Author: Лабрюйер Ж. де Ларошфуко М.Ф. Сент-Эвремон Ш. де С.-Д. де Вовернарг Л. де Кл. Шамфор С.-Р. Н.
Tags: философия психология история философии классика
ISBN: 5-94643-112-9
Year: 2004
Text
золотой фонд
МИРОВОЙ КЛАССИКИ
Франсуа
Де ЛАРОШФУКО
МАКСИМЫ
Жан „
деЛАБРЮИЕР
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ
НЫНЕШНЕГО ВЕКА
Шарль де Сен-Дени
дЕ СЕНТ-ЭВРЕМОН
ИЗБРАННЫЕ БЕСЕДЫ
ЛЮК ДЕ КЛАПЬЕ
деВОВЕНАРГ
ВВЕДЕНИЕ В ПОЗНАНИЕ
ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО РАЗУМА
•
РАЗМЫШЛЕНИЯ И МАКСИМЫ
Себастьен-Рок Никола
ШАМФОР
МАКСИМЫ И МЫСЛИ
<шг
ИЗДАТЕЛЬСТВО
НФ «Пушкинская библиотека»
МОСКВА
2004
ЗОЛОТОЙ ФОНД
МИРОВОЙ КЛАССИКИ
РЕДАКЦИОННАЯ КОЛЛЕГИЯ
| АВЕРИНЦЕВ СЕРГЕЙ СЕРГЕЕВИЧ]
БАКЛАНОВ ГРИГОРИЙ ЯКОВЛЕВИЧ
ГЕНИЕВ А ЕКАТЕРИНА ЮРЬЕВНА
ГРАНИН ДАНИИЛ АЛЕКСАНДРОВИЧ
ИВАНОВ ВЯЧЕСЛАВ ВСЕВОЛОДОВИЧ
КОМЕЧ АЛЕКСЕЙ ИЛЬИЧ
ПИОТРОВСКИЙ МИХАИЛ БОРИСОВИЧ
ЧХАРТИШВИЛИ ГРИГОРИЙ ШАЛВОВИЧ
ШВЫДКОЙ МИХАИЛ ЕФИМОВИЧ
УДК 1@91)D4)
ББК 87.3(Фра)
Л25
Серия «Золотой фонд мировой классики»
основана в 2002 году
Составители серии К.Н. Атарова, А.Я. Ливергант
Составление тома, вступительная статья
и примечания М.С. Неклюдовой
Перевод с французского
М.С. Неклюдовой (Ф. де Ларошфуко, Ш. де Сен-Дени де Сент-Эвремон),
Ю.Б. Корнеева, Э.Л. Липецкой
(Ж. де Лабрюйер, Л. де Клапье де Вовенарг, С Шамфор)
Оформление А.А. Кудрявцева
Издание осуществлено при поддержке
Института «Открытое общество»
(Фонд Сороса) — Россия
Ларошфуко Ф. де
Л25 Максимы / Ф. де Ларошфуко. Характеры, или Нравы нынешнего
века / Ж. де Лабрюйер. Избранные беседы / Ш. де Сен-Дени де Сент-
Эвремон. Введение в познание человеческого разума. Размышления
и максимы / Л. де Клапье де Вовенарг. Максимы и мысли / С. Шамфор:
Пер. с фр. — М.: НФ «Пушкинская библиотека»: ООО «Издательство
ACT», 2004.—796, [4] с.—(Золотой фонд мировой классики).
ISBN 5-94643-112-9 (НФ «Пушкинская библиотека»)
ISBN 5-17-024148-8 (ООО «Издательство ACT»)
В томе представлены самые известные произведения французских
писателей-моралистов.
УДК 1@91)D4)
ББК 87.3(Фра)
© Составление серии «Золотой фонд мировой классики».
НФ «Пушкинская библиотека», 2002
© Составление тома, вступительная статья, перевод и примечания.
М.С. Неклюдова, 2004
© Перевод. Ю.Б. Корнеев, наследники, 2004
© Перевод. Э.Л. Линецкая, наследники, 2004
© Оформление. ООО «Издательство ACT», 2002
Анатомия нравов: французские моралисты
XVII-XVIIIbb.
Моральные сочинения представляют собой значительную и весьма
важную часть французской литературы XVII—XVIII вв. Среди них,
конечно, попадается немало поучительных трактатов, однако
авторы, чьи произведения собраны в этом томе, — не столько
наставники, сколько наблюдатели и исследователи людских обычаев и
нравов. Их можно назвать анатомами: во второй половине XVII
столетия термин «анатомия» был в ходу и обозначал любое разъятие с
целью анализа — не важно, человеческого тела или души. Как и
естествоиспытателей, их интересовало то, что скрывается за
внешней оболочкой, за привычными действиями, за столь, казалось бы,
ординарными побуждениями.
В 1664 г. Ларошфуко в одном из писем заметил, что для
понимания той или иной добродетели необходимо «произвести
анатомию всех тайников сердца», а десятилетием раньше известная
писательница госпожа де Скюдери в одном из своих романов писала
об «анатомии любящего сердца». Такая метафора возникает отнюдь
не случайно: в этот же период в Париже вошли в моду
анатомические (на сей раз — в самом прямом смысле слова) сеансы. А
незадолго до того английский ученый Уильям Гарвей опубликовал свой
труд «Анатомическое исследование о движении сердца и крови у
животных» A628), в котором впервые дал научное объяснение
принципу кровообращения. Изучение человеческой «машины» (как тогда
говорили), или телесного механизма, позволяло лучше понять, что
значит быть человеком. Но хотя Ларошфуко вслед за Декартом
полагал, что многие человеческие качества зависят от дурного или
хорошего расположения органов {Ларошфуко 44), не все в
моральной анатомии связывалось с физическими особенностями живых
организмов. Скорее нравственная суть человека воспринималась как
еще одно тело, дублирующее плотскую оболочку, — отсюда
представление о «характерах», о разных человеческих типажах. Стоит
вдуматься в то, как автор «Максим» определил суть своего
произведения: «портрет человеческого сердца». Перед нами либо
анатомический атлас, либо изображение некоего аллегорического
персонажа. Или же, как мы далее увидим, анатомия, переходящая в
аллегорию.
У моральной и физической анатомии была еще одна важная точка
пересечения: и та и другая разнимала предмет своего изучения на
части. Моралисты, как правило, обращались к человеческим
качествам поочередно, не сводя их в единую, строго последовательную
систему. Временами случалось, что в их глазах часть даже
превращалась в целое: такой угол зрения характерен, например, для Лаб-
рюйера. В своих героях он замечает доминирующую деталь. Так,
персонаж по имени Ифий находится в подчинении у своих ног,
которые, будучи недостаточно модно облаченными, не позволяют ему
выйти из дома (XIII. 14). С приверженностью к анатомированию
связано и тяготение моралистов к малым литературным формам —
максимам, сентенциям, «характерам», портретам, размышлениям,
беседам, эссе. Они ставили перед собой цель добраться до
неделимого и не поддающегося редуцированию значения, будь то
основные человеческие инстинкты или предельно экономный способ их
представления. Заметим: моралисты почти не описывают; как и медики
во время анатомических сеансов, они прежде всего демонстрируют
публике ту или иную особенность препарируемого органа. Этот жест
не лишен театральности: человеческое тело — или душа —
оказывается подмостками, на которых разыгрывается драма жизни. Не
случайно многие моральные качества, особенно в текстах писателей
XVII в., предстают как театральные персонажи. Так, у Ларошфуко
гордыня роняет маску («Максимы, исключенные автором», 6), а у
Лабрюйера любовь умирает, и ее хоронит забвение (IV.32). В этих
образах, конечно, сказывалось наследие средневековых моралите —
аллегорических действ, по ходу которых грехи и добродетели
являлись перед зрителями собственной персоной и боролись за душу
человека. В XVII в. и тем более в XVIII в. подобные зрелища
безнадежно устарели, однако их язык не вполне утратил актуальность,
оставаясь удобной метафорой для описания того, что может проис-
6
ходить в душе человека. К примеру, Сент-Эвремон мог признаться
своему другу маршалу де Креки, что ему «почти не приходилось
ощущать в себе... внутреннюю борьбу между страстью и разумом»:
тем самым он как бы отстранялся от самого себя, со стороны
взирая на этот поединок. Надо иметь в виду, что в середине XVII в.
французский язык еще не разработал словаря, с помощью которого
можно было бы передавать сложные эмоциональные состояния,
оттенки чувств. Целый ряд понятий в эту эпоху только начинает
употребляться в переносном значении. Поэтому выражения, чей
образный смысл нам столь привычен, что почти не заметен, имели
тогда яркое, порой неожиданное и смелое звучание.
Но человек или, если точнее, его моральная сущность, — не только
место действия различных сил, выступающих под теми или иными
именами; он еще и актер, принимающий участие в спектакле,
каковым по необходимости является жизнь в обществе. В XVII—XVIII вв.
французский театр вступил в пору расцвета: современниками
Ларошфуко, Сент-Эвремона и Лабрюйера были Корнель, Расин и
Мольер, три великих драматурга, сформировавших как национальную,
так и общеевропейскую традицию. Для той эпохи театр был не
просто любимым развлечением, но одним из способов
интеллектуальной рефлексии. Можно снова сослаться на свидетельство Сент-
Эвремона, который именно в «комедиях», то есть, говоря современным
языком, в драматических представлениях, видел наиболее точное
отображение действительности (что, конечно, не надо путать с
реализмом). Если, как указывал М.М. Бахтин и его последователи, люди
второй половины XIX в. осознавали свое существование в духе
романного повествования, то человек конца XVII — начала XVIII в.
думал о себе как о герое трагедии или комедии. Тому есть немало
подтверждений в различных документах эпохи: скажем, кардинал
де Рец в мемуарах был склонен описывать некоторые вполне
драматические эпизоды своей жизни как итальянскую комедию
масок (commedia delParte), а кузина Людовика XIV, герцогиня де
Монпансье, принимая жизненно важное решение, сверялась с
поведением героев трагедий Корнеля. Кстати, именно Корнелю —
любимому драматургу поколения Ларошфуко и Сент-Эвремона,
принадлежит, быть может, самое удивительное размышление на тему
театральной природы бытия: это его пьеса «Комическая иллюзия»
A636), где то, что сперва казалось реальностью, оказывается
спектаклем, и наоборот; поэтому единственным надежным оплотом в
этом иллюзорном мире остается сам театр.
7
Роль человека в комедии жизни определяют две силы: природа
и фортуна. Конечно, и то и другое можно назвать Божественным
провидением (Шамфор, человек революционной эпохи, мог себе
позволить пошутить на эту тему, назвав случай — ту же фортуну —
«уличной кличкой» провидения [Шамфор 62]). Однако
моралисты вполне сознательно старались говорить на сугубо светском
языке, не вторгаясь в область богословия. Это уберегало их от
обвинений в неортодоксальности, ставших уделом таких мыслителей, как
Паскаль или Николь. В этой связи стоит заметить, что в
«Предуведомлении» к первому изданию «Максим» Ларошфуко совсем не зря
настаивал на их строгом соответствии учению отцов церкви. Но выбор
светского словаря имел и другое значение: писатели-моралисты
старались перевести на язык обыденных понятий то, что ранее
существовало преимущественно на языке богословия, духовных
размышлений. Католическая исповедальная традиция предоставляла
богатые возможности для самоанализа, однако ее инструментарий
все менее соответствовал многообразию мирского существования
человека. Моралисты, возможно, не говорили ничего особенно
нового — Лабрюйер даже начинает свои «Характеры» словами: «Все
давно сказано» (Лабрюйер 1.1), — однако, как писал Паскаль: «Пусть
не говорят, что я ничего не сказал нового, само расположение
материала ново» («Мысли» 696 [22]1). Эти светские размышления на
духовные темы по необходимости должны были опираться на
античную традицию, поскольку это была единственная культурная
альтернатива, хорошо известная европейскому человеку. Поэтому
провидение и превращается в фортуну, древнеримскую богиню
судьбы, удачи и счастливого случая.
Природа наделяет человека теми или иными способностями, но,
как замечает Ларошфуко (Ларошфуко 153), применение им
находит фортуна. Во французском обществе XVII—XVIII вв. судьбу
человека во многом предрешала его изначальная принадлежность
к тому или иному сословию. Если, к примеру, взять биографию
Франсуа VI, герцога де Ларошфуко, отпрыска одного из знатнейших
родов Франции, то она совсем не похожа на биографию Жана де Лаб-
рюйера, сына скромного парижского магистрата. Помимо занятий
словесностью, между ними была, пожалуй, лишь одна точка
соприкосновения: оба принадлежали к кругу Великого Конде, но с той
1 Здесь и далее при ссылках на «Мысли» Паскаля их нумерация дается
по изд.: Паскаль Блез. Мысли. М., 1995. (Памятники мировой литературы.)
Номер в скобках указывает на расположение отрывков в более ранних
изданиях.
существенной разницей, что первый был соратником этого
мятежного принца во время Фронды (гражданских смут середины XVII в.),
а второй — воспитателем его внука. Даже с учетом того, что
военная и придворная карьера Ларошфуко оказалась не столь
блестящей, какой могла бы быть, значительная роль в обществе
принадлежала ему по праву рождения, меж тем как Лабрюйер во многом
зависел от покровительства влиятельных особ — к примеру,
известного проповедника Боссюэ, тогда епископа Кондомского и наставника
дофина.
Однако стоит заметить, что во Франции XVII—XVIII вв. сословные
границы отнюдь не были непроницаемыми, и человек незнатного
происхождения мог подняться по иерархической лестнице весьма
высоко. Конечно, путь от крестьянина к вельможе занимал как
минимум три-четыре поколения, но в подобном сословном
продвижении не было ничего невозможного. Другим способом повысить
свой общественный статус был переход в духовное сословие:
талант проповедника, благочестие и глубина познаний порой
помогали занять видное положение в обществе. Кроме того, личное
правление Людовика XIV, начавшееся после смерти кардинала Маза-
рини в 1661 г. и продолжавшееся вплоть до 1715 г., создало
благоприятные условия для возвышения людей незнатных, но обладавших
хорошими административными способностями. Людовик
навсегда запомнил политические беспорядки своего детства, когда
Парижский парламент, принцы крови и ряд влиятельных аристократических
семей попытались объединиться и ограничить королевскую власть.
Взяв в руки бразды правления, он стремился уменьшить влияние
родовой знати, не доверяя ей важных государственных постов. Их
он предназначал тем, кто полностью зависел от его милостей, —
выходцам из третьего сословия, которые, становясь королевскими
чиновниками, получали дворянство, титулы и богатство.
В этом, заметим, состояла одна из интриг той жизненной
комедии, которая разыгрывалась пред глазами моралистов и в которой
они сами участвовали. Одни персонажи, от рождения
предназначенные на первые роли, оказывались не у дел, а на авансвдну
благодаря пособничеству фортуны выходили те, кому изначально там быть
не полагалось. Не случайно в комедиях Мольера (которого, как и
баснописца Лафонтена, нередко причисляют к моралистам)
появляются такие герои, как «мещанин во дворянстве» господин Жур-
Ден или Жорж Данден, богатый крестьянин, женившийся на
дочери обнищавшего дворянина. Сходные типажи можно без труда найти
У Лабрюйера: таков, например, стыдящийся собственного отца бо-
гач Периандр (VI, 21). В обществе, где на положение и вес того или
иного персонажа нередко указывала его одежда и умение
держаться, эти люди, слишком радикально поменявшие социальное
амплуа, казались социальной аномалией. Речь не об их природных
способностях и не о том, насколько заслуженными бывали подобные
возвышения. Как писал Ларошфуко, общество состоит из гримас,
поскольку все профессии и состояния имеют собственные, только
им свойственные выражения {Ларошфуко 256). Иначе говоря,
исполнение любой социальной роли требовало определенных
культурных навыков. Умение говорить, непринужденность манер,
легкость пера — все это было естественной частью благородного
воспитания, накладывавшего свой особый отпечаток. Господин Жур-
ден был безусловно прав, когда считал, что для полноценного
превращения в дворянина необходимы учителя танцев, музыки,
фехтования и философии (говоря современным языком,
гуманитарных наук). Только у него, в силу преклонных лет, было мало шансов
на успех. Дворянин, который летом участвовал в военных
кампаниях, а зиму проводил при дворе, держался не так, как магистрат
или парламентский советник, половину жизни просиживавший на
судебных прениях.
Если снова взять в качестве примера самих моралистов, то они,
выражаясь образно, имели весьма разную осанку. Ларошфуко, как
подобает отпрыску древнего рода, в шестнадцать лет уже был
женат, участвовал в военной кампании и делал первые шаги при
дворе. Его полный ровесник Шарль де Маркетель де Сен-Дени, сеньор
де Сент-Эвремон, чье происхождение было благородным, но не столь
высоким, с десяти до шестнадцати лет учился в коллеже, затем
несколько месяцев провел в военной академии и в семнадцать начал
военную карьеру. Жан де Лабрюйер — человек иного поколения и
сословного статуса, в десятилетнем возрасте был приставлен к
изучению греческого и латыни и в двадцать лет выдержал экзамен по
гражданскому и каноническому праву. Эта разница опыта и
воспитания была, скорее всего, заметна на глаз, мы же можем ее
проследить на уровне языка и стиля. Язык Ларошфуко соответствовал
разговорной практике светского общества, которая как раз в эту эпоху
начала превращаться в литературную норму. Если взглянуть на
максимы, которые он исключает из каждого последующего
издания своего сочинения, то заметно, что он избавляется от смелых
метафор и слишком предметных, образных выражений, старается
не употреблять редкие или жаргонные словечки. Эта нейтральность
в какой-то мере связана с отсутствием регулярного образования,
10
которое неизбежно влияет на речевые привычки. Напротив, в речи
Сент-Эвремона весьма ощутимы его шесть лет коллежа:
напоминанием о них следует считать появление латинских цитат
(несомненно, общеизвестных, но, заметим, отсутствующих у Ларошфуко) и
достаточно большого количества античных примеров, хотя в целом
его стиль имитирует вольную, далекую от педантизма светскую
беседу. Что касается Лабрюйера, то его профессиональная
подготовка отчасти проявляется в использовании ряда специальных
терминов, но главным образом — в несомненной эрудиции, в игре
литературных и исторических аллюзий, которая присутствует почти во
всех его рассуждениях. Можно сказать, что этим он выдает себя как
человек, не принадлежащий к высшему обществу. Ибо тот, по
словам Ларошфуко, ни на что не претендует {Ларошфуко 203), в том
числе и на ученость.
Последнее важно для понимания этических и эстетических идеалов
моралистов. Рассматривая жизнь общества как своеобразный
театр, они отдают предпочтение не тем персонажам, которые
стараются привлечь к себе внимание, но тем, кто не выходит за рамки
доставшихся им ролей. В отличие от более поздней романтической
модели, ориентированной на оригинальность, культура XVII—XVIII вв. во
многом была связана с установкой на унификацию, на соответствие
единым нормам, независимо от того, шла ли речь об образе жизни
или об искусстве. Как хорошо видно на примере размышлений
Лабрюйера, пестрота и разнообразие общества кажутся ему скорее
признаком человеческого несовершенства. В основе его «характеров»
обычно лежит гипертрофия одной или нескольких склонностей: к
примеру, «Фидипп, человек уже старый, утончен во всем, что
касается приятностей жизни» (XI. 120), «Гнатон живет только для себя,
все остальные для него как бы не существуют» (XI. 121), «Клитон
всю жизнь знал лишь два дела — обедать днем и ужинать вечером:
он явно создан только для пищеварения» (XI. 122). Это такое же
уродство, как и в уже упоминавшемся случае Ифиса, которым
управляют не голова, а ноги. Дело не только в том, что людей
порабощают такие низкие страсти, как чревоугодие или эгоизм; зло
кроется в самой диспропорции, в отсутствии равновесия между
разными качествами. Скажем, мизантропия — это тоже нравственное
уродство, поэтому герой мольеровской комедии «Мизантроп» A666)
отнюдь не может служить примером для подражания, в отличие от
его рассудительного друга Филинта. Не случайно сам Мольер, по
воспоминаниям современников, исполнял эту роль в комическом,
а не в драматическом ключе. Более того, уродством следует считать
11
любой переизбыток, даже переизбыток знания или доблести. Как
писал Паскаль: «Я не восхищаюсь избытком какой-либо
добродетели, к примеру, храбрости, если не вижу в соединении с ней
избытка добродетели противоположной» («Мысли» 681 [353]).
Задача состоит в сохранении пропорции, которая является залогом
духовной, нравственной и физической гармонии. Или же в том, чтобы
придерживаться золотой середины, избегая крайностей как в
хорошем, так и в дурном.
Этот идеал гармонии в его общественном и нравственном
выражении представлен концепцией «человека достойного» (или, в
зависимости от разных переводов, «порядочного», «честного»,
«благородного»). Именно она находится в центре большинства
рассуждений моралистов. Объяснить точное наполнение этого понятия
довольно сложно, поскольку обычно оно определяется через
негативные конструкции. Это человек добродетельный и образованный,
но не выставляющий напоказ ни того, ни другого; выражаясь
фигурально, он не имеет особых примет: больше слушает, чем говорит,
умеет быть приятным любому, безукоснительно исполняет долг, но
избегает ненужного героизма, всегда готов служить друзьям, но не
отрекается и от собственных интересов, стараясь при этом не
навредить чужим, и т.д. В уже упомянутом «Мизантропе» к нему ближе
всего Филинт, рассудительный друг Альцеста, который
формулирует один из основных законов светского поведения: «Вращаясь в
обществе, мы данники приличий, / Которых требуют и нравы и обычай»
A.1). Тому, как должен вести себя человек достойный, в XVII и даже
еще в XVIII в. был посвящен целый ряд трактатов, из которых
стоит упомянуть известный труд Никола Фаре «Достойный человек,
или Искусство нравиться при дворе» A635). Его содержание и
внутренняя организация имеют сходство с сочинениями Ларошфуко и
Лабрюйера: Фаре разбивает свои рассуждения и рекомендации на
небольшие разделы, чередуя их с краткими зарисовками
действительного положения вещей. Так, скажем, глава, носящая название
«О придворной жизни», включает в себя подглавки «О
честолюбии», «О страхе и надежде», «О спокойствии мудрых», «О том, что
человек достойный не может жить среди придворного разврата, им
не замаравшись». Существенное отличие литературы подобного рода
от размышлений моралистов состоит в ее прямом
рекомендательном назначении: она предписывает, не пытаясь по-настоящему
осмыслить собственные установки. Однако нет сомнения, что
именно благодаря ей становится возможна рефлексия моралистов. В
культурном отношении она непосредственно связана с воспитательной
12
практикой и способствует постепенной унификации манер и
нравов образованной части общества; в литературном — является
собранием общих мест, которые моралисты комментируют,
выворачивают наизнанку, опровергают и т.д. С этой точки зрения
максимы и сентенции можно рассматривать как комментарии к
учебникам по воспитанию, нам не всегда известным (да и не всегда реально
существующим).
Человек достойный может показаться «человеком без свойств»,
однако на самом деле он обладает всеми, в том числе и дурными,
ибо речь идет об идеале общественном, а не религиозном. Следует
подчеркнуть, моралисты XVII—XVIII вв. рассматривают человека
прежде всего в его общественной ипостаси. Отсюда их недоверие и,
в общем-то, отрицательное отношение к любым крайностям, даже
когда они имеют героический характер. По словам Лабрюйера, «и
герой, и великий человек вместе взятые не стоят одного истинно
порядочного человека» A1.30). Ибо с точки зрения религии
героизм нередко грешит гордыней: об этом много пишут Ларошфуко и
Сент-Эвремон. Здесь их мысль вновь совпадает с размышлениями
Паскаля над величием и ничтожеством человека. Истинный
героизм — в отказе от героизма, в признании своей посредственности
(конечно, не предполагающем отказ от стремления к
самосовершенствованию). С точки зрения общественного блага героизм
способен нарушать баланс сил в обществе, становясь
дестабилизирующим фактором. Во второй половине XVII в. еще был памятен
печальный опыт мятежей Фронды, непосредственными участниками
которых были Ларошфуко и Сент-Эвремон. Для первого они
закончились пожизненной полуопалой; а для второго через какое-то
время обернулись изгнанием. Надо сказать, что в ту эпоху опала
отнюдь не имела того романтического ореола, который она
приобрела в культуре XIX в. Когда Лабрюйер говорит: «Вся наша беда
в том, что мы не выносим одиночества» (XI.99), это следует
понимать не только в переносном, но и в буквальном смысле. Для
человека XVII—XVIII вв. одиночество, отсутствие общества людей
своего круга, является мучительным и тяжким наказанием. Не
случайно Сент-Эвремон, узнав об опале одного из своих друзей,
графа д'Олонн, спешит настроить его на философско-эпикурей-
ский лад. Ведь даже в середине XVIII столетия знаменитое
отшельничество Жан Жака Руссо будет восприниматься как плохо
объяснимая аномалия.
Итак, человек достойный не должен подвергать себя опасности
быть исключенным из общества. Из этого не следует, что моралис-
13
ты считают общество высшим благом. Скорее — средством
укрыться от непреодолимого одиночества каждого отдельного бытия. Лаб-
рюйер и Сент-Эвремон, каждый по-своему, несколько раз
возвращаются к паскалевской мысли о том, что большая часть людских
занятий — не более чем способ отвлечься от сознания собственной
конечности. Это позволяет им взглянуть на окружающие их нравы
с долей отчуждения: недаром Лабрюйер описывает современный
ему французский двор как некую страну, которая «расположена
примерно под сорок восьмым градусом северной широты и
удалена больше чем на тысячу сто лье от моря, омывающего край
ирокезов и гуронов» (VIII.74). Создавая эффект дистанции, он
подчеркивает бессмысленность многих установлений и правил человеческого
общежития. Вслед за Лабрюйером этим приемом будут активно
пользоваться такие писатели XVIII столетия, как Монтескье и Вольтер,
и многие другие. Однако у моралистов XVII в. критика общества
не имеет отчетливого социального характера. Вернее, социальная
несправедливость не становится для них вопросом первостепенной
важности: мир устроен так, как устроен, и его несовершенство есть
лишь отражение несовершенства каждого человека и человеческой
природы в целом. В этом состоит кардинальное отличие
моралистических взглядов XVII и XVIII столетий. Вовенарг и в
особенности Шамфор перелагают вину с человека на общество. Так,
последний пишет, что необходимо не столько самосовершенствование,
сколько государственная реформа: человеку нельзя внушить
нужные правила, когда все вокруг находится в прямом противоречии с
ними {Шамфор 4).
Но несправедливость — не самое существенное обвинение,
предъявляемое моралистами человеку: более всего они упрекают его в
недомыслии, в неспособности и нежелании пользоваться данным ему
разумом. Лучше всего это, конечно, было сформулировано
Паскалем: «Итак, все наше достоинство заключено в мысли. Вот в чем
наше величие, а не в пространстве и времени, которых мы не можем
заполнить. Постараемся же мыслить как должно: вот основание
морали» («Мысли» 200 [347]). В этом, в сущности, состоит один из
главных вопросов конца XVII — начала XVIII в., поскольку здесь
сталкиваются две концепции последующего развития человечества.
Как нам напоминает Лабрюйер в последнем разделе «Характеров»,
совсем недавно были сконструированы или усовершенствованы
телескоп и микроскоп, сильно изменившие взгляд человека на
окружающий мир и на самого себя. Он как будто оказался в фокусе
двойной перспективы или, если пользоваться словами Паскаля, меж
14
двух бездн — между бесконечностью огромной Вселенной и
бесконечной малостью атома. Балансирование на их грани можно
считать некоторой разновидностью гармонии: на этом настаивают Лаб-
рюйер и Сент-Эвремон, которые считают, что знание должно иметь
рубеж, переходить который не следует. Напротив, Вовенарг
стремится сформулировать новую теорию познания, которая помогла
бы по-новому упорядочить знание человека о себе и о мире,
сделать его систематическим и, если можно так выразиться, сквозным,
не знающим искусственных преград.
С точки зрения мыслителей XVII в., человек достойный
отличается от всех прочих именно разумностью. Он знает, что с точки
зрения религии жизнь в обществе неприемлема, но что
альтернативы ей не существует. Поэтому он пытается максимально примирить
требования религиозной и светской морали — не только из
стремления к самосовершенствованию, но ради преодоления конфликта
между этими двумя реальностями, между внутренней и внешней
сторонами собственной жизни. Ведь, строго говоря, столь характерное
для этой эпохи ощущение театральности бытия связано не с его
красочностью или разнообразием, но с этой внутренней
раздвоенностью: человек не может до конца слиться со своей жизненной ролью.
Ибо он знает, что на него направлены взгляды не только
окружающих, перед которыми он ее разыгрывает, но и взгляд свыше. Чем
меньше он ощущает его на себе, тем тише становится душевный разлад,
тем больше внутренний конфликт переносится вовне,
превращаясь в противостояние с внешним миром. В каком-то смысле можно
сказать, что круг замкнулся: те страсти, чьи аллегорические образы
когда-то появлялись в средневековых моралите, затем, по
выражению Ларошфуко, оказались «замкнутыми в сердце» {Ларошфуко 20),
снова вышли наружу, на сей раз став страстями общественными,
сословными. Путь от Ларошфуко к Шамфору — переход от
исследования индивидуальной психологии к социокультурной критике,
от «анатомии сердца» к анатомии общества.
В том, что, начав с физической и нравственной анатомии, мы
Добрались до анатомии социальной, есть еще один дополнительный
смысл. Прежде всего такова логика нашей эпохи: мы идем от
частного к общему; меж тем как ученый конца XVII — начала XVIII в.
пошел бы обратным путем. А еще к сопоставлению различных
типов анатомии подталкивает язык того времени, для которого
«телом» являлась не только плоть, но и государство и его различные
институции — парламент, академии, корпорации. Литература,
словесность тоже подпадали под эту категорию и тоже подлежали ана-
15
томированию, поэтому в XVII столетии порой говорили об
«анатомии» того или иного сочинения. Как уже отмечалось ранее,
чрезмерная ученость воспринималась моралистами и современным им
обществом в целом как педантизм, еще одно аномальное
отклонение от гармонического идеала. Сент-Эвремон с легким презрением
отзывается о «нудной эрудиции» и узости взгляда ученых, которые
имеют обыкновение подходить к произведениям ума с нелепыми с
точки зрения здравого смысла мерками. Однако в середине XVII в.
литературные занятия еще во многом были сопряжены с
традицией ученой эрудиции или же с малопрестижным ремеслом. В этом
заключался своеобразный парадокс позиции моралистов: они
занимались литературой, всячески подчеркивая, что на самом деле
ею не занимаются. Действительно, по меркам того времени к цеху
профессиональных литераторов можно было бы отнести только
Лабрюйера и Шамфора. Жизненный путь Ларошфуко, Сент-Эвре-
мона и даже Вовенарга в первую очередь был связан не с
литературой, а с военной и политической карьерой. Эта разница имеет
отношение не столько к хронологическим, сколько к генеалогическим
различиям. Лабрюйеру и Шамфору, как людям незнатным,
следовало добиваться известности пером, тогда как славу таких
родовитых персонажей, как Ларошфуко, Сент-Эвремон и Вовенарг,
должны были в первую очередь составлять их дела. В их случае
литературные опыты — досуг, а не ремесло.
Этот якобы непрофессиональный характер интеллектуальных
интересов моралистов сказывается в выборе жанра: максима — это
отказ от речи, от развернутой логической аргументации, от
последовательного изложения взглядов. Более того, это жанр
наполовину устный. Известно, что «Максимы» Ларошфуко во многом
создавались в салоне маркизы де Сабле, где они обсуждались,
оттачивались, принимали более совершенную форму. Иначе говоря,
генетически они были связаны с искусством разговора, одним из
самых почитаемых светских искусств. Следы устного
происхождения заметны и в сочинениях Вовенарга и Шамфора. Что касается
Сент-Эвремона, то он избирает жанр непринужденной
эпистолярной беседы, отчасти напоминающий эссе Монтеня, но более
ориентированный на слушателя или собеседника. «Характеры»
Лабрюйера, казалось бы, по своей природе вполне литературны, тем более
что у них имеется непосредственная античная модель —
«Характеры» Феофраста. Однако даже за ними угадывается жанр, косвенно
связанный с искусством беседы. Во второй половине XVII в. в светском
обществе были весьма популярны так называемые «портреты» —
16
описания-характеристики, которые могли быть и автопортретами
(существует, например, портрет Ларошфуко, им самим написанный).
В кружке, собиравшемся вокруг герцогини де Монпансье, была
составлена целая галерея подобных портретов, которые затем были
опубликованы отдельным томом A659). «Характеры», как ни
пытался отрицать это Лабрюйер, все же включают в себя некоторое
количество обобщенных или слегка завуалированных портретов: судя
по реакции современников, за ними угадывались конкретные
прототипы, что принесло автору немало неприятностей.
Следуя этой традиции, пройдемся и мы по портретной галерее
тех, чьи размышления вошли в книгу. Все эти сочинения столь
неразрывно связаны с биографиями авторов, что невозможно
оставить их без внимания. О внешних событиях их жизни мы зачастую
знаем очень мало. Больше всего оставил о себе свидетельств
Франсуа VI, герцог де Ларошфуко A613—1680), который запечатлен в
воспоминаниях многих современников и сам был автором
мемуаров. Как уже было сказано, его бурная карьера началась в
шестнадцать лет; в двадцать два он уже участвовал в своем первом заговоре,
в тридцать пять — в бунте против усиления королевской власти. Во
время перипетий Фронды A648—1652) он был прочно связан с партией
принцев крови, не только потому, что ранее сражался под началом
Великого Конде, но и потому, что в эти годы был любим его
сестрой, герцогиней де Лонгвиль. Эта романтическая интрига
закончилась разрывом, а вместе с крахом Фронды пришел конец и
политическим амбициям Ларошфуко. Он помирился со двором, но
никогда не мог всерьез рассчитывать на королевские милости и потому
поселился в Париже, став завсегдатаем салона госпожи де Сабле и
нескольких других. В 1662 г. в Голландии без имени автора вышли
его «Мемуары», в которых он рассказывал о своем участии в
событиях 1648—1652 гг., — любопытная попытка с предельной
степенью отстраненности представить пережитый опыт. В 1664 г.
появились первые издания «Максим», и, судя по всему, к этому же
периоду можно отнести его знакомство с госпожой де Лафайетт,
будущей романисткой. С этого момента и вплоть до самой его смерти
нежная дружба с ней будет главным смыслом его жизни.
О Жане де Лабрюйере A645—1696) известно совсем немного.
Его отец был парижским магистратом, а ему была предназначена
карьера адвоката. Однако неизвестно, посвятил ли он ей какое-то
время после получения лицензии или нет. В 1673 г. Лабрюйер
приобрел должность казначея, которая давала право на личное дворянство.
В 1684 г. благодаря рекомендации Боссюэ он стал воспитателем внука
17
Конде, тем самым получив возможность с удобного расстояния
понаблюдать за жизнью тех героев, что в 1688 г. явятся миру в его
«Характерах». Судя по тому, что за первым немедленно
последовали второе и третье издание, книга имела огромный успех. В 1693 г.
Лабрюйер принят в члены Французской академии и оставшиеся годы
участвует, хотя и не очень активно, в ее делах.
Шарль де Маркетель де Сен-Дени, сеньор де Сент-Эвремон A613/
1614—1703) больше других рассказал о себе в своих эссе. После
обучения в Клермонском коллеже, он с 1630 по 1648 г. вел
обычный образ жизни молодого дворянина той эпохи, летом участвуя в
военных кампаниях, а зимой возвращаясь к столичным удовольствиям.
В 1637—1638 гг. он вместе во своим кузеном графом д'Этлан пишет
язвительную «Комедию академиков». Своими нападками на
литераторов, которым покровительствовал кардинал Ришелье, комедия
спровоцировала шумный скандал. Склонность к сатире оказала
самое чувствительное влияние на его судьбу. Счастливо избежав
волнений Фронды, он в 1661 г. оказался вовлечен в дело Фуке, с
которым был дружен и для которого написал едкий памфлет,
высмеивавший политику Мазарини. Ему пришлось оставить Францию. За
исключением нескольких лет в Голландии, остаток жизни он
провел в Лондоне, где стал одной из центральных фигур
интеллектуальной жизни. Похоронен в Вестминстерском аббатстве.
О короткой жизни Люка де Клапье де Вовенарга A715—1747)
известно больше смутных легенд, нежели достоверных фактов.
Отпрыск старинной и бедной дворянской фамилии, он в двадцать
лет поступил на военную службу, которой тяготился, но которую
оставил лишь за три года до смерти, когда его к тому вынудили
недуги. Его литературная деятельность была поддержана, с одной
стороны, маркизом Виктором де Мирабо, автором известного труда «Друг
людей», с другой — Вольтером. В 1746 г. он выпустил первое
издание своего «Введения в познание человеческого разума», но уже не
увидел второго, вышедшего через несколько недель после его
кончины.
Биография Себастьена-Рок Никола, называемого Шамфором
A740—1794) драматична, как и его эпоха. Незаконнорожденный
ребенок, чье происхождение так и осталось загадкой, он после
двенадцати лет коллежа решил не принимать духовного сана и
пробивал себе дорогу уроками, любовными приключениями и
литературными трудами. Поэт и драматург, он имел успех; принц де Конде
предлагал ему место секретаря A776), но Шамфор не желал нести
бремя зависимости. В 1781 г. был принят в члены Французской
18
академии, а незадолго до революции получил место придворного
чтеца у сестры короля. Однако в 1789 г. он одним из первых
вступил в Бастилию. Активно занимаясь публицистикой и руководством
Национальной библиотеки, в 1793 г. он начал открыто
противостоять Марату и Робеспьеру. Когда после первого ареста за ним
пришли вторично, он попытался покончить с собой, но лишь смог себя
покалечить и через несколько месяцев умер от ран. Его «Максимы
и мысли» были опубликованы посмертно.
М. Неклюдова
Франсуа
ЛАРОШФУКО
Максимы
Предуведомление читателю
(к первому изданию 1665 г.)
Вот портрет человеческого сердца, который я предлагаю
читателю под титлом «Размышления или моральные максимы». Он
рискует приглянуться не всем, ибо в нем, может статься, найдут много
сходства и мало лести. Похоже, что живописец не имел намерения
выставлять свое творение, и оно по сей день оставалось бы
запертым в кабинете, когда бы по рукам не ходил его дурной список,
некоторое время назад добравшийся до Голландии, что и побудило
одного из друзей автора снабдить меня другим, по его словам,
полностью отвечающим оригиналу; но сколь ни был. он точен, вряд ли
ему удастся избежать порицаний иных персон, не терпящих, чтобы
кто-то вникал в глубь их сердец, и почитающих себя вправе
препятствовать знанию других, ибо в них нет желания познать самих
себя. Что говорить, в этих «Максимах» содержатся такие истины,
свыкнуться с которыми человеческой гордыне весьма трудно, и почти
не может быть, чтобы она против них не восстала или чтобы они не
навлекли на себя осуждение недовольных. Для последних я
помещаю здесь письмо, мне данное; оно писано после появления
рукописи, когда каждый хотел высказать свое мнение по ее поводу. Мне
кажется, оно достаточно отвечает на основные возражения,
вызываемые «Размышлениями», и разъясняет взгляды их автора. Кроме
того, из него видно, что их содержание — сжатое изложение мора-
ли, согласной с мнением многих отцов церкви, а посему автор имел
все основания полагать, что невозможно сбиться с пути, идя вослед
24
Франсуа де Ларошфуко
таким поводырям, и что нельзя ему воспретить рассуждать о
человеке так же, как рассуждали они. Но если почтение к ним не станет
преградой для недовольства критиков, если их не смутит, что, осуждая
эту книгу, они осудят мнение сих великих мужей, то я прошу
читателя не следовать их примеру, не давать первому порыву сердца увлечь
за собой дух и, насколько возможно, не позволять себялюбию
влиять на его суждение; ведь если он станет сверяться с этим чувством,
от него трудно ждать благосклонности к «Максимам»: поскольку
себялюбие там представлено развратителем разума, оно не
преминет восстановить его против них. Но следует иметь в виду, что
подобное предубеждение — лишь доказательство их правоты, и убедить
себя, что более всего об истинности «Размышлений»
свидетельствует горячность и казуистика их противников. Действительно,
любому здравомыслящему человеку трудно будет поверить, что их
гонители имеют какие-либо резоны, помимо тайной
заинтересованности, гордыни и себялюбия. Одним словом, читателю хорошо бы
внушить себе, что ни одна из максим к нему не относится, и, хоть может
показаться, что они содержат все общие истины, он — единственное
из них исключение; поручусь, что тогда он первый будет готов под
ними подписаться и посчитает, что они не так уж суровы к
человеческому сердцу. Вот все, что я имею сказать об этом сочинении в
целом. Что касается того, как оно могло быть организовано, то было бы
желательно, чтобы перед каждой максимой был обозначен ее
предмет и чтобы они располагались в большем порядке; но для этого бы
пришлось все переставить в данном мне списке; а так как многие максимы
посвящены одной материи, то я поступил так, как мне советовали, и
составил указатель, чтобы было удобней их отыскать.
Зачастую наши добродетели — не более чем
замаскированные пороки.
1
Нередко то, что мы принимаем за добродетели, есть
совокупность различных действий и интересов, сведенных вместе
фортуной или нашей собственной предприимчивостью: случается, что не
целомудрие делает женщин целомудренными и не доблесть
придает мужчинам доблести.
МАКСИМЫ
25
2
Нет более великого льстеца, чем себялюбие.
3
Несмотря на все открытия в краю себялюбия, там остается
немало неизведанных земель.
4
Себялюбие расторопней самых расторопных в мире.
5
Продолжительность наших страстей зависит от нас не более, чем
продолжительность нашего существования.
6
Страсть часто делает человека бойкого дураком, а самых
глупых — бойкими.
7
Эти великие и славные деяния, ослепительные подвиги,
которые политики изображают следствием великих замыслов,
обыкновенно зависят от свойств характера и страстей. Так, война между
Августом и Антонием, которую объясняют их честолюбивым
стремлением к господству над миром, была, возможно, одним из
проявлений ревности.
8
Страсти — единственные ораторы, которым дано всегда
убеждать: в них есть некое природное мастерство, чьи законы
безупречны. Поэтому человек неискушенный, но страстный, убеждает
лучше равнодушного краснобая.
9
Страсти несправедливы и небескорыстны, поэтому следовать им
°пасно и опасаться их следует даже тогда, когда они кажутся
умеренными.
26
Франсуа де Ларошфуко
10
Человеческое сердце беспрестанно порождает страсти, так что
падение одной — почти всегда возвышение другой.
11
Нередко страсти порождают собственную противоположность:
скупость может привести к расточительности, а расточительность —
к скупости; люди проявляют стойкость по слабости и отвагу из
трусости.
12
Как ни упрятывай страсти за внешним благочестием и
добродетельностью, их неизменно видно сквозь завесу.
13
Для нашего самолюбия куда несносней осуждение наших
вкусов, нежели убеждений.
14
Людям не только свойственно забывать благодеяния и обиды,
они ненавидят тех, кому обязаны, и не держат зла на обидчиков.
Воздать за добро и отомстить за зло кажется им кабалой, с которой
трудно смириться.
15
Милосердие государей — часто всего лишь умелый способ снискать
народную любовь.
16
Милосердие было возведено в добродетель, однако порой оно
вызвано тщеславием, иногда ленью, часто страхом и почти всегда и
тем, и другим, и третьим.
17
Умеренность счастливых кроется в спокойном расположении
духа, которое приносит удача.
МАКСИМЫ
27
18
Умеренность — страх зависти или презрения, которые
становятся уделом тех, кто опьянен удачей; или суетное желание
покрасоваться силой духа; а в людях, высоко вознесшихся, — желание
казаться выше собственного успеха.
19
Нам всем хватает сил, чтобы выносить чужие несчастья.
20
Невозмутимость мудрых — не более чем умение замыкать
волнения в сердце.
21
Осужденные на казнь порой остаются невозмутимы и
выказывают презрение к смерти, однако это — свидетельство страха
посмотреть ей прямо в лицо. Можно сказать, что для их духа эта
невозмутимость и презрение — то же, что повязка для глаз.
22
Философия без труда берет верх над бедами минувшими и
грядущими, но горести нынешние побеждают философию.
23
Немногие знают смерть. Обычно с ней мирятся не обдуманно, а
по глупости и в силу обычая; в большинстве же своем люди
умирают потому, что от смерти нельзя воздержаться.
24
Когда великих сокрушают длительные невзгоды, делается ясно,
что их питала сила честолюбия, а отнюдь не величие души, и что, за
вычетом гигантского тщеславия, герои — те же люди.
25
Благосклонность фортуны требует большей добродетели, нежели
ее враждебность.
28
Франсуа де Ларошфуко
26
Ни солнце, ни смерть не допускают долгого взгляда.
27
Люди нередко похваляются даже самыми преступными
страстями, однако зависть — страсть малодушная и постыдная, в
которой никто не решится признаться.
28
Ревность в чем-то оправданна и справедлива, ибо это —
стремление уберечь нашу собственность или то, что мы таковой считаем,
а зависть — бешеное озлобление против чужого достояния.
29
Чинимое нами зло приносит нам не столько ненависти и
преследований, как наши добрые качества.
30
В нас больше силы, нежели воли: нередко, почитая что-то
невозможным, мы просто пытаемся оправдаться в собственных
глазах.
31
Когда бы мы не имели недостатков, нам не было бы столь
радостно подмечать их у ближних.
32
Ревность питают сомнения; она превращается в бешенство или
исчезает, как только сомнения переходят в уверенность.
33
Гордыня никогда не бывает внакладе и не терпит убытков, даже
отрешившись от тщеславия.
МАКСИМЫ
29
34
Не имей мы собственной гордыни, не приходилось бы сетовать
на чужую.
35
Все люди равны в своей гордыне, разнятся лишь средства и способы
ее проявления.
36
Природа, в заботе о нашем благополучии столь мудро
устроившая наши телесные органы, еще наделила нас гордыней —
по-видимому, чтобы избавить от мучительного сознания нашего
несовершенства.
37
В наших предостережениях людям оступившимся больше
гордыни, нежели доброты; мы отчитываем их не столько затем, чтобы
исправить, сколько затем, чтобы убедить в своей праведности.
38
Мы даем обещания, сообразуясь с собственными надеждами, а
исполняем их, сообразуясь с собственными страхами.
39
Интерес говорит на всех языках и надевает любые личины, в
том числе и незаинтересованности.
40
Иных интерес ослепляет, другим служит путеводным светом.
41
Слишком усердные в малом обычно утрачивают способность к
Великому.
30
Франсуа де Ларошфуко
42
У нас не довольно сил, чтобы вполне следовать собственному
разуму.
43
Человек нередко считает, что управляет собой, меж тем как что-
то управляет им; и пока умом он стремится к одной цели, сердце
незаметно увлекает его к другой.
44
Сила и слабость духа — выражения неудачные: речь всего лишь
идет о хорошем или дурном устройстве телесных органов.
45
Прихоти нашего нрава куда причудливее капризов судьбы.
46
Привязанность или безразличие философов к жизни — не
более чем разные пристрастия их себялюбия, спорить о которых
также не стоит, как о пристрастиях в еде или в выборе цветов.
47
Наше расположение духа предрешает ценность всех даров
фортуны.
48
Отрада не в вещах, а в пристрастиях: мы счастливы, обладая
тем, что любо нам, а отнюдь не тем, что находят
привлекательным другие.
49
Мы не бываем ни столь счастливы, ни столь несчастливы, как
нам представляется.
МАКСИМЫ
31
50
Те, кто убежден в собственных достоинствах, почитают
необходимым казаться несчастными, дабы внушить себе и всем остальным,
что удостоены гонений судьбы.
51
Ничто не должно так умалять наше довольство собой, нежели
сознание, что сейчас мы порицаем то, что в другое время одобряли.
52
Сколь ни были бы розны жребии, существует некая
взвешенность благ и бед, их уравнивающая.
53
Как ни была бы благосклонна природа, героев она создает не в
одиночку, но лишь совокупно с фортуной.
54
Презрение к богатству философов — тайное стремление
поквитаться с несправедливой судьбой, пренебрегая тем, чего она их
лишила; так они оберегали себя от унизительного влияния бедности;
так, окольным путем, они достигали почета, которого им было не
дано добиться богатством.
55
Ненависть к фаворитам есть, в сущности, любовь к фавору.
Выказывая презрение к тем, кто его имеет, мы умягчаем и утишаем
свою досаду на его отсутствие; мы отказываемся преклониться
перед ними, ибо не имеем возможности вырвать у них то, что им
приносит всеобщее поклонение.
56
Чтобы завоевать положение в обществе, приходится идти на все,
Дабы показать, что оно уже нами завоевано.
32
Франсуа де Ларошфуко
57
Людей прельщает величие собственных деяний, которые, однако,
чаще всего объясняются не великими замыслами, а случайностью.
58
Похоже, что у наших поступков есть свои счастливые и
несчастливые звезды, которым они обязаны львиной долей похвал или
порицаний, им достающихся.
59
Не бывает случаев ни до такой степени несчастливых, чтобы люди
предприимчивые не извлекли бы из них выгоды, ни до такой
степени счастливых, чтобы особы неразумные не смогли бы обратить их
в убыток.
60
Тем, кому покровительствует фортуна, все впрок.
61
Счастье и несчастье человека не менее зависят от его нрава,
нежели от жребия.
62
Искренность есть откровенность. Ее можно найти мало в ком,
обычно мы сталкиваемся с искусным притворством, которое
призвано внушать доверие окружающим.
63
В отвращении ко лжи нередко можно угадать едва заметное
стремление сделать наши утверждения более весомыми и внушить
безусловное доверие к нашим словам.
64
Истина приносит не столько добра, сколько ее видимость — зла.
МАКСИМЫ
33
65
Нет похвал, которых не удостаивалось бы благоразумие. Меж
тем оно не может быть порукой даже в самом пустяковом деле.
66
Путному человеку стоит выстроить свои интересы по ранжиру
и заниматься ими по порядку. Этому нередко препятствует алчность,
которая заставляет нас гнаться за многими вещами одновременно,
поэтому, слишком страстно устремившись к несущественному, мы
упускаем самое существенное.
67
Ладность для тела — что здравый смысл для ума.
68
Дать определение любви не просто. Можно лишь сказать, что
для души это стремление властвовать, для духа — внутреннее
сродство, для тела — скрытое и утонченное желание после многих
церемоний обладать тем, что любишь.
69
Если существует чистая, без примеси иных страстей любовь, то
это та, что скрыта в глубинах сердца и нам самим неведома.
70
Никакое притворство не в силах надолго скрыть любовь, коль
она есть, или создать ее видимость, коль ее нет.
71
Нет людей, что не стыдились бы своей любви друг к другу, уже
Друг друга не любя.
72
Если судить о любви по большей части ее проявлений, она
скорее схожа с ненавистью, нежели с дружеством.
34
Франсуа де Ларошфуко
73
Можно отыскать женщин, не имевших галантных похождений,
но трудно среди них найти ту, у которой было лишь одно.
74
Любовь одна, но с нее есть множество различных слепков.
75
Любовь, как пламя, живет постоянным трепетом; она умирает,
стоит ей перестать надеяться и страшиться.
76
Истинная любовь как явление духов: все о ней говорят, но мало
кто видел.
77
Любовь одалживает свое имя бесчисленному множеству связей,
ей приписываемых, к которым она причастна не более, чем дож к
делам Венеции.
78
У большинства людей любовь к справедливости — всего лишь
страх подвергнуться несправедливости.
79
Молчание — самое надежное прибежище для тех, кто в себе не
уверен.
80
Мы столь непостоянны в своих привязанностях в силу того, что
душевные качества познаются с трудом, а умственные — легко.
81
Мы не способны ничего любить, что с нами не связано, и,
предпочитая себе друзей, мы лишь угождаем собственным вкусам;
однако одним этим предпочтением дружба истинна и совершенна.
МАКСИМЫ
35
82
Примирение с врагами — не более чем стремление улучшить
собственное положение, усталость от войны и страх перед дурным
оборотом вещей.
83
Люди зовут дружбой общежительность, взаимное уважение
интересов и обмен услугами: это не более чем коммерция, в
которой себялюбие непременно надеется что-нибудь выгадать.
84
Куда постыдней недоверять друзьям, чем быть ими обманутым.
85
Мы нередко убеждаем себя, что любим тех, кто нас могущественней;
меж тем как наша привязанность зиждется лишь на интересе.
Предаваясь им, мы стремимся не к их благу, а к своему собственному.
86
Наше недоверие оправдывает чужой обман.
87
Люди не могли бы долго жить обществом, когда бы друг друга
не обманывали.
88
Наше себялюбие преувеличивает или преуменьшает
достоинства наших друзей в зависимости от того, насколько мы ими до-
вольны; об их качествах мы судим по тому, как они с нами ладят.
89
Все сетуют на память и никто — на свой рассудок.
36
Франсуа де Ларошфуко
90
В повседневном обращении мы чаще пленяем своими
недостатками, нежели достоинствами.
91
Когда величайшее честолюбие наталкивается на совершенную
невозможность добиться желаемого, оно просто не подает виду.
92
Рассеять заблуждение того, кто убежден в собственных
достоинствах, — оказать ему не менее дурную услугу, чем тому
афинскому безумцу, который считал, что ему принадлежат все заходящие в
гавань корабли.
93
Старики любят давать хорошие советы, находя в том утеху, ибо
уже не способны подавать дурные примеры.
94
Славное имя не возвеличивает, а, напротив, умаляет, если не уметь
его достойно носить.
95
Признак исключительных достоинств: видеть, что они
исторгают хвалу даже у тех, кто более всего им завидует.
96
Неблагодарен и тот, кто менее грешит неблагодарностью,
нежели его благодетель.
97
Заблуждением было считать, что ум и рассудок — вещи разные.
Рассудок — лишь мера света разума; этот свет проникает в самую
суть вещей, подмечая то, что следует отметить, и выявляя то, что
казалось незаметным. Итак, следует согласиться, что все следствия,
приписываемые рассудку, происходят от силы света разума.
МАКСИМЫ
37
98
Все хвалят свое сердце, но никто не решится похвалить свой ум.
99
Учтивость ума состоит в мысли достойной и утонченной.
100
Галантность ума — умение с приятностью говорить лестные вещи.
101
Случается, что некоторые идеи являются уму в столь завершенном
виде, который вряд ли бы был доступен его искусству.
102
Ум всегда в дураках у сердца.
103
Все, кто отдает отчет в собственном уме, не отдают отчета в
собственном сердце.
104
Люди и дела обладают собственной точкой перспективы. На
некоторые, чтобы верно их оценить, следует смотреть с близкого
расстояния, о других можно судить лишь издалека.
105
Разумен не тот, кого случай навел на ум, а тот, кто ум понимает,
умеет распознавать и ценить.
106
Для настоящего знания вещей нам необходимо знание всех
подробностей, а коль скоро их число почти бесконечно, то наши
знания всегда поверхностны и несовершенны.
38
Франсуа де Ларошфуко
107
Один из родов кокетства — выказывать полное его отсутствие.
108
Ум не способен долго играть роль сердца.
109
Вкусы юности переменчивы, ибо кровь горяча, вкусы старости
неизменны, ибо вошли в привычку.
110
Ничто не раздается так щедро, как советы.
111
Чем больше мы любим возлюбленную, тем ближе к тому, чтобы
ее возненавидеть.
112
Изъяны ума множатся к старости, как и изъяны лица.
ИЗ
Бывают браки хорошие, но нет упоительных.
114
Мы безутешны, когда нас обманывают враги и предают друзья,
однако, случается, без всякого неудовольствия поступаем так же
сами с собой.
115
Обманывать себя, того не замечая, столь же легко, сколь трудно
обмануть других так, чтобы они того не заметили.
МАКСИМЫ
39
116
Как мало искренности в обычае просить и давать советы! Тот,
кто спрашивает совета, почтительно внимает суждениям друга, но
помышляет лишь о том, чтобы добиться одобрения своих
намерений и ручательства своим поступкам. Тот же, кому оказано
доверие, отвечает на него горячим и бескорыстным попечением, хотя
зачастую дает советы ради собственной славы или преследуя свои
личные интересы.
117
Самая утонченная хитрость — уметь притворяться, что мы
попадаем в расставленные нам ловушки, ибо легче всего обмануть того,
кто считает, что обманывает других.
118
Намерение никогда не обманывать чревато опасностью часто
бывать обманутым.
119
Мы так привыкли прикидываться перед другими, что
прикидываемся даже перед собой.
120
Предательства чаще совершаются по слабости, а не по обдуманному
желанию.
121
Добро нередко вершат ради того, чтобы иметь возможность
безнаказанно творить зло.
122
Нам удается противостоять страстям скорее по их слабости, нежели
по нашей крепости.
40 Франсуа де Ларошфуко
123
Мы не знали бы довольства, когда бы вовек не обольщались.
124
Самые ловкие люди весь свой век осуждают хитрости, чтобы
пустить их в ход, если представится благоприятный случай и
особая выгода.
125
Постоянные уловки указывают на ограниченность ума, и почти
всегда тот, кто прикрывается ими с одной стороны, разоблачает себя
с другой.
126
В уловках и предательствах сказывается недостаток
предприимчивости.
127
Вернейший способ быть обманутым — считать себя
хитроумней всех прочих.
128
Чрезмерная тонкость есть ложная изысканность, а истинная
изысканность заключается в основательной тонкости.
129
Иной раз довольно быть неотесанным, чтобы не поддаться на
обман предприимчивого человека.
130
Слабость — единственный изъян, не поддающийся исправлению.
131
Самый малый недостаток женщин, безоглядно предающихся
любви, — то, что они предаются любви.
МАКСИМЫ
41
132
Много легче быть мудрым для других, нежели для себя.
133
Хороши лишь те копии, что выставляют напоказ нелепости дурных
оригиналов.
134
Наши истинные качества никогда не бывают столь достойны
насмешек, как те, что мы себе приписываем.
135
Временами мы столь же отличаемся от себя, как от всех прочих.
136
Иные люди вовек бы не влюблялись, когда бы не слыхали о любви.
137
Мы мало говорим, пока в нас не заговорит тщеславие.
138
Мы с большей радостью себя оговорим, нежели не будем о себе
говорить.
139
Вот одна из причин, почему так немного находится людей, чей
разговор разумен и приятен: большинство держит в уме
собственные речи и мало кто действительно отвечает собеседнику. Самые умелые
и обходительные обычно ограничиваются тем, что изображают на лице
внимание, пока им что-то говорят, хотя их взгляд и ум где-то
блуждают, а затем торопливо возвращаются к тому, что собирались
сказать; им не приходит в голову, что столь сильное желание себя
ублажить — не лучший способ завоевать чужие симпатии или
переубедить собеседника, и что умение хорошо слушать и отвечать — выс-
шее достижение в искусстве беседы.
42
Франсуа де Ларошфуко
140
Умный человек нередко бы оказывался в затруднении, не будь
вокруг глупцов.
141
Мы часто похваляемся тем, что не знаем скуки; и, будучи
весьма тщеславны, не желаем признаваться, что мы сами — не лучшая
компания.
142
Великие умы умеют много выразить в немногих словах;
напротив, дар умов ничтожных — много говорить, ничего не сказав.
143
Когда мы раздуваем чужие добродетели, то отдаем дань не столько
их достоинствам, сколько собственным чувствам; мы стремимся
обратить на себя хвалы, которые, на первый взгляд, им расточаем.
144
Люди не любят хвалить и никогда никого не хвалят без
определенного расчета. Похвала — лесть искусная, тонкая и скрытая, в разном
смысле угождающая и тому, от кого она исходит, и тому, к кому она
обращена. Один видит в ней дань собственным достоинствам;
другой — способ выставить напоказ свою непредвзятость и
проницательность.
145
Мы часто прибегаем к отравленным похвалам, дабы рикошетом
выявить недостатки тех, кого восхваляем, прямо указать на
которые не решаемся.
146
Обычно хвалят лишь ради ответной похвалы.
МАКСИМЫ
43
147
Немногие столь мудры, чтобы предпочесть полезное им
порицание предательской хвале.
148
Некоторые упреки — похвала, а иные похвалы — оговор.
149
Отвергать похвалы — стремиться их удвоить.
150
Желание быть достойным похвал, которыми нас награждают,
укрепляет нашу добродетель; когда же хвалят наш ум, отвагу и
красоту, то это способствует их умножению.
151
Куда трудней не дать собой вертеть, чем управлять другими.
152
Когда бы мы себе не льстили, чужая лесть не шла бы нам во вред.
153
Достоинства — дело природы, их применение — дело фортуны.
154
Фортуна нас избавляет от многих недостатков, от которых не
мог бы избавить разум.
155
Одни люди отвращают, несмотря на достоинства, другие —
привлекают, несмотря на недостатки.
44
Франсуа де Ларошфуко
156
Есть люди, единственное достоинство которых — умение к
месту говорить и делать глупости; но все идет насмарку, стоит им
изменить поведение.
157
Славу великих людей всегда необходимо соизмерять с тем,
какими средствами они ее добились.
158
Лесть — фальшивая монета, имеющая хождение лишь в силу
нашего тщеславия.
159
Недостаточно иметь великие достоинства, надо уметь ими
распоряжаться.
160
Деяние может быть блестящим, но оно не должно считаться
великим, коль не является следствием великого замысла.
161
Нужно соблюдать некую пропорцию между нашими
действиями и намерениями, если мы хотим использовать все заложенные в
них возможности.
162
Умение искусно использовать посредственные способности
невольно вызывает уважение и зачастую приносит больше славы,
нежели истинные достоинства.
163
Есть несчетное количество случаев, когда по-видимому
нелепый образ действий имеет скрытые резоны, в высшей степени
мудрые и основательные.
МАКСИМЫ
45
164
Куда легче казаться достойным должностей, которых не
занимаешь, чем тех, что отправляешь.
165
Наши добродетели приносят нам уважение людей достойных, а
наша счастливая звезда — всей прочей публики.
166
Свет чаще вознаграждает видимость достоинств, нежели сами
достоинства.
167
Скупость в большей мере противоположна рачительности,
нежели щедрость.
168
Надежда, пусть самая обманчивая, все же отрадным путем
ведет нас к последнему приделу наших дней.
169
В то время как лень и робость удерживают нас в повиновении
долгу, честь за это нередко возлагается на нашу добродетель.
170
Трудно судить, является ли ясный, искренний и честный образ
действий проявлением порядочности или сметливого расчета.
171
Добродетели поглощаются расчетом, как реки морем.
172
Если хорошо рассмотреть, к чему приводит скука, то
обнаружится, что она вынуждает нас отступать от долга более корысти.
46
Франсуа де Ларошфуко
173
Любопытство бывает различных видов: это или
заинтересованность, побуждающая к познанию того, что может оказаться нам
полезным; или гордыня, жаждущая познать то, что прочим неведомо.
174
Терпеливо сносить случившиеся невзгоды — лучшее
применение нашему духу, чем гадать о возможных бедах.
175
Постоянство в любви — непрекращающееся непостоянство,
благодаря которому наше сердце перебирает все качества любимой
особы, отдавая предпочтение то одному, то другому; так что это
постоянство есть непостоянство, уловленное и замкнутое в одном предмете.
176
Постоянство в любви бывает двух родов: либо в том, кого
любишь, все время находишь новые основания его любить, либо
соблюдаешь постоянство из тщеславия.
177
Упорное постоянство недостойно ни хвалы, ни порицания, ибо
это не более чем длительность пристрастий и чувств, которую
самовольно не убавить и не прибавить.
178
Нам так милы новые знакомства не потому, что старые
прискучили, а перемены приносят удовольствие, но потому, что нас
разочаровывает нехватка восхищения в тех, кто нас хорошо знает, и мы
надеемся с избытком найти его в тех, кто с нами еще не слишком
хорошо знаком.
179
Порой мы слегка жалуемся на друзей, чтобы вперед оправдать
собственное легкомыслие в их отношении.
МАКСИМЫ
47
180
Наше раскаяние — не столько сожаление о причиненном зле,
сколько опасение, что оно может к нам вернуться.
181
Есть непостоянство, идущее от легкомыслия или
недостаточности ума, внимающего любым сторонним мнениям, но есть и иное,
более простительное, которое вызвано разочарованием.
182
Пороки входят в состав добродетелей, как яды в состав
целебных снадобий. Благоразумие их соединяет, смягчает и успешно
использует против жизненных невзгод.
183
К чести добродетели следует признать, что самые большие
несчастья людей — те, что накликаны их преступлениями.
184
Мы признаемся в недостатках, чтобы искренностью покрыть ущерб,
который из-за них понесли в мнении окружающих.
185
У зла, как у добра, свои герои.
186
Не все, у кого есть пороки, навлекают на себя презрение; но оно
ожидает всех, у кого вовсе нет добродетелей.
187
Имя добродетели не менее полезно в погоне за выгодой,
нежели пороки.
48
Франсуа де Ларошфуко
188
Здоровье души не крепче телесного; и тот, кто, по-видимому,
далек от страстей, также рискует быть ими охвачен, как человек в
добром здравии — занемочь.
189
Похоже, что каждому человеку от рождения природа отмеряет
предел его добродетелей и пороков.
190
Лишь великим позволительно иметь великие недостатки.
191
Можно сказать, что пороки поджидают нас на жизненном пути,
как хозяева постоялых дворов, у которых нам приходится
останавливаться; и я сомневаюсь, что будь нам дозволено пройти этот путь
вторично, то опыт научил бы нас их избегать.
192
Когда пороки оставляют нас, мы льстим себе мыслью, что сами
их оставили.
193
У болезней души случаются рецидивы, как у телесных немощей.
То, что мы принимаем за исцеление, чаще всего — лишь передышка
или смена недуга.
194
Душевные изъяны, что телесные раны: с какой заботой не
пытаешься их залечить, рубец остается, и всегда есть опасность, что они
вновь откроются.
195
Всецело предаться пороку нам, случается, мешает лишь то, что
у нас их много.
МАКСИМЫ
49
196
Мы с легкостью забываем собственные ошибки, когда они
известны лишь нам самим.
197
Есть люди, в которых не заподозришь зла, пока не убедишься
собственными глазами; однако нет никого, в ком узрев зло,
следовало бы удивляться.
198
Мы восславляем одних, чтобы умерить славу других. Иной раз
принцу де Конде и г-ну де Тюренну доставалось бы менее похвал,
не будь желания подвергнуть одного из них порицанию.
199
Желание сойти за человека дельного нередко мешает им стать.
200
Добродетель не заходила бы так далеко, когда бы ей не
сопутствовало тщеславие.
201
Тот, кто думает, что способен все обрести в себе и обойтись без
других, немало заблуждается; однако тот, кто считает, что другим
без него не обойтись, заблуждается куда сильнее.
202
Люди мнимо достойные скрывают собственные недостатки от
окружающих и от самих себя. По-настоящему достойны те, кто знает
и признает свои изъяны.
203
Человек истинно достойный ни на что не претендует.
50
Франсуа де Ларошфуко
204
Женская суровость — еще один убор и украшение, которое они
добавляют к своей красоте.
205
Женская порядочность — желание сохранить доброе имя и покой.
206
Тот человек поистине достойный, кто готов всегда быть на виду
у других достойных людей.
207
Сумасбродство сопровождает нас во все возрасты жизни. И если
кто-то кажется благоразумным, то лишь потому, что его сумасбродства
соразмерны летам и состоянию.
208
Есть люди пустые, сами то понимающие и бойко тем
пользующиеся.
209
Живущий без сумасбродств не столь благоразумен, как ему
представляется.
210
Старея, делаешься и сумасбродней, и благоразумней.
211
Есть люди, похожие на куплеты, что поются лишь к случаю.
212
Большинство людей судит о человеке лишь по тому, насколько
он в моде и каково его состояние.
МАКСИМЫ
51
213
Жажда славы, страх позора, намерение составить состояние,
желание сделать нашу жизнь удобной и приятной, стремление
принизить других — таковы нередко причины доблести, столь славной
меж людьми.
214
Доблесть простых солдат — опасное ремесло, за которое они
взялись, чтобы прокормиться.
215
Безупречная доблесть и законченная трусость — две редко
встречающиеся крайности. Между ними есть много места для прочих
разновидностей мужества, в которых не больше взаимного сходства,
нежели в человеческих лицах и нравах. Есть люди, которые охотно
рискуют в начале дела, но быстро растрачивают свой пыл и падают
духом, если оно затягивается. Есть и такие, что исполняют
налагаемый обществом долг, и тем ограничиваются. Одни не всегда
способны совладать со страхом; другие иной раз могут поддаться
общей панике; третьи бросаются в бой, поскольку не решаются
остаться на своем посту. У некоторых привычка к малым опасностям
укрепляет дух и предуготовляет к более серьезным испытаниям. Этот
храбро держится под ударами шпаги, но страшится мушкетных
выстрелов; а тот не теряет уверенности под выстрелами, однако
опасается схватиться с врагом на шпагах. У всех видов мужества
есть общая черта: когда спускается ночь, умножая страх и укрывая
как славные, так и бесславные деяния, то это способствует
большей осторожности. Кроме того, существует еще одна
предосторожность, свойственная всем без исключения; ибо не найти человека,
который показал бы все, на что способен, не будучи уверен выйти
из переделки. Из чего явствует, что страх смерти отнимает какую-
то частицу доблести.
216
Безупречная доблесть: без свидетелей вершить то, что можно
было бы совершить перед всем миром.
52
Франсуа де Ларошфуко
217
Бесстрашие — необыкновенная сила души, возносящая ее над
сомнением, смятением и тревогой, которые способен вызвать вид
серьезной опасности; именно благодаря этой силе герои сохраняют
спокойствие и ясность ума в самых непредсказуемых и ужасных
катастрофах.
218
Лицемерие — дань уважения добродетели, воздаваемая
пороком.
219
На войне по большей части идут навстречу опасностям ровно
настолько, насколько это необходимо, чтобы поддержать честь. Но
мало кто согласен все время рисковать так, чтобы исполнился
замысел, во имя которого приходится рисковать.
220
Тщеславие, стыд, в особенности же темперамент — таковы
зачастую составляющие мужской доблести и женской добродетели.
221
Желание сохранить жизнь, желание добиться славы; именно
поэтому храбрецы, чтобы избежать гибели, проявляют не меньше
ума и ловкости, нежели сутяги — стремясь уберечь свое состояние.
222
Чуть начали года клониться, и уже заметно, в чем слабость того
или иного человека и что окажется роковым для его тела и души.
223
Признательность сродни добропорядочности торговцев: ею
зиждется коммерция; и мы платим не потому, что это справедливо, а
чтобы легче найти людей, которые дадут нам взаймы.
МАКСИМЫ
53
224
Не все, кто возвращает долг признательности, могут тем самым
надеяться быть людьми признательными.
225
Ошибка в расчетах на признательность за оказанные услуги
объясняется тем, что гордыня дающего и гордыня принимающего
не могут сойтись в цене благодеяния.
226
Чрезмерное рвение расплатиться за услугу — своего рода
неблагодарность.
227
Удачливые люди неисправимы: они убеждены, что правда
непременно на их стороне, меж тем как фортуна благоприятствует их
не лучшему образу действий.
228
Гордыня не желает одалживаться, а самолюбие — расплачиваться.
229
Добро, которое мы видели от того или иного человека,
обязывает нас к терпимости, когда он чинит нам зло.
230
Нет ничего заразительней примера, самые благие и самые
Дурные наши поступки всегда вызывают подражание. Добрым
Делам мы подражаем из чувства соревновательности, дурным —
по природной злобе, которую держал в плену стыд, но
высвободил пример.
231
Стремиться быть мудрым в одиночестве — великое безумие.
54
Франсуа де Ларошфуко
232
Как бы мы ни объясняли наше горе, чаще всего оно вызвано
поисками выгоды и тщеславием.
233
В горе бывает много лицемерия. Иногда, горюя об утрате
дорогого человека, мы оплакиваем самих себя, жалея о его добром к нам
отношении, печалясь об умалении собственного благополучия,
довольства и веса в обществе. И слезы, предназначенные мертвым, на
самом деле льются по живым. Я называю это лицемерием, ибо
подобной горестью мы сами себя вводим в заблуждение. Однако
встречается и другой, не столь невинный вид лицемерия, призванный
обмануть всех вокруг: таково горе тех, кто желает прославиться своей
беспредельной и неуемной скорбью. Когда всепоглощающее время
умеряет истинную боль, они упорствуют в рыданиях, сетованиях и
вздохах; напускают на себя мрачный вид и стараются всеми
своими поступками показать, что конец их горести положит только смерть.
Обычно это плачевное и утомительное тщеславие встречается у
честолюбивых женщин. Их пол преграждает им все пути к славе,
что заставляет их искать известности, выставляя напоказ
безутешную скорбь. Бывают и другие слезы, чей источник не глубок, они
легко льются и легко высыхают: так плачут, чтобы прослыть
чувствительными, чтобы вызвать жалость, чтобы быть оплаканными;
наконец, чтобы не позорить себя отсутствием слез.
234
Упорное сопротивление самым резонным мнениям чаще
бывает продиктовано гордыней, нежели недостатком ума: первые места
уже заняты теми, на чьей стороне правда, а соглашаться на
последние желания нет.
235
Мы легко смиряемся с невзгодами друзей, если таким образом
получаем возможность проявить наше к ним сочувствие.
236
Когда мы трудимся ради чужого блага, то может показаться, что
доброта обошла себялюбие и заставила его позабыть о самом себе.
МАКСИМЫ
55
Меж тем это самый надежный путь к достижению собственных
целей: это все равно как ссуживать с лихвой под видом подарка;
таким хитроумным и тонким способом купишь кого угодно.
237
Не заслуживает похвал доброта того, кто не имеет силы быть
злым: иначе это не более чем лень или безволие.
238
По большей части не так опасно чинить вред людям, как
неумеренно осыпать их добром.
239
Ничто так не льстит нашей гордости, как доверие великих мира
сего, ибо мы видим в нем дань нашим достоинствам, не замечая, что
чаще всего оно объясняется тщеславием или неспособностью
хранить секрет.
240
О привлекательности, когда она в разладе с красотой, можно
сказать, что это — некая симметрия, законы которой неведомы; это
тайное согласие, которое есть в чертах, в красках, во всем облике.
241
Кокетство есть основа любого женского нрава. Но не все
пускают его в ход, ибо кокетство иных сдерживает страх или рассудок.
242
Люди нередко стесняют окружающих, считая, что не способны
их стеснить.
243
Вещей по сути невозможных не так много; чтобы добиться
успеха, нам чаще недостает прилежания, а отнюдь не средств.
56
Франсуа де Ларошфуко
244
Высший толк состоит в том, чтобы знать вещам цену.
245
Большая смекалка уметь скрывать свою сметливость.
246
Нередко то, что кажется великодушием, оказывается
замаскированным честолюбием, которое презирает мелкие выгоды ради
великих.
247
Та преданность, которую мы по большей части видим в людях,
есть измышление себялюбия, с помощью которого оно внушает к
себе доверие. Это всего лишь способ возвыситься над остальными
и сделаться хранителем важнейших тайн.
248
Великодушие всем пренебрегает, дабы всем обладать.
249
В звучании голоса, во взгляде и во всем облике человека не меньше
красноречия, нежели в подборе слов.
250
Настоящее красноречие — сказать все, что необходимо, и не
более, чем необходимо.
251
Иным к лицу их недостатки, других же портят их добрые качества.
252
Довольно заурядно видеть перемену вкусов, но весьма
необычно — смену наклонностей.
МАКСИМЫ
57
253
Желание выгоды приводит в действие все добродетели и пороки.
254
Нередко самоуничижение — не более чем притворное покорство,
с помощью которого покоряют других; это одно из ухищрений
гордыни, унижающейся ради возвышения; и хоть ей подвластны
многие преображения, лучше всего ее скрывает и способствует
заблуждению маска самоуничижения.
255
Каждое чувство имеет свои, одному ему свойственные
интонации, жесты и гримасы. От их славного или скверного, приятного
или неприятного сочетания зависит, нравится нам человек или нет.
256
Во всяком ремесле люди напускают на себя особый вид и
строят гримасы, чтобы казаться теми, за кого хотели бы сойти. Посему
можно сказать, что общество состоит из одних гримас.
257
Степенная важность — церемонность тела, чье предназначение —
утаивать изъяны ума.
258
Хороший вкус зависит скорее от способности к суждению,
нежели от ума.
259
Отрада любви в том, чтобы любить; поэтому тот, кто одержим
страстью, счастливей того, кому она отдана.
260
Учтивость есть желание встречать учтивость и почитаться
человеком воспитанным.
58
Франсуа де Ларошфуко
261
Воспитание, которое обычно дают молодым людям, — еще одно
благоприобретенное себялюбие, в них посеянное.
262
Нет страсти, над которой себялюбие было столь же властно, как
над любовью; мы всегда охотней жертвуем покоем любимого
существа, нежели своим собственным.
263
Именем щедрости нередко называется тщеславие одаривать других,
к которому мы более привязаны, нежели к тому, что отдаем.
264
Сострадание нередко бывает предощущением собственных бед в
чужих несчастьях. Это предусмотрительная заботао тех невзгодах, которые
нас могут постичь; мы помогаем другим, чтобы при случае они не
могли отказать нам в помощи; поэтому, строго говоря, наши им услуги —
добро, которое мы загодя себе предназначаем.
265
Узость ума рождает упрямство; мы с трудом верим в то, что
находится за пределом нашего кругозора.
266
Было бы заблуждением считать, что лишь такие безудержные
страсти, как честолюбие или любовь, способны верховодить
остальными. Победительницей, несмотря на всю свою вялость, нередко
оказывается лень: она берет власть над всеми жизненными
устремлениями и поступками, она незаметно разрушает и поглощает все
страсти и добродетели.
267
С легкостью верить дурному, не пытаясь толком разобраться, —
проявление гордыни и лени. Все хотят найти виноватых и не
желают затруднять себя рассмотрением проступков.
МАКСИМЫ
59
268
Мы даем отвод судьям при их малейшей заинтересованности в
деле, и мы хотим, чтобы наша добрая слава и репутация зависели
от суждения людей, нам враждебных либо из зависти, либо по
предубеждению, либо от малой просвещенности; и вот ради их
одобрения мы рискуем покоем и жизнью.
269
Не существует людей настолько сметливых, чтобы понимать все
зло, которое они творят.
270
Честь, уже завоеванная, — залог той, что предстоит завоевать.
271
Молодость — беспрестанный хмель, горячка рассудка.
272
Ничто не может быть унизительней для тех, кто удостоен
великих почестей, чем неустанная забота быть восхваляемыми по
пустякам.
273
Есть люди, к которым благосклонен свет, однако у них нет иных
достоинств, помимо пороков, способствующих общежительности.
274
В любви прелесть новизны — что вешний цвет; она придает ей
сияние, которое легко меркнет и более не возвращается.
275
Природное добродушие, столь кичащееся своей отзывчивостью,
нередко оказывается удушенным ничтожнейшим расчетом.
60
Франсуа де Ларошфуко
276
Разлука умеряет умеренные страсти и увеличивает великие: так
ветер задувает свечи, но раздувает пожар.
277
Женщины зачастую думают любить, на самом деле не любя.
Увлечение интригой, оживление, придаваемое галантными
ухаживаниями, естественное желание испытать радость быть любимой и
затруднительность отказа — все убеждает их, что это страсть, на самом
же деле это — кокетство.
278
Нередко случается, что посредники в переговорах вызывают
недовольство, ибо им свойственно забывать об интересах друзей ради
успеха самих переговоров, который, как честь счастливого предприятия,
становится их собственным.
279
Когда мы преувеличиваем привязанность к нам наших друзей,
то в нас говорит не столько признательность, сколько желание
заставить всех оценить наши собственные достоинства.
280
Благосклонный прием, встречающий тех, кто лишь вступает в
свет, зачастую вызван тайной завистью к тем, кто уже занимает там
прочное положение.
281
Гордость, вселяющая в нас столько зависти, нередко помогает
ее же обуздать.
282
Случается, что замаскированный обман столь достоверно
изображает истину, что не поддаться ему было бы заблуждением*
МАКСИМЫ
61
283
Иной раз требуется не меньше толка, чтобы уметь
воспользоваться добрым советом, нежели для того, чтобы самому себе
его дать.
284
Некоторые дурные люди были бы не столь опасны, когда бы не
имели в себе ничего хорошего.
285
Великодушие вполне отвечает своему прозванию; однако
можно добавить, что это — здравая гордость и благороднейший путь к
славе.
286
Невозможно в другой раз полюбить то, к чему уж более нет любви.
287
Нам удается найти несколько решений одному делу не столько
по плодовитости ума, сколько по его ограниченности: мы
хватаемся за все, что представляется нашему воображению, и не можем сразу
остановиться на самом лучшем.
288
В иных делах, как и в иных недугах, целебные средства
способны вызвать обострение; большое искусство — знать, когда
прибегать к ним опасно.
289
Подчеркнутая простота — тонкий обман.
290
Недостатки нрава более многочисленны, нежели недостатки ума.
62
Франсуа де Ларошфуко
291
У человеческих достоинств — своя пора, как у плодов.
292
О человеческом нраве, как о большинстве построек, можно
сказать, что у него есть разные стороны: одни приглядные, другие
неприглядные.
293
Умеренности не может принадлежать честь борьбы с
честолюбием и победы над ним: встреча между ними невозможна.
Умеренность есть душевная томность и лень, честолюбие же —
деятельность и пылкость.
294
Мы неизменно любим тех, кто нами восхищается, и отнюдь не
всегда тех, кем сами восхищаемся.
295
Мы далеки от понимания собственных желаний.
296
Тяжело любить тех, кого мы ничуть не уважаем; но не менее
тяжело — тех, к кому питаем больше уважения, чем к себе.
297
Телесные гуморы обращаются положенным им путем, незаметно
подталкивая и обращая нашу волю; они струятся совокупно и
поочередно имеют тайную над нами власть: так что их влияние сказывается
во всех наших поступках, хоть мы себе в том не отдаем отчета.
298
У большинства людей признательность — не более чем тайная
жажда привлечь еще большие милости.
МАКСИМЫ 63
299
Люди по большей части с радостью возвращают мелкие услуги,
многие бывают признательны за умеренные, но на крупные почти
все отвечают неблагодарностью.
300
Иные безумства распространяются, как зараза.
301
Немало людей презирают благосостояние, но мало кто умеет им
жертвовать.
302
Обычно мы можем позволить себе не верить очевидному лишь
при очень малой личной заинтересованности.
303
С какими бы похвалами о нас ни отзывались, мы не находим в
них ничего для себя нового.
304
Мы часто извиняем тех, кто нам докучает, но не можем
извинить тех, кому докучаем.
305
В наших преступлениях винят расчет, которому нередко
должна принадлежать слава наших добрых дел.
306
Не встречает неблагодарности тот, кто в состоянии
благотворительствовать.
307
Нет ничего постыдного в том, чтобы наедине с собой себя
похвалить, однако нелепо делать это в чужом присутствии.
64
Франсуа де Ларошфуко
308
Умеренность возвели в добродетель, дабы ограничить
честолюбие великих и быть утешением людям ничем не примечательным,
имеющим незначительное состояние и незначительные достоинства.
309
Есть люди, призванные быть глупцами, которые творят
глупости не только по собственному желанию, но и по велению судьбы.
310
В жизни бывают случаи, благополучно выйти из которых
можно лишь обладая некоторой долей сумасбродства.
311
Если и есть те, за кем не замечено ничего смешного, это лишь
значит, что никто в них как следует смешного не искал.
312
Любовникам потому не скучно вместе, что они все время
говорят о себе.
313
Отчего нам хватает памяти, чтобы в мельчайших деталях
удержать происшествия, с нами случившиеся, и ее же оказывается
недостаточно, чтобы запомнить, в который раз мы их пересказываем
одному и тому же человеку?
314
Неумеренное удовольствие, которое мы испытываем, говоря о
себе, должно бы внушать опасение, что мы отнюдь не доставляем
его тем, кто нам внимает.
315
Открыть сердце друзьям нам обычно мешает не столько
недоверие к ним, сколько отсутствие доверия к себе.
МАКСИМЫ
65
316
Люди слабые не могут быть искренни.
317
Нет большой беды в том, чтобы оказывать услуги
неблагодарным, а вот быть обязанным человеку бесчестному — невыносимо.
318
Есть средства излечить безумие, но нет никакой возможности
выправить превратный ум.
319
Никому не удастся долго сохранять должные чувства по
отношению к друзьям и благодетелям, если все время позволять себе
толковать об их недостатках.
320
Восхвалять государей за добродетели, которых у них нет, —
безнаказанно их оскорблять.
321
Мы более склонны любить тех, кто нас ненавидит, нежели тех,
кто нас любит более, чем нам того хотелось.
322
Презренен лишь тот, кто того страшится.
323
Наше благоразумие не менее зависит от прихоти фортуны,
нежели наше благосостояние.
324
В ревности больше любви к себе, нежели просто любви.
66
Франсуа де Ларошфуко
325
В иных несчастьях, когда утешить нас оказывается не под силу
разуму, мы, бывает, утешаемся просто по слабости.
326
Насмешка бесчестит более бесчестия.
327
Мы признаемся в мелких недостатках, чтобы тем самым
убедить, что не имеем крупных.
328
Зависть более непримирима, нежели ненависть.
329
Порой бываешь убежден, что тебе ненавистна лесть, когда тебе
ненавистно лишь то, как ее преподносят.
330
Люди прощают, покуда любят.
331
Быть верным возлюблекной трудней, когда она благосклонна,
чем когда она жестока.
332
Женщины до конца не знают своего кокетства.
333
Не испытывая отвращения, женщины не бывают
безоговорочно суровы.
МАКСИМЫ
67
334
Женщины менее способны справиться с кокетством, нежели со
страстью.
335
Обман в любви почти всегда обгоняет опасения.
336
Любовь бывает столь непомерной, что она исключает ревность.
337
С некоторыми добрыми качествами то же, что с чувствами: те,
кто их начисто лишен, не способны их видеть или понимать.
338
Когда мы ненавидим отчаянной ненавистью, это ставит нас ниже
тех, кого мы ненавидим.
339
Мы ощущаем радости и беды лишь в меру своего себялюбия.
340
Ум большей части женщин скорее пособляет сумасбродству,
нежели рассудительности.
341
Юные страсти не более противны спасению души, нежели
старческое безразличие.
342
Речь края, где был рожден, остается в уме и в сердце, как и на
языке.
68
Франсуа де Ларошфуко
343
Чтобы стать великим, нужно уметь до конца воспользоваться
своей фортуной.
344
Большинство людей, как и растений, обладают скрытыми
свойствами, которые выявляет случай.
345
Обстоятельства делают нас известными другим и, главное,
самим себе.
346
Не может быть порядка ни в уме, ни в сердце женщины, когда
они не в ладу с ее темпераментом.
347
Лишь в тех мы находим здравый смысл, кто придерживается
нашего мнения.
348
Любя, нередко сомневаешься в том, во что более всего веришь.
349
Величайшее чудо любви — исцеление от кокетства.
350
Мы горько досадуем на тех, кто с нами лукавит, ведь они
считают себя сметливей нас.
351
Разрыв труден, когда любви больше нет.
МАКСИМЫ
69
352
Почти всегда испытываешь скуку с теми, с кем скучать
непозволительно.
353
Человек достойный может влюбиться, как сумасшедший, но не
как дурак.
354
Есть недостатки, которые, если с толком пустить их в дело,
блещут сильней добродетели.
355
Иногда теряешь тех, о ком скорее сожалеешь, нежели печалишься;
а иногда — тех, о ком скорбишь, но без малейших сожалений.
356
От всего сердца мы обыкновенно хвалим лишь тех, кто нами
восхищается.
357
Людей малого ума слишком задевают мелочи; людям большого
ума они видны, но не чувствительны.
358
Смирение — истинное основание христианских добродетелей:
без него все наши недостатки остаются с нами, укрытые гордыней
от окружающих и нередко от нас самих.
359
Измены должны убивать любовь; ревность неуместна, когда для
нее есть основания. Лишь те достойны ревности, кто избегает ее
пробуждать.
70
Франсуа де Ларошфуко
360
Нас куда больше возмущают мелкие неверности по
отношению к нам, нежели самые крупные, допущенные по отношению к
другим.
361
Ревность всегда рождается вместе с любовью, но не всегда с ней
умирает.
362
Большинство женщин оплакивает смерть возлюбленного не только
потому, что его любили, но ради того, чтобы казаться еще
достойней его любви.
363
Чужое насилие бывает нам менее мучительно, нежели то, что
мы вершим сами над собой.
364
Каждому известно, что не подобает вести разговоры о собственной
жене; однако не каждый знает, что еще менее допустимо вести
разговоры о себе.
365
Иные добрые качества, будучи даны нам от природы,
перерастают в недостатки, другие же, будучи благоприобретенными, вовек
не достигают совершенства. Так, например, рачительность при
распоряжении своим состоянием или доверием должна диктоваться
разумом; напротив, доброта и доблесть — природой.
366
Какое бы недоверие ни вызывала у нас искренность
собеседника, мы неизменно верим, что с нами он правдивей, чем с
прочими.
МАКСИМЫ
71
367
Мало найдется порядочных женщин, которым не прискучило
бы их призвание.
368
Большинство порядочных женщин — тайный клад, который
пребывает в целости лишь потому, что его никто не ищет.
369
В насилии, которое совершаешь над собой, чтобы побороть
любовь, часто больше жестокости, нежели в суровости тех, кого любишь.
370
Нет трусов, которые бы всегда знали полную меру своего страха.
371
Это почти всегда вина тех, кто влюблен, — не отдавать отчета,
что их уже не любят.
372
Большинству молодых людей кажется, что они естественны, когда
на самом деле они плохо воспитаны и грубы.
373
Иной раз мы льем слезы, которые нас самих вводят в
заблуждение, сперва повергнув в заблуждение всех прочих.
374
Считать, что возлюбленную любят за ее любовь, — великое
заблуждение.
375
Посредственные умы обычно осуждают все, что выше их
понимания.
72
Франсуа де Ларошфуко
376
Настоящая дружба истребляет зависть, а настоящая любовь —
кокетство.
377
Самый крупный недочет проницательности не в том, чтобы не
достигнуть цели, а в том, чтобы промахнуться.
378
Можно давать советы, но нельзя внушить правильный образ
действий.
379
Когда наше достоинство идет на убыль, то убывает и вкус.
380
Фортуна делает зримыми наши добродетели и пороки, как свет —
окружающие нас предметы.
381
Насилие, которое мы совершаем над собой, чтобы сохранить
верность любимому человеку, ничем не лучше измены.
382
Наши поступки — как заданные рифмы в буриме: каждый
подставляет под них то, что заблагорассудится.
383
Желание поговорить о себе и представить наши недостатки с
выгодной стороны, — вот, во многом, наша искренность.
384
Стоит удивляться лишь тому, что мы еще способны удивляться.
МАКСИМЫ
73
385
Почти в равной мере тяжело угождать и тогда, когда любовь велика,
и тогда, когда ее больше нет.
386
Никто не бывает столь часто не прав, как те, для кого эта мысль
нестерпима.
387
Из глупца хорошего человека не выкроить.
388
Если тщеславие не опрокидывает добродетели, то хотя бы
заставляет их пошатнуться.
389
Чужое тщеславие для нас невыносимо тем, что уязвляет наше
собственное.
390
Легче отказаться от выгоды, нежели от увлечения.
391
Фортуна никому не кажется так слепа, как тем, кто от нее не
видит добра.
392
С фортуной надо обходиться как со здоровьем: когда хорошо —
наслаждаться, когда плохо — терпеть, и не прибегать к сильным
средствам без крайней необходимости.
393
Буржуазный вид может порой затеряться в армии, но не при дворе.
74
Франсуа де Ларошфуко
394
Можно быть хитрей того или этого, но нельзя быть хитрей всех.
395
Порой не так больно быть обманутым любимым человеком, как
перестать обманываться на его счет.
396
Первому возлюбленному долго не дают отставку, если не берут
второго.
397
Нам не хватает смелости одним махом утверждать, что мы
лишены недостатков, а наши враги — достоинств; однако в
частностях мы весьма к этому близки.
398
Из всех недостатков нам легче всего согласиться с ленью; мы
убеждаем себя, что она сродни всем мирным добродетелям, и что
остальные она не столько разрушает, сколько на время лишает
действенности.
399
Есть величие, от фортуны не зависящее: это нечто неуловимое,
что нас выделяет и словно бы указывает на великое
предназначение; это нами самими незаметно назначенная ценность; именно это
завоевывает почтение окружающих и возносит нас выше, нежели
происхождение, сан или даже достоинства.
400
Есть достоинство без величия, но нет величия без того или
иного достоинства.
401
Величие для достоинства — что убор для красавицы.
МАКСИМЫ
75
402
Чего меньше всего в галантности, так это любви.
403
Фортуна порой возносит нас за счет наших недостатков, и
заслуги иных докучных людей не находили бы вознаграждения,
когда бы не желание от них отделаться.
404
Природа укрыла в недрах нашего духа дарования и
способности, нам самим неведомые; выявить их могут лишь страсти, которые
порой сообщают нашим взглядам большую определенность и
законченность, чем это доступно искусству.
405
Мы новички в каждом возрасте нашей жизни, и нам нередко
недостает опыта, несмотря на любое количество лет.
406
Кокетки почитают необходимым явно ревновать своих
возлюбленных, чтобы скрыть зависть к другим женщинам.
407
Почему-то нам кажется, что те, кто попадается на наши
хитрости, не столь заслуживают насмешки, как мы сами, когда нас
обводят вокруг пальца.
408
Для тех, кто когда-то был привлекателен, в старые годы самая
опасная нелепость — забывать, что это было когда-то.
409
Нам часто приходилось бы краснеть за наши лучшие поступки,
если бы мир мог видеть, из каких побуждений они совершаются.
76
Франсуа де Ларошфуко
410
Величайшее достижение дружбы не в том, чтобы не скрывать
от друга свои недостатки, но в том, чтобы открыть ему глаза на его
собственные.
411
Любые недостатки простительней того, как их скрывают.
412
Какой бы позор мы на себя ни навлекли, почти всегда есть
возможность восстановить доброе имя.
413
Не может быть долго приятен тот, чей ум однообразен.
414
Безумцы и глупцы видят то, что им вздумается.
415
Ум порой помогает нам отважно делать глупости.
416
Живость, с годами лишь возрастающая, недалека от безумия.
417
В любви тот, кто исцеляется первым, исцеляется верней.
418
Молодым женщинам, если они не хотят прослыть
кокетками, и мужчинам в летах, если они хотят избежать насмешек, не
следует рассуждать о любви так, будто это может иметь к ним
отношение.
МАКСИМЫ
77
419
Когда мы занимаем должности ниже наших достоинств, то
можем показаться гигантами, но в должностях, слишком для нас
высоких, куда чаще кажемся карликами.
420
Нам часто кажется, что мы стойко переносим постигшие нас
несчастья, принимая за стойкость упадок духа; мы терпим беды, не
решаясь взглянуть им в лицо, как те трусы, что дают себя убить, не
решаясь обороняться.
421
Беседе более всего способствует не ум, а доверие.
422
Все страсти заставляют нас совершать ошибки, но любовь
толкает на самые нелепые.
423
Немногие умеют быть стариками.
424
Мы приписываем себе недостатки, противоположные тем, что
имеем: так, будучи слабы, хвалимся упрямством.
425
Проницательность внешне схожа с прорицанием, и потому
более льстит нашему тщеславию, нежели все прочие способности ума.
426
Очарование новизны и длительность привычки, несмотря на всю
свою противоположность, равно делают нас нечувствительными к
недостаткам друзей.
78
Франсуа де Ларошфуко
427
Немало встречается друзей, которые заставляют
разочароваться в дружбе, как и людей набожных, которые отвращают от
благочестия.
428
Мы с легкостью извиняем недостатки друзей, нам не
мешающие.
429
Любящие женщины легче прощают большие промахи, нежели
мелкие измены.
430
На склоне любви, как на склоне лет, еще живешь для скорби, но
уже не для радостей.
431
Ничто так не препятствует естественности, как желание казаться
естественным.
432
От всего сердца хвалить славные свершения — в какой-то мере
их разделять.
433
Верный знак прирожденного величия — отсутствие
врожденной зависти.
434
Если друзья нас обманули, то мы вправе равнодушно встречать
знаки их дружбы и тем не менее должны быть чувствительны к их
бедам.
МАКСИМЫ
79
435
Фортуна и норов правят миром.
436
Куда легче знать человека вообще, нежели в частности.
437
Судить о достоинствах человека следует не по его высоким
качествам, но по тому, какое он им нашел применение.
438
Благодарность бывает столь горяча, что мы ею не только
расплачиваемся за полученные услуги, но оставляем в долгу своих друзей,
сполна возвратив им причитавшийся долг.
439
Мы ничего не желали бы так страстно, когда бы досконально
знали, чего желаем.
440
В своем большинстве женщины мало чувствительны к дружбе,
ибо она кажется пресной тем, кто знаком с любовью.
441
В дружбе, как и в любви, счастье скорее в том, чего не ведаешь,
нежели в том, что знаешь.
442
Мы тщимся вменить себе в заслугу те недостатки, от которых
не хотим избавляться.
443
Самые неистовые страсти временами дают нам передышку,
честолюбие же терзает нас всегда.
80
Франсуа де Ларошфуко
444
Старые безумцы куда безумней молодых.
445
Слабость в большей мере противна добродетели, нежели порок.
446
Муки стыда и ревности оттого так пронзительны, что их не
облегчить тщеславием.
447
Благопристойность — самый малозначительный и самый
чтимый из всех людских законов.
448
Уму правому не так тяжело подчиняться умам превратным, как
их направлять.
449
Когда фортуна застает нас врасплох, давая нам великое
назначение, к которому мы постепенно не продвигались и не стремились
своими помыслами, то бывает очень трудно сохранить достоинство
и держаться так, как будто мы его заслуживаем.
450
Нередко наша гордыня разрастается за счет иных недостатков,
от которых нам удалось избавиться.
451
Нет более неуживчивых глупцов, чем те, в которых есть ум.
452
Нет такого человека, который бы считал, что всеми своими
качествами уступает тому, кого более всего уважает.
МАКСИМЫ
81
453
В делах важных следует не так стремиться к умножению
возможностей, как к использованию уже имеющихся.
454
Не может быть, чтобы мы пошли на столь невыгодную сделку,
отказавшись от всего хорошего, что о нас говорится, в обмен на то,
чтобы не говорилось и ничего дурного.
455
Каким бы дурным судьей ни был свет, он нередко более
милосерден к мнимым достоинствам, нежели несправедлив к истинным.
456
Иной раз, даже будучи не без ума, можно оставаться глупцом,
но это невозможно при наличии рассудка.
457
Мы бы только выиграли, показывая себя такими, какие есть, нежели
пытаясь казаться такими, какими не являемся.
458
Наши враги ближе к истине в суждениях о нас, нежели мы сами.
459
Есть множество средств, чтобы исцелиться от любви, но ни
одного верного.
460
Мы не вполне представляем, на что толкают нас страсти.
461
Старость — тиран, под страхом смерти запрещающий все
радости юности.
82
Франсуа де Ларошфуко
462
Гордыня, вынуждающая нас осуждать те недостатки, от
которых мы себя почитаем избавленными, велит нам презирать и те добрые
качества, которых мы лишены.
463
В сочувствии несчастьям наших недругов больше гордыни,
нежели доброты; мы им выражаем соболезнование, чтобы дать
почувствовать, насколько мы их выше.
464
Существует некий перебор радостей и горестей, который
превышает нашу способность что-либо ощущать.
465
Невинности трудно найти столько же покровителей, сколько
преступлению.
466
Из всех безудержных страстей женщинам менее всего не
пристала любовь.
467
Тщеславие чаще заставляет нас идти наперекор собственным
вкусам, нежели разум.
468
Некоторые дурные качества образуют великие таланты.
469
К тому никогда не стремишься пламенно, к чему стремишься
одним умом.
МАКСИМЫ
83
470
Всем нашим качествам, как в дурном, так и в хорошем,
свойственна некоторая сомнительность и неопределенность, и почти всегда
их определяют обстоятельства.
471
Первая страсть женщины отдана возлюбленному, все прочие —
любви.
472
Как и прочие страсти, гордыня имеет свои странности; так, нам
стыдно признаться в ревности, но мы кичимся тем, что ревновали и
что не лишены этой способности.
473
При всей редкости настоящей любви, она не столь редка, как
настоящая дружба.
474
Немного есть женщин, чьи достоинства долговечней красоты.
475
Наша откровенность во многом бывает обусловлена желанием
вызвать сочувствие или восхищение.
476
Наша зависть всегда долговечней, чем счастье тех, кому мы
завидуем.
477
Твердость, которая помогает не поддаваться любви, также
помогает ей быть пылкой и продолжительной, меж тем как люди
слабые, в вечном смятении желаний, почти не бывают ею
исполнены.
84
Франсуа де Ларошфуко
478
Воображение не в силах измыслить столько противоречий, сколько
их от природы заложено в каждом человеческом сердце.
479
Лишь те, кто тверд, способны на истинную мягкость; люди же
на первый взгляд мягкие зачастую попросту слабы и легко впадают
в язвительность.
480
Робость — недостаток, упрекать в котором опасно, если хочешь
от него излечить.
481
Нет ничего редкостней истинной доброты; те же, кто на нее
претендуют, обычно просто покладисты или слабовольны.
482
Из лености или упрямства наш разум следует тому, что для него
несложно или приятно; поэтому наши знания всегда ограниченны,
и никто покамест не брал на себя труд расширить свой разум и
довести его до пределов возможного.
483
В нашем злоречии обычно больше тщеславия, нежели злого умысла.
484
Пока сердце еще волнует остаток былой страсти, в нем больше
склонности к новой, нежели по полном исцелении.
485
Испытавшие великие страсти всю жизнь и рады и не рады, что
нашли исцеление.
МАКСИМЫ
85
486
Людей, не ищущих выгоды, все же больше, чем людей, не
ведающих зависти.
487
В нас больше умственной, нежели телесной лени.
488
Спокойный или беспокойный нрав определяется не столько
важными событиями нашей жизни, сколько удобным или
неприятным сочетанием заурядных мелочей.
489
Как ни дурны люди, они все же не осмеливаются представать
врагами добродетели, и когда хотят предать ее гонению, то притворно
уверяются в том, что она мнима, или приписывают ей преступления.
490
Любовь нередко сменяют на честолюбие, но от него нет
возврата к любви.
491
Крайняя скупость почти всегда просчитывается; нет страсти,
которая бы чаще удалялась от цели и над которой столь же в ущерб
будущему было властно настоящее.
492
Скупость нередко приводит к обратным результатам; очень многие
жертвуют своим состоянием ради сомнительных и отдаленных
надежд, другие пренебрегают крупными выгодами, которые ожидают
их в будущем, во имя сегодняшних мелких интересов.
493
Людям как будто не хватает уже имеющихся недостатков; они
добавляют к ним разные странности, по-видимому, считая, что это
их украшает, и развивают их с таким усердием, что те в конце кон-
86
Франсуа де Ларошфуко
цов превращаются в природные недостатки, искоренить которые они
уже не в силах.
494
Люди намного лучше, нежели считается, отдают отчет в
собственных промахах; заметьте, что когда им случается рассказывать о своих
действиях, они никогда не попадают впросак: себялюбие, обычно
ослепляющее, тут служит им светочем и так оттачивает их
разумение, что они обходят молчанием или переиначивают даже самые
незначительные детали, которые могли бы вызвать порицание.
495
Необходимо, чтобы вступающие в свет молодые люди были робки
или легкомысленны: вид уверенный и сдержанный обычно
оборачивается дерзостью.
496
Ссоры не были бы столь долговечны, когда бы вся вина была на
одной стороне.
497
Ни к чему быть молодой, когда нет красоты, ни красивой, когда
нет молодости.
498
Иные люди столь легковесны и пусты, что им в той же мере
недоступны настоящие недостатки, что и истинные достоинства.
499
Первое галантное похождение женщины обычно не в счет, пока
за ним не последовало второе.
500
Иные люди столь поглощены собой, что, даже полюбив, они
умудряются заниматься собственной страстью, а не ее предметом.
МАКСИМЫ
87
501
Сколь бы ни была отрадна любовь, она более привлекает тем,
как проявляется, нежели сама по себе.
502
Ум малый, но правый со временем приедается меньше, нежели
большой, но превратный.
503
Ревность — величайшее из зол, менее всего пробуждающее
сожаление у тех, кто был ему причиной.
504
Сказав о мнимости многих явных добродетелей, стоит добавить
несколько слов о ложном презрении смерти. Я говорю о презрении
к смерти язычников, которые похвалялись черпать его в
собственных силах, без упований на иное, лучшее существование. Однако
стойко принимать смерть или выказывать к ней презрение —
большая разница. Первое встречается не так редко, второе же, как мне
кажется, никогда не бывает искренним. Хотя много было написано
о том, что смерть не является злом; и есть множество примеров как
героев, так и людей слабых, эту мысль подкрепляющих. Однако я
сомневаюсь, чтобы человек здравомыслящий этому верил; ведь уже
по тому, сколь трудно внушить это другим и себе, видно, что это
задача не из легких. Можно иметь те или иные основания для
отвращения к жизни, но не для презрения к смерти; и даже те, кто
решается умереть по собственной воле, не считают это пустячным
делом, и, подобно остальным, ужасаются и отвергают смерть, стоит
ей явиться к ним не тем путем, что был ими избран. Перепады
мужества, случающиеся у многих смельчаков, объясняются как раз тем,
что смерть по-разному являет себя их воображению, и иногда
кажется более близкой, нежели в другое время. Случается, что,
сперва презрев неведомое, они начинают страшиться ведомого.
Поэтому, если мы не хотим считать ее величайшим злом, необходимо
избегать думать о ней во всех подробностях. Ибо больше всего
ловкости и отваги в тех, кто под разными благовидными предлогами не
позволяет себе ее созерцать. Всякий человек, способный ее видеть
88
Франсуа де Ларошфуко
такой, какова она есть, ужасается. Вся стойкость философов
сводилась к тому, что смерть является необходимостью. Они считали,
что лучше по доброй воле направить свои стопы туда, куда не
направляться невозможно; и, не имея способа увековечить свое
существование, были готовы на все, чтобы увековечить свою славу и
спасти от гибели то, что может послужить ее залогом. Поэтому, чтобы
не терять достоинства, не стоит говорить себе все, что мы по этому
поводу думаем: положимся более на собственный темперамент,
нежели на все эти слабые доводы, призванные убедить нас, что мы
можем сохранять равнодушие при приближении смерти. Честь
встретить смерть с мужеством, надежда быть оплаканным, желание
оставить славное имя, уверенность в избавлении от жизненных
невзгод и прихотей фортуны — лекарства, отказываться от которых
не надо. Однако не следует считать, что они всесильны. Они нас
ободряют, как на войне вид обычной ограды нередко ободряет тех,
кому надо подобраться к месту, откуда ведется огонь. Издали
кажется, что за ней можно будет укрыться; но вблизи оказывается,
что от нее мало толку. Не стоит льстить себе надеждой, что вблизи
смерть будет иметь тот же вид, что издалека, и что наши чувства,
имя которым — слабость, довольно закалены, чтобы выдержать это
самое жестокое из всех испытаний. К тому же, лишь плохо
понимая принцип действия себялюбия, можно рассчитывать, что оно нам
поможет считать пустяком то, что непременно должно его
уничтожить; что же касается разума, в котором мы полагаем найти опору,
то у него не хватит сил, чтобы внушить нам желаемое. Напротив,
чаще всего нас предает именно он, и вместо того, чтобы исполнить
нас презрением к смерти, лишь обнажает весь ее грозный ужас.
Единственная услуга, которую он может оказать, — посоветовать
отвести взор и приковать его к чему-то постороннему. Катон и Брут
избрали для этого предметы возвышенные. А вот один лакей,
которого казнили не так давно, удовольствовался тем, что начал плясать
прямо на эшафоте, где его должны были колесовать. Побуждения у
них были различными, однако результат оказался одним. Ибо сколь
ни было бы велико расстояние меж великими людьми и обычным
людом, известно множество случаев, когда и те и другие одинаково
принимали смерть; с той неизменной разницей, что когда
презрение к смерти выказывают великие, их ослепляет жажда славы; что
же касается простолюдинов, то у них это — следствие
ограниченности ума, в силу чего они не осознают, сколь велико их несчастье, и
могут думать о постороннем.
МАКСИМЫ
89
Максимы, исключенные автором из первых изданий
1
Себялюбие — любовь к себе или во имя себя; оно заставляет
людей поклоняться самим себе и, если фортуна тому способствует,
тиранить окружающих; помимо себя, оно ни в чем не имеет
успокоения, припадая к вещам посторонним, как пчела к цветам, лишь
затем, чтобы извлечь из них то, что ему потребно. Нет ничего
неистовей его желаний, потаенней его намерений, сноровистей его образа
действий; его гибкость невообразима, способность к
превращениям затмевает любые метаморфозы, а утонченность — химические
соединения. Глубину его бездн не измерить, их мрак не пронзить.
Там оно укрыто даже от самых проницательных глаз, незаметно
обращаясь то в одну, то в другую сторону. Там оно нередко самому
себе неприметно; там оно зачинает, вскармливает и взращивает, само
того не ведая, целый рой привязанностей и неприязней, иные из
которых столь чудовищны, что, когда они являются на свет, оно само
не может или не решается их признать. Из тьмы, его скрывающей,
образуются его нелепые представления о себе; от нее проистекают
все его ошибочные, невежественные, тупые и вздорные взгляды на
собственный счет; из-за нее оно полагает, что его чувства умерли,
когда они всего лишь дремлют, или, решив отдохнуть, воображает,
что более не пошевелится, или, пресытившись, внушает себе, что
утратило вкус к желаниям. Но эта непроницаемая мгла, которая
скрывает его от самого себя, не мешает ему видеть то, что
находится за ее пределами; этим оно схоже с оком, которое способно видеть
все вокруг, а к себе слепо. В касающихся его существенных
интересах и важных делах, которым оно отдается целиком, всей
неистовой силой желаний, оно все видит, чувствует, слышит, воображает,
подозревает, во все проникает и все угадывает; так что невольно
начинаешь думать, что каждая из его страстей наделена
собственной магической способностью. Нет ничего глубже и сильней его
привязанностей, и ему не удалось бы с ними расстаться, даже если
бы ему угрожали самые ужасные несчастья. Но порой оно быстро и
почти без усилий совершает то, чего не могло от себя добиться на
протяжении многих лет; правдоподобно будет предположить, что
оно само разжигает свои желания куда больше, нежели красота или
достоинства того, чем оно жаждет обладать; что ценность и
притягательность желаемому придает его собственный вкус; что оно го-
90
Франсуа де Ларошфуко
няется лишь за собой и, преследуя то, что ему по нраву, следует лишь
собственной прихоти. Все в нем противоречиво: оно разом
покорно и властно, искренне и притворно, милосердно и жестоко,
отважно и робко. Его склонности столь же многообразны, как
многообразен его нрав, заставляющий его стремиться то к славе, то к
богатству, то к наслаждениям; эти склонности меняются вместе с
летами, положением и опытом; однако много их или мало — ему все равно,
ибо при желании и по необходимости оно может делить себя
между несколькими или всецело предаваться одной. Оно непостоянно:
помимо перемен, вызванных посторонними причинами, их
бесконечный рой подспудно плодится в нем самом; ему свойственно
непостоянство непостоянства, легкомыслия, любви, моды, утомления
и отвращения; оно прихотливо: порой с невероятным пылом и усердием
добивается того, что ему не пойдет впрок, а иногда и того, что для
него — прямой вред, лишь бы удовлетворить свой каприз. Оно
имеет свои странности: прилежно предается пустейшим занятиям,
находит удовольствие в зауряднейших делах и не умеряет гордыни
даже в самых постыдных. Оно присуще всем возрастам и
сословиям; оно живет повсюду, питаясь всем и ничем; приноравливаясь к
тому, что есть, и к тому, чего нет; оно проникает даже в ряды тех,
кто ведет с ним бой, и исполняется их намерениями; что
поразительно, с ними оно испытывает к себе ненависть, желает себе
погибели и даже трудится над собственным уничтожением. Иными словами,
у него одна забота — быть, а быть оно готово хоть собственным
врагом. Поэтому не следует удивляться, что временами оно содруже-
ствует с самой суровой строгостью и так отважно с ней
объединяется во имя собственного изничтожения, ибо развоплощаясь в
одном месте, оно утверждается в другом; может показаться, что оно
отреклось от желаний, на самом же деле — временно их ограничило
или просто поменяло; и даже когда оно повержено и вроде бы
побеждено, оно торжествует в собственном поражении. Таков
портрет себялюбия, чье существование являет собой одно огромное и
длительное треволнение; море — вот верный его образ, постоянные
приливы и отливы волн — вот точная картина бурной неразберихи
мыслей и вечных порывов себялюбия.
2
Все наши страсти — всего лишь различные степени жара или
холода нашей крови.
МАКСИМЫ
91
3
Умеренность в удаче — боязнь позора из-за собственной
несдержанности или же страх потерять то, что имеешь.
4
Умеренность как воздержание: и хотелось бы откушать еще, да
боязно, что будет плохо.
5
Всяк осуждает в другом то, что другие осуждают в нем самом.
6
Гордыня, словно ей прискучили ухищрения и череда
преображений, уже в одиночку переиграв все роли человеческой
комедии, надменно роняет маску и обнаруживает свое истинное лицо;
поэтому, собственно говоря, надменность — сиятельное явление
гордыни.
7
Для того чтобы быть способным к малому, необходимо
предрасположение, противоположное тому, что требуется для таланта к
великому.
8
Знать, какова мера твоего горя, — это уже род счастья.
9
Мы не бываем ни столь несчастны, как нам кажется, ни столь
счастливы, как рассчитывали.
Ю
В несчастьях нас часто утешает некое удовлетворение от того,
что нам позволительно казаться несчастными.
92
Франсуа де Ларошфуко
11
Когда бы мы могли поручиться за свою фортуну, то смогли бы
отвечать за свои поступки.
12
Как можно поручиться за свои грядущие желания, когда в
точности не знаешь, чего хочешь в данный момент?
13
Любовь для души любящего — что душа для тела, в которое она
вдыхает жизнь.
14
Справедливость есть опасение, как бы у нас не отняли то, что
нам принадлежит; отсюда признание и уважение интересов
ближнего и старательная забота о том, чтобы не причинять ему ни
малейшего вреда; этот страх удерживает человека в пределах
родового или фортуной посланного состояния; не будь его, люди бы
непрестанно совершали набеги на чужую собственность.
15
У судей, проявляющих умеренность, справедливость — не
более чем пристрастие к возвышению.
16
Несправедливость клянут не из отвращения к ней, но из-за
приносимого ей ущерба.
17
Первый порыв радости, который мы ощущаем при виде счастья
друзей, объясняется отнюдь не нашей природной добротой или
дружескими чувствами; он вызван себялюбием, которое льстит нам
надеждой, что и нам улыбнется счастье или что из их удачи нам
можно будет извлечь какую-нибудь пользу.
МАКСИМЫ
93
18
В злосчастиях лучших друзей мы всегда находим нечто нам не
неприятное.
19
Людская слепота — опаснейшее следствие гордыни: подпитывая
ее и умножая, она лишает нас знания того, какими средствами можно
было бы облегчить наши беды и избавить нас от недостатков.
20
В том более нет ума, кто оставил надежду найти его в других.
21
Философы, в особенности Сенека, своими наставлениями не
покончили со злыми деяниями: они возвели из них крепость
гордыни.
22
Самые мудрые мудры лишь в делах несущественных, в том же,
что для них важно, — почти никогда.
23
Самое утонченное безумие рождается из высокой мудрости.
24
Воздержание — забота о здоровье или неспособность слишком
много вместить.
25
Всякое человеческое дарование, как и всякое дерево, имеет свои
особенности и дает плоды, лишь ему свойственные.
26
Ничто не забывается так легко, как то, о чем уже нет сил твердить.
94
Франсуа де Ларошфуко
27
Скромность, которая как будто уклоняется от похвал, всего лишь
жаждет более тонких восхвалений.
28
Мы клеймим порок и превозносим добродетель лишь исходя из
собственных интересов.
29
Себялюбие — причина тому, что наши льстецы никогда не
бывают лучшими в этом деле.
30
Никто не делает различий между существующими
разновидностями гнева, меж тем как есть гнев легкий и безвинный,
рождающийся от пылкости нрава, а есть другой, в высшей степени преступный,
который, в сущности, есть буйство гордыни.
31
Не те души велики, в которых меньше страстей и больше
добродетели, нежели в обычных, но те, в чьих замыслях больше величия.
32
Природная свирепость совершает меньше жестокостей,
нежели себялюбие.
33
О наших добродетелях можно сказать то же, что один
итальянский поэт сказал о женщинах, чья честность нередко сводится к умению
поддерживать ее видимость.
34
Свет обычно зовет добродетелью некое фантомное порождение
наших страстей, которому присваивается доброе имя, чтобы
можно было безнаказанно творить все, что пожелаешь.
МАКСИМЫ
95
35
Свои недостатки мы признаем только из тщеславия.
36
В человеке ни добра, ни зла не бывает в избытке.
37
Те, кто не способен на великие преступления, с трудом
решаются подозревать в них прочих.
38
Пышность похорон больше говорит о тщеславии живых,
нежели о чести мертвых.
39
Сколько бы ненадежным и пестрым ни казался этот мир, в нем
можно заметить некую тайную связь, некий раз и навсегда
установленный Провидением порядок, благодаря которому все идет как
положено и следует своему предназначению.
40
Неустрашимость должна быть в сердце того, кто участвует в
заговоре, а чтобы быть стойким меж опасностей войны, довольно
одного мужества.
41
Пожелай кто-нибудь объяснять победу с точки зрения ее
родословной, он бы столкнулся с искушением назвать ее, подобно
поэтам, дочерью Неба, ибо, как не ищи, ее происхождение не может
быть земным. Ведь к ней ведет множество деяний, вершащихся не
ради нее, а ради личных интересов всех тех, из кого состоят армии,
и эти люди, стремясь к собственной славе и возвышению,
добиваются этого поистине великого и всеобщего блага.
96
Франсуа де Ларошфуко
42
Невозможно поручиться за собственную отвагу, если никогда
не сталкивался с опасностями.
43
Подражание никогда не бывает удачным, и во всякой подделке
нам неприятно ровно то, что чаровало в естественном виде.
44
Весьма трудно отличить общую, на всех распространяющуюся
благожелательность от большой ловкости.
45
Чтобы иметь возможность никогда не отступать от добра,
необходимо, чтобы все вокруг были уверены, что у них не получится
безнаказанно причинять нам зло.
46
Нередко убежденность в том, что вызываешь приязнь, — самое
верное средство вызвать неприязнь.
47
Вера в себя во многом рождает нашу веру в других.
48
Есть некий общий поворот, который изменяет направление умов,
равно как и судьбы мира.
49
Истина есть основание и принцип совершенства и красоты; любая
вещь, какова бы ни была ее природа, некрасива и несовершенна, покуда
в истинной мере не является тем, чем должна быть, и не имеет все
то, что должна иметь.
МАКСИМЫ
97
50
Иные прекрасные творения более блистательны в
незавершенном, нежели в чересчур законченном виде.
51
Великодушие — благородное усилие, которое совершает гордыня,
возвращая человеку власть над самим собой, благодаря чему он может
властвовать над всем.
52
Роскошь и слишком большая утонченность государств —
верный знак грядущего упадка, ибо когда все частные лица пекутся лишь
о собственных интересах, они не заботятся о благе общества.
53
Лучшее свидетельство тому, что философы, твердившие, что в
смерти нет зла, отнюдь не были в том уверены, — это мучения, на
которые они себя обрекали, дабы гибелью обессмертить свое имя.
54
Из всех страстей, мы менее всего отдаем себе отчет в лености; меж
тем это страсть пылкая и злокозненная, хотя ее неистовство
неощутимо, а причиняемый ею вред глубоко скрыт; но если внимательно
приглядеться к ее действию, то очевидно, что она постоянно и единовластно
управляет нашими мнениями, интересами и удовольствиями; это рыба-
прилипала, которая способна приковать к месту даже большие суда,
это мертвый штиль, который более опасен для важных начинаний, нежели
подводные камни и яростные шторма; в этом ленивом покое душа
находит много тайного очарования, он незаметно понуждает ее отложить
все страстные стремления и решительные намерения; посему, чтобы
дать истинное представление об этой страсти, следует сказать, что лень
схожа с блаженством: она утешает душу во всех ее потерях и заменяет
ей все блага.
55
Легче подхватить любовь, когда не любишь, нежели от нее
отделаться, когда любишь.
98
Франсуа де Ларошфуко
56
Многие женщины отдаются скорее по слабости, нежели под
влиянием страсти; поэтому предприимчивые кавалеры чаще
добиваются своего, нежели прочие, хотя могут и не быть самыми
привлекательными.
57
В любви не любить — самое верное средство быть любимым.
58
Искренность, о которой умоляют друг друга влюбленные, дабы
ведать конец взаимности, в меньшей мере нужна им для уверения,
что любви больше нет, чем для подтверждения, что она еще есть,
ибо они пока не услышали обратного.
59
Правильней всего было бы сравнить любовь с горячкой; в
обоих случаях мы не властны ни над тем, какова будет ее сила, ни над
тем, какова будет ее длительность.
60
Самое большое дело для людей не слишком дельных — уметь
подчиняться чужому руководству.
61
Не обретя покоя в себе, бесполезно искать его вне себя.
62
Поскольку ни полюбить, ни разлюбить по собственной воле
невозможно, то любовникам ни к чему сетовать на переменчивость
возлюбленных, а тем — на их ветреность.
63
Когда любовь делается в тягость, мы испытали бы облегчение,
узнав, что нам изменяют: это бы освободило нас от нашей верности.
МАКСИМЫ
99
64
Как можно рассчитывать на то, что кто-то сохранит наш секрет,
когда мы сами неспособны его сохранить?
65
Никто так не торопит других, как люди ленивые, когда,
пресытившись ленью, хотят казаться спорыми.
66
Не замечать охлаждения друзей — свидетельство нашей малой
к ним дружбы.
67
Короли чеканят людей, как монеты, своей волей назначая им
цену, и мы вынуждены принимать их по установленным расценкам,
а не по их истинному достоинству.
68
Есть преступления, которые утрачивают свою преступность и даже
обретают славу из-за огласки, численности и чрезмерности. Именно
поэтому обкрадывать государство — проявлять расторопность, а
несправедливо захватывать чужие земли — делать завоевания.
69
Много легче положить предел собственной признательности,
нежели своим надеждам и желаниям.
70
Теряя друзей, мы порой сожалеем о них не потому, что ценили
их достоинства, но потому, что они были нам полезны и были о нас
хорошего мнения.
71
Приятно разгадывать других, но неприятно быть разгаданным.
100
Франсуа де Ларошфуко
72
Томительная болезнь — сохранять здоровье чрезмерной
строгостью распорядка.
73
Всегда боязно видеть того, кого любишь, только что
полюбезничав на стороне.
74
Следует перестать скорбеть о собственных ошибках, когда
имеешь силы в них признаться.
Максимы, напечатанные посмертно
1
Поскольку счастливей всех в мире тот, кто довольствуется
малым, то с этой точки зрения, более всего несчастны вельможи и
честолюбцы, которых может осчастливить лишь множество
разнообразных благ.
2
Хитрость — убожество способностей.
3
Философы осуждают богатство лишь из-за нашего дурного им
распоряжения; однако от нас зависит, как мы его приобретаем и
используем, и вместо того чтобы им подпитывать и умножать
пороки, как дерево, подбрасываемое в огонь, питает и множит пламя,
нам стоило бы посвятить его добродетелям, тем самым усилив их
блеск и привлекательность.
4
Падение ближнего приятно и друзьям, и недругам.
МАКСИМЫ
101
5
Каждый считает себя хитрей прочих.
6
У тщеславия столько видов, что все не перечесть.
7
Мы слишком охотно верим в подлинность собственных
добродетелей, и это порой не позволяет нам верно судить о сентенциях, в
которых доказывается лживость человеческих добродетелей.
8
Мы всего страшимся, ибо смертны, и всего жаждем, словно
бессмертны.
9
Господь наделил людей разными талантами точно так же, как
рассадил по свету разные деревья, и у всякого таланта, как и у
всякого дерева, — свои свойства и свои, лишь ему присущие плоды;
именно поэтому на самом замечательном грушевом дереве не
вырасти даже плохонькому яблоку, и самому прекрасному таланту не
произвести того, что может сделать дарование среднее, но иного рода;
из этого следует, что браться за максимы, не имея в себе крупицы
этого дара, так же нелепо, как думать, что в цветнике, где не были
высажены луковицы, вдруг расцветут тюльпаны.
10
Вот убедительное доказательство тому, что человек был создан
не таким, каким ныне стал: чем больше он входит в разум, тем
больше внутренне стыдится неразумности, низости и развращенности
собственных чувств и наклонностей.
11
Когда другие скрывают от нас правду, не стоит чувствовать себя
оскорбленными, ибо мы сами так часто скрываем ее от себя.
102
Франсуа де Ларошфуко
12
Старания философов, стремившихся внушить нам презрение к
смерти, лучше всего доказывают, сколь она грозна.
13
Можно подумать, что черт намеренно пристроил лень на грани
многих добродетелей.
14
Предел добру — зло; предел злу — добро.
15
Мы охотно осуждаем недостатки других, но это редко
способствует исправлению наших собственных.
16
Радости и беды, выпадающие на нашу долю, влияют на нас не
своими размерами, а тем, в какой мере на них откликается наша
чувствительность.
17
Все те, кто столь высоко ставит свое фамильное благородство,
обычно не столь высоко ставят то, на чем оно было основано.
18
Верное средство против ревности: убедиться в
основательности собственных опасений; ибо это кладет конец либо жизни, либо
любви; средство жестокое, но более милосердное, нежели
сомнения и подозрения.
19
Трудно понять, насколько люди в целом схожи или отличны друг
от друга.
МАКСИМЫ
103
20
Восставать против максим, которые разоблачают человеческое
сердце, людей заставляет то, что все боятся разоблачения.
21
Человек до такой степени жалок, что, любыми способами
стремясь к удовлетворению своих страстей, постоянно сетует на их
тиранство; ему равно нестерпимы и их насилие, и то усилие, которое
надо сделать, чтобы высвободиться из-под их ярма; его отвращают
как собственные пороки, так и лекарства против них; и он
неспособен примириться ни с горестями своего недуга, ни с тяготами
исцеления.
22
Чтобы покарать человека за грехопадение, Господь дозволил ему
сделать своим кумиром себялюбие, дабы оно терзало его во всех
насущных делах.
23
Надежда и страх нераздельны: не бывает ни страха без
надежды, ни надежды без страха.
24
Те, кого мы любим, почти всегда имеют над нами большую власть,
нежели мы сами.
25
Мы без труда убеждаем себя в чужих недостатках, поскольку
желаемому верится легко.
26
Душа себялюбия — интерес, и если тело без души слепо, глухо,
лишено сознания, бесчувственно и бездвижно, то и себялюбие, если
лишить его собственного интереса, будет слепо, глухо, бесчувственно
и бездвижно; именно поэтому человек, ради собственной выгоды
104
Франсуа де Ларошфуко
готовый перевернуть небо и землю, мигом превращается в
паралитика, когда речь заходит о чужих интересах; этим объясняется
внезапное забытье и временная смерть тех, кому мы толкуем о своих
делах, как и их быстрое возвращение к жизни, когда к нашему
рассказу добавляется нечто, их затрагивающее; поэтому, беседуя, мы нередко
видим, как наш собеседник то теряет сознание, то приходит в себя, в
зависимости от приближения или удаления его интереса.
27
Похвалы всегда раздают с расчетом на выгоду.
28
Та или иная страсть — всего лишь то или иное пристрастие
себялюбия.
29
Крайняя скука помогает нам разогнать скуку.
30
Хулы или похвалы чаще всего удостаивается то, что в данный
момент принято хулить или хвалить.
31
Трудней всего быть красноречивым тогда, когда говоришь из
страха замолчать.
32
Если у так называемой силы отнять желание удержать и страх
потерять, то почти ничего не останется.
33
Фамильярность — ослабление почти всех правил общежития,
приносимое в общество распущенностью, дабы мы пришли к тому,
что именуется удобством. Это одно из проявлений себялюбия: же-
МАКСИМЫ
105
лая все приноровить к нашей слабости, оно освобождает нас от благого
подчинения требованиям добронравия, которые из-за его
стремления сделать их для нас более удобными, вырождаются в пороки.
Этому послаблению скорее поддаются женщины, от природы
более слабые, нежели мужчины, и они же в большей мере от него
теряют: оно ослабляет влияние и уважение, внушаемое их полом, и,
можно сказать, лишает добродетель львиной доли ее прав.
34
Шутка — приятная веселость ума, которая живит разговор и,
будучи любезна, помогает завязать дружеские связи, в противном
же случае расстраивает их. Она более на стороне того, кто шутит,
чем того, кто ее терпит. Эти состязания в остроумии всегда
поощряют тщеславие; поэтому те, кто не умеет их поддержать, и те, кого
вогнал в краску намек на их недостатки, в равной степени считают
себя оскорбленными, как будто потерпели постыдное поражение,
простить которое они не в силах. Это яд, который в чистом виде
убивает дружбу и пробуждает ненависть, однако если разбавить его
приятными вымыслами и льстивой похвалой, будет способствовать
ее обретению или сохранению; с друзьями и с людьми слабыми следует
его использовать умеренно.
35
Многие хотят себе благочестия, но никто не желает смирения.
36
Физический труд избавляет от духовных мук; вот почему счастливы
неимущие.
37
Истинно лишь то умерщвление плоти, что совершается в тиши;
иначе его умягчает тщеславие.
38
Смирение — вот алтарь для жертвоприношений, угодных
Господу.
106
Франсуа де Ларошфуко
39
Мудрецу для счастья довольно малости, глупец же ни в чем не
находит удовлетворения; именно поэтому люди в подавляющем
большинстве несчастны.
40
Мы лезем вон из кожи не столько ради обретения счастья, сколько
ради того, чтобы все считали нас счастливчиками.
41
Во много раз легче заглушить первое желание, нежели
удовлетворить все последующие.
42
Мудрость для души — что здоровье для тела.
43
Раз великие мира сего не в силах дать нам телесное здоровье
или душевное спокойствие, это значит: мы слишком дорого платим
за то, что они могут нам предложить.
44
Прежде чем всеми силами к чему-то стремиться, следует
разобраться, насколько счастлив тот, кто уже этим обладает.
45
Истинный друг — величайшее из всех благ, о приобретении
которого мы менее всего задумываемся.
46
Влюбленные видят недостатки своих возлюбленных лишь
тогда, когда иссякает действие их чар.
МАКСИМЫ
107
47
Благоразумие и любовь не созданы друг для друга: чем больше
любви, тем меньше благоразумия.
48
Ревнивая жена порой приятна мужу: он постоянно слышит речи
о том, что более всего ему любо.
49
Сколь жалостен удел женщины влюбленной и добродетельной!
50
Мудрец предпочтет устраниться, чем побеждать.
51
Изучать людей более необходимо, нежели изучать книги.
52
Счастье или несчастье обычно приходит к тому, у кого его уже
избыток.
53
Мы порицаем себя лишь ради того, чтобы нас похвалили.
54
Нет ничего более естественного и более обманчивого, нежели
уверенность в том, что тебя любят.
55
Нам отрадней вид тех, кто нами облагодетельствован, нежели
наших собственных благодетелей.
108
Франсуа де Ларошфуко
56
Намного трудней скрыть настоящие чувства, нежели изобразить
те, которых нет.
57
Возобновленная дружба требует больших стараний, нежели та,
что не прерывалась.
58
Человек, которому никто не по нраву, несчастней того, кто сам
никому не по нраву.
59
Ад женщины — старость.
60
Низости и пресмыкание придворной знати перед министрами,
далеко не столь сановитыми, — трусливые выходки отважных людей.
61
Благородное достоинство не имеет единого выражения, но
выражается во всем без исключения.
Жан
ДЕ
ЛАБРЮИЕР
Характеры, или Нравы нынешнего века
Admonere voluimus, non mordere; prodesse, поп
laedere; consulere moribus hominum, non officere.
Erasme{
Предисловие
Я возвращаю публике свой долг: ей обязан я тем, что составляет
предмет этой книги, я занимался им со всей заботой о
правдивости, доступной мне и достойной его, стараясь ни в чем не
погрешить против истины, и теперь, окончив свой труд, считаю
справедливым отдать его читателям. Если, вглядываясь на досуге в этот портрет,
сделанный с натуры, они найдут у себя недостатки, изображенные
мною, пусть исправят их: это единственная цель, которую должен
ставить себе каждый автор, и главная награда, о которой он смеет
мечтать. Именно потому, что люди так упорствуют в своей
приверженности к пороку, их с особенным упорством следует корить за
это: они, возможно, стали бы еще хуже, не будь у них строгих судей
и критиков — тех, что произносят проповеди и пишут книги.
Проповедники и писатели не могут не радоваться рукоплесканиям, но
они должны были бы сгореть со стыда, если бы своими речами и
сочинениями стремились только стяжать похвалы, тем более что
нет и не может быть для них награды более высокой и бесспорной,
1 Мы намеревались предупредить, но не обидеть, принести пользу, но не
ранить, улучшить нравы людей, но не оскорбить человека. Эразм {лат.).
112
Жан де Лабрюйер
чем перемена в нравах и образе жизни их читателей и слушателей.
Говорить и писать стоит только ради просвещения людей; однако
пусть не угрызаются совестью те, кому случится при этом
доставить публике и удовольствие, при том условии, конечно, что оно
поможет ей лучше понять и усвоить полезные истины. Но если в
книгу или проповедь вкрались мысли и рассуждения, не
отмеченные живостью, изяществом и остротой, лишенные вдобавок
здравого смысла, ясности, поучительности и недоступные человеку
необразованному, о котором тоже ни в коем случае нельзя забывать,
то, будь они даже введены для разнообразия, для того, чтобы дать
отдых вниманию, перед тем как вновь сосредоточить его, — все
равно читатель должен осудить их, а сочинитель — вычеркнуть: вот первый
закон, сообразно которому следует судить мой труд. Но это еще не
все: мне очень важно, чтобы читатели не упускали из виду заглавия
моей книги и до последней страницы помнили, что я описываю в
ней характеры и нравы, свойственные нашему веку, ибо хотя я
часто черпаю примеры из жизни французского королевского двора и
говорю о своих современниках, однако нельзя свести содержание
моего труда к одному королевскому двору и к одной стране: это сразу
сузит его, сделает менее полезным, исказит замысел, состоящий в
том, чтобы изобразить людей вообще, нарушит внутреннюю
логику, которая определяет не только порядок глав, но и последовательность
рассуждений внутри каждой главы. Сделав эту столь
существенную оговорку, из которой вытекают немаловажные следствия, я
беру на себя смелость не принимать в расчет никаких обид и
жалоб, никаких недоброжелательных толкований, неуместных
догадок и необоснованной хулы, глупых насмешек и злонамеренных
кривотолков. Читая книгу, нужно вникать в ее смысл, а прочитав,
либо промолчать, либо рассказать о прочитанном. Но только о
прочитанном — не больше и не меньше. Впрочем, одного
разумения для этого недостаточно: нужно еще и желание. Таково
условие, которое должен ставить иным читателям совестливый и
взыскательный автор в качестве единственного вознаграждения за свой
труд; иначе ему лучше вообще прекратить писание, если, конечно,
собственным спокойствием он дорожит больше, чем служением истине
и пользой, которую кто-нибудь все же извлечет из его книги.
Сознаюсь, что начиная с 1690 года, перед выходом пятого издания моего
труда, я колебался между стремлением добавить к нему новые
характеры и тем придать ему большую полноту и завершенность и
боязнью услышать упрек: «Неужели эти «Характеры» будут
печататься вечно и автор не даст нам ничего нового?» Иные люди, весь-
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
ИЗ
ма сведущие и разумные, говорили мне: «Предмет вашей книги
важен, поучителен, приятен и неистощим; живите долго и, пока
длится ваша жизнь, не прерывайте работы над ним. Лучшей темы вам не
найти: человеческое безумство таково, что оно ежегодно будет
доставлять вам материала на целый том». Другие вполне
основательно предостерегали меня против непостоянства толпы и
легкомыслия публики, хотя до сих пор у меня были основания только
благодарить ее. Они не уставали повторять, что вот уже тридцать лет,
как люди читают лишь забавы ради, поэтому им нужны не столько
новые главы, сколько новые заглавия; что из-за этой умственной
лени свет наводнен и лавки забиты книгами скучными,
бездарными и пустыми, противными поэтическим правилам, хорошему
вкусу, благопристойности и морали, торопливо и дурным слогом
написанными и столь же торопливо прочитанными, — да и то лишь
благодаря их новизне; что если я способен только увеличивать в
объеме одну-единственную книгу, пусть даже сносную, то уж
лучше мне положить перо. Я согласился отчасти и с теми и с другими и
принял примирительное решение: не колеблясь, добавил
некоторые параграфы к тем, которые уже вдвое увеличили книгу против
ее первого издания, но, чтобы публике не перечитывать старое, прежде
чем она доберется до нового, и чтобы легче было найти нужное
место, я озаботился отметить последние добавления особым значком;
я счел также нелишним указать добавление к первому изданию
более простым значком; эти значки, по которым можно проследить,
как развивался мой труд, должны облегчить его чтение. Заранее желая
успокоить тех, кому покажется, что вставкам никогда не будет
конца, я к вышеупомянутым значкам присовокупляю обещание
ничего подобного больше не делать. Если же кто-нибудь обвинит меня в
нарушении слова на том основании, что в три последующих
издания включено довольно много новых параграфов, я попрошу этого
читателя поверить мне, что, перемешивая их со старыми и
уничтожая разделительные значки, я не старался принудить людей
перечитывать уже известные им места; просто мне хотелось оставить
потомкам более полное, законченное и, быть может, более
совершенное произведение о современных нравах. Нужно сказать еще,
что я отнюдь не задавался целью написать книгу максим: максимы
в науке о морали подобны законам, а у меня слишком мало власти,
Да и таланта, чтобы выступать в качестве законодателя. Притом они,
на манер изречений оракула, должны быть сжатыми и короткими,
я же нередко грешил против этого правила. Иные мои размышле-
114
Жан де Лабрюйер
ния действительно коротки, другие более пространны; о разных вещах
думаешь по-разному, поэтому и выражаешь их по-разному:
сентенцией, рассуждением, метафорой или иным тропом,
сопоставлением, простой аналогией, рассказом о каком-либо событии или об
одной из его подробностей, описанием, картиной; отсюда и вытекает
длина или краткость моих размышлений. Тот, кто пишет максимы,
хочет, чтоб ему во всем верили; я же, напротив, согласен выслушать
упрек в том, что иногда ошибался в своих наблюдениях, лишь бы
это помогло другим не делать таких же ошибок.
Глава I
О творениях человеческого разума
1
Все давно сказано, и мы опоздали родиться, ибо уже более семи
тысяч лет на земле живут и мыслят люди. Урожай самых мудрых и
прекрасных наблюдений над человеческими нравами снят, и нам
остается лишь подбирать колосья, оставленные древними
философами и мудрейшими из наших современников.
2
Пусть каждый старается думать и говорить разумно, но
откажется от попыток убедить других в непогрешимости своих вкусов
и чувств: это слишком трудная затея.
3
Писатель должен быть таким же мастером своего дела, как,
скажем, часовщик. Одним умом тут не обойтись. Некий судья
отличался незаурядными достоинствами, был и проницателен и
опытен, но напечатал книгу о морали — и она оказалась редкостным
собранием благоглупостей.
4
Труднее составить себе имя превосходным сочинением,
нежели прославить сочинение посредственное, если имя уже создано.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
115
5
Мы приходим в восторг от самых посредственных сатирических
или разоблачительных сочинений, если получаем их в рукописи,
из-под полы и с условием вернуть их таким же способом;
настоящий пробный камень — это печатный станок.
6
Если из иных сочинений о морали исключить обращение к
читателям, посвятительное послание, предисловие, оглавление и
похвальные отзывы, останется так мало страниц, что вряд ли они
могли бы составить книгу.
7
Есть области, в которых посредственность невыносима: поэзия,
музыка, живопись, ораторское искусство.
Какая пытка слушать, как оратор напыщенно произносит
скучную речь или плохой поэт с пафосом читает посредственные стихи!
8
Иные сочинители трагедий страдают пристрастием к стихотворным
тирадам, на первый взгляд сильным, благородным, исполненным
высоких чувств, а в сущности, просто длинным и напыщенным. Все
жадно слушают, закатив глаза и открыв рот, воображая, будто им
это нравится, и чем меньше понимают, тем больше восхищаются;
от восторгов и рукоплесканий людям некогда перевести дух. Когда
я был еще совсем молод, мне казалось, что эти стихи ясны и
понятны актерам, партеру, амфитеатру, а главное — их авторам и что если
я при всем старании не способен их уразуметь, значит, я сам и
виноват; с тех пор я изменил свое мнение.
9
Пока еще никто не видел великого произведения, сочиненного
совместно несколькими писателями: Гомер сочинил «Илиаду»,
Вергилий — «Энеиду», Тит Ливии — «Декады», а римский оратор — свои
речи.
116
Жан де Лабрюйер
10
В искусстве есть некий предел совершенства, как в природе —
предел благорастворенности и зрелости. У того, кто чувствует и любит
такое искусство, — превосходный вкус; у того, кто не чувствует его
и любит все стоящее выше или ниже, — вкус испорченный;
следовательно, вкусы бывают хорошие и дурные, и люди правы, когда
спорят о них.
И
Люди часто руководствуются не столько вкусом, сколько
пристрастием; иначе говоря, на свете мало людей, наделенных не
только умом, но сверх того еще верным вкусом и способностью к
справедливым суждениям.
12
Жизнь героев обогатила историю, а история украсила подвиги
героев; поэтому я затрудняюсь сказать, кто кому больше обязан:
пишущие историю — тем, кто одарил их столь благородным
материалом, или эти великие люди — своим историкам.
13
Хвалебные эпитеты еще не составляют похвалы. Похвала
требует фактов, и притом умело поданных.
14
Весь талант сочинителя состоит в умении живописать и
находить точные слова. Только образы и определения ставят Моисея1,
Гомера, Платона, Вергилия и Горация выше других писателей; кто
хочет писать естественно, изящно и сильно, должен всегда
выражать истину.
15
В наш литературный слог пришлось ввести такие же изменения,
какие были введены в архитектуру: готический стиль, навязанный зодче-
1 Хотя Моисей и не считается писателем. — Здесь и далее по тексту Лаб-
рюйера, кроме перевода иноязычных слов и выражений, примечания автора.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
117
ству невежеством, был изгнан и заменен ордерами дорическим,
ионическим и коринфским. То, что прежде мы видели только на
развалинах древнегреческих и римских зданий, стало достоянием
современности и украшает теперь наши портики и перистили. Точно так же,
чтобы достичь совершенства в словесности и — хотя это очень
трудно — превзойти древних, нужно начинать с подражания им.
Сколько протекло веков, прежде чем люди прониклись
вкусами древних и вернулись к простоте и естественности в науках и
искусстве!
Мы питаемся тем, что нам дают писатели древности и лучшие
из новых, выжимаем и вытягиваем из них все, что можем, насыщая
этими соками наши собственные произведения; потом, выпустив
их в свет и решив, что теперь-то мы уже научились ходить без
чужой помощи, мы восстаем против наших учителей и дурно
обходимся с ними, уподобляясь младенцам, которые бьют своих
кормилиц, окрепнув и набравшись сил на их отличном молоке.
Некий современный сочинитель все время старается нас убедить,
что древние писатели хуже новых, причем применяет два вида
доказательств: рассуждение и пример. Рассуждает он, основываясь на
собственном вкусе, а примеры берет из собственных произведений.
Он признает, что хотя слог у древних неровный и
неправильный, все же у них есть удачные места; он приводит цитаты, и они
так прекрасны, что ради них стоит прочесть даже его критику.
Иные из наших знаменитых писателей отстаивают древних, но
им не очень-то доверяют: их сочинения ни в чем не отступают от
вкуса античных авторов, следовательно, они как бы защищают
самих себя: на этом основании их не желают слушать.
16
Сочинители должны были бы охотно читать свои труды тем
просвещенным людям, которые видят все недостатки произведения
и умеют правильно его оценить.
Не слушать ничьих советов и отвергать все поправки может только
педант.
Сочинитель должен с одинаковой скромностью выслушивать и
похвалу и критику.
17
Среди множества выражений, передающих нашу мысль,
по-настоящему удачным может быть только одно; хотя в беседе или за
118
Жан де Лабрюйер
работой его находишь не сразу, тем не менее оно существует, а все
остальные неточны и не могут удовлетворить вдумчивого
человека, который хочет, чтобы его поняли.
Хороший и взыскательный автор знает, что выражение, найденное
после долгих и трудных поисков, оказывается обычно самым
простым, самым естественным — первым, которое безо всяких усилий
должно было бы прийти в голову.
Люди, пишущие под влиянием минутной настроенности, потом много
правят свои произведения. Но настроенность меняется под влиянием
различных обстоятельств, и тогда эти люди охладевают к тем самым
выражениям и словам, которые особенно им нравились.
18
Ясность ума, которая помогает нам писать хорошие книги, в то
же время заставляет нас сомневаться, так ли уж они хороши, чтобы
их стоило читать.
Сочинитель, у которого не слишком много здравого смысла, уверен,
что он пишет божественно; здравомыслящий писатель надеется, что
он пишет разумно.
19
«Мне предложили, — говорит Арист, — прочесть мои
произведения Зоилу, и я согласился. Они произвели на него такое
впечатление, что, растерявшись, он не только не разбранил их, но даже
высказал мне несколько сдержанных похвал. С тех пор он уже
никому их не хвалил, но я не в обиде на него, ибо понимаю, что
большего от автора и требовать нельзя. Мне даже жаль его: ему
пришлось услышать нечто хорошее и к тому же написанное не им».
Тот, кто по своему положению не знает авторского самолюбия,
обычно находится во власти других страстей и стремлений,
которые целиком поглощают его и делают равнодушным к замыслам других
сочинителей. На свете мало людей достаточно умных, сердечных и
благополучных, чтобы от души наслаждаться безупречными
произведениями.
20
Мы так любим критиковать, что теряем способность глубоко
чувствовать поистине прекрасные творения.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
119
21
Многие люди, даже способные понять достоинства рукописи,
которую им прочли, не решаются похвалить ее вслух, ибо не знают,
какой прием она встретит, когда будет напечатана, или как ее
оценят знаменитости; они не смеют высказать свое мнение, всегда
стремятся быть заодно с большинством и ждут одобрительного
приговора толпы. Вот тут они смело заявляют, что первыми оценили это
произведение и что читатели на их стороне.
Эти люди упускают самые благоприятные случаи убедить нас в
том, что они проницательны и образованны, что их суждения
глубоки, что хорошее для них хорошо, а превосходное — превосходно.
Им в руки попадает отличное сочинение: это первый труд автора,
еще не составившего себе имени, ничем не знаменитого;
следовательно, нет нужды за ним ухаживать, нет нужды восхвалять его
произведения в надежде привлечь к себе внимание его покровителей.
Зелоты, от вас никто не требует, чтобы вы восклицали: «Это
воплощение остроумия! Какой дивный дар человечеству! Никогда еще
изящная словесность не достигала таких высот! Отныне это
произведение станет мерилом вкуса». Такие восторги преувеличены и
неприятны, от них попахивает желанием получить пенсион и
аббатство, они вредны для того, кто действительно стоит похвал и кого
хотят похвалить. Но почему бы вам не сказать: «Вот хорошая
книга!» Правда, вы это говорите вместе со всей Францией, со всеми
чужеземцами и соотечественниками, когда книгу читает вся
Европа и она переведена на несколько языков, но теперь уже поздно.
22
Иные люди, прочитав, какую-нибудь книгу, приводят потом
места, смысла которых они не поняли и вдобавок еще исказили,
перетолковав по-своему. Они вложили в эти страницы собственные мысли,
облекли их в собственные слова, испортили, обезобразили и вот
выносят их на суд, утверждая, что они плохи, — и все с этим
соглашаются. Но тот отрывок, который цитируют подобные критики, —
вернее, полагают, что цитируют, — не становится от этого хуже.
23
«Что вы скажете о книге Гермодора?» — «Что она прескверная, —
заявляет Антим. — Да, прескверная. Настолько плохая, что ее нельзя
Даже назвать книгой, и вообще она не стоит того, чтобы о ней упоми-
120
Жан де Лабрюйер
нать». — «А вы ее читали?» — «Нет», — отвечает Антим. Ему
следовало бы добавить, что книгу разбранили Фульвия и Мелания, хотя тоже
не читали ее, и что сам он — друг Фульвии и Мелании.
24
Арсен взирает на людей с высоты своего таланта: они так
далеко внизу, что их ничтожество просто поражает его. Захваленный,
заласканный, превознесенный до небес людьми, которые как бы
связаны круговой порукой взаимной лести, он, обладая
кое-какими достоинствами, полагает, что наделен всеми добродетелями,
существующими на свете, но не существующими у него самого. Он
так занят собственными блистательными замыслами и только ими,
что весьма неохотно соглашается время от времени обнародовать
какую-нибудь премудрую истину, так не способен снизойти до
обыкновенных человеческих суждений, что предоставляет заурядным душам
вести размеренное и разумное существование, а сам считает себя в
ответе за свои выходки только перед кружком восторженных
друзей, ибо лишь они умеют здраво судить и мыслить, знают, как
писать, знают, что писать. Нет такого произведения, хорошо
принятого в свете и одобренного всеми порядочными людьми, которое он
похвалил бы или хотя бы прочел... Не пойдет ему впрок и этот
портрет: его он тоже не заметит.
25
У Теокрина немало бесполезных знаний и весьма странных
предубеждений: он скорее методичен, чем глубок, недостаток ума
восполняет памятью, рассеян, высокомерен и всегда как будто
насмехается над теми, кто, по его мнению, недостаточно его ценит. Как-
то случилось мне прочесть ему написанный мною труд; он его
выслушал. Не успел я окончить, как он заговорил о своем произведении.
«А что он думает о вашем?» — осведомитесь вы. Я ведь уже
ответил: он заговорил о своем.
26
Как ни безупречно произведение, от него не останется камня на
камне, если автор, прислушиваясь к критике, поверит всем своим
судьям, ибо каждый из них потребует исключить именно то место,
которое меньше всего ему понравилось.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
121
27
Всем известно, что если десять человек требуют, чтобы какое-либо
выражение или какую-либо мысль автор вычеркнул из книги, то
другие десять несогласны с ними. «Зачем исключать эту мысль? —
говорят они. — Она свежа, прекрасна и великолепно выражена». Между
тем первые продолжают утверждать, что они вовсе пренебрегли бы ею
или, по крайней мере, иначе выразили бы ее. «У вас есть словечко,
отлично найденное и живо рисующее то, о чем вы пишете», — говорят
одни. «У вас есть словечко, — говорят другие, — слишком уж
рискованное и не соответствующее тому, что вы, вероятно, хотели сказать».
Так эти люди относятся к одному и тому же выражению, к одному и
тому же штриху, а ведь все они знатоки или слывут знатоками.
Автору, пожалуй, остается один только выход: набравшись смелости,
согласиться с теми, кто его одобряет.
28
Писатель, наделенный умом, не должен обращать внимание на
вздорную, грязную, злобную критику своего произведения, на
глупые толкования отдельных мест, — и, уж во всяком случае, не
должен вычеркивать эти места. Он отлично знает, что, как бы
тщательно он ни отделывал книгу, насмешники все равно обрушатся на нее
с издевками, стараясь разбранить самое лучшее, что есть в его
творении.
29
Если верить некоторым решительным людям, некоторым
горячим головам, то для выражения чувств слова излишни: лучше
изъясняться знаками и понимать друг друга без слов. Хотя вы пишете
сжато и точно, — таково, по крайней мере, общее мнение, — люди, о
которых я говорю, находят ваш слог расплывчатым. Им нужны
пробелы, которые они сами могли бы заполнить, им необходимо,
чтобы вы писали для них одних: целый период они заменили бы
начальным словом, целую главу — одним периодом. Вы прочитали
им какое-то место из своего произведения, и с них этого
достаточно: они уже все уразумели, им ясен весь ваш замысел. Самое
приятное для них чтение — это головоломки, состоящие из загадочных
Фраз, и они скорбят, что подобный искалеченный слог встречается
не часто и что мало писателей, которым он по душе. Если сочини-
122
Жан де Лабрюйер
тель уподобит что-либо размеренному, спокойному и в то же время
быстрому течению реки или гонимому ветром пламени, которое,
охватив лес, уничтожает дубы и сосны, — они в таких сравнениях
не найдут красноречия. Поразите их фейерверком, ослепите
молнией — вот тогда ваш слог покажется им прекрасным и разумным.
30
Как велико различие между произведением просто изящным и
произведением совершенным или образцовым! Не знаю, существуют
ли еще в наше время творения последнего рода. Даже
немногочисленным писателям, наделенным большим талантом, легче, пожалуй,
достичь истинного благородства и величия, нежели избежать
всякого рода погрешностей стиля. «Сид» при своем рождении был встречен
единодушным гулом одобрения. Эта трагедия оказалась сильнее
политики, сильнее властей, тщетно пытавшихся ее уничтожить; за
нее дружно высказались люди, которые обычно придерживаются
разных взглядов и мнений, — вельможи и простолюдины: все они
знали ее назубок и во время представления подсказывали реплики
актерам. Словом, «Сид» — это одно из совершеннейших творений
словесности, и тем не менее один из самых обоснованных в мире
критических разборов — это разбор «Сида».
31
Если книга возвышает душу, вселяя в нее мужество и
благородные порывы, судите ее только по этим чувствам: она превосходна и
создана рукой мастера.
32
Капис считает себя судьей в вопросах изящной словесности и
уверен, что пишет не хуже Бугура и Рабютена; он один, наперекор
всем, отрицает за Дамисом право считаться хорошим писателем. Что
касается Дамиса, то он согласен со всеми и чистосердечно говорит,
что Капис — скучный писака.
33
Газетчик обязан сообщать публике, что вышла в свет такая-то
книга, что она издана Крамуази, отпечатана таким-то шрифтом на
хорошей бумаге, красиво переплетена и стоит столько-то. Он дол-
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
123
жен изучить все — вплоть до вывески на книжной лавке, где эта
книга продается; но боже его избави пускаться в критику.
Высокий стиль газетчика — это пустая болтовня о политике.
Раздобыв какую-нибудь новость, газетчик спокойно ложится спать;
за ночь она успевает протухнуть, и поутру, когда он просыпается,
ее приходится выбрасывать.
34
Философ проводит всю жизнь в наблюдениях за людьми и, не
щадя сил, старается распознать их пороки и слабости. Излагая свои
мысли, он порою ищет для них отточенную форму, но не авторское
тщеславие движет им при этом, а желание показать открывшуюся
ему истину в таком свете, чтобы она поразила умы. Некоторые
читатели полагают, что платят ему с лихвой, когда с важным видом
объявляют, что прочли его книгу и что она вовсе не глупа; однако
он глух к похвалам: ради них он не стал бы трудиться и
бодрствовать по ночам. Его замыслы куда обширнее, а цели — возвышенней:
он с радостью откажется от любых восхвалений и даже от
благодарности ради того великого успеха, который редко кому выпадает
на долю, — он стремится исправить людей.
35
Глупцы читают книгу и ничего не могут в ней понять; заурядные
люди думают, что им все понятно; истинно умные люди иной раз
понимают не все: запутанное они находят запутанным, а ясное — ясным.
Так называемые умники изволят находить неясным то, что ясно, и не
понимают того, что вполне очевидно.
36
Напрасно старается сочинитель стяжать восхищенные
похвалы своему труду. Глупцы иногда восхищаются, но на то они и
глупцы. Умные люди таят в себе ростки всех мыслей и чувств; ничто им
не внове: они не склонны восхищаться, они просто одобряют.
37
Я не представляю себе, что письма можно писать остроумнее,
приятнее, изящнее и легче по слогу, чем их писали Бальзак и Вуа-
тюр. Правда, письма эти еще не проникнуты чувствами, которые
124
Жан де Лабрюйер
распространились позднее и своим появлением обязаны женщинам.
В произведениях этого рода прекрасный пол одареннее нас: под их
пером непринужденно рождаются выражения и обороты, которые
нам даются лишь ценой долгих поисков и тяжких усилий.
Женщины на редкость счастливо выбирают слова и с такой точностью
расставляют их, что самые обыденные приобретают прелесть новизны
и кажутся нарочно созданными для этого случая. Только
женщинам дано одним словом выразить полноту чувства и точно передать
тончайшую мысль. Они с неподражаемой естественностью
нанизывают одну тему на другую, связывая их единством смысла. Смею
утверждать, что если бы они к тому же еще блюли правильность
языка, во всей французской словесности не было бы лучше
написанных произведений.
38
Единственный недостаток Теренция — некоторая холодность;
зато какая чистота, точность, утонченность, грация, какие
характеры! Единственный недостаток Мольера — некоторая
простонародность языка и грубость слога; зато какой пыл и непосредственность,
какое неистощимое веселье, какие образы, какое умение воссоздать
нравы людей и высмеять глупость! И какой получился бы писатель,
если бы слить воедино этих двух комедиографов!
39
Я перечитал Малерба и Теофиля. Оба они знали жизнь, но
воплощали ее по-разному. Первый, владеющий слогом ровным и
богатым, показывает одновременно все, что в ней есть самого прекрасного
и благородного, самого простого и наивного: он ее живописец, и он
же — историк. Второй неразборчив, неточен, пишет размашисто и
неровно; порою он утяжеляет описания и вдается в излишние
подробности — тогда он анатом; порою выдумывает, преувеличивает,
выходит за пределы правды — тогда он сочинитель романов.
40
Ронсар и Бальзак, каждый в своем роде, отличались такими
достоинствами и недостатками, которые не могли не способствовать
появлению после них великих писателей как в прозе, так и в
поэзии.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
125
41
Слог и манера изложения у Маро таковы, словно он начал
писать уже после Ронсара: от нас его отличают лишь отдельные слова.
42
Ронсар и современные ему сочинители принесли французской
словесности больше вреда, нежели пользы. Они задержали ее на пути
к совершенству, из-за них ей грозила опасность сбиться с дороги и
никогда не достичь цели. Удивительно, что произведения Маро, столь
непринужденные и легкие, не помогли Ронсару, полному огня и
вдохновения, стать поэтом лучшим, чем Ронсар и Маро; не менее
удивительно и то, что сразу вслед за Белло, Жоделем и дю Барта-
сом появились Ракан и Малерб и что французский язык, уже
тронутый порчей, так быстро исцелился.
43
Маро и Рабле совершили непростительный грех, запятнав свои
сочинения непристойностью: они оба обладали таким
прирожденным талантом, что легко могли бы обойтись без нее, даже угождая
тем, кому смешное в книге дороже, чем высокое. Особенно трудно
понять Рабле: что бы там ни говорили, его произведение —
неразрешимая загадка. Оно подобно химере — женщине с прекрасным
лицом, но с ногами и хвостом змеи или еще более безобразного
животного: это чудовищное сплетение высокой, утонченной морали и
грязного порока. Там, где Рабле дурен, он переходит за пределы дурного,
это какая-то гнусная снедь для черни; там, где хорош, он
превосходен и бесподобен, он становится изысканнейшим из возможных блюд.
44
Два писателя высказывали в своих трудах неодобрение Монтеню;
я тоже считаю, что Монтень не свободен от недостатков, но они,
видимо, вообще нисколько его не ценили. Один из них недостаточно
мыслил, чтобы ценить автора, который мыслил много; другой мыслил слишком
утонченно, чтобы ему могли нравиться простые мысли.
45
Сдержанная, серьезная, строгая манера изложения служит
автору порукой долгой известности: мы до сих пор читаем Амио и
126
Жан де Лабрюйер
Коуффето, но читает ли кто-нибудь их современников? Бальзак
по отбору слов и выражений ближе нам, чем Вуатюр; но если
последний по оборотам, по духу и отсутствию простоты кажется нам
устарелым и ничем не напоминает наших сочинителей, все же надо
сказать, что его легче замалчивать, чем ему подражать, и что
немногочисленные последователи Вуатюра так и не смогли его
превзойти.
46
Г.Г. стоит несколько ниже полного ничтожества; впрочем,
подобных изданий у нас немало. Тот, кто ухитряется нажить
состояние на глупой книге, в такой же мере себе на уме, в какой неумен
тот, кто ее покупает; однако, зная вкус публики, трудно порой не
подсунуть ей какой-нибудь чепухи.
47
Всем очевидно, что опера — это лишь набросок настоящего
драматического спектакля, только намек на него.
Не знаю, почему эта опера, несмотря на превосходную
музыку и царственную роскошь постановки, все же нагоняет на меня
скуку.
Иные сцены в опере хочется заменить, а порой вообще ждешь
не дождешься, чтобы она окончилась: происходит это из-за
отсутствия театральных эффектов, действия, всего, что увлекает
зрителя.
Опера в наши дни — это еще не поэма, а лишь отдельные стихи:
с тех пор как Амфион и его присные решили убрать театральные
машины, она перестала быть зрелищем и превратилась в концерт,
вернее — в пение, которое сопровождают инструменты. Тот, кто
утверждает, будто театральные машины — это детская забава,
годная только для театра марионеток, вводит людей в обман и
прививает им дурной вкус: машины украшают вымысел, придают ему
правдоподобие, поддерживают в зрителе приятную иллюзию, без
которой театр утрачивает большую часть своей прелести, ибо она
сообщает ему нечто волшебное. Обеим «Береникам» и «Пенелопе»
не нужны полеты, колесницы, превращения, но опере они
необходимы: смысл ее в том, чтобы с одинаковой силой чаровать ум, глаза
и слух.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
127
48
Эти хлопотуны создали здесь все: машины, балет, стихи,
музыку, весь спектакль; даже зал, где дается представление, — то есть
крыша, фундамент, стены, — дело их рук. Кто посмеет усомниться,
что охоту на воде, волшебный обед1, чудо, ожидавшее всех в
лабиринте2, тоже придумали они? Я сужу об этом по их суетливости и
довольному виду, с которым они принимают изъявления восторга.
Если все же я заблуждаюсь, если они не внесли никакого вклада в
это празднество, столь долгое, столь великолепное и пленительное,
а все придумал и устроил на собственные средства один-единственный
человек, — в таком случае, должен сознаться, меня одинаково
повергают в изумление и хладнокровное спокойствие того, кто всем
этим занимался, и беспокойная озабоченность тех, кто не сделал
ровно ничего.
49
Знатоки или те, что почитают себя таковыми, выносят
окончательные и бесповоротные приговоры театральным
представлениям; они укрепляются на своих позициях и делятся на враждующие
партии, причем каждая из них, руководствуясь отнюдь не
интересами публики или справедливости, восхищается только одним
творением, поэтическим или музыкальным, и освистывает все
остальное. Они защищают свои предубеждения с пылом, вредным в
равной степени и противной стороне, и их собственному кружку:
беспрерывными противоречиями они обескураживают как поэтов, так
и музыкантов и, задерживая развитие искусств и наук, лишают нас
возможности собрать урожай, который мог бы созреть, если бы
несколько истинно талантливых людей, вступив в свободное
соревнование, создали бы, каждый на свой лад и в соответствии со своим
дарованием, прекрасные произведения искусства.
50
Почему зрители в театре так откровенно смеются и так
стыдятся плакать? Разве человеку менее свойственно сострадать тому, что
Достойно жалости, чем хохотать над глупостью? Быть может, мы
боимся, что при этом исказятся наши лица? Но самая горькая скорбь
1 Обед во время охоты в Шантильи.
Изысканная закуска в лабиринте Шантильи.
128
Жан де Лабрюйер
не искажает их так, как неумеренный смех, — недаром же мы
отворачиваемся, когда хотим посмеяться в присутствии вельмож и
вообще уважаемых нами людей. Или мы не желаем показать, как
нежно наше сердце, не желаем проявить слабость, тем более что речь
идет о вымысле и кто-нибудь может подумать, будто мы приняли
его за правду? Но если не говорить о серьезных и
глубокомысленных людях, которые считают слабостью как неудержимый смех,
так и потоки слез, равно воспрещая себе и то и другое, то скажите
на милость, чего, собственно, мы ждем от трагедии? Веселья? Но
ведь мы знаем, что трагические образы могут быть не менее
правдивы, чем комические! Разве мы заразимся радостью или грустью,
если не поверим тому, что происходит на сцене? И разве нас так
легко удовлетворить, что мы не станем требовать правдоподобия?
Иногда какое-то место в комедии вызывает взрыв смеха у всего
амфитеатра: это говорит о том, что пьеса забавна и хорошо
сыграна; но нередко бывает и так, что все с трудом удерживают слезы,
стараясь скрыть их натянутым смешком: это доказывает, что
хорошая трагедия обязательно должна вызывать искренние слезы,
которые зрителям следовало бы без всякого смущения
откровенно вытирать на виду друг у друга. К тому же, как только публика
решит смело проявлять свои чувства в театре, она сразу
обнаружит, что ей угрожает не столько опасность заплакать, сколько
опасность умереть от скуки.
51
Трагедия с первых же реплик завладевает сердцем зрителя и до
конца спектакля не позволяет ему ни прийти в себя, ни перевести
дух; если же она и дает передышку, то для того только, чтобы
погрузить в новые бездны, вселить новые тревоги. Она ведет его от
сострадания к ужасу или, напротив, от ужаса к состраданию и,
заставив испытать поочередно неуверенность, надежду, боязнь,
удивление и страх, исторгнув слезы и рыдания, делает свидетелем
катастрофы. Отсюда можно сделать вывод, что трагедия — это отнюдь
не переплетение изысканных чувств, нежных изъяснений,
любовных признаний, приятных портретов, слащавых или забавных и
смешных словечек, завершающихся в последней сцене1 тем, что
мятежники отказываются внять голосу рассудка, и приличия ради
проливается кровь какого-нибудь несчастного, который, по воле автора,
платит за все это своей жизнью.
1 Сцена мятежа — обычная развязка заурядных трагедий.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
129
52
Мало того, что нравы комических героев не должны вселять в
нас отвращение, им еще следует быть поучительными и
благопристойными. Смешное может выступать в образе столь низком и
грубом или скучном и неинтересном, что поэту непозволительно
задерживать на нем свой взгляд, а зрителю — развлекаться им.
Сочинитель фарсов может подчас вывести в нескольких сценах
крестьянина или пьяницу, но в настоящей комедии им почти нет места: как
могут они составить ее основу или быть ей движущей пружиной?
Нам скажут, что такие характеры обычны в жизни; если следовать
этому замечанию, то скоро весь амфитеатр будет лицезреть
насвистывающего лакея, больного в халате, пьянчугу, который храпит или
блюет, — что может быть обычнее? Для фата вполне естественно
вставать поздно, немалую часть дня проводить за туалетом, душиться,
налеплять мушки, получать записочки и отвечать на них; дайте
актеру изобразить этот характер на сцене: чем больше времени он
будет все это проделывать — акт, два акта, — тем правдивее сыграет
свою роль, но тем скучнее и бесцветней окажется пьеса.
53
Пожалуй, роман и комедия могли бы принести столько же пользы,
сколько сейчас они приносят вреда: в них порою встречаются
такие прекрасные примеры постоянства, добродетели, нежности и
бескорыстия, такие замечательные и высокие характеры, что, когда
юная девушка, отложив книгу, бросает вокруг себя взгляд и видит
людей недостойных, стоящих куда ниже тех, которые только что
так ее восхищали, она, мне кажется, не может почувствовать к этим
людям ни малейшей склонности.
54
Там, где Корнель хорош, он превосходит все самое прекрасное;
он своеобразен и неподражаем, но неровен. Его первые пьесы были
скучны и тягучи; читая их, невольно удивляешься тому, что он
вознесся потом на такие вершины, равно как, читая его последние
пьесы, недоумеваешь, как мог он так низко пасть. Даже в лучших его
трагедиях встречаются непростительные нарушения правил,
обязательных для автора драматических произведений: напыщенная
Декламация, которая задерживает или совсем останавливает развитие
действия, крайняя небрежность в стихах и оборотах, непонятная у
130
Жан де Лабрюйер
столь замечательного писателя. Более всего поражает в Корнеле его
блистательный ум, которому он обязан лучшими из когда-либо
существовавших стихов, общим построением трагедии, порою
идущим вразрез с канонами античных авторов, и, наконец, развязками
пьес, где опять-таки он иногда отступает от вкуса древних греков,
от их великой простоты; напротив, он любит нагромождение
событий, из которого почти всегда умеет выйти с честью. Особенное
восхищение вызывает то обстоятельство, что Корнель так
разнообразен в своих многочисленных и непохожих друг на друга творениях.
Трагедии Расина, пожалуй, отмечены большим сходством, большей
общностью основных идей; зато Расин ровнее, сдержаннее и никогда
не изменяет себе — ни в замысле, ни в развитии пьес, всегда
правильных, соразмерных, не отступающих от здравого смысла и правды;
он отлично владеет стихом, точным, богатым по рифме, изящным,
гибким и гармоничным. Словом, Расин во всем следует античным
образцам, у которых он полностью заимствовал четкость и
простоту интриги. При этом Расин умеет быть величавым и потрясающим,
точно так же, как Корнель — трогательным и патетичным. Какая
нежность сквозит в каждой строке «Сида», «Полиевкта», «Горация»!
Какое величие ощущаем мы в образах Митридата, Пора и Бурра!
Оба, и Корнель и Расин, в равной мере умели вызывать те чувства,
которыми древние так любили волновать зрителей, — то есть ужас
и сострадание: Орест в «Андромахе» Расина и Федра в его
одноименной трагедии, Эдип и Гораций Корнеля — вот свидетельства
этому. Если все же дозволено провести сравнение между этими
писателями, отметить черты, которые особенно свойственны
каждому из них и чаще всего встречаются в их творениях, то, быть
может, следует сказать так: Корнель подчиняет нас мыслям и
характерам своих героев. Расин приноравливается к нам. Один рисует
людей, какими они должны были бы быть, другой — такими, как они
есть; героями первого мы восхищаемся и находим их достойными
подражания; в героях второго обнаруживаем свойства, известные
нам по нашим собственным наблюдениям, чувства, пережитые нами
самими. Один возвышает нас, повергает в изумление, учит, властвует
над нами; другой нравится, волнует, трогает, проникает в душу. Первый
писал о том, что всего прекраснее, благороднее и сильнее в
человеческом разуме, второй — о том, что всего неотразимее и утонченнее
в человеческих страстях. У одного — наставления, правила, советы,
у другого — пристрастия и чувства. Корнель овладевает умом,
Расин потрясает и смягчает сердце. Корнель требовательнее к людям,
Расин их лучше знает. Один, пожалуй, идет по стопам Софокла, другой
скорее следует Еврипиду.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
131
55
Толпа называет красноречием способность иных людей
подолгу разглагольствовать, изо всех сил напрягать голос и делать
размашистые жесты. Педанты полагают, что обладать им могут только
ораторы, ибо не отличают красноречия от нагромождения образов,
громких слов и закругленных периодов.
Логика — это, видимо, умение доказать какую-то истину, а
красноречие — это дар, позволяющий нам овладеть умом и сердцем
собеседника, способность втолковать или внушить ему все, что нам
угодно.
Красноречие могут проявлять и люди, ведущие беседу, и
сочинители, о чем бы они ни писали. Оно редко обнаруживается там,
где его ищут, но иногда оказывается там, где и не думали искать.
Красноречие относится к высокому стилю, как целое
относится к части.
Что такое высокий стиль? Это понятие как будто до сих пор
еще не имеет определения. Связано ли оно с поэтическими
образами? Является ли производным от образов вообще или хотя бы
каких-то определенных образов? Можно ли писать высоким стилем
в любом роде изящной словесности или с ним совместимы только
героические темы? Допустимо ли, чтобы эклоги блистали
чем-нибудь, кроме прекрасной непринужденности, а письма и беседы
отличались не только изяществом? Вернее, не являются ли
непринужденность и изящество высоким стилем тех произведений,
которые они призваны украшать? Что такое высокий стиль? Где его
место?
Синонимы — это разные слова и выражения, обозначающие
близкие понятия. Антитеза — это противопоставление двух истин,
оттеняющих одна другую. Метафора или сравнение определяют
понятие каким-нибудь ярким и убедительным образом,
заимствованным у другого понятия. Гипербола преувеличивает истину,
чтобы дать о ней лучшее представление. Высокий стиль раскрывает ту
или иную истину, при условии, однако, что вся тема выдержана в
благородном тоне: он показывает эту истину целиком, в ее
возникновении и развитии, является самым ее достойным образным
выражением. Заурядные умы не способны найти единственно точное
выражение и употребляют вместо него синонимы; молодые люди
увлекаются блеском антитез и постоянно прибегают к ним; люди,
наделенные здравым умом и любящие точные образы, естественно,
предпочитают сравнения или метафоры; живые и пламенные умы,
132
Жан де Лабрюйер
увлекаемые не знающим узды воображением, которое побуждает
их нарушать правила и соразмерность, злоупотребляют гиперболой.
Высокий стиль доступен только гениям, и не всем, а лишь самым
благородным.
56
Чтобы писать ясно, каждый сочинитель должен поставить себя
на место читателей; пусть он взглянет на свое произведение так, словно
прежде ни разу его не видел, читает впервые, непричастен к нему и
должен высказать свое мнение о нем; пусть он сделает это и
убедится: труд его не понят не потому, что люди стараются понять лишь
самих себя, а потому, что понять его в самом деле невозможно.
57
Всякий сочинитель хочет писать так, чтобы его поняли; но при
этом нужно писать о том, что стоит понимания. Бесспорно,
обороты должны быть правильны, а слова точны, однако этими точными
словами следует выражать мысли благородные, яркие, бесспорные,
содержащие глубокую мораль. Дурное употребление сделает из
ясного и точного слога тот, кто станет описывать им вещи сухие,
ненужные, бесполезные, лишенные остроты и новизны. Зачем
читателю легко и без затруднений понимать глупые и легкомысленные
книги или скучные и общеизвестные рассуждения? Зачем ему знать
мысли автора и зевать над его произведениями?
Если сочинитель хочет придать своему произведению
некоторую глубину, если он старается сообщить своему слогу изящество,
иной раз даже чрезмерное, — это говорит лишь о том, что он
отличного мнения о читателях.
58
Читая книги, написанные людьми, принадлежащими к
различным партиям и котериям, с неудовольствием видишь, что не все в
них правда. Обстоятельства подтасованы, доводы лишены
истинной силы и убедительности. Особенно досаждает то, что
приходится читать множество грубых и оскорбительных слов, которыми
обмениваются почтенные мужи, готовые превратить принципы какой-
либо доктрины или спорный пункт в повод для личной ссоры. Об
этих трудах следует сказать, что они так же мало заслуживают громкой
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
133
славы, которой пользуются недолгое время, как и полного
забвения, в которое погружаются, когда пламя страстей угасает и
вопросы, затронутые в них, становятся вчерашним днем.
59
Одни достойны похвал и прославления за то, что хорошо
пишут, другие — за то, что вовсе не пишут.
60
Вот уже двадцать лет, как у нас начали правильно писать и как
мы стали рабами грамматики. Мы обогатили язык новыми
словами, сбросили ярмо латинизмов, стали строить фразы на истинно
французский лад. Мы вновь открываем законы благозвучия,
постигнутые Малербом и Раканом и забытые писателями, пришедшими
им на смену. Речи теперь строятся с такой точностью и ясностью,
что в них невольно проглядывает изысканный ум.
61
Мы знаем писателей и ученых, ум которых столь же обширен,
как то дело, которым они занимаются; обладая изобретательностью
и гением, они с лихвой возвращают этому делу все, что почерпнули
из его основ. Они облагораживают искусство и расширяют его
пределы, если последние оказываются стеснительными для высокого
и прекрасного, идут одни, без спутников, и всегда вперед, в гору,
уверенные в себе, поощряемые пользой, которую приносит иногда
отступление от правил. Люди здравомыслящие, благоразумные,
умеренные не могут подняться до них и не только не восхищаются
ими, но даже не понимают их и тем более не хотят им подражать.
Они спокойно пребывают в кругу своих возможностей и не
склонны идти дальше определенной границы, которая и есть граница их
дарования и разума. Они никогда не переступают ее, потому что
ничего за ней не видят, и способны лишь на то, чтобы стать
первыми среди второстепенных, лучшими среди посредственных.
62
Бывают люди, наделенные, если можно так выразиться, умом
низшего, второго сорта и словно созданные для того, чтобы служить
вместилищем, реестром, кладовой для произведений других авто-
134
Жан де Лабрюйер
ров. Они — подражатели, переводчики, компиляторы: сами они не
умеют думать, поэтому говорят лишь то, что придумали другие, а
так как выбор мыслей — это тоже творчество, выбирают они плохо
и неверно, запоминают многое, но не лучшее. В них нет ничего
своеобычного, присущего только им; они не знают даже того, что
выучили, а учат лишь то, чего никто не хочет знать, собирают
сведения сухие, бесплодные и бесполезные, лишенные приятности,
никем не упоминаемые, выброшенные за ненадобностью, как монеты,
которые уже не имеют хождения. Мы можем только удивляться книгам,
которые они читают, и зевать, беседуя с ними или проглядывая их
сочинения. Вельможи и простолюдины принимают их за ученых, а
истинно умные люди относят к числу педантов.
63
Критика — это порою не столько наука, сколько ремесло,
требующее скорей выносливости, чем ума, прилежания, чем
способностей, привычки, чем одаренности. Если ею занимается человек
более начитанный, нежели проницательный, и если он выбирает
произведения по своему вкусу, критика портит и читателей и автора.
