ФЕДЕРАЛЬНОЕ ГОСУДАРСТВЕННОЕ
БЮДЖЕТНОЕ УЧРЕЖДЕНИЕ НАУКИ
ИНСТИТУТ ФИЛОСОФИИ
РОССИЙСКОЙ АКАДЕМИИ НАУК
Язык
и сознание
Аналитические и социально-
эпистемологические контексты
Под редакцией
И. Т. Касавина
МОСКВА • АЛЬФА-М • 2013

Язык и сознание. Аналитические и
социально-эпистемологические контексты ; под ред. И.Т. Касавина. - М. : Аль-
фа-М, 2013. -480 с. - (Библиотека журнала «Эпистемология
и философия науки»).
ISBN 978-5-98281-367-1
Статьи, собранные в настоящей книге, охватывают широкий спектр
проблем, связанных с взаимоотношением между языком и сознанием.
Авторы не замыкаются на обсуждении языка и сознания исключительно
в рамках аналитической философии. Понимать философию языка в
узком смысле как ограниченную некоторыми школами современной
аналитической или постмодернистской традиции было бы сужением
теоретической перспективы. В книге обсуждаются общие методологические
проблемы исследования языка и сознания в рамках неклассической
науки и философии, роль социальных факторов в формировании значения,
проблема сознания и тела в философии и психологии, гипотеза
искусственного интеллекта, понимание значения и сознания в рамках теории
коммуникации.
Для исследователей в области эпистемологии и философии языка и
сознания, аспирантов и студентов гуманитарных направлений подготовки.
The papers collected in this volume cover a wide range of issues related to
the relation between language and mind. The authors are not confined to the
discussion of language and mind within the analytical tradition only.
Understanding philosophy as limited with some school would lead to narrowing the
theoretical perspective. The papers discuss general methodological problems of
study of language and mind in the non-classical science and philosophy,
discourse analysis, internalism and externalisms about meaning and mental
content, mind-body problem in philosophy and psychology, philosophy of artificial
intelligence, the concepts of meaning and mind in communication theory.
The book will be interesting for researchers in epistemology and
philosophy of language and mind, and students in the humanities.
© Институт философии РАН, 2013
© «Альфа-M». Оформление, 2013
ISBN 978-5-98281-367-1

Содержание
И. Т. Касавин, E.B. Вострикова • Введение. Познание и язык 7
РАЗДЕЛ 1. ЯЗЫК И СОЗНАНИЕ: ОБЩИЕ ПРОБЛЕМЫ 15
Ю.М. Шишков • Язык, сознание, мозг: когнитивистская
парадигма 15
И. Т. Касавин • Язык и сознание как элементы социокода.
Истоки современного дискурс-анализа 24
Л.А. Маркова • Нелогические основания научного мышления . ... 61
Л. Б. Макеева • Как звуки становятся речью? 78
В. П. Филатов • Методология социально-гуманитарных наук
и проблема «другого сознания» 94
РАЗДЕЛ 2. ФИЛОСОФИЯ ПСИХОЛОГИИ 105
И. Т. Касавин • Сознание: между Хиггинсом и Франкенштейном ... 105
И. Т. Касавин • Проблема сознания в психосемантике 117
Д.В. Иванов • Функционализм: метафизика без онтологии 131
Д.В. Иванов • Функционализм и инверсия спектра 149
Д.А. Леонтьев • Что дает психологии понятие субъекта:
субъектность как измерение личности 167
А. И. Швырков • Проблема искусственного интеллекта:
возможности методологического подхода 186
И.Ф. Михайлов • «Искусственный интеллект» как аргумент
в споре о сознании 198
РАЗДЕЛ 3. ЯЗЫК, СОЗНАНИЕ И СОЦИУМ 217
А.Ю. Антоновский • К системно-коммуникативной интерпретации
языковых технологий. Язык и письменность . . 217

6 Содержание
Л.Ю. Антоновский • Пространство и время коммуникации
и сознания: Бурдье vs Луман 238
А.Ю. Антоновский • Язык как медиум структурных сопряжений
сознания и коммуникации 264
РАЗДЕЛ 4. СЕМАНТИЧЕСКИЕ ПОДХОДЫ К ЯЗЫКУ
И СОЗНАНИЮ 295
В.А. Ладов • Иллюзия значения 295
П. С. Куслий, Е.В. Вострикова • Язык как социальный феномен:
лингвистическая относительность, конвенции,
речевые акты 313
Е.В. Вострикова • Загадка Фреге 336
Г. К. Ольховиков • Метаязыковые дескрипции и решение
для задачи Крипке 351
ПРИЛОЖЕНИЕ 365
Дж. Клагге • Элиминативизм и сознание 365
Р. Рорти • Мозг как компьютер, культура как программа 374
Б. Малиновский • Проблема значения в примитивных языках . . . 394
Г. С. Рогонян • Интенциональность и язык: тезис Брентано
или миф о Джонсе 433
Интенциональность и ментальное.
Переписка Р. Чизома и У. Селларса
об интенциональности 449
СВЕДЕНИЯ ОБ АВТОРАХ 478

И.Т. Касавин, Е.В. Воаприкова
Введение. Познание и язык
Формирование неклассической эпистемологии
характеризуется ориентацией на опыт гуманитарных наук в отличие от
эпистемологической классики, выраставшей на осмыслении
естественно-научного знания. Последние 30 лет внимание философов
фокусируется на теме «Познание и язык», которая грозит даже
поглотить собой всю эпистемологическую проблематику.
Заслуживает сожаления, что при этом философский дискурс нередко
строится почти исключительно вокруг трудов постмодернистских
или аналитических авторов и не обращается к исходной
предметности, представленной в специальных науках о языке. Нелишне
напомнить, что лингвофилософские понятия и проблемы, из
которых вырастал, в частности, постмодернизм в процессе
лингвистического поворота, формулируются, по-видимому, в весьма узком
тематическом поле и только затем получают обобщенное
истолкование в контексте традиционных философских дискуссий о
природе субъекта познания, механизмах сознания и познания, сущности
культуры. Это в полной мере относится к достаточно специальным
понятиям «дискурс», «текст» и «контекст», которые сегодня
активно вводятся в собственно философско-эпистемологический
оборот. Трансформация предметного поля и методологического
инструментария классической теории познания, формирование
неклассических подходов в эпистемологии выступают необходимым
фоном подобного рода процессов1.
Полюса философии языка представлены в аналитической и
постмодернистской концепциях. Так, Дж. Сёрл, продолжая традицию,
восходящую к Б. Расселу, при анализе понятия значения фактически
сохраняет элементы субстанциалистского, или абсолютистского,
1 Осмысление современного естествознания, впрочем, также может
осуществляться с неклассических позиций, однако это требует критического отношения к
некоторым устоявшимся положениям классической эпистемологии. См.: Касавин И. Т.
Миграция. Креативность. Текст. Проблемы неклассической теории познания. СПб.,
1999; Степин B.C. Теоретическое знание. М., 2000; Лекторский В.А.
Эпистемология классическая и неклассическая. М., 2001; Микешина JI.A. Философия
познания. Полемические главы. М., 2002; Sandkühler HJ. Die Wirklichkeit des Wissens.
Frankfurt a/M, 1991; Poser H. Wissenschaftstheorie. Eine philosophische Einführung.
Stuttgart, Philipp Reclam, 2001.

8
И.Т. Касавин, Е.В. Востприкова • Введение. Познание и язык
взгляда на язык. Он разбивает процесс использования языка для
обозначения предметов внешнего мира на две стадии - первичного
произвольного определения терминов («кошка» и «когти») и
конструирования из них предложения («у кошки есть когти»), которое
находится в определенном соответствии с реальностью. «Как только мы
зафиксировали значение таких терминов в нашем словаре с помощью
произвольных дефиниций, вопрос о том, удовлетворяют ли этим
дефинициям независимые от интерпретации свойства мира, утрачивает
всякую релятивность или произвольность, поскольку свойства мира,
которые соответствуют или не соответствуют дефинициям,
существуют независимо от них... это уже просто абсолютное, самодостаточное
(intrinsic), независимое от сознания положение дел»1. Однако
выделяемые Сёрлом стадии в реальности не могут быть изолированы друг
от друга, это чересчур сильная абстракция. Определение понятий и их
использование в естественном языке находятся в нерасторжимом
единстве. Переопределение понятий происходит постоянно в новых
ситуациях использования, а прошлые ситуации не детерминируют
смысл слова однозначно применительно к будущим ситуациям. И
даже история науки дает достаточно примеров «дрейфа значений»,
который не может быть спрогнозирован и заранее учтен. «Идея
значений, фиксированных еще до их актуального применения, есть миф,
внутренне присущий теории Сёрла, - отмечает Д. Блур. - Здесь
тайны абсолюта тончайшим образом встраиваются в изложение. Здесь
обнаруживает себя метафизическая, а вовсе не натуралистическая
концепция значения»2.
И напротив, крайний вариант лингвистического
функционализма мы находим у Жака Деррида в его понятия «écriture»3
(письменности, письма). Это нечто вроде квазитрансцендентальной
метафоры, которая вмещает в себя язык, все знаковые порядки и
артикулирует все формы коммуникации и весь опыт бытия. Как
представляется, тем самым происходит переворачивание реальной
ситуации в угоду желанной простоте лингвистического описания.
На фоне этого понятия все факторы, выделяемые традиционными
теориями контекста (в первую очередь X. Г. Гадамера и Дж. Остина)
и детерминирующие смысл и понимание, объявляются недейст-
1 SearleJ. The Construction of Social Reality. L., 1995. P. 166.
2 Bloor D. Epistemic Grace: Antirelativism as Theology in Disguise // Common
Knowledge, 2007. Vol. 13, № 2-3. P. 28.
3 DerridaJ. Marges de la philosophic P., 1972. P. 365-393; DerridaJ. Guter Wille zur
Macht (I). Text und Interpretation ; Forget P. (Hrsg.). München, 1984. S. 57.

И.Т. Касавин, Е.В. Ъостприкова • Введение. Познание и язык
9
вительными, а к ним относятся коммуницирующие субъекты,
используемые ими средства выражения и ситуация, в которой
разворачивается коммуникация. Тем самым онтологические,
гносеологические и лингвистические дихотомии нивелируются и
проецируются в одну плоскость. Язык и референт, субъект и объект, код и
послание не располагаются в разных измерениях, а включаются в
«бесконечную игру дифференций», в которой весь мир становится
текстом. Будучи включены в эту игру, текст и контекст постоянно
вступают в новые отношения и корреляции, которые ставят перед
интерпретатором не просто «аппроксимативно решаемую» (Гада-
мер), но в принципе неразрешимую задачу. Не герменевтическая
«предварительность понимания», а радикальный контекстуализм,
бесконечный регресс интерпретации - вот теоретический итог
рассуждений Деррида.
Однако подлинная тайна аналитической философии языка и
постмодернизма состоит в том, что такого рода рассуждения не
бессмысленны, по мнению многих критиков, оценивающих сами
проблемы и исходные пункты этих дискурсов как вообще
малозначимые. Ведь их неоспоримым позитивным результатом является
именно резкая поляризация методологических позиций, которая делает
возможной панорамную прозрачность ситуации. Благодаря этому
выясняется, что язык в форме текста никогда не поглощает
окончательно внеязыковые контексты, хотя потенциально способен делать
это все с большей полнотой, всякий раз обнаруживая за своими
пределами расширяющееся пространство бытия. Не сходным ли образом
разворачивается и процесс познания в целом?
В гуманитарных науках трудно обнаружить парадигмы в смысле
Т. Куна. И все же едва ли можно отрицать глобальное значение для
теории и философии языка двух концепций, появившихся в начале
XX в. Их авторами были Ф. Соссюр и Г. Фреге (а впоследствии
Л. Витгенштейн), и главные моменты сходства их учений можно
суммировать так. Во-первых, стремление говорить о языке в точных
или даже научных терминах; во-вторых, ориентация на логику как
идеал языка и отказ от психологических и социологических
объяснений; в-третьих, рассмотрение языка как системы, в принципе
разложимой на более простые элементы; в-четвертых, ограничение
всего рассмотрения системой языка как самодостаточной, как
основы для объяснения наличного многообразия языковых феноменов.
Пусть этим далеко не исчерпывается ни «Логико-философский
трактат» Витгенштейна, ни «Курс общей лингвистики» Соссюра,
однако именно данные (и, быть может, еще некоторые немногие)

10
И.T. KacaâuH, E.B. Вострикова • Введение. Познание и язык
положения обеих концепций оказались востребованы в
классической философии языка XX в. В дальнейшем две традиции —
аналитическая и герменевтическая - пытались отвечать с переменным
успехом на ключевые вопросы о соотношении языка и реальности,
смысле, значении и понимании языковых феноменов, актуализируя
наследие Г. Фреге и Ф. Шлейермахера. В лингвистике возникли
новые направления (прагматика, функциональная лингвистика,
лингвистика текста, дискурс-анализ), а аналитическая философия
вслед за поздним Витгенштейном далеко ушла от ригоризма и
панлогизма «Трактата».
Так, Витгенштейн в «Философских исследованиях»
провозглашает самодостаточность языка по отношению к ментальным
состояниям и одновременно его зависимость от деятельности. В
деятельности возникает потребность не только манипулировать с
вещами, но и делать это в синхронной и диахронной координации с
другими людьми. В принципе можно было бы вообще не
употреблять языка, а носить с собой вещи, как делали мудрецы в утопии
Дж. Свифта «Путешествие в Лапуту». Однако это не только
практически трудно, но и вообще не позволяет осуществлять сложные
виды деятельности, предполагающие планирование,
конструирование, изменение вещи по замыслу. В деятельности, дабы в большей
степени овладевать предметами, создавать, использовать и
понимать их, человек стремится к свободе оперирования с вещами и
отношениями, он нуждается в свободе от вещей. Язык — форма
освобождения от мира средствами этого мира, создания искусственных
предметов с заданными свойствами. Для измерения палки нужна
линейка. Для взвешивания камня нужна гиря. Для работы с
линейкой и гирей нужны меры измерения длины и веса - слова и
понятия. Слова - образцы возможных действий с предметами,
идеальные схемы, носители значения, смысла. «Там, где наш язык
позволяет нам предположить наличие некоторого тела, а никакого тела
нет, - там, склонны мы говорить, имеется дух»1, - замечает в этой
связи Витгенштейн.
Процедура именования недаром издавна имела сакральный
характер, а имя рассматривалось как неотъемлемое и важнейшее
свойство вещи, в некотором смысле как ее архетип. Иронически
отзываясь об этой «магии языка», Витгенштейн обнаруживает ее
истоки в дополнительности языка и мышления. Речь опережает
1 Витгенштейн Л. Философские исследования // Новое в зарубежной
лингвистике. М., 1985. С. 95.

И.Т. Касавин, Е.В. Востприкова • Введение. Познание и язык
11
мысль и делает ее ненужной, а мышление тормозит речевой акт,
поскольку может иметь своим предметом только остановленное
слово. На аналогичную разнонаправленность языка и мышления в
онтогенезе указывал Л.С. Выготский1. А вот еще одна цитата из
Витгенштейна: «Это связано с пониманием именования как
некоторого, так сказать, оккультного процесса. Именование выступает как
таинственная связь слова с предметом. И такая таинственная связь
действительно имеет место, а именно, когда философ, пытаясь
выявить соотношение между именем и именуемым, пристально
вглядывается в предмет перед собой и при этом бесчисленное
множество раз повторяется некоторое имя, а иногда также слово это.
Ибо философские проблемы возни кают тогда, коглг язык
бездействует»2.
Остановимся на кратком обзоре статей, собранных в данной
книге; они охватывают широкий спектр проблем, связанных с
взаимоотношением между языком и сознанием.
В первом разделе «Язык и сознание: общие проблемы»
обсуждаются общие методологические проблемы исследования языка и
сознания. Многие исследователи отмечают, что в XX в. происходит
смена парадигм как в философии, так и в науке. Новую парадигму
обозначают термином «неклассическая (постнеклассическая)
наука» или «неклассическая философия». Статьи, представленные
в данном разделе, освещают преимущества и недостатки
исследования сознания и значения в рамках этой новой парадигмы. Ю.М. Шил-
ков в статье «Язык, сознание, мозг: когнитивистская парадигма»
обсуждает особенности данной программы, одним из основных
преимуществ которой является междисциплинарный подход.
Автор обсуждает вопрос о том, каково место философии и
философских методов исследования языка и сознания в рамках этой
программы.
В статье И.Т. Касавина «Язык и сознание как элементы социоко-
да. Истоки современного дискурс-анализа» обсуждается специфика
социогуманитарного знания. Он развивает метод дискурс-анализа и
показывает, как данный метод позволяет нам обращаться к таким
сложным темам, как творческое познание.
Л.А. Маркова проводит аналогию между неклассической
парадигмой в науке и философии. Она показывает, что те изменения,
которые произошли в философии, оказали влияние на представления о
1 См.: ВыготскийЛ.С. Собр. соч. В 6т. Т. 3. М„ 1983. С 262.
2 Витгенштейн Л. Указ. соч. С. 95-96.

12
И.Т. Касавин, Е.В. Вострикова • Введение. Познание и язык
научной рациональности. На первый план выдвигаются такие
понятия, как контекст исследования (который включает в себя как
субъективные, так и предметные факторы), то, что выходит за пределы
самой логики исследования.
В статье «Как звуки становятся речью?» Л.Б. Макеева обсуждает
ключевую для современной философии языка и сознания
контроверзу между интернализмом (теорией, согласно которой сознание задает
значение для выражений языка) и экстернализмом (теорией,
согласно которой внешние, например социальные, факторы определяют
значение). Она исследует мотивы, побудившие философов к
исследованию значения как употребления.
Методологическим проблемам исследования сознания
посвящена статья В.П. Филатова «Методология социально-гуманитарных
наук и проблема "другого сознания"». Автор развивает идеи
Витгенштейна о невозможности «приватного языка» и указывает на
направления решения проблемы «другого сознания», если мы откажемся от
тезиса о привилегированном доступе к состояниям собственного
сознания.
Во втором разделе «Философия психологии» обсуждаются более
специальные проблемы философии сознания. И.Т. Касавин в двух
своих статьях подвергает критике аналитическую постановку
проблемы сознания как проблемы онтологии. С его точки зрения, эта
установка воспроизводит исчерпавшую себя дуалистическую позицию.
Сознание в рамках развиваемой им теории представляет собой
сложный продукт деятельности, общения, культуры.
Д.В. Иванов в своих статьях, посвященных проблемам
функционализма, показывает, как в современной философии возрождается
метафизика, а также как некоторые подходы в рамках аналитической
метафизики могут быть совместимы с контекстом неклассического
философствования. Д.А. Леонтьев в работе «Что дает психологии
понятие субъекта» анализирует важнейшие философские понятия
субъекта и личности и их роли в психологии. Он показывает, что понятие
субъектности позволяет исследовать процессы социального
конструирования сознания.
Какой вклад гипотеза искусственного интеллекта может внести в
философские дискуссии о сознании и мышлении? Данный вопрос
поднимается в статьях А.И. Швыркова и И.Ф. Михайлова.
В третьем разделе «Язык, сознание и социум» представлены
работы, в которых проблема языка и сознания анализируется с точки
зрения социальной философии. А.Ю. Антоновский в своих статьях
развивает тезис о том, что только в рамках теории коммуникации по-

И. Т. Касавин, Е.В. Вострикова • Введение. Познание и язык
13
нятия языка, сознания и знания получают адекватную
интерпретацию, что трансцендентальные структуры языка и сознания в
традиционном понимании не являются инстанциями, которым можно
приписывать, к примеру, знание.
В четвертом разделе «Семантические подходы к языку и
сознанию» авторы развивают более традиционные аналитические методы
анализа языка и сознания. В статьях Е.В. Востриковой и Г.К. Ольхо-
викова исследуется семантика предложений о верованиях и
предлагается решение проблемы загадки о веровании,
сформулированной в работах С. Крипке. В статье Е.В. Востриковой и П.С. Куслия
отстаивается тезис о том, что социальные факторы играют гораздо
менее значимую роль в функционировании языка, чем полагают
многие современные философы. Авторы утверждают, что
социальные факторы играют роль в прагматике, но не в семантике или
синтаксисе. В статье В.А. Ладова отстаивается противоположный
тезис. Автор анализирует проблему следования правилу и
философские аспекты теории значения, связанные с этой проблемой. Он
развивает собственный вариант скептического решения проблемы
следования правилу, в котором сообщество людей, вступающих в
коммуникацию, генерирует иллюзию значения.
В статье Г.С. Рогоняна, помещенной в приложении, обсуждается
переписка двух американских философов Уилфрида Селларса и
Родерика Чизома, в которой сталкиваются два основных на
сегодняшний день взгляда на соотношение языка и интенциональности: ин-
тернализм и экстернализм.
Понимать философию языка исключительно в узком смысле
как ограниченную некоторыми школами современной
аналитической или постмодернистской традиции было бы и забвением
фактического положения дел, и сужением теоретической
перспективы. Аналитической философии языка еще предстоит смягчить
формалистский эзотеризм и раскрыть свое широкое философское
содержание, в частности путем «обмена опытом» с другими
философскими направлениями. Тому, что аналитики именуют
значением, языковой игрой, онтологией, соответствуют в функциональной
лингвистике понятия «текст», «контекст» и «дискурс».
Постструктуралистский аналог того же самого - эпистема, дискурс, архив.
Это же может быть поставлено в соответствие известной феноме-
нолого-герменевтической триаде тема-горизонт-схема1 (здесь и
1 См.: Leithäuser Th. usw. Entwurf zu einer Empirie des Alltagsbewusstseines.
Frankfurt a/M, 1977. S. 46.

14
И.Т. Касавин, Е.В. Ъостприкоба • Введение. Познание и язык
триада ноэма—ноэзис—жизненный мир). В философии науки
примерно ту же функцию выполняют понятия теории, метода и предпо-
сылочного знания, а в философии вообще - понятия сознания,
деятельности и общения. Знаменитый тезис о тождестве бытия и
мышления может быть в этой связи интерпретирован как единство языка
и мира.
Вернуть мир языку, а язык — миру и есть главная задача
современных эпистемологии и философии языка.

РАЗДЕЛ
1
Ю.М. Шилков
Язык, сознание, мозг:
когнитивистская парадигма
Сегодня наблюдается тенденция к изменению не
только содержания ключевых понятий когнитивисти-
ки - «язык», «сознание» и «мозг» - но и методологии
их изучения. Более того, можно говорить о
формировании новой, когнитивистской парадигмы их мульти-
дисциплинарного познания. Ее сторонники
отказываются от предметно-дисциплинарной монополии.
Философы и ученые, работающие в определенном
дисциплинарном поле гуманитарного,
естественно-научного или инженерно-компьютерного знания,
обращаются к этим ключевым понятиям по разным
причинам и с помощью специальных способов их
изучения. Однако часто, пытаясь разобраться в явлениях
языка, сознания или мозга, специалисты
формулируют собственный подход к их специфике. На этом пути
они могут быть не только обречены на
профессиональную разобщенность, но и натолкнуться на
неожиданности. Основания для рисков - в стремлении
упростить свои теории и модели, пренебречь
устоявшимися традициями. Кроме того, в отсутствие
междисциплинарного диалога возникает барьер, не
позволяющий применять методы и понятия одних
дисциплин в практике других. Наконец, некоторые
представители дисциплин социогуманитарного,
естественного и инженерно-компьютерного цикла
пренебрежительно относятся к философскому
пониманию природы языка, сознания и мозга. Они не
замечают, что тем самым утверждают свою собственную
философскую позицию с присущими ей издержками
любительства и дисциплинарной ограниченности.
Вот почему когнитивистская парадигма,
формирующаяся в современной философии и науке, как мне
представляется, может сыграть роль интегрального

16
Раздел 1.Языки сознание: общие проблемы
эпистемологического и методологического основания, на котором
возникнет реальная исследовательская перспектива.
Какую роль играет кошитивистекая парадигма в научном
познании, в чем заключается ее познавательная продуктивность?
Во-первых, использование информационных технологий
способствует структурированию и упорядочиванию результатов
исследования в соответствии с новыми методологическими идеалами,
нормами и ценностями познания. Когнитивистская парадигма меняет
культуру постановки проблем, требующих коннатационных,
контекстуальных и многофакторных объяснений. Намечается тенденция
преодоления традиционных стереотипов, что позволяет говорить о
формировании междисциплинарной концептуальной картины ког-
нитивистской реальности.
Во-вторых, переоценка предметной области традиционных
дисциплин, изучавших язык, сознание и мозг, предполагает изменение
исследовательской практики в когнитивистской парадигме и
возрастание в ней тематического разнообразия. Сами же приемы изучения
остаются прежними. Я имею в виду распознавание, идентификацию
и обобщение когнитивистской реальности в терминах описания
явлений, свойств, отношений, определения ее причинных и
функциональных зависимостей, ее генезиса и структуры.
В-третьих, специфическая установка на эксперимент
основывается на том, что проводимое исследование (как в целом, так и на
любом из его этапов) конструируется самим исследователем, а не
преподносится ему. Особую роль при этом играют мысленный
эксперимент и мысленная модель, компьютерная оснащенность которых
заметно повышает их познавательную эффективность. Своими
конструктивными преимуществами мысленный эксперимент и
мысленная модель «обязаны» абстракции потенциальной осуществимости,
позволяющей при их проведении и построении отвлекаться от любых
ограничений. Гипотезы, наблюдения, описания, обобщения,
построение реальных моделей или теорий, другие познавательные
процедуры находятся под конструктивным воздействием мысленного
эксперимента (мысленной модели).
Экспериментально-конструктивный примат когнитивистской парадигмы сказывается на
дискурсивном представлении ее результатов и материалов.
В-четвертых, программной предпосылкой становится
сосредоточенность на коннотациях и контекстах изучаемого объекта. Если
обращение к таким общим проблемам, как, например, проблема сознания,
не нуждается в специальном обосновании, то в других случаях
неизбежно возникает вопрос: почему именно этот лингвистический или

ЮМ. Шилков' Язык, сознание, мозг: когнитивистская парадигма
17
нейрофизиологический фактор требует к себе когнитивистского
внимания? В таких случаях нельзя обойтись без анализа соответствующей
коннотации или контекста. Это заставит исследователя иначе подойти
к таким проблемам, как, например, происхождение сознания или
локализация мозговых структур. Интересные результаты могут быть
получены не в «наезженной колее» дисциплинарного исследования, а в
когнитивистском «исключении как норме». Конечно, при этом
когнитивистская конфигурация результата исследования находится под
воздействием множества индивидуально-предметных стратегий.
Появление новых вопросов в когнитивистской парадигме влечет за собой и
появление новых лакун, требующих дальнейшей проработки.
В-пятых, средства и приемы когнитивистской парадигмы
совмещают сложность изучаемой реальности со способами ограниченного
и упрощенного представления ее явлений. Еще одно достоинство
когнитивистской парадигмы заключается в необычайно богатых (по
сравнению с возможностями отдельной дисциплины) возможностях
предсказания и прогнозирования изучаемых явлений.
Предельные основания когнитивистики определяются
универсальным статусом таких ключевых категорий, как язык, сознание и
мозг. Будучи целостно-связной совокупностью, они образуют
узловые звенья концептуального каркаса когнитивистики. Каждое из них
рассматривается как автономно, так и в категориальных
взаимосвязях с иными, причем роль каждой категории определяется не столько
наличием собственной предметности, сколько ее корреляциями с
другими категориями. Когнитивистский анализ исключает
изоляционистский подход к языку, сознанию и мозгу и предполагает
междисциплинарное (интегральное) сосредоточение способов и
приемов, благодаря которым удается получить социальное, культурное,
историческое или другое практическое следствие.
Дискурсивный характер когнитивного знания проявляется в
форме высказываний, раскрывающих, как работают язык, сознание или
мозг, каким образом они взаимосвязаны и взаимодействуют, как они
обеспечивают процессы познания, общения и другие способы
человеческой жизнедеятельности и опыта. Например, объяснение
диалогической активности людей предполагает дискурсивное выражение
мнений (сомнений). Когнитивная семантика выражения мнения
весьма богата и конкретизируется в дискурсивных формах типа «я
считаю», «я доверяю», «я уверен в чем-либо или в ком-либо», «я
полагаю», «я убежден», «я понимаю» и т.п.
Акцент на семантическом аспекте языка связан с тем, что
семантика послужила толчком к формированию когнитивистской практи-

18
Раздел 1. Язык и сознание: общие проблемы
ки исследования языка и стала играть в ней ведущую роль.
Неудовлетворенность традиционными логико-символическими средствами
стимулировала разработку новых подходов к семантике в пределах
когнитивистской парадигмы с привлечением методов лингвистики,
психолингвистики, культурологии, антропологии, нейрофизиологии
и т.п. Благодаря интегральным возможностям когнити висте ко го
анализа открылась перспектива совмещения лингвистической,
психологической и информационно-логической проработки
дисциплинарных моделей сознания и мозга. Если мир языка — это мир видимых и
слышимых явлений, то миры сознания и мозга - это скрытые миры,
которые доступны исследованию благодаря посреднической и
инструментальной работе языка. С его помощью могут быть приоткрыты
интимная жизнь и секреты сознания и мозга, а также природа связей
между ними. Язык артикулирует опыт общения с внешним миром.
Далеко не вся информация о внешнем мире различается
перцептивными модальностями. Значительная часть осязательной, вкусовой,
обонятельной, зрительной и слуховой информации остается за
пределами опыта. Утрата информации связана также с ее артикуляцией и
выражением средствами языка. В этом случае многое зависит от
ресурсов языкового опыта, которым располагает человек. Любые
процессы познания и общения зависят от ожиданий и установок, от
правильных или ложных предположений.
Язык дает разнообразные возможности для наблюдений,
описаний, построения моделей и теорий, претендующих на прояснение и
объяснение структуры, процессов, свойств и функций сознания и
мозга. Тезис о сложности и противоречивости отношений мозга
человека и внешнего мира, опосредуемых процессами сознания и
языка, никто не оспаривает. Так, в нейропсихологии получил
известность метафорический аналог действия «принципа воронки» из
классической нейрофизиологии Ч. Шеррингтона1. Я имею в виду
правдоподобное предположение о том, что количество нервных
сигналов, поступающих в кору головного мозга, заметно превышает
возможности соответствующего им вербального и невербального
выражения. Известно также, что зрительная способность различать цвета
и цветовые оттенки существенным образом превосходит
возможности вербальных средств, причем компенсационного ресурса,
предоставляемого для выражения оттенков цвета изобразительным язы-
1 Согласно «принципу воронки» Ч. Шеррингтона, количество информации,
поступающее в нервную систему, превосходит количество ее возможных
рефлекторных ответов.

ЮМ. Шилков • Язык, сознание, мозг: когнитивистская парадигма
19
ком, также недостаточно. Но идентификация цвета имеет для
человека первостепенное значение, а потому и требует определенной
когнитивной стратегии. То же относится к вербальной
идентификации запахов, звуков или вкусовых оттенков1.
Есть основания утверждать, что богатство внутренних переживаний
человека по своим когнитивным и коммуникативным возможностям
выражения может заметно превосходить объем нервных сигналов,
поступающих в мозг извне. Особой посреднической продуктивностью
отличаются фигуральные возможности языка. Речь идет, в частности, о
средствах языка или языковых (повествовательных) формах вымысла,
которые используются человеком в творческой деятельности.
Чрезвычайно богатыми ресурсами обладают процессы воображения,
интуиции, образного и понятийного мышления с соответствующими
фигурально-вербальными особенностями репрезентации в терминах
метафоры, метонимии, синекдохи, аллегории, иронии и других тропов.
Метафорический примат языка по отношению к сознанию и мозгу
распространяется и на повседневный опыт и образ жизни людей. Так, свою
когнитивную теорию метафоры Дж. Лакофф строил на
культурологических основаниях с привлечением средств семантического анализа.
Вместе с М. Джонсоном они обратили внимание на то, что в естественном
языке метафор гораздо больше, чем можно было бы предположить.
«Метафора пронизывает нашу повседневную жизнь, причем не только
язык, но и мышление и деятельность. Наша обыденная понятийная
система, в рамках которой мы думаем и действуем, по сути своей
метафорична»2. Аналогичные предположения в 1920-1930-х гг. высказали
Н.Я. Марр, И.Г. Франк-Каменецкий и О.М. Фрейденберг при
рассмотрении проблем происхождения языка и сознания в терминах
лингвистики, истории и культурологии. С их точки зрения,
жизнедеятельность и общение людей архаических культур насквозь
метафоричны; метафоры и другие фигуральные средства были
основными способами, с помощью которых они сознавали, различали и
идентифицировали явления окружающего мира.
Современные методологи утверждают, что метафора часто
замещает научную гипотезу, когда ее не удается сформулировать доста-
1 См.: Рузин И.Г. Когнитивные стратегии именования: модусы перцепции
(зрение, слух, осязание, обоняние, вкус) и их выражение в языке // Вопросы
языкознания. 1994. №6.
2 Лакофф Дж., Джонсон М. Метафоры, которыми мы живем. М., 2004. С. 25.
Свое философско-когнитивистское кредо Лакофф сформулировал в книге:
Лакофф Дж. Женщины, огонь и опасные вещи: что категории языка говорят нам о
мышлении. М., 2004.

20
Раздел 1. Язык и сознание: общие проблемы
точно строго. Метафора обладает объяснительной силой. С помощью
метафорических и других фигуральных средств человеку удается
сконструировать представление о мире, чтобы затем дать ему
соответствующую интерпретацию. Уже в описании того, что он видит,
содержатся элементы интерпретации наблюдаемых явлений. По сути само
описание мира зависит от своеобразия индивидуально-личностной
установки и способности понимания человека. Он учитывает
пространственные и временные границы мира, его возможную
перспективу, оценивает мир в терминах «существенного/несущественного»,
воспринимает мир в терминах «фигура/фон». Вообще говоря,
фигуральные возможности когнитивистского дискурса позволяют
одновременно избежать излишней черствости рационализма и болотной
таинственности иррационализма.
Когнитивная и коммуникативная работа языка невозможна без
использования творческого потенциала сознания и ресурсов мозга.
Укажем на известный феномен «дара речи» Ф. де Соссюра,
рассматривавшего его как способность, глубоко укорененную в
психосоматических основаниях и имеющую выраженную генетическую
зависимость. Соссюр различал звуковой облик слова, воспроизводящий
фонационный строй языка с помощью психосоматического аппарата
артикуляции, органов дыхания и гортани, и визуальный облик слова,
воспроизводящий структуру письма с помощью органа зрения.
Именно речь, обеспечиваемая и регулируемая ресурсами мозга,
оказывается осознанным способом употребления языка. Когнитивные
процессы восприятия (слушание и видение) и воспроизведения
(чтение и произнесение) текстов (слов, словосочетаний, предложений)
играют заметную роль в адекватном определении их смысла
(семантического строя). Хотя индивидуальные оттенки интонации и
мелодичности речи или свойства человеческого голоса не вписываются в
лингвистическую компетенцию, язык сохраняет ведущую роль,
реализуя в актах речи и средствами речи свои фонетические,
синтаксические и семантико-лексические возможности. Рассматриваемые при
этом в когнитивистике проблемы трансформации сукцессивного
процесса произнесения в симультанный образ восприятия
(слушания) в актах речевой коммуникации, а также речевые акты
переживания, протекающие в обратной последовательности от симультанного
образа к сукцессивной аналитике и обобщению, относятся к числу
трудноразрешимых проблем.
Другой пример. Из истории, социологии и культурологии
известно, что история идей противоположна истории ментальности. Если
идея является рациональным конструктом индивидуальности и лич-

ЮМ. Шилков' Язык, сознание, мозг: когнитивистская парадигма
21
ности, то ментальность носит коллективный характер, ее средства и
формы регулируют высказывания и мнения людей в обществе на
бессознательном уровне. Трудно согласиться с предположением
Дж. Сёрла о том, что причина ментальных феноменов коренится в
нейрофизиологических процессах человеческого мозга и поэтому
они могут быть объяснены в терминах мозга1. С этой позицией
солидарен и Дж. Фодор, различая натуралистическую и реалистическую
интерпретации интенциональности сознания. Он предпочитает
натуралистическую теорию когнитивных процессов и убежден в
целесообразности редукции интенциональных актов к
нейрофизиологическим основаниям. Подобная редукционистская методология имеет
давние натуралистические традиции. Сегодня вряд ли кто-то будет
серьезно отрицать сам факт обусловленности работы сознания
нейрофизиологическими процессами мозга. Но полагать, что только
мозг определяет специфику ментальности, было бы большим
упрощением. Ведь в таком случае остается открытым вопрос о
феноменологической специфике интенциональности сознания и его
ментальных состояний (феноменов). Поэтому Дж. Сёрл и Дж. Фодор не
ограничиваются редукционистскими соображениями и обсуждают
интегральную роль интенциональности сознания в терминах
философии языка, лингвистики и теории речевых актов. Другими
словами, оказывается, что нейрофизиологическая детерминация сознания
(ментальности) вовсе не проясняет его (ее) специфику и в то же время
не исключает анализ воздействия на феномены сознания других
причинных факторов - факторов языка, речи, а также прояснение их
культурно-исторической, социальной и индивидуально-личностной
обусловленности. Когнитивистский учет воздействия разнообразных
факторов и обобщающие возможности когнитивистского подхода
позволяют надеяться на более адекватную репрезентацию специфики
сознания.
Как идеи продуцируются сознанием и самосознанием личности,
так и ментальности порождаются сознанием и самосознанием
этнических сообществ, профессиональных коллективов или других
социальных групп. Интенциональный строй сознания способствует
формированию идеи или ментального феномена в зависимости от
конкретного контекста истории, культуры, общества или конкретной
личности. Способности человеческого воображения, вымысла
вытесняют «реальное» и замещают его «возможным». Фигуральные
способы выражения вымысла или жанровое разнообразие тропов не
1 См.: SearleJ. The Rediscovery of the Mind. Cambridge, 1992.

