КОНЕЦ ДРАКОНА

КОНЕЦ ДРАКОНА
Рисунки О. Бетехтина
ИЗДАТЕЛЬСТВО „ДЕТСКАЯ ЛИТЕРАТУР А“
ЛЕНИНГРАД 1967
Р2, ср.
Х69
Эта книга о ваших ровесниках, о таких
же мальчиках и девочках, как и вы. Но они
не учились в школе, не ходили в туристские
походы, не пели у пионерских костров ве-
селых песен Им выпала иная судьба. Они
ходили в смертельные атаки, взрывали фа-
шистские батареи, пускали под откос поез-
да, отогревались у партизанских костров и
пели суровые песни войны.
Они воевали.
7—6—3
сынок
В жаркий воскресный день я сидел на берегу Фин-
ского залива. Это, пожалуй, было единственное место на
побережье, где по воскресеньям не раздавались гулкие
удары по мячу и не слышался визг ребятишек.
Здесь было тихо. От берега до самого шоссе тяну-
лось тенистое кладбище, и люди берегли торжественный
покой этого места. Только жадные чайки с пронзитель-
ным писком носились над водой.
Автобус в город уходил через сорок минут, можно
было не торопиться, и я решил побродить по кладбищу.
Одна из кладбищенских тропинок привела меня
к зеленой, свежеокрашенной решетке.
На обелиске я увидел надпись:
ГЕОРГИЙ ФЕДОРОВИЧ
АНТОНЕНКО
Род. 21/VIII 1927 г. Погиб б/Х 1941 г.
Разведчик отечественной войны
Буйно цветущая черемуха росла у самой могилы, как
бы оберегая ее от ветров и ливней. С прикрепленного
к обелиску портрета на меня пристально смотрели ясные
мальчишеские глаза.
«Ребенок, совсем еще ребенок! — горько подумал
я. — Проклятая война!»
Шаги за спиной прервали мои невеселые мысли.
Я оглянулся. У решетки стоял какой-то человек. На ши-
рокие плечи незнакомца был накинут морской китель. Он
молча прошел внутрь ограды, точно не замечая меня, сел
з
на узенькую скамейку и облокотился на врытый в зем-
лю столик.
Я понимал, что мне надо уйти, что я здесь лишний,
но, сам не знаю почему, сказал:
— Ужасно!.. Мальчик... Погиб, не успев начать
жить, ничего не успев сделать...
Незнакомец поднял голову, и тогда я заметил на его
смуглой щеке глубокий рубец.
— Ничего не успев сделать... — повторил он мою
фразу. — Где вы были во время войны? — неожиданно
спросил он.
— В Ленинграде. А что?
— Вы помните, как фрицы в сорок первом обстре-
ливали наш город?
— Еще бы! Сколько раз валялся под обстрелом!
Можно сказать, чудом жив остался...
— А может быть, и не чудом, — тихо проговорил мо-
ряк.— Вы не допускаете такой странной мысли... вдруг
вы своей жизнью обязаны совсем неизвестному вам
мальчику?
— Не понимаю...
— Понять нелегко...
Моряк невесело улыбнулся, вздохнул и вдруг пове-
лительным жестом указал мне на место рядом с собой.
— Огородников моя фамилия, — сказал он сипло.—
Петр Сергеевич Огородников. Капитан-лейтенант в от-
ставке. ..
Я понял, что услышу рассказ о мальчике. И не
ошибся. В этот час я действительно узнал о подвиге пе-
тергофского пионера Георгия Антоненко.
* * *
Война застала Огородникова на флоте старшиной
первой статьи. Однако воевать ему на море долго не при-
шлось. В конце июля его списали в морскую пехоту и
назначили вскорости командиром полковой развед-
группы.
Это были горькие дни. Немцы жали со всех сторон,
и в августе докатился полк Огородникова от Пскова до
Петергофа. Вот тогда он и увидел в штабе полка Геор-
гия Антоненко. Мальчик держал в руке исписанный ка-
рандашом листок из ученической тетради.
4
Командир полка, измотанный боями, даже не стал
читать его заявление.
— Война не пионерский парад, — сказал он зло.—
Нам нужны солдаты, а не юные барабанщики!
Расстроенный Антоненко вышел из штаба; смерка-
лось, и он не представлял, куда ему теперь деться.
Мать — в Ораниенбауме, в Петергофе, где был их дом,
немцы.
Идти в Ораниенбаум Жора боялся. Он знал: от-
туда эвакуируют всех подростков. А уж из тыла, конеч-
но, не было никакой возможности попасть в действую-
щую армию.
После недолгого раздумья Жора решил заночевать
в лесной сторожке, чтобы утром снова попытать счастья
в другой воинской части.
Едва он углубился в лес, как встретил знакомую
бабку — тетю Улю. Она работала в Петергофе, в завод-
ском общежитии. Ее знал весь Петергоф. Потому что она
была единственным неграмотным человеком на весь го-
родок. Когда ее уговаривали научиться хотя бы читать,
старушка только посмеивалась. Посмеивалась и приго-
варивала:
— Я и без грамоты, родненькие, неплохо живу. Зар-
плату мне платят, как грамотной. Дай бог здоровья
советской власти!
Это у нее присказка была такая: «Дай бог здоровья
советской власти!»
И вот сейчас Жора встретил ее в лесу. Мальчик не
удивился. За последние дни все так изменилось, что ни-
кто ничему не удивлялся. Оказалось, что старушка бе-
жала из Петергофа и сейчас пробирается в Ораниен-
баум.
— Заблудились вы, тетя Уля, — сказал Жора.—
Вам в другую сторону.
Он объяснил ей, как пройти в Ораниенбаум менее
опасной дорогой. Старушка долго благодарила его, на-
зывала себя темной неграмотной дурой, ругала по вся-
кому немцев, а потом вдруг спросила:
— А ты, родненький, что здесь делаешь, в лесу-то?
Мальчик решил не открывать свое убежище и ска-
зал, что на опушке, в километре отсюда, у него назна-
чена встреча с дружком — Лешкой Зайцевым. Они
решили вдвоем пробираться в Ленинград.
5
— Счастливо тебе, родненький! — старушка утерла
рукавом слезу и, сгорбившись, побрела по тропинке.
Когда Жора добрался до сторожки, уже стемнело.
Он разостлал в углу свое пальтишко и улегся. Где-то
поблизости немцы вели минометный огонь, из Крон-
штадта била наша тяжелая артиллерия, в черном небе
гудел самолет и рвались огненными брызгами зенитки.
Он ворочался с боку на бок, но сна не было. Тогда он
накинул пальто и вышел из сторожки. И в этот момент
в небе повисла осветительная ракета.
В мертвенном тревожном свете он увидел совсем
близко какую-то фигуру. Но он уже знал, как обман-
чиво все выглядит при зловещем свете застывшей в небе
ракеты. Это мог быть человек, но мог быть и обыкно-
венный куст...
Где-то на шоссе грохнул снаряд, и одновременно со
взрывом погасла ракета. Все погрузилось в непробивае-
мую темь.
Человек или куст? Свой или враг?
Жора бросился на землю, отполз в сторону и вы-
крикнул:
— Кто такой? Стрелять буду!
—Свои, свои, батюшка, не стреляй! Заблудилась я...
Женский голос показался Жоре знакомым.
— Кто такая? — снова крикнул он.
— Из Петергофа я... От немцев бежала... Заблуди-
лась. ..
— Тетя Уля? Это вы? — Жора вскочил с земли.
— Я, родненький, я, — забормотала старушка.—
А ты откуда меня знаешь?
— Я вас по голосу узнал. Это опять я, Жора Анто-
ненко. Идите сюда. Здесь можно переночевать.
В сторожке тетя Уля рассказала, как по дороге в
Ораниенбаум она сбилась с пути и снова попала в тот
же лес.
— Надо же! Второй раз встретились! Я думала, ты
уже к Питеру шагаешь, а ты эва где...
— Лешка не пришел, а мы условились вместе,— вы-
кручивался Жора.
Перед тем как уснуть, тетя Уля долго ругала фа-
шистов:
— Глаза им надо повыкалывать, иродам! На кусоч-
ки мелкие резать!.. Ножами тупыми!..
6
Наконец она затихла и уснула. А Жора никак не
мог забыться. Он все думал, как сделать, чтобы его за-
числили в армию. «Дорогой товарищ Буденный, — сочи-
нял он, лежа на полу. — Мой отец был старшим лейте-
нантом. Он был тоже кавалерист. Он пал смертью храб-
рых в боях с белофиннами...»
Сочинять письмо мешала старушка. Тетя Уля спала
неспокойно, стонала, ворочалась, что-то невнятно бормо-
тала. И вдруг она отчетливо проговорила: «Hund...
hasse...»1
Этому невозможно было поверить: безграмотная
тетя Уля, которая не умела ни читать ни писать, гово-
рила во сне по-немецки!
Теперь мальчику было не до сна. Замерев, он при-
слушивался к прерывистому дыханию старухи, ожидая,
что она снова заговорит. Но старуха не произнесла боль-
ше ни слова.
На рассвете тетя Уля поднялась:
— Как же нонеча в Ораниенбаум пробраться, стре-
ляют везде? — спросила тетя Уля.
— Я тоже в Ораниенбаум, у меня там мать. Пойдем
вместе...
В лесу было тихо, пахло прелым листом и грибами,
пересвистывались беззаботные синицы. Невозможно бы-
ло представить, что несколько часов назад поблизости
рвались бомбы, ревели бомбардировщики и удары тяже-
лых снарядов заставляли содрогаться землю.
Они прошли совсем немного, как вдруг старуха оста-
новилась, начала шарить по карманам, потом всплеснула
руками и запричитала:
— Ах я ворона! Видать, обронила паспорт в сто-
рожке! Куда ж я без паспорта в этакое время! Подожди,
батюшка, меня. Не уходи с этого места, а то я и промеж
трех сосен заблужусь.
«Хочет отделаться от меня!» — решил мальчик.
Маскируясь в кустах, прячась меж деревьями, он не-
отступно полз за старухой. Она вышла к сторожке, ми-
новала ее и остановилась у дуплистого дуба. Какое-то
время старуха стояла неподвижно, точно прислушиваясь
к чему-то, потом быстро вытащила из-за пазухи конверт
и сунула его в дупло...
1 Собака... ненавижу
7
...Она застала Жору на прежнем месте. Мальчик
сидел на пеньке и задумчиво грыз травинку.
— Нашла, родненький, нашла, дай бог здоровья со-
ветской власти, — затараторила старуха. — Обронила
у порога, ворона старая...
Они вышли на дорогу, и в это время поблизости на-
чали рваться снаряды. Жора подивился, с какой быстро-
той старуха скатилась в придорожную канаву. Он
укрылся невдалеке и не спускал с нее глаз. Мальчишка
не знал, что ему сейчас делать. Бежать к дубу? Но тогда
он упустит старуху. Стеречь старуху, пока кончится об-
стрел? Но за это время конверт может попасть в руки
фашистов.
— По шоссе нам идти нельзя, — крикнул Жора.—
Ползите ко мне, пойдем другой дорогой! Только скорее!
Старуха на четвереньках, быстро перебирая руками
и ногами, подползла к Жоре. Они вылезли из кювета, и
Жора свернул с дороги в сторону Мартышкина. Теперь
снаряды бухали где-то в стороне, старуха послушно се-
менила за Жорой, приговаривая на каждом шагу:
— Спасибо тебе... Без тебя погибла бы... Дай бог
здоровья советской власти...
* * *
Он вывел ее прямехонько к штабу дивизии. Часовой
крикнул им, чтобы они убирались. Штатским в этом рай-
оне находиться не разрешалось. Старуха шарахнулась
в сторону, но Жора вцепился в нее обеими руками и
молча тянул к часовому.
— Пусти! — прошипела старуха. — Не положено
здесь ходить!
Мальчишка так же молча продолжал тащить ее к
штабу.
— Эй, парень! — закричал часовой. — Оглох, что
ли? Мотай отсюда!
В это время из штаба вышел командир полка, тот
самый, который вчера не захотел разговаривать с Жо-
рой.
— Товарищ полковник! — закричал Жора. — Аре-
стуйте ее скорее!
— Чего он вцепился, оглашенный?! — завизжала
старуха. — Видать, от страха ума лишился!
8
— Арестуйте ее скорее! Товарищ полковник! Сейчас
я вам все расскажу!
— Рехнулся малый! Я же тетя Уля! Меня в Петер-
гофе все знают! Дай бог здоровья советской власти!
— Почему оказались в запретной зоне? — строго
спросил полковник.
— Это он меня затащил сюда, сбил, старую, с до-
роги! Уж вы мне, батюшка, помогите, прикажите солда-
тику проводить убогую в безопасное место.
— Не отпускайте ее! — кричал Жора. — Она, когда
спит, по-немецки разговаривает! И конверт бросила в
дупло!
Старуха трясущимися руками совала полковнику
паспорт.
— Тетя Уля я! Из Петергофа! Врет он, окаянный!
Глаза ему за это выколоть мало! Тупым ножом его! Что-
бы на мелкие кусочки!
До сих пор полковник сомневался: не напутал ли
чего-нибудь мальчишка? Этому народу всюду мерещатся
шпионы и диверсанты. Уж очень не походила сухонькая
старушонка на немецкого лазутчика. Но едва она вы-
крикнула злобные свои слова, как полковник насторо-
жился:
— Вам, гражданка, о боге пора думать, а вы вон
что говорите. Ступайте оба в штаб...
Жору допрашивал какой-то майор. Рядом с майором
сидел полковник. Когда Жора кончил рассказывать,
командир полка пообещал:
— Если слова твои подтвердятся, сегодня же бу-
дешь зачислен в разведку на все виды довольствия.
Жоре особенно понравилось это выражение: «На все
виды довольствия».
Спустя час у дуба был задержан немецкий шпион.
На нем была форма офицера Красной Армии. В конвер-
те оказалась схема расположения наших зенитных ба-
тарей.
В этот день пионер Георгий Антоненко был зачислен
в разведгруппу Огородникова.
В разведгруппе было пять разведчиков, все пять —
морские пехотинцы. Это были отчаянные ребята, кото-
рых фашисты называли «черная смерть». Но все они
довольно плохо знали местность. Вот тут на выручку им
и пришел Антоненко. Он знал свою округу лучше, чем
9
матрос свой корабль. Лесные тропки, овраги, болота, об-
ходные пути, заброшенные, заросшие стежки — все
здесь было исхожено. Для разведчиков такой парень
оказался ценнее штабных карт.
В свободные минуты Огородников научил Жору бро-
сать гранаты да еще кое-каким хитростям — есть у раз-
ведчиков разные свои секреты. А из карабина мальчиш-
ка бил не хуже любого солдата.
Вскорости Огородников взял Жору на одну высотку.
Выбрал подходящее место, они залегли и стали следить
в бинокли за немецкой передовой. И залив был перед
ними тоже как на блюдечке. Ветер разогнал туман, и они
увидели буксирчик. Работяга тянул за собой три тяже-
лых баржи: вез из Ленинграда в Ораниенбаум боепри-
пасы. Залив на заре был спокойный, ясный, хоть смот-
рись в него. Но где-то грохнуло орудие, одно, другое, и
мгновенно вокруг барж завихрились водяные смерчи, за-
ухали разрывы. Багровое пламя и черный дым — вот и
все, что видели теперь разведчики. А когда ветер унес
последние клочья дыма, не было больше ни буксира ни
барж. Залив же по-прежнему казался чистым, ясным,
как зеркало...
Огородников оторвался от бинокля и взглянул на
Жору. Лицо парнишки было мертвенно бледным.
— Откуда они бьют, откуда они бьют? — спрашивал
он. — Скажи мне, откуда они бьют?
Огородников молчал. Он и сам не знал, откуда бьют
фашисты, где установлена их батарея. А Жора, не поды-
маясь с земли, шарил по горизонту биноклем и все по-
вторял:
— Откуда они бьют? Откуда они бьют?
Над головами разведчиков просвистал новый сна-
ряд, за ним — второй, третий, четвертый. Разрывов раз-
ведчики не слышали.
Жора опустил бинокль и поднял на Огородникова
глаза. Командир понял его молчаливый вопрос.
— Теперь бьют по Ленинграду, — объяснил он. По-
тому и разрывов не слышно.
— Значит, в Ленинграде сейчас рвутся снаряды?
Огородников кивнул головой.
— А мы здесь сидим и ничего не делаем! Там людей
убивают, а мы... а мы...
Огородников молчал. Что он мог сказать ему?
10
— Надо накрыть эту батарею!—Жора вскочил на
ноги и заторопился. — Пойдем к полковнику! Надо ему
сказать! Надо накрыть ее!
Он был еще мальчик и не умел ждать. Ему казалось
все просто: он доложит командиру полка, командир при-
кажет накрыть фашистскую батарею — и готово дело!
Но Огородников-то знал: подавить такую батарею —
тяжкий солдатский труд.
Едва они вернулись в часть, как Огородникова по-
требовал к себе полковник. Надо же такое совпадение:
именно его разведгруппе приказано было подорвать фа-
шистскую батарею, ту самую, что потопила сегодня бар-
жи и обстреляла Ленинград. Штабу стало известно:
батарея расположена в районе деревни Троицкой.
Огородников сообщил приказ своим «браткам». А по-
добрались они один к одному — рисковые матросы.
Они задали только один вопрос:
11
— Когда выходим?
Огородников не спешил с ответом. Многое было еще
неясным. Идти на такую операцию, не зная точно, где
расположена батарея, как она охраняется, — это означа-
ло не просто погибнуть, а погибнуть глупо, бессмыслен-
но, не выполнив боевого задания.
— Это та самая батарея? — спросил Жора.
— Та самая.
— Она бьет из района Троицкой?
— Точно...
— Я знаю все подходы к Троицкой. Пойду сегодня
в ночную разведку и найду эту батарею.
Огородников пытался отговорить его:
— Риск большой. Вдруг обнаружат? ..
— Не обнаружат! — сказал Жора убежденно.—
У меня знакомые в Троицкой. Я лесом пойду, в обход...
Через болото...
В ту же ночь Огородников проводил его до передо-
вой, и мальчик исчез в темноте непроглядной, промозг-
лой октябрьской ночи.
До Троицкой было около шести километров, если
идти обычной дорогой. Но Жора шел лесом и только ему
одному известной болотной тропкой. Это немалое искус-
ство— отыскать дождливой октябрьской ночью узенькую
тропинку на болоте. Одну-единственную. Но Жора на-
шел ее. Он был прирожденный разведчик и следопыт!
Вместо шести километров Жоре пришлось пройти не
менее двенадцати. И почти все двенадцать — в располо-
жении врага. Только разведчик знает, что такое преодо-
леть ночью двенадцать километров в районе боевых дей-
ствий.
В крохотный просвет между тучами пробился лун-
ный свет, и Жора увидел околицу деревни. Невдалеке
он заметил заброшенный сеновал. Скинув с себя мокрую
одежду, разведчик зарылся в сено. Его знобило, он долго
не мог заснуть от холода, но в конце концов монотонные
звуки дождя, однообразный шум деревьев усыпили его.
На рассвете Жору разбудил орудийный выстрел. Он
приник к щели, но ничего не мог разобрать.
Новый оглушительный залп помог разведчику. Он
отчетливо увидел орудийную вспышку.
Не меньше часа прождал Жора, прежде чем бата-
рея дала еще один залп. Снова Жора увидел вспышку...
12
Теперь ему было почти ясно, что фрицы установили ору-
дия в роще. Но для разведчика не существует понятия
«почти ясно». Для него должно быть ясным все.
Весь день просидел Жора на сеновале, а когда на-
ступил вечер, он покинул свой наблюдательный пост и
начал пробираться к роще.
Маскируясь, Жора шел на вспышки орудийных зал-
пов. И довольно скоро оказался чуть ли не рядом с ба-
тареей. ..
Ранним утром Жора вернулся в часть. Он сидел пе-
ред Огородниковым мокрый, голодный, грязный, но та-
кой веселый, каким никто еще не видел его.
Не переодевшись, он сразу же доложил результаты
разведки. Огородников поразился его памяти и наблюда-
тельности. Он запомнил, сколько выстрелов дала бата-
рея, сколько фрицев ее обслуживают, с какой стороны
разводящий приводит смену часовых, где находится ка-
раульное помещение, где расположены блиндажи.
Доложив, он сел за дощатый стол. Перед ним поста-
вили котелок дымящегося чечевичного супа, и он зара-
ботал ложкой. Опустошив котелок, Жора попросил до-
бавки, но, когда ее принесли, мальчик уже спал. Он
уснул сидя за столом, прижавшись лбом к шершавой
неструганой доске.
Огородников поднял его на руки и перенес на койку.
Жора что-то пробормотал, повернулся на бок и, совсем
как маленький, положил голову на ладонь. Так он про-
спал более двенадцати часов...
Вечером разведгруппа двинулась к Троицкой. Сапе-
ры расчистили от мин узенький коридор, и разведчики
перешли линию фронта. Каждый нес в заплечных меш-
ках коробки с толом. Прикрывал группу замполит пол-
ка. Все были вооружены гранатами и ножами — этими
неизменными спутниками разведчика.
Ночь с четвертого на пятое октября выдалась дожд-
ливой и темной. Огородников опасался, что Жора в тем-
ноте потеряет направление или собьется с единственной
тропинки на болоте, но мальчик уверенно шел вперед.
Неожиданно по небу воровато забегал луч прожек-
тора. Разведчики приникли к земле. Обшарив бурые
взлохмаченные тучи, острый луч уперся в залив, чирк-
нул по верхушке леса и погас.
Шаг за шагом разведка приближалась к цели.
13
Дождь не переставая барабанил по капюшонам маскха-
латов. Жоре ничего подходящего по росту не нашлось.
На нем, как всегда, было серое пальтишко, перепоясан-
ное солдатским ремнем. К ремню подвешены граната и
нож.
Разведчики шли медленнее, чем предполагал Ого-
родников. Чересчур часто приходилось бросаться на
пожухлую мокрую траву и ждать, когда погаснут осве-
тительные ракеты, перестанут тарахтеть на дороге мото-
циклы, пройдет фашистский патруль. Ждать, распластав-
шись в канаве, ждать, укрывшись за толстым стволом
дерева, ждать, сидя в овраге. Ждать... Ждать...
Ждать...
И они ждали. Самым нетерпеливым оказался Жора.
Его приходилось все время сдерживать. Это было не-
просто. Разговаривать в такой обстановке на террито-
рии врага — безумие, а жестов в октябрьской темени не
различишь. В опасную минуту Огородников прижимал
мальчика к земле и держал руку на его плече, чтобы он
не вскочил раньше времени.
Было далеко за полночь, когда разведчики достигли
цели. До батареи, по словам Жоры, оставалось не более
ста метров. Огородников приказал ему отползти в лесок
и ждать. Но мальчишка неожиданно отказался выпол-
нять приказ. Он хотел сам заложить взрывчатку. Огород-
ников схватил его за ремень с силой притянул к себе и
прохрипел в ухо:
— Выполняй приказ или отчислю из полка!
Жора подчинился.
Теперь нужно было вплотную подойти к батарее.
В такой темени, когда нельзя рассмотреть и собственной
ладони, не так-то просто обнаружить и неслышно снять
часового. Но без этого нечего было и думать о выполне-
нии приказа — взорвать батарею.
Выручили разведчиков сами фрицы. В те времена
они были наглые, чувствовали себя господами мира. Ча-
совым надоело стоять молча. Сначала ветер донес до
разведчиков обрывки немецкой речи. Потом один из
фрицев начал мурлыкать какую-то песню. И наконец раз-
ведчики увидели крохотный желтый язычок пламени.
Это часовые сошлись, чтобы выкурить по сигарете, хотя
часовым и не полагается курить на посту. Разведчики
поползли на огонек.
14
Это были последние сигареты в жизни двух немец-
ких солдат...
Не много времени потребовалось разведчикам, чтобы
начинить взрывчаткой стволы орудий. Затлел бикфор-
дов шнур, и разведчики бросились к лесу, где оставался
Жора. Как только они достигли леса — один за другим
грохнули три взрыва.
Проклятая батарея умолкла навеки!
Но едва замерли раскаты взрывов, как раздались
выстрелы, крики, свистки. Началась погоня. В небе по-
висла осветительная ракета. Зловещий свет ее вырвал
из тьмы деревья, поляну, какую-то канаву. Разведчики
бросились в канаву и выждали, когда потухнет окаян-
ная лампада.
Где-то совсем близко протопали фрицы, стреляя на-
угад в темноту трассирующими пулями. Лес наполнился
звуками. Стреляли отовсюду. Казалось, из-за каждого
дерева строчит немецкий автоматчик. Непрерывно вре-
зались в воздух разноцветные ракеты.
Во что бы то ни стало требовалось оторваться от
погони.
Разведчики петляли по лесу, чтобы сбить против-
ника со следа. Пока что их спасла ночь. В темноте нем-
цы боялись перестрелять своих. И когда на востоке про-
билась узенькая полоска рассвета, выстрелы и голоса
фрицев раздавались далеко в стороне. Но Огородников
понимал: главная опасность впереди. Предстояло перей-
ти линию фронта. Перейти без предварительной развед-
ки передний край противника! К тому же ночная погоня,
выстрелы, ракеты, автоматные очереди — все это взбудо-
ражило фашистов, насторожило их. Они были сейчас
начеку по всему участку фронта.
И хотя полоска рассвета стала шире, разведчикам
все еще помогала ночь. Они ползли по земле, стараясь
не дышать. Но вдруг под одним из бойцов хрустнула
сухая ветка. В ночной напряженной тишине этот хруст
показался оглушительнее взрыва. В ту же секунду раз-
дался окрик немецкого часового:
— Albert?
Разведчики молчали.
— Albert, du? 1 — выкрикнул тревожно часовой.
1 Альберт, ты?
15
Разведчики продолжали молчать.
Тогда немец выстрелил из ракетницы и осветил раз-
ведчиков.
— Огонь! — крикнул Огородников, вскочив на ноги.
Отстреливаясь, бойцы отходили, веря, что пробьются
к своим.
Но случилось худшее.
Немцы пустили по их следам овчарок. Вначале лай
был едва различим, затем он стал приближаться. К этому
времени ветер рассеял тучи, и в белесом свете предутрен-
ней луны разведчики уже отчетливо видели друг друга.
Из-за пригорка выскочил взвод немецких автомат-
чиков. Они спустили с поводков двух псов, сами же пы-
тались зайти в тыл, отрезать бойцам отступление.
Пошли в ход гранаты. Первым метнул гранату
Жора. Бежавший впереди длинный немец скорчился,
схватился за живот и грохнулся на землю.
— Молодец, сынок! — крикнул замполит и дал оче-
редь из автомата.
Овчарки, эти злобные твари, казались неуязвимы-
ми. В призрачном лунном свете они выглядели чудовищ-
но большими. Распластавшись за пнем, Огородников
отстреливался из пистолета. И вдруг на спину ему прыг-
нула собака. Она вцепилась клыками в его правую руку
и всей своей тяжестью прижала его к земле. Огородни-
ков понял: жить остались считанные секунды. И тут про-
изошло чудо: овчарка разжала челюсти и свалилась
с него. Точно сквозь пелену увидел он Жору. С ножа его
капала кровь. Собачья кровь! Рядом лежала, дергаясь
в предсмертных судорогах, собака. Вторую овчарку сре-
зал выстрел замполита.
Это казалось неправдоподобным, что все разведчики
были еще живы и даже не ранены. По-прежнему, отби-
ваясь гранатами, они держали путь к своим. И они до-
стигли все-таки ничейной земли. Теперь самое трудное
было позади. Но разве на войне знаешь, где и когда тебя
ждет беда? Осколком последней вражеской гранаты
был смертельно ранен Георгий Антоненко, разведчик
98-го стрелкового полка.
Двое братков подняли мальчика на руки, остальные
остались прикрывать огнем их отход.
В горячке боя бойцы не заметили, как подоспел
отряд нашей морской пехоты.
16
Через несколько минут все было кончено. Гитлеров-
цев постигла судьба их псов.
* * *
Огородников кончил рассказывать. Я долго молчал.
Любые слова казались мне сейчас неуместными. Да и
какие тут могли быть слова?
Наконец я сказал:
— Нельзя, чтобы о мальчике ничего не осталось в
памяти людей.
Моряк поднял на меня удивленные глаза.
— Утром здесь были пионеры... Дружина имени
Жоры Антоненко. Это они принесли цветы. Значит, не-
верно вы сказали, что в памяти людей о Жоре ничего
не останется. И это не единственная память о нем... Да...
не единственная.— Нервным движениями пальцев он
стал застегивать китель. — Я пойду... Меня уже зажда-
лись. ..
Мы вышли на дорожку, что вела к шоссе.
— Ну вот, видите! Так я и знал! Меня ищут.
Навстречу нам шагал светлоглазый, стройный, спор-
тивного склада подросток. Ветер с залива трепал его
пионерский галстук.
Впервые на лице моего случайного знакомого мельк-
нула улыбка, и на какую-то секунду лицо его стало доб-
рым и мягким.
— Я знал, где искать тебя, отец! — Голос мальчика
был звонкий и веселый. — Идем скорее, мама зажда-
лась. ..
— Это мой сынок, — сказал Огородников. — Его зо-
вут Георгий... Жора...
И, положив большую смуглую руку на плечо сына,
он спросил меня:
— Теперь вы знаете, какая еще осталась на земле
память о Жоре Антоненко? ..
Не дожидаясь ответа, он кивнул мне головой и, не
снимая руки с плеча сына, зашагал к шоссе.
ЁЛКА
Обстрел застал Генку почти у самого дома. Снаря-
ды рвались где-то совсем близко, и чистый морозный
воздух наполнялся тошнотворным запахом. Запах щипал
горло, ел глаза, забивался в ноздри.
После первого разрыва уличные репродукторы ра-
зом со всех сторон начали торопливо выкрикивать:
«...Говорит штаб местной противовоздушной обо-
роны! Район подвергается артиллерийскому обстрелу!
Движение по улицам прекратить! Населению немедленно
укрыться!»
Диктор умолк, и дробно застучал метроном. Он от-
бивал доли секунд, и все, кто слышал его стук, знали:
сноба враги терзают застывший в молчании город, снова
где-то рушатся дома; падают раненые и дружинники
подбирают убитых.
К обстрелам Генка уже привык. Он даже не ускорил
шага. Правда, идти быстрее он все равно не мог. Чтобы
ходить, нужна сила. Раньше ему казалось, что ноги носят
людей сами. Встал и иди, куда хочешь. Можешь идти не
торопясь, а можешь так шагать, что все прохожие оста-
нутся позади. Так было совсем недавно... А теперь каж-
дый шаг требовал усилий!
В отцовских валенках (до войны отец ходил в них
зимой на охоту), он шел не сгибая колен, почти не
отрывая ног от земли. Идти так было легче, гораздо
легче...
«Движение по улицам прекращается!»
Генка невесело усмехнулся. Какое движение? Трам-
ваи и троллейбусы стоят занесенные снегом, покорежен-
ные, с пробоинами, без стекол. Автобусы тоже не хо-
18
дят... И людей почти не видно. Вот и сейчас на улице
только он и какой-то прохожий, замотанный в женскую
шаль. Идет, прижимаясь к стене дома. Во время обстре-
ла многие прижимаются к стенам...
Из ворот Генкиного дома вышла дворник тетя Дуня.
В огромных валенках, в черном лохматом тулупе, она
направилась к булочной. До чего же теперь все одина-
ково ходят! Точно передразнивают друг друга! Голод от-
нял у людей даже походку. До войны у каждого чело-
века была своя походка. Не глядя, на слух, Генка мог
определить каждого, кто проходил мимо его комнаты.
Потому что каждый из жильцов квартиры ходил по-сво-
ему. Теперь же и старики, и молодые, и женщины, и
мужчины — все ходят одинаково: не сгибая колен, мед-
ленно шаркая, оставляя за собой борозду в рыхлом сле-
пящем снегу...
Генка вошел в подъезд, поднялся на площадку и
стал считать до двадцати. Двадцать секунд отдыха. Те-
перь он всегда так делал: останавливался на каждом
этаже и считал до двадцати. Иногда Генке казалось, что
ему так и не добраться до четвертого этажа. Тогда он
начинал придумывать самое невероятное, самое несбы-
точное. Например, что отец прислал им с фронта бухан-
ку черного солдатского хлеба — ему и матери! Стоило
только представить это, и путь до четвертого этажа ста-
новился гораздо короче...
Но сегодня подниматься было легче. Потому что в
сумке его противогаза лежала бумажная полоска с дву-
мя отпечатанными на машинке словами: «ЗАВТРАК.
ЧАЙ».
Не заходя домой, он постучал в соседнюю квартиру.
Здесь жил его друг и одноклассник Тимка. На стук ни-
кто не отозвался. Он постучал снова и, прислонившись
спиной к двери, стал ждать. Где-то рвались снаряды, из
уличных репродукторов несся перестук метрономов, но
Генка думал сейчас только о талончике, на котором сто-
яло два таких прекрасных слова: «ЗАВТРАК. ЧАЙ».
Замок наконец щелкнул, кто-то открыл дверь и, не
спрашивая ни о чем, зашаркал прочь.
После яркого уличного света Генка пробирался по
длинному черному коридору ощупью, точно слепой, не-
сколько раз он натыкался на какие-то ведра и узлы.
В Тимкиной комнате оказалось не намного светлее,
2*
19
чем в коридоре. Вместо стекол на окнах была набита
фанера, и свет проникал только через квадрат застек-
ленной форточки.
— Ты дома? — спросил Генка.
Из угла, где стоял диван, послышался слабый голос:
— Я здесь... Ты был в школе?
— Был...
— Зачем вызывали? Эвакуироваться?.. Не поеду...
— Ничего не эвакуироваться. Ты почему не при-
шел?
Глаза Генки постепенно привыкали к полумраку
комнаты. Тимка лежал на диване, укрытый двумя одея-
лами. На голове его была шапка-ушанка, на руках —
шерстяные перчатки. Должно быть, он не расслышал
Генкиного ответа и повторил снова:
— Я не поеду...
— Заладил!.. Тебе одно, ты — другое!
Генка подошел к «буржуйке», снял рукавицы и по-
щупал трубу. Труба была ледяная. На «буржуйке» сто-
яла жестяная кружка с замерзшей водой и набитая сне-
гом кастрюля. Рядом, на полу, валялись разорванные
книги, несколько ножек от стульев и топор.
