А. П. ЧЕХОВ.
Фотография Е. Овчаренко, 1887

АКАДЕМИЯ НАУК СССР
ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПАМЯТНИКИ

ПОСВЯЩАЕТСЯ
ГРИГОРОВИЧУ

А. П. Ч ЕХОВ
В СУМЕРКАХ
гОЙР-.
ОЧЕРКИ И РАССКАЗЫ
Издание подготовили
Г. П. БЕРДНИКОВ,
А.Л.ГРИШУНИН
МОСКВА «НАУКА»
1986

РЕДАКЦИОННАЯ КОЛЛЕГИЯ
СЕРИИ «ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПАМЯТНИКИ»
Н. И. Балашов, Г. П. Бердников, Д. Д. Благой,
И. С. Брагинский, М.Л. Гаспаров, А.Л. Гришунин,
Л. А. Дмитриев, Н. Я. Дьяконова,
Б. Ф. Егоров (заместитель председателя),
Д. С. Лихачев (председатель), А. Д. Михайлов,
Д.В.Ознобишин (ученый секретарь),
Д. А. Ольдерогге, Б. И. Пуришев,
А. М.Самсонов (заместитель председателя)t
Г. В. Степанов, С. О. Шмидт
ОТВЕТСТВЕННЫЙ РЕДАКТОР
Г. П. БЕРДНИКОВ
© Издательство «Наука», 1986 г,
„4803010101-161 ^
Ч—оао(г\2) Rfi — объявления

Ы- Sh <^&~ eJfer т^^г ^^....аа....х§Г..../5^ГГ
МЕЧТЫ
Двое сотских * — один чернобородый,
коренастый, на необыкновенно коротких ножках, так
что, если взглянуть на него сзади, то кажется,
что у него ноги начинаются гораздо ниже, чем
у всех людей, другой длинный, худой и прямой,
как палка, с жидкой бороденкой темно-рыжего
цвета — конвоируют в уездный город бродягу,
не помнящего родства. Первый идет в развалку,
глядит по сторонам, жует то соломинку, то
свой же рукав, хлопает себя по бедрам и мур-
лычит, вообще имеет вид беспечный и
легкомысленный; другой же, несмотря на свое тощее
лицо и узкие плечи, выглядит солидным,
серьезным и основательным, складом и выражением
всей своей фигуры походит на
старообрядческих попов, или тех воинов, каких пишут па
старинных образах; ему «за мудрость бог лба
прибавил», то есть он плешив, что еще
больше увеличивает помянутое сходство. Первого
зовут Андрей Птаха, второго — Никандр
Сапожников.
Человек, которого они конвоируют, совсем
не соответствует тому представлению, какое
имеется у каждого о бродягах. Это маленький
тщедушный человек, слабосильный и
болезненный, с мелкими, бесцветными и крайне
неопределенными чертами лица. Брови у него

6 À. П. Чехов. Ё сумерках
жиденькие, взгляд покорный и кроткий, усы
еле пробиваются, хотя бродяга уже перевалил
за 30. Он шагает несмело, согнувшись и
засунув руки в рукава. Воротник его не
мужицкого, драпового с потертой ворсой пальтишка,
приподнят до самых краев фуражки, так что
только один красный носик осмеливается
глядеть на свет божий. Говорит он заискивающим
тенорком, то и дело покашливает. Трудно,
очень трудно признать в нем бродягу,
прячущего свое родное имя. Скорее это обнищавший,
забытый богом попович-неудачник, прогнанный
за пьянство писец, купеческий сын или
племянник, попробовавший свои жидкие силишки
на актерском поприще и теперь идущий
домой, чтобы разыграть последний акт из
притчи о блудном сыне2; быть может, судя по
тому тупому терпению, с каким он борется
с осеннею невылазной грязью, это фанатик —
монастырский служка, шатающийся по'
русским монастырям, упорно ищущий «жития
мирна и безгрешна» и не находящий...
Путники давно уже идут, но никак не могут
сойти с небольшого клочка земли. Впереди их
сажен пять грязной, черно-бурой дороги,
позади столько же, а дальше, куда ни
взглянешь, непроглядная стена белого тумана. Они
идут, идут, но земля все та же, стена не ближе,
и клочок остается клочком. Мелькнет белый,
угловатый булыжник, буерак или охапка сена,
оброненная проезжим, блеснет ненадолго
большая мутная лужа, а то вдруг неожиданно
впереди покажется текь с неопределенными очер-

Мечты
7
таниями; чем ближе к ней, тем она меньше и
темнее, еще ближе и — перед путниками
вырастает погнувшийся верстовой столб с потертой
цифрой или же жалкая березка, мокрая, голая,
как придорожный нищий. Березка пролепечет
что-то остатками своих желтых листьев, один
листок сорвется и лениво полетит к земле...
А там опять туман, грязь, бурая трава по краям
дороги. На траве виснут тусклые, недобрые
слезы. Это не те слезы тихой радости, какими
плачет земля, встречая и провожая летнее
солнце, и какими поит она на заре перепелов,
дергачей и стройных, длинноносых
кроншнепов3! Ноги путников вязнут в тяжелой, липкой
грязи. Каждый шаг стоит напряжения.
Андрей Птаха несколько возбужден. Он
оглядывает бродягу и силится понять, как это
живой, трезвый человек может не помнить
своего имени?
— Да ты православный? — спрашивает он.
— Православный,— кротко отвечает бродяга.
— Гм... Стало быть, тебя крестили?
— А то как же? Я не турок... И в церковь
я хожу, и говею, и скоромного не кушаю, когда
не велено. Леригию я исполняю в точности...
— Ну, так как же тебя звать?
— А зови как хочешь, парень...
Птаха пожимает плечами и в крайнем
недоумении хлопает себя по бедрам. Другой же
сотский, Никандр Сапожников, солидно молчит.
Он не так наивен, как Птаха, и, по-видимому,
отлично знает причины, побуждающие
православного человека скрывать от людей свое имя.

8
А. П. Чехов. В сумерках
Выразительное лицо его холодно и строго. Он
шагает особняком, не снисходит до праздной
болтовни с товарищами и как бы старается
показать всем, даже туману, свою степенность
и рассудительность.
— Бог тебя знает, как об тебе понимать
надо,— продолжает приставать Птаха,—
Мужик — не мужик, барин — не барин, а так,
словно середка какая... Намеднись в пруде я
решета мыл и поймал такую вот, с палец,
гадючку с ребрами и хвостом. Спервоначалу думал,
что оно рыба, потом гляжу — чтоб ты
издохла! — лапки есть. Не то она рыбина, не то
гадюка, не то чёрт его разберет, что оно такое...
Так вот и ты... Какого ты звания?
— Я мужик, крестьянского роду,— вздыхает
бродяга.— Моя маменька из крепостных
дворовых были. С виду я не похож на мужика,
это точно, потому мне такая судьба вышла,
добрый человек. Моя маменька при господах
в нянюшках жили и всякое удовольствие
получали, ну, а я плоть и кровь ихняя, при них
состоял в господском доме. Нежили оне меня,
баловали и на ту точку били, чтоб меня из
простого звания в хорошие люди вывесть. Я на
кровати спал, каждый день настоящий обед
кушал, брюки и полусапожки носил на манер
какого дворянчика. Что маменька сами
кушали, тем и меня кормили; им господа на платье
подарят, а оне меня одевают... Хорошо жилось!
Сколько я конфетов и пряников на своем
ребячьем веку перекушал, так это ежели теперь
продать, можно хорошую лошадь купить. Гра-

Мечты
9
моте меня маменька обучили, страх божий с
измальства внушили и так меня приспособили,
что я теперя не могу никакого мужицкого,
неделикатного слова сказать. И водки, парень,
не пью, и одеваюсь чисто, и могу в хорошем
обществе себя содержать в приличном виде.
Коли еще живы, то дай бог им здоровья,
а ежели померли, то упокой, господи, их душечку
в царствии твоем, идеже праведные упокоя-
ются4!
Бродяга обнажает голову с торчащей на ней
редкой щетинкой, поднимает кверху глаза и
осеняет себя дважды крестным знамением.
— Пошли ей, господи, место злачно, место
покойно! — говорит он протяжным, скорее
старушечьим, чем мужским голосом.— Научп ее,
господи, рабу твою Ксению, оправданием
твоим5! Ежели б не маменька любезная, быть бы
мне в простых мужиках, без всякого понятия!
Теперя, парень, о чем меня ни спроси, я все
понимаю: и светское писание, и божественное,
и всякие молитвы, и катихизиц. И живу по
писанию... Людей не забижаю, плоть содержу
в чистоте и целомудрии, посты соблюдаю,
кушаю по благовремении. У другого какого
человека только и есть удовольствия, что водка
и горлобесие, а я, коли время есть, сяду в
уголке и читаю книжечку. Читаю и все плачу,
плачу...
— Чего ж ты плачешь?
— Пишут жалостно! За иную книжечку
пятачок дашь,- а плачешь и стенаешь до
чрезвычайности.

10
А. П. Чехов. В сумерках
— Отец твой помер? — спрашивает Птаха.
— Не знаю, парень. Не знаю я своего
родителя, нечего греха таить. Я так об себе
рассуждаю, что у маменьки я был
незаконнорожденное дитё. Моя маменька весь свой век при
господах жили и не желали за простого
мужика выйтить...
— И на барина налетела,—усмехается Птаха.
— Не соблюли себя, это точно. Были оне
благочестивые, богобоязливые, но девства не
сохранили. Оно, конечно, грех, великий грех,
что и говорить, но за то, может, во мне
дворянская кровь есть. Может, только по званию
я мужик, а в естестве благородный господин.
Говорит все это «благородный господин»
тихим, слащавым тенорком, морща свой узенький
лобик и издавая красным, озябшим носиком
скрипящие звуки. Птаха слушает, удивленно
косится на него и не перестает пожимать
плечами.
Пройдя верст шесть, сотские и бродяга
садятся на бугре отдохнуть.
— Собака и та свою кличку помнит,—
бормочет Птаха.— Меня звать Андрюшка, его —
Никандра, у каждого человека свое святое имя
есть, и никак это имя забыть нельзя. Никак!
— Кому какая надобность мое имя знать? —
вздыхает бродяга, подпирая кулачком щеку.—
И какая мне от этого польза? Ежели б мне
дозволили идти куда я хочу, а то ведь хуже
теперешнего будет. Я, братцы православные,
знаю закон. Теперя я бродяга, не помнящий
родства, и самое большое ежели меня в Во-

Мечты
li
сточную Сибирь присудят и 30 не то 40 плетей
дадут, а ежели я им свое настоящее имя и
звание скажу, то опять они меня в каторжную
работу пошлют. Я знаю!
— А нешто ты был в каторжной работе?
— Был, друг милый. Четыре года с бритой
головой ходил и кандалы носил.
— За какое дело?
— За душегубство, добрый человек! Когда я
еще мальчишком был, этак годов
восемнадцати, маменька моя по нечаянности барину заме-
сто соды и кислоты мышьяку в стакан всыпали.
Коробок разных в кладовой много было,
перепутать не трудно...
Бродяга вздыхает, покачивает головой и
говорит:
— Оне благочестивые были, но кто их знает,
чужая душа — дремучий лес! Может, по
нечаянности, а может, не могли в душе своей той
обиды стерпеть, что барин к себе новую слугу
приблизил... Может, нарочно ему всыпали, бог
знает! Мал я был тогда и не понимал всего...
Теперь я помню, что барин, действительно,
взял себе другую наложницу и маменька
сильно огорчались. Почитай, пас потом года два
судили... Маменьку осудили в каторгу на
20 лет, меня за мое малолетство только на 12.
— А тебя за что?
— Как пособника. Стакан-то барину я
.подавал. Всегда так было: маменька
приготовляли соду, а я подавал. Только, братцы, все это
я вам по-христиански говорю, как перед богом,
вь! никому нс рассказывайте,,,

12
А. П. Чехов. В сумерках
— Ну, нас и спрашивать никто не станет,—
говорит Птаха.— Так ты, значит, бежал с
каторги, что ли?
— Бежал, друг милый. Нас человек
четырнадцать бежало. Дай бог здоровья, люди и
сами бежали и меня с собой прихватили. Те-
перя ты рассуди, парень, по совести, какой
мне резон звание свое открывать? Ведь меня
опять в каторгу пошлют! А какой я
каторжник? Я человек нежный, болезненный, люблю
в чистоте и поспать, и покушать. Когда богу
молюсь, я люблю лампадочку или свечечку
засветить, и чтоб кругом шуму не было. Когда
земные поклоны кладу, чтоб на полу насорено
и наплевано не было. А я за маменьку сорок
поклонов кладу утром и вечером.
Бродяга снимает фуражку и крестится.
— А в Восточную Сибирь пущай ссылают! —
говорит он.— Я не боюсь!
— Нешто это лучше?
— Совсем другая статья! В каторге ты все
равно, что рак в лукошке: теснота, давка,
толчея, духу перевести негде — сущий ад, такой ад,
что и не приведи царица небесная! Разбойник
ты и разбойничья тебе честь, хуже собаки
всякой. Ни покушать, ни поспать, ни богу
помолиться. А на поселении не то. На поселении
перво-наперво я к обществу припишусь на манер
прочих. По закону начальство обязано мне пай
дать... да-а! Земли там, рассказывают, нипочем,
все равно как снег: бери, сколько желаешь!
Дадут мне, парень, землю и под пашню, и под
огород, и под жилье... Стану я? как дюди7 па-

Мечты
13
хать, сеять, скот заведу и всякое хозяйство,
пчелок, овечек, собак... кота сибирского, чтоб
мыши и крысы добра моего не ели. Поставлю
сруб, братцы, образов накуплю... Бог даст
оженюсь, деточки у меня будут.
Бродяга бормочет и глядит не на
слушателей, а куда-то в сторону. Как ни наивны его
мечтания, но они высказываются таким
искренним, задушевным тоном, что трудно не
верить им. Маленький ротик бродяги
перекосило улыбкой, а все лицо, глаза и носик
застыли и отупели от блаженного предвкушения
далекого счастья. Сотские слушают и глядят на
него серьезно, не без участия. Они тоже вердт.
— Не боюсь я Сибири,— продолжает
бормотать бродяга,—Сибирь такая же Россия, такой
же бог и царь, что и тут, так же там говорят
по-православному, как и я с тобой. Только там
приволья больше и люди богаче живут. Все там
лучше. Тамошние реки, к "примеру взять, куда
лучше тутошних! Рыбы, дичины этой самой —
видимо-невидимо! А мне, братцы, наипервейшее
удовольствие — рыбку ловить. Хлебом меня не
корми, а только дай с удочкой посидеть. Ей-богу.
Ловлю я и на удочку, и на жерлицу, и верши
ставлю, а когда лед идет — наметкой ловлю.
Силы-то у меня нету, чтоб наметкой ловить,
так я мужика за пятачок нанимаю. И господи,
что оно такое за удовольствие! Поймаешь
налима, или головля какого-нибудь, так словно
брата родного увидел. И, скажи пожалуйста,
для всякой рыбы своя умственность есть: одну
на живца ловишь, другую на выполозка, третью

14
А. Я. Чехов. В сумерках
на лягушку или кузнечика. Все ведь это
понимать надо! К примеру сказать, налим. Налим
рыба неделикатная, она и ерша хватит, щука
пескаря любит, шилишпер — бабочку. Головля,
ежели на бырком месте6 ловить, то нет лучше
и удовольствия. Пустишь леску саженей в
десять без грузила, с бабочкой, или с жуком",
чтоб приманка поверху плавала, стоишь в воде
без штанов и пускаешь по течению, а головль —
дерг! Только тут так наровить надо, чтоб он,
проклятый, приманку не сорвал. Как только он
джигнул тебе за леску, так и подсекай,
нечего ждать. Страсть, сколько я на своем веку
рыбы переловил! Когда вот в бегах были,
прочие арестанты спят в лесу, а мне не спится,
наровлю к реке. А реки там широкие, быстрые,
берега крутые — стра-асть! По берегу все леса
дремучие. Деревья такие, что взглянешь на
маковку и голова кружится. Ежели по
тутошним ценам, то за каждую сосну можно рублей
десять дать.
Под беспорядочным напором грез,
художественных образов прошлого и сладкого
предчувствия счастья, жалкий человечек умолкает и
только шевелит губами, как бы шепчась с
самим собой. Тупая, блаженная улыбка не сходит
с его лица. Сотские молчат. Они задумались
и поникли головами. В осеннюю тишину,
когда холодный, суровый туман с земли ложится
на душу, когда он тюремной стеною стоит
перед глазами и свидетельствует человеку об
ограниченности его соли, сладко бывает думать

Мечты
15
о широких, быстрых реках с привольными,
крутыми берегами, о непроходимых лесах,
безграничных степях. Медленно и покойно рисует
воображение, как ранним утром, когда с неба
еще не сошел румянец зари, по безлюдному,
крутому берегу маленьким пятном
пробирается человек; вековые мачтовые сосны,
громоздящиеся террасами по обе стороны потока,
сурово глядят на вольного человека и угрюмо
ворчат; корни, громадные камни и колючий
кустарник заграждают ему путь, но он силен
плотью и бодр духом, не боится ни сосен, ни
камней, ни своего одиночества, ни
раскатистого эхо, повторяющего каждый его шаг.
Сотские рисуют себе картины вольной
жизни, какого они никогда не жили; смутно ли
припоминают они образы давно слышанного,
или же представления о вольной жизни
достались им в наследство вместе с плотью и кровью
от далеких вольных предков, бог знает!
Первый прерывает молчание Нйкандр
Сапожников, который доселе не проронил еще
ни одного слова. Позавидовал ли он
призрачному счастью бродяги или, быть может, в душе
почувствовал, что мечты о счастье не
вяжутся с серым туманом и черно-бурой грязью, не
только он сурово глядит на бродягу и говорит:
— Так-то оно так, все оно хорошо, только,
брат, не доберешься ты до привольных местов.
Где тебе? Верст триста пройдешь и богу душу
отдашь. Вишь, ты какой дохлый! Шесть верст
прошел только, а никак отдышаться не
можешь!

16 A. П. Чехов. В сумерках
Бродяга медленно поворачивается в сторону
Никандра, и блаженная улыбка исчезает с его
лица. Он глядит испуганно и виновато на
степенное лицо сотского, по-видимому
припоминает что-то и поникает головой. Опять
наступает молчание... Все трое думают... Сотские
напрягают ум, чтобы обнять воображением то,
что может вообразить себе разве один только
бог, а именно то страшное пространство,
которое отделяет их от вольного края. В голове
же бродяги теснятся картины ясные,
отчетливые и более страшные, чем пространство.
Перед ним живо вырастают судебная волокита,
пересыльные и каторжные тюрьмы,
арестантские барки, томительные остановки на пути,
студеные зимы, болезни, смерти товарищей...
Бродяга виновато моргает глазами, вытирает
рукавом лоб, на котором выступают мелкие
капли, и отдувается, как будто только что
выскочил из жарко натопленной бани, потом
вытирает лоб другим рукавом и боязливо
оглядывается.
— И впрямь тебе не дойтить! — соглашается
Птаха.— Какой ты ходок? Погляди на себя:
кожа да кости! Умрешь, брат!
— Известно, помрет! Где ему!—говорит Ни-
кандр.— Его и сейчас в гошпиталь положут...
Верно!
Непомнящий родства с ужасом глядит на
строгие, бесстрастные лица своих зловещих
спутников и, не снимая фуражки, выпучив
глаза, быстро крестится... Он весь дрожит, трясет

Мечты
17
головой, и всего его начинает корчить, как
гусеницу, на которую наступили...
— Ну, пора идти,—говорит Никандр,
поднимаясь.— Отдохнули!
Через минуту путники уже шагают по
грязной дороге. Бродяга еще больше согнулся и
глубже засунул руки в рукава. Птаха молчит.
^§Щ5>

ПУСТОЙ СЛУЧАЙ
Был солнечный августовский полдень, когда
я с одним русским захудалым князьком
подъехал к громадному, так называемому Шабель-
скому бору, где мы намеревались поискать
рябчиков. Мой князек, в виду роли, которую
он играет в этом рассказе, заслуживал бы
подробного описания. Это высокий, стройный
брюнет, еще не старый, но уже достаточно
помятый жизнью, с длинными полициймейстерски-
ми усами, с черными глазами на выкате и
с замашками отставного военного. Человек он
недалекий, восточного пошиба, но честный и
прямой, не бреттер, не фат и не кутила —
достоинства, дающие в глазах публики диплом
на бесцветность и мизерность. Публике он не
нравился (в уезде иначе не называли его, как
«сиятельным балбесом»), мне же лично
князек был до крайности симпатичен своими
несчастьями и неудачами, из которых без
перерыва состояла вся его жизнь. Прежде всего,
он был беден. В карты он не играл, не кутил,
делом не занимался, никуда не совал своего
носа и вечно молчал, но сумел каким-то
образом растранжирить 30—40 тысяч, оставшиеся
ему после отца. Один бог знает, куда девались
эти деньги; мне известно только, что много за

Пустой случай
19
отсутствием досмотра было расхищено
управляющими, приказчиками и даже лакеями,
многое как-то безалаберно и зря пошло на займы,
подачки и поручительства. В уезде редкий
интеллигент не состоял ему должным. Всем
просящим он давал, и не столько из доброты
или доверия к людям, сколько из напускного
джентльменства: возьми, мол, и чувствуй мою
комильфотность! Я познакомился с ним, когда
уж он сам залез в долги, узнал вкус во вторых
закладных и запутался до невозможности
выпутаться. Бывали дни, когда он не обедал и
ходил с пустым портсигаром, но всегда его
видели чистеньким, галантным и всегда от него
шел густой запах иланг-иланга \
Вторым несчастьем князя было его круглое
одиночество. Женат он не был, родных и
друзей не имел. Молчаливый, скрытный характер
и комильфотность, которая тем резче
выступала на первый план, чем сильнее хотелось
скрыть бедность, мешали ему сближаться с
людьми. Для романов он был тяжел, вял и
холоден, а потому редко сходился с
женщинами...
Подъехав к лесу, я и этот князек вылезли
из брички и пошли по узкой лесной тропинке,
прятавшейся в тени громадных листьев
папоротника. Но не прошли мы и ста шагов, как
из-за молодого, аршинного ельника, точно из
земли выросши, поднялась высокая, жидкая
фигура с длинным овальным лицом, в
потертом пиджаке, в соломенной шляпе и в
лакированных ботфортах. В одной руке незнакомца

20
А. П. Чехов. В сумерках
была корзинка с грибами, другою он игриво
теребил дешевенькую цепочку на жилетке.
Увидав нас, он сконфузился, поправил
жилетку, вежливо кашлянул и приятно улыбнулся,
точно рад был видеть таких хороших людей,
как мы. Потом, совершенно неожиданно для
нас, он, шаркая по траве длинными ногами,
изгибаясь всем телом и не переставая приятно
улыбаться, подошел к нам, приподнял шляпу
и произнес слащавым баритоном, в котором
слышалась интонация воющей собаки:
— Эээ... господа, как мне ни тяжело, но я
должен предупредить вас, что в этом лесу
охота воспрещается. Извините, что, не будучи
знаком, осмеливаюсь беспокоить вас, но...
позвольте представиться: я — Гронтовский, главный
конторщик при экономии г-жи Кандуриной!..
— Очень приятно, но почему же нельзя
охотиться?
— Такова воля владетельницы этого леса!
Я и князь переглянулись. Минута прошла в
молчании. Князь стоял и задумчиво глядел себе
под ноги на большой мухомор, сбитый палкой.
Гронтовский продолжал приятно улыбаться.
Все лицо его моргало, медоточило и, казалось,
даже цепочка на жилетке улыбалась и
старалась поразить нас своею деликатностью. В
воздухе на манер тихого ангела пролетел конфуз:
всем троим было неловко.
— Пустое!—сказал я.—Не дальше, как на
прошлой неделе я тут охотился!
— Очень может быть! — захихикал сквозь
зубы Гронтовский.— Фактически здесь все охо-

Пустой случай
21
тятся, не глядя на запрещение, но раз я с вами
встретился, моя обязанность... священный долг
предупредить вас. Я человек зависимый. Если
бы лес был мой, то, честное слово Гронтовско-
го, я не противился бы вашему приятному
удовольствию. Но кто виноват, что Гронтовский
зависим?
Долговязый субъект вздохнул и пожал
плечами. Я начал спорить, кипятиться и доказывать,
но чем громче и убедительнее я говорил, тем
медовее и приторнее становилось лицо Гронтов-
ского. Очевидно, сознание некоторой власти
над нами доставляло ему величайшее
наслаждение. Он наслаждался своим снисходительным
тоном, любезностью, манерами и с особенным
чувством произносил свою звучную фамилию,
которую он, вероятно, очень любил. Стоя перед
нами, он чувствовал себя больше чем в своей
тарелке. Только судя по косым, конфузливым
взглядам, которые он изредка бросал на свою
корзинку, одно лишь портило его настроение —
это грибы, бабья, мужицкая проза,
шокировавшая его величие.
— Не ворочаться же нам назад! — сказал я.—
Мы 15 верст проехали!
— Что делать!—вздохнул Гронтовский.—
Если бы вы изволили проехать не 15, а сто
тысяч верст, если бы даже король приехал-
сюда из Америки, или из другой какой-нибудь
далекой страны, то и тогда бы я счел за долг...
священную, так сказать, обязанность...
— Этот лес принадлежит Надежде
Львовне? — спросил князь,

22
А. П. Чехов. В сумерках
— Да-с, Надежде Львовне...
— Она теперь дома?
— Да-с... Вот что, вы съездите к ней
—полверсты отсюда, не больше — если она даст вам
записочку, то я... понятно! Ха-ха... хи-хи-с!
— Пожалуй,— согласился я.— Съездить к ней
гораздо ближе, чем ворочаться... Съездите К
ней, Сергей Иваныч,— обратился я к князю.—
Вы с ней знакомы...
Князь, глядевший все время на сбитый
мухомор, поднял на меня глаза, подумал и
сказал:
— Я когда-то был с ней знаком, но... мне
не совсем ловко к ней идти. И к тому же я
плохо одет... Съездите вы, вы с ней
незнакомы... Вам удобнее...
Я согласился. Мы сели в шарабан и,
провожаемые улыбками Гронтовского, покатили по
краю леса к барской усадьбе... С Надеждой
Львовной Кандуриной, урожденной Шабель-
ской, знаком я не был, никогда раньше вблизи
не видал ее и знал ее только понаслышке.
Я знал, что она была невылазно богата, как
никто в губернии... После смерти отца,
помещика Шабельского, у которого она была
единственной дочерью, осталось ей несколько
имений, конный завод и много денег. Слышал я,
что она, несмотря на свои 25—26 лет,
некрасива, бесцветна, ничтожна, как все, и
выделяется из ряда обыкновенных уездных барынь
только своим громадным состоянием.
Мне всегда казалось, что богатство
ощущается и что у богачей должно быть свое спевд-

Пустой случай
23
альное чувство, неизвестное беднякам. Часто,
проезжая мимо большого фруктового сада
Надежды Львовны, из которого высился
громадный, тяжелый дом с всегда занавешенными
окнами, я думал: что чувствует она в данную
минуту? есть ли там за сторами счастье? и т. д.
Раз я видел издалека, как она ехала откуда-то
на хорошеньком, легком кабриолете и правила
красивой белой лошадью, и — грешный
человек — я не только позавидовал ей, но даже
нашел, что в ее контурах, посадке и движениях
-есть что-то особенное, чего нет у людей
небогатых, подобно тому, как люди, по натуре
раболепные, в обыкновенной наружности людей
дознатнее себя умудряются с первого взгляда
находить породу... Внутренняя жизнь Надежды
Львовны была известна мне только по
сплетням. В уезде говорили, что лет пять-шесть тому
назад, еще до своего замужества, при жизни
отца, она была страстно влюблена в князя
Сергея Ивановича, который ехал теперь рядом
со мной в шарабане. Князь любил ездить к
старику и бывало целые дни проводил у него
в биллиардной, где неутомимо, до боли в руках и
ногах играл в пирамидку, за полгода же до
смерти старика он вдруг перестал бывать у Шабель-
ских. Такую резкую перемену в отношениях
уездная сплетня, не имея положительных
данных, объясняет всячески. Одни рассказывают,
что князь, заметив будто бы чувство
некрасивой Наденьки и не будучи в состоянии отвечать
взаимностью, почел долгом порядочного
человека прекратить свои посещения; другие

24
А. П. Чехов. В сумерках
утверждают, что старик Шабельский, узнав,
отчего чахнет его дочь, предложил небогатому
князю жениться на ней, князь же, вообразив
по своей недалекости, что его хотят купить
вместе с его титулом, возмутился, наговорил
глупостей и рассорился. Что в этом вздоре
правда и что неправда, трудно сказать, а что
доля правды есть, видно из того, что князь
всегда избегал разговоров о Надежде Львовне.
Мне известно, что вскоре после смерти отца
Надежда Львовна вышла замуж за некоего
Кандурина, заезжего кандидата прав, человека
небогатого, но ловкого. Вышла она не по
любви, а тронутая любовью кандидата прав,
который, как говорят, прекрасно симулировал
влюбленного. В описываемое мною время муж ее
Кандурин жил для чего-то в Каире и писал
оттуда своему приятелю, уездному
предводителю, «путевые записки», а она, окруженная
тунеядицами-приживалками, томилась за
спущенными сторами и коротала свои скучные дни
мелкой филантропией.
На пути к усадьбе князь разговорился.
— Уж три дня, как я не был у себя дома,—
сказал он полушепотом, косясь на возницу.—
Кажется, вот и велик вырос, не баба и без
предрассудков, а не перевариваю судебных
приставов. Когда я вижу у себя в доме
судебного пристава, то бледнею, дрожу, и даже
судороги в икрах делаются. Знаете, Рогожин
протестовал мой вексель!
Князь вообще не любил жаловаться на
плохие обстоятельства; где касалось бедности, там

Пустой случай
25
он был скрытен, до крайности самолюбив и
щепетилен, а потому это его заявление меня
удивило. Он долго глядел на желтую сечу2,
согреваемую солнцем, проводил глазами
длинную вереницу журавлей, плывших в
лазуревом поднебесье, и повернулся лицом ко мне.
— А к шестому сентября нужно готовить
деньги в банк... проценты за именье! — сказал
он вслух, уже не стесняясь присутствием
кучера.— А где их взять? Вообще, батенька, круто
приходится! Ух, как круто!
Князь оглядел курки своего ружья, для
чего-то подул на них и стал искать глазами
потерянных из виду журавлей.
— Сергей Иваныч,— спросил я после
минутного молчания,— если, представьте, продадут
вашу Шатиловку, то что вы будете делать?
— Я? Не знаю! Шатиловке не уцелеть, это
как дважды два, но не могу и представить себе
такой беды. Я не могу представить себя без
готового куска хлеба. Что я буду делать?
Образования у меня почти никакого, работать я
еще не пробовал, служить — начинать поздно...
Да и где служить? Где бы я мог сгодиться?
Допустим, не велика хитрость служить, хоть
у нас бы, например, в земстве, но у меня...
черт его знает, малодушие какое-то, ни на грош
смелости. Поступлю я на службу, и все мне
будет казаться, что я не в свои сани сел. Я не
идеалист, не утопист, не принципист какой-
нибудь особенный, а просто, должно быть, глуп
и из-за угла мешком прибит. Психопат и трус.
Вообще? не похож на людей. Все люди, как

26
А. П. Чехов. В сумерках
люди, один только я изображаю из себя что-то
такое... этакое... Встретил я в среду Нарягина.
Вы его знаете, пьян, неряшлив... долгов не
платит, глуповат (князь поморщился и мотнул
головой)... личность ужасная! Качается и
говорит мне: «Я в мировые баллотируюсь!»3 Его,
конечно, не выберут, но ведь он верит, что
годится в мировые, считает это дело по плечу
себе. И смелость есть, и самоуверенность!
Также заезжаю я к нашему судебному
следователю. Человек получает 250 в месяц, но дела
почти никакого, только и знает, что целые дни
в одном нижнем белье шагает из угла в угол,
но, спросите его, он уверен, что дело делает,
честно исполняет долг. Я бы не мог так!
Мне бы совестно было в глаза казначею
глядеть...
В это время мимо нас на рыжей лошадке с
шиком проскакал Гронтовский. В левой руке
его на локте болталась корзинка, в которой
прыгали белые грибы. Поровнявшись с нами,
он оскалил зубы и сделал ручкой, как
давнишним знакомым.
— Болван! — процедил князь сквозь зубы,
глядя ему вслед.— Удивительно, как противно
иногда бывает видеть довольные физиономии!
Глупое, животное чувство и, должно быть,
с голодухи... На чем я остановился? Ах да,
о службе... Жалованье получать мне было бы
стыдно, а в сущности говоря, это глупо. Если
взглянуть пошире, серьезно, то ведь и теперь
я ем не свое. Не так ли? Но тут почему-то не
стыдно... Привычка тут, что ли... или неуменье

Пустой случай 27
вдумываться в свое настоящее положение...
А положение это, вероятно, ужасно!
Я посмотрел: не рисуется ли князь? Но лицо
его было кротко и глаза с грустью следили за
движениями убегавшей рыжей лошадки, точно
вместе с нею убегало и его счастье.
По-видимому, он находился в том состоянии
раздражения и грусти, когда женщины тихо
и беспричинно плачут, а у мужчин является
потребность жаловаться на жизнь, на себя, на
бога... У ворот усадьбы, когда я вылезал из
шарабана, князь говорил:
— Раз один человек, желая уязвить меня,
сказал, что у меня шулерская физиономия.
Я и сам заметил, что шулера чаще всего
брюнеты. Мне кажется, послушайте, что если бы
я в самом деле родился шулером, то до смерти
бы остался порядочным человеком, так как у
меня не хватило бы смелости делать зло.
Скажу вам откровенно, я имел в жизни случай
разбогатеть. Солги я раз в жиэни, солги
только перед самим собой и одной... и одним
человеком, который, я знаю, простил бы мне мою
ложь, я положил бы себе в карман чистоганом
миллион. Но не смог! Духу не хватило!
От ворот к дому нужно было идти рощей
по длинной, ровной, как линейка, дороге,
усаженной по обе стороны густою, стриженой
сиренью. Дом представлял из себя нечто
тяжелое, безвкусное, похожее фасадом на театр. Он
неуклюже высился из массы зелени и резал
глаза, как большой булыжник, брошенный на
бархатную траву. У парадного входа встретил

28
А. П. Чехов. В сумерках
меня тучный старик-лакей в зеленом фраке
и больших серебряных очках; без всякого
доклада, а только брезгливо оглядев мою
запыленную фигуру, он проводил меня в покои.
Когда я шел вверх по мягкой лестнице, то
почему-то сильно пахло каучуком, наверху же
в передней меня охватила атмосфера,
присущая только архивам, барским хоромам и
старинным купеческим домам: кажется, что
пахнет чем-то давно прошедшим, что когда-то
жило и умерло, оставив в комнатах свою душу.
От передней до гостиной я прошел комнаты
три-четыре. Помнятся мне ярко-желтые,
блестящие полы, люстры, окутанные в марлю,
узкие, полосатые ковры, которые тянулись не
прямо от двери до двери, как обыкновенно,
а вдоль стен, так что мне, не рискнувшему
касаться своими грубыми, болотными
сапогами яркого пола, в каждой комнате
приходилось описывать четырехугольник. В гостиной,
где оставил меня лакей, стояла окутанная
сумерками старинная дедовская мебель в белых
чехлах. Глядела она сурово, по-стариковски, и,
словно из уважения к ее покою, не слышно
было ни одного звука. Даже часы молчали...
Княжна Тараканова, казалось, уснула в
золотой раме, а вода и крысы4 замерли по воле
волшебства. Дневной свет, боясь нарушить
общий покой, едва пробивался сквозь спущенные
сторы и бледными, дремлющими полосами
ложился на мягкие ковры.
Прошло три минуты, и в гостиную
бесшумно вошла большая старуха в черном и с повя-

Пустой случай
29
занной щекой. Она низко, по-монашески
поклонилась мне и подняла сторы. Тотчас же,
охваченные ярким светом, ожили на картине
крысы и вода, проснулась Тараканова,
зажмурились мрачные старики-кресла.
— Оне сию минуту-с...— вздохнула старуха,
тоже жмурясь.
Еще несколько минут ожидания, и я увидел
самое Надежду Львовну. Что прежде всего
мне бросилось в глаза, так это то, что она
действительно была некрасива: мала ростом, тоща,
сутуловата. Волосы ее, густые, каштановые,
были роскошны, лицо, чистое и
интеллигентное, дышало молодостью, глаза глядели умно и
ясно, но вся прелесть головы пропадала
благодаря большим, жирным губам и слишком
острому лицевому углу.
Я назвал себя и сообщил о цели своего
прихода.
— Право, не знаю, как мне быть? — сказала
она в раздумьи, опуская глаза и улыбаясь.—
Не хотелось бы отказывать и в то же время...
— Пожалуйста! — попросил я.
Надежда Львовна поглядела на меня и
засмеялась. Я тоже засмеялся. Ее забавляло,
вероятно, то, чем наслаждался Гроытовский, т. е.
право разрешать и запрещать; мне же мой
визит стал вдруг казаться курьезным и
странным.
— Не хотелось бы мне нарушать давно
заведенный порядок,— сказала Кандурина.— Уже
шесть лет, как на нашей земле запрещена
охота. Нет! — решительно мотнула она головой.—

30
А. П. Чехов. В сумерках
Извините, я должна отказать вам. Если
разрешить вам, то придется разрешать и другим.
Я не люблю несправедливости. Или всем, или
никому.
— Жаль!—вздохнул я.—Грустно тем более,
что мы проехали 15 верст. Я не один здесь,—
прибавил я.— Со мной князь Сергей Иваныч.
Имя князя произнес я без всякой задней
мысли, не побуждаемый никакими
политичными соображениями и целями, а сболтнул его,
не рассуждая, по простоте. Услыхав знакомое
имя, Кандурина вздрогнула и остановила на
мне долгий взгляд. Я заметил, как у нее
побледнел нос.
— Это все равно...— сказала она, опуская
глаза.
Разговаривая с нею, я стоял у окна,
выходившего в рощу. Мне видна была вся роща с
аллеями, с прудами и дорогою, по которой я
только что шел. В конце дороги за воротами
чернел задок нашего шарабана. Около ворот,
спиною к дому и расставив ноги, стоял князь
и беседовал с долговязым Гронтовским.
Кандурина все время находилась у другого
окна. Она изредка поглядывала на рощу,
а когда я произнес имя князя, она уже не
отворачивалась от окна.
— Извините меня,— сказала она, щуря глаза
на дорогу и на ворота,— но было бы
несправедливо разрешить охоту только вам... И к тому
же, что за удовольствие убивать птиц? За что?
Разве они вам мешают?
Жизнь одинокая, замуравленная в четырех

Пустой случай
31
стенах, с ее комнатными сумерками и
тяжелым запахом гниющей мебели располагает к
сантиментальности. Мысль, оброненная Кан-
дуриной, была почтенна, но я не удержался,
чтобы не сказать:
— Если так рассуждать, то следует ходить
босиком. Сапоги шьются из кожи убитых
животных.
— Нужно отличать необходимость от
прихоти,— глухо ответила Кандурина.
Она уже узнала князя и не отрывала глаз
от его фигуры. Трудно описать восторг и
страдание, какими светилось ее некрасивое лицо!
Ее глаза улыбались и блестели, губы дрожали
и смеялись, а лицо тянулось ближе к стеклам.
Держась обеими руками за цветочный горшок,
немного приподняв одну ногу и притаив
дыхание, она напоминала собаку, которая делает
стойку и с страстным нетерпением ожидает
«пиль!»
Я поглядел на нее, на князя, не сумевшего
солгать раз в жизни, и мне стало досадно,
горько на правду и ложь, играющих такую
стихийную роль в личном счастьи людей.
Князь вдруг встрепенулся, прицелился и
выстрелил. Ястреб, летевший над ним, взмахнул
крыльями и стрелой понесся далеко в сторону.
— Высоко взял! — сказал я.— Итак, Надежда
Львовна,— вздохнул я, отходя от окна,— вы не
разрешаете...
Кандурина молчала.
— Честь имею кланяться,—сказал я,—и
прошу извинить за беспокойство...

32
А. П. Чехов. В сумерках
Кандурина хотела было повернуться ко мне
лицом и уже сделала четверть оборота, но
тотчас же спрятала лицо за драпировку, как
будто почувствовала на глазах слезы, которые
хотела скрыть...
— Прощайте... Извините...— тихо сказала она.
Я поклонился ее спине и, уже не разбирая
ковров, зашагал по ярко-желтым полам. Мне
приятно было уходить из этого маленького
царства позолоченной скуки и скорби, и я
спешил, точно желая встрепенуться от тяжелого,
фантастического сна с его сумерками,
Таракановой, люстрами...
У выхода догнала меня горничная и вручила
мне записку. «Подателям сего охота
дозволяется. Н. К.» —прочел я...
^щ^

НЕДОБРОЕ ДЕЛО
— Кто идет?
Ответа нет. Сторож не видит ничего, но
сквозь шум ветра и деревьев ясно слышит, что
кто-то идет впереди него по аллее. Мартовская
ночь, облачная и туманная, окутала землю, и
сторожу кажется, что земля, небо и он сам со
своими мыслями слились во что-то одно
громадное, непроницаемо-черное. Идти можно
только ощупью.
— Кто идет? — повторяет сторож, и ему
начинает казаться, что он слышит и шепот и
сдержанный смех.— Кто тут?
— Я, батюшка...—отвечает старческий голос.
— Да кто ты?
— Я... прохожий.
— Какой такой прохожий? — сердито кричит
сторож, желая замаскировать криком свой
страх.— Носит тебя здесь нелегкая!
Таскаешься, леший, ночыр по кладбищу!
— Нешто тут кладбище?
— А то что же? Стало быть, кладбище! Не
видишь?
— О-хо-хо-хх... Царица небесная! —
слышится старческий вздох.— Ничего не вижу,
батюшка, ничего... Ишь темень-то какая, темень.
Зги не видать, темень-то, батюшка! О-хо-хо-ххх...
2 А. П. Чеход

34
А. П. Чехов. В сумерках
— Да ты кто такой?
— Я странник, батюшка, странный человек.
— Черти этакие, полуношники... Странники
тоже! Пьяницы...— бормочет сторож,
успокоенный тоном и вздохами прохожего.— Согрешишь
с вами! День-деньской пьют, а ночью носит
их нелегкая. А словно как будто я слыхал, что
тут ты не один, а словно вас двое-трое.
— Один, батюшка, один. Как есть один...
О-хо-хо-х, грехи наши...
Сторож натыкается на человека и
останавливается.
— Как же ты сюда попал? — спрашивает он.
— Заблудился, человек хороший. Шел на
Митриевскую мельницу и заблудился.
— Эва! Нешто тут дорога на Митриевскую
мельницу? Голова ты баранья! На
Митриевскую -мельницу надо идтить много левей,
прямо из города по казенной дороге. Ты спьяна-то
лишних версты три сделал. Надо быть,
нализался в городе?
— Был грех, батюшка, был... Истинно, был,
не стану греха таить. А как же мне теперь-то
идтить?
— А иди все прямо и прямо по этой аллее,
пока в тупик не упрешься, а там сейчас бери
влево и иди покеда все кладбище пройдешь,
до самой калитки. Там калитка будет... Отопри
и ступай с богом. Гляди, в ров не упади. А там
за кладбищем иди все полем, полем, полем,
пока не выйдешь на казенную дорогу. "
— Дай бог здоровья, батюшка. Спаси,
царица небесная, и помилуй. А то проводил бы,

Недоброе дело
35
добрый человек! Будь милостив, проводи до
калитки!
— Ну, есть мне время! Иди сам!
— Будь милостив, заставь бога молить. Не
вижу ничего, не видать зги, ни синь-пороха,
батюшка... Темень-то, темень! Проводи,
сударик!
— Да, есть мне время провожаться! Ежели
с кажным няньчиться, то этак не напровожа-
ешься.
— Христа ради проводи! И не вижу, и боюсь
один кладбищем идтить. Жутко, батюшка,
жутко, боюсь, жутко, добрый человек.
— Навязался ты на мою голову,— вздыхает
сторож.— Ну, ладно, пойдем!
Сторож и прохожий трогаются с места. Они
идут рядом, плечо о плечо и молчат. Сырой,
пронзительный ветер бьет им прямо в лица и
невидимые деревья, шумя и потрескивая,
сыплют на них крупные брызги... Аллея почти
всплошную покрыта лужами.
— Одно мне невдомек,—говорит сторож
после долгого молчания,— как ты сюда попал? Ведь
ворота на замок заперты. Через ограду
перелез, что ли? Ежели через ограду, то старому
человеку этакое занятие — последнее дело!
— Не знаю, батюшка, не знаю. Как сюда
попал, и сам не знаю. Наваждение. Наказал
господь. Истинно, наваждеппе, лукавый
попутал. А ты, батюшка, стало быть, тут в
сторожах?
— В сторожах.
— Одпн па все кладбище?
2*

36
А. И. Чехов. В сумерках
Напор ветра так силен, что оба на минуту
останавливаются. Сторож, выждав, когда
ослабеет порыв ветра, отвечает:
— Нас тут трое, да один в горячке лежит,
а другой спит. Мы с ним чередуемся.
— Так, так, батюшка, так. Ветер-то, ветер
какой! Чай, покойники слышат! Гудет, словно
зверь лютый... О-хо-хо-х...
— А ты сам откуда?
— Издалече, батюшка. Вологодский я,
дальний. По святым меетам хожу и за добрых
людей молюсь. Спаси и помилуй, господи.
Сторож ненадолго останавливается, чтобы
закурить трубку. Он приседает за спиной
прохожего и сожигает несколько спичек. Свет
первой спички, мелькнув, освещает на одно
мгновение кусок аллеи справа, белый памятник
с ангелом и темный крест; свет второй спички,
сильно вспыхнувшей и потухшей от ветра,
скользит, как молния, по левой стороне, и из
потемок выделяется только угловая часть
какой-то решетки; третья спичка освещает и
справа и слева, белый памятник, темный крест и
решетку вокруг детской могилки.
— Спят покойнички, спят родимые! —
бормочет прохожий, громко вздыхая.— Спят и
богатые, и бедные, и мудрые, и глупые, и добрые,
и лютые. Всем им одна цена. И будут спать
до гласа трубного. Царство им небесное,
вечный покой.
— Теперь вот идем, а будет время, когда и
сами лежать будем,— говорит сторож.
— Так, так. Все, все будем. Нет того чело-

Недоброе дело
37
века, который не помрет. О-хо-хо-х. Дела наши
лютые, помышления лукавые! Грехи, грехи!
Душа, моя окаянная, ненасытная, утроба чрево-
угодная! Прогневал господа и не будет мне
спасения "ни на этом, ни на том свете. Завяз
в грехи, как червяк в землю.
— Да, а умирать надо.
— То-то, что надо.
— Страннику, чай, легче помирать, чем
нашему брату...—говорит сторож.
— Странники разные бывают. Есть и
настоящие, которые богоугодные, блюдут свою душу,
а есть и такие, что по кладбищам ночью
путаются, чертей тешат... да-а! Иной который
странник, ежели пожелает, хватит тебя по
башке топорищем, а из тебя дух вон.
— Зачем ты такие слова?
— А так... Ну, вот, кажись, и калитка. Она
и есть. Отвори-ка, любезный!
Сторож ощупью отворяет калитку, выводит
странника за рукав и говорит:
— Тут и конец кладбищу. Теперь иди все
полем и полем, покеда не упрешься в
казенную дорогу. Только сейчас тут межевой ров
будет, не упади... А выйдешь на дорогу, возьми
вправо и так до самой мельницы...
— О-хо-хо-х-х...— вздыхает странник,
помолчав.— А я теперь так рассуждаю, что мне
незачем на Митриевскую мельницу идтить... За
каким лешим я туда пойду? Я лучше, сударик,
здесь с тобой постою...
— Зачем тебе со мной стоять?
— А так... С тобой веселей...

38 À. îl. Чехов. В сумерках
— Тоже нашел себе весельщика! Странник
ты, а вижу, любишь шутки шутить...
— Известно, люблю!— говорит прохожий,
сипло хихикая.— Ах ты, милый мой, любезный!
Чай, долго теперь будешь вспоминать
странника!
— Зачем мне тебя вспоминать?
— Да так... Обошел я тебя ловко... Нешто я
странник? Я вовсе не странник...
— Кто же ты?
— Покойник... Из гроба только что встал...
Помнишь слесаря Губарева, что на масляной1
завесился? Так вот я самый и есть Губарев...
— Ври больше!
Сторож не верит, но чувствует во-всем теле
такой тяжелый и холодный страх, что
срывается с места и начинает быстро нащупывать
калитку...
— Постой, куда ты? — говорит прохожий,
хватая его за руку.— Э-э-э... ишь ты какой! На
кого же ты меня покидаешь?
— Пусти! — кричит сторож, стараясь вырвать
руку.
— Сто-ой! Велю стоять и стой... Не рвись,
пес поганый! Хочешь в живых быть, так стой
** молчи, покеда велю... Не хочется только кровь
проливать, а то давно бы ты у меня издох,
паршивый... Стой!
У сторожа подгибаются колени. Он в страхе
закрывает глаза и, дрожа всем телом,
прижимается к ограде. Он хотел бы закричать, по
знает, что его крик не долетит до жилья..,

Недоброе дело
39
Возле стоит прохожий и держит его за руку...
Минуты три проходят в молчании.
# — Один в горячке, другой спит, а третий
странников, провожает, — бормочет прохожий.—
Хорошие сторожа, можно жалованье платить!
Не-ет, брат, воры завсегда проворней сторожов
были! Стой, стой, не шевелись...
Проходит в молчании пять, десять минут.
Вдруг ветер доносит свист.
— Ну, теперь ступай,— говорит прохожий,
отпуская руку.— Иди и бога моли, что жив
остался...
Прохожий тоже свистит, отбегает от
калитки, и слышно, как он прыгает через ров.
Предчувствуя что-то очень недоброе и все еще дрожа
от страха, сторож нерешительно отворяет
калитку и, закрыв глаза, бежит назад. У
поворота на большую аллею он слышит чьи-то
торопливые шаги, и кто-то спрашивает его
шипящим голосом:
— Это ты, Тимофей? А где Митька?
А пробежав всю большую аллею, он замечает
в потемках маленький тусклый огонек. Чем
ближе к огоньку, тем страшнее делается и тем
сильнее предчувствие чего-то недоброго.
«Огонь, кажись, в церкви,— думает он.—
Откуда ему быть там? Спаси и помилуй,
владычица! Так оно и есть!»
Минуту сторож стоит перед выбитым окном
и с ужасом глядит в алтарь... Маленькая
восковая свечка, которую забыли потушить воры,
мелькает от врывающегося в окно ветра и бро-

40
А. П. Чехов. В сумерках
сает тусклые красные пятна на разбросанные
ризы, поваленный шкафчик, на многочисленные
следы ног около престола и жертвенника.
Проходит еще немного времени, и воющий
ветер разносит по кладбищу торопливые,
неровные звуки набата...
г*£Ж&5>

ДОМА
— Приходили от Григорьевых за какой-то
книгой, но я сказала, что вас нет дома.
Почтальон принес газеты и два письма. Кстати,
Евгений Петрович, я просила бы вас обратить
ваше внимание на Сережу. Сегодня и третьего
дня я заметила, что он курит. Когда я стала
его усовещивать, то он, по обыкновению,
заткнул уши и громко запел, чтобы заглушить
мой голос.
Евгений Петрович Быковский, прокурор
окружного суда, только что вернувшийся из
заседа1. ;я и снимавший у себя в кабинете
перчатки, поглядел на докладывавшую ему
гувернантку и засмеялся.
— Сережка курит...— пожал он плечами.—
Воображаю себе этого карапуза с папиросой!
Да ему сколько лет?
— Семь лет. Вам кажется это не серьезным,
но в его годы курение составляет вредную и
дурную привычку, а дурные привычки следует
искоренять в самом начале.
— Совершенно верно. А где он берет табак?
— У вас в столе.
— Да? В таком случае пришлите его ко мне.
По уходе гувернантки Быковский сел в
кресло перед письменным столом, закрыл глаза и

42
А. П. Чехов. В сумерках
стал думать. Оп рисовал в воображении своего
Сережу почему-то с громадной, аршинной
папироской, в облаках табачного дыма, и эта
карикатура заставляла его улыбаться; в то же
время серьезное, озабоченное лицо гувернантки
вызвало в нем воспоминания о давно
прошедшем, наполовину забытом времени, когда
курение в школе и в детской внушало педагогам и
родителям странный, не совсем понятный ужас.
То был именно ужас. Ребят безжалостно
пороли, исключали из гимназии, коверкали им
жизни, хотя ни один из педагогов и отцов не знал,
в чем именно заключается вред и преступность
курения. Даже очень умные люди не
затруднялись воевать с пороком, которого не
понимали. Евгений Петрович вспомнил своего
директора гимназии, очень образованного и
добродушного старика, который так пугался, когда
заставал гимназиста с папироской, что бледнел,
немедленно собирал экстренный педагогический
совет и приговаривал виновного к исключению.
Уж таков, вероятно, закон общежития: чем
непонятнее зло, тем ожесточеннее и грубее
борются с ним.
Вспомнил прокурор двух-трех исключенных,
их последующую жизнь, и не мог не подумать
о том, что наказание очень часто приносит
гораздо больше зла, чем само преступление.
Животный организм обладает способностью быстро
приспособляться, привыкать и принюхиваться
к какой угодно атмосфере, иначе человек
должен был бы каждую минуту чувствовать,
какую неразумную подкладку нередко имеет его

Дома
43
разумная деятельность и как еще мало
осмысленной правды и уверенности даже в таких
ответственных, страшных по результатам дея-
тельностях, как педагогическая, юридическая,
литературная...
И подобные мысли, легкие и расплывчатые,
какие приходят только в утомленный,
отдыхающий мозг, стали бродить в голове Евгения
Петровича; являются они неизвестно откуда и
зачем, недолго остаются в голове и, кажется,
ползают по поверхности мозга, не заходя
далеко вглубь. Для людей, обязанных по целым
часам и даже дням думать казенно, в одном
направлении, такие вольные, домашние мысли
составляют своего рода комфорт, приятное
удобство.
Был девятый час вечера. Наверху, за
потолком, во втором этаже кто-то ходил из угла в
угол, а еще выше, на третьем этаже, четыре
руки играли гаммы. Шаганье человека,
который, судя по нервной походке, о чем-то
мучительно думал, или же страдал зубною болью,
и монотонные гаммы придавали тишине вечера
что-то дремотное, располагающее к ленивым
думам. Через две комнаты в детской
разговаривали гувернантка и Сережа.
— Па-па приехал! — запел мальчик.— Папа
при-е-хал! Па! па! па!
— Votre père vous appelle, allez vite! * —
крикнула гувернантка, пискнув, как
испуганная птица.— Вам говорят!
* Ваш отец вас зовет, идите скорее! (фр.) —Ред.

44
А. П. Чехов. В сумерках
«Что жЪ я ему, однако, скажу?»— подумал
Евгений Петрович.
Но прежде чем он успел подумать что-либо,
в кабинет уже входил его сын Сережа, мальчик
семи лет. Это был человек, в котором только
по одежде и можно было угадать его поя:
тщедушный, белолицый, хрупкий... Он был вял
телом, как парниковый овощ, и все на нем
казалось необыкновенно нежным и мягким:
движения, кудрявые волосы, взгляд, бархатная
куртка.
— 'Здравствуй, папа! — сказал он мягким
голосом, полезая к отцу на колени и быстро
целуя его в шею.— Ты меня звал?
— Позвольте, позвольте, Сергей Евгеньич,—
ответил прокурор, отстраняя его от себя.—
Прежде чем целоваться, нам нужно поговорить,
и поговорить серьезно... Я на тебя сердит и
больше тебя не люблю... так и знай, братец:
я тебя не люблю, и ты мне не сын... Да.
Сережа пристально поглядел на отца, потом
перевел взгляд на стол и пожал плечами.
— Что же я тебе сделал? — спросил он, в
недоумении моргая глазами.— Я сегодня у тебя
в кабинете ни разу не был и ничего не
трогал.
— Сейчас Наталья Семеновна жаловалась
мне, что ты куришь. Это правда? Ты куришь?
— Да, я раз курил... Это верно...
— Вот видишь, ты еще и лжешь вдобавок,—
сказал прокурор, хмурясь и тем маскируя свою
улыбку.— Наталья Семеновна два раза видела,
как ты курил. Значит, ты уличен в трех нехо-

Дома
45
роших проступках: куришь, берешь из стола
чужой табак и лжешь. Три вины!
— Ах, да-а! — вспомнил Сережа, и глаза его
улыбнулись.— Это верно, верно! Я два раза
курил: сегодня и прежде.
— Вот видишь, значитг не раз, а два раза...
Я очень, очень тобой недоволен! Прежде ты
был хорошим мальчиком, но теперь, я вижу,
испортился и стал плохим.
Евгений Петрович поправил на Сереже
воротничок и подумал: «Что же еще сказать
ему?»
— Да, нехорошо,— продолжал он.— Я от тебя
не ожидал этого. Во-первых, ты не имеешь
права ходить в чужой стол и брать табак, который
тебе не принадлежит. Каждый человек имеет
право пользоваться только своим собственным
добром, если же он берет чужое, то... он
нехороший человек! («Не то я ему говорю!» —
подумал Евгений Петрович). Например, у Натальи
Семеновны есть сундук с платьями. Это ее
сундук, и мы, то есть ни я, ни ты, не смеем
трогать его, так как он не наш. Ведь правда?
У тебя есть лошадки и картинки... Ведь я их
не беру? Может быть, я и хотел бы их взять,
но... ведь они не мои, а твои!
— Возьми, если хочешь! — сказал Сережа,
подняв брови.— Ты, пожалуйста, папа, не
стесняйся, бери! Эта желтенькая собачка, что у тебя
на столе, моя, но ведь я ничего... Пусть себе
стоит!
— Ты меня не понимаешь,—сказал
Быковский.— Собачку ты мне подарил, она теперь

46
А. П. Чехов. В сумерках
моя, и я могу делать с ней все, что хочу;
но ведь табаку я не дарил тебе! Табак мой!
(«Не так я ему объясняю! — подумал
прокурор.— Не то! Совсем не то!»). Если мне хочется
курить чужой табак, то я прежде всего должен
попросить позволения...
Лениво цепляя фразу к фразе и
подделываясь под детский язык, Быковский стал
объяснять сыну, что значит собственность. Сережа
глядел ему в грудь и внимательно слушал (он
любил по вечерам беседовать с отцом), потом
облокотился о край стола и начал щурить свои
близорукие глаза на бумаги и чернильницу.
Взгляд его поблуждал по столу и остановился
на флаконе с гуммиарабиком.
— Папа, из чего делается клей? — вдруг
спросил он, поднося флакон к глазам,.
Быковский взял из его рук флакон, поставил
на место и продолжал:
— Во-вторых, ты куришь... Это очень
нехорошо! Если я курю, то из этого еще не следует,
что курить можно. Я курю и знаю, что это пе
умно, браню и не люблю себя за это...
(«Хитрый я педагог!»—подумал прокурор.) Табак
сильно вредит здоровью, и тот, кто курит,
умирает раньше, чем следует. Особенно же вредно
курить таким маленьким, как ты. У тебя грудь
слабая, ты еще не окреп, а у слабых людей
табачный дым производит чахотку и другие
болезни. Вот дядя Игнатий умер от чахотки.
Если бы он не курил, то, быть может, жил бы
до сегодня.

Дома
47
Сережа задумчиво поглядел на лампу,
потрогал пальцем абажур и вздохнул.
— Дядя Игнатий хорошо играл на скрипке! —
сказал он.— Его скрипка теперь у Григорьевых!
Сережа опять облокотился о край стола и
задумался. На .бледном лице его застыло такое
выражение, как будто бы он прислушивался
или же следил за развитием собственных
мыслей; печаль и что-то похожее на испуг
показались в его больших, не мигающих глазах.
Вероятно, он думал теперь о смерти, которая
так недавно взяла к себе его мать и дядю
Игнатия. Смерть уносит на тот свет матерей
и дядей, а их дети и скрипки остаются на
земле. Покойники живут на небе где-то около звезд
и глядят оттуда на землю. Выносят ли они
разлуку?
«Что я ему скажу? — думал Евгений
Петрович.— Он меня не слушает. Очевидно, он не
считает важными ни своих поступков, ни моих
доводов. Как втолковать ему?»
Прокурор поднялся и заходил по кабинету.
«Прежде, в мое время, эти вопросы решались
замечательно просто,— размышлял он.— Всякого
мальчугу, уличенного в курении, секли.
Малодушные и трусы действительно бросали курить,
кто же похрабрее и умнее, тот после порки
начинал табак носить в голенище, а курить в
сарае. Когда его ловили в сарае и опять пороли,
он уходил курить на реку... и так далее, до тех
пор, пока малый не вырастал. Моя мать, чтобы
я не курил, задаривала меня деньгами и
конспектами. Теперь же эти средства представля-

48
А. П. Чехов. В сумерках
ются ничтожными и безнравственными.
Становясь на почву логики, современный педагог
старается, чтобы ребенок воспринимал добрые
начала не из страха, не из желания отличиться
или получить награду, а сознательно».
Пока он ходил и думал, Сережа взобрался
с ногами на стул сбоку стола и начал рисовать.
Чтобы он не пачкал деловых бумаг и не трогал
чернил, на столе лежала пачка четвертух,
нарезанная нарочно для него, и синий
карандаш.
— Сегодня кухарка шинковала капусту и
обрезала себе палец,— сказал он, рисуя домик
и двигая бровями.— Она так крикнула, что мы
все перепугались и побежали в кухню. Такая
глупая! Наталья Семеновна велит ей мочить
палец в холодную воду, а она его сосет... И как
она может грязный палец брать в рот! Папа,
ведь это неприлично!
Дальше он рассказал, что во время обеда во
двор заходил шарманщик с девочкой, которая
пела и плясала под музыку.
«У него свое течение мыслей! — думал
прокурор.— У него в голове свой мирок, и он по-
своему знает, что важно и не важно. Чтобы
овладеть его вниманием и сознанием
недостаточно подтасовываться под его язык, но нужно
также уметь и мыслить на его манер. Он
отлично бы понял меня, если бы мне в самом
деле было жаль табаку, если бы я обиделся,
заплакал... Потому-то матери незаменимы при
воспитании, что они умеют заодно с ребятами
чувствовать, плакать, хохотать... Логикой же и

Дома
49
моралью ничего не поделаешь. Ну что я ему
еще скажу? Что?»
И Евгению Петровичу казалось странным и
смешным, что он — опытный правовед,
полжизни упражнявшийся во всякого рода
пресечениях, предупреждениях и наказаниях,
решительно терялся и не знал, что сказать мальчику.
— Послушай, дай мне честное слово, что ты
больше не будешь курить,— сказал он.
— Че-естное слово! — запел Сережа, сильно
надавливая карандаш и нагибаясь к рисунку.—
Че-естное сло-ово! во! во!
«А знает ли он, что значит честное слово? —
спросил себя Быковский.— Нет, плохой я
наставник! Если бы кто-нибудь из педагогов или
из наших судейских заглянул сейчас ко мне
в голову, то назвал бы меня тряпкой и,
пожалуй, заподозрил бы в излишнем мудровании...
Но ведь в школе и в суде все эти канальские
вопросы решаются гораздо проще, чем дома;
тут имеешь дело с людьми, которых без ума
любишь, а любовь требовательна и осложняет
вопрос. Если бы этот мальчишка был не сыном,
а моим учеником, или подсудимым, я не трусил
бы так и мои мысли не разбегались бы...»
Евгений Петрович сел за стол и потянул
к себе один из рисунков Сережи. На этом
рисунке был изображен дом с кривой крышей и
с дымом, который, как молния, зигзагами шел
из труб до самого края четвертухи; возле дома
стоял солдат с точками вместо глаз и со
штыком, похожим на цифру 4.
— Человек не может быть выше дома,— ска-

50
А. П. Чехов. В сумерках
зал прокурор.— Погляди: у тебя крыша
приходится по плечо солдату.
Сережа полез на его колени и долго двигался,
чтобы усесться поудобней...
— Нет, папа!—сказал он, посмотрев на свой
рисунок.— Если ты нарисуешь солдата
маленьким, то у него не будет видно глаз.
Нужно ли было оспаривать его? Из
ежедневных наблюдений над сыном прокурор убедился,
что у детей, как у дикарей, свои
художественные воззрения и требования своеобразные,
недоступные пониманию взрослых. При
внимательном наблюдении взрослому Сережа мог
показаться ненормальным. Он находил
возможным и разумным рисовать людей выше домов,
передавать карандашом, кроме предметов,
и свои ощущения. Так, звуки оркестра он
изображал в виде сферических, дымчатых
пятен, свист в виде спиральной нити... В его
понятии звук тесно соприкасался с формой и
цветом, так что, раскрашивая буквы, он всякий
раз неизменно звук Л красил в желтый цвет,
M — в красный, А — в черный и т. д.
Бросив рисунок, Сережа еще раз подвигался,
принял неудобную позу и занялся отцовской
бородой. Сначала он старательно разгладил ее,
потом раздвоил и стал зачесывать ее в виде
бакенов.
— Теперь ты похож на Ивана Степаныча,
бормотал он,— а вот сейчас будешь похож... на
нашего швейцара. Папа, зачем это швейцары
стоят около дверей? Чтоб воров не пускать?
Прокурор чувствовал на лице его дыхание,

Дома
51
то и дело касался щекой его волос, и на душе
у него становилось тепло и мягко, так мягко,
как будто не одни руки, а вся душа его лежала
на бархате Сережиной куртки. Он заглядывал
в большие, темные глаза мальчика, и ему
казалось, что из широких зрачков глядели на него
и мать, и жена, и все, что он любил когда-либо.
«Вот тут и пори его...—думал он.—Вот тут
и изволь измышлять наказания! Нет, куда уж
нам в воспитатели лезть! Прежде люди просты
были, меньше думали, потому и вопросы
решали храбро. А мы думаем слишком много, логика
нас заела... Чем развитее человек, чем больше
он размышляет и вдается в тонкости, тем он
нерешительнее, мнительнее и тем с большей
робостью приступает к делу. В самом деле, если
поглубже вдуматься, сколько надо иметь
храбрости и веры в себя, чтобы браться учить,
судить, сочинять толстую книгу...»
Пробило десять часов.
— Ну, мальчик, спать пора,— сказал
прокурор.— Прощайся и иди.
— Нет, папа,— поморщился Сережа,— я еще
посижу. Расскажи мне что-нибудь! Расскажи
сказку!
— Изволь, только после сказки — сейчас же
спать.
В свободные вечера Евгений Петрович имел
обыкновение рассказывать Сереже сказки. Как
и большинство деловых людей, он не знал
наизусть ни одного стихотворения и пе помнил
ни одной сказки, так что всякий раз ему
приходилось импровизировать. Обыкновенно он на-

52 А. П. Чехов. В сумерках
чинал с шаблона «в некотором царстве, в
некотором государстве», далее громоздил всякий
невинный вздор и, рассказывая начало, совсем не
знал, каковы будут середина и конец. Картины,
лица и положения брались наудачу, экспромп-
том, а фабула и мораль вытекали как-то сами
собой, помимо воли рассказчика. Сережа очень
любил такие импровизации, и прокурор
замечал, что чем скромнее и незатейливее выходила
фабула, тем сильнее она действовала на
мальчика.
— Слушай,— начал он, поднимая глаза к
потолку.— В некотором царстве, в некотором
государстве жил-был себе старый, престарелый
царь с длинной, седой бородой и... с этакими
усищами. Ну-с, жил он в стеклянном дворце,
который сверкал и сиял на солнце, как
большой кусок чистого льда. Дворец же, братец
ты мой, стоял в громадном саду, где, знаешь,
росли апельсины... бергамоты *, черешни...
цвели тюльпаны, розы, ландыши, пели
разноцветные птицы... Да... На деревьях висели
стеклянные колокольчики, которые, когда дул ветер,
звучали так нежно, что можно было
заслушаться. Стекло дает более мягкий и нежный
звук, чем металл... Ну-с, что же еще? В саду
били фонтаны... Помнишь, ты видел на даче
у тети Сони фонтан? Вот точно такие же
фонтаны стояли в царском саду, но только в
гораздо больших размерах, и струя воды
достигала верхушки самого высокого тополя.
Евгений Петрович подумал и продолжал:
— У старого царя был единственный сын и

Дома
53
наследник царства — мальчик, такой же
маленький, как ты. Это был хороший мальчик. Он
никогда не капризничал, рано ложился спать,
ничего не трогал на столе и... и вообще был
умница. Один только был у него недостаток — он
курил...
Сережа напряженно слушал и, не мигая,
глядел отцу в глаза. Прокурор продолжал и думал:
«Что же дальше?» Он долго, как говорится,
размазывал и жевал, и кончил так:
— От курения царевич заболел чахоткой и
умер, когда ему было 20 лет. Дряхлый и
болезненный старик остался без всякой помощи.
Некому было управлять государством и защищать
дворец. Пришли неприятели, убили старика,
разрушили дворец, и уж в саду теперь нет ни
черешен, ни птиц, ни колокольчиков... Так-то,
братец...
Такой конец самому Евгению Петровичу
казался смешным и наивным, но на Сережу вся
сказка произвела сильное впечатление. Опять
его глаза подернулись печалью и чем-то
похожим на испуг; минуту он глядел задумчиво, на
темное окно, вздрогнул и сказал упавшим
голосом:
— Не буду я больше курить...
Когда он простился и ушел спать, его отец
тихо ходил из угла в угол и улыбался.
«Скажут, что тут подействовала красота,
художественная форма,— размышлял он,— пусть
так,, но это не утешительно. Все-таки это не
настоящее средство... Почему мораль и истины
должны подноситься не в сыром виде, а с при-

54
А. П. Чехов. В сумерках
месями, непременно в обсахаренном и
позолоченном виде, как пилюли? Это ненормально...
Фальсификация, обман.... фокусы...»
Вспомнил он присяжных заседателей,
которым непременно нужно говорить «речь»,
публику, усваивающую историю только по былинам
и историческим романам, себя самого,
почерпавшего житейский смысл не из проповедей и
законов, а из басен, романов, стихов...
«Лекарство должно быть сладкое, истина —
красивая... И эту блажь напустил на себя
человек со времен Адама... Впрочем... быть может,
все это естественно и так и быть должно... Мало
ли в природе целесообразных обманов,
иллюзий...»
Он принялся работать, а ленивые, домашни«
мысли долго еще бродили в его голове. За
потолком не слышались уже гаммы, но обитатель
второго этажа все еще шагал из угла в угол...
^Щ^

ВЕДЬМА
Время шло к ночи. Дьячок Савелий Гыкин
лежал у себя в церковной сторожке на
громадной постели и не спал, хотя всегда имел
обыкновение засыпать в одно время с курами. Из
одного края засаленного, сшитого из
разноцветных ситцевых лоскутьев одеяла глядели
его рыжие, жесткие волосы, из-под другого
торчали большие, давно не мытые ноги. Он
слушал... Его сторожка врезывалась в ограду,
и единственное окно ее выходило в поле.
А в поле была сущая война. Трудно было
понять, кто кого сживал со света и ради чьей
погибели заварилась в природе каша, но, судя
по неумолкаемому, зловещему гулу, кому-то
приходилось очень круто. Какая-то
победительная сила гонялась за кем-то по полю, бушевала
в лесу и на церковной крыше, злобно стучала
кулаками по окну, метала и рвала, а что-то
побежденное выло и плакало... Жалобный плач
слышался то за окном, то над крышей, то в
печке... В нем звучал не призыв на помощь,
а тоска, сознание, что уже поздно, нет
спасения. Снежные сугробы подернулись тонкой
льдяной корой; на них и на деревьях дрожали
слезы, по дорогам и тропинкам разливалась
темная жижица из грязи и таявшего снега.

56 А. П. Чехов. В сумерках
Одним словом, на земле была оттепель, но небо
сквозь темную ночь не видело этого и что есть
силы сыпало на таявшую землю хлопья нового
снега. А ветер гулял, как пьяный... Он не давал
этому снегу ложиться на землю и кружил его
в потемках, как хотел.
Гыкин прислушивался к этой музыке и
хмурился. Дело в том, что он знал, или по крайней
мере догадывался, к чему клонилась вся эта
возня за окном и чьих рук было это дело.
— Я зна-аю! — бормотал он, грозя кому-то
под одеялом пальцем.— Я все знаю!
У окна на табурете сидела дьячиха Раиса
Ниловна. Жестяная лампочка, стоявшая на
другом табурете, словно робея и не веря в свои
силы, лила жиденький, мелькающий свет на её
широкие плечи, красивые аппетитные рельефы
тела, на толстую косу, которая касалась земли.
Дьячиха шила из грубого рядна * мешки. Руки
ее быстро двигались, все же тело, выражение
глаз, брови, жирные губы, белая шея замерли,
погруженные в однообразную, механическую
работу, и, казалось, спали. Изредка только она
поднимала голову, чтобы дать отдохнуть своей
утомившейся шее, взглядывала мельком на
окно, за которым бушевала метель, и опять
сгибалась над рядном. Ни желаний, ни грусти,
ни радости — ничего не выражало ее красивое
лицо с вздернутым носом и ямками на щеках.
Так ничего не выражает красивый фонтан,
когда он не бьет.
Но вот она кончила один мешок, бросила его
в сторону и, сладко потянувшись, остановила

Ведьма
57
свой тусклый неподвижный взгляд на окне...
На стеклах плавали слезы и белели
недолговечные снежинки. Снежинка упадет на стекло,
взглянет на дьячиху и растает...
— Поди ложись! — проворчал дьячок.
Дьячиха молчала. Но вдруг ресницы ее
шевельнулись и в глазах блеснуло внимание.
Савелий, все время наблюдавший из-под одеяла
выражение ее лица, высунул голову и спросил:
— Что?
— Ничего... Кажись, кто-то едет...— тихо
ответила дьячиха.
Дьячок сбросил с себя руками и ногами
одеяло, стал в постели на колени и тупо поглядел
на жену. Робкий свет лампочки осветил его
волосатое, рябое лицо и скользнул по
всклоченной, жесткой голове.
— Слышишь? — спросила жена.
Сквозь однообразный вой метели расслышал
он едва уловимый слухом, тонкий звенящий
стон, похожий на зуденье комара, когда он
хочет сесть на щеку и сердится, что ему
мешают.
— Это почта...— проворчал Савелий, садясь
на пятки.
В трех верстах от церкви лежал почтовый
тракт. Во время ветра, когда дуло с большой
дороги на церковь, обитателям сторожки
слышались звонки.
— Господи, приходит же охота ездить в
такую, погоду! — вздохнула дьячиха.
— Дело казенное... Хочешь — не хочешь,
езжай...

58
А. П. Чехов. В сумерках
Стон подержался в воздухе и замер.
— Проехала! — сказал Савелий, ложась.
Но не успел он укрыться одеялом, как до его
слуха донесся явственный звук колокольчика.
Дьячок тревожно взглянул на жену, спрыгпул
с постели и, переваливаясь с боку на бок,
заходил вдоль печки. Колокольчик прозвучал
немного и опять замер, словно оборвался.
— Не слыхать...— пробормотал дьячок,
останавливаясь и щуря на жену глаза.
Но в это самое время ветер стукнул по окну
и донес тонкий, звенящий стон... Савелий
побледнел, крякнул и опять зашлепал по полу
босыми ногами.
— Почту кружит! — прохрипел он, злобно
косясь на жену.—Слышишь ты? Почту кружит!..
Я... я знаю! Нешто я не... не понимаю? —
забормотал он.— Я все знаю, чтоб ты пропала!
— Что ты знаешь? — тихо спросила дьячиха,
не отрывая глаз от окна.
— А то знаю, что все это твои дела, чертиха!
Твои дела, чтоб ты пропала! И метель эта,
и почту кружит... все это ты наделала! Ты!
— Бесишься, глупый...— покойно заметила
дьячиха.
— Я за тобой давно уж это замечаю! Как
поженился, в первый же день приметил, что
в тебе сучья кровь!
— Тьфу! — удивилась Раиса, пожимая
плечами и крестясь.— Да ты перекрестись, дурень!
— Ведьма и есть ведьма! — продолжал
Савелий глухим, плачущим голосом, торопливо
сморкаясь в додол рубахи.— Хоть ты и жена

Ведьма
59
мне, хоть и духовного звания, но я о тебе и на
духу так скажу, какая ты есть... Да как же?
Заступи, господи, и помилуй! В прошлом годе
под пророка Даниила2 и трех отроков была
метель и — что же? — мастер греться заехал.
Потом на Алексея, божьего человека3, реку
взломало и урядника принесло... Всю ночь тут
с тобой проклятый калякал, а как на утро
вышел, да как взглянул я на него, так у пего
под глазами круги и все щеки втянуло!
А? В Спасовку4 два раза гроза была, и в оба
разы охотник ночевать приходил. Я все видел,
чтоб ему пропасть! Все! О, красней рака
стала! Ага!
— Ничего ты не видел...
— Ну да! А этой зимой перед Рождеством
на десять мучеников в Крите5, когда метель
день и ночь стояла... помнишь? Писарь
предводителя сбился с дороги и сюда, собака, попал...
И на что польстилась! Тьфу, на писаря! Стоило
из-за него божью погоду мутить! Чертяка,
сморкун, из земли не видно, вся морда в угрях
и шея кривая... Добро бы, красивый был, а то
тьфу! сатана!
Дьячок перевел дух, утер губы и
прислушался. Колокольчика не было слышно, но рванул
над крышей ветер и в потемках за окном опять
зазвякало.
— И теперь тоже!—продолжал Савелий.—
Недаром это почту кружит! Наплюй мне в
глаза, ежели почта не тебя ищет! О, бес знает свое
дело, хороший помощник! Покружит, покружит
и сюда доведет! Зна-аю! Ви-ижу! Не скроешь,

60
A. Tl. Чехов. В сумерках
бесова балаболка, похоть идольская! Как
метель началась, я сразу понял твои мысли!
— Вот дурень! — усмехнулась дьячиха.—
Что ж, по твоему по дурацкому уму, я
ненастье делаю?
— Гм... Усмехайся! Ты, или не ты, а только
я замечаю: как в тебе кровь начинает играть,
так и непогода, а как только непогода, так и
несет сюда какого ни на есть безумца. Каждый
раз так приходится! Стало быть, ты!
Дьячок для большей убедительности
приложил палец ко лбу, закрыл левый глаз и
проговорил певучим голосом:
— О, безумие! О, иудино окаянство! Коли ты
в самом деле человек есть, а не ведьма, то
подумала б в голове своей: а что если то были
не мастер, не охотник, не писарь, а бес в их
образе! А? Ты бы подумала!
— Да и глупый же ты, Савелий! — вздохнула
дьячиха, с жалостью глядя на мужа.— Когда
папенька живы были и тут жили, то много
разного народа ходило к ним от трясучки
лечиться: из деревни, и из выселков, и из армянских
хуторов... Почитай каждый день ходили, и
никто их бесами не обзывал. А к нам ежели кто
раз в год, в ненастье заедет погреться, то уж
тебе, глупому, и диво, сейчас у тебя и мысли
разные...
Логика жены тронула Савелия. Он
расставил босые ноги, нагнул голову и задумался.
Он не был еще крепко убежден в своих
догадках, а искренний, равнодушный тон дьячихи

Ведьма , 61
совсем сбил его с толку, но тем не менее,
подумав немного, он мотнул головой и сказал:
— Не то чтобы старики, или косолапые
какие, а все молодые ночевать просятся... Почему
такое? И пущай бы только грелись, а то ведь
черта тешат... Нет, баба, хитрей вашего бабьего
рода на этом свете и твари нет! Настоящего
ума в вас — ни боже мой, меньше, чем у
скворца, зато хитрости бесовской — у-у-у! спаси,
царица небесная! Вон, звонит почта! Метель еще
только начиналась, а уж я все твои мысли знал!
Наведьмачала, паучиха!
— Да что ты пристал ко мне, окаянный? —
вышла из терпения дьячиха.— Что ты пристал
ко мне, смола?
— А то пристал, что ежели нынче ночью,
не дай бог, случится что... ты слушай!., ежели
случится что, то завтра же чуть свет пойду
в Дядьково к отцу Никодиму и все объясню.
Так и так, скажу, отец Никодим, извините
великодушно, но она ведьма. Почему? Гм...
желаете знать почему? Извольте... Так и так.
И горе тебе, баба! Не токмо на страшном
судилище, но и в земной жизни наказана будешь!
Недаром насчет вашего брата в требнике
молитвы написаны!
Вдруг в окне раздался стук, такой громкий
и необычайный, что Савелий побледнел и
присел от испуга. Дьячиха вскочила и тоже
побледнела.
— Ради бога, пустите погреться! —
послышался дрожащий густой бас— Кто тут есть?
Сделайте милость! С дороги сбились!

62
А. П. Чехов. В сумерках
— А кто вы? — спросила дьячиха, боясь
взглянуть на окно.
— Почта! — ответил другой голос.
— Недаром дьяволила!с— махнул рукой
Савелий.— Так и есть! Моя правда... Ну, гляди
же ты мне!
Дьячок подпрыгнул два раза перед постелью,
повалился в перину и, сердито сопя,
повернулся лицом к стене. Скоро в его спину пахнуло
холодом. Дверь скрипнула, и на пороге
показалась высокая человеческая фигура, с головы
до ног облепленная снегом. За нею мелькнула
другая, такая же белая...
— И тюки вносить? — спросила вторая
хриплым басом.
— Не там же их оставлять!
Сказавши это, первый начал развязывать
себе башлык и, не дожидаясь, когда он
развяжется, сорвал его с головы вместе с фуражкой
и со злобой швырнул к печке. Затем, стащив
с себя пальто, он бросил его туда же и, не
здороваясь, зашагал по сторожке.
Это был молодой белокурый почтальон в
истасканном форменном сюртучишке и в
рыжих грязных сапогах. Согревши себя ходьбой,
он сел за стол, протянул грязные ноги к
мешкам и подпер кулаком голову. Его бледное,
с красными пятнами лицо носило еще следы
только что пережитых боли и страха.
Искривленное злобой, со свежими следами недавних
физических и нравственных страданий, с
тающим снегом на бровях, усах и круглой бородке,
оно было красиво.

Ведьма
63
— Собачья жизнь! — проворчал почтальон,
водя глазами по стенам и словно не веря, что
он в тепле.— Чуть не пропали! Коли б не ваш
огонь, так не знаю, что бы и было... И чума
его знает, когда все это кончится! Конца краю
нет этой собачьей жизни! Куда мы заехали? —
спросил он, понизив голос и вскидывая глазами
на дьячиху.
— На Гуляевский бугор, в имение генерала
Калиновского! — ответила дьячиха,
встрепенувшись и краснея.
— Слышь, Степан? — повернулся почтальон
к ямщику, застрявшему в дверях с большим
кожаным тюком на спине.— Мы на Гуляевский
бугор попали!
— Да... далече!
Произнеся это слово в форме хриплого,
прерывистого вздоха, ямщик вышел и, немного
погодя, внес другой тюк, поменьше, затем еще
раз вышел и на этот раз внес почтальонскую
саблю на широком ремне, похожую фасоном на
тот длинный, плоский меч, с каким рисуется
на лубочных картинках Юдифь у ложа Оло-
ферна7. Сложив тюки вдоль стены, он вышел
в сени, сел там и закурил трубку.
— Может, с дороги чаю покушаете? —
спросила дьячиха.
— Куда тут чаи распивать! — нахмурился
почтальон.— Надо вот скорей греться да ехать,
а то к почтовому поезду опоздаем. Минут
десять посидим и поедем. Только вы, сделайте
милость, дорогу нам покажите...
— Наказал бог погодой! — вздохнула дьячиха.

64
А. П. Чехов. В сумерках
— М-да... Вы же сами кто тут будете?
— Мы? Тутошние, при церкви... Мы из
духовного звания... Вон, муж мой лежит! Савелий,
встань же, иди поздоровайся! Тут прежде
приход был, а года полтора назад его упразднили.
Оно, конечно, когда господа тут жили, то и
люди были, стоило приход держать, а теперь
без господ, сами судите, чем духовенству жить,
ежели самая близкая деревня здесь Марковка,
да и та за пять верст! Теперь Савелий
заштатный и... заместо сторожа. Ему споручено за
церквой глядеть...
И почтальон тут же узнал, что если бы
Савелий поехал к генеральше и выпросил у нее
записочку к преосвященному, то ему дали бы
хорошее место, не идет же он к генеральше
потому, что ленив и боится людей.
— Все-таки мы духовного
звания...—добавила дьячиха.
— Чем же вы живете? — спросил почтальон.
— При церкви есть сенокос и огороды. Только
нам от этого мало приходится...— вздохнула
дьячиха.— Дядькинский отец Никодим,
завидущие глаза, служит тут на Николу летнего, да
Николу зимнего8 и за это почти все себе берет.
Заступиться некому!
— Врешь!—прохрипел Савелий.—Отец
Никодим святая душа, светильник церкви/ а
ежели берет, то по уставу!
— Какой он у тебя сердитый! — усмехнулся
почтальон.— А давно ты замужем?
— С прощеного воскресенья9 четвертый год
дошел. Тут прежде в дьячках мой папенька

Ведьма
65
были, а потом, как пришло им время помирать,
они, чтоб место за мной осталось, поехали в
консисторию и попросили, чтоб мне
какого-нибудь неженатого дьячка в женихи прислали.
Я и вышла.
— Ага, стало быть, ты одной хлопушкой двух
мух убил! — сказал почтальон, глядя на спину
Савелия.— И место получил, и жену взял.
Савелий нетерпеливо дрыгнул ногой и ближе
придвинулся к стенке. Почтальон вышел из-за
стола, потянулся и сел на почтовый тюк.
Немного подумав, он помял руками тюки,
переложил саблю на другое место и растянулся,
свесив на пол одну ногу.
— Собачья жизнь...— пробормотал он, кладя
руки под голову и закрывая глаза.— И лихому
татарину такой жизни не пожелаю.
Скоро наступила тишина/ Слышно было
только, как сопел Савелий, да как.уснувший
почтальон, мерно и медленно дыша, при
всяком выдыхании испускал густое, протяжное
«кх-х-х»... Изредка в его горле поскрипывало
какое-то колесико, да шуршала по тюку
вздрагивавшая нога.
Савелий заворочался под одеялом и медленно
оглянулся. Дьячиха сидела на табурете и,
сдавив щеки ладонями, глядела в лицо почтальона.
Взгляд ее был неподвижный, как у удивленного
или испуганного человека.
— Ну чего воззрилась? — сердито прошептал
Савелий.
—1: А тебе что? Лежи! — ответила дьячиха,
не отрывая глаз от белокурой головы.
3 А, П. Чехов

66
'А П. Чехов. В сумерках
Савелий сердито выдыхнул из груди весь
воздух и резко повернулся к стене. Минуты
через три он опять беспокойно заворочался, стал
в постели на колени и, упершись руками о
подушку, покосился на жену. Та все еще не
двигалась и глядела на гостя. Щеки ее побледнели
и взгляд загорелся каким-то странным огнем.
Дьячок крякнул, сполз на животе с постели
и, подойдя к почтальону, прикрыл его лицо
платком.
— Зачем ты это? — спросила дьячиха.
— Чтоб огонь ему в глаза не бил.
— А ты огонь совсем потуши!
Савелий недоверчиво поглядел на жену,
потянулся губами к лампочке, но тотчас же
спохватился и всплеснул руками.
— Ну не хитрость ли бесовская? —
воскликнул он.— А? Ну есть ли какая тварь хитрее
бабьего рода?
— А, сатана длиннополая! — прошипела
дьячиха, поморщившись от досады.— Погоди же!
И поудобней усевшись, она опять уставилась
на почтальона.
Ничего, что лицо было закрыто. Ее не
столько занимало лицо, как общий вид, ансамбль и
новизна этого человека. Грудь у него была
широкая, могучая, руки красивые, тонкие, а
мускулистые, стройные ноги были гораздо
красивее и мужественнее, чем две «кулдышки» Ca*
велия. Даже сравнивать было невозможно.
— Хоть я и длиннополый нечистый дух,—
проговорил, немного постояв, Савелий,— а тут
им нечего спать... Да... Дело у них казенное,

Ведьма
67
мы же отвечать будем, зачем их тут держали.
Коли везешь почту, так вези, а спать нечего...
Эй, ты! — крикнул Савелий в сени.— Ты,
ямщик... как тебя? проводить вас, что ли?
Вставай, нечего с почтой спать!
И расходившийся Савелий подскочил к
почтальону и дернул его за рукав.
— Эй, ваше благородие! Ехать так ехать,
а коли не ехать, так и не тово... Спать не
годится!
Почтальон вскочил, сел, обвел мутным
взглядом сторожку и опять лег.
— А ехать же когда? — забарабанил языком
Савелий, дергая его за рукав.— На то ведь она
и почта, чтоб во благовремении поспевать,
слышишь? Я провожу!
Почтальон открыл глаза. Согретый и
изнеможенный сладким первым сном, еще не совсем
проснувшийся, он увидел, как в тумане, белую
шею и неподвижный, масляный взгляд
дьячихи, закрыл глаза и улыбнулся, точно ему все
это снилось.
— Ну куда в такую погоду ехать! — услышал
он мягкий, женский голос— Спали бы себе да
спали на доброе здоровье!
— А почта? — встревожился Савелий.— Кто
же почту-то повезет? Нешто ты повезешь? Ты?
Почтальон снова открыл глаза, взглянул на
двигающиеся ямки на лице дьячихи, вспомнил,
где> он, понял Савелия. Мысль, что ему
предстоит ехать в холодных потемках, побежала из
головы по всему телу холодными мурашками,
и он поежился.
3*

68
А. П. Чехов. В сумерках
— Пять минуток еще бы можно поспать...—
зевнул он.— Все равно опоздали...
— А может, как раз вовремя приедем! —
послышался голос из сеней.— Гляди, неровен час
и сам поезд на наше счастье опоздает.
Почтальон поднялся и, сладко потягиваясь,
стал надевать пальто.
Савелий, видя, что гости собираются уезжать,
даже заржал от удовольствия.
— Помоги, что ль! — крикнул ему ямщик,
поднимая с пола тюк.
Дьячок подскочил к нему и вместе с ним
потащил на двор почтовую клажу. Почтальон
стал распутывать узел на башлыке. А дьячиха
заглядывала ему в глаза и словно собиралась
залезть в его душу.
— Чаю бы попили...—сказала она.
— Я бы ничего... да вот они собрались! —
соглашался он.— Все равно опоздали.
— А вы останьтесь! — шепнула она, опустив
глаза и трогая его за рукав.
Почтальон развязал наконец узел и в
нерешимости перекинул бышлык через локоть. Ему
было тепло стоять около дьячихи.
— Какая у тебя... шея...
Я он коснулся двумя пальцами ее шеи.
Видя, что ему не сопротивляются, он погладил
рукой шею, плечо...
— Фу, какая...
— Остались бы... чаю попили бы.
— Куда кладешь? Ты, кутья с патокой! —
послышался со двора голос ямщика.— Поперег
клади!

Ведьма
69
— Остались бы... Ишь как воет погода!
И не совсем еще проснувшимся, не успевшим
стряхнуть с себя обаяние молодого,
томительного сна, почтальоном вдруг овладело желание,
ради которого забываются тюки, почтовые
поезда... все на свете... Испуганно, словно желая
бежать, или спрятаться, он взглянул на дверь,
схватил за талию дьячиху и уж нагнулся над
лампочкой, чтобы потушить огонь, как в сенях
застучали сапоги и на пороге показался
ямщик... Из-за его плеча выглядывал Савелий.
Почтальон быстро опустил руки и остановился
словно в раздумьи.
— Все готово! — сказал ямщик.
Почтальон постоял немного, резко мотнул
головой, как окончательно проснувшийся, и
пошел за ямщиком. Дьячиха осталась одна.
Что же, садись, показывай дорогу! —
услышала она.
Лениво зазвучал один колокольчик, затем
другой, и звенящие звуки мелкой, длинной
цепочкой понеслись от сторожки.
Когда они мало-помалу затихли, дьячиха
рванулась с места и нервно заходила из угла в
угол. Сначала она была бледна, потом же вся
раскраснелась. Лицо ее исказилось ненавистью,
дыхание задрожало, глаза заблестели дикой,
свирепой злобой и, шагая как в клетке, она
походила на тигрицу, которую пугают
раскаленным железом. На минуту остановилась она
и взглянула на свое жилье. Чуть ли не
полкомнаты занимала постель, тянувшаяся вдоль
всей стены и состоявшая из грязной перины,

70
А. П. Чехов. В сумерках
серых жестких подушек, одеяла и разного
безымянного тряпья. Эта постель представляла
собой бесформенный, некрасивый ком, почти
такой же, какой торчал на голове Савелия
всегда, когда тому приходила охота маслить
свои волосы. От постели до двери, выходившей
в холодные сени, тянулась темная печка с
горшками и висящими тряпками. Все, не
исключая и только что вышедшего Савелия, было
донельзя грязно, засалено, закопчено, так что
было странно видеть среди такой обстановки
белую шею и тонкую, нежную кожу женщины.
Дьячиха подбежала к постели, протянула
руки, как бы желая раскидать, растоптать и
изорвать в пыль все это, но потом, словно
испугавшись прикосновения к грязи, она'отскочила
назад и опять зашагала...
Когда часа через два вернулся облепленный
снегом и замученный Савелий, она уже лежала
раздетая в постели. Глаза у нее были закрыты,
но по мелким судорогам, которые бегали по ее
лицу, он догадался, что она не спит.
Возвращаясь домой, он дал себе слово до завтра молчать
и не трогать ее, но тут не вытерпел, чтобы не
уязвить.
— Даром только ворожила: уехал! — сказал
он, злорадно ухмыльнувшись.
Дьячиха молчала, только подбородок ее
дрогнул. Савелий медленно разделся, перелез через
жену и лег к стенке.
— А вот завтра я объясню отцу Никодиму,
какая ты жена! — пробормотал он, съеживаясь
калачиком.

Ведьма
71
Дьячиха быстро повернулась к нему лицом и
сверкнула на него глазами.
— Будет с тебя и места,— сказала она,—
а жену поищи себе в лесу! Какая я тебе жена?
Да чтоб ты треснул! Вот еще навязался па
мою голову телепень, лежебока, прости
господи!
— Ну, ну... Спи!
— Несчастная я! — зарыдала дьячиха.— Коли б
не ты, я, может, за купца бы вышла, или за
благородного какого! Коли б не ты, я бы теперь
мужа любила! Не замело тебя снегом, не
замерз ты там на большой дороге, ирод!
Долго плакала дьячиха. В конце концов опа
глубоко вздохнула и утихла. За окном все еще
злилась вьюга. В печке, в трубе, за всеми
стенами что-то плакало, а Савелию казалось, что это
у него внутри и в ушах плачет. Сегодняшним
вечером он окончательно убедился в своих
предположениях относительно жены. Что жена его
при помощи нечистой силы распоряжалась
ветрами и почтовыми тройками, в этом уж он
более не сомневался. Но к сугубому горю его, эта
таинственность, эта сверхъестественная, дикая
сила придавала лежавшей около него женщине
особую непонятную прелесть, какой он и не
замечал ранее. От того, что он по глупости, сам
того не замечая, опоэтизировал ее, она стала
как будто белее, глаже, неприступнее...
— Ведьма! — негодовал он.—Тьфу,
противная!
А между тем, дождавшись, когда она утихла
и стала ровно дышать, он коснулся пальцем ее

72
А. П. Чехов. В сумерках
затылка... подержал в руке ее толстую косу.
Она не слышала... Тогда он стал смелее и
погладил ее по шее.
— Отстань! — крикнула она и так стукнула
его локтем в переносицу, что из глаз его
посыпались искры.
Боль в переносице скоро прошла, но пытка
все еще продолжалась.
<£§¥&5>

ВЕРОЧКА
Иван Алексеич Огнев помнит, как в тот
августовский вечер он со звоном отворил
стеклянную дверь и вышел на террасу. На нем
была тогда легкая крылатка и широкополая
соломенная шляпа, та самая, которая вместе
с ботфортами валяется теперь в пыли под
кроватью. В одной руке он держал большую вязку
книг и тетрадей, в другой — толстую,
суковатую палку.
За дверью, освещая ему путь лампой, стоял
хозяин дома, Кузнецов, лысый старик с
длинной седой бородой и в белом, как снег,
пикейном пиджаке1. Старик благодушно улыбался
и кивал головой.
— Прощайте, старче! — крикнул ему Огнев.
Кузнецов поставил лампу на столик и
вышел на террасу. Две длинные, узкие тени
шагнули через ступени к цветочным клумбам,
закачались и уперлись головами в стволы
лип.
— Прощайте, и еще раз спасибо, голубчик! —
сказал Иван Алексеич.— Спасибо вам за ваше
радушие, за ваши ласки, за вашу любовь...
Никогда, во веки веков не забуду вашего
гостеприимства. И вы хороший, и дочка ваша
хорошая, и все у вас тут добрые, веселые, радуш-

74 А. П. Чехов. В сумерках *
пые... Такая великолепная публика, что и
сказать не умею!
От избытка чувств и под влиянием только
что выпитой наливки, Огнев говорил певучим
семинарским голосом и был так растроган, что
выражал свои чувства не столько словами,
сколько морганьем глаз и подергиваньем плеч.
Кузнецов, тоже подвыпивший и растроганный,
потянулся к молодому человеку и поцеловался
с ним. '
— Привык я к вам, как лягавый2! —
продолжал Огнев.— Почти каждый день к вам
шлялся, раз десять ночевал, а наливки выпил
столько, что теперь вспоминать страшно. А главное,
за что спасибо, Гавриил Петрович, так это за
ваше содействие и помощь. Без вас я со своей
статистикой до октября бы тут возился. Так
и напишу в предисловии: считаю долгом
выразить мою благодарность председателю N-ской
уездной земской управы Кузнецову за его
любезное содействие. У статистики бле-естящая
будущность! Вере Гавриловне нижайший
поклон, а докторам, обоим следователям и вашему
секретарю передайте, что никогда не забуду
их помощи! А теперь, старче, обымем друг
друга и сотворим последнее лобзание.
Раскисший Огнев еще раз поцеловался со
стариком и стал спускаться вниз. На последней
ступени он оглянулся и спросил:
— Увидимся еще когда-нибудь?
— Бог знает! — ответил старик.— Вероятно,
никогда!
— Да, правда! В Питер вас и калачом не за-

Верочка 75
манишь, а я едва ли попаду когда-нибудь в
этот уезд. Ну, прощайте!
— Вы бы книги тут оставили! — крикнул ему
вслед Кузнецов.— Что вам за охота тащить
такую тяжесть? Я вам завтра их с человеком
пришлю!
Но Огнев уже не слушал и быстро удалялся
от дома. На душе его, подогретой вином, было
и весело, и тепло, и грустно... Он шел и думал
о том, как часто приходится в жизни
встречаться с хорошими людьми и как жаль, что
от этих встреч не остается ничего больше,
кроме воспоминаний. Бывает так, что на горизонте
мелькнут журавли, слабый ветер донесет их
жалобно-восторженный крик, а через минуту
с какою жадностью ни вглядывайся в синюю
даль, не увидишь ни точки, не услышишь ни
звука — так точно люди с их лицами и речами
мелькают в жизпи и утопают в нашем
прошлом, не оставляя ничего больше, кроме
ничтожных следов памяти. Живя с самой весны в
N-ском уезде и бывая почти каждый день
у радушных Кузнецовых, Иван Алексеич
привык, как к родным, к старику, к его дочери,
к прислуге, изучил до тонкостей весь дом,
уютную террасу, изгибы аллей, силуэты деревьев
над кухней и баней, но выйдет он сейчас за
калитку, и все это обратится в воспоминание и
утеряет для него навсегда свое реальное
значение, а пройдет год-два, и все эти милые
образы потускнеют в сознании наравне с
вымыслами и плодами фантазии.
— В жизни ничего нет дороже людей!—ду-

76
А 77. Чехов. В сумерках
мал растроганный Огнев, шагая по аллее к
калитке.— Ничего!
В саду было тихо и тепло. Пахло резедой,
табаком и гелиотропом, которые еще не успели
отцвести на клумбах. Промежутки между
кустами и стволами деревьев были полны
тумана, не густого, нежного, пропитанного
насквозь лунным светом и, что надолго осталось
в памяти Огнева, клочья тумана, похожие на
привидение, тихо, но заметно для глаза,
ходили друг за дружкой поперег аллей. Луна
стояла высоко над садом, а ниже ее куда-то на
восток неслись прозрачные туманные пятна.
Весь мир, казалось, состоял только из черных
силуэтов и бродивших белых теней, а Огнев,
наблюдавший туман в лунный августовский
вечер чуть ли не первый раз в жизни, думал,
что он видит не природу, а декорацию, где
неумелые пиротехники, желая осветить сад
белым бенгальским огнем, засели под кусты и
вместе со светом напустили в воздух и белого
дыма.
Когда Огнев подходил к садовой калитке, от
невысокого палисадника отделилась темная
тень и пошла к нему навстречу.
— Вера Гавриловна! — обрадовался он.— Вы
тут? А я вас искал-искал, хотел проститься-
Прощайте, я ухожу!
— Так рано? Ведь еще 11 часов!
— Нет, пора! Идти пять верст, да еще
укладываться нужно. Завтра рано вставать...
Перед Огневым стояла дочь Кузнецова, Вера,
девушка 21 года, по обыкновению грустная,

Верочка
77
небрежно одетая и интересная. Девушки,
которые много мечтают и по целым дням читают
лежа и лениво все, что попадется им под руки,
которые скучают и грустят, одеваются вообще
небрежно. Тем из них, которых природа
одарила вкусом и инстинктом красоты, эта легкая
небрежность в одежде придает особую прелесть.
По крайней мере Огнев, вспоминая
впоследствии о хорошенькой Верочке, не мог себе
представить ее без просторной кофточки, которая
мялась у талии в глубокие складки и все-таки
не касалась стана, без локона, выбившегося на
лоб из высокой прически, без того красного
вязаного платка с мохнатыми шариками по
краям, который вечерами, как флаг в тихую
погоду, уныло виснул на плече Верочки, а днем
валялся скомканный в передней около мужских
шапок, или же в столовой на сундуке, где
бесцеремонно спала на нем старая кошка. От
этого платка и от складок кофточки так и
веяло свободною ленью, домоседством, благо^
душием. Быть может, оттого, что Вера
нравилась Огневу, он в каждой пуговке и оборочке
умел читать что-то теплое, уютное, наивное,
что-то такое хорошее и поэтичное, чего именно
не хватает у женщин неискренних, лишенных
чувства красоты и холодных.
Верочка была хорошо сложена, имела
правильный профиль и красивые вьющиеся волосы.
Огневу, который на своем веку мало видал
женщин, она казалась красавицей.
— Уезжаю!—говорил он, прощаясь с нею

78
А. П. Чехов. В сумерках
около калитки.— Не поминайте лихом! Спасибо
за все!
Тем же певучим семинарским голосом, каким
он беседовал со стариком, так же моргая и
подергивая плечами, стал он благодарить Веру за
гостеприимство, ласки и радушие.
— О вас писал я матери в каждом письме,—
говорил он.— Если б все такие были, как вы да
ваш батька, то не житье было бы на свете,
а масляная. У вас вся публика великолепная!
Народ все простой, сердечный, искренний.
— Вы теперь куда едете? — спросила Вера.
— Теперь еду к матери в Орел, побуду у нее
недельки две, а там — в Питер на работу.
— А потом?
— Потом? Всю зиму проработаю, а весной
опять куда-нибудь в уезд материалы собирать.
Ну, будьте счастливы, живите сто лет.!, не
поминайте лихом. Больше не увидимся.
Огнев нагнулся и поцеловал Верочкину руку.
Затем в молчаливом волнении он поправил на
себе крылатку, взял поудобнее вязку книг,
помолчал и сказал:
— Туману-то сколько навалило!
— Да. Вы у нас ничего не забыли?
— Что же? Кажется, ничего...
Несколько секунд Огнев постоял молча,
потом неуклюже повернулся к калитке и вышел
из сада.
— Постойте, я вас до нашего леса провожу,—
сказала Вера, выходя за ним.
Они пошли по дороге. Теперь уж деревья
не заслоняли простора и можно было видеть

Верочка
79
небо и даль. Точно прикрытая вуалью, вся
природа пряталась за прозрачную матовую дымку,
сквозь которую весело смотрела ее красота;
туман, что погуще и побелее, неравномерно
ложился около копен и кустов или клочьями
бродил через дорогу, жался к земле и как будто
старался не заслонять собой простора. Сквозь
дымку видна была вся дорога до леса с
темными канавами по бокам и с мелкими кустами,
которые росли в канавах и мешали бродить
туманным клочьям. В полуверсте от калитки
темнела полоса кузнецовского леса.
— Зачем она со мной пошла? Ведь ее
придется провожать назад! — подумал Огнев, но,
поглядев на профиль Веры, он ласково
улыбнулся и сказал: — Не хочется уезжать в такую
хорошую погоду! Вечер настоящий
романический, с луной, с тишиной и со всеми онерами3.
Знаете что, Вера Гавриловна? Живу я на свете
29 лет, но у меня в жизни еще ни разу романа
не было. Во всю жизнь ни одной романической
истории, так что с рандеву4, с аллеями вздохов
и поцелуями я знаком только понаслышке.
Ненормально! В городе, когда сидишь у себя в
номере, не замечаешь этого пробела, но тут,
па свежем воздухе, он сильно чувствуется...
Как-то обидно делается!
— Отчего же вы так?
— Не знаю. Вероятно, всю жизнь некогда
было, а может быть, просто встречаться не
приходилось с такими женщинами, которые...
Вообще у .меня мало знакомых и я нигде не бываю...
Шагов триста молодые люди прошли молча.

80
А. П. Чехов. В сумерках
Огнев поглядывал на открытую голову и
платок Верочки, и в душе его один за другим
воскресали весенние и летние дни; то было
время, когда вдали от своего серого
петербургского номера, наслаждаясь ласками хороших
людей, природой и любимым трудом, не
успевал он замечать, как утренние зори сменялись
вечерними и как один за другим, пророча конец
лета, переставали петь сначала соловей, потом
перепел, а немного позже коростель... Время
летело незаметно, значит, жилось хорошо и
легко... Стал он припоминать вслух о том, с
какою неохотою он, небогатый, непривычный
к движениям и людям, в конце апреля ехал
сюда, в N-ский уезд, где ожидал встретить
скуку, одиночество и равнодушие к статистике,
которая, по его мнению, среди наук занимает
теперь самое видное место. Приехав апрельским
утром в уездный городишко N, он остановился
на постоялом дворе старовера Рябухина, где
за двугривенный в сутки ему дали светлую и
чистую комнату с условием, что курить он
будет на улице. Отдохнув и справившись, кто
в уезде состоит председателем земской
управы5, он не медля пошел пешком к Гавриилу
Петровичу. Пришлось идти четыре версты
роскошными лугами и молодыми рощами. Под
облаками, заливая воздух серебряными
звуками, дрожали жаворонки, а над зеленеющими
пашнями, солидно и чинно взмахивая
крыльями, носились грачи.
— Господи,— удивлялся тогда Огнев,—
неужели тут всегда дышат таким воздухом, или это

Верочка
81
так пахнет только сегодня, ради моего приезда?
Ожидая сухого делового приема, к
Кузнецовым вошел он не смело, глядя исподлобья и
застенчиво теребя свою бородку. Старик
сначала морщил лоб и не понимал, зачем это
молодому человеку и его статистике могла
понадобиться земская управа, но когда тот
пространно объяснил ему, что такое
статистический материал и где он собирается, Гавриил
Петрович оживился, заулыбался и с ребяческим
любопытством стал заглядывать в его
тетрадки... Вечером того же дня Иван Алексеич уже
сидел у Кузнецовых за ужином, быстро хмзлел
от крепкой наливки и, глядя на покойные лица
и ленивые движения своих новых знакомых,
чувствовал во всем своем теле сладкую,
дремотную лень, когда хочется спать,
потягиваться, улыбаться... А новые знакомые благодушно
оглядывали его и спрашивали, живы ли у в его
отец и мать, сколько он зарабатывает в месяц,
часто ли бывает в театрах...
Припомнил Огнев свои разъезды по
волостям, пикники, рыбные ловли, поездку всем
обществом в девичий монастырь к игуменье6
Марфе, которая каждому из гостей подарила
по бисерному кошельку, припомнил горячие,
нескончаемые, чисто русские споры, когда
спорщики, брызжа и стуча кулаками по столу, не
понимают и перебивают друг друга, сами того
не замечая, противоречат себе в каждой фразе,
то и дело меняют тему и, поспорив часа два-три,
смеются: — Черт знает, из-за чего мы спор
подняли! Начали о здравии, а кончили за упокой!