22
Раздел 1. Язык и сознание: общие проблемы
имеют ограничений. Жанровые формы вымысла пронизывают жизнь
и культуру человека от мифологических и религиозных сюжетов через
фантастику и любые виды искусства к утопии, науке и
повседневности. Идейно-иллюзорный потенциал сознания невозможно
растратить. Утрата одних иллюзий сопровождается порождением других,
продолжающих оказывать продуктивно-регулятивное воздействие на
образ жизни людей. Вопросы «как работает самосознание
личности?», «возможно ли его эмпирическое исследование?» в когнитиви-
стике столь же оправданны, сколь и вопросы о когнитивной природе
коллективной (социальной) деятельности.
Показательны в этом отношении сознательные процессы
переоценки ценностей в разных фазах индивидуального развития
человека от рождения до смерти. Только сознание человека в каждый
момент времени может фиксировать разрыв между ценностями его
прошлой жизни (утраченным «раем» или «адом») и его будущей жизни
(пока еще не обретенным «раем» или «адом»). Предположим, чтобы
выделиться из «хаоса бессознательного» и осознать свое «я»,
необходимо сконструировать модель нового жизненного пространства и
временной перспективы. Так, эмигрант, интегрируясь в новую
социальную среду, усваивает оборонительный тип поведения и делит свой
собственный мир на две никогда не пересекающиеся зоны. С одной
стороны, он ограничивает свои первичные когнитивные и
эмоциональные привязанности кругом семьи и родственного ему
этнического коллектива. С другой стороны, он поддерживаете остальным
принимающим его сообществом исключительно вторичные, деловые
связи. Как правило, в семейной и этнической среде он обретает
рациональную и эмоциональную поддержку, которая позволяет ему, не
впадая в отчаяние, пережить внутренний конфликт, вызванный
необходимостью овладения новым культурным кодом.
Когнитивистский подход к языку, сознанию и мозгу, в частности,
заключается в эффекте смещения фокуса исследования с их
изолированного терминологического употребления на их семантику,
выражающую разнообразные категориальные отношения в контексте
истории, общества, культуры и личности. Преимущества когнитивист-
ской парадигмы могут определяться не столько методологической
установкой исследователя на язык, сознание или мозг (как объекты
его познавательного интереса), сколько рассмотрением их как
способов бытия, жизнедеятельности человека. Другими словами, теоретик
или экспериментатор когнитивистики находится в познавательной
ситуации, отличной от той, в которой оказывается исследователь в
естественных и технических науках. Когнитивист должен отдавать себе

ЮМ. Шилков • Язык, сознание, мозг: когнитивистская парадигма
23
отчет в том, что такие объекты познания, как язык, сознание и мозг,
являются категориальными способами, определяющими отношение
человека к миру, к другим людям, к себе, к идеалам, нормам и
ценностям своего существования. Именно в терминах этих категорий
продуцируется знание, а когнитивистика задается вопросом о том, каким
образом это происходит.
«Сверхзадачей» когнитологов является разработка такой
обобщающей теоретической системы понятий, которая позволила бы
преодолеть ограниченность дисциплинарного подхода и отказаться от
неясности интуитивных или упрощенных интерпретаций языка,
сознания и мозга. Вопрос вовсе не в том, чтобы при рассмотрении
отношений между ними устанавливать первичность «яйца» или «курицы».
Важно понять интегральную работу когнитивного механизма их
взаимодействия. Когнитивистика изменила форму постановки
традиционных проблем, стремясь задействовать различные
предметно-понятийные средства и акцентировать внимание на вопросах типа
«как?», «каким образом?». С этой целью в когнитивистской
«разборке» могут принимать участие не только когнитивная лингвистика,
когнитивная психология, когнитивная нейрофизиология или
философская теория и методология познания, но и когнитивная
антропология, когнитивная социология, когнитивная история и когнитивная
культурология. Каждая из названных дисциплин когнитивистского
цикла «по-своему» задается вопросами о том, как работают язык,
сознание и мозг человека в роли основных способов приобретения,
накопления, хранения, воспроизведения, продуцирования и обмена
информацией, знанием, опытом. Несмотря на разницу между
терминологиями, их объединяют общие принципы когнитивистской
парадигмы. Замечу, что методологическая (технологическая)
оснащенность когнитивистики не исключает возможность использования
конкретных естественно-научных, инженерно-технических
(компьютерных, искусственно-интеллектуальных) или социогуманитарных
технологий. Если бросить сравнительный взгляд на
исследовательские парадигмы будущей науки, то перспектива когнитивистской
парадигмы представляется весьма обоснованной и продуктивной.

И.Т. Касавин
Язык и сознание как элементы социокода.
Истоки современного дискурс-анализа
Введение
Среди множества современных методов анализа
индивидуального и коллективного сознания все большую популярность завоевывает
дискурс-анализ1, теоретики которого нередко расширяют свой
подход до универсальной методологии социально-гуманитарных наук.
Тем самым понятие дискурса начинает выполнять функции, схожие с
теми, которые в методологии науки 1970-1980-х гг. выполняло
понятие метода. Мы помним, как завершился спор о методе науки в
философии науки: П. Фейерабенд разоблачил догматическую идею
универсального метода применительно к естествознанию. В
современной гуманитаристике и ее методологии ситуация далека до
монолитности и догматизма, хотя и просматривается несколько
лейтмотивов. Один из них - стремление обосновать методологическую
специфику социогуманитарного знания, отличную от естественных и
точных наук. В российском интеллектуальном пространстве XX в. это
стремление было представлено в той или иной степени философом
Г. Г. Шпетом, психологом Л.С. Выготским, литературоведами и
лингвистами М.М. Бахтиным и Ю.М. Лотманом, культурологом и
социологом науки М.К. Петровым. Эта традиция в философии и науках о
человеке может быть условно обозначена как
коммуникативно-семиотический подход. Сквозь призму современных дискуссий о
теории дискурса она обнаруживает неожиданную актуальность2.
Проблема применения идеалов научности и объективности к
гуманитарному знанию сформировалась в середине XIX в., когда
филология и лингвистика, психология, социальная и культурная антропо-
1 См.: Касавин И. Т. Дискурс-анализ и его применение в психологии // Вопросы
психологии. 2007. № 6.
2 О значении этой традиции и взаимосвязях внутри нее подробнее см.: Мике-
шинаЛ.А. Философия познания. М., 2002; Зинченко В.П. Мысль и Слово: подходы
Л.С. Выготского и Г.Г. Шпета (часть 1) // Психологическая наука и образование.
2003. № 4; Рыклин М.К. Сознание и речь в концепции М.М. Бахтина// Бахтин как
философ. М., 1992; KristevaJ. On Yury Lotman// Publications of the Modern Language
Association (PMLA). 1994. Vol. 109 (3). P. 375-376.

И.Т. Касавин • Язык и сознание как элементы социокода
25
логия приобретали институциональный статус в качестве
эмпирических наук. Предметы и методы гуманитарных наук оценивались по
аналогии с предметными областями и методологическими
арсеналами математики и естествознания, причем именно последние
выступали образцами объективности и точности. Г.Т. Фехнер, Э. Тайлор,
Ф. Соссюр каждый на свой лад формулировали и пытались
реализовать программу онаучивания гуманитаристики, но позитивисты
Венского кружка по сути вынесли всем этим попыткам негативный
вердикт. В истории философии и науки все это время развивалась и
другая линия, идущая от Ф. Шлейермахера через В. Дильтея и Ф. Ницше
к неокантианцам Баденской школы, О. Шпенглеру, позднему Э. Кас-
сиреру, позднему Э. Гуссерлю, позднему Л. Витгенштейну,
неофрейдизму. В ней нашло отражение стремление обосновать особый
эпистемологический статус гуманитарных наук, или наук о культуре,
существенно отличный от того, что в английском языке называется
«hard science». Ключевыми для данного направления исследований и
его более поздних последователей в XX в. стали как традиционные
категории языка, сознания, культуры и истории, так и только вводимые
в научно-философский оборот понятия деятельности, игры,
символа, функции, коммуникации, жизненного мира. Гуманитарная мысль
в России оказалась особенно восприимчива к этой линии развития и
внесла немалый вклад в разработку указанных понятий. Сегодня, по
прошествии десятилетий, мы уже в состоянии оценить те
достижения, которые в науке и философии XX в. связываются с именами
Шпета, Бахтина, Выготского, Лотмана, Петрова и ряда других
российских исследователей. Значительность их идей проявляется и в том
интересе и признании, которые они получают в современном мире.
1. Идея гуманитарной науки
Что такое наука и научность и как они проявляют себя в культуре,
социуме, индивидуальном познании? Этот вопрос, принципиальный
для эпистемологии и философии науки, всякий раз обращает на себя
внимание ученых, когда их дисциплина переживает революционные
трансформации. Так, Петров подходил к его решению через
эволюцию познавательного отношения вообще, которую он рассматривал с
точки зрения исторической социологии науки. Ему была очевидна
исчерпанность абстрактного представления о науке как
совокупности имманентных характеристик научного знания. Вместе этого
Петров выделил три исторических типа семиотики культуры,
свойственные античности, Средневековью и Новому времени, полагая знание

26
Раздел 1. Язык и сознание: общие проблемы
неотъемлемой частью культуры и видовым культурным понятием.
В основу этой типологии он положил понятие «социального
кодирования»1.
Все типы социальности Петров истолковывал как поиски вне-
биологических средств аккумуляции, трансляции и генерации опыта.
Ведь опыт должен иметь долгоживущий, рассчитанный на множество
поколений, бессмертный и вечный с точки зрения смертного
индивида «социокод», или, иначе говоря, тип субъект-объектного
отношения, несущий примерно тот же набор функций, что и биокод для
других видов: «Для всей... совокупности массива знания и
непосредственно связанных с ним институтов и механизмов различного
назначения мы... будем употреблять термин социокод, понимая под
ним основную знаковую реалию культуры, удерживающую в
целостности и различении фрагментированный массив знания,
расчлененный на интерьеры мир деятельности и обеспечивающие институты
общения»2. Проводя различие между деятельностью и общением,
общением и познанием, он выделяет три типа того, что можно назвать
«познавательным общением». Это коммуникация (поддержка
нормативной структуры), трансляция (когнитивная социализация) и
трансмутация (генерация смыслов)3, в той или иной степени
характеризующие всякий способ социального кодирования. Однако третий
срез общения, или трансмутация, «который в европейском очаге
культуры называют "познание"»4, характерен, как мы увидим ниже,
для современного типа ментальности.
«Геном» социального кодирования является знак. Используя его,
общество удерживает массив социально необходимых и
воспроизводимых в смене поколений видов деятельности в форме знания.
Первые два социокода отличаются, по Петрову, использованием языка
только для фрагментации знания в его трансляционной (знак) и
поведенческой (деятельность) формах существования. Античный тип
такой фрагментации выступает как единство индивида и его имени,
противопоставленное природному и социальному окружению,
которое понимается как священный текст. Это так называемое
лично-именное кодирование, где еще нет разделения поведенческого и
знакового на обособленные области со своими основаниями
интеграции и социокод объединен в социальную целостность через контакт и
1 См.: Петров М.К. Язык. Знак. Культура. М., 1991.
2 Там же. С. 39.
3 См.: Там же. С. 32-40.
4 Там же. С. 92.

И.Т. Касавин • Язык и сознание как элементы социокода
27
сопряжение имен в ситуациях коллективного действия. В
средневековом, или профессионально-именном, типе кодирования единство
группы и текста противостоит имени. Здесь поведение и знак
реализуются через матрицу обмена, или систему наследуемых
межсемейных контактов, а также через кровнородственную связь вечных
(божественных) имен. Хотя оба типа используют языки как средства
общения - инструменты коммуникации, трансляции,
трансмутации - интегрирующие структуры этих социокодов (ситуация
коллективного действия, межсемейный контакт, кровнородственная связь)
очевидно не принадлежат к реалиям языка в узком смысле, что не
мешает им оставаться знаковыми отношениями, носителями смысла и
значения.
Способ различения античной и средневековой культур,
предлагаемый, таким образом, Петровым, отнюдь не самоочевиден. Он
основан, в частности, на представлении о чуть ли не атомистической
природе мигрирующего античного индивида, единство архэ1
которого противостоит социальному и природному миру. Конечно,
приключения Одиссея, Язона или Кадма - это их собственная история.
Но и король Артур, Ланцелот, Тристан или Роланд являются
личностями ничуть не в меньшей мере. И одновременно все они, как
феномены культуры, представляют собой некий собирательный
образ — архетип. Имя в качестве символа рода также фигурирует как в
античности, так и в Средневековье. Поэтому критерий Петрова
относится в первую очередь к способу производственной
деятельности, а не культуры в целом, да и то с большими оговорками. Ведь
цеховое (городское) разделение труда, типичное для европейского
Средневековья, коренится в античном наследовании профессии у
свободных ремесленников, торговцев, художников, врачей,
которым покровительствуют боги и герои, также вступившие на путь
специализации (Гефест, Дедал, Гермес, Аполлон, Асклепий).
Феодальное же поместье по структуре производства весьма схоже с
виллой крупного античного землевладельца в Египте, Греции или Риме.
Так что главное и общее в обоих типах социального кодирования -
это практическое отношение между человеком и миром, в котором
посредниками выступают профессия и конфессия, представленные
в форме мифов и ритуалов.
В отличие от первых двух современный тип социального
кодирования Петров называет «универсально-понятийным». Его особен-
1 См.: Касавин И.Т. Мир человека как онтология знания (пространственно-
временные аспекты) //Уранос и Кронос. Хронотоп человеческого мира. М., 2001.

28
Раздел 1. Язык и сознание: общие проблемы
ность не в новизне самого субъект-объектного отношения, а в его
функциональной нагруженности, социальной значимости.
Характерным режимом работы этого отношения является смешанность
генерации и трансляции смыслов. Иными словами,
субъект-субъектное отношение не только передает некоторую «мудрость» или
«ценное указание» от субъекта к субъекту, но и преобразует их в процессе
передачи от абстрактного к конкретному, от расплывчатого
целеуказания типа «улучшить», «наладить», «пресечь» до программы
конкретного действия, направленного на реализацию этих целей.
Причем эта программа прописывается и артикулируется в специфических
знаковых средствах, главным из которых является книгопечатание.
Петров ссылается на умножение ситуаций нестандартного типа
по сравнению со стандартными; их соотношение в XVIII—XIX вв.
начинает резко меняться в пользу нестандартных, что увеличивает
социальную значимость креативного поведения. Анализируя истоки
европейского социального кодирования в греческой античности,
Петров показывает1, что с самого начала в европейском очаге
культуры постоянно присутствовали нестандартные социально значимые
ситуации той или иной формы, в которых чистая репродукция,
программа, бесконечный повтор либо вообще невозможны (научная
деятельность, например), либо опасны. Поэтому европейская
социальность первой санкционировала отклонение от нормы как таковой,
сделала социально значимыми и подлежащими трансляции такие
понятия, как «талант», «оригинальность», «автор», «плагиат». Иначе
говоря, она побудила сформулировать понятие научности и по-новому
понять проблему соотношения языка, познания и культуры.
«Факты свидетельствуют о том, что "реальный мир" в
значительной мере бессознательно строится на языковых нормах данного
сообщества. Не существует двух языков настолько тождественных, чтобы
их можно было считать выразителями одной и той же социальной
действительности. Миры, в которых живут различные общества, —
отдельные миры, а не один мир, использующий разные ярлыки»2, -
пишет Э.Сепир. И Петров признается, что гипотеза лингвистической
относительности фигурирует в числе его «настольных идей». Вместе с
тем он постоянно обращается к ее критике, подчеркивая, что
семиотика культуры не тождественна структуре конкретных естественных
1 См.: Петров М.К. Искусство и наука. Пираты Эгейского моря и личность. М.,
1995.
2 Сепир Э. Положение лингвистики как науки // История языкознания XIX и
XX вв. в очерках и извлечениях. Ч. 2. М., 1960. С. 177.

И.Т. Касавин • Язык и сознание как элементы социокода
29
языков: «Структура социокода и структура языка могут оказаться
двумя разными структурами. Соответственно и "смысл", "значение",
"знание", если они прописаны по наличным результатам
общения, т.е. по социокодам, могут оказаться в весьма слабой корреляции
с типом языковой структуры»1. «Текст» также есть не чисто
лингвистическое, но значительно более широкое понятие, включающее в
себя субъекта. «За любыми актами общения прослеживается наличие
текста как основной и, видимо, высшей содержательной единицы
общения. Важной для понимания феномена социальности
особенностью текста является то, что любой текст всегда имеет более одного
владельца, всегда находится в совместном владении двух или
большего числа индивидов живущего поколения, что и позволяет тексту
переживать своих владельцев, существовать неопределенно долго,
постоянно и преемственно изменяясь в актах общения»2.
Эта идея Петрова о тексте как универсальном факторе
познавательного общения сыграла фундаментальную роль в современной
социальной эпистемологии, позволив использовать одинаковые
методологические средства для анализа естествен но-научного и
социально-гуманитарного знания. Здесь он существенно дополнил
М. Бахтина, у которого идея текста находится в центре внимания, но
ограничена специфической предметной областью.
Если рискнуть и одной фразой обозначить философско-методо-
логический лейтмотив трудов Бахтина, то, вероятно, это и будет идея
особенностей гуманитарного познания — в науке и искусстве.
Конечно, при более внимательном взгляде она сразу же разворачивается по
крайней мере в четыре главные темы: творчество, язык, субъект
познания и типы познавательного отношения.
Релевантность идей Бахтина для современной философии и гума-
нитаристики вообще проявляется прежде всего в том, какое значение
он придавал понятию творческой деятельности. Сформулированные
им оригинальные категории - такие, как «вненаходимость»,
«диалог», «полифония», «участное мышление» (неалиби в бытии),
«Другой», — обладают конкретным смыслом: они описывают жизненный
мир человека, вовлеченного в процесс научного и литературного
творчества. Едва ли не главной задачей Бахтина было показать
живую, неокончательную фактуру этого процесса, его связь с жизнью
самого творца. Недаром С.С. Аверинцев, близко знавший Бахтина,
сказал об этом так: «Мыслитель, не устававший повторять, что ни од-
1 Петров М.К. Язык. Знак. Культура. С. 90.
2 Там же. С. 83.

30
Раздел 1. Язык и сознание: общие проблемы
но человеческое слово не является ни окончательным, ни
завершенным в себе, - он ли не приглашает нас договорить "по поводу" и
додумывать "по касательной", то так, то этак разматывая необрываюшую-
ся нить разговора?»1
Однако для раскрытия творческой природы гуманитарного
знания Бахтин совершает странный, на первый взгляд мыслительный
ход: он, словно следуя за Соссюром (с которым наделе расходится по
ряду принципиальных моментов), делает главным объектом своего
рассмотрения самое безличное и устойчивое проявление знания —
текст. «Объектом гуманитарного познания, согласно Бахтину,
является текст (письменный, устный) как первичная данность всех
гуманитарных дисциплин»2, — указывает Л.И. Новикова. Но здесь же
текст оборачивается собственным отрицанием, выходит за свои
пределы. Текст - это универсальная форма заявления человека о себе,
убежден Бахтин, но он представляет собой не чисто лингвистическую
данность; это по сути любой феномен культуры, требующий, говоря
современным языком, контекстуального и даже
полидисциплинарного анализа. Всякий «человеческий поступок есть потенциальный
текст и может быть понят (как человеческий поступок, а не
физическое действие) только в диалогическом контексте своего времени
(как реплика, как смысловая позиция, как система мотивов)»3, -
пишет Бахтин и в дальнейшем предпринимает систематическое
развертывание понятия «текст» до понятия культурного объекта вообще.
В русле той же программы пойдет его коллега Ю.М. Лотман со
своим понятием семиосферы, но еще раньше дорогу в этом же
направлении проложит Г.Г. Шпет4, чьи идеи (без ссылок и цитат) были
усвоены его учеником Л.С. Выготским5, а в дальнейшем к ним
примкнет, едва ли подозревая об этом, М.К. Петров, разграничивая
язык и социокод и именно в последнем обнаруживая фундамент
культуры.
Итак, что значит вывести язык за пределы чисто
лингвистического понимания? Это значит обнаружить, что текст небезличен, что он
предполагает субъекта - автора, и здесь сразу возникает многообраз-
1 Аверинцев С.С. Бахтин, смех, христианская культура// М.М. Бахтин как
философ. М., 1992. С. 7.
2 Новикова Л.И. К методологии гуманитарного познания // М.М. Бахтин как
философ. С. 99.
3 Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М., 1979. С. 286.
4 См.: Шпет Г.Г. Внутренняя форма слова. Иваново, 1999.
5 См.: ВыготскийЛ.С. Мышление и речь. М. ; Л., 1934.

И.Т. Касавин • Язык и сознание как элементы социокода
31
ная проблематика субъекта и субъективности как существенного
измерения гуманитарного знания. Забегая вперед, скажем, что эти
размышления в немалой степени способствовали переосмыслению
природы и естественно-научного познания (сам Бахтин и его коллеги от
такого шага были еще далеки).
Что же конституирует автора? Автор определяется, с одной
стороны, собственным внутренним миром (набором эзотерических
смыслов), а с другой - кругозором (набором социально оформленных
смыслов). В целом это образует, как поясняет Новикова,
«осмысленный и организованный в представлении в соответствии с
собственной системой ценностных ориентации мир человека»1.
То, что этот мир, как бы выразился Петров, «прописан по системе
общения», проявляется в неизбежной адресованности текста
другому, читателю. Однако в силу двойственной природы автора (и,
естественно, читателя как субъекта) сам смысл текста всегда определяется
рассогласованием автора и читателя, ситуацией непонимания: текст
без расчета на понимание есть абсурд, прозрачный текст есть трюизм.
То, что стоит между участниками данной ситуации, есть смысл
текста2. «Смыслом я называю ответы на вопросы. То, что ни на какой
вопрос не отвечает, лишено для нас смысла»3, - указывает Бахтин.
Понять смысл текста поэтому, значит реконструировать лежащий в
его основании вопрос. Но и понять смысл вопроса можно лишь путем
реконструкции лежащего в его основании «горизонта» (Х.Г. Гада-
мер), т.е. текста, и тогда мы получаем классический
герменевтический круг, или «кругозора» (Бахтин), т.е. культурной компетенции
(не только автора, как у Гадамера, но и адресата).
И здесь появляется понятие, «взрывающее», как сказал бы Лот-
ман, границы текста, — «диалог». Текст по природе диалогичен, и эта
диалогичность имеет открытый характер: она не предполагает
ограничение смысла замкнутым на себе самом текстом (в
противоположность установкам структурной лингвистики и семиотики, которые
разделял и ранний Лотман). Более того, диалог не ограничен и парой
автор-читатель, но предполагает предшествующих (и последующих):
«Не может быть изолированного высказывания. Оно всегда
предполагает предшествующие и следующие за ним высказывания. Ни одно
высказывание не может быть ни первым, ни последним. Оно только
1 Новикова Л.И. Цит. соч. С. 100.
2 См.: Касавин И. Т. Смысл как проблема эпистемологии и науки //
Эпистемология и философия науки. 2007. Т. XIII. № 3.
3 См.: Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. С. 350.

32
Раздел 1. Язык и сознание: общие проблемы
звено в цепи и вне этой цепи не может быть изучено»1. И здесь,
поднимая актуализировавшуюся в последнее время проблему контекста,
Бахтин почти буквально повторяет известную формулировку
Выготского по поводу контекста, данную им в «Мышлении и речи». Вот ее
сокращенный вариант. «Слово вбирает в себя, впитывает из всего
контекста, в который оно вплетено, интеллектуальные и
аффективные содержания, и начинает значить больше и меньше, чем
содержится в его значении, когда мы его рассматриваем изолированно и
вне контекста: больше - потому что круг его значений расширяется,
приобретая еще целый ряд зон, наполненных новым содержанием;
меньше - потому что абстрактное значение слова ограничивается и
сужается тем, что слово означает только в данном контексте... В этом
отношении смысл слова является неисчерпаемым... Слово
приобретает свой смысл только во фразе, сама фраза приобретает смысл
только в контексте абзаца, абзац — в контексте книги, книга - в контексте
всего творчества автора»2.
Контекст, традиция, жанр, в которых живет текст, задают его
первый — социальный — полюс, сообщающий ему объективность,
устойчивость, структурность. Но он — ничто без второго полюса текста,
образованного уникальным смыслом высказывания, выражающим
свободный творческий акт. Его содержание не может быть объяснено, но
может быть понято другими субъектами коммуникации. Первый
полюс подлежит научному (историко-социологическому) объяснению,
которое обеспечивает завершенность исследования. Постижение же
неповторимого смысла текста значительно более субъективно, оно
всегда оставляет за спиной целую цепь неразгаданного и сродни
художественному, религиозному, моральному познанию.
И здесь же оказывается, что понимание текста требует выхода за
его пределы в еще одном направлении. До сих пор речь шла о том, что
можно назвать внутренней и внешней социальностью текста, но ими
у Бахтина дело не ограничивается. В самом акте творчества помимо
эмпирических субъектов — автора и читателя обнаруживается
«позиция третьего». Это сам автор, возвысившийся до
трансцендентального субъекта, или рефлексирующий автор, исследователь самого себя,
занимающий миграционную позицию «вненаходимости»3, внело-
кальности, «чуждости» (А. Шюц), вписывающийся в диалогические
отношения и заставляющий их звучать. Подлинный текст не завязан
1 Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. С. 340.
2 Выготский Л. С. Избранные психологические исследования. М., 1956. С. 370.
3 Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1963. С. 72.

И.Т. Касавын • Язык и сознание как элементы сониокода
33
исключительно на локальную внешнюю социальность (т.е. не
является только вторичным текстом), одновременно он не ограничен са-
кральностью и эзотеричностью субъективной творческой
деятельности (т.е. не есть исключительно первичный текст), но открыт и даже
специально обращен к «третьему». Автор, принявший позицию
«третьего», по сути прикладывает к себе мерку всей прошлой и
будущей культуры, пытается превзойти самого себя и обеспечить своему
тексту «открытую социальность», или комбинацию «истинной
ретроспективы» (Петров) и «истинной перспективы». Иначе произведение
ограничивается плоской наличной социальностью и не может
претендовать на сохранение в культурной памяти поколений. «Текст,
который боится "третьего", ищет временного признания и ближайшего
адресата, имеет короткую жизнь и обречен иссякнуть»1, — так
реконструирует Л. И. Новикова позицию Бахтина.
Однако, возвысив текст до культурного объекта, он немедленно
осуществляет следующий шаг — выводит текст (как ответ на вопрос)
за пределы всякой локальной культуры, делая его предметом и
способом межкультурного общения. Тот взрыв, тот выход за пределы,
которому Бахтин подвергает текст, затрагивает и всю культуру — благодаря
вне находи мости автора, а им является также и всякий творческий
читатель, человек культуры вообще, обреченный выходить за свои
пределы, сохраняя свою идентичность. «Творческое понимание не
отказывается от себя, от своего места во времени, от своей культуры и
ничего не забывает. Великое дело для понимания — это вненаходимость
понимающего — во времени, в пространстве, в культуре по
отношению к тому, что оно хочет творчески понять... Чужая культура только
в глазах другой культуры раскрывает себя полнее и глубже (но не во
всей полноте, потому что придут и другие культуры, которые увидят и
поймут еще больше)... Мы ставим чужой культуре новые вопросы,
каких она сама себе не ставила, мы ищем в ней ответа на эти наши
вопросы, и чужая культура отвечает нам, открывая перед нами новые
свои стороны, новые смысловые глубины»2; «в области культуры
вненаходимость — самый могучий рычаг понимания»3.
Текст, понятый как (потенциальный или актуальный) диалог
культур, уводит исследователя от единства мифа и языка, смысла и
слова, свойственных традиционной, замкнутой в себе культуре. Тем
самым происходит релятивизация и децентрализация литератур-
1 Новикова Л.И. Цит. соч. С. 106.
2 Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. С. 334-335.
3 Там же. С. 354.

34
Раздел 1. Язык и сознание: общие проблемы
но-языкового сознания, которое обретает выраженную
рефлексивность; в нем субъект постоянно соотносит себя с Другим и с
«третьим». И это значимо как фактор трансформации не только
методологии гуманитарных наук, но и общественного сознания вообще.
О перспективе этого возможного
интеллектуально-мировоззренческого сдвига Бахтин говорит так: «Эта словесно-идеологическая
децентрализация произойдет лишь тогда, когда национальная культура
утратит свою замкнутость и самодовление, когда она осознает себя
среди других культур и языков. Этим будут подрыты корни
мифического ощущения языка, зиждущегося на абсолютном слиянии
идеологического смысла с языком; будет вызвано острое ощущение
границ языка, границ социальных, национальных и смысловых; язык
раскроется в своей человеческой характерности, за его словами,
формами, стилями начнут сквозить национально-характерные,
социально-типичные лица, образы говорящих, притом за всеми слоями языка
без исключения, и за наиболее интенциональными - за языками
высоких идеологических жанров. Язык (точнее - языки) сам становится
художественно-завершимым образом человечески характерного
мироощущения и мировоззрения. Язык из непререкаемого и
единственного воплощения смысла и правды становится одной из возможных
гипотез смысла»1.
И вот, как только мы, сделав немалое усилие, попадаем в ритм
широких мыслительных шагов Бахтина и начинаем вместе с ним
«выходить за пределы», нам хочется немедленно получить то, чего у него
нет, а для нас сегодня столь важно и потребно. Бахтин, утверждая, что
понимание текста требует выйти за его пределы в деятельность и
коммуникацию, все же не считал возможным, вместе с К. Мангеймом,
применить этот тезис к естествознанию. Социологический подход
Бахтина ограничивался исключительно сферой искусства. В том же,
что называется «hard science», по его мнению, «удельный вес темы о
слове сравнительно невелик. Математические и естественные науки
вовсе не знают слова как предмет направленности. В процессе
научной работы, конечно, приходится иметь дело с чужим словом — с
работами предшественников, суждениями критиков, общим мнением
и т.п.; приходится иметь дело с различными формами передачи и
истолкования чужого слова - борьба с авторитарным словом,
преодоление влияний, полемика, ссылки и цитирования - но все это остается
в процессе работы и не касается самого предметного содержания
науки, в состав которого говорящий человек и его слово, конечно, не вхо-
1 Бахтин ММ. Вопросы литературы и эстетики. М., 1975. С. 181-182.

И.Т. Касавин • Язык и сознание как элементы социокода
35
дят. Весь методологический аппарат математических и естественных
наук направлен на овладение вещным, безгласным объектом, не
раскрывающим себя в слове, ничего не сообщающим о себе. Познание
здесь не связано с получением и истолкованием слов или знаков
самого познаваемого объекта»1.
Эту же мысль порой разделяете Бахтиным и Лотман. Он говорит о
специфике исторического познания, отличая его от естествознания:
«Прежде чем установить факты "для себя", исследователь
устанавливает факты для того, кто составил документ, подлежащий анализу
(область исключенного)... Можно было бы составить интересный
перечень "нефактов" для различных эпох... Каждый жанр, каждая
культурно значимая разновидность текста отбирает свои факты. То, что
является фактом для мифа, не будет таковым для хроники, факт
пятнадцатой страницы газеты - не всегда факт для первой. Таким
образом, с позиции передающего, факт — всегда результат выбора из
массы окружающих событий события, имеющего, по его
представлениям, значение»2.
Трудно не согласиться с тем, что в исторической науке имеет
место явная теоретическая и идеологическая нагруженность фактов, -
это обстоятельство установил еще тот же Мангейм, а современные
Лотману философия и социология науки пошли много дальше,
обнаружив то же самое применительно к естественно-научному знанию.
Но Лотман видит специфику истории именно в этом, подчеркивая,
что «историческая наука с самого своего первого шага оказывается в
странном положении: для других наук факт представляет собой
исходную точку, некую первооснову, отправляясь от которой, наука
вскрывает связи и закономерности. В сфере культуры факт является
результатом предварительного анализа. Он создается наукой в
процессе исследования и при этом не представляется исследователю
чем-то абсолютным. Факт относителен по отношению к некоторому
универсуму культуры. Он всплывает из семиотического пространства
и растворяется в нем по мере смены культурных кодов. И
одновременно как текст он не до конца детерминирован этим семиотическим
пространством и своими внесистемными аспектами
революционизирует систему, толкая ее к перестройке»3.
Итак, и Бахтин, и Лотман, стремясь выявить специфику
гуманитарного познания, противопоставляют ему познание естествен-
1 Бахтин ММ. Вопросы литературы и эстетики. С. 163.
2 Лотман Ю. Семиосфера. СПб., 2001. С. 337.
3 Там же. С. 338.

36
Раздел 1. Язык и сознание: общие проблемы
но-научное, как если бы последнее не обладало никакой
теоретической и идеологической нагруженностью. Поэтому они, если
перефразировать классика, вплотную подходят к принципам
современной методологии гуманитарных наук, но останавливаются перед
социальной эпистемологией. Сторонники последней же
последовательно показывают, что и «говорящий человек и его слово», и весь
жизненный мир в измененном, «снятом» виде входят в содержание
естествознания. Парадоксальным образом этому способствуют идеи
самого Бахтина, обобщенные и экстраполированные на другие
области знания.
2. Культура как знак
Обобщение идей Бахтина - один из лейтмотивов творчества Л от-
мана. Формула «культура как текст» трансформируется у него в
формулу «культура как знак», что способствует осознанию единства
гуманитарного и естественно-научного знания, и это приводит Л отмана к
существенной методологической корректировке. Одним из поводов к
тому оказывается критика Р.Дж. Коллингвуда, представляющего
классическую методологию исторической науки. По сравнению с
ней, замечает Лотман, «путь семиотики противоположен: он
предполагает предельное обнажение различий в их структурах (мира объекта
и мира историка. — И.К.), описание этих различий и трактовку
понимания как перевода с одного языка на другой. Не устранение
исследователя из исследования (что практически и невозможно), а осознание
его присутствия и максимальный учет того, как это должно сказаться
на описании. Поэтому в такой мере, в какой инструмент
семиотического исследования есть перевод, инструментом
историко-культурного изучения должна стать типология с обязательным учетом
историка и того, к какому типу культуры принадлежит он сам»1.
Результатом переосмысления методологии истории как науки,
составляющей необходимый элемент всякого гуманитарного
познания, становится формулировка специфики неклассического этапа в
развитии научного знания вообще, характеризуемого
«лингвистическим поворотом». Ссылаясь на В. Гейзенберга2, Лотман на свой лад
высказывает следующее важнейшее методологическое положение,
ставшее со времен Венского кружка символом веры всей
аналитической философии науки.
1 Лотман Ю. Семиосфера. С. 387.
2 См.: Геизенберг В. Шаги за горизонт. М., 1987.

