въ сторону.
Скажу только кратко о двухъ сторонахъ этого дѣла.
Во-первыхъ, во времена Гомера и Шекспира, вѣроятно,
и не находили ничего худого и презрѣннаго въ томъ, что
человѣкъ думаетъ о томъ, какъ взглянутъ на него люди
высшіе, болѣе знатные, сильные, болѣе блестящіе и такъ
далѣе. Это казалось такъ естественно, такъ просто, что
и безпокоиться тутъ не къ ѣему.
Во-вторыхъ, желаніе нравиться, производить на людей
выгодное впечатлѣніе пробуждается въ людяхъ не при
видѣ однихъ только высшихъ. Въ наше, напримѣръ, «де-
мократическое» время искательство у низшихъ, у толпы,
у простолюдиновъ Стало еще сильнѣе и вреднѣе древняго,
вѣковѣчнаго и естественнаго желанія хоть чѣмъ-нибудь да
сравниться съ высшими (оставаясь даже и на своемъ мгь-
сітъ), понравиться имъ, получить доступъ въ ихъ обще-
ство и т. д.	;	| ; і , !•
Тутъ, замѣтимъ еще, вовсе и не одно самолюбіе въ
дѣйствіи. Нерѣдко это просто хорошій вкусъ; человѣкъ
301
находить, что высшее общество лучше, пріятнѣе, весе-
лѣе... И во многихъ случаяхъ онъ правъ.
Къ чему такія болѣзненныя, эгалитарнаго духа и на?
тянутыя -придирки?
Это опять тѣ же микроскопическія нервныя волокна,
которыя рисовальщикъ изобразилъ въ видѣ крупныхъ, на-
стоящихъ нервовъ и выставилъ ихъ въ неправильной пер-
спективѣ напередъ.
Вотъ если бы какое-нибудь мелкое движеніе самолюбія
заставило человѣка измѣнить долгу и любви или какому-
нибудь другому высокому дѣлу или чистому чувству, — то
можно- его за это осудить. А если люди дѣло свое дѣла-
ютъ, долгъ свой исполняютъ, какъ исполняютъ его болѣе
или менѣе всѣ русскіе офицеры въ очеркахъ Толстого,
такъ что же за бѣда, что они позабавятся немножко и
тѣмъ стремленіемъ къ высшимъ, которое молодой (въ то
время) авторъ называлъ спеціально тщеславнымъ?
Спеціально и неправильно, именно потому, что слишкомъ
спеціально, ибо тщеславиться можно всѣмъ, чѣмъ угодно,—
самыми противоположными вещами: роскошью и суровымъ
образомъ жизни; щегольствомъ и неряшествомъ; знатнымъ
и-низкимъ происхожденіемъ; гордымъ характеромъ и сми-
реніемъ духа... и т. д.
Да къ тому же и то сказать: почему гр. Толстой зналъ
навѣрное въ 55 году, что чувствовали разные офицеры?
Вѣдь это одно лишь подозрительное предположеніе ума,
еще незрѣлаго и болѣзненнымъ отрицаніемъ 50-хъ годовъ
въ одну сторону сбитаго. Наконецъ,— да будетъ прощена
мнѣ эта «личность», — если гр. Толстой, смолоду и не
устоявшись внутренно, самъ былъ таковъ, — то мы не обя-
заны вѣрить, что онъ черезъ это зналъ твердо, вѣрно и
душу всѣхъ другихъ. Прибавлю еще кстати и то, что .всѣ1
эти самолюбивыя и тщеславныя движенія гр. Толстой въ
то время находилъ только у людей образованнаго класса.
О самолюбіи и тщеславіи солдатъ и мужиковъ -онъ вездѣ
молчитъ.	।
Почему это? — Потому ли, что онъ ихъ внутреннихъ
— 302 —
процессовъ вообще не въ силахъ разбирать? — Потому ли,
что ему психологическій анализъ и левинской собаки Ла-
ски (на охотѣ), и самого Наполеона I показался до-
ступнѣе, чѣмъ анализъ чувствъ и мыслей Каратаева и дру-
гихъ «простыхъ» русскихъ людей?
Или потому, что онъ думаетъ, будто у мужиковъ и сол-
датъ нѣтъ того же самаго самолюбія и тщеславія, какъ
и у насъ? Неужели, изучавши ихъ такъ долго, гр. Тол-
стой это думаетъ?—Я тоже ихъ знаю недурно и нахожу,
что во многомъ они, эти русскіе простолюдины, еще са-
молюбивѣе и тщеславнѣе насъ.
Частныя приложенія этихъ общихъ чувствъ могутъ быть
у нихъ иныя, формы проявленія несхожія съ ними, и боль-
ше ничего; сущность все та же.
И кухонный мужикъ Герасимъ въ «Смерти Ивана Ильича»
у себя въ деревнѣ или вообще въ своемъ обществѣ могъ
точно также быть связанъ своего рода обычаями, — прили-
чіями и тщеславіемъ, какъ Иванъ Ильичъ былъ связанъ
всю жизнь обычаями и приличіями своего круга — и выте-
кающимъ изъ этой зависимости тщеславіемъ.
Я скажу даже больше: простолюдины въ своемъ кругу
гораздо больше нашего изъ самолюбія боятся нарушить
приличія. Я приведу только одинъ примѣръ (а ихъ бездна!).
У насъ въ городахъ и въ среднемъ обществѣ, и въ выс-
шемъ приходятъ люди другъ къ другу въ гости, разго-
вариваютъ по цѣлымъ часамъ, сидятъ и уходятъ, не пре-
тендуя ни на какое угощеніе. Имъ хочется видѣться, по-
говорить и только. Пусть же попробуетъ московская гор-
ничная или дворникъ пригласить къ себѣ знакомыхъ такъ,
по-нашему? Засмѣютъ, осудятъ, оскорбятъ самолюбіе. Знаю
это по опыту. Живя въ Москвѣ еще недавно, я не разъ
говорилъ служителямъ моимъ: «Что вы не зовете къ себѣ
никогда гостей? Никто къ вамъ не ходитъ? Вамъ скучно».
И они отвѣчали мнѣ: «У насъ по-вашему нельзя: пришли;
ну, чаю выпили — и ушли, а то и такъ; у насъ это до-
рого обойдется; поставь имъ и то и другое. Иначе за-
смѣютъ».	> с
— 303 —
Неужели гр. Толстой ничего этого не знаетъ? Да между
нами еще есть люди, которые даже самолюбіе свое не-
рѣдко полагаютъ именно въ томъ, чтобы дѣлать въ обще-
ствѣ все по-своему, а простолюдинамъ и въ голову не
приходитъ пренебрегать общественнымъ мнѣніемъ своей
среды. Они мнѣніе этоіі среды принимаютъ къ сердцу жи-
вѣе нашего.	•	; і ' і 1	’ і і
Дѣло въ томъ, что во времена Гомера и Шекспира міро-
созерцаніе преобладало религіозно-аристократическое или
героическое и, слѣдовательно, болѣе эстетическое, чѣмъ
нынѣшнее. А нынче преобладаетъ міровоззрѣніе утили-
тарно-моральное съ эгалитарною наклонностью. Потому-то
съ 40-хъ годовъ и въ нашей литературѣ такъ неуклюже
размножились всѣ эти подозрѣнія и придирки.
Чрезвычайно пріятно видѣть, что уже въ «Войнѣ и Мирѣ»
психологическій анализъ гр. Толстого сошелъ съ этого уз-
каго и ложнаго пути и принялъ характеръ болѣе здравый,
добрый, такъ сказать, разнообразный и органическій.
Что касается до «Анны Карениной», то въ ней этого рода
анализа еще меньше. Тщеславіе есть, разумѣется,—какъ
ему не быть? и мѣстами оно даже очень сильно выражено
въ поведеніи лицъ; но авторъ самъ, видимо, меньше его ра-
зыскиваетъ и меньше прежняго о немъ безплодно сокру-
шается.
Мнѣ представляется, что въ «Аннѣ Карениной» самая
насмѣшливость автора, мѣстами очень тонкая, остроумная и
милая, принимаетъ тотъ добродушный и примирительный
характеръ, которымъ дышитъ юморъ Гончарова и его на;-
смѣшка... Ни желчи, ни злобы, ни придирокъ, а просто
сама жизнь со всею полнотой ея и съ тѣмъ равновѣсіемъ
зла и добра, которое доступно въ ней чувству здравомысля-
щаго человѣка.	I < I
Этотъ гончаровскій почти «елейный», тонкій и добрый
характеръ комизма, юмора или насмѣшки въ приложеніи
къ жизни круга высшаго и богатаго—въ нашей литературѣ
совершенная новость. И эта новость къ тому же свидѣтель-
ствуетъ о нѣкоемъ весьма правдивомъ и почтенномъ чув-
— 804 -г-
ствѣ, подъ вліяніемъ котораго находился авторъ во время
созрѣванія этого послѣдняго своего романа.
Мы не знаемъ, что именно онъ имѣлъ въ виду; но если,
паче чаянія, онъ думалъ написать романъ «отрицательный»,
то онъ ошибся.
Насильно извлечь отрицаніе можно изъ всего: Добролю-
бовъ сумѣлъ и Островскаго представить отрицательнымъ
писателемъ, и молодой Громека нашелъ, что Вронскій без-
содержателенъ потому, что онъ Не мечется туда и сюда въ
этихъ проклятыхъ исканіяхъ, которымъ предается у насъ
теперь такое множество бездарныхъ и безхарактерныхъ
людей.
Ну, да вѣдь это какъ кому угодно. А для человѣка, не
исказившаго своего чувства подобными исканіями невозмож-
наго, жить умомъ и душой въ «Аннѣ Карениной» просто
весело.
И весело оно не такъ, какъ бываетъ весело въ волшеб-
ной и героической сказкѣ, а такъ, какъ бываетъ весело въ
жизни дѣйствительной, когда она широка, умна, изящна и
драматична. Жизнь, изображенную въ «Аннѣ Карениной»,
можно осудить строго только съ одной стороны: она не-
достаточно религіозна, недостаточно православна.
Но это уже вина русскаго общества, а не графа Тол-
стого. Православная жизнь въ Россіи есть, и за самые по-
слѣдніе годы она даже сильно стала возрастать; но въ го-
родахъ, и даже въ помѣщичьихъ имѣніяхъ, и вообще въ
міру ее надо разыскивать тамъ и сямъ, какъ оазисы. И что-
бы видѣть ее въ болѣе опредѣленномъ, развитомъ состояніи,
въ болѣе разнообразномъ и болѣе ясномъ видѣ, надо вра-
щаться около нашихъ монастырей, въ нравственной свя-
зи съ которыми состоитъ еще, слава Богу, у насъ большое
множество впрующихъ и образованныхъ мірянъ и знатна-
го и средняго класса.
Для описанія этой настоящей православной жизни, тоже
не лишенной ни пороковъ и слабостей, ни драматизма и
поэзіи, надо имѣть особаго рода опытъ, котораго у графа
•Толстого не было. А чтобы изображать такую жизнь, кото-
— 305 —
рои онъ не знаетъ и ясно не понимаетъ, гр. Толстой слиш-
комъ реалистъ и слишкомъ съ художественной стороны до-
бросовѣстенъ.
Достоевскій могъ, по своей лирической и субъективной
натурѣ, вообразить, что онъ представляетъ намъ реальное
православіе и русское монашество въ «Братьяхъ Карамазо-
выхъ». Для Достоевскаго его собственныя мечты о небес-
номъ Іерусалимѣ на этой земліъ были дороже какъ жиз-
ненной правды, такъ и истинныхъ церковныхъ нравовъ, но
у гр. Толстого сама филантропическая тенденція его никогда
не могла испортить жизненной поэзіи и жизненной правды.
Что бы ни думалъ самъ авторъ о жизни, изображенной
имт» въ «Аннѣ Карениной», мы ее любимъ, эту жизнь; и хоть
и можемъ жалѣть, что съ нею пе связанъ и надъ ней не
вознесенъ идеалъ болѣе церковный и аскетическій (ибо опа
бы тогда стала во многомъ еще лучше), но все-таки можно
удовлетвориться до нѣкоторой степени ея содержательно-
стью и полнотой. Особенно при твердой увѣренности, что
«небеснаго Іерусалима» на- знакомой намъ этой землѣ ни-
когда не будетъ.
XI.
Теперь о грубостяхъ, неопрятностяхъ и вообще о фи-
зическихъ собственно подмѣчаніяхъ и наблюденіяхъ. Гру-
бость грубости—рознь. Я вовсе не противъ грубости без-
условно. Я даже люблю ее тамъ, гдѣ она кстати. Я, главное,
противъ «нескладицы» языка современнаго, извращеннаго,
извороченнаго туда и сюда тѣми «шишками», «колючками»
и «ямами» натурализма, о которыхъ я не разъ уже поми-
налъ; я противъ ни къ чему не ведущей какофоніи и ка-
копсихіи нашего почти всеобщаго стиля; я противъ это-
го взбиванія нечистой пѣны до самаго потолка,—взбиванія,
равносильнаго сладкой риторической пѣнѣ прошлаго вѣ-
ка; равносильнаго по излишеству, но вовсе не равноцѣн-
наго по достоинству; ибо во сто разъ лучше пѣна душистая
т. ѴД(	20
— 306 —
и нѣсколько даже слащавая, могущая при даровитости ри-
тора возвысить помыслы наши, чѣмъ цѣлая куча мусора
и дряни, облитой безполезными помоями. Когда у Толсто-
го Иванъ Ильичъ ходить «на судно»—это ничего. Иванъ
Ильичъ—больной, умирающій человѣкъ. Мнѣ это здѣсь нра-
вится. А когда у Гоголя Тентетниковъ, просыпаясь по-
утру, все лежитъ и все «протираетъ глаза», а глаза у не-
го «маленькіе»,—то это и очень гадко и ненужно. Хочется
сейчасъ же поѣхать къ генералу Бетрищеву и сказать иде-
альной Улинькѣ: «Послушайте—не выходите замужъ за
Тентетникова: онъ поутру, по свидѣтельству самого Н. В.
Гоголя, ужасно противенъ!» Зачѣмъ это? — Черта Ивана
Ильича—живая черта; его жалко. «Протираніе маленькихъ
глазъ» у молодого человѣка, въ котораго влюблена высоко-
чтимая авторомъ героиня—это ужъ не черта, а какая-то
дубина, какое-то бревно эстетическаго претыканія. Могъ
онъ и не протирать глаза всякій разъ: могли быть и гла-
за побольше. Ничего тутъ органическаго нѣтъ, а только
отвратительно.
И въ «Войнѣ и Мирѣ», и даже въ «Аннѣ Карениной»
(хотя гораздо менѣе) мы найдемъ примѣры, подобные и то-
му и другому.
Когда Андрей Болконскій ѣдетъ съ Кутузовымъ въ коля-
скѣ. и Кутузовъ разсуждаетъ о томъ, что придется поло-
жить много народу въ предстоящихъ сраженіяхъ, Андрей,
глядя на давній шрамъ на вискѣ стараго полковдца, съ по-
чтеніемъ думаетъ: «Кутузовъ самъ перенесъ уже всѣ лич-
ныя опасности военнаго дѣла и потому онъ имѣетъ право
такъ разсуждать». Это прекрасно, какъ психическій ана-
лизъ души Андрея, и достаточно, какъ физическое наблю-
деніе. То-есть оно было бы достаточно, если бы сказано бы-
ло просто: «шрамъ» или «глубокій шрамъ»; но именно то,
что я зову дурными привычками натурализма, заставило
графа Толстого прибавить: «чисто промытыя сборки шра-
ма». Физическая опрятность знаменитаго и свѣтскаго воина
мнѣ очень нравится, но не могу по этому случаю похва-
лить тоже знаменитаго и тоже свѣтскаго литератора за эту
— 307 —
ненужную туалетную подробность. Замѣчу еще мимоходомъ
по поводу той же страницы, на которой идетъ рѣчь о «про-
мытомъ шрамѣ». Нѣсколько выше Кутузовъ, прощаясь съ
Багратіономъ, передъ Шёнграбенскимъ сраженіемъ, со сле-
зами благословляетъ его. Это прекрасно. «Онъ притянулъ
къ себѣ лѣвою рукой Багратіона, а правою, на которой
было кольцо, видимо привычнымъ жестомъ перекрестилъ его
и подставилъ ему пухлую щеку...» и т. д. Я спрашиваю:
на что мнѣ знаніе, которою именно рукой онъ его притя-
нулъ? И на что тутъ кольцо? О томъ, что Кутутзовъ былъ
толстъ, что у него щеки были пухлыя, шея пухлая, руки,
вѣроятно, тоже пухлыя—мы давно и такъ знаемъ, слыша-
ли не разъ уже и услышимъ еще. Этотъ оттѣнокъ «видимо,
привычнымъ жестомъ»—тоже выраженіе или наблюденіе не
простое, не избѣжное, а одно изъ тѣхъ, которыя какъ-то
завелись у насъ съ 40-хъ годовъ,—и всего такого множество
въ «Войнѣ и Мирѣ».
Перевернемъ еще страницу назадъ. Князь Болконскій
поссорился съ обознымъ офицеромъ и хотѣлъ его ударитъ.
«Офицеръ махнулъ рукой и торопливо отъѣхалъ прочь».
Черезъ двѣ строки: «Князь Андрей... торопливо отъѣхалъ
оть лѣкарской жены и т. д.» Само по себѣ это слово «торо-
пливо»—ни худо, ни хорошо. Но всѣ до того у насъ при-
выкли машинально его употреблять, считая долгомъ по-
дражать «корифеямъ»,—что ужъ самимъ «корифеямъ»-то
давно бы пора разлюбить его. Еще, и все на той же стра-
ницѣ' (часть 2-я, глава XIII): «Несвицкій, пережевывая что-
то сочнымъ ртомъ», зоветъ къ себѣ Андрея Болконскаго.