82 А. П. Чехов. В сумерках
— А помните, как я, вы и доктор ездили
верхом в Шестово? — говорил Иван Алексеич
Вере, подходя с нею к лесу.— Тогда еще нам
юродивый встретился. Я дал ему пятак, а он
три раза перекрестился и бросил мой пятак
в рожь. Господи, сколько я увожу с собой
впечатлений, что если бы можно было собрать их
в компактную массу, то получился бы хороший
слиток золота! Не понимаю, зачем это умные
и чувствующие люди теснятся в столицах и не
идут сюда? Разве на Невском и в больших
сырых домах больше простора и правды, чем
здесь? Право, мне мои меблированные комнаты,
сверху донизу начиненные художниками,
учеными и журналистами, всегда казались
предрассудком.
В 20 шагах от леса через дорогу лежал
небольшой узкий мостик со столбиками по углам,
который всегда во время вечерних прогулок
служил Кузнецовым и их гостям маленькой
станцией. Отсюда желающие могли дразпить
лесное эхо и видно было, как дорога исчезала
в черной просеке.
— Ну, вот и мостик! — сказал Огнев.— Тут
вам поворачивать назад...
Вера остановилась и перевела дух.
— Давайте посидим,— сказала она, садясь на
один из столбиков.— Перед отъездом, когда
прощаются, обыкновенно все садятся.
Огнев примостился возле нее на своей вязке
книг и продолжал говорить. Она тяжело
дышала от ходьбы и глядела не на Ивана Алек-

Верочка
83
сеича, а куда-то в сторону, так что ему не
видно было ее лица.
— И вдруг лет через десять мы встретимся,—
говорил он.— Какие мы тогда будем? Вы
будете уже почтенною матерью семейства, а я
автором какого-нибудь почтенного, никому не
нужного статистического сборника, толстого,
как сорок тысяч сборников7. Встретимся и
вспомянем старину... Теперь мы чувствуем
настоящее, оно нас наполняет и волнует, а тогда
при встрече мы уж не будем помнить ни числа,
ни месяца, ни даже года, когда виделись в
последний раз на этом мостике. Вы, пожалуй,
изменитесь... Послушайте, вы изменитесь?
Вера вздрогнула и повернулась к нему лицом.
— Что? — спросила она.
— Я вас спрашивал сейчас...
— Простите, я не слышала, что вы говорили.
Тут только Огнев заметил в Вере перемепу.
Она была бледна, задыхалась, и дрожь ее
дыхания сообщалась и рукам, и губам, и голове,
и из прически выбивался на лоб не один локон,
как всегда, а два... Видимо, она избегала
глядеть прямо в глаза и, стараясь замаскировать
волнение, то поправляла воротничок, который
как будто резал ей шею, то перетаскивала свой
красный платок с одного плеча на другое...
— Вам, кажется, холодно,— сказал Огнев.—
Сидеть в тумане не совсем-то здорово. Давайте-
ка я провожу вас нах гауз8.
Вера молчала.
— Что с вами? — улыбнулся Иван Алексеич.—

84
А. П. Чехов. В сумерках
Вы молчите и не отвечаете на вопросы.
Нездоровы вы, или сердитесь? А?
Вера крепко прижала ладонь к щеке,
обращенной в сторону Огнева, и тотчас же резко
отдернула ее:
— Ужасное положение...— прошептала она
с выражением сильной боли в лице.—Ужасное!
— Чем же оно ужасное? — спросил Огнев,
пожимая плечами и не скрывая своего
удивления.— В чем дело?
Все еще тяжело дыша и вздрагивая плечами,
Вера повернулась к нему спиной, полминуты
глядела на небо и сказала:
— Мне нужно поговорить с вами, Иван
Алексеич...
— Я слушаю.
— Вам, может быть, покажется странным...
вы удивитесь, но мне все равно...
Огнев еще раз пожал плечами и
приготовился слушать.
— Вот что...— начала Верочка, наклоняя
голову и теребя пальцами шарик платка.—
Видите ли, я вам вот что... хотела сказать... Вам
покажется странным и... глупым, а я... я больше
не могу.
Речь Веры перешла в неясное бормотанье и
вдруг оборвалась плачем. Девушка закрыла
лицо платком, еще ниже нагнулась и горько
заплакала. Иван Алексеич смущенно крякнул
и, изумляясь, не зная, что говорить и делать,
безнадежно поглядел вокруг себя. От
непривычки к плачу и слезам у него у самого
зачесались глаза.

Верочка
85
— Ну вот еще! — забормотал он растерянно.—
Вера Гавриловна, ну к чему это, спрашивается?
Голубушка, вы... вы больны? Или вас кто
обидел? Вы скажите, быть может, я того... сумею
помочь...
Когда он, пытаясь утешить ее, позволил себе
осторожно отнять от ее лица руки, она
улыбнулась ему сквозь слезы и проговорила:
— Я... я люблю вас!
Эти слова, простые и обыкновенные, были
сказаны простым человеческим языком, но
Огнев в сильном смущении отвернулся от Веры,
поднялся и вслед за смущением почувствовал
испуг.
Грусть, теплота и сантиментальное
настроение, навеянные на него прощанием и наливкой,
вдруг исчезли, уступив место резкому,
неприятному чувству неловкости. Точно
перевернулась в нем душа, он косился на Веру, и
теперь она, после того, как, объяснившись ему
в любви, сбросила с себя неприступность,
которая так красит женщину, казалась ему как
будто ниже ростом, проще, темнее.
— Что же это такое? — ужаснулся он про
себя.— Но ведь я же ее... люблю, или нет? Вот
задача-то?
А она, когда самое главное и тяжелое,
наконец, было сказано, дышала уже легко и
свободно. Она тоже поднялась и, глядя прямо в
лицо Ивана Алексеича, стала говорить быстро,
неудержимо, горячо.
Как человек, внезапно испуганный, не
может потом вспомнить порядка, с каким чере-

86
А. П. Чехов. В сумерках
довались звуки ошеломившей его катастрофы,
так и Огнев не помнит слов и фраз Веры. Ему
памятны только содержание ее речи, она сама
и то ощущение, которое производила в нем ее
речь. Он помнит как будто придушенный,
несколько сиплый от волнения голос и
необыкновенную музыку и страстность в интонации.
Плача, смеясь, сверкая слезинками на ресницах,
она говорила ему, что с первых же дней
знакомства он поразил ее своею оригинальностью,
умом, добрыми, умными глазами, своими
задачами и целями- жизни, что она полюбила его
страстно, безумно и глубоко; что когда, бывало,
летом она входила из сада в дом и видела в
передней его крылатку или слышала издали
его голос, то сердце ее обливалось холодком,
предчувствием счастья; его даже пустые
шутки заставляли ее хохотать, в каждой цифре
его тетрадок она видела что-то и
необыкновенно разумное и грандиозное, его суковатая
палка представлялась ей прекраснее деревьев.
И лес, и туманные клочья, и черные канавы
по бокам дороги, казалось, притихли, слушая
ее, а в душе Огнева происходило что-то
нехорошее и странное... Объясняясь в любви, Вера
была пленительно хороша, говорила красиво и
страстно, но он испытывал не наслаждение,
не жизненную радость, как бы хотел, а только
чувство сострадания к Вере, боль и сожаление,
что из-за него страдает хороший человек. Бог
его знает, заговорил ли в нем книжный разум
или сказалась неодолимая привычка к
объективности, которая так часто мешает людям

Верочка
87
шить, но только восторги и страдание Веры
казались ему приторными, несерьезными, а в то
же время чувство возмущалось в нем и
шептало, что все, что он видит и слышит теперь,
с точки зрения природы и личного счастья,
серьезнее всяких статистик; книг, истин... И он
злился и винил себя, хотя и не понимал, в чем
именно заключается вина его...
В довершение неловкости он решительно не
знал, что ему говорить, а говорить было
необходимо. Сказать прямо: «я вас не люблю» ему
было не под силу, а сказать «да» он не мог,
потому что, как ни рылся, не находил в своей
душе даже искорки...
Он молчал, а она между тем говорила, что
для нее нет выше счастья, как видеть его, идти
за ним, хоть сейчас, куда он хочет, быть его
женой и помощницей, что если он уйдет от
нее, то она умрет с тоски...
— Я не могу здесь оставаться! — сказала она,
ломая руки.— Мне опостылели и дом, и этот
лес, и воздух. Я не выношу постоянного покоя
и бесцельной жизни, не выношу наших
бесцветных и бледных людей, которые все похожи один
на другого, как капли воды! Все они сердечны
и добродушны, потому что сыты, не страдают,
не борются... А я хочу именно в большие,
сырые дома, где страдают, ожесточены трудом и
нуждой...
И это казалось Огневу приторным и
несерьезным. Когда Вера кончила, он все еще не знал,
что говорить, но молчать нельзя было, и он
забормотал:

88
A. Tl. Чехов. Б сумерках
— Я, Вера Гавриловна, очень благодарен
вам, хотя чувствую, что ничем не заслужил
такого... с вашей стороны... чувства. Во-вторых,
как честный человек, я должен сказать, что...
счастье основано на равновесии, то есть когда
обе стороны... одинаково любят...
Но тотчас же Огнев устыдился своего бор-
мотанья и замолчал. Он чувствовал, что в это
время лицо у него было глупо, виновато,
плоско, что оно было напряжено и натянуто...
Вера, должно быть, сумела прочесть на его
лице правду, потому что стала вдруг серьезной,
побледнела и поникла головой.
— Вы извините меня,— пробормотал Огнев,
не вынося молчания.— Я вас насколько уважаю,
что... мне больно!
Вера резко повернулась и быстро пошла
назад к усадьбе. Огнев последовал за ней.
— Нет, не надо! — сказала Вера, махнув ему
кистью руки.— Не идите, я сама дойду...
— Нет, все-таки... нельзя не цроводить...
Что ни говорил Огнев, все до последнего
слова казалось ему отвратительным и плоским.
Чувство вины росло в нем с каждым шагом.
Он злился, сжимал кулаки и проклинал свою
холодность и неумение держать себя с
женщинами. Стараясь возбудить себя, он глядел на
красивый стан Верочки, на ее косу и следы,
которые оставляли на пыльной дороге ее
маленькие ножки, припоминал ее слова и слезы,
но все это только умиляло, но не раздражало
его души.
«Ах, да нельзя же насильно полюбить!» —

Верочка
89
убеждал он себя и в то же время думал: —
«когда же я полюблю не насильно? Ведь мне
уж под 30! Лучше Веры я никогда не встречал
женщин и никогда не встречу... О, собачья
старость9! Старость в 30 лет!»
Вера шла впереди него все быстрее и
быстрее, не оглядываясь и поникнув головой... Ему
казалось, что с горя она осунулась, сузилась
в плечах...
«Воображаю, что творится теперь у нее на
душе!—думал он, глядя ей в спину.—Небось
и стыдно, и больно до того, что умирать
хочется! Господи, столько во всем этом жизни,
поэзии, смысла, что камень бы тронулся, а я...
я глуп и нелеп!» — Послушайте, Вера
Гавриловна! — вдруг вырвался у него против воли
крик.— Вы не подумайте, что я... что я...
Огнев замялся и умолк. У калитки Вера
мельком взглянула на него и, согнувшись,
кутаясь в платок, быстро пошла по аллее.
Иван Алексеич остался один. Возвращаясь
назад к лесу, он шел медленно, то и дело
останавливался и оглядывался на калитку с таким
выражением во всей своей фигуре, как будто
не верил себе. Он искал глазами по дороге
следов Верочкиных ног и не верил, что
девушка, которая так нравилась ему, только что
объяснилась ему в любви и что он так
неуклюже и топорно «отказал» ей! Первый раз в
жизни ему приходилось убедиться на опыте, как
мало зависит человек от своей доброй воли,
и испытать на себе самом положение
порядочного и сердечного человека, против воли при-

90 А. П. Чехов. В сумерках
чиняющего своему ближнему жестокие,
незаслуженные страдания.
У него болела совесть, а когда скрылась
Вера, ему стало казаться, что он потерял что-то
очень дорогое, близкое, чего уже не найти ему.
Он чувствовал, что с Верой ускользнула от него
часть его молодости и что минуты, которые он
так бесплодно пережил, уже более не
повторятся.
Дойдя до мостика, он остановился и
задумался. Ему хотелось найти причину своей
странной холодности. Что она лежала не вне,
а в нем самом, для него было ясно. Искренно
сознался он перед собой, что это не рассудочная
холодность, которою так часто хвастают умные
люди, не холодность себялюбивого глупца,
а просто бессилие души, неспособность
воспринимать глубоко красоту, ранняя старость,
приобретенная путем воспитания, беспорядочной
борьбы из-за куска хлеба, номерной
бессемейной жизни.
С мостика он медленно, словно нехотя,
пошел в лес. Здесь, где на черных густых
потемках там и сям обозначались резкими пятнами
проблески лунного света, где он ничего не
ощущал, кроме своих мыслей, ему страстно
захотелось вернуть потерянное.
И помнит Иван Алексеич, что он опять
вернулся. Подзадоривая себя воспоминаниями,-
рисуя насильно в своем воображении Веру, он
быстро шагал к саду. По дороге и в саду тумана
уже не было и ясная луна глядела с неба, как
умытая; только лишь восток туманился и хму-

Верочка
91
рился... Помнит Огнев свои осторожные шаги,
темные окна, густой запах гелиотропа и
резеды. Знакомый Каро, дружелюбно помахивая
хвостом, подошел к нему и понюхал его руку...
Это было единственное живое существо,
видевшее, как он раза два прошелся вокруг дома,
постоял у темного окна Веры и, махнув рукой,
с глубоким вздохом пошел из сада.
Через час уж он был в городке и,
утомленный, разбитый, прислонившись туловищем и
горячим лицом к воротам постоялого двора,
стучал скобкой10. Где-то в городке спросонок
лаяла собака и точно в ответ па его стук около
церкви зазвонили в чугунную доску...
— Шляешься по ночам...—ворчал
хозяин-старовер в длинной, словно женской сорочке,
отворяя ему ворота.— Чем шляться-то, лучше бы
богу молился...
Войдя к себе в комнату, Иван Алексеич
опустился на постель и долго, долго глядел па
огонь, потом встряхнул головой и стал
укладываться...

В СУДЕ
В уездном городе N-ске, в казенном
коричневом доме, где, чередуясь, заседают земская
управа4, мировой съезд, крестьянское,
питейное, воинское и многие другие присутствия,
в один из пасмурных, осенних дней разбирало
наездом свои дела отделение окружного суда.
Про названный коричневый дом один местный
администратор сострил:
— Тут и юстиция, тут и полиция, тут и
милиция 2 — совсем институт благородных девиц.
Но, вероятно, по пословице, что у семи
нянек дитя бывает без глаза, этот дом поражает
и гнетет свежего, нечиновного человека своим
унылым, казарменным видом, ветхостью и
полным отсутствием какого бы то ни было
комфорта, как снаружи, так и внутри. Даже в
самые яркие, весенние дни он кажется покрытым
густою тенью, а в светлые, лунные ночи, когда
деревья и обывательские домишки, слившись
в одну сплошную тень, погружены в тихий сон,
он один как-то нелепо и некстати, давящим
камнем высится над скромным пейзажем,
портит общую гармонию и не спит, точно не
может отделаться от тяжелых воспоминаний
о прошлых, непрощенных грехах. Внутри все
сарайно и крайне непривлекательно. Странно

В суде
93
бывает видеть, как все эти изящные прокуроры,
члены, предводители, делающие у себя дома
сцены из-за легкого чада или пятнышка на
полу, легко мирятся здесь с жужжащими
вентиляциями, противным запахом курительных
свечек и с грязными, вечно потными стенами.
Заседание окружного суда началось в
десятом часу. К разбирательству было приступлено
немедленно, с заметной спешкой. Дела
замелькали одно за другим и кончались быстро, как
«обедня без певчих» 3, так что никакой ум не
смог бы составить себе цельного, картинного
впечатления от всей этой пестрой, бегущей, как
полая вода, массы лиц, движений, речей,
несчастий, правды, лжи... К двум часам было
сделано многое: двоих присудили к
арестантским ротам, одного привилегированного
лишили прав и приговорили к тюрьме, одного
оправдали, одно дело отложили...
Ровно в два часа председательствующий
объявил к слушанию дело «по обвинению
крестьянина Николая Харламова в убийстве
своей жены». Состав суда остался тот же, что
был и на предыдущем деле, только место
защитника заняла новая личность — молодой,
безбородый кандидат на судебные должности4 в
сюртуке со светлыми пуговицами.
— Введите подсудимого! — распорядился
председатель.
Но подсудимый, заранее приготовленный, уже
шел к своей скамье. Это был высокий, плотный
мужик, лет 55, совершенно лысый, с апатичным
волосатым лицом и с большой рыжей бородой.

94
А П. Чехов. В сумерках
За ним следовал маленький, тщедушный
солдатик с ружьем.
Почти у самой скамьи с конвойным
произошла маленькая неприятность. Он вдруг
споткнулся и выронил из рук ружье, но тотчас же
поймал его на лету, причем сильно ударился
коленом о приклад. В публике послышался
легкий смех. От боли или, быть может, от стыда
за свою неловкость солдат густо покраснел.
После обычного опроса подсудимого,
перетасовки присяжных, переклички и присяги
свидетелей, началось чтение обвинительного акта.
Узкогрудый, бледнолицый секретарь, сильно
похудевший для своего мундира и с пластырем
на щеке — совсем ходячая клиника! — читал
негромким, густым басом, быстро, по-дьячковски,
не повышая и не понижая голоса, как бы боясь
натрудить свою грудь; ему вторила вентиляция,
неугомонно жужжавшая за судейским столом, и
в общем получался звук, придававший зальной
тишине усыпляющий, наркотической характер.
Председатель, нестарый человек с до
крайности утомленным лицом и близорукий, сидел
в своем кресле не шевелясь и держа ладонь
около лба, как бы заслоняя глаза от солнца.
Под жужжанье вентиляции и секретаря он
о чем-то думал. Когда секретарь сделал
маленькую передышку, чтобы начать с новой
страницы, оп вдруг встрепенулся и оглядел посове-
лыми глазами публику, потом нагнулся к уху
своего соседа-члена и спросил со вздохом:
— Вы, Матвей Петрович, остановились
у Демьянова?

Б суде
95
— Да-с, у Демьянова,— ответил член, тоже
встрепенувшись.
— В следующий раз, вероятно, и я у него
остановлюсь. Помилуйте, у Типякова совсем
нельзя останавливаться! Шум, гвалт всю ночь!
Стучат, кашляют, детишки плачут...
Невозможно!
Товарищ прокурора, полный, упитанный
брюнет в золотых очках и с красивой,
выхоленной бородой, сидел неподвижно, как статуя,
и, подперев щеку кулаком, читал Байроновско-
го Каина 5. Его глаза были полны жадного
внимания и брови удивленно приподнимались все
выше и выше... Изредка он откидывался на
спинку кресла, минуту безучастно глядел
вперед себя и затем опять погружался в чтение.
Защитник водил по столу тупым концом
карандаша и, склонив голову набок, думал... Его
молодое лицо не выражало ничего, кроме
неподвижной, холодной скуки, какая бывает на
лицах школьников и людей служащих, изо дня
и день обязанных сидеть на одном и том же
месте, видеть все те же лица, те же стены.
Предстоящая речь его нисколько не волновала.
Да и что такое эта речь? По приказанию
начальства, по давно заведенному шаблону,
чувствуя, что она бесцветна и скучна, без страсти
и огня выпалит он ее перед присяжными, а там
дальше — скакать по грязи и под дождем на
станцию, оттуда в город, чтобы вскоре
получить приказ опять ехать куда-нибудь в уезд,
читать новую речь... скучно!
Подсудимый сначала нервно покашливал в

96 А П. Чехов. В сумерках
рукав и бледнел, но скоро тишина, общая
монотонность и скука сообщились и ему. Он тупо-
почтительно глядел на судейские мундиры, на
утомленные лица присяжных и покойно мигал
глазами. Судебная обстановка и процедура,
ожидание которых так томило его душу, когда
он сидел в тюрьме, теперь подействовали на
него самым успокаивающим образом. Он
встретил здесь совсем не то, что мог ожидать. Над
ним тяготело обвинение в убийстве, а между
тем он не встретил здесь ни грозных лиц, ни
негодующих взоров, ни громких фраз о
возмездии, ни участия к своей необыкновенной
судьбе; ни один из судящих не остановил на нем
долгого, любопытного взгляда... Пасмурные
окна, стены, голос секретаря, поза прокурора —
все это было пропитано канцелярским
равнодушием и дышало холодом, точно убийца
составлял простую канцелярскую
принадлежность или судили его не живые люди, а какая-
то невидимая, бог знает кем заведенная
машинка...
Успокоившийся мужик не понимал, что к
житейским драмам и трагедиям здесь так же
привыкли и присмотрелись, как в больнице к
смертям, и что именно в этом-то машинном
бесстрастии и кроется весь ужас и вся
безвыходность его положения. Кажется, не сиди он
смирно, а встань и начни умолять, взывать со
слезами к милосердию, горько каяться, умри
он с отчаяния и — все это разобьется о
притуплённые нервы и привычку, как волна о
камень.

В суде
97
Когда секретарь кончил, председатель для
чего-то погладил перед собою стол, долго
щурил глаза на подсудимого и потом уж спросил,
лениво двигая языком:
— Подсудимый, признаете ли вы себя
виновным в том, что в вечер 9-го июня убили вашу
жену?
— Никак нет,— ответил подсудимый,
поднимаясь и придерживая на груди халат.
Вслед за этим суд торопливо приступил
к допросу свидетелей. Были допрошены две
бабы, пять мужиков и урядник, производивший
дознание. Все они, обрызганные грязью,
утомленные пешим хождением и ожиданием в сви
детельской комнате, унылые и пасмурные,
показали одно и то же. Они показали, что
Харламов жил со своей старухой «хорошо», как
все: бил ее только тогда, когда напивался.
9-го июня, когда село солнце, старуха была
найдена в сенях с пробитым черепом; около нее
в луже крови валялся топор. Когда хватились
Николая, чтобы сообщить ему о несчастьи, его
не было ни в избе, ни на улице. Стали бегать
по селу и искать, избегали все кабаки и избы,
но его не нашли. Он исчез и дня через два сам
явился в контору бледный, оборванный,
с дрожью во всем теле. Его связали и посадили
в холодную.
— Подсудимый,— обратился председатель
к Харламову,— не можете ли вы объяснить
»суду, где вы находились в эти два дня после
убийства?
— По полю ходил,.. Не евши, не пивши..,
4 Д. П. Чехов

98
А. П. Чехов. В сумерках
—■ Зачем же вы скрылись, если не вы
убивали?
— Испужался... Боялся, чтоб не засудили...
— Ага... Хорошо, садитесь!
Последним был допрошен уездный врач,
вскрывавший покойную старуху. Он сообщил
суду все, что помнил из своего протокола
вскрытия и что успел скомпоновать, шагая
утром в суд. Председатель щурил глаза на его
новую, лоснящуюся черную пару> на
щегольской галстух, на двигающиеся губы, слушал,
и в его голове как-то сама собою шевелилась
ленивая мысль: «Теперь все ходят в коротких
сюртуках, зачем же он сшил себе длинный?
Почему именно длинный, а не короткий?»
Сзади председателя послышался осторожный
скрип сапог. Это товарищ прокурора подошел
к столу, чтобы взять какую-то бумагу.
— Михаил Владимирович,— нагнулся
прокурор к уху председателя: — удивительно
неряшливо этот Корейский вел следствие. Родной брат
не допрошен, староста не допрошен, из
описания избы ничего не поймешь...
— Что делать... что делать! — вздохнул
председатель, откидываясь на спинку кресла: —
развалина... песочные часы!
— Кстати,— продолжал шептать товарищ
прокурора: — обратите ваше внимание — в публике,
на передней лавке, третий справа... актерская
физиономия... Это местный денежный туз.
Имеет около пятисот тысяч наличного капитала.
— Да? По фигуре незаметно... Что,
голубушка, не сделать ли нам перерыв?

В суде
99
— Кончим следствие, тогда уж...
— Как знаете... Ну-с? — поднял председатель
глаза на врача.—Так вы находите, что смерть
была моментальная?
— Да, вследствие значительного повреждения
мозгового вещества...
Когда врач кончил, председатель поглядел в
пространство между прокурором и защитником
и продолжил:
— Не имеет ли что спросить?
Товарищ, не отрывая глаз от Каина,
отрицательно мотнул головой; защитник же
неожиданно зашевелился и, откашлявшись, спросил:
— Скажите, доктор, по размерам раны
можно ли бывает судить о... о душевном состоянии
преступника? То есть я хочу спросить, размер
повреждения дает ли право думать, что
подсудимый находился в состоянии аффекта?
Председатель поднял свои сонные,
равнодушные глаза на защитника. Прокурор оторвался
от Каина и поглядел на председателя. Только
поглядели, но ни улыбки, ни удивления, ни
недоумения — ничего не выражали их лица.
— Пожалуй,— замялся врач,— если принимать
в расчет силу, с какой... э-э-э... преступник
наносит удар... Впрочем... извините, я не совсем
понял ваш вопрос...
Защитник не получил ответа на свой вопрос,
да и не чувствовал в нем надобности. Для него
самого ясно было, что этот вопрос забрел в его
голову и сорвался с языка только под влиянием
тишины, скуки, жужжащей вентиляции.
Отпустив врача, суд занялся осмотром веществен-
4*

ÎÔO A. Ë. Чехов. È сумерках
ных доказательств. Первым был осмотрен
кафтан, на рукаве которого темнело бурое
кровяное пятно. О происхождении этого пятна
спрошенный Харламов показал:
— Дня за три до смерти старухи Пеньков
своей лошади кровь бросал... Я там был, ну,
известно, помогавши, и... и умазался...
— Однако Пеньков показал сейчас, что он
не помнит, чтобы вы присутствовали при
кровопускании...
— Не могу знать.
— Садитесь!
Приступили к осмотру топора, которым была
убита старуха.
— Это не мой топор,— заявил подсудимый.
— Чей ше?
— Не могу знать... У меня не было топора...
— Крестьянин одного дня 'не может
обойтись без топора. И ваш сосед Иван Тимофеич,
с которым вы починяли сани, показал, что это
именно ваш топор...
— Не могу знать, а только я как перед богом
(Харламов протянул вперед себя руку и
растопырил пальцы)... как перед истинным
Создателем. И время того не помню, чтобы у меня
свой топор был. Был у меня такой ше, словно
как будто поменьше, да сын потерял, Прохор.
Года за два перед тем, как ему на службу ид-
тить, поехал за дровами, загулял с ребятами и
потерял...
— Хорошо, садитесь!
Это систематическое недоверие и нежелание
слушать, вероятно, раздражили и обидели Хар-

В суде
101
ламова. Он замигал глазами и на скулах его
выступили красные пятна.
— Как перед богом! — продолжал он,
вытягивая шею.— Ежели не верите, то извольте сына
Прохора спросить. Прошка, где топор? — вдруг
спросил он грубым голосом, резко
повернувшись к конвойному.— Где?
Это было тяжелое мгновение! Все как будто
присели или стали нише... Во всех головах,
сколько их было в суде, молнией блеснула одна
и та же страшная, невозможная мысль, мысль
о могущей быть роковой случайности, и ни один
человек не рискнул и не посмел взглянуть на
лицо солдата. Всякий хотел не верить своей
мысли и думал, что он ослышался.
— Подсудимый, говорить со стражей не
дозволяется...— поспешил сказать председатель.
Никто не видел лица конвойного, и ужас
пролетел по зале невидимкой, как бы в маске.
Судебный пристав тихо поднялся с места и на
цыпочках, балансируя рукой, вышел из залы.
Через полминуты послышались глухие шаги
и звуки, какие бывают при смене часовых.
Все подняли головы и, стараясь глядеть так,
как будто бы ничего и не было, продолжали
свое дело...

БЕСПОКОЙНЫЙ ГОСТЬ
В низкой покривившейся избушке лесника
Артема, под большим темным образом сидели
два человека: сам Артем, малорослый и тощий
мужиченко с старческим помятым лицом и
с бородкой, растущей из шеи, и прохожий
охотник, молодой, рослый парень в новой
кумачовой рубахе и в больших болотных сапогах.
Сидели они на скамье за маленьким треногим
столиком, на котором, воткнутая в бутылку,
лениво горела сальная свечка.
За окном, в ночных потемках шумела буря,
какою обыкновенно природа разражается перед
грозой. Злобно выл ветер и болезненно стонали
гнущиеся деревья. Одно стекло в окне было
заклеено бумагой, и слышно было, как
срывавшиеся листья стучали по этой бумаге.
— Я тебе вот что скажу,
православный...—говорил Артем сиплым, тенорковым полушепотом,
глядя немигающими, словно испуганными
глазами на охотника. Не боюсь я ни волков, ни
ведмедей, ни зверей разных, а боюсь человека.
От зверей ты ружьем или другим, каким
орудием спасешься, а от злого человека нет тебе
никакого спасения.
— Известно! В зверя выстрелить можно,
а выстрели ты в разбойника, сам 'Me отвечать
будешь, в Сибирь пойдешь. }

Беспокойный гость 103
— Служу я, братец ты мой, тут в лесниках
без малого тридцать лет, и сколько я горя от
злых людей натерпелся, рассказать
невозможно. Перебывало у меня тут их
видимо-невидимо. Изба на просеке, дорога проезжая, ну и
несет их, чертей. Ввалится какой ни на есть
злодей и, шапки не снимавши, лба не
перекрестивши, прямо на тебя лезет: «давай, такой-сякой,
хлеба!» А где я тебе хлеба возьму? По какому
полному праву? Нешто я миллионщик, чтоб
каждого прохожего пьяницу кормить? Он,
известно, злобой глаза запорошило... креста на
них, на чертях, нет... недолго думавши, трах
тебя по уху: «давай хлеба!» Ну и даешь... Не
станешь же с ними, с идолами, драться! У иного
в плечах косовая сажень, кулачище, что твой
сапог, а у меня, сам видишь, какая комплекция.
Меня мизинцем зашибить можно... Ну, дашь
ему хлеба, а он нажрется, развалится поперег
избы и — никакой тебе благодарности. А то
бывают такие, что деньги спрашивают. «Отвечай,
где деньги?» А какие у меня деньги? Откуда им
быть?
— У лесника, да чтоб денег не было! —
усмехнулся охотник.— Жалованье получаешь каж-
ный месяц да и, чай, лес тайком продаешь.
Артем пугливо покосился на охотника и
задрыгал своей бородкой, как сорока хвостом.
— Молодой ты еще, чтоб мне такие слова
говорить,— сказал он.— За эти самые слова ты
перед богом ответчик. Ты сам из каких будешь?
Откуда?
— Я из Вязовки. Старосты Нефеда сын,

104
А. П. Чехов. В сумерках
— Ружьем балуешься... Я, когда помоложе
был, тоже любил это баловство. Тэ-эк. Ох,
грехи наши тяжкие! — зевнул Артем.— Беда-а!
Добрых людей мало, а злодеев и душегубов не
приведи бог, сколько!
— Ты словно как будто и меня боишься...
— Ну, вот еще! Зачем мне тебя бояться?
Я вижу... понимаю... Ты вошел, и не то чтобы
как, а перекрестился, поклонился, честь-честью...
Я понимаю... Тебе и хлебца дать можно...
Человек я вдовый, печи не топлю, самовар
продал... мяса, или чего прочего, не держу по
бедности, но хлебца — сделай милость.
В это время под скамьей что-то заворчало...
Вслед за ворчаньем послышалось шипенье.
Артем вздрогнул, поджал ноги и вопросительно
поглядел на охотника.
— Это моя собака твою кошку' забижает,—
сказал охотник.— Вы, черти! — крикнул он под
скамью.— Куш! Биты будете! Да и худая же
у тебя, брат, кошка! Одни кости да шерсть!
— Стара стала, околевать время... Так ты,
сказываешь, из Вязовки?
— Не кормишь ты ее, я вижу. Она хоть и
кошка, а все-таки тварь... всякое дыхание *.
Жалеть надо!
— Не чисто у вас в. Вязовке,— продолжал
Артем, как бы не слушая охотника.— В один год
два раза церковь грабили... Есть же такие
анафемы, а? Стало быть, не только людей, но даже
бога не боятся! Грабить божье добро! Да за это
повесить мало! В прежнее время таких шельмов
губернаторы через палачей наказывали!

Беспокойный гость
105
— Как ни наказывай, хоть плетьми жарь,
хоть засуди, а не выйдет толку. Из злого
человека ничем ты зла не вышибешь.
— Спаси и помилуй, царица небесная! —
прерывисто вздохнул лесник.— Спаси нас от
всякого врага и супостата. На прошлой неделе
в Воловьих Займищах один косарь другого по
грудям косой хватил... До смерти убил! А из-за
чего дело вышло, господи твоя воля! Выходит
это один косарь из кабака... выпивши.
Встречается ему другой, и тоже выпивши...
Внимательно слушавший охотник вдруг
вздрогнул, вытянул лицо и прислушался.
— Постой,— перебил он лесника.— Кажись,
кто-то кричит...
Охотник и лесник, не отрывая глаз от
темного окна, стали слушать. Сквозь шум леса
слышны были звуки, какие слышит
напряженное ухо во всякую бурю, так что трудно было
разобрать, люди ли то звали на помощь, или
же непогода плакала в трубе. Но рванул ветер
по крыше, застучал по бумаге на окне и допес
явственный крик «караул».
— Легки твои душегубы на
помине!—сказал охотник, бледнея и поднимаясь.— Грабят
кого-то!
— Господи помилуй! — прошептал лесник,
тоже бледнея и поднимаясь.
Охотник бесцельно поглядел в окно и
прошелся по избе.
— Ночь-то, ночь какая! — пробормотал он.—
Зги не видать! Время самое такое, чтоб грабить.
Слышь? Опять крикнуло!

106
А. П. Чехов. В сумерках
Лесник поглядел на образ, с образа перевел
глаза на охотника и опустился на скамью в
изнеможении человека, испуганного внезапным
известием.
— Православный! — сказал он плачущим
голосом.— Ты бы пошел в сени да на засов двери
запер! И огонь бы потушить надо!
— По какому случаю?
— Неровен час заберутся сюда... Ох, грехи
наши!
— Идти нужно, а ты двери на засов! Голова,
посмотришь! Идем, что-ль?
Охотник перекинул на плеча ружье и взялся
за шапку.
— Одевайся, бери свое ружье! Эй, Флерка,
иси! — крикнул он собаке.— Флерка!
Из-под скамьи вышла собака с длинными
огрызенными ушами, помесь сеттера с
дворняжкой. Она потянулась у ног хозяина и
завиляла хвостом.
— Что ж ты сидишь? — крикнул охотник на
лесника.— Нешто не пойдешь?
— Куды?
— На помощь!
— Куда мне! — махнул рукою лесник,
пожимаясь всем телом,— Бог с ним совсем.
— Отчего же ты не хочешь идти?
— После страшных разговоров я теперя и
шага не ступну впотьмах. Бог с ним совсем!
И чего я там в лесу не видал?
— Чего боишься? Нешто у тебя ружья нет?
Пойдем, сделай милость! Одному идти боязно,

Беспокойный гость
107
а вдвоем веселей! Слышь? Опять крикнуло!
Вставай!
— Как ты обо мне понимаешь, парень! —
простонал лесник.— Нешто я дурак, что пойду
на свою погибель?
— Так ты не пойдешь?
Лесник молчал. Собака, вероятно,
услышавшая человеческий крик, жалобно залаяла.
— Пойдешь, я тебя спрашиваю? — крикнул
охотник, злобно тараща глаза.
— Пристал, ей-богу! — поморщился лесник.—
Ступай сам!
— Э... сволочь! — проворчал охотник,
поворачивая к двери.— Флерка, иси!
Он вышел и оставил дверь настежь. В избу
влетел ветер. Огонь в свечке беспокойно
замелькал, ярко вспыхнул и потух.
Запирая за охотником дверь, лесник видел,
как лужи на просеке, ближайшие сосны и
удаляющуюся фигуру гостя осветило молнией...
Вдали проворчал гром.
— Свят, свят, свят...— шепнул лесник, спеша
просунуть толстый засов в большие железные
петли.— Экую погоду бог послал!
Вернувшись в избу, он ощупью добрался до
печки, лег и укрылся с головой. Лежа под
тулупом и напряженно прислушиваясь, он уже
не слышал человеческого крика, но зато удары
грома становились все сильнее и раскатистее.
Ему слышно было, как крупный, гонимый
ветром дождь злобно застучал по стеклам и по
бумаге окна.

108
А. П. Чехов. В сучеркат
— Понесла нелегкая! — думал он, воображая
себе охотника, мокнущего на дожде и
спотыкающегося о пни.— Небось со страху зубами
щелкает!
Не долее, как минут через десять раздались
шаги, а за ними сильный стук в дверь.
— Кто там? — крикнул лесник.
— Это я,— послышался голос охотника.—
Отопри!
Лесник сполз с печи, нащупал свечку и,
зажегши ее, пошел отворять дверь. Охотник и
его собака были мокры до костей. Они попали
под самый крупный и густой дождь, и теперь
текло с них, как с невыжатых тряпок.
— Что там случилось? — спросил лесник.
— Баба в телеге ехала и не на ту дорогу
попала...— ответил охотник, пересиливая
одышку.—В чепыгу2 залезла.
— Ишь, дура! Испугалась, значит... Что ж,
ты вывел ее на дорогу?
— Не желаю я тебе, подлецу этакому,
отвечать.
Охотник бросил на скамью мокрую шапку и
продолжал:
— Об тебе я теперь так понимаю, что ты
подлец и последний человек. Еще тоже сторож,
жалованье получает! Мерзавец этакой...
Сволочь...
Лесник виноватою походкой поплелся к печи,
крякнул и лег. Охотник сел на скамью, подумал
и мокрый разлегся вдоль всей скамьи. Немного
погодя он поднялся, потушил свечку и опять
лег. Во время одного особенно сильного удара

Беспокойный гость
109
грома он заворочался, сплюнул и проворчал:
— Страшно ему... Ну, а ежели б резали бабу?
Чье дело вступиться за нее? А еще тоже
старый человек, крещеный... Свинья и больше
ничего.
Лесник крякнул и глубоко вздохнул. Флерка
где-то в потемках сильно встряхнула свое
мокрое тело, отчего во все стороны посыпались
брызги.
— Стало быть, тебе и горя мало, ежели бы
бабу зарезали? — продолжал охотник.— Ну,
побей бог, не знал я, что ты такой паршивец.
Наступило молчание. Грозовая туча уже
прошла, и удары грома слышались издали, но
дождь все еще шел.
— А ежели б, скажем, не баба, а ты караул
кричал? — прервал молчание охотник.— Хорошо
бы тебе, скоту, было, ежели бы никто к тебе
на выручку не побег? Встревожил ты меня своей
подлостью, чтоб тебе пусто было!
За сим, еще после одного длинного антракта
охотник сказал:
— Стало быть, у тебя деньги есть, ежели ты
боишься людей! Человек, который бедный, не
станет бояться...
— За эти самые слова ты перед богом
ответчик...— прохрипел с печки Артем.— Нету у меня
денег!
— Ну да! У подлецов завсегда есть деньги...
»А зачем ты боишься людей? Стало быть, есть!
Вот взять бы. да и ограбить тебя на зло, чтоб
ты понимал!..
Артем бесшумно сполз с печки, зажег свечку

110
А. П. Чехов. В сумерках
и сел под образом. Он был бледен и не сводил
глаз с охотника.
— Возьму вот и ограблю,— продолжал
охотник, поднимаясь.— А ты как думал? Вашего
брата учить нужно! Сказывай, где деньги
спрятаны?
Артем поджал под себя ноги и замигал
глазами.
— Что жмешься? Где деньги спрятаны?
Языка на тебе, шут, нету, что ли? Что молчишь?
Охотник вскочил и подошел к леснику.
— Глаза, как сыч, таращит! Ну? Давай
деньги, а то из ружья выстрелю!
— Что ты ко мне пристал? — завизжал
лесник, и крупные слезы брызнули из его глаз.—
По какой причине? Бог все видит! За все эти
самые слова ты перед богом ответчик!
Никакого полного права не имеешь ты с меня
деньги требовать!
Охотник поглядел на плачущее лицо Артема,
поморщился и зашагал по избе, потом он
сердито нахлобучил шапку и взялся за ружье...
— Э... э... глядеть на тебя противно! —
процедил он сквозь зубы.— Видеть тебя не могу!
Все равно мне не спать у тебя, прощай! Эй,
Флерка!
Хлопнула дверь — и беспокойный гость
вышел со своей собакой... Артем запер за ним
дверь, перекрестился и лег.
^Щ^

ПАНИХИДА
В церкви Одигитриевской божией матери1,
что в селе Верхних Запрудах, обедня только
что кончилась. Народ задвигался и валит из
церкви. Не двигается один только лавочник
Андрей Андреич, верхне-запрудский
интеллигент и старожил. Он облокотился о перила
правого клироса2 и ждет. Его бритое, жирное и
бугристое от когда-то бывших прыщей лицо
на сей раз выражает два противоположных
чувства: смирение перед неисповедимыми
судьбами и тупое, безграничное высокомерие перед
мимо проходящими чуйками3 и пестрыми плат-
ками. По случаю воскресного дня, он одет
франтом. На нем суконное пальто с желтыми
костяными пуговицами, синие брюки навыпуск
и солидные калоши, те самые громадные,
неуклюжие калоши, которые бывают на ногах
только людей положительных, рассудительных
и религиозно убежденных.
Его заплывшие, ленивые глаза обращены на
иконостас. Он видит давно уже знакомые лики
святых, сторожа Матвея, надувающего щеки
и тушащего свечи, потемневшие ставники4,
потертый ковер, дьячка Лопухова, стремительно
выбегающего из алтаря и несущего ктитору5
просфору6... Все это давно уже видано и пере-

112
А. П. Чехов. В сумерках
видано, как свои пять пальцев... Несколько,
впрочем, странно и необыденно только одно:
у северной двери стоит отец Григорий, еще не
снимавший облачения, и сердито мигает своими
густыми бровями.
— Кому это он мигает, дай бог ему
здоровья? — думает лавочник.— А, и пальцем
закивал! И ногой топнул, скажи на милость...
Что за оказия, мать царица? Кому это он?
Андрей Андреич оглядывается и видит совсем
уже опустевшую церковь. У дверей столпилось
человек десять, да и те стоят спиной к
алтарю.
— Иди же, когда зовут! Что стоишь, как
изваяние? — слышит он сердитый голос отца
Григория.— Тебя зову!
Лавочник глядит на красное, разгневанное
лицо отца Григория и тут только соображает,
что миганье бровей и киванье пальца могут
относиться и к нему. Он вздрагивает,
отделяется от клироса и нерешительно, гремя своими
солидными калошами, идет к алтарю.
— Андрей Андреич, это ты подавал на
проскомидию7 за упокой Марии? — спрашивает
батюшка, сердито вскидывая глазами па его
жирное, вспотевшее лицо.
— Точно так.
— Так, стало быть, ты это написал? Ты?
И отец Григорий сердито тычет к глазам
записочку. А на этой записочке, поданной
Андреем Андреичем на проскомидию вместе
с просфорой, крупными, словно шатающимися
буквами, написано:

Панихида
113
«За упокой рабы божией блудницы Марии».
— Точно так... я-с написал...— отвечает
лавочник.
— Как же ты смел написать это? —
протяжно шепчет батюшка, и в его сиплом шепоте
слышатся гнев и испуг.
Лавочник глядит на него с тупым
удивлением, недоумевает и сам пугается: отродясь
еще отец Григорий не говорил таким тоном
с верхне-запрудскими интеллигентами! Оба
минуту молчат и засматривают друг другу в
глаза. Недоумение лавочника так велико, что
жирное лицо его расползается во все стороны, как
пролитое тесто.
— Как ты смел? — повторяет батюшка.
— Ко... кого-с? — недоумевает Андрей Анд-
реич.
— И ты не понимаешь?!—шепчет отец
Григорий, в изумлении делая шаг назад и
всплескивая руками.— Что же у тебя на плечах: голова,
или другой какой предмет? Подаешь записку
к жертвеннику8, а пишешь на ней слово,
какое даже и на улице произносить непристойно!
Что глаза пучишь? Нешто не знаешь, какой
смысл имеет это слово?
— Это вы касательно блудницы-с? —
бормочет лавочник, краснея и мигая глазами.— Но
ведь господь, по благости своей, тово... это
самое, простил блудницу9... место ей уготовал,
да и из жития преподобной Марии Египетской10
видать, в каких смыслах это самое слово,
извините...
Лавочник хочет привести в свое оправдание

114 А. И. Чехов. В сумерках
еще какой-то аргумент, но путается и утирает
губы рукавом.
— Вот как ты понимаешь! — всплескивает
руками отец Григорий.— Но ведь господь
простил — понимаешь? — простил, а ты осуждаешь,
поносишь, непристойным словом обзываешь,
да еще кого! Усопшую, дочь родную! Не
только из священного, но даже из светского
писания такого греха не вычитаешь! Повторяю тебе,
Андрей: мудрствовать не нужно! Да,
мудрствовать, брат, не нужно! Коли дал тебе бог
испытующий разум и ежели ты не можешь
управлять им, то лучше уж не вникай... Не вникай
и молчи!
— Но ведь она тово... извините, актерка
была! — выговаривает ошеломленный Андрей
Андреич.
— Актерка! Да кто бы она ни была, ты все
после ее смерти забыть должен, а не то что на
записках писать!
— Это точно...— соглашается лавочник.
— Наложить бы на тебя эпитемию и,— басит
из глубины алтаря дьякон, презрительно глядя
на сконфуженное лицо Андрея Андреича,—так
перестал бы умствовать! Твоя дочь известная
артистка была. Про ее кончину даже в газетах
печатали... Филозоф!
— Оно, конечно... действительно...— бормочет
лавочник,— слово не подходящее, но я не для
осуждения, отец Григорий, а хотел
по-божественному... чтоб вам видней было, за кого
молить. Пишут же в поминальницах названия
разные, вроде там младенца Иоанна, утопленницы

Панихида
115
Пелагеи, Егора-воина, убиенного Павла и
прочее разное... Так и я желал...
— Неразумно, Андрей! Бог тебя простит, но
в другой раз остерегись. Главное, не мудрствуй
и мысли по примеру прочих. Положи десять
поклонов и ступай.
— Слушаю,— говорит лавочник, радуясь, что
нотация уже кончилась, и опять придавая
своему лицу выражение важности и степец-
ства.— Десять поклонов? Очень хорошо-с,
понимаю. А теперь, батюшка, дозвольте к вам
с просьбой... Потому, как я все-таки отец ей...
сами знаете, а она мне, какая там ни на есть,
все-таки дочь, то я тово... извините, собираюсь
просить вас сегодня отслужить панихиду. И вас
дозвольте просить, отец дьякон!
— Вот это хорошо! — говорит отец Григорий,
разоблачаясь.— За это хвалю! Можно одобрить...
Ну, ступай! Мы сейчас выйдем...
Андрей Андреич солидно шагает от алтаря
и красный, с торжественно-панихидным
выражением лица останавливается посреди церкви.
Сторож Матвей ставит перед ним столик с ко-
ливом12 и, немного погодя, панихида
начинается.
В церкви тишина. Слышен только
металлический звук кадила да протяжное пение... Возле
Андрея Андреича стоят сторож Матвей,
повитуха Макарьевна и ее сынишка, сухорукий
Митька. Больше никого нет. Дьячок поет плохо,
неприятным, глухим басом, но напев и слова
так печальны, что лавочник мало-помалу
теряет выражение степенства и погружается в

116
А. П. Чехов. В сумерках
грусть. Вспоминает он свою Машутку... Он
помнит, что родилась она у него, когда он еще
служил лакеем у верхнезапрудских господ. За
лакейской суетой он и не замечал, как росла
его девочка. Тот длинный период, когда она
формировалась в грациозное создание с
белокурой головкой и большими, как копейки,
задумчивыми глазами, прошел для него
незамеченным. Воспитывалась она, как и вообще все дети
фаворитов-лакеев, в белом теле, около
барышень. Господа, от нечего делать, выучили ее
читать, писать, танцевать, он же в ее
воспитание не вмешивался. Изредка разве, случайно
сойдясь с ней где-нибудь у ворот или на
площадке лестницы, он вспоминал, что она его
дочь, и начинал, насколько хватало досуга,
учить ее молитвам и священной истории.
О, и тогда еще он слыл за знатока уставов и
св. писания! Девочка, как ни хмуро и ни
солидно было лицо отца, охотно слушала его.
Молитвы повторяла она за ним зевая, но зато,
когда он, заикаясь и стараясь выражаться по-
фигуристее, начинал рассказывать ей истории,
она вся превращалась в слух. Чечевица
Исава 13, казнь Содома14 и бедствия маленького
мальчика Иосифа15 заставляли ее бледнеть и
широко раскрывать голубые глаза...
Затем, когда он бросил лакейство и на
скопленные деньги открыл в селе лавочку, Машутка
уехала с господами в Москву...
За три года до своей смерти она приезжала
к отцу. Он едва узнал ее. Это была молодая,
стройная женщина, с манерами барыни и оде-

Панихида
117
тая по-господски. Говорила она по-умному,
словно по книге, курила табак, спала до
полудня. Когда Андрей Андреич спросил ее, чем
она занимается, она, смело глядя ему прямо в
глаза, объявила: «я актриса!» Такая
откровенность показалась бывшему лакею верхом
цинизма. Машутка начала было хвастать своими
успехами и актерским житьем, но, видя, что
отец только багровеет и разводит руками,
умолкла. И молча, не глядя друг на друга, они
прожили недели две, до самого отъезда. Перед
отъездом она упросила отца пойти погулять
с ней по берегу. Как ни жутко ему было гулять
среди бела дпя, на глазах всего честного народа
с дочкой «шлендой-актеркой», но он уступил ее
просьбам...
— Какие чудные у нас места! — восхищалась
она, гуляя.— Что за овраги и болота! Боже, как
хороша моя родина!
И она заплакала.
— Эти места только место занимают...—
думал Андрей Андреич, тупо глядя на овраги и
не понимая восторга дочери,— От них корысти,
как от козла молока.
А она плакала, плакала и жадно дышала
всей грудью, словно чувствовала, что ей
недолго еще осталось дышать...
Андрей Андреич встряхивает головой, как
укушенная лошадь, и, чтоб заглушить тяжелые
воспоминания, начинает быстро креститься...
— Помяни, господи,—бормочет он,—усопшую
рабу твою блудницу Марию и прости ей
вольная и невольная.,.

118
А П. Чехов. В сумерках
Непристойное слово опять срывается с его
языка, но оп не замечает этого: что прочно
засело в сознании, того, знать, не только
наставлениями отца Григория, но и гвоздем не
выковыришь! Макарьевна вздыхает и что-то
шепчет, втягивая в себя воздух, сухорукий
Митька о чем-то задумался...
— ...идеже несть болезни, печалей и
воздыхания 16...— гудит дьячок, прикрывая рукой
правую щеку.
Из кадила струится синеватый дымок и
купается в широком, косом луче, пересекающем
мрачную, безжизненную пустоту церкви. И
кажется, вместе с дымом носится в луче душа
самой усопшей. Струйки дыма, похожие на
кудри ребенка, кружатся, несутся вверх к окну
и словно сторонятся уныния и скорби,
которыми полна эта бедная душа.
^щ^

НА ПУТИ
Ночевала тучка золотая 1
На груди утеса великана...
Лермонтов
В комнате, которую сам содержатель
трактира, казак Семен Чистоплюй, называет
«проезжающей», то есть назначенной исключительно
для проезжих, за большим некрашеным столом
сидел высокий, широкоплечий мужчина лет
сорока. Облокотившись о стол и подперев
голову кулаком, он спал... Огарок сальной
свечки, воткнутый в баночку из-под помады,
освещал его русую бороду, толстый, широкий нос,
загорелые щеки, густые, черные брови,
нависшие над закрытыми глазами... И нос, и щеки,
и брови, все черты, каждая в отдельности, были
грубы и тяжелы, как мебель и печка в
«проезжающей», но в общем они давали нечто
гармоническое и даже красивое. Такова уж
планида русского лица: чем крупнее и резче его
черты, тем кажется оно мягче и добродушнее.
Одет был мужчина в господский пиджак,
поношенный, но обшитый новой широкой
тесьмой, в плюшевую жилетку и широкие черные
панталоны, засунутые в большие сапоги.
На одной из скамей, непрерывно
тянувшихся вдоль стены, на меху лисьей шубы спала
девочка лет восьми, в коричневом платьице и
в длинных черных чулках. Лицо ее было блед-

120
А. П. Чехов. В сумерках
но, волосы белокуры, плечи узки, все тело
худо и жидко, но нос выдавался такой же
толстой и некрасивой шишкой, как и у мужчины.
Она спала крепко и не чувствовала, как
полукруглая гребенка, свалившаяся с головы,
резала ей щеку.
«Проезжающая» имела праздничный вид.
В воздухе пахло свежевымытыми полами, на
веревке, которая тянулась диагонально через
всю комнату, не висели тряпки и в углу над
столом, кладя красное пятно на образ Георгия
Победоносца2, теплилась лампадка. Соблюдая
самую строгую и осторожную постепенность
в переходе от божественного к светскому, от
образа по обе стороны угла тянулся ряд
лубочных картин. При тусклом свете огарка и
красной лампадки картины представляли из
себя одну сплошную полосу, покрытую черными
кляксами; когда же изразцовая печка, желая
петь в один голос с погодой, с воем вдыхала
в себя воздух, а поленья, точно очнувшись,
вспыхивали ярким пламенем и сердито
ворчали, тогда на бревенчатых стенах начинали
прыгать румяные пятна и можно было видеть, как
над головой спавшего мужчины вырастали то
старец Серафим,3, то шах Наср-Эддин4, то
жирный коричневый младенец, таращивший глаза
и шептавший что-то на ухо девице с
необыкновенно тупым и равнодушным лицом...
На дворе шумела непогода. Что-то бешеное,
злобное, но глубоко несчастное с яростью
зверя металось вокруг трактира и старалось
ворваться вовнутрь. Хлопая дверями, стуча в окна

На пути
121
и по крыше, царапая стены, оно то грозило,
то умоляло, а то утихало ненадолго и потом
с радостным, предательским воем врывалось
в печную трубу, но тут поленья вспыхивали
и огонь, как цепной пес, со злобой несся
навстречу врагу, начиналась борьба, а после нее
рыдания, визг, сердитый рев. Во всем этом
слышались и злобствующая тоска, и
неудовлетворенная ненависть, и оскорбленное бессилие
того, кто когда-то привык к победам...
Очарованная этой дикой, нечеловеческой
музыкой, «проезжающая», казалось, оцепенела
навеки. Но вот скрипнула дверь и в комнату
вошел трактирный мальчик в новой
коленкоровой рубахе. Прихрамывая на одну ногу и
моргая сонными глазами, он снял пальцами
со свечи, подложил в печку поленьев и вышел.
Тотчас же в церкви, которая в Рогачах
находится в трехстах шагах от трактира, стали
бить полночь. Ветер играл со звоном, как с
снеговыми хлопьями, гоняясь за колокольными
звуками, он кружил их на громадном
пространстве, так что одни удары прорывались или
растягивались в длинный, волнистый звук,
другие вовсе исчезали в общем гуле. Один удар
так явственно прогудел в комнате, как будто
звонили под самыми окнами. Девочка,
спавшая на лисьем меху, вздрогнула и приподняла
голову. Минуту она глядела бессмысленно на
темное окно, на Наср-Эддина, по которому в
это время скользил багряный свет от печки,
потом перевела взгляд на спавшего мужчину.
— Папа! — сказала она.

122
А. П. Чехов. В сумерках
Но мужчина не двигался. Девочка сердито
сдвинула брови, легла и поджала ноги. За дверью
в трактире кто-то громко и протяжно зевнул.
Вскоре вслед за этим послышался визг
дверного блока и неясные голоса. Кто-то вошел и,
стряхивая с себя снег, глухо затопал
валяными сапогами.
— Чиво? — лениво спросил женский голос.
— Барышня Иловайская приехала5...—
отвечал бас.
Опять завизжал дверной блок. Послышался
шум ворвавшегося ветра. Кто-то, вероятно,
хромой мальчик, подбежал к двери, которая вела
в «проезжающую», почтительно кашлянул и
тронул щеколду.
— Сюда, матушка-барыня, пожалуйте,—
сказал певучий женский голос,— тут у нас чисто,
красавица...
Дверь распахнулась, и на пороге показался
бородатый мужик, в кучерском кафтане и с
большим чемоданом на плече, весь, с головы
до ног облепленный снегом. Вслед за ним
вошла невысокая, почти вдвое ниже кучера,
женская фигура без лица и без рук,
окутанная, обмотанная, похожая на узел и тоже
покрытая снегом. От кучера и узла на девочку
пахнуло сыростью, как из погреба, и огонь
свечки заколебался.
— Какие глупости! — сказал сердито узел.—
Отлично можно ехать! Осталось ехать только
12 верст, все больше лесом, и не заблудились
бы...
— Заблудиться-то не заблудились бы, да

На пути
123
кони не идут, барышня! — отвечал кучер.—
И Господи Твоя воля, словно я нарочно!
— Бог знает, куда привез... Но тише... Тут,
кажется, спят. Ступай отсюда!
Кучер поставил на пол чемодан, причем с
его плеч посыпались пласты снега, издал
носом всхлипывающий звук и вышел. Затем
девочка видела, как из середины узла вылезли
две маленьких ручки, потянулись вверх и
стали сердито распутывать путаницу из шалей,
платков и шарфов. Сначала на пол упала
большая шаль, потом башлык, за ним белый
вязаный платок. Освободив голову, приезжая
сняла салоп и сразу сузилась наполовину.
Теперь уж она была в длинном сером пальто
с большими пуговицами и с оттопыренными
карманами. Из одного кармана вытащила она
бумажный сверток с чем-то, из другого вязку
больших, тяжелых ключей, которую положила
так неосторожно, что спавший мужчина
вздрогнул и открыл глаза. Некоторое время он тупо
глядел по сторонам, как бы не понимая, где
он, потом встряхнул головой, пошел в угол и
сел... Приезжая сняла пальто, отчего опять
сузилась наполовину, стащила с себя плисовые
сапоги и тоже села.
Теперь уж она не походила на узел. Это
была маленькая, худенькая брюнетка, лет 20,
тонкая, как змейка, с продолговатым белым
лицом и с вьющимися волосами. Нос у нее
был длинный, острый, подбородок тоже
длинный и острый, ресницы длинные, углы рта
острые, и благодаря этой всеобщей остроте,

124 À. Й. Чехов. В сумерках
и выражение лица казалось колючим.
Затянутая в черное платье с массой кружев на шее
и рукавах, с острыми локтями и длинными
розовыми пальчиками, она напоминала портреты
средневековых английских дам. Серьезное,
сосредоточенное выражение лица еще более
увеличивало это сходство...
Брюнетка оглядела комнату, покосилась на
мужчину и девочку и, пожав плечами,
пересела к окну. Темные окна дрожали от сырого
западного ветра. Крупные хлопья снега,
сверкая белизной, ложились на стекла, но тотчас
же исчезали, уносимые ветром. Дикая музыка
становилась все сильнее...
После долгого молчания девочка вдруг
заворочалась и сказала, сердито отчеканивая
каждое слово:
— Господи, Господи! Какая я несчастная!
Несчастней всех!
Мужчина поднялся и виноватой походкой,
которая совсем не шла к его громадному
росту и большой бороде, засеменил к девочке.
— Ты не спишь, дружочек? — спросил он
извиняющимся голосом.— Чего ты хочешь?
— Ничего не хочу! У меня плечо болит! Ты,
папа, нехороший человек, и бог тебя накажет!
Вот увидишь, что накажет!
— Голубчик мой, я знаю, что у тебя болит
плечо, но что же я могу сделать, дружочек? —
сказал мужчина тоном, каким подвыпившие
мужья извиняются перед своими строгими
супругами.— Это, Саша, у тебя от дороги болит

На пути
125
длечо. Завтра мы приедем к месту, отдохнем,
оно и пройдет...
— Завтра, завтра... Ты каждый день
говоришь мне: завтра! Мы еще двадцать дней
будем ехать!
— Но, дружочек, честное слово отца, мы
приедем завтра. Я никогда не лгу, а если нас
задержала вьюга, то не я виноват.
— Я не могу больше терпеть! Не -могу, не
могу!
Саша резко дрыгнула ногой и огласила
комнату неприятным визгливым плачем. Отец ее
махнул рукой и растерянно поглядел на
брюнетку. Та пожала плечами и нерешительно
подошла к Саше.
— Послушай, милая,—сказала она,—зачем
же плакать? Правда, нехорошо, если болит
плечо, но что же делать?
— Видите ли, сударыня,— быстро заговорил
мужчина, как бы оправдываясь,— мы не спали
две ночи и ехали в отвратительном экипаже.
Ну, конечно, естественно, что она больна и
тоскует... А тут еще, знаете ли, нам пьяный
извозчик попался, чемодан у нас украли...
метель все время, но к чему, сударыня, плакать?
Впрочем, этот сон в сидячем положении
утомил и меня, и я точно пьяный. Ей-богу, Саша,
тут и без тебя тошно, а ты еще плачешь!
Мужчина покрутил головой, махнул рукой
и сел.
— Конечно, не следует плакать,— сказала
брюнетка.— Это только грудные дети плачут.

126
A. II. Чехов. В сумерках
Если ты больна, милая, то надо раздеться и
спать... Давай-ка разденемся!
Когда девочка была раздета и успокоена,
опять наступило молчание. Брюнетка "сидела у
окна и с недоумением оглядывала трактирную
комнату: образ, печку... По-видимому, ей
казались странными и комната, и девочка, с ее
толстым носом и короткой, мальчишеской
сорочкой, и девочкин отец. Этот странный
человек сидел в углу, растерянно, как пьяный,
поглядывал по сторонам и мял ладонью свое
лицо. Он молчал, моргал глазами и, глядя на
его виноватую фигуру, трудно было
предположить, чтоб он скоро начал говорить. Но первый
начал говорить он. Погладив себе колени,
кашлянув, он усмехнулся и сказал:
— Комедия, ей-богу... Смотрю и глазам
своим не верю: ну за каким лешим судьба
загнала нас в этот поганый трактир? Что она
хотела этим выразить? Жизнь выделывает
такие salto mortale, что только гляди и в
недоумении глазами хлопай. Вы, сударыня, далеко
изволите ехать?
— Нет, недалеко,— ответила брюнетка. Я еду
из нашего имения, отсюда верст 20, в наш
же хутор к отцу и брату. Я сама Иловайская,
ну и хутор также называется Иловайским,
12 верст отсюда. Какая неприятная погода!
— Чего хуже!
Вошел хромой мальчик и вставил в
помадную банку новый огарок.
— Ты бы, хлопче, самоварчик нам
поставил! — обратился к нему мужчина.

На пути
127
— Кто ж теперь чай пьет? — усмехнулся
хромой.— Грех до обедни пить!
— Ничего, хлопче, не ты будешь гореть в
аду, а мы...
За чаем новые знакомые разговорились.
Иловайская узнала, что ее собеседника зовут
Григорием Петровичем Лихаревым6, что он
родной брат тому самому Лихареву, который
в одном из соседних уездов служит
предводителем, и сам был когда-то помещиком, но
«своевременно прогорел». Лихарев же узнал,
что Иловайскую зовут Марьей Михайловной,
что именье у ее отца громадное, но что
хозяйничать приходится только ей одной, так
как отец и брат смотрят на жизнь сквозь
пальцы, беспечны и слишком любят борзых.
— Отец и брат на хуторе одни-одинешень-
ки,— говорила Иловайская, шевеля пальцами
(в разговоре у нее была манера шевелить
перед своим колючим лицом пальцами и после
каждой фразы облизывать острым язычком
губы),—они мужчины, народ беспечный и сами
для себя пальцем не шевельнут. Отец у меня
взбаломошный, брат каждый вечер без задних
ног. Воображаю, кто даст им разговеться!
Матери у нас нет, а прислуга такая, что без меня
и скатерти путем не постелят. Можете теперь
представить их положение! Они останутся без
разговенья, а я всю ночь должна здесь сидеть.
Как все это странно!
Иловайская пожала плечами, отхлебнула из
чашки и сказала:
~ Есть праздники, которые имеют чсвой за-

128 А. П. Чехов. В сумерках
пах. На Пасху, Троицу и на Рождество в
воздухе пахнет чем-то особенным. Даже неверующие
любят эти праздники. Мой брат, например,
толкует, что бога нет, а на Пасху первый
бежит к заутрени.
Лихарев поднял глаза на Иловайскую и
засмеялся.
— Толкуют, что бога нет,— продолжала
Иловайская, тоже засмеявшись,— но почему же,
скажите мне, все знаменитые писатели,
ученые, вообще умные люди под конец жизни
веруют?
— Кто, сударыня, в молодости не умел
верить, тот не уверует и в старости, будь он
хоть распереписатель...
Судя по кашлю, у Лихарева был бас, но
вероятно из боязни говорить громко или из
излишней застенчивости, он говорил тенором.
Помолчав немного, он вздохнул и сказал:
— Я так понимаю, что вера есть способность
духа. Она все равно, что талант: с нею надо
родиться. Насколько я могу судить по себе,
по тем людям, которых видал на своем веку,
по всему тому, что творилось вокруг, эта
способность присуща русским людям в
высочайшей степени. Позвольте еще чашечку!
Русская жизнь представляет из себя непрерывный
ряд верований и увлечений, а неверия, или
отрицания она еще, ежели желаете знать, и
не нюхала. Если русский человек не верит в
бога, то это значит, что он верует во
что-нибудь другое.
Лихарев принял от Иловайской чашку

На пути
129
с чаем, отхлебнул сразу половину и
продолжал:
— Я вам про себя скажу. В мою душу
природа вложила необыкновенную способность
верить. Полжизни я состоял, не к ночи будь
сказано, в штате атеистов и нигилистов, но пе
было в моей жизни ни одного часа, когда бы
я не веровал. Все таланты обнаруживаются
обыкновенно в раннем детстве, так и моя
способность давала уже себя знать, когда я еще
под столом пешком ходил. Моя мать любила,
чтоб дети много ели, и когда, бывало, кормила
меня, то говорила: «Ешь! главное в жизни суп!»
Я верил, ел этот суп до десяти раз в день, ел
как акула, до отвращения и обморока.
Рассказывала нянька сказки, и я верил в домовых,
в леших, во всякую чертовщину. Бывало,
краду у отца сулему, посыпаю ею пряники и ношу
их на чердак, чтоб, видите ли, домовые поели и
передохли. А когда научился читать и
понимать читанное, то пошла писать губерния! Я и
в Америку бегал, и в разбойники уходил, и в
монастырь просился, и мальчишек нанимал,
чтоб они меня мучили за Христа. И заметьте,
вера у меня была всегда деятельная, не
мертвая. Ежели я в Америку убегал, то не один,
а совращал с собой еще кого-нибудь, такого
же дурака, как я, и рад был, когда мерз за
заставой и когда меня пороли; ежели в
разбойники уходил, то возвращался непременно с
разбитой рожей. Беспокойнейшее детство,
я вам доложу! А когда меня отдали в
гимназию и осыпали там всякими истинами вроде
5 А. П. Чехор

130
Л П. Чехов. В сумерках
того, что земля ходит вокруг солнца, или что
белый цвет не белый, а состоит из семи цветов,
закружилась моя головушка! Все у меня
полетело кругом: и Навин, остановивший
солнце7, и мать, во имя пророка Илии отрицавшая
громоотводы8, и отец, равнодушный к истинам,
которые я узнал. Мое прозрение вдохновило
меня! Как шальной, ходил я по дому, по
конюшням, проповедывал свои истины, приходил
в ужас от невежества, пылал ненавистью ко
всем, кто в белом цвете видел только белое...
Впрочем, все это пустяки и мальчишество.
Серьезные же, так сказать, мужественные
увлечения начались у меня с университета. Вы,
сударыня, изволили где-нибудь кончить курс?
— В Новочеркасске, в Донском институте9.
— А на курсах не были10? Стало быть, вы
не знаете, что такое науки. Все науки,
сколько их есть на свете, имеют один и тот же
паспорт, без которого они считают себя
немыслимыми: стремление к истине! Каждая из них,
даже какая-нибудь фармакогнозия, имеет своею
целью не пользу, не удобства в жизни, а
истину. Замечательно! Когда вы принимаетесь
изучать какую-нибудь науку, то вас прежде
всего поражает ее начало. Я вам скажу, нет
ничего увлекательнее и грандиознее, ничто так
не ошеломляет и не захватывает человеческого
духа, как начало какой-нибудь науки. С
первых же пяти-шести лекций, вас уж окрыляют
самые яркие надежды, вы уже кажетесь себе
хозяином истины. И я отдался наукам
беззаветно, страстно7 как любимой женщине. Я был

На пути
131
их рабом и кроме них не хотел знать никакого
другого солнца. День и ночь, не разгибая
спины, я зубрил, разорялся на книги, плакал,
когда на моих глазах люди эксплоатировали
науку ради личных целей. Но я не долго
увлекался. Штука в том, что у каждой науки есть
начало, но вовсе нет конца, все равно, как у
периодической дроби. Зоология открыла 35 000
видов насекомых, химия насчитывает 60
простых тел11. Если со временем к этим цифрам
прибавится справа по десяти нолей, то
зоология и химия так же будут далеки от своего
конца, как и теперь, а вся современная
научная работа заключается именно в приращении
цифр. Сей фокус я уразумел, когда открыл
35 001-й вид и не почувствовал удовлетворения.
Ну-с, разочарования я не успел пережить, так
как скоро мною овладела новая вера. Я
ударился в нигилизм с его прокламациями,
черными переделами12 и всякими штуками. Ходил
я в народ, служил на фабриках, в смазчиках,
бурлаках. Потом, когда, шатаясь по Руси, я
понюхал русскую жизнь, я обратился в
горячего поклонника этой жизни. Я любил русский
народ до страдания, любил и веровал в его
бога, в язык, творчество... В свое время был я
славянофилом, надоедал Аксакову13 письмами,
и украйнофилом, и археологом, и собирателем
образцов народного творчества... увлекался я
идеями, людьми, событиями, местами...
увлекался без перерыва! Пять лет тому назад я
служил отрицанию собственности; последней
моей верой было непротивление злу14.
5*

132
А. П. Чехов. В сумерках
Саша прерывисто вздохнула и задвигалась.
Лихарев поднялся и подошел к ней.
— Дружочек мой, не хочешь ли чаю? —
спросил он нежно.
— Пей сам! — грубо ответила девочка.
Лихарев сконфузился и виноватой походкой
вернулся к столу.
— Значит, вам весело жилось,—сказала
Иловайская.— Есть о чем вспомнить...
— Ну, да, все это весело, когда сидишь за чаем
с доброй собеседницей и болтаешь, но вы
спросите, во что мне обошлась эта веселость? Что
стоило мне разнообразие моей жизни? Ведь я,
сударыня, веровал не как немецкий доктор
философии, не цирлих манирлих, не в пустыне
я жил, а каждая моя вера гнула меня в дугу,
рвала на части мое тело. Судите вы сами. Был
я богат, как братья, но теперь я нищ. В чаду
увлечений я ухлопал и свое состояние, и
женино, и массу чужих денег. Мне теперь 42 года,
старость на носу, а я бесприютен, как собака,
которая отстала ночью от обоза. Во всю жизнь
мою я не знал, что такое покой. Душа моя
беспрерывно томилась, страдала даже
надеждами... Я изнывал от тяжкого беспорядочпого
труда, терпел лишения, раз пять сидел в
тюрьме, таскался по Архангельским и Тобольским
губерниям... вспоминать больно! Я жил, но в
чаду не чувствовал самого процесса жизни.
Верите ли, я не помню ни одной весны, не
замечал, как любила меня жена, как
рождались мои дети. Что еще сказать вам? Для всех,
кто любил меня, я был несчастьем... Моя мать

На пути
133
вот уже 15 лет носит по мне траур, а мои
гордые братья, которым приходилось из-за меня
болеть душой, краснеть, гнуть свои спины,
сорить деньгами, под конец возненавидели меня,
как отраву.
Лихарев поднялся и опять сел.
— Если б я был только несчастлив, то я
возблагодарил бы бога,— продолжал он, не
глядя на Иловайскую.— Мое личное несчастье
уходит на задний план, когда я вспоминаю, как
часто в своих увлечениях я был нелеп, далек
от правды, несправедлив, жесток, опасен! Как
часто я всей душой ненавидел и презирал тех,
кого следовало бы любить, и — наоборот.
Изменял я тысячу раз. Сегодня я верую, падаю ниц,
а завтра уж я трусом бегу от сегодняшних
моих богов и друзей, и молча глотаю подлеца,
которого пускают мне вслед. Бог один видел,
как часто от стыда за свои увлечения я
плакал и грыз подушку! Ни разу в жизни я
умышленно не солгал и не сделал зла, но
нечиста моя совесть! Сударыня, я не могу даже
похвастать, что на моей совести нет ничьей
жизни, так как на моих же глазах умерла моя
жена, которую я изнурил своею
бесшабашностью. Да, моя жена! Послушайте, у нас в
общежитии преобладают теперь два отношения
к женщинам. Одни измеряют женские черепа,
чтоб доказать, что женщина ниже мужчины,
ищут ее недостатков, чтоб глумиться над ней,
оригинальничать в ее же глазах и оправдать
свою животность. Другие же из всех сил
стараются поднять женщину до себя, т. е. заста-

134
А. П. Чехов. В сумерках
вить ее зубрить 35 000 видов, говорить и
писать те же глупости, какие они сами говорят и
пишут...
Лицо Лихарева потемнело.
— А я вам скажу, что женщина всегда была
и будет рабой мужчины,— заговорил оп басом,
стукнув кулаком по столу.— Она нежный,
мягкий воск, из которого мужчина всегда лепил
все, что ему угодно. Господи боже мой, из-за
грошового мужского увлечения она стригла
себе волосы, бросала семью, умирала на
чужбине... Между идеями, для которых она
жертвовала собой, нет ни одной женской...
Беззаветная, преданная раба! Черепов я не измерял,
а говорю это по тяжкому, горькому опыту.
Самые гордые, самостоятельные женщины, если
мне удавалось сообщать им свое вдохновение,
шли за мной, не рассуждая, не спрашивая
и делая все, что я хотел; из монашенки я
сделал нигилистку, которая, как потом я слышал,
стреляла в жандарма; жена моя не оставляла
меня в моих скитаниях ни на минуту и, как
флюгер, -меняла свою веру параллельно тому,
как я менял свои увлечения.
Лихарев вскочил и заходил по комнате.
— Благородное, возвышенное рабство! —
сказал он, всплескивая руками.— В нем-то именно
и заключается высокий смысл женской жизни!
Из страшного сумбура, накопившегося в моей
голове за все время общения с женщинами,
в моей памяти, как на фильтре, уцелели не
идеи, не умные слова, не философия, а эта

На пути
135
необыкновенная покорность судьбе, это
необычайное милосердие, всепрощение...
Лихарев сжал кулаки, уставился в одну
точку и с каким-то страстным напряжением,
точно обсасывая каждое слово, цедил сквозь
сжатые зубы:
— Эта... эта великодушная выносливость,
верность до могилы, поэзия сердца... Смысл
жизни именно в этом безропотном
мученичестве, в слезах, которые размягчают камень,
в безграничной, всепрощающей любви, которая
вносит в хаос жизни свет и теплоту...
Иловайская медленно поднялась, сделала
шаг к Лихареву и впилась глазами в его лицо.
По слезам, которые блестели на его ресницах,
по дрожавшему, страстному голосу, по
румянцу щек, для нее ясно было, что женщины
были не случайною и не простою темою его
разговора. Они были предметом его нового
увлечения, или, как сам он говорил, новой веры!
Первый раз в жизни Иловайская видела
перед собой человека увлеченного, горячо
верующего... Жестикулируя, сверкая глазами, он
казался ей безумным, исступленным, но в огне
его глаз, в речи, в движениях всего большого
тела чувствовалось столько красоты, что она,
сама того не замечая, стояла перед ним, как
вкопанная, и восторженно глядела ему в
лицо...
— А возьмите вы мою мать! — говорил он,
протягивая к ней руки и делая умоляющее
лицо.— Я отравил ее существование,
обесславил, до ее понятиям, род Лихаревых, причи-

136
A. Tl. Чехов. В сумерках
пил ей столько зла, сколько может причинить
злейший враг, и — что же? Братья выдают ей
гроши на просфоры и молебны, а она, насилуя
свое религиозное чувство, копит эти деньги и
тайком шлет их своему беспутному Григорию!
Одна эта мелочь воспитает и облагородит душу
гораздо сильнее, чем все теории, умные слова,
35 000 видов! Я вам могу тысячу примеров
привести! Да вот хот бы вас взять! На дворе
вьюга, ночь, а вы едете к брату и отцу, чтобы
в праздник согреть их лаской, хотя они, быть
может, не думают, забыли о вас! А погодите,
полюбите человека, так вы за ним на северный
полюс пойдете. Ведь пойдете?
— Да, если... полюблю.
— Вот видите! — обрадовался Лихарев и даже
ногою притопнул.— Ей-богу, так я рад, что с
вами познакомился! Такая добрая моя судьба,
все я с великолепными людьми встречаюсь.
Что ни день, то такое знакомство, что за
человека просто бы душу отдал. На этом свете
хороших людей гораздо больше, чем злых. Вот
подите же, так мы с вами откровенно и по
душам поговорили, как будто сто лет знакомы.
Иной раз, доложу я вам, лет десять
крепишься, молчишь, от друзей и жены скрытничаешь,
а встретишь в вагоне кадета 15 и всю ему душу
выболтаешь. Вас я имею честь видеть только
первый раз, а покаялся вам, как никогда не
каялся. Отчего это?
Потирая руки и весело улыбаясь, Лихарев
прошелся по комнате и опять заговорил о
женщинах. Между тем, зазвонили к заутрени,

И а пути
137
— Господи! — заплакала Саша.— Он своими
разговорами не дает мне спать!
— Ах, да! — спохватился Лихарев.—Виноват,
дружочек. Спи, спи... Кроме нее, у меня еще
двое мальчиков есть,—зашептал он.—Те,
сударыня, у дяди живут, а эта не может и дня
продышать без отца. Страдает, ропщет, а
липнет ко мне, как муха к меду. Я, сударыня,
заболтался, а оно бы и вам не мешало отдохнуть.
Не угодно ли, я сделаю вам постель?
Не дожидаясь позволения, он встряхнул
мокрый салоп и растянул его по скамье мехом
вверх, подобрал разбросанные платки и шали,
положил у изголовья свернутое в трубку
пальто и все это молча, с выражением
подобострастного благоговения на лице, как будто возился
не с женскими тряпками, а с осколками
освященных сосудов. Во всей его фигуре было что-
то виноватое, конфузливое, точно в
присутствии слабого существа он стыдился своего роста
и силы...
Когда Иловайская легла, он потушил свечку
и сел па табурет около печки...
— Так-то сударыня,— шептал он, закуривая
толстую папиросу и пуская дым в печку,—
Природа вложила в русского человека
необыкновенную способность веровать, испытующий ум
и дар мыслительства, но все это разбивается
в прах о беспечность, лень и мечтательное
легкомыслие... Да-с...
Иловайская удивленно вглядывалась в
потемки и видела только красное пятно на
образе и мелькание печного света на лице Ли-

138
А Л Чехов. В сумерках
харева. Потемки, колокольный звон, рев
метели, хромой мальчик, ропщущая Саша,
несчастный Лихарев и его речи — все это мешалось,
вырастало в одно громадное впечатление, и мир
божий казался ей фантастичным, полным
чудес и чарующих сил. Все только что
слышанное звучало в ее ушах, и жизнь человеческая
представлялась ей прекрасной, поэтической
сказкой, в которой нет конца.
Громадное впечатление росло и росло,
заволокло собой сознание и обратилось в сладкий
сон. Иловайская спала, но видела лампадку и
толстый нос, по которому прыгал красный свет.
Слышала она плач.
— Дорогой папа,—нежно умолял детский
голос,—вернемся к дяде! Там елка! Там Степа и
Коля!
— Дружочек мой, что же я могу сделать? —
убеждал тихий мужской бас— Пойми меня!
Ну, пойми!
И к детскому плачу присоединился мужской.
Этот голос человеческого горя среди воя
непогоды коснулся слуха девушки такой
сладкой, человеческой музыкой, что она не
вынесла наслаждения и тоже заплакала. Слышала
она потом, как большая черная тень тихо
подходила к ней, поднимала с полу упавшую шаль
и кутала ее ноги...
Разбудил Иловайскую странный рев. Она
вскочила и удивленно поглядела вокруг себя.
В окна, наполовину занесенные снегом,
глядела синева рассвета. В комнате стояли серые
сумерки, сквозь которые ясно вырисовывались

На пути
139
и печка, и спавшая девочка, и Наср-Эддии.
Печь и лампадка уже потухли. В раскрытую
настежь дверь видна была большая трактирная
комната с прилавком и столами. Какой-то
человек, с тупым, цыганским лицом, с
удивленными глазами, стоял посреди комнаты на луже
растаявшего снега и держал на палке большую
красную звезду. Его окружала толпа
мальчишек, неподвижных, как статуи, и облепленных
снегом. Свет звезды, проходя сквозь красную
бумагу, румянил их мокрые лица. Толпа
беспорядочно ревела, и из ее рева Иловайская
поняла только один куплет:
Гей, ты, хлопчик маненький,
Бери ножик тоненький,
Убьем, убьем жида,
Прискорбного сына...
Около прилавка стоял Лихарев, глядел с
умилением на певцов и притопывал в такт
ногой. Увидев Иловайскую, он улыбнулся во
все лицо и подошел к ней. Она тоже
улыбнулась.
— С праздником! — сказал он.—Я видел, вы
хорошо спали.
Иловайская глядела на него, молчала и
продолжала улыбаться.
После ночпых разговоров он уж казался ей
невысоким, не широкоплечим, а маленьким,
подобно тому, как нам кажется маленьким
самый большой пароход, про который говорят,
что он проплыл океан.
— Ну, мне пора ехать,—сказала она.—Надо

140 А. П. Чехов. В сумерках
одеваться. Скажите, куда же вы теперь
направляетесь?
— Я-с? На станцию Клинушки, оттуда в Сер-
гиево, а из Сергиева 40 верст на лошадях в
угольные шахты одного дурня, некоего
генерала Шашковского. Там мне братья место
управляющего нашли... Буду уголь копать.
— Позвольте, я эти шахты знаю. Ведь Шаш-
ковский мой дядя. Но... зачем вы туда едете? —
спросила Иловайская, удивленно оглядывая
Лихарева.
— В управляющие. Шахтами управлять.
— Не понимаю! — пожала плечами
Иловайская.— Вы едете в- шахты. Но ведь там голая
степь, безлюдье, скука такая, что вы дня не
проживете! Уголь отвратительный, никто его
не покупает, а мой дядя маньяк, деспот,
банкрот... Вы и жалованья не будете получать!
— Все равно,—сказал равнодушно Лихарев.—
И за шахты спасибо.
Иловайская пожала плечами и в волнении
заходила по комнате.
— Не понимаю, не понимаю! — говорила она,
шевеля перед своим лицом пальцами.— Это
невозможно и... и неразумно! Вы поймите, что
это... это хуже ссылки, это могила для живого
человека! Ах, господи,— горячо сказала она,
подходя к Лихареву и шевеля пальцами перед
его улыбающимся лицом; верхняя губа ее
дрожала и колючее лицо побледнело;—ну
представьте вы голую степь, одиночество. Там не
с кем слова сказать, а вы... увлечены
женщинами! Шахты и женщины!

На пути
441
Иловайская вдруг устыдилась своей
горячности и, отвернувшись от Лихарева, отошла к
окну
— Нет, нет, вам туда нельзя ехать! —
сказала она, быстро водя пальцем по стеклу.
Не только душой, но даже спиной ощущала
она, что позади нее стоит бесконечно
несчастный, пропащий, заброшенный человек, а он,
точно не сознавая своего несчастья, точно не
он плакал ночью, глядел на нее и добродушно
улыбался. Уж лучше бы он продолжал
плакать! Несколько раз в волнении прошлась она
по комнате, потом остановилась в углу и
задумалась. Лихарев что-то говорил, но она его
не слышала. Повернувшись к нему спиной, она
вытащила из портмоне четвертную бумажку,
долго мяла ее в руках и, оглянувшись на
Лихарева, покраснела и сунула бумажку к себе
в карман.
За дверью послышался голос кучера.
Иловайская молча, со строгим, сосредоточенным
лицом, стала одеваться. Лихарев кутал ее и
весело болтал, но каждое его слово ложилось
на ее душу тяжестью. Невесело слушать,
когда балагурят несчастные или умирающие.
Когда было кончено превращение живого
человека в бесформенный узел, Иловайская
оглядела в последний раз «проезжающую»,
постояла молча и медленно вышла. Лихарев
пошел проводить ее...
А на дворе все еще, бог знает чего ради,
злилась зима. Целые облака мягкого, крупного
снега беспокойно кружились над землрй и пе

142
Л. П. Чехов. В сумерках
находили себе места. Лошади, сани, деревья,
бык, привязанный к столбу,— все было бело и
казалось мягким, пушистым.
— Ну, дай бог вам,— бормотал Лихарев^
усаживая Иловайскую в сани.— Не поминайте
лихом...
Иловайская молчала. Когда сани тронулись
и стали объезжать большой сугроб, она
оглянулась на Лихарева с таким выражением, как
будто что-то хотела сказать ему. Тот подбежал
к ней, но она не сказала ему ни слова, а
только взглянула на него сквозь длинные
ресницы, на которых висели снежинки...
Сумела ли в самом деле его чуткая душа
прочитать этот взгляд, или, быть может, его
обмануло воображение, но ему вдруг стало
казаться, что еще бы два-три хороших, сильных
штриха, и эта девушка простила бы ему его
неудачи, старость, бездолье и пошла бы за
ним, не спрашивая, не рассуждая. Долго стоял
он, как вкопанный, и глядел на след,
оставленный полозьями. Снежинки жадно садились
на его волоса, бороду, плечи... Скоро след от
полозьев исчез и сам он, покрытый снегом,
стал походить на белый утес, но глаза его все
еще искали чего-то в облаках снега»
<^§f^

НЕСЧАСТЬЕ
Софья Петровна, жена нотариуса Лубянце-
ва, красивая и молодая женщина лет
двадцати пяти, тихо шла по лесной просеке со своим
соседом по даче, присяжным поверенным
Ильиным. Был пятый час вечера. Над просекой
сгустились белые, пушистые облака; из-под них
кое-где проглядывали ярко-голубые клочки
неба. Облака стояли неподвижно, точно
зацепились за верхушки высоких, старых сосен. Было
тихо и душно.
Вдали просека перерезывалась невысокой
железнодорожной насыпью, по которой на этот
раз шагал для чего-то часовой с ружьем.
Тотчас же за насыпью белела большая
шестиглавая церковь с норжавленной крышей...
— Я не ожидала встретиться здесь с вами,—
говорила Софья Петровна, глядя в землю и
трогая концом зопта прошлогодние листья,—
и теперь рада, что встретилась. Мне нужно
поговорить с вами серьезно и окончательно.
Прошу вас, Иван Михайлович, если вы
действительно любите меня и уважаете, то прекратите
вы ваши преследования! Вы ходите за мной,
как тень, вечно смотрите на меня нехорошими
глазами, объясняетесь в любви, пишете
странные письма и... и я не знаю, когда все это
кончится! Ну к чему все это поведет, господи,
боже мой?

ш
А. П. Чехов. В сумерках
Ильин молчал. Софья Петровна прошла
несколько шагов и продолжала:
— И эта резкая перемена произошла в вас
в какие-нибудь две-три недели, после
пятилетнего знакомства. Не узнаю вас, Иван
Михайлович!
Софья Петровна искоса взглянула на своего
спутника. Он внимательно, щуря глаза, глядел
на пушистые облака. Выражение лица его было
злое, капризное и рассеянное, как у
человека, который страдает и в то же время обязан
слушать вздор.
— Удивительно, как это вы сами не можете
понять! — продолжала Лубянцева, пожав
плечами.— Поймите, что вы затеваете не совсем
красивую игру. Я замужем, люблю и уважаю
своего мужа... у меня есть дочь... Неужели вы
это ни во что не ставите? Кроме того, вам, как
моему старинному приятелю, известен мой
взгляд на семью... на семейные основы
вообще...
Ильин досадливо крякнул и вздохнул.
— Семейные основы...— пробормотал он,—
О, господи!
— Да, да... Я люблю мужа, уважаю и во
всяком случае дорожу покоем семьи. Скорей
я позволю убить себя, чем быть причиной
несчастья Андрея и дочери... И я прошу вас,
Иван Михайлович, ради бога, оставьте меня
в покое. Будемте по-прежнему добрыми и
хорошими друзьями, а эти вздохи да ахи,
которые вам не к лицу, бросьте. Решено и кончено!

Несчастье
145
Больше ни слова об этом. Давайте говорить о
чем-нибудь другом.
Софья Петровна опять покосилась на лицо
Ильина. Ильин глядел вверх, был бледен и
сердито кусал дрожавшие губы. Лубянцевой
было непонятно, на что он злился и чем
возмущался, но его бледность тронула ее.
— Не сердитесь же, будемте друзьями...—
сказала она ласково.— Согласны? Вот вам моя
рука.
Ильин взял ее маленькую, пухлую руку в
свои обе, помял ее и медленно поднес к губам.
— Я не гимназист,—пробормотал он.—Меня
нимало не соблазняет дружба с любимой
женщиной.
— Довольно, довольно! Решено и кончено!
Мы дошли до скамьи, давайте сядемте...
Душу Софьи Петровны наполнило сладкое
чувство отдыха: самое трудное и щекотливое
было уже сказано, мучительный вопрос решен
и кончен. Теперь уж она могла легко вздохнуть
и глядеть Ильину прямо в лицо. Она глядела
па него, и эгоистическое чувство превосходства
любимой женщины над влюбленным приятно
ласкало ее. Ей нравилось, как этот сильный,
громадный мужчина с мужественным, злым
лицом и с большой черной бородой, умный,
образованный и, как говорят, талантливый,
послушно сел рядом с ней и понурил голову.
Минуты две-три сидели они молча.
— Ничего еще не решено и не кончено...—
начал Ильин.— Вы мне словно из прописи
читаете: люблю и уважаю мужа... семейные ос-

146 A ft Чехов. В сумерках
новы... Все это я и без вас знаю и могу сказать
вам больше. Искренно и честно говорю вам, что
это мое поведение я считаю преступным и
безнравственным. Чего, кажется, больше? Но
к чему говорить то, что уже всем * известно?
Вместо того, чтобы кормить соловья жалкими
словами, вы бы лучше научили меня, что мне
делать?
— Я уже говорила вам: уезжайте!
— Я уже — вы это отлично знаете — уезжал
пять раз и всякий раз возвращался с
полдороги! Я могу показать вам билеты прямого
сообщения — все они у меня целы! Нет воли
бежать от ваЫ Я борюсь, страшно борюсь,
но куда к черту я гожусь, если во мне нет
закала, если я слаб, малодушен! Не могу я
с природой бороться! Понимаете? Не могу!
Я бегу отсюда, а она меня за фалды держит.
Пошлое, гнусное бессилие!
Ильин покраснел, встал и заходил около
скамьи.
— Как собака злюсь! — проворчал он,
сжимая кулаки.— Ненавижу себя и презираю! Боже
мой, как развратный мальчишка волочусь за
чужой женой, пишу идиотские письма,
унижаюсь... эхх!
Ильин схватил себя за голову, крякнул и
сел.
— А тут еще ваша неискренность! —
продолжал он с горечью.—Если вы против моей
некрасивой игры, то зачем же вы сюда
пришли? Что тянуло вас сюда? В своих письмах
я прошу у вас только категорического, прямо-

Несчастье
147
го ответа да или нет-, а вы вместо прямого
ответа норовите каждый день «нечаянно»
встретиться со мной и угощаете меня цитатами
из прописей!
Лубянцева испугалась и вспыхнула. Она
вдруг почувствовала неловкость, какую
порядочным женщинам приходится испытывать,
когда их нечаянно застают неодетыми.
— Вы словно подозреваете с моей стороны
игру...— забормотала она.— Я всегда давала вам
прямой ответ и... и сегодня просила вас!
— Ах, да разве в таких делах просят? Если
бы вы сразу сказали «подите прочь!», меня
давйо бы здесь не'было, но вы не сказали мне
этого. Ни разу вы не ответили мне прямо.
Странная нерешительность! Ей-богу, вы или
играете мной, или же...
Ильин не договорил и подпер голову
кулаками. Софья Петровна стала припоминать свое
поведение от начала до конца. Она помнила,
что все дни она не только на деле, но даже в
своих сокровенных мыслях была против
ухаживаний Ильина, но в то же время
чувствовала, что в словах адвоката есть доля правды.
И не зная, какова эта правда, она, как ни
думала, не нашлась что сказать Ильину в ответ
па его жалобу. Неловко было молчать, и она
сказала, пожав плечами:
— Я же еще и виновата!
— Не ставлю я вам в вину вашу неиафен^
ность,—вздохнул Ильин.—Это я так, к слову
пришлось... Ваша неискренность и естественна,
и в порядке вещей. Если бы все люди сгово-

148 А. П. Чехов. Б сумерках
рились и стали вдруг искренни, то все бы у них
пошло к черту прахом.
Софье Петровне было не до философии, но
она обрадовалась случаю переменить разговор
и спросила:
— То есть почему же?
— А потому, что искренни одни только
дикари да животные. Раз цивилизация внесла в
жизнь потребность в таком комфорте, как,
например, женская добродетель, то уж тут
искренность неуместна... Да-с...
Ильин сердито ковырнул тростью по песку.
Камешек прыгнул из-под трости и, отлетев
на край просеки, зашуршал в траве. Адвокат
продолжал. Лубянцева слушала его, многого
не понимала, но разговор его нравился ей. Ей
прежде всего нравилось, что с нею, с
обыкновенной женщиной, талантливый человек
говорит «об умном»; затем ей доставляло большое
удовольствие глядеть, как двигалось бледное,
живое и все еще сердитое, молодое лицо.
Многого она не понимала, но для нее ясна была
эта красивая смелость современного человека,
с какою он, не задумываясь и ничто же сум-
няся, решает большие вопросы и строит
окончательные выводы.
Она вдруг спохватилась, что любуется им,
и испугалась.
— Простите, но я не понимаю,—
поторопилась она сказать,— зачем вы заговорили о
неискренности? Повторяю еще раз мою просьбу:
будьте хорошим, добрым другом! оставьте меня
в покое! Искренно прошу!

Несчастье
149
— Хорошо, буду еще бороться! — вздохнул
Ильин.— Рад стараться... Только едва ли
выйдет что-нибудь из моей борьбы. Или пулю пущу
себе в лоб, или же... запью самым дурацким
образом. Не сдобровать мне! Все имеет свою
меру, борьба с природой тоже. Скажите, как
можно бороться с сумасшествием? Если вы
выпьете вина, то как вы превозможете
возбуждение? Что я могу поделать, если ваш
образ прирос к моей душе и неотвязчиво, день
и ночь стоит перед моими глазами, как сейчас
вот эта сосна? Ну, научите же, какой подвиг
я должен совершить, чтобы избавиться от
этого мерзкого, несчастного состояния, когда все
мои мысли, желания, сны принадлежат не мне,
а какому-то демону, который засел в меня?
Я люблю вас, люблю до того, что выбился из
колеи, бросил дело и близких людей, забыл
своего бога! Никогда в жизни я не любил так!
Софья Петровна, не ожидавшая такого
перехода, подалась корпусом от Ильина и с
испугом поглядела на его лицо. У него на глазах
выступили слезы, губы дрожали и по всему
лицу было разлито какое-то голодное,
умоляющее выражение.
— Я люблю вас! — бормотал он, приближая
свои глаза к ее большим, испуганным глазам.—
Вы так прекрасны! Страдаю я сейчас, но,
клянусь, всю жизнь я просидел бы так, страдая
и глядя в ваши глаза. Но... молчите, умоляю
вас!
Софья Петровна, словно застигнутая
врасплох, стала быстро-быстро придумывать слова,

150
А П. Чехов. В сумерках
какими бы она могла остановить Ильина.
«Уйду!» — решила она, но не успела она
сделать движения, чтобы подняться, как Ильин
стоял уже на коленях у ее ног... Он обнимал
ее колени, глядел ей в лицо и говорил
страстно, горячо, красиво. В страхе и чаду она не
слыхала его слов; почему-то теперь, в этот
опасный момент, когда колени ее приятно
пожимались, как в теплой ванне, она с каким-то
злым ехидством искала в своих ощущениях
смысла. Злилась она, что всю ее, вместо
протестующей добродетели, наполняли бессилие,
лень и пустота, как у пьяного, которому море
по колено; лишь в глубине души какой-то
отдаленный кусочек Злорадно поддразнивал:
«Отчего же не уходишь? Значит, это так и должно
быть? Да?»
Ища в себе смысла, она не понимала, как это
она не отдернула руки, к которой пиявкой
присосался Ильин, и чего ради она поторопилась
взглянуть в одно время с Ильиным направо и
налево, не глядит ли кто-нибудь? Сосны и
облака стояли неподвижно и .глядели сурово, на
манер старых дядек,, видящих шалость, но
обязавшихся за деньги не доносить начальству.
Часовой столбом стоял на насыпи и, кажется,
глядел на скамью?
«Пусть глядит!» — подумала Софья Петровна.
— Но... но послушайте! — проговорила она
наконец с отчаянием в голосе.— К чему же это
поведет? Что потом будет?
— Не знаю, не знаю...— зашептал он,
отмахиваясь рукой от неприятных вопросов.

Несчастье
151
Послышался сиплый, дребезжащий свист
локомотива. Этот посторонний холодный звук
обыденной прозы заставил Лубянцеву
встрепенуться.
— Мне некогда... пора! — сказала она, быстро
поднимаясь.— Поезд идет... Андреи едет! Ему
нужно обедать.
Софья Петровна обратилась пылающим
лицом к насыпи. Сначала медленно прополз
локомотив, за ним показались вагоны. Это был
не дачный поезд, как думала Лубянцева, а
товарный. Длинной вереницей один за другим,
как дни человеческой жизни, потянулись по
белому фону церкви вагоны, и, казалось,
конца им не было.
Но вот, наконец, поезд кончился и последний
вагон с фонарями и кондуктором исчез за
зеленью. Софья Петровна резко повернулась и,
не глядя на Ильина, быстро пошла назад по
просеке. Она уже владела собой. Красная от
стыда, оскорбленная, не Ильиным, нет, а своим
собственным малодушием, своим бесстыдством,
с каким она, нравственная и чистоплотная,
позволила чужому обнимать ее колена, она
теперь об одном только и думала, как бы
скорее дойти до своей дачи, до семьи. Адвокат
едва поспевал за ней. Поворачивая с просеки
на узкую тропинку, она оглянулась на него
так быстро, что увидела только песок на его
коленях, и махнула ему рукой, чтобы он
оставил ее.
Прибежав домой, Софья Петровна минут пять

152
A. /7. Чехов. В сумерках
стояла неподвижно в своей комнате и глядела
то на окно, то на свой письменный стол...
— Мерзавка!—бранила она себя.—Мерзавка!
На зло себе, она во всех подробностях,
ничего не утаивая, припомнила, что все эти дни
она была против ухаживаний Ильина, но что
ее тянуло идти объясняться с ним; мало того,
когда он валялся у ее ног, то она чувствовала
необыкновенное наслаждение. Припомнила она
все, не жалея себя, и теперь, задыхаясь от
стыда, была бы рада надавать себе пощечин.
— Бедный Андрей!— думала она, стараясь
при воспоминании о муже придать своему лицу
возможно нежное выражение.— Варя, бедная
моя девчонка, не знает, какая у нее мерзкая
мать! Простите меня, милые! Я вас люблю
очень... очень!
И желая Доказать самой себе, что она еще
хорошая жена и мать, что порча еще не
коснулась тех ее «основ», о которых она говорила
Ильину, Софья Петровна побежала в кухню и
раскричалась там на кухарку за то, что та не
собирала еще на стол для Андрея Ильича.
Она постаралась представить себе утомленный
и голодный вид мужа, вслух пожалела его и
собственноручно собрала для него на стол, чего
раньше никогда не делала. Потом она нашла
свою дочку Варю, подняла ее на руки и
горячо обняла; девочка показалась ей тяжелой и
холодной, но она не хотела сознаться себе
в этом и принялась объяснять ей, как хорош,
честен и добр ее папа.
Зато, когда вскоре приехал Андрей Ильич,

Несчастье
453
она едва поздоровалась с ним. Наплыв
напускных чувств уже прошел, ничего ей не
доказав, а только раздражив и озлив ее своею
ложью. Она сидела у окна, страдала и злилась.
Только в беде люди могут попять, как не легко
быть хозяином своих чувств и мыслей. Софья
Петровна потом рассказывала, что в ней
происходила «путаница, в которой так же было
трудно разобраться, как сосчитать быстро
летящих воробьев». Из того, например, что она
не обрадовалась приходу мужа, что ей не
понравилось, как он держал себя за обедом, она
вдруг заключила, что в ней начинается
ненависть к мужу.
Андрей Ильич, томный от голода и
утомления, в ожидании пока ему подадут суп,
набросился на колбасу и ел ее с жадностью, громко
жуя и двигая висками.
— Боже мой,— думала Софья Петровна,— я
люблю его и уважаю, но... зачем он так
противно жует?
В мыслях происходил беспорядок не
меньший, чем в чувствах. Лубянцева, как и все
неопытные в борьбе с неприятными мыслями,
из всех сил старалась не думать о своей беде,
и чем усерднее она старалась, тем рельефнее
выступал в ее воображении Ильин, песок на его
коленях, пушистые облака, поезд...
— И зачем я, глупая, пошла сегодня? —
мучилась она.— И неужели я такая, что мне
нельзя ручаться за себя?
У страха глаза велики. Когда Андрей Ильич
доедал последнее блюдо, она уже была полна

154
А. П Чехов. В сумерках
решимости рассказать все мужу и бежать от
опасности!
— Мне, Андрей, нужно поговорить с тобой
серьезно,— начала она после обеда, когда се
муж снимал сюртук и сапоги, чтобы лечь
отдохнуть.
— Ну?
— Уедем отсюда!
— Гм... куда? В город еще рано...
— Нет, путешествовать, или... что-нибудь в
роде...
— Путешествовать...— пробормотал нотариус,
потягиваясь.— Я и сам об этом мечтаю, да где
взять денег и на кого я контору оставлю?
И, подумав немного, он прибавил:
— Действительно, тебе скучно... Поезжай
сама, если хочешь!
Софья Петровна согласилась, но тотчас же
сообразила, что Ильин обрадуется случаю и
поедет с ней в одном поезде, в одном вагоне
Она думала и глядела на своего мужа, сытого,
но все еще томного. Почему-то взгляд ее
остановился на его ногах, миниатюрных, почти
женских, обутых в полосатые носки; на кончиках
обоих носков торчали ниточки...
За спущенной сторой бился о стекло и
жужжал шмель. Софья Петровна глядела на
ниточки, слушала шмеля и представляла себе, как
она едет... Vis-à-vis * день и ночь сидит Ильин,
не сводящий с нее глаз, злой на свое бессилие
* Напротив (фр.).— Ред.