И.Т. Касабин • Язык и сознание как элементы социокода
37
«В разных областях науки актуализируется одна и та же проблема:
проблема языка, взаимодействия метаязыка описания и
описываемого объекта. Из наивного мира, в котором привычным способам
восприятия и обобщения его данных приписывалась достоверность, а
проблема позиции описывающего по отношению к описываемому
миру мало кого волновала, из мира, в котором ученый рассматривал
действительность "с позиции истины", наука перешла в мир
относительности. Вопросы языка стали касаться всех наук. По сути дело
здесь в следующем: наука, в том виде, в котором она сложилась после
Ренессанса, положив в основание идеи Декарта и Ньютона, исходила
из того, что ученый является внешним наблюдателем, смотрит на
свой объект извне и поэтому обладает абсолютным "объективным"
знанием. Современная наука в разных своих сферах - от ядерной
физики до лингвистики - видит ученого внутри описываемого им мира
и частью этого мира. Но объект и наблюдатель, как правило,
описываются разными языками. Следовательно, возникает проблема
перевода как универсальная научная задача»1.
Чтобы понять, как, по-видимому, частная лингвистическая
проблема перевода с одного языка на другой приобретает глобальный
статус, нужно обратиться к основаниям концепции Лотмана, на
одном полюсе которой располагается понятие культуры, а на другом -
понятие знака. В ней он реализует бахтинский замысел по уточнению
понятия текста путем придания ему внешнего, интертекстуального
измерения, по сути встраивая текст в культурное взаимодействие.
Этому служит понятие семиосферы, или семиотического
пространства: «Семиотическое пространство предстает перед нами как
многослойное пересечение различных текстов, вместе складывающихся в
определенный пласт, со сложными внутренними соотношениями,
разной степенью переводимости и пространствами
непереводимости. Под этим пластом расположен пласт "реальности" — той
реальности, которая организована разнообразными языками и находится с
ними в иерархической соотнесенности. Оба этих пласта вместе
образуют семиотику культуры. За пределами семиотики культуры лежит
реальность, находящаяся вне пределов языка»2.
Тем самым понятие знака как элемента семиотического
пространства вводится через уточнение понятия текста как совокупности
интертекстуальных отношений. Знак — не изолированный
физический объект, обладающий значением и смыслом; это культурный
' Лопгман Ю. Семиосфера. С. 386.
2 Там же. С. 30.

38
Раздел 1. Язык и сознание: общие проблемы
символ, некоторый минимальный текст, имеющий определенную
внутреннюю структуру, «текстуру». Но и сам текст есть сложное
образование, в пределе совпадающее с культурой в целом. И здесь мы
вновь обязаны обратиться к обширной цитате.
«Культура в целом может рассматриваться как текст. Однако
исключительно важно подчеркнуть, что это — сложно устроенный текст,
распадающийся на иерархию "текстов в текстах" и образующий
сложные переплетения текстов. Поскольку само слово "текст" включает в
себя этимологию переплетения, мы можем сказать, что таким
толкованием мы возвращаем понятию "текст" его исходное значение. Таким
образом, само понятие текста подвергается некоторому уточнению.
Представление о тексте как единообразно организованном смысловом
пространстве дополняется ссылкой на вторжение разнообразных
"случайных" элементов из других текстов. Они вступают в
непредсказуемую игру с основными структурами и резко увеличивают
непредсказуемость дальнейшего развития. Если бы система развивалась без
непредсказуемых внешних вторжений (т.е. представляла бы собой
уникальную, замкнутую на себя структуру), то она развивалась бы по
циклическим законам. В этом случае в идеале она представляла бы
повторяемость. Взятая изолированно, система даже при включении в нее
взрывных элементов в определенное время исчерпала бы их.
Постоянное принципиальное введение в систему элементов извне придает ее
движению характер линейности и непредсказуемости одновременно.
Сочетание в одном и том же процессе этих принципиально
несовместимых элементов ложится в основу противоречия между
действительностью и познанием ее. Наиболее ярко это проявляется в
художественном познании: действительности, превращенной в сюжет,
приписываются такие понятия, как начало и конец, смысл и другие»1.
Это уточнение понятия текста с точки зрения внутренней
структуры, как мы видим, представляет для Лотмана лишь исходный пункт
анализа, в котором он дистанцируется от других подходов и
некоторых своих прежних идей: «Существенное отличие современного
структурного анализа от формализма и раннего этапа структурных
исследований заключается в самом выделении объекта анализа.
Краеугольным камнем названных выше школ было представление об
отдельном, изолированном, стабильном самодовлеющем тексте.
Текст был и константой, и началом, и концом исследования. Понятие
текста по существу было априорным»2.
1 Лотман Ю. Семиосфера. С. 72.
2 Там же. С. 102.

И.Т. Касавин • Язык и сознание как элементы социокода
39
Сверхзадача исследования Лотмана значительно более глобальна.
Он стремится объединить в одно целое не только знак и культуру, но и
реальность, стоящую за ними: внутрь семиотического пространства
вовлекается реальность социальной коммуникации вообще так же,
как внутрь познавательного процесса вовлекается противостоящая
ему познаваемая реальность. И здесь речь идет не о механическом
соединении разных фрагментов реальности. Данное расширение влечет
за собой отказ от субстанциального понимания и языка и познания в
пользу их функционального истолкования. Лотман фактически
подходит к принципиальным выводам, следующим из функциональной
лингвистики, для которой внешний, обращенный к субъекту и
социуму аспект языка выступает в качестве основного.
«Понятие текста — в том значении, которое придается ему при
изучении культуры, — отличается от соответствующего
лингвистического1 понятия. Исходным для культурного понятия текста является
именно тот момент, когда сам факт лингвистической выраженности
перестает восприниматься как достаточный для того, чтобы
высказывание превратилось в текст»2. Это очень важный момент: таким
образом, текст рассматривается как производная от его функции в
культуре, что уже практикуется в языковой прагматике. Однако Лотман
делает важное дополнение, позволяющее существенно уточнить
многоаспектный характер этой функции: «Говоря о недостаточности
семантического или синтаксического анализа текста, мы
противопоставляем им не прагматический, а функциональный подход... текст
осмысляется создающим в одних функционально-типологических
категориях, а воспринимающим - в других... следует говорить о
соотнесении текста не с какой-либо одной, а с двумя типологиями —
создающего (передающего) и воспринимающего»3.
Подчеркнем еще раз: функция текста в культуре это не просто
его абстрактная включенность в некоторые культурные системы
типа библиотек, книжных магазинов или литературных обзоров.
Текст — это скорее перекрестье культуры, точка коммуникативного
взаимодействия двух и более субъектов в синхронном и диахронном
измерениях. Текст подвижен, находится в постоянном
процессе функционирования: «Современное семиотическое исследование
также считает текст одним из основных исходных понятий, но сам
1 Под лингвистикой Лотман понимает прежде всего традиционную
структурную лингвистику.
2 Лотман Ю. Семиосфера. С. 434.
3 Там же. С. 444.

40
Раздел 1. Язык и сознание: общие проблемы
текст мыслится не как некоторый стабильный объект, имеющий
постоянные признаки, а в качестве функции. Как текст может
выступать и отдельное произведение, и его часть, и композиционная
группа, жанр, в конечном итоге — литература в целом. Дело здесь не в том,
что в понятие текста вводится возможность расширения. Отличие
имеет гораздо более принципиальный характер. В понятие текста
вводится презумпция создателя и аудитории, причем эти последние
могут не совпадать по своим объемам с реальным автором и реальной
аудиторией»1.
Текст и его окружение утрачивают абстрактно-безличные черты,
становясь двумя равноправными субъектами языка, культуры и
коммуникации со своими интересами и традициями, скрытыми
предпосылками, системами символов, навыками понимания, чтения и
письма. «Взаимоотношения текста и аудитории характеризуются
взаимной активностью: текст стремится уподобить аудиторию себе,
навязать ей свою систему кодов, аудитория отвечает ему тем же. Текст
как бы включает в себя образ "своей" идеальной аудитории,
аудитория - "своего" текста»2. Лотман иллюстрирует это положение
анекдотом о математике П.Л. Чебышеве, как-то выступившем с лекцией о
математической задаче раскройки ткани. После его первой фразы
«Предположим для простоты, что человек имеет форму шара»
значительная часть слушателей (вероятно, инженеров-текстильщиков и
специалистов-закройщиков) покинула зал. Текст отобрал себе
аудиторию, в которой остались одни математики.
Для социального эпистемолога важен следующий отсюда
методологический вывод, касающийся анализа текста и возможности
реконструкции его социокультурного содержания. По сути Лотман
предоставляет сильный лингвистический аргумент в пользу социального
конструктивизма, согласно которому всякое знание — социальная
конструкция и адекватное истолкование знания предполагает
выявление содержащихся в нем актов деятельности, коммуникации и
элементов прошлой культуры. Вот как звучит этот тезис: «Текст
содержит в себе свернутую систему всех звеньев коммуникационной цепи.
Подобно тому как мы извлекаем из него позиции автора, мы можем
реконструировать на его основании и идеального читателя этого
текста. Этот образ активно воздействует на реальную аудиторию,
перестраивая ее по своему подобию. Личность получателя текста,
представляя семиотическое единство, неизбежно вариативна и способна
1 Лотман Ю. Семиосфера.
2 Там же. С. 203.

И.Т. Касавин • Язык и сознание как элементы социокода
41
"настраиваться по тексту". Со своей стороны, и образ аудитории,
поскольку он не эксплицирован, а лишь содержится в тексте как
некоторая мерцающая позиция, поддается варьированию. В результате
между текстом и аудиторией происходит сложная игра позициями»1.
Не следует понимать Лотмана так, что методология анализа
текста имеет однонаправленный характер — от текста к культуре. Такова
лишь естественная позиция лингвиста, для которого текст является
первичным материалом. Позиция историка принципиально иная, и
здесь имеет смысл вновь обратиться к тому, какие выводы следуют из
методологии исторического исследования, поЛотману. Историкдол-
жен отдавать себе отчет в том, что текст и относящееся к нему
событие — принципиально разные, хотя и взаимосвязанные вещи,
которые лишь проглядывают друг из-за друга. Работая в архиве, нельзя
очаровываться текстами, нельзя сливаться с ними, как требуют
сторонники «философии жизни», но такой же ошибкой было бы занять
позицию позитивистской критики текста XIX в., унаследовав ее пре-
зентизм и установку на элиминацию политических предубеждений.
«Историк обречен иметь дело с текстами, - соглашается Лотман,
но сразу же указывает на непрозрачность, неочевидность текста,
который выступает не только как средство, но и как препятствие к
пониманию исторической реальности. — Между событием "как оно
произошло" и историком стоит текст, и это коренным образом меняет
научную ситуацию. Текст всегда кем-то и с какой-то целью создан,
событие предстает в нем в зашифрованном виде. Историку предстоит
прежде всего выступить в роли дешифровщика. Факт для него не
исходная точка, а результат трудных усилий. Он сам создает факты,
стремясь извлечь из текста внетекстовую реальность, из рассказа о
событии - событие»2.
Лотман убежден в том, что дешифровка текста - всегда
реконструкция, ничего не принимающая на веру; установка, далекая от
слепого доверия к тексту и позиции автора. «Для исследователя с опытом
семиотического истолкования источников очевидно, что вопрос
должен стоять иначе: необходима реконструкция кода (вернее, набора
кодов), которыми пользовался создатель текста, и установление
корреляции их с кодами, которыми пользуется исследователь»3. Только
релевантность события в определенном историческом контексте
превращает его в факт; к примеру, в сагах и летописях налицо большие
1 Там же. С. 204.
2 Там же. С. 336.
3 Там же.

42
Раздел 1. Язык и сознание: общие проблемы
временные лакуны или краткие констатации того, что «все было
спокойно», т.е. ничего не происходило вообще. На деле этого не могло
быть, история не прекращается, но для древнего историка
происходящее не являлось историческим событием, если не сопровождалось
распрями, переворотами и войнами.
Лотман воспроизводит вариант концепции лингвистической
относительности, указывая на власть языка, с одной стороны, и
предостерегая от нее — с другой: «Превращение события в текст... означает
его пересказ в системе того или иного языка, т.е. подчинение его
определенной заранее данной структурной организации... Будучи
пересказано средствами языка, оно неизбежно получает структурное
единство. Единство это, физически принадлежащее лишь плану
выражения, неизбежно переносится на план содержания... система
языковых связей неизбежно переносится на истолкование связей
реального мира»1.
Представляется, что здесь Лотман сделал слишком сильный
акцент на системном единстве языка, возможности логической
упорядоченности мира, которые есть скорее лингвистические абстракции в
стиле Соссюра, чем свойства языковой реальности. Есть основания
утверждать, что, напротив, пересказ как специфический дискурс
нередко вносит в события больше хаоса и произвола, чем реально в нем
содержится. По этому поводу с Лотманом, видимо, мог бы также
поспорить Петров, когда писал о том, что история европейского социо-
кода есть история замыкания структур социального кодирования на
грамматические структуры конкретных естественных языков.
Отсюда вытекает специфическая ошибка исторической реконструкции.
«Эти замыкания на языковые структуры высокой степени общности
создают и поддерживают иллюзию, что так и должно быть, что любой
"нормальный" социокод, обеспечивающий воспроизводство
социальности и накопление знания, обязан строиться на
логико-лингвистическом основании или хотя бы стремиться к такому "развитому"
построению. На этой иллюзии, в частности, основана и
лингвистическая относительность»2.
Словно отвечая на эту критику, Лотман говорит о недостаточности
лингвистической выраженности текста и развивает свою концепцию
бесписьменной культуры, что приводит его к истокам языка, к
донаучным формам сознания (магии, мифу, религии). И это уже, кстати,
оказывается вполне созвучным с некоторыми идеями Петрова.
1 Лотман Ю. Семиосфера. С. 339.
2 Петров М.К. Язык. Знак. Культура. M., I99J. С. 93.

И.Т. Касавин • Язык и сознание как элементы социокода
43
3. За пределами письма
Откуда же Лотман выводит возможность бесписьменной
культуры?1 Сначала он анализирует ее противоположность, т.е.
предпринимает исследование привычного и доминирующего в европейской
культуре письменного сознания, рассматривая его сквозь призму
особой языковой деятельности и ее социальных условий. Так,
письменное сознание базируется на фиксации единичных, уникальных
событий. Летописи вещают о «происшествиях» разного рода —
феноменах, заслуживающих упоминания в столь важном книжном виде.
Историк, отвечая на вопросы типа «что случилось?» или «кто
победил?», выстраивает историческое повествование по определенному
канону; оно оказывается побочным результатом возникновения
письменности и одновременно ее условием. История в силу
письменного оформления приписывает социальной реальности
причинно-следственные связи и вычленяет в ней эффективные результаты,
что в свою очередь приводит к умножению числа текстов, которые
вновь определяют историческое изложение. В качестве
исторического факта фигурирует прежде всего то, что записано в книгах, и чем
древнее изложение, тем оно достовернее. В силу этой ориентации из
прошлого протягивается прямая линия к настоящему, но данная
линейность времени базируется также на определенном типе
социальной динамики и специфике социального пространства, которое
состоит в доминировании дороги над территорией. Соответственно
формируется и тип личности, характеризуемый индивидуальным
выбором и личной ответственностью, оптимальный для нестабильных
исторических условий Средиземноморья и Причерноморья.
Динамизм сменяющихся обстоятельств, полиэтническая среда порождают
эффект Вавилонской башни, когда основной языковой
деятельностью становится перевод. Набор разнообразных и разноязычных
книг образует библиотеку как воплощение письменной культуры.
Таким образом, письменная культура реализует собой то, что мы,
ориентируясь на Петрова, называем «миграционным архетипом»2.
В то же время, указывает Лотман, существовали целые мощные
цивилизации, успешно обходившиеся без письменности. В то время
как для Древней Греции бесписьменная культура явилась лишь
преддверием письменной, древние латиноамериканские цивилизации
вообще не оставили письменных свидетельств. Свойственное им бес-
1 См. подробнее: Лотман Ю. Семиосфера. С. 364-371.
2 См.: Касавин И.Т. Миграционный архетип и его трансформации (пастухи и
пираты) // Уранос и Кронос. Хронотоп человеческого мира. М., 2001.

44
Раздел 1. Язык и сознание: общие проблемы
письменное сознание строилось как воспроизведение устных
текстов, воплощавших в себе мнемонические символы и ритуалы. Это
сознание коррелировало со спецификой социальной реальности,
ограниченностью и неизменностью территории. Повторяемость
ритуала и его устной формулы определяла цикличность времени, в
условиях которого прошлое парадоксальным образом лишалось особой
ценности, но здесь же и личность утрачивала самостоятельность. Власть
авторитета в ситуациях выбора, ответственность перед социумом
оказывались главными нормами поведения. Лотман связывает воедино
бесписьменную культуру с ландшафтом и архитектурой, показывает
ее обусловленность вековой изоляцией. Непрерывность культурной
традиции могла реализовываться только в специфических истори-
ко-географических условиях - на плоскогорьях Перу, в долинах
междугорья Анд и на полосе перуанского побережья. Естественна ее
неприспособленность ко всякому изменению: завоевание Америки
привело к ее быстрому исчезновению, в то время как античность
расцветала в условиях войн, миграций и межкультурного
взаимодействия.
Вот какие следствия выводит Лотман из факта
противоположности бесписьменной и письменной культур. «Бесписьменная культура
с ее ориентацией на приметы, гадания и оракулов переносит выбор
поведения во внеличностную область. Поэтому идеальным
человеком считается тот, кто умеет понимать и правильно истолковывать
предвещания, а в осуществлении их не знает колебаний, действует
открыто и не скрывает своих намерений. В противоположность этому
(письменная. - И.К.) культура, ориентированная на способность
человека самому выбирать стратегию своего поведения, требует
благоразумия, осторожности, осмотрительности и скрытности, поскольку
каждое событие рассматривается как "случившееся в первый раз"»1.
Типичные свидетельства столкновения письменной и устной
культур Лотман обнаруживает в истории. Так, в Ветхом Завете друг
другу противостоят разные свидетельства договора человека с Богом.
У Ноя это явление радуги, у Моисея — скрижали. Моисею и
скрижалям также противостоит Аарон со своими ритуальными плясками
вокруг тельца. Фигуры косноязычного и прямолинейного Аякса и
велеречивого хитреца Одиссея иронически фиксируют столкновение
этих же двух типов культур с позиции культуры письменной. И
напротив, легенда Сократа о фараоне и Тевте в диалоге «Федр»
представляет критику письменности с позиции более древней, беспись-
Лотман Ю. Семиосфера. С. 336.

И.Т. Касавин • Язык и сознание как элементы социокода
45
менной культуры. Сократ, как мы помним, связывает с письмом не
прогресс культуры, а утрату ее высокого уровня, достигнутого
бесписьменным обществом, и Лотман вскрывает небезосновательность
его критики.
«Мир устной памяти насыщен символами. Может показаться
парадоксом, что появление письменности не усложнило, а упростило
семиотическую структуру культуры. Однако представленные
материальными предметами мнемонико-сакральные символы включаются
не в словесный текст, а в текст ритуала. Кроме того, по отношению к
этому тексту они сохраняют известную свободу: материальное
существование их продолжается и вне обряда, включение в различные и
многие обряды придает им широкую многозначность. Самое
существование их подразумевает наличие обволакивающей их сферы устных
рассказов, легенд и песен. Это приводит к тому, что синтаксические
связи этих символов с различными контекстами оказываются
"разболтанными". Словесный (в частности, письменный) текст покоится
на синтаксических связях. Устная культура ослабляет их до предела.
Поэтому она может включать большое количество символических
знаков низшего порядка, находящихся как бы на грани
письменности: амулетов, владельческих знаков, счетных предметов, знаков
мнемонического "письма", но предельно редуцирует складывание их в
синтаксическо-грамматические цепочки»1.
Подчеркнем, что анализ Л отманом бесписьменной культуры
органично вписывается в целый ряд фактов и подходов, ставших
общим местом современных исследований в гуманитарных науках.
Это и используемый самим Лотманом пример из жизни
африканского племени ндебу2, и противоположность аристократической и
буржуазной культуры3, и два лингвистических кода Б. Бернстайна4, и
типы социокода Петрова, и идеи Выготского о рассогласовании
языка и мышления, о комплексном и понятийном мышлении. Лотман
вносит важный вклад в исследование истоков языка и культуры,
эволюции сознания, существенным образом дополняя синхронные
социолингвистические и культурологические исследования. В
дальнейшем он применяет свой подход для разработки методологии
1 Лотман Ю. Семиосфера. С. 367-368.
2 См.: Тэрнер В. Символ и ритуал. M., 1983. С. 57-58.
3 См.: Зубец О.П. Аристократизм // Этический словарь. М., 2002.
4 См.: Bernstein В. Linguistic Codes, Hesitation Phenomena and Intelligence //
Language & Speech. 1962. Vol. 5, № 1. P. 31—46.

46
Раздел 1. Язык и сознание: общие проблемы
анализа до- и вненаучных форм знания и сознания, имеющего
принципиальное значение для современной эпистемологии1.
Так, Лотман выделяет две главные архаические социокультурные
модели: магию и религию2 (при этом оговаривает, что они не
совпадают с реальными историко-культурными феноменами, которые
представляют собой более сложные комбинации обеих). Магии как
особому типу деятельности присущи взаимность, принудительность,
эквивалентность, договорность. Она базируется на обмене, предполагает
выгоду и воспитывает сознание ответственности. Именно в магии, по
Лотману, в силу роста аналитического мышления, ценности хитрого
разума впервые возникает возможность рассогласования содержания
и формы знака. Религия, напротив, отличается односторонностью
отношений между человеком и Богом, произвольностью
божественного действия, доминированием отношений дарения, целостностью
сознания и следующим из этого единством содержания и формы
символа3.
Эта типология Лотмана, видимо, не согласующаяся с привычным
представлением о магическом единстве знака и значения, в
действительности позволяет проводить достаточно тонкие разграничения
внутри раннерелигиозных форм сознания (мифа, магии, тотемизма и
проч.). Кроме того, с ее помощью можно истолковывать и более
поздние и даже не относящиеся к религии культурные феномены,
например торговую мораль. В сознании русских купцов Лотман
обнаруживает замысловатые комбинации магического и религиозного,
воскрешающие в памяти образ ветхозаветного пастуха Иакова.
«Посещавшие Россию иностранцы склонны были обвинять русских
купцов в неверности и лукавстве. Однако, парадоксально, причина
заключалась в отношении к договору как таковому: случай обмана в
отношении с "чужими" (а договор мыслился как форма отношений
именно с чужим) был как бы подразумеваемым условием. Обман
здесь был сродни фольклорной хитрости героя-трикстера.
Совершенно иным было народное отношение к связям внутри своей среды.
Здесь обман почитался тяжким грехом, но и договора не
требовалось - его заменяло доверие»4.
1 См.: Касавин И. Т. Наука и иные типы знания: позиция эпистемолога //
Эпистемология и философия науки. 2005. Т. IV, № 2.
2 См.: Лотман Ю. Семиосфера. С. 371-372.
3 В рамках нашей типологии религиозного отношения к миру аналогичным
образом выделяются договорная религия и религия смирения. См.: Касавин И. Т.
Изобретение веры. Авраам и Иов// Вопросы философии. 1999. № 2.
4 Лотман Ю. Семиосфера. С. 384.

И.Т. Касавин • Язык и сознание как элементы социокода
47
Магия как медиум договаривающихся сторон — самый
первоначальный контекст, в котором возникает практика диалогического
общения. В религии, где все заслоняет собой вера и более нет
никакого обмена-обмана, где «торгующие изгоняются из храма», она
уходит в тень. Отсюда вновь возврат к ключевому понятию Бахтина
«диалог».
Таким образом, прослеженные выше мыслительные ходы Лотма-
на являют собой по сути закономерное развитие бахтинского понятия
диалога, роль которого в функциональной лингвистике исполняет
безличное понятие коммуникации. «Речевое мышление», «речевое
сознание» (в использовании этого термина замечательно созвучие
Бахтина и О. Мандельштама1), по Бахтину, неотъемлемы от диалога
как в логическом, так и в историческом смысле. Бахтин анализирует
различные ситуации в истории культуры и литературы, в которых эта
мысль высвечивается в самых неожиданных ракурсах.
Вот несколько характерных примеров. В истории романа Бахтин
вскрывает параллель между литературой и наукой, обязанную
диалогу. «Мы обладаем замечательным документом, отражающим
одновременное рождение научного понятия и нового
художественно-прозаического романного образа. Это — сократические диалоги»2.
Диалог оказывается существенным элементом «онтологии пути» -
актуального предмета современных культурологических
исследований3. Хронотоп дороги неизбежно предполагает диалог как
эксперимент — своеобразный тест на понимание и выживание. «На дороге
("большой дороге") пересекаются в одной временной и
пространственной точке пространственные и временные пути
многоразличнейших людей — представителей всех сословий, состояний,
вероисповеданий, национальностей, возрастов. Здесь могут случайно встретиться
те, кто нормально разъединен социальной иерархией и
пространственной далью. Здесь могут возникнуть любые контрасты,
столкнуться и переплестись различные судьбы»4. Воображаемый диалог,
свойственный романам Достоевского — постоянному предмету внимания
Бахтина, напоминает мысленный эксперимент - методический
прием, которым в равной степени пользовались и Аристотель, и Галилей,
и Бор.
1 Ср.: Мандельштам О. Слово и культура. М., 1987. С. 46.
2 Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. С. 467.
3 См.: Касавин И. Т. Человек мигрирующий: онтология пути и местности //
Вопросы философии. 1997. № 7.
4 Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. С. 392.

48
Раздел 1. Язык и сознание: общие проблемы
На основе этих и других частных случаев Бахтин формулирует
общий вывод, который вполне можно рассматривать как эпиграф к
современной теории дискурса: «Текст как таковой не является
мертвым: от любого текста, иногда пройдя через длинный ряд
посредствующих звеньев, мы в конечном счете всегда придем к человеческому
голосу, так сказать, упремся в человека»1.
Лотман так переводит идею диалогичности на более технический
язык: «Минимальной работающей семиотической структурой
является не один искусственно изолированный язык или текст на таком
языке, а параллельная пара взаимно-непереводимых, но, однако,
связанных блоком перевода языков. Такой механизм является минимальной
ячейкой генерирования новых сообщений. Он же - минимальная
единица такого семиотического объекта, как культура»2. Если
использовать обычную для Лотмана компьютерную метафору, то
семиотические объекты выступают как «мыслящие структуры» с
интеллектуальным собеседником и текстом на «входе». Для функционирования
интеллекта требуется другой интеллект - либо внешний, либо
относящийся к сфере того же индивидуального сознания. Во втором
случае эвристична аналогия между биполярной асимметрией
семиотических механизмов и функциональной асимметрией мозга,
обоснованию которой посвящена статья Лотмана «Асимметрия и диалог»3.
Так возникает искомая цепочка, характеризующая взаимосвязь
языка и мышления: мышление-перевод-диалог: «Мы говорили, что
элементарный акт мышления есть перевод. Теперь мы можем сказать,
что элементарный механизм перевода есть диалог. Диалог
подразумевает асимметрию, асимметрия же выражается, во-первых, в различии
семиотической структуры (языка) участников диалога и, во-вторых, в
попеременной направленности сообщений. Из последнего следует,
что участники диалога попеременно переходят с позиции "передача"
на позицию "прием"»4.
Диалогическая структура коммуникации выступает как медиум,
который объединяет письмо и устную речь, текст и его
лингвистические контексты, язык и его внеязыковые условия. Диалог как понятие
по сути предвосхищает и заранее упрощает ту многозначность и
расплывчатость, которую приобрело сегодня понятие дискурса. В теории
диалога схвачено наиболее плодотворное содержание современных
1 Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. С. 401.
2 Лотман Ю. Семиосфера. С. 151.
3 См.: Там же. С. 590-602.
4 Там же. С. 268.

И. Т. Касавин • Язык и сознание как элементы социокода
49
теорий дискурса: представление о живой ткани общения, вне которой
текст остается бессмысленным и мертвым словом, а контекст —
чуждым и безгласным окружением языка.
Бахтин изначально черпает общую методологическую идею
диалога-дискурса из конкретного литературоведческого анализа. В
различии романа и других жанров он обнаруживает различие
динамического и статического текстов, т.е. полифонического текста,
погруженного в дискурс и взаимодействующего со своим контекстом, и
монологического текста, контекст которого забыт, а дискурс более не
практикуется: «Роман не имеет такого канона, как другие жанры:
исторически действенны только отдельные образцы романа, а не
жанровый канон как таковой. Изучение других жанров аналогично
изучению мертвых языков; изучение же романа - изучению живых
языков, притом молодых»1.
Отсюда далеко идущая аналогия между наукой и искусством,
философией и литературой, которая подчеркивает значение
диалогического и полифонического мышления для формирования
европейской ментальности, рефлексивного сознания вообще: «Память, а не
познание есть основная творческая способность и сила древней
литературы. Так было, и изменить этого нельзя; предание о прошлом
священно. Нет еще сознания относительности всякого прошлого. Опыт,
познание и практика (будущее) определяют роман. В эпоху
эллинизма возникает контакт с героями троянского эпического цикла; эпос
превращается в роман. Эпический материал экспонируется в
романный, в зону контакта, пройдя через стадию фамильяризации и смеха».
Бахтин заключает этот пассаж весьма примечательной для
эпистемолога (а может быть, и для историка философии) фразой: «Когда роман
становится ведущим жанром, ведущей философской дисциплиной
становится теория познания»2.
4. Современное значение понятия «дискурс»
Сегодня понятие дискурса индексирует собой двуединый сдвиг в
центральной проблеме философии - проблеме обоснования знания:
дискурс противопоставляется трактату, неспециализированное
повседневное мнение — профессиональному экспертному суждению, в
особенности при обсуждении проблем общественной значимости.
Это понятие дискурса соответствует новой картине мира, которая от-
1 Бахтин ММ. Вопросы литературы и эстетики. С. 448.
2 Там же. С. 459.

50
Раздел 1. Язык и сознание: общие проблемы
называется от монотеоретизма и наукоцентризма. Отныне задача не
исчерпывается тем, чтобы поставить в центр одну из научных моделей
мира; важно оценить их по взаимным преимуществам и
недостаткам1. Кроме того, данное сопоставление производится не только в
целях достижения научной истины, но на фоне мира повседневности и
относительно простого человека с его интересами и потребностями.
Широкое распространение термина «дискурс» в гуманитарных
науках уже вывело его за пределы лингвистической определенности,
но еще не дало его философского осмысления. Как же можно сузить и
уточнить понятие дискурса?
Во-первых, нужно сопоставить понятие дискурса с
аналогичными эпистемологическими понятиями. Таковыми являются понятия
творческого акта и метода познания. В обоих случаях речь идет о
процессе развития знания, в котором деятельность до определенной
степени регламентирована и одновременно вынуждена выходить за
нормативные и эмпирические пределы. Данный процесс соединяет
между собой ставшее знание и когнитивные ресурсы, или источники
познания. Во-вторых, из всех социально-политических оттенков
смысла термина «дискурс» теоретически значимым представляется
только тот, который подразумевает живой социальный акт
дискуссии, или коммуникации. Он опосредует собой взаимодействие
индивидуальных социальных субъектов и социальных структур.
В-третьих, из лингвистических смыслов этого термина стоит вернуться к
восходящей к работам Э. Бенвениста теории дискурса как прагматически
ориентированного текста. Бенвенист отличал текст как
безлично-объективистское повествование от дискурса как живой речи,
предполагающей коммуникативные контексты (говорящего,
слушающего, намерение, место, время речи). Их различие, по мысли
Бенвениста, не совпадает с различием письменного и устного текста2.
Этот подход мне кажется оправданным. Вместе с тем в современной
лингвистической прагматике понятие текста включает в себя понятие
дискурса как частную форму. От этой традиции я вынужден отойти:
в моем понимании текст и дискурс являются лишь частично
пересекающимися понятиями. Я буду понимать дискурс как неоконченный
живой текст, взятый в момент его непосредственной включенности в
1 «Дискурс можно было бы определить как такую инстанцию, с помощью
которой модели соотносятся между собой» (Kohlhaas Р. Diskurs und Modell.
Historische und systematische Aspekte des Diskursbegriffs und ihr Verhältnis zu einer
anwendungsorientierten Diskurstheorie // Diskurs: Begriff und Realisierung ;
H.U. Nennen (Hg.). Würzburg, 2000. S. 32.
2 См.: Бенвенист Э. Общая лингвистика. M., 1974. С. 276.

И.Т. Касавин • Язык и сознание как элементы социокода
51
акт коммуникации, в ходе его взаимодействия с контекстом1. От
дискурса отличается текст, который уже отчужден от автора
пространственными, временными и иными индексикальными2 параметрами.
Чтобы понять дискурс, можно задать вопрос говорящему,
понимание же текста требует «вопрошания контекста», контекстуализа-
ции письма, возможной лишь в процессе социокультурной
реконструкции. В этом смысле нет устных текстов, поскольку доступ к
любому тексту возможен лишь через его объективированного носителя, в
анализе которого можно применить научный принцип
воспроизводимости. Устным же в буквальном смысле, связанным с устами, т.е.
незавершенным, живым, может быть лишь дискурс («прямой эфир»),
пусть даже он реализуем не только аудио-, но и визуальными
способами, с помощью жестов, знаков, элементов письменного текста. И сам
процесс письма является дискурсом постольку, поскольку еще не
завершен и связан с автором: к примеру, это процесс рисования или
письма учителя на школьной доске перед учениками, следящими за
его деятельностью и готовыми задать вопрос.
5. Формы и типы дискурса
М. Холлидей выделяет четыре типа дискурса: производство
текста; отнесение к нему и конструирование из него контекста ситуации;
построение потенциала, лежащего заданным текстом и ему
подобными; отнесение к нему и конструирование из него контекста культуры,
лежащего за пределами данной ситуации и ей подобными3.
Предлагаю уточнить эту типологию на основе ряда взаимосвязанных
понятий: социальности, текста и контекста, а также времени и смысла.
Прежде всего к дискурсу, если мы рассматриваем его как форму
знания, применимы общие эпистемологические таксономические
принципы, использованные в моих предыдущих работах4. Это
1 Кстати, как свидетельствует Н.С. Автономова (Деррида и грамматология //
Ж. Деррида. Граматология. М., 2000. С. 92), «ранний Деррида, вопреки всем
позднее закрепившимся смыслам, называет дискурсом "живое осознанное
представление текста в опыте пишущих и читающих"».
2 Р. Монтегю назвал так контекстные координаты (говорящий, слушающий,
время и место речевого акта), от которых зависит значение предложения. См.:
Montague R. Pragmatics // Contemporary Philosophy. La philosophie contemporaine.
Florence, 1968. Vol. I. P. 102-122.
3 См.: Haliiday MA.K. The Notion of "Context" in Language Education // Text and
Context in Functional Linguistics ; ed. by M. Ghadessy. Amsterdam ; Philadelphia, 1999. P. 23.
4 См.: Касавин И.Т. Миграция. Креативность. Текст. Проблемы
неклассической теории познания. СПб., 1998.

52
Раздел 1.Языки сознание: общие проблемы
касается типологии
«практическое/практически-духовное/теоретическое знание» и деления по предмету, методу, исторической эпохе,
типу социальной детерминации и социального производства.
Некоторые из этих типологий на первый взгляд не требуют особых
пояснений. Таково, к примеру, различие дискурсов по предмету:
политический, научный, художественный, религиозный, моральный и проч.
Аналогично и выделение античного, средневекового,
гуманистического, нововременного и прочих типов дискурса относительно
исторической эпохи. Вместе с тем здесь очевидна необходимость
культурологической квалификации каждой эпохи сточки зрения принятых
стандартов чтения и письма1.
Для отнесения к типу социального производства можно
использовать известный метод «grid-group analysis» M. Дуглас. Он позволяет
выделить четыре социальные общности исходя из того, насколько
сильно (high или low) в них выражена внутренняя структурность (grid)
и групповая граница (group). Наша модификация этой схемы
относительно способов социального производства дает типологию внутри-и
внешнесоциального дискурсов, каждый из которых может быть
также продуктивным и рецептивным. Различие этих дискурсов
определяется тем, что они используют и вырабатывают смыслы на уровнях
внутренней и внешней социальности.
Схема позволяет также уточнить указанную выше предметную
типологию дискурса (рис. 1). Если мы заменяем измерение
внутренней структурности (grid) текстом, а групповую границу (group)
контекстом и предписываем каждому из них способность быть
выраженным сильно или слабо, то получаем четыре группы. Группа A (high
text — high context), отличающаяся высокой внутренней
структурированностью текста, одновременно определяется и жесткой
контекстуальной, или социальной, привязкой. Это характеризует политико-
экономический дискурс, использующий рациональные стандарты
языка науки и одновременно отвечающий определенным
общественным реалиям и социальным целям (политической эффективности,
экономической выгоде). Во второй группе В (high text- low context)
также принят специализированный рациональный язык, но контекст
универсализируется, расплывается. Это - научный дискурс,
ориентированный понятиями истины, достоверности, обоснованности и
не ограниченный никакими внешними - предметными и
социальными сферами. Группа С (low text — high context) представляет собой
художественный дискурс. Он характеризуется своеобразием индиви-
1 См., например: Касавин И.Т. Миграция. Креативность. Текст. Гл. III, § 3 и 4.