Конечно, онъ могъ звать его и не пережевывая ничего. Вѣдь
это все та же «избыточность наблюденія», о которой я го-
ворилъ вначалѣ.
(— Да, Маша, я васъ разлюбилъ,—процѣдилъ Евгеній
Мерзавцевъ, разрѣзывая котлету и высоко поднимая локти).
И хотя ротъ у всякаго человѣка «сочный», пока онъ здо-
ровъ,—такъ что о ртѣ Несвицкаго можно было бы и не го-
ворить,—но такъ и быть—пусть ротъ его будетъ особенно
сочный; но вѣдь мы и это знаемъ еще съ того времени, какъ
20*
— 308 —
паши жгли мостъ па рѣкѣ Эіісѣ. И тамъ былъ тотъ же
штабііый офицеръ Несвіщкій, и тамъ онъ шутилъ съ дру-
гими офицерами, «пережевывая пирожокъ въ своемъ краси-
вомъ, влажномъ ртѣ». (Глава VI, та же часть).
Во всемъ этомъ, приведенномъ здѣсь, нѣтъ, конечно, ни-
чего неприличнаго, грубаго и неопрятнаго. Но это нескладно
и не нужно—вотъ горе... Ужъ лучше—неприличное...
Возьмемъ еще примѣръ, наиболѣе рѣзкій. Когда замуж-
няя Наташа въ концѣ книги выноситъ показывать въ гости-
ную дѣтскія пеленки, на которыхъ пятно изъ зеленаго ста-
ло желтымъ, то хоть это и весьма некрасиво и грубо,—но
оно здѣсь кстати', оно имѣетъ большое значеніе. Это по-
казываетъ, до чего Наташа, подобно многимъ русскимъ жен-
щинамъ, распустилась замужемъ и до чего она забыва-
етъ, за силой своего материнскаго чувства, какъ другимъ-то,
даже и любящимъ ея семью людямъ, ничуть не интерес-
но заниматься такими медицинскими наблюденіями. Вѣдь и
самому близкому другу дома достаточно будетъ слышать
отъ нея, что ребенку лучше. Гр. Толстой отъ себя хвалитъ
Наташу за то, что она, вышедши замужъ, вовсе перестала
заботиться о своей наружности; ио читатель не обязанъ
соглашаться съ нимъ въ этомъ; читатель вынужденъ толь-
ко признать и на этотъ разъ, до чего сила таланта сумѣла
и въ этомъ послѣднемъ и неряшливомъ фазисѣ развитія
любимой героини сдѣлать ее симпатичной и занимательной!
Поэтому-то я считаю, что эти пеленки не только допу-
стимы въ реалистическомъ искусствѣ, но даже и очень
нужны.
Но, когда Пьеръ «тетёшкаетъ» (непремѣнно тетёшкаетъ.
Почему же не просто «няньчитъ»!) на большой рукѣ своей
(эти руки!!) того же ребенка и ребенокъ вдругъ мараетъ
ему руки — это ничуть не нужно и ничего не доказыва-
етъ. Это грязь для грязи, «искусство для искусства», на-
турализмъ самъ для себя. Или когда Пьеръ въ той же сце-
нѣ улыбается «своимъ беззубымъ ртомъ». Это еще хуже.
На что это?—Это безобразіе для безобразія И ребенокъ не
ежеминутно же мараетъ родителей; и года Пьера Безухо-
— 309 —
ва (даже и въ концѣ книги) еще не таковы, чтобы непре-
мѣнно не было зубовъ; могли быть, могли и не быть. Это
уже не здравый реализмъ; это «дурная привычка», въ родѣ
привычки русскихъ простолюдиновъ браться не за замокъ
бѣлой двери, а непремѣнно «захватать» ее пальцами тамъ,
гдѣ не нужно.
Позволю себѣ повторить еще разъ, что я говорю здѣсь
не про одну собственно грубую или собственно неопрятную
наблюдательность, но и вообще про излишнюю физическую
наблюдательность, такъ, какъ прежде говорилъ объ излиш-
ней психической придирчивости русскихъ романистовъ. На-
примѣръ: Наташа безъ всякой нужды ударяется въ дверь
головой, когда, по возвращеніи въ разоренную Москву, впер-
вые встрѣчается съ Пьеромъ и взволнованная уходитъ. Мнѣ
гакъ кажется; если бы она ударилась объ дверь передъ
объясненіемъ въ любви къ Пьеру пли вообще передъ какпмъ-
шібудь разговоромъ, а не послѣ, то могло бы еще что-
нибудь очень важное психическое съ этимъ физическимъ
быть въ связи; точно такъ же, какъ грибъ С. И. Козны-
шева; или та «бумажка на тарелкѣ», которую на обѣдѣ
Багратіона подавали Пьеру, а Долоховъ схватилъ ее пре-
жде его, и Безухій, уже раздраженный, тотчасъ же вызвалъ
его за это на дуэль. Ударилась Наташа прежде, — сѣла бы,
заплакала; Пьеръ взялъ бы ее за руку и т. д. Они, оба
смягченные и растроганные (она—физическимъ страданіемъ,
онъ—состраданіемъ), объяснились бы слово за слово въ
любви. Но послѣ, но уходя изъ комнаты,—это ни къ чему!—
Это не грибъ Сергѣя Ивановича, не бумажка Долохова и
Пьера; это даже не пеленки—это случайность для случай-
ности, это натяжка реализма. Если бы, предположимъ, кто-
нибудь изъ старшихъ родныхъ пли знакомыхъ гр. Толсто-
го и разсказалъ бы ему, что въ 13-мъ году такая-то тетка
его, похожая на Наташу, въ подобномъ именно случаѣ, то-
же уходя ударилась головой объ дверь; или что у графа
Безбородко (положимъ) въ то время, когда у него еще
родились дѣти, уже не было зубовъ, то такъ какъ ни то, ни
другое ни съ чѣмъ внутреннимъ органически не связано,
— 310 —
а само по себѣ очень некрасиво, то и слѣдовало бы все это
пропустить.
Если же опять вспомнить о Гоголѣ по этому поводу, то
обнаружится вотъ что: Гоголь—и хуже и лучше. Хуже,
слабѣе Толстого тѣмъ, что онъ уже вовсе не умѣетъ въ
томъ же самомъ сочиненіи, страницъ 5—10 спустя, вознагра-
дить насъ, какъ вознаграждаетъ Толстой, за всѣ эти «про-
мытые шрамы», пеленки, сопѣнія и беззубости, то такимъ
тонкимъ описаніемъ бальнаго женскаго туалета, которому
могла бы позавидовать всякая женщина-авторша,—то изящ-
нымъ изображеніемъ Императора Александра, то другими
чертами изъ жизни людей XIX вѣка, столь поэтическими,
что онѣ могли бы найти себѣ мѣсто и на самыхъ благо-
ухающихъ страницахъ Авроры Дюдеванъ. У Гоголя въ его
позднѣйшихъ романахъ и повѣстяхъ (изъ среднедворянской
великорусской жизни) ничего подобнаго, конечно, мы не
найдемъ. Пріемы Толстого разнообразнѣе, полнѣе и ближе
подходятъ къ полнотѣ и разнообразію дѣйствительной жи-
зни. Но именно поэтому-то, то-есть потому, что Гоголь
односторонне интенсивенъ—ему и необходимы были и «за-
пахъ Петрушки», и «пупъ» ноздревскаго щенка, и «икота»
(которою начинается «Тяжба»), и «обмокни» вмѣсто «Ев-
докія».
— «Гоголь — с’езі ип §епге, а у другихъ у вашихъ — это
все ни къ селу, ни къ городу». Такъ говорила, бывало,
мнѣ въ 50-хъ годахъ одна очень умная московская дама,
пріятельница Хомякова. Говорила она мнѣ это по поводу
очерка «Уѣздный лѣкарь» въ «Запискахъ охотника», кото-
рыя вообще были ей не по душѣ, а меня, юношу, восхищали
тогда до того, что я ставилъ ихъ гораздо выше «Мертвыхъ
душъ». Позднѣе я съ удивленіемъ понялъ, что эта дама
была во многомъ правѣе меня... «Сго§о1 с’ езі ип §епге!..» У
него почти нѣть середины между поэзіей и паѳосомъ «Ри-
ма», «Т. Бульбы», «Вія» и мерзостью запустѣнія «Мертвыхъ
душъ» и «Ревизора». А зачѣмъ экстенсивному, почти неис-
черпаемому Толстому эти излишества — не знаю. Доволь-
но бы и органическихъ, шекспировскихъ, крупныхъ гру-
— 811 —
Гостей; довольно бы пеленокъ, грязныхъ пальцевъ на но-
гахъ у Пьера въ плѣну. На что же эти мелкія шерохова-
тости и намъ и ему? «Дурныя привычки» — больше ничего.
До смерти надоѣло это наше всероссійское «ковыряніе»
какое-то! Чувствую, что' и мое это слово «ковыряніе» гадко
и грубо; но ни хуже, ни лучше не могу уже найти выраже-
нія! И я вѣдь — воспитанникъ той же школы, но только
протестующій, а не благоговѣющій безусловно.
Въ громкомъ чтеніи вся эта непростота рѣчи особенно
замѣтна; эти повторенія: «торопливо», «невольно», «неволь-
но», «чуждый», «чуждый», «нервно», «нервно», «пухлое», «пух-
лое» и т. д., «сочный ротъ», «беззубый ротъ»; эти частыя
психическія подсматриванія и ненужныя наблюденія тѣлес-
ныя— въ громкомъ чтеніи, не только у Толстого, но и у
большинства лучшихъ нашихъ авторовъ — у Тургенева, Пи-
семскаго, Достоевскаго иногда просто несносны! И у
Толстого — эти именно недостатки или, вѣрнѣе, излише-
ства — несравненно еще замѣтнѣе, рѣзче и учащеннѣе, чѣмъ
у другихъ.
Можетъ быть потому, что у него все, всѣ силы, свой-
ственныя нашей школѣ, и высокія, и худыя — вдесятеро
больше, чѣмъ у другихъ... И свѣтъ и тѣни рѣзче. Я ужъ
сказалъ: онъ сиватеріумъ въ разрядѣ пахидермовъ.
XII.	I
Найдемъ ли мы все это не совсѣмъ похвальное: и гру-
бости, и легкія грубоватости, и ненужныя подмѣчанія и
всѣ тѣ «шишки» претыканія въ самомъ языкѣ, въ самой
рѣчи, о которыхъ я такъ искренно и давно горюю, — най-
демъ ли мы все это, спрашиваю я себя, въ «Аннѣ Каре-
ниной»? Найдемъ, конечно, но въ меньшей мѣрѣ, чѣмъ въ
«Войнѣ и Мирѣ».	:
Слѣдовало бы ожидать, что авторъ въ романѣ совре-
менномъ допуститъ всего этого больше, чѣмъ въ эпопеѣ-
хроникѣ 12-го года, ибо все это: и придирчивый, душев-
— 312 —
пый разборъ, вѣчно готовый что-то подкараулить, и «про-
мытый шрамъ», п безъ всякой крайности «беззубый ротъ»,
и «высоко поднимая локти», л «сюсюканье» (см. у Достоев-
скаго почти вездѣ), и все этому подобное — есть русская
литературная особенность новѣйшаго времени, вовсе несвой-
ственная временамъ консульства и Первой Имперіи. Я ужъ
говорилъ, что взыскательному цѣнителю, для иапвысшей
степени его эстетическаго удовлетворенія, дороги не одни
только событія, ему дорога еще и та общепсихическая му-
зыка, которая ихъ сопровождаетъ; ему дорого вѣяніе эпо-
хи. Во времена Аустерлица и Березины — въ чужую душу
слишкомъ далеко не углублялись (развѣ изъ практическихъ
цѣлей, чтобы кто-нибудь «не подвелъ бы»); если замѣчали
у кого-нибудь прыщикъ, то въ созерцаніе его, вѣроятно,
не находили долгомъ современности погружаться; Гоголя
еще не читали; и самъ Гоголь (т.-е. малороссійскій средней
руки дворянинъ) не сталъ бы и писать тогда о «Шинели» и
«Мертвыхъ душахъ», а вѣроятно писалъ бы оды о какихъ-
нибудь «народо - вержущпхъ волканахъ» и, познакомившись
съ генераломъ Бетрищевымъ, не сталъ бы описывать по-
дробно, какъ онъ «умывается», а воспѣлъ бы его храбрость
въ стихахъ...
Въ этомъ родѣ:
Возстань, безстрашный вождь, Бетрпщевъ благородный!
Въ то время все было у насъ проще (уп.-е. малосложнѣе).
Наблюдательность гораздо поверхностнѣе, вкусы въ выс-
шемъ кругу отборнѣе и въ то же время «нио страннѣе», такъ
сказать, и однообразнѣе, чѣмъ теперь. Самоотверженія на
дѣлѣ, быть можетъ, было и больше, чѣмъ теперь (не знаю),
но самоосужденія безъ нужды, изъ одной любви къ нему
пли по подражательной привычкѣ ума, несравненно меньше
п т. д.	
Можно бы, я говорю, ожидать поэтому, что въ романѣ
изъ жизни 12-го года всего этого, и гоголевскаго, и турге-
невскаго, будетъ гораздо меньше, а въ «Аннѣ Карениной»
— 313 —
очень много. Однако случилось наоборотъ. Случилось это
оттого, что «Война и Миръ» написалась графу Толстому
прежде, «Анна Каренина» послѣ. Художники, очень бога-
тые духомъ, отслуживши съ успѣхомъ и до сытости одной
манерѣ, спѣшатъ перейти къ другой. Не только чужое—
близкое, чужое — вчерашнее, чужое — современное, чужое—
родственное имъ наскучаетъ и претитъ; но и свое собствен-
ное, уже излившееся въ знакомую и удовлетворительную
форму, имъ скоро становится постылымъ. Они ищутъ но-
выхъ путей, новыхъ формъ — и нерѣдко находятъ ихъ. Такъ
случилось и съ двумя романами графа Толстого. Онъ сбылъ
съ души своей въ первую книгу огромный и разнообраз-
ный запасъ личнаго матеріала, — сбылъ и вышелъ на но-
вый путь съ ношей облегченною, но вовсе не исчерпанною.
Этого лично художественнаго запаса осталось еще доста-
точно, чтобы дать намъ въ «Карениной» прекрасное содер-
жаніе; и вмѣстѣ съ тѣмъ тяжесть запаса была уже настоль-
ко уменьшена, что съ порядкомъ, чистотой и правдивостью
работы можно было легче справиться. Самый языкъ, даже
п при громкомъ чтеніи, сталъ ровнѣе и пріятнѣе. Зеркало
художественнаго отраженія стало чище и вѣрнѣе. Ни поэзія,
ни ясность не утратились ничуть; стерлось только то, что
«засидѣли» несносныя мухи натуральной школы. Казалось
бы, что нужно дальней эпопеѣ быть объективнѣе, а близкому
роману — субъективнѣе; вышло наоборотъ. Придерживаясь
терминологіи, любимой въ то время, когда были молоды
Герценъ, Катковъ, Бакунинъ и Бѣлинскій, можно сказать,„
что «Война и Миръ» — произведеніе болѣе объективное по
намѣренію, но объективность его очень субъективна; а «Ка-
ренина» — произведеніе болѣе субъективное, по близости къ
автору и эпохи, и среды, и по характеру главнаго лица — Ле-
вина, но субъективность его объективировалась до возмож-
ной степени совершенства.
Вопросъ теперь: въ «Аннѣ Карениной» эти скверныя
мушиныя пятнышки нашего натурализма — всѣ ли они стер-
лись или не всѣ?
Конечно не всѣ. Стерлись они дотла у Толстого только
— 314 —
въ мелкихъ народныхъ разсказахъ («Чѣмъ люди живы»,
«Свѣчка» и т. д.); стирались они значительно, впрочемъ, и
гораздо еще раньше: въ «Кавказскомъ плѣнникѣ», въ пре-
восходномъ разсказѣ «Богъ правду любитъ» и вообще въ
небольшихъ разсказахъ для дѣтей и для народа. (Счастли-
выя дѣти! Счастливый народъ! Они литературно благовос-
питаннѣе насъ: имъ не нужно этого «мушинаго засижива-
пія» художественныхъ зеркалъ! Съ этой стороны, конечно,
житія святыхъ, «Бова Королевичъ» и «Битва русскихъ съ
кабардинцами» воспитываютъ лучше, чѣмъ «Мертвыя души»,
чѣмъ «Записки охотника», или чѣмъ безумные извороты
больного и безсильнаго самолюбія въ сочиненіяхъ Достоев-
скаго!..)
Итакъ, гдѣ же эти лишнія пятна въ «Карениной»? —
Я нападаю только на лишнія. Посмотримъ.
Сидитъ новобрачная Китти Левина и глядитъ на «заты-
локъ и красную шею мужа», который занятъ у стола. Гля-
дитъ «съ чувствомъ собственности». Понятно, остроумно,
цѣломудренно и нужно.
Пріѣзжаетъ Анна въ Петербургъ изъ Москвы, послѣ
знакомства съ Вронскимъ, и въ первый разъ замѣчаетъ, что
у стараго мужа «уши торчатъ противно изъ-подъ цилиндра».
Тоже понятно, тонко, вѣрно и опрятно. Но когда Каре-
нинъ, засыпая около жены, уже влюбленной въ другого, на-
чинаетъ «свистать» носомъ — меня коробитъ. Отвратитель-
но, неловко и не нужно. Или еще, когда Вронскій при това-
рищахъ моетъ «свою тоже красную шею...» Этого, поло-
жимъ, физически противнымъ нельзя назвать. Противнаго
нѣтъ ничего въ загорѣлой шеѣ сильнаго мужчины. Даже
это, какъ нѣкая сила своего рода, можетъ и понравиться,
какъ нравится всегда самому графу Толстому здоровый сол-
датскій или мужицкій потъ на свѣжемъ воздухѣ. Но такъ
какъ товарищи Вронскаго — не Китти и не Анна,—то это
совсѣмъ и не нужно. Это обременительно, какъ «сочный
ротъ» Несвицкаго и какъ «пухлая щека», «пухлая рука» Ку-
тузова.