— У тебя как на улице, — сказал Генка. — Тоже,
поди, двадцать девять градусов... Почему не топишь?
— Нечем... Всё уже сожгли...
— А ножки от стульев?
— Берегу... Последние... Придет мать, тогда и за-
топлю. .. Она в госпитале... у отца...
— Ладно... Обойдемся без ножек, — сказал Генка.
Он поднял топор и прошел за шкаф, в дальний угол
комнаты. Через несколько секунд Тимка услыхал какой-
то треск.
— Чего делаешь? — спросил он безразличным го-
лосом.
— Что надо, то и делаю...
Казалось, Тимка забыл о присутствии товарища. Он
лежал с закрытыми глазами и молчал. Не заговаривал
больше и Генка. Вскоре треск за шкафом прекратился,
оттуда вышел Генка и швырнул к «буржуйке» охапку
паркетных плашек.
Тимка открыл глаза.
— Управхоз заругается... — сказал он вяло.
— Умер управхоз... вчера...
20
Генка сунул паркетины в печь, вырвал из книги стра-
ницы и начал скручивать их в тугие жгуты.
— Скрученные дольше горят, — сказал он. — Меня
мама научила. Мы теперь всегда так кипятим чайник...
Тимка молчал. Генка только сейчас заметил, как он
изменился. Отекшее лицо Тимки стало землисто-серым,
губы превратились в тонкие бесцветные полоски. В на-
чале декабря Генка видел на улице, как истощенный го-
лодом человек упал и не мог уже подняться. Через
несколько минут он умер. Лицо его было вот такое же,
землисто-серое, и на лице с трудом можно было разли-
чить тонкие полоски губ...
— Сейчас тебе, Тим, будет жарко! Как в аду! —ска-
зал наигранно веселым голосом Генка. — Вот увидишь.
Он чиркнул спичку, поджег бумажный жгут и сунул
его в топку.
— Кружка с водой закипит через пять минут. При-
готовьтесь, граф, хлебать наваристый кипяток.
Топка «буржуйки» была открыта, и по стенам полу-
темной комнаты, точно розовые облака, проносились
тени. Как только жгут догорал, Генка подкладывал но-
вый, и тогда тени суматошливо мельтешили по стенам
и потолку.
Бодрый тон Генки, потрескивание сухих плашек в
печурке вывели Тимку из дремотного состояния.
21
— Зачем вызывали в школу? — спросил он.
— Елка будет сегодня... во Дворце пионеров...
— Не пойду...
— Там котлету будут давать... с гарниром...
— Врешь! —Тимка приподнял с подушки голову.—
Врешь!
— Ей-богу! Каждому дали приглашение и талончик.
На талончике написано: «ЗАВТРАК. ЧАЙ». Воспиталка
сказала — к чаю конфету дадут...
Тимка вскочил.
— Ты почему сразу не сказал? Я пойду... сейчас
пойду... пусть дадут мне тоже...
— Не надо тебе ходить... Билет в сумке... выпро-
сил для тебя.
— Дали? Ты правду? ..
— Упросил... Сказал, что ты ушел навещать отца
в госпиталь.
— Где талон? Когда идти?
— Сегодня... Через два часа начало...
— Через два часа? Надо сейчас же выходить, а то
опоздаем. Давай талон!
Генка стал рыться в сумке. Тимка напряженно сле-
дил за каждым его движением.
— Где же он? Где? Куда ты его дел?!
— Сейчас... сейчас... — растерянно бормотал Ген-
ка. — Потерять я не мог...
И вдруг Тимка закричал тонким пронзительным го-
лосом:
— Потерял! Ты потерял! Отдавай свой! — Он вско-
чил на ноги, но тут же в изнеможении опустился на ди-
ван и, глядя с ненавистью на Генку, едва слышно про-
шептал:— Нет... Ты не потерял... Ты сам хочешь все
съесть... на мой талон... Отдай!.. Отдай!..
Генка испуганно смотрел на друга.
— Что ты, Тим?! Погоди... Сейчас... Я не мог по-
терять. Они лежали вместе...
Он стянул варежки, подошел к форточке и снова на-
чал рыться в сумке. Тимка не спускал с него глаз.
— Вот они! Получай свой! — хрипло сказал Генка.
Только теперь он понял по-настоящему, в чем заподозрил
его Тимка.
— Прощай... Я пошел... — Сгорбившись, по-стари-
ковски шаркая валенками, он направился к двери.
22
— Постой... Не уходи...
Генка обернулся и хмуро взглянул на друга.
— Это от голода... Не сердись... — забормотал
Тимка. — Я уже давно съел хлеб... За два дня вперед...
Двести пятьдесят граммов! Я вчера ничего не ел... и се-
годня ничего не ел...
Генка испугался. Он знал, как страшно позволить
голоду взять верх над своей волей. Суточную норму —
сто двадцать пять граммов хлеба — нужно было съедать
в три приема: утром, в обед и перед сном. И тот, кто не
выдерживал, кто съедал сразу весь свой паек, тот уми-
рал прежде других.
— Как же так, как же так? — испуганно повторял
Генка. — Ты же знаешь... Съесть сразу двести пятьдесят
граммов!
По немытому лицу Тимки текли слезы. Медленно,
останавливаясь после каждых двух-трех слов, он заго-
ворил:
— Проснулся вчера ночью... Метроном стучит час-
то. .. Опять бомбежка... стервятники гудят... бьют зе-
нитки. .. Потом бомбы завыли... рвутся где-то... Снача-
ла далеко рвались... А потом ближе... ближе... Дом
наш, как мячик, подскакивал...
— Знаю. Я в эту ночь на крыше дежурил.
— Дома никого нет... Мать в госпитале... у отца
дежурит. Совсем рядом бомба разорвалась... Я поду-
мал. .. сейчас в наш дом прямое попадание...
— Что ты мне про бомбы! Скажи, почему весь хлеб
съел, балда?!
— Я же говорю... Думал, сейчас меня убьет... Меня
убьет, а хлеб мой останется... А я умру голодный...
А хлеб останется. И тогда я все съел... Весь кусок...
Чтобы не умереть голодным.
Генка слушал друга и готов был заплакать сам. Как
часто во время страшных ночных бомбежек он думал
о том же: «Надо съесть весь хлеб, пока меня не убили...»
Он подошел к «буржуйке», снял жестяную кружку
и подал Тимке.
— Ладно! Вставай-ка, барабанщик! Выпей — и по-
шли! После котлеты козлом запрыгаешь!
Тимка плотно обхватил ладонями кружку с кипят-
ком. Кружка грела пальцы, которым было холодно даже
в шерстяных перчатках. Медленно, растягивая удоволь-
23
ствие, он пил маленькими глоточками кипяток. Допив до
конца, Тимка поднялся с дивана.
— Пойдем! — сказал он решительно. — Сейчас на-
дену сумку — и пойдем...
Он потянулся к вешалке, где висел противогаз, и
вдруг вцепился в спинку дивана.
— Голова кружится...
— Пройдет, — сказал жестко Генка. — Будешь ко-
паться — нам ничего не останется.
— Сейчас... я сейчас... — Тимка снова потянулся
к вешалке и, снова пошатнувшись, упал на диван.
— Не могу... Не могу... Я умру сегодня...
— Глупости! — крикнул Генка.— Если все умрут,
кто будет защищать Ленинград? Вставай, вставай!
— Не могу... Возьми мой талон... принесешь...
мне... Только ты скорее.
Он протягивал Генке талон и смотрел на него умо-
ляющими глазами.
— Принесешь, да? Тогда я не умру... не умру...
— Ясно, не умрешь! Все принесу! И котлету, и гар-
нир, и хлеб, и конфету!
— Спасибо... Возьми в моем противогазе банку...
из-под кофе... В нее много входит...
Генка положил в свою сумку высокую банку, подо-
шел к печурке, сунул в нее остатки бумажных жгутов,
подбросил плашек и, подняв воротник пальто, вышел из
комнаты.
* * ♦
Путь от Пушкинской до Дворца пионеров занимал
недавно у Генки не более восьми минут. По часам. Од-
нажды, на спор с Тимкой, он прошел его за пять минут.
Тимка проиграл ему тогда марку герцогства Люксем-
бург. Теперь дорога казалась ему бесконечной.
Чтобы легче было идти, он стал думать о елке: ка-
кой она будет сегодня? Неужели такая же, как в прош-
лом году? До самого потолка? На макушке — рубиновая
звезда? И вся сверху донизу перевита электрическими
гирляндами? Впрочем, какие теперь гирлянды? В городе
же нет электричества! И елки до потолка не может
быть... Кто ее установит, такую громадину?
А вдруг на елке будут висеть пряники или ман-
дарины? .. На прошлой елке в школе висели конфеты
в серебряных и золотых бумажках...
24
Едва он подумал об этом, как голод обрушился на
него с необоримой силой. «Есть! Есть! Я хочу есть! —
кричало все в Генке.— Не надо мандаринов! Дайте мне
хлеба! Хлеба! Хлеба!»
Приступ голода заставил его остановиться — ноги
отказывались идти дальше. Генка испугался. Он понял,
что голод его побеждает. «Не думай о еде! Не думай
о еде! — приказывал он себе, шагая по снежной целине
Невского. — Надо думать о другом. Почему нет писем от
отца?» Последнее его письмо Генка помнит наизусть:
«Все вы, ленинградцы, герои,— писал отец.— О ва-
ших подвигах мы читаем в газетах. И ты, я уверен,
герой».
Совершить подвиг — была заветная мечта Генки. Он
не сомневался, что отец его вернется с войны героем.
Иначе и быть не может! Но совершить подвиг в бою не
так трудно. А как совершить подвиг в блокадном Ленин-
граде? Хорошо, если удастся напасть на следы диверсан-
та. Но у него, у Генки, нет никакого оружия. Даже фин-
ки нет. Правда, тетя Дуня — дворничиха — назвала его
героем, когда он обезвредил две «зажигалки». Но разве
это подвиг — столкнуть с крыши две вонючих «зажи-
галки»?!
Нет, видно, никогда не совершить ему настоящего
подвига.
Он прошел мимо горящего здания. Оно горело уже
третий день, но никто не тушил его: в городе не было
воды.
Наконец показался Дворец пионеров. Впереди Ген-
ка заметил двух подростков. Должно быть, они шли на
елку. Генка не мог понять, кто они — мальчики или де-
вочки. А может быть, мальчик и девочка? Ничего не по-
нять! У обоих на голове шапки-ушанки, на ногах — ва-
ленки не по росту, воротники пальто подняты, через
плечо — противогазные сумки. Они отличались друг от
друга только ростом. Один — коротышка, другой — дол-
говязый.
Генке казалось, что ребята идут очень медленно. Он
захотел догнать их. Но, удивительное дело, как он ни
старался, расстояние между ними оставалось то же. То-
гда Генка понял, что он идет так же медленно, как и
они.
На Аничковом мосту Долговязый поскользнулся и
25
упал на спину. Коротышка пытался поднять его, но ни-
чего не получалось: не хватало сил. Издали можно было
подумать, что ребята дурачатся.
— Помоги, — сказал Коротышка, когда Генка по-
равнялся с ними.
По голосу Генка догадался: Коротышка — девочка;
вдвоем они подняли Долговязого, и тот, оказавшись на
ногах, произнес только одну фразу:
— Скорее. Без нас все съедят...
Остаток пути они прошли молча. Лишь в холодном
вестибюле Дворца пионеров Долговязый мечтательно
произнес:
— Котлету дадут... И чай с конфетой...
... Елка стояла в зале второго этажа. Собралось
уже много ребят, но никто не бегал, не шумел, не смеял-
ся. В пальто, валенках, шапках школьники молча тол-
пились вокруг елки. Елка была большая, но верхняя
часть ее оказалась не украшенной. Только у самой
вершины висела большая прозрачная сосулька. И она
не таяла...
В залу вошел гармонист в ватнике и перчатках. На
голове его красовалась потертая папаха.
— Что будем петь, красавцы-молодцы? — спросил
он неестественно веселым голосом. И, не дожидаясь от-
вета, растянул мехи, притопнул ногой и крикнул:
— И-и-и два! Начали!
В лесу родилась елочка,
В лесу она росла...
«Дурак! Какую чепуху поет!» — раздраженно поду-
мал Генка.
Никто не подхватил песню, никто даже не посмот-
рел на затейника. Глаза ребят были устремлены на елку.
Они искали «съедобные» украшения. Но всюду глаз на-
тыкался на сверкающие шары и шарики, на картонные
игрушки, на ватных балерин и зверят...
Баянист доиграл песню до конца и без всякой паузы
сразу же заиграл новую. Это была любимая теперь пес-
ня Генки. Сам того не замечая, он стал неслышно подтя-
гивать гармонисту:
Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой
С фашистской силой 1емною...
26
Рядом окоченевшие ребята тоже шевелили синими
губами:
Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна, —
Идет война народная,
Священная война!
Умолк баян, перестали шевелиться губы ребят.
— А теперь — вниз, в столовую! — выкрикнул затей-
ник. — Шевелитесь, красавцы-молодцы!
Этой минуты ждали все, ждали напряженно, нетер-
пеливо. Но никто после слов баяниста не вскочил, не по-
бежал к лестнице, не издал радостного возгласа. Тем же
замедленным шагом ребята спустились по широкой лест-
нице, прошли в небольшую столовую и сели за столы.
В столовой было теплее, чем в зале. «Здесь бы сосулька
оттаяла», — подумал почему-то Генка.
Ребята сдернули рукавицы и опустили воротники.
Некоторые даже расстегнули пальто и сняли шапки.
И каждый держал в руках драгоценный талончик с над-
писью: «ЗАВТРАК. ЧАЙ».
Из боковых дверей появились три официантки. Они
несли подносы, уставленные маленькими тарелками. На
каждой тарелке лежала котлета, немного ячневой каши
и тоненький ломтик черного хлеба. Появилась еще одна
официантка. На ее подносе стояли кружки с чаем и ле-
жали ириски.
Краснощекая с блестящими глазами официантка
двигалась легко, и голос у нее был громкий и власт-
ный:
— Талоны приготовили? Начинаем раздавать!
Она поставила поднос почти рядом с Генкой — и
запах жареных котлет мгновенно наполнил всю ком-
нату. Генка с наслаждением втягивал в себя волшеб-
ный аромат, и глаза его сейчас ничего, кроме котлет,
не видели.
— Мне на двоих, — сказал он и протянул красноще-
кой официантке два талончика.
— Еще чего! — строго сказала официантка. — Каж-
дому одну котлету, один чай, один ирис!
Сунув оба талона в карман ватника, она поставила
перед Генкой тарелку с котлетой, ириску и кружку теп-
лого чая.
У Генки перехватило дыхание.
27
— Это же не мое, это Тимкино, — выдавил он из
себя.
— Сам же признаешь, что не твое! А еще, наверное,
пионер! Стыдись! — укоризненно сказала официантка и
удалилась, громко стуча каблуками аккуратных сапо-
жек.
Генка тупо смотрел ей вслед и почему-то думал, что
вот сейчас она вернется, скажет, что пошутила, и поста-
вит на стол еще одну тарелку с котлетой. «Ну конечно,
так и будет, иначе и быть не может».
Но официантка не возвращалась. Соседние ребята
давно уже принялись за еду. Они ели молча, медленно,
кладя в рот крошечные кусочки. Все старались продлить
подольше это наслаждение.
Наконец до сознания Генки дошел весь ужас слу-
чившегося. Произошло самое страшное, что пришлось ему
испытать за все шесть месяцев войны, Генка знал, что
делать, когда враги бросают на город «зажигалки», знал,
как оказать первую помощь раненому; он не пугался
мертвых и не терялся при самых жестоких артиллерий-
ских обстрелах. Но сейчас он чувствовал себя беззащит-
ным, несчастным, беспомощным.
Ребята вокруг сосредоточенно ели. Генка взглянул
на свою тарелку и при виде котлеты, политой янтарным
жиром, на какую-то минуту забыл обо всем, что произо-
шло. С новой яростью им овладело одно только чувст-
во — голод!
Он подцепил на кончик чайной ложки комочек ячне-
вой каши, сразу же проглотил его и потянулся за новой
порцией.
«Какой я дурак, какой я дурак, — думал с отчая-
нием Генка. — Я мог есть ее каждый день, сколько хочу,
хоть котел! Всякую кашу! Пшенную! Рисовую! Гречне-
вую! Гороховую! Овсянку! Мучку! Ячневую! Мог есть
с маслом, с молоком, с сахаром, с вареньем, с медом! А я
не ел!.. Не ел! И котлет не любил!»
Он дотронулся ложкой до котлеты и вдруг вспомнил
отекшее лицо Тимки, его серые губы, его запавшие
глаза...
Генкин сосед, покончив с едой, заложил за щеку
ириску и смачно прихлебывал чай. Он заметил нетрону-
тую котлету на Генкиной тарелке и сказал со злобой:
— Сытый!.. Зачем пришел?
28
Но Генка не слышал его слов. Совсем другие слова
слышались ему сейчас. «Принесешь, да? Тогда я не
умру... Не умру...»
В комнате вновь появилась краснощекая офици-
антка.
— Кончай, ребята! — бойко прокричала она. — Сей-
час другие придут! Все хотят есть! Точно!
Не отрывая глаз от котлеты, Генка расстегнул сум-
ку и вытащил оттуда кофейную банку.
* * *
Он возвращался домой. По-прежнему горел дом, по-
прежнему никто не тушил его. Впрочем, Генка сейчас ни-
чего не замечал, он все время думал о несъеденной кот-
лете и ячневой каше. Поймав себя на этих мыслях, он
рассердился: «Опять я об еде! Нельзя о ней думать!
Надо о другом». Вот идет штыковой бой. И он, Генка,
врывается в немецкий блиндаж. На него бросаются два
эсэсовца. Генка срезает их очередью из автомата. И тут
он замечает третьего фашиста. Фашист стреляет! Мимо!
29
<Хенде хох!» — кричит Генка и наставляет на фашиста
автомат. Гитлеровец поднимает вверх руки, и Генка бла-
гополучно приводит немца в штаб...
Когда Генка думал о подвигах, он переставал ду-
мать о еде. Но на этот раз ничего не получилось. Голод
не оставлял его, а идти становилось труднее с каждым
шагом. «Вдруг я не дойду до дому? — ужаснулся он.—
Меня подберут и отвезут в госпиталь. А Тимка ничего не
узнает. И подумает, что я съел его котлету...»
У самого дома Генка увидел дворника.
— Тетя Дуня, помогите мне подняться, — сказал он,
чувствуя, как кружится голова.
— Айда, герой, под ручку! — произнесла без улыбки
тетя Дуня.
Она проводила его до четвертого этажа и, ничего
не сказав, тяжело ступая, медленно начала спускаться
вниз.
Дверь в Тимкину квартиру оказалась открытой. Про-
бираясь по темному коридору, Генка с тоской подумал:
«Никогда мне не совершить подвига... никогда...»
КОНЕЦ ДРАКОНА
Как я бежал из плена — история длинная. При слу-
чае я расскажу ее. А сейчас расскажу только о том, как
свела меня судьба с дядей Иваном и что случилось с на-
ми в октябре сорок первого года. Столько лет прошло
с тех пор, но многое живет в моей памяти так ясно, точ-
но остановилось время и снова я школьник, а не учитель
рисования.
Было мне тринадцать лет, когда в деревню нашу,
под Лугой, с воем и грохотом ворвались немецкие мото-
циклисты. В рогатых стальных касках, в огромных очках-
консервах, они носились по деревне точно бешеные, по-
ливая огнем пулеметов притихшие дома, пустынные
улицы и ошалевших от грохота деревенских собак.
Они умчались, сгинули в дорожной пыли, оставив
нам свою «власть» — двух предателей — полицаев.
Я жил в просторной избе вдвоем с дедом, потому что
отец мой воевал на флоте, а мать умерла перед войной.
Двадцать пятого августа — я это число запомнил — объ-
явили нам полицаи, что Гитлер взял Ленинград. А через
день на дверях бывшего клуба появилась карикатура,
нарисованная красным карандашом: на адмиралтейском
шпиле, проткнутый насквозь, торчал Гитлер с переко-
шенной рожей. Под рисунком была надпись печатными
буквами; «Фюрер в Ленинграде! Хайль!»
Не знаю, как чертовы полицаи разнюхали, что я ри-
совал разные карикатуры в колхозной стенгазете. Они
нагрянули к нам с обыском, все перерыли, перевернули,
нашли пионерский галстук, фотографию моего отца —
мичмана Балтийского флота — и красный карандаш.
Этого было достаточно, чтобы избить деда до полусмер-
31
ти, а меня упрятать в концентрационный лагерь под
Веной.
Лагерь был огромный — целый город. Во все сторо-
ны тянулись деревянные бараки, а в центре была боль-
шая площадь. На площади стояла виселица. По перекла-
дине ее, переваливаясь с боку на бок, частенько разгу-
ливала ворона.
Никогда не забуду, как испугался я, увидев первых
заключенных. Обросшие, грязные, они были одеты в
одинаковые полосатые куртки и такие же полосатые
штаны. И у всех на спине большой номер. Каждый
шаг заключенных сопровождался глухим монотонным
стуком. На их ногах вместо ботинок были деревянные
колодки.
На мой рост подходящих штанов и куртки не на-
шлось. Я закатал рукава и штанины, а в деревянные ко-
лодки напихал травы, чтобы они не сваливались на ходу.
На спине моей куртки накрепко был пришит номер:
35211. Отныне я обязан был отзываться не на свое имя,
32
а на номер: тридцать пять тысяч двести одиннадцать!
Не человек, а номер!
♦ * *
Рядом со мной на нарах оказался заключенный но-
мер тридцать две тысячи четыреста сорок. Я не мог сра-
зу понять, стар он или молод, но все его звали дядя
Иван, и я тоже стал звать его так. Дядя Иван был совсем
плох. В плен он попал раненый, по дороге в лагерь
бежал, но фрицы поймали его, избили, а потом вывер-
нули назад руки и подвесили на крюк. Он висел, а кровь
из незажившей раны капала и капала на грязный доща-
тый пол. Его сняли с крюка, окатили холодной водой и,
когда он очнулся, заставили смывать с пола кровавые
пятна.
Особую ненависть к дяде Ивану почему-то питал
помощник коменданта лагеря — Краузе. Он посылал
дядю Ивана на самые тяжелые работы, за каждый пус-
тяк наказывал и однажды натравил на него овчарку.
После этого дядя Иван две недели лежал в лазарете.
3 Конец дракона	33
Работа в лагере начиналась в пять тридцать утра.
Дядя Иван с напарником возил на строительство котло-
вана цемент. А наша бригада строила кирпичный дом
для эсэсовских офицеров. Я таскал по узеньким, шатким
мостикам кирпич на площадку третьего этажа. Бригади-
ром у нас был гамбургский уголовник Отто. Он ограбил
продовольственный склад и угодил за это в концентра-
ционный лагерь. Отто изо всех сил старался выслужить-
ся перед начальством. Он не расставался с дубиной и, не
задумываясь, пускал ее в ход.
Мне было всего тринадцать лет, но Отто требовал,
чтобы на моей «козе» за спиной было не меньше кирпи-
чей, чем у остальных. К полудню у меня подгибались ко-
лени, стучало в висках, но я, точно заводной, таскал и
таскал проклятые кирпичи!
На пятый день этой каторги, возвращаясь с работы,
я свалился от слабости у самых дверей барака. Дядя
Иван помог мне подняться, посадил на нары и, когда мы
улеглись, впервые спросил меня, как я попал в лагерь.
Я рассказал ему обо всем не таясь.
Узнав, что я умею рисовать, дядя Иван посоветовал:
— Скажи в канцелярии, что ты художник.
— Зачем? — спросил я.
— Может, у них найдется работа по рисованию. Все
легче, чем таскать кирпичи на стройке.
Не знал дядя Иван, какие беды принесет нам этот
совет!
Я заявил, что умею рисовать, и вскоре меня вызвал
Краузе. По-русски он говорил неплохо, только изредка
вставлял немецкие слова.
— Это есть правда, что ты умеешь рисовать? —
спросил Краузе.
— Умею, — ответил я и тут же получил затрещину,
от которой загудело в голове.
— Как отвечаешь? — подняв удивленно белесые
брови, заорал Краузе.— Я есть унтерштурмфюрер СС!
А ну! Я буду спрашивать тебя еще один раз! Свинячий
заморыш! Это есть правда, что ты умеешь рисовать?
— Умею, господин унтерштурмфюрер... немного
умею... — бормотал я, чувствуя звон в ушах.
— Зо! Так! Завтра, после поверки, останешься в ба-
раке. Завтра я буду давать тебе работа сам!..
Вечером я рассказал дяде Ивану о приказе Краузе.
34
— Вот видишь, — сказал дядя Иван. — Будешь те-
перь рисовать для Краузе картинки... Разных там анге-
лочков, птичек, цветочки всякие... Немцы, брат, птичек
любят, они цветики уважают нюхать...
Утром в барак пришел Краузе. Он вытащил из пап-
ки свою небольшую фотографию. Потом вынул из кар-
мана листок бумаги и положил рядом с фотографией. На
листке я увидел изображение воинского немецкого орде-
на— железного креста. Я смотрел на Краузе и не пони-
мал, что ему надо.
— К вечеру изображай мой портрет на бумага!
Крупно! Дизе орден нарисуешь на моя грудь. Вот
сюда! — Краузе ткнул пальцем в свою фотографию.—
Тебе понятно?
— Мне нужна бумага, господин унтерштурмфю-
рер... Бумага и карандаш...
Оказалось, Краузе все предусмотрел. Он вытащил
из планшета два листа толстой бумаги, карандаш и ре-
зинку.
— Чтобы к вечеру было готово! Дас ист майн бе-
фель! Это есть мой приказ!
И он ушел.
Я так соскучился по карандашу и бумаге, что, забыв
обо всем, рисовал какое-то время с упоением. Но это про-
должалось недолго. Чей-то крик и близкий выстрел вер-
нули меня к действительности. Холостых выстрелов
здесь не бывало. Значит, одним заключенным в лагере
стало меньше. И, скорее всего, стрелял Краузе. Краузе,
которого я сейчас рисовал.
Больше я не испытывал радости от того, что пальцы
мои сжимали карандаш. Мне стало невыносимо стыдно,
что я с таким удовольствием рисовал портрет фашиста.
Сейчас я жалел, что сижу в бараке, а не таскаю вместе
с другими кирпичи.
Но я боялся Краузе. Он мог меня избить, покале-
чить, отправить в карцер. И я продолжал водить каран-
дашом по бумаге...
Через какое-то время я взглянул на рисунок и
ужаснулся. С бумаги на меня смотрела карикатура на
Краузе. Сам того не желая, я сделал широкий ноздрева-
тый нос фашиста еще шире, и от этого он стал сплю-
щенным, как у павиана. Толстая нижняя губа Краузе от-
висла, и потому вид у него был дурацкий. Дурацкий, и
3*
35
вместе с тем страшный. Страшным он казался из-за
глаз. Я нарисовал их круглыми, выпученными, непомер-
но большими.
Схватив резинку, я поспешно стер свой опасный ри-
сунок. Нужно было начинать все сначала.
Теперь я работал медленно, очень медленно, ста-
раясь сохранить полное сходство с фотографией. К ве-
черней поверке я закончил рисовать только голову.
Краузе был в бешенстве:
— Ты есть красный свинья! — орал он. — Я должен
отправлять этот портрет майнен браут — моя невеста!
Завтра есть день ее рожденья! Чтоб завтра все было го-
тово! Иначе — строгий арест!
Я знал, что это такое — строгий арест. Заключенного
бросали на двадцать дней в темный сырой каземат, при-
ковывали к полу короткой цепью и давали раз в три дня
кусок эрзац-хлеба и кружку холодной воды. Заключен-
ный умирал там через шесть — семь дней. Больше никто
не выдерживал. Этот каземат мы называли «бетонный
гроб».
Впервые в жизни я пожалел, что умею рисовать.
Я представил себе, как невеста палача получит мой ри-
сунок, как станет хвастаться всем: «Вот какой у меня
храбрый жених! Немало перебил он русских, если фюрер
наградил его железным крестом!»
Невыносимо было думать об этом!..
Но утром я снова взялся за карандаш. Через час-
полтора все было готово. Тогда я отрезал от карандаша
небольшой кусочек и заточил его. Потом оторвал поло-
винку чистого листа, а на второй половинке сделал как
попало набросок с фотографии Краузе, тут же разорвал
его на мелкие клочки и бросил их на стол. Чистую поло-
вину листа и карандашный огрызок я спрятал в углуб-
ление, выдолбленное в деревянной колодке. Многие за-
ключенные хранили так недозволенные вещи: самодель-
ные ножички, иголки, чудом уцелевшие фотографии
близких...
Краузе остался доволен своим бравым видом. Осо-
бенно понравилось ему, что орден нарисован крупно и
сразу бросается в глаза.
— Сегодня можешь не выходить на работа, — мило-
стиво распорядился Краузе. — Давай обратно карандаш
и бумага.
36
— Господин унтерштурмфюрер, вот карандаш, но
один лист бумаги я испортил, у меня сразу не получи-
лось. ..
Нижняя губа его отвисла еще больше.
— Ты есть лжец! — просипел он. — Куда ты дел
один лист бумага?
— Вот он, господин унтерштурмфюрер... — я пока-
зал на обрывки.
Краузе схватил клочки и начал рассматривать их.
На одном обрывке он увидел нос, на другом — орден, на
третьем — кусок уха. Это успокоило его. Он сунул каран-
даш в карман, положил рисунок в планшет и вышел из
барака.
Я остался один.
Какое счастье! Целый день, свободный от работы!
К тому же, у меня теперь есть карандаш и листок чистой
бумаги.
И я задумал сделать подарок дяде Ивану. С каж-
дым днем ему становилось все хуже и хуже. На работе
он отставал от других, и за это его били. Он возвращал-
ся в барак, едва волоча ноги. Выхлебав миску баланды,
дядя Иван валился на нары, но боль не давала ему
уснуть. Тогда он заговаривал со мной. Я узнал, что до
войны он работал на Сестрорецком заводе под Ленин-
градом, что отец его — тоже сестрорецкий рабочий — был
дружен с Емельяновым, который прятал Ленина в сем-
надцатом году в шалаше. И еще я узнал, что дядя Иван
коммунист, но ему удалось скрыть это от фашистов.
Избитый, замученный, он все реже и реже заговари-
вал со мной.
— Забили меня, Серега, — сказал он недавно.—
В случае чего, сообщишь после победы на завод, как по-
гиб бесславно Иван Громов...
Я утешал его, но видел, что мои слова не приносят
ему облегчения. И вот теперь я решил сделать ему по-
дарок. Я был уверен, что он доставит дяде Ивану ра-
дость и хоть немного отвлечет его от мрачных мыслей.
На этот раз я рисовал быстро и уверенно. Я и сам
не подозревал, что так отчетливо помню снимок, кото^
рый воспроизводил сейчас по памяти. Рисунок был готов
задолго до вечерней поверки. И у меня оставалась еще
четвертинка бумаги. Тогда я сделал второй точно такой
же набросок — себе.
37,
С рисунка на меня смотрел рабочий в кепке. Из-под
кепки выбивались взлохмаченные волосы. Просторное
поношенное пальто на рабочем было распахнуто, видне-
лась черная косоворотка, застегнутая на одну пуговицу.
Я взглянул на рисунок через узенькое отверстие сжатого
кулака, и мне показалось, что человек в кепке смотрит
на меня пристально, испытующе...
С каким нетерпением ожидал я возвращения дяди
Ивана!
Когда он вошел в барак, я сразу понял, что его
опять били. Он с трудом передвигал ноги, руки его бес-
сильно повисли, голова была низко опущена. Ничего не
говоря, он с трудом влез на нары.
Я не решился заговорить о своем подарке. Все рав-
но дядя Иван не смог бы рассмотреть рисунок в темноте.
Нужно было дождаться утра.
— Серега, — услышал я вдруг шепот дяди Ивана,—
ты спишь?
Я мотнул в темноте головой, точно он мог видеть
это. Он, конечно, ничего не увидел, но почему-то догадал-
ся, что я не сплю. И так же шепотом продолжал:
— Нет у меня больше сил терпеть... не дам больше
над собой издеваться... Завтра прикончу Штамма и
брошусь на проволоку... Все равно живым не выйти...
хоть с пользой погибну...
Мне стало страшно.
— Не надо так говорить, дядя Иван... Я вам пода-
рок приготовил, а вы...
— Какой уж мне подарок?!.
— Вот увидите... я такое вам подарю... такое...
— Какое такое? ..
— Утром покажу...
— Ну спасибо. Только ни к чему мне нонче подар-
ки. .. Он повернулся на бок и умолк.
Дядя Иван лежал так тихо, что даже его дыхания
не было слышно. И поэтому я догадался, что он не спит:
все мы спали беспокойно. Измученное тело и во сне про-
должало болеть; заключенные стонали, вскрикивали,
скрипели зубами, дышали тяжело и неровно.
Я знал, о чем думает сейчас дядя Иван. Лагерь
был обнесен трехметровой колючей проволокой, а через
проволоку пропущен электрический ток. Прикоснувшись
к этой проволоке, человек падал мертвым.
38
«Скорее бы утро, — думал я. — Может быть, ему
станет легче, когда он увидит...»
Наконец дядя Иван тяжело застонал и что-то не-
внятно пробормотал. Я понял: теперь и он спит...
Утром я сунул ему свернутый трубочкой листок:
— Посмотрите, когда рядом никого не будет...
В тот день на работе я все время думал о дяде
Иване. Мне казалось, что теперь, после моего подарка,
ему станет легче...
На поверке я увидел его. Голова его и теперь была
опущена, но не так низко, как вчера. И походка была
тверже...
По дороге в барак мы отстали от других, и он обнял
меня за плечи:
— Спасибо тебе, Серега! Может, и верно... рано
мне еще о смерти думать...
— Вы узнали его?
— Конечно... Только почему ты его таким нари-
совал?
— Чтобы безопаснее... Если найдут при обыске...
Я себе тоже такого нарисовал...
Беда грянула через несколько дней. Мы вернулись
в барак после вечерней проверки и собрались спать, как
вдруг в барак вошел верзила эсэсовец — унтер-офицер
Штамм, по прозванью Дракон. Его рысьи глазки так
и шныряли по сторонам. Все поняли — будет беда:
Штамм ищет, к чему бы придраться. Взгляд его, осте-
кленев, уперся в ноги дяди Ивана. На его колодках были
комья грязи. Входя в барак, дядя Иван забыл вытереть
ноги.