И.Т. Касабин • Язык и сознание как элементы социокода
53
дуального стиля, не укладывающегося в унифицированные знаковые
стандарты. Одновременно искусство как выражение исторической
эпохи несет в себе отчетливый контекст, составляющий смысл
произведения. И, наконец, группа D (low text - low context) обнаруживает
близость к искусству благодаря субъективности своей языковой
артикуляции, а с наукой ее роднит универсальность контекста. Это -
моральный дискурс, в котором Ю. Хабермас усмотрел родовые черты
дискурса как такового. В силу своей неопределенности он
представляет собой по сути внеинституциональный, или экстрапарадигмаль-
ный дискурс, сферу становления (или разложения) всякого дискурса
вообще.
High text
Low text
High context
A
С
Low context
В
D
Рис. 1
При построении подобных типологий нужно учитывать ряд
принципиальных ограничений. Во-первых, это касается условного,
относительного различия выделяемых типов дискурса, а также того, что живая
деятельность вообще сопротивляется и бежит всякой таксономии. И как
только мы начинаем типологизироватьдискурс, мы попадаем
вдовушку: разговор переключается с дискурса на текст или контекст.
Обратимся к лингвистическому материалу и посмотрим
несколько подробнее, как может работать аналогия между дискурсом и
текстом. Возьмем определение текста немецким лингвистом М. Димле-
ром: «текст есть синтаксически, семантически и прагматически
когерентная и завершенная последовательность языковых знаков»1.
Принципиальное отличие дискурса в том, что он не завершен.
Поэтому можно перефразировать приведенное определение так: дискурс
есть незавершенная последовательность языковых знаков,
характеризуемая частичной синтаксической, семантической и
прагматической когерентностью. В дальнейшем попробуем применить все то,
что Димлер говорит о типологии текстов, к типологии дискурсов.
Так, текст, а в нашем случае — дискурс тождествен практике
употребления естественного языка. А эта практика складывается, по Димле-
ру, из трех базисных и внутренне взаимосвязанных элементов: ком-
1 DimlerM. Textklassenkonzepte heutiger Alltagssprache. Kommunikationssituation,
Textfunktion und Textinhalt als Kategorien alltagssprachlicher Textklassifikation.
Tuebingen, 1981. S. 6.

54
Раздел 1.Языки сознание: общие проблемы
муникативной ситуации, функции текста (в нашем случае —
дискурса) и его содержания.
Так, коммуникативная ситуация как основа типологизации
выражена в технической модели: передатчик-канал-приемник.
Передатчик, или продуцент, во многих случаях определяет его природу
(президентская речь, медицинская рекомендация, судебное
разбирательство, супружеская ссора). Если носителем дискурса не является
ответственное и компетентное лицо, то дискурс не может быть
причислен к данному классу и наделен адекватным смыслом.
Приемник, или реципиент, также в определенной мере, пусть и не
настолько строго, определяет класс дискурса (лекция предназначена
для студентов, сказка - для детей, рассказ о любовных похождениях -
для взрослых, сплетня о соседке - для женщин, спор на школьном
собрании - для учителей и учеников, предложение взятки - для
чиновника и т.п.). Однако на лекцию могут прийти коллеги, на школьном
собрании присутствуют и родители, а дети обожают подслушивать не
предназначенные для их ушей разговоры.
Доведенная дологического предела неопределенность
продуцента и реципиента дискурса оборачивается их анонимностью:
анонимными письмами, звонками, угрозами, признаниями в любви,
доносами - специфическими аномалиями, типичными для отклоняющихся
ситуаций общения.
Канал представляет собой носителя языка, а основными
каналами являются оптические и акустические. Помимо этого важен учет
временного фактора, задающего то, что может быть названо степенью
«консервированности дискурса», т.е. разрыва между моментами его
производства и потребления. Введение фактора времени в языковую
коммуникацию позволяет выделить три аспекта, или три этапа бытия
дискурса: первичную ситуацию, процесс консервирования и
вторичную ситуацию. Этот тезис существенно дополняет нашу концепцию
первичных и вторичных текстов1. С помощью ряда технических
средств можно законсервировать дискурс и превратить его в текст.
Тем самым он делается применимым в другое время, в другом месте и
для других реципиентов, которые делают его предметом
последующих дискурсов. Однако не только технические средства суть условия
превращения первичного дискурса во вторичный. Без технических
средств часто невозможна и первичная ситуация (телевизор,
радиоприемник, проектор и проч.), тем более что и в первичной ситуации
часто используются «консервированные» дискурсы (например, маг-
См.: Касавин И.Т. Миграция. Креативность. Текст. Гл. 5.

И.Т. Касавин • Язык и сознание как элементы социокода
55
нитофонная музыка как театральное сопровождение, «фанера»).
Одновременно даже простое применение технических средств
предполагает определенную обработку дискурса, подгоняющую его под
данные технические стандарты (определенные оптические и
акустические эффекты). Если же понятие консервации истолковать с
учетом функции дискурса и его содержания, то реальная картина
приобретает совершенно иной уровень сложности.
Понимание функции дискурса основывается на том, что он как
языковая деятельность имеет цель, мотив, результат. Дискурсу
свойственны когнитивная, аксиологическая и прагматическая функции:
он способен сообщать знания, влиять на эмоциональное состояние,
побуждать к действию. Основной целью дискурса является не что
иное, как координация деятельности людей в обществе. Средством
достижения этой цели выступает изменение ментальных состояний
реципиента: его знания, оценок и ценностей, волевых импульсов.
С точки зрения отнесения к цели дискурсы могут характеризоваться
иерархией целей и подчиненностью всех промежуточных целей
одной главной. Таковы так называемые гипотаксические дискурсы,
примером которых может служить обвинительная речь в суде. Пара-
таксические дискурсы, напротив, служат одновременно нескольким
независимым целям и потому являются функционально
неопределенными - телефонный разговор, болтовня в курилке,
радиопередача и т.п. В этом смысле каждый дискурс есть совокупность частичных
функциональных текстов, каждый из которых также может быть
поделен на соподчиненные или независимые части.
Содержание дискурса находит выражение в теме как срезе
контекста, в котором он разворачивается. Любовная клятва, обвинение в
супружеской измене, мечты о замужестве имеют одну и ту же тему,
различаясь по функциям и ситуациям. Врачебная рекомендация и
совет аптекаря могут касаться одного и того же объекта, но фармацевт
не отпустит сильнодействующее лекарство без рецепта. Тема
представляет некоторый предмет или событие и делает это
специфическим образом — с помощью отстранения, или дистанцирования.
Один из способов дистанцирования определяется фактором времени:
дискурс дистанцирован от события во времени. В соответствии с этим
дискурсы классифицируются на предваряющий, одновременный и
последующий — прогноз погоды, спортивный репортаж, обзор
событий. Помимо этого дискурс может быть дистанцирован и от места
события; таковы рассказ о путешествии, нотация автоинспектора,
собеседование в посольстве, местные новости. Далее, дискурс
характеризуется степенью общности и может обозначаться как генерализи-

56
Раздел 1. Язык и сознание: общие проблемы
рующий или сингулярный. Примерами первого типа являются
инструкция и ритуальная клятва; примерами второго - рассказ о себе,
отчет о работе, признание в любви.
Таким образом, лингвистическая типология текстов
относительно коммуникативной ситуации, функции и содержания вполне
может быть использована применительно к дискурсу.
Теперь добавим к паре текст-дискурс еще три члена —
«контекст», «смысл» и «субъект». Это позволит нам построить еще одну —
методологическую - типологию дискурсов. Мы видели, что
консервация дискурса превращает его в текст, который может выполнять
функцию ресурса последующих дискурсов, а артикуляция текста есть
условие осуществления дискурса. Тип дискурса, определяемый
относительно текста, мы назовем текстуальным. В нем находит
реализацию процесс внутрисоциального производства смыслов,
лингвистически он выражается в интратекстуальном взаимодействии, а его
основной целью является сообщение знания или определенного
эмоционального состояния. В общем комбинирование текстов есть
универсальный метод ведения дискурса, однако в наиболее чистом виде
он характерен для профессионального оперирования с языком в
науке и искусстве, когда смысл дискурса произволен от смысла
ресурсных текстов. Создание «вторичных текстов» есть прямой продукт
текстуального дискурса.
Определяя дискурс относительно ситуации, мы получаем
ситуационный дискурс. Его место - сфера социальной практики, а
основная функция состоит в побуждении к действию. Судебная риторика,
дискуссии в коллективе, выяснения отношений с близкими -
примеры такого типа дискурса, в котором происходит внешнесоциальное
производство смыслов: смысл речи определяется потребностями
коммуникации и решения практических проблем. Искомым
результатом такого дискурса является не построение оригинальных текстов,
а нахождение подходящей словесной формулы для выхода из
коммуникативной ситуации.
Интерпретативный дискурс есть результат определения дискурса
относительно смысла. Место такого дискурса - ситуации понимания во
всех областях жизни, в науке и литературе, межкультурном
взаимодействии, общении с природой. Его функция заключается в создании
идеальных конструкций, уподобляющих окружающий мир семиотической
системе и ставящих его в отношение к человеку. Это форма
внутрисоциального производства знания по созданию первичных текстов.
Четвертый тип дискурса определяется относительно контекста.
Это контекстуальный дискурс как форма внешнесоциального произ-

И.Т. Касавин • Язык и сознание как элементы социокода
57
водства знания, которая представляет собой процедуры
оперирования с контекстом: контекстуализация, деконтекстуализация, рекон-
текстуализация. Здесь ресурсом и сферой реализации дискурса
выступает контекст культуры: одни знаковые системы
противопоставляются другим как центр и периферия, внутреннее и внешнее,
между которыми происходит обмен содержанием. Так
формирующееся эмпирическое естествознание дистанцировалось от
религиозных и моральных контекстов, так современная теология использует
для самообоснования научные данные, так в постановках Шекспира
актеры носят джинсы и смотрят телевизор, а детские бестселлеры
эксплуатируют тему средневековой магии. Вторичность такого
дискурса бросается в глаза, однако его результатом порой оказываются
тексты, наделяющиеся статусом первичных.
Наконец, отнеся дискурс к своему автору, к субъекту творческой
деятельности, мы получим собственно творческий дискурс. Категории
Бахтина, которые раскрывают его содержание, это «вненаходимость» и
«участное мышление» (не-алиби в бытии), «Другой» и «третий»,
«полифония» и «диалоп>. Будучи сгруппированы попарно, они оказываются и
дополнительными аспектами, и полюсами творческого процесса. С
одной стороны, автор свободно творит, путешествуя по культуре и
выбирая себе партнеров и оппонентов. С другой - он укоренен в
определенном контексте, который представляет собой «очки», способ видения, не
подвергающийся сомнению. Писатель пишет для публики и сам создает
ее, но одновременно еще больше зависит от «трансцендентального Я»,
вневременного культурного авторитета. Наконец, всякий культурный
текст явно или скрыто содержит в себе альтернативные сюжеты,
позиции рефлексии, точки зрения, «двойников» (Ф.М. Достоевский), между
которыми нет единственно подлинного. В то же время он представляет
собой явную и скрытую полемику, диалог, ведущийся с вполне
определенной позиции по отношению ко всем другим.
Данная типология дискурса имеет своей целью показать, как
понятие дискурса конструируется с помощью ряда философско-эпи-
стемологических категорий. Помимо этого предстоит решать и
обратную задачу — выяснять, насколько данная конструкция
удовлетворяет использующих ее ученых.
Заключение
«Культура и ценность», собрание афоризмов Витгенштейна,
содержит следующее загадочное высказывание: «В разговоре: один
человек бросает мяч; другой не знает, должен ли он бросить его назад,

58
Раздел 1.Языки сознание: общие проблемы
или другому, или оставить на земле, или подобрать и положить в
карман и т.д.»1 Это высказывание загадочно потому, что в подавляющем
большинстве обычных случаев два человека в разговоре не
затрудняются в интерпретации и ответе на высказывания друг друга. Быть
может, Витгенштейн хотел этим примером показать, что люди,
включенные в коммуникацию, часто осознают ее по-своему и пытаются
как можно лучше определить, что за игра разыгрывается в настоящий
момент, каковы ее правила и цели, участники и границы. Он
поясняет, как мне кажется, эту свою мысль в «Философских исследованиях»:
«Мы с легкостью можем вообразить людей, развлекающихся на поле с
мячом; они как бы начинают разные известные игры, но играют в
них, не заканчивая, и в промежутках бесцельно бросают мяч в небо,
гоняются друг за другом, швыряют мяч друг в друга шутки ради и т.д.
И тут кто-то скажет: "Все это время они играют в некую игру в мяч и в
каждом броске следуют определенному правилу"»2. Ирония
Витгенштейна призвана подчеркнуть: то, как происходит интерпретация и
обмен репликами в игре коммуникации, остается загадкой.
Цель современного дискурс-анализа в широком смысле —
распутать или хотя бы отчасти прояснить эту тайну, т.е. описать игру,
уточнить ее часто неясные правила, очертить границы и выявить
участников игры, тренеров и судей. Цель философской рефлексии
по поводу понятия «дискурс» несколько иная. Философия не
создает научной теории дискурса, но проблематизирует саму эту
возможность. Она начинает с того, что проводит различие между
дискурсом и текстом как динамическим и статическим элементами
языка, неоконченной и оконченной речи. Первая для своего
понимания требует диалога с другим, вторая - диалога с самим собой
(саморефлексии, интерпретации). Сама же деятельность
рефлексии или интерпретации может быть понята как дискурс по поводу
текста, контекста или смысла. Тогда динамика дискурса будет
выражаться перемещением с одного уровня языка на другой, с одного
типа дискурса на другой. Она оказывается миграцией, или обменом
содержанием между синтаксисом, семантикой и прагматикой,
между текстом, контекстом и смыслом. Дискурс — посредствующее
звено между текстом и контекстом, позволяющее сделать один
текст контекстом другого, вовлечь контекст в текст, внести
элементы текста в неязыковые контексты, придать смысл тексту и
окружающему миру.
1 Wittgenstein L. Culture and Value. Oxford, 1980. P. 74.
2 Wittgenstein L. Philosophical Investigations. Oxford, 1978. P. 83.

И.Т. Касавин • Язык и сознание как элементы социокода
59
Одновременно миграционная природа дискурса проявляет себя в
том, что дискурс вопреки сказанному выше не может быть строго
противопоставлен тексту и контексту. Дискурс есть также
разнообразное использование текстов и их создание, и дискурс же образует
деятельностно-коммуникативный контекст, который
непосредственно сопровождает текст или существует в качестве его скрытого
подтекста. Предлагаемое нами понятие дискурса подчеркивает
динамичность языка, его зависимость от речи, то, что в основе всякого
текста лежит деятельность и понимание текста должно выявить это
основание. «Текст как таковой не является мертвым: от любого
текста, иногда пройдя через длинный ряд посредствующих звеньев, мы в
конечном счете всегда придем к человеческому голосу, так сказать,
упремся в человека»1.
Эпистемологический анализ понятия «дискурс» по
необходимости выходит за пределы языка, вместе с тем уточняя наше
представление о познании как деятельности, связанной с языком самым
существенным образом. Дискурс - это витальное знание, находящееся в
непосредственном взаимодействии с его творцом и одновременно -
с условиями познания (предметными, социальными, культурными).
Изучение речевого дискурса в разных областях деятельности и
прежде всего в науке, философии, теологии, идеологии позволяет более
полно охарактеризовать эти типы познания с точки зрения их
динамичности, креативности, живого функционирования в культуре. Это
в свою очередь становится возможным по мере того, как развиваются
специальные теории дискурса (в частности, лингвистика дискурса),
для которых может оказаться небесполезен и соответствующий
эпистемологический анализ данной темы.
Философу же отличие дискурса вообще от текста вообще
напоминает как раз о том, что отграничивает философское мышление от
обыденного и научного. И речь здесь идет не о логике
монологического дискурса, которая во многом чужда современной философии.
Философская рефлексия, часто представая перед нами в форме
законченного текста и упорядоченного, рационального рассуждения,
все же отличается своей принципиальной незавершенностью. Она
выражена в стремлении не строить законченные теории, но ставить и
разрабатывать проблемы, подвергать сомнению status quo, обращать
внимание на то, что выпадает из социального фокуса и
идеологического мейнстрима. Эта характеризующая философское мышление
незавершенность в сущности не есть недоработанность, которая бу-
1 Бахтин ММ. Вопросы литературы и эстетики. С. 401.

60
Раздел 1. Язык и сознание: общие проблемы
дет когда-то преодолена. Напротив, это форма открытости, которая
точке предпочитает вопрос, намеренно преобразует точку в вопрос,
расширяя границы всякого те кета до контуров культурного объекта, а
культурный объект — до возможного мира вообще.
***
Вечная тайна живого творческого познания - тема, запретная для
большинства этаблированных течений эпистемологической мысли,
якобы неподвластная рациональному пониманию, обычно
относимая по ведомству эмпирической психологии. И все же она находит
свою вполне рациональную разработку в семиотически
ориентированных концепциях русских ученых-гуманитариев, в частности в
виде подходов к столь популярной идее дискурса, идее
коммуникативной природы познания. Сегодня мы знаем, что она нашла свое
развитие во многих влиятельных течениях современной
философии - у Л. Витгенштейна и Д. Дэвидсона, М. Хайдеггера и Х.Г. Гада-
мера, Ю. Хабермаса и P. Xappé. Наши комментарии на полях трудов
российских мыслителей имели своей целью напомнить об
источниках этой идеи, которые по-прежнему побуждают к новым инсайтам.

Л.А. Маркова
Нелогические основания научного
мышления
В прошлом веке необычайно возросла роль языка в философских
исследованиях, и особенно это относится к логическому
позитивизму. Философы этого направления, основоположником которого
можно считать Л. Витгенштейна (хотя у него были такие именитые
предшественники, как Г. Лейбниц, Г. Фреге и ряд других), полагали,
что для того, чтобы изучить мир, достаточно изучить законы
функционирования языка. Законы языка и законы мира одни и те же. Все,
что нас окружает, доступно нашему осмыслению только потому, что
обозначено словом. Совокупность слов совпадает с совокупностью
вещей в мире. В то же время чтобы сделать понятными мысли,
рождающиеся в голове человека, сделать их доступными для другого,
необходимо оформить их в языке, в словах. Именно в языке, в словах
совмещаются мысли и мир, объяснить который призвано человеческое
мышление. Научный язык считался образцом точности и
совершенства: научное знание, выраженное научным языком, должно быть
максимально освобождено от всяких нелогических вкраплений,
связанных с личностью ученого, социальными, историческими
обстоятельствами производства знания. Из этого исходили не только
логики, но и позитивистски ориентированные философы, историки,
социологи науки.
Однако в прошлом веке исследователи приходят к выводам,
которые никак не согласуются с этими, казалось бы, незыблемыми и
абсолютно необходимыми требованиями, предъявляемыми к научному
знанию. Выявляется необходимость учитывать глобальные
трансформации, происходящие в философии, культуре, социуме в
определенные исторические периоды, без понимания которых трудно
объяснить перемены в научной рациональности. Более того, в рамках
ситуационных исследований (case studies), в которых основное
внимание уделяется рождению нового знания, чтобы понять акт
творчества в науке, оказываются в равной степени востребованными
философские, социологические, психологические и не только
исследования. Новое не выводится логическими средствами из прошлого
знания (во всяком случае эта сторона дела отступает на задний план),
а возникает из того, что наукой не является, из ситуации, в которой

62
Раздел 1. Язык и сознание: общие проблемы
работает ученый, из контекста. При этом неясно, каким образом
полученные результаты включаются в уже существующую логическую
структуру научного знания, как обосновывается их принадлежность
науке. И это не единственная трудность при таком повороте
исследований, но не об этом сейчас речь. Я хочу лишь обратить внимание
читателей на то, что при изучении науки философами, социологами на
передний план выдвигается ситуация, условия рождения нового,
контекст, от которого зависит характер возникающего знания.
Отсюда и результаты, получаемые при изучении одного и того же предмета
в разных условиях, в неодинаковых контекстах, тоже разные. Как же
быть с объективностью и истинностью? С воспроизводимостью
эксперимента? А если слово, произносимое в разных контекстах,
каждый раз приобретает новый смысл, можно ли говорить о постоянстве
его значения?
В философии науки — в каждом новом контексте своя истина.
Соответственно в философии языка — в каждом новом контексте свое
значение того же самого слова. И в том и в другом случае разрушается
логика, ставшая привычной за последние три столетия и вроде бы
единственно возможная. Означает ли это наступление хаоса? Или
надо приспособить получаемые результаты к привычной нам логике
Нового времени, в той или иной степени, возможно, «подправив» ее?
Или же мы являемся свидетелями рождения принципиально нового
типа рассуждений, новой логики? Понятие контекста становится
одним из ключевых. Нельзя сказать, что прежде это понятие не
фигурировало в исследованиях науки. И философы, и социологи, и историки
всегда втом или ином виде соглашались с тем, что и философия, и
социальные условия, и экономика, и психологические особенности
ученого, и социальная структура самой науки, и многое другое играют
в формировании научных идей немалую роль. Иное дело, что теперь
эта роль понимается иначе, воспринимается как контекст, ситуация,
способные принять участие в определении содержания научного
знания, в формировании его логики.
Другими словами, это уже не нечто внешнее по отношению к
научным идеям, способное подталкивать их развитие в том или ином
направлении (посредством финансирования, например, отдельных
областей науки в ущерб другим), стимулировать работу тех
подразделений, которые обещают большую практическую отдачу. Контекст
выполняет принципиально другую функцию. При этом неизбежно
возникает вопрос, каким же образом формируется сам этот контекст,
который, конечно же, не может совпадать со всей бесконечностью
элементов мира за пределами науки. Он разный в разных случаях, но

A.A. Маркова • Нелогические основания научного мышления
63
чем определяется эта разница? Каким образом он вычленяется из
массы сопутствующих научному открытию событий? Если тут
доминируют полный произвол и случайность и новое знание рождается из
этого хаоса, не имеющего ничего общего с наукой, то как мы можем
надеяться на получение результата, вписывающегося в
существующую структуру науки? Не утрачивает ли он свою самость именно как
научного? Та же трудность возникает и со значением слова. Если это
значение меняется вместе с каждым изменением контекста, можем
ли мы быть уверенными, что речь идет о том же самом слове?
Можно предположить, что в развитии науки и в
функционировании языка действует определенный логический механизм, суть
которого в том, что не только новое знание формируется контекстом, но и
контекст определяется потребностями творческого процесса. То же
самое и в языке: значение слова само предопределяет свое
употребление в каждом случае. Здесь на передний план выдвигается такая
проблема. В прошлом веке много внимания уделялось
индивидуальности, особенности, уникальности тех или иных событий, но часто
забывалось, что в каждом конкретном случае, как бы ни была
уникальна наука, например, Нового времени по сравнению с наукой
XX в., все-таки каждый раз речь идет именно о науке. И как бы
по-разному ни звучало данное конкретное слово в тех или иных
ситуациях, сколь бы разное значение ни приобретало в отличающихся
друг от друга контекстах, имеется в виду именно оно. Поэтому и
контексты при всем их отличии друг от друга имеют нечто общее, что в
равной мере соответствует одному определенному слову. Этим
обстоятельством обеспечивается неслучайность того набора элементов,
которые образуют контекст. Можно еще раз повторить в жесткой
формулировке: не только контекст формирует значение слова, но и
слово формирует контекст.
В прошлом веке особое внимание обращалось на зависимость
значения слова (если речь идет о языке) от контекста. И это было
достаточно революционным направлением исследований в
области аналитической философии, где на первом месте всегда
находилось именно постоянство значений слов. И здесь опять-таки одним
из первых был Витгенштейн, отказавшись в «Философских
исследованиях» от своих же основных идей, изложенных в начале
творческого пути в «Логико-философском трактате». В теории
языковых игр Витгенштейн проводит мысль о зависимости значения
слова от той ситуации, от того контекста, в которых оно используется.
И не только Витгенштейн совершает такой поворот в
интерпретации языка.

64
Раздел 1. Язык и сознание: общие проблемы
Ниже я остановлюсь подробнее как на тех процессах, которые
происходят в аналитической философии во второй половине XX в.
(на примере одного из наиболее влиятельных представителей этой
философии У. Куайна), так и на переменах в области философской
логики (на примере анализа B.C. Библером идей М.М. Бахтина и
Л.С. Выготского).
Сознание как основание мышления. Рассмотрим вопрос о
соотношении мышления и сознания с точки зрения их связи с языком и речью,
опираясь на некоторые идеи Библера, высказанные им при анализе
творчества Бахтина и Выготского1.
Библер обращает внимание на убежденность Выготского в том,
что сама мысль рождается не из другой мысли, а из мотивирующей
сферы сознания, которая охватывает наши влечения и потребности,
интересы и побуждения, аффекты и эмоции. Выготский ссылается
при этом на Станиславского, который учит, что за каждой репликой
героя драмы стоит хотение, направленное на выполнение
определенных волевых задач. Выготский приводит несколько реплик
Чацкого из его диалога с Софьей в интерпретации Станиславского и
делает вывод о том, что понимание слов и мысли собеседника
невозможно без понимания его мотива, того, ради чего высказывается
мысль. Здесь, по Выготскому, мы касаемся стороны природы слова,
выходящей за пределы мышления как такового, значение которой
может быть изучено только в составе более общей проблемы — слова
и сознания.
Позиция Выготского наводит Библера на некоторые
размышления. Когда Выготский хочет мотивом объяснить мысль, то он лишает
последнюю ее самостоятельного (по отношению к мотиву) значения.
Мысль в этом случае не может изменить, трансформировать
исходный мотив. Напомню о сказанном выше: существует не только
зависимость слова или научного результата от контекста, но и обратное
влияние - результата в науке или слова на контекст. Библер не
возражает против того, что мотивация определяет содержание мысли, но,
полагает он, мотивация как совокупность желаний, побуждений,
настроений говорящего, его сознания, не заторможенного мыслью,
быстро теряет свою «сознательность». Оно распадается на свои
составляющие: мотивы, эмоции, особенности темперамента, в эту секунду
возникающие желания, сознание уходит в «подсознание». Возникает
1 См.: Библер B.C. Проблемы сознания. Сознание и мышление / Философ-
ско-психологические предположения школы диалога культур. М. : Росспэн, 1998;
Он же. Михаил Михайлович Бахтин или поэтика культуры. М. : Прогресс, 1991.

Л.А. Маркова • Нелогические основания научного мышления
65
странное, двойственное отношение сознания и мышления. С одной
стороны, сознание предшествует мысли, но тогда, не будучи
закреплено мыслью, оно распадается на вне-сознательные составляющие.
С другой стороны, мышление без сознания теряет связь с духовной
жизнью индивида, преодолевает его как субъекта мышления.
Другими словами, не только сознание является основанием, условием,
контекстом формирования мышления, но и мышление определяет
характер сознания, делает его сознанием человека.
По-видимому, в силу этой двойственности для Выготского и была
очень мучительна проблема соотношения сознания и мышления,
считает Библер. Собственно, когда Выготский начинал специально
говорить о сознании, он понимал, что сознание невозможно без
самосознания, т.е. вне определенной формы рефлексии
(предопределения мысли). Он вспоминает Спинозу и пишет, что познание нашего
аффекта изменяет его и делает активным, начинается сознание. То,
что я мыслю аффекты, многое меняет в моей психической жизни. В то
же время то, что я мыслю вещи, вне меня находящиеся, ничего в них
не меняет. Здесь мы опять видим уже высказывавшуюся ранее мысль:
акт творчества в науке выхватывает из окружающего мира лишь те
вещи, которые могут участвовать в мыслительной деятельности
ученого и меняться вместе с ней.
Что касается Бахтина, то у него вся проблема диалога, отмечает
Библер, связана с идеей сознания. Более того, в логике, в мысли — по
Бахтину -существует л ишь монологика, диалога здесь уже нет. Библер
задается вопросом: может ли быть диалог связан с идеей логики? По
утверждению Бахтина, логика принципиально монологична и наши
интуитивные представления действительно требуют логики только как
монологики. Возникает необходимость связи между бахтинской идеей
диалога в сознании и идеей диалога в мышлении. По мнению Библера,
диалогизм мысли должен иметь корни в диалогизме сознания, иначе
он — колосс на глиняных ногах. В то же время диалогическое сознание
без изменения типа мышления (от монологизма к диалогике) не в
состоянии изменить моего бытия, оно оказывается лишь наличной
эмпирией. Вне логического обоснования человек не может углубить
сомнение в целостности своего бытия (идею диалога) до сомнения в
своем разуме, до сомнения в идее всеобщего, сути мышления. Без
трансформации самого типа мышления, без диалогизма мышления
диалогизм сознания недостаточен. Но в то же время их разведение, их
предельная противопоставленность крайне необходимы.
Хочу привлечь внимание к тому обстоятельству, что трудности,
возникающие в разных направлениях философии (постаналитиче-

66
Раздел 1.Языки сознание: общие проблемы
екая философия, философская логика, философия науки), с
логической точки зрения однопорядковые, хотя и проявляют себя
по-разному и в разных контекстах. Я имею в виду прежде всего идею о том, что
мышление, логика, язык рождаются из того, что не является
мышлением, логикой, языком. Для Библера сознание является
внелогической закраиной его диалогики, очерчивает внелогический смысл ее
ключевых определений. Когда он приводит высказывание
Выготского о том, что мысль рождается не из другой мысли, а из
мотивирующей сферы нашего сознания, это следует понимать так, что логика
мысли рождается из того, что логикой не является. Или внутренняя
речь у Выготского: она не ориентирована на ее понимание другим.
У нее свои грамматика и логика. Но в то же время внутренняя речь
служит базой для выражения мысли в языке, который понятен
другому, так как построен по известным правилам грамматики и слова
этого языка обладают определенным значением, признаваемым
участниками общения. У Бахтина, напоминает Библер, печатный,
написанный текст произведения не равняется всему произведению в его
целом. В произведение входит и внетекстовый
интонационно-ценностный контекст, который остается вне данного текста какдиалоги-
зирующий фон его восприятия.
Когда знание рождается в голове ученого, оно еще не обосновано,
не доказано и не сразу выражено в языке, в тексте. Другими словами,
оно не отстранено (одно из любимых понятий Библера) от своего
создателя. Во внутренней речи, по словам Выготского, мысль не просто
выражается в слове, но совершается в нем. На этот творческий
процесс нельзя взглянуть со стороны ни самому ученому, ни его
коллегам. Язык позволяет это сделать. Посредством языка мысль
актуализируется, материализуется, выражается в тексте.
Мысли Библера, Выготского, Бахтина позволяют нам
приблизиться к решению проблемы, неизбежно возникающей при
обсуждении идеи контекста, его роли в процедуре зарождения нового
научного знания1. Проблема эта может быть сформулирована следующим
образом. Да, новое рождается из того, что на него не похоже, что им
не является, поэтому оно и новое. Но если так, возникает все тот же
1 Понятие контекста, его роль в современной социальной эпистемологии,
обстоятельно анализируется в работах И.Т. Касавина. См.: Текст. Дискурс.
Контекст. Введение в социальную эпистемологию языка (М. : Канон+, 2008). Особый
интерес, на мой взгляд, представляет его анализ соотношения контекста и
дискурса, понятия, не менее востребованного в современных философских
исследованиях, чем контекст. Я сейчас не готова к рассмотрению этого соотношения, но
уверена, что это помогло бы во многом прояснить обсуждаемые проблемы.

A.A. Маркова • Нелогические основания научного мышления
67
вопрос: откуда у нас уверенность, что мы получили именно научное
знание? Ответом может служить утверждение, что контекст хотя и не
является наукой, тем не менее формируется возникающими в ней
проблемами. Именно поэтому он не образуется произвольно, из
случайно подобранных элементов. Контекст это ненаука, но все-таки
это именно ненаука, а не нефилософия, например. Имеет место
обратное влияние науки на контекст. Поэтому сразу же отметаются
элементы контекста, которые часто упоминаются в социологических
работах и не имеют отношения к научному знанию, такие, как
настроение экспериментатора, его отношения с коллегами, карьерные планы
и т.д. У Бахтина, пишет Библер, сам текст не совпадает с собой, он
определяется как нечто не имеющее собственной территории, и только
при таком его понимании возможно обращение к тексту как к
произведению, как к нетексту. И нам не приходится искать внетекстовый
смысл и контекст эмпирически вне текста. При таком подходе к
контексту сохраняется бахтинское понимание личности как вне себя
существующей, как существующей «на грани».
Обратим внимание на следующий момент. Нетекстовое поле,
контекст, не находится пространственно вне рассматриваемого
текста. Чтобы его выявить, надо самый текст представить как
существующий на своих границах, как не совпадающий с самим собой, как
произведение, создаваемое автором. Именно в этот момент создания
текста-произведения контекст играет роль соучастника творческого
акта. Контекст порождается возникающим в голове автора текстом в
не меньшей степени, чем наоборот, когда контекст воспринимается
как порождающий этот конкретный текст. Такой же логический
механизм можно разглядеть и в случае рождения нового в науке. Новая
теория рождается в голове ученого в определенном контексте. Но
если этот контекст требуется осмыслить как участвующий в рождении
новой теории, идеи, парадигмы в полном их объеме, включая
содержание и логику (на что часто претендуют современные социологи
науки), то нельзя его рассматривать как набор сосуществующих с
деятельностью ученого обстоятельств, которые могут приостановить
работу, ориентировать ее в другом направлении (финансирование, воля
начальства, обстановка в научном коллективе, изменение его
состава), но никак не влияют на содержание получаемых результатов. Все
эти обстоятельства носят случайный характер, меняются от одной
лаборатории к другой и действительно при их определенном
понимании приводят к релятивизму, в котором справедливо упрекают
многих современных исследователей науки. Можно посмотреть на
контекст и иначе. Он непосредственно участвует в творческом процессе

68
Раздел 1. Язык и сознание: общие проблемы
создания теории на том его отрезке, когда теория еще не вышла за
пределы внутренней речи. Теория не совпадает сама с собой, она еще
не отстранена от ученого в форме текста, не представлена в языке,
который делает ее доступной для понимания и для обсуждения другими.
В философии, истории, социологии науки роль контекста как
активной силы, участвующей в формировании знания с точки зрения
его содержания и логики, как правило, переносится в сферу
дискуссий и обсуждений уже выраженной в языке, отстраненной от
создавшего ее ученого теории. При анализе этих дискуссий (по поводу
книги Т. Куна, например) обычно принималось как нечто само собой
разумеющееся то обстоятельство, что разговор идет об уже
существующих теориях (старая и новая). Творческий процесс по созданию
новой теории всегда оставался за рамками обсуждения.
Современные социологи, историки науки, склонные к анализу
науки в рамках кейс стадис, когда говорят о научном открытии в
определенных условиях, начинают обычно с поисков таких элементов
этих условий, которые могли повлиять, по их мнению, на сам факт
появления нового знания. И опять само знание преподносится как
уже имеющееся, как результат творческой деятельности ученого.
Бахтин, рассуждая о гуманитарном знании, и Библер, распространяя
идеи диалогики и культурологии на естествен но-научное знание,
идут в противоположном направлении: от произведения, от теории
(которую Библер понимает тоже как произведение, как культуру) к
контексту, фону, условиям их производства. Контекст определяется
как производное определенного понимания произведения или
теории1. Можно пойти дальше и сам предмет, и субъекта, его
изучающего, рассмотреть как ненауку, но как (наряду с другими элементами
контекста) эту науку порождающие.
В логике классической науки и предмет, и субъект находятся вне
научного знания как полностью от него не зависящие. Если они и
претерпевают какие-то изменения, то это происходит за пределами
логических трансформаций знания. К предмету это относится в не
меньшей степени, чем к субъекту. Вселенная развивается, меняются
ее характеристики. Пласты земной коры перемещаются, конфигура-
1 К трудам Бахтина обращается и И.Т. Касавин (Текст. Дискурс. Контекст) с
целью прояснить некоторые активно обсуждающиеся проблемы языка и
мышления. Во многом его подход к творчеству Бахтина совпадает с подходом Библера, но
не во всем. Эти различия как раз и свидетельствуют о справедливости тезиса
Бахтина (с которым согласны и Касавин, и Библер) о том, что само произведение
содержит в себе возможности его разного прочтения и преобразования в другое
произведение, другую теорию, в слово с другим значением.