64
Советую автору, который не наделен оригинальным талантом и
настолько скромен, что готов идти по чужим стопам, брать за
образец лишь такие труды, где он находит ум, воображение, даже
ученость: если он и не сравняется с подлинником, то все же
приблизится к нему и создаст произведение, которое будут читать.
Напротив, он должен, как подводных камней, избегать подражания тому,
кто пишет, движимый минутной настроенностью, голосом сердца
и, так сказать, извлекает из собственной груди то, что потом
набрасывает на бумаге: списывая с таких образцов, подвергаешься
опасности стать скучным, грубым, смешным. В самом деле, я посмеялся
бы над человеком, который не шутя вздумал бы перенять у меня
мой голос или выражение моего лица.
65
Человеку, родившемуся христианином и французом, нечего
делать в сатире: все подлинно важные темы для него под запретом.
Все же он иногда осторожно притрагивается к ним, но тотчас
отворачивается и берется за всякие пустяки, силой своего гения и
красотой слога преобразуя их в нечто значительное.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
135
66
Следует избегать пустых и ребячливых украшений слога,
чтобы не уподобиться Дориласу и Хандбуру. С другой стороны, в иных
сочинениях вполне можно допустить некоторые обороты, живые и
яркие образы — и пожалеть при этом тех авторов, которые не
испытывают радости, когда употребляют их в своих собственных
произведениях или находят в чужих.
67
Тот, кто пишет, заботясь только о вкусах своего века, больше
думает о себе, нежели о судьбе своих произведений. Следует
неустанно стремиться к совершенству, и тогда награда, в которой порой
нам отказывают современники, будет воздана потомками!
68
Остережемся искать смешное там, где его нет: это портит вкус,
затемняет и наше собственное суждение, и суждение других. Но если
мы увидим нечто действительно смешное — постараемся с
непринужденной грацией извлечь его на свет божий и показать так,
чтобы это было приятно и поучительно.
69
«Гораций и Депрео говорили это до вас». Верю вам на слово, но
все же это мои собственные суждения. Разве я не могу разумно
думать и после них, как другие будут разумно думать и после меня?
Глава II
О достоинствах человека
1
Может ли даже очень даровитый и наделенный незаурядными
Достоинствами человек не преисполниться сознанием своего
ничтожества при мысли о том, что он умрет, а в мире никто не заметит
его исчезновения и другие сразу займут его место?
136
Жан де Лабрюйер
2
У многих людей нет иных достоинств, кроме их имени. Посмотришь
на них вблизи и видишь, до чего они ничтожны; а ведь издали они
внушают уважение!
3
Я не сомневаюсь, что люди, назначенные на различные
должности, каждый сообразно своим способностям и умению,
справляются со своим делом хорошо; но все же осмелюсь предположить, что
на свете найдется еще немало людей, известных и неизвестных,
которые справились бы не хуже: к этой мысли я пришел, наблюдая за
теми, что возвысились не Потому, что от них многого ожидали, а
лишь благодаря случаю, и, однако, необычайно отличились на
своих новых постах.
Сколько замечательных людей, одаренных редкими талантами,
умерли, не сумев обратить на себя внимание! Сколько их живет среди
нас, а мир молчит о них и никогда не будет говорить!
4
Как бесконечно трудно человеку, который не принадлежит ни к
какой корпорации, не ищет покровителей и приверженцев, держится
особняком и не может представить иных рекомендаций, кроме
собственных незаурядных достоинств, — как трудно ему выбиться на
поверхность и стать вровень с глупцом, который обласкан судьбой.
5
Мало кто станет по собственному почину думать о заслугах
ближнего.
Люди так заняты собой, что у них нет времени вглядываться в
окружающих и справедливо их оценивать. Вот почему те, у кого много
достоинств, но еще больше скромности, нередко остаются в тени.
6
Одним не хватает способностей и талантов, другим —
возможности их проявить; поэтому людям следует воздавать должное не
только за дела, ими свершенные, но и за дела, которые они могли
бы свершить.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
137
7
Легче встретить людей, обладающих умом, нежели
способностью употреблять его в дело, ценить ум в других и находить ему
полезное применение.
8
На свете больше инструментов, чем мастеров, а если говорить о
мастерах, то плохих больше, чем хороших. Что вы сказали бы о
человеке, которому вздумалось бы пилить рубанком и строгать пилой?
9
Неблагодарное ремесло избрал тот, кто пытается создать себе
громкое имя. Жизнь его подходит к концу, а работа едва начата.
10
Как быть с Эгезиппом, который хлопочет о месте? Куда его
пристроить — по финансовой ли части или на военную службу? Это
безразлично, лишь бы должность приносила побольше доходов: он
также способен считать деньги и вести конторские книги, как
носить оружие. «Эгезипп все умеет», — твердят его приятели, а это
означает, что у него нет никаких особых талантов или, попросту говоря,
что он ничего не умеет. Подобно Эгезиппу большинство людей, в
юности занятых только собою, развращены праздностью и
наслаждениями, ошибочно полагают в зрелые годы, что стоит им
оказаться без дела или в нужде, как государство поспешит к ним на
помощь и определит их на службу. Немногим идет на пользу
следующая мудрая истина: лишь тот, кто смолоду трудился, просвещал свой
ум, набрался знаний, приобрел опыт и стал как бы неотъемлемой
частью государственного здания, лишь тот действительно так
необходим государству, что оно во имя собственной выгоды готово
заботиться о его благе и приумножении его богатств.
Каждый из нас должен быть достоин должности, которую
занимает; только об этом нам и следует заботиться: остальное — дело других.
11
Пусть уважают тебя за то, что заложено в тебе самом, а не
подарено случаем, или пусть вовсе не уважают — вот бесценная и спаситель-
138
Жан де Лабрюйер
ная в жизни истина. Она полезна людям, не занимающим высокого
положения, но наделенным добродетелями и умом, ибо,
руководствуясь ею, они станут хозяевами своей судьбы и покоя. Но для сильных
мира сего эта истина опасна: она уменьшит число их приспешников —
вернее, рабов; пошатнет их власть, а значит, собьет с них спесь, так как
отныне им почти нечем будет гордиться, разве что изысканностью
соусов и роскошью выездов; лишит удовольствия, которое они
испытывают, когда их просят, уговаривают, умоляют или когда они
отказывают, заставляют ждать, дают обещания и нарушают их; помешает им
покровительствовать бездарности и унижать талант — в тех случаях,
когда они его распознают; изгонит из дворцов происки, коварство, лесть,
низость, плутовство; превратит двор, где теперь бушуют страсти и плетутся
интриги, в некий комический, а порой и трагический театр, где
мудрецы будут только зрителями; возвратит человеческое достоинство
людям любого звания, сотрет печать озабоченности с их лиц; даст им большую
свободу; пробудит в них не только природные дарования, но и
склонность к труду и учению, воспламенит их любовью к соревнованию, к
славе, к добродетели; превратит искательных и низменных
царедворцев, бесполезных, а порою и обременительных для государства, в
мудрых помощников государя, безупречных отцов семейства,
неподкупных судей, старательных чиновников, превосходных воинов, ораторов,
философов и, наконец, подвергнет всех лишь одному серьезному
неудобству, которое заключается в том, что им придется завещать своим
наследникам меньше богатств и больше хороших примеров.
12
Только человек с твердым характером и незаурядным умом
может, живя во Франции, обходиться без должности и службы, по доброй
воле замкнуться в четырех стенах и ничего не делать. Мало кто
обладает столь высокими качествами, чтобы достойно вести
подобный образ жизни, и таким духовным богатством, чтобы заполнить
свой досуг не «делами», как их называет светская чернь, а совсем
иными занятиями. Все же было бы справедливо, если бы эти
занятия, состоящие из чтения, бесед и раздумий о том, как обрести
душевный покой, именовали бы не праздностью, а трудом мудреца.
13
Высокопоставленный и в то же время достойный человек
никому не досаждает на службе тщеславием. Он не столько гордится своей
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
139
должностью, сколько чувствует себя униженным, ибо знает, что
способен был бы занимать другую, еще более высокую: склонный
скорее к беспокойству, чем к презрительной надменности, он в
тягость только самому себе.
14
Достойному человеку трудно состоять в свите вельможи, и вот
по какой причине: будучи по природе скромным, он не допускает
мысли, что доставит хоть малейшее удовольствие высокому лицу,
если станет попадаться ему на пути, все время вертеться у него
перед глазами и привлекать к себе внимание. Скорее он думает, что
его считают докучным, и он появляется в приемной именитой
особы, только подчиняясь велению обычая и долга. Напротив,
человек, вполне довольный собой, — таких людей обычно называют
бахвалами, — любит выставлять свою персону; он является в
приемные, не испытывая никакого замешательства, ибо не способен
предположить, что, глядя на него, вельможа думает о нем не то, что думает
о себе он сам.
15
За усердное исполнение своего долга благородный человек
вознаграждает себя удовлетворением, которое он при этом
испытывает, и не заботится о похвалах, почете и признательности, в которых
ему подчас отказывают.
16
Если бы я решился сравнивать людей, далеко не равных по их
жизненному положению, я сказал бы, что истинно храбрый воин
исполняет свой долг примерно так, как кровельщик кроет крышу:
оба они не ищут опасности, но и не бегут от нее, рассматривая смерть
как неприятность, сопряженную с их ремеслом и поэтому
неизбежную. Первому точно так же не придет в голову бахвалиться тем, что
он побывал в траншее, ринулся на приступ или взял укрепление,
как второму — тем, что он влез на конек крыши или на колокольню.
И тот и другой стараются лишь получше исполнить свою
обязанность, меж тем как фанфарон тщится получше выглядеть в глазах
Других людей.
140
Жан де Лабрюйер
17
Скромность так же нужна достоинствам, как фигурам на
картине нужен фон: она придает им силу и рельефность.
Внешняя простота — это будничная одежда заурядных людей,
по их мерке скроенная и для них сшитая; в то же время — это
чудесный убор для людей, совершивших великие деяния: глядя на них, я
вспоминаю красивых женщин, которые тем пленительнее, чем меньше
заботятся о своей прелести.
Иные люди, вполне довольные собой, своими поступками и
недурными произведениями, но наслышанные о том, что величию
подобает быть скромным, смеют напускать на себя скромность,
подделываются под естественность и простоту: они напоминают мне
невысоких людей, которые, входя в двери, пригибаются, чтобы не
набить себе шишку о притолоку.
18
Твой сын — заика: не требуй, чтобы он произносил речи с
трибуны; твоя дочь создана для светской жизни: не понуждай ее стать
весталкой; твой отпущенник Ксанф слаб и робок: немедленно возьми
его из легиона, освободи от военной службы. «Я хочу, чтобы он
занял видное положение», — говоришь ты. Что ж, осыпь его дарами,
надели землями, титулами, поместьями; воспользуйся тем, что мы
живем в такой век, когда богатство приносит больше чести, чем даже
доблесть. «Но мне это слишком дорого встанет», — возражаешь ты.
Красе, ты, должно быть, шутишь! Подумай, ведь для тебя это все
равно что капля воды, почерпнутая из Тибра, а речь идет о Ксанфе,
о твоем любимце, о его спасении, ибо, оставшись на службе, к
которой непригоден, он неминуемо навлечет на себя позор.
19
Думая о наших друзьях, мы должны помнить лишь об их
высоких и дорогих для нас достоинствах, а не о том, благоприятствует
ли им судьба. Если мы твердо знаем, что готовы разделить с ними
все невзгоды, то смело и без оглядки можем искать их общества в
дни полного их благополучия.
20
Мы постоянно восхищаемся всякими редкостями; почему же
мы так равнодушны к добродетели?
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
141
21
Хорошо быть знатным, но не хуже быть и таким человеком, о
котором никто уже не спрашивает, знатен он или нет.
22
Время от времени на земле рождаются необыкновенные,
замечательные люди, чья добродетель сверкает, чьи высокие
достоинства отбрасывают яркий сноп лучей. Подобно тем удивительным
звездам, происхождение которых нам неведомо, равно как и
неведома их судьба после того, как они исчезают с нашего горизонта, у
этих людей нет ни предков, ни потомков: они сами составляют весь
свой род.
23
Возвышенный разум подсказывает нам, в чем наш долг и как
его выполнить, даже если это сопряжено с опасностью. Он вселяет
в нас бодрость духа или хотя бы служит ей заменой.
24
Когда человек владеет тайнами своего искусства и создает
совершенные творения, он как бы выходит за пределы этого искусства и
становится вровень со всеми самыми благородными и
возвышенными умами. В. — живописец, К. — музыкант, автор «Пирама» — поэт, но
Люлли — это Люлли, Миньяр — это Миньяр, Корнель — это Корнель.
25
Человек свободный, холостой и к тому же неглупый может
занять более высокое положение, чем ему было предназначено по праву
рождения, войти в светское общество и стать на равную ногу с
самыми именитыми людьми. Куда труднее сделать это женатому: брак
словно вводит всех людей в назначенные им рамки.
26
Нужно признать, что, не считая личных достоинств, больше всего
блеска и значительности придают человеку высокие должности и
громкие титулы: кто не способен быть Эразмом, хочет стать епис-
142
Жан де Лабрюйер
копом. Иные люди, чтобы стяжать известность, добиваются звания
пэра, примаса, золотых орденских цепей, пурпура и мечтают о
тиаре; но к чему кардинальский сан Трофиму?
27
Вы говорите, что Филимон носит одежды, на которых сверкает
золото; но точно так же сверкает оно и у тех, кто им торгует. Он
шьет платье из лучших тканей; но разве не выставлены они целыми
штуками в лавках? Однако вышивка и узоры придают им особое
великолепие; что ж, честь и хвала мастеру. Когда у Филимона
спрашивают, который час, он вынимает бесподобные часы; чашка его
шпаги сделана из оникса1; он выставляет напоказ руку, где блестит
великолепный бриллиант чистейшей воды; нет такой диковинной
безделушки, служащей не столько пользе, сколько тщеславию,
которая не украшала бы его особу, и, подобно молодому человеку,
взявшему в жены богатую старуху, он не отказывает себе в самых
дорогих нарядах. Вы разожгли наконец мое любопытство; следует,
пожалуй, посмотреть на эти столь ценные вещи, — пришлите-ка мне
одежду и безделушки Филимона; его самого можете оставить себе.
Ты заблуждаешься, Филимон, полагая, что сверкающая карета, толпа
бездельников, бегущая за тобой, и шестерка коней, влекущая твою
колесницу, способны внушить глубокое уважение к твоей особе; если
совлечь покровы богатства, похожие на одежду с чужого плеча, сразу
станет видно, что ты за птица: самый обыкновенный глупец.
Следует подчас быть снисходительным к человеку, который,
гордясь большой свитой, богатым нарядом и роскошным экипажем,
мнит себя выше других по уму и знатности, — ведь подтверждение
этому он находит в глазах и жестах людей, которые к нему
обращаются.
28
Вот человек, который при дворе, а часто и в городе носит
длинный плащ из шелка или голландского сукна, широкий пояс,
повязанный высоко на животе, изящное накрахмаленное жабо,
сафьяновые туфли и такую же шапочку с красивой мереей; он искусно
причесан и румян лицом; помнит что-то из начатков метафизики;
может объяснить, что такое «благость Господня», и точно знает, каким
видят Бога святые в своих видениях. Такого человека все называ-
1 Агата.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
143
ют доктором наук. Вот другой человек, который не выходит из
своего кабинета, смиренно размышляет, старается все понять, наводит
справки, сличает, не устает читать, пишет... Его просто называют
человеком ученым.
29
Во Франции воины храбры, а судьи учены. В Риме судьи были
храбры, а воины учены: каждый римлянин соединял в себе воина и
судью.
30
Мне кажется, что только одно сословие, а именно военное,
может породить героев, между тем как великие люди встречаются и
среди судейских, и среди военных, и среди ученых, и среди
придворных; но и герой, и великий человек вместе взятые не стоят
одного истинно порядочного человека.
31
В военном деле различие между героем и великим человеком
очень тонко: и тот и другой должен обладать всеми воинскими
доблестями. И все же мне кажется, что первый — обязательно молод,
предприимчив, отважен, неколебим в минуты опасности и
бесстрашен, тогда как второй отличается ясным разумом,
дальновидностью, незаурядными дарованиями и большим опытом. Быть может,
Александр был всего лишь героем, а вот Цезарь — великий человек.
32
Эмиль уже родился таким, каким даже самый замечательный
человек обычно становится лишь благодаря суровой дисциплине,
размышлениям и занятиям. Ему довольно было следовать своим
природным дарованиям и руководствоваться голосом своего гения.
Он начал действовать, вершить дела, еще не приобретя никаких знаний,
вернее — он уже знал то, чему никогда не учился. Подумать только:
будучи совсем ребенком, он шутя одержал несколько побед!
Достаточно было бы подвигов, совершенных им в юности, чтобы
прославить его жизнь, в которой долгий опыт сочетался с неизменной
удачливостью. В дальнейшем он одерживал победы всякий раз, когда
144
Жан де Лабрюйер
предоставлялся случай, а если случая не было, он, ведомый своей
доблестью и счастливой звездой, сам создавал его. Он вызывает в
нас восхищение не только тем, что свершил, но и тем, что мог бы
свершить. Его считали человеком, не способным уступить
неприятелю, дрогнуть перед численным перевесом врага или перед
препятствиями; его превозносили за высокий разум, непреоборимый,
зоркий, различавший то, что никто еще не различал; его
уподобляли тому полководцу, который шествовал во главе своих легионов
и, сам стоя нескольких легионов, служил им залогом победы; о нем
говорили, что, как ни хорош он был, когда судьба баловала его, он
становился еще лучше, когда она ему изменяла: отступление или
неудачная осада придавали ему еще больше благородства, чем
триумфы; его имя связывали со всеми выигранными битвами и
взятыми городами; отмечали его скромность, равную его величию;
рассказывали, что слова: «Я бежал», — он произносил с такой же
непринужденностью, как слова: «Мы их разбили». Преданный
государству, своей семье и главе рода, чистосердечный с Богом и людьми,
он так поклонялся истинным достоинствам, словно сам не обладал
ими, и был искренним, простым, великодушным человеком,
которому не хватало лишь самых заурядных добродетелей.
33
Дети богов1 — назовем их так — не подчиняются законам
природы и являют собой как бы исключение из них: время и годы
почти ничего не могут им дать. Их достоинства опережают их
возраст. Они рождаются уже умудренные знаниями и достигают
истинной зрелости раньше, чем большинство людей избывает
младенческое неведение.
34
Люди близорукие, я хочу сказать — недалекие и ограниченные
узким кругом своих интересов, не понимают, что в одном человеке
порою сочетаются самые разнообразные таланты. Они убеждены,
что приятность в обхождении говорит о легкомыслии, они
отказывают в праве на возвышенный и глубокий ум, широту суждений,
мудрость тому, кто изящно сложен, подвижен, гибок и ловок; из
жизнеописания Сократа они вычеркивают то обстоятельство, что
он был отличным плясуном.
1 Дети, внуки, потомки королей.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
145
35
Как бы ни был человек хорош и добр к своим близким, он все
же дает им при жизни достаточно оснований для того, чтобы
утешиться после его кончины.
36
Умный, честный и прямодушный человек вполне может попасться
в ловушку: ему не придет в голову, что кому-то вздумается поймать
его на промахе и превратить в посмешище. Доверчивость усыпляет
в нем осторожность, а глупые шутники этим и пользуются. Тем хуже
для тех, кто попробует подшутить над ним вторично: такого
человека можно обмануть только раз.
Если я человек справедливый, я стараюсь никого не обижать;
если же мне хоть сколько-нибудь дороги собственные интересы, я
особенно стараюсь не обижать умного человека.
37
В любом самом мелком, самом незначительном, самом
неприметном нашем поступке уже сказывается весь наш характер: дурак
и входит, и выходит, и садится, и встает с места, и молчит, и
двигается иначе, нежели умный человек.
38
Я познакомился с Мопсом, когда он нанес мне визит, хотя был
со мною незнаком. Он просит людей, которых не знает, повести его
в гости к другим людям, которые не знают его; пишет письма
женщинам, которым не представлен; вмешивается в беседу почтенных
людей, не имеющих понятия, кто он такой, и, не дожидаясь
вопросов, не замечая, что он кого-то прервал, начинает
разглагольствовать длинно и глупо; входит в гостиную и усаживается куда
попало, не заботясь ни о других, ни о самом себе: его просят
освободить место, предназначенное для министра, — он садится в
кресло, предназначенное для герцога и пэра... Над ним все смеются,
лишь он один серьезен и даже не улыбнется. Сгоните пса с
королевского трона — он тут же прыгнет на епископскую кафедру; он
равнодушно оглядывает всех, не ведая ни замешательства, ни
стыда: подобно глупцу, он не умеет краснеть.
146
Жан де Лабрюйер
39
Цельсий — невелика персона, по вельможи к нему
снисходительны; он невежда, но водит знакомство с учеными; не
отличается достоинствами, но на короткой ноге с людьми весьма
достойными; беден талантами, но его язык служит людям толмачом, а
ноги — скороходами. Он создан для того, чтобы бегать по чужим
делам, передавать поручения, оказывать услуги, идти в
переговорах дальше, чем его просят, а потом выслушивать, как от него
отрекаются. Он мирит людей, рассорившихся при первой же
встрече, успешно заканчивает одно дело и обрекает на провал сотню
других, выставляет себя единственным виновником удачи и
сваливает на других ответственность за неуспех, знает все толки, все
городские сплетни; ничего не делает, зато вынюхивает и
рассказывает, что делают другие. Цельсий обожает новости; ему
известны даже семейные секреты и важнейшие государственные тайны;
он сообщит вам, почему такой-то изгнан, а такой-то возвращен из
изгнания; осведомит о причине ссоры двух братьев и о
столкновении двух министров. Разве не он первый предсказал печальные
последствия разлада между родственниками? Не он ли твердил,
что дружба министров непрочна? Не самолично ли
присутствовал, когда были произнесены некие слова? Не принимал ли
участия в переговорах? Поверили ли ему? Послушались ли его? Кому
вы это говорите? Кто, как не он, принимал самое горячее участие
во всех придворных интригах? Если бы дело обстояло иначе, если
бы все это ему, ну, хотя бы не пригрезилось и не причудилось, —
разве стал бы он вас убеждать? И разве был бы у него такой
важный и таинственный вид, подобающий человеку, который только
что исполнил важную миссию?
40
Менипп, эта птица в чужих перьях, не говорит, не чувствует, а
только повторяет чьи-то чувства и речи. Более того — он с такой
естественностью присваивает чужой ум, что сам же первый дается
в обман, чистосердечно полагая, будто высказывает собственное
суждение или поясняет собственную мысль, хотя на деле он просто
эхо того, с кем только что расстался. Это человек, который может
быть в обращении не более получаса; затем он начинает тускнеть,
утрачивает тот скудный блеск, который сообщала ему его скудная
память, и окончательно теряет в цене, как стертая монета; при этом
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
147
он один не ведает, как мало в нем величия и героизма, один не способен
понять, как много разума может быть отпущено человеку: он
простодушно считает, что все похожи на него, поэтому держится и
ведет себя так, словно ему нечего больше желать и некому
завидовать. Он частенько разговаривает сам с собой на улицах и не
скрывает этого; прохожие оглядываются и думают, что он, должно быть,
решает какую-то сложную задачу и не находит ответа. Если вы
поклонитесь ему, он придет в страшное замешательство, начнет
соображать, нужно ли вам ответить, — а тем временем вы уже будете
далеко. С помощью тщеславия он выбился в свет, возвысился, стал
тем, чем прежде не был. С первого взгляда на него ясно: он занят
только собою, убежден, что одет со вкусом и к лицу, уверен, что
привлекает к себе всеобщее внимание, что люди обгоняют его
только для того, чтобы получше его рассмотреть.
41
Этот человек может жить в своем дворце, где есть и летнее и
зимнее помещения, но он предпочитает ночевать на антресолях
в Лувре; побуждает его к этому отнюдь не скромность. Другой,
желая сохранить стройную фигуру, не пьет вина и ест только раз
в день, хотя он отнюдь не поклонник трезвенности и
воздержания. Третий, после настойчивых просьб, приходит наконец на
помощь своему обедневшему другу: не великодушие толкает его
на это, — просто он хочет, чтобы его оставили в покое, и готов
щедро платить за это. Побудительные причины — вот что
определяет ценность человеческих поступков; благородно только то,
что бескорыстно.
42
Ложное величие надменно и неприступно: оно сознает свою
слабость и поэтому прячется, вернее — показывает себя чуть-чуть,
ровно настолько, чтобы внушить почтение, скрыв при этом свое
настоящее лицо — лицо ничтожества. Истинное величие
непринужденно, мягко, сердечно, просто и доступно. К нему можно
прикасаться, его можно трогать и рассматривать: чем ближе его узнаешь,
тем больше им восхищаешься. Движимое добротой, оно
склоняется к тем, кто ниже его, но ему ничего не стоит в любую минуту
выпрямиться во весь рост. Оно порой беззаботно, небрежно к себе,
забывает о своих преимуществах, но, когда нужно, показывает себя
148
Жан де Лабрюйер
во всем блеске и могуществе. Оно смеется, играет, шутит — и
всегда полно достоинства. Рядом с ним каждый чувствует себя
свободно, но никто не смеет быть развязным. У него благородный и
приятный нрав, внушающий уважение и доверие. Вот почему
монархи, являясь нам великими и величественными, не дают нам
почувствовать, как мы малы в сравнении с ними.
43
Мудрец исцеляется от честолюбия с помощью того же
честолюбия; он стремится к столь многому, что не может ограничить себя
так называемыми житейскими благами: высоким положением,
богатством, милостями вельмож. Эти преимущества кажутся ему
такими незначительными, несущественными и жалкими, что не
могут заполнить его сердца и приковать к себе его мысли и желания.
Ему даже приходится делать над собой усилие, чтобы не слишком
их презирать. Единственное, что искушает его, — это жажда той славы,
которую должна была бы принести человеку чистая, ничем не
запятнанная добродетель; но так как люди обычно отказывают в этой
славе своим ближним, то он обходится и без нее.
44
Кто сделал людям добро, тот добрый человек; кто пострадал за
совершенное им добро, тот очень добрый человек, — тем добрее, чем
сильнее пострадал, особенно если в его страданиях виноваты люди,
им облагодетельствованные; кто принял за это смерть, тот достиг
вершин добродетели, героической и совершенной.
Глава III
О женщинах
1
Мнение мужчин о достоинствах какой-нибудь женщины редко
совпадает с мнением женщин: их интересы слишком различны. Те
милые повадки, те бесчисленные ужимки, которые так нравятся
мужчинам и зажигают в них страсть, отталкивают женщин, рождая
в них неприязнь и отвращение.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
149
2
Иные женщины умеют так двигаться, поворачивать голову и
поводить глазами, что это сообщает им некую величавость, некий
внешний, напускной блеск, который потому только и производит
впечатление, что никто не пробовал заглянуть внутрь. У других
величавость проста и естественна, ибо зависит она не от поступи и
движений, а от свойств души и как бы свидетельствует о высоком
происхождении этих женщин. Их очарованию, сдержанному и
непреходящему, сопутствуют тысячи достоинств, которые проглядывают
сквозь все покровы скромности и видны всякому, у кого есть глаза.
3
Я знавал женщину, которая мечтала сперва стать девушкой в
возрасте от тринадцати до двадцати двух лет, — само собой
разумеется, красивой, — а потом превратиться в мужчину.
4
Молодые женщины не всегда понимают, как чарует приятная
внешность, дарованная судьбой, и как полезно было бы им не
разрушать этого очарования. Они портят столь редкостный и хрупкий
дар природы жеманством и подражанием дурным образцам. У них
все заемное — даже голос, даже походка. Они усваивают то, что им
не свойственно, проверяя в зеркале, довольно ли они непохожи на
самих себя, и затрачивают немало труда, чтобы казаться менее
привлекательными.
5
Все мы знаем, что женщины с великой охотой наряжаются и
румянятся; это их обыкновение никак нельзя сравнить с обычаем
носить маскарадную личину на костюмированном бале, ибо тот, кто
ее надевает, не пытается выдать маску за самого себя, а лишь
прячется под нею, стараясь остаться неузнанным, тогда как женщины
стремятся ввести в заблуждение и выдают покупное за природное;
следовательно, они просто обманывают.
Подобно тому как рыбу надо мерить, не принимая в расчет
головы и хвоста, так и женщин надо разглядывать, не обращая
внимания на их прическу и башмаки.
150
Жан де Лабрюйер
6
Если женщины хотят нравиться лишь самим себе и быть
очаровательными в собственных глазах, они, несомненно, должны
прихорашиваться, наряжаться и выбирать украшения, следуя собственному
вкусу и прихоти. Но если они желают нравиться мужчинам, если
красятся и белятся ради них, то да будет им известно, что, по
мнению всех или, по крайней мере, многих мужчин, с которыми я
разговаривал, белила и румяна портят и уродуют женщин; что одни
только румяна уже старят их и делают неузнаваемыми; что нам
неприятно видеть их накрашенные лица, их вставные зубы, их
челюсти из воска; что мы решительно осуждаем их старание
обезобразить себя и что, наконец, Бог не только не покарает нас за нашу
суровость, но, напротив того, благословит, ибо это единственное
верное средство излечить женщин.
Если бы женщины от природы были такими, какими они
становятся из-за своих ухищрений, если бы они вдруг утратили свежесть
кожи и лица их сделались свинцово-бледными и багровыми по воле
судьбы, а не от белил и румян, они все пришли бы в отчаяние.
7
Кокетка до последнего своего вздоха уверена, что она
хороша собой и нравится мужчинам. Она относится к времени и
годам как к чему-то, что покрывает морщинами и обезображивает
только других женщин, и забывает, что возраст написан и на ее
лице. Наряд, который в юности украшал ее, теперь лишь портит,
оттеняя все убожество старости. Жеманство и слащавость
сопутствуют ей в недугах и немощи, и умирает она в пышном уборе и
пестрых бантах.
8
Лиза слышит, как о некоей презираемой ею кокетке говорят, что
та молодится и носит наряды, которые не пристали женщине за
сорок. Лизе тоже все сорок, но для нее в году куда меньше двенадцати
месяцев, и к тому же они ее не старят. Так считает Лиза.
Накладывая румяна, прилепляя мушки, она глядится зеркало и думает, что
женщине в летах молодиться неприлично и что Кларисса с ее
румянами и мушками действительно отменно смешна.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
151
9
Если женщина ждет возлюбленного, она наряжается к его
приходу, но если он нагрянет внезапно, она забывает о своей
внешности и не думает о том, как выглядит. Другое дело, когда к ней
приходят люди, ей безразличные: тут она помнит о малейшей
небрежности в своем уборе, сразу начинает прихорашиваться или же исчезает
на минуту, чтобы вскоре появиться в полном блеске.
10
На свете нет зрелища прекраснее, чем прекрасное лицо, и нет
музыки слаще, чем звук любимого голоса.
11
У каждого свое понятие о женской привлекательности; красота —
это нечто более незыблемое и не зависящее от вкусов и суждений.
12
Порою женщины, чья красота совершенна, а достоинства
редкостны, так трогают наше сердце, что мы довольствуемся правом
смотреть на них и говорить с ними.
13
Ничто не доставляет такого наслаждения, как общество прекрасной
женщины, наделенной свойствами благородного мужчины, ибо она
соединяет в себе достоинства обоих полов.
14
У молодых женщин подчас невольно вырываются слова и
жесты, которые глубоко трогают того, к кому они относятся, и
бесконечно ему льстят. У мужчин почти не бывает таких порывов; их
услужливость нарочита, они говорят, действуют, прельщают — и
трогают куда меньше!
15
Женские прихоти сродни женской красоте и вместе с тем
служат ей противоядием, ибо умеряют ее действие, которое в
противном случае было бы смертельно для мужчин.
152
Жан де Лабрюйер
16
Чем больше ласк женщина дарит мужчине, тем сильнее она его
любит и тем меньше любит ее он.
17
Когда женщина перестает любить мужчину, она забывает все —
даже ласки, которыми его дарила.
18
Женщина, у которой один поклонник, считает, что она совсем
не кокетка; женщина, у которой несколько поклонников, — что она
всего лишь кокетка.
Женщина, которая столь сильно любит одного мужчину, что
перестает кокетничать со всеми остальными, слывет в свете
сумасбродкой, сделавшей дурной выбор.
Давнишний любовник так мало значит для женщины, что его
легко меняют на нового мужа, а новый муж так быстро теряет
новизну, что почти сразу уступает место новому любовнику.
Давнишний любовник опасается соперника или презирает его
в зависимости от характера дамы своего сердца.
Давнишний любовник отличается от мужа нередко одним лишь
названием; впрочем, это весьма существенное отличие, без
которого он немедленно получил бы отставку.
20
Кокетство в женщине отчасти оправдывается, если она
похотлива. Напротив, мужчина, который любит кокетничать, хуже, чем
просто распутник. Мужчина-кокетка и женщина-распутница вполне
стоят друг друга.
21
Тайных любовных связей почти не существует: имена многих
женщин так же прочно связаны с именами их любовников, как и с
именами мужей.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
153
22
Женщина похотливая хочет, чтобы ее любили; кокетке
достаточно нравиться и слыть красивой. Одна стремится вступить в связь с
мужчиной, другая — казаться ему привлекательной. Первая
переходит от одной связи к другой, вторая заводит несколько интрижек
сразу. Одной владеет страсть и жажда наслаждения, другой — тщеславие
и легкомыслие. Похотливость — это изъян сердца или, быть может,
натуры; кокетство — порок души. Женщина похотливая внушает страх,
кокетка — ненависть. Если оба эти свойства объединяются в одной
женщине, получается характер, наигнуснейший из возможных.
23
Мы называем слабой женщину, которая заслуживает упрека за
совершённый проступок и сама себя упрекает в нем, но не в силах
совладать с собой, ибо сердце берет в ней верх над рассудком; она
жаждет исцеления, но никогда не исцеляется или исцеляется слишком поздно.
24
Мы называем непостоянной женщину, которая разлюбила;
легкомысленной — ту, которая сразу полюбила другого; ветреной —
ту, которая сама не знает, кого она любит и любит ли вообще;
холодной — ту, которая никого не любит.
25
Вероломство — это ложь, в которой принимает участие, так сказать,
все существо женщины; это умение ввести в обман поступком или
словом, а подчас — обещаниями и клятвами, которые так же легко
дать, как и нарушить.
Если женщина неверна и это известно тому, кому она изменяет,
она неверна — и только; но если он ничего не знает — она вероломна
Женское вероломство полезно тем, что излечивает мужчин от
ревности.
26
Иные женщины поддерживают изо дня в день две любовные связи,
которые столь же трудно сохранить, как и порвать: одной из этих
связей недостает брачного контракта, другой — любви.
154
Жан де Лабрюйер
27
Судя по красоте этой женщины, по ее молодости, гордости и
разборчивости, она может отдать сердце только герою; но выбор ее
уже сделан: она любит презренного негодяя, который к тому же еще
глуп.
28
Некоторые женщины более чем зрелых лет то ли по
неодолимой потребности, то ли по дурной наклонности легко становятся
добычей молодых людей, находящихся в стесненных
обстоятельствах. Не знаю, кто больше достоин жалости — немолодые
женщины, которые нуждаются в юнцах, или юнцы, которые нуждаются в
старухах.
29
Некий хлыщ, играющий в придворном обществе самую жалкую
роль, встречает горячий прием у дамы, не имеющей доступа ко
двору; он одерживает верх и над горожанином, прицепившим шпагу, и
над судейским, щеголяющим в серой одежде и шейном платке; он
всех оттирает, становится полновластным хозяином в доме, ему
внимают, его любят; да и как устоять перед человеком, который носит
шитую золотом перевязь и белое перо, говорит с самим королем и
встречается с министрами? Женщины ревнуют его, мужчины
ревнуют к нему, им восхищаются, ему завидуют, — а в нескольких лье
от этого дома он внушает лишь презрительную жалость.
30
Столичный житель для провинциалки — то же, что для
столичной жительницы — придворный.
31
Если человек тщеславен и нескромен, любит краснобайствовать
и плоско шутить, всегда доволен собой и презирает окружающих,
назойлив, чванлив, развращен душой, лишен порядочности, чести
и здравого смысла и если вдобавок он красив собой и хорошо
сложен, — у него есть все качества, чтобы кружить головы многим
женщинам.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
155
32
По какой причине — из боязни огласки или по склонности к
ипохондрии — эта женщина любит лакея, та — монаха, а Дорина —
своего врача?
33
Я согласен с вами, Лелия, Росций выходит на подмостки
весьма непринужденно; притом у него красивые ноги, и он умеет играть
даже длинные роли. Он отлично читал бы стихи, не будь у него, как
говорится, каши во рту. Но разве он один знает свое дело? И разве
его дело самое достойное и благородное на свете. К тому же Росций
не может быть вашим, он принадлежит другой, а если бы и не
принадлежал, все равно он не свободен: у Клавдии давно уже виды на
него, она только ждет, чтобы ему надоела Мессалина. Возьмите себе
Батилла, Лелия: даже среди гистрионов, не говоря уже о
презираемых вами всадниках, не найти человека который так ловко пляшет
и скачет. Или, быть может, вам больше по вкусу прыгун Коб,
который, оттолкнувшись от земли, успевает перекувырнуться, прежде
чем снова станет на ноги? А известно ли вам, что он не очень
молод? Женщины, утверждаете вы, так избаловали Батилла, что
теперь он чаще отказывает им, чем принимает их предложения. Но
вы можете остановить свой выбор на Драконе-флейтисте: никто из
его собратьев по ремеслу не раздувает с таким изяществом щеки,
дуя в гобой или флажолет. А на каких только инструментах он не
играет! И он шутник, он умеет рассмешить даже детей и
простолюдинок! Кто может столько съесть и выпить за один присест? И при
этом, заметьте, он сваливается под стол последним. Вы вздыхаете,
Лелия: неужели и он занят, неужели вас опередила другая? Быть
может, он склонил наконец свои взор к Цезонии, молодой,
красивой, степенной патрицианке Цезонии, которая так бегала за ним,
пожертвовав для него множеством поклонников — можно сказать,
Цветом римских юношей? Мне жаль вас, Лелия, если и вы, подобно
многим римлянкам, заразились новомодной страстью к тем, кто
развлекает толпу и по роду своего ремесла находится у всех на виду.
Как вам быть, ведь лучшего из них вы упустили? Правда, есть еще
Бронт-палач: все только и говорят о его силе и ловкости, он молод,
У него широкие плечи и коренастая фигура; к тому же он
чернокожий, он негр.
156
Жан де Лабрюйер
34
Для светских женщин садовник — просто садовник, каменщик —
просто каменщик. Для других, живущих более замкнутой жизнью, и
садовник и каменщик — мужчины. Не спастись от искушения тому,
кто его боится.
35
Иные женщины щедры на даяния монастырям и дары своим
любовникам; распутные и благочестивые, они даже в Божьем
храме заводят себе отдельные молельни и ложи и читают там
любовные записки, не опасаясь соглядатаев, которые могли бы
обнаружить, что погружены они отнюдь не в молитвы.
36
Чем отличается от других женщина, руководимая духовным
наставником? Покорнее ли она мужу, добрее ли к слугам, больше
ли печется о семье и доме? Правдивее ли и вернее в дружбе? Менее
ли капризна и привержена к житейским благам? Дает ли она своим
детям — не деньги, нет, в деньгах они не нуждаются, — но то, что им
действительно необходимо? Относится ли к ним так, как обязана
относиться, то есть справедливо? Меньше ли думает о собственных
интересах, чем об интересах других людей? Свободнее ли от
суетных пристрастий? Нет, отвечаете вы, все это совсем не так. Я
настаиваю и повторяю свой вопрос: чем же отличается от других
женщина, руководимая духовным наставником? Ага, понимаю, тем, что
у нее есть духовный наставник.
37
Если исповедник женщины и ее духовный наставник не сходятся
в том, как ей следует себя вести, кто будет тем третьим, кого она
изберет судьей?
38
Главное для женщины не в том, чтобы иметь духовного
наставника, а в том, чтобы жить разумно и не нуждаться в нем.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
157
39
Если бы, исповедуясь в грехах, женщина сознавалась бы, какую
слабость она питает к своему духовному наставнику и сколько
времени проводит в его обществе, ей, быть может, пришлось бы в
качестве епитимьи расстаться с ним.
40
О, если бы мне дозволено было воззвать к святым мужам,
некогда претерпевшим тяжкие обиды от женщин: «Бегите женщин,
не старайтесь наставить их на путь истинный, пусть другие пекутся
о спасении их душ!»
41
Пускать в ход против мужа и кокетство и ханжество чересчур
жестоко; женщинам следовало бы выбирать либо то, либо другое.
42
Я долго не решался заговорить об этом и мучился своим
молчанием. Но вот я уже не в силах сдержать себя, и теперь меня
даже ободряет надежда, что чистосердечие мое пойдет на пользу
женщинам, которые, считая, что одного только исповедника
недостаточно для добродетельной жизни, приближают к себе
духовного наставника — и делают это без должной
осмотрительности. Иные из этих наставников поражают меня и приводят в
недоумение; я смотрю на них во все глаза, созерцаю их, впиваю каждое
их слово, расспрашиваю о них, собираю сведения, запоминаю —
и не могу понять, как эти люди, полностью лишенные, на мой
взгляд, истинной глубины и прямоты ума, опыта в житейских делах,
богословской учености, знания людских сердец и нравов, — как
это они осмеливаются полагать, что Господь в наши дни вновь
избрал себе апостолов и явил чудо, сделав их, обыкновенных, ничем
не примечательных людишек, пастырями душ, хотя нет на этом
свете дела более мудреного и возвышенного. Если же они и впрямь
считают, что рождены для столь великого и многотрудного
подвига, который мало кому по плечу, если внушают себе, что их влекут
к нему и природные таланты и призвание, — что же, в таком
случае я понимаю их еще меньше.
158
Жан де Лабрюйер
Я знаю, что желание быть хранителем семейных тайн, мирить
рассорившихся, находить поставщиков, подбирать слуг, иметь
доступ в дома сильных мира сего, то и дело получать приглашения на
изысканные обеды, разъезжать в карете по городу, гостить в
чудесных поместьях, быть окруженным заботами и вниманием
высокородных и высокопоставленных особ, добывать разнообразные
жизненные блага для других и для самого себя, — я знаю, всего этого
более чем достаточно для того, чтобы в светском кругу появился
неисчислимый рой духовных наставников, готовых взять на себя
заботу о вечном спасении ближних.
43
Благочестие1 приходит к иным людям, особенно к женщинам,
внезапно, как страсть, или подкрадывается к ним, как слабость,
свойственная преклонному возрасту, или же увлекает их, как модное
поветрие. Когда-то женщины посвящали каждый день недели
особому занятию: игре в карты, посещению театра, концерта,
костюмированного бала, велеречивой проповеди. В понедельник они пускали
на ветер деньги у Исмены; во вторник тратили время у Климены; в
среду расставались со своим добрым именем у Селимены. Они еще
накануне знали, какая радость ждет их завтра и послезавтра,
одновременно наслаждались удовольствием и нынешним и
предстоящим и жалели только о том, что приходится вкушать их
поочередно, а не одновременно. Это было единственной их печалью,
причиной постоянных огорчений: слушая оперу, они досадовали, что это
не комедия. Другие времена, другие нравы: теперь женщины
довели до крайности строгость нравов и отвращение к рассеянной
жизни; они ходят, потупив взор, хотя глаза даны им, чтобы видеть, не
признают никаких развлечений и — кто бы поверил! — почти не
болтают; впрочем, они по-прежнему держатся хорошего мнения о
себе и плохого — о других. Они так соревнуются между собой в
стремлении к добродетели и совершенству, что наводят на мысль, будто
завидуют друг другу даже и в этом. Каждая тщится затмить других
новоявленной чистотой нравов, как прежде жаждала затмить
легкомыслием, осужденным ими теперь из корысти или из
склонности к переменам. В былые времена они весело губили свои души
любовными похождениями, чревоугодием и бездельем, а теперь уныло
губят их самомнением и черной завистью.
1 Притворное благочестие.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
159
44
Гермас, если я женюсь на скряге, она сбережет мое добро; если
на картежнице — она, возможно, приумножит наше состояние; если
на ученой женщине — она образует мой ум; если на чопорной — она
не будет вспыльчивой; если на вспыльчивой — она закалит мое
терпение; если на кокетке — она захочет нравиться мне; если на
похотливой — она, быть может, даже полюбит меня; если на богомолке...1
скажи, Гермас, чего мне ожидать от женщины, которая старается
обмануть Бога, но обманывает при этом только себя?
45
Женщиной нетрудно руководить — стоит лишь этого пожелать.
Один мужчина руководит подчас даже несколькими женщинами
одновременно. Он развивает их ум и память; поддерживает и укрепляет
их благочестие; более того — он старается направлять их чувства; лишь
прочитав одобрение на его лице и в глазах, они осмеливаются
согласиться или отвергнуть, произнести похвалу или осудить. Он —
поверенный их радостей и печалей, желаний и ревнивых подозрений,
ненависти и любви; он заставляет их порывать с любовниками, ссорит и
мирит с мужьями и ловко пользуется временем междуцарствий. Он
занимается их делами, ведет их тяжбы, вступает в переговоры с
судьей, посылает к ним своего врача, поставщика, своих рабочих, сам
покупает им дома, обставляет апартаменты, заказывает экипажи. Вместе
с ними он разъезжает в карете по городу и наносит визиты,
сопровождает их на прогулке, сидит рядом с ними и в церкви на проповеди, и в
театральной ложе, возит их на грязи, на морские купания, в далекие
путешествия, в загородные владения, где ему отводят лучшее
помещение. Он стареет, но власть его не уменьшается: чтобы не утратить
ее, достаточно проявить немного ума и потерять много времени. Дети,
наследники, невестка, племянница, слуги — все зависит от него. Он
начал с того, что внушил к себе уважение, кончил тем, что внушает
страх. Когда этот друг, столь давний и столь незаменимый, умирает,
его никто не оплакивает, а те десять женщин, которых он тиранил, после
его смерти обретают свободу.
46
Я знавал женщин, которые старались скрыть свое легкомысленное
доведение под личиной скромности. Этим постоянным и слишком
1 Богомолке-ханже.
160
Жан де Лабрюйер
явным для всех притворством они добились только того, что о них
стали говорить: «С виду это настоящие весталки».
47
Если молва не хулит женщину за то, что она бывает в обществе
представительниц своего пола, отнюдь на нее не похожих, если при
всей склонности к злоречию люди не считают, что в основе
подобной дружбы лежит сходство нравов, — значит, добрая слава этой
женщины прочна и неколебима.
48
Комический актер, играя на сцене, усиливает смешные
стороны действующего лица; поэт уснащает красотами описания; художник,
живописуя с натуры, делает резче и выразительнее движения
страстей, контрасты, позы; копиист, если он не выверил все размеры и
пропорции, увеличивает фигуры и предметы, входящие в
композицию картины, с которой он списывает; точно так же чопорность всего
лишь утрирует черты благонравия.
Порою ложная скромность — это всего лишь тщеславие, ложная
храбрость — это легкомыслие, ложная величавость — это суетность,
ложная добродетель — это лицемерие, ложное благонравие — это
чопорность.
Чопорная женщина думает о своих словах и осанке,
благонравная — о своем поведении. Та повинуется голосу предрассудков и
причуд, эта — голосу разума и сердца; одна всегда строга и непреклонна,
другая ведет себя так, как того требуют обстоятельства; первая под
напускной безупречностью таит множество слабостей, вторая так
проста и естественна, что богатство ее души открыто каждому. Чопорность
стесняет ум и не только не скрывает возраста и изъянов внешности, но
подчас даже наводит на мысль о них; напротив того, благонравие
искупает телесные недостатки, очищает ум, делает молодость еще
прелестней, а красоту — еще соблазнительней.
49
Почему винят мужчин в том, что женщины необразованны? Какие
законы, какие указы и рескрипты запрещают им открыть глаза,
читать, запоминать прочитанное и делиться потом этими сведениями
в беседах и сочинениях? Не сами ли женщины виноваты в том, что
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
161
они закоснели в привычном невежестве? Быть может, это
случилось потому, что они слабы здоровьем, или ленивы, или безраздельно
преданы заботам о своей красоте, или слишком легкомысленны для
усидчивых занятий, или их способности, их таланты пригодны только
для рукоделия, или они чересчур поглощены мелочами домашней
жизни, или им от природы свойственно отвращение ко всему
серьезному и трудному, или знания, к которым они стремятся, отнюдь
не таковы, чтобы удовлетворить разум, или склонности, которые
они проявляют, не способствуют развитию памяти? Какова бы ни
была причина, которой мужчины обязаны женским невежеством,
они должны радоваться тому, что у женщин, взявших такую власть
над ними, нет хотя бы преимущества в образованности.
На ученую женщину мы смотрим как на драгоценную шпагу:
она тщательно отделана, искусно отполирована, покрыта тонкой
гравировкой. Это стенное украшение показывают знатокам, но его
не берут с собой ни на войну, ни на охоту, ибо оно так же не годится
в дело, как манежная лошадь, даже отлично выезженная.
Когда мне говорят, что некто сочетает в себе разумение с
ученостью, я не допытываюсь, мужчина это или женщина, я просто
восхищаюсь. Если вы скажете мне, что разумная женщина никогда не
захочет стать ученой, а ученая всегда неразумна, я отвечу на ваше
возражение так: вы, очевидно, уже забыли предыдущие строки, где
я пишу, что женщины отвращают от наук лишь некоторые
присущие им слабости; чем меньше будет у них этих слабостей, тем они
станут разумнее и одновременно более склонны к образованию своего
ума; можно сказать это и другими словами: ученая женщина
сделалась таковой лишь потому, что смогла победить в себе многие
слабости: следовательно, она особенно разумна.
50
Если две женщины, к которым мы равно питаем дружеские чувства,
рассорились, то, даже не имея никакого касательства к причине их
ссоры, нам все же не удается сохранить одинаково добрые
отношения с той и другой: чаще всего приходится выбирать между ними
или терять обеих.
51
Я знаю женщин, которые друзьям предпочитают деньги, а
деньгам — любовников.
162
Жан де Лабрюйер
52
Как это ни странно, на свете существуют женщины, которых любовь
к мужчине волнует меньше, чем другие страсти, — я имею в виду
честолюбие и страсть к карточной игре. Мужчины сразу
становятся целомудренными в присутствии таких женщин, ибо женского в
них только одежда.
53
Женщины склонны к крайностям: они или намного хуже, или
намного лучше мужчин.
54
У большинства женщин нет принципов: они повинуются
голосу сердца, и поведение их во всем зависит от мужчин, которых они
любят.
55
Женщины умеют любить сильнее, нежели большинство
мужчин, но мужчины более способны к истинной дружбе.
Женщины не любят друг друга, и причина этой нелюбви —
мужчина.
56
Передразнивать людей порою опасно. Лиза, уже почти старуха,
тщится показать, как смешна некая молодая женщина, и сама при
этом становится такой безобразной, что наводит на меня страх. Она
отвратительна со своими гримасами и кривляньем, и, чтобы
смягчить впечатление от ее уродства, мне хочется взглянуть на ту, над
которой она потешается.
57
Жители столицы, не бывающие при дворе, награждают умом
многих дураков и дур. Придворные, напротив, считают дураками многих
весьма умных людей; красивой и умной женщине удается избежать
обвинения в глупости только потому, что она — женщина.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
163
58
Мужчина соблюдает чужую тайну вернее, чем свою
собственную, а женщина лучше хранит свою, нежели чужую.
59
Как бы сильно ни любила молодая женщина, она начинает
любить еще сильнее, когда к ее чувству примешивается своекорыстие
или честолюбие.
60
Даже для самых богатых девушек наступает время, когда им пора
остановить на ком-нибудь свой выбор. Упущенные возможности
готовят им долгие годы раскаяния. По-видимому, богатство
утрачивает свою заманчивость с той же быстротой, с какой утрачивает
красоту его обладательница. Но пока она молода, ей
благоприятствует все, в том числе и мнение мужчин, охотно наделяющих ее
всеми преимуществами, благодаря которым она становится особенно
привлекательной.
61
Сколько на свете девушек, которым их незаурядная красота не
дала ничего, кроме надежды на незаурядное богатство.
62
Красивые девушки, которые дурно обращались со своими
поклонниками, не остаются безнаказанными: обычно за их
вздыхателей им мстят уродливые, или старые, или недостойные мужья.
63
Женщина признает достоинства и привлекательность лишь за
тем мужчиной, который производит на нее впечатление; она почти
всегда отрицает за ним и то и другое, если он ей не нравится.
64
Если мужчину мучит вопрос, не изменился ли он, не начал ли
стареть, ему следует заглянуть в глаза молодой женщине и обра-
164
Жан де Лабрюйер
тить внимание на то, как она с ним разговаривает: он сразу узнает
то, что так боится узнать. Суровый урок!
65
Когда женщина не спускает глаз с мужчины или все время
отводит их от него, все сразу понимают, что это значит.
66
Женщины с легкостью лгут, говоря о своих чувствах, а
мужчины с еще большей легкостью говорят правду.
67
В жизни нередки случаи, когда женщина изо всех сил скрывает
страсть, которую испытывает к мужчине, в то время как он так же
прилежно разыгрывает любовь, которой вовсе к ней не чувствует.
68
Подчас мужчина старается зажечь страсть в женщине,
совершенно ему безразличной. Спрашивается, не проще ли обратить
внимание на ту, которая его любит, чем тратить время на ту, которая к
нему равнодушна?
69
Мужчине легко обмануть женщину притворными клятвами, если
только он не таит в душе истинной любви к другой.
70
Мужчина громко негодует на женщину, которая его разлюбила, —
и быстро утешается; женщина не столь бурно выражает свои чувства,
когда ее покидают, но долго остается безутешной.
71
Если женщина ленива, ее могут исцелить от этого порока
только тщеславие и любовь.
Когда деятельная женщина становится ленивой, это признак того,
что она полюбила.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
165
72
Если женщина пишет вам страстное письмо, это означает, что
она страстно увлечена вами; но любит ли она вас — это еще неясно.
Горячая и нежная любовь несообщительна и погружена в себя;
женщина, чье сердце глубоко задето, жаждет узнать, лвобят ли ее, но
вовсе не стремится поведать о своей любви.
73
Гликера не расположена к женщинам. Она не любит их
общества и сказывается больной, когда они приезжают с визитами, даже
если это ее подруги; впрочем, последних немного, и она сурова с
ними, держит их на расстоянии и не позволяет им выходить из
рамок светской дружбы: слушает их рассеянно, отвечает односложно
и явно ждет, чтобы они ушли. Она живет замкнуто и отчужденно,
двери ее дома и спальни охраняются не хуже, чем двери Монторона
и Эмери. Исключение составляет только Коринна — она всегда
желанная гостья, ее всегда принимают с распростертыми
объятиями и как будто любят: Гликера что-то шепчет ей на ушко в
уединенной комнате, внимает ее излияниям, жалуется на остальных
женщин, обо всем говорит и ни о чем не рассказывает, зато пользуется
полным доверием Коринны. В тесной компании Гликера ездит на
балы, в театры, на прогулки, на Венсенскую дорогу, где продают первые
фрукты, порою на носилках отправляется одна в Сен-Жерменское
предместье, где у нее прелестный сад, или к Канидии, которая знает
столь удивительные секреты сохранения красоты, предсказывает
молодым женщинам второе замужество и сообщает, когда и при каких
обстоятельствах оно состоится. Волосы у Гликеры гладко и небрежно
зачесаны, к гостям она выходит без корсета, в простом утреннем
платье и туфлях без задников: такой наряд ей к лицу, только ее коже
недостает свежести. Однако порой она носит драгоценную
застежку, которую старательно прячет от глаз мужа. Что касается
последнего, то она льстит ему, угождает, каждый день придумывает новые
ласкательные имена, спит на одном ложе с обожаемым супругом и
не желает отдельной спальни. Утром она занимается туалетом и
письмами; входит вольноотпущенник, — ему надо поговорить с ней
с глазу на глаз: это Парменон, ее любимец; хозяин питает к нему
неприязнь, слуги завидуют, но она стоит за Парменона горой. И
Действительно, кто лучше, чем он, умеет сообщить нужному
человеку о ее намерениях и добиться желанного ответа? Кто никогда не
166
Жан де Лабрюйер
говорит о том, о чем следует молчать? Кто так бесшумно открывает
потайную дверь? Кто осторожно ведет гостя по черной лестнице?
Кто так проворно выпроваживает его через ту же дверь, через
которую привел?
74
Я не понимаю, как это муж, дающий волю дурному
расположению духа и дурным склонностям, муж, который не только не
скрывает своих недостатков, но даже хвалится ими, который скуп,
неопрятен, резок, неучтив, холоден и угрюм, — как это он надеется
защитить сердце своей молодой жены от натиска ловкого
поклонника, который щедр, хорошо одет, снисходителен, заботлив,
настойчив и осыпает ее лестью и подарками?
75
Любой муж сам создает себе соперника и как бы преподносит
его в подарок своей жене. Он восхищается в ее присутствии
прекрасными зубами и благородством черт этого человека; не
отказывается от его услуг; радушно зовет к себе, а потом, когда случается
то, чему он способствовал, со спокойной совестью принимает дичь
и трюфели, которые тот ему посылает. Он устраивает званый ужин
и говорит гостям: «Отведайте, пожалуйста, я получил это от Леан-
дра, а уплатил ему одним лишь «благодарю!».
76
Я знаю женщину, которая до такой степени пренебрегает своим
мужем и умалчивает о его существовании, что в обществе о нем даже
не поминают. Жив он? Умер? Никто не имеет об этом никакого
понятия. В своей семье он являет собой образец робкой,
безропотной, рабской покорности. Когда он похоронит свою половину, ему
не выделят вдовьей части, ему не придется носить траурную вуаль,
но, не считая этого, да еще неспособности рожать детей, он — жена,
а она — муж. Они месяцами живут под одной кровлей, не
подвергаясь ни малейшей опасности встретиться; они — всего только
соседи. Счета мясника и повара всегда оплачивает хозяин, но это мясо
всегда едят на званых ужинах у хозяйки. Между ними нет ничего
общего — ни супружеского ложа, ни стола, ни даже имени: по
греческому или по римскому обыкновению, у каждого свое. Лишь хо-
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
167
рошо освоившись с жаргоном и нравами столицы, начинаешь
наконец понимать, что господин Б. вот уже двадцать лет действительно
муж госпожи Л.
77
Я знаю других женщин, чьи нравы вполне пристойны; однако и
они ежесекундно уязвляют мужей богатым приданым, знатностью,
связями, достоинствами, прелестями и тем, что принято называть
добродетелью.
78
Как мало на свете таких безупречных женщин, которые хотя бы
раз на дню не давали своим мужьям повода пожалеть о том, что они
женаты, и позавидовать холостякам.
79
Молчаливое, тупое горе теперь не в моде: женщина рыдает,
сокрушается вслух, то и дело повторяя один и тот же рассказ; она так
потрясена кончиной своего супруга, что не упускает в своем
повествовании ни единой подробности.
80
Неужели нельзя изобрести средство, которое заставило бы женщин
любить своих мужей?
81
Женщина, которую все считают холодной, просто еще не
встретила человека, который пробудил бы в ней любовь.
Жила некогда в Смирне девушка по имени Эмира, известная
всему городу красотой, строгостью нравов и в особенности
равнодушием к мужчинам; она говорила, что может встречаться с ними,
не подвергая свое сердце никакой опасности, ибо они для нее все
равно что подруги или братья. Она наотрез отказывалась верить
рассказам о безрассудствах, на которые во все времена любовь
толкала людей, а если становилась свидетельницей подобных безумств,
то приходила в полное недоумение, так как никогда не испытывала
иной любви, кроме дружеской. К своей юной и прелестной подруге
168
Жан де Лабрюйер
она питала такую нежную привязанность, что хотела бы до конца
дней сохранить в неприкосновенности это чудесное чувство
доверия и уважения, с которым, на ее взгляд, ничто не могло
сравниться. Она только и говорила, что об Эфрозине — так звали ее верную
подругу, — а в Смирне только и говорили, что о ней и об Эфрозине,
ибо дружба их вошла в поговорку. У Эмиры было двое братьев,
прекрасных юношей, против которых не могла устоять ни одна
женщина. Эмира любила их так, как подобает сестре любить своих
братьев. Некий жрец Юпитера, бывавший в доме отца Эмиры,
полюбил ее, сказал ей об этом и встретил презрительный отказ; та
же участь постигла старца, который, уповая на свое богатство и
родовитость, осмелился предложить ей руку и сердце. Эмира
торжествовала, считая свою холодность доказанной, хотя пока что ей удалось
проверить ее только на братьях, жреце и старце. Судьба, казалось,
пожелала подвергнуть ее более серьезным испытаниям, но они лишь
укрепили за ней славу девушки, бесчувственной к любви, сделав ее
тем самым еще более тщеславной. Она осталась равнодушной к страсти
трех мужчин, поочередно плененных ее чарами; первый из них в
порыве любовного безумия пронзил себе грудь у ее ног; второй, придя
в отчаяние от того, что она не желает его выслушать, нашел смерть
во время критской войны; третий зачах от тоски и бессонницы. Тот,
кому суждено было отомстить за них, еще не появился. Старец, в
свое время столь сурово отвергнутый Эмирой, исцелился от
любви, поразмыслив о своих годах и о характере той, которой он
пытался понравиться. Он решил видеться с ней и впредь, и она
согласилась на это. Однажды он привел с собой своего сына, юношу
благородной внешности и хорошо сложенного. Эмира отнеслась к нему
благосклонно, но юноша в присутствии отца скромно молчал,
поэтому она решила, что он обделен умом, — и пожалела об этом. В
следующий раз он пришел один, повел с ней беседу и блеснул
остроумием, но почти не смотрел на нее и ни слова не сказал о ее
красоте. Эмира была удивлена и даже возмущена тем, что мужчина столь
привлекательной наружности и острого ума так неучтив. Она
рассказала о нем своей подруге, и та захотела познакомиться с ним.
Увидев Эфрозину, юноша уже не спускал с нее глаз; он сказал ей,
что она прекрасна, и Эмира, равнодушная Эмира, почувствовала
ревность, так как поняла, что Ктесифон говорит искренне и что он
не только учтив, но и нежен. С той поры она уже не чувствовала
себя так непринужденно со своей подругой. Ей захотелось увидать
их вместе еще раз и проверить, права ли она. Вторая встреча,
подтвердив все, чего она боялась, превратила ее подозрения в уверен-
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
169
ность. Она отдаляется от Эфрозины, не признает за ней достоинств,
которыми еще недавно так восхищалась, не находит удовольствия
в ее обществе. Эмира уже не любит свою подругу, и эта перемена
говорит ей, что любовь вытеснила из ее сердца дружбу. Ктесифон и
Эфрозина ежедневно встречаются, любят друг друга, решают
соединить свои жизни, наконец сочетаются браком. Новость
облетает весь город, из уст в уста передается весть, что двум человеческим
существам выпало на долю редкое счастье заключить брак по
любви. Эмира узнает об этом и приходит в отчаяние. Она не в силах
совладать со своей страстью и вновь начинает искать встреч с Эф-
розиной, чтобы лишний раз увидеть Ктесифона. Но молодой
супруг все еще пылко влюблен в свою жену, и она отвечает ему столь
же страстной любовью; в Эмире он видит лишь подругу той,
которая ему так дорога. Несчастная девушка теряет сон, отказывается
от еды, вянет, мысли мешаются у нее в голове. Она принимает
своего брата за Ктесифона, признается ему в любви, потом,
опомнившись, краснеет от стыда, но вскоре снова впадает в заблуждения
еще более странные и уже не краснеет, ибо рассудок ее помрачен.
Мужчины внушают ей страх, но — увы! — слишком поздно: страх
этот подсказан безумием. Порою разум возвращается к ней, и тогда
она жаждет вновь его потерять. Юноши и девушки Смирны,
вспоминая, какой надменной и холодной была Эмира, находят, что боги
покарали ее слишком сурово.
Глава IV
О сердце
1
В истинной дружбе таится прелесть, непостижимая заурядным
людям.
2
Хотя между людьми разных полов может существовать
дружба, в которой нет и тени нечистых помыслов, тем не менее женщина
всегда будет видеть в своем друге мужчину, точно так же, как он
будет видеть в ней женщину. Такие отношения нельзя назвать ни
любовью, ни дружбой: это — нечто совсем особое.
170
Жан де Лабрюйер
3
Любовь возникает внезапно и безотчетно: нас толкает к ней страсть
или слабость. Довольно одной привлекательной черты, чтобы
поразить сердце и решить нашу судьбу. Напротив того, дружба
завязывается медленно и требует времени, близкого знакомства,
частых встреч. Сколько ума, сердечной доброты, привязанности,
услужливости и снисходительности должен проявить человек, чтобы
через несколько лет ему ответили куда менее пылким чувством, чем
то, которое порою рождается во мгновение ока при одном взгляде
на прекрасное лицо или точеную руку!
4
Время укрепляет дружбу, но ослабляет любовь.
5
Пока любовь жива, она черпает силы в самой себе, а подчас и в
том, что, казалось бы, должно ее убивать: в прихотях, в суровости, в
холодности, в ревности. В противоположность любви дружба
требует ухода: ей нужны заботы, доверие и снисходительность, иначе
она зачахнет.
6
В жизни чаще встречается беззаветная любовь, нежели
истинная дружба.
7
Любовь и дружба исключают друг друга.
8
Тот, кто испытал большую любовь, пренебрегает дружбой; но
тот, кто расточил себя в дружбе, еще ничего не знает о любви.
9
Любовь начинается с любви; даже самая пылкая дружба
способна породить лишь самое слабое подобие любви.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
171
10
Трудно отличить от настоящей дружбы те отношения, которые
мы завязываем во имя любви.
11
По-настоящему мы любим лишь в первый раз; все
последующие наши увлечения уже не так безоглядны.
12
Труднее всего исцелить ту любовь, которая вспыхнула с
первого взгляда.
13
Любовь, которая возникает медленно и постепенно, так похожа
на дружбу, что не может стать пылкой страстью.
14
Тот, кто любит так сильно, что хотел бы любить в тысячу раз
сильнее, все же любит меньше, нежели тот, кто любит сильнее, чем
сам того хотел бы.
15
Если я признаю, что пылкая любовь в пору своего расцвета
может вытеснить из человеческого сердца даже себялюбие, кому я
доставлю этим большее удовольствие — тому, кто любит, или тому,
кто любим?
16
На свете немало людей, которые и рады бы полюбить, да никак
не могут; они ищут поражения, но всегда одерживают победу и, если
дозволено так выразиться, принуждены жить на свободе.
17
Люди, вначале страстно любившие друг друга, сами
способствуют тому, что постепенно их любовь начинает слабеть, а потом совсем
угасает. Кто больше виноват в охлаждении — мужчина или женщи-
172
Жан де Лабрюйер
на? Ответить на этот вопрос нелегко: женщины утверждают, что
мужчины непостоянны, а мужчины доказывают, что женщины ветрены.
18
Как ни требовательны люди в любви, все же они прощают
больше провинностей тем, кого любят, нежели тем, с кем дружат.
19
Нет слаще мести для любящего, чем такое поведение, которое
превращает неблагодарность любимой женщины в безмерную
неблагодарность.
20
Грустно любить тому, кто небогат, кто не может осыпать
любимую дарами и сделать ее такой счастливой, чтобы ей уже нечего было
желать.
21
Если случается, что женщина, которую мы горячо, но безнадежно
любили, потом оказывает нам услугу, то, мала эта услуга или
велика, мы легко впадаем в грех неблагодарности.
22
Признательность за услугу уносит с собой немалую долю
дружеского расположения к тому, кто сделал нам добро.
23
Чтобы чувствовать себя счастливыми, нам довольно быть с теми,
кого мы любим: мечтать, беседовать с ними, хранить молчание,
думать о них, думать о чем угодно — только бы не разлучаться с ними;
остальное безразлично.
24
Ненависть не так далека от дружеской привязанности, как
неприязнь.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
173
25
Пожалуй, неприязнь скорее уж может перейти в любовь, чем в
дружбу.
26
Друзьям мы охотно сами открываем наши тайны; от возлюбленных
мы их не может скрыть.
Подарить кому-нибудь свое доверие — еще не значит отдать ему
сердце; тот, кто владеет сердцем другого человека, не нуждается ни
в его излияниях, ни в доверии: ему и без них все открыто.
27
У друзей мы замечаем те недостатки, которые могут повредить
им, а у любимых те, от которых страдаем мы сами.
28
Только из первого разочарования в любви и первой
провинности друга можем мы извлечь полезный урок.
29
Если называть ревностью несправедливое, неосновательное,
нелепое подозрение, то ревность справедливая, естественная,
основанная на здравом смысле и фактах, заслуживает, пожалуй,
другого названия.
Источник ревности нередко кроется не в сильной любви, а в
свойствах нашего характера; однако невозможно себе представить
сильную страсть, которую не омрачала бы неуверенность.
Люди, не уверенные в том, что их любят, порой только сами и
страдают от своей неуверенности, тогда как ревнивцы страдают сами
и заставляют страдать других.
Мы не стали бы ревновать тех женщин, которые не щадят нас и
ежечасно дают поводы к ревности, если бы наше чувство зависело
от их поступков и отношения к нам, а не от нашего сердца.
30
В дружбе для всякого охлаждения и всякой размолвки есть своя
причина; любить же друг друга люди перестают только потому, что
прежде слишком сильно любили.
174
Жан де Лабрюйер
31
Мы так же не можем навеки сохранить любовь, как не могли не
полюбить.
32
Умирает любовь от усталости, а хоронит ее забвение.
33
И при зарождении и на закате любви люди всегда испытывают
замешательство, оставаясь наедине друг с другом.
34
Угасание любви — вот неопровержимое доказательство того, что
человек ограничен и у сердца есть пределы.
Полюбить — значит проявить слабость; разлюбить — значит иной
раз проявить не меньшую слабость.
Люди перестают любить по той же причине, по какой они
перестают плакать: в их сердцах иссякает источник и слез, и любви.
35
В жизни бывают такие утраты, о которых мы должны были бы
безутешно скорбеть. Если нам и удается забыть о своем несчастье,
это вовсе не значит, что мы сильны духом или исполнены
душевного величия: горе наше искренне, слезы непритворны, но
постепенно наша печаль иссякает, ибо мы слабы и ветрены.
36
Тот, кто влюбляется в дурнушку, влюбляется со всей силой страсти,
потому что такая любовь свидетельствует или о странной прихоти
его вкуса, или о тайных чарах любимой, более сильных, чем чары
красоты.
37
Люди по привычке встречаются и произносят слова любви даже
тогда, когда каждое их движение говорит о том, что они уже давно
не любят друг друга.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
175
38
Стараться забыть кого-то — значит все время о нем помнить.
Любовь тем похожа на укоры совести, что размышления и
воспоминания лишь укрепляют ее. Чтобы побороть свою страсть, нужно
попытаться вовсе о ней не думать.
39
Мы хотим быть источником всех радостей или, если это
невозможно, всех несчастий того, кого мы любим.
40
Тосковать о том, кого любишь, много легче, нежели жить с тем,
кого ненавидишь.
41
Как бы бескорыстно ни относился человек к тем, кого он
любит, ему следует иногда пересиливать себя и великодушно
принимать дары и от них.
Достойно принимает дары лишь тот, кто испытывает при этом
не менее возвышенную радость, чем даритель.
42
Творить добро — значит действовать, а не через силу совершать
благодеяния или уступать просьбам тех, кто нуждается в помощи
либо назойливо ее требует.
43
Если человек помог тому, кого любил, то ни при каких
обстоятельствах он не должен вспоминать потом о своем благодеянии.
44
Кто-то из римлян сказал, что ненависть обходится людям
дешевле, чем любовь, или, иными словами, что дружба требует от
человека большего, нежели вражда. В самом деле, мы вовсе не
обязаны помогать своим врагам; однако разве месть так уж дешево обхо-
176
Жан де Лабрюйер
дится? И если приятно и естественно сделать зло тому, кого
ненавидишь, то разве менее приятно и естественно сделать добро тому,
кого любишь? Пожалуй, человеку одинаково трудно отказаться и
от того и от другого.
45
Приятно встретить взгляд человека, которому только что
помог.
46
Не знаю, можно ли помощь, оказанную неблагодарному, а
значит, недостойному, назвать благодеянием, и заслуживает ли она особой
признательности?
47
Щедрость состоит не столько в том, чтобы давать много,
сколько в том, чтобы давать своевременно.
48
Если верно, что жалость и сострадание — это лишь проявления
любви к себе, заставляющей нас ставить себя на место страдальцев,
то почему же мы служим для них столь скудным источником
утешения в их несчастьях?
Лучше стать жертвой неблагодарности, чем отказать в помощи
несчастному.
49
Опыт говорит нам, что попустительство и снисходительность
к себе и беспощадность к другим — две стороны одного и того же
греха.
50
Человек, усердный в труде, твердый в невзгодах и
требовательный к себе, снисходителен к людям лишь потому, что к этому его
принуждает разум.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
177
51
Как ни тягостно нести бремя забот о человеке обездоленном, все
же мы не испытываем особой радости, когда благоприятная перемена
в судьбе вырывает его из-под нашей опеки; точно так же наше
удовольствие при вести об успехе друга несколько омрачается легкой
досадой на то, что теперь он возвысится над нами или станет нам ровней.
Таким образом, мы живем в постоянном разладе с собою: нам нужны
люди, зависящие от нас, но мы не хотим, чтобы они нас утруждали; мы
желаем удачи нашим друзьям, но, когда она приходит к ним, первым
нашим чувством далеко не всегда бывает восторг.
52
Мы зовем друга в гости, просим прийти к нам, предлагаем свои
услуги, обещаем разделить с ним стол, кров, имущество; дело стоит
за малым — за исполнением обещанного.
53
Для себя человеку довольно одного верного друга; и то уже много,
что удалось его сыскать. Но сколько бы ни было друзей, все мало,
если хочешь помочь другим.
54
Если мы сделали все, что могли, добиваясь расположения иных
людей, и все же не снискали его, у нас остается в запасе еще одно
средство: не делать больше ничего.
55
Обходиться с врагами так, словно они обязательно станут
нашими друзьями, а с друзьями так, словно они могут стать нашими
врагами, противно природе ненависти и обычаям дружбы. Это
утверждение вытекает не из принципов морали, а из характера
человеческих взаимоотношений.
56
Не следует вступать во вражду с людьми, которые, нас ближе
Узнав, могли бы сделаться нашими друзьями. Нужно избирать себе
178
Жан де Лабрюйер
друзей надежных и порядочных, которые никогда, даже
рассорившись с нами, не употребят во зло наше доверие и не станут
угрожать нам своей враждой.
57
Приятно бывать в обществе людей, когда к этому побуждают нас
лишь дружеская склонность и уважение; тягостно искать с ними встречи,
когда ждешь от них услуг: это значит набиваться на дружбу.
58
Нам следует искать расположения тех, кому мы хотим помочь,
а не тех, от кого ждем помощи.
59
Люди с меньшим усердием добиваются удачи в делах, нежели
исполнения самых пустяковых своих желаний и причуд.
Отдаваясь прихотям, они чувствуют себя свободными и, напротив того,
считают, что попали в неволю, хлопоча о своем устройстве: все к
нему стремятся, но никто не желает утруждать себя ради него, ибо
каждый полагает, что достоин обрести успех, не приложив к этому
никаких стараний.
60
Тот, кто умеет ждать исполнения своих желаний, не
отчаивается, даже потерпев неудачу, тогда как тот, кто слишком нетерпеливо
стремится к цели, растрачивает столько пыла, что никакая удача
уже не может его вознаградить.
61
Иные люди так страстно и упорно добиваются предмета своих
желаний, что, боясь упустить его, делают все от них зависящее, дабы
действительно его упустить.
62
Наши заветные желания обычно не сбываются, а если и
сбываются, то в такое время и при таких обстоятельствах, когда это уже
не доставляет нам особого удовольствия.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
179
63
Будем смеяться, не дожидаясь минуты, когда почувствуем себя
счастливыми, иначе мы рискуем умереть, так ни разу и не
засмеявшись.
64
Жизнь коротка, если считать, что названия жизни она
заслуживает лишь тогда, когда дарит нам радость; собрав воедино все
приятно проведенные часы, мы сведем долгие годы всего к нескольким
месяцам.
65
Как трудно быть вполне довольным кем-то!
66
Нельзя как будто не радоваться, узнав, что наш злодей не
сегодня-завтра испустит дух: вот когда мы вволю вкусим плодов нашей
ненависти и насладимся тем, что этот человек мог нам подарить
лучшего, — вестью о его гибели! Наконец он умирает, но при таких
обстоятельствах, когда препятствием к нашей радости становятся
наши собственные интересы: враг умер слишком рано или
слишком поздно.
67
Трудно гордецу простить того, кто уличил его в какой-либо
провинности и осыпал справедливыми укорами; он лишь тогда
усмирит свою уязвленную гордость, когда снова возьмет перевес над
обидчиком и докажет, что тот тоже совершил проступок.
68
Мы преисполнены нежности к тем, кому делаем добро, и
страстно ненавидим тех, кому нанесли много обид.
69
Так же трудно заглушить обиду вначале, как помнить о ней по
прошествии нескольких лет.
180
Жан де Лабрюйер
70
Мы ненавидим наших врагов и жаждем отомстить им по
слабодушию, а успокаиваемся и забываем о мести из лени.
71
Мы позволяем другим управлять нами столько же из лени, сколько
по слабодушию.
Нечего и думать о том, чтобы сразу, безо всякой подготовки,
заставить человека следовать чужим советам в вопросах, важных
для него или его близких: он чувствует, что на его разум оказывают
давление, и, подстрекаемый стыдом или своеволием, сбрасывает бремя
чужой власти. Надо начинать с мелочей, а уж от них нетрудно
перейти к самым серьезным делам. Тот, кого вначале трудно было
заставить даже поехать в деревню или вернуться в город, в конце концов
напишет под чужую диктовку завещание, в котором родного сына
лишает наследства.
Долго и полновластно управлять своим ближним может только
тот, у кого легкая рука и умение делать свою власть неощутимой.
Есть люди, которыми можно управлять лишь до известного предела;
перейти этот предел они не позволяют и никаким уговорам не
поддаются: путь к их сердцу и уму закрыт. Ни надменный тон, ни уле-
щивания, ни сила, ни хитрость — ничто уже не действует на этих
людей, однако с той разницей, что одними при этом движут зрелые
размышления и разум, а другими — своеволие и прихоть.
Иные люди не внемлют голосу рассудка, глухи к
благоразумным советам и сознательно совершают ошибки, — только бы не
подчиниться чужой воле.
Другие согласны подчиняться друзьям в маловажных вопросах,
но присваивают себе право управлять ими в делах первостепенной
важности и значения.
Дранций хочет всем внушить, что он управляет своим
господином, но ему никто не верит, в том числе и его господин.
Непрестанно обращаться к вельможе, у которого находишься в услужении;
таинственно сообщать ему что-то вслух или на ухо в таких местах и
в такое время, когда это меньше всего пристало; покатываться со
смеху в его присутствии; прерывать его речь; вмешиваться в его беседы
с другими; высокомерно встречать тех, кто пришел засвидетельствовать
ему свое почтение, или нетерпеливо выпроваживать их; стоять подле
него с развязным видом; красоваться рядом с ним, прислонясь к
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
181
камину; надоедать ему; ни на шаг не отступать от него; разыгрывать
роль друга; слишком много позволять себе — все это скорее
изобличает глупца, нежели фаворита.
Здравомыслящий человек не позволяет другим управлять
собой, но и сам не стремится управлять другими; он хочет, чтобы
всеми правил один только разум.
Я ничего не имел бы против того, чтобы вверить свою судьбу
разумному человеку и всегда и во всем слепо ему подчиняться: я
был бы уверен, что поступаю правильно, и при этом не утруждал
бы себя размышлениями, а наслаждался бы спокойствием,
уподобившись тому, кем управляет разум.
72
Все страсти лживы: они стараются надеть маску, они прячутся
даже от самих себя. Нет такого порока, который не рядился бы под
какую-нибудь добродетель или не прибегал бы к ее помощи.
73
Мы читаем душеспасительную книгу, и она трогает нас; мы
читаем другую, в которой речь идет о любовных похождениях, и она
тоже нас волнует; но осмелюсь ли я утверждать, что только сердце
способно понять и примирить несовместимые чувства?
74
Люди не так стыдятся своих преступлений, как слабости и
суетности; они порою не краснея совершают насилия и
несправедливости, предают и клевещут и в то же время скрывают любовь и
честолюбивые мечты, и притом без всякой выгоды для себя.
75
Никто не может сказать о себе: «Я был честолюбив». Человек или
всегда исполнен честолюбия, или вовсе ему чужд. Но для всех нас приходит
такое время, когда мы сознаемся, что любовь была и ушла.
76
Люди сперва познают любовь, потом исполняются честолюбием,
а спокойствие обычно приходит к ним только вместе со смертью.
182
Жан де Лабрюйер
77
Страсть без труда берет верх над рассудком, но она одерживает
великую победу, когда ей удается одолеть своекорыстие.
78
Не столько ум, сколько сердце помогает человеку сближаться с
людьми и быть им приятным.
79
Иными благородными чувствами и великодушными
поступками мы скорее обязаны нашей природной доброте, чем уму.
80
Нет на свете излишества прекраснее, чем излишек благодарности.
81
Нужно быть очень уж глупым человеком, чтобы под воздействием
любви, злобы или нужды нисколько не поумнеть.
82
Проезжая иные места, мы приходим в восхищение; проезжая
другие — умиляемся, и нам хочется там поселиться.
Мне кажется, что ум, расположение духа, пристрастия, вкусы и
чувства человека зависят от места, в котором он живет.
83
Тот, кто творит добро, один заслуживал бы нашей зависти, если
бы нам не дано было избрать участь более достойную — творить
еще больше добра. Как сладка была бы нам такая месть человеку,
вызвавшему в нас подобную зависть!
84
Иные люди не позволяют себе писать стихи и любить, словно
это слабости, которые могут бросить тень на их ум и сердце.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
183
85
Жизнь подчас кладет запрет на самые наши заветные радости,
на самые нежные чувства, но мы не можем не мечтать о том, чтобы
они стали дозволенными. Со всепобеждающим очарованием этих
чувств не сравнится ничто — кроме сознания, что мы отреклись от
них во имя добродетели.
Глава V
О светском обществе и об искусстве вести беседу
1
Нет ничего бесцветнее, чем характер бесхарактерного человека.
2
Назойлив только глупец: умный человек сразу чувствует,
приятно его общество или наскучило, и уходит за секунду до того, как
станет ясно, что он — лишний.
3
У нас шагу нельзя ступить, чтобы не наткнуться на глупого
острослова: куда ни глянь, везде ползают эти насекомые. Истинно
остроумный человек — редкость, и к тому же ему нелегко поддерживать свою
репутацию: люди редко уважают того, кто умеет их смешить.
4
Мы богаты пошляками, еще богаче сплетниками и
насмешниками, но вот людей действительно остроумных у нас мало; изящно
шутить и занимательно рассказывать о пустяках умеет лишь тот,
кто сочетает в себе изысканность и непринужденность с богатым
воображением: сыпать веселыми остротами — это значит создавать
нечто из ничего, то есть творить.
5
Начни мы обращать внимание на все вздорные, пустые и
бестолковые разговоры, которые ведутся в нашем присутствии, мы больше
184
Жан де Лабрюйер
не захотели бы ни говорить, ни слушать и дали бы обет молчания, а
молчальник еще невыносимее в обществе, чем болтун. Поэтому
будем снисходительны и примем как неизбежное зло пересказы
ложных слухов, туманные рассуждения о нынешнем царствовании и
замыслах государей или выспренние и однообразные беседы на
чувствительные темы; пусть Арунций сыплет поговорками, а Мелинда
болтает о себе, о своих нервических припадках, мигренях и
бессоннице.
6
С иными людьми едва познакомишься, едва вступишь в беседу —
и уже не хочешь ее продолжать из-за их пристрастия к нелепым,
необычным, я сказал бы даже, диким словам, тем более что этим словам
они придают не свойственный им смысл и сочетают их в
несочетаемые выражения. Они говорят не так, как подсказывает разум или
обычай, а как им взбредет в голову, и, подстрекаемые желанием блеснуть,
неприметно создают свое собственное, особое, небывалое наречие, на
котором изъясняются, сильно жестикулируя и коверкая
произношение. При этом они неизменно довольны собой и своим остроумием: в
остроумии им, пожалуй, не откажешь, но оно так убого и, более того,
так неприятно, что уж лучше бы его не было совсем.
7
О чем ты говоришь, Аций? Как ты сказал? Не понимаю,
повтори, пожалуйста, еще раз. Нет, решительно не понимаю... Ага, кажется,
я все-таки догадался: ты хочешь поведать мне, что сегодня
холодно. Но почему бы не сказать: «Сегодня холодно»? Ты хочешь
сообщить, что идет дождь или снег; так и скажи: «Идет дождь, идет снег».
Ты находишь, что я хорошо выгляжу, и спешишь порадовать меня
этим: так и скажи: «Ты хорошо выглядишь». «Но, — возражаешь
ты, — это слишком просто и ясно, так мог бы сказать всякий». Тем
лучше, Аций: разве плохо, что любой человек поймет тебя и ты
научишься говорить, как все? Дело в том, что тебе и прочим
любителям выспренности кое-чего недостает; ты-то этого не замечаешь и,
конечно, очень удивишься, когда я скажу, что всем вам недостает
ума. Но это еще не все: кое-чего в вас слишком много, а именно —
уверенности в том, что вы умнее других; отсюда вся ваша напыщенная
галиматья, и замысловатые обороты, и громкие слова, которые
ничего не означают. Как только я увижу, что ты собираешься завязать
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
185
беседу или входишь в гостиную, я потяну тебя за рукав и шепну
тебе на ухо: «Не старайся блистать, казаться умным — будь самим
собой. Попробуй говорить просто, как говорят те, кого ты считаешь
глупцами, и тогда, может быть, люди поверят, что ты умен».
8
Возможно ли в светском обществе уклониться от встреч с людьми
пустыми, легкомысленными и развязными, которые повсюду
немедленно завладевают разговором и принуждают слушать себя? Вы только
еще в прихожей, а до вас уже доносится голос говоруна; не бойтесь
прервать поток его красноречия, смело входите в гостиную: он не
обращает никакого внимания и на тех, кто только что появился или
уходит, и на своих слушателей, какое бы положение те ни
занимали, какими бы достоинствами ни отличались. Если кто-нибудь
рассказывает новость, он тут же перебьет его, чтобы рассказать на свой
лад — единственно правильный, с его точки зрения: он узнал эту
новость от Заме, от Ручелаи, от Кончини1, с которыми незнаком и
ни разу в жизни не говорил (а если бы ему довелось обратиться к
ним, он, уж конечно, титуловал бы их монсеньерами); порой он
оказывает честь самому высокопоставленному из присутствующих и
на ухо сообщает ему о событии, которое никому не известно и не
должно стать известным; при этом он опускает некоторые имена,
не желая компрометировать участников и предавать дело огласке.
Тщетно вы докучаете ему расспросами, — он вынужден быть скромным,
он не смеет назвать людей, которым дал слово молчать: это секрет,
великая тайна, не говоря уже о том, что он действительно не может
ее открыть, ибо сам не знает тех лиц и обстоятельств, о которых вы
расспрашиваете.
9
Арий все читал и все видел — так, по крайней мере, он
утверждает; он человек всеобъемлющих знаний — или выдает себя за
такового; по его мнению, лучше соврать, чем промолчать или выдать
свою неосведомленность. Как-то раз за столом у вельможи зашел
разговор о дворе некоего северного государя; Арий вмешивается в
беседу, перебивая тех, кто хотел поделиться своими сведениями:
оказывается, он знает эту отдаленную страну вдоль и поперек, словно
прожил в ней всю жизнь. Он повествует о том, какие там законы и
1 Не именуя их «господами».
186
Жан де Лабрюйер
обычаи, придворные нравы и женщины, рассказывает всякие
басни, находит их презабавными и первый до слез смеется над ними.
Кто-то дерзает не согласиться с ним и приводит неопровержимые
доказательства того, что сведения Ария ошибочны. Нисколько не
смутившись, Арий открывает огонь по противнику: «Я ничего не
утверждаю, а просто передаю то, что знаю из первых рук, от Сетона,
французского посла при этом дворе, который несколько дней назад
вернулся в Париж; я с ним близко знаком, подробно обо всем
расспросил, и он не стал ничего от меня утаивать». Арий с еще
большей самоуверенностью продолжает свой рассказ, но тут к нему
обращается один из гостей: «Вы спорите сейчас с послом Сетоном,
который только что вернулся в Париж».
10
Следует избрать золотую середину между ленью, мешающей нам
вступить в беседу, рассеянностью, которая, отвлекая от предмета
разговора, заставляет ставить неуместные вопросы или давать
глупые ответы, и придирчивым вниманием к каждому слову, которое
мы подхватываем, высмеиваем, стараемся изобразить непонятным,
хотя остальным оно совершенно ясно, или, наоборот, —
глубокомысленным и остроумным, и все это только для того, чтобы
проявить собственное остроумие.
11
Быть в восторге от самого себя и сохранять незыблемую
уверенность в собственном уме — это несчастье, которое может
стрястись только с тем, кто или вовсе не наделен умом, или наделен им в
очень малой степени. Мне от души жаль всех, кому приходится
беседовать с таким человеком. Сколько красивых фраз им суждено
услышать! Сколько новомодных словечек, которые внезапно
появляются в нашем языке, чтобы через короткое время так же
внезапно исчезнуть! Передавая новость, он не старается подробно
осведомить о ней собеседников, а думает лишь о том, как бы изложить ее,
и притом возможно интереснее: в его устах она становится
романом, герои которого думают, как он сам, и произносят длиннейшие
речи, уснащенные его излюбленными словечками. Он все время делает
отступления, похожие на отдельные эпизоды и такие запутанные,
что под конец и сам рассказчик, и слушатели уже не помнят, в чем
же, собственно, суть новости. Что сталось бы с тем и с другими, если
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
187
бы, по счастью, чей-то приход не прервал повествования и не помог
начисто забыть о нем?
12
Теодект еще в прихожей, а я уже его слышу. Чем ближе он
подходит, тем громче говорит; едва переступив порог, он начинает так
смеяться, кричать и грохотать, что все зажимают уши: это не голос,
а настоящий трубный глас. Да, Теодект страшен не только тем, что
говорит, но и тем, как говорит: он перестает орать только для того,
чтобы проблеять какой-нибудь вздор. Он столь мало заботится о
людях, обстоятельствах и приличиях, что, сам того не желая,
наносит обиды направо и налево: еще не успев сесть, он ухитряется
задеть всех присутствующих. Стоит позвать гостей к столу, как он
первый занимает место, притом лучшее и обязательно меж двух
женщин; он ест, пьет, вопит, рассказывает, шутит, всех перебивает,
будь то гость или хозяин, злоупотребляя глупой
снисходительностью к себе. Кто, собственно, дает этот обед — он или Эвтидем? Он
требует внимания всего стола, и еще неизвестно, что опаснее —
подарить ему это внимание или отказать в нем: ведь вино и еда ничуть
не укрощают его нрава. За картами он всегда выигрывает; желая
подразнить проигравшего, он оскорбляет его, но все смеются
шуткам Теодекта, ему прощается любая дерзость. Наконец я не
выдерживаю и ухожу: у меня нет больше сил терпеть Теодекта и тех, кто
его терпит.
13
Троил полезен тем людям, которые слишком богаты: он снимает с
них бремя избытка, спасает от необходимости копить деньги,
заключать сделки, запирать сундуки, носить с собой ключи и бояться воров
в собственном доме. Сперва он помогает хозяину дома приятно
проводить время, потом становится пособником его страстей, а вскоре
научается самовластно управлять его поведением. И вот уже Троил —
семейный оракул, его решений ждут, — что я говорю! — их предвидят,
угадывают. Стоит ему заявить: «Этого раба надо наказать», — как раба
секут; стоит распорядиться: «Его следует отпустить на волю», — как
раба отпускают; некий приживал не может рассмешить Троила, того и
гляди, он навлечет на себя Троилов гнев, — приживала выгоняют;
хозяин дома рад-радешенек, что Троил не приказывает ему выгнать жену
и детей. Если за обедом Троил скажет, что такое-то блюдо очень вкус-
188
Жан де Лабрюйер
но, хозяин и гости, которые вначале ели это кушанье с полным
равнодушием, теперь не могут им нахвалиться; напротив, если Троил
находит кушанье отвратительным, то даже тот, кто только что с
удовольствием набивал им рот, уже не смеет проглотить ни кусочка и все
выплевывает на пол; глаза гостей прикованы к Троилу, никто не дерзает
похвалить вино или жаркое, не поглядев предварительно на Троила.
Он помыкает богачом, днюет и ночует в его доме: там он ест, спит,
предается пищеварению, бранит своего лакея, выслушивает поставщиков,
сплавляет кредиторов; расположившись в одной из гостиных, он
творит суд и расправу и принимает дань уважения и преданности тех
ловких людей, которые через Троила втираются в доверие к хозяину. Если,
на беду, ваше лицо ему не по нраву, он нахмурит брови и отвернется;
если подойдете к нему — не встанет; заговорите — не ответит, будете
настаивать — удалится в другую комнату; последуете за ним —
пустится бежать по лестнице. Он готов залезть на крышу или выскочить
из окна, только бы не вступать в разговор с человеком, чей облик или
голос ему не по душе; зато если они ему приятны, он в лепешку
разобьется, чтобы произвести благоприятное впечатление и завоевать дружбу.
Но со временем все становится ниже его достоинства, а он сам — выше
стремления поддержать свою репутацию, понравиться талантами,
которыми прежде привлекал к себе людей; если он и выходит из
мрачного раздумья, то лишь затем, чтобы вступить с кем-нибудь в спор;
впрочем, до язвительной критики он снисходит тоже не чаще раза в день.
Не ждите от него, чтобы он считался с вашими взглядами, угождал
вам, хвалил вас: скажите спасибо, если он не отвергнет ваших похвал
и стерпит ваше желание угодить ему.
14
Случай свел вас с этим незнакомцем в наемной карете, на
званом обеде или в театре; не мешайте ему говорить — и вы без труда
узнаете всю его подноготную: как его зовут, на какой улице он
живет, откуда родом, богат ли, какую должность занимают он сам и
его отец, происхождение его матери, родство, свойство, герб. Вы быстро
выясните, что он дворянин, живет в собственном замке, владеет
прекрасной обстановкой, лакеями и выездом.
15
Иные люди сперва говорят, а потом лишь начинают думать; другие
старательно обдумывают все, что хотят сказать; беседуя с ними, вы
поневоле становитесь свидетелем тяжкой работы их мозга. Их речь
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
189
всегда искусственна, их жесты и движения натянуты. Это —
пуристы1, которые боятся самых простых слов, даже когда эти слова
могли бы произвести отличное впечатление; с их уст не сорвется ни
одной удачной фразы, ни одного живого, бесхитростного
выражения: они говорят правильно и скучно.
16
Талантом собеседника отличается не тот, кто охотно говорит сам,
а тот, с кем охотно говорят другие; если после беседы с вами
человек доволен собой и своим остроумием, значит, он вполне доволен
и вами. Люди хотят не восхищаться, а нравиться, не столько
жаждут узнать что-либо новое или даже посмеяться, сколько желают
произвести хорошее впечатление и вызвать всеобщий восторг;
поэтому самое утонченное удовольствие для истинно хорошего
собеседника заключается в том, чтобы доставлять его другим.
17
Избыток воображения вредит нам и тогда, когда мы говорим, и
тогда, когда пишем: он нередко порождает пустые и вздорные
вымыслы, которые не идут на пользу нашему вкусу и ничуть нас не
улучшают. Пусть источником наших мыслей будут здравый смысл
и ясный ум, а их пробным камнем — наше суждение.
18
Беда, когда у человека не хватает ума, чтобы хорошо сказать,
или здравого смысла, чтобы осторожно промолчать: не было бы на
свете таких людей, не было бы и докучных невеж.
19
Скромно сказать о какой-либо вещи, что она хороша или дурна,
и привести доводы в пользу своего взгляда — совсем не легко: для
этого нужны и здравый смысл и умение выражать мысль. Куда
легче объявить тоном решительным и не терпящим возражений, что
она отвратительна или великолепна.
1 Люди, притязающие на особую чистоту речи.
190
Жан де Лабрюйер
20
Тот, кто стремится подтвердить каждое свое высказывание, даже
самое пустячное, длинными и торжественными клятвами,
поступает противно человеческим и божеским законам. Когда
порядочный человек произносит «да» или «нет», ему верят: самый его
характер говорит за себя, делает его слова убедительными и
привлекает к нему всеобщее доверие.
21
Кто постоянно твердит о своей честности и порядочности, а в
подтверждение того, что он никому не вредит и не делает зла, дает клятвы
и призывает на свою голову громы небесные, тот не умеет хоть
сколько-нибудь убедительно сыграть роль порядочного человека.
Как ни скромен добродетельный человек, он все-таки не может
помешать своим ближним говорить о нем то, что непорядочный человек
говорит о себе сам.
22
Клеон говорит или недоброжелательно, или несправедливо, иначе
он не умеет; при этом он утверждает, что таков уж у него нрав: что
на уме, то на языке.
23
Одни говорят хорошо, другие непринужденно, третьи
правильно, четвертые уместно; что касается уместности, то против нее
грешит тот, кто описывает только что съеденный им превосходный обед
беднякам, у которых не хватает на хлеб насущный; хвалится
отличным здоровьем перед больными; рассказывает о своем богатстве,
доходах, обстановке тем, у кого нет ни ренты, ни крова, — короче
говоря, распространяется о своем счастье в присутствии обездоленных:
эти рассказы слишком тяжелы для них, а сравнение своей участи с
вашей — непереносимо.
24
«Ну, вы-то богаты или, во всяком случае, должны были бы уже
стать богатым! — восклицает Эвтифрон. — Десять тысяч ливров дохода
и поместье — это приятно, это отлично и вполне достаточно для
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
191
счастья». Так говорит тот, у кого пятьдесят тысяч ливров дохода и
кто убежден, что заслуживает в два раза большего. Эвтифрон
определяет, сколько вы платите налогов, оценивает вас, устанавливает
ваши расходы; если бы он полагал, что вы достойны большего
богатства, даже такого, о котором мечтает он сам, — ему ничего не стоило
бы пожелать вам этого. Не он один так плохо считает и проводит
столь неучтивые сравнения, — мир полон эвтифронами.
25
Некто, следуя обычаю и собственной своей склонности хвалить
всех без разбора, льстить и преувеличивать, поздравляет Теодема с
блестящей речью, которую тот будто бы произнес. Сам он этой речи
не слышал и ни от кого еще не имеет о ней сведений, но тем не
менее восторгается красноречием Теодема, его жестам и в
особенности удивительной памятью. А дело было так: едва начав говорить,
Теодем запнулся и уже не мог связать двух слов.
26
Как много на свете суетливых, вечно куда-то спешащих людей,
торопыг, хотя никаких занятий у них нет и делами они не
обременены! Не успев обменяться с вами приветствиями, они уж жаждут
отделаться от вас и чуть ли не гонят прочь; вы еще не закончили
фразы, а их уже и след простыл. Эти люди — такие же невежи, как и
те, что останавливают вас и потом ни за что не отпускают от себя;
впрочем, последние, быть может, еще хуже первых.
27
Для иных людей говорить — значит обижать: они колючи и едки,
их речь — смесь желчи с полынной настойкой; насмешки,
издевательства, оскорбления текут с их уст, как слюна. Лучше бы они
родились немыми или слабоумными: живость и даже ум вредят им
больше, чем другим — глупость. Они не только злобно огрызаются,
но подчас и сами дерзко нападают, разя всех, кто попадет им на язык,
отсутствующих равно как и присутствующих; подобно быкам, они
стараются вонзить рога то в грудь, то в бок жертвы. Но кому придет
в голову требовать от быка, чтобы он отказался от рогов? Точно так
^е можно ли надеяться, что это описание исправит натуры столь
неподатливые, строптивые, свирепые? Завидев подобных людей, лучше
всего без оглядки и со всех ног бежать прочь.
192
Жан де Лабрюйер
28
Существуют люди с таким нравом или, если хотите,
характером, что лучше вовсе не иметь с ними дела, как можно меньше
жаловаться на них и даже не позволять себе быть правыми в споре с
ними.
29
Двое людей поссорились насмерть: один из них прав, другой
ошибается, но большинство присутствующих, то ли боясь взять на
себя роль судей, то ли из миролюбия — весьма неуместного, на мой
взгляд, — осуждают обоих; из этого поучительного обстоятельства
можно извлечь важный и решающий довод в пользу того, что, если
глупец находится на востоке, нам следует бежать на запад, иначе
нас поставят на одну доску с ним.
30
Я не люблю людей, которые сразу начинают презирать
ближнего и преисполняются самомнением только потому, что он
первый подошел к ним или поклонился, не дожидаясь их поклона.
Монтень сказал бы: «Хочу дружить с кем вздумается, привечать
и обласкивать кого душа принимает, не печалуясь о содеянном и
последствий не страшась. Не склонен я над собою тиранствовать
и перечить сердцу, когда оно радуется встрече. Ко всякому, кто
мне ровня и не враг, поспешаю я первый с поклоном, о здравии и
благорасположении расспрашиваю, услужить норовлю, не чинясь
и не держа, как говорится, ухо востро. Не по нраву мне тот, кто
так себя ведет и поступает, что с ним я и вольность свою и
чистосердечие утрачиваю. Завидя его, должен я немедля вспоминать,
что вид надлежит мне принять важный и сановитый, дабы он
смекнул, сколь хорошо я знаю ему цену, а для того должно мне
держать в памяти, что я — человек доброго имени и жизни
примерной, за ним же слава худая, да еще беспрестанно с ним себя
сравнивать. Не с руки мне такая забота и невмоготу столь
рьяное усердие. А буде удастся мне сие на первый раз, так я
всенепременно промахнусь во второй и выдам себя с головою:
непривычно мне творить над собой насилие и лицедействовать затем
лишь, дабы перед кем-нибудь покрасоваться»1.
1 Подражание Монтеню.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
193
31
Добродетельный, благонравный и неглупый человек может быть
тем не менее невыносимым: от учтивости, которая многим кажется
вздором и пустяком, часто зависит, хорошо или дурно думают о вас
люди. Чтобы все считали вас высокомерным гордецом и
неприятным невежей, нужно немногое; еще меньше нужно, чтобы изменить
это мнение.
32
Учтивые манеры не всегда говорят о справедливости, доброте,
снисходительности и благодарности, но они хотя бы создают
видимость этих свойств, и человек по внешности кажется таким, каким
ему следует быть по сути.
Можно определить, что такое учтивость, но нельзя рассказать,
как она должна проявляться: это зависит от обычаев, от времени,
страны, людей, даже от пола и положения в обществе. Понять ее
суть еще не значит уметь выказать ее на деле: мы должны
перенимать ее у окружающих и всегда в ней совершенствоваться. Одни
ценят в собеседнике только учтивость, другие — большие
дарования и неколебимую добродетель; однако в любом случае учтивые
манеры оттеняют достоинства и придают им приятность: только из
ряда вон выходящие качества могут спасти неучтивого человека в
мнении света.
Мне кажется, суть учтивости состоит в стремлении говорить и
вести себя так, чтобы наши ближние были довольны и нами, и
самими собою.
33
Неучтиво в присутствии тех, кто только что пел для вас или играл
на каком-нибудь инструменте, превозносить до небес других
людей, наделенных такими же талантами; точно так же неучтиво,
послушав одного поэта, похвалить ему стихи другого.
34
Устраивая обед или празднество в честь кого-нибудь,
преподнося ему подарки, придумывая для него развлечения, мы должны
стараться, чтобы, с одной стороны, все было сделано хорошо, а с
другой — отвечало вкусам этого человека; второе важнее.
194
Жан де Лабрюйер
35
Пренебрежительно отвергая любую похвалу, мы проявляем своего
рода грубость: нам следует благодарить за нее, если она исходит от
достойного человека, который чистосердечно хвалит то, что
заслуживает похвалы.
36
Когда умный и гордый человек впадает в бедность, он остается
таким же гордым и непреклонным, как прежде. Только достаток может
смягчить его нрав, придав ему большую мягкость и снисходительность.
37
Не слишком хороший характер у того, кто нетерпим к дурному
характеру ближнего: будем помнить, что в обращении требуются и
золото, и разменная монета.
38
Жить в постоянном общении с людьми, которые находятся в
ссоре и непрерывно жалуются один на другого, — это все равно что
не выходить из зала суда и с утра до вечера слышать, как
противные стороны вчиняют друг другу иски.
39
Известны случаи, когда люди, прожив всю жизнь под одной кровлей
и в полном согласии, не деля имущества и никогда не разлучаясь,
вдруг на девятом десятке обнаруживают, что им пора расстаться и
больше не видеть друг друга. До могилы обоим остались считанные
дни, но их терпение исчерпано, они уже не в силах быть вместе и,
пока еще дышат, спешат разойтись. Их совместное существование
слишком затянулось: теперь они уже не пример для других, а вот
умри они на день раньше, их добрые отношения сохранились бы в
памяти людей как редкий образец верности и дружбы.
40
Жизнь большинства семей нередко омрачают недоверие,
ревность, недоброжелательство, между тем как снаружи все выглядит
так благообразно, мирно и дружелюбно, что мы вдаемся в обман и
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
195
видим счастье там, где его нет и в помине; мало на свете таких
семей, которые выигрывают от близкого знакомства с ними. Вы
пришли с визитом — и ваше появление прервало ссору; но стоит вам
откланяться, как она сразу же возобновится.
41
В светском обществе разум обычно первым сдает свои позиции:
люди глубокого ума нередко оказываются в подчинении у глупца и
самодура; они начинают изучать все его слабости, прихоти,
капризы, они потакают ему, идут на любые уступки, ни в чем не перечат.
Если он благодушно настроен — его превозносят до небес и как бы
благодарят за то, что он не всегда невыносим. Его боятся, балуют,
слушаются, порою даже любят.
42
Только тот, кто ждал или ждет наследства от престарелых
родственников, знает, как дорого приходится за него платить.
43
Клеант — благороднейший человек, и женился он на превосходной,
очень разумной женщине; каждый из них — украшение и гордость
любого общества. На свете редко встречаются столь порядочные и
учтивые люди, но... завтра они расстаются: у нотариуса уже готов
акт о раздельном жительстве. Очевидно, иные достоинства несоче-
таемы, иные добродетели несовместимы.
44
Муж может с уверенностью рассчитывать на приданое, жена — на
вдовью часть, оба они — на соблюдение условий брачного контракта,
но пусть они не надеются на содержание, положенное родителями и
зависящее от столь непрочной вещи, как согласие между свекровью и
невесткой, которое нередко нарушается в первый же год брака.
45
Тесть не любит зятя, свекор любит невестку; теща любит зятя,
свекровь не любит невестку; все в мире уравновешивается.
196
Жан де Лабрюйер
46
Мачеха всеми силами души ненавидит детей своего мужа от первого
брака; чем сильнее любит она их отца, тем больше она мачеха.
Мачехи опустошают города и села и плодят нищих, бродяг,
лакеев и рабов не меньше, чем сама бедность.
47
Г. и Э. оба живут вдали от больших городов, вдали от общества;
они соседи, у них смежные поместья. Казалось бы, боязнь
одиночества и желание встречаться с себе подобными должны были бы связать
их дружбой; однако они повздорили из-за совершеннейшего
пустяка и теперь ненавидят друг друга такой лютой ненавистью, что
она, несомненно, будет передаваться из поколения в поколение. Между
тем даже родственники, даже братья никогда еще не ссорились из-
за такой безделицы.
Предположим, что на земле живут всего два человека и она
целиком принадлежит им — каждому по половине. Я не сомневаюсь,
что очень скоро они ухитрятся рассориться, — скажем, из-за
определения границ.
48
Подчас легче и полезнее приладиться к чужому нраву, чем
приладить чужой нрав к своему.
49
Я стою на вершине холма и смотрю вниз, на небольшой
городок: он расположен на склоне, густой лес защищает его от
холодных северных ветров, стены омывает река, которая потом струит
свои воды по чудесной долине. Городок так ярко освещен солнцем,
что я могу сосчитать все его башни и колокольни: кажется, будто
он нарисован на косогоре. Охваченный восторгом, я восклицаю: «Какое
счастье жить в этом пленительном уголке, под этими ясными
небесами!» Я спускаюсь, вхожу в городок и через двое суток уже
уподобляюсь его жителям: только и мечтаю, как бы из него удрать.
50
На свете никогда не было и, видимо, никогда не будет
провинциального города, где жители не делились бы на враждующие партии,
семьи жили бы в согласии, родственники взирали бы друг на друга
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
197
с доверием, браки не приводили бы к междоусобицам, вынос
святых даров, каждение, свячение хлебов, процессии и погребальные
обряды не служили бы поводом к местничеству, пересуды, клевета
и злословие находились бы под запретом, президент парламента и
бальи, присяжные и асессоры не вступали бы в споры, настоятель
жил бы в мире с канониками, каноники не гнушались бы
капелланами, а капелланы не изводили бы певчих.
51
Провинциалы и недалекие люди то и дело готовы обидеться,
полагая, что их презирают, что над ними смеются; как бы мягка и
безобидна ни была шутка, ее можно позволить себе только с
людьми воспитанными или наделенными умом.
52
Не пытайтесь верховодить ни вельможами — они защищены от
вас высоким положением, ни маленькими людьми — они всегда
настороже.
53
Люди, украшенные достоинствами, сразу узнают, выделяют,
угадывают друг друга; если вы хотите, чтобы вас уважали, имейте
дело только с людьми, заслуживающими уважения.
54
Тот, кто облачен столь высоким саном, что люди не смеют
отвечать ему насмешкой на насмешку, не должен позволять себе ни единой
колкой шутки.
55
У каждого из нас есть мелкие недостатки, которые мы охотно
позволяем порицать и даже высмеивать; именно такие недостатки
Должны мы избирать и у других в качестве мишени для шуток.
56
Смеяться над умными людьми — такова привилегия глупцов,
которые в обществе играют ту же роль, что шуты при дворе, — то
есть никакой.
198
Жан де Лабрюйер
57
Склонность к осмеиванию говорит порой о скудости ума.
58
Вы полагаете, что оставили этого человека в дураках, а он
ничего и не заметил; но если он только притворился, что не заметил, кто
больше в дураках — он или вы?
59
Поразмыслив хорошенько, нетрудно убедиться, что вечно брюзжат,
всех поносят и никого не любят именно те люди, которые всеми
нелюбимы.
60
Человек высокомерный и спесивый в обществе обычно
добивается результата, прямо противоположного тому, на который
рассчитывает, — если, конечно, он рассчитывает на уважение.
61
Друзья потому находят удовольствие в общении друг с другом,
что одинаково смотрят на нравственные обязанности человека, но
различно мыслят о вопросах научных: беседы помогают им
укрепиться во взглядах, доказать свои убеждения или узнать что-либо
новое.
62
Истинной дружбой могут быть связаны только те люди,
которые умеют прощать друг другу мелкие недостатки.
63
Сколько прекрасных и бесполезных советов мы преподаем тому,
кого хотим утешить в большой беде: мы забываем, что внешние
события, именуемые неблагоприятными обстоятельствами, порою
сильней не только нашего разума, но и нашей природы. «Ешьте, спите,
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
199
не унывайте, постарайтесь жить, как прежде!» Пустые и тщетные
увещания! «Разумно ли так убиваться?» — спрашиваете вы. С
таким же успехом вы могли бы спросить: «Не безрассудно ли быть
несчастливым?»
64
Советы весьма полезны в делах, но в светском обществе они порой
лишь вредят советчику и не нужны тому, к кому обращены: вы
указываете человеку на его недостатки, а он или не намерен в них
сознаваться, или почитает их достоинствами; вы критикуете такие-то
места в произведении, а между тем автор считает их
превосходными, лучшими из всего, что он создал, и критика лишь укрепляет его
в этом мнении. Ваши друзья не станут ни лучше, ни умнее от ваших
советов — они только перестанут вам доверять.
65
Не так давно в нашем светском обществе существовал кружок,
состоявший из мужчин и женщин, которые собирались, чтобы
обмениваться мыслями и беседовать. Искусство изъясняться
вразумительным языком они предоставили черни: стоило одному из членов
кружка сказать что-нибудь неясное, как другой отвечал ему еще более
туманно, и чем загадочней становился их разговор, тем громче
рукоплескали остальные. Употребляя выражения, которые, на их взгляд,
отличались изяществом, изысканностью, чувствительностью и
утонченностью, они вовсе разучились понимать не только друг друга,
но и самих себя. Для этих бесед не требовалось ни здравого смысла,
ни глубины суждения, ни памяти, ни проницательности, ничего, кроме
остроумия, да и то натянутого, вымученного, — остроумия, в
котором слишком большую роль играло воображение.
66
Я знаю, Теобальд, что ты состарился, но следует ли из этого,
что, одряхлев умом, ты перестал быть поэтом и острословом, что
теперь ты никуда не годный критик чужих творений и бездарный
писака, что в твоих высказываниях не осталось ничего
своеобычного и утонченного? Твой спесивый и развязный вид успокаивает
меня, ибо он говорит об обратном: сегодня ты такой же, каким был
прежде, — может быть, даже лучше, ибо если ты столь оживлен и
200
Жан де Лабрюйер
неукротим в преклонные годы, то каков же ты был в юности, когда
выступал в роли баловня и любимца женщин, которые смотрели
тебе в рот, верили каждому твоему слову и восклицали: «Это
прелестно... Только объясните, пожалуйста, что он сказал?»
67
Люди вкладывают много жара в свои высказывания обычно из
тщеславия или по складу характера, а вовсе не потому, что этого
требует предмет беседы: увлеченные желанием ответить на то, чего
им никто и не говорил, они следуют за своими собственными
мыслями, не обращая ни малейшего внимания на доводы собеседника,
и не только не стараются вместе с ним обрести истину, но даже еще
не знают, чего именно ищут. Тот, кто внимательно послушал бы такой
разговор и потом записал его, нашел бы в нем немало здравых
мыслей, хотя и никак между собой не связанных.
68
Одно время у нас были в моде глупые и пустые разговоры,
которые все время вертелись вокруг легкомысленных тем,
имеющих касательство к сердечным делам, к тому, что именуется
страстью и нежностью; чтение некоторых романов ввело эти темы
в обиход самых достойных придворных и горожан, но они
быстро исцелились от этого поветрия, заразив им, однако, мещанство,
которое переняло и эти темы, и сопряженные с ними остроты и
двусмысленности.
69
Иные жительницы столицы так утонченны, что якобы не знают
или не смеют вслух назвать улицы, площади, общественные места,
недостаточно, на их взгляд, благопристойные для порядочных женщин.
Такие названия, как Лувр или Королевская площадь, они
произносят смело, зато другие стараются обойти, заменяя их
иносказательными оборотами или в крайнем случае просто коверкая, — им
кажется, что так приличнее. В своем жеманстве они далеко
превзошли придворных дам, которые без всякого стеснения скажут
«Рыночная площадь» или «Шатле», если им нужно сказать «Рыночная
площадь» или «Шатле».
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
201
70
Люди, будто бы не помнящие такого-то, по их мнению
незнатного, имени и коверкающие его, поступают так потому, что с
чрезмерным почтением относятся к своему собственному имени.
71
Иные люди, пребывая в хорошем расположении духа, любят во
время непринужденной беседы отпускать безвкусные шутки, которые
никому не нравятся, однако слывут остроумными именно потому, что
очень плохи: эта низменная манера шутить перешла к нам от черни,
которой онасвойственна,изаразиламногихмолодых придворных; правда,
ей присуща такая грубость и глупость, что вряд ли она
распространится дальше и заполонит двор — это естественное средоточие
изысканности и вкуса, — но следовало бы внушить к ней отвращение и тем, кто
ее себе усвоил: даже если для них это всего лишь забава, тем не менее
подобные шутки занимают в их уме и беседе такое место, которое
могли бы занять темы куда более достойные.
72
Не знаю, что лучше, — дурно шутить или повторять хорошие,
но давным-давно известные остроты, делая вид, что вы только что
их придумали.
73
«Лукан изящно выразился... Клавдиан остроумно заметил... У
Сенеки сказано...» — и дальше следует длиннейшая латинская
цитата, ее обычно приводят в присутствии людей, которые не
понимают ее, но делают вид, что понимают. Если бы у этих любителей
Цитат достало здравого смысла и ума, они или вовсе обошлись бы
без ссылок на древних или внимательно прочитали бы их и
выбрали бы что-нибудь более удачное и идущее к месту.
74
Гермагор не знает, какой король правит Венгрией, и не может
взять в толк, почему никто не упоминает о короле богемском. Не
Вступайте с ним в беседу о фландрском и голландском походах или,
202
Жан де Лабрюйер
по крайней мере, избавьте его от необходимости отвечать: он не
представляет себе, когда они начались и когда кончились, путает
все даты, а осады и бои для него — пустой звук. Зато он отлично
осведомлен о войне богов с титанами и может обстоятельно
изложить ее ход, не упустив ни единой подробности; так же
досконально изучил он все перипетии борьбы двух царств — Вавилона и
Ассирии; кроме того, ему известно решительно все об египтянах и о
династиях египетских фараонов. Он никогда не видел Версаля и
никогда не увидит, но, можно сказать, воочию видел Вавилонскую
башню, — так хорошо он помнит, сколько в ней было ступеней,
какие зодчие возводили ее и как их всех звали. Дело доходит до того,
что Генриха IV1 он считает сыном Генриха III и понятия не имеет о
царствующих домах Франции, Австрии, Баварии. «Какое значение
это имеет?» — восклицает он и тут же принимается перечислять
всех мидийских и вавилонских царей; имена Апронала, Геригеба-
ла, Неснемордаха, Мардокемпада ему так же близки, как нам — имена
Валуа и Бурбонов. Он спрашивает, был ли женат император, но,
конечно, ему не приходится напоминать, что у Нина были две жены.
Если ему скажут, что наш король в добром здравии, он сразу вспомнит,
что египетский царь Тутмос был человек болезненный и что хилым
телосложением он обязан своему предку Алифармутозу. Чего только
не знает Гермагор! Есть ли что-нибудь в глубокой древности,
сокрытое от него? Он поведает вам о том, что у Семирамиды, или, как
именуют ее многие ученые, Серимариды, голос был в точности
похож на голос ее отпрыска Нина и что многие путали их, хотя до сих
пор никто не знает, басила ли царица или царевич дискантил.
Откроет он вам и то, что Нимрод был левшой, а Сезострис — оберу-
ким. Если вы думаете, что Артаксеркса назвали Длинноруким
потому, что руки у него свисали до колен, Гермагор разуверит вас: просто
одна рука у царя была длиннее другой; многие осведомленные
авторы полагают, что длиннее была правая, но у Гермагора есть
серьезные основания считать, что все же то была левая.
75
Асканий — скульптор, Гегион — литейщик, Эсхин — сукновал, а
Кидий — остроумец и виршеплет: такова его профессия. У него есть
вывеска, мастерская, работа на заказ, подмастерья. Он обещал
написать для вас стансы, но не раньше чем через месяц: иначе он не
сдержит слова, данного Досифее, которая заказала ему элегию. Кроме того,
1 Генриха Великого.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
203
сейчас у него в работе идиллия для Крантора — тот очень его торопит
и обещает хорошо заплатить. Проза, стихи — чего изволите? Ему все
удается одинаково хорошо. Попросите его написать соболезнующее
письмо или отказ от приглашения — он и тут к вашим услугам: если
хотите, можете получить такое послание в уже готовом виде с его складов.
У него есть друг, у которого одна-единственная забота в жизни —
сначала за глаза расхваливать Кидия в гостиных, а потом представлять
его там как человека редких достоинств и превосходного собеседника.
Вот Кидий появляется в одной из таких гостиных: подобно певцу или
лютнисту, приглашенному показать свое искусство, он
откашливается, поправляет манжеты, вытягивает руку, растопыривает пальцы и
начинает важно излагать суть своих утонченных мыслей и премудрых
умозаключений. Люди, согласные в главном и знающие, что разум, подобно
истине, един, перебивают друг друга для того, чтобы прийти к общему
мнению; в отличие от них Кидий открывает рот только затем, чтобы
всему перечить. «Я полагаю, — учтиво говорит он, — что вы
совершенно не правы», или: «Я никак не могу согласиться с вашим взглядом»,
или: «Когда-то я упорствовал в этом заблуждении так же, как вы, но...
Следует принять во внимание три довода», — продолжает он и
немедленно добавляет к ним четвертый. Не успеет этот утомительный
болтун где-нибудь появиться, как сразу же начинает втираться в доверие
к женщинам, покоряя их своим острословием, философскими
познаниями, выкладывая диковинные теории. Пишет Кидий или говорит,
он как чумы избегает равно и заблуждений и истины, разумного и
нелепого, ибо единственное его желание — думать иначе, нежели другие,
и ни в чем не быть похожим на них: поэтому, когда в обществе —
случайно или его же стараниями — возникает разговор на какую-либо тему,
он ждет, чтобы все высказали свое мнение, а потом
безапелляционным тоном заявляет нечто ни с чем не сообразное, но с его точки
зрения бесспорное и на подлежащее дальнейшему обсуждению. Кидий
приравнивает себя к Лукиану и Сенеке1, смотрит свысока на Платона,
Вергилия и Феокрита, а его приживал каждое утро из кожи лезет,
чтобы утвердить Кидия в этой уверенности. Связанный сходством
вкусов с хулителями Гомера, он доверчиво ждет, чтобы люди прозрели и
предпочли греку современных поэтов, ибо отводит себе первое место
среди них и даже знает, кто занимает второе. Словом, он наполовину
педант, наполовину жеманник, созданный для того, чтобы им
восхищались и жители столицы, и провинциалы, хотя единственное, что в
нем действительно велико, — это самомнение.
1 Философ и автор стихотворных трагедий.
204
Жан де Лабрюйер
76
Догматический тон всегда является следствием глубокого
невежества: лишь человек непросвещенный уверен в своем праве
поучать других вещам, о которых сам только что узнал; тот же, кто
знает много, ни на секунду не усомнится, что к его словам
отнесутся внимательно, поэтому говорит с подобающей скромностью.
77
О вещах серьезных следует говорить просто: напыщенность тут
неуместна; говоря о вещах незначительных, надо помнить, что только
благородство тона, манеры и выражений могут придать им смысл.
78
Пожалуй, в устную речь можно вложить еще более тонкий смысл,
чем в письменную.
79
Только человек благородный по происхождению или хорошо
воспитанный способен хранить тайну.
80
Неполная откровенность всегда опасна: почти нет таких
обстоятельств, при которых не следовало бы либо все сказать, либо все
утаить. Если мы считаем, что человеку нельзя открыть все, мы,
рассказывая что-то, уже говорим слишком много.
81
Иной человек, обещавший хранить вашу тайну, выдает ее, сам
того не ведая: губы его неподвижны, но окружающие уже все
понимают, ибо тайна написана у него на лбу и в глазах, просвечивает
сквозь его грудь, которая внезапно стала прозрачной; другой
говорит не совсем о том, что было ему доверено, но слова его и манеры
таковы, что все само собой выплывает наружу; наконец, третий просто
разбалтывает вашу тайну, серьезна она или незначительна: «Это секрет,
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
205
такой-то поделился им со мной и запретил его разглашать», — и он
тут же все рассказывает.
В разглашении тайны всегда повинен тот, кто доверил ее другому.
82
Никандр рассказывает Элизе, как хорошо и душа в душу прожил
он со своей женою с того дня, как женился на ней, и до самой ее
кончины. Он не устает сокрушаться о том, что она не оставила
ему наследников, перечисляет, сколько у него домов в городе, потом
переходит к своему загородному поместью, подсчитывает, какой
доход оно ему приносит, делится замыслами новых построек,
описывает местность, преувеличивает удобства того дома, в котором
живет сейчас, богатство и новизну меблировки, уверяет, что очень
ценит хороший стол и выезд, жалуется, что покойница не очень
любила карточную игру и общество. По его словам, один его друг
все время повторяет: «Вы так богаты, почему бы вам не купить
эту должность, не приобрести тот участок и не расширить свои
владения?» «Меня считают еще более богатым, чем я есть», —
добавляет он. Не упускает он и случая помянуть о своих связях:
слова «господин суперинтендант, мой двоюродный брат»,
«госпожа канцлерша, моя свойственница» не сходят у него с уст. Он
сообщает о некоем происшествии, которое должно показать, что
он недоволен своими родственниками — в том числе и
наследниками. «Разве я не прав? — спрашивает он Элизу. — Какие у
меня основания радеть о них?» — и призывает ее высказать свое
мнение. Наконец, он намекает, что здоровье у него слабое и все
ухудшается, говорит о семейном склепе, в котором его должны
похоронить. Он вкрадчив, льстив, услужлив с теми, кто
окружает даму, руки которой он добивается. Но у Элизы не хватает
мужества приобрести завидное состояние ценою брака с ним: во время
этого разговора докладывают о приходе придворного, который
одним своим видом выводит из строя всю батарею почтенного
горожанина. Растерянный и обозленный, он отправляется в
другой дом, где снова заводит речь о том, что хотел бы вторично
жениться.
83
Человек, наделенный умом, порою начинает чуждаться светского
общества из боязни, как бы оно ему не наскучило.
206
Жан де Лабрюйер
Глава VI
О житейских благах
1
Богач волен есть лакомые блюда, украшать росписью потолки
и стены у себя в доме, владеть замком в деревне и дворцом в городе,
держать роскошный выезд, породниться с герцогом и сделать
своего сына вельможей. Да, все это ему доступно; но довольство
жизнью выпадает, пожалуй, на долю других.
2
Знатное происхождение и богатство — глашатаи заслуг: они
привлекают к ним внимание.
3
Притязания честолюбивого глупца нередко оправданы тем, что
едва он составил себе состояние, как люди начали находить в нем
достоинства, которых у него никогда не было, и притом столь
выдающиеся, что на большие он сам не претендовал.
4
Стоит человеку утратить богатство и расположение двора, как
сразу обнаруживаются те смешные стороны его характера, которые
до тех пор были скрыты и неприметны для глаз.
5
Лишь убедившись на собственном опыте, можно поверить в
существование тех удивительных различий, которые возникают между
людьми, обладающими большим или меньшим запасом монет. Это
«больше» и «меньше» побуждает человека надевать мундир, или
мантию, или рясу, — а ведь иных путей в жизни почти что и нет.
6
Два купца жили по соседству и торговали одним и тем же
товаром, но потом их судьба сложилась по-разному. У каждого из них
было по единственной дочери, которые выросли вместе и дружили
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
207
в юности так, как дружат лишь люди одинакового возраста и
положения. Одна из них, пытаясь выбиться из нужды, ищет себе место и
поступает на службу к весьма знатной особе — одной из первых
придворных дам; это ее бывшая подруга.
7
Если финансист разоряется, придворные говорят: «Это выскочка,
ничтожество, хам». Если он преуспевает, они просят руки его дочери.
8
Есть среди нас люди, которые смолоду учились одному
ремеслу, а потом всю жизнь занимались другим — отнюдь не похожим на
первое.
9
Передо мною невзрачный и неумный человек, но мне шепчут на
ухо: «У него пятьдесят тысяч ливров дохода». Ну и пусть! Это
касается только его: для меня он не стал от этого ни лучше, ни хуже.
Если бы вольно или невольно я начал смотреть на него другими
глазами, каким бы я сам оказался глупцом!
10
Не старайтесь выставить богатого глупца на посмеяние — все
насмешники на его стороне.
11
У Н. есть и грубый, неприступный привратник — отдаленное
подобие швейцара, — и передняя, и приемная, где сидят и томятся
посетители, ожидая, пока он соизволит наконец выйти к ним,
важно и рассеянно выслушать их и отпустить, даже не проводив до двери;
хотя Н. — персона весьма незначительная, он внушает людям нечто
весьма похожее на почтение.
12
Я у твоих дверей, Клитифон. Нужда, которую я имею до тебя,
подняла меня с постели и выгнала из дому. Не приведи Бог быть у
208
Жан де Лабрюйер
тебя клиентом или просителем! Твои рабы объявляют мне, что ты
еще не выходил и примешь меня только через час. Я возвращаюсь
раньше указанного срока, и они отвечают, что ты вышел. Что же ты
делаешь, Клитифон, запершись в самой отдаленной комнате своего
дома? Чем ты так занят, что тебе некогда меня выслушать? Ты
ведешь записи, проверяешь счета, подписываешь бумаги, делаешь
заметки, а ведь у меня к тебе одна-единственная просьба, и тебе
достаточно сказать одно лишь слово — «да» или «нет».
Ты хочешь казаться важной персоной? Помогай тем, кто от тебя
зависит, и добьешься цели скорее, нежели отказом принять
просителей. О влиятельный и обремененный делами человек! Если тебе,
в свой черед, понадобятся мои услуги, смело приходи в мой
уединенный кабинет: доступ к философу открыт для всех, и я не отложу
свидания на завтра. Ты найдешь меня согбенным над трудами
Платона, которые трактуют об идеальной природе души и отличии ее
от тела, или вычисляющим с пером в руке расстояния до Сатурна и
Юпитера. Я созерцаю творения Бога и поражаюсь его величию, я
познаю истину и тщусь просветить свой ум, чтобы стать более
достойным человеком. Входи же — все двери отперты, передняя в моем
доме устроена не для того, чтобы томиться, ожидая меня. Милости
прошу без доклада прямо ко мне в кабинет: ты ведь доставил мне
то, что дороже золота и серебра, — возможность оказать тебе
услугу. Говори, чего ты ждешь от меня. Хочешь, я брошу мои книги,
занятия, работу, не дописав начатой страницы? Я с радостью прерву
мои труды, если могу быть тебе полезен.
Финансист, государственный муж — это медведь, которого не
приручить. Увидеться с ним в его берлоге нелегко, — нет, что я
говорю! — вовсе невозможно: сначала оказывается, что он еще не
выходил, потом — что он уже ушел. Человек науки, напротив,
доступен для всех, как уличная тумба: каждый может видеть его во
всякое время и в любом виде — в постели, нагим, одетым, здоровым,
больным. Он не может напускать на себя важность, да и не хочет
этого.
13
Богатству иных людей не стоит завидовать: они приобрели его
такой ценой, которая нам не по карману — они пожертвовали ради
него покоем, здоровьем, честью, совестью. Это слишком дорого —
сделка принесла бы нам лишь убыток.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
209
14
Глядя на о...щ...в, мы поочередно испытываем все мыслимые
чувства: сначала мы презираем их, как людей безродных, потом
завидуем им, ненавидим их, боимся, иной раз ценим, наконец
уважаем; а поживем подольше, так, пожалуй, начнем им сострадать.
15
Сосий начал с ливреи, выбился в сборщики налогов, потом в
субарендаторы при откупщике, а затем, лихоимствуя, подделывая
бумаги, злоупотребляя доверием и разоряя целые семьи, возвысился
до заметного положения. Он купил должность и таким путем стал
человеком благородным. Ему оставалось только сделаться
добродетельным: звание церковного старосты совершило и это чудо.
16
Арфурия ходила в храм святого*** пешком и без служанки,
занимала там место у самого входа и слушала издали проповедь
кармелита или доктора богословия, чье лицо еле-еле могла разглядеть,
а слова — с трудом разобрать. Никто не замечал ее добродетелей,
никто не знал ни о ее благочестии, ни о ее существовании. Но вот ее
супруг получил откуп на восьмерину и меньше чем за шесть лет
составил себе чудовищное состояние. Теперь Арфурия приезжает
к обедне в карете, за нею несут тяжелый шлейф, проповедник
прерывает речь и ждет, пока она усядется. Она сидит прямо перед ним,
слышит любое его слово, видит любой жест. Священники
интригуют, каждому хочется переманить ее в свою исповедальню, каждому
лестно дать ей отпущение; наконец верх над остальными берет
приходский кюре.
17
Креза несут на кладбище. Казнокрадством и лихоимством он
стяжал огромные богатства, но, расточив их на роскошь и
чревоугодие, не оставил себе даже на похороны. Он умер
несостоятельным должником, без гроша за душой, лишенный ухода и помощи:
перед смертью у него не было ни прохладительного питья, ни
подкрепляющего лекарства, ни врачей; ни один доктор богословия не
уверял его, что ему суждено вечное блаженство.
210
Жан де Лабрюйер
18
Шампань, встав из-за стола после долгого обеда, раздувшего ему
живот, и ощущая приятное опьянение от авнейского или силлерийского
вина, подписывает поданную ему бумагу, которая, если никто тому
не воспрепятствует, оставит без хлеба целую провинцию. Его легко
извинить: способен ли понять тот, кто занят пищеварением, что люди
могут где-то умирать с голоду?
19
Сильван за деньги купил себе дворянство и новое имя; теперь
он сеньор того прихода, где его предки платили подушное. Раньше
его не взяли бы к Клеобулу даже в пажи, теперь он его зять.
20
Дор следует по Аппиевой дороге в носилках. Впереди бегут его
отпущенники и рабы, разгоняя толпу и расчищая путь; ему не
хватает только ликторов. Окруженный свитой, он вступает в Рим так,
словно этим триумфальным въездом сотрет воспоминание о
бедности и низком происхождении отца своего Санги.
21
Трудно употребить свое состояние лучше, чем Периандр: оно
принесло ему высокое положение, почет, власть. Никто уже не ищет
его дружбы—теперь у него просят покровительства. Раньше он говорил
о себе: «Такой человек, как я...»; ныне он говорит: «Человек моего
положения...» Он разыгрывает вельможу, и никто из тех, кого он
ссужает деньгами или приглашает к столу (а стол у него отменный),
не дерзает разуверить его на этот счет. Его великолепный дом
выдержан снаружи в строгом дорическом стиле: дверь, например,' —
не дверь, а настоящий портик. «Что это, жилище частного человека
или храм?» — недоумевают прохожие.
Периандр — первое лицо в своем квартале; все ему завидуют
и жаждут его падения; его супруга своим жемчужным
ожерельем навлекла на себя вражду всех дам по соседству. Но он
держится крепко, и ничто не предвещает крушения его величия,
которого он добился сам, которым никому не обязан, за которое
заплатил.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА 211
Ах, почему его старый и дряхлый отец не умер лет за двадцать
до того, как мир услышал о Периандре1? Разве может последний
примириться с той страшной бумагой, которая, обличая истинное
звание человека, вгоняет в краску вдову и наследников? Или он
собирается обойтись без нее на глазах у целого города,
завистливого, злоречивого, зоркого, и не посчитаться со множеством людей,
которые жаждут занять подобающее им место в похоронной
процессии? Надеется, что они смолчат, если он вздумает именовать «его
честью», а то и «его милостью» своего отца, который был всего лишь
«господин такой-то».
22
Как много на свете людей, которые похожи на уже взрослые и
крепкие деревья, перевезенные и высаженные в сады, где они
восхищают взоры каждого, кто видит их в столь прекрасных местах,
но не знает, откуда их доставили и как они росли!
23
Какое мнение составили бы себе о нашем веке иные
покойные ныне вельможи, если бы, возвратясь в мир живых, увидели,
что их имена и самые звучные титулы, их замки и древние
жилища принадлежат людям, отцы которых, возможно, были у них
арендаторами?
24
То, как распределены богатство, деньги, высокое положение и
другие блага, которые предоставил нам Господь, и то, какому сорту
людей они чаще всего достаются, ясно показывает, насколько
ничтожными считает Творец все эти преимущества.
25
Если вы зайдете на кухню и познакомитесь там со всеми
секретами и способами так угождать вашему вкусу, чтобы вы ели
больше, чем необходимо; если вы во всех подробностях узнаете, как
разделывают мясо, которое подадут вам на званом пиру; если вы по-
Извещение о похоронах.
212
Жан де Лабрюйер
смотрите, через какие руки оно проходит и какой вид принимает,
прежде чем превратится в изысканные кушанья и обретет то
опрятное изящество, которое пленяет ваши взоры, заставляет вас
колебаться при выборе блюд и побуждает отведать от всех сразу; если
вы увидите все эти яства не на роскошно накрытом столе, а в
другом месте, — вы сочтете их отбросами и почувствуете отвращение.
Если вы проникнете за кулисы театра и пересчитаете блоки,
маховики и канаты тех машин, с помощью которых производятся
полеты; если вы поймете, сколько людей участвует в смене декораций,
какая сила рук, какое напряжение мышц необходимы для этого, вы
удивитесь и воскликнете: «Неужели все это и сообщает движение
зрелищу, столь же прекрасному и естественному, сколь
непринужденному и полному воодушевления?»
По той же причине не пытайтесь выведать, как разбогател
откупщик.
26
Этот свежий, цветущий, пышущий здоровьем юноша — сеньор
целого аббатства и обладатель десятка других бенефиций, от
которых получает сто двадцать тысяч ливров дохода. Он купается в
золоте, а рядом семьям ста двадцати бедняков нечем обогреться
зимою, нечем прикрыть наготу и порою даже нечего есть. Их нищета
ужасна и постыдна. Какая несправедливость! Но не предвещает ли
она, что ожидает как их, так и его в будущей жизни?
27
Тридцать лет тому назад Хризипп, человек из новых и первый
дворянин в своем роду, мечтал получать когда-нибудь хоть две
тысячи ливров дохода; это было верхом его желаний, пределом его
честолюбивых помыслов. Он сам так говорил, и многие это помнят.
Теперь неведомыми путями он достиг того, что дает в приданое за
одною из дочерей огромный капитал: проценты с него образуют как
раз ту сумму, на которую он хотел когда-то жить всю жизнь; такие
же доли отложены им для каждого из детей, которых он должен
обеспечить, — а их у него много. Но это лишь задаток под будущее
наследство: после его смерти найдутся и другие ценности. А он, хотя
уже в летах, но полон жизни и тратит остаток дней своих на
приумножение накопленного богатства.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
213
28
Дайте Эргасту волю, и он обложит налогом воду, которую пьют,
и землю, по которой ходят: он умеет превращать в золото все — даже
тростник, камыш и крапиву. Он принимает любые советы и
пытается провести в жизнь все, что ему советуют. Государь, уверяет он,
жалует других только за счет Эргаста, оказывает им лишь те
милости, которые заслужены Эргастом. Он полон ненасытной жажды
приобретать и владеть; он готов торговать искусством и наукой, взять
на откуп даже гармонию. Послушать его, так выходит, что народ с
радостью предпочел бы музыке Орфея мелодии Эргаста, лишь бы
этот добрый человек был богат, держал свору гончих и завел
конюшню!
29
Остерегайтесь иметь дело с Критоном: он печется лишь о
собственной выгоде. Тот, кто польстится на его должность, поместье,
собственность, попадет в ловушку — ему навяжут несообразные
условия. Не ждите щепетильности и уступчивости от человека, столь
преданного своим интересам и столь равнодушного к вашим: он вас
проведет.
30
Бронтин, говорят в народе, так благочестив, что по неделям
запирается наедине с изображениями святых; однако между
святыми и Бронтином все же есть некоторая разница.
31
Народ нередко проявляет вкус к трагедии: он охотно смотрит,
как на подмостках жизни гибнут актеры, которые натворили столько
зла по ходу действия и так ему ненавистны.
32
Жизнь от...щи...ов распадается на две равные половины: первая,
деятельная и непоседливая, целиком занята тем, что они грабят
народ; вторая, предшествующая смерти, — тем, что они обличают и
разоряют друг друга.
214
Жан де Лабрюйер
33
Человек, который многим ближним — в том числе и вам —
помог составить состояние, не сумел сохранить своего и
обеспечить перед смертью жену и детей; теперь они живут в
безвестности и нищете. Вам отлично известно их бедственное положение,
но вы и не думаете его облегчить. В самом деле, до того ли вам?
Вы держите открытый стол, вы строитесь. Зато вы с
признательностью храните портрет вашего благодетеля... правда, уже не в
кабинете, а в передней. Какая преданность! Его вполне можно
было бы вынести и в чулан.
34
Человек иногда рождается черствым, а иногда становится им
под влиянием своего положения в жизни. В обоих случаях он
равнодушен к бедствиям ближнего, больше того — к несчастьям
собственной семьи. Настоящий финансист не способен горевать о смерти
друга, жены, детей.
35
Бегите, спасайтесь: опасность все еще слишком близка! «Я
уже переехал тропик», — возразите вы. Нет, пересеките полюс,
скройтесь в другом полушарии, взлетите, если можете, к
звездам. «Я уже достиг их». Вот и хорошо! Наконец-то вам ничто не
угрожает.
Повсюду на земле я вижу алчных, ненасытных, неумолимых людей,
которые стремятся жить за счет того, кто встретится на их пути или
попадет им под руку, и — чего бы это ни стоило другим — хотят
заботиться лишь о себе, приумножать свое достояние и утопать в
излишествах.
36
«Нажить состояние» — это такое сладостное выражение и смысл
его так приятен, что оно у всех на устах. Оно встречается на всех
языках, нравится иностранцам и варварам, царит при дворе и в
столице, проникает сквозь монастырские стены и вторгается в
мужские и женские обители. Нет такого святилища, куда бы оно не
прокралось, нет такой пустыни, где бы оно не звучало.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
215
37
Иной человек, заключая всё новые сделки и пряча всё больше
денег в сундуки, приходит в конце концов к мысли, что он умен и
даже способен отправлять высокие должности.
38
Чтобы составить себе состояние, в особенности большое, нужен
ум особого склада: не сильный, не острый, не обширный, не
возвышенный, не свободный, не тонкий; каким он должен быть — я не
знаю и жду, чтобы кто-нибудь подсказал мне это.
Чтобы составить себе состояние, нужен не столько ум, сколько
опыт и привычка к такому занятию. Люди поздно берутся за это
дело и, приступив к нему, обычно начинают с ошибок, исправить
которые им уже недосуг; может быть, именно поэтому большие
состояния и встречаются так редко.
Возмечтав выбиться в люди, человек небольшого ума
забывает обо всем. С утра до ночи он только и думает, во сне только и
видит, как бы ему возвыситься. С ранних пор, с самой юности он
гонится за удачей. Если он натыкается на стену, преграждающую
ему путь, он просто обходит ее слева или справа, смотря по тому,
где видит просвет и лазейку; если его останавливают новые
препятствия, он возвращается на покинутую дорогу. Сообразуясь с
характером препятствий, он то преодолевает их, то уклоняется в
сторону, то принимает еще какие-нибудь меры в соответствии
со своей выгодой, своими привычками и обстоятельствами. Так
ли уж много таланта и находчивости требуется путнику, чтобы
следовать сначала по большой дороге, затем, если она до отказа
забита проезжими, двинуться прямо через поля, потом опять
выбраться на нее и, продолжая свой путь, прибыть наконец на
место? Так ли уж много ума нужно и нашему честолюбцу для
достижения своей цели? Разве глупец, стяжавший богатство и
всеобщее уважение, — такая уж редкость?
Бывают недоумки и, дерзну сказать, даже круглые дураки,
которым удается занять важную должность и жить до конца дней своих,
утопая в изобилии, хотя никому и в голову не приходит
утверждать, что они добились этого трудом или предприимчивостью. Кто-
нибудь — чаще всего просто случай — подвел их к источнику и
сказал: «Хотите воды? Зачерпните». И они зачерпнули.
216
Жан де Лабрюйер
39
В молодости человек обычно беден: он еще не успел ничего
нажить, ему еще не досталось наследство. Богатея, он в то же время
стареет, ибо людям редко даются все блага сразу, а если
кому-нибудь и даются, так ему не стоит завидовать: умирая, он теряет столько,
что его нельзя не пожалеть.
40
Лет в тридцать мы впервые задумываемся о том, как бы
составить себе состояние; к пятидесяти оно еще не составлено. Под
старость мы начинаем строиться и умираем, прежде чем маляры и
стекольщики закончат отделку.
41
Зачем нам богатство, как не затем, чтобы пользоваться плодами
честолюбивых помыслов, усилий, трудов и затрат тех людей,
которые пришли в мир до нас, и самим трудиться, сеять, строить и
приобретать для потомков?
42
Каждое утро мы раскрываем глаза, как купец — ставни своей
лавки, и выставляем себя напоказ, чтобы обманывать ближнего; а
вечером снова закрываем их, потратив целый день на обман.
43
Стремясь сбыть с рук самое лежалое, купец показывает товар
лицом: он наводит на него лоск и подновляет его, чтобы придать
ему свежий вид и скрыть изъяны; расхваливает, чтобы продать
дороже настоящей цены; ставит фальшивые и таинственные клейма,
чтобы все думали, будто платят настоящую цену; мерит
незаконной мерой, чтобы отпускать меньше, чем следует. Зато в лавке
стоят монетные весы, чтобы покупатель платил полновесным золотом.
44
Бедный человек любого звания почти всегда порядочен,
богатый — склонен к мошенничеству: чтобы разбогатеть, мало быть ловким
и предприимчивым.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
217
В любом деле — как в ремесле, так и в торговле — можно
разбогатеть, притворяясь честным человеком.
45
Кратчайший и вернейший способ составить себе состояние —
это дать людям понять, что им выгодно делать вам добро.
46
Люди, подгоняемые нуждой, а иногда алчностью или
честолюбием, развивают в себе способности к грешным мирским делам,
избирают сомнительные занятия и долго не желают замечать, какими
опасностями чревато их поведение. Позже они отказываются от этих
занятий из благоразумия и смирения — но лишь после того, как жатва
собрана и состояние упрочено.
47
Глянешь на иных бедняков, и сердце сжимается: многим нечего
есть, они боятся зимы, страшатся жизни. В это же время другие
лакомятся свежими фруктами: чтобы угодить их избалованному
вкусу, землю заставляют родить круглый год. Простые горожане, только
потому, что они богаты, позволяют себе проедать за один присест
столько, сколько нужно на пропитание сотне семейств. Пусть кто
хочет возвышает голос против таких крайностей, я же по мере сил
избегаю как бедности, так и богатства и нахожу себе прибежище в
золотой середине.
48
Известно, что бедняки пеняют на свою нищету и на то, что
никто не хочет ее облегчить. Богачи тоже порою бывают недовольны:
они не выносят, когда им недостает хотя бы самой малости или
когда им в чем-либо перечат.
49
Богат тот, кто получает больше, чем тратит; беден тот, чьи
траты превышают доходы.
Можно иметь два миллиона дохода и при этом каждый год
нуждаться в пятистах тысячах ливров.
218
Жан де Лабрюйер
Долговечнее всего скромный достаток: ничто так быстро не
иссякает, как большое состояние.
От богатства до бедности один шаг.
Говорят, что богаты мы лишь тогда, когда ни к чему не
вожделеем; если так, значит, самый богатый человек на свете — это мудрец.
Говорят, что бедны мы лишь тем, на что заримся; если так,
значит, честолюбец и скупец прозябают в страшной нищете.
50
Все страсти тиранят человека, но честолюбие, взяв верх над
остальными, на время даже наделяет его видимостью всех
добродетелей. Трифон страдает всеми пороками, а я считал его воздержным,
целомудренным, щедрым, смиренным и даже благочестивым; я бы
и поныне верил в это, не наживи он состояния.
51
Желание разбогатеть и возвеличиться никогда не оставляет
человека: желчь уже разливается, подходит конец, на лице у бедняги
печать смерти, ноги не держат его, а он все еще твердит: «Мое
богатство, мое положение...»
52
Человек может возвыситься лишь двумя путями — с помощью
собственной ловкости или благодаря чужой глупости.
53
Черты лица выдают наш характер и нрав, а выражение говорит
о благах, которыми нас наделила судьба, — оно свидетельствует о
том, сколько у нас тысяч ливров дохода.
54
Хрисанф, человек богатый и спесивый, не желает показываться
на людях вместе с Евгением, человеком достойным, но бедным: он
думает, что это его унизит. Евгений боится того же. Им не грозит
встреча.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
219
55
Видя, как иные люди, некогда спешившие оказать мне знаки
внимания, теперь считаются со мною чинами и не желают
здороваться первыми, я говорю себе: «Вот и хорошо! Я очень рад — тем
лучше для них: значит, дом, утварь, стол у этих людей стал богаче,
чем раньше; они, наверно, несколько месяцев назад вошли в
выгодное дело и уже получили немалые барыши. Дай им Бог поскорее
восчувствовать ко мне презрение!»
56
Каким гонениям подверглись бы мысли, книги и авторы их, если
бы они зависели от богачей и вообще от всех, кто составил себе
изрядное состояние! На этих людей не было бы управы. Какую власть
взяли бы они над ученым, как презрительно говорили бы с ним! С
каким величавым видом взирали бы они на этого жалкого
человека, которому заслуги не принесли ни места, ни богатства и который
тем не менее продолжает и мыслить здраво и писать разумно! Нельзя
не признать, что настоящее — за богачами; зато будущее — удел
добродетели и таланта. Гомер был, есть и пребудет всегда, а мытарей-
откупщиков уже нет. Кто помнит о них? Кому известны их имена,
их родина? Да и кто знает, существовали ли они в Греции? Что
стало с теми спесивцами, которые презирали Гомера, избегали
показываться с ним вместе на площади, не отвечали на его поклон или
грубо окликали по имени при встрече, не удостаивали
приглашения к столу и смотрели на него свысока, как смотрят на всякого
бедняка-сочинителя? Что ждет после смерти разных Фоконне? Будут
ли они жить в веках так же долго, как Декарт, который родился
французом, а умер в Швеции?
57
Высокомерие — вот единственная причина того, что мы так дерзко
заносимся перед низшими и так постыдно пресмыкаемся перед
высшими. Этот порок, порожденный не личными заслугами и
добродетелями, а богатством, высоким положением, влиятельностью
и ложной ученостью, равно внушает нам и презрение к тем, у кого
меньше этих благ, чем у нас, и чрезмерное почтение к тем, у кого их
больше.
220
Жан де Лабрюйер
58
Бывают низкие души, вылепленные из грязи и нечистот,
любящие корысть и наживу так же сильно, как души высокие любят
славу и добродетель. Их единственная отрада — все приобретать и
ничего не терять; им интересно и важно только одно — поместить деньги
из десяти годовых; они постоянно заняты мыслью о своих
должниках, вечно боятся понижения пробы или веса монеты, всегда
погружены в контракты, векселя и прочие документы. Их не назовешь
ни отцами, ни гражданами, ни друзьями, ни христианами. Они,
пожалуй, даже не люди. Зато у них есть деньги.
59
Сделаем сперва исключение для тех людей бестрепетной и
благородной души — если они еще встречаются на свете, — которые
всегда готовы помочь ближнему и облагодетельствовать его на
тысячу ладов, которых никакая нужда, никакой успех, никакие
уловки не отвратят от тех, кому они однажды отдали свою дружбу, и,
после этой оговорки, смело выскажем горькую и печальную мысль:
нет в мире человека, который был бы связан с вами узами
знакомства и доброжелательства, любил вас, находил удовольствие в
вашем обществе, тысячу раз предлагал вам свои услуги, а иногда и
оказывал их, и который не был бы готов порвать с вами и стать
вашим врагом ради своей выгоды.
60
Оронт из года в год приумножает свой капитал и доходы. Тем
временем в некоем семействе рождается девочка, растет,
воспитывается, хорошеет, достигает наконец пятнадцати лет, и вот его
уговаривают жениться на ней — молодой, красивой, умной. Ему
уже пятьдесят, он низкого происхождения, глуп, не отличается
никакими достоинствами и тем не менее предпочтен всем своим
соперникам.
61
Нередко брак, который должен служить человеку залогом
земного счастья, становится для него из-за бедности изнурительным и
тяжким бременем. Тогда жена и дети превращаются в источник со-
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
221
блазна, невольно толкая его на мошенничество, ложь и поиски
незаконных доходов. Он как бы на распутье между плутовством и
нищетой. Нелегкий выбор!
В устах настоящего француза слова «жениться на вдове»
означают «составить себе состояние»; однако частенько слова эти
оказываются ловушкой.
62
Тот, кто при разделе наследства с братьями получил
достаточно, чтобы стать адвокатом и жить, не зная тревог, жаждет сделаться
судьей; судья метит в советники, а советник — в президенты
парламента. То же происходит с людьми любого звания: сперва они тщетно
пытаются возвыситься, взяв, так сказать, судьбу за горло, а потом
томятся в скудости и стесненных обстоятельствах. Они не в силах
ни отказаться от мечты о богатстве, ни удержать его.
63
Обедай плотней, Клеарх, ужинай по вечерам, не жалей дров, купи
себе плащ, обей спальню: ты не любишь своего наследника, не
хочешь с ним знаться — стало быть, у тебя его нет.
64
В молодости человек копит себе на старость, а состарившись,
откладывает на похороны. Расточительный наследник оплачивает
пышное погребение и проматывает остальное.
65
Скупец после смерти тратит за один день больше, чем
проживал в десять лет; наследник же его расточает за десять месяцев столько,
сколько покойный не израсходовал за всю жизнь.
66
То, что человек проматывает, он отнимает у своего наследника,
а то, что скаредно копит, — у самого себя. Кто хочет быть
справедливым к себе и другим, тот держится середины.
222
Жан де Лабрюйер
67
Не будь дети в то же время и наследниками, они, вероятно, больше
дорожили бы родителями, а родители — ими.
68
Участь человека так безотрадна, что может отбить охоту к
жизни! Сколько приходится ему потеть, недосыпать, кланяться и
унижаться перед другими, прежде чем он составит себе скромное
состояние или получит его благодаря смерти близких! Кто не
позволяет себе мечтать, чтобы его отец поскорее расстался с этим миром,
тот уже порядочный человек.
69
Тот, кто надеется на наследство, всегда угодлив по характеру;
пока мы живы, никто так усердно не льстит, не повинуется, не
подпевает и не услуживает нам, никто так рьяно не заботится, не
беспокоится и не печется о нас, как человек, который надеется
выиграть от нашей смерти и с нетерпением ее ожидает.
70
Каждый считает себя наследником должностей, титулов и
достояния своего ближнего и, движимый этой корыстной мыслью, всю
жизнь невольно и тайно желает другому смерти. В любом звании
самый счастливый человек тот, кому в час кончины предстоит
утратить больше других и больше других оставить наследнику.
71
Говорят, что игра равняет всех, но иногда положение партнеров
в обществе столь несоизмеримо, между ними лежит столь
огромная и безмерная пропасть, что подобное сближение крайностей
режет глаз: это все равно что нестройная музыка, или плохо подобранные
краски, или бессвязные и раздражающие ухо слова, или
скрежещущие звуки, от которых вас передергивает; короче говоря, это
откровенное нарушение благопристойности.
Если мне возразят, что так делается всюду на Западе, я отвечу
следующим образом: это, как видно, один из тех обычаев, за кото-
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
223
рые в другой части света нас почитают варварами; возможно,
восточные путешественники, приезжая к нам, отмечают этот обычай
на своих памятных табличках. Не сомневаюсь даже, что подобная
фамильярность вызывает у них не меньшее отвращение, чем у нас
их зомбайя1 и другие унизительные церемонии.
72
Заседание штатов или парламента, созванное для обсуждения
дел государственной важности, не являет взору зрелища серьезнее
и торжественнее, чем сборище игроков, восседающих за столом, где
идет игра по большой: лица их мрачны и строги; непримиримые и
безжалостные враги до конца партии, они не считаются ни с
дружбой, ни со связями, ни со знатностью, ни с положением; только
случай, это слепое и жестокое божество, самовластно правит и
распоряжается ими. Они воздают ему дань почтения таким глубоким
молчанием и такой сосредоточенностью, на которые отнюдь не
способны в другое время. Все их страсти безмолвно отступают перед
одной: царедворец — и тот забывает привычную вкрадчивость, лесть,
угодливость и даже ханжество.
73
Тот, кого возвысила удача в игре, начисто забывает о своем
звании: он не желает знаться с равными себе и признает только
вельмож. Правда, при игре в кости или в ландскнехт счастье
переменчиво: оно нередко возвращает такого человека в прежнее
положение.
74
Я не удивляюсь тому, что существуют игорные дома, эти ловушки
для людской алчности, эти пропасти, куда проваливаются и где
безвозвратно исчезают богатства частных лиц, эти страшные
подводные камни, о которые насмерть разбиваются игроки; я не
удивляюсь и тому, что из этих мест во все стороны мчатся эмиссары,
всегда умеющие вовремя выведать, кто вернулся из плавания,
захватив новый приз и разжившись деньгами, кто выиграл тяжбу и взыскал
немалую сумму, кому поднесли дар, кому достался крупный
выигрыш, кто из отпрысков знатных родителей получил недавно бога-
См. описания королевства Сиамского.
224
Жан де Лабрюйер
тое наследство, кто из приказчиков неосторожно собрался
поставить на карту наличность своей кассы. Конечно, ремесло это — грязное,
недостойное, основанное на обмане, но оно существует издавна, о
нем все знают, им во все времена занимались люди, которых я
называю шулерами и у которых только что не висит над дверью
вывеска, гласящая: «Здесь честно обманывают». Да и зачем им
выдавать себя за порядочных? Кому же неизвестно, что посещение игорного
дома равнозначно проигрышу? Меня удивляет другое: откуда
берется столько простаков, которые так охотно служат этим людям
источником средств к существованию?
75
Игра разоряет тысячи людей, которые невозмутимо уверяют при
этом, что не могут без нее жить. Хорошо оправдание! Тот же довод
можно привести в защиту любой, самой неистовой и постыдной,
страсти; но разве кто-нибудь скажет, что он не в силах жить без
воровства, убийств и прочих злодеяний? Неужели мы должны
примириться с этой страшной, беспрерывной, безудержной,
безоглядной забавой, которая преследует лишь одну цель — полное
разорение партнера, ослепляет человека надеждой на выигрыш, приводит
его в исступление при проигрыше, отравляет жадностью,
вынуждает ради одной ставки в карты или кости рисковать своим
состоянием и судьбою жены и детей? Неужели так тяжело воздержаться от
нее? Разве не тяжелее приходится нам в тех случаях, когда,
доведенные игрою до полного разорения, мы вынуждены обходиться даже
без платья и пищи и обрекать на такую же участь свою семью?
Я не мирюсь с шулерами, но мирюсь с тем, что шулер играет по
крупной. Порядочному человеку я этого не прощаю: рисковать
большим проигрышем — слишком опасное мальчишество.
76
Есть только одно непреходящее несчастье — потеря того, чем
владел. Время, смягчающее все остальные горести, лишь обостряет
эту: мы до самой смерти ежеминутно чувствуем, как недостает нам
того, что мы утратили.
77
С человеком, который не тратит свое состояние на то, чтобы
выдавать дочерей замуж, платить по счетам и заключать контрак-
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
225
ты, приятно иметь дело лишь в том случае, если он не приходится
вам ни мужем, ни отцом.
78
О Зенобия, ни смута, потрясающая твое царство, ни война с
могущественным народом, которую ты мужественно продолжаешь
вести и после смерти твоего супруга, не умалили твоей любви к
пышности. Ты решила построить себе величественный дворец и для
этой цели избрала берега Евфрата, отдав этому краю предпочтение
перед другими подвластными тебе областями. Воздух там
здоровый и прохладный, местность красивая, с запада ее прикрывает от
зноя священная роща. Боги твоей Сирии, обитающие порой на
земле, — и те не выбрали бы себе лучшего жилища. Окрестности
кишат людьми, которые обтесывают камень и валят деревья,
приходят и уходят, подкатывают и подвозят ливанский лес, бронзу и порфир.
Воздух оглашен скрипом блоков и машин, и, слыша его, купцы,
проезжающие мимо по дороге в Аравию, надеются, что, когда они
вернутся к родным очагам, здание будет уже окончено и предстанет в
том блеске, который ты хочешь ему придать, прежде чем
поселиться в нем с царевичами — твоими детьми. Не жалей ничего — ни
золота, ни труда отменнейших мастеров, великая царица; пусть
Фидии и Зевксисы твоего века проявят свое искусство, отделывая
потолки и стены; разбей вокруг такие обширные и восхитительные
сады, чтобы они казались делом рук не человека, а волшебника;
истощи свою казну и свою фантазию на это несравненное
сооружение. Но когда оно будет окончено, Зенобия, какой-нибудь пастух,
живущий в песках по соседству с Пальмирой и разбогатевший на
сборе пошлины за перевоз через твои реки, купит этот
царственный дворец за наличные деньги и примется его украшать, чтобы он
стал достоин своего удачливого владельца.
79
Вы очарованы этим дворцом, его убранством, садами,
прелестными фонтанами. Увидев в первый раз это изумительное
здание, вы без устали восторгаетесь им и беспримерным счастьем
его владельца. Но того уже нет, ему не удалось насладиться
зрелищем так же беспрепятственно и спокойно, как вам: он не знал
ни одного безмятежного дня, ни одной мирной ночи; чтобы
выстроить этот прекрасный дворец, который восхищает вас, он за-
226
Жан де Лабрюйер
путался в долгах, и кредиторы выселили его; уходя, он
обернулся, в последний раз издали взглянул на свой дом и скончался от
потрясения.
80
Глядя на иные семьи, мы невольно думаем о том, что принято
называть игрою случая или прихотью судьбы. Сто лет назад о
них никто не знал, их не было. Внезапно небо взыскивает их
своей милостью, на них дождем сыплются почести, богатства,
титулы, и вот они уже на верху благополучия. У Эвмолпа не было
прадедов, но зато был отец, который поднялся так высоко, что
его сын всю свою долгую жизнь желал одного — сравняться с
родителем, в чем и преуспел. Где причина возвышения этих
людей? В глубоком уме, выдающихся талантах или в удачном
стечении обстоятельств? Но счастье уже перестало им улыбаться:
оно нашло себе иных любимцев, а с потомками Эвмолпа
обходится так же, как с его предками.
81
Прямая причина упадка и оскудения людей обоих званий — как
судейского, так и военного — состоит в том, что свои расходы они
соразмеряют не с доходами, а со своим положением.
82
Если вы, стремясь возвыситься, ничем не пренебрегли, это
стоило вам тяжелого труда; если вы при этом упустили из виду
хотя бы самую ничтожную мелочь, это стоило вам тяжелого
раскаяния.
83
У Гитона цветущий вид, свежее лицо, толстые щеки,
пристальный и самоуверенный взгляд, широкие плечи, большой живот, твердая
и решительная походка; выражается он без обиняков, заставляет
собеседника повторять сказанное и не очень вслушивается в то, что
ему говорят; он шумно сморкается в большой носовой платок, плюет
далеко и чихает громко; он спит ночью, спит днем, причем глубо-
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
227
ким сном, и похрапывает в обществе. За столом и на прогулке он
всегда занимает больше места, чем другие; прогуливаясь в
компании тех, кто ему ровня, он всегда идет в середине; он
останавливается — и все останавливаются; он снова пускается в путь — и все
следуют за ним, подлаживаются к нему; он прерывает и поправляет
своих собеседников, его же не прерывают и слушают, пока он не
устанет, соглашаются с его мнением и верят тому, что он
рассказывает. Усаживаясь, он глубоко погружается в кресло, кладет ногу на
ногу, хмурит брови, надвигает шляпу на лоб, чтобы никого не
видеть, или, напротив, с надменным и дерзким видом обнажает
голову. Он весел, насмешлив, нетерпелив, заносчив, вспыльчив,
распутен, хитер, скрытен в делах и воображает, будто умен и даровит. Он
богат.
У Федона запавшие глаза, тощее тело и худое, всегда
воспаленное лицо; спит он мало и неспокойно; вид у него отсутствующий,
рассеянный и потому глупый, хотя он умен; он вечно забывает
рассказать то, что ему известно, или то, чему был свидетелем, а если и
рассказывает, то плохо — боится наскучить собеседнику, старается
быть кратким и становится скучным, не умеет ни привлечь к себе
внимания, ни рассмешить; он рукоплещет и улыбается тому, что говорят
другие, соглашается с ними, сломя голову бегает по их
поручениям; он угодлив, льстив, подобострастен, скрытен в делах, иногда лжив;
он суеверен, обязателен, робок, ходит неслышно и осторожно, словно
боится наступить на землю, потупляет глаза и не смеет поднять их
на прохожих; он никогда не присоединяется к кругу беседующих, а
встает за спиной говорящего, украдкой прислушивается к тому, что
говорят, и уходит, если на него обратили внимание; он как бы вовсе
не занимает места и поэтому не мешает соседям; на мостовой он
втягивает голову в плечи, надвигает шляпу на лоб, чтобы его не увидели,
закутывается в плащ и весь съеживается: какая бы давка ни была
на улице или в крытом проходе, он всегда умеет пройти, не
толкаясь, и проскользнуть незамеченным; когда ему предлагают стул, он
садится на самый краешек; на людях он говорит тихо и невнятно,
хотя о государственных делах высказывается довольно смело, осуждает
нынешний век, не слишком жалует министров и весь кабинет. Рот
он открывает не прежде, чем к нему обратятся; кашляя и
сморкаясь, прикрывает лицо шляпой, плюет чуть ли не себе на ноги,
чихает, только отойдя в сторону или, если уж иначе нельзя, незаметно
Для окружающих; с ним не здороваются, ему не говорят
любезностей. Он беден.
228
Жан де Лабрюйер
Глава VII
О столице
1
Каждый вечер в один и тот же час жители Парижа стекаются в
аллею Королевы или в Тюильри, словно молчаливо назначили там
друг другу свидание: они приходят на всех посмотреть и всех
осудить. Они не любят людей, которых там встречают, насмехаются
над ними, но обойтись без них не могут.
Гуляя в парке, они производят друг другу смотр: кареты, лошади,
ливрейные лакеи, гербы — ничто не ускользает от их любопытства или
недоброжелательства; к такому-то они проникаются уважением,
такого-то начинают презирать, — все зависит от роскоши выезда.
2
Все мы знаем длинную насыпь, которая ограничивает и
окаймляет русло Сены с той стороны, где, приняв в себя Марну, она
подходит к Парижу. В летний зной под этой насыпью купаются
мужчины; сверху отлично видно, как они входят в воду и вылезают из
нее; из этого устроили превеселое зрелище. Пока не наступает пора
купания, женщины там не гуляют; как только эта пора проходит,
они перестают там гулять.
3
Женщины спешат в людные места такого рода не для
задушевных бесед друг с дружкой, а из желания щегольнуть красотой и
роскошью наряда: они держатся вместе, чтобы чувствовать себя
увереннее на этих, так сказать, подмостках, не робеть перед публикой
и дать достойный отпор критиканам; поэтому они разговаривают,
ни к кому не обращаясь, вернее — обращаясь к прохожим, к тем,
ради кого они все время повышают голос, размахивают руками, шутят,
небрежно отвечают на поклоны, проходят и возвращаются.
4
Столичное общество делится на кружки, подобные маленьким
государствам: у них свои законы, обычаи, жаргон, привычные
шутки. Пока такой кружок находится в расцвете, члены его упорно держатся
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
229
друг друга, восхищаясь всем, что делают и говорят они сами, и
находя заурядным все, что делают посторонние; более того — они
презирают людей, не посвященных в тайны их содружества. Всякого,
кто случайно попадает в их среду — будь то умнейший человек на
свете, — они встречают как непрошеного гостя. Ему начинает
казаться, что он приехал в чужую страну, где все ему незнакомо:
проезжие дороги, язык, нравы, образ жизни. Он видит людей, которые
болтают, шумят, шепчутся, покатываются со смеху, а потом вдруг
погружаются в унылое молчание; он теряется, не знает, как
принять участие в общей беседе, ничего в ней не понимает. В кружке
всегда главенствует какой-нибудь глупый шутник, которому все
остальные смотрят в рот, ибо считается, что он увеселяет общество:
поэтому стоит ему сказать слово, как все хохочут. Если среди
членов кружка появляется женщина, до сих пор не принимавшая
участия в их развлечениях, они не могут взять в толк, почему она не
смеется шуткам, ей непонятным, и равнодушна к нелепостям,
которые лишь потому кажутся им остроумными, что они сами их
придумали. Им все неприятно в этой женщине — и голос, и молчание, и
фигура, и лицо, и наряд, и то, как она вошла, и то, как вышла. Но
век подобной котерии недолог — от силы год-два. С самого начала
в ней зреют семена раздора, через год они дают пышные всходы.
Соперничество красавиц, ссоры за картами, излишества стола,
вначале скромного, а затем все более обильного, роскошь празднеств
подтачивают такую республику и наконец наносят ей смертельный
удар. Вскоре об этом народце вспоминают как о прошлогоднем снеге.
5
Судейское сословие в столице делится на судейскую знать и
мелкую сошку. Первые вымещают на вторых обиды, которые наносит их
самолюбию презрительное высокомерие двора. Не так-то легко
отличить их друг от друга, разобраться, где кончаются сановники и
начинается мелюзга. Например, некая довольно многочисленная
корпорация утверждает, что члены ее принадлежат к первым; хотя это право
ожесточенно оспаривают у них, они не только не сдаются, но,
напротив, важностью осанки и жизнью на широкую ногу стараются если не
сравняться с советниками парламента, то хотя бы не очень от них
отставать. Они утверждают, что благородство их ремесла, независимость
положения, дар красноречия и личные достоинства стоят не меньше,
чем мешки с золотом, отданные откупщиками и банкирами в уплату
за должности, которые занимают их сынки.
230
Жан де Лабрюйер
6
Как! Вы собираетесь думать в карете? Может быть, даже
мечтать? Да вы шутите! Живо берите книгу или бумаги, углубитесь в
них, еле отвечайте на поклоны людей, которые проезжают мимо вас
в экипажах; они вообразят, что вы действительно завалены делами,
и скажут: «Как он трудолюбив и неутомим! Он читает и работает
даже на улицах, даже по дороге в Венсен!» Спросите у любого адво-
катишки — и он объяснит вам, что нужно всегда казаться страшно
занятым, хмуриться, делать глубокомысленный вид, своевременно
терять сон и аппетит, вернувшись домой, немедленно исчезать,
растворяться, подобно привидению, во мраке своего кабинета,
прятаться от людей, не появляться в театре, предоставляя это
развлечение тем, кто уже не боится за свое доброе имя, кто действительно
занят по горло, — всяким Гомонам и Дюамелям.
7
Иные из молодых советников парламента, богатые ветрогоны,
вступают в дружеские отношения с теми, кого при дворе называют
петиметрами; они подражают им и презрительно относятся к
своим вечно серьезным собратьям по ремеслу, убежденные, что
возраст и богатство избавляют их от необходимости быть разумными
и умеренными. Они заимствуют у придворных только их дурные
свойства: тщеславие, изнеженность, невоздержность,
вольномыслие, словно эти пороки обязательны для вельможи. Таким образом,
присвоив себе характер, противоположный тому, который
соответствует их положению, они по доброй воле становятся точными
копиями отвратительных оригиналов.
Судейский в городе и тот же судейский при дворе — два разных
человека. Вернувшись из дворца, он обретает оставленные дома
повадки, осанку, облик: он уже не так искателен и не так учтив.
9
Криспены всем семейством собирают в складчину шестерку
лошадей, чтобы удлинить свой цуг, и с кучей ливрейных лакеев,
собранных опять-таки в складчину, отправляются в карете в аллею
Королевы или на Венсенскую дорогу, где одерживают блестящую
победу, сравнявшись в роскоши выезда с новобрачными, с Ясоном,
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
231
который стоит на краю разорения, и Трасоном, который, задумав
жениться, уже купил патент1.
10
Мне говорили, что у всех Саньонов одинаковое имя и
одинаковый герб, но так как в этом семействе три ветви — старшая,
младшая и младшая от младшей, — то у первой герб полный, у второй —
составной с гербовой связкой, у третьей — составной с зубчатым
бордюром; в их гербе тот же фон, что у Бурбонов, то же золото и
серебро, те же две и одна... правда, не лилии, но это не смущает Саньонов:
быть может, в тайниках сердца они считают, что их герб все-таки не
хуже, чем у Бурбонов... Во всяком случае, такие же гербы у многих
важных вельмож, и те вполне ими довольны. Саньоны украшают
гербами траурные полотнища, витражи, двери своих замков и даже
позорный столб, на котором, отправляя правосудие, они не так
давно приказали повесить человека, заслуживавшего разве что
изгнания. Гербы у них повсюду — на мебели, на дверных замках, ну а
кареты — те просто усеяны гербами. Их ливрейные лакеи под стать
гербам. Мне хочется сказать Саньонам: «Вы начали делать
глупости слишком рано: дайте вашему роду просуществовать хотя бы один
век. Люди, которые знали вашего деда и разговаривали с ним, уже
стары, они скоро умрут, и тогда никто уже не сможет сказать: «Вот
тут он раскладывал свой товар и заламывал бешеные цены».
Саньоны и Криспены очень не любят мотать деньги, зато очень
любят, когда их обвиняют в мотовстве. Они длинно и нудно
рассказывают о празднестве, которое недавно устроили, или о званом
обеде, сообщают, сколько просадили в карты, и всем жалуются на
мнимый проигрыш. О женщинах определенного сорта они говорят
условными, таинственными словечками: им нужно рассказать друг
другу тысячу пикантных подробностей, они недавно сделали
потрясающие открытия... Каждый старается прослыть у остальных
неотразимым волокитой. Один из них как-то поздно засиделся в
своем загородном замке и очень хотел подольше поспать; тем не менее
он встал чуть свет, надел гетры, полотняный костюм, перекинул через
плечо пороховницу на шнурке, подвязал волосы, запасся ружьем —
ни дать ни взять заправский охотник. Если бы к тому же он еще
умел стрелять! Возвратился он уже на ночь глядя, насквозь
промокший, еле живой от усталости, ничего не подстрелив; на следую-
1 Заплатил в казну деньги за важную должность.
232
Жан де Лабрюйер
щее утро он опять отправился на охоту и весь день мазал по
куропаткам и дроздам.
Другой, который завел себе нескольких дворняг, всюду твердит:
«Моя свора!..» Он знает место, где сходятся охотники, является туда,
стоит, пока спускают собак, залезает в самую чащу, болтается под
ногами у доезжачих, трубит в рог. Он не спрашивает себя, как Ме-
налипп: «Пришлась ли мне охота по вкусу?» — но твердо верит, что
пришлась. Ему уже не до законов и параграфов, он истый
Ипполит! Менандр только вчера беседовал с ним по поводу какой-то тяжбы,
но сегодня он не узнал бы своего докладчика. Посмотрите на него,
когда на следующий день после охоты он приходит в зал судебных
заседаний, где предстоит разбирательство серьезного преступления,
которое карается смертной казнью: он стоит, окруженный своими
собратьями по ремеслу, и рассказывает им, что только благодаря
ему свора не упустила оленя, что он надорвал себе глотку, стараясь
направить своих собак по верному следу и сбить чужих с ложного
следа, что шесть собак взяли зверя... Пора начинать заседание:
поспешно досказывая на ходу, как оленя все же удалось затравить и
как потом кормили собак, он вместе с другими садится за стол и
приступает к разбору дела.
11
Поистине печально заблуждение тех людей, которые, получив
наследство от своих отцов, разбогатевших на торговле, подражают
в пышности нарядов и выездов принцам крови, хотят удивить
столицу бессмысленными тратами и нелепой роскошью, делаются
предметом издевательств и острот и разоряются ради того, чтобы стать
всеобщим посмешищем.
У других нет даже этого жалкого утешения: молва об их
безумствах не выходит за пределы одного квартала — это единственные
подмостки, где может блистать их тщеславие. На острове Сен-Луи никто
и понятия не имеет о том, что Андре знаменит в Маре и что он пускает
там по ветру отцовское наследство; а ведь если бы его знали во всей
столице и ее предместьях, где живет так много людей, и притом
отнюдь не всегда здравомыслящих, непременно нашелся бы человек,
который воскликнул бы: «Андре великолепен!» — и рассказал бы, как
Андре угощает Ксанта и Аристона и как чествует Эламиру. Увы!
Андре мотает свое состояние, но это мало кому известно. Он обрекает себя
на нищету ради нескольких человек, не питающих к нему уважения;
сегодня он разъезжает в карете, а через полгода ему не в чем будет выйти
на улицу.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА 233
12
Нарцисс утром встает с постели, а вечером ложится в нее; в
определенные часы он, как женщина, занимается туалетом и каждый
день неукоснительно слушает торжественную мессу у фельянов или
францисканцев; он человек приятного обхождения, поэтому
обитатели квартала*** рассчитывают на него в качество третьего или
пятого партнера для игры в ломбер или реверси: ежевечерне он
битых четыре часа проводит у Арисии, рискуя всякий раз пятью
золотыми пистолями; он аккуратно читает «Голландскую газету» и
«Галантного Меркурия», почитывал когда-то Бержерака1, Демаре2,
Леклаша, книжонки из лавки Барбена и сборники виршей; он
сопровождает дам на прогулках в Саблонском парке или по аллее
Королевы и с педантичной точностью отдает визиты. Завтра он
будет делать то, что делает сегодня, что делал вчера, и, прожив так
жизнь, умрет.
13
«Этого человека я где-то видел, — говорите вы. — Где именно,
не помню, но его лицо мне хорошо знакомо». Оно знакомо и
многим другим: постараюсь прийти на помощь вашей памяти. Быть может,
он встречался вам на бульваре, когда проезжал мимо, сидя на
откидной скамеечке в чьей-нибудь карете? Или в Тюильри на
главной аллее? Или на балконе в Комедии? Или на проповеди, на балу,
в саду Рамбуйе? Легче сказать, где он вам не встречался, где он не
бывает. Если на площади казнят знаменитого преступника или жгут
потешные огни — он выглядывает из окна ратуши; если в столицу
торжественно въезжает именитая особа — стоит на помосте; если
устраивают конные состязания — занимает место в амфитеатре; если
король принимает посольство какой-нибудь державы — смотрит на
шествие, присутствует при аудиенции, наблюдает из толпы за
возвращением послов. Во время церемонии клятвенного
подтверждения союза Франции со Швейцарскими лигами присутствие его не
менее обязательно, чем присутствие канцлера или даже
представителей самих лиг. Это его лицо мы видим на всех гравюрах, где
изображены народ или зрители. Предстоит ли королевская охота в праздник
святого Юбера — он велит седлать ему коня; прошел ли слух о том,
что войска стали лагерем под городом и назначен смотр, — он мчит-
1 Сирано.