Несчастье
155
и бледный от душевной боли. Он величает себя
развратным мальчишкой, бранит ее, рвет у себя
волосы на голове, но, дождавшись темноты и
улучив время, когда пассажиры засыпают или
выходят на станцию, падает перед ней на
колени и сжимает ее ноги, как тогда у скамьи...
Она спохватилась, что мечтает...
— Послушай, одна я не поеду! — сказала
она.— Ты должен со мной ехать!
— Фантазия, Софочка! — вздохнул Лубян-
цев.— Надо быть серьезной и желать только
возможного.
«Поедешь, когда узнаешь!» — подумала Софья
Петровна.
Решив уехать во что бы то ни стало, она
почувствовала себя вне опасности; мысли ее
мало-помалу пришли в порядок, она повеселела
и даже позволила себе обо всем думать: как
пи думай и ни мечтай, а все равно ехать! Пока
спал муж, мало-помалу наступал вечер... Она
сидела в гостиной и играла на пианино.
Вечернее оживление за окнами, звуки музыки, но,
главное — мысль, что она умница, справилась
с бедой, окончательно развеселили ее. Другие
женщины,— говорила ей покойная совесть,— в ее
положении наверное бы не устояли и
закружились вихрем, а она едва не сгорела со стыда,
страдала и теперь бежит от опасности, которой,
быть может, и нет! Так ее умиляли ее
добродетель и решимость, что она даже раза три
на себя в зеркало взглянула.
Когда стемнело, пришли гости. Мужчины
сели в столовой играть в карты, дамы заняли

156
А. П. Чехов. В сумерках
гостиную и террасу. Позднее всех явился
Ильин. Он был печален, угрюм и как будто болен.
Как сел в угол дивана, так не поднимался во
весь вечер. Обыкновенно веселый и
разговорчивый, на этот раз он все время молчал,
хмурился и почесывал около глаз. Когда
приходилось отвечать на чей-нибудь вопрос, он через
силу улыбался одной только верхней губой и
отвечал отрывисто, со злобой. Раз пять он
сострил, но остроты его вышли жестки и
дерзки. Софье Петровне казалось, что он близок
к истерике. Только теперь, сидя за пианино,
она впервые ясно сознала, что этому
несчастному человеку не до шуток, что он болен
душой и не находит себе места. Ради нее он губит
лучшие дни своей карьеры и молодости, тратит
последние деньги на дачу, бросил на произвол
судьбы мать и сестер, но, главное — изнемогает
в мученической борьбе с самим собой. Из
простого, обиходного человеколюбия следовало бы
отнестись к нему серьезно...
Она сознала все это ясно, до боли в сердце,
и если бы в это время она подошла к Ильину
и сказала ему «нет!», то в голосе ее была бы
сила, которой трудно было бы ослушаться. Но
она не подошла и не сказала, да и не подумала
об этом... Мелочность и эгоизм молодой натуры
никогда, кажется, не сказались так сильно, как
в этот вечер. Она сознавала, что Ильин
несчастлив и сидит на диване, как на угольях, ей было
больно за него, но в то же время присутствие
человека, который любит ее до страдания,
наполняло ее душу торжеством, ощущением своей

Несчастье
157
силы. Она чувствовала свою молодость,
красоту, неприступность и — благо решила уехать! —
дала себе в этот вечер волю. Она кокетничала,
без умолку хохотала, пела с особенным
чувством и вдохновенно. Все ее веселило и все ей
было смешно. Смешило ее воспоминание о
случае у скамьи, о глядевшем часовом. Смешны
ей были гости, дерзкие остроты Ильина,
булавка на его галстухе, которой она раньше никогда
не видала. Булавка изображала красную
змейку с алмазными глазками; так смешна
казалась ей эта змейка, что она готова была бы
расцеловать ее.
Пела Софья Петровна романсы нервно, с
каким-то полупьяным задором и словно
поддразнивая чужое горе, выбирала романсы грустные,
меланхолические, где толковалось об
утраченных надеждах, о прошлом, о старости... «А
старость подходит все ближе и ближе»...— пела
она... А какое ей было дело до старости?
«Кажется, во мне происходит что-то
неладное»...—изредка думала она сквозь смех и
пение.
Гости разошлись в 12 часов. Последним ушел
Ильин. У Софьи Петровны хватило еще задора
проводить его до нижней ступени террасы.
Ей захотелось объявить ему, что она уезжает
с мужем, и поглядеть, какой эффект произведет
на него это известие.
Луна пряталась за облаками, но было
настолько светло, что Софья Петровна видела,
как ветер играл полами его крылатки и
драпировкой террасы. Видно было также, как был

158
А П. Чехов. В сумерках
бледен Ильин и как он, силясь улыбнуться,
кривил верхнюю губу...
— Соня, Сонечка... дорогая моя женщина! —
забормотал он, мешая ей говорить.
— Милая моя, хорошая!
В припадке нежности, со слезами в голосе
он сыпал ей ласкательные слова, одно другого
нежнее, и уж пускал ей ты, как жене, или
любовнице. Неожиданно для нее, он вдруг
одной рукой обнял ее за талию, а другой взял
за локоть.
— Дорогая, прелесть моя...— зашептал он,
целуя ее в шею около затылка,— будь искренна,
приходи сейчас ко мне!
Она выскользнула из его объятий и подняла
голову, чтобы разразиться негодованием и
возмутиться, но негодования не вышло, и всей ее
хваленой добродетели и чистоты хватило только
на то, чтобы сказать фразу, какую говорят при
подобных обстоятельствах все обыкновенные
женщины!
— Вы с ума сошли!
— Право, пойдем! — продолжал Ильин.
Сейчас и там, около скамьи, я убедился, что вы,
Соня, так же бессильны, как и я... Не сдобро-
вать и вам! Вы меня любите и теперь
бесплодно торгуетесь со своей совестью...
Видя, что она уходит от него, он схватил
ее за кружевной рукавчик и быстро
договорил:
— Не сегодня, так завтра, а уступить
придется!" К чему же эта проволочка во времени?
Моя дорогая, милая Соня, приговор прочтен,

Несчастье
159
к чему же откладывать его исполнение? Зачем
себя обманывать?
Софья Петровна вырвалась от него и
юркнула в дверь. Вернувшись в гостиную, она
машинально закрыла пианино, долго глядела на
нотную виньетку и села. Не могла она ни стоять,
ни думать... От возбуждения и задора осталась
в ней одна только страшная слабость с ленью
и скукой. Совесть шептала ей, что вела она
себя в истекший вечер дурно, глупо, как
угорелая девчонка, что сейчас она обнималась на
террасе и даже теперь чувствует в талии и
около локтя какую-то неловкость. В гостиной
не было ни души, -горела одна только свеча.
Лубянцева сидела на круглом табурете перед
пианино, не шевелясь, чего-то выжидая. И
словно пользуясь ее крайним изнеможением и
темнотой, ею начало овладевать тяжелое,
непреодолимое желание. Как удав, сковывало оно
ее члены и душу, росло с каждой секундой и
уж не грозило, как раньше, а стояло перед
ней ясное, во всей своей наготе...
Полчаса сидела она, не шевелясь и не мешая
себе думать об Ильине, потом лениво поднялась
и, как собака с отдавленными задними ногами,
поплелась в спальную. Андрей Ильич уже был
в постели. Она села у открытото окна и
отдалась желанию. «Путаницы» в голове уже не
было у нее, все чувства и мысли дружно
теснились около одной ясной цели. Попробовала
она было бороться, но тотчас же махпула
рукой... Ей теперь понятно было, как силен и
неумолим враг. Чтобы бороться с ним, нужны

160
А. П. Чехов. В сумерках
сила и крепость, а рождение, воспитание и
жизнь не дали ей ничего, на что бы она могла
опереться.
«Безнравственная! Мерзкая!» — грызла она
себя за свое бессилие.— Так вот ты какая?
До того возмущалась этим бессилием ее
оскорбленная порядочность, что она обозвала
себя всеми ругательными словами, какие она
только знала, и наговорила себе много обидных,
унижающих истин. Так, она сказала себе, что
она никогда не была нравственной, не падала
раньше только потому, что предлога не было,
что целодневная борьба ее была забавой и
комедией...
«Допустим, что и боролась,—думала она,—но
что это за борьба! И продажные борятся
прежде чем продаться, а все-таки продаются!
Хороша борьба: как молоко, в один день
свернулась! В один день!»
Уличила она себя в том, что не чувство тянет
ее из дому, не личность Ильина, а ощущения,
которые ждут ее впереди... Дачная, гуляющая
барыня, каких много!
— Как ма-ать убили у ма-алого птенца! —
пропел кто-то за окном сиплым тенором.
«Если идти, так пора уж!» — подумала Софья
Петровна. Сердце ее вдруг забилось с страшной
силой.
— Андрей! — почти крикнула она.—
Послушай, мы... мы поедем? Да?
— Да... Я уже сказал тебе: поезжай сама!
— Но послушай...— выговорила она,— если

Несчастье
161
ты со мной не поедешь, то рискуешь потерять
меня! Я, кажется, уж... влюблена!
— В кого? — спросил Андрей Ильич.
— Для тебя должно быть все равно, в кого! —
крикнула Софья Петровна.
Андрей Ильич поднялся, свесил ноги и
с удивлением поглядел на темную фигуру
жены.
— Фантазия! — зевнул он.
Ему не верилось, но он все-таки испугался.
Подумав и задав жене несколько неважных
вопросов, он высказал свой взгляд на семью, на
измену... поговорил вяло минут десять и лег.
Сентенция его не имела успеха. Много на этом
свете взглядов, и добрая половина их принад-
лежит людям, не бывавшим в беде!
Несмотря на позднее время, за окнами еще
двигались дачники. Софья Петровна набросила
на себя легкую тальму \ постояла, подумала...
У нее хватило еще решимости сказать сонному
мужу:
— Ты спишь? Я иду пройтись... Хочешь со
мной?
Это была последняя ее надежда. Не получив
ответа, она вышла. Было ветрено и свежо. Она
не чувствовала ни ветра, ни темноты, а шла
и шла... Непреодолимая сила гнала ее, и,
казалось, остановись она, ее толкнуло бы в спину...
— Безнравственная! — бормотала она
машинально.— Мерзкая!
Она задыхалась, сгорала со стыда, не
ощущала под собой ног, но то, что толкало ее вперед,
было сильнее и стыда ее, и разума, и страха...
6 А.. П. Чехов

СОБЫТИЕ
Утро. Сквозь льдяные кружева,
покрывающие оконные стекла, пробивается в детскую
яркий солнечный свет. Ваня, мальчик лет
шести, стриженый, с носом, похожим на
пуговицу, и его сестра Нина, четырехлетняя
девочка, кудрявая, пухленькая, малорослая не по
летам, просыпаются и через решетки кроваток
сердито глядят друг на друга.
— У-у-у, бесстыдники! — ворчит нянька.—
Добрые люди уж чаю напившись, а вы пикак
глаз не продерете...
Солнечные лучи весело шалят на ковре, на
стенах, на подоле няньки и как бы приглашают
поиграть с ними, но дети не замечают их. Они
проснулись не в духе. Нина надувает губы,
делает кислое лицо и начинает гянуть:
— Ча-аю! Нянька, ча-аю!
Ваня морщит лоб и думает, к чему бы
придраться, чтоб зареветь: он уж заморгал
глазами и открыл рот, но в это время из гостиной
доносится голос мамы:
— Не забудьте дать кошке молока! У нее
теперь котята!
Ваня и Нина вытягивают физиономии и с
недоумением глядят друг на друга, потом оба
разом вскрикивают, прыгают с кроваток и, огла-

Событие
163
шая воздух пронзительным визгом, бегут
босиком, в одних рубашонках в кухню.
— Кошка ощенилась! — кричат они.— Кошка
ощенилась!
В кухне под скамьей стоит небольшой ящик,
тот самый, в котором Степан таскает кокс,
когда топит камин. Из ящика выглядывает
кошка. Ее серая рожица выражает крайнее
утомление, зеленые глаза с узкими черными
зрачками глядят томно, сантиментально... По
роже видно, что для полноты ее счастья не
хватает только присутствия в ящике «его», отца
ее детей, которому она так беззаветно отдалась!
Хочет она помяукать, широко раскрывает рот,
но из горла ее выходит одно только сипенье...
Слышится писк котят.
Дети садятся на корточки перед ящиком и,
не шевелясь, притаив дыхание, глядят на
кошку... Они удивлены, поражены и не слышат,
как ворчит погнавшаяся за ними нянька. В
глазах обоих светится самая искренняя радость.
В воспитании и в жизни детей домашние
животные играют едва заметную, но несомненно
благотворную роль. Кто из нас не помнит
сильных, но великодушных псов,
дармоедок-болонок, птиц, умирающих в неволе, тупоумных,
но надменных индюков, кротких старух-кошек,
прощавших нам, когда мы ради забавы
наступали им на хвосты и причиняли им
мучительную боль? Мне даже иногда кажется, что
терпение, верность, всепрощение и искренность,
какие присущи нашим домашним тварям,
действуют на ум ребенка гораздо сильнее и поло-
6*

164
А. П. Чехов. В сумерках
жительнее, чем длинные нотации сухого и
бледного Карла Карловича, или же туманные
разглагольствования гувернантки, старающейся
доказать ребятам, что вода состоит из кислорода
и водорода.
— Какие маленькие! — говорит Нина, делая
большие глаза и заливаясь веселым смехом.
Похожи на мышов!
— Раз, два, три...— считает Ваня.— Три
котенка! Значит, мне одного, тебе одного и еще
кому-нибудь одного.
— Мурррм... мурррм...— мурлычет роженица,
польщенная вниманием.— Мурррм.
Наглядевшись на котят, дети берут их из-под
кошки и начинают мять в руках, потом, не
удовлетворившись этим, кладут их в подолы
рубах и бегут в комнаты.
— Мама, кошка ощенилась! — кричат они.
Мать сидит в гостиной с каким-то
незнакомым господином. Увидев детей, неумытых,
неодетых, с задранными вверх подолами, она
конфузится и делает строгие глаза.
— Опустите рубахи, бесстыдники! — говорит
она.— Подите отсюда, а то я вас накажу.
Но дети не замечают ни угроз матери, ни
присутствия чужого человека. Они кладут
котят на ковер и поднимают оглушительный визг.
Около них ходит роженица и умоляюще
мяукает. Когда, немного погодя, детей тащат в
детскую, одевают их, ставят на молитву и поят
чаем, они полны страстного желания поскорее
отделаться от этих прозаических повинностей и
опять бежать в кухню.

Событие
165
Обычные занятия и игры уходят на самый
задний план.
Котята своим появлением на свет затемняют
все и выступают как живая новость и злоба
дня. Если бы Ване или Нине за каждого
котенка предложили по пуду конфект, или по
тысяче гривенников, то они отвергли бы такую
мену без малейшего колебания. До самого
обеда, несмотря на горячие протесты няньки и
кухарки, они сидят в кухне около ящика и
возятся с котятами. Лица их серьезны,
сосредоточенны и выражают заботу. Их тревожит не
только настоящее, но даже и будущее котят.
Они порешили, что один котенок останется дома
при старой кошке, чтобы утешать свою мать,
другой поедет на дачу, третий будет жить в
погребе, где очень много крыс.
— Но отчего они не глядят? — недоумевает
Нина.— У них глаза слепые, как у нищих.
И Ваню беспокоит этот вопрос. Он берется
открыть одному котенку глаза, долго пыхтит
и сопит, но операция его остается безуспешной.
Немало также беспокоит и то обстоятельство,
что котята упорно отказываются от
предлагаемых им мяса и молока. Все, что кладется
перед их мордочками, съедается серой
мамашей.
— Давай, построим котятам домики,—
предлагает Ваня.—Они будут жить в разных домах,
а кошка будет к ним в гости ходить...
В разных углах кухни ставятся картонки из-
под шляп. В них поселяются котята. Но такой
семейный раздел оказывается преждевремен-

166
Л. П. Чехов. В сумерках
ным: кошка, сохраняя на рожице умоляющее
и сантиментальное выражение, обходит все
картонки и сносит своих детей на прежнее
место.
— Кошка ихняя мать,— замечает Ваня,— а кто
отец?
— Да, кто отец? — повторяет Нина.
— Без отца им нельзя.
Ваня и Нина долго решают, кому быть
отцом котят, и в конце концов выбор их падает
на большую, тёмнокрасную лошадь с
оторванным хвостом, которая валяется в кладовой под
лестницей и вместе с другим игрушечным
хламом доживает свой век. Ее тащат из кладовой
и ставят около ящика.
— Смотри же!—грозят ей.—Стоп тут и
гляди, чтоб они вели себя прилично.
Все это говорится и проделывается
серьезнейшим образом и с выражением заботы на
лице. Кроме ящика с котятами Ваня и Нина
не хотят знать никакого другого мира. Радость
их не имеет пределов. Но приходится
переживать и тяжелые, мучительные минуты.
Перед самым обедом Ваня сидит в кабинете
отца и мечтательно глядит на стол. Около
лампы на гербовой бумаге ворочается котенок.
Ваня следит за его движениями и тычет ему
в мордочку то карандашом, то спичкой... Вдруг,
точно из земли выросши, около стола
появляется отец.
— Это что такое? — слышит Ваня сердитый
голос.
— Это... это котеночек, папа...

Событие
167
— Вот я тебе покажу котеночка! Погляди,
что ты наделал, негодный мальчишка! Ты
у меня всю бумагу испачкал!
К великому удивлению Вани, папа не
разделяет его симпатий котятам и, вместо того, чтоб
прийти в восхищение и обрадоваться, он
дергает Ваню за ухо и кричит:
— Степан, убери эту гадость!
За обедом тоже скандал... Во время второго
блюда обедающие вдруг слышат писк.
Начинают доискиваться причины и находят у Нины
под фартучком котенка.
— Нинка, вон из-за стола! — сердится отец.—
Сию же минуту выбросить котят в помойку!
Чтоб этой гадости не было в доме!..
Ваня и Нина в ужасе. Смерть в помойке,
помимо своей жестокости, грозит отнять у
кошки и деревянной лошади их детей, опустошить
ящик, разрушить планы будущего, того
прекрасного будущего, когда один кот будет
утешать свою старуху-мать, другой — жить на даче,
третий ловить крыс в погребе... Дети начинают
плакать и умолять пощадить котят. Отец
соглашается, но с условием, чтобы дети не смели
ходить в кухню и трогать котят.
После обеда Ваня и Нина слоняются по всем
комнатам и томятся. Запрещение ходить в
кухню повергло их в уныние. Они отказываются
от сладостей, капризничают и грубят матери.
Когда вечером приходит дядя Петруша, они
отводят его в сторону и жалуются ему на отца,
который хотел бросить котят в помойку.
— Дядя Петруша,—просят они дядю,—ска-

168
А. П. Чехов. В сумерках
жи маме; чтоб котят в детскую поставили.
Ска-а-жи!
— Ну, ну... хорошо! — отмахивается от них
дядя.— Ладно.
Дядя Петруша приходит обыкновенно не
один. С ним является и Неро, большой, черный
пес датской породы, с отвислыми ушами и
с хвостом твердым, как палка. Этот пес
молчалив, мрачен и полон чувства собственного
достоинства. На детей он не обращает ни
малейшего внимания и, шагая мимо них, стучит по
ним своим хвостом, как по стульям. Дети
ненавидят его всей душой, но на этот раз
практические соображения берут у них верх над
чувством.
— Знаешь что, Нина? — говорит Ваня, делая
большие глаза.— Вместо лошади пусть Неро
будет отцом! Лошадь дохлая, а ведь он живой!
Весь вечер они ждут того времени, когда папа
усядется играть в винт и можно будет
незаметно провести Неро в кухню... Вот, наконец,
папа садится за карты, мама хлопочет за
самоваром и не видит детей... Наступает счастливый
момент.
— Пойдем! — шепчет Ваня сестре.
Но в это время входит Степан и со смехом
объявляет:
— Барыня, Hepa котят съела!
Нина и Ваня бледнеют и с ужасом глядят,
на Степана.
— Ей-богу-с...— смеется лакей.— Подошла к
ящику и сожрала.
Детям кажется, что все люди, сколько их

Событие
169
есть в доме, всполошатся и набросятся на
злодея Неро. Но люди сидят покойно на своих
местах и только удивляются аппетиту
громадной собаки. Папа и мама смеются... Неро ходит
у стола, помахивает хвостом и самодовольно
облизывается... Обеспокоена одна только кошка.
Вытянув свой хвост, она ходит по комнатам,
подозрительно поглядывает на людей и
жалобно мяукает.
— Дети, уже десятый час! Пора спать! —
кричит мама.
Ваня и Нина ложатся спать, плачут и долго
думают об обиженной кошке и жестоком,
наглом, ненаказанном Неро.
V^c£>

АГАФЬЯ
В бытность мою в С-м уезде мне часто
приходилось бывать на Дубовских огородах у
огородника Саввы Стукача, или попросту Савки.
Эти огороды были моим излюбленным местом
для так называемой «генеральной» рыбной
ловли, когда, уходя из дому, не знаешь дня и часа,
в которые вернешься, забираешь с собой все
до одной рыболовные снасти и запасаешься
провизией. Собственно говоря, меня не так
занимала рыбная ловля, как безмятежное ша-
танье, еда не во-время, беседа с Савкой и
продолжительные очные ставки с тихими, летними
ночами. Савка был парень лет 25, рослый,
красивый, здоровый, как кремень. Слыл он за
человека рассудительного и толкового, был
грамотен, водку пил редко, но, как работник, этот
молодой и сильный человек не стоил и гроша
медного. Рядом с силой в его крепких, как
веревка, мышцах разливалась тяжелая,
непобедимая лень. Жил он, как и все, на деревне
в собственной избе, пользовался наделом, но не
пахал, не сеял и никаким ремеслом не
занимался. Старуха-мать его побиралась под
окнами, и сам он жил как птица небесная: утром
не знал, что будет есть в полдень. Не то чтобы
у него не хватало воли, энергии, или жалости

Агафья
171
к матери, а просто так, не чувствовалось охоты
к труду и не сознавалась польза его... От всей
фигуры так и веяло безмятежностью, почти
артистической страстью к житью зря, спустя
рукава. Когда же молодое, здоровое тело Савки
физиологически потягивало к мышечной работе,
то парень ненадолго весь отдавался
какой-нибудь свободной, но вздорной профессии вроде
точения ни к чему не нужных колышков, или
беганья с бабами вперегонку. Самым любимым
его положением была сосредоточенная
неподвижность. Он был в состоянии простаивать
целые часы на одном месте, не шевелясь и глядя
в одну точку. Двигался же по вдохновению,
и то только, когда представлялся случай
сделать какое-нибудь быстрое, порывистое
движение: ухватить бегущую собаку за хвост, сорвать
с бабы платок, перескочить широкую яму.
Само собой разумеется, что при такой
скупости на движения, Савка был гол, как сокол,
и жил хуже всякого бобыля. С течением
времени должна была накопиться недоимка и
он, здоровый и молодой, был послан миром на
стариковское место, в сторожа и пугало
общественных огородов. Как ни смеялись над ним
по поводу его преждевременной старости, но он
и в ус не дул. Это место, тихое, удобное для
неподвижного созерцания, было как раз но его
натуре.
Случилось мне быть у этого самого Савки в
один из хороших, майских вечеров. Помню,
я лежал на рваной, затасканной полости почти
у самого шалаша, от которого шел густой и

172 А. П. Чехов. В сумерках
душный запах сухих трав. Подложив руки под
голову, я глядел вперед себя. У ног моих
лежали деревянные вилы. За ними черным пятном
резалась в глаза собачонка Савки — Кутька,
а не дальше, как сажени на две от Кутьки
земля обрывалась в крутой берег речки. Лежа,
я не мог видеть реки. Я видел только верхушки
лозняка, теснившегося на этом берегу, да
извилистый, словно обгрызенный край
противоположного берега. Далеко за берегом на
темном бугре, как испуганные молодые куропатки,
жались друг к другу избы деревни, в которой
жил мой Савка. За бугром догорала вечерняя
заря. Осталась одна только бледно-багровая
полоска, да и та стала подергиваться мелкими
облачками, как уголья пеплом.
Направо от огорода, тихо пошептывая и
изредка вздрагивая от невзначай налетавшего
ветра, темнела ольховая роща, налево тянулось
необозримое поле. Там, где глаз не мог уж
отличить в потемках поле от неба, ярко мерцал
огонек. Поодаль от меня сидел Савка. Поджав
под себя по-турецки ноги и свесив голову, он
задумчиво глядел на Кутьку. Наши крючки
с живцами давно уже стояли в реке, и нам
ничего не оставалось делать, как только
предаваться отдыху, который так любил никогда
не утомлявшийся и вечно отдыхавший Савка.
Заря еще не совсем погасла, а летняя ночь уж
охватывала своей нежащей, усыпляющей
лаской природу.
Все замирало в первом, глубоком сне, лишь
какая-то неизвестная мне ночная птица про-

Агафья
173
тяжно и лениво произносила в роще длинный,
членораздельный звук, похожий на фразу: «Ты
Ни-ки-ту видел?», и тотчас же отвечала сама
себе: «Видел! видел! видел!»
— Отчего это нынче соловьи не поют? —
спросил я Савку.
Тот медленно повернулся ко мне. Черты лица
его были крупны, но ясны, выразительны и
мягки, как у женщины. Затем он взглянул
своими кроткими, задумчивыми глазами на
рощу, на лозняк, медленно вытащил из
кармана дудочку, вложил ее в рот и запискал
соловьихой. И тотчас же, точно в ответ на его
писканье, на противоположном берегу
задергал коростель.
— Вот вам и соловей...—усмехнулся Савка.—
Дерг-дерг! Дерг-дерг! Словно за крючок
дергает, а ведь небось тоже думает, что поет.
— Мне нравится эта птица...— сказал я.—
Ты знаешь? Во время перелета коростель не
летит, а по земле бежит. Перелетает только
через реки и моря, а то все пешком.
— Ишь ты, собака...— пробормотал Савка,
поглядев с уважением в сторону кричавшего
коростеля.
Зная, каким любителем был Савка
послушать, я рассказал ему все, что знал о коростеле
из охотничьих книг. С коростеля я незаметно
перешел на перелет. Савка слушал меня
внимательно, не мигая глазами, и все время
улыбался от удовольствия.
— А какой край для птиц родней? —
спросил он.— Наш или тамошний?

174
А. П. Чехов. В сумерках
— Конечно, наш. Тут шица и сама родится,
и детей выводит, здесь у нее родина, а туда
она летит только затем, чтоб не замерзнуть.
— Любопытно! — потянулся Савка — Про что
ни говори, все любопытно. Птица таперя,
человек ли... камешек ли этот взять — во всем своя
умственность!.. Эх, кабы знатье, барин, что вы
придете, не велел бы я нынче бабе сюда
приходить... Просилась одна нынче придтить...
— Ах, сделай милость, я мешать не стану! —
сказал я.— Я могу и в роще лечь...
— Ну, вот еще! Не умерла б, коли завтра
пришла... Ежели б она села тут, да разговоры
слушала, а то ведь только слюни распустит.
При ней не поговоришь толком.
— Ты Дарью ждешь? — спросил я, помолчав.
— Нет... Нынче новая просилась... Агафья
Стрельчиха...
Савка произнес это своим обычным,
бесстрастным, несколько глухим голосом, точно
говорил о табаке или каше, я же привскочил
от удивления. Стрельчиху Агафью я знал... Это
была совсем еще молодая бабенка, лет 19—20,
не долее как год тому назад вышедшая замуж
за железнодорожного стрелочника, молодого,
бравого парня. Жила она на деревне, а муж
ходил ночевать к ней с линии каждую ночь.
— Плохим, брат, кончатся все эти твои бабьи
истории! — вздохнул я.
— А пусть...
И, немного подумав, Савка прибавил:
— Я говорил бабам, не слушаются... Им,
дурам, и горя мало!

Агафья
175
Наступило молчание... Потемки между тем
все более сгущались, и предметы теряли свои
контуры. Полоска за бугром совсем уже
потухла, а звезды становились все ярче,
лучистее... Меланхолически-однообразная
трескотня кузнечиков, дерганье коростеля и крик
перепела не нарушали ночной тишины, а, напротив,
придавали ей еще большую монотонность.
Казалось, тихо звучали и чаровали слух не пти
цы, не насекомые, а звезды, глядевшие на нас
с неба...
Первый нарушил молчание Савка. Он
медленно перевел глаза с черной Кутьки на меня
и сказал:
— Вам, барин, я вижу, скучно. Давайте
ужинать.
И, не дожидаясь моего согласия, он пополз
па животе в шалаш, пошарил там, причем весь
шалаш затрепетал, как один лист, потом он
пополз назад и поставил передо мной мою водку
и черепенную чашку. В чашке были печеные
яйца, ржаные лепешки на сале, куски черного
хлеба и еще что-то... Мы выпили из кривого,
не умевшего стоять стаканчика и принялись
за еду... Серая, крупная соль, грязные, сальные
лепешки, упругие, как резина, яйца, но зато
как все это вкусно!
— Живешь бобылем, а сколько у тебя добра
всякого,— сказал я, указывая на чашку,— Где
ты его берешь?
— Бабы носят...— промычал Савка.
— За что же это они тебе носят?
— Так... из жалости...

176
А. П. Чехов. В сумерках
Не одно только меню, но и одежда Савки
носила на себе следы женской «жалости». Так,
в этот вечер я заметил на нем новый, гарусный
поясок и ярко-пунцовую ленточку, на которой
висел на грязной шее медный крестик. Я знал
о слабости прекрасного пола к Савке, и знал,
как он неохотно говорил о ней, а потому не
продолжал своего допроса. Да и к тому же не
время было говорить... Кутька, которая терлась
около нас и терпеливо ожидала подачки, вдруг
наострила уши и заворчала. Послышался
отдаленный, прерывистый плеск воды.
— Кто-то бродом идет...— сказал Савка.
Минуты через три Кутька опять заворчала
и издала звук, похожий на кашель.
— Цыц! — крикнул на нее хозяин.
В потемках глухо зазвучали робкие шаги,
и из рощи показался силуэт женщины. Я узнал
ее, несмотря даже на то, что было темно,— это
была Агафья Стрельчиха. Она несмело подошла
к нам, остановилась и тяжело перевела
дыхание. Запыхалась она не столько от ходьбы,
сколько, вероятно, от страха и неприятного
чувства, испытываемого всяким при переходе
в ночное время через брод. Увидев возле
шалаша вместо одного двоих, она слабо
вскрикнула и отступила шаг назад.
— А... это ты! — произнес Савка, запихивая
в рот лепшку.
— Я... я-с! — забормотала она, роняя на
землю узелок с чем-то и косясь на меня.—
Кланялся вам Яков и велел передать... вот тут
что-то такое...

Агафья
177
— Ну, что врать: Яков! — усмехнулся Савка,—
Нечего врать, барин знает, зачем ты пришла!
Садись, гостьей будешь.
Агафья покосилась на меня и нерешительно
села.
— А уж я думал, что ты не придешь
нынче...— сказал Савка после продолжительного
молчания.— Что ж сидишь? Ешь! Или нешто
дать тебе водочки выпить?
— Выдумал! — проговорила Агафья.—
Пьяницу какую нашел...
— А ты выпей... Жарче на душе станет... Ну!
Савка подал Агафье кривой стаканчик. Та
медленно выпила водку, не закусила, а только
громко дунула.
— Принесла что-то...—продолжал Савка,
развязывая узелок и придавая своему голосу
снисходительно-шутливый оттенок.— Баба без того
не может, чтоб чего не принесть. А, пирог и
картошка... Хорошо живут! — вздохнул он,
поворачиваясь ко мне лицом.— Во всей деревне
только у них еще и осталась с зимы картошка!
Впотьмах я не видел лица Агафьи, но, по
движению ее плеч и головы, мне казалось, что
она не отрывала глаз с лица Савки. Чтобы не
быть третьим лицом на свидании, я решил
пойти гулять и поднялся. Но в это время в роще
неожиданно соловей взял две нижние
контральтовые ноты. Через полминуты он пустил
высокую, мелкую дробь и, испробовав таким
образом свой голос, начал петь. Савка вскочил и
прислушался.
— Это вчерашний! — сказал он.— Постой же!..

178
A 77. Чехов. В сумерках
И сорвавшись с места, он бесшумно побежал
к роще.
— Ну на что он тебе сдался? — крикнул я ему
. вослед.— Оставь!
Савка махнул рукой — не кричите, мол —
и исчез в потемках. Когда хотел, Савка был
прекрасным и охотником, и рыболовом, но и
тут его таланты тратились так же попусту, как
и сила. Для шаблона он был лепив, а всю свою
охотничью страсть отдавал пустым фокусам.
Так, соловьев ловил он непременно руками,
стрелял бекасинником i щук, или стоит, бывало,
у реки по целым часам и изо всех сил
старается поймать большим крючком маленькую
рыбку.
Оставшись со мной, Агафья кашлянула и
провела несколько раз по лбу ладонью... От
выпитой водки она уж начинала пьянеть.
Как живешь, Агаша? — спросил я ее после
продолжительного молчания, когда уж неловко
было молчать.
— Слава богу... Вы же никому не
рассказывайте, барин...— прибавила она вдруг шепотом.
— Ну, полно,— успокоил я ее.— Какая же ты
все-таки бесстрашная, Агаша... А если узнает
Яков?
— Не узнает...
— Ну, а вдруг!
— Нет... Я раньше его дома буду. Он теперь
на линии и воротится, когда почтовый поезд
проводит, а отсюда слышно, когда поезд идет...
Агафья еще раз провела рукой по лбу и
посмотрела в ту сторону, куда ушел Савка. Со-

Агафья
179
ловей пел. Какая-то ночная птица низко
пролетела над самой землей и, заметя нас,
вздрогнула, зашуршала крыльями и полетела на ту
сторону реки.
Скоро соловей умолк, но Савка не
возвращался. Агафья встала, беспокойно сделала
несколько шагов и опять села.
— Да что же это он? — не выдержала она.—
Ведь поезд не завтра придет! Мне сейчас
уходить нужно!
— Савва! — крикнул я.— Савва!
Мне не ответило даже эхо. Агафья
беспокойно задвигалась и опять встала.
— Мне уходить пора! — проговорила она
волнующимся голосом.— Сейчас поезд придет!
Я знаю, когда поезды ходят!
Бедная бабенка не ошибалась. Не прошло и
четверти часа, как послышался далекий шум.
Агафья остановила долгий взгляд на роще
и нетерпеливо зашевелила руками.
— Ну где же он? — заговорила она, нервно
смеясь.— Куда же это его унесла нелегкая?
Я уйду! Ей-богу, барин, уйду!
Между тем шум становился все явственней.
Можно уж было отличить стук колес от
тяжелых вздохов локомотива. Вот послышался свист,
поезд глухо простучал по мосту... еще минута
и все стихло...
— Погожу еще минутку...—вздохнула Агафья,
решительно садясь.— Так и быть, погожу!
Наконец, в потемках показался Савка. Он
бесшумно ступал босыми ногами по рыхлой,
огородной земле и что-то тихо мурлыкал.

180
А. П. Чехов. В сумерках
— Ведь вот счастье, скажи на милость! —
весело засмеялся он.— Только что, это самое,
значит, подошел к кусту и только что стал рукой
целиться, а он и замолчал! Ах ты, пес лысый!
Ждал, ждал, покеда опять запоет, да так и
плюнул...
Савва неуклюже повалился на землю около
Агафьи и, чтобы сохранить равновесие,
ухватился обеими руками за ее талию.
— А ты что насупилась, словно тетка тебя
родила? — спросил он.
При всем своем мягкосердечии и
простодушии Савка презирал женщин. Он обходился
с ними небрежно, свысока, и даже унижался
до презрительного смеха над их чувством к его
же собственной особе. Бог знает, быть может,
это небрежное, презрительное обращение было
одной из причин его сильного, неотразимого
обаяния на деревенских дульциней2. Он был
красив и строен, в глазах его всегда, даже при
взгляде на презираемых им женщин, светилась
тихая ласковость, но одними внешними
качествами не объяснишь этого обаяния. Кроме
счастливой наружности и своеобразной манеры
обращения, надо думать, имела влияние на женщин
также и трогательная роль Савки, как всеми
признанного неудачника и несчастного
изгнанника из родной избы в огороды.
— А расскажи-ка барину, зачем ты сюда
пришла! — продолжал Савка, все еще держа
Агафью за талию.— Ну-ка, расскажи, мужнина
жена! Хо-хо... Нешто нам, брат Агаша, еще
водочки выпить?

Агафья
181
Я поднялся и, пробираясь между грядами,
пошел вдоль огорода. Темные гряды глядели,
как большие приплюснутые могилы. От них
веяло запахом вскопанной земли и нежной
сыростью растений, начавших покрываться
росой... Налево все еще светился красный огонек.
Он приветливо моргал и, казалось, улыбался.
Я услышал счастливый смех. То смеялась
Агафья.
«А поезд! — вспомнил я.— Поезд давно уже
пришел!»
Подождав немного, я вернулся к шалашу.
Савка сидел неподвижно по-турецки и тихо,
чуть слышно, мурлыкал какую-то песню,
состоящую из одних только односложных слов,
что-то вроде: «Фу ты, ну ты... я да ты...»
Агафья, опьяненная водкой, презрительной
лаской Савки и духотою ночи, лежала возле
него на земле и судорожно прижималась
лицом к его колену. Она так далеко ушла в
чувство, что и не заметила моего прихода.
— Агаша, а ведь поезд давно уж пришел! —
сказал я.
— Пора, пора тебе! — подхватил мою мысль
Савка, встряхивая головой.— Что разлеглась тут?
Ты, бесстыжая!
Агафья встрепенулась, отняла голову от его
колена, взглянула на меня и опять припала
к нему.
— Давно уж пора! —сказал я.
Агафья заворочалась и привстала на одно
колено... Она страдала... Полминуты вся ее
фигура, насколько я мог разглядеть сквозь потем-

182
А. П. Чехов. В сумерках
ки, выражала борьбу и колебание. Было
мгновение, когда она, будто очнувшись, вытянула
корпус, чтобы подняться на ноги, но тут какая-
то непобедимая и неумолимая сила толкнула
ее по всему телу, и она припала к Савке.
— А ну его! — сказала она с диким, грудным
смехом, и в этом смехе слышалась
безрассудная решимость, бессилие, боль.
Я тихо побрел в рощу, а оттуда спустился
к реке, где стояли наши рыболовные снасти.
Река спала. Какой-то мягкий, махровый цветок
на высоком стебле нежно коснулся моей щеки,
как ребенок, который хочет дать понять, что
он не спит. От нечего делать я нащупал одну
леску и потянул ее. Она слабо напряглась и
повисла,— ничего не поймалось... Того берега и
деревни не было видно. В одной избе мелькнул
огонек, но скоро погас. Я пошарил на берегу,
нашел выемку, которую приглядел еще днем,
и уселся в ней, как в кресле. Долго я сидел...
Я видел, как звезды стали туманиться и терять
свою лучистость, как легким вздохом
пронеслась по земле прохлада и тронула листья
просыпавшихся ив...
— А-га-фья! — донесся из деревни чей-то
глухой голос— Агафья!
То вернувшийся и встревоженный муж искал
по деревне свою жену. А с огородов слышался
в это время несдерживаемый смех: жена
забылась, опьянела и счастьем нескольких часов
старалась наверстать ожидавшую ее назавтра
муку.
Я уснул.

Агафья
183
Когда я проснулся, около меня сидел Савка
и слегка тряс мое плечо. Река, роща, оба
берега, зеленые и умытые, деревня и поле — все
было залито ярким утренним светом. Сквозь
тонкие стволы деревьев били в мою спину лучи
только что взошедшего солнца.
— Так-то вы рыбу ловите? — усмехался
Савка.— Ну, вставайте!
Я встал, сладко потянулся, и проснувшаяся
грудь моя начала жадно пить влажный,
душистый воздух.
— Агаша ушла? — спросил я.
— Вон она! —указал мне Савка -в сторону,
где был брод.
Я взглянул и увидел Агафью. Приподняв
платье, растрепанная, со сползшим с головы
платком, она переходила реку. Ноги ее ступали
еле-еле...
— Знает кошка, чье мясо съела! — бормотал
Савка, щуря на нее глаза.— Идет и хвост
поджала... Шкодливы эти бабы, как кошка,
трусливы, как заяц... Не ушла дура вчера, когда
говорили ей! Теперь и ей достанется, да и меня
в волости... опять за баб драть будут...
Агафья ступила на берег и пошла по полю
к деревне. Сначала она зашагала довольно
смело, но скоро волнение и страх взяли свое: она
пугливо обернулась, остановилась и перевела
Дух.
— То-то, что страшно! — грустно усмехнулся
Савка, глядя на ярко-зеленую полосу, которая
тянулась по росистой траве вслед за Агафьей,—

184 А. П. Чехов. В сумерках
Не хочется идти! Муж-то уж целый час стоит
и поджидает... Видели его?
Савка сказал последние слова улыбаясь,
а у меня похолодело под сердцем. В деревне,
около крайней избы, на дороге, стоял Яков и
в упор глядел на возвращавшуюся к нему жену.
Он не шевелился и был неподвижен, как столб.
Что он думал, глядя на нее? Какие слова
готовил для встречи? Агафья постояла немного, еще
раз оглянулась, точно ожидая от нас помощи,
и пошла. Никогда я еще не видал такой
походки ни у пьяных, ни у трезвых. Агафью
будто корчило от взгляда мужа. Она шла то
зигзагами, то топталась на одном месте,
подгибая колени и разводя руками, то пятилась
назад. Пройдя шагов сто, она оглянулась еще
раз и села.
— Ты бы хоть за куст спрятался...— сказал
я Савке.— Неравно тебя муж увидит...
— Он и без того знает, от кого это Агашка
идет... На огород по ночам бабы не за капустой
ходят — всем известно.
Я взглянул на лицо Савки. Оно было бледно
и морщилось брезгливою жалостью, какая
бывает у людей, когда они видят мучимых
животных.
— Кошке смех, мышке слезы...— вздохнул он.
Агафья вдруг вскочила, мотнула головой и
смелой походкой нгправилась к мужу. Она,
видимо, собралась с силами и решилась...
г*§Х&э?

ВРАГИ
В десятом часу темного сентябрьского вечера
у земского доктора Кирилова скончался от
дифтерита его единственный сын, шестилетний
Андрей. Когда докторша опустилась на колени
перед кроваткой умершего ребенка и ею
овладел первый приступ отчаяния, в передней
резко прозвучал звонок.
По случаю дифтерита вся прислуга еще
с утра была выслана из дома. Кирилов, как
был, без сюртука, в расстегнутой жилетке, не
вытирая мокрого лица и рук, обожженных
карболкой, пошел сам отворять дверь. В передней
было темно и в человеке, который вошел,
можно было различить только средний рост, белое
кашне и большое, чрезвычайно бледное лицо,
такое бледное, что, казалось, от появления
этого лица в передней стало светлее...
— Доктор у себя? — быстро спросил
вошедший.
— Я дома,— ответил Кирилов.— Что вам
угодно?
— А, это вы? Очень рад! — обрадовался
вошедший и стал искать в потемках руку
доктора, нашел ее и крепко стиснул в своих
руках.— Очень... очень рад! Мы с вами знакомы...
Я — Абогин... имел удовольствие видеть вас ле-

186
А. П. Чехов. В сумерках
том у Гнучева. Очень рад, что застал... Бога
ради, не откажите поехать сейчас со мной...
У меня опасно заболела жена... И экипаж со
мной...
По голосу и движениям вошедшего заметно
было, что он находился в сильно
возбужденном состоянии. Точно испуганный пожаром или
бешеной собакой, он едва сдерживал свое
частое дыхание и говорил быстро, дрожащим
голосом, и что-то неподдельно-искреннее,
детски-малодушное звучало в его речи. Как все
испуганные и ошеломленные, он говорил
короткими, отрывистыми фразами и произносил
много лишних, совсем не идущих к делу слов.
— Я боялся не застать вас,— продолжал он,—
Пока ехал к вам, настрадался душой...
Одевайтесь и едемте, ради бога... Произошло это
таким образом. Приезжает ко мне Папчипский,
Александр Семенович, которого вы знаете...
Поговорили мы... потом сели чай пить, вдруг
жена вскрикивает, хватает себя за сердце и
падает на спинку стула. Мы отнесли ее на
кровать и... я уж и нашатырным спиртохМ тер
ей виски, и водой брызгал... лежит как
мертвая... Боюсь, что это аневризм.:. Поедемте...
У нее и отец умер от аневризма...
Кирилов слушал и молчал, как будто ае
понимал русской речи.
Когда Абогин еще раз упомянул про Пап-
чииского и про отца своей жены и еще раз
начал искать в потемках руку, доктор
встряхнул головой и сказал, апатично растягивая
каждое слово:

Враги
187
— Извините, я не могу ехать... Минут пять
назад у меня... умер сын.
— Неужели? — прошептал Абогин, делая шаг
назад.— Боже мой, в какой недобрый час я
попал! Удивительно несчастный день...
удивительно! Какое совпадение... и как нарочно!
Абогин взялся за ручку двери и в раздумье
поник головой. Он видимо колебался и не знал,
что делать: уходить, или продолжать просить
доктора?
— Послушайте,— горячо сказал он, хватая
Кирилова за рукав: —я отлично понимаю ваше
положение! Видит бог, мне стыдно, что я в
такие минуты пытаюсь овладеть вашим
вниманием, но... что же мне делать? Судите сами,
к кому я поеду? Ведь кроме вас, здесь нет
другого врача. Поедемте ради бога! Не за себя я
прошу... Не я болен!
Наступило молчание. Кирилов повернулся
спиной к Абогину, постоял и медленно вышел
из передней в залу. Судя по его неверной,
машинальной походке, по тому вниманию,
с каким он в зале поправил на негоревшей
лампе мохнатый абажур и заглянул в толстую
книгу, лежавшую на столе, в эти минуты у него
не было ни намерений, ни желаний, ни о чем
он не думал и, вероятно, уже не помпил, что
у него в передней стоит чужой человек.
Сумерки и тишина залы, по-видимому, усилили его
ошалелость. Идя из залы к себе в кабинет, он
поднимал правую ногу выше, чем следует,
искал руками дверных косяков, и в это время
во всей его фигуре чувствовалось какое-то не-

188
А. П. Чехов. В сумерках
доумение, точно он попал в чужую квартиру,
или же первый раз в жизни напился пьян
и теперь с недоумением отдавался своему
новому ощущению. По одной стене кабинета, через
шкафы с книгами, тянулась широкая полоса
света; вместе с тяжелым, спертым запахом
карболки и эфира, этот свет шел из слегка
отворенной двери, ведущей из кабинета в
спальную... Доктор опустился в кресло перед столом;
минуту он сонливо глядел на свои освещенные
книги, потом поднялся и пошел в спальную.
Здесь, в спальной царил мертвый покой. Все
до последней мелочи красноречиво говорило
о недавно пережитой буре, об утомлении, и все
отдыхало. Свечка, стоявшая на табурете в
тесной толпе стклянок, коробок и баночек, и
большая лампа на комоде ярко освещали всю
комнату. На кровати у самого окна лежал
мальчик с открытыми глазами и удивленным
выражением лица. Он не двигался, но открытые
глаза его, казалось, с каждым мгновением все
более темнели и уходили во внутрь черепа.
Положив руки на его туловище и спрятав лицо
в складки постели, перед кроватью стояла на
коленях мать. Подобно мальчику, она не
шевелилась, но сколько живого движения
чувствовалось в изгибах ее тела и в руках! Припадала
она к кровати всем своим существом, с силой
и жадностью, как будто боялась нарушить
покойную и удобную позу, которую наконец
нашла для своего утомленного тела. Одеяла,
тряпки, тазы, лужи на полу, разбросанные
повсюду кисточки и ложки, белая бутыль с из-

Враги
189
вестковой водой, самый воздух, удушливый и
тяжелый,—все замерло и казалось
погруженным в покой.
Доктор остановился около жены, засунул
руки в карманы брюк и, склонив голову набок,
устремил взгляд на сына. Лицо его выражало
равнодушие; только по росинкам, блестевшим
на его бороде, и заметно было, что он недавно
плакал.
Тот отталкивающий ужас, о котором думают,
когда говорят о смерти, отсутствовал в
спальной. Во всеобщем столбняке, в позе матери,
в равнодушии докторского лица лежало что-то
притягивающее, трогающее сердце, именно та
тонкая, едва уловимая красота человеческого
горя, которую не скоро еще научатся понимать
и описывать и которую умеет передавать одна
только музыка. Красота чувствовалась и в
угрюмой тишине; Кирилов и его жена
молчали, не плакали, как будто кроме тяжести
потери сознавали также и весь лиризм своего
положения: как когда-то в свое время прошла
их молодость, так теперь, вместе с этим
мальчиком, уходила навсегда в вечность и их право
иметь детей! Доктору 44 года, он уже сед и
выглядит стариком; его поблекшей и больной
жене 35 лет. Андрей был не только
единственным, но и последним.
В противоположность своей жене, доктор
принадлежал к числу натур, которые во время
душевной боли чувствуют потребность в
движении. Постояв около жены минут пять, он,
высоко поднимая правую ногу, из спальной

190
А. П. Чехов. В сумерках
прошел в маленькую комнату, наполовину
занятую большим, широким диваном; отсюда
прошел в кухню. Поблуждав около печки и
кухаркиной постели, он нагнулся и сквозь
маленькую дверцу вышел в переднюю.
Тут он опять увидел белое кашне и бледное
лицо.
— Накопец-то! — вздохнул Абогин, берясь за
ручку двери.—Едемте, пожалуйста!
Доктор вздрогнул, поглядел на него и
вспомнил...
— Послушайте, ведь я уже сказал вам, что
мне нельзя ехать! — сказал он, оживляясь.—
Как странно!
— Доктор, я не истукан, отлично понимаю
ваше положение... сочувствую вам!—сказал
умоляющим голосом Абогиы, прикладывая
к своему кашне руку.— Но ведь я не за себя
прошу... Умирает моя жена! Если бы вы
слышали этот крик, видели ее лицо, то поняли бы
мою настойчивость! Боже мой, а уж я думал,
что вы пошли одеваться! Доктор, время дорого!
Едемте, прошу вас!
— Ехать я не могу! — сказал с расстановкой
Кирилов и шагнул в залу.
Абогин пошел за ним и схватил его за рукав.
— У вас горе, я понимаю, но ведь приглашаю
я вас не зубы лечить, не в эксперты, а спасать
жизнь человеческую! — продолжал он умолять,
как нищий.—Эта жизнь выше всякого личного
горя! Ну, я прошу мужества, подвига! Во имя
человеколюбия!
— Человеколюбие — палка о двух концах! —-

Враги
191
раздраженно сказал Кирилов.— Во имя того же
человеколюбия я прошу вас не увозить меня.
И как странно, ей-богу! Я едва на ногах стою,
а вы человеколюбием пугаете! Никуда я
сейчас не годен... не поеду ни за что, да и на кого
я жену оставлю? Нет, нет...
Кирилов замахал кистями рук и попятился
назад.
— И... и не просите! — продолжал он
испуганно.—Извините меня... По XIII тому свода
законов я обязан ехать * и вы имеете право
тащить меня за шиворот... Извольте, тащите, по...
я не годен... Даже говорить не в состоянии...
Извините...
— Напрасно, доктор, вы говорите со мной
таким тоном! — сказал Абогин, опять беря
доктора за рукав.— Бог с ним, с XIII томом!
Насиловать вашей воли я не имею никакого
права. Хотите — езжайте, не хотите — бог с вами,
но я не к воле вашей обращаюсь, а к чувству.
Умирает молодая женщина! Сейчас, вы
говорите, у вас умер сын, кому же, как не вам,
понять мой ужас?
Голос Абогина дрожал от волнения; в этой
дрожи и в тоне было гораздо больше
убедительности, чем в словах. Абогин был искренен,
но замечательно, какие бы фразы он ни
говорил, все они выходили у него ходульными,
бездушными, неуместно цветистыми и как будто
даже оскорбляли и воздух докторской
квартиры, и умирающую где-то женщину. Он и сам
/это чувствовал, à потому, боясь быть
непонятым, изо всех сил старался придать своему

192
А. П. Чехов. В сумерках
голосу мягкость и нежность, чтобы взять если
не словами, то хотя бы искренностью тона.
Вообще фраза, как бы она ни была красива и
глубока,, действует только на равнодушных, но
не всегда может удовлетворить тех, кто
счастлив, или несчастлив; потому-то высшим
выражением счастья или несчастья является чаще
всего безмолвие; влюбленные понимают друг
друга лучше, когда молчат, а горячая,
страстная речь, сказанная на могиле, трогает только
посторонних, вдове же и детям умершего
кажется она холодной и ничтожной.
Кирилов стоял и молчал. Когда Абогин
сказал еще несколько фраз о высоком призвании
врача, о самопожертвовании и проч., доктор
спросил угрюмо:
— Далеко ехать?
— 4то-то около 13—14 верст. У меня
отличные лошади, доктор! Даю вам честное слово,
что доставлю вас туда и обратно в один час.
Только один час!
Последние слова подействовали на доктора
сильнее, чем ссылки на человеколюбие, или
призвание врача. Он подумал и сказал со
вздохом:
— Хорошо, едемте!
Он быстро, уже верною походкой пошел
к своему кабинету и, немного погодя, вернулся
в длинном сюртуке. Мелко семеня возле-него
и шаркая ногами, обрадованный Абогин помог
ему надеть пальто и вместе с ним вышел из
дома.
На дворе было темно, но светлее, чем в пе-

Враги
193
редней. В темноте уже ясно вырисовывалась
высокая, сутуловатая фигура доктора с
длинной, узкой бородой и с орлиным носом. У Або-
гииа, кроме бледного лица, теперь видна была
его большая голова и маленькая, студенческая
шапочка, едва прикрывавшая темя. Кашне
белело только спереди, позади же оно пряталось
за длинными волосами.
— Верьте, я сумею оценить ваше
великодушие,— бормотал Абогин, подсаживая доктора в
коляску.—Мы живо домчимся. Ты же, Лука,
голубчик, поезжай как можно скорее!
Пожалуйста!
Кучер ехал быстро. Сначала тянулся ряд
невзрачных построек, стоявших вдоль
больничного двора; всюду было темно, только в
глубине двора из чьего-то окна сквозь палисадник
пробивался яркий свет, да три окна верхнего
этажа больничного корпуса казались бледнее
воздуха. Затем коляска въехала в густые
потемки; тут пахло грибной сыростью и слышался
шепот деревьев; вороны, разбуженные шумом
колес, закопошились в листве и подняли
тревожный, жалобный крик, как будто знали, что
у доктора умер сын, а у Абогина больна жена.
Но вот замелькали отдельные деревья,
кустарник; сверкнул угрюмо пруд, на котором спали
большие черные тени,— и коляска покатила по
гладкой равнине. Крик ворон слышался уже
глухо, далеко сзади, и скоро совсем умолк.
Почти всю дорогу Кирилов и Абогин
молчали. Только раз Абогин глубоко вздохнул я
пробормотал:
7 А. П. Чехов

194
А. П. Чехов. В сумерках
— Мучительное состояние! Никогда так не
любишь близких, как в то время, когда
рискуешь потерять их.
И когда коляска тихо переезжала реку,
Кирилов вдруг встрепенулся, точно его испугал
плеск воды, и задвигался.
— Послушайте, отпустите меня,— сказал он
тоскливо.— Я к вам потом приеду. Мне бы
только фельдшера к жене послать. Ведь она
одна!
Абогин молчал. Коляска, покачиваясь и
стуча о камни, проехала песочный берег и
покатила далее. Кирилов заметался в тоске и
поглядел вокруг себя. Позади, сквозь скудный свет
звезд, видна была дорога и исчезавшие в
потемках прибрежные ивы. Направо лежала равнина
такая же ровная и безграничная, как небо;
далеко на ней там и сям, вероятно, на
торфяных болотах горели тусклые огоньки. Налево,
параллельно дороге, тянулся холм, кудрявый
от мелкого кустарника, а над холмом
неподвижно стоял большой полумесяц, красный, слегка
подернутый туманом и окруженный мелкими
облачками, которые, казалось, оглядывали его
со всех сторон и стерегли, чтобы он не ушел.
Во всей природе чувствовалось что-то
безнадежное, больное; земля, как падшая женщина,
которая одна сидит в темной комнате и
старается не думать о прошлом, томилась
воспоминаниями о весне и лете и апатично ожидала
неизбежной зимы. Куда ни взглянешь, всюду
природа представлялась темной, безгранично
глубокой и холодной ямой, откуда не выбраться

Враги
195
ни Кирилову, ни Абогину, ни красному
полумесяцу...
Чем ближе к цели была коляска, тем
нетерпеливее становился Абогин. Он двигался,
вскакивал, вглядывался через плечо кучера вперед.
А когда, наконец, коляска остановилась у
крыльца, красиво задрапированного полосатой
холстиной, и когда он поглядел на освещенные
окна второго этажа, слышно было, как дрожало
его дыхание.
— Если что случится, то... я не переживу,—
сказал он, входя с доктором в переднюю и в
волнении потирая руки.— Но не слышно
суматохи, значит, пока еще благополучно,—
прибавил он, вслушиваясь в тишину.
В передней не слышно было ни голосов, ни
шагов, и весь дом казался спавшим, несмотря
на яркое освещение. Теперь уж доктор и
Абогин, бывшие до сего времени в потемках, могли
разглядеть друг друга. Доктор был высок,
сутуловат, одет неряшливо и лицо имел некрасивое.
Что-то неприятно резкое, неласковое и суровое
выражали его толстые, как у негра, губы,
орлиный нос и вялый, равнодушный взгляд. Его
не чесанная голова, впалые виски,
преждевременные седины на длинной, узкой бороде,
сквозь которую просвечивал подбородок,
бледно-серый цвет кожи и небрежные, угловатые
манеры — все это своею черствостью наводило
па мысль о пережитой нужде, бездольи, об
утомлении жизнью и людьми. Глядя на всю
его сухую фигуру, не верилось, чтобы у этого
человека была жена, чтобы он мог плакать
7*

196
А. П. Чехов. В сумерках
о ребенке. Абогин же изображал из себя нечто
другое. Это был плотный, солидный блондин
с большой головой и крупными, но мягкими
чертами лица, одетый изящно, по самой
последней моде. В его осанке, в плотно застегпутом
сюртуке, в гриве и в лице чувствовалось что-то
благородное, львиное; ходил он, держа прямо
голову и выпятив вперед грудь, говорил
приятным баритоном, и в манерах, с какими он
снимал свое кашнэ, или поправлял волосы на
голове, сквозило тонкое, почти женское
изящество. Даже бледность и детский страх, с каким
он, раздеваясь, поглядывал вверх на лестницу,
не портили его, осанки и не умаляли сытости,
здоровья и апломба, какими дышала вся его
фигура.
— Никого нет и ничего не слышно,— сказал
он, идя по лестнице.— Суматохи нет. Дай-то
бог!
Он провел доктора через переднюю в
большую залу, где темнел черный рояль и висела
люстра в белом чехле; отсюда оба они прошли
в маленькую, очень уютную и красивую
гостиную, полную приятного розового полумрака.
— Ну, посидите тут, доктор,— сказал
Абогин: — а я... я сейчас. Я пойду погляжу и
предупрежу.
Кирилов остался один. Роскошь гостиной,
приятный полумрак и само его присутствие в
чужом, незнакомом доме, имевшее характер
приключения, по-видимому, не трогали его. Он
сидел в кресле и разглядывал свои обожженные
карболкой руки. Только мельком увидел он

Враги
197
ярко-красный абажур, футляр от виолончели,
да, покосившись в ту сторону, где тикали часы,
он заметил чучело волка, такого же солидного
и сытого, как сам Абогин.
Было тихо... Где-то далеко в соседних
комнатах кто-то громко произнес звук «а!»,
прозвенела стеклянная дверь, вероятно, шкафа,
и — опять все стихло. Подождав минут пять,
Кирилов перестал оглядывать свои руки и поднял
глаза на ту дверь, за которой скрылся Абогип.
У порога этой двери стоял Абогин, но не тот,
который вышел. Выражение сытости и тонкого
изящества исчезло на нем; лицо его, и руки,
и поза были исковерканы отвратительным
выражением не то ужаса, не то мучительной
физической боли. Его нос, губы, усы, все черты
двигались и, казалось, старались оторваться от
лица, глаза же как будто смеялись от боли...
Абогин тяжело и широко шагнул на середину
гостиной, согнулся, простонал и потряс
кулаками.
— Обманула! — крикнул он, сильно напирая
на слог ну.— Обманула! Ушла! Заболела и
услала меня за доктором для того только, чтобы
бежать с этим шутом Папчинским! Боже мой!
Абогин тяжело шагнул к доктору, протянул
к его лицу свои белые мягкие кулаки и,
потрясая ими, продолжал вопить:
— Ушла! Обманула! Ну, к чему же эта
ложь?! Боже мой! Боже мой! К чему этот
грязный, шулерский фокус, эта дьявольская,
змеиная игра? Что я ей сделал? Ушла!
Слезы брызнули у него из глаз. Он пере-

198
А. П. Чехов. В сумерках
вернулся на одной ноге и зашагал по гостиной.
Теперь в своем коротком сюртуке, в модных
узких брюках, в которых ноги казались не по
корпусу тонкими, со своей большой головой и
гривой он чрезвычайно походил на льва. На
равнодушном лице доктора засветилось
любопытство. Он поднялся и оглядел Абогина.
— Позвольте, где же больная? — спросил он.
— Больная! Больная! — крикнул Абогин,
смеясь, плача и все еще потрясая кулаками.—
Это не больная, а проклятая! Низость!
подлость, гаже чего не придумал бы, кажется, сам
сатана! Услала затем, чтобы бежать, бежать
с шутом, тупым клоуном, альфонсом2! О, боже,
лучше бы она умерла! Я не вынесу! Не
вынесу я!
Доктор выпрямился. Его глаза замигали,
налились слезами, узкая борода задвигалась
направо и налево вместе с челюстью.
— Позвольте, как же это? — спросил он, с
любопытством оглядываясь.— У меня умер
ребенок, жена в тоске одна на весь дом... сам я
едва стою на ногах, три ночи не спал... и что
же? Меня заставляют играть в какой-то пошлой
комедии, играть роль бутафорской вещи! Не...
не понимаю!
Абогин разжал один кулак, швырнул на пол
скомканную записку и наступил на нее, как
на насекомое, которое хочется раздавить.
— И я не видел... не понимал! — говорил он
сквозь сжатые зубы, потрясая около своего
лица одним кулаком и с таким выражением,
как будто ему наступили на мозоль,— Я не за-

Враги
199
мечал, что он ездит каждый день, не заметил,
что он сегодня приехал в карете! Зачем в
карете? И я не видел! Колпак!
— Не... не понимаю! — бормотал доктор.—
Ведь это что же такое! Ведь это глумление над
личностью, издевательство над человеческими
страданиями! Это что-то невозможное... первый
раз в жизни вижу!
С тупым удивлением человека, который
только что стал понимать, что его тяжело
оскорбили, доктор пожал плечами, развел руками и, йе
зная, что говорить, что делать, в изнеможении
опустился в кресло.
— Ну, разлюбила, полюбила другого — бог
с тобой, но к чему же обман, к чему этот
подлый, изменнический фортель? — говорил
плачущим голосом Абогин.— К чему? И за что? Что
я тебе сделал? Послушайте, доктор,—горячо
сказал он, подходя к Кирилову.— Вы были
невольным свидетелем моего несчастья, и я не
стану скрывать от вас правды. Клянусь вам, что
я любил эту женщину, любил набожно, как раб!
Для нее я пожертвовал всем: поссорился с
родней, бросил службу и музыку, прощал ей то,
чего не сумел бы простить матери, или сестре...
Ни разу я не поглядел на нее косо... не подавал
никакого повода! За что же эта ложь? Я не
требую любви, но зачем этот гнусный обман?
Не любишь, так скажи прямо, честно, тем
более, что знаешь мои взгляды на этот счет...
Со слезами на глазах, дрожа всем телом,
Абогин искренно изливал перед доктором свою
душу. Он говорил горячо, прижимая обе руки

200
А. П. Чехов. В сумерках
к сердцу, разоблачал свои семейные тайны без
малейшего колебания и как будто даже рад
был, что, наконец, эти тайны вырвались
наружу из его груди. Поговори он таким образом
час, другой, вылей свою душу, и несомненно
ему стало бы легче. Кто знает, выслушай его
доктор, посочувствуй ему дружески, быть
может, он, как это часто случается, примирился
бы со своим горем без протеста, не делая
ненужных глупостей... Но случилось иначе. Пока
Абогин говорил, оскорбленный доктор заметно
менялся. Равнодушие и удивление на его лице
мало-помалу уступили место выражению
горькой обиды, негодования и гнева. Черты лица
его стали еще резче, черствее и неприятнее.
Когда Абогин поднес к его глазам карточку
молодой женщины с красивым, но сухим и
невыразительным, как у монашенки, лицом,
и спросил, можно ли, глядя на это лицо,
допустить, что оно способно выражать ложь,
доктор вдруг вскочил, сверкнул глазами и сказал,
грубо отчеканивая каждое слово:
— Зачем вы все это говорите мне? Не желаю
я слушать! Не желаю! — крикнул он и стукнул
кулаком по столу.— Не нужны мне ваши
пошлые тайны, черт бы их взял! Не смеете вы
говорить мне эти пошлости! Или вы думаете,
что я еще не достаточно оскорблен? Что я
лакей, которого до конца можно оскорблять? Да?
Абогин попятился от Кирилова и изумленно
уставился на него.
— Зачем вы меня сюда привезли? —
продолжал доктор, тряся бородой.— Если вы с жиру

Враги
201
женитесь, с жиру беситесь и разыгрываете
мелодрамы, то при чем тут я? Что у меня
общего с вашими романами? Оставьте меня в
покое! Упражняйтесь в благородном кулачестве,
рисуйтесь гуманными идеями, играйте (доктор
покосился на футляр с виолончелью) —
играйте на контрабасах и тромбонах, жирейте, как
каплуны3, но не смейте глумиться над
личностью! Не умеете уважать- ее, так хоть
избавьте ее от вашего внимания!
— Позвольте, что это все значит? — спросил
Абогин, краснея.
— А то значит, что низко и подло играть
так людьми! Я врач, вы считаете врачей и
вообще рабочих, от которых не пахнет духами
и проституцией, своими лакеями и
моветонами4, ну и считайте, но никто не дал вам права
делать из человека, который страдает,
бутафорскую вещь!
— Как вы смеете говорить мне это? —
спросил тихо Абогин, и его лицо опять запрыгало,
и на этот раз уже ясно от гнева.
— Нет, как вы, зная, что у меня горе, смели
привезти меня сюда выслушивать пошлости? —
крикнул доктор и опять стукнул кулаком по
столу.— Кто вам дал право так издеваться над
чужим горем!
— Вы с ума сошли! — крикнул Абогин.— Не
великодушно! Я сам глубоко несчастлив и... и...
— Несчастлив,— презрительно ухмыльнулся
доктор.— Не трогайте этого слова, оно вас не
касается. Шелопаи, которые не находят денег
под вексель, тоже называют себя несчастными.

202
А. П. Чехов. В сумерках
Каплун, которого давит лишний жир, тоже,
несчастлив. Ничтожные люди!
— Милостивый государь, вы забываетесь! —
взвизгнул Абогин.— За такие слова... бьют!
Понимаете?
Абогин торопливо полез в боковой карман,
вытащил оттуда бумажник и, достав две
бумажки, швырнул их на стол.
— Вот вам за ваш визит! — сказал он,
шевеля ноздрями.— Вам заплачено!
— Не смеете вы предлагать мне деньги! —
крикнул доктор и смахнул со стола на пол
бумажки.— За оскорбление деньгами не
платят!
Абогин и доктор стояли лицом к лицу и в
гневе продолжали наносить друг другу
незаслуженные оскорбления. Кажется, никогда в
жизни, даже в бреду они не сказали столько
несправедливого, жестокого и нелепого. В обоих
сильно сказался эгоизм несчастных.
Несчастные эгоистичны, злы, несправедливы, жестоки
и менее, чем глупцы, способны понимать друг
друга. Не соединяет, а разъединяет людей
несчастье, и даже там, где, казалось бы, люди
должны быть связаны однородностью горя, про-
делывается гораздо больше несправедливостей
и жестокостей, чем в среде сравнительно
довольной.
— Извольте отправить меня домой! —
крикнул доктор, задыхаясь.
Абогин резко позвонил. Когда на его зов
никто не явился, он еще раз позвонил и сердито
швырнул колокольчик на пол; тот глухо уда-

Враги
203
рился о ковер и издал жалобный, точно
предсмертный стон. Явился лакей.
— Где вы попрятались, черт бы вас взял? —
набросился на него хозяин, сжимая кулаки.—
Где ты был сейчас? Пошел, скажи, чтобы этому
господину подали коляску, а для меня вели
заложить карету! Постой! — крикнул он, когда
лакеи повернулся уходить.— Завтра чтоб ни
одного предателя не оставалось в доме! Все вон!
Нанимаю новых! Гадины!
В ожидании экипажей, Абогин и доктор
молчали. К первому уже вернулись и выражение
сытости, и тонкое изящество. Он шагал по
гостиной, изящно встряхивал головой и,
очевидно, что-то замышлял. Гнев его еще не остыл,
но он старался показывать вид, что не замечает
своего врага... Доктор же стоял, держался одпой
рукой о край стола и глядел на Абогина с тем
глубоким, несколько циничным и некрасивым
презрением, с каким умеют глядеть только горе
и бездолье, когда видят перед собой сытость
и изящество.
Когда, немного погодя, доктор сел в коляску
и поехал, глаза его все еще продолжали глядеть
презрительно. Было темно, гораздо темнее, чем
час тому назад. Красный полумесяц уже ушел
за холм, и сторожившие его тучи темными пя1-
нами лежали около звезд. Карета с красными
огнями застучала но дороге и перегнала
доктора. Это ехал Абогин протестовать, делать
глупости...
Всю дорогу доктор думал не о жене, не об
Андрее, а об Абогине и людях, живших в доме,

204
А. П. Чехов. В сумерках
который он только что оставил. Мысли его были
несправедливы и нечеловечно жестоки. Осудил
он и Абогина, и его жену, и Папчинского, всех,
живущих в розовом полумраке и пахнущих
духами, и всю дорогу ненавидел их и презирал
до боли в сердце. И в уме его сложилось
крепкое убеждение об этих людях.
Пройдет время, пройдет и горе Кирилова, но
это убеждение, несправедливое, недостойное
человеческого сердца, не пройдет и останется
в уме доктора до самой могилы.
Ч£?§£>

ifel"lSgül!^'fe'""^r*.*JjJL*"*.^£1113liC3
КОШМАР
Непременный член по крестьянским делам
присутствия Купин, молодой человек лет
тридцати, вернувшись из Петербурга в свое
Борисово, послал первым делом верхового в Синь-
кино 1 за тамошним священником, отцом
Яковом Смирновым.
Часов через пять отец Яков явился.
— Очень рад познакомиться! — встретил его
в передней Кунин.— Уж год, как живу и
служу здесь, пора бы, кажется, быть знакомыми.
Милости просим! Но, однако... какой вы
молодой! — удивился Кунин.— Сколько вам лет?
— Двадцать восемь-с...— проговорил отец
Яков, слабо пожимая протянутую руку и,
неизвестно отчего, краснея.
Кунин ввел гостя к себе в кабинет и
принялся его рассматривать.
«Какое аляповатое, бабье лицо!» — подумал
он.
Действительно, в лице отца Якова было
очень много «бабьего»: вздернутый нос, ярко-
красные щеки и большие, серо-голубые глаза
с жидкими, едва заметными бровями. Длинные,
рыжие волосы, сухие и гладкие, спускались на
плечи прямыми палками. Усы еще только
начинали формироваться в настоящие, мужские усы,

206
А. Я. Чехов. В сумерках
а бородка принадлежала к тому сорту никуда
не годных бород, который у семинаристов
почему-то называется «скоктанием»: реденькая,
сильно просвечивающая; погладить и почесать
ее гребнем нельзя, можно разве только
пощипать... Вся эта скудная растительность сидела
неравномерно, кустиками, словно отец Яков,
вздумав загримироваться священником и начав
приклеивать бороду, был прерван на половине
дела. На нем была ряска, цвета жидкого
цикорного кофе, с большими латками на обоих
локтях.
«Странный субъект...— подумал Кунин,
глядя на его полы, обрызганные грязью,—
Приходит в дом первый раз и не может поприличней
одеться».—Садитесь, батюшка,—начал он
более развязно, чем приветливо, придвигая к
столу кресло.— Садитесь же, прошу вас!
Отец Яков кашлянул в кулак, неловко
опустился на край кресла и положил ладони на
колени. Малорослый, узкогрудый, с потом и
краской на лице, он на первых же порах
произвел на Кунина самое неприятное
впечатление. Ранее Кунин никак не мог думать, что
на Руси есть такие несолидные и жалкие на
вид священники, а в позе отца Якова, в этом
держании ладоней на коленях и в сидении на
краешке, ему виделось отсутствие достоинства
и даже подхалимство.
— Я, батюшка, пригласил вас по делу...—
начал Кунин, откидываясь на спинку кресла.—
На мою долю выпала приятная обязанность
помочь вам в одном вашем полезном предприя-

Кошмар
207
тии... Дело в том, что, вернувшись из
Петербурга, я нашел у себя на столе письмо от
предводителя. Егор Дмитриевич предлагает мне
взять под свое попечительство церковно-при-
ходскую школу, которая открывается у вас в
Синькове. Я, батюшка, очень рад, всей душой...
Даже больше: я с восторгом принимаю это
предложение!
Кунин поднялся и заходил по кабинету.
— Конечно, и Егору Дмитриевичу и,
вероятно, вам известно, что большими средствами я
не располагаю. Имение мое заложено, и живу
я исключительно только жалованьем
непременного члена... Стало быть, на большую
помощь вы рассчитывать не можете, но что в моих
силах, то я все сделаю... А когда, батюшка,
думаете открыть школу?
— Когда будут деньги...— ответил отец Яков.
— Теперь же вы располагаете какими-нибудь
средствами?
— Почти никакими-с... Мужики постановили
на сходе платить ежегодно по 30 к. с каждой
мужской души, но ведь это только обещание!
А на первое обзаведение нужно, по крайней
мере, рублей двести...
— М-да... К сожалению у меня теперь нет
этой суммы..,—вздохнул Кунин.—В поездке я
весь истратился и... задолжал даже... Давайте
общими силами придумаем что-нибудь...
Кунин стал вслух придумывать. Он
высказывал свои соображения и следил за лицом отца
Якова, ища на нем одобрения или согласия.
Но лицо это было бесстрастно, неподвижно и

208 А. П. Чехов. В сумерках
ничего не выражало, кроме застенчивой робости
и беспокойства. Глядя на него, можно было
подумать, что Кунин говорил о таких мудреных
вещах, которые отец Яков не понимал, слушал
только из деликатности и притом боялся, чтобы
его не уличили в непонимании.
«Малый, как видно, не из очень умных...—
думал Кунин.— Не в меру робок и глуповат».
Несколько оживился и даже улыбнулся отец
Яков только тогда, когда в кабинет вошел
лакей и внес на подносе два стакана чаю и
сухарницу с крендельками. Он взял свой стакан
и тотчас же принялся пить.
— Не написать ли нам преосвященному? —
продолжал соображать вслух Кунин.— Ведь,
собственно говоря, не земство, не мы, а высшие
духовные власти подняли вопрос о
церковноприходских школах2. Они должны
по-настоящему и средства указать. Мне помнится, я
читал, что на этот счет даже была ассигнована
сумма какая-то. Вам ничего не известно?
Отец Яков так погрузился в чаепитие, что
не сразу ответил на этот вопрос. Он поднял на
Кунина свои серо-голубые глаза, подумал и,
точно вспомнив его вопрос, отрицательно
мотнул головой. По некрасивому лицу его от уха
до уха разливалось выражение удовольствия и
самого обыденного, прозаического аппетита. Он
пил и смаковал каждый глоток. Выпив все до
последней капли, он поставил свой стакан на
стол, потом взял назад этот стакан, оглядел его
дно и опять поставил... Выражение
удовольствия сползло с лица... Далее Купип видел, как

Кошмар
209
его гость взял из сухарницы один кренделек,
откусил от него кусочек, потом повертел в
руках и быстро сунул его себе в карман.
«Ну, уж это совсем не по-иерейски! —
подумал Кунин, брезгливо пожимая плечами.— Что
это, поповская жадность, или ребячество?»
Дав гостю выпить еще один стакан чаю и
проводив его до передней, Кунин лег на софу
и весь отдался неприятному чувству,
навеянному на него посещением отца Якова.
«Какой странный, дикий человек! — думал
он.— Грязен, неряха, груб, глуп и, наверное,
пьяница... Боже мой, и это священник,
духовный отец! Это учитель народа! Воображаю,
сколько иронии должно быть в голосе дьякона,
возглашающего ему перед каждой обедней:
благослови, владыко! Хорош владыко! Владыко,
не имеющий ни капли достоинства, не
воспитанный, прячущий сухари в карманы, как
школьник... Фи! Господи, в каком- месте были
глаза у архиерея, когда он посвящал этого
человека? За кого они народ считают, если дают
ему таких учителей? Тут нужны люди,
которые...»
И Кунин задумался о том, кого должны
изображать из себя русские священники...
«Будь, например, я попом... Образованный и
любящий свое дело поп много может сделать...
У меня давно бы уже была открыта школа.
А проповедь? Если поп искренен и вдохновлен
любовью к своему делу, то какие чудные,
зажигательные проповеди он может говорить!»
Кунин закрыл глаза и стал мысленно слагать

210
А П. Чехов. В сумерках
проповедь. Немного погодя, он сидел за столом
и быстро записывал.
«Дам тому рыжему, пусть прочтет в
церкви...» — думал он.
В ближайшее воскресенье, утром, Кунин
ехал в Синькино покончить с вопросом о
школе и кстати познакомиться с церковью,
прихожанином которой он считался. Несмотря на
распутицу, утро было великолепное. Солнце
ярко светило и резало своими лучами кое-где
белевшие пласты залежавшегося снега. Снег
на прощаньи с землей переливал такими
алмазами, что больно было глядеть, а около пего
спешила зеленеть молодая озимь. Грачи
солидно носились над землей. Летит грач, опустится
к земле и, прежде чем стать прочно на ноги,
несколько раз подпрыгнет...
Деревянная церковь, к которой подъехал
Кунин, была ветха и сера; колонки у паперти,
когда-то выкрашенные в белую краску, теперь
совершенно облупились и походили на две
некрасивые оглобли. Образ над дверью глядел
сплошным темным пятном. Но эта бедность
тронула и умилила Кунина. Скромно опустив
глаза, он вошел в церковь и остановился у двери.
Служба еще только началась. Старый, в дугу
согнувшийся дьячок глухим, неразборчивым
тенором читал часы. Отец Яков, служивший без
дьякона, ходил по церкви и кадил. Если б не
смирение, каким проникся Кунин, входя в
нищую церковь, то при виде отца Якова он
непременно бы улыбнулся. На малорослом иерее
была помятая и длинная-предлинная риза из

Кошмар
211
какой-то потертой желтой материи. Нижний
край ризы волочился по земле.
Церковь была не полна. Кунина при взгляде
на прихожан поразило на первых порах одно
странное обстоятельство: он увидел только
стариков и детей... Где же рабочий возраст? Где
юность и мужество? Но, постояв немного и
вглядевшись попристальней в старческие лица,
Кунин увидел, что молодых он принял за
старых. Впрочем, этому маленькому оптическому
обману он не придал особого значения.
Внутри церковь была так же ветха и сера,
как и снаружи. На иконостасе и на бурых
стенах не было ни одного местечка, которого бы
не закоптило и не исцарапало время. Окон
было много, но общий колорит казался серым,
и поэтому в церкви стояли сумерки.
«Кто чист душою, тому хорошо здесь
молиться,—думал Кунин.—Как в Риме у св. Петра3
поражает величие, так здесь трогают эти
смирение и простота».
Но молитвенное настроение его рассеялось
в дым, когда отец Яков вошел в алтарь и начал
обедню. По молодости лет, попав в священники
прямо с семинарской скамьи, отец Яков не
успел еще усвоить себе определенную манеру
служить. Читая, он как будто выбирал, на
каком голосе ему остановиться, на высоком
теноре или жидком баске; кланялся он неумело,
ходил быстро, царские врата открывал и
закрывал порывисто... Старый дьячок, очевидно
больной и глухой, плохо слышал его возгласы,
отчего не обходилось без маленьких недоразуме-

212
А. П. Чехов. В сумерках
ний. Не успеет отец Яков прочесть что нужно,
а уж дьячок поет свое, или же отец Яков давно
уже кончил, а старик тянется ухом в сторону
алтаря, прислушивается и молчит, пока его но
дернут за полу. У старика был глухой,
болезненный голос, с одышкой, дрожащий и
шепелявый... В довершение неблаголепия, дьячку
подтягивал очень маленький мальчик, голова
которого едва виднелась из-за перилы клироса4.
Мальчик пел высоким визгливым дискантом* и
словно старался не попадать в тон. Кунин
постоял немного, послушал и вышел покурить.
Он был уже разочарован и почти с неприязнью
глядел на серую церковь.
— Жалуются на падение в народе
религиозного чувства...—вздохнул он.—Еще бы! Они бы
еще больше понасажали сюда таких попов!
Раза три йотом входил Кунин в церковь,
и всякий раз его сильно потягивало вон на
свежий воздух. Дождавшись конца обедни, он
отправился к отцу Якову. Дом священника
снаружи ничем не отличался от крестьянских изб,
только солома на крыше лежала ровнее, да на
окнах белели ■ занавесочки. Отец Яков ввел Ку-
нина в маленькую, светлую комнату с
глиняным полом и со стенами, оклеенными
дешевыми обоями. Несмотря на кое-какие потуги
к роскоши, вроде фотографий в рамочках, да
часов с прицепленными к гире ножницами,
обстановка поражала своею скудостью. Глядя на
мебель, можно было подумать, что отец Яков
ходил по дворам и собирал ее по частям: в
одном месте дали ему круглый стол на трех но-

Кошмар
213
гах, в другом табурет, в третьем — стул с
сильно загнутой назад спинкой, в четвертом — стул
с прямой спинкой, но с вдавленным сиденьем,
а в пятом расщедрились и дали какое-то
подобие дивана с плоской спинкой и с решетчатым
сиденьем. Это подобие было выкрашено в
темно-красный цвет и сильно пахло краской. Ку-
нин сначала хотел сесть на один из стульев,
но подумал и сел па табурет.
— Вы это первый раз в нашем храме? —
спросил отец Яков, вешая свою шляпу на
большой уродливый гвоздик.
— Да, в первый. Вот что, батюшка... Прежде,
чем мы приступим к делу, угостите меня чаем,
а то у меня вся душа высохла.
Отец Яков заморгал глазами, крякнул и
пошил за перегородку. Послышалось шушуканье...
«Должно быть, с попадьей...— подумал Ку-
пип.—Интересно бы поглядеть, какая у этого
рыжего попадья...»
Немного погодя, отец Яков вышел из-за
перегородки красный, потный и, силясь
улыбнуться, сел против Кунина на край дивана.
— Сейчас поставят самовар,— сказал он, не
глядя на своего гостя.
«Боже мой, они еще самовара не ставили! —
ужаснулся про себя Дунин.— Изволь теперь
ждать!» —Я вам привез,—сказал он,—черновое
письмо, которое я написал архиерею. Прочту
после чая... Может быть, вы найдете что-нибудь
добавить...
*— Хорошо-с.
Наступило молчание. Отец Яков пугливо по-

214
А. П. Чехов. В сумерках
косился на перегородку, поправил волосы и
высморкался.
— Погода чудесная-с...— сказал он.
— Да. Между прочим, интересную я вещь
прочел вчера... Вольское земство постановило
передать все свои школы духовенству5. Это
характерно.
Кунин поднялся, зашагал по глиняному полу
и начал высказывать свои соображения.
— Это ничего,— говорил он,— лишь бы только
духовенство стояло на высоте своего призвания
и ясно сознавало свои задачи. К моему
несчастью, я знаю священников, которые по
своему развитию и нравственным качествам не
годятся в военные писаря, а не то что в
священники. А вы согласитесь, плохой учитель
принесет школе гораздо меньше вреда, чем
плохой священник.
Кунин взглянул на отца Якова. Тот сидел
согнувшись, о чем-то усердно думал и,
по-видимому, не слушал гостя.
— Яша, поди-ка сюда! — послышался
женский голос из-за перегородки.
Отец Яков встрепенулся и пошел за
перегородку. Опять началось шушуканье.
Кунина защемила тоска по чаю.
«Нет, не дождусь я тут чаю! — подумал он,
глядя на часы.— Да, кажется, тут я не совсем
желательный гость. Хозяин не соблаговолил со
мной и одного слова сказать, а только сидит
да глазами хлопает».
Кунин взялся за шляпу, дождался отца
Якова и простился с ним.

Кошмар
215
— Даром только утро пропало! — злился он
дорогой.— Бревно! Пень! Школой он так же
интересуется, как я прошлогодним снегом. Нет,
не сварю я с ним каши! Ничего у нас с ним
не выйдет! Если бы предводитель знал, какой
здесь поп, то не спешил бы хлопотать о школе.
Надо сперва о хорошем попе позаботиться,
а потом уж о школе!
Кунин теперь почти ненавидел отца Якова.
Этот человек, его жалкая, карикатурная
фигура, в длинной, помятой ризе, его бабье лицо,
манера служить, образ жизни и канцелярская,
застенчивая почтительность оскорбляли тот
небольшой кусочек религиозного чувства,
который оставался еще в груди Кунина и тихо
теплился наряду с другими нянюшкиными
сказками. А холодность и невнимание, с которыми
он встретил искреннее, горячее участие Кунина
в его же собственном деле, было трудно
вынести самолюбию...
Вечером того же дня Кунин долго ходил по
комнатам и думал, потом решительно сел за
стол и написал архиерею письмо. Попросив
денег для школы и благословения, он, между
прочим, искренно, по-сыыовьи изложил свое
мнение о синьковском священнике. «Он молод,—
написал он,— не достаточно развит, кажется,
ведет нетрезвую жизнь и вообще не
удовлетворяет тем требованиям, которые веками
сложились у русского народа по отношению к его
пастырям». Написав это письмо, Кунин легко
вздохнул и лег спать с сознанием, что он
сделал доброе дело.

216
А. П. Чехов. В сумерках
В понедельник утром, когда он еще лежал
в постели, ему доложили о приходе отца Якова.
Вставать ему не хотелось, и он велел сказать,
что его нет дома. Во вторник уехал он на
съезд и, вернувшись в субботу, узнал от
прислуги, что без него ежедневно приходил отец
Яков.
«Как, однако, ему мои крендельки
понравились!» — подумал Кунин.
В воскресенье, перед вечером, пришел отец
Яков. На этот раз не только полы, но даже и
шляпа его была обрызгана грязью. Как и в
первое свое посещение, он был красен и потен,
сел, как и тогда, на краешек кресла. Кунин
порешил не начинать разговора о школе, не
метать бисера.
— Я вам, Павел Михайлович, списочек
учебных пособий принес...—начал отец Яков.
— Благодарю...
Но по всему видно было, что отец Яков не
из-за списочка пришел. Вся его фигура
выражала сильное смущение, но в то же время на
лице была написана решимость, как у человека,
внезапно озаренного идеей. Он порывался
сказать что-то важное, крайне нужное и силился
теперь побороть свою робость.
«Что же он молчит? — злился Кунин.—
Расселся тут! Мне ведь некогда возиться с ним!»
Чтобы хоть чем-нибудь сгладить неловкость
своего молчания и скрыть борьбу,
происходившую в нем, священник начал принуждеппо
улыбаться, и эта улыбка, долгая, вымученная
сквозь пот и краску лица, не вязавшаяся с не-

Кошмар
217
подвижным взглядом серо-голубых глаз,
заставила Кунина отвернуться. Ему стало противно.
— Извините, батюшка, мне нужно ехать...—
сказал он.
Отец Яков встрепенулся, как сонный человек,
которого ударили, и, не переставая улыбаться,
начал в смущении запахивать полы своей рясы.
При всем отвращении к этому человеку, Ку-
нину вдруг стало жаль его, и он захотел
смягчить свою жестокость.
— Прошу, батюшка, в другой раз...—сказал
он,— а на прощанье у меня к вам будет
просьба... Тут как-то я вдохновился, знаете, и
написал две проповеди... Отдаю на ваше
рассмотрение... Коли сгодятся, прочтите...
— Хорошо-с...— сказал отец Яков, покрывая
ладонью лежавшие на столе проповеди
Купина.—Я возьму-с...
Постояв немного, помявшись и все еще
запахивая ряску, он вдруг перестал принужденно
улыбаться и решительно поднял голову.
— Павел Михайлович! — сказал он, видимо
стараясь говорить громко и явственно.
— Что прикажете?
— Я слышал, что вы изволили тово...
рассчитать своего писаря и... и ищете теперь нового...
— Да... А вы имеете порекомендовать кого-
нибудь?
— Я, видите ли... я... Не можете ли вы отдать
эту должность... мне?
— Да разве вы бросаете священство? —
изумился Кунин.
— Нет, нет,— быстро проговорил отец Яков,

218
А. П. Чехов. В сумерках
почему-то бледнея и дрожа всем телом.— Боже
меня сохрани! Ежели сомневаетесь, то не
нужно, не нужно! Я ведь это как бы между делом...
чтоб дивиденды свои увеличить... Не нужно,
не беспокойтесь!
— Гм... дивиденды... Но ведь я плачу писарю
только 20 р. в месяц!
— Господи, да я и десять взял бы! —
прошептал отец Яков, оглядываясь.— И десяти
довольно! Вы... вы изумляетесь и все
изумляются... Жадный поп, алчный, куда он деньги
девает? Я и сам это чувствую, что жадный...
и казню себя, осуждаю.., людям в глаза глядеть
совестно... Вам, Павел Михайлович, я по
совести... привожу истинного бога в свидетели...
Отец Яков перевел дух и продолжал:
— Приготовил я вам дорогой целую
исповедь, но... все забыл, не подберу теперь слов.
Я получаю в год с прихода 150 рублей, и все...
удивляются, куда я эти деньги деваю... Но я
вам все по совести объясню... Сорок рублей в
год я за брата Петра в духовное училище
взношу... Он там на всем на готовом, но бумага
и перья мои...
— Ах, верю, верю! Ну к чему все это? —
замахал рукой Кунин, чувствуя страшную
тяжесть от этой откровенности гостя и не зная,
куда деваться от слезливого блеска его глаз.
— Потом-с, я еще в консисторию6 за место
свое не все еще выплатил. За место с меня
200 рублей положили, чтоб я по десяти в месяц
выплачивал... Судите же теперь, что остается?
А ведь кроме того я должен выдавать отцу

Кошмар
219
Авраамию по крайней мере хоть по три рубля
в месяц?
— Какому отцу Авраамию?
т- Отцу Авраамию, что до меня в Сиыькове
священником был. Его лишили места за...
слабость, а ведь он в Синькове и теперь живет!
Куда ему деваться? Кто его кормить станет?
Хоть он и старый, но ведь ему и угол, и хлеба,
и одежду надо!.. Не могу я допустить, чтоб он,
при своем сане, пошел милость!ню просить!
Мне ведь грех будет, ежели что! Мне грех!
Он... всем задолжал, а ведь мне грех, что я за
него не плачу!
Отец Яков рванулся с места и, безумно глядя
в пол, зашагал из угла в угол.
— Боже мой, боже мой! — забормотал он, то
поднимая руки, то опуская.— Спаси нас,
Господи, и помилуй! И зачем было такой сан на себя
принимать, ежели ты маловер и сил у тебя нет?
Нет конца моему отчаянию! Спаси, царица
небесная.
— Успокойтесь, батюшка! — сказал Кунин.
— Замучил голод, Павел Михайлович! —
продолжал отец Яков.— Извините великодушно, но
нет уже сил моих... Я знаю, попроси я,
поклонись, и всякий поможет, но... не могу!
Совестно мне! Как я стану у мужиков просить? Вы
служите тут и сами видите... Какая рука
подымется просить у нищего? А просить у кого
побогаче, у помещиков, не могу! Гордость!
Совестно!
Отец Яков махнул рукой и нервно зачесал
обеими руками голову.

220 А. П. Чехов. В сумерках
— Совестно! Боже, как совестно! Не могу,
гордец, чтоб люди мою бедность видели! Когда
вы меня посетили, то ведь чаю вовсе не было,
Павел Михайлович! Ни соринки его не было,
а ведь открыться перед вами гордость
помешала! Стыжусь своей одежды, вот этих латок...
риз своих стыжусь, голода... А прилична ли
гордость священнику?
Отец Яков остановился посреди кабинета и,
словно не замечая присутствия Кунина, стал
рассуждать с самим собой.
— Ну, положим, я снесу и голод, и срам,
но ведь у меня, господи, еще попадья есть!
Ведь я ее из хорошего дома взял! Она
белоручка и нежная, привыкла и к чаю, и к белой
булке, и к простыням... Она у родителей на
фортепьянах играла... Молодая, еще и двадцати
лет нет... Хочется, небось, и нарядиться, и
пошалить, и в гости съездить... А она у меня...
хуже кухарки всякой, стыдно на улицу
показаться, боже мой, боже мой! Только и утехи
у нее, что принесу из гостей яблочек или
какой кренделечек...
Отец Яков опять обеими руками зачесал
голову....
— И выходит у нас не любовь, а жалость...
Не могу видеть ее без страдания! И что оно
такое, господи, делается на свете! Такое
делается, что если в газеты написать, то не
поверят люди... И когда всему этому конец будет!
— Полноте, батюшка! — почти крикнул Ку-
нин, пугаясь его тона.— Зачем так мрачно
смотреть на жизнь?

Кошмар
221
— Извините великодушно, Павел
Михайлович...— забормотал отец Яков, как пьяный.—
Извините! все это... пустое, и вы не обращайте
внимания... А только я себя виню и буду
винить... Буду!
Отец Яков оглянулся и зашептал:
— Как-то рано утром иду я из Синькова в
Лучково; гляжу, а на берегу стоит какая-то
женщина и что-то делает... Подхожу ближе и
глазам своим не верю... Ужас! Стоит жена
доктора Ивана Сергеича и белье полощет...
Докторша, в институте кончила! Значит, чтоб
люди не видели, норовила пораньше встать
и за версту от деревни уйти... Неодолимая
гордость! Как увидала, что я около нее и
бедность ее заметил, покраснела вся... Я оторопел,
испугался, подбежал к ней, хочу помочь ей,
а она белье от меня прячет, боится, чтоб я ее
рваных сорочек не увидел...
— Все это как-то даже
невероятно...—сказал Кунин, садясь и почти с ужасом глядя па
бледное лицо отца Якова.
— Именно, невероятно! Никогда, Павел
Михайлович, этого не было, чтоб докторши на реке
белье полоскали! Ни в каких странах этого
нет! Мне бы, как пастырю и отцу духовному,
не допускать бы ее до этого, по что я могу
сделать? Что? Сам же еще норовлю у ее мужа
даром лечиться! Верно вы изволили
определить, что все это невероятно! Глазам не
верится! Во время обедни, знаете, выглянешь из
алтаря, да как увидишь свою публику,
голодного Авраамия и попадью, да как вспомнишь

222 А. П. Чехов. В сумерках
про докторшу, как у нее от холодной воды
руки посинели, то, верите ли, забудешься и
стоишь, как дурак, в бесчувствии, пока
пономарь не окликнет... Ужас!
Отец Яков опять заходил.
— Господи Иисусе! — замахал он руками.—
Святые угодники! И служить даже не-могу...
Вы вот про школу мне говорите, а я, как
истукан, ничего не понимаю и только об еде
думаю... Даже перед престолом7... Впрочем...
что же это я? — спохватился отец Яков.— Вам
уезжать нужно. Простите-с, я ведь это так...
извините...
Кунин, молча, пожал руку отца Якова,
проводил его до передней и, вернувшись в свои
кабинет, остановился перед окном. Он видел,
как отец Яков вышел из дому, нахлобучил на
голову свою широкополую, ржавую шляпу и
тихо, понурив голову, точно стыдясь своей
откровенности, пошел по дороге.
«А его лошади не видно»,—подумал Кунин.
Помыслить, что священник все эти дни
ходил к нему пешком, Кунин боялся: до Синько-
ва было семь-восемь верст, а грязь на дороге
стояла невылазная. Далее Кунин видел, как
кучер Андрей и мальчик Парамон, прыгая
через лужи и обрызгивая отца Якова грязью,
подбежали к нему под благословение. Отец Яков
снял шляпу и медленно благословил Андрея,
потом благословил и погладил по голове
мальчика...
Кунин провел рукой по глазам, и ему
показалось, что рука его от этого стала мокрой.

Кошмар
223
Он отошел от окна и мутными глазами обвел
комнату, в которой ему еще слышался робкий,
придушенный голос... Он взглянул на стол...
К счастью, отец Яков забыл второпях взять
с собой его проповеди... Кунин подскочил к
ним, изорвал их в клочки и с отвращением
швырнул под стол.
— И я не знал! — простонал он, падая на
софу.— Я, который уже более года служу здесь
непременным членом, почетным мировым
судьей, членом училищного совета! Слепая
кукла, фат! Скорей к ним на помощь! Скорей!
Он мучительно ворочался, стискивал виски
и напрягал свой ум.
— Получу 20-го числа жалованья 200
рублей... Под благовидным предлогом суну и ему,
и докторше... Его позову молебен служить,
а для доктора фиктивно заболею... Таким
образом, не оскорблю их гордости... И Авраамию
помогу...
Он рассчитывал по пальцам свои деньги и
боялся себе сознаться, что этих двухсот рублей
едва хватит ему, чтобы заплатить
управляющему, прислуге, тому мужику, который
привозит мясо... Поневоле пришлось вспомнить то
недалекое прошлое, когда неразумно
прожигалось отцовское добро, когда, будучи еще
двадцатилетним молокососом, он дарил
проституткам дорогие веера, платил извозчику Кузьме
по десяти рублей в день, подносил из
тщеславия актрисам подарки. Ах, как бы
пригодились теперь все эти разбросанные рубли, трех-
рублевики, десятки!

224
А. П. Чехов. В сумерках
«Отец Авраамий проедает в месяц только
три рубля,— думал Кунин.— За рубль попадья
может себе сорочку сшить, а докторша прачку
нанять. Но я все-таки помогу! Обязательно
помогу!»
Тут вдруг Кунин вспомнил донос, который
написал он архиерею, и ею всего скорчило,
как от невзначай налетевшего холода. Это
воспоминание наполнило всю его душу
чувством гнетущего стыда перед самим собой и
перед невидимой правдой...
Так началась и завершилась искренняя
потуга к полезной деятельности одного из
благонамеренных, но чересчур сытых и не
рассуждающих людей.
%Щ§2'

'<§ afér ~S<ar jb5&> j^^-Г. j^^ j"?te jöfe J^ïï..--.j^
3£""$а',"Ж
СВЯТОЮ НОЧЬЮ
Я стоял на берегу Голтвы * и ждал с того
берега парома. В обыкновенное время Голтва
представляет из себя речонку средней руки,
молчаливую и задумчивую, кротко блистающую
из-за густых камйшей, теперь же передо мной
расстилалось целое озеро. Разгулявшаяся
вешняя вода перешагнула оба берега и далеко
затопила оба побережья, захватив огороды,
сенокосы и болота, так что на водной
поверхности не редкость было встретить одиноко
торчащие тополи и кусты, похожие в потемках
на суровые утесы.
Погода казалась мне великолепной. Было
темно, но я все-таки видел и деревья, и воду,
и людей... Мир освещался звездами, которые
всплошную усыпали все небо. Не помню,
когда в другое время я видел столько звезд!
Буквально некуда было пальцем ткнуть. Тут были
крупные, как гусиное яйцо, и мелкие, с
конопляное зерно... Ради праздничного парада
вышли они на небо все до одной, от мала до
велика, умытые, обновленные, радостные, и все до
одной тихо шевелили своими лучами. Небо
отражалось в воде; звезды купались в темной
глубине и дрожали вместе с легкой зыбью.
В воздухе было тепло и тихо... Далеко, на том
8 А. П. Чехов

226 А. П. Чехов. В сумерках
берегу в непроглядной тьме горело
врассыпную несколько ярко-красных огней...
В двух шагах от меня темнел силуэт
мужика в высокой шляпе и с толстой, суковатой
палкой.
— Как, однако, долго нет парома! — сказал я.
— А пора ему быть,— ответил мне силуэт.
— Ты тоже дожидаешься парома?
— Нет, я так...—зевнул мужик,—люминации
дожидаюсь. Поехал бы, да, признаться,
пятачка на паром нет.
— Я тебе дам пятачок.
— Нет, благодарим покорно... Ужо на этот
пятачок ты за меня там в монастыре свечку
поставь... Этак любопытней будет, а я и тут
постою. Скажи на милость, нет парома! Словно
в воду канул!
Мужик подошел к самой воде, взялся рукой
за канат и закричал:
— Иероним! Иерони-и-им!
Точно в ответ на его крик, с того берега
донесся протяжный звон большого колокола.
Звон был густой, низкий, как от самой толстой
струны контрбаса: казалось, прохрипели сами
потемки. Тотчас же послышался выстрел из
пушки. Он покатился в темноте и кончился
где-то далеко за моей спиной. Мужик снял
шляпу и перекрестился.
— Христос воскрес! — сказал он.
Не успели застыть в воздухе волны от
первого удара колокола, как послышался другой,
за ним тотчас же третий, и потемки
наполнились непрерывным, дрожащим гулом. Около

Святою ночью
227
красных огней загорелись новые огни и все
вместе задвигались, беспокойно замелькали.
— Иерони-и-им! — послышался глухой,
протяжный крик.
— С того берега кричат,— сказал мужик.—
Значит, и там нет парома. Заснул наш Иеро-
ним!
Огни и бархатный звон колокола манили к
себе... Я уж начал терять терпение и
волноваться, но вот, наконец, вглядываясь в темную
даль, я увидел силуэт чего-то, очень похожего
на виселицу. Это был давно жданный паром.
Он подвигался с такою медленностью, что
если б не постепенная обрисовка его контуров,
то можно было бы подумать, что он стоит на
одном месте, или же идет к тому берегу.
— Скорей, Иероним! —крикнул мой мужик.—
Барин дожидается!
Паром подполз к берегу, покачнулся и со
скрипом остановился. На нем, держась за
канат, стоял высокий человек в монашеской рясе
и в конической шапочке.
— Отчего так долго? — спросил я, вскакивая
на паром.
— Простите Христа ради,— ответил тихо
Иероним.— Больше никого нет?
— Никого...
Иероним взялся обеими руками за канат,
изогнулся в вопросительный знак и крякнул.
Паром скрипнул и покачнулся. Силуэт
мужика в высокой шляпе стал медленно удаляться
от меня,— значит, паром поплыл. Иероним
скоро выпрямился и стал работать одной рукой.
8*

228 А. П. Чехов. В сумерках
Мы молчали и глядели на берег, к которому
плыли. Там уже началась «люминация»,
которой дожидался мужик. У самой воды,
громадными кострами пылали смоляные бочки.
Отражения их, багровые, как восходящая луна,
длинными, широкими полосами ползли к нам
навстречу. Горящие бочки освещали свой
собственный дым и длинные человеческие тени,
мелькавшие около огня, но далее в стороны и
позади них, откуда несся бархатный звон, была
все та же беспросветная, черная мгла. Вдруг,
рассекая потемки, золотой лентой взвилась к
небу ракета; она описала дугу и, точно
разбившись о небо, с треском рассыпалась в
искры. С берега послышался гул, похожий на
отдаленное ура.
— Как красиво! — сказал я.
— И сказать нельзя, как красиво! — вздохнул
Иероним.— Ночь такая, господин! В другое
время и внимания пе обратишь на ракеты,
а нынче всякой суете радуешься. Вы сами
откуда будете?
Я сказал, откуда я.
— Так-с... "Радостный день
нынче...—продолжал Иероним слабым, вздыхающим тенорком,
каким говорят выздоравливающие больные.—
Радуется и небо, и земля, и преисподняя.
Празднует вся тварь. Только скажите мне,
господин хороший, отчего это даже и при великой
радости человек не может скорбей своих
забыть?
Мне показалось, что этот неожиданный
вопрос вызывал меня на один из тех «продлино-

Святою ночью
229
венных», душеспасительных разговоров,
которые так любят праздные и скучающие монахи.
Я не был расположен много говорить, а потому
только спросил:
— А какие, батюшка, у вас скорби?
— Обыкновенно, как и у всех людей, ваше
благородие, господин хороший, но в нынешний
день случилась в монастыре особая скорбь:
в самую обедню, во время паремий2, умер
иеродьякон 3 Николай...
— Что ж, это божья воля! — сказал я,
подделываясь под монашеский тон.— Всем умирать
нужно. По-моему, вы должны еще радоваться...
Говорят, что кто умрет под Пасху, или на
Пасху, тот непременно попадет в царство
небесное.
— Это верно.
Мы замолчали. Силуэт мужика в высокой
шляпе слился с очертаниями берега. Смоляные
бочки разгорались все более и более.
— И писание ясно указывает на суету
скорби, и размышление,—прервал молчание Иеро-
ним,— но отчего же душа скорбит и не хочет
слушать разума? Отчего горько плакать
хочется?
Иероним пожал плечами, повернулся ко мне
и заговорил быстро:
— Умри я, или кто другой, оно бы, может,
и незаметно было, но ведь Николай умер! Ни
кто другой, а Николай! Даже поверить трудно,
что его уж нет на свете! Стою я тут на пароме,
и все мне кажется, что сейчас он с берега
голос свой подаст. Чтобы мне на пароме страш-

230
А. П. Чехов. В сумерках
но не казалось, он всегда приходил на берег
и окликал меня. Нарочито для этого ночью
с постели вставал. Добрая душа! Боже, какая
добрая и милостивая! У иного человека и
матери такой нет, каким у меня был этот
Николай. Спаси, господи, его душу!
Иероним взялся за канат, но тотчас же опять
повернулся ко мне.
— Ваше благородие, а ум какой светлый! —
сказал он певучим голосом.— Какой язык
благозвучный и сладкий! Именно, как вот сейчас
будут петь в заутрени: «о, любезнаго! о, слад-
чайшаго твоего гласа!»4 Кроме всех прочих
человеческих качеств, в нем был еще и дар
необычайный!
— Какой дар? — спросил я.
Монах оглядел меня и, точно убедившись,
что мне можно вверять тайны, весело
засмеялся.
— У него был дар акафисты5
писать...—сказал он.— Чудо, господин, да и только! Вы
изумитесь, ежели я вам объясню! Отец
архимандрит у нас из московских, отец наместник в
казанской академии кончил, есть у нас и
иеромонахи6 разумные, и старцы, но ведь, скажи
пожалуйста, ни одного такого нет, чтобы писать
умел, а Николай, простой монах, иеродьякон,
нигде не обучался и даже видимости наружной
не имел, а писал! Чудо! Истинно чудо!
Иероним всплеснул руками и, совсем забыв
про канат, продолжал с увлечением:
— Отец наместник затрудняется проповеди
составлять; когда историю монастыря писал, то

Святою 'ночью
231
всю братию загонял и раз десять в город
ездил, а Николай акафисты писал! Акафисты!
Это не то что проповедь или история!
— А разве акафисты трудно писать? —
спросил я.
— Большая трудность...— покрутил головой
Иероним.— Тут и мудростью, и святостью
ничего не поделаешь, ежели бог дара не дал.
Монахи, которые не понимающие,
рассуждают, что для этого нужно только знать житие
святого, которому пишешь, да с прочими
акафистами соображаться. Но это, господин,
неправильно. Оно, конечно, кто пишет акафист,
тот должен знать житие до чрезвычайности,
до последней самомалейшей точки. Ну, и
соображаться с прочими акафистами нужно, как
где начать и о чем писать. К примеру сказать
вам, первый кондак7 везде начинается с «воз-
бранный», или «избранный»... Первый икос8
завсегда надо начинать с ангела. В акафисте
к Иисусу Сладчайшему, ежели интересуетесь,
он начинается так: «Ангелов творче и господи
сил»9, в акафисте к пресвятой богородице:
«Ангел предстатель с небесе послан бысть» 10,
к Николаю Чудотворцу: «Ангела образом, зем-
наго суща естеством» и и прочее. Везде с
ангела начинается. Конечно, без того нельзя,
чтобы не соображаться, но главное ведь не в
житии, не в соответствии с прочим, а в красоте
и сладости. Нужно, чтоб все было стройно,
кратко и обстоятельно. Надо, чтоб в каждой
строчечке была мягкость, ласковость и
нежность, чтоб ни одного слова не было грубого,

232
А. Z7. Чехов. В сумерках
жесткого, или несоответствующего. Так надо
писать, чтоб молящийся сердцем радовался и
плакал, а умом содрогался и в трепет приходил.
В Богородичном акафисте есть слова:
«Радуйся, высото неудобовосходимая человеческими
помыслы; радуйся, глубино неудобозримая и
ангельскима очима!»12 В другом месте того же
акафиста сказано: «Радуйся, древо светлопло-
довитое, от него же питаются вернии; радуйся,
древо благосеннолиственное, им же
покрываются мнози!» 13
Иероним, словно испугавшись чего-то, или
застыдившись, закрыл ладонями лицо и
покачал головой.
— Древо светлоплодовитое... древо
благосеннолиственное...— пробормотал он.— Найдет же
такие слова! Даст же господь такую
способность! Для краткости много слов и мыслей
пригонит в одно слово, и как это у него все
выходит плавно и обстоятельно! «Светопода-
тельна светильника сущим»...14 сказать в
акафисте к Иисусу Сладчайшему. Светоподатель-
на! Слова такого нет ни в разговоре, ни в
книгах, а ведь придумал же его, нашел в уме
своем! Кроме плавности и велеречия, сударь,
нужно еще, чтоб каждая строчечка изукрашена
была всячески, чтоб тут и цветы были, и
молния, и ветер, и солнце, и все предметы мира
видимого. И всякое восклицание нужно так
составить, чтоб оно было гладенько и для уха
вольготней. «Радуйся, крине райскаго прозя-
бения!» 15 — сказано в акафисте Николаю
Чудотворцу. Не сказано просто «крине райский»,

Святою ночью
233
а «крине райскаго прозябения!» Так глаже и
для уха сладко. Так именно и Николай писал!
Точь-в-точь так! И выразить вам не могу, как
он писал!
— Да, в таком случае жаль, что он умер,—
сказал я.— Однако, батюшка, давайте плыть,
а то опоздаем...
Иероним спохватился и побежал к канату.
На берегу начали перезванивать во все
колокола. Вероятно, около монастыря происходил
уже крестный ход, потому что все темное
пространство за смоляными бочками было теперь
усыпано двигающимися огнями.
— Николай печатал свои акафисты? —
спросил я Иеронима.
— Где ж печатать? — вздохнул он.— Да и
странно было бы печатать. К чему? В
монастыре у нас этим никто не интересуется. Не
любят. Знали, что Николай пишет, но оставляли
без внимания. Нынче, сударь, новые писания
никто не уважает!
— С предубеждением к ним относятся?
— Точно так. Будь Николай старцем, то,
пожалуй, может, братия и полюбопытствовала бы,
а то ведь ему еще и сорока лет не было. Были
которые смеялись и даже за грех почитали его
писание.
— Для чего же он писал?
— Так, больше для своего утешения. Из всей
братии только я один и читал его акафисты.
Приду к нему потихоньку, чтоб прочие не
видели, а он и рад, что я интересуюсь. Обнимает
меня, по голове гладит, ласковыми словами

234
А. П. Чехов. В сумерках
обзывает, как дитя маленького. Затворит келью,
посадит меня рядом с собой и давай читать...
Иероним оставил канат и подошел ко мне.
— Мы вроде как бы друзья с ним были,—
зашептал он, глядя на меня блестящими
глазами.— Куда он, туда и я. Меня нет, он
тоскует. И любил он меня больше всех, а все за то,
что я от его акафистов плакал. Вспоминать
трогательно! Теперь я все равно как сирота,
или вдовица. Знаете, у нас в монастыре народ
все хороший, добрый, благочестивый, но... ни в
ком нет мягкости и деликатности, все равно
как люди простого звания. Говорят все громко,
когда ходят, ногами стучат, шумят, кашляют,
а Николай говорил завсегда тихо, ласково,
а ежели заметит, что кто спит или молится, то
пройдет мимо, как мушка или комарик. Лицо
у него было нежное, жалостное...
Иероним глубоко вздохнул и взялся за
канат. Мы уже приближались к берегу. Прямо
из потемок и речной тишины мы постепенно
вплывали в заколдованное царство, полное
удушливого дыма, трещащего света и гама.
Около смоляных бочек, уж ясно было видно,
двигались люди. Мельканье огня придавало их
красным лицам и фигурам странное, почти
фантастическое выражение. Изредка среди голов
и лиц мелькали лошадиные морды,
неподвижные, точно вылитые из красной меди.
— Сейчас запоют пасхальный
канон...—сказал Иероним,—а Николая нет, некому вникать...
Для него слаже и писания не было, как этот
канон. В каждое слово, бывало, вникал! Вы вот

Святою ночью
235
будете там, господин, и вникните, что поется:
дух захватывает!
— А вы разве не будете в церкви?
— Мне нельзя-с... Перевозить нужно...
— Но разве вас не сменят?
— Не знаю... Меня еще в девятом часу
нужно было сменить, да вот, видите, не сменяют!..
А, признаться, хотелось бы в церковь...
— Вы монах?
— Да-с... то есть я послушник.
Паром врезался в берег и остановился. Я
сунул Иерониму пятачок за перевоз и прыгнул
на сушу. Тотчас же телега с мальчиком и со
спящей бабой со скрипом въехала на паром.
Иероним, слабо окрашиваемый огнями, налег
на канат, изогнулся и сдвинул с места паром...
Несколько шагов я сделал по грязи, но
далее пришлось идти по мягкой, свежепротоп-
танной тропинке. Эта тропинка вела к темным,
похожим на впадину, монастырским воротам
сквозь облака дыма, сквозь беспорядочную
толпу людей, распряженных лошадей, телег,
бричек. Все это скрипело, фыркало, смеялось,
и по всему мелькали багровый свет и
волнистые тени от дыма... Сущий хаос! И в этой
толкотне находили еще место заряжать
маленькую пушку и продавать пряники!
По ту сторону стены, в ограде происходила
не меньшая суетня, но благочиния и порядка
наблюдалось больше. Тут пахло
можжевельником и росным ладаном16. Говорили громко, но
смеха и фырканья не слышалось. Около
могильных памятников и крестов жались друг к

236
А. П. Чехов. В сумерках
другу люди с куличами и узлами.
По-видимому, многие из них приехали святить куличи
издалека и были теперь утомлены. По
чугунным плитам, которые лежали полосой от ворот
до церковной двери, суетливо, звонко стуча
сапогами, бегали молодые послушники. На
колокольне тоже возились и кричали.
«Какая беспокойная ночь! — думал я.— Как
хорошо!»
Беспокойство и бессонницу хотелось видеть
во всей природе, начиная с ночной тьмы и
кончая плитами, могильными крестами и
деревьями, под которыми суетились люди. Но нигде
возбуждение и беспокойство не сказывались
так сильно, как в церкви. У входа происходила
неугомонная борьба прилива с отливом. Одни
входили, другие выходили и скоро опять
возвращались, чтобы постоять немного и вновь
задвигаться. Люди снуют с места на место,
слоняются и как будто чего-то ищут. Волна
идет от входа и бежит по всей церкви,
тревожа даже передние ряды, где стоят люди
солидные и тяжелые. О сосредоточенной молитве
не может быть и речи. Молитв вовсе нет,
а есть какая-то сплошная, детски-безотчетная
радость, ищущая предлога, чтобы только
вырваться наружу и излиться в каком-нибудь
движении, хотя бы в беспардонном шатании и
толкотне.
Та же необычайная подвижность бросается
в глаза и в самом пасхальном служении.
Царские врата во всех приделах открыты настежь,
в воздухе около паникадила 17 плавают густые

Святою ночью
237
облака ладанного дыма; куда ни взглянешь,
всюду огни, блеск, треск свечей... Чтений не
полагается никаких; пение суетливое и веселое
не прерывается до самого конца; после каждой
песни в каноне духовенство меняет ризы и
выходит кадить, что повторяется почти каждые
десять минут.
Не успел я занять место, как спереди
хлынула волна и отбросила меня назад. Передо
мной прошел высокий, плотный дьякон с
длинной красной свечой; за ним спешил с кадилом
седой архимандрит в золотой митре18. Когда
они скрылись из виду, толпа оттиснула меня
опять на прежнее место. Но не прошло и
десяти минут, как хлынула новая волна и опять
показался дьякон. На этот раз за ним шел
отец наместник, тот самый, который, по словам
Иеронима, писал историю монастыря.
Мне, слившемуся с толпой и заразившемуся
всеобщим радостным возбуждением, было
невыносимо больно за Иеронима. Отчего его не
сменят? Почему бы не пойти на паром кому-
нибудь менее чувствующему и менее
впечатлительному?
«Возведи окрест очи твои, Сионе, ивиждь...19—
пели на клиросе,—се бо приидоша к тебе, яко
богосветлая светила, от запада и севера, и моря,
и востока чада твоя...»
Я поглядел на лица. На всех было живое
выражение торжества, но ни один человек не
вслушивался и не вникал в то, что пелось, и ни
у кого не «захватывало духа». Отчего не сменят
Иеронима? Я мог себе представить этого Иеро-

238
А. П. Чехов. В сумерках
нима, смиренно стоящего где-нибудь у стены,
согнувшегося и жадно ловящего красоту святой
фразы. Все, что теперь проскальзывало мимо
слуха стоявших около меня людей, он жадно
пил бы своей чуткой душой, упился бы до
восторгов, до захватывания духа, и не было бы
во всем храме человека, счастливее его. Теперь
же он плавал взад и вперед по темной реке и
тосковал по своем умершем брате и друге.
Сзади хлынула волна. Полный,
улыбающийся монах, играя четками и оглядываясь назад,
боком протискался около меня, пролагая путь
какой-то даме в шляпке и бархатной шубке.
Вслед за дамой, неся над нашими головами
стул, торопился монастырский служка.
Я вышел из церкви. Мне хотелось посмотреть
мертвого Николая, безвестного сочинителя
акафистов. Я прошелся около ограды, где вдоль
стены тянулся ряд монашеских келий,
заглянул в несколько окон и, ничего не увидев,
вернулся назад. Теперь я не сожалею, что не
видел Николая. Бог знает, быть может,
увидев его, я утратил бы образ, который рисует
теперь мне мое воображение. Этого
симпатичного, поэтического человека, выходившего по
ночам перекликаться с Иеронимом и
пересыпавшего свои акафисты цветами, звездами и
лучами солнца, не понятого и одинокого, я
представляю себе робким, бледным, с мягкими,
кроткими и грустными чертами лица. В его
глазах, рядом с умом, должна светиться ласка
и та едва сдерживаемая, детская
восторженность, какая слышалась мне в голосе Иерони-

Святою ночью
239
ма, когда тот приводил мне цитаты из
акафистов.
Когда после обедни мы вышли из церкви,
то ночи уже не было. Начиналось утро. Звезды
погасли, и небо представлялось серо-голубым,
хмурым. Чугунные плиты, памятники и почки
на деревьях были подернуты росой. В воздухе
резко чувствовалась свежесть. За оградой уже
не было того оживления, какое я видел ночью.
Лошади и люди казались утомленными,
сонными, едва двигались, а от смоляных бочек
оставались одни только кучки черного пепла.
Когда человек утомлен и хочет спать, то ему
кажется, что то же самое состояние переживает
и природа. Мне казалось, что деревья и
молодая трава спали. Казалось, что даже и
колокола звонили не так громко и весело, как
ночью. Беспокойство кончилось, и от
возбуждения осталась одна только приятная истома,
жажда сна и тепла.
Теперь я мог видеть реку с обоими
берегами. Над ней холмами то там, то сям
носился легкий туман. От воды веяло холодом и
суровостью. Когда я прыгнул на паром, на нем
уже стояла чья-то бричка и десятка два
мужчин и женщин. Канат, влажный и, как
казалось мне, сонный, далеко тянулся через
широкую реку и местами исчезал в белом тумане.
— Христос воскрес! Больше никого нет? —
спросил тихий голос. Я узнал голос Иеронима.
Теперь ночные потемки уже не мешали мне
разглядеть монаха. Это был высокий,
узкоплечий человек, лет 35, с крупными округлыми

240
А. /7. Чехов. В сумерках
чертами лица, с полузакрытыми, лениво
глядящими глазами и с нечесаной клиновидной
бородкой. Вид у него был необыкновенно
грустный и утомленный.
— Вас еще не сменили? — удивился я.
— Меня-с? — переспросил он, поворачивая
ко мне свое озябшее, покрытое росой лицо и
улыбаясь.—Теперь уж некому сменять до
самого утра. Все к отцу архимандриту сейчас
разговляться пойдут-с.
Он, да еще какой-то мужичок в шапке из
рыжего меха, похожей на липовки, в которых
продают мед, поналегли на канат, дружно
крякнули, и паром тронулся с места.
Мы поплыли, беспокоя на пути лениво
поднимавшийся туман. Все молчали. Иероним
машинально работал одной рукой. Он долго
водил по нас своими кроткими, тусклыми
глазами, потом остановил свой взгляд на розовом,
чернобровом лице молоденькой купчихи,
которая стояла на пароме рядом со мной и молча
пожималась от обнимавшего ее тумана. От ее
лица не отрывал он глаз в продолжение всего
пути.
В этом продолжительном взгляде было мало
мужского. Мне кажется, что на лице женщины
Иероним искал мягких и нежных черт своего
усопшего друга.