A.A. Маркова • Нелогические основания научного мышления
69
ция материков и морей становится иной, биологические виды
трансформируются, наша Вселенная имеет начало. Все это становится
предметом изучения естествознания, но как совершающееся
независимо от происходящих в рамках науки логических процессов. В
настоящее время появляется тенденция саму природу рассматривать
как предмет, предназначенный для его изучения наукой. Он не
существует независимо от науки, он — ненаука, но предопределен тем или
иным состоянием научного знания и предназначен стимулировать
творческие процессы для решения существующих в науке проблем.
При таком подходе к предмету неизбежно присутствие в контексте и
субъекта творческой деятельности.
Ненаука не является наукой, но она не совпадает с бесконечным
разнообразием элементов контекста, которые можно обнаружить
сосуществующими в пространстве и времени с актом производства
нового знания. Подавляющее большинство этих элементов никак не
влияет на логику и содержание возникающего нового знания. Из их
бесконечного множества сама наука в своем развитии вычленяет те,
которые действительно могут повлиять положительным образом на
решение ее проблем. Образуется область ненауки, или предлогики
(Библер), или поле референции (Ж. Делёз).
Проблема контекста в аналитической философии. Аналитическая
философия XX в. больше, чем какое-либо другое направление
философской мысли, имела тенденцию сосредоточить логику и содержание
научного знания в языке, который воспринимался как
воспроизводящий в своей структуре, грамматике, семантике строение мира. Язык
естествознания, наиболее точный и максимально строгий,
наилучшим образом демонстрирует свойства и особенности нашего
мышления. Язык - это нечто самодостаточное, он существует согласно
своим собственным законам, которые функционируют в соответствии с
общепринятыми значениями слов и правилами их построения в
предложения. Аналитическая философия сыграла огромную роль в
философском мышлении прошлого века прежде всего именно
потому, что довела до некоторого логического предела (до ее
трансформации в математическую логику) реально присутствующие в мышлении
и необходимые для его нормального функционирования свойства.
Это прежде всего признание всеми участниками общения за каждым
словом определенного значения, что позволяет использовать его в
разных ситуациях (в разных контекстах) с одинаковым успехом. При
этом совершенно справедливо не принимались во внимание,
игнорировались детали, не вписывавшиеся в вырисовывающуюся картину

70
Раздел 1. Язык и сознание: общие проблемы
языка. Эти детали воспринимались или как действительно ничего не
значащие, или как такие, которые найдут свое объяснение в будущем
в рамках существующей теории. Выведение за пределы логики ряда
свойств языка было необходимой предпосылкой для создания
соответствующей теории, в которой научный язык и мысли, выраженные
на этом языке, понимались как максимально логически
отстраненные и от субъекта научной деятельности, и от предмета изучения.
К концу прошлого века, однако, развитие самой аналитической
философии (а не критика извне) «вытолкнуло» на поверхность
исследовательской деятельности те самые вроде бы незначительные свойства
мышления, которые оставались прежде в тени. Именно с этой точки
зрения рассмотрим некоторые идеи философии У. В.О. Куайна. А
если выразиться конкретнее, постараемся показать, как в его
философии с роковой (для основной направленности логического
позитивизма) неизбежностью в логику вторгаются и реальность, и субъект,
ее познающий, как меняется понимание значения слова, его
зависимость от способов употребления, от контекста1.
Куайн задумывается над вопросом, действительно ли существует
жесткая граница между аналитическими и синтетическими
предложениями, как это обычно утверждают представители аналитической
философии. Они, по словам Куайна, считают, что предложение
является аналитическим, если оно истинно в силу значения входящих в
него слов и независимо от фактов реальной действительности.
Однако Куайн ставит под вопрос возможность существования таких
предложений. Истина, полагает он, зависит как от языка, так и от
экстралингвистических фактов. Он это демонстрирует на примере
высказывания «Брут убил Цезаря», которое было бы ложным, если бы мир был
иным в определенных отношениях, т.е. если бы Брут не убивал
Цезаря. Но оно было бы ложным и в том случае, если бы слово «убил»
обладало другим значением, например, если бы оно значило «породил».
На основании такого рассуждения Куайн считает возможным
предположить, что истинность высказывания можно считать зависимой и
от лингвистического компонента, и от фактического. А если так, то
можно считать аналитическим предложение, в котором фактический
элемент сведен к нулю. Но при всей априорной разумности такого
подхода к вопросу, пишет Куайн, «граница между аналитическими и
синтетическими высказываниями просто не была проведена. То, что
1 П.С. Куслий рассматривает эти проблемы в философии Куайна (несколько в
иных формулировках и с другими целями) в своей диссертации «Язык и
онтологическая относительность», удачно вписывая его идеи в историю и современное
состояние аналитической философии.

A.A. Маркова • Нелогические основания научного мышления
71
подобного рода различие вообще должно быть проведено, есть
неэмпирическая догма эмпириков, метафизический символ веры»1.
Иначе говоря, представители аналитической философии, будучи
противниками метафизики, сами опираются на метафизический базис,
принимаемый ими без эмпирического и логического обоснования, «по
умолчанию».
Высказывания, которые, по общему мнению философов,
являются аналитическими, обнаружить, полагает Куайн, несложно. Они
бывают двух типов. Высказывания первого типа могут быть названы
логически истинными, и в качестве примера можно привести
следующее предложение: ни один неженатый человек не женат. Это
предложение остается истинным при любой интерпретации слов «человек»
и «женатый». Второй тип аналитических высказываний может быть
представлен таким высказыванием: ни один холостяк не женат. Это
высказывание может быть превращено в логическую истину путем
замены того или иного слова его синонимом. В данном случае можно
заменить выражение «холостяк» его синонимом «неженатый
человек». Трудность, однако, состоит в том, что мы приходим в этом
случае к пониманию аналитичности, опираясь на понятие синонимии,
которое требует разъяснения в не меньшей степени.
Куайн отмечает, что Карнап со временем стал склоняться к
объяснению аналитичности через описание состояния. «Описание
состояния есть исчерпывающее приписывание истинностных
значений атомарным, или не составным, высказываниям языка»2. Все
прочие высказывания, полагает Карнап, строятся из этих элементарных
компонентов таким образом, что истинностное значение для каждой
из них фиксируется при помощи специфических логических законов.
Высказывание является аналитическим, если оно истинно при
любом описании состояния. Куайн отмечает, однако, что эта версия
аналитичности выполняет свою роль только в том случае, если
атомарные высказывания являются, в отличие от высказываний
«Джон - холостяк» и «Джон - женат», взаимно независимыми. Куайн
избегает категорических высказываний, но по существу он не
согласен с пониманием аналитичности ни на базе понятия значения, ни на
базе приписывания истинности атомарным фактам, так как и в том и
в другом случае логическое рассуждение приводит к необходимости
интерпретировать синонимию. В определенном смысле здесь можно
1 Куайн У. Две догмы эмпиризма // У. Куайн. Слово и объект. М. : Логос, 2000.
С 358.
2 Там же. С. 345.

72
Раздел 1. Язык и сознание: общие проблемы
говорить о проблеме перевода (в рамках одного языка), для которого
не существует общих правил.
Куайн не согласен и с тем, что провести различие между
аналитическими и синтетическими предложениями легче, если обратиться не
к обыденному, а к точному искусственному языку с явно
выраженными семантическими правилами. Такое мнение Куайн считает
ошибочным. Чтобы сделать свою позицию максимально убедительной,
он приводит ряд обосновывающих ее рассуждений (я их здесь не
привожу) и приходит к выводу, что обращение к точному языку не
обеспечивает никакого продвижения вперед. Вместо того чтобы пытаться
объяснить аналитичность, приходится как-то понять необъясненное
«семантическое правило». Семантические правила интересны лишь
постольку, поскольку мы уже имеем представление о том, что такое
аналитичность. Сами они не могут помочь нам ее понять. Куайн
приходит к выводу, что убедительного с точки зрения логики различия
между аналитическими и синтетическими предложениями
проведено не было. Такое различие представителями аналитической
философии воспринималось как догма, не требующая доказательства.
Второй догмой аналитической философии Куайн считает
редукционизм, когда предполагается, что всякое осмысленное
высказывание может быть отослано к непосредственному опыту. Радикальный
редукционизм ставит перед собой задачу выделить язык чувственных
данных и показать, как можно перенести на него остальную часть
научного дискурса. Карнап реализует этот проект в своей работе "Der
logische Aufbau der Welt". Его план заключался в том, чтобы получить
описание мира, сравнимое с нашим опытом. Несмотря на то что
соображения Карнапа были весьма ценными, признает Куайн, они
страдали чрезмерной схематичностью. И в то же время Карнап не
признавал, по-видимому, что его размышления о физических
объектах не позволяют осуществить редукцию не в силу их схематичности,
а в принципе. Куайн пишет, что, как ему кажется, впоследствии
Карнап осознал это обстоятельство и редукционизм в радикальной
форме больше не встречается в его работах.
Однако догма редукционизма продолжала влиять на мышление
эмпириков. Она неявно присутствует, пишет Куайн, в верификацио-
нистской теории значения, возрождаясь в предположении, что любое
высказывание, взятое в изоляции от своих соседей, может
подтверждаться или не подтверждаться. Куайн придерживается другого
мнения. Его предположение заключается в том, что наши высказывания
о внешнем мире сталкиваются с оценкой чувственного опыта не
поодиночке, а исключительно в виде целого. О своей позиции Куайн го-

A.A. Маркова • Нелогические основания научного мышления
73
ворит: «Мое нынешнее предположение заключается в том, что это
бессмыслица и источник еще большей бессмыслицы — говорить о
лингвистической компоненте и фактической компоненте в истине
каждого отдельного предложения. Взятая в целом, наука испытывает
эту двойную зависимость от языка и опыта; однако эта
двойственность не может быть осмысленно прослежена до высказываний
науки, взятых по отдельности»1.
Эта позиция Куайна напрямую связана с его пониманием
значения предложения. Свою точку зрения по этому вопросу он
противопоставляет тенденции в философии логики, когда значения
предложений рассматриваются как самостоятельные абстрактные сущности
под именем пропозиций (propositions). Именно они считаются
истинными или ложными, а не сами предложения. Когда немец
говорит: Der Schnee ist weiss, его предложение истинно ввиду того, что
( 1 ) снегбел и (2) снегявляется белым. Сторонник абстрактного
характера значений (сторонник пропозиций) утверждает истинность
предложения просто тем, что снегявляется белым. Он «обходит различия
между языками, а также различия в формулировках внутри языка.
Сама логическая теория, несмотря на ее сильную зависимость от
обсуждения языка, уже сориентирована на мир, а не на язык, и это связано с
предикатом истины»2, считает Куайн. Очевидно, по этой же причине
он не опирается на понятие выводимости (одной мысли из другой),
которое он оспаривает, как и соответствующее понятие
эквивалентности, поскольку эквивалентность есть просто взаимная
выводимость. «Но мы должны осознать, - продолжает Куайн, - что
предложения взаимосвязаны посредством ассоциаций, укоренившихся в
поведении»3. Логику предложений Куайн погружает, таким образом,
в эмпирию поведения как ее основание.
Ту же мысль об отсутствии устойчивости, стабильности значений
предложений и отдельных слов Куайн проводит, анализируя
проблему перевода. Берутся высказывания в определенной ситуации, когда
они опираются на конкретное событие, которое видно как лингвисту,
так и его информатору. Мимо быстро пробегает кролик, абориген
говорит: «Гавагай», и лингвист записывает предложение: «Кролик», или
«Смотри, кролик». Далее Куайн описывает достаточно подробно те
приемы, которыми пользуется лингвист, чтобы удостовериться в
правильности перевода, в том, например, что абориген не имел в виду
1 Куайн У. Две догмы эмпиризма. С. 363.
2 Там же. С. 176.
3 Там же. С. 18.

74
Раздел 1. Язык и сознание: общие проблемы
«животное» или «белый». Главное в понимании Куайном процедуры
перевода состоит в том, что значение слова определяется условиями,
контекстом произнесения того или иного высказывания. И это
подтверждает его тезис, что значения не существуют как абстрактные
сущности, они зависят от ситуации произнесения предложения.
Можно, однако, напомнить Куайну, что, несмотря на
зависимость высказывания, слова от ситуации их использования, они
обладают устойчивостью своего значения. Именно это позволяет нам
говорить, что одно и то же слово может менять (есть что менять!) свое
значение в разных обстоятельствах, в разных контекстах. При этом в
каждом отдельном случае мы продолжаем говорить именно о
красивом, богатом, неженатом, лысом, зеленом и т.д. Меняется значение
слова «богатый» в каждой новой ситуации, но эти изменения
осуществляются в рамках «исходного» значения, что не позволяет нам по
своему произволу заменить «богатый» на, скажем, «жареный» или
«параллельный», как бы радикально ни менялся контекст. Все
варианты значений принадлежат (воспользуемся терминологией
Витгенштейна) одному семейству.
Нельзя не согласиться с Куайном, что развитие аналитической
философии выдвинуло на передний план такие характеристики слов
и высказываний, как индивидуальность, особенность, зависимость
от контекста. Аналогичным образом в начале и середине прошлого
века главным для логиков было единообразие в истолковании
значения слов. Чтобы лучше понимать друг друга, ученые и логики должны
прийти к одинаковому пониманию значения слов и высказываний.
Только на такой основе возможно построить теорию языка, выявить
законы его построения, а вместе с тем и законы мира. Разумеется, это
не значит, что представители Венского кружка не видели
разнообразия контекстов при употреблении конкретного слова. Но для них
было важно, что слово-то одно и то же и что для понимания между
людьми необходимо, чтобы они это имели в виду, осознавали. Если же
каждый будет приписывать слову значение, зависимое от ситуации
его использования в данный момент и данное время, т.е. каждый раз
значение будет другим и никак не связанным со значением, которое
определяется другим контекстом, то никакое общение невозможно.
На такой, безусловно, разумной основе была построена логика
позитивизма. При этом все моменты, противоречащие этой позиции, или
выдвигались за пределы логики (например, субъект со всеми
личностными характеристиками, в том числе и его деятельность), или
предпринимались попытки, более или менее успешные, ассимилировать
их в недра логики. Это относится и к так называемым предложениям

A.A. Маркова • Нелогические основания научного мышления
75
верования, которые воспринимались как серьезное затруднение уже
и Б. Расселом, и Витгенштейном. Витгенштейн пытался включить
их в структуру логики, но его усилия не были признаны полностью
успешными. Это, однако, не стало препятствием для дальнейшего
развития логического позитивизма. Все то, что не поддавалось
логическому объяснению, до поры до времени не принималось во
внимание.
Во второй половине XX в. вектор исследовательской
деятельности развертывается в обратном направлении. Теперь (мы видели это
выше на примере Куайна) трудности, связанные с предложениями
верования или с различием аналитических и синтетических
предложений, рассматриваются не как требующие устранения из логики, не
как препятствия на ее пути, а как ее базовое основание. И такая
радикальная перемена курса позволила избавиться от ряда трудностей
логического позитивизма. Но в то же время появились новые угрозы.
Развитие логики на новых основаниях может привести к ее
погружению в эмпирию. По-видимому, именно поэтому Куайн мечется
между стремлением индивидуализировать понятие значения и не
слишком решительным отрицанием существования аналитических
предложений. В его позиции не хватает придания должного значения тому
обстоятельству, что любое слово не может употребляться в любом
контексте. Не только контекст определяет, меняет значение слова, но
и само слово на основании своего базового, если можно так
выразиться, значения вычленяет область допустимого употребления. Бытовые
термины, как правило, не могут использоваться в языке науки, разве
что как метафоры. Да и в рамках здравого смысла термины имеют
свои сферы использования. Слово «лысый» едва ли может внести
ясность в процедуру приготовления пищи.
Значение слова, важное понятие для логики, рождается из
контекста, из того, что логикой не является. Для каждого слова имеется
свой круг возможных контекстов его использования. При этом не
только каждый контекст в отдельности, но и вся совокупность
возможных условий использования данного слова обладает свойством
уникальности в той мере, в какой это слово по своему «базовому»
значению отличается от другого слова, не совпадает с ним. Если исходить
из того, что каждое слово, каждое высказывание выражает ту или
иную мысль (а иначе и быть не может, ведь сколько попугай ни
повторяет слово, оно не будет словом языка, оно не обладает значением,
смыслом, попугай не мыслит), то возникает вопрос, что же порождает
наше мышление как таковое. Если каждая конкретная мысль
рождается из контекста, можно ли сказать о мышлении в целом, что его ос-

76
Раздел 1. Язык и сознание: общие проблемы
нованием является не мышление, не его логика, а нечто не
логическое? В любом случае ведь надо как-то понять мышление и язык в их
целостности, а не просто как совокупность слов и высказываний,
обладающих своим значением, каждый раз другим в другом контексте.
В последние десятилетия в философской среде много говорят о
сознании. Нельзя исключать, что это связано с общей тенденцией
сосредоточить внимание на началах мышления. В естествознании
переосмысляются понятия пространства, времени, элементарности,
причинности, которые определяют характер физических теорий с точки
зрения их базовых оснований; особое внимание уделяется
изменениям в организмах на генетическом уровне, возникновению новых
форм живой материи; в космологии ученые заняты происхождением
Вселенной, ее началом; в философии науки на первый план
выдвигаются исследования по изучению научных революций, творческих
процессов, т.е. по изучению рождения в науке новых идей. Можно
упомянуть понятие точки бифуркации в синергетике, точки-начала, в
которой определяется характер последующего эволюционного
развития. Это относится и к повышенному интересу интерпретировать
рождение мысли из контекста. Если вернуться к началу статьи, то
полезно обратиться к пониманию сознания как предлогики у Библера.
Мамардашвили пишет о нелогике, некотором мыслительном поле
как истоке мысли. У Делёза это нонсенс как несмысл, порождающий
смысл и значение слов. Из эмпирии уникальности и особенности
явно намечается выход в новую логику.
***
Кратко обозначу некоторые тезисы, которые я пыталась
обосновать.
1. Очевидное доминирование в мышлении второй половины XX в. таких
понятий, как индивидуальное, особенное, уникальное, позволило
разрешить целый ряд трудностей, возникших в классической логике
Нового времени. В свою очередь это привело многих исследователей к одной
из двух тупиковых, на мой взгляд, ситуаций: или к отказу от
классической логики в пользу эмпирии, или к попыткам усовершенствовать
привычную и до сих пор хорошо работающую во многих случаях
нововременную логику с помощью ряда уступок оппонентам.
2. Выдвижение на передний план понятия «контекст» имело своим
итогом проблему возникновения нового результата в науке из того, что
наукой не является, значения слова из того, что выходит за пределы
логики языка.

A.A. Маркова • Нелогические основания научного мышления
77
3. Каким же образом можно гарантировать получение именно научного
результата и значения слова, соответствующего логическим нормам
языка? Ведь контекст каждый раз другой, и он не логический и не
научный.
4. Чтобы преодолеть эту трудность, необходимо, по-видимому,
учитывать не только активную роль контекста в получении результата, но и
обратное влияние проблемной ситуации в мышлении на
формирование соответствующих условий. В этом случае контекст не будет
произвольным, а результат сохранит свою устойчивость в определенных
рамках. Важным будет не только факт изменчивости слова в разных
контекстах, но и то обстоятельство, что речь идет все-таки об одном и
том же слове.
5. Исходящее от субъекта (язык, наука, мысль) и противостоящий
человеку мир как предмет мысли проникают друг в друга, граница между
ними размывается, а вместе с тем теряет остроту и
субъект-предметное отношение. Главным становится понять, как из контекста (где
присутствуют и субъектные, и предметные черты) актуализируется
возможность логики, языка, науки, мышления, в том числе и
субъект-предметного отношения.

Л.Б. Макеева
Как звуки становятся речью?
Язык - важнейшее средство, с помощью которого мы приобретаем
знания. Мы узнаем о мыслях и переживаниях окружающих из их слов,
благодаря языку мы можем в свою очередь поведать им о том, что
думаем и чувствуем мы сами. Но язык не только приоткрывает нам то, что
неподвластно непосредственному наблюдению, предоставляя доступ к
сознанию тех, с кем мы участвуем в речевой коммуникации, но и
значительно расширяет знания о мире. Слушая сказанное собеседниками или
читая написанное другими людьми, мы узнаем о вещах, которые
выходят далеко за пределы нашего окружения. Язык предоставляет
возможность приобщиться к культуре и науке, погрузиться в бескрайние
просторы человеческого воображения. Из полученных с помощью языка
знаний формируется наше видение мира. Но чтобы сведения, которые
мы черпаем благодаря языку, стали доступными, следует прежде
овладеть языком. Мы должны научиться извлекать смысл из звуков,
произносимых другими, и вкладывать смысл в звуки, которые производим мы
сами. В чем же заключается наша способность воспринимать
определенные звуки как осмысленную речь и откуда она берется?
На первый взгляд ответить на этот вопрос нетрудно. Мы
воспринимаем производимые нами и другими людьми звуки как
осмысленную речь, поскольку видим в них знаки, указывающие на что-то такое,
что нам так или иначе известно. Другими словами, эти знаки имеют
для нас значение. Мы знаем — в случае, если понимаем сказанное, —
как то, что они обладают значением, так и то, каким именно значением
они обладают. Тогда овладение языком заключается в усвоении того,
какие языковые знаки какое значение имеют, т.е. овладевая языком,
мы приобретаем способность попарно соединять друге другом звуки и
значения. Все это говорит о том, что загадка языка заключается в его
значении. Как отмечает ведущий британский философ Майкл Дам-
мит, «центральная задача философа языка состоит в том, чтобы
объяснить, что есть значение, т.е. что делает язык языком. Возьмем двух
собеседников, ведущих разговор. При непосредственном обозрении
происходящего все, что мы наблюдаем, это то, что звуки
определенного вида по очереди извлекаются изо рта каждого из собеседников. Но
мы знаем, что в этом есть более глубокий смысл: они выражают мысли,
выдвигают доводы, формулируют предположения, ставят вопросы

A.B. Макеева • Как звуки становятся речью?
79
и т.п. Философ языка как раз и должен объяснить, что же придает этот
характер звукам, которые они произносят: что делает произносимое
ими выражением мысли и всего остального?»1
Впрочем, ссылка на значение создает лишь видимость
объяснения того, как звуки превращаются в осмысленную речь. Ведь
утверждая, что именно значение делает «мертвые» звуки «живым»,
наполненным содержанием словом, мы сразу же оказываемся перед
необходимостью объяснить, что же такое значение. Вместе с тем, подходя
к проблеме значения с точки зрения того, что знает или умеет
человек, способный вкладывать смысл в звуки, производимые им самим и
другими людьми, мы задаем и определенное понимание самой этой
проблемы, и возможные пути ее решения, ибо в этом случае она
формулируется следующим образом: что представляет собой знание
значения языковых выражений и языка в целом? Именно так проблему
значения и ставит Даммит, одна из наиболее известных статей
которого имеет характерный заголовок — «Что я знаю, когда знаю язык?»
Обсуждая в этой статье вопрос о том, «следует ли объяснять
значимость языка в терминах знания говорящим своего языка?»2,
британский философ дает однозначный ответ: вопрос о природе значения и
языка в целом неотделим оттого, как мы понимаем знание языка.
Отсюда следует, что перед философами языка стоит ключевая задача -
установить, как и почему знание языка позволяет людям
воспринимать и произносить определенные звуки в виде осмысленной речи, в
какой форме существует это знание и как люди его приобретают.
Даммит предлагает собственное решение этих проблем, которое я
хотела бы обсудить в настоящей статье, однако прежде нужно сказать о
том, как сформировалось такое понимание проблемы значения.
Философы издавна интересовались природой языка и,
безусловно, задумывались над вопросом о том, что представляет собой
значение слов и как мы приобретаем знание языка. Но в классической
философии этот вопрос был скорее вторичным, поскольку языковые
выражения трактовались как «знаки идей», а идеи были тогда для
философов куда более важным и интересным предметом исследования,
чем собственно язык. Идеи, чувственные впечатления и иные
ментальные сущности выступали в качестве значения слов, и знание
языка вполне объяснялось знанием этих сущностей. Центральная же
задача теории познания состояла в том, чтобы понять природу и проис-
1 Dummett M. What Do I Know When I Know a Language? // M. Dummett. The Seas
of Language. Oxford, 1993. P. 96.
2 Ibid. P. 97.

80
Раздел 1. Язык и сознание: общие проблемы
хождение этих идей, чувственных впечатлений и т.п., установить их
связь с внешними объектами.
Потребность в языке обусловлена тем, что люди живут в обществе и
постоянно общаются друг с другом. Язык - это просто инструмент
человеческого общения, а факт существования множества разных языков
свидетельствует о том, что связь между словом и идеей носит
конвенциональный характер. Как писал Джон Локк в своем «Опыте о
человеческом разумении», «задумав человека как существо общественное, Бог
не только создал его со склонностью к общению с другими подобными
ему существами и сделал это общение необходимым для него, но и
даровал ему язык, который должен был стать великим орудием и общей
связью общества. Поэтому органы у человека по природе устроены так,
что способны издавать членораздельные звуки, которые мы называем
словами... Итак, мы можем понять, каким образом слова, по своей
природе уже приспособленные к этой цели, стали употребляться в качестве
знаков идей не по какой-нибудь естественной связи, имеющейся между
отдельными членораздельными звуками и определенными идеями (ибо
тогда у всех людей был бы только один язык), а по произвольному
соединению, в силу которого такое-то слово произвольно было сделано
знаком такой-то идеи. Стало быть, употребление слов состоит в том, что
они суть чувственные знаки идей, и обозначаемые ими идеи
представляют собой их настоящее и непосредственное значение»1.
Таким образом, общественный и произвольный характер языка
считался в принципе достаточным и для объяснения его природы, и для
понимания того, как люди усваивают язык. Обучение языку
представлялось как процесс, в котором ребенок учится связывать определенные
звуки с возникающими в его уме идеями и чувственными
впечатлениями. Этот процесс вполне укладывался в рамки использования так
называемых остенсивных определений: человек, знающий язык, указывал на
то, что вызывало в его уме и в уме того, кого он обучал языку, некоторую
идею, и произносил соответствующую последовательность звуков, а это
побуждало обучаемого установить связь между данной идеей и звуками.
Как отмечает Даммит, при таком подходе к языку он понимается
как своего рода код для мышления. «Понятия кодируются в словах, а
мысли, составленные из понятий, - в предложениях, структура
которых по большей части отражает сложность мыслей. С этой точки
зрения нам нужен язык только потому, что мы лишены способности к
телепатии, т.е. к непосредственной передаче мыслей. Коммуникация в
сущности подобна использованию телефона: говорящий кодирует
1 ЛоккДж. Соч. В Зт.Т. 1. М., 1985. С. 459, 462.

Л. Б. Макеева • Как звуки становятся речью?
81
свою мысль в передающем носителе, который затем декодируется
слушателем»1. Более того, концепция языка как кода предполагает,
что можно добраться до «чистой», «обнаженной» сути мысли, сняв с
нее все лингвистическое облачение. Первым философом,
осознавшим иллюзорность подобного представления, по мнению Даммита,
был Готлоб Фреге, с которого и начался лингвистический поворот в
современной философии.
Заслуга Фреге состояла в том, что он продемонстрировал
неразрывную связь между мышлением и язык. Обычно неразрывность
этой связи понимают таким образом, что рациональное, или
понятийное, мышление, являющееся отличительной особенностью
человека, стало возможным благодаря языку, тогда как на дорациональ-
ном уровне мышление осуществляется в конкретных образах, а не в
понятиях. Следует сказать, что Даммит дает связи между мышлением
и языком несколько иное истолкование.
С его точки зрения, Фреге прежде всего показал, что нельзя
кому-либо приписывать мысли и понятия, не приписывая ему при этом
знания языка, ибо язык следует понимать не как код для мышления, а
как средство его воплощения. Это, конечно, не означает, что
мышление невозможно без языка, ибо в определенной мере мышление
присуще и животным, не владеющим языком, однако «мы не можем,
кроме как для простейших понятий, объяснить, что значит понимать их,
не учитывая способности их выражения в языке»2. Даммит ссылается
на замечание Фреге, говорившего, что собака несомненно заметит
различие (проявив это в своем поведении), когда на нее нападут
несколько собак или когда на нее нападет только одна собака, но она ни
в малейшей степени не сможет осознать, что есть общего в том, что ее
покусала одна большая собака, и в том, что она преследовала одну
кошку, ибо в этом случае она должна была бы понимать понятие,
которое мы выражаем с помощью слова «один». Мы же, считает
Даммит, не можем приписать собаке понимание этого понятия,
поскольку она никоим образом не способна его проявить3.
1 DummeUM. Op. cit. P. 97.
2 Ibid.
3 Чуть дальше Даммит пишет: «Что значит понимать понятие квадрат? По
крайней мере это означает быть способным различать между вещами, которые
являются квадратами, и теми, которые не являются. Такая способность может быть
приписана только тому, кто при случае будет обращаться с квадратными вещами
иначе, чем с вещами, которые не являются квадратными; одним из таких
возможных способов является применение слова "квадрат" к квадратным вещам и
неприменение его к вещам, которые не являются квадратными. Способности
употреблять слово таким образом и соответствующего знания о слове (которое бы обеспе-

82
Раздел 1. Язык и сознание: общие проблемы
Как бы то ни было, если мышление и язык неразрывно связаны
между собой, то объяснение природы значения языковых выражений
ссылкой на идеи и иные ментальные сущности уже не проходит,
поскольку само мышление, как оказалось, можно понять только
благодаря его воплощению в языке.
Но тогда вновь встал вопрос о том, что же представляет собой
значение слова. Предложенные ответы на этот вопрос хорошо известны.
Б. Рассел вслед за Дж.С. Миллем счел возможным отождествить
значение имени с тем предметом, который этим именем обозначается.
Последующая критика данного решения, которой мы здесь касаться
не будем, показала, с какими непреодолимыми трудностями оно
сталкивается. Фреге разработал иной подход. В своей двухуровневой
семантике он выделил значение имени (Bedeutung), т.е. именуемый
предмет, и смысл (Sinn), т.е. способ представления именуемого
предмета, трактуя при этом смысл как некую абстрактную сущность,
существующую объективно, независимо от сознания. Более того, Фреге
предложил своеобразную концепцию «трех царств»: физических
вещей, психических явлений (представлений) и абстрактных
предметов, к числу которых он отнес «смыслы» и «мысли» как объективные
непсихические содержания мышления, связываемые с
разнообразными языковыми знаками. Таким образом, с одной стороны,
немецкий мыслитель в какой-то мере остался в плену прежних
представлений, поскольку, как и философы до него, он отождествлял смысл
слова с некоторой сущностью, пусть и не ментальной. Однако, с другой
стороны, Фреге совершил первый важный шаг в новом направлении,
изгнав, говоря словами Даммита, «мысли и их компоненты из
сознания». И если философов «не удовлетворяет онтологическая
мифология, дополняющая это изгнание, то выход один — попытаться найти
что-то немифологическое, но объективное и внешнее по отношению
к индивидуальному сознанию, что воплощало бы мысли, которые
отдельный субъект схватывает и может принять или отвергнуть. Где же
еще это можно найти, как не в институте совместного языка?»1 И идея
была найдена — связать значение языковых выражений с тем, как они
употребляются людьми в процессе коммуникации друг с другом.
Считается, что создателем идеи значения как употребления был
Л. Витгенштейн, а затем ее подхватили и развили в теоретическом
плане философы обыденного языка (Дж. Остин, П. Грайс и др.), од-
чивало такое его употребление) как таковых было бы достаточно в качестве
проявления понимания данного понятия» (Ibid. Р. 98).
1 Dummett M. Origins of Analytical Philosophy. Cambridge, 1994. P. 25.

A.B. Макеева • Как звуки становятся речью?
83
нако это несколько односторонний взгляд, ибо варианты теории
значения как употребления были разработаны представителями
неопрагматической ветви аналитической философии У.В.О. Куайном,
Д. Дэвидсоном и др., причем, как отмечал Куайн, эту идею он
почерпнул не у Витгенштейна, а у Дж. Дьюи.
Идея значения как употребления показалась весьма
привлекательной многим философам, поскольку позволила без ссылок на
какие-либо ментальные или абстрактные сущности ответить на вопрос,
благодаря чему удается «вдохнуть жизнь» в простые звуки и
начертания и сделать их языковыми символами. Ответ состоял в следующем:
звуки и начертания становятся языком, когда их употребляют люди в
своей коммуникации друг с другом. Вместе с тем очевидно, что при
таком подходе понятие значения противится точному определению.
Помимо общего указания «ищи не значение, а употребление», т.е.
заменяй вопросы вида «что означает слово W?» вопросами «как слово W
употребляется?», у Витгенштейна, к примеру, нельзя найти и намека
на то, как можно было бы дать более точное определение понятию
значения в терминах употребления. И хотя, как писал П. Стросон,
«нет оснований сетовать на то, что это центральное понятие не
является сразу и целиком ясным, ибо общая цель достаточно ясна: увести
нас от нашего увлечения сомнительным отношением именования... и
заставить посмотреть на... язык как на вид человеческой
деятельности, взаимодействующий с другими видами»1, все острее стала
ощущаться потребность в более систематическом теоретическом
описании значения как употребления. Это было вызвано несколькими
обстоятельствами.
Во-первых, философы стали осознавать, что когда идея значения
как употребления берется в отрыве от обшей теории, она ведет, по
определению Даммита, к «партикуляристской» трактовке значения. Ведь
если в различных языковых играх одни и те же слова имеют разные
употребления и соответственно разные значения, а совокупность
возможных употреблений одного и того же слова ничем не ограничена и
не фиксирована, то значение любого слова неизбежно оказывается
неопределенным и неустойчивым и, более того, каждое изменение в его
употреблении влечет за собой изменение его значения. Практика же
функционирования языка показывает, что хотя слова и предложения
действительно могут в разных контекстах употребления иметь разные
значения, использующие их люди тем не менее связывают с ними и не-
1 Strawson P.F. Review of Wittgenstein's Philosophical Investigations// Mind. 1954.
Vol. 63. P. 72.

84
Раздел 1. Язык и сознание: общие проблемы
которое устойчивое, конвенционально установленное значение, т.е. к
значению языкового выражения имеет отношение не только то, что
человек намеревается или стремится передать, произнося его в
конкретных обстоятельствах, но и то, что это выражение говорит само по себе.
Если же вслед за Грайсом мы проведем различие между «значением,
подразумеваемым говорящим», и значением самого предложения или
слова1, то встает вопрос, как эти два вида значения соотносятся друг с
другом, и для ответа на него нужна теория значения.
Во-вторых, на необходимость систематической теории значения
указывает и то обстоятельство, что, имея в своем распоряжении
конечный набор слов и грамматических правил, мы способны
составлять и понимать потенциально бесконечное количество
несинонимичных предложений. Если мы слушаем новости, читаем интересные
книги и ведем занимательные беседы, то практически каждый день
сталкиваемся с предложениями, которых раньше никогда не
слышали. Удивительный факт, но мы можем понимать эти новые
предложения столь же легко, как понимаем предложения, которые уже нам
знакомы. Более того, мы приходим в мир, не владея языком, однако
за ограниченный период времени полностью им овладеваем.
Учитывая, что мы не можем мгновенно обрести способность постигать
значения предложений безотносительно к каким бы то ни было
правилам, что каждое новое выражение или правило требует некоторого
конечного отрезка времени для его усвоения и что, в конце концов,
мы являемся смертными существами, необходимо признать, что
«поддающийся изучению язык имеет конечное число семантических
примитивов»2 и мы в состоянии понимать все остальные выражения
только потому, что их значение обусловливается значением
содержащихся в них этих семантических примитивов и правилами,
указывающими, как значения сложных выражений определяются на
основе значений простых выражений и способов их соединения. Дать
четкую и ясную формулировку этих семантических примитивов и общих
правил, управляющих построением из более простых более сложных
выражений, и призвана систематическая теория значения. Без такой
теории объяснить указанное обстоятельство было бы невозможно.
И, наконец, в-третьих, что наиболее важно для рассматриваемой
темы, идея значения как употребления придала особую остроту
вопросам о том, что представляет собой знание языка и как приобрета-
1 См.: Grice P. Utterer's Meaning, Sentence Meaning, and Word-Meaning //
Foundations of Language. 1968. Vol. 4. P. 225-242.
2 Дэвидсон Д. Истина и интерпретация ; пер. с англ. М., 2003. С. 34.