Ни слова не говоря, Дракон ударил его кулаком.
Дядя Иван упал.
Мы бросились к нему, чтобы помочь подняться.
— Назад! — заорал Штамм. — Назад! Пусть гряз-
ный русский свинья лижет языком этот грязь!
Дядя Иван медленно поднялся. Втянув голову
в плечи и подавшись всем телом вперед, он двинулся
на Дракона. В наступившей тишине мы услышали его
глухой голос:
— Я тебя, погань ползучая... Я тебя...
Его отделяли от Штамма всего три-четыре метра.
Все замерли — сейчас он набросится на фашиста — и тот
пристрелит его.
Я схватил дядю Ивана за руку, но тут же получил
такой удар от Штамма, что отлетел в угол. Следующим
ударом Дракон опять свалил дядю Ивана. Потом он
набросился снова на меня.
Он сорвал с моей ноги тяжелую колодку и бил меня
ею по голове, осыпая бранью,
Я корчился под ударами, прокусил себе губу, чтобы
не кричать, и все-таки закричал. И вдруг удары прекра-
тились. Несколько секунд я лежал, ожидая удара, и на-
конец решился открыть глаза. Дракона в бараке не
было. Моя колодка валялась на полу...
Товарищи подняли меня и положили на нары. Я со
стоном вытянулся. Рядом со мной лежал дядя Иван...
Утром, преодолевая боль, я потянулся за колодка-
ми. Какой-то добрый человек поставил их к моему из-
головью. Как всегда, прежде чем надеть колодки, я су-
нул палец в тайничок. Палец вошел в пустоту. Ни ка-
рандаша, ни бумаги там не было. Я схватил вторую
колодку, но рисунка не было и там. Рисунок исчез.
40
* * *
Три дня избитый дядя Иван пролежал в лагерном
лазарете. Лечил его пленный, доктор Козиоров.
— Вот это, Серега, человек! — говорил дядя Иван
о докторе. — Счастье, что в лагере есть такие... Не все
еще потеряно, не все...
Таинственное исчезновение рисунка не давало мне
покоя. Куда же он делся? Где и когда я потерял его?
Однако раздумывать над этим вопросом я особенно не
мог, потому что каторжный труд выжимал из нас по-
следние силы. Теперь мы работали вместе с дядей Ива-
ном: его напарник умер от истощения.
На невысокой отлогой горке были свалены кучи
цемента. Мы перевозили его на вагонетке в другой конец
лагеря. Груженая вагонетка катилась вниз по рельсам
сама; для этого надо было только слегка толкнуть ее.
Скрипя и шатаясь, она набирала скорость и, пробежав
метров десять, останавливалась. Дальше толкали ее мы.
Собственно, толкал один я... Дядя Иван совсем обес-
силел.
На нашем участке хозяйничал Дракон. На горку, где
грузили цемент, Штамм никогда не поднимался. Поэто-
му я сразу почувствовал недоброе, когда увидел его
здесь.
— Иди вниз, — приказал он дяде Ивану. — Проверь
рельсы.
Дядя Иван ушел, мы остались одни. Я продолжал
грузить вагонетку.
Штамм пристально разглядывал меня, точно видел
впервые. Наконец губы его растянулись в ухмылке и он
сказал:
— Оказывается, ты можешь делать рисование...
Я молчал, не зная, что отвечать. Все так же ухмы-
ляясь, эсэсовец продолжал:
— Ты преступно делал нарушение... Ты имеешь
карандаш и бумага... За это должна быть строгий на-
казаний.
— У меня нет ни карандаша, ни бумаги, — пробор-
мотал я.
Штамм перестал ухмыляться.
— Теперь — нет! Теперь они есть здесь! — Он выта-
щил из нагрудного кармана мой рисунок и огрызок ка-
рандаша.— Вот! Это есть большой преступлений!
41
Я все понял. Штамм обнаружил мой тайник, когда
избивал меня колодкой. «Только бы не узнал, кого я
рисовал...»
— Кто есть на этот рисунок?
— Отец... Мой отец... Майн фатер... — сказал я
почему-то по-немецки.
— Красный щенок! — прошипел эсэсовец. — Я есть
не дурак! Это есть Ленин! Переодетый. Я был в Россия.
Я видет там этот портрет... Тебе будет казнь!
Страх сковал меня. Теперь я погиб! Только чудо
могло меня спасти. Но мне шел уже четырнадцатый
год, и я твердо знал: чудес на свете не бывает.
— Ты должен целовать мой рука, что я есть доб-
рый,— сказал вдруг чужим голосом Штамм. — Я буду
не делать рапорт начальству. Ты меня понимаешь?
— Так точно, господин унтер-офицер! — «Значит,
чудеса все-таки бывают!» — пронеслось в моей голове.
А Штамм продолжал:
— Ты должен выполнять то, что я тебе буду при-
казать. .. Тогда все будет хорошо... Ты понимаешь?
Я молчал. Но Штамм не нуждался в моем ответе.
Он не сомневался, что я выполню сейчас любое его при-
казание.
— Прекрасно! Ты есть разумный малшик. Слюшай
меня. В вашем бараке есть коммунисты. Ты будешь ска-
зать мне их номера, тогда я буду рвать твой рисований.
И все будет... как это по-русски? Все будет шито-
мыто. ..
— Я про коммунистов не знаю, — сказал я и за-
крыл глаза, ожидая удара.
— А ты хочешь болтаться в петля? — Теперь голос
Дракона уже не урчал. — Если завтра вечером не ска-
жешь хоть про один коммунист, будет казнь.
Он ушел. Меня трясло. Чтобы не упасть, я оперся
на лопату. Назвать номера коммунистов! Я знал только
одного коммуниста в нашем бараке — дядю Ивана. Надо
выбирать: смерть или предательство. «Нет, нет, нет, —
твердил я в ужасе. — Я не буду предателем!» Но тут же
дыхание перехватывала другая мысль: «Значит, я живу
последний день? И никогда больше не увижу отца... и
деда не увижу... и вообще ничего, ничего никогда не
увижу...» Тяжело шлепая крыльями, вблизи опустилась
ворона. «Та самая, что торчит на перекладине висе-
42
лицы!» — с ужасом подумал я. Ворона хрипло каркнула
и полетела дальше.
Я не заметил, как подошел дядя Иван. Из-за гряз-
ных, лохматых туч выглянуло солнце и осветило его
лицо. Глаза его, тусклые, глубоко запавшие, казалось,
ничего не видели, синие губы
— Я был здесь,—прого-
ворил он медленно. — Отды-
хал за кучей цемента...
Я все слышал... Не отчаи-
вайся. .. выход есть.
— Какой, дядя Иван,
какой?
Тяжело вздохнув, дядя
Иван взглянул почему-то на
свои ладони, и мне казалось,
что прошло не менее часа,
прежде чем он выговорил:
— До победы мне не до-
жить. .. дело ясное... Одно
меня гложет — умру я без
всякой пользы... Слушай,
Серега... Завтра после по-
верки скажешь Штамму, что
номер тридцать две тысячи
четыреста сорок — комму-
нист, и он отстанет от тебя.
Все равно мне погибать, так
хоть тебя вызволю... Тебе
еще жить и жить... Может,
отомстишь...
Он умолк, не спуская
с меня тусклого взгляда.
— Не смейте так гово-
рить, дядя Иван Не смей-
те! — крикнул я, забыв, что
меня могут услышать.
Он положил мне на пле-
чо руку и сказал после не-
долгого молчания:
— Ладно, может, что и
придумаем. Вытри слезы и
давай работать.
были плотно сжаты.
43
Мы взялись за лопаты.
Я видел, что дядя Иван погружен в свои мысли,
о чем-то упорно думает, изредка бормочет что-то вслух.
Мне удалось разобрать обрывок фразы —смысл ее я
понял спустя много дней: «...доктор поможет.. . посо-
ветует. ..»
* * *
И вот мы снова лежим на нарах. Я не сомневался,
что это последняя ночь в моей жизни. Я не плакал, толь-
ко мне все время было холодно и меня трясло.
— Дядя Иван, — попросил я, — если доживешь до
победы, найди отца моего... Богатова Петра Григорь-
евича. .. Скажи ему все...
Я почувствовал на своей голове его ладонь... Он
молча гладил меня по голове... И тогда я заплакал,
схватил его руку и прижался к ней щекой.
Утром, как всегда, мы принялись за работу. Но ду-
мал я только об одном: с каждой секундой до вечера
остается все меньше и меньше, скоро меня отдадут
в руки гестаповцев.
Когда очередная вагонетка была нагружена, я при-
готовился толкнуть ее вниз.
— Погоди-ка, — остановил меня дядя Иван. — Я за-
метил трещину на рельсах.. . внизу... Покажу Драко-
ну, — продолжал дядя Иван. — Когда подыму руку,
толкнешь вагонетку, а до этого — жди!
Тяжело ступая, он стал спускаться.
Я остался один. Закрыв глаза, я представил себе
виселицу на лагерной площади! Вот меня ведут... Нет,
не ведут... Окровавленного, меня волокут по земле...
На перекладине сидит жирная ворона... Нет!.. Нет!..
Я не хочу умирать!
Вскочив на ноги, я посмотрел вниз и увидел дядю
Ивана и Дракона. Дядя Иван что-то объяснял Штамму,
а Штамм мрачно слушал, размахивая плетью. Они по-
дошли к подножию горки, дядя Иван ткнул пальцем
в рельсы и отошел в сторону. Дракон остался стоять
на месте, чуть склонившись над рельсами. Дядя Иван
высоко поднял руку — я столкнул вагонетку. Она пока-
тилась со скрипом вниз. Штамм сделал шаг в сторону.
Когда вагонетка с грохотом достигла подножия, дядя
Иван вдруг толкнул Дракона двумя руками в грудь и
тот оказался под колесами груженой вагонетки. От сла-
44
бости дядя Иван не смог удержаться на ногах и тоже
упал рядом.
Не помню, как я сбежал вниз. Голова Штамма
была раздроблена. Дядя Иван пытался подняться, но
не мог. Вагонетка задела его тоже. Лицо дяди Ивана
было залито кровью.
— Дракон жив? — я скорее угадал, чем услышал
его вопрос.
— Убит.
— Ну, теперь ты спасен... Проберись в лазарет...
Чтобы никто не видел... Доктор знает, доктор...—
Дядя Иван умолк, он потерял сознание.
Мне удалось добраться до лазарета незамеченным.
Лагерный лазарет был разделен на две половины.
В одной лежали заключенные, истощенные голодом, из-
мученные непосильной работой. В эту половину часто
заходили немецкие врачи. Они смотрели только за од-
ним — чтобы больные не залеживались. «Если русский
может сидеть, — значит, он может работать», — заявлял
главный врач лазарета Гецке.
45
На второй половине лежали тифозные и дизенте-
рийные больные. Здесь работали только пленные совет-
ские врачи. Ни один немец сюда не заходил. Они боя-
лись заразиться. Санитарами — их было двое — работали
пленные чех и поляк.
В лазарете я сразу увидел доктора Козиорова.
— Заключенный тридцать два четыреста сорок ра-
нен, его зашибла вагонетка! — сказал я поспешно.
Доктор схватил меня за руку и втащил в соседнюю
комнату.
— Имей в виду, — заговорил он быстро и тихо,—
ты пришел сюда в семь утра. Я оставил тебя в лазарете.
У тебя температура — больше тридцати восьми...
Теперь я начинал кое-что понимать. Дядя Иван ре-
шил убить Дракона, чтобы тот меня не выдал, и усло-
вился обо всем с доктором. Доктор скажет, что мы
с утра были в лазарете, никто не заподозрит нас в убий-
стве эсэсовца. Но дядя Иван не предусмотрел, что немцы
найдут его лежащим без сознания рядом с убитым
Штаммом...
Вблизи лазарета послышались голоса. Доктор вы-
глянул в окно и мгновенно впихнул меня за матерча-
тую ширму. В еле заметную щелку ширмы я увидел, как
два заключенных внесли на носилках дядю Ивана.
Носилки были короткие, для переноски земли, ноги
дяди Ивана волочились по полу. Едва заключенные
опустили носилки на пол, как ворвался Краузе.
— Где доктор Гецке? — заорал он на весь лазарет.
— Господин оберштурмфюрер, доктор Гецке уехал
вместе со своим помощником на два дня в Берлин,—
отрапортовал доктор Козиоров.
От злобы Краузе прямо зашелся.
— Тогда слушай ты! Эта падаль, — он показал на
лежащего без сознания дядю Ивана, — убил солдата
великой Германии. Лечи его хорошо! Мы должен знать,
кто помогать ему толкать сверху вагонетка. А потом
ему будет такой смерть, что весь лагерь содрогается!
Ему и тому, кто толкал вагонетка! Ты поняль?
— Так точно, понял, господин оберштурмфюрер! —
Лицо доктора Козиорова было белее его халата.
— Завтра им займется гестапо! — Выходя, Краузе
так хлопнул дверью, что зашаталась ширма.
Ушли и заключенные, принесшие дядю Ивана.
46
В комнате остался один доктор Козиоров. Я вышел из-
за ширмы и подошел к носилкам. Дядя Иван дышал
часто и тяжело.
«Что же теперь будет, что будет?! — Я не мог отор-
вать глаз от дяди Ивана. — Они станут пытать его...
Из-за меня! Он хотел спасти меня...»
— Немедленно за ширму! — прикрикнул на меня
доктор. — Не смей выходить оттуда!..
В час дня я вышел из лазарета.
В кармане моем лежала справка, что я находился
в лазарете с семи часов утра до часу дня. Не успел я
сделать и нескольких шагов, как меня схватили и при-
вели в лагерную канцелярию. Здесь уже начала рабо-
тать комиссия гестапо.
За небольшим канцелярским столом сидел тощий
румяный гестаповец и перелистывал бумаги в коричне-
вой папке. За соседним столом сидел немец в штатском,
с рыжими усиками щеточкой, точь-в-точь как у Гитлера.
Гестаповец поднял на меня удивленные глаза.
— Это есть номер тридцать пять двести одинна-
дцать? Сейчас мы будем знакомиться близко. Ты бу-
дешь говорить правда, и тогда тебе наказаний не будет,
потому что ты не есть большой. Но если будешь гово-
рить неправда, то тебе будет жалость об этом. Расска-
зывай бистро, как было дело?
— Какое дело, господин гауптман?
— Не притворяйся... Притворяйство есть преступ-
лений. А за преступлений будет строгий наказаний. Ты
толкал вагонетка... ты знал, что заключенный номер
тридцать две тысячи четыреста сорок будет убивать
унтер-офицера Штамма.
От страха сердце мое колотилось о ребра. Я собрал
все свои силы, чтобы изобразить удивление, и спросил:
— Разве с господином унтер-офицером Штаммом
случилось несчастье?
— Оказывается, ты есть совсем глюпый притвор-
щик,— не повышая голоса и раскуривая сигару, сказал
гауптман. — Ты работаешь вместе с заключенным но-
мер тридцать две тысячи четыреста сорок. Ты толкал
вагонетка?
Мне казалось, что гестаповец отлично слышит стук
моего сердца.
— Господин гауптман, я сегодня с семи утра был
47
в лазарете и только сейчас возвращался в барак. У меня
есть вот... справка...
Гестаповец выхватил у меня справку. Он был, на-
верно, очень близорук и, читая, водил по бумаге носом
так, точно обнюхивал ее.
Кончив читать, он молча уставился на меня. Щеки
его стали еще краснее. Несколько секунд он молчал,
сверля меня пронзительным взглядом, и вдруг его ма-
ленький рот растянулся в улыбку.
— Тебе не будет казнь,— сказал он наконец.— Тебя
выпустят из лагерь домой. Потому что ты есть еще
дитя...
Я не верил своим ушам.
— Ты будешь узнать, кто толкнул вагонетка,—
продолжал гестаповец. — Это не есть трудно тебе. А по-
том будешь ехать домой к своей бедной муттер.
— Я постараюсь, господин гауптман... — пробормо-
тал я. — Только не знаю, удастся ли мне...
— Если не узнаешь, будешь остаться здесь долго,
пока не будешь иметь длинная седая борода. Тогда
твоя бедная муттер тебя совсем не узнайт...
Секретарь, перестав писать, захохотал. Ему понра-
вилась шутка начальника.
У меня закружилась голова, я поспешно ухватился
за спинку стула.
— Завтра ты будешь иметь легкая работа, — до-
неслись до меня слова гауптмана. — Но помни: ты мо-
жешь ехать свой дерефня, если скажешь мне, кто толкал
вагонетка...
* * *
Гестаповец сдержал свое обещание: утром меня
послали на легкую работу. Около помещения, где жили
эсэсовцы, был разбит цветник. По сравнению с преж-
ней каторгой работать в цветнике было совсем нетруд-
но. Но, копая землю, подрезая кусты, таская воду, я
все время думал о дяде Иване. «Его мучают сейчас.
Пытают за то, что он спас меня. А если бы он не убил
Дракона, то пытали бы меня... меня...». Ни о чем дру-
гом я не мог думать.
Бригадир-чех не очень строго следил за тем, как
мы работаем. Но, заметив проходящего поблизости эсэ-
совца, заорал на нас:
— Ленивые канальи! Шевелитесь!
48
Он подскочил ко мне, размахнулся, палка опусти-
лась на мою спину... но я не почувствовал удара.
— Славянин бьет славянина. Это хорошо! Это есть
немецкий порядок! — сказал довольный эсэсовец и по-
шел дальше.
Перед концом работы чех подошел ко мне и, смот-
ря в сторону, сказал еле слышно:
— Иван жив... В лазарете...
От удивления я уронил ведро. Как он догадался, что
все время я думаю о дяде Иване? Значит, он все знает?
Знает, что вагонетку толкнул я?!
Не ожидая моих вопросов, чех направился к бли-
жайшей клумбе и стал ругать заключенного за плохую
работу.
К концу работы чех вдруг заорал на меня:
— Бери лопату, чертов лодырь! Копай здесь!
Когда я подошел к нему, он сунул мне лопату и
пробормотал:
— У Ивана сыпной тиф. Радуйся! — и тут же сно-
ва заорал: — И чтоб все дорожки были посыпаны пес-
ком! Аккуратно!
Я ничего не понял: почему я должен радоваться?
Ведь это значит — конец! Тифозному из лазарета одна
дорога — в могилу!
На другой день, когда я подрезал засохшие ветки
кустарника, чех прошел не спеша, вразвалочку мимо,
не глядя на меня, отчетливо сказал:
— Все хорошо! Он умер! Передай привет...
Теперь я не сомневался — бригадир сошел с ума!
В нашем лагере мне уже приходилось слышать, что
некоторые заключенные не выдерживали издевательств
и сходили с ума.
Вечером, на перекличке, мне было приказано явить-
ся утром в лагерную канцелярию. Я понял, что мне
предстоит новая встреча с гестаповцем. Конечно, эту
ночь я почти не спал. Засыпая на несколько минут, я
сразу же просыпался с мыслью: что меня ждет утром?
* * ♦
Первым, кого я увидел в канцелярии, был брига-
дир-чех. Он разговаривал с немецким писарем. Писарь
хотя и работал в канцелярии, но тоже был заключен-
ным. Увидев меня, чех сказал что-то писарю и вышел.
4 Конец дракона
49
Писарь — маленький пожилой человек, с лицом, ис-
сеченным морщинами, заговорил очень медленно, рас-
тягивая каждое слово, как резину:
— Ты переводишься... Временно... В другой ла-
герь. .. Я внес тебя в список... Отправка завтра...
В пять тридцать утра... Здесь... У здания канцеля-
рии. .. Ступай работать...
* * *
Тусклый рассвет едва занимался над лагерем, когда
я подошел к канцелярии. Человек двадцать заключен-
вых, дрожа и ежась от утреннего холода, молча топта-
лись на месте, пытаясь согреться. Было еще темно, и я
не мог рассмотреть лица узников.
Ровно в пять тридцать появился офицер-эсэсовец.
По команде «смирно» мы вытянули руки по швам.
Эсэсовец подошел к строю, щелкнул кнопкой фонарика
и буркнул что-то переводчику. Тот сказал:
— Господин унтерштурмфюрер будет сейчас назы-
вать номера заключенных. Названный номер делает два
шага вперед!
Унтерштурмфюрер скользнул острым лучом фона-
рика по списку и выкрикнул:
— Зибен унд цванциг дрей хундерт цвай унд фир-
циг!
— Двадцать семь триста сорок два! — крикнул
вслед за ним переводчик.
Правофланговый сделал два шага вперед.
— Фюнф унд драйсиг цвай хундерт эльф!
— Тридцать пять двести одиннадцать! — вызвал
переводчик.
Я шагнул вперед, и фонарик высветил мой номер.
Лиц эсэсовец не освещал. Для него мы все были номе-
рами, а не людьми.
Проверка продолжалась не более пяти минут. Под
конвоем нас вывели за ворота лагеря. Здесь уже та-
рахтел мотор закрытой тюремной машины. Вместе
с нами сели три автоматчика. Машину закрыли изнутри
и снаружи. Свет в нее проникал теперь только сквозь
узенькую прорезь зарешеченного окна.
— Не разговаривать, местами не меняться, руки
держать за спиной! — приказал автоматчик.
Машина тронулась. Поначалу в ней было еще тем-
50
нее, чем на улице. Напрасно я пытался различить
лица — все заключенные сидели, низко опустив головы,
и дремали.
Однообразное покачивание усыпило меня. Не знаю,
долго ли я дремал, но, когда очнулся, в машине стало
светлее. Я взглянул на своего соседа, он сидел ко мне
боком, и я разглядел его лагерный номер: двенадцать
сорок. Заключенного с таким номером я не знал. И не
удивительно: в лагере находилось более тридцати тысяч
узников — целый город! Сосед повернулся в мою сто-
рону, я взглянул на него и чуть не закричал. Я решил,
что тоже схожу с ума. Рядом со мной сидел дядя Иван.
Он приложил палец к губам, и я понял, что должен
молчать...
* * *
В новом лагере я сразу же потерял дядю Ивана.
И невероятную историю «воскрешения из мертвых» мне
удалось узнать много дней спустя, когда мы случайно
встретились после работы.
— Такое было, Серега, — начал дядя Иван, — что и
сам себе до сего дня не верю. — Как меня вагонеткой
стукнуло, ты видел. Очнулся в лазарете. Голова от боли
разламывается. У койки человек какой-то сидит. Заме-
тил он, что я очухался, сразу — из палаты. Он из пала-
ты, а доктор Козиоров — в палату. Подходит к койке,
говорит скороговоркой:
— Имей в виду, у тебя тиф. Пока ты здесь. Тебя
никто не тронет. В эту палату ни один немец не войдет.
Я говорю:
— Повезло мне... Лучше от тифа умереть, чем на
виселице болтаться...
А доктор мне отвечает:
— А зачем тебе умирать? Ты у нас поправишься...
Я только головой покачал. Никто еще из тифозной
палаты живым не выходил.
А доктор новую загадку задает:
— Вылечить такого тифозного нетрудно. Труднее
похоронить тебя. А еще труднее после похорон в дру-
гой лагерь переправить...
Тут, Серега, у меня ум за разум зашел. Если по-
правлюсь, чего меня хоронить? А если помру и меня
похоронят, зачем мертвяка в другой лагерь переправ-
лять?
4*
51
Лежу я день, другой. Удивляюсь: какой-то у меня
тиф непонятный: жару особого нет, только что голова
разбитая болит. Никаких лекарств не дают. А перевяз-
ку на голове санитар-поляк аккуратно делает.
Вот прошло три дня, я малость отошел, а только
радости от этого — никакой. Знаю ведь: выздоровею,
сразу попаду сатане в зубы! Натешатся враги надо мной
вволю. И все мне покоя не дает тот разговор с докто-
ром. Чую: что-то за теми его словами кроется, а что
именно — не могу додуматься...
И вдруг ночью появляется доктор Козиоров, а с ним
санитар-поляк. Уложили они меня на носилки и вынесли
из палаты. Там в лазарете есть такая комната с шир-
мой. Внесли меня за эту ширму, я смотрю — на скамье
труп лежит. Доктор говорит:
— Снимай куртку.
Снял я свою куртку, а санитар мне другую подает.
А доктор продолжает:
— Если хочешь уцелеть — запомни: твоя фамилия
теперь Куценко Иван Владимирович. Номер — двена-
дцать сорок. Запомнил? Иван Куценко. Двенадцать
сорок!
Санитар тем временем обрядил покойника в мою
куртку.
Тут я понял многое, Серега. И, прежде всего, то
понял, что и за колючей проволокой бьются люди с фа-
шистами. Без гранат, без винтовок, голодные, разутые,
а бьются... Ты сообрази, Серега, и поляк, и доктор зна-
ли ведь: пронюхают гестаповцы, что вместо меня дру-
гого похоронили, такую им муку придумают, что и в аду
не бывало. Но они не испугались, жизнью рисковали,
чтобы спасти нас с тобой. Думаешь, они одни такие?
Нет, брат Серега, настоящие люди есть везде. Есть они,
ясно, и в этом лагере. И мы их найдем здесь с тобой.
Разыщем...
Завыла лагерная сирена. Надо было спешить в свой
барак. Мы наскоро попрощались и разошлись, чтобы
вскоре вместе с другими узниками начать тайную вой-
ну за колючей проволокой.
ТРУС
1
Люся умерла, не узнав моей тайны. Умерла, прези-
рая меня, считая меня трусом.
Расскажу все по порядку.
На первомайском вечере в школе Люся читала
стихи, а я играл на скрипке. Все ребята нашего седь-
мого «б» орали «браво», «бис», топали ногами и били
в ладоши. Я сказал «все ребята», но это не совсем
верно. Васька Пенов сидел в первом ряду, он не кри-
чал «браво», не хлопал в ладоши. Я играл, а он смот-
рел на меня в упор, и зеленые кошачьи глаза его слов-
но остекленели.
Странно, но быть счастливым в тот вечер мне
мешал неподвижный взгляд Васьки...
Домой я возвращался с Люсей — мы жили на со-
седних улицах, за Сиреневой рощей.
— Ты здорово играл сегодня, правда, правда, здо-
рово! — говорила она, чуть картавя.
Мне часто казалось, что Люся специально подби-
рает слова, в которых есть буква «эр», чтобы картавить.
Откуда она знала, что мне это нравится?
— И ты здорово стихи читала! — сказал я. — Ребя-
та так топали, что пол трещал. Один только Пенов си-
дел как замороженный!
Люся вдруг остановилась и сказала, опустив го-
лову:
— Васька вчера... признался мне...
— В чем признался?
— В любви...
— В любви? Тебе?! — Я загоготал, точно гусь на
реке: — Здорово! Вот потеха!
53
— Не надо... сказала тихо Люся. — Над этим не
смеются. — И она взяла меня под руку.
Первый раз девочка взяла меня под руку. Я шел
не дыша, боясь вспугнуть совсем незнакомое мне ощу-
щение— счастливое и немного тревожное.
Так, молча, мы дошли почти до Люсиного дома,
когда из-за кустов сирени вдруг выскочил Васька. Я по-
чувствовал, как испуганно дернулась Люсина рука.
Коротконогий, приземистый Пенов шагал вперевал-
ку, засунув руки в карманы, подняв широкие плечи до
самых ушей.
— Под ручку крендельком! — Васька преградил нам
дорогу. — Милуетесь-целуетесь! Жених и невеста! На
свадьбу позовете?
— Не говори глупостей, Васька!
Голос Люси прозвучал жалобно.
— Иди, иди! — подхватил Васька. — Топай! Сейчас
твой музыкант получит до-ре-ми-фа-соль!
Едва Люся скрылась за кустами сирени, как мы
уже схватились. Мы бились неумело, колотя друг друга
куда попало. Каждый из нас побывал не раз на земле,
носы у обоих были расквашены, но мы продолжали
биться, разъяряясь все больше и больше. Ударом в грудь
я сбил Ваську с ног, но он сразу вскочил, и кисть моей
левой руки оказалась зажатой в его широкой лапе.
— Больше тебе не пиликать! — прохрипел Васька
и рванул с вывертом мои пальцы.
Собрав все силы, я схватил его правой рукой за
горло, Васька широко раскрыл рот и мешком осел на
землю...
2
Мы встретились в школе после майских праздников.
Левую руку я держал в кармане — не хотел, чтобы
Васька видел мои замурованные в гипс пальцы. У Вась-
ки под глазом зеленел синячище. Люся знала, как зара-
ботал свой фонарь Пенов. Она призналась мне, что ви-
дела нашу драку.
— Ты здорово бился! — сказала-она. — Знаешь, я
ненавижу трусов!
На перемене Люся подошла к Пенову.
54
— Бедненький! — протянула она, сочувственно
вздыхая. — Кто тебя так?
Темное скуластое лицо Васьки стало белым.
— В долг получил... отдам... с процентами! —
И, подняв плечи, он зашагал прочь.
Вскоре нас распустили на каникулы. Мы разъеха-
лись по лагерям и дачам, но через несколько дней все
уже были дома. Началась война. Мой отец ушел на
фронт в июле, Люсин — в августе. А в начале сентября
наш городок заняли немцы, и вся наша жизнь перевер-
нулась.
Как это ни странно, от голодной смерти меня и
маму спасала скрипка. Я играл на рынке, и люди иног-
да бросали мне мелочь. Играл я с трудом: после драки
с Васькой мои пальцы потеряли гибкость. Но я помнил
слова доктора: «Не огорчайся, пальцы со временем ста-
нут послушными. Однако береги их! Еще одна подоб-
ная травма — и все! Драться тебе больше нельзя, иначе
позабудь о скрипке...»
Я не сказал об этом — ни родителям, ни Ивану
Ильичу. А то бы они все время тряслись надо мной.
С Люсей при немцах мы встречались редко. Она
работала мойщицей посуды в аптеке. И мама ее рабо-
тала там же.
Из окна своего дома я видел иногда, как рано
утром они шли в аптеку, — тоненькая, словно камы-
шинка, Люся и сгорбленная, постаревшая тетя Катя...
3
Иван Ильич учил меня играть на скрипке. Старик
был скуп на похвалы. Когда родители интересовались
моими успехами, он усмехался и говорил:
— Бывает, и веник стреляет! Поживем — увидим...
С приходом фашистов я потерял его из виду. Но
однажды на рынке я неожиданно увидел своего учите-
ля. Он продавал кофейную мельницу. «Чудак, — поду-
мал я. — Кто теперь пьет кофе? Мы и о чае забыли —
пьем кипяток с морковной заваркой».
Иван Ильич обрадовался мне:
— Здоров? Молодец! Как твои пальцы? Ты что,
не хочешь ли продать скрипку?!
55
Я успокоил старика:
— Даю здесь «концерт». Не зря вы меня учили!
Он нахмурился:
— Ладно, не ной! Счастье придет — и на печи най-
дет!— старик любил разные присказки. — Думаешь, мне
приятно служить весовщиком на станции? А приходит-
ся. К тому же — платят гроши. Вот и продаю «фамиль-
ные драгоценности», — он кивнул на кофейную мельни-
цу и, завидев проходящего мимо оборванного дядьку,
забубнил, подняв над головой мельницу:— Необходи-
мый предмет! Служит тысячу лет! Дамам, господам де-
шево продам!
— Сколько рассчитываешь получить? — спросил
дядька.
— Не продаю, меняю, уважаемый, — любезно отве-
тил Иван Ильич.
— Можно и на менку. Что рассчитываешь взять?
— По-божески. Кило сахара, кило масла.
Дядька выкатил на старика глаза, крутанул у виска
пальцем и уныло зачавкал рваными галошами по ры-
ночной грязи.
Мне стало смешно и грустно. Нет, старик, не пони-
мал, на каком он свете! Масло! Сахар! Откуда их взять?
Масло и сахар ели теперь только немцы и полицаи.
.— Не покупают, — сокрушенно сказал Иван Иль-
ич. — В воскресенье опять приду, — увидимся...
А вскоре там же, на рынке, я повстречался с Вась-
кой. Взобравшись на врытую в землю скамью, я играл
«Венгерскую рапсодию» Листа. Вокруг собрались слу-
шатели, но я старался не смотреть на них, — было стыд-
но. Давно уже вывелись в нашем городе нищие-музы-
канты. О них мне рассказывал Иван Ильич. Теперь же
я сам превратился в такого музыканта.
Доиграв до конца, я бросил беглый взгляд на толпу
и увидел Ваську Пенова. Я невольно сунул левую руку
в карман, точно спасая ее от Васькиного взгляда. Вась-
ка криво усмехнулся и смешался с толпой.
В тот день я больше не играл...
В воскресенье Иван Ильич оказался на старом
месте. В руках его была все та же кофейная мельница.
Стоя на скамье, я невольно наблюдал за ним. Время от
времени Иван Ильич выкрикивал свою прибаутку: «Не-
обходимый предмет! Служит тысячу лет!»
56
К нему подходили любопытные, рассматривали
«необходимый предмет» и шли дальше.
Теперь мы виделись довольно часто. Но поговорить
нам не удавалось. Иван Ильич появлялся раньше меня
и уходил задолго до того, как я кончал играть. Мы толь-
ко издали переглядывались и кивали друг другу го-
ловой.
Поразительно, с каким упорством пытался старик
сбыть свою мельницу. Ничего другого он не продавал.
Не выдержав, я решил спросить, почему он вечно та-
скается с этой никому не нужной штуковиной. Проби-
раясь сквозь рыночную толпу, я еще издали услышал
осточертевшую прибаутку:
— Дамам, господам дешево продам!
Меня опередил какой-то здоровенный тип, — я не
сразу понял, что это полицай. Он подошел к Ивану
Ильичу, бесцеремонно вырвал из его рук мельницу,
осмотрел ее со всех сторон и приказал неожиданным
для такого верзилы писклявым голосом:
— Покажь документы!
Побледневший Иван Ильич вытащил из кармана
какую-то бумажку.
— Почему не на станции? — спросил полицай, про-
читав бумажку.
— Сегодня в вечернюю смену...
— Старая крыса! Вечно торчишь тут! Еще раз при-
мечу— хана тебе будет!
И, швырнув на землю мельницу, он ушел.
Я подал Ивану Ильичу его «необходимый предмет»,
но не успел сказать и слова, как к нему подошла жен-
щина в потертой стеганке. Из-под ее линялого темного
платка выбивалась огненно-рыжая прядь волос. Что-
то знакомое было во всей ее фигуре, мне казалось,
что я видел совсем недавно и этот платок, и рыжую
прядь волос, и слегка закинутую назад голову. Но где?