2 Сен-Сорлена.
234
Жан де Лабрюйер
ся в Уй или в Ашер; он обожает армию, солдат, войну: еще бы, он
бывал в форту Бернарди! У каждого есть свое дело: Шанле
занимается передвижением войск, Жакье — провиантом, дю Мец —
артиллерией, а наш знакомец — глазеет; он состарился в строю зевак, он
зритель по ремеслу, он не делает ничего толкового, не знает ничего
полезного, зато, по его собственным словам, он видел все, что дано
увидеть человеку, и теперь может спокойно умереть. Но какая это
будет потеря для столицы! Кто после его смерти сообщит нам:
«Аллея Королевы закрыта для гуляний, а свалка нечистот в Венсене
осушена, засыпана и туда запрещено лить помои»? Кто объявит о
концерте, о торжественной вечерней службе, о ярмарочных
чудесах? Кто принесет весть о том, что Бомавьель вчера умер, а Рошуа
простужена и неделю не будет петь? Кто будет помнить как свои
пять пальцев гербы всех откупщиков? Кто скажет: «В гербе у Ска-
пена цветы лилии»? И для кого это будет так важно? Кто с такой
серьезностью и тщеславием произнесет имя жены какого-нибудь
обыкновенного горожанина? Кто сохранит в памяти столько
куплетов из водевилей? Кто станет доставлять женщинам «Галантные
анналы» и «Любовный дневник»? Кто споет за обедом целый дуэт
из оперы, а в гостиной у дамы — арию неистового Роланда?
Наконец, кто еще так придется по вкусу тем, кого немало в столице, —
глупцам, бездарностям, бездельникам и шалопаям?
14
Терамен был богат и достоин; потом он унаследовал большое
состояние, следовательно, стал еще богаче и достойнее: все дамы и
девушки бегают за ним, чтобы заполучить его в поклонники или в
женишки. Он ходит с визитами из дома в дом, и каждая мать
семейства надеется, что он возьмет в жены именно ее дочь: стоит ему сесть,
как она уже удаляется, чтобы дать возможность девице проявить
на свободе свое очарование, а гостю — сделать предложение. Здесь
он соперничает с президентом парламента, там оттесняет кавалера
или простого дворянина. Самого цветущего, живого, веселого и
остроумного юношу не ждут с таким пылом и не принимают с таким
радушием, как Терамена: его прямо душат в объятиях, а того, кто
пришел вместе с ним, едва удостаивают улыбкой. Сколько
влюбленных потерпят из-за него крушение! Сколько удачных браков не
состоится! Да и то сказать: разве может он один жениться на всех
нежно расположенных к нему наследницах? Он не только наводит
страх на мужей, но и повергает в ужас всех, кто хочет вступить в
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
235
брак, надеясь приданым жены восполнить брешь, пробитую
покупкой должности. Таких богатых счастливчиков следует изгонять из
цивилизованных городов, представительниц прекрасного пола нужно
сажать в дома умалишенных или привязывать к позорному столбу,
если они не научатся обходиться с Тераменом так, как обходились
бы, обладай он одними лишь добродетелями.
15
Хотя Париж и обезьянничает, подражая двору, он не всегда
умеет подделаться под него; например, ему не удается подражать
любезному и ласковому обхождению, свойственному иным
придворным, в особенности женщинам, когда они сталкиваются с
человеком достойным — пусть даже у него нет ничего, кроме
достоинств. Эти женщины не осведомляются у своего
собеседника, на ком он женат и кто его предки: он принят при дворе — с
них этого достаточно, они благоволят к нему, уважают его и не
спрашивают, прибыл ли он в карете или пришел пешком, есть ли
у него должности, поместье, экипаж; они так избалованы, богаты
и знатны, что охотно отдыхают, болтая с философом или с
добродетельным человеком. А горожанка, стоит ей заслышать, что у
ее дверей остановилась карета, начинает дрожать от
восторженной нежности к гостю, кем бы он ни был; если к тому же она видит
из окна красивую упряжь, множество ливрейных лакеев и глаза
ей слепят несколько рядов раззолоченных блях на упряжи — с каким
трепетом ждет она появления в своей гостиной кавалера или
советника! Как пылко его встречает! Еще бы: он приехал в карете на
рессорах с двойной подвеской — как же ей не питать к нему
особого почтения и горячей любви!
16
Тщеславие столичных жительниц с их подражанием
придворным дамам еще противнее, чем грубость простолюдинок и
неотесанность провинциалок: оно толкает их на жеманство.
17
Как это хитро придумано — делать великолепные свадебные
подарки, которые ничего не стоят дарителю, но должны быть
возвращены ему в звонкой монете!
236
Жан де Лабрюйер
18
Какое отличное и полезное обыкновение — просаживать на
свадебные празднества треть приданого жены, начинать новую жизнь
с пустых трат на бесчисленное множество ненужных вещей и
закладывать поместье, чтобы расплатиться с Готье за обстановку и
наряды!
19
Как прекрасен и разумен наш обычай — забыв пристойности и
целомудрие, дав полную волю бесстыдству, выставлять напоказ
новобрачную, лежащую на кровати, словно на подмостках, делать
из нее в течение нескольких дней всеобщее посмешище, забавлять
ею людей обоего пола, званых и незваных, опрометью бегущих со
всех концов столицы полюбоваться на этот спектакль. Если бы мы
прочитали, что такой обычай существует в Мингрелии, — мы
непременно назвали бы его диким и бессмысленным.
20
Утомительна жизнь иных женщин, и тяжко бремя, которое они
вынуждены нести: то и дело искать встречи друг с другом, хотя
встречаться вовсе не хочется; бывать в гостях для того, чтобы
поговорить о пустяках, рассказать то, что всем давно известно и не
представляет интереса; входить в комнату, чтобы почти сразу же из нее
выйти; уходить из дому после обеда, чтобы к вечеру вернуться в
полном удовольствии от того, что за каких-то пять часов удалось
увидеть нескольких швейцаров и двух женщин, одну —
малознакомую, другую — ненавистную... Кто знает цену времени, знает, как
непоправима его потеря, тот обольется слезами, глядя на такое
мотовство!
21
Горожане приучены с тупым равнодушием относиться ко
всему, что связано с деревенской жизнью и сельскими занятиями. Лен
они не отличают от конопли, рожь от пшеницы, то и другое — от
мякины. Они сыты, одеты — остальное их не интересует. Не
говорите с горожанами о земле под паром, подлеске, виноградных
отводках, отаве — они все равно вас не поймут, для них это какая-то
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
237
тарабарщина. Заведите лучше речь с одними о мерах, тарифах,
надбавке в су на ливр, с другими — об апелляциях, гражданских исках,
частных определениях или о передаче дел в высшую инстанцию.
Они знают общество, хотя отнюдь не с лучшей или хотя бы самой
привлекательной его стороны, но им ничего неизвестно о природе,
о ее пробуждении и расцвете, о ее дарах и щедротах. Это
невежество, порой добровольное, зиждется на их преклонении перед
своим ремеслом и своими талантами. Самый жалкий стряпчий,
который сидит в унылой и прокопченной конторе, обдумывая
очередное сомнительного свойства дело, задирает нос перед землепашцем,
который трудится на вольном воздухе, обрабатывает землю, сеет
зерно и собирает обильный урожай. Если рассказать этому
крючкотвору о первых людях на земле, о патриархах, об их сельской жизни
и труде под открытым небом, он выразит удивление, как это
возможно было жить во времена, когда еще не существовало ни
должностей, ни посредничества, ни президентов парламента и
прокуроров: его ум не способен постигнуть, что некогда люди могли
обходиться без канцелярий, залов судебных заседаний и буфетных при
оных.
22
В Риме даже императорам не удавалось так легко, просто и
надежно защититься от ветра, дождя, пыли и солнца, как это удается
в Париже простым горожанам, которые разъезжают по улицам в
каретах; до чего непохожи эти горожане на своих предков,
пользовавшихся только мулами! В старину люди еще не умели
отказываться от насущного ради излишнего, предпочитать роскошь пользе.
Они не жгли восковых свечей, но и не дрожали от холода у еле
тлеющего очага: свечи горели только в храмах божьих и в Лувре; они
не садились после дрянного обеда в карету: полагая, что ноги даны
человеку, чтобы ходить, они пускали их в ход; в сухую погоду обувь
их была чиста, а в дождь — покрыта грязью, ибо улицы и
перекрестки они переходили так же смело, как охотник идет по вспаханному
полю или солдат — по сырой траншее. В те времена еще никому не
взбредало в голову, что в носилки можно запрячь двоих мужчин:
советники — и те ходили пешком в суд или камеру парламента так
же безропотно, как Август некогда ходил в Капитолий. На столах и
на буфетах тускло поблескивала оловянная посуда, а для очагов был
хорош и чугун: золото и серебро были припрятаны в сундуки.
Женщины брали в услужение — и даже на кухню — только женщин. Наши
238
Жан де Лабрюйер
отцы отлично знали благородные имена воспитателей и
воспитательниц, которым короли и принцы крови доверяли своих детей,
тем не менее они не хотели поручать своих отпрысков слугам и
ревнивым оком сами следили за их воспитанием. Они всегда жили
*по средствам, расходовали не больше, чем получали, соразмеряли
все — ливрейных лакеев, экипажи, обстановку, яства, городские и
загородные дома — со своим достатком и положением. Они
отличались друг от друга и по внешнему виду: жену стряпчего никто не
принял бы за супругу советника, а простолюдина или лакея — за
дворянина. Занятые не столько приумножением или проматыванием
имущества, сколько его сбережением, они в целости и сохранности
оставляли свое состояние наследникам и, разумно прожив жизнь,
мирно завершали земной путь. Они не твердили: «Наш век суров,
нищета велика, денег не хватает». Этих денег у них было меньше, чем
у нас, но по их нуждам достаточно, ибо они были богаты не столько
доходами и поместьями, сколько предусмотрительностью и
скромностью. Наконец, все понимали тогда истину, гласящую: что для
вельможи блеск, роскошь, великолепие, то для человека простого —
мотовство, безумие, глупость.
Глава VIII
О дворе
1
Сказать человеку, что он не знает двора, — значит в некотором
смысле сделать ему самый лестный для него упрек и признать за
ним все добродетели, какие только существуют на свете.
2
Человек, знающий двор, всегда владеет своим лицом,
взглядом, жестами; он скрытен и непроницаем, умеет таить
недоброжелательство, улыбаться врагам, держать в узде свой нрав,
прятать страсти, думать одно, а говорить другое и поступать
наперекор собственным чувствам. Это утонченное притворство не что
иное, как обыкновенное двуличие; впрочем, оно нередко
оказывается столь же бесполезным для карьеры царедворца, как
прямота, искренность и добродетель.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
239
3
Кто назовет все бесчисленные оттенки цвета, меняющиеся в
зависимости от освещения, при котором смотришь на предмет?
Точно так же — кто ответит, что такое двор?
4
Покинуть двор хотя бы на короткое время — значит навсегда
отказаться от него. Придворный, побывавший при дворе утром, снова
возвращается туда вечером из боязни, что к утру там все
переменится и о нем забудут.
5
При дворе даже самый тщеславный человек начинает
чувствовать себя ничтожным — и не ошибается в этом: так малы там все,
даже великие.
6
Если смотреть на королевский двор с точки зрения жителей
провинции, он представляет собою изумительное зрелище. Стоит
познакомиться с ним — и он теряет свое очарование, как картина,
когда к ней подходишь слишком близко.
7
Трудно привыкнуть к жизни, которая целиком проходит в
приемных залах, в дворцовых подъездах и на лестницах.
8
Находясь при дворе, человек никогда не чувствует себя
довольным; очутившись вдали от него, он недоволен еще больше.
9
Порядочный человек обязательно должен отведать придворной
жизни: окунувшись в нее, он открывает новый, незнакомый ему мир,
где равно царят порок и учтивость и где ему полезно наблюдать все —
как хорошее, так и дурное.
240
Жан де Лабрюйер
10
Двор похож на мраморное здание: он состоит из людей отнюдь
не мягких, но отлично отшлифованных.
11
Иные люди едут ко двору лишь затем, чтобы вскоре вернуться
домой, приобретя поездкой уважение дворянства своей провинции
или духовенства своего диоцеза.
12
Будь мы скромны и воздержны, золотошвей и кондитер
остались бы не у дел — их товар никого бы не соблазнял; излечись мы от
тщеславия и своекорыстия, дворы опустели бы и короли остались
бы почти в одиночестве. Люди согласны быть рабами в одном
месте, чтобы чувствовать себя господами в другом. Порою кажется, что
самые влиятельные из вельмож оптом получают власть, величие и
высокомерие, а затем раздают их провинциям в розницу.
Истинные обезьяны, они ведут себя с низшими так же, как монархи — с
ними самими.
13
Ничто так не обезображивает иных царедворцев, как присутствие
монарха: они становятся неузнаваемы, черты их искажаются, осанка
утрачивает благородство. Гордецы и спесивцы выглядят особенно
приниженно, ибо они меняются разительнее других, человек порядочный
и скромный держит себя достойнее: он остается самим собой.
14
Манеры, принятые при дворе, заразительны: их так же легко
перенять в В., как нормандский акцент в Руане или Фалезе, — взгляните
на гоф-фурьеров, мундшенков и камер-лакеев. Эта наука дается так
легко и требует так мало ума, что человеку, обладающему
большими достоинствами и недюжинными способностями, не требуется
никаких усилий, чтобы изучить ее и усвоить. Он придает ей столь
мало значения, что овладевает ею, сам того не замечая, и так же
незаметно может потом ее забыть.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
241
15
Н. подъезжает с превеликим шумом, всех расталкивает,
прокладывает себе дорогу, скребется в дверь, чуть ли не стучит и наконец
называет себя; просители облегченно вздыхают, и входит он лишь
вместе с остальными.
16
Время от времени при дворе появляются смелые искатели
приключений, люди развязные и пронырливые, которые умеют
отрекомендоваться и убедить всех, что владеют своим искусством с
небывалым совершенством. Им верят на слово, и они извлекают пользу
из общего заблуждения и любви к новизне. Они протискиваются
сквозь толпу, пробираются к самому государю и удостаиваются
разговора с ним на глазах у придворных, которые были бы
счастливы, если бы он бросил на них хотя бы взгляд. Вельможи терпят
таких людей, потому что те им не опасны: разбогатев, они вскоре
бесславно исчезают, а свет, еще недавно обманутый ими, уже готов даться
в обман новым проходимцам.
17
Иной раз вы видите людей, которые здороваются еле заметным
кивком головы, всем наступают на ноги и ходят выпятив грудь, словно
женщины. Вопрос они задают, не глядя на собеседника; говорят громко,
показывая, что считают себя выше присутствующих. Стоит им
остановиться, как их окружают; они разглагольствуют и задают тон
беседе, сохраняя все ту же смешную позу напускного величия, пока
не появится кто-нибудь из вельмож, в чьем присутствии они сразу
притихают и возвращаются к естественному своему состоянию, которое
куда больше им к лицу.
18
При дворе всегда существуют люди совершенно особого сорта —
льстивые, угодливые, вкрадчивые. Они всегда трутся около женщин,
изучают их слабости, поощряют увлечения, устраивают любовные дела;
умело выбирая слова, они нашептывают им непристойности, говорят
с ними о мужьях и любовниках, угадывают их огорчения и недуги,
высчитывают, когда им рожать, придумывают для них новые моды,
242
Жан де Лабрюйер
измышляют поводы для новых излишеств и трат и учат слабый пол,
как транжирить побольше денег на уборы, мебель и выезды. Не менее
изобретательны и расточительны они в своей собственной одежде; они
поселяются в старых замках не раньше, чем перестроят и украсят их.
Они изысканны и разборчивы в еде, испытали все виды наслаждения
и о каждом из них говорят как знатоки. Своим возвышением они
обязаны только себе и отстаивают свое положение с той же ловкостью, с
какой когда-то завоевали его; надменные и спесивые, они не
подпускают к себе тех, кто им ровня, и даже не раскланиваются с ними; они
говорят там, где все молчат; в любой час дня и ночи они входят и
проникают туда, где не дерзают появляться даже вельможи; сановники,
поседевшие на долгой службе, покрытые ранами, занимающие
высокие должности и облеченные громкими званиями, — и те выглядят не
столь самоуверенно, держатся не столь непринужденно. Эти люди
пользуются доверием самых могущественных принцев, участвуют во всех их
развлечениях и празднествах, живут в Лувре или Версале, где
разгуливают и распоряжаются, как в собственном доме; их видят сразу в
нескольких местах; их лица первыми бросаются в глаза тому, кто
никогда не бывал до этого при дворе; они обнимают всех, и все обнимают
их; они смеются, хохочут, сыплют остротами, рассказывают забавные
истории; они покладисты, любезны, богаты, охотно дают взаймы — и
никто не принимает их всерьез.
19
Глядя на Кимона и Клитандра, невольно думаешь, что на их плечах
лежит все бремя государственной власти и что они самолично
отвечают за все дела — один за морские, другой за сухопутные. Как
описать их усердие, хлопотливость, любознательность,
неугомонность? Это столь же невозможно, как запечатлеть на картине
движение. Кто видел, чтобы они сидели, стояли на месте или
пребывали в покое? Более того — видел ли кто-нибудь, чтобы они ходили
шагом? Нет, они всегда бегут, разговаривают на ходу и задают
вопросы, не дожидаясь ответа; они ниоткуда не пришли, никуда не
направляются, а просто носятся взад и вперед. Не прерывайте их
стремительного бега, не то собьете их с толку; не задавайте им вопросов
или, по крайней мере, дайте им раньше перевести дух и сообразить,
что никакого дела у них нет и никто им не мешает поговорить с вами
подольше, а то и пойти туда, куда вы позовете. Они не спутники
Юпитера, то есть не принадлежат к тем, кто окружает государя и
теснится вкруг него; они только предвещают его появление и пред-
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
243
шествуют ему, неудержимо врезаясь в толпу придворных и чуть ли
не сбивая их с ног. У них одно занятие — постоянно быть на виду;
они не ложатся в постель, пока не выполнят эту столь важную и
полезную для государства обязанность. К тому же им доподлинно
известны все никому не нужные придворные новости; они знают
то, что вполне можно не знать; они обладают всеми талантами, для
того чтобы сделать заурядную карьеру. Впрочем, люди это
проворные, довольно сметливые, легкие на подъем и предприимчивые в
любом деле, которое, по их мнению, для них небезвыгодно: они, так
сказать, впряжены в колесницу удачи и влекут ее, гордо задрав
голову, хотя у них мало надежды когда-нибудь стать седоками.
20
Придворный, у которого недостаточно громкое имя, должен
прикрыть его более громким; если же оно таково, что его можно не
стыдиться, он должен объяснять каждому встречному, что это
самое прославленное из всех имен, а род его — самый древний из всех
родов; ему следует считаться свойством с принцами Лотарингски-
ми, Роганами, Шатильонами, Монморанси, а не то, пожалуй, и с
принцами крови; рассуждать лишь о герцогах, кардиналах и
министрах; приплетать к месту и не к месту своих предков с отцовской и
материнской стороны, не забывая упомянуть об орифламме и
крестовых походах; украшать залы своего дома родословными древами,
гербовыми щитами с шестнадцатью полями и портретами предков,
а также их свойственников; хвастаться старинным замком, его
башенками, зубцами и галереей с навесными бойницами; твердить при
всяком удобном случае: «Мой род, моя ветвь, мое имя, мой герб»;
объявлять, что такой-то не знатен, а такая-то — и вовсе не
дворянка, и, услышав, что главный выигрыш в лотерее достался Гиацинту,
осведомляться, благородного ли тот происхождения. Пусть кое-кто
потешается над его нелепостями, пусть о нем рассказывают
смешные истории, — он не станет этому препятствовать, по-прежнему
будет настаивать, что дом его — второй по знатности после
царствующего, и, непрерывно повторяя одно и то же, в конце концов
добьется того, что ему поверят.
21
Только простак может надеяться завоевать расположение
двора, не будучи дворянином и не умея прослыть таковым.
244
Жан де Лабрюйер
22
И ложась в постель, и вставая с нее, придворный печется
только о собственной выгоде: мысль о ней не оставляет человека ни
утром, ни вечером, ни днем, ни ночью; он руководствуется ею, думая,
разговаривая, храня молчание, действуя; повинуясь ей, он
раскланивается с одним, не замечает другого, превозносит третьего и
хулит четвертого; по этой мерке он отмеряет свое внимание,
услужливость, почтительность, равнодушие или презрение. Как бы
далеко ни ушел он по стезе умеренности и мудрости, главной пружиной
его поступков все равно остается честолюбие, увлекающее его к той
же цели, что и самых жадных, неистовых в желаниях и тщеславных
царедворцев. Разве можно пребывать в покое там, где все
волнуется, все движется? Разве можно не бежать там, где все бегут?
Всякий мнит, что он обязан добиваться удачи и стремиться к
возвышению: человеку, которому это не удается, двор выносит
окончательный приговор, объявляя, что ему, значит, нечего там делать. Что же
лучше — удалиться от двора, так ничего и не достигнув, или
оставаться там в тщетном ожидании наград и милостей? Вот вопрос столь
щекотливый, сложный и затруднительный, что множество придворных
успевает состариться, не ответив на него, и умирает, так и не
разрешив своих сомнений.
23
Есть ли при дворе что-нибудь более презренное и недостойное,
нежели человек, не способный помочь нашему возвышению? Не
понимаю, как это он дерзает там показываться!
24
Кто далеко обогнал человека одних с собой лет и положения,
вместе с которым в первый раз представлялся ко двору, и кто
убежден при этом, что он достоин успеха и вправе смотреть на
отставшего сверху вниз, тот, наверно, уже не помнит, что он думал до
своего возвышения о себе и о тех, кто в ту пору был впереди него.
25
Вы нашли себе преданного друга, если, возвысившись, он не
раззнакомился с вами.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
245
26
Если тот, кто попал в случай, осмеливается извлечь все выгоды
из своего положения, которое он может быстро утратить; если он
пользуется попутным ветром, чтобы плыть дальше; если не
упускает ни одного свободного места, ни одного незанятого аббатства, а
без стеснения выпрашивает их и получает; если он осыпан
пенсионами, пожалованиями и патентами на наследственные должности,
— вы упрекаете его в алчности и честолюбии, говорите, что он
жаден, все забирает себе, своим домочадцам и приживалам и что,
стяжав столько милостей, он уже составил себе состояние, которого
хватило бы на многих. Но что ему остается делать? Если судить не
по вашим речам, а по тому, как вы сами поступали бы на его месте,
он ведет себя именно так, как нужно.
Мы часто порицаем тех, кто при удобном случае составляет себе
большое состояние, ибо по скудости собственного не верим, что
добьемся того же и навлечем на себя те же упреки. Надейся мы стать
преемниками этих людей, мы сразу почувствовали бы, что они не
так уж виноваты, и поостереглись бы сурово их осуждать, чтобы не
осудить заранее и самих себя.
27
Не следует ничего преувеличивать: не будем поэтому
приписывать двору то, в чем он не грешен. Худшее, на что он способен, — это
не воздать порою за истинную заслугу; если при дворе снизошли
до того, чтобы ее заметить, ею не пренебрегают, а просто забывают
о ней, ибо там отлично умеют не делать ничего или делать очень
мало для тех, кто пользуется всеобщим уважением.
28
Когда мы возводим здание нашего успеха при дворе, нам среди
многих идущих в дело кирпичей обязательно попадается
несколько негодных: один из друзей, обещавший замолвить за нас
словечко, не сделал этого; другой замолвил, но неохотно; третий невольно
сказал что-то, идущее вразрез с нашими желаниями и его
намерениями; у одного не хватает доброй воли; у другого — ловкости и
осторожности. Нет человека, которой так сильно хотел бы видеть
нас счастливыми, чтобы, не щадя сил, способствовать нашему
благополучию. Конечно, все прекрасно помнят, как дорого обошлось
246
Жан де Лабрюйер
им их собственное возвышение и как помогли им тогда проложить
себе дорогу. Они, несомненно, расквитались бы с этим долгом и в
сходных обстоятельствах охотно помогли бы другим людям, если
бы, возвысившись, не предались единственной заботе — попечению
о самих себе.
29
Придворный употребляет весь свой ум, ловкость и хитрость не
на то, чтобы найти способ услужить друзьям, умоляющим его о
помощи, а на то, чтобы найти убедительные доводы и благовидные
предлоги отказать в просьбе и сослаться на полную невозможность
что-нибудь сделать; после этого он убеждает себя, что сполна
заплатил долг дружбы или признательности.
При дворе никто не хочет сделать первый шаг, все предлагают лишь
поддержать его, ибо судят о других по себе и надеются, что ни у кого
не хватит смелости начать, и его поэтому не придется поддерживать.
Какой учтивый и деликатный способ отказаться помочь своим
влиянием, услугами и заступничеством тому, кто в этом нуждается!
30
Сколько людей, оставшись с вами наедине, осыпают вас
ласками, любят и ценят, а на людях стесняются подойти к вам и
стремятся избежать вашего взгляда или встречи с нами на утреннем
приеме и у обедни! Лишь немногие царедворцы занимают достаточно
высокое положение или достаточно самоуверенны, чтобы осмелиться
выказать уважение человеку, чьи достоинства не подкреплены
должностью или саном.
31
Вот человек, всегда окруженный придворными, которые
неотступно следуют за ним, — он занимает важное место; вот другой, с
ним каждый старается заговорить, — он в милости; вот третий, его
обнимают и ласкают все, даже вельможи, — он богат; вот
четвертый, на него смотрят с любопытством и указывают пальцами, — он
учен и красноречив; вот пятый, с ним никто не забывает
раскланяться, — у него злой язык... Но покажите мне человека, который
был бы добр, только добр, и с которым все тем не менее искали бы
знакомства.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
247
32
Человека назначают на должность, и вот уже поток
восхваления затопляет подъезды и капеллу, катится по лестнице, залам,
галерее и апартаментам монарха, скрывает с головой, сбивает с ног.
Об этом человеке нет и не может быть двух мнений: зависть и злоба
отзываются о нем в тех же выражениях, что и лесть; все плывут по
течению, оно всех уносит, вынуждая людей, с которыми он подчас
вовсе незнаком, говорить то, что они думают и чего не думают, а
порою даже расхваливать того, кого они в глаза не видели. Человек
умный, достойный, доблестный в мгновение ока превращается в
величайшего гения, в героя, в полубога. Его портреты так
чудовищно льстят ему, что он кажется безобразным в сравнении с ними; он
не может подняться и никогда не поднимется до той высоты, на которую
его вознесли низость и угодливость; он краснеет, слыша, как о нем
говорят.
Но вот положение этого человека поколебалось, и мнение о нем
сразу меняется; вот он уже пал, и те же самые пружины, которые,
подняв его на невиданную высоту, исторгли у всех хвалу и лесть,
снова приходят в действие, низвергая его в бездну всеобщего
презрения, и никто не гнушается им больше, не порицает его
язвительнее, не отзывается о нем хуже, чем тот, кто совсем недавно так
неистово расхваливал его.
33
На мой взгляд, должность высокую и требующую гибкого ума
куда легче занять, нежели сохранить.
34
Часто люди падают с большой высоты из-за тех же
недостатков, которые помогли им ее достичь.
35
При дворе известны два способа отделаться от человека или,
как говорится, дать ему от ворот поворот: либо самому
рассердиться на него, либо сделать так, чтобы он рассердился на вас и
проникся к вам отвращением.
248
Жан де Лабрюйер
36
При дворе хорошо отзываются о человеке по двум причинам:
во-первых, дабы он узнал, что мы хорошо о нем отзываемся; во-вторых,
дабы он так же хорошо отозвался о нас.
37
Давать обещания при дворе столь же опасно, сколь трудно их
не давать.
38
Есть люди, для которых не знать человека по имени и в лицо —
все равно что получить право смеяться над ним и презирать его.
Они спрашивают, кто он такой. Это не Руссо, не Фабри1, не Лаку-
тюр — их-то они узнали бы.
39
Мне говорят столько дурного об этом человеке, а я нахожу в
нем так мало дурного, что начинаю думать, нет ли у него достоинств,
которые раздражают других людей, так как затмевают их
собственные.
40
Вы человек порядочный; вам все равно, пришлись вы по нраву
фаворитам или нет; вы преданы только своему господину и
думаете лишь о своем долге. Значит, вы человек конченый.
41
Наглость — это не умышленный образ действий, а свойство
характера; порок, но порок врожденный. Кто не родился наглецом,
тот скромен и нелегко впадает в другую крайность. Бесполезно
поучать его: «Будьте наглы, и вы преуспеете», — неуклюжее
подражание не пойдет такому человеку впрок и неминуемо приведет его к
неудаче. Лишь бесстыдство непринужденное и естественное
помогает пробить дорогу при дворе.
1 Сожжен на костре двадцать лет тому назад.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
249
42
Человек домогается, хлопочет, интригует, тревожится, просит,
встречает отказ, просит снова и наконец достигает цели; а
послушать его, так он получил желаемое без всяких просьб и тогда, когда
вовсе не думал просить, а занимался совсем иными делами.
Избитый прием, невинная и бесполезная ложь — она никого не обманет!
43
Иные люди, домогаясь важной должности, пускаются на
всякие происки, интригуют, принимают все необходимые меры; их
успех несомненен: одни друзья замолвят словечко, другие поддержат
первых. Но когда фитиль подведен и мина готова к взрыву, они
удаляются от двора. Кто дерзнет заподозрить Артемона в том, что он
мечтал о завидной должности, если его силком вытащили из
провинции, заставили покинуть свои владения и занять это место? Грубая
уловка, затасканная хитрость! Придворные столько раз прибегали
к ней, что, пожелай я обмануть свет и скрыть от него свое
честолюбие, я нарочно остался бы на глазах и под рукой у государя, чтобы
добиться той милости, которой так пылко жажду.
44
Люди не хотят, чтобы другие знали об их честолюбивых
замыслах и догадывались об их видах на ту или иную должность; они
полагают, что в случае отказа им будет стыдно, а в случае успеха
выгоднее и почетнее представить дело так, будто им дали это место по
заслугам, без всяких происков и домогательств с их стороны; тем
самым они сразу украсят себя и знаками нового достоинства, и
скромностью.
Что постыднее — не получить место, которое заслужил, или
занять его, не заслужив?
Возвыситься при дворе трудно, но еще труднее стать
достойным возвышения.
Легче сделать так, чтобы о вас говорили: «Почему он получил
это место?» — чем добиться того, чтобы кто-нибудь спросил:
«Почему он не получил этого места?»
В прежнее время люди искали консульства, сейчас они
домогаются избрания эшевеном, купеческим старшиной или членом
Французской академии. Не разумнее ли им посвятить первые годы жиз-
250
Жан де Лабрюйер
ни труду, подготовить себя к важной должности, а потом уже,
отказавшись от тайных происков, открыто и с полной уверенностью в
своих силах проситься на службу отечеству, монарху и государству?
45
Я еще не видел придворного, который, получив от государя
управление богатой провинцией, высокую должность или большую пенсию,
не уверял бы из тщеславия или желания казаться бескорыстным, что
ему не столько приятна сама милость, сколько то, как она была
оказана. В таких уверениях всегда бесспорно лишь одно — их полное
несоответствие истине.
Только люди дурно воспитанные не умеют давать с любезным
видом: самое важное и самое трудное — в том, чтобы дать; так
почему бы не сопроводить даяние улыбкой?
Нельзя тем не менее отрицать, что некоторые люди умеют
отказывать пристойнее, чем другие — давать. Иных, как я слышал,
приходится так долго упрашивать, соглашаются они так неохотно и
обставляют вырванную у них милость такими обидными
условиями, что еще большей милостью с их стороны было бы избавить вас
от необходимости что-либо получать от них.
46
При дворе встречаются люди настолько жадные, что они из
корысти хватаются за любую должность; губернаторство, место в
парламенте, бенефиции — все им по сердцу. Они так ловко устраивают
свои дела, что их положение позволяет им отправлять любые
обязанности. Это настоящие амфибии: у них духовное звание, а живут
они шпагой и притом умудряются еще носить судейскую мантию.
«Что же они делают при дворе?» — спросите вы. Получают
пожалования и завидуют всем, кому тоже перепадают награды.
47
При дворе есть множество людей, которые всю жизнь
кого-нибудь обнимают, прижимают к сердцу, поздравляют с
пожалованием, а сами сходят в могилу, так ничего и не получив.
48
Одежда Менофила никак не вяжется с его званием. Круглый год
он носит маску, хоть лицо у него и открыто; всюду — при дворе, в сто-
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
251
лице, в провинции — он появляется под новым именем и в новом
наряде, что, впрочем, никого не обманывает, все знают его в лицо.
49
К высокому положению ведут два пути: протоптанная прямая
дорога и окольная тропа в обход, которая гораздо короче.
50
Люди бегут за несчастными преступниками, чтобы взглянуть
на них вблизи, выстраиваются шпалерами и высовываются из окон,
чтобы увидеть, с каким лицом и осанкой идет на казнь человек,
который приговорен и ждет неизбежной смерти. Какое пустое,
злобное, бесчеловечное любопытство! Будь люди немного разумнее, место
казней всегда пустовало бы, а присутствовать на подобных
зрелищах считалось бы позором. Если уж вас так мучит любопытство,
направьте вашу страсть на более возвышенный предмет: взгляните
на счастливца, понаблюдайте за тем, как он принимает
поздравления в день, когда назначен на новую должность; прочитайте в его
глазах, насколько он доволен собою, какого высокого мнения
держится о себе и как все это прикрыто заученным спокойствием и
притворной скромностью, посмотрите, какую ясность сообщили его
сердцу и лицу исполненные желания, как хочется ему жить и
наслаждаться здоровьем, как радость его вырывается все-таки
наружу и он больше не в силах ее скрывать, как он сгибается под
бременем счастья, как холоден и сдержан становится с теми, кто еще
недавно был ему равен, как он не кланяется им и не замечает, как объятия
и любезности вельмож, на которых он взирает теперь с близкого
расстояния, окончательно портят его, как он теряет равновесие,
забывается и впадает в кратковременное умоисступление.
Вы тоже хотите стать счастливцем, вы жаждете милостей.
Запоминайте же, как не следует себя вести!
51
Человек, получивший видную должность, перестает
руководствоваться разумом и здравым смыслом в своих манерах и
поведении, сообразуясь отныне лишь со своим местом и саном.
Отсюда забывчивость, гордость, высокомерие, черствость и
неблагодарность.
252
Жан де Лабрюйер
52
Теон тридцать лет был аббатом; наконец это ему наскучило: иные
меньше мечтают о монаршем пурпуре, чем он жаждал золотого
наперсного креста. Но так как праздник проходил за праздником, а
перемена в его судьбе все не наступала, он стал роптать на свой век,
уверять, что государством плохо управляют, и предсказывать
грядущие бедствия. Рассудив, что при дворе заслуги только вредят тому,
кто хочет возвыситься, он уж решил было отказаться от надежд на
прелатство, как вдруг кто-то прибежал сообщить ему, что он
назначен епископом. Столь неожиданная новость преисполнила его
такой радости и самоуверенности, что он тут же объявил: «Вот
увидите, я на этом не остановлюсь — меня еще сделают
архиепископом».
53
Вельможи и министры, даже исполненные самых благих
намерений, нуждаются при дворе в услугах плутов; однако они должны
соблюдать при этом осторожность и прибегать к таким людям
лишь тогда и при таких обстоятельствах, когда без них не
обойтись. Честь, добродетель, совесть — все это похвальные, но часто
бесполезные достоинства. Мало ли случаев, когда порядочность
только мешает?
54
Некий старинный автор, мысль которого я приведу здесь
дословно, дабы не исказить ее вольной передачей, пишет: «Иные
мелкими людишками, ровнями своими, гнушаются, их за челядь и
холопов почитают, а больше всё водят дружбу с вельможами и
персонами именитыми и многоимущими, и от такового с ними
дружества и знакомства во всех потехах, машкерадах, непотребствах и
бесчинствах оных участвуют, стыда не имут, срама не страшатся,
отчину и дедину расточают, посмеяние и поношение от каждого терпят,
а сами, ничтоже сумняшеся, шикан своих не оставляют и тем себе
удачу и достаток великий во благовремении снискивают».
55
Молодость государя — источник многих крупных состояний.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
253
56
Тимант все тот же, что и раньше, он сохранил достоинства,
которые стяжали ему громкое имя и всяческие милости, но в глазах
придворных он стал уже терять былое значение: им наскучило
изъявлять ему уважение, они раскланиваются с ним холодно, больше не
улыбаются ему, избегают вступать с ним в разговор, не обнимают
его, не отводят в сторону, чтобы с таинственным видом шепнуть
какой-нибудь пустяк; им больше нечего ему сказать. Но вот он
получает пенсион или новую должность, и все его добродетели
оживают, а мысль о них, наполовину изгладившаяся из памяти придворных,
мгновенно обретает свежесть. Теперь с ним опять обращаются так
же, как прежде, и даже еще лучше.
57
Сколько друзей и родственников появляется за одну ночь у
нового министра! Одни вспоминают старые связи, годы совместного
учения, права соседства; другие, полистав родословную и дойдя до
прапрадеда, отыскивают общих родственников с отцовской или
материнской стороны; всем лестно иметь хоть какое-нибудь
отношение к этому человеку; каждый сто раз на дню твердит о своей
близости к нему и старается всем внушить: «Это мой приятель, и я
очень рад его возвышению, оно касается и меня — мы ведь с ним
накоротке». О тщеславные царедворцы, ничтожные поклонники успеха,
разве утверждали вы что-нибудь подобное неделю назад? Разве он
стал за это время добродетельнее, стал более достоин выбора,
который остановил на нем государь? Неужели вы и без того не знали,
что он за человек?
58
Видя, как пренебрежительны иногда со мною и вельможи, и даже
те, кто мне равен, я черпаю поддержку и утешение в том что говорю
себе: «Эти люди презирают не меня, а только мое звание — оно и
вправду низкое. Будь я министром, они, без сомнения,
преклонялись бы передо мной».
Как! Вельможа здоровается со мной? Что бы это значило! Уж
не получу ли я вскоре должность? Он, наверно, об этом проведал
или просто у него такое предчувствие.
254
Жан де Лабрюйер
59
Тот, кто так часто повторял: «Я обедал сегодня в Тибуре», «Я
ужинаю там вечером», кто по каждому поводу поминал имя
Планка, кто вечно твердил: «Планк просил меня... Я сказал Планку...» —
неожиданно узнает, что герой его рассказов унесен
скоропостижной смертью. Он сразу берет с места в карьер, собирает народ на
площадях и в портиках, обвиняет покойника во всех грехах,
поносит его поведение, чернит его консульство, отрицает за ним его
прославленную осведомленность в самых мелких делах правления,
утверждает, что усопший не оставил по себе ни одного доброго
воспоминания, отказывает ему не только в репутации человека
серьезного и трудолюбивого, но даже в чести быть врагом врагов империи.
60
Любопытное, я полагаю, зрелище представляется взору
добропорядочного человека в обществе или театре, когда место, в
котором ему отказали, получает тот, у кого нет глаз, чтобы видеть, ушей,
чтобы слышать, разума, чтобы понимать и судить, тот, кто обязан
этой милостью только ливрее, да и то давно уже им снятой.
61
Теодот одевается строго, но лицо у него — как у комедианта,
выходящего на подмостки; голос, походка, жесты, осанка — под стать
лицу; он себе на уме, хитер, слащав, вид у него таинственный; он
подходит к вам и шепчет на ухо: «Какая прекрасная погода! Все
растаяло». Манеры у него не слишком изысканные, зато такие
приторные, что впору юной жеманнице. Вообразите себе ребенка,
который с увлечением строит карточный домик или гоняется за
бабочкой; таков Теодот в самом пустяковом деле: оно не стоит
выеденного яйца, а он занят им всерьез, словно это нечто важное. Он
хлопочет, суетится, добивается своего и наконец переводит дух, давая
себе заслуженный отдых, — он ведь изрядно потрудился.
Бывают люди, охмелевшие от погони за милостями и как бы
околдованные ими: они думают о них днем, видят их во сне по
ночам, снуют взад и вперед по лестнице в доме министра, то и дело
входят к нему в приемную и выходят оттуда, обращаются к нему,
хотя сказать им нечего, обращаются вторично и наконец
преисполняются радости: они говорили с ним. Притроньтесь к ним, нажмите
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
255
пальцем — и вы увидите, как из них так и брызнут спесь,
заносчивость, самомнение. Если вы заговорите с ними, они не ответят вам
и даже не узнают вас; глаза у них блуждают, мысли далеко; родным
следует держать их взаперти, иначе их помешательство станет
буйным и опасным для окружающих.
У Теодота более безобидная мания: он тоже до безумия жаждет
быть в милости, но страсть его не так шумлива; он предается своим
мечтам, лелеет их, служит им, но только тайком. Он вечно начеку,
вечно ловит желания каждого, кто недавно облачился в ливрею удачи:
как только у того появляется новая прихоть, Теодот предлагает свою
помощь, интригует в его пользу, втихомолку приносит ему в
жертву любые достоинства, связи, дружбу, обязательства,
признательность. Освободись место Кассини и пожелай швейцар или
скороход фаворита занять его, он поддержит их искательство, сочтет их
достойными этой должности, объявит способными производить
наблюдения, вычислять, рассуждать о ложном солнце и
параллаксах. Если бы меня спросили, кто такой Теодот — автор или
плагиатор, оригинальный писатель или копиист, я взял бы его сочинения
и сказал: «Читайте и судите сами»; но как решить, глядя на
портрет, нарисованный мною, кто служил мне моделью — ханжа или
придворный? Гораздо смелее я выскажусь о его судьбе: «Теодот, я
наблюдал звезду, под которой ты родился. Знай, ты получишь
должность, и скоро. Оставь же хлопоты, перестань докучать людям —
они давно уже просят пощады».
62
Не ждите искренности, откровенности, справедливости,
помощи, услуг, благожелательности, великодушия и постоянства от
человека, который недавно явился ко двору с тайным намерением
возвыситься. Узнаёте вы его по речам, по выражению лица? Он уже
перестал называть вещи своими именами, для него нет больше
плутов, мошенников, глупцов и нахалов — он боится, как бы человек, о
котором он невольно выскажет свое истинное мнение, не помешал
ему выдвинуться. Он плохо думает о людях, но никому не скажет
об этом; желая добра только себе, делает вид, будто желает его всем,
чтобы все делали ему добро или, по крайней мере, не делали зла; он
не только чужд искренности сам, но и не терпит ее в других, ибо
правда режет ему ухо; с холодным и безразличным видом
уклоняется он от разговоров о дворе и придворных, ибо опасается прослыть
соучастником говорящего и понести ответственность. Тиран обще-
256
Жан де Лабрюйер
ства и жертва собственного честолюбия, он уныло осмотрителен в
своем поведении и словах: шутки у него безобидные, вялые и
натянутые, смех принужденный, любезность притворная, речь
отрывистая, рассеянность нарочитая; он целыми ведрами, — нет, что я
говорю! — целыми бочками изливает похвалы на сановников и на тех,
кто в милости, со всеми же остальными сух, точно кожа чахоточного;
у него всегда наготове несколько приветственных и прощальных фраз:
нанося визит, он употребляет одни, принимая визитера— другие, так
что те, кому важно лишь, как с ними говорят и с каким лицом их
встречают, всегда остаются им довольны. Он находит
покровителей и умеет привязать к себе тех, кому покровительствует сам; он —
посредник, наперсник, сводник, но этого ему мало — он хочет
властвовать и со рвением новичка перенимает все мелкие придворные
уловки: как встать, чтобы его заметили, как вовремя обнять вас и
порадоваться вместе с вами, как участливо расспросить вас о
вашем здоровье и делах, как потерять нить разговора при вашем
ответе, чтобы перебить вас и перейти к другому предмету или
обратиться в то же время к новому собеседнику, с которым ему нужно
поговорить о совсем иных вещах, как, продолжая поздравлять вас,
выразить тому соболезнование, как плакать одним глазом и смеяться
другим. Иногда, приноравливаясь к министрам или фавориту, он
рассуждает в обществе о пустяках — с ветре, о морозе; иногда же,
если дело идет о чем-нибудь важном, что ему известно, а еще чаще
неизвестно, он многозначительно молчит.
63
Есть некая страна, где радости явны, но притворны, а горести
глубоко скрыты, но подлинны. Кто поверит, что спектакли,
громовые рукоплескания в театрах Мольера и Арлекина, обеды, охота,
балет и военные парады служат лишь прикрытием для
бесчисленных тревог, забот и расчетов, опасений и надежд, неистовых
страстей и серьезных дел?
64
Придворная жизнь — это серьезная, холодная и напряженная
игра. Здесь нужно уметь расставить фигуры, рассчитать силы,
обдумать ходы, осуществить свей замысел, расстроить планы
противника, порою идти на риск, играть по наитию и всегда быть готовым
к тому, что все ваши уловки и шаги приведут лишь к объявлению
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
257
вам шаха, а то и мата. Часто пешки, которыми умно
распоряжаются, проходят в ферзи и решают исход партии; выигрывает ее самый
ловкий или самый удачливый.
65
Взгляните на часы: колесики, пружины, — словом, весь
механизм, — скрыты; мы видим только стрелку, которая незаметно свершает
свой круг и начинает новый. В точности такова и жизнь
придворного: нередко, продвинувшись довольно далеко, он оказывается у
отправной точки.
66
«Две трети своей жизни я уже прожил, зачем же так
беспокоиться о том, как пройдет остаток моих дней? Самая блестящая карьера
не стоит ни тех мучений, которым я себя обрекаю, ни тех низостей,
на которых себя ловлю, ни тех унижений и обид, которые
претерпеваю. Еще каких-нибудь тридцать лет — и рухнут могучие колоссы,
на которых я сейчас смотрю снизу вверх; исчезнут все — и я, такой
маленький и ничтожный, и те, на кого я так жадно взирал, связывая с
ними свои заветные надежды на возвышение. Самое лучшее в
жизни, — если в ней и вправду есть что-нибудь хорошее, — это покой,
уединение и место, где ты сам себе хозяин».
Так думал Н., пребывая в опале: он забыл об этих мыслях, как
только снова вошел в милость.
67
Дворянин, живя в своей провинции, свободен, но лишен
покровительства сильных мира сего; живя при дворе, он обретает
покровительство, но теряет свободу. Одно стоит другого.
68
Однажды Ксантиппу, жившему в глухой провинции под ветхой
кровлей, приснилось на его жестком ложе, будто он видит
государя, говорит с ним и необычайно этим счастлив. Проснувшись, он
опечалился, рассказал свой сон и воскликнул: «Какие только
небылицы не приходят в голову, когда спишь!» Через несколько лет
Ксантипп попал ко двору, увидел государя, поговорил с ним, и явь
далеко превзошла сновидение: он стал фаворитом.
258
Жан де Лабрюйер
69
Кто пребывает в большем рабстве, нежели усердный
царедворец? Разве что еще более усердный царедворец.
70
Раб зависит только от своего господина, честолюбец — от всех,
кто способен помочь его возвышению.
71
На утреннем приеме всегда толпится множество никому не
известных людей, жаждущих, чтобы их заметил государь, который не
может, однако, видеть всех сразу. А если, сверх того, он постоянно
замечает одних и тех же, то каково число несчастливцев?
72
Люди, которые окружают вельмож, осыпая их знаками
внимания, разделяются на три части: меньшая искренне их чтит, большая
заискивает из честолюбия и своекорыстия, самая большая льнет к
ним из глупого тщеславия или смешного стремления выставить себя
напоказ.
73
Бывают семейства, обязанные по законам света или в силу того,
что называется приличиями, пребывать в вечной вражде. Но вот
они примирились: то, что не удалось религии, без труда совершил
расчет.
74
Говорят, есть некая страна, где старики галантны, любезны и учтивы,
а молодые люди, напротив, грубы, жестоки, распущенны и
невоспитанны; они перестают любить женщин в том возрасте, когда юноши
обычно только начинают испытывать это чувство, предпочитают ему
пирушки, чревоугодие и низкое сластолюбие; тот, кто пьет лишь
вино, слывет у них скромником и трезвенником, ибо неумеренное
потребление этого напитка давно отбило у них охоту к нему; они
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
259
пытаются пробудить утраченный вкус к спиртному с помощью
самых крепких настоек и разных водок, останавливаясь в своем
разгуле разве что перед царской. Женщины в этой стране ускоряют
увядание своей красоты с помощью снадобий, сообщающих им, как
они полагают, миловидность и привлекательность: у них в обычае
размалевывать себе губы, щеки, ресницы и плечи, которые, равно
как грудь, руки и уши, они оголяют из боязни, что мужчины
проглядят какую-нибудь из их прелестей. Лица у обитателей этой страны
расплывчатые и утопают в заемных волосах, которые они
предпочитают собственным и носят на голове в виде густой длинной
гривы; она свисает до пояса, искажает облик человека и делает его
неузнаваемым. У этого народца есть свой бог и свой король. Ежедневно
в условленный час тамошние вельможи собираются в храме,
который именуют капеллой. В глубине этого храма возвышается алтарь
их бога, где жрец совершает таинства, называемые святыми,
священными и страшными. Вельможи становятся широким кругом у
подножия алтаря и поворачиваются спиною к жрецу, а лицом к
королю, который преклоняет колена на особом возвышении и,
по-видимому, приковывает к себе души и сердца всех присутствующих.
Этот обычай следует понимать как своего рода субординацию:
народ поклоняется государю, а государь — богу. Жители этой страны
называют ее... она расположена примерно под сорок восьмым
градусом северной широты и удалена больше чем на тысячу сто лье от
моря, омывающего край ирокезов и гуронов.
75
Вспомним, что лицезрение государя преисполняет царедворца
счастьем, что всю жизнь он занят и поглощен одной мыслью — как
бы увидеть государя и попасться ему на глаза, — и мы поймем,
почему созерцание Бога составляет высшую награду и блаженство святых
угодников.
76
Знатные вельможи всегда благоговейно-почтительны с
государем и видят в этом свой долг, так как сами ждут того же от тех, кто
ниже их. Царедворцы низших рангов пренебрегают этой
обязанностью, позволяют себе фамильярничать и чувствуют себя людьми,
не обязанными служить примером для других.
260
Жан де Лабрюйер
77
Чего еще не хватает молодым людям наших дней? Они все
могут и кое-что знают. Впрочем, если бы даже их знания равнялись их
возможностям, они все равно не стали бы решительней в своих
поступках.
78
О слабые люди! Вельможа говорит, что ваш друг Тимаген глуп,
хотя это неправда, ибо он — человек умный. Я уж не жду от вас
возражений вслух, но наберитесь мужества и сделайте их хоть про себя.
Тот же вельможа утверждает, что Ификрат — труслив, а между
тем вы своими глазами видели, как он совершил подвиг.
Успокойтесь, я не требую, чтобы вы рассказывали об этом. С меня
довольно, если, услышав слова вельможи, вы не забудете, что были
свидетелями этого подвига.
79
Умение говорить с королями — предел искусства и мудрости
для придворного. Нечаянно сорвавшееся слово, поразив слух
государя, запечатлевается у него в памяти, а порою и в сердце; взять это
слово назад уже невозможно; все старания и уловки царедворца,
который тщится придать ему иной смысл или ослабить
произведенное им впечатление, ведут лишь к тому, что оно все глубже
западает в душу монарха. Если сказанное идет во вред нам самим, —
хотя это бывает не часто, — мы еще можем утешаться тем, что наша
ошибка будет нам уроком и мы поплатимся за наше собственное
легкомыслие; но какая досада, какое раскаяние ожидают нас, если
сказанное принесло ущерб нашему ближнему! Поэтому самое
полезное правило, предотвращающее подобную опасность, состоит в
том, чтобы говорить с государем о других людях, об их трудах,
поступках, правах и поведении хотя бы так же осторожно, сдержанно
и осмотрительно, как мы говорим о себе.
80
«Хороший острослов — дурной человек». Я и сам сказал бы то
же, если бы это не было сказано до меня. Но я беру на себя смелость
сказать другое, еще никем не сказанное: кто ради красного словца
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
261
не щадит доброго имени и счастья ближнего, тот заслуживает
самой позорной кары.
81
У нас есть готовые фразы, которые мы как бы вынимаем из
кладовой, когда поздравляем друг друга с чем-нибудь приятным.
Часто их произносят без всякого чувства и выслушивают без
признательности, но обойтись без них все-таки невозможно, ибо они — замена
самого лучшего, что есть в мире, то есть дружбы: люди не могут по-
настоящему рассчитывать друг на друга, поэтому они как бы
молчаливо соглашаются довольствоваться внешними изъявлениями
приязни.
82
Иные люди, выучив пять-шесть ученых слов, уже выдают себя
за знатоков музыки, живописи, зодчества, гастрономии и
воображают, будто слух, зрение и вкус доставляют им больше
наслаждения, чем другим; таким способом они внушают уважение
окружающим и обманывают самих себя.
83
При дворе всегда довольно людей, у которых светскость,
учтивость или богатство играют роль ума и способностей. Они умеют
войти и выйти, поддержать разговор, не участвуя в нем,
понравиться, не сказав ни слова, придать себе важность, храня упорное
молчание или время от времени издавая односложные возгласы. Они
берут выражением лица, тоном, жестом, улыбкой и похожи на
тонкий слой чернозема: копните его на два дюйма вглубь — и вы
наткнетесь на бесплодный камень.
84
Есть люди, которые попадают в милость как бы невзначай: они
первые бывают поражены и подавлены ею, но затем, придя в себя,
находят свое возвышение вполне заслуженным; а так как, по их мнению,
глупость и успех — две вещи несовместные и быть одновременно
дураком и удачником нельзя, они начинают верить в свой ум и даже
дерзают, — нет, что я говорю! — смело принимаются разглаголь-
^в^ Жан де Лабрюйер
ствовать в любом обществе о чем угодно, не считаясь с тем, кто их
слушает. Стоит ли добавлять, что их самодовольные нелепости лишь
повергают окружающих в ужас или внушают крайнее отвращение?
Важнее напомнить, что такие люди непоправимо позорят тех, кто
так или иначе способствовал их случайному возвышению.
85
Как назвать тех, у кого хватает хитрости только на глупцов?
Насколько мне известно, человек по-настоящему умный не
отличает их от тех, кого они умеют обманывать.
Кто умеет внушить, что он не очень хитер, тот уже далеко не
прост.
Хитрость — качество не слишком похвальное и не слишком
предосудительное, это нечто среднее между пороком и добродетелью;
почти нет случаев, где ее не могло и не должно было бы заменить
благоразумие.
От хитрости до плутовства — один шаг, переход от первой ко
второму очень легок: стоит прибавить к хитрости ложь, и
получится плутовство.
С теми хитрецами, которые прилежно слушают и мало говорят,
говорите еще меньше, а если уж вам приходится говорить много,
старайтесь ничего не сказать.
86
Правое и важное для вас дело зависит от согласия двух
человек. Один говорит: «Я похлопочу, если не возражает такой-то».
Такой-то не возражает, но при одном условии — он хочет быть уверен
в согласии первого. Проходят месяцы, годы, а дело не подвигается.
«Я теряюсь, я ничего не понимаю, — говорите вы. — Ведь им нужно
только встретиться и поговорить». А мне, признаться, все ясно и
понятно: они уже поговорили.
87
Я полагаю, что тот, кто хлопочет за других, всегда исполнен
уверенности в себе, как человек, который добивается справедливости;
выпрашивая или домогаясь чего-нибудь для себя, он смущается и
стыдится, как человек, который клянчит милости.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
263
88
Если умный человек не остережется ловушек, постоянно
расставляемых при дворе всем, кого хотят высмеять, то, к удивлению
своему, обнаружит, что постоянно ходит в дураках у глупцов.
89
В жизни бывают случаи, когда самой тонкой хитростью
оказываются простота и откровенность.
90
Когда вы в милости, каждая ваша затея уместна, вы не делаете
ошибок, все пути ведут вас к цели; когда вы в опале, все становится
ошибкой, все ваши хитрости бесполезны, любая тропинка уводит
вас в сторону.
91
Человек, некоторое время занимавшийся интригами, уже не может
без них обойтись: все остальное ему кажется скучным.
92
Для интриг нужен ум, но когда его много, человек стоит настолько
выше интриг и происков, что уже не снисходит до них; в этом
случае он идет к успеху и славе совсем иными путями.
93
Аристид, ты человек высокого ума, всеобъемлющей учености,
испытанной честности и несомненных дарований. Не бойся же опалы
при дворе и немилости у вельмож — этого не случится, пока ты им
нужен.
94
Фаворит должен всегда следить за собой. Ведь если он
протомит меня в приемной меньше, чем обычно; если лицо его будет
приветливей, а брови не так насуплены; если он любезно выслушает
264
Жан де Лабрюйер
меня и проводит чуть дальше к двери, я решу, что ему грозит
падение, — и не ошибусь.
Как мало в человеке истинной добродетели, если, чтобы стать
человечнее, доступнее, мягче и благороднее, он должен впасть в
немилость или претерпеть унижение!
При дворе попадаются люди, чья речь и поведение доказывают,
что они не думают ни о своих предках, ни о потомках. Для них
существует только настоящее, но они не пользуются, а
злоупотребляют им.
96
Стратон родился сразу под двумя звездами — счастливой и
несчастливой. Жизнь его — настоящий роман; хотя нет — ей не
хватает правдоподобия; в ней не было приключений, а были только
приятные или дурные сны. Впрочем, что я говорю! Жизнь, которую он
прожил, никому не может и присниться. Никто не взял от судьбы
больше, чем он; ему были знакомы и крайности, и золотая
середина; он блистал, претерпевал страдания, вел обыденную жизнь и
познал все без исключения. Он внушал почтение к себе своими
достоинствами, о которых с серьезным видом рассуждал вслух; он
говорил: «Я умен, я храбр», — и все повторяли: «Он умен, он храбр».
И в милости и в опале он сохранял облик и дух подлинного
придворного, являя зрителям больше хорошего и больше плохого, чем,
возможно, было в нем на самом деле. Обворожительный, любезный,
неподражаемый, замечательный, неустрашимый, — каких только слов
не говорили ему в похвалу; каких только бранных эпитетов не
находили потом, чтобы его унизить! Это неясный, противоречивый и
непонятный характер, это загадка, и притом почти неразрешимая.
97
Монаршая милость ставит человека выше тех, кто равен ему;
немилость — ниже.
98
Кто умеет при необходимости спокойно отказаться от
громкого имени, высокого положения или большого состояния, тот
разом избавляется от груза многих забот, тревог, а подчас и
преступлений.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
265
99
Через сто лет мир в существе своем останется прежним:
сохранится сцена, сохранятся декорации, сменятся только актеры. Те, кто
сегодня радуется полученной милости или огорчается и
отчаивается из-за отказа в ней, все до одного сойдут со сцены. На подмостки
уже выходят другие люди, призванные сыграть те же роли в той же
пьесе; в свой черед исчезнут и они, а за ними — те, кого еще нет и
чье место опять-таки займут новые комедианты. Стоит ли
возлагать наши надежды на лицедеев?
100
Кто видел двор, тот видел все, что есть в мире самого
прекрасного, изысканного и пышного; кто, повидав двор, презирает его, тот
презирает и мир.
101
Столица отбивает охоту жить в провинции, двор открывает нам
глаза на столицу и вылечивает от стремления ко двору.
Человеку, наделенному здравым умом, двор прививает вкус к
одиночеству и замкнутой жизни.
Глава IX
О вельможах
1
Народ так слепо предрасположен к вельможам, так
повсеместно восхищается их жестами, выражением лица, тоном и манерами,
что боготворил бы этих людей, будь они с ним хоть немного добрее.
2
Феаген, если ты порочен от природы, мне жаль тебя; если же
тебя сделала таким слабость к тем людям, которым выгодно, чтобы
ты был порочен, которые сговорились развратить тебя и уже
похваляются, что преуспели в этом, я не могу тебя не презирать. Но
если ты благоразумен, воздержан, скромен, учтив, великодушен, не
266
Жан де Лабрюйер
чужд признательности, трудолюбив, а к тому же так могуществен и
знатен, что тебе подобает скорее служить примером, чем брать его с
других, и самому наставлять житейским правилам, нежели учиться
им, условься с этими людьми, что будешь из снисходительности
подражать им в распутстве, пороках и безумствах на том условии,
что они из уважения, которое обязаны питать к тебе, будут
совершенствоваться в добродетелях, дорогих твоему сердцу. Прими это
насмешливое, но полезное предостережение, и оно поможет тебе
сохранить чистоту души, расстроит все их замыслы и вынудит их
оставаться тем, что они есть, и не делать попыток изменить тебя.
3
Вельможи обладают одним огромным преимуществом перед
остальными людьми. Я завидую не тому, что у них есть все:
обильный стол, богатая утварь, собаки, лошади, обезьяны, шуты,
льстецы, но тому, что они имеют счастье держать у себя на службе
людей, которые равны им умом и сердцем, а иногда и превосходят их.
4
Вельможи чванятся тем, что прорезают леса аллеями,
окружают свои владения непомерно длинными стенами, раззолачивают
потолки, сооружают фонтаны и устраивают оранжереи; однако их
страсть к диковинному не настолько велика, чтобы вселить довольство
в чье-то сердце, преисполнить радостью чью-то душу,
предотвратить или облегчить чью-то горькую нищету.
5
Сравнивая между собой людей разного звания, их горести и
преимущества друг перед другом, небесполезно задать вопрос, не
наблюдается ли при этом известное смешение или равновесие
добра и зла, которое всех уравнивает или, по крайней мере, делает
положение одного не более завидным, чем положение другого. Поставить
такой вопрос вправе человек могущественный, богатый и ни в чем
не знающий нужды, но решить его может только бедняк.
В любом из возможных житейских положений есть своя
прелесть, которой лишено только одно из них — нищета. Так,
вельможа находит удовольствие в излишествах, а простые люди — в
умеренности; первые любят повелевать и властвовать, вторые почита-
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
267
ют за счастье и даже за честь служить им и повиноваться;
вельможи окружены свитой, почетом, знаками внимания; простые люди
состоят в их свите, чтят их, оказывают им знаки внимания, и все
довольны.
6
Вельможам так легко отделываться одними обещаниями, их сан
так бесспорно избавляет от необходимости держать слово, что они,
как видно, очень скромны, если сулят только то, что сулят, а не в
три раза больше.
«Этот человек стар и ни к чему не пригоден, — говорит
вельможа. — Он загнал себя, бегая за мною. На что он мне?» И вот кто-
нибудь помоложе лишает несчастного последних надежд и
получает должность, в которой бедняге отказали только потому, что он
слишком честно ее заслужил.
8
«Право, не понимаю, — говорите вы холодно и высокомерно. —
Филант не лишен достоинств, ума, приятности: он исполняет свой
долг, отличается верностью, предан своему покровителю, но его
почему-то не ценят, он не нравится, к нему не расположены».
Объясните, кого же вы осуждаете — Филанта или вельможу, которому
он служит?
9
Подчас бывает выгодней оставить службу у вельможи, чем
жаловаться на него.
10
Кто объяснит, почему сорвать крупный выигрыш или снискать
расположение вельможи удается именно тем людям, а не другим?
11
Сильные мира сего так взысканы счастьем, что ни разу за всю
жизнь им не случается печалиться из-за утраты лучших слуг или
людей, которые прославили себя в своей области, а им принесли
268
Жан де Лабрюйер
много радости и пользы. Стоит этим единственным в своем роде и
незаменимым людям умереть, как льстецы принимаются
выискивать их слабые стороны, которых, уверяют они, отнюдь не будет у
тех, кто займет место покойных. Они твердят, что преемник,
обладая всеми талантами и познаниями предшественника, свободен от
его недостатков, и такими речами утешают государей в потере
великого и замечательного человека, которого сменила
посредственность.
12
Сановники пренебрегают умными людьми, у которых нет
ничего, кроме ума; умные люди презирают сановников, у которых нет
ничего, кроме сана; добродетельный человек жалеет и тех и других,
если единственная их заслуга — их сан или ум.
13
Когда я, с одной стороны, вижу около вельмож, в тесном
кругу их близких и за одним столом с ними ловких и угодливых
интриганов, опасных и вредных проходимцев, а с другой стороны,
вспоминаю, как трудно пробиться к вельможе человеку
достойному, я отнюдь не всегда заключаю из этого, что людей дурных
терпят из корысти, а добродетельных почитают бесполезными.
Я склонен скорее утвердиться в мысли, что высокое положение
отнюдь не предполагает знания людей, а также любви к
добродетели и к тем, кто добродетелен.
14
Луцилий предпочитает тратить жизнь на то, чтобы льнуть к
вельможам, которые едва терпят его, чем проводить ее в дружеском
общении с равными себе.
Известное правило: «Водись с тем, кто выше тебя» —
нуждается в оговорке: чтобы следовать ему, подчас нужны дарование и притом
особого свойства.
15
Что за неизлечимая болезнь у Феофила? Он страдает ею вот
уже тридцать лет, а она все не проходит: он сгорал, сгорает и будет
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
269
сгорать желанием управлять умами вельмож; только смерть,
прервав его дни, положит предел этой жажде власти и влияния. Что
это — забота о ближнем, привычка или непомерное самомнение?
Нет дворца, в который он не пробрался бы; он не останавливается
посреди приемной, а проникает дальше за портьеры, кабинет; тому,
кто домогается аудиенции или жаждет представиться, приходится
ждать, пока не закончит говорить Феофил, а говорит он долго и
обстоятельно. Он посвящен в семейные тайны вельмож, причас-
тен к их удачам и невзгодам, предупреждает их желания,
предлагает свои услуги, навязывается на каждое празднество, и все
вынуждены его приглашать. Попечение о многих тысячах душ, за
которые он отвечает перед Богом, как за свою собственную, не может
ни заполнить его время, ни насытить его честолюбие, — он метит
выше и озабочен делами куда более важными, которым и
предается весьма охотно, хотя они вовсе его не касаются. Он
прислушивается ко всему и всюду выискивает пищу для своего ума,
склонного к интригам, вмешательству в чужую жизнь и всяким
проискам; не успевает знатная особа высадиться на берег, как Феофил
уже тут как тут и завладевает ею; ему самому еще не пришла в
голову мысль, что он может управлять высоким гостем, а все уже
уверяют его, что он им управляет.
16
Холодность или неучтивость со стороны тех, кто выше нас, внушают
нам ненависть к ним, но один их поклон или улыбка уже
примиряют нас с ними.
17
Бывают гордецы, которых смиряет и укрощает возвышение
соперников. Такая неприятность доводит их порой до того, что они
даже начинают с ними раскланиваться, но время, постепенно все
сглаживающее, рано или поздно возвращает этих людей к
естественному для них высокомерию.
18
Презрение вельможи к простолюдинам делает его равнодушным
к лести и похвалам последних, тем самым умеряя его тщеславие;
точно так же хвала, которую вельможи и царедворцы без меры и
270
Жан де Лабрюйер
роздыха расточают монарху, не делает его тщеславней лишь
потому, что он мало уважает тех, кто его превозносит.
19
Вельможи признают совершенство только за собой и с трудом
допускают мысль, что другие могут отличаться прямотой,
обходительностью и вкусом; они приписывают себе эти редкие дары как
нечто присущее им по праву рождения. Однако эти ложные
притязания — грубая ошибка: лучшие мысли, изречения, книги, да,
пожалуй, и самые возвышенные поступки, которые нам известны, отнюдь
не их заслуга; большие владения и длинный ряд предков — вот
единственное, чего у них не отнимешь.
20
Правда ли, что ты наделен умом, величием, дарованиями,
вкусом и знанием людей, или ты обязан всем этим лишь лести и
пристрастной молве, трубящей о твоих достоинствах? Они
возбуждают во мне подозрение, я отказываюсь в них верить. Меня не
ослепляет ни твой высокомерный тон, ни глубокомысленный вид,
который ставит тебя выше всего, что сделано, сказано и написано; не
действуют на меня и твое равнодушие к похвалам и неспособность
бросить кому-нибудь хоть словечко одобрения. Я просто заключаю
из этого, что ты в чести, влиятелен и очень богат. Как решить, что
ты такое, Телеф? К тебе, как и к огню, не подступишься, а ведь
чтобы составить о тебе здравое и основательное мнение, нужно
заглянуть в твою душу, пожить рядом с тобой, сравнить тебя с тебе
подобными. Твоего наперсника — того, который накоротке с тобой,
дает тебе советы, отвлекает тебя от общества Сократа и Аристида,
смешит тебя и сам смеется еще громче, чем ты, — одним словом,
Дава я знаю отлично, не довольно ли этого, чтобы знать тебя?
21
Если бы иные люди знали, что такое их приближенные и что
такое они сами, им было бы стыдно занимать первое место.
22
Конечно, хороших ораторов мало, но много ли на свете людей,
способных их слушать? Хороших писателей тоже немного, но где люди,
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
271
умеющие читать? Точно так же народ вечно сокрушается о том, что
редки люди, которые могли бы стать советниками и помощниками королей
в государственных делах; однако когда они все-таки появляются и
начинают действовать согласно своему разуму и понятиям, разве этих
искусных и мудрых сановников любят и ценят по заслугам? Разве хвалят
их за то, что они задумывают и совершают во имя отечества?
Довольно и того, что им не мешают. Если они терпят неудачу — их бранят,
если добиваются успеха — им завидуют. Не убоимся же порицать
народ там, где оправдывать его было бы смешно: именно его
недовольство и зависть, которые кажутся неизбежным злом вельможам и
сильным мира сего, постепенно приучают последних не ставить его ни во
что, не считаться в делах с его мнением и даже возводить такое
пренебрежение в правило политики.
Люди маленькие враждуют между собой, ибо нередко мешают
друг другу. Вельмож они ненавидят за то зло, которое те делают им,
и за то добро, которого те им не делают. Вельможи всегда
ответственны за приниженность, бедность и неудачи маленьких людей;
по крайней мере, тем так кажется.
23
«Не довольно ли и того, что с народом у нас общая религия и
общий Бог? Охота нам еще называться Пьерами, Жанами,
Жаками, словно мы купцы или пахари? Будем избегать всего, что
роднит нас с чернью, и, напротив, подчеркивать все, что нас от нее
отделяет. Пусть она берет себе всех двенадцать апостолов, учеников
и первых мучеников (по человеку и святой!); пусть каждый
простолюдин радуется тому определенному дню в году, когда он
празднует свои именины. Мы же, вельможи, обратимся к языческим именам:
пусть нас крестят Ганнибалами, Цезарями, Помпеями — это
великие люди; Лукрециями — в честь прославленной римлянки; Танк-
редами, Роже, Оливье и Рено — это паладины, которых не затмил
еще ни один герой романов; Гекторами, Ахиллами, Гераклами — это
полубоги; пусть нарекают нас даже Фебами и Дианами. А если мы
пожелаем, никто не может запретить нам именоваться хотя бы
Юпитерами или Меркуриями, Венерами или Адонисами!»
24
Вельможи не желают ничему учиться — не только тому, чем они
могли бы послужить монарху и государству, но даже тому, что нужно
для управления собственными делами, домом и семьей. Они похва-
272
Жан де Лабрюйер
ляются своим невежеством, позволяют управляющим обирать их и
вертеть ими, а сами довольствуются тем, что считают себя
знатоками вин и ценителями тонкого стола, навещают Фрин и Таис, ведут
разговоры о гончих и борзых и в точности знают, сколько почтовых
перегонов от Парижа до Безансона или Филиппсбурга. Между тем
простые граждане знакомятся с внешними и внутренними делами
королевства, постигают науку правления, становятся тонкими
политиками, изучают сильные и слабые стороны своего государства,
помышляют о месте, получают его, возвышаются, достигают
могущества и облегчают государю заботы о благе отечества, а
вельможи, которые прежде презирали их, склоняются перед ними,
почитая за счастье стать их зятьями.
25
Сравнивая меж собой людей двух наиболее далеких друг от
друга званий, то есть вельмож и простолюдинов, я вижу, что
последние довольны жизнью, хотя обладают лишь самым
необходимым, а первые — бедны и неспокойны, хотя утопают в
излишествах. Человек из народа никому не делает зла, тогда как вельможа
никому не желает добра и многим способен причинить большой
вред; один живет, занимаясь лишь полезными делами, другой
убивает время на дурные забавы; первый простодушен, груб и
откровенен, второй под личиной учтивости таит развращенность
и злобу. У народа мало ума, у вельмож — души; у первого —
хорошие задатки и нет лоска, у вторых — все показное и нет
ничего, кроме лоска. Если меня спросят, кем я предпочитаю быть, я,
не колеблясь, отвечу: «Народом».
26
Царедворцы, весьма искушенные в притворстве, очень ловко
надевают личину и прячут собственное лицо; тем не менее им не
удается скрыть свою злобу и склонность вечно потешаться над
ближним, предавая осмеянию то, что вовсе не смешно. Этот редкий
талант легко подметить в них с первого взгляда; он, конечно, весьма
приятен, когда нужно подшутить над человеком глупым, но еще чаще
он лишает их возможности наслаждаться обществом человека
умного, который мог бы, к их же собственному удовольствию, раскрыться
и блеснуть на тысячу ладов, если бы коварство придворных не
вынуждало его быть крайне осторожным. Поэтому он ведет себя сдер-
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
273
жанно, замыкается в себе и делает это так умело, что самые
завзятые насмешники не находят случая пройтись на его счет.
27
Монархи обладают всеми жизненными благами, они
наслаждаются изобилием, спокойствием и благоденствием: поэтому им
доставляет удовольствие посмеяться над карликом, обезьяной,
глупцом или нелепой историей; людям, не столь счастливым, нужен
более существенный повод для смеха.
28
Вельможа любит шампанское и терпеть не может вина бри. Он
напивается более дорогим вином, чем простолюдин, — в этом
состоит все различие в разгуле сановника и лакея, людей столь
различных званий.
29
На первый взгляд кажется, что монархам порой доставляет
удовольствие нарочно стеснять окружающих. Но нет, государи — тоже
люди: они пекутся о самих себе, следуют своим склонностям и
пристрастиям, заботятся о своих удобствах, и это естественно.
30
Иной раз кажется, что люди сановные и влиятельные,
рассматривая просьбы тех, кто зависит от них в делах, ставят себе за
правило чинить им все помехи, каких только могут опасаться последние.
31
Если вельможа действительно несколько счастливее, чем остальные
люди, то это, на мой взгляд, выражается лишь в том, что он чаще
имеет власть и повод доставлять другим радость; следовательно, когда
ему представляется такой случай, он обязан и воспользоваться и
уж подавно не смеет его упускать, когда речь идет о человеке
добродетельном. Но так как дело у последнего всегда правое,
вельможа должен все устроить сам, не дожидаясь просьб, и позвать к себе
подобного человека лишь для того, чтобы принять изъявления бла-
274
Жан де Лабрюйер
годарности; если дело было нетрудное, вельможе не следует даже
упоминать о своей услуге в разговоре с просителем; если же
вельможа ему откажет, мне жаль их обоих.
32
Иные люди от рождения неприступны: это как раз те, в ком
нуждаются и от кого зависят другие. Они всегда на ногах; подвижные,
как ртуть, они суетятся, размахивают руками, кричат, хлопочут и,
подобно тем шутихам, которые запускаются на празднествах,
сыплют искры, извергают пламя, мечут громы и молнии, — словом, к
ним и не подходи, пока они не потухнут, не упадут и не станут
безопасными, а заодно и бесполезными.
33
Швейцар, камердинер, ливрейный лакей, если только умом они
не выше, чем званием, судят о себе не по низкому своему
положению, а по знатности и богатству тех, кому служат, и всех без
изъятия, кто входит в дом и поднимается мимо них по лестнице, ставят
ниже себя и своих господ. Недаром говорится: терпишь от хозяина,
терпи и от слуги.
34
Сановник должен любить своего государя, жену, детей, а после
них — людей, наделенных большим умом; пусть он привлекает их к
себе, пусть окружает себя ими, чтобы никогда не испытывать в них
недостатка. За услуги и помощь, которые он получает от них,
порою сам того не замечая, нельзя отплатить не то что пенсионами и
прочими щедротами, но даже дружбой и лаской. Сколько эти люди
опровергают ложных слухов, сколько зловредных и вздорных
выдумок удается им разоблачить! Они умеют оправдать неудачу
благими намерениями, доказать в случае успеха, что замысел был
верен, а принятые меры — разумны, восстать против злобы и зависти
и объяснить похвальное деяние еще более похвальными
чувствами, благоприятно истолковать неловкие поступки, скрыть
небольшие промахи и во всем блеске выставить напоказ достоинства,
тысячу раз подчеркнуть выгодные подробности и обстоятельства,
обратив иронию и насмешки на тех, кто дерзнет в этом сомневаться
или утверждать противное. Я знаю, что вельможи берут за правило
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
275
всегда действовать по-своему, невзирая на пересуды, но мне известно
и то, что дать свободу пересудам — значит порою лишить себя
возможности действовать.
35
Оценить достоинства и вознаградить их как подобает — два смелых
и не терпящих отлагательства поступка, на которые не способно
большинство вельмож.
36
Ты сановит, ты влиятелен, но этого мало: сделай так, чтобы я
уважал тебя и скорбел, утратив твое расположение или не сумев
его снискать.
37
Вы говорите о вельможе или сановнике, что он
предупредителен, обязателен, рад услужить каждому; вы подтверждаете это длинным
перечнем всего, чем он помог вам в одном важном для вас деле. Я
понял: раз вам идут навстречу, значит, вы влиятельны, вас знает
министр, к вам благоволят власти. Разве не это вы хотели дать мне
почувствовать?
Иной говорит вам: «Я обижен на такого-то. Возвысившись он
чересчур занесся, он презирает меня и не хочет знаться со мной».
Вы отвечаете: «А я вот не могу на него пожаловаться. Напротив, я
им очень доволен. Мне даже кажется, что он весьма учтив». Я опять
угадал вашу мысль: вы даете понять, что сановник внимателен к
вам, что в приемной он выделяет вас из множества достойных
людей, на которых он даже не смотрит из боязни подвергнуть себя
неприятной необходимости кивнуть и улыбнуться им.
Когда речь идет о ком-нибудь, особенно о вельможе,
выражение «я им доволен» таит в себе тонкий смысл и, без сомнения,
означает, что мы довольны собою и теми благодеяниями, которые он
нам оказал, равно как и теми, которых он даже не думал оказывать.
Вельмож хвалят куда чаще из желания подчеркнуть свою
близость с ними, чем из уважения и благодарности: иной вовсе и не
знает того, кого хвалит. Порою тщеславие и легкомыслие берут в
нас верх даже над обидой — мы недовольны вельможей, но все-таки
его превозносим.
276 Жан де Лабрюйер
38
Участвовать в сомнительной затее опасно, еще опасней оказаться
при этом сообщником вельможи: он-то выпутается, а вам придется
нести двойную ответственность — и за себя и за него.
39
Государю не хватило бы всей его казны, чтобы вознаградить низких
льстецов, принимай он их слова за чистую монету; ему не хватило
бы всей его власти, чтобы наказать таких людей, пожелай он
соразмерить кару с вредом, который они ему причинили.
40
Дворянин рискует жизнью ради блага отечества и славы
монарха; судья, отправляя правосудие, избавляет государя от части его
забот о подданных. И то и другое — высокие и чрезвычайно
полезные занятия; люди вряд ли могут избрать себе более похвальное
поприще, и мне непонятно, почему это военные и судейские так
презирают друг друга.
41
Хотя вельможа, подвергая опасности свою жизнь, полную
изобилия, радости и наслаждений, рискует большим, чем
простолюдин, которому нечего терять, кроме своей бедности, следует все же
признать, что он получает за это неизмеримо большую награду —
славу и громкое имя. Простой солдат не ждет, что о нем узнают:
один из многих, он умирает безвестным. Правда, жил он также в
безвестности, но все-таки жил. В этом одна из причин того, что людям
низкого и холопского звания часто недостает мужества. Напротив,
тот, кому высокое происхождение не дает затеряться в толпе, кто,
вынужденный жить на виду у всех, стяжает всеобщую хвалу или
всеобщее неодобрение, порой способен даже преодолеть свою
натуру, если ей не свойственна доблесть, столь присущая людям
благородным. Храбрость — это особый настрой ума и сердца, который
передается через отцов от предков к потомкам; к нему, пожалуй,
сводится и само благородство.
Бросьте меня в гущу войска, сделайте простым солдатом, и я —
Терсит; поставьте меня во главе армии, дайте мне помериться
силами со всей Европой, и я — Ахилл.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
277
42
Принцы крови научаются искусству сравнивать даже без
помощи науки и правил: они с младенчества живут как бы в самом
центре того, что есть на свете лучшего; с этим они и сравнивают всё,
что читают, видят и слышат, и отвергают всех, кто не выдерживает
сравнения с Люлли, Расином и Лебреном.
43
Учить юных принцев лишь тому, как им не уронить своего
достоинства, — излишняя предосторожность, ибо весь двор считает своим
долгом и первым признаком учтивости оказывать им уважение, да и
сами они не склонны поступиться хотя бы одним из тех знаков
почтения, которых позволяет им требовать от каждого их сан; при этом
они нередко путают своих придворных и обращаются со всеми
одинаково, невзирая на различия положения или знатности. У них есть
врожденная гордость, которая сама пробуждается, когда это
необходимо. Их нужно учить лишь тому, как держать ее в узде, и
наставлять их лишь в добросердечии, честности и знании людей.
44
Со стороны человека знатного было бы чистым лицемерием не
занять без лишних просьб то место, которое приличествует его сану
и которое все охотно ему уступают: ему ведь ничего не стоит
напустить на себя скромный вид, смешаться с толпой, которая
расступается перед ним, и занять в собрании последнее место, чтобы все
это увидели и бросились его пересаживать.
Человеку попроще скромность обходится много дороже: если
он замешается в толпу, его могут раздавить; если он займет
неудобное место, его там и оставят.
45
Аристарх выходит на площадь с глашатаем и трубачом.
Раздается зов трубы, сбегаются люди. Глашатай кричит: «Внимай, народ!
Тише, тише! Вон стоит Аристарх. Завтра он совершит доброе дело».
Я скажу прямо и без обиняков: этот человек поступает хорошо;
он хочет поступать еще лучше? Пусть делает добро так, чтобы я не
знал этого или хотя бы узнавал об этом не от него.
278
Жан де Лабрюйер
46
Совершая самые похвальные поступки, люди часто все портят
и сводят на нет тем, как они их совершают; порою даже начинаешь
сомневаться в чистоте их намерений. Кто защищает или
превозносит добродетель ради нее самой, кто наказывает или порицает
порок лишь ради его исправления, тот делает это просто, естественно,
без лишних слов, заносчивости, чванства и притворства: он не
говорит важным и наставительным тоном, а уж колким и
насмешливым — и подавно; он не устраивает представлений для толпы, а
подает благой пример и выполняет свой долг; он не превращает свой
поступок в предмет женских пересудов, в повод для кабинетных1
толков, в пищу для вестовщиков; он не поставляет светским
болтунам новых тем для разговоров. Конечно, добро, которое он сделал,
получает при этом несколько меньшую огласку, но ведь он его
сделал — чего же ему еще желать?
47
Вельможам, должно быть, не нравятся первобытные
времена, и они не склонны о них вспоминать: им обидно думать, что у
нас с ними общие предки — одни и те же брат и сестра. Все люди —
единая семья: их разделяет лишь большая или меньшая степень
родства.
48
Феогнид одевается изысканно: он выходит из дому
разряженный, как женщина. Не успеет он очутиться на улице, как сразу
придает лицу и глазам подобающее выражение, чтобы предстать
людям в самом лучшем своем виде, чтобы даже прохожие находили
его любезным и никто не мог устоять перед его обаянием. Проходя
по залу, он поворачивается и направо, где много народу, и налево,
где никого нет, кланяется и присутствующим и отсутствующим,
обнимает первого встречного, прижимает его к груди, а потом
осведомляется, кого это он обнимал. Если кто-нибудь имеет до него дело,
даже самое простое, и приходит изложить свою просьбу, Феогнид
благосклонно выслушивает его. Он счастлив быть ему полезным,
он заклинает его сказать, как можно ему услужить. Тот повторяет
1 Кабинетом называют в Париже место, куда порядочные люди сходятся
для беседы.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
279
просьбу, — тогда Феогнид объявляет, что тут он бессилен, умоляет
войти в его положение и не судить его слишком строго. Затем он
провожает посетителя до дверей, и тот уходит, обласканный,
смущенный и почти довольный, что ему отказали.
49
Занимать высокую должность и надеяться, что ваша заученная
любезность и долгие, но холодные объятия произведут
впечатление на людей, — значит быть о них очень дурного мнения и все-
таки хорошо их знать.
50
Памфил разговаривает с людьми, которых встречает в
дворцовых залах и подъездах, таким торжественным и важным тоном, словно
дозволяет им приблизиться к нему, дает аудиенцию, а потом
отсылает. Выражения он выбирает пристойные, но обидные, со всеми
без разбора ведет себя учтиво, но надменно и напускает на себя ложное
величие, которое принижает его и озадачивает тех, кто ему друг и
не питает к нему презрения.
Такой человек, как Памфил, полон самомнения, вечно любуется
собой, думает только о своем достоинстве, своих связях, должности,
звании; он не расстается со своими регалиями и постоянно щеголяет
ими, чтобы придать себе весу; от него постоянно слышишь: «Мой
орден, моя синяя лента»; он то выставляет их напоказ, то прикрывает
из тщеславия. Одним словом, Памфил хочет быть вельможей и мнит
себя им, но он не вельможа, а лишь подобие вельможи. Иногда он
дарит улыбкой ничтожнейшего из людей, то есть человека,
наделенного только умом, но так ловко выбирает время для этого, что
его никто не может застать с поличным: он сгорел бы от стыда, если
бы — о, ужас! — его заподозрили в малейшей короткости с тем, кто
не богат, не влиятелен и не состоит у министра в друзьях,
приживалах или родственниках. Он строг и холоден с теми, кто еще не успел
нажить состояния; встретив вас в галерее, он отворачивается, а на
другой день, увидев вас не в таком общедоступном месте или хотя
бы в таком же, но в компании вельможи, набирается храбрости,
подходит к вам и объявляет: «Вы вчера сделали вид, что не заметили
нас». То он внезапно покидает вас, чтобы подойти к сановнику или
помощнику министра, то, застав их за беседой с вами, оттирает вас и
уводит их; в другой раз вы обращаетесь к нему, но он не останавлива-
280
Жан де Лабрюйер
ется, принуждает вас следовать за ним и говорит с вами так громко,
что все, кто проходит мимо, наслаждаются этой сценой. Словом, пам-
филы всегда как бы лицедействуют на подмостках, они насквозь лживы
и больше всего на свете ненавидят естественность; это сущие
комедианты, настоящие Флоридоры и Мондори.
Но я еще не все сказал о памфилах. Они принижены и трусливы в
присутствии государей и министров, высокомерны и самоуверенны с
теми, чье единственное достояние — добродетель; они молчаливы и
застенчивы с учеными, говорливы, смелы в речах и решительны в
суждениях с невеждами; с судейскими они беседуют о войне, с
откупщиком — о политике, с женщинами — об истории; с богословом они
поэты, с поэтом — математики; они не связывают себя никакими
житейскими правилами, а тем более — принципами и плывут по течению,
подгоняемые ветром удачи и несомые рекой богатства; не имея своего
мнения, они по мере надобности заимствуют его, но не у людей
умных, одаренных или добродетельных, а у тех, которые в моде.
51
Мы питаем к вельможам и сановникам бесплодную зависть и
бессильную ненависть, которые, отнюдь не уменьшая
заманчивости их высокого положения, лишь усугубляют нашу собственную
нищету невыносимым зрелищем чужого счастья. Как вылечить
такую застарелую и заразительную болезнь души? Будем
довольствоваться малым, а если сможем, то еще меньшим, научимся мириться
с утратами — вот единственное безотказное лекарство, и я готов
испробовать его на себе. Оно избавит меня от желания уговаривать
швейцара и умягчать секретаря, протискиваться к дверям министра
через несметную толпу просителей и придворных, от которой по
нескольку раз в день ломится его дом, томиться в его приемной,
просить, трепеща и запинаясь, его помощи в правом деле, терпеть
его надменность, колкие насмешки и слишком лаконичные ответы;
оно исцелит меня от зависти и ненависти к нему. Он меня ни о чем
не просит, я его тоже, — следовательно, мы равны во всем, если, пожалуй,
не считать того, что он вечно в тревоге, а я наслаждаюсь покоем.
52
Вельможам часто представляются случаи сделать нам добро, но
они редко ими пользуются; желая сделать нам зло, они также не
всегда находят эту возможность. Таким образом, тому, кто уповает
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
281
на них, легко обмануться в своей надежде, если она основана лишь
на вере в них или на страхе перед ними: иной человек долго живет
на свете и наконец умирает, не будучи им обязан ни своим
благополучием, ни своим злополучием, более того — не дождавшись от них
самой ничтожной услуги. Мы должны их чтить, потому что они
сановиты, а мы люди маленькие, и потому что другие, еще более
незначительные, чем мы, так же чтят нас самих.
53
И при дворе и в народе — одни и те же страсти, слабости, низости,
заблуждения, семейные и родственные раздоры, зависть и
недоброжелательство; всюду есть невестки и свекрови, мужья и жены, всюду люди
разводятся, ссорятся и на время мирятся; везде мы находим
недовольство, гнев, предвзятость, пересуды и, как говорится, злопыхательство.
Умеющий видеть легко обнаружит, что какая-нибудь улица Сен-Дени
в маленьком городке — это те же В. или Ф.; только там ненавидят с
большей заносчивостью, надменностью и, пожалуй, с большим
достоинством, вредят друг другу более ловко и хитро, предаются гневу
более красноречиво и наносят обиды в более учтивых и пристойных
выражениях, оскорбляя человека и черня его имя, но щадя чистоту
языка. Пороки там всегда скрыты под благовидной личиной, но в
существе своем, повторяю, остаются теми же, каковы они у людей низкого
звания: там можно встретить любую подлость, любую слабость,
любой недостойный поступок. Все, кто высоко вознесен благодаря
своему происхождению, монаршим милостям или сану, все мужчины, столь
взысканные мудростью и талантами, все женщины, столь
прославленные умом и учтивостью, — все они презирают народ, хотя они сами —
тоже народ.
Сказать «народ» — значит сказать многое. Это —
всеобъемлющее понятие, смысл которого удивительно широк, а значения
бесчисленны: его можно противополагать слову «вельможи», и тогда
«народ» означает «толпа» или «простонародье»; его можно
противополагать словам «мудрец», «талант», «человек добродетельный»,
и тогда оно будет охватывать как людей маленьких, так и вельмож.
54
Вельможи руководствуются только велениями чувства: это
праздные души, склонные поддаваться первому впечатлению.
Сталкиваясь с чем-нибудь, они сначала говорят об этом слишком много,
282
Жан де Лабрюйер
потом говорят меньше, наконец вовсе перестают говорить и
больше уже не заговорят... Что бы это ни было — поступок, ряд
поступков, произведение, событие — они всё начисто забывают. Не ждите
от них ни последовательности, ни предусмотрительности, ни
рассудительности, ни признательности, ни награды.
55
По отношению к некоторым людям мы всегда впадаем в
крайности. Когда они умирают, в народе ходят сатиры на них, а под
сводами храмов гремит воздаваемая им хвала. Иногда они не стоят
ни пасквилей, ни надгробных речей, иногда заслуживают и тех и
других.
56
О сильных мира сего лучше молчать: говорить о них хорошо —
почти всегда значит льстить им; говорить о них дурно — опасно,
пока они живы, и подло, когда они мертвы.
Глава X
О монархе, или О государстве
1
Когда человек, не предубежденный в пользу своей страны,
сравнивает различные образы правления, он видит, что невозможно
решить, какой из них лучше: в каждом есть свои дурные и свои
хорошие стороны. Самое разумное и верное — счесть наилучшим тот,
при котором ты родился, и примириться с ним.
2
Чтобы управлять людьми, тиран не нуждается ни в искусстве,
ни в мудрости: политика, которая сводится к пролитию крови,
всегда недальновидна и лишена гибкости. Она учит убивать тех, кто
служит помехой нашему честолюбию; поэтому человек, жестокий
от природы, следует ей без труда. Это самый гнусный и самый
грубый способ удержаться у власти или прийти к ней.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
283
3
Усыплять народ празднествами, зрелищами, роскошью,
пышностью, наслаждениями, делать его тщеславным, изнеженным,
никчемным, ублажать его пустяками — вот безошибочная политика, к
которой с давних пор прибегают во многих государствах. Чего только
не добивался деспотизм ценою такой снисходительности!
4
У подданных деспота нет родины. Мысль о ней вытеснена
корыстью, честолюбием, раболепством.
5
При нововведениях и переменах в государстве правители обычно
думают не столько о необходимости реформ, сколько об их
своевременности: бывают обстоятельства, подсказывающие, что нельзя
слишком раздражать народ; бывают другие, из коих ясно, что с ним
можно не считаться. Сегодня вы властны лишить какой-нибудь
город всех его вольностей, прав, привилегий; завтра не дерзайте
изменить хотя бы цвет его знамен.
6
Когда народ охвачен волнением, никто не может сказать, как
восстановить спокойствие; когда он умиротворен, никто не знает,
что может нарушить его спокойствие.
7
Бывает зло, с которым государство мирится только потому, что
оно предупреждает или устраняет еще большее зло. Бывает и
другое, которое объясняется пороками государственного строя, порождено
непорядками или дурными обычаями; тем не менее его
существование и последствия менее пагубны, чем введение нового, более
справедливого закона или более разумного обычая. Бывает и такое
зло, которое можно исправить каким-нибудь новшеством или
реформой, но те, в свой черед, представляют собою зло, и притом весьма
опасное. Есть зло скрытое, словно нечистоты в клоаке, стыдливо
погребенное под покровом тайны и мрака; стоит его коснуться или
обнажить, как оно начинает источать яд и зловоние; даже самые
284
Жан де Лабрюйер
проницательные умы порою не могут решить, что лучше — понять
его сущность или закрыть на него глаза. Нередко государство
терпит довольно серьезное зло, так как оно предотвращает множество
мелких зол и неустройств, которые в противном случае были бы
неизбежны и непоправимы. Бывает зло, от которого стонет каждый
в отдельности, и все-таки оно оказывается благом для общества в
целом, хотя последнее — не что иное, как совокупность отдельных
людей. Случается и так, что зло, причиняемое отдельной личности,
приносит пользу и выгоду каждой семье. Есть зло, которое
разоряет или бесчестит отдельные семьи, но способствует благоденствию
и сохранности государственного механизма и правительства. Иное
зло подрывает основы государства и воздвигает на его обломках новое.
Наконец, бывает и такое зло, которое повергало во прах великие
империи и стирало всякое воспоминание о них, изменяя и
обновляя тем самым облик Вселенной.
8
Какое дело государству, что Эргаст богат, что у него
превосходные гончие, что он утопает в роскоши, устанавливает моды на одежду
и экипажи? Можно ли принимать в расчет частное лицо там, где
речь идет о выгоде и пользе всего общества? Утешением народов,
несущих тяжкое бремя, является сознание того, что они облегчают
жребий государя и что государь — единственный, кого они
обогащают: они не считают своим долгом приумножать благосостояние
Эргаста.
9
У войны за плечами тысячелетия: она существовала во все века,
она всегда наполняла мир вдовами и сиротами, лишала семьи
наследников и уничтожала нескольких братьев сразу в одном и том
же сражении. О юный Сокур, я печалюсь о твоей доблести, о твоей
чистоте, о твоем уже зрелом, проницательном и возвышенном уме!
Я оплакиваю твою безвременную смерть, которая соединила тебя с
твоим неустрашимым братом и отняла у двора, где ты едва успел
сделать свои первые шаги. Какое прискорбное и вместе с тем
обыденное несчастье! С незапамятных времен люди словно
сговорились разорять, жечь, убивать, резать друг друга ради лишней пяди
земли; чтобы делать это более изобретательно и безошибочно, они
придумали превосходные правила, которые наименовали военным
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
285
искусством, поставили в зависимость от соблюдения этих правил
долговечность нашего имени и славы и с тех пор из столетия в
столетие изощрялись друг перед другом во взаимном истреблении.
Несправедливость, присущая первым людям, — вот где истоки войны
и необходимости ставить над собой начальников, которые
определяли бы права каждого и решали бы все споры; если бы человек
умел довольствоваться тем, что имеет, а не зариться на достояние
соседа, он всегда наслаждался бы миром и свободой.
10
Тот же народ, который ведет мирное существование у
домашнего очага, в кругу семьи, в стенах большого города, где никто не
угрожает ни его жизни, ни достоянию, порою алчет огня и крови,
ведет войны, учиняет поджоги и убийства, с нетерпением ожидает,
когда же сойдутся выступившие в поход армии. Если они уже
сошлись, он недоволен, почему не происходит сражения; а если оно
произошло — почему бой был недостаточно кровав и на поле его
легло меньше десяти тысяч человек. Часто он доходит до того, что
из любви к переменам, новизне и необычности забывает о самых
насущных своих интересах, покое и безопасности: есть люди,
которые согласились бы вторично увидеть, как враг подступает к
стенам Дижона или Корби, как на улицах воздвигают баррикады и
протягивают цепи, лишь бы первыми сообщить или услышать весть
об этом.
11
Демофил, сидя справа от меня, громко стенает: «Все кончено,
государство погибло или, во всяком случае, стоит на краю гибели.
Как противостоять столь сильной и всеобщей коалиции? Можно
ли не то что победить, а хотя бы отразить без посторонней помощи
столь могущественных и многочисленных врагов? С тех пор как
существуют монархии, история не знает подобных примеров. Тут не
устоит даже герой, даже Ахилл. Мы совершили грубые ошибки, —
прибавляет он. — Я-то уж знаю, что говорю: я сам военный, бывал на
войне, да и читал немало исторических книг». Затем, вспомнив Оливье
Л едена и Жака Кера, он восхищенно восклицает: «Вот это были люди!
Вот это были министры!» Он рассказывает новости — все как на
подбор удручающие и безотрадные: то наш отряд заманили в
засаду и перерезали; то войска, защищавшие один из замков, сдались
286
Жан де Лабрюйер
на милость победителя и перебиты до последнего. Если вы
говорите, что это ложный и ничем не подтвержденный слух, он, не
обращая на вас внимания, присовокупляет, что генерал такой-то убит, и
хотя тот в действительности лишь легко ранен, в чем вы и уверяете
Демофила, он все-таки оплакивает его смерть, жалеет его вдову, сирот,
государство, самого себя: он, видите ли, потерял в его лице
покойного доброго друга и сильного покровителя.
Он твердит, что немецкая конница непобедима, и бледнеет при
одном упоминании об имперских кирасирах. Если нас атакуют под
такой-то крепостью, продолжает он, надо будет снять осаду или перейти
к обороне, не ввязываясь в бой, а если его все-таки придется дать,
мы проиграем и неприятель немедленно выйдет к нашей границе.
А так как у Демофила враги не ходят, а летают, то они уже в самом
сердце королевства: он слышит, как горожане повсюду бьют в
набат и поднимают тревогу; он озабочен судьбой своего имущества и
поместий; он ломает себе голову, куда отправить деньги, мебель,
семейство, куда бежать самому — в Швейцарию или Венецию?
Но тут сидящий слева от меня Басилид разом выставляет армию в
триста тысяч человек, не соглашаясь убавить ее ни на одну бригаду: у
него в голове список эскадронов и батальонов, генералов и офицеров;
он не забывает ни артиллерии, ни обоза. Все эти силы в полном его
распоряжении: столько-то он посылает в Германию, столько-то во
Фландрию, небольшой резерв оставляет в Альпах, еще меньший — в
Пиренеях, остаток же переправляет за море. Он знает пути
следования всех этих войск, ему известно, что они сделают и чего не
сделают, — словом, вам кажется, будто он наперсник государя и
поверенный тайн министра. Если неприятель только что проиграл сражение и
оставил на поле боя девять-десять тысяч человек, Басилид оценивает
его потери ровно в тридцать тысяч убитых — не больше и не меньше,
ибо он, будучи столь осведомленной особой, всегда располагает
цифрами точными и бесспорными.
Узнав поутру, что мы потеряли какую-то крепостцу, он не
только отменяет званый обед, на который накануне пригласил друзей,
но в этот день и вовсе не обедает, а если ужинает, то без аппетита.
Если наши осаждают сильную и укрепленную по всем правилам
крепость, в достатке снабженную съестными и боевыми припасами
и обороняемую надежным гарнизоном под начальством человека,
испытанного в боях, он уверяет вас, что в этом городе есть слабые,
плохо прикрытые места, что там не хватает пороху, что комендант
неопытен и что после первой же недели осадных работ враги
сдадутся на капитуляцию.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
287
В другой раз он, запыхавшись, прибегает к вам и, едва успев
отдышаться, восклицает: «Важные новости: противник разбит
наголову, командующий и офицеры, по крайней мере, большинство их,
убиты и уничтожены. Какой разгром! — продолжает он. — Ничего
не скажешь, нам везет». Тут он садится и переводит дух — он
выложил все свои новости, упустив лишь одну подробность: никакой битвы
не было. После этого он сообщает, что такой-то государь вышел из
коалиции и порвал со своими союзниками, а другой собирается
последовать его примеру. Как и простонародье, он ни минуты не
сомневается в том, что третий из враждебных монархов умер, более
того — ему известно, где похоронен покойный; когда этим слухам
перестают верить даже на рынке и в предместьях, он все равно
готов биться об заклад, что они верны. Ему известно из надежного
источника, что Т.к.л. берет верх над императором, что султан не хочет
мира и «мощно» вооружается, а его визирь вот-вот снова
подступит к воротам Вены. Он всплескивает руками и содрогается, ибо
уверен, что это событие неотвратимо. Тройственный союз в его
изображении похож на Цербера, а враги — на чудовищ, которых
надлежит истребить; у него только и разговору, что о лаврах, победах,
триумфах и трофеях.
В дружеской беседе он прибегает к таким оборотам, как: «наш
августейший герой», «наш великий повелитель», «наш
непобедимый монарх». Он ни за что не согласится сказать просто: «У короля
много врагов, они могучи, едины, ожесточены; но он побеждал их
раньше, надеюсь, победит и теперь». Такой стиль, слишком ясный
и решительный для Демофила, недостаточно пышен и надут для
Басилида: у него наготове совсем другие выражения. Он сочиняет
надписи для арок и обелисков, которые украсят столицу в день
возвращения наших войск. Когда он слышит, что армии сошлись в
ожидании боя или что какая-нибудь крепость обложена, он велит
достать свое парадное одеяние и держать наготове, дабы иметь его
под рукой на случай благодарственного молебствия в соборе.
12
Если послы и представители монархов и республик
съезжаются, чтобы обсудить какое-нибудь дело и оно отнимает у них
больше времени, чем размещение по чинам и даже дебаты о
порядке председательствования и прочие формальности, — значит,
это дело является из ряда вон выходящим по своей важности и
запутанности.
288
Жан де Лабрюйер
Министр или посол — это хамелеон, Протей. Подобно ловкому
игроку, он прячет свой истинный нрав и характер как для того
чтобы избежать толков и воспрепятствовать попыткам проникнуть в
его планы, так и для того, чтобы в пылу увлечения или по слабости
самому не выдать тайну. Иногда он надевает на себя личину, которая
больше всего соответствует его намерениям и делает его в глазах
противников тем, чем ему выгодно казаться. Однако, что бы он ни
старался замаскировать — большую силу или большую слабость, — он
равно остается твердым и непреклонным, дабы лишить соперников
надежды добиться от него многого. Иногда же, напротив, он
уступчив, ибо, предоставляя другим случай обратиться к нему с просьбой,
он тем самым обеспечивает такую же возможность себе самому. Он
то изворотлив и непроницаем и таким образом скрывает правду,
сообщая о ней вслух, ибо ему важно, чтобы она была высказана и
чтобы ей все-таки не поверили; то искренен и откровенен и таким
образом умалчивает о том, чего никто не должен знать, и все же ловко
создает впечатление, будто сказал все. Он живой и красноречивый
собеседник, когда желает развязать другим язык или не дать им
высказать то, чего он не хочет или не должен знать; когда сам
собирается ввернуть несколько незначительных, но противоречивых и
затемняющих друг друга фраз, которые вселяют в слушателей
тревогу или доверие; когда ему нужно свести на нет вырвавшееся у
него признание другим признанием. Он холоден и молчалив, когда
ему нужно вынудить враждебную сторону говорить, а самому
подольше слушать, дабы заставить выслушать потом себя, дабы
высказаться как можно более веско и внушительно, дабы прибегнуть к
обещаниям или угрозам, которые нанесут решительный удар и
поколеблют сопротивление.
В одном случае он берет слово первым и открывает свои карты,
чтобы выведать интриги и происки иностранных министров,
уяснить себе их возражения и доводы, принять свои меры и
подготовить ответ; в другом — он говорит последним, чтобы не тратить слов
впустую, быть точным, безошибочно знать, на что следует
рассчитывать ему и его союзникам, и отдавать себе отчет в том, чего он
может просить и добиться. Иногда он выражается ясно и
категорически, но еще чаще — уклончиво и намеками, прибегая к
двусмысленным выражениям и оборотам, которым он волен придавать то
или иное значение, смотря по тому, каковы обстоятельства и что
ему выгодно. Он просит малого, когда не хочет уступить во
многом; он просит многого, чтобы добиться малого, но зато наверняка.
Сначала он требует мелочей, рассчитывая, что позднее они не бу-
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
289
дут приняты в расчет и не помешают ему домогаться серьезных
уступок. Напротив, он избегает вначале настаивать на существенном
пункте, если это может помешать ему потом настаивать на нескольких
второстепенных, но в совокупности превосходящих первый по
важности. Он запрашивает чересчур много, чтобы натолкнуться на
отказ и тем самым иметь право или благовидный предлог в свой
черед отказать в том, чего, как он чувствует, у него потребуют и в чем
он не желает идти на уступки. В последнем случае он старается как
подчеркнуть непомерность требований и по возможности убедить
противника в обоснованности своего отказа, так и оспорить
доводы, ссылаясь на которые ему отказывают в его домогательствах. Он
равно стремится как превознести и преувеличить то немногое, что
предлагает сам, так и откровенно осмеять то немногое, в чем
уступают ему.
Он делает неискренние и слишком заманчивые предложения,
которые вызывают у противной стороны недоверие и толкают ее на
отказ от того, что и так не было бы ей предоставлено;
воспользовавшись этим, он, со своей стороны, предъявляет несуразные
притязания, чтобы доказать неправоту тех, кто их отвергает. Он
соглашается дать больше, чем требуют, чтобы получить больше, чем дал. Он
заставляет долго просить, убеждать, уговаривать себя в
маловажном деле, чтобы лишить надежды и желания чего-нибудь добиться
от него в более серьезном. Если же он все-таки идет на уступки, то
лишь при условии, что разделит выгоды и преимущества с теми,
кому они достанутся. Если он косвенно или прямо защищает
союзника, значит, это принесет пользу ему самому и будет
способствовать достижению поставленной им цели. Он разглагольствует о мире,
согласии, всеобщей безопасности и всеобщем благоденствии, а на
деле думает только о своих интересах, то есть о выгоде своего
государя или своей республики. Он то примиряет недавних
противников, то ссорит прежних союзников; то устрашает тех, кто силен и
могуществен, то обнадеживает слабых; то объединяет нескольких
слабых против одного сильного, чтобы восстановить равновесие,
то присоединяется к ним, чтобы создать перевес сил, но дорого
берет за свое покровительство и помощь.
Он умеет прельстить тех, с кем ведет переговоры: ловкими
маневрами, тонкими и хитрыми намеками он наталкивает их на мысль
об огромных выгодах, богатствах, отличиях, которые будут
наградой за известную уступчивость с их стороны, отнюдь не идущую
вразрез ни с их миссией, ни с намерениями их повелителей. Он
старается, чтобы его самого тоже не считали неприступным с этой сто-
290
Жан де Лабрюйер
роны; выказывает некоторую чувствительность ко всему, что
касается его личного благосостояния; набивается, таким образом, на
предложения, которые открывают ему самые тайные намерения
противников, самые глубокие их замыслы, самые сильные их
средства, и обращает все это себе на пользу. Если он ущемлен в нескольких
пунктах, по которым достигнуто соглашение, он громко негодует;
если ущемлены его противники, он негодует еще громче и
вынуждает тех, кто и без того проиграл, оправдываться и защищаться.
Вся его деятельность направляется двором, все его шаги
заранее предуказаны, даже самое незначительное его предложение
предписано ему свыше; тем не менее в каждом трудном случае, в
каждом спорном вопросе он действует так, словно только что принял
решение сам и руководствовался при этом лишь мирными
намерениями. Он дерзает даже объявлять во всеуслышание, что склонит
двор на свою сторону и что предложения его не будут
дезавуированы. Он распускает ложный слух об ограниченном характере своей
миссии, хотя облечен чрезвычайными полномочиями, к которым
прибегает лишь в крайности, в минуты, когда не пустить их в ход
было бы опасно. Его интриги служат прежде всего достижению
целей важных и существенных, которым он всегда готов принести в
жертву мелочи и ложный престиж.
Он хладнокровен, вооружен смелостью и терпением, не знает
усталости сам, но умеет доводить других до изнеможения и
отчаяния. Готовый ко всему, он не страшится медлительности,
проволочек, упреков, подозрений, недоверия, трудностей и преград, ибо
убежден, что только время и стечение обстоятельств могут
повернуть ход событий и направить умы в желательную для него
сторону. Порою он даже прикидывается, будто склонен прервать
переговоры, хотя как раз в это время больше всего хочет их продолжать;
если же, напротив, ему дано точное предписание употребить все усилия,
чтобы прервать их, он с этой целью всемерно настаивает на их
продолжении и окончании.
Если происходит важное событие, он либо упорно стоит на
своем, либо уступает, в зависимости от того, что ему выгоднее; а если
его предусмотрительность позволила ему предугадать новый
оборот дел, он либо ускоряет его, либо замедляет, смотря по тому, что
это сулит государству, ради которого он трудится, и таким образом
направляет события сообразно своим видам. Он принимает в
расчет все: время, место, обстоятельства, собственную силу или
слабость, особенности тех наций, с которыми ведет переговоры, нрав и
характер лиц, с которыми общается. Все его замыслы, нравствен-
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
291
ные правила, политические хитрости служат одной задаче — не даться
в обман самому и обмануть других.
13
Характер французов обязывает их государя быть серьезным.
14
Одно из несчастий государя заключается в том, что он всегда
боится выдать тайны, которых у него так много. Счастье для него,
если находится верный человек, способный переложить это бремя
на свои плечи!
15
Монарху не хватает лишь одного — радостей частной жизни.
Утешить его в столь великом лишении могут только бескорыстная
дружба и преданность друзей.
16
Истинный монарх находит порой отраду в том, что на время
забывает, кто он такой, сходит с подмостков и, сняв трагический
плащ и котурны, играет перед наперсником роль обыкновенного
человека.
17
Ничто не делает такой чести государю, как скромность фаворита.
18
Фаворит всегда одинок: у него нет ни привязанностей, ни
друзей. Он окружен родственниками и льстецами, но не дорожит ими.
Он оторван от всех и как бы всем чужд.
19
Для того, кто навлек на себя немилость государя, нет лучшего
выхода, чем удалиться от двора. Ему предпочтительней исчезнуть,
нежели влачить в обществе остатки утраченного фавора, предста-
292
Жан де Лабрюйер
вая в новой, столь необычной для него роли. В глуши его жизнь
пребудет загадкой; и, если можно так выразиться, сойдя в могилу
до приближения дряхлости, он оставит по себе блестящую и
приятную память.
Но чем хоронить себя в глуши, не давая повода о себе говорить,
еще лучше для опального фаворита заставить о себе кричать,
решиться на какой-нибудь возвышенный и благородный поступок, тем
самым возвысив или, по крайней мере, подтвердив свою репутацию
и оправдав минувшую милость; пусть сделает так, чтобы все
сожалели о его падении и хотя бы отчасти винили в том его несчастную
звезду.
20
Нет сомнении, что фаворит, наделенный известной силой и высотой
духа, часто испытывает смущение и замешательство, видя, насколько
низки, мелочны, льстивы, угодливы и притворно внимательны к нему
люди, заискивающие с ним, окружающие его и бегущие за ним, как
лакеи; оставаясь с ними наедине, он платит им за раболепие
презрением и насмешкой.
21
Позволите ли дать вам совет, о сановники, министры,
фавориты? Не уповайте на то, что ваши потомки сумеют поддержать вашу
славу и честь вашего имени: титулы забываются, милости
приходят к концу, должности утрачиваются, богатства иссякают,
таланты вырождаются. Правда, у вас есть дети, достойные вас и — скажу
больше — способные удержаться на высоте, достигнутой вами. Но
кто поручится, что и внуки ваши будут такими же? Если вы не
верите мне, взгляните хоть раз на тех, кого вы обычно не
удостаиваете взглядом, кого вы презираете: при всей вашей знатности у вас и у
них общие предки. Будьте же добродетельны и человечны. А если
вы спросите меня: «Что это нам даст?» — я отвечу: «Будьте
человечны и добродетельны, и вы сделаетесь хозяевами своей
посмертной судьбы, перестав зависеть от ваших потомков. Вы обретете
уверенность, что ваше имя проживет столько же, сколько просуществует
государство, и что тогда, когда людям станут показывать
развалины ваших замков или, может быть, всего лишь то место, где они
высились встарь, мысль о ваших достохвальных деяниях все же будет
свежа в памяти народов. С любопытством глядя на ваши портреты
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
293
и на медали, выбитые в вашу честь, люди скажут: «Человек, на чье
изображение мы смотрим, бестрепетно и смело говорил со своим
повелителем и больше страшился причинить ему вред, чем вызвать
его неудовольствие. Благодаря этому человеку его государь стал еще
великодушнее и милостивее и мог с полным правом говорить о своей
столице и своем народе: «Мой добрый город, мой любезный народ».
А вот портрет другого. Видите, как решительны его черты, как строг,
важен, величав весь его облик? Его слава возрастает год от году,
самые великие политики не выдерживают сравнения с ним. Он
задался высокой целью — укрепить власть государя и водворить в стране
спокойствие, унизив вельмож. Ни мятежи, ни заговоры, ни измена,
ни угроза смерти, ни тяжкие недуги — ничто не могло его оторвать
от этого замысла. Он нашел, сверх того, время, чтобы приступить к
делу, продолженному и завершенному впоследствии одним из
наших лучших и величайших королей, — к искоренению ереси».
22
Самая тонкая и благовидная приманка, на которую ловят
вельмож их управляющие, а королей — их министры, состоит в
настойчивых советах постоянно приобретать и обогащаться. Какое
мудрое наставление, какое полезное и благое правило! Вот уж
поистине золотые россыпи, сущее Перу, — по крайней мере, для тех, кому
удавалось внушить эту мысль своим повелителям!
23
Народу выпадает великое счастье, когда монарх облекает
своим доверием и назначает министрами тех, кого назначили бы сами
подданные, будь это в их власти.
24
Искусство входить во все подробности и с неусыпным
вниманием относиться к малейшим нуждам государства составляет
существенную особенность мудрого правления; по правде сказать, короли
и министры в последнее время слишком пренебрегают этим
искусством, хотя весьма желательно видеть его в монархе, им не
наделенном, и чрезвычайно отрадно наблюдать в монархе, им
отличающемся. В самом деле, возрастают ли безопасность и благоденствие
народа только оттого, что государь раздвигает границы своей стра-
294
Жан де Лабрюйер
ны, превращая вражеские владения в провинции своего королевства;
что он выходит победителем из всех битв и осад и настигает врагов
как на поле боя, так и в самых неприступных крепостях; что другие
нации призывают друг друга на помощь, дабы объединенными
усилиями остановить его, а он, невзирая на тщетные их попытки,
продвигается все дальше и постоянно берет верх над ними; что
последние надежды противников рушатся ввиду несокрушимого
здоровья этого монарха, которое позволяет ему с радостью видеть, как
принцы — его внуки, поддерживая и приумножая его славу,
выступают в поход, овладевают грозными твердынями, покоряют новые
государства, командуют старыми испытанными военачальниками не
столько по праву сана и рождения, сколько по праву таланта и
мудрости, идут по величавым следам своего победоносного деда и
подражают ему в доброте, благоразумии, справедливости,
бдительности, бесстрашии? Короче говоря, какая мне, равно как и всему народу,
была бы польза от того, что государь удачлив, что он сам и его
близкие шествуют по дороге славы, что отечество мое стало грозным и
могущественным, если бы я сам жил под гнетом печали, тревог и
нищеты; если бы, избавленный от набегов неприятеля, я подвергался
зато опасности стать жертвой убийц, бесчинствующих на площадях
и улицах столицы, и больше боялся грабителей и разбойников на
городских перекрестках, чем в дремучем лесу непроглядной ночью;
если бы спокойствие, порядок и чистота не делали пребывание в
городах приятным, а достаток не украшал их всеми радостями
светского общения; если бы, беззащитный и никем не поддерживаемый,
я страдал на своей ферме от соседства вельможи и не был огражден
законом от посягательств последнего; если бы я не имел к своим
услугам учителей, и притом отличных, чтобы наставлять моих детей в
искусствах и науках, которые когда-нибудь упрочат их положение в
жизни; если бы мне было труднее, чем ныне, когда повсеместно
процветает торговля, носить тонкие ткани, питаться свежим мясом и
покупать все это по дешевой цене; если бы, наконец, благодаря
попечениям государя я не был столь же доволен своим жребием, сколь он
доволен своим, которым обязан собственной доблести?
25
Восемь или десять тысяч человек для государя — все равно что
монета, которой он платит за крепость или победу; стараясь
сделать это подешевле, щадя людей, он уподобляется тому, кто
торгуется, потому что знает цену деньгам.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
295
26
Все процветает в стране, где никто не делает различия между
интересами государства и государя.
27
Именовать государя «отцом народа» — значит не столько
воздавать ему хвалу, сколько называть его настоящим именем и
правильно понимать истинное назначение монарха.
28
Между долгом монарха по отношению к подданным и долгом
подданных по отношению к монарху есть связь или, точнее,
обоюдная зависимость. Не берусь судить, какой из них тягостней и
обременительней, ибо здесь пришлось бы сделать выбор между
беспрекословной готовностью оказывать почтение и помощь, служить,
подчиняться и покорствовать, с одной стороны, и обязанностью быть
всегда добрым и справедливым, заботиться, защищать и
покровительствовать — с другой. Утверждение, что государь волен в жизни
и смерти подданных, означает лишь, что преступления людей
ставят их судьбу в зависимость от законов и правосудия, носителем
которого является монарх; добавлять же, что он неограниченный
властелин достояния своих подданных и может, не задумываясь,
без разбора и отчета, распоряжаться им, — значит говорить языком
льстеца и выражать мнение фаворита, хотя и тот не посмел бы
повторить это на смертном одре.
29
Порой на закате погожего дня вы видите, как большое стадо,
рассыпавшись по холму, мирно щиплет тимьян и чабрец или
пасется на лугу, поросшем мягкой и сочной травой, до которой не
добралась коса крестьянина. Рядом с овцами стоит усердный и
заботливый пастух: он не сводит с них глаз, идет вслед за ними, перегоняет
их на новое пастбище. Если они разбрелись, он их собирает; если
появился жадный волк, он спускает пса, и тот прогоняет хищника.
Он кормит их и стережет. Не успевает заняться заря, как он уже в
поле; он уходит домой не раньше, чем зайдет солнце. Как он
прилежен и бдителен, как тяжела его служба! Кому, по-вашему, живется
приятней и привольней — пастуху или овцам? Стадо ли создано
296
Жан де Лабрюйер
стуха или пастух для стада? Вот бесхитростное олицетворение
М И ГОСУдаРя>если только последний — подлинный государь,
онарх, окруженный роскошью и пышностью, — это пастух
Де, усыпанной золотом и каменьями, с золотым посохом в
во° ' овчаРк°й в золотом ошейнике, на парчовой или шелко-
Tuw °PKe. Какая польза стаду от этого золота? Разве оно
защитит его от волков?
30
ТУ*
К°е положение сулит больше счастья, нежели то, которое
ват Н^ТН0 дает одному человеку возможность облагодетельство-
неж Юячи люДей? Какое место чревато большими опасностями,
тт^ J°' на К0Т0Р°м он ежечасно рискует причинить вред
миллионам г
31
кой И ЗДесь' на земле> нет более естественной, заветной и вели-
копо И для чел°века, чем чувствовать себя любимым, и если
ттгчт,, ~~ Т0Же ЛЮДИ> может ли им показаться чрезмерной цена, которою
окупается сердце народа?
32
бочн ВеТе НеТ таких правил и приемов, которые всегда и безоши-
к вп могали бы мудро править людьми: тут нужно применяться
нови НИ И тоятельствам>а это зависит от благоразумия и даль-
но н ^СТИ ТеХ> КТ0 пРавит- Поэтому нельзя управлять безупреч-
бы п лад5я глУбочайшим умом, но и при таком условии это было
и по ^У11' нев°зможно, если бы привычка народа к покорности
виновению не облегчала дела наполовину.
33
где п занности «людей, занимающих первые должности в государстве,
без в ИТ велики^ король, всегда несложны и выполняются ими
прото КИХ ^сили**: все иДет сам0 собою, престиж и гений государя
ДУт с сановникам дорогу, избавляют их от трудностей и ве-
Дания RH^ K такомУ благоденствию, которое превосходит их ожи-
ся их заслуга — в умении повиноваться.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
297
34
Если трудно приходится человеку, который обременен семьей,
если нелегко отвечать даже за самого себя, то каково тому, кто
несет на себе бремя судеб целого королевства! Вознагражден ли
государь за свои тяжкие труды раболепством придворных и той
радостью, какую доставляет ему неограниченная власть? Я думаю о
неизведанных, неверных и опасных путях, которыми он порою идет
во имя спокойствия страны; я вспоминаю о крайних, но
необходимых средствах, к которым он часто прибегает ради высоких целей;
я знаю, что ему придется отвечать за благоденствие своего народа
перед самим Богом, что в его руках добро и зло, что неведение не
послужит ему оправданием, — и я задаю себе вопрос: «Хотел бы я
царствовать? Стоит ли человеку, сколько-нибудь счастливому в
частной жизни, отказываться от нее ради венца? Не слишком ли
тяжек королевский сан даже для того, кто облечен им по праву
рождения?»
35
В каких только дарах небес не нуждается мудрый правитель!
Он должен родиться от венценосцев; отличаться властным и
величавым обликом, который внушает почтение придворным и действует
на воображение народа, всегда жаждущего увидеть государя; постоянно
быть ровным в обращении, чуждым колкой насмешливости или
достаточно благоразумным, чтобы сдерживать свою склонность к
ней; не позволять себе угроз и упреков, не поддаваться гневу и
держать всех в повиновении.
Он должен обладать быстрым и проницательным умом; искренним
и открытым сердцем, чья кажущаяся бесхитростность привлекала
бы к нему друзей, слуг и союзников; умением быть сдержанным,
скрытным, непроницаемым во всем, что касается его намерений и
планов, серьезным и важным на людях, кратким, точным и полным
достоинства в совете и во время бесед с послами других держав.
Он должен оказывать милости так, чтобы их считали
истинными благодеяниями; правильно выбирать людей, достойных
награды; раздавать должности и чины в соответствии с умом, талантами
и характером соискателей; не делать ошибок при назначении
министров и военачальников.
Он должен отличаться твердостью, постоянством и
решительностью суждений, чтобы каждое его начинание могло предстать в
298
Жан де Лабрюйер
самом лучшем и выгодном свете; прямотой и справедливостью,
достойной подражания и столь неуклонной, что, вопреки
собственным интересам, он будет становиться порою на сторону народа,
союзников и даже противников; острой и безошибочной памятью, дабы
не забывать нужд, лиц, имен и просьб подданных;
многосторонностью, позволяющей думать не только о внешних сношениях,
торговле, правилах государственной мудрости, политических целях,
расширении границ, завоевании новых областей и постройке
множества неприступных крепостей для обороны последних, но и о
потребностях самого государства, о частностях его внутренней жизни,
об искоренении ложной, подозрительной и враждебной трону
ереси, если она распространена в стране, об очищении жестоких и
богопротивных нравов, если они царят в его владениях, о
преобразовании законов и обычаев, если они влекут за собой
злоупотребления, о создании неусыпной полиции для удобства и безопасности
горожан, о постройке великолепных зданий, придающих блеск и
величие городам.
Он должен сурово карать низменные пороки, собственным
примером способствовать торжеству благочестия и добродетели, защищать
церковь, ее права и вольности, опекать подданных, как родных
детей, постоянно стараться облегчать их участь, уменьшая подати и
взимая их так, чтобы не разорять население.
Он должен быть талантливым полководцем, всегда бодрым,
прилежным, трудолюбивым, повелевать несметными армиями,
самолично командовать ими, сохранять хладнокровие в минуты
опасности и щадить свою жизнь лишь ради спасения государства, ставя
благо и славу его выше собственной безопасности. Он должен
обладать неограниченной властью, которая не оставит места для
происков, интриг, заговоров, сотрет неизмеримое расстояние,
отделяющее порою вельмож от простолюдинов, сблизит их и равно
приучит к повиновению; обширными познаниями, которые позволят
ему смотреть на все собственными глазами, действовать без
промедления и самостоятельно, чтобы его полководцы, даже находясь
вдали от него, оставались лишь его генералами, а министры —
только министрами; глубокой мудростью, которая поможет ему
вовремя начинать войну, побеждать, умело пользоваться победой, заключать
мир, нарушать его, а иной раз, смотря по обстоятельствам,
навязывать его неприятелю; умением класть предел своему пылкому
честолюбию и жажде завоеваний, находить, невзирая на тайных и
явных врагов, досуг для игр, празднеств, зрелищ,
покровительствовать искусствам и наукам, задумывать и осуществлять постройку
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
299
великолепных зданий; высоким и могучим духом, который вселит
в подданных любовь и почтение, в иноземцев — страх, превратит
двор и все государство в одну семью, сплоченную вокруг ее главы и
повергающую в трепет весь мир своим единством и согласием.
Все эти изумительные добродетели представляются мне
неотъемлемыми признаками государя. Правда, они редко соединены в
одном лице: для этого нужно слишком многое сразу — ум, сердце,
внешность, характер. Вот почему я считаю, что монарх, совмещающий
в себе перечисленные свойства, вполне заслуживает имя Великого.
Глава XI
О человеке
1
Стоит ли возмущаться тем, что люди черствы, неблагодарны,
несправедливы, надменны, себялюбивы и равнодушны к ближнему? Такими
они родились, такова их природа, и не мириться с этим — все равно
что негодовать, зачем камень падает, а пламя тянется вверх.
2
В одном отношении люди отличаются редким постоянством,
отступая от него, лишь когда дело касается мелочей: меняется все — одежда,
язык, манеры, понятия о приличии, порою даже вкусы, но человек всегда
зол, неколебим в своих порочных наклонностях и равнодушен к
добродетели.
3
Стоицизм — это пустая игра ума, выдумка, столь же
неосуществимая, как и государство Платона. Стоики уверяют, будто можно
смеяться над своей бедностью; быть равнодушным к обидам,
неблагодарности, утрате житейских благ, потере родных и друзей;
хладнокровно смотреть смерти в лицо, словно это — пустяк, не стоящий
ни радости, ни скорби; противостоять как наслаждению, так и боли;
чувствовать, как в тело вонзается железо, как его обжигает пламя,
и не издать ни единого вздоха, не уронить ни одной слезы.
Измыслив такой образец добродетели и постоянства, стоики соизволили
наречь его мудрецом. Они не попытались исправить пороки, под-
300
Жан де Лабрюйер
меченные ими в человеке, не обличили почти ни одной его
слабости. Вместо того чтобы нарисовать картину его отталкивающих или
смешных недостатков и тем самым способствовать его
исправлению, они начертали пред ним недостижимый идеал совершенства и
героизма и призвали его стремиться к невозможному. Этот мудрец,
существующий лишь в их воображении, по самой природе своей
стоит выше любых событий, любых горестей: самый мучительный
приступ подагры, самые острые колики не вырвут у него ни единой
жалобы; небо и земля могут рушиться — они не увлекут его в своем
падении, он устоит и на развалинах Вселенной. А между тем
человек, существующий в действительности, выходит из себя,
надсаживается от крика, отчаивается, сверкает глазами и задыхается,
потеряв собаку или разбив фарфоровую безделушку.
4
Неуравновешенность духа, неровность характера, непостоянство
сердца, неуверенность в поступках — все это слабости нашей
человеческой натуры, но слабости различные: при всем их кажущемся
сродстве наличие одной из них у человека не обязательно
предполагает наличие остальных.
5
Трудно сказать, чего больше заслуживает нерешительность —
жалости или презрения, и неизвестно, что опаснее — принять
ошибочное решение или не принимать никакого.
6
Человек непостоянный являет собой не одного человека, а
многих сразу: он становится иным с каждой новой прихотью, с каждым
новым поступком; в данную минуту он уже не тот, кем был в
предыдущую, а в следующую будет не тем, что сейчас, — он всегда предстает
в новом облике. Не спрашивайте, каков его душевный склад,
каково умонастроение; спрашивайте, сколько у него душевных складов,
сколько разных умонастроений. Уж не обознались ли вы?
Неужели тот, с кем вы заговорили, в самом деле Эвтикрат? Как он
холоден с вами сегодня! А еще вчера он искал вашего общества,
всячески старался вас обласкать, на зависть прочим его друзьям. Да узнал
ли он вас? Напомните же ему, как вас зовут.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
301
7
Меналк1 спускается по лестнице, открывает дверь, собираясь выйти
из дому, но тут же ее затворяет: он заметил, что на нем ночной
колпак. Он оглядывает себя и видит, что выбрит лишь наполовину, что
шпага у него висит на правом боку, чулки совсем сползли, а
рубашка не заправлена в панталоны.
Он идет по улице и внезапно получает удар в живот или по лицу.
Он долго не понимает, в чем дело, наконец открывает глаза и,
опомнившись, видит перед собой оглоблю повозки или позади себя
конец доски, которую несет на плече столяр. Однажды Меналк
налетел на слепого, запутался у него в ногах, и оба упали навзничь в
разные стороны. Несколько раз ему случилось оказаться на пути
государя и загородить тому проход, причем он всегда
спохватывался так поздно, что едва успевал прижаться к стене и дать дорогу.
Принимаясь что-нибудь искать, он сердится, кричит,
горячится, зовет к себе всех слуг поочередно, жалуется, что всё у него
кладут не на место и теряют; хотя перчатки у него на руках, он требует
их, уподобляясь той женщине, которая долго не могла найти свою
маску, забыв, что уже надела ее.
Он появляется в королевских апартаментах и проходит под
люстрой, парик его зацепляется за нее и повисает в воздухе;
придворные видят это и смеются. Меналк смотрит на них и смеется
громче всех, отыскивая глазами того, на ком нет парика, кто
выставляет напоказ уши.
Вот он прогуливается по городу. Ему кажется, что он
заблудился; он встревоженно осведомляется у прохожих, что это за улица;
те называют ему как раз ту, на которой он живет; тогда он входит к
себе в дом — и тотчас же выбегает обратно, полагая, что ошибся. Он
выходит из Дворца правосудия, видит у подъезда карету,
принимает ее за свою и садится в нее; кучер, уверенный, что везет хозяина,
трогает и едет домой; Меналк вылезает, проходит через двор,
поднимается по лестнице, через приемную и спальню попадает в
кабинет. Здесь все ему знакомо, все привычно: он садится, отдыхает —
он дома. Возвращается хозяин. Меналк встает ему навстречу,
учтиво здоровается, просит садиться и начинает занимать гостя; он
говорит, задумывается, опять говорит. Раздосадованный хозяин дома
приходит в недоумение; Меналк удивлен не меньше, но не подает
1 Это не столько самостоятельный характер, сколько перечень примеров
рассеянности. Если они забавны, количество их не может оказаться
чрезмерным: вкусы различны, и люди должны располагать выбором.
302
Жан де Лабрюйер
виду: он уверен, что имеет дело с докучным и праздным
посетителем, который рано или поздно уйдет. В надежде на это он
набирается терпения, и лишь к ночи ошибка кое-как разъясняется.
В другой раз, приехав с визитом к даме и вообразив затем, что
не она принимает его, а он ее, Меналк располагается в ее кресле и
отнюдь не собирается уходить; он находит, что эта особа не в меру
затянула визит, и с нетерпением ждет, когда же она поднимется и
оставит его в покое; но так как визиту не видно конца, а время
позднее и Меналк проголодался, он просит даму отужинать с ним; та
смеется — и так громко, что возвращает его к действительности.
Он женился днем, к вечеру забыл об этом и первую брачную
ночь провел вне дома. Через несколько лет он потерял жену: она
скончалась у него на руках, он присутствовал при ее погребении, а
наутро, когда ему сказали, что завтрак подан, он спросил, доложено
ли об этом его супруге и готова ли она выйти к столу.
Тот же Меналк, войдя в церковь и приняв слепого нищего,
который прислонился к двери, за колонну, а его чашку для
милостыни — за кропильницу, опустил туда руку и уже поднес пальцы ко
лбу, как вдруг услышал, что колонна заговорила и громко молится
за даятеля. Он прошел в глубь храма; ему показалось, что перед ним
налой; он грузно опустился на колени; сооружение прогнулось под
ним, упало на пол и попыталось закричать. Меналк с удивлением
обнаружил, что придавил коленями ноги какого-то маленького
человечка, налег всем телом ему на спину, обхватил руками его плечи
и, скрестив вытянутые пальцы, сдавил ему нос и заткнул рот. Он
сконфуженно удалился и преклонил колени в другом месте. Там,
решив помолиться, он вытащил молитвенник и увидел, что это ночная
туфля, которую он сунул в карман, выходя из дому. Не успел он
покинуть церковь, как его нагнал ливрейный лакей и с улыбкой спросил,
не унес ли он туфлю его преосвященства. Меналк показал ему свою
и заявил: «Других у меня нет», — тем не менее, обшарив себя,
извлек туфлю епископа ***ского, которого он перед тем навестил; тот
был болен, грелся у камина, и Меналк, уходя, поднял его туфлю с
полу, приняв ее за свою упавшую перчатку. Теперь, уже без
епископской туфли, он отправился восвояси.
Как-то раз он проиграл в карты все содержимое своего
кошелька. Намереваясь продолжать игру, он поднялся к себе в кабинет,
открыл шкаф, достал шкатулку, взял оттуда сколько хотел денег и,
как ему показалось, поставил ее на место. Но едва он запер шкаф,
как оттуда раздался лай. Удивленный таким чудом, Меналк вто-
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
303
рично открыл дверцу и разразился хохотом, увидев что запер не
шкатулку, а свою собаку.
За игрой в триктрак он просит пить, ему приносят воды. Тут
приходит его черед метать. Он берет рожок в левую руку, стакан —
в правую и, мучимый жаждой, отправляет в рот кости, чуть-чуть не
проглотив заодно и рожок, выплескивает стакан на доску и
обливает того, с кем играет.
Сидя в комнате у близкого знакомого, он плюет на постель и
бросает свою шляпу на пол, не замечая несообразности своего
поведения. Катаясь по реке, он спрашивает, который час; ему подают
часы; он берет их и тут же, не думая больше ни о времени, ни о
часах, швыряет их в реку, словно они ему мешают.
Сочиняя длинное письмо, он несколько раз подряд посыпает
написанное песком, а песок стряхивает в чернильницу. Но это еще
не все: он пишет второе письмо и, запечатав оба послания, путает
адреса. Некий герцог и пэр получает один из двух конвертов, вскрывает
его и читает: «Мэтр Оливье, по получении сего потрудитесь
немедля доставить мне потребный запас сена...» Другой конверт
получает арендатор Меналка. Он вскрывает его и велит прочесть себе письмо.
Оно гласит: «Монсеньер, смиренно и всепокорнейше получив
приказ, который вашей светлости благоугодно было...» Меналк пишет
ночью еще одно письмо и, запечатывая его, нечаянно гасит свечу,
после чего удивляется, почему он ничего не видит, и долго не
может сообразить, что же, собственно говоря, произошло.
Он спускается по лестнице Лувра, кто-то идет ему навстречу.
Меналк восклицает: «Вас-то мне и нужно!» — берет человека под
руку, увлекает его вниз, проводит через несколько дворов, входит с
ним в разные залы, выходит из них; наконец он смотрит на того,
кого тащил за собой добрых четверть часа, удивляется, видя подле
себя человека, с которым ему не о чем говорить, отпускает его руку
и поворачивает в другую сторону.
Иногда он задает вам вопрос и, прежде чем вы соберетесь
ответить, уже уходит. В другой раз он на бегу спрашивает вас о
здоровье вашего отца и, когда вы говорите, что тот очень плох, уж издали
кричит вам, что ему приятно это слышать. Вы в третий раз
попадаетесь ему на пути. Он уверяет, что счастлив видеть вас, что заходил
к вам кое о чем побеседовать, потом смотрит на вашу руку,
восклицает: «Какой прелестный рубин! Это балас?» — поворачивается и
идет своей дорогой. Вот оно — то важное дело, о котором он хотел
потолковать с вами!
304
Жан де Лабрюйер
Приехав в деревню, он объясняет вам, как мудро вы поступили,
что не отправились вместе со двором в Фонтенебло, а проведете
осень в своих владениях; затем говорит с другими о других вещах
и, возвратившись к вам, объявляет: «Вы прекрасно провели бы
время в Фонтенебло — там отличная охота». После этого он начинает
о чем-то рассказывать, забывает кончить, тихонько хихикает,
разражается пришедшей ему на ум тирадой, отвечает на собственные
мысли, вполголоса напевает, насвистывает, разваливается в
кресле, издает жалобный вздох, зевает... Ему кажется, что он находится
в одиночестве.
Когда он у кого-нибудь обедает, на его тарелке постепенно
накапливается целая гора хлеба, равно как ножей и вилок. Соседи его
в отчаянии, ибо он быстро лишает их возможности всем этим
пользоваться. Недавно в застольный обиход ввели для удобства большую
разливательную ложку. Меналк берет ее, погружает в супницу,
наполняет, подносит ко рту и с изумлением видит, как ее содержимое
разливается по его рубашке и камзолу. Во время обеда он забывает
пить, а если, вспомнив об этом, находит, что ему налили слишком
много вина, то выплескивает половину в лицо соседу справа,
спокойно допивает остаток и не понимает, почему все хохочут, когда
он выливает лишнее.
Однажды он захворал, его уложили в постель, друзья приехали
его навестить; в спальне вокруг его кровати сидят мужчины и
женщины; они беседуют с ним, а он в их присутствии откидывает
одеяло и плюет на простыни.
Его ведут осматривать монастырь картезианцев, украшенный
картинами превосходного художника; монах, который объясняет их
содержание, заводит речь о святом Бруно, долго распространяется
об истории с каноником и показывает картину, ее изображающую.
Меналк во время рассказа унесся мыслями далеко за стены
монастыря; наконец он спохватывается и спрашивает инока, кто же был
осужден на вечные муки — каноник или святой Бруно.
Случай сталкивает его с молодой вдовой. Меналк говорит с нею
о ее супруге, осведомляется, от чего тот умер; разговор растравляет
горе женщины, она разражается слезами, рыдая, долго
рассказывает о недуге мужа, припоминает день накануне болезни, когда
покойный чувствовал себя еще хорошо, и описывает его кончину; Меналк
слушает с явным вниманием и вдруг спрашивает: «Сударыня, да
разве он был у вас только один?»
Вот он целое утро торопит поваров, встает из-за стола, не
дождавшись десерта, прощается с домочадцами и уходит. Днем его ви-
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
305
дят в разных местах города, но только не там, где у него было
назначено неотложное свидание, ради которого он прервал обед и вышел
из дому пешком, боясь, как бы карету не подали слишком поздно.
Слышите, как он кричит и бранится, сердясь на кого-то из слуг?
Он удивляется, куда тот девался. «Где он может быть? —
спрашивает Меналк. — Чем он занят? Что с ним? Если он сейчас же не
явится, я его уволю». Приходит лакей. Меналк грозно спрашивает,
где он был; тот отвечает, что был там, куда его послал хозяин, и
обстоятельно отчитывается в исполненном поручении.
Порой Меналк кажется вам совсем не таким, каков он на самом
деле: глупым — ибо он почти не слушает, а говорит еще меньше;
сумасшедшим — ибо он не только громко разговаривает сам с
собой, но вдобавок еще гримасничает и непроизвольно подергивает
головой; грубым и высокомерным — ибо вы здороваетесь с ним, а
он даже не глядит на вас, а если и глядит, то не отвечает на
приветствие; неучтивым — ибо он рассуждает о банкротстве в присутствии
членов семьи, отмеченной этим позорным пятном, о казнях и
эшафоте — с человеком, чей отец сложил там голову, о низком
происхождении — с богачами, выдающими себя за дворян. Сверх того, он
воспитывает при себе своего побочного отпрыска под видом слуги,
пытается скрыть это от жены и детей — и тем не менее сто раз на
дню, сам того не замечая, зовет его сыном. Он решил женить
законного сына на дочери финансиста и, вспоминая о своей родовитости
и своих предках, то и дело твердит, что Меналки никогда не
заключали неравных браков. Наконец, в обществе он всегда рассеян и
невнимателен к предмету разговора. Он думает и говорит
одновременно, но то, о чем он говорит, редко соответствует тому, о чем он
думает, поэтому он не умеет рассуждать связно и последовательно:
там, где он заявляет «нет», часто следовало бы сказать «да», а где
говорит «да», там — не сомневайтесь в этом — он хочет сказать «нет».
Давая столь уместные ответы, он отнюдь не спит — глаза у него широко
раскрыты, но это ему не помогает, он не замечает ни собеседника,
ни окружающих, ни кого бы то ни было. Даже когда он особенно
общителен и внимателен к вам, вы вряд ли вытянете из него что-
нибудь, кроме: «Да, действительно», «Верно», «Отлично!», «Вы не
шутите?», «Вот оно как!», «Думаю, что да», «О боже!» — и прочих
немногословных восклицаний, причем даже их он употребляет не
к месту. Мыслями он всегда далеко от тех, кто с ним рядом. Он с
серьезным видом говорит своему лакею «сударь», а другу — «эй,
малый», именует принца крови «вашим преподобием», а иезуита —
«вашим высочеством».
306
Жан де Лабрюйер
Вот он у обедни. Священник чихает. Меналк говорит ему: «Бог
в помощь!» Вот он приходит к судье. Тот, человек серьезного
нрава, почтенного возраста и высокого положения, расспрашивает его
о каком-то происшествии и осведомляется, так ли все было;
Меналк отвечает: «Да, мадемуазель».
Как-то он возвращается в город из поместья. Его ливрейные лакеи
решают ограбить хозяина, им это удается: они спрыгивают с
запяток, приставляют ему к горлу факел вместо ножа и требуют
кошелек; Меналк подчиняется. Прибыв домой, он рассказывает о
случившемся друзьям; те расспрашивают его о подробностях; он
отвечает: «Узнайте у моих людей — они были при этом».
8
Неучтивость — не особый порок, а следствие многих пороков:
пустого тщеславия, отсутствия чувства долга, лености, глупости,
рассеянности, высокомерия, зависти. Будучи лишь внешним
проявлением нашего характера, она не делается от этого менее
отвратительной, так как всегда остается недостатком явным и
очевидным. Правда, она не всегда одинаково оскорбляет нас — все
зависит от того, чем она вызвана.
Сказать о человеке, который вспыльчив, непостоянен, сварлив,
угрюм, вздорен, капризен: «Такой уж у него нрав», — значит не
извинить его, как полагают многие, а необдуманно объявить эти большие
недостатки неисправимыми.
Люди слишком беззаботно относятся к тому, что называют
своим нравом; им следовало бы помнить, что быть добрыми
недостаточно — они должны еще казаться добрыми, коль скоро стремятся
быть приветливыми, дружелюбными, благожелательными, короче
говоря — людьми. Никто не требует от лукавцев мягкости и
гибкости: у них и без того довольно этих качеств, которые служат
приманкой для простаков и помогают в уловках; но хочется, чтобы люди
добросердечные были всегда уступчивы, ровны, отзывчивы и
чтобы хоть изредка можно было усомниться в бесспорности истины,
гласящей: злые вредят, а добрые мучают.
10
Люди в большинстве случаев сперва гневаются, потом наносят
обиду; некоторые же поступают наоборот: сначала оскорбляют,
потом сердятся. Удивление, в которое вас это повергает, не оставляет
места для злопамятства.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
307
11
Люди слишком мало дорожат случаем доставить радость
ближнему; порой кажется, что они занимают должности лишь для того,
чтобы иметь возможность оказывать услуги, но не пользоваться ею;
первое, что приходит им в голову, — отказ; согласие они дают, лишь
хорошенько подумав.
12
Точно взвесьте, чего вы можете ждать от людей в целом и от
каждого из них в отдельности, и смело вступайте в свет.
13
Если бедность — мать преступлений, то недалекий ум — их отец.
14
Человек неглупый редко бывает до конца бесчестным: прямой
и острый ум рано или поздно выводит его на стезю самообуздания,
порядочности, добродетели. Тому, кто упорствует в дурных поступках,
равно как в заблуждениях, не хватает здравого смысла и
проницательности; такого не исправишь сатирой: она обличит его недостатки,
но сам он не узнает себя в ней, как глухой не расслышит обидных
слов. Для блага честных людей и в интересах общества желательно,
чтобы негодяй был не вовсе лишен ума.
15
Бывают пороки, которыми мы никому не обязаны, ибо они
заложены в нас от природы и усугублены привычкой; бывают и
такие, которые мы приобретаем, хотя они нам не присущи. Иной
человек родится приветливым, отзывчивым, услужливым, но под
воздействием тех, с кем живет и от кого зависит, скоро изменяет своим
склонностям и даже своей натуре: он делается угрюмым, желчным,
неузнаваемым, вечно пребывает в несвойственном ему
расположении духа и в конце концов сам удивляется, когда он успел стать
таким черствым и неблагожелательным.
16
Многие недоумевают, почему люди не живут единым народом,
не говорят на одном языке, не подчиняются общим законам, не при-
308
Жан де Лабрюйер
держиваются одинаковых обычаев и веры; я же, памятуя о
разнообразии умов, вкусов и чувств, удивляюсь, когда вижу, что семь или
восемь человек живут под одной крышей, в одних и тех же стенах и
составляют одну семью.
17
Бывают странные отцы, до самой смерти занятые лишь одним:
дать детям основания не слишком скорбеть о них.
18
Душевный склад, нравы и поведение большинства людей
отличаются удивительной непоследовательностью. Бывает, что человек
всю жизнь угрюм, вспыльчив, скуп, угодлив, принижен, старателен,
корыстен, хотя родился веселым, добродушным, ленивым, щедрым,
гордым, смелым и чуждым всякой низости: житейские невзгоды,
положение, в котором он находился, и неотвратимый закон
необходимости взяли верх над его природными свойствами и решительно
изменили их. В глубине души подобный человек и сам не знает, что
он такое: слишком много было обстоятельств, которые переделали,
изменили, исказили его истинный облик. Он совсем не таков,
каков есть и каким кажется.
19
Жизнь коротка и безотрадна: она вся уходит на ожидание. Мы
откладываем отдых и радости на будущее, часто на то время, когда
уже утрачиваем лучшее, что имеем, — здоровье и молодость. Это
время наконец наступает, но и тогда мы не перестаем ждать
исполнения наших желаний; мы ждем и тогда, когда приходит недуг,
сводящий нас в могилу. Если бы даже нам удалось исцелиться, мы снова
принялись бы ждать.
20
Желая чего-нибудь, мы безоговорочно сдаемся на милость того,
от кого надеемся это получить; но стоит нам увериться, что отказа
не будет, как мы начинаем раздумывать, вступаем в переговоры и
ставим условия.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
309
21
Мы привыкли к тому, что человек всегда несчастлив, что любое
благо неизбежно покупается ценой многих жертв; поэтому все, что
дается легко, кажется нам подозрительным: нам трудно допустить,
что дело, которое стоило нам так мало усилий, способно принести
выгоду и что, правильно рассчитав, можно так просто достигнуть
поставленной цели. Люди убеждены, что заслуживают успеха, но
редко надеются на него.
22
Человек, который утверждает, что не родился счастливым, мог
бы, по крайней мере, радоваться благополучию друзей или родных.
Зависть отнимает у него даже эту радость.
23
Что бы я ни говорил выше, тот, кто недоволен жизнью, может
быть, и не прав. Люди, по-видимому, рождены для неудач, горя,
бедности, и мало кому удается их избежать; а раз на человека могут
обрушиться любые невзгоды, он должен быть к ним готов.
24
К людям так трудно подступиться в делах, они так
несговорчивы во всем, что сулит малейшую выгоду, так жаждут обмануть и не
вдаться в обман, так дорого ценят свое достояние и так дешево —
достояние ближнего, что я, признаться, не понимаю, как и каким
образом удается им заключать браки, контракты, сделки, мир,
перемирие, договоры и союзы.
25
У некоторых людей величие подменяется надменностью,
твердость — бесчеловечностью, ум — плутовством.
Плуты склонны думать, что все остальные подобны им; они не
вдаются в обман, но и сами не обманывают других подолгу.
Я охотно бы предпочел быть и слыть глупцом, чем сделаться
плутом.
Никто не обманывает с благими намерениями: плут всегда
усугубляет ложь коварством.
310
Жан де Лабрюйер
26
Водись на свете поменьше простаков, было бы меньше и тех, кого
называют хитрецами или ловкачами, кто чванится умением
обманывать и всю жизнь получает за это награды. Разве в противном
случае гордился бы собою и своим промыслом такой человек, как
Эрофил, чьи плутни, неверность слову и двоедушие всем известны,
а между тем не только не принесли ему вреда, но, напротив,
доставили благосклонность и милости тех, кому он либо оказал плохую
услугу, либо не оказал никакой?
27
Уста прохожих на улицах и площадях больших городов только
и произносят такие слова, как «вызов в суд», «опись имущества»,
«допрос», «долговая расписка», «протест векселя». Неужто в мире
нет хоть капли справедливости? Неужто он населен людьми,
которые хладнокровно добиваются того, чего им никто не должен, и упрямо
отказываются возвращать то, что должны сами?
Гербовая бумага — позор человечества: она изобретена, дабы
напоминать людям, что они дали обещание, и уличать их, когда они
отрицают это.
Какой мир воцарился бы в самых больших городах, если бы
людей не снедали страсти, корысть, несправедливость! Заботы
об истинных нуждах и пропитании не доставляют нам и трети
наших хлопот.
28
Ничто так не помогает рассудительному человеку терпеливо
сносить огорчения, чинимые ему родными и друзьями, как
размышления о порочности человечества и сознание того, насколько
трудно людям быть верными, постоянными, великодушными и ставить
дружбу выше собственной выгоды. Понимая, как мало им дано, он
не станет требовать от них умения проходить сквозь стены, летать
по воздуху и соблюдать справедливость. Он может ненавидеть весь
род людской, столь чуждый добродетели, но он прощает отдельным
людям и, руководствуясь возвышенными мотивами, даже любит их,
хотя сам меньше всего стремится заслужить подобную
снисходительность.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
311
29
Есть блага, которых мы жаждем так пылко, что одна мысль о
них приводит нас в восторг и упоение; однако, добившись их, мы
относимся к ним гораздо спокойнее, чем можно было ожидать, и
часто не столько наслаждаемся ими, сколько жаждем новых, еще
больших благ.
30
Бывают ужасные несчастья и жестокие неудачи, о которых страшно
помыслить: мы впадаем в отчаяние, стоит нам только их себе
представить; однако, когда они нас постигают, мы находим в себе такие
силы, каких не подозревали, грудью встречаем невзгоду и
оказываемся более стойкими, чем сами могли предположить.
31
Порою получить по наследству хороший дом, стать владельцем
чистокровной лошади, породистой собаки, ковра или часов
достаточно для того, чтобы большое горе смягчилось, а большая утрата
стала менее ощутимой.
32
Предположив, что люди могли бы вкушать бессмертие здесь, на
земле, я сразу же задаюсь вопросом, сумеют ли они в таком случае
устроить свою жизнь разумнее, чем сейчас, когда они смертны.
33
Несчастье трудно переносить, счастье — страшно утратить. Одно
стоит другого.
34
Жизнь — это то, что люди больше всего стремятся сохранить и
меньше всего берегут.
35
Ирина, не считаясь с расходами, приезжает в Эпидавр и
отправляется в храм Эскулапа посоветоваться с оракулом о своих недугах. Первым
312
Жан де Лабрюйер
делом она жалуется на изнеможение и усталость. Бог отвечает, что это
объясняется длительным путешествием. Она уверяет, что по вечерам
у нее пропадает аппетит; бог рекомендует ей быть умеренной за
обедом. Она добавляет, что подвержена бессоннице; бог предписывает ей
спать только по ночам. Ирина спрашивает, отчего она полнеет и как
помочь этой беде; оракул отвечает, что ей следует вставать с постели
до полудня и почаще пользоваться для передвижения собственными
ногами. Она говорит, что ей вредно вино и что у нее бывает
несварение желудка; оракул велит ей пить воду и соблюдать диету. «У меня
портится зрение», — печалится Ирина. «Носи очки», — советует
Эскулап. «Я слабею, у меня уже нет ни былого здоровья, ни сил», —
продолжает она. «Ты просто стареешь», — объясняет бог. «Каким же
путем избавиться оттакой напасти?» — «Самым простым, Ирина,—умереть,
как это сделали твоя мать и бабка». — «Что за совет ты мне даешь, о
сын Аполлона! — восклицает Ирина. — Неужели это и есть твоя
премудрость, которую так превозносят люди и так чтит весь мир? Разве
ты открыл мне что-нибудь новое и необычайное? Разве я сама не
знала всего, чему ты меня учишь?» — «Почему же ты не воспользовалась
этим, вместо того чтобы ехать ко мне издалека и сокращать свои дни
долгой дорогой?» — возражает бог.
36
Кончина наступает однажды, а ждем мы ее всю жизнь: боязнь
смерти мучительней, чем сама смерть.
37
Тревога, страх, уныние не избавляют от смерти, а, напротив,
ускоряют ее; тем не менее я полагаю, что излишняя веселость тоже
не к лицу людям, поскольку они смертны.
38
Неизбежность смерти отчасти смягчается тем, что мы не знаем,
когда она настигнет нас; в этой неопределенности есть нечто от
бесконечности и того, что мы называем вечностью.
39
Вздыхая о цветущей юности, ушедшей и невозвратимой, мы
должны помнить, что скоро наступит дряхлость и тогда придется
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
313
сожалеть о зрелом возрасте, из которого мы еще не вышли и
который недостаточно ценим.
40
Мы боимся старости, хотя не уверены, что доживем до нее.
41
Мы надеемся достигнуть старости, но боимся состариться. Это
значит, что мы любим жизнь и страшимся смерти.
42
Уступить природе и поддаться страху смерти гораздо легче, чем
вооружиться доводами рассудка, вступить в борьбу с собою и
ценой непрерывных усилий преодолеть этот страх.
43
Если бы одни из нас умирали, а другие нет, умирать было бы
крайне досадно.
44
Жизнь отделена от смерти длительным промежутком болезни
для того, по-видимому, чтобы смерть казалась избавлением и тем,
кто умирает, и тем, кто остается.
45
С точки зрения милосердия смерть хороша тем, что кладет
конец старости.
Смерть, упреждающая одряхление, более своевременна, чем смерть,
завершающая его.
46
Сожаление о неразумно растраченном времени, которому
предаются люди, не всегда помогает им разумно употребить его
остаток.
314
Жан де Лабрюйер
47
Жизнь есть сон; старик — это человек, который спал дольше
других: он начинает пробуждаться лишь тогда, когда приходит время умирать.
Если он мысленно возвращается при этом к прошедшим годам, то
нередко оказывается, что они неотличимы друг от друга, ибо не были
ознаменованы ни добрыми делами, ни похвальными поступками,
которые позволили бы ему ощутить всю длительность прожитого: он просто
видел смутный, однообразный, бессвязный сон. Тем не менее, как
всякий, кто просыпается, он чувствует, что спал долго.
48
В жизни человека всего три события: рождение, жизнь, смерть.
Он не чувствует, как родится, страдает, умирая, и забывает жить.
49
Есть возраст, не оставляющий в памяти никаких следов,
возраст, когда разум еще не пробудился и человек, подобно
животному, живет инстинктом. За ним следует другой, когда разум зреет и
развивается, когда он мог бы указывать нам дорогу, если бы его не
затемняли и как бы не сводили на нет врожденные пороки и
многочисленные страсти, непрерывно сменяющие друг друга и
постепенно подводящие нас к третьему и последнему возрасту. В эту пору
разум, вошедший уже в полную силу, должен был бы служить нам
особенно плодотворно, но он быстро охлаждается и притупляется
годами, недугами и горестями, а затем и вовсе ослабевает,
подточенный одряхлением тела. Увы, к этим трем возрастам и сводится
вся человеческая жизнь.
50
Дети дерзки, привередливы, вспыльчивы, завистливы, любопытны,
своекорыстны, ленивы, легкомысленны, трусливы, невоздержны,
лживы и скрытны; они легко разражаются смехом или слезами, по
пустякам предаются неумеренной радости или горькой печали, не
выносят боли и любят ее причинять, — они уже люди.
51
У детей нет ни прошлого, ни будущего, зато, в отличие от нас,
взрослых, они умеют пользоваться настоящим.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
315
52
На первый взгляд у всех детей характер одинаковый, все они
ведут себя на один лад, и лишь пристальное внимание помогает уловить
разницу между ними. Эта разница увеличивается по мере
возмужания разума, ибо вместе с ним развиваются страсти и пороки —
единственное, что делает людей столь различными между собой и
столь противоречивыми.
53
Дети в отличие от стариков наделены воображением и
памятью и на редкость умело пользуются этими свойствами в своих
играх и развлечениях: благодаря им они повторяют то, что
слышали, перенимают то, что видели, и научаются всем ремеслам,
либо прибегая к ним в своих каждодневных забавах, либо
подражая телодвижениям и жестам ремесленников; благодаря им они
то присутствуют на пирах и вволю угощаются, то переносятся
во дворцы и очарованные сады, то, даже играя в одиночку, видят
себя разряженными в богатые наряды и окруженными пышной
свитой, то предводительствуют армиями, дают сражения и
упиваются победами, то беседуют с королями и самыми
могущественными вельможами, то сами становятся государями, управляют
подданными и распоряжаются сокровищами — листьями и
песком; благодаря им они владеют искусством, которое утрачивают
в дальнейшем, — умеют быть вершителями своей судьбы и
хозяевами собственного счастья.
54
Нет такого внешнего изъяна, такого телесного несовершенства,
которого не подметили бы дети: они умеют обнаружить его с
первого взгляда и назвать таким словом, что лучше и не скажешь;
когда же они становятся взрослыми, у них появляются те самые
недостатки, над которыми они когда-то потешались.
У детей одна забота — выискивать слабое место у своих
наставников, а равно и у всех, кому они должны подчиняться; стоит детям
его обнаружить, как они берут верх над взрослыми и перестают с
ними считаться. Лишившись по какой-то причине своего
превосходства над детьми, мы по той же причине уже не можем обрести
его вновь.
316
Жан де Лабрюйер
55
Лень, нерадивость, праздность — эти столь присущие
младенчеству пороки не сказываются у детей в играх: здесь они проворны,
старательны, привержены к порядку и правилам, нетерпимы к ошибкам
товарищей и готовы подолгу повторять одно и то же, если оно им
не удается, — несомненное предзнаменование того, что в будущем
они, возможно, станут пренебрегать долгом, но всегда сделают все
ради наслаждения.
56
Ребенку все представляется огромным — дворцы, сады, здания,
утварь, люди, животные; взрослому столь же огромными кажутся
житейские блага и — смею добавить — по той же причине он сам
невелик.
57
Дети в общении между собою начинают с народоправства,
когда все они сами себе господа, но, что вполне естественно, недолго
придерживаются его и вскоре переходят к единовластию.
Кто-нибудь из них выделяется, то ли благодаря живости ума, то ли по
причине телесного превосходства, то ли из-за большей
осведомленности в различных играх и правилах, на которых эти игры основаны;
другие подчиняются ему; так рождается самодержавная форма
правления, где все зиждется на прихоти одного.
58
Можно ли сомневаться, что дети наделены способностью
мыслить, оценивать, последовательно рассуждать? Правда,
проявляется она в мелочах, но ведь это дети и у них еще мало опыта; правда,
выражается она неумело, но тут виноваты не дети, а их родители и
наставники.
59
Взыскивать с детей за проступки, которых они не совершили,
или хотя бы строго наказывать их за мелкие провинности — значит
лишиться всякого их доверия и уважения. Они точно и лучше, чем
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
317
взрослые, знают, что заслужили, и почти всегда заслуживают того,
чего боятся. Им известно, виновны ли они в том, за что их карают, и
несоразмерное наказание портит их не меньше, чем безнаказанность.
60
Люди живут слишком недолго, чтобы извлечь урок из собственных
ошибок. Мы совершаем их в течение всей жизни и достигаем такой
ценой лишь одного — исправляемся за минуту до смерти.
Ничто так не поднимает дух, как сознание избегнутого промаха.
61
Признаваться в своих грехах трудно, мы стремимся скрыть их и
свалить вину на других: вот почему мы предпочитаем духовного
наставника исповеднику.
62
Ошибки глупцов порою так разительны, их так трудно
предвидеть, что они ставят мудрецов в тупик и полезны лишь тем, кто их
совершает.
63
Предвзятость низводит самого великого человека до уровня самого
ограниченного простолюдина.
64
Из тщеславия или ради приличия мы ведем себя так же и
совершаем те же поступки, что и повинуясь склонности или чувству
долга. Недавно в Париже один человек умер от недуга, которым
заразился, ухаживая за нелюбимой женой во время ее болезни.
65
В глубине души люди желают, чтобы их уважали, но тщательно
скрывают это свое желание, ибо хотят слыть добродетельными, а
добиваться за добродетель иной награды (я имею в виду уважение
и похвалу), чем сама добродетель, — значит признать, что вы не доб-
318
Жан де Лабрюйер
родетельны, а тщеславны, ибо стремитесь снискать уважение и
похвалы. Люди весьма тщеславны, но очень не любят, когда их
считают тщеславными.
66
Человек тщеславный равно получает удовольствие, говоря о себе
как хорошее, так и дурное; человек скромный просто не говорит о себе.
Смешная сторона тщеславия и вся постыдность этого порока
полнее всего проявляются в том, что его боятся обнаружить и обычно
прячут под личиной противоположных достоинств.
Ложная скромность — самая утонченная уловка тщеславия. С
ее помощью человек тщеславный кажется нетщеславным и
завоевывает себе всеобщее уважение, хотя его мнимая добродетель
составляет противоположность главному пороку, свойственному его
характеру; следовательно, это ложь. Ложное чувство собственного
достоинства — вот камень преткновения для тщеславия. Оно
побуждает нас добиваться уважения за свойства, действительно
присущие нам, но неблаговидные и недостойные того, чтобы
выставлять их напоказ; следовательно, это ошибка.
67
Говоря о том, что их затрагивает, люди признаются только в своих
самых незначительных недостатках, да еще в таких, которые
предполагают наличие выдающихся талантов и больших достоинств.
Например, жалуясь на слабую память, мы тем самым даем понять,
что с нас довольно нашей рассудительности и понятливости; мы
принимаем упреки в рассеянности и мечтательности, ибо это
наводит на мысль об уме; мы не отрицаем, что отличаемся неловкостью
и не умеем работать руками, ибо утешаемся тем, что отсутствие этих
маловажных способностей восполняется у нас умственной и духовной
незаурядностью, о которой знают все; мы признаем, что ленивы, но
делаем это в таких выражениях, которые свидетельствуют о
бескорыстии и отсутствии честолюбия; мы не краснеем за нашу
неопрятность, потому что небрежность в мелочах равнозначна
приверженности к вещам важным и существенным. Человек военный,
рассказывая, как однажды, не в свой черед и без всякого на то приказа, он
очутился в траншее или в ином опасном месте, объясняет это
излишним рвением или любопытством и не забывает прибавить, что
его генерал сделал ему за это выговор. Точно так же человек силь-
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
319
ного ума, даже истинный гений, тот, кто от рождения наделен
такой мудростью, которую другие безуспешно тщатся приобрести с
годами; чей дух закален испытаниями; кто легко несет бремя
многочисленных, тяжких, разнообразных, трудных и важных забот; чьи
дальновидность и проницательность успешно противостоят
любому повороту событий; кто, отнюдь не изучив всего, что сочинено об
искусстве управления и политике, относится тем не менее к числу
великих мужей, созданных для власти, мужей, дела которых
послужили источником вышеупомянутых сочинений; кто, творя великое,
не имеет времени читать о приятном и забавном, но не упускает случая
лишний раз, смею так выразиться, перечитать и перелистать свою
жизнь и деяния, — даже такой человек способен заявить, не умаляя
уважения к себе, что он никогда не держал в руках книги и никогда
ничего не читает.
68
Люди нередко пытаются скрыть или преуменьшить свои слабости
тем, что откровенно признаются в них. Один говорит: «Я невежда», —
и в самом деле ничего не знает; другой жалуется: «Я стар», — и ему
действительно седьмой десяток; третий заявляет: «Я не богат», — он и
вправду беден.
69
Считать скромностью то внутреннее чувство, которое умаляет
человека в собственных глазах, и, представляя собой неземную
добродетель, называется смирением, — значит вовсе отрицать
существование скромности или принимать за нее нечто совершенно иное.
Человек от природы придерживается самого высокого мнения о своей
особе, гордится собой и хорошо думает только о себе; скромность
его состоит лишь в том, что никто от этого не страдает. Она — чисто
внешнее качество, которое держит в узде его взгляды, жесты,
слова, тон и принуждает его хотя бы для виду обходиться с
окружающими так, как будто он и в самом деле считается с ними.
70
Мир населен людьми, которые, по привычке сравнивая себя с
окружающими, всегда отдают предпочтение себе и поступают
соответственным образом.
320
Жан де Лабрюйер
71
Вы говорите, что надобно быть скромным; человек благородной
души ничего большего и не требует. Только сделайте при этом так,
чтобы люди не притесняли тех, кто уступает из скромности, не
сокрушали тех, кто поддается.
Говорят также: «Одеваться следует скромно». Личности
выдающиеся ничего другого и не желают, но свет жаждет прикрас, и ему их
дают; он алчет пышности, и ее ему являют. Есть люди, которые
уважают лишь того, у кого тонкое белье и платье из дорогой ткани; не
всякий откажется добиться уважения такой ценой. Бывают места, где нужно
уметь себя показать: вас впустят или не впустят туда в зависимости от
того, широк или узок золотой позумент на вашем камзоле.
72
Тщеславие и чрезмерное самомнение вынуждают нас
подозревать окружающих в высокомерном к нам отношении, что порою верно,
а порою — нет. Человеку скромному такая щепетильность чужда.
73
Как необходимо подавлять в себе тщеславие, которое внушает
нам, будто все взирают на нас с удивлением и почтительностью, говорят
меж собой лишь о наших заслугах и постоянно хвалят нас, так
нужно и обладать известной уверенностью в себе, запрещающей
подозревать людей в том, что, перешептываясь, они обязательно злословят
о нас, а смеясь — потешаются лишь над нами.
74
Почему Алкипп здоровается сегодня со мной, улыбается мне и,
боясь упустить меня, выпрыгивает из кареты? Я небогат, иду
пешком — было бы естественно, если бы он меня не заметил. Не потому
ли он так внимателен ко мне, что я видел, как он ехал в одном
экипаже с вельможей?
75
Мы так полны собой, что всё относим к нашей особе. Мы
любим, когда люди, даже нам незнакомые, разглядывают нас,
показывают на нас, здороваются с нами. Если они этого не делают,
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
321
они гордецы: мы ведь хотим, чтобы каждый сразу угадывал, кто
мы такие.
76
Мы ищем счастья вне нас, во мнении людей, которых считаем
льстивыми, неискренними, несправедливыми, преисполненными
зависти, капризов, предубеждений. Какая нелепость!
77
Принято считать, что смеяться можно лишь над тем, что
смешно; однако встречаются люди, которые смеются над чем угодно. Если
вы глупы и опрометчивы, если вы совершаете у них на глазах
ложный шаг, они смеются над вами; если вы умны, говорите лишь
разумные вещи и выражаете их подобающим образом, эти люди все
равно смеются.
78
Те, кто с помощью силы и несправедливости отнимает наше
достояние и посредством клеветы лишает нас чести,
несомненно, питают к нам ненависть, но это еще не значит, что они
окончательно перестали нас уважать; поэтому не исключено, что мы
вновь проявим к ним добрые чувства и в один прекрасный день
вернем им наше расположение. Напротив, насмешку
невозможно простить, ибо она с особенной язвительностью выражает
оскорбительное презрение, разрушает последнее прибежище
человека — уважение к себе, делает его смешным в собственных
глазах, убеждает в заклятой вражде насмешника к нему и тем
самым обязывает быть непримиримым.
С какой чудовищной быстротой поддаемся мы нашей
склонности осмеивать, чернить и презирать окружающих и в то же время
гневаться на тех, кто осмеивает, чернит и презирает нас самих!
79
Здоровье и богатство, избавляя человека от горького опыта,
делают его равнодушным к себе подобным; люди же, сами
удрученные горестями, гораздо сострадательнее к несчастьям
ближнего.
322
Жан де Лабрюйер
80
Празднества, зрелища, музыка, по-видимому, сообщают людям
высокой души большую отзывчивость к невзгодам ближних и друзей.
81
Благородный человек выше обид, несправедливости, горя,
насмешек; он был бы неуязвим, будь он чужд состраданию.
82
Перед лицом иных несчастий как-то стыдно быть счастливым.
83
Мы быстро подмечаем в себе малейшие достоинства и
медленно обнаруживаем недостатки. Человек никогда не забудет, что у него
красивые брови, изящные ногти, но он почти не помнит, что крив
на один глаз, и вовсе не понимает, что лишен ума.
Аргирия снимает перчатки и показывает хорошенькую ручку;
она не преминет приоткрыть башмачок, который наводит на мысль
о маленькой ножке; она смеется и над вещами забавными, и над
вещами серьезными, чтобы щегольнуть зубками; она не прячет ушки
под парик — они у нее прелестны; но она никогда не танцует, ибо
недовольна своей талией — она у нее слишком полна. Она блюдет
свою выгоду во всем, кроме одного: любит поговорить, хотя не
одарена умом.
84
Люди почти ни во что не ставят добродетели и боготворят
совершенства тела и ума. Тот, кто, невозмутимо и ни на минуту не
сомневаясь в своей скромности, скажет вам о себе, что он добр,
постоянен, искренен, верен, справедлив и не чужд благодарности, не
дерзнет заявить, что у него острый ум, красивые зубы и нежная кожа:
это было бы чересчур.
Впрочем, две добродетели — смелость и щедрость — приводят
всех в восхищение, ибо ради них мы забываем о жизни и деньгах —
двух вещах, которыми весьма дорожим; вот почему никто не
назовет себя вслух смелым или щедрым.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
323
Никто, в особенности без должных к тому оснований, не
скажет, что он наделен красотой, великодушием, благородством: мы
настолько высоко ценим эти качества, что, приписывая их себе, не
скажем об этом вслух.
85
Как ни похожи друг на друга зависть и соперничество, между
ними лежит та же пропасть, которая отделяет порок от
добродетели.
Соперничество и зависть направлены на один и тот же предмет —
имущество и достоинства ближнего, с той, однако, разницей, что
первое — это обдуманное, смелое, откровенное стремление,
которое оплодотворяет душу, помогает ей извлечь урок из великих
примеров и нередко возносит ее выше того, чем она восхищается;
вторая же, напротив, есть безудержный недобрый порыв и как бы
невольное признание чужого превосходства. Она доводит нас до того,
что мы отрицаем всякие достоинства за человеком, ими
наделенным, или, если их все-таки приходится признать, отказываем ему в
похвале и заримся на заслуженную им награду. Это бесплодная страсть,
которая ничего не дает человеку, напротив, лишь сосредоточивает
на мыслях о себе и своей репутации; делая его черствым и
безразличным к деяниям и трудам ближнего, она преисполняет его
удивлением всякий раз, когда он видит, что в мире есть люди с
дарованиями, отличными от его собственных, или с такими же, какие он
приписывает себе. Это постыдный порок, который укореняет в
человеке тщеславие и самоуверенность и убеждает его не столько в
том, что у него больше ума и заслуг, чем у любого другого, сколько
в том, что лишь он один обладает умом и заслугами.
Зависть и соперничество могут иметь место только между людьми
одинакового рода занятий, способностей и положения. Люди,
занимающиеся грубыми ремеслами, особенно склонны к зависти; между
теми, кто посвятил себя свободным искусствам или изящной
словесности, — художниками, музыкантами, ораторами, поэтами и всей
пишущей братией должно быть только соперничество.
Зависть не чужда недоброжелательства, иногда они
неразрывны, но первая может и не сопровождаться вторым, как бывает в тех
случаях, когда ее вызывает в нас то, что недоступно нам по нашему
положению — огромное состояние, милости двора, пост министра.
Будучи направлены на один предмет, недоброжелательство и
зависть сливаются и усиливают друг друга; единственное различие
324
Жан де Лабрюйер
между ними заключается в том, что первое относится к человеку, а
вторая — к его положению в свете.
Человек умный не станет завидовать кузнецу, выковавшему добрую
шпагу, или скульптору, изваявшему красивую статую. Он
понимает, что их ремесла требуют знания правил и приемов, о которых он
не имеет понятия, и умения обращаться с инструментами, вид,
название и назначение которых ему неизвестны. Стоит ему вспомнить,
что он не учился этому ремеслу, как он перестает огорчаться, что не
владеет им. Напротив, он способен завидовать министрам и
государям и даже ненавидеть их, словно разум и здравый смысл,
которые даны ему так же, как им, суть единственные орудия,
необходимые для управления государством и руководства делами общества,
и могут не опираться на обычаи, законы, опыт.
86
Людей совершенно тупых и глупых мало, недюжинных и
блестящих — еще меньше. Степень одаренности большинства
людей колеблется между двумя этими крайностями. Промежуток
между ними заполнен ограниченными дарованиями, которые тем
не менее весьма нужны обществу, выгодны государству,
сочетают в себе приятное с полезным и проявляются в способностях к
торговле, финансам, военному делу, мореплаванию, ремеслам, в
хорошей памяти, светскости, умении играть в разные игры и
вести беседу.
87
Ум всех людей вместе взятых не поможет тому, у кого нет
своего: слепому не в пользу чужая зоркость.
88
Каким великим благом, почти столь же важным, как рассудок,
была бы для нас способность сознавать, что мы его потеряли!
Однако утрата рассудка несовместима с сознанием этой утраты.
Точно так же понимание того, что нам не хватает ума, было бы
не менее ценно, чем самый ум, ибо в таком случае мы могли бы
достигнуть невозможного: даже не обладая умом, избежать глупости,
дерзости и самомнения.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
325
89
Человек посредственного ума словно вырублен из одного
куска: он постоянно серьезен, не умеет шутить, смеяться, радоваться
пустякам. Неспособный подняться до великого или хотя бы забыться
и отдаться малому, он даже не позволяет себе поиграть с
собственными детьми.
90
О глупце все говорят, что он глуп, но никто не дерзает отвести
душу и сказать ему это в лицо; он так и умирает в неведении.
91
Какой разлад между умом и сердцем! Философ живет не так,
как сам учит жить; дальновидный и рассудительный политик легко
теряет власть над собой.
92
Разум, как и все в нашем мире, изнашивается: наука, которая
служит ему пищей, в то же время истощает его.
93
Люди маленькие часто бывают отягчены множеством бесполезных
достоинств: им негде их применить.
94
Есть люди, которые не гнутся под тяжестью власти и
милостей, быстро свыкаются с собственным величием и, занимая
самые высокие должности, не теряют от этого голову. Те же, кого
слепая и неразборчивая фортуна незаслуженно обременяет
своими благодеяниями, наслаждаются ими неумеренно и
заносчиво; их взгляды, походка, тон и манеры долго еще выдают
удивление и восторг, в которые их повергло собственное возвышение,
и они преисполняются такой безудержной спесью, что лишь
падение может их образумить.
326
Жан де Лабрюйер
95
Человек рослый и сильный, с широкими плечами и грудью,
легко и непринужденно несет огромный груз, причем у него еще
свободна одна рука; карлика раздавила бы вдвое меньшая тяжесть. То
же и с высокими должностями: они делают людей великих еще
более великими, ничтожных — еще более ничтожными.
96
Есть люди, которым странности идут лишь на пользу: они
переплывают такие моря, где другие терпят крушение и тонут; они
достигают успеха такими путями, на которых его обычно не находят;
их чудачества и безумства приносят такие плоды, какие другим
приносит лишь глубочайшая мудрость. Держась около сильных мира
сего, которым они посвящают все свое время, ибо возлагают на них
свои заветные надежды, они не служат им, а забавляют их. Люди
достойные и надежные полезны вельможам, эти же им
необходимы. Они до седых волос состоят при своих покровителях, потешая
их острословием, ибо это единственный подвиг, за который они могут
ждать награды. С помощью шутовства они добиваются высоких
должностей и ценою неизменной веселости делают серьезную
карьеру. Наконец, после смерти они обретают такой жребий, какого не
опасались и не чаяли: воспоминание об их успехе служит
предостережением для всех, кого прельщает их судьба.