Но вотъ, подъ самый конецъ этой прекрасной и обду-
— 315 —
манной книги, мы встрѣчаемъ одно такое мѣстечко, гдѣ
ужъ не одна, а десять, кажется, мухъ посидѣли долго и
«насидѣли» такъ густо, что и соскоблить нельзя!
Это больной зубъ Вронскаго передъ отъѣздомъ въ Сербію.
Вронскій, послѣ трагической смерти Анны, ѣдетъ сра-
жаться за славянъ. Онъ снарядилъ на свой счетъ цѣлый
отрядъ. Мрачный, неутѣшный, убитый, но все такой же
твердый и рѣшительный, онъ ходитъ взадъ и впередъ по
платформѣ.
Вронскій ходитъ и разговариваетъ съ С. И. Козныше-
вымъ, который играетъ въ этомъ случаѣ ту дѣятельную
роль, которую игралъ И. С. Аксаковъ во время подвиговъ
Черняева въ Сербіи.
Заставить скрытнаго и гордаго Вронскаго высказывать
свои сердечныя чувства такъ просто и откровенно Козны-
шеву, который съ нимъ вовсе не былъ близокъ и до этой
минуты даже и не любилъ его, — это выдумка поистинѣ
геніальная! Именно ему! Кому же другому? Конечно не
брату и не матери, которые всегда были противъ его люб-
ви къ Аннѣ. Не товарищу какому-нибудь; всѣ они, эти
военные товарищи, должны были теперь нестерпимо тяго-
тить Вронскаго: они напоминали ему невозвратные дни вос-
торговъ, борьбы и счастья; къ тому же многіе изъ нихъ
были слишкомъ легкомысленны въ дѣлахъ сердца и не под-
ходили къ глубокой натурѣ Вронскаго. Не съ Левинымъ
же, угловатымъ и къ Вронскому нерасположеннымъ, было
свести его на этой платформѣ и заставить высказываться съ
откровенностью, вовсе ему необычною! Съ кѣмъ же? По-
явленіе Кознышева превосходно разрѣшило эту художе-
ственную задачу автора. Оно дало возможность дорисовать
до идеальнаго совершенства характеръ молодого графа,—
сложный и цѣльный, сдержанный и, когда нужно, прямой,
во всѣхъ случаяхъ жизни — сильный.
Вронскаго съ Кознышевымъ соединялъ общій интересъ:
сербская война. Правда, у Кознышева сербскія дѣла — глав-
ная цѣль; имъ движетъ политическая мысль; Вронскій же—
подъ вліяніемъ личнаго горя; и Сербія для него не цѣль,
— 316 —
а средство; исходъ, достойный его энергіи и практическаго
ума. Но ближайшій интересъ все-таки у нихъ теперь съ
Сергѣемъ Иванычемъ одинъ и тотъ же. Сергѣй Иванычъ
пламенно желаетъ торжества сербамъ и русскимъ охотни-
камъ; но вѣдь и Вронскій, который до тѣхъ поръ о Сербіи,
вѣроятно, и не думалъ, — теперь, разумѣется, желаетъ то-
го же. Сверхъ того Кознышевъ— человѣкъ лѣтъ солид-
ныхъ, благородный, умный и серьезный, внушающій довѣ-
ріе; исторія Вронскаго съ Анной, конечно, и ему, какъ и
всѣмъ, извѣстна, а главное (для Вронскаго), при всѣхъ ка-
чествахъ Сергѣя Иваныча, онъ — человѣкъ всей этой исто-
ріи вовсе чуждый и поэтому ничего у Вронскаго между
строкъ ие читающій... И вотъ съ этимъ чужимъ человѣкомъ,
уѣзжая, быть можетъ, «на убой», Вронскій говоритъ о же-
стокомъ горѣ своемъ охотнѣе, откровеннѣе, чѣмъ говорилъ
бы онъ съ Петрицкимъ, съ братомъ, Серпуховскимъ и даже
съ Яшвинымъ. Удивительно! Но опять-таки — бочка гені-
альнаго меда и ложка этого «мушинаго» дегтя!
«У Вронскаго болитъ зубъ, и слюна наполняетъ ему ротъ».
Ну, позвольте, развѣ ужъ и не можетъ случиться, что-
бы молодой, знатный, красивый и здоровый герой поѣхалъ
на войну п безъ насморка, и безъ слюнотеченія, и безъ
спазмовъ въ желудкѣ? Я думаю, что можетъ случитьсд. И
эта зубная боль ни къ чему психическому, ни къ чему
органическому ни въ настоящемъ, ни въ будущемъ не от-
носится. Вронскій и безъ того достаточно разстроенъ, а у
Сергѣя Иваныча, по безмолвному объ этомъ свидѣтельству
самого автора, никакого особеннаго внутренняго процесса
не происходитъ по поводу зубной этой боли у собесѣд-
ника. Это не «пеленки» Наташи, не «затылокъ» Левина въ
міросозерцаніе Китти, не «уши» Каренина въ умѣ и сердцѣ
Анны.
Это доказываетъ только, что гр. Толстой, докончивъ по-
слѣднею поэтическою чертой (отъѣздомъ въ Сербію) высо-
кій и вполнѣ реальный характеръ своего высокаго героя,
какъ будто испугался излишней, по его мнѣнію (хотя въ жи-
зни и весьма возможной), поэзіи и... посадилъ поскорѣе па
— 317 —
прекрасный портретъ разомъ съ полдюжипы этихъ натура-
листическихъ «мухъ»!
Это больной зубъ не есть требованіе жизни; это лич-
ная потребность автора, еще не вполнѣ пресыщеннаго на-
турализмомъ. Некрасивое и ненужное страданіе это отно-
сится не къ жизненной психологіи дѣйствующаго лица, а
къ литературной психологіи самого романиста.
Вотъ о чемъ я говорю! Анализъ п анализъ, замѣчанія и
подмѣчанія, стиль и стиль. Анализъ органическій и ана-
лизъ чрезмѣрный и придирчивый; наблюденіе, ведущее къ
чему-нибудь, и наблюденіе, пи къ чему не ведущее; стиль
правдивый и трезвый въ реализмѣ своемъ и стиль частаго
«претыканія» на мелкія кочки и ямки самаго даже языка
черезъ это...
И въ «Аннѣ Карениной», какъ видно изъ приведенныхъ
примѣровъ, все это попадается, но рѣже, чѣмъ въ «Войнѣ и
Мирѣ». Работа чище. Анализъ психическій сталъ вѣрнѣе,
органически солидарнѣе съ дѣйствіями людей и т. д. Языкъ,
даже и при громкомъ чтеніи, сталъ пріятнѣе. Ну, и «мухъ»
всякаго рода поменьше. И у великихъ дарованій есть свои
умственные предѣлы. Лично геніальный Толстой все-таки
выросъ на тройномъ русскомъ отрицаніи, на отрицаніи по-
литическомъ, т.-е. на отрицаніи всего соціально-высшаго,—
это разъ. Результатъ: чрезмѣрное поклоненіе мужику, сол-
дату, армейскому и простому Максиму Макспмычу и т. п.
Потомъ на отрицаніи моральномъ, — въ первыхъ произведе-
ніяхъ, особенно въ «Дѣтствѣ» и Севастопольскихъ очер-
кахъ:— все тщеславіе и тщеславіе! Анализъ односторон-
ній и придирчивый; искусственное, противоестественное воз-
веденіе микроскопическихъ волоконъ и ячеекъ въ размѣры
тканей, доступныхъ глазу невооруженному. И, наконецъ,
на отрицаніи эстетическомъ: на подавляющихъ примѣрахъ
великаго Гоголя и отчасти на слабостяхъ Тургенева, ко-
торый, подъ вліяніемъ времени, портилъ свой нѣжный, изящ-
ный, благоухающій талантъ то поползновеніями на нѣчто
въ родѣ юмора, котораго у него было мало, то претензіями
на желчь. Я говорю «претензіями», ибо если ужъ хочешь
— 318
упиваться изступленною желчью, такъ надо не Тургенева
читать, а Щедрина или «Записки изъ подполья» Достоев-
скаго. У Щедрина желчь сухая, злорадная, подлая какая-то,
но сильная въ этой своей подлости; у Достоевскаго же
желчь больная, смѣшанная съ горькими, нерѣдко глубоко
умиляющими слезами. Толстой росъ на всей этой нашей
отрицательной школѣ, и хотя онъ великолѣпно переросъ
ее въ двухъ большихъ романахъ своихъ, но и на нихъ
еще слишкомъ замѣтны рубцы отъ тѣхъ натуралистиче-
скихъ сѣтей, въ которыхъ смолоду долго бился его мощный
талантъ.	і
Совсѣмъ этихъ рубцовъ, этихъ мухъ, этихъ шерохова-
тостей и шишекъ не видно только на простонародныхъ раз-
сказахъ его. Эти мелкіе разсказы подобны прекраснымъ со-
судамъ изъ чистаго, полупрозрачнаго, бѣлаго и дорогого
фарфора. Искусный рисовальщикъ нѣжно и сдержанно раз-
бросалъ на нихъ цвѣтки голубые и розовые, золотыя чер-
точки и какихъ-нибудь божьихъ коровокъ съ черными пят-
нышками на красныхъ и палевыхъ спинкахъ.
Агв 1оп§а, ѵііа Ьгеѵіз! Увы! даже и для генія!
XIII.
Продолжаю все о томъ же.
Языкъ, или, общѣе сказать, по-старинному стиль, или
еще иначе выражусь — манера разсказывать — есть вещь
внѣшняя, но эта внѣшняя вещь въ литературѣ то же, что
лицо и манеры въ человѣкѣ: она — самое видное, наружное
выраженіе самой внутренней, сокровенной жизни духа. Въ
лицѣ и манерахъ у людей выражается несравненно больше
безсознательное, чѣмъ сознательное; натура или вырабо-
танный характеръ больше, чѣмъ умъ; по этой внѣшности
многіе изъ насъ выучиваются угадывать разницу въ харак-
терахъ, но едва ли найдется человѣкъ, который бы по ма-
нерамъ и по лицу двухъ другихъ людей, не зная ихъ мы-
слей, не слыхавши ихъ разговоровъ, могъ бы опредѣлить
— 319 —
различіе въ ихъ умахъ. Подобно этому и въ литературно-
художественныхъ произведеніяхъ существуетъ нѣчто почти
безсознательное или вовсе безсознательное и глубокое, ко-
торое съ поразительною ясностью выражается именно во
внѣшнихъ пріемахъ, въ общемъ теченіи рѣчи, въ ея ритмѣ,
въ выборѣ самихъ словъ, иногда даже и въ невольномъ вы-
борѣ. Другихъ словъ авторъ не находитъ; онъ ихъ за-
былъ или не любитъ ихъ, вслѣдствіе какихъ-нибудь до-
садныхъ сочетаній въ его представленіяхъ. Онъ привыкъ
къ другимъ словамъ, и отъ нихъ его не коробитъ. («Коро-
битъ» это тоже нынѣшнее слово,—весьма некрасивое; я
его не люблю, но тоже привыкъ къ нему).
Разумѣется, «столъ» у всякаго будетъ «столъ» и «стулъ»—
«стулъ»; но ужъ «человѣкъ» — у одного такъ и будетъ про-
сто человѣкъ; а у другого въ наше время — господинъ, или
даже индивидъ, или субъектъ. «Развитой господинъ'», «удиви-
тельный субъектъ» / Заставьте человѣка съ хорошимъ вку-
сомъ употребить не въ насмѣшку выраженіе — «интелли-
гентъ», заставьте его написать это слово просто и серьез-
но безъ кавычекъ, — онъ ни за что не согласится. Лучше
я произнесу какое-нибудь непристойное слово, чѣмъ вмѣ-
сто «умный человѣкъ» позволю себѣ сказать «развитой го-
сподинъ»! И такъ далѣе. Объ одномъ и томъ же люди
разнаго времени, разнаго пола и разнаго эстетическаго вос-
питанія выразятся различно. Въ чертахъ широкихъ эта раз-
ница замѣтна и на цѣлыхъ націяхъ. Французы (особенно
прежніе) предпочитаютъ брать все повыше жизни. Русскіе
послѣдняго (еще не завершеннаго) полугоголевскаго пе-
ріода— какъ можно ниже. Англичане занимаютъ середину.
Нужно, напримѣръ, сказать, что одно изъ дѣйствующихъ
лицъ мужского пола чего-нибудь испугалось. Англичанинъ
скорѣе всего скажетъ просто, не преувеличивая ни въ ту,
ни въ другую сторону, ни вверхъ, ни внизъ: «Сильно испу-
гавшись, Джемсъ стоялъ неподвижно» и т. д. Французъ:
«Альфредъ затрепеталъ! Смертельная блѣдность покрыла
его прекрасное лицо... Онъ удалился, однако, съ достоин-
ствомъ».
— 320 —
Русскій писатель предпочтетъ выразиться такъ: «Мой ге-
рой струсилъ, какъ подлецъ, и потащился во-свояси». Быть
можетъ даже еще лучше: «.поперъ домой».
Это все относительно выбора отдѣльныхъ словъ и цѣ-
лыхъ фразъ. Теперь тоже о складѣ рѣчи и манерѣ изложе-
нія. Писатели прежніе, давніе, въ повѣствовательныхъ про-
изведеніяхъ своихъ предпочитали вообще разсказывать отъ
самихъ себя на нѣсколькихъ страницахъ, отъ времени до
времени только вставляя отрывки изъ разговоровъ дѣй-
ствующихъ лицъ или даже только самыя характерныя ихъ
слова и фразы. Теперь собственно свой разсказъ авторъ ста-
рается сократить, быть можетъ сознательно, въ угоду чита-
телю, слишкомъ нетерпѣливому, подвижному, избалованно-
му быстротой нынѣшней жизни; а можетъ быть и непроиз-
вольно, потому что самъ привыкъ такъ писать, — и иначе
ему не нравится. Разсказъ отъ автора нынче вообще ко-
роче, а все мѣсто занято разговорами, движеніями и мел-
кими выходками самихъ дѣйствующихъ лицъ, нерѣдко до
ненужной утомительной нескладицы. Это называется «дѣй-
ствіе», пли «живость изображенія».
Нужно, напримѣръ, сказать, что раздумье героини было
прервано тѣмъ, что ее позвали къ чаю. Прежній, давній
авторъ, даже и къ реализму расположенный, предпочелъ бы
сообщить намъ объ этомъ, положимъ, такъ:
«Но ея глубокое раздумье длилось недолго. Ее позвали
пить чай, н она пошла, печально и со страхомъ помышляя
о томъ, какое тяжелое объясненіе ей предстоитъ съ от-
цомъ!»
А нынче:
«— Это ужасно! Это ужасно! Какъ мнѣ быть? — повто-
ряла она, качая головой гі глядя на свои чистые и розовые
ногти. (Это непремѣнно тоже нужно почему-то.)
«— Барышня, пожалуйте кушать чай, — басисто прогово-
рилъ вошедшій слуга».
И хорошо, если еще только такъ — басисто! А то быва-
етъ и подробнѣе. Напримѣръ: «Дверь отворилась со скри-
помъ. Мухи, которыя расположились было на ней отдохнуть,
— 321 —
слетѣли цѣлымъ роемъ. Подавшись только однимъ бокомъ
впередъ и просунувшись немного въ полуотворенную дверь,
Архипъ выставилъ свое ухмыляющееся лицо...» (а можетъ
быть даже и «рябую рожу») и т. д.
Не понимаю — на что это? Это, по моему мнѣнію, глу-
бокая порча стиля; отъ этихъ примѣровъ надо охранять
учениковъ и юношей. Можно допустить эту манеру толь-
ко какъ исключеніе, а не ставить ее въ примѣръ, какъ
высшій образецъ или какъ неизбѣжную форму. Можно вы-
носить эту манеру у такихъ писателей, какъ Толстой, Пи-
семскій, Тургеневъ; можно и должно даже, хотя и мор-
щась, прощать имъ ее пли за другія заслуги, пли за то,
что у Толстого, напримѣръ, и эти, сами по себѣ ненужныя,
штуки выходятъ нерѣдко искуснѣе, чѣмъ у всѣхъ дру-
гихъ. Онъ иногда очень ловко и находчиво пользуется эти-
ми дурными привычками общей школы, чтобы подарить насъ
какимъ-нибудь очень забавнымъ или глубокимъ психиче-
скимъ наблюденіемъ. Но тутъ кстати будетъ вспомнить еще
разъ древнюю поговорку: «дпо<1 Іісеі Іоѵі,' поп Іісеі Ъоѵі»;
да еще и наоборотъ: «диой Іісеѣ Ьоѵі, поп Іісеі Іоѵі». То-
есть, съ одной стороны: «что сходитъ съ рукъ Толстому,
то у дарованія средняго очень противно»; а съ другой наобо-
ротъ: «что прилично г-ну ЫЫ, того не встрѣтить у Тол-
стого было бы очень пріятно!»
Замѣчу тутъ еще вотъ что: большинство нынче нахо-
дитъ, что такъ писать: «Барышня, пожалуйте чай кушать»,—
реальнѣе, правдивѣе, чѣмъ такъ: «Ее позвали пить чай».