Когда?
Едва она взяла мельницу, как я вспомнил: со своей
высокой скамьи я видел в прошлое воскресенье, как она
так же вот держала в руках мельницу Ивана Ильича,
рассматривала ее долго и дотошно. А сейчас женщина
делала вид, будто впервые видит эту вещь.
Я стоял рядом, женщина неприязненно покосилась
на меня, словно я ей мешал. Меня злил ее взгляд, тем
57
более, что я не сомневался, что и на этот раз она
уйдет ни с чем. Где ей взять масло и сахар?
Женщина выдвинула из мельницы узенький ящи-
чек. Я увидел в нем несколько высохших пестреньких
фасолин. Она задвинула обратно ящичек, поправила на
голове платок и сказала звонко, нараспев:
— Купила бы, да молоть нечего...
И ушла.
— Нахальная баба! — сказал я. — Сколько раз уже
обнюхивала вашу мельницу. Делать ей нечего!
— Фантазируешь! — сказал убежденно Иван Иль-
ич.— Впервые ее вижу, а память на лица у меня, сам
знаешь, отличная: один раз увижу, сто лет помню!
— Вы просто не заметили...
— Не болтай! — вдруг рассердился Иван Ильич.—
Мне лучше знать. Пойдем домой, проводи-ка меня не-
много. ..
Мы шли кривыми улочками; моросил октябрьский
дождь, день был серый, унылый. Впрочем, теперь и сол-
нечные дни казались мрачными.
Иван Ильич нес завернутую в тряпицу мельницу и
молчал. Но у меня было такое чувство, что он все время
наблюдает за мной.
— Хочу тебе сказать вот что... — прервал молча-
ние Иван Ильич. — Время такое... всякое может слу-
читься. До конца войны могу и не дожить... Мой за-
вет тебе: не бросай скрипку. Раньше не говорил, те-
перь скажу: ты можешь стать большим музыкантом,
настоящим артистом. Береги себя. Главное, помни
о пальцах!
За все пять лет обучения старик не похвалил меня
и пяти раз. Слова его привели меня в смущение, я не
знал, что сказать, и брякнул невпопад:
— Никто не даст вам за эту мельницу ни масла
ни сахара. А зачем вы держите в ней фасолины?
— Что? Ах, ты про это? Завалились, верно, с мир-
ного времени.
Развернув тряпицу, он вытряхнул на мокрую зем-
лю фасолины. На нежданную добычу жадно наброси-
лись взъерошенные воробьи.
— Были и нет, — усмехнулся Иван Ильич.
На площади наши пути расходились.
— Послушай... — начал старик и умолк. Опять я
58
почувствовал на себе его испытующий взгляд. — Об
отце имеешь сведения?
— Ничего не знаем, Иван Ильич. С августа...
— Надо надеяться, дорогой, надо надеяться...—
Он поежился под струйками холодного дождя. — Куда
ты дел свой пионерский галстук?
Вопрос был неожиданный. Я растерялся.
— Понимаю, — сказал Иван Ильич. — Уничтожил.
Избавился. Правильно сделал. Пользы от него никакой.
Наверное, все пионеры выбросили свои галстуки...
— Все пионеры выбросили галстуки? Да что вы? Не
знаете, а говорите! Кто выбросил, тот — трус!
— Постой, не кричи. Фортиссимо здесь неуместно.
Объясни все-таки, к чему тебе пионерский галстук?
Если фашисты узнают, ты можешь погибнуть из-за
него. А ты должен беречь себя. Тебя ждет слава, я уве-
рен, что немцы оценят твой талант. Увидишь!
— Не стану я играть для фашистов! А красный
галстук мне нужен! Нужен! Пока галстук у меня, я как
будто бы в засаде! Прикажут — и я брошусь в атаку!
Только бы приказали!
— От кого ты ждешь приказа? Кому теперь при-
казывать, коли немцы уже в пригородах Ленинграда
и жмут на Москву. Некому здесь приказывать...
— А кто приказал взорвать склад с немецким об-
мундированием? Кто приказывает расклеивать по ночам
сводки Совинформбюро? Кто приказал у деревни Ива-
новской пустить под откос поезд с фашистами?
Мне показалось, что Иван Ильич не слушает меня,
думая о чем-то своем.
— Ладно, не будем спорить,— сказал он наконец.—
Приходи завтра на станцию.
— Зачем?
— Увидишь, какую силищу прут на восток немцы.
Не устоять большевикам...
— Запугали вас фашисты!
— А ты не боишься?
— Я их ненавижу! И не боюсь, потому что знаю,
чем война кончится. Помните, что сказал Александр
Невский?
— Ну, что же сказал Александр Невский?
— «Кто с мечом к нам придет,— от меча и по-
гибнет!»
59
— Сказать все можно. Нет, брат, плетью обуха не
перешибешь. Завтра на станции сам увидишь...
— Не пойду я никуда!
— Мне нужно, чтобы ты пришел. Слышишь? Обя-
зательно! В конце концов, можешь ты исполнить прось-
бу своего учителя?!
4
На станции было безлюдно; где-то на дальних путях
маневрировал старый паровоз, оставляя за собой клубы
черного дыма.
Иван Ильич суетился под навесом, около больших
десятичных весов. Тут же высились аккуратно перевя-
занные фанерные ящики.
— Явился? Молодец! — сказал Иван Ильич. — Са-
дись, сейчас я с этим делом покончу. Впрочем, помо-
ги-ка мне. Надо взвесить все ящики и записать в на-
кладную.
Я устал укладывать ящики на весы.
— Посылочки, — сказал Иван Ильич. — Маслице,
сальце, сахарок, ну и вещички, конечно. Немцы посы-
лают нах хаузе. Домой. Женам, деткам. Немцы, милый
мой, очень детей любят, просто обожают...
— Вы зачем меня позвали? Хвалить фашистов?
«Немцы любят детей!» Забыли Ивановскую? Что там
наделали немцы?
— На память не жалуюсь — помню. Загнали людей
в деревенскую церковь и сожгли. За связь с партиза-
нами. ..
— А вы знаете, что там были ребята, даже грудные
дети?..
— Я и говорю... Они русских детей сожгли, а ве-
щички их аккуратненько собрали. Не пропадать же
добру! А теперь отправляют их своим белокурым анге-
лочкам. В Германию. Дескать, носите, детки, на здо-
ровье, слушайтесь мамочку, не забывайте папочку...
Иван Ильич говорил тихо, почти шепотом, но в го-
лосе его была такая ненависть, что я мгновенно про-
зрел. Боже мой! Как я мог подумать, что он смирился
с фашистами?! Но для чего же тогда он вел эти раз-
говоры о немецкой мощи, об их победах? Неужели ис-
пытывал меня?
60
Иван Ильич повернул на весах какой-то рычажок
и стал выписывать накладные.
— Помнишь, какое завтра число? — спросил он, не
подымая головы.
— Седьмое ноября...
— Как ты отметишь его?
— Буду играть на рынке...
— Значит, станешь и в этот день пиликать вальсы
Штрауса?
— Нет, завтра я буду играть русский романс...
Старинный.
— В годовщину Октября — старинный романс? Это
все, на что ты способен?
— Вы сначала послушайте. — Я начал тихонько
высвистывать мелодию. — Догадались, в чем дело?
— Ничего не понимаю. Отметить Октябрь в тылу
врага таким допотопным романсом! Ты, верно, не зна-
ешь его слов. — Иван Ильич закатил глаза и тихонько
запел противным фальцетом:
Белой акации гроздья душистые
Вновь ароматом полны...
— Помню, такие слова пел дедушка, — сказал я.—
А папа пел совсем по-другому. Надо только чуть-чуть
изменить ритм и две-три ноты. Тогда получится не ро-
манс, а песня гражданской войны. Помните: «Слушай,
рабочий, война началася, бросай свое дело, в поход
собирайся!»
Иван Ильич встрепенулся:
— Как же я, гриб замшелый, забыл эту песню?
Я и припев помню: «Смело мы в бой пойдем за власть
Советов»! Но припева ты не играй. Припев на другой
мотив, за него и в гестапо можно угодить.
— Посмотрю на месте, может, полицаев не окажет-
ся. Вот здорово будет! Сыграть в такой день боевую
песню! Советскую! Чтобы все люди услышали!
— Молодец! Не ожидал от тебя! Впрочем, бывает,
и веник стреляет! Теперь слушай. Завтра я на рынок не
приду...
— Испугались того полицая? Скажите ему спасибо:
никому ваша крутилка не нужна. Зря сапоги топчете!
Иван Ильич пропустил мои слова мимо ушей.
— Завтра к восьми на рынок придешь ты. Ровно
61
в восемь начнешь играть «концерт» по моей заявке.—
Он улыбнулся и метнул на меня быстрый взгляд.
— Какой концерт?
— Играй что хочешь. Нужно только одно: от вось-
ми до десяти ты исполнишь... — Иван Ильич сунул руку
в карман пальто, и я увидел на его ладони несколько
фасолин. Он взглянул на них и сунул обратно. — За эти
два часа ты исполнишь свой романс пять раз. Ровно
пять, не больше не меньше. Припева играть не смей!
Понял?
Раздался густой паровозный гудок. Иван Ильич
вскочил, схватил метлу и вышел на платформу. Согнув-
шись по-стариковски, он шваркал метлой налево, на-
право, и казалось, совсем забыл обо мне.
Не останавливаясь, даже не замедляя хода, на во-
сток пронесся бесконечный воинский состав. Груз на
платформах был закрыт брезентом: там притаились
танки и орудия.
Иван Ильич вернулся хмурый, озабоченный.
— Видел?
Я молча кивнул головой.
— Романс будешь играть не пять, а шесть раз.
— А почему вы раньше сказали — пять?
— Никаких вопросов! И, пожалуй, пора тебе ухо-
дить. Ни пуха ни пера! Помни: будешь играть шесть, а
не пять раз. Это не просьба, а приказ. Иди голубчик.
5
С вечера я долго не мог заснуть, когда же наконец
забылся, мне приснилось, что я пришел на рынок без
скрипки. Уже восемь часов, надо играть, а скрипки нет.
А Васька стоит в толпе, строит рожи и смеется надо
мной.
Проснувшись, я не сразу понял, что все это мне
только привиделось. Часы-ходики показывали шесть утра.
Мама еще спала, пришлось все делать очень тихо: я не
хотел, чтобы она видела мои сборы.
Вытащив из-под матраса пионерский галстук, я по-
вязал его вокруг шеи и надел поверх свою лучшую ру-
башку. Потом я достал с полки русско-немецкий сло-
варь. В нем я спрятал календарный листок. Оккупанты
62
запретили нам держать советские календари, и мы
сожгли свой еще в сентябре. Но один листок из кален-
даря я сохранил, и сейчас он лежал передо мной. На
листке сияла большая красная цифра «7». И торжест-
венная надпись: «24 года Великой Октябрьской социа-
листической революции». А внизу — рисунок: красно-
гвардейцы и моряки штурмуют Зимний дворец.
Сложив листок, я спрятал его за рваную подкладку
кепки.
Я не спешил: от дома до рынка пятнадцать минут
ходу, успею. Со вчерашнего дня я все время думал
о разговоре с Иваном Ильичом. Почему я должен играть
песню в определенное время и ровно шесть раз? Конеч-
но, за этим кроется какая-то тайна, и моя игра — не что
иное, как условный сигнал. Но что означает этот сиг-
нал, кому он адресован?
Ни до чего не додумавшись, я подошел к окну,
взглянуть не идет ли дождь, и увидел Люсю. На этот
раз она шла одна, без тети Кати... Накинув куртку, я
схватил скрипку и выбежал из дома.
Я догнал ее у голых почерневших кустов сирени.
— Люся! С праздником тебя! — крикнул я, обрадо-
ванный встречей.
— Тише! Ты с ума сошел!
— Никого же нет...
— Все равно тише. Потерпи! Двадцать пятую го-
довщину мы встретим громко! С музыкой! Вот увидишь!
— Конечно, громко! Фортиссимо! И мы снова наде-
нем... смотри! — Я расстегнул ворот рубахи и показал
ей кончик красного галстука.
— Какой ты отчаянный, Андрей! Ты очень смелый!
— А твой где?
— Спрятан. Но через год мы их не наденем, мы
уже будем комсомольцами...
Мне показалось, что Люся выглядит лучше, чем в
прошлую встречу.
— Ты сегодня румяная, — сказал я.
Люся взглянула на меня, ее синие глаза неестест-
венно блестели.
— Температура... Плохо мне чего-то... очень пло-
хо,— заговорила она, прерывисто дыша.— Должно быть,
заболела...
— Тетя Катя знает, что ты больна?
63
— Она ушла рано. Я не сказала ей... Ой, как мне
холодно...
— Ты лучше вернись домой, Люся, а то совсем рас-
хвораешься.
— Не могу... никак не могу. Сегодня я должна
обязательно быть на месте...
Мы свернули на улицу Свердлова, и я заметил на
телеграфном столбе выведенную красной краской ма-
ленькую цифру: «XXIV». Под цифрой стояло слово, ко-
торое я не понял: «Дзор!».
— Смотри! — сказала Люся. — Народ помнит... не
забыл. И на афишной тумбе то же написано!
Действительно, и на афишной тумбе кто-то вывел
красным слово «дзор!».
— «Дзор»? Что это значит?
— Бестолковый! — Люся перешла на шепот:
«Дзор... Это же сокращенно: «Да здравствует Октябрь-
ская революция!»
Да, наш город помнил, какой сегодня день. На дру-
гой улице мы увидели на заборе фашистский плакат.
Неизвестный художник пририсовал вокруг шеи Гитлера
удавку и написал на свастике большие буквы: «СНО!»
«Смерть немецким оккупантам!» — пояснила Люся.
Я огляделся. Ни одного прохожего. Еще рано.
— Подержи скрипку и следи, не появится ли кто...
Вытащив из кепки календарный листок, я накрепко
приколол его кнопкой под надпись «СНО!».
— Бежим скорее! — Люся явно испугалась. — Мне
нельзя рисковать.
— Мне тоже нельзя рисковать, — сказал я. — До де-
сяти часов...
— Что «до десяти часов»?
— Нельзя рисковать. А потом, после десяти,
можно...
— Не понимаю, что ты говоришь... — Она облизну-
ла пересохшие губы и спросила: — Проводишь до
аптеки?
— Конечно! «У меня в запасе вечность!»
— Тогда пойдем через Глухой переулок. С тобой
мне не страшно.
— А без меня?
— Без тебя я хожу другой дорогой...
— Почему?
64
— Там ведь Васька живет. Я с ним оаз встрети-
лась. .. он грозился...
— Как это — грозился?
— Грозился донести, что мой папа коммунист...
— У, гад! Попадись он мне!
— С тобой я не боюсь... Ты сильный.. . смелый...
Я взял ее за руку. Люся показалась мне такой сла-
бенькой, такой беззащитной и одинокой, что, я и сам не
знаю как, у меня вырвалось:
— Люсенька! Я так тебя люблю! Мы всегда будем
вместе!
Она шла с полузакрытыми глазами, я услышал, как
она тихо повторила:
— Всегда будем вместе...
Мы шли, боясь взглянуть друг на друга. Горячая
ладонь Люси лежала в моей руке, и я с тоской подумал,
что через несколько минут мы расстанемся до самого
вечера. Я и не подозревал, что никогда больше ее не
увижу.
Мы свернули в Глухой переулок и сразу перед нами
возник Васька Пенов.
— Привет красным тимуровцам! — гаркнул он,
осклабившись. — Встретились! Теперь можно и должок
отдать, расплатиться!
— Не дури, Пенов! — Люся хотела обойти его, но
он заступил ей дорогу.
— Не спеши! Сейчас твой до-ре-ми-фа-соль захрю-
кает. Получит сполна!
Я не испугался, я чувствовал, что Ваське со мной не
справиться.
— Забыл про фонарь! — сказала Люся тяжело ды-
ша. — Хочешь второй получить?
Васька царапнул Люсю бешеным взглядом, и тот-
час же глаза его застыли на моей левой руке. Я понял
подлый замысел Васьки — сделать меня калекой, чтобы
я не смог больше играть. И тут же я вспомнил приказ
Ивана Ильича: сегодня от восьми до десяти играть, во
что бы то ни стало.
— Пойдем, Люся... — мой голос противно дро-
жал.— Я с ним завтра встречусь. Сейчас мне некогда,
и ты опоздаешь...
Люся подняла на меня воспаленные глаза. В них
застыли испуг и удивление.
5 Конец дракона
65
— Ах, ему некогда! — Васька снова уставился на
мою левую руку, и я невольно спрятал ее за спину. —
А мне плевать, что тебе некогда!
И он ткнул меня кулаком в грудь.
— Отстань! — сказал я и опять услышал унизитель-
ную дрожь в своем голосе. — Чего пристал? Я тебя не
трогаю...
— А я трогаю! — Васька ухмылялся, и от этого ста-
ло страшно. — Я трогаю! Получай!
Он ударил меня по лицу. Я отшатнулся, прикры-
ваясь футляром, продолжая держать левую руку за
спиной.
— Андрей!!! — В Люсином крике были растерян-
ность, презрение, обида. — Андрей!
Новый удар Васьки свалил меня на землю. Скрипка
отлетела в сторону. Васька не дал мне подняться. Ему
удалось захватить в кулак пальцы моей левой руки.
— Проси прощенья! — прохрипел он, сдавливая изо
всех сил мои пальцы. — Ну!
Я молчал.
— Ну!? Будешь просить прощенья?!
Мне послышался голос Ивана Ильича так отчетли-
во, словно он стоял рядом: «Ты должен завтра играть.
Это — приказ».
— Прости... — Я задыхался от стыда.
— Громче! Чего шепчешь?! Пусть Люська слышит!
— Прости... — сказал я громче.
— Трус! — Это крикнула Люся. Отчаяние было в ее
голосе. — Трус! Презираю!
Васька захохотал.
— Слышал? Теперь Люська видит, какой ты храб-
рец. Теперь хоть пойте, хоть играйте — мне плевать!
Я свой должок отдал. С процентом!
Он отпустил меня и, сунув руки в карманы, заша-
гал пингвиньей походкой в дом с флюгером.
Я поднялся, не решаясь взглянуть на Люсю, и стал
обтирать грязь с футляра рукавом куртки. Это было так
глупо — заботиться сейчас о футляре. Но я не мог под-
нять голову, и все тер и тер черный футляр...
Боясь оглянуться, я ждал, что Люся заговорит пер-
вая. Но она молчала. Я вдохнул в себя воздух, как
перед прыжком в воду, и обернулся.
Люси не было.
66
6
Ровно в восемь я стоял на своей рыночной скамье.
Торговля и менка были в разгаре.
«Катюша», как всегда, привлекла слушателей.
Я старался ни на кого не смотреть. Мне казалось, что
все знают о моем позоре. Я играл «Катюшу», а в ушах
звенел Люсин голос: «Трус! Презираю!»
«Расцветали яблони и груши», — выводил мой смы-
чок, а мне чудились совсем другие слова. Их пел на
мотив «Катюши» Люсин голос: «Презираю труса, труса,
труса...»
Я оборвал песню и заиграл «За власть Советов».
«Слушай, рабочий, война началася», — подпевал я себе,
чтоб заглушить Люсин голос.
Кончив играть «За власть Советов», я исполнил увер-
тюру из «Кармен» и несколько вальсов, потом, до пере-
рыва, сыграл еще два раза «За власть Советов». Поли-
цаев пока что поблизости не было.
Видя, что я укладываю скрипку в фултяр, слуша-
тели начали расходиться.
Я сел на скамью, стараясь не вспоминать ни о Вась-
ке, ни о Люсе, но я не мог сейчас думать ни о чем дру-
гом. «Я объясню ей, — успокаивал я себя. — Пойду к ней
после десяти и объясню...»
На рынке в этот день все было как обычно. Людей
сюда сгонял голод. Каждый пытался сменять поношен-
ное тряпье на хлеб или картошку. Те, кому уже нечего
было менять, стояли с протянутой рукой.
Поблизости, спиной ко мне, за базарным столом
маячила торговка. Перед ней стояло ведро, наполненное
картошкой. Отдельно на прилавке лежали три неболь-
ших картофелины. При виде их я почувствовал голод.
«Если денег хватит, куплю у нее десяток», — подумал я.
Отдохнув немного, я опять заиграл «За власть Со-
ветов». Снова вокруг собрались люди. До сих пор не
знаю, как случилось, что на этот раз я исполнил припев.
Исполнил и сразу почувствовал, как встрепенулись слу-
шавшие меня...
Стоявший рядом со мной инвалид на костыле вдруг
тихо запел:
Смело мы в бой пойдем
За Власть Советов...
5*	67-
Смычок дрогнул в моей руке. Я вспомнил преду-
преждение Ивана Ильича — припева не играть. Никто,
кроме инвалида, не осмелился запеть вслух старую
боевую песню. Но я не сомневался: все, кто слушает
меня сейчас, беззвучно повторяют про себя ее слова.
И, как один, умрем
В борьбе за это! —
выкрикнул инвалид и поднял высоко свой костыль.
Я был счастлив. Я заставил этих людей вспомнить,
какой сегодня день! Они слушают меня, и в глазах их
нет в эту минуту ни страха, ни тоски!
И тут я увидел, что ко мне проталкивается поли-
цай. Перекошенное злобой лицо его не оставляло сомне-
68
ний: он услышал припев. Я закатил глаза к небу, как
это сделал накануне Иван Ильич, и запел во все
горло:
Белой акации гроздья душистые
Вновь ароматом полны.
Вновь разливается песнь соловьиная
В бледном сиянье луны...
Полицай растерялся, на лице его было недоумение.
Я продолжал, не щадя глотки:
Помнишь ли, милая, под белой акацией...
Полицай постоял секунду, круто повернулся и стал
протискиваться обратно. Обессиленный, слыша удары
своего сердца, я опустил смычок.
69
Песня была сыграна четыре раза.
Потом я исполнил какое-то попурри из оперетт,
а когда сыграл в пятый раз «За власть Советов», сделал
передышку. Рядом раздался певучий голос торговки
в ватнике:
— Картошечки! Кому картошечки!
Наполовину пустое ведро стояло на старом месте,
отдельно на столе лежали теперь не три, а пять карто-
шин. «Хоть бы мне остался этот пяток», — подумал я.
Часы на городской башне показывали без двух ми-
нут десять, когда я сыграл последний раз свою песню.
Убрав скрипку в футляр, я соскочил со скамьи. Ско-
рее к Люсе!
Но прежде я поспешил к торговке: ведь Люся тоже,
наверное, голодна. На базарном столе лежало не пять,
а шесть картошин. Я взглянул на торговку, из-под ее
платка выбивалась огненно-рыжая прядь.
Должно быть, она сразу поняла, что мне нужно.
— Эти не продаются, себе пригодятся, — сказала
женщина.
Она сунула картошки в карман ватника и улыбну-
лась мне..,
7
Я вошел в аптеку с черного хода и увидел в там-
буре тетю Катю. Я едва узнал ее, так она изменилась.
Тетя Катя стояла у притолоки, словно неживая, — не-
подвижная, исхудавшая, белое лицо ее окаменело.
— Мне Люсю, — сказал я. — Пусть выйдет... на
минутку.
Губы ее дрогнули, она уткнулась лицом в стену и
громко заплакала.
— Увезли Люсеньку... Забрали доченьку мою...
— Куда увезли? Кто?
— Гестапо...
— За что?
— Будто она партизанам лекарства передавала.
А у нее, у девочки моей, температура.. . Горит вся! Они
ее в тифозный барак повезли. А разве оттуда возвра-
щаются?! Господи! За что? Господи...
Я повернулся и побрел к выходу.
70
— Скрипку забыл, — сказала сквозь слезы тетя
Катя.
— Ну и пусть!.. — крикнул я и выбежал на
улицу...
В Глухом переулке по-прежнему не было ни души.
Здесь уцелело только три небольших дома, остальные
сгорели, когда шли бои с немцами.
На флюгере Васькиного дома сидела стайка мокрых
воробьев.
Прежде чем постучать в дверь, я машинально по-
тер пальцы левой руки, точно собирался сейчас играть
на скрипке.
Дверь мне открыл сам Васька. Увидев меня, он
удивился.
— Тебе чего?
— Будет разговор, — сказал я. — Выходи..;
— Какой еще разговор?
— Важный... Люся должна знать...
В соседней комнате кто-то зевнул, громко, надсад-
но, почти застонав. Васька покосился на дверь.
— Папаня. Погодь за калиткой. Сейчас выйду...
Он появился, держа руки в карманах, подняв плечи
к ушам...
— Чего ей нужно знать, твоей Люське?
— Знать, что я не трус...
— Брось морочить голову! Хочешь схлопотать еще?
Могу!
Васька сказал это как-то лениво, не глядя на меня.
Подняв кусок кирпича, он запустил им в воробьев, по-
том снова повернулся ко мне.
— А ну, топай отсюда! Взгляд его скользнул по
моей руке. — Топай, если хочешь пиликать на своей шар-
манке!
— Будем драться! — сказал я.
— Кто это будет драться?
— Мы. Я с гобой! Будем сейчас драться!
Круглые кошачьи глаза Васьки стали прозрачными.
— Ты что, мало получил? Тебе мало, да?
— Будем драться, будем сейчас драться. Люся
узнает...
Он не дал мне договорить и ударил первым. До сих
пор помню выражение его лица после моих ответных
ударов. Тупое изумление застыло на Васькиной роже.
71
Он ничего не мог понять. Три
часа назад я вел себя, как
последний трус, просил у
него прощения, а теперь...
Теперь я дрался как осата-
нелый. Визжа от ярости, мы
катались по мокрой земле.
Я чувствовал, Ваське меня
не осилить. Я больше не бе-
рег свои пальцы, я знал, что
обязан победить, Люся дол-
жна понять, какое мужество
потребовалось мне тогда,
чтобы оказаться трусом...
Ошарашенный моим не-
истовством, Васька с каж-
дой минутой терял уверен-
ность в себе, удары его ста-
новились слабее, и наконец
он понял: поражение неиз-
бежно.
— Ничья! — прохрипел
он, отступая к забору. — Да-
вай чтобы ничья!
— Ничьей не будет! —
сказал я, надвигаясь на
Ваську. — Не может быть
между нами ничьей!
— Тогда я сломаю тебе
пальцы! Ты сдохнешь с го-
лоду.
Он ринулся на меня и
ударил головой в грудь.
Я удержался на ногах и от-
ветным ударом опять свалил
его на землю. Но, падая, он успел вцепиться в мою
руку. Я почувствовал адову боль: два пальца левой руки
болтались, как чужие. Теперь я был беспомощным, одно-
руким. Стоя над распростертым врагом, я ждал, когда
он поднимется. Бешеная ярость не оставляла места для
страха.
— Вставай! — приказал я. — Вставай! Будем драть-
ся насмерть!
72
Васька не шевельнулся. Он лежал, следя за мной
прищуренными глазами. Я догадался: пока я стою над
ним, он не встанет. Закон мальчишеских драк был свят:
лежачего не бить. Он понимал: этого закона я не на-
рушу. Тогда я повернулся и пошел. Я знал, где мне
найти Ивана Ильича.
За скрипкой я не зашел, было ясно: больше мне не
играть. Никогда не играть! Но теперь я знал и другое:
отныне я вступил в бой с врагами, вступил в него с пес-
ней, услышанной от отца:
Смело мы в бой пойдем
За власть Советов!
И, как один, умрем!
В борьбе за это!..
ЛЮБА
1
Они шли из глубокой разведки всю ночь, а до ла-
геря оставалось еще километров пятнадцать.
— Перейдем шоссе и стоп — на отдых! — сказал
Карпов.
— Ноги, это само, гудут, — поморщился Федор,—
особливо левая.
— Шагай одной правой, — сказал без улыбки Кар-
пов.— Устанет правая — скачи на левой. Вернешься
в лагерь свеженький, как пупсик!
Федор представил себе, как он скачет к лагерю на
одной ноге, и засмеялся. Вот был бы номер!
— Чего смеешься? — Карпов любил мальчишку,
хотя и ругал нещадно за хвастовство и непослушание. —
Придем в отряд, я с тебя стружку-то сниму!
— За что, товарищ комиссар?
— Почему не написал заголовка для стенгазеты?
— Не партизанское дело — карандашиком чири-
кать. Пусть Любка забавляется.
— Вернемся — поговорим! А сейчас — бегом через
шоссе, вон в тот кустарник!
Они пересекли дорогу и забрались в заросли. Стя-
нув сапоги, перемотали портянки и блаженно растяну-
лись в траве. Карпов свернул самокрутку, высек креса-
лом искру и прикурил от затлевшего трута. Федор жад-
ными глазами проводил живую спираль голубоватого
дымка.
— Нет! — ответил Карпов на молчаливую просьбу
Федора.
— Только одну затяжечку, товарищ комиссар...
— Одну можно... Только не сейчас.
74
— Когда же, товарищ комиссар?
— Вот разобьем фашиста — и дыми, сколько хочешь.
— Так это же когда будет?! Вы со мной, как с ма-
леньким.
— А сколько тебе?
— Пятнадцать... — неуверенно сказал мальчик и,
поймав взгляд комиссара, поспешно пояснил: — Я только
роста небольшого, а вообще мне как раз, это само, пят-
надцать. .. недавно...
— Врешь! — усмехнулся Карпов, но тут же смахнул
усмешку. — Это что ж получается? Я тебя в разведку
беру, полностью тебе доверяю, а ты врешь?
— Четырнадцать мне, — пробормотал Федор. — Че-
рез месяц точно четырнадцать будет...
— То-то! Смотри, чтоб в последний раз! Будешь
врать — отправлю в хозчасть с Любой кашу варить!
Дошло?
— Дошло...
— На том и порешим, — и без всякой видимой связи
сказал вдруг: — Сволочь фашист! В твои годы — за пар-
той сидеть, гонять мяч, шахматами увлекаться, стихи
сочинять, а ты вот должен... — Он умолк, сердито сдви-
нув густые черные брови.
— А вы, товарищ комиссар, сочиняли стихи в мои
годы?
— Нет, я другим увлекался.
— Шахматами?
— Меньше всего.
— Тогда, значит, футбол.— Федор критически взгля-
нул на впалую грудь и узкие плечи Карпова.
— Нет, голубчик, у меня была другая страсть.
В твоем возрасте я решил изучить все европейские язы-
ки. Готовил себя к мировой революции. Чтобы объяс-
няться с пролетариями всех стран...
— Неужели изучили? Все? Как есть все языки?
— Нет, конечно. Немецкий знаю хорошо, англий-
ский, французский — через пень в колоду. Остальные —
просто не знаю, — он взглянул на часы. — Семь уже.
К десяти будем на месте. Тронулись!
Они поднялись и тут же услышали в утренней тиши
далекий дробный перестук.
— Мотоцикл! — шепотом сказал Карпов, и глаза его
округлились. — В кювет! Живо!
75
Рванув из-за пояса «вальтер», Федор бросился
к шоссе и с ходу влетел в кювет.
Треск стремительно приближался.
— Торопится на свою панихиду! — палец Карпова
застыл на спусковом крючке кольта. — Без команды не
стрелять!
— Есть! — пистолет в руке Федора вздрагивал
в такт ударам сердца.
— Поперхнешься, гад! — Карпов нащупал за пазу-
хой «лимонку».
Словно в ответ, ритмичный перестук сменился бес-
порядочными выхлопами, потом все стихло, наступила
тишина.
— Мотор забарахлил... — Карпов напряженно смо-
трел в сторону, откуда должен был появиться мотоцикл.
Снова раздались выхлопы, и наконец показался
немец. Он бежал мелкими шажками, толкая мотоцикл,
в надежде, что мотор снова заработает. Должно быть,
фашист выбился из сил. Он остановился, вытер рукавом
лоб и присел на обочине дороги.
— Возьмем живьем! — Прильнув к земле, Карпов
неслышно пополз к фашисту.
Федор, не дыша, полз за комиссаром.
Они были в нескольких шагах от немца, когда тот
неторопливо поднялся, подошел к мотоциклу, расстегнул
сумку и вытащил из нее гаечный ключ.
— Хенде хох!
Немей вздрогнул, ключ жалобно звякнул об асфальт.
— Хенде хох! — снова раздался приказ.
Фашист, вскинув руки, обернулся. Высокий борода-
тый партизан целился ему в лоб. Рядом с бородатым
стоял мальчишка. Его пистолет был нацелен в живот.
— Обезоружь! — приказал Карпов Федору.
Федор сунул «вальтер» в карман, подошел к фа-
шисту, снял с него автомат и вскинул себе на плечо.
— Вот и я с автоматом! — сказал он.
— Тащи мотоцикл в кусты! Живо! — приказал Кар-
пов по-немецки.
Пленный дрожащими руками ухватился за руль и,
не спуская обезумевших глаз с «кольта», потащил мото-
цикл в ольшаник.
— Помоги!—бросил Карпов Федору. — Чикаться
некогда!
76
Федор уперся в багажник, толкнул мотоцикл, и
вдруг мотор заработал.
— Глуши! — крикнул Карпов.
Немец поспешно выполнил приказ.
— Приехали!—сказал Федор, когда они затащили
машину в кусты.
— Повернись спиной! — приказал пленному Карпов.
— Расстреляете? — немца бил озноб, он не мог от-
вести глаз от пистолета Карпова. — Я— коммунист, а
вы... хотите...
— Чего он булькает, товарищ комиссар?
— Старая песня. Фриц в плену сразу становится
коммунистом.
— Клянусь! Я— коммунист! Рабочий! Печатник!
Давно задумал перейти. Ждал, когда буду на передо-
вой! Чтобы перебежать. К партизанам боялся! Нам го-
ворят — партизаны сразу расстреляют... — Он торопливо
выпаливал слова, боясь, что ему не позволят догово-
рить.— Поверьте! Нацистов ненавижу!
Карпов напряженно вслушивался в речь пленного:
— Ты как-то странно говоришь по-немецки. Акцент
у тебя какой-то...
— Забыл! Забыл сказать! Я словак! Не немец, нет!
Словак! Из Братиславы! Чехословакия! Мобилизо-
ванный!
— Ладно! Все равно! Поворачивайся! Руки назад!
Губы пленного посинели, белое, без кровинки, лицо
исказила гримаса. На прямых, негнущихся ногах он мед-
ленно повернулся спиной к партизанам.
— Чего он кудахтает, товарищ комиссар?
— Потом скажу. А сейчас свяжи ему руки за спи-
ну. Потуже!