97
Мы вправе требовать от людей, однажды оказавшихся
способными на благородный, героический, прославленный всем миром
поступок, чтобы они, не показывая, насколько это великое усилие
их опустошило, до конца дней своих вели себя так же мудро и
осмотрительно, как ведут себя порою даже люди заурядные; чтобы не
позволяли себе низостей, недостойных составленной ими себе
репутации; чтобы пореже смешивались с толпой и не давали ей
случая присмотреться к ним, дабы ее восторженное удивление не
сменилось равнодушием, а может быть, и презрением.
98
Иным людям легче украсить себя множеством добродетелей,
чем избавиться от одного недостатка. На их несчастье, он как раз
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
327
меньше всего соответствует их положению и делает их особенно
смешными в глазах света, умаляя их достоинства и мешая им
приобрести безупречную репутацию. От них не требуют, чтобы они
стали еще образованней и неподкупней, еще ревностней стояли
за умеренность и порядок, строже блюли верность долгу,
рачительней пеклись о всеобщем благе; от них хотят только, чтобы
они не были влюбчивы.
99
Иные люди с годами становятся столь непохожими на самих
себя умом и сердцем, что каждый, кто судит о них по тому, какими
они были в ранней молодости, впадает в ошибку. Одних, некогда
благочестивых, умных, образованных, лишает этих достоинств
изнеженность — непременная спутница слишком безоблачного
счастья. Других, кто начал жизнь с погони за наслаждениями,
поглощавшей все силы их ума, несчастья приводят затем в монастырь,
научив их мудрости и умеренности. Это обычно люди незаурядные,
на которых можно положиться: честность их испытана в долгих
невзгодах и закалена терпением. Они отличаются изысканной
учтивостью, приобретенной ими когда-то в обществе женщин и
ставшей для них естественной любовью к порядку, рассудительностью,
а иногда и выдающимися талантами, которыми они обязаны
затворнической жизни и вынужденному досугу в дни неудач.
Вся наша беда в том, что мы не выносим одиночества.
Отсюда — карты, роскошь, легкомыслие, вино, женщины, невежество,
злословие, зависть, надругательство над своей душой и забвение
Бога.
100
Человеку, по-видимому, мало своего собственного общества;
темнота и одиночество вселяют в него беспокойство,
беспричинную тревогу и нелепый страх или в лучшем случае скуку.
101
Скука пришла в наш мир вместе с праздностью; она в
значительной мере объясняет склонность человека к наслаждениям,
картежной игре, обществу. Тот, кто любит труд, не нуждается в
развлечении.
328
Жан де Лабрюйер
102
Большинство людей употребляет лучшую пору жизни на то, чтобы
сделать худшую еще более печальной.
103
Есть произведения, которые начинаются альфой и кончаются
омегой. В них есть все: хорошее, дурное и отвратительное; в них не
забыт ни один жанр. Как они изысканны, как вычурны! Их
называют плодами игры ума. Наше поведение — такая же игра:
принявшись за что-нибудь, мы непременно хотим дойти до конца. Порою
нам лучше отступиться и найти себе другое занятие, но ведь
продолжать начатое труднее, а значит, более почетно; поэтому мы
продолжаем, препятствия лишь усугубляют нашу решимость,
тщеславие подгоняет нас и берет верх над разумом, который покоряется и
сдается. Этот тонкий побудительный мотив можно обнаружить в
наших самых высоконравственных делах — даже в делах веры.
104
По-настоящему трудно дается нам лишь одно — исполнение долга,
ибо оно предполагает такие поступки, которые мы все равно
вынуждены совершить, хотя они не приносят нам одобрения —
единственного, что толкает нас на похвальные дела и поддерживает в
наших начинаниях. Н. любит выставлять напоказ свое благочестие.
Оно принесло ему место попечителя о бедных, сделало его
хранителем отпускаемых на них средств и превратило его дом в подобие
богадельни, где происходит раздача милостыни и целый день
снуют серые сестры и люди с отложными воротниками. Весь город взирает
на его добрые дела и превозносит их. Кто усомнится в том, что он
честный человек? Разве что его кредиторы.
105
Геронт умирает от старости, не успев составить завещание,
которое собирался написать лет тридцать. Ввиду кончины ab intestato1
его наследство делит между собой десяток родственников. Жизнь
Геронта давно уже поддерживалась только заботами его жены
Астерии, которая с молодости посвятила себя мужу, ни на миг не от-
1 По причине отсутствия завещания (лат.).
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
329
ходила от него, была опорой его старости и своими руками закрыла
ему глаза. Он же оставил ей так мало, что она не сможет прожить,
если не найдет себе другого старика.
106
Дожить до глубокой старости и держаться за свои должности и
бенефиции, вместо того чтобы продать их или просто передать
другому, — значит пребывать в убеждении, что вы не из числа тех, кто
смертен; если же вы все-таки знаете, что можете умереть, значит,
вы любите себя и только себя.
107
Фауст — гуляка, мот, распутник, человек неблагодарный и
заносчивый, но Аврелий, кому он приходился племянником, всю жизнь
любил его и, умирая, оставил ему все свое состояние.
Фронтин, другой племянник Аврелия, двадцать лет был слепо
предан этому старцу и славился своей порядочностью, но так и не
снискал расположения дяди, чья кончина принесла ему лишь
ничтожный пенсион, который выплачивает Фауст, единственный
наследник покойного.
108
Ненависть — столь длительное и неискоренимое чувство, что
самый верный признак близкой смерти больного — это
примирение его с недругом.
109
Ключ к сердцу человека — сочувствие страстям, поглощающим
его душу, или сострадание к недугам, снедающим его тело; к этому
сводится вся заботливость, которую можно к нему проявить. Вот
почему теми, кто здоров и умерен в желаниях, труднее управлять,
чем прочими.
110
Слабости и жажда наслаждений рождаются вместе с человеком
и вместе с ним умирают. От них его не избавляют ни удачи, ни
горести: они — плод первых и возмещение за вторые.
330
Жан де Лабрюйер
111
Влюбленный старик — одно из величайших уродств в природе.
112
Лишь немногие помнят, как трудно было им в молодости
соблюдать умеренность и целомудрие. Отказываясь от погони за
наслаждениями в угоду приличиям, из пресыщенности или ради
здоровья, человек первым делом начинает осуждать ее в других. Такое
поведение во многом объясняется нашей приверженностью к тому,
с чем мы порываем: нам хочется, чтобы все лишились того блага,
которое стало нам недоступным. Это значит, что мы им завидуем.
113
Старики становятся скупыми не из боязни впасть в нужду, ибо
многие из них настолько богаты, что подобное опасение не может у
них возникнуть; да и с какой стати этим дряхлым людям бояться
утраты жизненных благ, от которых они сами отказываются в
угоду своей скупости? Ни при чем тут и стремление оставить
побольше средств детям, ибо человеку не свойственно любить других сильнее,
чем себя; к тому же бывают скупцы, у которых нет наследников.
Этот порок скорее всего — следствие возраста и особенности
душевного склада стариков, которые предаются ему столь же естественно,
как молодежь гонится за наслаждениями, а люди зрелые
преследуют честолюбивые цели. Скупость не требует ни расточения сил, ни
юности, ни здоровья: чтобы сберегать доходы, не нужно ни суетиться,
ни хлопотать — достаточно лишь прятать деньги в сундук и во всем
себе отказывать. Это удобно для стариков, которые тоже должны
питать какую-нибудь страсть, ибо ведь и они — люди.
114
Есть люди, которые живут в скверных домах, спят на жестких
постелях, одеваются плохо, а едят еще хуже, покорно терпят
летний зной и зимнюю стужу, добровольно отказываются от общества
себе подобных и влачат свои дни в одиночестве; которые страдали
вчера, страдают сегодня и будут страдать завтра; которые, живя точно
под бременем вечного покаяния, тем самым нашли способ, как прийти
к вечной гибели самым мучительным путем. Это — скупцы.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
331
115
Воспоминания юности дороги старикам: они любят те места, где
провели ее, людей, с которыми познакомились в ту пору; они
употребляют слова, которые были тогда в ходу, им нравится прежняя
манера петь, старинные танцы, тогдашние моды, утварь, экипажи.
Они и теперь не в силах порицать то, что служило их страстям,
способствовало их наслаждениям и доныне еще воскрешает прошлое в
их памяти. Разве в силах они предпочесть новые обычаи и
нынешние моды, чуждые им, ничего хорошего им не сулящие и
придуманные молодыми людьми, которым это дает столь большие
преимущества перед стариками?
116
Как излишняя небрежность в одежде, так и чрезмерная
щеголеватость равно подчеркивают дряхлость и умножают морщины стариков.
117
Старик, если только он не очень умен, всегда высокомерен,
спесив и неприступен.
118
Старец, проведший жизнь при дворе, наделенный сильным умом
и хорошей памятью, — это бесценный источник сведений о прошлом
и кладезь мудрых истин. Он — живая история века, расцвеченная
такими примечательными подробностями, которых не найдешь в
книгах. У него мы учимся правилам поведения в свете и в частной
жизни, всегда безошибочным, потому что они выведены из опыта.
119
Молодые люди переносят одиночество легче, нежели старики,
ибо их развлекают страсти.
120
Фидипп, человек уже старый, утончен во всем, что касается
приятностей жизни; он изыскан даже в пустяках; еду, питье,
отдых и моцион он превратил в искусство и тщательно соблюдает
332
Жан де Лабрюйер
мелочные правила, которые сам же придумал, чтобы окружить
свою особу удобствами; он не пожертвовал бы ими даже ради
любовницы, если бы режим позволял ему завести ее. Он
обременяет себя ненужными мелочами, превращенными привычкой в
необходимость. Тем самым он лишь укрепляет узы,
привязывающие его к жизни, и стремится употребить остаток ее на то,
чтобы сделать расставание с ней еще более мучительным. Неужели
мало ему одного страха смерти?
121
Гнатон живет только для себя, все остальные для него как бы не
существуют. Ему недостаточно сидеть за столом на почетном месте —
он один занимает три стула. Пренебрегая тем, что обед приготовлен
не только для него, но и для всех собравшихся, он завладевает
целым блюдом, всласть угощается за каждой переменой и не
принимается за одно кушанье, пока не отведает от всех, — он смаковал бы
их все разом, если бы мог. За едой он не пользуется прибором,
хватает мясо руками, вертит его, отделяет от костей, раздирает и
расправляется с ним так, что другие гости, если только они не сыты,
вынуждены насыщаться объедками. Он являет их глазам все виды
отвратительной неопрятности, отбивающей аппетит даже у самых
голодных: сок и соус каплют у него с усов и бороды; накладывая
себе рагу, он роняет куски в чужую тарелку или на скатерть, так что
по пятнам можно проследить путь этих кусков. Поглощая пищу, он
громко чавкает и пучит глаза; стол для него все равно что
кормушка; время от времени он пускает в ход зубочистку, а затем снова
принимается за еду. Куда бы он ни попал, он всюду чувствует себя
как дома: на проповеди или в театре он располагается так же
непринужденно, словно у себя в спальне. В карете он может сидеть
лишь сзади, — по его словам, на всех остальных местах он бледнеет,
ему становится худо. Путешествуя в компании, он всегда попадает
в гостиницу раньше спутников и умеет оставить за собой лучшую
комнату и лучшую постель. Он все обращает себе на пользу: лакеи
его знакомых бегают по его делам так же, как его собственные. Он
завладевает всем, что попадает под руку, — чужой одеждой,
чужими экипажами. Он докучает всем, не заботится ни о ком, не жалеет
никого, знает лишь одни болезни — свои (он страдает
полнокровием и разлитием желчи), не скорбит ни о чьей смерти, боится лишь
собственной и, чтобы спастись от нее, охотно согласился бы
истребить весь род человеческий.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
333
122
Клитон всю жизнь знал лишь два дела — обедать днем и
ужинать вечером: он явно создан только для пищеварения. У него
лишь один предмет для разговора — перечисление блюд,
которые он ел на последнем званом обеде: он рассказывает, сколько
там подавалось супов и каких именно, перебирает жаркие и
соусы, точно помнит количество кушаний в каждой перемене, не
забывает ни закусок, ни десерта, ни приправ, может назвать все
вина и ликеры, которые он там пил. Он владеет кулинарным
жаргоном в таких тонкостях, что пробуждает во мне желание не есть
за одним столом с ним. Он обладает безошибочным
гастрономическим нюхом, который никогда ему не изменял; вот почему он
ни разу не подвергся страшной опасности съесть плохо
приготовленное рагу или отведать посредственного вина. Он
знаменитость в своем роде, так как довел искусство насыщения до
наивысшего предела; нет человека, который ел бы так много и с
таким увлечением. Поэтому он верховный судья во всем, что
касается лакомой еды; никто не дерзает любить то, чего он не одобряет.
Его уже нет: он испустил дух прямо за столом, давая обед даже в
последний день жизни. Где бы он сейчас ни был, он ест; если он
вернется на землю, то лишь затем, чтобы есть.
123
Руфин начинает седеть, но еще крепок; у него свежее лицо и
живой взгляд, которые сулят ему еще, по крайней мере, лет двадцать
жизни; он бодр, весел, шутлив и беззаботен; он всегда смеется от
всего сердца, даже в одиночестве, даже без повода; он доволен
собой, своими близкими, своим скромным достатком и уверяет,
что счастлив. Потеряв единственного сына, молодого человека,
который подавал большие надежды и обещал стать украшением
рода, он возложил на других труд оплакать его, объявив: «Мой
сын умер, это убьет его мать», — и утешился. У него нет ни
пристрастий, ни друзей, ни врагов; никто ему не противен, все ему
нравятся, везде ему удобно; он вступает в разговор с первым
встречным так же открыто и доверчиво, как и с теми, кого именует
старыми друзьями, и сразу выкладывает ему все свои шутки и
анекдоты. Люди подходят к нему, расстаются с ним, а он ничего не
замечает; начав что-нибудь рассказывать одному, он
досказывает это уже другому, сменившему первого.
334
Жан де Лабрюйер
124
Н. одряхлел не столько от лет, сколько от болезни: ему не
больше шестидесяти восьми, но он страдает подагрой и почечными
коликами. У него изможденное лицо землистого оттенка,
предвещающее скорую смерть. Тем не менее он мергелюет свои земли,
рассчитывая, что после этого ему лет пятнадцать не придется их
унавоживать; он сажает молодой лес в надежде на то, что меньше чем
за двадцать лет на этом месте вырастет тенистая роща; он
воздвигает на ***ской улице дом из тесаного камня, скрепленный по углам
железными скобами, и уверяет слабым, хриплым, прерывающимся
от кашля голосом, что здание простоит века; каждый день он
обходит стройку, опираясь на руку слуги; он показывает друзьям, что
уже сделано, и объясняет, что еще намерен сделать. Он строит не
для детей — у него их нет; не для наследников — людей пустых и
состоящих с ним в ссоре; он строит для себя, хотя завтра умрет.
125
Все знают Антагора в лицо, оно всем примелькалось;
приходский сторож или каменный святой, чья статуя украшает главный
алтарь собора, вряд ли знакомы нам лучше, чем он. Утром его
видят во всех отделениях и канцеляриях парламента, вечером — на
всех улицах и перекрестках города. Вот уже сорок лет, как он ведет
тяжбы, и скорее расстанется с жизнью, чем с этим занятием. За это
время во Дворце правосудия не было ни одного крупного дела, ни
одной долгой и запутанной процедуры, к которым он не имел бы
касательства хотя бы в качестве свидетеля; его имя не сходит с уст
адвокатов и согласуется со словами «истец» и «ответчик» так же
естественно, как существительное с прилагательным. Он — всем родня и
всеми ненавидим: нет семьи, с которой он не судился бы и которая не
судилась бы с ним. Он то накладывает арест на имение, то
опротестовывает секвестр, то представительствует в суде на основании
committimus1, то выступает как судебный исполнитель, а сверх того,
каждый день присутствует на собраниях кредиторов; всюду его
выбирают конкурсным синдиком, он терпит убытки при каждом
банкротстве и все-таки выкраивает время для визитов. В гостиных к нему
привыкли, как к старому дивану; он рассуждает там о своей тяжбе и
передает новости. Вы расстаетесь с ним у одного знакомого в Маре и
вновь встречаетесь в Сен-Жерменском предместье, куда он поспел
1 Полномочия (лат.).
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
335
раньше вас и где снова рассказывает все те же новости и толкует
все о той же тяжбе. Если вы судитесь сами и на другой день с зарею
вас обещал принять по вашему делу один из судей, вы добьетесь у
него аудиенции не раньше, чем он окончит разговор с Антагором.
126
Некоторые люди тратят всю свою долгую жизнь на то, чтобы
отвечать по искам одних и вчинять иски другим, и умирают от
старости, причинив столько же зла, сколько испытали сами.
127
Секвестр, опись имущества, тюрьмы, казни — все это,
разумеется, необходимо; но, оставив в стороне правосудие, законы и
денежные расчеты, я все равно не перестану удивляться жестокости, с которой
человек относится к себе подобным.
128
Порою на полях мы видим каких-то диких животных мужского
и женского пола: грязные, землисто-бледные, спаленные солнцем,
они склоняются к земле, копая и перекапывая ее с несокрушимым
упорством; они наделены, однако, членораздельной речью и,
выпрямляясь, являют нашим глазам человеческий облик; это и в
самом деле люди. На ночь они прячутся в логова, где утоляют голод
ржаным хлебом, водой и кореньями. Они избавляют других людей
от необходимости пахать, сеять и снимать урожай и заслуживают
этим право не остаться без хлеба, который посеяли.
129
Дон Фернандо — ленивый, невежественный, злоречивый,
задиристый, плутоватый, невоздержный, наглый провинциал, но он всегда
готов обнажить шпагу против соседей и по малейшему поводу
рискует жизнью; он убивал людей, он сам будет убит.
130
Провинциальный дворянин, человек, не нужный ни отечеству, ни
семье, ни себе самому, часто бездомный, оборванный и лишенный
каких-либо достоинств, сто раз на дню повторяет, что он благороден, с
336
Жан де Лабрюйер
презрением говорит о выскочках в меховых мантиях и бархатных
шапочках, всю жизнь рассуждает о своих дворянских грамотах и титулах
и уверяет, что не променял бы их на канцлерский жезл.
131
Жизнь каждого из нас представляет собой бесконечно
разнообразное сочетание власти, милостей, талантов, богатства, высокого
положения, знатности, силы, предприимчивости, способностей,
добродетели, порока, слабости, глупости, беспомощности, низости
происхождения и подлости. Эти обстоятельства, переплетаясь у разных
людей на тысячи разных ладов и восполняя друг друга, определяют
нашу сословную принадлежность и место в обществе. Сверх того,
люди, которые всегда знают слабые и сильные стороны ближнего,
воздействуют друг на друга в соответствии со своим разумением:
признают одних равными себе, чувствуют, когда другие
превосходят их, и понимают, когда сами превосходят третьих; так
возникают непринужденная дружба, или почтительное уважение, или
презрительное высокомерие. Поэтому в общественных местах и
всюду, где бывает стечение народа, мы ежеминутно сталкиваемся и с
теми, с кем жаждем заговорить и поздороваться, и с теми, кого
стараемся не заметить и уж подавно не подпустить к себе. Порою
знакомство с одними нам лестно, а с другими — зазорно; порою тот,
чьей близостью мы гордимся и с кем нам хочется побыть на людях,
сам стесняется нашего общества и покидает нас. Бывает и так, что
человек, который гнушается нас и держится с нами свысока в
одном месте, в другом сам оказывается тем, кого гнушаются и с кем
держатся свысока другие. Словом, тот, кто презирает нас, довольно
часто сам вызывает к себе презрение. Как все это низко! Если
верно, что люди, ведя себя друг с другом столь нелепо, всегда в чем-то
выигрывают с одной стороны и непременно в чем-то проигрывают
с другой, то не большего ли добьются они, если откажутся от
надменности и спеси, не подобающих слабому человеку, придут ко
всеобщему согласию и научатся проявлять друг к другу взаимную
благожелательность, которая выгодна тем, что избавляет нас не только
от боязни претерпеть унижение, но и от опасности унизить других?
132
Вместо того чтобы пугаться или стыдиться слова «философ»,
каждому из нас следовало бы покороче познакомиться с филосо-
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
337
фией1. Знать ее подобает всем; претворять ее истины в жизнь
полезно людям любого возраста, пола и положения. Она помогает нам
мириться с чужим счастьем, с предпочтением, отдаваемым
недостойным, с успехом злых, с утратой наших сил или красоты; она дает
нам оружие против бедности, старости, болезней, смерти, докучных
глупцов и злорадных насмешников; она учит нас жить без
любимой женщины или терпеть ту, с которой мы живем.
133
Люди в одно и то же время открывают душу мелким радостям и
позволяют брать над собой верх мелким горестям: в природе нет
ничего, что могло бы сравниться в непостоянстве и
непоследовательности с их умом и сердцем. Исцелиться от этого можно, лишь
познав истинную цену житейских благ.
134
Найти тщеславного человека, считающего себя достаточно
счастливым, так же трудно, как найти человека скромного, который
считал бы себя чересчур несчастным.
135
Я лишь потому не кляну судьбу, не сделавшую меня государем
или министром, что слишком хорошо знаю, какова участь
виноградаря, солдата и каменотеса.
136
Истинно несчастен человек лишь тогда, когда он чувствует за
собой вину и упрекает себя в ней.
137
Большинство людей, стремящихся к цели, способны скорее сделать
одно большое усилие, чем упорно идти избранной дорогой: из-за
лени и непостоянства они часто утрачивают плоды лучших своих
начинаний и дают обогнать себя тем, кто отправился в путь поздней,
чем они, и шел медленней, но зато безостановочно.
1 Мы, конечно, имеем в виду лишь ту, которая вдохновляется
христианской верой.
338
Жан де Лабрюйер
138
Я беру на себя смелость утверждать, что люди лучше умеют
составлять планы, нежели выполнять их; им легче решить, что нужно
сказать или сделать, чем сказать или сделать то, что нужно. Часто,
обсуждая какое-нибудь дело, мы решаем о чем-то умолчать, но
затем — то ли по горячности, то ли из-за несдержанности в речах, то
ли в пылу разговора — первым делом разглашаем наш секрет.
139
Люди нерадивы в том, что составляет их долг, но считают за
честь (вернее, из тщеславия убеждают себя в этом) проявлять
энергию в делах, им чуждых и не свойственных ни их
положению, ни характеру.
140
Разница между поведением человека, совершающего не
свойственные ему поступки, и его истинным характером та же, что
между личиной и лицом.
141
Телеф наделен умом, но, по правде говоря, в десять раз
меньшим, чем он полагает; следовательно, все, что он говорит, делает,
намечает, задумывает, в десять раз превышает его умственные
способности и не соответствует ни его силам, ни задаткам. Этот вывод
не вызывает сомнений. Перед Телефом как бы воздвигнут барьер,
который ограничивает его и предупреждает, что дальше идти нельзя,
но он не обращает на это внимания и выходит за пределы своей сферы.
Он сам находит свою слабую сторону и показывает себя именно с
этой стороны: говорит о том, чего не знает, или о том, что знает
плохо; затевает то, что ему не по плечу; стремится к тому, что
превышает его возможности, и в каждом деле пытается сравняться с
лучшими. У него много хороших и похвальных качеств, но он всё портит
желанием выдать их за редкие и несравненные: люди сразу видят,
что он не то, чем кажется, и лишь с трудом угадывают, каков он на
самом деле. Телеф — человек, который не способен верно себя
оценить, который не знает себя. Характер его примечателен
неумением ограничиться тем, что ему свойственно, что присуще только ему.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
339
142
Человек самого недюжинного ума не всегда бывает ровен:
вдохновение то осеняет, то покидает его, за подъемами следуют спады; в
последнем случае — если только ему не чужда осмотрительность —
он старается поменьше говорить, ничего не пишет, не дает воли
воображению и держится подальше от себе подобных. Можно ли петь,
если горло простужено? Не разумнее ли подождать, пока
восстановится голос?
Глупец подобен автомату, механизму, пружине: собственная
тяжесть увлекает его, движет, поворачивает, причем всегда в одном
направлении и всегда с одинаковой скоростью. Он однообразен и
неизменен: кто видел его раз, тот уже видел его во все минуты и
периоды жизни. В лучшем случае он напоминает быка, который умеет
мычать, или дрозда, который умеет свистеть: все в нем предуказано
и предопределено его природой и, осмелюсь сказать, породой. Труднее
всего заметить в нем душу: она бездействует, не совершенствуется,
спит.
143
Глупец не подвластен смерти: если с ним и случается то, что у
нас принято называть кончиной, он, по правде говоря, лишь
выигрывает от нее, ибо начинает жить как раз в ту минуту, когда другие
умирают. Тогда его дух принимается думать, мыслить, рассуждать,
приходить к выводам, выносить суждения, — словом, делать все,
чего не делал раньше; он высвобождает себя из той массы плоти, в
которой был как бы погребен без дела, без движения, без всего, что
его достойно. Я сказал бы даже, что он стыдится тела с его грубыми
и несовершенными органами, к которому был так долго прикован и
которому сумел придать лишь облик недоумка или законченного
глупца; он становится ровней великим душам, вдохновлявшим сильные
умы и большие дарования. Дух Алена в такие минуты неотличим
от духа великого Конде, Ришелье, Паскаля или Ленжанда.
144
Ложная деликатность в поступках, частной жизни и поведении
названа так не потому, что она притворна, а потому, что мы
проявляем ее в таких обстоятельствах и применительно к тем предметам,
которые не заслуживают этого. Наоборот, ложная деликатность вкусов
340
Жан де Лабрюйер
и нрава ложна именно потому, что всегда является притворной и
напускной. Так, Эмилия кричит что есть мочи, подвергаясь
ничтожной опасности, которая вовсе ее не страшит; другая женщина
из жеманства бледнеет при виде мыши, третья обожает фиалки и
падает в обморок, почуяв запах тубероз.
145
Кто осмелится вообразить, что он способен удовлетворить
желания человека? Может ли задаться такой мыслью самый щедрый и
могущественный монарх? Что ж, пусть он попробует ее осуществить; пусть
поставит себе одну цель — доставлять людям удовольствие; пусть
откроет свой дворец придворным, даст им доступ даже в свои покои; покажет
им зрелища в садах, один вид которых — сам по себе зрелище; устроит
для них изысканнейшие игры, концерты, развлечения; прибавит к этому
вкуснейшие яства и полную свободу; сам войдет в их общество и
предастся тем же забавам; невзирая на все свое величие, станет с ними
любезен и, несмотря на свой героический облик, будет человечен и
приветлив, все равно им этого будет мало. Людям в конце концов
приедается даже то, что сначала их очаровывало; рано или поздно они
сбежали бы даже из-за стола богов и нектар показался бы им приторным.
Они без колебания порицают то, что совершенно, руководствуясь при
этом тщеславием и изощренной привередливостью: если верить им, у
них такой тонкий вкус, что его не могут удовлетворить никакие
старания, никакие поистине царские затраты. Объясняется это также их
злобностью, которая доходит до того, что человеку приятно отравлять
радость, которую испытывают другие, исполняя его же собственные прихоти.
Однако те же самые люди, которые обычно так льстивы и угодливы,
могут представать в совершенно ином свете, — иногда они становятся
настолько неузнаваемы, что даже в царедворце виден человек.
146
Манерность жестов, речи и поведения нередко бывает следствием
праздности или равнодушия; большое чувство и серьезное дело
возвращают человеку его естественный облик.
147
У людей нет характера, а если и есть, то проявляется он в том,
что они лишены характера последовательного, постоянного и
выражающего подлинную их сущность. Они глубоко страдают, когда
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
341
им приходится быть всегда одинаковыми и не изменять своей
склонности к порядку или беспорядку. Если они иногда отдыхают от
одной добродетели, воспитывая в себе другую, то еще чаще отвыкают
от одного порока, приучаясь к другому. Страсти их
противоречивы, слабости взаимно исключают друг друга. Им проще переходить
от одной крайности к другой, чем вести себя так, чтобы один
поступок вытекал из другого. Враги умеренности, они во всем — и в
дурном и в хорошем — впадают в преувеличения, которых сами же не
могут вынести и которые смягчают тем, что бросают начатое дело и
принимаются за другое. Адраст был так развращен и распутен, что
ему оказалось легче последовать за модой и впасть в ханжество, чем
сделаться просто порядочным человеком.
148
Почему те же самые люди, которые невозмутимо встречают
величайшие несчастья, исходят желчью и теряют над собой власть
при самых незначительных огорчениях? Такое поведение не может
быть продиктовано мудростью, ибо добродетель всегда остается
добродетелью и ни в чем себе не изменяет; очевидно, оно
объясняется пороком, и понятно каким — тщеславием, которое
пробуждается и поднимает голову лишь при таких обстоятельствах, когда мы
можем обратить на себя внимание, представ перед людьми в
выгодном свете, но не дает о себе знать во всех остальных случаях.
149
Мы редко раскаиваемся в том, что сказали слишком мало, но
часто сожалеем о том, что говорили слишком много: избитая и
банальная истина, которую все знают и которой никто не следует.
150
Приписывать своим врагам то, в чем они не грешны, и лгать,
чтобы опозорить их, — значит давать им огромное преимущество
перед собой и наносить вред самому себе.
151
Сколько преступлений, не только скрытых, но даже явных и всем
известных, не было бы совершено, если бы человек умел краснеть
за себя!
342
Жан де Лабрюйер
152
В том, что иные люди не идут по стезе добра так далеко, как
могли бы, виноваты их первые воспитатели.
153
Известная духовная ограниченность помогает иным людям идти
по стезе мудрости.
154
Детям нужны розги и ферула, взрослым — корона, скипетр,
бархатные шапочки и меховые мантии судей, ликторские фасции,
барабаны и мундиры. Разум и правосудие, лишенные своих
атрибутов, никого не убедят и не устрашат. Человек по своей природе
духовен: он руководствуется зрением и слухом.
155
Тимон, как и всякий мизантроп, может быть суров и озлоблен
душою, но внешне он всегда учтив и церемонен: он держит все в
руках и не позволяет себе быть с людьми накоротке. Напротив, он
ведет себя с ними пристойно и серьезно, уклоняясь от всякой
фамильярности с их стороны. Он не желает ни познакомиться с ними
поближе, ни стать их другом и уподобляется в этом смысле
женщине, приехавшей с визитом к другой.
156
Разум похож на истину: он один. К нему всегда идут одной
дорогой, удаляются же от него тысячью путей. Гораздо проще постигнуть
разумного человека, чем изучить людей взбалмошных и глупых. Тот,
кто встречался в жизни лишь с учтивыми и рассудительными
людьми, либо не знает человека вовсе, либо знает его только наполовину.
Характеры и нравы многообразны, но светские отношения и учтивость
делают людей внешне одинаковыми и уподобляют их друг другу,
приучая к одному и тому же поведению, которое всем приятно, всем
кажется естественным и заставляет предполагать, что иного и быть не
может. Напротив, человек, который попадает в общество
простолюдинов или уезжает в провинцию, вскоре — если только он не лишен
глаз — делает любопытные открытия, видит новые для себя вещи, о
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
343
которых он не подозревал и не имел ни малейшего представления,
постоянно обогащает свой опыт и все глубже познает род людской,
чуть ли не с математической точностью исчисляя, во скольких
отношениях человек может быть несносным.
157
Основательно изучив людей и поняв лживость их мыслей, чувств,
склонностей и привязанностей, мы должны признать, что
непостоянство обходится им дешевле, чем могла бы обойтись
последовательность.
158
Сколько на свете душ слабых, вялых, холодных, которые могли
бы дать пищу сатире, хотя у них и нет серьезных недостатков! Сколько
у человека странных и смешных сторон, на которые никто не
обращает внимания, мимо которых проходит воспитание и мораль! Все
это — единственные в своем роде пороки, которые не передаются
другим людям, ибо они присущи не столько человечеству в целом,
сколько каждому человеку в частности.
Глава XII
О суждениях
1
Ничто так не похоже на искреннюю убежденность, как злобное
упрямство; отсюда — партии, заговоры, ереси.
2
Мы не можем относиться к одним и тем же вещам всегда
одинаково: вслед за увлечением неизменно приходит отвращение.
3
Великое удивляет нас, ничтожное отталкивает, а привычка
примиряет и с тем и с другим.
344
Жан де Лабрюйер
4
Привычка и новизна исключают друг друга, и обе равно
притягивают нас.
5
Только люди с низменной душой могут рассыпаться в похвалах
тем, о ком до их возвышения отзывались пренебрежительно; такое
поведение пристало лишь черни.
6
Монаршие милости не исключают высоких достоинств, но и не
предполагают их.
7
Удивительно, что при всей нашей спеси, самодовольстве и вере
в безошибочность нашего суждения мы сразу же теряем способность
здраво рассуждать, как только речь заходит об оценке достоинств
ближнего: мода, благосклонность толпы или монаршая милость
подхватывают и уносят нас, как поток. Мы гораздо чаще хвалим то,
что расхвалено другими, нежели то, что похвально само по себе.
8
Я знаю, как трудно человеку хвалить или одобрять то, что
больше всего заслуживает похвалы или одобрения, и не уверен
поэтому, что добродетель, достоинства, красота, благие дела и
прекрасные творения сильнее и непосредственнее воздействуют на нас, нежели
зависть, ревность и недоброжелательство: святоша1 поминает
добрым словом не святого, а такого же святошу, как он сам; если
красивая женщина превозносит красоту другой женщины, мы не
ошибемся, заключив, что она красивее той, которую превозносит; если
один поЗт хвалит стихи другого, можно биться об заклад, что они
плохи и не заслуживают внимания.
9
Люди мало нравятся друг другу и не склонны одобрять
ближнего: его поступки, поведение, мысли, речь — ничто им не нравит-
1 Ханжа.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
345
ся, ничто не по вкусу. Слушая рассказ, внимая разговору или читая
книгу, они мысленно представляют себе, как поступили бы сами
при тех же обстоятельствах, что подумали или написали бы о том
же предмете, и так полны собственными мыслями, что для чужих
уже не остается места.
10
Большинство людей так привержены к пустякам или к своим
прихотям, так легко перенимают друг у друга пороки и чудачества,
что стремление казаться не таким, как все, было бы естественным и
не противоречило бы здравому смыслу, если бы только мы умели
не заходить в нем слишком далеко и оставаться в пределах
разумного.
«Поступай, как другие» — сомнительное правило: за
исключением обстоятельств чисто внешних и маловажных — обычаев, моды
или приличий, — оно всегда означает: «Поступай дурно».
11
Будь люди действительно людьми, а не медведями или
пантерами, будь они честны и справедливы к себе и другим, что сталось
бы с законами, с их текстами и многотомными комментариями к
ним, с исками о праве собственности, с актами о введении во
владение, со всею так называемой юриспруденцией, а равно и с теми
спесивцами, которые только потому так важничают, что им дана власть
блюсти и отправлять правосудие? Отличайся люди искренностью
и прямодушием, излечись они от предубеждений, кто согласился
бы тратить время на ученые диспуты, схоластику и контроверзы?
Соблюдай они воздержание, целомудрие, умеренность, кому был
бы нужен таинственный лекарский жаргон — сущие золотые
россыпи для тех, кто им владеет? Какая жалкая участь ожидала бы вас,
законники, врачи, богословы, если бы мы поклялись себе стать
благоразумными! Сколько так называемых великих людей оказались
бы ненужными как в делах мира, так и в делах войны! Сколько
исчезло бы бесполезных искусств и наук, доведенных ныне до
высшей степени утонченности и совершенства, хотя необходимы они
лишь потому, что служат лекарством от бед, единственная причина
которых — наша склонность к злу! Как много со времен Варрона
появилось такого, чего не знал Варрон! Не хватит ли с нас и той
учености, которой обладали Платон и Сократ?
346
Жан де Лабрюйер
12
В церкви на проповеди, в опере или в картинной галерее мы со
всех сторон слышим противоположные мнения об одном и том же
предмете. Поэтому я склоняюсь к мысли, что в любой области можно
творить как прекрасное, так и посредственное — на то и на другое
найдутся любители. Не бойтесь даже безобразного: отыщутся
поклонники и у него.
13
Феникс певучей поэзии возрождается из пепла; слава его
погибла, но потом мгновенно ожила. Публика, этот непогрешимый и
бесповоротный в своих приговорах судья, изменила мнение на его счет.
Одно из двух: либо она ошибалась прежде, либо ошибается сейчас.
Человек, который сегодня решится сказать, что иные сочинения К.
плохи, встретит такой же отпор, какой встретил бы вчера, скажи он
тогда: «К. — хороший поэт».
14
Ш-н был богат, а К-ль беден, хотя «Девственница» и «Родогу-
на» заслуживали совсем не того приема, какой был им оказан. Мы
вновь и вновь спрашиваем себя, почему в любом деле один
преуспевает, а другой терпит неудачу, забывая, что причиной тому — наша
собственная сумасбродная несправедливость; уступая ей, мы
обходим лучших и выбираем худших, если это идет на пользу нашим
делам, наслаждениям, здоровью и жизни.
15
Звание комедианта считалось позорным у римлян и почетным
у греков. Каково положение актеров у нас? Мы смотрим на них,
как римляне, а обходимся с ними, как греки.
16
Батиллу достаточно было стать мимом, чтобы римские
матроны начали за ним гоняться; Роя танцевала на подмостках, а Росция
и Нерина пели в хоре, — этого оказалось довольно, чтобы привлечь
к ним толпу поклонников. Тщеславие и беззастенчивость, следствия
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
347
чрезмерного могущества, отбили у римлян охоту соблюдать тайну
и быть скрытными; им нравилось превращать театр в арену своих
любовных похождений, они не испытывали ревности к толпе,
заполнявшей амфитеатр, и делились с нею прелестями своих любовниц;
вкус их был так неразвит, что они заботились лишь об одном —
показать, что они любят комедиантку, даже если она некрасивая
женщина и дурная актриса.
17
Ничто так не помогает уяснить себе истинное мнение людей об
изящной словесности и науках, а также о пользе последних для
государства, как отношение к тем, кто посвятил себя такой
деятельности. Любое, даже самое грубое ремесло, даже самое низкое
звание куда быстрее дают надежные и ощутимые преимущества,
нежели занятия литературой и наукой. Комедиант, развалившись в
карете, с ног до головы обдает грязью Корнеля, который идет пешком.
Для многих слова «ученый» и «буквоед» — это синонимы.
Нередко богач разглагольствует о науке, а ученым приходится
хранить молчание, слушать и рукоплескать, если они не хотят
прослыть педантами.
18
Нужна известная смелость, чтобы не стыдиться репутации
ученого у людей, питающих глубокое предубеждение против мужей науки,
за которыми они отрицают учтивость, любезность, общительность,
почитая их кабинетными затворниками и книжными червями.
Невежество — состояние привольное и не требующее от человека
никакого труда; поэтому невежды исчисляются тысячами и
подавляют ученых числом как при дворе, так и в столице. Если те в свое
оправдание ссылаются на пример д'Эстре, Арле, Боссюэ, Сегье,
Монтозье, Варда, Шевреза, Новьона, Ламуаньона, Скюдери1, Пе-
лиссона и множества других, чья ученость не уступала учтивости;
если они дерзают напомнить славные имена Конде, Конти,
герцогов Шартрского, Бурбонского, Мэнского и приора Вандомского —
принцев, умевших сочетать отменные и высокие познания с
поистине аттическим красноречием и римской светскостью, им без
обиняков возражают, что это — исключения; если они приводят самые
веские доводы, последние все равно тонут в шуме толпы. Между
1 Мадемуазель де Скюдери.
348
Жан де Лабрюйер
тем людям следовало бы не осуждать ученых столь бесповоротно, а,
напротив, дать себе труд сообразить, что умы, которые, так много сделав
для науки, помогают нам правильно мыслить, судить, говорить и писать,
тем самым способствуют и облагораживанию нравов.
Нужно очень немногое, чтобы отличаться утонченностью
манер, и очень многое, чтобы отличаться утонченностью ума.
19
«Это же ученый! Значит, он не способен ни к каким делам, я не
доверил бы ему даже заведовать моим гардеробом», — говорит
политик, и он, разумеется, прав. Д'Осса, Хименес, Ришелье тоже были
ни на что не годными людьми и бездарными министрами — они ведь
отличались ученостью! «Он знает по-гречески, — продолжает
государственный муж, — это книжник, философ!» Но тогда любая афинская
фруктовщица, по всей вероятности говорившая по-гречески, тоже,
несомненно, была философом, а Биньон и Ламуаньон, которые знали
этот язык, — пустыми книжниками! Какой вздор, какую чепуху нес
великий, мудрый и столь разумный Антонин, утверждая, что
«народы были бы счастливы, если бы император сам был философом
или к власти пришел философ», то есть книжник.
Языки — это всего лишь ключ, открывающий доступ к науке, но
презрение к ним бросает тень и на нее. Дело не в том, древний ли
это язык или новый, мертвый или живой, а в том, груб он или
обработан, со вкусом или без вкуса написаны книги, созданные на нем.
Предположим, что наш французский язык через столько-то веков
разделит участь греческого и латинского и на нем перестанут
говорить; неужели того, кто будет читать Мольера и Лафонтена, тоже
объявят тогда педантом?
20
Я упоминаю имя Эврипила, и вы говорите: «Это остроумец», —
как сказали бы о том, кто тешет бревно: «Это плотник», — а о том,
кто кладет стену: «Это каменщик». Но где же мастерская человека,
чье ремесло, йо-вашему, заключается в остроумии? Какая у него
вывеска? Можно ли узнать его по платью? Какие он употребляет
инструменты — клин или молот и наковальню? Где он рубит или
колет, где выставляет свой товар на продажу? Ремесленник гордится
своим ремеслом. А гордится ли Эврипил своим остроумием? Если
да, значит, он глупец, разменивающий свой ум на мелочи, низкая и
бесчувственная душа, которой недоступно и то, что по-настоящему
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
349
умно, и то, что поистине остро. Если же нет, тогда он
действительно человек рассудительный и умный.
Вам, наверно, случалось иногда сказать о буквоеде или плохом
поэте: «Он остроумец». А разве себя самого вы почитаете
человеком, лишенным ума? Если нет, значит, он у вас не туп и вы тоже
остроумны. Но я вижу, что это слово кажется вам чуть ли не
оскорблением. В таком случае я согласен: именуйте так Эврипила и
употребляйте это выражение с насмешкой, как делают глупцы, не
понимающие смысла слов, или невежды, которых оно утешает в
недостатке образованности, им недоступной.
21
Не говорите мне о слоге, чернилах, бумаге, пере, типографщике и
печатном станке! Пусть никто не дерзает уверять меня: «Ты так
хорошо пишешь, Антисфен! Что же ты медлишь? Неужели мы не
дождемся от тебя какого-нибудь ин-фолио? Рассмотри все добродетели и все
пороки в последовательном и методичном труде, которому не было
бы конца (следовало бы еще добавить: «и который никто не станет
читать»)». Нет, я навсегда отрекаюсь от того, что называлось,
называется и будет называться книгой. Берилла падает в обморок при виде
мыши, я — при виде книги. Вот уже двадцать лет обо мне толкуют на
площадях, но разве мои яства стали изысканнее, разве я теплее одет,
разве холод не проникает ко мне в комнату, разве я сплю на пуховой
перине? «Но вы достигли славы, у вас громкое имя», — возражаете вы.
Но не то же ли это самое, что ветер, гуляющий в кармане? Заменяют
ли они хоть крупицу того металла, который доставляет человеку все,
что ему нужно? Жалкий стряпчий, приписывая лишнее к счету и
получая мзду за то, чего не делал, выдает дочь за графа или судью.
Человек, носивший красную или светло-коричневую ливрею, становится
правой рукой откупщика и вскоре затмевает богатством хозяина: тот
все еще простой горожанин, а он уже купил себе дворянство. Б.
составляет себе состояние, показывая марионеток; Б.Б. — продавая
речную воду в бутылках. Другой шарлатан приезжает к нам из-за гор с
пустым сундучком и не успевает снять поклажу с плеч, как на него
дождем сыплются пенсионы; вот он уже готов вернуться туда, откуда
прибыл, только теперь его имуществом набиты фургоны, влекомые
мулами. Меркурий — это Меркурий, и только, но его интриги и
уловки ценятся так высоко, что за них платят не только пенсионами, но и
милостями и отличиями. Впрочем, оставим в стороне незаконные
доходы. Черепичник получает деньги за свою черепицу, каждому работ-
350
Жан де Лабрюйер
нику оплачивают его время и труд. А как воздают сочинителю за то,
что он думает и пишет? Щедро ли вознаграждают его даже тогда,
когда мысли его глубоки? Обставляет ли он свой дом, получает ли
дворянство благодаря тому, что разумно мыслит и хорошо пишет? Люди
должны быть одеты и выбриты, дома их должны закрываться на
крепкие запоры, но необходима ли им образованность? Какая нелепость,
глупость, безумие повесить над входом в свое жилище надпись: «Здесь
живет писатель или философ! — продолжает Антисфен. — Нет, дайте
мне, если можно, доходное место, которое позволит мне украсить мою
жизнь, одалживать друзей, давать тем, кто не в состоянии вернуть
взятое, и писать для забавы, для развлечения, как Титир свистит или
играет на флейте. Только при этом условии я согласен писать, уступив
настояниям тех, кто берет меня за горло и твердит: «Пиши!» Пусть на
обложке моей новой книги они прочтут: «О красоте, добре, истине,
идеях и первичных началах, сочинение Антисфена, торговца морской
рыбой».
22
Будь послы чужеземных государей обезьянами, обученными ходить
на задних лапах и объясняться с нами через толмача, мы и то были
бы менее удивлены, нежели теперь, когда слушаем их меткие
ответы и здравомыслящие речи. Из предубеждения против чужой
страны, усугубленного национальным чванством, мы забываем, что
разум живет под любыми широтами и что мудрые мысли
встречаются всюду, где есть люди. Мы не хотели бы, чтобы к нам относились
так же, как мы сами относимся к тем, кого почитаем варварами; наше
варварство проявляется в недоверии к тому, что другие народы умеют
рассуждать не хуже, чем мы.
Не все чужеземцы — варвары, и не все наши соотечественники —
люди цивилизованные, равно как не всякая деревня1 неотесанна и не
всякий город учтив. В известном уголке некоей приморской
провинции одного великого европейского королевства крестьяне любезны и
обходительны, горожане же и чиновники, напротив, из поколения в
поколение отличаются грубостью.
23
При всей чистоте нашего языка, изысканности одежды,
утонченности нравов, превосходных законах и белой коже мы кажемся
некоторым народам сущими варварами.
1 Это выражение употреблено здесь в переносном смысле.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
351
24
Расскажи нам жители Востока, что у них принято напиваться
некоей жидкостью, которая ударяет в голову, мутит рассудок и
вызывает рвоту, мы воскликнули бы: «Какое варварство!»
25
Этот прелат — редкий гость при дворе, он не умеет вести
светскую беседу, его не увидишь в женском обществе; он не играет ни в
большую, ни в малую приму, не бывает на празднествах и
спектаклях, чужд каким бы то ни было проискам и не способен
интриговать; он безвыездно пребывает в своей епархии и занят лишь тем,
что наставляет народ словом и поучает его собственным примером;
он истощает свое достояние милостыней, а тело — покаянием,
ведет строго христианский образ жизни и соревнуется с апостолами
в рвении и благочестии. Но вот времена изменились, и при новых
порядках ему уже грозит более высокий сан.
26
Хорошо бы дать понять людям известного характера и
серьезных (чтобы не сказать больше) занятий, что им вовсе незачем
доказывать свое умение играть в карты, петь и развлекаться, как это
делают все, ибо, видя их столь шутливыми и общительными, никто
не поверит, что в других обстоятельствах они умеют быть и верны
долгу и суровы. Нельзя ли даже внушить им, что такое их
поведение несовместимо с той самой светскостью, которою они кичатся,
ибо человек светский сообразует свои манеры со своим
положением, избегает контрастов и старается всегда быть одинаковым,
чтобы не показаться странным и смешным?
27
Нельзя судить о человеке с первого взгляда, как мы судим о картине
или статуе, а нужно проникнуть в глубины его души. Достоинства
обычно окутаны покровом скромности, недостатки прикрыты
маской лицемерия; только немногие сердцеведы умеют сразу постичь
характер ближнего, ибо и совершенная добродетель, и закоренелый
порок обнаруживают себя лишь постепенно, да и то под давлением
обстоятельств.
352
Жан де Лабрюйер
28
[Отрывок]
...Он сказал, что ум этой красавицы подобен алмазу в
роскошной оправе, и, продолжая разговор о ней, добавил, что подобное
сочетание высокой души и телесной прелести так пленяет
рассудок и сердце каждого, кто говорит с нею, что человек бессилен
решить, увлечен ли он ею или просто удивляется ей: в Артенисе есть
и то, без чего нет совершенной дружбы, и то, что может завести вас
гораздо дальше. Слишком молодая и обаятельная, чтобы не возбуждать
восхищения, и в то же время слишком скромная, чтобы стремиться
покорять сердца, она ценит в мужчинах только их добродетели и
видит в них только друзей; живая по натуре и способная глубоко
чувствовать, она поражает и чарует вас; владея искусством
поддерживать самую изысканную и утонченную беседу, она умеет, сверх
того, оживлять ее удачными остротами, которые не только
доставляют слушателям удовольствие, но и устраняют потребность в
ответе; она говорит с вами, как женщина, которая не сведуща в
науках, но слышала о них и старается приобрести побольше
познаний; она внимает вам, как человек, который много знает и способен
оценить ваши слова, так что ни одно, произнесенное в ее
присутствии, не пропадает даром. Отнюдь не вступая с вами в спор на
манер Эльвиры, которой больше нравится слыть женщиной живого
ума, нежели выказывать здравый смысл и рассудительность, она
становится на вашу точку зрения, усваивает ваши взгляды,
развивает и украшает их, и вы всегда уходите довольный собою,
сознавая, что мыслили правильней и вели беседу красноречивей, чем сами
того ожидали. Не зная тщеславия и тогда, когда говорит, и тогда,
когда пишет, она не пытается блистать изысканностью слога там,
где всего важнее смысл, ибо понимает, что секрет красноречия — в
простоте. Если нужно оказать кому-нибудь услугу и заручиться для
этого вашей помощью, Артениса предоставляет Эльвире прибегать
к выспренним риторическим прикрасам, которые та заимствует из
книг и пускает в ход по любому поводу: она воздействует на вас
лишь своей искренней, пылкой и убежденной готовностью быть
человеку полезной. Преобладающая ее черта — любовь к чтению и
к обществу людей выдающихся и прославленных, причем она
окружает себя ими не столько для того, чтоб они знали о ней, сколько
для того, чтобы самой их знать. Уже сейчас можно предугадать,
какой мудрой и добродетельной она станет с годами, ибо ведет она
себя безупречно, воодушевлена наилучшими намерениями и
придерживается самых безошибочных правил, какими только может
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
353
руководствоваться женщина, окруженная множеством
поклонников и льстецов. Для того чтобы ее достоинства засияли полным блеском,
ей недостает, пожалуй, только случая или того, что называется
публикой, ибо она живет довольно замкнуто и даже ищет уединения,
хотя ее отнюдь нельзя назвать нелюдимой.
29
Красивая женщина хороша и без прикрас: она сохраняет всю
свою прелесть даже тогда, когда одета просто и украшена только
своей привлекательностью и молодостью; бесхитростная грация так
озаряет ее лицо, так облагораживает малейшее ее движение, что никакие
ухищрения моды, никакой наряд не сделают ее еще более опасной
для мужчин. Точно так же порядочный человек достоин всякого
уважения сам по себе, независимо от внешнего вида, который он
придает себе, чтобы казаться более величавым или добродетельным:
облик реформата, чрезмерная скромность, убогий наряд,
широкополая шляпа ничего не прибавят к его внутреннему благородству,
не подчеркнут его достоинств, а лишь приукрасят их и, пожалуй,
лишат естественности и непринужденности.
Заученная величавость смешна: тут крайности сходятся,
правильное же решение, как всегда, — в золотой середине, то есть в чувстве
собственного достоинства; кто стремится выглядеть величавым, тот
никогда в этом не преуспеет — он лишь станет напыщенным.
Величавость либо не дается вовсе, либо дается от природы; поэтому
утратить величавый вид гораздо легче, нежели приобрести его.
30
Когда одаренный и прославленный человек угрюм и
неприступен, он отпугивает молодых людей, отвращает их от добродетели и
наводит на мысль, что следовать ее стезею слишком трудно и
скучно; напротив, приветливостью и общительностью он дает им полезный
урок и убеждает в том, что можно быть веселым и в то же время
трудолюбивым, преследовать серьезные цели и все же не
отказываться от пристойных удовольствий, то есть становится для них
достойным подражания примером.
31
Не следует судить о человеке по лицу — оно позволяет лишь
строить предположения.
354
Жан де Лабрюйер
32
Умное выражение лица у мужчины можно сравнить с
правильностью черт у женщины: это самый заурядный род красоты.
33
Человек, чей ум и способности всеми признаны, не кажется
безобразным, даже если он уродлив, — его уродства никто не
замечает.
34
Какого искусства требует порой естественность! Сколько
времени, опыта, внимания и труда мы тратим на то, чтобы танцевать
так же легко и непринужденно, как ходим, петь — как говорим,
говорить — как мыслим, и как не просто вложить в разученную речь,
которая произносится на людях, столько же силы, живости, пыла и
убежденности, сколько мы без всяких стараний и подготовки
выказываем в частной беседе!
35
Не следует обижаться на человека, который, будучи мало
знаком с нами, тем не менее отзывается о нас дурно: его нападки
относятся не к нам, а к призраку, созданному его воображением.
36
Есть множество мелких условностей, обязанностей, правил
приличия, связанных с местом, временем и определенным кругом
людей; ум бессилен угадать их заранее, но они легко постигаются из
опыта. Судить о человеке по отступлениям, которые неизбежны, пока
он не освоился с правилами, — это все равно что судить о нем по
отделке ногтей или прическе и всегда чревато ошибкой.
37
Я не уверен, что о человеке можно судить по первому его
проступку, вызванному крайней необходимостью, сильной страстью,
порывом.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
355
38
Прямая противоположность тому, что говорят о делах и людях,
часто и есть истинная правда о них.
39
Следует постоянно быть начеку и следить за каждым своим словом,
чтобы в пределах хотя бы часа не высказать двух
противоположных мнений об одном и том же предмете или человеке в угоду
приличиям и светской благопристойности, которые невольно
побуждают нас не противоречить никому из собеседников, даже если их
взгляды совершенно несхожи.
40
Пристрастность обрекает человека на множество мелких
неприятностей: поскольку немыслимо, чтобы те, к кому он
благоволит, были всегда удачливы и разумны, а те, кто ему не по душе, —
неудачливы и неловки, он часто попадает на людях впросак либо
из-за промахов своих друзей, либо из-за успеха тех, кого он не
любит.
41
Человек, который склонен к предубеждениям и все же
осмеливается занимать светскую или духовную должность, — это все
равно что слепой, пожелавший рисовать, немой, решивший
произнести речь, или глухой, рассуждающий о симфонии. Впрочем, нет, мои
сравнения слишком слабы и дают лишь неполное представление о
вреде, причиняемом предвзятостью. Следует прибавить, что она —
недуг, страшный, неизлечимый, заражающий каждого, кто
приближается к больному, и обращающий в бегство всех — равных,
низших, родных, близких и даже врачей, которые могут вылечить
пациента, лишь если он сам поймет, что болен, и согласится
прибегнуть к лекарствам, то есть научится слушать других, поменьше
доверять самому себе, поглубже вникать в дело и всячески просвещать
свой ум. Льстецы же, плуты, клеветники, словом, те, чей язык
служит лишь корысти и лжи, — это шарлатаны, которые, пичкая
доверчивого больного тем, что им выгодно, отравляют и медленно
убивают его.
356
Жан де Лабрюйер
42
Декарт советует судить о предмете лишь после тщательного и
досконального его изучения; это правило настолько прекрасно и верно,
что его следует применять и к нашим суждениям о людях.
43
Дурное мнение, которое люди составляют себе о нашем уме,
нравственности и манерах, тем менее оскорбительно для нас, чем
неблагороднее и низменнее те, кто им по вкусу.
Пренебрежение к человеку достойному восходит к тому же
источнику, что и восхищение глупцом.
44
Глупец — это человек, у которого не хватает ума даже на то,
чтобы быть самовлюбленным.
45
Человек самовлюбленный — это тот, в ком глупцы
усматривают бездну достоинств.
46
Нахальство — это самовлюбленность, доведенная до предела:
человек самовлюбленный утомляет, докучает, надоедает,
отталкивает; нахал отталкивает, ожесточает, раздражает, оскорбляет;
второй начинается там, где кончается первый.
Человек самовлюбленный — это нечто среднее между глупцом
и нахалом: в нем есть кое-что и от того и от другого.
47
Пороки порождаются развращенностью души; недостатки
порочностью характера; смешные стороны — недостатком ума.
Смешной человек — это тот, кто выглядит глупцом, пока
бывает смешон.
Глупец смешон рсегда: это его отличительная черта; человек, не
лишенный ума тоже бывает смешным, но недолго.
Промах делает смешным даже умного человека.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
357
Глупец всегда глупец, фат всегда фат, нахал всегда нахал,
смешным же бывает и тот, кто вправду смешон, и тот, кто лишь кажется
смешным людям, которые привыкли видеть смешное там, где его
нет и не может быть.
48
Резкость, грубость, неотесанность — это пороки, от которых иной
раз не свободны даже умные люди.
49
Тупица — это глупец, который не раскрывает рта; в этом
смысле он предпочтительней болтливого глупца.
50
Одни и те же слова выглядят остротой или наивностью в устах
человека умного и глупостью — в устах глупца.
51
Если бы глупец боялся сказать глупость, он уже не был бы глупцом.
52
Словоохотливость — один из признаков ограниченности.
53
Глупец стеснен в каждом своем движении, фат держится
непринужденно и самоуверенно, нахал ведет себя нагло, человек
достойный отличается скромностью.
54
Человек самодовольный — это тот, кто соединяет ловкость в
мелочах, громко именуемых делами, с крайней ограниченностью ума.
Прибавьте человеку самодовольному каплю ума и еще
немножко дел — и он превратится в спесивца.
Пока над спесивцем только смеются, он остается спесивцем; если
от него начинают плакать, значит, он уже превратился в гордеца.
358
Жан де Лабрюйер
55
Благовоспитанный человек — это нечто среднее между
человеком ловким и человеком добродетельным, хотя он ближе к первой
из двух этих крайностей.
Расстояние, отделяющее человека благовоспитанного от
человека ловкого, с каждым днем уменьшается и вот-вот исчезнет.
Ловкий человек — это тот, кто скрывает свои страсти, не
упускает своей выгоды, многим ради нее жертвует и умеет приобретать
или беречь богатство.
Благовоспитанный человек — это тот, кто не грабит на большой
дороге, никого не убивает и не предает свои пороки огласке.
Каждый знает, что человек добродетельный не может не быть
благовоспитан; любопытно другое: не всякий благовоспитанный
человек добродетелен.
Человек добродетельный — это тот, кто не считает себя святым, не
хочет быть святошей1 и довольствуется тем, что он добродетелен.
56
Талант, вкус, ум, здравый смысл — все это различные, но
вполне совместимые достоинства.
Между здравым смыслом и хорошим вкусом та же разница, что
между причиной и следствием.
Между умом и талантом то же соотношение, что между целым
и частью.
Могу ли я считать умным человеком того, кто ограничил себя
рамками какого-нибудь одного искусства или даже науки и, достигнув
совершенства в своей области, не выказывает во всем остальном ни
рассудительности, ни памятливости, ни живости, ни добронравия,
ни порядочности, кто не способен меня понять, кто не умеет ни
думать, ни выражать свои мысли, — например, музыканта, который
сперва чарует меня своей игрой, а потом словно прячется в тот же
футляр, куда кладет лютню? Стоит этому человеку выпустить из
рук инструмент, как он превращается в машину, лишенную какой-
то важной части и потому ни на что не годную.
А что такое ум в игре? Как определить его? Требует ли игра в
ломбер или шахматы предусмотрительности, тонкости, ловкости?
Если требует, то почему в них порой замечательно играют глупцы,
а самые одаренные люди не поднимаются даже до уровня посред-
1 Ханжой. N
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
359
ственности и, взяв в руки карту или фигуру, приходят в смущение
и теряют присутствие духа?
Но в мире бывает кое-что еще более удивительное. Вот перед
нами человек. Он неотесан, неуклюж и туп на вид, не умеет ни
поддержать беседу, ни рассказать, что видел; однако стоит ему взяться
за перо, и перед вами образцовый рассказчик: у него говорят даже
камни, деревья и бессловесные животные; его сочинения — сама
легкость, изящество, сама естественность и тонкость.
Вот другой — он прост, робок, прескучный собеседник, вечно
путает слова, судит о достоинствах своей пьесы лишь по деньгам,
полученным за нее, не умеет ни продекламировать, ни даже просто
хорошо прочитать то, что сам же сочинил. Но на какую высоту
поднимается он в своих творениях! Здесь он стоит вровень с Августом,
Помпеем, Никомедом, Ираклием: он царь, и притом великий, он
политик и философ; герои, которые говорят и действуют в его
стихах, — гораздо более римляне, чем римляне исторические.
Вот вам третье чудо. Представьте себе человека
обходительного, кроткого, благожелательного, уступчивого и вместе с тем
крутого, гневливого, вспыльчивого, капризного; он простодушен,
непринужден, доверчив, шутлив, легкомыслен — сущее седовласое дитя;
но дайте ему сосредоточиться или, вернее, предоставьте свободу
его гению, который бурлит в нем, так сказать, без его участия и
ведома, — и как вдохновенно, возвышенно, образно зазвучит его
неподражаемая латынь! «Да это, наверно, другой человек!» —
воскликнете вы. Нет, это все тот же Теодат. Он кричит, беснуется,
катается по полу, опять вскакивает, мечет громы и молнии, но тут же
вновь начинает сиять отрадным и ярким светом. Скажем прямо: он
говорит, как безумец, и мыслит, как мудрец, облекая истины в смешную,
а верные и меткие суждения в нелепую форму, и вы с удивлением
видите, как сквозь шутовство, гримасы и кривлянья сперва
проглядывает, а потом в полном блеске предстает перед вами здравый смысл.
Что могу я прибавить? Он сам не подозревает, как хороши могут
быть его слова и поступки; в нем как бы живут две души, которые
не знают друг друга, не связаны между собой, проявляются
поочередно и каждая в своей особой сфере. В этом поразительном
портрете не хватало бы последнего штриха, не упомяни я, что он
ненасытно жаден до похвал, готов выцарапать критикам глаза и тем не
менее достаточно податлив в душе, чтобы внять их замечаниям. Теперь
я и сам начинаю сомневаться, не изобразил ли я здесь два
различных лица; впрочем, у Теодата, пожалуй, есть еще и третье: он
добрый, остроумный и превосходный человек.
360
Жан де Лабрюйер
57
Что встречается реже, чем способность к здравому суждению?
Разве что алмазы и жемчуга.
58
Иной человек признанного таланта, всюду почитаемый и
любимый, мал и ничтожен у себя дома, ибо не способен внушить родным
уважение к себе. Другой, напротив, — истинный пророк, но
только в своих четырех стенах, в кругу близких и родных, которые
боготворят его; там он упивается хвалой своим редким и
беспримерным достоинствам, с которыми, однако, ему волей или неволей
приходится расставаться, как только он выходит за пределы своего
дома.
59
Едва человек начинает приобретать имя, как на него сразу
ополчаются все; даже так называемые друзья не желают мириться с тем,
что достоинства его получают признание, а сам он становится
известен и как бы причастен к той славе, которую они сами уже
обрели. Его стараются не замечать до последней возможности; лишь когда
государь скажет свое слово, осыпав его наградами, все
проникаются к нему расположением и он занимает место среди выдающихся
людей.
60
Мы часто не в меру хвалим посредственность и стараемся
поднять ее до высоты истинного таланта либо потому, что не любим
подолгу восхищаться одними и теми же выдающимися людьми, либо
потому, что, умаляя таким образом их славу, делаем ее менее
оскорбительной и нестерпимой для нас самих.
61
Бывают люди, которые на всех парусах несутся по ветру
монаршей милости; они мгновенно теряют из виду землю и мчатся вперед;
все им улыбается, все удается; за каждый шаг, за каждый поступок их
осыпают похвалами ц наградами; стоит им где-нибудь появиться, как
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
361
все бросаются их обнимать и поздравлять. Но в стороне возвышается
утес, о подножие которого разбивается любая самая мощная волна;
влияние, богатство, угрозы, лесть, власть, милость — ничто не может
его поколебать. Имя ему — народное мнение; наталкиваясь на него,
эти люди идут ко дну.
62
Обычно, судя о трудах ближнего, мы непроизвольно
сравниваем их с той работой, которой занимаемся сами. Вот почему поэт,
поглощенный мыслями о великом и возвышенном, невысоко
ценит искусство оратора, нередко посвященное будничным делам; тот,
кто пишет историю своей страны, не понимает, как может
разумный человек тратить жизнь на придумывание небылиц и поиск рифмы;
точно так же бакалавр-богослов, погруженный в изучение первых
четырех столетий христианства, почитает скучной, пустой и
бесполезной любую другую науку, в то время как его самого, наверно,
презирает геометр.
63
У иного довольно ума, чтобы преуспевать в своей области и даже
поучать в ней других, но слишком мало, чтобы не рассуждать о том,
чего он не понимает: он смело выходит за пределы своих знаний, но
тут же сбивается с пути и при всей своей одаренности начинает
говорить, как глупец.
64
Говорит ли Герилл с друзьями, произносит ли речь, пишет ли
письмо, — он вечно приводит цитаты. Утверждая, что от вина
пьянеют, он ссылается на царя философов; присовокупляя, что вино
разбавляют водой, взывает к авторитету римского оратора. Стоит
ему заговорить о нравственности, и уже не он, Герилл, а сам
божественный Платон глаголет его устами, что добродетель похвальна,
а порок гнусен и что оба они могут войти в привычку; он считает
своим долгом приписывать древним грекам и латинянам избитые и
затасканные истины, до которых нетрудно было бы додуматься даже
самому Гериллу. При этом он не стремится ни придать вес тому,
что говорит, ни блеснуть своими познаниями; он просто любит
цитировать.
362
Жан де Лабрюйер
65
Сострить и сознаться в том, что острота принадлежит нам,
нередко означает рисковать ее успехом: если слушатели — люди
умные или почитают себя таковыми, они постараются ее не заметить,
ибо считают несправедливым, что придумали ее не они, а кто-то другой.
Напротив, передать ее как бы с чужих слов — значит снискать ей
одобрение, ибо в таком случае ее принимают как некий факт, о
котором никто не обязан был знать заранее; при этом она метче
попадает в цель, возбуждает меньше зависти и никого не задевает; если
она смешна — люди смеются, если достойна восхищения —
восхищаются.
66
О Сократе говорили, что он не рассуждает, а бредит и что вообще
он — преисполненный мудрости безумец, но те греки, которые так
отзывались об умнейшем из людей, сами были безумцами. «Какие
нелепые портреты рисует этот философ!—возмущались они.—Что застранные
и неслыханные нравы он описывает! Где он нашел, заимствовал,
откопал такие невероятные мысли? Какие краски, какая кисть! Это же просто
химеры!..» Они ошибались. Да, то были чудовища, то были пороки, но
списанные с натуры, и притом так живо, что всем внушали страх.
Сократ был чужд цинизму: он порицал дурные нравы, но не называл их
носителей.
67
Человек, разбогатевший благодаря своей житейской ловкости, знаком
с неким философом, с его правилами, нравственным обликом,
поведением и, не представляя себе, что люди могут задаваться иными
целями, нежели те, к которым всю жизнь стремился он сам, думает о нем:
«Как мне жаль этого сурового блюстителя нравов! Он человек
конченый, сбившийся с пути. Таким, как он, не доплыть до гавани счастья
даже при попутном ветре!» И этот богач прав, — разумеется, со своей
точки зрения.
«Если те, кого я хвалил в своем сочинении, забывают обо мне, я
не виню их за это, — говорит Антисфий. — Что я для них сделал?
Они ведь действительно достойны были похвалы. Но я был бы не
склонен прощать тех, чью порочность я бичевал, не называя их по
именам, если бы, конечно, они после этого исправились, что было
бы для них большим благодеянием. Однако поскольку таких чудес
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
363
не бывает, я заключаю, что вторым, равно как и первым, не за что
питать ко мне признательность.
Пусть люди завидуют мне и отказывают в награде за мою
книгу, — продолжает этот философ. — Им не удастся умалить мою
известность, а если даже удастся, кто помешает мне презирать их?»
68
Быть философом — хорошо, слыть им — не слишком полезно.
Не вздумайте называть кого-нибудь философом: это слово
почитается у нас чуть ли не бранным, и так будет до тех пор, пока люди,
переменив свои взгляды, не возвратят ему первоначальный
возвышенный смысл и не окружат его должным уважением.
69
Есть философия, которая помогает нам стать выше честолюбия
и жажды успеха; уравнивает нас, — что я говорю! — возносит выше
богачей, вельмож и сильных мира сего; учит презирать важные
должности и тех, кто их раздает; избавляет как от желания искать,
беспокоиться, домогаться, докучать, так и от чрезмерных радостных
волнений, когда нашу просьбу исполняют. Есть и другая
философия, которая предписывает нам претерпевать все эти тревоги ради
ближних и друзей. Она лучше первой.
70
Прийти к заключению, что иные люди не способны мыслить здраво,
и заранее отвергнуть все, что они говорят, сказали и скажут, —
значит избавить себя от множества бесполезных споров.
71
Чем больше наши ближние похожи на нас, тем больше они нам
нравятся; уважать кого-то — это, по-видимому, то же самое, что
приравнивать его к себе.
72
Те самые недостатки, которые кажутся нам невыносимыми в
других, имеются и у нас, только они расположены как бы в центре
тяжести; поэтому мы не замечаем их и не тяготимся ими. Порою,
364
Жан де Лабрюйер
говоря о ком-нибудь, человек рисует портрет настоящего
чудовища и не видит, что изображает самого себя.
Мы быстро избавились бы от своих недостатков, если бы
сперва откровенно сознались в них сами, а уж потом начали бы
подмечать их в окружающих: при этом условии они предстали бы нам
такими, как есть, и внушили бы к себе заслуженное отвращение.
73
У благоразумия две точки опоры — прошлое и будущее:
человек, наделенный острой памятью и дальновидностью, никогда не
станет бранить ближних за то, что, может быть, делал он сам, или
осуждать их за поступки, совершенные при таких обстоятельствах,
которые когда-нибудь принудят и его поступить точно так же.
74
Ни полководец, ни политик, ни ловкий игрок не могут
обойтись без помощи удачи, но они стремятся к ней, подготавливают и
делают ее почти несомненной; они не только умеют
воспользоваться благоприятным случаем, что недоступно трусам и глупцам, но
благодаря своей проницательности и принятым заранее мерам не
упускают ни одной возможности и ставят на несколько карт сразу:
выйдет одна — они выиграют, выйдет другая — тоже выиграют, а
нередко одна и та же карта приносит им несколько выигрышей
сразу. Таких людей следует хвалить и награждать не только за их
дальновидность, но и за удачливость, ибо у них она становится своего
рода добродетелью.
75
Выше великого политика я ставлю только того, кто не жаждет
им стать, ибо с каждым днем все больше убеждается, что этот мир
не стоит того, чтобы тратить на него силы.
76
Даже самый лучший совет нередко вызывает в нас неудовольствие:
достаточно уже того, что он исходит не от нас самих; высокомерие и
прихоть подстрекают нас пренебречь им, а если мы все же следуем ему,
то лишь по размышлении и в силу прямой необходимости.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
365
77
Какое поразительное счастье сопутствовало этому фавориту до
конца его дней! Кто еще наслаждался им так полно, непрерывно,
безраздельно? Ему было дано все: самые высокие должности, доверие
государя, огромное богатство, несокрушимое здоровье и легкая смерть.
Но как строго спросится с него за жизнь, столь украшенную
милостями, за те советы, которые он давал, и за те, которых не дал или не
захотел принять, за добро, которого он не сделал, за зло, которое причинил
сам или через других, — словом, за все его благоденствие!
78
В смерти есть своя выгода: оставшиеся в живых начинают нас
хвалить, часто лишь потому, что мы уже мертвы; в этом случае и
Катону и Пизону — одна честь.
«Ходит слух, что Пизон умер. Это большая потеря! —
восклицаете вы. — Он заслуживал долгой жизни, потому что был человек
достойный, умный, обходительный, твердый, смелый, надежный,
великодушный, верный!» Не забудьте только прибавить про себя:
«Дай Бог, чтобы слух не оказался ложным!»
79
Одобрение, с которым отзываются об иных людях за их
прямодушие, бескорыстие и честность, звучит не столько похвалою им,
сколько поношением всему роду человеческому.
80
Один приходит на помощь беднякам, но пренебрегает собственной
семьей и отпускает сыну нищенское содержание; другой возводит
новое здание, а сам еще не заплатил кровельщику, который
отделывал ему дом десять лет назад; третий не скупится на подарки, сорит
деньгами и разоряет кредиторов. Спрашивается, можно ли считать
добродетелями милосердие, щедрость и великодушие, когда их
выказывает человек несправедливый? Не побуждают ли его к ним
вздорная прихоть и тщеславие?
81
Справедливость по отношению к ближнему следует воздавать
безотлагательно; медлить в таких случаях — значит быть
несправедливым.
366
Жан де Лабрюйер
Хорошо поступает тот, кто без промедления поступает, как должно;
тот же, кто делает добро, лишь вдоволь наслушавшись похвал за
свое будущее благодеяние, поступает очень дурно.
82
Порою о вельможе, который дважды в день устраивает
обильные трапезы и всю жизнь тратит на пищеварение, говорят, что он
умирает с голоду. Такими словами мы хотим лишь сказать, что он
небогат или что дела его плохи. Это выражение следует понимать
фигурально, в прямом же смысле оно относится не столько к
вельможе, сколько к его кредиторам.
83
Видя, как учтивы, любезны и обходительны пожилые люди обоего
пола, я составляю себе высокое мнение о том, что принято
называть минувшими временами.
84
Слишком доверчивы те родители, которые полагают, что
будущность их детей всецело зависит от воспитания; но глубоко
заблуждаются и те, которые ничего не ждут от него и готовы им пренебречь.
85
Даже согласившись с теми, кто утверждает, что воспитание
бессильно изменить душу и нрав человека, что оно не затрагивает его
сердца, а лишь придает ему внешний лоск, я все равно буду
утверждать, что оно ему не бесполезно.
86
Чем меньше человек говорит, тем больше он выигрывает; люди
начинают думать, что он не лишен ума, а если к тому же он
действительно неглуп, все верят, что он весьма умен.
87
Тот, кто думает только о себе и о сегодняшнем дне, неизбежно
совершает ошибки в политике.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
367
88
Быть уличенным в преступлении — большое несчастье; не
меньшее несчастье — попасть под ложное обвинение. Если даже суд
оправдает и обелит вас, вы все равно останетесь виновным в глазах народа.
89
Один человек ревностно блюдет церковные обряды, строго
исполняет все предписания религии; никто его за это не порицает, но
и не хвалит — на него просто не обращают внимания. Другой
десять лет пренебрегал ими, затем обратился, и вот уже все им не
нахвалятся и не налюбуются на него. Не знаю, как другие, а я
порицаю его за столь долгое забвение своих обязанностей и радуюсь что
он вспомнил о них.
90
Льстец равно невысокого мнения и о себе и о других.
91
Глядя на иных людей, забытых при раздаче наград, все
удивляются: «Почему о них забыли?» Если бы их не обошли, все стали бы
спрашивать: «С какой это стати о них вспомнили?» В чем причина
такой непоследовательности? В характере ли этих людей, в нашем
ли непостоянстве или в том и другом сразу?
92
Мы вечно ломаем себе голову: кого назначат канцлером после
такого-то, кто будет примасом Галлии, кого изберут папой? Мы идем
и дальше: каждый по своему желанию и прихоти мысленно
назначает на высокую должность даже того, кто более стар и дряхл,
нежели человек, уже занимающий ее; а так как высокий сан отнюдь
не убивает своего носителя, но, напротив, ободряет его и придает
ему новые душевные силы, то нередко бывает и так, что сановник
хоронит своего предполагаемого преемника.
93
Опала тушит ненависть и злобу: кто больше не раздражает нас
сыплющимися на него милостями, тот снова для нас хорош. Мы готовы
368
Жан де Лабрюйер
простить ему любые достоинства и добродетели, он безнаказанно
может быть даже героем.
Человек, впавший в немилость, со всех сторон плох: его
добродетелей и достоинств никто не замечает, их дурно истолковывают
и даже почитают за пороки; пусть он безмерно отважен, не
страшится ни огня, ни меча, идет на бой с врагом так же бестрепетно,
как Баярд или Монтревель1, — все равно он хвастун, все равно над
ним смеются и он никогда не станет героем.
Я, разумеется, сам себе противоречу, но вините не меня, а тех,
чьи суждения я здесь привожу; в обоих случаях это один и тот же
человек — изменилось только его мнение.
94
Довольно и двадцати лет, чтобы люди изменили свое мнение о
самых важных вещах, даже о таких, которые казались бесспорными
и незыблемыми. Я не дерзну утверждать, что огонь жарок не сам по
себе, а только благодаря ощущениям, возникающим у нас, когда мы
приближаемся к нему, ибо опасаюсь, как бы в один прекрасный день
он не стал столь же горячим, каким был прежде. Не больше
настаиваю я и на том, что прямая образует с другой прямой два прямых
угла или два любых, но равных двум прямым: я побаиваюсь, как бы
люди не открыли что-нибудь новое, после чего мое утверждение станет
смешным. Точно так же дело обстоит и со всем остальным. Я
повторяю вместе со всей Францией: «Вобан непогрешим», — но кто
поручится, что вскоре мне не начнут внушать, что он, подобно
Антифилу, совершает ошибки даже в фортификации, в которой не имеет
себе равных и почитается высшим судьей?
95
Послушайте, как люди в раздражении и запальчивости
честят друг друга! Ученый у них непременно буквоед, судья —
выскочка или крючкотвор, финансист — лихоимец, человек
благородного происхождения — дворянчик. И вот что удивительно:
эти злобные клички, придуманные ненавистью и гневом, входят
в обиход и начинают выражать самое холодное и невозмутимое
презрение.
1 Генерал-лейтенант маркиз де Монтревель, главный инспектор
кавалерии.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
369
96
Вы суетитесь и всячески выказываете свое рвение, особенно когда
неприятель бежит и победа несомненна или когда город уже
сдался; во время боя или осады вы стараетесь появиться в десяти
местах, чтобы не быть ни в одном, упреждаете приказы полководца из
боязни, как бы их не пришлось выполнять, и сами ищете
опасности, а не ждете ее, чтобы встретить грудью. Уж не притворна ли ваша
доблесть?
97
Ставьте людей на такие посты, которые можно защищать с
риском для жизни, но и с надеждой ее сохранить: человек любит и
славу и жизнь.
98
Видя, как человек любит жизнь, трудно поверить, что он
может любить что-нибудь еще сильнее; между тем жизни он
предпочитает славу, хотя слава — это всего-навсего мнение,
составленное о нем тысячами людей, неизвестных ему и не
принимаемых им в расчет.
99
Любопытство того, кто, не будучи ни военным, ни придворным,
едет на театр войны вслед за двором и присутствует при осаде, не
участвуя в ней, истощается довольно быстро, стоит ему хоть
издали увидеть поле боя (как бы потрясающе оно ни выглядело),
грохочущие бомбы и пушки, осадные работы, боевые линии и приступ.
Осада идет, а город все держится; льют дожди, люди выбиваются
из сил, тонут в грязи; они вынуждены сражаться с неприятелем и с
непогодой сразу. Враг может в любую минуту ворваться в наше
расположение, наша армия, того и гляди, будет зажата между городом
и неприятельскими войсками. Сколько треволнений! Заезжий гость
ропщет: «Неужели так уж невозможно снять осаду? Так ли уж
важна для судеб государства еще одна крепость! Не разумней ли
склониться пред волей неба, которое против нас, и прервать кампанию
до лучших времен?» Ему непонятна непреклонность — в душе он
называет ее упрямством — полководца, который не отступает пе-
370
Жан де Лабрюйер
ред препятствиями, все больше воодушевляется с каждой новой
трудностью, бодрствует по ночам и рискует жизнью днем, чтобы
довести начатое до конца. Но едва лишь город капитулировал, как
этот павший духом человек принимается разглагольствовать о
важности одержанной победы, предсказывает ее последствия,
преувеличивает как ее значение, так опасности и позор, ожидавшие нас в
случае отступления, и уверяет, что наша армия непобедима.
Возвращаясь вместе с двором, он проезжает через города и села и
пыжится от гордости при виде жителей, глазеющих из окон; по дороге
он чувствует себя триумфатором и храбрецом, словно тоже брал
крепость; вернувшись домой, он оглушает вас потоком таких слов,
как «фланг», «равелин», «фоссебрея», «куртина», «апроши»;
описывает места, куда его занесло из любопытства и где он все время
рисковал головой; перечисляет случаи, когда, возвращаясь из таких
мест, он чуть не попал в плен или чуть не погиб, и умалчивает лишь
о том, как ему было страшно.
100
Запинка в речи или проповеди — наименьшая из
неприятностей, возможных в жизни. Она не умаляет ни одного достоинства
оратора: его ум, здравый смысл, воображение, нравственность,
ученость — все остается при нем. Нельзя, однако, не удивляться тому,
что люди, почитающие эту неприятность чем-то постыдным и
смешным, сами напрашиваются на нее, предаваясь долгим и
бесполезным разглагольствованиям.
101
Кто не умеет с толком употребить свое время, тот первый
жалуется на его нехватку: он убивает дни на одевание, еду, сон, пустые
разговоры, на размышления о том, что следует сделать, и просто на
ничегонеделание; ему некогда ни заниматься делом, ни
предаваться удовольствиям; у того, кто распоряжается временем разумно, его
достаточно на все — даже на досуг.
Любой министр, как бы он ни был занят, каждый день теряет
впустую, по крайней мере, часа два, а сколько это составит за
целую жизнь! Люди более низкого звания берегут свое время еще меньше.
Какое безмерное и повсеместное расточительство того, что так
драгоценно и чего нам вечно не хватает!
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
371
102
Есть создания Божьи, которые носят имя людей и наделены
бесплотной душой, но тратят всю жизнь и силы на то, чтобы тесать
камень, — это слишком просто и, значит, непочтенно. Есть и
другие, которые дивятся первым, но сами вовсе ни на что не годны и
проводят дни свои в полной праздности, — это еще менее почтенно,
чем тесать камень.
103
Большинство людей слишком часто забывают, что у них есть душа,
и предаются таким делам и занятиям, которые, по всей видимости, ее
не требуют; поэтому сказать о ком-нибудь: «Он мыслит»,—значит лестно
о нем отозваться; подобное утверждение по привычке считается
похвалой, хотя, воздавая ее, мы ставим человека немногим выше лошади
или собаки.
104
«Чем вы развлекаетесь? Как проводите время?» — спрашивают
меня и люди умные, и глупцы. Скажи я им, что просто открываю
глаза и смотрю, подставляю ухо и слушаю, пекусь о своем здоровье,
досуге, свободе, — они не удовлетворятся таким ответом:
настоящие, великие, единственные блага для них не в счет. Им интересно
другое: играю ли я в карты, бываю ли в маскарадах?
Разве может человек считать благом такую свободу, которая
чересчур велика, бесполезна и внушает ему лишь желание быть менее
свободным?
Свобода — это не праздность, а возможность свободно
располагать своим временем и выбирать себе род занятий; короче говоря,
быть свободным — значит не предаваться безделью, а самолично
решать, что делать и чего не делать. Какое великое благо такая
свобода!
105
Цезарь не был слишком стар, когда задумал завоевать мир1;
блаженство состояло для него в том, чтобы славно прожить жизнь и
оставить по себе великое имя. Природа столь щедро наделила его
1 См. «Мысли» г-на Паскаля, гл. 31, где он утверждает противоположное.
372
Жан де Лабрюйер
гордостью, честолюбивым нравом и крепким здоровьем, что лишь
покорение всей земли казалось ему достойной целью. Александр
же был чересчур молод для серьезных замыслов; следует только
удивляться, что в столь юные годы женщины и вино помешали его
походам.
106
Юный принц, отпрыск августейшего рода, любовь и надежда
подданных, ниспосланный Господом на счастье земле и затмивший
своих предков, сын героя, в котором он видит пример для
подражания, уже доказал миру своими божественными дарованиями,
несоразмерной с годами доблестью, что детям героев легче стать
героями, нежели прочим смертным1.
107
Если даже земле суждено существовать лишь сто миллионов
лет, все равно она переживает сейчас пору младенчества, начальные
годы своего существования, а мы сами — почти современники
первых людей и патриархов, к которым нас, наверно, и станут
причислять в грядущем. Сравним же будущее с прошлым и
представим себе, сколько нового и неизвестного нам люди познают
еще в искусствах и науках, в природе и даже в истории! Сколько
открытий будет сделано! Сколько различных переворотов
произойдет на земле, во всех империях, во всех государствах! Как
безмерно наше нынешнее невежество и какой малый опыт дали
нам эти шесть-семь тысяч лет!
108
Кто идет медленно и не спеша, тому не длинна никакая дорога;
кто терпеливо готовится в путь, тот непременно приходит к цели.
109
Ни к кому не ходить на поклон и не ждать, что придут на
поклон к вам, — вот отрадная жизнь, золотой век, естественное
состояние человека!
1 В опровержение низменной латинской пословицы.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
373
НО
Общество и свет — удел людей, состоящих при дворе и
населяющих города; природа же существует только для обитателей
деревни; они одни живут или, по крайней мере, сознают, что живут.
111
Зачем так холодно обходиться со мной, зачем негодовать на мои
нечаянные слова о неких молодых придворных? Разве ты тоже
порочен, Фразилл? Ты — первый, кто говорит мне об этом. До сих пор
я знал только, что ты немолод.
Да и вы все, принявшие за личное оскорбление то, что я сказал
о некоторых вельможах, зачем вы так громко кричите? Ведь рана
нанесена не вам! Разве вы тоже высокомерны, коварны, склонны к
злым насмешкам, лести, лицемерию? Я этого не знал и метил не в
вас: я говорил о вельможах.
112
Благоразумное поведение и дух умеренности отодвигают
человека в тень; славу и всеобщее восхищение можно стяжать лишь
великими добродетелями или, быть может, великими пороками.
ИЗ
Успех всегда располагает нас к тому, кто его добился: будь этот
человек вельможей или простолюдином — мы восхищаемся им,
приходим от него в восторг; безнаказанное преступление
превозносится чуть ли не так же, как добродетельное деяние, а удача
заменяет чуть ли не все добродетели вместе. Если поступок не может
быть оправдан даже успехом, — значит, это черное, низкое, мерзостное
злодейство.
114
Людей нетрудно прельстить внешней благовидностью дела, ловко
найденными доводами в защиту его; они охотно одобряют любые
честолюбивые планы знатного человека, с увлечением говорят о них,
пленяются их смелостью и новизной, которые сами им
приписывают, привыкают к ним, перестают сомневаться в успехе — и вдруг
374
Жан де Лабрюйер
видят, что они не удались; тогда с той же уверенностью в своей
непогрешимости эти люди заявляют, что замысел был необдуман и
заранее обречен на провал.
115
Иной замысел так величав и чреват такими важными
последствиями, о нем столько говорят, от него столько ждут или так его
опасаются, — смотря по тому, добро или зло он несет народам, что
от него зависят слава и будущность того, кем он выношен: выйдя на
сцену в столь пышном убранстве, этот человек уже может сойти с
нее, так ничего и не сказав. Даже поняв наконец, к каким страшным
последствиям приведет его затея, он все-таки не имеет права
отступить: это было бы еще хуже, чем потерпеть неудачу.
116
Человек злонамеренный не может стать великим. Вы вольны
расхваливать его дальновидность и широкие замыслы,
восхищаться его образом действий, превозносить его умение выбрать
наилучшие средства и кратчайшие пути к цели, но если сама цель дурна,
значит, она неразумна, а где нет разума, там нет и величия.
117
Умер враг, предводитель грозной армии, уже готовой перейти Рейн;
он умел воевать, его опытность могла бы привлечь на свою сторону
удачу. Но разве мы жгли потешные огни и торжествовали по поводу
кончины? И, напротив, бывают люди, которые от рождения
вызывают ненависть к себе и с годами становятся пугалом для народов. Именно
этим, а не страхом, который внушают их победы, как одержанные, так
и возможные, следует объяснять ликующие клики, исторгаемые у
народа известием об их смерти, и радостный трепет, охватывающий всех,
даже детей, как только по городам и весям разносится слух, что земля
избавлена от одного из таких людей.
118
«О, времена, о, нравы! О, злосчастный век, столь обильный
дурными примерами, век попранной добродетели и победоносного,
торжествующего преступления! — восклицает Гераклит. — Я хочу
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
375
быть Ликаоном или Эгисфом: никогда еще не было случая удачнее,
обстоятельств благоприятнее для процветания и благоденствия
подобных злодеев. Некто сказал: «Я переправлюсь через море,
отниму у моего отца родовые владения, изгоню его самого с женой и
наследником из его земель и государства». Сказал и сделал.
Казалось бы, короли должны отомстить ему за оскорбление, нанесенное
им всем в лице одного из них. Но нет, они на его стороне и чуть ли
не подстрекают его: «Переправляйтесь через море, отнимите у
вашего отца его земли, докажите миру, что изгнать короля из его
владений не труднее, чем отобрать у простого дворянина замок или согнать
арендатора с земли, что между нами и нашими подданными больше
нет никакой разницы, что нам наскучило отличаться от них. Пусть
все видят, что народам, которые Господь отдал под нашу руку, не
возбраняется покидать, предавать и выдавать нас, что они вправе
переходить на сторону чужеземца, что не им должно страшиться
нас, а нам — их».
Можно ли взирать на это, не проливая слез и оставаясь
невозмутимым? Каждый сан дает его носителю определенные
права, каждый сановник возвышает голос, спорит и действует,
чтобы отстоять их, лишь короли сами отказываются от своих
прерогатив. Только один из них, неизменно добросердечный и
великодушный, открывает свои объятия семейству изгнанника.
Остальные же составляют против него коалицию, словно возна-
мерясь отмстить ему за то, что он защищает их общее дело. Дух
распри и зависти заставляет их забыть честь, веру, государственные,
более того — свои личные и династические интересы. Дело идет
не об избрании на престол, а о преемстве, о наследственных
правах, и тем не менее человек берет верх над монархом. Некий
государь, избавивший Европу и самого себя от заклятого врага и
стяжавший этим славу разрушителя огромной империи, тут же
отрекается от этой славы ради войны за сомнительные цели. Тот,
кто призван быть третейским судьей и посредником, медлит и
по-прежнему лишь обещает свое посредничество, хотя уже
давно мог бы начать переговоры с пользой для дела.
«О, пастухи и поселяне, обитатели крытых соломой хижин! —
продолжает Гераклит. — Если до вас не доходят даже отголоски
событий, если ваши сердца не потрясены безмерностью
человеческой злобы, если в ваших краях говорят не о людях, а лишь о
лисицах и рысях, дайте мне приют, поделитесь со мной вашим ржаным
хлебом, напоите меня водой из ваших водоемов!»
376
Жан де Лабрюйер
119
Вы, карлики, почитающие себя великанами, если росту в вас шесть-
семь футов, и готовые показываться за деньги, как ярмарочные дива,
если достигаете восьми; бесстыдно именующие себя высочеством
и величеством, хотя эти слова приложимы разве что к горам,
которые вознеслись над облаками к небу; надменные и хвастливые
твари, презирающие остальных животных и в то же время столь
ничтожные рядом с китом или слоном, — подойдите сюда, людишки, и
ответьте Демокриту.
У вас вошли в поговорку алчность волка, свирепость льва,
злобность обезьяны. А что такое вы сами? Вы прожужжали мне уши,
доказывая, что человек —разумное животное. Но кто дал ему такое
определение — волки, обезьяны, львы? Не сам ли он так себя
назвал? Смешно смотреть, как вы приписываете все пороки вашим
собратьям-животным и оставляете за собой все достоинства; дайте
им возможность сказать, чем они почитают себя, и увидите, как они
обойдутся с вами. О люди, я уже не говорю о вашем легкомыслии, о
ваших безумствах и прихотях которые ставят вас ниже крота и
черепахи, ибо те благоразумно живут своей смиренной жизнью,
неизменно следуя путем, предначертанным природой! Нет, я имею в
виду другое. Если сокол легко взмывает в воздух и метко бьет
куропатку, вы говорите «Великолепная птица!» Если борзая
настигает и берет зайца на бегу, вы говорите: «Хороший пес!» Поэтому вы
вправе называть храбрецом человека, который, охотясь на кабана,
умеет загнать, измучить и пронзить зверя. Но при виде двух собак,
которые лают и бросаются друг на друга, кусают и рвут одна
другую, вы говорите: «Экие глупые животные!», хватаете палку и
разгоняете их. Если бы вам сказали, что тысячи котов со всех концов
страны сбежались на какое-нибудь поле и, вдоволь намяукавшись,
яростно вцепились друг в друга зубами и когтями, что после этой
свалки на месте осталось девять-десять тысяч кошачьих трупов с
каждой стороны и что воздух на десять лье вокруг был отравлен
смрадом, вы воскликнули бы: «Какой неслыханно отвратительный
шабаш\» А с каким воем, с какой свирепостью могли бы проделать
то же самое волки! А если бы коты или волки стали доказывать вам,
что они любят славу и что только ради нее затеяли это побоище с
риском искоренить и начисто уничтожить собственную породу, разве
поверили бы вы этому или, даже поверив, не посмеялись бы от всей
души над глупостью этих жалких зверей? Вы-то ведь разумные
животные, вы стремитесь отличаться от скотов, вооруженных только
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
377
зубами и когтями, и поэтому изобрели копья, пики, дротики, сабли
и палаши, тем самым доказав свою мудрость: голыми руками вы
причинили бы ближнему не много вреда, разве что выдрали бы ему
волосы, раскровенили лицо и в лучшем случае выцарапали глаза, в
то время как теперь, запасшись удобными инструментами, можете
наносить друг другу раны, достаточно глубокие для того, чтобы вся
ваша кровь вытекла до капли и ничто не спасло вас от смерти. Но,
становясь год от году все разумнее, вы далеко превзошли этот
устарелый способ самоистребления: у вас есть маленькие шарики,
которые, попав в голову или грудь, убивают наповал; есть у вас и
другие шары, потяжелее и побольше, которые разрывают человека
пополам и выпотрашивают его или, упав на крышу, пробивают все
потолки от чердака до погреба и поднимают на воздух ваш дом
вместе с вашей только что родившей женой, младенцем и кормилицей.
Вот она, ваша слава, любителъницшереполоха и охотница до шума!
Впрочем, у вас есть и оборонительное оружие — стальное
одеяние, которое вам полагается надевать перед боем; этот поистине
прекрасный наряд напоминает мне о тех четырех знаменитых
блохах, которых показывал встарь некий искусный фокусник,
содержавший их в пузырьке; каждой он приладил каску на голову, латы,
наручни и наколенники — на тело, копье — к бедру, и в этом полном
вооружении они скакали и прыгали в своей склянке. Представьте
себе, что существует человек ростом с гору Афон. Это вполне
возможно: душа способна оживить даже такое огромное тело, ей будет
в нем просторнее. Так вот, будь у этого исполина достаточно
острое зрение, чтобы разглядеть у себя под ногами вас со всем вашим
оборонительным и наступательным оружием, что подумал бы он о
вас, мелюзга в боевом снаряжении, о вашей так называемой войне,
кавалерии, пехоте, приснопамятных осадах и достославных битвах?
Эти слова не сходят у вас с языка, весь мир вы делите на полки и
роты, все человечество превратилось у вас в эскадроны и
батальоны. Со всех сторон только и слышишь: «Он взял город, другой,
третий, выиграл одну битву, две битвы, прогнал неприятеля,
побеждает на море, побеждает на суше». О ком это вы говорите — об одном
из вам подобных или о гиганте ростом с Афон? Да все о том же
человеке с бледным, бескровным лицом, у которого на костях нет даже
десяти унций мяса, так что он, того и гляди, упадет от первого
дуновения ветра; тем не менее он шумит за четверых, учиняет
всеобщий пожар, выуживает в мутной воде целый остров; в другом месте
ему наносят поражение, преследуют его, но он прячется в болотах
и слышать не хочет ни о мире, ни о перемирии.
378
Жан де Лабрюйер
Он еще с юных лет показал, на что он способен, укусив в грудь
свою кормилицу: бедняжка умерла от укуса. По-моему, этим
сказано уже достаточно. Короче говоря, он родился подданным и стал
властелином, а те, кого он укротил и впряг в ярмо, идут за плугом и
трудятся, не жалея сил; эти смирные люди страшатся даже
помыслить о свободе, ибо сами удлинили кнут и надставили кнутовище
для того, кто их погоняет. Они сами постарались усугубить свое рабство,
помогли этому человеку переправиться за море, приобрести новых
вассалов и захватить новые владения; правда, для этого он
вытолкал своего отца и свою мать из их родного дома, но подданные с
готовностью пособили ему и в этом столь похвальном
предприятии. Люди по ту и по сю сторону моря совокупными усилиями
стремятся сделать его как можно более опасным для самих же себя: пикты
и саксы усмиряют батавов, а батавы — пиктов и саксов. Что ж, пусть
они даже гордятся тем, что беспредельно покорны ему — такая
гордость в обычае у рабов. Однако что я слышу о тех, кто носит
корону, — не о графах и маркизах, которыми земля полнится, но о
государях? Стоит этому человеку свистнуть, и они уже сбегаются к нему,
обнажают голову еще в приемной и не раскрывают рта, пока к ним
не обратятся с вопросом. Неужели это те самые монархи, которые
так щепетильны и чувствительны во всем, что касается их ранга и
места, которые на своих съездах проводят целые месяцы в спорах о
первенстве? Чем отплатит им этот новоявленный архонт за столь
слепую покорность, чем воздаст за такое преклонение?
Наверно, тем, что, давая битвы, он всегда будет выигрывать
их, и притом лично, защищая города, заставлять противника снимать
осаду и с позором отступать, если только неприятель не прикрыт
от него океаном. Может ли он поступить иначе, не совершая
несправедливости по отношению к тем, кто превратился в его
придворных? Пожалуй, в числе их скоро окажется сам Цезарь (по
крайней мере, он уже сейчас к его услугам), ибо архонт и его
союзники, как в случае поражения, которое маловероятно, хоть и
возможно, так в случае успеха и отсутствия какого бы то ни было
сопротивления, непременно обрушатся на Цезаря, чье
могущество вселяет в них зависть и чья религия им ненавистна,
отнимут у него орла и оставят ему и его наследникам лишь
серебряную перевязь на гербе и родовые владения. Как бы то ни было,
сделанного не воротишь: все эти государи добровольно
предались тому, кого им следовало больше всего опасаться. Не о них
ли сказано у Эзопа: «Пернатых некоей местности встревожил и
переполошил живший по соседству лев, его грозный рык повер-
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
379
гал их в ужас. Они бросились искать спасенья у кота, который
сначала взялся защитить их от льва и принял под свое
покровительство, а затем сожрал всех пташек поодиночке».
Глава XIII
О моде
1
Люди глупы и ничтожны — доказать это нетрудно. Взять хотя
бы, к примеру, их подчинение моде даже в том, что касается еды,
образа жизни, здоровья и совести. Они находят дичину
несъедобной, потому что она вышла из моды, честят чудаком того, кому
кровопускание помогло исцелиться от горячки, и давно уже не зовут к
ложу умирающих Теотима: теперь принято считать, что его
кроткие и спасительные увещевания годны лишь для простонародья,
поэтому у Теотима появился преемник.
2
Любителю редкостей дорого не то, что добротно или
прекрасно, а то, что необычно и диковинно, то, что есть у него одного.
Модное и труднодоступное он ценит больше, чем совершенное.
Собирательство для него не развлечение, а страсть, которая если и
уступает в силе честолюбию и любви, то лишь потому, что предмет ее
очень мелок. Страсть эта распространяется далеко не на все, что
редко и примечательно, а только на что-то одно, редкое и в то же
время модное.
Вот перед вами любитель цветов: каждый день на рассвете он
спешит куда-то в предместье, где у него сад, а домой возвращается
уже на закате. Вы видите его? Он стоит неподвижно, словно врос в
землю среди своих тюльпанов, и созерцает «Бриллиант»; он пялит
на него глаза, потирает руки, присаживается на корточки, чтобы лучше
его разглядеть, млеет от восторга; нет, никогда в жизни он не видел
ничего прекраснее! От «Бриллианта» он переходит к тюльпану
«Восточный», от «Восточного» к «Вдове», к «Золотистой парче»,
«Агату», потом снова возвращается к «Бриллианту»; тут он
останавливается окончательно, любуется им до полного изнеможения,
садится возле него и в конце концов, восхищаясь красотой каймы, бар-
380
Жан де Лабрюйер
хатистостью и яркостью тонов, забывает, что пора обедать. Какой у
этого тюльпана великолепный венчик или, что то же самое, какая
великолепная чашечка! Он не наглядится на цветок, не нарадуется
ему; при этом он восхищается не Богом, не природой, а лишь
луковицей тюльпана, которую не уступит сейчас и за тысячу экю, хотя
охотно отдаст ее даром, когда в моде будут не тюльпаны, а
гвоздики. Этот разумный человек, наделенный душой, верующий в Бога,
исполняющий церковные обряды, возвращается к себе
обессиленный, голодный, но вполне довольный проведенным днем: он
навестил свои тюльпаны.
Заговорите с другим о богатом урожае, великолепных хлебах,
обильном сборе винограда — он вас и слушать не станет: его
интересуют лишь фрукты; заведите речь о винных ягодах и дынях,
скажите, что в этом году груши гнутся под тяжестью плодов, что
персики прекрасно уродились, — для него все это пустой звук, он вам
даже не ответит, потому что увлекается только сливами; но не вздумайте
рассказывать ему о ваших сливах, он признаёт один лишь сорт —
любой другой, о котором вы упомянете, вызовет у него
насмешливую улыбку: он подведет вас к дереву, ловко сорвет эту
бесподобную сливу, разделит ее пополам, одной половинкой угостит вас, другую
отправит себе в рот, восклицая при этом: «До чего сочна! Вы
чувствуете? Божественно! Ни у кого больше нет такой сливы!»
Ноздри у него раздуваются, он едва скрывает тщеславную радость,
напуская на себя подобие скромности. О, божественный человек! Могу
ли я не восхвалять его, не восхищаться им? Пройдут века, а он все
будет жить в памяти людей. Пока он еще пребывает на земле, я
должен во всех подробностях рассмотреть его фигуру, выражение лица,
черты: ведь он единственный из смертных, владеющий подобной
сливой.
Вы встречаете третьего, и он рассказывает вам о своих
собратьях-собирателях, особенно о Диогнете. «Я дивлюсь на него, —
говорит он, — и с каждым днем все меньше его понимаю. Вы, быть
может, думаете, что, собирая медали, он хочет углубить свои
познания, что для него каждая медаль — это непреходящее
свидетельство определенного события, яркий и убедительный памятник древней
истории? Ничуть не бывало! Как вы полагаете, почему он тратит
столько сил на поиски головы? Уж не потому ли, что ему хочется
собрать полную серию медалей с изображением римских
императоров? Если таково ваше мнение, то вы совершаете еще большую
ошибку: Диогнет знает о медалях только то, что они бывают
стертые, полустертые и хорошо сохранившиеся; у него есть одна шка-
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
381
тулка, где все места, кроме одного, заняты; эта пустота режет ему
глаза, и он готов убить все свое время и состояние только на то,
чтобы ее заполнить».
«Не хотите ли посмотреть мои эстампы?» — говорит Демокед,
только что осудивший Диогнета. Он раскладывает их перед вами и
начинает показывать. Вы обращаете его внимание на один эстамп —
грязно-серый, неотчетливый, сделанный с дурной гравюры и к тому
же годный для украшения не столько кабинета, сколько Малого
моста или Новой улицы в праздничный день. Демокед не отрицает,
что гравировка плохая, да и рисунок неважный, но, уверяет он вас,
это работа некоего итальянца, весьма неплодовитого, оттисков с
гравюры было сделано мало, во Франции их нет вовсе, и он,
Демокед, купил этот экземпляр за огромные деньги и не променяет его
на самый лучший эстамп. «Я глубоко опечален, — продолжает
Демокед. — Боюсь, что вообще перестану собирать эстампы.
Понимаете ли, у меня полный Калло, за исключением одного-единственно-
го эстампа; правда, он не из лучших, скорее даже из наименее
примечательных, но только его мне и недостает для полного собрания.
Я уже двадцать лет охочусь за ним и вот теперь утратил всякую
надежду найти: это очень тяжко».
Некто насмехается над людьми, которые из-за снедающего их
беспокойства или из любознательности отправляются в долгие
путешествия; у них нет при себе записных книжек; они не пишут ни
воспоминаний, ни статей, ездят, чтобы видеть, но ничего не видят
или сразу забывают увиденное, жаждут осмотреть очередную
башню или колокольню, стремятся переплыть очередную реку, лишь
бы она звалась не Сеной и не Луарой, покидают родной край
только затем, чтобы вернуться назад, живут на чужбине ради того дня,
когда из дальних странствий приедут домой. Мой собеседник прав,
нападая на этих людей, и я внимательно его слушаю.
Но вот он говорит, что книги учат большему, чем путешествия,
и дает понять, что у него обширная библиотека. Я выражаю желание
осмотреть ее, прихожу к нему, но не успевает он довести меня до
лестницы, как мне становится дурно; воздух у него в домепропитан
запахом черного сафьяна, в который переплетены книги. Желая
подбодрить меня, хозяин орет мне прямо в ухо, что у всех его книг —
золотой обрез и тиснение, что он собрал у себя такие-то и такие редкие
издания, что галерея забита ими сверху донизу, за исключением разве
нескольких пустых полок, да и те раскрашены весьма искусно, —
кажется, будто на них тоже стоят книги; сам он, по его словам,
ничего не читает и в галерею эту никогда не заглядывает, однако, что-
382
Жан де Лабрюйер
бы доставить мне удовольствие, готов подняться туда вместе со мною...
Его уговоры тщетны: я благодарю хозяина за любезность, но так
же, как он сам, отнюдь не стремлюсь ближе познакомиться с
кожевенной мастерской, которую он именует библиотекой.
Иные, будучи не способны ограничить свою жажду знаний
какой-нибудь определенной областью, изучают все науки подряд и
ни в одной не разбираются: им важнее знать много, чем знать
хорошо, интереснее нахватать побольше знаний, чем глубоко
проникнуть в один-единственный предмет. Любой случайный знакомец
кажется им мудрецом, от которого они ждут откровений. Жертвы
суетной любознательности, они в конце концов разве что
выбиваются из полного невежества: таковы плоды их долгих и тяжких усилий.
Другие владеют ключом от всех наук, но никогда в них не
проникают: всю жизнь они корпят над языками, на которых говорят
жители востока и севера, жители обеих Индий и обоих полюсов,
наконец — жители Луны. Они считают истинно достойными
внимания и труда лишь те наречия, которые давно забыты, лишь те надписи,
которые сделаны самыми странными и таинственными знаками. Они
искренне жалеют того недалекого человека, который посвятил себя
изучению родного языка или в крайнем случае еще латыни и
греческого, постоянно читают разного рода историйки, но так и не знают
истории, бегло проглядывают множество книг, но ни из одной не
извлекают пользы. Когда дело касается событий и принципов, эти
люди подобны бесплодной почве, зато они словно житницы для
обильнейшего урожая всевозможных слов и выражений. Память их
до отказа наполнена, она уже больше ничего не вмещает, но головы
все равно пусты.
Некий горожанин больше всего на свете любит здания: он
выстроил себе такой красивый, роскошный и пышно изукрашенный
дом, что жить в нем невозможно. Хозяин, не дерзая поселиться в
этом дворце и не находя в себе мужества сдать его внаем какому-
нибудь вельможе или финансисту, до скончания дней ютится на
чердаке, между тем как анфилада парадных комнат и мозаичные полы
отданы во власть приезжим англичанам и немцам, которые
осматривают жилище нашего горожанина наравне с Пале-Роялем, Л...г...ким
и Люксембургским дворцами. В эту великолепную дверь непрерывно
стучатся гости: все хотят осмотреть дом, но никто не вспоминает о
его владельце.
Знаем мы и таких собирателей, у которых дочери на выданье
лишены приданого. Да что я говорю: они раздеты, разуты, а порою
и голодны. Эти люди так бедны, что отказывают себе в пологе над
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
383
кроватью и в белых простынях. Причина их бедности совсем
близко, рядом: это комната, сплошь заставленная, забитая бюстами
прекрасной работы, уже заросшими грязью и покрытыми толстым слоем
пыли. Их распродажа принесла бы хозяину достаток, но он все не
решается с ними расстаться.
Дифил начал с одной птицы, а теперь их у него тысячи; вместо
того чтобы оживить его дом, они превратили его в сущий ад. Двор,
гостиная, лестница, прихожая, спальни, кабинет — все это один
огромный птичник; там стоит дикий шум, отнюдь не похожий на
веселый щебет: даже осенние ветры не свистят так пронзительно, даже
полая вода не разливается с таким грохотом; людские голоса не
более слышны в этой неразберихе звуков, чем лай комнатной
собачонки в приемном зале, где придворные ждут выхода монарха. То,
что вначале было приятным развлечением, стало тяжким трудом, с
которым Дифил едва справляется: целые дни — те самые дни,
которые, промелькнув, никогда не возвращаются, — он сыплет зерно своим
питомцам и убирает за ними нечистоты. Дифил взял к себе на службу
человека и платит ему немалые деньги только за то, что этот
искусник подсвистывает чижам на флажолете и заставляет канареек
высиживать птенцов; правда, он не только тратится, но и сберегает: у
его отпрысков нет учителей, и они не получают никакого
образования. Измученный собственной прихотью, он запирается вечером, но
по-настоящему вкусить отдых может лишь тогда, когда отдыхают птицы,
когда этот маленький народец, любимый Дифилом за песни,
перестает наконец петь. Даже во сне Дифил видит птиц; более того — он
сам становится птицей, у него вырастает хохолок, он щебечет и
порхает с ветки на ветку; порою ему даже грезится по ночам, что он
линяет или высиживает птенцов.
Мыслимо ли перечислить все породы собирателей? Услышав,
как некто рассказывает о своем «леопарде», о своем «перышке», о
своей «музыке»1 и выхваляет их так, словно на земле нет ничего
чудеснее и удивительнее, догадаетесь ли вы, что речь идет о
раковинах, которые он хочет продать? Впрочем, что ему еще остается
делать, если он сам покупает их на вес золота?
Вот этот любит насекомых, и у него ежедневно новые
приобретения: во всей Европе не сыскать человека, у которого было бы столько
бабочек всех размеров и цветов. Вы собираетесь нанести ему
сейчас визит? Это неосмотрительно, ибо он в таком горе и унынии, так
брюзжит, что все его домочадцы дрожат от страха. Он понес невос-
1 Название раковин.
384
Жан де Лабрюйер
полнимую потерю: подойдите к нему поближе, взгляните на то, что
повисло у него на пальце, безжизненное и бездыханное, — это
гусеница, но какая!
3
Ни в чем так не проявлялось всесилие моды и ее тиранство,
как в обычае драться на дуэли. Освященный тем, что на дуэлях
присутствовали короли, обязательный, как некий благочестивый
обряд, этот обычай отказывал трусу в праве на жизнь, приносил
его в жертву храбрецу и принуждал к поведению,
свойственному лишь тем, кто наделен мужеством; более того — он ставил в
зависимость от неразумного, бессмысленного поступка честь и
доброе имя и даже оправдание или осуждение людей,
обвиненных в тягчайших преступлениях. Дуэль пустила такие крепкие
корни в умы и сердца, так прочно вошла в сознание народа, что
исцеление его от этого безумия стало одним из прекраснейших
деяний великого короля.
4
Одному мода приписывала талант полководца и
государственного мужа, другому — красноречивого проповедника, третьему —
стихотворца, а потом она всех ввергла в забвение. Но может ли
человек, наделенный выдающимися способностями, вдруг утратить
их? Действительно ли он лишился таланта или просто вышел из
моды?
5
Мода на человека проходит быстро, как всякая мода, но если
случайно этот человек и впрямь незауряден, он не исчезает бесследно,
от него что-то остается: он по-прежнему исполнен достоинств, только
их уже мало кто ценит.
Добродетель тем и хороша, что, довольствуясь собою, она не
нуждается ни в поклонниках, ни в приверженцах, ни в
покровителях: отсутствие поддержки и похвалы не только ей не вредит,
но, напротив, оберегает ее, очищает и совершенствует.
Восхваляемая модой или вышедшая из моды, она все равно остается
добродетелью.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
385
6
Скажите людям, в особенности сильным мира сего, что такой-то
исполнен добродетели, — и они вам ответят: «А нам-то какое дело?»;
что он умен, обходителен, остроумен, — и они промолвят: «Тем лучше
для него»; что он образован, начитан, — и они спросят, который час
или какая погода на дворе. Но сообщите им, что какой-нибудь Тигел-
лин одним махом выдувает стакан водки и способен за обедом
повторить этот подвиг несколько раз, — и они воскликнут: «Где он?
Приведите его к нам завтра, нет, сегодня же вечером. Обещаете?» Его
приводят, и тот, кому место разве что на ярмарке, в балагане, где он может
выступать за деньги, вскоре становится своим человеком в домах вельмож.
7
Ничто так не возвышает человека в общем мнении и не вводит
его в моду, как игра по большой, да еще разврат. Разве может даже
самый учтивый, любезный и остроумный собеседник — будь то даже
Катулл или его ученик — выдержать сравнение с тем, кто за один
присест проигрывает сто пистолей?
8
Женщина, вошедшая в моду, похожа на тот безымянный синий
цветок, который растет на нивах, глушит колосья, губит урожай и
занимает место полезных злаков; им восхищаются и его ценят лишь
потому, что такова внезапно возникшая, случайная и преходящая
прихоть моды. Сегодня все гонятся за этим цветком, женщины
украшают себя им, а завтра он снова окажется в пренебрежении,
годный разве что для простонародья.
Напротив, женщина, наделенная подлинными достоинствами, —
это цветок, названный не только по своему цвету, но имеющий
собственное имя, любимый всеми за красоту и аромат; он — украшение и
гордость природы, он издавна известен и дорог людям, которые
любуются им ныне, как любовались во времена наших отцов. Пусть кто-то
питает к нему злобу или зависть — ему ничто не может повредить: это
лилия или роза.
9
Евстрат плывет по морю в своем челне, наслаждаясь ясным небом
и прозрачным воздухом: по всем приметам попутный ветер еще долго
386
Жан де Лабрюйер
будет благоприятствовать плаванию, но вдруг он стихает, небо
заволакивается тучами, надвигается гроза, вихрь подхватывает ладью и бросает
ее в пучину. Евстрат на секунду появляется на поверхности, изо всех
сил плывет к берегу, он вот-вот спасется, но огромная волна
захлестывает его, и все считают его погибшим; он выныривает во второй раз,
надежды на его спасение возрождаются — и снова морской вал
погребает его в бездне вод. Евстрата больше не видно: он утонул.
10
Вуатюр и Сарразен были так под стать своему веку, что,
казалось, все ждали их появления; случись им хоть немного
замешкаться—и они были бы уже не столь своевременны. Я даже осмелюсь
выразить сомнение в том, что им удалось бы достичь того, чего они
достигли, родись они сейчас: легкая беседа, кружки, тонкие шутки,
веселые и доверительные письма, дружеские сборища, куда
допускались только действительно остроумные люди, — всего этого уже
нет. И пусть мне не говорят, что Вуатюр и Сарразен могли бы
воскресить былой уклад жизни: я могу согласиться лишь с тем, что эти
столь одаренные люди блистали бы и в наши дни, но уже совсем в
другом роде, ибо женщины теперь либо кокетки, либо богомолки,
либо картежницы, либо честолюбицы, либо все это вместе взятое.
Жажда милостей и любовных интриг, пристрастие к игре и
духовным наставникам заняла в их сердце место, которое прежде
отводилось остроумным людям.
11
Глупый и пустой человек носит широкополую шляпу, камзол с
откидными рукавами, штаны на шнуровке и туфли; с вечера он уже
начинает думать о том, как и где сможет обратить на себя
внимание. Разумный человек носит то, что ему советует его портной;
презирать моду так же неумно, как слишком рьяно ей следовать.
12
Одним не нравится мода, которая делит туловище мужчины на
две равные части и непомерно удлиняет талию, другие бранят моду,
превращающую женскую голову в постамент многоэтажного
сооружения, прихотливо задуманного и возведенного: волосы,
предназначенные природой для того, чтобы обрамлять лоб, зачесаны квер-
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
387
ху, подняты, поставлены дыбом, и скромные, милые лица женщин
становятся надменными и вызывающими физиономиями вакханок.
Короче говоря, нападкам подвергается любая мода, хотя, пока она
длится, ее самые затейливые ухищрения кажутся приятными,
красивыми и привлекают одобрительное внимание, а ничего другого
от нее и не требуют. Во всем этом я нахожу достойным удивления
только легкомыслие и непостоянство людей, которым поочередно
кажутся изящными и пристойными вещи, несовместимые одна с
другой: эти люди сегодня носят как потешные маскарадные
костюмы ту самую одежду, которая в прошлом — и, кстати сказать,
совсем недавнем — служила им парадным облачением для важных и
торжественных случаев.
13
Н. богата, у нее хороший аппетит и крепкий сон; она мнит себя
счастливой и вдруг обнаруживает, что мода на прически неожиданно
изменилась и она отстала от моды!
14
Ифий приходит в церковь и видит на ком-то новомодные
туфли, смотрит на свои — и краснеет от стыда: ему кажется, будто он
раздет. Он явился к мессе, чтобы показать себя, а вместо этого
старается спрятаться, и потом весь остаток дня ноги его не дозволяют
ему выйти за порог спальни. У него нежные руки — и он умащает
их благовонным бальзамом; красивые зубы — и он часто смеется,
складывает губы бантиком и охотно улыбается. Он то и дело
поглядывает на свои ноги, смотрится в зеркало и вполне доволен
своей особой. Ему удалось выработать себе звонкий и приятный
голос, и, к счастью, он от природы умеет картавить. Ифий изящно
склоняет голову, с приятной томностью поводит глазами, ходит плавно
и старается выглядеть стройным; он красит щеки, но редко, в виде
исключения; к тому же он носит штаны и шляпу и не носит серег и
жемчужных ожерелий, — поэтому я и не поместил его портрет в
главу о женщинах.
15
Люди охотно следуют моде в повседневной жизни, но упорно
пренебрегают ею, когда им случается позировать художникам: они
предвидят или чуют, как смешно будет выглядеть на портрете их
388
Жан де Лабрюйер
наряд, когда, потеряв прелесть новизны, он выйдет из моды.
Поэтому они предпочитают диковинные облачения и драпировки,
подсказанные им фантазией художника, которые никак не идут ни к их
лицу, ни к осанке, ни к характеру, ни к положению. Они
принимают принужденные или нескромные позы, напускают на себя
грозный, свирепый, неестественный вид, который превращает
молодого аббата в воина, судью — в фанфарона, горожанку — в Диану,
скромную и робкую женщину — в амазонку или Афину Палладу,
невинную девушку — в Лаису, а доброго и великодушного вельможу — в
скифа, в какого-то Аттилу.
Не успевает одна мода сменить другую, как ее самое
уничтожает новая мода, уступающая, в свою очередь, дорогу
следующей, которая тоже отнюдь не является последней: таково
легкомыслие людей. Пока происходят эти бурные перемены, пока один
за другим устаревают и предаются забвению наряды, проходит
столетие, и вдруг обнаруживается, что самая старая мода и есть
самая привлекательная и радующая глаз. Теперь, когда прошли
годы, когда изменились времена, она снова пленяет нас на
портретах, как безрукавный кафтан воина-галла или римская тога —
в театрах или как халат, покрывало и тюрбан1 — на гобеленах и
картинах.
Портреты наших отцов воскрешают не только их лица, но и одежду,
прическу, оружие2 и все безделушки, которыми при жизни они
любили себя украшать. Мы можем отблагодарить их только тем, что
постараемся с такой же точностью запечатлеть себя для наших
потомков.
16
В былые времена придворные носили штаны с широкой
кружевной отделкой и камзол, не признавали париков и были
вольнодумцами. Теперь это не принято; они носят парики, одежду в
обтяжку, гладкие чулки и отличаются благочестием: все решает мода.
17
Хотя это и противно здравому смыслу, но еще совсем недавно
придворный, отличавшийся благочестием, казался смешным
чудаком; мог ли он надеяться, что так скоро войдет в моду?
1 Одежда жителей Востока.
2 Наступательное и оборонительное.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
389
18
На что только не пойдет придворный, чтобы возвыситься, если
ради этого он готов даже притвориться благочестивым!
19
Краски растерты, холст натянут, но как мне запечатлеть на нем
человека — беспокойного, легкомысленного, непостоянного,
многоликого? Я рисую его благочестивцем, и мне кажется, что я
правильно уловил черты сходства, но он вдруг меняется и становится
вольнодумцем. Хоть бы он подольше побыл в этом дурном
обличье, чтобы я мог верно изобразить всю порочность его ума и
сердца! Но мода не стоит на месте: он снова благочестив.
20
Тот, кто глубоко изучил нравы двора, знает, что такое истинная
добродетель и что такое ханжество; его уже никто не проведет.
21
Пренебрегать ранней обедней, считая эту службу устарелой и
немодной; занимать себе место в храме задолго до начала вечерни;
знать наперечет всех, кто бывает в капелле и стоит сбоку; уметь всегда
быть на виду и никогда не становиться в тень; думать в Божьем храме
и о Боге и о своих делах; принимать там посетителей, отдавать
приказы, посылать с поручениями и ожидать ответа; пропускать мимо
ушей Священное писание, но смиренно слушать своего духовного
наставника; полагать, что от его репутации зависит и собственная
святость, и спасение души; презирать всех, чей наставник не столь
моден в свете, и едва с ними здороваться; внимать слову Божьему
всегда в одном и том же храме или если его проповедует этот
прославленный духовный наставник; посещать лишь те обедни,
которые служит он, и причащаться лишь у него; окружать себя
богословскими книгами, но не помнить о существовании Евангелий,
апостольских посланий и творений отцов церкви; читать и
изъясняться на таком языке, который был неведом в первые века
христианства; на исповеди поминать чужие пороки, умаляя собственные,
каяться в своих страданиях и в своем долготерпении, как в грехе,
виниться в том, что еще недалеко продвинулся по пути самосовер-
390
Жан де Лабрюйер
шенствования; вступив в тайный заговор с одними людьми,
злоумышлять против других; ценить лишь себя и своих присных; не верить
самой добродетели; упиваться благами судьбы и милостями власть
имущих, жаждать их только для себя, отказывать в помощи людям
достойным, ставить милосердие на службу честолюбию, надеяться,
что богатства и почестей достаточно для спасения души, — таковы
в наше время мысли и чувства благочестивцев.
Благочестивец1 — это такой человек, который при
короле-безбожнике сразу стал бы безбожником.
22
Для благочестивцев2 существует лишь один грех — плотская
невоздержность, вернее сказать — невоздержность явная и
осуждаемая. Ферекид и Ференика стремятся только к одному: он — умело
притвориться, что смотреть больше не хочет на женщин, она —
внушить всем, что не изменяет мужу. Оба они играют в карты по
большой, не платят долгов, радуются несчастью ближнего и
наживаются на нем, раболепствуют перед вельможами, презирают людей
маленьких, восхищаются собственными добродетелями, сохнут от
зависти, лгут, злословят, интригуют, строят козни — иной жизни для
них не существует. Что ж, не мешайте им, иначе они постараются
присвоить себе славу тех истинно добродетельных людей, которым
не менее, чем скрытые пороки, чужды гордыня и несправедливость.
23
Если мне доведется встретить придворного, который не ведает
зазнайства и честолюбия, равнодушен к роскоши, не строит своего
благополучия на несчастье соперников, справедлив, печется о тех,
кто от него зависит, платит долги, не лжет и не злословит,
воздержан в еде и не любострастен; который молится, даже когда короля
нет в церкви, и притом не только губами, не обливает холодом и
высокомерным презрением всякого, кто ниже его, не напускает на
себя сурового или скорбного вида, не ленив и не празден,
рачителен в исполнении своих многочисленных и важных должностей, может
и хочет посвятить помыслы и старания трудным и благим делам,
особенно таким, от коих зависит благо народа и государства; который
так высок душой, что я не посмел бы назвать здесь его имя, и так
1 Ханжа.
2 Ханжей.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
391
скромен, что, не будучи названным, не узнал бы себя в этом
портрете, — если, повторяю, я встречу подобного человека, я скажу о нем:
«Он поистине благочестив или, вернее, ниспослан своему веку как
образец непритворной добродетели, дабы людям легче было
распознать ханжество».
24
Постель Онуфрия застлана серой саржей, но перины у него
пуховые, а простыни полотняные; одежда у него простая, но удобная —
летом легкая, зимой очень теплая; он носит сорочки из тончайшей
ткани, но тщательно скрывает их под верхним платьем. Онуфрий никогда
не говорит: «моя власяница» или «мой бич для смирения плоти» —
он вовсе не желает прослыть ханжой, — хотя таков он и есть, —
напротив, он хочет считаться человеком благочестивым, каким отроду
не был; правда, ничего не говоря, он все же внушает ближним мысль,
что носит власяницу и истязает себя бичом. В комнате у него всюду
лежат книги; откройте их, и вы увидите, что это «Духовная борьба»,
«Христианский дух» и «Святой год», — книги иного рода он держит
под замком. Вот он шагает по улице и уже издали замечает, что
навстречу ему идет человек, перед которым следует притвориться
благочестивым: потупленный взор, медлительная и скромная поступь,
сосредоточенный вид — все эти уловки ему знакомы, и он отлично
играет свою роль. Он входит в церковь, внимательно осматривается,
а потом, сообразно с тем, кто там находится, либо преклоняет колена
и начинает молиться, либо не делает ни того, ни другого; если возле
него остановится человек, облеченный властью и к тому же
добродетельный, он будет не только молиться, но и размышлять вслух,
испуская при этом громкие стенания и вздохи; как только добродетельный
человек проходит дальше, Онуфрий, углядев это краешком глаза, сразу
успокаивается и перестает стенать. Вот он снова является в Божий
храм, расталкивает прихожан и выбирает себе такое место, чтобы все
видели, как смиренно он склоняется перед Господом; если до его слуха
долетают смех и болтовня придворных, которые в церкви шумят больше,
чем в приемной вельможи, он шикает так громко, что заглушает
разговоры, и вновь предается размышлению, сравнивая этих господ с
собою — в свою пользу, конечно. Он и носу не кажет в церкви, где
можно прослушать две обедни, проповедь и всю вечернюю службу,
оставаясь наедине с Богом; нет, Онуфрий любит проявлять свое
благочестие перед многочисленными прихожанами, он признает лишь
те храмы, куда стекается много народу: там он не останется незаме-
392
Жан де Лабрюйер
ченным, там его обязательно все увидят. Постится он два, в крайнем
случае три дня в году, и без всякого повода; но вот подходит
Великий пост, и тут у него начинает болеть грудь, кружиться голова, он
кашляет, недомогает и, снисходя к настойчивым просьбам, уговорам,
мольбам окружающих, прерывает пост в самом начале. Если его
просят рассудить какой-нибудь семейный спор или сказать, кто из
тяжущихся прав, — он всегда будет на стороне сильнейшего, иначе
говоря — более богатого: ему и в голову не приходит, что тот или та, у
кого больше доходов, может быть несправедлив. Если ему удается
войти в доверие к человеку состоятельному, от которого можно ждать
важных услуг, стать его другом и приживалом, он ни за что не будет
соблазнять его жену или, во всяком случае, ухаживать за ней и
объясняться ей в любви; если он сомневается в ее умении молчать, то
скорее предпочтет улизнуть, оставив в ее руках край своей одежды; не
рискнет он и прельщать ее благочестивыми речами, ибо прибегает к
ним не по привычке, а вполне обдуманно: он не станет пускать их в
ход, если это может сделать его смешным. Онуфрий знает, где найти
женщин, более склонных к мужскому обществу и более податливых,
чем жена его друга; впрочем, он проводит с ними время себе на
выгоду: все кругом говорят, что Онуфрий живет в благочестивом
уединении, и как не поверить этому, когда через некоторое время наш герой
снова появляется в обществе, усталый, изможденный, всем своим видом
показывающий, что нисколько себя не бережет. Однако ему вполне
подходят и женщины, которые цветут и наслаждаются жизнью под
сенью благочестия, с той лишь оговоркой, что Онуфрий
пренебрегает старухами, а из молодых предпочитает миловидных и хорошо
сложенных, — названные качества для него весьма притягательны. Эти
женщины уходят — уходит и Онуфрий; они возвращаются —
возвращается и он; они остаются — он не двигается с места: так всюду и
везде он услаждает себя их обществом. И разве можно упрекнуть его
в этом, если они, как и он, благочестивы? Он не преминет ловко
извлечь пользу из слепой, доверчивой привязанности своего друга: просит
у него денег взаймы или обставляет дело так, что этот человек сам
ему предлагает, да еще с упреком в нежелании прибегать к
дружеской помощи; порой под грошовый долг дает расписку, уверенный,
что этот долг никто не потребует; сокрушенно заявляет, что ни в чем
не нуждается, — это значит, что ему нужна лишь маленькая сумма
денег; зато в другой раз начинает так расхваливать щедрость своего
покровителя, что тот хотя бы из самолюбия раскошеливается на щедрую
подачку; но, само собой разумеется, он и не думает наследовать ему
или получить в дар все его состояние, особенно если бы для этого
пришлось тягаться с законным сыном: благочестивый не может быть
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
393
ни скупым, ни бессовестным, ни своекорыстным, ни даже
несправедливым. Онуфрий не понимает, что такое истинное благочестие, но
он хочет казаться благочестивым и, весьма ловко изображая
набожность, под ее прикрытием устраивает свои дела: поэтому он очень
осторожен и держится подальше от семей, где есть дочь на выданье и
сын, которого нужно пристроить к месту; слишком священны и
нерушимы права детей, их нельзя попрать, не наделав шума, а
Онуфрий не желает лишних толков, ибо они могут дойти до ушей
монарха, от которого он тщательно скрывает свои интриги, иначе будет
разоблачен и предстанет перед людьми в истинном свете. Он
предпочитает вести наступление на дальних родственников—их можно обижать
с меньшим риском попасться. Онуфрий — гроза двоюродных
братьев и сестер, племянников и племянниц, верный друг и поклонник
богатых дядюшек; он считает себя законным наследником всех
богатых и бездетных старцев; если такой старец хочет, чтобы его родственники
все-таки получили после него наследство, он должен во
всеуслышание опровергнуть притязания Онуфрия. Если последнему не
удается полностью прибрать к рукам состояние своих друзей, то уж
большую часть он обязательно присвоит: чтобы осуществить этот достойный
замысел, достаточно небольшой клеветы или даже легкого
злословия, а этим искусством Онуфрий владеет в совершенстве. Он не
оставляет свой талант втуне и даже выдает его за особую доблесть,
утверждая, что иных людей надо обязательно выводить на чистую воду:
естественно, к ним принадлежат все, кого он не любит, кому хочет
навредить или кого жаждет обобрать. Порою он добивается своей цели,
даже не давая себе труда раскрыть рот: если при нем заговорят об
Эвдоксе, он в ответ лишь улыбнется и вздохнет; его станут
расспрашивать, но он не ответит; да и зачем ему отвечать? Он уже
достаточно сказал.
25
Почему ты не смеешься, Зелия, почему, изменив своему
обыкновению, не болтаешь и не шутишь? Куда девалась твоя веселость?
«Я разбогатела, — говоришь ты. — Теперь наконец можно
расправить крылья и свободно вздохнуть». Смейся громче, Зелия, хохочи
до упаду: к чему человеку богатство, если оно приносит с собой
печаль и угрюмость? Подражай вельможам, рожденным среди
роскоши: они тоже порою смеются, если у них есть к тому склонность.
Следуй же своему нраву, пусть не говорят о тебе, что, хорошо
устроившись и получив несколько тысяч ливров годового дохода, ты
394
Жан де Лабрюйер
впала в уныние. «Я пользуюсь милостями некоей особы», —
говоришь ты. Я догадывался об этом; и все же, Зелия, продолжай
смеяться, даже мне улыбнись мимоходом, как в былые дни: не бойся, я
не позволю себе ни малейшей вольности, не стану развязным, не
подумаю дурно о тебе и о твоем новом положении, буду
по-прежнему считать, что ты богата и в милости. «Я благочестива», —
говоришь ты. Вот теперь я все понял, Зелия; мне не следовало забывать,
что над спокойствием и весельем, даруемыми чистой совестью, взяли
верх дурное расположение духа и суровость, которые и
отражаются теперь на твоем лице: они сейчас в почете, и никого не удивляет,
что высокомерными и презрительными женщины становятся не
потому, что красивы или молоды, а потому, что благочестивы1.
26
За истекший век мы весьма преуспели в искусствах и постигли
науку во всех ее тонкостях; даже спасать душу мы обязаны теперь
по определенным правилам и следуя определенной методе: эта
область науки украшена всеми лучшими и возвышеннейшими
достижениями человеческого разума. У благочестия, точно так же как у
геометрии, свой язык и свои, так сказать, научные термины. Кто не
знает их, тот не может быть ни благочестивцем, ни геометром.
Первые христиане, обращенные апостолами, не владели этими
терминами: у бедняг только и было, что вера и деяния, они только и
умели, что славить Господа и вести добродетельную жизнь.
27
Богобоязненному монарху нелегко очистить нравы
царедворцев и привить этим людям истинную набожность: зная, что они ни
перед чем не остановятся, дабы угодить ему и возвыситься, монарх
действует осторожно, терпеливо, скрытно, боясь ввергнуть весь двор
в ханжество и кощунственное лицемерие. Он больше полагается на
Бога и на время, чем на свое рвение и талант.
28
У всех сильных мира сего всегда было в обычае раздавать
пенсионы и награды музыкантам, учителям танцев, шутам, флейтистам, льстецам
и угодникам: эти люди, обладающие очевидными заслугами и несом-
1 Притворно.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
395
ненными талантами, умеют развлекать вельмож и облегчать им бремя
их величия. Все знают, что Фавье — отличный танцор, а Лоренцани
сочиняет прекрасные мотеты; но кто знает, действительно ли
добродетелен благочестивец? Для него ничего нет ни в частной кассе монарха,
ни в государственной казне — и не без основания: в этом деле
лицемерам раздолье, а их награждать нельзя, — не то придется поощрять
плутов и притворщиков и выплачивать пенсионы ханжам.
29
Надо полагать, что благочестие двора скоро передастся и столице.
30
Истинное благочестие всегда является источником душевного
покоя, помогает терпеливо сносить жизнь и делает желанной смерть,
чего никак нельзя сказать о ханжестве.
31
Каждый час — и сам по себе, и в связи с нами — неповторим: стоит
ему истечь, как он исчезает навеки, и возвратить его нам не смогут даже
миллионы веков. Дни, месяцы, годы погружаются в бездну времени, и
самого этого времени тоже не станет: оно — лишь точка в
необозримых просторах вечности, и ее нетрудно стереть. Время порождает мелкие
и быстротекущие явления, неустойчивые и непрочные, зовущиеся модой,
величием, милостью, богатством, могуществом, властью,
независимостью, наслаждением, радостью, достатком. Что станется с ними, когда
исчезнет самое время? Долговечнее времени лишь одна добродетель,
столь мало взысканная модой.
Глава XIV
О некоторых обычаях
1
Не всякому по средствам купить себе дворянство.
Если бы некоторым людям1 удалось вымолить хоть полгода
отсрочки у своих кредиторов, они стали бы дворянами.
1 Ветеранам.
396
Жан де Лабрюйер
Другие ложатся спать мещанами, а проснувшись,
обнаруживают, что они дворяне.
Как много развелось у нас дворян, чьи отцы и старшие братья —
простые мещане!
2
Иной не признает родного отца, потому что он держал лавку
или сидел в канцелярии суда и был всем известен, зато
похваляется дедом — благо тот давно умер, никому не известен и поэтому им
уже не попрекнут, — большими доходами, важной должностью и
знатной родней жены; короче говоря, чтобы доказать благородство
своего происхождения, ему недостает только титула.
3
Слово «реабилитация» стало таким ходким в судах, что совсем вывело
из моды и употребления привычное нашему слуху старинное
французское понятие «жалование дворянской грамотой». Реабилитация
означает, что человек, наживший богатство, всегда благороден по
происхождению; более того — он просто обязан быть благородным.
Правда, отец его пал так низко, что ходил за плугом, или работал мотыгой,
или был коробейником, или носил ливрею, но сам он должен быть
восстановлен в исконных правах своих предков, дабы вновь обрести
фамильный герб (конечно, не тот, что выбит на его оловянной посуде, а
тот, который он сам придумал); иными словами, жалование
дворянской грамотой ему уже не подходит, оно пристало лишь мещанину,
который пока еще только ищет способа разбогатеть.
4
Крестьянин, который уверяет всех, будто он видел чудо, в
конце концов сам начинает этому верить; человек, долго скрывавший
свои года, убеждает себя, что он и впрямь молод; точно так же
мещанин, привыкнув утверждать, что какой-то его прадед был
бароном или владел замком, проникается счастливой уверенностью в
благородстве своего происхождения, хотя сам же и выдумал эту басню.
5
Покажите мне такого состоятельного и удачливого мещанина,
у которого не было бы герба с геральдическими фигурами, щито-
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
397
держателями, нашлемником, девизом и даже боевым кличем. Но
куда девалось различие между каской и шлемом? Его не
существует, сами эти названия забыты, никто не думает, куда помещать
такие эмблемы — посередине или сбоку, и какой шлем выбрать, и сколько
в нем должно быть решеток. В наше время люди не интересуются
такими мелочами, они прямо переходят к коронам: так оно проще,
тем более что все считают себя достойными корон и охотно их себе
присуждают. Те из мещан, у которых еще сохранилось подобие стыда
и совести, не решаются украсить свой герб короной маркиза — они
согласны и на графскую корону; некоторые из них поступают
совсем просто: велят перерисовать ее со своих вывесок на свои же
кареты.
6
Если вы родились не в городском доме, а в крытой соломой
хижине или в лачуге, примостившейся у самого болота, вам
достаточно назвать эту хижину или лачугу замком — и все поверят, что вы
дворянин.
7
Простой дворянин хочет прослыть маленьким сеньором и
достигает своей цели; знатный сеньор жаждет титуловаться
принцем и пускает в ход столько хитроумных уловок, что с помощью
громких имен, местнических споров, новых гербов и новой
генеалогии (составленной отнюдь не Озье) он становится наконец
маленьким князьком.
8
Знатные вельможи в своем поведении и образе жизни
равняются на еще более знатных, которые, в свою очередь, не желая ни в
чем уподобляться тем, кто стоит ниже их, охотно отказываются от
подобающих им почестей и отличий, стараясь освободиться от этих
тягостных оков ради более удобного и привольного существования.
Их приближенные немедленно перенимают и эту простоту, и эту
скромность: дело грозит кончиться тем, что, побуждаемые
гордыней, они начнут жить так же неприхотливо, как простой люд. Какая
неприятность!
398
Жан де Лабрюйер
9
Иные люди носят три имени сразу, так как боятся, что каждое в
отдельности недостаточно знатно; одно они предназначают для
деревни, другое для города, третье для должности, для того места, где
служат. Есть и такие, у которых простое двусложное имя, но стоит
им выбиться из нищеты, как они начинают его облагораживать
разными приставками. Этот вычеркивает один слог — и его
обыкновенное имя сразу превращается в знаменитое, другой меняет одну
лишь букву — и из Сира становится Киром. Некоторые вовсе
отказываются от своих вполне почтенных имен и принимают другие,
более известные, хотя от этой замены они только проигрывают, ибо
теперь их все время сравнивают с теми великими людьми, которые
когда-то так звались. Есть и такие, что родились под сенью
парижских колоколен, но желают слыть итальянцами или фламандцами,
как будто безродный мещанин не везде одинаков. Они удлиняют
французские имена итальянскими окончаниями, считая, как
видно, что, раз человек иностранец, значит, он из благородных.
10
Нужда в деньгах примирила дворян с разбогатевшими
выскочками, и теперь старинная знать уже не может хвалиться чистотой
рода.
11
Скольким детям был бы на руку закон, гласящий, что дворянин
тот, у кого мать дворянка! Но скольким он был бы невыгоден!
12
В свете можно по пальцам пересчитать такие семейства,
которые не были бы одновременно в родстве и со знатнейшими
вельможами, и с простолюдинами.
13
Принадлежать к дворянскому сословию не так уж плохо; каких
только льгот, привилегий и вольностей не дает человеку титул!
Неужели вы полагаете, что община пустынножителей1 приобрела
1 Монастырь, купивший должность королевского секретаря.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
399
права дворянства только для того, чтобы ее сочлены числились в
благородных? Нет, они не так суетны: их прельщали доходы от
этого звания — и, уж конечно, лучше получать доходы таким путем,
нежели откупом соляной пошлины. Я разумею здесь не отдельных
членов общины, — их обет воспрещает им столь мирские
помышления, — а всю общину в целом.
14
Я должен сделать здесь заявление, чтобы заранее предупредить
читателей: если в один прекрасный день я окажусь достойным
внимания какого-нибудь вельможи и он поможет мне наконец
возвыситься, то пусть все имеют в виду, что происхожу я от Жофруа де
Лабрюйера, который во всех хрониках числится одним из
знатнейших французских сеньоров, сопровождавших Готфрида Бульонского,
когда он отправился отвоевывать Святую землю: Жофруа — мой
предок по прямой линии.
15
Если благородное происхождение относится к числу
добродетелей, то его пятнает все, что недобродетельно; если же оно не
является добродетелью, то вообще мало чего стоит.
16
Когда думаешь о принципах, лежащих в основе некоторых
явлений, то сами эти явления кажутся не только удивительными, но
и просто непонятными. Если взять, к примеру, иных аббатов,
которые по роскоши нарядов, изнеженности и тщеславию затмевают самых
знатных особ обоего пола, увиваются вокруг женщин наравне с
маркизами и финансистами и одерживают верх над последними, то
возможно ли поверить, что по своему сану и даже по самому
смыслу слова «аббат» они являются пастырями, отцами святых монахов
и смиренных отшельников и должны подавать им пример? Как
силен, как тиранически властен обычай! Боюсь, что в недалеком
будущем какой-нибудь юный аббат явится в общество в одеянии из
серого бархата с разводами — наподобие епископа, или весь в
мушках, с нарумяненными щеками — наподобие женщины! О более
серьезных прегрешениях против священнического достоинства я уж не
говорю.
400
Жан де Лабрюйер
17
У нас есть доказательство того, что мерзости языческих богов,
всяких нагих Венер и Ганимедов, Карраччи изображал по заказу
князей церкви, именующих себя преемниками апостолов;
доказательство этому — палаццо Фарнезе.
18
Даже прекрасное перестает быть прекрасным, когда оно неуместно;
в основе всякой благопристойности лежит разум, поэтому там, где
нет благопристойности, нет и совершенства. Не следует в капелле
исполнять жигу, нехорошо произносить проповедь, словно
монолог с театральных подмостков; нельзя украшать храмы мирскими
изображениями1, — например, помещать в одном и том же
святилище образ Христа рядом с «Судом Париса»; не подобает лицам,
посвятившим себя церкви, ездить в таких экипажах и с такой свитой,
будто они светские люди.
19
Сказать ли мне наконец во всеуслышание то, что я думаю о так
называемой прекрасной вечерне, о мирском убранстве храма
Божьего, о местах, за которые прихожане заранее платят деньги, о
книжках2, раздаваемых в церкви, словно это театр, о встречах и
свиданиях, о неумолчном шепоте и громкой болтовне, о человеке, который
поднимается на кафедру и сухо, равнодушно произносит проповедь
с одной лишь целью: собрать побольше народу и занять его, пока не
заиграет оркестр, да что там оркестр — пока не грянет хор, который
давно уже спевается? Пристало ли мне говорить о том, что меня
снедает рвение к дому Божьему, и отдергивать легкую завесу,
скрывающую таинства, которые стали свидетелями такой
непристойности? Как! Только потому, что у т...т...цев еще не пляшут, я
соглашусь назвать это зрелище церковной службой?
20
Что-то не видно людей, которые давали бы обеты или
отправлялись поклониться святым в надежде на то, что Господь дарует им
разум более кроткий, душу более благодарную, жизнь не столь зло-
1 Расписными коврами.
2 Имеется в виду мотет, переведенный стихами на французский язык Л.Л.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
401
намеренную и неправедную, что он исцелит их от тщеславия,
суетности и глумливости!
21
Что может быть несообразнее, чем толпы христиан обоего пола,
которые собираются по определенным дням в зале и рукоплещут
людям, отлученным от церкви именно за то, что они доставляют
вышеупомянутым христианам заранее оплаченное удовольствие! На
мой взгляд, следует либо закрыть театры, либо менее сурово
отзываться о ремесле комедиантов.
22
В так называемые святые дни монах исповедует, а священник
мечет громы и молнии с кафедры против монаха и его
приверженцев. Иной раз благочестивая женщина, выйдя из исповедальни слышит,
что проповедник обличает ее в кощунстве. Неужели среди князей
церкви нет никого, кто мог бы принудить к молчанию пастыря или
воспретить на время деятельность варнавита?
23
За бракосочетание с прихожан берут больше, чем за крестины,
а крестины стоят дороже, чем исповедь: таким образом, с таинств
взимается налог, который как бы определяет их относительное
достоинство. Конечно, в основе этого обычая нет ничего дурного, и
никому — ни пастырям, совершающим священный обряд, ни
мирянам — не приходит в голову, что они что-то продают или покупают;
однако, имея в виду людей недалеких и маловеров, следовало бы и
тут соблюдать благопристойность.
24
Румяный и пышущий здоровьем пастырь в тонком белье,
отороченном венецианским кружевом, восседает в церкви рядом с теми,
кто носит пурпур и горностай. Здесь он и занимается
пищеварением, в то время как фельян или францисканец, покинув келью или
пустынь, где живут по обету и велению совести, отправляется
читать проповедь ему и его пастве, чтобы потом получить за это
деньги, как за штуку ткани. «Какая непонятная строгость! — восклик-
402
Жан де Лабрюйер
нете вы, перебив меня. — И как она неожиданна и неуместна!
Неужели вы хотите отказать этому пастырю и его подопечным в слове
Божьем и пище духовной?» Напротив, я хочу, чтобы он сам
раздавал эту пищу утром и вечером, в храмах и жилищах, на городских
площадях и на кровлях домов; хочу, чтобы за этот почетный и
утомительный труд брался только тот, кому талант, призвание и
мощные легкие помогают честно заслужить щедрые приношения и
богатые дары. По правде говоря, я не думаю винить священника, ибо
таков обычай, который он перенял у своего предшественника и
передаст своему преемнику, но самый обычай, странный и лишенный
смысла, я не могу одобрить так же, как четырехкратное взимание
платы за службу на похоронах: за себя, за свой сан, за присутствие
и за помощь.
25
Тит священствует вот уже двадцать лет, но так и не получил
повышения, хотя вакантные места бывали не раз. Ни его таланты,
ни образ мыслей, ни примерная жизнь, ни мнение паствы, — ничто
не помогает ему выдвинуться: всегда словно из-под земли
появляется другой священник, которому и отдают это место. Тит снова
обойден и остается в тени. Но он не жалуется: таков обычай.
26
«Я распоряжаюсь хором, — говорит церковный староста. — Кто
может обязать меня являться к заутрене? Мой предшественник не
присутствовал на этой службе, а чем я хуже его? Нет, я не унижусь
до этого и всегда буду блюсти свое достоинство». «Я не о своих
интересах пекусь, — говорит схоластик, — а о церковных; было бы
величайшей несправедливостью, если бы главный каноник
подчинялся клиру, а казначей, архидиакон, исповедник и главный
викарий не зависели от него». «У меня все основания, — говорит
генерал ордена, — не бывая на заутренях, требовать положенное мне
содержание: я уже добрых двадцать лет пользуюсь правом спокойно
спать по ночам и собираюсь кончить, как начал, ни в чем не
погрешив против привилегий моего сана. Я недаром стою во главе
капитула: что другим воспрещено, то мне дозволено». Так они
наперебой доказывают друг другу, что не обязаны славить Бога, что
давным-давно установленный обычай освобождает их от этого, и
вкладывают в свои споры столько рвения и жара, словно соревнуются
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
403
между собой, кто из них больше пропустит церковных служб. В ночном
безмолвии звучит перезвон колоколов, но их мелодичный призыв,
пробуждающий клириков и певчих, убаюкивает каноников,
погружая их в спокойный, сладкий сон, овеянный приятными грезами.
Встают они поздно и отправляются в церковь получать деньги за
то, что хорошо выспались.
27
Разве мы могли бы поверить, если бы сами не были тому
свидетелями, что наши ближние так упорствуют в отказе от вечного
блаженства? Что только людям в особых одеждах, пускающим в ход
трогательные и выспренние, хотя и заученные речи, восклицания и
шепот, слезы и размашистые жесты, которые доводят их до
седьмого пота и полного изнеможения, — что только этим людям удается
вырвать у вполне разумного христианина, больного неизлечимой
болезнью, согласие спасти свою душу от вечных мук и не обрекать
ее на гибель?
28
Дочь Аристиппа тяжело больна; она посылает за отцом, чтобы
перед смертью примириться с ним и вернуть себе его
расположение. Как поступит этот мудрый человек, у которого весь город
спрашивает совета? Согласится ли на столь разумный шаг? Побудит ли
сделать то же самое и свою жену? Или они не двинутся с места,
пока в это не вмешается их духовный наставник?
29
Мать, которая отдает свою дочь в монастырь не потому, что
таково призвание и твердая воля девушки, а по собственному
почину, отвечает перед Богом уже не только за свою душу, но и за душу
дочери, служа как бы порукой за нее. Такая мать избежит вечной
погибели, только если спасется дочь.
30
Некто, играя по большой, проматывает почти все свое
состояние; однако с теми крохами, которые он еще не успел просадить
какому-нибудь Амбревилю, ему удается выдать замуж старшую дочь;
404
Жан де Лабрюйер
у младшей один путь — в монастырь: она избирает его только
потому, что ее отец — картежник.
31
Сколько на свете было девушек — добродетельных, здоровых,
набожных, готовых посвятить себя Богу, но недостаточно богатых,
чтобы принести обет бедности в богатом монастыре!
32
Та, что колеблется, где ей принять постриг — в аббатстве или в
обычном монастыре, — решает извечный вопрос, какой образ
правления лучше, — народоправство или деспотия.
33
Когда о человеке говорят, что он сделал глупость и женился по
страстишке, это значит, что он вступил в брак с Мелитой, которая
молода, хороша собой, рассудительна, бережлива и любит его, но
менее богата, чем Эгина, которую прочили ему в жены, хотя у Эги-
ны не только большое приданое, но и немалые способности
транжирить деньги — свою часть, а заодно и состояние мужа.
34
В былые времена брак считался столь серьезным делом, что его
обдумывали долго, всесторонне и тщательно. Женившись,
мужчина связывал себя навеки со своей женой, хороша она была или
плоха; у супругов были общий стол и дом, общая постель, и они не
могли откупиться друг от друга пенсионом: никому в голову не
приходило, что, имея детей и хозяйство, можно открыто пользоваться
радостями холостой жизни.
35
Если мужчина избегает показываться на людях с чужой женой —
он проявляет вполне уместную скромность; если ему неприятно
бывать в обществе с женщиной сомнительной репутации — это также
можно объяснить; но как понять недостойное чувство, которое
заставляет мужчину стыдиться собственной жены, не позволяя ему всюду
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
405
появляться с ней, хотя он сам навеки избрал ее своей подругой, питает
к ней любовь и уважение, считает ее своей радостью, своим счастьем,
неизменной своей спутницей, гордится и ею самой, и ее умом,
достоинствами, добродетелями и происхождением? Почему бы ему в таком
случае не стыдиться своего брака?
Я отлично знаю силу обычая, знаю, как он владеет умами,
подчиняя себе поведение людей, даже когда это нелепо и безрассудно;
тем не менее я уверен, что у меня хватило бы бесстыдства гулять на
глазах у всех по аллее Королевы в обществе женщины, которая была
бы моей женой.
36
Если молодой человек женится на женщине старше его годами,
в этом нет ничего постыдного и бесчестного; напротив, такой брак
порою можно назвать разумным и предусмотрительным. Но если
он дурно обращается со своей благодетельницей, если снимает маску,
тем самым открывая ей глаза на то, что она стала жертвой
неблагодарного лицемера, — вот тогда его поведение гнусно. Притворство
оправданно лишь в том случае, когда невозможно не изображать
дружеской привязанности; обман простителен, только если
честность равносильна жестокости. «Но эта женщина чересчур
зажилась!» А вы разве договорились с ней, что, подписав документ,
который сделал вас богатым и освободил от долгов, она сразу же
умрет; что, совершив сие благое деяние, она должна принять опий или
цикуту и окончить свое существование? Неужели она не имеет права
жить? И даже если вы испустите дух раньше той, которую вы
совсем было собрались похоронить в отличном гробу и под
торжественный колокольный звон, — разве можно порицать ее за это?
37
В мире уже давным-давно был изобретен некий способ
приумножать свое добро1; им пользуются люди, принятые в свете, но его
осуждают просвещенные законники.
38
В нашем государстве всегда существовали должности, как бы
нарочно придуманные для того, чтобы обогащать одного человека
1 Долговые расписки и залоговые квитанции.
406
Жан де Лабрюйер
за счет многих: имущество и деньги частных лиц текут к нему
непрерывным и неиссякаемым потоком. Нужно ли добавлять, что они
либо вовсе не возвращаются к своим владельцам, либо
возвращаются слишком поздно? Это бездонная пропасть, это море, которое,
поглотив речные воды, больше уже не отдает их, а если и отдает, то
воды эти струятся по скрытым, подземным каналам, меж тем как
море по-прежнему остается все таким же глубоким и полноводным;
оно вволю насладилось ими и теперь выплескивает их за
ненадобностью.
39
Безвозвратные вложения1, некогда столь незыблемые,
неприкосновенные и свято хранимые, стали с течением времени и с
помощью тех, кому они доверены, потерянными вложениями. Есть
ли на свете лучший способ удвоить свои доходы и сберечь их?
Как иначе поступить с этими вложениями? Войти в восьмерину
или откупить пошлины? Стать скрягою, финансистом или
управляющим?
40
У вас есть серебряные или даже золотые монеты, но этого мало:
тут все решает количество. Постарайтесь собрать их как можно больше,
сделайте из них пирамиду — остальное я беру на себя. Вы не
можете похвастаться ни благородством происхождения, ни умом, ни
талантом, ни опытом, — что ж из того! Пусть ваша пирамида растет, и
я вознесу вас так высоко, что вы не будете снимать шляпу даже
перед вашим хозяином, если у вас имеется таковой; более того —
будет весьма странно, если при ваших запасах металла, которые день
ото дня все умножаются, я не заставлю хозяина снимать шляпу
перед вами.
41
Вот уже десять лет хлопочет Оранта по справедливому и
важному делу, от которого зависит ее благосостояние; лет через пять
она, возможно, выяснит, перед какими судьями и в каком суде ей
придется хлопотать до конца своих дней.
1 В кассы для приема на хранение.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
407
42
У нас многие одобряют недавно введенный в судах обычай
прерывать защитников, лишая их возможности проявить красноречие и
остроумие и принуждая держаться в рамках сухих фактов,
доказывающих справедливость дела и правоту подзащитных. Эти суровые
правила — которые не могут не тревожить защитников, ибо им
приходится опускать самые блестящие тирады; которые изгоняют красноречие
из единственного места, где ему следует процветать; которые рано или
поздно превратят гласный суд в немое судилище, — эти правила иные
люди обосновывают столь веским и неоспоримым аргументом, как
ускорение процедуры; хотелось бы, однако, чтобы об ускорении
иногда вспоминали и в других случаях, чтобы о нем думали не только во
время слушания дела, но и в канцелярии, чтобы с писаниной1
поступали так же, как с защитительными речами.
43
Долг судей — вершить правосудие, а их ремесло — оттягивать
его; многие судьи знают свой долг и продолжают заниматься своим
ремеслом.
44
Истец, который добивается предварительной встречи с судьей,
не оказывает ему чести: он либо не доверяет его проницательности
и даже беспристрастию, либо хочет перетянуть на свою сторону, либо
домогается несправедливости.
45
Порою истец проигрывает справедливую тяжбу только потому,
что он влиятелен или пользуется расположением двора, состоит в
дружбе или в родстве с судьей, ведущим его дело: этот судья так
хочет прослыть неподкупным, что становится несправедливым.
46
Лучше уж, чтобы судья был распутником, нежели дамским
угодником и юбочником: первый скрывает, с кем он водит знакомство и
кто его любовницы, поэтому к нему никак не подступиться, тогда
1 Протоколами.
408
Жан де Лабрюйер
как слабости второго известны всем и доступ к нему может открыть
любая женщина, которой он хочет понравиться.
47
Религия и правосудие идут у нас как бы рука об руку, и сан
судьи внушает почти такое же благоговение, как сан священника. Судья
не может, не уронив себя, танцевать на балу, появляться в театрах,
носить богатое, бросающееся в глаза платье; поэтому меня
удивляет, что понадобился закон, требующий определенной одежды для
судей, которая должна придавать им большую важность и внушать
к ним большее уважение.
48
Чтобы постигнуть какое-нибудь ремесло, ему нужно учиться; в
любом деле — от самого простого до самого сложного —
существуют годы ученичества, подготовки к будущей должности, когда ошибки
не так уж существенны, и, напротив, они порою помогают
совершенствоваться. Свои правила есть даже у войны, хотя она по самой
своей сути является порождением путаницы и беспорядка. Люди
не дерзают уничтожать друг друга на поле битвы целыми полками
и отрядами, предварительно не обучившись этому: они должны убивать,
следуя определенной методе. У нас есть военная школа, но где,
скажите, школа для судей? В судейском деле есть обычное право,
законы, традиции; чтобы изучить и усвоить их, потребно немалое время,
а его нет: молодой человек, сменивший указку на пурпурную
мантию и сделавшийся судьей только потому, что родители купили ему
эту должность, единолично распоряжается жизнью и имуществом
ближних — в этом и состоит его ученичество, его ознакомление с
ремеслом.
49
Выступая в суде, оратор обязан быть неукоснительно честным,
иначе он превращается в краснобая, который умышленно искажает
обстоятельства дела, недобросовестно коверкает цитаты, клевещет
и не менее поддается ненависти и гневу, чем его клиенты; короче
говоря, он становится одним из тех защитников, о которых
говорят, что им платят деньги, чтобы они препирались с противной
стороной.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
409
50
«Да, — говорит некто, — он должен получить эти деньги, право
на его стороне. Однако для этого ему необходимо соблюсти небольшую
формальность. Если он забудет о ней, его дело будет проиграно,
следовательно, он лишится денег и, безусловно, — права на них. Итак,
постараемся добиться того, чтобы он забыл о формальности». Вот
это я и называю совестью стряпчего.
Прекрасным девизом для судейского сословия, полезным для
публики, здравым, справедливым и мудрым, был бы девиз, прямо
противоположный тому, который гласит, что форма должна брать
верх над содержанием.
51
Пытка — это удивительное изобретение, которое безотказно
губит невиновного, если он слаб здоровьем, и спасает преступника,
если он крепок и вынослив.
52
Наказанный преступник — это пример для всех негодяев;
невинно осужденный — это вопрос совести всех честных людей.
Я, пожалуй, решусь утверждать, что никогда не стану вором
или убийцей; но если я стану утверждать, что меня никогда не
осудят за воровство или убийство, я выкажу себя очень
легковерным человеком.
Печальна судьба невиновного, который из-за поспешности
судопроизводства объявлен преступником; но не печальнее ли
жребий его судьи?
53
Если бы мне рассказали, что во времена оны нашелся некий
судья или судейский, который был обязан обнаруживать воров и
наказывать их, отлично знал их всех в лицо и по именам, помнил все
их преступления, то есть что именно, как и сколько они украли, и
так приобщился к этому миру, так глубоко проник в его гнусные
тайны, что смог однажды вернуть некоему влиятельному лицу
ценную безделушку, украденную у того в толпе, когда он возвращался
с какого-то сборища; если бы мне добавили, что, действуя таким
410
Жан де Лабрюйер
образом, чиновник замял дело, а суд, узнав об этом, наказал его, — я
решил бы, что все это — события минувших дней, утратившие за
давностью всякое правдоподобие. Да и как можно поверить, что такие
вещи случаются и в наши дни, что это всем известно и доказано,
что и поныне еще существует пагубная близость между
судейскими и преступниками, что она даже превратилась в своего рода игру
и вошла в обычай?
54
Сколько на свете людей, которые сильны со слабыми, тверды и
непреклонны с простым народом, высокомерны с маленькими людьми,
суровы и жестоки в мелочах, отвергают скромные приношения, не
внемлют ни родным, ни друзьям, но не способны устоять против
женщин!
55
Даже человек, пользующийся милостями сильных мира сего, может
проиграть тяжбу.
56
К распоряжениям, сделанным умирающими в завещаниях, люди
относятся как к словам оракулов: каждый понимает и толкует их
по-своему, то есть согласно собственным желаниям и выгоде.
57
Об иных людях можно сказать, что смерть не столько
скрепляет своей печатью их последнюю волю, сколько, отнимая у них жизнь,
освобождает от нерешительности и беспокойства. Разозлившись на
кого-нибудь при жизни, они писали завещания, потом
успокаивались, рвали на части это свидетельство своей минутной прихоти и
обращали его в пепел. В их шкатулках лежало не меньше
завещаний, чем календарей на их столах: что ни год, то новое. Второе было
отменено третьим, третье — четвертым, составленным лучше, чем
предыдущее, а четвертое — пятым собственноручным документом.
Если у того, в чьих интересах скрыть завещание, не хватает на это
времени и бесстыдства или нет к тому удобного случая, ему
приходится смиренно принимать все оговорки и условия завещателя, ибо
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
411
где яснее проявляется характер непостоянных людей, как не в этой
бумаге, которую они подписали напоследок и уже не смогли или не
успели еще раз переделать?
58
Если бы не существовало завещаний, устанавливающих права
наследования, то, быть может, отпала бы и надобность в судах,
которые разбирают тяжбы претендентов на наследство; у судей
осталась бы одна печальная обязанность — отправлять на виселицу
воров и поджигателей. Кто прячется в закрытых ложах трибуналов,
стоит у судейского барьера, теснится на пороге или в самих залах
судебных заседаний? Вы думаете, наследники ab intestato1? Нет, эти
всегда получают положенную им по закону часть, а тяжбами
занимаются лица, недовольные какими-нибудь условиями или
оговорками, сделанными покойным, лишенные им наследства,
несогласные с завещанием, написанным спокойно, по зрелом размышлении,
человеком в здравом уме и твердой памяти, который к тому же
советовался с осведомленными людьми. Бывает так, что документ
составлен стряпчим по всем правилам судебного жаргона, в нем не
упущена ни одна уловка, он подписан и завещателем и
свидетелями и даже парафирован — и все же именно это завещание
оспаривается и объявляется недействительным.
59
Титий присутствует при чтении завещания; глаза у него
опухли и влажны, сердце сжимается при мысли о смерти человека,
которому он надеется наследовать. Завещатель в одной статье
отказывает ему должность, в другой — городскую ренту, в третьей —
поместье; по дополнительному параграфу Титий становится
владельцем дома, полностью обставленного и расположенного в
центре Парижа. Естественно, что горе Тития безмерно, и слезы потоком
струятся у него из глаз. Да и как их удержать! Он уже видит себя
важным чиновником, у него два хорошо обставленных дома—в деревне
и в столице, карета, отличный стол. «До чего же добр и благороден
был покойник! Никто на свете не может с ним сравниться!» Но к
завещанию сделана приписка, нужно ее прочесть: согласно ей все
состояние умершего переходит к Мевию, а Титию предстоит по-
прежнему жить в предместье, расставшись с мечтою о ренте и титу-
1 По причине отсутствия завещания {лат.).
412
Жан де Лабрюйер
лах. Титий сразу успокаивается, глаза его высыхают: теперь черед
сокрушаться Мевию.
60
Разве закон, воспрещающий человеку убивать человека, не
разумеет под орудиями убийства все, что может явиться причиной
смерти: яд, кинжал, огонь, воду, засаду, любое применение силы?
Разве закон, который лишает супругов права передавать друг другу
свое состояние, имеет в виду только прямые и непосредственные
пути передачи и не принимает во внимание косвенных? Как же в
таком случае был введен фидеикомисс, как возможно это
установление? Человек, любя свою жену, отказал все имущество
преданному другу: потому ли он это сделал, что исполнен к нему
благодарности, или потому, что полностью верил ему и по опыту знал,
как он справедлив? Разве мы станем завещать тому, кто, по нашему
мнению, может не вернуть завещанное лицу, которому в
действительности мы хотели бы все отдать? Тут нет надобности в
специальных обещаниях, устных или письменных, в договорах и
клятвах: люди отлично знают, чего они могут ждать друг от друга в
подобных случаях. Однако, если наследство передано кому-то по фи-
деикомиссу, почему такой наследник теряет доброе имя, если он
присваивает имущество себе? Чем вызваны куплеты и сатиры,
хулящие такого человека? Как можно сравнивать его с хранителем
вклада, который растратил вклад, или со слугой, присвоившим деньги,
врученные ему хозяином для передачи другому лицу? Это
несправедливо: разве так уж бесчестно не сделать щедрого дара и
сохранить то, что принадлежит нам по закону? Страшная путаница,
тяжкое бремя этот фидеикомисс! Если, уважая закон, мы оставляем
наследство себе, нас уже не считают порядочными людьми, а если,
почитая волю умершего друга, выполняем его желание и все
отдаем вдове, мы становимся правонарушителями и преступаем закон,
который, видимо, не согласуется с общественным мнением.
Впрочем, мне не пристало говорить здесь ни «люди ошибаются», ни
«закон не прав».
61
Мне приходилось слышать разговоры о том, что такие-то лица
или такие-то корпорации оспаривают друг у друга право
первенства, — например, президент парламента и кто-нибудь из пэров. На
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
413
мой взгляд, отступает та из двух сторон, которая старается
избежать встреч в собрании: она как бы чувствует свою слабость и сама
присуждает первенство сопернику.
62
Тифон поставляет вельможе собак и лошадей, да и чего только
он ему не поставляет! Обласканный сильным мира сего, Тифон
обнаглел: в своей провинции он творит все, что ему вздумается, — убивает,
вероломно обманывает, поджигает жилища соседей, — и чувствует
себя безнаказанным. Дело доходит до того, что обуздывать Тифона
приходится самому государю.
63
Рагу, ликеры, соуса, закуски — эти слова должны были бы
звучать странно и непонятно для французов. Даже в мирное время они
неуместны, ибо служат только роскоши и чревоугодию, но как дико
слышать их в годы войны и общественных бедствий, на виду у
неприятеля, накануне боя или во время осады! Кто из историков
сообщает, какой стол держал Сципион или Марий? Где сказано, что
Мильтиад, Эпаминонд или Агесилай любили вкусно поесть. Мне
бы хотелось, чтобы, говоря о каком-нибудь генерале, люди сперва
обсуждали в подробностях выигранные ими битвы и взятые
города, а потом уже восхищались его утонченностью, опрятностью и
роскошью; впрочем, было бы неплохо, если бы упомянутый
генерал вообще не старался заслужить подобную хвалу.
64
Гермипп в рабстве у своих так называемых маленьких удобств:
ради них он готов пренебречь установленными обычаями, модой,
требованиями приличий. Везде он ищет удобств, ни одно не ускользает
от его внимания, меньшие он отвергает ради больших; он
превращает это занятие в настоящую науку и ежедневно придумывает
какое-нибудь новшество. Пусть другие обедают и ужинают — для него
это пустые слова: он ест, только когда голоден, да и то лишь те
блюда, которые ему в эту минуту по душе; он самолично наблюдает, как
ему приготавливают постель: он должен выяснить, кто из прислуги
легок на руку и сможет особенно угодить ему. Из дому он выходит
редко и всему предпочитает свою спальню, где не бездельничает,
414
Жан де Лабрюйер
но и не трудится, не работает, а хлопочет, окружив себя всем, что
может понадобиться человеку, который принял лекарство.
Обычно люди живут в жалкой зависимости от столяра или слесаря, а вот
у Гермиппа есть напильник на случай, если понадобится
что-нибудь обточить, пила, если потребуется отпилить, и клещи, если придет
нужда вытащить гвоздь. Вообще у него есть все существующие на
свете инструменты, притом, с его точки зрения, они и лучше и удобнее
тех, какими обычно пользуются ремесленники: среди этих
инструментов вы найдете и те, что он изобрел сам, — необыкновенные
небывалые, безымянные, назначение которых он уже успел забыть.
Никто не сравнится с ним в умении за короткое время и без особых
усилий сделать никому не нужную работу. Чтобы пройти из
спальни в гардеробную, ему приходилось делать десять шагов, но он так
все переставил, что теперь приходится делать только девять:
подумайте, сколько шагов он сбережет в течение жизни! В других
домах люди поворачивают ключ, тянут дверь к себе или толкают
ее от себя — и она отворяется. Но ведь это так утомительно! Гер-
мипп ухитряется избежать и этого движения. Каким образом? Это
его тайна. Он великий мастер по части пружин и механизмов —
тех, по крайней мере, без которых все обходятся. Свет в его
комнаты проникает не через окна, он нашел способ подниматься и
спускаться у себя в доме не по лестнице и старается теперь найти
возможность входить и выходить более удобным путем, чем через дверь.
65
Люди никогда не доверяли врачам и всегда пользовались их
услугами. Врачи дают за дочерьми богатое приданое и покупают
сыновьям судейские и церковные должности, комедия и сатира кричат
об этом, но сами же насмешники и приумножают доходы врачей.
Вчера вы были здоровы, а сегодня вдруг заболели, — и вам,
естественно, необходим человек, который по самому своему ремеслу обязан
уверять вас, что вы не умрете. Пока люди не перестанут умирать и
не утратят охоты жить на свете, врачей будут осыпать насмешками
и деньгами.
66
Хороший врач — это человек, знающий средства от некоторых
недугов или, если болезнь ему незнакома, зовущий к больному тех,
кто сможет ему помочь.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
415
67
Печальные следствия, к которым приводит наглость
шарлатанов, заставляют нас ценить врачей и искусство врачевания: врачи
не препятствуют нам умирать, а шарлатаны нас убивают.
68
Карро Карри приезжает к нам, запасшись снадобьем, о котором
он говорит, что это быстродействующее лекарство, хотя
правильнее сказать, что это медленно действующий яд: рецепт снадобья —
тайна, переходящая от отца к сыну в его семье, но он его еще
улучшил. Хотя предназначено оно для страдающих резями, Карро
Карри лечит им также перемежающуюся лихорадку, плеврит, водянку,
апоплексию и эпилепсию. Напрягите память, назовите первую
пришедшую вам в голову болезнь. «Кровотечение», — говорите вы? Он
лечит и кровотечение. Он честно признает, что никого еще не
воскресил из мертвых и никому не вернул жизнь, однако утверждает,
что с его помощью люди дотягивают до глубокой старости. Правда,
его отец и дед умерли молодыми, но это — несчастное стечение
обстоятельств. Врачи берут за свои визиты то, что им дают, — иной
раз им просто говорят слова благодарности, а вот Карро Карри так
уверен в своем снадобье и его действии, что, не колеблясь, требует
платы заранее и берет прежде, чем даст. Если болезнь неизлечима —
тем лучше: тогда она особенно достойна и его снадобья, и его
стараний. Вручите же ему несколько кошельков с деньгами по тысяче
франков в каждом, составьте акт на пожизненную ренту или
подарите одно из ваших поместий — самое маленькое, конечно, — а
после не мечтайте больше о своем выздоровлении, как не будет
заботиться о нем и Карро Карри. Пример этого человека наводнил нашу
страну людьми, фамилии которых оканчиваются на «о» или «и» —
фамилии весьма почтенные, внушающие трепет и пациентам, и
болезням. Сознайся, Фагон, твои врачи со всех факультетов
излечивают иных пациентов на короткое время, а иных и совсем не могут
излечить; между тем люди, которые заимствовали знахарский опыт
у своих отцов и получили знания, так сказать, по наследству,
клятвенно заверяют больных, что те полностью исцелятся. А ведь
человеку, страдающему смертельным недугом, так сладостно ждать
выздоровления и так отрадно чувствовать себя сносно, испуская
последний вздох! Смерть подходит к нему незаметно, не внушая
ужаса, она настигает больного, прежде чем он успеет приготовиться к
416
Жан де Лабрюйер
ней и смириться. О Эскулап-Фагон, распространяй по всей земле
хину и рвотное; старайся проникнуть во все тайны целебных зелий,
дарованных человеку для продления его жизни; наблюдай с
небывалой еще остротой зрения и внимательностью за признаками
болезни, за влиянием на нее климата, времени года и телосложения
больного; лечи каждого так, как подобает при его недуге; изгоняй
из человеческого тела, чья деятельность тебе известна как твои пять
пальцев, самые загадочные или застарелые болезни, но не пытайся
исцелить болезни ума, ибо они неизлечимы: оставь Коринне, Лес-
бии, Канидии, Тримальхиону и Карпу их слабость — вернее,
безумное пристрастие — к шарлатанам.
69
В нашем государстве терпят шарлатанов и хиромантов, людей,
которые составляют гороскопы и гадают на картах и на решете,
узнают прошлое и предрекают будущее, глядя в зеркало и в сосуд с
водой. Надо сказать, что эти люди, бесспорно, приносят пользу: они
предсказывают мужчинам, что те разбогатеют, девушкам — что они
выйдут замуж за своих возлюбленных, сыновьям — что их
зажившиеся на свете отцы в конце концов умрут, а молодым женам
старых мужей — что их ждет утешение. Таким образом, эти люди за
гроши обманывают тех, кто хочет быть обманут.
70
Что сказать о магии и колдовстве? Теория, лежащая в их
основе, темна, принципы туманны, запутанны и похожи на принципы
учения о духовидении. Однако люди умные и здравые
рассказывают о некоторых поистине удивительных явлениях, при которых
присутствовали они сами или их друзья, также вполне достойные
доверия. Было бы одинаково неосторожно полностью поверить
таким рассказам или целиком их отвергнуть: на мой взгляд, здесь, как
и во всем, что касается вещей сверхъестественных, выходящих за
рамки обычного, следует держаться середины между слепой верой
и вольнодумным отрицанием.
71
Чем больше языков человек усвоит с малолетства, тем для него
лучше; потому родителям следовало бы приложить все старания,
чтобы обучить им своих детей. Языки полезны для лиц любых со-
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
417
словий, ибо открывают доступ к познаниям столь же легким и
приятным, как и глубоким. Но стоит отложить эти занятия на более
позднее время, которое называется молодостью, — и у человека уже
не хватает способностей или прилежания, чтобы по собственному
почину одолеть их. Впрочем, даже если у него и хватит
прилежания, придется убить на заучивание языков то время, которое он мог
бы посвятить их применению в жизни, придется зубрить слова в
том возрасте, когда хочется проникнуть в суть выражаемых ими вещей,
придется признать, что наши первые и лучшие годы были
понапрасну потеряны. Большие запасы познаний можно приобрести лишь
тогда, когда все само собой врезается в душу, когда память свежа,
податлива и остра, когда ум и сердце еще не ведают страстей, забот
и желаний, когда к занятиям побуждают ребенка те люди, от
которых он зависит. На мой взгляд, у нас так мало истинно
образованных людей, или, если хотите, так много людей поверхностных именно
потому, что мало кто помнит о необходимости изучать языки.
72
Работа над подлинниками — занятие необыкновенно полезное:
это самый короткий, верный и приятный путь к приобретению
познаний. Прибегая к подлиннику, вы все получаете из первых рук,
черпаете из источника; поэтому читайте и перечитывайте его,
заучивайте наизусть, цитируйте при случае, вникайте в смысл во всей
его глубине, сложности и противоречивости, старайтесь постичь
идеи автора, делайте из них выводы. Я советую вам поставить себя
на место первых комментаторов текста: пытайтесь до всего дойти
сами и только в крайнем случае следуйте ходу их мыслей и
перенимайте их точку зрения. Помните: их взгляды — не ваши,
поэтому вам легко в них запутаться, тогда как мнения, рожденные
вашим собственным разумом, навсегда остаются при вас; их легко
вспомнить, когда вы приходите к кому-нибудь за советом, когда
вы спорите или просто беседуете. Кроме того, вам будет приятно
убедиться, что вас не остановили трудности, казалось бы,
непобедимые, перед которыми стали в тупик комментаторы и ученые, столь
изобретательные, хитроумные и полные никому не нужной
эрудиции, ибо они блистают ею там, где и без них все ясно и понятно
даже непосвященным. Применяя эту методу, вы увидите, что лишь
из-за человеческой лени педантам удалось так увеличить
библиотеки, нисколько их не обогатив, и похоронить тексты под грудой
комментариев; при этом лень действует против самой себя и са-
418
Жан де Лабрюйер
мых дорогих своих интересов, ибо, чем больше на свете книг и
исследований, тем больше надобно трудиться — а как раз трудиться
лени и не хочется.