A.B. Макеева • Как звуки становятся речью?
85
ется это знание. Если значением языкового выражения не является
некая — ментальная или абстрактная — сущность, знание значения
уже нельзя трактовать как схватывание этой сущности, а раз так, то
необходимо объяснить, что же собственно знает человек, когда знает,
как употреблять то или иное языковое выражение. Далее, если
процесс овладения языком состоит в обучении употреблению языковых
выражений в соответствующих ситуациях, то становится очевидной
ограниченность остенсивных определений в качестве базовой модели
обучения языку, ибо, как отмечал Витгенштейн, усваивая, к примеру,
слово «стул», ребенок научается применять его не только к тому
предмету, на который ему указали при произнесении этого слова, но и ко
всем тем предметам, которые являются «теми же самыми», что и
указываемый предмет. С помощью остенсивных определений нельзя
объяснить, как ребенок овладевает такими понятиями, как понятие
«тот же самый», а стало быть, в этом случае мы или должны
предположить, что дети уже владеют каким-то внутренне присущим им языком
и учатся лишь переводить с него на общедоступный публичный язык,
или же мы должны дать иное объяснение процессу обучения языку в
рамках соответствующей теории значения.
Таков, на мой взгляд, перечень, пусть не полный, основных
соображений, побудивших философов к систематическому и
теоретическому осмыслению идеи значения как употребления. Среди тех, кто
прилагал усилия в этом направлении, особое место занимают
американский философ Дональд Дэвидсон и британский философ Майкл
Даммит, выдвинувшие программы создания систематической теории
значения. Учитывая цели настоящей статьи, я кратко коснусь
трактовки языкового знания, предложенной в программе Дэвидсона, но
основное внимание уделю позиции Даммита в этом вопросе.
С точки зрения Дэвидсона, задача теории значения — не
объяснить, что значит для языкового выражения иметь значение, а указать,
что знает говорящий, когда он понимает язык, т.е. теория значения в
его представлении должна быть теорией понимания. Ключом к
построению такой теории для Дэвидсона послужили две важные идеи
Фреге. Во-первых, Фреге полагал, что мысль или смысл, выражаемые
предложением, определяются условиями, при которых
предложение-имя обозначает Истину1. Более приемлемую формулировку этой
идеи, не предполагающую трактовку предложений как имен
истинностных значений, дал Витгенштейн в «Логико-философском трак-
1 См.: Frege G. Grundlagen der Arithmetik. Eine logisch mathematische
Untersuchung über den Begriff der Zahl. Breslau : W. Koebner, 1884. § 32.

86
Раздел 1. Язык и сознание: общие проблемы
тате», выразив ее так: «Понимать предложение — значит знать, что
имеет место, когда оно истинно» (4.024)К Для Дэвидсона это
послужило подсказкой к тому, что значение предложения можно задать,
сформулировав условия, при которых оно является истинным.
Именно этот тезис лег в основу его теории значения, которая получила
поэтому название истинностно-условной семантики (truth conditional
semantics). Во-вторых, Фреге сформулировал известный «принцип
контекстуальности», согласно которому «ставить вопрос о значении
слов надо, учитывая их взаимосвязь» и «только в контексте
предложения слова нечто обозначают»2. У Дэвидсона этот принцип предстал в
виде требования, согласно которому теория значения должна быть
холистской, т.е. признавать семантическое первенство предложений
над словами, обусловленное тем, что единицей коммуникации
выступает не отдельное слово, а предложение в целом. Отсюда следует,
что значение слова определяется тем систематическим вкладом,
который оно вносит в содержащие его предложения и извлекается из
значения этих предложений в соответствии с той ролью, которую оно
в них играет. Иначе говоря, мы знаем значение слова, только если
понимаем предложения, в которых оно встречается3.
Итак, согласно Дэвидсону, теория значения для некоторого
языка - это то, что знают люди, когда понимают этот язык (знают, как
правило, в неявном виде, ибо формулировка теории значения в явном
и систематизированном виде - задача философов), а поскольку для
понимания предложений (и, стало быть, слов) нужно знать условия
истинности этих предложений, теория значения должна содержать
для любого предложения рассматриваемого языка особое
предложение, задающее его условия истинности4. На роль этих особых предло-
1 Витгенштейн Л. Логико-философский трактат. М. : Канон+, 2008.
2 Frege G. Op. cit. S. xxii (цит. по: Бирюков Б.В. Послесловие. В логическом мире
Фреге // Г. Фреге. Логика и логическая семантика. М., 2000. С. 496).
3 Дэвидсон сделал и более далеко идущие выводы: «Если значение
предложений зависит от их структуры и мы понимаем значение каждого элемента этой
структуры только как абстракцию, полученную из всей совокупности
предложений, в которых он [этот элемент] фигурирует, то мы можем задать значение любого
предложения (или слова), только задав значение каждого предложения (и слова) в
языке. Фреге говорил, что только в контексте предложения слово имеет значение;
в том же духе он мог бы добавить, что предложение (и соответственно слово) имеет
значение только в контексте всего языка» (Davidson D. Inquiries into Truth and
Interpretation. Oxford, 1984. P. 22).
4 Точнее сказать, поскольку Дэвидсон выстраивает формальную теорию
значения, опирающуюся на мощные ресурсы современной логики, в его представлении
она должна содержать конечный набор аксиом, из которого для любого
предложения 5 языка L выводилась бы теорема, задающая его условия истинности.

А.Б. Макеева • Как звуки становятся речью?
87
жений Дэвидсон выбирает Т-предложения из теории истины Тарско-
го1. Я не буду вдаваться в технические подробности, важно лишь, что
с точки зрения американского философа человек понимает
предложение, когда знает, при каких условиях оно было бы истинно, и это
знание может быть выражено в виде предложения, задающего эти
условия истинности.
Даммит выстраивает свою трактовку языкового знания, во
многом полемизируя с Дэвидсоном, но в главном он с ним согласен —
теория значения должна быть теорией понимания языка. Она должна
сообщать нам, что же именно знают говорящие, когда они понимают
язык, на котором говорят; в такой трактовке она «не является
описанием извне практики употребления языка, она считается предметом
знания со стороны говорящих. Владение языком состоит, с этой
точки зрения, в знании говорящим теории значения для этого языка:
именно это знание придает произносимым высказываниям смыслы,
которые они в себе несут, и именно потому, что два говорящих
воспринимают язык как подчиняющийся одной и той же или
приблизительно одной и той же теории значения, они могут общаться друг с
другом при помощи этого языка»2.
Истолковывая теорию значения как теорию понимания языка,
Даммит вместе с тем подчеркивает, что понимание в данном случае не
следует рассматривать как некий психологический акт или процесс,
происходящий внутри человека одновременно с речью. Когда человек
произносит или слышит слова, понимая выраженную в них мысль, за
этим не стоит ничего большего, чем тот факт, что он знает язык и
произносит или слышит данные слова. По мнению Даммита, именно это
имел в виду Витгенштейн, когда писал, что «понимать предложение
значит понимать язык». Некоторые американские философы
усмотрели в этом тезисе защиту лингвистического холизма, однако, полагает
Даммит, Витгенштейн хотел сказать нечто иное: «Учитывая, что вы
понимаете язык, что вы находитесь в этом состоянии понимания, не
нужно, чтобы произошло что-то еще, в чем состояло бы ваше понимание
этого предложения, не нужно никакого акта понимания, иного, чем то,
что вы слышите определенные слова»3.
Даммит ставит вопрос о том, какой характер носит знание,
которым обладает человек, понимающий язык. По его мнению, знание
1 Классическим примером такого Т-предложения является следующее: «Снег
бел» истинно, если и только если снег бел.
2 Dummett M. What Do I Know When I Know a Language? P. 100-101.
3 Ibid. P. 99.

88
Раздел 1. Язык и сознание: общие проблемы
языка (или владение языком) сродни таким практическим
способностям, как плавание или езда на велосипеде, которые считаются
практическим знанием или «знанием-как». На это указывает то, что
знание языка является знанием о том, как употреблять то или иное
языковое выражение. Отличительной особенностью таких практических
способностей служит то, что они предполагают процесс обучения,
поэтому, указывает Даммит, «"знать" в этих случаях означает "быть
наученным"»1. Однако между способностью говорить на языке и
таким физическим умением, как плавание или езда на велосипеде, есть
и важное различие. Человек, не умеющий плавать, тем не менее
может знать, что такое плавание, тогда как в случае владения языком
ничего подобного быть не может, ибо человек, не обучавшийся, скажем,
испанскому языку, не способен знать, что значит говорить
по-испански: по словам Даммита, «здесь нет разрыва между знанием, что
значит говорить по-испански, и знанием, как это делать»2. Поэтому в
своих более поздних работах, продолжая подчеркивать тесную связь
знания языка с практической способностью, Даммит говорит о
необходимости выделения наряду с теоретическим (знанием-что) и
практическим (знанием-как) третьей разновидности знания - знания
промежуточного типа, и «обучение языку есть приобретение знания
этого промежуточного типа»3.
Вместе с тем Даммит полагает, что любая практическая
способность предусматривает неявное знание тем, кто ее проявляет,
принципов, управляющих этой способностью. Поэтому и от говорящих на
каком-либо языке не следует ожидать явного знания принципов или
правил этого языка. Чтобы пояснить свою мысль, Даммит предлагает
аналогию с шахматами: как правило, человек обучается игре в
шахматы, знакомясь с ее правилами, однако в принципе человека можно
было бы научить играть и не формулируя правил, а просто поправляя
его, когда он делал бы запрещенный ход. В этом случае, обучившись
играть, человек знал бы правила или принципы игры неявно. Именно
такое неявное усвоение правил и принципов происходит при
обучении родному языку. Однако это неявное знание вполне можно
сделать явным, представив его в виде пропозиционального знания,
состоящего из суждений, упорядоченных в дедуктивную систему.
Выполнить эту задачу призваны философы, и, как пишет Даммит, «такое
теоретическое представление владения языком мы и будем называть
1 Dummett M. What Do I Know When I Know a Language? P. 94.
2 Ibid. P. 95.
3 Dummett M. Thought and Reality. Oxford, 2006. P. 48.

A.B. Макеева • Как звуки становятся речью?
89
вслед за Дэвидсоном "теорией значения" для данного языка»1. Но
если владение языком трактуется как связанное с практической
способностью неявное знание того, что может быть теоретически
представлено как теория значения данного языка, то, считает Даммит, теория
значения должна указывать не только то, что говорящий должен
знать, чтобы понимать язык, но и то, что является проявлением этого
знания, в противном случае теория значения «лишается связи с тем
практическим умением, теоретическим представлением которого она
должна быть»2.
Таким образом, в представлении Даммита связь между значением
и употреблением состоит в том, что знание значения того или иного
языкового выражения должно проявляться в практических умениях,
из которых складывается употребление этого языкового выражения,
а стало быть, оно должно быть публично наблюдаемо в
лингвистическом поведении. С проявлявмостью этого знания в лингвистических
практиках напрямую связана и возможность его публичного
усвоения в процессе обучения языку. Поэтому ни одна приемлемая теория
значения, считает Даммит, не может не отвечать требованиям
проявляемое^ и усвояемости языкового знания.
Связь между языковым знанием и практическими
способностями, в которых оно проявляется, важна еще потому, что только с
учетом этой связи, по мнению Даммита, можно надеяться дать
философское объяснение пониманию языка, которое не опирается ни на
какие допущения о том, что говорящий уже понимает некоторые
языковые выражения или владеет понятиями, связанными с
использованием языка. Иначе наше объяснение будет представлять собой
порочный круг.
Так что же такое практические способности, в которых
проявляется наше знание языка? Согласно Даммиту, есть два
фундаментальных способа проявить свое понимание языка. Во-первых, говорящий
может проявить понимание некоторого предложения, явным
образом сформулировав его условия истинности, однако этот способ
не годится для систематической и всеобъемлющей теории значения,
поскольку не позволяет вырваться из порочного круга. Во-вторых,
говорящий может проявить понимание некоторого предложения
посредством другой практической способности, а именно способности
распознавать условия, которые должны иметь место, чтобы это пред-
1 Даммит Л/. Что такое теория значения //Философия. Логика. Язык. М., 1987.
С 130.
2 Там же. С. 131.

90
Раздел 1. Язык и сознание: общие проблемы
ложение было истинным. Если, видя перед собой два дерева, человек
способен отличить более высокое дерево от менее высокого, то он
знает, что значит для одного дерева быть выше другого, а стало быть,
знает и то, какие условия должны быть выполнены, чтобы было
истинным предложение «Это дерево выше того дерева». Безусловно,
подобное соотнесение условий истинности с практическими
способностями по их распознаванию можно осуществить только для тех
предложений, которые обладают условиями истинности, доступными для
нашего распознавания. Даммит предлагает называть их «эффективно
разрешимыми», но в языке можно сформулировать множество
предложений, которые в этом смысле не являются эффективно
разрешимыми, например предложения с квантификацией по бесконечным
или необозримым совокупностям, условные предложения в
сослагательном наклонении, предложения, содержащие ссылки на
недоступные нам пространственно-временные области. Какое решение
Даммит находит для подобных эффективно неразрешимых
предложений, я скажу чуть позже, а сейчас отмечу еще один важный аспект
его теории значения.
В отличие от Дэвидсона Даммит вовсе не считает, что понимание
предложения следует отождествлять со знанием условий, при
которых это предложение истинно, ибо «тот, кто относительно
некоторого данного предложения знает, какие условия должны иметь место,
чтобы оно было истинно, еще не знает всего того, что нужно знать,
чтобы понять значимость (significance) произнесения этого
предложения»1. Чтобы быть способным вывести все аспекты употребления
некоторого предложения из знания его условий истинности и, в
частности, чтобы понять, какой лингвистический акт совершается с его
помощью, говорящий должен знать множество общих принципов и
понятий, включая прежде всего понятие истины, причем уметь
практически проявить это знание. Даммит в самых общих чертах
описывает, как вывести все аспекты употребления предложения из знания его
условий истинности. В его описании много неясного и
неопределенного2, однако в чем он точно уверен, так это в том, что лежащее в
основе истинностно-условной семантики понятие истины не позволит
решить эту задачу. Это понятие, по мнению Даммита, связано с прин-
1 Dummeît M. What is a Theory of Meaning? // Truth and Meaning. Essays in
Semantics ; ed. by G. Evans, J. McDowell. Oxford, 1976. P. 73.
2 Впрочем, он указывает, что для этого в основу теории значения нужно
положить что-то вроде предложенного Фреге различения между смыслом (Sinn), силой
(Kraft) и окраской (Färbung) предложения, но обсуждение этого вопроса увело бы
нас в сторону.

A.B. Макеева • Как звуки становятся речью?
91
ципом двузначности, согласно которому любое высказывание
определенно является или истинным или ложным независимо оттого,
известно ли нам его истинностное значение и способны ли мы вообще
его установить. Таким образом, оно выходит за пределы наших
когнитивных способностей и возможностей, а потому препятствует
соотнесению условий истинности предложений с конкретными
практическими способностями, из которых состоит употребление этих
предложений.
Когда истина понимается в таком «трансцендентном» смысле,
невозможно ни проявить знание условий истинности для
неразрешимых предложений, ни объяснить, как ребенок в процессе
обучения языку усваивает знание, позволяющее понимать неразрешимые
предложения. Возьмем, скажем, предложения с квантификацией.
Конечно, мы учимся понимать квантификацию сначала
применительно к разрешимым предложениям. На примере небольших
совокупностей мы осваиваем разрешающую процедуру, с помощью
которой можно установить истинностное значение предложений,
говорящих обо всех или нескольких элементах этих совокупностей.
Процедура состоит в простом обозрении этих элементов. Затем
переходим к использованию квантификации по конечным, но
необозримым совокупностям, к которым, как мы учимся понимать, усвоенная
нами разрешающая процедура хотя и может быть применена
теоретически, но на практике этого сделать нельзя. Однако параллельно мы
приобретаем знание о том, когда и какими средствами предложения о
конечных, но необозримых совокупностях могут быть
верифицированы или фальсифицированы, и обучаемся основывать свои
оправдываемые, но могущие быть аннулированными обобщения на
достаточно больших выборках. При переходе к неразрешимым
предложениям, т.е. предложениям с квантификацией по бесконечным
совокупностям, мы переносим на них все представления, кроме
представления о разрешающей процедуре, которая в принципе не
может быть применена, но, отмечает Даммит, «именно отсутствие этого
представления не позволяет нам иметь понятие истины для этих
высказываний, в соответствии с которым каждое из них определенно
является истинным или ложным»1. Поэтому британский философ
предлагает положить в основу теории значения понятие истины,
которое неразрывно связано с нашими когнитивными возможностями
и в конечном счете определяется тем, что может быть нами
верифицировано или обосновано.
Dummen M. Thought and Reality. P. 70.

92
Раздел 1. Язык и сознание: общие проблемы
Хотя, как было отмечено выше, в предложенном Даммитом
проекте систематической теории значения много неясного, довольно
отчетливо вырисовывается одна важная особенность его подхода к
трактовке языкового знания. Будучи публично доступным,
проявляемым в тех действиях, которые совершают люди, это знание
представляет собой нечто такое, что не заключено в сознании человека, а
лежит, так сказать, открытым для обозрения на поверхности
лингвистической практики. Люди способны воспринимать определенные
звуки как осмысленную речь, поскольку они участвуют в совместной
практике, в контексте которой эти звуки наполняются содержанием.
И происходит это потому, что речевая деятельность переплетается с
другими видами человеческой деятельности, а стало быть, мы можем
«видеть лицо» одной деятельности в другой, как мы видим
изображение человеческого лица в различных конфигурациях линий и точек.
Благодаря этому характеру наших практик значение языковых
выражений также является тем, что проявляет или показывает себя в
наших словах и предложениях.
Когда мы слышим или читаем слова и предложения, мы не
воспринимаем их как простые звуки и знаки, в которые должно быть
«считано» значение, находящееся вне их и присутствующее в нашем
сознании как некая ментальная сущность. Мы воспринимаем
значение в самих словах и предложениях, но это не значит, что значение
присуще им от природы. Наши слова и предложения приобретают
значение, потому что имеет место определенная «техника» их
употребления в контексте совместной деятельности людей. Отсюда
следует, что лингвистическую значимость звуков и знаков нельзя
объяснить ссылкой на что-то, находящееся вне нашей языковой практики;
значения слов и предложений лежат открыто на поверхности этой
практики, но они видимы или слышимы только ее участникам.
Усвоение такого языкового знания происходит в результате
натаскивания в определенных поведенческих рутинных действиях, когда
произносимые предложения вначале используются без их полного
понимания.
Такая трактовка языкового знания предполагает, что в результате
овладения языком мы начинаем воспринимать особые
лингвистические явления, которые прежде не находились в поле нашего
внимания. Но тогда возникает вопрос: достаточно ли простого
натаскивания на определенный поведенческий репертуар для объяснения
такого расширения перцептуальных возможностей человека? Ведь
лингвистическая информация, которую способен воспринимать в
звуках человек, знающий язык, и которая недоступна человеку, не

A.b. Макеева • Как звуки становятся речью?
93
знающему языка, довольно сложна и по своей структуре, и по своему
разнообразию. Чтобы воспринимать звуковой поток как
разворачивающуюся последовательность осмысленных слов, человек должен
научиться различать фонологические паттерны, грамматические
структуры и многое другое. Но можно ли усвоить всю эту сложную
информацию простым натаскиванием в ходе участия в совместных
практиках, причем усвоить в предельно краткие сроки, как это
делают маленькие дети?
Многие современные исследователи языка, прежде всего
американский лингвист Ноам Хомский и его последователи, полагают, что
есть серьезные основания для сомнения в том, что дети обучаются
языку исключительно на основе своего лингвистического опыта,
приобретаемого в ходе совместной деятельности с теми, кто уже
владеет языком. По их мнению, обучение языку невозможно без
определенных врожденных языковых способностей. А если это так, то
знание языка нельзя в полной мере объяснить внешними факторами, не
учитывая внутренне присущих людям психических механизмов и
структур. Весь вопрос в том, как соединить эти - экстерналистекий и
интерналистский - подходы к трактовке языкового знания.

В.П. Филатов
Методология социально-гуманитарных
наук и проблема «другого сознания»
Уже более 10 лет я читаю курс философии и методологии науки
аспирантам Российского государственного гуманитарного
университета. Когда в РГГУ в 1991 г. был создан философский факультет, на
преподавателей которого была возложена работа по философской
подготовке аспирантов всех факультетов, мы сразу же решили не
читать им курс истории философии (пусть даже и более глубокий) или
же некий курс общей философии. Наши силы позволяли предложить
аспирантам набор более приближенных к их специальностям
философских курсов. Поэтому преподаватели факультета читали
аспирантам-гуманитариям такие курсы: «Философия истории»,
«Философская антропология», «Социальная философия», «Философия и
методология науки». В качестве исключения из правила предлагается
также курс «Дополнительные главы истории отечественной
философии», поскольку многие аспиранты РГГУ занимаются отечественной
историей и культурой и такой курс им весьма полезен. Для сдачи
кандидатского экзамена по философии аспирант должен прослушать два
из перечисленных курсов на выбор и по тематике одного из них
написать реферат, причем рекомендуется связывать тему реферата с
тематикой готовящейся диссертации.
В связи с переходом в философском обучении аспирантов к
программам «История и философия науки» мы планируем несколько
видоизменить сложившуюся схему. Наиболее целесообразной
представляется двухступенчатая модель подготовки аспирантов в рамках
программы «Философия науки». Сначала всем аспирантам будет
читаться вводный курс «Общие проблемы философии науки», а затем
они будут в соответствии со своими специальностями слушать курсы
«Философские проблемы социальных наук» (экономисты,
социологи, юристы, политологи), «Философия и методология истории»
(историки, архивисты, культурологи, религиоведы, историки искусств),
«Философские проблемы наук о человеке» (психологи, антропологи,
лингвисты), «Философские проблемы информатики» (аспиранты
факультетов информатики и защиты информации).
В связи с этой моделью мне хотелось бы сделать некоторые
замечания в адрес опубликованных программ кандидатских экзаменов по

В.П. Филатов • Социально-гуманитарные науки и проблема «другого сознания» 95
курсу «Философия науки»1. Книга состоит из 10 разделов,
посвященных отдельным областям естественных и технических наук, и всего
лишь одного раздела, раскрывающего философско-методологиче-
ские проблемы социально-гуманитарных наук. Причины такой
асимметрии понятны: философия и методология науки у нас
традиционно развивалась в более тесной связи именно с естественными
науками. Однако в свете нынешних реалий такой явный перекос
трудно оправдать. Во-первых, различия внутри социальных и
гуманитарных наук не менее велики, чем внутри естественных. Например,
экономическая наука отличается от истории не меньше, чем физика
от геологии2. Во-вторых, число аспирантов в таких областях, как
экономика, юриспруденция, социология, в десятки, если не в сотни раз
превышает количество тех, кто готовит диссертации по астрономии
или географии, для которых разработаны отдельные программы.
Психология, хотя она также превратилась в достаточно массовую
профессию, вообще выпала из внимания авторов программы. Между
тем в ней немало интересных специфических философе
ко-методологических проблем. Наконец, как быть с нашей родной философией?
Что должен изучать аспирант-философ в рамках подготовки к
кандидатским экзаменам?
У меня есть определенные соображения по поводу всех этих
вопросов, но я не буду останавливаться на них, поскольку они
заслуживают отдельной дискуссии с привлечением многих специалистов.
Я хотел бы на одном примере показать, какого рода тематика может
быть полезной в рамках курса «Философия науки» для
аспирантов-гуманитариев. Речь идет о старой, но до сих пор далекой от
решения проблеме знания о «другом сознании». Я читаю на эту тему
лекцию и провожу семинар, и эта тематика вызывает у аспирантов
неизменный интерес, а ее обсуждение превращается в живую дискуссию.
Нередко на эту тему аспиранты пишут рефераты, необходимые для
сдачи экзамена.
Наибольший интерес к проблеме проявляют историки и
психологи. Это понятно, поскольку историк сталкивается с задачей
понимания и объяснения мотивов тех или иных поступков исторических
агентов, а психолог должен отдавать себе отчет в том, как он получает
1 См.: Программы кандидатских экзаменов «История и философия науки»
(«Философия науки»). М. : Гардарики, 2004.
2 В этом нетрудно убедиться, если сравнить основательные современные
работы пофилософско-методологическим проблемам экономики и истории. См.,
например: Блауг М. Методология экономической науки, или Как экономисты
объясняют. М., 2004; ДантоА. Аналитическая философия истории. М., 2002.

96
Раздел 1. Язык и сознание: общие проблемы
знание о сознании других людей. Но и аспирантов других
специальностей эта тема не оставляет равнодушными. Ведь по крайней мере на
первый взгляд всякое социальное и гуманитарное познание явно или
неявно должно предполагать некоторое решение этой проблемы.
В самом деле, это познание направлено на человека, его поступки, на
те предметы культуры, которые создает человек. Специфика
человеческих действий состоит в том, что так или иначе они определяются
сознанием людей. Поэтому, обращаясь к методологии социальных и
гуманитарных наук, мы должны ожидать, что одним из первых в ней
будет поставлен вопрос: что мы можем знать о сознании других
людей, как мы получаем это знание? Помимо этого и в повседневном
общении все мы постоянно решаем проблему знания о «другом
сознании»: видим, чувствуем, понимаем, что окружающие нас люди
радуются, недоумевают, сердятся и т.п. Да и все условия этой проблемы,
что называется, налицо: вот Я, вот передо мной «другое Я», как я могу
знать о том, что он/она чувствует, желает и думает?
В лекции я ставлю перед собой следующие задачи: очертить
истоки этой проблемы, условия ее исходной постановки; разъяснить
имеющиеся решения, раскрыть аргументы за и против этих решений;
показать, почему вопрос о знании о «другом сознании», несмотря на
его, казалось бы, очевидную значимость, обычно не тематизируется в
социальном и гуманитарном познании.
Аргумент по аналогам и его критика. Классическим и наиболее
естественным решением проблемы знания о «другом Я» является так
называемый аргумент по аналогии, восходящий еще к Декарту. С его точки
зрения, знание субъектом состояний собственного сознания существенно
отличается от знания внешних предметов. К собственному сознанию Я
имеет непосредственный, привилегированный доступ, в то время как
знание внешних сознанию объектов, в том числе и «других сознаний» -
нечто опосредованное. Поэтому идущее от Декарта решение проблемы
исходит из того, что познание другого Я опирается на самопознание, на
знание о собственном сознании. Наш известный психолог в свое время
очень ясно высказал основную идею аргумента по аналогии: «Мы
постигаем боль другого исключительно благодаря нашей собственной
способности испытывать чувство боли. Никакого иного способа
проникнуть во внутренний мир другого человека у нас нет»1.
Это высказывание, на мой взгляд, и справедливо, и ошибочно.
Оно справедливо в том смысле, что я не могу испытывать (непосред-
1 Симонов П.В. О познавательной функции сопереживания // Вопросы
философии. 1979. №9. С. 24.

В.П. Филатов • Социально-гуманитарные науки и проблема «другого сознания» 97
ственно переживать) чувство боли или радости другого человека. Это
было бы невозможно, даже если допустить существование
телепатии, т.е. некой прямой связи сознаний. Все равно я не буду
испытывать боль или радость другого как свою боль или радость.
Однако я могу знать, даже как бы непосредственно видеть, что
вам больно или радостно, не испытывая при этом ни малейшей боли
или радости. Есть существенная разница, асимметрия между
высказыванием «я испытываю боль» (можно назвать это знанием «от перво-
голица») и «он испытывает боль» (знание «от третьего лица»). Знания
«другого Я» от первого лица нам не добиться никогда, даже если,
повторяю, допускать существование телепатии, а в более ослабленных
формах — сопереживания, вчувствования, эмпатии. О ментальных
состояниях другого Ямы можем знать только «от третьего лица».
Вернемся к аргументу по аналогии. Он как раз и объясняет, как,
используя знание от первого лица, можно получить более или менее
объективное знание о другом Я от третьего лица. Аргумент исходит из
картезианского эгоцентрического допущения. Я могу
непосредственно и безошибочно воспринимать состояния своего собственного
сознания. Ноя не могу непосредственно наблюдать состояния
сознания других людей. В эмпирическом наблюдении объективно мне
даны только телесные проявления и акты поведения другого человека:
мимика, жесты, поступки, речевое поведение. Помимо этого я могу
наблюдать собственное поведение (правда, не вполне ясно - от
первого или от третьего лица).
На этой основе и строится аргумент по аналогии. Соотнеся
знание о собственных состояниях сознания и своем поведении, можно
индуктивно установить ряд «психоповеденческих обобщений». Они
фиксируют устойчивые связи между определенными явлениями
сознания и формами поведения. Например, я испытываю ментальное
состояние — чувство боли - и одновременно отдергиваю руку от огня
и вскрикиваю «Мне больно!». Далее я по аналогии допускаю, что
установленные мною психоповеденческие обобщения справедливы не
только для меня, но и для других людей. И когда я наблюдаю
поведение другого человека, аналогичное моему поведению, я могу сделать
вывод, что в «другом сознании» существует субъективное состояние,
аналогичное моему собственному.
Аргумент по аналогии вслед за Декартом в той или иной форме
принимали и развивали многие философы, среди которых можно
назвать Дж. Беркли, Дж. Локка, Дж.С. Милля, Б. Рассела, А. Айера.
Однако за 300 лет существования этого решения проблемы другого
сознания против него накопилось и немало возражений эпистемологи-

98
Раздел 1. Язык и сознание: общие проблемы
ческого, психологического и даже эволюционно-биологического
характера. Можно кратко перечислить главные из них.
Очевидная слабость аргумента по аналогии состоит в том, что база
для установления «психоповеденческих обобщений» очень узкая: для
каждого человека это только его собственный единичный опыт. Ведь
только ему даны обе половины психоповеденческих связей.
Второе возражение связано с существованием людей с
психической организацией, отклоняющейся от нормальной. Если бы наше
знание о другом сознании полностью ограничивалось тем, что мы
можем переживать в своем собственном сознании, то дальтоник не мог
бы знать, что другие люди видят те цвета, которых не видит он. Глухие
люди не могли бы знать, что другие люди могут слышать. Любой
человек приписывал бы «другим сознаниям» только то, что он может
обнаружить в своем собственном сознании. Психиатр не мог бы изучать
психику шизофреника, взрослый психолог - особенности психики
маленьких детей, этнограф - ментальность представителей
архаических племен.
Сильный довод против аргумента по аналогии вытекает из
известного тезиса Л. Витгенштейна о невозможности «приватного языка».
По сути он направлен против картезианского эгоцентрического
допущения о непосредственном и безошибочном —
«привилегированном» — доступе к состояниям собственного сознания. Витгенштейн
показал, что, во-первых, в различении, идентификации,
наименовании (а это все формы знания) своих ментальных состояний мы можем
ошибаться1, а во-вторых, что для обозначения этих состояний нужен
общепонятный язык.
В современной психологии, в частности в работах Дж. Гибсона,
показано, что восприятие человеком собственного тела и его
движений существенно отличается от восприятия тел других людей.
Человек не может видеть своего лица и соответственно фиксировать
мимику, сопровождающую его те или иные психические состояния. Об
этом писал еще И.О. Лосский, отмечая, что мы радуемся или гневаем-
1 Из психологии также известно, что есть иллюзии в самовосприятии.
Например, человек может чувствовать боль в ампутированной ноге. Более того, даже
если у нас ноги на месте, то, вообще говоря, мы сильно заблуждаемся, когда
ударившись ногой о камень, локализуем боль внутри самой ноги. Сточки зрения
науки это ложно. Реально мозг формирует образ тела. Боли, как и другие телесные
ощущения, являются элементами этого образа тела. Поэтому в буквальном смысле
«боль в ноге» находится в пространстве мозга. При этом любопытно, что в самом
мозге нет болевых нервных окончаний, на мозге можно делать операции без
анестезии. Поэтому опять же мы ошибаемся, когда при боли в голове говорим «мозги
трещат!».

В.П. Филатов • Социально-гуманитарные науки и проблема «другого сознания» 99
ся без зеркала в руках1. Он также считал, что непредубежденный
феноменологический анализ показывает, что в нашем восприятии
состояний сознания другого индивида не обнаруживается каких-то
следов самонаблюдения. Мы также воспринимаем не отдельные
движения, мимику, акты поведения, а целостную эмоцию
непосредственно. Об этом свидетельствует и наш язык. Ведь мы не говорим «я
вижу признаки гнева у Ивана», но говорим «Иван сердится», подобно
тому как мы говорим «вода кипит», «яблоко зрелое» и т.п.
Психология дает сильный довод против аргумента по аналогии,
который можно назвать «доводом от ребенка». Уже в самом
младенческом возрасте дети чутко различают основные психические
состояния (радость, гнев, тревогу и т.п.) других людей, прежде всего матери
и отца, сестер или братьев. Между тем в этом возрасте у ребенка еще
нет никакого представления о собственном Я и способности делать
какие-то выводы в противоположность тому, что предполагается
аргументом по аналогии2.
Эволюционная теория с других позиций опровергает
первичность знания о себе перед знанием о сознании других людей. В
эволюционной перспективе для выживания более важно знать и
контролировать внешний мир, чем себя самого. Нужнее отличать съедобное от
несъедобного, угрозы других людей от их добрых намерений и т.п.
Поэтому люди первоначально лучше узнали как раз внешний мир,
включая других людей, а не себя самих. Способность к знанию самих
себя была эволюционно полезной только тогда, когда улучшала
знание о внешнем мире. Поэтому вряд ли можно с этих позиций считать
знание о внутреннем мире первичным и безошибочным.
Думается, что в сумме эти контраргументы против знания о
другом Я по аналогии слишком сильны, чтобы сохранять это решение
проблемы. Одновременно они очерчивают важные параметры,
которые нужно учитывать при поиске иных подходов к проблеме «других
сознаний». Среди этих иных подходов можно упомянуть
бихевиористскую позицию, в рамках которой проблема «другого сознания» по
сути снимается. Согласно бихевиоризму, знание о другом сознании
1 См.: Лосскии И.О. Восприятие «чужого Я» // Н.О. Лосский. Основные
проблемы теории познания. СПб., 1918.
2 Это заставляет, например, У. Найссера считать, что базисные схемы
восприятия "другого Я" являются врожденными: «Младенцы от рождения готовы к
восприятию улыбающегося или нахмуренного лица... Если гипотеза о врожденном
характере физиогномических схем верна, то ребенок, вероятно, воспринимает
своих родителей, братьев и сестер как людей, имеющих определенные намерения
и чувства, задолго до того, как поймет, что и он такой же, как они» (Найссер У.
Познание и реальность. М., 1981. С. 203).

100
Раздел 1.Языки сознание: общие проблемы
должно быть переформулировано в объективное знание о
поведенческих актах других людей.
Сохраняются также попытки объяснить знание о другом Я через
эмпатию. Но, во-первых, эмпатию трудно рационально описать,
во-вторых, против эмпатии можно обратить большинство из
перечисленных критических доводов в отношении аналогии. Дело в том,
что знание по аналогии подразумевает как бы проекцию своего Я в
другое Я, и эмпатия также подобна переносу себя на место другого Я.
Хотя воображаемые движения здесь вроде бы разнонаправлены, но у
них есть общее: отождествление своего Я с другим Я.
Оценивая ситуацию с обсуждаемой проблемой, известный
социолог феноменологического направления А. Шюц писал:
«Используя изречение Канта, сделанное, правда, в другом контексте, скажу,
что это "скандал в философии", что до сих пор удовлетворительного
решения проблемы нашего познания другого сознания и в связи с
этим интерсубъективности нашего опытного исследования как
природного, так и социально-культурного мира не было найдено и что на
протяжении весьма длительного времени эта проблема вообще
ускользала от внимания философов. Но решение этой очень трудной
проблемы философской интерпретации связано как раз с тем, что в
первую очередь воспринимается на веру в нашем обыденном
сознании и практически решается без каких-либо затруднений в каждом из
наших повседневных действий»1.
Теоретические гипотезы и «народная психология». Продвижение в
решении проблемы «другого сознания» должно опираться на
достаточно ясное различие между тремя ее аспектами: опытом повседневного
практического знания человека о сознании других людей,
специфическим методом социальных и гуманитарных наук и собственно
эпистемологической проблемой в ее чистом виде. На мой взгляд, основу
любого подхода к пониманию проблемы «другого сознания» должен
составлять тот факт, что в большинстве ситуаций повседневной
жизни мы достаточно адекватно истолковываем мотивы, эмоции и т.п.
других людей и успешно предсказываем их поведение.
Для методологии социальных наук эта проблема также,
по-видимому, не является существенным препятствием. Как и в аргументе по
аналогии, многие теоретики считают, что при объяснении целей и
мотивов поведения других людей мы вполне можем опираться на
опыт собственного сознания. Так, Ф. Хайек, сравнивая методологию
1 Шюц Л. Формирование понятия и теории в общественных науках //
Американская социологическая мысль : тексты. М., 1996. С. 534.