Федор сдернул со штанов кавказский ремешок и
стянул пленному руки.
— Пойдешь впереди, фриц посредине, я — замы-
кающим. За мотоциклом пришлем ночью...
Они двинулись в глубь леса.
Карпов смотрел в затылок пленного и наливался
злобой: «Подстрижен, бандюга! Поди, одеколоном заста-
вил себя брызгать! Завоеватель! Не придется тебе боль-
ше стричься-бриться...»
В лесную тишину врезался грохот. По шоссе про-
ходил немецкий танк.
77
— Давай быстрее! — прикрикнул на пленного
Карпов.
Низко опустив голову на тонкой жилистой шее,
пленный тяжело переставлял негнущиеся ноги.
— Оглох? Быстрее, говорю!
Пленный обернулся. Веки его были опущены, словно
солнечный свет резал ему глаза.
— Я забыл... Сразу не сказал... Испугался...
Я могу вам доказать, что я не фашист...
— Хватит болтать! Придем на место, там все ска-
жешь и докажешь! А сейчас — шагай, не задерживай!
Пленный не шевельнулся.
— Я знаю, вы хотите меня расстрелять подальше
от шоссе. Чтобы не слышали выстрела. Но все равно...
Знайте, в сумке мотоцикла остался пакет. Мне приказа-
но отвезти его в Ряжевск. В гестапо...
— Что же ты молчал, дьявол!? Федор! Вихрем —
обратно! Тащи сумку с мотоцикла!
Федор исчез.
«Какой же я болван! — казнил себя Карпов. — Не
осмотрел мотоцикл! Не обыскал сумку! Хорош развед-
чик! Перед мальчишкой стыдно!»
Он присел на пенек, не спуская глаз со словака.
Лицо пленного по-прежнему было бледным, испуганным,
чуть заметно дергалась нижняя губа. Он стоял, повернув
голову в сторону шоссе. «Прислушивается к танкам»,—
подумал Карпов.
Точно из-под земли появился запыхавшийся Федор.
— Вот, — он протянул комиссару сумку.
— Садись! — приказал Карпов пленному.
Словак неуклюже — мешали связанные руки —
плюхнулся в траву. Федор уселся напротив и снова
наставил на него пистолет. Пленный закрыл глаза.
Карпов разорвал конверт, расправил сложенный
вдвое лист тонкой, почти папиросной бумаги и прочел:
«СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО
№ АС 635
23 августа 1943 г.
Штурмбаннфюрер Гоц — Гауптштурмфюреру Лангу.
Мною получено Ваше донесение, из которого явст-
вует, что: 1. Двадцать седьмого августа с. г. в Ряжевске,
по Мучной улице, в доме № 10 соберется преступная
шайка во главе с секретарем так называемого подполь-
78
ного обкома коммунистов. 2. В вышеуказанном доме
находится замаскированный склад взрывчатых веществ.
3. Вам известно местопребывание некоторых членов
подпольной банды, в том числе их вожака — секретаря
подпольного обкома.
ПРИКАЗЫВАЮ: 1. Чтобы не вызвать у преступни-
ков подозрений и никого из них не упустить, никакой
предварительной слежки за домом № 10 по Мучной
улице с получением сего не вести. 2. По той же причине
запрещаю производить какие-либо предварительные
аресты среди заговорщиков. 3. Для проведения кара-
тельной экспедиции двадцать седьмого августа иметь
в готовности двадцать эсэсманов.
Руководить захватом квартиры и всего подпольного
обкома буду лично я.
Получение настоящего приказа немедленно подтвер-
дите известным Вам способом.
Начальник СД округа
штурмбаннфюрер Ганс Гоц».
С первых же строк Карпову стало ясно, какой важ-
ный документ попал в его руки. «Немедля надо идти
в лагерь, решить с командиром, как действовать
дальше».
Он еще раз прочел приказ штурмбаннфюрера. Нет,
оказывается, все не так просто. Последняя фраза в за-
хваченном документе осложняла и без того нелегкую
задачу: «Получение настоящего приказа немедленно
подтвердите известным Вам способом». Ясно, если через
полтора-два часа начальник ряжевского гестапо не со-
общит о получении приказа, Гоц встревожится, сам свя-
жется с Лангом и сразу выяснит, что никто никакого
приказа не передавал. Что предпримет в таком случае
Гоц, ответить было нетрудно. Гоц и Ланг поймут, что
связной попал в партизанскую засаду и документ ока-
зался в руках партизан. А партизаны, конечно, преду-
предят обо всем подпольщиков. Значит, гитлеровцы
будут вынуждены начать аресты сегодня же и сегодня
же захватят склад с оружием и взрывчаткой. Надо не-
медленно принимать какое-то решение. Сейчас же!
Самому!
Он взглянул на пленного. Тот сидел, закинув голо-
ву, глядя в безоблачное небо. Карпов невольно тоже
взглянул вверх. В небе чертил широкие круги коршун.
79
Казалось, он наслаждается, невесомо паря в мирной
синеве неба, и будет так кружить, пока последний луч
солнца не скроется за соснами далекого бора. Но вдруг,
точно его внезапно пронзила пуля, хищник рухнул
в чащу.
— Стервятник! — произнес словак. — Высмотрел до-
бычу. Подлая птица!
В этом белобрысом словаке было что-то неуловимо
отличающее его от других пленных. «Он мог и не ска-
зать о пакете, — подумал Карпов, — и тогда...» От мыс-
ли, что могло бы случиться, Карпову стало страшно.
С особой остротой он понял, беда надвигается с каждой
секундой, а он бездействует...
— Значит, утверждаешь, что ты коммунист? — обра-
тился Карпов к пленному.
— Да! Да! Коммунист! Поверьте!
— Давно?
— С тридцать шестого года...
— Докажи, что не врешь.
— Как? Как мне доказать! — словак опустил го-
лову.— Мой партийный билет спрятан в Братиславе,
в надежном месте...
— Сейчас сбегаю проверю!—зло процедил Кар-
пов. — Отвечай, кто возглавляет коммунистическую пар-
тию Словакии?
— Наша партия в подполье. Но я знаю, что во главе
ее стоит товарищ Вильям Широкий.
— Гимн коммунистов знаешь?
— «Интернационал»? — по лицу словака скользнула
удивленно-радостная улыбка. — Конечно, знаю! Как же
мне не знать «Интернационал»?!
— Тогда пой! Пой «Интернационал».
— Но я могу только по-словацки, по-чешски, а по-
немецки я слов не знаю...
— Пой по-чешски, но негромко, совсем тихо,—
Карпов настороженно взглянул в сторону шоссе.
— Да, да, понимаю! Но я хочу петь свой гимн
стоя... Это же — гимн! — Не дожидаясь разрешения, он
легко поднялся с земли и тихо запел.
Федор, который ничего не понял из разговора ко-
миссара с пленным, вздрогнул.
— Молчать! — крикнул он, и вдруг до него дошло,
что пленный поет «Интернационал». Что это? Неужели
80
от страха немец сошел с ума? Федор взглянул на ко-
миссара и заметил, что губы Карпова беззвучно шеве-
лятся. «Комиссар тоже поет»,— догадался Федор. Чужие
слова стали такими понятными, такими знакомыми, точ-
но пленный пел по-русски. Это было какое-то чудо!
И, сам того не замечая, Федор тоже запел неслышно:
Это есть наш последний...
Словак умолк, но продолжал стоять.
— Садись, — сказал Карпов.
Он вытащил из нагрудного кармана чистый лист
бумаги, огрызок карандаша и переписал текст захвачен-
ного приказа. Потом вложил приказ в конверт и сел
рядом с пленным.
— Послушай, — сказал Карпов. — Я тебе верю.
Верю, что ты ненавидишь фашистов. Но слова, не под-
крепленные делами, никому не нужны. Готов ты дока-
зать делом, что хочешь бороться вместе с нами?
— Клянусь!
— Федор, развяжи ему руки.
Федор стоял на месте, не понимая, что происходит,
почему, вместо того чтобы скорее возвращаться в ла-
герь, комиссар ведет бесконечные разговоры с фрицем,
да еще приказывает развязать ему руки.
— Ты слышал приказ? — Таким сердитым Федор
еще не видел своего комиссара.
Федор хмуро подошел к пленному и сорвал с его
рук ремень. Словак резко вскинул кулак к плечу:
— Рот фронт!
Карпов не ответил.
— Поедешь сейчас в Ряжевск, — сказал он. — Вот
тебе твой пакет. Передашь его, как приказано, гаупт-
штурмфюреру Лангу. Понял?
— Этого нельзя! — испуганно сказал словак. — Я не
могу.
— Почему?
— Пакет распечатан... порван. Меня предадут во-
енно-полевому суду... Расстреляют...
— Без риска не обойтись. Но я надеюсь, мы прове-
дем гестаповцев. Слушай внимательно. Скажешь Лангу,
что попал в засаду. На спасенье надежды не было. Пар-
тизан трое, ты—один. В этот смертельный миг ты ду-
мал не о себе. Ты думал о фюрере, о победе великой
Ы
6 Конец дракона
Германии! Ты не мог допустить, чтобы секретный при-
каз попал в руки русских. Ты решил уничтожить пакет.
Отстреливаясь, ты разорвал конверт, и в это время на
шоссе послышался грохот танка. Партизаны испугались,
бросились в лес. А ты, боясь, что опоздаешь с доставкой
срочного пакета, помчался, не дожидаясь танка...
Комиссар понимал рискованность своего плана, но
иного выхода сейчас не видел.
— Я сделаю все, что прикажете. Но если мне по-
верят, тогда... — светлые брови пленного сошлись на
переносице, скорбная морщина пересекла высокий глад-
кий лоб. — Значит, я все равно останусь в немецкой
армии?! Но я не хочу! Я не буду больше драться с рус-
скими!
Карпов положил руку на плечо словака.
— Если тебе поверят, ты сегодня же будешь в пар-
тизанском лагере.
— Каким образом?
Карпов взглянул на часы.
— Сейчас около восьми. В Ряжевске ты будешь не
позже половины девятого. Вручишь пакет и сейчас же
отправляйся обратно. Скажешь, что таков приказ штурм-
баннфюрера. Я буду ждать тебя здесь до одиннадцати
часов. Понял?
— Так точно, товарищ. Только бы они поверили,—
он с надеждой смотрел на Карпова, стараясь в его уве-
ренности обрести мужество.
— Надо, чтобы поверили. Не так уж умны немцы.
Неужели мы глупее их?! И хитрости нам у них не за-
нимать. Все кончится хорошо. Ручаюсь! Через полчаса
сам убедишься в этом...
Карпов говорил так горячо, так уверенно, что сло-
вак успокоился и даже нашел в себе силы улыбнуться.
— Федор, отдай товарищу автомат, — сказал
Карпов.
Федор еще крепче сжал автомат и остался не-
движим.
— Ну!! — строгий взгляд комиссара заставил его
выполнить приказ.
Когда словак привычным жестом вскинул автомат,
Карпов спросил:
— Как твое имя?
— Ян Лукач.
82
— Так вот, помни, Ян: я тебя жду. Верь мне: се-
годня ты попробуешь нашей партизанской каши. А сей-
час ты должен расстрелять почти все патроны. И это
еще не все. Ты же попал в засаду, отстреливался, ва-
лялся в кювете, ползал по земле. Подумай, какой у тебя
должен быть вид!
...Через несколько минут словак стал неузнаваем.
Без пилотки, в разорванной, грязной одежде, он вывел
свой мотоцикл на шоссе, вскочил в седло, и частый пе-
рестук мотора забился о стволы старых сосен.
2
В командирской землянке тускло чадила коптилка.
Люба сидела на скамье, а командир легкими неслыш-
ными шагами мерил свое подземное жилище: пять шагов
вперед, пять шагов назад...
В полумраке лицо командира разглядеть было труд-
но. Любе хотелось увидеть его глаза, потому что Федор
утверждал, что глаза у командира зеленые, а Люба
была уверена, что зеленых глаз у людей не бывает. Но
командир, не переставая, ходил из угла в угол, и в не-
ровном свете коптилки невозможно было разглядеть
заросшее бородой лицо.
— Значит, сколько тебе лет? — Любу удивил его
молодой голос. До сих пор ей не приходилось разгова-
ривать с командиром. Она видела его только издали, и,
оттого что лицо его заросло густой русой бородой,
командир казался ей стариком. — Сколько же тебе лет?
— Четырнадцать.
Продолжая ходить, он вытащил кисет, свернул за-
крутку.
— Где ты училась перед войной?
— В ряжевской школе. Не в самом Ряжевске, а в
слободке.
— А почему не в Ясенках? Ты же пришла к нам
из Ясенок.
— В нашей деревне только четырехклассная школа.
Я как в пятый перешла, меня и увезли в слободку.
— У кого ты жила там?
— У тети Клавы. У маминой сестры. Маму кулаки
убили в коллективизацию. Они моему отцу мстили...
6*
83
— Отец в армии?
— На фронте. В Ясенки я приехала на каникулы
двадцатого, а двадцать второго — война! Пять дней
только и прожила с папой. В армию ушел... А мне ве-
лел обратно к тетке Клаве пробираться. От Ясенок до
Ряжевска недалеко — сорок километров...
— А ты не поехала?
— Не поехала. Осталась у дедушки.
— Почему отца ослушалась?
Люба замялась. Командир, перестав мерить землян-
ку, остановился.
— Я тетю Клаву не люблю, — сказала Люба едва
слышно. — Сама не знаю почему, а только не люблю,
и все тут...
— Это бывает, — командир снова зашагал из угла
в угол. Казалось, его не удивил Любин ответ. — Ну,
значит, осталась в Ясенках, а потом?
— Потом, как немцы стали подходить, деда спрятал
меня на пасеке...
— Чего ж он тебя прятал?
— Из-за папы. Мой папа — давнишний коммунист.
Он богатеев в Ясенках раскулачивал и секретарем пар-
тийным был. Деда мне сказал: «Хоронись, Любаша:
убьет тебя фашист за отца!»
— Тебя дед к нам привел?
— Ага. Боялся, что немцы про меня разнюхают.
— Что же ты делаешь в отряде?
— Помогаю всяко. Стираю, кашу варю...
— Дело важное! Молодец! — командир остановился
у коптилки, прикурил, и под низким бревенчатым потол-
ком поплыло сизое облачко. — Ну, а про тетку Клаву
твою тебе что известно?
— Не-е. .. Как уехала тогда, так и все. Ничего не
знаю...
— А вот мы знаем. Живет на старом месте. Тор-
гует овощами на базаре.
— Огород у нее большой...
— Да... — командир остановил на Любе присталь-
ный взгляд, она увидела, что глаза у него и впрямь зе-
леные.— Скажи, — он сел рядом с Любой. — Скажи, а
тетка знает, что ты в партизанском отряде?
— Откуда? Даже в Ясенках никто не знает. Деда
сказал всем, что я уехала к тетке Клаве. А тетке отпи-
84
сал, что я в Ясенках...— Люба тихо рассмеялась.—
Только деда и знает, где я...
— Это хорошо! — командир притушил о подошву
сапога недокуренную пигарку. — А что, если мы отпра-
вим тебя к тетке?
Люба по-своему поняла слова командира.
— Я вам в обузу, да? — спросила она дрожащим
голосом.
— Что ты, родненькая! — он положил широкую ла-
донь на крепко сжатый кулачок Любы. — Ты молодец!
Потому мы и хотим перебросить тебя к тетке, в Ря-
жевск, где стоит немецкий гарнизон, где орудует геста-
по, где есть железнодорожный узел, через который
немцы гонят эшелоны на восточный фронт. Понимаешь,
в чем дело?
Люба просияла: это совсем не то, что стоять у кот-
ла с поварешкой! Это настоящая борьба!
— Спасибо вам, товарищ командир! Я не испугаюсь,
увидите — не испугаюсь! Я не струшу и в немца вы-
стрелить! Только научите меня стрелять...
— Стрелять тебе не придется. Просто будешь жить
у тетки.
— Как это — просто жить у тетки? Не хочу!
Командир с любопытством взглянул на нее. Только
что девочка казалась такой покорной и слабенькой, а
сейчас губы упрямо сжаты, глаза смотрят требователь-
но, голос звучит решительно.
— Не хочу! Что мне там делать? Все воюют, а мне
теткин огород поливать?
— Да, будешь поливать теткин огород и торговать
на базаре овощами...
— Не буду! Я не торговка!
— Потому ты и сидишь здесь, в партизанской зем-
лянке. С торговкой мы и говорить бы не стали.
— А хотите, чтобы я торговала...
— Послушай меня, Люба. Надо, чтобы ты торго-
вала на базаре. Надо, чтобы к тебе там все привыкли —
и немцы, и советские люди. Чтобы все думали, что ты
жадная девчонка-торговка. Хвали фашистов, ругай пар-
тизан! И жди? Терпеливо жди! Придет час — ты полу-
чишь приказ. И от того, как ты выполнишь этот приказ,
будет зависеть многое. Быть может, ты приблизишь день
нашей победы. Хоть на минуту приблизишь. А ты поду-
85
май, Люба, что значит приблизить победу на одну ми-
нуту. За минуту гитлеровцы могут сжечь сотни деревень,
сбросить бомбы на головы тысяч наших людей, в эту
минуту пуля может поразить твоего отца. Подумай,
Люба! Если ты и теперь не хочешь торговать, забудем
этот разговор. Пусть все останется как есть: кухарни-
чай, стирай, штопай...
— Нет, нет! Я не поняла! Я думала... — она вско-
чила, и он вдруг увидел, какая она худенькая, малень-
кая— совсем подросток. — Я пойду, пойду хоть сейчас!
Я не догадалась!.. Думала, просто торговать... Когда
мне идти?
— Скоро. Завтра все обдумаем, все мелочи: что
сказать тетке, как отвечать полицаям, как вести себя на
базаре...
У входа в землянку послышались шаги, откинулась
плащпалатка, заменявшая дверь, и вошел комиссар.
— Важные новости! — комиссар взглянул на Любу
нетерпеливым взглядом.
Она поняла, что он не хочет говорить при ней, и
встала.
— Мне уйти, товарищ командир?
— Иди, дружок. Разговор закончим после...
* * *
Командир дважды прочел копию захваченного при-
каза штурмбаннфюрера Гоца.
— Значит, словак вернулся? — спросил он, пряча
копию в планшет. — Не обманул? Решение ты принял
рискованное, но, пожалуй, единственно правильное в та-
кой обстановке.
— Признаюсь, я здорово волновался. Вдруг, ду-
маю, не выдержит! Это ведь непросто — сыграть такую
роль. Небольшая промашка — и готово. С ним бы немцы
такое сделали!
— Если все пройдет хорошо, сообщим о нем в Мо-
скву. А пока подумаем, как испортить немцам обедню.
Твой план мне нравится, — командир по привычке мерил
землянку шагами. — Но кого нам направить в Ряжевск?
Завтра, как ты знаешь, Люба уйдет в слободку. От сло-
бодки до Ряжевска километров семь...
— Рискованно давать ей такое задание. Все-таки
86
девчушка. В случае чего — растеряется. Сначала испы-
таем ее на чем-нибудь попроще...
— Кого же послать? Ясно, что вся ряжевская по-
лиция и гестапо подняты сейчас на ноги. За домом по
Мучной наблюдение они сняли, но всякий новый человек
в таком маленьком городе обязательно привлечет их
внимание. А на такую девчушку, как Люба, они и вни-
мания не обратят...
— Тогда уж лучше Федора послать. Он уже поню-
хал пороха, и смелости ему не занимать...
— Тоже не шибко большой! Как он в разведке?
— Держится молодцом. А главное, уже три раза
был в Ряжевске, в случае чего — знает явку...
— Это, конечно, важно. Он ведь ряжевский?
— Да. Родители в бомбежку погибли. Он в Ряжев-
ске все ходы и выходы знает. Прикинется нищим — сам
знаешь, сколько сейчас осиротевших ребят бродит.
Немцы на них внимания не обращают.
Командир задумался. Ему не хотелось подвергать
мальчишку лишней опасности, но чем дольше он думал,
тем больше убеждался, что предложение комиссара
разумно. Всякий пришлый мужчина в небольшом
Ряжевске будет сегодня взят под подозрение. А старику
прошагать за день сорок километров, да еще сразу
обратно, не под силу.
— Надо бы для верности застраховать себя.
— Что ты имеешь в виду? — спросил комиссар.
— Представь себе, что Федора задержат. А мы об
этом и не узнаем. Тогда фашисты смогут осуществить
свой дьявольский план. Это же полный разгром под-
польной организации! Сотни казней! Гибель лучших
людей! Мы не можем так рисковать. Надо свести риск
до минимума. Надо исходить из худшего, а не из луч-
шего!
— Согласен, но что ты предлагаешь?
— Надо, чтобы Федора страховала Люба.
— То есть?
— Любе нужно дать то же задание, что и Федору.
Но Федор не должен об этом знать...
— Почему?
— Нельзя же мальчишке сказать: «Если тебя схва-
тят, не беспокойся: задание выполнит Люба». После
такого разговора он только и будет думать о том, что
87
его могут задержать. С такими мыслями любое задание
провалишь...
— Пожалуй, ты прав, командир. Вызывай Федора,
пока он не завалился спать. Я и сам еле на ногах стою:
за сутки километров пятьдесят отмеряли. А когда будем
говорить с Любой?
— Поговорю с ней после обеда...
Разговор с Федором был короткий.
— Ряжевск хорошо знаешь? — спросил командир.
— Так точно! — Федор старался отвечать «по-воен-
ному».
— Мучную улицу знаешь?
— Так точно!
— Где дом десять на Мучной находится, знаешь?
— Так точно! Знаю! Напротив тюрьмы. А за углом—
гестапо!
Командир и комиссар переглянулись. «Место выбра-
но с умом. Никому и в голову не придет: тюрьма, геста-
по... и рядом подпольный обком, склад оружия».
Карпов продолжал:
— Хватит силенок отправиться рано утром в Ря-
жевск?
— Так точно! В разведку?
— Не совсем в разведку. Оденься нищим, в какую-
нибудь рвань. Найдешь в Ряжевске одного человека...
Оружия при себе не иметь.
— Во вражеский тыл без оружия? — от огорчения
Федор забыл о военном языке. — Это как же?
— А вот так же! — сердито ответил комиссар.—
Слушай, что тебе говорят. Все твое оружие — перочин-
ный ножик — хлеб резать.
— А «вальтер»? — Федор чуть не заплакал. — Я же
сам его раздобыл. В бою, а не как-нибудь!
— «Вальтер» сдашь комвзвода, — жестко сказал
командир.
Федор тоскливо смотрел на свои сапоги.
Карпов похлопал его по плечу.
— Послужит тебе твой «вальтер» еще не раз.
— Не будем терять времени, — сказал командир.—
Слушай в оба уха. Придешь в Ряжевск, найдешь на
хлебозаводе сторожа Семена Ильича. Скажешь ему:
«Привет вам от дедушки. У него опять малярия». Семен
Ильич ответит: «От малярии есть средство, не горюй».
88
А дальше он сделает так, что вы окажетесь наедине.
Вот тогда и скажешь ему три коротких фразы. Заучи их
крепко-накрепко, чтобы они звенели у тебя в голове
днем и ночью. Скажешь: «Вас предали. Скрывайтесь
немедля. Склад взорвите двадцать седьмого в трина-
дцать десять».
— А после сразу возвращайся в отряд, — приказал
комиссар. — А ну повтори, что тебе сказано
— Найду на хлебозаводе сторожа Семена Ильича,
скажу ему: «Привет вам от дедушки. У него опять ма-
лярия». Семен Ильич ответит: «От малярии есть сред-
ство, не горюй». А когда мы окажемся наедине, тут я
ему передам: «Вас предали. Немедля скрывайтесь.
Склад взорвите двадцать седьмого в тринадцать десять».
— Молодец! — похвалил командир.— С первого раза
запомнил!
— Быстро запомнишь — скоро забудешь! — сказал
комиссар. — Сто раз повтори про себя. Перед уходом
будет тебе экзамен.
— Когда прикажете выходить? — Федор снова пе-
решел на «военный язык».
— Выйдешь в пять тридцать утра. До слободки
с тобой пойдет Люба.
— Разрешите обратиться?
— Давай.
— Зачем она мне? Один я быстрее дойду.
— Ничего не поделаешь, — объяснил командир.—
Пойдешь с Любой. Нельзя же ее одну отпускать в такой
путь. Она и дороги не знает...
— Чего ей в отряде не сидится? Кухарила бы —
и все!
— Не место девочке в партизанском отряде, — от-
ветил комиссар. — Скоро бои начнутся, дальние пере-
ходы, ей не выдержать. Какой она боец?
— Так точно, не боец, товарищ комиссар. Она и
стрелять-то не умеет. Трусиха. Во время грозы — сам
видел — в землянку пряталась!
— Вот мы и решили отправить ее к тетке в сло-
боду,— объяснил командир. — Завтра, на обратном пути
в лагерь, обязательно пройди мимо ее дома. Она будет
глядеть из окна. Только ты и виду не показывай, что
знаешь ее. Сколько до Ряжевска ходу?
— Моим путем — часов восемь. Я в обход пойду.
89
Немцы тех троп не знают. Так что в городе я буду часа
в три...
— Отлично! — одобрил командир. — И сразу на хле-
бозавод. Помни, в Ряжевске и слободке установлен ко-
мендантский час. С восьми вечера до шести утра жите-
лям ходить по улицам запрещено. Ну, а теперь иди от-
дыхай.
3
Они прошли половину пути, когда Федор остано-
вился.
— Передых! — решительно сказал он. — Спустимся
в овражек, туда немцы, это само, носа не сунут.
Люба обрадовалась: она давно устала, только сты-
дилась сказать об этом. Ей и сейчас не хотелось при-
знаваться, и она равнодушно заметила:
— Я ничего... не очень устала.. . Только спине от
котомки жарко. А тебе от котомки не жарко?
— Тоже жарко. А что делать? Без котомки нищих
не бывает. После отдыха полегчает.
— Я могу и без отдыха...
— Запрещаю! — властно произнес Федор.— Девчон-
ка— девчонка и есть. Не устала! Это только кажется.
Пройдешь еще километр и свалишься. Возись потом
с тобой!
Он говорил сердито, потому что хигрил, говорил
не то, что думал. Это он устал, устал так, что не мог
идти дальше. И не удивительно: накануне он шел всю
ночь и сегодня с Любой протопал километров двадцать.
К тому же, в эту ночь он почти не спал. Должно быть,
от волнения. В голову лезли разные дурацкие мысли:
вдруг Семен Ильич заболел и не придет на завод?
И потом — этот пароль.... Его можно забыть или пере-
путать слова. Тогда Семен Ильич и разговаривать с ним
не станет! А эти три короткие фразы! Он полночи твер-
дил их про себя, чтобы они «звенели в голове днем и
ночью».
Ребята спустились в овражек, по дну которого не-
слышно извивался узенький ручеек.
— Ой, как хорошо! — Люба плеснула в лицо при-
горшню студеной воды. — Так хорошо, так приятно!
90
Федор повесил на куст котомку, снял сапоги, растя-
нулся на траве и почувствовал, что сейчас уснет. «Если
молчать, обязательно засну», — подумал он.
— Любка, давай разговаривать. Расскажи что-ни-
будь.
— Ав лесу молчать надо.
— Фрицев боишься? Во трусиха! Неоткуда им здесь
взяться.
— Фрицы тут ни при чем. В лесу молчать надо,
чтобы слушать...
— А чего тут слушать?
— Как чего? Ты же не глухой! В лесу можно мно-
го-много чего услышать: и как шишка с ели падает, как
птенец в гнезде пищит, как трепещут листочки на осине,
как белка орешки лущит. Чего только не услышишь
в лесу!..
— Чего тут интересного — шишка упала! Ты лучше
скажи, почему из отряда ушла?
— Командир приказал, — слукавила Люба. — Гово-
рит, что скоро бои начнутся... Нельзя, чтобы в отряде’
были несовершеннолетние...
Федор самодовольно улыбнулся.
— Думаешь, потому что ты несовершеннолетняя?
Как бы не так! Вот я тоже несовершеннолетний, а ко-
мандир мне настрого приказал вернуться. Он тебя по-
тому отослал, что ты девчонка, от девчонок на войне
проку нету — трусихи!
— А ты не боишься, когда стреляют?
— Я-то? Хоть бы что!
— И к немцам идти не боишься? А вдруг тебя
в Ряжевске схватят?
— Живым не дамся, гады свое получат! Вот! —
Федор вытащил из кармана «вальтер». — Восемь пуль
фашистам, девятая себе!
Люба побледнела. Она представила себе, как Федор
отстреливается от фашистов, как те один за другим па-
дают замертво, как оставшиеся в живых немцы с ярост-
ным ревом окружают Федора, но раздается последний
выстрел, Федор падает с простреленным сердцем, так и
не выпустив из рук оружия.
Федор видел, с каким испугом и восторгом смотре-
ла на него Люба, но это не обрадовало его. Всю дорогу
Федора терзала одна надсадная мысль. Пистолет! За-
91
чем он взял с собой пистолет?! Ведь ему приказали
сдать оружие командиру взвода! Федор искал оправда-
ние своему поступку. «Как же идти в тыл врага без
оружия? А вдруг — засада? Что же, сдаваться жи-
вым? Партизаны не сдаются!» Сколько раз он слышал
эти гордые слова. И потом, разве он не отвечает за
жизнь Любы? Она же девчонка, совсем беспомощная,
в случае чего — он должен ее защищать!
Но, как ни утешал себя Федор, он прекрасно по-
нимал, что нарушил партизанскую дисциплину. И сей-
час. лежа в траве, он терзался, не зная, как загладить
свою вину.
«Признаюсь! Вернусь с задания и сразу же при-
знаюсь. Пусть наказывают, пусть судят — все равно
признаюсь».
И от того, что он принял такое решение, ему стало
легче, он потянулся, закрыл глаза и мгновенно заснул.
• ♦ *
Проснувшись, Федор не мог понять, что с ним и где
он. А когда понял, рассердился:
— Почему не разбудила?
— Жалко было. Так крепко спал...
— Ну и растяпа! Крепко спал! — он взглянул на
небо. — Больше двух часов спал! Смотри, где уже
солнце. За полдень перевалило!
— Ну и что?
— А то, чю теперь нам надо шагать рысью! Иначе
мы влопаемся в комендантский час! И не попадем се-
годня в город. Чуешь, чем это пахнет?
Они выбрались из оврага и зашагали по заросшей
тропинке. Федор шел уверенно, не оглядываясь; Люба
семенила за ним, боясь отстать. Ей хотелось есть; вы-
тащив на ходу горбушку хлеба, торопливо съела ее.
Постепенно лес стал редеть, они вышли на опушку,
здесь Федор остановился.
— Ничего не чуешь? — спросил он.
— Нет. А что?
Федор потянул носом:
— Так и есть! Где-то лес горит...
Теперь и Люба учуяла едкий запах гари.
Они поспешно пересекли опушку и снова вошли
92
в лес. Ни огня, ни дыма они еще не видели, но чувст-
вовали, что каждый шаг приближает их к пожару.
— Неужели болото горит? — тревожно сказал Фе-
дор.— Если болото, тогда нам, это само, беда!
— О чем ты?
— Боюсь, болото горит...
— А разве болота горят?
— Торфяное болото. Торф горит...
— Вот и хорошо! Немцам не достанется!
— Дура! — зло сказал Федор. — Через болото — са-
мый короткий, безопасный путь. Если оно горит, надо
лишних семь километров трюхать. Когда же я в Ряжевск
приду? В комендантский час?
— Что делать? — растерянно спросила Люба.
— Посмотрим, точно ли горит болото. Айда!
Они углубились в лес и вскоре увидели стелющийся
по траве дым. Дым обвивал стволы деревьев, оседал на
кустах, воровато подбираясь к ногам ребят. Дышать
стало трудно. Люба закашлялась.
93
— Стой здесь! — приказал Федор. — Надо толком
разведать, — он исчез за толстыми стволами деревьев...
Люба стояла, обливаясь слезами; дым ел глаза, и
она не заметила, когда вернулся Федор.
— Так и есть! Горит болото!
— Что теперь будет? — Люба с тревогой смотрела
на Федора. — Семь километров — почти два часа ходу!
До слободки, может, и успеем, а до Ряжевска — нет, за-
темно не дойти...
— Развела нюни! — сердито бросил Федор. —
Пошли!
Некоторое время они шли молча. Люба понимала:
Федор думает, как им быть теперь.
— Надо вот как... — Федор замедлил шаг. — Надо
мне переночевать у вас... в слободке. А с утра двину
в Ряжевск. Можно у вас переночевать? Тетка твоя
пустит?
— Пустит, — неуверенно сказала Люба. —Я попро-
шу. ., Как же иначе? ..
— А что мы скажем ей про меня? Она же начнет
спрашивать, кто я, почему вместе, куда иду?
Спрашивать будет... ей до всего дело..,
— Вот видишь... А что мы скажем?
— Давай вот так... Тетка ведь и про меня ничего
не знает... Думает, что я всю войну в Ясенках сижу.
Скажем ей, что и ты из Ясенок. Сирота... Идешь в Ря-
жевск к родственникам...
— Годится! — одобрил Федор. — Хоть и девчонка, но
шарики у тебя, это само, вертятся. А теперь давай —
полным ходом!
Они пошли быстрее, путь предстоял немалый, вре-
мени было только-только...
— Тетка-то у тебя добрая? — поинтересовался на
всякий случай Федор.
— Разно бывает, — уклончиво сказала Люба и по-
торопилась перевести разговор на другое. — Интересно,
как там ребята. Школа наша слободская знаешь какая
была хорошая! И ребята такие дружные! У нас и учи-
теля все хорошие были...
— Заливаешь! Такого не бывает, чтобы учителя —
все хорошие! Хоть один да обязательной придирой ока-
жется. ..
— Верно! — согласилась Люба.— У нас такой был—
94
Карл Францевич. Немецкий преподавал. Только ко мне
он не придирался. К другим придирался, а ко мне нет.
Даже хвалил меня. Я хорошо по немецкому училась...
Уже темнело, когда показались первые дома сло-
бодки. И хотя комендантский час еще не наступил, про-
хожих на улицах не было. Это испугало Федора. На без-
людной улице каждый прохожий как на юру — виден и
запоминается.
— Пойдем врозь, — сказал он. — Ты впереди, я за
тобой.
Прежде чем войти в дом, Люба прошлась по другой
стороне улицы. Окно в теткином доме неярко светилось.