Такъ ли это? Можно усомниться. Въ самой жизни, въ
жизни вещественной, положимъ, происходить дѣйствитель-
но такъ. Войдутъ, скажутъ и т. д. Даже, пожалуй, и мухи
слетятъ съ двери, и оть сидѣнья ихъ останутся пятна. Но
такъ ли оно, все это, запечатлѣвается въ жизни духа на-
шего ? Въ памяти нашей даже и оть вчерашняго дня остаются
только нѣкоторые образы, нѣкоторые слова и звуки, нѣ-
которыя наши и чужія движенія и рѣчи. Они — эти обра-
зы, краски, звуки, движенія и слова — разбросаны тамъ и
сямъ на одномъ общемъ фонѣ грусти или радости, страда-
Леонтьевъ, т. ѴШ.
21
— 322 —
нія или счастія; или же свѣтятся, какъ рѣдкіе огни, въ общей
и темной безднѣ равнодушнаго забвенія. Никто не помнитъ
съ точностью даже и вчерашняго разговора въ его всецѣ-
лости и развитіи. Помнится только общій духъ и нѣкото-
рыя отдѣльныя мысли и слова. Поэтому я нахожу, что ста-
ринная манера повѣствованія (побольше отъ автора и въ
общихъ чертахъ, и поменьше въ видѣ разговоровъ и опи-
санія всѣхъ движеній дѣйствующихъ лицъ) реальнѣе въ
хорошемъ значеніи этого слова, т.-е. правдивѣе и естествен-
нѣе по основнымъ законамъ нашего духа.
Конечно еще разъ скажу, не легко освободиться отъ
привычекъ времени и школы даже и геніямъ; для этого
надо или, пресытившись данною школой почти до отвраще-
нія и какъ читатель и какъ авторъ, сознательно искать
новыхъ путей, старый клинъ выбивать новымъ клиномъ;
иногда даже наоборотъ: вчерашній клинъ выбивать очень
старымъ и забытымъ, часто преднамѣренно чужимъ и про-
тивоположнымъ, иностраннымъ, древнимъ; или надо имѣть
уже въ собственной натурѣ что-нибудь особое, физіологиче-
ское, отъ крайностей и рутины господствующаго стиля не-
вольно отклоняющее. Не геніальность тутъ непремѣнно нуж-
на, я говорю, физіологическая или другая какая-нибудь осо-
бенность пола, возраста, среды и т. д.
У насъ, напримѣръ, начиная съ конца 40-хъ годовъ и
до сихъ поръ, женскіе таланты, прямо вслѣдствіе природ-
ныхъ наклонностей своихъ, меньше поддались вліянію го-
голевщины и натуральной школы вообще. Самыя даровитыя
изъ нашихъ женщинъ - авторовъ, — Евгенія Туръ, М. Вов-
чокъ и Кохановская, — по формѣ, по стилю, по манерѣ всѣ
три больше уклонились отъ этого принижающаго давленія,
чѣмъ болѣе богатые и болѣе содержательные таланты со-
временныхъ имъ мужчинъ. «Племянница», «Три поры жи-
зни» и другія повѣсти Евгеніи Туръ написаны языкомъ чи-
стымъ, простымъ, — стародворянскимъ, такъ сказать, —язы-
комъ, напоминающимъ больше тридцатые года, чѣмъ со-
роковые. О нѣжной, кружевной и гармонической рѣчи М.
Вовчка я говорилъ уже прежде. Кохановская тяжелѣе ихъ,
— 323 —
мѣстами даже гораздо грубѣе; этимъ она ближе двухъ дру-
гихъ писательницъ подходитъ къ современнымъ мужчинамъ.
Но зато ея поэзія такъ могущественна и самобытна, ея
языкъ мѣстами такъ живописно - оригиналенъ и страстенъ,
что за нѣкоторыя неловкости въ изложеніи она вознагражда-
етъ сторицей. Иногда она напоминаетъ и что-то гоголев-
ское,— но какое?.. Она напоминаетъ положительныя сто-
роны великой гоголевской музы: его мощный паѳосъ, его
выразительныя, лирическія, пламенныя отношенія къ при-
родѣ и т. п. Кстати замѣчу и нѣчто о содержаніи, о вы-
борѣ героевъ и способѣ освѣщенія ихъ наружности и ха-
рактеровъ. Мужчины, особенно тѣ, которые героинямъ бо-
лѣе или менѣе нравятся, освѣщены у всѣхъ этихъ трехъ
женщинъ гораздо выгоднѣе, чѣмъ даже у Тургенева, то-есть
у самаго изящнаго — въ этомъ отношеніи и въ то время—
автора - мужчины (я вѣдь говорю о временахъ до Болкон-
скаго, до Облонскаго, Троекурова, Вронскаго и т. д.). Князь
Чельскій у Евг. Туръ («Племянница») нравственно гораздо
хуже Лаврецкаго; но эстетическій лучъ женской склонности
освѣщаетъ его выгоднѣе, чѣмъ могло озарить Лаврецкаго
сердечное уваженіе къ нему его создателя - мужчины. Въ
романѣ «Три поры жизни» Евгенія Туръ груститъ надъ
судьбой слабаго, но интереснаго героя; она не презираетъ
и не унижаетъ его, какъ болѣе или менѣе презирали и
унижали своихъ слабыхъ героевъ почти всѣ писатели того
времени: Писемскій — Тюфяка, Гончаровъ —Александра
Адуева, Тургеневъ — столь многихъ своихъ героевъ. (Тол-
стой позднѣе ихъ презиралъ немножко своего Оленина въ
«Казакахъ».) Разсказчицы М. Вовчка, большею частію мо-
лодыя крестьянки, горничныя и т. п., вслѣдствіе эмансипа-
ціонной тенденціи автора много и часто обвиняютъ «го-
сподъ»; но и этихъ самыхъ господъ (обольстителей, напри-
мѣръ), этимъ милымъ разсказчицамъ и въ голову не прихо-
дитъ лишними придирками или какъ-нибудь по внѣшности
даже—унизить и омерзить. Ея горничныя и крестьянки
опрятнѣе съ этой стороны нашихъ лучшихъ дворянъ-ху-
дожниковъ: «еііез 8оп.і ріиз сотте іі іаиі» въ своемъ стилѣ.
21*
— 324 —
Что касается до Кохановской, то о ней съ этой стороны и
говорить нечего: отрицательная и революціонная критика
60-хъ годовъ ставила ей именно въ упрекъ то, что она даже
о тѣхъ людяхъ, которыхъ она не любитъ, говоритъ съ па-
ѳосомъ (напримѣръ, о людяхъ слишкомъ европейскаго вос-
питанія) .
Итакъ, не геній же какой-нибудь, превосходящій столь
крупные таланты Тургенева, Достоевскаго, Писемскаго и
Гончарова, придалъ этимъ женскимъ талантамъ ихъ особую
оригинальность, не онъ создалъ сравнительную положитель-
ность ихъ міровоззрѣнія, не геній очистилъ, у каждой по-
своему, языкъ и весь внѣшній стиль отъ всѣхъ тѣхъ «ши-
шекъ, наростовъ, колючекъ и мухъ», о которыхъ мнѣ са-
мому надоѣло ужъ и повторять. Не геній, конечно, а есте-
ственная наклонность женщинъ къ болѣе поэтическому,
опрятному, «положительному» взгляду на жизнь, на литера-
туру... и... на живыхъ мужчинъ, на моделей своихъ созданій.
То же самое, что этимъ тремъ женщинамъ далъ въ ли-
тературѣ ихъ полъ, Сергѣю Тимоѳеевичу Аксакову доста-
вилъ возрастъ его, когда онъ, кажется, 70 - лѣтнимъ уже
старцемъ создавалъ свою дивную, безукоризненную «Се-
мейную хронику».
Вотъ вещь, оть которой истинно вѣетъ и временемъ, и
мѣстомъ, и средой.1
И старикъ Аксаковъ самъ не былъ геніемъ, но «Семей-
ная хроника» — сочиненіе геніальное въ томъ смыслѣ, что
оно истинно «классическое». Оно ужъ ничѣмъ, ни одною
фальшивою чертой не испортитъ ни вкуса, ни языка, ни при-
вычекъ наблюденія тому, кто попалъ подъ его вліяніе; оно
только можетъ исправить ихъ, вывести на болѣе чистую,,
прямую, трезвую дорогу. И сверхъ того — оно ни при ка-
комъ настроеніи ума не оскорбитъ ничѣмъ самаго разбор-
чиваго, строгаго, самаго причудливаго вкуса. Не оскорбитъ
«Семейная хроника» этого вкуса такъ же, какъ не можетъ
его оскорбить весь Пушкинъ, какъ не оскорбляютъ его «Ун-
дина» Жуковскаго или послѣдніе, народные разсказы Тол-
стого.
— 325 —
Наскучить можетъ все, даже и совершенство. Можно
яе читать болѣе это ничѣмъ не оскорбляющее и совер-
шенное; но если прочитать когда-нибудь и въ десятый
разъ, то впечатлѣніе эстетическое будетъ все то же — чи-
стое какое-то, и судъ будетъ все одинаковый: это без-
упречно !
XIV.
Я сравниваю не Аксакова съ Толстымъ; это совсѣмъ
нейдетъ. Я сравниваю только «Семейную хронику» и «Анну
Каренину»-съ «Войной и Миромъ». Произведеніе съ произве-
деніемъ, и то съ одноіі только стороны. Я сравниваю вѣяніе
съ невѣяніемъ. Есть такія произведенія — удивительныя въ
своемъ одиночествѣ. Геніальныя, классическія, образцовыя
сочиненія негеніальныхъ людей; эти одинокія сочиненія сво-
имъ совершенствомъ и художественною прелестью не толь-
ко равняются съ твореніями перворазрядныхъ художниковъ,
но иногда и превосходятъ ихъ. Таково у насъ «Горе отъ
ума». Грибоѣдовъ самъ не только не геніаленъ, но и не
особенно даже талантливъ во всемъ другомъ, и прежде, и
послѣ этой комедіи написанномъ. Но «Горе отъ ума» ге-
ніально. Самая несценичность его, по моему мнѣнію, есть
красота, не порокъ. (Сценичность, какъ хотите, все-таки
есть пошлость; сценичность все-таки не что иное, какъ под-
чиненіе ума и высшихъ чувствъ условіямъ акустическимъ,
оптическимъ, нервности зрителей и т. д.). «Горе отъ ума»
истинно неподражаемо, и, въ этомъ смыслѣ, оно гораздо
выше болѣе всякому доступнаго и болѣе сценическаго «Реви-
зора». Въ «Горѣ отъ ума» есть даже теплота, есть поэзія;
сквозь укоризны и досаду Чацкаго (или самого автора)
просвѣчиваетъ все-таки какой-то лучъ любви къ этой уко-
ряемой, но родной Москвѣ... Какая же любовь, какая поэзія
въ сѣромъ «Ревизорѣ»? Никакой. Въ «Разъѣздѣ» послѣ «Ре-
визора» ея гораздо больше. И въ другихъ литературахъ
встрѣчаются такія одинокія и классическія произведенія, ге-
— 326 —
ніальныя творенія негеніальныхъ авторовъ. Во французской
литературѣ есть двѣ такія вещи, какъ бы сорвавшіяся съ
пера авторовъ въ счастливую и единственную минуту пол-
наго внутренняго озаренія. Это — «Раиі еі Ѵігдіше» Бернар-
дена - де - Сенъ - Пьерра и «Мапоп БезсаиЬ аббата Прево. Въ
англійской словесности къ этому же разряду надо отнести
«Векфильдскаго священника» и, пожалуй, «Дженни Эйръ».
Если бы Вертера написалъ не Гёте, а кто-нибудь другой,
то и его можно бы сюда причислить.
У насъ, кромѣ «Горя отъ ума» и «Семейной хроники»,
я ничего сюда подходящаго не могу припомнить. Развѣ ве-
ликолѣпное «Сказаніе инока Парѳенія» о святыхъ мѣстахъ,
столь справедливо впервые оцѣненное Аполлономъ Гри-
горьевымъ. «Семейная хроника» — вотъ дивный образецъ то-
го соотвѣтственно духу времени вѣянія, о которомъ идетъ
рѣчь. «Мысль обрѣла языкъ простой и голосъ страсти бла-
городной!» Степень углубленія «въ душу» дѣйствующихъ
лицъ, выборъ выраженій, складъ и теченіе рѣчи русской,
общій характеръ міровоззрѣнія — все дышитъ изображае-
мою эпохой. Если при этомъ вспомнить еще о другомъ,
тоже правдивомъ, хотя и несравненно слабѣйшемъ сочине-
ніи того же Аксакова, о «Дѣтскихъ годахъ Багрова-внука»,
то естественность и даже до нѣкоторой степени физіоло-
гическая неизбѣжность этого соотвѣтственнаго эпохѣ «об-
щаго дыханія» станетъ еще понятнѣе. С. Т. Аксаковъ ви-
дѣлъ самъ всѣхъ дѣйствующихъ въ «Хроникѣ» лицъ; онъ
жилъ съ ними, росъ подъ ихъ вліяніемъ, у нихъ учился го-
ворить и судить, его внутренній миръ былъ полонъ обра-
зами, рѣчами, тономъ, даже физическими движеніями этихъ,
давно ушедшихъ въ вѣчность, людей. Неизгладимый запасъ
этихъ впечатлѣній хранился въ «Элизіумѣ» его доброй и
любящей души до той минуты, когда ему вздумалось по-
дѣлиться съ нами своимъ богатствомъ и воплотить навѣки
такъ безукоризненно и такъ прекрасно эти дорогія для его
сердца тѣни прошлаго.	1
Конечно во всемъ есть извѣстная мѣра (или, точнѣе
сказать, есть мѣра вовсе неизвѣстная, но легко ощутимая) %
— 327 —
есть мѣра удаленія психическаго и мѣра близости, благо-
пріятныя для полноты результата. Будь Сергѣй Тимоѳее-
вичъ человѣкъ только того времени и той среды, будь онъ
не сынъ Тимоѳея Степановича, а младшій братъ его, по-
ложимъ, не дожившій ни до Жуковскаго, ни до Пушкина
и Гоголя, ни до Хомякова и Бѣлинскаго, не переживи онъ
даже многихъ (почти всѣхъ) изъ этихъ перечисленныхъ пи-
сателей,— онъ бы не смогъ написать «Семейную хронику»
такъ, какъ онъ написалъ ее: онъ написалъ бы ее хуже,
безгрѣшнѣе. Или, вѣрнѣе — онъ совсѣмъ бы не сталъ тогда
писать объ этомъ, не нашелъ бы все это достаточно инте-
реснымъ.
Разумѣется вліяніе не только знаменитыхъ ровесниковъ,
но и младшихъ талантовъ и даже собственныхъ сыновей,
столь счастливо одаренныхъ и обширно образованныхъ, сдѣ-
лало свое дѣло. Всѣ эти вліянія помогли прекрасному стар-
цу лишь ярче оствѣтитъ то, что жило въ немъ такъ глу-
боко, такъ неизмѣнно, полусознательно и долго; но изло-
мать его по-своему не могъ никто,—даже Гоголь, кото-
раго онъ, слышно, такъ чтилъ. Онъ былъ и слишкомъ старъ
и слишкомъ свѣтелъ для грубаго и печальнаго отрицанія.
Во «благовременіи» онъ принесъ свои благоухающіе, здо-
ровые плоды и скончался. Къ нему идетъ стихъ Тютчева:
Онъ просіялъ и угасъ!
Да, можно вѣрить и нельзя не чувствовать, что поэзія
«Семейной хроники» — поэзія именно своей эпохи; общій
духъ ея — духъ того времени и той среды, — духъ, который
ждалъ только для воплощенія въ образахъ и звукахъ воз-
буждающихъ вліяній позднѣйшаго періода. Не только отъ
дѣйствій и рѣчей героевъ, но и отъ рѣчей самого автора
въ «Семейной хроникѣ» вѣетъ болѣе простою и спокойною
эпохой, точно такъ же, какъ въ «Аннѣ Карениной» все ды-
шитъ своимъ временемъ, уже несравненно болѣе сложнымъ
и болѣе умственно взволнованнымъ. Но про «Войну и Миръ»
я не рѣшусь того же сказать такъ прямо. Я сомнѣваюсь, не
довѣряю; я колеблюсь...
— 328 —
Позволю себѣ здѣсь для большаго уясненія моей крити-.