В.П. Филатов • Социально-гуманитарные науки и проблема «другого сознания» 101
естественных и социальных наук, полагает, что отказ от этого ресурса
при объяснении человеческой деятельности был бы
«самоограничением, поскольку мы задействовали бы далеко не все наши знания о
ситуации... Нам известно, что, принимая осознанные решения,
человек классифицирует внешние сигналы таким способом, который
известен нам исключительно из нашего собственного субъективного
опыта подобной классификации. Мы считаем само собой
разумеющимся, что вещи, представляющиеся нам одинаковыми или
разными, представляются таковыми и другим, хотя эта уверенность не
опирается ни на данные объективных проверок, ни на знание того, как
эти вещи соотносятся с другими во внешнем мире. Наш подход
основан на опыте, говорящем, что другие люди, как правило (хоть и не
всегда - но мы не ведем речи о дальтониках или сумасшедших),
классифицируют свои чувственные впечатления также, как мы»1.
На мой взгляд, по этой причине проблема «другого сознания»
редко обсуждается в методологии гуманитарного познания.
Во-первых, для гуманитария нет этой проблемы, поскольку ему, как и
обычному человеку, для большинства объяснений хватает запасов
повседневных представлений о «другом сознании». Во-вторых, он
подходит к миру сознания другого человека иначе, чем эпистемолог,
обсуждающий проблему «другого сознания». Для эпистемолога
«другое сознание» — нечто вроде невидимого сосуда, в котором как рыбы в
воде плавают опять же невидимые мысли, желания, чувства другого
человека. Гуманитарий же (например, историк) описывает не этот
сосуд, а интенциональную предметность сознания исторического
деятеля. Возьмем, к примеру, высказывание Дильтея (цитируется по
памяти): «Когда я листаю письма и сочинения Лютера, рассказы его
современников, акты религиозных соборов в официальном изложении,
я живу этими событиями, но в жизни и смерти эти процессы выходят
за пределы возможности понимания любого человека наших дней.
Все же я, тем не менее, могу вновь пережить их... Я вижу
разработанную в монастырях технику контакта с невидимым миром, к которому
устремлены души монахов: теологические споры становятся здесь
вопросами внутреннего существования. Я вижу, как в миру
распространяются по бесчисленным каналам амвоны, кафедры, книги - все то,
что было разработано в монастырях... Таким образом, этот процесс
открывает нам религиозный мир его (Лютера) и его соратников
начального этапа Реформации». Хотя здесь и видны следы «сопережи-
1 Хайек Ф. Контрреволюция науки. Этюды о злоупотреблении разумом. М.,
2003. С. 43.

102
Раздел 1. Язык и сознание: общие проблемы
вания» и «эмпатии», но Дильтей пишет о предметности религиозного
сознания Лютера, а не о его чувствах и переживаниях.
При обсуждении проблемы «другого сознания» в
эпистемологическом аспекте существенным является то обстоятельство, что
состояния сознания другого человека действительно являются
«ненаблюдаемыми». И в связи с этим нужно вспомнить, что представляет
собой стандартный эпистемологический подход. Он состоит в том,
что для знания о ненаблюдаемом мы должны строить теоретические
гипотезы. В контексте этих условий появилось достаточно
оригинальное решение проблемы «другого сознания», которое отличается
от аргумента по аналогии. Оно возникло как побочный результат
дискуссий вокруг статуса так называемой народной психологии в
современной аналитической философии сознания.
Можно предположить, хотя на первый взгляд это выглядит
неправдоподобно, что наше знание о ненаблюдаемых ментальных
состояниях «другого сознания» получается не путем индуктивных
психоповеденческих обобщений, а путем постоянного выдвижения
определенных гипотез и их верификации и фальсификации
наблюдаемыми поведенческими фактами. В той степени, в которой эти
гипотезы позволяют нам объяснить и предсказать наблюдаемое поведение,
они становятся для нас достоверным знанием о состояниях сознания
другого человека. По сути это стандартный способ оправдания любых
теоретических представлений о ненаблюдаемых феноменах.
В связи с этой схемой возникают два сложных вопроса.
Во-первых, что служит нам основой для выдвижения таких гипотез?
Во-вторых, как совместить эту модель с тем упомянутым выше фактом, что в
обычных ситуациях мы как бы прямо и непосредственно
воспринимаем состояния сознания другого Я?
Ответить на первый вопрос помогает ссылка на наличие у каждого
из нас существенного запаса знания, который и обозначается
понятием «народная психология». Именно этот слой опыта позволяет нам
без особого труда продуцировать гипотезы о «другом сознании».
Народная психология - это часть здравого смысла (причем достаточно
обширная), в которой на обыденном уровне описывается и
объясняется, например, из чего состоит сознание, как его различные
проявления связаны между собой, а также с телесными проявлениями и с
поведением. Эта «теория» сформировалась в результате длительной
биологической и культурной эволюции, входящие в нее
представления прошли жесткий отбор. Поэтому в большинстве практических
ситуаций она должна быть адекватной, иначе люди просто не смогли
бы жить совместно и коммуницировать между собой. Запасом знаний

В.П. Филатов • Социально-гуманитарные науки и проблема «другого сознания» 103
здравого смысла, в том числе и народной психологией, располагает
каждый нормальный человек. Именно это позволяет нам постоянно
и достаточно успешно объяснять и предсказывать поведение друг
друга. Несмотря на обилие научных психологических теорий,
народная психология в этом отношении до сих пор остается вне
конкуренции. Известны эксперименты, показывающие, что в попытках
прогнозировать индивидуальное поведение профессиональные
психологи систематически уступают непрофессионалам, наделенным
опытом и разбирающимся в «человеческой природе».
Сложнее ответить на второй вопрос. Определенную подсказку, на
мой взгляд, здесь может дать известная теория восприятия Р.
Грегори1. Он показывает, что восприятие представляет собой не пассивную
рецепцию, а активный, включающий в себя рациональные
составляющие процесс выдвижения и проверки «объект-гипотез». Называя
глаз «разумным», Грегори подчеркивает, что восприятие позволяет
нам проникать в невидимую суть видимых вещей, т.е. фиксировать
свойства объектов, недоступных органам чувств, но известных нам
благодаря разуму и приобретенному опыту. В большинстве ситуаций
этот процесс продуцирования и проверки объект-гипотез, протекая
моментально и неосознанно, тем не менее дает адекватные
результаты. Как представляется, эта концепция позволяет в первом
приближении объяснить и то, как мы воспринимаем состояния сознания
других людей в повседневной жизни.
Если согласиться с этим, то наше знание о ментальных
состояниях других людей можно трактовать как основанное на процессе
непосредственного восприятия, включающего в себя постоянное
продуцирование и проверку гипотез, опирающихся на
неартикулированный, «фоновый», но всегда имеющийся у нас «под рукой» запас опыта
народной психологии. Эта модель выдерживает большинство
возражений (кроме «довода от ребенка»), выдвинутых против аргумента по
аналогии. Что особенно важно, она не требует картезианского
привилегированного доступа к собственному сознанию. Последнее также
интерпретируется нами в понятиях народной психологии.
Нетрудно понять и то, как возможен доступ к сознанию существ с
отличной от нормальной психической организацией. В этом случае,
конечно, народную психологию следует дополнять более сложными
гипотезами, которые заимствуются, например, из теорий научной
психологии. Более того, мы в состоянии осмысленно рассуждать даже
о сознании животных. В самом деле, на уровне народной психологии
См.: Грегори Р. Разумный глаз. М., 1972.

104
Раздел 1. Язык и сознание: общие проблемы
мы уверены в том, что собаки, кошки и другие высшие животные
обладают ментальными состояниями (визуальным опытом,
ощущениями боли, голода, холода, тепла и т.п.). Здесь, кстати, видно, что эта
наша уверенность покоится не на выводе по аналогии, в ней нет
перехода от сходства в поведении к сходству ментальных состояний собаки и
человека. Скорее мы исходим из относительного сходства
физиологического базиса поведения собаки с нашей физиологией. Мы видим
глаза, нос, уши, кожу собаки. И полагаем, что получим определенное
поведение, если будем щипать кожу собаки или кричать ей в ухо. При
этом нам также вполне достаточно простой «народной физиологии»,
в которой мы приписываем глазам или носу собаки функции,
присущие нашим собственным глазам и носу.
Достоинствами этого решения проблемы «других сознаний»
являются простота и в целом согласованность с привычными
представлениями о том, как получается знание о ненаблюдаемых вещах и
процессах. Но это решение, конечно, нельзя рассматривать как
непроблематичное и достаточно убедительное. Реально проблема «другого
сознания», несмотря на кажущуюся простоту ее постановки, скорее
всего еще долго будет сохранять статус небольшого «скандала в
философии», на котором можно оттачивать и проверять различные
эпистемологические и методологические подходы.

РАЗДЕЛ
2
l
и
с
е
о
и
о
И.Т. Касавин
Сознание: между Хиггинсом
и Франкенштейном
К истории и типологии подходов. Главные
философские вопросы о природе человека, его особом
отношении к миру и специфике философского знания
неразрывно связаны с проблемой сознания, в каждую
историческую эпоху обретающей новую форму.
В процессе эволюции философии от нее уже
неоднократно отделялись конкретные области знания,
образуя научные дисциплины, и характерным образом
изменялась терминология. Так, natural philosophy
Ньютона превратилась в физику, philosopie zoologique
Ламарка - в эволюционную биологию,
аристотелевская Athenaion Politeia и Гоббсов social contract - в
социально-политические науки, а юмовское учение о
human understanding - в психологию. В свое время
Ф. Энгельс заявил в «Анти-Дюринге», что от прежней
философии остается лишь учение о мышлении -
формальная логика и диалектика, остальные области
заняты «позитивными науками». Однако уже тогда
ситуация изменялась; логика, лингвистика и
психология превращались в самостоятельные
дисциплины, и на долю философии в итоге не осталось ни
одной монопольной сферы. В наши дни
философствовать о природе сознания невозможно вне
критического анализа результатов и методов не только
гуманитарных, но и естественных наук - в общем виде
этот тезис не оспаривается ни одним философским
направлением.
Справедливо и обратное. Философские способы
проблематизации сознания сохраняют свою
потенциальную значимость для ученых, притом вне
зависимости от того, признают ли они это в явной форме.
Картезианская рядоположенность мыслящей и
протяженной субстанций олицетворяет собой для
психологов дуализм психики и тела, сознания и мозга. Ро-

106
Раздел 2. Философия психологии
доначальниками сходного учения о психофизическом параллелизме
стали Н. Мальбранш и Г.В. Лейбниц. Механистический
материализм, наиболее рельефно выраженный Т. Гоббсом и Ж.О. Ламетри,
выступил прототипом научного редукционизма. Д. Юм совместил
понимание сознания как «потока», или «театра» впечатлений, с
отрицанием духовной субстанции. Тем самым он инспирировал два
противостоящих подхода: феноменологический ментализм и
нейрофизиологический элиминативизм, вплотную приблизившись к
парадоксу реальности сознания (единственно реальным является сознание, но
сознание не является реальностью).
Многообразие взглядов на природу сознания — хорошо
известный факт1. Исследователи по-разному классифицируют различные
подходы, выделяя от двух до десяти их типов. Это «идеализм»,
«материализм», «элиминативизм», «панпсихизм», «дуализм»,
«психофизический параллелизм», «репрезентационизм», «логический
бихевиоризм», «функционализм», «нейтральный монизм»,
феноменологический и культурно-исторический подходы. Стремление выйти за их
пределы характеризует последние дискуссии в данной области, в
частности работы Дж. Сёрла, Д. Деннета и Д. Чалмерса2. Однако
многообразие подходов при внимательном рассмотрении обнаруживает
определенное единство. По мере того как мы углубляемся в детали
рассматриваемых концепций, выясняется, что все они похожи друг
на друга в той мере, в какой являются продуктом обстоятельной
философской рефлексии. Едва ли не всех философов сознания
объединяет стремление учесть максимальное количество аспектов
избранной области анализа и найти наиболее сбалансированное решение,
которое учитывало бы и философский, и научный, и обыденный
ракурсы рассмотрения. Впрочем, в итоге все они фактически
расписываются в невозможности найти «конкретное решение» проблемы
сознания, приходя либо к ее отрицанию, либо к существенной
переформулировке.
При этом обнаруживаются три общие черты большинства
основных современных англо-американских подходов к сознанию,
вызывающие наибольшее недоумение. Во-первых, сознание (психика,
ментальные события) рассматривается, как правило,
безотносительно к процессу познания, а также предметной деятельности, коммуни-
1 См., например: Прист С. Теории сознания ; пер. с англ. и предисл. А.Ф. Гряз-
нова. М., 2000.
2 См. среди прочего: Юлина Н.С. Головоломки проблемы сознания. М.,
2004.

И.Т. Касавин • Сознание: между Хиггинсом и Франкенштейном
107
кации, культуре и обществу1. «Загадка сознания» во многом
определяется тем, что дискурс аналитических философов уже многие
десятилетия циркулирует почти исключительно в области «mind-body
problem». Вероятно, здесь проявляется неприятие, а может, и
незнание целого крупного направления в философии, психологии,
социологии и лингвистике — культурно-исторического подхода (Г. Шпет,
Л. Выготский, М. Бахтин, М.К. Петров и др.), который в
определенной степени связан с марксизмом2. На поверхности же это
обусловлено стремлением к дисциплинарной стерильности — отграничением
области того, что понимается под «philosophy of mind»3, от
эпистемологии, теории культуры, социологии и философии языка.
Во-вторых, в качестве достойного собеседника для философа
сознания избирается исключительно ученый естественно-научного
профиля (физик, биолог, физиолог, специалист в области когнитивной
науки) или психолог естественно-научной ориентации. Это можно
понять так, что социально-гуманитарным наукам отказывается в
собственно научном статусе или же что они объявляются
нерелевантными для рассматриваемой проблематики. В такой установке
проглядывает очевидный и давно изживший себя сциентизм, от которого
отказываются даже сами ученые-естественники.
Наконец, в-третьих, вопрос об онтологическом статусе сознания
(именуемый «трудной проблемой сознания») никак не соотносится с
вопросом о его генезисе. Получается, что даже если сознание имеет
собственный онтологический статус, то как он приобретается,
никого не интересует. Можно лив таком случае вообще понять его
природу? Это довольно странная позиция в эпоху, когда ученые уже
выдвинули множество гипотез даже о возникновении Вселенной. Она
уподобляет философию сознания современной теологии, которая
отказалась от теогонических претензий и табуирует проблему возник-
1 О тщете такого подхода см.: Касавин И. Т. О семиотическо-коммуникативной
теории сознания (в развитие идей Л.С. Выготского). Россия в диалоге культур. М.,
2010.
1 Особняком стоят некоторые «научные материалисты», чьи идеи порой
резонируют с положениями вульгарного марксизма-ленинизма в стиле
«Материализма и эмпириокритицизма».
2 Различие между «philosophy of mind» (философия сознания) и «philosophy of
consciousness» (теория психического) существенны для современной
аналитической философии и символизируют различия между концепциями Райла, Стросо-
на, Сёрла, с одной стороны, и Черчлендов, Деннета, Чал мерса - с другой. На наш
взгляд, эта современная тенденция (например, в книге в честь Г. Фейгля ее еще
нет) только запутывает проблему, поэтому мы не будем учитывать данное
различение.

108
Раздел 2. Философия психологии
новения бога. По всей видимости, генезису сознания отводится роль
частной научной задачи, которая рано или поздно будет разрешена
без вмешательства философов (то, что Чалмерс именует «простыми
проблемами сознания»1). Однако в таком случае рассмотрение всего
многообразия типов сознания (первобытного и современного,
животного и человеческого, детского и взрослого, индивидуального и
коллективного) лишается всякого смысла и вопрос ставится только «в
самом общем виде», а говоря попросту, чрезмерно абстрактно даже
для философии.
Онтология или эпистемология?
В рамках современной философии несомненно доминирует
аналитическая постановка вопроса о сознании2 и, в частности, как
проблемы онтологии. По мнению многих, она состоит в том, что
деятельность мозга сопровождается субъективным опытом, нередуци-
руемым ментальными состояниями первого порядка, проприоцепти-
ческими ощущениями, или квалиа. Но являются ли квалиа в самом
деле состояниями первого порядка, полностью независимыми от
культуры? Не похоже ли это на знаменитую редукцию первичных
качеств к вторичным (Дж. Беркли)? Не воспроизводит ли этот тезис
давно исчерпанную теорию «чистого опыта»? Не исчезает ли в таком
случае различие между животным и человеческим сознанием? И как
быть с высшими формами сознания, которые практически
исключаются из рассмотрения, но которые de facto не могут не влиять на так
называемые сырые чувства (raw feelings)? В частности, речь идет о
понятии субъективности, в которой уже содержится как единство
сознания (воли, внимания, памяти, мышления, восприятия), так и
частично понятие опыта. И потому дефиниция «сознание есть
субъективный опыт» содержит круг, так как эквивалентно определению
«сознание есть единство сознания, частично включающее в себя
сознание». Однако главное даже не в этом логическом затруднении, а в
том, что оно воспроизводит старую дуалистическую постановку
вопроса, исторически себя исчерпавшую с точки зрения как филосо-
1 См.: Chalmers D. Facing up to the Problem of Consciousness // The Journal of
Consciousness Studies. 1995. № 2 (3). P. 200-219.
2 Это признают даже германские философы, отводящие феноменологической
и другим континентальным традициям совсем незначительное место (см.:
Metzinger Th., SchumacherR. Bewusstsein// Enzyklopädie Philosophie ; HJ. Sandkühler
(Hrsg.). Hamburg, 1999). Однако качество теории не зависит от числа ее
сторонников, и доминирование аналитической философии напоминает популярность
голливудских фильмов.

И.Т. Касавин • Сознание: между Хиггинсом и Франкенштейном
109
фии, так и науки. Поэтому неудивительно, что наиболее влиятельные
современные концепции сознания колеблются между двумя
способами снятия дуализма. Это различные версии элиминативизма, эпифе-
номенализма, функционализма и бихевиоризма, не признающие за
субъективным опытом онтологического статуса, или разные
варианты монизма, ставящие «единство события» на место
противоположности материального и ментального1.
Представляют ли ментальные и физические события два нереду-
цируемых друг к другу класса? Возможна редукция одного к другому
или их каузальное взаимодействие? Для логического бихевиоризма
все это — псевдовопросы, устраняемые логическим анализом языка.
По выражению К. Гемпеля, «старая проблема отношения между
ментальными и физическими событиями... основывается на
недоразумении относительно логической функции психологических понятий.
Наша аргументация позволяет понять, что психофизическая
проблема является псевдопроблемой, формулировка которой основывается
на недопустимом употреблении научных понятий»2. Ему вторит
Г. Райл, усматривая в понятии сознания как такового ошибочную
привычку обыденного языка. «Одним из сильнейших факторов,
заставляющих нас верить в доктрину о том, что сознание является
приватной сферой, служит прочно укоренившаяся привычка
соглашаться с тем, что должны существовать "когнитивные акты", или
"когнитивные процессы"»3. Однако сказать, что логический или
лингвистический бихевиоризм способен предложить более
успешный подход к сознанию, было бы непониманием его сути. Критика и
терапия языка — вот задача, которую ставят себе его представители со
времен Витгенштейна. Разоблачение иллюзий и заблуждений, а не
навязывание новых занимает и Райла, труды которого наполнены
блестящим критическим пафосом, но не предлагают готовых
решений. «Согласно одной точке зрения, наши мысли тождественны тому,
что мы говорим. Приверженцы противоположной точки зрения
справедливо отвергают подобное отождествление, но делают это естест-
1 См.: Фоллмер Г. Эволюционная теория познания. М., 1998; Меркулов И.П.
Эпистемология (когнитивно-эволюционный подход). СПб., 2003; Райл Г.
Понятие сознания. М., 1999; Пагпнэм X. Философия сознания. М., 1998; СёрлДж.
Открывая сознание заново. М., 2002; ДеннетД. Виды психики: на пути к пониманию
сознания. М.,2004; РортиР. Мозг как компьютер, культура как
программа//Эпистемология и философия науки. 2005. № 2.
2 Hempel CG. The Logical Analysis of Psychology // Readings in Philosophy of
Psychology ; N. Block (ed.). 1980. Vol. 1. Cambridge : Harvard University Press.
P. 20.
3 Райл Г. Понятие сознания. M., 1999. С. 307-308.

по
Раздел 2. Философия психологии
венным, однако неверным способом: в форме утверждения, что
говорить — это делать одно дело, думать — это делать совершенно
другое»1, — пишет Райл, полемически выделяя крайние точки зрения.
Во многом иначе поступает Дэвидсон, один из наиболее
влиятельных представителей «материализма» в философии сознания, который
всячески стремится найти универсальный и позитивный компромисс.
Кавычки здесь подчеркивают своеобразие его материализма, который
по сути представляет собой версию физикализма, максимально
ослабленного методами логико-лингвистического анализа.
Формулируя свою теорию сознания, Дэвидсон постулирует три
принципа, каждый из которых полагается безусловно истинным.
Первый принцип гласит, что по крайней мере некоторые ментальные
события каузально взаимодействуют с физическими событиями
(принцип каузальной интеракции). Согласно второму, где имеет
место каузальность, там должен быть и закон: события, относящиеся
как причина и следствие, подпадают под строгие
детерминистические законы (принцип номологической каузальности). Однако
третий принцип состоит в утверждении, что не существует строго
детерминистических законов, на основе которых могут быть объяснены и
предсказаны ментальные события (аномализм ментального).
Дэвидсона не смущает, что для многих философов принятие всех трех
принципов выглядит непоследовательно и даже противоречиво. Он
считает их одновременно истинными и собирается это обосновать,
построив очередную теорию тождества ментальных и физических
событий. Эта теория получит также именование «аномального
монизма» или «холизма»; согласно ей, между сериями физических и
ментальных событий можно установить причинные связи. Но как же
следует понять такое признание, граничащее с кокетством? «Ясно, что
это "доказательство" теории тождества будет в лучшем случае
условным, поскольку две из ее посылок не имеют оснований (support), а
аргументация в пользу третьей может быть оценена как неубедительная
(less than conclusive)»2.
Далее Дэвидсон пародирует логический бихевиоризм в стиле
К. Гемпеля, задавая следующий вопрос. «Что значит сказать, что
событие является ментальным или физическим? Естественным ответом
будет, что физическое событие описывается в чисто физическом
словаре, а ментальные — в ментальных терминах»3. Но из отождествле-
1 Райл Г. Указ. соч. С. 319.
2 Davidson D. Essays on Actions and Events. Oxford, 2001. P. 207.
3 Ibid. P. 208.

И.Т. Касавин • Сознание: между Хиггинсом и Франкенштейном
111
ния бытия и его описания вытекают определенные трудности. Так, из
конъюнкции истинного высказывания и его отрицания,
принадлежащих физическому словарю («некоторое х находится и не находится
в Нуза Хедз» (район в Австралии. - И.К.)), следует все, что угодно,
в том числе и истинность в отношении ментальных событий.
Поэтому нужно избавиться от предикатов, тавтологически истинных в
отношении любых событий, и заменить ментальные термины
пропозициональными установками типа «верить», «намереваться»,
«надеяться», «воспринимать» и т.п., которые иногда появляются в
высказываниях, относящихся к личностям, притом только в
неэкстенсиональных контекстах. Вероятно, в логико-лингвистическом анализе
ментального следует отказаться от закона исключенного третьего,
потому что он «не соответствует интуитивным фактам». Но поскольку
проблема сознания не обсуждается Дэвидсоном по существу дела, т.е.
с привлечением каких-либо иных «неинтуитивных» фактов (нейро-
психологических или социологических), то непонятно, что
собственно образует фундамент его теории, кроме некоторой веры в ее
абстрактную возможность.
Моя теория, утверждает Дэвидсон, хотя и отрицает наличие
психологических законов, но совместима с точкой зрения, что
ментальные характеристики в некотором смысле зависимы от физических
характеристик или хотя бы «супервентны», т.е. сопровождают мозговые
процессы. Такая супервентность может означать, что два события,
пусть даже не полностью идентичные в физическом смысле, могут
различаться в некотором ментальном смысле, или что объект не
может изменяться ментально, не изменяясь физически. Из зависимости
или супервентности такого рода не следует редуцируемость путем
закона или дефиниции.
Примечательно, что теория, о которой ведет речь Дэвидсон,
ничего не говорит о процессах, состояниях или атрибутах, если они
отличаются от индивидуальных событий. Зачем же в таком случае он
обращается к холистической аргументации, почерпнутой у его учителя
Куайна? Из холистской теории ментального вытекает, по мнению
Дэвидсона, что любое физикалистское объяснение ментальных событий
несостоятельно, поскольку любые объяснения ментальных событий
содержат ссылки на другие ментальные события и языковые явления, а
физикалистские объяснения должны ограничиваться ссылками
только на физические события. Дэвидсон пишет: «Физическую реальность
характеризует то, что физическое изменение можно объяснять с
помощью законов, устанавливающих связь между ним и другими
изменениями и условиями, описываемыми в физических терминах. Мен-

112
Раздел 2. Философия психологии
тальное же характеризуется тем, что при приписывании ментальных
явлений индивиду должно учитывать имеющиеся у него мотивы,
убеждения и намерения. Не может быть тесной связи между этими
сферами, если каждой предписано сохранить приверженность ее
собственным эмпирическим источникам (evidence)»1. Остается лишь
надеяться, что тождество материального и ментального имеет
случайно-эмпирический характер (contingent identity), но в таком случае
придется ответить на известное возражение С. Крипке о том, что
контингентное тождество не является тождеством в строгом смысле слова2.
Трудно отказаться от искушения и не сделать выводы из
сказанного, пародируя свойственный Дэвидсону витиеватый стиль. Не
будет совершенно невероятным, если предположить, что по крайней
мере некоторые из положений аномального монизма мало чем
отличаются от некоторых тезисов его противников, представителей
логического бихевиоризма (К. Гемпеля, Г. Райла), или нейтрального
монизма (Б. Рассела), или даже дуализма и психофизического
параллелизма (К. Поппер, Дж. Экклз). У всех речь идет о том, что ни
материальное, ни ментальное сами по себе не даны, а философский
дискурс имеет дело лишь с неясными интуициями о некотором
неопределенном отношении между нашим сознанием, с одной стороны, и
телесной организацией - с другой, между событиями персонального
опыта и событиями материального мира. Однако в любом случае
философ анализирует лишь объективированные формы существования
ментального, т.е. высказывания о них, а потому все зависит от того,
какие значения приписываются терминам «ментальное»,
«физическое», «каузальность», «связь», «закон» и т.п.
Одна из особенностей концепции Дэвидсона состоит во внимании
к исключительно индивидуальному субъекту и его ментальным
состояниям, пусть даже выражаемым в интерсубъективном языке.
Отсюда и неразрешимость проблемы иных сознаний иначе как по аналогии
с сознанием Я. Другим путем идет П. Стросон. Его объяснение, каким
образом возникает понятие Я как субъекта опыта, сводится к
следующему: «Необходимым условием для того, чтобы кто-то мог
приписывать себе — как он это делает — состояния сознания, переживания,
является его способность или готовность также приписывать их другим,
которые не есть он сам»3. Ментальные состояния, присущие индиви-
1 Davidson D. Op. cit. P. 222.
2 См.: Kripke S. Identity and Necessity // Identity and Individuation ; M.K. Munitz
(ed.).N.Y., 1971.
3 Strawson P. Individuals: An Essay in Descriptive Metaphysics. L., 1959. P. 99.

И.Т. Касавин • Сознание: между Хиггинсом и Франкенштейном
113
ду, познаются им не на собственном примере путем анализа своей
«субъективной» реальности, как призывали делать Р. Декарт,
Дж.Локк,Дж. Беркли и Д. Юм. Именно стремление объяснить
поведение других людей и приводит субъекта к идее их ментальных
состояний, которая затем экстраполируется им на себя. Здесь было бы
уместно сослаться на символический интеракционизм (Дж. M ид) или
культурно-историческую психологию (Л.С. Выготский), эмпирически
обосновавшие это обстоятельство. Однако Стросон, как и подобает
оксфордскому аналитику, ориентируется только на концептуальный
анализ сознания. Если у нас есть понятие сознания, а всякое понятие в
качестве денотата имеет класс некоторых явлений, то солипсизм
оказывается внутренне противоречив или не поднимается до понятия
сознания как такового. «Человек может приписывать себе состояния
сознания, только если он может приписывать их другим. Он может
приписывать их другим, только если он способен идентифицировать
других субъектов опыта. Но их нельзя идентифицировать только как
субъектов опыта, обладателей состояния сознания»1.
Эта позиция близка витгенштейновской критике личного
(private) языка, призванного выразить субъективный опыт и потому
обладающего особыми чертами. Никто, кроме изобретателя этого
языка, не может использовать и понимать его, коль скоро он говорит
об опыте, который дан непосредственно и не может быть
объективирован. «Но мыслим ли такой язык, на котором человек мог бы для
собственного употребления записывать или высказывать свои
внутренние переживания-свои чувства, настроения и так далее?-А
разве мы не можем делать это на нашем обычном языке? — Но я имел
в виду не это. Слова такого языка должны относиться к тому, о чем
может знать только говорящий, — к его непосредственным, личным
впечатлениям. Так что другой человек не мог бы понять этот язык»2.
И в этой позиции, как мы видим, происходят отказ от чисто
онтологической трактовки и дополнение ее эпистемологическим
подходом к сознанию, в плодотворности которого убеждены многие
российские философы и психологи3. В.П. Филатов удачно выделил
собственно эпистемологическую проблематику философии созна-
1 Ibid. Р. 100.
2 Витгенштейн Л. Философские исследования // Л. Витгенштейн.
Философские работы. Ч. 1.М., 1994. С. 171. №243.
3 См., например: Лекторский В.А., Молчанов В.И., Зинченко В.П. Сознание //
Энциклопедия эпистемологии и философии науки. М., 2009; Иванов Д. В.
Функционализм - метафизика без онтологии // Эпистемология и философия науки.
2010. №2. С. 95-1 И.

114
Раздел 2. Философия психологии
ния1. Мы познаем сознание, казалось бы, наиболее
непосредственным и достоверным образом, осуществляя самонаблюдение, однако
такое знание не является интерсубъективно обоснованным. И
одновременно мы познаем сознание опосредованно и интерсубъективно,
наблюдая поведение других людей, однако такое знание является
лишь приблизительным и вероятным. К этому следует добавить и
другие вопросы, связанные с ролью сознания в процессе познания.
Можно ли свести познание к адаптации в природном окружении, как
полагают эволюционные эпистемологи? Или фактор самосознания и
рефлексии принципиально важен для познания? Наконец,
оправданно ли вообще рассмотрение сознания вне процесса познания, как
это нередко происходит в рамках дискуссий по проблеме
сознание—мозг? И вместе с тем есть ли в сознании что-либо, что не
является знанием? Сводится ли сознание к знанию о происходящих в теле
процессах? Являются ли квалиа знанием или исключительно
эпифеноменом деятельности мозга? И в чем же субъективность квалиа,
понятых как продукты деятельности мозга? Неужели именно они, а не
особые соотношения между «культурными качествами» -
способностью к творчеству, любовью к прекрасному, страхом смерти -
характеризуют каждого отдельного человека?
Противоположности гуманистического и натуралистического
подходов к сознанию P. Xappé охарактеризовал как отношение между
дискурсивной психологией2 и нейронаукой3. Он полагает, что
дискурсивная психология призвана ставить задачи, а нейронаука -
искать механизмы их реализации, - такова программа объединения их
усилий. Так или иначе для «нормальной науки» последствия такого
противостояния или союза оказываются не особенно трагическими.
Сторонники обоих подходов занимаются своим делом, используют
разные методы, получают разные результаты. Они могут в трудные
минуты поражаться тайне сознания и размышлять о загадочности
«субъективного опыта», его эмерджентности, эпифеноменальности,
супервентности, квазикаузальности. Однако в своей повседневной
жизни ученые практикуют ту или иную форму редукционизма в
понимании человеческой субъективности. И иначе быть не может, если
условием науки является получение объективного знания об изучае-
1 См.: Филатов В.П. Обсуждаем статью «Сознание» // Эпистемология и
философия науки. 2005. № 3.
2 См.: Касавин И. Т. Дискурс-анализ и его применение в психологии // Вопросы
психологии. 2007. № 6.
3 См.: Харре Р. Философия сознания: итоги и перспективы // Эпистемология и
философия науки. 2007. № 4.

И.Т. Касавин • Сознание: между Хиггинсом и Франкенштейном
115
мом предмете, даже если это такая тонкая материя, как сознание —
прошу прощения за каламбур. Серьезной и по-настоящему
трудной — вплоть до неразрешимости - является собственно
философская проблема сознания. Она представляет собой наиболее яркую
проблематизацию отношения человека к миру и его места в этом мире
и образует то, что можно назвать «жестким ядром» мировоззрения.
Каким мы хотим видеть человека? Какой образ человека философ
предлагает всем остальным? Личность, наделенную душой, духом,
сознанием, или субъекта психических, ментальных состояний?
Фигуру, поведение которой может быть неотличимо от поведения
зомби, компьютера, робота? Человека, мечтающего изменить геномную
основу психики и превратиться в сверхчеловека? Мистика,
находящегося в плену бессознательных переживаний? Интроверта,
зацикленного на невыразимости своего внутреннего опыта? Индивида с
синдромом гиперсоциализации, подменяющего свое сознание объ-
ективациями и желающего не «быть», а «иметь»? Утонувшего в
коммуникации андроида, который одним ухом погружен в iPhone, а
другим - в iPod, одним глазом следит за iPad, а другим - за iMac?
Вместо заключения
Чтобы еще яснее понять остроту поставленных вопросов,
обратимся к двум известным литературным примерам - пьесе Бернарда
Шоу «Пигмалион» и роману Мэри Шелли «Франкенштейн». Они
посвящены одному и тому же сюжету - возможности создания «нового
человека» искусственным путем, с помощью гуманитарных или
естественных наук, образцом которых служат филология и биология
соответственно. Генри Хиггинс лепит свое творение из той социальной
материи, которой практически отказано в сознании и даже жизни.
Виктор Франкенштейн создает своего монстра из мертвого вещества
природы, извлекая из него жизнь и сознание. Оба творца
первоначально не обременяют себя мировоззренческими сомнениями,
притом что продукты их технологий в той или иной мере страдают от
трудностей социализации и самоидентификации.
Ниже представлено несколько логически расположенных
фрагментов из «Пигмалиона»1.
Миссис Хиггинс. Ах, взрослые дети! Вы играете с куклой, но она ведь
живая.
1 Шоу Б. Пигмалион ; пер. П. Мелкова, Н. Рахманова // Б. Шоу. Избранные
произведения. М., 1993.