&~ c^Sr ~&fc с5?э <è*<£T ~<o<5 <^1б ià<5 й(5 о5
ВАРИАНТЫ
Автографические записи рассказов,
составивших сборник «В сумерках», беловые и
черновые, равно как и корректуры,—не
сохранились, как не сохранилось и подавляющее
большинство чеховских рукописей. Ниже
приводятся варианты печатных изданий.
Слева от наклонной линейки выписывается
отрезок текста издания 1887 г., точно
соответствующий варианту, который помещается
справа от линейки. Далее в скобках —
сокращенные обозначения источников (список
принятых в настоящем издании сокращений
см. на с. 474).
МЕЧТЫ
Варианты газеты «Новое время» (HB),
повторных изданий сборника «В сумерках»
(BC2-is) и издания А. Ф. Маркса (М)
то свой же рукав/то свой рукав (BC9-i3, M)
богобоязливые / богобоязненные (BC3-i3, M)
садятся на бугре / садятся на бугорке
(ВС,-«, М)
маменька сильно огорчались / маменька сильно
огорчилась (ВСг)\ маменька сильно
огорчалась (ВСз-4)

242 А. П. Чехов. В сумерках
осудили в каторгу / осудили на каторгу
только на 12 / только на 7 (М)
Земли там / Земля там (BC3-i3i M)
лицо, глаза и носик /лицо, и глаза, и носик
(ЯСз-1з, М)
жалкий человечек / жалкий человек (БС5-13, M)
быть может / может быть (BC3-i3, M)
Вишь ты какой дохлый!/Вишь ты какой
хилый! (HB)
ПУСТОЙ СЛУЧАЙ
Варианты газеты «Новое время» (HB),
повторных изданий сборника «В сумерках» (BC2-is)
и издания А. Ф. Маркса (М)
что много /что многое (HB)
как-то безалаберно и зря пошло/пошло (М)
редкий интеллигент / редкий помещик (М)
галантным / одетым по моде (М)
слащавым баритоном / слащавым голосом (М)
шокировавшая / оскорблявшая (М)
специальное чувство / особенное чувство (М)
в ее контурах, посадке и движениях/в ее
посадке, в ее движениях (М)
вместе с его титулом / вместе с титулом
(ВС9.18> M)
симулировал влюбленного / разыгрывал
влюбленного (ßCi2_13, M)
убегало и его счастье / убегало его счастье
(ЯС5_13, М)
низко, по-монашески поклонилась /
поклонилась (М)

варианты
243
самое Надежду Львовну / Надежду Львовну
(ЯСэ-1з, М)
политичными соображениями / особенными
соображениями (М)
НЕДОБРОЕ ДЕЛО
Варианты «Петербургской газеты» (ЯГ),
повторных изданий сборника «В сумерках»
(5С2_13) и издания А. Ф. Маркса (М)
с кажным/с каждым (5C2-i3, M)
когда ослабеет порыв ветра/когда слабеет
порыв ветра (ПГ)
словно зверь лютый.../словно зверь лютой...
(ЯС9-13, М)
по кладбищам/по кладбищу (М)
из тебя дух вон/из тебя и дух вон (5C3-i3, M)
подгибаются колени / подгибаются колена (М)
Минуты три проходят / Минуты три проходит
(5С3_13, М)
шкафчик / шкапчик (М)
ДОМА
Варианты газеты «Новое время» (HB),
повторных изданий сборника «В сумерках» (5C2-i3),
сборника «Детвора» (Д1-3) и издания
А. Ф. Маркса (М)
Сережка курит..../Сережа курит... (5С9_13, М)
аршинной папироской / аршинной папиросой
Wi-s)
гимназиста с папироской / гимназиста ç
папиросой (Д3)

244
А. П. Чехов. В сумерках
Животный организм / Живой организм (М)
уже входил/уже входит (ВС9-13)
его сын/сын его (BCi3)
только по одежде / только по одеже (HB)
всё на нем казалось/всё, у него казалось (М)
кудрявые волосы / кудрявые волоса (HB)
Сергей Евгеньич / Сергей Евгеньевич (BCi3)
отстраняя его от себя / отстраня его от себя
(BCt-i2)
не люблю... так и знай/не люблю. Так и
знай (М)
нехороших проступках / нехороших поступках
(ВС5_13, М)
ходить в чужой стол и брать табак /брать
табак (М)
если же он берет чужое / ежели же он берет
чужое (ВСЪ-13, М)
я и хотел бы/я хотел бы (Д3)
и я могу/и могу (Д3)
как будто бы он/как будто он (Д{-3, М)
кто же похрабрее / кто же был похрабрее
(Д.-.)
пачка четвертух, нарезанная нарочно для него /
пачка четвертух, нарезанных нарочно для
него (5Сз-1з, М)
«У него свое течение мыслей! / «У него в голове
свое течение мыслей! (Д2-з)
пресечениях, предупреждениях и наказаниях/
пресечениях, предупреждениях (Д3)
Че-естное сло-ово! во! во!/Чесстное сло-во!
во! во! (Д2-з); Че-естное сло-во! Во! во!
(ЯС2_13, M)

Варианты
245
взрослому Сережа мог показаться / Сережа мог
бы показаться (Д1-3)
и свои ощущения / также и свои ощущения
(Д.-.)
принял неудобную позу/принял удобную позу
(ЯС5_13, М)
на Ивана Степаныча/на Ивана Степановича
(ЯС5_13, М)
тем он нерешительнее, мнительнее / тем он
решительнее, внимательнее (#С2-4); тем он
нерешительнее, внимательнее (ВС5-13)
с большей робостью/с большею робостью
(ЯС2_13, #!-„ М)
сочинять толстую книгу / сочинить толстую
книгу (ВС4-1з)
старый, престарелый царь / старый, престарый
царь (Д1-3)
размазывал и жевал / размазывал да жевал
(ЯС»-18, Д1-3, АГ)
мораль и истины / мораль и истина (Z?C5-i3, ^)
ВЕДЬМА
Варианты газеты «Новое время» (HB),
повторных изданий сборника «В сумерках» (#С2-13)
и издания А. Ф. Маркса (М)
йоги/ноги с кривыми, черными ногтями... (HB)
Хочешь — не хочешь, езжай / Хочешь — не
хочешь, поезжай (М)
сморкаясь в подол рубахи / сморкаясь в подол
рубахи и показывая таким образом дьячихе
свой живот с пупком большим, как бублик
(HB)

246 А. П. Чехов. В сумерках
то уж тебе / так уж тебе (М)
у нее записочку/у нее записку (5C3-i3, M)
удивленного или испуганного человека /
удивленного, испуганного человека (BC9-l3l М)
ансамбль и новизна / новизна (М)
две «кульдышки» Савелия/две «кулдышки»
Савелия с кривыми черными ногтями (HB)
Пять минуток еще бы/Пять минуток бы еще
(ВС3-1з)
залезть в его душу / залезть ему в душу
(ЯСз-1з, М)
и в нерешимости / и в нерешительности (HB)
ВЕРОЧКА
Варианты газеты «Новое время» (HB),
повторных изданий сборника «В сумерках» (ВС2-и)
и издания А. Ф. Маркса (М)
Иван Алексеич / Иван Алексеевич (ВСъ-и, М)
на нем была/на нем были (HB)
Иван Алексеич / Иван Алексеевич (BCi3) i
Вере Гавриловне / Вере Гаврииловне (BCi3) i "
я едва ли попаду / я едва ли еще попаду
(BC3.i3l M)
с человеком пришлю!/с человеком прислал бы.
(М) ; с человеком пришлю? (БС9-1з)
ничтожных следов памяти / ничтожных следов
в памяти (HB)
похожие на привидение / похожие на
привидения (М)
А я вас искал-искал / А я искал-искал (М)
И далее по всему тексту.

Варианты
247
вьющиеся волосы / вьющиеся волоса (HB)
мало видал / мало видел (BC2-i3, M)
еще ни разу/ни разу (BC2-i3l M)
кончили за упокой! / закончили за упокой!
(5С9-13)
чувствующие люди / чувствительные люди (HB)
с выражением сильной боли в лице/с
выражением сильной боли на лице (5С3-1з, Щ
сантиментальное / сентиментальное (М)
прекраснее деревьев / прекрасней деревьев
(5С3_13, М)
а в то же время/и в то же время (М)
приторным и несерьезным / притворным и
несерьезным (ВС9-13)
своего бормотанья / своего бормотания
(5С2_12, М)
припоминал / припоминая (HB)
я глуп и нелеп!»/я глуп и нелеп!»
— Послушайте, Вера Гавриловна! — вдруг
вырвался у него против воли крик.— Вы
не подумайте, что я... что я...
Огнев замялся и умолк.
В СУДЕ
Варианты издания А. Ф. Маркса
с пластырем на щеке — совсем ходячая
клиника! / с пластырем на щеке
скомпоновать, шагая утром в суд / придумать,
идя утром в суд
на двигающиеся губы / на двигавшиеся губы

248
А. П. Чехов. В сумерках
БЕСПОКОЙНЫЙ ГОСТЬ
Варианты «Петербургской газеты» (ЯГ),
повторных изданий сборника «В сумерках»
{BC2-i3) и издания А. Ф. Маркса (М)
Сквозь шум леса /Сквозь вой ветра и шум
деревьев (ПГ)
Мерзавец этакой... Сволочь... / Мерзавец этакой..,
(М)
не знал я, что ты такой паршивец. / не знал я,
что ты такой... (5С3-1з, М)
Грозовая туча / Грозная туча (М)
свечку/свечу (ПГ)
потом он сердито / потом сердито (БС3_131 M)
ПАНИХИДА
Варианты газеты «Новое время» (HB),
повторных изданий сборника «В сумерках» (BC2-i3)
и издания А. Ф. Маркса (М)
Не двигается/Не двигался (HB, ßC3_i3)
только людей положительных / только у людей
положительных (BC3-i3, M)
тычет к глазам / тычет к глазам его (BC3-i3y M)
И ты не понимаешь?! /Ты не понимаешь?! (М)
с дочкой «шлендой-актеркой»/с дочкой
актрисой (М)
Какие чудные у нас места!/Какие чудные у
вас места! (5C5-i3, M)
как от козла молока. / как от козла молока.
Сволочь места! (HB)
гвоздем не выковыришь! /гвоздем не
выковыряешь! (БС2-1з)

Варианты
249
НА ПУТИ
Варианты газеты «Новое время» (HB),
повторных изданий сборника «В сумерках» (ВС2-1з)
и издания А. Ф. Маркса (М)
сальной свечки / сальной свечи (М)
Такова уж планида / Такова уж, как говорится,
планида (М)
не висели тряпки/не висели, как всегда,
тряпки (М)
и выражение лица / выражение лица (Z?C3_i3, M)
не я виноват/я не виноват (5C3-i3, M)
утомил и меня/утомил меня (BC3-i3, M)
и короткой мальчишеской сорочкой / в короткой
мальчишеской сорочке (BC3-i3, М)
выделывает такие / выделывает иногда такие
(ВС3.13, М)
пальцем не шевельнут. Отец у меня
взбалмошный, брат каждый вечер без задних ног. /
пальцем не пошевельнут (М)
прислуга такая / прислуга у нас такая
(56т9-13, М)
в высочайшей степени.— Позвольте еще
чашечку!/в высочайшей степени. (М)
кончить курс / окончить курс (SC3_13, M)
то зоология / зоология (БС2-13, М)
теперь я нищ/теперь я нищий (М)
я ухлопал и своэ состояние, и женино, и массу
чужих денег/я ухлопал и свое состояние и
женино —массу чужих денег (БС9-131 М)
заставить ее зубрить / заставить ее зазубрить
.(ВС.-», М\

250
А. П. Чехов. В сумерках
общения с женщинами / моего общения с
женщинами (М)
как на фильтре/как в фильтре (М)
цедил сквозь сжатые зубы / процедил сквозь
сжатые зубы (5С3-1з, Щ
темою его разговора / темою разговора (М)
НЕСЧАСТЬЕ
Варианты газеты «Новое время» (HB),
повторных изданий сборника «В сумерках» (5С2-1з)
и издания А. Ф. Маркса (М)
красивая и молодая / красивая молодая
(ДС,-18, М)
с поржавленной крышей / с проржавленной
крышей (HB, BCi3)
нужно поговорить с вами/нужно говорить с
вами (5С3-1з, Щ
Андрея и дочери / Андрея и его дочери (М)
куда к черту я гожусь/куда к черту я годен
(ЯСа-|., М)
искренность неуместна... Да-с... / искренность
неуместна. Да-с... Мораль требует ее в самых
широких размерах и сама же опутала ее
условностями и не пускает дальше известных
пределов... (HB) ; искренность неуместна...
(М)
по песку. Камешек прыгнул из-под трости и,
отлетев на край просеки, зашуршал в траве.
Адвокат продолжал. / по песку. Камешек
прыгнул из-под трости и, отлетев на край
просеки, зашуршал по траве. Адвокат
продолжал. (HB) ; по песку. (М)

Варианты
251
Вы так прекрасны! / Вы так прелестны! (БС9-1з)
объясняться с ним / объясниться с ним
(ЯС2-1з, М)
бедная моя девчонка / бедная моя девочка
(ЯСз-1з, М)
какая у нее мерзкая мать / какая у нее мать
(Ж)
Я вас люблю очень/Я люблю вас очень (HB)
как ни думай и ни мечтай/как ни думай, ни
мечтай (БС3_13, М)
не сказались/не сказались в ней (5C3-i3, М)
выбирала романсы грустные / выбирала
грустные (5С3_13, М)
полами его крылатки / полами его пальто (М)
Зачем себя обманывать? / Зачем себя
обманывать? И черт его подери: согрешим раз в
жизни! Куда ни шло! Раз в жизни! (HB)
поднялась и, как собака с отдавленными
задними ногами, поплелась в спальную / встала,
поплелась в спальную (М)
она только знала/только знала (М)
СОБЫТИЕ
Варианты «Петербургской газеты» (ПГ),
повторных изданий сборника «В сумерках»
(5C2-i3), сборника «Детвора» (Д{-3) и издания
А. Ф. Маркса (М)
сердито глядят / глядят сердито (М)
умирающих / умиравших (БС4_13, М)
но даже и будущее котят /но и будущее котят
(ПГ, Д.-з, М)

252 Л. П. Чехов. В сумерках
симпатий котятам / симпатий к котятам
(5С2_13, Д1-3, M)
грозит отнять / грозит еще отнять
(Ш\ BC3-i3, Д1-3, М)
Дети начинают плакать/Дети начинают реветь
(ПГ)
АГАФЬЯ
Варианты газеты «Новое время» (HB),
повторных изданий сборника «В сумерках» (ВС2-13)
и издания А. Ф. Маркса (М)
вперегонку / наперегонку (БС5-1з, М)
молодого, бравого парня / молодого и бравого
парня (£С3-13, M)
После: глядевшие на нас с неба...—
В душу запросилась грусть... Медленно
текущим дремлющим потоком прошли передо
мною образы прошлого, и мне стало казаться,
что я понимаю неподвижность молодого
Савки,.. К чему, в самом деле, двигаться, желать,
искать? Не лучше ли раз навсегда замереть в
этом благоухании ночи под взглядом
бесконечно великого числа небесных, скромно
мерцающих светил, стать частью всеобщего,
величаво торжественного покоя и дышать,
дышать без конца? Не в слиянии ли с этой
вечной, много говорящей, но непонятной
красотой цель и наслаждение жизни?
Припомнилась мне почему-то Стрельчиха
Агафья с бледным, еще не созревшим,
детски недоумевающим лицом, какое я видел
у нее, когда она венчалась со своим стрелоч-

Варианты
253
ником. Стоя рядом с мужем, она будто
недоумевала, в чем дело и для чего поставили
ее рядом с ним, но когда ей приходилось
искоса и мельком взглядывать на его рыжие
усы, то недоумение на лице сменялось
выражением сладкого предчувствия и покоя.
Теперь же какая беспокойная сила гнала этого
мотылька на огонь? Спросите ее, ночные
духи! (HB)
Что ж сидеть?/Что ж сидишь? (HB)
Соловей пел. / Соловей пел. От его нежных,
томительных звуков воздух, казалось,
становился гуще и душней. (HB)
Савва! — крикнул я.— Савва! / Савка! — крикнул
я.- Савка! (5С3_13, М)
Агафья / Услышав шум, Агафья (HB)
После: водочки выпить? —
Бабенка тихо хихикнула и провела рукой
по его щеке. Начались нежности. (HB)
Агафья заворочалась / Агафья с сопеньем
заворочалась (HB)
что он не спит/что не спит (SC9-i3, M)
несдерживаемый смех / несдерживаемый,
страстный смех (HB)
Шкодливы эти бабы, как кошка, трусливы, как
заяц / Шкодливы эти бабы, как кошки,
трусливы — как зайцы (БС3_13, М)
Теперь и ей достанется / Теперь ей достанется
(ЯСв-„, М)
Сначала она зашагала / Сначала она шагала
(HB, M)
на возвращавшуюся / на возвращающуюся
(ЯС9_13, М)

254
А. П. Чехов. В сумерках
ВРАГИ
Варианты газеты «Новое время» {HB),
повторных изданий сборника «В сумерках»
(ВС2-1з) и издания А. Ф. Маркса (М)
из дома /из дому (£C2-i3, Щ
шкафы с книгами / шкапы с книгами (М)1
в спальную / в спальню (M)i
Припадала она/Припала она (BCi3)
умеет передавать одна только музыка / умеет
передавать, кажется, одна только музыка (М)
По XIII тому свода законов/по XIII тому
законов (М)
Хотите — езжайте / Хотите — поезжайте
(ЯС,-18, М)
построек, стоявших / построек, тянувшихся
(HB)
исчезавшие в потемках прибрежные
ивы/исчезнувшие в потемках прибрежные ивы (HB)
я... я сейчас/я... сейчас (5С3-13, М)
узкая борода/узкая бородка (ВСь-м)
наступил на нее/наступил на нее ногой (HB)
тяжко оскорбили / тяжело оскорбили (5С3-13, М)
искренно / искренне (HB)
и Папчинского, всех/и Папчинского, и всех
(ЯС,-18, М)
КОШМАР
Варианты газеты «Новое время» (HB),
повторных изданий сборника «В сумерках» (BC2-i3)
и издания А. Ф. Маркса (М)
первым делом / первым долгом (5С2-13)
И далее по всему тексту,

Варианты
255
Синькино / Синьково {Му
отец Яков/о. Яков (HB)1
только жалованьем / только на жалованье (М)
обоями. Несмотря на кое-какие потуги к
роскоши/обоями; несмотря на кое-какие
потуги к роскоши (5С3_1з, М)
желательный гость / желанный гость (BC3-i3, M)
Хоть он и старый/Хоть он и стар (BC9-i3y M)
глядя в пол/глядя на пол (М)
Какая рука подымется просить / Какая рука
протянется просить (HB)
стыдно на улицу показаться, боже мой/стыдно
на улицу показать. Боже мой (ВС3-13, Щ
без страдания / без сострадания (М)
этому конец будет! А не дай бог Авраамий от
бедности помрет! На моей ведь он совести!
Что буду делать, ежели Наташа
зачахнет?/этому конец будет! (М)
Стоит жена доктора / Сидит жена доктора (М)
После: стала мокрой.—
— О гибнущая молодость! — прошептал
он.— Обрызганная грязью красота, великаны,
не. идимые глазами пигмеев! Прости мне, мой
рыцарь! (HB)
Он отошел от окна / Кунин отошел от окна
(HB)
црожигалось / проживалось (BC3-i3i M)
1 И далее по всему тексту.

256
А. П. Чехов. В сумерках
СВЯТОЮ НОЧЬЮ
Варианты газеты «Новое время» (HB),
повторных изданий сборника «В сумерках» (5C2-is)
и издания А. Ф. Маркса (М)
контрбаса / контрабаса (М)
Он покатился /Он прокатился (М)
После: ангельскима очима!» —И радуюсь и
содрогаюсь! (HB)
сказать в акафисте/сказал в акафисте (HB);
сказано в акафисте (М)
даже и колокола / даже колокола (М)
поднимавшийся туман / подымавшийся туман
(ДС,-,„ М)
^Щ^

ДОПОЛНЕНИЯ
■^£4Э^-
РЕЦЕНЗИИ НА СБОРНИК «В СУМЕРКАХ»
В. А. Гольцев
ЧЕХОВ: В СУМЕРКАХ. СПб., 1887 г. Цена 1 р.
Новый томик очерков и рассказов г.
Чехова не составляет нового шага вперед со
стороны автора. По-прежнему читателя приятно
поражает в лучших из рассказов этого
писателя теплое чувство, соединенное с чувством
меры, и довольно тонкая ирония. Но таких
рассказов не много. Большая часть очерков не
отличается такими достоинствами, а «Ведьма»,
например, написана грубовато. «Верочка»
составляет совсем оборванный эпизод. Очень
хороши рассказы «На суде», «Мечты» и
«Недоброе дело».
В. В. Билибин
* * *
«В сумерках»...
Так называется новый сборник рассказов
нашего сотрудника Ан. П. Чехова (А. Чехон-
те)1. Первый его сборник заключал в себе
«пестрые рассказы»; нынешняя книга,
изданная А. С. Сувориным, обнимает «длинные
рассказы» автора.
В сумерках... В сумерках душевные струны
настраиваются отзывчивее и согласнее, реют
9 А. П. Чехов

258 Дополнения
грезы на неслышных крылах, тихая грусть
сменяется улыбкой радостного воспоминания,
человек полнее, углубленнее и вдумчивее
уходит сам в себя. В сумерках задуманы автором
его рассказы, но написаны они при ярком
солнечном свете, ибо полны красок, образности,
картинности, жизни и теплоты...
Pardon! мы, кажется, хвалим? А это нам
строго запрещено по юмористическому уставу...
С. В. Флеров
В СУМЕРКАХ. ОЧЕРКИ И РАССКАЗЫ Ан. П.
ЧЕХОВА. С.-Петербург, изд. А. С. Суворина, 1887.
Ц. 1 р. (278 стр.).
Г-н Чехов принадлежит к числу наших
«молодых» писателей. У него есть несомненный
талант. Вот почему мы остановимся
подробнее на собрании его очерков и рассказов,
появившихся в числе 16, в издании г. Суворина.
Сборник этих произведений г. Чехова
озаглавлен «В сумерках». Название это,
очевидно, содержащее в себе характеристику общего
настроения, необыкновенно напоминает нам
коллекцию музыкальных набросков известного
Кирхнера, под названием: «Im Zwielicht» *\
Здесь и там бесспорная талантливость и в то
же время отсутствие свежести и
непосредственности таланта. Это очень «интересные» вещицы.
Но как в действительной жизни «интересными»
называются люди, женщины и мужчины,
обладающие всем кроме свежести и непосредст-
* «В полусвете» (нем.).— Ред.

Рецензии на сборник «В сумерках» 259
венности, так и в произведениях искусства «ин-
тересность» неразлучно соединена с некоторою
придуманностью и утонченностью. Авторы
таких произведений весьма часто
«интересничают». Оставаясь постоянно в полном обладании
самими собою, они по временам производят
внешнее впечатление людей очень сильно
чувствующих, глубоко растроганных, глубоко
страдающих. Это искусство показать сквозь
увеличительное стекло искорку чувства и
посредством- призмы заставить ее отражение играть
радужными красками.
Очерки и рассказы г. Чехова распадаются
на две группы. В одних сюжет взят из
народной жизни, в других — из жизни «общества».
Прием остается неизменным в обеих группах.
Это прием «d'une boite à surprise» *. В самом
конце рассказа действие получает
неожиданный поворот, эффект внезапно выскакивает
наружу. Окружной суд разбирает дело о
крестьянине, обвиненном в убийстве жены. Автор
очень талантливо и верно рисует типы
председателя, товарища прокурора, защитника,
общую картину заседания, и почти не касается
подсудимого. В самом конце происходит
неожиданный поворот. Подсудимый обращается
к конвоирующему его солдату с вопросом, куда
тот, два года тому назад, девал его топор.
Оказывается, что этот конвойный солдат —
родной сын подсудимого. В другом рассказе
(«Кошмар») молодой помещик, непременный
* «коробки сюрпризов» (фр.).— Ред.

260
Дополнении
член присутствия по крестьянским делам,
входит в сношения с сельским священником,
также молодым человеком, по поводу устройства
церковно-приходской школы, над которою он,
помещик, принял попечительство. Молодой
священник потеет, краснеет, молчит, с
жадностью пьет чай и даже — кладет себе в
карман кренделек. Он производит самое
неблагоприятное впечатление на помещика, и
впечатление это все увеличивается, пока, в самом
конце рассказа, священник не признается, что
он сидит голодный, а крендельки —носит жене,
взятой из хорошего дома и умеющей играть на
фортепиано. Он получает 150 рублей дохода;
но, во-первых, он не выплатил еще в
консисторию, где на него положили 200 рублей за
место, во-вторых, содержит брата, учащегося в
семинарии, в-третьих, выдает ежемесячно
пособие прежнему священнику... А между тем
помещик уже написал архиерею «донос» о
священнике. Кладбищенский сторож («Недоброе
дело») встречает ночью, впотьмах, при обходе,
заблудившегося старика и показывает ему
дорогу; внезапно, в конце очерка, путник
оказывается разбойником, который и держит
сторожа, пока не раздается издалека свист, после
чего разбойник скрывается. Обезумевший
сторож бросается к церкви; сквозь окна видна
горящая свеча, забытая святотатцами в
ограбленном храме. У доктора умирает от
дифтерита единственный сын («Враги»). В эту самую
минуту к нему является из-за нескольких верст
помещик, умоляющий ехать к его больной

Рецензии на сборник «В сумерках» 261
жене. Можно представить себе положение
доктора... Наконец он едет. И что же?
Оказывается, что жена помещика нарочно
притворилась больною и послала мужа за доктором,
чтобы в это время бежать с соседом. Все это
очень красиво в отдельности. Но когда имеешь
перед собой целый букет таких рассказов, то
от этого букета получается впечатление
искусственных цветов.
Одним из отличительных признаков
«интересных» писателей нашего времени служит то,
что они одинаково свободно пишут «во всех
стилях». Так, талантливый германский
новеллист Фриц Маутнер2 написал книгу «Nach
berühmten Mustern» *, где мастерски
подделывается под образ изложения целого ряда
знаменитых немецких авторов; начали
появляться музыкальные пьесы, где одна и та же тема
виртуозно варьируется в стиле Гайдна,
Бетховена, Мендельсона, Вагнера, Шопена, Стра-
усса; есть живописцы, неподражаемо
подделывающиеся под «манеру» известных
художников, особенно пейзажистов. Точно так же
г. Чехов пишет во всех «направлениях». У него
есть и сатира, и мораль, и народничество,
и салон, и поэзия, и проза, есть, наконец,
«genre mixte» **. К последнему относится «Ведьма»,
рассказ, где описывается красивая молодая
дьячиха, изнывающая в замужестве с
сухопарым, ревнивым дьячком, который уверен, что
* «По знаменитым образцам» (нем.).— Ред.
:* «смешанный жанр» (фр.)-~"^е^

262
Дополнения
жена его может ворожбой накликать в дом
посетителей с большой дороги. Раз, зимой, во
время метели, в избу дьячка приезжает
сбившийся с дороги молодой почтальон. Он
засыпает, как убитый; дьячиха не может свесть с
него глаз и упрашивает его «остаться» пока
муж ее станет провожать почту. Молодой
почтальон с трудом вырывается из-под обаяния
чаровницы, но зато она, заснув, расшибает
локтем переносицу своему мужу. Трудно
представить себе что-нибудь более реальное, чем
рассказ «Агафья», между тем как рассказ
«Святою ночью» весь отдан поэзии,
«Беспокойный гость» представляет «подражание»
«Рассказам охотника» 3, очерк «Пустой случай»
напоминает «великосветские романы», а
рассказ «Дома», где прокурор старается отучить
своего маленького сына от курения табаку,
представляет чистейшую прозу. В описании
женщины у г. Чехова проглядывает
бессознательный золаизм4. Мы употребляем выражение
«бессознательцый», чтоб отметить им, с одной
стороны, отсутствие принципиальной схемы,
чтоб обозначить, с другой сторопы, элемент
неуловимых воспоминаний, налагающих на
свободное, по-видимому, творчество печать
воздействия известных образцов. Женщины г.
Чехова влекутся смутною физиологическою силой,
победоносною и беспощадною. Даже в
описании кошки, только что принесшей детей,
проглядывает этот золаизм.
«Из ящика выглядывает кошка. Ее серая
рожица выражает крайнее утомление, зеленые

Рецензии на сборник «В сумерках» 263
глаза с узкими черными зрачками глядят
томно, сантиментально... По роже видно, что для
полноты ее счастия не хватает только
присутствия в ящике его, отца ее детей, которому она
так беззаветно отдалась».
Г-н Чехов владеет наблюдательностью и
чувством «компоновки». В каком отношении
находится его несомненная талантливость к
действительному таланту, это вопрос, для решения
которого не представляет достаточного
материала лежащий перед нами том рассказов.
Одним из отличительных признаков стиля г.
Чехова служит его склонность одушевлять
природу. Деревья — шепчут; звезды — купаются
в темной глубине; непогода плачет в трубе;
метель — стучит кулаками в окно; снежинки —
взглядывают и тают, и т. д. Это очень красиво.
Но если читатель замечает, что в одном очерке
повторяются «приемы» другого, что деревья
шепчут слишком часто, то, чего доброго,
можно утратить веру в искренность поэтического
чувства автора.
В СУМЕРКАХ.— ОЧЕРКИ И РАССКАЗЫ Ан. П.
ЧЕХОВА.— Изд. А. С. Суворина, С.-Петербург, ц. 1 р.
На днях вышедшая книга рассказов
Ан. П. Чехова заслуживает не беглой заметки,
а серьезной критической статьи. Настоящий
сборник — второй крупный шаг молодого
талантливого беллетриста по литературному пути
(первый сборник очерков г. Чехова вышел в

264
Дополнения
прошлом году под названием «Пестрые
рассказы»).
Литературная манера г. Чехова знакома
нашим читателям по рассказам его, помещенным
в нашей газете под псевдонимом А. Чехонте 1.
В сборнике «В сумерках» помещены крупные
рассказы г. Чехова. От них веет правдивой
жизненностью, искренностью чувства,
пластичностью образов и красотой поэтических
описаний природы. Г-н Чехов несомненно поэт,
хотя и пишет прозой,— более поэт, чем иные
патентованные стихослагатели. Прочтите,
например, рассказ «Святою ночью». Описание
снежной метели в рассказе «Ведьма»
напоминает лучшие из описаний Диккенса. Двумя-
тремя штрихами г. Чехов умеет нарисовать
картину, передать настроение, разбудить
чувство. Вот, например, описание летнего
рассвета (из рассказа «Агафья»): «Я видел, как
звезды стали туманиться и терять свою
лучистость, как легким вздохом пронеслась по
земле прохлада и тронула листья просыпавшихся
ив...»
Вы взяли это описание наудачу. А вот вам
описание заката: «За бугром догорала
вечерняя заря. Осталась одна только
бледно-багровая полоска, да и та стала подергиваться
облачками, как уголья пеплом». В таком
описании виден большой художник слова!
Затем отличительная черта таланта г.
Чехова, это — гуманность. Рассказы его
проникнуты сердечной теплотой. В последнем бродяге
г. Чехов умеет открыть и изобразить сторону

Рецензии на сборник «В сумерках» 265
глубоко человеческую, вызывающую симпатию
в сострадание.
Конечно, есть у молодого беллетриста и
слабые стороны. К ним нельзя не отнести
некоторое стремление автора к чисто чувственным
изображениям («Ведьма», «Несчастье»).
Играть на чувственной струнке — легче всего. Но
такая игра недостойна глубокого и
симпатичного таланта.
Нам остается пожелать одного: чтобы г.
Чехов, помимо срочной литературной работы,
невольно вызывающей некоторые промахи,
неотделанность, недоговоренность, собрал бы свои
силы для крупного художественного
произведения. Пора ему занять место по достоинству
ср'еди наших молодых беллетристов, взявших
свои литературные позиции не столько
талантом, сколько храбростью...
«В СУМЕРКАХ». ОЧЕРКИ И РАССКАЗЫ А.
ЧЕХОВА. С.-Петербург, 1887.
Вышедшая на днях небольшая книжка
рассказов А. П. Чехова заметно выделяется по
своим литературным достоинствам из массы
произведений современной беллетристики.
Шестнадцать маленьких очерков, помещенных
в этом сборнике, обнаруживают в авторе
дарование, не лишенное свежести и некоторой
оригинальности. Все эти картинки, взятые из
действительной жизни, отличаются реальною
правильностью рисунка, но это не тот грубый
реализм, который в слепой погоне за натурою
уклонился от всяких следов художественности.

266
Дополнения
В очерках г. Чехова есть правда, но она не
приносится в жертву какой-нибудь
преднамеренной тенденции и не претендует на
фотографическую точность. Все его рассказы
представляют как бы легкие наброски мелочных
случаев и силуэты более или менее обыкновенных
лиц, но все они задуманы своеобразно и
выполнены бойко и грациозно. Некоторые
очерки отличаются художественностью и
напоминают картинки из «Записок охотника», хотя
по содержанию вовсе не могут считаться
подражанием Тургеневу. Весьма характерен,
между прочим, рассказ «Святою ночью», где автор
описывает заутреню в Светлое Воскресенье в
одном монастыре Полтавской губернии i и свою
беседу с послушником, перевозившим
-богомольцев на пароме через реку. Симпатичная
личность этого монаха и его теплый рассказ
о любимом старце-иеродиаконе, скончавшемся
в эту ночь, переданы с большою правдою и
искусством. Наконец, все вообще статьи,
вошедшие в настоящую книжку г. Чехова,
чужды рутины и читаются легко, с
неослабевающим вниманием. Цена этой книжки, изданной
А. С. Сувориным, 1 рубль.
Я. К. Михайловский
Ан. П. ЧЕХОВ. В СУМЕРКАХ. ОЧЕРКИ II
РАССКАЗЫ, СПб., 1887.
Очень подходящее заглавие выбрал г.
Чехов для нового маленького сборника своих
рассказов. В целом они действительно напомина-

Рецензии на сборник «В сумерках» 267
ют сумерки, когда замирающий свет не дает
глазу резких контуров и определенных
красок, когда эта своеобразная незаконченность
образов, оборваыность перспектив, смутность
освещения вызывают в вас странное, хотя и
всем знакомое чувство тихой, ленивой и в
конце концов приятной грусти. В этом чувстве,
несмотря на его смутность, есть что-то
самодовлеющее. Вы знаете, что вот эта аллея, вдруг
обрывающаяся полумраком, тяпется, должна
тянуться и дальше, пока не упрется в
калитку, в открытое поле, в пруд, но вы не ищете
этого продолжения или конца: бог с ними,
и так хорошо смотреть, довольствуясь намеком
на продолжение. Вон полуосвещенное
человеческое лицо, угол балкона, затянутый темыо,—
и хорошо, и не надо лампы, которая докончит
контуры и осветит углы. Любопытствующее
желание полноты картины чем-то точно
придавлено, глаз лениво нежится, мысль не
тревожится вопросом: а там что? дальше-то?
В другое время непременно бы вгляделся в
это полуосвещенное лицо, потому что оно,
кажется, очеиь интересно; непременно бы
проследить эту аллею до конца, потому что она,
кажется, красива и заманчива, но теперь,
в сумерки, ничего этого не надо. На душе тихо,
хорошо, хотя и отнюдь не весело, и тем более
не смешливо. Если в этакую нору разговоры
разговаривать, так пусть они будут тихие,
грустные, отрывочные, вопросы без ответов,
ответы без вопросов, рассказы без начала и
конца, фабулы без развязки: не хочется, не

268
Дополнения
интересно, лень развязывать какие бы то ни
было узлы,—хорошо и так...
Г-н Чехов талантливый человек, талант его
своеобразен и симпатичен, но до сих нор
достаточно выяснилась только одна сторона
этого своеобразного и симпатичного таланта,
сторона, для которой сам автор подсказывает
характеристику заглавием своего нового
сборника,—сумеречное творчество. Именно
сумеречное и, значит, пожалуй полу-творчество1.
Г-н Чехов только завязывает узлы и никогда
их не развязывает. Он покидает своих героев
всегда в самую критическую минуту, когда
коллизия обстоятельств их жизни достигает
высшей степени сложности и трагизма; он —
laisse à deviner * всю дальнейшую, несомненно
интересную судьбу его действующих лиц. Но
особенность его таланта состоит в том, что
читатель довольствуется этим оборванным
рассказом и ничего не пытается угадывать,— хорошо
и так. В этом и сила, и слабость г. Чехова.
Сила, потому что, конечно, дорогого стоит эта
редкая способность так осенить думу читателя
сумеречным настроением, что он
довольствуется обрывками, как целым, незаконченным,
как законченным, получая при этом
своеобразно цельное художественное наслаждение.
Слабость, потому что у этой медали есть
оборотная сторона: так мало заинтересовывает
читателя г. Чехов своими действующими лицами,
* заставляет угадывать (фр.).— Ред.

Рецензии на сборник «В сумерках» 269
что ему, читателю, нисколько не жаль, когда
эти действующие лица, чуть не на полуслове,
но на самом интересном полуслове, исчезают
бесследно, уступая место новым действующим
лицам в новом сумеречном очерке.
Вот содержание некоторых рассказов.
Рассказ «Ведьма».—Поздний вечер, в поле
буря, метель, а в церковной сторожке идет
странный разговор между плюгавым,
неприятным дьячком и молодой, красивой дьячихой,
вышедшей за него замуж отнюдь не по
склонности, а просто для того, чтобы, после смерти
дьячка-отца, за ней место дьячковское осталось.
Заслышав в поле колокольчик,
приворачивающий к сторожке, дьячок высказывает давно
уже зародившуюся у него мысль, что жена
его — ведьма, которая, «когда в ней начинает
играть кровь», поднимает непогоду, а
непогода загоняет в сторожку проезжих, и все
молодых. Действительно, и на этот раз буря и
метель загоняют в сторожку молодого
почтальона с почтой. Почтальон только обогрелся,
вздремнул, расспросил дорогу и поехал дальше,
но за это короткое время успел все-таки
обменяться несколькими ласкающими словами и
даже жестами с дьячихой. После его отъезда
дьячиха, в которой этот мимолетный эпизод
разбудил неудовлетворенное чувство, свирепеет
на постылого мужа и горько клянет свою
несчастную судьбу. А дьячок, все продолжая
укорять ее за колдовство, замечает в себе в то
же время прилив особенно нежного чувства
к этой «ведьме». Но на его попытку супруже-

270
Дополнения
скоп ласки дьячиха отвечает ударом локтем
в переносицу...
Рассказ «Верочка».—Молодой человек,
Огнев, прожив некоторое время по делам в
деревне, в незнакомом дотоле семействе, уезжает.
До города он идет пешком, и его провожает
Вера Гавриловна, Верочка, молодая девушка,
к которой он очень привык за время своего
житья в деревне и которая ему очень нравится.
Дорогой Верочка смущенно и затрудненно
объясняется ему в любви, а он, не ожидавший
этого и вдобавок нравственно истрепанный
жизнью, глупо теряется, и они расстаются,—
он, проклиная свою глупость и «собачью
старость», уходит в город, а она —домой...
Рассказ «Агафья».—Молодой пастух Савка,
ленивая, поэтическая натура, чем-то очень
нравится бабам. Он и сам до них падок, хотя
вместе с тем относится к ним
пренебрежительно и свысока. Из-за баб у него постоянные
истории до порок в волостном включительно.
Приворожил он, между прочим, Агафью Стрель-
чиху, совсем молодую бабенку, всего год как
замужем за молодым же стрелочником на
железной дороге. Приходит Агафья ночью на
свидание к Савке, приходит и запаздывает
домой, так что возвращаться ей приходится
утром, при солнечном освещении, и муж,
прождав и проискав ее всю ночь, ждет ее на
дороге. Муж и жена видят друг друга, оба
знают, в чем дело. Смущенная жена
остановилась было и присела, но потом «вдруг
вскочила, мотнула головой и смелой походкой на-

Рецензии на сборник «В сумерках» 271
правилась к мужу. Она видимо собралась с
силами и решилась»...
Познакомившись с этими тремя рассказами
даже в нашем сухом и беглом изложении,
читатель все-таки может быть заинтересуется:
дескать, ну как же дальше жили дьячок с
«ведьмой», пожаловался ли он на нее
попу-духовнику, как угрожал, сбежала ли она от него,
были ли еще встречи вроде как с почтальоном
или так все и замерло в якобы семейной тиши
и глади? Как «Верочка» после неудачного
объяснения в любви коротала свой век? Как
встретились Агафья Стрельчиха и ее муж? Убил
он ее или прибил, выругал, простил? Какие
она» слова говорила?.. Никаких таких вполне
естественных вопросов при чтепии сборника
г. Чехова не возникает,— и гак хорошо...
Условно, однако, хорошо. По поводу
первого сборника очерков г. Чехова («Пестрые
рассказы») в «Северном Вестнике» было уже
упомянуто о том газетном много- и скоро-пи-
сании, которое не доведет талантливого автора
до добра 2. Мы, может быть, уже присутствуем
при начале исполнения этого печального
предсказания. Или, по крайней мере, новые его
очерки и рассказы с еще большею
настоятельностью наводят на мысль об чрезмерной
торопливости. Взять хоть бы ту же «Ведьму».
Полежи она лишнюю неделю в письменном столе
у автора, дай он себе потом труд перечитать
ее еще раз с карандашом в руках,— и, конечно,
гневные речи дьячка не резали бы ухо своим
спокойствием и вместе деланностью. Можно ли

272
Дополнения
в самом деле допустить, чтобы дьячок, при
вышеизложенных условиях, изливал свой гнев и
предъявлял свое обвинение в таких, например,
словах:
— Ведьма и есть ведьма! — продолжал Савелий
глухим, плачущим голосом, торопливо сморкаясь в
подол рубахи.— Хоть ты и жена мне, хоть я духовного
звания, но я о тебе и на духу так скажу, как ты
есть... Да как же? Заступи, господи, и помилуй!
В прошлом годе под пророка Даниила и трех отроков
была метель и — что же? — мастер греться заехал.
Потом на Алексея божьего человека, реку взломало и
урядника принесло... Всю ночь тут с тобою проклятый
калякал, а как наутро вышел, да как взглянул я на
него, так у него под глазами круги и все щеки
втянуло! А? В Спасовку два раза гроза была и в оба раза
охотник ночевать приходил. Я все видел, чтоб ему
пропасть! Все! О, красней рака стала! Ага!
— Ничего ты не видал...
— Ну да! А этой зимой перед Рождеством на
десять мучеников в Крите, когда метель депь и ночь
стояла... помнишь? Писарь предводителя сбился с
дороги и сюда, собака, попал...
Очевидно, что обвинительная речь дьячка
слишком спокойна и слишком дьячковская для
человека в положении Савелия, решившегося
обвинять жену в целом ряде измен, да еще при
помощи бесовских средств. Г-н Чехов так
торопился сдать свой набросок в типографию или
в редакцию, что не успел проникнуть в
существо им самим созданного образа и
ухватился за такую внешнюю подробность, как

Рецензии на сборник «В сумерках» 273
звание дьячка. Дьячок может быть и в самом
деле записывает в сердце своем и «пророка
Даниила и трех отроков», и «Алексея божьего
человека», и «Спасовку», и «десять мучеников
в Крите», но ведь это последнее дело, что
Савелий — дьячок. Он — оскорбленный человек,
обезумевший от ревности и суеверных мыслей,
он — грозный и страстный обвинитель,
которому читатель охотно простил бы забвение всего,
что может и должен помнить дьячок.
И потом, как бы ни были приятны сумерки
и сумеречное настроение души, но они были бы
и скучны, и неудобны, и, прямо сказать,
бесчеловечны, если бы тянулись постоянно.
Именно бесчеловечны, потому что уж и теперь
какая же это человечность, если вы, на минуту
заглянув в церковную сторожку, где мучатся
и друг друга мучат дьячок с дьячихой, в
смятенную душу Верочки, в души Агафьи и ее
мужа, тотчас же отходите прочь, не
заинтересовываясь дальнейшей судьбой этих
страдальцев, не задумываясь над ней? Вам
хорошо в вашем ленивом и
нелюбопытствующем спокойствии, но другим-то каково с вами
и около вас жить? Все очерки, вошедшие в
лежащий перед нами томик, написаны на темы,
от которых так или иначе отдает болью и
скорбью, но, благодаря сумеречному
творчеству талантливого автора, вы получаете
известное эстетическое наслаждение, а боль и скорбь
идут как бы мимо вас, по крайней мере мимо
вашего сознания, лениво и безучастно
довольствующегося красивой картинкой без перепек-

274
Дополнения
тивы, занимательным началом без конца,
трагической завязкой без развязки.
Было бы очень желательно, чтобы г. Чехов
попробовал зажечь в своем кабинете рабочую
лампу, которая осветила бы полуосвещенные
лица и разогнала бы полумрак, затягивающий
абрисы и контуры. Говоря без метафор, мы
желали бы видеть цельное, законченное
произведение г. Чехова. Может быть он стихийным
образом осужден свойствами своего таланта на
сумеречное творчество, но может быть ему
предназначено и большее...
В. 77. Буренин
РАССКАЗЫ г. ЧЕХОВА
Г-н Чехов недавно издал сборник своих
рассказов под общим заглавием «В сумерках».
Это уже второй сборник талантливого
беллетриста: первый, озаглавленный «Пестрые
рассказы», вышел в прошедшем году. Имя г.
Чехова очень хорошо известно читателям газет
и юмористических журналов, где он
обыкновенно печатает свои произведения, и мало
известно читателям ежемесячных литературных
органов, в которых он, если не ошибаюсь,
почти совсем не печатался. Быть может, в этом
последнем обстоятельстве, то есть в том, что
талантливый беллетрист избегал до сих пор
«толстых» журналов, и заключается отчасти
причина холодных, и даже не совсем
дружелюбных отзывов о его крупном даровании,
которыми встретили его рассказы критики разных
«Северных Вестников», «Русских Мыслей»

Рецензии на сборник «В сумерках» 275
и т. п. современных пародий на. прежние
литературные ежемесячники. В то время, как
критики упомянутых органов усердно
прославляли и прославляют не только гг. Гаршина и
Короленко, которые действительно талантливы,
но даже и различных посредственностей своих
приходов, они очень уклончиво и с видимым
пренебрежением уделяли краткие рецензии
произведениям г. Чехова, рецензии,
преисполненные тонких намеков на то, что это
беллетрист поверхностный и не выработавшийся, не
написавший еще ничего «крупного». Другая
причина, заставлявшая и заставляющая до сих
пор критику «толстых» журналов умалять и
как бы игнорировать талант молодого
беллетриста, заключается, кажется, в том, что
произведения Чехова вообще чужды всяких приход-
ско-журнальных тенденций и в большинстве
обнаруживают вполне свободное отношение
автора к делу искусства, в большинстве
руководствуются только одним направлением: тем,
какого требует художественная правда и
художественное созерцание и наблюдение
действительности. Критика наших журнальных
приходов не понимает такого свободного и
широкого направления; она видит обыкновенно
только тот свет, который открывается ей из
маленького журнального окошка, и дышит
только тем затхлым воздухом, который веет
с неопрятных журнальных дворов в это
узенькое окошко. Обоняние приходско-журнальной
критики так привыкло к упомянутому
затхлому воздуху, что от всякой свежей литературной

276
Дополнения
струи она морщится, всякая свежая
литературная струя ее почти раздражает. Зрение
этой критики так приучилось к небольшому
количеству тусклого света, прорывающемуся
в узенькое журнальное окошко, что настоящий,
яркий солнечный луч ей почти невыносим: она
жмурится, закрывает глаза и не желает
пользоваться настоящим светом. Что всего
курьезнее, эта критика, привыкшая к излюбленному
полусвету или точнее полумраку своих
журнальных каморок, жалуется на неясность
настоящих солнечных лучей, нисколько не
подозревая того, что солнечные лучи кажутся ей
неясными только потому, что она зажмурилась
от необычного для ее зрения их блеска.
Подобная жалоба журнально-приходской
критики высказывается по отношению к такому
свежему художественному таланту, каким
несомненно является г. Чехов. Этой критике,
изволите видеть, творчество нашего автора
представляется «сумеречным», или «пожалуй
полутворчеством». Так по крайней мере заявил
недавно «Северный Вестник» \ Для
рецензентов этого журнала ясны вполне только такие
произведения, в которых авторы «творят»
начистоту, т. е. выставляют на лбу каждого
героя и каждого изображаемого жизненного
явления ярлыки с надписью: сей герой и сие
явление обозначают то-то и то-то, хотя бы и
образ героя и смысл события на самом деле
обозначал совсем иное, или, как это всего чаще
бывает у «творцов», излюбленных приходско-
журнальными рецензентами, не обозначал ров-

Рецензии на сборник «В сумерках» 277
но ничего, кроме желания подделаться к
известной журнальной тенденции и рутине.
Такое «творчество» кажется рецензентам
«полным», так как к нему приложима определенная
мерка журнальной рутины и оно как раз
отвечает такой мерке: не меньше и не больше,
не уже и не шире, не глубже и не мельче.
Для понимания подобного творчества не
требуется ни критической проницательности, ни
критического вкуса и чувства, а именно только
указанная мерка. Талант г. Чехова и его
произведения не подходят под мерку приходско-
журнальыой критики и потому критика сия
смущена: она не знает, что о нем сказать,
боится признать его сильным, виляет,
придирается к тому, что автор пишет маленькие
«газетные» рассказы и очерки, и сулит ему
в будущем все недоброе2, хотя тут же с
великой важностью приговаривает, что автор
«и так хорошо» пишет.
Не знаю, может быть я очень ошибаюсь, но
мне кажется, что вместо всех виляний,
смущений и придирок, опасений и недобрых
пророчеств, приходско-журнальной критике
следовало бы ограничиться именно только
восклицанием: «и так хорошо». Действительно, о
будущем гадать довольно трудно: пойдет ли г.
Чехов вперед, даст ли он нечто очень крупное и
сильное со временем, или остановится в своем
развитии,— кто может это сказать? Пророчество
на> этот счет непременно в дурную сторону
совсем не дело благожелательной критики, тем
более, что наш автор пишет недавно, очень еще

278
Дополнения
молод и, стало быть, к его будущему можно
относиться скорее с надеждой, чем с сомнением.
Говорят: он пишет все маленькие рассказики,
и потому его крупным талантом нельзя назвать.
Но почему же так прославляют других
современных беллетристов, например, г. Гаршина,
который тоже заявил себя маленькими
рассказами и что называется торжественно
провалился при первой же попытке создать нечто
крупное по объему, нечто в роде романа3. Почему
г. Гаршин для приходско-журнальной критики
«молодая сила» и на него возлагаются до сих
пор розовые надежды, хотя он во всех своих
раосказах однообразен и сух, а г. Чехов пе
молодая сила и на него розовых надежд не
возлагается, несмотря на то, что почти в каждом его
рассказе свежий, яркий и оригинальный
художественный талант бьет ключом и автор
неистощим и разнообразен в своих очерках. Если
бы критика хотела быть беспристрастной и
обнаруживала побольше художественного вкуса
и побольше проницательности, она должна была
признать г. Чехова по непосредственности
дарования силой гораздо более живой и
надежной, чем г. Гаршин, не говоря уже о г. Коро-
лепке, у которого непосредственный талант не
бог весть какой и вся сила которого в
обдуманности своих работ, переходящей порой в
надуманность. Но попробуйте-ка пригласить нашу
приходско-журнальную критику и поставить
г. Чехова не только выше, но даже рядом с ее
излюбленными новейшими кумирчиками вроде
гг. Гаршина, Короленки или с кумиром более

Рецензии на сборник «В сумерках» 279
старым — с г. Глебом Успенским: критика и
руками замахает и ногами затопочет. Все
названные кумирчики, изволите
видеть,—беллетристы «толстых» журналов, значит они
велики, почтенны и солидны, значит их
произведения имеют значение и вес, а г. Чехов
писатель «газетный»: значит он легковесен, мал
и несолиден.
Сказать по правде, это действительно для
нашего автора некоторое неудобство, что он начал
свое литературное поприще в маленьких
газетках и юмористических листках. При
рутинных оценках и взглядах нашего журнального
чиновничества, прохождение автором
литературной службы не в аристократических
департаментах, а в мелких канцеляриях журнализма
вредило и вредит его беллетристической
карьере. Г-на Чехова заметили, о нем начали
говорить только с тех пор, как появились его
рассказы на столбцах «Нового времени». А ведь
и прежде можно было бы заметить: он давал
под разными псевдонимами такие же
талантливые и живые вещи, какие дает и теперь. Но
что будешь делать: у нас издавна так повелось,
что в литературе тоже существуют видные и
не видные места, как на службе. На одних-
местах успех дается и легче и скорее; на
других медленнее и с затруднениями; в одном
издании беллетрист с меньшим талантом
проскочит если не в литературные генералы, то в
литературные надворные советники; в других так
и останется надолго в канцелярских чинах.
К этому еще следует прибавить, что настоящий

280
Дополнения
период нашей литературы — период отчасти
психопатический: теперь нередки успехи и
громкие репутации не вследствие
действительных дарований и заслуг, а так, неизвестно
почему, по «случайному случаю», как говорится.
Полюбится какой-нибудь автор или
какая-нибудь книга какому-нибудь кружку психопатов
и психопаток, и поднимает этот кружок
великий шум по поводу излюбленного автора и
расславляет его гением. Начнешь разбирать,
почему автор или книга полюбились, и только
руками приходится разводить. Один полюбился
потому, что телом и духом хил, как
пришибленный воробей, и внушает жалость именно своей
физической и нравственной искалеченностыо,
хилостью и беспомощностью. Другой полюбился
потому, что походит на старую истерическую
деву: все хныкает и ноет о каком-то
«предмете», с которым, как герой «Обыкновенной
истории», срывал когда-то желтые цветы на берегу
речки и обменялся «вещественными знаками
невещественных отношений» 4. Третий
полюбился потому, что написал поэму «чижик, чижик,
где ты был» и не мог перенести рецензии на эту
поэму: вздохнул три раза, да взял и умер5,
завещав своим обожательницам из «романтических
старушек» вечное мщение к автору рецензии и
вечное оплакивание «трагической» кончины
автора «Чижика». Да, психопатическое,
психопатическое теперь время, и его полоумные
«веяния» в значительной степени водворились и
в области литературы.
Как бы однако там ни было, г. Чехову, по

Рецензии на сборник «В сумерках» 281
моему мнению, нечего опасаться и нечего
сокрушаться малодружелюбными отзывами приход-
ско-журнальной критики: в двух изданных
сборниках нашего автора его крупным талант
проявляется настолько ярко и оригинально,
что брюзжания и придирки критики ничего
не значат для него. Конечно, не все очерки
г. Чехова одинаково хороши и сильны: при
большом количестве писаний молодого
беллетриста многие его работы незначительны;
но зато найдется несколько и таких между
его очерками, которые без всякого
преувеличения могут стать наряду с лучшими
рассказами «Записок охотника» и — если нужны
сравнения с иностранными знаменитостями,—
с очерками Брет Гардта6. Так как я упомянул
имя американского писателя, то кстати будет
сказать, что талант и художественная манера
г. Чехова очень родственны с талантом и
манерой Брет Гардта. В доброе старое время у нас
любили титуловать отечественных писателей
«русским Вольтером», «русским Гофманом»,
«русским Вальтер-Скоттом» и т. д. Если бы
теперь не вывелась эта старая мода, то г. Чехова
смело можно бы окрестить русским Брет Гард-
том. Подобно американскому писателю, наш
беллетрист чертит на двух-трех страничках
какую-нибудь картину или какую-нибудь сценку,
чертит самыми сжатыми, и, по-видимому,
небрежными штрихами, а между тем перед
читателем в этих чрезвычайно сжатых и
эскизных чертах возникает почти целая жизненная
драма, целая маленькая поэмка действитель-

282
Дополнения
ности. Несмотря на большое разнообразие в
выборе бытовой среды, воспроизводимой
автором,— будет ли то среда чиновническая,
крестьянская, рабочая, помещичья,— г. Чехов везде
чувствует себя дома, везде его
наблюдательность столько же глубока, сколько правдива,
везде его кисть тверда и краски живы и ярки.
У нашего автора немного найдется вещей,
производящих впечатление неудачной выдумки,
сочинительства: даже в самых слабых и
небрежных эскизах чувствуется натура, чувствуется
непосредственное впечатление, а не
рассудочная работа. Из молодых беллетристов
положительно никто не умеет рисовать так ярко и так
тонко, так поэтически и вместе с тем такими
немногими штрихами и картины природы, и
самые разнообразные типы. Ведь описывать
природу поэтически, как описывали Тургенев,
Толстой, теперь почти разучились: точно новые
беллетристы утратили секрет тех красок,
какими работали прежние свои чудесные пейзажи.
А между тем ни в чем так не сказывается
непосредственность и свежесть таланта, как в
таких описаниях: беллетрист, не чувствующий
картин природы и не умеющий их
воспроизводить иначе, как только рутинными описаниями,
не может считаться настоящим художником и
не бывает таким художником. И наоборот:
беллетрист, обладающий чувством природы и
уменьем схватывать ее поэзию и красоту,—
всегда чуткий и живой художник. Посмотрите
же, в какой степени обладает г. Чехов этим

Рецензии на сборник «В сумерках» 283
уменьем. Вот две маленькие картинки из его
рассказов:
«Я тихо побрел в рощу, а оттуда спустился
к реке, где стояли наши рыболовные спасти.
Река спала. Какой-то мягкий, махровый цветок
на высоком стебле нежно коснулся моей щеки,
как ребенок, который хочет дать понять, что
он не спит. От нечего делать я нащупал одну
леску и потянул ее. Она слабо напряглась и
повисла,— ничего не поймалось... Того берега и
деревни не было видно. В одной избе мелькнул
огонек, но скоро погас. Я пошарил на берегу,
нашел выемку, которую приглядел еще днем,
и уселся в ней, как в кресле. Долго я сидел...
Я видел, как звезды стали туманиться и терять
свою лучистость, как легким вздохом
пронеслась по земле прохлада и тронула листья
просыпавшихся ив...»
Описание вьюги:
«На дворе шумела непогода. Что-то бешеное,
злобное, но глубоко несчастное с яростью зверя
металось вокруг трактира и старалось
ворваться вовнутрь. Хлопая дверьми, стуча в окно п
по крыше, царапая стены, оно то грозило, то
умоляло, а то утихало ненадолго и потом с
радостным, предательским воем врывалось в
печную трубу, но тут поленья вспыхивали и огонь,
как цепной пес, со злобой несся навстречу
врагу, начиналась борьба, а после нее рыдания,
визг, сердитый рев. Во всем этом слышались и
злобствующая тоска, и неудовлетворенная
ненависть, и оскорбленное бессилие того, кто
когда-то привык к победам... В церкви стали

284
Дополнения
бить полночь. Ветер играл со звоном, как с
снеговыми хлопьями, гоняясь за колокольными
звуками, он кружил их на громадном
пространстве, так что одни удары прорывались или
растягивались в длинный, волнистый звук,
другие вовсе исчезали в общем гуле».
В таких и подобных сжатых, маленьких
описаниях, изобильно рассыпанных в очерках
г. Чехова, поразительна именно их сжатость:
немногими чертами автор воспроизводит
картину, но это именно те существенные черты,
которые дают живое и яркое впечатление.
И точно таким же образом наш автор умеет
рисовать и лица: два-три штриха, коротенькая
характерная сценка — и перед вами живая,
почти типическая фигура. Прочтите в его сбор-
пике «Пестрые рассказы» маленький очерк в
три странички, озаглавленный «Егерь»: перед
вами станет как живая фигура охотника Егора,
одного из деревенских, крестьянских
«избранных счастливцев праздных, пренебрегающих
презренной пользой»7; перед вами ярко
вырисуется почти драматическое лицо жены этого
праздного счастливца. По-видимому, какими
малыми средствами располагает автор, в какой
крохотной рамке заключает свой рассказ; но
какое полное, сильное и законченное
впечатление производит он! Рассказы точно такой же
силы и живости можно указать и во втором
сборнике, например: «Агафья», «Верочка»,
«В суде», «Ведьма», «Недоброе дело». Вникая
в эти маленькие, краткие по форме, но очень
полные по содержанию и очень выработанные

Рецензии на сборник «В сумерках» 285
вещи, удивляешься оригинальному искусству
автора, да еще тому, что приходско-журнальпая
критика в таких законченпых вещах
усматривает неполноту и поверхностность.
Требования полноты, предъявляемые упомянутой
критикой, очень забавны. Например, в рассказе
«Агафья» изображено любовное свидание
деревенского очарователя с чужою женой.
Увлекшись страстными восторгами, неверная жена
покидает только с рассветом своего любовника
и, возвращаясь со свидания, наталкивается на
мужа. С чувством художественной меры г.
Чехов заканчивает свой рассказ следующей
сдержанной сценой:
«В деревне, около крайней избы, па дороге,
стоял Яков и в упор глядел на
возвращающуюся к нему жену. Он не шевелился и был
неподвижен как столб. Что он думал, глядя на
нее? Какие слова готовил для встречи? Агафья
постояла немного, еще раз оглянулась, точно
ожидая от нас помощи, и пошла. Никогда я еще
не видал такой походки ни у пьяных, пи у
трезвых. Агафью будто корчило от взгляда мужа.
Она шла то зигзагами, то топталась на одном
месте, подгибая колени и разводя руками, то
пятилась назад. Пройдя шагов сто, она
оглянулась еще раз и села.
— Ты бы хоть за куст спрятался...—сказал
я Савке.— Неравно тебя муж увидит...
— Он и без того знает, от кого это Агашка
идет... На огород по ночам бабы не за капустой
ходят — всем известно.
Я^ взглянул на лицо Савки. Оно было бледное

286
Дополнения
и морщилось брезгливою жалостью, какая
бывает у людей, когда они видят мучимых
животных.
— Кошке смех, мышке слезы...—вздохнул он.
Агафья вдруг вскочила, мотнула головой и
смелой походкой направилась к мужу. Она,
видимо, собралась с силами и решилась...»
Приходско-журнальной критике это
окончание кажется неполным, недостаточным для
надлежащего впечатления на читателей.
Критика требует, чтобы- автор непременно выяснил,
как встретил муж Агафью: «убил он ее или
прибил, выругал, простил?» 8 Очевидно, критике
хочется, чтобы была* изображена супружеская
потасовка или примирение во вкусе
современного реализма: тогда бы рассказ был
«закруглен» по всем требованиям рутины. Правда,
тогда бы он не произвел на читателя того
впечатления, какое производит теперь, и
драматический его оттенок заменился бы оттенком
водевильным, утратил бы характер жизненной
сцены и приобрел характер пошлого анекдота. Но
зато автор угодил бы «развитым» вкусам
теперешней критики!..
В СУМЕРКАХ. (ОЧЕРКИ И РАССКАЗЫ) Ан. П.
ЧЕХОВА. Изд. А. С. Суворина. СПб., 1887 года.
Цена 1 рубль.
Мы уже отметили симпатичный талант этого
молодого писателя, давая отчет о первом
выпуске его произведений, появившихся в печати
около года назад под заглавием «Пестрые
рассказы» \ Теперь мы почти ничего не можем

Рецензии на сборник «В сумерках» 287
прибавить к высказанному нами тогда.
По-видимому, автор не сделал ни шага вперед. Его
мелкие рассказы, оставаясь, по большей части,
симпатичными и легкими, не дают нам повода
заключить о развитии его литературных сил.
На лучший конец можно сказать, что г. Чехов
не пошел и назад,— не начал еще исписываться
и повторяться. В лежащей перед нами книжке
следует признать лучшим рассказ под
заглавием: «В суде». Автором передан случай, быть
может, прямо взятый из действительной жизни,
по крайней мере, весьма возможный в
действительности и крайне тяжелый. Дело вот в чем:
обвинялся на суде старик-крестьянин в
убийстве жены. Предварительное следствие
произведено небрежно: некоторые свидетели не
допрошены, факт принадлежности топора
обвиняемому не установлен. Обвиняемый же,
отрицая свою виновность, ссылается именно на то
обстоятельство, что у него и топора-то не было,
а найденный на месте преступления топор не
ему принадлежит.
«— Был у меня топор,—говорит
обвиняемый,— словно как будто поменьше, да сын
потерял, Прохор. Года за два перед тем, как ему
на службу идтить, поехал за дровами, загулял
с ребятами и потерял...
— Хорошо, садитесь!
Это систематическое недоверие и нежелание
слушать, вероятно, раздражили и обидели
Харламова. Он замигал глазами и на скулах его
выступили красные пятна.
— . Как. перед богом! — продолжал он, вытяги-

288
Дополнения
вая шею.— Ежели не верите, то извольте сына
Прохора спросить. Прошка, где топор? — вдруг
спросил он грубым голосом, резко
повернувшись к конвойному солдату.— Где?..
Это было тяжелое мгновенье! Все как будто
присели или стали ниже... Во всех головах,
сколько их было в суде, молнией блеснула одна
и та же страшная мысль, мысль о могущей быть
роковой случайности, и ни один человек не
рискнул и не посмел взглянуть в лицо солдата.
Всякий хотел не верить своей мысли и думал,
что он ослышался.
— Подсудимый, говорить со стражей не
дозволяется! — поспешил сказать председатель.
Никто не видел лица конвойного, и ужас
.пролетел по зале невидимкой, как бы в маске.
Судебный пристав тихо поднялся с места и на
цыпочках, балансируя рукой, вышел из залы.
Через полминуты послышались глухие шаги и
звуки, какие бывают при смене часовых.
Все подняли головы и, стараясь глядеть так,
как будто бы ничего не было, продолжали свое
дело».
Картина суда проходит перед читателем, как
живая; весь ужас рассказанного заставляет
«как бы присесть или стать ниже»... перед
роковою случайностью, перед возможною
житейскою нелепостью... И вот такие-то нелепицы
жизни автор схватывает налету с тонким
пониманием, с уменьем несколькими штрихами
заставить читателя понять и почувствовать то
именно, что перечувствовал сам автор по
поводу случая, который сам по себе проскальзывает

Рецензии на сборник «В сумерках» 289
в жизни незамеченным, как заурядная мелочь.
Необыкновенно жив и сильное впечатление
производит рассказ «Мечты», или еще — «Кошмар».
Автор жил в деревне, близко видел крестьян,
сходился с ними и отлично умеет передать
характерные особенности их быта, склада понятий
и речи. В этом отношении рядом с только что
названным рассказом можно поставить рассказ,
озаглавленный: «Агафья». В очерке «Ведьма»
г. Чехов в не менее живых образах
представляет заштатного дьячка и его молодую,
красивую жену, которую муж считает ведьмой. Очень
хороши рассказы, в которых действующими
лицами являются дети, как, например, «Дома» и
«Событие». Из шестнадцати рассказов,
помещенных в книжке, мы уже назвали семь ш
к ним должны прибавить еще один —
«Несчастье», в котором опять-таки наталкиваемся
па нелепую случайность, разрушающую
семейный очаг — «ни за что, ни про что», как
говорится. Остальные восемь рассказов слабее
перечисленных нами, и между ними есть некоторые,
которые мы находим натянутыми и
деланными, каковы: «На пути», «Враги»,
«Беспокойный гость»... Но и в самых слабых
произведениях г. Чехова видно теплое чувство, любовь
к человеку, и это-то, в особенности, привлекает
к автору все наши симпатии.
10 А. П. Чехов

290
Дополнения
H. Ладожский. Плоды мгновенных впечатлений
ИВАН ЩЕГЛОВ. «ПЕРВОЕ СРАЖЕНИЕ» и т. д.—
Ан. П. ЧЕХОВ. «В СУМЕРКАХ»
З1.
<...> Большую противоположность автору
«Гордиева узла» и «Идиллии» составляет г. Чехов,
о первых рассказах которого я также имел
случай говорить в нашей газете2. Первый его
сборник, под заглавием «Пестрые рассказы»,
представлял собрание всего написанного г. Чеховым
до 1885 года, не разделяя дурного от хорошего;
ныне же выпущенная небольшая книжка «В
сумерках» содержит только 16 рассказов, но зато
все большого и неоспоримого достоинства. Эти-
то рассказы преимущественно заслуживают
названия «плодов мгновенных впечатлений» и
представляют безусловную оригинальность,
созданную нашим временем.
Некоторые из помещенных в сборнике
рассказов представляют сложные романы,
сжатые на нескольких страницах и производящие,
!ем не менее, довольно цельное впечатление.
Таков, например, рассказ «На пути», где перед
читателями вырастает фигура русского Дон-
Кихота, пожалуй Рудина (но гораздо более
глубокого по психии) и вспыхивает и угасает
любовь к нему хорошей девушки. Обе фигуры
выходят совершенно рельефно, правдиво,
страстно написанными, но их роман возникает и
гаснет на протяжении всего полустраницы.
Весьма хорош рассказ «Враги», задевающий
целую психологическую область и почти даю-

Рецензии на сборник «В сумерках» 291
ищи ей разрешение. У врача только что умер
единственный сын от дифтерита, и он находится
под влиянием глубокой тоски, усталости и
огорчения. В эту минуту за ним приезжает богатый
барин из деревни и приглашает на практику,
говоря, что его любимая жена умирает. Врач
не едет, отговариваясь тем, что у него до того
устали и напряжены нервы, что он не в силах
исполнить свою обязанность. В конце концов,
однако, он едет за 13 верст. Мысли его
совершенно порабощены собственным горем. По
дороге он просит своего мучителя отпустить его,
но тот этому не внемлет и привозит доктора
к себе. Но тут оказывается, что его умирающая
жена бежала во время его отсутствия из дома
с любовником. И вот перед вами положение.
Убитый горем плебей-доктор и столь же
убитый позором барин, не слушающие один
другого, озлобленные и не желающие ничего
понять, и тем более ничего простить. Происходит
ужасное объяснение, безбожное с той и с
другой стороны, и с той и с другой стороны вполне
бесчеловечное. Все это написано удивительно
резко, широкими штрихами, и вводит вас в
сферу жгучей трагедии. Рассказ еще потому
производит особенно сильное впечатление, что
читателю негде поместить свои симпатии.
Конечно, жаль доктора, и его гнев понятен, когда
он бросает в лицо так неожиданно и позорно
обманутого мужа слова:
— Позвольте, как же это? У меня умер
ребенок, жена в тоске одна на весь дом... сам я едва
стою на ногах, три ночи не спал... и что же?
10*

292
Дополнения
Меня заставляют играть в какой-то пошлой
комедии, играть роль бутафорской вещи! Не... не
попимаю!
В это время доктора действительно жаль, как
пезаслужешю оскорбленного. Но он идет далее,
и когда Абогин (имя барина), не замечая
трагического положения доктора, продолжает свою
горькую повесть, то доктор кричит ему:
— Зачем вы все это говорите мне? Не желаю
я слушать! Не желаю! Не нужны мне ваши
пошлые тайны, черт бы их взял! Не смеете вы
говорить мне эти пошлости! Или вы думаете,
что я еще недостаточно оскорблен? Что я
лакей, которого до конца можно оскорблять? Да?
Зачем вы меня сюда привезли? Если вы с жиру
жепитссь, с жиру беситесь и разыгрываете
мелодрамы, то причем тут я? Что у меня
общего с вашими романами? Оставьте меня в
покое! Упражняйтесь в благородном кулачестве,
рисуйтесь гуманными идеалами, играйте
(доктор покосился на футляр с виолончелью),
играйте на контрабасах и тромбонах, жирейте
как каплуны, но не смейте глумиться над
личностью! Не умеете уважать ее, так хоть
избавьте ее от вашего внимания.
С этих слов доктора уже совсем не жаль,
и он своею грубостью заставляет читателя
перенести свое сочувствие на его противника.
Комментируя эту безобразную сцену между
двухМя невинно страдающими, автор говорит:
«Никогда в жизни, даже в бреду, они не
сказали столько несправедливого, жестокого и
нелепого. В обоих сильно сказался эгоизм не-

Рецензии на сборник «В сумерках» 293
счастных. Несчастные эгоистичны, злы,
несправедливы, жестоки, и менее чем глупцы
способны понимать друг друга. Не соединяет, а
разъединяет людей несчастье, даже там, где,
казалось бы, люди должны быть связаны
однородностью горя, проделывается гораздо больше
несправедливостей и жестокостей, чем в среде
сравнительно довольной».
В общем рассказ оставляет после себя
подавляющее впечатление случая, способного
испортить людей навсегда, что и подчеркивает автор
в последних строчках своего произведения.
4.
Я остановился подробнее на «Врагах» не
потому, что считаю этот рассказ лучшим в
сборнике г. Чехова, но именно потому, что он по
содержанию своему допускал развитие гораздо
более подробное, чем то, которым ограничился
наблюдатель мгновенных впечатлений. С точки
зрения архитектоники и художественной меры,
этот рассказ оставляет еще многого желать.
Зато в художественном отношении очень
недурны рассказы: «Мечты», «Недоброе дело»,
«Ведьма», «Панихида» и «Агафья». Во всех,
можно сказать, содержание вполне заполняет
форму и чрезвычайно тесно с нею слито.
Во всех горит искра человеколюбия,
водящего рукою автора, не желающего рисовать
людей хуже, каковы они на самом деле. Во всех
способность первоклассного
литератора-пейзажиста выступает наружу с силою и красотою
очевидною. К этому же циклу рассказов, очень

294
Дополнения
милых по своей тонкости, надо отнести и
последний рассказ сборника, «Святою ночью»,
рисующий нам образ монаха-поэта, кроткого,
незлобивого и бесконечно печального. Пейзаж
и здесь играет выдающуюся и первенствующую
роль, придающую поэтическому содержанию
артистическую рамку.
Заканчивая этим речь о «плодах мгновенных
впечатлений», я позволю себе резюмировать,
что разница между г. Щегловым и г. Чеховым
выражается в том, что первый если светит, то
отраженным светом, получаемым извне, второй
же издает свой собственный свет, так как
произведения г. Чехова достаточно оригинальны
положениями, мотивировкою и общею
художественною архитектурою их внешней формы.
К. К. Арсеньев. Беллетристы последнего времени
В наше время едва ли найдется такой
читатель — тем менее такой критик,— который стал
бы измерять достоинство произведения его
длиною. Никто не сомневается в том, что
старинное французское изречение: «un sonnet sans
défaut vaut seul un long poème» * — вполне
применимо и к прозе, что самый небольшой
набросок может иметь высокую художественную
ценность. Альфонс Доде прославился как автор
«Contes du Lundi» **, не написав еще ни одного
романа; известность Мопассана основывается
* «Совершенный сонет стоит целой поэмы»1 (фр.).—*
Ред.
** «Рассказов по понедельникам» (фр.),— Ред.

Рецензии на сборник «В сумерках» 295
преимущественно на его мелких рассказах.
Привычке не считать, а взвешивать строки
у нас, русских, должны были положить начало
уже повести Белкина. Не в объеме рассказов
г. Чехова нужно искать, следовательно,
разгадку тому, что о них мало говорили наши
журналы и газеты; еще меньше это зависит от
места первоначального их напечатания.
Появляясь в газете, читаемой или-просматриваемой
второпях, случайный, отдельный очерк рискует,
иногда, остаться мало замеченным или
недостаточно оцененным; но для целого ряда
очерков, сколько-нибудь талантливых, этот риск
весьма невелик, особенно если газета
принадлежит к числу больших и распространенных.
Он исчезает совершенно, как только очерки
соединяются в книгу, для читателей которой
совершенно безразлично ее происхождение.
Напрасно было бы также связывать невнимание
к г. Чехову с нерасположением к тем органам
печати, в которых он обыкновенно помещает
свои рассказы. Эта связь могла бы
существовать разве в таком случае, если бы написанное
г. Чеховым отличалось специфическим
характером, свойственным известной прессе2, если бы
оно носило на себе следы соседства с
нравственной распущенностью, с полемическими
приемами низшего сорта; но мы увидим, что ни в
чем подобном г. Чехова упрекнуть нельзя.
Малочисленность и краткость отзывов,
доставшихся, до сих пор, на его долю, объясняется,
как нам кажется, гораздо проще. Критический
отдел наших периодических изданий давно уже

296
Дополнения
не претендует на полноту, давно уже
представляет пробелы, пополняемые более или менее
случайно, по прошествии более или менее
значительных промежутков времени. Серьезным
пробелом, притом, можно было бы считать
только молчание критики о втором сборнике г.
Чехова («В сумерках»), вышедшем в свет весьма
недавно. Мы никак не можем согласиться ни
с теми, кто отрицает развитие дарования г.
Чехова и готов видеть в последпих его
произведениях «начало конца», ни с теми, кто
одинаково восхищается всем вышедшим из-под его
пера. Первый сборник г. Чехова — «Пестрые
рассказы» — стоит, в наших глазах,
несравненно ниже второго. Мы коснемся его лишь
настолько, насколько это нужно чтобы осветить
шаг вперед, сделанный писателем.
Небольшим рассказам, особенно когда они
пишутся на срок и ввиду заранее
определенной, тесной рамки, часто угрожает превращение
в «анекдот», т. е. в нечто совершенно чуждое
искусству. Задача анекдота исчерпывается
пересказом курьезного или забавного факта,
сочиненного или списанного с натуры; цель его
кажется достигнутой, если читателей удалось
насмешить или занять, хотя бы самыми
первобытными, даже грубыми средствами. Из-за
«происшествия» в анекдоте почти не видно
действующих лиц; речь идет не о том, чтобы
нарисовать картину или изобразить душевное
настроение, а исключительно о том, чтобы
подобрать занимательную комбинацию
обстоятельств. Как бы ловко ни были переданы аиек-

Рецензии на сборник «В сумерках» 297
доты и сколько бы их ни было нагромождено
один на другой, они неминуемо и заслуженно
осуждены на забвение, разве если очень уж
велика известность лица, к которому они
относятся. В «Пестрых рассказах» г. Чехова
преобладает именно элемент анекдотический;
значительно большая их часть могла бы остаться
похороненной в летучих газетных листках, без
всякой потери для русской литературы и для
самого автора. Легковесный, рассчитывающий
только на минутное любопытство, анекдот мало
заботится о естественности, о вероятности; его
пикантность коренится сплошь и рядом именно
в его несообразности. Не слишком-то
правдоподобно, например, чтобы двум учителям
прогимназии пришла в одно и то же время мысль
украсить свою грудь иепринадлежащим ей
орденом и с этим украшением отправиться на
званый обед; но положение обоих самозванцев,
неожиданно очутившихся друг против друга,
может вызвать улыбку — и г. Чехов пишет
рассказ: «Орден». Еще менее правдоподобно,
чтобы чиновники какого-то присутственного места
условились называть карточных королей, тузов
и дам именами высших должностных лиц
города и их супруг, чтобы игроков застиг
врасплох их главный начальник и чтобы,
увлекшись остроумной выдумкой, он тут же сел
играть с изобретателями и провел с ними за
картами целую ночь; но je toller, desto lieber * —
и г. Чехов пишет рассказ: «Новинка». Совер-
* чем сумасброднее, тем милее (нем.).— Ред.

298
Дополнения
шенно невозможно, чтобы на эстраде клуба,
даже самого наипровинциальнейшего, была
произнесена речь «о вреде табака», влагаемая
г. Чеховым в уста Маркела Иваныча Нюхина;
но невозможное бывает иногда смешным —
и ради смешного г. Чехов не отступает перед
невозможным. Понятно, что комизм получается
в таких случаях очень невысокий. Еще ниже
он опускается тогда, когда к невероятности
присоединяется скабрезность, как, например, в
рассказе «Дочь Альбиона». Спешим прибавить,
что этим последним недостатком г. Чехов
грешит очень редко.
На одном уровне с анекдотами,
напоминающими поговорку: «Не любо, не слушай...», стоят
другие, в содержании которых нет ничего
неправдоподобного, но слишком много заурядного.
Санитарная комиссия, конфискующая гнилые
яблоки и потом закусывающая ими
(«Надлежащие меры»); рыба, забившаяся под корягу
и вытаскиваемая оттуда сначала плотниками,
потом пастухом, потом самим барином
(«Налим»); фельдшер, безуспешно старающийся
вырвать зуб у дьячка («Хирургия»); помещик,
едущий на выборы и поворачивающий назад
вследствие встречи с зайцем («Не судьба»);
чересчур веселые присяжные поверенные,
попадающие по ошибке в чужую дачу
(«Заблудшие») — все это, пожалуй, забавно, но забавно
на манер послеобеденных россказней,
потешающих маловзыскательную и смешливо
настроенную публику. Мы встречаемся здесь и с
такими фамилиями, как Ахинеев, Мзда, Трамблян,

Рецензии на сборник «В сумерках» 299
Падекуа (последними двумя именуются, как и
следовало ожидать, учителя французского
языка), и с Пятисобачьим переулком, и с селом
Блины-Съедены; на помощь ослабевающему
остроумию призываются «смешные словечки»,
смешные сопоставления слов... От времени до
времени автор старается уже не позабавить,
а тронуть или потрясти читателей, но это ему
редко удается, потому что склад рассказа все-
таки остается, большею частью, анекдотический.
Разница заключается в том, что вместо
«происшествия» смехотворного берется
«происшествие» страшное — например зимняя буря на
море, лодка, погибающая среди льдин, дурачок,
ищущий в смерти избавления от мучительной
боли («В рождественскую ночь»). Жена,
рассчитывающая на гибель нелюбимого мужа,
внезапно видит его перед собою. У нее вырывается
пронзительный вопль, в котором «слышалось
все: и замужество поневоле, и непреоборимая
антипатия к мужу, и тоска одиночества, и,
наконец, рухнувшая надежда на свободное
вдовство». Автор, очевидно, усиливался быть
патетичным, но результатом его усилий явилось
только нечто в роде пародии на крик Тамары
в Лермонтовском «Демоне». Мелодрама
заканчивается, как и быть надлежит, катастрофой и
метаморфозой: постылый муж добровольно идет
на смерть, а в сердце жены, пораженной его
великодушием, ненависть внезапно уступает
место любви. В «Вербе», в «Горе», в «Старости»
меньше претензий, но психология автора
остается до крайности элементарной, и рассказ

300
Дополнения
соприкасается по временам с дневником
происшествий.
Есть, однако, и в первой книге г. Чехова
страницы совершенно другого рода. Над
обычным уровнем стоят уже те рассказы, в которых
анекдот переплетается с картинкой нравов,
и действующие лица перестают быть только
марионетками, гримасничающими и
кривляющимися на потеху нетребовательных зрителей.
Таково, например, изображение мирного
уголка, встревоженного весило о скором прибытии
важной особы и готовящегося пленить ее
стройным церковным пением («Певчие»), Особа
приезжает... и выражает желание, чтобы
обедня, ради скорости, была отслужена без певчих.
Противоположность между предшествующей
суетой и последующим разочарованием
производит истинно комическое впечатление,
достигаемое без всяких усилий со стороны автора.
Очень недурны также рассказы: «У
предводительши», «Оба лучше», «Пересолил», «Комик»;
и здесь источник комизма заключается в
контрасте, не притянутом за волосы, но вполне
естественном и жизненном. Хорошо удаются
автору и очерки детской психологии («Кухарка
женится», «Детвора»), но всего выше
поднимается он тогда, когда рисует душевное
состояние, когда средоточием рассказа служит не
«происшествие», а момент — комический или
трагический, это все равно — из внутренней
жизни человека. В «Сонной одури», например,
мы точно видим собственными глазами залу
судебных заседаний, над которой царит без-

Рецензии на сборник «В сумерках» 301
надежная, непроходимая скука,—и для нас
понятны смутные образы, навеваемые ею на
дремлющего адвоката. В «Злоумышленнике»
чрезвычайно живо обрисован крестьянин,
сделавшийся преступником сам того не зная и не
понимая. В «Тоске» трогательна фигура
извозчика, удрученного горем и напрасно ищущего,
кому бы его поведать.
Во втором сборнике г. Чехов уже почти не
сходит с той дороги, на которую оп вступил
в лучших из числа «Пестрых рассказов».
Совершенно свободными от анекдотического
элемента «Сумерки» назвать нельзя, но он
выступает на сцену сравнительно редко и в форме
более изящной и тонкой. Так например, в
основании «Недоброго дела» бесспорно лежит
анекдот, но он вставлен в красивую оправу
непроглядно-темной ночи и центром тяжести его
служит не столько «происшествие» — ловкий
обман, жертвой которого сделался
кладбищенский сторож,— сколько мрачный юмор,
звучащий в речах обманщика. В «Пустом случае»
из-за охотничьего приключения выглядывают
довольно рельефно очертания фигуры
захудалого князька и женщины, безиадежпо в него
влюбленной. В «Врагах» необычайное стечение
обстоятельств — у одного из действующих лиц
умирает единственный сып, другого в то же
самое время бросает жена — не вполне
заслоняет собою контраст между двумя
противоположными натурами, между представителями
двух общественных групп, скрытая неприязнь
которых всегда готова вспыхнуть и вырваться

302
Дополнения
наружу. Необычайно также и «происшествие»,
о котором повествует очерк: «В суде»;
конвойный солдат оказывается сыном подсудимого,
и последний внезапно обращается к нему, как
к свидетелю, могущему разъяснить один из
спорных пунктов дела. Достоинству очерка это,
однако, не вредит нисколько, потому что автор
сумел сосредоточить внимание читателей не па
неожиданном эффекте, а на картине судебного
разбирательства — на сонном, вялом
равнодушии, среди которого решается судьба человека.
Кому дорог наш новый суд3, тот почувствует,
быть может, невольное раздражение против
автора, выставляющего его в таком печальном
виде; но стоит только спросить себя, возможно
ли такое отношение к делу, какое изложено
г. Чеховым,— и придется дать утвердительный
ответ, оправдывающий автора. Он не сочиняет,
ие возводит случайный факт на степень общего
правила, а просто показывает то, что иногда
бывает в действительности. Нет такого важного,
торжественного действия, которое не могло бы
войти в привычку, потерять свой внутренний
смысл и принять рутинный характер. Зеркало,
отражающее его таким, каким оно есть, ни в
чем не виновато; оно только напоминает об
идеале, по временам упускаемом из виду.
С областью «происшествия» и анекдота жанр,
избранный г. Чеховым, граничит только одной
своей стороной; другою он примыкает к сфере
повести и романа. Чтобы сохранить свою
своеобразность, ему не следует конкурировать ни
с топ, ни с другою. Короткий рассказ не дол-

Рецензии на сборник «В сумерках» 303
жен быть ни простым снимком с случайного
факта, ни экскурсией в сферу сложных
душевных движений, не поддающихся, если можно
так выразиться, усиленной конденсации.
Эластичность сюжета имеет свои пределы; есть
задачи, которые невозможно исполнить на
пространстве нескольких страниц, невозможно
сжать дальше известной черты, даже с
помощью самого могучего художественного
пресса. В «Сумерках» есть очерки, грешащие, так
сказать, именно избытком давления. В
«Верочке», например, мы видим признание в любви,
идущее со стороны девушки и не находящее
желанного ответа. Что заставило Веру порвать
с обычаем, что помешало ей заранее
предвидеть отказ Огнева, что удержало последнего от
увлечения, бывшего столь близким и столь
возможным,—все это едва намечено автором или
не намечено вовсе. Чтобы понять и Веру и
Огнева, чтобы пережить вместе с ними
решительную минуту, мы должны были бы знать их
обоих гораздо ближе. С тою же неизбежной,
вынужденной неполнотой мы встречаемся и в
картине последних колебаний,
предшествующих падению замужней женщины
(«Несчастье»), и в исповеди скитальца, одержимого
страстью верить и беспрестанно меняющего
объект своей веры («На пути»). Во всех этих
рассказах есть прекрасные подробности, но ни
один из них не производит цельного
впечатления. Положения и характеры то слишком
знакомы («Верочка», например, напоминает
«Асю» 4), то слишком смутны и неопределенны.

304
Дополнения
Иногда, быть может, это зависит от недостатка
творческой силы — Лихарев, например, задуман
лучше, чем исполнен («На пути»),—но главной
причиной неудачи или полууспеха все-таки
остается непропорциопальность между
содержанием и формой.
Совсем других результатов автор достигает
тогда, когда избранная им тема не требует
широкого развития, когда она укладывается легко
и свободно в небольшую рамку, излюбленную
г. Чеховым. Таких тем и у г. Чехова немало,
и они отличаются большим разнообразием. Ему
удаются и декорации, увеличивающие эффект
действия, и портреты, нарисованные немногими
резкими штрихами; ему удается, в особенности,
воспроизведение мгновенных душевных
настроений, понятных без углубления в
прошедшее действующих лиц, без всестороннего
знакомства с ними. Возьмем, например, «Мечты».
Двое сотских ведут в город бродягу, не
помнящего родства. Мы видим эту компанию всего
несколько минут, слышим только небольшой
отрывок из ее разговоров, но этого довольно,
чтобы она запечатлелась в нашей памяти.
Жалкая, тщедушная фигурка бродяги сливается
в одно целое с хмурым осенним пейзажем.
Бедняга уже устал, только что пустившись в
свой дальний и трудный путь,— но это не
мешает ему грезить об успокоении и довольстве,
которое он найдет в конце пути. Его
мечтательное настроение заразительно; оно
сообщается и спутникам его, никогда, быть может, не
улетавшим в область фантазии. Они переио-

Рецензии на сборник «В сумерках» 305
сятся вслед за ним, в сибирское приволье, в
вековые леса, на берега могучих рек. «Они
рисуют себе картины вольной жизни, какою
никогда не жили; смутно ли припоминают они
образы давно слышанного, или же
представления о вольной жизни достались им в наследство
вместе с плотью и кровью от далеких вольных
предков — бог знает!» Увлечение, впрочем,
продолжается недолго. «Позавидовал ли Никандр
(один из сотских) призрачному счастью
бродяги, или почувствовал, что мечты о счастье не
вяжутся с серым туманом и черно-бурой
грязью, но только он сурово глядит на бродягу
и говорит: не доберешься ты, брат, до
привольных мест. Где тебе? Верст триста пройдешь и
богу душу отдашь. Вишь ты какой дохлый!»
Грубое напоминание о действительности
поражает бродягу точно обухом. Он опять чувствует
себя слабым, беспомощным;, вместо сибирского
приволья ему видятся другие знакомые
картины — пересыльные тюрьмы, арестантские барки,
болезни, смерти товарищей... «Непомнящий
родства с ужасом глядит на бесстрастные лица
своих спутников и, не снимая фуражки,
выпучив глаза, быстро крестится. Он весь дрожит,
трясет головой, и всего его начинает корчить,
как гусеницу, на которую наступили...»
Занавес опускается — но автор сделал свое дело;
перед нашими глазами совершилась скромная,
но, тем не менее, тяжелая житейская драма...
Такою законченностью отличается и другая
картина: «Святою ночью». Весенний пейзаж,
переправа через реку, разговор с монахом-пере-

306
Дополнения
возчиком, ночная церковная служба — вот все
содержание рассказа. Внешняя обстановка
занимает здесь гораздо больше места, чем в
«Мечтах», но на светлом фоне пасхальной ночи все-
таки довольно ярко выделяются фигуры Иеро-
нима и его умершего друга, непризнанного
поэта, нежного и кроткого сочинителя духовных
песен. Как натуральна и вместе с тем как
трогательна откровенность Иеронима, делящегося
своим горем с первым попавшимся проезжим,
потому что ему не с кем поделиться им в
стенах монастыря! Торжественность минуты,
тишина ночи, красота огней, отражающихся в
реке — все это усиливает действие
простодушного рассказа, и для нас совершенно понятно,
что слова Иеронима продолжают звучать в душе
его слушателя даже среди радостного шума
пасхального богослужения.
Психология «простых» людей — простых не
по сословию или званию, а по малочисленности
и несложности управляющих ими побуждений —
не требует обширных исследований и находит
для себя достаточно простора в рассказах
г. Чехова. Чтобы показать нам во весь рост
Савку и Агафью («Агафья»), дьячиху и ее
мужа («Ведьма»), лавочника Андрея Андреича
(«Панихида»), нужно немного времени и
места — и они выступают перед нами как
живые. В «Ведьме», местами, слишком густо
положены краски, в «Панихиде» воспоминания
отца об умершей дочери смешиваются, на
одном пункте, с впечатлениями, которые могла
испытать только сама дочь; «Агафье» нельзя

Рецензии на сборник «В сумерках» 307
сделать даже таких упреков. Из самых
обыкновенных, заурядных элементов складывается
материал для драмы, развязка которой остается
пеизвестной читателям, но легко может быть
восполнена их воображением. С психологией
«простых людей» близко соприкасается
психология детского возраста — и в этой области
г. Чехов также чувствует себя как дома.
«Детвора», искусно затронутая им уже в «Пестрых
рассказах», опять появляется на сцену в
«Событии»; радостная тревога Вани и Нины,
вызванная рождением котят, изображена с
добродушным юмором, завоевывающим сочувствие
читателей. Еще лучше картинка из детской
жизни, нарисованная в рассказе «Дома».
Автору удалась здесь не только фигура Сережи,
но и фигура отца, блуждающего в потемках
педагогии и торжествующего там, где всего
меньше ожидал победы. Все усилия
Быковского доказать семилетнему мальчику вред и
безнравственность курения остаются тщетными —
но к желанной цели внезапно приводит сказка,
самому рассказчику казавшаяся наивною и
смешною... В «Кошмаре» прекрасно нарисован
отец Яков, подавленный и униженный нуждою.
Недоразумение, в которое он вводит
«благонамеренного» помещика, порывистая страстность,
с которою он, наконец, решается обнажить свои
язвы, позднее раскаяние Кунина,
поторопившегося жалобой архиерею,— все это производит
потрясающее действие. Нигде, может быть,
автор «Сумерек» не возвышался до такого
истинного драматизма.

308
Дополнения
Одна из сильных сторон г. Чехова — это
описания природы. Он владеет искусством
олицетворять ее, заставлять ее жить точно
человеческою жизнью — и вместе с тем он
свободен от подражания образцам,
представляемым в этом отношении нашею и
западноевропейскими литературами. «В поле была сущая
война. Трудно было понять, кто кого сживал
со света и ради чьей погибели заварилась в
природе каша, но, судя по неумолкавшему,,
зловещему гулу, кому-то приходилось очень
круто. Какая-то победительная сила гонялась
за кем-то по полю, бушевала в лесу и на
церковной крыше, злобно стучала кулаками но
окну, метала и рвала, а что-то побежденное
было и плакало... Жалобный плач слышался
то за окном, то над крышей, то в печке...
В нем звучал не призыв на помощь, а тоска,
сознание, что уже поздно, нет спасения... Па
земле была оттепель, но небо сквозь темную
ночь не видело этого и что есть силы сыпало
на тающую землю хлопья нового снега. А
ветер гулял, как пьяный. Он не давал этому снегу
ложиться на землю и кружил его в потемках,
как хотел» («Ведьма»). Вот еще другое
описание, менее образное, но как нельзя лучше
гармонирующее с общим тоном рассказа.
«Путники (бродяга и сотские) давно уже идут, но
никак не могут сойти с небольшого клочка
земли. Впереди их сажен пять грязной, черно-
бурой дороги, позади столько же, а дальше,
куда ни взглянешь, непроглядная стена белого
тумана. Они идут, идут, но земля все та же,

Рецензии на сборник «В сумерках» 309
стена не ближе... Березка пролепечет что-то
остатками своих желтых листьев, один листок
сорвется и лениво полетит к земле... На траве
виснут тусклые, недобрые слезы. Это не те
слезы тихой радости, какими плачет земля,
встречая и провожая летнее солице, какими поит
она на заре перепелов, дергачей и стройных,
длинноносых кроншнепов...» Попадаются в
описаниях г. Чехова и банальные фразы («летняя
ночь охватывала своей нежащей, усыпляющей
лаской природу»), и натянутые, вымученные
сравнения («земля, как падшая женщина,
которая одна сидит в темной комнате и старается
не думать о прошлом, томилась
воспоминаниями о весне и лете и апатично ожидала
неизбежной зимы») —но их немного, и они редко
портят общее впечатление. Редки и те случаи,
когда автор меняет роль повествователя на
роль моралиста и слишком настойчиво
подчеркивает вывод, вытекающий из рассказа, или
ставит общее положение, недостаточно
связанное с действием. Холодное заключение
«Кошмара»: «так началась и завершилась искренняя
потуга к полезной деятельности одного из
благонамеренных, но чересчур сытых и не
рассуждающих людей» — звучит тем более фальшиво,
что несколькими строками раньше говорилось
о намерении Кунина помочь отцу Якову, и ни
из чего не видно, чтобы это намерение должно
было остаться не исполненным. Повторяем еще
раз, такие ошибки встречаются у г. Чехова не
часто; отступления от нити рассказа
проникнуты почти всегда тем же настроением, как и са-

310
Дополнения
мый рассказ, и не режут слух читателей.
Ограничимся одним примером. В голове Быковского
(«Дома») жалоба гувернантки на Сережу,
выкурившего папироску, возбуждает целый ряд
«легких и расплывчатых мыслей, которые
являются неизвестно откуда и зачем и, кажется,
ползают по поверхности мозга, не заходя
далеко вглубь. Для людей, обязанных по целым
часам и даже дням думать казенно в одном
направлении, такие вольные, домашние мысли
составляют своего рода комфорт, приятное
удобство». Это подмечено столь же верно, как
и мило выражено.
Мы воздержимся от всяких советов г.
Чехову, от всяких заглядываний в его будущее.
Его талант не подлежит, в наших глазах,
никакому сомнению. Станет ли ему тесно в
сфере, из которой он до сих пор не выходил,
попробует ли и сохранит ли он свою силу в*
другом жанре, более широком,—не знаем, да это
нас не особенно и интересует. Стакан, из
которого пьет художник, может — по известному
изречению Мюссе — быть и небольшим5, лишь
бы только он подлинно й всецело принадлежал
художнику; а этому последнему условию стакан
г. Чехова бесспорно удовлетворяет. Мы
позволим себе только одно предположение. Во
втором сборнике г. Чехова есть несколько
рассказов, замысел которых легко мог бы наполнить
и более обширную рамку. Раз что автор стал
выбирать такие темы, переход его к повести
или роману представляется довольно
вероятным. Вероятность усиливается, если мы при-

Рецензии на сборник «В сумерках» ЗМ
помним судьбу других писателей,
дебютировавших небольшими, но художественными
рассказами; достигнув известного мастерства, они все
переходили на новую дорогу, только по
временам возвращаясь к прежпей.
Ан. П. ЧЕХОВ. В СУМЕРКАХ. ОЧЕРКИ И
РАССКАЗЫ. СПб., 1887.
Г-н Чехов — писатель последней, новейшей
формации, человек восьмидесятых годов. Нам
уже приходилось отдавать отчет о двух первых
сборниках его рассказов \ Первый, изданный
им под полупсевдонимом Чехонте, заключал в
себе очерки театрального мира2,—к которому,
как кажется, принадлежал автор,— и доказывал
в нем несомненный, хотя еще не
развившийся и не установившийся талант. Второй
сборник, вышедший в прошлом году, под названием
«Пестрые рассказы», в общем составлял, к
сожалению, шаг назад. Талант по-прежнему
высказывался в некоторых очерках, но
большинство их было написано, как видно, на скорую
руку, для наполнения еженедельного, да еще
юмористического журнала,— а кто же не знает,
какова наша подцензурная юмористика.
Тяжелая необходимость скорописания и много-
писания ярко высказывалась в этих слабых,
незаконченных, неотделанных набросках.
Можно было усомниться в том, разовьется ли это
дарование, не сойдет ли автор в цех
борзописцев, подававших надежды, но не оправдавших
их. По счастью, автор не пал под гнетом
мелкой прессы и начал печататься в более читае-

312
Дополнения
мых органах. Чаще всего очерки его
помещались в «Новом Времени», и вышедший теперь
сборник состоит, большею частью, из статей,
помещенных первоначально в этой газете,
только дополненных и исправленных, как рассказ
«На пути», лучший и самый обширный из всех
16-ти рассказов сборника, хотя и не
превышающий 30-ти страниц. Но в нем так хорошо и
рельефно очерчен тин русского неудачника
с теплым сердцем и безалаберной головою, как
не удавалось его изобразить на сотне страниц
более опытным беллетристам. Такою же
сжатостью и точностью отличаются рассказы:
«Ведьма», где особенно выдается
трагикомическая личность дьячка, считающего ведьмой свою
молодую гульливую жену; «Мечты» —
мастерская характеристика бродяги, не помнящего
родства; «Верочка»—тин провинциалки,
полюбившей холодного петербуржца; «Панихида»,
где деревенский лавочник просит помянуть «за
упокой его. дочь, блудницу Марию»; «Дома»—
где прокурор старается, но очень неудачно,
объяснить своему маленькому сыну, почему не
следует лгать и красть. Рассказ «В суде»
изображает верно канцелярски-апатические
отношения суда к подсудимым, но содержание
рассказа скомкано и темно. «Недоброе дело»
и «Беспокойный гость» — простые анекдоты, но
очень живо рассказанные; в «Пустом случае» —
опять недурной тип прогоревшего помещика,
бестолкового, но доброго и честного.
«Несчастье» — этюд женского сердца, увлеченного
к падению любовью сильной натуры, хотя бед-

Рецензии на сборник «В сумерках» 313
ная замужняя женщина и не разделяет спачала
этой любви, убивающей ее семейное
спокойствие. В «Событии» автор рисует типы детей
так же удачно, как взрослых. «Агафья» —
изображение грубой, животной, но верно
обрисованной страсти в нашем простонародье.
«Враги» — полный драматизма рассказ о
столкновении двух семейных несчастий: смерти ребенка
и бегства жены. В очерках «Кошмар» и
«Святою ночью» выведены художественные типы
бедного сельского священника и монаха. Во
всех этих рассказах г. Чехов является не
только психологом и тонким наблюдателем, но и
настоящим художником. Его описания
природы довольно картинны, поэтичны и несколько
напоминают манеру Тургенева. Отделка
подробностей — старательна. Русская литература
будет ждать от г. Чехова более обширного и
серьезного произведения.
В СУМЕРКАХ. РАССКАЗЫ И ОЧЕРКИ Н.
ЧЕХОВА. СПб., 1887 г. (Разбор А. Ф. Бычкова)
Несколько лет тому назад начали
появляться в разных ежедневных газетах небольшие
рассказы г. Чехова, предметом для которых
служили явления обыденной жизни. Эти
рассказы, несмотря на то, что наскоро читались и
быстро были позабываемы, тем не менее
обнаруживали в авторе и наблюдательность и
уменье живо и естественно передавать
подмеченное, почти исключительно впрочем с целью
вызвать улыбку в читателе. В 1886 году вышли
в свет его «Пестрые рассказы». Книга под этим

314
Дополнения.
заглавием содержала в себе рассказы и очерки,
частию уже напечатанные, частию новые,
в числе которых было несколько очень милых,
обративших на себя общее внимание. С этого
времени критики начали усматривать в г.
Чехове большой талант. В следующем 1887 г.
явился новый сборник г. Чехова, носящий
заглавие: «В сумерках. Рассказы и очерки».
О достоинстве рассказов, вошедших в этот
сборник, мне предстоит дать отчет. Всех рассказов
помещено в книге 16-ть. Они, как и прежние,
небольшого объема, и в них точно так же виден
несомненный талант в изображении картин
природы и бытовых сцен, а иногда даже в
художественной выдержанности характеров
действующих лиц, замечается искусство нередко
одной чертою дополнить картину, сообщить
читателю то, что происходило между
действующими лицами ранее того момента, о котором
идет речь. Но тем не менее нельзя не пожалеть,
что дарование автора употреблено на такие
незначительные вещицы, которые более или
менее носят следы случайности, в которых
чувствуется, что он передает то, что попалось ему
на глаза, что остановило его внимание в
рассказе того или другого лица.
Лучшие по достоинству из рассказов те,
которые имеют сравнительно больший объем,
именно: «Верочка», «Несчастие», «Агафья» и
«Святою ночью».
Содержание рассказа «Верочка» самое
обыкновенное, весьма часто повторяющееся в
жизни. Молодая девушка Вера Гавриловна Кузне-

Рецензии на сборник «В сумерках» 315
цова, дочь председателя земскойГ управы,
человека пожилых лет, полюбила Ивана
Александровича Огнева, приехавшего в один из наших
глухих уездов для собирания статистических
сведений. Огнев во все время своей
командировки и дневал и ночевал в усадьбе Кузнецова,
нередко беседовал и совершал прогулки с
Верой Гавриловной, не оказывая ей особенного
внимания, а между тем чувство любви к нему
не только заронилось в грудь девушки, но и
постепенно разрасталось, хотя оно с ее стороны
не было ничем обнаруживаемо. Наконец
наступило время Огневу расстаться с гостеприимным
кровом, и вот в последние минуты его
пребывания в усадьбе совершенно неожиданно для
него разыгралась история. Он уже простился
с стариком и направился в город, как у садовой
калитки повстречался с Верою Гавриловною.
«Они пошли по дороге. Деревья не заслоняли
простора, и можно было видеть небо и даль.
Точно прикрытая вуалью, вся природа
пряталась за прозрачную матовую дымку, сквозь
которую весело смотрела ее красота; туман, что
погуще и побелее, неравномерно ложился около
копен и кустов, или клочьями бродил через
дорогу, жался к земле и как будто старался .не
заслонять собой простора. Сквозь дымку видна
была вся дорога до леса с темными канавами
по бокам и с мелкими кустами, которые росли
в канавах и мешали бродить туманным
клочьям. В полуверсте от калитки темнела полоса
кузнецовского леса». Долго шли молодые люди
молча, если не считать незначительных вопро-

316
Дополнения
сов и ответов, которыми они перебрасывались.
Наконец они дошли до небольшого узкого
мостика, который находился в 20 шагах от леса.
«Ну, вот и мостик! — сказал Огнев.—Тут вам
поворачивать назад...
Вера остановилась и перевела дух.
— Давайте посидим,— сказала она, садясь на
один из столбиков.— Перед отъездом, когда
прощаются, обыкновенно все садятся».
Огнев примостился возле нее на своей вязке
книг и продолжал говорить. Своими
участливыми вопросами о состоянии ее здоровья я
о причине грусти, видимой на ее лице, Огнев
вызвал в девушке признание, что она его
любит. «Я... я люблю вас!» —и полилась
неудержимым потоком ее горячая речь, так долго
таившаяся в уме и сердце; а он, сдержанный и
холодный, нисколько не ожидавший признаний,
полный страха, чтобы не увлечься девушкой,
в ответ на ее слова забормотал: «Я, Вера
Гавриловна, очень благодарен вам, хотя чувствую,
что ничем не заслужил такого... с вашей
стороны... чувства. Во-вторых, как честный
человек, я должен сказать, что... счастье основано
на равновесии, то есть когда обе стороны...
одинаково любят... Я вас настолько уважаю, что...
мне больно!»
Этого было достаточно для девушки; она
сразу поняла, что в избраннике ее сердца нет ни
искры любви к ней — и все мечты ее мгновенно
разлетелись. Вера стала вдруг серьезной,
побледнела, поникла головой, резко повернулась
и быстро пошла назад к усадьбе.