ческой мысли вообразить еще нѣчто, уже невозможное,
какъ событіе, но какъ ретроспективная мечта, весьма, я
думаю, естественное. Позволю себѣ вообразить, что Дан-
тесъ промахнулся и что Пушкинъ написалъ въ 40-хъ го-
дахъ большой романъ о 12-мъ годѣ. Такъ ли бы онъ его
написалъ, какъ Толстой? Нѣтъ, не такъ! Пусть и хуже,
но не такъ. Романъ Пушкина былъ бы, вѣроятно, не такъ
оригиналенъ, не такъ субъективенъ, не такъ обремененъ и
даже не такъ содержателенъ, пожалуй, какъ «Война и
Миръ»; по зато ненужныхъ мухъ на лицахъ и шишекъ «пре-
тыканія» въ языкѣ не было бы вовсе; анализъ психическій
былъ бы не такъ «червоточпвъ», придирчивъ — въ однихъ
случаяхъ, не такъ великолѣпенъ въ другихъ; фантазія всѣхъ
этихъ сновъ и полусновъ, мечтаній наяву, умираній и полу-
умираній не была бы такъ индивидуальна, какъ у Толстого;
пожалуй и не такъ тонка или воздушна, и не такъ могуча,
какъ у него, но зато возбуждала бы меньше сомнѣній... Фи-
лософія войны и жизни была бы у Пушкина иная и не
была бы цѣлыми крупными кусками вставлена въ разсказъ,
какъ у Толстого. Патріотическій лиризмъ былъ бы раз-
литъ ровнѣе вездѣ, не охлаждался бы безпрестанно теофи-
лантропическими оговорками; и «Бога браней благодатью»
былъ бы «запечатлѣнъ нашъ каждый шагъ». «Двѣнадцатый
годъ» Пушкина былъ бы еще (судя по послѣднему, пред-
смертному повороту въ умѣ его) произведеніемъ гораздо
болѣе православнымъ, чѣмъ «Война и миръ». Пушкинъ освѣ-
тилъ бы скорѣе свое твореніе такъ, какъ освѣщена была
недавно одна превосходная статья въ журналѣ «Вѣра и
Разумъ» о той же борьбѣ Наполеона .съ Александромъ и Ку-
тузовымъ, чѣмъ такъ, какъ у Толстого. У Толстого Богъ —
это какой-то слѣпой и жестокій фатумъ, изъ рукъ котораго,
я не знаю, какъ даже и можно избавиться посредствомъ
одного свободнаго избранія любви. Въ статьѣ «Вѣры и Ра-
зума» Богъ — это Богъ живой и личный, котораго только
«пути» до поры до времени «неисповѣдимы». Пушкинъ не
сталъ бы даже (вѣроятно) называть отъ себя бѣгущихъ въ
каретахъ п шубахъ маршаловъ и генераловъ французскихъ
«злыми и ничтожными людьми, которые надѣлали множество
зла...» какъ «въ душѣ» не называли ихъ, навѣрное, въ 12 го-
ду тѣ самые герои-русскіе, которые гнали ихъ изъ Москвы
и бранили ихъ по страсти, а не по скучно - моральной фило-
софіи. Тогда воинственность была въ модѣ, и люди обра-
зованные были прямѣе и откровеннѣе нынѣшнихъ въ ры-
царскомъ міровоззрѣніи своемъ. Теперь вѣдь даже и тѣ,
которые по какимъ-либо соображеніямъ жаждутъ войны,
до самаго манифеста о войнѣ лгутъ, что не желаютъ ея:
«война есть бѣдствіе» и только 1 — Иначе не смѣетъ те-
перь никто говорить. Послѣ же манифеста, на другой же
день, всѣ вдругъ обнажаютъ свои «умственные» мечи и бря-
цаютъ ими {наконецъ - то, искренно!) до тѣхъ поръ, пока
заключится миръ. Въ то блаженное для жизненной поэзіи
время идеаломъ мужчины былъ воинъ, а не сельскій учи-
тель и не кабинетный труженикъ!
У Пушкина религіозное освѣщеніе было бы ближе къ
обще-національному; можетъ быть и весьма субъективное
по искренности, оно было бы менѣе индивидуальнымъ по ма-
нерѣ и менѣе космополитическимъ по духу, чѣмъ у Толсто-
го. И герои Пушкина, и въ особенности онъ самъ отъ себя,
гдѣ нужно, говорили бы почти тѣмъ языкомъ, какимъ го-
ворили тогда, т.-е. болѣе простымъ, прозрачнымъ и легкимъ,
не густымъ, не обремененнымъ, не слишкомъ такъ или сякъ
раскрашеннымъ, то слишкомъ грубо и черно, то слишкомъ
тонко и «червлено», какъ у Толстого.
И отъ этого именно «общее вѣяніе», общепсихическая
музыка времени и мѣста были бы у Пушкина точнѣе, вѣр-
нѣе; его твореніе внушило бы больше историческаго до-
вѣрія и вмѣстѣ съ тѣмъ доставляло бы намъ болѣе пол-
ную художественную иллюзію, чѣмъ «Война и Миръ». Пуш-
кинъ о 12-мъ годѣ писалъ бы въ родѣ того, какъ напи-
саны у него «Дубровскій», «Капитанская дочка» и «Арапъ
Петра Великаго». Не этотъ ли невѣрный «общій духъ», не
эта ли слишкомъ для этой эпохи изукрашенная и тяжелая
въ своихъ тонкостяхъ «манера» Толстого возбудила покой-
330 —
наго Норова, какъ очевидца, возразить Толстому такъ рѣз-
ко и... вмѣстѣ съ тѣмъ такъ слабо? Не умѣли русскіе
люди того времени ни такъ отчетливо мыслить, ни такъ
картинно воображать, ни такъ внимательно наблюдать, какъ
умѣемъ мы. Силой воли, силой страсти, силой чувства, си-
лой вѣры,—этимъ всѣмъ они, вѣроятно, превосходили насъ,
но гдѣ же имъ было бы равняться и бороться съ нами въ
области мысли и наблюденія! И возраженіе Норова было до
того слабо и блѣдно, что я, напримѣръ, у котораго память
недурна, ничего теперь не помню изъ всей этой его замѣт-
ки, кромѣ того, что мимо «пробѣжала лошадь съ отстрѣлен-
ною мордой» и что «солдаты наши хотѣли проколоть ране-
наго товарища, который корчился въ предсмертныхъ судо-
рогахъ». Чувство, чутье у Норова, вѣроятно, было вѣрное;
мысль блѣдна, воображеніе слабо, и онъ не сумѣлъ от-
стоять по-своему ту эпоху, которую любилъ и которую,
по его мнѣнію, не совсѣмъ такъ изобразилъ Толстой.
Возвращаясь на мгновеніе еще разъ къ предполагаемому
роману Пушкина, я хочу еще сказать, что, восхищаясь этимъ
не существующимъ романомъ, мы подчинялись бы, вѣроят-
но, въ равной мѣрѣ и генію автора, и духу эпохи. Читая
«Войну и Миръ» тоже съ величайшимъ наслажденіемъ, мы
можемъ, однако, сознавать очень ясно, что насъ подчиняетъ
не столько духъ эпохи, сколько личный геній автора; что
мы удовлетворены не «вѣяніемъ» мѣста и времени, а свое-
образнымъ, ни на что (во всецѣлости) непохожимъ, смѣ-
лымъ творчествомъ нашего современника. Восхищаясь «Вой-
ной и Миромъ», мы все-таки имѣемъ нѣкоторое право скеп-
тически качать головой... Лица «Семейной хроники», ли-
ца «Анны Карениной» вѣрны не только самимъ себѣ съ
начала до конца, общечеловѣчески, психологически вѣрны,
они исторически правдоподобны,—они вѣрны мѣсту и вре-
мени своему. Точно такъ же были бы вѣрны се5ѣ и эпохѣ
лица въ воображаемомъ мною пушкинскимъ романѣ, если
судить по «Арапу» и «Дубровскому». И лица, и «вѣяніе»,
и сами изображенные люди, и личная музыка ихъ творца-
разсказчика—дышали бы не нашимъ временемъ.
— 331 —
Въ «Войнѣ и Мирѣ» лица вполнѣ вѣрны и правдоподобны
только самимъ себѣ, психологически,—и даже я скажу боль-
ше: точность, подробность и правда ихъ общепсихической
обработки такъ глубока, что до этого совершенства, ко-
нечно, не дошелъ бы и самъ Пушкинъ, по складу своего
дарованія любившій больше смотрѣть на жизнь а ѵоі й’оізеаи,
чѣмъ рыться въ глубинахъ, выкапывая оттуда рядомъ съ
драгоцѣнными жемчужинами и гадкихъ червей натурали-
стическаго завода. Что касается до тѣхъ же лицъ «Вой-
ны и Мира» (въ особенности до двухъ главныхъ героевъ—
Андрея и Пьера), взятыхъ со стороны ихъ вѣрности эпохѣ,
то позволительно усомниться... Вообще о лицахъ этихъ я
не могу говорить такъ рѣшительно, какъ говорилъ объ
излишествахъ наблюденія, о придирчивости анализа, о не-
складицѣ языка, о нѣкоторой избитости общерусской и об-
щенатуралистической манеры...
Когда мнѣ въ десятый разъ говорятъ: «рука мясистая»,
«рука пухлая», «рука сухая»,—я не сомнѣваюсь ничуть въ
томъ, что я правъ, досадуя на это.
Когда меня увѣряютъ, что Кутузовъ «любовался своею
рѣчью»,—я съ брезгливостью (не физическою, а умственною
и моральною) восклицаю: — «.СтароI Старо! Наслышались
мы этого и у Тургенева, и у Достоевскаго, и у самого гр.
Толстого еще въ «Дѣтствѣ и отрочествѣ» до пресыщенія.
Это не тотъ здоровый, почти научный анализъ, которымъ
всякій долженъ восхищаться у Толстого и котораго примѣ-
ры я приводилъ... Это анализъ ломаный, ненужный, дѣлаю-
щій изъ мухи слона!»
Когда мнѣ авторъ разсказываетъ (какой бы то ни было
авторъ: Писемскій, Тургеневъ или самъ Толстой—все рав-
но) не такъ:
«Она сидѣла въ раздумьѣ у окна, когда ее позвали пить
чай»....
А такъ:
— Барышня! пожалуйте чай кушать, басисто и глупо
ухмыляясь»... и т. д.
Я могу повиниться, что, отвращаясь отъ второй мане-
— 332 —
ры,—я эстетическій мономанъ, художественный психопатъ,
если окажется, что никто рѣшительно мнѣ въ этомъ, почти
акустическомъ, требованіи не сочувствуетъ; но и тутъ я не
колеблюсь, а чувствую и чувствую сильно разницу.
Я могу колебаться въ опредѣленіи цѣнности или пра-
вильности этого страннаго моего чувства; не могу не созна-
вать его силы и не хочу разставаться съ нимъ, даже и въ
случаѣ признанія его уродливымъ. И всегда скажу: пря-
мой, простой, нѣсколько даже растянутый и медлительный,
или, наоборотъ, слишкомъ сокращенный разсказъ отъ .ли-
ца автора лучше, чѣмъ эта вѣчная нынѣшняя сценичность
изложенія.
— («Да! сказалъ тоть-то, поглядывая искоса на свой от-
лично вычищенный съ утра сапогъ».
— «Ахъ! воскликнулъ этотъ-то, прихлебывая давно ос-
тывшій чай, поданный ему еще часъ тому назадъ Анфи-
сой Сергѣевной, кухаркой среднихъ лѣтъ, въ клѣтчатомъ
платьѣ, сшитомъ за 2 рубля серебромъ портнихой Толсти-
ковой».—Нѣтъ, господа! Довольно... довольно!.. Это нестер-
пимо, даже и у Толстого.)
Въ первыхъ двухъ случаяхъ, то-есть въ осужденіи изли-
шествъ, шероховатостей и подглядываній—я прямо правъ.
Въ третьемъ вопросѣ («ее позвали пить чай» и «барышня,
пожалуйте») я, быть можетъ, все еще хочу ѣздить по шоссе
четверней въ коляскѣ, когда всѣ другіе предовольны же-
лѣзными дорогами и ничуть не тяготятся ихъ неудобствами,
ихъ рабствомъ, тѣснотой и мелкою тряской.—Тамъ я увѣ-
ренъ въ своей умственной правотѣ; здѣсь я и не претен-
дую быть правымъ; я лишь доволенъ своимъ страннымъ
вкусомъ. (Не теряю, впрочемъ, надежды, что хоть немногіе
другіе поймутъ меня, вспомнивъ о нѣкоторыхъ собствен-
ныхъ мимолетныхъ чувствахъ, сходныхъ съ моими.)
Когда же 'дѣло касается до того, вѣрны ли лица въ
«Войнѣ и Мирѣ» духу эпохи или «запаху» ея,—такъ ска-
зать, — я только колеблюсь и сомнѣваюсь. Предлагаю то се-
бѣ, то автору строгіе вопросы и,—послѣ долгихъ, очень
долгихъ колебаній и умственной борьбы, — склоняюсь, нако-
— 333 —
нецъ, къ тону, что нѣкоторыя лица безусловно достовѣрны
(напр., Ник. Ростовъ, Денисовъ, Долоховъ), другія же,
напр., Пьеръ Безухій и Андрей Болконскій... не знаю!
Замѣчу еще, что пріятнаго въ такихъ сомнѣніяхъ мало—
для того, кто любитъ разбираемое произведеніе, какъ я
люблю «Войну и Миръ».
Напомню опять, что я счетомъ пять разъ перечелъ эту
книгу и теперь еще всякій разъ, когда этотъ самый трудъ
мой требовалъ справки, я, раскрывая ее то тамъ, то сямъ,
зачитывался и откладывалъ до завтра работу...
Если меня кто-нибудь увѣритъ, что освѣщеніе характера
Пьера Безухова такъ же вѣрно своей эпохѣ, какъ освѣщеніе
характеровъ Левина, Вронскаго и Каренина—вѣрно на-
шей, я буду очень радъ.
Не знаю только, легко ли это рѣшить.
XV.
Еще настаиваю на вопросѣ: до такой ли степени вѣр-
ны своей эпохѣ Пьеръ Безухій -и Андрей Болконскій, до
какой вѣрны своему времени Левинъ и Вронскій '} Они, какъ
и всѣ лица «Войны и Мира», могутъ быть психологически
вѣрны въ общемъ смыслѣ, безъ отношенія къ эпохѣ; но
я не знаю, вѣрны ли они исторически во всѣхъ оттѣнкахъ
ихъ изображенія. Можно усомниться прежде всего въ томъ,
такъ ли ужъ были тонки и сложны въ мысляхъ своихъ
реальные образцы того времени—Пьеръ Безбородко (поло-
жимъ) или Андрей -Болконскій... Что они говорили не со-
всѣмъ тѣмъ языкомъ, которымъ говорятъ Безухій и Бол-
конскій—въ этомъ почти нѣтъ сомнѣнія. Иначе остались
бы какіе-нибудь слѣды въ русской литературѣ начала это-
го вѣка, въ мемуарахъ и другихъ письменныхъ памятникахъ.
Положимъ, многіе и Деперь у насъ думаютъ и говорятъ слож-
нѣе, глубже и гораздо смѣлѣе, чѣмъ пишутъ и печата-
ютъ. Положимъ, между ясною для себя п умною собственной
— 334 —
мыслью и умѣньемъ или даже рѣшеніемъ передать ее пись-
менно другимъ проходитъ много времени даже и у писа-
телей опытныхъ, а не только у людей умныхъ, но мало
пишущихъ; однако все-таки приходится предположить та-
кую несоразмѣрность: русскіе литераторы, поэты и мы-
слители первой четверти нашего столѣтія проще, малослож-
нгое, поверхностнѣе, блѣднѣе въ своихъ мысляхъ и писа-
ніяхъ; чѣмъ двое свѣтскихъ людей того же времени,
изъ. которыхъ одинъ (Пьеръ) безъ выдержки обо всемъ
пробуетъ думать, но ни на чемъ остановиться не можетъ
и ничего кромѣ масонскаго дневника не пишетъ; а другой
(Андрей), хотя и съ выдержкой, и думаетъ тоже очень
много, но такъ непривыченъ къ связности и твердости мы-
сли, что при встрѣчѣ съ семинаристомъ Сперанскимъ по-
раженъ ученою, западною связностью его мышленія. Ко-
нечно, правъ былъ Громека, когда въ эпилогѣх) своемъ
говорилъ Левину {на этотъ разъ какъ бы прямо графу
Толстому): «я теперь какъ во снѣ и не могу хорошенько
«этого разобрать, но я помню, что наяву я зналъ, что и
«Болконскій и Безухій были оба—вы: Болконскій—сухой вы;
«а Безухій—тоже вы, но вы, когда вы бываете добрымъ и
«открытымъ всему міру». Назвать сухимъ кн. Андрея, по-
ложимъ, такая же ошибка и неправда, какъ назвать Врон-
скаго безсодержательнымъ (какъ назвалъ его тотъ же Гро-
мека), но Громека правъ въ томъ, что гр. Толстой заста-
вилъ своихъ двухъ главныхъ героевъ 12-го года думать
почти что своими думами въ «стилѣ» 60-хъ годовъ; обоихъ
этихъ свѣтскихъ людей, выросшихъ отчасти на своей тог-
дашней русской словесности или скудной или подража-
тельной, отчасти на французской литературѣ, богатой, но
напыщенной, онъ заставилъ думать мыслями человѣка ге-
ніальнаго, во-первыхъ; во-вторыхъ, лично весьма оригиналь-
наго и, вдобавокъ, уже пережившаго (болѣе или менѣе)
Гёте, Пушкина, Гегеля, Шопенгауэра, Герцена, славяно-
филовъ и, сверхъ всего, двухъ весьма тоже тонкихъ въ
*) См. книгу М. С. Громеки «Послѣднія произведенія гр.Л. Н. Толстого».
— 335 —
психическомъ анализѣ предшественниковъ своихъ—Турге-
нева и Достоевскаго.
Здѣсь, впрочемъ, надо остановиться и сказать вотъ что.
Я не сочувствую необходимой привычкѣ нашихъ критиковъ
безпрестанно ставить наравнѣ эти имена. И все только эти
имена... Это несправедливо: «Тургеневъ, Толстой, Достоев-
скій; Достоевскій, Тургеневъ, Толстой; Толстой, Достоев-
скій, Тургеневъ». Толстого, правда, необходимо упомянуть:
онъ—вѣнецъ реальной школы, онъ—самое высшее и пол-
ное ея проявленіе. Но почему же, напримѣръ, не сказать
иногда: «Толстой, Маркевичъ, Писемскій?» Или: «Толстой,
Кохановская, Маркевичъ ?» Равная слава, равный успѣхъ
вовсе еще не ручаются за равное достоинство. Я бы по-
совѣтовалъ (кстати сказать) молодымъ начинающимъ кри-
тикамъ сызнова самимъ провѣрить все это, а не ронять,
какъ будто нечаянно и по привычкѣ во слѣдъ за другими,
съ пера на бумагу эти три вовсе не равноправныя имени.