В доме кто-то есть. Но кто? Вдруг у нее немцы посели-
лись. ..
Она перешла дорогу и заглянула в окно. Тетя Клава
сидела у стола в знакомой позе, приподняв слегка пра-
вую руку.
Люба вспомнила: подоив корову, поужинав, тетка
всегда садилась гадать. Она долго тасовала карты и,
прежде чем разложить их, суетливо крестилась и, тяже-
ло вздыхая, скорбно шептала: «Господи, прости меня,
грешную!»
Должно быть, тетка услышала тихий скрип калитки:
не успела Люба постучать, как дверь раскрылась. Изум-
ленная Клавдия Ивановна выронила из рук карты.
— Любонька! Господи! Вот и не верь картам! Мне
в аккурат вчера вышла нежданная встреча! Дедка-то
жив? Да что это ты с котомкой? — неожиданно всхлип-
нула Клавдия Ивановна. — Неужто побираешься? Де-
душка-то жив, спрашиваю?
— Жив, жив, тетя Клава, Ваше как здоровье?
— Сама не знаю... Да чего мы в сенях-то?! Идем
в горницу.
Не переставая всхлипывать и вздыхать, Клавдия
Ивановна начала рассказывать:
— Кругом крутоверть! Кого в тюрьму, кого в ла-
геря, кого убили, а кого и возвысили. Учителя Карла
Францевича помнишь?
— Конечно, помню. По-немецкому учил...
— Вот-вот! Теперь он в гестапе служит... А живет-
то на прежней квартире, на соседней улице. Да ты его
и сама увидишь, не на день ведь пришла, такую даль
пешей отмахала..,
95
— Погощу, коли не выгоните. Я, тетя Клава, не
одна, — начала осторожно Люба. — Со мной мальчик
один, Федя... из нашей деревни. Сирота...
— Какой такой мальчик? — глаза Клавдии Иванов-
ны сразу стали колючими. — Чего ему делать здесь?
— Родственники у него в Ряжевске. Он к ним про-
бирается, а только не успеть ему засветло. Он только
переночует... Вот он идет...
Клавдия Ивановна увидела в окно коренастого маль-
чонку. Котомка за спиной придавала ему вид горбуна.
— Здравствуйте, тетя Клава, — сказал Федор, пере-
ступив порог.
— Здрасте пожалуйста!—она бросила на мальчика
недружелюбный взгляд. — Нашел себе тетю! Таких пле-
мянников с котомкой нынче не перечесть!
— И всем охота пить и есть! — Люба хотела шуткой
смягчить жесткие слова тетки.
Тетка шутки не приняла.
— Ты что — с неба свалился? Новых законов не
знаешь? Наперед зарегистрируйся в полиции, а потом
уж просись ночевать. Мне за тебя голову терять не
расчет. Может, у тебя в котомке бомба? Третева дни
такой же обормот склад с немецкой амуницией под-
жег. На соседней улице! Сгорел как свеча. Теперь
сыщики из гестапы с ног сбились, все какого-то маль-
чишку ищут...
— Здорово! — сказал Федор.
— Что здорово? — вскинулась Клавдия Ивановна.
— Парень этот... Такую диверсию. ..ив одиночку!
— Вона что! Одобряешь, значит! Нет, мне такой
гость не с руки. Может, ты и с партизанами водишься...
— Что вы, тетя Клава! — вмешалась Люба. — С ка-
кими партизанами?! Я же его знаю... По соседству в де-
ревне живем...
— Да нет, я не одобряю, — выкручивался Федор. —
Партизан-то и в глаза не видел... От них только вред
один... Из-за них немцы деревни сжигают...
— Он только переночует, тетя Клава! Утром уйдет,
и все. Тетя Клава, вы же добрая, пустите его!
— Эка защитница нашлась! Тащи карту! — она про-
тянула Федору замызганную колоду.
Удивленный Федор вытащил карту.
— Червонный валет! Ну, твое счастье. Загадала я:
96
если масть красная — оставлю, коли вини или крести —
скатертью дорога!
— Ну вот, я же тебе говорила: она добрая! — ска-
зала довольная Люба. — А может, покормишь нас, тетя
Клава.
— Разносолов нету, а картошку сейчас поставлю.
Сходи в огород, вона корзина стоит, набери полную
огурчиков. Завтра снесешь с утра на базар, денег-то
совсем нет... Лучку да редисочки захвати — поедим
с картошечкой...
Люба вышла, а Клавдия Ивановна, тяжело взды-
хая, принялась чистить картошку.
— Ты что же, и родился в Ясенках? — спросила она
Федора.
— Ага, в Ясенках.
— А речка Быстрянка, поди, совсем обмелела?
— Обмелела, — сказал Федор твердо. — Даже рыба
перевелась.
— Ав церковь ходить немцы дозволяют?
— Это они дозволяют...
— Хорошая у вас церква, каменная... маковки зо-
лотые! За версту сияют!
— Церковь наша — что надо! — поддерживал раз-
говор Федор, радуясь своей находчивости. — И маков-
ки— что надо! Сияют! Аж глаза слепит!
— А священник у вас все тот же... отец Григорий?
— Ага... тот же... Григорий...
Вошла Люба с корзиной, полной огурцов.
— Такие огурчики, хорошие, крепенькие...
Навстречу ей поднялась разгневанная Клавдия
Ивановна.
— Ты кого привела в мой дом? Он же в Ясенках
сроду не бывал. Я ему нарочно проверку устроила.
Ерунду плету, а он знай поддакивает. Речку Ушайку
Быстрянкой называет. Про церкву врет! И не знает, что
церква-то давным-давно сгорела и никакого попа у вас
нет. Каков, а?!
— Тетя Клава, — начала Люба, — ты послушай...
— Нечего мне слушать! Пусть сейчас же провали-
вает!— она швырнула Федору котомку. — А с тобой,.
Любка, разговор будет особый!
Подавленный Федор растерянно взглянул на Любу
и направился к двери.
7 Конец дракона
97
— Подожди! — закричала Люба. — Уйдем вместе. —
Она тоже взяла котомку. — Прощайте, тетя Клава...
больше вы меня не увидите! Пусть нас обоих заберут
немцы!
— Ты что, ополоумела! Я тебе покажу «вместе»!
Тебя заберут, так и мне несдобровать! — Клавдия Ива-
новна поспешно встала на пороге и раскинула руки,
точно приготовила себя к распятью. — Я за тебя в от-
вете! Поняла?
— Тогда и Федора оставьте... А нет — я тоже
уйду...
— Господи, да что же мне делать? Свалились на
мою голову!—простонала Клавдия Ивановна, и лицо
ее пошло красными пятнами. — Да ты чего стоишь-то?—
выкрикнула она вдруг сердито. — На стол не можешь
собрать! Ужинать ночью, что ли, будем?!
За ужином молчали. Федор не подымал глаз от
тарелки. Он чувствовал на себе враждебный взгляд хо-
зяйки и понимал, каково сейчас Любе. Ей, конечно,
стыдно, что тетя Клава такая трусливая. Ему-то что!
Утром он уйдет, только его и видели! А каково Любе
жить у такой жабы?
После ужина тетка приказала ложиться спать.
— Ляжешь со мной, — сказала она Любе. —
Л этот, — кивнула тетка на Федора, — пусть стелется
у печи на лавке... И утром чтоб духу его не было!..
Она принесла старое лоскутное одеяло и огромную
подушку в розовой наволочке.
— Простыни не будет, обойдешься! — сказала она,
швыряя на лавку постель.
Пощупав в кармане пистолет, Федор снял куртку,
осторожно свернул и положил под подушку.
Клавдия Ивановна вскипела.
— Смотри, что делает! Грязную одежду под по-
душку! А стирать кто будет?! Ты?
Рванув куртку, она бросила ее в угол. Раздался
тупой стук.
— Чем карманы набил, обормот непутевый? — зло
уставилась на Федора Клавдия Ивановна. — Камни
у тебя там, что ли?
У Любы перехватило дыхание: а ну как тетка сама
посмотрит, что у Федора в кармане?
— Портсигар металлический у меня там... Батин,—
58
нашелся Федор. — Несу в Ряжевск... может, на хлеб
сменяю...
— Врешь, поди! — Клавдия Ивановна покосилась на
куртку. — Не для менки у тебя портсигар, сам куришь!
По глазам вижу, что куришь! Не вздумай ночью ды-
мить! Закуришь, среди ночи выгоню! Вот те крест —
выгоню!
Она истово перекрестилась перед закопченной ико-
ной. ..
«Скорее бы заснула, — думала Люба, лежа рядом
с теткой и прислушиваясь к ее дыханию. Нет, тетка не
спит, дышит ровно и тихо. Люба помнит, что во сне
тетка всегда храпит. — Видно боится, что Федор ночью
закурит и спалит дом. Ждет, когда мы заснем. Тогда
она встанет за портсигаром».
Люба живо представила, как тетка неслышно встает
с кровати, лезет в карман куртки и вытаскивает револь-
вер. От страха она бог знает что натворит! Побежит
с револьвером к полицаям или к Карлу Францевичу,
А тогда... Нет такого допустить нельзя, надо что-ни-
будь придумать...
Люба тихонько пошевельнулась.
— Ты чего? — мгновенно всполошилась тетка.—
Клопы кусают?
— В горле пересохло. Вода в сенях?
— Ага... Ковшик над кадушкой... — отозвалась
тетка и протяжно зевнула.
Люба слезла с кровати. Федор спал. Люба схватила
куртку и вышла в сени. Нарочно бренча ковшом, чтобы
слышала тетка, Люба вытащила пистолет, сунула его-
в корзину под огурцы. Возвращаясь, она положила
куртку на прежнее место и юркнула под одеяло.
* ♦ *
Их разбудил громкий стук в дверь. Когда тетка и
Люба выскочили из-за полога, Федор уже натягивал на
себя рубаху. Тетка запричитала:
— В такую рань... кого бы это?
В дверь, не переставая, стучали. Клавдия Иванов-
на бросилась в сени.
— Куртка! — прошептал Федор Любе. — Писто-
лет. ..
В сенях послышались громкие голоса, распахнулась
7*	99
дверь, и в комнату вошли три гестаповца. В одном из
них Люба узнала Карла Францевича. Посеревшая от
страха Клавдия Ивановна прерывисто бормотала:
— У меня все по закону... я приказы соблюдаю.
Любоньку-то, племянницу мою, вы ведь знаете, Карл
Францевич... У вас училась, девочка старательная...
тихая...
— Брось нудить! — прикрикнул бывший учитель
немецкого языка. — Не в ней дело! Кто этот маль-
чишка?
— Люба привела. Она за него в ответе. Я — по жа-
лости. .. только до утра... вроде как дитя...
— Дитя! А не это ли дитя подожгло склад? Покажи
документы! — приказал он Федору.
— Нету, дяденька, у меня документов, — плаксиво
затянул Федор. — Староста сказывал, только с четыр-
надцати лет справки полагаются...
— А тебе сколько?
— Тринадцать минуло недавно...
— Кто твой отец? Говори правду!
— Фельдшером у меня был батя. Убило его в бом-
бежку.
— Врешь! Мы точно знаем, что ты сын бывшего
начальника ряжевской милиции. Ты поджег склад!
Твоего отца повесили и тебя повесим!
— Господи! — всплеснула руками Клавдия Иванов-
на и плюхнулась на скамью.
— Что вы, господин офицер... — заныл Федор. —
Я же тут никогда не бывал... В Ряжевск иду, к родст-
венникам. .. Проверьте, коли не верите...
— Мы с ним вместе пришли, Карл Францевич, — за-
говорила Люба. — Он в нашей деревне живет, в Ясен-
ках. Ничего он не поджигал...
— Из жалости пустила! —простонала Клавдия Ива-
новна. — Через доброту свою страдаю...
— Собирайся! — приказал гестаповец Федору. —
И ты тоже! — бросил он Любе.
— Любоньку-то за что? — закричала Клавдия Ива-
новна.
— Ничего ей не будет. Расскажет, что знает о маль-
чишке, и отпустим на все четыре стороны.
Федор посмотрел на Любу. Она была бледна, в ши-
роко раскрытых темных глазах застыл страх. Федор
400
ужаснулся. Конечно, она не выдержит! Расскажет про
партизан. Разве может девчонка выдержать допрос
в гестапо!
— Долго вас ждать? — Карл Францевич взглянул
на часы. — Одевайтесь!
Федор потянулся было за курткой, но тут же опом-
нился. В гестапо его, конечно, обыщут... найдут писто-
лет. — Он круто повернулся к гестаповцу:
— Я готов... — и шагнул к двери.
— Одежку-то, одежку-то свою возьми! — всхлипы-
вая, Клавдия Ивановна протянула ему куртку.
— Какой забывчивый! — злая усмешка скривила
губы Карла Францевича. Он что-то сказал по-немецки
молчаливому ефрейтору, тот вырвал из рук Клавдии
Ивановны куртку и зажал под мышкой.
От страха у Федора пересохло в горле.
— Эти хитрости нам известны, — донесся до него
словно издалека голос Карла Францевича. — В одежде,
конечно, зашит какой-нибудь партизанский документ.
Не надейся, в гестапо находят все! Пошли!
Оба немецких солдата разом поднялись со скамьи.
— Курт, останешься здесь и сделаешь обыск, —
приказал бывший учитель. — Арестованных отведу я и
ефрейтор Шпильман.
«Обыск! — Люба почувствовала, как внутри у нее
все похолодело. — При обыске найдут в корзине оружие,
обязательно найдут! И тогда — конец!»
— Выходи! — резкий окрик гестаповца привел Любу
в себя.
Клавдия Ивановна завыла во весь голос.
— Чего вы, тетя Клава, — заговорила Люба. — Вы
же слышали, Карл Францевич меня отпустит. Я оттуда
прямо на базар — с огурчиками. Позвольте мне, Карл
Францевич захватить с собой корзиночку, чтобы успеть
на базар. У тети и хлеба не на что купить.
— Ладно, бери, и довольно разговаривать! Марш
на улицу!
Ефрейтор Шпильман схватил Федора за шиворот и
потащил к выходу Следом Карл Францевич вывел Любу.
Так они и шли по утренней безлюдной улице: впереди
Шпильман тащил Федора, позади бывший учитель вел
Любу.
Федор шел, с трудом передвигая ноги. «Все про-
101
пало!» — думал он в отчаянии. Пропало из-за его пре-
ступной глупости. Он нарушил приказ командира, взял
с собой оружие. И теперь из-за этого — неминуемая ги-
бель. Смерть ему, смерть Любе, смерть всем, кого он
должен был спасти. И во всем виноват он, один он!
Федору и в голову не приходило, что «вальтера»
в куртке нет. Он живо представил себе, как гестаповец
вытаскивает из кармана куртки пистолет. «Пытать! —
приказывает он. — Пытать, пока не скажет, откуда ору-
жие и где скрываются партизаны!»
Люба шла позади. Корзинка с огурцами, казалось,
жгла ей руку. Она думала только об одном, как изба-
виться от пистолета. Она верила Карлу Францевичу, что
ее сразу же отпустят. Люба не сомневалась, что и Фе-
дора отпустят. Он знал, что нужно говорить. И все равно
было очень страшно идти в гестапо, пряча в корзине
оружие. Но как избавиться от него, если рядом шагает
гестаповец и не спускает с тебя глаз?!
* * *
В гестапо им приказали сидеть в длинном полутем-
ном коридоре и ждать Взяв у Шпильмана куртку, Карл
Францевич скрылся за ближайшей дверью.
Люба держала корзину на коленах и думала только
об одном: как ей сказать Федору, что пистолета в куртке
нет. Сидевший между ними насупленный Шпильман, ка-
залось, не обращал на них никакого внимания. Люба
решилась заговорить.
— Куртку тебе вернут, — начала она. — В ней же...
— Молчать! — рявкнул Шпильман и так дернул
Любу за руку, что корзинка едва не свалилась на пол.
От страха у Любы захлестнуло дыхание. Упади корзина
с колен, пистолет будет немедленно обнаружен. Она
с силой сжала ручку корзины.
Напрасно пытался понять Федор, что хотела ска-
зать Люба. Всю дорогу — от дома до полицейского
управления — Федор тщетно старался придумать исто-
рию, объясняющую появление в его кармане немецкого
пистолета. Все, что приходило ему в голову, выглядело
нелепо и глупо. Снова и снова проклинал себя Федор
за преступное легкомыслие. Еще вчера он был убежден,
что его ослушание никакого вреда принести не может.
102
Партизан с оружием-—это сила, а безоружный — вроде
девчонки, от него никакого толку! Только теперь он по-
нял свою ужасную ошибку, ошибку, за которую придется
расплачиваться жизнью...
Дверь из кабинета начальника открылась, на пороге
появился Карл Францевич. Он ткнул пальцем в сторону
Федора и отрывисто приказал:
— Входи!
Федор, с трудом передвигая ноги, переступил через
порог и увидел на столе то, во что превратилась его
куртка. Она была распорота по швам, срезанные пуго-
вицы валялись тут же, на столе. «А пистолет? — про-
неслось в голове Федора, — где пистолет?» Он взглянул
на человека, стоящего за столом. У немца было широкое
розовое лицо, большая тяжелая голова без шеи, как бы
всаженная в плечи...
Немец смотрел на Федора пристально и молча, раз-
глядывая его, точно какую вешь. Не спуская с него
глаз, немец сунул руку в ящик стола. «Сейчас вытащит
«вальтер»! — ужаснулся Федор.
Немец не спешил. Опустив глаза, он разглядывал
что-то в ящике, потом поднял глаза на Федора, снова
заглянул в яшик и наконец повернулся к Карлу Фран-
цевичу:
— Ничего общего, — сказал он по-немецки. И так
же, как несколько секунд назад глаза его сверлили Фе-
дора, так теперь они буравили Карла Францевича. —
Вы что, ослепли! Хватаете первых попавшихся сопля-
ков, а настоящий преступник в это время уходит от нас
все дальше и дальше! С чего вы взяли, что это он под-
жег склад?
— Мне показалось, — он похож,— виновато пробор-
мотал Карл Францевич.
— На кого?
— На сына начальника милиции, который поджег...
Резким движением немец выхватил из ящика фото-
графию и швырнул ее на стол:
— Смотрите, черт вас возьми!
С фотографии беззаботно улыбался веселый маль-
чуган в пионерском галстуке.
— Действительно... не похож... — испуганный Карл
Францевич не заметил, что заговорил по-русски.
Это привело гестаповца в ярость:
103
— На каком языке вы со мной говорите? В отличие
от вас, я не фольксдейч, а настоящий немец! Вы что, за-
были об этом?
Карл Францевич щелкнул каблуками и вытянул
руки по швам. Гестаповец повернулся к Федору:
— Откуда и куда идешь?
Карл Францевич перевел вопрос.
— Иду из деревни Ясенки в Ряжевск, господин
офицер.
— Почему ушел из деревни? Справка от старосты
есть?
— Матка померла... Никого у меня не осталось...
Вот я, значит, и подался в Ряжевск. Дядька у меня
там живет...
Федор отвечал на вопросы немца гладко, как было
условлено с командиром. Но, отвечая, он думал только
об одном: когда же немец заговорит о пистолете. То, что
фашист тянет и не упоминает о «вальтере», Федор
объяснял жестокой хитростью немца: «Хочет, чтобы я
мучился подольше...»
— Зря теряю время! — сказал с упреком началь-
ник.— На кой нам черт этот мальчишка?! Очередной
побирушка! Вы, кажется, еще девчонку арестовали? За-
видую вашей проницательности!
— Я привел ее на всякий случай, как свидетель-
ницу. ..
— Мальчишка может убираться ко всем чертям!
Введите девчонку...
— Простите, господин гауптштурмфюрер, если мы
отпускаем мальчишку, то зачем нам эта девчонка? Я ее
хорошо знаю. Она местная. Агафонова.
— Местная? Тем лучше — не надо проверять. Нам
нужна поломойка. Уведите вашего «поджигателя», —
начальник гестапо снова ехидно усмехнулся,— и давайте
сюда девчонку.
Федор не понимал, о чем говорят немцы, но не
сомневался, что приближается развязка.
— Марш за мной! — приказал Карл Францевич.
Они вышли из кабинета, и Федор встретил тревож-
ный взгляд Любы. Он шагнул к ней, но Карл Францевич
дернул его в сторону.
— Ступай прямо!
Федор ничего не понимал: почему на допросе не
104
спросили о пистолете? Куда его ведут? Что будет
с Любой?
Карл Францевич вывел его на крыльцо и приказал:
— Жди Агафонову здесь. Попадешься мне еще
раз — пеняй на себя!
И вернулся в гестапо.
Люба видела, как Карл Францевич увел Федора.
Значит, Федора арестовали. За что? Конечно, он не про-
говорился, в этом Люба не сомневалась. Скорее всего,
его задержали по подозрению в поджоге. А может быть,
потому, что у него нет никаких документов и немцы не
поверили, что ему тринадцать лет...
Неожиданно появился Карл Францевич.
— Ступай за мной!
Не выпуская из рук корзины, Люба поспешно вско-
чила.
— Куда ты с огурцами! — набросился на нее Карл
Францевич. Эти русские — настоящие болваны. Идти
к начальнику с огурцами!
— Куда же мне девать ее, Карл Францевич? Я ведь
обещала тете...
— Ты есть действительно идиотка! Шпильман, она
боится, что ты съешь ее огурцы!
Солдат ухмыльнулся.
— Оставь твои дурацкие огурцы здесь!
Люба продолжала стоять, не выпуская корзины.
— Да ты что! — глаза бывшего учителя налились
злобой. — Не понимаешь?
Под его свирепым взглядом Люба поставила кор-
зину под скамью, на которой сидела. Карл Францевич
втолкнул девочку в кабинет и захлопнул за собой дверь.
Люба увидела за столом человека, у которого было
розовым все лицо — щеки, лоб, уши.
— Подойди ближе, — приказал Карл Францевич.
Люба подошла к столу.
— Сколько тебе лет?
— Тринадцать...
— С кем живешь? Где отец?
— Сирота я... У тети живу... в слободке. Карл
Францевич знают... Я у них по-немецки училась...
— Ты умеешь говорить по-немецки?
— Не-е, не успела выучиться... Война началась.
Немного слов только знаю.
105
— Вот что, — он навел на Любу толстый короткий
палец. — Останешься здесь. Нам нужна уборщица. При-
ступай немедленно к работе. Вымой полы и окна. — Те-
перь он навел палец на Карла Францевича. — Просле-
дите, чтобы работа была выполнена безукоризненно. За
плохую работу она будет наказана.
— Слушаюсь! — щелкнул каблуками Карл Фран-
цевич.
Он перевел Любе распоряжение начальника и до-
бавил:
— Подожди в коридоре, пока я схожу за маль-
чишкой. Он ждет тебя на улице. Вдвоем вы уберете
быстрее.
Люба не верила своим ушам: значит, Федор на сво-
боде! Конечно, он уже по дороге к Семену Ильичу и
завтра вернется в отряд. Какое счастье! И она, Люба,
будет теперь работать в гестапо. Это ведь такая удача,
такая удача!
Резкий стук в дверь заставил ее вздрогнуть. На
пороге стоял Шпильман. На его ладони лежал «валь-
тер». ..
Сознание возвращается медленно, как бы толчками.
Толчок... снова толчок... Как же все это было?
«Вальтер» на ладони немца...
— Вернуть мальчишку! — кричит гестаповец, и Карл
Францевич выбегает из кабинета.
Удар по лицу валит Любу на пол. Над нею стоит
гестаповец, держа в руках «вальтер». Он что-то орет по-
немецки, Люба не понимает его. В ушах тонкий против-
ный звон. Она пытается встать, но удар сапогом в грудь
помутил ее сознание...
Она очнулась от крика. Гауптштурмфюрер орал на
Карла Францевича. По растерянному виду бывшего учи-
теля Люба поняла, что Федор исчез.
Заметив, что Люба открыла глаза, Карл Францевич
что-то сказал гестаповцу.
— Встать! — крикнул тот, глядя с ненавистью на
Любу.
Люба с трудом поднялась, но тут же пошатнулась
и опустилась на стул.
— Хорошо, сиди, — разрешил Карл Францевич.—
Сиди и слушай, что я тебе скажу. Ты должна говорить
нам правду, только правду, и тогда тебе ничего не будет.
106
Мы же знаем, что ты не виновата... Ты слышишь, что
я тебе говорю?
— Слышу...
— Сядь к столу. Не можешь подняться? Я помогу
тебе... Вот так...
Он помог Любе дойти до стола. На столе поблески-
вал вороненой сталью «вальтер». Рядом лежали обойма
и патроны.
— Заряди, — сказал бывший учитель. — Быстро! —
он придвинул к ней пистолет и патроны.
Люба взяла пистолет, руки ее дрожали.
— Быстро, быстро! — выкрикнул теперь уже на-
чальник.
Но Люба не знала, как заряжают «вальтер». Она
вертела патроны, не понимая, что надо сделать, чтобы
они оказались в пистолете... Немец пристально следил’
за движениями Любы и наконец ласково сказал:
— Вот видишь, девочка, пистолет не твой, ты даже
не знаешь, как с ним обращаться. Ты ни в чем не вино-
вата. Пистолет подкинул тебе мальчишка. Скажи, где
его найти, и ступай домой. Ты нам не нужна.
107
Люба молчала.
— Ты слышала мои слова?
- Да...
— Пистолет тебе дал мальчишка?
— Нет...
— Откуда он у тебя?
— Нашла...
— Где нашла?
— На дороге...
— На какой дороге?
Опять этот противный звон в ушах. Немцы, стол и
стулья — все начинает вдруг ползти к потолку...
— Открой глаза!
Жгучая боль... Это немец ткнул в ее руку дымя-
щуюся сигарету.
— Ты знаешь, что мы делаем с теми, кто говорит
неправду? Смотри!
Карл Францевич вытаскивает из папки большую
фотографию и сует ее в лицо Любе.
— Смотри! С тобой будет то же!
Она видит на фотографии четыре виселицы. На каж-
дой — труп...
— Ты будешь висеть так же! Если не скажешь
правду, тебя завтра же вздернут! Откуда у тебя ору-
жие?
— Нашла на дороге...
— Почему ты его не сдала немецким властям? Ты
хотела кого-нибудь убить? Но ты не умеешь стрелять.
Значит, ты его кому-то несла. Кому ты несла пистолет?
Молчишь? Ну хорошо! Ты еще заговоришь! Хочешь, что-
бы тебя отпустили сейчас?
— Хочу...
— Тогда говори, кто этот мальчишка? Куда он
исчез? Почему он не стал дожидаться тебя и сбежал?
Скажи, где его найти, и ступай домой. Мы знаем, ты
хорошая девочка. Можешь идти домой, но скажи сна-
чала, где сейчас этот мальчик!
«Привет вам от дедушки...» — вспоминает Люба.
— Ну? — это кричит гауптштурмфюрер. Он подхо-
дит к Любе, в губах его зажата сигарета. — Ну?! — он
глубоко затягивается, и кончик сигареты вспыхивает
злым раскаленным глазом. — Молчишь?! Сейчас я по-
тушу сигарету о твои зрачки. Для тебя это будет луч-
108
ше. Ты не увидишь веревки, на которой будешь бол-
таться!
— Не упрямься! — говорит Карл Францевич. — Мы
все равно найдем его. Скажи, где он, и ступай на все
четыре стороны...
«Привет вам от дедушки...»
Снова нависает над ней розовое лицо гестаповца.
Что было потом? Все путается... Сколько дней про-
шло с тех пор? Два? Десять? Сколько раз ее мучили?
Все путается... ничего не вспомнить... Ничего... Каж-
дый допрос начинался одинаково: «Скажи, где найти
мальчишку? Куда он шел?» И каждый допрос кончался
одинаково: ее втаскивали в камеру и швыряли на ка-
менный пол.
Ночью из каждого угла камеры ей слышался голос
гестаповца: «Откуда у тебя оружие? Где мальчишка?
Скажи все, мы тебя отпустим...»
«Нет! Нет! Я забыла! Не помню! Не знаю! Нет!»
А из черных углов камеры, заглушая все, липнет в ушах
жирный голос гестаповца: «Скажи — и ты свободна. Бу-
дешь жить! Жить! Жить!»
— Нет! — выкрикивает онаеше раз и проваливается
в темноту.
Звякнули ключи, заскрипела дверь камеры, и снова
ожег выкрик:
— На допрос!
Она очнулась от страшного грохота. Содрогнулась
земля, покореженная фанера с треском вылетела из
тюремного окна. В камеру хлынул слепящий свет. Пре-
возмогая боль, Люба поползла к окну. От стены до
окна — три метра... Целых четыре шага... четыре
шага... Как это трудно...
Она все-таки доползла до окна... Яростные гудки
машин, выстрелы, вопли немцев не дали ей снова впасть
в забытье. Она хотела подняться, взглянуть в окно, но
ноги не слушались ее. Она упала на цементный пол и
при свете, непрерывно меняющемся странном свете, уви-
дела на полу большие бурые пятна. Люба так и не по-
няла, что эти пятна — ее запекшаяся кровь...
109
Звон в ушах заглушил шум за окном. Цепляясь за
стену, она все-таки поднялась, ей удалось ухватиться за
решетку окна.
Напротив горел взорванный дом. Немецкие солдаты
выволакивали из развалин обгоревшие трупы эсэсовцев.
«Один... два... три... — считала Люба, не думая, зачем
она это делает. — Четыре... пять... шесть... — шевели-
лись беззвучно ее губы, — семь... восемь... девять...»
С воем выскочили из-за угла пожарные машины.
Это было последнее, что услышала Люба. Пальцы ее
разжались, она опустилась на пол и, не понимая, что
сейчас кончается ее жизнь, почему-то вспомнила слова
командира: «Быть может, ты приблизишь день нашей
победы, хоть на минуту, да приблизишь...»
Ей показалось, что она видит слепящий свет восхо-
дящего солнца, но это был последний отблеск пожара...
СМОТРЕТЬ ЗВЕРЮ В ГЛАЗА...
1
Я шел за ним следом, я знал, куда он идет. Сейчас
он пересечет улицу Коммунаров (теперь она называется
Герингштрассе), свернет в переулок и, пройдя его, ока-
жется на базаре. Хромой, обросший бородой, он будет
ходить среди торговцев барахлом, заговаривать с ними,
слушать, о чем болтают бабы-спекулянтки, а потом вне-
запно исчезнет, точно его никогда и не было среди этого
жалкого торжища. И снова я увижу его только ночью...
Да, все так и было. Сначала он прицепился к ста-
рику. Старик держал на протянутой ладони желтый
прозрачный мундштук и монотонно бормотал:
— Янтарный мундштук... Янтарный мундштук...
Янтарный мундштук...
Бородач подошел к старику, взял сего ладони мунд-
штук, понюхал, положил обратно и сказал негромко:
— Люди кровь за Россию проливают, а ты что?!
Мундштуками спекулируешь!
Он пошел дальше, а старик, побелев от гнева, смо-
трел ему вслед, и на протянутой дрожащей ладони его
подрагивал золотистый янтарь. Старик заметил меня и
сказал:
— Мальчик... мне семьдесят два года... дома
у меня жена... парализованная...
А человек, припадая на правую ногу, затерялся
в толпе. Я поспешил за ним. Мне нельзя было терять
хромого из виду, и я нашел его. Он слушал слепого
скрипача, пиликавшего какой-то вальс.
Слепой кончил играть, залихватски резанув смыч-
ком по струнам, и положил на землю грязную кепку без
козырька. Никто не бросил ни одной марки, толпа рас-
111
теклась. Я стоял за спиной музыканта и видел, как хро-
мой приблизился к нему и сердито сказал:
— Надо фашистов бить, а ты чирикаешь!
Слепой, задохнувшись от ярости, замахнулся на него
смычком, но хромой уже исчез в какой-то лавчонке.
Теперь я мог не следить за ним. Я знал, что делать
дальше.
Я выбрался из базарной
толпы и очень скоро оказал-
ся в парке, близ немецких
казарм.
После прихода немцев
в наш украинский городок
я еще не был в этом парке.
До войны мы всем классом
ходили сюда смотреть пред-
ставления в цирке шапито.
И в то лето, накануне вой-
ны, я тоже был в цирке. Го-
род пестрел большими афи-
шами: тигр прыгал на дрес-
сировщика. А дрессировщик
улыбался, потому что стоял
спиной к зверю и не видел,
что тот прыгает ему на
спину...
На аллее появился не-
мецкий офицер. Он шел точ-
но на параде — развернув
плечи, высоко вскидывая но-
ги в блестящих лакирован-
ных сапогах. Офицер был
красив, строен, на черном
бархатном околыше его фу-
ражки веселое солнце вы-
свечивало белый оскален-
ный череп.
Едва он поравнялся со
мной, я вскочил со скамьи,
вытянув вперед правую ру-
ку. Офицер, не останавли-
ваясь, ответил мне фашист-
ским приветствием. Я подо-
112
ждал, пока он свернет в боковую аллею, сел на скамью,
и снова воспоминания заслонили все, чем я жил послед-
ние дни.
... В тот июньский вечер я был первым, кто вор-
вался под брезентовые своды шапито.
Свет разноцветных прожекторов заливал желтую
арену цирка. На арене в золотистом блестящем трико,
помахивая хлыстом, стоял дрессировщик. Перед ним на
тумбе, злобно щурясь от яркого света, сидел тигр — кра-
савец Самум. Какое это было зрелище! Тигр дрожал от
ярости, фыркал, рычал и все же подчинялся человеку.
Зверь становился на задние лапы, прыгал сквозь горя-
щий обруч, позволял ездить на себе верхом, притворялся
мертвым, катал по арене, точно котенок, красно-синий
мяч. Наконец дрессировщик, отбросив помощнику хлыст,
положил свою голову в огромную пасть зверя. Я похо-
лодел, я представил себе, как, обливаясь кровью, чело-
век упадет сейчас на желтый песок арены.
Этого не случилось. Но едва дрессировщик вынул
из пасти свою голову, зверь издал рык, от которого все
втянули головы в плечи. Была в том рыке и бессильная
злоба, и бешеная ненависть, и смертельная угроза... Но
артист, словно ничего не слыша, повернулся к тигру
спиной и широко улыбнулся публике.
Я был зачарован этим зрелищем! Я смотрел на
дрессировщика, как на божество, и мне казалось, нет на
земле человека красивее и могущественнее его.
Представление кончилось, погасли разноцветные
гирлянды, зрители разошлись. А я сидел на скамье
в парке и ждал. Я не мог уйти, не посмотрев еще раз
на него.