Рецензии на сборник «В сумерках» 317
Огнев последовал за нею; на все его жалкие
слова она отвечала молчанием, и только у
калитки она мельком взглянула на него и,
согнувшись, кутаясь в платок, быстро пошла по аллее.
А Огнев постарался убедить себя, что нельзя
же насильно полюбить, и только тогда, «когда
скрылась Вера, ему стало казаться, что он
потерял что-то очень дорогое, близкое, чего уже
не найти ему. Он чувствовал, что с Верой
ускользнула от него часть его молодости и что
минуты, которые он так бесплодно пережил,
уже более не повторятся».
Но этот проблеск чувства у Огнева
продолжался недолго; его быстро сменила
себялюбивая рассудительность и, отыскивая причину
своей холодности к девушке, он незаметно
дошел до города. «Войдя к себе в комнату, Иван
Александрович опустился на постель и долго,
долго глядел на огонь, потом встряхнул головой
и стал укладываться». Вот сжатое содержание
рассказа, изложенного автором просто, тепло и
психологически верно: он сумел проникнуть в
тайник душевных движений двух выведенных
им действующих лиц, и надо сказать, с
большим искусством и в высшей степени
правдоподобно — а в этом заключается мастерство
художника — изобразил борьбу, которая
происходила в душе девушки, пока она не произнесла
роковых для нее слов: «я вас люблю».
Единственно в чем можно упрекнуть автора,
так это в том, что он совершенно не коснулся
отношений Огпева к Вере Гавриловне,
предшествовавших ее признанию, которое таким

318
Дополнения
образом является совершенною неожиданно-
стию. Вследствие этого и весь рассказ
представляется эпизодом, заимствованным из целой
бытовой эпопеи, к которому как-то
искусственно приставлено вступление.
К числу удачных психологических этюдов
можно также причислить «Несчастье».
Главными действующими лицами в нем являются
Софья Петровна Лубянцова, молодая красивая
женщина, и присяжный поверенный Ильин,
старинный ее приятель и сосед по даче. Ильин
упорно ухаживает за Лубянцовою; она просит
его оставить ее в покое, просит остаться
друзьями; но все ее доводы, все ее просьбы ни к чему
не приводят. Мало-помалу Лубянцова,
незаметно для себя самой, увлекается Ильиным, но,
желая остаться верною и доброю матерью, ищет
опоры у мужа, но ее не находит. Таким
образом последняя ее надежда рушилась, и она под
влиянием страсти вышла из дома.
Непреодолимая сила гнала ее, она задыхалась, сгорала
от стыда, но то, что толкало ее вперед, было
сильнее и стыда ее, и разума, и страха. Рост
страсти Лубянцовой к Ильину, борьба между
долгом и увлечением подмечены и переданы
весьма верно.
Нежная задушевность и особенная теплота
чувства замечаются в рассказе «Святою ночью».
Содержание его несложно, просто и состоит
более в описании, чем в действии. Автор
пожелал переправиться через реку Голтву в
монастырь, чтобы присутствовать при
торжественном богослужении в день Пасхи. При переезде

Рецензии на сборник «В сумерках» 319
на пароме через реку автор вступил в разговор
с послушником Иеронимом, на которого
возложена обязанность перевозчика. Иероним между
прочим сообщил о смерти иеродиакона Николая
и в грустном настроении от этой потери
вспоминает с особенною любовию об его
прекрасных качествах и добром сердце. В числе других
качеств покойник имел дар писать акафисты,
и в доказательство этого и трудности их
составления Иероним приводит несколько примеров.
«Нужно, чтоб все было стройно, кратко и
обстоятельно,—говорил Иероним,—Надо, чтоб в
каждой строчечке была мягкость, ласковость и
нежность, чтоб ни одного слова не было
грубого, жесткого или несоответствующего. Так
надо писать, чтоб молящийся сердцем радовался
и плакал, а умом содрогался и в трепет
приходил. В Богородичном акафисте есть слова:
«Радуйся, высото неудобовосходимая
человеческими помыслы; радуйся, глубино неудобозри-
мая и ангельскима очима!» В другом месте того
же акафиста сказано: «Радуйся, древо светло
плодовитое, от него же питаются вернии;
радуйся, древо благосеннолиственное, им же
покрываются мнози! Древо светлоплодовитое...
древо благосеннолиственное»... Найдет же такие
слова! Даст же господь такую способность!
Для краткости много слов и мыслей пригонит
в одно слово, и как это у него все выходит
плавно и обстоятельно! «Светоподательна
светильника сущим»...— сказал в акафисте к
Иисусу Сладчайшему. Светоподательна! Слова
такого нет ни в разговоре, ни в книгах, а ведь

320
Дополнения
придумал же его, нашел в уме своем!» Никто,
надеюсь, не станет отрицать, что такова и
должна была быть речь у послушника,
проникнутого благоговением к составителю акафистов.
Из этого же рассказа приведу прекрасное
описание Голтвы и ночи на Великий день:
«В обыкновенное время Голтва представляет
из себя речонку средней руки, молчаливую и
задумчивую, кротко блистающую из-за густых
камышей, теперь же предо мной расстилалось
целое озеро. Разгулявшаяся вешняя вода
перешагнула оба берега и далеко затопила оба
побережья, захватив огороды, сенокосы и болота,
так что на водной поверхности не редкость
было встретить одиноко торчащие тополи и
кусты, похожие в потемках на суровые утесы».
«Было темно... Мир освещался звездами,
которые всплошную усыпали все небо. Не
помню, когда в другое время я видел столько
звезд. Ради праздничного наряда вышли они на
небо все до одной, от мала до велика, умытые,
обновленные, радостные, и все до одной тихо
шевелили своими лучами. Небо отражалось в
воде, звезды купались в темной глубине и
дрожали вместе с легкой зыбью. В воздухе было
тепло и тихо».
Не дурны также следующие рассказы,
находящиеся в рассматриваемом сборнике: «Мечты»,
в котором действующими лицами являются не
помнящий родства бродяга и двое сотских, его
сопровождающих; «На суде» —верный список
с действительности, к сожалению, как-то круто
обрывающийся; «Кошмар», в котором весьма

Рецензии на сборник «В сумерках» 321
рельефно очерчена фигура отца Якова,
занимающего место в бедном приходе, едва
доставляющем ему средства, чтобы не умереть с
голода. Находясь в постоянной борьбе с нуждою,
отец Яков равнодушно выслушивает
предложение Кунина, молодого человека, вернувшегося
из Петербурга в свое Борисово, относительно
заведения церковно-приходской школы,
является растерянным от желания скрыть свою
бедность и вследствие этого едва не лишается
места и черствого куска хлеба.
Менее удачны рассказы: «Пустой случай»,
«Событие» и «Ведьма». В этом последнем
изображена неприглядная жизнь молодой
дьячихи, которую муж считает за ведьму, чем и
объясняет поднявшуюся вьюгу и приезд на
ночлег сбившейся с дороги почты,
сопровождаемой почтальоном, радушно принятым дьячихой.
Подведу итог всему сказанному. Книга под
заглавием «В сумерках» свидетельствует о
несомненном таланте г. Чехова; в рассказах, в ней
помещенных, много наблюдательности и
искренности; выведенные в них лица отличаются
жизненною правдою; встречаются между
рассказами художественно исполненные, но
также деланные и придуманные («Ведьма»),
растянутые («Пустой случай») и бессодержательные
(«Событие»); язык живой и правильный, хотя
иногда попадаются неточные и неправильные
выражения, как например: на траве висят
тусклые, недобрые слезы (стр. 3), прекрасно
симулировал влюбленного (стр. 23), где бы я
мог сгодиться (стр. 25), и утеряет для него
11 А. П. Чехов

322
Дополнения
навсегда свое реальное значение (стр. 83),
внутри все сарайно (стр. 103), такова уж
планида русского лица (стр. 434), когда я под
столом пешком ходил (стр. 146), большая
шестиглавая церковь с поржавленной крышей
(стр. 163) и др.
Выше я привел несколько прелестных
описаний природы; позволяю себе присоединить
к ним, в доказательство уменья Чехсва
живописать природу и подмечать в ней
разнообразие явлений, другое описание тумана из
рассказа «Мечты».
«Путники давно уже идут, но никак не
могут сойти с небольшого клочка земли. Впереди
их сажен пять грязной, черно-бурой дороги,
позади столько же, а дальше, куда ни
взглянешь, непроглядная стена белого тумана. Они
идут, идут, но земля все та же, стена не ближе,
и клочок остается клочком. Мелькнет белый,
угловатый булыжник, буерак или охапка сена,
оброненная проезжим, блеснет ненадолго
большая -мутная лужа, а то вдруг неожиданно
впереди покажется тень с неопределенными
очертаниями; чем ближе к ней, тем она меньше и
темнее, еще ближе — и перед путниками
вырастает погнувшийся верстовой столб с потертой
цифрой, или же жалкая березка, мокрая,
голая, как придорожный нищий. Березка
пролепечет что-то остатками своих желтых листьев,
один листок сорвется и лениво полетит к
земле... А там опять туман, грязь, бурая трава по
краям дороги».
Принимая во внимание достоинства сборника

Рецензии па сборник «È сумерках» 323
рассказов г. Чехова под заглавием «В
сумерках», я, несмотря на некоторые в них
недостатки, мною указанные, считаю его
заслушивающим почетного отзыва и даже поощрительной
премии, если этому не будет препятствовать
пункт б § 9 Правил.
А. Кузин. Академическая критика и молодые
таланты
(«В СУМЕРКАХ». ОЧЕРКИ И РАССКАЗЫ
Ан. П. ЧЕХОВА. СПб., 1888 г.)
При Академии наук существует отделение
русского языка и словесности, которое ежегодно
выдает так называемые пушкинские премии в
поощрение писателям за их выдающиеся
труды. В текущем году этой премии, в сумме
500 р., удостоен был молодой писатель Ан. П.
Чехов, который в течение пяти-шести лет не
терял даром времени и писал настолько
неутомимо, что, кроме сборника, название которого
стоит в заголовке настоящей заметки, мог
выпустить еще два сборника, причем один даже
в двух томах; это— «Пестрые рассказы»,
выпущенные в 1885 г., и «Рассказы», изданные в
конце прошлого года4.
Таким образом, мы видим, что перед нами
стоит писатель уже с выработавшейся
литературного физиономиею, которого, конечно, можпо
судить не по одному его рассказу, не по одному
томику его произведений, а по всей его
пятилетней литературной деятельности. Поэтому
нам невольно бросается в глаза то
обстоятельство, которое имело место при оценке таланта
11*

324
ДополНенПЛ
Ан. П. Чехова академическою критикою: она
разобрала г. Чехова только по сборнику «В
сумерках» и пришила к нему известный
критический ярлык только по десятой части того,
что было им написано. Мало того, произошел
такой даже курьез, что Ан. Чехову
академическою критикою было приписано то, что в
действительности принадлежит его брату, Ал.
Чехову 2.
Уже это одно бросает тень сомнения на
правильность академической оценки, хотя том
произведений г. Чехова, разобранный сначала
академиком А. Ф. Бычковым, вслед за тем
подвергался всестороннему рассмотрению в особой
комиссии, в4 которой, кроме четырех членов
отделения, заседали и лица, более причастные
к современной литературе, чем представители
академической критики: К. Н. Бестужев,
А. Д. Галахов, А. А. Голенищев-Кутузов и
Д. В. Григорович3.
Как и следовало ожидать, академическая
критика оказалась всецело основанною на
следующем немудреном правиле: «с одной
стороны нельзя не сознаться, хотя надо
признаться» 4. В самом деле, что мы читаем в отчете
отделения русского языка и словесности по
отношению к Ан. П. Чехову? А вот что: «книга
А. П. Чехова,— говорит отчет,— содержит в себе
16 рассказов, которые, как и прежде изданные
тем же автором, небольшого объема, и в них
точно так же виден несомненный талант в
изображении картин природы и бытовых сцен,
а иногда даже в художественной выдержанно-

Рецензии на сборник «Ê сумерках>> 325
сти характеров действующих лиц; замечается
искусство нередко одною чертою дополнить
картину, сообщить читателю то, что происходило
между действующими лицами далее того
момента, о котором идет речь. Но тем не менее
нельзя не пожалеть, что дарование автора
употреблено на такие незначительные вещицы,
которые более или менее носят следы
случайности, в которых чувствуется, что он передает
то, что попалось ему на глаза, что остановило
его внимание в рассказе того или другого лица.
Лучшие по достоинству из рассказов те,
которые имеют сравнительно больший объем».
Сводя итог тому «всестороннему» анализу
произведений и таланта Ан. П. Чехова,
академическая критика приходит к заключению, что
«книга под заглавием „В сумерках"
свидетельствует о несомненном таланте г. Чехова; в
рассказах, в ней помещенных, много
наблюдательности и искренности; выведенные в них лица
отличаются жизненною правдою; встречаются
между рассказами и художественно
исполненные, но также деланные и придуманные,
растянутые и бессодержательные; язык живой и
правильный, хотя иногда попадаются неточные и
неправильные выражения».
Таким образом мы видим, что представители
академической, критики своим
научно-критическим скальпелем расчленили и произведения
г. Чехова (хотя частью и не его), и его талант
на самые мелкие составные части, отметив в
отдельности, какова, на их взгляд, та или
другая составная часть. Но ведь дело критики,

326 Дополнений
а тем более академической,—не один только
детальный анализ таланта, но и синтез,
объединение тех отдельных впечатлений и суждений,
которые были получены при анализе. Между
тем эта-то сторона критической задачи и
отсутствует в том определении таланта Ан. П.
Чехова, которое сделано академической критикой:
она разрезала г. Чехова на кусочки, да так и
оставила все эти кусочки в общей кучке,
предоставив самому читателю разобраться в этом
хаоое.
Это снова вселяет сомнение в правильности
академической оценки произведений и таланта
г. Чехова. Обращаясь же к частному
определению академической критикою характерных
черт произведений и таланта г. Чехова, мы
снова впадаем в недоразумение. Прежде всего
нас поражает прием оценки. «Лучшими по
достоинству рассказами,—говорит академическая
критика,— являются те рассказы, которые
имеют сравнительно больший объем». И тут же,
рядом поясняется, что «нельзя не пожалеть,
что дарование автора употреблено на
незначительные вещицы». Таким образом,
академическая критика берет мерилом оценки достоинств
того или другого произведения главным образом
величину этого произведения. Но недаром же
русский народ выработал меткую пословицу:
«велика Федора, да дура; мал золотник, да
дорог».
Ведь сами же академические критики
говорят, что г. Чехов способен одною чертою
дополнить картину, сообщить читателю то, что

Рецензии на сборник «В сумерках» 327
происходило между действующими лицами
ранее того момента, о котором идет речь. Вот это-
то достоинство таланта и дозволяет г. Чехову
ограничивать размеры своих произведений
незначительностью объема, что делает его
произведение художественнее и важнее
многоважных романов различных гг. Боборыкиных5 и
tutti quanti *, которые вам подробно опишут,
и как устроена кухня, где готовится обед герою
романа, и в каком порядке он ест блюда за
столом, и даже что происходит, когда герой спит.
Ничего этого вы не найдете у г. Чехова, и
благо ему, потому что его произведения, благодаря
незначительности своего объема, производят
более сильное впечатление, заключая в себе
теплоту и яркость изображения с верностью
действительности.
Другой недостаток в произведениях и
таланте г. Чехова академическая критика
усматривает в том, что он передает то, что попалось
ему на глаза, что остановило его внимание в
рассказе того или другого лица. Но неужели
же представители академической критики
желают, чтобы г. Чехов передавал в своих
произведениях только то, что ему не попадалось на
глаза, что не останавливало его внимание?
Выставлять подобного рода требования — значит
не понимать сущности и задач художественного
творчества. Ведь вся суть творчества и состоит
в том, что художник из всего того, что он видит
* всякие другие (итал.).— Ред.

328
Дополнения
и слышит, выбирает более рельефные, наиболее
остановившие его внимание черты и затем уже,
соединяя их вместе, создает картину той или
другой стороны окружающей его жизни.
Представьте же теперь себе, что было бы, если бы
г. Чехов вздумал последовать требованиям
академической критики и стал бы творить помимо
действительности. Не говоря уже о том, что в
его произведениях рисовался бы совершенно
чуждый нам мир, не имеющий для нас
никакого значения, но эти произведения не были
бы удовлетворительны и в художественном
отношении, потому что, по законам изящного,
всякого рода сочетания хороши только тогда,
когда они естественны, когда они
подсказываются жизнью, не противоречат ей.
Да, наконец, если мы эту «случайность»,
в которой академическая критика обвиняет
г. Чехова, будем понимать в том смысле, что
Ан. П. Чехов не берет для своих картин более
выдающихся явлений окружающей жизни,
не сортирует их по их относительной важности,
а описывает то, что попадается ему под руку,
то, во всяком случае, не представителям
академической критики обвинять в том г. Чехова.
Они сами, устами H. H. Страхова, заявляли,
что всякое искусство должно иметь отвлечен-
ный интерес самого искусства6, проводили
теорию искусства для искусства; а при таком
взгляде художник имеет право рисовать все,
что угодно, без различия относительной
важности изображаемых явлений, было бы только
изображение художественно. Для такого ху-

Рецензии на сборник «В сумерках» 329
дожника нужна только художественная
перспектива, а не общественная.
Но дело в том, что г. Чехова нельзя
упрекнуть в отсутствии сравнительной оценки тех
явлений, которые он берет темою для своих
произведений, он создал себе известную отрасль
в изображении жизни и твердо держится
установленных рамок. Его задача состоит в том,
чтобы подметить человеческие черты личности
даже там, где с первого взгляда кажется, что
в данном субъекте замерло все человеческое и
он обратился или в автомата или в зверя.
Да, г. Чехов описывает маленьких людей,
и в буквальном и в переносном смысле! Но
ведь и Гоголь описывал «маленького»
человека—Акакия Акакиевича в своей «Шинели»,
которая, однако, теми же представителями
академической критики считается классическою
вещью; покойный Достоевский прославился в
начале своей литературной деятельности
своими «Бедными людьми», которые являются исто-
риею о «маленьких» человечках, на которых
представители академической критики не
обратили бы внимания, если бы встретили их на
улице. Задача художника и состоит в том,
чтобы привлечь внимание общества к таким
людям, дать им возможность понять их
внутренний мир, показать из-под покрывающей их
коры, созданной условиями жизни человека,
существо, созданное по образу и подобию бо-
жию. Эту задачу г. Чехов исполняет вполне
добросовестно, и в этом заключается
достоинство и главное качество его таланта.

330
Дополнения
Д. Мережковский. Старый вопрос по поводу нового
таланта
В СУМЕРКАХ. Ан. ЧЕХОВА. СПб., 1887 г.
РАССКАЗЫ. Ая. ЧЕХОВА. СПб., 1888 г.
В последнее время на Западе, а отчасти и
у нас, распространился новый оригинальный
род литературных произведений — маленькие
сжатые очерки, почти отрывки,
приближающиеся по своим размерам и содержанию к
известным «Стихотворениям в прозе» Тургенева.
Мопассан, Ришпен \ Копэ 2, Банвиль3 и другие
французские беллетристы новейшей формации
первые ввели в моду эту своеобразную и
довольно грациозную форму, отлично
приспособленную к потребностям и вкусам современной
публики.
Спенсер 2а в своей статье о музыке делает
предположение, что этому искусству должна
принадлежать в будущем все более и более
выдающаяся роль, так что со временем красота
звуков отодвинет на задний план красоту слова
и пластических образов. Может быть, эта мысль
и не вполне верна, во всяком случае нельзя не
признать, что современное настроение масс в
значительной степени ее подтверждает. Вкус и
понимание живописи, скульптуры и даже
отчасти поэзии уменьшается с каждым днем,
делается достоянием ограниченного кружка
знатоков и ценителей, между тем как
популярность музыки растет не по дням, а по часам.
Ее возрастающее влияние не могло не
отразиться на искусстве более всего родственном
ей — на изящной литературе. Эдгар Поэ и

Рецензии на сборник «В сумерках» 331
Гоффман — гении вполне современные, которых
никакая эпоха, кроме нашей, не могла бы
произвести и оцепить, стремились воплотить в
слове неясное, неуловимое и почти
непередаваемое волнение, доступное, по-видимому, одной
только музыке. С другой стороны, мы, кажется,
все более утрачиваем способность наслаждаться
крупными чертами, резкими контурами и не
обращать внимания на детали, мелочи,
подробности, способность, составлявшую громадное
преимущество античных народов; для нас —
в мелочах микроскопических, не уловимых
обыкновенным глазом, таится самая сущность, душа
предмета. Архитектурная красота
художественного плана в его широких очертаниях
ускользает от большинства из нас, части заслоняют
целое, ум наш слишком охотно погружается
в подробности, дольше всего переживают в пас
впечатления не от книги, а от отдельных глав,
страниц, отрывков. По мере того, как читатель
все более утрачивает способность
сосредоточивать внимание на широких контурах стройного,
законченного произведения,— поэтов, невольно
испытывающих на себе влияние
преобладающего эстетического настроения, увлекает
страстная погоня за деталями, за тонкими
психологическими полутонами, за тем непередаваемым
и малоисследованным музыкальным элементом,
который таится на дне всякого ощущения.
Писатель, отчасти ободряемый внешним успехом
новой формы, еще более привязывается к ней
потому, что эти маленькие, изящные новеллы,
как будто нарочно, созданы для того, чтобы

332
Дополнения
передавать микроскопические детали,
мимолетные, музыкальные оттенки чувства, которые так
дороги современному искусству.
Г-н Чехов, издавший в прошлом и нынешнем
году две книжки новелл, принадлежит к
беллетристам этого нового типа. Книжки его сразу
обратили на себя внимание лучшей части
читающей публики и литературных кружков,
за то, что так называемая критика отнеслась
к ним хотя и благосклонно, но довольно
сдержанно. Современные русские рецензенты и
публицисты (потому что художественных
критиков, в собственном смысле этого слова, у нас
не имеется) обыкновенно судят писателя не
за те достоинства, которые у него есть, а за те,
которых, по их мнению, ему недостает. Прием
этот, крайне невыгодный для авторов и
читателей, оказывается зато чрезвычайно легким
и удобным для самих «критиков»: человеку,
не обладающему художественным чутьем,
гораздо легче предъявлять мертвые, отвлеченные
формулы и теоретические требования, чем
прочувствовать и проанализировать живую красоту
живых образов, легче осудить, чем понять, легче
смеяться, чем объяснить. Перед каждым
произведением, в котором не слишком резко
обозначена общественная тенденция, дающая
повод хоть о чем-нибудь поговорить и
поспорить, «критики» останавливаются в полном,
беспомощном недоумении, более смелые и из
них сплеча отрицают самую возможность
подобных произведений, более трусливые хвалят,
но сдержанно и неискренно — только потому,

Рецензии на сборник «В сумерках» 333
что все их знакомые, литературные кружки
и публика хвалят. Вот причина, которая
заставила рецензентов отнестись к г. Чехову хотя
и благосклонно, но гораздо менее внимательно
и добросовестно, чем он этого заслуживает.
А между тем рассказы молодого беллетриста
подкупают своей задушевностью и, несмотря на
отрывочность, производят вполне цельное
художественное впечатление. Чувство,
оставляемое ими, довольно неопределенно, но, быть
может, в этом и заключается главная его
прелесть, подобно тому, как эмоция, возбуждаемая
в нас музыкой, нравится нам именно оттого,
что она своим неуловимым, неопределенным
характером резко отличается от обыденного,
вполне ясного, но несколько прозаического
строя мыслей и чувств. Г-н Чехов соединяет
в себе два элемента, две художественные
сферы, которые бывают вполне слиты и
уравновешены только в очень немногих гармоничных
талантах. Он одинаково любит и природу и
человеческий мир. В большинстве писателей эти
два элемента более или менее исключают друг
друга. Поэты такого типа, как Байрон и
Лермонтов, страстно любят природу, но к людям
относятся презрительно и свысока,
пренебрегают обыкновенными человеческими
характерами и бытовой стороной жизни, изображают
не живых, настоящих людей, а одного
человека, одного героя — демона, Люцифера или
• Прометея, который является носителем и
воплощением внутреннего мира самого поэта. Кроме
своей громадной я одинокой личности, они дей-

334
Дополнения
ствительно понимают и любят только одно —
природу. Писатели противоположного типа, как
напр. Диккенс, Стендаль, Теккерей,
Достоевский,— заняты почти исключительно
изображением бытовой стороны жизни, человеческого
мира в его трогательных, смешных или
трагических проявлениях, и обращают довольно мало
внимания на мир природы. Только очень
немногие первостепенные писатели, как Тургенев
и Лев Толстой, соединяют в себе эти два
элемента. Г-н Чехов, конечно, не по количеству
таланта, о котором трудно судить по тому, что
он до сих пор дал, а по качеству примыкает
к современной русской школе, к Тургеневу и
Толстому: он научился у них одинаково любить
природу и человеческий мир, не жертвовать
одним из этих элементов для другого, понимать
их органическое и необходимое взаимодействие.
Природа для рассказов г. Чехова — пе
аксессуар, не декорация, не фон, а часть самой
жизни, самого действия, основная грандиозная
мелодия, в которой звуки человеческих голосов то
выделяются, то исчезают, как отдельные
аккорды. Он смотрит на природу не с одной только
эстетической точки зрения, хотя по всем его
произведениям рассыпано множество мелких*
изящных чёрточек, свидетельствующих о
тонкой наблюдательности. Но для истинного
художника этого мало. Надо, чтобы он обладал
не одною только внешней наблюдательностью,
чтобы глаз его останавливался не на одной
красивой поверхности явлений, не только на
изяществе колорита, па мелодичности звуков9

Рецензии на сборник «В сумерках» 335
но, чтобы поэт чувствовал более глубокую
внутреннюю связь, кровное родство с
природой, надо, чтобы он «с нею одною жизнью
дышал, ручья разумел лепетанье, и говор
древесных листов понимал, и чувствовал трав
прозябанье» 4, чтобы «была ему звездная книга
ясна, и с ним говорила морская волна»5.
У г. Чехова, как у истинного поэта, есть эта
глубокая сердечность и теплота в отношении
к природе, это инстинктивное понимание ее
• бессознательной жизни. Он не только любуется
ею со стороны, как спокойный наблюдатель-
художник, она поглощает его целиком, как
человека, оставляет неизгладимую печать на всех
его мыслях и ощущениях, подавляет своими
тайнами и величием: в его лучших описаниях
чувствуется осадок хорошей, глубоко
поэтической грусти, которую испытывают чуткие люди
в минуты самого интенсивного наслаждения
природой. Вот, одно из этих прелестных
описаний: «когда долго, не отрывая глаз, смотришь
на глубокое небо, то почему-то мысль и душа
сливаются в сознание одиночества. Начинаешь
чувствовать себя непоправимо одиноким, и все
то, что считал раньше близким и родным,
становится бесконечно далеким и не имеющим
цены. Звезды, глядящие с неба уже тысячи
лет, само непонятное небо и мгла, равнодушная
к короткой жизни человека, когда остаешься
с ними с глазу на глаз и стараешься постигнуть
их смысл, гнетут душу своим молчанием;
приходит на мысль то одиночество, которое ждет
каждого из нас в могиле, и сущность жизни

336
Дополнения
представляется отчаянной, ужасной» («Степь»).
На дне природы поэт чувствует тайну:
эстетическое наслаждение, испытываемое при
поверхностном созерцании, уступает место более
глубокому мистическому чувству, почти ужасу,
не лишенному впрочем неопределенной, но
увлекающей прелести.
Есть прелесть бездны на краю 6.
Вот другой отрывок: «Позади сквозь
скудный свет звезд видна была дорога и исчезавшие
в потемках прибрежные ивы. Направо лежала
равнина такая же ровная и безграничная, как
небо; далеко на ней там и сям, вероятно, на
торфяных болотах горели тусклые огоньки.
Налево, параллельно дороге, тянулся холм,
кудрявый от мелкого кустарника, а над холмом
неподвижно стоял большой полумесяц, красный,
слегка подернутый туманом и окруженный
мелкими облачками, которые, казалось, оглядывали
его со всех сторон и стерегли, чтобы он не
ушел.— Во всей природе чувствовалось что-то
безнадежное, больное; земля, как падшая
женщина, которая одна сидит в темной комнате
и старается не думать о прошлом, томилась
воспоминаниями о весне и лете и апатично
ожидала неизбежной зимы. Куда ни взглянешь,
всюду природа представлялась темной,
безгранично глубокой и холодной ямой» («Враги»).
По этому небольшому отрывку можно судить
о мастерстве г. Чехова изображать природу
такими тонкими и вместе с тем резко
определенными, индивидуальными чертами, что описание

Рецензии на сборник «В сумерках» 337
воспроизводит все неуловимые музыкальные
оттенки впечатления, которые, по-видимому,
может дать одна только действительность.
Впрочем, поэт умеет изображать не только
открытые, великолепные горизонты, но и те
трогательные мелочи интимной жизни природы,
которые доступны лишь истинным поэтам,
влюбленным в нее. У него в темноте летней
ночи «какой-то мягкий махровый цветок ыа
высоком стебле нежно касается щеки, как ребенок,
который хочет дать понять, что он не спит»;
у него «золотые полосы вечерней зари похожи
на ангелов-хранителей, которые, застилая
горизонт своими золотыми крыльями,
располагаются на ночлег». Он в высшей степени
обладает мастерством оригинального эпитета;
встречая некоторые из его сравнений, вы невольно
отрываете глаза от книги и прислушиваетесь,
как в душе возникает длинная вереница
мыслей, чувств, неясных музыкальных ощущений,
похожих на ряд отголосков, пробужденных под
сводами громким звуком. Он иногда как будто
ненарочно, мимоходом, бросит вам
какую-нибудь мелкую черточку, от которой в вашем
воображении вся картина сразу вспыхивает
с яркостью галлюцинации.
Но мистическое чувство, почти экстаз,
возбуждаемые в нем слишком сосредоточенным
созерцанием природы, не ослабляют теплого,
внимательного, женственно-нежного
сочувствия человеческому горю, любви и понимания
бытовой стороны жизни. Между тем, для
большинства писателей этот отвлеченный экстаз,

338
Дополнения
чувство мировой тайны почти никогда не
проходят даром: в конце концов, они делают поэта
слишком одиноким, погруженным в
эстетический идеализм, приводят к холодному, жесткому
и в сущности бесплодному пессимизму, к
презрительному взгляду на обыкновенных людей,
на интересы будничной жизни. Г-н Чехов
любит и понимает людей не меньше природы.
«В жизни ничего нет дороже людей!»
—восклицает один из его героев, и, кажется, эта фраза
могла бы служить эпитетом ко всем
произведениям молодого беллетриста. Любит он человека
не за высшие проявления его гения, не за то,
что он — сильный и разумный, а скорее за то,
что он слишком уж слабый, жалкий и смешной.
Действующие лица его рассказов — очень
маленькие, заурядные люди, в большинстве
случаев из неинтеллигентной или
полуинтеллигентной среды в самой серенькой, будничной
обстановке.
А между тем, едва успевает автор на
протяжении каких-нибудь десяти страниц крохотного
очерка познакомить нас с одним из своих
героев — ничтожнейшим сельским дьячком,
неизвестным пастухом, затерянным в степи,
зауряднейшим бродягой, пехотным офицериком,— как
мы уже инстинктивно привязываемся к ним,
начинаем от всей души сочувствовать их
микроскопическому горю, и в конце новеллы, чтение
которой продолжается не больше четверти часа,
нам почти жаль расстаться с действующими
лицами. Приведу несколько примеров.
В прелестном, глубоко поэтическом рассказе

Рецензии на сборник «В сумерках» 339
«Мечты» мы имеем дело с бродягой, которого
ведут под стражей в уездный город. «Это
маленький, тщедушный человек, слабосильный и
болезненный, с мелкими, бесцветными и крайне
неопределенными чертами». Бродяга
рассказывает провожатаям свою горькую судьбу. «Моя
маменька при господах в нянюшках жили и
всякое удовольствие получали, ну, а я, плоть,
и кровь ихняя, при них состоял в господском
доме. Нежили они меня, баловали и на ту точку
били, чтоб меня из простого звания в хорошие
люди вывести». Бродяга чрезвычайно гордится
и дорожит своим происхождением. Несмотря на
все несчастия, он чувствует себя все-таки
привилегированным: «так меня приспособили, что
я не могу теперь никакого мужицкого
неделикатного слова сказать». «...Живу по писанию,
людей не забижаю, плоть содержу в чистоте
и целомудрии, посты соблюдаю, кушаю во
благовремении». Все эти привычки, которые ему
кажутся аристократичными, он приписывает
своему дворянскому происхождению: «я так
о себе рассуждаю, что у маменьки я был
незаконнорожденное дитё... Моя маменька весь
свой век при господах жили... Не соблюли
себя,—это точно... Оно, конечно, грех великий,
что и говорить, но за то, может, во мне
дворянская кровь есть. Может, только по званию я
мужик, а в естестве благородный господин»,—
восклицает он с искренней гордостью. И вот,
этот кроткий, очень недалекий, но совершенно
безобидный человек попадает на каторгу, бе-
шит, скрывает свое имя и делается бродягой,

340
Дополнения
не помнящим родства. Теперь, конвоируемый
сотскими в уездный острог, он, как истинный
поэт, отдается радужным мечтам о «вольных
местах» в восточной Сибири, куда его должны
сослать. «Земли там, рассказывают, нипочем,
все равно, как снег: бери, сколько желаешь!..
Стану я, как люди, пахать, сеять, скот заведу
и всякое хозяйство, пчелок, овечек, собак... кота
сибирского, чтоб мыши и крысы добра моего
не ели... Бог даст оженюсь, деточки у меня
будут». Воображение его разыгрывается,—
арестанту, которого ведут под конвоем в острог,
оно рисует картины привольной жизни,
широкие горизонты, быстрые реки, дремучие леса.
Много задушевной поэзии в этих детских
мечтах забитого, измученного человека,
обреченного на неизбежную гибель, вспомнившего
вдруг, что и ему принадлежит право жить, как
люди, дышать вольным воздухом, иметь семью,
дом, родину. Даже сотские не могут не
увлечься на мгновение этими мечтами. Но
практический смысл скоро берет в них верх над
разыгравшейся фантазией: «так-то оно так, все
оно хорошо, только, брат, не доберешься ты до
привольных местов. Где тебе? Верст триста
пройдешь и богу душу отдашь. Вишь ты,
какой дохлый!» Проснувшийся мечтатель глядит
испуганно и виновато и поникает головой.
Чувствуя в словах сотского страшную, неумолимую
правду, «он весь дрожит, трясет головой, и
всего его начинает корчить, как гусеницу, на
которую наступили». На этом и кончается
рассказ, или скорее, маленькая поэма в прозе, ко-

Рецензии на сборник «В сумерках» 341
торая принадлежит к лучшим в сборниках
г. Чехова. Как просто и, вместе с тем,
задушевно! В каждой строке дышит что-то теплое,
глубоко поэтическое и человечное: невольно перед
вашими глазами вырастает и навсегда
врезывается в память образ бедного бродяги-поэта
и сантиментального мечтателя, каторжника,
гордящегося своим благородным
происхождением и эпикурейскими вкусами, болезненного,
изнеженного дворянским воспитанием и
страстно жаждущего вольной жизни. Я нарочно
подробно изложил этот рассказ для того, чтобы
иметь возможность проследить на деле
взаимодействие рвух начал, которые входят как
составные элементы в поэзию г. Чехова,—
лирических описаний природы и тонкой бытовой
наблюдательности. В самом деле, изображение
серенького дня, грязной черно-бурой дороги,
непроглядной стены белого тумана проникнуты
неподдельным лиризмом и музыкальным
чувством: сколько, например, этого чувства в
заключительных словах отрывка, напоминающих
финальный аккорд, взятый рукой опытного
артиста: «на траве виснут тусклые недобрые
слезы. Это не те слезы тихой радости, которыми
плачет земля, встречая и провожая летнее
солнце, и какими поит она на заре перепелов,
дергачей и стройных длинноносых
кроншнепов!»
От этих лирических мест, написанных
музыкальной прозой, напоминающей своим
изяществом хороший стих, автор сразу легко и свободно
переходит к изображению бытовой стороны

342
Дополнения
жизни, к простонародному жаргону сотских
Андрея Птахи и Никандра Сапожникова, к
елейной, претенциозной и чрезвычайно
своеобразной речи каторжника. Если г. Чехов обладает
способностью безгранично отдаваться
мечтательному, музыкальному настроению,
возбуждаемому природой, то это нисколько пе мешает
ему понимать и глубоко сочувствовать самой
будничной серенькой стороне человеческой
жизни, самым мелким, насущным вопросам дня,
обыденному горю маленьких людей. Молодой
беллетрист соединяет несколько отвлеченный,
но глубоко поэтический мистицизм в
отношении к природе с теплой гуманностью и
необыкновенно изящной, задушевной добротой в
отношении к людям, что конечно свидетельствует
о гибкости его таланта.
Автор иногда совершенно отказывается от
излюбленного им лирического настроения, от
изображений природы, которые ему так
великолепно удаются, чтобы целиком отдаться
насущным интересам дня, мелким, но жгучим
вопросам будничной жизни. Впрочем, и здесь
он остается истинным художником и поэтом,
благодаря красоте и силе гуманпого чувства,
одушевляющего эти рассказы. В маленьком
очерке, озаглавленном «Кошмар», член
присутствия по крестьянским делам, молодой человек
Кунин, в качестве столичного интеллигента
пекущийся о пользах народа, возмущен
алчностью, полным индифферентизмом, грубым
невежеством сельского священника, отца
Якова: «какой странный, дикий человек,— рассуж-

Рецензии на сборник «В сумерках» 343
дает он.— Грязен, неряха, груб, глуп и
наверное, пьяница... Боже мой, и это священник,
духовный отец! Это учитель народа!..» Кунин,
в пылу благородного негодования, пишет донос
архиерею на отца Якова. Через несколько дней
он узнает страшную правду, действительно
похожую на кошмар. Священник описывает ему
свое положение: «Совестно! Боже, как
совестно!.. Стыжусь своей одежды, вот этих латок...
риз своих стыжусь, голода... Ну, положим,
я снесу и голод, и срам, но у меня, господи,
еще попадья есть! Ведь я ее из хорошего дома
взял... Молодая, еще и двадцати лет нет...
Хочется, небось, и нарядиться, и пошалить,
и в гости съездить. А она у меня... хуже
кухарки всякой, стыдно на улицу показаться,
боже мой, боже мой!.. Во время обедни, знаете,
выглянешь из алтаря, да как увидишь свою
публику, голодного Авраамия и попадью...
верите ли, забудешься и стоишь, как дурак,
в бесчувствии, пока пономарь не окликнет...
Ужас! Господи Иисусе! Святые угодники!
И служить даже не могу... Вы вот про школу
мне говорите, а я как истукан, ничего не
понимаю и только об еде думаю... Даже перед
престолом...» Трудно читать без волнения эту
незатейливую простую исповедь, в которой и
смысл-то весь в сущности сводится к самому
прозаическому, будничному вопросу о
насущном куске хлеба. Столичный интеллигент,
пекущийся о благе народа, вспомнил донос,
который он написал архиерею, «и его всего
скорчило, как от невзначай налетевшего холода.

344
Дополнения
Это воспоминание наполнило всю его душу
чувством гнетущего стыда перед самим собой
и перед невидимой правдой...» Рассказ крайней
простотой, жизненностью и тонким задушевным
юмором напоминает деревенские очерки одного
из самых талантливых русских бытовых
писателей Глеба Успенского. Ни одной яркой
лирической черты, ни одного описания природы.
Все, по-видимому, крайне прозаично, тускло и
строго выдержано в сером, будничном тоне, но
зато — сколько внутренне глубокой теплоты,
гуманности и реализма! Неужели это тот же
самый мистик-поэт, проникнутый чувством
тайны и бесконечности, который, при взгляде
на глубокое звездное небо, начинает сознавать
свое непоправимое одиночество и находит
человеческий мир, как и «все, что считал раньше
близким и родным,— бесконечно далеким и не
имеющим цены», мечтатель, которого «звезды,
глядящие с неба уже тысячи лет, само
непонятное небо и мгла, равнодушная к короткой
жизни человека, гнетут своим молчанием»,
и которому «весь мир, вся природа кажется
темной, безгранично-глубокой и холодной
ямой/>? Неужели писатель с таким
мистическим темпераментом, заставляющим его
погружаться в широкое, несколько отвлеченное
философское созерцание природы, может искренне,
не теоретически, а по-настоящему
сочувствовать некрасивому, прозаическому горю отца
Якова, который крадет в гостях крендельки и
яблочки для своей попадьи, который мечтает
перед престолом о еде и к тому же «неряха,

Рецензии на сборник «В сумерках» 345
груб, глуп и, наверное, пьяница». Люди узкие,
страстно убежденные, но мало наблюдательные
скажут, что подобное сочетание
противоречивых настроений невозможно, что нельзя в одно
и то же время смотреть на звезды и
сокрушаться по поводу их равнодушия к короткой жизни
человека, считать все земное бесконечно
далеким и не имеющим цены,— и вместе с тем,
искренне сочувствовать совсем уж земным
помышлениям отца Якова о еде. Но в том-то и
заключается тайна немногих гибких и
гармоничных натур, к которым принадлежит г.
Чехов, что они соединяют в себе очень широкое
мистическое чувство природы и бесконечности
с трезвым здоровым реализмом, с гуманным
отношением к самым обыкновенным, сереньким
людям, с чутким пониманием насущных
вопросов дня.
Большая нравственная задача поставлена
молодым беллетристом в другой его превосходной
новелле под заглавием «Враги». Тема, как и
во всех рассказах г. Чехова, незамысловатая.
У доктора Кирилова только что умер сын от
дифтерита. Некто г. Абогин, изящный денди,
богатый и красивый, явившись к доктору почти
в самый момент смерти ребенка, умоляет
Кирилова тотчас же ехать к жене, которая
внезапно и тяжело заболела. Тот сначала наотрез
отказывается, но затем его трогают мольбы и
слезы обезумевшего от горя человека, чувство
долга берет верх над личным горем и он едет.
Читатель понимает, чего ему стоит оторваться
от неостывшего еще трупа ребенка, покинуть

346
Дополнения
мать, победить в себе боль первых минут
отчаяния. По приезде оказывается, что никакой
пациентки нет, что жена Абогина притворилась
тяжело больной только для того, чтобы как-
нибудь сплавить мужа и во время его
отсутствия бежать с другом дома. Несчастный супруг
в страшном отчаянии рвет и мечет, не замечая
даже присутствия доктора, глубоко
оскорбленного этим глупым, трагикомическим
недоразумением. Кирилов, не разбирая и не понимая
ничего, накидывается на бедного Абогина, в
сущности ничем не виноватого. «Я врач,— кричит
он в исступлении,—вы считаете врачей и вообще
рабочих, от которых не пахнет духами и
проституцией, своими лакеями и моветонами, ну и
считайте, но никто не дал вам права делать из
человека, который страдает, бутафорскую
вещь!» У каждого свое личное горе, которое
разделяет их, мешает им друг друга понять и
делает из этих честных, ничем не виноватых
людей озлобленных, обезумевших от ярости
врагов. «Абогин и доктор стояли лицом к лицу
и в гневе продолжали наносить друг другу
незаслуженные оскорбления. Кажется, никогда в
жизни, даже в бреду они не сказали столько
несправедливого, жестокого и нелепого. В обоих
сильно сказался эгоизм несчастных.
Несчастные эгоистичны, злы, несправедливы, жестоки
и менее, чем глупцы, способны понимать друг
друга». Можно, пожалуй, спорить с последней
мыслью, но как просто и резко в самом
драматическом положении действующих лиц
поставлен очень большой нравственный вопрос. Кто

Рецензии на сборник ttB сумерках» 34?
прав, кто виноват — доктор, суровый, честный
работник, недобрый и жесткий, «ненавидящий и
презирающий до боли в сердце» всех богатых,
откормленных, довольных людей, или Абогин,
мягкий, добродушный, «живущий в розовом
полумраке и пахнущий духами»? Вот они стоят
лицом к лицу, как озлобленные враги, эти
представители двух непримиримо-враждебных
классов, и эгоизм личного горя навеки
разделяет их. Но поэт выше обоих, он одинаково их
любит, понимает и жалеет, они оба для него
только несчастные люди, он прощает одному —
роскошь, довольство, розовый полумрак;
другому — черствость, озлобление, несправедливую,
жестокую ненависть к богатым. Почти весь
рассказ написан в строго объективном тоне,
а между тем эта художественная объективность
нисколько не исключает гуманного чувства,
дышащего в каждой строчке, того чувства,
которое пробуждает мысль и волнует совесть
читателя, быть может, не менее самой яркой,
боевой, политической тенденции.
Я мог бы привести много других рассказов
г. Чехова, как, например, «Дома», «В суде»,
«На пути» —из сборника, озаглавленного
«В сумерках», и «Ванька», «Перекати-поле»,
«Тайный советник», «Поцелуй» из второй
недавно изданной книги7,— рассказов, которые
проникнуты тем же теплым, гуманным
чувством, соединенным с художественной
объективностью, с поэтическими описаниями природы.
Пример г. Чехова, как вообще всех истинных
художников, доказывает, что можно быть без-

ш
Дополнения,
гранично свободным поэтом, воспевать «красу
долин, небес и моря» s и вместе с тем искренне
сочувствовать человеческому горю, обладать
чуткой совестью и откликаться на «проклятые»
вопросы современной жизни. Служение
красоте, «вдохновение, звуки сладкие, молитвы» 9
вовсе не предполагают в писателе отречения от
жгучих интересов дня и общественного
индифферентизма.
Г-н Чехов обладает талантом изображать
характеры, хотя видно, что эта способность — быть
может самая трудная и важная для
современного писателя — не достигла еще в молодом
беллетристе своего полного развития. Герои его
рассказов никогда не бывают безличными, но
автор изображает их чересчур уж внешними,
акварельными чертами, что вероятно зависит
отчасти от избранной им формы коротеньких,
отрывочных новелл. На протяжении
какой-нибудь дюжины страниц негде обнаружиться
сложному и глубокому характеру, даже если бы
г. Чехов и оказался способным создать нечто
подобное. Фигуры действующих лиц быстро
мелькают перед глазами читателя, как ряд
силуэтов, освещенных слишком беглым,
мерцающим блеском, похожим на свет молнии: вы
только что успеваете разглядеть их
физиономии, уловить в них что-то типическое, еще
минута — и вы, может быть, признали бы в них
старых знакомых, но молния потухает, рассказ
прерывается, и силуэты исчезают. Это же
замечание относится и к самому крупному из
произведений г. Чехова, к «Степи», которое

Рецензии на сборник «В сумерках» 349
только по чисто внешним размерам, а не по
внутреннему художественному замыслу
значительнее остальных его новелл; рассказ слеплен
из почти самостоятельных отрывков,
коротеньких эпизодов, лирических описаний природы и
представляется скорее сборником отдельных
миниатюрных новелл, соединенных под одним
заглавием «Степь», чем большим, вполне
цельным и законченным эпическим произведением.
Впрочем, даже в эскизных очертаниях тех
мимолетных силуэтов, которые выводит
молодой поэт в своих рассказах, чувствуется
мастерская кисть настоящего художника. Среди них
есть один тип, чаще других мелькающий в
произведениях г. Чехова и лучше всего
удающийся ему: это — тип мечтателя-неудачника,
страстного идеалиста и поэта, почти всегда
женственно кроткого, мягкого, нежного, но
лишенного воли и определенного направления в
жизни, получающего жестокие уроки от грубой
действительности и все-таки сохранившего
способность детски верить и увлекаться. Этот
излюбленный поэтом образ героя-неудачника
является в самых разнообразных обстановках и
под всевозможными видами: под видом
каторжника-бродяги, неведомого монаха, слагающего
поэтические акафисты святым, образованного
русского интеллигента, увлекающегося
модными прогрессивными идеями, в личности
армейского офицера, мечтающего об идеальной и не
существующей «сиреневой барышне» 10, и
бесприютного бобыля Савки, деревенского Дон-
Жуана. В сущности это одно лицо, один основ-

850
Дополнения
ной тип под различными физиономиями, в
самых разнообразных костюмах и обстановках, это
все тот же — герой-неудачник, нежный,
добродушный, одаренный богатой поэтической
фантазией, тонкой, почти сентиментальной
чувствительностью, но абсолютно лишенный
устойчивой воли и практического смысла. Чтобы лучше
познакомиться с излюбленным героем г.
Чехова, я рассмотрю одну из его самых
грациозных, изящных новелл — «На пути», в которой
тип неудачника разработан глубже и шире, чем
в других. На постоялом дворе, ночью,
застигнутые крещенской вьюгой, встречаются господин
Лихарев с барышней Иловайской, дочерью
богатого соседнего помещика. Между ними
завязывается как-то сразу откровенный разговор,
и Лихарев, в качестве человека в высшей
степени экспансивного, излагает случайной
собеседнице повесть своей тревожной, бурной и
чрезвычайно безалаберной жизни. Еще
мальчиком он проявлял ту громадную способность
верить, увлекаться, которая, по его мнению,
составляет отличительную черту русского
парода. Он уже тогда «бегал в Америку, уходил
в разбойники, просился в монастырь, нанимал
мальчишек, чтобы они его мучили за Христа».
В университете он страстно, до самозабвения
увлекся наукой, но впрочем ненадолго, он
скоро постиг в качестве современного русского
Фауста, «что у каждой науки есть начало, но
вовсе нет конца, все равно как у периодической
дроби», и разочаровался в науке. Затем, смотря
по тому, откуда ветер подует, делался ниги-

Рецензии на сборник «В сумерках» 351
листом, революционером, народником,
славянофилом, последователем толстовской теории
непротивления злу. «Ведь я,
сударыня,—признается он Иловайской,—веровал, не как немецкий
доктор философии, не цирлих манирлих, не в
пустыне я жил, а каждая моя вера гнула меня
в дугу, рвала на части мое тело». В чаду
увлечений он расточил не только свое собственное
состояние, но и женино и массу чужих денег.
Он «изнывал от тяжкого, беспорядочного
труда, терпел лишения, раз пять сидел в тюрьме,
таскался по Архангельским и Тобольским
губерниям». «Изменял я тысячу раз,—обличает
себя Лихарев,— сегодня я верую, падаю ниц,
а завтра уж я трусом бегу от сегодняшних моих
богов и друзей и молча глотаю подлеца,
которого пускают мне вслед. Бог один видел, как
часто от стыда за свои увлечения я плакал и
грыз подушку!» Он никогда не лгал ни перед
собой, ни перед другими, никогда не изменял
тем принципам, в которые в данный момент
верил или думал верить, никому не желал зла
и однако причинил даже близким людям массу
горя и бесцельных страданий. Беспорядочной
жизнью он вогнал в гроб свою жену. И вот
теперь 42 лет, со старостью на носу, он
бесприютен и одинок, «как собака, которая отстала
ночью от обоза». Пока Лихарев все это говорит
Иловайской, он по своему обыкновению сам
того не замечая, успел уже увлечься, сесть на
новый конек, который в настоящий момент
заключается для него в поклонении
милосердию женщин, и в необыкновенной покорности

352
Дополнения
судьбе, этому необычайному
самопожертвованию, всепрощению, «безропотному
мученичеству, слезам, размягчающим камень» и т. д. и т.д.
Наивная, впечатлительная барышня увлечена,
по-видимому, искренним, хотя в сущности
несколько актерским красноречием Лихарева,
и тот в свою очередь готов в нее влюбиться.
Но уже поздно, они расходятся и ложатся
спать. Много теплоты и поэзии в описании
торжественной рождественской ночи, неясных,
светлых, полувлюбленных грез Иловайской,
горя, раскаяния и беспредельной нежности
Лихарева, который плачет со своей бедной
девочкой, осужденной поневоле делить его горькую,
скитальческую жизнь. «Этот голос
человеческого горя среди воя непогоды коснулся слуха
девушки такой сладкой, человеческой музыкой,
что она не вынесла наслаждения и тоже
заплакала». В великолепном, художественном
описании их разлуки так много красоты и
задушевного чувства, что читателю очень трудно в
первую минуту отделаться от испытанного им
обаяния и подвергнуть эту прелестную,
дышащую жизнью, грациозную поэму строгому
анализу. Наяда в одном из стихотворений
Полонского смеется над молодым ученым,
собирающим раковины, чтобы их «резать, жечь,—
вникать иль изучать...
А! сказала — ты и мною
Не захочешь пренебречь!
Но меня, ты как изучишь?
Резать будешь, или жечь?..» и

Рецензии на сборник «В сумерках» 353
Но не поддаваясь очарованию наяды, мы все-
таки должны сознаться, что в рассказе
молодого беллетриста есть черты, которые, быть
может, не вполне удовлетворят требовательного
читателя. Прежде всего тип Лихарева вовсе не
такой реальный и жизненный, каким он может
показаться, благодаря необыкновенно
увлекательному, прочувствованному тону его
исповеди. Спрашивается, разве есть какая-нибудь
физическая возможность совместить в одну жизнь
то количество искренних увлечений, которые
по словам Лихарева ему пришлось испытать
за какие-нибудь 20 лет: он успел за такой
сравнительно короткий промежуток времени
(я считаю с 18 лет, когда он мог поступить
в университет,— до 42 — момента его беседы
с Иловайской) познать тщету всех наук, быть
нигилистом, служить на фабриках, в
смазчиках, бурлаках, изучать русский народ, собирать
песни, побывать в пяти тюрьмах, отправиться
и вернуться из ссылки в Архангельскую и
Тобольскую губернию, быть славянофилом, украи-
нофилом, археологом и т. д. и т. д. Заметьте,
что каждое из этих многообразных,
бесчисленных увлечений, которые он, по-видимому,
меняет, как перчатки, «гнет его в дугу», «рвет
его тело на части». Он плачет, грызет подушку,
глотает подлеца от своих друзей, и после этого
снова как ни в чем не бывало идет в смазчики,
бурлаки, археологи. Только фантастические
нервы могут выдержать ряд подобных
потрясений, а ведь Лихарев и в 42 года в сущности
бодрый, сильный и довольно веселый господин,
12 А. П. Чехов

354
Дополнения
то что называется «мужчина в полном соку».
Даже мифическому Фаусту для того, чтобы
исполнить самую ничтожную частицу
программы русского неудачника — познать тщету наук,
надо было 80 лет. Очевидно, что тут либо
г-н Лихарев, либо сам автор хватил через край.
Единственно возможный исход из этого
лабиринта невероятностей заключается в
предположении, что этот по-видимому столь искренний
человек на самом деле не что иное, как
искусный актер, обманывающий барышню
Иловайскую, и быть может, самого себя. Страшные
слова, что убеждения будто бы гнули его в дугу
и рвали на части тело, именно не более, как
страшные слова. Если он и плакал, и грыз
подушку, то уж никак не всерьез, а так себе,
для вида, из хвастовства перед самим собою:
«вот, мол, я какой благородный, искренний,
чуткий интеллигент». И пожалуй, в названии
подлеца, которое ему бросали друзья, была
значительная доля правды, ибо превозносимая
Лихаревым способность веровать и изменять
чему угодно, дряблая уступчивость каждому
модному веянию граничит с подлостью...—
зачем смягчать выражения — это есть настоящая
заправская подлость — правда, бессознательная,
но, быть может, именно потому еще более
опасная. Меня нисколько не удивляет, что наивная
провинциальная барышня могла увлечься
актерским пафосом и полуискренней декламацией
Лихарева, тем более, что оратор красивый
мужчина «в полном соку», но я решительно
не понимаю, как сам автор может разделять

Рецензии на сборник «В сумерках» 355
институтское увлечение Иловайской. А что он
вместе с барышней действительно
симпатизирует своему герою-неудачнику, об этом прежде
всего свидетельствует избранный им эпиграф:
«ночевала тучка золотая (т. е. Иловайская) на
груди утеса великана (т. е. Лихарева)». Далее
из заключительных слов рассказа, где
праздношатающийся русский интеллигент
сравнивается с «белым утесом», запорошенным вьюгой,
ясно, что и воображению самого автора
Лихарев представляется чем-то вроде великана.
Широкоплечее геркулесовское сложение,
саженный рост кажутся наивной барышне
миниатюрными, «подобно тому,— от себя уже замечает
г. Чехов,— как нам кажется маленьким самый
большой пароход, про который говорят, что он
проплыл океан». Очевидно, поэт вместе с m-elle
Иловайской обманут искусной декламацией
своего героя и принимает те разнообразные
мутные лужи, в которых плавает Лихарев,
за нечто вроде океана. А между тем, если бы
автор не до такой степени идеализировал своего
неудачника, не сравнивал его с
утесом-великаном, взглянул на него как на человека в
сущности не злого и не дурного, но до дна
развращенного интеллигентной русской
беспринципностью и нравственной
обломовщиной,—из Лихарева мог бы выйти очень
интересный художественный тип. Даже и так в его
фигуре много типического и чрезвычайно
современного: он несомненно — плоть от плоти, кость
от кости — сын нашего века, вконец
изолгавшегося и смешавшего людей, партии, убеждения в
12*

356
Дополнения
один громадный, чудовищный хаос. Придайте
Лихареву черту простодушной, наивной
подлости и отнимите ненужное притворство, желание
показаться подвижником,— вы получите вполне
современный тип очень многих русских
«общественных деятелей», начавших
радикальными идеями шестидесятых годов и кончающих
проповедью «благородного, святого рабства»,
или непротивления злу.
Гораздо реальнее и, пожалуй, даже
симпатичнее неудачники г. Чехова, когда он
помещает их в неинтеллигентную или
полуинтеллигентную среду, где они не думают много
о себе, не претендуют па фаустовско-лихарев-
скую мировую скорбь, живут вблизи очень
чутко понимаемой ими и понимающей их природы,
забытые жизнью и людьми, но счастливые
внутренним миром своего богатого поэтического
воображения. Изящно и тонко очерчен силуэт
такого неинтеллигентного неудачника —
огородника Савки в рассказе «Агафья». Савка, в
качестве настоящего мечтателя, обожает кейф и
чрезвычайно «скуп на движения». Живет он
как птица небесная: утром не знает, что будет
есть в полдень. Ото всей его фигуры «так и
веет безмятежностью, врожденной, почти
артистической страстью к житью зря, спустя
рукава». Савка, молодой, здоровый, сильный и
красивый парень, благодаря своей, бесконечной
лени, живет «хуже всякого бобыля». С
течением времени за ним накопилась недоимка,
и мир посылает его на стариковскую, довольно
унизительную должность, «в сторожа и пугало

Рецензии на сборник «В сумерках» 357
общественных огородов. Как ни смеялись над
ним по поводу его преждевременной старости,
но он и в ус не дул. Это место, тихое, удобное
для неподвижного созерцания, было как раз по
его натуре». Савка в душе — поэт. У него есть
пытливое, вдумчивое отношение к природе:
которую он понимает и любит, как истинный
художник, «любопытно... Про что ни говори,
все любопытно. Птица теперя, человек ли...
камешек ли этот взять — во всем своя
умственность!..» Есть в Савке какая-то скрытая, не
находящая себе исхода сила: недаром женщины,
которые в этом отношении в высшей степени
чутки, находят в нем что-то неотразимо
привлекательное. Быть может, они инстинктивно
чувствуют во всем его существе то изящество
оригинальной, поэтической личности, которое так
легко покоряет их воображение и сердце. Им
нравится в Савке его презрительное, надменное
обращение с ними, некоторая холодность,
невозмутимо-философское равнодушие к самым
трогательным проявлениям их страсти, его
беззаботность, лень, пренебрежение материальной
практической стороной. Несмотря на то, что
Савка обладает чрезвычайно мягким и
впечатлительным темпераментом, он не способен
серьезно увлечься ни одной из деревенских
красавиц, победы над которыми ему ничего не
стоят: правда, он жалеет их, но как-то
брезгливо, и, конечно, никогда не изменит для них
природе, мечтам, созерцательной лени. Фигуру
Савки поэт поместил в изящную поэтическую
рамку на фоне тихой летней зари, от которой

358
Дополнения
«остается одна только бледно-багровая полоска,
да и та подергивается мелкими-облачками, как
уголья пеплом», и надвигающейся ночи, в
которой, «кажется, звучат и чаруют слух не птицы,
не насекомые, а звезды, глядящие с неба».
В такой обстановке вы прощаете лень Савки,
и вам понятно задумчивое оригинальное лицо
этого странного мечтателя, смутно чующего
красоту и «умственность» во всем — в каждой
былинке, птице, человеке, камешке. Остается
жалеть, что г. Чехов обрисовал его чересчур
эскизными, легкими штрихами, что он не
развил этого интересного типа, не прибавил
побольше реальных, бытовых черт в его
биографию и характер, не превратил поэтического
силуэта на фоне зари — в живого человека.
Я не могу не упомянуть об одной из
прелестнейших новелл молодого беллетриста
«Святою ночью», в которой все тот же
излюбленный им образ неудачника в лице монаха
Николая, неведомого поэта — слагателя акафистов,
принимает еще более смутные,
полуфантастические, но вместе с тем необыкновенно
привлекательные очертания. Сквозь призму
восторженных воспоминаний его друга, послушника
Иеронима, горюющего о смерти Николая, веет
от его личности какой-то легендарной,
мистической прелестью, как от идеальных
монашеских фигур из средневековых преданий. «Этого
симпатичного поэтического человека,— говорит
автор,—выходившего по ночам перекликаться
с Иеронимом и пересыпавшего свои акафисты
цветами, звездами и лучами солнца, непонятого

Рецензии на сборник «В сумерках» 359
и одинокого, я представляю себе робким,
бледным с мягкими, кроткими и грустными чертами
лица». Не правда ли, в этом грациозном
отрывке, напоминающем стихотворения в прозе
Тургенева и Бодлэра, фигура монаха Николая
походит на один из неуловимых образов почти
без контуров, но с понятным, знакомым
выражением, которые проносятся перед глазами во
время музыки; но и в этом неопределенном,
полувоздушном облике вы можете подметить
несомненное сходство с основным типом
рассказов г. Чехова,— с праздношатающимся
интеллигентом Лихаревым, бродягой, мечтающим
о «вольных местах», огородником-поэтом
Савкой. У всех у них мягкие, кроткие черты лица
с грустным выражением, женственно-нежное
сердце, полное отсутствие воли, мечтательность,
презрение к практическим требованиям жизни.
Рассказы г. Чехова, благодаря своей
отрывочности, не могут захватывать ряда
последовательных моментов действия, расположенных в
перспективе времени,— в них нет и не может
быть психологического развития характеров и
положений, того, что называется интригой,
завязкой. Это не более, как повседневные,
чрезвычайно простые сцены, взятые из будничной
жизни, но автор всегда умеет осветить их таким
задушевным чувством, что они приобретают в
глазах читателя новую неожиданную ценность,
иногда художественное, часто идейное значение.
Тенденции в собственном смысле в очерках
г. Чехова нет. Но несмотря на довольно
объективный творческий темперамент поэта, в его

360
Дополнения
рассказах можно уследить одно излюбленное
им, чаще других повторяющееся драматическое
положение, подобно тому, как мы уже нашли
один основной, лучше всего удающийся ему
характер. Поэт любит сопоставлять в их резкой
противоположности и непримиримом
антагонизме два психологических элемента —
сознание, разлагающий анализ, рефлексию и
бессознательную, неразложимую силу инстинкта,
чувства, страсти, сердца. С любовью, хотя, по
своему обыкновению, чересчур эскизно и
отрывочно, он изображает сложные перипетии их
борьбы, которая в современном человеке все
более обостряется и приводит подчас к
нестерпимо мучительным, болезненным кризисам.
Элемент чувства в новеллах г. Чехова почти всегда
выставляется либо как нечто стихийное,
разрушительное, но все-таки грандиозное, более
могущественное и неодолимое, чем
разлагающая, критическая способность («гордый демон
так прекрасен, так лучезарен и могуч»), либо
как нечто спасительное, идеальное, как вечная
правда, которая, будучи растоптанной и
поруганной людьми, погруженными в эгоистичные
расчеты буржуазного «здравого смысла»,
изредка вырывается наружу и тогда побеждает
своей неотразимой красотой. Замечательно, что
в том и другом случае сердцу, инстинкту,
бессознательному элементу поэт отдает
предпочтение перед рефлексией, перед аналитической
способностью. Возьму несколько примеров.
В рассказе «Верочка» автор изображает
современного молодого человека, несколько гамле-

Рецензии на сборник «В сумерках» 361
товского типа, с дряблой волей, обреченного на
«собачью старость в тридцать лет», измученного
и обессиленного бесцельным копанием в
собственной душе, различными сомнениями и
вопросами, анализирующего и думающего в
«такое время, когда не думает никто». Молодая
девушка признается ему в любви. «Вера (имя
девушки) была пленительно хороша, говорила
красиво и страстно, но он испытывал не
наслаждение, не жизненную радость, как бы
хотел, а только чувство сострадания к Вере.., Бог
его знает, заговорил ли в нем книжный разум,
или сказалась неодолимая привычка к
объективности, которая так часто мешает людям
жить, но только восторги и страдание Веры
казались ему приторными, несерьезными, а в то
же время чувство возмущалось в нем и
шептало, что все, что он видит и слышит теперь,
с точки зрения природы и личного счастья,
серьезнее всяких статистик, книг и истин...»
Но он «как ни рылся в своей душе, не находил
даже искорки». По обыкновению таких людей
вместо того, чтобы просто отдаться простому
чувству, он копается в себе и докапывается до
следующего неутешительного вывода: «это не
рассудочная холодность, которою так часто
хвастают умные люди, не холодность
себялюбивого глупца, а просто бессилие души,
неспособность воспринимать глубоко красоту, ранняя
старость, приобретенная путем воспитания,
беспорядочной борьбы из-за куска хлеба,
номерной, бессемейной жизни».
Подобно тому, как герой «Верочки», несмотря

362
Дополнения
на весь свой ум и образование, на все свои
«статистики, книги, истины»,— пасует,
теряется, делается смешным и жалким перед чувством
влюбленной в него женщины, так в рассказе
«Дома» прокурор, «опытный правовед,
полжизни упражнявшийся во всякого рода
пресечениях, предупреждениях и наказаниях»,
смущается, робеет и не знает, что ответить на
самые, по-видимому, незамысловатые детские
вопросы своего маленького сына Сережи.
Ребенку, уличенному в краже табака, любящий
отец старается внушить незыблемость и
святость принципа личной собственности. Но эта
идея, которая с теоретической точки зрения
кажется прокурору очевидной и непоколебимой,
уничтожается самыми простыми детскими
возражениями Сережи, идущими не от разума,
а от чувства. Прокурор, с строгой логичностью
человека, привыкшего к юридическим
формулам, твердит мальчику «мое», «твое», а тот
разрушает все его доводы одной ласковой
улыбкой, одним порывом не развращенного
предрассудками, естественного чувства: «Возьми, если
хочешь! Ты, пожалуйста, папа, не стесняйся,
бери! Эта желтенькая собачка, что у тебя на
столе, моя, но ведь я ничего... Пусть себе
стоит!» И прокурор пасует, смущается,
чувствует свое бессилие перед какой-то высшей
внутренней правдой, заключенной в словах
ребенка. Конечно, в суде этому теоретику было бы
гораздо легче разрешить «канальские вопросы»;
но в семье не то: для санкции тех
государственных основ, которые так неожиданно поко-

Рецензии на сборник «В сумерках» 363
леблены сережиным восклицанием: «возьми,
если хочешь, ты, пожалуйста, пана, не
стесняйся, бери!» и его вполне логичной ссылкой
на «желтенькую собачку», прокурору нельзя
здесь прибегнуть к юридическому формализму,
и если не он, то по крайней мере читатель
чувствует, что не узкая и ограниченная правда
житейского здравого смысла, а вечная, простая
правда любви — на стороне Сережи. Та же
полусознательная творческая идея, или скорее
излюбленный драматический мотив, настроение,
которое- только очень несовершенно и грубо
выражается афоризмом: чувство шире и
правдивее рефлексии, критической разлагающей
способности,— неясными проблесками мелькает в
рассказах «На суде», «Тайный советник»,
«Поцелуй» и во многих отдельных чертах, эпизодах,
намеках, разбросанных по всем произведениям
г. Чехова.
Но в произведениях молодого беллетриста нет
того, что принято у нас называть тенденцией.
Чувство, одушевляющее их, не есть резко
обозначенное политическое направление, а скорее
несколько неопределенная, расплывчатая, но
задушевная, теплая гуманность, которая лучше
всего формулируется в приведенном мною
раньше восклицании одного из его героев: «в жизни
ничего нет дороже людей!» Можно ли обвинять
писателя за это отсутствие сознательной,
намеренной тенденции, дает ли оно достаточное
основание для признания его деятельности
праздной, ничтожной или прямо
развращающей, вредной для общества?

364
Дополнения
Прежде, чем приступить к этому трудному
и чрезвычайно запутанному вопросу, я
вынужден сделать следующую оговорку: в настоящее
время в нашем обществе распространился тип
фанатических поклонников так называемого
«чистого искусства», утверждающих, что
всякая тенденция, как бы она ни была искренна
и глубока,—настоящая пагуба для художника,
что первое и самое важное его качество —
полный общественный индифферентизм,
высокомерное презрение к насущным запросам
современной жизни и какое-то на деле невозможное
и невиданное олимпийское бесстрастие. Самое
слово «тенденция» ненавистно для этих людей.
Термины «искусство», «красота», «эстетика»
получили в неопрятных руках пошлый
опереточный характер и до такой степени
осквернены нечистоплотными прикосновениями, что
теперь просто страшно и гадко употреблять эти
слова. Вслушайтесь в голоса фанатических
проповедников чистого искусства, и вы поймете,
что под видом эстетики, красоты они защищают
свой собственный индифферентизм. Эти люди
считают за личное оскорбление всякий намек
на тенденцию, только потому, что она прямо
бьет им по лицу, напоминает им, что есть
общественный суд и совесть. Они искренне
ненавидят всякий проблеск идеи в художественных
произведениях, потому что идея может только
осветить их полное нравственное падение.
Боясь света, они закрывают глаза на все и
забиваются в узкий, темный угол своей
«чистой», в сущности же чрезвычайно неопрятной

Рецензии на сборник «В сумерках» 365
эстетики. Конечно, не с этой
мнимо-эстетической точки зрения намерены мы защищать в
последующем изложении художественное
творчество, не отмеченное резкой окраской. Если
нам и придется употреблять иногда слова,
донельзя оскверненные и опошленные, в этом не
паша вина и, конечно, такое вынужденное
совпадение терминов не может подать повод
вдумчивому читателю отнести нас к толпе
фанатических поклонников «чистой красоты»,
возводящих в символ веры полную
нравственную беспринципность художника. Антипатию
к лагерю подобных эстетиков современного
опереточного пошиба мы не в состоянии
выразить с достаточной силой и энергией. Наше
коренное, принципиальное отличие от них
заключается в том, что они отрицают в искусстве
всякую возможность тенденции, и если
решаются признать некоторые произведения с
очевидно-тенденциозной окраской — великими, то все-
таки утверждают, что велики они отнюдь не
благодаря тенденции, а лишь несмотря на нее;
мы же, будучи бесконечно далекими (раз
навсегда просим читателя иметь это в виду) от
каких ни было бы, тем более
неопрятно-эстетических нападок на тенденцию, признаем за
ней громадное, не только жизненное, но и
художественное значение, так как она несомненно
является одним из самых роскошных,
неисчерпаемых источников поэтического вдохновения.
Разве не резкая боевая тенденциозность,
ответившая на жгучие вопросы дня, создала стих
Ювенала 12 и высокохудожественные образы не-

366
Дополнения
которых сатир Щедрина, вдохновение Барбье 13
и бессмертные политические памфлеты Свифта,
песни Некрасова и «Châtiments» Виктора
Гюгоt4? Вот почему все наши возражения
будут направлены отнюдь не против самой
тенденции, а лишь против узкой, фанатически
нетерпимой формулы некоторых из ее
приверженцев, которая гласит: «вне тенденции для
художника нет спасения». После этого
маленького вынужденного отступления обращаемся
к самому вопросу.
Конечно не жизнь — для искусства, а
искусство — для жизни, так как целое значительнее
своей части, а искусство — только часть жизни.
Мы вполне признаем принципы научной этики,
утилитарианской нравственности даже по
отношению к искусству, мы убеждены, что и оно,
как всякая человеческая деятельность, имеет
конечной целью и результатом достижение
наибольшей суммы возможного счастья. Но весь
вопрос заключается в качестве, характере,
свойствах этого счастья. Все человеческие
деятельности легко и удобно классифицируются в две
обширные группы: группу деятельностей
распределяющих и накопляющих. К первой группе
относятся все деятельности социальные (как
напр. политическая борьба партий,
распространение среди масс идей и принципов, добытых
научной социологией, наконец даже
художественное творчество с резко обозначенным
направлением и яркой тенденциозностью), к этой
же группе относятся все деятельности,
имеющие в виду непосредственное достижение об-

Рецензии на сборник «В сумерках» 367.
щественной пользы и возможно равномерное,
справедливое распределение между всеми
членами общества того основного фонда
человеческого счастия, который в данный момент
имеется в распоряжении, благодаря второй
группе деятельностей, накопляющих и
увеличивающих этот основной капитал.
Нисколько не отрицая громадной важности
первой группы деятельностей распределяющих,
социальных, можно вместе с тем признавать
не меньшую важность за группой деятельностей
накопляющих, которые, не имея в виду
непосредственного достижения общественной
пользы и равномерного распределения суммы
достигнутого счастия, направляя усилия лишь
к тому, чтобы отодвинуть как можно дальше
пределы человеческого сознания и
чувствительности, открывают иногда новые
совершенно непредвиденные горизонты для
беспредельного движения науки и прогресса. Поясню мою
мысль примерами. Возьмем деятельности
служителей так называемой «чистой науки»,
какого-нибудь химика, зоолога, ботаника,
открывающих новое химическое тело, новый вид
животных или растительных организмов: их
открытия могут и не иметь прямого отношения
к общественной пользе, но они необходимо
должны и будут иметь, по крайней мере,
косвенное отношение к реальному благу
человечества: не говоря уже о том, что эти открытия
могут подать повод для какого-нибудь
технического изобретения, для усовершенствования
какой-нибудь отрасли прикладной науки, они

368
Дополнения
раздвигают пределы человеческого знания и тем
самым увеличивают сумму благ, которые
впоследствии группа социальных деятельностей
будет стремиться равномерно и справедливо
распределить между людьми. Но раз мы
признали целесообразной деятельность служителей
чистой науки, на основании того же самого
принципа, т. е. принципа полезности
деятельности не только распределяющей, но и
накопляющей, нам неминуемо придется признать
столь же целесообразной деятельность
служителей искусства — притом не только таких,
которые резкой тенденциозностью своих
произведений непосредственно стремятся к
достижению общественной пользы (что соответствует
техническим изобретениям в научной
деятельности), но и таких, которые служением идеалу
красоты, «вдохновением, звуками сладкими и
молитвами» увеличивают общую сумму
эстетических наслаждений, доступных человечеству.
Статуя, картина, музыкальная пиеса,
антологическое стихотворение Фета, Тютчева, Анакреона
или лирическое описание природы в новеллах
г. Чехова, по-видимому, совершенно бесцельные
с точки зрения деятельности распределяющей,
стремящейся к непосредственному достижению
общественной пользы,— оказываются и
значительными, и ценными, и полезными с точки
зрения деятельности накопляющей: разве они не
содействуют прогрессивному усовершенствованию
эстетического вкуса и впечатлительности,
которые приносят нам такую массу высоких и
бескорыстных наслаждений, разве лучшие из них

Рецензии на сборник «В сумерках» 369
не открывают человеческому глазу и уху целые
миры новых колоритов, форм, звуков,
ощущений и разве тем самым они не раздвигают
пределов человеческой чувствительности, не
обогащают ее основного фонда, подобно тому как
научная деятельность химика, зоолога или
ботаника, открытием нового химического тела,
животного или растительного организма
расширяет границы человеческого знания,
увеличивает его основной капитал и через это
способствует накоплению возможно большей
суммы счастия, доступной всему человечеству. Но
если это так, то всякая художественная, хотя
бы и не тенденциозная картина, статуя,
музыкальная пиеса, стихотворение Фета или
поэтическая новелла таких писателей, как г.
Чехов, должны считаться полезными, ценными и
вполне оправданными с точки зрения научной
утилитарианской нравственности.
Можно признавать громадное значение и
красоту таких произведений, как сатиры Ювенала,
песни Барбье и Некрасова, в которых резкая,
глубоко искренняя тенденциозность
проистекает из самой сущности творческого
темперамента художника, и вместе с тем понимать не
только поэтическую, но и жизненную ценность
таких произведений, как «Илиада» Гомера или
«Ромео и Джульетта» Шекспира, в которых нет
и следа какой-нибудь тенденции. Дело в том,
что мои возражения направлены не против того,
что тенденция возможна, но против того, что
она составляет необходимоэ условие, sine qua

370
Дополнения
non * признания художественных произведений
ценными и значительными.
Мы уже видели, до какой степени отрицание
пользы, приносимой нетенденциозными
художниками,— несправедливо, мы сейчас увидим,
что кроме того оно — неразумно. Творческий
процесс не механический — а бессознательный,
непроизвольный, органический, о чем может
свидетельствовать каждый истинный художник
и все, кому случалось наблюдать возникновение
первого психического импульса, составляющего
самое зерно художественного произведения.
Сознание, критическая работа, научная
подготовка составляют ряд очень существенных
моментов, либо предшествующих творческому
акту, либо следующих за ним, но специальное
отличие этого акта от всех других душевных
состояний и эмоций заключается именно в его
бессознательном, органическом и
непроизвольном характере. Истинно художественные
произведения не изобретаются и не делаются, как
машины, а растут и развиваются, как живые,
органические ткани. С этим положением можно,
пожалуй, спорить, так как, .к несчастию,
психология творчества еще слишком мало
разработана для того,, чтобы подтвердить незыблемыми
научными доказательствами этот эмпирический
закон, хотя я вполне уверен, что высказанная
мною мысль не встретит возражений среди лиц,
мало-мальски знакомых по наблюдению или
собственному опыту с процессом возникновения
* необходимое условие (лат.).— Ред.

Рецензии на сборник «В сумерках» 371
художественных произведений. Но раз вы
согласились с тем положением, что творческий
акт не есть механическое, сознательное
приспособление, а явление органическое,
непроизвольное,—вам неминуемо придется признать и то,
что творческому акту невозможно и неразумно
предписывать какие бы то ни было внешние,
не от него зависящие законы и теоретические
формулы, подобно тому, как нельзя путем
каких бы то ни было внешних механических
приспособлений изменить внутреннее
морфологическое строение органа, по произволу управлять
биологическими процессами в животной или
растительной ткани. В этом смысле художник
так же не властен по произволу изменить в
своем собственном произведении какую бы то
ни было, даже самую ничтожную черту, как
садовник, культивирующий растение, не властен
прибавить или отнять у цветка ни один
лепесток. Тенденция вполне законна, если она
является таким же бессознательным,
непроизвольным, органическим продуктом
художественного темперамента, как и все другие
элементы, входящие в состав творческого акта, но
только что она навязывается извне, как
теоретическая формула, она либо портит и калечит
художественное произведение, либо является
мертвым несрастающимся придатком,
неспособным омрачить красоты всего произведения:
в таком случае она не может слиться,
смешаться с ним, как масло не сливается с водой, как
палка, приставленная к цветку,— с самим
растением. Конечно, критики могут сердиться и вы-

372
Дополнения
ходить из себя по поводу того, что Гораций 15 —
не Ювенал, что Фет — не Некрасов, что г.
Чехов — не г. Короленко, но это комичное
негодование будет так же праздно, неразумно и
ненаучно, как негодование биолога по поводу
того, что у данной разновидности пять, а не
шесть лепестков, что артериальная кровь
красного, а не черного цвета.
Трудно заподозрить такого художника, как
Шиллер, в общественном индифферентизме,
в отсутствии идейности и глубоко
прочувствованной, органически связанной с свойствами его
темперамента и, следовательно, вполне
законной тенденциозности, а между тем и он
определяет творческий акт как что-то
непроизвольное, бессознательное, стихийное, над чем
не властны никакие внешние предписания,
теоретические формулы и рассудочные
требования:
«Не мне управлять песнопевца душой»,
Певцу отвечает властитель:
«Он высшую силу признал над собой,—
Минута ему повелитель.
По воздуху вихорь свободно шумит,
Кто знает, откуда, куда он летит?
Из бездны поток выбегает:
Так песнь зарождает души глубина,
И темное чувство, из дивного сна
При звуках воспрянув, пылает» 16,

Рецензии на сборник «В сумерках» 373
Ан. П. ЧЕХОВ. В СУМЕРКАХ. ОЧЕРКИ И
РАССКАЗЫ. Изд. 4-е. СПб., 1890 г. Ц. 1 р.
Непритязательным рассказам А. П. Чехова
посчастливилось. «В сумерках» появляются
четвертым изданием. В этих очерках рассказ
«Кошмар» удачно рисует положение
духовенства в русском селе. Любопытен рассказ
«В пути», где герой А. П. Чехова проповедует,
что «несчастные эгоистичны, злы,
несправедливы, жестоки и менее, чем глупцы, способны
понимать друг друга», »что «не соединяет,
а разъединяет людей несчастье» (с. 232). Но
нередко содержание рассказов — простая
фотография, безыдейная, скучная.
М. Белинский
АНТОН ЧЕХОВ. ДУЭЛЬ. ПОВЕСТЬ. СПб., 1892.
АНТОН ЧЕХОВ. ХМУРЫЕ ЛЮДИ. РАССКАЗЫ.
Изд. 3-е. СПб., 1891.
АНТОН ЧЕХОВ. В СУМЕРКАХ. ОЧЕРКИ И
РАССКАЗЫ. Изд. 5-е. СПб., 1891.
АНТОН П. ЧЕХОВ. ПЕСТРЫЕ РАССКАЗЫ.
Изд. 2-е. СПб., 1891.
Антон Чехов принадлежит к числу
писателей, сразу обративших на себя внимание
публики и критики. Как только он выступил с более
или менее литературными произведениями, его
появление было приветствовано всеми, у кого
есть достаточно чутья для того, чтобы отличить
пшеницу от плевел, в последнее время
заполнивших ниву русской словесности. Чехов
первые свои повести и рассказы печатал в «Новом

374
Дополнения
времени», и, несмотря на то, что на
литературный дебют в газете не всякий писатель может
рассчитывать, если хочет достигнуть успеха,
он быстро приобрел популярность.
Рассказы его, в особенности небольшие,
дышат прелестью непосредственного творчества,
полны ярких образов и блестят юмором. Как
рассказчик и нувеллист, Чехов смело может быть
назван русским Боккачио. Лучшие его
рассказы, «В сумерках», были увенчаны Пушкинской
премией. Укажем из них на такой шедевр, как
«Святою ночью». Автор ведет рассказ от своего
лица. Он встречает на пароме, торопясь поспеть
к заутрени, монаха Иеронима и, сначала нехотя,
вступает с ним в разговор. Иероним, как
некогда Юлиан Милостивый4, перевозит с
одного берега на другой; перевозит он, однако,
по наряду от монастыря. Он рассказывает
автору о том, что в субботу, в сдмую обедню,
во время паремий, умер его друг, иеродьякон
Николай. Этот Николай, чтоб не было страшно
на пароме Иерониму, всегда приходил по ночам
на берег и окликал его. Он умел писать
акафисты, хотя нигде не «поучался», и его
акафисты отличались «красотой и сладостью».
Кроме плавности, велеречия, каждая строчка
акафиста, сочиненная Николаем, была
изукрашена всячески: тут были и цветы, и молнии,
и ветер, и солнце — «все предметы видимого
мира». Лицо у Николая было нежное,
жалостное, и любил он Иеронима больше всех за то,
что он плакал от его акафистов; прочая же
братия не интересовалась его писаниями и

Рецензии на сборник «В сумерках» 375
даже посмеивалась, а некоторые даже почитали
их за грех. Иерониму хотелось бы побыть в
церкви, но он должен всю ночь перевозить.
Когда на обратном пути автор опять увидел
Иеронима, лицо у него было грустное и
утомленное; он машинально работал одной рукой,
потом остановил свой взгляд на розовом
чернобровом лице молоденькой купчихи. В этом
продолжительном взгляде было мало мужского.
Кажется, что «на лице женщины Иероним
искал мягких и нежных черт своего усопшего
друга». Такими словами кончается рассказ,
и в этом весь рассказ; но самые сложные и
занимательные истории редко производят более
потрясающее и человеческое впечатление.
Другие рассказы: — «Мечты» и «Беспокойный
гость», «Ведьма» и «Кошмар» —изобилуют теми
же нежными и грустными красками,
обличающими в авторе не только наблюдателя, но и
поэта, не только мыслителя, но и гуманного
человека.
«Пестрые рассказы», вышедшие недавно
вторым изданием2, богаче юмором, и шутка часто
перемежается в них с меланхолическим
мотивом, свойственным вообще писателям новой
формации. Извозчик Иона, рассказывающий
свое горе лошади, потому что некому больше
рассказать, вызывает не только улыбку, но и
грусть у читателя. В книге «Хмурые люди*,
мы встречаем целый ряд более серьезных
рассказов, носящих на себе печать зреющего
таланта, от которого ждешь многого. Обратите
внимание на рассказ «Припадок»: перед вами

376
Дополнения
нервный молодой человек, с
болезненно-изощренным чувством добра, который напрягает
силы, чтобы побороть в себе отчаяние при виде
продажных женщин и пытается решить вопрос,
как спасти их. Есть таланты писательские,
сценические, художнические. У этого молодого
человека был особый талант — человеческий.
Как хороший актер отражает в себе чужие
движения голоса, так Васильев умел отражать в
своей душе чужую боль; увидев слезы, он
плакал; около больного он сам становился
больным и стонал; если видел насилие, то ему
казалось, что насилие совершается над ним;
он трусил, как мальчик, и, струсив, бежал на
помощь. Нам почему-то кажется, что со
временем автор возвратится к типу этого молодого
человека и пристальнее остановит на нем свое
внимание. Васильев типичен для большой части
русской молодежи. Благодарная тема не только
отметить факт этой благородной нервности,
но и указать причины ее возникновения и
затем, как она постепенно падает, понижается
и, наконец, превращается в апатию к сорока
годам, тоже обусловливаемую известными
причинами.
Обращаясь к большой повести симпатичного
беллетриста, печатавшейся недавно в
фельетонах «Нового времени», к «Дуэли» 3, мы прежде
ввсего должны выразить сожаление, что пишем
не критическую статью, а краткую рецензию
об этом превосходном произведении. Нужды
нет, что оно как бы представляет собою
полемический ответ художника на «Крейцерову со-

Рецензии на сборник «В сумерках» 377
нату» графа Льва Толстого, и что, в конце
концов, автор видит панацею всех бедствий,
которые выпали на долю героя повести, Лаевского,
и героини, Надежды Федоровны, в законном
браке, Как только Лаевский сочетался с
Надеждой Федоровной законным браком, оба они
изменились к лучшему и стали совсем другими
людьми. Характеры не так-то скоро
перерождаются, да еще вопрос — перерождаются ли
они? Но художественные детали повести, но
внешний интерес ее, но счастливые положения,
красивые картины, яркие и удачные описания
и мастерство изложения не оставляют желать
ничего лучшего.
Из молодых беллетристов, выступивших на
литературное поприще в восьмидесятых годах,
Антон Чехов бесспорно самый даровитый, и его
ожидает блестящая литературная будущность«
^«Жс^

В «Дополнения» не включены
некоторые другие, короткие, непринципиальные
и по большей части анонимные отзывы
о сборнике «В сумерках», как, например:
«Книжный вестник», 1891, № 9, с. 339—
340, рецензии на тома издания А. Ф.
Маркса и пр.
Обобщающие суждения о прижизненной
критике читатель найдет в разделе
«Приложения».

^с^^^^^^^^^^^сШ:
ПРИЛОЖЕНИЯ
■» -*» »■

Г. П. Бердников
ТВОРЧЕСКИЕ ИСКАНИЯ ЧЕХОВА
СЕРЕДИНЫ ВОСЬМИДЕСЯТЫХ
ГОДОВ
СБОРНИК «В СУМЕРКАХ»
Сборник рассказов «В сумерках» занимает
в творческой биографии писателя особое,
весьма существенное место. Достаточно сказать,
что именно он в 1888 г. был увенчан
Пушкинской премией Академии наук. Следует
представить себе общественное положение
сотрудников юмористических журналов тех лет, чтобы
оценить по достоинству это академическое
признание. Никто не считал их писателями, а их
произведения — художественной литературой.
И вот один из тех литераторов-поденщиков,
которые, казалось бы, и мечтать не могли о
причастности к писательскому званию, сотрудник
множества юмористических изданий
оказывается вдруг в сонме признанных писателей земли
русской! Многим соратникам Антоши Чехонте
по перу событие это казалось истинным чудом.
Между тем Чехов шел к нему настойчиво,
целенаправленно и успешно, проявляя при этом
все новые грани своего неистощимого таланта.
Сборник был издан в августе 1887 г. В него
вошли шестнадцать рассказов 1886 и начала
1887 г. Формировалась книга в марте 1887 г.,
самый поздний рассказ, включенный в нее
Чеховым, был опубликован 7 марта 1887 г. Для
того чтобы понять, как строго и взыскательно
отбирал Чехов рассказы для этой книги, доста-

Творческие искания Чехова сер. 80-х гг. 381
точно привести несколько характерных цифр.
Всего в 1886 г. Чехов написал сто тринадцать
произведений. Из них в сборник вошло
двенадцать. С начала 1887 г. по март было
опубликовано пятнадцать рассказов. Из них Чехов
включил в книгу четыре.
Данные эти показательны и в другом плане.
Они говорят и о стремительном творческом
росте молодого писателя. Положимся для
оценки этого процесса на самого Чехова. Когда в
конце века он приступит к подготовке собрания
своих сочинений, то из ста тринадцати
произведений 1886 г. включит в него всего тридцать
шесть, а из шестидесяти пяти, написанных
в 1887, получит возможность отобрать уже
пятьдесят один рассказ. Как видим, резко шло
на убыль многописание, которое давно уже
угнетало Чехова. Писание к определенным
датам, на предписанные темы, в жестких рамках
заданной тональности и установленного объема
было не только работой нервной, изнуряющей.
Она становилась все более очевидной помехой
для творческого роста писателя. Сокращение
общего количества написанного и было связано
с отходом его от юмористической прессы. Идет
на убыль, а вскоре и вовсе прекращается
сотрудничество даже в наиболее престижном
юмористическом журнале тех лет — в
«Осколках» Н. Лейкина. Одновременно повышается
общий художественный уровень написанного.
При отборе для собрания сочинений рассказов
1886—1888 гг. писатель будет все меньше
браковать своих произведений.

382
Г П. Бердников
Чехов получал возможность сокращать
сотрудничество в юмористических изданиях, так
как постепенно перед ним открывались новые
возможности творческой работы. Писатель
завоевывал эти возможности неустанным трудом,
совершенствуя свое мастерство.
С мая 1885 г. он начинает сотрудничать в
достаточно солидной и популярной в те годы
«Петербургской газете». Готовя для нее
рассказы, Чехов пробует себя в новом для него
жанре, заново раскрывая свое дарование с
совершенно неожиданной стороны. Наряду с
юмористическими шедеврами — «Налим», «Сапоги»
и др.— тут печатались рассказы новой
тональности, такие, как «Егерь», «Горе», «Тоска»,
«Злоумышленник», «Художество».
После этих публикаций интерес к творчеству
молодого писателя резко возрастает. Он
знакомится с писателем Д. Григоровичем, который
становится не только почитателем чеховского
таланта, но и пропагандистом его творчества.
Ему Чехов посвятит сборник «В сумерках».
Знакомится он также с Гл. Успенским,
патриархом народнической критики и публицистики
Н. Михайловским, встречается с В. Короленко,
сближается с видным поэтом демократического
направления, бывшим петрашевцем А.
Плещеевым. Его талант высоко оценивает П.
Чайковский. Творческие успехи Чехова отмечает
в печати Н. Лесков. На' выдающийся талант
молодого писателя вскоре обратит внимание
Л. Толстой.
В критике, при всем том что Чехова понимают

Творческие искания Чехова сер. 80-х гг. 383
плохо, истолковывают его произведения весьма
примитивно, нередко крайне превратно,
складывается, однако, мнение, что он наиболее
многообещающий молодой писатель. Его
творческие достижения оцениваются выше, чем
произведения таких талантливых и уже широко
известных современников Чехова, как В. Гар-
шин и В. Короленко.
В январе 1886 г., возвратившись из
Петербурга, Чехов, перемежая, как обычно в
письмах к старшему брату, шутливый и серьезный
тон, извещает Александра: «Познакомился с
редакцией „П<етербургской> газеты", где был
принят, как шах персидский <...> Суворин,
Григорович, Буренин... все это приглашало,
воспевало... и мне жутко стало, что я писал
небрежно, спустя рукава» (Чехов. Письма, т. 1,
с. 176-177).
В начале 1886 г. Чехов получает новое
приглашение. На этот раз оно последовало от
издателя газеты «Новое время» А. Суворина.
Условия, которые были ему предложены,
заметно улучшали материальное положение
писателя. Мало того, в связи с его приходом в
газету в качестве нештатного сотрудника
Суворин организовывал в ней особый
беллетристический раздел — «Субботники». Чехов принял
предложение. 15 февраля 1886 г. в этой рубрике
был опубликован его рассказ «Панихида».
Это был новый важный шаг молодого
писателя, многое предрешавший в его творческой
биографий. Прежде всего, Чехов получал
возможность на деле покончить с кабальной работой

384
Г. П. Бердников
на Лейкина и других издателей
юмористической прессы. Уже 11 марта после второй
публикации в «Новом времени» (рассказа «Ведьма»)
Чехов писал В. Билибину — своему соратнику
по юмористической прессе, с которым у него
долго сохранялись дружеские отношения:
«„Ведьма" в „Новом времени11 дала мне около
75 р.— нечто превышающее месячную ренту
с „Осколков"» (Чехов. Письма, т. 1, с. 213).
В самом деле, изнурительная работа для
Лейкина приносила писателю 45—65 рублей в
месяц.
Однако дело было не только в улучшении
материального положения. Вновь, как и после
прихода в «Петербургскую газету», значительно
расширялась и качественно менялась
читательская аудитория писателя. И опять Чехов
представал перед читателями в новом качестве.
Рассказы, помещавшиеся в «Субботниках», явились
очередным этапом в творческом развитии
писателя.
Вместе с тем решение о сотрудничестве в
«Новом времени», принятое Чеховым, было
непростым. Дело в том, что у этой мощной,
влиятельной газеты была весьма нелестная
репутация рептильного, реакционного органа.
Чехов хорошо знал об этом и все же принял
предложение. Почему?
Причин было много. И главная из них
состояла в том, что издатель газеты А. Суворин
сумел буквально обворожить молодого писателя.
Это была очень сложная, противоречивая
фигура. Как и Чехов, Суворин был выходцем из

А. Чехов. Мечты.
Отдельное издание рассказа
Московского общества грамотности (1898),
Титульный лист

А. П. Чехов. В сумерках.
Очерки и рассказы. СПб., 1887.
Титульный лист
с дарственной надписью А. П. Ленскому
(Библиотека Н. П. Смирнова-Сокольского)

А. П. Чехов. В сумерках.
Очерки и рассказы. СПб., 1887.
Шмуцтитул с дарственной надписью М.В.Киселевой,
(Фотокопия— И МЛ И;
местонахождение автографа неизвестно)
13*

Ал. П. Чехов.
Фотография Д.Здобпова 1880-х годов. Петербург
(Чеховский фоид Гос Литературного музея)

Творческие искания Чехова сер ЯОх гг. 385
народа, имел за плечами репутацию
талантливого журналиста демократической ориентации.
И хотя его сотрудничество в демократической
прессе было в прошлом, в настоящем же он
твердой рукой вел «Новое время» по
реакционному курсу, с Чеховым он разыгрывал роль
независимого, прогрессивно мыслящего человека,
брезгливо относящегося к тому, что печатается
на страницах его газеты. Вполне терпимо,
вроде бы даже с пониманием относился к критике
Чеховым тех или иных газетных материалов.
В связи с этим у писателя складывалось
впечатление, что он может через Суворина как-то
положительно влиять на направление его
газеты. Успокаивало Чехова и то, что в его-то
рассказах, которые печатались в «Новом
времени», не было ничего такого, что хоть как-то
объединяло бы его с реакционными
публикациями газеты.
Игра, которую вел Суворин с Чеховым,
долгое время действовала неотразимо. В этот
период Суворин для Чехова — наиболее
интересный и глубокий собеседник. Не
единомышленник, но именно собеседник, с которым
интересно и поспорить, тем или иным взглядам
которого можно дать отповедь, подчас достаточно
резкую. Письма Чехова к Суворину
свидетельствуют об этом со всей очевидностью. Они,
несомненно, наиболее содержательны из всего
чеховского эпистолярного наследия, и без них
наше представление о взглядах писателя, об их
эволюции было бы весьма и весьма
приблизительным.
13 А. П. Чехов

386
Г. П. Бердников
Нужно сказать, что принятое Чеховым
решение не изменило его репутации. В
общественном мнении он оставался самим по себе. Все
знавшие его понимали, что к
общественно-политическому курсу газеты он совершенно
непричастен. И все же люди демократической
ориентации осуждали чеховское решение. И были
правы, так как объективно своим участием в
газете Чехов укреплял ее авторитет, расширял
круг ее читателей. Однако эта, казалось бы,
столь очевидная истина была пока что
недоступна чеховскому пониманию. По указанным
выше причинам свое участие в газете он
убежденно считал делом общественно полезным. Для
того чтобы правильно понять истинное
положение вещей, нужна была идеологическая и
политическая зрелость, а она приходила лишь
с годами. Однако такое время, когда Чехов
разгадает истинный облик Суворина, все же
настанет. Тогда он сам скажет, что главное и
определяющее в облике Суворина — лживость,
лживость и еще раз лживость. Чехов не только
перестанет сам печататься в «Новом времени»,
но будет предостерегать от такого
сотрудничества других.
А пока писатель пожинал лавры своих
творческих успехов. Новый цикл произведений,
которые печатались в «Субботниках»,, был с
интересом встречен критикой и читательской
общественностью. Сам Чехов так извещал об этом
брата Александра 10 мая 1886 года: «<...> пятью
рассказами, помещенными в ,,Нов<ом> време-
цз", я поднял в Питере переполох, от которого

Творческие искания Чехова сер. 80-х гг. 387
я угорел, как от чада» {Чехов, Письма, т. 1,
с. 242).
Сборник «В сумерках» был задуман как
книга, которая должна была познакомить
читателей с циклом произведений, печатавшихся в
«Новом времени». Однако при ее
формировании Чехов усложнил свою задачу. Проявилось
это, прежде всего, в том, что ряд произведений,
публиковавшихся в «Субботниках», в сборник
не вошел. Вместе с тем туда были включены
три рассказа, опубликованные в
«Петербургской газете».
Для того чтобы разобраться в принципах
формирования этого сборника, надо, видимо,
хотя бы кратко упомянуть и о других.
Вслед за первым сборником «Сказки
Мельпомены» (1884), куда вошли немногие
произведения начинающего свой творческий путь
писателя, в 1886 г. была опубликована книга
под названием «Пестрые рассказы». Из 77
произведений, включенных в этот сборник,
подавляющее большинство было написано в 1884—
1886 гг. Из рассказов 1880—1882 гг. не было
включено ни одного. Второе издание этого
сборника было осуществлено в 1891 г., и
теперь уже тридцать девять рассказов, вошедших
в первое издание, были забракованы и
исключены из книги.
Это был действительно пестрый сборник,
в широком спектре демонстрирующий
творческое многообразие Чехова. Однако чутье
подсказывало писателю, что и пестрота должна все
же иметь определенную тональность и ограни-
13*

388
Г. П. Вердникоё
чительные тематические рамки. Так, он
категорически воспротивился ввести в этот сборник
рассказы, публиковавшиеся в «Новом времени».
На настойчивые просьбы Н. Лейкина включить
в «Пестрые рассказы» «Кошмар», тогда только
что напечатанный в очередном «Субботнике»,
Чехов отвечал: «Рассказы и так пестры, а если
Вы еще рядом со „Шведской спичкой"
поставите ,,Кошмар", то получится пестрота, от
которой затошнит» (Чехов. Письма, т. 1, с. 238).
В 1887 г. был подготовлен и выпущен в свет,
кроме сборника «В сумерках», еще один —
«Невинные речи». По составу и характеру он
близок «Пестрым рассказам», однако Чехов
относился к нему скептически и его .появление
в свет объяснял лишь своим безденежьем.
Так оказывалось, что на долю сборника
«В сумерках» оставались наиболее
значительные произведения 1886 — начала 1887 г.
Чехов тщательно продумал не только состав
сборника, но и последовательность
расположения рассказов, которые он в него включил.
Было бы естественно ожидать, что при этом
будет избран хронологический принцип. Но
Чехов поступил по-другому. Первый по времени
публикации рассказ — «Панихида» — занял в
сборнике девятое место, открывает же его
рассказ «Мечты» — десятая публикация в «Новом
времени». Завершает книгу рассказ «Святою
ночью», который был опубликован пятым. Чем
было вызвано такое расположение материала?
Позже мы еще вернемся к этому вопросу.
До последнего дня подготовки книги к печати

Творческие искания Чехова сер. 80-х гь. 389
Чехов не мог подобрать для нее подходящего
названия. Наконец оно было найдено.
Александр Чехов попытался предостеречь брата от
названия «В сумерках», на что получил ответ,
как всегда в письмах к брату, полусерьезный,
полушутливый (Чехов. Письма, т. 2, с. 90).
Как видно из публикуемых приложений
к тексту сборника, он вызвал многочисленные
критические отклики. Некоторые из них на
первый взгляд производят впечатление отзывов не
просто сочувственных, но даже хвалебных.
Однако иные похвалы для взыскательного автора
бывают хуже всякой хулы. Немало таких
похвал было и в критических откликах на
сборник. Так, например, Д. Мережковский относил
Чехова к числу писателей-поэтов, «невольно
испытывающих на себе влияние
преобладающего эстетического настроения», которых
«увлекает страстная погоня за деталями, за тонкими
психологическими полутонами, за тем
непередаваемым и малоисследованным музыкальным
элементом, который таится на дне всякого
ощущения» («Северный вестник», 1888, №11,
отд. II, с. 78). «Всякого ощущения!» — невинное,
казалось бы, словосочетание, а ведь реальный
смысл его в том, что писателю безразлично, что
это за чувства, о которых идет речь, кого эти
чувства обуревают. К примеру, ему вроде бы все
равно, что чувства мужика, судимого за
убийство жены, которого он, судя по всему, не
совершал, что переживания скучающего
председателя суда, огорченного не тем, как плохо
проведено следствие, а тем, что он остановился

390
Г. П. Берднипое
на квартире не у Демьянова, а у Тииякова
(«В суде»). Различие это для писателя якобы
несущественно и потому неинтересно. Ведь
интересуют его «музыкальные элементы», которые
«таятся на дне всякого ощущения». Продолжая
характеристику подобных писателей-поэтов,
к которым Мережковский относит в первую
очередь Чехова, он так завершает их портрет.
Напав на новую форму, поощряемый публикой,
такой писатель все больше «привязывается
к ней потому, что эти маленькие, изящные
новеллы, как будто нарочно, созданы для того,
чтобы передавать микроскопические детали,
мимолетные музыкальные оттенки чувства,
которые так дороги современному искусству»
(Там же).
Примечательно, что хвалебный этот отзыв
являлся прямой перелицовкой критических
суждений о сборнике Чехова Н. Михайловского.
В своей рецензии, помещенной в «Северном
вестнике» в 1887 г., тот критиковал Чехова за
то, что «благодаря сумеречному творчеству
талантливого автора вы получаете известное
эстетическое наслаждение, а боль и скорбь
идут как бы мимо вас, по крайней мере мимо
вашего сознания, лениво и безучастно
довольствующегося красивой картинкой без
перспективы, занимательным началом без конца,
трагической завязкой без развязки» («Северный
вестник», 1887, № 9, с. 85). Как видим,
Мережковский, по сути дела, соглашаясь с прочтением
Михайловским сборника, лишь менял оценку
этих якобы присущих творчеству Чехова черт.