Упомянувъ сейчасъ о Достоевскомъ и Тургеневѣ по по-
воду анализа, я вовсе не желаю равнять ихъ съ Толстымъ;
я хотѣлъ только сказать, что хотя гр. Толстой и высоко
превзошелъ ихъ обоихъ на этомъ пути, но вѣдь они раньше
его стали этимъ заниматься. Въ особенности важенъ тутъ
Тургеневъ, болѣе схожій съ нимъ по выбору среды и
по роді, таланту (а не по размѣрамъ его, конечно). Разу-
мѣется, анализъ Тургенева гораздо однороднѣе и односто-
роннѣе, чѣмъ анализъ Толстого; это, за немногими исключе-
ніями, все только одно п то же—самолюбивое раскаяніе, до-
сада на себя и нерѣшительность умнаго и впечатлительнаго,
но слабаго человѣка. Самоосужденіе героя пли его тоска.
Анализъ Достоевскаго довольно однороденъ въ своей бо-
лѣзненной, пламенной, изступленной исковерканности.
Вспомнимъ для примѣра начало «Записокъ изъ подполья».
«Я человѣкъ больной. Я злой человѣкъ. Непривлекатель-
ный я человѣкъ. Я думаю, что болитъ у меня печень. Впро-
чемъ я ни шиша (сколько злости въ этомъ «шишѣ») не
смыслю въ моей болѣзни и не знаю навѣрное, что у меня
болитъ. Я не лѣчусь и никогда не лѣчился, хотя медицину
— 336 —
и докторовъ уважаю. Къ тому же я еще и суевѣренъ до
крайности; ну, хоть настолько, чтобы уважать медицину.
(Я достаточно образованъ, чтобы не быть суевѣрнымъ, но я
суевѣренъ.) Нѣтъ-съ, я не хочу лѣчиться со злости» и
т. д. и т. д. Безсильное раздраженіе все возрастаетъ и воз-
растаетъ. И нѣсколько болѣе, нѣсколько менѣе, этотъ одно-
образный мотивъ слышенъ даже и въ тѣхъ произведені-
яхъ Достоевскаго, въ которыхъ онъ пытается стать болѣе
объективнымъ.
Анализъ же Толстого здравъ, спокоенъ, разнороденъ и
трезвъ. Нельзя ихъ и съ этой стороны равнять; но я ска-
залъ, что самъ Толстой все-таки читалъ смолоду и Тур-
генева и Достоевскаго; а Пьеръ Безухій и кн. Болконскій
не читали еще въ началѣ этого вѣка ни «Лишняго че-
ловѣка», ни «Бѣдныхъ людей» и «Униженныхъ»; не знали еще
ни Онѣгина, ни Печорина, ни Гегеля, ни Шопенгауэра, ни
Ж- Зандъ, ни Гоголя.
Ну, правдоподобно ли, чтобы они, эти люди временъ кон-
сульства и имперіи, думали почти въ томъ же стилѣ, въ
какомъ думаемъ мы теперь, мы, обремененные иногда до-
нельзя- всѣми рѣчами и мыслями нашихъ предшественни-
ковъ, переболѣвшіе всѣми болѣзнями ихъ, пережившіе всѣ
увлеченія ихъ?..
Что-то не вѣрится!
Хочу здѣсь еще разъ прибѣгнуть къ тому средству (для
большей наглядности), къ котором}^ я прибѣгалъ уже одинъ
разъ, когда воображалъ, что Пушкинъ написалъ романъ изъ
жизни 12-го года. Хочу несуществующимъ и невозможнымъ
разъяснить существующее. Вообразимъ, что гр. Толстой
написалъ «Войну и Миръ», но не временъ Александра I, а
тоже «Войну и Миръ» временъ болѣе къ намъ близкихъ,
временъ севастопольской осады и придунайской борьбы съ
турками. Во время этихъ битвъ гр. Толстому было самому
уже далеко за 20 лѣтъ; и онъ въ этихъ 50-хъ годахъ съ
одной стороны уже былъ весьма извѣстнымъ писателемъ,
а съ другой принималъ личное участіе въ войнѣ. Онъ
зналъ отлично, какъ думали тогда многіе люди и какъ выра-
-г- 337 —
жались; зналъ, до чего доходила именно въ то время при-
дирчивость и болѣзненная утонченность психологическаго
анализа въ самой жизни, даже между друзьями. (См. «Дѣт-
ство, отрочество и юность», отношенія Николая Иртеньева
съ кн. Неклюдовымъ, и многія другія сочиненія того вре-
мени). Онъ могъ бы лично засвидѣтельствовать, что въ
50-хъ годахъ разрывы и ссоры, напримѣръ, между тонко
развитыми пріятелями происходили гораздо рѣже изъ-за
политическихъ взглядовъ, чѣмъ нынче, и гораздо чаще изъ-
за того, на что жаловался щигровскій Гамлетъ Тургенева,
говоря, что «кружокъ» — это нѣчто ужасное; что въ кружкѣ
«каждый считаетъ себя въ правѣ запускать грязную руку
въ чужую внутренность». (Прошу извинить, если я слово
въ слово не припомню) и т. д. Гр. Толстой знаетъ по опыту,
что политическое броженіе Россіи съ начала 60-хъ годовъ,
разстроивъ глубоко наше общество, произвело, однако, съ
этой стороны значительное личное въ насъ «оздоровле-
ніе», какъ любилъ выражаться Аксаковъ. Мы съ тѣхъ поръ
несравненно меньше стали придираться къ «натурѣ» ближ-
няго и стали строже къ оттѣнкамъ его «направленія». Обра-
зованные, умные и тонкіе люди годовъ пореформенныхъ ста-
ли, такъ сказать, «тенденціознѣе», чѣмъ люди дореформен-
ные ; но они зато сдѣлались трезвѣе въ личныхъ отно-
шеніяхъ.	,	>	! 1
На чертѣ этого общественнаго и личнаго перелома вы-
сится въ нашей памяти кровавая трагедія трехлѣтней
борьбы нашей на берегахъ Дуная и въ Крыму. Я самъ
служилъ тогда военнымъ лѣкаремъ и пережилъ все это
юношей. Я увѣренъ, что гр. Толстой помнитъ, какая не-
соразмѣрная разница была тогда между самолюбивою «га-
млетовскою» тонкостью и шаткостью однихъ и простотой,
несложностью другихъ, какъ ниже, такъ и выше первыхъ
въ обществѣ стоявшихъ, между Рудиными, Олениными,
лишними людьми, съ одной стороны, и между тѣми Во-
лынцрвыми, князьями Н. (свѣтскій соперникъ несчастнаго
и умнаго Чулкатурина въ «Лишнемъ человѣкѣ») и Врон-
скими того времени, которые начальствовали въ Крыму
Леонтьевъ, т. ѴПІ.
23
— 338 —
надъ «простыми русскими людьми» и вмѣстѣ съ ними гибли
за родину. Передъ «Каратаевыми» этого времени дѣйстви-
тельно выучились смиряться люди высшаго класса, но не
Волынцовы (см. «Рудинъ»), не Николаи Ростовы или Врон-
скіе 50-хъ годовъ, которые, любя этихъ Каратаевыхъ,
охотно ихъ при случаѣ сѣкли и звали подчасъ «ско-
тами», смирялись же передъ «народомъ» во времена нашей
съ графомъ молодости Лаврецкіе, Аксаковы, подчасъ
даже болѣе западные Рудины и Бельтовы...
Для меня въ высшей степени сомнительно, напримѣръ,
могъ ли гр. Безухій въ 12-мъ году поклоняться Каратаеву
и вообще солдатамъ именно такъ, какъ онъ поклоняется
имъ. Вотъ что онъ думаетъ послѣ Бородина:
«О, какъ ужасенъ страхъ, подумалъ Пьеръ, и какъ
позорно я отдался ему! А они... они все время до конца
были тверды, спокойны...» Они, въ понятіи Пьера, были
солдаты,—тѣ, которые были на батареѣ, и тѣ, которые,
кормили его, и тѣ, которые молились на икону. Они —
эти странные, невѣдомые ему доселѣ люди, они ясно и
рѣзко отдѣлялись въ его мысли отъ всѣхъ другихъ людей.
«Солдатомъ быть, просто солдатомъ. Войти въ эту об-
щую жизнь всѣмъ существомъ, проникнуться тѣмъ, что
дѣлаетъ ихъ такими. Но какъ скинуть съ себя все это
лишнее, дьявольское, все бремя этого внѣшняго человѣка?
Одно время я могъ быть этимъ. Я могъ бѣжать отъ отца,
какъ я хотѣлъ. Я могъ еще послѣ дуэли съ Долоховымъ
быть посланъ солдатомъ». И въ воображеніи Пьера мельк-
нулъ обѣдъ въ клубѣ, на которомъ онъ вызвалъ Доло-
хова, и благодѣтель въ Торжкѣ. И вотъ Пьеру предста-
вляется торжественная столовая ложа. Ложа эта проис-
ходитъ въ Англійскомъ клубѣ. И кто-то знакомый, близкій,
дорогой, сидитъ въ концѣ стола. Да это онъ! Это бла-
годѣтель. «Да вѣдь онъ умеръ?» подумалъ Пьеръ. «Да,
умеръ, но я не зналъ, что онъ живъ. И какъ мнѣ жаль,
что онъ умеръ, и какъ я радъ, что онъ живъ опять!» Съ
одной стороны стола сидѣли Анатоль, Долоховъ, Несвиц-
кій, Денисовъ и другіе такіе же (категорія этихъ людей
— 339 —
такъ же ясно была во снѣ опредѣлена въ душѣ Пьера,
какъ и категорія тѣхъ людей, которыхъ онъ называлъ они),
и эти люди, Анатоль, Долоховъ, громко кричали, пѣли; но
изъ-за ихъ крика слышенъ былъ голосъ благодѣтеля, не-
умолкаемо говорившій, и звукъ его словъ былъ такъ же
значителенъ и непрерывенъ, какъ гулъ поля сраженья, но
онъ былъ пріятенъ и утѣшителенъ. Пьеръ не понималъ
того, что говорилъ благодѣтель, но онъ зналъ (категорія
мыслей также ясна была во снѣ), что благодѣтель гово-
рилъ о добрѣ, о возможности быть тѣмъ, чѣмъ были они.
И' они со всѣхъ сторонъ, съ своими простыми, добрыми,
твердыми лицами окружали благодѣтеля. Но они хотя и
были добры, они не смотрѣли на Пьера, не знали его.
Пьеръ захотѣлъ обратить на себя ихъ вниманіе и сказать.
Онъ привсталъ, но въ то же мгновеніе ноги его похоло-
дѣли и обнажились». .
«Наитруднѣйшее дѣло есть подчиненіе свободы человѣка
законамъ Бога», говорилъ голосъ. Простота есть покор-
ность Богу; отъ Него не уйдешь. И они просты. Они не го-
ворятъ, «но дѣлаютъ»...
Да это вовсе не гр. Безухій 12 года; это самъ Л. Н.
Толстой 50-хъ и 60-хъ годовъ. Это авторъ севастополь-
скихъ и кавказскихъ разсказовъ перваго періода.
Не вѣрю я, чтобы гр. Безухій думалъ объ народѣ въ
этомъ именно стилѣ. Жалѣть народъ, принимать живое
участіе сердца въ его нуждахъ и горестяхъ, разумѣется,
могли добрые и образованные люди того времени; осо-
бенно, если у нихъ при этомъ были и либеральныя, въ
западномъ духѣ, наклонности. Но восхищаться именно такъ,
съ такимъ явно славянофильскимъ оттѣнкомъ, съ какимъ
восхищается Пьеръ «простыми людьми», едва ли онъ могъ
въ то время.
Мнѣ кажется, что если и приходилось въ то время
кому-нибудь изъ нашихъ наиболѣе тонкихъ/ умныхъ и
образованныхъ людей умиляться при видѣ народной про-
22*
— 340 -
стоты и нетребовательности, это умиленіе, вѣроятно, при-
нимало какой-нибудь во французскомъ вкусѣ пастораль-
ный или полуклассическій характеръ. Мелькнуть могло и
тогда, конечно, что-нибудь подобное будущему славянофиль-
скому оттѣнку въ народолюбіи, — но только мелькнуть. У
Пьера же въ умѣ все это до того ясно, опредѣленно, от-
четливо, что гораздо больше похоже на рѣчи самого автора
пли на рѣчи Достоевскаго о «народѣ - богоносцѣ», чѣмъ
па мысли либерала времени Александра I. Самъ гр. Тол-
стой только къ концу 60-хъ годовъ и послѣ славянофи-
ловъ додумался до этого отчетливаго и прекраснаго вы-
раженія своихъ «народническихъ» чувствъ и доросъ до воз-
можности создать почти святой характеръ Каратаева, — а
мы вдругъ повѣримъ, что герой его (не будучи даже, по-
добно своему творцу, геніальнымъ художникомъ) могъ такъ
ясно понимать все это полвѣка тому назадъ!. (Полвѣка, счи-
тая назадъ отъ 60-хъ годовъ, когда гр. Толстой писалъ и
печаталъ «Войну и Миръ».)
Не вѣрится!
Все въ 12і'мъ году, за исключеніемъ государственнаго па-
тріотизма, было выражено въ жизни русскаго общества
поблѣднѣе, послабѣе, попроще и поплоще (не плохо, а пло-
ско) , такъ сказать, побарельефнѣе, чѣмъ въ эпоху Крымской
войны. Къ 50-;мъ годамъ сила государственнаго патріотиз-
ма много понизилась, но всѣ другіе психическіе и умствен-
ные запасы общества возросли до-нельзя. Я нахожу, что
съ тѣхъ поръ качественно даже ничего не прибавилось
у насъ. Все уже было въ запасѣ, въ теоріи; даже и ниги-
лизмъ— нынѣшняго, а не старо-французскаго оттѣнка.
Все было въ запасѣ, все было уже разнообразно и го-
рельефно: и тонкость ума, и своеобразно уже созрѣвшее во-
ображеніе (первые стихи Фета, высокія фантастическія и
патетическія страницы Гоголя: «Страшная месть», «Римъ»,
«Россія-тройка» и т. д.), и озлобленное безвѣріе, и нена-
висть къ своему русскому, доходившая до радости нашимъ
пораженіямъ въ Крыму.
Нужны были только: воля и распространеніе; нужна была
-— 341 —
возможность вольнѣе расходовать эти разнообразные и
огромные психическіе запасы...
Воля эта- была дана. И теперь мы пожинаемъ и пшешъ
цу, и плевелы, столь густо засѣянные нами въ 40-хъ и
50-хъ годахъ.
Во времена Кутузова и Аракчеева все было у насъ
съ виду уже довольно пестро, но блѣдно; все было еще
барельефно; ко времени Крымской войны — многое, почти
все, выступило рельефнѣе, статуарнѣе на общегосудар-
ственномъ фонѣ; въ 60-хъ и 70-хъ годахъ все сорвалось
съ пьедестала, оторвалось отъ вѣковыхъ стѣнъ прикрѣ-
пленія и помчалось куда-то, смѣшавшись въ борьбѣ и смя-
теніи !	і
Сложное и ускоренное движеніе общественной жизни
не могло не отозваться и на жизни личнаго духа. Мысли
и чувства наши усложнились новыми задачами и оттѣн-
ками, и обмѣнъ ихъ сталъ много быстрѣе прежняго.
Этою ускоренною, современною сложностью душевной
жизни вѣетъ одинаково и отъ «Войны и Мира» и отъ «Ка-
рениной». Но въ послѣднемъ произведеніи это у мѣста.
Не знаю — у мѣста ли въ первомъ.
XVI.	і
Итакъ, вообразивши нѣчто весьма вообразимое, но уже
на дѣлѣ невозможное — хронику-эпопею 40-хъ и 50-хъ го-
довъ, написанную граф. Толстымъ, — я прихожу къ такому
убѣжденію: эта несуществующая эпопея-хроника была бы
реальнѣе «Войны и Мира»; ея лица, разговоры этихъ лицъ
были бы вѣрнѣе времени своему; степень ихъ тонкости—
уже неподражательной, какъ въ 12-мъ году, а своеобразной
и большею частью отрицательной или хоть придирчивой
къ мелочамъ, — была бы соотвѣтственна эпохѣ1. Разсказъ
самого автора (оставаясь именно такимъ, какимъ мы его
видимъ въ «Войнѣ и Мирѣ» 12-го года) былъ бы сходенъ
— 342 —
съ тѣмъ, какъ думали, говорили и писали уже тогда у
насъ почти всѣ, и Тургеневъ, и другіе, и самъ Толстой.
А характеръ или сталь авторскаго разсказа всегда отра-
жается такъ или иначе и на лицахъ дѣйствующихъ и на
событіяхъ. Подобно тому, какъ одинъ и тотъ же ландшафтъ
иначе освѣщается иа зарѣ, иначе полдневнымъ солнцемъ,
иначе луной и иначе бенгальскимъ огнемъ, такъ точно одни
и тѣ же событія, одни и тѣ же люди различнымъ образомъ
освѣщаются различными, побочными даже, пріемами автора.
Время Крымской войны было много сознательнѣе и пси-
хически сложнѣе эпохи 12-го года; понятно, что и рѣчь
автора, болѣе выпуклая и махровая, была бы въ гармоніи
съ эпохой.
Мнѣ бы, вѣроятно, не понравилась и тутъ (т.-е. въ
романѣ изъ жизни 50 годовъ) эта слишкомъ ужъ знакомаго
рода ^махровость; но я сказалъ бы себѣ: такъ пишутъ
нынче всѣ лучшіе таланты,—такъ они пишутъ, и они
имѣютъ успѣхъ, и слава ихъ выросла на моихъ собствен-
ныхъ глазахъ; я и самъ всему этому когда-то (въ 50-хъ
годахъ) подчинялся безусловно. И подчинялся не я же одинъ
и не горсть какихъ-нибудь другихъ людей, исключитель-
ныхъ по вкусамъ, а подавляющее большинство авторовъ,
критиковъ и читателей. На моихъ же глазахъ уменьшалось
число тѣхъ людей, которые, подобно той московской дамѣ,
говорили: «Сгодоі с’езі ип §епге; а у вашихъ (т.-е. у моихъ
тогда) все это ни къ селу, ни къ городу». Число ихъ
все уменьшалось и уменьшалось, и теперь давно уже, когда
дѣло коснется до всѣхъ этихъ шероховатостей стиля, пре-
тыканій языка и ненужной мысли, самые «многовѣщанные
витіи нашей критики — яко рыбы безгласны». (Хотя бы
Н. Н. Страховъ.)