73
Что руководит людьми, когда они выбирают себе тот или иной
образ жизни, ту или иную пищу? Забота о здоровье и правильном
режиме? Не думаю. Один народ ест мясо после плодов; другой —
плоды после мяса; третий начинает трапезу одними плодами, а кончает
другими. Разум ли тут причиной или обычай? Разве о здоровье
думают мужчины, когда носят глухие камзолы с воротниками и
брыжами, — те самые мужчины, которые так долго ходили с открытой
грудью? Разве они пекутся о пристойности, когда носят одежду, в
которой умудряются казаться голыми? И разве женщины,
открывающие грудь и плечи, крепче здоровьем и равнодушнее к
требованиям приличия, чем мужчины? Можно ли назвать скромностью то
чувство, которое побуждает женщин закрывать не только ноги, но
даже ступни, и в то же время требует от них, чтобы они обнажали
руки выше локтя? Кто внушил некогда людям, что на войне надо
либо защищаться, либо нападать и потому следует всегда иметь при
себе оборонительное и наступательное оружие? Почему они
отказываются от него ныне, почему посылают безоружных и одетых в
одни куртки землекопов работать под перекрестным огнем
противника, между тем как сами надевают высокие сапоги, даже когда едут
на бал? Были мудры или простоваты наши отцы, которые сочли бы
этот обычай вредным для государя и страны? Впрочем, каких
героев почитаем в нашей истории мы сами? Дюгеклена, Клиссона, Фуа,
Бусико — а ведь все они носили шлем и панцирь!
Кто может объяснить, почему иные слова в нашем языке
процветают, а другие стали отверженными? Ains1 погибло, и даже гласная,
которой оно начинается, такая удобная для связывания его с
предыдущим словом, не спасла его: оно уступило дорогу другому
односложному слову2 — своей, можно сказать, анаграмме. Certes3
прекрасно в своей старости и на закате дней все еще полно сил: поэзия
любит его, и наш язык весьма обязан авторам, которые, невзирая на
нападки критиков, употребляют его в прозе. Мы не должны были
отказываться от слова maint4 — это истинно французское слово так
легко укладывается в любое выражение! Moult5 хотя и перешло к
1 Но; 2 Mais; 3 конечно; 4 неоднократный, не один; 5 moult u beaucoup —
очень, весьма (фр.).
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
419
нам из латыни, также в свое время было очень в ходу, и я не вижу,
чем beaucoup лучше, нежели moult. Каким только гонениям не
подвергалось саг1, хотя заменить его у нас нечем: не найди оно защитников
среди людей образованных, быть бы ему изгнанным из языка,
которому оно так долго служило. В дни своего расцвета cil2 было одним
из прелестнейших французских слов, поэты скорбят о том, что оно
состарилось. Douloureux3 так же естественно происходит от слова
douleur4, как от слова chaleur5 происходят слова chaleureux и chaloureux6.
Последнее употребляется все реже, хотя оно было полезно языку и
точно выражало то, что лишь частично выражает chaud7. Рядом с
valeur8 должно было сохраниться valeureux9, рядом с haine —
haineux10, с peine — peineux11, с fruit — fructueux12, c pitie — piteux13,
с joie — jovial14, с foi — feal15, с cour — courtois16, с gete — gisant17, с
haleine — halene18, с vanterie — vantard19, с mensonge — mensonger20, с
coutume — coutumier21; существуют же вместе с part — partial22,
вместе с point — pointu и pointilleux23, с ton — tonnant24, с son — sonore25,
с frein — effrene26, с front — effronte27, с ris — ridicule28, с lot — loyal29,
с coeur — cordial30, с bien — benin31, с mal — malicieux32.
Heur33 легко было поместить там, где не станет bonheur34; создав
такое истинно французское прилагательное, как heureux35, оно
перестало существовать. Поэты иногда еще пользуются им, но не столько
по доброй воле, сколько по требованию размера. Issue36 процветает,
а породившее его issir37 упразднено, в то время как fin38
здравствует, а его детище finer39 умерло; cesse и cesser40 существуют на равных
правах. Verd не образует больше verdoyer41, fete — fetoyer42, larme —
larmoyer43, deuil — se douloir и se condouloir44, joie — s'ejouir45, хотя
то же слово joie образует se rejouir и se conjouir, точно так же как
orgueil образует s'enorgueillir46. Прежде о людях говорили собира-
1 Ибо, поскольку;2 этот;3 болезненный;4 боль;5 тепло;6 горячий, пылкий;
7 теплый, горячий;8 доблесть, ценность;9 доблестный, ценный;10 ненависть —
ненавистный; п тягота, горе — тяжкий, горестный; п плод — плодовитый;
13 жалость — жалкий;14 радость, веселье — жизнерадостный;,5 вера, верность —
верный;16 двор — придворный, учтивый;,7 жилище — расположенный,
лежащий; 18 дыхание — запыхавшийся;19 хвастовство — хвастун;20 ложь — лгать;
21 обычай — обычный, привычный; 22 часть — частичный; 23 точка, острие —
остроконечный — обидчивый, мелочный;24 звук — звучащий, громкий;25 звук —
звучный;26 узда — разнузданный;27 лоб — дерзкий, наглый;28 смех —
смехотворный; 29 закон — верный;30 сердце — сердечный;31 благо — благодушный;
32 зло — злобный;33 час; м счастье;35 счастливый;36 выход;37 исходить;38
хитрый; 39 ловчить;40 прекращение — прекращать;41 зеленый — зеленеть;42
праздник — праздновать; 43 слеза — плакать; 44 горе — горевать, печалиться; 45
радость — радоваться, веселиться;46 гордость — гордиться (фр.).
420
Жан де Лабрюйер
тельно gent1; это легко произносимое слово вышло из
употребления, а вместе с ним и слово gentil2. Мы говорим diffame3, но
забыли, что происходит оно от устарелого fame4, часто произносим curieux5,
но не помним сиге6. Мы отказались от si que в пользу de sorte que
или de maniere que7, от de moi в пользу pour moi или quant a moi8,
от je sais que c'est qu'un mal в пользу je sais ce que c'est qu'un mal9,
хотя говорить по-старому было проще: в первых двух случаях
помогала аналогия с подобными же латинскими выражениями, а в
последнем — фраза была на одно слово короче и ее удобнее было
произносить в надгробных речах. Обычай выбрал par consequent
вместо par consequence10, но en consequence вместо en consequent11,
fagons de faire вместо manieres de faire12, но manieres d'agir вместо
fagons d'agir13; предпочел глагол travailler глаголу ouvrer14, etre
accoutume — souloir15, convenir — duire16, faire du bruit — bruire17,
injurier — vilainer18, piquer — poindre19, faire ressouvenir — ramentevoir20.
Pensees заняли место pensers21, которые так чудесно выглядели в
стихах. Мы говорим grandes actions, а не prouesses22, louanges, а не
loz23, mechancete, а не mauvaisete24, porte, а не huis25, navire, а не
nef26, armee, а не ost27, monastere, а не moustier28, prairies, а не prees...29
А ведь все эти одинаково прекрасные слова могли бы жить рядом
в языке, безмерно обогащая его! Обычай путем прибавления, изъятия,
перестановки или изменения нескольких букв обратил fralater в
frelater30, preuver в prouver31, proufit в profit32, froument в froment33,
pourfil в profil34, pourveoir в provision35, pourmener в promener36,
pourmenade в promenade37. Тот же обычай требует, чтобы
прилагательные habile, utile, facile, docile, mobile, fertile38 одинаково
оканчивались и в мужском и в женском роде, тогда как vil39 в женском
роде дает vile, a subtil40 — subtile. Он изменил старинные
окончания некоторых слов, превратив seel в sceau41, mantel в manteau42,
capel в chapeau43, coutel в couteau44, hamel в hameau45, damoisel в
damoiseau46, jouvencel и jouvenceau47; при этом мы никак не можем
1 Народ, люд;2 человеческий;3 бесславный;4 слава;5 любопытный;6
забота, внимание; 7 так что, таким образом; 8 что касается меня; 9 я знаю, что
такое недуг;10 следовательно; п вследствие;12 характер поступков;13 способ
действий; и работать;15 иметь обыкновение;16 подобать;,7 шуметь;,8
оскорблять, бранить; 19 колоть; 20 напоминать; 21 мысли; 22 подвиги; 23 похвалы;
24 злобность;25 дверь;26 корабль;27 войско;28 монастырь;29 луга;30
подделывать (вино);31 доказывать;32 прибыль, выгода;33 пшеница;34 профиль;35
провизия, запас;36 вести на прогулку;37 променад, место для прогулок;38 ловкий,
полезный, легкий, послушный, подвижный, плодородный;39 подлый;40
тонкий, деликатный;41 печать;42 плащ, пальто;43 шляпа;44 нож;45 поселок;46 юный
дворянин;47 юнец (фр.).
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
421
сказать, что французский язык много выиграл от этих замен и
подстановок. Так ли уж полезно для языка во всем подчиняться
обычаю? Не лучше ли стряхнуть гнет его деспотической власти? А
если следовать обычаю, то надо вместе с тем прислушиваться и к
голосу разума, который подсказывает нам, как избежать
путаницы, и вместе с тем помогает определять корни слов и связь,
существующую между живым языком и языками, его породившими.
Лучше ли писали наши предки, чем пишем мы? Превосходим
ли мы их в умении выбирать нужные слова, в изяществе слога, в
ясности и сжатости изложения? Об этом много спорят, но не могут
прийти ни к какому решению. Споры эти вовек не кончатся, если
мы будем следовать примеру тех, кто сравнивает какого-нибудь
бездарного писаку прошлого века с нашими самыми прославленными
авторами, стихи Лорана, которому платили деньги, чтобы он
больше не писал их, со стихами Маро и Депорта. Чтобы найти
правильный ответ, нужно противопоставить один век другому и
сопоставить одно превосходное произведение с другим, например лучшие
рондо Бенсерада и Вуатюра с теми рондо, которые я привожу ниже;
история сохранила нам эти стихи, но кто и когда их написал, мы не
знаем.
Давным-давно, меж рыцарей блистая,
Ожье неверных в их стране разил.
Он, жалости к язычникам не зная,
Великие дела там совершил.
Изъездил свет от края и до края
И воду юности себе добыл.
Был стар Ожье. Ушла весна младая,
А вместе с ней погас и юный пыл
Давным-давно.
Но лишь водой волшебной он омылся,
Как тут же на глазах переменился
И стал таким, как в прежние года...
Увы, увы! Все это — небылицы.
Мне жаль вас, перезрелые девицы:
Вам в той воде уже пришла нужда
Давным-давно.
Сей славный муж — пример для всех времен,
Достойный лавров и хвалы премногой:
422 Жан де Лабрюйер
В обман нечистой силою введен,
Он сочетался браком с козлоногой.
До правды все же доискался он,
Но страх отринул, совладал с тревогой,
За что был до небес превознесен
Людской молвой, придирчивой и строгой,
Сей славный муж.
Узнав, как он отважен и умен,
Дочь короля взяла его в полон,
Хотя слыла средь многих недотрогой.
С кем жить спокойней — с женщиной земной
Иль с ведьмою хвостатой и двурогой —
Постигнуть мог с отменной полнотой
Сей славный муж.
Глава XV
О церковном красноречии
1
Христианская проповедь превратилась ныне в спектакль.
Евангельское смирение, некогда одушевлявшее ее, исчезло: в наши дни
проповеднику всего нужнее выразительное лицо, хорошо
поставленный голос, соразмерный жест, умелый выбор слов и способность
к длинным перечислениям. Никто не вдумывается в смысл слова
Божьего, ибо проповедь стала всего лишь забавой, азартной игрой,
где одни состязаются, а другие держат пари.
2
Светское красноречие, процветавшее при Леметре, Пюселе и Фуркруа
в залах судебных заседаний, теперь уже не в ходу там; оно
переселилось на церковную кафедру, где ему не должно быть места.
Красноречие царит ныне даже у подножия алтаря, там, где
свершаются таинства; миряне судят проповедников, бранят их или
одобряют, но они равно холодны и к той проповеди, которая им по
вкусу, и к той, которой они недовольны. Оратор одним нравится, дру-
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
423
гим нет, но в обоих случаях он никого не исправляет, ибо и не
пытается никого исправить.
Смиренный ученик внимает словам учителя, извлекает пользу
из его наставлений и, в свою очередь, становится учителем.
Человек, преисполненный гордыни, критикует проповедь, словно это книга
какого-нибудь философа, и в конце концов так и не набирается ни
христианских добродетелей, ни ума.
3
Пока не явится человек, который, проникшись духом
Святого писания, начнет просто и убедительно толковать народу
слово Божье, до тех пор у ораторов и риторов отбоя не будет от
поклонников.
4
Цитаты из светских книг, ненужные отсылки, пустой пафос,
антитезы, гиперболы больше не в ходу; скоро проповедники
перестанут рисовать в своих речах портреты великих людей и
ограничатся толкованием Евангелия, которое всегда волнует сердца и
обращает слушателей к истинной вере.
5
Он появился наконец — человек, которого я не чаял увидеть в
наше время и все же ожидал с таким нетерпением! Придворные
рукоплескали ему — одни потому, что наделены разумом, другие —
потому, что стараются соблюдать благопристойность. Вещь
неслыханная! Они покинули королевскую капеллу, дабы вместе с народом
внимать слову Божьему из уст этого святого человека1. Но
столица оказалась другого мнения: прихожане — вплоть до церковных
старост — покинули храмы, где он проповедовал; пастыри были
стойки, но паства разбежалась, привлеченная ораторами соседних
церквей. Мне следовало бы предвидеть это и не утверждать, что
едва такой человек явится, как все пойдут за ним, едва он
заговорит, как все кинутся его слушать: я должен был знать, как
неодолима в человеке — да и во всем сущем — сила привычки! Вот уже
1 Капуцин отец Серафим.
424
Жан де Лабрюйер
тридцать лет, как люди внемлют риторам, декламаторам,
перечислителям и без ума от всех, кто живописует в полный рост или в
миниатюре. Еще совсем недавно проповедники сочиняли такие
неожиданные, блестящие, острые концовки и переходы, которые были
под стать эпиграммам; должен признать, что теперь они стали
скромнее и речи их подобны обыкновенным мадригалам. Каждая
проповедь неукоснительно, с математической точностью предлагает
вашему вниманию три раздела: в первом доказывается то-то, во
втором — то-то, в третьем — то-то. Таким образом, сначала вас убедят
в одной истине, и это будет первым разделом речи; потом убедят
во второй, и это будет вторым разделом; напоследок убедят в третьей,
и это будет третьим разделом. Первый раздел просветит вас по части
одного из важнейших догматов вашей веры, второй — по части
второго, не менее важного, последний — по части третьего,
важнейшего из всех; впрочем, за недостатком времени его придется
отложить до следующей проповеди; наконец, чтобы несколько
сократить проповедь и составить план... «Опять план! —
восклицаете вы. — Какое длинное вступление к речи, на которую
остается всего лишь три четверти часа! Чем старательнее втолковывают
мне и разъясняют ее суть, тем больше я запутываюсь». Вы
совершенно правы: таково обычное следствие нагромождения мыслей,
которые, по существу, сводятся к одной-единственной и
непомерно утомляют память слушателей. Нынешние проповедники так
цепляются за эти длиннющие разделы, словно без них нет
истинной веры и благодати. Но как, скажите на милость, могут хоть кого-
нибудь наставить подобные апостолы, если паства с трудом
понимает, о чем они ведут речь, не способна уследить за ходом их
доказательств, то и дело теряет нить рассуждения? Я не прочь бы
прервать буйный поток их красноречия просьбой остановиться и дать
хоть минуту передышки себе и своим слушателям. Суетные
проповеди, слова, брошенные на ветер! Времена всенародных
толкований Евангелия прошли, их не вернули бы даже святой Василий или
Иоанн Златоуст: паства разбежалась бы по другим приходам, лишь
бы не слышать их голосов, их простодушных назиданий. Люди, —
во всяком случае, большинство людей, — любят пышные фразы и
периоды, восхищаются тем, чего не понимают, и верят, что достигли
высот премудрости, если высказывают предпочтение первому или
второму разделу, последней или предпоследней проповеди.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
425
6
Меньше века тому назад французская книга состояла из
страниц, написанных по-латыни, в которых были вкраплены
французские фразы и слова. Одна за другой шли выдержки, примечания,
цитаты. В вопросах брака и завещания судьями выступали Овидий
и Катулл; вместе с пандектами Юстиниана они приходили на
помощь вдовам и сиротам. Духовное было столь прочными узами связано
со светским, что они не разлучались даже на церковной кафедре: с
нее поочередно звучали слова то святого Кирилла, то Горация, то
святого Киприана, то Лукреция. Положения святого Августина и
отцов церкви подкреплялись цитатами из поэтов. С паствой
беседовали по-латыни, к женщинам и церковным старостам долгое
время обращались по-гречески. Чтобы так плохо проповедовать,
нужно было очень много знать. Иные времена, иные песни: текст
берется по-прежнему латинский, но проповедь произносится на
французском языке — и притом отличном! Евангелие даже не цитируется.
Сегодня, чтобы хорошо проповедовать, можно почти ничего не знать.
7
Церковные кафедры больших городов избавились наконец от
схоластического богословия, изгнав его в провинциальные городишки
и деревни, где оно должно просвещать умы и наставлять на путь
истинный землепашцев и виноградарей.
8
Если проповедь нравится народу своим цветистым слогом,
доступной всем моралью, умелыми повторениями, блестящими
выпадами и живыми описаниями, — значит, проповедник умен; но этого
мало: истинно мудрый проповедник пренебрегает подобными
красотами, столь противными духу Евангелия; он проповедует просто,
горячо, по-христиански.
9
Проповедник-оратор так красиво описывает иные пороки,
останавливается на таких щекотливых подробностях, изображает
грешника таким умным, изысканным и утонченным, что мне,
безусловно, захочется стать похожим на этого грешника, если только какой-
426
Жан де Лабрюйер
нибудь апостол, чья проповедь ближе к духу христианской веры,
не отвратит меня от порока, столь соблазнительно описанного.
10
Хорошая проповедь — это речь, построенная по всем законам
ораторского искусства, согласно всем правилам человеческого
красноречия, безукоризненная и украшенная всеми ухищрениями
риторики. Знатоки не упускают в такой речи ни единой подробности,
ни единой мысли: они без труда следят за оратором, и когда он
пускается в перечисления, и когда возносится к вершинам пафоса;
загадкой она остается только для народа.
И
Какую великолепную и назидательную речь мы только что
слушали! В ней были затронуты самые существенные догматы
религии, приведены самые неоспоримые доводы в пользу обращения на
путь истинный; какое огромное впечатление она должна была
произвести на умы и души слушателей! Они покорены, взволнованы,
растроганы до такой степени, что втайне даже готовы предпочесть
эту проповедь Теодора предыдущей.
12
Мягкость и снисходительность в вопросах нравственности не
приносит успеха проповеди: ничто в ней не задевает, не щекочет
любопытства мирянина, который куда меньше, чем принято думать,
боится сурового поучения и, напротив, склонен одобрить такую
суровость в том, кто по долгу своему призван ее проповедовать. Таким
образом, в церкви существуют как бы две категории поборников
строгой морали: одни обязаны говорить правду во всей ее наготе,
без прикрас и смягчений, другие жадно слушают ее, ценят,
приходят в восторг, рассыпаются в похвалах — и продолжают жить, как
прежде, не хуже и не лучше.
13
Великих людей, преисполненных высокой добродетели, можно
упрекнуть в том, что они принизили искусство красноречия или
по меньшей мере испортили слог большинства проповедников:
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
427
вместо того чтобы присоединить свой голос к гласу народа и
возблагодарить Господа, ниспославшего людям столь драгоценные
дары, эти ораторы, сделавшись панегиристами и вступив в союз
с поэтами и писателями, даже перещеголяли последних в
сочинении посвятительных посланий, стансов и прологов;
Священное писание они заменили потоком похвал — справедливых, но
продиктованных своекорыстием и не приличествующих ни им,
ни их сану, похвал, которых к тому же от них никто не требует.
Хорошо еще, если, прославляя в храме Господнем героя, они скажут
хотя бы два слова о Боге и таинствах — истинном предмете их
проповеди. Случалось и так, что оратор, который приготовился
толковать святое Евангелие — достояние всех людей — в расчете
на присутствие одного-единственного лица, вдруг узнавал, что
этот слушатель, задержанный случайными обстоятельствами, не
придет; совсем растерявшись, он уже не мог произнести перед
собранием христиан христианскую проповедь, предназначенную
не для них, и предпочитал уступить место другому оратору,
которому ничего не оставалось, как в наспех составленной речи
вознести хвалу Господу.
14
Слушатели боялись, что Теодул произнесет более блестящую
проповедь; на этот раз они остались вполне довольны им самим и
его речью: пусть уж он поменьше чарует их ум и слух, лишь бы не
возбуждал в них зависти.
15
Ораторы в одном отношении похожи на военных: они идут на
больший риск, чем люди других профессий, зато быстрее
возвышаются.
16
Если вы занимаете определенное положение в обществе и при
этом все ваши таланты сводятся к умению произносить скучные
речи — что ж, произносите их, проповедуйте: для человека,
желающего возвыситься, любая слава лучше, нежели безвестность. Тео-
дат произносил неуклюжие, однообразные, усыпительные речи —
и был за это осыпан милостями.
428
Жан де Лабрюйер
17
В былые времена вознаграждали большими диоцезами таких
проповедников, которые в наши дни не получили бы за свое
красноречие даже простого прихода.
18
Этот проповедник-панегирист чуть не сгибается под бременем
титулов и званий, которыми он осыпан; его имя красуется на
больших афишах — и на тех, что разносят по домам, и на тех, что
развешивают на улицах; написаны эти афиши такими огромными
буквами, что их так же невозможно не заметить, как, скажем, городскую
площадь. Если, ознакомившись со столь блестящей выставкой слов,
вы захотите познакомиться с сутью дела и послушаете самого
оратора, вы поймете, что в бесконечном перечне его званий все же не
хватает одного: звания дурного проповедника.
19
Праздность женщин и обыкновение мужчин сбегаться туда, где
собирается прекрасный пол, создают славу дурным ораторам и
поддерживают ее даже тогда, когда она начинает меркнуть.
20
Справедливо ли, чтобы пастырь с церковной кафедры, перед
святым алтарем, произносил на похоронах речь во славу и честь
умершего, не задумываясь, был ли тот при жизни действительно достоин
похвалы, но твердо помня, что судьба наградила его знатностью и
могуществом? Разве человек славен только тем, что он именит и ему дана
власть над другими людьми? Почему не принято публично
произносить панегирики тому, кто всю жизнь отличался добротой,
справедливостью, кротостью, верностью и благочестием? Так называемое
надгробное слово пользуется тем большим успехом у многочисленных
слушателей, чем меньше оно проникнуто истинно христианским
духом или, если угодно, чем ближе к мирскому красноречию.
21
Оратор старается своими речами снискать епископский сан;
истинный вероучитель стремится наставить паству на путь ис-
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
429
тины. Второму следовало бы предоставить то, чего добивается
первый.
22
Всем известны такие служители церкви, которые, вернувшись
после недолгого пребывания в языческих странах, похваляются
числом обращенных, забывая прибавить, однако, что эти люди
или давно уже были обращены, или так и не обратились. Они
почитают себя ничуть не ниже Венсана и Ксавье, — словом,
настоящими апостолами, — и убеждены, что их усердный труд и
благотворная деятельность заслуживают награды гораздо
большей, чем простое аббатство.
23
Иной ни с того ни с сего вдруг берет перо, бумагу и решает: «Со-
чиню-ка я книгу!» — хотя весь его талант сводится к желанию
заработать пятьдесят пистолей. Я тщетно взываю к нему: «Вот пила,
Диоскор, выпили что-нибудь, или обточи, или смастери колесные
ободья — и ты заработаешь не меньше». Он, видите ли, не обучен
этим ремеслам. «В таком случае копируй, надписывай, поступи,
наконец, правщиком в типографию, но только не пиши». Но он
желает писать и, главное, печататься, а так как в типографию не
полагается отправлять чистую тетрадь, то он марает в ней, что в голову
взбредет. Он с удовольствием написал бы, что Париж стоит на Сене,
что в неделе семь дней, что на улице идет дождь. А так как
подобные утверждения не подрывают ни религии, ни государства и не
причиняют вреда публике — разве что портят ей вкус и приучают
читать пошлейший вздор, — то книга проходит цензуру, ее издают
и вскоре переиздают, как это ни позорно для нашего века и ни
унизительно для хороших писателей. Другой человек точно так же
решает про себя: «Хочу стать проповедником», — и начинает
проповедовать. И вот уже он стоит на церковной кафедре, хотя весь его
талант и призвание заключаются в том, что ему нужен бенефиций.
24
Если служители церкви не проповедуют с кафедры, а
упражняются в риторике, значит, сердца их преисполнены мирской суеты
или нечестия. Но есть и другие священники, которые всем своим
430
Жан де Лабрюйер
обликом внушают доверие. Стоит им подняться на кафедру, как паства,
собравшаяся послушать их, начинает испытывать волнение; их вид
склоняет сердца к истине, а слова довершают дело.
25
Епископ города Мо и отец Бурдалу напоминают мне
Демосфена и Цицерона. Этих мастеров церковного красноречия постигла
судьба их великих предшественников: один развел племя дурных
критиков, другой — отвратительных подражателей.
Церковное красноречие особенно трудно потому, что мирское
и ораторское начала в нем должны быть незаметны слушателям. Какое
надо проявить искусство, чтобы нравиться и в то же время
наставлять! Проповедник идет проторенной дорогой, и все заранее знают,
что он скажет, ибо он повторяет уже много раз сказанное. Предмет
его проповеди значителен, но привычен и хорошо знаком;
положения неоспоримы, но выводы из них давно известны; тема
возвышенна, но кому под силу достойно говорить о возвышенном? Иные
таинства легче объяснить на уроке катехизиса, чем в ораторской
речи. Даже проповедь морали, столь обширной и разнообразной,
ибо в нее входит все, что относится к людским нравам, вращается
вокруг одной и той же оси, рисует одни и те же картины,
ограничивает себя рамками, куда более тесными, чем, скажем, сатира. После
обычного обличения суетных почестей, богатств и наслаждений
оратору остается только окончить свою речь и отправить
слушателей по домам. Если порою люди плачут, если их трогает проповедь,
то, отдавая должное таланту и всему облику проповедника, мы все
же признаем, что тут говорит за себя сам предмет и наша в нем кровная
заинтересованность, что слезы и волнение вызваны не столько
подлинным красноречием говорящего, сколько мощью его голоса.
Наконец, проповедник, в отличие от адвоката, не может
заинтересовать слушателей новыми обстоятельствами, происшествиями,
неслыханными приключениями, не может решать запутанные
вопросы, строить смелые догадки и предположения, а ведь все это приходит
на помощь таланту, дает ему силу и размах и не только не стесняет
красноречия, а, напротив, поддерживает и направляет его. Проповедник
прибегает к источнику, откуда черпают все, и стоит ему удалиться от
этих всем доступных мест, как он становится туманным и
отвлеченным, впадает в декламацию, — словом, перестает проповедовать
Евангелие. Ему необходимо обладать одним лишь качеством —
благородной простотой, но до нее нужно возвыситься, а это требует редкого
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
431
таланта, не свойственного большинству людей. Способности,
воображение, знания и память чаще всего служат им только для того,
чтобы избегать этой простоты.
Ремесло адвоката утомительно и кропотливо; оно требует от того,
кто им занимается, не только глубоких знаний, но и незаурядных
способностей. В то время как проповедник, сочинив на досуге
несколько проповедей, читает их наизусть, уподобляясь наставнику,
которому никто не осмеливается противоречить, и потом
неоднократно повторяет их с небольшими изменениями и постоянным
успехом, адвокат произносит сложнейшие защитительные речи в
присутствии судей, которые могут лишить его слова, и противной
стороны, которая может его прервать; он должен быть всегда готов к
возражениям; ему приходится в один и тот же день выступать в
различных инстанциях по различным делам. У себя дома он тоже не
находит покоя и отдыха, не может отгородиться от клиентов; двери
его открыты всем, кто приходит докучать ему своими вопросами и
сомнениями; он не укладывается в постель, его не растирают
бальзамом, не подают ему прохладительного питья, к нему в спальню не
стекаются люди без различия пола и звания, чтобы похвалить его
за изящество языка и утонченность оборотов, успокоить по поводу
того места в речи, где он чуть было не сбился, рассеять тревогу,
снедающую его из-за процесса, который он вел менее энергично, чем
другие дела; он отдыхает от длинных речей, проводя долгие часы за
писанием бумаг и сменяя, таким образом, одну работу другой, одно
бремя — другим. Дерзну утверждать, что в своей области он
является тем, чем были некогда первые апостолы.
Таким образом, дав определение судебному красноречию и
ремеслу адвоката, с одной стороны, церковному красноречию и
миссии проповедника — с другой, мы невольно приходим к выводу, что
легче проповедовать, чем защищать в суде, но куда труднее хорошо
проповедовать, чем хорошо защищать.
27
Как велико преимущество живого слова перед писаным! Люди
поддаются очарованию жеста, голоса, всей окружающей их
обстановки. Если они хоть немного расположены в пользу говорящего,
они сперва приходят в восторг, а уж потом стараются понять, о чем
он говорит; не успеет он начать, как они твердят, что речь будет
превосходной, вслед за тем засыпают, а когда оратор уже кончает свое
слово — просыпаются и говорят, что речь была превосходной. У
432
Жан де Лабрюйер
писателя нет таких пылких сторонников: его произведение читают
на досуге в деревне или в тиши кабинета; люди не собираются
вместе, чтобы ему рукоплескать, и уж подавно никто не плетет интриг,
чтобы унизить всех его соперников и добыть ему сан прелата. Как
бы хороша ни была его книга, ее читают с предвзятым мнением, что
она заурядна, перелистывают, сличают отдельные места; это не звуки,
которые тают в воздухе и забываются: что написано, того не сотрешь.
Книгу порой стараются раздобыть за несколько дней до начала
продажи, чтобы поскорее ее выбранить, и самое утонченное
удовольствие, доставляемое ею, — это возможность ее покритиковать. Если
ее страницы изобилуют удачными местами — читатели сердятся и,
опасаясь, как бы она не начала им нравиться, в конце концов
откладывают в сторону именно потому, что она хороша.
Отнюдь не все считают себя ораторами, не все хотят или
дерзают притязать на умение говорить плавно и образно, на хорошую
память, на право носить духовное одеяние и называться
проповедником. Но зато всякий уверен, что он умеет мыслить и пишет еще
лучше, чем мыслит: поэтому он недоброжелательно относится ко
всем, кто мыслит и пишет не хуже, чем он сам. Короче говоря,
скорее нравоучитель будет награжден саном епископа, чем самый
одаренный писатель получит простой приорат, а что касается
милостей, то на первого они так и сыплются, меж тем как достойный
автор весьма рад, когда он остается при своем.
28
Когда дурные люди преследуют вас ненавистью, люди
добродетельные советуют вам смириться перед Богом и не поддаваться
тщеславию, одолевающему вас из-за того, что вы не нравитесь
вашим недоброжелателям. Точно так же, когда люди, которые во всем
видят посредственность, бранят книгу, написанную вами, или речь,
произнесенную публично — в суде ли, с церковной ли кафедры или
в ином месте, — смиритесь: помните, вы подвергаетесь
опаснейшему и утонченнейшему искушению впасть в грех гордыни.
29
Я полагаю, что проповеднику следовало бы в основу каждой своей
проповеди класть только одну истину, но существенную, грозную,
назидательную; он должен развить ее и до конца исчерпать,
отказавшись от всяких разделов, обдуманных, выверенных, отшлифо-
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
433
ванных и подробно разработанных; выбросить из головы то, чего
нет в действительности, то есть не думать, что вельможи и светские
люди наставлены в вере и своих обязанностях, и смело обучать
катехизису этих умников и знатоков. Пусть долгие часы, потребные
на сочинение длинной проповеди, он употребит на столь глубокое
обдумывание предмета, чтобы слова и обороты рождались сами
собой и свободно лились из глубины сердца; пусть вверится после
такой подготовки силе своего таланта и волнению, внушенному
величием самой темы, избавив себя тем самым от огромного
напряжения памяти, которое пристало не столько человеку, занятому важным
делом, сколько тому, кто побился об заклад и вспоминает нечто,
относящееся к предмету спора, — подобное напряжение связывает
жесты и уродует лицо; пусть исполнится воодушевления, убедит
умы, встревожит сердца и посеет в слушателях не боязнь того, что
оратор вот-вот запнется, а трепетный ужас, идущий из совсем
иного источника.
30
Пусть тот, кто еще не настолько добродетелен, чтобы забыть о
себе, проповедуя слово Божье, не впадает в отчаяние, убоявшись
строгих правил, здесь ему предписываемых: они не запрещают ни
выказывать ум, ни стремиться к высоким должностям. Кто
сравнится в таланте с человеком, проповедующим по-апостольски, и кто
более, чем он, заслуживает епископского сана? Разве недостоин был
этого сана Фенелон? И разве мог бы государь обойти его сей
высокой должностью, не будь он предназначен для иной?
Глава XVI
О вольнодумцах
1
Слово «вольнодумцы» равнозначно по-французски выражению
«люди, сильные духом», но известно ли вольнодумцам, какая
ирония таится в этой равнозначности? Есть ли на свете человек более
слабый, чем тот, кто сомневается в первооснове своей природы, бытия,
чувств, сознания и не представляет себе, что с ним станется, когда
его земное существование придет к концу? Какое, должно быть,
434
Жан де Лабрюйер
отчаяние охватывает того, кто предполагает, что душа его столь же
материальна и тленна, как камень, пресмыкающийся гад или иные
низшие твари! Не большей ли силы и величия достигает наш
разум, приемля идею существа, стоящего выше остальных существ,
сотворившего их и заключающего их в себе, существа всесовершенного,
непорочного, изначального и бесконечного, существа, подобием и,
смею сказать, частью которого является наша бесплотная и бессмертная
душа?
2
Человек смиренный и человек слабый равно восприимчивы к
впечатлениям, но первый воспринимает хорошее, а второй —
дурное; иными словами, первый исполнен убежденности и веры,
второй — упрямства и развращенности. Таким образом, смиренный дух
приемлет истинную религию, а слабый или вовсе отрицает ее, или
создает себе взамен нее ложную. Вольнодумец, мнящий, что он —
человек, сильный духом, тоже лишен религии или сам себе ее
изобретает; следовательно, он — человек, слабый духом.
3
Я называю людьми мирскими, суетными и низменными тех, чей
ум и сердце привязаны к ничтожному клочку Вселенной, на
котором они живут, именуя его Землею; тех, кому безразличны и не нужны
духовные ценности; тех, кто так же ограничен, как их владения и
поместья, которые можно измерить, исчислить в арпанах и обнести
межевыми знаками. Меня не удивляет, что, располагая столь
ничтожной точкой опоры, они шатаются при малейшей попытке
познать истину; что столь узкий кругозор не дает им проникнуть в
надзвездные просторы и узреть Бога; что, не отдавая себе отчета,
насколько душа выше материи и чего она достойна, они не сознают,
как трудно ее утолить, как мало для нее Земли и всех суетных благ,
как необходимо для нее присутствие всесовершенного существа, то
есть Бога, и какую глубокую потребность испытывает она в
религии, которая указует ей путь к Нему и служит порукой
несомненности Его бытия. Напротив, я без труда понимаю, как естественно
и легко такие люди впадают в неверие и равнодушие и ставят Бога
и религию на службу политике, то есть тому, что упорядочивает и
украшает здешний мир — единственное, о чем, по их мнению, стоит
печься.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
435
4
Иных людей окончательно развращают длительные
путешествия, в которых они утрачивают даже ту малую веру, что у них
еще оставалась: наглядевшись на различные религии, обряды и
нравы, они уподобляются тому, кто входит в лавку, не зная
заранее, какую ткань ему надо купить, — каждая лишь усугубляет его
нерешительность, в каждой он находит свои прелести и
достоинства, теряется, не может ничего выбрать и уходит, так и не сделав
покупки.
5
Бывают люди, которые готовы стать набожными и
верующими лишь при том условии, что нечестие и вольномыслие
сделаются достоянием всех и, следовательно, признаком заурядного
ума. Вот тогда эти люди откажутся от своих заблуждений: они,
видите ли, покорны моде и веяниям времени лишь в мелочах и
пустяках, а в таком важном и серьезном деле, как религия, хотят
быть независимы. Рисковать будущей жизнью — значит, по их
мнению, выказать своего рода храбрость и неустрашимость; они
считают к тому же, что людям известного звания, широты ума и
воззрений не к лицу бесхитростная вера, свойственная ученым и
простонародью.
6
Наслаждаясь здоровьем, люди сомневаются в существовании Бога,
равно как не видят греха в близости с особой легких нравов1; стоит
им заболеть и опухнуть от водянки, как они бросают наложницу и
начинают верить в Творца.
7
Прежде чем мнить себя вольнодумцем и безбожником,
человеку следует заглянуть к себе в душу и тщательно взвесить,
способен ли он, по крайней мере, не изменить своим взглядам и умереть
так же, как жил; если у него не хватает мужества идти
избранным путем до конца, он должен смириться и жить так, как хочет
умереть.
1 Распутницей.
436
Жан де Лабрюйер
8
Всякая шутка в устах умирающего неуместна; если же она
касается определенных предметов, она гибельна. Что может быть
печальнее, чем участь острослова, который даже ценой спасения души
пытается перед смертью рассмешить тех, кого оставляет?
Что бы, по нашему мнению, ни ожидало нас за гробом, смерть
сама по себе настолько серьезна, что ей приличествует не зубоскальство,
а твердость.
9
Во все времена встречались люди широкого ума и большой
образованности, которые тем не менее состояли в настоящем рабстве
у вельмож, разделяли их вольномыслие и до смерти несли на себе
его иго, невзирая на свои познания и вопреки своей совести. Они
всю жизнь жили для своих покровителей, словно это было их
высшей целью. Они стыдились их покинуть, стать такими, какими,
возможно, были на самом деле, и губили себя из чрезмерной
почтительности или слабости. Но разве есть на земле вельможи столь
вельможные и сановники столь сановные, чтобы мы жили и
веровали так, как им вздумается, как требуют их склонности и прихоти,
и чтобы, даже умирая, мы из угодливости уходили из этого мира не
так, как нам лучше, а так, как им больше нравится?
10
Я требую, чтобы тот, кто не желает жить, как другие, и
покоряться общим для всех правилам, имел убедительные к тому
основания, мог подкрепить их неопровержимыми доводами и знал больше,
чем остальные.
11
Покажите мне воздержного, умеренного, целомудренного и
справедливого человека, который решился бы отрицать существование
Бога. Я допускаю, что, утверждая это, он был бы вполне
бескорыстен и беспристрастен; беда лишь в том, что такого человека нет.
12
Мне было бы крайне любопытно взглянуть на того, кто
искренне полагает, что Бога нет: он сообщил бы мне, по крайней мере,
какие неоспоримые доводы убедили его в этом.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
437
13
Невозможность доказать, что Бога нет, убеждает меня в том, что
он существует.
14
Бог сам осуждает и наказывает тех, кто его оскорбил, ибо
только он судья во всем, что его касается; это было бы несправедливо,
не будь он воплощением истины и справедливости, то есть Богом.
15
Я чувствую, что Бог есть, и не чувствую, что его нет: этого с меня
достаточно, и никакие умствования не помешают мне прийти к
выводу, что Бог существует. Это заключение вытекает из самой моей
природы: я слишком легко воспринял этот принцип в детстве и
слишком естественно верил в него, будучи зрелым человеком, чтобы
усомниться в его истинности, хотя кое-кто и не согласен с ним.
Впрочем, я не уверен, что такие люди бывают, но если даже они
встречаются, это доказывает лишь одно: в семье не без урода.
16
Атеизма не существует: у вельмож, которых чаще всего в нем
подозревают, слишком ленивый ум, чтобы решать, есть Бог или нет.
Они настолько беспечны, что им нет дела до этого важнейшего предмета,
равно как до природы души и смысла истинной веры; они ничего не
отрицают и ничего не принимают, — они об этом просто не думают.
17
Сколько бы ни было у нас здоровья, сил и ума, мы сполна
растрачиваем их на помыслы о других людях и о нашей собственной, пусть
даже самой ничтожной, выгоде. Напротив, приличия и обычай как бы
обязывают нас думать о нашей душе лишь тогда, когда у нас остается
ровно столько разума, сколько нужно, чтобы понять, как его мало.
18
Одному вельможе кажется, что он падает в обморок, а на самом
деле он умирает; другой угасает незаметно, каждый день теряет силы
и наконец испускает дух. Грозные, но бесполезные уроки! Никто
438
Жан де Лабрюйер
не думает об этих столь примечательных и столь несходных между
собой событиях, они никого не волнуют, люди обращают на них так
же мало внимания, как на увядший цветок или засохший лист, —
они жаждут освободившихся должностей и разузнают, заняты ли
эти места и кем.
19
Разве люди так добры, постоянны и справедливы, чтобы мы
возлагали на них все наши надежды и не нуждались в Боге, к которому
мы могли бы обратиться за помощью, когда над нами тяготеет
незаслуженный приговор, когда нас преследуют и предают?
20
Если вольнодумца смущает и ослепляет то, что есть в религии
высокого и великого, значит, он человек не сильный, а слабый
духом; если же, напротив, его отталкивает то, что в ней есть
смиренного и бесхитростного, значит, он воистину силен — сильнее даже,
чем такие ученые, возвышенные и тем не менее веровавшие мужи,
как Лев, Василий, Иероним и Августин.
«Отцы церкви, учители церкви! Какие громкие имена и какая
скука, сухость, холодная набожность, а подчас и схоластика в их
сочинениях!» — восклицают те, кто никогда их не читал. Как были бы
удивлены такие люди, составившие себе столь далекое от истины представление
об отцах церкви, если бы прочли их творения, где больше тонкости и
проникновенности, блеска и ума, красот слога и остроты суждения,
живости и непринужденного очарования, чем во многих книгах
нашего века, которые так пленяют читателей, приносят славу своим
авторам и преисполняют их тщеславием! Как отрадно верить и знать, что
твою веру разделяют, поддерживают и объясняют столь высокие души
и столь сильные умы, в особенности если вспомнить, что сравниться с
блаженным Августином по обширности, глубине и
проникновенности знаний, по чистоте и возвышенности философских принципов, по
умению их применить и развить, по убедительности выводов, по
достоинствам слога, по благородству морали и чувствований могут разве
что Платон и Цицерон.
22
Человек от природы лжив, истина же проста и нага; он жаждет
прикрас и выдумок, поэтому истина не для него: она нисходит с неба
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
439
в готовом, так сказать, виде и во всем своем совершенстве, а
человек любит только то, что создал сам, — небылицы и басни.
Посмотрите на простонародье: оно вечно что-нибудь измышляет,
перевирает и преувеличивает по причине своего невежества и глупости.
Спросите даже у самого порядочного человека, всегда ли он
правдив в речах; не ловит ли себя порой на выдумках, к которым его
толкают легкомыслие и тщеславие; не случается ли ему ради
красного словца прибавить к рассказу подробность, которой не было в
действительности. Возьмите любое событие, происходящее чуть ли
не у всех на глазах: его видят сто человек, и каждый из них
описывает его по-своему, осведомитесь об этом событии у сто первого, он
все равно изложит дело на свой лад. Как же после этого верить в то,
что происходило давным-давно, за много веков до нас? Как
полагаться на самых достоверных историков? И можно ли принимать
историю всерьез? Говорят, Цезаря убили в сенате. Да был ли
вообще Цезарь?
«Какая недоверчивость! — скажете вы. — Какие нелепые сомнения,
какая излишняя щепетильность!» Вы смеетесь, даже не снисходя
до возражений, и, пожалуй, вы правы.
Предположим теперь, что источник, где упомянут Цезарь, не есть
светское сочинение, написанное рукою лживых от природы людей
и случайно найденное в библиотеках среди других рукописей,
которые содержат как правдивые, так и вымышленные истории; что,
напротив, это святое и богодухновенное творение, которое являет
всем зрячим признаки своего неземного происхождения и которым
вот уже почти два тысячелетия руководствуется множество людей,
не позволивших себе за эти века изменить в нем хотя бы букву и
почитающих своей священной обязанностью хранить его в
первоначальной неприкосновенности; что, наконец, сама религия
предписывает незыблемо верить всем утверждениям, содержащимся в
этой книге, где говорится о Цезаре и его диктатуре. Сознайся, Лу-
цилий, что в таком случае ты начнешь сомневаться в том, был ли
Цезарь.
23
Никакая музыка не достойна восхвалять Господа и звучать в
его святилище, никакая философия не способна достаточно
возвышенно говорить о Божественном промысле, о Боге, Его могуществе,
Его деяниях и Его таинствах: чем она отвлеченнее и тоньше, тем
она суетней, тем бессильней объяснить вещи, познание которых требует
440
Жан де Лабрюйер
от человека только бесхитростности и к тому же доступно ему лишь
до известного предела. Пытаться разумом постигнуть Бога, Его
совершенство и Его, смею так выразиться, поступки — значит идти
дальше древних философов, апостолов и отцов церкви и
заниматься долгими и бесполезными поисками источника истины там, где
его не может быть. Стоит отринуть такие атрибуты Создателя, как
благость, милосердие, всеправедность и всемогущество, которые дают
нам столь высокое и преисполненное любви представление о Боге,
как мы, несмотря на все усилия нашего воображения, немедля
придем к понятиям сухим, бесплодным, бессмысленным, предадимся
пустым, не совместимым со здравым смыслом и в лучшем случае
слишком утонченным и замысловатым умствованиям, а
углубляясь все дальше в эту новую метафизику, начнем терять веру.
24
До каких только крайностей не доходят люди во имя той самой
религии, в которую верят так мало и которой следуют так нерадиво!
25
Умствуя каждый на свой лад, люди искажают ту самую
религию, которую с таким пылом и рвением защищают от иноверцев;
сообразно своим взглядам они то прибавляют к ней, то изымают из
нее множество мелких, но порой существенных подробностей, причем
твердо и неколебимо держатся той формы, которую сами ей
придают. Таким образом, можно сказать, что у всякого народа, в общем,
одна вера и что в то же время у него их множество, ибо почти
каждый человек, в частности, исповедует свою собственную.
26
В разное время при дворах поочередно господствуют и
процветают два сорта людей — вольнодумцы и лицемеры; первые ведут
себя просто, непринужденно, весело, открыто, вторые — тонко, хитро
и коварно, причем до крайности жадны к милостям и гонятся за
ними во сто раз неистовей, чем первые: они хотят навсегда
присвоить их, распоряжаться ими, делить их между себе подобными и не
подпускать к ним других; чины, должности, звания, бенефиции,
пенсионы, почести — все им желанно, все должно принадлежать только
им; а всех остальных, кто не связан с ними, они почитают людьми
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
441
недостойными возвышения и объявляют их наглецами, если те все-
таки дерзают надеяться на награду. Представьте себе толпу масок
на балу: они берутся за руки, пляшут, увлекают друг друга, делают
круг за кругом и все продолжают плясать, не впуская в хоровод никого
из присутствующих, как бы он того ни заслуживал; общество
томится, всем до смерти скучно смотреть на пляски и не плясать
самим; кое-кто ворчит, а самые благоразумные собираются с духом и
уходят.
27
Есть два рода вольнодумцев: собственно вольнодумцы, которые
хотя бы почитают себя таковыми, и лицемеры, которые больше всего
боятся прослыть вольнодумцами; вторые тем опаснее, чем
искуснее они притворяются.
Лицемер либо не верит в Бога, либо издевается над Ним. Я
предпочитаю быть учтивым, поэтому говорю: он не верит в Бога.
28
Если религия есть благоговейный страх перед божеством, то что
же должны мы думать о тех, кто дерзает оскорблять его земное
подобие — государя?
29
Скажи кто-нибудь, что сиамское посольство прибыло к нам с
тайной целью побудить христианнейшего короля отречься от
христианства и допустить в свое государство талапуанов, которые проникли
бы в наши дома, принесли бы туда свои книги, искусными речами
обратили бы в свою веру наших жен, детей и нас самих, воздвигли бы в
наших городах пагоды и выставили бы там идолов из металла для
всеобщего поклонения, мы встретили бы столь нелепую новость только
презрительным смехом. В то же время мы сами проплываем шесть тысяч
лье по морю с единственной целью обратить в христианство жителей
Индии, Сиама, Китая и Японии и всерьез делаем этим народам такие
предложения, которые не могут не показаться им в высшей степени
бессмысленными и странными. Тем не менее они терпят наших
монахов и священников, иногда слушают их, дозволяют им строить церкви
и выполнять свою миссию. Чем объяснить такую разницу между ними
и нами? Не могуществом ли истины?
442
Жан де Лабрюйер
30
Не каждому подобает быть благотворителем и собирать у своих
дверей бедняков, со всех концов города приходящих туда за
милостыней. Напротив, каждый из нас ежедневно сталкивается с тайной
нищетой, которую может облегчить либо своими силами и
немедленно, либо предстательствуя за нее перед другими. Точно так же
не каждому дано быть проповедником или законоучителем,
всходить на кафедру и возвещать с нее слово Божье; но кто из нас не
встречает порой вольнодумцев, которых следует смирить и вернуть
на путь истинный кроткой и задушевной беседой? Человек, в
течение своей жизни обративший к Богу хоть одного ближнего,
прожил ее недаром, и земля носила его не напрасно.
31
Есть два мира: в одном мы пребываем недолго, затем покидаем
его и уже не возвращаемся, ибо вступаем в другой, и притом
навсегда. Для первого нужны милости, власть, дружба, слава,
богатство; для второго — лишь презрение ко всему этому. Выбор за нами.
32
Кто прожил день, тот прожил век: Солнце, Земля, Вселенная,
наши чувства — все неизменно; сегодня и завтра схожи как две
капли воды. Новое приносит нам лишь кончина, ибо после нее мы
перестаем быть телом и становимся только духом. Однако человек,
всегда столь падкий до нового, почему-то нелюбознателен в том,
что касается смерти; от природы он беспокоен, ему быстро
наскучивает все, но жизнь — никогда; пожалуй, он согласился бы жить
даже вечно. То, что он видит, когда смерть уносит его ближних,
поражает его сильнее, чем то, что ему известно о ней: болезнь, горе,
вид трупа отбивают у него охоту познать иной мир, и нужна
глубокая вера, чтобы примирить его с неизбежностью.
33
Если бы Господь позволил нам выбирать между смертью и вечной
жизнью, то, хорошо подумав над тем, что значит не видеть конца
бедности, рабству, скуке, болезни или вкусить богатства, величия,
наслаждений и здоровья лишь для того, чтобы с течением времени все это
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
443
непременно превратилось в свою противоположность, и быть, таким
образом, игралищем радости и горя, мы вряд ли смогли бы на
что-нибудь решиться. Природа берет этот труд на себя и решает сама,
обрекая нас неизбежной смерти, которую нам облегчает религия.
34
Будь моя вера ложной, она была бы самой искусной ловушкой,
какую только можно себе представить, западней, которую нельзя ни
миновать, ни обойти. Как величавы и возвышенны ее таинства! Как
последовательно, убедительно, разумно ее учение! Как чисты и невинны
проповедуемые ею добродетели! Как вески и неопровержимы
свидетельства ее силы, явленные нам в течение трех долгих веков
миллионами самых мудрых и здравых людей, которых сознание ее
истинности поддерживало в изгнании, в заточении и пред лицом смерти в
минуту казни! Перелистайте историю, припомните все ее события от
самого сотворения мира, даже раньше того, как он был сотворен. Найдете
ли вы в ней что-нибудь подобное? Может ли сам Бог изобрести нечто
более для меня убедительное? Как избежать этой ловушки? Куда
повернуть, где искать дорогу не то что лучшую, а хотя бы равную той,
которая ведет к ней? Нет, если мне суждено погибнуть, я погибну на
избранном мною пути. Конечно, мне легче вовсе отрицать Бога,
нежели добровольно согласиться на столь искусный и благовидный обман,
но я все обдумал и не могу быть атеистом; следовательно, я
возвращаюсь к моей вере, покорствую ей, и спорить больше не о чем.
35
Вера либо истинна, либо ложна. Если она вымысел, значит,
добродетельный человек, монах или отшельник зря потеряли
шестьдесят лет жизни, и только, — больше им ничто не угрожает. Но если
она основана на истине, то человека порочного ожидает страшная
участь: одна мысль о муках, которые он себе готовит, приводит в
трепет мое воображение; ум бессилен постичь их слова — выразить.
Поэтому, даже допуская, что вера менее истинна, чем это
считается, человек все равно не может избрать путь более спасительный,
нежели стезя добродетели.
36
Не знаю, стоит ли доказывать существование Бога людям,
дерзающим его отрицать, и заслуживают ли они большего к себе вни-
444
Жан де Лабрюйер
мания, чем то, которое уже уделено им в этой главе: невежество,
главная черта их характера, делает их невосприимчивыми к самым
убедительным доводам и самым последовательным рассуждениям.
Пусть они все же прочтут то, что следует далее, но не думают, что
этим исчерпывается все, могущее быть сказанным о столь
ослепительной истине, как бытие Творца.
37
Сорок лет назад я еще не существовал и не властен был сам
наделить себя существованием, равно как сейчас, уже существуя, я не
могу не существовать; следовательно, я начал и продолжаю
существовать благодаря чему-то, что находится вне меня, что пребудет
после меня, что выше и сильнее меня. Если это не Бог, пусть мне
скажут, что это такое.
Предположим, что я обязан своим существованием только
силам всеобъемлющей природы, которая всегда, даже в бесконечно
отдаленные времена, была такой же, какой мы видим ее сейчас1. Но
эта природа может быть либо только духом, и тогда она — Бог, либо
материей, и тогда она не способна создать мою душу, либо,
наконец, соединением духа и материи, и тогда духовное начало в ней я
именую Богом.
Предположим, что то, что я называю своей душой, представляет
собой частицу материи, существующую благодаря силам всеобъемлющей
природы, которая тоже есть не что иное, как материя, которая всегда
была, которая всегда пребудет такою, какой мы видим ее сейчас, и
которая не есть Бог2. Но даже в этом случае то, что (каково бы оно ни
было) я называю своей душою, способно мыслить: если даже это
материя, она не может не быть мыслящей, ибо во мне, хотя бы сейчас, когда
я излагаю эти рассуждения, несомненно, есть нечто такое, что мыслит,
и никто не убедит меня в противном. Итак, если то, что есть во мне и
что мыслит, обязано своим появлением и существованием
всеобъемлющей природе, которая всегда была и пребудет вечно и которую это
нечто признает своим первоисточником, то неизбежен вывод, что
всеобъемлющая природа должна либо мыслить сама, либо быть
совершеннее и выше того, что мыслит; если же устроенная таким образом
природа есть материя, то придется заключить далее, что
всеобъемлющая материя тоже мыслит или превосходит совершенством то, что мыслит,
и стоит выше него.
1 Обычное утверждение вольнодумцев.
2 Довод вольнодумцев.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
445
Продолжаю. Если материя такова, какой мы ее предположили,
и если она не химера, а действительно существует, она не может
быть полностью недоступна нашим чувствам; если даже она не
раскрывается перед ними сама, мы все же постигаем ее, взирая на те
многообразные сочетания ее частиц, из которых состоят тела и
которыми определяется различие между последними; следовательно,
все эти различные тела суть материя; а так как, в силу нашего
предположения, это такая материя, которая мыслит или стоит выше того,
что мыслит, из сказанного вытекает, что раз она такова в
некоторых телах, то такова же и во всех остальных и что она мыслит,
принимая форму камня, металла, моря, меня самого (ибо я тоже тело)
и вообще любой частицы, из которой слагается, в таком случае тем,
что есть во мне, что мыслит и что я называю своей душою, я обязан
совокупности грубых, земных и осязаемых тел, которые
составляют всеобъемлющую материю, или наш видимый мир. Но это абсурд.
Если, напротив, всеобъемлющая природа (какова бы она ни была)
не является совокупностью всех этих тел или каким-то одним из
них, то неизбежен вывод, что она — не материя и не может быть
воспринята нашими чувствами; если она к тому же мыслит или
более совершенна, нежели то, что мыслит, приходится заключить, что
она — дух или существо высшее и более совершенное, нежели дух;
если же то, что мыслит во мне и что я называю своей душою, не
может найти свой первоисточник и начало ни в себе самом, ни, как
уже было доказано, в материи и должно искать его во
всеобъемлющей природе, то я не стану спорить о словах, но этот
первоисточник всякого духа, сам являющийся духом и стоящий выше всего,
что является духом, я назову Богом.
Короче говоря, я мыслю, следовательно, Бог существует, ибо тем,
что мыслит во мне, я обязан не самому себе, поскольку я не властен
был наделить им себя в первый раз и не волен сохранить его хотя
бы на одно мгновение теперь; не обязан я им и такому существу,
которое стояло бы выше меня и было бы материально, ибо
невозможно, чтобы материя стояла выше того, что мыслит;
следовательно, я обязан им существу, которое выше меня и которое есть не
материя, а Бог.
38
Из того, что всеобъемлющая и мыслящая природа полностью
исключает наличие в ней чего бы то ни было материального,
неизбежно следует вывод, что каждое существо, коль скоро оно мыслит,
446
Жан де Лабрюйер
не может содержать в себе ни единой частицы материи, ибо хотя
всеобъемлющее мыслящее существо заключает в себе неизмеримо
больше величия, мощи, свободной воли и разума, нежели
отдельное мыслящее существо, оно все-таки исключает материальное
начало не более полно, чем отдельное мыслящее существо, поскольку
и в том и в другом случае степень этого исключения бесконечно
велика и поскольку то, что мыслит во мне, так же не может быть
материей, как не может быть ею и Бог; следовательно, раз Бог есть
дух, моя душа тоже духовна.
39
Я не знаю, способна ли собака выбирать, помнить, любить,
бояться, воображать, мыслить; поэтому, когда мне говорят, что все
поступки вытекают не из страстей или чувств, а представляют
собой естественное и необходимое следствие устройства ее
организма, которое определяется особым расположением частиц материи,
я готов согласиться с таким утверждением. Но я мыслю, и это не
подлежит сомнению; какая же связь может быть между мыслью и
тем или иным расположением частиц материи, то есть их
размещением в пространстве, имеющем три измерения — длину, ширину,
глубину — и делимом по всем этим направлениям?
40
Предположим, что все материально и мысль моя, равно как и
мысль других людей, представляет собой лишь следствие особого
расположения частиц материи. Кто же тогда привнес в мир мысль
о вещах нематериальных? Разве способна материя содержать в себе
такую чистую, простую и нематериальную идею, как
представление о духе? В состоянии ли она породить то, что отрицает и даже
исключает ее самое? Как может материя быть мыслящим началом
в человеке, если оно и есть доказательство того, что человек
нематериален?
41
Есть существа, которые живут недолго, ибо они составлены из
весьма разнородных и плохо совместимых частей; бывают другие,
более простые по составу и живущие поэтому дольше, но в конце
концов все же погибающие, ибо и они состоят из частей, на кото-
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
447
рые их можно разделить. Свойственное же мне мыслящее начало
должно пребывать очень долго, ибо это существо чистое,
однородное, беспримесное и, следовательно, не имеющее оснований
погибнуть, поскольку ничто не может разложить или расчленить
существо простое и не состоящее из отдельных частей.
42
Душа видит цвет с помощью органа зрения и слышит звук с
помощью органа слуха; она может перестать видеть или слышать,
если ей изменят эти органы или исчезнут воспринимаемые
предметы, но не перестанет при этом существовать сама, ибо душа —
отнюдь не то, что видит цвет или слышит звук, а только то, что
мыслит. Как же может она перестать быть тем, что она есть? Субъект
мысли исчезнуть не может, ибо доказано, что он не материален; объект
мысли пребудет до тех пор, пока существуют Бог и вечные истины;
следовательно, мысль нетленна.
43
Не могу себе представить, как может исчезнуть душа, которую
Бог преисполнил мыслью о бесконечности и всесовершенстве его
существа?
44
Луцилий, взгляни на этот клочок земли, превосходящий
изяществом и красотою все соседние с ним местности: вот здесь — квадраты
зелени вперемежку с прудами и фонтанами, вон там — аллеи,
окаймленные живыми изгородями, которые защищают тебя от
северного ветра; с одной стороны перед тобою густая роща, спасающая от
солнца даже в самые знойные дни, с другой — прелестный вид; у
ног твоих струится река — Линьон или Иветта; раньше она
терялась под ивами и тополями, теперь ее русло одето камнем; за нею —
нескончаемые тенистые дорожки, ведущие вдаль, к дому,
окруженному фонтанами. «Какое счастливое совпадение! — воскликнешь
ты. — Сколько красот собрал здесь воедино случай!» Нет, ты,
конечно, скажешь иначе: «Как удачно здесь все придумано и
устроено! Какой во всем вкус, как все разумно!» Я соглашусь с тобой и
прибавлю, что здесь, наверно, живет один из таких людей, которые,
едва успев где-нибудь поселиться, уже призывают Ленотра, чтобы
448
Жан де Лабрюйер
тот расчертил и разбил им сад. Но что такое этот клочок земли, для
благоустройства и украшения которого потребовалось все
искусство опытного мастера, если и сама-то Земля — всего лишь
повисший в воздухе атом? Послушай же, что я скажу.
Луцилий, ты находишься где-то на этом атоме и занимаешь на
нем немного места, из чего следует, что ты очень мал; у тебя есть
глаза, это две совсем уж незаметные точки, но обрати их к небу, и
чего только ты не увидишь! Вот полная Луна. Хотя свет ее — лишь
отражение солнечного, она прекрасна, ярка и кажется такой же
большой, как Солнце, и уж подавно большей, чем остальные планеты:
Луна — самое ничтожное из небесных тел, поверхность у нее в
тринадцать раз меньше, чем у Земли, объем — в сорок восемь раз,
диаметр, равный семистам пятидесяти лье, — в четыре. Очевидно, она
представляется тебе такой большой лишь по причине близости ее к
нам, удаленным от нее примерно на тридцать земных диаметров,
что составляет всего сто тысяч лье; расстояние, проходимое ею, не
идет ни в какое сравнение с огромной окружностью, которую
описывает в небесных просторах Солнце, ибо известно, что Луна
делает лишь пятьсот сорок тысяч лье в день, что составляет всего
двадцать две тысячи пятьсот лье в час и триста семьдесят пять — в
минуту; тем не менее, чтобы она могла совершить этот путь, скорость
ее должна в пять тысяч шестьсот раз превышать скорость почтовой
лошади, делающей четыре лье в час, и в восемьдесят раз — скорость
любого звука, например, пушечного выстрела или грома,
пролетающего двести семьдесят семь лье в час.
А что получится, если сопоставить удаленность от нас, размеры и
скорость движения Луны и Солнца! Их нельзя даже сравнивать, в чем
ты сейчас и убедишься. Вспомни только, что диаметр Земли равен трем
тысячам лье, а диаметр Солнца в сто раз больше и, значит, составляет
триста тысяч лье. Но если такова его ширина в любой плоскости, то
каковы же его поверхность и объем! Можешь ли ты представить себе
его размеры, если, даже сложив миллион таких планет, как наша Земля,
мы все равно получим объем меньший, чем объем Солнца? «Насколько
же оно удалено от нас, если судить по его видимой величине!» —
изумишься ты и будешь прав: расстояние до него чудовищно; доказано,
что от Земли до Солнца должно быть не меньше десяти тысяч земных
диаметров, то есть тридцать миллионов лье, а возможно, и в четыре,
шесть, десять раз больше, ибо у нас нет способа, позволяющего точно
измерить эту дистанцию.
Чтобы твоему воображению было легче себе ее представить,
предположим, что с Солнца на Землю падает мельничный жернов;
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
449
сообщим ему наибольшую скорость, которую он способен развить, —
пусть даже такую, какой не достигают предметы, падающие с
огромной высоты; допустим также, что он постоянно сохраняет эту
скорость, не увеличивая ее, не убавляя и делая, таким образом,
пятнадцать туазов в секунду, что равняется половине высоты самых
высоких башен или девятистам туазам в минуту, которые мы для
облегчения счета округлим до тысячи; тысяча туазов — это пол-лье;
следовательно, за две минуты жернов пролетит одно лье, за час —
тридцать, а за день — семьсот двадцать; всего, до падения на Землю,
ему нужно пролететь тридцать миллионов лье, на что потребуется
сорок одна тысяча шестьсот шестьдесят шесть дней, то есть
больше, чем сто четырнадцать лет. Но не пугайся, Луцилий, а слушай
дальше. Расстояние от Земли до Сатурна превышает расстояние от
Земли до Солнца, по крайней мере, в десять раз, то есть составляет
не меньше трехсот миллионов лье, так что наш жернов, будь он брошен
на Землю с Сатурна, летел бы более тысячи ста сорока лет.
Приняв в соображение такое расстояние до Сатурна, напряги
свою фантазию и сообрази, если можешь, как неизмерим тот путь,
который эта планета ежедневно проходит над нашими головами:
диаметр окружности, описываемой Сатурном, превышает шестьсот
миллионов лье, а длина ее, следовательно, — тысячу восемьсот
миллионов лье; английской лошади, пробегающей десять лье в час,
потребовалось бы двадцать тысяч пятьсот сорок восемь лет, чтобы
покрыть такое расстояние.
Знай, Луцилий, я еще не все сказал о чудесах видимого мира
или, как ты иногда выражаешься, о чудесных следствиях случая,
который ты почитаешь единственно возможной первопричиной всего
сущего. Случай — еще более удивительный мастер, чем ты
думаешь. Выслушай же меня и познай все могущество твоего Божества.
Известно ли тебе, что расстояние в тридцать миллионов лье от Земли
до Солнца и в триста миллионов лье от Земли до Сатурна так мало
в сравнении с расстоянием от Земли до звезд, что какое бы то ни
было сопоставление этих величин просто неуместно? В самом деле,
сопоставимо ли то, что, несмотря на всю свою величину, все же
поддается измерению, с тем, что не может быть измерено? Мы не
знаем, какова удаленность звезд; она, смею так выразиться, безмерна,
и тут нам не помогут ни углы, ни синусы, ни параллаксы: наблюдай
один человек за неподвижной звездой из Парижа, а другой — из
Японии, и, проведи они мысленно две прямые от своего глаза до
наблюдаемого светила, эти линии не образуют угла, но сольются в
одну линию — настолько ничтожны земные просторы в сравнении
450
Жан де Лабрюйер
с таким расстоянием. Впрочем, вышеприведенный пример можно
отнести и к Солнцу и к Сатурну, о звездах же следует сказать нечто
большее. Если бы два человека — один с Земли, а другой с Солнца —
одновременно наблюдали за одной и той же звездой, оси зрения обоих
наблюдателей не образовали бы сколько-нибудь заметного угла.
Поясню свою мысль по-другому: человеку, находящемуся на
звезде, наше Солнце и наша Земля, разделенные тридцатью
миллионами лье, показались бы одной точкой; это доказано.
Мы не знаем также, каково расстояние от одной звезды до
другой, сколь бы близкими между собой они нам ни казались. Если
верить нашему зрению, Плеяды почти соприкасаются друг с
другом; звезды в рукояти ковша Большой Медведицы как бы
насажены одна на другую, взгляд с трудом различает разделяющую их часть
неба, они кажутся двойной звездой, и тем не менее все искусство
астрономов бессильно определить расстояние между ними. Что же
тогда говорить о взаимоудаленности двух звезд, дистанцию между
которыми различает даже наш глаз, и уж подавно — о расстоянии
между двумя звездами, противостоящими друг другу! Как
бесконечно длинна должна быть мысленная прямая, соединяющая их!
Какова окружность, которой она служит диаметром! Не легче ли
добраться до дна бездонной пропасти, чем вычислить объем шара,
одним из сечений которого является вышеназванный круг?
Можно ли после этого удивляться, что столь необъятные звезды
представляются нам всего лишь крохотными искорками? Не следует ли
скорее изумляться тому, что даже на таком страшном удалении они
все-таки видны глазу и сохраняют свои очертания? А ведь мы даже
не можем представить себе, сколько звезд ускользает от нашего зрения;
правда, мы умеем определять число небесных тел, но только тех,
которые оно воспринимает; а как сосчитать те, которых мы не
замечаем, хотя из них состоит, например, Млечный Путь — светящаяся
полоса, видимая на небе в ясные ночи, тянущаяся от севера к югу и
настолько от нас удаленная, что глаз различает не отдельные
составляющие ее звезды, а лишь белизну этой небесной дороги, где
они рассыпаны?
Итак, я стою на Земле, которая не что иное, как песчинка,
которая ни на чем не держится и словно висит в воздухе. Вокруг нее, на
высоте, превосходящей все наши понятия, вращается почти
бесконечное число огненных шаров невыразимой и потрясающей
воображение величины, которые вот уже более шести тысяч лет изо дня
в день проносятся через безмерные и беспредельные просторы неба.
С тебя мало этого? Ты жаждешь услышать еще что-нибудь не ме-
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
451
нее чудесное? Так вот, представь себе, Земля сама с непостижимой
скоростью вращается вокруг Солнца, центра Вселенной, и все эти
шары, все эти колоссальные движущиеся тела не препятствуют
вращению соседних, не мешают друг другу, не сталкиваются между собой;
в самом деле, что сталось бы с Землею, если бы мельчайшее из них
по ошибке встретилось с нею? Напротив, все они занимают свои
места, блюдут предустановленный порядок и так невозмутимо
следуют назначенным им путем, что ничей слух не способен услышать
их ход, а простолюдины даже не подозревают об их существовании.
О, несравненная предусмотрительность случая! Даже разум не
сумел бы устроить все это обдуманнее! Меня смущает только одно,
Луцилий: эти огромные тела так точны и постоянны в своем беге,
вращении и взаимодействии, что даже некие крохотные животные,
затерянные в одном из уголков того неизмеримого пространства,
которое называется Вселенной, нашли, понаблюдав за светилами,
способ безошибочно предсказывать, в какой точке своего пути
окажутся последние через две, четыре, двадцать тысяч лет начиная с
сегодняшнего дня. Вот это и озадачивает меня, Луцилий. Если столь
непререкаемые законы соблюдаются лишь благодаря случаю, то что
же такое тогда порядок и закон?
Более того — я спрошу тебя; что же такое сам случай, тело или
дух? Существо, живущее особой, отдельной и отличной от других
существ жизнью, или только форма, только внешняя примета
жизни этого существа? Когда игральный шар натыкается на камень, мы
говорим, что это — случай; отличается ли он от того случая, о
котором сейчас идет речь? Если, в силу такого случайного
столкновения с камнем, шар покатится не прямо, а вбок, если его движение
из самостоятельного станет отраженным, если он прекратит
вращение вокруг своей оси и начнет кататься из стороны в сторону или
подпрыгивать, вправе ли я буду заключить, что движение шара
вообще вызвано только этим случаем? Не естественнее ли
предположить, что он движется либо сам по себе, либо от толчка руки,
метнувшей его? И если колесики часов сообщают друг другу
вращательное движение с той или иной скоростью, то разве я буду из-за
этого с меньшим любопытством исследовать причину такого
движения и определять, вращаются ли колесики сами по себе или же
их приводит в движение тяжесть гири? Однако ни колесики, ни
игральный шар не сообщают себе движения сами, то есть не
движутся благодаря самой своей природе, поскольку они в конце
концов останавливаются, не меняя при этом своей природы; очевидно,
452
Жан де Лабрюйер
они получают движение извне, от какой-то посторонней силы. Точно
так же: разве изменится природа небесных тел, если они
остановятся? Разве они перестанут при этом быть небесными телами? Не думаю.
Однако они движутся, и притом не сами по себе, то есть не
благодаря своей природе. Следовательно, источник их движения следует
искать вне их. Ищи, Луцилий, и, что бы ты ни нашел, я назову этот
источник Богом.
Предположим, что эти колоссальные тела неподвижны; тогда,
разумеется, незачем спрашивать, кто сообщает им движение; но даже
в таком случае нам могут задать вопрос, кто создал эти тела,
подобно тому как вполне уместно осведомиться, кем сделаны
вышеупомянутые колесики часов или игральный шар. Предположим далее,
что любое из этих колоссальных тел представляет собой случайное
скопление атомов, связанных и сцепленных между собою
благодаря форме и строению своих составных частей; тогда я возьму один
из таких атомов и спрошу: «Кто создал этот атом? Что он такое —
материя или разум? Было ли у него представление о собственном
бытии, прежде чем он начал быть?» Если да, то он существовал до
того, как обрел существование, то есть одновременно и был и не
был. А если он сам сотворил свое существо и форму, в которой оно
существует, то почему он стал телом, а не духом? А может быть,
этот атом вообще изначален, вечен и ему нет конца? Не делаешь ли
ты этот атом Богом, Луцилий?
45
У клеща есть глаза, он сворачивает в сторону при виде опасных
для него предметов; чтобы лучше его рассмотреть, пустите это
животное ползать по черному дереву и преградите ему дорогу самой
маленькой соломинкой — оно тотчас же переменит направление.
Неужели хрусталик, сетчатка и зрительный нерв его глаза тоже плод
игры случая?
В капле воды под воздействием подмешанного к ней перца
обнаруживается бесчисленное множество мельчайших животных,
очертания которых помогает нам различить микроскоп; они
передвигаются с невероятной быстротой, словно чудовища, живущие в
беспредельном море; каждое из этих животных в тысячу раз
меньше клеща, и тем не менее каждое из них есть тело, которое
существует, питается, растет и должно обладать мышцами, сосудами,
соответствующими нашим венам, артериям и нервам, а также
мозгом, распределяющим животные соки по организму.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
453
Пятнышко плесени величиною с песчинку оказывается под
микроскопом скоплением отчетливо различимых растений, одни из
которых цветут, другие плодоносят, третьи только покрываются
почками, а четвертые уже вянут. Как невероятно малы должны быть
корни и фильтры, добывающие пищу для этих мельчайших
растений! Если же вспомнить, что у этих растений есть семена, как у
дубов или сосен, и что вышеназванные мельчайшие животные
размножаются так же, как слоны и киты, то есть воспроизводя себе
подобных, наше удивление еще более возрастет. Кто же сотворил
столь хрупкие и крошечные создания, которые ускользают от
нашего глаза и размеры которых суть величины почти такие же
бесконечные, как размеры неба, только, в противоположность
последним, бесконечно малые? Не тот ли, кто, сотворив небо и светила,
эти колоссальные массы, подавляющие нас своим объемом,
удаленностью, скоростью, длиной проходимого ими пути, без труда
приводит их в движение?
46
Бесспорно, что Солнце, небеса, светила и "влияния их служат
человеку так же, как воздух, которым он дышит, или Земля, по
которой он ходит и которая его носит; если же эта бесспорная истина
нуждается в том, чтобы мы подкрепили ее соображениями разума
или правдоподобия, то они тоже налицо, так как небеса и все, что
они содержат, отнюдь не могут сравниться по благородству и
достоинству с самым последним из людей — жителей Земли,
поскольку между небесами и человеком существует такое же соотношение,
как между материей, не способной чувствовать и представляющей
собой просто трехмерное пространство, и тем, что есть дух, разум,
мысль; если мне возразят, наконец, что человеку для поддержания
жизни хватило бы и меньшего, я отвечу, что Бог тем не менее явил
в этом случае лишь ничтожную долю своего могущества, величия и
благости, ибо Он в состоянии сделать бесконечно больше
сделанного им и видимого нами.
Весь мир, если он создан для человека, есть буквально ничто в
сравнении с тем, что Бог готов сделать для человека, как
доказывает нам религия; следовательно, покоряясь силе истины и сознавая
свои преимущества, человек не впадает ни в тщеславие, ни в
гордыню, ибо с его стороны было бы глупостью и слепотой не верить той
цепи доказательств, при помощи которых религия открывает ему
его дарования, способности, возможности и учит его сознавать, что
454
Жан де Лабрюйер
он есть и чем может стать. «Но Луна тоже обитаема — или, по
крайней мере, может быть обитаема», — возражаешь ты. Но при чем здесь
Луна, Луцилий? Если Бог есть, то разве для него что-нибудь
невозможно? Ты, наверно, хотел спросить, одни ли мы во Вселенной так
взысканы Богом и нет ли на Луне других людей или существ,
которых Бог удостоил бы тех же милостей, что и нас? Луцилий, это —
пустое любопытство, праздный вопрос! Земля действительно
обитаема, ибо мы живем на ней и знаем об этом; у нас есть
доказательства, свидетельства и уверенность во всем, что касается Бога и нас
самих; пусть же те существа, — каковы бы они ни были, — которые
населяют небесные тела, сами думают о себе: у них свои заботы, у
нас — свои. Ты наблюдал Луну, Луцилий, ты не хуже любого
астронома знаешь все пятна на ней, все ее впадины и возвышенности, ее
удаленность, объем, орбиту и фазы. Что ж, изобрети новые
инструменты, будь еще точнее в наблюдениях, попробуй убедиться, что
Луна обитаема. Если это так, ответь, каких животных ты видишь
там и похожи ли они на людей? Являются ли они людьми? Позволь-
ка мне тоже посмотреть, и, если мы сойдемся на том, что Луну
действительно населяют люди, мы подумаем над тем, христиане ли они
и взыскал ли их Бог своими милостями наравне с нами.
47
В природе все изумительно и величаво, все носит на себе печать
Творца; даже то, что порою случайно и несовершенно,
предполагает закономерность и совершенство. О, тщеславный и
самонадеянный человек! Сумей создать хотя бы того червяка, которого ты
попираешь ногой и презираешь. Жаба вселяет в тебя отвращение?
Попробуй сделай ее, если можешь. Каким несравненным
мастерством владеет тот, кто творит такие создания, которые не только
восхищают, но и пугают людей! Я потребую, чтобы ты изготовил у
себя в мастерской умного человека, статного мужчину, красивую
женщину, — такой труд тебе не по плечу; создай хоть горбуна,
безумца, урода, и я уже буду доволен.
Короли, монархи, государи, помазанники Божьи (всели ваши гордые
титулы я перечислил?), сильные мира сего, люди великие,
могущественные и готовые даже объявить себя всемогущими! Нам, простым
смертным, для наших посевов нужен хоть слабый дождь, — что я
говорю! — хоть немного росы; дайте же нам ее, ниспошлите земле хоть
каплю влаги.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
455
Устройство, красота и внешние проявления природы понятны
каждому; ее первопричина и происхождение — нет. Спросите у
женщины, почему стоит ее прекрасным глазам открыться — и они
видят; спросите о том же ученого, — ответа не последует.
48
Миллионы лет, сотни миллионов лет, — словом, любой
промежуток времени есть лишь краткий миг в сравнении с бытием Бога,
который вечен; все просторы Вселенной не более как точка,
мельчайший атом в сравнении с Его безмерностью. Если мое
утверждение верно, — а в этом нет сомнения, ибо конечное несопоставимо с
бесконечным, — то, спрашивается, имеет ли какое-нибудь значение
человеческая жизнь, или песчинка, именуемая Землей, или та
частица Земли, которою владеет и которую населяет человек? В
жизни преуспевают злые, говорите вы. Согласен, некоторые из них
преуспевают. Добродетель на Земле всегда поругана, а порок
торжествует. Не спорю — иногда бывает и так. «Это несправедливо». Ничуть
не бывало! Прежде чем делать такой вывод, нужно, по крайней мере,
доказать, что злые безусловно счастливы, что добродетель
постоянно унижена, а преступление всегда безнаказанно; что время, когда
добрые терпят, а злые благоденствуют, сколько-нибудь длительно;
что так называемые благоденствие и удача не есть обманчивая
видимость и минутный призрак; что та Земля, тот атом, где добродетели и
преступление так редко получают воздаяние по заслугам, — это
единственный уголок мировой сцены, в котором совершается
правосудие и раздаются награды.
Как из того, что я мыслю, я заключаю, что я дух, так из того, что
я по желанию могу совершать или не совершать какое-нибудь
действие, я вывожу, что я свободен; свобода же — это выбор, иными
словами — добровольное решение творить добро или зло, совершать
похвальные или дурные поступки, то есть быть добродетельным или
преступным. Если бы преступление безусловно оставалось
безнаказанным, это, разумеется, было бы несправедливостью; но, кто знает,
не остается ли оно безнаказанным только на Земле? Предположим,
однако, вместе с атеистами, что в мире царит несправедливость. Всякая
несправедливость есть отрицание или нарушение справедливости;
следовательно, всякая несправедливость предполагает
справедливость, а всякая справедливость есть то, что согласно с верховным
разумом. Но, спрашивается, может ли разум не желать, чтобы
преступление было наказано? Это столь же немыслимо, как треуголь-
456
Жан де Лабрюйер
ник, в котором меньше трех углов. Далее: всякое согласие с
разумом есть истина; это согласие существовало всегда, следовательно,
оно принадлежит к числу вечных истин; истина же должна
познаваться умом, иначе она не истина; таким образом, познание истины
тоже вечно, и это познание есть Бог.
Разоблачение самых таинственных преступлений, совершая
которые злодеи приняли все меры предосторожности, происходит
так просто и так легко, что кажется, будто один только Господь и
мог привести все к такой развязке; до нас дошло такое множество
подобных примеров, что, если бы кто-нибудь вздумал объяснить их
чистой случайностью, ему пришлось бы заодно убедить нас в том,
что случайность испокон веков была равнозначна закономерности.
49
Если предположить, что все без исключения люди, населяющие
Землю, смогут наслаждаться изобилием и ни в чем не испытывать
недостатка, то из этого необходимо следует, что никто на Земле не
будет наслаждаться изобилием, а, напротив, все будут терпеть
нужду во всем. Есть два вида богатства, к которым сводятся все
остальные, — это деньги и земля. Если все разбогатеют, кто будет
возделывать землю и трудиться в рудниках? Те, кто живет далеко от
рудников, не пожелают туда спускаться; те, кто населяет девственные
и необработанные земли, не станут их засевать; выход, естественно,
придется искать в торговле. Но если у людей будут в изобилии все
блага и никому не придется жить своим трудом, кто станет
перевозить из края в край слитки драгоценного металла или товары,
предназначенные для обмена, посылать за море корабли, управлять ими,
водить караваны? Пропадет все, что полезно и необходимо для жизни.
Если исчезнет нужда, исчезнут искусства, науки, изобретения,
механики. К тому же равенство имущества и богатств повлечет за
собой равенство званий, уничтожит всякое повиновение, вынудит людей
самим себе прислуживать, не прибегая к чужой помощи, лишит
законы смысла, сделает их бесполезными, породит безвластие,
насилие, оскорбления, убийства и безнаказанность.
Напротив, если предположить, что все люди станут бедны,
Солнце напрасно будет всходить для них на горизонте, согревать и
оплодотворять Землю, небо — изливать на нее дожди, реки — орошать ее и
приносить во многие страны изобилие и плодородие, море будет
напрасно раскрывать людям свои глубины, а скалы и горы — свои недра,
давая возможность извлечь оттуда спрятанные там сокровища.
ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА
457
Если же принять, что одни из людей, рассеянных по лицу
Земли, должны быть богаты, а другие бедны и наги, то станет ясно, что
нужда сближает, связывает и примиряет людей; одни служат,
повинуются, изобретают, трудятся, возделывают, совершенствуют; другие
пользуются их трудом, дают им пропитание, помогают им,
защищают их, управляют ими; всюду царит порядок, и во всем
познается Бог.
50
Если на одной стороне сосредоточены власть, наслаждения,
праздность, а на другой — покорность, заботы, нищета, то в этом повинна
только людская злоба, а не Бог, ибо если бы так распорядился Бог,
он не был бы Богом.
Известное неравенство житейских положений,
поддерживающее порядок и приучающее к повиновению, есть дело рук Божьих,
то есть предполагает божественное установление; слишком
большая их несоразмерность, которая обычно наблюдается между людьми,
есть дело рук человеческих, то есть вытекает из права сильного.
Крайности всегда порочны, ибо исходят от человека;
равновесие всегда справедливо, ибо исходит от Бога.
Если читатель не одобрит эти «Характеры», я буду удивлен; если
одобрит, я все равно буду удивляться.
Шарль де Сен-Дени
СЕНТ-ЭВРЕМОН
Избранные беседы
Человек, желающий все познать, себя не знает
В вас больше нет былой общительности. Вряд ли ошибусь,
предположив, что размышления лишили вас хорошего
расположения духа: в ученых занятиях есть нечто угрюмое, они изгоняют дух
веселья, в беседе необходимый. Вы говорите, что эти услады,
даримые споростью гения, вас мало трогают; но берегитесь, вы можете
утратить в глазах друзей то, что стремитесь обрести наедине с
собой. Мне ведома вся серьезность и важность ваших занятий: вы хотите
знать, кто мы, откуда приходим, и что с нами станется, когда мы
оставим сей мир. Намерение весьма разумное, даже должное, но для
него желательно иметь более основательный повод. Могу поклясться,
что наша праздность внушает вам сострадание, в то время как в
собственных глазах вы заняты тем, чему следует предаваться
постоянно. Но скажите, задумывались ли вы, удалось ли философам, чьи
труды вы читаете с таким прилежанием, найти то, что вы ищете?
Как и вы, сударь, они вели поиск, но тщетно. Не думайте, что в
минувшие столетия люди достойные жили, так сказать, наобум: ваше
любопытство свойственно всем эпохам. В наши дни подобным
желанием могут быть одержимы и самые отъявленные глупцы, порой
такие мысли посещают даже сорвиголов, и, бывает, развратники
невольно о том задумываются. Кого оставит равнодушным вопрос,
до такой степени всех касающийся? Всяк над ним размышляет, но
размышление это приносит мало плодов; и после бесполезных
раздумий начинаешь находить истинную мудрость в том, чтобы более
им не предаваться, подчинившись велениям Провидения.
462
Шарль де Сен-Дени де Сент-Эвремон
Творец природы не пожелал, чтобы нам было дано познать
самих себя, и, одержимые любопытным желанием все знать, мы
поневоле ограничены почти полным неведением, в том числе и по
собственному поводу. Приводя в действие пружины нашей души, он
укрывает от нас удивительный секрет их движения и, умудренный
мастер, ни с кем не делит тайну своего творения. Он поместил нас
меж бесконечного множества вещей, наделив чувствами, которые
способны их воспринимать; он дал нам разум, постоянно
стремящийся их познавать. Наша любознательность достигает самих
небес: мы наблюдаем ход небесных тел почти столь же точно, как
работу часового механизма; астрономы, руководствуясь
безусловными законами, умеют предсказывать затмения, которые произойдут
через две тысячи лет; используя большие зрительные линзы, чье
устройство совершенствуется с каждым днем, они открывают
новые планеты и определяют их путь, они видят пятна на Солнце и
неправильности в том, чему Господь придал самую правильную форму
в мире. И хоть все эти вещи находятся вне нашего досягания, они
доступны нашему разуму; однако наш разум находится вне
собственного досягания и, постигнув Вселенную, способен объять себя лишь
в поклонении Творцу; пытаясь себя познать, он посягает на
прерогативы Создателя.
Вы не одобрите моего мнения, но я считаю, что оно недалеко от
истины: никому и никогда, руководствуясь лишь человеческим
разумом, не удалось постигнуть, бессмертна душа или подвержена тлению.
В наших интересах верить в ее бессмертие, однако его не так легко себе
представить. И я не собираюсь углубляться в этот спор: для него
потребен иной склад и больше подготовки. Так что не подумайте, что я,
как ученый магистр, с постным видом примусь излагать все доводы по
форме; это — ремесло ирландцев. Пусть г-н *** и г-н *** утучняют тома
замысловатыми рассуждениями о бессмертии души. Мне же те самые
авторы, чьи труды вы изучаете, послужат примером более
убедительным, нежели доводы наших ученых мужей.
Никто не сомневается, что Сократ верил в бессмертие души: это
следует из того, что нам осталось от истории его жизни; мысли же,
которые приписывает ему Платон, по-видимому, служат тому
подтверждением. Но не теряйте бдительности — и вы заметите, что добрый
сей Сократ — насмешник, над всем потешающийся, который
берется рассуждать лишь затем, чтобы сделать очевидной нашу
неспособность знать, что разумно, а что — нет. Он готов взять любую
сторону и быть то ее защитником, то ее противником: это плут, что
переставляет стаканчики и, обманывая взгляд, заставляет находить
ИЗБРАННЫЕ БЕСЕДЫ
463
истину там, где ее нет. Используя окольные доводы и
диалектические уловки, ему удается правдоподобие выдать за правду; а его
слушатели так заворожены переливами красок, которые у него
приобретают вещи, что не в состоянии отличить тень от тела. Но,
несмотря на тонкие насмешки и увертки, ему нередко случается
запутаться в выводах; тогда он так недоволен, что в досаде рвет на себе волосы
от невозможности найти искомое. Когда бы вы постарались вызвать
его на откровенность, он сказал бы, что бог, нарекший его
мудрейшим из смертных, был в заблуждении, если только не считать
мудрейшим того, кто признает свое полное неведение и невозможность
знания. Он сказал бы вам, что демон, его вдохновляющий, не столь
сведущ в потусторонних делах, чтобы разрешить вопрос
бессмертия души. Своим судьям Сократ отвечал как человек, желавший в
него верить, и рассуждал о полном исчезновении как философ, его
не страшащийся. Однако в темнице, когда он пытался вдохнуть
уверенность в своих друзей, можно заметить, что у него самого ее не
было: все его речи завершаются сомнением, а рассуждения служат
лишь тому, чтобы отвлечь дух от созерцания смерти!
Откуда, по вашему мнению, взялись расхождения по этому вопросу
в трудах Аристотеля и Сенеки? Что касается Аристотеля, я не
собираюсь хулить его учение и видеть в нем отравителя. Как и вы, я
считаю, что это клевета и что упомянутый вами римский
император, который через триста лет после смерти Александра, отмщая его
гибель, приказал сжечь книги этого философа, был безумцем. Но,
между нами, Аристотель небезосновательно считается софистом,
который почти никогда не изъяснялся чистосердечно; он
злословил и раздавал удары, был неблагодарным учеником и коварным
наставником, пустым визионером, сражавшимся с собственной
тенью и плодившим чудовищ, чтобы их побеждать. Возможно,
справедливы и упреки в том, что, объясняя свои бредни, он поступал
как та рыба, что мутит воду из страха быть пойманной; что он
запутывал собственные рассуждения и порой сам не мог из них выбраться,
разводил таинственность, чтобы скрыть сомнения, вещал, подобно
оракулу, и, наконец, стремился одурманить весь мир и самого себя
собственной болтовней. Я не говорю вам ничего, что не было бы
многократно сказано до меня. Как вы полагаете, сколько
превратностей пришлось пережить его трудам, пока они добрались до нас?
Его лучшие друзья подтвердят, что большая часть приписываемых
сочинений ему не принадлежит. Но даже если это неправда, не
думайте, что в те особые часы, когда Аристотель допускал к себе лишь
избранных, они слышали от него те же речи, что и во время публич-
464
Шарль де Сен-Дени де Сент-Эвремон
ных диспутов. Его утренние размышления не имели ничего общего
с вечерними: как только затворялись двери Лицея, то, более не
чувствуя себя стесненным, он менял язык. Именно тогда он более
открыто, нежели в своем трактате о душе, признавал, что нет ничего
более непроницаемого, чем ее природа, происхождение и
длительность существования. И когда его великий питомец был разгневан
тем, что в своих трудах Аристотель посмел обнародовать знания,
лишь ему, Александру, предназначавшиеся: «Не тревожьтесь, —
ответствовал расторопный наставник, — я позаботился о том,
чтобы их невозможно было понять; они предназначены не для
просвещения нынешнего века, но в назидание потомкам». Что касается
Сенеки, то, согласитесь: это фанфарон, дрожавший от страха перед
смертью, которому пришлось собрать все силы, чтобы, приказав
перерезать себе вены, не потерять самообладания; и изъяснялся он
как человек, не слишком убежденный в собственных словах.
Все эти философы то толкуют нам о чертогах небожителей и
счастливом приюте душ, то, не зная, куда его поместить, говорят,
что смертью уничтожается все, даже смерть. То они обещают себе и
прочим бессмертие, то поднимают его насмех. Ведь правда же, что
Аристотель был изгнан из Афин как безбожник, а Сенека в
«Апофеозе Клавдия» высмеял саму идею божественности. Почему, как
вы думаете, их мнения столь изменчивы? Да потому, что они
мятутся меж разнообразными представлениями о нынешней смерти
и грядущей жизни: их душа не уверена в знании самой себя и то
утверждает, то опровергает исповедуемые ей взгляды, поочередно
соблазняясь той или иной видимостью истины. Если вы будете слушать
сих болтунов, они вам наплетут небылиц, однако уверяю вас,
сударь, самые решительные из них — те же ярмарочные шарлатаны,
которые глотают яд с чуть большим достоинством, нежели все
остальные, надеясь лучше сбыть свои снадобья.
Эпикур не таясь говорил, что высшее благо заключено в
чувствах, и учил, что все кончается вместе с ними; однако похоже, что
перед смертью он отринул максимы, которых всю жизнь
придерживался. Его завещание составлено со всеми предосторожностями
человека, весьма озабоченного тем, что будет после него: его
трогает мысль о потомках, он дорожит собственной памятью и не может
распроститься с отрадой своего сада, льстит себе славой
собственных сочинений и просит своего ученика Гермака о них
позаботиться; его дух, столь твердо стоявший за конечность бытия, одолевает
нежность к самому себе и льстится иными почестями и радостями,
нежели им покидаемые.
ИЗБРАННЫЕ БЕСЕДЫ
465
Может показаться, что Соломон, величайший из правителей и
мудрейший меж людей, поддержал безбожников в их заблуждении,
хотя стремился наставить праведных в нерушимой любви к
истине. Разве в Екклесиасте, когда речь держат грешники, не заметно,
что в самопознании он полагается на одну мудрость? Он
представляет сомнения, в которых блуждает человеческий разум, рисует его
нерешительность, желания и отвращения, его познания и
невежество; а в конце заключает, что лишь вечной Мудрости дано
распутать сей лабиринт, что следует преклониться перед тайной сих бездн
и что молчание мудреца ценней рассуждений философа. Если
человеку было дано избежать заблуждений, сомнений и
переменчивости, то этим человеком был бы Соломон, однако по его
непоследовательности видно, что ему приедалась как собственная мудрость,
так и безумство, и что пороки и добродетели поочередно
приводили его к новым разочарованиям. Иногда он наслаждался жизнью,
как если бы все в мире было случайностью, иногда во всем видел
волю Провидения; с твердостью ему удавалось говорить лишь
тогда, когда его устами вещала вечная Мудрость.
Пусть философы и ученые обратятся к самим себе: зачастую они
обнаружат переменчивость, а иногда — полную противоположность
собственных мнений. Когда разум не покорен вере, мы живем то
веря, то не веря, желаем себя убедить и не имеем на то
возможности: дух деятельности приводит нас в движение, но он слишком
невежествен, чтобы нас направлять. Те из нас, что исполнены любви
к себе, идут навстречу самообольщению: они верят, что нашли
искомое, и какое-то время счастливо пребывают в этом заблуждении,
но и ему в итоге приходит конец. Других собственное неведение
приводит в отчаяние: все их затрудняет и ничто не удовлетворяет,
они постоянно бьются над стоящими перед ними вопросами, и
более несчастны, нежели первые, поскольку им не хватает духа себя
обманывать.
Мне кажется, сударь, что истинная премудрость должна быть
такова: пусть вечно длится наш самообман, пусть мы будем
нечувствительны к горестям, пусть будем думать о грядущем лишь
затем, чтобы лучше распорядиться настоящим, пусть, наконец, наш
разум перестанет размышлять о вещах, Господом для него не
предназначенных, — это все, чего стоит пожелать. Вслед за Соломоном
я убежден, что молчание мудрого дороже речей философа; более
того, у меня больше почтения к вере самого невежественного
крестьянина, нежели ко всем урокам Сократа.
466
Шарль де Сен-Дени де Сент-Эвремон
Я знаю, что можно найти примеры, на первый взгляд мне
противоречащие. Некоторые язычники, напротив, безоговорочно
верили в загробное существование; речи о бессмертии души даже
побуждали иных бросить вызов смертному ужасу, чтобы поскорей вкусить
обещанных им радостей. Но, не в обиду приверженцам языческих
добродетелей, я согласен со святыми отцами, что эти
поразительные подвиги более чем наполовину вдохновлены гордыней. В
подобные моменты нами движет не разум, нас увлекает страсть; мы
повинуемся не учению, но желанию оказаться лучше других,
суетному стремлению выказать отвагу, которое нам дороже самой
жизни, усталости от горестей настоящего и надежде грядущего блаженства,
слепой любви к славе, наконец, недугу, безумию, которое
пересиливает естественный инстинкт и исторгает нас из самих себя.
Но дух спокойный, хладнокровно созерцающий сей ужасный
переход, не захочет покинуть свой приют под влиянием чтения
Платона или Сенеки: они могут сколь угодно твердить, что в смерти
нет зла, без вмешательства благодати им нас не убедить. Лишь
Высшему Разуму под силу превратить человека
рассудительного в мученика, внушить отважное презрение к мнимым радостям
этого мира и заставить поверить на слово, что истинные нам
уготованы в ином.
В последний раз повторяю, сударь: вольно вам трудиться над
самопознанием, рыться в книгах и отдавать лучшие дни жизни
размышлениям о бессмертии души: в конце концов вы поймете, что
разрешить сей вопрос способна лишь религия. Когда бы не она, то,
признаюсь, я бы не потратил на мысль о вечности даже
бесполезнейшей минуты своего существования.
Об удовольствиях.
Господину графу де Бюсси-Рабютен
Вы спрашиваете о моих занятиях в деревне и не пристрастился
ли я от недостатка приятных собеседников беседовать с самим
собой. Ответ прост: я стараюсь находить себе развлечения всюду, где
приходится бывать. Каждый край имеет свои редкости, узнавать
которые приятно, и даже самые дикие места не лишены
наслаждений, если уметь их получать. Раздумиям я предаюсь лишь тогда,
когда все вокруг немило, ибо, рассуждая здраво, слишком подолгу
и всерьез обращаясь к себе, себе больше всего и докучаешь. Оди-
ИЗБРАННЫЕ БЕСЕДЫ
467
ночество действительно накладывает отпечаток грустный и
зловещий, оно вынуждает нас размышлять о нашей общей участи.
Сколь странен удел человека! Чтоб чувствовать себя
счастливым, он должен поменьше думать о собственном существовании и,
если можно так выразиться, почаще себя покидать, меж сторонних
вещей стараясь укрыться от знания своих невзгод. Развлечения потому
и называются развлечениями, что отвлекают от мрачных
предметов и привлекают к приятным и радостным, — нам столь трудно
совладать с суровой долей одной лишь силой разума, что, при
известной ловкости, мы можем от нее отворотиться. Возьмите душу
самую твердую: способна ли она без тоски принять знание того, кто
мы и чем станем? Думаю, едва ли. Но если длительность привычки
или сила убеждения позволит нам безучастно взирать на сие
скопище скорбей, не омрачит ли это наш нрав, не станет ли он чужд
удовольствию и даже мысли о радости? Лишь Господь, созерцая
самого себя, в себе обретает покой и счастье. Нам же довольно
одного взгляда, чтобы заметить в себе тысячу изъянов, поэтому все
недостающее мы ищем вовне.
Слава, доброе имя, удача — лучшие способы оградиться от
жестокости Природы и невзгод существования. Не для того ли нам дана
мудрость, чтобы с толком распоряжаться этими благами и нашими
действиями? Но сколь ни была она велика, от нее мало смысла в
страданиях или при приближении смерти. Я знавал людей,
которые, приготовляясь к кончине, предавались глубокомысленным
размышлениям и имели самые благие намерения. Однако эту
вынужденную решимость почти всегда опрокидывает боль, горячка
повергает нас в бред, или же совсем некстати душу охватывает
нежная привязанность к белому свету, именно тогда, когда нужно
решиться его оставить.
Нелепы болтунов на стойкость притязанья:
Не так ли греховник
У Господа просил три года покаянья
В своей кончины миг.
С точки зрения здравого смысла, обстоятельства смерти
касаются лишь тех, кто остается в этом мире. Слабость, решимость,
слезы или безразличие — в последний миг все равно; нелепо думать,
что они что-либо значат для человека, который утрачивает свое бытие.
Ничто, помимо твердой веры в иную жизнь, не может избавить от
ужаса этого перехода, посему следует укрепить свой дух и на все
468
Шарль де Сен-Дени де Сент-Эвремон
надеяться, ничего не страшась. Конечно, нельзя не думать о вещи
столь естественной, не решаться о ней размышлять было бы
изнеженностью. Подобные размышления сопряжены с грустью и
горестями: хотеть от них совершенно избавиться — пустая мечта. Иной
раз такие чувства вполне законны, и мне кажется, что есть случаи,
когда им надо давать волю: безразличие постыдно, а проявление нежной
привязанности уместно, если твоих верных друзей постигло
несчастье. Однако страдание должно быть редкостью и избавляться от
него следует как можно скорее.
Я повидал многих искателей удовольствий и нахожу, что они
бывают четырех видов, в зависимости от своих склонностей —
чувственных, пылких, сладострастных или утонченных. Чувственных
влечет к самому естественному; подобно животным, они просто
удовлетворяют свои аппетиты. Сладострастных покоряют чувственные
впечатления, проникающие им в душу. Я имею в виду не ту
мыслящую душу, из которой исходит свет разума, но душу, тесно
прилепленную к телу, изнемогающую от страстей и чувствительную к
наслаждениям. Переживания пылких еще живее, душа их еще более
порывиста; они восприимчивы к впечатлениям и горячи в
поступках. Вкусы утонченных в большей мере, чем у прочих, связаны с
мыслью. Благодаря им наша роскошь изобретательна и изящна: без
них манеры не знали бы галантности, музыка — благозвучия, а
трапезы оставались бы неопрятными и грубыми. Им мы обязаны тем,
что Петроний назвал erudito luxu1 и что наш образованный век
почитает верхом утонченности. Но, находчивые в чужих усладах,
самим себе они приносят бесконечные разочарования и, увлеченные
идеей совершенства, почти не знают удовлетворения.
Наблюдая за тем, что приносит нам удовольствие, мне, кажет-.
ся, удалось заметить некоторые оттенки различия. Есть
впечатления мимолетные, чуть задевающие душу: они будят ее чувства,
позволяют замечать и беззаботно предаваться отрадному. Подобная
приятность согласуется с нравом достойнейших людей, к самым
серьезным занятиям непременно примешивающих этот род
удовольствия. Но мне известен и другой: древние называли его mollities1 —
впечатление нежное и сладостное, льстящее, ластящееся к чувствам,
наслаждением пронизывающее душу. От него происходит истома,
незаметно сковывающая живость и силу разума; раз поддавшись
этим чарам, трудно победить столь сладостное оцепенение. Впечатления
возбуждающие ощущаются иначе, они будоражат чувства и ранят
1 Утонченная/просвещенная роскошь {лат.).
2 Изнеженность {лат.).
ИЗБРАННЫЕ БЕСЕДЫ
469
душу, пока дух не делается жарким и беспокойным. Однако выше
всего то, что трогает, проникая в самую глубь сердца и вызывая лучшие
чувства, нежностью пронизывая поступки. Об этом трудно
говорить, ибо нет выражений, которые могли бы сравниться с
подобными чувствованиями. Затем — восторги и обмороки, случающиеся
от несоответствия предмета наслаждения и души, находящейся под
его воздействием: либо, не в силах более сдержаться, некое
восхищение как бы исторгает нас из самих себя, либо, изнемогая от
избытка наслаждения, мы обмираем. Если исследовать все
особенности этой материи, то мне вовек не закончить. Каждому следует
избирать то, что отвечает его вкусам, наклонностям и духу. Пусть
весельчаки ищут забав и развлечений, равнодушные удовлетворяются
приятным, утонченные изощряются в изысканном, а души
страстные предаются нежности, — при условии, что разум искоренит
беспутство и укротит излишества.
Вот все, что я могу поведать вам об удовольствиях; остается лишь
слегка коснуться того, что происходит при возвращении к самому
себе, когда дух, если можно так сказать, вновь укрепляется в седле.
Нас не всегда занимают страсти, и есть опасность, что в их
отсутствие мы не столько вкушаем свободу, сколько тоскуем в
бесполезном покое. Однако время докучливых печалей отсчитывается
также, как и счастливейшие мгновения нашей жизни; тягостные часы,
чей ход хотелось бы поторопить, наполняют наши дни не менее тех,
что пролетают слишком быстро. Но я не принадлежу к людям,
которые предпочитают оплакивать нашу участь, вместо того, чтобы
попытаться ее умягчить.
Докучный разум нас тревогой наполняет,
А чувство бедное на стоны обрекает;
Ты ж, память горькая, храня былую боль,
Страданье прошлое мне будешь длить доколь?
Несчастьям воздавать не стоит жалкой дани,
Их лик в душе храня и помня скорбь терзаний,
Зачем себя казнить, кляня немилый свет,
За горе прошлое и сонм грядущих бед?
Я охотно оставляю сетования на долю этих господ, а сам
стараюсь найти в их предмете хоть сколько-нибудь отрады. В прошлом я
ищу приятные воспоминания, в будущем — предвкушаю радость.
Когда приходится о чем-то сожалеть, то мое сожаление — скорее
нежность, нежели боль; а если во избежание несчастья его прихо-
470
Шарль де Сен-Дени де Сент-Эвремон
дится заранее предвидеть, то мое предвосхищение не унижается до
страха. Хотелось бы надеяться, что умение не ощущать докуки,
видеть себя свободным и властвовать над собой, позволит мне достичь
духовной неги доброго Эпикура, которая, наперекор мнению
непосвященных, состоит не в отсутствии страданий и удовольствий, но в
чистейшем и утонченнейшем чувстве радости, происходящем от
спокойствия совести и духа.
Но сколько бы отрады ни обретали мы в себе самих, не стоит ей
слишком предаваться. Тайные радости легко преображаются в скрытые
печали; свое добро требует не меньшей рачительности, чем чужое.
Кто не знает, что душе тягостно пребывать в одном положении и
что если бы ее не будоражили страсти, то она бы обессилела?
Чтобы быть счастливым, стоит поменьше задумываться о жизни и
почаще вырываться от себя, среди удовольствий, доставляемых нам
сторонними вещами, стараясь скрыться от знания наших бедствий.
Суждение о науках, которым можно посвящать себя
человеку достойному
Вы интересуетесь, каким наукам может посвящать себя
человек достойный. Я чистосердечно поделюсь с вами своим мнением,
не считая, что перед ним должны склониться все прочие суждения.
Я никогда не отличался особым прилежанием к чтению, и если
предавался ему, то ненамеренно и беспорядочно, в случайные часы, в
отсутствие достойных собеседников, вдали от светских
развлечений. Посему не ждите от меня основательных суждений о
предмете, который я изучал лишь мимоходом и над которым всерьез не
размышлял.
Я полагаю теологию наукой важной, толкующей о нашем
спасении; однако не слишком ли она стала заурядной: нелепо
видеть, как за то, что должно оставаться таинством, берутся даже
женщины, хотя наша истинная обязанность — покорность и
повиновение. Оставим доктрину начальствующим и почтительно
последуем за теми, на кого возложена забота быть нашими
поводырями. Однако более всего этому почтению вредят сами
богословы, пробуждая любопытство, незаметно приводящее к
заблуждениям. В мире нет установлений, которые не стали бы
предметом их сумасбродных разглагольствований. Бедняк, имеющий
несчастье не верить в Бога, отправляется на костер, меж тем как
ИЗБРАННЫЕ БЕСЕДЫ
471
в наших школах публично обсуждается вопрос Его
существования. Так вы смущаете слабые умы и сеете сомнения в
недоверчивых; так вы вооружаете безумцев и отправляете их на поиск опасных
доводов, помогающих им извратить собственные чувства и
естественные представления. Гоббс, величайший ум Англии со
времен Бэкона, не мог смириться с влиянием Аристотеля на
теологию и в его тонкостях видел причину раскола Церкви.
Возможно, именно из-за подобных рассуждений богословов не всегда
отличает смирение, отсюда поговорка, что лекарь редко верит в
лекарства, а богослов — в религию. Но довольно об этом;
пожелаем лишь, чтобы наши богословы проявляли больше
сдержанности при обращении с религиозными материями, а те, кто
должен за ними следовать, поумерили бы любопытство.
В философии уму больше воли, поэтому к ней я был чуть более
прилежен. В те годы, когда разум открывается навстречу знанию, я
стремился постичь природу вещей, и самомнение внушило мне, что
я этого добился. Ничтожнейший довод казался мне доказательством,
правдоподобие — истиной; не могу изъяснить, с каким презрением
взирал я на тех, от кого, по моим представлениям, было скрыто мной
уже постигнутое. В конце концов, когда возраст и опыт, увы,
приходящий лишь с годами, навели меня на более серьезные
размышления, я отрекся от этой спорной науки, по поводу которой
расходятся мнения величайших умов. Все народы согласно почитают
Платона, Аристотеля, Зенона и Эпикура величайшими светочами
своих эпох. Меж тем трудно найти мнения более
противоположные. И через три тысячи лет вокруг них не прекращаются раздоры:
у каждой стороны есть свои приверженцы, но нигде нельзя обрести
истинной уверенности. Предаваясь подобным размышлениям и
постепенно избавляясь от заблуждений, мне пришло на ум
повидать Гассенди, самого просвещенного и наименее самоуверенного
из всех философов. Мы долго беседовали; и, показав мне все
богатства вдохновенного разума, он посетовал, что природа дала
огромный размах нашей любознательности и положила тесный предел
нашему знанию. Он заверил меня, что говорит это не для того,
чтобы умерить чужое самомнение и не из ложной скромности, родственной
лицемерию: не исключено, что ему знакомы многие суждения о
предметах самых разнообразных, однако он никогда на возьмется
утверждать, что познал ничтожнейший из них. И тогда наука, уже не
внушавшая доверия, показалась мне слишком тщетной, чтобы и далее
нести ее ярмо: я порвал с ней в недоумении, как может мудрец
растрачивать жизнь на столь бесполезные поиски.
472
Шарль де Сен-Дени де Сент-Эвремон
Следует признать, что определенность можно скорей обрести в
математике, но стоит лишь представить, сколь глубоких
размышлений она требует, как отрывает от действенной жизни, от
удовольствий, поглощая без остатка, и мне начинает казаться, что плата за
ее доказательства слишком высока: надо очень сильно любить
истину, чтобы стремиться к ней такой ценой. Вы мне заметите, что
этой науке мы обязаны почти всеми удобствами и украшениями нашего
существования. Не собираюсь возражать и готов возносить хвалы
великим математикам, при условии что меня не заставят быть в их
числе. Я восхищаюсь изобретениями и плодами их трудов, однако
полагаю, что здравомыслящему человеку довольно умения ими
пользоваться; ибо, если поразмыслить, нам выгодней получать
удовольствие от этого мира, нежели его познавать.
Среди наук нет ничего более необходимого для человека
достойного, нежели мораль, политика и знание изящной словесности,
из которых первая имеет отношение к уму, вторая — к обществу,
третья — к искусству беседы. Одна учит нас управлять страстями,
другая наставляет в делах государственных и как вести себя при
перемене фортуны, последняя же шлифует ум, придает тонкости и
приятности.
В древние времена люди благородные с особым тщанием постигали
эти науки. Как известно, величайших философов и законодателей
миру подарила Греция, а от нее свое вежество восприняли другие
народы. Начало Рима было грубым и диким; суровая добродетель,
не знавшая снисхождения даже к собственным детям,
благоприятствовала Республике. Но постепенно умы становились более
рассудительными и люди научились согласовывать естественные
привязанности с любовью к отечеству. Дух справедливости и разума
украсился изяществом. Поэтому в последнюю эпоху не было ни одного
видного римлянина, не следовавшего за той или иной философской
сектой; они стремились не к постижению основ и природы вещей,
но укрепляли разум мудростью. Что касается политики, то трудно
поверить, в сколь раннем возрасте начинали они разбирать
интересы государства, как усердно изучали его устройство и законы, и потому,
даже без надлежащего опыта, были равно пригодны для войны и
для мира. О том, какое влияние имела на них изящная словесность,
известно всем, вплоть до самых нелюбопытных. Нет сомнения, что
в Риме встречалось немного вельмож, в чьей свите не было бы
красноречивых греков, с которыми они вели приятные беседы.
Тому можно привести сотни примеров, но я упомяну лишь
Цезаря: его величие будет мне опорой. Из многих славных сект он выбрал
ИЗБРАННЫЕ БЕСЕДЫ
473
эпикурейскую, наиболее отрадную и отвечавшую его склонностям
и удовольствиям. Ибо существовало два разряда эпикурейцев: одни
философствовали в тени, скрываясь, согласно завету; другие, не одобряя
чрезмерной суровости ярых философов, склонялись к суждениям
более естественным. В числе последних было большинство достойных
людей той эпохи, умевших отделять человеческое от
должностного; отдавая силы Республике, они все же сохраняли довольно и для
друзей, и для себя самих. Нет смысла говорить вам о познаниях Цезаря
в том, что касалось дел государственных, или же о вежестве и
остроте его ума. Скажу лишь, что красноречием он мог поспорить с
Цицероном, хотя и не искал подобной славы. Никто не станет
отрицать, что писал он и говорил, как подобает благородному
человеку, чего не скажешь об ораторе.
Наблюдение о вкусах и суждениях французов
Хотя в целом дарования французов довольно посредственны,
нет сомнения, что лучшие из нас способны создавать вещи
поистине прекрасные. Однако мы не умеем их ценить, и когда то или иное
превосходное творение удостаивается справедливой хвалы, его слава
оказывается недолговечной из-за нашего легкомыслия. Не
удивляюсь отсутствию хорошего вкуса там, где царит варварство, где
позабыты изящная словесность, науки и искусства; нелепо искать их
чудный свет в эпохи слабоумия и невежества. Но не удивительно
ли, что и при самом благовоспитанном дворе чередуется мода на
хороший и дурной вкус, а суждения истинные и ложные
сменяются, словно наряды.
Мне приходилось видеть, как люди известные то считались
украшением двора, то делались предметом насмешек; сперва
вызывали одобрение, затем навлекали на себя презрение, притом ни на йоту
не меняясь. Бывает, что человек удаляется к себе, окруженный
всеобщим уважением, а на следующий день оказывается мишенью для
язвительных острот, и неизвестно, куда девалась единодушная
убежденность в его достоинствах. Дело в том, что о людях судят обычно
не по их настоящим качествам — для этого требуется способность
здраво мыслить, — но по их манерам, которым рукоплещут, пока не
прошла прихоть.
Сочинениям и их авторам тоже приходится испытывать на себе
перепады вкуса. В дни моей юности все восторгались Теофилем,
474
Шарль де Сен-Дени де Сент-Эвремон
невзирая на допускавшиеся им неправильности и небрежность, тогда
незаметные, ибо двор еще не был столь утончен. С тех пор я только
и слышу, как его поголовно хулят наши рифмоплеты, не отдавая
должного красоте его воображения и естественной грации таланта.
Я помню, какое восхищение вызывали своеобразие, точность и
выразительность поэзии Малерба. Но и он был вскоре позабыт
словно последний поэт, а прихоть сделала французов поклонниками загадок,
бурлеска и буриме. Я помню, какой был крик при появлении
«Девственницы» Шаплена и как наши суждения, ошибочные от
неожиданности, переменились на противоположные; и как был создан заговор
с целью выставить ее на осмеяние, не делая разбора меж тем, что
дурно, а что хорошо. Я видел, как при постановке одной из своих
лучших пьес был покрыт бесславием Корнель — в той мере, в какой
бесславие для него возможно. Я был свидетелем того, как два
прекраснейших актера превратились в мишень для насмешек, а затем,
когда это ложное умонастроение миновало и мы вернулись к
хорошему вкусу, вновь сделались предметом всеобщего восхищения.
Напевы Боессе, долго и заслуженно чаровавшие двор, были
забыты ради каких-то куплетов; потребовалось, чтобы Луиджи,
величайший мастер в своем искусстве, приехал восхищаться ими из Италии,
лишь тогда мы раскаялись и вновь стали ценить то, что прихоть
заставила нас презирать. Если вы спросите меня, что тому причиной,
я отвечу, что во Франции ловкость почитается первейшим
достоинством, и зачастую умение подать себя удостаивается более
громкой славы, нежели действительные заслуги.
Истинные ценители столь же редки, как и хорошие писатели;
среди них не чаще встречается настоящая способность к суждению,
чем среди других — талант, поэтому всяк норовит прославить то,
что ему по нраву. И вот толпа восхищается тем, что отвечает ее
дурному вкусу или, по крайней мере, ее посредственному
соображению. Что говорить, новизна уже сама по себе имеет для нас
очарование, с которым нелегко справиться рассудку. Привычные
достоинства со временем приедаются, тогда как еще невиданные
недостатки способны приятно изумлять. Почтенное и давно знакомое
не кажется более стоящим, но отвращает, как старье. А то, что не
заслуживает внимания, м(анит своей новизной и реже отталкивает.
Нельзя сказать, что во Франции нет здравомыслящих людей,
которым вовек не прискучивает то, что должно привлекать, и не
соблазняет недостойное; однако толпа, невежественная или
предвзятая, заглушает голос немногих знатоков. Прихоть человека в зените
славы может заставить восхищаться чем угодно, и стоит кому-то
ИЗБРАННЫЕ БЕСЕДЫ
475
попасть в моду, как его суждения без разбора придают вес и тем
вещам, в которых он разбирается, и тем, в которых ничего не
смыслит.
Нет другого края, где разум был бы большей редкостью,
нежели во Франции, однако ежели он тут попадается, то лучшего в мире
не сыскать. Обычно же у нас все зиждется на фантазиях, но
фантазиях столь прекрасных и внешне благородных, что чужеземцы
стыдятся своего здравомыслия как невежества, и, воротясь домой, тщатся
составить себе репутацию, подражая нашим модам, и отрекаются
от истинной сущности ради наших манер, которые им перенять
почти невозможно. Так что эта постоянная перемена обстановки и
нарядов, которой нас корят и за которой все следуют, оказывается
мерой по-настоящему мудрой: она не только приносит нам
значительный доход, но служит и более серьезным интересам.
Рассеянные по миру французы преобразовывают облик других народов по
собственному подобию, пленяя взгляды там, где сердца еще
противятся нашим законам, и располагая людей к нашей власти в краях,
еще держащихся за свою свободу.
Итак, благословим эту благородную и галантную причуду,
благодаря которой нас принимают недруги; в то же время нам следует
отречься от прихоти, которая стремится повелевать искусствами и
выносить приговоры произведениям ума, не сообразуясь ни с
хорошим вкусом, ни со здравым суждением. Когда то или иное
творение совершенно, то утонченность должна выражаться в его
изучении, а справедливость — в признании его достоинств. Иначе нас
можно будет обоснованно упрекнуть в том, что чужеземцы — более
тонкие ценители их достоинств, нежели мы сами. Мы увидим, что,
уже забытые во Франции, они будут славны за ее пределами, ибо
там здравый смысл отметает наши глупости, которые мы с
нелепым упрямством превозносим до небес.
Существует еще один, не менее нестерпимый, хотя
противоположный этому порок: мы страстно привержены всему, что было
создано в прошлом, и презираем создания своего времени. Гораций
приписал эти качества старости, создав из них образ старика:
Difficilis, querulus, laudator temporis acti1.
В этом грустном и бессчастном возрасте мы склонны
приписывать вещам недостатки, порожденные нашей тоской; а когда сладо-
1 ...Ничем не доволен, печален,
Хвалит то время, как молод он был... {лат.) — Пер. М. Дмитриева.
476
Шарль де Сен-Дени де Сент-Эвремон
стное воспоминание обращает нашу мысль от настоящего к
минувшему, то мы готовы видеть приятность в вещах, ее не имевших, просто
потому, что они напоминают о юности, когда все нам было мило.
Однако подобный образ мысли встречается не только в старости:
есть люди, полагающие своим долгом презирать все новое и без разбора
прославлять старинное. Для некоторых естественно чувствовать
недовольство тем, что они видят, и предпочитать давно увиденное.
Они будут превозносить двор минувшего царствования, на самом
деле весьма скромный, пренебрегая величием и великолепием того,
что у них перед глазами. Они будут восхвалять покойников, не
отличавшихся особыми достоинствами, едва мирясь со славой
величайшего героя, еще не покинувшего сей мир. Жизнь — вот главная
помеха для их уважения, лучшая рекомендация — отсутствие
среди живых. Умершего они готовы хвалить за то, что осуждали в нем
при жизни; когда их ум свободен от мрачного влияния нрава, они
воздают памяти покойного все, в чем незаслуженно отказывали
живому.
Я всегда придерживался мнения, что верно судить о людях и об
их творениях можно лишь беря их по отдельности, а осуждать или
восхвалять творения прошлого — в зависимости от их достоинств
и недостатков. Мне кажется, что не следует ни отвергать новое из
одного духа противоречия, ни стремиться к нему исключительно
из любви к переменам: и в том, и в другом случае надо исходить из
здравого рассуждения. Мы должны укрощать прихоти и
странности нашего нрава, которые препятствуют подлинному постижению
вещей. Но в первую очередь надо обзавестись способностью к
истинному суждению и настоящему знанию. Природа нас к тому
располагает, а опыт и общение с тонкими ценителями поможет
довершить наше образование.
Господину маршалу де Креки, который спросил,
каково состояние моего духа и что я мыслю по
разным поводам в дни моей старости
В молодости мы руководствуемся мнением света и более
стремимся быть в мире с окружающими, нежели сами с собой. С
приходом старости все стороннее утрачивает ценность: ничто нас так не
занимает, как мы сами, на грани расставания с собой. С жизнью
случается то же, что с прочим имуществом: тратишь напропалую, ду-
ИЗБРАННЫЕ БЕСЕДЫ
477
мая, что запас велик, и бережливо распоряжаешься малым
остатком. Оттого молодость так транжирит свое бытие, в уверенности,
что обладание им будет долгим. Чем ближе момент утраты себя, тем
мы становимся себе дороже. В прежнее время мое беспокойное
воображение блуждало меж вещей посторонних, теперь же дух
возвращается и все теснее льнет к телу. По правде сказать, они
приникают друг к другу не ради наслаждения, но нуждаясь в поддержке и
взаимопомощи.
В этом угасающем состоянии у меня еще остались кое-какие
радости; однако я утратил все греховные побуждения, хотя не
берусь сказать, вызвано ли это телесной немощью или умеренностью
духа, с годами помудревшего. Не хотелось бы быть в долгу у
недугов старости, а не у торжествующей добродетели, оплакивать
отсутствие порывов, вместо того, чтобы ему радоваться. Стоит ли
приписывать разуму способность ими управлять, ежели у них
просто нет сил пробудиться? Стоит ли в моем возрасте похваляться
мудростью, когда не знаешь, чем объяснить отсутствие страстей, —
своей победой или их угасанием? Так или иначе, когда предметы
более не трогают чувства, а впечатления не волнуют душу, это можно
назвать лишь равнодушной вялостью, однако и в ней есть своя
сладость, ибо человек рассудительный в мысли об отсутствии боли находит
источник радости. Не испытывая постоянной потребности в
наслаждениях, он, если верно рассуждать, может быть почти счастлив
одной утратой страданий.
Когда меня настигали невзгоды, то я не столько выказывал
стойкость, сколько был к ним малочувствителен по
естественному расположению, ибо стойкость — не более чем
затянувшаяся сосредоточенность на собственных бедах. Она кажется
прекраснейшей добродетелью тем, кто не испытывает неудобств, для
тех же, на кого обрушились несчастья, она оборачивается еще одной
пыткой. Страдания ожесточают дух, и, вместо того чтобы
попытаться освободиться от горестей, он сам создает для себя
дополнительные муки. Если бы он не оказывал сопротивления, то ощущал
бы лишь действительные несчастья, а так приходится
испытывать еще и эту боль. Поэтому в невзгодах я полагаюсь на
естественный ход вещей, а мудрость оставляю про запас до лучших
времен: тогда, размышляя над собственной нечувствительностью,
я извлекаю радость из отсутствия скорби и обретаю счастье в самом
обыденном состоянии.
Опыт приходит с возрастом, мудрость же, как правило, дитя опыта.
Эту добродетель обычно приписывают старикам, хотя из этого не
478
Шарль де Сен-Дени де Сент-Эвремон
следует, что они непременно ею обладают. Скорее они вольны ее
проявлять и, не греша против приличий, избегать стеснений,
которые налагает на нас мнение света: им одним позволено принимать
вещи такими, каковы они есть. Молодому человеку не к лицу слишком
ранний отказ от заблуждений и разочарование в видимости,
блеске, пустых почестях, тщеславии и прочих химерах, которые привлекают
его сверстников. Прояви он воздержанность, никто не скажет, что
он свободен от иллюзий; напротив, его обвинят в слабости и лени.
Даже во всем придерживаясь истинных принципов, он навлечет на
себя более презрения, чем беспринципностью. Что говорить, наши
первоначальные установления были почти полностью основаны на
разуме, но затем его вытеснила прихоть, и лишь старость имеет право
вспомнить об утраченном и отказаться от наносного.
Что касается меня, то я скрупулезно исполняю свои
обязанности, а прихотям либо потакаю, либо препятствую, в зависимости от
того, по нраву они мне или нет. Когда речь не идет о долге, я считаю
разумным отвергать то, что мне претит, и принимать то, что мило.
Всякий день я избавляюсь от разных уз, благодетельствуя
обретением свободы и тех, с кем был связан, и самого себя. Им на руку
утрата моей бесполезной персоны, а мне было бы в убыток
пытаться и далее им служить.
Из всех привязанностей мне мила лишь дружба; и когда бы не стыд
безответного чувства, я любил бы из удовольствия любить, даже если
меня не любят. Когда любовь оказывается ненастоящей, можно
поддерживать дружеские чувства, ибо они сладостны; а вот при
настоящей ненависти приходится ради собственного покоя избавляться от
злобы. Блаженна душа, что может отказаться от одних страстей,
временами позволяя себе другие. Ей чужды страх, тоска, ненависть или
ревность; ее желания не знают горячности, надежды — беспокойства,
а наслаждения — исступления.
Состояние добродетели имеет свои трудности. Вечный спор между
влечением и долгом мучителен, он вынуждает то принимать
неприятное, то отвергать желанное, и почти всегда через силу поступать
так, как следует, воздерживаясь от недолжного. Власть мудрости
легка и тиха, она мирно правит нашими побуждениями, подданные
послушны ее справедливым указам, меж тем как добродетель
вынуждена вечно сражаться с врагом. В это трудно поверить, однако
признаюсь, что мне почти не приходилось ощущать в себе эту
внутреннюю борьбу между страстью и разумом. Мои страсти не
противились велениям долга, а разум охотно соглашался на то, к чему
ИЗБРАННЫЕ БЕСЕДЫ
479
стремилось желание. Не хочу сказать, что такая уступчивость
похвальна; напротив, с ней я был более порочен, — не потому, что имел
дурные устремления, но потому, что в пороке я находил
удовольствие, а не сознание греха.
Без сомнения, природу вещей постигаешь куда лучше,
размышляя над прошедшим, чем под впечатлением переживаемого. Кроме
того, в молодости все внимание поглощает круговерть света. То, что
мы видим в окружающих, мешает нам толком разобраться в
собственных чувствах. В этом возрасте хочется объять все вокруг и нас
влечет многолюдство; однако с годами оно начинает докучать, и тогда
мы естественным образом возвращаемся к самим себе и к малому
числу друзей, все более нам близких.
Подобное состояние духа постепенно отдаляет нас от
гуляний, мы начинаем искать золотую середину между суетой и
отшельничеством. Затем нам делается стыдно выставлять свою старую
физиономию в толпе молодежи, которой наша серьезность
отнюдь не кажется мудростью и которая потешается над тем, что
мы по-прежнему посещаем собрания, где царят галантность и
веселье. Не стоит обольщаться насчет собственной
рассудительности, ей не выдержать сравнения с веселым сумасбродством, а
мнимый блеск юного воображения превратит в нелепость наши
утонченнейшие разговоры. Если мы не обделены умом,
прибережем его для частных бесед, ибо в многолюдных собраниях ум блекнет
перед телесным превосходством. Но при этом не будем
несправедливы к молодым, назойливо восхваляя наше время и
беспрестанно осуждая это, им улыбающееся. Не стоит возмущаться ни
удовольствиями, которых нам более не вкушать, ни радостями,
теперь нам чуждыми.
Наш способ рассуждения должен быть неизменен. Мы можем
жить как вздумается, но не судить. Что касается меня, то мой нрав
все более склоняется к обособленности, и теперь я сужу о
пышности не по ее блеску, а по связанным с ней стеснениям. Спектакли,
празднества, ассамблеи не привлекают меня своими усладами, но
отвращают неудобствами, которые надо испытать, чтобы их
увидеть. В концертах меня не столь пленяет красота гармонии, сколь
пугает трудность их устроения. Трапезы претят мне обилием, а все
изысканное кажется бессмысленной диковинкой. Я не могу внушить
себе, что самое редкое и есть лучшее; мне хочется иметь выбор в
вещах обыкновенных, чтобы сохранить тонкость вкуса вне
зависимости от прихотей фантазии.
480
Шарль де Сен-Дени де Сент-Эвремон
О чтении и выборе книг
Удовольствие, приносимое чтением, мне все отрадней, ибо
связано с умом, который, в отличие от чувств, не ослабевает. В
книгах я, признаться, скорее ищу приятности, нежели наставлений:
чем меньше у меня времени ими воспользоваться, тем слабее
желание их узнавать. Мне более надобен запас жизни, чем
руководства к ней, лучшее же подспорье для оставшейся малости —
не учение, а удовольствие. Его же мне более всего приносят
латинские сочинения, в которых я по многу раз перечитываю то,
что мне кажется самым прекрасным, не испытывая при этом ни
малейшего разочарования.
Взыскательный выбор заставляет меня удовлетворяться малым
числом книг, в которых я более ищу здравомыслие, нежели блеск
ума. Что же до хорошего вкуса, то его, как говорят испанцы,
обычно находишь в сочинениях известных людей. Так, в письмах
Цицерона мне нравится узнавать его собственный характер и черты
благородных особ, ему писавших. Он сам никак не мог избавиться от
своей риторики, и малейший совет близкому другу предлагал столь
искусно, словно речь шла о деле величайшей важности, на которое
надо было склонить человека незнакомого. В письмах других
персон нет утонченных оборотов, но, как мне кажется, больше
здравого смысла; это мне внушает весьма высокое мнение об обширности
способностей римлян той эпохи.
Наши авторы неустанно превозносят век Августа, преклоняясь
перед Вергилием и Горацием, и, не исключено, еще более — перед
Меценатом, их благодетелем. Меж тем трудно отрицать, что
именно тогда упадок постиг как умы, так и отвагу. Величие души
превратилось в осмотрительность, красноречие — в изящество беседы;
и кто знает, приглядевшись к тому, что осталось от Мецената, не
заметим ли мы некоторую расслабленность, которая выдавалась за
утонченность. Любимец Августа, он умел располагать, и его
расположения добивались многие особы блестящего ума и воспитания.
Не правдоподобно ли будет предположить, что окружающие
соизмерялись с его вкусом, пытаясь подделаться под его своеобразие и,
насколько возможно, усвоить его особенности?
Говоря откровенно, трудно составить высокое мнение и о
латыни самого Августа. Все, что осталось от Теренция, что твердили в
Риме о вежестве Сципиона и Лелия, что дошло до нас от Цезаря и
Цицерона, сетовавшего на утрату sales, lepores, venustas, urbanitas,
ИЗБРАННЫЕ БЕСЕДЫ
481
amoenitas, festivitas, jucunditas1, — все это по здравому
размышлению заставляет в иных веках искать как приятную и здравую
рассудительность римлян, так и естественную чистоту их языка. Мне
скажут, что Горация во всем отличал превосходный вкус, но
именно это наводит на мысль о безвкусии его эпохи, ибо в основном он
осмеивал пристрастия окружающих. Не потешайся он над
наглостью, жеманством и дурными манерами, его вкус не казался бы столь
безупречным.
Век Августа, не отрицаю, был веком прекрасных поэтов; отсюда
не следует, что это было время отличных умов. Поэзия требует
особого таланта, который мало согласуется со здравомыслием. Иногда
это язык богов, иногда — безумцев, и очень редко — порядочного
общества. Ей любы вымыслы и символы, она всегда стремится за
пределы реальности, но лишь реальность способна удовлетворить
здравый рассудок. Без сомнения, в умении складывать приятные
стихи есть нечто весьма галантное, однако наш гений должен нам
повиноваться, иначе ум будет захвачен чем-то ему чуждым, от чего
трудно избавиться. Как говорят испанцы, надо быть глупцом,
чтобы не уметь сложить двух строк, и безумцем, чтобы сочинить
четыре. По правде сказать, если бы все вокруг придерживались этой
максимы, мы лишились бы многих прекрасных сочинений, чтение
которых приносит утонченное наслаждение; однако она более
касается людей светских, нежели поэтов по ремеслу. И что бы я сейчас ни
говорил, те, кто способен создавать великие произведения, не
смогут противостоять влечению собственного гения; а ежели иные
авторы начнут писать меньше стихов, то причиной тому, безусловно,
будут не мои рассуждения, а их бесплодие. Превосходные поэты
необходимы для нашего удовольствия, как математики — для
нашей пользы; а с нас вполне довольно познавать себя в их
творениях, не пускаясь в одинокие мечтания и не истощая ум вечными
раздумьями.
Меж поэтов пригодней всего к жизни в обществе должны быть
сочинители комедий, ибо они стремятся без прикрас изображать
поступки и точно передавать человеческие чувства и страсти. Как
ни поворачивай по-новому старые мысли, поэзия, неизменно
пользующаяся сравнениями с авророй, солнцем, луной и звездами, в
конце концов приедается. Описывая спокойное или бурное море, мы
лишь воспроизводим то, что много лучше было сказано древними.
В наши дни повторяются не только идеи, но даже рифмы и выраже-
1 Изящества, привлекательности, любезности, вежливости, приятности,
веселости, отрадности (лат.).
482
Шарль де Сен-Дени де Сент-Эвремон
ния. Еще ни разу я не встречал птиц щебет, которому не вторил бы
вод лепет; пастушки вздремнуть охочи на опушке, а рощиц сень в
стихах дает куда прохладней тень, нежели на самом деле. Это не
может не надоедать, тогда как в комедиях нам отрадно видеть
поступки, которые могли быть нашими, и испытывать чувства,
родственные тем, что нам представляют. Когда нам твердят о лесах, лугах,
реках, полях и садах, то ежели в том нет прелести новизны, на нас
это не оказывает сильного впечатления; но человек, его влечения,
привязанности и страсти находят отзыв в наших душах: одно
естество их порождает и принимает, и они с легкостью передаются от
тех, кто их представляет, к тем, кто взирает на представление.
В любви меня прельщает утонченность и трогает нежность, а
так как лучше всего любить умеют в Испании, мне вовек не
прискучит читать испанских авторов любовных похождений. Страсть
их влюбленных волнует меня более собственных чувств (когда бы
я их еще имел); воображаемая любовь дарит переживания, которые
сам я бы в себе не нашел. Во всех прочих сочинениях этой нации,
возможно, столько же ума, что и в наших, однако, за исключением
«Дон Кихота» Сервантеса, который могу перечитывать бесконечно
и без скуки, их дух мне не слишком приятен. Из того, что довелось
прочесть, я более всего был бы рад сочинить «Дон Кихота»: мне
кажется, что нет другой книги, которая лучше может сформировать
вкус. Меня восхищает, что Сервантес, вещая устами величайшего
безумца, тем не менее нашел способ предстать человеком самых
обширных и разнообразных знаний. Я дивлюсь многообразию его
персонажей, каждый из которых принадлежит к редчайшему типу,
при том обладая полной естественностью. Считается, что Кеведо —
весьма искусный автор, но я более ценю его за то, что, читая «Дон
Кихота», он хотел сжечь собственные сочинения.
Я не столь силен в итальянской поэзии, чтобы наслаждаться
ее утонченностью или восхищаться красотой и силой.
Некоторые исторические труды, написанные на этом языке, мне
кажутся выше всех новейших образцов, а кое-какие политические
трактаты — даже выше творений древних. Что же касается
моральных сочинений, то у итальянцев они полны concetti1 и скорее
являют блестящую игру воображения, нежели здравое рассуждение,
плод глубоких раздумий.
Мне интересно все прекрасное, что создается на французском
языке, но противен легион авторов, пишущих из одного желания
заработать репутацию. Читать я люблю не ради славы человека много
1 Словесной игры (ит.).
ИЗБРАННЫЕ БЕСЕДЫ
483
читавшего, а потому держусь книг, в которых уверен. «Опыты»
Монтеня, стихотворения Малерба, трагедии Корнеля и сочинения
Вуатюра завоевали пожизненное право на мое восхищение. В
разные моменты нашего существования мы по-разному
воспринимаем Монтеня. Поскольку он, главным образом, объясняет нам
человека, сходство описываемых переживаний более всего привлекает
к нему молодость и старость. Между этими возрастами мы
отдаляемся от естества, отдаваясь тому или иному ремеслу, и находим у
Монтеня меньше для нас пригодного. Полководец занят военным
искусством, министр — политикой, прелат — теологией, судья —
юриспруденцией. Монтень возвращается к нам, когда природа
возвращает нас к самим себе, когда преклонные лета, в которых
начинаешь по-настоящему ощущать свое бытие, напоминают о главной
привязанности и обращают к самому близкому и чувствительному
для нас интересу.
Я пишу это не из духа тщеславия, который побуждает людей
обнародовать свои фантазии. Высказывая свои взгляды, я ощущаю
и познаю себя в собственной речи намного лучше, чем предаваясь
тайным мыслям и внутренним раздумьям. Глядя на себя изнутри,
получаешь довольно расплывчатый образ; меж тем как изреченная
мысль намного определеннее, и мы имеем возможность судить о себе
более здраво, когда, представ перед нашим взором, она вновь
возвращается на суд разума. Кроме того, стоит лестному мнению о
наших достоинствах появиться на свет, как оно утрачивает половину
притягательности, и чуть только иссякнут ласки самолюбия, его
приторность вызывает у нас отвращение и стыд за столь глупо
обретенное и справедливо отброшенное тщеславие.
Чтоб уравнять Малерба с древними, не требуется ничего более
прекрасного, чем уже им созданное. Я бы лишь хотел изъять оттуда
все его недостойное. Поставить кого-либо выше его
несправедливо, но, не греша против истины, согласимся, что он должен
уступить самому себе.
Приблизительно то же самое можно сказать о Корнеле. Он
превзошел бы античных трагиков, если бы во многих пьесах не был
ниже самого себя. Лучшие его сочинения великолепны, поэтому
посредственные невыносимы. Все, что не достойно восхищения,
кажется мне в нем дурным — не потому, что это действительно
плохо, но из-за отсутствия того совершенства, которое есть в других
его произведениях. Корнелю недостаточно лишь нравиться, он обязан
нас потрясать. Если наш дух не охвачен восторгом, он с
неприязнью видит разницу между Корнелем и Корнелем. Есть авторы, умеющие
слегка взволновать: вызываемые ими чувства приятны, если есть
484
Шарль де Сен-Дени де Сент-Эвремон
желание быть чуть растроганным. От Корнеля же наши души ждут
восторгов: не испытав их, они оказываются в состоянии куда более
мучительном, нежели обычное безразличие. Не спорю: тяжело
беспрерывно очаровывать, тяжело по желанию исторгать дух из его
повседневного положения и возносить душу; однако Корнелю это
удавалось столь часто, что теперь от него требуют этого постоянно.
Когда бы удалить из его сочинений все его недостойное, они бы
восхищали своей несравненной, лишь им присущей красотой.
Мне было бы трудно простить Вуатюру множество писем,
которые бы следовало оставить под спудом, если бы он сам выводил
их в свет; однако он был похож на тех добрых и рассудительных
отцов, что от природы не лишены родительских чувств, но таят любовь
к своим недостойным отпрыскам, чтобы эта привязанность не
подпортила репутацию их ума. Вся его любовь, по-видимому, была
отдана нескольким сочинениям, столь изобретательным,
отшлифованным, остроумным и утонченным, что они способны отбить вкус у
аттической соли и римского вежества, затмить изящнейших
итальянцев и галантнейших испанцев.
Кроме того, мы имеем сочинения оригинального рода,
восхитительной красоты и писанные по-французски: таковы речи
епископа Кондомского, произнесенные над гробом королевы Англии и после
кончины Мадам, причем последняя даже превосходит первую
тонкостью мыслей и красотой выражений. В них есть особый дух, и
потому их автор, даже если он лично нам неизвестен, восхищает не
менее, чем прочитанное сочинение. Все его речи несут отпечаток
характера, и, никогда с ним не встречавшись, я легко перехожу от
восхищения его проповедью к восхищению им самим.
О разговоре
Сколь бы ни было приятно чтение, еще больше удовольствия я
нахожу в беседе. Сладостней всего мне разговор женщин, когда бы,
глядя на прелестниц, не было столь трудно сладить с желанием их
любить. Однако сей разлад мне приходится испытывать нечасто:
их отвращают мои лета, я же, помудрев, стал разборчив, и если они
во мне уже не находят ничего привлекательного, то я в некотором
роде плачу им той же монетой. Мой ум могут пленять достоинства
иных, но над моей душой их красота имеет мало власти: она
способна лишь нечаянно меня взволновать, однако я скоро умеряю свои
ИЗБРАННЫЕ БЕСЕДЫ
485
чувства до спокойной и рассудительной дружбы, не имеющей
ничего общего с любовной смутой.
Когда бы красота будила в моей душе страстные порывы, я был бы
смешон; но никто не запретит мне радоваться добродетели, а дамам —
находить приятность в ее столь тонком ценителе. Не исключено, что
это рассуждение покажется надуманным: кто знает, быть может в
обществе красавиц зачастую чувствуешь то, что принимаешь за знание.
Горячее уважение к людям, равно наделенным добрыми качествами и
привлекательностью, берет начало в уме, однако в сердце обретает
нежность и живость, не известные рассудку. Разум и чувство быстро
находят общий язык, стоит им повстречать предмет, достойный
приятного внимания обоих. Не менее верно и то, что великие добродетели
скорее внушают почтение, нежели любовь. Они изумляют душу, а чем
более в ней восхищения, тем менее склонности к нежности.
Любовь — первая заслуга в глазах дам, вторая — быть
наперсником их чувств, третья — искусно восхвалять их прелести. Когда
нам закрыт путь в сокровенные глубины сердца, можно лестью склонить
к себе их ум; ибо если у них нет возлюбленного — перед
возлюбленным все отступает, — милее всех будет тот, кто помогает им собой
любоваться. В беседах с ними старайтесь не оставлять их
равнодушными: безразличие противно их душе. Заставьте себя полюбить,
или расхваливайте того, кого они любят, или же подскажите, чем
они еще больше могут в себе восхищаться, — им необходима
любовь, причем не важно какая; эта страсть всегда переполняет их сердце.
Так помогите же бедному сердцу найти ей применение.
Нельзя отрицать, что некоторые женщины даже без любви
внушают уважение и привязанность; меж ними есть и те, что умеют
хранить тайны и достойны не меньшего доверия, нежели самые
преданные из наших друзей. Я знавал дам, чей ум и рассудительность
не уступали очарованию и красоте; однако это — исключения,
которые порой то ли намеренно, то ли случайно допускает природа;
на их основании нельзя делать выводов, ибо это слишком редкие и
обособленные случаи. Эти удивительные женщины как будто
присваивают себе мужские добродетели, тем самым отчасти изменяя
собственному полу, и от естественного для них состояния
переходят к истинным преимуществам нашего.
Что касается бесед в мужском обществе, признаюсь, что когда-
то я был более разборчив, чем теперь: полагаю, я не стал менее
требовательным, но сделался более рассудительным. Прежде я искал
людей, во всем мне любезных, ныне же в каждом стараюсь найти
нечто приятное. Беседа с человеком, в котором вам все по нраву, —
486
Шарль де Сен-Дени де Сент-Эвремон
большая редкость, а здравый смысл не велит пускаться на поиски
того, что обрести почти невозможно. Взыскуя сладости более
воображаемой, нежели испытанной, чересчур разборчивый дух
отвращается от радостей, которые могли быть с ним постоянно. Не
скажу, что таких драгоценных собеседников вовсе нельзя отыскать; однако
природа за них берется редко, да и судьба нечасто нам
благоприятствует. Мне посчастливилось повстречать нескольких во Франции
и одного на чужбине, где он стал единственной отрадой моего
существования. И ее меня лишила смерть: теперь, говоря о дне
кончины г-на д'Обиньи, я могу вечно повторять печальную и мучительную
истину:
Quern semper acerbum,
Semper honoratum, sic Dii voluistis, habebo1.
Предуготовляя себя для общества, следует иметь в виду, что
хорошее в нем всегда разъято и что придется отделять основательное от
скучного, приятное от малосмысленного, знание от нелепостей. Такое
смешение вам встретится не только в тех, кого вы можете по
собственной воле привечать или избегать, но и в лицах, с которыми вас будет
связывать интерес или иная, не менее настоятельная необходимость.
Я знавал человека с великолепными задатками, который, тяготясь
счастливой легкостью собственного гения, порой ударялся в ученые и
религиозные материи, обнаруживая самое нелепое невежество. Мне
приходилось водить знакомство с одним из ученейших мужей Европы,
который мог сообщить вам много любопытного и
глубокомысленного, и в то же время отличался глупой доверчивостью ко всему
сверхъестественному, легендарному, с трудом заслуживающему доверия. А
этот великий властелин театра, которому римляне в большей мере
обязаны красотой чувств, нежели собственному духу и добродетели,
Корнель — хоть и нет нужды называть его имя — Корнель, будучи
вынужден говорить от своего лица, становится зауряден. Отважно мысля
за грека или римлянина, он утрачивает часть уверенности, изъясняясь
за испанца или француза, и полностью ее теряет, держа речь от
собственного имени. Наделяя древних героев благороднейшими
чертами, на которые только способно воображение, он, так сказать, лишает
себя возможности пользоваться собственным добром, словно сам его
недостоин.
1 День уж пришел, что вечно прискорбным,
Чести достойным всегда (так боги хотели) мне будет {лат.). — Пер.
В.Я. Брюсова.
ИЗБРАННЫЕ БЕСЕДЫ
487
Досконально зная общество, вы найдете в нем множество
людей, равно достойных уважения своими талантами и презрения —
слабостями. Не ждите, чтобы они постоянно употребляли во благо
одно и скрывали другое. Нередко вы будете видеть, что им приелись
собственные добродетели и что от природы им свойственно
попустительствовать своим дурным качествам. От вашего ума зависит
совершить выбор, ими не сделанный, от вашей ловкости — извлечь
то доброе, что в них есть, и что им самим было бы трудно вам дать.
И через десять лет, проведенные на чужбине, я по-прежнему
чувствителен к удовольствию беседы, и так же счастлив его вкушать,
как во Франции. Мне довелось повстречать людей достойных и
уважаемых, общение с которыми — величайшая услада моей жизни. Я
свел знакомство с особами тонкого ума, чья дружба умножает
сладость их бесед, и с несколькими послами, столь обходительными, что
мне большой потерей казались те случаи, когда исполнение
должности на время оставляло в тени их личные достоинства.
Когда-то я был уверен, что лишь при нашем дворе можно
встретить истинно достойных людей, полагая, что в жарких странах они
редки из-за общей изнеженности, а в холодных — из-за царящего
там подобия варварства. Но мне довелось на опыте узнать, что они
есть повсюду, и ежели я не умел распознать их ранее, то лишь
потому, что французу трудно находить приятность в чужеземцах. У каждой
нации есть свои достоинства и одной ей свойственное своеобразие.
Мой ум, свыкшийся с нашим духом, считал дурным и отвергал все
ему чуждое. Повсеместное подражание нашим модам в том, что
касается вещей внешних, заставляет нас желать, чтобы оно
распространилось и на привычные нам образцы добродетели. Сказать по правде,
суть важнейших качеств всегда одна, однако мы ищем им
подходящее обличье, и даже те из нас, что больше остальных привержены
разуму, требуют от него приятности, отрадной для воображения. Я
нахожу, что наше отличие от других, заключающееся в этом
своеобразии, свойственном каждой нации, на самом деле нами и
создано, природа же запечатлевает его в национальном характере,
избавиться от которого почти невозможно.
За свою жизнь я повстречал лишь двух людей, которые могли
преуспеть где угодно, хотя и разными путями. Один обладал всеми
возможными привлекательными свойствами: он умел очаровывать
людей обычных, исключительных и даже чудаковатых: казалось, что
для всех в нем была некая естественная притягательность. Другой
имел столько превосходных качеств, что мог рассчитывать на
благоприятное мнение везде, где хоть сколько-нибудь ценят доброде-
488
Шарль де Сен-Дени де Сент-Эвремон
тель. Первый был убедителен и всегда знал, как завоевать
расположение. Второй — в чем-то горд, но ему было невозможно отказать в
уважении. В довершение различия все с радостью поддавались на
уговоры одного, но, бывало, сокрушались, что не могли
противиться влиянию, которое оказывали на них заслуги другого. С обоими
меня связывала тесная дружба, и могу сказать, что в одном мне
довелось видеть лишь привлекательное, в другом — лишь достойное
уважения.
Об изящной словесности и юриспруденции
Будучи лишен общества людей светских, я обращаюсь к
ученым; и если среди них находятся знатоки изящной словесности, не
вижу потери в том, чтобы променять услады нынешнего века на давно
минувшие. Однако люди с хорошим вкусом — редкость, и у многих
великомудрых персон знание изящной словесности превращается
в нудную эрудицию. Поэтому мне трудно назвать другого
человека, которому бы Античность была более обязана, нежели г-ну Уол-
леру. Он отдает ей не только свой тонкий, изощренный ум, но и
прекрасное воображение, и, проникнувшись духом древних, не только
постигает их мысль, но делает ее еще краше.
С некоторых пор я вижу вокруг множество критиков и мало
истинных ценителей. Мне не по душе сии ученые мужи, что истощают
свои знания ради заполнения той или иной лакуны, которая в воста-
новленном виде ничем нам не мила. Они превращают в таинство
науки то, что знать нет никакой нужды, и не имеют малейшего понятия о
том, что действительно заслуживает понимания. Без способности
чувствовать и тонко мыслить им не доступна ни тонкость чужого чувства,
ни изощренность мысли. Они легко вам разъяснят какого-нибудь
грамматика, особо от них не отличавшегося ни занятиями, ни складом ума,
но им недоступен дух человека поистине благородного, всем им
противоположный. В истории они не выказывают понимания ни людей,
ни дел, сводя все к хронологии, и ради возможности указать год
смерти того или иного консула оставляют без внимания его таланты и
события, имевшие место во время его консульства. Для них Цицерон —
только сочинитель речей, а Цезарь — автор «Записок». Консул же и
полководец от них ускользают: гений, воодушевлявший их творения,
остается незамеченным, а важные предметы, коим они посвящены, —
неизведанными.
ИЗБРАННЫЕ БЕСЕДЫ
489
Я с беспредельным почтением отношусь к критике,
обращенной, так сказать, к сути. Таков превосходный труд Макиавелли о
«Декадах» Тита Ливия, таковы были бы размышления г-на де Ро-
гана над «Записками» Цезаря, когда бы ему удалось глубже
проникнуть в замыслы героя и лучше объяснить причины его действий.
Однако я готов признать, что, говоря о милосердии Цезаря в эпоху
гражданских смут, он выказывает не менее, если не более
проницательности, нежели Макиавелли. Заметно, что тут сказывается его
собственный опыт по части подобных волнений, позволивший ему
сделать ряд весьма справедливых замечаний.
Помимо изящной словесности, особенно мне близкой, мне
также дорога наука великих юрисконсулов, временами бывавших и
законодателями; они возвращают нас к той первоначальной
справедливости, что когда-то правила людьми, им известно, какова мера
свободы, назначенная нам природой при любом правлении, и чего
политическая необходимость лишает отдельных людей ради
общего блага. Обо всем этом с пользой и приятностью можно узнать из
бесед г-на Слусия или из разговоров Гоббса, великого гения
Англии, однако последний менее надежен, так как склонен к
крайностям и преувеличениям.
Если бы был жив Гроций, то он, чьи знания были
всеобъемлющими, чей ум вызывал большее почтение, нежели собственно
учение, мог бы обо всем поведать. Ныне, когда его уже нет, его труды
проливают свет на самые существенные затруднения; и если бы мы
внимали гласу справедливости, то могли бы нам разъяснить
военные и мирные права всех наций. Его трактат «О военном и мирном
праве» должен быть основным предметом изучения для государей,
министров и всех, кто участвует в управлении народами.
Не следует оставлять без внимания и то право, что нисходит до
дел частных лиц. Его предназначают для наставления магистратов,
но не государей, для которых оно якобы слишком низко, хотя им
все время приходится выносить решения касательно состояния,
свободы и жизни их подданных. Им постоянно твердят о
разрушительности отваги и расточительности щедрости, не упорядоченных
правосудием. Нет сомнения, что проповедь добродетелей должна
быть приноровлена к тем или иным природным склонностям и что
не надо пытаться привить щедрость скупым, стремление к славе —
любителям покоя и изо всех сил сдерживать честолюбцев уздой
правосудия. Но сколь ни были бы разнообразны их гении,
справедливость нужней всего: она понуждает к порядку и тех, кто ее
вершит, и тех, для кого она совершается. Власть государя тем самым
490
Шарль де Сен-Дени де Сент-Эвремон
не ограничивается, ибо, будучи справедлив к другим, он учится быть
справедливым к себе и добровольно подчиняется тому, к чему
вынуждает нас подчиняться силой.
История, на мой взгляд, не знает государя более
просвещенного, нежели великий Кир. Ему не только были досконально
преподаны законы справедливости, но он должен был упражняться в ней
по всякому поводу. Таким образом в его уме отпечаталось знание
правосудия, а в душе приобрелась привычка к справедливости. Что
же до образования Александра, то оно было слишком обширным:
ему дали познать природу в целом, но не самого себя. Размах его
честолюбия равнялся размаху его знаний. Сперва он жаждал все
объять, затем — все покорить: однако в его завоеваниях было мало
порядка, а в жизни — много распущенности; ему не были ведомы
ни обязанности перед обществом, ни перед отдельными людьми, ни
перед самим собой.
Наставления в справедливости никогда не бывают для нас
избыточны, ибо мы естественно склонны от нее отклоняться.
Справедливостью воздвигнуто общество, ею оно сохраняется. Без нее
мы все еще были бы бродягами и скитальцами, а наша
вспыльчивость вновь ввергла бы нас в первоначальный хаос, из которого мы,
по счастью, вышли. Но вместо того, чтобы радоваться ее выгодам,
мы тяготимся этой отрадной зависимостью и все еще вздыхаем по
гибельной свободе, для нас бедственной.
Когда в Писании говорится о малочисленности праведных, то,
по моему разумению, речь не о том, что люди все еще не слишком
склонны вершить добро. Я думаю, оно дает нам понять, как не охоч
человек поступать правильно из одних только соображений
справедливости. Ведь если приглядеться к нашим благим делам, то
обнаружится, что они почти всегда обязаны своим появлением совсем
иным добродетелям. Доброта, дружба, доброжелательство
заставляют нас действовать, благотворительность — приходить на помощь
нужде ближнего, щедрость — одаривать, великодушие —
благодетельствовать; а вот от справедливости, которая должна быть при-
частна ко всему, мы отмахиваемся как от докуки и лишь по
необходимости допускаем ее к нашим делам. Все основные добродетели
приятны нашему естеству, они дают нам самые отрадные
побуждения; справедливость же ощущается как тайное насилие, ибо здесь
вступают в права чужие требования, и нам приходится исполнять
свой долг по отношению к другим, а не вкушать их признательность
за наши благодеяния.
ИЗБРАННЫЕ БЕСЕДЫ
491
Скрытое отвращение к справедливости виной тому, что нам милей
одаривать, нежели возвращать, обязывать, нежели быть
признательными; поэтому нельзя не заметить, что люди щедрые и
великодушные — не самые справедливые. Их стесняет размеренность
справедливости, неизменно полагающейся на законы разума; она противна
естественным порывам, всегда ощутимым в щедрости. Великая
щедрость, как и великая отвага, имеют в себе нечто героическое;
между этими добродетелями есть нечто общее: одна возносит душу
над соображениями выгоды, другая заставляет забыть о
собственной жизни. Однако если эти прекрасные и великодушные порывы
не направлять в верное русло, то они приведут к разорению или к
гибели.
Любой посочувствует тому, кто обездолен прихотью судьбы, ибо
такова людская доля, и подобные невзгоды могут обрушиться на
каждого. Но не жалость, а презрение ожидает того, кто разорен
собственным мотовством, ибо это показывает его глупость, от которой
всяк самонадеянно почитает себя избавленным. К тому же
сочувствие мучительно для нашего естества, и, чтобы уйти от этой боли,
мы замечаем лишь сумасбродство транжиры, не желая видеть в нем
несчастного. Поэтому, обо всем рассудив: пусть частные лица
ограничиваются благотворительностью; только она не должна идти от
природной податливости, которая равнодушно пускает на самотек
то, что удержать ей не по силам. Я презираю слабость, невпопад
именуемую щедростью, но мне не менее ненавистны тщеславные
натуры, которые оказывают услуги лишь затем, чтобы потом о них
поведать.
Неблагодарных гораздо меньше, чем принято считать, ибо не
так многочисленны и люди великодушные. Когда человек обходит
молчанием оказанную ему услугу, то это — неблагодарный, ее не
заслуживающий; однако благотворитель, который повсюду трубит
о своих милостях, превращает их в оскорбление, выставляя на
всеобщее обозрение и нужду, которая вас к нему привела, и, к вашему
стыду, его тщеславную вам подмогу. Желательно, чтобы человек
достойный сохранял сдержанность, принимая услуги, а
благотворитель находил удовлетворение в великодушии собственного
поступка и не думал о признательности облагодетельствованного. Ежели
он ожидает, что совершенное добро каким-то образом к нему
вернется, то это уже не щедрость, а род коммерции, которую дух
расчета хотел бы примешать даже к раздаче милостей.
Благодетельствуя, следует помнить о многом, поэтому самый
надежный путь — всегда и во всем руководствоваться справедли-
492
Шарль де Сен-Дени де Сент-Эвремон
востью и оделять других, сверяясь с разумом. Но даже среди тех,
кто стремится к справедливости, сколько будет людей, которые на
самом деле движимы таким, казалось бы, естественным, хотя и
неверным побуждением, как жаловать или карать? Когда мы
поддаемся на уговоры или склоняемся перед любезностями, то
самолюбие заставляет нас видеть справедливость в том, чтобы обильно одарить
льстецов, и мы вознаграждаем искусные уловки, с помощью
которых они одурачивают наш здравый смысл и пользуются нашими
слабостями. Легче всего поддаются на обман те, кто считает
справедливостью суровость собственного нрава. Желание карать
изощряет их в поисках зла, которое им видится во всем: для них
удовольствия — пороки, а ошибки — преступления; избежать их
осуждения можно лишь утратив все человеческие свойства.
Обманутые ложным представлением о добродетели, они полагают, что
наказуют преступника, а на самом деле истязают несчастного. Меж
тем как правосудие, требуя серьезной кары, временами
необходимой, всегда соотносит ее с тяжестью преступления, не выказывая
при том ни суровости, ни жестокости. В нем нет ни того, ни
другого; эти качества свойственны лишь тем, кто считает себя его
орудием. Эта не знающая жестокости справедливость должна не только
назначать наказания; порой ею, а не милосердием, должно
диктоваться прощение. Прощая заблуждения, мы поступаем
справедливо, ибо наше естество несовершенно. Так, снисхождение к
женщинам, которые предаются любви, — не столько милосердие по
отношению к их греховности, сколько справедливость по
отношению к их слабости.
Я мог бы еще упомянуть о многих частностях, связанных с
пониманием справедливости; однако настало время обратиться к вере,
забота о которой для нас должна быть превыше всего.
О религии
Зная тот образ жизни, который до сих пор был мне свойствен,
трудно поверить, что самое большое значение я придаю спасению
души. Меж тем вряд ли найдется тот, кого столь же серьезно
занимает мысль о потустороннем мире. Безумие всецело полагаться на
жизнь, которая непременно оборвется, причем может это сделать в
любой момент. Хотя бы из простого любопытства стоит со всем
прилежанием искать, что с нами станется после смерти. Мы
слишком себе дороги, чтобы согласиться бесповоротно себя потерять. Наше
ИЗБРАННЫЕ БЕСЕДЫ
493
самолюбие втайне сопротивляется идее полного исчезновения. Воля
пробуждает в нас стремление к вечной жизни, разум, кровно
заинтересованный в самосохранении, ей пособляет, стараясь пролить
немного света на сей весьма темный вопрос. Тогда как не
сомневающееся в собственной смертности тело, словно не желая гибнуть в
одиночестве, пытается убедить, что дух может разделить его участь:
глядя на разрушение телесных органов, трудно представить, что некая
наша часть, по-видимому, лишь ими движимая, способна его
избежать.
Чтобы проникнуть в глубины сего таинства, я призвал в помощь
собственной мысли весь свет древних и новых знаний: я
постарался прочесть все, что когда-либо было написано о бессмертии души,
и, по пристальному изучению, обнаружил, что самый резонный
довод в пользу нетленности духа — моя неустанная любознательность
по этому поводу. Сожалею, что мне пришлось ознакомиться с
«Размышлениями» г-на Декарта: уважение, которым окружена его
особа, внушило мне некоторое доверие к обещанным доказательствам;
однако оказалось, что в его уверениях куда больше тщеславия,
нежели основательности в его аргументах, и как бы мне не хотелось с
ними согласиться, единственная уступка, на которую я мог пойти
ради нас обоих, — остаться при своих сомнениях.
После метафизики я занялся рассмотрением различных
религий и, обратившись к столь милой мне Античности, не нашел ни у
греков, ни у римлян ничего, помимо суеверий и идолопоклонства,
или человеческих измышлений политического толка, помогающих
лучше управлять народами. Мне было нетрудно убедиться в
превосходстве христианской религии, и, сделав все возможное, чтобы
почтительно исполниться верой в ее таинства, я с радостью
позволил разуму вкусить от этого чистейшего и совершеннейшего из всех
моральных учений.
Среди многообразных споров, разрывающих христианство, я
крепок в католичестве, как в силу предпочтения, — таков был бы
мой выбор, — так и в силу привычки и давних впечатлений. Но
привязанность к собственной вере не восстанавливает меня против чужой,
мне всегда было чуждо это неуместное рвение, заставляющее нас
ненавидеть тех, чьи убеждения не согласны с нашими. Это ложное
рвение замешано на самолюбии: поддаваясь тайному соблазну, мы
считаем, что благодетельствуем ближнего, на самом же деле
безудержно потворствуем собственным взглядам.
В наши дни христианскими верами именуются разные течения,
но не разные религии. Мне выпало счастье мыслить более здраво,
494
Шарль де Сен-Дени де Сент-Эвремон
нежели гугеноты; однако, чем ненавидеть их за несходство наших
убеждений, я дорожу малейшим сходством наших принципов. Чтобы
прийти к согласию, надо хоть в чем-то сообщаться. Вам не
пробудить стремления к воссоединению, если сперва вы не избавитесь от
ненависти к расколу. Можно мирно встречаться в обществе, но кому
по душе быть в обществе врагов? Когда речь идет о вере, то
возмущение должно вызывать лишь притворство и лицемерие, ибо тот,
кто верит искренне, пусть ошибочно, достоин сожаления, но не
гонений. Слепота телесная пробуждает сочувствие; почему же
слепота духовная пробуждает ненависть? Даже самые жестокие тирании
древности не ограничивали свободы разума, а ныне среди христиан
есть народы, чьи законы предписывают внушать себе то, во что не
можешь поверить. По моему мнению, каждый человек должен быть
волен в своих убеждениях, если они не вызывают смуты, которая
может потревожить общественное спокойствие. Храмы находятся
под властью суверенов, которые открывают и закрывают их по
собственной воле; но сердце наше — тайное святилище, где нам
позволено поклоняться Царю царей.
Помимо расхождений в некоторых вопросах доктрины,
принятой обеими религиями, я нахожу, что каждой из них присущ свой
особый дух. Дух католичества — прежде всего в любви к Господу и
в добрых делах. Мы ощущаем в Нем бесконечную притягательность,
которая трогает души нежные, накладывая на них свой сладостный
и отрадный отпечаток. Поэтому вершить добро становится
необходимостью, ибо когда в нас зарождается любовь, она побуждает нас
действовать и всеми возможными способами стремиться угодить
тому, кого любишь. Но следует опасаться, чтобы к ее источнику,
бьющему из самого сердца, не добавилась мутная примесь той или
иной человеческой страсти. Еще надобно остерегаться, как бы
вместо того, чтобы исполнять волю Господа, мы не занимались бы
измышлением удобных для себя путей Ему служить. Но ежели эта
любовь воистину чиста, то сладостней ее нет во всем мире. Души
набожные охвачены внутренним ликованием, ибо втайне
убеждены, что приятны Господу; умерщвление плоти и святая строгость
жизни — жертвы, которые они приносят во имя любви.
Реформаторская религия лишает людей веры в собственное
достоинство. Мысль о том, что все предопределено, — мысль ей самой
приевшаяся, но от которой она не решается отказаться, дабы себе
не изменить, — эта мысль наводит на душу томность и под
предлогом покорства Небу обрекает ее на безразличие и бездеятельность.
Не стремясь угождать, душа лишь повинуется; и в служении одно-
ИЗБРАННЫЕ БЕСЕДЫ
495
образном и строгом выказывает не столько любовь к Господу, сколько
исполнительность. Дабы сохранить чистоту веры, кальвинисты
готовы отринуть все, что им видится людским измышлением; однако,
чрезмерно увлекшись изгнанием человеческих домыслов, они
зачастую излишне урезают и то, что должно оставаться на долю
Господа. Наши обряды внушали им отвращение, и они положили
немало сил, чтобы у себя добиться большей строгости. Теперь же в
этой чистоте, наготе и чопорности они сами не находят особенного
благочестия, и те, кто набожен, отвращаются от однообразия,
кажущегося им слишком заурядным, и проникаются духом
сектантства, принимая его за Вышнюю волю.
В вопросах веры умам свойственно вести себя двояко: одни
стремятся добавить к уже имеющемуся, другие — непременно убавить.
Если следовать первым, то есть угроза, что вера станет слишком
внешней и что набрасываемые покровы скроют ее истинную суть.
Если же слушать вторых, то есть риск, что, избавляясь от лишнего,
они отбросят и веру. Да, католичеству стоило бы поменьше
заботиться о вещах внешних, однако это не мешает людям
просвещенным угадывать его истинный облик за всеми наружными
препонами. Их, кстати, недостает в реформаторстве, которое делает
служение Богу занятием заурядным, мало отличающимся от прочих
житейских дел. Там, где это вероисповедание не вполне дозволено,
трудности препятствуют разочарованию: жар борьбы всегда несет
с собой воодушевление. Там же, где оно имеет полную свободу, ему
сопутствует лишь неукоснительное исполнение долга, как это
бывает свойственно любым политическим правлениям и прочим
видам обязанностей.
Что же касается благонравия, то у гугенотов оно — не более чем
проявление их веры и полностью вытекает из их убеждений. Обе
стороны соглашаются, что все христиане должны иметь крепкую
веру и жить по правде; однако изъясняются по этому поводу слегка
по-разному: они твердят, что добрые дела мертвы без веры, мы же —
что вера мертва без добрых дел. Пастор Морус нередко говаривал в
кругу друзей, что его церковь слишком сурова и что он не советует
читать послания св. Павла без посланий св. Якова, ибо следует
опасаться, как бы пылкие возражения св. Павла против
действенности добрых дел незаметно не остудили бы наше желание их
совершать. На это, как мне представляется, можно заметить, что св. Павел
и св. Яков имели все основания проповедовать необходимость добрых
дел иудеям, народу развращенному; тем самым предписывая то, чего
ему не хватало и в справедливости чего он сам мог убедиться. Этим
496
Шарль де Сен-Дени де Сент-Эвремон
апостолам вряд ли удалось добиться особенного успеха
проповедью благодати, ибо этот народ был свидетелем чудес, ради него
вершившихся, и много раз получал зримую помощь своего Господа.
Не менее мудро поступал св. Павел и с неиудеями, которых он вряд
ли обратил бы к Христу проповедью добрых дел. Эти народы и так
были справедливы и терпимы: их отличала честность, простота,
твердость и преданность, вплоть до готовности умереть за родину.
Толковать им о добрых делах означало бы идти по следам многих
философов, учивших их праведной жизни. Нет сомнений, что мораль
Христа много чище, однако ей не удалось бы сильно поразить умы.
Поэтому им следовало проповедовать необходимость благодати, чтобы,
по мере возможности, пошатнуть их убежденность в собственной
добродетели.
Мне кажется, что со времени Реформации, предлогом или
истинной причиной которой послужила распущенность, царившая тогда
меж служителей церкви, — так вот, мне кажется, что с тех пор
христианскую $еру стараются свести исключительно к вопросам
доктрины. Когда-то те, кто выступал на стороне Реформации, обличали
наши проступки и заблуждения, мы же им всегда
противопоставляли добрые дела. Однако наши противники, корившие нас за
дурную жизнь, ныне видят свое превосходство в том, что верят лучше
нашего. Мы тоже исповедуем необходимость постулатов; но
Христос учил творить добро, а учение о таинствах возникло много
позже завершения его земного существования. Он дал нам знать свою
волю, но не свою природу; значит, прежде всего он хотел, чтобы ему
следовали, а не чтобы его познавали. Вера темна, закон же ясен. То,
во что мы призваны верить, выходит за пределы нашего
понимания, а вот то, что должны делать, — доступно всем и каждому.
Одним словом, Господь дал нам довольно разума, чтобы мы могли
поступать так, как надо, мы же хотим слишком много знать, и вместо
того, чтобы ограничиться доступным, стремимся проникнуть в то,
что от нас скрыто.
Я знаю, что размышления над предметами божественными
порой позволяют отрешиться от земных; однако по большей части все
это — сплошные умозрения и следствие вполне естественного
человеческого недостатка. Одержимый жаждой знаний, дух
устремляется ко всему сверхъестественному и взыскует самых
сокровенных тайн своего Творца не столько ради того, чтобы перед Ним
преклониться, сколько из пустой страсти к всезнанию. Из этого
порока немедленно вырастает другой — самомнение; и вот мы дерзко
раздаем определения и создаем науку о вещах, постигнуть которые
ИЗБРАННЫЕ БЕСЕДЫ
497
не в состоянии. Так мы без толку расходуем разум и волю: венец
наших мечтаний — все объять, но это выше наших сил. Мы могли
бы благоговейно наблюдать, но это нам не по нраву. Так
постараемся быть справедливы, милосердны и терпеливы, как того требует
наша вера: тогда знание и повиновение будут в нас неразлучны.
Пусть наши ученые мужи опровергают заблуждения
кальвинистов; с меня довольно веры в то, что наши убеждения более здравы.
Однако не поймите меня превратно, если я решусь заметить, что
дух каждой религии в основе своей верен; ведь в одном случае
предполагается как можно шире сеять добрые дела, а в другом —
строгостью жизни бороться со злом. Католик исполнен деятельной воли
и любовного прилежания, он стремится отыскать новые способы
быть угодным Господу. Гугенот сдержан и почтителен, он не
решается выйти за пределы известных установлений, опасаясь, что
нововведения могут быть данью воображению.
Нас не объединить вечными спорами о доктрине: рассуждать о
ней можно бесконечно и контроверза будет длиться до тех пор, пока
род людской не перестанет им предаваться; но если оставить
диспуты, лишь разжигающие рознь, и бесстрастно обратиться к духу
каждой веры, то можно постараться сочетать их так, чтобы это нас
примирило. Пусть наши католики чуть охладят свое неуемное
рвение, которое толкает их на самоуправство; пусть гугеноты
откажутся от безразличной размеренности и сбросят с себя лень, ни на йоту
не отступая от положенной им покорности Провидению. Мы
попробуем чуть менее печься об их благе, им же стоит проявить к нам
чуть более любви. Тогда, не печалясь ни о свободе воли, ни о
предопределении, мы, быть может, постепенно достигнем истинного
согласия в поступках, а за ним — и согласия мнений. Если бы
удалось договориться, каков должен быть уклад нашей жизни, то вскоре
мы добились бы и понимания в вопросах доктрины. Давайте
приложим все силы, чтобы согласовать наши действия, тогда и
убеждениям не знать долгой розни.
В завершение этой небольшой речи я хотел бы заметить, что
возбуждать в людях ревность духа — не лучший способ обратить их
в нашу веру. Каждый защищает свои убеждения — или потому, что
считает их истинными, или потому, что они — его; в любом случае
он выдвинет сотни возражений против всякого, кто попытается его
переубедить. Когда природа дала нам разум, то тайно добавила к
нему долю любовной снисходительности к самим себе. Любой
человек, даже вполне свободный, может подчиниться воле другого,
может признать, что уступает ему отвагой и добродетелью, однако
498
Шарль де Сен-Дени де Сент-Эвремон
он постыдиться признаться, что живет чужим умом. Это
нежелание в ком-либо признавать умственное превосходство для него в
высшей степени естественно.
Наше главное достояние — врожденный разум, поэтому-то мы
не можем спокойно видеть чужие притязания на большую
рассудительность. Если посмотреть, какими путями в минувшие
времена происходило обращение в христианскую веру, то станет
очевидно, что она всегда трогала души, но лишь в незначительной мере
убеждала умы. Именно сердце с готовностью раскрывается навстречу
христианским истинам. Все, что имеет естественное
происхождение, относится к ведению ума, который сперва познает, а затем
начинает испытывать привязанность; что же касается всего
сверхъестественного, то к нему приникает душа, которая привязывается,
проникается нежностью и растворяется в том, что по-прежнему
остается недоступным для нашего понимания.
Наше сердце в большей мере предуготовано Господом к
принятию благодати, нежели наш разум — к познанию. Беспредельность
Создателя повергает наш ничтожный рассудок в смятение, однако Его
доброта смутно отражается в нашей любви. В глубине нашей души
существует некая тайная сила, влекущая нас к Богу, познать которого
мы не в состоянии. Из этого следует, что, желая обратить на верный
путь ближнего, мы должны войти с ним в сообщение, добиться
привязанности, склонить его к нашим обычаям, ибо в религиозных спорах
тщетны потуги ума заставить всех увидеть то, что ему очевидно, а вот
душа, когда ей сопутствует сладостная и благословенная привычка,
способна побудить других разделить ее чувства.
По некотором размышлении можно сказать, что Господь
пожелал скрыть веру от света нашего разума, чтобы обратить ее к
нашему сердцу. Как говорит св. Павел, суть христианства в том, чтобы
возлюбить Господа и своего ближнего. Не значит ли это требовать
от нас сердечной склонности как к Господу, так и к людям? И эта
любовь должна побуждать нас по своей воле поступать так, как того
со всей строгостью законов требует политика и с разумной
суровостью предписывает мораль.
Благотворительность понуждает нас протягивать руку помощи,
справедливость запрещает причинять вред; строгость одной
препятствует притеснениям, вся радость другой в том, чтобы облегчать чужую
участь. Когда вера пробуждает наши истинные чувства, то дружбе
не надо страшиться предательств, а благотворителям —
неблагодарности. Исполнившись добрых чувств, сердце безгрешно тянется ко
всему, что Господь наделил привлекательностью, и чем невинней
наша любовь, тем сладостней она и нежней.
ИЗБРАННЫЕ БЕСЕДЫ
499
Пусть люди грубые и чувственные сетуют на нашу религию и
на налагаемые ей ограничения; натуры утонченные должны
радоваться, что она спасает их от пресыщения и угрызений совести. В
искусстве наслаждений она шире философии сладострастия, в
науке о морали она мудрее философии воздержания, ибо очищает наш
вкус для истинной утонченности и придает непосредственность
чувствам. Возьмите человека, живущего в обществе: если ему
требуется справедливость, она не может не быть сурова. Когда бы он
пребывал в естественном состоянии, его свобода отдавала бы
дикостью; если же он руководствуется моралью, то его собственный
разум взыскует строгости. Все прочие религии поднимают со дна души
чувства, вызывающие смятение страстей. Естественные
побуждения они подавляют суеверными страхами или неистовой
одержимостью, заставляя, подобно Агамемнону, приносить в жертву
собственных детей или, подобно Децию, себя самого. Лишь
христианство утишает это смятение, лишь оно умягчает жестокость и побуждает
нас обратить нашу нежность не только на друзей и близких, но и на
людей нам безразличных, и даже на наших недругов.
Вот каково было назначение христианской веры, вот каким целям
она служила в былые времена. И если теперь мы видим ее иные
проявления, то лишь потому, что сами отказали ей в праве на наши сердца и
извратили ее своими фантазиями. Отсюда и разброд в умах по поводу
постулатов, когда следовало бы всем вместе творить добро. То, что должно
было быть благой связью меж людьми, стало предметом раздора,
ревности и взаимной ненависти. Расхождение в мнениях привело к
расколу, а приверженность к одной из сторон — к преследованиям и
войнам. Сто тысяч человек лишились жизни из-за несогласия, каким
образом должно совершаться причастие, — от которого, заметим, не
отказывались ни те, ни другие. Это бедствие продолжается по сей день и
будет длиться до тех пор, пока вера не перестанет быть рассудочным
любопытством и вновь не сделается сердечной нежностью, пока она
не отринет безумное самомнение нашего разума и не воссоединится
со сладостным биением нашей любви.