Творческие искания Чехова сер. 80-х гг. 391
Ознакомившись с этой рецензией, Чехов, в
частности, писал: «Мережковский пишет гладко и
молодо, но на каждой странице он трусит,
делает оговорки и идет на уступки — это признак,
что он сам не уяснил себе вопроса... Меня
величает он поэтом, мои рассказы — новеллами,
моих героев — неудачниками, значит, дует в
рутину» {Чехов. Письма, т. 3, с. 54).
Продолжали «дуть в рутину» и другие
критики. Так, В. Флеров в «Московских
ведомостях», определяя специфические особенности
чеховского творчества, их истоки видел в
отсутствии у писателя сильных чувств. Не
глубже были и другие рецензии. В иных из них
подчас отмечались кое-какие особенности
творчества Чехова, действительно ему присущие,
но понимали и истолковывали их, как правило,
совершенно превратно. Все это давало Чехову
полное основание грустно пошучивать по этому
поводу {Чехов. Письма, т. 2, с. 118—119).
Обыгрывая название сборника, современная
Чехову критика говорила преимущественно
о сумеречном характере его творчества, его
сумеречном взгляде на жизнь. Эта версия,
слившись позже с обвинениями Чехова в
пессимизме, долго будет жить в критике, пока не
дойдет до своего крайнего выражения в
сочинениях реакционного критика, философа и
идеалиста Л. Шестова. Он напишет о Чехове:
«Упорно, уныло, однообразно в течение всей
своей почти двадцатилетней литературной
деятельности Чехов только одно и делал: теми или
иными способами убивал человеческие надеж-

392
Г. П. Бердников
ды... То, что делал Чехов, на обыкновенном
языке называется преступлением и подлежит
суровейшей каре» \
Если попробовать обобщить все упреки,
которые критика адресовала Чехову, то они, как
это ни покажется нам сейчас странным,
сведутся к утверждению, будто творчество Чехова
поверхностно, односторонне, т. е. недостаточно
правдиво. Упрекали ли его за «анекдотичность»,
критиковали или хвалили за эскизность,
мимолетность изображаемого, хвалили или ругали
за безыдейность («бестенденциозность»), речь
шла именно об этом — о неумении или
нежелании Чехова глубоко вдумываться в
действительность, изображать ее существенные
стороны. Между тем творческое развитие писателя
шло в направлении, диаметрально
противоположном этой версии. «В сумерках»
свидетельствуют об этом со всей очевидностью.
Что касается самого Чехова, то он, как мы
видели, объяснял название сборника
характером объективной действительности. Не следует
забывать, он имел все основания называть
русскую жизнь сумеречной, так как писал в
период злейшей политической реакции 1880-х
годов. Общий характер действительности тех лет
Чехов понимал достаточно хорошо. С болью
говорил о том, что современное общество «обуяла
лень, скука жизни и неверие», где в странном
сочетании воцарилась «нелюбовь к жизни и
страх смерти» и где «даже лучшие люди сидят
1 Шестов Лее. Начала и концы. СПб,, 1908, с. 3.

Творческие искания Чехова сер. 80-х гг. 393
сложа руки, оправдывая свою лень и свой
разврат отсутствием определенной цели в
жизни...» (Чехов. Соч., т. 16, с. 236-237). Ему же
принадлежат следующие суровые слова о
современном ему социализме: «Где же он? Он в
письме Тихомирова к царю. Социалисты
поженились и критикуют земство. Где
либерализм? Даже Михайловский говорит, что все
шашки теперь смешались» (Чехов. Письма,
т. 3, с. 111). Упоминает Чехов о Льве
Тихомирове не случайно. Это активный
народоволец, кончивший покаянным письмом к царю
и брошюрой «Почему я перестал быть
революционером». Говоря о социализме, писатель
имеет в виду, конечно, крушение идеологии и
практики революционного народничества.
Приведенные примеры показывают, что
Чехов имел все основания именовать реально
окружающую его жизнь сумеречной, даже
сумрачной. Примечательна, однако, та
тональность, в которой дается Чеховым
характеристика эпохи. В то время, когда либеральное
народничество жило со спокойной уверенностью
в том, что время героических свершений
закономерно ушло в прошлое, что настало время
малых дел, которыми и нужно, не мудрствуя
лукаво, заниматься, когда в
реакционно-охранительном лагере славили воцарившуюся
тишину и спокойствие, Чехов говорит о подобных
явлениях с горечью и плохо скрываемым
негодованием. Для него это явно больная эпоха,
и он смотрит на современное общество как бы
извне, как врач смотрит на больного. И чем

394
Г П. Бердников
дальше, тем отчетливее будет выражаться
надежда писателя на его выздоровление, радость
по поводу тех признаков оживления
общественной жизни, которые он будет наблюдать. Все
это качественно отличало Чехова от хмурых
восьмидесятников, от различных
разновидностей литераторов, порожденных болезнью вось-
мидесятничества.
Чеховский художественный метод сложился
не сразу. Он последовательно формировался на
протяжении всего его творческого пути. При
этом постепенно видоизменялась, углубляясь и
совершенствуясь, вся его художественная
система. Сборник «В сумерках» запечатлел один
из существенных этапов становления
художественного метода писателя и его поэтики.
В цитировавшейся выше статье Д.
Мережковского в связи с предпринятой им
реабилитацией «бестенденциозного» искусства критик
утверждал, что творческий акт всегда в
подлинном искусстве интуитивен, бессознателен.
«Творческий процесс,— утверждал он,— не
механический — а бессознательный, непроизвольный,
органический <...> Истинно художественные
произведения не изобретаются и не делаются,
как машины, а растут и развиваются, как
живые, органические ткани» («Северныйвестник»,
1888, № И, отд. II, с. 98).
Чехов решительно отверг саму постановку
вопроса о «физиологии» художественного
творчества. Что касается существа утверждения
Мережковского, то оно прямо противоречило
мнению на сей счет Чехова. «Художник <...>

Творческие искания Чехова сер. 80-х гг. 395
должен,— пишет он А. Суворину в октябре
1888 г.,—судить о том, что он понимает <...>
Художник наблюдает, выбирает, догадывается,
компонует — уже одни эти действия
предполагают в своем начале вопрос; если с самого
начала не задать себе вопроса, то не о чем и
догадываться и нечего выбирать. Чтобы быть
покороче, закончу психиатрией: если отрицать
в творчестве вопрос и намерение, то нужно
признать, что художник творит
непреднамеренно, без умысла, под влиянием аффекта; поэтому
если бы какой-нибудь автор похвастал мне, что
он написал повесть без заранее обдуманного
намерения, а только по вдохновению, то я
назвал бы его сумасшедшим» {Чехов. Письма,
т. 3, с. 45-46).
Творческая эволюция Чехова и определялась
тем, что он ставил в своих произведениях все
более глубокие и сложные вопросы,
обращенные к социальной действительности. Вполне
естественно, что уже постановка очередного
вопроса — правильность ее Чехов в те годы
считал первоочередной задачей художника —
зависела от его мировоззрения.
В октябре 1888 г. Чехов так объяснял
Плещееву свою общественную позицию. «Я боюсь
тех, кто между строчек ищет тенденцию и кто
хочет видеть меня непременно либералом или
консерватором. Я не либерал, не консерватор,
не постепеновец, не монах, не индифферентист.
Я хотел бы быть свободным художником —
и только <...> Я ненавижу ложь и насилие во
всех ее видах, и мне одинаково противны каг

396
Г. П. Бердников
секретари консисторий, так и Нотович с Гра-
довским (журналисты либерального толка.—
Г. Б.). Фарисейство, тупоумие и произвол
царят не в одних только купеческих домах и
кутузках; я вижу их в науке, в литературе, среди
молодежи... Поэтому я одинаково не питаю
особого пристрастия ни к жандармам, ни к
мясникам, ни к ученым, ни к писателям, ни к
молодежи. Мое святая святых — это человеческое
тело, здоровье, ум, талант, вдохновение, любовь
и абсолютнейшая свобода, свобода от силы и
лжи, в чем бы последние две ни выражались.
Вот программа, которой я держался бы, если
бы был большим художником» (Чехов. Письма,
т. 3, с. И).
Аналогичные высказывания Чехова тех лет —
в защиту материализма, «святого времени» —
шестидесятых годов и др.—дают возможность
характеризовать эту программу как
просветительскую, последовательно демократическую.
С, этой позиции писатель и ополчается против
господствующих общественных нравов царской
России восьмидесятых годов.
Уже в своих юмористических рассказах,
обращаясь к простейшим бытовым происшествиям,
Чехов умел ярко, броско обнажать
бессмысленность, противоестественность жизни под
гипнозом установившихся призрачных общественных
ценностей. Сейчас на том же простейшем
житейском материале, в рамках будничной
повседневности столь же впечатляюще выявляется
драма человеческого бытия. При этом Чехов
уже на этом этапе своего творческого развития

Творческие искания Чехова сер. 80-х гг. 397
стремится подвести читателя к обобщающим
выводам, касающимся тех или иных сторон
русской жизни в целом.
В последующие годы чеховское
представление о драме человеческого бытия будет
углубляться, все отчетливее и острее будут
выступать ее социально-исторические истоки. Это и
был путь к таким программным произведениям
Чехова девяностых годов, как «Мужики», «Моя
жизнь» и мн. др. Но пока, в начале второй
половины восьмидесятых годов, писатель
руководствуется главным образом нравственными
критериями, которые сводятся в конечном счете
к понятию свободы и счастья. Чехов на деле
руководствуется при этом теми ценностями,
о которых пишет в письме к Плещееву.
Преимущественный интерес к нравственной
проблематике приводит писателя к сближению
с Л. Толстым. Чехов внимательно
вглядывается в его философию, в том числе в толстовское
учение о непротивлении злу насилием. Так
появляются своеобразные
рассказы-эксперименты, где Чехов как бы проверяет жизненную
достоверность толстовского учения. К числу
таких рассказов относятся: «Хорошие люди»
(1886), «Встреча» (1887), «Казак» (1887).
Сам Чехов позже, в 1894 г., так расскажет
о своем увлечении толстовской философией.
«Во мне течет,—писал он А.
Суворину,—мужицкая кровь и меня не удивишь мужицкими
добродетелями. Я с детства уверовал в прогресс
и не мог не уверовать, так как разница между
временем, когда меня драли, и временем, когда

398
Г П. Бердников
перестали драть, была страшная. Я любил
умных людей, нервность, вежливость, остроумие,
а к тому, что люди ковыряли мозоли и что их
портянки издавали удушливый запах, я
относился так же безразлично, как к тому, что
барышни по утрам ходят в папильотках. Но
толстовская философия сильно трогала меня,
владела мною лет 6—7, и действовали на меня не
основные положения, которые были мне
известны и раньше, а толстовская манера
выражаться, рассудительность и, вероятно,
гипнотизм своего рода. Теперь же во мне что-то
протестует; расчетливость и справедливость
говорят мне, что в электричестве и паре любви
к человеку больше, чем в целомудрии и в
воздержании от мяса. Война зло и суд зло, но из
этого не следует, что я должен ходить в лаптях
и спать на печи вместе с работником и его
женой и проч. и проч. Но дело не в этом, не в
«за и против», а в том, что так или иначе,
а для меня Толстой уже уплыл, его в душе
моей нет, и он вышел из меня, сказав: се
оставляю дом ваш пуст. Я свободен от постоя»
(Чехов. Письма, т. 5, с. 283—284).
От начала до конца не принимая толстовские
призывы к непротивлению злу насилием,
к опрощению, к хлебному труду, оставаясь
последовательным атеистом и решительно
отвергая его религиозно-христианскую проповедь,
Чехов в то же время оказывался пленником
толстовской нравственной проповеди.
Свойственное Чехову в середине восьмидесятых годов
скептическое отношение к политическим проб-

Творческие искания Чехова сер. 80-х гг. 399
лемам способствовало его повышенному
интересу к толстовскому учению о всеобщей любви,
как пути к наиболее радикальному решению
всех противоречий жизни. Такие рассказы, как
«Письмо» (1887), «Нищий» (1887), являются
прямыми иллюстрациями этого его увлечения.
Нерассуждающая правда искреннего чувства
любви, человеколюбия оказывается здесь
сильнее всяких доводов рассудка. Именно такой
подход побеждает в истории со строгим
письмом рассудительного отца Федора безбожному
сыну дьякона («Письмо»). В конечном счете
оно оказывается совершенно испорчено
добродушной припиской самого дьякона, у которого
при искреннем восхищении мудрым письмом
отца Федора господствуют добрые, простые
человеческие чувства. В условиях праздничной
пасхальной обстановки и сам строгий отец
Федор признает, что осуждающее письмо к
грешному сыну дьякона посылать не следует.
Навязчивая тенденциозность такой концовки была
настолько очевидна, что Чехов в 1888 г. при
подготовке рассказа к сборнику отбросил
изменение настроения отца Федора. Но суть
рассказа осталась той же. Нерассуждающая
доброта по отношению к нищему пропойце Лушкову
побеждает и в рассказе «Нищий». И тут она
противопоставлена справедливой строгости
присяжного поверенного Скворцова. Не его,
казалось бы, вполне разумные меры, а
всепрощающее добродушие кухарки Ольги, тайно
потворствовавшей пьянице, поставили Лушкова на
ноги.

400
Г П. Вердников
При всей гуманности такой постановки
вопроса, при всем поэтическом очаровании
рассказов, написанных в этом духе, такая точка
зрения была все же глубоко утопична.
Слишком остры были реальные социальные
противоречия, чтобы всерьез верить в их снятие
проповедью человечности. Вот это противоречие,
до времени характеризующее творчество
Чехова, и привело его к решительному пересмотру
своей позиции, вернуло его к проблеме
социальности. Однако социальный гуманизм,
окончательно восторжествовавший в девяностые годы,
зрел в его творчестве уже в восьмидесятые
годы. В этом и состояла противоречивость ряда
произведений Чехова второй половины
восьмидесятых годов, в том числе, как мы увидим,
и некоторых рассказов сборника «В сумерках».
Следует сделать одну оговорку. Отход Чехова
от толстовской философии вовсе не означал
отречение его от Толстого. В исполненном
глубочайших противоречий творчестве великого
современника Чехова наряду с отмеченными
чертами от десятилетия к десятилетию все
более могуче звучал социальный протест, крепло
искусство срывания всех и всяческих масок
с существующего строя, с господствующих
классов. Разочарование Чехова в толстовских
философских построениях вело к дальнейшему
сближению его с Толстым, беспощадным
обличителем социального строя царской России,
способствовало упрочению народности чеховского
творчества, которая также все теснее сближала
его с Толстым.

Творческие искания Чехова сер. 80-х гг. 401
Обращение Чехова к теме народа, в
традиционном понимании тех лет — к теме русского
крестьянства относится уже к началу его
творческого пути. Уже тогда становится ясна
симпатия Чехова к мужикам, равно как и его
негодующее отношение к кулакам и помещикам.
Вместе с тем его рассказы о деревне лишены
какой бы то ни было ее идеализации, ставшей
такой привычной в народнической
публицистике и критике.
Во второй половине восьмидесятых годов
жизнь русского мужика все чаще освещается
в рассказах Чехова. Примечательно, что, говоря
о некоторых из них, современная критика
подчас вспоминает Тургенева, усматривая в них
сходство с «Записками охотника». Однако пока
что это наблюдение не получает развития и
возникает, как правило, при характеристике
чеховского пейзажного мастерства. В конце
1940-х годов Г. Бялый выделил в творчестве
Чехова уже целый цикл произведений, который
он назвал чеховскими «Записками охотника».
«В середине 80-х гг.,—писал он,—в рассказах
Чехова появляется целая галерея „вольных
людей" из народа, мирных бродяг, мечтателей,
артистов и художников в душе... Эта группа
рассказов образует как бы чеховские „Записки
охотника", возникшие, несомненно, не без
тургеневского влияния» 2. Тут, как видим,
внимание 5ыло обращено не на пейзажное мастер-
2 Бялый Г. А. Чехов и «Записки охотника».— Учен,
зап. Ленингр. гос. пед. ин-та им. А. И. Герцеиа. Л.,
1948, т. 67, с. 184.

402
Г П. Вердников
ство, а на героев рассказов — русских мужиков.
Наблюдение Г. Бялого совершенно
справедливо. С «Записками охотника» такие рассказы
Чехова, как «Егерь» (1885), «Агафья» (1886),
«Художество» (1886), «Счастье» (1887) и др.,
и в самом деле объединяет стремление показать
душевное богатство простых людей из народа.
Однако тут же возникает и существенное
различие чеховского и тургеневского изображения
мужиков.
Чехов явно учитывает известную
идеализацию Тургеневым народной жизни, отмеченную
критикой шестидесятых годов, опыт
изображения русской деревни демократическими
писателями шестидесятых и семидесятых годов,
поведавших о страшной правде идиотизма
деревенского быта 3. Принципиальной особенностью
чеховских «Записок охотника» становится поэзия
не только русской природы и духовной жизни
русских крестьян, развивающая традиции
Тургенева, но и трезвая правда изображения
бедной, нищей русской деревни. Герои Чехова при
всем том, что в глубине души их таится
подлинная человечность, а подчас и несомненная
одаренность, внешне весьма неказисты, темны,
безграмотны. Отсюда и такие рассказы о
трагикомедии беспросветной темноты мужицкой
жизни, уготованной существующим строем, tfâK
«Злоумышленник» (1885), «Темнота» (1887),
«Беглец» (1887). Все это дает основание ха-
3 См. об этом в кн.: Бердников Г. А. П. Чехов:
Идейные и творческие искания. 3-е изд., дораб. М., 1984,
с. 48-73.

Творческие искания Чехова сер. 80-х гг. 403
рактеризовать Чехова уже как продолжателя
демократической литературы шестидесятых —
восьмидесятых годов — В. Слепцова, С.
Каренина (Петропавловского) — в первую очередь. Это
была перспективная линия развития, она вела
его к таким произведениям девяностых годов,
как «Мужики», «Новая дача», «В овраге» и др.
Мы отметили два основных направления в
творчестве Чехова, которые, как увидим,
отчетливо представлены в рассматриваемом нами
сборнике. Однако творчество Чехова отнюдь не
исчерпывалось этими направлениями. И это
тоже принципиально важно для понимания
позиции писателя тех лет, определившей
характерные особенности и сборника «В сумерках».
Дело в том, что Чехов решительно
противостоял узости в изображении действительности,
тому, что он называл писательской
«специализацией». «Нельзя,—пишет он Плещееву по
поводу очередного произведения И. Щеглова,—
жевать все один и тот же тип, один и тот же
город, один и тот же турнюр. Ведь кроме
турнюров и дачных мужей на Руси есть много еще
кое-чего смешного и интересного» (Чехов.
Письма, т. 3, с. 10). В том же плане
критиковал он и В. Короленко, полагая, что тот зря
не расстается со своими арестантами. И это,
несмотря на то, что чрезвычайно высоко ценил
его рассказ «Соколинец». Стремление широко
раскрыть жизнь, показать ее многообразие —
еще одна характерная черта творчества Чехова
в целом, отчетливо проявляющаяся в сборнике
«В сумерках».

404
Г. П. Бердников
Стремление к созданию широкой панорамы
жизни, показу ее многообразия привлекало
внимание писателя и к таким событиям, которые
не давали возможности выхода к обобщающим
суждениям о русской действительности. Так
было, во всяком случае, в восьмидесятые годы.
Какие, в самом деле, принципиально важные
суждения о ней можно делать, познакомившись
с такой чудесной миниатюрой Чехова, как
«Налим», или с «Хирургией»? Мудрствования и
философствования в связи с ними, право, были
бы от лукавого. Но это тоже частица жизни,
такой жизни, какая она есть. И это чудесные
произведения искусства, миниатюры,
поражающие нас своей соразмерностью,
художественным тактом, радующие нас добрым юмором,
искрящиеся молодым задорным весельем. Они
так же естественно соседствуют с такими
рассказами, как «Кошмар», или написанной позже
«Скучной историей», как не отменяют друг
друга, к примеру, скульптуры Шадра или
Мухиной и забавные дымковские мужики да бабы.
Однако тональность таких миниатюр у Чехова
необязательно комическая. Примером тому
могут служить некоторые рассказы сборника
«В сумерках».
Вот, например, рассказ «Несчастье».
Современная Чехову критика досадливо морщилась
по его поводу, упрекала Чехова в увлечении
чувственными мотивами и т. п. Между тем
перед нами глубокий психологический этюд,
представляющий собой совершенно
самостоятельную, оригинальную разработку части той дра-

Творческие искания Чехова сер. 80-х гг. 405
мы, которую нарисовал Л. Толстой в «Анне
Карениной» (Анна — Каренин — Вронский). Так
же как у Толстого, перед нами женщина,
меньше всего склонная к легкомысленному
поведению, не только к адюльтеру, но и к флирту.
Как и Анна, Софья Петровна, жена нотариуса
Андрея Ильича Лубянцева, борется, хитрит
сама с собой и искренне негодует, когда
начинает понимать, что с ней происходит. «Назло
себе, она во всех подробностях, ничего не
утаивая, припоминала, что все эти дни она была
против ухаживаний Ильина, но что ее тянуло
идти объясняться с ним; мало того, когда он
валялся у ее ног, то она чувствовала
необыкновенное наслаждение. Припоминала она все,
не жалея себя, и теперь, задыхаясь от стыда,
была бы рада надавать себе пощечин [...]
И, желая доказать самой себе, что она еще
хорошая жена и мать, что порча еще не
коснулась тех ее „основ", о которых она говорила
Ильину, Софья Петровна побежала на кухню
и раскричалась там на кухарку за то, что та
не собрала еще на стол для Андрея Ильича.
Она постаралась представить утомленный и
голодный вид мужа, вслух пожалела его и
собственноручно собрала для него на стол, чего
раньше никогда не делала».
Рассказ и сводится к этому искреннему
борению вполне порядочной женщины, борению
не против низменной страсти, а против
большого, всепоглощающего чувства. И чем больше
старалась она подавить в себе мысли об этом
чувстве, тем «рельефнее выступал в ее вообра-

406
Г. П. Бердников
жении Ильин, песок на его коленях, пушистые
облака, поезд...».
Одновременно выясняется, как и в «Анне
Карениной», что она, видимо, впервые
испытывает охватившее ее чувство любви. Да, она
была верной женой, привыкла к мужу. А вот
теперь все это, как и у толстовской Анны,
рушится. И на мужа своего глядит она теперь
по-новому, подмечая какие-то такие черточки,
такие особенности облика своего супруга,
которые раньше не замечала, а вернее не видела
в них ничего примечательного.
Да, она накрывала ему стол, демонстрируя
самой себе свою деловитость, свою верность
«основам». «Зато, когда вскоре приехал Андрей
Ильич, она едва поздоровалась с ним. Наплыв
напускных чувств уже прошел, ничего ей не
доказав, а только раздражив и озлив ее своей
ложью. Она сидела у окна, страдала и
злилась <...>
Андрей Ильич, томный от голода и
утомления, в ожидании пока ему подадут суп,
набросился на колбасу и ел ее с жадностью, громко
жуя и двигая висками.
„Боже мой,— думала Софья Петровна,—
я люблю его и уважаю, но... зачем он так
противно жует?"».
Вспомним, как Анна Каренина впервые
заметила, что у ее мужа торчащие уши. И тут,
как видим, эффект тот же.
Небольшой рассказ вмещает в себя весьма
существенные стороны драматической истории,
сходной с той, которую Л. Толстой раскрыд в

Творческие искания Чехова сер. 80-х гг. 407
своем романе. Еще очевиднее это новаторское
мастерство Чехова проявится позже, когда он
напишет «Даму с собачкой», также глубоко
оригинальное произведение, еще более широко
вместившее в себя жизненную драму, в чем-то
аналогичную драме Анны Карениной.
Удивительного лаконизма Чехов достигает
путем строгого отбора событий. Сцена на скамье,
где Ильин объяснялся Софье Петровне в
любви, обед мужа, гости вечером, когда Ильин был
явно несчастлив и сидел на диване, как на
угольях, а она была будто в лихорадке —
«чувствовала свою молодость, красоту,
неприступность и —благо решила уехать!—дала себе в
этот вечер волю. Она кокетничала, без умолку
хохотала, пела с особенным чувством и
вдохновенно. Все ее веселило, и все ей было смешно».
Она не хотела отдать себе отчета в том, что это
бурлило в ней ее новое чувство, но это было
так, и вечер этот оказался решающим,
переломным в ее судьбе.
Все построено на таких вот лаконично
поданных, психологически чрезвычайно емких
ситуациях. И получается вещь сильная, глубокая.
В самом деле, что это — песнь торжествующей
любви? Да, безусловно, так. Но это,
несомненно, и драма, несчастье, крушение тех
нравственных устоев, на которых покоилась до поры
до времени безмятежная жизнь Софьи
Петровны. Толстовские и тургеневские мотивы
получают здесь самостоятельное творческое
развитие в рамках новой, глубоко оригинальной
художественной системы.

408
Г. П. Бердников
Семейные драмы у Чехова, при всем том что
он хорошо знает силу человеческого чувства,
силу страсти, всегда, однако, так или иначе
связаны с прозой безысходного будничного
существования. В «Ведьме» также речь идет о
такой неприметной драме.
Жалкая каморка, где красивая молодая
дьячиха живет со своим мужем, в пяти верстах
от ближайшей деревни. «Прежде
тут,—рассказывает она сбившемуся с дороги в метель и
завернувшему к ним почтальону,— в дьячках
мой папенька были, а потом, как пришло им
время помирать, они, чтоб место за мной
осталось, поехали в консисторию и попросили, чтоб
мне какого-нибудь неженатого дьячка в женихи
прислали. Я и вышла». Потом господа уехали,
приход закрыли, дьячок же остался за штатом
в роли сторожа церкви, где служба бывает два
раза в год. Живут сенокосом и огородом.
Существование, судя по всему, уготовлено им
нищенское, так как и от этих скудных доходов
львиную долю забирает отец Никодим из
соседней деревни, тот самый, что служит тут на
Николу летнего да Николу зимнего. Дело
можно было бы наладить, полагает дьячиха, можно
было бы выпросить хорошее место, да только
дьячок для этого ничего не делает, так как
ленив и боится людей.
Неказистость, неопрятность дьячка в
журнальном варианте была описана с такими
подробностями, что Чехову пришлось
выслушать по этому поводу критические замечания
даже от друзей, мнением которых он дорожил.

Творческие искания Чехова сер. 80 х гг. 409
Он убрал некоторые и в самом деле
необязательные натуралистические подробности. Но и
в тексте сборника неприглядность мужа
дьячихи предельно ясна.
Семейная драма в какой-то мере объясняется
и тем, что дьячок, помимо всего прочего, еще
и нелюдим. Еще до того, как к сторожке
подвернула заплутавшая почта, дьячиха говорит
ему: «— Да и глупый же ты, Савелий! <...>
Когда папенька живы были и тут жили, то
много разного народа ходило к ним от трясучки
лечиться: и из деревни, и из выселков, и из
армянских хуторов. Почитай, каждый день
ходили, и никто их бесами не обзывал. А к нам
ежели кто раз в год в ненастье заедет
погреться, так уже тебе, глупому, и диво, сейчас у тебя
мысли разные».
Однако дьячок не только ревнует свою жену,
но искренне полагает, что она ведьма, которая
имеет такую дьявольскую силу, что и непогоду
может вызвать, и путников к себе заманить.
Вот и эту, сегодняшнюю метель, которая
ярится за стенами их лачуги, дьячок считает
дьявольским наваждением жены-ведьмы, а когда
к ним действительно попадают сбившиеся
с пути почтальон и ямщик, он убеждается в
этом окончательно.
Таков фон — метель, убогая каморка,
препирающаяся нелепая семейная пара,
сложившаяся по воле консисторского начальства. В центре
же рассказа тончайший психологический этюд
встречи почтальона и дьячихи.
Если о ней мы все те могли составить пред-

410
Г. П. Бердников
ставление как о несчастной женщине,
оказавшейся пленницей их неопрятного жилья,
одиночества, глупого мужа с колючей
взлохмаченной головой, то о почтальоне мы так ничего и
не узнали. Кроме того, что это тоже глубоко
несчастливый по-своему человек. Ясно это из
его кратких реплик, первых же, после того как
он попал в тепло и сбросил с себя пальто и
башлык вместе с фуражкой. «—Собачья
жизнь! — проворчал почтальон, водя глазами по
стенам и словно не веря, что он в тепле.— Чуть
не пропали! Коли б не ваш огонь, так не знаю,
что бы и было... И чума его знает, когда все
это кончится! Конца краю нет этой собачьей
жизни!» Потом, поговорив немного с дьячихой,
вновь вернулся к своему. «—Собачья жизнь...—
пробормотал он, кладя руки под голову и
закрывая глаза.— И лихому татарину такой
жизни не пожелаю».
Почтальон засыпает, а дьячиха садится и
глядит на него под ревнивое ворчание дьячка.
Почтальон, измотанный своей беспокойной,
трудной службой, не потерял для дьячихи
притягательной силы даже тогда, когда ревнивый
Савелий накинул платок на его красивое лицо.
«Ничего, что лицо было закрыто. Ее не столько
занимало лицо, как общий вид, новизна этого
человека. Грудь у него была широкая, могучая,
руки красивые, тонкие, а мускулистые,
стройные ноги были гораздо красивее и
мужественнее, чем две «култышки» Савелия. Даже
сравнивать невозможно».
Трудно сказать, что происходило в других

Творческие искания Чехова сер. 80-х гг. 411
случаях, когда в их сторожку заглядывали
нежданные гости, но на этот раз чутье не
обманывает Савелия. Дьячиху действительно
властно потянуло к этому молодому человеку. И
дьячок, чуя это, принимает меры: будит почтальона
и предлагает ехать.
И вот новая беглая в пять строк зарисовка
их гостя. «Почтальон открыл глаза. Согретый
и изнеможенный сладким первым сном, еще
не совсем проснувшийся, он увидел, как в
тумане, белую шею и неподвижный, масляный
взгляд дьячихи, закрыл глаза и улыбнулся,
точно ему все это снилось».
Стали выносить багаж, а дьячиха между тем
цредлагает остаться — все равно опоздали к
почтовому поезду. Далее следует заключительная
сценка этой прекрасной психологической
миниатюры.
«Почтальон развязал, наконец, узел и в
нерешимости перекинул башлык через локоть.
Ему было тепло стоять около дьячихи.
— Какая у тебя... шея...
И он коснулся двумя пальцами ее шеи. Видя,
что ему не сопротивляются, он погладил рукой
шею, плечо...
— Фу, какая...
— Остались бы... чайку попили бы.
— Куда кладешь? Ты, кутья с патокой! —
послышался со двора голос ямщика,— Поперег
клади.
— Остались бы... Ишь как воет погода!
И не совсем еще проснувшимся, не успевшим
стряхнуть с себя обаяние молодого томитель-

412 Г П. Ёердникое
ного сна, почтальоном вдруг овладело желание,
ради которого забываются тюки, почтовые
поезда... все на свете. Испуганно, словно
желая бежать или спрятаться, он взглянул на
дверь, схватил за талию дьячиху и уже
нагнулся над лампочкой, чтобы потушить огонь, как
в сенях застучали сапоги и на пороге
показался ямщик... Из-за его плеча выглядывал
Савелий. Почтальон быстро опустил руки и
остановился словно в раздумье.
— Все готово,— сказал ямщик.
Почтальон постоял немного, резко мотнул
головой, как окончательно проснувшийся, и
пошел за ямщиком. Дьячиха осталась одна».
Так заканчивается крохотный эпизод в
жизни «ведьмы» и почтальона, а драма их бытия
продолжается. Он возвращается в метель, к
опостылевшей работе, которая не дает ни радости,
ни покоя, она — к жизни в своей лачуге. «Лицо
ее исказилось ненавистью, дыхание задрожало,
глаза заблестели дикой, свирепой злобой, и,
шагая как в клетке, она походила на тигрицу,
которую пугают раскаленным железом. На
минуту остановилась она и взглянула на свое
жилье. Чуть ли не полкомнаты занимала
постель, тянувшаяся вдоль всей стены и
состоявшая из грязной перины, серых жестких
подушек, одеяла и разного безымянного тряпья.
Эта постель представляла собой бесформенный,
некрасивый ком, почти такой же, какой торчал
на голове Савелия, когда тому приходила охота
маслить свои волосы. От постели до двери,
выходившей в холодные сени, тянулась темная

Творческие искания Чехова сер. 80-х гг. 413
печка с горшками и висящими тряпками. Все,
не исключая и только что вышедшего Савелия,
было донельзя грязно, засалено, закопчено, так
что было странно видеть среди этой обстановки
белую шею и тонкую, нежную кожу женщины.
Дьячиха подбежала к постели, протянула руки,
как бы желая раскидать, растоптать и изорвать
в пыль все это, но потом, словно испугавшись
прикосновения к грязи, она отскочила назад и
опять зашагала...»
Эпизод не только сменился драмой
дальнейшего будничного существования. Он обнажил
ее, сделал наглядной и очевидной. В том числе
и для Савелия. Твердо решив, что жена его —
ведьма, он тем самым опоэтизировал ее, и его
потянуло к ней еще сильнее, чем раньше.
Между тем дьячиха окончательно поставила все на
свои места.
«—Будет с тебя и места,—сказала она,—
а жену поищи себе в лесу! Какая я тебе жена?
Да чтоб ты треснул! Вот еще навязался на мою
голову телепень, лежебока, прости господи <...>
— Несчастная я! — зарыдала дьячиха.— Коли б
не ты, я, может, за купца бы вышла или за
благородного какого! Коли б не ты, я бы теперь
мужа любила! Не замело тебя снегом, не
замерз ты там на большой дороге, ирод!»
Вот и остается читатель под неотразимым
впечатлением этой неизбывной драмы, из
которой выход — разве что на каторгу.
Многие критики обвиняли Чехова в
эпизодичности, в том, что он изображает случайные,
мелочные происшествия. Они не видели глав-

414 Г. П. Бердников
ного, не понимали, что изображение
незначительных бытовых эпизодов для Чехова не
самоцель. Уже и в те годы искусство его, как мы
видим, состояло в умении показать в таких
простейших эпизодах сложную, противоречивую
жизнь человеческого духа, выявить такие
потаенные черты характера, мысли и
переживания, которые обычно дают о себе знать лишь
в исключительных обстоятельствах. Так и
происходит в избе лесника Артема, куда забрел
переждать грозу молодой охотник с собакой,—
рассказ «Беспокойный гость». Простой разговор
о том, о сем. Только лесник говорит все о злых
людях и о всяких тяжелых происшествиях. То
как косарь косаря косой располосовал, то как
церковь ограбили. А потом — крик за окном —
«Караул!». Однако, как ни уговаривает
охотник лесника пойти на помощь, тот, не скрывая
своего страха, отказывается. Возмущенный
охотник идет один и, оказав в лесу помощь
заплутавшей бабе, возвращается. Теперь он уже
не скрывает своего отвращения и гнева.
«—А ежели б, скажем, не баба, а ты караул
кричал?» — обращается он к леснику,—
«Хорошо бы тебе, скоту, было, ежели бы никто к тебе
на выручку не побег? Встревожил ты меня
своей подлостью, чтоб тебе пусто было!» И
добавляет после паузы: «—Стало быть, у тебя
деньги есть, если ты боишься людей! Человек,
который бедный, не станет бояться...
— За эти самые слова ты перед богом
ответчик...— прохрипел с печки Артем.— Нету у меня
денег!

Творческие искания Чехова сер. 80-х гг. 415
— Ну да! У подлецов завсегда есть деньги...
А зачем ты боишься людей? Стало быть, есть!
Вот взять бы да и ограбить тебя на зло, чтоб
ты понимал!..». И он в самом деле припугивает
лесника, требуя показать, где он прячет
деньги, потом, не в силах одолеть к нему
отвращение, уходит. «Хлопнула дверь — и беспокойный
гость вышел со своей собакой... Артем запер
за ним дверь, перекрестился и лег». И он вновь
становится таким, каким был,— невзрачным му-
жичонком, со старческим помятым лицом, о
котором, глядя на него, не подумаешь и не
скажешь ничего дурного. А ведь только что Чехов
помог нам увидеть в этой невыразительной
фигуре зловещий облик человека-паука.
Казалось бы, не претендует на некие
глубокие выводы и рассказ «Событие», которое
сводится к тому, что в доме «кошка ощенилась»,
как в восторге восклицают ребятишки Ваня и
Нина, узнав, что у кошки появились котята.
Для ребят это всепоглощающая новость.
«Котята своим появлением на свет затемняют все
и выступают как живая новость и злоба дня.
Если бы Ване или Нине за каждого котенка
предложили по пуду конфет или по тысяче
гривенников, то они отвергли бы такую мену
без малейшего колебания. До самого обеда,
несмотря на горячие протесты няньки и кухарки,
они сидят на кухне около ящика и возятся
с котятами. Лица их серьезны, сосредоточенны
и выражают заботу. Их тревожит не только
настоящее, но и будущее котят. Они порешили,
что один котенок останется дома при старой

416
Г. П. Бердников
кошке, чтобы утешать свою мать, другой поедет
на дачу, третий будет жить в погребе, где очень
много крыс».
И чем глубже мы погружаемся в этот
милый, непосредственный мир ребячьих
переживаний и грез, тем острее воспринимаем
назревающий конфликт, так как взрослые отнюдь
не сочувствуют увлечению малышей. Особенно
резок.папа. В конце появляется дядя, который,
видимо, добрей, сердечней папы и поэтому
ближе ребятам. На его защиту они и полагаются,
его пса Неро решают приставить к котятам в
виде отца. Роковое решение, так как Неро
с аппетитом пожирает своих подопечных.
Комедия? Конечно, комедия, но для
взрослых, которые весело смеются по этому поводу,
дивясь прожорству пса. Ну, а для ребят?
Первая в их жизни горькая драма. «Ваня и Нина
ложатся спать, плачут и долго думают об
обиженной кошке и жестоком, наглом,
ненаказанном Неро». Никуда не деться, кроме того, от
ощущения, что Неро становится как бы
воплощением противостоящего ребятам жестокого,
бездушного мира взрослых.
И это еще одна драма, так как и котята,
и любовь к ним малышей заслуживают совсем
иного отношения. «В воспоминании и в жизни
детей,— пишет Чехов,— домашние животные
играют едва заметную, но несомненно
благотворную роль. Кто из нас не помнит сильных,
но великодушных псов, дармоедок болонок,
птиц, умирающих в неволе, тупоумных, но
надменных индюков, кротких старух-кошек, про-

Д. В. Григорович.
Фотография 1880-х годов. С надписью А. П. Чехову:
«От старого писателя на память молодому таланту».
(Дом-музей А. П. Чехова в Ялте)

Четвертое присуждение Пушкинских премий.
(Сборник Отделения русского языка и словесности
имп. Академии наук).
СПб., 1888, Титульный лист

П. M. Свободин, В. H. Давыдов,
А. П. Чехов, А. С. Суворин.
Фотография Шапиро. Петербург, 1889

Дом Я. А.Корнеева («Дом-комод»)
на Садово-Кудринской улице в Москве.
Рисунок М. П. Чехова (1889)
Дом Я. А.Корнеева в Москве,
котором А. П. Чехов жил в 1886—1890 гг.
Фотография 1984 г.

Творческие искания Чехова сер. 80-х гг. 417
щавших нам, когда мы ради забавы наступали
им на хвосты и причиняли им мучительную
боль? Мне даже иногда кажется, что терпение,
верность, всепрощение и искренность, какие
присущи нашим домашним тварям, действуют
на ум ребенка гораздо сильнее и положитель-
нее, чем длинные нотации сухого и бледного
Карла Ивановича или же туманные
разглагольствования гувернантки, старающейся доказать
ребятам, что вода состоит из кислорода и
водорода».
Все это в том смысле приоткрывает драму
современной жизни — жизни взрослых людей,
что показывает, как они в повседневном своем
быте, в суете, в деловом круговращении
оказываются бесконечно далеки от простых
человеческих чувств, на которых зиждется ребячья
жизнь.
Еще более отчетливо этот конфликт, эта
несовместимость нравственных устоев взрослых и
ребячьих представлений обнажается в рассказе
«Дома». Проштрафился семилетний сын
окружного прокурора Сережа. Гувернантка доложила
Евгению Петровичу, что сын берет у него
табак и курит. Перед отцом серьезная задача —
надо объяснить Сереже, что курить вредно и
потому нельзя этого делать, не следует, кроме
того, брать табак без разрешения, так как ему —
Сереже — он не принадлежит. Задача эта
повергает прокурора в серьезные размышления.
Вспоминает он, как жестоко карают в
гимназиях юных курильщиков и как калечат при
этом ребятам жизнь. Приходит ему — прокуро-
14 Аг П. Чсхов

418
Г. П. Бердников
ру — и та крамольная мысль, что «наказание
часто приносит гораздо больше зла, чем само
преступление». Под влиянием этих мыслей и
своей любви к сыну он решает не наказывать
его, а убедить, что он поступает дурно, что
вести себя так нельзя. Однако во время
последующей строгой, логичной беседы с сыном
выясняется, что мальчику логика его отца
совершенно непонятна, чужды, недоступны ему и
те незыблемые истины, на которых зиждутся
убеждения прокурора, такие, например, как
неприкосновенность частной собственности. Все
это с легкостью разбивается о ребячий взгляд
на мир. «У тебя,— говорит отец Сереже,— есть
лошадки и картинки... Ведь я их не беру?
Может быть, я и хотел бы их взять, но... ведь они
не мои, а твои!
— Возьми, если хочешь! — сказал Сережа,
подняв брови.— Ты, пожалуйста, папа, не
стесняйся, бери!»
Так и не получился серьезный разговор
у искушенного прокурора с сыном. Видя это,
он думает: «У него в голове свой мирок, и он
по-своему знает, что важно и неважно».
Тема эта получит у Чехова дальнейшее
развитие в других рассказах о детях и будет
блестяще использована в повести «Степь»,
центральной фигурой которой станет мальчик
Егорушка. Наивное детское сознание Егорушки,
его детское красочное видение мира явится
своеобразным лейтмотивом повести, помогая
оттенить драматическую несообразность жизни
взрослых людей.

Творческие искания Чехова сер. 80-х гг. 419
Вместе с тем цикл рассказов о детях
непосредственно перекликается у Чехова с
толстовскими мотивами, является одним из средств
демонстрации превосходства живого чувства
над всякого рода мудрствованиями, различными
рассудочными построениями.
Воплощением непосредственного чувства
жизни, не обремененного никакими заботами ни
материального, ни нравственного порядка,
живет и герой рассказа «Агафья» Савка.
Неисправимый бездельник, мать которого вынуждена
жить нищенкой, собирая подаяние, он в то же
время чем-то влечет к себе деревенских баб.
Своеобразный этот Дон Жуан и тут, видимо,
палец о палец не ударяет, чтобы покорить свою
очередную жертву. Они сами идут к нему, как
мотыльки летят на огонь. Чем же он
привлекает их? Как и другие герои рассказов,
входящих в упомянутый выше цикл чеховских
«Записок охотника», Савка отличается прежде
всего своей неординарностью. Убежденный
бездельник, он в то же время, как и они,
потенциально и рыболов и охотник. «Когда хотел,
Савка был прекрасным охотником и рыболовом,
но и тут его таланты тратились попусту, как
и сила. Для шаблона он был ленив, а свою
охотничью страсть отдавал пустым фокусам».
Неординарен он и в том смысле, что в нем
угадывают сердечность и поэтичность, потаенную
jb душе мягкость, хотя она и маскируется не
только сдержанностью, но даже
пренебрежительно-насмешливым отношением к его
возлюбленным.
14*

420
Г. П. Бердников
Вот он наблюдает, как идет от него к
ожидающему ее мужу запет давшая с возвращением
Агафья. «То-то, что страшно! — грустно
усмехнулся Савка, глядя на ярко-зеленую полосу,
которая тянулась по росистой траве вслед за
Агафьей.— Не хочется идти! Муж-то уж целый
час стоит и поджидает»,— говорит, как бы
размышляя вслух, Савка. Рассказчик и Савка
продолжают наблюдать, как тяжело дается
Агафье этот недолгий путь домой.— «Ты бы
хоть за куст спрятался...— сказал я Савке.—
Неравно тебя муж увидит...
— Он и без того знает, от кого это Агашка
идет... На огород по ночам бабы не за капустой
ходят — всем известно.
Я взглянул на лицо Савки. Оно было бледно
и морщилось брезгливою жалостью, какая
бывает у людей, когда они видят мучимых
животных.
— Кошке смех, мышке слезы...—вздохнул
он».
Да, никаких сантиментов, никаких жалких
слов. Только и бледность лица, и каждая его
реплика, и грустная улыбка, и вздох — все
говорит о том, что он глубоко сострадает
несчастной женщине, идущей навстречу тяжкой
расплате. За что? Попросту говоря, за измену
своему мужу. Ну, а если посмотреть на это
событие с другой точки зрения, если подумать,
а что толкнуло ее на этот шаг? Слабость? Тяга
к чему-то, что хоть чем-нибудь отличалось от
той жизни, которая у нее сложилась? Как
у Катерины Островского.

Творческие искания Чехова сер. 80-х гг. 421
И какая теперь ожидает ее участь?
Чехов оставляет нас в неведении по всем
этим вопросам. И делает он это совершенно
сознательно. Его внимание привлекает не
отдельный, частный случай, когда ничто не
мешает дать подробные и обстоятельные
сведения и разъяснения. Его интересует некая
типическая ситуация, порождающая в каждом
отдельном случае свои неповторимые драмы,
но все же — в главном общая. Его искусство
художника в том, в частности, и состоит, чтобы,
не утратив неповторимости характеров,
обстановки, в которой разворачивается драма, не
свести ее к единичному происшествию. Напротив,
полагаясь на воображение, жизненный опыт
своих читателей, их чуткость к правде
человеческих отношений, помочь им самим
домыслить и осмыслить рисуемую житейскую
ситуацию.
Черта эта весьма характерна для Чехова,
и она будет развиваться, найдя, в частности,
свое воплощение в так называемых открытых
финалах поздних чеховских повестей и
рассказов. Они всегда будут способствовать
укрупнению, расширению масштабов художественных
обобщений, будут побуждать нас, закончив
чтение, погружаться в раздумья о коренных
проблемах человеческого бытия.
Упрекали Чехова и в анекдотичности,
обращая внимание на внезапные, неожиданные
концовки его рассказов. Прием этот и в самом
деле часто использовался Чеховым уже в
юмористических рассказах, а потом и в водевилях

422 Г. tl. Ёердникое
и неизменно давал неотразимый комический
эффект. Чего стоит, например, заключительный
поцелуй вместо выстрелов во время дуэли
героя и героини в водевиле «Медведь»!
Использовал этот прием Чехов и позже. В период
работы над «Ивановым» он так писал брату
Александру, вновь при этом пошучивая:
«Каждое действие я оканчиваю, к; к рассказы: всё
действие веду мирно и тихо, а в конце даю
зрителю по морде» (Чехов. Письма, т. 2, с. 128).
Если отбросить этот шутливый тон, то дело
сведется к тому, что именно в финалах Чехов
как бы фокусирует суть повествования. Таков
в рассматриваемом сборнике финал рассказа
«Дома», «Событие» и ряда других. Насколько
серьезные задачи решал при этом Чехов,
может показать рассказ «В суде».
Это по-своему удивительное произведение.
Задолго до написания Толстым «Воскресения»
здесь было изображено судебное заседание,
разительно напоминающее сцену суда над
Катюшей Масловой. Толстой знал этот рассказ и
относил его к числу лучших чеховских
произведений. Так, может быть, это Чехов
подсказал своему великому современнику принцип
изображения неприглядной сущности царского
правосудия? Как ни соблазнительна эта мысль,
по от нее приходится отказаться. Дело в
другом — в общности взглядов Чехова и Толстого.
Тут-то и выясняется, что уже и в это время
Чехова сближала с яснополянским мудрецом не
только идея всеобщей любви, но и решительное
неприятие институтов, узаконений, нравов и

Творческие искания Чехова сер. 80-х гг. 423
обычаев господствующих классов, умение
показать их антинародный характер, их лицемерие
и фальшь.
В этом рассказе мы опять встречаемся с
нарочитой недосказанностью, которую так
любила подмечать современная Чехову критика,
усматривая в этом поверхностную эскизность,
неосновательность, холодность писателя и
всякие другие грехи. Мы ведь так и не узнали,
признали ли подсудимого Харламова виновным
в убийстве своей жены или оправдали, или
отложили рассмотрение дела. Зато мы узнаем,
что суд, куда судьба привела несчастного
мужика, так уж устроен, что не может выносить
продуманные, обоснованные, справедливые
решения. Не может! Доказательству этой
трагической истины и служит каждая строчка
рассказа.
Уже описание внешнего вида здания, где
вершится правосудие, сливающееся с пейзажной
живописью, начинает эту тему. Дом, где
размещаются все виды местной администрации,
отличается «унылым казарменным видом <...>
Даже в самые яркие весенние дни он кажется
покрытым густою тенью, а в светлые, лунные
ночи, когда деревья и обывательские домишки,
слившись в одну сплошную тень, погружены
в тихий сон, он один как-то нелепо и некстати,
давящим камнем высится над скромным
пейзажем, портит общую гармонию и не спит, точно
не может отделаться от тяжелых воспоминаний
о прошлых, непрощенных грехах». Такова
увертюра к этой крохотной трагической симфонии,

424
Г. П. Бердников
где так виртуозно будут развиты мотивы, из
которых слагается общая тема рассказа.
Суд начинает свою работу, и первое, о чем
нам сообщается,— о равнодушии и спешке.
«Дела замелькали одно за другим и кончались
быстро, как обедня без певчих, так что
никакой ум не смог бы составить себе цельного,
картинного впечатления от всей этой пестрой,
бегущей, как полая вода, массы лиц, движений,
речей, несчастий, правды, лжи...»
Таков общий план. Потом, если использовать
терминологию кинематографистов, съемочная
камера наезжает и переходит на крупный план.
Вводят обвиняемого Харламова, высокого
плотного мужика лет 55, лысого, с апатичным
волосатым лицом и большой рыжей бородой.
Видим мы тщедушного солдатика-конвоира,
неловкого, чуть не выронившего ружье. А потом
в съемочную камеру попадает узкогрудый,
бледнолицый секретарь, который читает
обвинительный акт. И вновь возникает тема,
заданная уже в начале рассказа. Чехов сообщает
нам, что читал он «негромким густым басом,
быстро, по-дьячковски, не повышая и не
понижая голоса, как бы боясь натрудить свою грудь;
ему вторила вентиляция, неугомонно
жужжащая за судейским столом, и в общем получался
звук, придававший зальной тишине
усыпляющий, наркотический характер».
Далее крупным планом проходят другие
участники судопроизводства. Вот перед нами
оказывается председатель суда с лицом,
утомленным до крайности, изнывающий qt скуки,

Творческие искания Чехова сер. 80-х гг. 425
думающий о чем-то своем. А думает он, как
тут же выясняется, что неудачно выбрал место
для жилья на время судебной сессии. Далее
возникает фигура товарища прокурора. Это
полный, упитанный, щеголеватый, красивый
брюнет, поглощенный чтением... байроновского
«Каина»! «Его глаза были полны жадного
внимания и брови удивленно приподнимались все
выше и выше... Изредка он откидывался на
спинку кресла, минуту безучастно глядел
вперед себя и затем опять погружался в чтение».
Далее следует столь же лаконичное описание
защитника, чье «молодое лицо не выражало
ничего, кроме неподвижной холодной
скуки <...> Предстоящая речь его нисколько не
волновала. Да и что такое эта речь? По
приказанию начальства, по давно заведенному
шаблону, чувствуя, что она бесцветна и скучна,
без страсти и огня выпалит он ее перед
присяжными, а там дальше — скакать по грязи и
под дождем на станцию, оттуда в город, чтобы
вскоре получить приказ опять ехать
куда-нибудь в уезд, читать новую речь... скучно!»
Потом мы вновь видим подсудимого, на
которого, как оказывается, монотонная
обстановка и скука также оказали свое воздействие. Все
было тихо, не было вокруг сердитых лиц, хотя
обвиняли его в убийстве. И он успокоился.
А меж тем начиналось главное: «Пасмурные
окна, стены, голос секретаря, поза прокурора —
все это было пропитано канцелярским
равнодушием и дышало холодом, точно убийца
составлял простую канцелярскую принадлежность

426
Г П. Бердников
или судили его не живые люди, а какая-то
невидимая, бог знает кем заведенная машинка...».
Воочию все это и выясняется во время
начинающегося опроса обвиняемого. Знакомимся мы
с допросом мельком, однако и этого
оказывается, достаточно, чтобы увидеть эту
мертвенную судебную машину в действии.
Формальность, бездушие судебной процедуры
показывают себя здесь как в вопросах, так и в
реакции на ответы подсудимого. Не обратили
внимание на его показания и тогда, когда он
уверял суд, что топор, найденный около
убитой,— не его, что его топор потерял до того сын
Прохор.
Тут-то и возникает финальная
неожиданность. «Это систематическое недоверие и
нежелание слушать, вероятно, раздражили и
обидели Харламова. Он замигал глазами, и на
скулах его выступили красные пятна.
— Как перед богом! — продолжал он,
вытягивая шею.— Ежели не верите, то извольте сына
Прохора спросить. Прошка, где топор? — вдруг
спросил он грубым голосом, резко
повернувшись к конвойному.— Где?» И далее о том оглу-
щающем впечатлении, которое произвела на
всех в зале эта реплика, а потом... А далее,
через пару минут, все вновь потекло по
привычному руслу.
Упрекали Чехова и в том, что пишет он
о явлениях случайных. Неожиданная концовка
в данном случае действительно построена на
случайности. Надо же, чтобы сын оказался в
суде конвойным своего отца! Случайность почти

Творческие искания Чехова сер. 80-х гг. 427
невероятная, но возможная. Никакого греха,
следовательно, против житейской правды тут
нет. И все же дело не в этом. Данный эпизод
нужен Чехову вовсе не для того, чтобы
поразить читателя столь неожиданным совпадением
обстоятельств. Он используется писателем как
своеобразная лакмусовая бумага, которая
внезапно обнажает сущность происходящего,
показывает, насколько далека рисуемая судебная
процедура от живой жизни. И это срабатывает
настолько выразительно, что никаких авторских
комментариев, разъяснений уже и не требуется.
Вот этот эффект Чехов и имел в виду, когда,
пошучивая, писал брату, что ведет
повествование тихо, а в конце дает читателю'(зрителю)
по морде. Впрочем, это уже к вопросу о
секретах яркой выразительности, эмоциональной и
смысловой емкости чеховского повествования.
Как видим, в богатой и многообразной
тематике сборника «В сумерках» есть рассказы,
затрагивающие существенные социальные
вопросы. К их числу относится и рассказ
«Кошмар», который уже на современников Чехова
произвел очень сильное впечатление.
Отмечалось даже, что Чехов тут достигает особой силы
драматизма (К. Арсеньев), что в повести
«слышится голос Ф. Достоевского, с его любовью
к „униженным и оскорбленным"» (Ф. Е. Пак-
товский).
Обращает на себя внимание художественная
структура рассказа. Основная часть
повествования («тихая») выдержана в духе взгляда на
окружающее непременного члена по крестьян-

428
Г П. Бердников
ским делам присутствия Кунина. Спокойно,
никак не намекая на то, что окружающая дейстт
вительность может быть увидена и по-другому,
ведет рассказчик свое повествование о Кунине
и его впечатлениях.
Многое кажется Кунину странным, когда он,
вернувшись из Петербурга в свое имение,
знакомится с местным священником отцом
Яковом, а потом совершает поездку в Синьково,
где расположена церковь. Неприятное
впечатление производит на него молодой священник —
малорослый, узкогрудый, неведомо почему
краснеющий и покрывающийся потом, одетый
неряшливо, в латаную ряску. Раздражает
Кунина непонятливость отца Якова, неумение или
нежелание вникнуть в дела
церковноприходского училища, о которых он пытается вести
с ним разговор, жадность, с которой священник
пьет предложенный ему чай. И он уж совсем
обескуражен, когда» отец Яков прячет в карман
кренделек, предварительно надкусив его.
«,,Ну, уж это совсем не по-иерейски! —
подумал Кунин, брезгливо пожимая плечами.— Что
это, поповская жадность или ребячество?"»
Проводив гостя, Кунин отдается негодующим
мыслям. «Какой странный, дикий человек! —
думал он.— Грязен, неряха, груб, глуп и,
наверное, пьяница... Боже мой, и это священник,
духовный отец! Это учитель народа!»
А впрочем, жизнь кажется Куницу светлой
и радостной. Направляясь в Синьково и глядя
ïvs экипажа, он наслаждается великолепным
утром. «Соллцо ярко "светило и резало своими

Творческие искания Чехова сер. 80-х гг. 429-
лучами кое-где белевшие пласты
залежавшегося снега. Снег на прощание с землей переливал
такими алмазами, что было больно глядеть,
а около него спешила зеленеть молодая озимь.
Грачи солидно носились над землей. Летит
грач, опустится к земле и, прежде чем стать
прочно на ноги, несколько раз подпрыгнет...»
Прекрасная, безмятежная картина.
Церковь была старой, ветхой, серой, но это
только умилило Кунина. «Кто чист душою,
тому хорошо здесь молиться...—думал Кунин.—
Как в Риме у св. Петра поражает величие, так
здесь трогают эти смирение и простота».
Поразили его прихожане: «он видел только
стариков и детей... Где же рабочий возраст?
Где юность и мужество? Но, постояв немного
и вглядевшись попристальней в старческие
лица, Кунин увидел, что молодых он принял
за старых. Впрочем, этому маленькому
оптическому обману он не придал особого значения».
Безмятежное настроение непременного члена
портит лишь молодой священник. И .тут,
во время богослужения, выглядит он и жалким,
и растерянным, и неумелым. Да и вся служба
идет из рук вон плохо. Старый дьячок, видимо
больной и глухой, все делает невпопад, а
подпевающий ему мальчик пел «высоким
визгливым дискантом и словно старался не попадать
в тон».
Раздражение усилилось, когда Кунин
побывал в избе у отца Якова. Обескураживала
бедность обстановки и то, что его, несмотря на
просьбу, так и не напоили чаем. В сердцах Ку-

430
Г. П. Бердников
нин, разговаривая с отцом Яковом о школьных
делах, не преминул ввернуть ту мысль, что он
знает «священников, которые, по своему
развитию и нравственным качествам, не годятся в
военные писаря, а не то, что в священники»,
и о том, что «плохой учитель принесет школе
гораздо меньше вреда, чем плохой священник».
И при этом взглянул на отца Якова.
Итог всем этим впечатлениям положило
письмо к архиерею, содержавшее — из высших
соображений! — и донос на отца Якова как
несоответствующего своему сану.
Далее следует вторая, финальная часть
рассказа, когда перед Куниным внезапно
открывается истинный смысл того, что он видел,—
непроглядная бедность, нищета, настоящая
нищета с постоянными муками голода.
Выслушав сбивчивую, мучительную исповедь
отца Якова, герой наш искренне обомлел.
«—Все это как-то даже невероятно...—сказал
Кунин, садясь и почти с ужасом глядя на
бледное лицо отца Якова». Потом он проводил
гостя. «— И я не знал! — простонал он, падая
на софу.— Я, который уже более года служу
здесь непременным членом, почетным
мировым судьей, членом училищного совета! Слепая
кукла, фат! Скорей к ним на помощь! Скорее!»
Другой бы писатель, либерального толка, на
том, видимо, и закончил рассказ. Не так
поступает Чехов. То, что произошло с Куниным,
означало прозрение: он увидел наконец
окружающее в истинном свете. Но это было еще
не все. Нужно было увидеть и себя в новом

Творческие искания Чехова сер. 80-х гг. 431
свете. Это и происходит, когда Кунин вдруг
«вспомнил донос, который написал он
архиерею, и его всего скорчило, как от невзначай
налетевшего холода. Это воспоминание
наполнило всю его душу чувством гнетущего стыда
перед самим собой и перед невидимой
правдой...».
Далее следует финальный абзац: «Так
началась и завершилась искренняя потуга к
полезной деятельности одного из благонамеренных,
но чересчур сытых и нерассуждающих людей».
Концовка эта вызвала нарекание современной
критики. Чехова упрекали в отступлении от
объективности, в открытом морализировании.
Упрекали его и в том, что он в этой
тенденциозной концовке якобы противоречит самому
себе, забывает об искреннем стремлении Ку-
нина прийти на помощь и отцу Якову и
докторше. Да, такое намерение у него было:
получу жалование и помогу, думал Кунин. А вот
чем кончился этот порыв: «Он рассчитывал по
пальцам свои деньги и боялся себе сознаться,
что этих двухсот рублей едва хватит ему, чтобы
заплатить управляющему, прислуге, тому
мужику, который привозит мясо...». А дальше
проходят воспоминания, которые и
дорисовывают его портрет.
«Поневоле пришлось вспомнить то недалекое
прошлое, когда неразумно проживалось
отцовское добро, когда, будучи еще двадцатилетним
молокососом, он дарил проституткам дорогие
веера, платил извозчику Кузьме по десяти
рублей в день, подносил из тщеславия актрисам

432
Г П. Бердников
подарки. Ах, как бы пригодились теперь все
эти разбросанные рубли, трехрублевки,
десятки».
Как видим, Чехов вопреки мнению
современной критики предельно сдержан и объективен,
до конца готов выслушать своего героя. Другое
дело, что, чем больше он говорит и вспоминает,
тем убийственнее создается картина, тем
отчетливее вырисовывается характер «одного из
благонамеренных, но чересчур сытых и нерассуж-
дающих людей». Чехов не осуждает, он просто
называет вещи своими именами.
Подозревать Чехова в отступлении от
принципа объективности было в высшей степени
неосмотрительно, так как к этому времени он
уже явно становится узловым в чеховском
творчестве.
Требование объективности в общем-то
сводилось к отречению от видимого авторского
вмешательства и основывалось на убеждении; чем
писатель холоднее, внешне безучастнее, тем
сильнее получается впечатление.
Следовательно, это был не отказ от правдивого освещения
действительности, в том числе, разумеется,
и тех людей, которых он изображает, не отказ
от их оценки, а забота о таком повествовании,
которое само неумолимо вело бы читателя
к нужным выводам и заключениям. Если для
ясности значительно "упростить ситуацию, то
требование это сводится к тому, чтобы у
писателя не было надобности говорить: «Это
плохо!», «Это мерзко!». Или —«Это прекрасно!»
Ой должен исподволь подвести читателя к та-

Творческие искания Чехова сер. 80-х гг. 433
кой оценке, добиться того, чтобы читатель сам
это понял, почувствовал.
Однако во второй половине восьмидесятых
годов этот принцип был у Чехова временно
осложнен. Обращение ко все более важным и
сложным проблемам современности в условиях
подчеркнутого политического скептицизма
писателя, увлечения идеей всеобщей любви
ставило его подчас в весьма затруднительное
положение. Писатель сам остро ощущал эти
трудности, сетовал на свою неподготовленность
к решению обступавших его вопросов, на
недостаточную для этого мировоззренческую
зрелость4. В полной мере этот идейный и
творческий кризис, который окажется
существенным этапом творческого развития писателя,
проявится несколько позже. Однако он уже
ощущается и в сборнике, особенно очевидно —
в рассказе «Враги».
Тут опять уже знакомая нам
художественная структура, основанная на неожиданном
повороте дел. Как это ни было ему тяжело,
доктор Кирилов, только что потерявший
шестилетнего сына Андрея, скончавшегося от
дифтерита, поддается уговорам Абогина и едет с ним
за тринадцать верст, чтобы оказать помощь его
заболевшей жене, едет, оставив дома в
одиночестве жену, замершую у постели
скончавшегося ребенка. Первая часть («тихая») и состоит
в описании этих людей, каждый из которых
поглощен своим горем. Только о горе доктора
4 См. об этом: Вердников Г. Указ. соч., с. 184—236.

434
Г. П. Бердников
рассказывает повествователь. Сам доктор
ограничивается лишь скупым уведомлением Або-
гина о том, что стряслось у него в доме.
Абогин, напротив, сам без устали говорит о своем
горе, о своих переживаниях.
И вдруг — крутой перелом. Когда путники
добрались до усадьбы, то выяснилось, что
никакого приступа болезни у жены Абогина не
было, что она просто притворилась, чтобы без
помех собраться и сбежать из дому со своим
любовником Папчинским. Событие это резко
усугубило ситуацию. Нетрудно понять ту
новую гамму переживаний, во власти которых
оказался .теперь Абогин. Однако глубоко
оскорбленным почувствовал себя и доктор.
«—Позвольте, как же это? — спросил он, с
любопытством оглядываясь.—У меня умер
ребенок, жена в тоске, одна на весь дом... сам я
едва стою на ногах, три ночи не спал... И что
же? Меня заставляют играть в какой-то пошлой
комедии, играть роль бутафорской вещи! Не...
не понимаю!» И далее начинается
напряженный диалог двух глубоко оскорбленных людей,
которых все более поглощает раздражение и
гнев.
«Абогин и доктор стояли лицом к лицу и
в гневе продолжали наносить друг другу
незаслуженные оскорбления. Кажется, никогда в
жизни, даже в бреду, они не сказали столько
несправедливого, жестокого и нелепого. В
обоих сильно сказался эгоизм несчастных.
Несчастные эгоистичны, злы, несправедливы, жестоки
и менее, чем глупцы, способны понимать друг

Творческие искания Чехова сер. 80-х гг. 435
друга. Не соединяет, а разъединяет людей
несчастье, и даже там, где, казалось бы, люди
должны быть связаны однородностью горя, про-
делывается гораздо больше несправедливостей
и жестокостей, чем в среде сравнительно
довольной».
Отметим, между прочим, что полемическое
замечание по поводу несчастья, которое, по
мнению автора, вовсе не соединяет людей, весьма
примечательно. Это явно камушек в огород тех,
которые склонны были идеализировать
страдание, приписывать ему очищающую и
облагораживающую человека силу.
Конфликт достигает своего апогея, Абогин и
Кирилов разъезжаются. Доктор возвращается
к своему горю, Абогин же, который вновь обрел
свой аристократический вид, летит
протестовать, делать другие глупости.
Чехов так кончает свой рассказ. «Всю дорогу
доктор думал не о жене, не об Андрее, а об
Абогине и людях, живших в доме, который он
только что оставил. Мысли его были
несправедливы и нечеловечно жестоки. Осудил он и
Абогина, и его жену, и Папчинского, и всех,
живущих в розовом полумраке и пахнущих
духами, и всю дорогу ненавидел и презирал до
боли в сердце. И в уме его сложилось -крепкое
убеждение об этих людях.
Пройдет время, пройдет и горе Кирилова,
но это убеждение, несправедливое, недостойное
человеческого сердца, не пройдет и останется
в уме доктора до самой могилы».
Вроде бы совершенно традиционный для Че-

436
Г. П. Бердников
хова финал, к которому он последовательно
ведет своего читателя. Никуда не деться,
однако, от того факта, что в девяностые годы он уже
не сможет написать подобного рассказа с
таким финалом. Он никогда не уподобится
Кирилову, никогда не будет огульно судить о
людях, сумеет найти человеческие черты даже
у тех героев, которых никак не назовешь
положительными,— хотя бы у Гаева, Раневской.
И все же, когда речь будет идти о трудовом
народе, в том числе трудовой интеллигенции,
и господствующих классах, симпатии Чехова
будут совершенно однозначно на стороне
тружеников. Именно так будут написаны повести
«Моя жизнь», «Мужики», «По делам службы»,
«В овраге» и др. Да и в его ранних
произведениях немало зарисовано бар — и процветающих,
и разоряющихся — с позиций хотя и не кири-
ловских, но по-своему тоже бескомпромиссных
и уничтожающих. Куниы из рассказа
«Кошмар» — наглядный тому пример.
Значит и до, и после «Врагов» позиция
Чехова — как бы это точнее сказать...— не вполне
совпадает с финальными фразами рассказа
«Враги». Почему?
Да, с точки зрения высших гуманистических
принципов неумение проникнуться
состраданием друг к другу двух поглощенных своим
горе^ людей не может не вызвать сожаления.
Эта точка зрения и торжествует в рассказе.
Но люди бывают разные, непохожим бывает и
горе, и это тоже учтено Чеховым и нашло зри-

Творческие искания Чехова сер. 80-х гг. 437
мое воплощение в рассказе. Отсюда его
противоречивость. Отсюда и диаметрально
противоположные его истолкования, с которыми
встречаться приходится по сей день.
О том, что и люди бывают разные и горе
бывает разное, говорит чеховский Кирилов. Вот
отрывок из их препирательства в доме Абоги-
на: «Зачем вы меня сюда привезли? —
продолжал доктор, тряся бородой.— Если вы с жиру
женитесь, с жиру беситесь и разыгрываете
мелодрамы, то при чем тут я? Что у меня
общего с вашими романами?» Казалось бы, судя
по концовке рассказа, эти и последующие слова
вполне могут быть списаны за счет
ожесточенности Кирилова. Однако если мы начнем более
внимательно вчитываться в текст рассказа,
то без труда убедимся в том, что правда в
словах Кирилова есть, и это прекрасно чувствует
и весьма убедительно показывает Чехов.
Когда появляется Абогин, то первое, что
видит Кирилов, «белое кашне и большое,
чрезвычайно бледное лицо», когда Абогин
уговаривает Кирилова ехать с ним, то говорит
«умоляющим голосом, прикладывая к своему кашне
руку». Умоляя доктора, «Абогин был искренен,
но замечательно, какие бы фразы он ни
говорил, все они выходили у него ходульными,
бездушными, неуместно цветистыми и как будто
даже оскорбляли и воздух докторской
квартиры, и умирающую где-то женщину».
Рассказывая о внешности Кирилова —
высокого, сутуловатого, с некрасивым лицом, Чехов
Tai« заканчивает его портрет: «Его нечесаная

438
Г. П. Бердников
голова, впалые щеки, преждевременные седины
на длинной, узкой бороде, сквозь которуьо
просвечивал подбородок, бледно-серый цвет кожи
и небрежные, угловатые манеры — все это своею
черствостью наводило на мысль о пережитой
нужде, бездолье, об утомлении жизнью и
людьми».
Абогин, напротив, рисуется этаким светским
львом. И «ходил он, держа прямо голову и
выпятив вперед грудь». Заключит Чехов
описание его внешности так: «Даже бледность и
детский страх, с каким он, раздеваясь,
поглядывал вверх на лестницу, не портили его
осанки и не умаляли сытости, здоровья и апломба,
какими дышала вся его фигура».
А чуть ниже сказано, что, оглядев мельком
комнату, в которой его просили подождать,
Кирилов заметил «чучело волка, такого же
солидного и сытого, как сам Абогин». Потом
появляется Абогин, узнавший о том, что жена
сбежала. «Выражение сытости и тонкого
изящества исчезло на нем, лицо его, и руки, и поза
были исковерканы отвратительным выражением
не то ужаса, не то мучительной физической
боли». Да, теперь он действительно в горе. Но
как совсем по-другому выглядит в горе
Кирилов. Тот прежде всего молчалив и сосредоточен,
этот же не умолкал у Кирилова, а теперь совсем
уж* безудержно выражает свое негодование,
свою обиду, пускается даже в интимную
исповедь о своей семейной жизни.
А меж тем Чехов выше, описав обстановку
в доме Кирилова, а потом рассказав о мольбах

Творческие искания Чехова сер. 80-х гг. 439
Абогина, писал: «Вообще фраза, как бы она
ни была красива и глубока, действует только
на равнодушных, но не всегда может
удовлетворить тех, кто счастлив или несчастлив;
потому-то высшим выражением счастья ил л
несчастья является чаще всего безмолвие;
влюбленные понимают друг друга лучше, когда
молчат, а горячая, страстная речь, сказанная на
могиле, трогает только посторонних, вдове же
и детям умершего кажется она холодной и
ничтожной».
Воплощением подлинного горя и является в
описании Чехова квартира Кирилова. Розовому
кокоточному полумраку абогинских палат здесь
противостоит сумрак как таковой и тишина.
«Судя по <...> неверной, машинальной
походке,— говорит о докторе рассказчик,— по тому
вниманию, с каким он в зале поправил на не-
.горевшей лампе мохнатый абажур и заглянул
в толстую книгу, лежавшую на столе, в эти
минуты у него не было ни намерений, ни
желаний, ни о чем он не думал и, вероятно, уже
не помнил, что у него в передней стоит чужой
человек. Сумерки и тишина зала, по-видимому,
усилили его ошалелость». Далее читаем: «Лицо
его выражало равнодушие, только по росинкам,
блестевшим на его бороде, и заметно было, что
он недавно плакал».
И наконец, обобщающая характеристика
атмосферы в доме» Кирилова. «Тот
отталкивающий ужас,—пишет Чехов,—о котором думают,
когда говорят о смерти, отсутствовал в спальне.
Во всеобщем столбняке, в позе матери, в равно-

440
Г П. Бердников
душии докторского лица лежало что-то
притягивающее, трогающее сердце, именно та тонкая,
едва уловимая красота человеческого горя,
которую не скоро еще научатся понимать и
описывать и которую умеет передавать, кажется,
одна только музыка». Знакомство с рассказом
показывает — умеет делать это и Чехов.
Итак, на стороне доктора чувство истинного
всепоглощающего горя и в то же время
настоящее непоказное мужество. Вот почему,
несмотря на непривлекательную внешность
доктора, образ его окружен атмосферой высокой
поэзии глубоких человеческих чувств. На
стороне же красивого, лощеного Абогина —
малодушного и велеречивого позера — лишь чувство
авторского сострадания, не до конца
преодолевающее, однако, скрытую брезгливость и
иронию повествователя.
Так в рассказе в противоречивом единстве
соседствуют две правды. Прежде всего, это
правда философской истины, восстающая
против непонимания между людьми, побуждающая
относиться с состраданием к людям в несчастье,
быть выше.их слабостей. Она уравнивает
Абогина и Кирилова. И другая, являющаяся для
Чехова правдой социальной справедливости.
Писатель верен и ей. Его человеческие
симпатии, вне всякого сомнения, целиком на стороне
Кирилова. Чехов будет верен этим двум
правдам до конца своего творческого пути. Однако
соотношение между ними существенно
изменится, так что ведущую и определяющую роль
в этом единстве все больше будет играть со-

Творческие искания Чехова сер. 80-х гг. 441
циальная справедливость. Вот почему позже
финал, подобный концовке этого рассказа,
будет для него невозможен.
Увлеченность идеей всеобщей любви не
снимала для Чехова проблему социальных
конфликтов, а лишь смягчала их остроту, порой
отводила на второй план. Так, в рассказе
«Агафья» вроде бы и не идет речь о нищете,
голоде, как о неразлучных спутниках
деревенской жизни. Однако там есть одна чрезвычайно
многозначительная в этом отношении реплика.
Развернув узелок со съестным, который
принесла Агафья, Савка увидел там картошку.
«Хорошо живут! — вздохнул он, поворачиваясь
ко мне лицом.— Во всей деревне только у них
еще и осталась с зимы картошка!» Всего-то и
сказано несколько слов, но в них один из
лейтмотивов повести «Мужики», которая будет
написана в середине девяностых годов.
Вот и в «Ведьме» лишь упоминается о
скудной жизни дьячка и дьячихи. Но и тут есть
характерная деталь, на которую можно и не
обратить внимания: дьячиха шьет из грубого
рядна мешки. Прирабатывать гроши будут и
Чикильдеевы, как, впрочем, и все жуковские
мужики («Мужики»). Зато в «Кошмаре» тема
эта, как мы видели, выявляется со всей
очевидностью. Отец Яков потому и голодает, что не
может просить помощи у нищих, голодных
мужиков, тех самых, которых Кунин в церкви не
случайно принял за изможденных стариков,
хотя и не придал значения этому «оптическому
обману».

442
Г. П. Бердников
Внимание к социальной проблематике
проявляется у Чехова не только в тех драматических
коллизиях, которые он кладет в основу своих
произведений. Еще глубже социальность
чеховского творчества проявляется в характере тех
персонажей, которыми он населяет свои
рассказы. По сути дела, все они ярко выраженные
социальные типы. Таков, в частности, и Абогин,
во всем своем облике прежде всего богатый
барин, как и Кирилов — от начала до конца
представитель армии интеллигентов-тружеников,
интеллигентов-земцев, безусловно, разночинец,
ценой тяжких трудов и лишений получивший
врачебный диплом. Высокое искусство Чехова
создавать социальные характеры в самом
широком спектре — от рафинированной
интеллигентской верхушки до убогого степного чабана
у отары овец — воистину удивительно. Одной
из чеховских жемчужин в этом плане является
рассказ «Панихида».
При желании здесь тоже можно уличить
Чехова в анекдотизме, в погоне за
неожиданными эффектами, как это делала современная
критика. В самом деле, хотя священник и
разъяснил лавочнику Андрею Андреевичу, что в
записке о поминании усопшей дочери
немыслимо обзывать ее блудницей, и хотя Андрей
Андреевич, казалось бы, настолько проникся
добрыми чувствами, что тут же заказал
отслужить по ней панихиду, но... все же вновь во
время панихиды бормочет: «—помяни,
господи... усопшую рабу твою блудницу Марию и
прости ей вольная и невольная...». А между тем

Творческие искания Чехова сер. 30-х гг. 443
перед нами вновь психологический этюд,
своеобразное психологическое исследование еще
одного чрезвычайно своеобразного социального
типа.
Чехов знакомит нас со своим героем не
во имя того, чтобы развлечь нас его причудами,
как делали это Лейкин и другие похожие
литераторы тех времен. Он хочет познакомить нас
одновременно с оригинальным социальным
типом и его социальной психологией, которая
многое приоткрывает в устоях деревенской
жизни той эпохи, и вместе с тем это по-своему
яркий характер. Обращаясь к чтению рассказа,
весьма интересно проследить, как Чехов
художественно осуществляет эту свою задачу.
Тут может быть особенно очевидно, как
последовательно и неуклонно придерживается
писатель принципа объективности
художественного творчества.
Весьма неприятную фигуру взялся
изобразить Чехов в своем рассказе, когда, казалось
бы, совершенно невозможно удержаться от
оценочной ее характеристики. Однако он все же
воздерживается от оценок. От начала и до
конца повествование ведется в подчеркнуто
спокойном, невозмутимом тоне. А персонаж между
тем предстает перед нами во всей своей
неприглядности. Как это получается у Чехова? С
неотразимой убедительностью работают скупые,
но предельно выразительные детали описания.
И разве что глубоко потаенная, лишь изредка
проглядывающая горькая авторская ирония,
столь же предельно скупо выраженное в фи-

444
Г П. Ёердников
нале сочувствие усопшей дочери Андрея
Андреевича.
Все описываемое происходит в церкви после
окончания обедни. Церковь пустеет. Тут мы и
знакомимся с Андреем Андреевичем. Чехов
пишет: «Не двигается один только лавочник
Андрей Андреич, верхнезапрудский
интеллигент и старожил. Он облокотился о перила
правого клироса и ждет. Его бритое, жирное и
бугристое от когда-то бывших прыщей лицо
на сей раз выражает два противоположных
чувства: смирение перед неисповедимыми
судьбами и тупое, безграничное высокомерие перед
мимо проходящими чуйками и пестрыми
платками. По случаю воскресного дня он одет
франтом. На нем суконное пальто с желтыми
костяными пуговицами, синие брюки навыпуск и
солидные калоши, те самые громадные,
неуклюжие калоши, которые бывают на ногах только
людей положительных, рассудительных и
религиозно убежденных».
Один абзац, а в нем, по существу,
спрессован весь рассказ.
Да, перед нами верхнезапрудский
интеллигент, человек рассудительный и верующий. Мы
убедимся в этом, когда он будет оправдываться
перед отцом Григорием и начнет ссылаться в
доказательство своей правоты на священное
писание и процедуру церковной службы.
Выслушав строгое замечание отца Григория,
лавочник пугается: «...отродясь еще отец
Григорий не говорил таким тоном с верхнезапруд-
скими интеллигентами!». Потом пойдут воспо-

Творческие искания Чехова сер. 30-х гг. 445
минания лавочника о том времени, когда он
был еще лакеем у местных господ, которые и
воспитывали его подраставшую дочь. Тут мы
узнаем, что отец, когда изредка встречал свою
Машутку, учил ее молитвам и священной
истории. И далее сказано: «О, и тогда еще он слыл
за знатока уставов и священной истории». Как
видим, он в самом деле причислен к местной
интеллигенции. И вот нагоняй от священника.
За что именно? Казалось бы, с позиций
гуманности. «Но ведь господь простил —
понимаешь? — простил,— вразумляет отец Григорий
лавочника в ответ на его возражения,— а ты
осуждаешь, поносишь, непристойным словом
обзываешь, да еще кого! Усопшую дочь
родную!» Любопытно, однако, продолжение этого
вразумления: «Повторяю тебе, Андрей:
мудрствовать не нужно! Да, мудрствовать, брат, не
нужно! Коли дал тебе бог испытующий разум
и ежели ты не можешь управлять им, то лучше
уж не вникай... Не вникай и молчи!». И в
заключение: «Главное, не мудрствуй и мысли по
примеру прочих. Положи десять поклопов и
ступай».
Вот так: «не мудрствуй», «мысли по примеру
прочих» — такова высшая премудрость,
преступать которую, вольнодумствовать
непозволительно и верхнезапрудской интеллигенции.
И франтом он назван без всякой видимой
иронии. Среди односельчан-мужиков и, видимо,
в их представлении он со своими костяными
пуговицами на суконном пальто и
чудовищными калошами действительно смотрится фран-

446
Г П. Вероникой
том. В свою очередь, и лавочник, ощущая себя
интеллигентом и модником, убежден, что имеет
все основания с презрением смотреть на
проплывающие у него перед глазами чуйки и
пестрые платки.
Все, как мы видим, действительно выдержано
в стиле, исключающем какие бы то ни было
прямые иронические или негодующие,
осуждающие оценки. Тем полнее и непригляднее
вырисовывается картина, которая, как убежден
Чехов, непременно получит у читателей
правильную оценку. Во всяком случае писатель
явно рассчитывал на то, что в массе своей его
читатель сможет это сделать. Должен сделать.
В этих целях Чехов исподволь, совершенно
незаметно помогает нам. Панихида,
воспоминания лавочника о своей лакейской молодости,
о дочери, которая уехала с господами в Москву...
Потом стала актрисой. Почему? Андрей
Андреевич не понимает, но между тем в его
воспоминаниях возникает одна вроде бы
незначительная деталь. Девочка, зевая, повторяла за
отцом молитвы, но, когда он обращался к
библейским и евангельским сюжетам, вся
обращалась в слух. Судьба дочери, которая приезжала
к отцу незадолго до смерти и ужаснула его
тем, что стала актрисой, все грустившая в тот
приезд, любовавшаяся чудесными пейзажами
родных мест, в конце полностью вытесняет
отца из повествования.
«Из кадила струится синеватый дымок и
купается в широком косом луче, пересекающем
мрачную, безжизненную пустоту церкви. И ка-

Творческие искания Чехова сер. 80-х гг. 447
жется, вместе с дымом носится в луче душа
самой усопшей. Струйки дыма, похожие на
кудри ребенка, кружатся, несутся вверх к окну и
словно сторонятся уныния и скорби, которой
полна эта бедная душа». Так кончается рассказ.
Чехова горячо волнуют социальные проблемы
и иного масштаба. Выше уже отмечалось, что
писатель остро воспринимал общую гнетущую
атмосферу эпохи реакции. Интерес его к вось-
мидесятничеству, к людям, воплощающим его
характерные черты, особенно отчетливо
проявится в работе над «Скучной историей» и
пьесой «Иванов». В плане историко-литературных
традиций проблема человека восьмидесятых
годов будет соотноситься Чеховым с образом
лишнего человека. При этом писатель от начала и
до конца будет настаивать на том, что
рисуемые им образы не являются «лишними
людьми», что это новое явление, порожденное
жизнью, выявленное в результате ее глубокого
изучения. Вместе с тем для Чехова это и
современная модификация извечной проблемы гам-
летизма. Так конкретные жизненные
наблюдения и впечатления получают в произведениях
Чехова второй половины восьмидесятых годов
широкое обобщение.
Вместе с тем при анализе восьмидесятниче-
ства и таких его типичных представителей, как
Иванов, Чехов подчас сбивается с
социологических позиций, проявляет склонность
трактовать безволие, отступничество подобных героев
биологическими причинами — острой
возбудимостью и быстрой утомляемостью, свойствен-

448
Г П. Бердников
ной, как ему тогда казалось, русским людям.
Вместе с тем в ряде произведений упадок сил,
разочарованность Чехов прямо связывает с
тяжелой, изнуряющей жизнью. С одним из таких
персонажей мы уже встречались. Это .Кирилов,
портрет которого завершается словами: «...все
это своею черствостью наводило на мысль о
пережитой нужде, бездолье, об утомлении жизнью
и людьми». Близкая тема лежит в основе
рассказа «Верочка», откровенно продолжающая
традиционную тургеневскую тему,
обозначенную Н. Чернышевским так: «Русский человек
на rendez-vous».
Очарование этого рассказа состоит в том, что
Чехов погружает нас в мир задушевных
человеческих чувств и отношений, которые, однако,
внезапно оборачиваются тяжелой драмой.
Взаимоотношения, которые сложились у
двадцатидевятилетнего статистика Ивана Алексеевича
Огнева с председателем уездной земской
управы Гавриилом Петровичем Кузнецовым, его
дочерью Верочкой, сослуживцами Кузнецова,
пейзаж, который рисует Чехов,—все пленяет
нас какой-то особой, раздумчивой сердечностью.
Погружаемся мы в эту атмосферу за недолгое
время расставания героя со своими друзьями.
Работа окончена, и Огневу надо уезжать домой.
Итак, перед нами очередная сценка, на этот
раз сценка расставания после доброго
прощального ужина с крепкой наливкой у
хлебосольного Кузнецова.
Сказаны добрые слова, и Огнев покидает
кузнецовскую усадьбу. «На душе его, подогретой

Творческие искания Чехова сер. 80-х гг. 449
вином,— пишет Чехов,— было и весело, и тепло,
и грустно... Он шел и думал о том, как часто
приходится в жизни встречаться с хорошими
людьми и как жаль, что от этих встреч не
остается ничего больше, кроме воспоминаний.
Бывает так, что на горизонте мелькнут
журавли, слабый ветер донесет их
жалобно-восторженный крик, а через минуту, с какой
жадностью ни вглядывайся в синюю даль, не
увидишь ни точки, не услышишь ни звука — так
точно люди с их лицами и речами мелькают
в жизни и утопают в нашем прошлом, не
оставляя ничего больше, кроме ничтожных следов
памяти...» «В жизни ничего нет дороже
людей! — думал растроганный Огнев, шагая по
аллее к калитке.—Ничего!»
Очаровательный, впервые наблюдаемый
Огневым пейзаж вполне гармонирует его сердечным
мыслям. «В саду было тепло и тихо. Пахло
резедой, табаком и гелиотропом, которые еще не
успели отцвести на клумбах. Промежутки
между кустами и стволами деревьев были полны
тумана, негустого, нежного, пропитанного
насквозь лунным светом, и, что надолго осталось
в памяти Огнева, клочья тумана, похожие на
привидения, тихо, но заметно для глаза ходили
друг за дружкой поперег аллей. Луна стояла
высоко над садом, а ниже ее куда-то на восток
неслись прозрачные туманные пятна».
У калитки его встретила Вера и пошла
проводить. Мы узнаем, что девушке 21 год, что
она красива, что чаще всего бывает грустной,
небрежно одетой, что, впрочем, придавало ей
15 А. П. Чехов

450
Г П. Бердников
какую-то особую прелесть. Узнаем мы также,
что Огнев, может быть, потому, что Вера
нравилась ему, «в каждой пуговке и оборочке умел
читать что-то теплое, уютное, наивное, что-то
такое хорошее и поэтичное, чего именно не
хватает у женщин неискренних, лишенных
чувства красоты и холодных». Разговаривая,
они пошли по дороге к лесу. Вернее, говорил
Огнев. Потом молчали, а Огнев вспоминал
прожитые в уезде дни. Присели перед
окончательным расставанием у мостика. А далее что-то
произошло с Верой: замолчала, потом
расплакалась, а кончается эта сцена
нежданно-негаданно для Огнева объяснением ему в любви.
«Когда он, пытаясь утешить ее, позволил себе
осторожно отнять от ее лица руки, она
улыбнулась ему сквозь слезы и проговорила:
— Я... я люблю вас!»
Казалось бы, тут и место счастливому концу.
Конец наступает, но несчастливый и, как всегда
у Чехова, неожиданный.
«Эти слова, простые и обыкновенные, были
сказаны простым человеческим языком, но
Огнев в сильном смущении отвернулся от Веры,
поднялся и вслед за смущением почувствовал
испуг».
Потом Вера будет горячо рассказывать, как
полюбила Огнева. «Он помнит как будто
приглушенный, несколько сиплый от волнения
голос и необыкновенную музыку и страсть в
интонации <...>
И лес, и туманные клочья, и черные канавы
по бокам дороги, казалось, притихли, слушая

Творческие искания Чехова сер. 80-х гг. 451
ее, а в душе Огнева происходило что-то
нехорошее и странное. Вера была пленительно
хороша, говорила красиво и страстно, но он
испытывал не наслаждение, не жизненную радость,
как бы хотел, а только чувство сострадания
к Вере, боль и сожаление, что из-за него
страдает хороший человек».
Услышав в ответ бессвязное бормотание
Огнева, Вера ушла. А он, оставшись один, думал
и думал о том, что произошло. «О, собачья
старость! Старость в 30 лет!»—сетует Огнев.
И он приходит к заключению, «что это не
рассудочная холодность, которою так часто
хвастают умные люди, не холодность себялюбивого
глупца, а просто бессилие души, неспособность
воспринимать глубоко красоту, ранняя старость,
приобретенная путем воспитания,
беспорядочной борьбы из-за куска хлеба, номерной
бессемейной жизни».
Обратим внимание на еще одну деталь
происшедшей драмы. Огнев, как мы помним,
восторженно отзывался обо всех, с кем сталкивался
во время своей работы в уезде. Умиляется он
и природным раздольем, с каким тут
породнился. И он говорил Вере: «Не понимаю, зачем это
умные и чувствующие люди теснятся в
столицах и не идут сюда? Разве на Неввком и в
больших сырых домах больше простора и
правды, чем здесь? Право, мне мои меблированные
комнаты, сверху донизу начиненные
художниками, учеными и журналистами, всегда
казались предрассудком».
Вера, быть может, так была поглощена пред-
15*

452 ? ft. Еердникое
стоящим объяснением, что и не слышала этих
слов Огнева. Но, говоря о своей любви, она
высказывает суждения совершенно
противоположные.
«Он молчал, а она между тем говорила, что
для нее нет выше счастья, как видеть его, идти
за ним, хоть сейчас, куда он хочет, быть его
женой и помощницей, что если он уйдет от нее,
то она умрет с тоски...
— Я не могу здесь оставаться! — сказала она,
ломая руки.— Мне опостылели и дом, и этот
лес, и воздух. Я не выношу постоянного покоя
и бесцельной жизни, не выношу наших
бесцветных и бледных людей, которые все похожи
один на другого, как капли воды! Все они
сердечны и добродушны, потому что сыты, не
страдают, не борются... А я хочу именно в большие,
сырые дома, где страдают, ожесточены трудом
и нуждой...»
Так выясняется, что этот чудесный грустный
рассказ действительно непосредственно
продолжает тургеневскую тему — тему «русский
человек на rendez-vous». Не менее интересно, что
от образа Верь! идет прямая дорога к
чеховским рассказам о людях ищущих, не желающих
мириться со своим ленивым счастьем, включая
«Невесту» с образом Нади, уходящей навстречу
новой жизни.
Рассказ Чехова «На пути» вызвал
противоречивые оценки. Мережковский соотнес его
с тургеневским «Рудиным», а в заключение
раскритиковал образ центрального героя как
надуманный, малоправдоподобный. Чехов, оце-

Творческие искания Чехова сер. 80-х ее. 453
нивая эту статью, отверг рассуждение критика
о ,его героях, как о неудачниках, лишних
людях. «Пора бы,—писал он,—бросить
неудачников, лишних людей и проч. и придумать что-
нибудь свое» (Чехов. Письма, т. 3, с. 54). Вне
всякого сомнения, Чехов действительно
стремился, как это позже он будет делать, работая
над «Ивановым», сказать свое новое слово на
эту традиционную тему русской литературы.
Старые определения его явно не устраивали по
существу...В условиях процветания ренегатства
он не был склонен сохранять за новоявленными
лишними людьми ореол непризнанных,
отвергнутых действительностью своего времени
потенциальных деятелей, которые, однако, так и
не нашли применения своим силам.
Неудачники? Но и с этим определением Чехов не
соглашался.
Кто же такой герой рассказа Чехова «На
пути» Лихарев? Ответить на этот вопрос
Можно, пожалуй, словами самого Лихарева,
которыми он характеризует отличительные черты
русского народа.
^<— Я так понимаю,—говорит он,—что вера
есть способность духа. Она все равно, что
талант: с нею надо родиться. Насколько я могу
судить по себе, по тем людям, которых видал
на своем веку, по всему тому, что творилось
вокруг, эта способность присуща русским
людям в высочайшей степени».
Воплощением этого народного, по Чехову,
свойства, и является Лихарев,-..-.пожалуй, даже
каким-то сгустком такого таланта. Раскрытию

454
Г. П. Бердникое
этих его качеств и посвящен рассказ, вновь
представляющий собой в сюжетном отношении
простейшую сценку встречи в трактире двух
незнакомых людей, которых загнала сюда
непогода, разыгравшаяся в ночь под Рождество.
Рассказ, как мы увидим, откровенно идеоло-
гичен. Тем отчетливее бросается в глаза его
удивительная живописность. Вот как писатель
знакомит нас с комнатой, в которой уже
находится Лихарев с дочерью и куда завернет
несколько позже дочь одного из богатейших
землевладельцев юга России Мария Михайловна
Иловайская. Мы видим в полумраке спящего
сидя за столом мужчину. В углу комнаты образ
Георгия Победоносца, перед ним тускло
горящая лампадка. «Соблюдая самую строгую и
осторожную постепенность в переходе от
божественного к светскому, от образа по обе
стороны угла тянулся ряд лубочных картин. При
тусклом свете огарка и красной лампадки
картины представляли из себя одну сплошную
полосу, покрытую черными кляксами; когда же
изразцовая печка, желая петь в один голос
с погодой, с воем вдыхала в себя воздух, а
поленья, точно очнувшись, вспыхивали ярким
пламенем и сердито ворчали, тогда на
бревенчатых стенах начинали прыгать румяные пятна
и можно было видеть, как над головой спящего
мужчины вырастали то старец Серафим, то шах
Наср-Эддин, то жирный коричневый младенец,
таращивший глаза и шептавший что-то на ухо
девице с необыкновенно тупым и равнодушным
лицом...»

Творческие искания Чехова сер. 80-х ее. 455
Рисуемая Чеховым картина не только
красочна, полна доброго юмора, она и живая.
Потом она будет возникать вновь в новом
освещении. Вот проснулась девочка. «Минуту она
глядела бессмысленно на темное окно, на Наср-
Эддина, по которому в это время скользил
багряный свет от печки...» А потом настанет
утро, и мы вновь встретимся с Наср-Эддином,
уже как с хорошим знакомым. «В окна,
наполовину занесенные снегом, глядела синева
рассвета. В комнате стояли серые сумерки, сквозь
которые ясно высвечивала и печка, и спавшая
девочка, и Наср-Эддин».
Буйной, тревожной жизнью живет природа.
«На дворе шумела непогода. Что-то бешеное,
злобное, но глубоко несчастное с яростью зверя
металось вокруг трактира и старалось
ворваться вовнутрь. Хлопая дверями, стуча в окна и
по крыше, царапая стены, оно то грозило, то
умоляло, а то утихало ненадолго и потом с
радостным, предательским воем врывалось в
печную трубу, но тут поленья вспыхивали и огонь,
как цепной пес, со злобой несся навстречу
врагу, начиналась борьба, а после нее рыдания,
визг, сердитый рев».
Так уже знакомая нам изразцовая печь
с бликами ее огня на стенах сливается с
разгулявшейся стихией. Но это еще далеко не все,
если говорить о том общем настроении, о том
образном единстве, которое составляет
удивительно выразительную силу этого рассказа.
Чрезвычайно живописны портретные
зарисовки. Пожалуй, наиболее обстоятельцо, сслц

456
Г Л. Бердников
учитывать уникальную экономность
используемых Чеховым художественных средств,
подается портрет Иловайской. Вот как мы ее зпервые
видим, когда она входит в комнату для
проезжающих, следуя за своим кучером: «Вслед за
ним вошла невысокая, почти вдвое ниже
кучера, женская фигура без лица и без рук,
окутанная, обмотанная, похожая на узел и тоже
покрытая снегом». А далее начинается на
наших глазах, а вернее — на глазах у дочери
Лихарева преображение этого узла. Принцип
неожиданности срабатывает тут почти так же
эффектно, как и в случаях с подобным
сюжетным построением.
Читаем: «Затем девочка видела, как из
середины узла вылезли две маленьких ручки,
потянулись вверх и стали сердито распутывать пу^
таницу из шалей, платков и шарфов. Сначала
на пол упала большая шаль, потом башлык,
за ним белый вязаный платок. Освободив
голову, приезжая сняла салоп и сразу сузилась
наполовину». Потом она сняла пальто и опять
стала тоньше наполовину.
Позже, когда Иловайская будет уезжать и
Лихарев станет помогать ей одеться в дорогу,
Чехов, между прочим, заметит: «Когда было
кончено превращение живого человека в
бесформенный узел, Иловайская...».
А вот ее портрет уже как живого человека,
резко контрастный первому зрительному
впечатлению. «Это была,—пишет
Чехов,—маленькая, худенькая брюнетка, лет 20, тонкая,
как змейка, с продолговатым белым лицом и

Творческие искания Чехова сер. 80 х гг. 457
вьющимися волосами». Далее отмечается, что
у нее были острые черты лица. «Затянутая в
черное платье, с массой кружев на шее и
рукавах, с острыми локтями и длинными розовыми
пальчиками, она напоминала портреты
средневековых английских дам. Серьезное,
сосредоточенное выражение лица еще более увеличивало
это сходство...»
По принципу резких контрастов строится и
портрет Лихарева: у него грубые, тяжелые
черты лица, но в общем «они давали нечто
гармоничное и даже красивое». Он высок и
широкоплеч, в то же время настойчиво подчеркивается,
что ходит он какой-то «виноватой походкой»,
что у него «виноватая фигура». Когда дочь
грубит ему, Лихарев конфузится и «виноватой
походкой» отходит от нее к столу. Тем больше
впечатление на Иловайскую производит
исповедь Лихарева, рассказ об эпопее его верований.
«Жестикулируя, сверкая глазами, он казался
ей безумным, исступленным, но в огне его глаз,
в речи, в движениях всего большого тела
чувствовалось столько красоты, что она, сама того
не замечая, стояла перед ним, как вкопанная,
и восторженно глядела ему в лицо».
Так складывается общая чарующая
атмосфера встречи проезжих, завораживающая не
только Иловайскую, но и нас с вами — читателей.
Засыпая, «Иловайская удивленно вглядывалась
в потемки и видела только красное пятно на
образе и мелькание печного света на лице
Лихарева. Потемки, колокольный звон, рев метели,
хромой мальчик, ропщущая Саша, несчастный

458
Г П. Бердников
Лихарев и его речи — все это мешалось,
вырастало в одно огромное впечатление, и мир
божий казался ей фантастичным, полным чудес
и чарующих сил».
Итак, «несчастный Лихарев». Но при всем
том именно впечатления от встречи с ним, от
его речей навели Иловайскую на мысль, что
мир полон чарующих сил, а «жизнь
человеческая представлялась ей прекрасной,
поэтической сказкой, в которой нет конца».
Неоднозначность образа Лихарева была,
видимо, особенно важна Чехову. Лихарев не
только воплощение способности самозабвенно
верить. Он и живая биография русской
общественной мысли шестидесятых — восьмидесятых
годов. Увлечение наукой, потом нигилизм «с его
прокламациями, черными переделами и
всякими штуками». Что это за «всякие штуки»,
можно судить по его упоминанию о пяти арестах и
пребывании в тюрьмах, а также о том, что
однажды он превратил в нигилистку монахиню,
которая потом стреляла в жандарма. Так что
«всякие штуки» — это, скорее всего, Народная
воля с ее терроризмом, по цензурным
соображениям не упомянутая прямо. 1881 год был
еще в недалеком прошлом. А далее — любовь
к жизни и, наконец, увлечение толстовским
учением о непротивлении злу насилием. Теперь
увлечение женщинами с их, как ему кажется,
необыкновенной покорностью, милосердием,
всепрощением. Сегодня он уже считает, что
смысл жизни «именно в этом безропотном
мученичестве, в слезах, которые размягчают ка-

Творческие искания Чехова сер. 80-х гг. 459
мень, в безграничной, всепрощающей любви,
которая вносит в хаос жизни свет и теплоту...».
Это и есть та самая кривая общественной
мысли, над которой Чехов мучительно размышлял,
упадочный характер которой больно ощущал,
которой он стремился противостоять своим
творчеством и под влиянием которой частично
находился сам («всепрощающая любовь»).
Весьма остро проходят в исповеди Лихарева
и воспоминания о его ренегатстве. И, конечно
же, касаются они в первую очередь и главным
образом того периода, когда Лихарев отрекался
от «нигилизма». Надо думать, именно тогда ему
и приходилось молча глотать подлеца, которого
ему пускали вслед. Вспомним, кстати, что эта
тема определит содержание «Рассказа
неизвестного человека». Обычно замысел его относится
к концу восьмидесятых годов. Несомненно,
однако, что неизвестный человек находится в
кровном родстве с Лихаревым. Только в
«Рассказе неизвестного человека» внимание будет
.сфокусировано именно на этом переломе, на
периоде отречения героя от продолжения
революционной деятельности.
Принципиальное отличие Лихарева от Руди-
на и традиционного образа «лишнего человека»
вообще состоит в том, что он человек не только
слова, но и дела. Лихарев не только верил, но и
жил своей верой, и всякий раз, по его словам,
она гнула его в дугу, рвала на части его тело.
В этом плане «На пути» прямо перекликается
с другим рассказом Чехова — «Верочка». Когда
Вера объясняется Огневу в любви и говорит,

460
Fr П. Бердников
что пошла бы за ним хоть на край света, что ей
опостылела спокойная, размеренная жизнь, она
предстает в облике тех именно женщин, о
которых так горячо вспоминает Лихаревг тех, что
«стригли себе волосы, бросали семью, умирали
на чужбине...». И, конечно же, Вере нужно
было бы встретиться не с Огневым, а с
Лихаревым. Но пока Чехов к рассказу о такой
встрече не готов. Нечто похожее произойдет
значительно позже — в рассказе «Невеста».
Однако, отметив деятельный характер
натуры Лихарева, надо напомнить и о печальной
судьбе этого человека. Да, Иловайской;
-послушавшей исповедь Лихарева, жизнь показалась
яркой, красочной, прекрасной. Но сам Лихарев,
как мы видели, представляется ей глубоко
несчастным человеком. И в какой-то мере она
права. Нет у него ни кола, ни двора, нет у него
и дела, которое могло бы хоть в какой-то мере
удовлетворить его незаурядную натуру.
В своей статье «Русский человек на rendez-
vous» H. Чернышевский, размышляя о людях
типа Рудина, героях «Фауста» и «Аси»
Тургенева, романа «Кто виноват?» Герцена, ставил
вопрос об их беде и вине, отдавая предпочтение
убеждению в их вине, развенчивая их как
героев. Лихарев также не герой. Но вместе с тем
он — несчастный человек. Поэтому у Чехова
речь идет все же о беде Лихарева. И не только
как детища своей трудной эпохи. Объявив
умение веровать прекрасным качеством русского
народа, Лихарев в конце своей исповеди
скажет: «Природа вложила в русского человека

Творческие искания Чехова сер. 80-х гг. 461
необыкновенную способность веровать,
испытующий ум и дар мыслительства, но все это
разбивается в прах о беспечность, лень и
мечтательное легкомыслие...».
Таким образом, не только Лихарев, но и сама
трудная эпоха вроде бы получает объяснение
в характере русского человека. Потом, как мы
уже упоминали, в период работы над
«Ивановым», и сам Чехов будет говорить о
повышенной возбудимости и ранней усталости как
свойствах русского человека. Это будет попытка
объяснить подобпые явления, на этот раз — ива-
новщину, глобальными чертами, якобы
присущими русскому народу. И все же тут уже речь
будет идти не только о беде Иванова, но и
о его безусловной вине. И чем дальше, тем
больше будет торжествовать у Чехова
требовательность к людям, тем увереннее будет он
говорить о тех возможностях быть порядочным
человеком, которые открывает перед каждым
уже сегодня действительность. Чехов будет
призывать вырваться из узкого мирка своего
быта, не мириться со своим маленьким
ленивым счастьем. В новых условиях это будет
повторением призыва-предостережения Н.
Чернышевского в упомянутой статье: «Лучше не
развиваться человеку, нежели развиваться бея
влияния мысли об общественных делах, без
влияния чувств, пробуждаемых участием в
них» 5.
5 Чернышевский Н. Г. Полы. собр. соч., в 15-ти т. Мм
1950, т. 5, с, 169.