Он появился в потертом костюме, в кепке с пугов-
кой на макушке. Артист шел усталой походкой, припа-
дая на правую ногу. Во время представления я не заме-
тил, что он хромой.
Не понимаю, откуда у меня взялась такая смелость,
но я подошел к нему и сказал:
— Возьмите меня в помощники... Я не испугаюсь...
Он вскинул на меня удивленный взгляд и остано-
вился.
— Кого не испугаешься? — спросил он.
— Тигров...
— А что тебе известно о тиграх?
8
Конец дракона
113
Не дожидаясь ответа, он пошел дальше. А я, не
зная, что говорить, шел за ним следом и твердил каким-
то деревянным голосом:
— Вы увидите... я не испугаюсь... не испугаюсь...
— Как тебя зовут?
— Андрей... Я перешел в девятый класс... скоро
меня в комсомол примут...
Он посмотрел на меня внимательно:
— Что скажут твои родители, если ты бросишь
школу?
— У меня нет родителей... я детдомовец...
— А ты представляешь, как опасно работать с тиг-
рами?
— Представляю...
— Ты осмелишься положить голову в пасть тигра?
— Не знаю... Her, не осмелюсь, — признался я.
— Тебе известно, чго почти все дрессировщики иска-
лечены хищниками?
— Вы же не искалечены, — сказал я.
— Разве ты не видишь, что я хромой?
— Это — тигр?
— Да... Тигр-людоед прыгнул мне на спину. Тигры-
людоеды подлые! Они боятся человеческого взгляда и
нападают со спины.
— Я не буду поворачиваться спиной к тигру, я буду
смотреть зверю в глаза. Вы даже не заметите, если я
испугаюсь... Я положу голову тигру в пасть... только
научите меня быть дрессировщиком... Возьмите меня
в помощники...
Нет, он не взял меня в помощники, но разрешил
приходить к нему каждое утро и смотреть, как он дрес-
сирует Самума. И как-то даже сказал мне:
— Не огорчайся... Кто знает... Может быть, мы и
поработаем с тобой вместе когда-нибудь.
А через неделю началась война. И вот прошел почти
год. Цирка не1, сгорел. И Самум погиб во время бом-
бежки.
Вблизи раздался выстрел. В городе теперь часто
стреляли. Я услышал выстрел и рассердился на себя:
нашел время вспоминать о тиграх! Разве об этом мне
думать сейчас! Надо приниматься за дело!
Я вытащил из кармана карандаш, вчетверо сложен-
ный листок бумаги, вырванный из школьной тетради, и
114
начал писать печатными буквами, чтобы не узнали мой
почерк. Когда на пожарной каланче часы пробили де-
сять, я поставил последнюю точку и прочел написанное.
Мне понравилось, как я написал. В левом верхнем углу
листа я поставил дату: «14 мая 1942 года». А ниже,
посредине строчки, написал крупно: «Начальнику по-
лиции». А потом отступил на три строчки (так мы
в классе писали сочинения: после заглавия пропускали
три строчки) и написал главное: «Сообщает вам неиз-
вестный. Сегодня я выследил коммуниста. Он ходил по
базару, приставал к народу и стыдил, почему они не
воюют с немцами. Он стыдил старика, который прода-
вал желтый мундштук. Потом коммунист приставал
к слепому скрипачу и тоже ругал его, зачем он не на
фронте. Этот коммунист, видно, партизан или подполь-
щик. Я хотел за ним следить дальше, но он вдруг
исчез.
Письмо не подписываю, потому что коммунисты-
подпольщики убьют меня, если узнают, что я вам
написал».
Я снова сложил вчетверо листок, сунул его в кар-
ман и пошел к своей бывшей школе. Теперь там поме-
щалась полиция.
Чем ближе подходил я к школе, тем медленнее ста-
новился мой шаг. Еще издали я заметил у дверей школы
приземистого полицая и узнал его по несуразно боль-
шой голове. До прихода немцев он был гардеробщиком
в бане. Сейчас он стоял на часах и насвистывал старин-
ную песню украинских казаков. Я знал эту песню, не
раз мне певал ее покойный дед:
Уж два роки, як в кайданах
Заковани руки...
За що, боже милосердый,
Нам наслав ты муки...
Когда дед доходил до этих строчек, к горлу моему
подкатывал горький ком. Я так отчетливо видел пленен-
ных турками, закованных в кандалы казаков...
Я прошел мимо полицая, он даже не посмотрел
в мою сторону. Тогда я вернулся и остановился
у крыльца.
— Пан полицай, — сказал я, не узнавая собствен-
ного голоса.
8*
115
Он перестал свистеть и выкатил на меня круглые
глаза. Тогда я протянул ему письмо.
— Пану начальнику полиции. Передайте, пожалуй-
ста, пану начальнику...
— Тю!—беззлобно удивился полицай. — Хиба ж я
тоби прислужник, чи шо? Отдай в дежурку. Висьма ким-
ната...
Я поднялся по ступенькам и прошел в коридор моей
бывшей школы. Это удивительно, но дежурка поме-
щалась именно в восьмом классе, в котором я учился
год назад. Теперь, конечно, здесь не было никаких парт.
У окна стоял стол из директорского кабинета, за сто-
лом сидел костлявый полицай с редкими отвислыми
усами.
— Вот!—сказал я и, бросив письмо на стол, по-
спешно вышел из комнаты.
— Стой, хлопчик! Стой, бисов сын! — стул под де-
журным заскрипел и ввалился.
Я был уже на крыльце, когда он меня настиг. Одной
рукой полицай схватил меня за ворот рубахи, а другой
закатил такую оплеуху, что перед моими глазами беше-
но завертелись круги.
— Ты от кого тикаешь? От кого, спрашиваю, ти-
каешь?— Дежурный втащил меня в мой бывший класс
и снова влепил мне пощечину.
Я устоял на ногах, но в ушах противно загудело.
Не обращая больше на меня внимания, дежурный
развернул мой листок.
— Это пану начальнику, не вам, — осмелился я за-
метить.
На лице полицая появилось страдальческое выра-
жение.
— Нет, вы подывитесь на того неразумного хлоп-
чика!— тоскливо сказал он. — Ему, бачьте, мало двух
затрещин! Вин хоче, щоб его вынесли ногами вперед!
Так я ж то могу сделать! Ще не поздно!
И, тяжело вздохнув, он стал читать мое письмо.
В ушах у меня все еще стоял гул, а сердце стучало
где-то у горла.
Полицай читал, и густые брови его подымались все
выше и выше. Наконец он вскочил и вцепился в мою
руку:
— Идем до пана начальника! Слухай меня! Если
116
ты в своей цыдуле набрехал, простись с маткой, про-
стись с батькой, здоровкаться будешь с господом богом
на небесах! Идем!
2
Начальник полиции чудовищно косил — зрачки его
глаз сходились у самой переносицы, оставляя на виду
белки с кровавыми прожилками. Он сидел в кресле,
большой, грузный, ему было жарко, круглое бабье лицо
его лоснилось от пота.
— Когда это было? — спросил он, сунув мое письмо
в ящик.
— Сегодня, пан начальник.
— Я спрашиваю, во сколько часов это было?
— У меня нет часов, пан начальник. Только я помню,
пан начальник, что на городских часах было начало
девятого...
Он взглянул на часы.
— Сейчас — одиннадцатый... Делай так, Шевчук,—
начальник повернулся к полицаю. — Бери пацана и дуй
с ним на барахолку. Пусть укажет того старика с мунд-
штуком и того слепца со скрипкой. Если слова его под-
твердятся, вертайся с пацаном сюда. Не подтвердятся —
вези сразу в лагерь, чтобы не шутковал боле с властя-
ми! Ступай, Шевчук!
Мне повезло. Старик и скрипач стояли на прежних
местах. Старик, как и утром, бормотал все те же два
слова: «Янтарный мундштук... янтарный мундштук».
Слепой пиликал свой бойкий танец. Другое играть он,
видно, не умел.
Без всякого труда полицай убедился, что в моем
письме нет ни одного лживого слова.
— Твое счастье!—сказал Шевчук. — А то бы!..
Пошли к начальнику.
3
На моей руке часы — подарок начальника полиции.
Часы идут не очень хорошо,.потому что они старые. Их
сняли с руки расстрелянной комсомолки. Заодно рас-
стреляли и ее бабушку, у которой она пряталась. Перед
117
расстрелом с комсомолки сняли часы, а со старухи —
крестик серебряный. Часы начальник полиции подарил
мне, а крестик повесил на шею своей маленькой дочери.
Пан начальник приказал мне торчать на базаре,
следить, не появится ли Бородач. Еще он приказал со-
общать ему лично о всех, кто говорит против нового
порядка, против немцев. Он спросил, где я живу, кто
мои родители. Я сказал, что я сирота, а живу на базаре,
в заброшенной лавчонке. Тогда начальник распоря-
дился, чтобы мне дали деньги на еду, и приказал поме-
стить меня в общежитие к пожарникам.
Начальника полиции еще не было, он являлся в де-
вять часов. Он знал: больше всего на свете немцы ценят
аккуратность. И в девять часов — минута в минуту — на-
чальник всегда сидел за своим столом.
А теперь было только восемь. Гусев, не переставая
курить вонючие эрзац-сигаретки, нетерпеливо ходил из
конца в конец небольшого школьного коридора. Черт
возьми! Ему и на этот раз есть что сказать! Не зря его
отмечают немцы, не зря платят деньги. После сегодняш-
ней информации его опять чем-нибудь премируют. Толь-
ко бы не деньгами! На эти немецкие марки ничего не
купишь. Марки ему не нужны. Ему нужно другое. На-
чальник, конечно, согласится...
Допотопные школьные часы зашипели злобным
змеиным шипом — они собирались ударить девять раз.
Дверь в коридор открылась. Увидев знакомую фигуру
начальника, Гусеь^ поспешно швырнул в плевательницу
недокуренную сигаретку.
— К вам я, пан начальник. Серьезное дело. Се-
кретное.
Начальник, не останавливаясь, молча мотнул голо-
вой в сторону своего кабинета.
Они вошли в комнату.
— Говори свои секреты, — начальник вытащил из
папки лист бумаги и обмакнул перо в чернильницу.—
Говори, пан Гусев, рассказывай.
— Хочу сигнализировать... — приглушенным голо-
сом начал Гусев. — Насчет мальчишки...
— Какого мальчишки?
— Колпаков ему фамилия. Андрей Колпаков...
118
Начальник насторожился.
— Откуда его знаешь? — Левый глаз начальника
уперся в дверную ручку, и Гусев понял, что начальник
смотрит на него в упор.
— По Дому пионеров знаю. В моем кружке был.
— В каком таком кружке?
— Киномехаников.
— Ну и что?
— Я думал, он тягу дал с большевиками, а вчера
смотрю — он по базару шастает...
— А чего ему бежать с красными, этому Колпа-
кову? Он что, еврей или комсомолец?
— А то, что он перед самой войной заявление по-
давал в комсомол. И в том заявлении клялся, что готов
жизнь свою отдать, если того потребует Советская Роди-
на. Я то заявление своими глазами читал, пан на-
чальник.
— Не брешешь?
— Обижаете, пан начальник. Сами знаете, моя
информация завсегда в точку.
— Это верно. — Начальник вытер полосатым плат-
ком вспотевшую шею. Он еще не знал, как реагировать
на донос Гусева. Конечно, заявление в комсомол — это
улика. Но, с другой стороны, разве не подтвердился
донос мальчишки о партизане, который баламутит на-
род на базаре? Тут спешить нельзя, следует сначала
разобраться...
— Еще чего скажешь? — спросил начальник.
— Следить за ним надо. Глаз не спускать. Через
него мы на след можем напасть...
— На какой след?
— Облысеть мне на этом месте, если он не связан
с красными бандюгами! Ноздрей чую — связан!
Про лысину Гусев ляпнул, не подумав. На сверкаю-
щей слоновой костью голове начальника не было ни
единого волоса.
— Все изложил? — начальник поднялся со стула.
Теперь Гусев уже не понимал, куда смотрит началь-
ник— на него или на дверь. Больше походило, что на
дверь.
Собравшись с духом, Гусев сказал:
— Просьба у меня к вам, пан начальник...
— Излагай ..
119
— Возьмите меня на службу. В полицию. От меня
польза будет. Ей-бо! Не пожалеете!
— Ступай. Подумаю.
Теперь Гусев не сомневался: пан начальник смо-
трел на дверь.
Оставшись один, начальник провел пухлой рукой
по лысине и задумался. Действительно, с этим маль-
чишкой не все гладко. Сколько времени прошло, а толку
никакого. Бородача не нашел. Ни о ком ничего не сооб-
щает. Шастает целыми днями. А где? Никто не знает!
В комсомол рвался. Не может ему быть полного дове-
рия. Надо следить за ним. Только чтобы аккуратно. Мо-
жет, и верно наведет на след...
4
... Снова я бродил по базару все утро, но Бородача,
конечно, не встретил. Тогда я пошел в городской клуб.
Раньше это был клуб имени Октябрьской революции,
а теперь его сделали клубом для немецких офицеров.
Я пошел в этот клуб, чтобы повидать киномеханика Тро-
фима Семеновича Гусева. До войны он вел у нас в Доме
пионеров кружок. Я в том кружке считался самыми
первым и несколько раз самостоятельно крутил для
ребят картины.
Когда пришли немцы, Гусева арестовали. На пер-
вом же допросе он сказал, где скрывается директор
Дома пионеров. Директор был коммунист, его повеси-
ли, а Гусева выпустили из гестапо. Не зря выпустили.
Потому что вскоре, он заметил на улице знакомую
комсомолку, пошел за ней следом и узнал, у кого она
прячется. Часы этой комсомолки теперь на моей
руке...
Я застал Трофима Семеновича в его кинобудке. Он
наматывал на бобину кинопленку. Я поздоровался, а он
вместо приветствия сказал:
— Интересное кино вечером будет. «Дранг нах
ост!» 1 называется.
— Вот бы посмотреть! — вздохнул я.
1 Дранг нах ост — (нем.) — путь на Восток
120
Он даже засмеялся:
— За малым дело: стань немецким офицером и
смотри, сколько хочешь!
Я тоже засмеялся. А потом стал свертывать цигарку
из махорки. Раньше я никогда не курил — и у меня по-
лучилась очень большая и неуклюжая закрутка.
— Откуда табачок? — спросил Гусев. — Опротивели
мне сигаретки. Ни вкуса, ни крепости!
— Тетка продает у входа в клуб. Махра — первый
сорт!
— Ну да? Сиди, я зараз!
Он бросился вниз, а я остался в будке один...
Гусев вернулся злой. Торговки внизу не оказалось.
— Ладно, — сжалился я. — Будет вам табак...
Я отсыпал ему махры закруток на пять и ушел...
Шевчук, как всегда, сидел в дежурке. Я доложил,
что того Бородача пока что не обнаружил, но заметил
подозрительное в кинобудке: когда я вошел к Гусеву,
он быстро сунул за кресло какую-то бумагу. При этом
Гусев побледнел и у него тряслись руки.
— Тут дело нечисто, — сказал я.
Шевчук подергал свои жиденькие усы и обозвал
меня дурнем: Гусев человек проверенный. Ему даже раз-
решено носить огнестрельное оружие, потому что на его
жизнь уже раз покушались подпольщики.
Но все-таки Шевчук доложил о моих словах па-
ну начальнику. Пан начальник тоже сказал, что я ду-
рень.
— В комсомоле состоял? — неожиданно спросил он
меня.
— Заявление подавал, — признался я. — Заставили.
— Кто заставил?
— Директор детдома. Грозил, что выгонит на ули-
цу, если не подам...
— Ладно, — сказал начальник, тяжело дыша. — Об
этом разговор впереди. Завтра мы проверим, какой ты
есть сыщик. Проверим, — зловеще повторил он, и зрачки
его юркнули в переносицу.
Назавтра я пришел в полицейское управление ровно
в девять. Шевчук сразу же потащил меня к пану на-
чальнику, а пан начальник, как увидел меня, даже при-
встал со своего кресла и долго тряс мою руку. Оказы-
вается, он на всякий случай сообщил в гестапо о моих
121
подозрениях. Гестаповцы сделали у Гусева обыск и на-
шли в будке за старым креслом партизанскую листовку.
Листовка кончалась словами: «Смерть немецким окку-
пантам!».
— Гусев этот оборотнем оказался! Прикидывался,
значит, своим, а сам оговаривал, под петлю подводил
наших же людей. Во гадюка! — негодовал началь-
ник.
— Признался? — спросил я.
— Невинным прикидывается. Дескать, ничего не
знаю, я не я и лошадь не моя! Только ведь в гестапо
и не таким языки развязывали! А тебе, Андрей, благо-
дарность от меня лично. Если есть просьба какая —
говори.
Тогда я сказал, что у меня есть просьба: хочу ра-
ботать киномехаником в офицерском клубе. Вместо
Гусева.
Пан начальник заверил, что завтра же уговорит
штурмбаннфюрера взять меня в клуб.
— По вечерам будешь картины показывать, а днем
с тебя приказ не снимается. Бородач должен быть
найден!
Я сказал, что обшарю весь город, а Бородача найду,
обязательно найду...
Пан начальник улыбнулся, довольный. И хотя мне
было страшно, я пересилил себя и взглянул в его белки
с кровавыми прожилками...
5
Я работал в офицерском клубе уже десять дней, и
мною были довольны. У меня не рвалась пленка и кадры
всегда были в рамке.
Накануне первого мая меня вызвали к начальнику
полиции. Я вошел к нему и увидел сидящего на диване
гестаповского офицера. Это был тот самый офицер, ко-
торого я приветствовал в парке. Я и сейчас, увидя его,
вскинул правую руку вперед и громко сказал:
— Хайль Гитлер!
— Хайль! — воскликнул поспешно пан начальник.
А немецкий офицер ничего не сказал, только пристально
посмотрел на меня. Я стоял и ждал. А офицер не спу-
122
скал с меня глаз, и я понял: он старается вспомнить,
где меня видел. Должно быть, он не мог вспомнить, и
оттого глаза его становились все злее и злее. Наконец
он заговорил:
— Первого мая ты покажешь одну новую картину.
В клубе будет один большой вечер. Туда придут важные
офицеры. На этом сеансе все должно быть отлично! Ты
меня понял?
Офицер говорил по-русски, и я все понял, конечно.
— В твоей будке не должно быть никого посторон-
него. Иначе ты будешь расстрелян как заговорщик. Ты
меня понял?
— Так точно, господин штурмбаннфюрер, я вас
понял.
— Тогда ступай и помни мои строгие указания.
И я ушел...
— Значит, Колпаков сегодня не ночевал в обще-
житии?
— Не ночевал, пан начальник.
— Где же он был?
— Того не можу знать, пан начальник. Я за ним,
как вы приказали, следил до вечера, пока он не вер-
нулся в общежитие.
— Значит, не знаешь?! — Начальник был в гневе.—
В случае чего башкой ответишь! Опять бандюги ночью
листовки расклеили! Таку саму, как нашли у Гу-
сева. ..
— Это как же понимать, пан начальник! Гусева
нет, а листовки клеют...
— Черт его знает! Голова кругом идет! Может, зря
нашего Гусева того.. . поспешили, так сказать...
— В гестапо завсегда торопятся...
— Это ты брось! Таких разговоров чтоб я не слы-
шал! С большевиками чикаться нечего! А только я ду-
маю другое... Мне другое подозрительно...
Шевчук молча выжидал, что скажет пан на-
чальниц.
— С чего Гусеву было связываться с подпольщика-
ми? На что рассчитывал? Им же про него все известно.
Они его убить пытались. А?
— Ума не приложу, пан начальник. С чего бы ему?
123
— Вот и мучит меня догадка...
— Какая, пан начальник?
— А вдруг Гусев говорил правду? Про Колпакова?
Неужели мальчишка обвел нас? Подпольщикам не уда-
лось, а ему, крысенышу, удалось! Заставил нас повесить
нашего же человека! Гусева! Такого работника! Руча-
юсь, ту листовку ему подбросил сам Колпаков!
У Шевчука от изумления отвисла челюсть.
— Господи, царица небесная!
— Обвел, обвел, сукин сын! — Лицо начальника ста-
ло багровым.
— Сейчас я его притащу! — Шевчук бросился к две-
рям.— Я из него правду коленом выдавлю!
— Стой! Повремени! До ночи. А уж тогда...
— До ночи? — Шевчук непонимающе смотрел на на-
чальника.— Чего откладывать?
— Сегодня праздничный концерт для господ немец-
ких офицеров. Этот крысеныш будет вечером крутить там
картину. Сам же я его устроил туда! Ручался за него
господину штурмбаннфюреру! Подпольщика — в офицер-
ский клуб! А? В гестапо из меня за такое жилы вытя-
нут. .. И семью в распыл пустят! А?
Он ждал утешающих слов от своего помощника, но
Шевчук, ошеломленный предположениями начальника,
тоже не знал, как теперь быть.
— Безвыходное положение, — сказал он уныло.
— Без паники! — сердито бросил начальник. — Слу-
шай в оба! Немцы о наших подозрениях ничего не долж-
ны знать. Сегодня вечером мальчишка открутит свою
картину, а после ты проводишь его в общежитие к по-
жарникам. .. И там с ним случится беда. Крысенок попа-
дет под пожарную машину. Кумекаешь?
— Эге ж! Неплохо придумано!
— Плохо нам нельзя! — самодовольно сказал на-
чальник.— Сейчас отправляюсь к господину штурмбанн-
фюреру. Получу на тебя пропуск в клуб. Чтобы ты на-
ходился весь вечер с ним в будке. Понял? Как только
он кончит крутить, выйдешь с ним и доведешь его до
общежития. Там мы его встретим, как положено...
Уяснил?
— Эге ж!—крякнул повеселевший Шевчук. — Будь-
те уверены — приведу! Не таких скручивал!
124
6
За час до начала в моей будке появился Шевчук.
От него несло водкой. Я сказал, чтобы он немедленно
уходил, потому что сегодня в будке нельзя находиться
посторонним — и у меня из-за этого будут очень большие
неприятности. Но Шевчук засмеялся и сказал: «Непри-
ятностей у тебя больше не будет, об этом мы уже поза-
ботились». И он показал мне специальный пропуск во
все помещения офицерского клуба.
— Послали, чтобы, в случае чего, оказать тебе по-
мощь,— объяснил он, глядя на меня ласково...
Сеанс начинался в двадцать один час, а в двадцать
часов пятьдесят пять минут все уже сидели на своих
местах. Я сосчитал: сто сорок три немца, из них — один
генерал. Генерал в обществе двух полковников и началь-
ника гестапо сидел в единственной ложе нашего клуба.
Начальник гестапо не переставая что-то говорил, а гене-
рал, широко открыв рот, откинувшись на спинку крес-
ла, покатывался со смеху.
Я смотрел, как смеется генерал, и тоже улыбался...
. Ровно в двадцать один час в зале стало темно,
я запустил картину. Это был фильм о Польше. Как ар-
мия фюрера завоевывала Польшу. На экране рвались
снаряды, выли пикирующие бомбардировщики, руши-
лись с грохотом дома, полыхали пожары, падали уби-
тые, в ужасе метались живые. В конце картины на
экране появился фюрер. Все вскочили и трижды вы-
крикнули:
— Зиг хайль! Зиг хайльГЗиг хайль!
Фильм окончился. Через десять минут должен был
начаться концерт, а после концерта мне следовало по-
казать еще один фильм — встречу Гитлера с Муссо-
лини.
В будке было жарко. Я снял с себя куртку, рубаху
и остался в одной майке.
— Распарило?— спросил весело Шевчук. — Ничего,
вот выйдем на улицу — охладишься.
— Душно, — подтвердил я. — Будь ласка, пан Шев-
чук, помоги мне перемотать пленку.
Я вынул из коробки пленку и ахнул.
— Что стряслось? — спросил Шевчук.
— Дали рваную пленку. Ну, будет им завтра!
125
Я это безобразие так не оставлю! Сообщу, куда пола-
гается!
— Чего ж теперь делать? — поинтересовался Шев-
чук.— Рваную, что ли, пустишь?
— Склею. Это быстро! — Я открыл дверку шкафа.
И снова меня ждала неудача.
— А черт! Клей кончился! — сказал я с досадой и
швырнул пустую бутылку в угол. — Хорошо, что в кла-
довой есть запасная. Придется бежать в кладовую.
— Где ж та кладовая? — с лица Шевчука исчезла
улыбка.
— В подвале. Только бы кладовщик был на месте!
Последние мои слова Шевчук, может быть, и не ра-
зобрал: духовой оркестр немецкого гарнизона грянул
военный марш. Шевчук бросил взгляд на крюк, где
висели мои куртка и рубаха.
— Одеваться не стоит, — сказал я. — Только куртку
накину. Здесь близко.
— Только чтобы быстро! — На лице Шевчука мельк-
нула ухмылка.
Я вышел в полутемный коридор. Надрывались мед-
ные трубы оркестра, ухали барабаны, взвизгивала про-
тивно флейта.
Через минуту я был уже на улице, но даже здесь
был слышен этот гнусавый визг флейты.
Черная густая ночь придавила мне плечи. Я двигал-
126
ся почти ощупью, едва пере-
двигая ноги. Не знаю, что со
мной случилось, но мне вдруг
захотелось спать, ужасно за-
хотелось спать. Я не сомне-
вался: стоит сейчас присло-
ниться к чему-нибудь — и я
мгновенно усну. Нет, мне нель-
зя было останавливаться, я
шел и шел, пока не оказался
на пустынной окраине города.
И здесь я услышал отдален-
ный грохот двух взрывов, один
за другим! Точно такой же
грохот тридцать — сорок ми-
нут назад сотрясал на экране
маленькие города Польши.
И, глядя на экран, немецкие
офицеры восторженно крича-
ли: «Зиг хайль!».
Взрывы точно разбудили
меня, и я побежал по кривым
закоулкам пригорода. На по-
вороте я оглянулся и увидел да-
леко в городе огненный столб,
словно смерч, подпирающий
черное небо. Багровый дым по-
жарища затягивал звезды и
отбрасывал на землю розова-
тую тень. Я добежал до зна-
комого дома, дверь была от-
крыта, меня ждали. Человек,
лицо его в темноте нельзя бы-
ло рассмотреть, сжал меня в
объятиях, и я почувствовал на щеке прикосновение его
шершавых губ.
— Сработали! Обе сработали!...— восторженно
прошептал он. — Какой взрыв! Какой отличный перво-
майский салют!..
.. .И вот мы сидим в темноте у окна, не отрывая
глаз от багровых клубов дыма.
— Ты подложил их, как условились? — спрашивает
человек.
127
— Да... Одну в ложу, где сидел генерал, другую
в свою будку, за кресло...
— За кресло?
— Да. За то самое, куда я запихал в тот раз парти-
занскую листовку «Смерть немецким оккупантам!»
— Я уже сообщил куда следует, что ты избавил нас
от предателя Гусева... Завтра я переправлю тебя к пар-
тизанам.
— А вы?
— Останусь здесь... Я ведь не один. И сейчас я ну-
жен здесь. Когда ты будешь у партизан, я почувствую
себя в полной безопасности.
— Почему?
— Не понимаешь? Ты же единственный человек в
нашем городе, кто выслеживал меня.
Он тихо смеется и касается рукой моего плеча.
— Их было сто сорок три, — говорю я. — Сто сорок
три человека. Нет, сто сорок четыре — я забыл Шевчука.
Он подымается со стула и, припадая на правую ногу,
ходит по комнате.
— Сто сорок четыре тигра-людоеда! — произносит
он задумчиво. — Эти уже не бросятся на людей, не напа-
дут со спины... Да... Ты не побоялся положить голову
в пасть тигра... Кончится война и, как знать, пожалуй,
я возьму тебя в помощники...
ГЕНЕРАЛЬША
Четыре женщины бережно опустили гроб в могилу.
— Да будет тебе земля пухом! — сказала Аксинья.—
Прощай, милая!
Комья сырой земли посыпались на неумело сколо-
ченный гроб. Последней к могиле подошла женщина
в кирзовых сапогах, повязанная черным платком. Она
бросила в могилу ком земли, тяжело вздохнула и ото-
шла в сторону.
Женщины взялись за лопаты. Земля быстро запол-
нила неглубокую яму. Когда на месте, где только что
золотились ромашки и синели колокольчики, появился
могильный холмик, все пошли прочь. Впереди шла жен-
щина в кирзовых сапогах, шла легкой неслышной поход-
кой, словно боясь вспугнуть печальное безмолвие. Вдруг
она резко остановилась, и когда с ней поравнялась
Аксинья, гневно заговорила:
— Почему вы медлили? Приди я два дня назад, все
обернулось бы иначе. Она была бы жива!
Аксинья всхлипнула:
— Легко ли вас найти? Пока добрались, пока ты
явилась... Что у нее было-то?
— Аппендицит... Нужна была срочная операция...
Кончиком платка Аксинья смахнула слезу.
— Выходит, зря мы тебя потревожили... Не сер-
дись. ..
— Полно тебе, Ксюша...
— Ладно, не буду... Мужик-то твой где? Прокофь-
евна сказала — военный он.
— Военный...
— Надо ж такое, чтоб ты в наш край попала! Как
это ты исхитрилась?
9 Конец дракона
129
— Объяснила командованию, кто я, откуда, вот и
все.
Они вышли на пригорок. Внизу виднелись дома.
— Немцы к вам не заглядывают?
— Бог миловал. Да что им и делать у нас? Они, про-
клятущие, свое уже сделали! Сама видишь...
Женщины спустились к деревне. У околицы Аксинья
сказала:
— Прокофьевна аж помолодела с твоего прихода.
Неужли у матери родной не погостюешь? У нас безо-
пасно, полицаев нет, староста — сама знаешь...
— Нельзя! — сказала резко женщина. — Гостевать
приеду после войны. Прощай, Ксюша. К ночи уйду...
Она толкнула калитку и той же легкой, неслышной
походкой поднялась на трухлявое крылечко...
1.	Рассказ обер-лейтенанта полиции
безопасности Боргмана
В девять утра меня вызвал начальник полиции без-
опасности штурмбаннфюрер Кауфман и приказал аре-
стовать жену генерала Карева.
— Имеются сведения, — сказал начальник, что жена
этого бандитского генерала внезапно покинула парти-
занский лес и направилась в деревню Липицы. Насколь-
ко мне известно, — начальник неожиданно хихикнул,—
вы в свое время навестили это местечко, господин
штурмфюрер...
Черт возьми! Действительно я побывал в этой де-
ревушке! В августе сорок первого! И оставил после себя
небольшую память! Приказал расстрелять всех мужиков.
Потому что вблизи Липиц нашли убитых фельдфебеля
и ефрейтора. Пришлось преподать этим русским кое-ка-
кой урок. После расстрела мы устроили там неплохой
костер! В результате уцелела одна улица, да и та обго-
ревшая. Жителей в Липицах осталось всего человек со-
рок, бабы с детьми. С тех пор прошло два года, и эта
деревня не доставляла нам никаких хлопот. Но вот сего-
дня штурмбаннфюрер неожиданно заговорил о ней.
— Слушайте внимательно, — продолжал началь-
ник.— Жена генерала Карева — врач. Ее возраст ивнеш-
130
ность нам, к сожалению, не из-
вестны. Мы даже не знаем ее
имени. До сих пор она нас не
интересовала, но сегодня на
рассвете мы получили шифров-
ку, из которой явствует, что
она находится в данный мо-
мент в Липицах. Мы не мо-
жем упустить такой случай.
Вы согласны со мной?
— Так точно, господин
штурмбаннфюрер! Ее необхо-
димо арестовать! — ответил я.
— Возникает естественный
вопрос,— продолжал началь-
ник.— Почему жена генерала
Карева оказалась в этой деревне, где, как нам известно,
осталось тридцать или сорок баб? Что она там де-
лает? — Штурмбаннфюрер был когда-то учителем и каж-
дое свое задание сопровождал пространными рассуж-
дениями.— Ваше мнение, господин штурмфюрер?
— Возможно, что у партизан иссякли медикамен-
ты— и она отправилась в населенный пункт, чтобы...
— Ерунда! — перебил начальник. — Медикаменты в
русской деревне! Абсурд! Нет, нет и нет! Все гораздо
проще. Будем рассуждать. Уничтожив мужское населе-
ние этой деревни, мы, очевидно, не смогли уничтожить
все нити, связывающие эту деревню с партизанами, ко-
торыми верховодит партизанский генерал Карев. Допу-
скаете вы подобную мысль?
— Так точно, господин штурмбаннфюрер. Партиза-
ны не могут существовать без связи с местным населе-
нием. ..
— Логично... — одобрил мои слова шеф.
— Но не кажется ли вам странным, господин штурм-
баннфюрер, что для подобной связи направляется жена
самого генерала?
— Вопрос логичен. Разумеется, Карева появилась
в Липицах не для связи. Спрашивается, для чего же?
Отвечаем. В этой деревне кто-то опасно заболел, быть
может, потребовалась операция. Карев, желая привлечь
на свою сторону население, приказывает собственной
жене отправиться в Липицы. Значит, найти ее там не
9*
131
составит труда. Староста доложит вам, кто в деревне
болен. Вот и все! Обнаружив больную, вы легко добере-
тесь до того, кто ее лечит.
— Разрешите действовать? — спросил я.
Щетинистые брови начальника дрогнули.
— Немедленно! — начальник встал. — Помните, гос-
подин обер-лейтенант, этой операции придается исклю-
чительно важное значение. Вы должны появиться в де-
ревне незаметно и как можно скорее. Ну, а когда вы
доставите сюда Кареву, она у нас заговорит! Мы из нее
выжмем все! И где расположены партизанские отряды,
и из кого они состоят, какие деревни их поддерживают,
кто руководит этими шайками! Жена генерала знает
многое. Теперь вы понимаете, господин штурмфюрер,
какая обязанность ложится на вас?
Через час я с тремя полицаями был на пути в Ли-
пицы. Мы ехали в телеге. В деревенской тишине машину
слышно за несколько километров. Этого достаточно, что-
бы преступник успел скрыться или замести следы. На
телегу же никто не обратит внимания. Что касается ма-
шины, то я отдал надлежащие приказания. Теперь я был
уверен в успехе операции.
В этот день с утра шел дождь. Очень кстати! Мы
накинули на себя дождевики, и невозможно было дога-
даться, кто едет на старой телеге.