Письмо господину графу д'Олонн
Как только до меня дошла весть о вашей опале, я имел честь
вам писать, дабы выразить свои соболезнования; ныне же пишу, чтобы
побеседовать о том, что когда нам недоступны радости, следует хотя
бы избегать печалей.
500
Шарль де Сен-Дени де Сент-Эвремон
Если там, где вы ныне пребываете, есть люди достойные, то их
разговор, быть может, заменит вам потерянное общество; если же
нет, то не исключено, что в книгах и славных трапезах найдете вы и
немалую поддержку, и сладостное утешение. Я изъясняюсь как знаток,
желающий вас наставить: не то чтобы я был столь высокого мнения
о собственном уме, но у меня есть некоторое преимущество перед
теми, кто в опале новичок, преимущество долгого опыта невзгод и
напастей.
Выбирая книги, которые будете читать в деревне, держитесь тех,
что оказывают отрадное воздействие на расположение духа, а не тех,
что своими рассуждениями стремятся укрепить наш разум, ибо
последние борются со злом, а это всегда наносит ущерб тому, в чьей
душе разворачивается подобный бой, меж тем как первые
помогают о нем забыть, а когда боль позабыта, на смену ей без труда
приходит радость.
Мораль годится лишь на то, чтобы постоянно пестовать
чистоту совести, и мне приходилось видеть, как из ее школы выходили
люди важные, серьезные и чопорные, весьма смешные при всей своей
безукоризненной честности. Откровенно говоря, это нелегкое
бремя для особ утонченных; мне кажется, что мораль не столько
уничтожает пороки, сколько отравляет удовольствия. Люди поистине
достойные в ее уроках не нуждаются: им свойствен безошибочный
вкус, естественно склоняющий их к добру. Конечно, в иных
обстоятельствах ее помощь отвергать не следует, однако лучше бы
избежать таких положений, когда без нее никак не обойтись. Если бы
вы были поставлены перед необходимостью перерезать себе вены,
то я не возражал бы против того, чтобы вы читали Сенеку и
подражали его примеру; хотя мне более по нраву беззаботность Петро-
ния, нежели эта затверженная стойкость, требующая стольких
усилий. Если бы вы намеревались без остатка посвятить себя
отечеству, то мой совет — читайте лишь жизнеописания древних
римлян, которые жертвовали собой во имя своей страны. Однако в вашем
нынешнем положении стоит жить ради себя и провести остаток дней
со всей возможной приятностью.
Итак, оставьте эти упражнения в премудрости, ими не смягчить
ваших печалей и не вернуть вам радостей. Вы будете искать у
Сенеки твердости, но найдете лишь строгость. Плутарх не так тягостен,
но и он нагонит на вас унылую серьезность, а не спокойствие духа.
Монтень лучше, чем кто-либо, поможет вам познать человека,
причем человека со всеми его слабостями: знание, полезное в
благоденствии, когда оно может помочь не слишком заноситься, но в зло-
ИЗБРАННЫЕ БЕСЕДЫ
501
счастии — мысль грустная и огорчительная, еще более нас
сокрушающая.
Человек, на которого обрушились беды, в книгах должен искать
не сетований над нашими невзгодами, а радостного смеха над
нашим безумием; именно поэтому Сенеке, Плутарху и Монтеню вам
стоит предпочесть Лукиана, Петрония и «Дон Кихота». Я в
особенности рекомендую вам «Дон Кихота»: сколь ни было бы велико ваше
горе, его изысканные нелепости незаметно возвратят вам вкус к радости.
Возможно, вы мне заметите, что я не был столь же весел в собственных
несчастьях, как ныне, когда они постигли вас, и что недостойно скорбеть
лишь о своих невзгодах, безучастно и даже весело взирая на
незадачи друзей. На это трудно было бы возразить, если бы так
обстояло дело: однако могу заверить вас со всей искренностью, что ваше
изгнание мне столь же чувствительно, как и вам, и, советуя вам не
печалится, я надеюсь вновь обрести радость, увидев, что она
вернулась к вам.
Что же до моих невзгод, ежели я тогда выглядел более
опечаленным, нежели сейчас, из этого не следует, что так оно и было:
приличия, как мне казалось, требуют, чтобы человек опальный имел
сокрушенный вид; эта внешняя униженность — дань уважения воле
вышестоящих, ибо они редко решают покарать, не имея при этом
намерения ввергнуть нас в скорбь. Но не сомневайтесь, что и с мрачным
видом и с сокрушенным лицом я не отказывал себе ни в
удовольствии быть в мире с самим собой, ни в радостях, которые мне
приносили дружеские беседы.
Посмеявшись над важной серьезностью морали, я буду сам смешон
и далее держа подобные речи, а посему перехожу к советам менее
тягостным, нежели эти наставления.
Старайтесь, чтобы ваши вкусы были сколь возможно в
согласии со здоровьем: в этом — истинный секрет умения сочетать
приятное с полезным, причем именно там, где обычно они друг друга
исключают. Что же касается его сути, то необходимо проявлять
умеренность и утонченность; не жалейте сил на то, чтобы еда в часы
трапез была вам в радость, ибо таков залог хорошего расположения
духа и бодрости тела во все прочее время. Можно соблюдать
умеренность без утонченности, но утонченности без умеренности не
бывает. Счастлив тот, кому свойственно и то, и другое: ему не
приходится искать удовольствий вне обычного распорядка.
Даже если вы в двухстах лье от Парижа, не жалейте расходов на
доставку шампанских вин; вина бургонские более не имеют
доверия людей хорошего вкуса и едва сохраняют былую славу среди
502
Шарль де Сен-Дени де Сент-Эвремон
лавочников. Шампань — единственный край в мире, богатый
прекрасными винами в любое время года: до весны он снабжает нас
винами из Аи, Авиньи и Отвилье, а остаток года — из Тесси и Сил-
лери. Если вы спросите, какое из этих вин я предпочитаю, то, не
вдаваясь в рассуждения об оттенках вкуса, как это делают люди будто
бы утонченные, скажу, что доброе Аи натуральней и здоровей всех
прочих, у него нет дополнительных привкусов, а персиковый
аромат, лишь ему свойственный, придает ему особую приятность: мне
кажется, что это самый лучший аромат. Не случайно Лев X, Карл V,
Франциск I и Генрих VIII имели собственных поставщиков в Аи и
в его окрестностях, тщательно следя за пополнением своих
запасов. И среди всех великих дел, которым посвящали себя эти
государи, забота о приобретении вин из Аи была не на последнем месте.
Для своего стола ищите не редких яств, но широкого выбора
доступных. Для повседневного рациона предпочтительней всего, как
с точки зрения вкуса, так и с точки зрения пользы, здоровая
похлебка, не слишком сырая и не слишком переваренная. Мягкая и
сочная баранина, белая и нежная молочная телятина, не жирная, но
хорошо упитанная и сочная домашняя птица, попавшаяся в силок
тучная перепелка, фазан, куропатка, кролик, — когда они имеют свой
природный вкус, то это истинные лакомства, которые в разное
время года могут служить украшением вашего стола. Конечно, на
почетное место стоило бы поставить рябчика, но ни там, где вы сейчас
находитесь, ни там, где обитаю я, он почти не встречается, поэтому
говорить о нем толку нет.
Если в силу той или иной необходимости вы окажетесь
сотрапезником одного из ваших соседей, которому удалось откупиться
или увернуться от военной службы, то на все лады расхваливайте
зайчатину, оленину, козлятину и кабанину, но только не ешьте. Пусть
такой же чести удостоятся утки всех пород, вплоть до мандаринки.
Из всех видов темного мяса некоторого снисхождения по
соображениям вкуса заслуживает лишь болотный кулик, от которого нет
большого вреда здоровью. Что же до всяких кулинарных смесей и
сочетаний, именуемых рагу или закусками, то смотрите на них как
на род отравы. Отведаете их слегка — они вам повредят слегка,
будете их есть много — весь этот перец, уксус и лук отобьет вам вкус и
вскоре испортит здоровье.
От простых, собственноручно приготовленных соусов вреда нет.
Что же до приправ, то самые из них естественные и
распространенные — соль и апельсин. Душистые травы полезней и изысканней
специй, однако и они не ко всему подходят; их следует с толком
ИЗБРАННЫЕ БЕСЕДЫ
503
добавлять к тем блюдам, с которыми они лучше всего сочетаются,
причем в таком количестве, чтобы их собственный вкус оставался
почти незаметен, но оттенял вкус мяса.
Порассуждав о достоинствах вин и разных видов снеди,
необходимо дать еще один, самый важный совет: как примирить свои
вкусы со здоровьем. Есть и пить следует лишь тогда, когда нас к
этому побуждает естество, когда мы испытываем к этому легкое
расположение, но не настоятельную нужду. Если аппетита нет, то
самая здоровая пища способна навредить, а самая вкусная —
вызвать отвращение. Если же человек слишком голоден, то
необходимость поесть вызывает дурноту, которая по окончании трапезы
возвращается в новом виде, на сей раз из-за того, что было съедено больше,
чем нужно. Аппетит, если можно так выразиться, несколько
разогревает нас изнутри, подготавливая к упражнению пищеварения; а
чрезмерное алкание превращает его в тяжкий труд. Чтобы всегда
пребывать в хорошем расположении, надо избегать как чрезмерной
пустоты, так и переполнения, дабы естеству не приходилось ни жадно
заполнять себя тем, чего ему не хватает, ни торопливо избавляться
от того, что его переполняет.
Такие советы по части книг и яств подсказывает мне опыт. Но
перед тем, как закончить, стоит сказать несколько слов о любви.
Если в Париже у вас осталась возлюбленная, то позабудьте ее
как можно скорее, ибо не может быть, чтобы она к вам не
переменилась, а неверности стоит предупреждать. Привлекательная особа при
дворе непременно желает быть любимой, а коль скоро она любима,
то беспременно полюбит сама. Те, кто хранит страсть к
отсутствующим, обычно не способны пробуждать страсть в присутствующих,
поэтому продолжительность их чувств отнюдь не делает чести их
постоянству, а бросает тень на их красоту. Посему, сударь, любит
ли ваша возлюбленная кого-то другого или все еще вас, здравый
смысл велит вам с ней порвать: это либо изменница, либо
женщина, никому не нужная. Однако если вашей опале виден скорый
конец, то можно не спешить положить конец любви: разлука краткая
усиливает страсть, долгая — убивает.
Если же ваше изгнание будет длительным, то пусть вам будет
утехой какая-нибудь хорошенькая деревенская барышня, которая
оживит вам томительные часы скуки, но не потревожит ваш покой.
Пусть сперва вам будет мило лишь ее естественное очарование, когда
вы образуете ее ум и внушите ей свой образ мыслей, то к той легкой
нежности, которую у вас будет вызывать ее простодушная любовь,
добавятся все утехи самолюбия.
504
Шарль де Сен-Дени де Сент-Эвремон
В любом случае, к чему бы вы ни обращали дух, не угнетайте
его еще и грузом чрезмерной серьезности. Опала и без того тяжела.
Поступайте в изгнании так, как перед смертью вел себя Петроний:
«...amove res serias quibus gravitatis et constantiae glotia peti solet, tibi
ut illi levia carmina et faciles versus»1.
Иных несчастья настраивают на благочестие, способствуя
некоторой растроганности и тайной жалости к себе, что порой
располагает людей к большей истовости веры. На меня опалы никогда
так не действовали: от природы я не слишком чувствителен к
собственным невзгодам. Лишь утрата друзей могла бы вызвать у меня
эту нежную грусть и томное страдание, из которой со временем
вырастает сильное религиозное чувство. Я ничего не имею сказать
против этого чувствительного благочестия, как не возражу и
против того, что вселяет в нас уверенность: одно приятно трогает душу,
другое дарует сладостный покой духа. Однако всем без
исключения, и в особенности тем, кто несчастлив, следует всячески
остерегаться суеверной набожности, которая лишь омрачает наши беды.
Дружба без дружбы. Господину графу де Сент-Албан
Я долгое время считал, что женщины имеют над нами немалое
преимущество, ибо нам отдана любовь самых безрассудных, меж
тем как их всю жизнь любят даже самые рассудительные.
Среди античных героев нет никого галантней Алкивиада,
добродетельней Агесилая и славней Александра, и всем им были
известны не только женские чары. А Сципион, великодушнейший из
римлян, слава той самой Республики, единственный укор которой —
недостаточная к нему признательность, так вот, Сципион удостоился
многих похвал за свое целомудрие, но все дело в том, что он просто
не имел особой склонности и нежности к женскому полу. Сам
Цезарь, чье имя — уже хвала, не пренебрегал ничьей любовью. А вот
Соломон был далек от подобных дележей и отвращений: его
влекли одни женщины и он оставался нечувствителен к иным чарам.
Как не изумляться тому, что особы галантные, в высшей степени
достойные и великодушные, могли отказаться от женской любви,
как будто она должна была быть уделом лишь мудрецов, подобных
1 «...он не касался важных предметов и избегал всего, чем мог бы
способствовать прославлению непоколебимости своего духа... и [его друзья] пели
ему шутливые песни и читали легкомысленные стихи» {лат.). — Пер.
А.С. Бобовича.
ИЗБРАННЫЕ БЕСЕДЫ
505
Соломону, который предавался ей все дни своей жизни. Удивительно,
не так ли? Однако, немного поразмыслив, я нахожу, что здесь
нечему удивляться.
Галантные герои Античности более всего бежали зависимости:
любя любые услады, они оставляли за собой свободу следовать
собственной прихоти, отдавая предпочтение то одному, то другому полу;
женская любовь могла бы ослабить отвагу великих, поколебать
добродетель праведных и заставить поблекнуть величие
великодушных, однако для мудрых она не опасна. Человек мудрый много выше
женских слабостей, взбалмошностей и капризов: он умеет с ним
управляться, как ему вздумается, и избавляться от них, когда ему
заблагорассудится. Все вокруг него несут ярмо той или иной
несчастной страсти, он же вкушает от сладости, что гонит прочь
невзгоды и помогает позабыть многие скорби, справиться с которыми
разуму было бы нелегко. Конечно, и его может постичь заблуждение:
человеческое естество ни в чем не дает уверенности душе; однако
ему требуется меньше времени, чтобы возвратить вспять
заблудший разум и вернуть себе покой.
Именно так поступал Соломон, который всю жизнь любил женщин,
но в разные возрасты по-разному. В юности он был нежным
любовником: об этом довольно свидетельствует любовная томность его
речей, и достаточно заглянуть в «Песнь Песней», чтобы в том
убедиться. Да не поставят мне в вину, что я не вижу там мистического
смысла. Никто меня не уверит, что Соломону вздумалось
толковать о Христе и о Его Церкви с такой негой и сладострастием, с
какой Катулл не говорил о Лесбии, а Овидий о Коринне, да еще в
стихах более нежных, нежели сонеты Лауре, выходившие из-под пера
Петрарки, и более галантных, нежели те, что Вуатюр посвящал
Белизе. Кроме того, мне не верится, что Соломон обращался к
супруге: столько любви и страсти обычно отдают лишь обожаемой
возлюбленной.
И все же любил он менее, нежели был любим. Его опыт
убеждает, что женская любовь более страстна, нежели любовь мужчины.
На это даже указывает Писание, где говорится, что Давид и Ионо-
фан любили друг друга любовью женщины, дабы тем самым
показать всю нежность их чувств.
В зрелые годы привязанности Соломона уже не были столь
нежными и искренними. Он добивался любви любыми путями,
порой пуская в ход свою славу мудрейшего человека. Так он вытянул
немало золота у царицы Савской, которую неразумная жажда
мудрости заставила покинуть свое царство, чтобы только на него по-
506
Шарль де Сен-Дени де Сент-Эвремон
глядеть. С приближением старости Соломон переменился к
женщинам. Утратив способность привлекать, он стал готов
покорствовать. В его власти было приказывать и принуждать, однако он не
желал к этому прибегать, покорностью и послушанием надеясь
заместить все прочие утраты. Царь и мудрец, в старые лета он
всецело предался своим любовницам: он считал, что в этом грустном и
бессчастном возрасте следует поменьше обращаться к себе, и
лучше предаваться наслаждению красотой, нежели размышлениям,
которые лишь отягчают скорбь, или мечтаниям, которые
повергают в трепет.
Знаю: за это Соломон удостоился всеобщих порицаний; но хоть
могло показаться, что ум его ослабел, однако в собственном
отношении он был по-прежнему мудр. Так он утишал свои горести,
убаюкивал страдания и уходил от невзгод, которых не мог
предотвратить; мудрость, не имея более средств сделать его счастливым,
успешно пролагала обходные пути, чтобы сделать его менее
несчастным. Стоит нам начать стареть, как мы перестаем себе нравиться и
постепенно в нас зарождается тайное отвращение к самим себе. Тогда
наша душа, освободившись от себялюбия, охотно исполняется
любовью к тому, кто вдохновляет ее на это чувство; и тот предмет, что
ранее нам был приятен, но отвергался разумом, теперь, когда мы
слабы, нас очаровывает и порабощает.
Именно поэтому любовницы вертят влюбленными стариками,
а жены — старыми мужьями; поэтому Сифакс всецело предался
Софонисбе, а Август — Ливии; поэтому, чтобы не ограничиваться
одними античными примерами, г-н де Сеннетер, чье имя достойно
стоять рядом с именами царей и императоров, ибо это человек
истинного благородства, так вот, этот придворный, чья мудрость не
уступала тонкости и учтивости, в дни старости поддался дружеским
чувствам к одной молодой женщине, на которой женился. «Если
бы вы знали, — говаривал он друзьям, — каково приходится
человеку моих лет, когда он остается наедине с самим собой, то вас бы
не удивляло, что я решил любой ценой заполучить себе приятную
спутницу». И я не могу его осуждать. Как можно осуждать то, что
дозволено примером Соломона, и на что хотел нас уполномочить
своим примером г-н д'Эстре? Однако, несмотря на эти достойные
образцы, все же больше сочувствия вызывают у меня те, кто не
утратил силы духа и пронес любовь к свободе до конца своих дней.
Не хочу сказать, что полная независимость всегда похвальна:
люди, чрезмерно свободные и ни с кем не связанные, бывают
безразличны и неблагодарны. Поэтому постараемся избежать как раб-
ИЗБРАННЫЕ БЕСЕДЫ
507
ства, так и неограниченной свободы, довольствуясь отношениями
достойными и сладостными, которые равно любезны как нашим
друзьям, так и нам. Но если от меня требуют большего, нежели
горячая забота об интересах тех, кого я люблю; большего, нежели та
малая помощь, сколь ни была бы она слаба, которую я могу им
оказать в нужде; большего, нежели скромность в делах и сохранение
доверенных мне тайн, то ступайте вон со своей дружбой: большего
я дать не могу.
Безудержные страсти слишком взбалмошны, они чреваты
смятениями и непостоянством. Пусть в любви они остаются уделом
романных Полександров и Киров, в дружбе — театральных
Орестов и Пиладов. О таких вещах можно читать или видеть их на
сцене, а в нашем мире ничего подобного не найти, и слава Богу, ибо
здесь они имели бы самые несообразные следствия.
Что совершил Орест, этот великий и славный образец дружбы,
сделал ли он хоть что-нибудь, чему не приходится ужасаться? Сперва
умертвил собственную мать, затем Пирра; он был одержим столь
причудливым безумием, что хорошее исполнение этой роли может
стоить жизни актеру. Если присмотреться к тому, какова природа
этих столь редкостных и столь достохвальных привязанностей, то
обнаружится, что они — плод черной меланхолии, свойственной
мизантропам. Ограничивать себя любовью к единственному
человеку — не значит ли быть готовым ненавидеть всех прочих? И то,
что кажется достойным восхищения в отношении одного лица,
может быть немалым преступлением по отношению к остальному миру.
Человек, который, всецело нам отдаваясь, отрывает нас от
общения с другими людьми, наносит нам урон, который ему не покрыть,
сколь бы ни были велики его достоинства. Можно, конечно,
изображать незаинтересованность и все принести в жертву одной
чистейшей страсти: мы будем чахнуть от этой замечательной дружбы,
не имея возможности получать от большого света те приятности и
удобства, что оживляют наш интимный круг.
Союз двух людей, равно друг к другу привязанных, этот
прекрасный союз нуждается в вещах посторонних, обостряющих вкус
к наслаждению и чувство радости. Даже если в нем царят взаимная
симпатия, согласие и понимание, он не способен спасти от им же
порожденной скуки. Лишь в свете, где мешаются дела и
развлечения, можно найти отношения в равной степени приятные и
полезные. Я считаю, что взаимная преданность г-на маршала д'Эстре и
г-на де Сеннетера, ни разу не омраченная за пятьдесят лет жизни
при дворе, что доверие, которое г-н де Тюренн на протяжении со-
508
Шарль де Сен-Дени де Сент-Эвремон
рока лет имел к г-ну де Рювиньи, гораздо выше всех этих
образцовых дружб, что вечно ставятся в пример и никогда не встречаются в
действительности.
Ничто не может более украсить жизнь, нежели дружба, и никто
не способен сильней смущать наш покой, нежели друзья, если у нас
не хватает проницательности сделать верный выбор. Друзья докучные
заставляют мечтать о приятности общения с людьми нам
безразличными. Требовательные приносят больше беспокойства своими
претензиями, нежели пользы — услугами. Властные — тиранизи-
руют: следует ненавидеть то, что ненавидят они, даже если нам это
мило, и любить то, что любят они, даже если мы это находим
неприятным и докучным. Нам приходится совершать насилие над своими
естественными склонностями, отказываться от собственной
способности мыслить, извращать свои вкусы и называть любезностью то,
что является порабощением. Друзья ревнивые нас стесняют:
враждебные любым советам, не ими высказанным, они печалятся
любому нашему прибытку, если он пришел не через них, и радуются убытку,
если в нем виноваты не они.
Еще есть клятвенные друзья, которые почитают делом чести
вступаться за нас по любому поводу и восстанавливают против нас
всех вокруг своими неуместными спорами. Другие постоянно нас
оправдывают, когда в том нет нужды, и своей неразумной
горячностью втягивают нас в дела, к которым мы не имели касательства,
или навлекают на нас то, чего мы хотели избежать. Возможно, кому-
то это по нраву, я же не нахожу радости в проявлениях доброй воли,
если она идет мне во вред: я хочу, чтобы ей сопутствовали
разумность и осмотрительность. Привязанность друга не поправит то, что
натворила его глупость. Я благодарствую ему за неуместное
усердие и советую искать восхищение в обществе других глупцов. Если
движениями сердца не руководит разум, то такие друзья более
способны раздражать, чем быть в радость, и приносить вред, а не пользу.
Меж тем во всех речах о любви или дружбе всегда говорится
лишь о сердце. Поэты в этих случаях делаются навязчивы,
влюбленные — скучны, а друзья — смешны. В наших комедиях мы
только и видим королевских дочерей, которые отдают избраннику сердце,
но не руку, или принцесс, которые предлагают руку, но не могут
решиться отдать сердце. Их возлюбленные с редкостной
невыразительностью вечно требуют сердечной чистоты, а друзья с
внезапным жеманством хотят ею обладать так же безраздельно, как
любовники.
ИЗБРАННЫЕ БЕСЕДЫ
509
Любовь некстати зовут слепой; да простят мне поэты со своими
вымыслами и художники со своими фантазиями: любовь — всего
лишь страсть, которой обычно дурно распоряжается сердце.
Сердце и есть слепец, виновник всех наших заблуждений. Именно оно
заставляет предпочитать глупца человеку достойному, заставляет
любить скверное и презирать милое; именно оно вынуждает нас
отдаваться безобразному и уродливому, отвергая прекрасное и
пригожее:
Оно виной тому, что был обманут вдруг
Жоконда верный друг.
Это оно сбивает с толку людей самых исправных, похищает
смиренниц у добродетели и пытается отвернуть святых от благодати, ибо
оно так же пренебрегает монастырским уставом, как семейным
долгом; это оно не способно сохранять верность супругам, чуть реже —
возлюбленным: первых оно мучает, во вторых сеет разврат и
непокорство. Безумно и безрассудно оно восстает против разума,
который должен его направлять; им тайно движут скрытые пружины,
ему самому неведомые; его привязанности вспыхивают так же
внезапно, как угасают; оно связывает себя, не имея на то намерений,
рвет связи, не соблюдая меры, становясь причиной несообразных
громких сцен, позорных и для тех, кто их устраивает, и для тех, кто
их вынужден терпеть. Вот к чему приводит эта сердечная любовь и
дружба. Что же касается отношений правильных и рассудительных,
в которых разум сумел стать путеводной звездой, то в них разрыв
не страшен, ибо они длятся всю жизнь или неприметно сходят на
нет, с соблюдением такта и благопристойности.
Природа, без сомнения, вложила в наши сердца нечто, если можно
так выразиться, магнетическое, некую тайную способность к
привязанности, некий скрытый запас нежности, который со временем
проявляется и передается другим; однако меж людей его
обращение дозволено и одобрено лишь в той мере, в какой это увеличивает
спокойствие и благополучие нашего существования. Именно это
свойство столь восхвалял своим ученикам Эпикур, к этому
призывал своими речами и примером Цицерон. Даже надменный и
суровый Сенека делался мягок и нежен, стоило ему заговорить о
дружбе; существенно дальше в рассуждениях на эту тему, со
свойственной ему живостью выражений, заходил Монтень, а Гассенди, разъясняя
читателям все преимущества этой добродетели, стремился,
сколько возможно, их к ней расположить.
510
Шарль де Сен-Дени де Сент-Эвремон
Все разумные и достойные люди идут по стопам философов, считая,
что дружба более всего способствует обретению счастья.
Действительно, мы бы не стали отрываться от себя, чтобы воссоединиться с
кем-то другим, если бы этот союз не был сладостней себялюбия.
Дружба мудрых—величайшая драгоценность, напротив, дружба бурная
и неистовая лишает общество спокойствия, а частные беседы —
удовольствия. Это, так сказать, дружба дикая, от которой отрекается
разум; остается пожелать ее нашим врагам в качестве возмездия за
их ненависть.
Но сколь ни были бы наши друзья достойны и благоразумны,
их не должно быть слишком много, ибо это тоже чревато
неудобством. Попечение о слишком многих не позволяет нам ни
достаточно посвящать себя тому, что непосредственно нас затрагивает,
ни уделять довольно внимания чужим интересам. Когда душа
готова объять все и всех, ее привязанности рассеиваются, не
закрепляясь. Не лучше ли будет жить для тех немногих, кто живет для нас,
искать удобств в сообщении со всем миром, и помощи в делах от
тех, кто нам может быть в том полезен. #
ЛЮК ДЕ КЛАПЬЕ
де ВОВЕНАРГ
Введение в познание человеческого разума
Предуведомление ко второму изданию
. "ГЪ се правила достойного поведения давным-давно известны,
^ J3 остановка за малым — за умением ими пользоваться», —
сказал Паскаль; но дается это умение очень нелегко. Помянутые
правила — плод размышлений не одного человека, а множества людей,
непохожих друг на друга и глядевших на один и тот же предмет с
разных сторон; вот почему лишь подлинно глубоким умам под силу
примирить меж собой столько истин, сперва отделив их от
примешавшихся к ним заблуждений. Нам бы попытаться сочетать эти
различные точки зрения, а мы развлекаемся болтовней о них и
противопоставляем одного философа другому, ибо слишком бедны
разумом, чтобы сблизить рассеянные в их трудах правила и потом
выстроить в единую систему. Более того, никто, видимо, не смущается
своей непросвещенностью, недостатком необходимых знаний. Одни
успокаиваются, доверившись общепризнанным предрассудкам, даже
самым противоречивым, так как не способны уловить их
несовместимость, другие проводят время в сомнениях и спорах, готовые что
угодно оспорить и в чем угодно усомниться.
А я, раздумывая об этих предметах, частенько бывал поражен тем,
что не только любой принцип противоречив, но и любой термин из
области серьезной философии тоже всеми толкуется по-разному.
Порою мне начинало казаться, что в жизни любой шаг чреват
последствиями. Если мы живем, не постигнув истины, какая бездна у нас под
ногами! Откуда нам знать, что ценить, а что презирать или
ненавидеть, если мы не знаем, что есть добро, а что зло? И как относиться к
самим себе, если мы не ведаем, что следует считать достойным?
514
Люк де Клапье де Вовенарг
Никаких принципов не существует, говорили мне многие.
Посмотрим, так ли это, отвечал я, ибо подобное утверждение — уже
весьма плодотворный принцип, могущий послужить основой для
дальнейшего.
Но я не ведал, где тот путь, который выведет меня из круга
обступивших меня загадок. Я даже не знал, чего именно я ищу, или
хотя бы что может пролить свет на этот вопрос, и среди известных
мне людей мало кто был в состоянии прийти мне на помощь. Тогда
я прислушался к внутреннему голосу, который раззадоривал мою
любознательность и тревогу, и спросил себя: «Что же я все-таки хочу
узнать? Что мне всего важнее постигнуть? То, с чем я всего теснее
связан, не так ли? Разумеется, так. А где ж мне искать эти связи,
как не в познании самого себя и постижении других людей, ибо в
них — смысл всех моих поступков, единственная цель жизни? Мои
наслаждения, горести, страсти, дела — все зависит от них. Окажись
я единственным обитателем земли, владение ею не доставило бы
мне радости: у меня не было бы ни забот, ни наслаждений, ни
желаний, даже богатство и слава превратились бы в пустые слова, ибо
не станем обманывать себя — всеми своими удовольствиями мы
обязаны людям, прочее в счет не идет. Есть ли хоть что-нибудь,
продолжал рассуждать я, словно прозрев, чего нельзя постичь,
постигнув человека? Взаимные обязательства людей, соединенных в
общество, — это и есть нравственность; столкновение интересов
нескольких таких сообществ — это и есть политика; наш долг перед
Богом — это и есть религия».
Увлеченный открывшейся моим взорам перспективой, я
принял решение исследовать сперва все свойства нашего разума, затем
все страсти и, наконец, все добродетели и пороки, ибо, поскольку
они — неотъемлемые свойства человека, познать их можно, лишь
исходя из заложенного в их основе принципа. Обдумав эти
вопросы, я составил план работы, рассчитанной на длительное время.
Страсти, присущие молодости, постоянные недуги, а потом война
прервали мои занятия. Я рассчитывал вернуться к ним в
спокойной обстановке, но тут новые препятствия лишили меня надежды
сколько-нибудь улучшить мой труд.
Все же в этом втором издании я в меру своих сил исправил
погрешности против языка, на которые мне указали, когда вышло первое
издание, и в заботе о слоге переписал многие фразы. Некоторые главы
были развиты и дополнены, например глава о таланте. Читатели
увидят также, что я расширил «Советы молодому человеку» и
добавил в критические разборы заметки о двух наших знаменитых поэтах
ВВЕДЕНИЕ В ПОЗНАНИЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО РАЗУМА
515
Ж.Б. Руссо и Кино, о которых прежде не успел написать. Еще
большим изменениям подверглись максимы. Около двухсот — слишком
темно изложенных, или избитых, или просто ненужных — я
вообще исключил из этого издания. Что касается напечатанных, то
изменен их порядок, некоторые разъяснены, добавлены и новые — они
рассеяны как попало среди написанных ранее. Сумей я
воспользоваться всеми советами друзей, соблаговоливших указать мне на мои
погрешности, этот небольшой опус был бы достойнее их доброго
отношения, но расстроенное здоровье не позволило мне доказать
этим трудом всей силы моего желания быть им угодным.
КНИГА ПЕРВАЯ
О разуме вообще
Те, кто не в состоянии представить себе все многообразие
нашего разума, приписывают ему необъяснимую противоречивость.
Они удивляются, как это человек может отличаться
сообразительностью и не быть проницательным; правильно рассуждать, а вести
себя необдуманно; говорить ясно, а мыслить путанно и т.д.
Примирить же эти мнимые противоположности таким людям трудно,
потому что они смешивают особенности характера со свойствами
разума и возлагают на последний ответственность за то, что
порождено страстями. Они не замечают, что рассудительный ум впадает порою
в заблуждение не столько чпо невежеству, сколько в угоду какой-
нибудь страсти. И когда сообразительный человек не отличается
проницательностью, они не догадываются, что проницательность
и сообразительность — качества хоть с виду и схожие, но
достаточно разные и не всегда связанные между собой. Я не пытаюсь
перечислить источники наших заблуждений в этой подлинно
безграничной области. Мы схватываем одну сторону истины, а
тысячи других ускользают от нас. Но я надеюсь, что, бегло рассмотрев
главные составные части разума, смогу раскрыть наиболее
существенные различия меж ними и устранить многие из тех мнимых
противоречий, которыми попрекает его невежество. Задача первой
книги — познакомить посредством толкований и размышлений,
основанных на опыте, с теми различными свойствами человека, которые
объединены под общим названием «разум». Люди, пытающиеся
постигнуть физическую природу этих свойств, смогут, пожалуй, более
уверенно рассуждать о своем предмете, познакомившись с данной
работой, где, если нам это удастся, мы определим следствия тех
явлений, причины которых они изучают.
ВВЕДЕНИЕ В ПОЗНАНИЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО РАЗУМА
517
Воображение, размышление, память
Разум опирается натри основных начала: воображение,
размышление, память.
Я называю воображением способность представлять себе что-
либо с помощью образов и с их же помощью выражать свои
представления. Следовательно, воображение всегда обращается к нашим
чувствам; оно — изобретатель искусств и украшение разума.
Размышление — это дар, позволяющий нам сосредоточиваться
на своих идеях, оценивать их, видоизменять и разными способами
сочетать. Оно — исходная точка суждения, оценки и т.д.
Память — хранительница бесценных плодов воображения и
размышления. Польза от нее безгранична, и задерживаться на этом
излишне — зачем доказывать то, что бесспорно? Наши суждения
основаны в большинстве случаев на воспоминании: они
строятся на нем, фундаменте и материале всех наших высказываний.
Когда память перестает питать разум, он угасает и его
трудолюбивые поиски сходят на нет. Правда, исстари существует
предубеждение против людей с хорошей памятью, но лишь потому, что
предполагается, будто они неспособны охватить и привести в
порядок свои воспоминания, а ум их, открытый для любых
впечатлений, пуст и, вбирая в себя множество заимствованных идей,
не умеет выискивать среди них нужные; однако опыт
разительными примерами опровергает подобные заключения. Из них можно
с достаточным основанием сделать только один вывод —
необходимо, чтобы память соответствовала уму, в противном случае
это ведет либо к скудости мысли, либо к чрезмерной ее широте, а
то и другое — равно недостаток.
Плодовитость
Итак, воображение, размышление, память — три основных свойства
разума; из них и складывается наша способность думать, которая
предшествует всем остальным и служит им основой. Затем идут
плодовитость, рассудительность и т.д.
Бесплодные умы многое упускают из виду и не в силах
охватить все стороны предмета; умы плодовитые, но нерассудительные,
не могут разобраться в собственном своем богатстве,
сопровождающая же это богатство пылкость чувств порождает весьма опасные
518
Люк де Клапье де Вовенарг
химеры, ибо заставляет мысль усиленно работать, но дает ей
ложное направление.
Никто, по-моему, не считает, что все умы одинаково
плодовиты, проницательны, красноречивы и рассудительны в любой
области. Одни богаты образами, другие — мыслями, третьи — цитатами
и т.д. У каждого свой склад, склонности, привычки, сильные и
слабые стороны.
Сообразительность
Сообразительность проявляется в быстроте работы разума.
Она не всегда сопряжена с плодовитостью: бывают умы
медлительные, но плодовитые; бывают сообразительные, но
бесплодные. Медлительность первых объясняется иногда слабой
памятью, или путаницей в мыслях, или, наконец, каким-нибудь
физическим недостатком, мешающим разуму работать с
необходимой скоростью. Бесплодность сообразительного ума при отсутствии
физических недостатков проистекает из того, что он слишком слаб,
чтобы последовательно развивать мысль, или слишком
бесстрастен, а ведь страсти оплодотворяют разум во всем, что их
касается. В этом, вероятно, причина многих парадоксов — например,
ум, живой в беседе, но угасающий за письменным столом, или
гениальный в интриге, но тупой в науке, и т.п.
По той же причине общительные люди, которых влечет к себе
все легкомысленное, проявляют наибольшую сообразительность в
свете. Разговор там вертится вокруг пустяков, которые, будучи
главенствующей страстью этих господ, подстегивают их
сообразительность, постоянно давая случай блеснуть ею. Те же, чьи увлечения
более серьезны, остаются равнодушны к подобному ребячеству и
не растрачивают свою сообразительность попусту.
Проницательность
Проницательность есть способность постигать явления,
восходить к их причинам и предугадывать их следствия с помощью цепи
быстрых умозаключений.
Это качество, как и все остальные, заложено в нашей
физической природе, а знания и привычки совершенствуют его: первые —
ВВЕДЕНИЕ В ПОЗНАНИЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО РАЗУМА
519
одаривая нас большим запасом идей, которые остается только
развить; вторые — сообщая нашим органам восприимчивость, а уму —
легкость и живость.
Чрезмерно живой ум может мыслить ложно и многое упускать
из виду либо по своей торопливости, либо по неумению
рассуждать, либо по непроницательности, но ум проницательный не
может быть медлительным: живость и рассудительность в сочетании
с размышлением — вот его подлинный склад.
Когда человек слишком привержен к принципам, установленным
для какой-нибудь науки, ему трудно воспринимать новые идеи и
другую методу в ней; но это лишний раз доказывает, что, как я уже
говорил, проницательность зависит от наших знаний и привычек. Тот, кто
по-мальчишески ломает себе голову над тайнами природы, быстрее
находит разгадку, чем самые изощренные философы.
О рассудительности, ясности, способности
к здравому суждению
Ясность — украшение рассудительности, но они не всегда идут
рука об руку. Не каждый, у кого ясный ум, рассудителен. Бывают
люди, умеющие правильно схватить идею, но не умеющие развить
ее с такой же отчетливостью. Ум их, чересчур слабый или
торопливый, не в состоянии уловить связь вещей и потому упускает из виду
взаимные их отношения. Такие люди не в силах разом охватить многое
и переносят подчас на один предмет все свои скудные знания об
остальных. Ясность их мысли приводит к тому, что они слишком
на нее полагаются. Образы, которыми они переполнены,
ослепляют их, а блеск собственного слова еще сильнее привязывает к
своим заблуждениям.
Рассудительность определяется живущим в душе чувством правды
в сочетании со способностью сопоставлять следствия различных
причин и связывать их друг с другом. Люди посредственные могут
быть рассудительны в меру сил, авторы небольших книг — тоже.
Рассудительность, с какой стороны к ней ни подходи, большое
достоинство: любое произведение любого рода приближается к
совершенству лишь в той степени, в какой его автору присуща
рассудительность.
Те, что стремятся всему давать определения, разграничивают
здравость суждения и рассудительность: последняя, на их взгляд,
520
Люк де Клапье де Вовенарг
предполагает точность в рассуждениях, в их связи, во всем, что
относится собственно к мышлению; первая — умение разбираться в
житейских вопросах.
Должен прибавить, что рассудительность и отчетливость
воображения отличаются от рассудительности и отчетливости
размышления, памяти, чувства, суждений, красноречия и т.д. Особенности
нрава и обычаи создают бесчисленные различия между людьми и в
то же время ограничивают их свойства определенными рамками.
Этот принцип применим, как нетрудно понять, и ко всем
остальным составляющим разума.
Скажу еще об одной достаточно известной истине: иногда у
самых разумных людей бывают идеи, несочетаемые по своей
природе, но неразрывно увязанные между собой в памяти воспитанием,
обычаями или каким-то исключительно сильным впечатлением. Эти
идеи так срослись друг с другом и так навязчивы, что их уже не
разделят никакие силы; впрочем, подобные отдающие безумием
заблуждения ничего не меняют — они лишь доказывают, насколько
непреодолимо влияют на нас обычаи.
О здравом смысле
Здравый смысл не требует особой глубины суждения; он,
вероятно, сводится к умению видеть любой предмет в его
соразмерности с нашей природой или с нашим положением в обществе.
Следовательно, здравый смысл — это способность, не мудрствуя,
воспринимать вещи с их полезной стороны и здраво оценивать.
Конечно, тот, кто смотрит через микроскоп, видит вещи
укрупненными, но теряет при этом представление о естественных их
пропорциях относительно человека, чего не случается с тем, кто
взирает на мир невооруженным глазом. То же — с тонкими умами: они
часто заглядывают слишком далеко; здравым смыслом обладает тот,
кто на все смотрит просто.
Здравый смысл — детище врожденной склонности к
рассудительности, с одной стороны, и посредственности — с другой; это
свойство скорее характера, нежели разума. Только те люди
отличаются большим здравым смыслом, у которых рассудок преобладает
над чувством, опыт над размышлением.
Здравость суждения идет дальше, чем здравый смысл, но
основы ее более шатки.
ВВЕДЕНИЕ В ПОЗНАНИЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО РАЗУМА
521
О глубине
Глубина — вот цель всякого размышления. Тот, чей ум
подлинно глубок, должен научиться улавливать свою легкокрылую мысль
и как бы удерживать ее перед глазами, чтобы исследовать до конца,
а также привести к определенной точке длинную цепь
размышлений; тот, кому дарован подобный ум, особенно нуждается в
ясности и рассудительности. Если же этих достоинств у него нет, ему не
избежать заблуждений и путаницы. Но поскольку подобные умы в
областях, непосредственно их касающихся, видят все-таки дальше
других, они считают, что стоят к истине ближе, чем прочие люди, а
так как эти последние не в силах ни следовать за ними их
запутанными тропами, ни восходить от следствий к высотам причин, то,
будучи неспособны по заслугам оценить такого рода ум, относятся
к нему с холодным презрением.
Однако даже среди самих глубоких умов не существует двух
одинаковых: один отличается знанием света, другой блещет в
науке или искусстве, и каждый предпочитает ту область, с которой
знаком лучше всего.
Следует, наконец, упомянуть о зависти, разделяющей умы
сообразительные и умы глубокие, ибо сообразительность всегда
приобретается ценой глубины и наоборот: поскольку первые идут
быстрее, а вторые заходят дальше, те и другие преисполняются
нелепым желанием соперничать, но, будучи во всем различны, не могут
найти общей мерки, и ничто не властно их сблизить.
О деликатности, тонкости и силе
Деликатность в основе своей — порождение души; это
чувствительность, степень которой определяется также большей или
меньшей свободой обычаев. Некоторые народы выказывали ее там, где
другие проявляли только неуклюжую слащавость. У нас,
французов, это свойство ценится, может быть, выше, чем у любой другой
нации; мы стремимся многое дать понять, не называя вещи своими
именами, а представляя их в смягченных и неясных образах, ибо
смешиваем деликатность с тонкостью, этой своеобразной
мудростью в вопросах чувства. Природа, однако, разделяет два эти
свойства, которые сделала столь различными: есть немало умов,
которые только деликатны, и таких, которые только тонки; бывают даже
522
Люк де Клапье де Вовенарг
умы, отличающиеся тонкостью не тогда, когда они что-то
постигают, а лишь когда выражают это, ибо им легче говорить, нежели мыслить.
Последняя особенность весьма необычна: подавляющая часть
людей чувствует больше, чем может выразить их слабый язык, потому
что красноречие, вероятно, наиболее редкий, равно как и самый
изящный из всех талантов.
Сила ума также порождена чувством и характеризуется
выразительностью слога, но, не подкрепленная ясностью и
рассудительностью, она превращается в жесткость, утрачивает отчетливость,
делается невразумительной и т.д.
О широте
Ничто так не благоприятствует суждению и проницательности,
как широта ума. На мой взгляд, она не что иное, как великолепная
способность органов мысли усваивать много идей одновременно,
не путая их друг с другом.
Широкий ум рассматривает разные существа в их взаимных
отношениях; с одного взгляда охватывает предмет со всеми его
ответвлениями; возводит последние к общему источнику и центру, а
потом изучает с единой точки зрения. Он, наконец, проливает свет
на многие важнейшие вопросы и пространные области.
Нельзя быть подлинным гением без широты ума, но можно
обладать ею и не быть гением, потому что это разные вещи: гений
деятелен и плодовит; широкий ум часто ограничивается
рассуждениями, холоден, ленив и робок.
Каждый знает, что широта ума во многом зависит и от души,
которая обычно сообщает ему свои собственные границы, сужая
или раздвигая их в зависимости от усилий, прилагаемых ею
самой.
О наитии
Слово «наитие» — производное от «находить на кого-нибудь» и
означает мгновенный переход от одной идеи к другой, могущей
сопрягаться с первой. Оно подразумевает способность улавливать
взаимную связь самых удаленных друг от друга предметов, что,
разумеется, требует ума сообразительного и гибкого. Такие неожи-
ВВЕДЕНИЕ В ПОЗНАНИЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО РАЗУМА 523
данные и неподготовленные повороты неизменно возбуждают большое
удивление; касаясь чего-либо забавного, они вызывают смех;
глубокого — изумляют; великого — возвышают; однако те, кто не
способен возвыситься душой или с одного взгляда постичь скрытые
взаимные связи, восхищаются только шутками, этими
причудливыми и поверхностными порождениями наития, которые так легко
воспринимаются светскими людьми. И напрасно протестовал бы
против подобной несправедливости философ, сближающий в
блистательной максиме истины, которые, по видимости, отстоят
дальше всего друг от друга: бездумные люди, которым нужно время, чтобы
покрыть столь большое расстояние между двумя мыслями,
пожалуй что, просто не в состоянии восхищаться подобными
переходами, поскольку восхищение обычно изливается сразу и редко
нарастает постепенно.
Относительно разума у наития тот же, можно сказать, ранг, что
у расположения духа относительно страстей. Оно вовсе не
предполагает больших знаний, а скорее характеризует разум; поэтому у
тех, кто умеет углубиться в предмет, наития бывают в области
размышления; у людей с богатым воображением — в области
воображения; у иных — в области памяти; у злых — в злобе; у веселых —
касательно приятного и т.д.
Светские люди, старательно изучая все, что может нравиться,
развили в себе такой склад ума, но поскольку человеку трудно
соблюдать меру даже в том, что хорошо, они низвели этот самый
естественный из всех даров до уровня напыщенного жаргона.
Стремление блеснуть вынуждает их умышленно отказываться от
истинного и основательного, безостановочно охотиться за намеками и
предаваться самой пустой игре воображения; порой кажется, что они
уговорились не рассуждать логически и видеть во всем лишь
показную, комическую сторону. Однако подобный склад ума,
представляющийся им столь приятным, на самом деле далек от
естественности, ибо последняя склонна обращаться к вещам, которые
способна украсить, и ищет разнообразия скорее в плодотворности
знаний, чем в многочисленности областей, откуда эти знания почерпнуты.
Увлечение ложными и поверхностными прикрасами есть
искусство, враждебное сердцу и разуму, которые оно заключает в слишком
узкие рамки, искусство, лишающее жизни любую беседу,
изгоняющее из последней ее душу—чувство и превращающее сбетский разговор
в нечто скучное, нелепое и смешное.
524
Люк де Клапье де Вовенарг
О вкусе
Хороший вкус есть способность верно судить о предметах,
связанных с областью чувства. Следовательно, чтобы иметь хороший
вкус, нужна душа; нужна также проницательность, ибо чувством движет
разумение. Не понятое им часто не доходит и до сердца или
оставляет там слабое впечатление; вот почему все, что не постигается с
одного взгляда, не подсудно хорошему вкусу.
Хороший вкус состоит в умении чувствовать прекрасную
природу; у того, кому это не дано от рождения, не может быть и
хорошего вкуса.
В книгу размышлений можно включить любую истину, но в
произведении, исполненном хорошего вкуса, мы хотим видеть лишь
истины, почерпнутые в природе; нам не нужны догадки, ибо все,
что представляет собой чистый вымысел, не согласуется с
правилами хорошего вкуса.
У разума есть различные ступени и составные части, у вкуса —
тоже. На мой взгляд, он может достигать той же широты, что
разумение, но трудно допустить, что он способен перешагнуть этот
предел. Однако люди, обладающие хотя бы намеком на талант, почти
всегда убеждены, что их вкус универсален, и потому склонны
порой судить о вещах, совершенно им недоступных. Такая
самонадеянность, терпимая в одаренном человеке, обнаруживается и среди
тех, кто лишь рассуждает о талантах и лишь поверхностно знаком с
правилами вкуса, которые применяются подобными личностями как
Бог на душу положит. То, о чем я говорю, наблюдается главным
образом в больших городах: они населены самодовольными
людьми, достаточно образованными и привычными к свету, чтобы
рассуждать о вещах, в которых они не разбираются; вот почему такие
города становятся судилищами, где выносятся самые вздорные
приговоры и на одну доску с лучшими книгами ставится глупейшая
смесь блестящих изречений, исполненных высокой
нравственности и безукоризненного вкуса, со старинными песнями и прочей
чепухой, написанной тошнотворно мещанским и смешным слогом.
Думаю, что не требуется особой смелости, чтобы заявить: вкус
толпы не бывает верен, и бесславная судьба множества бездарных
книг — убедительное тому доказательство. Правда, подобные
писания живут недолго, но те, что заменяют их, стряпаются по столь же
скверному образцу: в мнимую немилость у публики попадают не
они сами, а только их авторы. Это объясняется тем, что любой предмет
ВВЕДЕНИЕ В ПОЗНАНИЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО РАЗУМА
525
производит на нас впечатление лишь в той степени, в какой он
затрагивает наш разум: все, что лежит за пределами наших
интересов, ускользает от нас, например низменное, простодушное,
возвышенное и т.д.
Правда, умные собеседники могут изменять наше суждение, но
они не властны изменить наш вкус, потому что у души бывают
склонности, не зависящие от убеждений, и того, чего мы не поняли сразу,
мы не поймем постепенно, как это происходит с суждениями. Вот
почему существуют произведения, которые толпа критикует и
которые несмотря на это продолжают ей нравиться: их критикуют,
повинуясь рассудку; ими наслаждаются, повинуясь вкусу.
Пусть же приговоры публики, исправленные временем и
великими мастерами, считаются, если угодно, непогрешимыми, но
будем отличать их от ее вкуса, который, по нашему разумению, всегда
спорен.
Заключу эти наблюдения следующим: люди издавна задаются
вопросом, возможно ли объяснить чувство с точки зрения разума;
все согласны, что оно познается исключительно с помощью опыта,
но умным людям дано без труда постигать скрытые причины,
пробуждающие чувство; однако многие обладатели хорошего вкуса
лишены такой способности, а шайке болтунов, вечно
разглагольствующих о хорошем вкусе, недостает чувства, основы правильных
представлений о вкусе.
О слоге и красноречии
О выборе выражений можно в общем сказать, что он отвечает
природе идей и, следовательно, складу ума.
Было бы тем не менее чересчур смело судить обо всех людях по
их слогу. По-видимому, точное соответствие между способностью
мыслить и умением выразить мысль в словах встречается редко, а
необходимая связь между идеями и терминами не всегда налицо.
Мы хотим, например, поговорить о хорошем своем знакомом, чей
характер, облик, повадки — все у нас в голове, кроме имени; имя-то
и нужно назвать, а нам его никак не вспомнить. То же происходит
со множеством вещей отвлеченных: мы отчетливо представляем себе,
что хотим сказать, но подходящих слов найти не можем; вот
почему умным людям не хватает подчас той легкости в изложении
мыслей, которой к выгоде своей обладают люди поверхностные.
526
Люк де Клапье де Вовенарг
Точность и меткость слога зависят от правильного
употребления терминов.
Сила, питаемая чувством, способствует легкости и сжатости; она
обычно проявляется в слоге.
Тонкость прибегает к терминам, позволяющим выразить много
больше, чем сказано.
Деликатность прячет под покровом слов то, что в предмете, о
котором идет речь, есть отталкивающего.
Благородство придает изложению непринужденность,
простоту, точность, естественность.
Возвышенность сообщает благородству силу и полет, которые
потрясают разум, изумляют его и выводят из равновесия; это
наиболее верный способ выразить высокое чувство или великую и
ошеломляющую идею.
Слабость выражения мешает чувствовать возвышенность идеи,
но великолепие слога при слабости идеи — это форменная чушь:
возвышенность требует высоких мыслей, переданных словами и
оборотами, их достойными.
Красноречие охватывает все способы выражения;
красноречивых книг мало, но отдельные его блестки рассыпаны во многих
сочинениях.
Бывает красноречие словесное, сводящееся к умению легко и
пристойно излагать мысли любого свойства; это светское
красноречие. Бывает и другое — красноречие самих идей и чувств в
сочетании с красноречием слога; это подлинное красноречие.
Встречаются также люди, которых вдохновляет пребывание в
свете, и другие, которых оно сковывает. Первым нужны
слушатели, вторым — уединение и сосредоточенность; одни красноречивы
в беседе, другие — наедине с рукописью.
Чтобы говорить изысканно, довольно капельки воображения,
памяти и обходительности, но сколь многого требует подлинное
красноречие: рассудительности и чувства, бесхитростности и
приподнятости, порядка и беспорядка, силы и изящества, кротости и
неистовства и т.д.!
Все, что было когда-нибудь сказано о важности красноречия, лишь
в малой степени исчерпывает эту тему. Красноречие оживляет все, без
него не преуспеть ни в науках, ни в делах, ни в беседе, ни в
сочинительстве, ни даже в погоне за наслаждениями. Оно распоряжается
человеческими страстями, пробуждая, успокаивая, направляя и
видоизменяя их по своему произволу; все повинуется его голосу, и, наконец,
лишь оно само способно воздать себе заслуженную хвалу.
ВВЕДЕНИЕ В ПОЗНАНИЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО РАЗУМА
527
Об изобретательности
Люди не властны создавать основу вещей, но могут ее изменять.
Следовательно, изобретать — значит не создавать материал для своих
изобретений, но придавать ему форму. Зодчий не творит мрамор,
который пускает на постройку, но располагает плиты в
определенном порядке, да и замысел этого расположения заимствует у
различных уже существующих зданий, переплавляя виденное с
помощью воображения в некое новое целое. Точно так же поэт не
выдумывает свои поэтические образы, а черпает их из натуры и
облекает ими различные свои мысли, чтобы затем явить последние нашим
чувствам, равно как философ постигает истину, существующую от
века, но покамест непознанную, сопоставляет с другими истинами
и выводит закон. Вот так в различных областях и рождаются
шедевры мысли и воображения. Все, чье зрение достаточно остро, чтобы
читать в книге природы, находят там в зависимости от склада ума
либо глубокие и взаимосвязанные истины, которых лишь мельком
касаются заурядные люди, либо удачное сочетание образов и
мыслей, украшенных этими образами. Умы же, которые неспособны
подняться к этому животворному источнику или слишком слабы и
нерассудительны, чтобы связать воедино чувствования с идеями,
порождают лишь безжизненные призраки и убедительней, чем
любой философ, доказывают, что сами по себе мы не в состоянии что-
либо творить.
Тем не менее я не порицаю тех, кто пользуется этим словом, чтобы
с особой силой характеризовать дар изобретательности. Мое
рассуждение преследует одну цель — доказать, что образцом для
наших поисков должна быть сама природа и что те, кто отрекается от
нее или не обращается к ней, никогда ничего стоящего не сделают.
Теперь мне остается лишь выяснить, почему посредственные люди
отличаются порою такой изобретательностью, какая недостижима
для людей куда более просвещенных; в этом и заключается загадка
таланта, в которой я попытаюсь разобраться.
О таланте и разуме
Я считаю, что талант немыслим без деятельности. Считаю, что
он в значительной степени зависит от страстей. Считаю, что он
рождается из совместных усилий многих наших способностей и тайно-
528
Люк де Клапье де Вовенарг
го союза наших склонностей с нашими познаниями. Когда одно из
этих условий отсутствует, таланта либо нет вообще, либо он всего
лишь несовершенный талант и у него можно оспаривать право на
это имя.
Таким образом, талант в дипломатии, военном искусстве,
поэзии — это не только природный дар, как можно было бы
предположить, это многие достоинства ума и сердца, тесно и неразрывно
связанные между собой.
Следовательно, чтобы стать поэтом, мало обладать
воображением, пылкостью, умением живописать; надо еще родиться с
обостренной восприимчивостью к гармонии, с тончайшим чутьем к
родному языку и склонностью к искусству стихосложения.
По той же причине предусмотрительность, плодовитый и
быстрый в военных вопросах ум не сделает человека великим
полководцем, если эти таланты не подкреплены хладнокровием в
опасности, телесной крепостью, столь нужной в таком многотрудном
ремесле, и неутомимо деятельной натурой.
Именно необходимость сочетания стольких независимых друг
от друга достоинств со всей наглядностью объясняет, почему
талант — великая редкость. И когда природа соединяет в человеке
множество несхожих меж собой дарований, это непременно
кажется чистой случайностью. Я сказал бы, пожалуй, что природе легче
создать человека с блестящим умом: он ведь не нуждается в таком
наборе способностей, какой требуется для таланта.
Встречаются, однако, умные люди, более образованные,
нежели те, кто обладает подлинным талантом. Но то ли потому, что они
отдают свое прилежание многим склонностям одновременно, то ли
потому, что слабодушие мешает им пустить в ход силу своего
разума, они остаются далеко позади тех, кто посвящает все свои
возможности и всю свою деятельность одной цели.
Именно такая пылкая любовь к своему делу помогает таланту
отдавать ему все свое воображение и изобретательность. Вот так,
согласно душевной склонности и складу ума один обновляет слог,
другой иначе строит рассуждения или придумывает философскую
систему. Бывают выдающиеся таланты, которые проявляют
изобретательность почти исключительно в частностях. Таков Монтень.
Лафонтен, талант совершенно не схожий с вышеназванным
философом, являет еще один пример того, о чем я говорю. Напротив, у
Декарта был систематический ум, а изобретательность проявлялась
в замысле. Однако ему, на мой взгляд, недоставало воображения в
выразительных средствах, украшающих даже самую банальную мысль.
ВВЕДЕНИЕ В ПОЗНАНИЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО РАЗУМА
529
С изобретательностью у таланта связана, как известно,
самобытность, обнаруживающая себя то в слоге и чувствах, то в замысле,
мастерстве, искусстве подбора и расположения материала; человек,
который следует складу своего ума и впечатлениям от внешнего мира,
носящим отпечаток его личности, не может и не станет прятать свою
самобытность от тех, кто внимательно следит за ним.
Не следует, однако, думать, что самобытность исключает
подражание. Я не знаю ни одного великого человека, который не
следовал бы образцам. Руссо подражал Маро, Корнель — Лукану и Сенеке,
Боссюэ — пророкам, Расин — грекам и Вергилию. Монтень тоже
где-то говорит, что у него «есть склонность обезьянничать и
подражать»1. Но, подражая, эти великие люди оставались самобытны, потому
что были почти так же талантливы, как те, кого брали за образец;
они развивали свою самобытность под присмотром этих
наставников, с которыми советовались и которых подчас превосходили,
тогда как люди просто умные — всего лишь слабые копиисты лучших
образцов и никогда не поднимутся до их уровня. Это
неопровержимо доказывает, что для подражания тоже нужен талант и даже
обширный ввиду многоразличности образцов; следовательно,
подражание ничуть не исключает талантливости.
Я вхожу в столь мелочные подробности только ради вящей полноты
этой главы, а вовсе не затем, чтобы учить образованных людей,
которые не могут не знать вышеизложенного. Добавлю еще одно
соображение на пользу людям, не столь просвещенным: первое
отличие таланта в том, что он чувствует и постигает интересующие его
предметы куда живее, чем остальные люди.
Что же касается разума, замечу, что первоначально это слово
было придумано, чтобы обозначать совокупность способностей,
которым я уже дал определения, — рассудительности, глубины,
искусства составлять суждение и т.д. Но поскольку никто не может
обладать всеми ими одновременно, это собирательное название
начали относить исключительно к одной из них, что привело к
бесконечным пустым спорам: в сущности ведь не важно, какая
составная часть разума — рассудительность, сообразительность
или иная — присвоит себе честь называться его именем. Нашим
свойствам безразлично, как их именуют. Вопрос не в том, что
следует понимать под разумом — воображение или здравый смысл.
Главное — знать, какая из этих или других перечисленных мною
способностей должна внушать нам наибольшее уважение.
Каждая из них по-своему полезна и, осмелюсь сказать, приятна. Быть
1 Пер. А.С. Бобовича.
530
Люк де Клапье де Вовенарг
может, не так уж трудно и определить, какая из них полезней или
приятней, или важней. Но люди даже в мелочах не способны прийти
к единому мнению. Различность их интересов и
просвещенности вовеки не даст им преодолеть несходство во взглядах и
противоречивость правил.
О характере
Характер содержит в себе все, что отличает наш ум и сердце.
Талантливость означает всего лишь гармонию некоторых качеств,
а вообще говоря, в одном и том же характере уживаются самые
вопиющие противоречия, из которых он и соткан.
Человека называют бесхарактерным, если душа его слаба,
легкомысленна, непостоянна, но даже эти недостатки все равно
образуют характер, и это никем не оспаривается.
Неровность характера отражается на уме; в зависимости от
расположения духа человек проницателен, или докучен, или приятен.
Говоря о характере, нередко путают свойства души со свойствами
разума. Например, человек кроток и покладист, а его считают
вкрадчивым. У него живой и легкий нрав, а ему приписывают
сообразительность; если он рассеян и мечтателен, его объявляют тугодумом
и отрицают за ним воображение. Свет судит о вещах лишь по их
оболочке; эту истину все повторяют на каждом шагу, но мало кто ее
до конца прочувствовал. Мы попробуем привлечь к ней внимание,
сделав несколько беглых замечаний о наиболее распространенных
особенностях характера.
О серьезности
Одной из самых распространенных особенностей характера
является серьезность, но какими различными причинами она
порождена и сколько разновидностей насчитывает! Она может
проистекать из темперамента, чрезмерной пылкости или, напротив,
холодности страстей, богатства или скудости мысли, робости, привычки
и еще тысячи обстоятельств.
Пытливому взору характер человека раскрывается через его облик.
Серьезность спокойного ума сказывается в кротком и безмятежном
выражении лица.
ВВЕДЕНИЕ В ПОЗНАНИЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО РАЗУМА
531
Серьезность пылкой и страстной натуры предполагает угрюмый,
мрачный и как бы воспаленный вид.
Серьезность сокрушенной души сопровождается телесной
изможденностью.
Серьезность бесплодного ума сопряжена с холодностью,
трусливостью и бездеятельностью.
Серьезность человека, исполненного важности, проявляется в
подобающей ему сосредоточенности.
Серьезность рассеянности сказывается в чудачествах.
Серьезность робкого человека почти всегда кажется
неумением держать себя на людях.
Никто не оспаривает эти истины в целом, но за отсутствием
согласованных и хорошо усвоенных правил большинство людей
противоречит друг другу и самим себе в частностях и в приложении
этих истин к тому или иному случаю, а это доказывает, сколь
важно уметь применять даже наиболее известные принципы и
подходить к ним с такой точки зрения, которая выявляла бы их
плодотворность и взаимную связь.
О хладнокровии
Мы принимаем иногда за хладнокровие серьезную и
сосредоточенную страсть, которая, целиком поглощая пылкий ум, делает
его нечувствительным ко всему остальному.
Подлинным хладнокровием обладают те, у кого кровь струится
неторопливым и не слишком обильным потоком, не горяча голову.
Если кровь течет чересчур медленно, человек может превратиться
в тяжелодума, но когда ее без труда воспринимают надежно
работающие органы, он становится рассудительным, глубокомысленным
и приятно своеобычным, а такой склад ума особенно желателен.
Бывает еще один вид хладнокровия, который дается силой духа
вкупе с опытом и долгими размышлениями; он, бесспорно,
встречается реже всего.
О находчивости
Находчивость можно определить как способность
пользоваться случаем в разговоре и делах. Это свойство, которого часто
недостает самым просвещенным людям и которое требует сообразитель-
532
Люк де Клапье де Вовенарг
ности, умеренного хладнокровия, делового опыта и — в
зависимости от обстоятельств — многих других достоинств: памяти и
благоразумия в споре, уверенности в себе при опасности, а в свете еще и
расчетливости, которая делает нас внимательными к тому, что
происходит вокруг, и дает возможность в любую минуту не упускать
своей выгоды.
О рассеянности
Бывает рассеянность, весьма похожая на сонные грезы, когда наши
мысли как бы плывут, бессильно и бесцельно следуя друг за другом.
Работа ума мало-помалу замедляется, он бредет наудачу по следам в
мозгу, пробуждая там беспорядочные и ложные идеи; наконец органы
чувств замирают, порождая теперь только сны, что, собственно, и
обозначается выражением «дремать с открытыми глазами».
От такой рассеянности резко отлична та, в какую погружает
размышление. Душа, сосредоточенная на одном предмете,
неотвязно преследующем и целиком заполоняющем ее, не отдыхает, а,
напротив, пребывает в напряженной деятельности и в рассеянности,
то есть в прямо противоположное состояние, впадает лишь потом,
когда утомится от размышлений.
О разуме и игре
Разум игрока — это своего рода гениальность, ибо он равно
зависит и от души, и от рассудка. Тот, кто скуп, кого смущает или
пугает проигрыш, а выигрыш толкает на чрезмерный риск, так же
мало создан для игры, как и тот, кто лишен способности
комбинировать. Следовательно, игроку нужны известная степень
образованности и восприимчивости, искусство комбинации, вкус к игре и умение
обуздывать алчность.
Люди напрасно удивляются, что подобным незначительным даром
обладают порой и глупцы. Дело в том, что привычка и любовь к
игре, направляющие на нее все прилежание и память человека,
восполняют нехватку ума.
КНИГА ВТОРАЯ
О страстях
Любая страсть берет начало в наслаждении или страдании — учит
г-н Локк. Они ее сущность и основа.
С самого рождения мы испытываем два состояния —
наслаждения, поскольку оно естественно связано с бытием, и страдания,
поскольку бытие наше несовершенно.
Будь наше существование совершенным, мы испытывали бы только
наслаждение. Поскольку оно несовершенно, мы должны
испытывать и наслаждение, и страдание; таким образом, познавая на опыте
две эти противоположности, мы приходим к понятию добра и зла.
Но коль скоро наслаждение и страдание вызываются у разных
людей разными причинами, каждый соответственно своему опыту,
страстям, взглядам и т.д. понимает под добром и злом разные вещи.
Тем не менее источников добра и зла для нас всегда два:
чувство и размышление.
Впечатления, поступающие от чувств, мгновенны и
определению не поддаются; механизм их нам неизвестен; они — следствие
наших взаимоотношений с внешним миром, но этих тайных
взаимоотношений мы не знаем.
Страсти, порождаемые органом мысли, более изучены. Они
берут начало либо в любви к бытию или совершенству бытия, либо в
чувстве своего несовершенства и тленности.
Мы получаем из опыта нашего существования представление о
величии, могуществе, наслаждениях, которых нам постоянно хочется
во все возрастающей мере; мы черпаем в несовершенстве бытия
сознание своей ничтожности, зависимости, обездоленности, которое
тщимся подавить; вот и все наши страсти.
Бывают люди, у которых ощущение бытия сильнее сознания
собственного несовершенства; отсюда веселость, кротость,
умеренность в желаниях и т.д.
534
Люк де Клапье де Вовенарг
Бывают другие, у которых сознание своего несовершенства
острее, нежели ощущение бытия; отсюда вечное беспокойство,
меланхолия и т.д.
Из двух этих чувств, то есть сознания своей силы и сознания
своего ничтожества, родятся самые великие страсти; сознание
своего ничтожества побуждает нас вырваться за рамки собственной
личности, а чувство своей силы поощряет в этом и ободряет
надеждой. Тот, кто чувствует лишь свое ничтожество и не чувствует силу,
никогда особенно не воспламеняется страстью, потому что не
смеет ни на что надеяться; то же относится и к тому, кто чувствует лишь
свою силу, но не сознает своей беспомощности, потому что у него
слишком мало желаний; следовательно, человеку нужны смесь
мужества и слабости, уныния и самоуверенности, а это зависит от
пылкости нрава и животных духов, и размышление, которое
умеряет бездеятельность людей холодных и подогревает пыл
остальных, снабжая их пищей для иллюзий. Поэтому страсти людей
глубокого ума более упорны и непреодолимы, ибо подобным людям
незачем отвлекаться от них, как делают остальные, когда мысль
устает; напротив, размышления умного человека представляют собой
непрерывный диалог со страстями, тем самым распаляя их, и это
объясняет, почему все, кто думает мало или не в состоянии долго и
связно думать об одном и том же, получают в удел всего лишь
непостоянство.
О веселости, радости, меланхолии
Веселость — первая ступень приятного сознания, что мы
существуем. Радость — чувство более глубокое. Люди веселые обычно
менее пылки, нежели остальные; они, вероятно, не способны к
подлинно живым радостям, но великие радости длятся недолго и
опустошают душу.
Веселость, более соразмерная нашей слабости, делает нас
доверчивыми и смелыми, придает смысл и интерес самым
незначительным мелочам, порождает в нас непроизвольное довольство
собой, своим достоянием, умом, положением и окружающим нас
миром даже тогда, когда обстоятельства наши весьма плачевны.
Порой это внутреннее удовлетворение доводит нас до того, что
мы начинаем ценить в себе весьма сомнительные свойства, и мне
кажется, что весельчаки обычно несколько более тщеславны, чем
остальные люди.
ВВЕДЕНИЕ В ПОЗНАНИЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО РАЗУМА 535
С другой стороны, меланхолики пылки, робки, неспокойны, и в
большинстве случаев лишь честолюбие да гордость спасают их от
тщеславия.
О самолюбии и себялюбии
Любовь есть удовольствие, получаемое нами от предмета
любви. Любить что-нибудь — значит находить удовольствие в
обладании любимым предметом, в его приумножении, в его изяществе и
бояться утраты его, недоступности и т.д.
Кое-кто из философов обычно смешивает с самолюбием
множество сходных с ним свойств. Они утверждают, что, любя, мы
стремимся присвоить себе то, что любим; что мы ищем в любви лишь
собственное наслаждение и удовлетворение; что мы ставим себя
превыше всего. Они отрицают даже, что человек, отдающий жизнь
за другого, предпочитает его себе. В данном случае они бьют мимо
цели: ведь если, выбирая между предметом нашей любви и жизнью,
мы его предпочитаем жизни, получается, что господствующей страстью
является для нас наша любовь, а вовсе не собственная персона;
поскольку вместе с жизнью мы теряем все то благо, которое обрели с
помощью любви, оно оказывается нашей подлинной жизнью.
Философы ответят, что страсть вынуждает нас слить в подобном
самопожертвовании нашу жизнь и жизнь предмета нашей любви; что
мы надеемся потерять часть самих себя, дабы сохранить другую; во
всяком случае, они не могут отрицать, что часть, которую мы
сохраняем, представляется нам более важной, нежели та, от которой
мы отказываемся. Но считая себя наименьшей частью единого
целого, мы тем самым отдаем явное предпочтение любимому
предмету. То же самое можно сказать о человеке, который добровольно и
хладнокровно идет на смерть ради славы: готовность обрести
воображаемую жизнь ценой реального существования говорит о
неоспоримом предпочтении, которое он отдает славе, подтверждая тем самым
различие между самолюбием и себялюбием, столь мудро
установленное отдельными писателями. Они согласны в том, что
себялюбие присутствует в любой нашей страсти, но разграничивают его и
самолюбие. Руководствуясь себялюбием, заявляют они, можно
искать счастья вне своей личности, любить себя вне своей личности
сильнее, чем в своем собственном обличье, и не быть
единственным предметом своей любви. Самолюбие же все подчиняет своим
536
Люк де Клапье де Вовенарг
удобствам и благополучию, оно само — предмет нашей любви и
единственная наша цель; таким образом, страсти, порождаемые
себялюбием, направлены на другие предметы, тогда как самолюбие
требует, чтобы другие предметы служили нам, и объявляет нас центром
Вселенной.
Следовательно, главная примета самолюбия — удовольствие,
обретаемое им в себе самом и предметах, которые оно себе
присваивает.
Гордыня — следствие подобного удовольствия. Поскольку вещи,
естественно, ценятся нами лишь в той мере, в какой они нам нравятся,
мы очень часто нравимся себе больше всего на свете; отсюда — те
всегда несправедливые сравнения себя с ближним, на которых и
основывается наша гордыня.
Но так как мнимые достоинства, за которые мы ценим себя,
весьма разнообразны, мы называем их именами, которые
находим подобающими для них. Гордыня, проистекающая из слепой
веры в себя, именуется у нас самонадеянностью; гордыня,
которая направлена на пустяки, — тщеславием; та, что основана на
нашем происхождении, — высокомерием; та, что оправдана
нашей отвагой, — гордостью.
Самолюбие — вот источник как удовольствия, которое мы
получаем, приобретая что-нибудь — богатство, забаву, наследство и
т.д., так и огорчения, которые мы испытываем, теряя эти блага,
равно как страха, досады, гнева, предчувствия беды.
Самолюбие или хотя бы себялюбие непременно
присутствуют во всех наших страстях, но чтобы избежать путаницы,
которую могут породить споры об этих терминах, я воспользуюсь
равнозначными выражениями, кажущимися мне менее
двусмысленными. Таким образом, я свожу все чувства к сознанию наших
совершенств и несовершенств: два эти великие начала совместно
побуждают нас любить, чтить, поддерживать, защищать свое хрупкое
существование, а также постоянно раздвигать пределы собственной
личности. Они — неизменная основа всех наших удовольствий и
неудовольствий, неисчерпаемый источник страстей,
пробуждаемых в нас органом мысли.
Постараемся же поподробнее рассмотреть главнейшие из них —
тогда нам будет легче проследить за более мелкими страстями,
представляющими собой лишь разновидности и ответвления
первых.
ВВЕДЕНИЕ В ПОЗНАНИЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО РАЗУМА
537
О честолюбии
Врожденное стремление раздвигать пределы нашей личности с
особенной силой проявляется в честолюбии; тем не менее не
следует валить всех честолюбцев в одну кучу. Одни связывают представление
о несомненном величии с важной должностью, другие — с большим
богатством, третьи — с громким титулом и т.д.; многие идут к цели
любыми путями, но кто-то предпочитает рискованные средства, а
кто-то — самые заурядные; в зависимости от этого честолюбие
может быть и добродетелью и пороком, может сочетаться с силой ума
или, напротив, с низостью и заблуждением и т.д.
Любая страсть несет на себе отпечаток нашего характера. Мы
уже отмечали, что душа влияет на разум; разум также влияет на душу.
Чувства рождаются в душе, но предметы, пробуждающие их,
действуют на нас через посредство органов мысли. Душа отвергает эти
предметы или привязывается к ним в зависимости от того, какую
окраску придает им разум, от того, насколько он их постигает,
облагораживает, преображает. Даже если не знать, что люди сердцем
не схожи друг с другом, достаточно вспомнить, что каждый
смотрит на вещи соответственно своему разумению и что в этом смысле
мы, пожалуй, еще более различны, — и станет ясно, сколь
многообразны даже страсти, носящие одно и то же название.
Противоборство разума и чувств вынуждает нас по-разному смотреть на один и
тот же предмет, и в подходе к нему мы руководствуемся разными
побуждениями. Это верно в применении не только к честолюбию,
но и к любой другой страсти.
О любви к светской жизни
Сколько всякой всячины подразумевается под любовью к
светской жизни! Тут и вольнодумство, и желание нравиться, и
стремление первенствовать, и т.д., тут и любовь к тому, что исполнено
чувства и величия, перемешанная, как нигде, со всяким вздором.
Талант и деятельность ведут человека к добродетели и славе;
способности низшего разбора, леность, жажда удовольствий,
веселость и тщеславие приковывают его к пустякам; однако и в первом,
и во втором случае им руководит одно и то же побуждение, так
что любовь к светской жизни содержит в себе зародыши почти
всех страстей.
538
Люк де Клапье де Вовенарг
О славолюбии
Слава дает нам естественную власть над людскими сердцами,
сознание которой есть чувство, бесспорно превосходящее силой все
остальные и заглушающее наши горести успешней, нежели это
делают всевозможные пустые развлечения; следовательно, славу
никак уж не назовешь иллюзией.
Те, что разглагольствуют о пропасти забвения, неизбежно
ожидающей всех нас, вряд ли способны спокойно стерпеть презрение
со стороны хотя бы одного человека. Отсутствие больших страстей
восполняется обилием мелких: презрители славы гордятся
умением танцевать, а то и чем-нибудь еще более низменным. В
тщеславной слепоте своей они не догадываются, что даже столь смешным
образом они все равно ищут славы, которую дерзают связывать с
ничтожнейшими пустяками.
Славу нельзя назвать ни добродетелью, ни заслугой, говорят они,
и это совершенно правильно: слава всего лишь награда за ту и
другую; тем не менее она побуждает нас к работе и добродетельной жизни:
мы так хотим заслужить уважение, что порою и впрямь становимся
достойны его.
Люди жалки во всем — в добродетели, в славе, в жизни, но
все на свете имеет свои пределы. Дуб — огромное дерево рядом с
вишней; то же относится и к нам. Так ли уж достохвальны
добродетели и склонности того, кто презирает славу? Да и
заслуживает ли он ее?
О любви к наукам и литературе
У страстной любви к славе та же основа, что у любви к наукам:
эта основа — сознание нашей тщеты и несовершенства. Но первая
стремится, придав нам роста, как бы сотворить нового человека, а
вторая прилежно раздвигает пределы нашего внутреннего существа
и озаряет его светом. Итак, страсть к славе жаждет возвеличить нас
снаружи, страсть к наукам — внутри.
Человек с благородной душой и сколько-нибудь
проницательным умом не может не испытывать тяги к литературе. Искусства
посвящают себя живописанию прекрасной природы, науки —
живописанию истины. Искусства и науки объемлют все высокое и
полезное, что заключено в человеческой мысли; следовательно, на
ВВЕДЕНИЕ В ПОЗНАНИЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО РАЗУМА
539
долю того, кто их отвергает, остается лишь недостойное
живописания или изучения и т.д.
Большинство людей почитают литературу наряду с истиной и
религией, то есть как нечто не дающееся им в руки, лежащее вне
границ их понимания и любви.
Тем не менее каждому известно, что хорошие книги — своего
рода экстракт из содержимого лучших умов, итоги всего ими
познанного, плоды их долгих размышлений. Постигнутое в течение
целой жизни читатель узнает за несколько часов. Немалое
благодеяние, что и говорить!
Две опасности подстерегают тех, кого одолевает страсть к
литературе: дурной выбор и чрезмерность. Что касается дурного выбора, то
книги, переполненные бесполезными сведениями, будут, надо
полагать, отвергнуты за ненадобностью, ну а преизбыток сведений —
порок устранимый.
Если мы достаточно разумны, то ограничим себя знаниями, не
слишком обширными, но зато доскональными. Мы будем осваиваться
с ними, пока не научимся прилагать их на практике: самая
разработанная, развитая во всех подробностях теория освещает суть
вопроса лишь отчасти. Знание правил танца не принесет пользы
человеку, никогда не танцевавшему; то же самое можно сказать и о
любом умственном занятии.
Более того, от этих занятий не будет проку, если их не
перемежать встречами с людьми из хорошего общества. Эти занятия и встречи
равно необходимы: первые приучают нас думать, вторые—действовать,
одни — говорить, другие — писать, одни — поступать обдуманно,
другие — быть обходительными.
Привычка к светскому общению придает нашим мыслям
естественность, привычка к занятию науками сообщает им глубину.
Из этих истин само собой следует, что люди, принадлежащие к
низшим сословиям и в силу этого лишенные обоих указанных
преимуществ, всегда будут давать нам неопровержимые доказательства
немощи человеческого разума. Виноградарь или кровельщик,
которому доступен лишь узкий круг простейших мыслей,
употребляет свой разум для насущных житейских нужд и судит — если
вообще наделен способностью к суждению, — только о предметах
осязательных. Я отлично знаю, что никакое образование не заменит
таланта. Знаю и то, что дары Природы ценнее, нежели все
обретенное с помощью воспитания. Тем не менее, чтобы талант расцвел,
его надобно воспитывать. Если оставить природные способности в
540
Люк де Клапье де Вовенарг
небрежении, зрелых плодов они не принесут. Назовем ли мы
благом бесплодный талант? Какой толк вельможе от огромного
поместья, если его земли всегда под паром? Принесут ли ему богатство
невозделанные поля?
О скупости
Людей, которые любят деньги только за то, что их можно
транжирить, никак не назовешь скупцами. Скупость — это величайшее
недоверие к обстоятельствам жизни, это старание уберечься от
прихотей судьбы чрезмерной осмотрительностью, и проявляется она в
жадности, принуждающей все время оберегать, укреплять,
увеличивать наше благосостояние. Низменная и плачевная мания,
которая не требует ни знаний, ни здравого рассудка, ни молодости; именно
поэтому, когда чувства начинают нам изменять, она одна занимает
место всех прочих страстей.
О страсти к игре
Хоть я и сказал, что скупость — детище нелепого недоверия к
прихотливому случаю, тогда как страсть к игре, судя по всему,
рождена чувством противоположным, то есть столь же нелепой
верой в этот самый случай, однако, по моему твердому
убеждению, среди игроков тоже есть скупцы и доверяют они только
костям и картам; впрочем, играют эти люди, так сказать,
прижимисто и с оглядкой.
Если первые ходы принесли подобному игроку удачу, он уже не
сомневается в быстром выигрыше, считает, что деньги почти у него
в кармане; этим все предопределено.
Сколько их, причин, толкающих людей к игорному столу! Тут и
жадность, и любовь к расточительству, и тяга к наслаждениям, и т.д.
Довольно одной из этих склонностей, чтобы пристраститься к игре,
ибо она дает средства эту склонность удовлетворить; вот почему,
как в сущности ни велик риск, среди игроков встречаются бедняки
и богачи, слабодушные, больные, юнцы и старцы, невежды и
ученые, глупцы и разумники и т.д.; итак, самая распространенная из
всех страстей — это страсть к игре.
ВВЕДЕНИЕ В ПОЗНАНИЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО РАЗУМА
541
О страсти к физическим упражнениям
В страсти к физическим упражнениям есть отрада равно для тела
и для души. Чувства ублажает телесная деятельность, скачка
верхом, шум охоты, разносящийся по лесу; душа радуется
восприимчивости чувств, силе и ловкости членов и т.д. На взгляд философа,
погруженного в размышление у себя в кабинете, подобного рода
блаженство — пустое ребячество, но кто ж захваченный вихрем этих
упражнений занимается исследованием собственных глубин!
Изучая людей, мы то и дело наталкиваемся на истины, для нас
унизительные, но неоспоримые.
Вот перед вами душа рыболова: она как бы отделилась от тела и
преследует рыбу под водой, подталкивая ее к сети, зажатой у него в
руке. Мыслимо ли поверить, что эта душа вне себя от восторга при
виде поражения несчастной рыбины и ликует, забравшись в сеть!
Однако именно так оно и происходит.
Вельможа, охотясь, предпочитает подбить оленя, а не ласточку.
Почему? Ласточку видит каждый.
Об отцовской любви
Отцовская любовь ничем не отличается от любви к самому себе.
Ребенок всем обязан родителям, происходит и зависит от них,
существует только с их помощью, они связаны с ним крепчайшей в
мире связью.
Поэтому представление отца о себе неотрывно от
представления о сыне, разве что последний каким-нибудь своим свойством
противоречит этому представлению; но чем больше раздражает отца
помянутое противоречие, чем больше оно его печалит, тем
несомненнее становится правота моего утверждения.
О любви сыновней и братской
Поскольку дети не имеют права посягать на волю отцов, меж
тем как их собственная воля находится в полном подчинении,
они начинают чувствовать себя существами особыми, им не
свойственно самолюбие, ибо оно не может существовать бок о бок с
542
Люк де Клапье де Вовенарг
чувством зависимости. Это бесспорная истина, и она объясняет,
почему отцы любят детей более горячо и нежно, чем дети отцов;
столь щекотливое обстоятельство породило соответствующие
законы. Они призваны оберегать отцов от неблагодарности
детей, тогда как сама природа — достаточный залог того, что отцы
не станут злоупотреблять законами; справедливость требует
обеспечить старость такими же заботами, какими была окружена
беспомощность младенчества.
У детей с хорошими задатками признательность проявляется
раньше, чем они осознают веление долга. У кого здравая натура,
тому свойственно отвечать любовью на любовь и опеку, а
привычка к само собой разумеющейся зависимости притупляет ощущение
этой зависимости; однако, чтобы стать хорошим отцом, достаточно
быть просто человеком, а вот дурной человек почти никогда не
бывает хорошим сыном.
Ну, а если мне скажут, что я не прав и все дело тут в
родственных чувствах, в голосе крови, пусть в таком случае объяснят,
почему этот голос громче звучит в отцах, нежели в детях; почему
родственные чувства хиреют по мере того, как уменьшается зависимость;
почему братья из-за самых пустяковых причин начинают
ненавидеть друг друга и т.д.
А что по существу образует ядро братской приязни? Общее
состояние, имя, происхождение, воспитание, иногда сходство
характеров; наконец, привычка братьев считать, что они неотделимы друг
от друга и составляют вместе единое целое.
О приязни к животным
В доброе отношение людей к некоторым домашним
животным закрадывается порою оттенок лести самим себе. Мне всегда
казалось, что, сделавшись собственностью человека, животное
ублажает его самолюбие; это звучит смехотворно, но, к крайней моей
досаде, дело обстоит именно так: мы настолько ничтожны, что в
самой жалкой своей собственности начинаем видеть самих себя.
Попугаю мы приписываем мысли и чувства, воображаем, будто
он любит нас, боится, ценит нашу ласку и т.д., вот и полны
приязни к нему за этот перевес над ним. Поистине великое
преимущество! Но таков человек.
ВВЕДЕНИЕ В ПОЗНАНИЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО РАЗУМА 543
О приязни вообще
Дружескую приязнь рождает несовершенство нашей сущности,
а несовершенство самой этой приязни ведет к ее охлаждению.
Стоит нам остаться в одиночестве, как мы начинаем ощущать
свою бренность, испытываем необходимость в поддержке, ищем
товарища по склонностям, соучастника в наслаждениях и горестях,
жаждем видеть рядом человека, чьими мыслями, чьим сердцем
располагаем, и тогда дружба кажется нам сладчайшей радостью на свете;
но стоит обрести эту столь желанную дружбу — и расположение
нашего духа сразу меняется.
Когда мы издали глядим на что-то привлекательное, наши
вожделения устремляются к этой цели, но стоит подойти к ней
вплотную — и мы видим всю ее тщету. Далекая, она приковывала к себе
нашу душу, достигнутая, уже не может ее удержать; точно так же и
дружба заслоняет собою все, пока мы ее добиваемся, но, когда
добьемся, уже не ограничивает нашего кругозора, потому что
вопреки чаяниям не заполняет пустоты, оставляет место для других
потребностей, которые занимают наш ум и влекут к другим благам.
И тогда мы начинаем пренебрегать дружбой, становимся
капризны, требуем как должного того внимания, которое прежде
принимали как дар. Такова человеческая натура: освоившись с
милостями судьбы, уже не радоваться им, а считать их само собой
разумеющимися; владея чем-нибудь, люди быстро привыкают относиться
к этому владению как к неотъемлемой собственности; вот они и
полагают, будто властны над желаниями своих друзей. Более того,
им хотелось бы придать этой власти подобие естественного права,
ну, а поскольку подобные притязания обычно обоюдны, все
кончается взаимным раздражением, самолюбивыми обидами,
разочарованием, горькими упреками и т.д.
Иногда люди обнаруживают друг в друге скрытые доселе
недостатки, а бывает и так, что внезапно нахлынувшая страсть
отвращает их от дружбы, точно тяжкая болезнь, отвращающая от самых
сладостных удовольствий.
Люди с пылким характером редко бывают постоянны в дружбе.
Зато она особенно горяча и нежна у людей робких, умеренных,
степенных, всей душой преданных добродетели, ибо дружба облегчает
им сердце, томящееся под бременем сокрытых мыслей и чувств, дает
простор и волю уму, делает доверчивее и живее, примешивается к
любым делам, досугу и тайным наслаждениям: она — душа всей жизни
этих людей.
544
Люк де Клапье де Вовенарг
Юноши тоже и чувствительны к дружбе, и доверчивы, но
буйные страсти отвлекают их, рождая непостоянство. Чувствительность
и доверчивость истощены у стариков, но последних сближает
нужда и связует разум: в юности дружат нежнее, в старости — крепче.
Дружба налагает на нас обязанности более серьезные, нежели
обычно считают: мы не покидаем друзей в беде, но отворачиваемся
от них, когда они проявляют слабодушие, а это значит, что мы еще
слабодушнее, чем они.
Низок душою тот, кто стыдится своей дружбы с людьми, чьи
недостатки стали всем известны. Вы сами не запятнаны этими
пороками? Так не таите дружеской близости с падшими, встаньте на
защиту их слабости, вы ведь ничем не рискуете; но на такие
поступки способно лишь подлинное великодушие. А люди слабые
отрекаются от друзей, трусливо жертвуют ими, поддаваясь
общественному мнению, часто несправедливому: они неспособны
противостоять ему и т.д.
О любви
Немалую долю любви обычно составляет симпатия, иначе
говоря, склонность, в основе которой лежит влечение чувств; но, даже
будучи ее основой, оно не всегда главный двигатель любви: вполне
возможна и любовь, свободная от грубой чувственности.
Одна и та же страсть у разных людей проявляется по-разному.
Женщина может понравиться нескольким мужчинам чертами иной
раз противоположными: один полюбит ее за ум, другой — за
добродетель, третьему, напротив, милы ее недостатки и т.д. А случается и
так, что все любят в ней свойство, которого она лишена, скажем,
постоянство, хотя на деле эта женщина ветрена. Но это не имеет
значения: человек влюблен в созданный им самим образ; только ему,
а не легкомысленной женщине он предан всем сердцем.
Следовательно, не сам предмет страсти порочит или облагораживает
человека, а то, в каком свете он его видит. Я уже говорил, что, на мой
взгляд, порою в любви ищут нечто более чистое, нежели
чувственное удовольствие. Навело меня на эту мысль следующее
обстоятельство. Я постоянно встречаю в свете людей, которые из
множества незнакомых женщин — скажем, во время мессы или
проповеди — выбирают одну-единственную, притом даже на собственный
вкус не самую красивую. Чем это объяснить? А тем, что красота
каждой женщины отмечена чертами ее характера, и мы предпочи-
ВВЕДЕНИЕ В ПОЗНАНИЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО РАЗУМА
545
таем ту, чей характер будит в нас самый живой отклик. Значит, мы
чаще всего выбираем женщину за ее характер, значит, ищем в ней
ее душу, и никто не переубедит меня в этом. Итак, все, что открыто
предстает нашим чувствам, нравится нам лишь как символ того, что
от них сокрыто; итак, мы любим внешние качества лишь за
наслаждение, которое они нам доставляют, но главное для нас — качества
внутренние, отраженные во внешних; итак, мы имеем право сказать,
что всего сильнее нас привлекает душа. Но душа доставляет радость
не чувствам, а разуму; таким образом, его интересы берут верх над
прочими, и если чувства им противоречат, мы жертвуем
чувствами. Нужно только убедиться, что противоречие и впрямь существует,
что тут затронута душа. Такова чистая любовь.
Однако настоящую любовь не должно путать с дружбой, ибо орган
восприятия в дружбе — всегда разум, а любя, мы воспринимаем
чувствами. И так как идеи, порожденные чувствами, несравненно
могущественнее идей, внушенных размышлением, только первым дано
разжигать в нас страсть. Дружба так далеко не заходит.
О человеческом лице
Лицо человека выражает и его характер, и темперамент. Глупое
лицо выражает лишь физические свойства — например, крепкое
здоровье и т.д. И все-таки нельзя судить о человеке по его лицу,
ибо физиономии людей, равно как манера держать себя,
отличаются переплетением столь различных черт, что тут очень легко впасть
в заблуждение, не говоря уже о несчастных обстоятельствах,
которые обезображивают природные черты и не позволяют душе
отразиться в них — например оспины, болезненная худоба и пр.
Скорее можно судить о характере человека по тем
физиономиям, которые он считает особенно привлекательными, ибо находит в
них отклик своим страстям, но и этот способ не безошибочен.
О сострадании
Сострадание — это чувство, в котором печаль смешана с
приязнью; я не согласен с утверждением, будто мы всегда ставим себя на
место человека, которому сострадаем. Разве чужое несчастье не может
трогать наше сердце так же сильно, как вид открытой раны трогает
546
Люк де Клапье де Вовенарг
чувства? И разве на свете нет ничего такого, что мгновенно
нарушает покой нашего разума? Не предшествует ли новое
впечатление раздумью о нем? И разве наша душа не способна к
бескорыстному чувству?
О ненависти
Ненависть рождена тягостными для нас свойствами
ненавистного предмета. Это — глубокое уныние, которое невольно
отвращает от всего, чем оно вызвано; его называют ревностью, если оно
основано на сознании, что некто обладает преимуществами, нам
недоступными. А когда к этой ревности примешивается жажда
отомстить вкупе с пониманием собственной слабости, такое чувство
следует именовать завистью.
Почти в каждой страсти можно обнаружить или ненависть, или
любовь. Что такое гнев, как не внезапное и яростное отвращение,
воспламененное слепым желанием отомстить?
Негодование сплетено из гнева и презрения; презрение — из гнева
и гордыни; антипатия — это жгучая и нерассуждающая ненависть.
Отвращение отнюдь не столь хладнокровно, как равнодушие, в
него всегда входит отталкивание; что касается меланхолии,
которой, как правило, все на свете безнадежно мерзко, то в ней есть
изрядная доля ненависти.
О страстях, так или иначе связанных с любовью, я уже говорил,
поэтому ограничусь здесь лишь тем, что повторю: во все чувства,
разожженные желанием, всегда примешана любовь или ненависть.
Об уважении, почтении и презрении
Уважение — это искреннее признание чьих-либо достоинств,
почтение — это уверенность в превосходстве над нами другого
человека.
Любви всегда сопутствует уважение, а почему — я уже объяснял.
Любя, люди упоены любимым предметом, и так как они не способны
сомневаться в великой ценности всего, что им по сердцу, то полны
готовности ставить свое уважение в зависимость от приязни к
помянутому предмету. И если верно, что каждый уважает себя больше, чем
ВВЕДЕНИЕ В ПОЗНАНИЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО РАЗУМА
547
других, значит, верно и вышесказанное, ибо, как правило, мы себе
кажемся привлекательнее всех прочих людей на свете.
Поэтому человек питает величайшее уважение не только к
собственной персоне, но и ко всему, что любит, — например к охоте,
музыке, лошадям и т.д.; презирать наши страсти мы научаемся лишь
ценою размышлений и усилий разума, меж тем как внутренний
голос нашептывает нам совсем другое.
Отсюда с неизбежностью следует, что ненависть старается
принизить свой предмет столь же рьяно, сколь любовь — его
возвысить. Человек не может не верить — если что-то ему неприятно, значит,
оно плохо; таково смутное, но непререкаемое суждение его разума,
идущее из того же источника, что и обратное суждение,
подсказанное любовью.
Случись размышлению вступить в спор с этим врожденным
чувством, ибо есть свойства, которые принято уважать или,
напротив того, презирать, его доводы лишь распаляют страсть и вместо
того чтобы поглядеть правде в глаза, она от нее отворачивается. Более
того, отказав предмету, о котором идет речь, в присущих ему
качествах и наделив такими, которые отвечают главенствующему ее
желанию, она дерзко и бесстыдно настаивает на своей
бессмысленной предвзятости.
Люди, чьи суждения неподвластны страстям, большая редкость.
Поэтому тот, кто хочет, чтобы его уважали, должен всегда быть
настороже и проявлять в обществе лишь самые приятные свои
свойства, иначе его уделом станет ненависть, так как любой из нас
склонен судить о вещах с точки зрения удовольствия, которые они нам
доставляют.
Правда, можно завоевать уважение и противоположным
способом, то есть напустив на себя такое самодовольство, какого мы
вовсе не испытываем: внешняя уверенность в собственном
превосходстве действует на людей и покоряет их.
Но есть и третий способ, куда более благородный: стать
достойными того, чтобы люди сами добивались вашего уважения, и при
этом не терять ни скромности, ни доброжелательства. Когда
человеку и впрямь присущи свойства, почитаемые в обществе, стоит
открыто проявить их — и все преисполняются к ним любовью, а
любовь, в свою очередь, повышает цену этих свойств. Что же
касается мелких хитростей, с помощью которых стараются снискать или
сохранить одобрение окружающих, добиться новых похвал,
выставить себя в выгодном свете или рассчитанным равнодушием либо
угодливостью подстегнуть переменчивый вкус публики, — к подобного
548
Люк де Клапье де Вовенарг
сорта уловкам прибегают люди неглубокие и снедаемые страхом,
что эту их поверхностность обнаружат; ну и пусть себе пользуются
жалкими ухищрениями, без которых не обойтись мнимым
достоинствам.
Однако я вдаюсь в излишние подробности; попытаюсь
ограничиться краткими определениями главнейших чувств, волнующих
человека.
Желание — это тревога, порожденная отсутствием какого-либо
блага, меж тем как беспокойство — это беспредметное желание.
Недовольство коренится в ощущении нашей тщеты, лень
проистекает из бессилия, томление говорит о слабости, а уныние — о
ничтожестве.
Надежда — это ожидание некоего блага в близком будущем,
признательность — свидетельство того, что надежда осуществилась.
Сожаление вызвано сознанием утраты, раскаяние —
совершенной ошибкой, угрызение — тяжким проступком и страхом кары.
Робость можно определить как боязнь порицания, стыд — как
уверенность, что оно неминуемо.
Насмешка — детище удовлетворенного презрения.
Замешательство — это мгновенная растерянность при виде чего-
то доселе неведомого.
Удивление — долгое и тягостное замешательство, а восторг —
замешательство почтительное.
Почти все названные чувства довольно просты и воздействуют
на нашу душу не так длительно, как великие страсти — любовь,
честолюбие, скупость и пр. Немногое сказанное мною здесь о них прольет
свет на то, о чем я намерен говорить в дальнейшем.
О любви к тому, что воздействует на наши чувства
Было бы неразумно утверждать, что любовь ко всему
воспринимаемому нашими чувствами — например к гармонии, к остроте и
т.д. — всего лишь следствие себялюбия, желания придать себе весу
и т.д., однако она не вовсе свободна от них. Иные музыканты или
художники любят в своем искусстве лишь то, что выражает
величие, и лелеют собственный талант только во имя славы; это прило-
жимо ко многим и многим.
Люди, подвластные внешним впечатлениям, обычно не склонны
к таким сильным страстям, как честолюбие, жажда славы, ску-
ВВЕДЕНИЕ В ПОЗНАНИЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО РАЗУМА
549
пость и т.д. Их отвлекают и расслабляют впечатления от внешних
предметов, а если и волнуют другие страсти, то не слишком
бурно.
То же можно сказать о людях веселого нрава, ибо, находя в
своем существовании немало приятностей, они не испытывают
пылкого желания сменить его. Слишком многое или развлекает их, или
занимает.
Обо всем, что я сейчас затронул, можно было бы сообщить еще
много интересных подробностей. Но я намерен ограничиться лишь
главнейшими чертами, как бы сухо ни было мое изложение: только
эти черты составляют цель моего труда, вдаваться же в частности у
меня нет ни охоты, ни возможности.
О страстях как таковых
Наши страсти, сталкиваясь, порою уравновешивают друг
друга, но главенствующая страсть всегда печется лишь о своем
интересе, подлинном или воображаемом, потому что деспотично
управляет нашей волей, а только воля может подвигнуть нас к
действию.
Рассматривая эти вопросы, я имею в виду людей вообще,
поэтому должен добавить: не всякая пища всем впрок, не всякий предмет
затронет любую душу. Кто верит, будто человек самовластно
правит своими чувствами, тот не знает людской натуры: пусть
попробует заставить глухого наслаждаться музыкой Мюре, пусть приступит
к картежнице в разгар крупной игры с просьбой внять голосу
рассудка и проникнуться отвращением к картам — он убедится, что
все его ухищрения бесплодны.
Заблуждаются и мудрецы, когда берутся умиротворить
страсти: между ними всегда будет вражда. Они твердят об умеренности
людям, рожденным для деятельной и бурной жизни, но мыслимо
ли прельстить больного самыми изысканными яствами, если он
испытывает отвращение к еде?
Мы не знаем всех пороков, гнездящихся в нашей душе, но, даже
зная все наперечет, вряд ли захотели бы с ними бороться.
Наши страсти неотделимы от нас: иные из них составляют
основу и суть нашей души. Разве согласился бы ничтожнейший из
смертных погибнуть, чтобы вместо него возник другой человек, даже
и мудрейший? Пусть мне предложат в дар разум более справедли-
550
Люк де Клапье де Вовенарг
вый, приятный, проницательный, нежели мой, я с радостью приму
такой дар, но если его ценой будет душа, которая хочет всем этим
наслаждаться, мне подобный подарок не нужен.
Тем не менее ничто не освобождает людей от необходимости
бороться со своими привычками, и не должно внушать им ни
уныния, ни безнадежности. Все в Господней власти: истинная
добродетель не покидает возлюбивших ее, и даже пороки могут послужить
во благо человеку, чья душа от природы чиста.
КНИГА ТРЕТЬЯ
О добре и зле как нравственных понятиях
Полезное отдельному человеку, но вредное человечеству в
целом и наоборот нельзя рассматривать как добро и зло в
моральном смысле этих слов.
Добром с точки зрения общества следует считать лишь то, что
благотворно для всего этого общества, а злом — то, что для него
гибельно: вот главная характеристическая черта добра и зла.
Человек, будучи несовершенным, не может существовать в
одиночестве. Отсюда — необходимость жить сообща. Под словом
«общество» мы всегда разумеем некое объединение отдельных лиц, в
котором интересы каждого сливаются с общим интересом: такова
основа нравственности.
Поскольку во имя этого общего добра всем приходится идти
на большие жертвы, а вместе с тем отнюдь не все равно
ублаготворены, религия смягчает зло, чинимое в земной жизни,
обещанием завидной награды тем, кого мы считаем незаслуженно
обездоленными.
Но так как эти прекрасные посулы все же не в силах обуздать
человеческую алчность, люди ради общественного блага
выработали некоторые правила, основанные, к стыду человечества, на
низменном страхе жестокого наказания: таково происхождение
законов.
Мы появляемся на свет и растем под сенью этих
торжественных установлений, мы обязаны им безопасностью, а значит, и
спокойствием своей жизни. Вдобавок, только законы оберегают наше
право на собственность; с младых ногтей мы наслаждаемся их
плодами и чем дальше, тем сильнее чувствуем, как крепко мы с ними
связаны. Тот, кто пытается попрать власть законов, которой он всем
обязан, не вправе обвинять ее в несправедливости, когда она отни-
552
Люк де Клапье де Вовенарг
мает у него все достояние вплоть до жизни. Разве допустимо
положение, при котором человек дерзает жертвовать многими во имя
себя одного, а общество не имеет права ценой его гибели
обеспечить покой остальных своих членов?
И мало чего стоит попытка оправдаться тем, что никто не
обязан блюсти такие законы, которые оберегают неравенство
состояний. Могут ли они уравнять людей, их ум, ловкость, дарования? Или
воспрепятствовать власть имущим превращать эту власть в орудие
своих пороков?
Бессильные уничтожить неравенство состояний, законы
определяют и блюдут права каждого из них.
Многие считают и, пожалуй, основательно, что нрав человека
зависит от его положения в обществе. Земледелец, который
зарабатывает себе на пропитание трудами рук своих, нередко обретает покой
и довольство, недоступные гордыне вельмож, у которых
вожделений, а значит, и надобностей не меньше, чем у самого жалкого
нищего. Вот вам и в неравенстве некоторое подобие равенства!
В наше время одни считают, что все сословия равны, другие —
что неизбежно неравны. Как бы то ни было, справедливость
требует равно охранять права каждого — иной цели у законов нет.
Счастлив тот, кто умеет уважать их так, как они того
заслуживают. Еще счастливее тот, в чьем сердце запечатлены законы
счастливой натуры. Всякому понятно, что я имею здесь в виду
добродетели. Их благородству и возвышенности посвящено все это
рассуждение, но сперва я намерен определить самую суть
добродетелей, дабы не спутать их с пороками. Я часто сталкивался с
такой путаницей, когда дело касалось морального добра или зла, а
вот в областях менее серьезных она никогда не возникала. Сказать,
что добродетель — это добродетель, потому что в ее основе лежит
добро, а порок во всем ей противоположен, значит ничего не
сказать. Сила и красота тоже великие блага, старость и болезнь — вполне
реальное зло, но о первых никак не скажешь, что они
добродетели, а о вторых — что они пороки. В слове «добродетель» заложена
идея о чем-то, идущем на пользу всему человечеству, в слове
«порок» — идея противоположная. Только моральные понятия
добра и зла отличаются чертами такой значительности.
Предпочтение общего интереса интересу личному — вот единственное
определение, подобающее добродетели и содержащее заложенную
в ней идею. Напротив того, готовность жертвовать общим
благом во имя собственного корыстного интереса — неиссякаемый
источник любых пороков.
ВВЕДЕНИЕ В ПОЗНАНИЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО РАЗУМА 553
Установив и достаточно разграничив эти понятия, перейдем к
особенностям, отличающим добродетели врожденные от
выработанных. Врожденными я называю добродетели, присущие нашему
темпераменту. Все прочие — плоды мучительных размышлений.
Обычно мы придаем им больше цены, потому что они труднее нам
даются. Мы считаем их в большей мере своими собственными, ибо
они — порождение нашего хрупкого разума. На это я возражаю: ну,
а разум, разве и его не подарила нам Природа, как подарила
счастливый темперамент? И почему подобный темперамент и разум
исключают друг друга? Быть может, как раз на основе первого и
взрастает второй? И если темперамент порою сбивает нас с пути, то
неужели разум никогда не заблуждается?
Мне не терпится перейти к вопросу более важному.
Существует мнение, что большинство пороков в той же мере идут на пользу
обществу, как и чистейшие добродетели. Что сталось бы с
коммерцией, не будь люди тщеславны, скупы и т.д.? В некотором смысле
это совершенно правильно, однако, согласитесь, польза,
приносимая пороками, всегда смешана с великим вредом. Только законы
ставят преграду их бесчинствам. И только разум и добродетель
обуздывают пороки, ограничивают, ставят на службу человечеству.
Что говорить, добродетель удовлетворяет наши страсти лишь
до определенного предела. Но не существуй пороков, не было бы у
нас и страстей, требующих удовлетворения, и мы делали бы по
чувству долга то, что сейчас делаем по указке честолюбия, гордыни,
скупости и т.д. Поэтому смешно отрицать, что добродетель не в
силах сделать нас счастливыми только по вине порока. Она не
приносит людям счастья именно потому, что они порочны, тогда как
пороки идут на пользу лишь благодаря нашим добродетелям —
терпению, воздержанности, мужеству и т.д. Народ, наделенный одними
пороками, был бы неизбежно обречен на гибель.
Когда порок решает сотворить нечто во благо миру, дабы
снискать всеобщее восхищение, он прикидывается добродетелью, ибо
лишь добродетель — подлинное и естественное орудие добра, меж
тем как двигатель и цель деяний порока никакого касательства к
добру не имеют. Маскируясь, он ставит себе куда менее
возвышенные задачи. Следовательно, отличительная черта добродетели
всегда остается при ней, и стереть ее невозможно.
О чем же думают те люди, которые валят добро и зло в одну
кучу или вообще отрицают их существование? Что застилает им
глаза, мешая увидеть качества, по самой своей природе идущие миру
во благо, и другие, которые несут ему пагубу? Наши изначальные
554
Люк де Клапье де Вовенарг
возвышенные чувства, полные мужества, для всех благотворные, а
значит, достойные всеобщего уважения, — их-то мы и называем
добродетелью.
А гнусные страсти, губительные для людей и, следовательно,
преступные с точки зрения всего человечества, — их я именую
пороками. Но что вкладывают в эти понятия люди, о которых идет
речь? Бьющая в глаза разница между силой и слабостью, правдой и
ложью, несправедливостью и справедливостью — неужели она от
них ускользает? Но ведь она ясна, как день. Уж не думают ли они,
что их кичливое безверие способно уничтожить добродетель? Все
сущее должно было бы убедить этих людей в противном. О чем же
они помышляют? Кто мутит их разум? Кто не дает разглядеть
среди присущих им слабостей добродетельные чувства?
Можете ли вы назвать мне человека, сохранившего хоть
каплю разума, который усомнится в том, что здоровье предпочтительнее
недуга? Нет, ибо таких .людей на свете не существует. Спутает ли
кто-нибудь мудрость с безумием? Конечно, нет. Никто не скажет,
что заблуждение достойнее истины, не примет трусость за
мужество, а зависть за доброту. Точно так же все отлично знают, что
человеколюбие лучше человеконенавистничества, что оно
приятнее, полезнее и, значит, заслуживает большего уважения; тем не
менее... О немощность человеческого разума, в какие только
противоречия не впадают люди, когда пытаются глубже понять
природу вещей!
Разве не верх нелепости — задаваться вопросом, действительно
ли мужество лучше трусости? Все согласны с тем, что оно дает
человеку естественную власть и над другими людьми, и над самим
собой. Все понимают также, что подобная мощь содержит в себе
представление о величии и что она полезна. Понимают и другое:
трусость — свидетельство слабости, а слабость вредоносна, она
заставляет людей раболепствовать и говорит об их ничтожестве.
Какая же должна царить путаница в голове, чтобы уравнивать
неподдающееся уравниванию!
Что люди разумеют под словами «великая одаренность?» Ум
обширный, могучий, плодотворный, красноречивый и т.д. А под
словами «великое богатство»? Положение независимое, дарующее
удобства, власть, почет и т.д. Итак, никто не сомневается в
существовании и великой одаренности, и великого богатства. Слишком
уж очевидны особенности этих преимуществ. А разве особенности
понятия «добродетельная душа» не столь же ясны? Возможно ли
ВВЕДЕНИЕ В ПОЗНАНИЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО РАЗУМА
555
спутать его с каким-либо другим? Так почему же иные люди
дерзают уравнивать зло с добром? Не потому ли, что добродетели и
пороки равно коренятся в нашем темпераменте? Но разве нельзя
сказать того же о здоровье и болезнях? Однако кто ж способен их
спутать, кто хоть когда-нибудь говорил, будто это выдумки и на свете
не существует ни болезней, ни крепкого здоровья? Приходит ли нам
в голову утверждать, что все неотъемлемые качества нельзя
считать достоинствами? Но всемогущество и вечность неотъемлемо
присущи Богу. Что ж, выходит, они равнозначны ничтожеству? Или
все-таки являются атрибутами совершенства? Как! Только
потому, что жизнь и смерть не зависят от нашей воли, между ними нет
разницы и людям безразлично, жить или умереть? Но, быть может,
добродетель, определенная мною как способность жертвовать
собственной корыстью во имя общего блага, всего лишь следствие любви
к самому себе? Может быть, мы потому творим добро, что нам
приятно жертвовать собой? Как не подивиться такому возражению!
Неужели из-за того, что добродетельные поступки мне в радость,
они менее полезны, менее драгоценны для всего человечества или
менее отличаются от порочных деяний, несущих гибель людскому
роду? Меняет ли свою природу добро, когда я вершу его с
радостью? Перестает ли оно быть добром?
Великие богословы осуждают подобную снисходительность,
говорят нам наши противники. Но имеют ли право те, кто отрицает
добродетель, в борьбе с нею прибегать к помощи религии, которая
как раз эту самую добродетель и утверждает? Да будет им ведомо,
что благий и справедливый Бог не станет осуждать радость,
которую мы испытываем, совершая добрые дела, ибо он сам связывает
ее с ними. Воспретит ли он нам чувствовать неизъяснимое счастье,
всегда сопровождающее любовь к добру? Не кто иной, как Бог,
велит нам любить добродетель, ему лучше, чем нам, ведомо, что
безрадостная любовь противна естеству. И лишь тогда отвергает наши
добродетели, когда мы приписываем себе щедроты, которыми он
нас одаривает, когда мы тщимся сподобиться его милостей, не
вдумываясь в то, что лежит в их основе, когда не признаем длани,
осыпающей нас благодеяниями, и т.д.
Я постиг следующую истину. Люди, отрицающие
существование добродетелей, принуждены допустить реальность пороков.
Посмеют ли они отрицать, что человек безрассуден и зол? И уж во
всяком случае, когда бы не было больных, разве мы понимали бы,
что такое здоровье?
556
Люк де Клапье де Вовенарг
О величии души
После всего вышесказанного, думаю, нет нужды доказывать, что
величие души так же реально, как здоровье, и т.д. Трудно не
признать, что человек, который правит своей судьбой и, пуская в ход
могучие средства, добивается возвышенных целей, который
деятельностью, терпением или мудрыми советами подчиняет себе других
людей, повторяю, трудно не признать, что человек, одаренный
такого рода талантами, — не выдумка, а благородная реальность.
Итак, величие души — это живущее в человеке возвышенное
влечение совершать великие деяния, природа которых может быть
самой различной; иногда они направлены в сторону добра, иногда
в сторону зла, в зависимости от страстей этого человека, его
просвещенности, воспитания, положения в обществе и т.д. Подобное
влечение, сравнимое со всем самым возвышенным на свете, порой
толкает ценой любых усилий или ухищрений подчинить себе все
земное, а порой, презрев земные ценности, подчиняет само себя,
ничуть не унизившись таким подчинением: в этом случае
исполненная сознания своего величия душа пребывает в покое,
сокрытая от всех, довольствуясь собою и радуясь своему
самообладанию. Как она прекрасна, когда малейшим ее движением
руководит добродетель, но как опасна, когда отвергает это руководство!
Представьте себе Катилину, чуждого предрассудкам своего сословия
и задумавшего изменить лик земли, предать забвению даже слово
«римлянин»; вообразите этого гениального смельчака, который в
вихре наслаждений вынашивает замысел, несущий угрозу всему
миру, и сколачивает из развратников и воров отряды, способные
нанести удар и войску, и государственной мудрости Рима.
Сколько благих дел совершил бы такой человек, вступи он на путь
добродетели, но несчастные обстоятельства толкают его к
преступлению. Каталина с младых ногтей жаждал наслаждений; суровые законы
не только не подавили этой жажды, но, напротив того,
раздражили, усилили ее, а расточительство и распутство в конце концов
привели к преступному замыслу; разоренный, обесславленный,
зажатый в тиски, он оказался в положении, когда ему было легче
погубить республику, нежели ею править. Так роковые встречи и
обстоятельства нередко заставляют людей совершать злодейства,
так от изначальной судьбы этих людей зависит их добродетель.
Разве Цезарь не был награжден всеми дарами, кроме одного — права
на трон? Он являл собой образец доброты, великодушия, благо-
ВВЕДЕНИЕ В ПОЗНАНИЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО РАЗУМА
557
родства, отваги, милосердия; никто не мог бы столь же умело
править миром и заботиться о его благоденствии, а когда бы
происхождение и гений Цезаря соответствовали друг другу, жизнь его
была бы безупречна, но он силой добился трона, и нашлись люди,
которые сочли себя вправе причислить его к тиранам.
Таким образом, ясно, что иные пороки не исключают великих
достоинств и, напротив, иные великие достоинства увлекают прочь
от добродетели. Мне горестно признавать эту истину, но, как ни
печально, доброта не всегда сопровождает силу, любовь к
справедливости отнюдь не у всех людей и не на всех жизненных дорогах
берет верх над другими склонностями; более того, не только
великие люди склоняются иной раз к пороку, но и самые
добродетельные, противореча самим себе, нетверды в стремлении к добру. И
все-таки, кто чист душой, тот чист, кто тверд, тот тверд и т.д.
Отступления от добродетели, слабости, ей сопутствующие, пороки,
пятнающие сайую прекрасную жизнь, — все эти недостатки,
присущие человеческой натуре, столь очевидно сплетенной из
мелочности и величия, ни в коей мере не уничтожают подлинных
достоинств; те, кто полагает, будто человек либо всегда хорош, либо
всегда плох, будто он или образец совершенства, или пример низости,
просто не понимают людского естества. В человеке все
перемешано и все ограничено: даже его порочность имеет свои пределы.
О мужестве
Истинное мужество наравне с немногими другими нашими
свойствами предполагает особенное величие души. У него немало
разновидностей. Я перечислю здесь мужество в борьбе с прихотями
судьбы, иными словами, философический взгляд на жизнь;
мужество в борьбе с невзгодами, иными словами, терпение; воинское
мужество, то есть храбрость; мужество в замыслах, то есть
предприимчивость; гордое и беззаветное мужество, то есть отвагу;
мужество в борьбе с несправедливостью, иными словами, твердость;
мужество в борьбе с пороками, иными словами, непреклонность;
мужество, идущее от разума, от склада характера, и т.д.
Человек, который владел бы всеми этими видами мужества, случай
редкий. Октавиан в борениях с судьбой, не раз приводившей его на
край пропасти, умел презреть грозную опасность, но слабел душой,
когда предстояло рискнуть жизнью на поле боя. Великое множе-
558
Люк де Клапье де Вовенарг
ство римлян, без тени страха бросавшихся в смертоносную битву,
было лишено того вида мужества, которое позволило Августу
покорить мир.
Существуют не только разные виды мужества, но и в одном виде
есть немало оттенков. У Брута хватило предприимчивости нанести
удар судьбе, мирволившей Цезарю, но ему не достало силы
следовать велениям своей собственной судьбы: он замыслил уничтожить
тиранию, взяв в помощники лишь собственное мужество, но имел
слабость отказаться от этого замысла, когда за ним стояла вся мощь
римлян, потому что не было у него в душе того равновесия силы и
чувства, без которого не одолеть препятствий и помех на пути к успеху.
Мне хотелось бы подробно остановиться на всех свойствах,
присущих человеку, но в настоящее время я уже не могу взяться за столь
кропотливый труд. Завершу эти заметки краткими определениями.
Впрочем, здесь все же следует сказать, что мелочность души —
источник бессчетных пороков: непостоянства, легкомыслия,
тщеславия, зависти, скупости, низости и т.д.; она в такой же степени
сужает пределы нашего разума, в какой величие их расширяет; к
несчастью, эта мелочность свойственна всем людям, ею отмечены
даже самые сильные души. А теперь продолжим.
Честность — это приверженность ко всем гражданским
добродетелям.
Прямота — это привычка следовать по тропам добродетели.
Справедливость я определяю как любовь к равенству;
неподкупность можно назвать справедливостью в высшем ее проявлении,
а законопослушание — справедливостью, приложенной к делу.
Благородство — это отказ от своекорыстия во имя чести;
низость, напротив того, отказ от чести ради своекорыстия.
Своекорыстие несет гибель самолюбию; благодетельность
приносит его в жертву.
Злость предполагает наклонность к недобрым делам,
вредоносность — злость потаенную, коварство — величайшую вредоносность.
Равнодушие к чужому несчастью можно назвать
бесчувственностью; если оно сопровождается злорадством, это уже жестокость.
Искренность я считаю любовью к правде, открытость —
искренностью, откинувшей все покровы, бесхитростность — искренностью
доброжелательной, простодушие — незапятнанной чистотой.
Лицемерие — это маска на лике истины, фальшивость —
врожденное лицемерие, притворство — лицемерие обдуманное,
надувательство — лицемерие, стремящееся навредить, двоедушие —
двуликое лицемерие.
ВВЕДЕНИЕ В ПОЗНАНИЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО РАЗУМА
559
Щедрость — это один из видов благодетельности, доброта —
склонность творить добро и прощать зло, милосердие — доброта к
нашим врагам.
Простота — это как бы образ истины и свободы.
Напыщенность — это внешнее обличье замкнутости и
лживости; верность можно определить как умение держать свои обещания,
неверность — постоянное их нарушение, лукавство — неверность,
надевшая маску и способная на преступление.
Чистосердечие — это верность, не ведающая подозрений и
хитроумных уловок.
Сила ума свидетельствует о торжестве мысли, это —
врожденная способность повелевать своими страстями, смиряя их и держа
в узде; если челореку чужды пылкие страсти, мы не можем судить о
силе его ума, ибо он не ведал трудных искушений.
Умеренность говорит о душевном равновесии; порожденная
некоторой заурядностью желаний и ограниченностью мыслей, она
располагает человека к гражданским добродетелям.
Неумеренность, напротив того, это неутолимый, не знающий
удержу пыл, чреватый порою серьезными пороками.
Воздержанность — это умеренность в наслаждениях,
неумеренность — ее противоположность.
Своенравие — это переменчивость в расположении духа,
ведущая к нетерпеливости; уступчивость говорит о податливости воли,
а кротость — об уступчивости вкупе с добротой.
Резкость свидетельствует о гневливости и о грубости натуры;
нерешительность — это боязнь что-либо предпринять, неуверенность —
боязнь чему-либо поверить, смятенность — та же нерешительность,
но исполненная тревоги.
Благоразумие — это здравая предусмотрительность,
неблагоразумие — свойство противоположное.
Деятельность — это проявление беспокойной силы, леность —
спокойного бессилия.
Изнеженность — это сладострастная лень.
Суровость означает ненависть к наслаждениям, строгость —
ненависть к порокам.
Основательность — это неизменная твердость разума,
легкомыслие — отсутствие порядка и глубины в мыслях или страстях.
Постоянство предполагает разумную стойкость чувств,
упрямство — стойкость неразумную; стыдливость — это чувство,
говорящее нам об уродстве порока и о позоре, ему сопутствующем.
560
Люк де Клапье де Вовенарг
Мудрость можно определить как понимание сути добра и
любовь к нему, смирение — как чувство своей ничтожности перед
ликом Творца, благотворительность — как внушенную верой жажду
прийти на помощь ближнему, самоотреченность — как
одухотворенный вышней силой порыв к добру.
О добре и красоте
На лестнице понятий добро стоит выше любого превосходного
свойства, как понятие красоты превыше понятий блеска и услады.
Добро и красота объединены в понятии «добродетель», ибо ее
доброта нам приятна, а красота полезна; однако о вещах нам полезных,
но неприятных, — к примеру, о горьких лекарствах, — мы скажем,
что они хороши, но никогда не скажем, что красивы; точно так же
многое на свете красиво, не будучи полезным.
Г-н Круза утверждает, что красота рождается из многообразия,
сводимого к единству, то есть из некоего сложного, но
неразделимого целого, которое можно охватить единым взором; по его
мнению, именно такое целое и воспринимается человеческим разумом
как красота.
Размышления и максимы
К читателю
Бывают люди, читающие лишь затем, чтобы выискивать в книге
ошибки; поэтому предупреждаю каждого, кто прочтет мои
размышления: если среди них найдется такое, которое можно
истолковать в ущерб благочестию, автор отклоняет подобное истолкование и
первым подписывается под любой возможной критикой. Он уповает,
однако, на то, что непредвзятым людям не составит труда правильно
понять его чувства. Утверждая, например: «Мысль о смерти
вероломна: захваченные ею, мы забываем жить», — он льстит себя надеждой,
что высказал просто мысль о смерти безотносительно к религии. А заявляя
в другом месте: «Совесть умирающих клевещет на всю их жизнь», —
он отнюдь не отрицает, что такие угрызения совести часто не лишены
оснований. Но ведь каждый знает, что из любого правила есть
исключения. Если же автор не оговорил их, то лишь потому, что этого не
позволял избранный им жанр. Достаточно вдуматься в намерения
автора, чтобы удостовериться в чистоте его убеждений.
Уведомляю читателя и о том, что хотя мои максимы не
вытекают одна из другой, в числе их немало таких, которые могут
показаться темными, если их выдернуть из контекста или книги в
целом. В данном издании они расположены иначе, нежели в первом.
Из него изъято более двухсот максим, иные прояснены или
расширены, а некоторые — правда, очень немногие — добавлены.
I
Легче сказать новое слово, чем примирить меж собой слова, уже
сказанные.
562
Люк де Клапье де Вовенарг
II
Наш разум скорее проницателен, нежели последователен, и
охватывает больше, чем в силах постичь.
III
Если мысль нельзя выразить простыми словами, значит, она
ничтожна и надо ее отбросить.
IV
Ясность — вот лучшее украшение истинно глубокой мысли.
V
Где темен стиль, там царствует заблуждение.
VI
Вырази ложную мысль ясно, и она сама себя опровергнет.
VII
Как сильно заблуждаются подчас писатели, полагая, будто им
удалось изобразить свой предмет так, как они его видят и
чувствуют!
VIII
Мы были бы куда менее строги к мыслям автора, если бы сами
мыслили так же, как он.
IX
Иная мысль кажется нам подлинным открытием, но стоит вникнуть
в нее, и мы понимаем, что она не новей, чем дважды два — четыре.
X
Мы редко вдумываемся в чужую мысль; поэтому когда нам
самим приходит такая же, мы без труда убеждаем себя, что она совер-
РАЗМЫШЛЕНИЯ И МАКСИМЫ
563
шенно самобытна — столько в ней тонкостей и оттенков, которых
мы не заметили в изложении ее автора.
XI
Много говорят лишь о тех мыслях и книгах, которые интересны
многим.
XII
Неизменная скупость в похвалах — верный признак
посредственного ума.
XIII
Слишком быстрый успех почти всегда преходящ: он — детище
случая, а не таланта. Плоды размышления и труда не бывают
скороспелыми.
XIV
Надежда одушевляет мудреца, но ослепляет человека
самонадеянного и беспечного: он слишком доверчиво полагается на
обещания.
XV
Сколько раз все мы обманывались и в наших опасениях, и в
наших надеждах — даже самых законных!
XVI
Пылкое честолюбие с самой юности изгоняет из нашей жизни
всякую радость: оно хочет править единовластно.
XVII
Успех одаряет очень многим, только не друзьями.
XVIII
Порою цепь долгих успехов обрывается в одно мгновение, словно
летние знойные дни: налетает гроза, и разом холодает.
564 Люк де Клапье де Вовенарг
XIX
Лучшая опора в несчастье не разум, а мужество.
XX
Ни мудрость, ни свобода не совместны со слабостью.
XXI
Война — и та приносит меньше вреда, чем рабство.
XXII
Рабство унижает человека до того, что он начинает любить свои
оковы.
XXIII
Благоденствие дурного правителя — бедствие для народа.
XXIV
Разуму не дано исправить то, что по самой своей природе
несовершенно.
XXV
Прежде чем ополчаться на зло, взвесьте, способны ли вы
устранить причины, его породившие.
XXVI
Неистребимо зло, которое коренится в законах природы.
XXVII
Мы не вправе делать несчастными тех, кого бессильны исправить.
XXVIII
Нельзя быть справедливым, не будучи человечным.
РАЗМЫШЛЕНИЯ И МАКСИМЫ
565
XXIX
Иные писатели прилагают к нравственности ту же мерку, с
какою мы подходим к зодчеству наших дней: здание прежде всего должно
быть удобным.
XXX
Одно дело смягчать правила добродетели во имя ее торжества,
другое — уравнивать ее с пороком ради того, чтобы свести на нет.
XXXI
Все наши заблуждения и разногласия в вопросах нравственных
нередко объясняются тем, что мы считаем человека либо
воплощением добродетели, либо воплощением порока.
XXXII
Нет, пожалуй, ни одной истины, которая не толкнула бы ложно
направленный ум на путь заблуждения.
XXXIII
Правила нравственности, как и люди, меняются с каждым
поколением: они подсказаны то добродетелью, то пороком.
XXXIV
Мы не понимаем, сколь притягательны сильные страсти. Нам
жаль людей, живущих в вечной тревоге, а они презирают нас за то,
что мы не знаем тревог.
XXXV
Мы не любим, когда нас жалеют за совершенные нами ошибки.
XXXVI
Грозы юности всегда чередуются с погожими днями.
566 Люк де Клапье де Вовенарг
XXXVII
Молодые люди плохо знают, что такое красота: им знакома только
страсть.
XXXVIII
Женщины и молодые люди умеют ценить лишь тех, к кому
питают склонность.
XXXIX
Привычка — все, даже в любви.
XL
Постоянство в страсти встречается редко, искренность — часто.
Так было всегда, но люди ставят себе в заслугу то постоянство, то
равнодушие — смотря чего требует мода, которая всегда все
преувеличивает.
XLI
Разум стыдится склонностей, в которых не смеет признаться.
XLII
Даже наималейшее наслаждение, даруемое нам природой, — это
тайна, непостижная уму.
XLIII
Лишь мелкие люди вечно взвешивают, что следует уважать, а
что — любить. Человек истинно большой души, не задумываясь, любит
все, что достойно уважения.
XLIV
Уважению, как и любви, тоже приходит конец.
XLV
Стоит нам почувствовать, что человеку не за что нас уважать, —
и мы начинаем почти что ненавидеть его.
РАЗМЫШЛЕНИЯ И МАКСИМЫ
567
XLVI
Кто нечестен там, где речь идет о наслаждении, тот и в делах
лишь прикидывается честным. Если даже наслаждение не делает
вас человечнее, значит, вы по натуре жестоки, как зверь.
XLVII
Наслаждение учит государя чувствовать себя просто человеком.
XLVIII
Торгуя честью, не разбогатеешь.
XLIX
Тот, кто требует платы за свою честность, чаще всего продает
свою честь.
L
Совесть, честь, душевная чистота, любовь, уважение ближних —
всему есть своя цена. Щедрость умножает преимущества, которые дает
богатство.
LI
Тот, чья щедрость идет на пользу людям, бережлив в высоком и
благородном смысле этого слова.
LII
Люди глупые никогда не поймут умных.
LIII
Глупец всегда убежден, что никто ловчей его не проведет
умного человека.
LIV
Мы нередко пренебрегаем теми, над кем природа дает нам
известную власть, а ведь именно их нам следует привязать к себе и как
568
Люк де Клапье де Вовенарг
бы слить с собой: всех остальных влечет к нам лишь корысть —
чувство, самое непостоянное на свете.
LV
Жестче всех тот, кто мягок из корысти.
LVI
Корысть редко приносит успех.
LVII
Только про того можно сказать, что он добился успеха, кто
сумел воспользоваться его плодами.
LVIII
Славолюбие народа — порука его великих успехов.
LIX
Людям так мало свойственна добродетель, что даже
славолюбие кажется им смешным.
LX
Светская карьера требует усилий. Нужно быть изворотливым
и нескучным, нужно уметь интриговать, со всеми ладить,
принимать участие во всех забавах и серьезных делах, нравиться
женщинам и людям высокопоставленным, хранить свои секреты, целую
ночь скучать за столом и метать три кадрили, не вставая со стула,
но и это не дает никакой уверенности в успехе. От скольких
огорчений и неприятностей избавили бы себя люди, осмелься они
добиваться славы лишь с помощью своих достоинств!
LXI
Несколько болванов, усевшись за стол, объявляют: «Где нет нас,
нет и хорошего общества». И все им верят.
РАЗМЫШЛЕНИЯ И МАКСИМЫ
569
LXII
Игроки в большем почете, нежели люди умные: они имеют честь
представлять людей богатых.
LXIII
Умные люди были бы совсем одиноки, если бы глупцы не
причисляли к ним и себя.
LXIV
Нет еще восьми часов утра, а человек уже одет. Он спешит в
суд, чтобы послушать речи; в Лувр, чтобы посмотреть новые
картины; в театр, чтобы посидеть на репетиции очередной пьесы. Он
считает себя судьею в любом деле, и недостает ему обычно
всего-навсего — ума и вкуса.
LXV
Нас оскорбляет не столько презрение глупцов, сколько
пренебрежение людей умных.
LXVI
Хвалить человека так, что похвала как бы ставит предел его
достоинствам, — значит наносить ему оскорбление: на свете мало
людей настолько скромных, чтобы не обижаться, когда называют их
настоящую цену.
LXVII
Нелегко ценить человека так, как ему хочется.
LXVIII
Пусть человек, не имеющий больших талантов, утешается той
же мыслью, что и человек, не имеющий больших чинов: сердцем
можно быть выше и тех, и других.
LXIX
В разумности и сумасбродстве, в добродетели и пороке тоже бывают
удачники. Самодовольство — еще не признак больших достоинств.
570
Люк де Клапье де Вовенарг
LXX
Ужели душевное спокойствие — лучшее подтверждение
добродетели? Оно ведь дается и здоровьем!
LXXI
Стоит ли людям жалеть о счастье, если его не дают ни слава, ни
заслуги? Разве мало-мальски мужественная душа согласится на
высокое положение в свете, душевное спокойствие или умеренность,
если ради них придется пожертвовать пылкостью чувств или
принизить полет своего гения?
LXXII
Умеренность в великих людях ограничивает лишь их пороки.
LXXIII
Умеренность в слабых — это посредственность.
LXXIV
Чванливость в слабых — это возвышенность в сильных, равно
как сила больных — это неистовство, а здоровых — твердость духа.
LXXV
Сознание своей силы умножает ее.
LXXVI
Наше суждение о других не так изменчиво, как о самих себе.
LXXVII
Заблуждается тот, кто считает, будто бедняки всегда лучше
богачей.
LXXVIII
Беден ли человек, богат ли, вовек ему не стать добродетельным
и счастливым, если волей фортуны он окажется не на своем месте.
РАЗМЫШЛЕНИЯ И МАКСИМЫ
571
LXXIX
Дабы сохранить бодрость духа, нужно поддерживать бодрость
тела.
LXXX
Не следует ждать больших услуг от стариков.
LXXXI
Люди лишь до тех пор охотно оказывают услуги, пока
чувствуют, что это им по силам.
LXXXII
Скряга втайне твердит себе: «Разве я поставлен печься о благе
нищего люда?» И гонит прочь докучное сострадание.
LXXXIII
К людям, которые возомнили, будто больше ни в ком не
нуждаются, уже никому нет подступа.
LXXXIV
Реже всего нам помогают те, в ком мы особенно нуждаемся.
LXXXV
На одном лишь хитроумии далеко не уедешь.
LXXXVI
Нет покровителей надежнее, чем наши собственные способности.
LXXXVII
Всякий человек мнит себя достойным самых высоких
должностей, но если от природы он к ним неспособен, та же природа
награждает его талантом довольствоваться должностями самыми
ничтожными.
572
Люк де Клапье де Вовенарг
LXXXVIII
Кто неспособен к великим свершениям, тот презирает великие
замыслы.
LXXXIX
Велики людские притязания, а цели — ничтожны.
ХС
Великий человек берется за великие дела, потому что сознает
их величие, глупец — потому что не понимает, как они трудны.
XCI
Иной раз проще создать новую партию, чем постепенно добиться
главенства в уже созданной.
хсп
Легче всего уничтожить ту партию, в чьей основе лежат доводы
благоразумия. Прихотливые создания природы куда прочнее даже
самых совершенных творений искусства.
хеш
Господства можно добиться силой, но его никогда не достичь с
помощью одного лишь хитроумия.
XCIV
Кто наделен только хитроумием, тот ни на каком поприще не
займет первого места.
XCV
Сила легко берет верх над хитроумием.
XCVI
Предел хитроумия — умение управлять, не применяя силы.
РАЗМЫШЛЕНИЯ И МАКСИМЫ
573
XCVII
Лишь самые заурядные хитрецы не брезгуют надувательством.
XCVIII
Та самая честность, которая заурядным людям преграждает путь
к цели, для хитроумных — лишний способ добиться успеха.
XCIX
К тем, кто не умеет извлекать пользу из других, чаще всего
невозможно подступиться.
С
Истинно хитроумный человек никого не станет отталкивать.
CI
Чрезмерная осмотрительность не менее пагубна, чем ее
противоположность: мало проку от людей тому, кто вечно боится, как бы
его не надули.
СП
От людей и от времени можно ожидать любых сюрпризов и любых
козней.
СШ
Дурных людей всегда потрясает открытие, что и
добропорядочные способны на хитроумие.
CIV
Равно слабодушны и те, что окружают свои дела
непроницаемым покровом тайны, и те, что все о них выбалтывают.
CV
Непринужденная беседа — лучшая школа для ума.
574
Люк де Клапье де Вовенарг
CVI
Мы знаем за собой много такого, о чем люди всегда
умалчивают, и угадываем в них то, о чем умалчиваем сами.
CVII
В жизненных правилах человека сказывается вся его суть.
CVIII
Двоедушные люди легко меняют свои правила.
CIX
Легкомысленные люди склонны к двоедушию.
СХ
Лжецы угодливы и кичливы.
CXI
Почти нет таких правил, которые были бы годны на все случаи
жизни.
схп
Редко случается высказать здравую мысль тому, кто всегда тщится
быть оригинальным.
схш
Глупо ласкать себя надеждой, будто мы способны убедить
других в том, чему и сами не верим.
CXIV
Чужое остроумие быстро прискучивает.
CXV
Даже лучшие писатели слишком многословны.
РАЗМЫШЛЕНИЯ И МАКСИМЫ
575
CXVI
Кто неспособен выдумывать небылицы, у того один выход —
рассказывать были.
CXVII
Холодность чувств — плодородная почва для лени.
CXVIII
Кто постоянно обедает и ужинает в гостях, тот мнит себя
занятым человеком. А кто утром долго полощет рот и совещается со своим
золотошвеем, тот обзывает бездельником собирателя сплетен,
который каждый день отправляется перед обедом на прогулку.
CXIX
Немного нашлось бы на свете счастливых людей, когда бы
выбор наших занятий и развлечений зависел от других.
схх
Следует пренебрегать советами людей, которые стараются
отвратить нас от поступков, не причиняющих нам вреда.
CXXI
Дурные советы куда влиятельнее, чем собственные наши
прихоти.
сххп
Не будем принимать на веру ходячее мнение, будто все
заложенные в природе вещей удовольствия порочны. Что ни век, что ни
народ, то новый набор воображаемых пороков и добродетелей.
сххш
Разум вводит нас в обман чаше, нежели наше естество.
576
Люк де Клапье де Вовенарг
CXXIV
Разуму не постичь надобностей сердца.
CXXV
Страсть потому заглушает порою советы рассудка, что она дает
больше сил для исполнения желаний.
CXXVI
Страсти чаще впадают в ошибки, нежели здравое суждение, по
той же причине, по какой правители чаще ошибаются, нежели
подданные.
CXXVII
Самые высокие мысли подсказывает нам сердце.
CXXVIII
Добрые порывы не нуждаются в оправдании рассудка,
напротив того, они сами его оправдание.
CXXIX
Мы дорого расплачиваемся за любые блага, обретенные с
помощью одного лишь рассудка.
сххх
Великодушие не обязано давать отчет благоразумию в
причинах своих деяний.
CXXXI
Всего больше ошибок делают люди, которые действуют по
зрелом размышлении.
схххп
Мало кому удавалось совершить великое деяние по чужой
подсказке.
РАЗМЫШЛЕНИЯ И МАКСИМЫ 577
схххш
Нет правил более изменчивых, нежели правила, внушенные
совестью.
CXXXIV
Лицемеря, совесть не сознает, что она лицемерит.
CXXXV
У сильных натур совесть самонадеянна, у слабых и
несчастливых — робка, у неуверенных в себе — беспокойна и т.д.; она —
орудие владеющих нами чувств и правящих нами предрассуждений.
CXXXVI
Совесть умирающих клевещет на всю прожитую ими жизнь.
CXXXVII
Стойкость или слабодушие перед лицом смерти зависят от того,
какой недуг сводит человека в могилу.
CXXXVIII
Иной раз недуг так истощает больного, что чувства в нем
засыпают, разум утрачивает былую речистость, и человек, боявшийся
смерти, когда она ему еще не грозила, бесстрашно встречает ее,
когда она уже у изголовья.
CXXXIX
Иных людей недуг лишает мужества, у других убивает не
только страх смерти, но даже любовь к жизни.
CXL
Всего ошибочнее мерить жизнь мерою смерти.
CXLI
Справедливо ли требовать от человека, измученного и сломленного
приступами гибельного недуга, чтобы он оставался так же крепок
578
Люк де Клапье де Вовенарг
душой, как в былые времена? Мы ведь не дивимся тому, что
больной не в силах ходить, бодрствовать, держаться на ногах. Разве не
было бы удивительнее, когда бы он ничем не отличался от себя
здорового? Если, проведя из-за головной боли бессонную ночь, мы днем
неспособны сосредоточиться, нам это легко прощают и отнюдь не
делают вывода, что нерадивость заложена в нашей натуре. Так
неужто мы откажем умирающему в праве, которым пользуется
каждый, у кого болит голова, неужто станем дерзостно утверждать, что
если человек не проявляет мужества перед лицом смерти, значит,
он и здоровый был малодушен?
CXLII
Только тот способен на великие деяния, кто живет так, словно
он бессмертен.
CXLIII
Мысль о смерти вероломна: захваченные ею, мы забываем жить.
CXLIV
Мне случается порою думать: «Жизнь так коротка, что не стоит
малейшего моего неудовольствия». Но если докучный гость
принудит меня сидеть дома, помешает вовремя переодеться, я уже вне
себя, я не способен терпеливо проскучать каких-нибудь полчаса.
CXLV
Нет философии более ошибочной, нежели та, которая, якобы
стремясь освободить человека от бремени страстей, наставляет его
на путь праздности, небрежения, безразличия к себе.
CXLVI
Если даже предусмотрительность не может сделать нашу жизнь
счастливой, то что уж говорить о беспечности!
CXLVII
Людям не свойственно, проснувшись поутру, думать: «Не
успеешь оглянуться, как дня будто не бывало и снова наступит ночь».
РАЗМЫШЛЕНИЯ И МАКСИМЫ
579
Напротив того, они еще накануне начинают изобретать, что будут
делать завтра. Им было бы нестерпимо предоставить на волю
обстоятельств и докучных посетителей один-единственный день. Даже
несколько часов люди и то не решаются вверить прихоти случая, и
они правы: кто поручится, что не изноет от скуки в этот заранее не
заполненный по своему усмотрению час? Но, заботясь о столь
коротком промежутке времени, они порою весьма беззаботны, когда
речь идет обо всей их жизни. «До чего же глупо забивать себе
голову мыслями о будущем!» — твердят они. Иными словами — до чего
же глупо, воспрепятствовав случаю вершить наши судьбы, самим
обдумать, как и чем заполнить срок, отделяющий нас от смерти.
CXLVIII
Отвращение к еде не признак здоровья, хороший аппетит не
признак болезни, напротив того. Так думают люди, когда речь идет
об их теле. А вот о душе они судят, исходя из совсем других начал.
Считается, что душа только тогда и сильна, когда ей чужды
страсти, а поскольку молодость исполнена пыла и куда деятельнее,
нежели преклонный возраст, то на нее взирают как на пору
лихорадки, а расцвет человека относят ко времени его увядания.
CXLIX
Рассудок придает душе зоркость, но отнюдь не силу. Силу
дарует ей сердце, иными словами — скрытые в нем страсти. Самый
ясный разум не может подвигнуть нас на поступок, не порождает
воли. Довольно ли для ходьбы хорошего зрения? Не требуются ли
еще и ноги, а также воля и способность их передвигать?
CL
Разум и сердце советуются друг с другом и друг друга
дополняют. Тот, кто внемлет одному, а другим пренебрегает, необдуманно
отказывается от одной из опор, дарованных ему, дабы он уверенно
шел по назначенному пути.
CLI
Как знать, может быть, именно страстям обязан разум самыми
блистательными своими завоеваниями.
580
Люк де Клапье де Вовенарг
CLII
Если бы люди меньше ценили славу, у них не хватило бы ни
ума, ни доблести ее заслужить.
CLIII
Не владей нами страсти, разве стали бы мы заниматься
искусствами? Разве могли бы с помощью одного лишь рассудка познать
все наши скрытые возможности, нужды и таланты?
CLIV
Мыслить человека научили страсти.
CLV
В пору детства любого народа, равно как отдельного человека,
чувство всегда опережает мысль; оно-то и становится первым ее
наставником.
CLVI
Изучая жизнь одного человека, изучаешь историю всего рода
человеческого, по-прежнему несовершенного, несмотря на все
усилия науки и опыта.
CLVII
Если порок и впрямь неискореним, искусность правителей
проверяется их умением принудить и его служить общему благу.
CLVIII
Молодые люди меньше страдают из-за своих оплошностей, чем
от благоразумия стариков.
CLIX
Советы старых людей — как зимнее солнце: светят, да не греют.
РАЗМЫШЛЕНИЯ И МАКСИМЫ
581
CLX
Люди обычно мучают своих ближних под предлогом, что
желают им добра.
CLXI
Несправедливо требовать от людей, чтобы из уважения к
нашим советам они делали то, чего никогда не стали бы делать ради
самих себя.
CLXII
Пусть люди совершают любые ошибки себе во вред, лишь бы
им избегнуть худшей напасти — подчинения чужой воле.
CLXIII
Кто карает суровее, чем даже закон, тот тиран.
CLXIV
Не подлежит суду поступок, который не нанес ущерба обществу.
CLXV
Карать без нужды значит бросать вызов милосердию Господню.
CLXVI
Безжалостная мораль подтачивает бодрость духа, как
разрушает телесное здоровье отпрыск Эскулапа, когда пытается уничтожить
гнездящуюся в крови порчу — чаще всего воображаемую.
CLXVII
Милосердие предпочтительнее справедливости.
CLXVIII
Мы щедры на осуждение обездоленных, как бы малы ни были их
проступки, и скупы на жалость к ним, как бы тяжек ни был их удел.
582
Люк де Клапье де Вовенарг
CLXIX
Нашу снисходительность мы приберегаем для праведников.
CLXX
Никто не сострадает глупцу на том лишь основании, что он глуп,
и это, пожалуй, резонно; но до чего же нелепо считать, что в своей
глупости повинен он сам!
CLXXI
По доброй воле никто не бывает слабодушен.
CLXXII
Мы укоряем обездоленных, дабы не обременять себя
состраданием.
CLXXIII
Великодушие терзается чужими бедами, словно оно в ответе за них.
CLXXIV
Если говорить о неблагодарности, то всего отвратительнее, но и
всего обычнее древняя как мир неблагодарность детей по
отношению к родителям.
CLXXV
Мы не слишком признательны друзьям за их высокое мнение о
наших достоинствах, если при этом они не вовсе слепы к нашим
недостаткам.
CLXXVI
Можно, от всего сердца любя человека, все-таки понимать, как
велики его недостатки. Было бы глупой дерзостью мнить, будто нашего
расположения достойно одно лишь совершенство. Порою наши
слабости привязывают нас друг к другу ничуть не меньше, чем самые
высокие добродетели.
РАЗМЫШЛЕНИЯ И МАКСИМЫ
583
CLXXVII
Сильные мира сего потому плодят неблагодарных, что могли
бы в щедрости своей быть куда щедрее.
CLXXVIII
Ненависть пересиливает дружбу, но пасует перед любовью.
CLXXIX
Когда друзья оказывают нам услуги, мы принимаем это как
должную дань дружбе, но нам невдомек, что они вовсе не должны
одаривать нас дружбой.
CLXXX
Не рожден для славы тот, кто не умеет ценить время.
CLXXXI
Неустанная деятельность скорее приведет к богатству, нежели
осмотрительность.
CLXXXII
Кто рожден покорствовать, тот и на троне будет покорным.
CLXXXIII
Судя по всему, человек от природы неспособен к независимому
существованию.
CLXXXIV
Чтобы избавиться от гнета силы, люди принуждены были
подчиниться закону. Избрать властелином либо силу, либо закон—другого
нам не дано: по самой своей сути мы неспособны жить свободно.
CLXXXV
Зависимость — порождение общества.
584
Люк де Клапье де Вовенарг
CLXXXVI
Стоит ли дивиться уверенности людей, будто все живые твари
созданы им на потребу, если того же взгляда они держатся и на себе
подобных? Если сильные мира сего привыкли брать в расчет
только самих себя?
CLXXXVII
Сильный всегда подминает под себя слабого — это правило равно
относится к государям, к целым народам и к отдельным людям, к
любым тварям, одушевленным и неодушевленным. Таким образом,
во всей Вселенной властвует насилие, и в этом порядке вещей,
который мы с некоторой видимостью справедливости осуждаем, как
раз и проявляется самый общий, неизменный, изначальный закон
природы.
CLXXXVIII
Обделенные силой ищут, кому бы им подчиниться, ибо
нуждаются в защите. Страх пред людьми — вот источник любви к
законам.
CLXXXIX
Кто способен все претерпеть, тому дано на все дерзнуть.
схс
Иные оскорбления лучше проглотить молча, дабы не покрыть
себя бесчестием.
CXCI
Благо тому, кто тверд по натуре и гибок по здравому
рассуждению.
схси
Слабодушному порою хочется прослыть дурным человеком, а
вот дурной человек всегда хочет казаться хорошим.
РАЗМЫШЛЕНИЯ И МАКСИМЫ
585
схсш
Если род человеческий все же блюдет некий порядок, это
лучшее доказательство того, что верх в сознании людей берут разум и
добродетель.
CXCIV
Дух человека, точно так же как его плоть, не может
существовать без постоянной пищи.
CXCV
Когда мы истощены наслаждениями, нам кажется, что это мы
их истощили и что человеческое сердце никогда и ничем нельзя
заполнить.
CXCVI
Мы так многое в жизни презираем, чтобы не исполниться
презрением к самим себе.
CXCVII
Нам хочется верить, что пресыщенность говорит о недостатках,
о несовершенстве того, чем мы пресытились, меж тем как на деле
она лишь следствие истощения наших чувств, свидетельство нашей
немощи.
CXCVIII
Огонь, воздух, разум, свет не могут существовать в бездействии.
Отсюда — взаимная связь и сообщность всех тварей, единство и
гармония Вселенной. Тем не менее мы осуждаем людей, когда
видим, что и над ними властен этот столь плодотворный для всей природы
закон, мы обзываем их непоседами, если они неспособны спокойно
предаваться безделью.
CXCIX
Человек потому мечтает о покое, что ему не терпится сбросить
гнет подневольной работы, однако радость он обретает только в
деятельности, только ею он и дорожит.
586
Люк де Клапье де Вовеиарг
сс
Сладчайший из плодов — плод нашего собственного труда.
CCI
Где господствует зависимость, там не может не быть владыки:
человек и воздух принадлежат друг другу, все в мире связано
обоюдной связью, ничто не существует само по себе.
ссп
О солнце! О небеса! Что вы такое? Мы проникли в тайну и
порядок вашего движения. Достоин ли нашего почитания мир, над
которым вы царите, вы, слепые орудия, бесчувственные, быть может,
рычаги в дланях Творца всей твари? Крушение держав, изменчивые лики
времени, народы-завоеватели и люди, решавшие судьбы этих народов,
главенствующие предрассуждения и обычаи, что водоразделами
легли меж различных вероучений, нравственность, искусство, наука —
чего все это стоит? Ползающий по земле еле зримый атом, именуемый
человеком, чья жизнь вмещается в короткий миг, — этот атом
способен единым, можно сказать, взглядом охватить зрелище, какое являет
собою Вселенная во всех ее нескончаемых переменах!
ссш
Люди широко образованные, равно как и невежды, мало чем
восхищаются. Восхищение говорит лишь о степени нашей
просвещенности и служит свидетельством не столько совершенства
сущего, сколько несовершенства нашего разума.
CCIV
Живость ума не слишком красит человека, если ей не сопутствует
верность суждений. Не те часы хороши, что ходят быстро, а те, что
точно показывают время.
CCV
Неблагоразумные речи и речи смелые — понятия, почти всегда
совпадающие, и все же можно говорить без оглядки на благоразу-
РАЗМЫШЛЕНИЯ И МАКСИМЫ
587
мие и при этом высказывать правильные мысли: остережемся
утверждать, что неспособен к здравому суждению тот, кого смелость
натуры или пылкость страстей неволит произнести вслух опасную
истину.
CCVI
Основательность более свойственна нашему разуму, нежели
легковесность. Пустыми острословами редко бывают от природы,
чаще ими становятся из подражания — этакими бездушными
копиистами натуральной живости и веселости.
CCVII
Кто осыпает насмешками склонность к вещам серьезным, тот
серьезно привержен к пустякам.
CCVIII
Своеобычное дарование — своеобычный вкус. Отнюдь не
всегда один автор принижает другого только из зависти.
CCIX
О творениях человеческого разума судят как о ремесленных
поделках. Выбирая у ювелира перстень, люди говорят: «Этот мне
велик, а этот мал», пока не найдут себе по руке. Но и отвергнутые
не залежатся у мастера, ибо тот, что мал одному, другому придется
как раз впору.
ссх
Если два автора равно преуспели в изящной словесности, но в
разных ее видах, мало кто думает о том, чье же дарование все-таки
возвышеннее, и Депрео идет об руку с Расином; это несправедливо.
CCXI
Мне по душе такой писатель, который мысленным взором
охватывает все времена, все страны и выводит многие следствия из
немногих причин; умеет сопоставить предубеждения и нравы раз-
588
Люк де Клапье де Вовенарг
ных веков; примерами, почерпнутыми из области живописи или
музыки, помогает постичь красоты ораторского искусства и
вообще тесную связь между искусствами. О писателе, способном вот так
сближать все, что касается рода человеческого, я скажу, что он
обладает великим талантом — разумеется, если его выводы верны. Если
же ошибочны, я приду к заключению, что он плохо разбирается в
предметах, о которых взялся судить, или недостаточно зорок,
чтобы сразу их объять во всей совокупности, — короче говоря, что его
разуму не хватает широты либо глубины.
ссхп
Истинную широту разума легко отличить от мнимой, потому
что обладающий ею умеет любой предмет показать как бы в
увеличенном виде, в противном же случае постоянные отклонения в
сторону и щегольство образованностью только все затемняют.
ссхш
Примеры, немногочисленные, лаконичные и приведенные к месту,
сообщают рассуждению блеск, глубину и убедительность, но оно
становится невразумительным, если примеров и подробностей
чересчур много. Длинные или частые отступления нарушают
единство излагаемого предмета и утомляют внимательного читателя,
который, не желая отвлекаться от этого предмета, прилагает
немалые усилия, чтобы не увязнуть в бесконечных доказательствах и
перечислениях фактов. Чем больше общего мы найдем в самых разных
предметах и чем быстрее придем к заключению, тем лучше.
Следует, не мешкая, сделать очевидным главное доказательство
правильности суждения и сразу же изложить конечный вывод. Кто наделен
проницательным умом, тот избегает побочных тем, предоставляя
умам посредственным то и дело останавливаться и рвать цветочки,
попадающиеся им по пути. Пусть себе развлекают ту публику, что
читает без цели, без смысла и без удовольствия!
CCXIV
Если у глупого человека хорошая память, голова у него набита
всевозможными случаями из жизни и мыслями, но сделать из них
вывод он неспособен — а ведь в этом вся суть!
РАЗМЫШЛЕНИЯ И МАКСИМЫ
589
CCXV
Ум проницательный умеет найти связь между различными
явлениями. Ум обширный находит ее между множеством явлений
важнейших. Таким образом, проницательность — это как бы
первая и необходимая ступень к истинной широте ума.
CXXVI
Ум большинства ученых правильнее всего, пожалуй, уподобить
человеку прожорливому, но с дурным пищеварением.
CCXVII
Я отнюдь не одобряю утверждения, которое гласит, что
«порядочный человек должен знать всего понемногу». Знание
поверхностное, без твердых основ, всегда бесплодно, а порою и вредно.
Пусть нельзя отрицать, что люди в большинстве своем неспособны
к глубоким знаниям, но нельзя отрицать и того, что от подобной
нахватанной и весьма ценимой ими учености прок невелик: она
льстит их самолюбию — и это все. Ну, а для людей, обладающих
недюжинными способностями, она просто губительна, ибо,
невольно отвращая от истинной цели, понуждает тратить силы на
пустяки, на предметы, чуждые их подлинным стремлениям и
талантам, и в довершение всего вовсе не свидетельствует, как они
ошибочно полагают, в пользу широты их разумения. Во все
времена существовали люди посредственного ума, но при этом знавшие
пропасть всяких вещей, и другие, обладавшие умом незаурядным,
но весьма ограниченной ученостью. Отсутствие знаний не
говорит о малоумии, равно как их преизбыток не есть доказательство
великих дарований.
CCXVIII
Как события улетучиваются из памяти, так истина ускользает
из нашего сознания. Живой ум, поочередно схватывая разные
стороны явления, то отказывается от прежних своих воззрений, то снова
к ним возвращается. Столь же непостоянен и наш вкус: он
остывает даже к тому, что было ему всего приятнее, и прихотей у него не
меньше, чем у нашего'нрава.
590
Люк де Клапье де Вовенарг
CCXIX
Наверное, всем людям в равной степени присуща способность
познавать истину и заблуждаться, творить добро и вершить зло,
радоваться и страдать, но каждый человек в отдельности тщится очернить
человеческую природу, чтобы как-нибудь да возвыситься над нею и
присвоить те высокие достоинства, в которых отказывает себе
подобным. Мы так самонадеянны, что убеждены, будто наши собственные
стремления отличны от стремлений всего рода человеческого, словно,
клевеща на него, мы сами остаемся незапятнанными. Это нелепое
тщеславие и лежит в основе тех выпадов против нашей натуры, которыми
пестрят философские трактаты. Человек нынче в немилости у
племени умствующих, они словно состязаются, кто больше его опорочит.
Но, возможно, мы сейчас подошли к той поворотной точке, за которой
начнется пора, когда ему вернут все добродетели, ибо философия не
менее подвластна моде, нежели наряды, музыка, архитектура и пр.
ссхх
Довольно какому-нибудь мнению стать общепринятым, как все
уже спешат отказаться от него во имя прямо противоположного, —
опять-таки до тех пор, пока не устареет и оно и не явится нужда
щегольнуть новинкой. Следовательно, не стоит удивляться, что,
достигнув вершины в любой области науки или искусства, люди
торопятся сойти с нее в погоне за славой открывателей
неведомого; этим отчасти и объясняется столь быстрый упадок самых
блистательных эпох и погружение их во тьму варварства.
CCXXI
Великие люди, научив слабодушных размышлять, наставили их
на путь заблуждений.
ссххп
Истинное величие мы признаем даже против собственной воли.
Славу завоевателей всегда принижали, народам она всегда несла
беды — и всегда внушала почтение.
ссххш
Созерцатель, покоясь на ложе в обитой штофом опочивальне,
честит поносными словами воина, который, стоя в зимнюю пору на
РАЗМЫШЛЕНИЯ И МАКСИМЫ
591
берегу реки, с оружием в руках ночи напролет безмолвно охраняет
безопасность отчизны.
CCXXIV
Славу свою герой полагает не в том, чтобы нести чужеземцам
голод и разорение, а в том, чтобы самому их терпеть во имя родины, не в
том, чтобы сеять смерть, а в том, чтобы смело смотреть ей в глаза.
CCXXV
Порок сеет раздор, доблесть бросается в бой; не будь на свете
доблестных людей, мир никогда бы не нарушался.
CCXXVI
Первыми среди людей добились богатства либо самые умные,
либо самые ловкие. Неравенство состояний — лишь следствие
неравенства одаренности или мужества.
CCXXVII
Утверждать, будто равенство — закон природы, — значит
заблуждаться. Все творения природы неравны меж собой.
Подчинение и зависимость — вот ее верховный закон.
CCXXVIII
Сколько ни ставить преград самовластию государя, все равно
никакой закон не воспрепятствует тирану злоупотреблять своим
верховенством.
CCXXIX
Люди волей-неволей почитают природные дарования, потому
что ни ученость, ни богатство не помогут их обрести.
ссххх
Большинство людей до того ограничено условиями своего
существования, что даже в мыслях не дерзают выйти за пределы
очерченного круга; пусть порою и можно встретить человека, который в
592
Люк де Клапье де Вовенарг
силу долгих размышлений о сути великого сам словно бы стал
неспособен к ничтожному, но насколько больше таких, что из-за
вечной занятости ничтожным уже неспособны даже отличить его от
великого!
CCXXXI
Самые безрассудные, самые немыслимые чаянья приводили порою
к разительным успехам.
ссхххп
Подданные льстят государям куда как с большим пылом, чем те
эту лесть выслушивают. Жажда что-то добыть всегда острее, чем
наслаждение уже добытым.
ссхххш
Мы делаем вид, будто нам лень завоевывать славу, и при этом
лезем из кожи ради ничтожной корысти.
CCXXXIV
Нам приятны порою даже такие похвалы, которым мы сами не
верим.
CCXXXV
Чтобы выслушивать горькие истины, не обижаясь, или
высказывать их, не оскорбляя, потребно немалое благородство ума и
сердца. Редкий человек способен, не дрогнув, стерпеть правду или сказать
ее в глаза.
CCXXXVI
Иные люди, сами того не сознавая, видят свою внешность
такой, какая льстит главенствующему в них чувству. Потому,
наверное, фату всегда мнится, будто он красавец.
CCXXXVII
Кто может похвалиться умом и только умом, тот отдает
должное великому и питает страсть к ничтожному.
РАЗМЫШЛЕНИЯ И МАКСИМЫ
593
CCXXXVIII
Люди в большинстве своем доживают до старости, так и не выйдя
за пределы узкого круга мыслей, к тому же заимствованных.
Бесплодные умы встречаются, пожалуй, еще чаще, нежели судящие вкривь
и вкось.
CCXXXIX
Наши отличия друг от друга в общем ничтожны. Что такое
красота или уродство, здоровье или немощь, ум или тупость? Едва
заметная разница в чертах лица, чуть больше или чуть меньше
желчи и т.д. Меж тем для всех нас это «больше» или «меньше»
имеет решительное значение, а кто думает иначе, тот глубоко
заблуждается.
CCXL
Когда на старости лет мы утрачиваем дарования и красоту,
заменить их могут, и то с трудом, лишь доброе имя и богатство.
CCXLI
Мы терпеть не можем фанатиков, которые проповедуют презрение
ко всему, что мы ревниво превозносим, а сами превозносят то, что
еще больше достойно презрения.
CCXLII
Пусть нас и корят за тщеславие, все равно нам порою просто
необходимо услышать, как велики наши достоинства.
CCXLIII
Люди редко примиряются с постигшим их унижением: они
попросту забывают о нем.
CCXLIV
Чем скромнее положение человека в свете, тем безнаказанней
остаются его проступки и незаметнее — заслуги.
594
Люк де Клапье де Вовенарг
CCXLV
Когда фортуне угодно унизить человека, она застигает его врасплох,
в тех обыденных обстоятельствах, когда он не помнит об
осторожности и не думает о защите. Будь этот человек хоть семи пядей во
лбу, малейший его промах в подобных случаях влечет за собой
тягчайшие беды и за ничтожную ошибку он расплачивается добрым
именем или всем своим состоянием: вот так можно сломать себе
руку, расхаживая по собственной спальне.
CCXLVI
В натуре любого человека всегда заложено какое-нибудь
свойство, которое становится постоянным источником его
провинностей, и если ему не приходится за них расплачиваться, благодарить
он должен только фортуну.
CCXLVII
Мы горестно недоумеваем, обнаруживая, что вновь и вновь впадаем
все в те же грехи и что даже несчастья не исцеляют нас от наших
недостатков.
CCXLVIII
Неизбежность облегчает даже такие беды, перед которыми
бессилен разум.
CCXLIX
Неизбежность отравляет те наши горести, которые не может
исцелить.
CCL
Даже несчастья, постигшие у нас на глазах баловней славы или
фортуны, не в силах отвратить нас от честолюбия.
CCLI
Терпение есть искусство питать надежду.
РАЗМЫШЛЕНИЯ И МАКСИМЫ
595
CCLII
Отчаяние довершает не только наши неудачи, но и нашу
слабость.
CCLIII
Ни удары судьбы, ни ее дары не идут в сравнение с тем, что
припасла для нас природа: она превосходит первую и суровостью, и
добротой.
CCLIV
Посредственность равно нечувствительна и к высшим благам,
и к наигоршим несчастьям.
CCLV
В так называемом свете, пожалуй, больше легкомыслия, чем в
сословиях, менее взысканных судьбой.
CCLVI
Светские люди не говорят о таких мелочах, о каких судачит
народ, но и народ не интересуется таким вздором, каким заняты
светские люди.
CCLVII
История знает великих людей, которыми двигали
сладострастие или любовь, но я не помню таких, которые были бы
волокитами. Что составляет главное достоинство одних, немыслимо в
других даже как слабость.
CCLVIII
Иногда мы обхаживаем людей, поразивших нас своим
внушительным видом, как те молодые люди, что не сводят влюбленных
глаз с маски, которая мнится им прекраснейшей из женщин, и не
отстают до тех пор, пока не заставят ее открыть лицо и не убедятся,
что это смуглый и бородатый недомерок.
596
Люк де Клапье де Вовеиарг
CCLIX
Глупец, позволяющий себе вздремнуть в приличном обществе, похож
на человека, который вырван любопытством из привычной стихии и
теперь не может ни дышать, ни жить в разреженном воздухе.
CCLX
Глупец подобен простолюдину, который, имея самую малость,
мнит себя богачом.
CCLXI
Не желая ни скрывать свой ум, ни тратить его на пустяки, мы
обычно лишь портим себе репутацию.
CCLXII
Иные авторы, писавшие о возвышенном, не упускали
возможности первенствовать и в приятном, стремясь заполнить
пространство между двумя крайностями и охватить всю сферу
деятельности человеческого ума. Однако вместо того чтобы рукоплескать их
таланту, публика решила, что они просто не в силах удержаться на
высотах героического: никто не отваживается поставить их вровень
с теми великими людьми, которые, замкнувшись в единственном
роде прекрасного, как бы сочли недостойным себя сказать то, что
они обошли молчанием, и предоставили талантам второго разряда
область, где не нужно большого дарования.
CCLXIII
Что одним кажется широтой ума, то для других всего лишь
хорошая память и верхоглядство.
CCLXIV
Критиковать автора легко, трудно оценить.
CCLXV
Я не намерен умалять достоинства прославленного Расина,
изящнейшего и тончайшего из поэтов, за то, что он отказался от многого,
РАЗМЫШЛЕНИЯ И МАКСИМЫ
597
в чем мог бы отличиться, и проявил все богатство и всю
возвышенность своего ума лишь в одном жанре. Но я чувствую себя
обязанным воздать должное другому гению, смелому, плодовитому,
высокому, проницательному, безыскусному и неутомимому; столь же
изобретательному и приятному в чисто развлекательных
произведениях, сколь искреннему и волнующему в других; наделенному
могучим воображением, мгновенно охватывающим и постигающим
весь диапазон человеческих отношений; гению, который не обошел
вниманием ни чистую науку, ни искусство, ни политику, ни нравы
народов, ни воззрения их на историю, ни даже языки и почти
ребенком снискал себе известность величавостью и мощью своей
обильной мыслями поэзии, а вскоре и очарованием мудрой самобытной
прозы; замечательному философу и художнику, богато
украсившему свои произведения всем, что есть великого в уме человека,
мощными и яркими мазками изображавшему страсти и обогатившему
театр новыми красками; умеющему благодаря несравненному
размаху своего дарования передавать характер и улавливать дух
лучших творений любой нации, но так, что, подражая им, он их еще и
совершенствует; человеку, который блестящ даже в ошибках,
якобы подмеченных в его книгах, который неизменно волнует своим
творчеством как друзей, так и недругов и который еще смолоду
укрепил среди иноземцев славу нашей словесности, раздвинув перед
ней все границы.
CCLXVI
Знакомясь с отдельными произведениями даже превосходного
писателя, поддаешься искушению судить о них свысока. Оценить
их по справедливости можно, лишь прочтя все.
CCLXVII
О людях надо судить не по тому, чего они не знают, а по тому,
что знают — и насколько глубоко.
CCLXVIII
Не следует требовать от авторов недостижимого совершенства.
Думать, будто их произведения, особенно те, что живописуют
страсти, не могут нравиться, если отступают от правил, значит делать
слишком много чести человеческому уму. Не нужно большого ис-
598
Люк де Клапье де Вовенарг
кусства, чтобы выбить самые сильные умы из привычной колеи и
скрыть от них изъяны смелой и трогательной картины.
Совершенной правильности, недостающей авторам, недостает и нашим
собственным суждениям. Строгий порядок не свойствен человеческой
природе. Не следует предполагать за чувством такую тонкость,
какая приобретается только размышлением. Вкус наш куда легче
удовлетворить, нежели ум.
CCLXIX
Легче навести на себя лоск всезнайства, чем приобрести
немногие, но прочные знания.
CCLXX
Пока не открыт секрет, как просветить наш ум, никакие шаги,
приближающие к истине, не помешают нам рассуждать ложно, и
чем дальше мы выходим за пределы обыденных понятий, тем
больше рискуем впасть в заблуждение.
CCLXXI
Стоит литературе и логике стать достоянием целой нации, как с
изящными искусствами и философией происходит то же, что с
народоправством, при котором могут появиться на свет и найти
сторонников любое ребячество и любая выдумка.
CCLXXII
Заблуждение, примешанное к истине, не подкрепляет ее.
Мириться со второсортным в искусстве значит не расширять область
последнего, а портить вкус, ослаблять у людей, столь падких до
новизны, способность к суждению и приучать их путать истинное с
ложным, вследствие чего они в своих произведениях перестают
подражать природе и скудеют дарованием из-за тщеславного
стремления к выдумкам и отхода от древних образцов.
CCLXXIII
То, что мы именуем блестящей мыслью, обычно представляет
собой лишь ловкую, но лживую фразу; будучи сдобрена малой долей истины,
она утверждает нас в заблуждении, которому мы сами дивимся.
РАЗМЫШЛЕНИЯ И МАКСИМЫ
599
CCLXXIV
Говорят, кто властен в большом, тот властен и в малом; но это
ошибка. Как ни всемогущ король Испании, в Лукке он бессилен.
Границы наших дарований еще более нерушимы, чем государственные
границы: легче захватить всю Землю, чем присвоить себе
наималейший талант.
CCLXXV
Большинство великих деятелей были красноречивейшими людьми
своего века. Творцы самых глубоких философских систем, вожди
партий и сект, те, кто во все времена пользовался наибольшим
влиянием на умы народов, обязаны самыми громкими своими
успехами лишь прирожденному красноречию и живости души. Не думаю,
что они были бы столь же удачливы и в поэзии: она требует, чтобы
человек целиком посвятил себя только ей; к тому же столь высокое
и столь трудное искусство редко совместимо с сумятицей дел и
житейской суетой, тогда как красноречие необходимо повсюду и
привлекательностью своей обязано в первую очередь атмосфере
изворотливости и уступок, в которой формируются
государственные мужи, политики и т.п.
CCLXXVI
Сильные мира сего совершают ошибку, полагая, что могут
безнаказанно бросаться обещаниями и заверениями. Люди не
терпят, когда их лишают того, что они мысленно уже считали в
некотором роде своим. Их нельзя долго обманывать там, где речь идет
о выгоде; особенно же они ненавидят оказываться в дураках. Вот
почему плутовство редко увенчивается успехом. Прельщать — и то
невозможно без искренности и прямоты. Те, кто вводил в
заблуждение народы касательно каких-либо общих интересов, оставались
честны с каждым частным лицом в отдельности. Ловкость их
сводилась к умению овладеть умами с помощью надежды на
подлинные выгоды. Кто знает людей и хочет заставить их служить
его намерениям, тот не уповает на такие легковесные приманки,
как речи и посулы. Точно так же великие ораторы — да
простится мне сопоставление двух столь разных предметов! — не
пытаются добиться своего сплетением лести и обмана, постоянной ложью
и словесными ухищрениями. Чтобы доказать свою мнимую пра-
600
Люк де Клапье де Вовенарг
воту в главном, они не скупятся на искренность и достоверность
в подробностях, потому что ложь слаба по своей природе — она
должна таиться. А если им все же случается убедить в чем-либо
посредством искусных речей, то удается это не без труда. И мы
оказались бы решительно не правы, заключив, что к такому именно
искусству и сводится красноречие. Не разумней ли, напротив,
заключить, что если уж видимость истины так могущественна,
то сама истина бесконечно красноречивей и выше всякого
искусства?
CCLXXVII
Лжец — человек, не умеющий обманывать; льстец — тот, кто
обманывает обычно лишь глупцов. Считать себя ловким вправе лишь
человек, способный толковать истину по своему произволу и
знающий, сколь она красноречива.
CCLXXVIII
Верно ли, что наша господствующая черта подавляет все остальные?
У кого воображение сильнее, чем у Боссюэ, Монтеня, Декарта, Паскаля?
А ведь они великие философы! Кто рассудительней и мудрей
Расина, Буало, Лафонтена, Мольера? А ведь они великие поэты!
CCLXXIX
Декарт мог заблуждаться в отдельных своих положениях, не
заблуждаясь или редко заблуждаясь в их следствиях; неверно
поэтому, думается мне, заключить на основании его ошибок, что
изобретательность и воображение несовместны с точностью ума.
Люди, лишенные воображения, чванятся тем, что считают
рассудительными только себя. Им невдомек, что ошибки Декарта,
творческого гения, подобны ошибкам нескольких тысяч
философов, людей без воображения. Второразрядные умы не самобытны
и в своих заблуждениях: они не в силах ничего выдумать, даже
собственных ошибок, и, сами того не подозревая, следуют чужим
заблуждениям. А если они, что случается — и нередко, все же
обманываются сами по себе, без чужой подсказки, то лишь в
частностях и выводах. Однако заблуждения их не настолько
похожи на истину, чтобы ими заражались другие, и не настолько
серьезны, чтобы поднимать из-за них шум.
РАЗМЫШЛЕНИЯ И МАКСИМЫ
601
CCLXXX
Тот, кто красноречив от природы, часто излагает великие
мысли так ясно и сжато, что большинство людей не замечает, как
глубоки его слова. Тугодумы и софисты не признают философии, коль
скоро красноречие делает ее общедоступной и она дерзает
живописать истину сильными и смелыми мазками. Они называют
мишурным и поверхностным блеск изложения, который служит
убедительнейшим доказательством великой мысли. Им подавай дефиниции,
дискуссии, подробности, доводы. Когда бы Локк писал живым
слогом и всего на нескольких страницах изложил все мудрые истины,
содержащиеся в его сочинениях, такие люди не решились бы
причислить его к философам своего века.
CCLXXXI
На свое несчастье человек не может обладать талантом, не
испытывая желания принижать другие таланты. Тонкий ум чернит
ум сильный, геометр или физик ополчается на поэзию и
красноречие. А светские люди, воображая, что тот, кто отличился в своей
области, не станет принижать чужое дарование, принимают
подобные приговоры на веру. Вот почему, когда в моде метафизика и
алгебра, репутацию поэтам и музыкантам создают метафизики и
алгебраисты, и наоборот. Господствующий дух навязывает умам свои
суждения, а чаще всего — заблуждения.
CCLXXXII
Кто может похвастаться тем, что с равным успехом судит,
выдумывает и воспринимает в любое время суток? Человек наделен
лишь каплей ума, вкуса, таланта, добродетели, веселости, здоровья,
силы и т.д., но и этой малостью не волен распоряжаться в любом
возрасте и тогда, когда ему это необходимо.
CCLXXXIII
«Не хвали человека, пока он жив» — вот правило, изобретенное
завистью и слишком поспешно подхваченное философами.
Напротив, я утверждаю, что человека нужно хвалить при жизни, если, конечно,
он того заслуживает. Отважиться воздать ему должное надлежит
именно тогда, когда зависть и клевета ополчаются на его доброде-
602
Люк де Клапье де Вовенарг
тель или талант. Похвалить от души не опасно, опасно
незаслуженно очернить.
CCLXXXIV
Зависть не умеет таиться: она обвиняет и осуждает без
доказательств, раздувает недостатки, возводит в преступление
незначительную ошибку. Язык ее полон желчи, преувеличений,
оскорбительных слов. Она с тупой яростью накидывается на самые
неоспоримые достоинства. Она слепа, неуемна, безумна, груба.
CCLXXXV
Чтобы развить человеческий гений, следует воспитывать в
людях благоразумие и сознание собственной силы. Тот, чьи речи и писания
служат одной цели — без разбора и пощады выставлять на показ
смешные и слабые стороны человеческой природы, — тот не столько
просвещает умы и учит рассуждать, сколько потворствует дурным
наклонностям.
CCLXXXVI
Я отнюдь не восторгаюсь софистом, оспаривающим славу и
мудрость великих мужей. Открывая мне глаза на слабости самых
блистательных гениев, он учит меня определять истинную цену ему
самому и он — первый, кого я вычеркиваю из списка знаменитых
людей.
CCLXXXVII
Мы глубоко ошиблись бы, допустив, что бывает такой
недостаток, который исключает какую бы то ни было добродетель, и
усмотрев в сочетании добра со злом некое уродство или загадку. Мы
малопроницательны, потому так редко и постигаем связь явлений.
CCLXXXVIII
Лжефилософы тщатся снискать славу, выискивая в нашем
сознании противоречия и неувязки, которые ими же и выдуманы; это
уподобляет их людям, потешающим детей карточными фокусами и
тем самым подавляющим в них способность к здравому суждению,
РАЗМЫШЛЕНИЯ И МАКСИМЫ
603
хотя в фокусах нет ничего сверхъестественного и магического. Кто
все запутывает, чтобы потом хвастать умением все распутать, тот
шарлатан от нравственности.
CCLXXXIX
В природе нет противоречий.
ссхс
Противоречит ли разуму и справедливости любовь к самому себе?
И почему нам так хочется, чтобы себялюбие всегда считалось
пороком?
CCXCI
Бывает себялюбие, от природы готовое услужить и сострадать другому,
и себялюбие бесчеловечное, несправедливое, безграничное и
лишенное оснований. Но так ли необходимо путать первое со вторым?
ссхси
Будь люди и впрямь добродетельны только по велению разума,
что от этого изменилось бы? Если справедливо хвалить нас за наши
чувства, то почему бы не похвалить и за разум? Разве он менее наш,
нежели воля?