462
Г. П. Бердников
Объяснять судьбы таких героев, как
Лихарев, Иванов, особенностями черт русского
народа объективно значило фетишизировать
явления восьмидесятничества, признавать их
неизбывность. В какой-то мере такие настроения
невольно навевались общественной
обстановкой. Ведь это была середина восьмидесятых
годов, когда жизнь в очертаниях той эпохи
установилась, стала привычной реальностью. Даже
те, кто верил в исторически преходящий
характер этого времени, не могли знать, когда она
уйдет в прошлое. Между тем жизнь все же шла
вперед, постепенно оживлялась, а вместе с тем
менялся и взгляд на эпоху идейных
блужданий, отступничества, увлечений и
разочарований, крепла вера в ее преходящий характер,
нетерпеливее становилось ожидание перемен.
Уйдут в небытие и попытки объяснить этот
период мифическими чертами русского
характера. В девяностые годы все это будет для
Чехова уже пройденным этапом.
Как видим, сборник «В сумерках» давал
чрезвычайно широкую картину русской жизни.
Всюду эпизоды, но в одном случае это рассказ
о том, как, к примеру, лихие грабители ловко
обвели церковного сторожа («Недоброе дело»).
Кстати сказать, тема удалых разбойников
несколько позже получит оригинальную
разработку в рассказе «Воры». В другом — также
эпизоды, в которых поднимаются важные вопросы
русской жизни.
Чрезвычайно разнообразны рассказы,
вошедшие в сборник, и по своей интонации. И может

Творческие искания Чехова сер. 80-х гг. 463
быть, это особенно ощущается, когда
сравниваешь два рассказа — тот, который открывает
сборник, и тот, что его завершает.
Рассказ «Мечты» помещен в сборнике
первым закономерно. Он, пожалуй, наиболее
отвечает его заглавию. Тут речь идет
непосредственно о сумеречной жизни, о драме сумеречного
существования русского народа.
Обращаясь к этому рассказу, необходимо еще
раз остановиться на чеховском искусстве
живописать природу.
В письме к брату Александру в мае 1886 г.
Чехов писал: «По моему мнению, описания
природы должны быть весьма кратки и иметь
характер à propos <...> В описании природы надо
хвататься за мелкие частности, группируя их
таким образом, чтобы по прочтении, когда
закроешь глаза, давалась картина <...> Природа
является одушевленной, если ты не брезгуешь
употреблять сравнения явлейий ее с
человеческими) действиями и т. д.» {Чехов. Письма,
т. 1, с. 242). Мы уже имели возможность
убедиться, как Чехов реализует эти свои
требования. Однако есть в его пейзажах и еще одна
функция, о которой он скажет позже, в одпом
из своих писем 1895 г. «...Описания природы,—
замечает он тут,— тогда лишь уместны и не
портят дела, когда они кстати, когда помогают
Вам сообщить читателю то или другое
настроение, как музыка в мелодекламации» {Чехов.
Письма, т. 6, с. 47).
Пейзаж в рассказе «Мечты» в полной мере
отвечает всем отмеченным Чеховым требова-

464
Г П. Бердников
ниям. После описания двух сотских и
конвоируемого бродяги следуют строки: «Путники уже
давно идут, но никак не могут сойти с
небольшого клочка земли. Впереди них сажен пять
грязной, черно-бурой дороги, позади столько
же, а дальше, куда ни взглянешь, непроглядная
стена белого тумана. Они идут, идут, но земля
все та же, стена не ближе, и клочок остается
клочком. Мелькнет белый, угловатый
булыжник, буерак или охапка сена, оброненная
проезжим, блеснет ненадолго большая мутная
лужа, а то вдруг неожиданно впереди
покажется тень, с неопределенными очертаниями; чем
ближе к ней, тем она меньше и темнее, еще
ближе — и перед путниками вырастает
погнувшийся верстовой столб с потертой цифрой или
же жалкая березка, мокрая, голая, как придо-
рожний нищий. Березка пролепечет что-то
остатками своих желтых листьев, один листок
сорвется и лениво полетит к земле... А там
опять туман, грязь, бурая трава по краям
дороги. На траве виснут тусклые, недобрые
слезы». Пейзаж этот, отличающийся
исключительной живописной зрелищностью, не может не
вызвать нужного Чехову впечатления
(настроения). Но, видимо, этим его роль не
исчерпывается. Будучи одушевлен, пейзаж этот
оказывается так крепко спаян с изображением
движущимися сквозь туман по непролазной грязи
путниками, что явно приобретает символическое
значение, оказывается своеобразной увертюрой
к основной теме рассказа — драме народной
жизни.

Творческие искания Чехова сер. 80-х гг. 465
Как выясняется из дальнейшего, так оно и
есть. Вместе с тем становится также
очевидным, что где-то в глубине души каждого из
этих затерявшихся в тумане путников таятся
мечты о свободе и счастье. Под влиянием
рассказа бродяги о вольных сибирских просторах
разгораются мечты о вольной жизни и у
сотских. Мечты эти и выливаются в новую
живописную картину, которая зримо их воплощает.
«Под беспорядочным напором грез,—пишет
Чехов,— художественных образов прошлого и
сладкого предчувствия счастья жалкий человек
умолкает и только шевелит губами, как бы
шепчась с самим собой. Тупая, блаженная
улыбка не сходит с его лица. Сотские молчат.
Они задумались и поникли головами. В
осеннюю тишину, когда холодный, суровый туман
с земли ложится на душу, когда он тюремной
стеною стоит перед глазами и свидетельствует
человеку об ограниченности его воли, сладко
бывает думать о широких, быстрых реках
с привольными, крутыми берегами, о
непроходимых лесах, безграничных степях. Медленно
и покойно рисует воображение, как ранним
утром, когда с неба еще не сошел румянец
зари, по безлюдному, крутому берегу
маленьким пятном пробирается человек; вековые
мачтовые сосны, громоздящиеся террасами но обе
стороны потока, сурово глядят на вольного
человека и угрюмо ворчат; корни, громадные
камни и колючий кустарник заграждают ему путь,
но он силен плотью и бодр духом, не боится
ни сосен, ни камней, ни своего одиночества,

466
Г. П. Вердников
ни раскатистого эхо, повторяющего каждый
его шаг».
Откуда эта способность двух столь разных
по своему характеру темных мужиков, как
Андрей Птаха и Никандр Сапожников, так
живо откликаться на вольнолюбивые мечты?
Чехов так отвечает на этот вопрос. «Сотские
рисуют себе картины вольной жизни, какою они
никогда не жили; смутно ли припоминают они
образы давно слышанного, или же
представления о вольной жизни достались им в наследство
вместе с плотью и кровью от далеких вольных
предков, бог знает!»
Рассказ получился у Чехова суровый. Мечты
мечтами, а реальность остается реальностью.
Сводится же она к тому, что и сотские и
бродяга как были пленниками туманной мглистой
осени и непроходимой дорожной грязи,
символизирующих их жизнь, так ими и остались.
Жестока реплика Никандра Сапожникова, но
в ней правда — не дойти бродяге до вольной
Сибири. Помрет по дороге. К ужасу своему,
он и сам это понимает. И рассказ кончается
так: «Через минуту путники уже шагают по
грязной дороге. Бродяга еще больше согнулся
и глубже засунул руки в рукава. Птаха
молчит».
Как и у героев другого чеховского рассказа
(«Счастье»), заброшенных в степных
просторах, и здесь все остается без изменений. Однако
пафос и этих и других рассказов чеховских
«Записок охотника» состоит в том, что тоска
по счастью, мечты о вольной жизни, отвраще-

Творческие искания Чехова сер. 80х гг. 467
ние к устоявшейся серой жизни, потаенная в
душе талантливость и есть, по убеждению
Чехова, главное в облике темного, забитого,
обездоленного, нищего народа. Потом, в период
написания «Мужиков» и «Моей жизни»,
писатель станет говорить еще и о том, что именно
в народе хранится представление о правде и
справедливости.
Таким образом, рассказ «Мечты» является
введением не только в тему сумеречной жизни.
Он вводит нас и в сокровищницу духовных
богатств, потаенных в душах неказистых, темных
людей, в поэзию окружающей человека
природы, постоянно напоминающей ему о том, какой
богатой и привольной должна была бы быть
жизнь человека.
Обращаясь к рассказу «Святою ночью»,
который замыкает сборник, следует принять во
внимание, что Чехов был человеком неверующим,
но с детства хорошо знал церковную службу,
страстным приверженцем и ревностным
постоянным участником которой был отец писателя.
Откуда же в таком случае та удивительная
поэтическая стихия, которой исполнен этот
рассказ? Ответить на этот вопрос нам помогают
примечательные слова Лихарева в рассказе
«На пути». «Есть праздники,—говорит он
Иловайской,— которые имеют свой запах. На Пасху,
Троицу и на Рождество в воздухе пахнет чем-то
особенным. Даже неверующие любят эти
праздники. Мой брат, например, толкует, что бога
нет, а на Пасху первый бежит к заутрене».
Любил на праздники ходить по церквам и Че-

468
Г П. Вердникое
хов. В 1886 г. он пишет Лейкину: «Ходил
ночью в Кремль слушать звон, шлялся по
церквам; вернувшись домой во 2-м часу, нил и пел
с двумя оперными басами, которых нашел в
Кремле и притащил к себе разговеться... Один
из этих басов великолепно изображал
протодьякона. Великую вечерню слушал в Храме
Христа-Спасителя и т. д.» (Чехов. Письма, т. 1,
с. 235).
К числу атеистов, умеющих чувствовать
поэзию больших праздников, принадлежит, судя
по всему, и рассказчик, повествующий о своих
впечатлениях в пасхальную ночь. Впрочем,
религиозного чувства он не усматривает и в
толпе, заполнившей церковь. Глядя, как с места
на место снуют тут люди, рассказчик
заключает: «О сосредоточенной молитве не может
быть и речи. Молитв вовсе нет, а есть какая-то
сплошная, детски-безотчетная радость, ищущая
предлога, чтобы только вырваться наружу и
излиться в каком-нибудь движении, хотя бы
в беспардонном шатании и толкотне».
Чуть ниже о том же: «Я поглядел на лица.
На всех было живое выражение торжества;
но ни один человек не вслушивался и не
вникал в то, что пелось, и ни у кого „не
захватывало духа."».
Описывается, по сути дела, не церковный
праздник, а торжество добрых чувств народа,
его способность проникаться духом поэзии,
которым все дышит в эту ночь. Чехов сразу
погружает нас в этот безбрежный поэтический

Творческие искания Чехова сер. 80-х гг. 469
мир. Прежде всего это картина привольно
разлившейся речушки Голтвы и праздничной ночи.
«Было темно, но я все-таки видел,— передает
свои впечатления рассказчик, ждущий
парома,— и деревья, и воду, и людей... Мир
освещался звездами, которые всплошную усыпали
все небо. Не помню, когда в другое время я
видел столько звезд. Буквально некуда было
пальцем ткнуть. Тут были крупные, как
гусиное яйцо, и мелкие, с конопляное зерно... Ради
праздничного парада вышли они на небо все
до одной, от маЛа до велика, умытые,
обновленные, радостные, и все до одной тихо
шевелили своими лучами. Небо отражалось в воде;
звезды купались в темной глубине и дрожали
вместе с легкой зыбью. В воздухе было тепло и
тихо... Далеко, на том берегу, в непроглядной
тьме, горело врассыпную несколько
ярко-красных огней...»
А потом зазвучали колокола. «Не успели
застыть в воздухе волны от первого удара
колокола, как послышался другой, за ним тотчас
же третий, и потемки наполнились
непрерывным дрожащим гулом. Около красных огней
загорелись новые огни и все вместе
задвигались, беспокойно замелькали <...>
Огни и бархатный звон колоколов манили
к себе...»
Началась иллюминация. «У самой воды
громадными кострами пылали смоляные бочки.
Отражения их, багровые, как восходящая луна,
длинными, широкими полосами ползли к нам

470
Г. П. Бердников
навстречу. Горящие бочки освещали свой
собственный дым и длинные человеческие тени,
мелькавшие около огня; но далее в стороны и
позади них, откуда несся бархатный звон, была
все та же беспросветная, черная мгла. Вдруг,
рассекая потемки, золотой лентой взвилась
к небу ракета; она описала дугу и, точно
разбившись о небо, с треском рассыпалась в
искры».
Эту удивительную по своей живописности
картину рассказчик наблюдает уже с парома,
переправляясь через Голтву в монастырь, где
идет пасхальная служба. Вместе с ним
послушник Иероним, поставленный паромщиком.
«— И сказать нельзя, как красиво! —
вздохнул Иероним.— Ночь какая, господин! В другое
время и внимания не обратишь на ракеты,
а нынче всякой суете радуешься».
Оставшись вдвоем с рассказчиком, под
влиянием праздничной обстановки Иероним
разговорился. Рассказ его, внесший в общую атмосферу
мотив теплой грусти, еще глубже погружает
нас в .мир тех поэтических чувств, которые
завладели в эту ночь людьми, дает их крупным,
броским планом. Сегодня, как оказывается,
скончался задушевный друг Иеронима
иеродьякон Николай, отличавшийся, судя по рассказу,
сердечностью, деликатностью по отношению
к окружающим, добротой и несомненным
поэтическим талантом. Проявлялся он у него в
сочинении акафистов — хвалебных песнопений в
честь Христа, Богородицы и некоторых святых.

Творческие искания Чехова сер. 80-х гг. All
Писал их Николай не для славы — на его
увлечение в монастыре глядели косо,— а для того,
чтобы выразить переполнявший его
поэтический восторг. С Иеронимо>1 они потому и
подружились, что слушание написанных Николаем
акафистов стало для послушника высшим
наслаждением.
Иероним увлекается и с жаром рассказывает,
что пленяло его в сочинениях усопшего друга.
И вновь мы сталкиваемся с частным
проявлением общей ситуации: взволнованно говоря
о хвалебных духовных сочинениях, он ни
словом не обмолвится об их религиозном
содержании. Зато с восторгом рассказывает об их
поэтическом пафосе и поэтической образности.
Иероним признает, что пишущему акафист
следует хорошо знать житие и жанровый канон.
И все же искусство начинается не тут. Главное,
утверждает он, «не в житии, не в соответствии
с прочим, а в красоте и сладости. Нужно, чтоб
все было стройно, кратко, обстоятельно. Надо,
чтоб в каждой строчке была мягкость,
ласковость, нежность, чтоб ни одного слова не ьыло
грубого, жесткого или несоответствующего. Так
надо писать, чтоб молящийся сердцем
радовался и плакал, а умом содрогался и в трепет
приходил». Далее он приводит примеры из
канонических акафистов, которые показывают, что
он не случайно отмахнулся от житийной
основы. Он и в самом деле убежден, что могучее
воздействие на чувства и ум людей оказывает
именно сладостное красноречие.

472 Г П. Вердникое
«— Древо светлоплодовитое... древо благосен-
нолиственное...— пробормотал он.— Найдет же
такие слова! <...> Светоподательна! Слова
такого нет ни в разговоре, ни в книгах, а ведь
придумал же его, нашел в уме своем! Кроме
плавности и велеречия, сударь, нужно еще,
чтоб каждая строчечка изукрашена была
всячески, чтоб тут и цветььбыли, и молния, и
ветер, и солнце, и все предметы мира видимого».
Так разговор о жанре, призванном воздавать
хвалу столпам православной церкви,
выливается в гимн человеческому уму и таланту,
поэтическому дару простого, нигде не обучавшегося
монаха, его умению видеть и передавать
словами поэтическую сущность окружающего
человека мира.
Рассказ называется «Святою ночью», прежде
всего, на том основании, что в нем рписывается
пасхальная ночь. Но ночь эта свята и потому,
что пробуждает в людях поэтическое чувство,
потому что в ночь эту, как ее изображает
Чехов, поэзия природы и высокие поэтические
чувства, таящиеся в душах людей, сливаются
воедино. В этом и состоит неувядающее
очарование чудесного чеховского рассказа.
Таков тематический и эмоциональный
диапазон сборника «В сумерках». При всем том, что
рассказы, вошедшие в него, спаяны единым
взглядом художника на мир, единой чеховской
поэтикой тех лет, они очень разнятся ,по овоай
интонации, по своему звучанию. Это и имел
в виду Чехов, определяя структуру сборника.

Творческие искания Чехова сер. 80-х гг. 473
Он отказался от группировки их по принципу
тематической и иной близости. Рассказы
трагические, драматические, исполненные доброй
улыбки, рассказы — раздумья о коренных
проблемах русской жизни и очерки, не
претендующие на широкое обобщение, расположены
Чеховым в том сложном соотнесении, которое в
целом и выливается в глубокую симфонию
русской жизни, взятой в многообразии ее
богатства и убогости, свинцовой тяжести и
поэтической окрыленности.

СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ
Бычков — В сумерках: Рассказы и очерки А. Чехова.
СПб., 1887.— В кн.: Сборник Отделения
русского языка и словесности имп. Академии наук,
т. 46, № 1. Четвертое присуждение Пушкинских
премий. СПб., 1888, с. 46—53.
ГБЛ — Государственная библиотека СССР имени
В. И. Ленина. Отдел рукописей (Москва).
Записки ГБЛ — Государственная библиотека СССР
имени В. И. Ленина. Записки Отдела рукописей.
ЛН — Литературное наследство.
Масанов — И. Ф. Масанов. Словарь псевдонимов
русских писателей, ученых и общественных
деятелей. Т. 1—4. М.: Издательство Всесоюзной
книжной палаты, 1956—1960.
HB — «Новое время», газета (СПб.).
Письма*Ал. Чехова — Письма А. П. Чехову его брата
Александра Чехова. М.: Соцэкгиз, 1939.
Слово, сб. 2 — Слово. Сборник второй: К десятилетию
смерти А. П. Чехова. М., 1914.
ЦГАЛИ — Центральный государственный архив
литературы и искусства СССР (Москва).
Чехов в воспоминаниях — Чехов в воспоминаниях
современников. М.: Гослитиздат, 1960.
Чехов. Письма —А. П. Чехов. Полное собрание
сочинений и писем: В 30-ти т. Письма в 12-ти т. М.:
Наука, 1974-1983.
Чехов. Сочинения — А. П. Чехов. Полное собрание
сочинений и писем: В 30-ти т. Сочинения в 18*ти т.
М.: Наука, 1974-1982.

ПРИМЕЧАНИЯ
В настоящем издании в качестве литературного
памятника воспроизводится первое издание сборника
рассказов А. П. Чехова «В сумерках» (СПб., А. С.
Суворин, 1887), составленного автором из 16
произведений, преимущественно печатавшихся до того в суво-
ринской газете «Новое время».
Инициатива издания сборника принадлежала
А. С. Суворину. 13 марта 1887 г. Чехов, находясь в
Петербурге, сообщил родным: «Суворин (...) одолжил
мне денег (секрет: 300 руб.) и велел прислать ему
материал для издания книги с нововременскими
рассказами. Книга будет отпечатана к лету, на условиях,
весьма выгодных для меня» (Чехов. Письма, т. 2,
с. 38). Вернувшись в Москву, 17 марта он писал
М. В. Киселевой: «Суворин издает мои нововременские
рассказы отдельной книжкой. Все мои Верочки,
Ведьмы, Агафьи и проч. едут завтра в Питер, а дня через
2—3—4 будут уже в наборе. Издание на весьма
выгодных условиях. Успех, конечно, несомненный, ибо в
Питере признают теперь только одного писателя —
меня!» (Чехов. Письма, т. 2, с. 39—40).
18 марта Чехов отобрал и послал Суворину 16 своих
рассказов для сборника и в письме к Суворину просил
посвятить книгу Д. В. Григоровичу. В качестве
образца формата Чехов указывал на трехтомное издание
«Необыкновенных рассказов» Эдгара По, вышедшее в
1886 г. в «Дешевой библиотеке» А. С. Суворина.
«Названия для книги,— писал Чехов Суворину
18 марта 1887 г.,— я не мог придумать. „Мои рассказы",
просто „Рассказы",— а остальное, что приходило мне
в голову, или претенциозно, или старо, или неумно»
(Чехов, Письма, т. 2, с. 41).
Письмом от 19 марта надзор за изданием Чехов

476 Примечаний
поручал брату Александру: «Так как- 31-го я еду (на
родину, в Таганрог.— А. Г.), то книгой придется
заняться тебе; без твоего вмешательства не оберешься
опечаток и недоразумений всяческих. Будь хозяйским
оком! Посылаю при сем циркулярик, коим будешь
соображаться. <...) Блюди, чтоб не было опечаток, чтоб
рассказы печатались в порядке, обозначенном в цир-
кулярике, чтоб в случае недостачи материала ты
моментально давал знать мне, а в случае моего
отсутствия—Мишке (М. П. Чехову.—Л. Г.), к<ото>рый будет
высылать недостающее, и т. д. (...).
Далее следует циркуляр.
Величина книги, шрифт й прочее— такие жег кай
„Необыкновенные рассказы" Поэ.
Название книги —„Мои рассказы" или просто
„Рассказы",— как захочет Ал(ексей) Сер(геевич).
Книга посвящается Дмитрию Васильевичу
Григоровичу.
Рассказы помещаются в таком порядке: 1)
„Мечты". 2) „Пустой случай". 3) „Недоброе дело" 4) „Дома".
5) „Ведьма". 6) „Верочка". 7) „В суде". 8)
„Беспокойный гость". 9) „Панихида". 10) „На пути". 11)
„Несчастье". 12) „Событие". 13) „Агафья". 14) „Враги".
15),,КошмарА'. 16) „Святою ночью".
Если окажется, что материала я прислал болыйё,
чем нужно, то можно выбросить „Событие", „В суде"
и в крайнем случае „Пустой случай"» (Чехов. Письма,
т. 2, с. 44—45).
В. Л. Кигн вспоминал, как в 1886 г. вышел
«объемистый том» мелких рассказов А. Чехонтэ «Пестрые
рассказы». Далее он писал: «Если не ошибаюсь, вскоре
после того, как вышел упомянутый большой том, в
„Новом времени" начали появляться рассказы в отделе,
названном „Субботники". Довольно долго многие
читатели пропускали их мимо, предполагая, что дело тут
в описании раскольничьего толка субботников. Но
скоро оказалось, что таким именем названы
беллетристические фельетоны, появлявшиеся по субботам.
Газетная беллетристика, как знают читатели, пе отличается
особенной доброкачественностью, но „Субботники" ока*
яалиеь нимало не похожими на обыкновенную газет-

Примечать
47?
ную стряпню и скоро обратили на себя впимаиие.
Рассказики снова были невелики, строчек во сто, в
полтораста, но талантливостью и оригинальностью от них
веяло еще сильнее и несомненней, чем от упомянутого
объемистого тома. „Субботники" были подписаны
именем г. Чехова. Когда любознательные читатели
справились с объемистым томом, то открыли, что том
принадлежит тоже г. Чехову и что псевдоним его: Чехон-
тэ. Этот самый Чехонтэ писал и в юмористическом
журнале.
Еще через год г. Чехов стал печатать более крупные
вещи в „Северном вестнике",- потом поставил на сцену
„Иванова" и наконец стал известностью. Читающая
публика признала его самым талантливым из
современных молодых писателей» 1.
Однако, видимо, предварительная публикация
произведений в газете «Новое время» не была для Чехова
решающим критерием отбора: три рассказа сборника
«В сумерках» — «Беспокойный гость», «Событие» и
«Недоброе дело» — впервые публиковались не в
«Новом времени», а в «Петербургской газете». С другой
стороны, писатель не включил в новый сборник
некоторые нововременские рассказы, к тому времени уже
напечатанные в газете, например, «Тина» (HB, 1886,
29 октября,— вошло потом в сборник «Рассказы» и в
издание А. Ф. Маркса) и «Тяжелые люди» (ИВ, 1886,
7 октября,— включено потом в издание А. Ф. Маркса,
а в сборники не входило).
Состав сборника и порядок размещения рассказов
во всех 13 изданиях соблюдены точно по указаниям
Чехода, содержащимся в письме к брату и в
приложенном «циркуляре».
25 мая Ал. П. Чехов писал брату: «Книга твоя идет
рперед. Сегодня я сдал в печать 13-й лист. <...) Всех
листов предполагается 19. Недурно было бы тебе
прибавить материальцу на 20-й для круглого счета. Если
(В. Л. Кигн (Дедлов)). Беседы о литературе:
А. П. Чехов,— Книжки Недели, 1891, № 5, май,
с. 196-197.

478
Примечания
ты не прочь — я поместил бы твоего „Следователя"—
очень милая вещица» (Письма Ал. Чехова, с. 160—
161).
На эту просьбу в ответном письме Чехов ответил
отказом: «Ты просишь покорнейше позволения
прибавить к книге еще 20-й лист, якобы для ровного счета.
Усматриваю в сей просьбе злой умысел сделать мою
книгу дороже, а потому не позволяю. Если не будет
20-го листа, то читатели не подохнут» (Чехов. Письма,
т. 2, с. 89). Не помогло и разъяснение Александра
Павловича (в письме от 5 июня): «Напрасно ты не
позволяешь отпечатать 20-го листа (...) с 20-м листом ты
выпускаешь свою книгу без предварительной цензуры.
Я только это и имел в вчду. Меньше проволочки, и
книга выйдет в свет скорее» (Письма Ал. Чехова, с. 162—
163). В первых числах июня Чехов прислал брату по
его просьбе образчик заглавных листов и форму
анонса в газете «Новое время». То и другое потребовало
установления окончательного заглавия книги, которое
автор и сообщил: «В сумерках». «„В сумерках"— тут
аллегория,— писал Чехов: — жизнь — сумрак, и
читатель, купивший книгу, должен читать ее в сумерках,
отдыхая от дневных работ» (Чехов. Письма, т. 2, с. 90).
В ответ брат писателя сообщал 5 июня: «Твоя воля
крестить свое детище каким угодно именем, но я
попрошу, как публика, позволения сказать и свое
мнение. Ты неудачно окрестил. Придумай что-нибудь
другое. На „Сумерки" налетит не очень много бабочек
<...> Придумай название „пожелезнодорожней", вроде
„Смерть палача на прахе Иуды", или: „Часть от древа-
осины, на нем же Иуда живот ко аду стопами напра-
ви", или (Это уже мое): „Современные странички",
„Очерки современной жизни"; — но лучше: „Блестки".
Прошу прощения за посягательство в незваные
кумовья, но думаю и даже знаю, что читатель бежит на
заглавие или тенденциозное, или заманивающее, или
же, чаще всего, на туманно-многообещающее.
Сумеречная же меланхолия теперь не в моде. Покойный
Андрюшка Дмитриев сел на бобах с своим „У камелька"»
(Письма Ал. Чехова, с. 163).
Чехов настоял все же на своем заглавии.

Примечания
479
А. С. Лазарев-Грузинский вспоминал, что «почти
вслед» за выходом сборника «В сумерках» А. П.
Чехова в Москве на Сухаревке он купил сборник
стихотворений Минаева того же названия (Минаев Д. Д. В
сумерках: Сатиры и песни. СПб., 1868) в очень красивой
обложке. «Чехов не знал, что книга с заглавием его
сборника уже была раньше в продаже» (Чехов в
воспоминаниях, с. 153).
В конце мая — начале июня Чехов просил брата
прислать, если можно, «1—2 листа моей книги
поглядеть» (Чехов. Письма, т. 2, с. 89). Автору была выслана
корректура заглавного листа, и в переписке братьев
по этому» поводу возник забавный эпизод: к
посвящению «Дмитрию Васильевичу Григоровичу» Чехов ради
шутки приписал в корректуре: «...кавалеру русских и
иностранных орденов». Слова эти, тоже ради шутки,
Александр Павлович распорядился набрать и в таком
виде прислал корректуру Чехову, чем очень его
перепугал. «Если ты вставил шуточное „кавалеру русских
и иностранных орденов", то, стало быть, имеешь
желание зарезать сразу два невинных существа: меня и
Григоровича. Если эта вставка останется, то книга
пущена в продажу не будет, ибо я еще жить хочу, да и
Григоровича умерщвлять не желаю. (...) Сейчас же,
курицын сын, иди в типографию и выкинь кавалера.
2) Оглавление можно и в начале, можно и в конце.
3) Умоляю, выкинь кавалера, иначе книга не
пойдет. Если она уже напечатана с кавалером, то я прошу
не выпускать книгу из склада. Негодяй!!! Умоляю»
(Чехов. Письма, т. 2, с. 95).
В ответном письме Ал. П. Чехов писал: «...коррек-
ТУРУ с „кавалером" я послал тебе для шутки. „Кава-
лерство" я не позволил бы и сам по себе, а если и вел
о нем разговор, то просто по своей охоте к болтовне.
Жалею, что взволновал тебя» (Письма Ал. Чехова,
с. 166).
Свою роль в создании книги Чехова Александр
Павлович определял в письме от 19 июня 1887 г.: «Верь,
что твоя книжка — половина меня самого» (Письма
Ал. Чехова, с. 166).
Чехов еще 23 июня полагал, что его книга выйдет

480
Примечания
«через неделю» (Чехов. Письма, т. 2, с. 98), и между
8 и 12 июля он спрашивает брата: «Что же книга?
Напиши о ней хотя одно слово» (Там же, с. 102). И в
начале августа: «Моя книга издохла?» (Там же, с. 105)..
11 августа он сообщает из Бабкина Н. А. Лейкину:
«Судя по объявлению в „Нов(ом> вр(емени>", моя су-
воринская книжка вышла 9 дней назад, но о ней я* не
имею никаких слухов, хотя за изданием следит
Александр» (Там же, с. 108). Этой же своей тревогой он
делится с братом 12 августа (Там же, с. 109). Наконец,
только 21 августа 1887 г. Чехов сообщил Лейкину, что
его «новая книга вышла», хотя он, Чехов, не имеет еще
«о ней никакого известия» и сам не имеет экземпляра
(Там же, с. 112).
Книга вышла в свет в августе 1887 г. тиражом
1500 экземпляров.
Это издание, удостоенное в 1888 г. Академией наук
половинной Пушкинской премии, в 1888—1899 гг.
издавалось А. С. Сувориным еще 12 раз. Состав сборника
во всех 13 изданиях оставался неизменным.
Второе издание печаталось в марте—мае 1888 г.,
одновременно с изданием нового сборника А. П.
Чехова — «Рассказы», после 8-дневного пребывания
Чехова в Петербурге, о чем писатель сообщал А. С. Лазаре-
ву-Грузинскому 22 марта 1888 г. (Чехов. Письма, т. 2,
с. 215). 25 марта 1888 г. он сообщал М. В. Киселевой:
/(Печатается второе издание „В сумерках" За первое
я получил уже деньги» (Там же, с. 218). Ал. П. Чехов
писал брату пз Петербурга 4 апреля 1888 г.: «Завтра
приступаем к 2-му изданию „Сумерек"» (Письма
Ал. Чехова, с. 200). И 20 мая 1888 г.: «Посылаю тебе
30 руб. за „Сумерки", которые теперь уже начаты
вторым изданием» (Там же, с. 207).
Второе издание «В сумерках» отличается от
первого по набору. Третье (1889) отличается по набору и от
второго.
Четвертое издание книги вышло приблизительно в
августе 1890 г. (зарегистрировано: «Книжный
вестник», 1890, № 8, 1 сентября, с. 280. Тираж 1000 экз.).
О выходе пятого издания объявлено: «Книжный
вестник», 1891, № 9, 1 октября, с. 215. Тираж 1000 экз.

Примечания
481
Пятое, шестое (1892), седьмое (1895) и восьмое
(1895) издания изготовлены с одного набора,
представляют собой полный стереотип и отличаются только
титульными листами.
Только для девятого издания был сделан совершен-
но новый набор и в текст внесен ряд изменений. Здесь
обращает на себя внимание случайность и мелочность
проведенных изменений, среди которых почти нет
вполне оправданных и необходимых, а также
непохожесть этих перемен во всем их комплексе на
творческую работу самого Чехова, как она проявлялась в
других случаях. В двух случаях измененные чтения
потом были, видимо, обнаружены как
обессмысливающие, ошибочные и возвращены к первоначальным.
Десятое (1897) издание сборника «В сумерках»,
одиннадцатое (1898) и двенадцатое (1899)—полные
стереотипы относительно девятого и отличаются
только титульными листами.
Последнее, тринадцатое издание (1899) имеет от
предыдущих мелкие отличия в тексте, в том числе
очевидные ошибки и никаких следов авторской работы
над текстом. Показательно, что десятитомное издание
А. Ф. Маркса (1900) набиралось с более раннего
издания сборника «В сумерках» и нововведения 13-го не
учло.
«В сумерках» — принципиально новый, качественно
иной сборник, по-особому подобранный из наиболее
содержательных, значительных и зрелых в
идейно-художественном отношении произведений писателя.
Показателен эпизод с рассказом «Кошмар», который
Чехов не разрешил Н. А. Лейкину включить в сборник
«Пестрые рассказы», и вся переписка по этому поводу
(см. примеч. к рассказу «Кошмар»). Новый сборник
ознаменовал начало «большого» Чехова и сразу
обратил на себя внимание критики и читателей.
Восторженное письмо из Ниццы прислал Чехову
Д. В. Григорович (см. примеч. к рассказу «Мечты»).
Вероятно, именно рассказы сборника «В сумерках»
имел в виду В. Г. Короленко в своем первом печатном
отзыве о Чехове — при рецензировании Нила А-г
(П. Н. Галина) в журнале «Северный вестник» (1887?
16 А. П. Чеход

482
Примечания
№ 7, отд. II, с. 120)2: «По манере разбираемые
рассказы напоминают отчасти симпатичный талант г.
Чехова, только последний более столичный житель и если
рисует провинциальные картинки, то это выходит, так
сказать, провинция „вообще". <...> Кроме того, г. Чехов
разнообразнее, его образы ярче, у него больше юмора,
иногда переходящего в беспредельную смешливость,
свойственную известной части столичной прессы».
Здесь речь шла о рассказах, печатавшихся в «Новом
времени» и составивших потом сборник «В сумерках».
О самом же сборнике прежде всего заговорили газеты.
«Русские ведомости» уже 1 сентября 1887 г. в № 240 за
подписью «Ав-в» поместили короткую заметку, в
которой отмечались достоинства сборника в целом. Автором
заметки был В. А. Гольцев (Масанов, т. 1, с. 69).
5 сентября рецензию (без подписи) поместили
«Московские ведомости» (отд. «Литература и искусство»).
Анонимная рецензия в «Петербургской газете» (1887,
№ 248, 10 сентября) отмечала, что автор сборника
«В сумерках» — «несомненно поэт, хотя и пишет
прозой»; отличительная черта его таланта — гуманность и
сердечная теплота; от рассказов Чехова «веет
правдивой жизненностью, искренностью чувства,
пластичностью образов и красотой поэтических описаний
природы».
12 сентября хвалебную рецензию на сборник
поместил «Правительственный вестник» (1887, N° 197, отд.
«Библиография», без подписи).
Газета «Новое время» откликнулась на сборник
статьей В. Буренина: Критические очерки. Рассказы
г. Чехова («Новое время», 1887, № 4157, 25 сентября).
Писательнице М. В. Киселевой Чехов писал 13
сентября 1887 г.: «...читаю рецензии. Рецензий было^
много, и между прочим в „Северном вестнике". Читаю и
никак не могу понять, хвалят меня или же плачут о
моей погибшей душе? „Талант! талант! но тем не ме-
На принадлежность этой рецензии В. Г. Короленко
указал А. В. Храбровицкий (см. его статью:
Неизвестная рецензия В. Г. Короленко,—Урал, 1971,
Д?6? с. 132).

Примечания 483
нее упокой господи его душу" — таков смысл рецен-
8ий, „В сумерках'4 идет недурно» (Чехов. Письма, т. 2,
с. 118—119).
28 сентября Чехов послал ей рецензию В. Буренина
из «Нового времени». Киселева отвечала (письмо без
даты): «Рецензию прочла и нахожу, что Буренин и
я,— мы оба правы. Хвалить Вас должно, но и ждать
от Вас лучшего (в смысле размера рассказов) —
можно». А. С. Киселев (муж М. В. Киселевой,
звенигородский земский начальник) в своей приписке замечал,
что он «не совсем солидарен с мнением благоверной.
Когда-нибудь, в злую минуту изолью Вам, дорогой
Антон Павлович, мой взгляд на Ваше моралите. А пока
<...>, не увлекаясь славою — пишите и пишите
больше (...>» (ГБЛ, ф. 331, к.47, ед.хр.48, №2). 3 октября
он же писал Чехову: «Сумерки Ваши читаю, надеюсь
не натолкнуться еще на такой рассказ, как „На суде",
ошибка Вам <в> фальшь не ставится. „Мечты" пока
лучший из всех рассказов. Критика моя, самая
строгая, впереди, а пока крепко жму Вашу руку и шлю
поклон всем Вашим» (Там же, ед. хр. 45в).
Емкость п красочность художественной манеры
Чехова отмечал и Н. Ладожский (псевдоним В. К. Петер-
сена), который писал о сборнике «В сумерках»: «В
художественном отношении очень недурны рассказы:
„Мечты", „Недоброе дело", „Ведьма", „Панихида"
и „Агафья". Во всех, можно сказать, содержание
вполне заполняет форму и чрезвычайно с нею слито. Во
всех горит искра человеколюбия, водящего рукой
автора, не желающего рисовать людей хуже того, каковы
они на самом деле. Во всех способность литератора-
пейзажиста выступает наружу с силою и красотою
очевидными» (Санкт-Петербургские ведомости, 1887,
№306, 6 ноября).
Рецензия Н. К. Михайловского ( без подписи) была
помещена в журнале «Северный вестник» (1887, № 9,
отдел «Новые книги», с. 81—85).
Позднее «Северный вестник» посвятил творчеству
Чехова, и главным образом сборнику «В сумерках»,
большую статью Д. С. Мережковского «Старый вопрос
по поводу нового таланта» (1888, № 11, с. 77—99).
16*

484 Примечания
Петербургский журнал «Осколки» (1887, № 36,
5 сентября) поместил на сборник «В сумерках»
рецензию И. Грэка (В. В. Бплибина).
Анонимная рецензия в журпале «Русская мысль»
(1887, № 10, «Библиографический отдел», с. 589—598)
давала сборнику двойственную оцепку: с одной
стороны, по сравнению с предыдущим сборником «Пестрые
рассказы» новые произведения, но мнению автора, «не
дают нам повода заключить о развитии его
литературных сил», но в то же время автор «не пошел и назад,
не начал еще исписываться и повторяться».
Некоторые рассказы («Мечты», «Кошмар», «Дома») автор
нашел производящими сильное впечатление, другие
нашел «натянутыми и деланными» («На пути», «Враги»,
«Беспокойный гость»). Но и в самых слабых, по его
мнению, произведениях Чехова рецензент ценил
«теплое чувство, любовь к человеку».
Анонимная рецензия на сборник помещена была в
петербургском журнале «Наблюдатель» (1887, № 12,
отд. «Новые книги», с. 68—69). Рецензент выражал
удовлетворение выходом писателя из-под «гпета
мелкой прессы» в этих новых рассказах, в которых Чехов
«явл'яется не только психологом и тонким
наблюдателем, но и настоящим художником. Его описания
природы довольно картинны, поэтичны и несколько
напоминают манеру Тургенева. Отделка подробностей —
старательная. Русская литература будет ждать от
г. Чехова более обширного серьезного произведения»,—
заключал рецензент.
Много внимания рассказам сборника «В сумерках»
уделил К. К. Арсеньев, критик, либерального «Вестника
Европы» (1887, № 12, с. 766—784). В рассказах Чехова
он находил «прекрасные подробности», не создающие,
однако, «цельного впечатления». В некоторых
рассказах («Враги») он отмечал остроту общественной
проблематики, другие паходил недосказанными
(«Верочка»). К. Арсеньев обратил внимание па глубокое знание
писателем детской души и тонкое мастерство при ее
изображении: «С психологией „простых людей" близко
соприкасается психология детского возраста — ив этой
области г. Чехов также чувствует себя, как дома».

Примечаний 485
Лучшим из «детских» рассказов сборника, наиболее
интересным по заключенной в нем идее Арсеньев
считал «Дома».
Критик А. Дистерло (Роман Александрович
Дистерло) представил Чехова (и других писателей его
поколения — Короленко, Щеглова, Барапцевича) натурали
стом, стремящимся только к «формальной правде»,
задача которого только в том и состоит, чтобы
«передать художественными средствами подмеченный
случай жизни», и который, гуляя по жизни, «с
одинаковым спокойствием и старательностью изображает (...)
и мечты несчастного, тщедушного и болезненного
бродяги („Мечты"), и любовь богатой светской женщины
к чудаку-князю („Пустой случай"), и сцену дерзкого
обмана церковного сторожа ворами („Недоброе дело"),
и засохшего для поэзии, для счастья любви русского
интеллигента, всю жизнь погруженного в книжные
занятия („Верочка"), и событие из жизни детей,
состоящее в том, что собака съела котят („Событие"),
и сложную психологию современной женщины,
доведенной жаждой ощущений до измены мужу
(„Несчастье'4), и трусливого лесника, боящегося выйти из
своей хижины на крик о помощи („Беспокойный
гость"), и историю жизни вечно увлекающегося
какими-либо идеями русского человека („На пути").
Творчество такого художника,— по мнению рецензента,—
носит „характер случайности"; он проникнут лишь
духом „терпимого пантеизма" и „не морализует над
жизнью", не судит ее с точки зрения идеалов
гражданственности...» (Неделя. СПб., 1888, № 15, 10 апреля,
с. 484, 485; см. также: № 1, 3 января, и № 13, 27 марта).
Резюмируя свою оценку сборника в целом,
В. Л. Кигн, усмотревший здесь «анекдотичность» и
«отрывочность», писал: «В самых поздних и крупных
рассказах отрывочности и анекдотичности нет, по
автор все-таки не достигает полной стройности, той
стройности, которая по окончании чтения дает
чувствовать, что автор договорил до конца. Этой
удовлетворенности рассказы пе дают. Окончив чтение, не
откладываешь кипгу в сторопу, чувствуя, что она вошла в
душу, улеглась там и будет ее долго питать,— пет,

486 Примечания
книга остается какою-то своей частицей вне души; ее
начинаешь перелистывать снова и перечитывать
снова, но не для того, чтобы освежить уже усвоенные
впечатления, а чтобы еще раз попытаться ввести ее в
душу. Чего-то, значит, произведению еще не хватает,
чего-то молодой автор еще не успел нажить. Но в этом
нет ничего тревожного, так как очевидно, это вопрос
только времени: достоинства автора, которые он
приобрел и выработал, в том порукою» (Книжки Недели,
1891, № 5, май, с. 201—202).
М. Белинский (псевдоним И. И. Ясинского) в
рецензии на 5-е »здание сборника именовал Чехова
«русским Боккачио», рассказы которого «Мечты»,
«Беспокойный гость», «Ведьма» и «Кошмар» «изобилуют (...)
нежными, грустными красками, обличающими в авторе
не только наблюдателя, но и поэта, не только
мыслителя, но и гуманного человека» (Труд, 1892, № 2, отд.
«Новые книги», с. 478—479).
Из более поздних отзывов отметим общую
характеристику сборника в книге К. Ф. Головина
(Орловского) «Русский роман и русское общество» (СПб.,
1897, с. 455): «Рассказы, вошедшие в состав сборника
„В сумерках", уже значительно отличаются в
последнем отношении (в отношении серьезности.—Л. Г.)
от первых очерков, подписанных странным
псевдонимом Чехонте. Затрагиваются здесь и социальные темы
(„Враги", „Кошмар"), и психологические конфликты
(„Ведьма", „Агафья"), и в скромной форме
небольшого эскиза чутко и тонко намечается иногда целая
жизненная драма».
Итог этой критике подвел Ф. Е. Пактовский в
работе «Современное общество в произведениях А. П.
Чехова» (Казань, 1901). Здесь отвергались обвинения
Чехова в идейном безразличии и в мелкотемье: Чехов
серьезен не только по исполнению, но и по теме; всеми
своими произведениями он утверждает мысль, что сила
отрицательных явлений «лишь в бессилии
современного человека». Темы Чехова не только не случайны,
как думают, но за каждым его рассказом ощущается
одна тема, «одно стройное и цельное
миросозерцание».

Примечания
487
Г. Качарец, главной мыслью своей
недоброжелательной и пристрастной книги о Чехове сделавший
тезис о том, будто бы писателю недоступны большие
и яркие ощущения и все его произведения проникнуты
только скукой, одним из доказательств этого считал
и само заглавие: «В сумерках», ставя его в один ряд
с другими чеховскими заглавиями: «Хмурые люди»,
«Скучная история», «Рассказ неизвестного человека»...
(Качарец Г. Чехов: Опыт. М., 1902, с. 11).
Второе издание сборника (1888) было в
яснополянской библиотеке Л. Н. Толстого, и, вероятно, об этой
книге Толстой писал в дневнике 11 января 1889 г.:
«Дьяков обедал и читал Чехова» (Толстой Л. Н. Поли,
собр. соч. М., 1952, т. 50, с. 21 и 263). И 14 марта 1889 г.:
«Я читаю хорошенькие вещицы Чех<ова>. Он любит
детей и женщин, но этого мало» (Там же, с. 52).
17 марта 1889 г. Толстой записывал: «Читал Чех<ова>.
Нехорошо — ничтожно» (Там же, с. 53); «Весь вечер
сидел один, читал Чехова. Способность любить до
художественного) прозрения, но пока незачем»;
«...дочитал Чехова...» (Там же).
Из письма к Чехову сына Л. Н. Толстого Ильи
Львовича от 25 мая 1903 г. известно, что Толстой
отметил ряд понравившихся ему рассказов писателя и
.распределил их на два «сорта»: 1-й и 2-й; из рассказов,
составивших сборник «В сумерках», к 1-му сорту
отнесены были «Дома» и «В суде»; ко 2-му — «Ведьма» и
«Верочка» (ГБЛ).
Верное понимание жизни молодым Чеховым
отмечал И. А. Бунин. Рассказы «На пути» и «Святою ночью»
он относил к лучшим произведениям писателя. «Меня
поражает,— писал Бунин,— как он моложе тридцати
лет мог написать „Скучную историю", „Княгиню", „На
пути", „Холодную кровь", „Тину ', „Хористку", „Тиф".
Кроме художественного таланта изумляет во всех этих
рассказах знание жизни, глубокое проникновение в
человеческую душу в такие еще молодые годы» (ЛН,
т. 68, с. 642).
Специальная академическая комиссия представила
сборник «В сумерках» к премии имени А. С. Пушкина
(присуждалась с 1882 г.). В «Отчете о четвертом при-

488
Примечания
суждении Пушкинских премий в 1888 году», читанном
в публичном заседании Академии наук 19 октября
1888 г. председательствовавшим в Отделении русского
языка и словесности ординарным академиком Я. К.
Гротом, говорилось:
«В нынешнем году по соисканию Пушкинских
премий подлежали оценке: два труда в прозе, два
сборника стихотворений и два стихотворные перевода
поэтических произведений.
На основании правил о названных премиях, к
участию в рассмотрении некоторых из этих трудов
приглашены были Отделением русского языка и
словесности три посторонних литератора, именно: профессор
Казанского университета H. H. Б у л и ч, приват-доцент
Московского университета Алексей Н. Веселовский
и известный наш критик H. H. Страхов.
По получении в назначенный срок ожидавшихся
рецензий образована была, согласно с правилами,
комиссия, состоявшая, сверх четырех членов Отделения,
из следующих лиц: К. Н. Бестужева, А. Д. Г а л а-
х о в а, графа А. А. Голенищева-Кутузова и
Д. В. Григоровича.
По прочтении доставленных гг. рецензентами
разборов и устном обсуждении подлежавших оценке
трудов, произведена была закрытая баллотировка, давшая
следующие результаты: труд Л. Н. Майкова по
изданию сочинений Батюшкова удостоен
единогласно полной премии в 1000 р.; сотруднику г.
Майкова по составлению примечаний в этом издании
В. И. Саитову присуждена поощрительная премия
в 300 р.; автору рассказов, изданных под заглавием
„В сумерках", А. П. Чехову — половинная премия в
500 р., и наконец переводчик Мольерова „Тартюфа"
В. С. Лихачев признан заслуживающим почетного
отзыва.
Послужившие основанием для решений комиссии
рецензии, читанные в извлечениях в публичном
заседании 19-го октября, помещаются здесь в полном виде»
(Четвертое присуждение Пушкинских премий. СПб.,
1888. Сборник Отделения русского языка и
словесности имп. Академии наук, т. XLVI, № 1, с. 1—2),

Примечания
489
Далее, на с. 46—53 этого издания помещен был
отзыв академика А. Ф. Бычкова о сборнике «В
сумерках». Отметив «несомненный талант» писателя «в
изображении картин природы и бытовых сцен»,
академический рецензент, проявив здесь изрядную
беспомощность в художественных оценках, «сожалел» о том,
что «дарование автора употреблено на такие
незначительные вещицы, которые более или менее носят следы
случайности, в которых чувствуется, что он передает
то, что попалось ему на глаза...» (с. 46—47).
«Комиссия, усматривая из этой рецензии,—
говорилось в тексте постановления,— что рассказы г. Чехо-
в а, хотя и не вполне удовлетворяют требованиям
высшей художественной критики, представляют
однако же выдающееся явление в нашей современной
беллетристической литературе, позволяющее надеяться,
что автор в дальнейшем развитии своего таланта
сумеет избежать отмеченных в его труде слабых
сторон,— нашла« возможным присудить ему половинную
Пушкинскую премию» (Там же, с. 53).
В том же 1888 г. официальный академический
отзыв о Чехове подвергся уничтожающей критике
А. Кузина в статье «Академическая критика и
молодые таланты» (Колосья, СПб., 1888, № И, с. 280—
284). Автор статьи, стоя на демократической позиции
общественного предназначения искусства, верного
действительной жизни, метко подметил промахи
неуклюжей «академической» критики, доказав ценность
как раз тех качеств искусства Чехова, которые
академические критики невпопад объявляли
недостатками: лаконизм и обращение к «незначительным» по
видимости предметам и явлениям жизни составляют
не слабость, а подлинную силу таланта Чехова.
Рассказы Чехова, составившие сборник «В
сумерках», уже при жизни писателя переводились на
немецкий, польский, венгерский, датский,
сербохорватский и чешский языки.
При подготовке текста настоящего издания
исправлению подверглись отдельные явные погрешности
издания 1887 г. Так, в рассказе «Святою ночью»

490
Примечания
вместо ошибочного: «расный ладан» печатается
«росный ладан».
Упорядочению подверглась пунктуация издания
1887 г., не всегда оправданная и противоречивая,
например, в расстановке запятых. Совершенно
необходимым оказалось восполнение систематически
пропускаемых суворинским изданием тире при словах,
вводящих прямую речь.
В комментариях настоящего издания
использованы результаты работы М. П. Громова, А. С. Мелко-
вой, Э. А. Полоцкой, В. М. Родионовой и И. Ю. Твер-
дохлебова в т. 4—6 академического Полного
собрания сочинений А. П. Чехова (М.: Наука, 1976).
МЕЧТЫ
Впервые: HB, 1886, № 3849, 15 ноября, с. 2, отдел
«Субботники». Подпись: Ан. Чехов.
В 1898 г. рассказ выпущен в Москве отдельным
изданием Московским обществом грамотности. На
титульном листе обозначено: «Особым отделом Ученого
комитета Министерства народного просвещения
рассказ признан пригодным для ученических библиотек
средних и низших учебных заведений и для
бесплатных народных библиотек».
В издании А. Ф. Маркса напечатано в т. III (с. 214—-
224).
«„Мечты" пока лучший из всех рассказов»,—
сообщал Чехову его бабкинский приятель, городской
земский начальник А. С. Киселев (ГБЛ).
Д. В. Григорович писал Чехову из Ниццы 30
декабря 1887 г. (11 января 1888 г.): «Рассказы „Мечты"
и „Агафья" мог написать только истинный художник;
три лица в первом и два во втором едва тронуты,
а между тем нечего уже больше прибавить, чтобы
сделать их более живыми, обозначить рельефнее
физиономию и характер каждого; ни в одном слове,
ни в одном движении не чувствуется сочиненность,—
все правда,— все как должно быть на самом деле;
то же самое при описании картин и впечатлений при-

Мечты
491
роды: чуть-чуть тронуто,— а между тем так вот и
видишь перед глазами; такое мастерство в передаче
наблюдений встречается только у Тургенева и
Толстого...» (Слово, сб. 2, с. 207—208).
Уже самые ранние критические отзывы отмечали
гуманистический пафос чеховского рассказа «Мечты».
Анонимный рецензент журнала «Наблюдатель»
(1887, № 12, отд. «Новые книги», с. 68) видел в
«Мечтах» «мастерскую характеристику бродяги, не
помнящего родства». «Петербургская газета» (№ 248 от
10 сентября 1887 г.) отмечала гуманность в качестве
отличительной черты чеховского таланта: «Рассказы
его проникнуты сердечной теплотой. В последнем
бродяге г. Чехов умеет открыть и изобразить сторону
глубоко человеческую, вызывающую симпатию и
сострадание».
В. А. Гольцев, отмечая, что в произведениях Чехова
«чувствуется именно человек», в доказательство этого
разбирал содержание рассказа «Мечты» (Гольцев В. А.
А. П. Чехов: (Опыт литературной характеристики).—
Русская мысль, 1894, №5, с. 43; см. также: Гольцев В. А.
Литературные очерки: А. П. Чехов. М., 1895, с. 26).
Критик К. К. Арсеньев, ценя особенно емкость
повествовательной манеры Чехова, отнес «Мечты» к
таким рассказам писателя, которые ему особенно
удаются, «когда избранная им тема не требует
широкого развития, когда она укладывается легко и
свободно в небольшую рамку». Именно в рассказе «Мечты»,
по словам критика, Чехову удалось воспроизвести
мгновенные душевные настроения, понятные «без
углубления в прошедшее действующих лиц, без
всестороннего знакомства с ними». В описаниях природы
Чехов «обладает искусством олицетворять ее,
заставлять ее жить точно человеческой жизнью — и вместе
с тем он свободен от подражания образцам,
представляемым в этом отношении нашею и
западноевропейскою литературами». Природа в рассказе «Мечты» хотя
и описана менее образно, чем в рассказе «Ведьма»,
с точки зрения К. К. Арсеньева, как нельзя лучше
гармонирует «с общим тоном рассказа»: «Жалкая,
тщедушная фигура бродяги сливается в одно целое с хму-

492
Примечания
рым осенним пейзажем» (Арсеньев К. Беллетристы
последнего времени.— Вестник Европы, 1887, № 12,
с. 772-774).
А. Ф. Бычков, характеризуя сборник «В сумерках»,
представлявшийся к Пушкинской премии, приводит
«несколько прелестпых описаний природы», в числе
которых и картина тумана из рассказа «Мечты»
(Бычков, с. 51—52).
Отзыв М. Белинского см. на с. 375.
Ф. Е. Пактовский причислял «Мечты» к таким
рассказам Чехова, которые «ярко освещают громадной
важности вопрос, который едва ли может разрешаться
только тюрьмой, ссылкой и каторгой, который важен
не столько для обыкновенного читателя, сколько для
присяжных представителей нашей юриспруденции»
(Пактовский Ф. Е. Современное общество в
произведениях А. П. Чехова. Казань, 1901, с. 33).
1 Двое сотских...— Сотский — низшее должностное
лицо в сельской полиции дореволюционной России,
избиравшееся сельским сходом.
2 ...последний акт из притчи о блудном сыне...—
Евангельская легенда о блудном сыне, возвратившемся
домой,— Евангелие от Луки, гл. XV, ст. 11—32.
3 кроншнеп — птица из семейства бекасиных, с
длинным изогнутым клювом.
...упокой, господи, их душечку в царствии твоем,
идеже праведные упокояются! — Слова из
заупокойной службы в свободной передаче Чехова.
5 Пошли ей, господи, место злачно, место
покойно... со оправданием твоим.— То же.
6 ...на бырком месте...— быркий (дпалектн.) —
быстрый.
ПУСТОЙ СЛУЧАЙ
Впервые: HB, 1886, № 3793, 20 сентября, с. 2—3,
отдел «Субботники». Подпись: Ан. Чехов.
В издании А. Ф. Маркса напечатано в т. III
(с. 225-236).
Знакомая Чехову переводчица его рассказов на

Пустой случай
493
английский язык писала ему из Ниццы 3 января
1902 г.: «А какие милые-милые Ваши 2 рассказика —
„Г-жи NN" и „Пустой случай"» (ГБЛ).
К. К. Арсеньев, говоря о достоинствах сборника
«В сумерках», где по сравнению с «Пестрыми
рассказами» анекдотический элемент редок и выступает в
более изящной и тонкой форме, упоминал «Пустой
случай», в котором «из-за охотничьего
приключения выглядывают довольно рельефно очертания
фигуры захудалого князька и женщины, безнадежно
в него влюбленной» (Вестник Европы, 1887, № 12,
с. 770).
В рецензии без подписи на первое издание
сборника «В сумерках» (Наблюдатель, 1887, № 12, отдел
«Новые книги», с. 68—69) в «Пустом случае» отмечен
«недурной тип прогоревшего помещика, бестолкового,
но доброго и честного».
А. Ф. Бычков в своем разборе сборника «В
сумерках», отмечая, между прочим, и недостатки книги,
отиосил «Пустой случай» (наряду с рассказами
«Событие» и «Ведьма») к числу «менее удачных»
произведений, считал «растянутым» и среди «неточных и
неправильных выражений» отметил: «прекрасно
симулировал влюбленного» и «где бы я мог сгодиться»
(Бычков, с. 52). В 12-м издании сборника (1899)
Чехов вместо «симулировал» написал: «разыгрывал».
A. А. Александров, редактор-издатель газеты
«Русское слово» и журнала «Русское обозрение», в статье
«Антон Чехов» (1888), отмечая у Чехова «братскую
любовь и какую-то трогательную и умилительиую
жалость к человеку, кто бы он ни был», между
прочим, писал: «В рассказе „Пустой случай" (...) он сумел
рассмотреть и с удивительным искусством показать
крайне симпатичные черты в русском „захудалом
князьке", которого в уезде иначе не называли, как
„сиятельным балбесом", и который между тем не
захотел „солгать только раз в жизни", чтобы „положить
к себе в карман чистоганом миллион"» (ЦГАЛИ, ф. 2,
оп. 1, ед. хр. 35, л. 4).
B. Л. Кигн характеризовал «Пустой случай» как
«отрывок», каких у Чехова, по его мнению,— «добрая

494
Примечания
половина рассказов»: дается «отрывочная
характеристика действующих лиц» и показывается «буквально
одна минутка их жизни, минутка обыкновенно
драматическая и грустная» (Книжки Недели, 1891, № 5, май,
с. 201).
Об оценке рассказа Г. Качарцом см. примечания к
рассказу «Верочка». *
А. С. Глинка (Волжский) относил «Пустой случай»
к рассказам Чехова («Душечка», «Выигрышный билет»,
«Мечты», «Егерь», «В ссылке»), содержащим
«изображение того, как действительность смеется над
человеческим счастьем» (Волжский. Очерки о Чехове. СПб.,
1903, с. 62).
При жизни Чехова рассказ был переведен на
венгерский и сербохорватский языки.
1 иланг-иланг — суррогатные духи Иланг-Илонг.
2 сеча (обл.) —вырубленное место в лесу.
3 Я в мировые баллотируюсь/ — Мировой судья —
должность, учрежденная в соответствии с судебной
реформой 1864 г. для единоличного рассмотрения
мелких гражданских дел. Мировые судьи
выбирались на уездных земских собраниях.
4 Княжна Тараканова со вода и крысы...— «Княжна»
Тараканова — политическая авантюристка; выдавала
себя за дочь императрицы Елизаветы Петровны и
претендовала на русский престол: в 1775 г, была
заключена Екатериной II в Петропавловскую
крепость и в том же году умерла. На картине
К. Д. Флавицкого (1830—1866) «Княжна
Тараканова» она изображена в каземате во время
наводнения, когда хлынувшая через окно вода заставила
тюремных крыс искать спасения у ног Таракановой.
НЕДОБРОЕ ДЕЛО
Впервые: Петербургская газета, 1887, № 59, 2
марта, отдел «Летучие заметки», с. 3. Подпись: А. Чехонте.
В издании А. Ф. Маркса помещено в т. III (с. 237—
243).
В рассказе описана Полевщинская церковь близ

Недоброе дело
495
Бабкина — имения Киселевых, в трех верстах от
Воскресепска, где Чехов жил на даче летом 1885 и
1886 гг. М. П. Чехов, младший брат писателя,
вспоминал, что недалеко от Бабкина, «близ Дарагановского
леса, стояла одинокая Полевщинская церковь, всегда
обращавшая на себя внимание писателя. В ней
служили всего только один раз в год и по ночам до
Бабкина долетали только унылые удары колокола, когда
сторож звонил часы. Эта церковь, с ее домиком для
сторожа, у самой почтовой дороги, кажется, дала
Чехову мысль написать „Ведьму" и „Недоброе дело"»
(Чехов М. П. Антон Чехов и его сюжеты. М., 1923,
с. 34—35).
Критические отзывы о рассказе были
противоречивыми.
Писатель Д. В. Григорович сообщал Чехову в
марте 1887 г.: «На днях меня больного посетил Маслов
(Бежецкий) и передал мне с восторгом рассказ Ваш,
напечатанный в «Петерб(ургских) ведомостях)»
(«Петербургской газете».— А. Г.) (Дело происходит
ночью на кладбище). Обидно, что не читал его; но
сколько можно судить по рассказу Маслова,— должно
быть очень хорошо» (Слово, сб. 2, с. 205). Позднее,
прочитав рассказ в сборнике «В сумерках», Григорович
писал автору из Ниццы 30 декабря 1887 г. (11 января
1888 г. по новому стилю): «По целости аккорда, по
выдержке общего сумрачного тона рассказ „Недоброе
дело" — просто образцовый; с первых страниц не
знаешь, что еще будет — а уже невольно становится
жутко и душою овладевает предчувствие чего-то
недоброго» (Слово, сб. 2, с. 208).
В. А. Гольцев отнес «Недоброе дело» наряду с
рассказами «В суде» и «Мечты» к тем произведениям
сборника, которые «очень хороши» (Русские ведомости,
1887, № 240, 1 сентября).
К. К. Арсеньев обратил внимание на особенность
композиции рассказа, в котором событие не играет
решающей роли, а главная задача — создать
настроение: «...в основании „Недоброго дела", бесспорно, лежит
анекдот, но он вставлен в красивую оправу
непроглядно темной ночи, и центром тяжести его служит не

496
Примечания
столько „происшествие" — ловкий обман, жертвой
которого сделался кладбищенский сторож,— сколько
мрачный юмор, звучащий в речах обманщика» (Вестник
Европы, 1887, № 12, с. 770).
Критик А. Дистерло ввел «Недоброе дело» в
длинный перечень таких рассказов Чехова, которые
будто бы «бесцельно подробны» и не обнаруживают
никаких «мотивов творчества»; автор их — «пантеист-
художник», который «не морализует над жизнью, не
судит ее с точки зрения идеалов гражданственности»,
относясь к ней исключительно созерцательно (Неделя,
1888, № 13, 27 марта, с. 420; № 15, 10 апреля, с. 484—
485).
В. Л. Кигн (Дедлов) расцепил «Недоброе дело»
с чисто внешней, событийной стороны как «простой
анекдот», в котором он не находит смысла (Книжки
Недели, 1891, № 5, май, с. 201).
Анонимный рецензент журнала «Наблюдатель»
(1887, № 12, с. 68—69) также находил, что «Недоброе
дело» — это простой анекдот, «но очень живо
рассказанный».
При жизни Чехова рассказ был переведен на
болгарский, венгерский, румынский, сербохорватский и
словацкий языки; на немецкий язык его перевела
Э. Голлер (см.: ЛН, т. 68, с. 749).
1 ...па масляной...— т. е. на масленой неделе.
ДОМА
Впервые: HB, 1887, № 3958, 7 марта, с. 2, отдел
«Субботники». Подпись: Ан. Чехов.
Напечатано также в сборнике «Детвора. Рассказы
Антона Чехова». СПб., 1889. (Сборник был дважды
переиздан — в 1890 и 1895 гг.)
Во 2-м издании сборника «В сумерках» произошла
порча текста (см. вариант), замеченная и устраненная
только в издании А. Ф. Маркса.
В издании А. Ф. Маркса включено в т. III (с. 244—
255).
О завершении работы над рассказом Чехов сообщал

Дома
4.97
брату Александру в письме от 22 или 23 февраля
1887 г.: «Хоть ты и говоришь, что я исписался, но я
все-таки завтра посылаю субботник. Субботник очень
„вумный"! В нем много не ума, а „вума"» (Чехов.
Письма, т. 2, с. 33).
Первые читатели уже после публикации рассказа
в газете отмечали мастерство Чехова в изображении
детской психологии. В. В. Билибин писал Чехову 7
марта 1887 г.: «Сегодня читал Ваш субботник. Дети Вам
всегда очень удаются» (ГБЛ). «Знаете, что Вам
особенно удается? — спрашивала писателя М. В.
Киселева в письме от 8—9 септября 1887 г., имея в
виду уже весь сборник „В сумерках",— это дети.
Они выходят у Вас необыкновенно живые,
рельефные и забавно, но мило глупые. Их всех хочется
любить, а Сережа (куритель) мне особенно мил»
(ГБЛ). Д. В. Григорович в письме из Ниццы от 30
декабря 1887 г. (И января 1888 г.) причислял «Дома»
к лучшим рассказам сборника (Слово, сб. 2, с. 208).
«Психолог и „На пути" и „Дома" проследит за
каждым извивом души человеческой»,— писал Чехову
В. А. Тихонов 8 марта 1890 г. (Записки ГБЛ, вып. 8.
М., 1941, с. 67). И. Л. Леонтьев (Щеглов) называл
«Дома» в числе произведений, которые навсегда
останутся «перлами» ввиду их верности натуре,
описаниям природы и искренности (ГБЛ). А. С. Лазарев-
Грузинский, напротив, находил, что рассказ «Дома»
«плох. Он растянут». См. письмо его к H. M. Ежову
от 3 апреля 1887 г. (Вопр. лит., 1960, № 1, с. 99).
Представитель основанного Л. Н. Толстым
издательства «Посредник» И. И. Горбунов-Посадов в
письме к Чехову от 16 мая 1893 г. просил писателя
предоставить рассказ «Дома» для задуманного
«Посредником» сборника рассказов Чехова
«Действительность». В рассказе он увидел мастерское
противопоставление «двух миров»: «детского, чистого,
человечного, и нашего, спутанного, искалеченного,
лицемерного»; встречу этих миров Горбупов-Посадов
находил изображенной в рассказе «превосходно», а
рассказ в целом он нашел по мысли «одним из
серьезнейших» (ГБЛ),

498
Примечания
Глубокое знание детской психологии в этом
рассказе отметил также в своей статье К. К. Арсеньев
(Вестник Европы, 1887, № 12, с. 773—775).
Одобрительно об этом рассказе, как отличающемся «ежа*
тостью и типичностью», отозвался анонимный
рецензент журнала «Наблюдатель» (1887, № 12, с. 68).
Критик П. П. Перцов в статье «Изъяны
творчества», отказавшийся признать за произведениями
Чехова в целом существенное общественное
значение, тем не менее признал особое мастерство
писателя в изображении детей: «Здесь не требуется
понимания сложной, шумящей за стенами детской,
общественной жизни, не требуется изображения
причинной связи явлений — детский мир сам себе довлеет
<...> И г. Чехов является перед нами этим живым и
проницательным младенцем, который научит
премудрых и разумных, но, увы! только о своей,
младенческой жизни. Его прелестные детские рассказы —
«Детвора», «Ванька», «Кухарка женится», «Событие»,
«Дома», «Беглец» — один лучше другого и стоят в
первом ряду этой отрасли нашей литературы»
{Перцов П. П. Осенние беллетристы.— Русское богатство,
1893, № 1, с. 48-49).
В. А. Гольцев представил «Дома» примером такого
произведения, в котором Чехов поднимается до
картин «общественной жизни», полных «глубокого
смысла», касаясь существенной проблемы зла и
наказания: прокурор в этом рассказе вынужден признать,
что «наказание очень часто приносит гораздо больше
зла, чем само преступление» (Русская мысль, 1894,
№ 5, с. 48).
Мысль Гольцева была развита в книге Ф. Е. Пак-
товского, который писал, что Чехов «дает понять
современному читателю, что с этой душой надо
обращаться умеючи, что только серьезное знание детской
души, разумная любовь к ребенку могут воспитать
в нем все добрые начала, а потому воспитание детей
должно явиться одною из самых важных
обязанностей родителей, которые должны подготовляться
к этому делу едва ли менее, чем к обязанности
прокурора, судьи, доктора и т. д. Если во всякой работе

Еедьма
4Ô9
требуется любовь к делу, то в педагогической любовь
к детям является основанием всего дела; нигде сухой
педантизм и формализм (...) не принесут столько
вреда, как в деле воспитания.
Рассказ Чехова «Дома» всего ярче выдает взгляд
автора на указанный вопрос. <...) Мысль, что
«наказание очень часто приносит гораздо больше зла, чем
само преступление» (...) для нашего писателя не
является случайной. Он развивает ее в целом ряде
своих рассказов, взятых прямо из действительности»
(Пактовский Ф. Е. Современное общество в
произведениях Чехова. Казань, 1901, с. 28, 33).
При жизни Чехова рассказ был переведен на
английский, болгарский, венгерский, датский,
немецкий, сербохорватский, словацкий, французский и
чешский языки. Сам писатель в письме к И. Я.
Павловскому назвал «Дома» в числе произведений,
наиболее подходящих «для французского читателя»
(Вопр. лит., 1960, № 8, с. 145). В 1899 г. на
французский язык этот рассказ перевела Е. Г. Бекетова,
о чем она сообщала Чехову в письме от 15 января
1899 г. (ГБЛ).
1 бергамот — сорт груши.
ВЕДЬМА
Впервые: HB, 1886, № 3600, 8 марта, с. 2, отдел
«Субботники». Подпись: Ан. Чехов.
В издании А. Ф. Маркса помещено в т. III, с. 256—
270.
По свидетельству М. П. Чехова, место действия
«Ведьмы» — сторожка при Полевщинской церкви, близ
Бабкина, расположенная у почтовой дороги (см.
комментарий к рассказу «Недоброе дело»).
Судя по замечанию Чехова в письме к Д. В.
Григоровичу от 28 марта 1886 г., рассказ «Ведьма» был
написан им в одни сутки (Чехов. Письма, т. 1, с. 219).
Сам Чехов усомнился в качествах своего рассказа,
полагая, что он «вдвое хуже» ранее напечатанного в
«Новом времени» рассказа «Панихида», о чем, посылая

500
Примечания
рассказ, он писал А. С. Суворину 21 февраля 188(5 г.
(Чехов. Письма, т. 1, с. 202). Суворин, видимо, не
согласился с такой оценкой, о чем свидетельствует пись-
мо к Чехову Н. А. Лейкина от 6 марта 1886 г.:
«Рассказывал мне Суворин, что Вы прислали ему большую
повесть. Хвалил» (ГБЛ).
После публикации рассказа в газете Чехов писал
В. В. Билибину: «Я знаю, «Ведьма» не в Вашем
характере, да и многим она не понравилась... Но что делать!
Нет тем, да и черт толкает под руку такие штуки
писать...» (Чехов. Письма, т. 1, с. 213, 214). В ответном
письме от 14 марта В. В. Билибин писал: «Говорят
(NB Лейкин), что Суворину очень понравилась «Ведь-*
ма» Ваша, что он просто в восторге. О себе этого не
скажу. Прочитал я с истинным удовольствием по
поводу мастерства, с которым написан рассказ. В нем
много таланта. Описание природы превосходно. Но,
я думаю, не вполне достойно употреблять талант на
воспроизведение крайне чувственных картин, грани*
чащих... с «заграничными картинками» <...>
«Реальность?» А Тургенев не был разве реалистом? Так ли
бы он написал эту тему? Я поклонник реализма, но
меня коробит от описания грязных ног дьячка. Потом,
рядом с такой 'реальностью — чисто фантастический
элемент в образе дьячка, который серьезно считает
свою жену ведьмой. Это не вяжется» (ГБЛ).
Ф. О. Шехтель также писал Чехову 12 марта, что
натуралистические подробности в онисании дьячка
«круче всякого золаизма» (ГБЛ).
Д. В. Григорович в письме к Чехову от 25 марта
1886 г. высоко оценил рассказ, указывая, в частности,
на мастерское описание метели. Однако и он
указывал: «В основу Ваших рассказов часто взят мотив
несколько цинического оттенка, к чему это?
Правдивость, реализм не только не исключают изящества,—
но выигрывают от последнего. Вы настолько сильно
владеете формой и чувством пластики, что нет особой
надобности говорить напр. о грязных погах с
вывороченными ногтями и о пупке у дьячка. Детали эти
ровно ничего не прибавляют к художественной
красоте описания, а только портят впечатление в глазах

Ведьма
501
читателя со вкусом. Простите мне великодушно такие
замечания; я решился их высказать потому только,
что истинно верю в Ваш талант и желаю ему ото всей
души полного развития и полного выражения» (Слово,
сб. 2, с. 200—201).
Чехов отвечал Григоровичу 28 марта: «Я с Вами во
всем согласен. Циничности, на которые Вы мне
указываете, я почувствовал сам, когда увидел «Ведьму»
в печати. Напиши я этот рассказ не в сутки, а в 3—
4 дня, у меня бы их не было...» (Чехов. Письма, т. 1,
с. 219).
Писательница М. В. Киселева, в декабре 1886 г.
критиковавшая Чехова за натуралистический, по ее
миепию, рассказ «Тина», на этот раз, в письме от
18 января 1887 г., противопоставила «Тине» рассказ
«Ведьма»: «Рассказ Ваш „Ведьма" весьма реалистичен,
но меня он подкупает правдой (...) Брезгливости во мне
нет, что я и доказываю непритворным восхищением
той самой „Ведьмой", за которую Вас ругпули люди
более меня компетентные, но и более чопорные. Вся
обстановка в „Ведьме", сама она, ее муж и приезжие
изображены мастерски; читая, я могу, пожалуй,
немного покраснеть, но сказать, что Вы солгали,—я не
в состоянии» (ГБЛ).
Натуралистические подробности в описании дьячка,
на которые указывали Чехову его корреспонденты,
были устранены писателем при включении рассказа в
сборник «В сумерках» (см. раздел «Варианты»).
В печатных откликах на сборник «В сумерках»
рассказ «Ведьма» вызвал разноречивые оценки.
Многие рецензенты особенно отметили описание
снежной метели в начале этого рассказа. Рецензенту
«Петербургской газеты» это описание напомнило
«лучшие из описаний Диккенса» (Петербургская газета,
1887, № 248, 10 сентября). Как «слабую сторону»
этот же рецензент отметил в рассказах «Ведьма» и
«Несчастье» «некоторое стремление автора к чисто
чувственным изображениям».
Н. К. Михайловский, пересказав содержание
«Ведьмы» и процитировав сетования дьячка, указал на
некоторые, по его мнению, недостаточно мотивирован-

502
Примечания
ные слова и поступки, происшедшие от того, что Чехов
«торопился сдать свой набросок в типографию или в
редакцию». В этой связи Михайловский напоминал
прежние отзывы в «Северном вестнике» (1886, № 6,
отд. «Новые книги», с. 123—126, без подписи) «о том
газетном много- и скоро-писании» Чехова, «которое не
доведет талантливого автора до добра. Мы, может быть,
уже присутствуем при начале исполнения этого
печального предсказания. (...) Взять хотя бы ту же «Ведьму».
Полежи она лишнюю неделю в письменном столе у
автора, дай он себе потом труд перечитать ее еще раз
с карандашом в руках,— и, конечно, гневные речи
дьячка не резали бы ухо своим-спокойствием и вместе
деланностью» (Северный вестник, 1887, № 9, с. 83).
Эти опасения были высмеяны в статье В. П.
Буренина, который причислил «Ведьму» к лучшим
рассказам сборника по «силе и живости» и особенно отметил
описание вьюги: «В таких и подобных сжатых,
маленьких описаниях, изобильно рассыпанных в очерках
г. Чехова, поразительна именно их сжатость:
немногими чертами автор воспроизводит картину, но это
именно те существенные черты, которые дают живое
и яркое впечатление» (Новое время, 1887, № 4157,
25 сентября).
Анонимный рецензент журнала «Наблюдатель»
также отнес «Ведьму» к рассказам, отличающимся
«сжатостью и точностью», и личность дьячка определил как
«трагикомическую» (Наблюдатель, 1887, № 12, отд. II,
с. 68).
П. Н. Краснов в статье «Осенние беллетристы»
писал в связи с «Ведьмой» о свойственной Чехову чистоте
нравственного чувства и в этом отношении
противопоставлял Чехова Мопассану: «В рассказах „Ведьма11 и
«Бабы» чрезмерная чувственность героинь является
опять-таки результатом их несчастья, и вообще нигде
и никогда у г. Чехова женская честь не
рассматривается слегка, как какой-то пустяк, повсюду является она
важным жизненным вопросом, и преступление против
нее является несчастьем и влечет за собою глубокие
последствия». Описание вьюги в рассказе Краснов
оценил как «образец тонкого понимания природы»: «За-

Ведьма
503
вывания ветра, точно борьба двух начал,
торжествующего, сердитого и побежденного, жалобного, но злого,
производят глубочайшее впечатление. Из прозаических
описаний вьюги это лучшее, какое нам попадалось,
и выше его мы можем поставить только тютчевское
стихотворение „О чем ты воешь, ветр ночной"» (Труд,
1895, № 1, с. 205, 209).
Л. Н. Толстой относил «Ведьму» к числу рассказов
Чехова, особенно ему понравившихся, но — только
«2-го сорта».
При жизни Чехова рассказ «Ведьма» был переведен
на немецкий и чешский языки.
1 ...рядно...— редкая, грубая ткань.
2 Даниил — один из четырех «великих пророков»,
автор библейской «Книги пророка Даниила». В
молодости вместе с тремя отроками — Ананием, Аза-
рием и Мисаилом был уведен Навуходоносором в
вавилонский плен для обучения в халдейских
школах. За отказ поклоняться халдейским богам
Ананий, Азарий и Мисаил были брошены в
раскаленную печь, но, по преданию, чудесным образом были
спасены богом. Память пророка Даниила и трех
отроков отмечается церковью 17(30) декабря.
8 Алексей, божий человек — один из самых
популярных «святых», сын знатного римлянина (ок. 360—
411), странствовавший 17 лет и вернувшийся в
родной дом неузнанным. Церковь отмечает его
память 17(30) марта.
4 Спасовка — Спасов (Упенский) пост, с 1 по 16
августа (ст. ст.).
5 ...десять мучеников в Крите...— отмечается 23
декабря (5 января).
ь Недаром дьяволила! — Слово Н. А. Лейкина,
употребленное в его письме к Чехову 15—16 марта
1885 г.: «Пальмин опять на новой квартире. Ужас!
<...> Непременно тут его баба дьяволит, у которой
он, кажется, под башмаком». Чехову слово
понравилось, и он отвечал 22 марта 1885 г.:
«Хорошенькое словцо: баба „дьяволит"!» (Чехов. Письма, т. 1,
с. 145).

504
Примечания
„.Юдифь у ложа Олоферна.— По древнееврейской
легенде, Юдифь проникла в лагерь врагов,
осадивших город, споила в оргии ассирийского
полководца Олоферна и ему, спящему, отрубила голову.
8 ...на Николу летнего, да Николу зимнего...—
Именины Николая бывают в июле и в декабре.
9 ...прощеное воскресенье...— Последний день
масленицы, канун великого поста, когда принято
просить друг у друга прощения во взаимных обидах.
ВЕРОЧКА
Впервые: HB, 1887, № 3944, 21 февраля, с. 2—3.
Подпись: Ан. Чехов.
В 1889 г. вышло отдельное издание: Чехов А. П.
Верочка. (Рассказ.) Львов, изд. И. Ы. Пелеха, 1889
(«Русская библиотека»).
В издании А. Ф. Маркса включено в т. III, с. 271—
286.
Для публикации в «Новом времени» рассказ был
послан А. С. Суворину из Москвы 10 февраля 1887 г.,
о чем Чехов извещал своего издателя в письме от этой
даты {Чехов. Письма, т. 2, с. 27).
В письме от 21—28 (?) февраля 1887 г. В. В. Билибин
в шутливой форме высказал предположение, что
Чехов использовал в рассказе материал, сообщенный ему
Билибиным: «Какое Вы имели полное право выставить
мою Олену героиней рассказа „Верочка'1» (ГБЛ).
По свидетельству М. П. Чехова, брата писателя,
«описанный в „Верочке" сад при лунном свете с
переползавшими через него клочьями тумана — это сад в
Бабкине» {Чехов М. П. Антон Чехов и его сюжеты. М.,
1923, с. 33). Многие реалии рассказа напоминают
обстановку в Воскресенске, куда Чехов, по словам М. П.
Чехова, приехал на лето «студентом последнего курса»
{Чехов М. П. Вокруг Чехова. М., 1964, с. 137). Молодая
компания в рассказе близко напоминает молодежь,
собиравшуюся на квартире заведовавшего Чикинской
больницей П. А. Архангельского. Там «создавались
вечеринки, на которых говорилось много либерального и

Верочка
505
обсуждались литературные новинки. Много говорили о
Щедрине, Тургеневым зачитывались взапой. Пели
хором народные песни, „Укажи мне такую обитель", со
смаком декламировали Некрасова» (Там же, с. 138).
В 1883 г. молодые врачи, практиковавшие в Чикин-
ской больнице у Архангельского, совершили
пешеходную прогулку в Саввинский монастырь под
Звенигородом, подобную той, о которой вспоминал герой
рассказа Огнев (Там же, с. 146).
В письме к Ал. П. Чехову от 22 или 23 февраля
1887 г. Чехов сообщал о «светлом настроении», которое
он испытал при чтении в газете своего рассказа
«Верочка» (Чехов. Письма, т. 2, с. 33). «Твою „Верочку"
очень хвалят...» — сообщал ему из Петербурга Ал. П.
Чехов (Письма Ал. Чехова, с. 158).
Н. А. Лейкин, однако, старавшийся удержать
Чехова в «Осколках», в письме к Чехову от 27 февраля
1887 г. назвал «Верочку» «неудачной вещичкой»,
противопоставив ее юмористическим рассказам писателя:
«Вам маленькие рассказы лучше удаются. Это говорю
не я один. Во вторник на первой неделе поста был я
у Михневича на кислой капусте, там было много
пишущей братии, зашел разговор о Вас, и говорили то же
самое» (ГБЛ).
Сотрудник Лейкина В. В. Бплибин, напротив,
советовал Чехову бросить «мелочь» и писал ему б марта
1887 г.: «Разумеется, и рассказы в „Нов<ом> вр(емени)",
несмотря на их относительную величину,
представляют слишком узкую рамку для Вашей артистической
физиономии. Отсюда часто происходит неясность,
незаконченность и т. п. Возьмем „Верочку". Она,
наверное, не понята ни „критиками", ни обыкновенным
читателем. Мне кажется, что Вы не хотели ограничиться
живописанием столь обычного и нередко
трактованного сюжета: „она" случайно полюбила „его", но „он"
случайно не любит „ее", и что из этого произошло.
Л<ейки)н, напр(имер), так понял и вправе упрекать
Вас за заезженность сюжета.
Я понял рассказ иначе. Быть может, я ошибся.
Мне кажется, Вы хотели изобразить не частный
случай, выше описанный, но особый разряд современ-

506
Примечания
ных людей, у которых, по обстоятельствам
сложившейся жизни, сердце засохло, как цветок в латинском
лексиконе. Они жаждут любить, но не могут. Это очень
печально. Тут драма.
Если это так, то — рассказ не выяснил, и именно
потому, что такая тема (вполне, кажется, новая и
„современная") не поддавалась изображению в рассказе,
а требовала романа, который ярко очертил бы прежнюю
жизнь героя, его предыдущие, между прочим, встречи
с женщинами и, в виде финала, что ли, с „Верочкой",
которую следовало бы также написать поярче, еще
более оттенить весь жар ее любви, который, однако, не
мог поджечь сухую лепешку сердца героя... (...)
Рассказ имеет в настоящем виде большие
технические достоинства исполнения,— писал В. В. Билибин
и заключал в полном противоречии с суждением
Н. А. Лейкина: — Какая же разница с рассказами
,,о(сколоч>яымии!» (ГБЛ).
Д. В. Григорович в письме к Чехову из Ниццы от
30 декабря 1887 г. (И января 1888 г.) причислял
«Верочку» к лучшим, глубоко психологичным рассказам
сборника «В сумерках», которые доказывают «только
то, что я уже давно знаю, т. е.: что Ваш горизонт
отлично захватывает мотив любви во всех ее тончайших
и сокровенных проявлениях» (Слово, сб. 2, с. 208).
В печати рассказ вызвал разноречивые отзывы.
В. А. Гольцев расценил его как «совсем оборванный
эпизод» (Русские ведомости, 1887, № 240, 1 сентября.
Подпись: «Ав-в»). С ним не согласился писатель
И. А. Белоусов, который писал Чехову в день выхода
«Русских ведомостей» с рецензией Гольцева: «Но по
мне все рассказы очень хороши,— особенно те, в
которых описано то, что я, бедный жизнью, пережил и
перечувствовал; наприм(ер), рассказ „Верочка" я
нахожу вполне законченным; сужу по тому, что со мной
случилась такая же история, как и с моим тезкой
Огневым; от таких историй нечего ждать конца,— так и
должно случиться. Огнева наука заставит позабыть
разлуку, а Верочку — разлука заставит позабыть
любовь...» (ГБЛ).
В. П. Буренин, явно полемизируя с Гольцевьщ, от-

ЕероЧка
,50?
носил «Верочку» к «очень полным по содержанию и
очень выработанным вещам», ни в какой мере не
обнаруживающим «неполноту и поверхностность» (Новое
время, 1887, № 4157, 25 сентября).
Недосказанность находил в рассказе К. К.
Арсеньев: «Что заставило Веру порвать с обычаем, что
помешало ей заранее предвидеть отказ Огнева, что
удержало последнего от увлечения, бывшего столь близким и
столь возможным,— все это едва намечено автором или
не намечено вовсе» (Вестник Европы, 1887, № 12,
с. 771). Другим недостатком рассказа Арсеньев считал
то, что «положения и характеры» его «слишком
знакомы» и он напоминает тургеневский рассказ «Ася»
(Там же).
A. Ф. Бычков в своем отзыве о сборнике «В
сумерках» обратил внимание на достоинства рассказа,
изложенного автором «просто, тепло и психологически
верно»; однако и он недоумевал по поводу того, что
Чехов «совершенно не коснулся отношений Огнева к
Вере Гавриловне, предшествовавших ее признанию»,
вследствие чего весь рассказ будто бы
«представляется эпизодом, заимствованным из целой бытовой
эпопеи» (Бычков, с. 49).
Эти претензии «академической критики» высмеял
в своей контррецензии критик «Колосьев» А. Кузин
(см. в наст, издании с. 327—328).
Критик А. Дистерло характеризовал Огнева как
«засохшего для поэзии, для счастья любви русского
интеллигента, всю жизнь погруженного в книжные
занятия...» (Р. Д. Новое литературное поколение: (Опыт
психологической критики).— Неделя, 1888, № 13,
27 марта, с. 484).
B. Кигн (В. Л. Дедлов) «оригинальность и прелесть
молодого автора» усмотрел в соединении в «Верочке»
«психологической и внешней манеры». Критик писал
о верности изображенного типа действительности: «Вот
эта-то собачья старость в тридцать лет и составляет
несчастье современной интеллигенции, и рассказы
г. Чехова дают прекрасные портреты таких стариков»
(Книжки Недели, 1891, № 5, с. 213). По мнению Киг-
на, беда современной ему русской интеллигенции

508 Примечания
объясняется внутренними причинами — ее душевной
бедностью.
Внутреннюю несостоятельность героя «Верочки»
анализировал В. Альбов: несмотря на все внешние
условия, «прекрасное человеческое чувство не
проявляется, прекрасный, прямо редкий человек теряет
человеческий образ (...) Очевидно, Огнев — просто
дряблая натура, пораженная нравственным маразмом»
(Алъбов В. Два момента в развитии творчества А. П. Че^
хова: (Критический очерк).— Мир божий, 1903, № 1,
с. 95).
В 1894 г. В. А. Гольцев иначе оценил «Верочку»,
чем в рецензии 1887 г., заметив в рассказе мотив
пушкинской грусти об уходящей молодости и указав на
элегию Пушкина «Брожу ли я вдоль улиц шумных...»,
часто останавливавшую внимание Чехова (Русская
мысль, 1894, № 5, с. 47—48).
Г. Качарец в своем этюде о Чехове, утверждая,
будто писателю доступны не большие и яркие
впечатления, а только «малые и вяльте», приводит рассказ
«Верочка» (а также «Агафья» и «Пустой случай») в
пример якобы полного отсутствия у Чехова «изображений
счастливой, разделенной любви», что указывает, по
мнению критика, на «свойство организации» Чехова,
«закрытой для полных, сильных, красивых и глубоких
впечатлений и чувств» {Качарец Г. Чехов: Опыт. М.,
1902, с. 30-31).
Л. Н. Толстой отнес «Верочку» к понравившимся
ему рассказам Чехова, но — «2-го сорта».
При жизни Чехова рассказ был переведен на
венгерский, немецкий, румынский, сербохорватский,
словацкий и чешский языки.
...пикейный пиджак...— пиджак из плотной
хлопчатобумажной или шелковой ткани с рельефным
узором (от фр. pique — ткань, стёганая материя).
2 ...как лягавый...— т. е. как легавый пес, как собака.
3 ...со всеми онерами.— т. е. со всем, что пеобходимо
(от фр. honneur — одна из старших козырных карт).
...рандеву...— свидание (фр. rendez-vous).
...земской управы...— Земские управы, уездные игу-

В суде 509
бернские,— исполнительные органы местного
самоуправления по положению о земских учреждениях
1864 г.
6 ...игуменья...— настоятельница женского монастыря.
7 ...никому не нужного статистического сборника,
толстого, как сорок тысяч сборников.— В том же
номере «Нового времени», где была помещена
«Верочка», в «Библиографических новостях» сообщалось:
«Недавно вышел из печати VII выпуск „Материалов
для статистики Костромской губернии" <...). Это
хорошо напечатанный том, заключающий в себе
более 250 стран(иц) текста с 22 приложенными к
нему таблицами и 4 диаграммами». На 70—80-е годы
XIX в. приходился расцвет земских статистических
работ.
8 ...нах гауз — домой (нем.: nach Hause).
9 О, собачья старость! — Выражение «собачья
старость» вошло в язык и встречается, например, в
дневнике А. А. Блока (запись от 14 декабря 1912 г.) —
Блок Ал. Собр. соч. М.; Л.: ГИХЛ, 1963, т. 7, с. 192.
10 ...стучал скобкой.— Скобка — крюк в виде молотка
для стука в калитку или в ворота.
В СУДЕ
Впервые: HB, 1886, № 3814, И октября, с. 2. Отдел
«Субботники». Подпись: Ан. Чехов.
Перепечатано в кн.: «Проблески: Сборник
произведений русских авторов.../Изд. „Посредника". Для
интеллигентных читателей». М., 1895, с. 201—207. В этом
сборнике помещены еще четыре рассказа Чехова:
«Припадок», «Володя», «Тоска» и «Устрицы».
В издании А. Ф. Маркса помещено в III т. (с. 287—
295).
Рассказ «В суде» связан с впечатлениями Чехова
от пребывания в летнее время 1884—1886 гг. в
Звенигороде, где он замещал врача С. П. Успенского во
время его отпуска. «Он здесь и принимал больных,—
писал М. П. Чехов,— и в качестве уездного врача, тоже
уехавшего в отпуск, должен был исполнять поручения
местной администрации, ездить на вскрытия и быть

510 Примечания
щ i. f m ■ ara
экспертом в суде. В Звенигороде был и тот дом, в
котором помещались все сразу правительственные
учреждения, и о котором один из чеховских героев говорит:
„Здесь и полиция, здесь и милиция, здесь и юстиция —
совсем институт благородных девиц"» (Чехов М. П.
Вокруг Чехова. М., 1964, с. 141—142).
В Бабкине, в доме Киселевых-Бегичевых летом
1886 г., когда там жил Чехов, устраивались с его
участием шуточные судебные заседания. Юрист Н. Г. Сер-
повский, с которым Чехов встречался летом 1886 г. в
Бабкине, Воскресенске и Звенигороде, а потом в
Москве, пишет в воспоминаниях: «Чехов очень
интересовался деятельностью судов и вообще хорошо был
знаком с судебной процедурой. Но его
преимущественно занимали судебные казусы, в которых ярко
подчеркивались смешные стороны быта» (ЦГАЛИ, ф. 549,
оп. 1, ед. хр. 354, л. 8). И далее: «С просьбою
рассказать какой-нибудь анекдот или случай, который мог
бы послужить темой для рассказа, Антон Павлович
обращался ко мне и к С<ергею> Шавловичу
Успенскому) не один раз» (Там же, л. 23).
«В суде» — одно из самых «толстовских»
произведений Чехова, написанное задолго до «Воскресения»
Л. Н. Толстого (1899). В письмо к А. С. Суворину от
27 марта 1894 г. Чехов признавался, что «толстовская
философия» и «толстовская мораль», к тому времени
переставшая его «трогать», «сильно трогала» его и
«владела» им прежде, в течение 6 или 7 лет, хотя
действовали на него, как полагал Чехов, не основные
положения философии Толстого, а «толстовская манера
выражаться, рассудительность и, вероятно, гипнотизм
своего рода» (Чехов. Письма, т. 5, с. 283).
Примечательно, что, припоминая в том же письме
«основные положения» толстовства, Чехов называет
обличение войны п суда.
В свою очередь, автор «Воскресения» рассказ
«В суде» относил к лучшим рассказам Чехова —
к «истинным перлам» (Гольденвейзер А. В. Вблизи
Толстого. М., 1922, т. I, с. 38) и часто читал его вслух
членам семьи и гостям. В списке произведений
Чехова, особенно понравившихся Толстому, дошедшем до

В суде
511
нас в передаче И. Л. Толстого, рассказ «В суде»
обозначен как произведение «1-го сорта». Близкие
Л. Н. Толстому люди добивались включения рассказа
«В суде» в издававшиеся ими сборники. И. И.
Горбунов-Посадов писал Чехову в марте 1893 г.: «Чертков
писал Вам об издании некоторых рассказов Ваших, но
не имел ответа. Нам очень хотелось бы издать
отдельным сборничком рассказы Ваши «Страх», «Спать
хочется», «В суде», «Володя» и «Тоска». Не подумайте,
Антон Павлович, что мы так наседаем на Вас, будто
хотим перетянуть к себе все остальные Ваши
произведения, но эти вещи из всех сборников Ваших так
подошли под угол того, с чем хотелось бы нам пошире
познакомить своих читателей» (ГБЛ). Издание такого
сборника, однако, не состоялось. Три из названных
Горбуновым-Посадовым рассказов (см. выше) были
включены в сборник «Проблески».
Анонимный рецензент журнала «Русская мысль»
рассказ «В суде» признал лучшим рассказом сборника
«В сумерках»: «картина суда проходит перед
читателем, как живая; весь ужас рассказанного заставляет
„как бы присесть или стать ниже"... перед роковою
случайностью, перед возможною житейскою
нелепостью...» (Русская мысль, 1887, № 10,
Библиографический отдел, с. 590).
К лучшим рассказам сборника причислили «В суде»
также В. А. Гольцев (Русские ведомости, 1887, № 240,
1 сентября; подпись: Ав-в) и В. П. Буренин (Новое
время, 1887, № 4157, 25 сентября).
К. К. Арсеньев достоинство рассказа «В суде»
усматривал в том, что «автор сумел сосредоточить
внимание читателей не на неожиданном эффекте, а на
картине судебного разбирательства — на сонном, вялом
равнодушии, среди которого решается судьба
человека» (Вестник Европы, 1887, № 12, с. 770—771).
А. Ф. Бычков в своем разборе сборника «В
сумерках» ставил «В суде», как «верный список с
действительности», выше таких рассказов Чехова, как «Пустой
случай», «Событие», «Ведьма», но к недостаткам отнес
то, что рассказ «круто обрывается» (Бычков, с. 51—
52).

512
Примечания
В. Л. Кигн (Дедлов) рассказ «В суде» расценил как
«простой анекдот», построенный «на необыкновенном
стечении обстоятельств, на неожиданностях и
курьезах» (1. (В. Л. Кигн). А. П. Чехов.—Книжки Недели,
1891, № 5, с. 201).
Ф. Е. Пактовский, пересказав в своем очерке
содержание рассказа «В суде», характеризовал его как
«тяжелую трагедию с двумя действующими лицами перед
их грозным фатумом» (Пактовский Ф. Е. Современное
общество в произведениях А. П. Чехова. Казань, 1901,
с. 38).
При жизни Чехова рассказ был переведен на
английский, немецкий, сербохорватский, финский и
чешский языки.
...земская управа...— См. комментарий к рассказу
«Верочка» (с. 508—509).
...милиция...— В дореволюционной России — части
войск, выставлявшиеся населением; ополченное
(земское) войско, несущее преимущественно
местную службу.
3 ...быстро, как «обедня без певчих»...— Ср. рассказ
Чехова «Певчие» (1884), где граф, в честь которого
подготовлена торжественная обедня, выражает
желание, чтобы обедня ради скорости была отслужена
«без певчих».
...место защитника заняла новая
личность—молодой, безбородый кандидат на судебные
должности...— Одним из прототипов этого лица, возможно,
был Н. Г. Сесповский. По его воспоминаниям, он
прибыл весной 1886 г. в Воскресенск «по
распоряжению Московского окружного суда в качестве
кандидата на судебные должности для
исправления обязанностей заболевшего судебного
следователя» (ЦГАЛИ, ф. 549, оп. 1, ед. хр. 354, л. 2).
...читал Байроновского Каина.— «Каин» Байрона
незадолго до времени создания рассказа Чехова
вышел в двух изданиях на русском языке: Каин.
Мистерия лорда Байрона. Перевел Ефрем Барышев.
СПб., 1881; Каин. Мистерия Байрона. Перевод
П. А. Каленова* М., 1883. «Мистерия» Байрона «Ка-

Беспокойный гость
513
ин» (1821) трактует о первом на земле (по
библейской мифологии) убийстве, затрагивая проблему
виновности и наказания. Драматизм ситуации,
изображенной Чеховым, состоит в том, что
легендарное, книжное и мифическое убийство вызывает
у товарища прокурора всепоглощающий интерес,
в то время как к убийству настоящему и реальному
он проявляет глубокое равнодушие.
БЕСПОКОЙНЫЙ ГОСТЬ
Впервые: Петербургская газета, 1886, № 190, 14 июля,
с. 3, отдел «Летучие заметки». Подпись: А. Чехонте.
В издании А. Ф. Маркса включено в III т. (с. 296—
303). '
Исправлениями текста в последующих изданиях
Чехов устранил грубые слова: «паршивец» (в 3-м
издании сборника «В сумерках»), «Сволочь» (при
включении в издание А. Ф. Маркса) — см. отдел «Варианты».
В анонимной рецензии на сборник «В сумерках»
(Русская мысль, 1887, № 10, с. 589—590) «Беспокойный
гость» отнесен к наиболее слабым рассказам сборника,
которые рецензент нашел «натянутыми и деланными».
В другой рецензии на сборник, тоже анонимной,
«Беспокойный гость» и «Недоброе дело»
расцениваются как «простые анекдоты, но очень живо
рассказанные» (Наблюдатель, СПб., 1887, № 12, с. 69). Как
«простой анекдот» расценил этот рассказ Чехова * и
В. Л. Кигн (Книжки Недели, 1891, № 5, с. 201).
В рецензии на 5-е издание сборника «В сумерках»
критик М. Белинский [И. И. Ясинский] отнес
«Беспокойного гостя» к числу рассказов, которые изобилуют
«нежными и грустными красками, обличающими в
авторе не только наблюдателя, но и поэта, не только
мыслителя, но и гуманного человека» (Труд, 1892, № 2,
с. 479).
При жизни Чехова рассказ был переведен на
венгерский, датский, немецкий, сербохорватский и
словацкий языки.
17 А. П. Чехов

514
Примечания
...всякое дыхание...— Слова из Псалтири («Всякое
дыхание да хвалит господа!» — Псалом 150).
2 чепыга — частый, непроходимый кустарник.
ПАНИХИДА
Впервые: HB, 1886, № 3581, 15 февраля, отдел
«Субботники». Подпись: Ан. Чехов.
В издании А. Ф. Маркса включено в III т. (с. 304—
310).
Рассказ «Панихида» — первый рассказ Чехова,
напечатанный в петербургской газете «Новое время»,
издававшейся А. С. Сувориным.
В то же время это и первый рассказ, напечатанный
в газете под настоящей фамилией А. П. Чехова.
Посылая рассказ, Чехов подписал его своим обычным
псевдонимом: А. Чехонте. 14 февраля 1886 г. редакция газеты
телеграммой запросила разрешения поместить рассказ
под настоящей фамилией писателя. Еще ранее
печататься под настоящей фамилией советовал Чехову
В. В. Билибин. Чехов писал ему 14 февраля 1886 г.:
«Вероятно, Вы правы, но я, подумав, предпочел
псевдоним и не без основания... Фамилию и свой
фамильный герб я отдал медицине, с которой не расстанусь
до гробовой доски. С литературой же мне. рано или
поздно придется расстаться. Во-вторых, медицина,
к<ото)рая мнит себя быти серьезной, и игра в
литературу должны иметь различные клички...
Впрочем, Суворин телеграммой просил позволения
подписать под рассказом фамилию. Я милостиво
позволил, и таким образом мои рассуждения de facto
пошли к черту.
Не понимаю Вас: почему это для публики Ан.
Чехов приятнее, чем А. Чехонте? Не все ли ей равно?»
(Чехов. Письма, т. 1, с. 196). По воспоминаниям
А. С. Лазарева (Грузинского), «Чехов дал разрешение,
но пожалел, что так вышло, так как думал напечатать
кое-что в медицинских журналах и оставить свою
фамилию для серьезных статей» (Грузинский А. О
Чехове.—Русская правда, 1904, JNs 99). Сам Суворин так

Панихида
515
вспоминал об этом эпизоде: «Он работал тогда в
„Петербургской газете", подписываясь А. Чехонте. Я
написал ему, чтобы он бросил этот псевдоним и
подписывался своей фамилией. Так он и сделал...» (Суворин А.
Маленькие письма.— Новое время, 1904, № 10179,
4 июля).
Из письма Чехова к Суворипу от 21 февраля 1886 г.
можно заключить, что Суворин по своему усмотрению
отредактировал и отбросил конец рассказа. В письме
Чехова об этом сказано: «Письмо Ваше я получил.
Благодарю Вас за лестный отзыв о моих работах и за
скорое напечатание рассказа. Как освежающе и даже
вдохновляюще подействовало на мое авторство
любезное внимание такого опытного и талантливого человека,
как Вы, можете судить сами...
Ваше мнение о выброшенном конце моего рассказа
я разделяю и благодарю за полезное указание. Работаю
я уже шесть лет, но Вы первый, который не
затруднились указанием и мотивировкой» (Чехов. Письма,
т. 1, с. 201—202). Далее в этом письме Чехов давал
пояснения по поводу псевдонима «Л. Чехонте» и
условий сотрудничества своего в газете «Новое время».
Все письма Суворина к Чехову, возвращенные ему
М. П. Чеховой после смерти писателя, до нас не дошли.
На другой день после опубликования рассказа
«Панихида» в «Новом времени» В. В. Билибин писал
Чехову: «Прочитал с удовольствием Ваш рассказ в
„Новом времени", только не нашел там „старой девы",
о которой Вы сообщали. Жду: верно будет еще» (ГБЛ).
Тема «Старая дева» была предложена Чехову В. В. Би-
либиным в письме от 3 февраля 1886 г., и Чехов ему
сообщал 14 февраля, что уже послал в «Новое время»
«один рассказ на тему „Старая дева"» (Чехов. Письма,
т. 1, с. 196). Возможно, что эта тема была
использована Чеховым в исключенном Сувориным конце рассказа
(рукопись «Панихиды» не сохранилась) или
сообщенное Чеховым В. В. Билибину было лишь шуткой.
В печатных критических отзывах о «Панихиде»
писалось мало. Н. Ладожский (В. К. Петерсен)
причислил это произведение к тем рассказам сборника
«В сумерках», которые «в художественном отношении
17*

518
Примечании
очень недурны»; кроме «Панихиды», в этом ряду он
указал на «Мечты», «Недоброе дело», «Ведьма» и
«Агафья» (Санкт-Петербургские ведомости, 1887, №306,
6 ноября).
П. Н. Краснов в качестве примера «грубых
прозаических сравнений и выражений», к которым, по его
словам, иногда прибегает Чехов, привел описание
барышни из рассказа «Панихида»: «она формировалась
в грациозное создание с белокурой головкой и
большими, как копейки, задумчивыми глазами».
«Сравнение глаз с копейками,— замечал критик,— может быть,
и точно выражает их величину, но не гармонирует
ни с грацией, ни с задумчивостью» {Краснов П. Н.
Осенние беллетристы.—Труд, 1895, № 1, с. 208).
При жизни Чехова рассказ был переведен на
венгерский, немецкий, румынский, сербохорватский и
финский языки.
...Одигитриевской божией матери...— т. е. божией
матери «Путеводительницы», как назывались на
Руси некоторые изображения богородицы на
иконах. («Одигитрия» — греч.— «Путеводительница»).
2 ...клирос...— возвышенная предалтарная часть
церкви, справа и слева, где помещается клир: чтецы,
певчие и т. п.
3 чуйка — верхнее суконное платье, носимое внакидку
и застегивающееся только у горла.
4 ставник — подставной столик или шкафчик под
большую икону.
5 ктитор — церковный староста.
6 просфора — хлеб, употребляемый при причащении
в церкви.
7 проскомидия — часть церковной службы, при
которой готовятся хлеб и вино для освящения.
8 жертвенник — стол в левом углу алтаря, где
совершается проскомидия.
9 ...господь оо простил блудницу...— Имеется в виду
эпизод из Евангелия (от Иоанна, гл. 8, ст: 3—И).
10 Мария Египетская (VI в.), причисленная к лику
святых, по преданию, в молодости была блудницей.
11 епитемия (эпитимия)—церковное наказание, пре-

На пути
51?
имущественно в виде поста, земных поклонов и т. п.
12 коливо — поминальная каша, кутья.
13 Чечевица Исава...— По Библии, Исав, старший из
двух близнецов, родившихся у Ревекки, жены
Исаака; за миску чечевичной похлебки он продал
второму брату, Иакову, право первородства.
14 ...казнь Содома...— По библейской легенде, города
Содом и Гоморра за нечестивость их жителей были
уничтожены ливнем огня и серы.
15 ...бедствия маленького мальчика Иосифа...—
Младший из сыновей библейского героя Иакова, Иосиф,
возбудил ненависть своих братьев, которые, чтобы
избавиться от него, продали его в рабство.
16 Помяни, господи 00 и прости ей вольная и
невольная со идеже несть болезни, печалей и
воздыхание...— слова из заупокойной службы.
НА ПУТИ
Впервые: HB, 1886, № 3889, 25 декабря
(рождественский номер), с. 3—4. Подпись: Ан. Чехов.
В издании А. Ф. Маркса рассказ был помещен в
т. III, с. 311—330.
Работу над рассказом Чехов начал в первых числах
декабря 1886 г., о чем свидетельствует его письмо к
А. С. Суворину от 21 декабря 1886 г. 23 декабря
рассказ был послан Суворину для публикации в «Новом
времени».
О реакции, которую произвел новый рассказ
Чехова в литературных кругах Петербурга, автору сообщал
его брат Ал. П. Чехов уже 26 декабря, на следующий
день после опубликования рассказа в газете: «Твоя
последняя статья „На пути" произвела в Питере
фурор. Везде только и слышишь рекомендации: „Это,
имею честь представить, брат того Чехова, который в
„Новом времени" пишет"» (Письма Ал. Чехова, с. 140).
В письме от 14—16 января 1887 г. он же сообщал
брату: «Сидел я в один недавний вечер в редакции „Н(о-
вого) в<ремени>" и работал (...) В сие время из суво-
ринской двери вылетает, как бомба, Григорович <...>

518 Примечания
Радость на его лице.велия (...) речь о тебе такого
содержания: „Я говорил ему, ох, я писал ему, даже
ругался, чтобы он не смел так много писать. Увидите
его — скажите, что „На пути"— прелестная,
чудодейственная вещь, а вот перед этой — с толстовщиной,
с непротивлением злу (...) никуда не годится. Так и
скажите (...) Кланяйтесь ему..." Вот тебе отчет почти
в дословных выражениях» (Там же, с. 145; под
рассказом «с толстовщиной» Григорович имел в виду рассказ
«Сестра», впоследствии — «Хорошие люди»,
напечатанный в «Новом времени» № 3856, 22 ноября
1886 г.).
В письме к Чехову от 30 декабря 1887 г. (И
января 1888 г.) из Ниццы Д. В. Григорович причислял «На
пути» к лучшим рассказам сборника «В сумерках»,
которые доказывают, что «горизонт» писателя
«отлично захватывает мотив любви во всех тончайших и
сокровенных проявлениях» {Слово, сб. 2, с. 208).
Восторженным был отзыв М. В. Киселевой.
«Читала прелестный рассказ Ваш „На пути",— писала она
Чехову,— (...) Вот это рассказ так рассказ. Тепло,
задушевно и отлично написано!» (ГБЛ). Чехов отвечал
ей 14 января 1887 г.: «Вы читали мое „На пути"... Ну
как Вам нравится моя храбрость? Пишу об „умном"
и не боюсь. В Питере произвел трескучий фурор»
(Чехов. Письма, т. 2, с. 13)*.
В. Г. Короленко в 1888 г. писал В. К. Сараханову:
«Чехов очень верно наметил старый тип Рудина в
новой шкуре, в новой внешности, так сказать»
(Короленко В. Г. Собр. соч.: В 10-ти т. М., 1956, т. 10, с. 100).
В более позднем отзыве о «На пути» (у Короленко
ошибочно: «Встреча») Короленко «был поражен, как
этот беззаботный молодой писатель сумел мимоходом,
без опыта, какой-то отгадкой непосредственного
таланта, так верно и так метко затронуть самые
интимные струны этого, все еще неумершего у нас,
долговечного рудинского типа...» (Короленко Вл. Памяти
Антона Павловича Чехова.— Русское богатство, 1904,
№ 7, с. 215).
Об отзыве в письме В. А. Тихонова см. примеч. к
рассказу «Дома».