До того велика сила привычки даже и у мыслящихъ
людей!
Сообразивши все это, я призналъ бы, что этотъ вообра-
жаемый мною романъ-эпопея 40-хъ — 50-хъ годовъ по формѣ
соотвѣтствуетъ своей эпохѣ вполнѣ, — я почувствовалъ бы,
что отъ него вѣетъ тою жизнью, которую изображаетъ
- 343 —
художникъ. Освѣщеніе же, приданное гр. Толстымъ эпохѣ
Наполеона и Кутузова, отчасти слишкомъ ярко, отчасти
слишкомъ отрицательно по манерѣ. Оно слишкомъ вдо-
бавокъ лично, субъективно, по-толстовски индивидуально
для того, чтобы отраженію казаться вѣрнымъ. Надо бы
проще, акварельнѣе.	,
Съ одного моего 40-лѣтняго знакомаго снялъ однажды
фотографію въ глуши и безъ удобствъ одинъ неопытный
фотографъ. Черты лица, выраженіе глазъ было очень вѣрно;
но на портретѣ вмѣсто 40 лѣтъ ему вышло около 60-тй.
Отчего это? У него, какъ у человѣка, уже пожившаго и
страстями и мыслью, были тонкія черточки на кожѣ лица,
но чтобы ихъ видѣть, нужно было очень близко подойти
къ нему. Вечеромъ онъ казался даже моложе 40 лѣтъ.
Фотографію сняли яркимъ днемъ на яркомъ солнцѣ, и всѣ
тонкія морщины стали очень углубленными и очень чер-
ными, а всѣ свѣтлыя мѣста слишкомъ выпуклыми и бѣ-
лыми. Вотъ отчего.
Гр. Толстой слишкомъ яркимъ солнцемъ своего совре-
меннаго развитія освѣтилъ жизнь гораздо менѣе разви-
тую, чѣмъ наша теперешняя — во всѣхъ почти отноше-
ніяхъ: въ отношеніи умственной тонкости, пргідирчивости
анализа и своей и чужой души, въ отношеніи фантасти-
ческаго творчества*) и философской сознательности; въ от-
ношеніи грубостей, излишествъ и ненужностей внѣшняго,
плотскаго, такъ сказать, наблюденія; наконецъ — въ отно-
шеніи самого яснаго и сознательнаго пониманія такихъ на-
родныхъ типовъ, какъ Платонъ Каратаевъ.
Основной рисунокъ вѣренъ; краски селишкомъ густы и
ярки. Остовъ похожъ; не совсѣмъ, я думаю, похожа плоть;
сомнителенъ ритмъ и родъ кровообращенія; ячейки и во-
локна микроскопическія слишкомъ многочисленны и разно-
образны; онѣ то слишкомъ крупны и зернисты, то слиш-
комъ ужъ малы и нѣжны.
*) Фантастическое творчество было тогда у насъ только подражательное.
Примѣръ — Жуковскій. Сильная оригинальность фантазіи впервые явилась
у Гоголя.
-- 344 —
Еще два слова о тонкостяхъ, углубленностяхъ й слож-
ностяхъ.
Тонкость во времена Александра I у насъ была свѣт-
ская, самой высокой пробы; была еще тонкость дипломатиче-
ская; была подражательная тонкость въ литературныхъ вку-
сахъ и была естественная тонкость во вкусахъ сердечныхъ,
особенно въ высшемъ кругу — въ хорошемъ дворянскомъ.
(Ниже дворянства она еще тогда не спускалась.)
Эти стороны у гр. Толстого изображены вѣрно. Не
знаю, сочинены ли авторомъ насмѣшливыя и даже отри-
цательныя письма дипломата Билибина, пли они докумен-
тальны; но вѣдь эти письма писаны, во-1-хъ, дипломатомъ,
а во-2-хъ, по-французски. Здѣсь родъ тонкости и родъ отри-
цанія дышать своимъ временемъ. Это не тонкость чисто
русской психологической придирчивости позднѣйшаго вре-
мени; не тонкость кружевной и развитой фантазіи лучшихъ
русскихъ художниковъ 50-хъ и 70-хъ годовъ; не тонкость,
скажемъ такъ — реалистической грубости, общей всѣмъ
памъ со времени Гоголя, Тургенева, Григоровича и т. д.
Это тонкость иная: ядовито-свѣтская, французская тон-
кость; эти письма могъ писать дѣйствительный дипломатъ
того времени, какой-нибудь «Балабинъ», напримѣръ. Тутъ
отрицаніе даже иного запаха, чѣмъ то спеціально русское
отрицаніе, къ которому насъ до того пріучили за 40 послѣд-
нихъ лѣтъ наша литература, что большинство читателей его
даже и не замѣчаетъ, какъ я уже говорилъ.
Отрицаніе Билибина—это острый и тонкій ядъ прямого и
крупнаго осужденія; это злая, но спокойная критика на-
шихъ стратегическихъ дѣйствій того времени; издѣватель-
ство надъ ошибками и недобросовѣстностью нашихъ гене-
раловъ. Это не реалистическіе помои нашего времени, не
лично-психическія придирки, не безполезныя и обремени-
тельныя «подмѣчанія».
Эти письма или «документальны» или сочинены превос-
ходно.
Хороши также полуцерковныя, духовныя углубленности
и тонкости масонскаго дневника, который ведетъ Пьеръ.
— 345 —
Многіе оттѣнки тутъ уже потому вполнѣ естественны да-
же и для начала XIX вѣка, что они близки по стилю сво-
ему къ старо-церковному, чисто православному стилю. И
въ то время эти тонкіе оттѣнки уже давнымъ-давно не
были у насъ новостью; они свойственны и древнимъ аске-
тическимъ писателямъ...
Не знаю также, документальны ли или превосходно при-
думаны отвѣты плѣнныхъ русскихъ' офицеровъ Наполеону
послѣ Аустерлица. Но они безусловно похожи на то время.
Наполеонъ говоритъ князю Репнину:
— Вашъ полкъ честно исполнилъ долгъ свой!
— Похвала великаго полководца есть лучшая награда
солдату,—отвѣчалъ Репнинъ.
Наполеонъ улыбаясь смотритъ на 19-лѣтняго поручика
Сухтелена и говоритъ:
— Молодъ же онъ сунулся биться съ нами!
— Молодость не мѣшаетъ быть храбрымъ,—отвѣчаетъ
Сухтеленъ.
Это похоже.
Тогда образованные люди любили считать себя героями
и, разъ испытавши свою храбрость, уже не думали о томъ:
«нужна ли военная доблесть» и т. п., какъ думаетъ, напри-
мѣръ, Оленинъ въ «Казакахъ» и многія другія лица у Тол-
стого. Въ этомъ смыслѣ и Андрей Болконскій и Денисовъ
вѣрнѣе своему времени, мнѣ кажется, чѣмъ Пьеръ, кото-
рый, мнѣ все сдается, ужъ слишкомъ «по-нынѣшнему» фило-
софствуетъ и колеблется; ужъ слишкомъ схоже съ тѣмъ,
какъ могъ колебаться самъ авторъ и другіе люди гораз-
до позднѣйшаго времени.
Онъ не только мнѣ представляется уже слишкомъ раз-
витымъ, слишкомъ самосознательнымъ, онъ почти геніаленъ
при всей своей несносной иногда безхарактерности. Что же
это такое, если въ жизни были уже тогда подобные люди,—
почему же въ литературѣ тогдашней ничего не выражается
подобнаго? Не слишкомъ ли глубоки и черны морщины и
не слишкомъ ли ярки бѣлыя, выпуклыя Мѣста на его порт-
ретѣ?
— 346
Правда, мы всѣ любимъ и всѣ знаемъ лично этого Пьера
Безухова почти такъ же, какъ любимъ и знаемъ коротко
какого-нибудь дѣйствительно живущаго или жившаго зна-
комаго и пріятеля нашего; истинный талантъ (объектив-
наго рода) имѣетъ эту власть какъ бы дѣйствительнаго
сотворенія живыхъ людей. Хотимъ или не хотимъ, но мы
вынуждены помнить ихъ, какъ дѣйствительныхъ людей. Не-
возможно забыть, невозможно не признавать ихъ. Невоз-
можно забыть Печорина, Чичикова, Обломова, Рудина, Ба-
зарова, Платона Каратаева и Вронскаго; Наташу Росто-
ву, Дарью Александровну Облонскую и ея мужа; или у
Писемскаго—Калиновича, Питерщика и пылкаго стараго ма-
сона его; или у Маркевича—Троекурова, Ольгу Рандеву,
Киру, отца Ранцевой и Ашанина. Надо сказать, что, со
стороны обилія безукоризненно живыхъ лицъ и художе-
ственно выдержанныхъ характеровъ, эта самая русская ли-
тература послѣдняго сорокалѣтія (почти 50-тилѣтія!) чрез-
вычайно богата и высока. Я долженъ съ этимъ согласить-
ся и долженъ признать, сверхъ того, что развѣ одна англій-
ская можетъ соперничать съ нашей въ этомъ отношеніи.
Да и то едва ли! Нападая на то, что мнѣ въ нашей литера-
турѣ не нравится, я не имѣю права забывать ея достоинствъ.
Я скажу даже больше—моя строгость къ реалистической
школѣ нашей происходитъ отчасти и отъ уваженія къ ея
силамъ. Что силы эти велики—доказывается уже тѣмъ од-
нимъ, что въ лицѣ ея главныхъ представителей мы впервые
одержали верхъ на литературномъ поприщѣ надъ прежними
учителями нашими, надъ европейцами; западные литерато-
ры только со временъ Тургенева и Толстого стали из-
учать насъ.
Изучить они теперь могутъ литературу нашу не только
какъ школу особаго рода, но и какъ вѣрное отраженіе
особой жизни. По совокупности романовъ и повѣстей на-
шихъ можно составить очень ясное представленіе и объ
жизни русскаго общества въ XIX вѣкѣ. Точность, вѣрность
дѣйствительной жизни—это спеціальная сила нашей лите-
ратуры. Всякій это знаетъ.
- 347 —.
Замѣчу, однако, что, отдавая эту справедливость нашей
новѣйшей литературѣ, я вовсе не хочу подъ конецъ труда
моего вдругъ отступиться отъ всѣхъ моихъ на нее крити-
ческихъ жалобъ; я началъ съ того, что признавался, какъ
часто отдыхалъ отъ ея дурныхъ и ненужныхъ привычекъ
на многихъ произведеніяхъ иного рода, и готовъ кончить
опять тѣмъ же. Но не надо забывать и того, что на эти сти-
листическія и психологическія мысли навелъ меня вопросъ
совершенно другого порядка: вопросъ объ исторической
реальности характеровъ Пьера и кн. Андрея, объ ихъ исто-
рическомъ правдоподобіи, или все о той же точности и вѣр-
ности отраженій жизни. И вотъ главнаго-то этого, исход-
наго для меня вопроса я, и послѣ этихъ долгихъ разсужде-
ній, никакъ не берусь окончательно рѣшить!
Я люблю, я обожаю даже «Войну и Миръ» за гигантское
творчество, за смѣлую вставку въ романъ цѣлыхъ кусковъ
философіи и стратегіи, вопреки господствовавшимъ у насъ
тоже такъ долго правиламъ художественной сдержанности
и аккуратности; за патріотическій жаръ, который горитъ по
временамъ на ея страницахъ такъ пламенно; за потрясающія
картины битвъ; за равносильную прелесть въ изображеніяхъ
какъ «искушеній» свѣта, такъ и радостей семейной жизни;
за подавляющее умъ читателя разнообразіе характеровъ и
общепсихическую ихъ выдержку; за всеоживляющій образъ
Наташи, столь правдивый и столь привлекательный; за уди-
вительную поэзію всѣхъ этихъ сновъ, бредовъ, полусновъ
и предсмертныхъ состязаній. За то, наконецъ, что лучшій
и высшій изъ героевъ поэмы, кн. Андрей—не профессоръ
и не ораторъ, а изящный, храбрый воинъ и твердый идеа-
листъ. я поклоняюсь гр. Толстому даже за то насиліе,
которое онъ произвелъ надо мной самимъ тѣмъ, что заста-
вилъ меня знать какъ живыхъ и любить какъ близкихъ
друзей такихъ людей, которые мнѣ кажутся почти совре-
менными и лишь по волѣ автора переодѣтыми въ одежды
«Бородина», лишь силой его генія перенесенными на пол-
вѣка назадъ въ исторію. Но, припомнивъ вмѣстѣ' съ этимъ
въ совокупности все сказанное мною,—я чувствую себя въ
348 —
правѣ думать: это именно то, о чемъ я говорилъ раньше,—
«три головы, множество рукъ, глаза изъ рубиновъ и брил-
ліантовъ—только не подо лбомъ, а на лбу у огромнаго,
золотого, драгоцѣннаго кумира»...
Конечно, это ничего не значитъ со стороны достоин-
ства во всецѣлости, какъ я уже не разъ говорилъ; но это
значитъ очень много со стороны точности и строгаго реа-
лизма.
Великолѣпный и колоссальный кумиръ Брамы индійска-
го стоитъ по-своему олимпійскаго Зевса. И есть не только
минуты, но и года, и вѣка такіе, что дивный Брама будетъ
нравиться ум}' и сердцу нашему гораздо больше, чѣмъ
Зевсъ, правильно-прекрасный, положимъ, но который все-
таки человѣкъ, какъ всѣ. Но вотъ въ чемъ разница: можно
восхищаться кумиромъ Брамы или Будды, можно судить
по немъ о міросозерцаніи индійскихъ художниковъ и жре-
цовъ, но нельзя еще по этому величавому изваянію судить
о дѣйствительной наружности жителей Индіи; а по Зевсу,
Лаокону и гладіатору можно хоть приблизительно вообра-
жать внѣшность красивыхъ людей древней Греціи и Рима.
Вотъ въ чемъ разница—для моихъ первоначальныхъ цѣлей
очень важная! Сила Толстого,—даже и въ немощахъ его
замѣчательная,—увлекла меня слишкомъ далеко отъ этихъ
цѣлей; я, неожиданно самъ для себя, оставилъ въ сторонѣ
вопросы, общественной нашей жизни и почувствовалъ не-
удержимую потребность отдать (прежде всего самому се-
бѣ) ясный отчетъ въ моихъ эстетическихъ взглядахъ на тру-
ды нашего знаменитаго реалиста. Я не могъ не сознавать,
что, разсматривая ихъ .и съ этой стороны, я думаю и ощу-
щаю нѣчто такое, чего я отъ другихъ не слыхалъ.
Повторяю — относительно характеровъ въ «Войнѣ и Ми-
рѣ» это не увѣренность, это только сомнѣніе, вопросъ.
И очень можетъ быть, что если бы взяться процѣживать
характеры Андрея Болконскаго и въ особенности Пьера
Безухова сквозь особый родъ умственнаго фильтра-, кото-
рый я хочу предложить, то они, въ главныхъ контурахъ
своихъ, оказались бы реальными и вполнѣ возможными, не
— 349 —
только во времена нашей съ графомъ молодости, но и въ
началѣ XIX вѣка.
— Какой же это фильтръ?
Фильтръ это вотъ какой:
1)	Упростить (мысленно; у себя самого на умѣ) вообще
языкъ Толстого; сдѣлать его больше похожимъ на языкъ
пушкинской прозы или на языкъ самого Толстого въ неболь-
шой повѣсти «Кавказскій плѣнникъ» и въ другихъ очищен-
ныхъ отъ натурализма разсказахъ его.
2)	Уничтожить вообще излишнія подглядыванія въ душу
дѣйствующихъ лицъ.
3)	Выбросить изъ разсказа всѣ тѣ выраженія, обороты
рѣчи и эпитеты, которые слишкомъ въ духѣ послѣ - пуш-
кинской школы, и всѣ тѣ особаго рода повторенія, которыя
свойственны самому Толстому (въ средѣ этой школы):
«чуждый», «чуждый», «руки», «руки»; «торопливо», «всхлипы-
ванія», «сочный ротъ», «сочный ротъ», слишкомъ ужъ частое
«трясеніе нижней челюсти» у разныхъ лицъ и при разно-
родныхъ волненіяхъ и т. д.
4)	Въ частности отвергнуть возможность поклоненія Ка-
ратаеву и вообще простому народу въ стилѣ, слишкомъ по-
хожемъ на славянофильскій стиль подобнаго поклоненія въ
40-хъ и 60-хъ годахъ.
Если, говорю я, профильтровать такимъ образомъ самую
сущность разсказа, самый ходъ драмы и патріотической и
семейной; есди на днѣ нашего душевнаго сосуда сохранить
весь сюжетъ, всѣ поступки и даже довольно значительную
часть чувствъ, рѣчей и думъ дѣйствующихъ лицъ,—то-есть
какъ они влюблялись, ошибались, радовались, гнѣвались, боя-
лись и т. д.; а на фильтрѣ оставить и всю ту гущу, кото-
рая принадлежитъ русской натуральной школѣ вообще, и
всѣ тѣ—и тончайшіе волосики или ниточки, и цѣлые не-
нужные булыжники, которые принадлежатъ лично Толсто-
му,—то очень можетъ быть, что, при такой очисткѣ, не
только Андрей Болконскій и всѣ другіе, но и весьма со-
мнительный Пьеръ Безухій явятся такими же правдоподоб-
ными людьми для своего времени, какъ Вронскій и Левинъ
для своего.