ссхсш
Предполагается, что тот, кто служит добродетели, повинуясь
рассудку, способен променять ее на полезный порок. Да, так оно и
было бы, если бы порок мог быть полезен — на взгляд человека,
умеющего рассуждать.
CCXCIV
В человеческом сердце есть семена доброты и справедливости.
Конечно, в нем царит личный интерес, но я не побоюсь сказать, что
это не только согласно с природой, но и не противно
справедливости, лишь бы от подобного себялюбия никто не страдал и общество
не столько теряло, сколько выигрывало.
604
Люк де Клапье де Вовенарг
CCXCV
Кто ищет славы на пути добродетели, тот лишь требует награды
по заслугам.
CCXCVI
Я всегда находил смешными попытки философов выдумать
добродетель, несовместную с природой человека, а выдумав ее,
холодно объявить, что добродетели вовсе не существует. Пусть же они
разглагольствуют о своей химерической выдумке, пусть
отрекаются от нее или ее отрицают — она их собственное творение.
А та подлинная добродетель, которую они не желают величать
этим именем, ибо она не подходит под их определения, та, которая
создана природой и состоит прежде всего в доброте и силе духа, —
такая добродетель не зависит от их фантазии, и образ ее никогда не
сотрется.
CCXCVII
У тела свои прелести, у души свои таланты. Неужто сердцу
свойственны только пороки? Человек способен быть разумным; неужто
он неспособен к добродетели?
CCXCVIII
Мы восприимчивы к дружбе, справедливости, человечности,
состраданию и разуму. Не это ли и есть добродетель, друзья мои?
CCXCIX
Неужто прославленный автор «Размышлений» заслуживал бы
нашего уважения и бурных восторгов своих последователей, будь
он сам таким, каким тщится изобразить людей?
ссс
Нравоучительные книги в большинстве своем нелепы, и
причина тому — неискренность их авторов. Слабые перепеватели друг
друга, они не смеют открыто высказать свои правила и тайные
чувства. Поэтому не только в вопросах нравственности, но и в любых
других почти каждый до самой смерти говорит и пишет не то, что
РАЗМЫШЛЕНИЯ И МАКСИМЫ
605
думает. А тот, у кого осталась еще капля правдолюбия, навлекает
на себя гнев и предубеждение публики.
CCCI
Крайне редки умы, способные разом охватить все стороны предмета.
В этом, как мне сдается, и заключен обычно источник человеческих
заблуждений. В то время как большинство нации прозябает в
бедности, унижении, непосильном труде, те, кому нет отказа в
почестях, удобствах и удовольствиях, без устали упиваются политикой,
всевластию которой искусства и торговля обязаны своим
процветанием, а государства — своей грозной мощью.
сссп
Наиболее великие создания человеческого ума в то же время
наименее совершенные его создания. Законы — прекраснейшее
изобретение разума, но, обеспечивая народам покой, они умаляют их
свободу.
сссш
Сколько подчас слабости и непоследовательности в людях! Мы
дивимся грубости наших отцов, которая, однако, доныне
господствует в народе, а это самая многочисленная часть нации, и мы
презираем словесность и образованность, единственное свое
преимущество перед народом и нашими предками.
CCCIV
В сердце вельможи жажда наслаждений и чванство берут верх
над корыстью: наши страсти приспосабливаются обычно к нашим
потребностям.
CCCV
У народа и вельмож все разное — и добродетели, и пороки.
CCCVI
Расставлять наши желания по степени важности надлежит
сердцу, руководить ими — разуму.
606
Люк де Клапье де Вовеиарг
CCCVII
Лень и посредственность порождают больше философов,
нежели размышление.
CCCVIII
Никто не бывает честолюбив по велению разума и порочен по
глупости.
CCCIX
Люди всегда проницательны там, где на ставке их выгода:
никакие ухищрения не отвратят их от нее. Дипломатическое искусство
Австрийского дома долго вызывало восхищение, но это было в пору
безмерного могущества династии Габсбургов, а не после. Самые
хитроумные договоры — воля того, кто сильнее, и только.
сссх
Торговля — школа обмана.
CCCXI
Иногда, глядя на людские поступки, невольно думаешь, что наша
жизнь и мирские дела — серьезная игра, где дозволены любые уловки,
лишь бы, рискуя своим, отнять чужое, и где удачник без ущерба для
чести грабит того, кто менее удачлив и ловок.
сссхи
Какое это изумительное зрелище — наблюдать, как люди,
втайне порываясь вредить друг другу, тем не менее помогают один
другому наперекор своим склонностям и намерениям!
сссхш
У нас нет ни сил, ни случая сотворить все добро и зло, которое
мы собирались сотворить.
CCCXIV
Наши поступки менее добры и менее порочны, чем наши желания.
РАЗМЫШЛЕНИЯ И МАКСИМЫ
607
CCCXV
Вместе с возможностью творить добро мы обретаем возможность
дурачить ближних, которые из кожи лезут, стараясь провести нас. Вот
почему высокопоставленной особе так легко разгадать маневры тех,
кто ниже его, а несчастным так трудно внушить уважение к себе. Кто
нуждается в людях, тот как бы предупреждает их: «Не доверяйте мне».
Человек, от которого никому нет проку, поневоле честен.
CCCXVI
Наше безразличие к нравственной истине проистекает из
нашей решимости следовать своим страстям, к чему бы это ни
привело. Вот отчего мы не колеблемся, когда нужно действовать, как бы
сомнительны ни были наши побуждения. «Зачем знать, где истина,
когда знаешь, где наслаждение», — рассуждают люди.
CCCXVII
Люди больше полагаются на обычай и традиции предков, чем
на собственный разум.
CCCXVIII
Сила или слабость нашей веры зависит скорее от мужества,
нежели от разума. Тот, кто смеется над приметами, не всегда умнее
того, кто верит им.
CCCXIX
Самых хитрых — и тех нетрудно обмануть в делах,
превосходящих их разумение, но затрагивающих сердце.
сссхх
В чем только не убеждают человека страх и надежда!
CCCXXI
Стоит ли дивиться заблуждениям древних, если даже сегодня,
в самом философском из столетий, немало очень умных людей не
решаются сесть за стол, накрытый на тринадцать приборов?
608
Люк де Клапье де Вовенарг
сссххп
Никакое бесстрашие не избавит неверующего от известной тревоги,
стоит ему подумать перед смертью: «Я тысячи раз ошибался в
самых животрепещущих для меня вопросах, значит, мог
заблуждаться и насчет религии. А теперь у меня нет ни сил, ни времени
поразмыслить над этим — я умираю...»
сссххш
Вера — отрада обездоленных и бич счастливцев.
CCCXXIV
Жизнь кратка, но это не может ни отвадить нас от ее радостей,
ни утешить в ее горестях.
CCCXXV
Те, кто осуждает предрассудки народа, убеждены, что сами они —
отнюдь не народ. Римлянин, посмеявшийся над священными
цыплятами, тоже, наверно, мнил себя философом.
CCCXXVI
Нелицеприятно взвесив доводы враждующих сект и не
примкнув ни к одной, люди, по-видимому, ставят себя в некотором
смысле выше партий. Попросите, однако, этих беспристрастных
философов избрать какую-нибудь точку зрения или вьщвинуть собственную,
и вы увидите, что они окажутся в не меньшем затруднении, нежели
все остальные. В мире полно холодных умов, которые, не будучи в
силах что-нибудь придумать сами, утешаются тем, что отвергают
чужие мысли и, для виду многое презирая, тщатся тем самым
умножить уважение к себе.
CCCXXVII
Кто те люди, что уверяют, будто мир стал порочен? Я готов им
поверить. Честолюбие, слава, любовь, — словом, страсти молодых
лет уже не производят прежних потрясений и прежнего шума. И
дело тут не в том, что страсти эти не столь жгучи, как прежде, а в
РАЗМЫШЛЕНИЯ И МАКСИМЫ
609
том, что мы отрекаемся от них и боремся с ними. Поэтому я
утверждаю, что мир похож на старика, который сохранил вожделения
юности, но стыдится и скрывает их: он то ли разочаровался во
многом, то ли хочет казаться разочарованным.
CCCXXVIII
По слабости или из боязни навлечь на себя презрение люди
скрывают самые заветные, неискоренимые и подчас добродетельные свои
наклонности.
CCCXXIX
Искусство нравиться — это умение обманывать.
сссххх
Мы слишком невнимательны или слишком заняты собой,
чтобы изучать друг друга. Кто наблюдал, как запросто танцуют на балу
и держатся за руки незнакомые меж собой маски, хотя уже через
минуту они расстанутся, не увидятся больше и не пожалеют об этом,
тот легко составит себе представление о нашем обществе.
Себастьен-Рок Никола
шамфор
Максимы и мысли
Глава I
Общие рассуждения
1
Максимы, сентенции, краткие нравоучения создаются людьми
острого ума, которые трудятся, в сущности, на потребу умам
ленивым или посредственным. Усваивая чужую сентенцию,
ленивец избавляет себя от необходимости самолично делать
наблюдения, приведшие ее автора к выводу, которым он и поделился с
читателем. Люди ленивые или посредственные, полагая, что
сентенция освобождает их от обязанности углубляться в предмет,
придают ей значение гораздо более широкое, нежели автор, если только
он — а это иногда случается — сам не грешит посредственностью.
Напротив, человек выдающийся умеет с первого же взгляда
подметить сходство и различие явлений и решить, приложима ли к этим
явлениям та или иная сентенция. Происходит то же, что в естественной
истории, где, стремясь внести какой-то порядок, ученые
придумали отряды и виды. Для этого понадобилось немало ума, так как им
пришлось сопоставлять предметы и постигать связь между ними.
Однако поистине великий естествоиспытатель, в своем роде гений,
знающий, в каком изобилии природа порождает совершенно несхожие
между собой существа, понимает, как недостаточны все эти отряды
и виды, к которым столь охотно прибегают умы ленивые или
посредственные. Впрочем, леность и посредственность можно
объединить, а подчас и отождествить: нередко одна из них выступает
причиной, другая — следствием.
614
Себастьен-Рок Никола Шамфор
2
Те, кто составляет сборники стихов или острот, в большинстве
своем подобны людям, которые угощаются вишнями или
устрицами: сперва они выбирают лучшие, потом поглощают все подряд.
3
Презабавно было бы написать книгу и перечислить в ней все
идеи, которые развращают человека, общество, нравы и тем не
менее явно или скрыто содержатся в знаменитейших творениях
самых признанных авторов, — идеи, насаждающие суеверие, дурные
политические доктрины, деспотизм, сословное чванство и прочие
распространенные предрассудки. Такое сочинение доказало бы, что
почти все книги действуют развращающе и от лучших из них пользы
немногим больше, чем вреда.
4
О воспитании пишут без устали, и сочинения на эту тему
вызвали к жизни кое-какие удачные новшества, кое-какие разумные
методы, одним словом отчасти принесли пользу. Но какой в общем
прок от подобных писаний, пока они не подкреплены реформами
законодательства, религии, нравов? У воспитания одна цель —
образовать детский ум соответственно взглядам общества в каждой
из трех названных выше областей. Но если взгляды эти
противоречат друг другу, что же усвоит из них ребенок? Как сформируется
его ум, если мы первым делом невольно научаем его видеть всю
нелепость правил и обычаев, освященных авторитетом церкви,
общества и закона, и тем самым внушаем презрение к ним?
5
Приятно и поучительно разобраться в идеях, определяющих
суждения человека или круга людей. Не менее, а подчас еще более
интересно вдуматься в идеи, которые лежат в основе взглядов
целого общества.
6
Цивилизация напоминает кулинарию. Видя на столе легкие,
здоровые, отлично приготовленные блюда, мы радуемся тому, что
МАКСИМЫ И МЫСЛИ
615
гастрономия стала подлинной наукой; когда же нас пичкают
сиропами, подливами, паштетами из трюфелей, мы проклинаем
поваров с их пагубным искусством. Все дело в применении.
7
Мне кажется, что в современном обществе человека
развращает скорее его разум, нежели страсти: только в них (я имею в виду
страсти, присущие и людям, не испорченным цивилизацией)
проявляются те остатки естественности, которые человечество
сохраняет при нынешнем социальном устройстве.
8
Общество отнюдь не представляет собой лучшее творение
природы, как это обычно думают; напротив, оно — следствие полного
ее искажения и порчи. Общество — это здание, возведенное из
обломков другой, первоначальной постройки. Обнаруживая следы ее,
мы испытываем восторг, смешанный с удивлением. Такое же
действие оказывает на нас естественное, неподдельное чувство, когда
оно вдруг прорывается у светского человека. Видеть проявления
подобного чувства подчас тем отраднее, чем выше на
общественной лестнице, а значит, и дальше от природы, стоит тот, кто дает
ему волю. Особенно приятно поражает оно в монархе, ибо он
находится на самом верху этой лестницы. Подобное проявление
естественности все равно что обломок древней дорической или коринфской
колонны на фасаде неуклюжего современного здания.
9
Я убежден, что, не будь общество насквозь искусственным, простое
и подлинное чувство производило бы на людей куда менее сильное
впечатление, чем производит в наши дни. Оно радовало бы, но не
удивляло; сейчас оно и радует, и удивляет. Наше удивление — это
насмешка над обществом; наша радость — дань уважения природе.
10
Плуты всегда стараются хотя бы отчасти казаться честными
людьми. В этом они весьма схожи с полицейскими шпионами,
которым платят тем дороже, чем лучше общество, где они вращаются.
616
Себастьен-Рок Никола Шамфор
И
Простолюдин, нищий человек, который безразлично сносит
презрение власть имущих к его бедности, отнюдь еще не может
считаться человеком низким; но если этот нищий простолюдин
позволяет кому бы то ни было, пусть даже первому из европейских
государей, оскорблять свое человеческое достоинство, он заслуживает
презрения и за свою низость, и за нищету.
12
Надо признать, что, живя в свете, каждый из нас вынужден
время от времени притворяться. Однако честный человек
притворяется лишь по необходимости или чтобы избежать опасности. В этом
его отличие от плута — тот опережает события.
13
Свет рассуждает порою престранным образом. Если я говорю о
другом человеке хорошее, а мнение мое хотят опровергнуть, мне
твердят: «Он же ваш друг!» Ах, черт побери, да ведь он мне друг
именно потому, что я превозношу его вполне заслуженно: этот
человек таков, каким я его изображаю! Нельзя же путать причину со
следствием и следствие с причиной! Зачем предполагать, будто я
хвалю человека лишь потому, что он мне друг? Почему не
предположить иное: он мне друг потому, что достоин похвалы?
14
Моралисты и политики бывают двух сортов. Одни — их
большинство — подмечают лишь гнусные и смешные стороны
человеческой натуры; таковы Лукиан, Монтень, Лабрюйер, Ларошфуко,
Свифт, Мандевиль, Гельвеций и т.д. Другие видят лишь ее лучшие
стороны и совершенства; таковы Шефтсбери и кое-кто еще.
Первые судят о дворце по отхожим местам; вторые — восторженные
мечтатели, которые закрывают глаза на то, что оскорбляет их взгляд,
но тем не менее существует. Est in medio verum1.
15
Угодно вам убедиться в полной бесполезности всяческих
нравоучительных сочинений, проповедей и т.д.? Обратите взор на та-
1 Истина посредине (лат,).
МАКСИМЫ И МЫСЛИ
617
кой предрассудок, как привилегии рождения. Найдется ли на свете
нелепость, которая вызывала бы больше сарказмов, чаще
подвергалась бы осмеянию со стороны множества остроумцев, служила бы
философам, ораторам, поэтам лучшей мишенью для сатирических
стрел? Но разве это отбило хоть у кого-нибудь охоту быть
представленным ко двору, отучило от притязаний на место в
королевской карете? Разве это заставило упразднить ремесло Шерена?
16
Драматический писатель всегда стремится к сильным
эффектам. Однако хороший поэт достигает их с помощью разумных средств,
чем и отличается от поэта плохого: для того годятся любые
средства. Выходит то же, что с порядочными людьми и плутами: и тем,
и другим хочется преуспеть, но первые добиваются этого лишь
честными путями, вторые — любыми.
17
Философия, равно как и медицина, частенько пичкает нас
дрянными снадобьями, реже — хорошими и почти никогда не
предлагает по-настоящему полезных лекарств.
18
В Европе полтораста миллионов жителей, в Африке их больше
в два, в Азии — в три с лишним раза; в Америке и на Южном
континенте населения, вероятно, вполовину меньше, чем в нашем
полушарии. Отсюда можно сделать вывод, что на земном шаре
ежедневно умирает больше ста тысяч человек. Следовательно, тот, кто
прожил хотя бы тридцать лет, уже успел примерно тысячу четыреста
раз избегнуть этой страшной бойни.
19
Я знавал мужчин, которые не отличались особой широтой и
возвышенностью взглядов, но были наделены умом простым и здравым.
Этого ума им хватало на то, чтобы должным образом оценить
людскую глупость и тщеславие, привить себе чувство собственного
достоинства и научиться уважать его в ближнем. Я знавал женщин,
наделенных примерно такими же свойствами; возвыситься до подобных
618
Себастьен-Рок Никола Шамфор
представлений им помогла подлинная и вовремя пришедшая любовь.
Из двух этих наблюдений следует, что те, кто придает слишком
большое значение людским глупостям и тщеславным затеям,
представляют собой наихудшую разновидность человеческой породы.
20
Кто недостаточно остер умом, чтобы вовремя отшутиться, тот
часто вынужден либо лгать, либо пускаться в скучнейшие
рассуждения. Выбор не из приятных! Избежать его порядочному
человеку обычно помогают обходительность и веселость.
21
Нередко в ранней молодости мы объявляем нелепым
какое-нибудь ходячее мнение или обычай; однако с годами мы начинаем
понимать их смысл и они представляются нам не столь уж
нелепыми. Не следует ли из этого, что люди напрасно смеются над
некоторыми условностями? Порою невольно думаешь, что установлены
они были теми, кто прочел книгу жизни целиком, а вот судят о них
люди пусть умные, но прочитавшие в этой книге всего несколько
страниц.
22
Насколько можно судить, общественное мнение и светские
приличия требуют, чтобы простой священник, скажем кюре, был не слишком
нетерпим, если он не склонен прослыть фанатиком, но все-таки хоть
чуточку веровал в Бога, если не желает прослыть лицемером.
Генеральному викарию уже дозволено улыбнуться при кощунственной шутке,
епископу — откровенно посмеяться, а кардиналу — вставить и свое
словечко.
23
Нынешняя знать большей частью так же похожа на своих
предков, как итальянский чичероне на Цицерона.
24
Не помню уж, у кого из путешественников читал я о том, что
некоторые африканские дикари верят в бессмертие души. Они не
МАКСИМЫ И МЫСЛИ
619
пытаются понять, что с ней происходит после смерти, а просто
предполагают, что она бродит в зарослях вокруг селения, и несколько
дней на заре ищут ее там, но, ничего не обнаружив, прекращают поиски
и перестают о ней думать. Примерно так же поступили наши
философы, и это самое разумное, что они могли сделать.
25
Порядочному человеку не подобает гнаться за всеобщим
уважением; пусть оно придет к нему само собою и, так сказать, помимо
его воли: тот, кто старается снискать уважение, сразу выдает свою
подлинную натуру.
26
Как удачна библейская аллегория с деревом познания добра и
зла, таящим в себе смерть! Не следует ли толковать этот символ
так: проникнув в суть вещей, человек теряет иллюзии, а это влечет
за собой смерть души, то есть полное безразличие ко всему, что трогает
и волнует других людей.
27
В мире есть всего понемногу. Даже в свете, с его
искусственными хитросплетениями, встречаются личности, умеющие
противопоставить природу обществу, правду — предубеждению,
действительность — условности. Умы и характеры такого склада
пробуждают мысль в окружающих и действуют на них гораздо сильнее, чем
мы обычно предполагаем. Бывают люди, которым нужно лишь
показать, где истина, и они устремляются к ней с простодушным и
трогательным изумлением: они дивятся, как это столь очевидная
вещь (если, конечно, кто-то сумел убедить их, что она очевидна) не
открылась им раньше.
28
В обществе принято считать глухого человека несчастным. Не
внушено ли такое убеждение самомнением, которое нашептывает
нам: «Ну, можно ли его не пожалеть? Ведь он не слышит, что мы
говорим».
620
Себастьен-Рок Никола Шамфор
29
Мысль всегда утешает и от всего целит. Если порой она
причиняет вам боль, требуйте у нее лекарство от этой боли, и она даст вам его.
30
Нельзя отрицать, что и новейшая история являет нам подчас
подлинно могучие личности. Трудно понять, как удалось им
сформироваться: современность — такое же подходящее для них место,
как антресоль для кариатид!
31
Правильнее всего применять к нашему миру мерило той
жизненной философии, которая взирает на него с веселой насмешкой
и снисходительным презрением.
32
Человек, утомленный славой, удивляет меня не больше, чем
человек, который недоволен шумом у себя в передней.
33
Бывая в светском обществе, я постоянно видел, как завсегдатаи
его жертвуют покоем ради известности и уважением честных
людей ради показного почета.
34
По мнению Дориласа, лучшим доказательством существования
Бога является существование человека в наиболее полном,
недвусмысленном, точном и, следственно, несколько ограниченном
значении этого слова — короче говоря, человека знатного. Он —
прекраснейшее из всего, что создало Провидение, вернее,
единственное, что оно создало собственноручно. Но говорят и даже уверяют,
будто на свете есть существа, в точности похожие на этот венец
творения. Неужели? — удивляется Дорилас. — Как! У них такие же
лица? Такая же внешность? Ладно, он готов сделать даже такое
допущение. Правда, раньше он начисто отрицал существование этих
МАКСИМЫ И МЫСЛИ
621
тварей — виноват, этих людей, раз уж их так именуют, — но,
убедившись, к великому своему изумлению, что многие из тех, кого он
считает себе ровней, держатся иного взгляда на них, согласился
признать, что подобные создания действительно живут на земле.
На этот счет у него остаются теперь лишь невольные и вполне
простительные сомнения, эдакая легкая неуверенность; он даже не спорит
больше, разве что иногда отпустит высокомерное замечание, чуть-
чуть нарушит приличия или выкажет презрительную
снисходительность. Но как же все-таки быть с этими непонятными существами?
Как объяснить, почему они населяют наш мир? Как согласовать это
с его теорией? В какой физической, метафизической или, если угодно,
мифологической системе искать решение этой проблемы? Дорилас
размышляет, взвешивает, силится понять: доводы его противников
оказались настолько вескими, что с ними приходится считаться. Но
Дорилас неглуп, начитан и непременно найдет ключ к загадке. Так
и есть! Он найден, и Дорилас схватился за него — недаром он так
радостно сверкает глазами. Тсс, послушаем! Персидская
философия учит нас, что есть два начала — доброе и злое... Как! Вы все еще
не поняли? Но это же так просто! Гений, талант, добродетель — все
это изобретения злого начала, Аримана, дьявола, придуманные им
для того, чтобы вытащить из безвестности на свет божий
нескольких жалких, хотя и знаменитых плебеев — простолюдинов или в
лучшем случае захудалых дворян.
35
Сколько заслуженных воинов, сколько генералов умерли, так и
не сделав свое имя достоянием потомства, и до чего в этом смысле
счастливее их Буцефал или даже пес Бересильо,
выдрессированный испанцами, чтобы травить индейцев на Сан-Доминго, и
получавший за это тройной солдатский оклад!
36
Как не пожелать, чтобы негодяй был ленивцем, а глупец —
молчуном!
37
Вот наилучшее объяснение того, почему подлец, а подчас и
дурак, чаще преуспевает в свете, нежели человек порядочный и ум-
622
Себастьен-Рок Никола Шамфор
ный: подлецам и дуракам легче подладиться к тону и повадкам высшего
общества, где, как правило, царят лишь подлость и глупость, между
тем как люди порядочные и здравомыслящие не сразу находят с
ним общий язык, а потому теряют драгоценное время и остаются
ни с чем. Первые — это купцы, говорящие на языке той страны, куда
их занесло; поэтому они немедленно сбывают привезенные товары
и запасаются местными. Вторые должны сперва выучить язык
своих покупателей и поставщиков — лишь после этого они могут
разложить товары и приступить к продаже. А если они, что случается
довольно часто, не желают снизойти до изучения этого языка, им
остается лишь уехать восвояси, так и не сделав почина.
38
Бывает благоразумие двух родов — общепринятое и другое, куда
более возвышенное. Первое — это благоразумие крота; второе —
благоразумие орла, и состоит оно в том, что человек, наделенный
им, смело следует своей натуре и, не ведая страха, принимает все
сопряженные с этим невыгоды и неудобства.
39
Чтобы простить разуму все горести, которые он приносит
большинству людей, достаточно только представить себе, чем стал бы
человек, будь он его лишен. Разум — зло, но зло необходимое.
40
Бывают отлично одетые глупцы, бывают и принаряженные
глупости.
41
Если бы сразу после смерти Авеля Адаму сказали, что через
несколько веков на земле появятся такие места, где на нескольких
квадратных лье скучится и поселится тысяч по семьсот-восемьсот
человек, он никогда бы не поверил, что такое множество людей
сумеет ужиться друг с другом, и, вероятно, предположил бы, что там
будет еще больше злодейств и ужасов, нежели их творится на
самом деле. Вот чем следует утешаться при мысли о преступлениях,
которыми чревато это невероятное скопление народа.
МАКСИМЫ И МЫСЛИ
623
42
Непомерные притязания — вот источник наших горестей, и счастье
в жизни мы познаем лишь тогда, когда он иссякает. Даже в те годы,
когда красота уже блекнет, женщина все еще может быть
привлекательной; однако пустые притязания делают ее несчастной или смешной.
Но проходит еще лет десять, она окончательно превращается в
безобразную старуху, и к ней приходят мир и покой. Достигнув
возраста, когда уже нельзя рассчитывать на безусловный успех у
женщин, мужчина то и дело ставит себя в двусмысленное, а порой и в
унизительное положение. Но вот он перестал быть мужчиной, с
неуверенностью покончено, и он вновь спокоен. Наша беда — в
отсутствии у нас твердого и ясного представления о том, что мы
такое; поэтому самое разумное — быть поскромнее, то есть
по-настоящему быть самим собой. Положение французского герцога и пэра
более выгодно, чем любого иностранного государя: тот вынужден
вечно бороться с другими за первенство. Избери Шаплен тот удел,
который указал ему Буало своим знаменитым полустишием: «Пусть
пишет только в прозе», он избежал бы многих огорчений и
составил бы себе имя, отнюдь не вызывающее смех.
43
«Не стыдно ли тебе притязать на красноречие, к которому ты не
способен?» — увещевал Сенека одного из своих сыновей, который,
начав длинную речь, не справился даже со вступлением к ней. Тому,
кто пытается следовать правилам, чересчур для него строгим,
можно бросить такой же упрек: «Не стыдно ли тебе притязать на
мудрость, которой у тебя нет?».
44
Светские люди в большинстве своем живут так легкомысленно и
бездумно, что вовсе не знают того самого света, который постоянно у
них перед глазами. «Они не знают его, — шутил г-н де Б*, — по той же
причине, по какой мотылек несведущ в естественной истории».
45
При мысли о Бэконе, еще в начале шестнадцатого столетия
указавшем человеческому разуму тот путь, каким должно следовать,
624
Себастьен-Рок Никола Шамфор
чтобы заново отстроить храм науки, мы почти перестаем восхищаться
его великими преемниками — Бойлем, Локком и др. Он как бы
заранее раздает им земли, которые они призваны распахать или
завоевать, и напоминает Цезаря после битвы при Фарсале, когда, став
властелином мира, тот наделял царствами и провинциями своих
приверженцев и любимцев.
46
Наш разум приносит нам подчас не меньше горя, чем наши страсти;
в таких случаях о человеке можно сказать: «Вот больной,
отравленный своим врачом».
47
Обычно нам бывает горько избывать иллюзии и страсти
юности; однако случается и так, что человек с ненавистью вспоминает
об их обманчивых чарах, уподобляясь Армиде, предающей огню и
разрушению свой волшебный дворец.
48
Как обыкновенные люди, так и врачи не умеют заглянуть внутрь
нашего тела и распознать его недуги. И те, и другие незрячи, но
врачи — это слепцы из богадельни «Трехсот»: они лучше знают
город и увереннее пробираются по его улицам.
49
Хотите знать, как делают карьеру? Поглядите на то, что
творится в партере театра при большом скоплении публики: одни
все время остаются на месте, других оттесняют назад, третьи
проталкиваются вперед. Это сравнение настолько верно, что
выражение, передающее его суть, вошло в язык народа: простолюдин
говорит не «сделать карьеру», а «пробиться в люди» («мой сын,
мой племянник пробьется в люди»). Человек светский
употребляет иные слова — «продвинуться», «выдвинуться», «занять
подобающее место», но хотя эти смягченные обороты и
освобождены от побочных представлений о насилии, неистовстве,
грубости, суть дела отнюдь не меняется.
МАКСИМЫ И МЫСЛИ
625
50
Физический мир кажется творением некоего могучего и
благого существа, которому пришлось часть своего замысла препоручить
другому, злонамеренному существу. Зато мир нравственный — тот
уж, несомненно, плод забав самого настоящего и к тому же
рехнувшегося дьявола.
51
Подкреплять общими словами утверждение, которое
приобретает вес, только если его доказать, это все равно что объявить: «Имею
честь уверить вас, что Земля вращается вокруг Солнца».
52
В серьезных делах люди выказывают себя такими, какими им
подобает выглядеть; в мелочах — такими, какие они есть.
53
Что такое философ? Это человек, который законам
противопоставляет природу, обычаям — разум, общепринятым взглядам — совесть
и предрассудкам — собственное мнение.
54
Дурак, которого вдруг осенила умная мысль, удивляет и
озадачивает, как извозчичья кляча, несущаяся галопом.
55
Людей, которые ни к кому не подлаживаются, живут как им
велит сердце, поступают согласно своим правилам и чувствам, — вот
кого мне почти не доводилось встречать.
56
Стоит ли исправлять человека, чьи пороки невыносимы для
общества? Не проще ли излечить от слабодушия тех, кто его
терпит?
626
Себастьен-Рок Никола Шамфор
57
Три четверти безумств на поверку оказываются просто
глупостями.
58
Молва царит в свете по той простой причине, что глупость —
царица дураков.
59
Нужно уметь делать те глупости, которых требует от нас наша
природа.
60
Почтительность без уважения — вот награда за чванство без заслуг.
61
Людей напрасно делят на значительных и ничтожных. Следует
всегда держать в памяти слова кучера из «Жавельской мельницы»,
который говорит куртизанкам: «Ни вам, ни нам друг без друга не
обойтись».
62
Кто-то заметил, что Провидение — христианское имя случая;
святоша, пожалуй, сказал бы, что случай — уличная кличка
Провидения.
63
Мало кто решается неуклонно и безбоязненно руководиться своим
разумом и только его мерилом мерить любое явление. Настало,
однако, время, когда именно такое мерило следует применить ко всем
нравственным, политическим и общественным вопросам, ко всем
монархам, министрам, сановникам, философам, к основам наук,
искусств и т.д. Кто неспособен на это, тот навсегда останется
посредственностью.
МАКСИМЫ И МЫСЛИ
627
64
Бывают люди, которые хотят первенствовать и возвышаться над
остальными, чего бы это ни стоило. Им важно одно — быть всегда
на виду, как ярмарочный зазывала на подмостках; они согласны взойти
на что угодно — на сцену, на трон, на плаху, лишь бы приковать к
себе все взгляды.
65
Собираясь толпой, люди как бы уменьшаются в размерах: они —
милтоновы бесы, которые вынуждены превращаться в пигмеев, чтобы
уместиться в Пандемониуме.
66
Чтобы не привлекать к себе взглядов и внимания, иной человек
подавляет свою истинную натуру, а уж чтобы не попасть на перо,
он и вовсе готов сойти на нет.
67
Стихийные бедствия и все превратности, которые претерпел
род человеческий, вынудили людей создать общество. Общество
умножило несчастья, на которые обрекла их природа.
Несовершенство общества породило потребность в государстве, а
государство усугубило пороки общества. Вот и вся история
человечества.
68
Честолюбие воспламеняет низменные души гораздо легче,
нежели возвышенные: омет соломы или хижина загораются быстрее,
чем дворец.
69
Человек часто остается наедине с самим собой, и тогда он
нуждается в добродетели; порою он находится в обществе других
людей, и тогда он нуждается в добром имени.
628
Себастьен-Рок Никола Шамфор
70
Образ Тантала почти всегда служит олицетворением алчности,
хотя с таким же успехом мог бы олицетворять тщеславие,
славолюбие — словом, почти все страсти.
71
Природа наделила человека одновременно и разумом, и
страстями, надо думать, для того, чтобы с помощью последних он
заглушал страдания, которые причиняет ему первый. После того как
человек избывает свои страсти, природа оставляет ему всего несколько
лет жизни и, видимо, руководится при этом жалостью: она не хочет
обрекать его на существование, поддерживаемое одним только
разумом.
72
Любая страсть всегда все преувеличивает, иначе она не была бы
страстью.
73
Философ, который силится подавить в себе страсти, подобен
химику, который вздумал бы потушить огонь под своими
ретортами.
74
Разум — величайший дар природы: он не только поднимает нас
над нашими страстями и слабостями, но и помогает с пользой
распорядиться нашими достоинствами, талантами и добродетелями.
75
Почему люди так недалеки умом, так порабощены обычаем,
что составляют завещание только в пользу родственников, или,
наоборот, так боятся смерти, что вовсе не составляют его;
короче говоря, почему они так глупы, что, умирая, чаще отказывают
свое достояние тем, кто радуется их кончине, нежели тем, кто
оплакивает их?
МАКСИМЫ И МЫСЛИ
629
76
Природа устроила так, что питать иллюзии свойственно не только
безумцам, но и мудрецам: в противном случае последние слишком
сильно страдали бы от собственной мудрости.
77
Кто хоть раз видел, как обращаются в наших больницах с
хворыми, тот поневоле начинает думать, что эти мрачные заведения
созданы не для того, чтобы исцелять болящих, а для того, чтобы
убрать их с глаз долой; зрелище чужих страданий помешало бы
здоровым наслаждаться жизнью.
78
В наши дни каждого, кто любит природу, упрекают в излишней
восторженности.
79
С точки зрения нравственной главный недостаток трагедии в
том, что она придает слишком большое значение жизни и смерти.
80
Наименее полезно прожит тот день, который мы провели, ни
разу не засмеявшись.
81
В основе большинства безумств лежит глупость.
82
Люди извращают свою душу, совесть, разум точно так же, как
портят себе желудок.
83
Выслушать чужую тайну — это все равно что принять вещь в
заклад.
630
Себастьен-Рок Никола Шамфор
84
Подчас разум и сердце находятся в связи не более тесной, чем
библиотека замка и личность ее владельца.
85
Все, что поэты, ораторы, даже философы говорят нам о
славолюбии, мы уже слышали в школе от наставников, побуждавших нас
добиваться первых мест и наград. Детям внушают, что они должны
предпочесть сладкому пирожку похвалу няньки; взрослым
доказывают, что им надлежит пожертвовать личной выгодой ради
славословий современников или потомков.
86
Кто стремится стать философом, тот не должен пугаться
первых печальных открытий на пути к познанию людей. Чтобы постичь
человека до конца, нужно преодолеть ту неприязнь, которую он в
нас вызывает: нельзя стать искусным анатомом, пока не научишься
взирать без гадливости на человеческое тело и его органы.
87
Постигая зло, заложенное в природе, преисполняешься
презрения к смерти; постигая пороки общества, научаешься презирать жизнь.
88
Цена людям подобна цене на алмазы: до известной крупности,
чистоты и блеска у них есть точная, раз навсегда известная стоимость;
за этим пределом установить ее уже невозможно, и покупателей на
них не находится.
Глава II
Общие рассуждения (продолжение)
89
Во Франции все как один кажутся острословами, и объяснить
это нетрудно: жизнь у нас полна противоречий, а чтобы заметить и
сопоставить два противоречивых явления, не надо особой наблю-
МАКСИМЫ И МЫСЛИ
631
дательности. Сами собой получаются такие контрасты, что стоит
человеку обратить на них внимание, как его уже начинают считать
необыкновенно остроумным. Сейчас, что ни расскажи, все
выглядит забавной выдумкой, любой вестовщик кажется шутником; зато
потомкам бытописатель наших дней покажется сатириком.
90
Свет не верит в подлинность иных добродетелей и чувств: как
правило, он поднимается лишь до весьма низменных понятий.
91
Если взять любого человека в отдельности, он никогда не будет
столь достоин презрения, как какая-нибудь корпорация; но ни
одна корпорация не будет столь достойна презрения, как
общество в целом.
92
Бывают времена, когда нет мнения зловреднее, чем
общественное мнение.
93
Надежда — это просто-напросто обманщица, которая только и
знает что водить нас за нос. Должен сказать, что, лишь утратив ее, я
обрел счастье. Я с радостью написал бы на райских вратах стих,
который Данте начертал на вратах ада: «Lasciate ogni speranza, voi
ch'entrate»1.
94
Человек бедный, но независимый состоит на побегушках
только у собственной нужды; человек богатый, но зависимый — на
побегушках у другого человека, а то и у нескольких сразу.
95
Честолюбец, не достигший своей цели и погруженный в
отчаяние, приводит мне на ум Иксиона, прикованного к вращающемуся
колесу за то, что он обнял облако.
1 «Входящие, оставьте упованья» (ит.). — Пер. М. Лозинского.
632
Себастьен-Рок Никола Шамфор
96
Между злобным остряком и благородным, доброжелательным
остроумцем та же разница, что между наемным убийцей и светским
человеком, хорошо владеющим шпагой.
97
Так ли уж важно, чтобы люди думали, будто у вас меньше
слабостей, чем у других, и поэтому меньше о вас злословили? Хоть одна-
то слабость у вас всегда есть, и все о ней знают. Чтобы заткнуть
молве рот, надо быть Ахиллесом без пяты, а как раз это и
невозможно.
98
Таково жалкое положение человека, что у общества он ищет
утешения в тех бедах, виною которым природа, а у природы — в тех,
виною которым общество. Сколько людей ни тут, ни там не нашло
облегчения своим печалям!
99
Придумайте глупейшее и несправедливейшее имущественное
притязание, которое с презрением отвергло бы за
бездоказательностью судилище людей порядочных, и сделайте его предметом
разбирательства в обычном суде. Не пытайтесь угадать, каково будет
решение: каждую тяжбу можно и выиграть, и проиграть. Так же обстоит
дело с любым бессмысленным утверждением, любым
предрассудком: поставьте его на обсуждение в какой-нибудь корпорации или
собрании, и может случиться, что оно встретит почти единодушное
одобрение.
100
Всеми признано, что наш век поставил каждое слово на его
место, что, отринув схоластические, диалектические и метафизические
ухищрения, он вернулся к простоте и правде в вопросах
естественной истории, нравственности и политики. Ограничимся областью
нравственности и возьмем, к примеру, слово «честь», в котором, как
все мы чувствуем, заключено немало сложных, метафизических
МАКСИМЫ И МЫСЛИ
633
представлений. Наш век уразумел, до чего это неудобно, и, чтобы
достичь простоты, чтобы пресечь злоупотребление словами, решил
считать безусловно честным человеком всякого, кто не был
наказан правосудием. Некогда слово «честь» было источником
недоразумений и споров: теперь оно ясней ясного. Надо только узнать —
ставили человека к позорному столбу или нет, а ведь это
обстоятельство простое, очевидное, его легко проверить, справившись в
судебных реестрах. Такой-то у позорного столба не стоял — значит,
он человек чести и может претендовать на что угодно, скажем, на
государственную должность и т.д., может состоять членом любой
корпорации, академии, парламента. Всякому понятно, как много ссор
и споров предотвращено такой точностью и ясностью и насколько
проще и удобнее стало поэтому жить!
101
Славолюбие — добродетель? Странная добродетель, которая
прибегает к помощи всех пороков, которую подстегивают гордость,
честолюбие, зависть, тщеславие, порою даже скупость! Стал бы разве
Тит Титом, будь у него в министрах Сеян, Нарцисс и Тигеллин?
102
Слава нередко подвергает порядочных людей тем же
испытаниям, что и богатство, то есть сперва заставляет их совершить или
стерпеть недостойные поступки и лишь потом подпускает к себе.
Человек, несокрушимый в добродетели, равно отвергает и славу, и
богатство, обрекая себя безвестности или нужде, а иногда тому и
другому.
103
Даже когда человек равно удален и от нас, и от наших врагов,
нам кажется, что к ним он ближе. Таково уж действие оптических
законов: ведь и струя фонтана бьет, на наш взгляд, ближе к тому
краю бассейна, который дальше от нас.
104
Общественное мнение — это судебная инстанция такого рода,
что порядочному человеку не подобает ни слепо верить его
приговорам, ни бесповоротно их отвергать.
634
Себастьен-Рок Никола Шаифор
105
«Суетный» первоначально означало «пустой»; таким образом,
суетность — свойство столь презренное, что никакого более
уничижительного слова для нее не придумаешь. Она сама выдает себя за
то, чем является в действительности.
106
Умение нравиться обычно считают отличным способом
преуспеть, однако умением скучать можно добиться еще большего
успеха: к нему, в общем, и сводится искусство преуспевать, равно как
кружить головы женщинам.
107
В складе ума или души человека с могучим характером почти
всегда есть некая романическая черта. Рядом с ним тот, кто лишен
этой черты, будь он трижды умен и порядочен, все равно что
художник искусный в своем ремесле, но не стремящийся к идеалу
прекрасного, рядом с художником гениальным, который с этим идеалом
сроднился.
108
Добродетели иных людей сверкают в частной жизни ярче,
нежели они сверкали бы на поприще общественных добродетелей. Оправа
лишила бы их блеска. Чем прекраснее бриллиант, тем она должна
быть незаметней, ибо чем она богаче, тем меньше бросается в глаза
сам камень.
109
Кто не хочет быть фигляром, пусть избегает подмостков:
взобравшись на них, не фиглярствовать уже нельзя, иначе публика
забросает вас камнями.
110
Мало на свете пороков, которые больше мешают человеку
обрести многочисленных друзей, чем слишком большие достоинства.
МАКСИМЫ И МЫСЛИ
635
111
Иной раз довольно не примириться с высокомерием и чванством,
чтобы обратить их в ничто; порой их довольно не заметить, чтобы
они стали безвредны.
112
Лишь тот, кто глубоко изучил нравы, умеет распознать все
приметы, отличающие гордость от тщеславия. Первая высоко
держит голову, невозмутима, отважна, спокойна, непреклонна;
второе — низменно, неуверенно в себе, трусливо, суетливо и
переменчиво. Гордость как бы прибавляет людям росту, тщеславие лишь
раздувает их. Первая — источник многих добродетелей, второе —
почти всех пороков и дурных дел. Иногда гордость заключает в
себе все заповеди Господни; в тщеславии кроется подчас семь
смертных грехов.
ИЗ
Жизнь — это болезнь, которую каждые шестнадцать часов
облегчают сном, но он — мера временная, настоящее же лекарство одно —
смерть.
114
Природа пользуется для своих целей людьми словно
инструментами, нисколько о них не заботясь; почти так же действуют и
тираны: они отделываются от тех, кто им больше не нужен.
115
Чтобы жизнь не казалась невыносимой, надо приучить себя к
двум вещам: к ранам, которые наносит время, и к
несправедливостям, которые чинят люди.
116
Я не мыслю себе мудрости без недоверия: в Священном
Писании сказано, что источник мудрости — в страхе Божием, а я вижу
его в человекобоязни.
636
Себастьен-Рок Никола Шамфор
117
Как перемежающаяся лихорадка спасает людей от чумной
заразы, так и некоторые недостатки помогают им избежать иных
прилипчивых пороков.
118
Беда страстей не в том, что они причиняют страдания, а в том,
что они толкают на проступки, на гнусности, унизительные для
человеческого достоинства. Если бы не это досадное свойство, они
имели бы слишком большие преимущества над холодным рассудком,
который отнюдь не приносит счастья. Подчиняться страстям —
значит жить, следовать благоразумию — значит только длить
существование.
119
Кто не обладает возвышенной душой, тот неспособен на
доброту: ему доступно только добродушие.
120
Было бы очень хорошо, если бы люди умели совмещать в себе
такие противоположные свойства, как любовь к добродетели и
равнодушие к общественному мнению, рвение к труду и равнодушие к
славе, заботу о своем здоровье и равнодушие к жизни!
121
Не тот печется о благе больного водянкой, кто дарит ему бочку
вина, а тот, кто излечивает от жажды; примените это к богачам.
122
И дурные люди совершают иногда хорошие поступки: они словно
хотят проверить, впрямь ли это так приятно, как утверждают люди
порядочные.
123
Доживи Диоген до наших дней, ему пришлось бы сменить свой
фонарь на потайной.
МАКСИМЫ И МЫСЛИ
637
124
Скажем прямо: счастливо живет в свете только тот, кто
полностью умертвил некоторые стороны своей души.
125
Богатство со всеми его пышными декорациями превращает жизнь
в некий спектакль, и как бы ни был порядочен человек, живущий
среди этих декораций, он в конце концов невольно становится
комедиантом.
126
В природе каждое явление — запутанный клубок, в обществе
каждый человек — камешек в мозаичном узоре. И в мире
физическом, и в мире духовном все переплетено, нет ничего
беспримесного, ничего обособленного.
127
Если бы жестокие истины, горестные открытия, изнанка жизни
общества — словом, все, что составляет опыт сорокалетнего
светского человека, — стали известны тому же человеку в двадцать лет,
он или впал бы в отчаяние, или намеренно предался бы пороку.
Однако существуют люди возвышенного разума, пусть
немногочисленные, которые, достигнув зрелого возраста, все узнали, все
постигли и тем не менее отнюдь не развращены и не слишком
несчастны. Благоразумие прокладывает их добродетели путь сквозь
всеобщую развращенность, а сильный характер в соединении с широким
и просвещенным умом возносит их над скорбью, внушаемой
людской порочностью.
128
Хотите узнать, до какой степени искажает природу человека
положение, занимаемое им в обществе? Понаблюдайте за людьми
после того, как они уже много лет пользовались этим положением,
то есть в старости. Хорошенько вглядитесь в старого царедворца,
судью, чиновника, лекаря и т.д.
638
Себастьен-Рок Никола Шамфор
129
Человек без твердых правил почти всегда лишен и характера: будь
у него характер, он почувствовал бы, как необходимы ему правила.
130
Можно побиться об заклад, что любое ходячее мнение, любая
общепризнанная условность глупы: в противном случае они не были
бы общепризнаны.
131
Признание ценнее известности, уважение ценнее репутации, честь
ценнее славы.
132
Нередко все душевные силы человека проявляются только под
напором тщеславия. Прикрепите к стали дерево — получится
копье; прикрепите к дереву два пера — получится стрела.
133
Слабовольные люди — это легкая кавалерия армии дурных
людей; они приносят больше вреда, чем сама армия, потому что все
разоряют и опустошают.
134
Иные вещи легче возвести в закон, чем узаконить в
общественном мнении.
135
Известность — удовольствие быть знакомым тем, кто с тобой
незнаком.
136
Мы с радостью готовы разделить приязнь наших друзей к тому,
кто сам по себе нам безразличен, но редко когда сочувствуем даже
самой справедливой ненависти.
МАКСИМЫ И МЫСЛИ
639
137
Такого-то люди боялись из-за его талантов и ненавидели за
добродетели. Они успокоились, только до конца поняв, что он за
человек. Но сколько времени понадобилось, чтобы оценить его по
справедливости!
138
Ни в своей физической жизни, ни в жизни общественной
человек не должен притязать на то, на что он неспособен.
139
Глупость не была бы подлинной глупостью, если бы не боялась
ума. Порок не был бы подлинным пороком, если бы не питал
ненависти к добродетели.
140
Неверно утверждение (высказанное Руссо вслед за
Плутархом), будто чем больше человек думает, тем меньше чувствует.
Верно другое: чем больше он рассуждает, тем меньше любит. На
свете мало людей, которых можно было бы назвать
исключением из этого правила.
141
Люди, которые в любых вопросах ссылаются на общественное
мнение, напоминают актеров, играющих плохо потому, что у
публики дурной вкус, а им хочется сорвать аплодисменты; между тем
иные из них могли бы играть хорошо, будь у публики вкус
поутонченней. Порядочный человек старается играть свою роль как
можно лучше, не думая при этом о галерке.
142
Стойкость характера порою приносит человеку такие
радости, которые превыше всех благ судьбы. Пренебречь золотом —
это все равно что свергнуть короля с трона: очень острое
ощущение!
640
Себастьен-Рок Никола Шамфор
143
Иной раз терпимость доходит до такого предела, что ее скорее
назовешь глупостью, нежели добротой или великодушием. Г-н де
Ш* так терпим, что мне он просто смешон и напоминает арлекина,
который твердит: «Ты дал мне затрещину? Ну что ж, а я все еще не
рассердился!» У человека должно хватать ума на то, чтобы
ненавидеть своих врагов.
144
Робинзон, лишенный всего на своем необитаемом острове и
вынужденный самым тяжким трудом добывать себе хлеб насущный,
тем не менее стойко переносил эту жизнь и даже, по собственному
признанию, испытал несколько счастливых минут. Теперь представьте,
что он очутился на волшебном острове, где мог бы, ни о чем не
хлопоча, вести беззаботную жизнь; вполне вероятно, что праздность
сделала бы его существование невыносимым.
145
Убеждения людей похожи на карты и прочие игры. Иные из них
еще на моей памяти считались опасными и слишком дерзкими, а
теперь стали общепризнанными, почти тривиальными и
распространены даже среди людей, мало их достойных. Точно так же
убеждения, которые ныне мы именуем смелыми, нашим потомкам
покажутся робкими и заурядными.
146
Читая книги, я не раз отмечал, что первым движением тех, кто
совершил какой-нибудь подвиг, отдался благородному порыву, спас
обездоленных, на многое отважился и многого добился для всего
общества или для отдельных людей, — повторяю, я не раз отмечал,
что первым их движением было отказаться от предложенной
награды. Чувством этим были движимы люди самые неимущие, из самых
низших слоев общества. Что же это за нравственный инстинкт,
который даже невежественному человеку подсказывает, что награда
за добрые деяния заключена в сердце того, кто их совершил? Нам
кажется, что, когда нам платят за благородный поступок, его у нас
отнимают.
МАКСИМЫ И МЫСЛИ
641
147
В основе добродетельных поступков и готовности жертвовать
своими интересами и самим собою лежат потребность благородной
души, самолюбие великодушного сердца и в какой-то степени
эгоизм сильной натуры.
148
Братья столь редко живут в согласии между собой, что до нас
дошло только одно предание о двух братьях-друзьях, да и то оно
гласит, будто они никогда не встречались, ибо в то время как один
из них жил на земле, другой пребывал в Елисейских полях; таким
образом, у них не было повода для раздоров и ссор.
149
Людей безрассудных больше, чем мудрецов, и даже в мудреце
больше безрассудства, чем мудрости.
150
Прописные истины — это в повседневной жизни то же, что
приемы и навыки в искусстве.
151
Убеждение — это совесть разума.
152
Человек бывает счастлив или несчастлив по тысяче причин,
которые никому не известны, о которых он не говорит и о которых
нельзя сказать.
153
Наслаждение может питаться иллюзией, но счастье всегда
зиждется на истине, ибо только такое счастье способно удовлетворить
человеческую природу. Человек, воображающий себя счастливым,
подобен тому, кто поместил свои деньги в ненадежные бумаги, а
человек подлинно счастливый — тому, чье богатство — земля и другие
надежные ценности.
642
Себастьен-Рок Никола Шамфор
154
В светском обществе мало такого, что могло бы принести
отдохновение уму и сердцу порядочного человека.
155
Когда при мне утверждают, что человек тем счастливее, чем меньше
способен чувствовать, я вспоминаю индийскую поговорку:
«Лучше сидеть, чем стоять, лучше лежать, чем сидеть, а еще лучше быть
мертвым».
156
Ловкость в сравнении с хитростью то же самое, что проворство
рук в сравнении с шулерством.
157
Упрямство имеет примерно такое же отношение к силе воли,
как любострастие к любви.
158
Любовь — милое безумие; честолюбие — опасная глупость.
159
Предрассудки, тщеславие, расчет — вот что правит миром. У
человека, который в своем поведении сообразуется лишь с разумом,
истиной, чувством, мало точек соприкосновения с обществом. Счастье
он почти всегда ищет и находит в себе самом.
160
Сперва нужно быть справедливым, а уже потом великодушным:
сперва нужно обзавестись рубашками, а уж потом кружевами.
161
Голландцы не знают сострадания к должникам: по их мнению,
всякий человек, обремененный долгами, живет за счет своих сограждан,
если он беден, и своих наследников, если богат.
МАКСИМЫ И МЫСЛИ
643
162
Судьба нередко похожа на богатую мотовку, разоряющую то самое
семейство, куда она принесла изрядное приданое.
163
Изменения моды — это налог, которым изобретательность
бедняков облагает тщеславие богачей.
164
Для ничтожных людишек корысть — самое сильное искушение,
для людей достойных — самое слабое; от человека, презирающего
деньги, еще очень далеко до человека истинно порядочного.
165
Богаче всех человек бережливый, беднее всех — скряга.
166
Порою два человека сближаются и становятся неразлучны только
потому, что в их характерах есть черты кажущегося сходства.
Постепенно заблуждение рассеивается, и эти люди с удивлением
обнаруживают, что они бесконечно далеки друг от друга и все точки
их соприкосновения превратились в точки отталкивания.
167
Разве не забавно размышлять о том, что иные из великих людей
стяжали славу, всю жизнь сражаясь с самыми жалкими
предрассудками и нелепостями, которые, казалось бы, и в голову-то
никому не могут прийти? Бейль, например, прославился тем, что
показал бессмысленность философских и схоластических ухищрений,
над которыми посмеялся бы любой крестьянин из Гатине, где все
отличаются здравым смыслом; Локк — тем, что объяснил, как
нехорошо возражать, не понимая, на что возражаешь, и, ничего не
понимая, считать, будто понимаешь; еще несколько философов —
сочинением толстенных книг, направленных против таких суеверий,
от которых с презрением отмахнулся бы дикарь из Канады; Мон-
644
Себастьен-Рок Никола Шамфор
тескье и два-три автора до него — намеком на то, что не подданные
существуют для правителей, а правители для подданных (при этом
они ни словом не обмолвились о множестве гнусных
предрассудков). Если мечта философов, верящих, что общество можно
улучшить, исполнится, что скажут наши потомки, читая о том, какие
огромные усилия потребовались для достижения столь простых и само
собой разумеющихся результатов?
168
Человек разумный и в то же время порядочный должен быть не
только чист перед своей совестью, но из уважения к себе еще и
предусмотрителен, чтобы заранее разгадать и отвратить клевету.
169
Роль предусмотрительного человека весьма печальна: он
огорчает друзей, предсказывая им беды, которые они навлекают на себя
своей неосторожностью; ему не верят, а когда беда все-таки
приходит, эти же самые друзья злятся на него за то, что он ее предсказал.
Их самолюбие потупляет глаза перед человеком, который должен
быть их утешителем и к которому они сами прибегли бы, если бы в
его присутствии не чувствовали себя униженными.
170
Тот, кто хочет, чтобы его счастье целиком зависело от разума,
кто слишком пристально вглядывается в это счастье, подвергая его,
так сказать, допросу с пристрастием, кто согласен лишь на самые
высокие радости, тот в конце концов совсем их лишается. Он
подобен человеку, который так рьяно взбивал пух в перине, что от нее
ничего не осталось и он принужден спать на досках.
171
Время притупляет в нас способность к наслаждениям
абсолютным, как выражаются метафизики, но, пожалуй, преподносит нам
больше наслаждений относительных; с помощью этой уловки
природа, надо полагать, привязывает людей к жизни даже после того,
как все, чт*о особенно красило ее, все наслаждения стали для них
недоступны.
МАКСИМЫ И МЫСЛИ
645
172
После того как человека вволю истерзает и утомит собственная
его чувствительность, он приходит к убеждению, что надо многое
забыть, надо жить сегодняшним днем, одним словом, каплю за
каплей впитывать утекающую жизнь.
173
Из всех разновидностей лицемерия самая пристойная — это ложная
скромность.
174
Нам говорят, что мы должны, не жалея стараний, каждодневно
избавляться от какой-нибудь своей потребности. Это верно. И
всего настоятельнее следует уничтожать в себе потребности,
порожденные самолюбием: они особенно тиранят нас и потому с ними надо
бороться особенно упорно.
175
Нередко приходится видеть, как люди слабодушные, которым
довелось провести много времени в обществе людей более
крепкого закала, силятся возвыситься над собственным своим
характером. Притязания эти так же смешны, как потуги дурака на
остроумие.
176
Добродетель, как и здоровье, нельзя назвать высшим благом. Она
не столько благо, сколько его местонахождение. Утверждать, что
добродетель непременно приносит счастье, тоже нельзя; с уверенностью
можно сказать лишь, что порок влечет за собой несчастье. Стремиться
к добродетели нужно главным образом потому, что она — полная
противоположность пороку.
646
Себастьен-Рок Никола Шамфор
Глава III
О высшем обществе, вельможах, богачах и светских
людях
177
Жизнь по книгам не узнаешь — об этом уже не раз говорили;
умалчивали лишь об одном — о причине этого. Она же такова:
знание жизни складывается из множества разрозненных наблюдений,
но самолюбие не позволяет нам делиться ими с кем бы то ни было,
даже с лучшим другом, — мы боимся, как бы нас не сочли людьми,
чье внимание поглощено одними лишь мелочами, хотя мелочи эти
очень важны для успеха в больших делах.
178
Просматривая мемуары и другие литературные памятники времен
Людовика XIV, мы убеждаемся, что в ту пору компании самого дурного
тона было присуще нечто такое, чего не хватает лучшему обществу
наших дней.
179
Когда общество не скреплено разумом, не оживлено чувством,
когда в нем нет неподдельной благожелательности и обмена
достойными мыслями, что видит в нем большинство его сочленов?
То ярмарку, то игорный притон, то постоялый двор, то лес, то
разбойничий вертеп, то публичный дом.
180
Мы можем представить себе светское общество в виде здания,
состоящего из ниш и каморок больших или меньших размеров. Эти
ниши и каморки соответствуют разным местам в обществе с их
прерогативами, правами и т.д. Места постоянны, а люди, занимающие
их, приходят и уходят. Люди то велики ростом, то малы, но никогда
или почти никогда не соответствуют своему месту. Вот
скорчившийся исполин, сидящий в клетушке на корточках, а вон карлик,
затерянный под аркадой; словом, ниши и статуи редко подходят друг
к другу. Вокруг здания теснится толпа. Это все люди разного роста,
и каждый из них ждет, когда же для него освободится хоть какая-
МАКСИМЫ И МЫСЛИ
647
нибудь каморка. В надежде получить ее они наперебой выхваляют
свое происхождение и связи: кто попытался бы объяснить свои
притязания тем, что место должно соответствовать человеку, как
футляр инструменту, того немедленно освистали бы. Даже соперники
не решаются попрекнуть друг друга подобным несоответствием.
181
Избыв свои страсти, люди уже не в силах жить в обществе: с
ним можно мириться лишь в том возрасте, когда источником
наслаждения для нас служит желудок, а средством убить время —
собственная персона.
182
Чиновники и судейские знают двор и то, чем он живет в данную
минуту, примерно так же, как знает свет школьник, который
получил отпускной билет и разок пообедал вне стен коллежа.
183
Все, что говорится в гостиных, в салонах, на званых ужинах, в
собраниях и в книгах, даже в тех, цель которых — рассказать нам об
обществе, — все это ложь или в лучшем случае полуправда. Про
такие разговоры уместно сказать по-итальянски «per la predica»1 или
по-латыни «ad populum phaleras»2. По-настоящему же правдиво только
то, что, не лукавя, говорит у камелька другу порядочный человек,
многое повидавший и многое уразумевший. Такие беседы порою
давали мне больше, чем книги и обычная светская болтовня: они
быстрей выводили меня на верную дорогу и учили глубже мыслить.
184
Все мы не раз замечали, как сильно действует на душу
несходство наших представлений о предмете с самим этим предметом; но
особенно наглядно убеждаешься в этом, когда такое несходство
обнаруживается неожиданно и мгновенно. Представьте себе, что вы
гуляете вечером по бульвару и видите прелестный сад, в глубине
которого стоит со вкусом освещенная беседка. Вы замечаете груп-
1 Для красного словца (ит.).
2 Краснобайство для публики (лат.).
648
Себастьен-Рок Никола Шамфор
пы хорошеньких женщин, боскеты; из глубины аллеи к вам
доносится смех. Прелестницы так стройны, что вам кажется — это
нимфы, и т.д. Вы осведомляетесь, кто вон та дама; вам отвечают:
«Госпожа де Б*, хозяйка дома...» К несчастью, вы с ней знакомы. Чары
рассеялись.
185
Вы встречаете барона де Бретейля. Он принимается
рассказывать о своих любовных похождениях, невзыскательных интрижках
и пр., а в заключение показывает вам портрет королевы в оправе,
имеющей вид усыпанной бриллиантами розы.
186
Глупец, чванящийся орденской лентой, стоит в моих глазах ниже
того чудака, который, предаваясь утехам, заставлял своих
любовниц втыкать ему в зад павлиньи перья. Второй, по крайней мере,
испытывал наслаждение. Но первый!.. Барон де Бретейль куда
ничтожнее Пейсото.
187
Пример Бретейля доказывает, что можно таскать в карманах
полтора десятка усыпанных бриллиантами монарших портретов и
при этом оставаться дураком.
188
Глуп, глуп... А не слишком ли вы щедры на это слово? Не
слишком ли строги? В чем, собственно, глупость этого человека? Он
действительно считает свою должность приложением к своей персоне,
а вес и влияние в свете — наградою за свои таланты и добродетели.
Но разве остальные чем-нибудь отличаются от него? Из-за чего же
тогда весь шум?
189
Даже лишившись должности — будь то портфель министра или
место старшего письмоводителя, глупец сохраняет всю свою спесь
и нелепое чванство.
МАКСИМЫ И МЫСЛИ
649
190
Умный человек всегда может привести тысячи примеров
глупости и низкой угодливости, очевидцем которых он был и которые
то и дело повторяются на наших глазах. Эти пороки столь же
древни, как монархия, что убедительно доказывает их неистребимость.
Из множества слышанных мною рассказов я заключаю, что если
бы обезьяны, как попугаи, умели говорить, их охотно назначали бы
министрами.
191
Нет ничего труднее, чем вывести из употребления предвзятое
суждение или общепринятый оборот речи. Людовик XV несколько
раз объявлял частичное банкротство; тем не менее мы продолжаем
клясться «словом дворянина». Не отучит нас от этой привычки и
скандал с г-ном де Гемене.
192
Стоит светским людям собраться где-нибудь в толпу, как они
уже мнят, что находятся в обществе.
193
Я видел людей, которые поступались совестью, чтобы угодить
человеку в адвокатской мантии или судейской шапочке. Стоит ли
после этого возмущаться теми, кто торгует ею ради самой мантии
или шапочки? И первые и вторые одинаково подлы, но первые, сверх
того, еще и глупы.
194
Люди делятся на две части: у одной, меньшей, есть обед, но нет
аппетита; у другой, большей, — отличный аппетит, но нет обеда.
195
Мы кормим обедами ценою в десять—двадцать луидоров таких
людей, ни одному из которых не дадим даже экю, если бы это
понадобилось ему, чтобы переварить наши роскошные яства.
650
Себастьен-Рок Никола Шамфор
196
Вот превосходное правило, которым следует руководиться в
искусстве насмешки и шутки: осмеивать и вышучивать нужно так,
чтобы осмеянный не мог рассердиться; в противном случае
считайте, что шутка не удалась.
197
М* сказал как-то, что главная моя беда — неумение
примириться с засильем глупцов. Он был прав: я убедился, что, вступая в свет,
глупец с самого начала обладает существенным преимуществом передо
мной — он оказывается там среди себе подобных, совсем как брат
Лурди во дворце Глупости:
И всем он так доволен в зданье том,
Что мнит себя в монастыре родном.
198
Когда мы видим, как плутуют маленькие люди и разбойничают
сановные особы, нас так и подмывает сравнить общество с лесом,
который кишит грабителями, причем самые опасные из них — это
стражники, облеченные правом ловить остальных.
199
Светские люди и царедворцы определяют стоимость человека
или поступка по некоему ценнику условностей, а потом
изумляются, что попали впросак. Они похожи на математиков, которые
сначала придали бы переменным величинам задачи произвольные
значения, а потом, подставив на их место значения истинные,
удивлялись бы, почему в итоге у них получается несуразица.
200
Порою мне кажется, что те, из кого состоит светское общество,
втайне знают истинную себе цену. Я не раз замечал, что они
уважают людей, которые нисколько с этим обществом не считаются.
Нередко, чтобы стяжать уважение света, нужно лишь глубоко
презирать его, и притом презирать откровенно, искренне, прямодушно,
без притворства и бахвальства.
МАКСИМЫ И МЫСЛИ
651
201
Свет настолько достоин презрения, что немногие честные люди,
которых можно в нем встретить, уважают тех, кто его презирает, и
уважают именно за это.
202
Дружба придворных, прямодушие лисиц, общество волков.
203
Я советовал бы всякому, кто добивается милостей от министра,
обращаться к нему с видом скорее печальным, чем радостным: люди
не любят тех, кто счастливее их.
204
В обществе, особенно в избранном, все искусственно, все
рассчитано и взвешено, даже самые располагающие к себе
непритязательность и простота. Это правда — жестокая, но бесспорная. Я знавал
людей, у которых непринужденный, казалось бы, порыв
оказывался на самом деле лишь ловким ходом, обдуманным, правда,
молниеносно, но тем не менее очень тонко. Встречал я и таких, что
соединяли самую трезвую расчетливость с напускным простодушием,
легкомыслием и беззаботностью — точь-в-точь кокетка в неглиже
столь искусном, что оно кажется совершенно безыскусным. Все это
досадно, но, как правило, необходимо: горе человеку,
обнаружившему свои слабости и пристрастия даже перед самыми близкими
людьми! Я не раз наблюдал, как, случайно проникнув в нашу
тайну, друзья ранят потом наше самолюбие. Не допускаю даже мысли,
что в нынешнем обществе (я имею в виду общество высшее) хотя
бы один человек решился раскрыть лучшему другу глубины своей
души, свой истинный характер и в особенности свои слабости.
Повторяю еще раз: в обществе нужно лгать, и притом настолько
тонко, чтобы вас не заподозрили во лжи и не начали презирать, как
дрянного фигляра, затесавшегося в труппу отличных актеров.
205
Человек, обласканный государем и после этого воспылавший
любовью к нему, напоминает мне ребенка, который, поглядев на
652
Себастьен-Рок Никола Шамфор
величавую процессию, мечтает сделаться священником, а побывав
на параде, решает стать солдатом.
206
Фавориты и сановники стремятся подчас окружать себя
выдающимися личностями, но предварительно так унижают их, что
отталкивают от себя всякого, кто не вовсе лишен стыда. Я знавал
людей, которые рады были бы стать угодниками любого министра или
фаворита; однако обращение, которому они подвергались,
приводило их в такое негодование, что и человек, наделенный самыми
совершенными добродетелями, не мог бы возмущаться сильнее. Некто
говаривал мне: «Вельможам хочется, чтобы мы позволили попирать
себя не за благодеяния, а за надежду на них: они пытаются купить
нас не за наличные, а за лотерейный билет. Я знаю плутов, которых
они по видимости не третируют и которым, несмотря на это,
удалось вытянуть из них не больше, чем честнейшим людям на свете».
207
Какие бы деяния и подвиги ни совершил человек, какие бы
подлинные и величайшие услуги он ни оказал стране или даже двору,
они остаются лишь «блестящими грехами», как выражаются
богословы, если этот человек не пользуется благоволением высших кругов.
208
Мы и не представляем себе, сколько нужно ума, чтобы не
казаться смешным!
209
Люди, проводящие много времени в свете, на мой взгляд,
неспособны глубоко чувствовать: я не вижу там почти ничего, что могло
бы трогать душу, если не считать зрелища всеобщего равнодушия,
легкомыслия и тщеславия, которое лишь ожесточает ее.
210
Если монарх и забывает о нелепом этикете, то всегда ради
потаскушки или шута, а не человека истинно достойного. Если жен-
МАКСИМЫ И МЫСЛИ
653
щина и обнаруживает свое чувство, то всегда ради какого-нибудь
ничтожества, а не человека порядочного. Если уж мы сбрасываем с
себя оковы общественного мнения, то чаще всего не затем, чтобы
подняться над ним, а затем, чтобы себя уронить.
211
В наши дни люди уже не совершают иных промахов или
совершают их гораздо реже. Мы стали настолько утонченны, что даже
подлец — если он следует рассудку, а не зову своей натуры и дает
себе труд хоть немного поразмыслить — воздерживается от
известных низостей, которые в старину могли бы оказаться отнюдь не
бесполезны. Я наблюдал, как независимо, пристойно, без всякого
раболепства и т.д. держатся подчас при государе или министре
весьма бесчестные люди. Этим они вводят в заблуждение юношей и
новичков, то ли не знающих, то ли забывающих о том, что человека
следует судить по всей совокупности его правил и поступков.
212
Когда видишь, как настойчиво ревнители существующего
порядка изгоняют достойных людей с любой должности, на которой
те могли бы принести пользу обществу, когда присматриваешься к
союзу, заключенному глупцами против всех, кто умен, поневоле
начинает казаться, что это лакеи вступили в сговор с целью
устранить господ.
213
Кого встречает молодой человек, вступая в свет? Людей,
которые уверяют, что жаждут взять его под свое покровительство,
почтить своим вниманием, руководить им, стать его советчиками. (О
тех, кто стремится повредить ему, обмануть его, устранить,
погубить, я просто умалчиваю.) Если душа у него возвышенная и он ищет
покровительства лишь у своей добродетели, не нуждается ни в
почестях, ни в чьем бы то ни было внимании, руководится
собственными правилами, а советов просит только у своего разума,
сообразуясь при этом со своей натурой и положением, ибо знает себя
лучше, чем его знают другие, свет объявляет его чудаком, оригиналом,
дикарем. Если же это человек недалекого ума, заурядного
характера, нетвердых правил, если он не замечает, что им руководят и ему
654
Себастьен-Рок Никола Шамфор
покровительствуют, если он орудие в руках тех, кто им вертит, свет
находит его очаровательным и, как говорится, добрым малым.
214
Общество, вернее, так называемый свет, — это не что иное, как
арена борьбы множества мелких и противоречивых интересов,
вечной схватки тщеславных притязаний, которые сталкиваются,
вступают в бой, ранят и унижают друг друга, расплачиваясь за
вчерашнюю победу горечью сегодняшнего поражения. Про того же, кто
предпочитает жить уединенно и держаться подальше от этой
омерзительной свалки, где человека, только что приковавшего к себе все
взоры, через секунду уже топчут ногами, — про того говорят, что он
ничтожество, что он не живет, а прозябает. Бедное человечество!
215
Глубокое равнодушие, с которым люди относятся к
добродетели, кажется мне гораздо более странным и возмутительным, чем порок.
Чаще всего таким гнусным равнодушием грешат те, кого людская
низость угодливо именует высокими особами, — вельможи,
сановники. Не объясняется ли оно у них смутным, утаенным от самих
себя сознанием того, что человека добродетельного нельзя
превратить в орудие интриги? Вот они и пренебрегают им, считая, что в
стране, где без интриг, фальши и хитрости ничего не добьешься, от
него нет пользы ни им, ни кому бы то ни было.
216
Что повсеместно видим мы в свете? Искреннее и ребячливое
преклонение перед нелепыми условностями, перед глупостью (глупцы
приветствуют свою царицу!) или вынужденную мягкость по
отношению к ней (умные люди боятся своего тирана!).
217
Нелепое тщеславие побуждает буржуа делать из своих дочерей
навоз для земель знати.
218
Предположим, что десятка два людей, притом даже порядочных,
знают и уважают человека признанного таланта, например Дориласа.
МАКСИМЫ И МЫСЛИ
655
Допустим, они собрались вместе и принялись восхвалять его
дарования и добродетели, которых никто из них не ставит под сомнение.
— Жаль только, — добавляет один из собеседников, — что ему
так несладко живется.
— Да что вы! — возражает ему другой. — Просто он скромен и
чуждается роскоши. Разве вам не известно, что у него двадцать пять
тысяч ренты?
— Неужто?
— Уверяю вас — да. У меня есть тому доказательства. Вот
сейчас этому талантливому человеку самое время появиться и
сравнить прием, который окажут ему в подобном обществе теперь, с той
большей или меньшей холодностью — вполне учтивой, конечно, —
с какой его встречали там раньше. Он так и делает; сравнение
исторгает у него горестный стон. Однако среди присутствующих
нашелся все же человек, который держится с ним по-прежнему. «Один
на двадцать? — восклицает наш философ. — Ну, что же, я вполне
доволен!».
219
Что за жизнь у большинства придворных! Они досадуют, из себя
выходят, мучатся, раболепствуют — и все ради самых ничтожных
целей. Они вечно жаждут смерти своих врагов, соперников, даже
тех, кого зовут друзьями. Вот уж тогда они заживут, вот тогда им,
наконец, улыбнется счастье! А пока что они сами сохнут, чахнут и
умирают, но до последнего своего часа не забывают справиться о
здоровье г-на такого-то или г-жи такой-то, которые так еще и не
удосужились отправиться на тот свет.
220
Современные физиогномисты понаписали немало глупостей;
однако не подлежит сомнению, что то, о чем постоянно думает
человек, накладывает известный отпечаток на его лицо. У многих
придворных лживые глаза, и это так же естественно, как кривые ноги у
большинства портных.
221
От многих, в том числе от людей очень неглупых, я слышал, что
большая карьера непременно требует ума. Такое утверждение, на
мой взгляд, не совсем верно. Правильнее было бы сказать иначе:
656
Себастьен-Рок Никола Шамфор
бывают ум и сметливость такого рода, что обладатели этих свойств
просто не могут не сделать карьеры, даже если наделены
добродетелью, которая, как известно, представляет собою наиопаснейшее
препятствие на пути к житейскому успеху.
222
Говоря о высоком положении в обществе, Монтень замечает: «Раз
уж нам его не добиться, вознаградим себя тем, что посмеемся над
ним». Эти слова остроумны, во многом верны, но циничны и, сверх
того, могут стать оружием для глупцов, взысканных милостями
фортуны. Действительно, наша ненависть к неравенству часто
объясняется лишь тем, что мы сами ничтожны. Однако человеку подлинно
мудрому и порядочному оно ненавистно главным образом потому,
что, как стена, разделяет родственные души. Трудно найти людей
благородного характера, которым ни разу не пришлось бы
подавлять в себе симпатию к лицу, стоявшему выше их на общественной
лестнице, и, к прискорбию своему, отвергать его дружбу, хотя эта
дружба обещала стать для них источником радостей и утешения.
Такой человек не станет вторить Монтеню, а скажет: «Я ненавижу
неравенство: из-за него мне пришлось избегать тех, кого я любил
или мог полюбить».
223
Есть ли на свете человек, который имел бы дело только с
людьми действительно достойными? У кого из нас нет таких знакомств,
за которые мы краснеем перед друзьями? Кто видел женщину,
которой ни разу не приходилось объяснять гостям, почему они
неожиданно застали у нее г-жу такую-то?
224
Вы — друг придворного, человека, как говорится,
благородного — не так ли? — и вы хотите, чтобы он отнесся к вам с самой
горячей симпатией, на какую только способно человеческое сердце. Вы
окружаете его нежнейшей дружеской заботой, поддерживаете в
несчастьях, утешаете в горестях; вы посвящаете ему каждую
свободную минуту, при случае даже спасаете его от смерти или бесчестья.
Но это пустяки, этого мало. Не тратьте же зря время и сделайте для
него кое-что посерьезнее и поважнее: составьте его родословную.
МАКСИМЫ И МЫСЛИ
657
225
Министр или сановник заявляет, что он держится такого-то взгляда;
вы слышите его слова, принимаете их на веру и остерегаетесь
обращаться к нему с просьбами, которые противоречили бы его
излюбленному правилу. Однако вскоре вы узнаете, что введены в
заблуждение: его поступки доказывают вам, что у министров нет правил, а
есть только привычка, вернее, страсть, разглагольствовать о них.
228
Мы зря ненавидим иных царедворцев: они раболепствуют без
всякой для себя выгоды, а просто так, ради удовольствия. Это
ящерицы, которые, пресмыкаясь, ничего не выигрывают, зато
частенько теряют хвост.
227
Вот человек, неспособный снискать уважение к себе. Значит,
ему остается одно: сначала сделать карьеру, потом окружить себя
всякой сволочью.
228
Как бы ни опорочила себя корпорация (парламент, академия,
собрание), вступать с ней в борьбу бесполезно: она устоит
благодаря своей многочисленности. Позор и насмешки лишь скользят по
ней, как пули по кабану или крокодилу.
229
Глядя на то, что творится в свете, развеселится даже самый мрачный
мизантроп, Гераклит — и тот лопнет со смеху.
230
Даже при равном уме и образованности бедняк, на мой взгляд,
знает природу, человеческое сердце и общество лучше, нежели
человек, богатый от рождения: в те минуты, когда второй
наслаждался жизнью, первый находил утешение в том, что размышлял
о ней.
658
Себастьен-Рок Никола Шамфор
231
Когда видишь, что коронованная особа по собственному
почину совершает похвальный поступок, невольно хочется объяснить
большинство ее ошибок и слабостей влиянием тех, кто окружает
трон, и мы восклицаем: «Как жаль, что этот государь избрал
друзьями Дамиса и Арамона!» При этом мы забываем, что, если бы Да-
мис и Арамон отличались благородным и сильным характером, они
не были бы друзьями монарха.
232
Чем больше успехов делает философия, тем ревностней
силится глупость установить всевластие предрассудков. Посмотрите,
например, как поощряет правительство всяческие дворянские
привилегии. Дело дошло до того, что женщинами у нас считают только
знатных дам или девок, другие в счет не идут. Никакие
добродетели не могут возвысить женщину над ее положением в обществе; это
в силах сделать лишь порок.
233
Выдвинуться и снискать уважение к себе, если у вас нет знатных
предков и дорогу вам преграждает толпа людей, которые с
колыбели обладают всеми благами жизни, — это все равно что
выиграть или по крайней мере свести вничью шахматную партию, дав
партнеру ладью вперед. Когда же — что случается довольно
часто — светские условности даруют вашим соперникам слишком
большие преимущества, вам приходится и вовсе прекращать игру:
фора ладьи — это еще куда ни шло, фора ферзя — это уж
слишком.
234
Наставники юного принца, которые надеются дать ему хорошее
воспитание, а сами примиряются с унизительным придворным
этикетом и церемониями, похожи на учителя арифметики, который,
вознамерившись сделать из своих питомцев отменных
математиков, для начала согласился бы с ними в том, что дважды три —
восемь.
МАКСИМЫ И МЫСЛИ
659
235
Кто более чужд своему окружению — француз в Пекине или Макао,
лапландец в Сенегале или, может быть, все-таки одаренный
человек без денег и дворянских грамот, попавший в среду людей,
которые обладают одним из этих преимуществ или обоими сразу?
Общество как бы молчаливо условилось лишить всяких прав
девятнадцать двадцатых своих сочленов. И такое общество тем не менее
продолжает существовать. Чудеса, да и только!
236
Свет и общество в целом кажутся мне книжной полкой, где на
первый взгляд все в образцовом порядке, поскольку книги расставлены
на ней по формату и толщине, а на самом деле царит полная
неразбериха, потому что при расстановке их не посчитались ни с
областью знания, ни с предметом изложения, ни с именем автора.
237
Дружба с человеком значительным и даже прославленным
давно уже не почитается достоинством в стране, где людей нередко ценят
за их пороки, а знакомства с ними ищут потому, что они смешны.
238
Бывают люди неприятные в обхождении, но не вынуждающие
ближних вести себя так же, как они; поэтому мы подчас легко
переносим их общество. Бывают и другие, не только нелюбезные сами
по себе, но одним своим присутствием уже мешающие проявлять
любезность всем остальным; такие люди совершенно невыносимы.
Вот почему мы так избегаем педантов.
239
Опыт наставляет частного человека, но развращает государей и
сановников.
240
Наша публика похожа на нынешнюю трагедию: она глупа,
жестока и лишена вкуса.
660
Себастьен-Рок Никола Шамфор
241
Царедворство — это ремесло, которое пытаются возвести в ранг
науки: всякому хочется занять место повыше.
242
Светские знакомства, приятельские отношения и т.д. — все это
в большинстве случаев имеет такое же касательство к дружбе, как
волокитство к любви.
243
Умение вскользь обронить фразу — один из важнейших
секретов светского красноречия.
244
При дворе всяк придворный: и принц крови, и дежурный
капеллан, и очередной врач, и аптекарь.
245
Судьи по уголовным и гражданским делам, начальник
полиции и многие другие должностные лица, чья обязанность —
блюсти установленный порядок, почти всегда видят людей в самом
мрачном свете. Они полагают, что изучили общество, хотя
знают только его подонки. Но разве можно судить о городе по
сточным канавам, о доме — по нужнику? Такие чиновники обычно
приводят мне на ум сторожей при коллеже, которым отводят жилье
вблизи отхожих мест и о которых вспоминают, лишь когда надо
кого-нибудь высечь.
246
Шутка призвана карать любые пороки человека и общества; она
оберегает нас от постыдных поступков, помогает нам ставить
каждого на его место и не поступаться собственным, утверждает наше
превосходство над людьми, чье поведение мы осмеиваем, не давая
при этом им повода сердиться на нас, если только они не совсем уж
МАКСИМЫ И МЫСЛИ
661
чужды юмора и учтирости. Люди, пусть даже незнатные, но ловко
владеющие этим оружием, всегда стяжают себе в свете, в хорошем
обществе такое же уважение, какое военные питают к искусным
фехтовальщикам. Один неглупый человек — я сам это слышал —
говаривал: «Запретите шутку, и я завтра же перестану бывать в
свете». Обмен шутками — это поединок, правда бескровный; однако,
подобно настоящей дуэли, он вынуждает нас быть сдержанней и
учтивей.
247
Трудно даже представить себе, сколько вреда может принести
стремление заслужить столь банальную похвалу, как: «Господин такой-
то — очень приятный человек». Не знаю уж почему, но получается
так, что покладистость, беззаботность, слабодушие и ветреность,
сдобренные известной долей остроумия, всегда по сердцу людям;
что человек бесхарактерный и живущий сегодняшним днем
кажется им привлекательнее, чем тот, кто последователен, тверд, верен
своим правилам, кто не забывает отсутствующего или больного друга,
готов покинуть веселую компанию, чтобы оказать ему услугу, и т.д.
Но не стоит перечислять недостатки, пороки и дурные черты, на
которые мы взираем с одобрением, — это слишком долго и скучно.
Скажу только, что именно поэтому светские люди, размышляющие
об искусстве нравиться, куда чаще, чем то предполагают другие да
и они сами, так подвержены названным выше слабостям — они жаждут,
чтобы о них отозвались: «Господин такой-то — очень приятный
человек».
248
Есть вещи, о которых юноша из знатной семьи даже не
догадывается. Как, например, в двадцать лет заподозрить, что человек с
красной лентой тоже может быть полицейским шпионом?
249
И во Франции, и в других странах самые нелепые обычаи,
самые смешные условности пребывают под защитой двух слов: «Так
принято». Именно этими словами отвечает готтентот на вопрос
европейцев, зачем он ест саранчу и пожирает кишащих на нем
паразитов. Он тоже говорит: «Так принято».
662
Себастьен-Рок Никола Шамфор
250
Глупейшее и несправедливейшее имущественное притязание,
которое наверняка было бы осмеяно в собрании порядочных
людей, может стать поводом для судебного иска и, следовательно,
сделаться законным — ведь любую тяжбу можно и проиграть, и
выиграть. Точно так же самое нелепое и смехотворное мнение
торжествует в обществе или корпорации над мнением куда более
разумным. Добиться этого нетрудно: стоит только представить это последнее
как точку зрения противной партии — а почти всякая корпорация
расколота на два враждебных лагеря, — и оно тотчас будет
освистано и отвергнуто.
251
Что останется от фата, если отнять у него самомнение?
Оборвите бабочке крылья — получите безобразную гусеницу.
252
Придворные — это нищие, которые сколотили состояние,
выпрашивая милостыню.
253
Чего стоит слава — определить нетрудно: для этого достаточно
самых простых понятий. Тот, кто стяжал себе ее с помощью
таланта или добродетели, становится предметом равнодушного
доброжелательства со стороны немногих порядочных людей и
страстного недоброжелательства со стороны людей бесчестных. Подсчитайте,
сколько на свете тех и других, и сравните их силы.
254
Философ мало в ком вызывает любовь. Ведь он, живя среди
людей и видя лживость их поступков, их непомерные
притязания, говорит каждому: «Я считаю тебя лишь тем, что ты есть на
самом деле, и поступки твои оцениваю так, как они того
заслуживают». Человек, столь решительный в суждениях, почти
всегда всем враг, и для него стяжать любовь и уважение к себе —
дело очень нелегкое.
МАКСИМЫ И МЫСЛИ
663
255
Когда душа ваша глубоко удручена бедствиями и ужасами,
которые творятся в столице и прочих больших городах, скажите себе:
«А ведь стечение обстоятельств, в силу которого двадцать пять
миллионов человек оказались подвластны одному-единственному и
семьсот тысяч душ скучились на пространстве в два квадратных лье, могло
привести к последствиям куда более страшным!»
256
Слишком большие достоинства подчас делают человека
непригодным для общества: на рынок не ходят с золотыми слитками —
там нужна разменная монета, в особенности мелочь.
257
Кружки, гостиные, салоны — словом, все то, что именуют
светом, — это дрянная пьеса, скверная и скучная опера, которая
держится лишь благодаря машинам и декорациям.
258
Если вы хотите составить себе верное представление обо всем,
что творится в свете, вам надлежит употреблять слова в значении,
прямо противоположном тому, какое им придается там. Например,
«человеконенавистник» на самом деле значит «друг человечества»,
«дурной француз» — это «честный гражданин, который обличает
безобразные злоупотребления», «философ» — «здравый человек,
полагающий, что дважды два — четыре», и т.д.
259
В наши дни портрет пишут за семь минут, рисовать обучают за
три дня, английский язык втолковывают за сорок уроков, восемь
языков одновременно преподают с помощью нескольких гравюр,
где изображены различные предметы и названия их на этих восьми
языках. Словом, если бы можно было собрать воедино все
наслаждения, чувства и мысли, на которые пока что уходит целая жизнь, и
вместить их в одни сутки, сделали бы, вероятно, и это. Вам сунули
бы в рот пилюлю и объявили: «Глотайте и проваливайте!»
664
Себастьен-Рок Никола Шамфор
260
Не следует считать Бурра безусловно честным человеком: он
кажется честным лишь по контрасту с Нарциссом. Сенека и Бурр — это
порядочные люди того века, который не знал, что такое порядочность.
261
Кто хочет нравиться в свете, тот должен заранее примириться с
тем, что его станут там учить давно известным ему вещам люди, которые
понятия о них не имеют.
262
С теми, кого мы знаем лишь наполовину, мы все равно как
незнакомы; то, что нам известно на три четверти, вовсе нам
неизвестно. Этих двух положений вполне довольно для того, чтобы по
достоинству оценить почти все светские разговоры.
263
В стране, где каждый силится чем-то казаться, многие должны
считать и действительно считают, что лучше уж быть банкротом,
нежели ничем.
264
Страх перед запущенной простудой — такая же золотая жила
для врача, как страх перед чистилищем — для священника.
265
Разговор подобен плаванию: вы даже не замечаете, что корабль
отчалил, и, лишь выйдя в открытое море, убеждаетесь, что
покинули сушу.
266
Один умный человек в присутствии людей, наживших
миллионы, стал доказывать, что счастливым можно быть и при ренте в
две тысячи экю. Собеседники резко и даже запальчиво утверждали
противное. Расставшись с ними, он стал думать о причине такой
резкости со стороны людей, обычно расположенных к нему, и
наконец догадался: своим утверждением он дал им понять, что не за-
МАКСИМЫ И МЫСЛИ
665
висит от них. Каждый, чьи потребности скромны, представляет
собой как бы угрозу для богачей — он может ускользнуть от них, и
тираны потеряют раба. Это наблюдение нетрудно применить к
любой из страстей. Например, человек, подавивший в себе
вожделение, проявляет к женщинам равнодушие, всегда им ненавистное, и
они немедленно утрачивают всякий интерес к нему. Вероятно, по
той же причине никто не станет помогать философу выдвинуться:
он чужд всему, чем живет общество, и люди, видя, что почти ничем
не могут способствовать его счастью, оставляют его в покое.
267
Философу, который дружен с вельможей (если, конечно, в мире
найдется вельможа, терпящий подле себя философа), опасно
выказывать свое бескорыстие: его тут же поймают на слове.
Вынужденный скрывать истинные свои чувства, он становится, так сказать,
лицемером из самолюбия.
Глава IV
О любви к уединению и чувстве собственного
достоинства
268
Философ смотрит на положение человека в светском обществе
как кочевники-татары на города: для него это тюрьма, тесное
пространство, где мысль сжата, сосредоточена на одном предмете, где
душа и разум лишены широты и способности к развитию. Если
человек занимает в свете высокое положение, камера у него
попросторнее и побогаче обставлена; если низкое, у него уже не камера, а
карцер. Свободен лишь человек без всякого положения, но и то при
условии, что он живет в довольстве или на худой конец не
нуждается в себе подобных.
269
Даже самый скромный человек, если он беден, но не любит, чтобы
с ним обходились свысока, вынужден держать себя в свете с известной
твердостью и самоуверенностью. В этом случае надменность
должна стать щитом скромности.
666
Себастьен-Рок Никола Шамфор
270
Слабость характера, отсутствие самобытных мыслей, — словом
любой недостаток, который препятствует нам довольствоваться своим
собственным обществом, — вот что спасает многих из нас от
мизантропии.
271
В уединении мы счастливей, чем в обществе. И не потому ли,
что наедине с собой мы думаем о предметах неодушевленных, а среди
людей — о людях?
272
Грош цена была бы мыслям человека, пусть даже
посредственного, но разумного и живущего уединенно, если бы они не были
значительнее того, что говорится и делается в свете.
273
Кто упрямо не желает изменять разуму, совести или хотя бы
щепетильности в угоду нелепым и бесчестным условностям,
которые тяготеют над обществом, кто не сгибается даже там, где согнуться
выгодно, тот в конце концов остается один, без друга и опоры, если
не считать некое бестелесное существо, именуемое добродетелью и
отнюдь не препятствующее нам умирать с голоду.
274
Не следует избегать общения с теми, кто неспособен оценить
нас по достоинству: такое стремление свидетельствовало бы о
чрезмерном и болезненном самолюбии. Однако свою частную жизнь
следует проводить только с теми, кто знает нам истинную цену.
Самолюбие такого рода не осудит даже философ.
275
О людях, живущих уединенно, порою говорят: «Они не любят
общества». Во многих случаях это все равно, что сказать о
ком-нибудь: «Он не любит гулять» — на том лишь основании, что человек
не склонен бродить ночью по разбойничьим вертепам.
МАКСИМЫ И МЫСЛИ
667
276
Не думаю, чтобы у человека безупречно прямодушного и
взыскательного достало сил ужиться с кем бы то ни было. «Ужиться», в
моем понимании, значит не только общаться с ближним без
применения кулаков, но и обоюдно стремиться к общению, находить в
нем удовольствие, любить друг друга.
277
Беда тому, кто умен, но не наделен при этом сильным
характером. Если уж вы взяли в руки фонарь Диогена, вам необходима и
его клюка.
278
Больше всего врагов наживает себе в свете человек, который
прямодушен, горд, щепетилен и предпочитает принимать всех за то,
что они есть, а не за то, чем они никогда не были.
279
В большинстве случаев светское общество ожесточает
человека; тот же, кто неспособен ожесточиться, вынужден приучать себя
к напускной бесчувственности, иначе его непременно будут
обманывать и мужчины, и женщины. Даже краткое пребывание в свете
оставляет в порядочном человеке горький и печальный осадок; оно
хорошо лишь тем, что после него уединение кажется особенно
приятным.
280
Публика почти всегда мыслит подло и низко. Ей по сердцу только
мерзости и непотребства; поэтому она готова усматривать их в любом
поступке, в любых словах, которые становятся ей известны. Как,
например, толкует она дружбу, пусть даже самого бескорыстного
свойства, между вельможей и талантливым человеком, между сановником
и частным лицом? В первом случае — как отношения между патроном
и клиентом; во втором — как плутовство и соглядатайство. В
великодушии, проявленном при обстоятельствах самых возвышенных и
волнующих, она чаще всего видит лишь ловкий ход, с помощью которого
у простака выманили деньги. Стоит порядочной женщине и достой-
668
Себастьен-Рок Никола Шамфор
ному любви мужчине случайно выдать связующее их и подчас
глубоко трогательное чувство, как толпа объявляет любовников
развратницей и распутником, и все потому, что суждения ее предвзяты, — она
наблюдала слишком много случаев, где ее презрение и порицание были
вполне заслужены. Из этого рассуждения следует, что честным
людям лучше всего держаться подальше от толпы.
281
Природа не говорит мне: «Будь беден» — и уж подавно: «Будь
богат», но она взывает: «Будь независим!»
282
Философ — это человек, который знает цену каждому; стоит ли
удивляться, что его суждения не нравятся никому?
283
Светский человек, баловень счастья и даже любимец славы —
словом, всякий, кто дружен с фортуной, как бы идет по прямой,
ведущей к неизвестному пределу. Философ, дружный лишь с собственной
мудростью, движется по окружности, неизменно возвращающей его
к самому себе. Этот путь — как у Горация: «Totus teres atque rotundus»1.
284
He следует удивляться любви Ж.Ж. Руссо к уединению: такие
натуры, подобно орлам, обречены жить одиноко и вдали от себе
подобных; но, как это происходит и с орлами, одиночество придает
широту их взгляду и высоту полету.
285
Человек бесхарактерный — это не человек, а неодушевленный
предмет.
286
Мы недаром восхищаемся ответом Медеи «Я!»: кто не в силах
сказать то же самое при любой житейской превратности, тот немногого
стоит, вернее, не стоит ничего.
1 «Как шар, и круглый и гладкий» {лат.). — Пер. М. Дмитриева.
МАКСИМЫ И МЫСЛИ
669
287
По-настоящему мы знаем лишь тех, кого хорошо изучили;
людей же достойных изучения, очень мало. Отсюда следует, что
человеку подлинно выдающемуся не стоит, в общем, стремиться к тому,
чтобы его узнали. Он понимает, что оценить его могут лишь
немногие и что у каждого из этих немногих есть свои пристрастия,
самолюбие, расчеты, мешающие им уделить его дарованиям столько
внимания, сколько они заслуживают. Что же касается избитых и
банальных похвал, в которых не отказывают таланту, когда его,
наконец, замечают, то в них он не найдет ничего для себя лестного.
288
Когда у человека настолько незаурядный характер, что можно
заранее предвидеть, с какой безупречной честностью поведет он себя
в любом деле, от него отшатываются и на него ополчаются не
только плуты, но и люди наполовину честные. Более того, им
пренебрегают даже люди вполне честные: зная, что, верный своим
правилам, он в случае необходимости всегда будет на их стороне, они
обращают все свое внимание не на него, а на тех, в ком они
сомневаются.
289
Почти все люди — рабы, и это объясняется той же причиной,
какой спартанцы объясняли приниженность персов: они не в силах
произнести слово «нет». Умение произносить его и умение жить
уединенно — вот способы, какими только и можно отстоять свою
независимость и свою личность.
290
Когда человек принимает решение вести дружбу лишь с теми
людьми, которые хотят и могут общаться с ним в согласии с
требованиями нравственности, добродетели, разума и правды, а
приличия, уловки тщеславия и этикет рассматривают лишь как
условности цивилизованного общества, — когда, повторяю, человек
принимает такое решение (а это неизбежно, если только он не глуп, не
слаб и не подл), он быстро убеждается, что остался почти в полном
одиночестве.
670
Себастьен-Рок Никола Шамфор
291
Любой человек, способный испытывать возвышенные чувства,
вправе требовать, чтобы его уважали не за положение в обществе, а
за характер.
Глава V
Размышления о нравах
292
Философы насчитывают четыре основные добродетели и уж из
них выводят все остальные. Это — справедливость, умеренность,
сила характера и благоразумие. Последнее, думается, заключает в
себе две первых — справедливость и умеренность — и в известной
степени заменяет силу характера, ибо во многих случаях спасти
человека, лишенного этой силы, может только благоразумие.
293
Моралисты, подобно философам, создавшим физические и
метафизические системы, позволили себе слишком широкие
обобщения, придали слишком всеобщий смысл максимам, касающимся
нравственности. Что остается, например, от изречения Тацита:
«Neque mulier, amissa pudicitia, alia, abnuerit»1, после того как столько
женщин на деле доказали, что один проступок не мешает им
проявить многие добродетели? Я был свидетелем того, как г-жа де
Л*, чья юность мало отличалась от юности Манон Леско, в
зрелые годы питала чувство, достойное Элоизы. Эти примеры таят
в себе мораль слишком опасную, чтобы приводить их в книгах,
но о них всегда следует помнить, иначе можно попасться на удочку
моралистов-шарлатанов.
294
В светском обществе распутству придали такое благообразие,
что оно больше не оскорбляет хороший вкус; реформе этой уже лет
десять.
1 «Женщина, хоть раз позабывшая о стыдливости, уже ни в чем не
откажет» {лат.).
МАКСИМЫ И МЫСЛИ
671
295
Когда душа больна, она ведет себя совершенно так же, как
больное тело: мечется и не находит себе места, но все же наконец
немного успокаивается, сосредоточиваясь на чувствах и мыслях,
помогающих ее исцелению.
296
Иным людям, как воздух, нужны иллюзии в отношении всего,
что им дорого. Порою, однако, у них бывают такие прозрения, что
кажется, они вот-вот придут к истине, но они тут же спешат
удалиться от нее, подобно детям, которые бегут за ряженым, но
пускаются наутек, стоит тому обернуться.
297
Чувство, которое человек в большинстве случаев испытывает к
своему благодетелю, похоже на его признательность зубодеру. Он
говорит себе, что ему сделали добро, избавили от страданий, но тут
же вспоминает, как это было больно, и уже не питает к своему
спасителю особой нежности.
298
Подлинно великодушному благотворителю следует помнить, что
тот, кому он хочет помочь, не должен знать о материальной
стороне, которая есть в каждом благодеянии. Пусть мысль о ней, так
сказать, утонет, растворится в чувстве, вызванном добрым делом, как
мысль о наслаждении растворяется для любовников в очищающем
очаровании любви, которая эту мысль породила.
299
Всякое благодеяние, не милое сердцу, отвратительно.
Благодеяние — это или святыня, или мертвый прах. Мысль о нем надо
хранить как драгоценность или навсегда отбросить.
300
Большинство благотворителей, которые, совершив добрый
поступок, делают потом вид, что хотят остаться в тени, на самом деле
672
Себастьен-Рок Никола Шамфор
убегают от признательности так же, как убегала вергилиева Гала-
тея: «Et se cupitante videri»1.
301
Считается признанным, что люди привязываются к тем, кому они
помогли. Это говорит о доброте природы: способность любить — вот
поистине заслуженная награда за благое дело.
302
Клевета похожа на докучную осу: если у вас нет уверенйости,
что вы тут же на месте убьете ее, то и отгонять ее не пытайтесь, не
то она вновь нападет на вас с еще большей яростью.
303
Новые друзья, которыми мы обзаводимся в зрелом возрасте,
пытаясь заменить ими утраченных, в сравнении со старыми
нашими друзьями все равно что стеклянные глаза, искусственные зубы
и деревянные ноги в сравнении с настоящими глазами,
собственными зубами и ногами из плоти и крови.
304
В простодушных рассуждениях ребенка из хорошей семьи
заключена порой прелестная философия.
305
Людская дружба в большинстве случаев порастает множеством
колючих «если» и «но» и в конце концов переходит в
обыкновенные приятельские отношения, которые держатся только благодаря
недомолвкам.
306
Между нравами старинными и нашими такое же сходство, как между
Аристидом, министром финансов у афинян, и аббатом Терре.
1 «Но жаждет, чтоб я ее раньше увидел» (лат.). — Пер. С. Шервинского.
МАКСИМЫ И МЫСЛИ
673
307
Род человеческий, дрянной уже по своей натуре, стал еще хуже
под влиянием цивилизованной жизни. Каждый человек вносит
в эту жизнь недостатки, присущие, во-первых, всем людям, во-
вторых, ему самому и, в-третьих, тому сословию, к которому он
принадлежит. С возрастом недостатки эти возрастают, и чем старше
становится человек, чем больше он уязвлен пороками ближних,
чем несчастнее из-за собственных пороков, тем сильнее его
презрение к человечеству и обществу, на которые он и готов
обрушить свой гнев.
308
Со счастьем дело обстоит, как с часами: чем проще механизм,
тем реже он портится. Самые неточные — это часы с репетицией,
особенно если у них есть минутная стрелка; ну, а если они еще
показывают дни недели и месяцы года, то поломкам нет конца.
309
У людей все суетно — радости и печали; но пусть лучше
мыльный пузырь будет золотистый или лазурный, чем черный или
грязно-серый.
310
Человек, который именем дружбы прикрывает свое тиранство,
покровительство или даже благодеяния, напоминает мне того
злодея священника, который подносил яд в причастной облатке.
311
Мало на свете благотворителей, которые не говорили бы,
подобно Сатане: «Si cadens adoraveris me»1.
312
Нищета сбавляет цену преступлению.
1 «Если, падши, поклонишься мне» (лат.).
674
Себастьен-Рок Никола Шамфор
313
Стоики — это своего рода поэты: в учение о нравственности они
вносят поэтический пыл и вдохновение.
314
Если бы человек неумный мог понять изящество, утонченность,
широту и прочие достоинства чужого ума и умел выказать это
понимание, многие искали бы общества такого человека, даже при том,
что сам он неспособен сказать ничего умного. Это относится и к
душевным свойствам.
315
Наблюдая или испытывая страдания, причиняемые глубоким
чувством, например любовью или дружбой, утратой близкого
человека или иными обстоятельствами, невольно начинаешь думать,
что беспутство и ветреность не так уж бессмысленны и что
светские люди правильно относятся к жизни — другого отношения она
и не стоит.
316
Иная страстная дружба дарит не меньшим счастьем, чем страсть,
и вдобавок еще не противоречит разуму.
317
Пылкую и нежную дружбу можно ранить даже лепестком розы.
318
Великодушие — это не что иное, как сострадание благородного
сердца.
319
Наслаждайся и дари наслаждение, не причиняя зла ни себе, ни
другим, — в этом, на мой взгляд, заключена суть нравственности.
МАКСИМЫ И МЫСЛИ
675
320
Для истинно порядочных людей, у которых есть какие-то
правила, все заповеди Господни кратко изложены в надписи над
входом в Телемскую обитель: «Делай, что хочешь».
321
Воспитание должно опираться на две основы —
нравственность и благоразумие: первая поддерживает добродетель, вторая
защищает от чужих пороков. Если опорой окажется только
нравственность, вы воспитаете одних простофиль или мучеников; если
только благоразумие — одних расчетливых эгоистов. Главным
принципом всякого общества должна быть справедливость
каждого к каждому, в том числе и к себе. Если ближнего надо
возлюбить как самого себя, то, по меньшей мере, столь же справедливо
возлюбить себя как других.
322
Иные люди вполне раскрывают все свойства своего ума и
сердца только в истинной дружбе; в обществе же они могут проявить
лишь те качества, которые приятны для светских отношений. Эти
люди подобны деревьям, которые под лучами солнца дают
чудесные плоды, а в теплице — несколько красивых, но бесполезных
листков.
323
Когда я был молод и страсти настойчиво влекли меня к
мирской суете, когда в светском обществе и в наслаждениях я искал
забвения жестоких горестей, тогда мне проповедовали любовь к
уединенному труду и усыпляли скучнейшими тирадами на эту тему. К
сорока годам, когда страсти угасли и свет мне опротивел, когда я
обнаружил его пустоту и ничтожество, когда горести мои
развеялись и прошла нужда в суетной жизни, как в прибежище от них,
вкус к уединению так развился во мне, что заглушил все остальное.
Я перестал бывать в свете, и вот тогда-то меня начали донимать
уговорами вернуться туда, обвиняя в мизантропии и т.д. Чем
объяснить эту удивительную перемену? Только потребностью людей все
порицать.
676
Себастьен-Рок Никола Шамфор
324
Я изучаю лишь то, что мне нравится, и утруждаю свой ум лишь
теми новыми идеями, которые меня занимают, не размышляя о том,
полезны они или бесполезны мне или кому-нибудь другому,
придет или не придет время, когда я смогу разумно применить
приобретенные мною знания. Так или иначе, у меня всегда будет
бесценное преимущество над многими людьми, и заключается оно в том,
что я не перечил самому себе и был неизменно верен своему
разумению и своей натуре.
325
Я извел свои страсти примерно тем же способом, каким
горячий человек запаливает коня, которого не в силах объездить.
326
Обстоятельства, ставшие причиной первых моих горестей,
послужили мне броней против всех остальных.
327
К г-ну де Л а Б* я сохраняю чувство, которое испытывает любой
порядочный человек, проходя мимо могилы друга.
328
Я, безусловно, могу жаловаться на обстоятельства и, быть
может, на людей, но о последних я молчу и жалуюсь только на первые;
правда, я избегаю людей, но лишь затем, чтобы не жить с теми, из-
за кого мне приходится нести бремя обстоятельств.
329
Если успех и придет ко мне, то не раньше, чем примет условия,
которые ставят ему свойства моей натуры.
330
Когда сердце мое жаждет умиления, я вспоминаю друзей, мною
утраченных, женщин, отнятых у меня смертью, живу в их гробни-
МАКСИМЫ И МЫСЛИ
677
цах, лечу душой на поиски их душ. Увы! В моей жизни уже три
могилы!
331
Если мне удается сделать доброе дело и это становится
известным, я чувствую себя не вознагражденным, а наказанным.
332
Отказавшись от света и житейских благ, я обрел счастье,
спокойствие, здоровье, даже богатство, и вот я прихожу к выводу, что,
наперекор пословице, выигрывает игру тот, кто из нее выходит.
333
Известность — это возмездие за заслуги и наказание за талант.
К своему таланту, как бы мал он ни был, я отношусь как к
доносчику, существующему для того, чтобы лишать меня покоя.
Изничтожая его, я чувствую такую радость, словно разделываюсь с врагом.
Это чувство восторжествовало в моей душе даже над самолюбием,
а что касается литературного тщеславия, то оно исчезло, как
только пропал интерес, который я некогда испытывал к людям.
334
К истинной и возвышенной дружбе нельзя примешивать
другие чувства. Я почитаю великим счастьем, что М* и я были уже связаны
теснейшей дружбой к тому времени, когда мне довелось оказать ему
услугу, какой не смог бы оказать никто другой. Будь у меня хоть
тень подозрения, что все, сделанное им для меня, сделано было в
корыстной надежде встретить с моей стороны отношение, которое
он действительно встретил в определенных обстоятельствах, и что
он имел возможность предугадать эти обстоятельства, счастье моей
жизни было бы навеки отравлено.
335
Вся моя жизнь находится в полном противоречии с моими
правилами. Я отнюдь не поклонник знати — и состою при некой
принцессе и некоем принце; все знают, что по убеждениям я республи-
678
Себастьен-Рок Никола Шамфор
канец, а среди моих друзей кое-кто отмечен монаршими наградами;
я ценю добровольную нищету, а живу в кругу богачей; бегу
почестей, а сам отличен иными из них; единственное мое утешение — это
занятия словесностью, а я не знаюсь ни с кем из нынешних
знаменитостей и не бываю в Академии. Добавьте к этому, что, с моей
точки зрения, человеку необходимы иллюзии, а у меня их нет; что, на
мой взгляд, страсти плодотворнее разума, а сам я давно забыл, что
такое страсть, и т.д.
336
Я уже не знаю того, чему научился, а то немногое, что еще знаю,
просто угадал.
337
Одно из великих несчастий человека состоит в том, что порою даже
его достоинства не идут ему впрок, а искусство управлять и разумно
пользоваться ими дается лишь опытом, нередко запоздалым.
338
Для души и разума нерешительность и колебания — то же, что
допрос с пристрастием для тела.
339
Если человек лишен иллюзий и при этом порядочен, он — человек
в полном смысле слова. Ну, а если к тому же он еще и неглуп,
общество его необычайно приятно. Не придавая ничему особого значения,
он не будет педантом и, памятуя о своих прошлых иллюзиях,
отнесется снисходительно к людям, которые покамест еще не расстались с ними.
Он беззаботен и потому никогда не позволит себе ни нападок, ни
колкостей, а нападки на свой счет тут же забывает или пропускает мимо
ушей. Нрав у него на диво веселый, потому что в душе он все время
смеется над ближними: его забавляют блуждания тех, кто ощупью бредет
по неверному пути — сам-то он отлично знает дорогу. Он подобен
человеку, который из освещенного помещения следит за нелепыми
движениями людей, натыкающихся друг на друга в темной комнате.
Смеясь, он отвергает ложные мерки и понятия, с какими обычно подходит
к явлениям и людям.
МАКСИМЫ И МЫСЛИ
679
340
Люди обычно боятся решительных действий, но тем, кто силен
духом, они по сердцу: могучим натурам по плечу крайности.
341
Созерцательная жизнь часто очень безрадостна. Нужно больше
действовать, меньше думать и не быть сторонним свидетелем
собственной жизни.
342
Человек может стремиться к добродетели, но не может
сколько-нибудь основательно притязать на то, что обрел истину.
343
Янсенизм христиан — это тот же стоицизм язычников, только
измельчавший и опустившийся до уровня понятий христианской
черни. И подумать только, что защитниками этой секты были
такие люди, как Паскаль и Арно!
Глава VI
О женщинах, любви, браке и любовных связях
344
Мне совестно, что у вас сложилось такое мнение обо мне. Я
отнюдь не всегда был только томным воздыхателем. Расскажи я
кое-какие случаи из времен моей молодости, вы убедились бы,
что они не слишком-то благовидны и вполне в духе светского
общества.
345
Любовь лишь тогда достойна этого названия, когда к ней не
примешиваются посторонние чувства, когда она живет только собою и
собою питается.
680
Себастьен-Рок Никола Шамфор
346
Всякий раз, когда я вижу женщин, да и мужчин, слепо кем-то
увлеченных, я перестаю верить в их способность глубоко
чувствовать. Это правило меня еще ни разу не обмануло.
347
Грош цена тому чувству, у которого есть цена.
348
Любовь — как прилипчивая болезнь: чем больше ее боишься,
тем скорее подхватишь.
349
Влюбленный человек всегда силится превзойти самого себя в
приятности, поэтому влюбленные большею частью так смешны.
350
Иная женщина способна испортить себе жизнь, погубить и
опозорить себя в глазах общества — и все это ради любовника,
которого она тут же разлюбит из-за того, что он плохо счистил пудру,
некрасиво подстриг один ноготь или надел чулки навыворот.
351
Гордое и благородное сердце, испытавшее сильные страсти,
избегает и страшится их, но не снисходит до любовных интрижек; точно
так же сердце, ведавшее дружбу, не снизойдет до низменных,
корыстных отношений.
352
На вопрос, почему женщина выставляет напоказ свои победы
над мужчинами, можно дать много ответов, и почти все они
оскорбительны для мужчин. Правильный же ответ таков: у нее просто
нет другого способа понаслаждаться своей властью над сильным
полом.
МАКСИМЫ И МЫСЛИ
681
353
Женщины не очень знатные, но одержимые надеждой или
манией играть роль в высшем обществе, лишены и естественных
радостей, и радостей, даруемых мнением света. На мой взгляд, это самые
несчастные существа на земле.
354
Свет сильно принижает даже мужчин, а уж женщин ввергает в
полное ничтожество.
355
Женщинам свойственны прихоти, увлечения, иногда
склонности; порою они даже способны возвыситься до настоящей страсти,
но преданность им почти недоступна. Они взывают к нашим
слабостям и безрассудству, но отнюдь не к нашему разуму. С мужчинами
их связывает телесное притяжение, а никак не сродство душ,
сердец, натур. Доказательством этому служит их равнодушие к
мужчинам за сорок, присущее даже тем из них, что сами не моложе.
Приглядитесь повнимательней и вы обнаружите, что, оказывая
предпочтение мужчине зрелого возраста, женщина всегда действует под
влиянием какого-нибудь низменного расчета — из корысти или
тщеславия. Что касается исключений, то они, как известно, лишь
подтверждают правило или даже придают ему силу закона.
Добавим, что здесь совсем неуместна поговорка: «Кто слишком усердно
убеждает, тот никого не убедит».
356
Любовь покоряет нас, воздействуя на наше самолюбие. В самом
деле, как противостоять чувству, которое умеет возвысить в наших
глазах то, чем мы обладаем, вернуть то, что нами утрачено, дать то,
чего у нас нет?
357
Когда мужчину и женщину связывает непреоборимая страсть,
мне всегда кажется, что, какие бы препятствия ни разлучали их —
муж, родня и т.д., все равно любовники созданы один для друго-
682
Себастьен-Рок Никола Шамфор
го самой природой, что они принадлежат друг другу по
божественному праву, вопреки всем людским законам и
предрассуждениям.
358
Отнимите у любви самолюбие — и что же останется? Почти ничего!
Очистите ее от тщеславия — и она уподобится
выздоравливающему человеку, который от слабости еле волочит ноги.
359
Любовь в том виде, какой она приняла в нашем обществе, — это
всего лишь игра двух прихотей и соприкасание двух эпидерм.
360
Желая зазвать вас к какой-нибудь женщине, вам иногда
говорят: «Ее нельзя не полюбить!» Но я, быть может, вовсе этого не желаю!
Лучше бы уж мне сказали: «Она не может не полюбить!», ибо люди
в большинстве своем не столько хотят испытать любовь, сколько ее
внушить.
361
По тому, как самолюбивы женщины пожилые, которые уже
никому не нравятся, можно судить, каково было их самолюбие в
молодые годы.
362
«Мне кажется, — говаривал господин де *, — что
благосклонности женщины в общем приходится добиваться как приза на
состязаниях, только достается этот приз отнюдь не тому, кто ее любит
или достоин ее любви».
363
Беда молодых женщин, равно как и монархов, в том, что у них
не может быть друзей. По счастью, ни те, ни другие не понимают
этого: одним мешает тщеславие, другим — спесь.
МАКСИМЫ И МЫСЛИ
683
364
Говорят, что в политике победа остается вовсе не за мудрецами;
то же можно сказать и о волокитстве.
365
Забавно, что не только у нас, но и у некоторых древних народов,
чьи нравы были первобытны и близки к природе, выражение
«познать женщину» означало «переспать с ней», словно без этого ее до
конца не узнаешь! Если это открытие сделали патриархи, они были
людьми куда более искушенными, чем принято считать.
366
В войне женщин с мужчинами последние обладают немалым
перевесом: у них в запасе девки.
367
Иная девка охотно продается, но отнюдь не согласна отдаться.
368
Любовь, даже самая возвышенная, отдает вас во власть вашим
собственным страстишкам, а брак — во власть страстишкам вашей
жены: честолюбию, тщеславию и всему прочему.
369
Будь вы тысячу раз милы и порядочны, люби вы
совершеннейшую из женщин, все равно вам придется прощать ей либо вашего
предшественника, либо преемника.
370
Быть может, чтобы вполне оценить дружбу, нужно сперва
пережить любовь.
371
Мужчины живут в мире с женщинами точно так же, как
европейцы с индусами: это вооруженный мир.
684
Себастьен-Рок Никола Шамфор
372
Чтобы связь мужчины с женщиной была по-настоящему
увлекательной, их должны соединять наслаждение, воспоминание или
желание.
373
Одна умная женщина бросила мне как-то фразу, проливающую
свет на природу слабого пола: «Когда женщина выбирает себе
любовника, ей не так важно, нравится ли он ей, как нравится ли он
другим женщинам».
374
Госпожа де * поспешила уехать вслед за своим любовником в
Англию, чтобы доказать великую свою нежность к нему, хотя
никакой нежности не испытывала. В наши дни люди бросают вызов
общественному мнению из страха перед ним.
375
Я знавал когда-то человека, который перестал волочиться за
певичками, потому что, по его словам, они оказались такими же
лицемерками, как порядочные женщины.
376
Повторение одних и тех же слов может наскучить нашим ушам,
уму, но только не сердцу.
377
Чувство будит в нас мысль — с этим все согласны; но вот с тем,
что мысль будит чувство, согласятся далеко не все, а ведь это не
менее правильно!
378
Что такое любовница? Женщина, возле которой забываешь то,
что знал назубок, иными словами, все недостатки ее пола.
МАКСИМЫ И МЫСЛИ
685
379
Прежде любовные интриги были увлекательно таинственны, теперь
они увлекательно скандальны.
380
Любовь, по-видимому, не ищет подлинных совершенств; более
того, она их как бы побаивается: ей нужны лишь те совершенства,
которые творит и придумывает она сама. В этом она подобна
королям: они признают великими только тех, кого сами и возвеличили.
381
Естествоиспытатели утверждают, что у всех видов животных
вырождение начинается с самок. Философы вполне могут
применить этот вывод к нравам цивилизованного общества.
382
Общение с женщинами завлекательно тем, что в нем всегда есть
множество недомолвок, а недомолвки, стеснительные или, во
всяком случае, докучные между мужчинами, весьма приятная
приправа в отношениях мужчины с женщиной.
383
Существует поговорка, что самая красивая женщина не может
дать больше, чем имеет. Это кругом неверно: она дает мужчине
решительно все, чего он от нее ждет, ибо в отношениях такого рода
цену получаемому назначает воображение.
384
Непристойность и бесстыдство неуместны в любой философии —
как в той, что проповедует наслаждение, так и в той, что требует
воздержания.
385
Читая Писание, я в нескольких местах заметил, что, упрекая род
людской в неистовстве и преступлениях, автор всякий раз говорит
686
Себастьен-Рок Никола Шамфор
«сыны мужей», а бичуя глупость и слабодушие, он обращается к
«сынам женщин».
386
Мужчина был бы слишком несчастен, если бы, будучи с
женщиной, он хоть сколько-нибудь помнил то, что прежде знал назубок.
387
Природа, наделив мужчин неистребимой склонностью к
женщинам, видимо, предугадывала, что, не прими она этой меры
предосторожности, презрение, внушаемое женским полом, в
особенности его тщеславием, послужило бы серьезным препятствием к
продолжению и размножению рода человеческого.
388
«Мужчина, который мало имел дела с девками, ничего не
понимает в женщинах», — с серьезным видом говорил мне человек,
который был без ума от своей неверной жены.
389
И в браке, и в безбрачии есть свои недостатки; из этих двух
состояний предпочтительней то, которое еще возможно исправить.
390
Любовникам довольно нравиться друг другу своими
привлекательными, приятными чертами, но супруги могут быть счастливы
лишь в том случае, если они связаны взаимной любовью или хотя
бы подходят один другому своими недостатками.
391
Любовь приятнее брака по той же причине, по какой романы
занимательнее исторических сочинений.
392
Сперва любовь, потом брак: сперва пламя, потом дым.
МАКСИМЫ И МЫСЛИ
687
393
Из всего, что говорилось о браке и безбрачии, всего разумней и
справедливей следующее замечание: «Что из двух ни выберешь, все
равно пожалеешь». В последние годы жизни Фонтенель жалел о
том, что не женился: он забыл, что прожил девяносто пять лет, не
зная забот.
394
Удачен лишь разумный брак, увлекателен лишь безрассудный.
Любой другой построен на низменном расчете.
395
Женщину выдают замуж прежде, чем она успевает чем-то стать.
Муж — это своего рода мастеровой, который не дает покоя ее телу,
обтесывает ум и начерно шлифует душу.
396
В высшем обществе брак — это узаконенная непристойность.
397
Мы были свидетелями того, как люди из высоких сфер,
именуемые порядочными, от души радовались счастью мадмуазель *,
совсем юной девушки, прелестной, остроумной и целомудренной, которая
удостоилась чести стать супругой М*, старика насквозь
прогнившего, отвратительного, бесчестного, тупого, но богатого. Что
лучше характеризует наш век во всей его гнусности, чем подобный
повод для радости, чем нелепость этого ликования, чем такое
попрание всех основ естественной нравственности?
398
Положение женатого человека несносно тем, что муж, будь он
тысячу раз умен, оказывается лишним повсюду, даже в
собственном доме: безмолвствуя, он всегда докучен; говоря очевиднейшие
вещи, смешон. Только любовь жены может хотя бы отчасти
избавить его от этих неприятностей. Поэтому М* и твердил своей жене:
«Дорогая моя, помогите мне не быть смешным».
688
Себастьен-Рок Никола Шамфор
399
Развод у нас до того в порядке вещей, что во многих домах он
еженощно почивает в супружеской постели между мужем и женой.
400
Женская страсть такова, что и самому порядочному мужчине
приходится выбирать между ролью супруга или чичисбея,
распутника или кастрата.
401
Наихудший из неравных браков — это неравный брак двух сердец.
402
Человеку мало быть любимым: он хочет, чтобы его оценили, а
оценить могут лишь те, кто на него похож. Потому-то на свете и не
существует любви, вернее, потому она так недолговечна между двумя
существами, одно из которых ниже другого. Дело тут не в
тщеславии, а в естественном самолюбии; попытка же лишить человека
самолюбия бессмысленна и обречена на неудачу. Тщеславие —
свойство натур слабых и порочных, тогда как разумное самолюбие
присуще людям вполне порядочным.
403
Женщины отдают дружбе лишь то, что берут взаймы у любви.
Дурнушка, властно притязающая на успех, похожа на нищенку,
которая требует милостыни.
404
Мужчина охладевает к женщине, которая слишком сильно его
любит, и наоборот. Видимо, с сердечными чувствами дело обстоит
как с благодеяниями: кто не в состоянии отплатить за них, тот
становится неблагодарным.
405
Та женщина, которая ценит в себе не столько красоту, сколько
свойства души и ума, на голову выше других женщин; та, что боль-
МАКСИМЫ И МЫСЛИ
689
ше всего ценит красоту, похожа на всех своих сестер, а та, что свою
знатность или титул ценит больше, чем даже красоту, ниже других
женщин, да, пожалуй, и не женщина вовсе.
406
В женском мозгу, видимо, на одно отделение меньше, а в сердце —
одно чувство больше, чем в мозгу и сердце мужчины. Без этого
особого устройства женщины не могли бы растить, выхаживать и холить
детей.
407
Природа вверила материнской любви сохранение всех живых
тварей на земле и, чтобы вознаградить матерей, подарила им
радости и даже горести этого упоительного чувства.
408
Любовь — единственное чувство, в котором все истинно и все
лживо; скажи о ней любую нелепость — и она окажется правдой.
409
Когда влюбленный жалеет человека здравомыслящего, он
напоминает мне любителя сказок, который зубоскалит над теми, кто
увлекается историческими сочинениями.
410
Любовь — это рискованное предприятие, которое неизменно
кончается банкротством; кто им разорен, тот вдобавок еще и опозорен.
411
Вот один из лучших доводов против женитьбы: окончательно
оболванить мужчину может только одна женщина — его
собственная жена.
412
Встречали вы когда-нибудь такую женщину, которая,
обнаружив, что кто-то из ее знакомых домогается другой женщины, пове-
690
Себастьен-Рок Никола Шамфор
рила бы, что он получит отказ? Отсюда ясно, какого они мнения
друг о дружке. Выводы сделайте сами.
413
Как бы плохо мужчина ни думал о женщинах, любая женщина
думает о них еще хуже.
414
Иной мужчина обладает всеми качествами, нужными, чтобы
подняться над мелочными уловками, принижающими человеческое
достоинство; но стоит ему жениться или завести любовницу, как
он сразу опускается до соображений, его недостойных: брак или
любовная связь, словно проводник, указывает ничтожным
страстишкам путь к его сердцу.
415
Я встречал в свете и мужчин, и женщин, которые искали не
ответного чувства, а ответного действия; более того, они отказались
бы и от действия, если бы оно порождало чувство.
Глава VII
Об ученых и литераторах
416
Иные талантливые люди живут во власти некой пламенной силы,
матери или неизменной спутницы такого рода талантов, которая
обрекает их не то чтобы на безнравственность или неспособность к
прекрасным душевным порывам — нет! — но на уклонения от
прямого пути, притом столь частые, что невольно начинаешь упрекать
этих людей в полном отсутствии моральных принципов.
Бессильные справиться с неутолимой страстностью своей натуры, они
бывают подчас омерзительны. Как печально думать, что если бы
англичане Поп и Свифт, французы Вольтер и Руссо предстали перед
судом не зависти или ненависти, а справедливости и
доброжелательства, то под тяжестью фактов, засвидетельствованных или со-
МАКСИМЫ И МЫСЛИ
691
общенных их друзьями и поклонниками, они были бы обвинены и
осуждены за поступки глубоко порочные, за чувства порою
глубоко извращенные. О altitudo!..1
417
Не раз уже отмечено, что те, кто занимается физикой,
естественной историей, физиологией или химией, обычно отличаются мягким,
уравновешенным и, как правило, жизнерадостным нравом, тогда как
авторы сочинений по вопросам политики, законоведения и даже
морали — люди угрюмые, склонные к меланхолии и т.д. Объясняется это
просто: первые изучают природу, вторые — общество; первые
созерцают создания великого Творца, вторые вглядываются в дело рук
человека. Следствия не могут не быть разными.
418
Если хорошенько вдуматься, какой остротой восприятия,
тонкостью слуха, чувством ритма и другими редкостными свойствами
ума и души надо обладать, чтобы любить, понимать и по
достоинству оценивать хорошие стихи, то поневоле придешь к выводу, что,
невзирая на притязания людей из всех слоев общества, мнящих себя
арбитрами в области изящной словесности, у поэтов в общем еще
меньше истинных судий, чем у геометров. Конечно, поэты могли
бы вовсе пренебречь публикой и, считаясь лишь со знатоками,
поступать со своими трудами так, как поступал со своими
знаменитый математик Вьет в те времена, когда занятия математикой были
делом куда менее распространенным, чем сейчас: он издавал
ограниченное число экземпляров, а затем дарил их тем, кто мог
уразуметь его книгу, насладиться ею или опираться на нее в своей
работе. Об остальных Вьет просто не думал. Но он был богат, а
большинство поэтов бедно. К тому же, возможно, геометры не
наделены таким тщеславием, как поэты, а если и наделены, то находят ему
лучшее применение.
419
У иных людей остроумие (инструмент, пригодный в любом
деле) — это всего лишь природный дар, который деспотически
завладевает ими и уже не подвластен ни их воле, ни разуму.
1 О, бездна!., (лат.)
692
Себастьен-Рок Никола Шамфор
420
Мне хочется сказать о некоторых метафизиках то, что Скали-
гер сказал о басках: «Говорят, они понимают друг друга, но,
по-моему, это враки».
421
Имеет ли право философ, обуреваемый тщеславием, презирать
придворного, обуреваемого корыстью? На мой взгляд, вся разница
между ними в том, что один из них уносит луидоры, а другой
уходит, вполне довольный тем, что слышал их звон. Намного ли выше
Д' Аламбер, который из тщеславия угодничал перед Вольтером, любого
из угодников Людовика XIV, добивавшихся пенсии или выгодного
места?
422
Когда наделенный приятными свойствами человек из кожи вон
лезет ради невысокой чести прийтись по вкусу людям, не
входящим в число его друзей (а к этому стремятся многие, особенно
литераторы, ибо для них умение нравиться превратилось в ремесло),
то ясно, что движет им при этом либо корысть, либо тщеславие. Он
выступает в роли не то куртизанки, не то кокетки или, если хотите,
комедианта. Порядочен лишь тот, кто старается быть приятным в
кругу людей, которые по душе ему самому.
423
Кто-то сказал, что заимствовать у древних — значит заниматься
пиратством в открытом море, а обкрадывать новейших авторов —
значит промышлять карманным воровством на улицах.
424
Иной раз блестящие стихи слетают с пера человека отнюдь не
блестящего; значит, он обладает тем, что мы называем талантом. Бывает
и так: стоит блестящему человеку взяться за писание стихов, как
мысли его теряют всякий блеск; это с несомненностью доказывает,
что он лишен поэтического дара.
МАКСИМЫ И МЫСЛИ
693
425
Большинство произведений, написанных в наше время,
наводит на мысль, что они были склеены за один день из книг,
прочитанных накануне.
426
Хороший вкус, такт и воспитанность связаны между собой куда
теснее, чем желательно считать литературной братии. Такт — это
хороший вкус в поведении и манере держать себя, а воспитанность —
хороший вкус в беседе и речах.
427
В «Риторике» Аристотеля есть отличная мысль о том, что всякая
метафора, основанная на аналогии, должна быть убедительной и в том
случае, если ее перевернуть. Так, мы говорим, что старость — это зима
жизни. Переверните метафору, сказав, что зима — это старость года, и
она прозвучит столь же убедительно.
428
В литературе, как и в политике, стать великим или хотя бы
произвести значительный переворот может лишь такой человек,
который родился вовремя, то есть когда почва для него уже была
подготовлена.
429
Вельможи и остроумцы — вот два сорта людей, которые
тяготеют друг к другу и обладают немалым сходством: первые пускают
немного больше пыли в глаза, вторые поднимают немного больше
шуму, чем прочие смертные.
430
Литераторы любят тех, кого они развлекают, как
путешественники — тех, кого они приводят в изумление.
431
Что представляет собой литератор, не обладающий
возвышенным характером, достойными друзьями и хотя бы небольшим дос-
694
Себастьен-Рок Никола Шамфор
татком? Если этого последнего преимущества он лишен в такой степени,
что не может пристойно существовать в кругу общества, к
которому принадлежит по праву таланта, зачем тогда ему свет? Не
единственный ли для него выход — замкнуться в уединении, где он
сможет совершенствовать свою душу, свой характер, свой разум?
Зачем ему терпеть иго общества, не получая взамен ни одного из тех
преимуществ, которыми оно награждает своих сочленов,
принадлежащих к другим слоям? Многие литераторы, принужденные принять
этот выход, уже обрели счастье, которое прежде тщетно пытались
отыскать. Они с полным основанием могут сказать, что получили
все именно тогда, когда им во всем было отказано. Как часто
приходится нам вспоминать слова Фемистокла: «Увы! Мы погибли бы,
если бы не погибли!»
432
Прочитав какой-нибудь труд, отмеченный духом добродетели,
люди нередко говорят: «Жаль, что автор не пожелал рассказать в
своем сочинении о самом себе, лишив нас тем самым возможности
проверить, действительно ли он таков, каким кажется». Что греха
таить — сочинители дали немало поводов для подобных
рассуждений; однако я не раз убеждался, что читатели прибегают к таким
рассуждениям лишь для того, чтобы им не пришлось восхищаться
высокими истинами, запечатленными в писаниях порядочного
человека.
433
Писатель, наделенный хорошим вкусом, являет собой в кругу
нашей пресыщенной публики то же зрелище, что молодая
женщина среди старых распутников.
434
Тот, кто слегка приобщился к философии, презрительно
относится к знаниям, но тот, кто ею проникся, глубоко их уважает.
435
Поэт, да обычно и всякий литератор, редко когда наживается на
своем труде; что же до публики, то ее отношение к автору можно
определить как нечто среднее между «Благодарю вас!» и «Пошел
МАКСИМЫ И МЫСЛИ
695
вон!». Таким образом, ему остается одно: наслаждаться самим
собою и каждой минутой своей жизни.
436
Молчание автора, сочинявшего прежде хорошие книги,
внушает публике больше уважения, чем плодовитость сочинителя
посредственных произведений; точно так же безмолвие человека,
известного своим красноречием, действует куда сильнее, нежели
болтовня заурядного говоруна.
437
Немало литературных произведений обязано своим успехом
убожеству мыслей автора, ибо оно сродни убожеству мыслей публики.
438
Как посмотришь на состав Французской академии, так
невольно начинаешь думать, что девизом своим она избрала стих
Лукреция: «Certare ingenio, contendere nobilitate»1.
439
Почетное звание члена Французской академии подобно кресту
Святого Людовика, который можно увидеть и на том, кто ужинает
в Марлийском дворце, и на том, кто заканчивает день в
третьеразрядной харчевне.
440
Французская академия подобна парижской опере, которая
существует на средства, не имеющие к ней никакого отношения,
вроде обязательных отчислений в ее пользу со всех провинциальных
оперных театров, платы за право пройти из партера в фойе и т.д.
Вот и Академия живет за счет раздаваемых ею привилегий. Она точь-
в-точь как Сидализа у Грессе:
Чтоб цену ей могли вы по заслугам дать,
Сначала следует вам с нею переспать.
1 «Как в дарованьях они состязаются, спорят о роде» (лат.). — Пер.
Ф. Петровского.
696
Себастьен-Рок Никола Шамфор
441
Литература и в особенности театр дают сейчас людям
возможность приобрести репутацию, как некогда заморские острова
давали возможность нажить добро: достаточно было туда приехать, чтобы
тотчас же разбогатеть. Но большие состояния, нажитые предками,
обернулись ущербом для потомков, ибо земли, прежде
плодородные, оказались совершенно истощенными.
442
В наши дни театральный и литературный успех смехотворен, и
только.
443
Философия распознает добродетели, полезные с точки зрения
нравственной и гражданской, красноречие создает им известность,
поэзия превращает их в общее достояние.
444
Красноречивый, но грешащий против логики софист по
сравнению с оратором-философом — это то же, что ловкий фокусник
по сравнению с математиком, что Пинетти по сравнению с
Архимедом.
445
Можно иметь в голове множество идей и быть при этом
неумным человеком, как можно командовать множеством солдат и быть
при этом плохим генералом.
446
Сколько нареканий вызывают обычно литераторы,
удалившиеся от светской жизни! Им хотят навязать интерес к обществу,
которое ни в чем их не поддерживает, хотят заставить их вечно
присутствовать при лотерейных розыгрышах, в которых они не могут принять
участие.
МАКСИМЫ И МЫСЛИ
697
447
В древних философах меня больше всего восхищает их
стремление жить в согласии со своими теориями. Примером тому могут
служить Платон, Теофраст да и другие. Практическая
нравственность входила в их философию столь важной составной частью, что
многие из них стали главами школ, не написав при этом ни одной
строчки: достаточно назвать Ксенократа, Полемона, Левкиппа и других.
Сократ не написал ни единого труда и изучил из всех наук одну
лишь науку о нравственности, но это не помешало ему занять
первое место среди философов своего времени.
448
Лучше всего мы знаем, во-первых, то, что поняли чутьем;
во-вторых, то, что изведали на собственном опыте, сталкиваясь с разными
людьми и явлениями; в-третьих, то, что уразумели не из книг, а
благодаря книгам, то есть благодаря размышлениям, на которые они нас
наталкивали, в-четвертых, то, чему научили нас книги и наши учителя.
449
Литераторы, в особенности поэты, подобны павлинам: им
бросают в клетку жалкую горсть зерна, а если порою и выпускают
оттуда, то лишь затем, чтобы посмотреть, как они распускают хвост.
Между тем петухи, куры, индюки и утки свободно расхаживают по
двору и до отказа набивают себе зоб.
450
Успех порождает успех, как деньги идут к деньгам.
451
Чтобы написать иную книгу, даже самому умному человеку
приходится прибегать к помощи наемной кареты, то есть посещать
всевозможных людей и всевозможные места, бывать в библиотеках,
читать рукописи и т.д.
452
Философ или, скажем, поэт не может не быть мизантропом: во-
первых, потому, что склонности и талант побуждают его
пристально наблюдать за жизнью общества, а это занятие лишь омрачает душу;
698
Себастьен-Рок Никола Шамфор
во-вторых, потому, что общество редко вознаграждает такого
человека за талант (хорошо еще, если не наказывает!) и этот вечный повод
для огорчений удваивает и без того свойственную ему меланхолию.
453
Когда государственные люди или литераторы — пусть даже
слывущие людьми необычайно скромными — оставляют после себя
мемуары, которые должны послужить канвой для их биографий, они
тем самым выдают тайное свое тщеславие. Как тут не вспомнить
некоего безгрешного мужа, который отписал в завещании сто
тысяч экю на то, чтобы его причислили к лику святых!
454
Большое несчастье — потерять из-за свойств своего характера то
место в обществе, на которое имеешь право по своим дарованиям.
455
Лучшие свои произведения великие писатели создают в том
возрасте, когда страсти их уже угасли: земля вокруг вулканов
особенно плодородна после извержений.
456
Тщеславие светских людей ловко пользуется тщеславием
литераторов, которые создали не одну репутацию, тем самым
проложив многим людям путь к высоким должностям. Начинается все
это с легкого ветерка лести, но интриганы искусно подставляют под
него паруса своей фортуны.
457
Ученый экономист — это хирург, который отлично вскрывает
труп острым скальпелем, но жестоко терзает выщербленным ножом
живой организм.
458
Литераторы редко завидуют той подчас преувеличенной
репутации, которой пользуются иные труды светских людей: они относятся
к этим успехам, как порядочные женщины к богатству потаскушек.
МАКСИМЫ И МЫСЛИ
699
459
Театр либо улучшает нравы, либо их портит. Одно из двух: он
или убивает нелепые предрассудки, или, напротив, внедряет их. Во
Франции мы уже повидали и то, и другое.
460
Иные литераторы не понимают, что ими движет не славолюбие,
а тщеславие. Однако чувства эти не просто различны, но и
противоположны: одно из них — мелкая страстишка, другое — высокая
страсть. Между человеком славолюбивым и тщеславным такая же
разница, как между влюбленным и волокитой.
461
Потомство судит литераторов не по их положению в обществе,
а по их трудам. «Скажи, не кем ты был, а что ты совершил» — таков,
видимо, должен быть их девиз.
462
Спероне Сперони отлично объясняет, почему автор, которому
кажется, будто он очень ясно излагает свои мысли, не всегда
бывает понятен читателям. «Дело в том, — говорит он, — что автор идет
от мысли к словам, а читатель — от слов к мысли».
463
Произведения, написанные с удовольствием, обычно бывают
самыми удачными, как самыми красивыми бывают дети, зачатые в
любви.
464
В изящных искусствах, да и во многих других областях, хорошо
мы знаем лишь то, чему нас никогда не обучали.
465
Художник должен придать жизнь образу, а поэт должен
воплотить в образ чувство или мысль.
700
Себастьен-Рок Никола Шамфор
466
Когда плох Лафонтен — это значит, что он был небрежен; когда
плох Ламотт — это значит, что он очень усердствовал.
467
Совершенной можно считать только ту комедию характеров, где
интрига построена так, что ее уже нельзя использовать ни в какой
другой пьесе. Из всех наших комедий этому условию отвечает,
пожалуй, только «Тартюф».
468
В доказательство того, что на свете нет худших граждан, чем
французские философы, можно привести следующий забавный довод.
Эти философы обнародовали изрядное количество важных истин
в области политической, равно как и в экономической, и подали в
своих книгах разумные советы, которым последовали почти все
монархи почти во всех европейских странах, кроме Франции. В
результате благоденствие, а значит, и мощь чужеземных народов
возросли, меж тем как у нас ничего не изменилось, господствуют те же
злоупотребления и т.д., так что по сравнению с другими державами
Франция все больше впадает в ничтожество. Кто же в этом
виноват, как не философы! Тут невольно вспоминается ответ герцога
Тосканского некоему французу по поводу новшеств, введенных
герцогом в управление страной. «Напрасно вы так меня хвалите, — сказал
он, — все это я придумал не сам, а почерпнул из французских книг!».
469
В одной из главных антверпенских церквей я видел гробницу
славного книгопечатника Плантена, которая великолепно
украшена посвященными ему картинами Рубенса. Глядя на них, я думал о
том, что отец и сын Этьены (Анри и Робер), своими познаниями в
греческом и латыни оказавшие огромные услуги французской изящной
словесности, окончили жизнь в нищете и что Шарль Этьен, их
преемник, сделавший для нашей литературы немногим меньше, чем они,
умер в богадельне. Думал я также о том, что Андре Дюшен,
которого можно считать автором первых трудов по истории Франции, был
изгнан из Парижа нуждой и влачил дни на своей маленькой ферме
МАКСИМЫ И МЫСЛИ
701
в Шампани; он насмерть разбился, упав с воза, груженного сеном.
Не легче была и участь Адриена де Валуа, создателя нумизматики.
Сансон, родоначальник наших географов, в семьдесят лет ходил пешком
по урокам, чтобы заработать себе на хлеб. Всем известна судьба Дюрие,
Тристана, Менара и многих других. Умирающий Корнель не мог
позволить себе даже чашки бульона. Такие же лишения терпел Ла-
фонтен. Расину, Буало, Мольеру, Кино жилось лучше лишь
потому, что дарования свои они отдали на службу королю. Аббат Лонг-
рю, приведя и сопоставив эти печальные истории о судьбах
великих французских писателей, добавляет от себя: «Так с ними всегда
обходились в этой несчастной стране». Знаменитый список
литераторов, которых король намеревался наградить пенсиями,
составили Шаплен, Перро, Тальман и аббат Галлуа и затем подали его
Кольберу; они не внесли в него имен тех, кого ненавидели, зато вписали
несколько иноземных ученых, отлично понимая, что король и
министр будут весьма польщены похвалой людей, живущих в
четырехстах лье от Парижа.
Глава VIII
О рабстве и свободе во Франции до и во время
революции
470
У нас вошло в привычку насмехаться над каждым, кто
превозносит первобытное состояние и противопоставляет его
цивилизации. Хотелось бы мне, однако, послушать, что можно возразить на
такое, например, соображение: еще никто не видел у дикарей, во-
первых, умалишенных, во-вторых, самоубийц, в-третьих, людей,
которые пожелали бы приобщиться к цивилизованной жизни,
тогда как многие европейцы в Капской колонии и обеих Америках, пожив
среди дикарей и возвратясь затем к своим соотечественникам, вскоре
вновь уходили в леса. Попробуйте-ка без лишних слов и софизмов
опровергнуть меня!
471
Вот в чем беда человечества, если взять цивилизованную его
часть: в нравственности и политике зло определить нетрудно — это
то, что приносит вред; однако о добре мы уже не можем сказать, что
702
Себастьен-Рок Никола Шамфор
оно безусловно приносит пользу, ибо полезное в данную минуту
может потом долго или даже всегда приносить вред.
472
Труд и умственные усилия людей на протяжении тридцати—
сорока веков привели только к тому, что триста миллионов душ,
рассеянных по всему земному шару, отданы во власть трех
десятков деспотов, причем большинство их невежественно и глупо, а каждым
в отдельности вертит несколько негодяев, которые к тому же
подчас еще и дураки. Вспомним об этом и спросим себя, что же думать
нам о человечестве и чего ждать от него в будущем?
473
История — почти сплошная цепь ужасов. При жизни тирана эта
наука не в чести, однако преемники его дозволяют, чтобы
злодеяния их предшественника стали известны потомству: новым
деспотам надо как-то смягчить отвращение, которое вызывают они сами,
а ведь единственное средство утешить народ — это внушить ему,
что его предкам жилось так же худо, а то и еще хуже.
474
Природа наделила француза характером, роднящим его с
обезьяной и с легавой. По-обезьяньи склонный к проказам,
непоседливый и втайне злобный, он подл и угодлив, как охотничий пес,
который лижет руку хозяину, когда тот бьет его, безропотно позволяет
брать себя на сворку и скачет от радости, стоит его спустить с нее
во время охоты.
475
В старину государственная казна именовалась «Королевской
копилкой». Потом, когда доходы страны полетели на ветер, слово
«копилка», утратив всякий смысл, стало вызывать краску стыда, и
его заменили простым названием — «Королевская казна».
476
Самым неопровержимым доказательством принадлежности к
дворянству считается во Франции происхождение по прямой
линии от одного из тех тридцати тысяч человек в шлемах, латах, нару-
МАКСИМЫ И МЫСЛИ
703
чах и набедренниках, чьи могучие, закованные в железо кони
топтали копытами семь-восемь миллионов наших безоружных
предков. Вот уж что поистине дает бесспорное право на любовь и
уважение их потомков! Эти чувства усугубляются еще и тем, что
дворянство пополняется и обновляется людьми, которые
приумножали свои богатства, отнимая последнее у бедняка-недоимщика. Гнусные
людские установления, предмет презрения и ужаса! И от нас еще
требуют, чтобы мы чтили их и уважали!
477
Капитаном первого ранга может быть лишь дворянин — вот
условие не более разумное, чем, скажем, такое: матросом или юнгой
может стать только королевский секретарь.
478
Почти во всех странах лицам недворянского происхождения
возбраняется занимать видные должности. Это одна из самых вредных
для общества нелепостей. Мне так и кажется, что я вижу, как ослы
воспрещают коням доступ на карусели и ристания.
479
Природа, вознамерившись создать человека добродетельного или
гениального, не станет предварительно советоваться с Шереном.
480
Не важно, кто на троне — Тиберий или Тит: в министрах-то
ходят Сеяны.
481
Если бы мыслитель, равный Тациту, написал историю наших
лучших королей и перечислил там все до одного случаи
произвола и злоупотребления властью, в большинстве своем
преданные сейчас полному забвению, нашлось бы мало государей, чье
царствование не внушило бы нам такого же отвращения, как и
времена Тиберия.
704
Себастьен-Рок Никола Шамфор
482
Можно с полным основанием утверждать, что правопорядок в
Риме кончился вместе со смертью Тиберия Гракха. В ту минуту,
когда Сципион Назика вышел из сената, чтобы расправиться с
трибуном, римляне поняли, что отныне диктовать законы на форуме
будет только сила. Именно Назика, еще до Суллы, открыл им эту
зловещую истину.
483
Чтение Тацита потому так захватывает, что автор постоянно и
каждый раз по-новому противопоставляет былую республиканскую
вольность пришедшим ей на смену низости и рабству, сравнивая
прежних Скавров, Сципионов и т.д. с их ничтожными потомками.
Короче говоря, Тациту помогает Тит Ливии.
484
Короли и священники запрещают и осуждают самоубийство для
того, чтобы увековечить наше рабство. Они жаждут заключить нас
в тюрьму, из которой нет выхода, уподобляясь дантовскому
злодею, приказавшему замуровать двери темницы, куда был брошен
несчастный Уголино.
485
Об интересах государей написаны целые книги; об интересах
государей говорят, их изучают. Но почему же никто еще не сказал,
что надо изучать интересы народа?
486
История свободных народов — вот единственный предмет,
достойный внимания историка; история народов под властью
деспотизма — всего лишь собрание анекдотов.
487
Франция, какой она была совсем недавно, — это Турция,
перенесенная в Европу. Недаром у добрых двух десятков английских
писателей мы читаем: «Деспотии, как, например, Франция и Турция...»
МАКСИМЫ И МЫСЛИ
705
488
Министр — это всего-навсего управитель имения, и должность
его важна лишь потому, что у его господина много земли.
489
Вредные для государства глупости и ошибки, на которые
министр толкает своего повелителя, лишь укрепляют подчас его
положение: он как бы еще теснее связывает себя с монархом узами
сообщничества.
490
Почему во Франции, даже натворив сотни глупостей, министр
не лишается своей должности, но непременно теряет ее, стоит ему
сделать хоть один разумный шаг?
491
Как ни странно, находятся люди, которые защищают деспотизм
только на том основании, что он якобы способствует развитию изящных
искусств. Мы даже не представляем себе, до какой степени блеск
века Людовика XIV умножил число сторонников подобной точки
зрения. Послушать их, так у человечества только и дела, что
создавать прекрасные трагедии, комедии и т.д. Такие люди готовы
простить священникам все чинимое ими зло за то лишь, что, не будь
их, не было бы и «Тартюфа».
492
Во Франции талант и признание дают человеку столько же прав
на видную должность, сколько прав быть представленной ко двору
у крестьянки, которая удостоилась венка из роз.
493
Франция — это страна, где порою полезно выставлять напоказ
свои пороки, но всегда опасно выказывать добродетели.
494
Париж — удивительный край: здесь нужно тридцать су, чтобы
пообедать, четыре франка, чтобы совершить прогулку, сто луидо-
706
Себастьен-Рок Никола Шамфор
ров, чтобы, имея все необходимое, позволить себе излишества, и
четыреста луидоров, чтобы, позволяя себе излишества, иметь все
необходимое.
495
Париж — это город наслаждений, удовольствий и т.д., где
четыре пятых населения чахнет от невзгод.
496
К такому городу, как Париж, вполне подходит определение,
которое святая Тереса дает аду: «Место, где дурно пахнет и никто
никого не любит».
497
Можно лишь удивляться, что у столь живого и веселого народа,
как наш, существует такое множество правил поведения,
предписанных этикетом. Не менее поразителен и дух чопорного
педантизма, который царит в наших корпорациях и учреждениях. Так и
кажется, что, насаждая его, законодатели хотели создать противовес
исконному легкомыслию французов.
498
Доподлинно известно, что когда г-н де Гибер был назначен
комендантом Дома инвалидов, там под видом ветеранов содержалось
шестьсот человек, из которых никто никогда не был ранен и почти
никто не участвовал ни в одной битве или осаде; зато все они в
прошлом состояли кучерами или лакеями при вельможах и
сановниках. Какой пример и какой предмет для размышлений!
499
Во Франции не трогают поджигателей, но преследуют тех, кто,
завидев пожар, бьет в набат.
500
Почти все обитательницы Версаля, равно как и Парижа, если,
конечно, они занимают сколько-нибудь видное положение в обще-
МАКСИМЫ И МЫСЛИ
707
стве, — это всего-навсего знатные буржуазки, своего рода г-жи На-
кар, представленные или не представленные ко двору.
501
Во Франции нет больше общества, французы больше не нация
по той простой причине, что корпия — уже не белье.
502
Как общество рассуждает, так им и управляют. Его право —
говорить глупости, право министров — делать их.
503
Когда какая-нибудь глупость правительства получает огласку,
я вспоминаю, что в Париже находится, вероятно, известное число
иностранцев, и огорчаюсь: я ведь все-таки люблю свое отечество.
504
Англичане — единственный народ, сумевший ограничить
всевластие одного человека, чье изображение умещается на самой
маленькой монете.
505
Почему, даже томясь под игом самого ужасного деспотизма, люди
все-таки обзаводятся потомством? Да потому, что у природы свои
законы, более мягкие и в то же время более непререкаемые, чем все эдикты
тиранов: дитя улыбается матери, кто бы ни правил страной — Тит или
Домициан.
506
Один философ говаривал: «Не понимаю, как француз, хоть раз
побывавший в приемной короля и в прихожей его версальской
опочивальни, может называть кого бы то ни было высокой особой».
507
Придворные льстецы утверждают, что охота — подобие войны;
они правы, ибо крестьяне, чей урожай она губит, несомненно,
находят немалое сходство между ними.
708
Себастьен-Рок Никола Шамфор
508
К несчастью для человечества и, видимо, к счастью для
тиранов, обездоленные бедняки лишены инстинкта или, если хотите,
гордости, присущей слонам: те не размножаются в неволе.
509
Наблюдая за обществом и вечной борьбой между богачом и
бедняком, аристократом и простолюдином, человеком влиятельным и
человеком безвестным, нельзя не сделать двух выводов. Во-первых, к
поступкам и словам этих противников прилагаются разные мерки, их
взвешивают на разных весах: одни весы показывают только фунты,
другие — десятки и сотни фунтов, причем такое несоответствие
принимается за нечто незыблемое, и это уже само по себе ужасно.
Подобная оценка людей, освященная законом и обычаем, есть одна из самых
страшных язв общества; ее одной довольно, чтобы объяснить все его
пороки. Во-вторых, описанное выше неравенство влечет за собой
новую несправедливость, а именно то, что фунт для бедняка,
простолюдина превращается в четверть фунта, в то время как для богача,
аристократа десять фунтов считаются за сто, сто — за тысячу и т.д. Это
естественное и неизбежное следствие их положения в обществе:
бедняку завидует и мешает все несметное множество тех, кто равен ему;
богача, аристократа поддерживает и поощряет кучка людей ему
подобных, которые становятся его сообщниками, чтобы разделить с ним
выгоды его положения и добиться таких же выгод для себя.
510
Вот бесспорная истина: во Франции семь миллионов человек
живут милостыней, а двенадцать — не в состоянии ее подать.
511
Дворянство, утверждают дворяне, это посредник между
монархом и народом. Да, в той же мере, в какой гончая — посредница между
охотником и зайцами.
512
Что такое кардинал? Это священник в красной мантии,
которому король платит сто тысяч экю за то, что он издевается над ним от
имени папы.
МАКСИМЫ И МЫСЛИ
709
513
Большинство общественных учреждений устроено так, словно
цель их — воспитывать людей, заурядно думающих и заурядно
чувствующих: таким людям легче и управлять другими, и
подчиняться другим.
514
Гражданин Виргинии, обладатель пятидесяти акров
плодородной земли, платит сорок два су в наших деньгах за право мирно жить
под эгидой гуманных и справедливых законов, находиться под
защитой правительства, не опасаться за свое достоинство и свою
собственность, пользоваться свободой личности и совести, голосовать
на выборах, быть избранным в конгресс и, следовательно, стать
законодателем и т.д. Французский крестьянин из Лимузена или Оверни
изнывает под бременем податей, двадцатин, всяческих
повинностей, и все для того, чтобы, пока он жив, любой помощник
интенданта мог оскорбить его, безвинно посадить в тюрьму и т.д., а когда
умрет — его обездоленной семье достались в наследство нищета и
унижения.
515
Северная Америка — это часть Вселенной, где лучше всего
знают, что такое права человека. Жители ее — достойные потомки
республиканцев, которые покинули родину, чтобы не подчиняться
тиранам. В этой стране воспитались люди, способные победоносно
противостоять даже англичанам и даже в такие времена, когда те
вновь обрели свободу и создали наилучший в мире образ
правления. Американская революция пойдет на пользу и Англии: она
вынудит последнюю заново пересмотреть свое государственное
устройство и пресечь все еще существующие злоупотребления. Но это
не все: англичане, изгнанные с североамериканского материка,
захватят испанские и французские владения на островах и насадят
там свой образ правления, зиждущийся на естественном
свободолюбии человека и укрепляющий в нем это чувство. Тогда на
испанских и французских островах, а в особенности на
латиноамериканском континенте, ставшем ныне английским, возникнут новые
государственные устройства, краеугольным камнем которых станет
свобода. Таким образом, англичане присвоят себе безраздельную
710
Себастьен-Рок Никола Шамфор
славу основателей почти всех свободных государств на земле —
единственных государств, которые, строго говоря, достойны человека,
ибо только в них соблюдены и ограждены его права. Но такая
революция быстро не кончится. В самом деле, сначала придется
очистить огромные территории от испанцев и французов, насаждающих
только рабство, а затем заселить их англичанами, призванными
посеять там первые семена свободы. А когда эти семена, в свою
очередь, принесут плоды, произойдет революция, которая изгонит и
англичан из обеих Америк и со всех островов.
516
Англичанин чтит закон и презирает власти, а то и вовсе их не
признает. Француз, напротив, чтит власти и презирает закон. Его
надо научить поступать наоборот, но это почти невозможно:
слишком уж беспросветно невежество, в котором держат народ, —
невежество, о котором нельзя забывать, восхищаясь успехами
просвещения в больших городах.
517
«Я — всё, остальные — ничто» — вот что такое деспотизм,
аристократия и приверженцы их. «Я — это мой ближний, мой ближний — это
я» — вот что такое народовластие и сторонники его. Выбирайте же.
518
Ополченец, негоциант, получивший чин королевского
секретаря, крестьянин, ставший священником и проповедующий покорность
произволу, сын горожанина, сделавшийся историографом, —
словом, всякий, кто вышел из народа, тут же восстает против него и
помогает его угнетать. Это воины Кадма: едва успев взять в руки
оружие, они уже обращают его против своих братьев.
519
Бедняки — это негры Европы.
520
Рабы подобны тем животным, которые могут существовать только
в низинах, ибо задыхаются на высоте: воздух свободы убивает их.
МАКСИМЫ И МЫСЛИ
711
521
Чтобы управлять людьми, нужна голова: для игры в шахматы
мало одного добросердечия.
522
Бэкон учил, что человеческий разум надо сотворить заново. Точно
так же надо заново сотворить и общество.
523
Облегчите страдания простолюдина — и вы излечите его от
жестокости как вы исцеляете его болезни, давая ему укрепляющий бульон.
524
Я убедился, что даже самым выдающимся людям, совершившим
в своей области переворот, который кажется плодом лишь их
гения, непременно способствовали благоприятные обстоятельства и
весь дух времени. Каждый знает, сколько попыток найти путь в Индию
было сделано до путешествия великого Васко да Гамы.
Общеизвестно, что многие мореплаватели догадывались о существовании на
западе больших островов и, вероятно, целого континента задолго до
того, как его открыл Колумб, руководившийся, кстати сказать,
записями одного знаменитого навигатора, своего знакомца. Перед смертью
Филипп уже все подготовил для похода на Персию. Лютеру,
Кальвину и даже Уиклифу в их восстании против бесчинств римско-
католической церкви предшествовало множество еретических сект.
525
Принято считать, что Петр Великий в один прекрасный день
вдруг решил преобразовать Россию. Однако сам Вольтер признает,
что еще отец Петра Алексей намеревался насадить в России
искусства и науки. В любом деле нужно выждать, пока для него не
созреют благоприятные условия. Счастлив тот, кто приходит именно тогда,
когда они уже созрели.
526
Национальное собрание 1789 года дало французскому народу
конституцию, до которой он еще не дорос. Оно должно немедля поднять
712
Себастьен-Рок Никола Шамфор
его до этой конституции, учредив разумную систему народного
просвещения. Законодателям надлежит уподобиться искусному
врачу: пользуя истощенного больного, такой врач дает ему сперва
лекарства, чтобы лучше варил желудок, а потом уже укрепляющий
бульон.
527
Когда вспоминаешь, как много предрассудков было у
большинства депутатов Национального собрания 1789 года, начинаешь
думать, что они избавились от этих предрассудков лишь для того, чтобы
тут же вновь проникнуться ими, уподобляясь людям, которые
разрушают здание только затем, чтобы присвоить его обломки.
528
Одна из причин, по которым корпорации или собрания
принимают обычно только глупые решения, состоит в том, что при
открытом обсуждении самые веские доводы за и против
обсуждаемого дела или кандидата нельзя высказать вслух, не подвергая себя
серьезной опасности или хотя бы большим неприятностям.
529
В тот миг, когда Господь сотворил мир, пришедший в движение
хаос, несомненно, казался еще более беспорядочным, чем когда он мирно
пребывал в неподвижности. Точно так же обстоит дело и с нашим
обществом: оно сейчас перестраивается и в нем царит неразбериха,
которая со стороны должна казаться верхом беспорядка.
530
Придворные, да и все, кто жил за счет чудовищных
злоупотреблений, под бременем которых изнывала Франция, без конца
повторяют, что все можно было поправить, ничего не разрушая.
Послушать их, так для чистки авгиевых конюшен хватит и метелочки.
531
И при старом режиме философ высказывал смелые истины. Однако
подхватывал их кто-нибудь из тех, кто по праву рождения или в
силу благоприятных обстоятельств был предназначен занимать видные
МАКСИМЫ И МЫСЛИ
713
места. Он разжижал эти мысли, в двадцать раз ослаблял их и
приобретал репутацию человека беспокойного, но умного. Действуя с
осторожностью, он добивался всего, чего хотел; философа же
бросали в Бастилию. При новом режиме всего добивается уже
философ. Он высказывает глубокие истины не затем, чтобы угодить в
тюрьму или пробудить ум в глупце и, следовательно, помочь тому
добраться до важных должностей, а затем, чтобы эти последние
достались ему самому. Вот и судите, могут ли те, кого он устраняет со
своей дороги, — а таких множество — примириться с новым
порядком вещей!
532
Ну не забавно ли, что и маркиз де Бьевр (внук хирурга Маре-
шаля) счел своим долгом переехать в Англию по примеру г-на де
Люксембурга и прочих вельмож, бежавших из Франции после
событий 14 июля 1789 года?
533
Богословы, неизменно стремящиеся одурманивать людей, и
пособники правителей, неизменно стремящиеся их угнетать,
полагают без всяких на то оснований, будто большинство людей
обречено коснеть в беспросветной тупости, ибо она — неизбежное
следствие чисто механического ручного труда. Им кажется, что
ремесленник неспособен усвоить знания, необходимые для того, чтобы
заявить о своих человеческих и гражданских правах. Сколько раз
нам твердили, что приобрести такие знания — дело очень трудное!
Предположите, однако, что на просвещение низших классов
начали тратить хотя бы четверть времени и сил, уходящих на то, чтобы
отуплять их; что простолюдину вложили в руки не катехизис с
невразумительными метафизическими бреднями, а книгу, где
изложены основы прав человека и его обязанности, вытекающие из этих
прав, — и вы поразитесь той быстроте, с какой он усвоит их, следуя
по пути, указанному ему подобным полезным учебником.
Предположите также, что ему перестанут проповедовать столь удобное для
угнетателей учение о необходимости терпеть, страдать, отрекаться
от самого себя и покорствовать и расскажут о его правах и
обязанности отстаивать их, — и вы убедитесь, что природа,
предназначившая человека для жизни в обществе, дала ему достаточно здравого
смысла для того, чтобы сделать это общество разумным.
714
Себастьен-Рок Никола Шамфор
Дополнения
I
534
Некто, кому дама уступила раньше, чем он оказался в
состоянии этим воспользоваться, попросил ее: «Не могли бы вы,
сударыня, еще четверть часа хранить добродетель?»
535
Г-н де Пл., будучи в Англии, стал уговаривать некую молодую
англичанку не выходить замуж за человека, который во всех
отношениях был ниже ее. Выслушав его, девица невозмутимо ответила:
«Ничего не могу поделать! Он украшает своим присутствием мою спальню».
536
Большинство благотворителей похожи на незадачливых
генералов, которые, взяв город, забывают овладеть цитаделью.
537
Люди заполняют свои библиотеки книгами, а М* заполняет книги
своей библиотекой. (Сказано об одном компиляторе.)
538
С г-ном Д* Л* обошлись вопиюще несправедливо. Он
рассказал об этом г-ну Д* и спросил: «Как бы вы поступили на моем
месте?» Д*, который претерпел в жизни столько обид, что стал теперь
безразличным ко всему эгоистом, ответил: «В обстоятельствах,
подобных вашим, сударь, я стремлюсь к тому, чтобы пищеварение у
меня было исправное, язык чистый, а моча прозрачная».
539
Увидев, как герцогиня д'Олонн строит глазки собственному
супругу, любовник ее воскликнул: «Вот ведь негодница! Только мужа
мне еще не хватало», и тут же ушел.
МАКСИМЫ И МЫСЛИ
715
540
Старики в столицах распутнее молодежи: зрелость там всегда
означает развращенность.
541
Некий сельский священник воззвал к прихожанам во время
проповеди: «Дети мои, помолимся за владельца этого замка,
который скончался в Париже от тяжких увечий». (Он был колесован.)
542
Определение деспотизма: такой порядок вещей, при котором
высший низок, а низший унижен.
543
Министры уничтожили престиж королевской власти,
священники — престиж религии. Бог и король расплачиваются за глупость
своих лакеев.
544
Некий доктор из Сорбонны, взбешенный книгой «Система
природы», объявил: «Это мерзкое, гнусное сочинение: оно доказывает,
что безбожники правы».
545
Один остроумный человек, заметив, что два скверных шутника
потешаются на его счет, сказал им: «Вы ошиблись, господа: я не дурак
и не тупица, но оказался сейчас между тем и другим».
546
Некто закрывал глаза на беспутства своей жены; более того, всем
было известно, что он не раз извлекал из них выгоду, приумножая
таким путем свое состояние. Когда жена его умерла, он всячески
выказывал свою скорбь и с самым серьезным видом уверял меня:
«Я с полным правом могу повторить слова, сказанные Людовиком
716
Себастьен-Рок Никола Шамфор
XIV в день кончины Марии-Терезии: «Сегодня она впервые в
жизни огорчила меня»».
547
«М* был человек пылкого нрава, но считал себя благоразумным.
Я отличалась легкомыслием, но не уверяла себя в противном, и в
этом смысле была гораздо благоразумнее, чем он».
548
«Платят, не скупясь, только наследники», — говаривал некий врач.
549
Его высочество дофин, отец нынешнего короля (Людовика XVI),
страстно любил свою первую жену; она была рыжей и отличалась
недостатком, обычным при таком цвете волос. Он долго не мог
привыкнуть ко второй дофине и оправдывался тем, что от нее не
пахнет женщиной. Ему казалось, что запах, который был присущ
покойнице, — примета всего женского пола.
550
Г-н Д* отверг домогательства некой хорошенькой женщины, и
за это муж ее возненавидел его так, словно Д* ответил на ее
желания. Д* часто говаривал под общий хохот: «Черт побери, если бы
он хоть понимал, как он смешон!»
551
Одна хорошенькая женщина сказала своему любовнику,
человеку угрюмого нрава и к тому же с замашками законного супруга:
«Запомните, сударь: когда вы находитесь в обществе, где
присутствует мой муж, вы обязаны быть любезнее, чем он, — этого
требуют приличия».
552
М* нередко осаждали просьбами прочесть свои стихи, и он
всякий раз досадовал на это. Он уверял, что, приступая к чтению,
всегда вспоминает одного фигляра с Нового моста, который перед на-
МАКСИМЫ И МЫСЛИ
717
чалом представления говорил своей обезьянке: «Ну, милый
Бертран, теперь не до забав: хочешь не хочешь, а надо развлечь честную
компанию».
553
Про М* говорили, что он тем крепче держится за своего
покровителя-вельможу, чем больше низостей делает ради него. Он — точь-
в-точь как плющ: цепляется за то, вокруг чего вьется.
554
Дурнушка, которая старательно наряжается перед тем как
явиться в общество, где есть молодые и хорошенькие женщины, ведет
себя — на свой лад, конечно, — подобно тому, кто, боясь
потерпеть поражение в споре, спешит незаметно переменить его
предмет. Всех интересует вопрос, которая из женщин самая
красивая, а дурнушке хочется, чтобы всех занимало другое — которая
из них самая богатая.
555
«Прости им, ибо не знают, что делают» — такой текст избрал
для проповеди священник, обвенчавший семидесятилетнего
д'Обинье с семнадцатилетней девушкой.
556
Иной раз меланхолия служит приметой высокой души.
557
Среди философов, равно как и среди монахов, встречаются люди,
которые выбрали свою судьбу не по доброй воле и поэтому вечно
ее клянут; другие примиряются с нею, но только немногие вполне
ею довольны. Эти последние никого не призывают подражать их
примеру, тогда как те, кто ненавидит свое призвание, всегда
жаждут приобрести последователей.
558
М* привел как-то слова Попа о том, что, не будь на свете
поэтов, критикам и журналистам нечего было бы есть, и, смеясь, доба-
718
Себастьен-Рок Никола Шамфор
вил, что, не будь в Париже честных людей, полицейские шпионы
умерли бы с голоду.
559
Некто простодушно признался другу: «Сегодня мы
приговорили к смертной казни трех человек. Двое вполне ее заслужили».
560
Один богач сказал о бедняках: «Сколько этим мерзавцам ни
отказывай, они все равно будут клянчить». То же самое могли бы
сказать о придворных и многие государи.
561
Chi mangia facile, caccia diavole1.
II pastor romano non vuole pecora senza2.
Бедность — мать всех пороков.
Не кот виноват, а служанкин недогляд.
562
«Духовные власти в отличие от недуховных, — говаривал М*, —
называются так потому, что у них хватило духу взять и присвоить себе
власть».
563
Г-н де * довольно долго не обращал внимания на женщин, а потом
страстно влюбился. Когда друзья стали вышучивать его за холодность,
которая к лицу только старикам, он ответил: «Зря стараетесь. Еще
недавно я действительно был стар, а сейчас опять помолодел».
564
Даже благодарность может быть низменной.
1 Кто сыт, тот и черта посрамит (ит.).
2 Римский пастырь (т.е. папа) стриженую овцу не жалует (ит.).
МАКСИМЫ И МЫСЛИ
719
565
В собрании нотаблей A787) зашла речь о правах, которые следует
предоставить интендантам в провинциальных собраниях, и некое
влиятельное лицо весьма склонялось к тому, чтобы эти права расширить.
Тогда кое-кто прибег к заступничеству одного умного человека,
дружившего с названным выше лицом. Тот обещал помочь и преуспел в
своем намерении. Когда его спросили, как ему это удалось, он ответил:
«Я, конечно, не стал распространяться о злоупотреблениях и
тиранстве интендантов. Но, как вы знаете, мой друг прямо помешан на
дворянских привилегиях. Вот я ему и сказал, что даже весьма родовитые
люди вынуждены титуловать интендантов «монсеньерами». Он нашел,
что это чудовищно, и стал на нашу сторону».
566
Когда герцог де Ришелье был принят в Академию, многие
начали расхваливать его вступительную речь. Однажды в многолюдном
обществе герцога стали уверять, что тон этой речи безупречен,
полон изящества, легкости и отличается такой приятностью, какая не
свойственна заправским литераторам, хотя пишут они, быть может,
и правильней, чем герцог. «Благодарю вас, господа, — ответил
молодой вельможа, — я глубоко ценю ваши похвалы. Мне остается
лишь сообщить вам, что речь мне составил господин Руа, и я не премину
поздравить его с тем, что тон у него подлинно придворный».
567
Аббата Трюбле спросили, сколько времени он тратит на
каждую свою книгу. «А это смотря по тому, с кем я встречаюсь, когда
пишу», — ответил он.
568
Можно составить списочек под таким заглавием: «Пороки,
необходимые для успеха в хорошем обществе». Не худо прибавить к нему
и другой: «Посредственные достоинства, годные для той же цели».
569
Некий житель провинции, попав на королевскую мессу, сильно
докучал своему соседу вопросами.
— Кто вон та дама?
720
Себастьен-Рок Никола Шамфор
— Королева.
— А эта?
— Мадам.
— А вон та?
— Графиня д' Артуа.
— А вон эта?
— А это покойная королева, — потеряв терпение, отрезал
обитатель Версаля.
570
Маленькая девочка спрашивает М*, автора сочинения об Италии:
— Вы вправду написали книгу об Италии?
— Да, написал.
— И вы там были?
— Разумеется.
— А книгу вы написали до поездки или после?
II
571
Богиня мудрости Минерва, которая отбрасывает флейту, ибо видит,
что этот инструмент ей не к лицу, — вот поистине прекрасная
аллегория.
572
Вот другая, не менее прекрасная: вещие сны вылетают через роговые
ворота, а сны лживые, т.е. приятные заблуждения, через ворота из
слоновой кости.
573
Некий острослов сказал о М*, своем бывшем друге, который вновь
сблизился с ним, едва он разбогател: «Этот человек не просто
хочет, чтобы его друзья были счастливы, — он этого требует».
574
Любовь, замечает Плутарх, заставляет умолкнуть все другие
страсти. Это диктатор, перед которым склоняются остальные владыки.
МАКСИМЫ И МЫСЛИ
721
575
Кто-то в присутствии М* стал поносить платоническую любовь
за то, что она лишь бесцельно дразнит воображение. «А вот я этого
не боюсь, — возразил он. — Когда женщина нравится мне и вид ее
преисполняет меня счастьем, я смело отдаюсь чувствам, которые
она мне внушает, ибо знаю, что не дал бы им волю, если бы она не
подходила мне. Мое воображение — это обойщик, которого я
только тогда посылаю меблировать для меня помещение, когда вижу,
что мне будет в нем удобно; в ином случае я никаких приказаний
ему не отдаю. Зачем лишний раз платить по счету?».
576
«Когда я узнал о неверности г-жи де Б*, — признавался мне г-н
де Л*, — я, несмотря на все свое горе, сразу понял, что больше не
люблю ее и что чувство мое к ней навсегда исчезло. В ту минуту я
был похож на охотника, который слышит в поле шум крыльев
вспугнутой и улетающей куропатки».
577
Вы удивляетесь, сударь, почему г-н де Л* ездит к г-же де Д*?
Дело, по-моему, в том, что г-н де Л* влюблен в г-жу де Д*, а ведь вы
знаете: иная женщина — это порою тот промежуточный оттенок,
который сочетает или, вернее сказать, примиряет два
противоположных, контрастных цвета.
578
Кто-то сравнил неумелого благотворителя с козой, которая сперва
дает себя подоить, а потом, по безмозглости своей, опрокидывает
копытом подойник.
579
Не успевает этот человек утратить одну иллюзию, как
воображение уже награждает его другою: он словно тот розовый куст,
который в цвету круглый год.
580
М* уверял, что больше всего на свете любит покой, тишину и
полутьму. «То есть комнату больного?» — спросили его.
722
Себастьен-Рок Никола Шамфор
581
«Вчера вы не слишком-то старались поддержать разговор с
господами такими-то», — упрекнули М*, человека, умеющего блистать
в свете. «Вспомните голландскую поговорку: «Не поскопидомни-
чаешь — и гроша не сбережешь»», — отпарировал он.
582
Сама по себе женщина — пустое место: она лишь то, чем
кажется мужчине, мысли которого заняты ею. Вот почему она так
ненавидит людей, не склонных считать ее тем, чем она жаждет казаться:
они как бы превращают ее в ничто. Мужчина относится к
подобным вещам гораздо спокойнее: он всегда остается самим собой.
583
Величие души помогло ему сделать первые шаги на пути к
карьере, и оно же отвратило его от нее.
584
М*, старый холостяк, любил повторять в шутку, что брак —
слишком совершенное состояние для несовершенного человека.
585
Г-жа де Фурк... то и дело твердила своей компаньонке:
«Никогда-то вы не умеете подсказать мне, что для меня хорошо, а что
плохо, никогда вовремя ни о чем не предупредите. Вот вы даже
неспособны угадать, когда вероятнее всего умрет мой муж. А ведь это будет
страшный удар! Значит, я должна быть заранее...» и т.д.
586
У г-на д'Омона где-то в провинции скончалась жена. Не
прошло и трех дней после ее смерти, а он уже сидел в чьей-то гостиной
за картами.
— Д'Омон, — говорят ему, — это неприлично. Нельзя же играть
в карты через день после смерти жены!
— Ба! — отмахивается он. — Я еще не получил уведомления о ее
кончине.
МАКСИМЫ И МЫСЛИ
723
— Все равно, это нехорошо.
— Полно! Я же играю по маленькой.
587
«Сочинитель, — говаривал Дидро, — может завести себе
любовницу, которая умеет состряпать книгу, но жена его должна уметь
состряпать обед».
588
Некий врач предложил г-ну де * сделать ему фонтанель, но тот
не согласился. Прошло несколько месяцев, и больной поправился.
Врач встретил его и, видя, что он в добром здравии, спросил, какое
лекарство он принимал. «Никакого, — ответил де *. — Просто я все
лето ел за двоих, завел себе любовницу и воспрянул духом. Но
подходит зима, и я боюсь, как бы у меня снова не загноились глаза. Как
вы считаете, не прибегнуть ли мне к фонтанели?». — «Нет, — с
важным видом возразил врач. — У вас есть любовница, этого довольно.
Конечно, было бы разумнее бросить ее и сделать себе фонтанель,
но вы, вероятно, обойдетесь и одной вашей пиявкой».
589
Некто, кому надоела жизнь, сказал, умирая: «Ну и шутку же я
сыграл с доктором Буваром!»
590
Прелюбопытная, однако, вещь власть условностей. Г-н де Ла
Тремуй, который жил врозь с женой, не любил ее и не уважал,
внезапно узнает, что у нее оспа. Он не выходит из ее комнаты,
подхватывает заразу и умирает, оставив ей изрядное состояние с правом
вторично выйти замуж.
591
Бывает излишняя скромность, которая объясняется наивностью
и подчас вредит даже людям недюжинным, препятствуя им выбиться
из безвестности. По этому поводу мне вспоминается фраза, брошенная
во время завтрака в обществе придворных человеком признанного
таланта: «Ах, господа, как мне жаль, что я так долго не понимал,
насколько больше я стою, чем вы!»
724
Себастьен-Рок Никола Шамфор
592
Завоеватель всегда будет слыть первым среди людей, равно как
и лев — почитаться царем зверей.
593
Возвратись из путешествия по Сицилии, М* стал однажды
опровергать ошибочное мнение о том, что чем дальше едешь в глубь
страны, тем больше встречаешь воров. Дабы подкрепить свое
утверждение, М* добавил, что, где бы он ни бывал, всюду говорили:
«В наших краях разбойников не водится». Тогда г-н Б*, мизантроп
и насмешник, вставил: «Вот уж в Париже вам этого не скажут!»
594
Все знают, что в Париже есть воры, которые отлично известны
полиции и даже, можно сказать, открыто признаны ею. Эти воры
оказывают ей всяческие услуги, а порой выдают ей своих же
товарищей. Как-то раз начальник полиции велел призвать нескольких
мошенников и объявил им:
— Такого-то числа в таком-то квартале совершена такая-то кража.
— В котором часу?
— В два часа пополудни.
— Сударь, это не наша работа, и мы не в ответе. Тут, должно
быть, орудовали молодцы с ярмарки.
595
Вот отличная турецкая пословица: «Благословляю тебя, беда,
если ты пришла одна».
596
Итальянцы говорят: «Sotto umbilico ne religione, ne verita»1.
597
Силясь оправдать божественный промысел, блаженный
Августин утверждает, будто Провидение не наказует грешника смертью
1 Зд.: «Нужда закона не знает»; букв. «Под пупом нет ни религии, ни правды»
(ит.).