Па пути
519
Анонимный рецензент журнала «Наблюдатель»
(1887, № 12, отдел «Новые книги», с. 68) оценил
рассказ «На пути» как лучший «из всех шестнадцати
рассказов сборника»: на 30 страницах в нем «так хорошо
и рельефно очерчен тип русского неудачника с
теплым сердцем и безалаберной головою, как не удавалось
его изобразить и на сотне страниц более опытным
беллетристам».
«Некоторые из помещенных в сборнике рассказов,—
писал Н. Ладожский (В. К. Петерсен),—представляют
сложные романы, сжатые на нескольких страницах и
производящие, тем не менее, довольно цельное
впечатление. Таков, например, рассказ „На пути44, где перед
читателем вырастает фигура русского „Дон-Кихота",
пожалуй Рудина (но гораздо более глубокого по
психологии), и вспыхивает и угасает любовь к нему
хорошей девушки. Обе фигуры выходят совершенно
рельефно, правдиво, страстно написанными, но их роман
возникает и гаснет на протяжении всего
полустраницы» (Санкт-Петербургские ведомости, 1887, № 306,
6 ноября).
К. К. Арсеньев, однако, нашел характер Лихарева
смутным и неопределенным, может быть, «от
недостатка творческой силы — Лихарев, например, задуман
лучше, чем исполнен („На пути"), но главной
причиной неудачи или полууспеха все-таки остается
непропорциональность между содержанием и формой»
(Вестник Европы, 1887, № 12, с. 771—772).
Д. С. Мережковский, хотя и отнес рассказ «На пути»
к лучшим рассказам сборника (Северный вестник, 1888,
№ И, о. II, с. 86), тип Лихарева признал «вовсе не
таким реальным и жизненным, каким он может
показаться благодаря необыкновенно увлекательному,
прочувствованному тону его исповеди» (Там же, с. 89).
Мережковский нашел этот тип идеализированным в
рассказе, между тем как он «вполне современный тип
очень многих русских „общественных деятелей",
начавших радикальными идеями шестидесятых годов и
кончивших проповедью „благородного, святого
рабства", или непротивления злу» (Там же, с. 90).
На общественную значимость Лихареву как типа

520
Примечания
обратил внимание В. Кигн (В. Л. Дедлов). Он
высказывал мысль, что после Тургенева, последнего
«общественного беллетриста», литература «давным-давно» не
знает общественных типов. «Если типичное
изображение общественной жизни нуждается в сложном
творческом аппарате, если- современные литературные
условия делают такое изображение еще более
трудным, то нельзя не признать нарождающийся талант
г. Чехова очень сильным». Обращаясь к рассказу «На
пути», который, по мнению критика, «бодрит внимание
читателя своим умом и увлекает талантливостью»,
автор статьи отмечал творческую зрелость Чехова в
изображении «неудачника» Лихарева. «Сколько об этом
Лихареве,— рассуждал критик,— было написано и
переписано очерков, повестей и романов! В
шестидесятых годах его описывали мыслящим реалистом и раз-
вивателем (г. Михайлов). В семидесятые он был
окрашен в народника, работал в артелях нагрузчиков или
бурлаков (г. Златовратский). Затем по цензурным
условиям следует пропуск в биографии Лихарева, и
наконец мы снова видим его в образе страдальца уже не
только за народ, но и за человечество вообще (...) Все
это было очень искренне, очень, даже чересчур
прочувствовано, но такого Лихарева мы не знали и не
видали». Приведенная в рассказе автобиография
героя, по мнению критика, свидетельствует о том, что
«г. Чехов думает о русской жизни» (Книжки Недели,
1891, № 5, с. 207, 208). В статье обращено внимание на
образ девочки, которая — тоже «общественный тип»,
страдательный, наподобие Марии Башкирцевой (Там
же, с. 209—210).
П. Н. Краснов усмотрел в герое рассказа
изображение среднего современного человека, который
«отличается болезненным, чисто нервным беспокойством»:
«В „На пути" изображен человек, из-за собственной
беспокойной нервности ставший причиною несчастья
своего собственного и всей семьи, потому что из-за
внутренней тревоги бросался на всякое дело и затем
скоро остывал» (Краснов П. Н. Осенние беллетристы.—
Труд, 1895, № 1, с. 206). Как выражение-некрасивое и
неточное, Краснов отметил описание света лампадки;

И а пути
521
«кладя красное пятно на образ Георгия Победоносца,
теплилась лампадка» (Там же, с. 208).
Вопрос о типичное™ героя и правдивости рассказа
«На пути» рассматривался в статье Я. В. Абрамова
«Наша жпзнь в произведениях Чехова» (Книжки
Недели, 1898, № 6, с. 130—168). Критик приходил к
выводу, что Лихарев — «положительно преобладающий
тип нашей жизни», тип людей, «страдающих
отсутствием воли». «На первый взгляд,— писал критик,—
такая фигура только карикатурна и жалка. Но в ней,
несомненно, кроется великий трагический смысл, когда
мы примем во внимание то обстоятельство, что
указанная фигура представляет собою еще лучшую
разновидность преобладающего в нашем обществе типа. В
сущности эта карикатурная фигура повторяет на себе всю
историю нашего общества за последние 40 лет (...) Эти
сорок лет нашей общественной жизни
характеризуются именно поразительным обилием наших
общественных увлечений и разочарований». Отмечая «чуткость
Чехова к жизни», критик делал вывод о важности
творчества Чехова, представляющего «богатейший
материал для изучения современной русской жизни и
современных русских людей» (с. 156, 157).
О поисках автором «На пути» смысла жизни шла
речь и в статье «Очерки текущей русской литературы»
Андреевича (псевдоним критика и историка
литературы Е. А. Соловьева). Андреевич отводит от Чехова
несправедливый упрек Михайловского в случайности
.выбора тем. Случайность, действительно, есть, но:
«В глазах Чехова случай в человеческой жизни
превращается в необходимость, и нет ровно ничего
случайного, потому что все случайно. (...) Бродяга земли
русской встречает на почтовой станции чудную
девушку и чувствует — больше чем чувствует — знает, что
он бы мог полюбить ее всеми силами своего
восторженного духа и быть счастливым и что она могла бы
одинаково полюбить его и также быть счастливой; но
вот 7 часов утра, и надо разъезжаться в разные
стороны, и за этой случайной встречей вы видите две
совсем разбитых жизни» (Жизнь, 1900, № 1, с. 246, 247).
А. Л. Липовский, говоря о чеховских «лишних лю-

522
Примечания
дях» — талантливых неудачниках, продолживших
галерею «лишних людей» русской литературы,— первым
среди них назвал Лихарева (Литературный вестник,
1901, кн. V, с. 25).
Ф. Е. Пактовский определил Лихарева как
«культурного неудачника жизни», «фанатика теорий», для
которого смысл жизни — «в этом безропотном
мученичестве, в слезах», размягчающих «камень, в
безграничной всепрощающей любви», вносящей «в хаос жизнп
свет и теплоту». «Не утешителен этот мартиролог
увлекающегося интеллигента, который своими страданиями
не дал ничего положительного для жизни»,— заключал
критик (Пактовский Ф. Е. Современное общество в
произведениях А. П. Чехова. Казань, 1901, с. 17—18).
В. М. Шулятиков (1872—1912), критик вульгарно-
материалистического направления, использовал «На
пути» для своего предвзятого суждения о Чехове как
о типичном «восьмидесятнике». Для него Чехов —
писатель, «не открывающий новых социальных
горизонтов, ушедший в созерцание единственно только
мещанского царства с его жертвами и „рыцарями-на-час",
сделавший оценку всего „человечества" на основании
знакомства с нехитрыми персонажами названного
царства и потому усвоивший шаблонно узкое
мировоззрение (...)».
Соотнося пессимистическое настроение героя с
настроением самого автора, критик приходит к крайне
неверному и тенденциозному выводу, будто
художество у Чехова «вытеснило гражданственность» и «скорбь
чеховского героя о нестроениях жизни — не скорбь
гражданина, а скорбь художника-индивидуалиста».
«Итак,— заключал критик,— о Чехове как
проповеднике гражданских начал говорить не приходится;
писателем, задумывающимся над социальными проблемами,
никак считать его нельзя» (Шулятиков В.
Восстановление разрушенной эстетики: К критике
идеалистических веяний в новейшей русской литературе.— В кн.:
Очерки реалистического мировоззрения: Сборник
статей по философии, общественной науке и жизни. СПб.,
1904, с. 621—627).
И. А. Бунин отнес это произведение к числу луч-

На пути
523
ших рассказов Чехова за 1886 г. одновременно с
рассказами: «Святою ночью», «Тина», «Хористка». «Меня
поражает,— писал Бунин,— как он моложе тридцати
лет мог написать „Скучную историю", „Княгиню", „На
пути", „Холодную кровь", „Тину", „Хористку", „Тиф".
Кроме художественного таланта, изумляет во всех этих
рассказах знание жизни, глубокое проникновение в
человеческую душу в такие еще молодые годы» (ЛН,
т. 68, с. 642).
Композитор С. В. Рахманинов преподнес Чехову
экземпляр своей фантазии для оркестра «Утес»,
созданной им летом 1893 г., с надписью: «Дорогому и
глубокоуважаемому Антону Павловичу Чехову, автору
рассказа „На пути", содержание которого, с тем же
эпиграфом, служило программой этому музыкальному
сочинению. С. Рахманинов. 9 ноября 1898 г.»
(Рахманинов С. В. Письма. М., 1955, с. 103). Экземпляр с
надписью Рахманинова хранится в библиотеке Чехова в
ялтинском Доме-музее (см.: Чехов и его среда: Сб.
Под ред. Н. Ф. Бельчикова. Л., 1930, с. 371).
При жизни Чехова рассказ был поизведен на
английский и немецкий языки.
1 Ночевала тучка золотая...— Начало стихотворения
М. Ю. Лермонтова «Утес» (1841).
2 Георгий Победоносец — христианский
великомученик (284—303), причисленный к лику святых,
изображался на многих иконах. Был воином и во
время гонения на христиан при Диоклетиане
обезглавлен.
3 ...старец Серафим...— Серафим Саровский, в миру
Прохор Мошнин (1759—1833), монах монастыря Са-
ровская пустынь б. Тамбовской губернии.
4 ...шах Наср-Эддин...— персидский шах (1830—1896,
на престоле с 1848 г.). Убит за свои жестокости
фанатичным сектантом. На русском языке вышла его
книга: «Путешествие шаха Наср-Эддина по Мизан-
дерану. Собственный его величества дневник» (СПб.,
1887).
5 Барышня Иловайская приехала...— Донская
дворянская фамилия Иловайских, известная с XVII в.,

524
Примечания
записанная в родословные книги Области Войска
Донского (Гербовник, I, 136), неоднократно
встречается в произведениях, письмах и записных книжках
Чехова. С некоторыми из Иловайских, как,
например, с С. П. и К. М. Иловайскими, писатель был
близко знаком (письма к нему К. М. Иловайской за
1898—1899 гг. хранятся в ГБЛ), о других знал с
детства по рассказам няни, Агафьи Александровны
Кумской, о жизни ее в семье генерала В. Д.
Иловайского. Прототипом «барышни Иловайской»
могла быть дочь этого * генерала, которая с помощью
этой няни бежала из родительского дома и против
воли отца вышла за барона Розена (см.: Чехов М. П.
Вокруг Чехова. М., 1964, с. 68; см. также: Саве-
лов Л. М. Донские дворяне Иловайские. М., 1899;
Тюрин В. Чехов и Иловайские.—Дон, 1983, № 3,
с. 151—153).
...ее собеседника зовут Григорием Петровичем
Лихаревым...— В. Л. Кигн писал в примечании к
фамилии «Лихарев»: «Не можем не сделать замечания
о фамилиях героев г. Чехова. Они уж чересчур
существующие. Присяжные поверенные Ильины
(„Несчастье") действительно существуют и в
Петербурге, и в Москве; Шабельский {„Пустой
случай") — фамилия известная в литературе. Действие
очерка „На пути", как без труда догадывается
читатель, происходит на Дону, а там и Лихарев, и
Иловайский — фамилии всем известные, коренные
донские. Выходит неловко и, главное, совсем не
нужно» (Книжки Недели, 1891, № 5, с. 208).
...Навин, остановивший солнце...— По библейской
легенде, военачальник Иисус Навин победил врагов,
так как ему была подвластна вся природа: река
Иордан останавливала свои воды, чтобы через нее
прошел еврейский народ, по его приказанию
останавливались в своем движении Луна и Солнце.
...во имя пророка Илии отрицавшая громоотводы...—
Пророк Илия, особенно почитаемый в народе и
православной церковью, считался повелителем грома и
молнии.
В Новочеркасске, в Донском институте.— Мариин-

Несчастье
525
ский донской институт благородных девиц —
закрытое учебное заведение. Основан в Новочеркасске в
1853 г.
10 А на курсах не были? — Движение за высшее
образование для женщин развернулось в России с
конца 1860-х годов. В 1872 г. в Москве возникли
высшие женские курсы, в 1876 — в Казани, в 1878 г.—
в Киеве и в Петербурге (так называемые
Бестужевские женские курсы).
11 ...химия насчитывает 60 простых тел.— Ко времени
открытия Д. И. Менделеевым периодического закона
химических элементов (1869) было известно 63
простых элемента.
12 ...черными переделами...— «Черный
передел»—организация революционных народников,
оформившаяся после раскола «Земли и воли» осенью 1879 г.
13 ...был я славянофилом, надоедал Аксакову...—
Идейное движение славянофилов возглавили братья
К. С. Аксаков (1817—1860) и И. С. Аксаков (1823—
1886), последний, вероятно, и имеется в виду.
14 ...непротивление злу.— Одно из главных положений
религиозно-этического учения Л. Н. Толстого.
.15 кадет — здесь — воспитанник кадетского корпуса,
среднего учебного заведения для детей дворян и
офицеров.
16 Гей, ты, хлопчик маненъкий...— Одна из
вариаций святочной песни. Вариант этой песни
представлен в работе А. Терещенко «Быт русского
народа» (СПб., 1848, ч. VII. Святки. I. Святочные
обряды, с. 66), которая упоминается Чеховым ере
ди материалов к диссертации «Врачебное дело в
России» {Чехов. Сочинения, т. 16, с. 350).
НЕСЧАСТЬЕ
Впервые: HB, 1886, № 3758, 16 августа, с. 2—3,
отдел «Субботники». Подпись: Ан. Чехов.
В издании А. Ф. Маркса помещено в т. III, с. 331—
346.
Один из первых читателей «Несчастья», В. В. Били-
бин, писал Чехову 28—30 августа 1886 г.: «Жена про-

526
Примечания
сила спросить Вас, не себя ли Вы самого изобразили
под видом Ильина в рассказе „Несчастье"? И еще она
говорит, что нельзя писать беллетристику с
„медицинской точки зрения". Почему, однако, нельзя? Можно.»
(ГБЛ). Развивая в том же письме собственный взгляд
на рассказ Чехова, Билибин высказал общее
неодобрение: «По существу рассказа „Несч(астье)" замечу,
что муж карикатурен (болтает ножками и читает
признающейся жене мораль) (...) и вообще герои „вовсе
не возбуждают" „симпатии", как Вы меня
предуведомили <...> Говоря серьезно, такое одностороннее
направление не нравится. Но, быть может, тут —
действительная „правда" и „последнее слово". К черту всю
„поэтическую сторону любви"!»
11 сентября 1886 г. Билибин, отвечая, вероятно, на
не дошедшее до нас письмо Чехова, пояснял: «...я
вовсе не хулил рассказ „Несчастье" по исполнению: он
исполнен очень хорошо» (ГБЛ).
Анонимный рецензент первого издания сборника
«В сумерках» (Петербургская газета, 1887, № 248,
10 сентября) в качестве общего недостатка ряда
рассказов («Ведьма», «Несчастье») отмечал «некоторое
стремление автора к чисто чувственным
изображениям».
Рецепзеыт «Русской мысли» (1887, № 10), тоже
анонимный, причислял «Несчастье» к лучшей половине
рассказов сборника, но замечал, что в основе его —
«нелепая случайность, разрушающая семейный очаг —
„ни за что, ни про что", как говорится».
К. К. Арсеньев в рассказе «Несчастье» усмотрел
несоответствие между формой и содержанием. «Короткий
рассказ,- писал он,- не должен быть ни простым
снимком со случайного факта, ни экскурсией в сферу
сложных душевных движений, не поддающихся, если
можно так выразиться, усиленной конденсации.
Эластичность сюжета имеет свои пределы; есть задачи,
которые невозможно исполнить на пространстве нескольких
страниц, невозможно сжать, дальше известной черты,
даже с помощью самого могучего художественного
пресса» (Вестник Европы, 1837, № 12, с. 771-772).
А. Ф. Бычков в своем разборе сборника «В су-

Несчастье
527
мерках» относил «Несчастье» к «лучшим по
достоинству» рассказам сборника, «к числу удачных
психологических этюдов», отмечая, что «рост страсти
Лубянцевой к Ильину, борьба между долгом и
увлечением подмечены и переданы весьма верно»
(Бычков, с. 47).
A. А. Александров, редактор-издатель газеты
«Русское слово» и журнала «Русское обозрение», в статье
«Молодые таланты в русской беллетристике. III.
Антон Чехов» (1888) писал: «В очерке „Несчастье" (...)
при помощи тонкого и глубоко психологического
анализа он сумел правдиво и в то же время человечно
описать несчастье падения весьма порядочной
молодой замужней женщины» (ЦГАЛИ, ф. 2, оп. 1, ед.
хр. 35; публикация статьи не известна).
B. Л. Кигн (Дедлов) героиню «Несчастья»
определил как «тип современной интеллигентной
женщины» и отнес ее к персонажам, нарисованным
Чеховым «смело, правдиво и пово,— так, как никто из
наших молодых писателей рисовать или не мог, или
не смел» (Книжки Недели, 1891, № 5, с. 211).
П. Н. Краснова «Несчастье» навело на мысль о
преимуществах Чехова перед Мопассаном «в смысле
идеи и понимания жизни»: «...преимущество г.
Чехова над Мопассаном состоит в том, что русский автор
видит людей, а не животных. <.. .> В самых
пошлых его героях все-таки есть искра, вызывающая к
ним сочувствие читателя. Женщины г. Чехова
отдаются своим любовникам не с легкомыслием обезьян,
но после борьбы и тяжких душевных волнений.
Историю одного такого падения г. Чехов даже
озаглавил „Несчастье", тогда как на взгляд французского
романиста тут было бы только веселое приключение.
(...) и вообще нигде и никогда у г. Чехова женская
честь не рассматривается слегка, как какой-то
пустяк, повсюду является она важным жизненным
вопросом, и преступление против нее является
несчастьем и влечет за собою глубокие последствия»
(Труд, 1895, № 1, с. 204, 205).
В. Альбов сослался на рассказ «Несчастье» как на
один из примеров того, что «животная сторона в че-

52S
Примечания
ловеке» прежде всего поразила Чехова. «Как сильны
в человеке требования его животной природы и как
бессильны перед ними разные высокие слова, как,
напр., семейные основы, честь, разумные доводы,
сила воли и пр.» (Алъбов В. Два момента в развитии
творчества Чехова.— Мир божий, 1903, № 1, отд. I,
с. 101).
А. С. Глинка (Волжский) интерпретировал
«Несчастье» в качестве примера того, как «бездушная,
холодная атмосфера» действительности обращает
«честность и добродетель в никому не нужную
обузу» (Волжский. Очерки о Чехове. СПб., 1903, с. 61—
62). Он писал: «Чехов в своем художественном
анализе действительности смотрит именно „с холодным
вниманьем вокруг", и жизнь ему представляется
тогда „пустой и глупой шуткой", в которой „нет ни
нравственности, ни логики, а одна только
случайность". Рисуя картину обыденной, серенькой жизни,
Чехов <. ..) показывает, сколько именно в
обыкновенных будничных человеческих отношениях
бессмысленной жестокости и бесчеловечности, сколько <.. .>
в наших повседневных отношениях закоренелой,
всеми принятой и веками освященной лжи и
неискренности» (Там же, с. 64—65).
При жизни Чехова рассказ был переведен на
датский, немецкий, сербохорватский, словацкий и
чешский языки.
1 тальма — дамский плащ, без рукавов.
СОБЫТИЕ
Впервые: ПГ, 1886, № 323, 24 ноября, с. 3, отдел
«Летучие заметки». Подпись: А. Чехонте.
Напечатано также в сборнике «Детвора» (СПб.,
1889), повторено во 2-м и 3-м изданиях этого
сборника.
В издании А. Ф. Маркса помещено в т. III, с. 347—
353.
В 1889 г. Чехов получил теплое письмо от
девочки-читательницы, подписавшейся «Л.» Она писала:

Событие
529
«Недавно я купила «В сумерках», рассказы мне очень
понравились, особенно «Пустой случай», «Панихида»,
«Событие»; узнала Ваш адрес в редакции «Осколки» и
собралась Вам написать. Дай бог силы Вашему
таланту. Пишите. Таких, как Вы, теперь очень немного.
Вам будут благодарны за Ваши сочинения» (ГБЛ).
Высокие оценки получил рассказ и в прессе.
К. К. Арсеньев отмечал, что в области детской
психологии Чехов «чувствует себя как дома»: «Детвора,
искусно затронутая им уже в «Пестрых рассказах»,
опять появляется на сцену в «Событии»; радостная
тревога Вани и Нины, вызванная рождением котят,
изображена с добродушным юмором, завоевывающим
сочувствие читателей» (Вестник Европы, 1887, № 12,
с. 773).
О том, что Чехов — «особенный мастер
изображать детей», писал П. П. Перцов. Рассказ
«Событие» назван им в ряду других «прелестных»
рассказов писателя о детях, которые «один лучше другого
и стоят в первом ряду этой отрасли нашей
литературы». В подтверждение Перцов приводил отрывок
из «чудесного рассказа «Событие», изображающего
один из эпизодов детской жизни — рождение
«семейной» кошкой нового поколения котят», и замечал:
«Не правда ли, что сами Ваня и Нина не могли
лучше рассказать о себе и своих маленьких радостях и
тревогах?»
Однако удача Чехова-психолога в рассказах о
детях, по мнению Перцова, заключалась в несложности
человеческого материала: «Ведь у детей только и
есть эта внутренняя, психическая жизнь — в жизни
внешней они принимают самое незначительное
<.. .> участие, общественной роли не играют
никакой». Поэтому, рассуждал он, «здесь не требуется
понимания сложной, шумящей за стенами детской
общественной жизни...»; «общественная жизнь,—
заключал критик,— останется, по всей вероятности,
навсегда terra incognita для г. Чехова». В соответствии
с этим грубо неверным, недальновидным выводом
самая статья Перцова о Чехове носила название
«Изъяны творчества» (Перцов П. П. Изъяны творчества:

530
Примечания
Повести и рассказы А. Чехова.— Русское богатство,
1893, № 1, отд. II, с. 39-71).
О мастерстве Чехова в изображении детей и
детской психологии писал также Л. Е. Оболенский.
В. А. Гольцев полагал, что рассказ «Событие» па-
писан «художественно и правдиво» (Голъцев В. А.
Литературные очерки. М., 1895, с. 30).
А. Ф. Бычков в своем отзыве о сборнике «В
сумерках» определил «Событие» как рассказ
«бессодержательный» (Бычков, с. 52).
С. В. Флеров усмотрел в рассказе
«бессознательный золаизм», выразившийся будто бы в кошачьей
тоске по «ему», т. е. отцу ее детей (Московские
ведомости, 1887, № 244, 5 сентября).
22 апреля 1900 г. Чехов присутствовал на
литературном вечере в Ялтинском городском театре, данном
Московским Художественным театром. На этом
вечере М. Ф. Андреева прочла рассказы Чехова «Ванька»
и «Событие». Подробный отчет о вечере помещен
в газете «Крымский курьер» (1900, № 91, 25 апреля).
О другом публичном чтении рассказа «Событие»
Чехову сообщал А. И. Куприн в письме от 10
февраля 1903 г.: «На днях на одном вечере,
посвященном исключительно Вашим произведениям, я читал
„Событие" (...) И покамест я читал о деревянной
лошади, о жизни котят на даче, я чувствовал, что
публика согревается, но трагический конец котят
подействовал расхолаживающим образом. Тем не
менее, как ни груба вообще наша публика, хотя бы и
избранная, никто не засмеялся, когда лакей заявил,
что собака съела котят, только внизу, подо мной, в
оркестре пожарных музыкантов, кто-то хихикнул.
Меня заставляли бисировать, и хотя я раньше
наметил на этот случай кое-что, но мысль, что я именно
Вас представил не так, как бы мне хотелось, до
того удручила меня, что я больше не читал. Успех
вечера был большой и очень теплый, задушевный»
(ЛН} т. 68, с. 389).
При жизни Чехова рассказ был переведен на
английский, болгарский, венгерский, датский, немецкий,
сербохорватский, французский и чешский языки,

Агаеъя
531
АГАФЬЯ
Впервые: HB, 1886, № 3607, 15 марта, с. 2, отдел
«Субботники». Подпись: Ан. Чехов.
В издании А. Ф. Маркса помещено в т. III, с. 354—
366.
«Агафья» была в числе первых пяти рассказов,
помещенных Чеховым в «Новом времени», о которых
автор писал брату Александру Павловичу 10 мая
1886 г.: «...пятью рассказами, помещенными в
«Нов<ом> времени», я поднял в Питере переполох...»
{Чехов. Письма, т. 1, с. 242).
Об отзыве Д. В. Григоровича по поводу «Агафьи»
см. примеч. к рассказу «Мечты».
С чтением «Агафьи», вероятно, связаны записи
в дневнике Л. Н. Толстого. Толстой читал,
очевидно, второе издание сборника «В сумерках» (СПб.,
1888), сохранившееся в яснополянской библиотеке
писателя. 15 марта 1889 г. Толстой записывал: «Я
читаю хорошенькие вещицы Чех(ова). Он любит детей
и женщин, но этого мало». 17 марта: «Читал Чех(ова).
Нехорошо — ничтожно <...) Весь вечер сидел один,
читал Чехова. Способность любить до
художественного) прозрения, но пока незачем». 18 марта:
«...дочитал Чехова...» (Толстой Л. Н. Поли. собр. соч.:
В 90-та т. М., 1952, т. 50, с. 52—53). Как раз в эти
дни, 16 марта 1889 г., состоялся разговор Толстого
об «Агафье», записанный И. М. Ивакиным (см.: ЛН,
т. 69, кн. 2, с. 101): фривольность рассказа
несколько смутила Толстого, и он, дочитав до конца «Агафью»,
сказал: «Нет, читаю, все думаю, что он поправите?,
а он все не поправляется».
К 1888 г. относится отзыв об «Агафье» В. Г.
Короленко — в письме к К. К. Сараханову от 24
сентября в связи со статьей Сараханова,
предназначавшейся в «Северный вестник». Короленко оспорил
мысль Сараханова о психологизме рассказа: «...как
раз психологического анализа в рассказе нет ни
капли, что и отмечено Михайловским. Рассказ
замечательно правдив; в нем нет черточки фальшивой,—

532
Примечания
это правда. Но он написан со стороны, точка зрения
помещена вне психики главных героев. За это, по-
моему, нельзя осуждать Чехова: это прием очень
удобный именно для небольших эскизов, но факт
остается фактом: психологический анализ отсутствует в
данном рассказе совершенно» (Короленко В. Г. Собр.
соч. М, 1956, т. 10, с. 100).
В печатных рецензиях на сборник «В сумерках»
об «Агафье» писали часто и много. К лучшим
рассказам книги отнес этот рассказ в своем отзыве
А. Ф. Бычков (Бычков, с. 47).
Анонимный рецензент «Русской мысли» (1887,
№ 10, с. 589) усмотрел в «Агафье» (равно как и в
рассказах «Мечты», «Кошмар») близкое знакомство автора
с бытом деревни, складом понятий и речи крестьян.
Н. К. Михайловский в анонимной рецензии на
сборник «В сумерках» рассказы «Агафья», «Мечты»,
«Верочка» расценил как незаконченные, рисующие
только «абрисы и контуры» и не дающие ответа на
вопрос: «Как встретились Агафья Стрельчиха и ее
муж? Убил он ее или прибил, выругал, простил?
Какие она слова говорила?..» (Северный вестник,
1887, № 9, с. 81—85). Этот «полумрак» в
произведениях «талантливого автора» Михайловский объяснял
торопливостью, «газетным много- и скорописанием»,
на которое уже указывал Чехову «Северный
вестник» в связи с «Пестрыми рассказами», с общим
«сумеречным» характером его творчества. «Говоря
без метафор,— писал критик,— мы желали бы видеть
цельное, законченное произведение г. Чехова» (Там
же, с. 85).
Напротив, К. К. Арсеньев не усматривал
недостатка в этой незаконченности. Он писал: «Из самых
обыкновенных, заурядных элементов складывается
материал для драмы, развязка которой остается
неизвестной читателям, но легко может быть восполнена
их воображением» (Вестник Европы, 1887, N° 12
с. 773).
Неправомерными требованиями «Северного
вестника» воспользовался В. П. Буренин для сведения
счетов с журнальными противниками. В своей ре-

Агафья
533
цензии на сборник «В сумерках» он настаивал на
том, что Чехов заканчивает свой рассказ «с
чувством художественной меры», и, приведя окончание
«Агафьи», констатировал: «Приходско-журнальной
критике это окончание кажется неполным,
недостаточным для надлежащего впечатления на читателей.
Критика требует, чтобы автор непременно выяснил,
как встретил муж Агафью: „убил он ее или прибил,
выругал, простил?11. Очевидно, критике хочется, чтобы
была изображена супружеская потасовка или
примирение во вкусе современного реализма: тогда бы
рассказ был „закруглен" по всем требованиям рутины.
Правда, тогда бы он не произвел на читателя того
впечатления, какое производит теперь, и
драматический его оттенок заменился бы оттенком
водевильным, утратил бы характер жизненной сцены и
приобрел характер пошлого анекдота» (Новое время,
1887, № 4157, 25 сентября).
Не находил изъяна в бесфинальности рассказа и
Н. Ладожский, (В. К. Петерсен). Он причислил
«Агафью» к лучшим в художественном отношении
рассказам сборника «В сумерках», в которых
«содержание вполне заполняет форму и чрезвычайно тесно
с нею слито» (Санкт-Петербургские ведомости, 1837,
№ 306, 6 ноября).
Д. С. Мережковский обратил особое внимание на
образ бобыля Савки, в котором ему представилась
одна из вариаций излюбленной писателем фигуры
героя-неудачника. Критик сожалел только, что Чехов
«обрисовал его чересчур эскизными, легкими
штрихами, что он не развил этого интересного типа, не
прибавил побольше реальных, бытовых черт в его
биографию и характер, не превратил поэтического
силуэта на фоне зари — в живого человека» (Северный
вестник, 1888, № 11, с. 92).
Поэтическая сторона произведения отмечалась
другими критиками и рецензентами: «Двумя-тремя
штрихами г. Чехов умеет нарисовать картину, передать
настроение, разбудить чувство»,— писал анонимный
рецензент «Петербургской газеты» (1887, № 248,
10 сентября). Приведя чеховское описание летнего

534
Примечания
рассвета и заката, рецензент заключал: «В таком
описании виден большой художник слова!».
Анонимный же рецензент журнала «Наблюдатель»
(1887, № 12), упомянув «Агафью» как «изображение
грубой, животной, но верно обрисованной страсти в
нашем простонародье», заключил, что в этом и в
других рассказах Чехов «является не только психологом
и тонким наблюдателем, но и настоящим
художником. Его описания природы довольно картинпы,
поэтичны и несколько напоминают манеру Тургенева».
Г. Качарец (см. его оценку рассказа «Агафья»
в примеч. к рассказу «Верочка») отдал должное
художественной стороне «Агафьи», которая «по
мастерству и тонкости выполнения не оставляет желать
ничего лучшего...» (Качарец Г. Чехов: Опыт. М., 1902,
с. 24).
При жизни Чехова рассказ был переведен на
сербохорватский, словацкий и чешский языки. На
чешский язык, в частности, рассказ перевел Августин
Врзал, о чем он писал Чехову 23 июня 1890 г. (ЛН,
т. 68, с. 759).
1 бекасинник — мелкая дробь для стрельбы по
бекасам.
2 ...на деревенских дульциней.— Дульцинея Тобос-
ская — «дама сердца» (на самом деле — простая
крестьянка) в больном воображении героя романа
Сервантеса «Дон-Кихот».
ВРАГИ
Впервые: HB, 1887, № 3913, 20 января, с. 2—3.
Подпись: Ан. Чехов.
В издании А. Ф. Маркса помещено в т. III, с. 367—
382.
В рассказе получили отражение вопросы, горячо
обсуждавшиеся на Втором съезде русских врачей
памяти Н. И. Пирогова, который проходил в Москве 4—
И января 1887 г. На съезде говорилось о тяжелых
условиях жизни и работы врачей, о необеспечешюсти

Враги
535
населения врачебной помощью, о трудных отношениях
между врачами и публикой. Чехов был в курсе всех
вопросов, обсуждавшихся на съезде; 12 января он
писал Лейкину, что в те дни «не имел ни одного
покойного дня: гости, съезд врачей, длинные разговоры и
проч. <...)» (Чехов. Письма, т. 2, с. 9).
В. П. Билибин писал Чехову 26 япваря 1887 г., имея
в виду газетный текст рассказа: «„Враги" хорошо
написаны, но... (...) но конец, на мой взгляд, как-то
скомкан» (ГБЛ).
В. А. Тихонов в письме от 8 марта 1890 г. называл
Чехова «глубоким и тонким наблюдателем», сумевшим
понять «врагов» (Записки ГБЛ. М., 1941, вып. 8, с. 67).
Острая проблематичность и общественная
актуальность рассказа обусловили активное обсуждение его в
печатных критических отзывах о сборнике «В
сумерках». О социальном характере изображенного во
«Врагах» конфликта писал К. К. Арсеньев: «В „Врагах"
необычайное стечение обстоятельств — у одного из
действующих лиц умирает единственный сын, другого
в то же самое время бросает жена — не вполне
заслоняет собою контраст между двумя противоположными
натурами, между представителями двух общественных
групп, скрытая неприязнь которых всегда готова
вспыхнуть и вырваться наружу» (Вестник Европы, 1887, № 12,
с. 770).
К. Ф. Головин (Орловский) обращение Чехова к
социальной теме воспринял как новый этап в
творчестве писателя (Головин К. Русский роман и русское
общество. СПб., 1897, с. 455).
Г. П. Задёра в специальном исследовании
изображенный Чеховым конфликт между врачом и пациентом
отнес к темам весьма жгучим и имеющим «серьезное
общественное значение» (Задёра Г. П. Медицинские
деятели в произведениях А. П. Чехова.— Нива.
Ежемесячные литературные и популярно-научные
приложения, 1903, № 10, октябрь, с. 308).
Глубину чеховского социального анализа отмечал
также В. Л. Кигн (Дедлов), оценивший во «Врагах»
«прекрасную характеристику двух нравственных типов
нашей интеллигенции, сытого и голодного, распущен-

536
Примечания
ного и озлобленного» (Книжки Недели, 1891, № 5,
с. 211).
Глубокое социальное содержание «Врагов»
раскрывалось в работе Ф. Е. Пактовского. В этом рассказе,
по его словам, Чехов раскрывает «среду, условия и
лиц, сделавших героя бессильным и хмурым». Пактов-
ский защищал Чехова от несправедливой критики, от
обвинений в идейном безразличии; темы рассказов
писателя, в их числе и «Врагов», не случайны; за
каждым рассказом — «одно стройное и цельное
миросозерцание» (Пактовский Ф. Е. Современное общество в
произведениях А. П. Чехова. Казань, 1901, с. 18—19).
В других отзывах о «Врагах» усматривается
стремление затушевать общественно-актуальный характер
изображенного там конфликта, вовсе не заметить
достоинств произведения или свести их к чисто
формальному мастерству описаний, лиризма и т. п. Так,
Н. Ладожский (В. К. Петерсен), статья которого так
и называется «Плоды мгновенных впечатлений»,
характеризует «Врагов» как «весьма хороший» рассказ,
«задевающий целую психологическую область и почти
дающий ей разрешение». После пространного пересказа
содержания рассказа и цитирования Н. Ладожский
становится как бы над обоими персонажами, которых
ему одинаково жаль, и заключает: «В общем рассказ
оставляет после себя подавляющее впечатление
случая, способного испортить людей навсегда, что и
подчеркивает автор в последних строчках своего
произведения» (Санкт-Петербургские ведомости, 1887, № 306,
6 ноября).
Д. С. Мережковский отмечал во «Врагах»
«мастерство г. Чехова изображать природу», «воспроизводить
все неуловимые музыкальные оттенки впечатления».
В основе же конфликта он усматривал только «очепь
большой нравственный вопрос», причем в отношении
к персонажам рассказа «поэт выше обоих, он
одинаково их любит, понимает и жалеет, они оба для него
только несчастные люди, он прощает одному —
роскошь, довольство, розовый полумрак; другому —
черствость, озлобление, несправедливую, жестокую
ненависть к богатым. Почти весь рассказ написан в строго

Враги
537
объективном тоне, а между тем эта художественная
объективность нисколько не исключает гуманного
чувства, дышащего в каждой строке, того чувства, которое
пробуждает мысль и волнует совесть читателя, быть
может, не менее самой яркой, боевой политической
тенденции» (Северный вестник, 1888, № И, с. 80—81,
86).
В анонимной рецензии журнала «Книжный
вестник» по поводу «Врагов» проводилась мысль, будто
озлобленные люди не достойны поэтизации (1890, № 8,
с. 309—310). В. А. Гольцев, напротив, замечал по
поводу «Врагов», что Чехов-художник может
опоэтизировать горе, даже смерть, избегая при этом опасности
односторонности (Русская мысль, 1894, № 5, с. 49).
«Драматизм» и гуманистическую идею отмечал во
«Врагах» анонимный рецензент журнала
«Наблюдатель» (1887, № 12).
Не подписавшийся под своим отзывом рецензент
«Русской мысли» (1887, № 10, Библиографич. отдел,
с. 590) отнес «Врагов» к тем рассказам Чехова, которые
он нашел ^натянутыми и деланными» (к ним он
причислял также рассказы «На пути» и «Беспокойный
гость»).
Г. Качарец художественные достоинства «Врагов»
расценил как средние, но самый описанный в рассказе
случай он характеризовал как «маловероятный»,
«отдельный, исключительный и вовсе не типичный». (Ка-
чарец-Г. Чехов: Опыт. М., 1902, с. 23—24).
И. А. Бунин относил «Врагов» к самым
совершенным произведениям Чехова 1887 г. (ЛН, т. 68, с. 677).
В своей ненапечатанной работе о Чехове А. А.
Александров объяснял своеобразие позиции Чехова по
отношению к обоим персонажам рассказа: выведя
«плебея» Кирилова и «аристократа» Абогина, писатель
«сам, с истинно художественным тактом, не
склоняется на сторону ни того, ни другого: он стоит выше их
и судит их судом художника». Финал рассказа, по
словам Александрова, «ясно показывает, во-первых, что
автор ничем не подкупный судья, чистый,
нетенденциозный художник, и доказывает, во-вторых, что он не
только умеет правдиво и гуманно относиться к душе

538
Примечания
и сердцу человека, но даже возмущается и грустит,
видя и в других „несправедливое, недостойное
человеческого сердца убеждение" и отношение человека к
человеку» (ЦГАЛИ).
Дора Жук, переводчица рассказа на английский
язык, в письме к Чехову от 22 октября (н. ст.) 1900 г.
(ГБЛ) назвала «Враги» «высокохудожественным»
рассказом.
При жизни Чехова рассказ был переведен на
английский, болгарский, немецкий, сербохорватский и
японский языки.
1 По XIII тому свода законов я обязан ехать...—
Том XIII «Свода законов Российской империи»
(т. I—XV, 1857) содержал в себе в числе прочих
врачебные установления. Статья 114 гласила:
«Первый долг всякого врача есть: быть
человеколюбивым и во всяком случае готовым к оказанию
деятельной помощи всякого звания людям, болезнями
одержимым (...) каждый не оставивший практики
врач, оператор и т. п. обязан по приглашению
больных являться для подаяния им помощи» (Свод
законов. СПб., 1857, т. XIII. III. Свод учреждений и
Уставов врачебных по гражданской части, с. 22).
2 альфонс — состоящий на содержании у женщины
(по имени героя комедии А. Дюма «Мосье
Альфонс»).
8 каплуны — выхолощенные петухи.
4 моветоны — (фр.)—невоспитанные, люди дурного
тона.
КОШМАР
Впервые: HB, 1886, № 3621, 29 марта, с. 1—2, отдел
«Субботники». Подпись: Ан. Чехов.
В издании А. Ф. Маркса помещено в т. III, с. 383—
399.
Рассказ «Кошмар» был напечатан в те дни, когда
Н. А. Лейкин готовил к печати сборник Чехова
«Пестрые рассказы». В письме к Чехову от 4 апреля 1886 г.
он просил разрешения включить рассказ в сборник.
Чехов отвечал Лейкину 6 апреля: «„Кошмара" <,..) не

Кошмар
539
берите для книжки, ибо тон „Кошмара", его размер и
проч. не годятся: ансамбль испортят. Из рассказов,
помещенных в „Нов(ом) времени", нельзя поместить в
книжку ни одного» (Чехов. Письма, т. 1, с. 227).
Видимо, Лейкин не удовлетворился объяснением и 9—
10 апреля снова просил «Кошмар», который был у него
уже на 3/4 набран. 19 апреля Чехов писал ему снова:
«А насчет „Кошмара" я опять-таки настаиваю на том,
что он не годится в кнпгу. Рассказы и так пестры,
а если Вы еще рядом со „Шведской спичкой"
поставите „Кошмар", то получится пестрота, от которой
затошнит. Нет, голубчик, наплюйте Вы па „Кошмар"! (...)
Итак, с „Кошмаром" мы покончили» (Чехов. Письма,
т. 1, с. 138). 22 апреля Лейкин отступился и набор
«Кошмара» рассыпал.
И. И. Ясинский вспоминал: «Утром помню по делу
Литературного фонда я был у Евгения Утина в тот
день, когда в „Новом времени" взошла звезда Чехова.
— Обратите внимание! — вскричал Утин и стал
вслух читать рассказ Чехова о священнике, который,
придя в гости, украл бублик, так он был голоден,
чтобы принести его домой детям.— Как свежо! Чисто
гоголевское дарование. А вот принеси такой рассказ
моему уважаемому родственнику (Стасюлевичу) в
„Вестник Европы", пожалуй, не принял бы. У этого
Суворина все-таки, надо заметить, большое
литературное чутье: нашел Чехова!» (Ясинский И. И. Роман
моей жизни. М.; Л., 1926, с. 264).
Сразу же после опубликования рассказа в газете в
редакцию поступило и было напечатано в «Новом
времени» (1886, № 3624, 1 апреля) взволнованное письмо
читателя о нищенской жизни сельской интеллигенции.
«В рассказе г. Чехова „Кошмар",— писал читатель,—
говорится о докторше, которая сама полощет белье.
Вам, вероятно, это показалось странным. Но врачей
это не может удивлять. Все видят казовую, внешнюю
сторону, все знают об этих 3-х руб., 5-ти руб., которые
приходится платить за визиты, но никто не хочет знать
обратной стороны. Врач эксплуатируется всеми и
повсюду (...) и формула: жена попа без рубахи, а о/сена
врача полощет белье на речке — не есть исключение,

S4Ô
Примечания
а правило для России» (О врачах. Письмо в редакцию.
Подпись: Врач).
В. В. Билибин писал Чехову 2—3 апреля 1886 г.,
что «Кошмар» ему понравился «еще больше», чем
«Агафья»: «Он, очевидно, произвел сильное
впечатление: даже письмо в редакцию „Нов(ого) вр(емени)"
появилось» (ГБЛ). Чехов отвечал 4 апреля: «Я не ждал
от „Кошмара" успеха. Трудно попасть в жилку!»
(Чехов. Письма, т. 1, с. 227).
В печатных рецензиях отмечалась острота
социального содержания и актуальность рассказа. «В
„Кошмаре",— писал К. К. Арсеньев,— прекрасно нарисован
отец Яков, подавленный и униженный нуждою.
Недоразумение, в которое он вводит „благонамеренного"
помещика, порывистая страстность, с которою он,
наконец, решается обнажить свои язвы, позднее
раскаяние Кунина, поторопившегося жалобой архиерею,—
все это производит потрясающее действие. Нигде,
может быть, автор „Сумерек" не возвышался до такого
истинного драматизма» (Вестник Европы, 1887, № 12,
с. 774). Не принял Арсеньев только «холодное
заключение» «Кошмара», в котором «автор меняет роль
повествователя на роль моралиста и слишком
настойчиво подчеркивает вывод, вытекающий из рассказа, или
ставит общее положение, недостаточно связанное с
действием». Арсеньев имел в виду заключительную
фразу: «Так началась и завершилась искренняя
потуга к полезной деятельности одного из благонамеренных,
но чересчур сытых и нерассуждающих людей, которая
представилась ему тем более „фальшивой", что
„несколькими строками раньше говорилось о намерении
Кунина помочь отцу Якову, и ни из чего не видно,
чтобы это намерение должно было остаться
неисполненным». Впрочем, тут же Арсеньев оговаривался, что
«такие ошибки встречаются у г. Чехова не часто»
(Там же, с. 775).
В противоположность этому мнению В. Альбов
увидал в Кунине бессилие удержать в себе благородный
нравственный порыв: «искренняя потуга к полезной
деятельности скользит по поверхности души, не заде-

Кошмар
541
вая ее глубоко, и бесследно пропадает...» (Альбов В.
Два момента в развитии творчества А. П. Чехова.—
Мир божий, 1903, № 1, отд. 1, с. 101).
Д. С. Мережковский писал о «Кошмаре» в связи с
«гуманным отношением» Чехова «к самым
обыкновенным, сереньким людям, с чутким пониманием
насущных вопросов дня» (Северный вестник, 1888, № И,
с. 85).
Интерес к чеховскому рассказу возобновился в
1890 г., когда появилась повесть И. Н. Потапенко «На
действительной службе» (Вестник Европы, № 7, и 8),
в которой центральным образом выведен идеальный
священник-филантроп Кирилов. В рецензии на это
произведение А. М. Скабичевский высказывал мысли,
близкие суждениям Кунина из чеховского рассказа:
«Повесть наводит на мысль, что народ имеет
прекрасную религию, но он лишен пастырей, которые
собственным примером осуществляли бы нравственные
правила этой религии, имели бы духовно-нравственное
влияние на паству и нравственно возвышали бы ее
под тьмою мелочных, будничных дрязг» (Новости и
биржевая газета, 1890, № 224, 16 августа).
В. Л. Кигн (Дедлов) оцепил в «Кошмаре» (как и в
другом рассказе Чехова — «Неприятность») «портреты
наших земских деятелей» (Книжки Недели, 1891, № 5,
с. 211).
Анонимный рецензент журнала «Книжный вестник»
(1891, № 9, с. 339—340) из всего сборника упомянул
•и выделил только рассказ «Кошмар», как
«затрагивающий очень серьезную тему», и непосредственно
связал его с повестью Потапенко: «...приобретший
особенный интерес благодаря еще известной повести
И. Н. Потапенко „На действительной службе"» (Там
же).
П. Н. Краснов представил «Кошмар» как наглядное
свидетельство измельчания, оскудения, общей бедности
русской жизни. «Рассказ этот — настоящий кошмар,—
такое давящее, гнетущее впечатление производит он
на читателя. После него так и хочется проснуться,
убедиться, что не везде, не все так, и так же
чувствуешь себя слабым и бессильным, как и герой расска-

542
Примечания
за, желавший помочь священнику, доктору и
окрестным крестьянам и не находивший при этом никаких
средств» (Краснов П. Н. Осенние беллетристы. II.
Ан. П. Чехов.—Труд, 1895, № 1, с. 207).
Ф. Е. Пактовский рассказы Чехова «Кошмар» и
«Письмо» уподобил творчеству Ф. М. Достоевского,
«с его любовью к „униженным и оскорбленным"»
(Пактовский Ф. Е. Современное общество в
произведениях А. П. Чехова. Казань, 1901, с. 18—21).
По словам А. А. Александрова, в рассказе
«Кошмар» Чехов «с глубоким сочувствием изобразил
крайне тяжелое положение простого, доброго, но забитого
и подавленного страшной нуждой молодого
деревенского священника. В то же время он сумел не
увлечься и не бросить с беспощадной жестокостью камня в
Кунина, непременного члена присутствия по
крестьянским делам (...) Автор не казнил его с излишней
беспощадностью, не изобразил в слишком мрачных
красках, а только после того как тот узнал и понял,
наконец, истинное положение вещей, наполнил всю его
душу „чувством гнетущего стыда перед самим собой
и перед невидимой правдой"...». Из этого Александров
делал ошибочный вывод о бестенденциозности
чеховских рассказов (ЦГАЛИ).
При жизни Чехова рассказ был переведен на
финский язык.
1 Далее в тексте рассказа разночтение: Синькино и
Синьково.
...не земство, не мы, а высшие духовные власти
подняли вопрос о церковно-приходских школах.—
В 1884 г. были изданы правила о
церковно-приходских школах, согласно которым, кроме начальных
училищ, организуемых земством и подчиненных
министерству народного просвещения, учреждались
школы, подведомственные синоду и епархиальным
духовным властям.
3 ...в Риме у св. Петра...— В соборе святого Петра в
Риме.
4 клирос — см. примеч. к рассказу «Панихида».
...интересную я вещь прочел вчера... Польское зем-

Святого ночью
543
ство постановило передать все свои школы
духовенству,— После издания 13 июня 1884 г. «Правил
0 церковно-приходских школах» раздавались
голоса в пользу передачи всех начальных училищ
духовенству. Вольское, одоевское, сольвычегодское
земства сделали опыт такой передачи, но
результаты оказались крайне неудачными, так что
решено было снова открыть земские училища. О
Вольской инициативе Кунин мог читать в «Новом
времени», которое с одобрением встретило проект
замены земских училищ церковнр-приходскими (см.,
напр., редакционную статью: «Законодательная
деятельность в 1885 г.».— Новое время, 1886, № 3536,
1 января).
6 консистория — присутственное место, в котором под
непосредственным начальством архиерея
сосредоточено духовное управление епархией.
7 престол — главная принадлежность алтаря в церкви.
СВЯТОЮ НОЧЬЮ
Впервые: HB, 1886, № 3636, 13 апреля, с 1—12.
Подпись: Ан. Чехов.
Издано отдельпой книжкой: Чехов А. Святою ночью.
Рассказ. Издание Московского общества грамотности.
М., 1898 (текст перепечатан с 10-го издания сборника
«В сумерках»).
В издании А. Ф. Маркса помещено в т. III, с. 400-
412.
«Я получил в детстве религиозное образование и
такое же воспитание,- писал Чехов И. Л. Леонтьеву
(Щеглову) 9 марта 1892 г.,— с церковным пением,
с чтением апостола и кафизм в церкви, с исправным
досещением утрени, с обязанностью помогать в
алтаре и звонить на колокольне» (Чехов. Письма, т. 5,
с. 20). М. П. Чехов вспоминал, как их отец, знаток и
любитель церковного пения, устраивал домашние
спевки: «Утром шли к ранней обедне, после которой дома
все, также хором, пели акафист. Отсюда-то у Антона
Павловича такое знание акафистов, какое он выявля-

544
Примечания
ет в своем рассказе „Святою ночью"» (Чехов М. П.
Антон Чехов и его сюжеты. М., 1923, с. 10). Чехов «ни
одной пасхальной ночи не провел в постели» —
отправлялся «бродить по церквам», слушая пасхальный
перезвон и праздничную службу (Там же, с. 86). Сам он
пишет Н. А. Лейкину 13 апреля 1886 г.: «Ночью ходил
в Кремль слушать звон, шлялся по церквам (...)
Великую вечерню слушал в Храме Христа-Спасителя...»
(Чехов. Письма, т. 1, с. 235). У него была своя
библиотека богослужебных и духовных книг. Для труда
«Врачебное дело в России», изучая обрядовую
сторону церкви, Чехов брал «тексты канонов, акафисты и
работы о них Ловягина, Быстротокова и др.» (Чехов
и его среда. Л., 1930, с. ИЗ).
Публикация рассказа «Святою ночью» в газете,
а затем в сборнике «В сумерках» сразу же привлекла
к нему внимание читателей и критики.
В. А. Тихонов вспоминал, как он, получив от
автора сборник «В сумерках», принялся за его чтение:
«Почти со всеми рассказами я уже был знаком... Но
вот и последний рассказ, для меня еще совершенно
новый: „Святою ночью". Я так и впился в него. И
комната моя, как по волшебству, исчезла, а я вместе с
автором стоял на берегу разлившейся Голтвы в
ожидании парома, чтобы плыть с ним на другой берег,
в монастырь, к пасхальной заутрене. Вместе с ним
слушал я полную задумчивой грусти о трепещущей
поэзии речь инока Иеронима. Вместе с ним бродил я
по монастырю (...) А воображение мое рисовало
молодого, полного задумчивой грусти поэта,
выпевающего из своего сердца этот чудный рассказ»
(Тихонов В. А. Антон Павлович Чехов...— В кн.: О Чехове.
М., 1910, с. 224-228).
«Читала ли ты Чехова рассказ „Святой ночью",-
писала Е. Д. Поленова Е. Г. Мамонтовой в марте
1889 г.,— что за прелесть. Вот чудный мотив для
картины, полупейзажной, полужанровой. Его рассказы
вообще очень вдохновительно действуют, есть
превосходные картинки жизни» *.
* Сахарова Е, В. Василий Дмитриевич Поленов. Еле-

Святою ночью
545
Г. А. Русанов в письме к Чехову от 14 февраля
1895 г. (ГБЛ\ Записки ГБЛ, вып. 8, с. 57—58)
причислял рассказ «Святою ночью» к «перлам русской
литературы».
В. Г. Короленко в 1904 г. вспоминал, что сначала
он «сочувствовал далеко не всему, что было написано
Чеховым», но рассказ «Святою ночью» сразу привлек
к себе его внимание — «...чудная картинка,
проникнутая глубоко захватывающей, обаятельной грустью, еще
примиряющей и здоровой, но уже как небо от земли
удаленной от беспредметно смешливого настроения
большинства „Пестрых рассказов"» (Русское
богатство, 1904, № 7, с. 214, 216).
Н. А. Дризен передавал отзыв А. Н. Плещеева о
сборнике «В сумерках»: «„Когда я читал эту книжку
<...) передо мной незримо витала тень И. С. Тургенева.
Та же умиротворяющая поэзия слова, то же чудесное
описание природы". Особенно нравился ему рассказ
„Святою ночью"» (Возрождение, Париж, 1929, № 1504,
15 июля; см. также: ЛЯ, т. 68, с. 294).
Один из первых рецензентов сборника «В
сумерках» - С. В. Флеров, выступивший под псевдонимом
«Z», писал, что «рассказ „Святою ночью" весь отдан
поэзии» (Московские ведомости, 1887, № 244, 5
сентября).
«Г-н Чехов, несомненно, поэт, хотя и пишет
прозой,— замечал рецензент „Петербургской газеты" (1887,
№ 248, 10 сентября),— более поэт, чем иные
патентованные стихослагатели. Прочтите, например, рассказ
„Святою ночью"».
«Правительственный вестник» в своей рецензии
(1887, № 197, 12 сентября) из всех рассказов сборника
только «Святою ночью» и называет конкретно. Об
Иерониме там сказано: «Симпатичная личность этого
монаха и его теплый рассказ о любимом старце-перо-
диаконе, скопчавшемся в эту ночь, передапы с
большою правдою и искусством».
на Дмитриевна Поленова. Хроника семьи
художников. М.: Искусство, 1904, с. 419.
18 А. П. Чехов

546
Примечания
H. Ладожский (В. К. Петерсеп) причислил «Святою
ночью» к лучшим в художественном отношении
рассказам сборника, «очень милым по своей тонкости».
Рассказ этот, по словам критика, рисует нам «образ
монаха-поэта, кроткого, незлобивого и бесконечно
печального. Пейзаж и здесь играет выдающуюся и
первенствующую роль, придающую поэтическому
содержанию артистическую рамку» (Санкт-Петербургские
ведомости, 1887, № 306, 6 ноября). Столь же высоко
«художественный тип» монаха расценивался
рецензентом журнала «Наблюдатель» (1887, № 12, отд. II,
с. 69).
К. К. Арсеньев отмечал «законченность» картины
весенней переправы в рассказе «Святою ночью».
Несмотря на то что внешняя обстановка занимает в этом
рассказе, по видимости небогатом своим содержанием,
гораздо больше места, чем в других, «на светлом фоне
пасхальной ночи все-таки довольно ярко выделяются
фигуры Иеронима и его умершего друга,
непризнанного поэта, нежного и кроткого сочинителя духовных
песен. Как натуральна и вместе с тем как трогательна
откровенность Иеронима, делящегося своим горем с
первым попавшимся проезжим, потому что ему не с
кем поделиться им в стенах монастыря!
Торжественность минуты, тишина ночи, красота огней,
отражающихся в реке,— все это усиливает действие
простодушного рассказа, и для нас совершенно понятно, что
слова Иеронима продолжают звучать в душе его
слушателя даже среди радостного шума пасхального
богослужения» (Вестник Европы, 1887, № 12, с. 773).
«...Не могу не упомянуть об одной из
прелестнейших новелл молодого беллетриста,— писал в своей
статье Д. С. Мережковский,— „Святою ночью", в
которой все тот же излюбленный им образ неудачника в
лице монаха Николая, неведомого поэта — слагателя
акафистов, принимает еще более смутные,
полуфантастические, но вместе с тем необыкновенно
привлекательные очертания». «Грациозные» описания из этого
рассказа Мережковский уподоблял стихотворениям в
прозе Тургенева и Бодлера, а образ монаха Николая —
тем неуловимым образам, «которые проносятся перед

Святою ночью
547
глазами во время музыки...» (Северпый вестник, 1888,
№ И, с. 92).
Чехов, однако, в письме к А. С. Суворину от 3
ноября 1888 г. не согласился с определением Николая как
«неудачника»: «Мережк(овский) моего монаха,
сочинителя акафистов, называет неудачником. Какой же это
неудачник? Дай бог всякому так пожить: и в бога
верил, и сыт был, и сочинять умел...» (Чехов. Письма,
т. 3, с. 54).
«Нежная задушевность и особенная теплота
чувства» рассказа «Святою ночью» при всем его
несложном содержании, отмечал в своем отзыве о
сборнике «В сумерках» А. Ф. Бычков (Бычков, с. 47-53).
В. Л. Кигн (Дедлов) отзывался о рассказе «Святою
ночью» как об «одной из самых сильных вещей»
Чехова (Книжки Недели, 1891, № 5, с. 201). М. Белинский
(И. И. Ясинский) назвал это произведение
«шедевром», который, несмотря на бедность чисто впешнего
содержания, производит «более потрясающее и
человеческое впечатление», чем многие «сложные и
занимательные истории» (Труд, 1892, № 2, с. 478—479).
И. А. Бунин отнес «Святою ночью» к числу лучших
рассказов Чехова за 1886 г. (ЛП, т. 68, с. 677).
В. А. Гольцев, процитировав одно из пейзажных
описаний, восклицает: «Хорошо на душе после таких
рассказов» (Гольцев В. А. Дети и природа в рассказах
А. II. Чехова и В. Г. Короленко. М., 1904, с. 14).
11 февраля 1896 г. председатель редакционной
комиссии и член правления Московского общества
грамотности при Министерстве народного просвещения
М. С. Корелин обратился к Чехову с просьбой
разрешить Обществу бесплатно издать для народного
чтения отдельными брошюрами рассказы «Святою ночью»
и «Мечты» (ГБЛ). Отдельное издание рассказа вышло
в свет в июле 1898 г. тиражом 12 000 экземпляров.
1 Голтва — Река в Полтавской губернии, приток
р. Псёл (бассейн Днепра).
2 ...во время паремий...— Паремия — чтение из книг
Ветхого завета на вечернем богослужении в
праздничные дни.
18*

548
Примечания
3 иеродьякон — монах, имеющий сан дьякона.
I ...«о, любезнаго! о сладчайшаго твоего гласа!» — Из
пасхального канона (песнопение, славящее
Христа), песнь 9, ирмос.
5 акафисты — хвалебные песнопения в честь Христа,
богородицы и некоторых святых.
6 иеромонахи — монахи, посвященные в священники.
7 кондак — церковная песнь, содержащая краткое
объяснение праздника или восхваление святого.
8 икос — церковное песнопение, в котором
излагаются различные подвижничества и богоугодные дела,
совершенные празднуемым святым.
9 «Ангелов творче и господи сил...» — Из «Акафиста
Иисусу сладчайшему» (икос 1).
10 «Ангел предстатель с небесе послан быстъ»...— Из
«Акафиста пресвятой богородице» (икос 1).
II «Ангела образом, земнаго суща естеством»...— Из
«Акафиста Николаю Чудотворцу» (икос 1).
12 «Радуйся, высото неудобовосходимая оэ глубино
неудобозримая и ангелъскима очима!» — Из
«Акафиста пресвятой богородице» (икос 1).
13 «Радуйся, древо светлоплодовитое со им же
покрываются мнози!» — Из «Акафиста пресвятой
богородице» (икос 7).
14 «Светоподательна светильника сущим...»—Из
«Акафиста Иисусу сладчайшему» (икос 11).
15 «Радуйся, крине райского прозябения!»—Из
«Акафиста Николаю Чудотворцу» (икос 1).
18 росный ладан — благовонная смола, применяемая
для курений; лучший сорт привозился из Сиама.
17 паникадило — большая церковная люстра.
18 митра — торжественный головной убор высшего
духовенства.
19 «Возведи окрест очи твои, Сионе, и виждъ...»
(и т. д.) - Из пасхального канона (песнь 8, ирмос).

Рецензии па сборник «В сумерках» 549
ДОПОЛНЕНИЯ
РЕЦЕНЗИИ НА СБОРНИК «В СУМЕРКАХ»
В. А. Гольцев
ЧЕХОВ: В СУМЕРКАХ. СПб., 1887 г. Цена 1 р.
Впервые: Русские ведомости, М., 1887, № 240,1
сентября, с. 3, в рубрике: «Библиографические заметки».
Подпись: «Ав-въ». Под этим псевдонимом в газете
«Русские ведомости» 1886—1887 гг. печатался критик
и публицист Виктор Александрович Гольцев, 1850—
1906 (Масанов, т. 1, с. 69).
С В. А. Гольцевым Чехов был близко знаком
начиная, видимо, с марта 1888 г., когда был приглашен к
сотрудничеству в журнале «Русская мысль»,
фактическим редактором которого с 1885 г. был Гольцев.
В. А. Гольцев — автор очерка «А. П. Чехов. (Опыт
литературной характеристики)» (Русская мысль, 1894,
№ 5, отд. II, с. 39—52) и брошюры «Дети и природа в
рассказах А. П. Чехова и В. Г. Короленко» (М., 1904).
В. В. Билибин
Впервые: Осколки, СПб., 1сЯ87, № 36, 5 сентября,
с. 3—4, в рубрике «Осколки петербургской жизни».
Подпись: «И. Грэк» (псевдоним писателя-юмориста
Виктора Викторовича Билибипа, 1859—1908).
В. В. Билибин с 1883 г. был секретарем
петербургского юмористического журнала «Осколки», в котором
сотрудничал также и Чехов. Личное их знакомство
состоялось в декабре 1885 г., когда Чехов совершил
свою первую поездку в Петербург. Билибин — один из
первых литературных друзей Чехова, состоял с ним
в деятельной переписке, длившейся 15 лет. Он
внимательно следил за выступлениями Чехова в печати,
рецензировал также и предыдущий сборник Чехова —
«Пестрые рассказы» (Осколки, 1886, № 21, 24 мая и
№ 52, 27 декабря; Петербургская газета, 1886, № 142,
26 мая).
Редактору «Осколков» Н. А. Лейкину Чехов писал

5Я0
Примечаний,
11 сентября 1887 г.: «...Большое спасибо за объявление
о моей книге и за рецензию, которой Вы не отказали
дать место» {Чехов. Письма, т. 2, с. 117).
1 ...нашего сотрудника Ан. П. Чехова (А. Чехонте).—
В журнале «Осколки» Чехов сотрудничал с конца
1882 г., справедливо расценивая его в качестве
лучшего юмористического журнала 80-х годов. Здесь
он печатался под псевдонимом «А. Чехонте» и
«Человек без селезенки». К середине 80-х годов
писатель стал тяготиться этой работой. Письма Н. А. Лей-
кина, редактора-издателя «Осколков», с начала
1887 г. полны упреков Чехову. В письме брату
Александру от 17 января 1887 г. Чехов сообщал о
своей «разладице» с Лейкиным: «Рад бы вовсе не
работать в „0<сколк)ах", так как мне мелочь
опротивела. Хочется работать покрупнее или вовсе не
работать» (Чехов. Письма, т. 2, с. 14—15).
С. В. Флеров
В СУМЕРКАХ. ОЧЕРКИ И РАССКАЗЫ Ан. П.
ЧЕХОВА...
Впервые: Московские ведомости, 1887, № 244, 5
сентября, с. 4, в рубрике «Литература и искусство»;
общая подпись: «Z». Под этим псевдонимом в 1886 г. в
«Московских ведомостях» сотрудничал театральный,
музыкальный и художественный критик и
журналист Сергей Васильевич Флеров (1841—1901) (Маса-
нов, т. 3, с. 344), который и был, по всей вероятности,
автором рецензии на сборник «В сумерках».
11 сентября 1887 г. Чехов сообщал об этой
рецензии Н. А. Лейкину: «Была рецензия в 244 №
„Московских) вед(омостей)". Недурно, и длинно, и
чувствительно. Про меня почему-то все чувствительно
пишут» (Чехов. Письма, т. 2, с. 118).
1 ...коллекцию музыкальных набросков известного
Кирхнера, под названием: «Im Zwielicht».—
Немецкий композитор Теодор Кирхнер (1823—1903),
известный преимущественно сочинениями малых форм:
песен, струнных квартетов, пьес для фортепиано.

Рецензии на сборник «В сумерках» 551
2 Маутнер (Mauthner), Фриц (1849—1923), немецкий
философ и писатель. Два его сборника «Nach be-
rümten Mustern» (1878) имели большой успех и
выдержали множество изданий.
8 ...«Рассказам охотника» — т. е. «Запискам
охотника» И. С. Тургенева (1852).
4 ...золаизм — т. е. натурализм, по имени
французского писателя Эмиля Золя (1840—1902), теоретика и
практика этого направления. Свой взгляд на
литературу этого направления Чехов развил в письме
к М. В. Киселевой от 14 января 1887 г. (Чехов.
Письма, т. 2, с. 10—13).
В СУМЕРКАХ. ОЧЕРКИ И РАССКАЗЫ Ан. П.
ЧЕХОВА. Изд. А. С. Суворина, С.-Петербург, ц. 1 р.
Впервые: Петербургская газета, 1887, № 248,10
сентября, с. 2, в рубрике «Библиография». Без подписи.
1 Литературная манера г. Чехова знакома нашим
читателям по рассказам его, помещенным в нашей
газете под псевдонимом А. Чехонте. В «Петербургской
газете» Чехов печатался с мая 1885 г. Осенью 1886 г.
в отношениях Чехова с редактором газеты С. Н. Худе-
ковым возникли трения «из-за гонорара», как сообщал
писатель М. В. Киселевой 29 октября 1886 г. (Чехов.
Письма, т. 1, с. 270). После того как Худеков
согласился на прибавку (с 7 до 12 копеек за строку),
сотрудничество продолжилось. До конца 1888 г. Чехов
поместил в «Петербургской газете» 112 своих
рассказов (в том числе вошедшие в сборник «В сумерках»:
«Беспокойный гость», «Событие» и «Недоброе дело»),
очерки «Дело Рыкова и коми.». В 1892 и 1900 гг.
газета напечатала еще два чеховских рассказа.
«В СУМЕРКАХ». ОЧЕРКИ И РАССКАЗЫ А.
ЧЕХОВА. С.-Петербург, 1887.
Впервые: Правительственный вестник, СПб., 1887,
№ 197, 12(24) сентября, в рубрике «Библиография»,
с 3, Без подписи.

552
Примечания
28 сентября 1887 г. Чехов писал об этой рецензии
М. В. Кисел евод: «Была, между прочим, рецензия в
„Правительственном вестнике" (№ 197), весьма
хвалебная. Стало быть, моя литература имеет теперь
некоторым образом правительственную санкцию: если
Александру Сергеевичу (Киселеву, мужу М. В.
Киселевой.— А. Г.) вздумается хулить мои произведения,
то он рискует попасть в Петропавловскую крепость»
(Чехов. Письма, т. 2, с. 122).
1 ...в одном монастыре Полтавской губернии...—
В рассказе «Святою ночью» место действия точно
не названо. Рецензент «Правительственного
вестника» приурочивает его к «Полтавской губернии» на
основании названной в рассказе реки Голтвы. Ни
один другой рецензент не пытался приурочивать
действие рассказа к какой-либо местности.
Сведений о пребывании Чехова в Полтавской губернии,
на реке Голтве, также не имеется.
Н. К. Михайловский
Ан. П. ЧЕХОВ. В СУМЕРКАХ. ОЧЕРКИ PI
РАССКАЗЫ. СПб., 1887.
Впервые: Северный вестник, СПб., 1887, № 9, в
рубрике «Новые книги», с. 81—85. Без подписи.
Николай Константинович Михайловский ( 1842—
1904) — влиятельный и маститый
либерально-народнический критик п публицист. Рецензия па сборник
«В сумерках»—первое его высказывание в печати о
творчестве Чехова, которое он воспринял как одно
из проявлений бескрылого «восьмидесятничества».
В 1890 г. в газете «Русские ведомости» (№ 104, 18
апреля) он поместил другую статью — «Письма о разных
разностях» (переиечатывалось под заглавием «Об
отцах и детях и о г. Чехове»), где отметил у молодого
писателя «поэтичность стиля», «милые штришки», но
начисто отказал ему в идеале, в наличии какой-либо
политической тенденции. По мнению Михайловского,
талантливый писатель «пописывает» «с холодной
кровью», безразличен к общественному злу. В даль-

Рецензии на сборник «В сумерках» 553
нейшем, вступив в полемику по поводу повести
Чехова «Мужпки», нанесшей удар народническим
иллюзиям, Михайловский вновь обнаружил педооценку и
непонимание Чехова, в «поверхностных наблюдениях»
которого будто бы нет «общей идеи» (Русское
богатство, 1897, № 6, с. 116—126 второй пагинации).
Анопимная рецензия на сборник «В сумерках» не
была включена в Полное собрание сочинений Н. К.
Михайловского. В т. 4 Полного собрания сочинении
Чехова (М., 1976, с. 465—466) ошибочпо опа приписана
А. М. Скабичевскому. Однако на авторство
Михайловского указал сам Чехов — в письме из Петербурга к
родным от 3 декабря 1887 г.: «...сидел у Михайловского
^(критиковавшего меня в „Северном вестнике")»
(Чехов. Письма, т. 2, с. 159). И. Ф. Масанов автором этой
рецензии также указал Н. К. Михайловского
(Масанов И. Ф. Чеховиана. Вып. I. Систематический
указатель литературы о Чехове и его творчестве. М., 1929,
с. 39).
По содержанию и оценкам эта рецензия явно
совпадает с более поздними высказываниями
Михайловского о Чехове — со статьей «Об отцах и детях и о
г. Чехове» и статьями о «Палате № 6» и о «Мужиках»,
где отмечается «симпатичный талант» писателя и в
то же время его якобы узость, нежелание входить в
«проклятые вопросы» и «пантеизм».
Столь же неоднозначным было и отношение
Чехова к Михайловскому. «Я глубоко уважаю Н. К.
Михайловского с тех пор, как знаю его, и очень многим
обязан ему...» — писал Чехов П. Ф. Якубовичу (Мелыпи-
ну) 14 июня 1900 г. (Чехов. Письма, т. 9, с. 88). В то
же время, по словам М. Л., однажды Чехов так
характеризовал Михайловского: «Михайловский —
крупный социолог и неудачный критик; он так создан, что
не может понять, что такое беллетристика»
(Туркестанский вестник, 1910, № 47).
Об этой рецензии Чехов писал Н. А. Ленкину
11 сентября 1887 г.: «Я читал „Сев(ерный) вестник".
Рецензия не столько партийная, сколько умная, или,
как говорят жиды, „вумная". Прочел я и очепь мало
понял...» (Чехов. Письма, т. 2, с. 118).

554
Примечания
...сумеречное творчество. Именно сумеречное и,
значит, пожалуй полу-творчество.— См. ниже отзыв
В. П. Буренина на эти оценки (с. 276).
2 По поводу первого сборника очерков г. Чехова
(«Пестрые рассказы») в «Северном вестнике» было
уже упомянуто о том газетном много- и скорописа-
нии, которое не доведет талантливого автора до
добра.— Рецензия А. М. Скабичевского (без
подписи) на «Пестрые рассказы» Чехова была
напечатана в «Северном вестнике» (1886, № 6, раздел
«Новые книги»).
В. П. Буренин
РАССКАЗЫ г. ЧЕХОВА
Впервые: HB, СПб., 1887, № 4157, 25 сентября, с. 2,
в рубрике: «Критические очерки». Подпись: В.
Буренин.
Критик, беллетрист и драматург Виктор Петрович
Буренин (1841—1926) в 60-е годы был сотрудником
«Искры», а с середины 70-х годов стал главным
фельетонистом и критиком суворинского «Нового времени».
Чехов познакомился с ним в свой первый приезд в
Петербург в декабре 1885 г. Видимо, при личной
встрече во время пребывания писателя в Петербурге 9—
14 марта 1887 г. Буренин вызвался написать
рецензию на задуманный сборник. Ал. Чехов писал брату-
писателю после публикации в «Новом времени»
рассказа «Счастье», 14 июня 1887 г.: «Буренин вторую
неделю сочиняет тебе панегирик и никак не может
закончить. Находит все, что высказался недостаточно
ясно» (Письма Ал. Чехова, с. 165). 25 сентября 1887 г.,
в самый день появления буренинской рецензии, еще
не зная об этом, Чехов запрашивал брата: «Как идет
моя книга? Что о ней брешут? Напомни как-нибудь
Буренину о его обещании написать о моей книге»
(Чехов. Письма, т. 2, с. 121).
Своей рецензии Буренин придал характер
заступничества за Чехова, воспользовавшись неуклюжими
суждениями о молодом писателе в противостоящей

Рецензии на сборник «В сумерках» 555
«Новому времепи» либеральной прессе. В частности,
он воспользовался ошибками В. А. Гольцева,
оказавшегося не в состоянии глубоко проанализировать и по
достоинству оценить книгу Чехова, для сведения
счетов с критиком либерального толка и с
газетой-соперницей «Русские ведомости». Удивление Буренина тем,
что «приходско-журнальная критика» в законченных,
мастерских вещах Чехова «усматривает неполноту и
поверхностность», прямо относилось к В. Гольцеву и
к газете «Русские ведомости», в которой либеральный
критик под псевдопимом напечатал свою статью.
Хваля Чехова, Буренин нападал на Короленко,
Гл. Успенского и других демократических писателей,
не погнушался непристойным выпадом по адресу
только что умершего С. Я. Надсона.
28 сентября 1887 г. Чехов послал рецензию
Буренина для ознакомления в Бабкино М. В. Киселевой —
при письме, в котором писал: «Посылаю Вам
рецензию. В ней Вы прочтете, что всякий не признающий
меня гением — психопат. Вырезана она из „Нового
времени", и Вы премного меня обяжете, еелн
сохраните ее: приеду зимой и возьму ее» (Там же).
6 или 7 октября 1887 г. Чехов писал брату
Александру: «Буренину скажи, что я уполномочил тебя
передать ему мою искреннюю благодарность за его
рецензию, которую я сохраню для своего потомства.
Передай ему, что я рецензию читал вместе с
Короленко, к(ото)рый вполне согласен с ним. Рецензия
превосходная, но г. Буренину пе следовало бы в
ложку меду лить бочку дегтю, т. е., хваля меня, смеяться
над мертвым Надсоном» {Чехов. Письма, т. 2, с. 125).
Позднее, в 90-е годы, отзывы Буренина о Чехове
становились все более критичными. В связи с этим
В. В. Билибин советовал писателю 10 января 1892 г.:
«Наплюйте Вы на „Новое время". Вон и Буренин
начинает точить зуб на Вас, на своего собственного так
сказать сотрудника» (ГБЛ). На постановку «Трех
сестер» в Художественном театре Буренин отозвался
фельетоном под заглавием: «Девять сестер и ни одного
жениха, или вот так Бедлам в Чухломе» (Новое
время, 1901, № 8991).

556
Примечания
1 Так по крайней мере заявил недавно «Северный
вестник».— jCm. выше, рецензию Н. К. Михайловского
(без подписи) — «Северный вестник», 1887, № 9.
...и сулит ему в будущем все недоброе...— Буренин
имеет в виду рецензию А. М. Скабичевского (без
подписи) на сборник Чехова «Пестрые рассказы»
(Северный вестник, 1886, № 6). Отметив
талантливость Чехова, критик сожалел о его работе в
юмористической мелкой прессе, что представляет собой
«весьма печальное и трагическое зрелище
самоубийства молодого таланта, который изводит себя
медленною смертью газетного царства».
Александр Михайлович Скабичевский (1838—
1911) —критик и историк литературы. С позиций
либерального народничества признавал за Чеховым
«сильный талант», но вместе с тем и «один
существенный недостаток — полное отсутствие какого бы
то ни было объединяющего идейного начала»
(Скабичевский А. М. История новейшей русской
литературы. СПб., 1891, с, 415). В этом и в других своих
сочинениях Скабичевский усматривал у Чехова
поверхностность, безыдейность, бесцельность, калей-
доскопичность, водевилыюсть и развлекательность.
Однако уже в следующем году в Собрании своих
сочинений (т. П. СПб., 1892) Скабичевский
поместил статью «Есть ли у Чехова идеалы?», в
которой давались совершенно противоположные
оценки: доказывалось наличие у Чехова прогрессивных
идеалов и расточались упреки тем критикам,
которые настаивали на его безыдейности. В статье
«Новые течения в современной литературе» (Русская
мысль, 1901, № 11) Скабичевский снова защищал
Чехова от несправедливых нападок критики,
заявляя, что «это новая и небывалая еще (...) поэзия
конкретных фактов и тех разнообразных
настроений, которые эти факты вызывают» (с. 100).
8 ...торжественно провалился при первой же попытке
создать нечто крупное по объему, нечто вроде
романа.— В. М. Гаршин, мастер короткого
психологического рассказа, в середине 80-х годов начал
поиски новой манеры — изображения широких кар-

Рецензии на сборник «В сумерках» 557
тин жизни. На этом пути он сделал только первые
шаги, опубликовав повести «Из воспоминаний
рядового Иванова» (Отечественные записки, 1883,
№ 1), и «Надежда Николаевна» (Русская мысль,
1885, №2).
...как герой «Обыкновенной истории», срывал когда-
то желтые цветы на берегу речки и обменялся
«вещественными знаками невещественных
отношений».— См.: Гончаров И. А. Обыкновенная история:
Роман в двух частях. Часть первая, II.
5 Один полюбился потому, что телом и духом хил со
не мог перенести рецензии на эту поэму: вздохнул
три раза, да взял и умер...— Очевидный намек на
С. Я. Иадсона, подвергшегося в конце жизни
издевательским нападкам Буренина в «Новом времени»
и скончавшегося 19 января 1887 г.
6 ...с очерками Врет Гардта.— Брет-Гарт, Френсис
(1836—1902), американский поэт и романист. Его
«Калифорнийские рассказы», не поднимающиеся до
широких социальных обобщений, но на узком,
бытовом материале показывающие развращающую
власть золота, проникнутые юмором и лиризмом,
принесли ему мировую славу.
7 ...«избранных счастливцев, праздных,
пренебрегающих презренной пользой»...— Из заключительной
сцены драмы «Моцарт и Сальери» А. С. Пушкина.
8 Критика требует, чтобы автор непременно выяснил,
как встретил муж Агафью: «убил он ее или прибил,
выругал, простил?» — Буренин цитирует рецензию
«Северного вестника» (1887, № 9) —см. с. 271 наст,
издания.
В СУМЕРКАХ. (ОЧЕРКИ И РАССКАЗЫ.) Ап. П.
ЧЕХОВА. Изд. А. С. Суворина. СПб., 1887 года.
Цена 1 рубль
Впервые: Русская мысль, М., 1887, № 10,
Библиографический отдел, с. 589—590. Без подписи.
1 Мы уже отметили симпатичный талант этого
молодого писателя, давая отчет о первом выпуске со
«Пестрые рассказы».— Рецензия (без подписи) на

558
Примечания
сборник Чехова «Пестрые рассказы» была
помещена в журнале «Русская мысль» № 7 за 1886 г.
Я. Ладожский. Плоды мгновенных впечатлений
Впервые: Санкт-Петербургские ведомости, 1887,
№ 306, 6 ноября, с. 2—3. Подпись: Н. Ладожский.
Н. Ладожский — псевдоним критика Владимира
Карловича Петерсена, сотрудничавшего в 1880—•
1890-х годах в газетах: «Санкт-Петербургские
ведомости», «Русская газета», «Художник» (Масанов, т. 2,
с. 110). Н. Ладожский уже выступал с сочувственной
оценкой «Пестрых рассказов» Чехова, которые он
выгодно отличал от произведений Лейкина, Горбунова и
даже Гл. Успенского (Санкт-Петербургские ведомое!п,
1886, № 167, 20 июня). Обращался он к творчеству
Чехова и позднее. См., например, его «Критические па-
броски» (Санкт-Петербургские ведомости, 1888, 25
ноября). Отдавая словесную дань «редкому и большому
таланту» Чехова, он не принял, однако, чеховских
«Мужиков» как якобы «клевету» на русских людей и
«возведение в общее правило конкретного и частного
факта» (Ладожский Н. Ужасные мужики.—
Санкт-Петербургские ведомости, 1897, № 114, 29 апреля).
1 Статья Н. Ладожского печатается в сокращении.
Публикуется только глава, посвященная сборнику
А. П. Чехова «В сумерках». Две первые ее части
разбирают сочинение И. Щеглова «Первое
сражение».
2 ...имел случай говорить в нашей газете.— Статья
Н. Ладожского о «Пестрых рассказах» Чехова (см.
выше) носила название: «Обещающее дарование».
Вырезку из «Санкт-Петербургских ведомостей» с
этой статьей Чехов получил от Н. А. Лейкина и
писал ему 24 июня 1886 г.: «Критика Ладожского
(кто он?) неважная. Много слов, но мало дела, но
все-таки приятно и лестно» (Чехов. Письма, т. 1,
с. 250).

Рецензии на сборник «В сумерках» 559
Я. К. Арсеньев. Беллетристы последнего времени
Впервые: Вестник Европы, СПб., 1887, № 12, с. 766—
784. Подпись: К. Арсеньев.
Константин Константинович Арсеньев (1837—
1919)—литературный критик и публицист умеренно-
либерального направления; с 18G6 г. сотрудничал в
«Вестнике Европы», с 1909 г. стал редактором этого
журнала.
Статья К. Арсеньева имеет подзаголовок: «А. П.
Чехов.— К. С. Баранцевич.— Ив. Щеглов», и
последовательно разбирает произведения этих трех писателей.
Здесь печатается только часть, посвященная Чехову
(с. 766—776). Заключительная фраза (с. 784) —
обобщающего характера: «У каждого из трех писателей,
которых мы коснулись, несомненно есть что-нибудь
свое — и это позволяет надеяться, что они еще не
сказали своего последнего слова».
1 [«un sonnet sans déjaut vaut seul un long poème»]
«Совершенный сонет стоит целой поэмы» — Из
«Поэтического искусства» («L'art poétique» H. Буало-
Депрео (песнь 2)).
2 ...если бы написанное г. Чеховым отличалось
специфическим характером, свойственным известной
прессе...— Очевидный намек на дурную репутацию
газеты «Новое время», где печаталась большая часть
рассказов Чехова, вошедших в сборник «В
сумерках».
8 ...наш новый суд...— Буржуазное судоустройство и
судопроизводство, утвердившееся в России в
результате судебной реформы 1864 г.
4 ...напоминает «Асю»...— Повесть И. С. Тургенева
«Ася» (1857).
5 Стакан, из которого пьет художник, может — по
известному изречению Мюссе — быть и небольшим...—
«Mon verre n'est pas grand, mais je bois dans mon
verre» («Мой стакан невелик, но я пью из своего
стакана») —Из «Посвящения Альфреду Т.»
драматической поэмы «Coupe et les livres» («Уста и
чаша») А. Мюссе (1832).

560
Примечания
Ан. П. ЧЕХОВ. В СУМЕРКАХ. ОЧЕРКИ И
РАССКАЗЫ. СПб., 1887.
Впервые: Наблюдатель, СПб., 1887, № 12, отд. II
(«Современное обозрение»), с. 68—69. Без подписи.
И. Ф. Масанов авторство этой рецензии ошибочно
приписал Л. Е. Оболенскому (Масанов И. Ф. Чеховиана.
Вып. I. Систематический указатель литературы о
Чехове и его творчестве. М., Гос. центральная книжная
палата РСФСР, 1929, с. 39).
1 Нам уже приходилось отдавать отчет о двух первых
сборниках его рассказов.— Отзыв о сборнике Чехова
«Сказки Мельпомены» был помещен в журнале
«Наблюдатель» № 4 за 1885 г.; отзыв о сборнике
«Пестрые рассказы» — в № 12 за 1886 г. Оба отзыва
анонимны. Авторство рецензии на «Пестрые
рассказы» также ошибочно приписывалось Л. Е.
Оболенскому (Масанов И. Ф. Указ. соч., с. 39).
2 Первый, изданный под полупсевдонимом Чехонте,
заключал в себе очерки театрального мира...—
Сборник «Сказки Мельпомены» (М., 1884) включал в себя
6 рассказов писателя.
В СУМЕРКАХ. РАССКАЗЫ И ОЧЕРКИ Н.
ЧЕХОВА. СПб., 1887 г. (Разбор А. Ф. Бычкова)
Впервые: Четвертое присуждение Пушкинских
премий. СПб., 1888, с. 46—53. (Сборник Отделения русского
языка и словесности имп. Академии наук, т. XLVI,
№ 1).
В рецензии инициал Чехова указан ошибочно.
А. Кузин. Академическая критика и молодые
таланты
Впервые — в научно-литературном журнале
«Колосья» (издавался в Петербурге в 1884—1893 гг.), 1888,
№ 11, ноябрь, в рубрике «Критика», с. 280—284.
Подпись: А. Кузин.
Печатается по этому изданию с исправлением
нескольких очевидных опечаток.

Рецензии на сборник «В сумерках» 561
А. Кузин в 1887—1888 гг. был основным критиком
журнала «Колосья», ведущим отдел «Критика».
...мог выпустить еще два сборника, причем один
дао/ce в двух томах; это «Пестрые рассказы»,
выпущенные в 1885 г., и «Рассказы», изданные в конце
прошлого года.— В сообщении А. Кузина ряд
неточностей: к тому времени Чехов был уже автором не
трех, а пяти сборников: «Сказки Мельпомены» (М.,
1884), «Пестрые рассказы» (СПб., 1886, а не 1885,
как указал А. Кузин), «Невинные речи» (М., 1887)
и «Рассказы» (СПб., 1888). Двухтомного сборника
у Чехова не было.
2 ...Ан. Чехову академическою критикою было
приписано то, что в действительности принадлежит его
брату, Ал. Чехову.— Это утверждение А. Кузина не
соответствует действительности и основано па
каком-то недоразумении.
3 Бестужев (Бестужев-Рюмин) Константин
Николаевич (1829—1897), историк.
Галахов Алексей Дмитриевич (1807—1892), историк
литературы, писатель.
Голенищев-Кутузов Арсений Аркадьевич (1848—
1913), поэт.
Григорович Дмитрий Васильевич (1822—1899),
писатель.
4 ... «с одной стороны, нельзя не сознаться, хотя надо
признаться».— Вошедшая в язык формула
оппортунизма, данная M. E. Салтыковым-Щедриным в
«Дневнике провинциала в Петербурге», гл. 9 (1872)
и в рассказе «Похороны» (1878).
5 Боборыкин Петр Дмитриевич (1836—1921), писатель,
автор более 100 романов, повестей, пьес и работ по
истории литературы. Его миогописаиие и налет
натуралистичности создали ему репутацию скучного
писателя.
6 устами H. H. Страхова, заявляли, что всякое
искусство должно иметь отвлеченный интерес
самого искусства... — Литературный критик,
философ и публицист Николай Николаевич Страхов
(1828—1896) не был сторонником «чистого искус-

562
Примечания
ства», но в борьбе с материалистической эстетикой
преувеличивал интуитивное, подсознательное
начало в искусстве, в котором, по его мнению, важнее
как, чем что.
Д. С. Мережковский. Старый вопрос по поводу
нового таланта
Впервые: Северный вестник. СПб., 1888, № 11, отд. II,
с. 77—99. Подпись: Д. Мережковский.
Редакция «Северного вестника», поместив статью
Мережковского, в специальном примечании оговорила
свое частичное несогласие с ней: «Статья г.
Мережковского, расходясь с мнениями некоторых из наших
сотрудников лишь в подробностях эстетических
воззрений на искусство, в основных своих принципах
настолько приближается к этим мнениям, что мы сочли
возможным дать ей место на страницах „Северного
вестника"».
О смысле этой оговорки в известной мере можно
судить по тому, что за год до того в том же «Северном
вестнике» (1887, № 9,—см. в наст, издании с. 266—
274) печаталась рецензия Н. К. Михайловского (без
подписи), в которой тот же сборник «В сумерках»,
который рассматривал Мережковский, объявлялся
«сумеречным» «полутворчеством» и делалось заключение,
что настроение и образы Чехова «бесчеловечны». Еще
ранее, в 1886 г. (№ 6), А. М. Скабичевский выступал с
анонимным критическим отзывом о сборнике «Пестрые
рассказы» в том же «Северном вестнике».
Один из редакторов «Северного вестника», А. Н.
Плещеев, в конце 1887 г. привлек к участию в этом
журнале Чехова. Но когда Чехов прислал в редакцию
рассказ «Именины», Плещеев сообщил ему (6 октября
1888 г.), что не видит в рассказе «никакого
направления», и особенно недоволен был насмешливым
изображением «человека 60-х годов» (см.: Слово, сб. 2, с. 257—
258).
Таким образом, оговорка редакции о частичном
несогласии со статьей Мережковского может быть истол-

Рецензии на сборник «В сумерках» 563
кована как несогласие с утверждением автора статьи
об идейной значительности чеховских произведений
Возможно и другое объяснение, на которое указывал
А. Н. Плещеев в письме от 6 октября 1888 г. (ЛН} т. 68,
с. 332): недовольство одного из сотрудников журнала,
М. А. Протопопова (крайне прямолинейного
утилитариста, которого эстетическая сторона в литературе совсем
не интересовала), тезисом Мережковского о полезности
«бестенденциозных» произведений. 16 ноября 1888 г.
Плещеев сообщал, что Протопопов ушел из «Северного
вестника» из-за статьи Мережковского (Там же, с. 338).
Сам же Плещеев с восторгом отозвался об этой статье,
которая, по его мнению, «лучше всего, что говорили о
вас рецензепты (...) свежо, молодо и крайне
симпатично» (Там же, с. 332).
Мережковский писал свою статью, будучи
студентом 22 лет. Впоследствии, захваченный религиозно-
мистическими идеями символизма и ницшеанства, он
проявил равнодушие к эстетическим и нравственным
идеалам собственной молодости.
Но уже и в этой статье при всей верности ее
основных положений сказался будущий автор программного
документа русского декаданса «О причинах упадка и
о новых течениях современной русской литературы»
(СПб., 1893; дата под текстом: 1889), в котором, кстати
сказать, отмечаются разрушение традиционных
литературных форм, импрессионистичность произведений
Чехова (с. 82—84). Мережковский пытается определить
настроение Чехова, прибегая к туманным
формулировкам и выражениям, вроде: «мистическое чувство
природы» (с. 85), «неясное, неуловимое, почти
непередаваемое волнение»; «в мелочах микроскопических, не
уловимых обыкновенным глазом таится самая сущность,
душа предмета» (с. 78). Эта ранняя статья содержала
зерна более поздних мистических и теософских
откровений Мережковского; творчество Чехова
представилось Мережковскому импонирующим его
идеалистически окрашенному субъективистскому эстетизму. Самый
пафос, главная мысль статьи, получившие отражение
в ее заглавии («Старый вопрос...»), состояли в защите
«чистого», бестенденциозного творчества, осуждать ко-

564
Примечания
торое несправедливо и неразумно, хотя в то же время
критик отмежевывался от фанатических приверженцев
так называемого «чистого искусства».
В письме Чехова к А. С. Суворину от 3 ноября
1888 г. содержится подробная, и притом насмешливо
скептическая, оцепка статьи Мережковского. Критикуя
его рассуждепия общего характера (о том, что
творческий процесс протекает бессознательно и
непроизвольно), Чехов не принял и характеристику своих
рассказов и упрекнул автора статьи в тенденциозности,
чрезмерной осторожности и претенциозности.
«Мережковский пишет гладко и молодо, но на каждой странице он
трусит, делает оговорки и идет ца уступки — это
признак, что он сам не уяснил себе вопроса... Меня
величает он поэтом, мои рассказы — новеллами, моих
героев — неудачниками, значит, дует в рутину. Пора бы
бросить неудачников, лишних людей и проч. и
придумать что-нибудь свое. (...) Делить людей на
удачников и на неудачников — значит смотреть на
человеческую природу с узкой, предвзятой точки зренпя...»
(Чехов. Письма, т. 3, с. 54—55).
Показательно для отношения к Мережковскому
самого Чехова письмо его к С. П. Дягилеву от 12 июля
1903 г. в ответ на приглашение редактировать журнал
«Мир искусства»: «...с другой стороны, как бы я
ужился под одной крышей с Д. С. Мережковским, который
верует определенно, верует учительски, в то время как
я давно растерял свою веру и только с недоумением
поглядываю на всякого интеллигентного верующего.
Я уважаю Д(митрия) С(ергеевича) и ценю его и как
человека, и как литературного деятеля, но ведь воз-то мы
если повезем, то в разные стороны» (Чехов. Письма.
т. 11, с. 234).
1 Ришпен Жан (1849—1926) — французский поэт и
писатель, автор романов и рассказов о современных
нравах и на исторические сюжеты.
2 Копэ (Könne) Франсуа (1842—1908) — французский
поэт и беллетрист, автор
сентиментально-натуралистических повестей и рассказов из жизни парижских
рантье, лавочников и гризеток.

Рецензии на сборник «В сумерках» 565
3 Банвиль Теодор де (1823—1891) —французский
писатель.
за Спенсер Герберт (1820—1903) — английский
философ-позитивист. Имеется в виду его работа
«Происхождение и деятельность музыки» (1857).
Проводимая Мережковским мысль — в
заключительном абзаце статьи.
4 «с нею одною жизнью дышал, ручья разумел
лепетанье, и говор древесных листов понимал, и
чувствовал трав прозябанъе»...— Несколько измененные
строки из элегии Е. А. Баратынского «На смерть
Гете» (1832).
5 ... «была ему звездная книга ясна, и с ним говорила
морская волна».— Из той же элегии.
6 Есть прелесть бездны на краю.— Измененная
цитата из трагедии Л. С. Пушкина «Пир во время чумы».
У Пушкина в песне Председателя: «Есть упоение
в бою, // И бездны мрачной па краю...».
7 Сборник А. П. Чехова «Рассказы» вышел в издании
А. С. Суворина (СПб., 1888) и включал в себя
следующие произведения: «Счастье», «Тиф», «Ванька»,
«Свирель», «Перекати-поле», «Задача», «Стень»,
«Тина», «Тайный советник», «Письмо», «Поцелуй».
До 1899 г. сборник выдержал еще 12 изданий.
8 ...воспевать «красу долин, небес и моря»...— Цитата
из стихотворения Н. А. Некрасова «Поэт и
Гражданин» (1856).
9 Служение красоте, «вдохновение, звуки сладкие,
молитвы»...— Измененная цитация стихотворения
А. С. Пушкина «Поэт и толпа» (1828), цитируемого
в том же стихотворении Некрасова.
10 в личности армейского офицера, мечтающего об
идеальной и несуществующей «сиреневой
барышне»...— Штабс-капитан Рябович из рассказа
«Поцелуй» (1887), вошедшего в сборнике Чехова
«Рассказы» (СПб., 1888).
11 А! — сказага — ты и мною... (и т. д.)—из
стихотворения Я. П. Полонского «В прилив» (1872).
12 Ювенал, Децим Юний (ок. 60 — ок. 130) — римский
сатирик.

566
Примечания
13 Барбье, Анри-Огюст (1805—1882), французский поэт-
сатирик.
14 ... «Châtimenls» Виктора Гюго.— «Возмездия»,
сборник политических стихотворений Виктора Гюго
(1853).
15 Гораций (65 г. до н. э.— 8 г. до н. э.) — римский поэт.
16 «Не мне управлять песнопевца душой 00 При звуках
воспрянув., пылает»...— строфа из баллады Ф.
Шиллера «Граф Габсбургский» (1803) в переводе В. А.
Жуковского.
Ан. П. ЧЕХОВ. В СУМЕРКАХ. ОЧЕРКИ И
РАССКАЗЫ. Изд. 4-е СПб., 1890. Ц. 1 р.
Впервые: Книжный вестник, СПб., 1890, № 8,
август, с. 309—310. Без подписи.
Возможный автор заметки — историк и археограф
Василий Николаевич Сторожев (1866—1924),
сотрудничавший в 1890—г1893 гг. в журналах «Книжный
вестник» и «Библиограф», а в 1894—1897 гг.— в журнале
«Книговедение».
Рецензент неточно называет рассказ Чехова («На
пути») и, кроме того, приписывает этому рассказу то,
о чем говорится в другом рассказе — «Враги».
Произведениям Чехова статейка приписывает «безыдейность»
и «скуку», а успех сборника объясняет тем, что ему
«посчастливилось».
М. Белинский
АНТОН ЧЕХОВ. <...> В СУМЕРКАХ. ОЧЕРКИ И
РАССКАЗЫ. Изд. 5-е. СПб., 1891 г.
Впервые: Труд. Вестник литературы и науки
(приложение к журналу «Всемирная иллюстрация»). Том
XIII. СПб., 1892, № 2, февраль, отдел «Новые книги»,
с. 478—479. Подпись: М. Белинский.
Автор рецензии— писатель и журналист Иеропим
Иеронимович Ясинский (1850—1931) (псевдоним:
Максим Белинский).

Рецензии на сборник «В сумерках» 567
1 Юлиан Милостивый — герой средневековой легенды.
2 «Пестрые рассказы», вышедшие недавно вторым
изданием.— Второе издание сборника «Пестрые
рассказы», переработанное и пересоставленное
совершенно заново, вышло в 1891 г.
? Обращаясь к большой повести <...>, печатавшейся
недавно в* фельетонах «Нового времени», к
«Дуэли»...— Повесть Чехова «Дуэль» печаталась в
газете «Новое время» (№ 5621—5657, 22—30 октября,
5—27 ноября 1891 г.).

СПИСОК ИЛЛЮСТРАЦИЙ
А. П. Чехов. Фотография Е. Овчаренко, 1887.
А. Чехов. Мечты. Отдельное издание рассказа
Московского общества грамотности (1898). Титульный лист.
А. П. Чехов. В сумерках. Очерки и рассказы. СПб., 1887.
Титульный лист с дарственной надписью А. П.
Ленскому. (Библиотека Н. П. Смирнова-Сокольского).
А. П. Чехов. В сумерках. Очерки и рассказы. СПб., 1887.
Шмуцтитул с дарственной надписью М. В. Киселевой.
(Фотокопия — ИМЛИ; местонахождение автографа
неизвестно) .
Ал. П. Чехов. Фотография Д. Здобнова, 1880-х годов.
Петербург (Чеховский фонд Гос. Литературного музея).
Д. В. Григорович. Фотография 1880-х годов. С
надписью А. П. Чехову: «От старого писателя на память
молодому таланту» (Дом-музей А. П. Чехова в Ил те).
Четвертое присуждение Пушкинских премий.
(Сборник Отделения русского языка и словесности имп.
Академии наук). СПб., 1888. Титульный лист.
П. М. Свободин, В. Н. Давыдов, А. П. Чехов, А. С.
Суворин. Фотография Шапиро. Петербург, 1889.
Дом Я. А. Корнеева («Дом-комод») на Садово-Кудрин-
ской улице в Москве. Рисунок М. П. Чехова (1889).
Дом Я. А. Корнеева в Москве, в котором А. П. Чехов
жил в 1886—1890 гг. Фотография 1984 г.

СОДЕРЖАНИЕ
Tpkpt BaP"' ПРИме"
xchcj анты чания
Мечты 5 241 490
Пустой случай 18 242 492
Недоброе дело 33 243 494
Дома 41 — 496
Ведьма 55 245 499
Верочка 73 246 504
В суде 92 247 509
Беспокойный гость 102 248 513
Панихида 111 — 514
На пути 119 249 517
Несчастье 143 250 525
Событие 162 251 528
Агафья 170 252 531
Враги 185 254 534
Кошмар 205 — 538
Святою ночью 225 256 543

570
Содержание
ДОПОЛНЕНИЯ
РЕЦЕНЗИИ НА СБОРНИК «В СУМЕРКАХ»
Те-сг ПРимв"
îonoi чания
В. А. Гольцев. Чехов. В сумерках. СПб.,
1887 г. (...) (Русские ведомости, 1887,
№ 240, 1 сентября) 257 549
B. В. Билибин (Осколки, 1887, № 36, 5
сентября) 257 549
C. Ф. Флеров. В сумерках. Очерки и
рассказы Ан. П. Чехова (...) (Московские
ведомости, 1887, № 244, 5 сентября) 258 550
В сумерках.— Очерки и расказы Ан. П.
Чехова (...) (Петербургская газета, 1887,
№ 248, 10 сентября) 263 551
В сумерках. Очерки и рассказы А. Чехова.
С.-Петербург, 1887 (Правительственный
вестник, 1887, № 197, 12 сентября) 265 —
Н. К. Михайловский. Ан. П. Чехов. В
сумерках. Очерки и рассказы. СПб., 1887
(Северный вестник, 1887, № 9) 266 552
В. П. Буренин. Рассказы г. Чехова (Новое
время, 1887, № 4157, 25 сентября) 274 554
В сумерках. (Очерки и рассказы) Ан. П.
Чехова (...) (Русская мысль, 1887, № 10) 286 557
Н. Ладожский (В. К. Петерсен). Плоды
мгновенных впечатлений
(Санкт-Петербургские ведомости, 1887, № 306, 6
ноября) 290 558
К. К. Арсенъев. Беллетристы последнего
времени (Вестник Европы, 1887, № 12) . . 294 559
Ан. П. Чехов. В сумерках. Очерки и
рассказы. СПб., 1887 (Наблюдатель, 1887,
№12) 311 560
А. Ф. Бычков. В сумерках. Рассказы и
очерки Н. Чехова. СПб., 1887 г. (Сборник
Отделения русского языка и словесности

Содержание
571
Текст ПРиме-
îcKci чания
имп. Академии наук, т. 46, № 1.
Четвертое присуждение Пушкинских премий.
СПб., 1888) 313 —
А. Кузин. Академическая критика и
молодые таланты (Колосья, 1888, № 11) . . 323 —
Д. С. Мережковский. Старый вопрос по
поводу нового таланта (Северный вестник,
1888, №11) 330 562
Ан. П. Чехов. В сумерках. Очерки и
рассказы. Изд. 4-е. СПб., 1890 г. Ц. 1 р.
(Книжный вестник, 1890, № 8) 373 566
М. Белинский <И. И. Ясинский). (...)
Антон Чехов. В сумерках. Очерки и
рассказы. Изд. 5-е. СПб., 1891 г. (Труд, 1892,
№ 2) 373 -
ПРИЛОЖЕНИЯ
Г. П. Бердников. Творческие искания
Чехова середины восьмидесятых годов.
Сборник «В сумерках» 380
Список сокращений 474
Примечания {А. Л. Гришунин) 475
Список иллюстраций , , , , , , 568

А. П. ЧЕХОВ
В СУМЕРКАХ
ОЧЕРКИ И РАССКАЗЫ
Утверждено к печати
Тедполлегией серии
«Литературные памятники*
Редактор
H.A. Алпатова
Художник
Я. И. Шевцов
Художественный редактор
H. Н. Власик
Технические редакторы
О. М. Гуськова, В. Д. Прилеп скал
Корректоры
Е. Н. Белоусова, О. В. Лаврова
И Б № 32089

Сдано в набор 25.10.85
Подписано к печати 24.0Я.88
А-12146. Формат 70x90Va*.
Бумага книжно-журнальна
Гарнитура обыкновенная.
Печать вьсокая
Усл. печ. л. 21,42. Усл. кр. отт. 22,59
Уч.-изд. л. 21,5
Тираж 100.000 экз.
Тип. зак. 2027
Цена 2 р. 90 к.
Ордена Трудового Красного Знамени
издательство «Наука »,
117864 ГСП-7, Москва В-485
Профсоюзная ул., 90
2-я типография издательства «Наука»
121099, Москва, Шубинский пер., 6

В издательстве «НАУКА»
готовятся к печати:
Л. В. Дружинин
ПОВЕСТИ. ДНЕВНИК
Книга включает две повести («Полинъка
Сакс» и «Рассказ Алексея Дмитрича»),
публиковавшиеся в 1847 и 1848 гг. в
«Современнике» и получившие высокую
оценку В. Г. Белинского, а также рапее
не печатавшийся дневник писателя.
Книга в целом — ценный документ о
литературной жизни России 40—50-х годов
XIX в.— повествует о деятельности
писателей круга Белинского и Некрасова,
о Тургеневе и Толстом, о журналах
«Современник» и «Библиотека для чтепия»,
о творческой лаборатории
Дружинина-писателя. Книга включает научную статью
о творчестве Дружинина, пространный
комментарий и указатели.

А. В. Суворов
ПИСЬМА
Великий русский полководец А. В.
Суворов оставил разнообразное литературное
наследие. Эпистолярная и военная проза
Суворова — своеобразное явление в
литературе XVIII в. Издание является
сборником писем Суворова, впервые столь
последовательно и обстоятельно, на широком
материале (734 письма) освещающих его
легендарную личность.
М. В. Добужинский
ВОСПОМИНАНИЯ
М. В. Добужинский оставил
воспоминания — ценнейший памятник культуры и
литературы своего времени. Самобытный
внутренний мир, общение с
выдающимися людьми эпохи, участие в крупных
художественных событиях жизни России
конца XIX — начала XX в. отличают этот
памятник.

Для получения книг почтой заказы просим направлять по
одному из адресов: 117192 Москва, Мичуринский проспект,
12, магазин «Книга — почтой» Центральной конторы
«Академкнига»; 197345 Ленинград, Петрозаводская ул., 7,
магазин «Книга — почтой» Северо-Западной конторы
«Академкнига» или в ближайший магазин «Академкнига»,
имеющий отдел «Книга — почтой».
480091 Алма-Ата, 91, ул. Фурманова, 91/97;
370005 Баку, 5, Коммунистическая ул., 51;
690088 Владивосток, Океанский проспект, 140;
320093 Днепропетровск, проспект Ю. Гагарина, 24;
734001 Душанбе, проспект Ленина, 95;
664033 Иркутск, ул. Лермонтова, 289;
252030 Киев, ул. Пирогова, 4;
277012 Кишинев, проспект Ленина, 148;
343900 Краматорск, Донецкой области, ул. Марата, 1;
443002 Куйбышев, проспект Ленина, 2;
220012 Минск, Ленинский проспект, 72;
630090 Новосибирск, Академгородок, Морской
проспект, 22;
620151 Свердловск, ул. Мамина-Сибиряка, 137;
700185 Ташкент, ул. Дружбы народов, 6;
450059 Уфа, 59, ул. Р. Зорге, 10;
720000 Фрунзе, бульвар Дзержинского, 42;
310078 Харьков, ул. Чернышевского, 87.