— 850 —
Все-таки, за исключеніемъ слишкомъ славянофильскаго
отношенія къ Каратаеву,—самъ по себѣ Каратаевъ впол-
нѣ реаленъ; онъ могъ быть и въ 12-мъ году; но отноше-
ніе Пьера къ нему отзывается анахронизмомъ; оно прежде-
временно.
По этому поводу я съ радостью даже готовъ и самъ
себя заподозрить въ такого рода сложномъ и ошибочномъ
душевномъ процессѣ:
Я слушаю оперу изъ турецкой или изъ французской
жизни. Либретто взято съ дѣйствительности. Лица въ опе-
рѣ дѣйствуютъ исторически правдоподобно и правильно
въ главнѣйшихъ чертахъ. Но музыка этой оперы не въ
турецкомъ и не во французскомъ родѣ, а вся основана
на другихъ, положимъ—на русскихъ мелодіяхъ. И меня это
смущаетъ.
Я нарочно взялъ болѣе рѣзкую разницу, чтобы менѣе
рѣзкое стало яснѣе.
Общепсихическая музыка великаго романиста до того по-
хожа на душевную музыку нашего времени вообще и до
того не похожа на знакомые намъ аккомпанементы вре-
менъ консульства и имперій, что невольно заставляетъ усо-
мниться и въ безусловной вѣрности поющихъ и играющихъ
лицъ..
Вотъ въ чемъ мое неразрѣшенное сомнѣніе. Сомнѣніе и
въ точности Льва Толстого; сомнѣніе и въ критической за-
конности моихъ собственныхъ требованій.
Еще примѣръ.
Трагедіи Шекспира изъ древней классической жизни
«Коріоланъ» и «Юлій Цезарь» могутъ дѣйствовать на со-
временныхъ читателей или зрителей гораздо сильнѣе, чѣмъ
«Эдипъ Царь» или «Антигона» Софокла. Чувства, страсти,
яркость образовъ, размѣръ психическаго углубленія—все
это, можетъ быть, у Шекспира (сына времени болѣе услож-
неннаго) гораздо ближе нашему психическому строю, чѣмъ
у Софокла. Шекспиромъ мы можемъ восхищаться гораз-
— 351 —
до искреннѣе и понимать его гораздо живѣе нѣдрами ду-
ши нашей. Однако мы все-таки имѣемъ право и чуять, и
думать, и говорить, что «вѣетъ» отъ Софокла истинно ан-
тичнымъ духомъ, звучитъ отъ Софокла истинно античною
музыкой болѣе, чѣмъ отъ Шекспира въ «Коріоланѣ» и
«Цезарѣ».
Прошу позволить мнѣ и еще одно сравненіе. Оно будетъ
послѣднимъ.
Допустимъ, что гр. Алексѣй Толстой трилогію свою
(Іоаннъ, Ѳеодоръ, Борисъ) построилъ на болѣе точныхъ
историческихъ и бытовыхъ данныхъ, чѣмъ построенъ Году-
новъ Пушкина. Я говорю—только допустимъ; я не знаю—
такъ ли это. Допустимъ. Сверхъ того несомнѣнно, что три-
логія гораздо сценичнѣе «Бориса Годунова». Она и при
громкомъ чтеніи дѣйствуетъ гораздо сильнѣе на наши чув-
ства, чѣмъ простая и не углубленная трагедія Пушкина.
Но отъ этой самой простоты, неуглубленности, барельеф-
ности «Годунова» не вѣетъ ли несравненно больше москов-
скою стариной,—не слишкомъ выразительною и на дѣлѣ,
чѣмъ отъ яркой и выпуклой трилогіи Алексѣя Толстого?
Неужели и это не ясно?
Вотъ все, что я хотѣлъ сказать.
Я знаю, что у меня въ этомъ трудѣ много повтореній и
много недомолвокъ (а можетъ быть мѣстами и недомыслія);
подозрѣваю, что колебанія мои въ однихъ случаяхъ очень
скучны, а самоувѣренность въ другихъ слишкомъ свое-
нравна. Но прошу читателей и судей моихъ простить мнѣ
эти недостатки за мою откровенность и прямоту.
Какой Успенскій — Глѣбъ или Николай?
(„Гражданинъ", 18^0 г. № 190.)
Въ первой главѣ статьи моей «Анализъ, стиль и вѣяніе
(«Русск. Вѣсъ», іюнь) есть такое мѣсто: «Русская литера
тура въ предѣлахъ реализма пережила множество колебаній
отъ самыхъ изящныхъ и благоухающихъ произведеній Тур
генева до безсмысленно-грубыхъ очерковъ Рѣшетникова ]
«Успенскаго»—(стр. 24).
Какого Успенскаго? Глѣба или покойнаго Николая?
Я, когда писалъ это, имѣлъ въ виду Николая Успенскаго
или, точнѣе выражаясь, исключительно тѣ мелкіе очеркі
его изъ крестьянской жизни, которые печатались въ самом\
началѣ 60-хъ годовъ.
Вопросъ:, кто же виноватъ въ томъ, что въ статьѣ моеі
рядомъ съ фамиліей Рѣшетникова стоитъ фамилія «Успей
скій» безъ имени Николай? Редакція ли «Русск. Вѣстника»
корректора ли, или я самъ? Вѣрнѣе всего, что я самт
только думалъ написать это имя и забылъ. Предполагать,
что редакція преднамѣренно вычеркнула имя Николая и
оставила лишь фамилію Успенскій,—рѣшительно невозмож-
но, при извѣстной всѣмъ серьезности и добросовѣстности
Ф. Н. Берга.
Провѣрить корректоровъ я теперь не могу: остается
взять вину на себя и 'сознаться въ ней поскорѣй, ибо я
вовсе не желаю, чтобы кто-нибудь вообразилъ, будто я всѣ
повѣсти и очерки г. Глѣба Успенскаго считаю «грубо-без-
смысленными». Это было бы въ высшей степени несправед-
— 353 —
либо! Грубовато мѣстами—можетъ быть; но ужъ никакъ не
безсмысленно, а напротивъ, очень умно и живо.
Не такъ еще давно, на страницахъ того же «Гражданина»
мнѣ пришлось по одному побочному поводу съ удоволь-
ствіемъ похвалить его повѣсть «Пиджакъ и чортъ», появив-
шуюся нѣсколько лѣтъ тому назадъ въ «Русск. Мысли».
Остроумно, правдиво и даже весьма поучительно для лю-
бителей прогресса.
Какъ бы то ни было, я ли нечаянно въ рукописи не
написалъ слова «.Николай'», корректора ли пропустили его,
но я не считаю себя ьъ^’йравѢ молчать и дать возможность
людямъ предполагать, что я думалъ о г. Глѣбѣ Успенскомъ.
Но и этого мало. Нужно мнѣ сознаться и въ другой,
еще большей и уже несомнѣнно моей винѣ въ этомъ слу-
чаѣ. Тутъ корректора не при чемъ.
Если бы даже и было написано и напечатано: «грубые
и безсмысленные очерки Николая Успенскаго», то я и то-
гда былъ бы весьма виноватъ.
Я, повторяю, имѣлъ въ виду (и въ памяти) только тѣ его
очерки, которые печатались въ 62 или въ 63 году и доста-
вляли удовольствіе нашимъ революціонерамъ тѣмъ, что пред-
ставляли крестьянъ русскихъ въ видѣ какихъ-то идіотовъ
или скотовъ. «Вотъ видите, до какого состоянія они дове-
дены!» восклицали они тогда злорадно. Помню, напримѣръ,
что тамъ одинъ молодой крестьянинъ разсказываетъ ко-
му-то о томъ, какъ онъ ухаживаетъ за дѣвушкой Афро-
синьей,—и называетъ ее не иначе, какъ «дерево Аѣроська».
самъ выросъ въ русской деревнѣ, въ дѣтствѣ игралъ съ
крестьянскими крѣпостными дѣтьми, въ первой молодости
знался и бесѣдовалъ съ ними, и тогда же я былъ возму-
щенъ всѣмъ этимъ искусственнымъ подборомъ грубостей и
глупостей. «Все это можетъ и быть, можетъ и не быть» (ска-
залъ я себѣ тогда); я у своихъ такой постоянной дикости и
тупости не замѣчалъ. Многіе были очень тонки по при-
родѣ, умны, впечатлительны и т. ц. Если авторъ и встрѣчалъ
что-нибудь подобное, между прочимъ, то что же ему за
охота именно объ этомъ писать? Удивляюсь!
Леонтьевъ, т. ѴПІ.
23
— 354
Разсуждая такъ въ началѣ 60-хъ годовъ, я швырнулъ
книжку Н. Успенскаго и забылъ вовсе объ его существова-
ніи. Вскорѣ послѣ я уѣхалъ въ Турцію и совсѣмъ отсталъ
отъ «текущей», если можно такъ выразиться, «беллетристики».
Отсталъ я какъ потому, что занимался на Востокѣ со-
всѣмъ инымъ, такъ еще и потому, что въ то время мнѣ
уже сильно наскучила та самая исковерканная, шерохова-
тая и суковатая манера нашихъ романистовъ, на кото-
рую я жалуюсь въ моей послѣдней статьѣ «Русскаго Вѣ-
стника».	і [
По возвращеніи моемъ въ Россію, до меня чаще, конеч-
но, стали доходить слухи о разныхъ новыхъ писателяхъ,
и нѣкоторыя изъ ихъ произведеній мнѣ изрѣдка приходи-
лось и прочитывать. Но все то, что мнѣ попадалось слу-
чайно подъ руку, не только не могло искоренить моихъ
предубѣжденій противъ общаго духа (и тѣмъ болѣе противъ
общей манеры нашей второстепенной беллетристики), но еще
болѣе усиливало это предубѣжденіе. «Новаго слова», раз-
умѣется, ни у кого и не нашлось, а все было давнымъ-давно
знакомое—«обноски Гоголя и Салтыкова, плохая поддѣлка
поди; Тургенева или подъ Достоевскаго, преувеличеніе или
повтореніе не достоинствъ, а излишествъ Толстого въ его
первоначальныхъ произведеніяхъ. Только одинъ Маркевичъ
представлялъ собою утѣшительное исключеніе. О г. Глѣбѣ
Успенскомъ я тоже сталъ часто слышать; но долго, при-
знаюсь, не хотѣлъ его читать, по предубѣжденію противъ
фамиліи «Успенскій». (Вѣдь нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ, такого
гражданскаго или нравственнаго долга, который бы обя-
зывалъ читать всѣ повѣсти?!)
О томъ же Успенскомъ, который писалъ о «деревѣ
Апроськѣ», я, по возвращеніи моемъ на родину, вовсе не
слыхалъ. Совершенно случайно, лѣтъ пять тому назадъ,
я зналъ, что онъ еще живъ, но въ очень грустномъ положе-
ніи. Я продолжалъ думать, что онъ ничего уже не пишетъ.
Около года тому назадъ въ майской книжкѣ «Русск. Вѣст.»
были напечатаны три разсказа Успенскаго подъ общимъ
заглавіемъ: «Очерки современной усадебной жизни». Очер-
— 355 —
ки этп мнѣ очень понравились. Въ нихъ безъ всякой натяж-
ки или карикатурнаго преувеличенія изображалась жизнь
новыхъ «помѣщиковъ» изъ мужичковъ, камердинеровъ, си-
дѣльцевъ и т. д.
И насмѣшливо, и правдиво, и мѣстами добродушно и
просто, безъ лишнихъ вычурностей иащей плохой юмори-
стики. Особенно понравился мнѣ послѣдній очеркъ: «Ме-
зальянсъ». Премило! И даже старцы-монахи являются подъ
конецъ чрезвычайно кстати и естественно. Обращеніе раз-
богатѣвшихъ мужиковъ - родителей къ старцамъ съ вопро-
сомъ, выдавать ли дочь за бѣднаго сидѣльца, въ котораго
она влюбилась, и безусловная покорность ихъ духовному
рѣшенію (выдавать) мирить читателя (порядочнаго, раз-
умѣется) съ этими плебеями-помѣщиками, миритъ на об-
щей всей Россіи православной почвѣ.
Итакъ, я былъ весьма доволенъ этими новыми разсказа-
ми Успенскаго... Но котораго? — вотъ вопросъ. Для меня
не было и сомнѣнія, что это написалъ тотъ самый Глѣбъ,
котораго «Пиджакъ и чортъ» мнѣ понравился нѣсколько
лѣтъ тому назадъ. При этомъ ошибочномъ убѣжденіи я и
оставался до самыхъ послѣднихъ дней.
Зимой прошедшей я прочелъ въ «Гражданинѣ», что Ни-
колай Успенскій умеръ въ нуждѣ и что ему многіе не помога-
ли потому, что онъ былъ писатель консервативнаго лагеря!
Понятно, что я, воображая, будто Николай Успенскій давно
уже ничего не пишетъ, удивился,—когда же это онъ успѣлъ
стать консерваторомъ и въ чемъ это онъ выразилъ свой
консерватизмъ? Онъ, который въ памяти моей остался съ
62 года авторомъ «Апроськи», состоящимъ подъ революціон-
ной эгидой Чернышевскихъ, Некрасовыхъ, Салтыковыхъ и
т. д. Удивился немного—и успокоился.
Обезпокоился я лишь тогда, когда на-дняхъ увидалъ на-
чало своей статьи «Анализъ, стиль и вѣяніе» (не безъ опе-
чатокъ И непрошенныхъ пропусковъ) въ іюньской книжкѣ
«Русск. Вѣст.». Вижу—напечатано: «безсмысленно-грубые
очерки Рѣшетникова и Успенскаго» (просто, безъ имени).
Я встревожился—не столько за репутацію г. Глѣба Успен-
28*
— 356 —
скаго, сколько за репутацію моего собственнаго вкуса. Г.
Глѣбъ Успенскій можетъ остаться совершенно равнодущ-
нымъ къ моей оцѣнкѣ, если бы вѣсть о ней и дошла до него.
Но зачѣмъ же будутъ читатели напрасно думать, что я
считаю безсмысленнымъ именно то, что я нахожу весьма
умнымъ и живымъ?
Подъ этимъ впечатлѣніемъ я рѣшился напечатать это
объясненіе, не ожидая даже, что ему придется обратиться на
дѣлѣ прямо въ публичное покаяніе.
Не довольствуясь указаніемъ на достоинства повѣсти
«Пиджакъ и чортъ» и другихъ извѣстныхъ мнѣ мелкихъ
сочиненій г. Глѣба Успенскаго (въ «Нивѣ» и т. д.), я хо-
тѣлъ упомянуть еще съ большой похвалой и объ его же
«Очеркахъ усадебной жизни» и отыскалъ майскую книжку
«Русск. Вѣсти.» за 1889 годъ. Отыскалъ и воскликнулъ:
«Меа спіра! Меа сиіра! Мой грѣхъ передъ памятью г. Николая
Успенскаго!»
«Очерки усадебной жизни» принадлежатъ ему; въ огла-
вленіи постановлены буквы Н. В. Успенскій!
Даже и духъ въ нихъ дѣйствительно «консервативный»,
безъ рѣзкой и грубой тенденціозности; но все-таки видно,
что автору эти «новые помѣщики» не по душѣ. Видно, что
онъ понимаетъ (несмотря на то, что онъ «Успенскій»), какіе
некрасивые плоды принесъ съ этой стороны реформенный
нашъ прогрессъ.
Виноватъ!
Конечно я правъ, утверждая, что нѣтъ ни гражданскаго,
ни нравственнаго долга читать всѣ повѣсти и знать всѣхъ
современныхъ, авторовъ. Даже и для развитія въ себѣ хо-
рошаго, высшаго, отборнаго литературнаго вкуса — это во-
все не нужно; вообще полезно не привыкать слишкомъ къ
авторамъ исключительно современнымъ. Слишкомъ однород-
ны впечатлѣнія; слишкомъ тѣсна область сравненія; слиш-
комъ личный духъ писателей опутанъ и окованъ духомъ
опредѣленнаго времени. Все это такъ. Но есть другой долгъ,
которому я на этотъ разъ измѣнилъ.
Надо знать твердо то, о чемъ пишешь. А если не до-
— 357 —
статочно знакомъ съ какимъ-нибудь авторомъ, то не надо
зря и съ порицаніемъ упоминать его имя въ печати.
Если бы въ «Русск. Вѣсти.» и было выставлено имя «Ни-
колай», которое я намѣревался выставить и, можетъ быть,
забылъ, — то вина моя противъ покойнаго автора милаго
разсказа «Мезальянсъ» была бы все-таки велика. Пожалуй,
еще и хуже, чѣмъ такъ, какъ есть, безъ имени; теперь мо-
гутъ думать и на него, и на его и по нынѣ живущаго одно-
фамильца.
Во всякомъ случаѣ,—несправедливо; и я спѣшу сознать-
ся въ моей несправедливости.
Что дѣлать! «И па старуху бываетъ проруха»! Теперь
злые языки могутъ не безъ основанія сказать, что долгое
пребываніе въ атмосферѣ «Гражданина» располагаетъ лю-
дей къ неосторожности, къ явнымъ ошибкамъ' и публич-
ному покаянію.
Пусть говорятъ! Князь Мещерскій, если не всегда оди-
наково счастливо, зато всегда одинаково твердо и честно
служитъ тѣмъ самымъ началамъ, которыя дороги и мнѣ,
какъ русскому. И потому м'нѣ пріятнѣе ошибаться и каять-
ся въ его обществѣ, чѣмъ бытъ всегда ловкимъ и съ виду
безупречнымъ въ компаніи нашихъ европейцевъ и либера-
ловъ !
«Блаженъ мужъ; иже не иде на совѣтъ нечестивыхъ и на
сѣдалищѣ губителей (Россіи) не сѣде!»