2.	Рассказ Васи Правдина
Бабка мне сказала, чтобы я шел за грибами, я и по-
шел. Есть-то ведь нечего. Места грибные я знаю, скоро
насобирал корзинку и — домой. По дороге, конечно, вы-
купался, потому что я люблю купаться, когда дождик.
В дождик — вода теплее. Вот иду я домой — слышу на
дороге телега поскрипывает. Интересно, думаю, кто
к нам едет? Потому что эта дорога только и ведет к нам
в Липицы. Я, на всякий случай, залез в малинник, гля-
жу оттуда. Жду, когда телега покажется. Тут и дождь
перестал, солнце пробилось. И я увидел телегу, на
телеге четыре мужика едут. Что за люди — не разобрать:
на всех дождевики с колпаками. Вот доехали они до ма-
линника, где я спрятался, вдруг тот дядька, что лошадью
132
правил, как заорет: «Тпру,
стой, проклятущая!» Я гляжу
из кустов, вижу, он с телеги
соскочил и давай чересседель-
ник поправлять, — видно, пло-
хо затянули. А дождевик на
дядьке по земле волочится, ме-
шает. Он и скинул его на те-
легу. Тут я сразу понял, что
это за люди. Вижу, у того дядь-
ки повязка на рукаве и револь-
вер на боку со шнурком. По-
лицай это! Он дождевик сбро-
сил, а другой мужик с телеги
закричал, вроде как по-русски:
— Не смейт раздеться!
Могут увидайт!
Ясно — немец кричит. И дурак поймет, что едут к нам
немцы с полицаями.
Я, конечно, сразу домой. Им-то по дороге минут со-
рок трюхать, а мне напрямки, по тропке, если изо всех
сил, — минут десять!
Прибежал домой — сказать ничего не могу, зады-
хаюсь прямо.
Бабка даже испугалась.
— Что с тобой? — спрашивает.
Я говорю:
— Немцы к нам на телеге едут... и полицаи... Сам
видел!
Бабка накинула платок — и вон из избы!
3.	Рассказ старосты
Телега остановилась у моего дома. Я в окошко гля-
нул— с телеги один спрыгнул — и прямо в избу. Во-
шел— ни здрасте, ничего такого приветного, а сразу
дождевик скинул. Увидал я, кого бог принес: обер-лей-
тенанта немецкой полиции. Я, конечно, с приветом:
«Чем, — говорю, — могу служить?» Он через стеклышки
глазами по избе шарит, отвечать не торопится. Он мол-
чит, и я молчу. Однако соображаю, что он меня молча-
133
нием хочет в испуг вогнать.
Оно и верно, от такой мол-
чанки пупырышки меж ло-
паток бегают. Память-то у ме-
ня не отшибло. Август сорок
первого хорошо помню. Тогда
немцы всех наших мужиков по-
стреляли и деревню сожгли. А
командовал немцами, говорят,
тоже какой-то в очках. Я-то чу-
дом жив остался. Потому как
был в ту пору на пчельнике.
Слышал тогда и выстрелы и
дым черный видел.
Мой гость, значит, молчан-
кой забавлялся. Молчит, а глаз
с меня не спускает, пугает, зна-
чит. Наконец бровь одну рыже-
ватую вверх поднял, заговорил.
Хоть и не чисто по-русски, однако понять можно.
— Ты есть староста? — спрашивает.
Отвечаю, как положено:
— Точно так, господин офицер. Я есть староста, по
фамилии Андрей Петрович Правдин.
— Сообщай, староста, кто есть опасно больной
в вашей деревня.
— Слава богу, — отвечаю, — все здоровы, только
малость с голоду отощали.
А он:
— Думай хорошо. Говори скоро. Сколько есть в ва-
ша деревня баба унд киндер — дети?
Отвечаю по-военному:
— В нашей деревне на сегодняшний день числится
тридцать четыре бабы женского пола и девять ребяти-
шек несовершеннолетнего возраста. Сейчас представлю
список наличных жителей.
Встал я на скамью, достал из-за иконы лист с пе-
чатью, на листе все наши жители переписаны.
— Вот, — говорю, — пожалуйста.
Немец список взял — и опять за свое.
— Кто из бабы или дети есть сильно болен, кому
надо делать операций?
А я свое:
134
— Все живы-здоровы, операций не требуется.
Тогда он губами этак, вроде улыбки, изобразил на
своем щекастом лице и новый вопрос задает:
— Кто в деревня есть посторонний?
— Нету, — отвечаю, — посторонних. У меня все по
закону, все в соответствии!
Тут он погладил свою кобуру, вроде как приласкал,
и снова:
— Нет посторонних? А доктор? В какой изба нахо*
дится фрау доктор? Даю предупреждений: за обман тебе
будет повешение. В какой изба есть доктор, кто есть
болен?
Вижу, дело невеселое! Крещусь на икону и сам слы-
шу, как голос мой дрожит:
— Господь правду видит! Не знаю, про что гово-
рите, господин офицер. У нас кто заболеет — сам трав-
кой лечится. Очень даже помогает...
Он губами пожевал, что-то бормотнул по-немецки,
потом говорит:
— Выходи из дом вон!
Вышли мы из дома — телега на старом месте. К ог-
лобле сено привязано, и лошадка то сено не спеша хрум-
кает. Телега, значит, на месте, а полицаев нет. Я гла-
зами в одну сторону, в другую — и все понял. С того
проклятого дня августа сорок первого года в Липицах
наших после пожара только на единственной улице избы
остались, да и то — по одной стороне. Сейчас это для
полицаев куда как хорошо было! Один стал в начале
улицы, другой в конце. И все! На запоре улица!
«А где ж, — гадаю, — третий полицай?» Смекнул: на
задах караулит, чтобы кто из баб огородами не ушел.
«Что, — думаю, — дальше будет?» А дальше — слы-
шу грузовик где-то фурчит. Оглянуться не успел — под-
катил грузовик к телеге. Полна машина солдат. Тут
очкастый гаркнул им что-то по-своему, все солдаты с ма-
шины попрыгали и — по избам! Опять меж лопаток
пупырышки у меня забегали да и ноги вроде как без
костей стали — подгибаются.
Чтоб долго не тянуть, скажу—прочесали немцы все
избы: и на чердаки заглянули, и в сараи, и в подпол
лазали, и на сеновалах- все вилами истыкали, а потом
выгнали всех баб из домов и построили в одну шеренгу
перед телегой. A v телеги — полицаи и сам господин
135
обер-лейтенант, список в руках держит и опять вроде
улыбки губами изображает. Потом оперся на телегу и
кобуру поглаживает. Это, видать, у него привычка такая.
4.	Снова рассказывает обер-лейтенант Боргман
Все шло по намеченному плану, я все точно рассчи-
тал. Машина с зондеркомандой прибыла минута в ми-
нуту.
И вот предо мною стоят все бабы из этой деревни.
Я пересчитал их. Итог сошелся со списком. Налицо три-
дцать четыре бабы. Я рассуждал логично, как учил меня
мой шеф. Передо мною стоят тридцать четыре бабы. Но
мне известно, что здесь в Липицах находится жена гене-
рала Карева. Значит, их должно быть тридцать пять.
Напрашивается вывод: либо Карева успела скрыться,
либо одна из липецких баб ушла рано утром в соседнюю
деревню или в лес за грибами, а генеральша Карева пре-
спокойно стоит передо мной, изображая деревенскую
бабу. Я был склонен принять этот вариант. У Каревой
не было возможности скрыться: мы появились в деревне
неожиданно, полицаи немедленно замкнули улицу с обе-
их сторон, когда и как она могла скрыться? Нет, Карева
стоит сейчас в этой шеренге, и моя задача ясна: обнару-
жить ее среди тридцати четырех грязных русских баб.
Я посмотрел на старосту и сразу заметил, что он
испуган. Мне даже стало весело: неужели этот старик
надеется меня провести? Он-то отлично знает, что Ка-
рева здесь. Что ж, он получит то, что заслужил, — будет
болтаться на перекладине собственных ворот!
Я начал с того, что приказал каждой бабе пройти
мимо меня, ведь походка может сказать о человеке мно-
го. Интеллигентная женщина, не знающая физического
труда, ходит совсем не так, как деревенская баба. Я не
сомневался, что походка выдаст Кареву.
Они прошли передо мною —все тридцать четыре.
Но, дьявол забери, резкого различия в их походке я не
заметил. Они прошли, тупо глядя куда-то перед собой,
точно меня здесь и не было. Я приказал им еще раз со-
вершить эту прогулку. Очень хотелось подойти к Каре-
вой и небрежно сказать:
136
— Рад с вами познакомиться, фрау генеральша! Ма-
шина подана, прошу вас оказать мне честь — разделить
мое общество!
Снова прошли они передо мной, и снова я ничего не
обнаружил. Неужели эта генеральша настолько хитра,
что поняла мой замысел и подделалась под походку
остальных? Ну что ж, с хитрым противником бороться
интереснее! Тем более, если заранее знаешь, что оста-
нешься победителем. Я размышлял недолго: походку
подделать легко, а руки? Руки крестьянки и руки жен-
щины-врача? Что общего? Ничего! Придется рассмот-
реть шестьдесят восемь ладоней, но зато генеральша
будет сегодня же доставлена в кабинет штурмбаннфю-
рера, а я получу право на дополнительную посылку род-
ным в Штеттин.
— Пусть каждая из этих баб подойдет ко мне! —
приказал я.
б. Рассказ старой колхозницы
Анны Правдиной
А немецкий-то офицер приказал нам по очереди под-
ходить к нему. Стали бабы к нему подходить, а он каж-
дую за руки хватает и носом своим близоруким в них
тычется, чего-то высматривает.
Я, конечно, рядом с дочкой стою. Она мне ше-
потком:
— Чего трясетесь, маманя? Не первый снег на
голову...
А как не трястись, когда такое дело...
С краю Наталья Филиппова стояла. Ей первой и
пришлось подходить. Смелая была баба! Из себя вид-
ная, статная. Идет к фрицу не спеша, на него не глядит,
будто о чем-то своем думает. Подошла, остановилась,
мы все ждем, что дальше будет.
— Руку! — приказывает немец.
Протягивает ему Наталья руку, ладонь лодочкой,
будто здороваться собралась. Фриц очкастый руку схва-
тил, ладонь наружу вывернул, через очки рассматривает.
Некоторые бабы не выдержали, хохотнули, — дескать,
смотри, какая цыганка приехала, по ладошке гадает.
Фриц того смешка не заметил, а Петрович заметил, бо-
137
нему, и с ними такая же
не поймем, чего он там
роденкой взметнул: не до
смеха, мол, плакать не
пришлось бы!
Позыркал фриц на
Натальину ладошку, по-
том приказывает ногу на
колесо поставить. Поста-
вила Наталья ногу на
ступицу, говорит с усмеш-
кой:
— Не взыщите, ноги-
то не шибко чистые: обув-
ку всю сносила, мыла то-
же не купишь...
Не знаю, разобрал ли
фриц, что она сказала, а
только приказал ей отой-
ти в сторону. Вторая,
третья баба подходят к
комедь. Мы стоим, никак
на руках-ногах такое вы-
искивает.
Тут как раз и настал мой черед. Подошла я к немцу,
сую руку ладонью вверх — на, смотри, гадай!
Немец повернулся к Петровичу, спрашивает:
— Кто такая?
— Правдина Анна. До войны телятницей в колхозе
работала.
Стал фриц ладонь мою рассматривать. Недолго рас-
сматривал. Провел, пес рыжий, пальцем, пощупал мо-
золи, глянул на мои ноги, что исполосовали синие жилы,
и сразу головой мотнул — отходи, значит.
И надо же, тут как раз из двора Татьяны корова
вышла—Красуля. На всю деревню только одна корова
уцелела. Вышла — и прямым ходом к телеге, к оглобле,
значит, где сено для лошади привязано. Подошла и да-
вай сено хрупать, своя-то солома надоела.
Я от немца отошла, стала где положено, сама глаз
с дочки не спускаю. Ее черед подходить. А немец — он
уже уставился на нее, гадюка.
— Следующий! — кричит. Й стал протирать очки
свои квадратные.
138
6.	Рассказ дочери Анны Правдиной
— Следующий! — крикнул обер-лейтенант и стал
протирать свои очки.
Я подошла к нему, он прямо впился в меня своими
белесыми глазами.
— Кто? — спрашивает старосту.
— Правдина Дарья. В колхозе дояркой работала.
— Руки!
Я вытянула руки вперед, точно на уроке гимнастики.
Не знаю, долго ли фашист рассматривал и ощупы-
вал мою ладонь. Наверно, три-четыре секунды. Но мне
они показались бесконечными. Руки у меня задрожали.
Немец заметил это, усмехнулся, его глаза стали еще
светлее.
— Дрожишь! — сказал он. — Зо! Делай ладони на-
оборот!
— Как это? — спросила я, потому что не поняла,
чего он хочет.
Стоявший рядом Петрович пояснил:
— Господин офицер приказует тебе держать руки
ладонями вниз.
Я выполнила приказ и, впервые за долгое время, са-
ма взглянула на свои руки. Какие они стали грубые,
некрасивые!
Немец разглядывал сквозь очки мои пальцы и вдруг
стиснул их с такой силой, что я едва удержалась от крика.
— Ноготь! — сказал он и ощерился.
— Что «ноготь»? — спросила я и заметила, что от
боли ногти мои побелели.
— Ноготь! Ноготь!—твердил он, продолжая сжи-
мать мою руку.
А я ничего не понимала.
— Грязь? Где грязь под твои ногти? Ты не имеешь
грязь под ногти! Все бабы имеют грязь, а ты — нет! Ты
не есть деревенская баба! Отвечай, кто ты есть?
— Я — Дарья Правдина. В колхозе дояркой рабо-
тала. Нам строго-настрого приказано было завсегда
руки в чистоте держать. Я и привыкла. Теперь уже и
коров не осталось, а все одно смотрю, чтобы руки чи-
стые были, под ногтями чищу аккуратно...
— Стой на месте! — приказал он, не выпуская моей
руки. —А ты подойди сюда! — это он приказал подружке
139
моей — Аксинье Крупиной. Ксюша Крупа — звали мы ее
в школе. Ксюша подошла и встала рядом со мной.
— Слушай мой слова! — сказал немец так тихо, что,
кроме меня и Ксюши, никто не мог их расслышать.—
Сейчас я буду задать тебе один вопрос. Если будешь от-
вечать неправда, тебе смерть! Ты понимай мой слова?
— Очень даже понимаю, — сказала Аксинья.
— Тогда отвечай, — немец говорил шепотом. — От-
вечай, кто есть больной, кого лечит эта доктор?
— Какой доктор? Разве к нам кто приехал? — Она
140
отвечала тоже шепотом. Можно было подумать, что раз-
говаривают два заговорщика.
— К вам приехал вот эта доктор! Признавайс!
— Это вы Дашку доктором зовете! — вдруг громко
закричала Ксюшка. — Нечего сказать, доктор!
— Перестать кричать! — прошипел немец.
Но Ксюша продолжала кричать еще громче, чтобы
все слышали.
— Это же Дашка Правдина, доярка наша колхоз-
ная. Вдовая она. Муж ейный аккурат перед войной помер!
141
— Ступай на место! — рявкнул злобно немец.—
Я сделала шаг назад, но он не выпустил моей руки. —
Не ты на место, она!
Он смотрел в спину Ксюши злобным, неподвижным
взглядом.
Когда она встала в шеренгу, он выпустил мою руку
и коротко приказал:
— Покажи ноги!
Я поставила ногу на спицу колеса.
— Ты имеешь белый нога. Ты доила корова ногами
тоже? Нога тебе тоже приказ давали держать чисто?
— Стояла в реке по колено, — белье полоскала. Вот
грязь и смылась, — сказала я.
— Врешь! А загар на нога? Его тоже смыл вода?
Я знаю, ты не есть деревенская баба, ты носишь бо-
тинок! Сапог! Староста! Ты есть укрыватель преступных
лиц! Какой дом живет эта доярка? Води в ее дом мой
зольдат.
Обер сказал что-то фельдфебелю, и тот толкнул ста-
рика автоматом в спину. Опустив голову, Петрович повел
фельдфебеля и двух солдат к нашему дому.
А обер продолжал свое:
— Ты имеешь очень белый нога! Это есть удивитель-
но. Такой белый нога имеет только жена генерала! Толь-
ко жена генерала! — повторил он, глядя мне прямо в
лицо. — Фрау будет мне рассказать, почему она имеет
такая белая ножка.
Он смотрел мне в лицо, а я смотрела на свои ноги и
не знала, кого я больше ненавидела в эти минуты, немца
или свои белые ступни.
— Ко мне загар не пристает, господин офицер.
У меня и лицо плохо загорает. Просто обидно: у всех за-
горает, у меня — нет.
Немец стал поглаживать кобуру пистолета.
— Загар не пристает? А почему? Этому есть меди-
цинский объяснений? Говори! Ты должен знать меди-
цинский объяснений.
— Не знаю, господин офицер. А только не пристает,
вот и все...
— Не знаешь! А я знаю! Твой нога белый, потому
что не ходишь без ботинка. Все баба ходят здесь без бо-
тинка, а ты — нет. Потому что без ботинка в лесу ходить
больно...
142
— Я в лес, господин офицер, не хожу. Нам староста
начисто запретил. Ребятишки ходят, а мы — нет. За это
расстрел от властей может быть. Мы приказы спол-
няем...
— Староста будет повешен за преступный укрыва-
тельств! Сейчас мои зольдатен найдут в та изба твой
медикамент унд инструмент для лечений. Они найдут
твой сапог...
Он еще продолжал на меня кричать, когда вернулся
Петрович с фрицами. Я, конечно, не поняла, что сказал
фельдфебель, но я и так знала, что ничего они в нашей
избе не найдут: ни лекарств, ни сапог...
Обер был в бешенстве. Он не хотел признать, что
ошибся. Схватив Петровича за плечи, немец зарычал:
— Ваш деревня укрыл партизанский доктор! Гене*
ральш! За это будет суд! Всем!
— Никого мы не укрывали! — хрипел в страхе Пет-
рович.— Это Дашка, што ли, генеральша? Дашка? Док-
торша? Смехота!
— Ты будешь сильно смеяться в петля. Ты будешь
висеть на свой ворота!
Петрович от страха забыл о всякой почтительности:
— Кого хошь спроси! — кричал он в отчаянии.—
Дашку Правдину все знают! Знаменитая доярка! Навесь
район — первая! Кого хошь спроси.
— Спрошу! — сказал обер. — Сейчас мы увидим ме-
таморфоз: как коровий доярка станет генеральш. — Он
сделал три шага вперед и обратился к женщинам.
— Вы есть шестный русский женщин. У вас есть
маленький ребенки, и им без мама будет плохо, и им бу-
дет нехорошо видеть, как их мама будут здесь стре-
ляйть. Мы будем вас стреляйть, если вы нас будете обма-
нывайть. Кто говорить будет правда, тот будет полу-
чайть три метр мануфактур унд пять литр керосин.
Все, как по команде, уставились в землю, чтобы не
встретиться взглядом с фашистом.
— Смотреть прямо в мой глаза! — немец подошел
ближе к женщинам. — Мы знаем, что она есть жена ге-
нерал. И она есть доктор. Спрашиваю, как есть ее имя?
Кто привел ее ваша деревня? Кто тот больной? Ну, от-
вечай первый ты! — Он ткнул пальцем на нашу соседку—
Валю Липову.
Валя подняла глаза и четко проговорила:
143
— Дарья Правдина она. В деревне нашей всю
жизнь живет. Я с ней на одной парте семь лет сидела...
— Следующий — отвечай!
— Доярка это наша... В бывшие времена...
— Следующий!
— Дашка это! До генеральши нос ейный не дорос!
Катя — дочка Петровича — скривила бледные губы
и сердито сказала:
— Правдина это... Дарья! За пастухом покойным
была замужем. Она у нас коровья генеральша!
Фашист переводил взгляд с одной бабы на другую.
— Значит, коровя генеральша? — переспросил он.
— Коровья! — подтвердила дочка Петровича. — До-
ярка!
Обер-лейтенант побагровел.
— Вы не говориль мне правды! Вы будет все иметь
сильный наказаний. — Он круто повернулся ко мне...—
Рад делать с вами знакомство, фрау генеральш, — ска-
зал он, улыбаясь одними губами. — Машина подана,
прошу вас делать мне честь...
Он подал знак фельдфебелю, тот схватил меня за
руку и потащил к машине. И в ту же минуту раздался
истошный крик:
— Доченька моя! Доченька!
Я еще не поняла, что случилось, как маманя схва-
тила за рукав фельдфебеля. Фельдфебель остановился,
заломив мне руки за спину. Маманя бросилась к оберу:
— Это моя доченька! Кого хошь спроси!
Офицер растерялся. Откуда у жены генерала, у док-
тора, здесь мать, какая-то темная, замызганная ста-
руха. .. И неужели ни одна из баб не испугалась рас-
стрела и все, решительно все готовы умереть, лишь бы
не выдать чужого, не знакомого им человека. Этого не
может быть!
Насупив брови, обер смотрел на мою маманю, потом
переводил взгляд на меня, потом опять на маманю. Вид-
но, он хотел убедиться, есть ли у нас в лицах что-нибудь
схожее. Это не трудно было заметить: уж очень я похо-
жа на мать. Даже родинки у нас над губой одинаковые.
Немец, конечно, заметил сходство.
— Старуха тоже брать? — спросил фельдфебель.
— Подожди! — распорядился обер и облизнул свои
тонкие губы. — Подожди!
144
Все молча ждали, что будет дальше. Фельдфебель
продолжал держать меня за руки.
В этой напряженной тишине вдруг громко и тоскли-
во замычала Красуля. Обер вздрогнул, фельдфебель от
неожиданности выпустил мою руку.
— Пристрели корову! — крикнул офицер.
Фельдфебель поспешно расстегнул кобуру.
Тут я услышала робкий голос Петровича:
— Недоеная она, господин офицер. Потому и мычит.
Прикажите подоить, молочком парным солдатики поба-
луются.
Обер повернул голову к старосте. Он, должно быть,
не сразу понял, что сказал Петрович.
— Недоеная она, — медленно повторил немец слова
старосты. — Недоеная... Так... Сейчас будет интересный
зрелищ. А ну иди сюда! — приказал он мне. — Значит, ты
не есть жена генераль Карев?
— Смеетесь надо мной, господин офицер! Генералы
на деревенских не женятся. Правдина я. Доярка быв-
шая.
— Сейчас я буду открывать твой глюпый обман.
Подойди к корова.
Я подошла к Красуле. Она смотрела на меня скорб-
ными фиолетовыми глазами.
— Начинай, — сказал немец.
Я не поняла, что он хочет.
— Я даль тебе приказаний доить эта корова! — ска-
зал обер и склонил голову набок. Злорадная усмешка
скривила его щекастое лицо.— Вы не выполняйт мой
приказ, фрау генеральш. Вы умеете доить, как петух петь
золовьем. Перед вами — коров. Ее мычание действует на
мой нерв. Начинайте ее доить, или вы видайт последний
раз эти изба. — Он простер руку в сторону замершей
неподвижной толпы. — Ваша судьба не есть в моей
власть. Я вас должен доставляйт в надлежащее место,
абер судьба этих укрывателей есть в моя полной власть.
Им всем будет страшный наказаний.
— За что вы так, господин офицер? Они говорили
вам правду.
— Они обманывайт меня. Они называйт вас доярка.
— Так это же правда! Я и есть доярка!
Он опять по-петушиному склонил голову на сторону
и скрипуче рассмеялся:
Ю Конец дракона
145
— Почему же вы боитесь доить? Выдойте эта ко-
рова. Мне есть интерес смотреть на это. Вы видаль ко-
рова только в кино. Начинайте делать доение, а я буду
делать смех.
— Бабоньки, мне бы ведро абы подойник, — ска-
зала я в толпу и погладила шелковистую морду Красу-
ли. Корова перестала жевать, прикрыла свои большие
выпуклые глаза и тихонько мыкнула.
— Сейчас, сейчас, — сказала я. — Потерпи ми-
нутку. ..
7.	Снова рассказывает староста
Подойник притащила Катька — моя дочка. Доярка
села на корточки, провела ладонью по вымени и начала
доить. «Дзинь-дзинь! Дзинь-дзинь!» — били струйки по
дну подойника.
Я стоял и радовался: ай да баба! Утерла немцу нос!
А немец только зенки таращит! Опять стал проти-
рать очки, ровно глазам своим не верит. Потом не вы-
держал, нагнулся, стал смотреть, как наша доярка ору-
дует, как у нее все ладно получается.
И бабы повеселели, хоть и не удивились. А чего
удивляться-то! На наших глазах выросла девка. Про нее
и в газетах печатали, какая она передовая.
Немец чего-то полицаям бормочет, спрашивает. А по-
лицаи только руками разводят: дескать, доит баба по
всем правилам... И верно, только и слышно, как струй-
ки дзенькают в подойник. А кончила доить, поднялась,
спрашивает вежливо обера:
— Не желаете ли молочка парного, господин офи-
цер?
Тот на нее через очки так зырнул, что и мне не по
себе стало! Убедился немец, что она и впрямь доит, как
на гармони играет!
Мы уж думали, что все, слава богу, обошлось, а
только обер, собачья душа, не успокоился. Не хочется
ему в дураках оставаться. Вот он и говорит:
— Корова доить, госпожа генеральш, вы и у пар-
тизан могли научиться. Нам известно, что в партизанских
лесах есть коров.
146
— Неужели, — отвечает она, — у партизан коров
доить некому, акромя генеральской жены?
— Прикусай свой язык! — кричит немец. — Сейчас
будет тебе еще один проверк! Раз ты есть деревенский
баба, значит, должен уметь всякое!
Полицаи, каиново семя, гудут в лад немцу:
— Ясно, должна уметь всякое. — И чего-то ему на-
шептывают.
Фашист говорит:
— Повернись спиной!
Побледнела она, — видно, решила, что фашист ей
в затылок выстрелит. А тот вдруг приказует мне:
— Распрягай коня!
— Слушаюсь, — говорю, а сам не понимаю, чего он
затеял.
Распряг я того жеребца, стою, держу за узду. Поли-
цай командует:
— Разнуздай! Выводи из оглобель!
Сделал, как приказано, жду новых распоряжений.
— Можете вертеть себя, фрау генеральш, — говорит
фашист. — Если ты есть деревенский баба, тогда запря-
гай этот жеребец в телега, а мы будем смотрейт.
Правдина ему отвечает:
— Это нам, господин офицер, дело привычное, это
у нас любая колхозница может...
И, слова больше не сказав, подымает с земли седёл-
ку, подтягивает подпругу и за хомут берется. Тут офи-
цер и полицаи шары свои выкатили, ждут, как она опро-
стоволосится. Кто лошадь запрягал, тот знает — пона-
чалу хомут-то надо перевернуть, чтобы узкая его сто-
рона внизу оказалась, да так и надеть, а уж потом на
шее вертануть широкой частью вниз.
Сделала она все как надо. А чего ей не сделать-то,
не впервой! Полицаи только крякнули да переглянулись.
— Дальше! — командует полицай. — Дальше-то чего
делать станешь?
Этот выродок думал, что она случайно смикитила,
как хомут надевать. А дальше ведь опять закавыка. Кто
ту закавыку не знает, тот хоть год вертись у телеги —
запряжки не получится. Незнающий, если и напялит
с грехом пополам хомут, тут же обязательно станет за-
супонивать его. А коли хомут засупонишь, ни в жизнь
потом дугу на место не приладишь.
10*
147
Ну, она, конечно, сделала все, как полагается: по-
началу дугу приладила, опосля засупонила хомут, да не
как-нибудь, а на манер заправского мужика: как засу-
понивать стала, ногой в хомут уперлась, чтобы до отка-
за сошелся. Сделала так, взнуздала коня, приладила к
кольцам вожжи и обернулась к фашисту.
— Пожалуйте, — говорит, — можете ехать, господин
офицер...
У немца аж очки с носа свалились!
8.	Рассказывает снова
обер-лейтенант Боргман
— Запрягла коня по всем правилам, — сказал мне
полицай.
Я это видел и сам. Видел, с какой уверенностью об-
ращалась она с лошадью, с упряжью. Как все это объ-
яснить?
Я вспомнил уроки своего шефа. Надо разобраться во
всем логично. Каким образом в Липицах оказалась мать
генеральши? Почему интеллигентная женщина — док-
тор— умеет доить коров? Запрягать лошадей? Как объ-
яснить все это? Сведения о приходе Каревой в Липицы
мы получили от человека, заброшенного нами к парти-
занам. Он ошибиться не мог. Остается лишь одно: ошиб-
ся шифровальщик. И не удивительно: названия русских
деревень все какие-то одинаковые: Лугова, Лигова, Лу-
говая, Лаговая...
Я поспешил вынуть из планшета карту района. Так
и есть! В сорока километрах от деревни Липицы значи-
лось село Лапицы. Неужели жена Карева отправилась
в Лапицы — и я все время бегу по ложному следу?
Нельзя было медлить ни минуты! Но было в этой черто-
вой доярке что-то неуловимое, отличавшее ее от других
баб. И я не мог позволить себе рисковать.
— Грузиться в машину! — приказал я солдатам и
сказал старосте: — Эту доярку запрешь в своем доме!
Выпустишь ее, когда стемнеет. Если нарушишь приказ —
виселица тебе готова!
Мой расчет был прост. Если Карева не обнаружит-
ся в Лапицах, я привезу шефу эту доярку. Ее пристре-
148
лят, а по начальству доло-
жат, что Карева убита, так
как при аресте оказала во-
оруженное сопротивление.
Я сел в шоферскую ка-
бину.
— Быстро в село Лапи-
цы! —приказал я. — Отсю-
да — сорок три километра...
* * *
Она сидела в коман-
дирской землянке усталая,
взволнованная.
— Товарищ Карев ско-
ро освободится,— сказал на-
чальник штаба. — Кончит
допрос и придет.
— Какой допрос?
— Ах да, вы же не знаете! Вчера наши ребята
устроили засаду у Лапиц и подорвали машину с немца-
ми. Только два фрица — шофер и обер-лейтенант — оста-
лись живы. Товарищ генерал еще вечером их допраши-
вал, вчера...
— Стоящие фрицы?
— Скоро вы сами их увидите. От обера мы доби-
лись неоценимых сведений!
— А именно?
— А то, что немцам удалось забросить к нам преда-
теля. Да еще с передатчиком! Этот гад уже арестован!
— Понятно!—проговорила она, резко поднявшись
со скамьи, но тут же села обратно. Натруженные ноги
отказывались держать ее. — Теперь для меня кое-что
прояснилось... — Она не замечала, что говорит вслух, и
удивилась, когда начштаба, заинтригованный ее слова-
ми, спросил:
— Что прояснилось?
Она сняла черный платок и встряхнула головой, ста-
раясь отогнать тяжелую, липкую сонливость.
— Чуть-чуть отдохну и расскажу...
— С вашего разрешения я пойду сменить генерала.
Отдыхайте!
Он козырнул и вышел из землянки...
149
— Расскажи, расскажи подробнее! — Кареву каза-
лось, что жена его чего-то недоговаривает. — Неужели
этот немец такой простофиля?
— Отнюдь! По-своему он даже хитер и находчив...
— Так почему же он не распознал тебя? У него, как
я сейчас выяснил, были точные сведения.
— Потому что я говорила ему правду. Только когда
«представлялась», позволила себе назваться именем по-
койной подруги. И все мои земляки тоже говорили обо
мне правду.
— Ничего не понимаю! Какую правду?
— Рассказали ему, кем я была в Липицах до по-
ступления в медицинский институт, познакомили его
с моей мамой...
— Так почему же он решил, что ты — не ты?
— По неоспоримым фактам. Он убедился, что я
умею доить коров и запрягать лошадей...
— Не возьму в толк! При чем тут коровы и лошади?
— Да при том же! У этого выродка свои незыблемые
понятия. Он видел многих генералов — немецких, англий-
ских, итальянских, французских. Видел их жен. И он не
может, понимаешь, не может представить, что жена ге-
нерала еще недавно была обычной крестьянкой. Жила
в деревне, доила коров, жала рожь и даже косила. Для
него это непостижимо! Немыслимо! Так же, как нам
немыслимо представить жену Рокфеллера, моющую
в кухне пол. Понял теперь, почему я сижу с тобой, вместо
того чтобы сидеть в гестапо?
— Да... — задумчиво отозвался генерал. — Очевид-
но, такое выше их понимания. Интересно, что за столько
лет ты ничего не забыла, смогла все это проделать без
всякого труда.
— Должно быть, это на всю жизнь...
— А знаешь, я, пожалуй, тоже смог бы, — продол-
жал так же задумчиво Карев.
Она подняла на мужа недоумевающий взгляд:
— Что бы ты смог?
— Сработать на токарном станке любую деталь. По-
думаешь, всего двадцать один год, как оставил цех..,
СОДЕРЖАНИЕ
Сынок.............................. 3
Елка...............................18
Конец дракона......................31
Трус...............................53
Люба...............................74
Смотреть зверю в глаза............111
Генеральша....................... 129
ДОРОГИЕ ЧИТАТЕЛИ!
Ваши отзывы о содержании и художе-
ственном оформлении книги присылайте по
адресу: Ленинград, Д-187, набережная Ку-
тузова, 6. Дом детской книги издательства
«Детская литература».
Укажите свой точный адрес и возраст.
ДЛЯ СРЕДНЕГО И СТАРШЕГО ВОЗРАСТА
ХОДЗА НИСОН АЛЕКСАНДРОВИЧ
КОНЕЦ ДРАКОНА
Ответственный редактор Г. В. Антонова.
Консультант по художественному оформлению Э. Е. Бордзиловская.
Технический редактор Т. С. Филиппова.
Корректоры К. Д. Немковская и Г. М. Шукан.
Подписано к набору 5/IV 1967 г. Подписано к печати 14/VI 1967 г. Формат
84 X 108*/з2. Бум. № 2. Печ. л. 4,75. Усл. п. л. 7,98. Уч.-изд. л. 7,66. Тираж
50 000 экз. ТП 1967 № 351. М-16330. Ленинградское отделение издательства
«Детская литература». Ленинград, Д-187, наб. Кутузова, 6. Заказ № 63.
Фабрика «Детская книга» № 2 Росглавполиграфпрома Комитета по печати пр,.
Совете Министров РСФСР. Ленинград, 2-я Советская, 7. Цена 33 коп.

33 коп
ИЗДАТЕЛЬСТВА
„ДЕТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА1'