МАКСИМЫ И МЫСЛИ
725
для того, чтобы он сделался праведником или чтобы, глядя на его
дела, праведник стал еще праведнее.
598
Люди так развращены, что не только надежду, но даже простое
желание исправить их, сделать разумными и добрыми следует
считать нелепостью, пустыми мечтами, которые можно простить лишь
простодушным зеленым юнцам.
599
«Я потерял вкус к людскому обществу», — сказал г-н де Л *. «Вовсе
вы не потеряли вкус», — возразил ему г-н де Н*. Он сказал так не из
желания поспорить, а из мизантропии: на его взгляд, у де Л * только
теперь и стал хороший вкус.
600
М*, старик, давно утративший всякие иллюзии, говаривал мне:
«Остаток моей жизни кажется мне наполовину выжатым лимоном.
Я продолжаю выжимать его, а зачем — и сам не знаю: из него
вытекает такой сок, что, право, не стоит стараться».
601
Говорят, французский язык стремится к ясности. «Это верно, —
заметил М*. — Мы всегда особенно стремимся к тому, в чем больше
всего нуждаемся. Стоит обойтись с этим языком не слишком ловко,
как он немедленно становится темным».
602
Человек, наделенный воображением, поэт, обязательно должен
верить в Бога.
«Ab Jove principium Musae».
Или, что то же самое:
«Ab Jove Musarum primordia»1.
1 «Муза — Юпитера чадо» (лат.).
726
Себастьен-Рок Никола Шамфор
603
«Стихи — как оливки, — говаривал М*. — Всегда дай им
вылежаться».
604
Люди глупые, невежественные и бесчестные черпают в книгах
новые и разумные мысли, возвышенные и благородные чувства,
подобно тому как богачка едет в лавку суконщика и за звонкую монету
покупает там себе наряды.
605
М* говорил, что ученые — это мостильщики храма Славы.
606
М* — истый педант, помешанный на греках: по любому поводу
он вспоминает древних. Заговорите с ним об аббате Терре, и он тут
же расскажет об Аристиде, генеральном контролере финансов у афинян.
607
Одному литератору предложили коллекцию номеров «Меркюр»
по три су за том. «Подожду, пока подешевеет», — ответил он.
ПРИМЕЧАНИЯ
ФРАНСУА ДЕ ЛАРОШФУКО
Исключая первое пиратское издание, выпущенное в 1664 г. в
Голландии (см. ниже примеч. к «Предуведомлению читателю»), при
жизни Ларошфуко вышло пять изданий «Максим» A665,1666,1671,1675,
1678). От первого к третьему Ларошфуко сильно переработал уже
написанные тексты, четвертое и пятое в большей мере дополнил
новыми. Издание 1678 г. считается каноническим не только потому, что оно
является последним прижизненным, но и потому, что оно — наиболее
полное. В его состав входило 504 максимы, к которым в посмертных
изданиях стали добавлять тексты, ранее непубликовавшиеся и
исключенные автором из предшествующих изданий. Этот корпус текстов
неоднократно переводился на русский язык; наиболее известен
перевод Э. Линецкой публиковавшийся в 1971 г. в серии «Литературные
памятники» и в 1974 г. в томе Библиотеки всемирной литературы
{Франсуа де Ларошфуко. Максимы. Влез Паскаль. Мысли. Жан де Лабрюйер.
Характеры). В настоящем сборнике предлагается новый перевод,
выполненный по изданию: La Rochefoucauld. Maximes et Reflexions diverses.
GF-Flammarion, 1977.
Максимы
(Maximes)
С 23. Вот портрет человеческого сердца, который я предлагаю
читателю... — Предуведомление написано от имени издателя, однако
принадлежит самому Ларошфуко, и потому сохранено здесь, хотя
основной текст «Максим» воспроизведен по изданию 1678 г.
«Размышления или моральные максимы» — под таким названием
вышли все пять прижизненных изданий «Максим»: по свидетельствам
729
некоторых современников, возражения критиков вызывал термин
«максимы», обычно прилагавшийся к безусловным моральным
истинам и установкам, поэтому Ларошфуко предпочел отодвинуть его на
второй план. См. определение максим, которое в предисловии к
«Характерам» дает Лабрюйер.
...список, некоторое время назад добравшийся до Голландии... — Прежде
чем опубликовать рукопись, Ларошфуко в 1663 г. позволил ей
циркулировать в обществе, желая понять, каковы будут отзывы читателей.
Один из списков попал в руки голландских типографов, которые в начале
1664 г. опубликовали его без разрешения автора и с большим
количеством ошибок. Это ускорило появление первого авторского издания
«Максим», которое датировано 1665 г., однако вышло в конце 1664 г.
...я помещаю здесь письмо... — Это письмо принадлежало перу Анри
де Лашапель-Бессе, эрудита и суперинтенданта строений, искусств и
мануфактур, и было воспроизведено только в первом издании 1665 г.
С. 24. Зачастую наши добродетели... — Эта максима стала
эпиграфом лишь в четвертом издании A675), до этого она была включена в
основной корпус текстов.
С. 25. ...немало неизведанных земель. — Эта метафора,
по-видимому, прямо восходит к знаменитой «Карте Страны Нежности» г-жи де
Скюдери, где «неизведанными землями» именуется все то, что
связано с любовной страстью. См. примеч. к с. 199, 200.
...зависят от свойств характера и страстей. — Во второй
половине XVII в. все больше крепнет представление о том, что причины
исторических событий надо искать не в политических замыслах, а в
человеческих страстях героев и властителей. Одним из горячих
защитников этого подхода был Сезар Вишар, аббат де Сен-Реаль A643—1692),
автор известного исторического романа «Дон Карл ос» A672).
...война междуАвгустоми Антонием... — Имеется в виду война между
Октавианом Августом F3 до н.э. — 14 н.э.), римским императором с
27 г. до н.э., и Марком Антонием (83—30 до н.э.), знаменитым
полководцем, который после гибели Цезаря D4 до н.э.) также претендовал
на власть. Война закончилась в 31 г. до н.э. поражением Антония,
который вскоре после этого покончил с собой.
С. 26. Милосердие государей... — Скорее всего, Ларошфуко
полемизирует с трагедией «Цинна» A640) Пьера Корнеля, где милосердие
выступает как признак легитимности и полубожественного характера власти.
С. 29. Слишком усердные в малом... — Многие комментаторы
сопоставляют эту максиму с характеристикой, которую Ларошфуко в
своих «Мемуарах» дает королю Людовику XIII, подчеркивая его
мелочность и любовь к пустым занятиям. Однако связь между этими
фрагментами следует рассматривать как соотношение между общей
истиной и частным случаем: здесь не может быть речи о прототипах.
730
С. 30. ...о хорошем или дурном устройстве телесных органов. — Важное
значение расположению и устройству телесных органов придавал Рене
Декарт. В «Трактате о человеке» (опубл. в 1664 г.) он писал: «Я
предполагаю, что тело не что иное, как статуя или земляной механизм,
созданный Богом, и, следовательно, все функции, какие только можно
вообразить, происходят от материи и зависят исключительно от
расположения органов».
Привязанность или безразличие философов... — Ларошфуко
говорит о «философах» лишь применительно к Античности, и в основном
имеет в виду стоиков.
С. 34. ...причастна не более, чем дож к делам Венеции. — Слабость
власти дожа — главы Венецианской республики, избираемого
пожизненно, — удивляла французов, привыкших к сильной монархии.
С. 36. ...афинскому безумцу...—Древнегреческие писатели III в. Афиней
(в трактате «Пирующие софисты») и Элиан (в «Пестрых рассказах»)
рассказывают об этом афинянине, который, будучи излечен,
утверждал, что никогда не бывал так счастлив, как во время болезни, когда
наблюдал благополучное возвращение в гавань чужих кораблей.
С. 37. Для настоящего знания вещей нам необходимо знание всех
подробностей... — По-видимому, Ларошфуко имеет в виду «метод»
Декарта, который, впрочем, настаивает лишь на максимально возможной
полноте информации (четвертое правило), не утверждая, что она
должна быть абсолютной. См. вторую часть «Рассуждения о методе» A637),
а также Лабрюйер ХН.42.
С. 41. ...немного находится людей, чей разговор разумен и приятен... —
Эту тему Ларошфуко более подробно развил в эссе «Об умении вести
беседу», которое входит в его «Размышления на разные темы».
Искусство беседы (которое в контексте XVII в. надо понимать шире — как
искусство общения) является предметом размышлений почти всех
моралистов. Ср. с эссе Сент-Эвремона «О разговоре». Некоторые
исследователи предлагают рассматривать эту традицию как
своеобразный институт, не менее важный, нежели другие литературные и
общественные институты.
С. 44. Есть несчетное количество случаев... — Ср. с размышлением
Паскаля: «Самые неразумные вещи в мире оказываются самыми
разумными из-за людской испорченности» («Мысли» 977 [320]).
С. 46. Постоянство в любви — непрекрагцающееся непостоянство... —
Рассуждения о любовном постоянстве и непостоянстве, скорее
всего, восходят к пасторальному роману Оноре д'Юрфе A567—1625) «Ас-
трея» A610—1627), который пользовался огромной популярностью
не только в XVII, но еще и в XVIII в. Один из его героев —
непостоянный Гилас — доказывает, что можно быть постоянным в непосто-
731
янстве. Подобного рода парадоксы оставались в моде во второй
половине XVII в.
С. 49. Иной раз принцу де Конде и г-ну де Тюренну... —
Подразумевается Людовик II де Бурбон, принц де Конде A621—1686), также
именуемый Великим Конде, один из прославленных полководцев своей
эпохи. Не менее знаменит на этом поприще был и Анри де Ла Тур
д'Овернь, виконт де Тюренн A611—1675), который с начала 1650-х гг.
был главным военачальником Людовика XIV. В годы гражданских
беспорядков, которыми было ознаменовано начало царствования
Людовика XIV, Конде и Тюренну приходилось сражаться друг против друга.
Человек истинно достойный... — Иначе говоря, не претендует ни
на какое специальное знание, не стремится к тому, чтобы считаться
знатоком того или иного предмета. Ср. Вовенарг CCXVII.
С. 50. ...куплеты, что поются лишь к случаю. — Имеются в виду
так называемые «водевили» — куплеты на известный мотив,
комментирующие те или иные события или о них рассказывающие. Особенно
много их было во время Фронды, когда сатирические куплеты такого
рода были орудием политической борьбы,
С. 59. Мы даем отвод судьям... — Во Франции XVII в. судебные
функции исполнялись парламентами. Те из судей, которые могли иметь
какую-либо заинтересованность в исходе дела или состояли в родственных
отношениях с ответчиками или истцами, должны были добровольно
отстраниться от разбирательства или же могли быть отведены любой
из сторон.
С. 60. ...что посредники в переговорах вызывают недовольство... —
Имеются в виду посредники, улаживавшие конфликты между
враждующими семействами или между различными партиями. Во время
Фронды подобные переговоры непрерывно велись между королевским
двором, Парижским парламентом и принцами крови, чему
Ларошфуко был заинтересованным свидетелем. Многочисленные ситуации
подобного рода описаны как в его мемуарах, так и в воспоминаниях его
политического противника кардинала де Реца.
С. 61. Б иных делах, как и в иных недугах... — Эта медицинская
метафора довольно часто встречается в литературе данной эпохи. Так, в
своих «Мемуарах» кардинал де Рец описывает положение во
Франции перед началом Фронды следующим образом: «Все флюиды
государства были столь возбуждены жаром Парижа, который всему
голова, что я понимал: невежественный лекарь не в силах предотвратить
лихорадку — неизбежное следствие сего состояния» (под
«невежественным лекарем» здесь подразумевается кардинал Мазарини).
С. 62. Телесные гуморы — согласно медицинским представлениям
эпохи, четыре жидкие телесные субстанции — флегма (слизь), кровь,
732
желтая и черная желчь, — которые соответственно определяют
четыре типа темперамента.
С. 64. ...отсутствие доверия к себе. — По мнению кардинала де Реца,
основным качеством самого Ларошфуко была нерешительность,
которая «в делах оборачивалась стремлением оправдаться» («Портрет
герцога де Ларошфуко»).
С. 67. Речь края, где был рожден... — Подразумевается не только
родной язык, но и наличие тех или иных диалектных особенностей,
характерных для всех французских провинций.
С. 71. ...плохо воспитаны и грубы. — Жалоба, настойчиво
повторяющаяся в литературе этого периода. Ср. Лабрюйер VIII.74. Этот зачин
почти дословно повторяет начало «Любовной истории галлов» Бюс-
си-Рабютена (см. примеч. к с. 122): «В царствование Теодата война,
которая продолжалась уже двадцать лет, не препятствовала тому,
чтобы время от времени предаваться любви. Но так как старые
придворные кавалеры были уже равнодушны, а молодые рождены под
бряцание мечей и в силу своего призвания слишком грубы, то многие дамы
несколько поумерили былую скромность...»
С. 72. Буриме... — стихотворные импровизации на заданные
рифмы, были модным светским развлечением в ту эпоху.
С. 73. Буржуазный вид может... — Отличие буржуазных манер от
дворянских — одна из любимых литературных тем этого времени: см.
комедию Мольера «Мещанин во дворянстве» A670).
С. 75. Чего меньше всего в галантности... — Согласно словарям эпохи,
одно из значений понятия «галантность» — приверженность к
любовным приключениям и интригам, погоня за наслаждениями; при
подобном употреблении слово имеет слегка негативный оттенок.
С. 76. ...тот, чей ум однообразен. — Иначе говоря, направлен на
изучение и знание одного предмета: это может быть наука или
изящная словесность, это может быть военное искусство или
юриспруденция, — все равно, такой человек, в отличие от «человека достойного»,
развивает свои познания лишь в одном направлении.
С. 87. ...о презрении к смерти язычников... — В основном имеются в
виду последователи учения стой, согласно которому, добровольный
уход из жизни необходим, когда она становится невыносима. Кроме
того, сторонниками самоубийства были софисты и киники, считавшие
его высшим проявлением человеческой свободы.
С. 88. Катон и Брут избрали для этого предметы возвышенные. —
Согласно Плутарху, Марк Порций Катон Младший или Утический
(95—46 до н.э.), известный оратор, приверженец стоического учения и
политический противник Цезаря, перед тем, как покончить с собой,
читал платоновский диалог «Федон», в котором обсуждается вопрос
бессмертия души. Что касается Марка Юния Брута (85—42 до н.э.),
733
также последователя стой, одного из руководителей заговора против
Цезаря и его убийцы, то он покончил с собой, когда его войско было
разбито при Филиппах силами Антония и Октавиана. Плутарх пишет,
что перед смертью он оплакал всех погибших друзей и старался
позаботиться о тех, кто остался в живых.
С. 90. ..море — вот верный его образ... — Ср. с эссе Ларошфуко «О
любви и о море», которое вошло в его «Размышления на разные темы».
С. 93. Сенека — Луций Анней Сенека Младший (ок. 4 до н.э. — 65
н.э.), римский государственный деятель, философ и писатель, самый
крупный представитель школы младшей стой. Его сочинения и
взгляды оказали большое влияние на европейскую культуру XVII в.
Самое утонченное безумие... — Ларошфуко повторяет мысль Мон-
теня: «Разве самая утонченная мудрость не превращается в самое
явное безумие?» («Опыты» II, 12).
С. 94. ...один итальянский поэт сказал... — Ларошфуко цитирует
пастораль итальянского поэта Баггиста Гварини A538—1612)
«Верный пастух» (III, 5). Эта пьеса была весьма популярна во Франции в
первой половине XVII в.
С. 95. Неустрашимость должна быть в сердце того, кто
участвует в заговоре... — Ларошфуко сам неоднократно участвовал в
заговорах, о чем рассказывает в «Мемуарах».
С. 101. ...вдруг расцветут тюльпаны. — О моде на тюльпаны см.
примеч. к с. 379.
С. 107. Сколь жалостен удел женщины... — Эту максиму можно считать
кратким изложением сюжета романа «Принцесса Клевская» A678)
г-жи де Лафайетт, с которой был дружен Ларошфуко.
Изучать людей более необходимо, нежели изучать книги. —
Умозаключение, характерное для эпохи; из авторов, близких Ларошфуко,
об этом писал Монтень. См. также Шамфор 177.
С. 108. ..министрами, далеко не столь сановитыми... — Почти все
министры Людовика XIV были незнатного происхождения,
поскольку король не желал дополнительного усиления влиятельной
аристократии. См. примеч. к с. 272.
ЖАН ДЕ ЛАБРЮЙЕР
Первое издание «Характеров, или Нравов нынешнего века»
вышло в свет в марте 1688 г. в качестве приложения и дополнения к
переводу «Характеров» греческого философа и моралиста IV в. до н.э. Теофра-
ста, также выполненного Лабрюйером. Оно содержало 420 фрагментов.
Второе и третье издание в этом же году последовали за первым и мало
чем от них отличались. Четвертое, «исправленное и расширенное»,
издание вышло в 1689 г.(всего 764 фрагмента); пятое — в 1690 г. (еще
добавлено 159 фрагментов); шестое (впервые с именем автора) — в 1691 г.
(добавлено 74 фрагмента); седьмое — в 1692 г. (добавлено 76
фрагментов); восьмое — 1694 г. (добавлено 47 фрагментов); девятое,
«исправленное», издание вышло в 1696 г. уже после смерти автора и считается
наиболее полным и окончательным. На русский язык сочинение Лаб-
рюйера переводилось неоднократно, как частями, так и целиком. В
настоящем сборнике с незначительными изменениями воспроизводится
перевод, ранее опубликованный в томе Библиотеки всемирной
литературы (Франсуа де Ларошфуко. Максимы. Блез Паскаль. Мысли.Жан
де Лабрюйер. Характеры), выверенный по изданию: La Bruyere. Les
Caracteres de Theophraste traduits du Grec avec Les Caracteres ou les
Moeurs de ce siecle. GF-Flammarion, 1965.
Характеры, или Нравы нынешнего века
(Les caracteres ou Les moeurs de ce siecle)
С 111. Admonere voluimus... — Цитата из письма Дезидерия Эразма
Роттердамского (ок. 1467—1536), нидерландского гуманиста, чьи
произведения оказали огромное влияние на европейскую мысль XVI в., в
735
котором он отвечает на критику одного из самых известных его
произведений, сатиры «Похвала глупости».
С. 112. Говорить и писать стоит только ради просвещения людей;
однако пусть не угрызаются совестью те, кому случится при этом
доставить публике и удовольствие... — «Наставлять и приносить
удовольствие» — основная эстетическая и этическая установка
французской литературы второй половины XVII—XVIII в.
...я беру на себя смелость не принимать в расчет никаких обид и
жалоб... — Современники Лабрюйера склонны были искать в
«Характерах» портреты конкретных лиц, что привело к появлению большого
количества «ключей», якобы раскрывающих их имена. См.: Лабрюйер
XII. 111; а также примеч. к с. 134.
С. 113. ...я отнюдь не задавался целью написать книгу максим:
максимы в науке о морали подобны законам... — Лабрюйер, как и
Ларошфуко, избегает слова «максимы», чтобы не навлекать на себя критику
пуристов. См. примеч. к с. 23.
С. 114. ...уже более семи тысяч лет на земле живут и мыслят люди. —
Лабрюйер считает от сотворения мира. Согласно средневековой
традиции, Христос был рожден «в лето от сотворения мира 5199»
(«Римский мартирологии»). В конце XVII в. между историками шли
оживленные дебаты по поводу библейской хронологии и ее соответствия
другим документам.
Некий судья... напечатал книгу о морали... — По мнению
некоторых комментаторов, имеется в виду Пьер Понсе де ла Ривьер A600—
1681), старейшина государственных советников и один из кандидатов
на пост председателя Парижского парламента. В 1677 г. он
опубликовал труд под названием «О преимуществах старости».
С. 115. ...Тит Ливии — «Декады»... — Подразумевается «История
Рима от основания города» Тита Ливия E9 до н.э. — 17 н.э.).
Римский оратор — Имеется в виду Марк Туллий Цицерон A06—
43 до н.э.).
С. 116. Хвалебные эпитеты еще не составляют похвалы. Похвала
требует фактов, и притом умело поданных. — Эта мысль
неоднократно встречается в теоретических рассуждениях того времени. Одна
из самых известных ее формулировок принадлежит королевскому
историографу Полю Пелиссону-Фонтанье A624—1693), который в 1670 г.
так излагал свое понимание идеальной модели истории Людовика XIV:
«Всё должно восхвалять короля, но при этом, если можно так
выразиться, восхвалять без похвал, просто рассказывая обо всех его
свершениях, словах и мыслях, не проявляя очевидной пристрастности,
но стараясь, чтобы повествование было живым, остроумным,
возвышенным, а в выражениях не сбивалось на панегирик». Эту модель в
1680—1690-х гг. пытались претворить в жизнь Расин и Буало, на которых
736
была возложена задача составления истории царствования
Людовика XIV.
С. 117. ..мы восстаем против наших учителей... — Имеется в виду
литературная полемика, получившая название «Спор древних и новых».
В 1687 г. Шарль Перро A628—1703) представил на заседании
Французской академии свою поэму «Век Людовика XIV», в которой задался
целью доказать превосходство современной ему литературы над
античными образцами. Лабрюйер, так же как Расин, Буало и Лафонтен, был в
стане его противников, т.е. сторонников «древних». Полемика, то
затухая, то снова разгораясь, продолжалась примерно до 1714 г.
Некий современный сочинитель... — Имеется в виду Бернар Ле Бовье
де Фонтенель A657—1757), французский писатель, в основном
известный своими философскими произведениями «Беседы о
множественности миров» A686) и «История оракулов» A687), в 1688 г.
опубликовал «Свободное рассуждение о древних и новых», в котором
выступил на стороне последних.
С. 120. ...книгу разбранили Фульвия и Мелания, хотя тоже не
читали ее... — Критика «ученых» женщин, стремящихся быть
законодательницами литературных вкусов, характерна для этой эпохи.
С. 122. ...«Сид» — это одно из совершеннейших творений
словесности, и тем не менее один из самых обоснованных в мире критических
разборов — это разбор «Сида». — Трагикомедия Пьера Корнеля (см.
примеч. к с. 129) «Сид», представленная в 1637 г., имела шумный
сценический успех и вызвала бурную критику со стороны литераторов,
близких к кардиналу Ришелье. По его прямому указанию Жан Шап-
лен A595—1674) составил «Мнение Французской академии о
трагикомедии «Сид» A637), с точки зрения многих современников —
образцовый критический разбор (о Шаплене см. примеч. к с. 346).
Капис считает себя судьей в вопросах изящной словесности и
уверен, что пишет не хуже Бугура и Рабютена... — Под именем Каписа
выведен профессиональный литератор Эдм Бурсо A638—1701),
успешный драматург и в какой-то мере журналист, писавший
стихотворные репортажи о светских событиях. Кроме того, он автор двух
сборников «Писем» A669), призванных служить образцами данного
жанра, что, по-видимому, и заставило Лабрюйера иронически
сравнить его с признанными стилистами своего времени, иезуитом Доме-
ником Бугуром A628—1702), автором многих критических трудов и
теоретических работ о языке, и Роже де Рабютеном, графом де Бюсси
A618—1693), который здесь фигурирует не как автор скандальной
хроники «Любовная история галлов» A663), а как известный мастер
эпистолярного жанра.
Газетчик обязан сообщать публике, что вышла в свет такая-то
книга, что она издана Крамуази... — Газетчик в эту эпоху — не обяза-
737
тельно пишущий журналист, но и собиратель новостей, «живая
газета». Крамуази — известная семья парижских типографов и издателей.
С. 123. Философ проводит всю жизнь в наблюдениях... — На языке
эпохи слово «философ», когда оно не указывает на античных
мыслителей, имело слегка негативный оттенок (см. Лабрюйер XI. 132);
однако Лабрюйер употребляет его в позитивном смысле: здесь имеются в
виду люди философского склада, любящие мудрость.
Бальзак — Жан-Луи Гез де Бальзак A594—1654), один из
создателей французской прозы XVII в., автор нескольких политических и
философских трактатов, а также эссе в форме писем (в первую очередь —
сборника «Письма» 1624 г.), которые и сделали его знаменитым.
Вуатюр — Венсан Вуатюр A597—1648), известный салонный поэт,
близкий к кругу маркизы де Рамбуйе. Пользовался большим успехом
у современников и как мастер эпистолярного жанра.
С. 124. Единственный недостаток Теренция... Единственный
недостаток Мольера... — Публий Теренций (ок. 195—159 до н.э.) —
римский комедиограф, его творчество в эту эпоху рассматривалось как
образец высокой комедии нравов; Жан Батист Поклен, называемый
Мольером A622—1673) — французский комедиограф, актер,
директор труппы. Упрек в грубости, скорее всего, относится к его фарсам,
пользовавшимся у публики большим успехом, нежели высокая
комедия.
Малерб — Франсуа де Малерб A555—1628), французский
одический поэт, реформатор поэтического языка, ратовавший за его
строгость и чистоту. Как писал в «Поэтическом искусстве» Буало (см. примеч.
к с. 135), чьи литературные позиции были во многом схожи со
взглядами Лабрюйера: «Но вот пришел Малерб и показал французам / Простой
и стройный стих, во всем угодный музам, / Велел гармонии к ногам
рассудка пасть / И, разместив слова, удвоил тем их власть. / Очистив
наш язык от грубости и скверны, / Он вкус образовал взыскательный
и верный».
Теофиль — Теофиль де Вио A590—1626), поэт барочного склада,
любимый современниками, но много критикуемый с точки зрения более
позднего классицистического вкуса. См. эссе Сент-Эвремона
«Наблюдение о вкусах и суждениях французов».
Ронсар — Пьер де Ронсар A524—1585), французский поэт эпохи
Возрождения, основатель поэтической группы, получившей название
«Плеяды». Многие писатели второй половины XVII в. относились к
нему критически, соглашаясь с мнением Буало, высказанном в
«Поэтическом искусстве»: «Добиться захотел Ронсар совсем иного, /
Придумал правила, но все запутал снова. / Латынью, греческим он засорил
язык / И все-таки похвал и почестей достиг. / Однако час настал — и
поняли французы / Смешные стороны его ученой музы».
738
С. 125. Маро — Клеман Маро A496—1544), французский поэтэпохи
раннего Возрождения. Буало в «Поэтическом искусстве» говорит о нем
так: «Из-под пера Маро, изяществом одеты, / Слетали весело
баллады, триолеты; / Рефреном правильным он мог в рондо блеснуть /Ив
рифмах показал поэтам новый путь».
...вслед за Белло, Жоделем и дю Бартасом... — Реми Белло A528—
1577) и Этьен Жодель A532—1573) — поэты круга «Плеяды»; дю Бар-
тас A544—1590) — французский протестантский поэт.
...появились Ракан и Малерб... — Оноре де Бюей, сеньор де Ракан
A589—1670), последователь и ученик Малерба, автор первой
«правильной» (т.е. отвечающей требованиям трех единств) пьесы «Пасторали»
A625).
Два писателя высказывали в своих трудах неодобрение Монтеню... —
Имеются в виду Пьер Николь A625—1695), видный янсенист, автор
«Опытов о морали» A671—1679), один из создателей так называемой
«Логики Пор-Рояля» A640); и Никола Мальбранш A638—1715),
автор многочисленных философских произведений, в частности «Трактата
о морали» A683).
Амио — Жак Амио A513—1593), французский гуманист,
переводчик Плутарха.
Коуффето — Никола Коуффето A574—1623), один из самых
известных проповедников и полемистов своего времени, автор
множества благочестивых произведений, в частности «Картины человеческих
страстей» A620), писатель, оказавший серьезное влияние на
формирование литературного языка эпохи.
С. 126. Г.Г. стоит несколько ниже полного ничтожества... —
Подразумевается журнал «Галантный Меркурий» (Лабрюйер использует
греческое имя этого бога — Гермес, отсюда «Г.Г.»), основанный
драматургом и романистом, одним из «противников» древних, Жаном Дон-
но де Визе, в 1672 г. В отместку за это замечание Лабрюйера
«Галантный Меркурий» напечатал уничижительный отзыв о «Характерах», в
котором, в частности, говорилось: «Сочинение г-на де Лабрюйера можно
назвать книгой лишь потому, что оно, как все прочие, имеет обложку
и переплет. На самом деле это не более чем собрание бессвязных
отрывков...»
Всем очевидно, что опера — это лишь набросок настоящего
драматического спектакля... — Опера в отличие от балета не сразу завоевала
успех во Франции. В 1650-е гг. кардинал Мазарини пытался привить
французскому двору вкус к оперным спектаклям, приглашая
итальянские труппы. В 1670-е гг. благодаря сотрудничеству драматурга
Филиппа Кино и композитора Джованни Баттиста Люлли
появляются собственно французские оперы, или «музыкальные трагедии» (о
Кино см. примеч. к с. 128, о Люлли — примеч. к с. 141). В сознании
739
современников этот жанр ассоциировался не только с музыкой и
пением, но и со сложными, мгновенно меняющимися декорациями.
Обеим «Береникам» и «Пенелопе»... — Соответственно трагедии Расина
«Береника» A670), Корнеля «Тит и Береника» A670) и «Пенелопа»
аббата Жене A639-1719).
С. 127. Эти хлопотуны создали здесь все... — Речь идет о празднике
в поместье Конде Шантильи, устроенном в честь дофина.
...они обескураживают... поэтов... — В 1677 г. влиятельные
недруги Расина — герцогиня Бульонская и ее брат герцог Неверский —
добились провала «Федры», после чего Расин перестал писать для
театра.
С. 128. ...завершающихся в последней сцене тем, что мятежники... —
Лабрюйер метит в Филиппа Кино A635—1688), плодовитого
драматурга и оперного либреттиста.
С. 129. ...тем скучнее и бесцветней окажется пьеса. — Намек на
комедии одного из самых известных актеров того времени, Мишеля
Барона A653—1729), который сперва играл в труппе Мольера, а затем
перешел в труппу Бургундского отеля. В 1686 г. он опубликовал три
пьесы «Свидание в Тюильри», «Похищения» и «Волокита».
Там, где Корнель хорош... — Сравнение творчества двух
драматургов, Пьера Корнеля A606—1684) и Жана Расина A639—1699),
характерно как этой, так и последующей эпохе. Помимо чисто вкусовых
пристрастий, предпочтение того или иного автора определялось
рядом социокультурных факторов: Корнелю принадлежали симпатии
фрондирующего дворянства и аристократии поколения 1620-х гг.,
Расина больше ценили при дворе.
Его первые пьесы были скучны и тягучи... — Первой пьесой
Корнеля была комедия «Мелита» A629), затем последовали трагикомедия
«Клитандр, или Спасенная невинность» A631), комедии «Вдова, или
Разоблаченный изменник» A632), «Дворцовая галерея, или Подруга-
соперница» A632), «Компаньонка» A634), «Королевская площадь»
A634): в основном все они ориентированы на испанские образцы
комедии плаща и шпаги.
С. 130. «Сид», «Полиевкт», «Гораций» — пьесы Корнеля,
представленные соответственно в 1637, 1640 и 1643 гг.
Какое величие ощущаем мы в образах Митридата, Пора и Бурра! —
Соответственно персонажи трагедий Расина «Митридат» A673),
«Александр Великий» A665) и «Британник» A669).
...Эдип и Гораций Корнеля... — «Эдип» — трагедия Корнеля,
сыгранная в 1659 г.
С. 133. Вот уже двадцать лет, как у нас начали правильно писать... —
Речь, по-видимому, идет о конце 1660-х — начале 1670-х гг., когда
появляются первые трагедии Расина, басни Лафонтена, большие коме-
740
дии Мольера, иначе говоря, о годах высшего расцвета придворной
культуры XVII в.
С. 134. Человеку, родившемуся христианином и французом, нечего
делать в сатире... — Некоторые комментаторы предполагают, что здесь
подразумевается Буало, который был автором ряда стихотворных
сатир. Однако, как свидетельствует сам Лабрюйер, его книга также
воспринималась как сатира на конкретные лица (см. Лабрюйер XII, 111),
и в XVII—XVIII вв. существовали многочисленные «ключи», в
которых раскрывались подлинные имена тех или иных персонажей.
С. 135. ...чтобы не уподобиться Дориласу и Хандбуру. —
Подразумеваются плодовитый историк Антуан де Варийас A626—1696),
автор «Истории Карла IX» A683), «Истории Франциска I» A684),
«Истории Людовика XII» A688) и т.д.; и историк отец Луи Мембур, автор
«Истории лютеранизма» A680) и «Истории кальвинизма» A682).
«Гораций и Депрео говорили это до вас». — Никола Буало-Депрео
A636—1711) здесь фигурирует как автор стихотворного трактата
«Поэтическое искусство» A674), образцом для которого послужила
«Наука поэзии» Горация.
С. 141. ...у этих людей нет ни предков, ни потомков: они сами
составляют весь свой род. — По мнению некоторых комментаторов,
подразумевается кардинал Ришелье, хотя происхождение Армана-Жана
Дю Плесси, третьего сына Франсуа IV Дю Плесси, сеньора де
Ришелье, великого прево Франции, никак не назовешь неизвестным.
В. — живописец... — Скорее всего, имеется в виду один из сыновей
живописца Клода Виньона A593—1670), — либо Клод-Франсуа A634—
1703), либо Филипп A644—1701), которые также были художниками.
...К. —музыкант... — Паскаль Колас A649—1709), композитор, ученик
Люлли, автор ряда опер, из которых лучшей считается музыкальная
трагедия «Фетида и Пелей» A689).
...автор «Пирама» — поэт... — Трагедия «Пирам и Тисба» A674)
драматурга Жака (которого порой ошибочно именуют Никола) Пра-
дона A644—1698) имела большой успех. В основном же он известен
как автор той самой злополучной «Федры» A677), представленной
одновременно с одноименной трагедией Расина (см. примеч. к с. 127).
Люлли — Джованни Баттиста (или, на французский лад,
Жан-Батист) Люлли A632—1687), французский композитор XVII в., много
сотрудничавший с Мольером в жанре балета-комедии (см. напр.,
«Мещанин во дворянстве» A670), автор многочисленных «музыкальных
трагедий», среди которых «Кадм и Гермиона» A673), «Триумф
любви» A681), «Фаэтон» A683) и др.
Миньяр — Пьер Миньяр A612—1695), прозванный Римлянином,
самый известный из нескольких художников, носивших эту фамилию:
много работал в жанре исторической живописи и портрета.
741
„.кто не способен быть Эразмом... — То есть Эразмом
Роттердамским. См. примеч. к с. 111.
С. 142. ...добиваются звания пэра, примаса... — Пэр — один из самых
высоких титулов во Франции XVII в. В число пэров входили
епископы, чьи земли имели статус пэрства, «дети Франции», т.е. прямые
потомки королей по мужской линии, принцы крови (в ту эпоху — Бурбо-
ны-Конде и Бурбоны-Конти), королевские батарды и их потомки (Ор-
леаны-Лонгвили и Вандомы), принцы иностранного происхождения (напр.,
Люксембурги, Роганы и т.д.), а также потомки ряда древних
дворянских семей, которым король за службу жаловал титул герцога и пэра
(однако не все герцоги были пэрами). Примас — почетный титул,
который закреплялся за первым по значимости епископским престолом.
С. 143. Эмиль уже родился таким... — Имеется в виду Великий Конде
(см. примеч. к с. 49). Первую крупную победу он одержал в двадцать
два года в битве под Рокруа A643). В 1684—1686 гг. Лабрюйер был
наставником его внука.
С. 145. ...входит в гостиную и усаживается куда попало... — Кто,
где и на чем имел право сидеть — существенный элемент
общественной иерархии; так, скажем, герцогини имели «право табурета», т.е. право
сидеть на табурете в присутствии короля.
С. 152. Женщина, у которой один поклонник... — Сравнение
различных женских типов («кокетка», «похотливая», «недотрога», «ханжа»
и т.д.) типично для литературы этой эпохи. Одно из самых ярких
воплощений типа кокетки — Сел имена в молъеровском «Мизантропе».
С. 154. Столичный житель для провинциалки... —
Противопоставление двора, столицы и провинции — один из топосов французской
литературы второй половины XVII в. Следует помнить, что оно имеет
не только социологический, но и топографический характер. С 1671 г.
Людовик XIV не живет в Париже, но переезжает из замка в замок, а с
1682 г. двор окончательно обосновывается в Версале.
С. 155. ...не говоря уже о презираемых вами всадниках... —
Всадники — второе по значению сословие римских граждан после сенаторов.
С. 156. Духовный наставник — в данную эпоху это не исповедник и
даже не обязательно духовное лицо. Тартюф в одноименной комедии
Мольера играет роль духовного наставника Оронта.
С. 161. На ученую женщину мы смотрим... — Подробное описание
этого типа см. в комедии Мольера «Ученые женщины» A672).
С. 165. Монторон — Пьер дю Пюже де Монторон (ум. в 1664 г.),
известный своим богатством откупщик. Ему Корнель посвятил
трагедию «Цинна» A642).
Эмери — Мишель Патричелли, сьер д'Эмери A596—1650),
суперинтендант финансов в 1647—1650 гг. и, как писал кардинал де Рец,
«самый продажный человек своего времени».
742
С. 185. ...он узнал эту новость от Заме, от Ручелаи, от Кончины... —
Себастьен Заме A549—1614) и Косм-Жан-Батист Кончины, маркиз
д\Анкр A575?—1617) были флорентийцами; первый, финансист,
приехал во Францию вслед за Екатериной Медичи, супругой Генриха II,
и впоследствии стал одним из близких доверенных лиц Генриха IV;
второй прибыл во Францию вслед за Марией Медичи, ставшей
второй женой Генриха IV, и, будучи любимцем королевы, достиг самых
высоких постов. Аннибалле Ручелаи (ум. в 1622 г.) — флорентийский
аббат, представленный Кончини ко двору. Все эти персонажи здесь
фигурируют не столько как исторические лица, сколько как
обозначение определенного типажа (иностранец незнатного происхождения,
делающий головокружительную карьеру во Франции).
С. 197. ...президент парламента и бальи... — Обе должности
связаны с судопроизводством. Парламенты во Франции XVII в. были в первую
очередь судебными органами, а кроме того, занимались разбором
налоговых дел. Число советников парламента было ограничено, и за
получение подобной должности необходимо было выплачивать в казну
крупную сумму денег. Из числа советников (президентов) король
назначал председателя (первого президента), который практически
являлся главой парламента. Бальи в XII—XVI вв. — назначаемые
королем судьи, в ведении которых находились определенные
территориальные округа (бальяжи). После 1579 г. практически утратили свое
значение, оставаясь одной из почетных должностей.
С. 199. Не так давно в нашем светском обществе существовал
кружок... — Многие комментаторы предполагают, что речь идет о салоне
Катрин де Вивон де Савелли, маркизы де Рамбуйе A588—1665),
завсегдатаями которого были такие поэты, как Малерб, Ракан, Вуатюр,
Шаплен, Корнель, Бенсерад, и многие другие. Это был один из
первых салонов, куда пропуском служил талант и где сочинителей
принимали наравне с принцем де Конде. Именно поэтому маловероятно,
что Лабрюйер метил в него, тем более что он практически прекратил
свое существование в начале 1650-х гг. Более правдоподобна
гипотеза, что здесь имеется в виду кружок, приблизительно с 1650 г.
собиравшийся вокруг известной романистки Мадлен де Скюдери A607—
1701). В него входили Пелиссон и Конрар, одно время — Шаплен; он
имел более литературный (известно, что разговоры, которые там
велись, затем перекочевывали на страницы романов г-жи де Скюдери) и
более буржуазный характер. Однако скорее всего критика Лабрюйера
направлена в общем и целом против того, что на языке эпохи
именовалось «прециозностью» — аффектированных манер, изобретения
причудливых выражений, пристрастия к глубокомысленным беседам о
чувствах. Фарсовая версия прециозных вкусов и манер представлена
в комедии Мольера «Смешные жеманницы» A658).
743
Теобальд — по-видимому, подразумевается Исаак Бенсерад A613—
1691), светский поэт, имевший немалый успех в 1640—1660-е гг.
В 1670-е вместе с Люлли сочинял придворные балеты, в чем считался
непревзойденным мастером. В «Споре древних и новых» был на
стороне последних, что объясняет враждебность Лабрюйера.
С. 200. Одно время у нас были в моде глупые и пустые разговоры,
которые все время вертелись вокруг легкомысленных тем, имеющих
касательство к сердечным делам, к тому, что именуется страстью и
нежностью... — Подразумевается мода, берущая начало от романов Мадлен
де Скюдери «Артамен, или Великий Кир» A649—1653) и «Клелия»
A654—1660), в которых много внимания уделено обсуждению
особенностей любовных и дружеских чувств. В «Клелию» была включена
ставшая знаменитой «Карта Страны Нежности». Кроме того, Лабрюйер
мог иметь в виду моду на так называемые «галантные вопросы»,
имевшую место в 1670— 1680-х гг.; она была связана с обсуждением
различных моральных дилемм — тех, к примеру, что стоят перед
героиней романа г-жи де Лафайетт «Принцесса Клевская» A678).
С. 201. «Лукан изящно выразился... Клавдиан остроумно заметил...
У Сенеки сказано...» — Марк Анней Лукан C9—65) — один из наиболее
значительных римских эпиков после Вергилия, автор исторической
поэмы «О гражданской войне, или Фарсалия»; Клавдий Клавдиан (ок.
375 — после 404) — последний из великих римских поэтов, автор
мифологического эпоса «Похищение Прозерпины»; о Сенеке см. примеч.
к с. 93.
...какой король правит Венгрией, и не может взять в толк, почему
никто не упоминает о короле богемском. — Короны Венгрии и
Богемии в этот момент принадлежали императору Леопольду 1A640—1705).
Австрийская династия Габсбургов получила наследственные права на
богемскую корону еще в 1627 г., на венгерскую — в 1687 г.
Не вступайте с ним в беседу о фландрском и голландском походах... —
фландрские походы имели место в 1667—1668 гг., голландские — в 1672—
1679 гг.
С. 202. ...Генриха IV он считает сыном Генриха III... — Генрих III
A551—1589), последний из династии Валуа, король Франции с 1574 по
1589 г. Он был бездетен и потому объявил наследником престола
своего зятя Генриха де Бурбона, короля Наварры A553—1610), который
стал королем французским под именем Генриха IV.
Кидий — подразумевается писатель и философ Фонтенель (см.
Лабрюйер 1.15).
С. 203. ...приравнивает себякЛукиану и Сенеке, смотрит свысока
на Платона, Вергилия и Феокрита... — Лукиан (ок. 120 — ок. 190) —
греческий писатель-сатирик, много выступавший против риторов и
различных философских школ, пародировавший в своих произведе-
744
ниях разные литературные формы; о Сенеке см. примеч. к с. 93:
уточнение Лабрюйера связано с тем, что отец философа (ок. 55 до н.э. —
ок. 40 н.э.) также был писателем, автором известного труда по
риторике. Таким образом, согласно Лабрюйеру, Фонтенель как сторонник
«новых» отождествляет себя с поздними античными авторами,
пренебрегая такими безусловными авторитетами, как греческий философ
Платон D28 или 427—348 или 347 до н.э.); римский эпический поэт
Публий Вергилий Марон G0—19 до н.э.), автор идиллических
«Буколик» и героического эпоса «Энеида», и эллинистический поэт Феок-
рит (первая половина III в. до н.э.), родоначальник буколической
пастушеской поэзии. По поводу последнего следует заметить, что во Франции
первой половины XVII в. пастораль была одним из самых
популярных литературных жанров.
С. 205. Не упускает он и случая помянуть о своих связях: слова «господин
суперинтендант, мой двоюродный брат», «госпожа канцлерша, моя
свойственница»... — Суперинтендант — министр финансов. Последним
суперинтендантом был Никола Фуке A615—1680), занимавший эту
должность с 1653 г. по 1661 г. После того как он был обвинен в
злоупотреблениях и арестован, должность была упразднена, а ее
функции перешли к Королевскому совету. Канцлер — высшая
административная должность, это первый офицер Короны, подчиняющийся только
королю. В его руках находилось управление почти всеми
государственными институтами. С 1635 по 1672 г. канцлером Франции был Пьер
Сегье A588—1672), обладавший большим влиянием при Ришелье и
Мазарини. После 1661 г. в результате административных реформ
Людовика XIV эта должность утрачивает свое значение, сохраняя
представительские и почетные функции.
С. 206. Это «больше» и «меньше» побуждает человека надевать
мундир, или мантию, или рясу... — Военная карьера предполагала
покупку чина, административная (мантия — атрибут судей и
магистратов) — должности; меньше всего расходов было связано с принятием
духовного сана.
С. 207. ...неприступный привратник — отдаленное подобие
швейцара... — Особый корпус из сотни швейцарских гвардейцев
традиционно использовался для охраны королевской резиденции, отсюда
аристократическая мода на привратников-швейцарцев.
С. 209. Глядя на о...щ...в... — То есть на откупщиков — финансистов,
которые, когда государству немедленно требовались деньги, брали на
откуп тот или иной налог, выплачивая за это сумму значительно
меньшую, нежели та, что доставалась им в результате налогового сбора.
...проповедь кармелита... — То есть монаха нищенствующего
монашеского ордена кармелитов, созданного в XII в.
745
С. 210. ...приятное опьянение от авнейского или силлерийского
вина... — Лучшие сорта шампанских вин того времени. См. в этом сборнике
«Письмо господину графу д'Олонн» Сент-Эвремона.
...ему не хватает только ликторов... — В Древнем Риме ликторы
были должностными лицами, состоявшими при некоторых жрецах и
высших магистратах, которых они должны были сопровождать. Так,
впереди консула шло 12 ликторов, впереди диктатора — 24 и т.д.
С. 212. ...сеньор целого аббатства и обладатель десятка других
бенефиций... — Аббатства, приорства и другие, более мелкие виды
церковной собственности начиная с 1516 г. могли быть пожалованы
королем любому духовному или даже светскому лицу в случае
вакансии, т.е. если в тот момент у них не было аббата, приора и т.д. Владелец
подобных бенефиций не имел духовной власти над вверенной ему
религиозной общиной, но получал треть ее доходов.
С. 219. Фоконне — Жан Фоконне, финансист, известный тем, что в
1680 г. взял на откуп целую группу налогов, ранее распределявшуюся
между пятью откупщиками.
..Декарт, который родился франкузом, а умер в Швеции? —
философ Рене Декарт A596—1650) мало жил во Франции: с 1629 по 1649 г.
он жил в Голландии, где написал все свои основные труды. В 1649 г.
он по приглашению шведской королевы Кристины отправился в
Стокгольм, где вскоре умер.
С. 223. Зомбайя — одно из требований придворного этикета
Сиама, согласно которому послы должны были вползать в зал аудиенций
на коленях и простираться ниц. В 1685 г. французское посольство
посетило Сиам, но французский посол шевалье де Шомон отказался
следовать этому обычаю. Об этом путешествии сохранилось несколько
отчетов, в частности «Дневник путешествия в Сиам» A687) аббата де
Шуази A624—1724); а кроме того, ряд мемуарных свидетельств, включая
мемуары того же Шуази и графа де Форбен A656—1733), который провел
в Сиаме несколько лет.
Заседание штатов или парламента... — Заседания штатов, иначе
говоря, представителей всех трех сословий (дворянства, духовенства
и третьего сословия), бывали двух видов: генеральные или
провинциальные, т.е. происходившие в масштабе всей страны или одной
провинции. Генеральные штаты не созывались во Франции с 1614 г. вплоть
до 1789 г. Провинциальные штаты продолжали созываться на
протяжении XVII в. для утверждения порядка взимания налогов.
Ландскнехт — в данном случае род карточной игры.
С. 225. ...Фидии и Зевксисы твоего века... — Иначе говоря,
скульпторы и художники. Фидий (ок. 500—431 гг. до н.э.) — древнегреческий
скульптор, работавший в Афинах и Дельфах; Зевксис или Зевксид D64—
398 гг. до н.э.) — древнегреческий живописец, ученик Аполлодора.
746
С. 230. Гомон и Дюамель — известные адвокаты, современники
Лабрюйера.
С. 232. Ему уже не до законов и параграфов, он истый Ипполит! —
То есть человек, охваченный страстью к охоте. Ипполит — греческий
герой, сын царя Тесея и амазонки, который проводил дни в лесах; к нему
воспылала любовью его мачеха Федра. Этот сюжет был использован
Еврипидом и Сенекой, а вслед за ними — Расином (см. примеч. к с. 127).
На острове Сен-Луи никто и понятия не имеет о том, что Андре
знаменит в Маре... — Остров Сен-Луи расположен чуть выше по
течению Сены, чем остров Сите; был создан в XVII в. благодаря
соединению острова Нотр-Дам и Коровьева острова. Квартал Маре находится
на правом берегу Сены, напротив острова Сен-Луи.
С. 232. ...неукоснительно слушает торжественную мессу у фелья-
нов или францисканцев... — Фельяны — монашеский орден, в XVLb.
выделившийся из ордена цистерцианцев; францисканцы —
нищенствующий монашеский орден, созданный в начале XII в. св. Франциском
Ассизским.
С. 233. ...в ломбер или реверси... — И то и другое — карточные игры:
в ломбере максимальное количество игроков не превышает пяти, а в
реверси — четырех.
...он аккуратно читает «Голландскую газету» и «Галантного
Меркурия»... — Голландские газеты охотно печатали сплетни о
французском дворе; о «Галантном Меркурии» см. примеч. к с. 126.
...почитывал когда-то Бержерака, Демаре, Леклагиа... — Савиньен
Сирано де Бержерак A619—1655) — французский писатель
философского характера, автор бурлескных историй, увидевших свет уже
после его смерти: «Комическая история государств и империй Луны» A657)
и «Комическая история государств и империй Солнца» A662); а
также очень вольной комедии «Одураченный педант» A654); Жш/
Демаре де Сен-Сорлен A596—1676) — писатель и драматург, пользовавшийся
покровительством кардинала Ришелье. Его комедия «Фантазеры» A637)
имела большой успех и продержалась на сцене почти до конца XVII в.;
Луи де Леклаги A600—1671) — профессор философии, весьма
популярный в 1635—1669 гг., поскольку читал лекции по своей
дисциплине по-французски, стараясь сделать ее доступной для обывателей.
Автор ряда философских трудов и трактата о фонетической орфографии.
...книжонки из лавки Барбена и сборники виршей... — Клод Барбен
(ок. 1628—1695) — парижский издатель. В основном его деятельность
приходится на 1660—1680-е гг. Он издает комедии Мольера, романы
госпожи Дежарден, Донно де Визе, «Размышления, или моральные
максимы» Ларошфуко и пр. Среди издательской продукции того
времени большой популярностью пользовались сборники стихов и
небольших прозаических произведений.
747
Это его лицо мы видим на всех гравюрах, где изображены народ или
зрители. — Гравюры оповещали публику о важных событиях.
...королевская охота в праздник святого Юбера... — Св. Юбер —
покровитель охотников, его праздник приходился на начало ноября и,
как правило, был отмечен рядом торжеств. Например, в ноябре 1668 г. в
честь дня св. Юбера труппа Мольера играла в Версале «Жоржа Данде-
на» и «Скупого».
С. 234. Форт Бернарди — по распоряжению Бернарди, директора
военной академии, каждый год сооружался форт для проведения учебных
боев, привлекавших толпы зевак.
...Шанле занимается передвижением войск, Жакье — провиантом,
дю Мец — артиллерией... — Жан-Луи Боль, маркиз де Шанле A650—
1719), военный и дипломат, занимавшийся расквартировкой войск,
устройством лагерей и т.д.; Жакье (ум. в 1684 г.) — известный
поставщик провианта; Клод Бербье дю Мец (ум. в 1690 г.) на протяжении многих
лет командовал артиллерией.
...Бомавьель вчера умер... — Франсуа Бомавьель, первый бас
Оперы, умер в 1689 г.
«Галантные анналы» и «Любовный дневник» — сочинения Мари-Катрин
Дежарден A640—1683), писавшей под именем г-же де Вилледье:
«Галантные анналы» A670) и «Любовный дневник» A669—1671) —
сборники коротких повестей.
Ария неистового Роланда — «Роланд» A685) — опера Люлли и Кино
(см. примеч. к с. 126) по поэме Ариосто «Неистовый Роланд».
С. 236. Готье — известный торговец шелками.
С. 240. Диоцез — епархия, территориальное подразделение,
духовные дела которой находятся в ведении епископа.
...их так же легко перенять в В.... — То есть в Версале, резиденции
королевского двора.
С. 241. ...скребется в дверь, чутьли не стучит... — Сцена имеет место
перед покоями короля: придворные, которые имели право присутствовать
при утреннем туалете, уже вошли. Опоздавшие могли поскрестись в
дверь, но не стучать. Круг лиц, допускаемых к утреннему туалету, был
строго ограничен.
С. 243. ...ему следует считаться свойством с принцами Лотаринг-
скими, Роганами, Шатильонами, Монморанси... — Знатнейшие роды
Франции. Главой Лотарингского дома в тот момент был Карл V,
герцог Лотарингский A643—1690), зять императора Леопольда I. Рога-
ны вели происхождение Ът древних королей, правителей Бретани;
Шатильоны — древний род, самая известная ветвь которого — Шати-
льоны-Колиньи; Монморанси — одна из знатнейших фамилий
Франции, чье происхождение восходит к эпохе Гуго Капета.
Орифламма — знамя французских королей в XII—XV вв.
748
С. 248. Это не Руссо, не Фабри, не Лакутюр... — Руссо — хозяин
известного трактира в окрестностях улицы Сен-Дени; Фабри в 1661 г.
был сожжен за содомию и богохульство; Лакутюр — придворный
портной, потерявший рассудок и забавлявший своими выходками как
посетителей трактиров, так и придворных.
С. 249. ...сейчас они домогаются избрания эшевеном, купеческим
старшиной или членом Французской академии. — Эшевены — члены
городского совета или муниципалитета, как и купеческие старшины,
избирались сроком на два года; обе должности имели высокий
престиж, поскольку после 1577 г. обеспечивали получение
потомственного дворянства. Французская академия была образована в 1634 г., когда
кардинал Ришелье решил придать официальный статус кружку
литераторов, собиравшихся вокруг Валантена Конрара A603—1675),
одного из лучших знатоков и ценителей искусства той эпохи. Лабрюйер
был избран в Академию в 1693 г.
С. 255. Кассини — Жан Доменик Кассини A625—1712),
французский астроном, член Академии наук и директор Обсерватории.
Ложное солнце — оптическое явление в атмосфере.
Параллакс — угол, измеряющий видимое смещение светила при
перемещении наблюдателя.
С. 256. Театры Мольера и Арлекина — имеются в виду две
театральные труппы: труппа Мольера, которая играла в Пале-Рояль, и труппа
итальянских комедиантов Тиберио Фиорелли, называемого Скарамушем.
С. 259. ...она расположена примерно под сорок восьмым градусом
северной широты и удалена больше чем на тысячу сто лье от моря,
омывающего край ирокезов и гуронов. — Сорок восьмой градус широты —
примерные координаты Парижа и, естественно, Версаля, где находился двор.
Ирокезы и гуроны — имена, данные французами индейским племенам,
жившим на берегах Великих озер.
С. 260. Умение говорить с королями — предел искусства и
мудрости для придворного... — Мотив, характерный для эпохи. На эту тему
много рассуждает в своих «Мемуарах» Луи де Рувруа, герцог де Сен-
Симон A675—1755), описывая особую тактику, которую он
выработал для бесед с Людовиком XIV.
«Хороший острослов — дурной человек». — Цитата из Паскаля:
«Мысли» 670 D6).
С. 270. ...отвлекает тебя от общества Сократа и Аристида... —
Оба имени даны в нарицательном смысле как синонимические
обозначения мудреца-философа и человека безупречно справедливого.
С. 272. ...навещают Фрин и Таис... — Иначе говоря, куртизанок.
Между тем простые граждане... — Среди министров Людовика
XIV почти не было людей знатного происхождения: в основном они
принадлежали к «дворянству мантии». Однако объяснялось это не
749
столько ленью вельмож, сколько политикой короля, который
предпочитал отдавать важные должности тем, кто полностью от него
зависел и не мог опираться на аристократию. Не исключено, что в
данном случае Лабрюйер набрасывает портрет самого знаменитого из
министров этого царствования, Жана Батиста Кольбера A619—1683),
распоряжавшегося почти всеми финансовыми и экономическими делами
государства.
С. 276. Терсит — то есть трус. В «Илиаде» Терсит советовал
грекам оставить Трою и вернуться домой. Насмехался над Ахиллом, за
что и был им убит.
С. 277. Лебрен — Шарль Лебрён A619—1690), известный
художник; в Версале им были расписаны покои короля и королевы.
С. 279. «Мой орден, моя синяя лента»... — Синяя лента — знак
принадлежности к ордену Св. Духа, учрежденному в 1578 г. королем
Генрихом III. Число кавалеров ордена Св. Духа не должно было
превышать ста человек.
С. 280. Флоридоры и Мондори — знаменитые актеры своего
времени. Жозиа де Сула, сьер де Примфос, называемый Флоридором A608—
1672), был первым трагиком труппы Бургундского отеля; Гильом
Жильбер, называемый Мондори A578—1651), также был трагиком и
играл на сцене театра Маре.
С. 281. ...какая-нибудь улица Сен-Дени в маленьком городке — это
те же В. или Ф.... — Иначе говоря, те же Версаль или Фонтенбло,
которые были королевскими резиденциями.
С. 284. О юный Сокур, я печалюсь о твоей доблести... — Адольф
де Бельфорьер, шевалье де Сокур был смертельно ранен в сражении
1690 г., в котором погиб и его старший брат.
С. 285. Демофил — по мнению некоторых комментаторов,
старинный фрондер аббат де Сент-Элен.
Как противостоять столь сильной и всеобщей коалиции? — В 1686 г.
была образована так называемая Аугсбургская антифранцузская
коалиция, в которую вошли Священная Римская империя, Испания, Швеция,
Саксония, Бавария и также целый ряд мелких немецких княжеств. В
1689 г. в Вене был заключен союзнический договор между
императором и Нидерландами, к которому затем примкнули Англия и
Испания. В это же время Англия объявила войну Франции.
Оливье Леден — цирюльник, фаворит Людовика XI A423—1483),
прозванный Дьяволом, исполнял самые разнообразные поручения короля.
Филипп де Коммин в своих мемуарах рассказывает о некоторых
политических заслугах «мэтра Оливье». Был повешен в 1484 г., сразу после
смерти Людовика XI.
Жак Кер A395—1456) — купец из Бурга, банкир Карла VII,
финансировавший его походы против англичан.
750
С. 286. Басилид — по мнению некоторых комментаторов,
противник Фронды де Мулине.
С. 287. Т.кл.... — Текели A657—1705), венгерский магнат,
пытавшийся при помощи турок освободить свою страну от австрийской
зависимости. В 1676 г. поражение турецких войск положило конец этим
надеждам.
С. 291. Этот фрагмент был исключен Лабрюйером из шестого
издания «Характеров», однако в современной издательской практике его
принято восстанавливать. Поэтому по сравнению с предыдущими, в
том числе и русскими изданиями, нумерация этой части оказывается
сдвинута.
С. 293. « Человек, на чье изображение мы смотрим, бестрепетно и
смело говорил со своим повелителем...» — Можно предположить, что
это портрет Максимильена де Бетюн, барона де Росни, герцога де Сюлли
A559—1641), одного из самых известных министров и сподвижников
короля Генриха IV. Уже в XVII в. его образ обрел полулегендарные
черты идеального советника великого монарха, чему во многом
способствовали его мемуары A638).
А вот портрет другого. Видите, как решительны его черты, как
строг, важен, величав весь его облик? — Портрет кардинала Ришелье
(см. примеч. кс. 141), бывшего первым министром Людовика XIII.
Лабрюйер точно описывает его политические задачи.
...к искоренению ереси... — постепенному искоренению во Франции
протестантизма. Согласно Нантскому эдикту A598), которым было
урегулировано правовое положение гугенотов, им с некоторыми
ограничениями была предоставлена свобода вероисповедания. В 1620-х гг.
Ришелье последовательно боролся с протестантской партией,
стараясь лишить ее политического влияния и прекратить раскол внутри страны.
Осада и взятие Л а Рошели в 1628 г. решили эту проблему. В 1685 г.
Людовик XIV отменил Нантский эдикт, что вызвало массовое бегство
гугенотов из Франции, где перед ними был поставлен выбор:
вернуться в лоно католической церкви или отправиться на каторгу.
Искусство входить во все подробности и с неусыпным вниманием
относиться к малейшим нуждам государства составляет
существенную особенность мудрого правления... — Весь этот фрагмент—
панегирик Людовику XIV, которого Лабрюйер, следуя собственным
наставлениям, восхваляет, используя «умело поданные» факты (см. примеч.
кс. 116).
С. 297. В каких только дарах небес не нуждается мудрый
правитель! — Еще один панегирик Людовику XIV.
С. 299. Стоицизм — это пустая игра ума, выдумка, столь же
неосуществимая, как и государство Платона. — Стоя — греко-римская
философская школа, возникла в эпоху раннего эллинизма и просуще-
751
ствовала вплоть до эпохи Римской империи. Идеал стоицизма —
невозмутимость и непоколебимое спокойствие. Стоики верили в
предопределенность судьбы и склонялись к фатализму. Интерес к этому
философскому направлению был весьма силен в XVII в.; отсюда интерес
к одному из его поздних представителей — римскому философу
Сенеке. В «Государстве» Платона представлена идеальная модель
государственного устройства: в него входят три сословия — правители,
стражи и «третье сословие» — каждое из которых занимается своим
ремеслом (правит, охраняет, снабжает продовольствием и проч.) и
имеет свои добродетели (соответственно мудрость, мужество, послушание).
Справедливость — в идеальном соответствии занятий каждого
сословия их добродетелям.
С. 301. ...уподобляясь той женщине, которая долго не могла найти
свою маску, забыв, что уже надела ее. — Знатные дамы и горожанки,
выходя на улицу, надевали маску, закрывавшую лицо и уберегавшую
его от пыли.
...видит у подъезда карету, принимает ее за свою... — Похожий анекдот
рассказан в «Занимательных историях» Таллемана де Рео относительно
некоего г-на де Бранка (глава «Ракан и другие чудаки»).
С. 302. Он женился днем, к вечеру забыл об этом... — Этот анекдот
также фигурирует в рассказе Таллемана де Рео о г-не де Бранка: «...уверяют,
будто в день своей свадьбы он зашел к содержателю бань и велел
приготовить себе постель, сказав, что нынче будет ночевать здесь»
(«Ракан и другие чудаки»).
С. 303. Балас — рубин бледно-розового оттенка.
С. 304. Его ведут осматривать монастырь картезианцев, украшенный
картинами превосходного художника; монах, который объясняет их
содержание, заводит речь о святом Бруно, долго распространяется об
истории с каноником... — Большой монастырь картезианцев в Париже
был украшен двадцатью двумя картинами, изображавшими житие
св. Бруно (основавшего в XI в. монашеский орден картезианцев). Все
они принадлежали кисти художника Эсташа Лесюэра A616—1655) и
были написаны в 1645—1648 гг. (большая часть в настоящее время
находится в Лувре). На одной из картин изображено чудо, побудившее
св. Бруно принять монашеский обет: во время отпевания каноника
Д иокреза, проповедника, тайно предававшегося порокам, мертвец восстал
и вскричал, что Господь справедливо осудил его на вечные муки.
С. 311. Ирина, не считаясь с расходами, приезжает в Эпидавр и
отправляется в храм Эскулапа... — По мнению современников, Ирина —
Франсуаза де Рошешуар де Мортемар, маркиза де Монтеспан A640—
1707), в 1668— 1679 гг. фаворитка Людовика XIV, родившая ему восьмерых
детей. Была знаменита своей красотой, капризами и любовью к
картам. Что касается святилища бога врачевания Асклепия (или, на рим-
752
ский лад, Эскулапа), то оно действительно было расположено
поблизости от города Эпидавр.
С. 314. Жизнь есть сон; старик — это человек, который спал
дольше других: он начинает пробуждаться лишь тогда, когда приходит время
умирать. — Мотив, характерный для европейской литературы XVII в.
Самое известное его воплощение — пьеса Кальдерона «Жизнь есть сон»
A635): «Да, только спим, пока мы в мире // Столь необычном, что для
нас — // Жить значит спать, быть в этой жизни // Жить сновиденьем
каждый час. // Мне самый опыт возвещает: // Мы здесь до пробужде-
нья спим» («Жизнь есть сон» II, 19; пер. К. Бальмонта).
Есть возраст, не оставляющий в памяти никаких следов, возраст,
когда разум еще не пробудился и человек, подобно животному, живет
инстинктом. — Почти в таких же выражениях говорит о детстве в
своих мемуарах Маргарита де Валуа A553—1615), более известная как
королева Марго, описывая его как возраст, «когда над нами властвует
природа и мы живем скорее как растения и животные, нежели как люди,
направляемые разумом...»
С. 317. Недавно в Париже один человек умер от недуга, которым
заразился, ухаживая за нелюбимой женой во время ее болезни. — Ср. со
схожим анекдотом, который приводит Шамфор (Шамфор 590).
С. 327. Вся наша беда в том, что мы не выносим одиночества. — Ср.
с размышлениями Паскаля о необходимости развлечений («Мысли»
136 [139]).
С. 328. Серые сестры — монахини, ухаживающие за больными.
С. 336. Меховые мантии и бархатные шапочки — атрибуты
судейского звания (см. Лабрюйер 154).
С. 339. Глупец подобен автомату, механизму, пружине... —
Согласно Декарту, все животные и человеческие тела — механизмы или
«автоматы» разной степени сложности. Человек отличается от животных
тем, что у него есть душа, все же прочие существа чисто материальны
и в этом смысле «механистичны». В «Трактате о человеке» он писал:
«Я предполагаю, что тело не что иное, как статуя или земляной
механизм, созданный Богом, и, следовательно, все функции, какие только
можно вообразить, происходят от материи и зависят исключительно
от расположения органов. Я прошу вас считать, что эти функции
осуществляются в механизме естественным путем, от простого движения
его органов — точно так же, как движение часов или любого другого
автомата происходит благодаря противовесам и колесам...»
Дух Алена в такие минуты неотличим от духа великого Конде,
Ришелье, Паскаля или Ленжанда. — Ален — имя нерасторопного слуги в
комедии Мольера «Школа жен» A664); о принце де Конде см. примеч.
к с. 49; о кардинале Ришелье — примеч. к с. 141 и Х.21; Влез Паскаль
A623—1662) — математик и философ, один из деятельных защитни-
753
ков янсенизма, получил литературную известность в 1657 г., когда начали
публиковаться его «Письма провинциалу». Его «Мысли» —
фрагменты незаконченного труда — были опубликованы в 1669 г. уже после
его смерти. Лабрюйер, в особенности в своих размышлениях на
духовные темы, нередко опирается на Паскаля. Жан Ленжанд A595—
1665), епископ маконский, был знаменитым проповедником, как и его
старший брат Клод Ленжанд A591—1660). Первый — автор
надгробного слова королю Людовику XIII.
С. 342. Ферула — линейка, которой в средневековых школах били
по ладоням провинившихся учеников.
Ликторские фасции — связанный кожаными ремнями пучок
прутьев с воткнутым в него топориком, знак власти высших римских
магистратов, который перед ними несли ликторы (см. примеч. к с. 210).
Разум и правосудие, лишенные своих атрибутов, никого не убедят и не
устрашат. — Ср. с мыслью Паскаля: «...если бы врачи лишились своих
мантий и туфель, если бы ученые не имели квадратных шапочек и
широчайших рукавов, — они бы ни за что не сумели заморочить весь честной
народ, беззащитный перед таким удивительным зрелищем. Твори они
истинное правосудие, владей лекари подлинным искусством врачевания,
квадратные шапочки им были бы ни к чему». («Мысли» 44 [82]).
Тимон, как и всякий мизантроп... — Еще одно нарицательное имя:
Тимон Афинский (V в. до н.э.), от разочарования в людях ставший
отшельником, считается классическим воплощением мизантропии. У
Лабрюйера «характер» мизантропа отчасти полемичен по отношению
к «Мизантропу» Мольера A666).
Разум похож на истину: он один. К нему всегда идут одной дорогой,
удаляются же от него тысячью путей. — Ср. Ларошфуко 287.
С. 345. Варрон — Марк Теренций Варрон A16—27 до н.э.),
чрезвычайно плодовитый римский ученый-энциклопедист. Сохранился его
труд «О сельском хозяйстве» и сочинение «О латинском языке».
С. 346. ...«К. — хороший поэт». — Подразумевается Филипп Кино
(см. примеч. к с. 126,128), популярность которого снова выросла,
когда он стал писать либретто для Люлли.
Ш-н был богат, а К-лъ беден, хотя «Девственница» и «Родогуна»
заслуживали совсем не того приема, какой был им оказан. — Лабрюйер
сравнивает Жана Шаплена A595—1674), французского поэта и
критика, тонкого знатока литературы, и драматурга Пьера Корнеля.
Героическая поэма Шаплена «Девственница» A656) была высмеяна
современниками на все лады, хотя некоторые признавали за ней
достоинства (см. в этом издании «Наблюдение о вкусах и суждениях
французов» Сент-Эвремона). Трагедия Корнеля «Родогуна» A644), напротив,
при своем появлении имела шумный успех. Что касается богатства
Шаплена, то он пользовался милостью и доверенностью сперва Ри-
754
шелье, затем Кольбера (см. примеч. к с. 272), для которого он составил
знаменитый список литераторов, достойных королевского пенсиона.
Корнель, в основном пользовавшийся любовью полумятежной
аристократии эпохи Фронды, не имел столь доходного покровительства.
Между Шапленом и Корнелем были, однако, некоторые точки
соприкосновения: Шаплену принадлежал критический разбор «Сида» Кор-
неля (см. примеч. к с. 122), кроме того, если верить современникам,
оба поэта были отчаянными скрягами.
С. 347. Д'Эстре — Сезар, кардинал д'Эстре A628-1714), посол в
Испании и член Французской академии, известный широтой своих
знаний.
Арле — Франсуа д'Арле де Шамваллон A625—1695), архиепископ
Парижский, член Французской академии, один из горячих
сторонников и пособников отмены Нантского эдикта (см. примеч. к с. 293).
Боссюэ — Жак Бенинь Боссюэ A627—1704), епископ Кондомский,
затем епископ города Мо, воспитатель дофина, знаменитый проповедник,
особенно прославившийся надгробными речами.
Сегье — Пьер Сегье A588—1672), канцлер с 1635 по 1672 г. (см.
примеч. к с. 205), официальный покровитель Французской академии
после смерти Ришелье.
Монтозье — Шарль де Сен-Мор, герцог де Монтозье A610—1690),
один из воспитателей дофина, зять маркизы де Рамбуйе и один из
членов собиравшегося в ее доме кружка.
Вард — Франсуа-Рене дю Бек-Креспен, маркиз де Вард A621?—
1688), в молодости был замешан в придворных интригах и долгое
время пребывал в немилости; однако в 1683 г. опала была снята и ему, как
человеку обширных знаний, прочили место воспитателя герцога
Бургундского, внука Людовика XIV.
Шеврез — Шарль-Оноре д'Альбер, герцог де Шеврез A646—1712),
получил образование в Пор-Рояль, один из образованнейших людей
эпохи, дружил с Расином и Фенелоном.
Новьон — Никола Потье де Новьон (ум. в 1693 г.), председатель
Парижского парламента, член Французской академии.
Ламуанъон — имеется в виду либо Гийом де Ламуаньон A617—
1677), председатель Парижского парламента, знаток юриспруденции,
либо его старший сын Креньен-Франсуа A644—1709), советник
парижского парламента, друг Лабрюйера, Буало и Расина.
Скюдери — Мадлен де Скюдери (см. примеч. к с. 199—200). Лаб-
рюйер делает сноску и уточняет, что речь идет именно о ней, поскольку
ее брат, Жорж де Скюдери A601—1667), также был не чужд изящной
словесности. Поэт и драматург, он, несомненно, принимал участие в
сочинении «Артамена, или Великого Кира», который, как и знаменитая
«Клелия», вышел под его именем, хотя современники не сомневались,
755
iTo их истинным создателем была его сестра. Стоит заметить, что в
отличие от сестры он был членом Французской Академии.
Пелиссон — Поль Пелиссон (см. примеч. к с. 116), автор первой
^Истории Французской академии» A653).
Коиде — см. примеч. к с. 49.
Копта Арманде Бурбон, принцде Конти A629—1666), брат принца
де Конде, известный своим благочестием и образованностью, основа-
гель ряда коллежей.
/ ерцог Шартрский — Филипп 11, будущий герцог Орлеанский A674—
1723), племянник Людовика XIV, после его смерти ставший Регентом
и правивший Францией с 1715 по 1723 г. Был блестяще образован и
имел вкус к наукам.
Герцог Мэнский — Луи-Огюст де Бурбон, герцог Мэнский A670—
1736), незаконнорожденный сын Людовика XIV и госпожи де Мон-
тесиан, воспитанный госпожой де Ментенон. С детства славился умом.
Приор Вандомский — Филипп де Вандом A655—1727), правнук
Генриха IV и его возлюбленной Габриель д'Эстре, любил собирать вокруг
себя людей вольных нравов и мыслей, среди которых встречались и
[итераторы.
С. 348. Д'Осса — Арно д'Осса A536—1604), епископ Реннский, за-
тем кардинал, представлял интересы Франции в Риме, вел
переговоры о признании папским престолом Нантского эдикта. Его письма
опубликованы в 1624 г.
Хименес ~- Франциско Хименес A437—1517), кардинал, один из
трупных политических деятелей Испании, занимавший пост министра
и способствовавший укреплению монархии. Участвовал в издании
сочинений Аристотеля и способствовал изданию Библии с параллельным
текстом на нескольких языках.
Бинъон — Жан-Поль Биньон A662—1743), так же называемый
аббатом Биньоном, королевский библиотекарь, с 1702 по 1714 г. —
издатель «Журнала ученых».
Антонин — Антонин Пий (89—161), римский император,
славившийся миролюбием и мудростью. Однако поклонником Платона,
который в своем «Государстве» утверждал, что идеальные правители —
философы, был его преемник, Марк Аврелий A21—180).
С. 350. ...дайте мне, если можно, доходное место, которое позволит
мне украсить мою жизнь... и писать для забавы... — Литературный труд
и это время приносил небольшой доход. Как правило, писатель
передавал издателю рукопись за некоторую сумму и более ничего с нее не
имел. Писатели известные нередко получали пенсии от короля или
богатых вельмож, а также вознаграждения за посвящение, за
поднесение книги и т.д. Но лучше всего было иметь должность — скажем,
королевского историографа, как это было с Расином и Буало.
756
С. 351. Прима — карточная игра.
С. 353. ...облик реформата, чрезмерная скромность, убогий наряд,
широкополая шляпа... — Протестанты, т.е. члены реформированной церкви,
одевались подчеркнуто просто и скромно, предпочитая темные цвета.
С. 356. Декарт советует судить о предмете... — Скорее всего, Лаб-
рюйер имеет в виду «метод» Декарта — ряд логических операций,
которые призваны гарантировать достоверность нашего знания о том или
ином предмете. Четыре правила этого метода см. во второй части
декартовского «Рассуждения о методе» A637).
С. 359. Вот перед нами человек. Он неотесан, неуклюж и туп на
вид... — Имеется в виду Жан де Лафонтен A621—1695), поэт и
баснописец, о застенчивости и неловкости которого сохранилось немало
анекдотов.
Вот другой — он прост, робок, прескучный собеседник... — Имеется
в виду Корнель, также не отличавшийся светскостью манер. О его
своеобразном неумении говорить см. в этом издании эссе Сент-Эвремона
«Господину маршалу де Креки, который спросил, каково состояние
моего духа, и что я мыслю по разным поводам в дни моей старости»
(раздел «О разговоре»).
Здесь он стоит вровень с Августом, Помпеем, Никомедом,
Ираклием... — Подразумеваются герои пьес Корнеля «Цинна» A642), «Смерть
Помпея» A643), «Никомед» A651), «Ираклий, император Востока»
A647).
Вот вам третье чудо. — Лабрюйер набрасывает портрет своего друга,
Жана-Батиста Сантеле A630—1697), одного из последних
французских поэтов, писавших на латыни.
С. 365. Катону и Пизону — одна честь. — То есть и тому, кто,
подобно Катону, воплощал в себе гражданскую добродетель, и тому, кто,
подобно римскому консулу Пизону (ум. в 65 г. до н.э.), славился своей
алчностью и жестокостью.
С. 368. Баярд — Пьер Террай де Баярд A473—1524), прозванный
«рыцарем без страха и упрека», французский военачальник, ставший
легендой, благодаря своей отваге; участвовал в Итальянских походах
Карла VIII, Людовика XII и Франциска I.
Монтревель — Маркиз де Монтревель, генерал кавалерии, в основном
цзвестен жестоким подавлением протестантского восстания в 1704 г.
Вобан — Себастьян Ле Претр де Вобан A633-1707), знаменитый
французский военный инженер и теоретик военного искусства,
создатель новой системы укреплений.
Цезарь не был слишком стар, когда задумал завоевать мир... — Как
указывает сам Л абрюйер, этот фрагмент — возражение Паскалю
(«Мысли», 49 [132]): «Мне кажется, Цезарь был слишком стар, чтобы раз-
757
влекаться завоеванием мира. Эта забава была хороша для Августа и
Александра. То были молодые люди, которых трудно удержать, но Цезарь
был зрелее».
С. 372. Юный принц... — Людовик Французский A661—1711), сын
Людовика XIV, наследник престола.
С. 374. Умер врагу предводитель грозной армии... — Карл V, герцог
Лотарингский A643—1690), лишенный герцогства французами и бывший
одним из полководцев императорских войск. Людовик XIV говорил,
что это был самый великий, мудрый и великодушный из его недругов.
С. 374. XII.118 — этот и следующий (ХИЛ 19) фрагменты
посвящены самому грозному из врагов Франции — Вильгельму III Оранскому
A650—1702), который с 1674 г. был штатгальтером (правителем)
Нидерландов, а с 1689 г. — английским королем. На британский престол он
взошел в результате «Славной революции» 1688—1689 гг., свергнув власть
Якова II Стюарта, на дочери которого был женат. В отличие от Якова
Вильгельм исповедовал протестантизм, что было важно для
умеренно-протестантской и безусловно антикатолической Англии. Якову
пришлось бежать во Францию, где его радушно принял Людовик XIV.
«0, времена, о, нравы! О, злосчастный век, столь обильный дурными
примерами, век попранной добродетели и победоносного,
торжествующего преступления! — восклицает Гераклит. — древнегреческие
философы Гераклит (ок. 550 — ок. 480 до н.э.) и Демокрит (ок. 470 — ок.
380 до н.э.) в данном случае выступают в качестве контрастной пары:
первый, «плачущий философ», сокрушается, второй, «смеющийся
философ», негодует (см. Лабрюйер XII. 119). Открывающая этот фрагмент
знаменитая цитата взята из «Первой речи против Каталины»
Цицерона, откуда заимствована и идея предоставить слово Гераклиту и
Демокриту (они фигурируют в параграфах 118 и 119 этого сочинения).
Ликаон — мифологический царь Аркадии, предложил Зевсу
кушанье из человеческого мяса, за что был превращен в волка (см.
«Метаморфозы» Овидия, кн. I).
Эгисф — сын Фиеста, сперва убивший воспитавшего его Атрея, затем
вероломно зарезавший его сына Агамемнона, когда тот возвратился
домой после Троянского похода (см. «Орестею» Эсхила).
С. 375. Некий государь, избавивший Европу и самого себя от заклятого
врага и стяжавший этим славу разрушителя огромной империи... —
Имеется в виду император Леопольд I A640—1705), который в 1699 г.
заставил Оттоманскую империю отказаться от притязаний на Венгрию.
Тот, кто призван быть третейским судьей и посредником... —
Подразумевается либо папа Иннокентий XI A611—1689), который был не
слишком благожелательно настроен по отношению к Людовику XIV,
либо Иннокентий XII A615-1700).
758
С. 377. ...человекростом с гору Афон... — Согласно легенде,
скульптор Динократ (IV в. до н.э.) хотел из горы Афон высечь фигуру
Александра Великого.
...о том же человеке с бледным, бескровным лицом... — То есть о
Вильгельме Оранском.
...выуживает в мутной воде целый остров... — То есть Британию,
соправителем которой он стал в 1689 г.
...прячется в болотах... — В 1672 г. Вильгельм Оранский смог
остановить французскую армию под Амстердамом, сломав дамбу и
открыв шлюзы, которые предохраняли эту местность от затопления.
С. 378. ...пикты и саксы усмиряют батавов... — Пикты — группа
племен, в древности населявших Шотландию; саксы — группа
германских племен, в V—VI вв. принимавших участие в завоевании
Британии; батавы — германское племя, жившее в дельте Рейна, которое с
конца I в. до н.э. находилось под властью Рима. Подразумеваются,
естественно, взаимоотношения между современными Лабрюйеру
шотландцами, англичанами и голландцами.
Архонт — один из девяти ежегодно избиравшихся высших
должностных лиц в Афинах.
...в числе их скоро окажется сам Цезарь... — Здесь имеется в виду
император Священной Римской империи, т.е. Леопольд I (см. примеч.
к с. 375).
С. 379. Вот перед вами любитель цветов... — Мода на тюльпаны
охватила Европу в первой половине XVII в. Тюльпан был завезен в
Голландию из Турции в 1559 г. С 1615 г. эти цветы вошли в моду в Париже
и, неуклонно дорожая в цене, разошлись по всей Европе. Луковицы особо
необычных сортов ценились буквально на вес золота. В Голландии —
основном их поставщике, — это привело к росту финансовых
спекуляций, закончившихся оглушительным крахом 1637 г., когда спрос на
тюльпаны стал падать и луковицы обесценились почти в сто раз.
С. 381. Калло - Жак Калло A592 или 1593-1635), известный
французский рисовальщик и офортист, оказавший значительное влияние
на развитие этого искусства. Самые известные его серии: «Нищие»,
«Бедствия войны».
С. 382. Л...г...ким — Комментаторы предполагают, что речь идет о
Ледигиерском дворце, или о дворце Лангле.
С. 384. ...оправдание гаи осуждение людей... — Подразумевается
средневековый обычай устанавливать виновность или невиновность
обвиняемого путем судебного поединка. Один из последних
поединков такого рода имел место в 1547 г. в присутствии короля Генриха II.
...исцеление его от этого безумия стало одним из прекраснейших
деяний великого короля. — С начала XVII в. королевская власть
активно пыталась положить конец дуэлям: указы против дуэлей издавались
759
в 1609, 1626, 1634, 1643, 1646, 1651, 1679, 1704 и 1711 гг. Вплоть до
начала личного царствования Людовика XIV запреты на дуэли не имели
особой эффективности, однако этот монарх сумел добиться почти полного
их исчезновения: при нем участие в дуэли каралось смертью, и
Людовик никогда не позволял себе помиловать осужденного.
С. 385. Катулл — Гай Валерий Катулл (ок. 87 — ок. 54 до н.э.),
римский лирик, но здесь упомянут как мастер остроумной светской
болтовни.
С. 386. Вуатюр — о Вуатюре см. примеч. к с. 123.
Сарразен — Жан-Франсуа Сарразен A614—1654), светский поэт,
близкий к кругу госпожи де Скюдери; здесь упомянут как мастер
остроумной светской болтовни.
С. 387. Ифий — в «Метаморфозах» Овидия это имя получает
женщина, превращенная богиней Изис в мужчину.
С. 388. Лаиса — греческая куртизанка (IV в. до н.э.), славившаяся
красотой.
..могли он надеяться, что так скоро войдет в моду? — С середины
1680-х гг., когда на Людовика XIV все большее влияние оказывает госпожа
де Ментенон (возможно, ставшая его морганатической супругой),
благочестие и благонравие становится необходимым условием
королевской милости.
С. 391. Онуфрий никогда не говорит: «моя власяница» или «мой бич
для смирения плоти»... — В данном случае Лабрюйер по-своему
разрабатывает тип лицемерного ханжи, отталкиваясь от «Тартюфа» A669)
Мольера. «Моя власяница» — первые слова Тартюфа при появлении
на сцене.
«Духовная борьба» — сочинение, приписываемое итальянскому
богослову Лоренцо Скупли A530—1610).
«Христианский дух» — сочинение Жана де Берньер-Лувиньи A602—
1659); не будучи духовным лицом, он был духовным наставником (о
таких духовных наставниках часто говорит Лабрюйер). Книга вышла
через год после его смерти, это собрание его заметок и писем.
Пользовалась большой известностью, однако в 1689 г. попала в список книг,
запрещенных Ватиканом.
«Святой год» — это название двух книг, одна из которых
принадлежит отцу Бордье и вышла в 1668 г., другая — аббату Луазею и вышла
в 1678 г.
С. 395. Фавье — танцор Оперы.
Лоренцани — Паоло Лоренцани, композитор, имевший должность
при дворе королевы-матери.
Если бы некоторым людям... — Речь идет о должностях
(королевских секретарей и некоторых советников), которые были связаны с
получением личного дворянства. Лица, двадцать лет занимавшие подоб-
760
ные должности, имели право на наследственный дворянский титул. Такие
чиновники именовались ветеранами. Но если они продавали свою
должность до истечения этого срока, то теряли все привилегии.
С. 397. Озье — очевидно, имеется в виду Пьер д'Озье A592—1660)
или его сын Рене A640—1732), оба видные специалисты по генеалогии.
С. 398. ...из Сира становится Киром. — Сир — имя раба в ряде
комедий Плавта и Теренция; Кир Великий (VI в. до н.э.) — основатель
персидской державы, легендарный правитель и полководец. Ему
посвящен один из самых популярных романов XVII в. «Артамен, или
Великий Кир» A649—1653) г-жи де Скюдери.
С. 399. Жофруа де Лабрюйер — участник Третьего крестового
похода, умер в 1191 г. Ремарка имеет иронический характер: самые
знатные семьи вели родословную от рыцарей, принимавших участие в
Крестовых походах. Происхождение Лабрюйера на самом деле весьма
скромно.
Готфрид Бульонский (ок. 1061—1100) — герцог Нижней
Лотарингии, один из организаторов Первого крестового похода и основатель
королевства Иерусалимского A099).
Боюсь, что в недалеком будущем какой-нибудь юный аббат явится
в общество в одеянии из серого бархата с разводами — наподобие
епископа, или весь в мушках, с нарумяненными щеками — наподобие
женщины! — Если верить «Мемуарам аббата де Шуази, переодетого
женщиной», в середине 1670-х гг. он не раз выходил в общество именно в
таком виде и был везде благосклонно принят. О Шуази см. также
примеч. к с. 223.
С. 400. Карраччи — Аннибале Карраччи A560—1609), художник,
расписавший галерею дворца Фарнезе.
Только потому, что у т...т...цев... — То есть у театинцев, членов
монашеского ордена, созданного в Риме в 1524 г. Речь о том, что
вечерняя служба в их храмах была слишком зрелищна и театрализована.
С. 401. Варнавит — член монашеского ордена, основанного в
Милане в 1530 г. Речь идет о распрях между разными категориями
духовенства.
С. 404. ...обет бедности в богатом монастыре! — Вступление в
женский монастырь требовало крупного взноса: этот обычай был отменен в
1667 г., затем возобновлен в 1693 г.
...народоправство или деспотия. — Аббатиса назначалась королем,
настоятельницу монастыря избирали сами монахини.
С. 406. Безвозвратные вложения — подразумевается капитал, с
которого выплачивается пожизненная рента. В 1689 г. ряд парижских
госпиталей, куда подобным образом вкладывались капиталы,
обанкротились, в результате чего многие частные лица потеряли и ренту, и
капитал.
761
С. 409. Пытка — это удивительное изобретение... — В XVII в. пытка
продолжала быть одним из судебных инструментов, с помощью
которого устанавливалась правдивость показаний.
С. 412. Фидеикомисс — поручение наследнику выдать часть наследства
или все наследство третьему лицу.
С. 413. Сципион — Сципион Африканский Старший (ок. 235 — ок.
183 до н.э.), знаменитый римский полководец.
Марий — Гай Марий A56—86 до н.э.), римский полководец и
политический деятель, его жизнеописание см. у Плутарха в «Сравнительных
жизнеописаниях».
Мильтиад (ок. 550—489 до н.э.) — афинский полководец, одержавший
победу над персами в сражении при Марафоне.
Эпаминонд (ок. 418—362 до н.э.) — фиванский полководец и
политический деятель, способствовавший росту влияния Фив.
Агесилай — Агесилай II (ок. 442 — ок. 358 г. до н.э.), спартанский
царь, много воевавший против Персии и ее греческих союзников; его
жизнеописание см. у Плутарха в «Сравнительных жизнеописаниях».
С. 416. ...О Эскулап-Фагон, распространяй по всей земле хину ирвот-
нов... — Ги Кресан Фагон A638—1718), основатель и директор
Королевского ботанического сада, а с 1693 г. — первый придворный медик;
большой почитатель хины, посвятивший ей целый трактат A702).
С. 418. Дюгеклен — Бертран Дюгеклен (ок. 1320—1380), коннетабль
(главнокомандующий) Франции при короле Карле V A338—1380; правил
с 1364 г.).
Клиссон — Оливье де Клиссон A336—1407), соратник Дюгеклена
и также коннетабль Франции, имел большое влияние в начале
правления Карла VI A368-1422; правил с 1380 г.).
Фуа — Гастон III, граф де Фуа, виконт де Беарн A331—1391),
полководец, автор «Книги об охоте».
Бусико — Жан Леменгр, прозванный Бусико (ок. 1366—1421), маршал
Франции и великий коннетабль Восточной империи, оборонял
Константинополь от турок в 1399 г.
Кто может объяснить, почему иные слова... — Во второй половине
XVII в. проблемы языковых норм обсуждались не только в
профессиональных кругах, но и в литературных салонах. Словарь, над которым
в это время работала Французская академия (первое его издание вышло
в 1694 г.), в основном был ориентирован на очищение языка от
диалектных, жаргонных и устаревших выражений, а кроме того — на
речевые нормы образованного общества. Однако не все члены Академии
были согласны с этим подходом: так, писатель Антуан Фюретьер A619—
1688) составил собственный словарь, который вышел в свет в 1684 г. и
762
стоил автору исключения из Академии. В нем в большей степени
отразилась языковая практика разных слоев населения.
С. 421. Лоран — автор стихотворных отчетов о празднествах при
дворе и в замке Шантильи в 1685—1688 гг.
Маро и Депорт — О Маро см. примеч. к с. 125. Филипп Депорт A546—
1606) французский ренессансный поэт, ввел в моду подражание
итальянскому стилю, кроме того, перевел на французский псалмы.
Бенсерад и Вуатюр — см. примеч. к с. 199 и 12.
...история сохранила нам эти стихи... — Эти рондо были
опубликованы в «Сборнике разных рондо», вышедшем в свет в 1640 г., где они
помещены под рубрикой «Старинные рондо». Их автор неизвестен.
С. 422. Светское красноречие, процветавшее при Леметре, Пюселе
и Фуркруа... — Все трое — известные парижские адвокаты: Антуан Леметр
A608—1658), янсенист, давал уроки Расину, когда тот был учеником
в Пор-Рояль; Клод Пюселе и Бонавантюр Фуркруа (ум. в 1691), поэт
и юрисконсул, друг Мольера и Буало.
С. 423. Он появился наконец... — Как уточняет сам Лабрюйер, речь
идет о капуцине отце Серафиме, который в 1692 г. во время Великого
поста проповедовал в Версале, а в 1696 г. — при дворе. Боссюэ
отзывался о нем с похвалой, а вот Сен-Симон не видел в нем особенных
талантов, кроме умения вопить и осыпать слушателей оскорблениями.
С. 424. Святой Василий — Василий Великий C30—379), епископ Ке-
сарийский, один из отцов церкви, устроитель и покровитель
монашеского движения, автор нескольких литургий и этико-богословских трудов.
Иоанн Златоуст — Иоанн Златоуст (между 344 и 354—407),
патриарх Константинопольский, автор множества проповедей, панегириков
и псалмов, славившийся своим красноречием.
С. 425. В вопросах брака и завещания судьями выступали Овидий и
Катулл... — Во Франции XVII в., как и в более ранние эпохи, не
существовало единого свода судебных законов, действовавших на всей
территории государства. В одних провинциях судопроизводство
опиралось на римское, в других — на обычное право (кутюмы). В любом
случае прецеденты играли существенную роль в прениях, и
заимствоваться они могли не только из юридической литературы. Таким
образом, Публий Овидий Назон D3 до н.э. — ок. 18 н.э.), автор «Науки
любви» и «Метаморфоз», и Катулл (см. примеч. к с. 385), славный своей
любовной лирикой, в каком-то смысле могли считаться экспертами в
вопросах брачных отношений.
Пандекты Юстиниана — собрание правовых норм, ориентированных
на юридические сочинения по римскому праву классического
периода, которое было осуществлено по велению императора Восточной
Римской империи Юстиниана I D82—565).
763
Святой Кирилл (ум. 444) — патриарх Александрийский, один из
отцов церкви, яростный противник несторианства.
Гораций — Квинт Гораций Флакк F5—8 до н.э.), римский поэт эпохи
Августа, автор «Посланий», куда входило и знаменитое послание
«Искусство поэзии», и «Песен».
Святой Киприан — Фасций Цецилий Киприан (ум. 258), епископ
Карфагенский, мученик (был обезглавлен). Автор труда «О единстве
церкви», в котором ратовал за объединение церкви с теми, кто отпал
от нее в эпоху гонений.
Лукреций — Тит Лукреций Кар (ок. 96—55 до н.э.), поэт и
философ-материалист, последователь учения Эпикура. Автор
дидактической поэмы «О природе вещей».
Святой (Блаженный) Августин — Аврелий Августин C54—430),
богослов и философ, во многом способствовавший слиянию
христианства и неоплатонизма, автор трудов «О граде Божьем», «О
благодати» и автобиографической «Исповеди». Его учение о благодати
оказало большое влияние на богословскую мысль XVII в.
С. 429. Венсан и Ксавье — Имеются в виду св. Венсан де Поль A581—
1660), основатель ордена лазаристов, ордена сестер милосердия и других
благотворительных конгенераций, неутомимый проповедник, в основном
обращавшийся к простому народу; и св. Франсуа Ксавье A506—1552),
испанский иезуит, миссионер, проповедовавший Евангелие в Индии
и Японии.
С. 430. Епископ города Мо и отец Бурдалу... — Речь идет о двух
самых знаменитых проповедниках этого времени, Боссюэ (см. выше
примеч. к с. 347) и иезуите Луи Бурдалу A632—1704), слава которого
даже превосходила славу Боссюэ. Сравнение Демосфена и Цицерона
восходит к «Сравнительным жизнеописаниям» Плутарха.
С. 433. Разве недостоин был этого сана Фенелон? — Франсуа де
Салиньяк де Ламот-Фенелон A651—1715) — французский писатель и
богослов, воспитатель герцога Бургундского, внука Людовика XIV, для
которого он сочинил «Приключения Телемака» A699), а также
многочисленные сказки, прозаические басни и диалоги в царстве
мертвых. В 1695 г. получил сан архиепископа Камбрейского.
С. 438. ...такие ученые, возвышенные и тем не менее веровавшие
мужи, как Лев, Василий, Иероним и Августин... — Иначе говоря,
римский папа св. Лев I, прозванный Великим (ум. в 461 г.), св. Василий
(см. примеч. к с. 424), св. Иероним (ок. 347—419 или 420), один из
отцов церкви, переводчик Библии на латынь и автор комментариев к
ней, проповедник монашеских идеалов, и св. Августин (см. выше
примеч. к с. 425).
С. 441. Скажи кто-нибудь, что сиамское посольство прибыло к нам
с тайной целью побудить христианнейшего короля отречься от
христианства... — О французском посольстве в Сиам см. примеч. к с. 223.
764
Одной из его целей действительно являлась попытка склонить
правителя Сиама к принятию христианства.
...допустить в свое государство талапуанов... — То есть
буддийских монахов. Французским миссионерам было дозволено
проповедовать Евангелие в Сиаме.
С. 443. Поэтому, даже допуская, что вера менее истинна, чем это
считается, человек все равно не может избрать путь более спасительный,
нежели стезя добродетели. — Ср. с паскалевской идеей «пари»; ocj
поставить на существование Бога, то можно, ничем не рискуя,
выиграть вечность, а вот если поставить на то, что Его нет, то можно же
проиграть. См. «Мысли» 418 B33).
С. 447.Ленотр — Андре Ленотр A613—1700), ландшафтный
архитектор; по его планам был разбит и украшен парк в Во-ле-Виконт,
затем — весь парковый ансамбль Версаля, сады в Трианоне, Шантклы!
Сен-Клу и т.д.
XVI 44—45 — эти два фрагмента во многом являются репликой па
известное рассуждение Паскаля о «двух безднах», между которыми
пребывает человек. См. «Мысли» 199 G2).
ШАРЛЬ ДЕ СЕН-ДЕНИ ДЕ СЕНТ-ЭВРЕМОН
Первое более или менее достоверное издание сочинений Сент-Эв-
ремона вышло уже после его смерти в 1705 г., хотя многие годы его
эссе ходили по рукам в рукописном виде и появлялись в пиратских
изданиях. Когда друзья и почитатели спрашивали, почему бы не
представить их более широкой публике, он отвечал, что пишет для своего
круга и что до других читателей ему дела нет. Однако в 1701—1703 гг.
он, хотя и неохотно, помогал Пьеру Демезо, молодому протестанту,
подготовить его тексты к изданию, что оказалось непростой задачей,
поскольку их оригинальные рукописи часто бывали утеряны. Это
издание 1705 г. до сих пор считается наиболее аутентичным, несмотря
на многие его недостатки. Из-за большого количества апокрифов
полный корпус сочинений Сент-Эвремона до конца не установлен.
Публикуемые ниже тексты на русский язык ранее не переводились. Их
общее название — «Избранные беседы» — не является авторским, как
и их подбор. Переводы осуществлены по mjx.:Saint-Evremond. Entretiens
sur toutes choses. Desjonqueres, 1998.
Избранные беседы
Человек, желающий все познать, себя не знает
(L'homme qui veut connaitre toutes choses ne se connait pas
lui-meme)
Этот текст датируется предположительно 1647—1648 гг. Его
адресат — если таковой действительно существовал, — неизвестен.
Эпистолярный жанр, отчасти воспроизводивший модель светского
разговора, отчасти — ренессансную традицию философского диалога, был
популярен в эти годы; его признанным мастером считался Бальзак (см.
766
выше примеч. к с. 123), который в 1644 г. опубликовал коллекцию
философских писем-эссе.
С. 462. ..мы наблюдаем ход небесных тел почти столь же точно,
как работу часового механизма... — Представление о мире как о
часовом механизме в первую очередь связано с теорией Декарта.
...астрономы... видят пятна на солнце... — Практически все
достижения, которые перечисляет Сент-Эвремон, связаны с именем Гали-
лео Галилея A564—1642). В 1609 г. он сконструировал и
усовершенствовал подзорную трубу, с помощью которой смог увидеть пятна на
Солнце и открыть спутники Юпитера. Ему же принадлежит теория
происхождения комет, впоследствии опровергнутая.
В наших интересах верить в ее бессмертие, однако его не так легко
себе представить. — Сходная точка зрения представлена у
Ларошфуко 504.
...это — ремесло ирландцев... — Иначе говоря, диспуты — дело
ирландских богословов. В «Персидских письмах» Монтескье писал, имея
в виду опять-таки ирландских богословов: «Целый народ был изгнан
из своей страны, пересек моря, чтобы обосноваться во Франции, но он
не привез при этом с собою для защиты от жизненных невзгод ничего,
кроме ужасного таланта спорить» (письмо XXXVI).
Пусть г-н *** и г-н *** утучняют тома замысловатыми
рассуждениями... — Возможно, что имеется в виду спор между двумя
крупнейшими философами эпохи, Декартом и Гассенди (см. примеч. к
. с. 471), имевший место в 1641—1648 гг.
Сократ — этот портрет древнегреческого философа Сократа D70—
399 до н.э.) в основном опирается на «Жизнеописания и мнения
знаменитых философов» Диогена Лаэртского (ок. 220).
...мысли же, которые приписывает ему Платон... —
Подразумевается платоновский диалог «Федон», посвященный проблеме
бессмертия души.
С. 463. Своим судьям Сократ отвечал как человек, желавший в него
верить... — см. «Апологию Сократа» Платона.
Однако в темнице, когда он пытался вдохнуть уверенность в своих
друзей... — Еще одна ссылка на платоновский диалог «Федон».
Что касается Аристотеля... — Критика учения Аристотеля C84—
322 до н.э.) была в основном почерпнута Сент-Эвремоном из труда
Гассенди (см. примеч. к с. 471), обращенного против этого философа
(«Exercitationes paradoxicae adversus Aristoteleos» [1624]).
...и видеть в нем отравителя... — О том, что, по некоторым слухам,
Александр Македонский был отравлен, причем по наущению
Аристотеля, упоминает в «Сравнительных жизнеописаниях» Плутарх
(«Александр», 76).
С. 464. ...как только затворялись двери Лицея... — В 335 г.
Аристотель основал школу в Ликее, северо-восточном пригороде Афин, от
767
которого и произошло слово «лицей». Что же касается наличия в
учении Аристотеля тайной, эзотерической части, то эту мысль
высказывали многие ученые XVII в., в частности Ла Мот Ле Вайер.
И когда его великий питомец был разгневан... — Этот анекдот
заимствован из «Сравнительных жизнеописаний» Плутарха («Александр», 7).
Аристотель был изгнан из Афин как безбожник... — Аристотель оставил
Афины в 347 г. до н.э., после смерти Платона.
Сенека в «Апофеозе Клавдия»... — После смерти и обожествления
императора Клавдия E4 н.э.) Сенека (см. примеч. к с. 93, а также
примеч. к с. 664) написал меннипову сатиру «Отыквление божественного
Клавдия».
Эпикур — Все сведения о древнегреческом философе Эпикуре C41—
270 до н.э.), основателе школы, получившей название «Сад Эпикура»,
Сент-Эвремон почерпнул из его жизнеописания, составленного Гас-
сенди (см. примеч. к с. 471).
С. 465. ...в Екклесиасте, когда речь держат грешники... — В
богословской традиции эпохи существовала интерпретация Книги
Екклесиаста как диалога, часть реплик в котором принадлежала грешникам:
таким образом объяснялось наличие в нем некоторых «скандальных»
утверждений.
...у меня больше почтения к вере самого невежественного
крестьянина, нежели ко всем урокам Сократа. — В своем эссе «О суетных
ухищрениях» («Опыты», I, 54) Монтень писал: «Есть все основания
утверждать, что невежество бывает двоякого рода: одно, безграмотное,
предшествует науке; другое, чванное, следует за ней [...]. Простые умы, мало
любознательные и мало развитые, становятся добрыми христианами
из почтения и покорности; они бесхитростно веруют и подчиняются
законам».
С. 466. ...не в обиду приверженцам языческих добродетелей... —
Отсылка к известному трактату эрудита и вольнодумца Франсуа Ла Мот
Ле Вайер A588—1672) «О добродетели язычников» A642).
Лишь Высшему Разуму под силу превратить человека рассудительного
в мученика... — Ср. слова Паскаля: «Чтобы сделать из человека
святого, нужна благодать» (869 [508]).
Об удовольствиях. Господину графу де Бюсси-Рабютен
(Sur les plaisirs. A M. le comte de Bussy-Rabutin)
Этот текст комментаторы датируют либо 1649 г., либо, что более
вероятно, 1658 г.: именно в эти периоды Сент-Эвремон был вынужден
провести некоторое время в деревне. О графе де Бюсси-Рабютен см.
примеч. к с. 122. В своих рассуждениях о природе удовольствий Сент-
Эвремон опирается на учение Эпикура, изложенное в «Жизнеописа-
768
ниях и мнениях знаменитых философов» Диогена Лаэртского. Эссе
завершается стихотворным фрагментом на ту же тему, который в
данном издании не приводится.
С. 467. Развлечения потому и называются развлечениями, что
отвлекают от мрачных предметов... — Ср. с позицией Монтеня
(«Опыты», III, 4).
Лишь Господь, созерцая самого себя, в себе обретает покой и
счастье. — Как указывают комментаторы, эта фраза, по-видимому,
отсылает к началу последнего труда Бальзака (см. примеч. к с 123) «Арис-
типп, или О дворе» A658): «Лишь Господь в полной мере может быть
доволен собой...»
С. 468. Я имею в виду не ту мыслящую душу, из которой исходит
свет разума, но душу, тесно прилепленную к телу... — Это различие
мыслящей (нематериальной) и чувствующей (материальной) души
принадлежит Гассенди (см. примеч. к с. 471), который пытался
примирить позицию Эпикура, считавшего душу материальной
субстанцией особого рода, с христианской ортодоксией.
...что Петроний назвал erudito luxu... — Гай (или Тит) Петроний
(ум. в 66), римский всадник, приближенный Нерона, считавшийся
«арбитром изящества», предположительный автор «Сатирикона». Был
заподозрен Нероном в участии в заговоре и покончил с собой. Тацит
рассказывает о нем в «Анналах» (XVI, 17—20), откуда Сент-Эвремон
и заимствует выражение «утонченная/просвещенная роскошь».
С. 470. ...достичь духовной неги доброго Эпикура... — Эпикур считал,
что целью человеческой жизни является удовольствие, понимаемое не
только как чувственное наслаждение, но и как избавление от боли, страданий
и страха смерти. «Духовная нега», о которой здесь говорится, согласно
Эпикуру, предполагает покой и внутреннее равновесие.
Суждение о науках, которым можно посвящать себя
человеку достойному
(Jugement sur les sciences ou peut s'appliquer im honnere homme)
Вероятная датировка этого текста — 1660—1661 гг.
С. 470. Посему не ждите от меня основательных суждений о
предмете, который я изучал лишь мимоходом... — Случайный и
нерегулярный характер занятий — черта, отличающая человека светского от
педанта. Что касается перечисленных интересов — чтение, беседы и
удовольствия, — то этот список, очевидно, восходит к эссе Монтеня «О
трех видах общения («Опыты», III, 3), где говорится об общении с книгами,
друзьями и женщинами.
С. 471. Гоббс, величайший ум Англии со времен Бэкона, не мог
смириться с влиянием Аристотеля на теологию и в его тонкостях видел
769
причину раскола Церкви. — Английский философ Томас Гоббс A588—
1679) в своем известном труде «Левиафан» A651), вслед за Бэконом
(см. примеч. к с. 623) предупреждал, что богословские умствования
могут быть политически опасны.
Зенон C34/333—262/261 до н.э.) был основателем стоической школы.
См. примеч. к с. 299.
Гассенди — Пьер Гассенди A592—1655), ученый и философ, чье
влияние немногим уступало влиянию Декарта. Сын крестьянина, он
смог, благодаря покровительству епископа Диньского, получить
образование и принял духовный сан. В 1641 г. был назначен
профессором математики Королевского коллежа в Париже. В философии был
противником Аристотеля и, с некоторыми оговорками, защитником
учения Эпикура, которому посвящен основной его труд «О жизни и
морали Эпикура» A647).
С. 472. Следует признать, что определенность можно скорей
обрести в математике... — Математическая модель познания была весьма
популярна в XVII в., особенно после появления трудов Декарта.
...суровая добродетельf не знавшая снисхождения даже к
собственным детям... — Имеется в виду Юний Брут, который, будучи
консулом в 509 г. до н.э., приговорил к смерти собственных сыновей,
которые были замешаны в заговоре изгнанного царя Тарквиния,
хотевшего вернуть власть над Римом.
С. 473. ...одни философствовали в тени, скрываясь, согласно
завету... — Согласно учению Эпикура, жить следует скрытно, в тесном
дружеском кругу, отстранившись от государственных дел.
Никто не станет отрицать, что писал он и говорил, как подобает
благородному человеку, чего не скажешь об ораторе. — Стиль Цезаря
считался образцом благородного красноречия, в то время как стиль
Цицерона — моделью профессионального, слишком многословного
красноречия.
Наблюдение о вкусах и суждениях французов
(Observations sur le gout et le discernement des Frangais)
Текст написан между 1665—1670 гг., во время пребывания Сент-
Эвремона в Голландии.
С. 473. ...все восторгались Теофилем... — Имеется в виду поэт Тео-
филь де Вио: см. примеч. к с. 124.
С. 474. Малерб — см. примеч. к с. 124.
...прихоть сделала французов поклонниками загадок, бурлеска и
буриме. — Все эти жанры имели широкое хождение в салонах середины
XVII в. Бурлеск — пародийное переиначивание героических сюжетов
770
(например, «Вергилий наизнанку» и другие стихотворные сочинения
Поля Скаррона), о буриме см. примеч. к с. 72.
„.какой был крик при появлении «Девственницы» Шаплена... — См.
примеч. к с. 346.
...одной из своих лучших пьес был покрыт бесславием Корнель... —
Речь, видимо, о постановке корнелевской трагедии «Софонисба» A663),
которая не имела шумного успеха.
...два прекраснейших актера... — Флоридор (см. примеч. к с. 280) и
Закари Жакоб, называемый Монфлери A600—1667), актер труппы
Бургундского отеля, исполнитель заглавных ролей в трагедиях Кор-
неля «Сид» и «Гораций». Умер после исполнения роли Ореста в
трагедии Расина «Андромаха», о чем Сент-Эвремон упоминает в эссе «Дружба
без дружбы».
Боессе — имеется в виду либо Антуан Боессе (ок. 1586—1643),
автор большого числа придворных балетов, либо его сын Жан-Батист
A614—1685), которому принадлежат многочисленные вокальные
сочинения, весьма ценимый Сент-Эвремоном.
Луиджи — Луиджи Росси (ок. 1598—1653), итальянский
композитор, автор одной из первых опер («Орфей» [1647]), представленных
во Франции, а также кантат и ораторий.
С. 475. Гораций приписал эти качества старости... — Цитата из
горациевской «Науки поэзии» (ст. 73—74).
Господину маршалу де Креки, который спросил, каково
состояние моего духа и что я мыслю по разным поводам
в дни моей старости
(А М. le marechal de Crequi)
Этот текст датируется 1669—1670 гг. и 1681 г. Что же касается его
адресата, то Франсуа де Бонне, маркиз де Креки A629—1687), друг
Сент-Эвремона, довольно удачливый полководец, пытавшийся
соперничать с Тюренном, получил звание маршала Франции в 1668 г.
С. 477. Стоит ли в моем возрасте похваляться мудростью, когда
не знаешь, чем объяснить отсутствие страстей, — своей победой или
их угасанием? — Ср. с Ларошфуко 192.
...может быть почти счастлив одной утратой страданий. — Ср. с
«духовной негой» Эпикура, о которой говорится в эссе «Об
удовольствиях».
С. 480. Век Августа — эпоха императора Августа в конце XVII в.
рассматривалась как единственная достойная параллель веку
Людовика XIV.
Вергилий — см. примеч. к с. 203.
Гораций — см. примеч. к с. 425.
771
Меценат — Г. Цильний Меценат (ум. в 8 до н.э.), римский
всадник, приближенный императора Августа, покровительствовал
Горацию и Вергилию. В данном случае Сент-Эвремон полемизирует с
Бальзаком (см. примеч. к с. 123), который в одной из своих «Речей» A644)
отводил от Мецената обвинения в изнеженности.
Теренций — см. примеч. к с. 124.
...что твердили в Риме о вежестве Сципиона и Лелия... —
Сент-Эвремон опирается на диалог Цицерона «О дружбе», посвященный дружбе
Сципиона Африканского Младшего (ок. 185—129 до н.э.), римского
полководца, разрушителя Карфагена, и Гая Лелия. Оба они
покровительствовали греческой культуре, в их круг входили комедиограф
Теренций и историк Полибий.
С. 482. «Дон Кихот» Сервантеса — этот роман Мигеля де
Сервантеса Сааведра A547—1616) пользовался огромным успехом во
Франции на протяжении всего XVII столетия.
Кеведо — Франсиско Кеведо-и-Вельгелас A580—1645), испанский
писатель, автор философских трактатов, сатирических стихов и
плутовского романа «История жизни пройдохи по имени дон Паблос» A626).
Некоторые исторические труды, написанные на этом языке, мне
кажутся выше всех новейших образцов... — Большим авторитетом в эту
эпоху пользовались, например, записки Анджело Полициано A454—
1494) о заговоре Пацци.
...а кое-какие политические трактаты — даже выше творений
древних. — Скорее всего, речь идет о трудах Макиавелли (см. примеч. к
с. 489), в первую очередь — о «Государе» A513).
«Опыты» Монтеня, стихотворения Малерба, трагедии Корнеля и
сочинения Вуатюра... — Подобные литературные пристрастия весьма
характерны для поколения Сент-Эвремона. Его младшие
современники воспринимают Вуатюра как устаревшего поэта, а Корнелю
предпочитают Расина.
С. 483. Монтень — Мишель Эйкем де Монтень A533—1592),
французский мыслитель-гуманист, автор «Опытов» A580—1588) и
создатель жанра философского эссе. Его труд — собрание размышлений на
самые разнообразные темы — оказал огромное влияние на развитие
прозаических жанров в литературе XVII—XVIII вв.
Малерб — см. примеч. к с. 124.
Корнель — ср. его оценку с Лабрюйер 1.54.
С. 484. Мне было бы трудно простить Вуатюру множество
писем... — Эпистолярная проза Вуатюра была опубликована после его
смерти. Ранее его письма и стихотворения, как и многие светские
сочинения, циркулировали в списках. О Вуатюре см. примеч. к с. 123.
...речи епископа Кондомского, произнесенные над гробом королевы
Англии и после кончины Мадам... — Подразумеваются два самых зйа-
772
менитых надгробных слова Боссюэ (см. примеч. к с. 347),
произнесенных по поводу кончины английской королевы Генриетты-Марии
Французской A609—1669), дочери Генриха IV и супруги Карла I; и ее
дочери Генриетты-Анны Английской A644—1670), супруги брата
Людовика XIV Филиппа, герцога Орлеанского.
С. 486. ДЮбиньи — аббат Луи Стюарт д'Обиньи (ум. в 1665), сын
Эдма Стюарта, герцога Ричмондского, первый духовник королевы
английской Генриетты, один из приближенных Карла II.
Quern semper acerbum... — Стих из «Энеиды» Вергилия (V, 49—50).
Я знавал человека с великолепными задатками.., — Речь,
по-видимому, идет о герцоге Бэкингемском.
Мне приходилось водить знакомство с одним из ученейших мужей
Европы... — Имеется в виду эрудит Исаак Босс.
Корнель, будучи вынужден говорить от своего лица, становится
зауряден. — С этим мнением согласен Лабрюйер (XII.56).
С. 487. И через десять лет, проведенные на чужбине... — Сент-Эв-
ремон покинул Францию в 1661 г., соответственно этот текст следует
датировать 1671 г.
За свою жизнь я повстречал лишь двух людей... — Возможно, речь
идет о Никола Фуке (см. примеч. к с. 205) и о самом маршале де Креки.
С. 488. Уоллер — английский придворный поэт Эдмунд Уоллер,
перевел на английский IV песнь «Энеиды».
В истории они не выказывают понимания ни людей, ни дел... —
Традиционная для эпохи критика ученой, «кабинетной» истории,
которая пишется людьми, не понимающими событий, поскольку им
никогда не приходилось бывать в сходных ситуациях.
С. 489. Таков превосходный труд Макиавелли о «Декадах» Тита
Ливия... — Имеется в виду «Рассуждение о первой декаде Тита Ливия»
A513-1521) Никколо Макиавелли A469-1527).
...размышления г-на де Рогана над «Записками» Цезаря... — Анри,
герцог де Роган A579—1638), после принятия Генрихом IV
католичества практически стал главой протестантской партии во Франции. Его
труд «Совершенный полководец» A631) является комментарием к
«Запискам о галльской войне» Цезаря.
Слусий — Барон де Слус, каноник Льежского собора, известный
широкими познаниями в юриспруденции, восточных языках и
математике.
Гроций — Гуго де Гроот, известный как Гроций A583—1645),
нидерландский гуманист, его труд «О военном и мирном праве» увидел
свет в 1625 г.
С. 490. Великий Кир — см. примеч. к с. 398. Сент-Эвремон
опирается на «Киропедию» («Воспитание Кира») Ксенофонта Афинского (ок.
430-355 или 354 до н.э.).
773
Что же до образования Александра... — Как известно,
наставником Александра Македонского был Аристотель. См. выше эссе
«Человек, желающий все познать, себя не знает».
С. 493. Сожалею, что мне пришлось ознакомиться с
«Размышлениями» г-на Декарта... — Подразумеваются «Метафизические
размышления» A641) Декарта, с которыми много полемизировал Гассенди.
С. 494. Слепота телесная пробуждает сочувствие; почему же
слепота духовная пробуждает ненависть? — Ср. с рассуждением
Паскаля: «Почему хромой нас не раздражает, а раздражает хромающий ум?
Потому что хромой признает, что мы ходим прямо, а хромающий ум
полагает, что это мы хромаем» (98 [80]).
Храмы находятся под властью суверенов, которые открывают и
закрывают ихпо собственной воле... — Подразумевается известный принцип
«Чья страна, того и вера», бывший одним из политических решений вопроса
о разграничении католических и протестантских земель.
С. 495. Пастор Мору с — Александр Морус (ум. в 1670),
протестантский проповедник, служил в Шарантонском храме.
С. 499. ...подобно Агамемнону, приносить в жертву собственных детей
или, подобно Децию, себя самого. — Легендарному греческому царю
Агамемнону, предводителю ахейского войска, пришлось принести в
жертву свою дочь Ифигению, чтобы флот смог отплыть к Трое;
Публий Деций Мус во времена ранней Республики пожертвовал жизнью
ради отечества.
Письмо господину графу д'Олонн
(Lettre a M. le comte d'Olonne)
Текст датируется 1674 г.; Луи де Ла Тремуй, граф д'Олонн A626—
1686), в основном известный любовными похождениями своей
супруги (см. примеч. к с. 714), был сослан в свои владения с сентября 1674
по январь 1679 г. за чересчур вольные разговоры.
С. 500. Люди поистине достойные в ее уроках не нуждаются: им
свойствен безошибочный вкус, естественно склоняющий их к добру. —
Сент-Эвремон почти дословно воспроизводит рассуждение Рабле («Гар-
гантюа и Пантагрюэль», I, гл. LVII) по поводу устава Телемской
обители «Делай, что хочешь» (см. примеч. к с. 675).
...чтобы вы читали Сенеку и подражали его примеру; хотя мне
более по нраву беззаботность Петрония... — Сенека (см. примеч. к с. 93,
а также примеч. к с. 664) и Петроний (см. примеч. к с. 468) были
вынуждены покончить с собой, утратив милость императора Нерона,
таким образом, их положение отдаленно напоминало положение
опального графа д'Олонн.
774
Плутарх (ок. 46 — ок. 120) — древнегреческий историк,
фигурирует здесь не только как автор «Сравнительных жизнеописаний», но
и как моралист, перу которого принадлежал целый ряд трудов,
частично объединенных под общим названием «Этика». Будучи
последователем учения Платона, Плутарх выступал как против стоиков, так и
против эпикурейцев.
Монтень — см. примеч. к с. 483.
С. 501. Лукиан — см. примеч. к с. 203.
С. 502. Лев X - Лев X Медичи A475-1521), римский папа с 1513
по 1521 г.
Карл V — Карл V Габсбург A500—1558), император Священной
Римской империи.
Франциск 7A494—1547), король Франции.
Генрих VIII — Генрих VIII Тюдор A491—1547), король Англии, в
царствование которого происходит отделение англиканской церкви от
католической.
С. 504. ...как перед смертью вел себя Петроний... — Далее следует
цитата из «Анналов» Тацита (XVI, 19).
Дружба без дружбы. Господину графу де Сент-Албан
(L'amitie sans amitie. A M. le comte de Saint-Albans)
Тект датируется 1675 г. или чуть более поздним периодом. Граф
де Сент-Албан, как уточняют комментаторы, отличался галантностью
и вкусом к удовольствиям, несмотря на преклонные годы.
С. 504. Алкивиад (ок. 450 — ок. 404 до н.э.) — афинский
государственный деятель и полководец. О его «галантности» рассказывается
в «Сравнительных жизнеописаниях» Плутарха.
Агесилай — см. примеч. к с. 413.
Сципион — см. примеч. к с 413. Анекдот взят из «Истории Рима от
основания города» Тита Ливия (XXVI, 49—50).
С. 505. Катулл — см. примеч. к с. 385.
Овидий — см. примеч. к с. 425.
Петрарка — Франческо Петрарка A304—1374), итальянский пред-
ренессансный поэт.
Вуатюр — см. примеч. к с. 123.
...Давид и Ионофан любили друг друга любовью женщины... —
Первая книга Царств, 18, 3.
...немало золота у царицы Савской... — см. Третью книгу Царств,
10, 10.
С. 506. Сифакс всецело предался Софонисбе, а Август — Ливии... —
Историю Софонисбы см. в одноименной трагедии Корнеля A663); что
775
касается Ливии Друзиллы E8—29 до н.э.), то она стала женой Окта-
виана F3 до н.э. — 14 н.э.), с 27 г. до н.э. — императора Августа, в 38 г.
до н.э., и имела на него большое влияние.
Г-н де Сеннетер и г-н д'Эстре — Анри II, маркиз де Ла Ферте-На-
бер де Сеннетер A600—1681), женился в 80, а Франсуа Аннибал,
маркиз де Кёвр, герцог д'Эстре, называемый маршалом д'Эстре A573—
1670), — в90 лет.
Не хочу сказать, что полная независимость всегда похвальна... —
Ср. с мыслью Паскаля: «Нехорошо быть слишком свободным.
Нехорошо иметь все необходимое» E7 [379]).
С. 507. Пусть в любви они остаются уделом романных Полександ-
ров и Киров, в дружбе — театральных Орестов и Пиладов. — Имеются
в виду герои популярных романов «Полександр» A629) Мартена Ле
Руа де Гомбервиля A599? —1674) и «Артамен, или Великий Кир» A649—
1653) г-жи де Скюдери (см. примеч. к с. 199 и 200). Что касается
Ореста и Пилада, то они выведены в трагедии Расина «Андромаха» A667),
в которой речь как раз идет об убийстве царя Пирра.
...хорошее исполнение этой роли может стоить жизни актеру. —
Имеется в виду Монфлери (см. примеч. к с. 474).
...доверие, которое г-н де Тюренн на протяжении сорока лет имел к
г-ну де Рювиньи... — О Тюренне см. примеч. к с. 49. С Анри де Массюэ
де Рювиньи, маркизом де Бонневаль A610—1689) его, помимо
дружбы, долгое время связывала общность убеждений: оба были
протестантами.
С. 508. В наших комедиях мы только и видим королевских дочерей,
которые отдают избраннику сердце, но не руку, или принцесс, которые
предлагают руку, но не могут решиться отдать сердце. — Первая
коллизия присутствует в «Сиде» A637) Корнеля, где инфанта втайне любит
героя, но не может отдать ему руку; вторая — в его же «Сертории» A662).
С. 509. ..Жоконда верный друг. — Намек на сюжет сказки Лафон-
тена «Жоконд» A665), где обманутый женой принц путешествует по
миру со своим другом Жокондом, попутно соблазняя всех женщин подряд.
ЛЮК ДЕ КЛАПЬЕ ДЕ ВОВЕНАРГ
«Введение в познание человеческого разума, сопровождаемое
размышлениями и максимами», единственный труд Вовенарга,
опубликованный при его жизни, появился в 1746 г. без имени автора. Его второе
издание, дополненное и, как указывает в Предисловии к нему сам Во-
венарг, исправленное в соответствии с замечаниями Вольтера, вышло
в свет в 1747 г., однако автор его уже не увидел. В настоящем сборнике
воспроизведен перевод, вышедший в 1988 г. в серии «Литературные
памятники» {Люк де Клапье де Вовенарг. Введение в познание
человеческого разума. Фрагменты. Критические замечания. Размышления и
максимы).
Введение в познание человеческого разума
(Introduction a la connaissanse de Pesprit humain)
С. 513. ...сказал Паскаль... — «Мысли» C80). О Паскале см.
примеч. к с. 339.
С. 514. ...постоянные недуги, а потом война... — Примерно с конца
1730-х гг. здоровье Вовенарга неуклонно ухудшалось. Однако в 1741 г.,
когда началась война за австрийское наследство, он вместе со своим
полком участвовал в занятии Праги.
Все же в этом втором издании я в меру своих сил исправил
погрешности против языка, на которые мне указали... — Первое издание вышло
в 1746 г., второе — в 1747 г., через две недели после смерти автора. При
его подготовке Вовенарг учел замечания, сделанные Вольтером.
С. 515. Ж.Б. Руссо - Жан Батист Руссо A671-1741), писатель,
перу которого принадлежало несколько драматических произведений,
но в основном завоевавший славу как лирический поэт, автор
многочисленных од.
777
Кино — см. выше примеч. к с. 126 и 128.
С. 524. Хороший вкус состоит в умении чувствовать прекрасную
природу... — Ср. со сходным рассуждением Сент-Эвремона в «Письме
господину графу д'Олонн» о том, что существует «безошибочный вкус,
естественно склоняющий... к добру». В обоих случаях предпочтение
отдано интуитивному и сенсуалистическому подходу, который ставится
выше строго логического; эта тенденция будет характерна для
эстетики середины XVIII в.
... на одну доску с лучшими книгами ставится глупейшая смесь
блестящих изречений, исполненных высокой нравственности и
безукоризненного вкуса, со старинными песнями и прочей чепухой... — О
сборниках такого рода писал и Шамфор (см. примеч. к с. 614). Интерес к
старинной (средневековой и более поздней) поэзии просыпается во Франции
позже, чем в Англии и Германии; в XVII—XVIII вв. она по большей
части воспринимается как варварская и несовершенная.
С. 525. ...познается исключительно с помощью опыта... — Здесь
Вовенарг опирается на идеи английского философа-сенсуалиста Джона
Локка A632—1704), автора «Опыта о человеческом разуме» A690).
С. 528. Монтень — см. примеч. к с. 483.
Лафонтен — см. примеч. к с. 359 и 701.
Декарт — см. примеч. к с. 219.
С. 529. Маро — см. примеч. к с. 125.
Корнель — см. примеч. к с. 129.
...подражал... Лукану и Сенеке... — см. примеч. к с. 201.
Боссюэ — см. примеч. к с. 347.
Расин — см. примеч. к с. 129.
Вергилий — см. примеч. к с. 203.
Монтень тоже где-то говорит... — См. «Опыты» (III, 5).
С. 534. ...животных духов... — Термин принадлежит Декарту,
который в трактате «О страстях» (гл. X) так называет «самые подвижные
и легкие частицы крови», которые проникают в мозг.
С. 535. Кое-кто из философов... — Имеются в виду Паскаль и в
особенности Ларошфуко, видевший в себялюбии основной мотив всех
человеческих побуждений.
...отрицают даже, что человек, отдающий жизнь за другого,
предпочитает его себе. — См. Ларошфуко 81.
...столь мудро установленное отдельными писателями... —
Имеется в виду философ-рационалист Мальбранш (см. примеч. к с. 125).
С. 545. Лицо человека выражает и его характер... — О
физиогномике см. ниже примеч. к с. 655.
...оспины, болезненная худоба... — Лицо Вовенарга обезобразила
перенесенная им оспа, так что это замечание может иметь личный
характер.
778
С. 545. ...я не согласен с утверждением, будто мы всегда ставим
себя на место человека, которому сострадаем. — Полемика с
Ларошфуко 264.
С. 549. Мюре — по-видимому, речь идет о композиторе Жане-Жо-
зефе Муре A682—1715), авторе комических опер.
С. 553. Существует мнение, что большинство пороков в той же мере
идут на пользу обществу, как и чистейшие добродетели. —
Подразумеваются идеи английского писателя-моралиста Бернарда Мандеви-
ля: о нем см. примеч. к с. 616.
С. 556. Представьте себе Катилину, чуждого предрассудкам своего
сословия... — Луций Сергий Катилина (ок. 108—62 до н.э.), римский
претор, составивший заговор с целью захвата власти. Был разоблачен
Цицероном, выступившим против него с четырьмя знаменитыми
речами. Данная трактовка образа Катилины почерпнута Вовенаргом из
книги Саллюстия (86 — ок. 35 до н.э.) «Заговор Катилины».
С. 557. Октавиан F3 до н.э. — 14 н.э.) — первый римский
император, в 27 г. до н.э. вместе с титулом принявший имя Август. Вовенарг
обыгрывает эту двойственность одного исторического персонажа.
С. 558. У Брута хватило предприимчивости нанести удар судьбе,
мирволившей Цезарю, но ему не достало силы следовать велениям своей
собственной судьбы... — см. Ларошфуко 504 и примеч. к с. 88.
С. 560. Круза — Жан-Пьер Круза A663—1738), швейцарский
математик и философ. Вовенарг имеет в виду его «Трактат о
прекрасном» A715).
Размышления и максимы
(Reflexions et maximes)
С. 561. «Мысль о смерти вероломна...» — См. Вовенарг CXLIII.
«Совесть умирающих...» — См. Вовенарг CXXXVI.
С. 568. ...целую ночь скучать за столом и метать три кадрили... —
здесь: карточная игра с участием четырех игроков.
С. 578. Нет философии более ошибочной... — Подразумевается
стоицизм. Ср. с Лабрюйер XI.3 (и см. примеч. к с. 299).
С. 581. Отпрыск Эскулапа — врач; см. также примеч. к с. 311.
С. 587. ...Депрео идет об руку с Расином... — Буало-Депрео
преуспел в сатире, Расин — в трагедии, однако их имена нередко
упоминались вместе не столько из-за равенства таланта, сколько из-за того,
что оба были королевскими историографами, вместе работали над
историей царствования Людовика XIV и выступали единым фронтом
во многих литературных дискуссиях. См. примеч. к с. 129, 135.
779
С. 589. ...«порядочный человек должен знать всего понемногу». —
Одна из основных культурных установок, характерных для
благородного общества XVII в. Ср. с Ларошфуко 203. В XVIII в.
профессионализация и специализация знания перестают восприниматься как
негативный признак.
С. 597. Но я чувствую себя обязанным воздать должное другому
гению... — Подразумевается Франсуа Мари Аруэ, известный под именем
Вольтера A694—1778), французский писатель, один из самых скандальных
и при этом самых влиятельных властителей дум XVIII в., автор
многочисленных трагедий и философских сказок, а также историк, поэт и
просветитель. С 1743 г. Вовенарг состоял с ним в переписке.
...ошибках, якобы подмеченных в его книгах... — Исторические
труды Вольтера не раз подвергались критике за встречавшиеся в них ошибки
и неточности.
С. 599. Как ни всемогущ король Испании, в Лукке он бессилен. — В
1737 г. это итальянское герцогство было присоединено к испанским
владениям, что вызвало сопротивление местного населения.
С. 600. Боссюэ — см. примеч. к с. 347.
Монтень — см. примеч. к с. 483.
Декарт — см. примеч. к с. 219.
Паскаль — см. примеч. к с. 339.
Расин — см. примеч. к с. 129.
Буало — см. примеч. к с. 135.
Лафонтен — см. примеч. к с. 359.
Мольер — см. примеч. к с. 124.
Декарт мог заблуждаться в отдельных своих положениях... —
Конец XVII — начало XVIII в. — время активной критики философских
взглядов Декарта. Например, в «Трактате о метафизике» A734)
Вольтер оспорил его учение о врожденных идеях, заложенных в человеке
Богом.
С. 604. Неужто прославленный автор «Размышлений»... —
Имеется в виду Ларошфуко.
С. 608. Римлянин, посмеявшийся над священными цыплятами... —
Цицерон в трактате «О дивинациях» A,77) рассказывает, что римский
полководец Гай Фламиний не послушал авгура, который советовал ему
в этот день воздержаться от сражения, поскольку священные куры
отказались клевать брошенное им зерно. В результате сражение было
проиграно, а Фламиний убит.
СЕБАСТЬЕН-РОК НИКОЛА ШАМФОР
«Максимы и мысли» были собраны и изданы в 1795 г. благодаря
стараниям друга Шамфора Женгене. Ему же принадлежит и ставшее
каноническим расположение материала внутри книги. Настоящий
перевод, с незначительными поправками, воспроизведен по изданию
«Максимы и мысли, характеры и анекдоты», вышедшему в серии
«Литературные памятники» в 1966 г. Текст сверен с французским изд.:
Chamfort. Maximes, Pensees, Caracteres. Gamier-Flammarion, 1968.
Максимы и мысли
(Maximes et pensees)
C. 613. Происходит то же, что в естественной истории, где,
стремясь внести какой-то порядок, ученые придумали отряды и виды. —
Подразумевается система классификации животного и растительного
мира, предложенная шведским натуралистом Карлом фон Линнеем
A707-1778).
...великий естествоиспытатель... — Жорж Луи Леклерк, граф де
Бюффон A707—1788), натуралист, автор «Естественной истории»;
подверг критике линнеевские принципы систематизации как
слишком отвлеченные.
С. 614. Те, кто составляет сборники стихов или острот... —
Сборники стихотворений разных авторов в большом количестве выходили
уже в XVII в., являясь, с точки зрения издателей, более выгодным
делом, нежели отдельная публикация сочинений того или иного поэта;
что касается сборников острот, то их популярность возрастает к
началу XVIII в., когда, в частности, был опубликован целый ряд так назы-
781
ваемых «ана» — собраний метких замечаний и анекдотов,
посвященных той или иной исторической фигуре.
С. 615. Мне кажется, что в современном обществе человека
развращает скорее его разум, нежели страсти... — Философская
проблема, много обсуждавшаяся в литературе XVIII в. Так, в «Персидских
письмах» A721) Монтескье делает различие между истинными,
природными страстями и страстями надуманными, порожденными
европейской цивилизацией, и потому более порочными.
С. 616. Лукиан — см. примеч. к с. 203. Был создателем
популярного в конце XVII — начале XVIII в. жанра «беседы в загробном
царстве».
Монтень — см. примеч. к с. 483.
Свифт — Джонатан Свифт A667—1745), английский писатель-
сатирик и публицист, автор «Путешествий Гулливера» A726),
аллегорической притчи «Сказка о бочке» A704), сборника памфлетов «Письма
суконщика» и др.
Мандевиль — Бернард Мандевиль A670—1733), английский
писатель, автор стихотворной сатирической притчи «Басня о пчелах, или
Частные пороки — общественная выгода» A714).
Гельвеций — Клод Адриан Гельвеций A715—1771), французский
философ, близкий к энциклопедистам. Его труд «Об уме» A758)
представлял собой защиту материалистической философии и атеизма, а
также утверждал идею естественного равенства всех людей.
Шефтсбери — Антони Эшли Купер, граф Шефтсбери A671—1713),
английский писатель и философ, последователь Локка; большая часть
его произведений была объединена под общим названием
«Характеристики людей, нравов, мнений и времени» A711). В отличие от
перечисленных ранее авторов имел более оптимистические представления
о человеческой природе, считая пороки случайным отклонением от
нормы.
С. 617. ...ремесло Шерена. — Луи-Никола Анри Шерен A762—1799),
генеалог и геральдик.
Южный континент — в XVIII в. ученые считали, что в южном
полушарии должен существовать еще один континент, который, как
писал в 1756 г. президент Де Бросс, «обеспечивает равновесие при
вращении земного шара, служа противовесом тяжести североазиатских
земель».
С. 618. Чичероне (ит. cicerone) — проводник, дающий пояснения
при осмотре достопримечательностей.
С. 619. Как удачна библейская аллегория с деревом познания добра
и зла... — см. Бытие 2, 16—17.
С. 621. Персидская философия учит нас, что есть два начала... —
Речь идет о комплексе древнеиранских мифологических представлений,
782
согласно которым в мире борются два равновеликих начала — доброе,
представленное Ахурамаздой, и злое, представленное Ахриманом. Аху-
рамазда создал 16 стран добра, Ахриман — 16 стран зла, Ахурамазда —
чистых животных, Ахриман — змей и прочую нечисть и т.д.
Буцефал — конь Александра Македонского.
Сан-Доминго — испанская колония на острове Гаити, открытом
Колумбом в 1492 г. С 1697 г. в его западной части располагалась также
французская колония.
С. 623. Избери Шаплен тот удел, который указал ему Буало своим
знаменитым полустишием: «Пусть пишет только в прозе».., — О
поэте и критике Жане Шаплене A595—1674), авторе многократно
осмеянной героической поэмы о Жанне Д'Арк «Девственница» A656), см.
примеч. к с. 346. Его критические работы, в том числе разбор «Сида»
Корнеля, ценились современниками более высоко, на что и указывает
замечание Буало, который в IX Сатире A667) писал: «Зачем рифмует
он? Пусть пишет только в прозе».
...увещевал Сенека одного из своих сыновей... — Имеется в виду Лу-
ций Анней Сенека Старший (ок. 55 до н.э. — 39 н.э.), чей труд о
риторическом искусстве «Декламации» был посвящен трем его сыновьям —
Новату, Сенеке и Меле.
Бэкон — Фрэнсис Бэкон A561—1626), английский
государственный деятель и философ, автор «Нового Органона» A620), в котором
он предложил новые принципы систематизации наук и обосновал
необходимость эмпирического метода исследования. Шамфор здесь
допускает хронологическую ошибку — речь, конечно, о начале XVII в.
С. 624. Бойль — Роберт Бойль A627—1691), английский физик и
химик; одним из первых отказался от аристотелевского учения о
четырех элементах (огонь, вода, земля и воздух) как первоосновы всего
сущего и вернулся к античной теории атома.
Локк — см. примеч. к с. 525.
...и напоминает Цезаря после битвы при Фарсале... — В битве при
Фарсаде D8 г. до н.э.) Цезарь разбил войско своего политического
сопер/ника Гнея Помпея, после чего был объявлен пожизненным
диктатором.
...Армидву предающей огню и разрушению свой волшебный дворец. —
Имеется в виду один из эпизодов поэмы Торкватто Тассо
«Освобожденный Иерусалим» A581), когда волшебница Армида, не сумев удержать
своими чарами рыцаря Ринальдо, предает огню свои сады и дворец
(песнь XVI).
...слепцы из богадельни «Трехсот»... — Парижский приют для
слепых, основанный в 1254 г. королем Людовиком Святым. Об умении
его обитателей находить дорогу в городе писал в «Персидских
письмах» Монтескье (письмо XXXII).
783
С. 625. Физический мир кажется творением некоего могучего и
благого существа, которому пришлось часть своего замысла препоручить
другому', злонамеренному существу. — Подобные дуалистические
представления восходят к древнеиранскому комплексу мифологических
представлений (см. примеч. к с. 621). В данном варианте они более всего созвучны
учению катаров (еретическое движение XI—XII вв.), согласно которому
мир сотворил Бог, а Люцифер, его сын, — видимую реальность.
С. 626. «Жавельская мельница» A696) — одноактная комедия
плодовитого драматурга и актера Флорана Картона, сьера д'Анкура, или
Данкура A661—1725). Цитата взята из 2-й сцены.
С. 627. ..милтоновы бесы, которые вынуждены превратиться в пигмеев,
чтобы уместиться в Пандемониуме. — В песне I поэмы Джона
Мильтона A608—1674) «Потерянный рай» A667) созванные Сатаной бесы
вынуждены обернуться пигмеями, чтобы их мог вместить его дворец
Пандемониум.
С. 628. Тантал — греческий мифологический герой, пользовавшийся
благосклонностью богов, но отплативший им за это
неблагодарностью; кроме того, пытался испытать всеведение богов, предложив им в
качестве угощения мясо своего убитого сына. За это в подземном
царстве был подвергнут вечным мукам: стоя по горло в воде изнывает от
жажды, видит вокруг плоды, но не может до них дотянуться.
С. 629. Кто хоть раз видел, как обращаются в наших больницах с
хворыми... — Ужасное состояние парижских госпиталей стало
привлекать внимание и вызывать беспокойство общества в 1770 — 1780-е гг.
О госпиталях, в частности, писал в своей «Картине Парижа» Луи-Се-
бастьен Мерсье A740—1814).
С. 631. Данте начертал на вратах ада... — Цитата из
«Божественной комедии» («Ад», III, 9) Данте Алигьери A265—1321).
Иксион — греческий мифологический герой, воспылавший
любовью к богине Гере. Думая, что обнимает ее, он обнимал ее подобие,
созданное Зевсом из облака. Когда Иксион начал похваляться своей
победой, Зевс повелел привязать его к вечно вращающемуся
огненному колесу.
С. 633. Тит — император Флавий Веспасиан Тит C9—81) остался
в римской истории как один из лучших правителей. В пьесах Расина
«Береника» A670) и Корнеля «Тит и Береника» A670) предстает как
воплощение мудрости и справедливости, как государь, готовый
пожертвовать личным счастьем во имя народного блага.
Сеян — Луций Элий Сеян (ок. 20—16 до н.э. — 31 н.э.), фаворит
императора Тиберия, жестоко устранявший всех неугодных ему
людей; был обвинен в государственной измене и казнен.
Нарцисс и Тигеллин — Нарцисс (казнен в 54 г.),
вольноотпущенник, фаворит императора Клавдия A0 до н.э. — 54 н.э.), Софоний Тигеллин
784
(казнен в 69 г.) — префект преторианцев, приближенный императора
Нерона C7-68).
С. 634. «Суетный» первоначально означало «пустой»... —
этимологически французское слово «vain» («суетный») восходит к
латинскому «vanus» («пустой»).
С. 635. ...в Священном Писании сказано, что источник мудрости —
в страхе Божием... — «Начало мудрости — страх Господень; глупцы
только презирают мудрость и наставление» (Притчи 1, 7).
С. 636. Доживи Диоген до наших дней... — Диоген Синопский (ок.
412—323 до н.э.), древнегреческий философ-киник. Согласно одному
из преданий, однажды при свете дня зажег фонарь, ибо, по его
утверждению, искал человека.
С. 639. Неверно утверждение (высказанное Руссо вслед за
Плутархом), будто чем больше человек думает, тем меньше чувствует. — См.
«Письмо к Д'Аламберу о зрелищах» A758) Ж.Ж. Руссо A712—1778).
С. 640. Робинзон — герой одного из самых популярных романов
XVIII в. «Жизнь и удивительные приключения Робинзона Крузо» A719)
Даниэля Дэфо A660? — 1731); Ж.Ж. Руссо в трактате «Эмиль, или О
воспитании» A762) утверждал, что это должна быть первая (и долгое
время единственная) книга, которую следует давать в руки ребенку.
С. 641. ...только одно предание о двух братьях-друзьях... —
Подразумевается миф о Диоскурах, двух сыновьях Леды, из которых один
(Полидевк; в римской мифологии — Поллукс) был бессмертен, а
другой (Кастор) — смертен. Из любви к брату Полидевк уделил ему часть
своего бессмертия и они стали утренней и вечерней звездой в
созвездии Близнецов.
С. 643. Бейль, например, прославился тем, что показал
бессмысленность философских и схоластических ухищрений... — Пьер Бейль
A647—1706) — французский философ и публицист, автор
знаменитого «Письма о комете» A682), в котором доказал, что кометы не
являются предвестницами несчастий. Его основной труд —
«Исторический и критический словарь» A672), в котором вполне
ортодоксальные статьи, посвященные тем или иным понятиям или событиям,
сочетаются с критическими комментариями, нередко полностью их
опровергающими.
Ратине — историческая область к северо-востоку от Орлеана.
Монтескье... намеком на то, что не подданные существуют для
правителей... — Шарль Луи де Секонда, барон де Монтескье A689—
1755), историк, писатель и политический мыслитель. Его основной труд
«О духе законов» A748) оказал значительное влияние на развитие
последующей исторической и политической мысли.
С. 646. Жизнь по книгам не узнаешь — об этом уже не раз
говорили... — Из тех, кто был уже упомянут Шамфором, об этом много писал
Монтень в «Опытах» и Локк в «Мыслях о воспитании» A693).
785
С. 648. Барон де Бретейль — Луи Огюст Ле Тоннелье, барон де
Бретейль A733—1807), дипломат и придворный, любимец королевы
Марии-Антуанетты, в 1783—1787 гг. — министр двора и глава
департамента по делам Парижа.
...портрет королевы... — Знак монаршьего благоволения.
Пейсото — банкир.
С. 649. ...скандал с г-ном де Гемене... — Анри Луи Мари де Роган,
принц де Гемене A745—1810) был известен крайней
расточительностью. Его долги составляли 33 млн ливров; в 1782 г. он был объявлен
несостоятельным должником и вплоть до революции содержался под
домашним арестом.
С. 650. ...брат Лурди во дворце Глупости... — Речь идет об одном из
эпизодов героикомической поэмы Вольтера «Орлеанская девственница»
A762). Оттуда же (III, 93—94) взято и цитируемое Шамфором
двустишие.
С. 652. ...«блестящими грехами», как выражаются богословы... —
Блаженный Августин (см. примеч. к с. 425) так называл добрые дела
язычников, поскольку они лишены благодати. Шамфор, скорее всего,
взял это выражение из «Философского словаря» A764) Вольтера (ст.
«Китайский катехизис»).
С. 654. Общество, вернее, так называемый свет... — Критика Шам-
фора почти дословно воспроизводит более ранние модели. Так, еще в
1635 г. Никола Фаре в своем труде «Достойный человек, или
Искусство нравиться при дворе» писал: «Не подлежит сомнению, что
существует бесчисленное множество причин, способных отдалить от двора
любого, кому знакомы связанные с ним несчастья, и что многим
лучше было бы существовать незаметно и добродетельно, чем вести жизнь
блестящую и опасную. Каждый видит царящую там всеобщую
развращенность, добрые дела вершатся там случайно, а злые — словно бы по
призванию».
С. 655. Современные физиогномисты понаписали немало
глупостей... — В последнюю треть XVIII в. снова обретает популярность
физиогномика — наука, толкующая особенности характера человека
на основании анализа черт его лица и мимики. Одним из самых известных
трудов на эту тему были «Физиогномические фрагменты для
поощрения знания о человеке и любви к нему» A775—1778) швейцарского
ученого и писателя Иоганна Каспара Лафатера A741—1801).
С. 656. ...Монтень замечает... — См. «Опыты», III, 7.
С. 657. ...самый мрачный мизантроп, Гераклит... — См. примеч. к
с. 374.
...очередной врач... — Согласно заведенному распорядку,
некоторые из придворных лейб-медиков менялись каждые три месяца.
786
С. 661. ...человек с красной лентой... — Т.е. кавалер ордена Св.
Людовика, учрежденного Людовиком XIV в 1693 г. Непременным
условием получения красной ленты была принадлежность к
католическому вероисповеданию и определенное количество лет службы в армии
или на флоте.
Готтентоты — с представителями этого южноафриканского
племени французские путешественники столкнулись еще в XVII в.
В XVIII в. ученые были склонны считать их самым диким из всех
народов, порой даже видя в них некое промежуточное звено между
приматами и человеком.
С. 664. Не следует считать Бурра безусловно честным человеком:
он кажется честным лишь по контрасту с Нарциссом. — Афраний Бурр
(ум. в 62 н.э.) был префектом преторианцев при Нероне; в начале его
правления вместе с Сенекой Младшим практически руководил всеми
делами. Сравнение Бурра и Нарцисса, скорее всего, отсылает не
только к Тациту — основному источнику информации об этих
персонажах, но и к трагедии Расина «Британник».
Сенека — Луций Анней Сенека Младший (ок. 4 до н.э. - 65 н.э.)
был воспитателем Нерона; после смерти Бурра отошел от
политической деятельности, но вскоре попал под подозрение и был вынужден
покончить с собой (см. примеч. к с. 93).
С. 668. Жак шарt и круглый и гладкий»... — Цитата из «Сатир»
Горация (II, 7, 86): «Кто же свободен? — Мудрец, который владеет
собою; / Тот лишь, кого не страшит ни бедность, ни смерть, ни оковы; /
Тот, кто, противясь страстям, и почесть и власть презирает; / Кто
совмещен сам в себе; кто как шар, и круглый и гладкий, / Внешних не
знает препон; перед кем бессильна Фортуна!»
Не следует удивляться любви ЖЖ. Руссо к уединению... — В XVIII в.
любовь к уединению воспринималась неоднозначно и могла вызывать
нарекания. Когда Руссо в 1756 г. покинул Париж и поселился в
Эрмитаже у г-жи д'Эпине, этот поступок вызвал недоумение у многих его
друзей, в частности Дидро, который в своей пьесе «Побочный сын»
заметил: «Только злой любит уединение». Описание этого конфликта
см. в «Исповеди» (кн. IX) Руссо.
...ответом Медеи «Я/»... — Цитата из трагедии Корнеля «Медея»
A635), где на вопрос кормилицы: «Кто после стольких бед с тобой
остался?», героиня отвечает: «Я!» (I, 5).
С. 670. ...от изречения Тацита... — Публий Корнелий Тацит (ок. 54 —
ок. 123), последний из римских историков, в XVII—XVIII вв. был
одним из самых читаемых авторов. Его «История» и «Анналы» —
источник сюжетов многих драматических произведений (например, уже
упоминавшегося «Британника» Расина: см. примеч. к с. 664).
Приводимая Шамфором цитата взята из «Анналов» (IV, 3): речь идет о неве-
787
стке императора Тиберия Ливии, которую соблазнил Сеян (см.
примеч. к с. 633).
..мало отличалась от юности Манон Леско... — Юность героини
романа французского писателя, аббата Антуана Франсуа Прево д'Эк-
зиля A697—1763) «История кавалера де Грие и Манон Леско» A731)
прошла бурно: она не раз изменяла своим возлюбленным и отдавалась
из корысти.
...в зрелые годы питала чувство, достойное Элоизы. — Элоиза (ок.
1101—1164), ученица и возлюбленная средневекового богослова и
философа Пьера Абеляра A079—1142); приняла монашеский сан
после того, как он был оскоплен ее мстительными родичами. Возможно,
что здесь подразумевается и героиня романа Ж.Ж. Руссо «Юлия, или
Новая Элоиза» A761).
С. 672. ...как убегала вергилиева Галатея... — «Девушка резвая,
яблоко бросив в меня, Галатея, / В ветлы бежит, но жаждет, чтоб я ее
раньше увидел» («Буколики», III, 64—65).
Аристид (ум. ок. 468—467 до н.э.) — афинский политический
деятель, считавшийся образцом справедливости и неподкупности.
Аббат Терре — Жозеф Мари, аббат Терре A715—1778),
генеральный контролер финансов во Франции в 1769—1774 гг.
С. 673. ...не говорили бы, подобно Сатане... — Имеется в виду
третье искушение Христа: «Опять берет Его диавол на весьма высокую
гору, и показывает Ему все царства мира и славу их, / И говорит Ему:
все это дам Тебе, если, пав, поклонишься мне» (Матфей, IV, 8—9).
С. 674. Стоики — см. примеч. к с. 299.
С. 675. ...надписи над входом в Телемскую обитель... — Телемская
обитель — аббатство, основанное одним из героев комического
романа Франсуа Рабле (ок. 1494—1553) «Гаргантюа и Пантагрюэль». Шамфор
ошибается: «Делай, что хочешь» — устав Телемской обители, который
весь заключался в этой фразе (кн. I, гл. LVII), тогда как надпись над ее
воротами состояла из 98 стихов (кн. I, гл. LIV).
С. 677. 3. ...наперекор пословице... — Имеется в виду французская
пословица «Кто выходит из игры, тот ее проигрывает».
...М* и я были уже связаны теснейшей дружбой... — По мнению
некоторых комментаторов, речь идет об Оноре Габриеле Рикетти,
графе де Мирабо A749—1791), члене Национального собрания 1789 г.,
где, несмотря на дворянский титул, представлял третье сословие. Был
одним из самых ярких ораторов и политических деятелей начала
революции. Судя по его переписке с Шамфором, они были знакомы и
дружны с начала 1780-х гг. Однако не всегда, когда речь идет о М*,
подразумевается Мирабо: скорее всего, это персонаж собирательный,
вобравший черты разных людей.
788
Я отнюдь не поклонник знати — и состою при некой принцессе и
некоем принце... — У Шамфора было много могущественных
покровителей. В 1776 г. принц де Конде предложил ему место секретаря, но
Шамфор выдержал в этой должности только год. Однако здесь, по-
видимому, имеется в виду тот факт, что с 1784 г. он исполнял
должность секретаря у сестры короля Елизаветы и чтеца у графа д'Артуа
(см. Шамфор 569).
С. 678. ...и не бываю в Академии... — Шамфор был избран членом
Французской академии в 1781 г.
С. 679. Янсенизм христиан — это тот же стоицизм язычников... —
Янсенизм — религиозно-философское течение, берущее начало в середине
XVII в., названное по имени епископа Корнелия Янсения A568—1638),
автора объемного труда о Блаженном Августине. Одним из основных
богословских вопросов, над которыми размышляли янсенисты, была
проблема свободы воли и предопределения. Как и стоики, они
склонялись к экзистенциальному фатализму, что позволило их
противникам (прежде всего иезуитам) обвинять их в близости к
протестантизму. В число последователей янсенизма входил Паскаль, писавший в
их защиту (см. примеч. к с. 339); Антуан Арно A612—1694), также
именуемый Великим Арно, — один из идеологов и наиболее видных
деятелей этого течения второй половины XVII в. Вместе с Пьером
Николем (см. примеч. к с. 125) автор известной «Логики Пор-Рояля»
A640). Янсенизм в XVIII в. уже не имел того интеллектуального
потенциала, которым обладал в предыдущем столетии, и подвергался
активной критике со стороны философов-просветителей, например
Вольтера.
С. 687. Фонтенель — см. примеч. к с. 117.
С. 688. Чичисбей — так в Италии именовался постоянный спутник
замужней женщины, сопровождавший ее в обществе.
С. 690. ...если бы англичане Поп и Свифт, французы Вольтер и
Руссо предстали перед судо^... — Все перечисленные писатели в той или иной
мере имели скандальною репутацию. Поэт Александр Поп A688—1744)
был автором не только таких теоретических и философских
сочинений, как стихотворный трактат «Опыт о критике» A711) и поэма «Опыт
о человеке» A732—1734), но и целого ряда сатирических
произведений, из которых наиболее известна «Дунсиада» A728). Он входил в ту
же плеяду английских сатириков, к которой принадлежал Свифт (см.
примеч. к с. 616). О Вольтере см. примеч. к с. 597. Что касается Жан
Жака Руссо, то о своих — с точки зрения общепринятой морали —
проступках он поведал в «Исповеди» (опубл. в 1782—1789 гг.).
С. 691.0 altitudo!.. — Начало цитаты из Послания к римлянам
апостола Павла (XI, 33): «О, бездна богатства и премудрости и ведения
Божия! Как непостижимы судьбы Его и неисследимы пути Его!»
789
...знаменитый математик Вьет... — Франсуа Вьет A540—1603),
правовед и математик, автор трактата «Введение в аналитическое
искусство» A591), от которого будут затем отталкиваться Декарт и Ньютон.
Опубликовал множество работ по математике — естественно, все на
латыни.
С. 692. Скалигер — Жозеф Жюст Скалигер A540—1609),
французский гуманист, филолог-эрудит, работавший в Голландии; сделал
попытку свести вместе древние системы летосчисления и, используя
достижения астрономии, выстроить единую хронологию,
позволяющую соотносить друг с другом разные культуры. Этот анекдот Шам-
фор, вероятно, почерпнул из «Скалигерианы» (опубл. в 1666 г.) —
посмертного собрания заметок и изречений Скалигера.
ДАламбер — Жан Лерон Д'Аламбер A717—1783), математик,
философ, издатель Энциклопедии (совместно с Дидро).
Кто-то сказал, что заимствовать у древних... — Эти слова
Франсуа Л а Мот Ле Вайера цитирует в своем «Историческом и
критическом словаре» Пьер Бейль (см. примеч. к с. 643).
С. 693. В «Риторике» Аристотеля... — см. III, 4, §5 этого труда.
С. 694. ...слова Фемистокла... — Фемистокл (ок. 525 — ок. 460 до н.э.),
афинский государственный деятель и полководец. После ряда побед,
одержанных над персами, был обвинен в государственной измене,
бежал из Афин и был принят персидским царем Артаксерксом I.
Цитируемую Шамфором фразу приводит в «Сравнительных
жизнеописаниях» Плутарх (гл. «Фемистокл» XXIX). Фемистокл на родине был
приговорен к смерти, поэтому если бы он себя не «погубил» бегством,
то был бы казнен.
С. 695. ...стих Лукреция... — Шамфор цитирует стих из
дидактической поэмы Лукреция (см. примеч. к с. 425) «О природе вещей» (II,
11). К концу XVIII в. состав Французской академии был отнюдь не
самым блистательным.
...подобно кресту Святого Людовика... — см. примеч. к с. 661.
Марлийский дворец — загородная королевская резиденция наряду
с Фонтенбло и некоторыми другими.
Грессе — Жан Батист Луи Грессе A709—1777), поэт и драматург.
Приводимое двустишие взято из его комедии «Злюка» (II, 7).
С. 696. Пинетти — Джулио Пинетти ди Вильдалле A750—1800),
итальянский фокусник.
Архимед (ок. 287—212 до н.э.) — древнегреческий математик и физик,
оказавший большое влияние на развитие математического знания в
Европе в XVI-XVII вв.
С. 697. Платон — см. примеч. к с. 203, 299.
Теофраст C72—287 до н.э.) — древнегреческий философ-моралист,
ученик Аристотеля, автор «Характеров», которые послужили моделью
для Лабрюйера.
790
Ксенократ из Колофона (ок. 395—312 до н.э.) — древнегреческий
философ, последователь Платона.
Полемон C40—273 до н.э.) — древнегреческий философ.
Левкипп из Милета — (ок. 460 до н.э.) — древнегреческий
философ, последователь Зенона и учитель Демокрита (см. примеч. к с. 374).
С. 699. Театр либо улучшает нравы... — Образец полемики на эту
тему см. в «Письме к Д'Аламберу о зрелищах» A758) Ж.Ж. Руссо.
«Скажи, не кем ты был, а что ты совершил» — цитата из
«Андромахи» A667) Расина (IV, 1).
Спероне Сперони — Спероне Сперони дельи Альваротти A500—
1588), итальянский поэт и драматург.
С. 700. Лафонтен — см. примеч. к с. 359.
Ламотт — Антуан-Шарль Удар де Ламотт A672—1731), поэт и
драматург, один из сторонников «новых». В 1714 г. опубликовал
стихотворный перевод «Илиады» Гомера, чем вызвал новый всплеск
полемики между «древними» и «новыми».
Герцог Тосканский — Леопольд, великий герцог Тосканский в 1765—
1790 гг. С 1737 г., после смерти последнего из Медичи, герцогство
отошло к Габсбургской династии.
Плантен — Кристоф Плантен (ок. 1520—1589), французский
печатник, работавший в Антверпене. Ему принадлежало знаменитое
издание Библии 1572 г. с параллельным текстом на нескольких языках.
Рубенс — Питер Пауль Рубенс A577—1640), фламандский
художник. В Антверпене у него была своя мастерская. Если речь о
кафедральном соборе, то он был украшен рубенсовским «Снятием с креста»
A612).
Отец и сын Этьены — семейство типографов, издателей и
ученых-эрудитов. Робер A503—1559) был издателем первой
французской грамматики A532) и автором «Словаря латинского языка» A538);
его сын Анри A528? — 15^8) — автором «Словаря греческого языка»
A572); выпущенное им издание трудов Платона пользовалось
высоким авторитетом на протяжении нескольких столетий. Шарль Этьен
A504—1564), брат Робера, был первым публикатором драматических
сочинений на французском языке: он перевел Теренция и ряд
итальянских пьес.
АндреДюшен A584—1640) — ученый-эрудит, королевский географ
и историограф, пользовавшийся покровительством кардинала
Ришелье. Опубликовал несколько томов документов по истории Франции.
С. 701. АЪриен де Валуа A607—1692) — историк;
основоположником нумизматики во Франции был его сын Шарль де Валуа A671—
1747).
Сансон — Никола I Сансон A600—1667), родоначальник целого
семейства географов, носивших это имя. В первую очередь известен
791
как составитель атласов и многочисленных карт, в том числе
исторических.
Дюрие — Пьер Дюрие или Дю Рие A606—1658), поэт и драматург;
некоторые его трагедии исполняла труппа Мольера. Известно, что за
сотню строчек, написанных александрийским стихом, ему платили 4 ливра.
Тристан — Франсуа л'Эрмит, сьер де Сольер A601—1655),
называемый Тристан л'Эрмит (или Тристан Отшельник), поэт и драматург,
считался одним из лучших лирических поэтов своей эпохи. Его
плутовская повесть «Опальный паж» A642), по-видимому, имеет
автобиографический характер и достаточно точно рассказывает о его
житейских неурядицах.
Менар — Франсуа Менар A582—1646), поэт, секретарь
Маргариты де Валуа, последователь Малерба, автор пасторальной поэмы «Фи-
ландр» A619).
Умирающий Корнель... — начиная с середины 1660-х гг. Корнель
(см. примеч. к с. 129) уже не пользовался былой славой. В 1674 г. ему
перестали выплачивать королевскую пенсию, которую он имел около
10 лет, поскольку казна была истощена военными и строительными
расходами. Ее выплата была возобновлена в 1682 г.
Такие же лишения терпел Лафонтен. — Жан де Лафонтен (см. примеч.
к с. 359) был неудачлив в выборе друзей и покровителей. Сперва он
был близок к кругу суперинтенданта Фуке (см. примеч. к с. 205), и
опала последнего болезненно на нем отозвалась. Затем его имя не раз
оказывалось связано с именами известных вольнодумцев, что не
способствовало королевской милости. Кроме того, Лафонтен был
автором ряда фривольных сказок (см. эссе Сент-Эвремона «Дружба без
дружбы»), что также не могло упрочить его репутацию.
Расину, Буало, Мольеру, Кино жилось лучше... — Все перечисленные
писатели имели придворные должности. См. примеч. к с. 124,128,350.
Аббат Лонгрю — Луи Дюфур де Лонгрю A652—1733), литератор и
историк.
Знаменитый список литераторов... — см. примеч. к с. 346.
Шаплен — см. примеч. к с. 346.
Перро — см. примеч. к с. 117.
Тальман — Франсуа Тальман A620—1693), литератор, переводчик.
Аббат Галлу а — Жан Галлуа A632—1707), критик.
Кольбер — см. примеч. к с. 272.
...превозносит первобытное состояние и противопоставляет его
цивилизации. — Подразумеваются Ж.Ж. Руссо и его последователи.
...в Капской колонии... — То есть на юге Африки.
С. 703. ...дворянство пополняется и обновляется людьми... —
Имеется в виду практика покупки дворянских титулов, в том числе и
разбогатевшими откупщиками (см. примеч. к с. 209).
792
Капитаном первого ранга может быть лишь дворянин... —
Согласно королевскому ордонансу 1781 г. офицерское звание могло быть
присвоено только дворянину в четвертом поколении.
Королевский секретарь — первый гражданский чин, дававший личное
дворянство.
Карусели — конные состязания, которые после XVI в. заменили
рыцарские турниры.
...советоваться с Шереном. — См. примеч. к с. 617.
Тиберий — Тиберий Клавдий Нерон D2 до н.э. — 37 н.э.), римский
император, пасынок и преемник Августа. Изображен Тацитом как
тиран и лицемер.
Тит — см. примеч. к с. 633.
Сеян — см. примеч. к с. 633.
С. 704. Тиберий Гракх — Тиберий Семпроний Гракх A62—133 до
н.э.), римский политический деятель, народный трибун, выступавший
за ограничение крупного землевладения; был убит сенаторами под
предводительством великого понтифика Сципиона Назики (ум. в 132 г. до
н.э.).
Сулла — Луций Корнелий Сулла A38—78 до н.э.), римский
полководец и государственный деятель; первым из римских
военачальников двинул свои войска против Рима, тем самым положив начало
гражданской войне.
Скавры и Сципионы — римские патрицианские семьи времен
Республики, давшие Риму ряд крупных полководцев и государственных
деятелей.
Тацит — см. примеч. к с. 670.
Тит Ливии E9 до н.э. — 17 н.э.) — римский историк эпохи Августа,
автор «Истории Рима от основания города». Писал в момент перехода
от Республики к Империи, сильно идеализируя прошлое Рима.
...запрещают и осуждают самоубийство... — С точки зрения и
светского, и канонического права эпода самоубийство — тяжкий грех,
караемый отлучением от церкви.
...дантовскому злодею, приказавшему замуровать двери темницы,
куда был брошен несчастный Уголино. — В «Божественной комедии»
(«Ад», песнь XXXII) Данте рассказывает историю правителя Пизы
Уголино, графа делла Герердеска, который в 1288 г. был замурован в
башне со своими сыновьями и внуками, где они все погибли голодной
смертью. Сделано это было по воле его политического противника
архиепископа Руджери дельи Убальдино.
С. 705. ...крестьянки, которая удостоилась венка из роз. —
Имеется в виду обычай награждать венком из роз девушку, славящуюся
своей добродетелью.
С. 706. Святая Тереса — Тереса д'Авила A515—1582), испанская
монахиня, канонизирована в 1622 г.; известный писатель-мистик.
793
...когда г-н де Гибер был назначен комендантом Дома инвалидов... —
Шарль Бенуа, граф де Гибер A715—1786) стал комендантом Дома
инвалидов (убежища для ветеранов, построенного по указу Людовика
XIV в 1670-1674 гг.) в 1782 г.
С. 707. Домициан — Тит Флавий Домициан E1—96), римский
император, младший брат Тита (см. примеч. к с. 633). Правил
деспотически и был убит в результате заговора. В данном случае Тит и
Домициан воплощают праведного и неправедного правителя.
...охота — подобие войны... — Для дворян — владельцев земельных
угодий — охота, как и военная служба, была одновременно и правом, и
обязанностью. Они не только имели исключительное право охоты в
своих владениях, но в случае невозможности им пользоваться
(скажем, когда речь шла о лицах духовного звания), должны были
выставлять себе замену. Кроме того, с начала XVII в. существовала система
ограничений и запретов: охота была запрещена на засеянных полях, в
виноградниках и т.д. Однако не приходится сомневаться, что охота
причиняла немалый ущерб крестьянским хозяйствам.
С. 709. Виргиния — одна из североамериканских британских
колоний, в 1776 г. получившая независимость и самостоятельный статус.
Интендант — должностное лицо, назначаемое королем для
прямого управления делами той или иной провинции. Как правило,
интенданты контролировали работу судебных инстанций и финансовые
дела. Будучи королевскими чиновниками, противостояли местному
дворянству и парламентам; должны были способствовать более
эффективной централизации власти.
...испанские и французские владения на островах... — Имеются в
виду Антильские острова.
С. 710. Воины Кадма — Кадм — древнегреческий герой,
легендарный основатель города Фивы. Перед тем как основать город, он убил
дракона, хранителя этого места, и, по совету богини Афины, засеял
поле его зубами. Вместо всходов из земли вышли воины, которые
стали сражаться между собой и почти полностью перебили друг друга.
С. 711. Бэкон учил... — см. его Предисловие к «Новому Органону»
(см. примеч. к с. 623).
Васко да Гама A469—1524) — португальский мореплаватель, в 1497—
1498 гг. открывший морской путь в Индию вокруг мыса Доброй
Надежды.
...Колумб, руководившийся... записями одного знаменитого
навигатора, своего знакомца. — Одни комментаторы считают, что мысль о
существовании западного морского пути в Индию была подсказана
Колумбу флорентийским физиком и астрономом Паоло Тосканелли
A397—1482), другиеже указывают на тестя Колумба Пал естрелло (или
Перестрелло).
794
...Филипп уже все подготовил для похода на Персию. — Филипп II
C82—336 до н.э.), царь Македонии, отец Александра Великого. Был
убит во время подготовки войны с персами. Этот поход на Персию в
334 г. до н.э. осуществил его сын.
Лютер — Мартин Лютер A483—1546), немецкий богослов, один
из основоположников реформаторского движения, в 1521—1534 гг.
перевел Библию на немецкий язык.
Кальвин — Жан Кальвин A509—1564), французский богослов,
крупнейший деятель реформаторского движения во Франции и в
Швейцарии.
Уиклиф — Джон Уиклиф (ок. 1330—1384), английский богослов и
глава предреформаторского движения, выступавший за отказ от
церковной иерархии и возвращение к евангельской простоте культа.
...сам Вольтер признает... — В «Истории Российской империи при
Петре Великом» A756—1763) Вольтер писал: «Ужеу Алексея, его [Петра]
отца, были подобные взгляды, но ему не благоприятствовали ни
время, ни судьба» (ч. I, гл. 6).
Национальное собрание — было провозглашено представителями трех
сословий, которые в 1789 г. Людовик XVI созвал на заседание Генеральных
штатов (см. примеч. к с. 223). Просуществовало до 1791 г., когда его сперва
сменило Законодательное собрание, а затем Конвент.
С. 712. Авгиевы конюшни — согласно одному из древнегреческих
мифов Гераклу пришлось чистить конюшни царя Авгия, которые не
чистили в течение 30 лет. Чт)обы справиться с задачей, он запрудил
реку Алфей и направил ее воды на скотный двор.
С. 713. ...маркиз де Бьевр (внук хирурга Марегааля) счел своим
долгом переехать в Англию по примеру г-на де Люксембурга... — Франсуа
ЖоржМарешаль, маркиз де Бьевр A747—1789), комедиограф, был внуком
Жоржа Марешаля A658—1736), лейб-хирурга Людовика XIV, который
в 1707 г. получил дворянский титул. Анн Шарль Сижисмон, герцог де
Монморанси, граф д'Олонн и герцог де Люксембург A737—1803)—отпрыск
знатнейшего из французских дворянских родов.
С. 714. ...как герцогиня дЮлонн строит глазки собственному
супругу... — Этот анекдот приведен в «Любовной истории галлов» A662)
Бюсси-Рабютена (см. примеч. к с. 122), где любовным похождениям
Катрин Анриет, графини (а не герцогини) д'Олонн A634—1714)
посвящена отдельная новелла.
С. 715. «Система природы» — труд философа-материалиста,
активного сотрудника Энциклопедии Поля Анри Дитриха Гольбаха A723—
1789); его полное название — «Система природы, или О законах мира
физического и мира духовного» A770).
С. 716. Мария-Терезия — Мария-Терезия Австрийская A638—1683),
дочь испанского короля Филиппа IV, супруга (с 1660 г.) Людовика XIV.
795
Была благочестива и добродетельна, но не имела ни малейшего
влияния при дворе.
Его высочество дофин, отец нынешнего короля (Людовика XVI),
страстно любил свою первую жену... — Людовик Французский A729—
1765), сын Людовика XV, был первым браком женат на Марии-Тере-
зии Испанской, а овдовев, женился (в 1747 г.) на Марии-Йозефе
Саксонской.
...фигляра с Нового моста... — Новый мост через Сену,
выстроенный в 1607 г., был местом выступления акробатов и фокусников.
С. 717. «Прости им, ибо не знают, что делают» — цитата из
Евангелия от Луки (XXIII, 34).
Д'Обинъе — возможно, речь идет о Теодоре Агриппе д'Обинье A552—
1630), сподвижнике Генриха IV, историке и поэте; в 1623 г. он
женился вторым браком на Ренате (Рене) Бурламаки A568—1641), которая
была моложе его на 16 лет.
...слова Попа о том, что, не будь на свете поэтов... — см.
стихотворный трактат Попа (см. примеч. к с. 690) «Опыт о критике» (гл. I, стих
100).
С. 719. Собрание нотаблей — т.е. представителей дворянства и
духовенства было созвано Людовиком XVI в 1787 г. в поисках выхода из
политического и экономического кризиса. Имело совещательный
характер и результатов не дало.
...вынуждены титуловать интендантов «монсеньерами». —
Интенданты (см. примеч. к с. 709) были, как правило, буржуазного
происхождения. «Монсеньор» — обращение к принцам крови, епископам и
архиепископам.
Герцог де Ришелье — Луи Франсуа Арман де Виньеро дю Плесси,
герцог де Ришелье A696—1788), маршал Франции, член Французской
академии с 1720 г., друг Вольтера, блестящий придворный.
Руа — Пьер-Шарль Руа A683—1770), поэт и драматург, из-за
своего беспутства неоднократно оказывавшийся в тюрьме.
Аббат Трюбле — Никола Шарль Жозеф Трюбле A697—1770),
литератор, критик и мемуарист.
С. 720. Мадам — так именовали дочерей, сестер и теток короля.
Графиня д*Артуа — Мария Тереза Савойская, графиня д'Артуа, с
1773 г. супруга графа д'Артуа A757—1836), младшего брата
Людовика XVI, который в 1824—1830 гг. будет править под именем Карла X.
Богиня мудрости Минерва, которая отбрасывает флейту... —
Согласно одному из древнегреческих мифов, богиня мудрости Афина (в
римском варианте — Минерва) первой смастерила тростниковую флейту,
однако отбросила ее, поскольку игра на ней искажает черты лица.
...вещие сны вылетают через роговые ворота, а сны лживые, т.е.
приятные заблуждения, через ворота из слоновой кости. — Эта аллего-
796
рия может быть найдена как в гомеровской «Одиссее» (XIX, 562—567),
так и в «Энеиде» Вергилия (VI, 893—896).
Любовь, замечает Плутарх... — см. Плутарх «О любви» (LII).
С. 722. Д'Омон - Рене Эсташ, маркиз д'Омон A751-1838),
офицер и дипломат.
С. 723. Фонтанель — заволока, гнойная рана, искусственно
открываемая на теле с врачебной целью.
Бувар — Мишель Филипп Бувар A717—1787), известный врач.
Г-н де Ла Тремуй, который жил врозь с женой... — Некоторые
комментаторы предполагают, что речь идет о Шарле Армане Рене,
герцоге де Тремуй A717—1741), обер-камергере Людовика XV. Однако
поскольку аналогичный случай рассказан в «Характерах» (см. Лабрюй-
ер XI.64), нельзя исключать, что, как и анекдот о графине д'Олонн
(Шамфор 539), он относится к более раннему времени или же, что это
своего рода «бродячий» сюжет.
С. 724. ...блаженный Августин утверждает... — См. его сочинение
«О граде Божьем» (I, VIII-IX).
С. 725. «Abjove principium Musae» — цитата из «Буколик»
Вергилия (III, 60).
С. 726. ...об аббате Терре, и он тут же расскажет об Аристиде... —
см. примеч. к с. 672.
«Меркюр» — «Меркюр де Франс» («Французский Меркурий»), одно
из старейших французских периодических изданий A672—1825); на
протяжении своего существования несколько раз меняло название:
в 1672—1714 гг. называлось «Галантный Меркурий» (см. примеч. к
с. 126), в 1714—1716 гг. — «Новый галантный Меркурий», в 1717—
1721 гг. — «Новый Меркурий», в 1721—1723 гг. — «Меркурий», 1724—
1825 гг. — «Французский Меркурий».
М. Неклюдова
Содержание
М. Неклюдова. Анатомия нравов: французские моралисты
XVII-XVIIIbb 5
ФРАНСУА ДЕ ЛАРОШФУКО
Максимы. Переводы. Неклюдовой 23
Предуведомление читателю (к первому изданию 1665 г.) 23
Максимы, исключеннные автором из первых изданий 89
Максимы, напечатанные посмертно 100
ЖАНДЕЛАБРЮЙЕР
Характеры, или Нравы нынешнего века. Перевод Ю. Корнеева,
Э. Липецкой 111
Глава I. О творениях человеческого разума 114
Глава II. О достоинствах человека 135
Глава III. О женщинах 148
Глава IV. О сердце 169
Глава V. О светском обществе и об искусстве вести беседу.... 183
Глава VI. О житейских благах 206
Глава VII. О столице 228
Глава VIII. О дворе 238
Глава IX. О вельможах 265
Глава X. О монархе, или О государстве 282
Глава XI. О человеке 299
Глава XII. О суждениях 343
Глава XIII. О моде 379
Глава XIV. О некоторых обычаях 395
Глава XV. О церковном красноречии 422
Глава XVI. О вольнодумцах 433
ШАРЛЬ ДЕ СЕН-ДЕНИ ДЕ СЕНТ-ЭВРЕМОН
Избранные беседы. Перевод М. Неклюдовой 461
Человек, желающий все познать, себя не знает 461
Об удовольствиях. Господину графу де Бюсси-Рабютен 466
Суждение о науках, которым можно посвящать себя
человеку достойному 470
Наблюдение о вкусах и суждениях французов 473
Господину маршалу де Креки, который спросил, каково
состояние моего духа и что я мыслю по разным поводам
в дни моей старости 476
Письмо господину графу д'Олонн 499
Дружба без дружбы. Господину графу де Сент-Албан 504
ЛЮК ДЕ КЛАПЬЕ ДЕ ВОВЕНАРГ
Введение в познание человеческого разума. Перевод
Ю. Корнеева и Э. Липецкой 513
Книга первая 516
Книга вторая 533
Книга третья 551
Размышления и максимы. Перевод Ю. Корнеева и Э. Липецкой ... 561
СЕБАСТЬЕН-РОК НИКОЛА ШАМФОР
Максимы и мысли. Перевод /О. Корнеева и Э. Липецкой 613
Глава I. Общие рассуждения 613
Глава И. Общие рассуждения (продолжение) 630
Глава III. О высшем обществе, вельможах, богачах
и светских людях 646
Глава IV. О любви к уединению и чувстве собственного
достоинства 665
Глава V. Размышления о нравах 670
Глава VI. О женщинах, любви, браке и любовных связях 679
Глава VII. Об ученых и литераторах 690
Глава VIII. О рабстве и свободе во Франции до и во время
революции 701
Дополнения 714
ПРИМЕЧАНИЯ
727