116
Раздел 2. Философия психологии
Хиггинс. Хорошая игра!... Вы даже не представляете себе, как
интересно взять человека, наделить его новой речью и с помощью этой речи
сделать его совершенно иным...
Хиггинс. Оставьте вы ее, мама. Пусть говорит сама за себя. Вы очень
скоро убедитесь, что у нее нет ни одной своей мысли, ни одного своего
слова - всему научил ее я. Повторяю вам, я создал ее из рыночных
отбросов, а теперь эта гнилая капустная кочерыжка разыгрывает передо мной
знатную леди.
Пикеринг (с добродушным упреком). А вам не приходит в голову,
Хиггинс, что у девушки могут быть какие-то чувства?
Хиггинс (критически осматривая ее). Нет, вряд ли. Во всяком случае
не такие, которые следовало бы принимать во внимание. (Весело.) Есть у
вас какие-нибудь чувства, Элиза, а?
Элиза. ...Видите ли, разница между леди и цветочницей заключается не
только в умении одеваться и правильно говорить — этому можно научить, и
даже не в манере вести себя, а в том, как себя ведут с ними окружающие.
С профессором Хиггинсом я навсегда останусь цветочницей, потому что
он вел себя и будет вести себя со мной, как с цветочницей. Но с вами я могу
стать леди, потому что вы вели себя и будете вести себя со мной, как с леди.
Эти фрагменты образуют основную аргументацию Хиггинса,
которую по сути дела разделяет и Элиза Дулитл - его экспериментальный
проект. Профессор убежден в том, что человек — существо, всецело
конструируемое социально, с помощью копирования поведения,
прежде всего языкового, и не обладающее никакой «субъективностью»
(чувствами, мыслями, переживаниями, идеалами) за пределами
преподанных ему общественных форм. Если человек не может выразить
себя, то ничего у него внутри нет. «Все, что может быть сказано, может
быть сказано ясно. О чем невозможно говорить, о том следует
молчать», - артикулирует эту идею хрестоматийная максима
Витгенштейна в «Логико-философском трактате».
А в чем же субъективность пресловутых квалиа, понятых как
продукты деятельности мозга? Неужели именно они, а не особые
соотношения между культурными качествами - способностью к творчеству,
любовью к прекрасному, страхом смерти — характеризуют каждого
отдельного человека?
Природа ли, культура ли программирует человеческое сознание —
теоретические крайности сходятся. Но философам, подвергающим
их критической рефлексии, стоило бы убеждать нас в ином: в том, что
мы можем и должны быть свободны; если не выходит иначе, то по
крайней мере в сфере нашего сознания.

И.Т. Касавин
Проблема сознания в психосемантике
Чтение новой книги В.Ф. Петренко1 совпало с работой по
исследовательскому проекту о Дэвиде Юме. Шотландский мыслитель был
одним из тех, кто наиболее остро поставил проблему сознания как в
философии, так и в подспудно формирующейся психологической
науке. При этом он выявил те тупики проблемы, которые и сегодня
создают немало трудностей и для философов, и, смею полагать, для
психологов. Поэтому позволю себе сказать сначала несколько слов о Юме.
«Говоря коротко, существуют два принципа, которые я не могу
согласовать друг с другом и ни одним из которых в то же время не в
силах пожертвовать, а именно: наши отдельные восприятия суть
отдельные предметы (existences) и наш ум никогда не воспринимает
реальной связи между отдельными предметами»2. Так Юм подытоживает
свой анализ сознания. Итог неутешителен. Ученому трудно обойти
несовместимость двух своих центральных утверждений: возможности
непосредственного наблюдения отдельных впечатлений и
возможности наблюдения того, как они комбинируются, т.е. связываются
между собой. Говоря современным языком, интенциональность
сознания, его нацеленность на объект никак не согласуется с его
рефлексивностью, способностью управлять сознанием; они противоречат
друг другу. Первичные данности сознания и его активность,
создающая эти данности, — вещи, конечно же, трудно совместимые по
определению. А без этого картина сознания остается противоречивой и
фрагментарной, в особенности в условиях юмовского отрицания
духовной субстанции и мыслящего Я. Попробуем разобраться в
причинах этого.
Картина человеческого сознания, по Юму, зиждется на четырех
основаниях: 1) индивидуальном субъекте (индивидуализм); 2)
понимании сознания из самого себя, его самоочевидности (интроспек-
ционизм); 3) образе сознания как совокупности отдельных
восприятий и идей (номинализм); 4) отказе от вопроса о связи сознания и
внешней реальности (скептицизм). Следует признать (и это Юм
периодически делает сам), что все эти основания несовместимы друг с
1 Петренко В.Ф. Многомерное сознание. Психосемантическая парадигма. М.,
2010.
2 Юм Д. Трактат о человеческой природе. Ч. I. О познании. М., 2009. С. 379.

118
Раздел 2. Философия психологии
другом. Так, Юм предпринимает анализ сознания, апеллируя
исключительно к индивидуальному самонаблюдению и не учитывая ни
существования других сознаний, ни процессов коммуникации. Однако
ни о каком индивидуальном субъекте не может идти и речь, коль
скоро понятие субъекта предполагает единство личности, которое Юм
последовательно отрицает. Далее, Юм исходит из открытости данных
сознания для наблюдения и не видит никаких границ, которые могли
бы препятствовать аналитическому проникновению в глубины
сознания. И вместе с тем, если учитывать, что восприятия различаются
в силе и живости, то могут существовать такие слабые и неотчетливые
восприятия, которые практически недоступны рефлексии.
Одновременно границы самонаблюдению ставят некоторые
идеи, природа и происхождение которых остаются непонятны.
Такова, к примеру, идея причинности, которую не спасает ссылка на
привычку воспринимать явления так, как если бы одно было следствием
другого. Ведь привычка - это нечто вроде индуктивного обобщения,
к которому применима известная «гильотина Юма», согласно которой
нельзя с достоверностью умозаключить от фактов к понятиям. В то
же время привычка - это наблюдение повторяющейся
последовательности восприятий, что в свою очередь уже предполагает такие
идеи, как время и связь, которые обосновать не легче, чем саму идею
причинности. Ведь они противоречат юмовскому номинализму,
согласно которому каждое восприятие автономно, т.е. порядок и связь
восприятий не могут наблюдаться непосредственно, являясь
рефлексивным выводом из наблюдений. Наконец, невозможность
обоснования какой-либо связи сознания и реальности, с одной стороны,
последовательно принимается Юмом. Но если мы имеем возможность
отрицать такую связь, это значит, что мы хотя бы разграничиваем эти
две автономные сферы, что уже является выходом за пределы
сознания. И в этом вопросе Юм сознательно выходит за пределы
философии. Реальность — это продукт повседневного сознания, пребывая в
котором, человек убежден в возможности познания мира и в том, что
факты его сознания как-то соответствуют элементам реальности.
Сознание же, взятое в качестве предмета философского анализа, не
допускает обоснованного выхода за свои пределы, по сути просто
исключая из рассмотрения всякую онтологическую проблематику.
Важнейший итог юмовского анализа сознания состоит в том, что
он исчерпал все возможности индивидуалистической интерпретации
сознания, приведя к феноменалистической картине не связанных
друг с другом ментальных состояний. Во многом именно
феноменализм Юма как последний результат радикальной картезианской ре-

И.Т. Касавин • Проблема сознания в психосемантике
119
дукции и становится объектом рецепции современной
феноменологии1. Юм показал на своем собственном примере тщету всех попыток
обосновать сознание изнутри, из себя самого, как форму
самодостаточной «субъективной реальности». Кстати, понятию субъективной
реальности некоторые авторы придают большое значение, полагая,
что оно как-то способствует разгадке тайны сознания и даже
призвано заменить последнее. Эту «последнюю субъективность» Юм
характеризовал как способность непосредственного восприятия своих
ментальных состояний и способность их комбинирования. Он считал
эти черты сознания фундаментальными и далее необъяснимыми.
Развитие философии, психологии, нейрофизиологии и целого
ряда гуманитарных наук привело к важнейшим результатам именно с
помощью определенных процедур редукции ментальных состояний к
поведенческим актам, формам телесности, языку, коммуникации,
артефактам культуры. Субъективный остаток, в принципе
недоступный опредмечиванию и редукции, представляет собой результат
неспособности сознания справиться с хаосом бессмысленных
восприятий. Однако эта беспомощная явленность сознания для человека -
отнюдь не единственный и не последний результат интроспекции.
Именно данность сознания как «своего другого», как нечто чуждого,
как своего предмета и должно наводить на мысль о том, что
сознание — продукт не себя самого, не функция серого вещества, а
результат контакта как минимум двух субъектов коммуникации2. Когда
грудной ребенок, еще не обладающий сознанием Я, сталкивается
(при внезапном пробуждении, падении с дивана или иной
травмирующей ситуации) с неуправляемым и потому болезненным хаосом
своих восприятий, он требует контакта с взрослым, который для него
выступает критерием реальности и источником трансцендентальной
апперцепции. Супер-Эго Фрейда рождается до субъективного Эго и
даже порождает последнее как свой уменьшенный аналог. Человек
создается по образу и подобию Бога. Культура творит личность. Все
это — формулировки одного и того же. Только посмотревшись в
другого, как в зеркало («Зеркало Я»), можно увидеть, точнее, создать
1 Об отношении феноменологов к наследию Юма см., например: Mall R.A.
Experience and Reason. The Phenomenology of Husserl and its Relation to Hume's
Philosophy. The Hague : Nijhoff, 1973.
2 Рассмотрение проблемы другого сознания должно начинаться не с уточнения
понятия сознания как такового, но с анализа понятия «Другой», производным от
которого и является сознание, как понял уже Фихте, но до сих пор отказываются
осознать такие мыслители, как Д.И. Дубровский и ему подобные (см.:
Дубровский Д.И. Проблема Другого сознания // Вопросы философии. 2008. № 1 ).

120
Раздел 2. Философия психологии
себя. Сознание — не продукт эволюции мозга, организма в целом, но
функция коммуникации. Оно зарождается не «внутри», не в голове,
но «снаружи», в общении с другими. И это справедливо как для фи-
ло-, так и для онтогенеза.
Идея Л.С. Выготского о знаковом опредмечивании психики как
условии ее развития вносит вклад в решение той фундаментальной
проблемы, которая обнаруживает актуальность и для современной
эпистемологии, и для целого ряда наук, изучающих познавательный
процесс (истории науки, лингвистики, социологии, этнографии).
Она заключается в принципиальном пересмотре соотношения
понятий внешнее-внутреннее и социальное-психическое. Выготский
даже рискует сформулировать нечто вроде универсального закона
культурного развития, или развития психических функций, или
эволюции сознания: «Всякая функция в культурном развитии ребенка (но
также и в филогенезе. — И. К.) появляется на сцену дважды, в двух
планах, сперва - в социальном, потом - психологическом, сперва между
людьми, как категория интерпсихическая, затем внутри ребенка
(человека вообще. — И.К.), как категория интрапсихическая... За всеми
высшими функциями, их отношениями генетически стоят
социальные отношения, реальные отношения людей»1.
Отсюда и подход к сознанию - не как к тому, что «внутри головы»,
а как к (символическому, языковому, культурному) отношению
между людьми при посредстве изобретаемых ими средств (знаков,
инструментов, артефактов культуры). В таком случае нет нужды в
«расшифровке мозговых кодов» для понимания тайны сознания, в
первую очередь его высших проявлений. Естественно, сознание зависит
от мозга, мозг зависит от сознания. Мозг — это «внутренняя часть»
сознания; деятельность и коммуникация - его «внешняя часть». Но
разве для психологии и философии может существовать нечто
«посередине», нечто «чисто ментальное», такая «субъективная
реальность», которая была бы недоступна объективации, трансляции и
редукции? Юм отчетливо выражал эти сомнения, ссылаясь на
«привычку» (по существу индуктивную историю индивидуальной психики)
как на объяснительный принцип феноменов сознания. «Сами по
себе», т.е. вне онтогенеза, коммуникации, деятельности, у человека есть
лишь смутные психические состояния, нормальное существование
которых требует внешних - культурных - форм.
1 Выготский Л.С. Собр. соч. В 6 т. Т. 3. М., 1983. С. 145; См. также: Каса-
вин И. Т. О семиотически-коммуникативной теории сознания (в развитие идей
Л.С. Выготского) // Эпистемология и философия науки. 2009. № 3.

ИЛ. Касавин • Проблема сознания в психосемантике
121
Именно поэтому столь трудной для решения оказывается
пресловутая проблема qualia, которая в истории философии известна как
проблема «вторичных качеств». В самом деле, описать свои состояния
сознания, относящиеся к восприятию, бывает весьма
затруднительно. Это показывают сложности диагностики внутренних заболеваний
по самоотчетам пациента, когда нужно артикулировать ощущения
собственного тела, в том числе проприоцептические ощущения; об
этом свидетельствует невыразимость в языке многих контактных
ощущений - вкусов и запахов. Поэтому не следует поддаваться
иллюзии, что сознание можно понять только из него самого, путем
интроспекции. Полагаю, что нельзя понять его также лишь из морфологии
и функционирования мозга. Нужно изучать в первую очередь
социальные формы конструирования сознания, данные нам в качестве
культурных объектов — для понимания коллективного сознания (в
этом идея «Психологии искусства» Выготского), или представленные
в индивидуальных формах деятельности и коммуникации - для
понимания индивидуального сознания, как делают, например,
психоаналитики и психолингвисты. Это и есть вывод, перед которым
остановился Юм и к которому привело, на мой взгляд, современное
развитие философии и специальных наук. Он обладает позитивной
методологической ценностью для психологии и одновременно
указывает место паразитирующим на нейронауке
философам-натуралистам, ограничивая их претензии на объяснение сознания.
Приведенное выше отступление показалось мне нелишним в ходе
размышления о книге В.Ф. Петренко. Она репрезентирует научное
направление, которое Виктор Федорович развивает уже многие годы.
Особенность этого направления состоит в том, что оно удивительным
образом совмещает в себе внимание к феноменам сознания, как они
даны субъекту, который их артикулирует, и одновременно к
социальным механизмам, которые конструируют эти феномены, так сказать,
«извне». Тем самым, как мне представляется, в значительной мере
решается (и одновременно переосмысливается) проблема Юма, о
которой шла речь выше, - несовместимость данности и активности в
сознании. Еще один момент, который бросается в глаза при чтении
указанной книги, - в ней фокусируются конфликтующие научные
традиции и отображаются самые острые дискуссии современности.
В наши дни психология представляет собой область знания, в
которой сосуществуют и конкурируют множество направлений и
течений — от обновленных версий структурализма, функционализма и
психоанализа до бихевиоризма, когнитивизма, гуманистической
психологии и проч. При этом она до сих пор не окончательно разо-

122
Раздел 2. Философия психологии
рвала связи, соединявшие ее с философией, и многократно упрочила
взаимодействие с широким кругом естественно-научных (биологией,
нейрофизиологией, информатикой) и социогуманитарных
(социологией, лингвистикой, этнографией, педагогикой) дисциплин.
Современная психология — в подлинном смысле
междисциплинарное исследование, требующее от ученого обширной эрудиции и
технической осведомленности. Однако теоретическое осмысление
своей деятельности у психологов, как и у многих других
специалистов, отстает от практики, что порождает противоречивую и
изменчивую картину психологического знания, вызывающую определенную
неудовлетворенность. Впрочем, представители этой дисциплины
всегда проявляли завидную самокритичность и неустанно твердили о
«кризисе психологии». При этом предлагались и до сих пор
предлагаются решительные меры по выходу из кризиса путем создания
«подлинно научной» психологии или, напротив, объединения
психологии с искусством или даже с религией.
Известный британский философ и психолог Р. Харре так
характеризует современное состояние психологической науки:
«По-видимому, с началом XXI в. противоречивая и нестабильная дисциплина
"академическая психология" распадается на две различные и
абсолютно не сравнимые между собой области. Дискурсивная психология
концентрируется на использовании значения в мире норм, в то время
как нейропсихология - на исследовании процессов в мозге, слабо
связанных с интуитивно определяемыми когнитивными
процессами»1. Однако современная ситуация на поверку есть своеобразное
воспроизводство тех контроверз, которые уже более полувека тому
назад выявил Выготский. Обращая внимание на «роковую для всей
эмпирической психологии проблему объяснения», он указывал на
противостояние понимающей психологии и психоанализа как своего
рода метафизического и натуралистического подходов2, а также на
раскол психологии вообще на два лагеря, характеризуемые
соответственно социокультурной и естественно-научной ориентациями.
В этом своеобразном кризисе выразилось расхождение между
учеными по поводу фундаментальной философе ко-психологической
проблемы. Так, и в то время, и сегодня по-прежнему остро стоит
проблема понимания того, что такое сознание. Может ли оно быть
понято в терминах нейрофизиологических и вычислительных процессов,
1 Харре Р. Гибридная психология: союз дискурс-анализа с нейронаукой //
Эпистемология & философия науки. 2005. № 4. С. 38.
2 Выготский Л. С. Указ. соч. С. 20.

И.Т. Касавин • Проблема сознания в нсихосемантике
123
возможен ли «язык мысли»?1 Или значительно более значима связь
психических явлений, происходящих в человеческом мозге, с
деятельностью человека в предметном мире?
Контекст существования психологической науки не только
необходимо учитывать, читая книгу члена-корреспондента РАН В.Ф.
Петренко. Этот контекст присутствует в ней и в скрытом, и в явном виде,
оттеняя аргументы и мотивы той полемики, которой пропитаны все
главы. Так, автор с сожалением констатирует утрату большинством
современных психологов «сверхзадачи»: «На смену творцам и
мыслителям, занятым служением науке, приходят "специалисты" и
профессионалы, имя которым - легион, занятые обслуживанием
клиента. Произошло значительное смещение акцентов от решения
проблем самой психологической науки... к решению массовых
прикладных задач типа: психодиагностика и ассессмент сотрудников
фирм и предприятий; формирование имиджа политика, товара,
фирмы; психотерапия или психокоррекция пациента»2. Отсюда
потребность автора в сознательном воссоздании контекста - социального,
культурного, научного, личностного — развития психологической
науки втом виде, в каком она существовала в доперестроечные
времена. И Петренко применяет свой метод психосемантического анализа
к реконструкции места школы выдающегося советского психолога
А.Н. Леонтьева (одним из наиболее талантливых учеников которого
он является) в мировой психологии. Не вдаваясь в методологические
детали психосемантики, отмечу, что в данном случае В.Ф. Петренко
выделяет основные психологические концепты, определяющие
исследовательскую стратегию школы Леонтьева в парном
сопоставлении с иными психологическими школами (базисные «конструкты»)
и позволяющие осуществить шкалирование всех психологических
школ по степени выраженности конструкта. Полученная матрица
данных подвергается затем процедуре факторного и кластерного
анализа. Результатом является построение семантического
пространства, отражающего внушительное место школы Леонтьева в панораме
психологии XX в.
Мировой уровень отечественного психологического наследия в
сравнении с современным состоянием науки подводит автора к
необходимости укрепить статус психологии и науки в целом в ментальном
пространстве современного российского общественного сознания.
1 См.: FodorJ. The Language of Thought. Harvard University Press, 1975.
2 Здесь и далее ссылки на книгу: Петренко В.Ф. Многомерное сознание.
Психосемантическая парадигма. М. : Новый хронограф, 2010. С. 48.

124
Раздел 2. Философия психологии
«Восприятие науки как некой трансцендентальной ценности и
служение ей кажется мне отличительной чертой и наших
отцов-основателей..., - пишет В.Ф. Петренко. - Продолжая их дело, мы должны
сохранить то особое корпоративное самосознание как
принадлежность к особому сообществу избранных, помогающих обществу и
отдельному человеку осознать самое себя» (С. 49). Так автор с самого
начала задает масштабную систему координат, пространство
собственных размышлений и оценок как фон той самой
психосемантической парадигмы - программы, заявленной в подзаголовке книги.
Исходным пунктом этой программы является интегральное
понятие картины мира, выступающее в рамках психологии как картина
жизненного мира человека - совокупность моделей различных
аспектов действительности, данных через призму научных, обыденных,
религиозных и прочих форм сознания, нагруженных личностными
смыслами и эмоциональными состояниями. Такого рода картина
характеризует прежде всего коллективное сознание группы или целой
эпохи, одновременно через набор базисных смыслов-конструктов
задавая смысл и значение образам и понятиям индивидуального
сознания. Экспериментальная психосемантика, наследуя ряд понятий и
методов мировой психологии, является именно той областью,
которая изучает картину мира индивидуального или коллективного
субъекта. Будучи направлена на анализ форм существования значений в
человеческом сознании, психосемантика опирается на методологию
школы Выготского—Леонтьева-Лурии и при этом заимствует
технический инструментарий американской психологии (методы
семантического дифференциала Ч. Осгуда, репертуарных решеток Дж. Кел-
ли), а также аппарат многомерной статистики для выделения
категориальных структур сознания.
Петренко подчеркивает, что способы категоризации суть прежде
всего социальные формы конструирования сознания каждого
отдельного человека, формы существования типического в
индивидуальном. В этом смысле они как бы навязываются сознанию извне, из чего
некоторые исследователи делают вывод, что познающий субъект —
своего рода индуктор, воспринимающий готовые и вечные идеи из
некоего резервуара. Автор расходится с этой позицией, утверждая,
что формы всеобщности не только культивируются вне головы, но и
конструируются отдельным человеком в процессе общения и
деятельности. Более того, размерность категориальной матрицы может
существенно меняться в зависимости от ее аффективной нагружен-
ности: пространство и время индивидуального сознания пульсируют,
сжимаются и расширяются, субъект переходит с одного уровня осо-

И.Т. Касавин • Проблема сознания в нсихосемантике
125
знания на другой под влиянием эмоционального состояния.
Мыслящий субъект является, таким образом, носителем уникального
психосемантического пространства, сам конструирует свою картину мира,
а не принимает ее в качестве готового продукта общества и культуры.
В противном случае можно было бы ограничиться анализом
коллективного сознания, как происходит в классической психометрике,
редуцирующей индивидуальные данные к статистическим нормам.
Субъект вообще неотделим от своего знания, которое не может
быть полностью смоделировано техническими средствами; всегда
остается зазор, описываемый такими понятиями, как «воля», «свобода
выбора», «возможность духовного развития», «творчество». Это
обстоятельство отличает тот образ знания, который сложился в
психосемантике как гуманитарной науке, от представлений о знании,
бытующих в среде естествоиспытателей. Психология, несмотря на
использование точных методов, остается наукой гуманитарной, и ее
предметом является знание в форме понимания, знание,
неотчуждаемое от постоянной эволюции самого субъекта. Не только и не столько
«объективные данности» сознания, сколько веер возможностей,
открывающихся человеку, проектирующему самого себя, — вот что
пытается ухватить психосемантика. «Картина мира, таким образом,
раскрывается через становление самого субъекта в широком контексте
его смыслообразования «еще не ставшего бытия», в контексте мало
изученной категории «судьбы», а может, и в ее преодолении. Ибо
эволюционируют не только наши знания о человеке, но и он сам в ходе
осознания самого себя», - утверждает Петренко (С. 86).
С этих позиций автор включается в дискуссию о природе истины,
развернутую в журнале «Психология», и заявляет свою точку зрения
на природу психологического знания, методы психологического
исследования, теорию отражения и понятие психологической
реальности. Сложность сознания как многомерного феномена, отмечает
Петренко, выражается в многообразии психологических теорий и
методов, которые фактически имеют дело с разными объектами
исследования. Так, психофизику отделяет от социальной психологии
значительно большая дистанция, чем социальную психологию от
социологии. Поэтому и методологические проблемы и понятия обретают в
отдельных областях психологического знания разное значение.
Петренко оспаривает тезис о возможности построения своего рода
«методологической вертикали» для единственно правильной теории
(В.М. Аллахвердов). Из этого жесткого тезиса вытекает, что не могут
быть одновременно верными бихевиоризм, психоанализ, теория
деятельности, когнитивизм и гуманистическая психология; истинным

126
Раздел 2. Философия психологии
может быть в лучшем случае лишь один из этих способов описания
сознания. Но так ли это на самом деле?
Конечно, понятна озабоченность некоторых психологов
методологическим кризисом в современной психологии и, в частности,
проблемой объективных критериев научных достижений. Однако
принятие в психологии концепции единственной истины как соответствия
знания реальности не ликвидирует эти трудности и не позволяет
однозначно отсечь от науки графоманов, шарлатанов и безумцев. Ведь
новая идея нередко выглядит достаточно «безумной» (Н. Бор), чтобы
ее отвергнуть; ей часто не хватает эмпирического подтверждения и
системной строгости, но немедленное объявление ее ложной
затормозит прогресс науки. Достоверность знания подтверждается
системой многообразных критериев, которые обычно используются в
естествознании, но для гуманитарных наук требуется ряд
дополнительных критериев. Это связано с тем, что в психологии, в частности,
исследуется не просто саморазвивающийся объект, но такой,
который может изменяться под влиянием самого процесса исследования.
Человек - это проект, ориентированный моделью потребного
будущего (H.A. Бернштейн), и потому «описывать человека "как он есть
на самом деле" (мы же не физики, а психологи) также неразумно, как
пересказывать содержание романа, прочитав только начало», —
иронически замечает Петренко (С. 96). И говорить о поиске истины, как
будто она существует где-то за пределами самого исследования, в
объективном мире, представляется не просто упрощением, но
искажением картины психологического знания. Есть основания полагать, что и
в физике, умудренной опытом квантовой механики, также
приходится говорить об истине не как отображении реальности самой по себе,
но как производной от определенных экспериментальных ситуаций и
математических моделей.
«Необходимость концептуального анализа базовых понятий,
требующая совместной работы психологов, лингвистов и логиков
(замечу от себя - и философов. - И.К.)... мало осознается подавляющим
большинством отечественных психологов, стоящих на позиции
наивного реализма и бездумно оперирующих понятиями "объективная
действительность", "психологическая реальность" как некоей
непосредственной психологической данностью», - с сожалением
заключает Петренко (С. 102).
Обсуждение методологических проблем науки приводит автора к
необходимости обосновать конструктивистскую парадигму в
современной психологии и, в частности, психосемантики как ее
последовательной реализации. Философы обычно понимают конструкти-

И.Т. Касавин • Проблема сознания в психосемантике
127
визм как направление в эпистемологии и философии науки, в основе
которого лежит представление об активности познающего субъекта,
использующего специальные рефлексивные процедуры при
построении (конструировании) образов, понятий и рассуждений. Таким
образом, конструктивизм представляет собой подход, согласно
которому всякая познавательная деятельность является конструированием;
это альтернатива любой метафизической онтологии и
эпистемологическому реализму.
Соглашаясь в основном с этой позицией, Петренко
предпринимает последовательную критику теории отражения, исчерпавшей
себя применительно к анализу сознания. Автор показывает, что уже
выдающиеся советские физиологи и психологи (H.A. Бернштейн,
Л.С. Выготский, С.Л. Рубинштейн, А.Н. Леонтьев) фактически
отказывались от нее, вводя такие понятия, как уже упомянутая «модель
потребного будущего», «бытие», «образ мира». Тем самым
«объективный метод» в психологии уходил от сведения всего содержания
сознания к физиологическим коррелятам психических процессов. В
предлагаемом психологами и философами понятии «психическая
реальность» (В.П. Зинченко, М.К. Мамардашвили) акцент смещается с
субстанциалистской трактовки объективного как доступного остен-
сивным определениям к функционально-операциональному
определению реального как опосредующего индивидуальную психику и
деятельность.
В современной конструктивистской психологии, берущей начало
от теории личностных конструктов Дж. Келли, познающий субъект,
подобно ученому, выдвигает и проверяет альтернативные гипотезы о
мире, и его поведение рассматривается не как реакция на внешние
стимулы, а скорее как вопрос, поставленный миру. Аналогично и
анализ психики реального человека или группы не может
осуществляться иначе как с помощью конструирования присущего им образа
мира и затем его тестирования в процессе коммуникации психолога и
исследуемого субъекта. Тем самым психология примыкает к
междисциплинарной методологической программе конструктивизма,
которая коренится еще в трудах Евклида, И. Канта, Г. Фреге и Г. Динглера
и сегодня находит распространение в самых разных науках о природе
и обществе. Более того, Петренко на примере анализа идей К. Маркса
и 3. Фрейда показывает роль их идей «в порождении и
конструировании социального бытия, где они интерпретируются не как формы
отражения, а как некие возможные модели бытия, оказывающие
обратное влияние на само описываемое бытие» (С. 122). В этом смысле
концептуальные конструкции, являясь плодом работы теоретика, не

128
Раздел 2. Философия психологии
только позволяют систематизировать и категоризировать
эмпирические данные, но и создают условия их получения, а будучи
усвоенными культурой, становятся рельсами, по которым движется история.
Рискну в нескольких пунктах подытожить основные философ-
ско-методологические постулаты психосемантики. Ясно, что в ней
реализуется деятельностиый подход, сложившийся в российской
психологии и философии XX в. Этот подход объединяется в
психосемантике с идущим от М.М. Бахтина
коммуникативно-семиотическим и культурно-историческим пониманием сознания, в котором
«субстратом» сознания является система значений, данных в
единстве с чувственной тканью и личностным смыслом. Причем сами
значения выступают в качестве свернутой, превращенной формы
деятельности, которая не подлежит простой лингвистической
интерпретации, а оценивается в режиме искусственных, экспериментально
заданных действий испытуемого.
Психосемантика изучает сознание человека как пристрастного
субъекта познания и деятельности, в картину мира которого
включены его язык, культура, система индивидуальных и коллективных
ценностей, т.е. его «мир существования как мир человеческого
страдания» (Рубинштейн). Такого рода исследование строится не столько
как описание некоей реальности, сколько как ее создание,
конструирование возможных миров, в которые вписывается и образ
(реконструкция) самого человека. Используя субъективные семантические
пространства как операциональные модели индивидуального и
общественного сознания, психосемантика совмещает когнитивистские
и интуитивистские подходы в психологии. Так, если само
семантическое пространство конструируется с использованием многомерной
статистики, факторного и кластерного анализа, то обобщение
исходного материала, а также последующая интерпретация результатов
осуществляется путем обращения к методам понимания и эмпатии -
интуитивного и интроспективного вслушивания и вчувствования в
переживания испытуемого. Математические процедуры в
психосемантике не имеют своим предметом сознание «как оно есть», но лишь
подготавливают информацию в компактной и структурированной
форме, которая подлежит процедуре герменевтической
интерпретации. Как пишет Петренко, «облако смыслов субъекта по поводу
объектов некоторой содержательной области (коннотативных
значений), представленное в форме координатных точек в семантическом
пространстве, не описывает некий объект анализа, а представляет
собой скорее ориентировочную основу для эмпатии, встраивания
одного субъекта в сознание другого» (С. 196).

И.Т. Касавин • Проблема сознания в психосемантике
129
Наконец, психосемантика принимает принцип множественного
описания сознания («картины мира») в зависимости от позиции
наблюдателя, а также принцип многообразия, сценарного
проектирования и прогнозирования применительно к развитию сознания как
отдельного человека, так и группы (нации, государства).
Методологический аппарат психосемантики, будучи достаточно сложным,
ориентируется на изучение еще более сложных саморазвивающихся
систем с обратной связью, которой и является человеческое сознание
в контексте деятельности и общения.
К сожалению, я не могу в равной мере уделить внимание всем
главам книги В.Ф. Петренко, однако нужно отметить, что добрая
половина текста содержит конкретные приложения
психосемантического метода к исследованию самых разнообразных объектов. Здесь и
кроссконфессиональная религиозная картина мира, которая
сопрягается с проблематикой террористической угрозы; и психосемантика
массовых коммуникаций; и исследование идеологических
процессов; и анализ художественной литературы и живописи; и изучение
измененных состояний сознания и медитации. Автор представляет
психосемантику как синтетическую психологическую науку
междисциплинарного типа, использующую современные методы точного
исследования, вдумчивый концептуальный анализ и творческое
воображение для обращения к животрепещущим проблемам
современности. Читать книгу не только поучительно, но и интересно, ибо в ней
присутствует подлинное свидетельство научного поиска — элементы
острой дискуссионности и стилистической неотшлифованности.
Среди множества тайн, над которыми бьются ученые, проблема
человеческого сознания вне конкуренции. Ведь именно благодаря
сознанию нечто может стать тайной, или, говоря словами Иммануила
Канта, заставить человека поразиться совершенству окружающего
мироздания и присутствию морального закона в нем самом. Всякая
тайна пробуждает неустанное любопытство и творческое
воображение, без чего нет научного поиска. Даже оставаясь неразгаданной, она
приводит человека на путь открытий, на дорогу познания того, что
может быть познано и поставлено на службу обществу.
Автор этих строк в полной мере осознавал трудность задачи, за
которую он взялся, будучи не психологом, а философом, пусть и
размышляющим о природе сознания. Пойти на это побудило то
обстоятельство, что, как верно отметил A.M. Улановский (один из учеников
В.Ф. Петренко), книга представляет психосемантику «не просто как
область исследований и методологию, но как подход к сознанию и
как определенную эпистемологическую позицию» (С. 428). Читателю

130
Раздел 2. Философия психологии
предстоит убедиться, что книга затрагивает вопросы высокой степени
общности, интересные не только для психолога, но для всякого
образованного человека, размышляющего о загадках сознания.
Психосемантика, соединяя в себе разные методы исследования, отражает
здесь состояние современной психологии, в которой сосуществуют
когнитивизм и психоанализ, культурно-исторический подход и
проблематика искусственного интеллекта, психофизика и
дискурс-анализ. Среди достоинств книги и то, что она побуждает к постановке
ряда вопросов, выходящих далеко за ее пределы, скажем, такого: в какой
степени совместимы и взаимодополнительны результаты
шкалирования, факторного и кластерного анализа, обработанные с помощью
методов математической статистики, с одной стороны, и методы
интерпретации результатов, призванные учесть реальную
содержательную и во многом неосознаваемую сложность картины жизненного
мира и эмоционального состояния индивида, - с другой? Эта
проблема иллюстрирует главные методологические полюса концепции
Петренко, но, конечно же, остается без окончательного ответа,
ориентируя на дальнейшие исследования.
При всей сложности обсуждаемых автором тем главная его мысль
не пройдет мимо заинтересованного читателя. Сознание - явление
многомерное до неисчерпаемости, это целая вселенная, «universe of
the imagination», по выражению Юма. В его познании переплетаются
точные методы и эмпатия, логика и интуиция, наука и искусство.

Д.В. Иванов
Функционализм: метафизика без онтологии
В отечественной философии стало уже традиционным
различать классические и неклассические философские теории,
стратегии философствования. При этом классическая философия часто
отождествляется с метафизикой, а неклассическая философия
понимается как философия, либо избавившаяся от метафизики, либо
ставящая своей задачей преодолеть метафизику. Кроме того, в
отечественной философии, как кажется, присутствует точка зрения,
что метафизика — это нечто, что осталось в прошлом, что было
преодолено. Задача настоящей работы показать на примере развития
философии сознания в XX в., что метафизика не только не осталась
в прошлом, но и вновь возрождается, что работа философов
сознания второй половины XX в. принципиально ничем не отличается от
работы, например, великих метафизиков Нового времени. Более
того, на примере функционализма будет продемонстрировано, что
некоторые формы метафизических исследований могут быть
совместимы в принципе с контекстом неклассического
философствования.
* * *
Согласно Аристотелю, предметом первой философии, т.е.
дисциплины, которую позже назовут метафизикой, являются принципы
(начала) и причины существующего как такового («То, что мы ищем, -
это начала и причины существующего, притом, конечно, поскольку
оно существующее»1)- Ориентация на исследование сущего как
такового принципиальным образом отличает метафизику от остальных
наук. Частные науки исследуют сущее в том или ином аспекте,
метафизика же является общей наукой и нацелена на сущее, поскольку
оно является сущим. Иначе говоря, сущее интересует метафизику с
точки зрения того общего, что имеется у всего сущего без
исключения, поскольку оно является существующим, а именно
существования. Кроме того, в отличие от частных наук, которым предмет
исследования дан заранее, метафизика должна не просто ответить на
вопрос о том, чем является в принципе то, что существует, но и доказать,
1 Аристотель. Метафизика//Аристотель. Соч. В 4 т. Т. 1. М., 1976. С. 180.

132
Раздел 2. Философия психологии
что это нечто вообще существует («должна выяснить, что есть
предмет и есть л и он»1).
Подобное понимание метафизики сталкивается с иной
интерпретацией, истоки которой мы также находим в тексте Аристотеля.
Согласно этой интерпретации, предметом первой философии является
Бог. Такое понимание связано с изначальным определением первой
философии как науки, исследующей первые причины всего
существующего. Проблема, возникающая из-за такой интерпретации
метафизики, заключается в том, что метафизика начинает представляться
как частная дисциплина, фактически как теология. Несмотря на то
что подобная интерпретация способна породить проблему,
связанную с определением статуса метафизики (частная или общая
дисциплина), данное понимание все же не является несовместимым с
обозначенным ранее пониманием. Например, исследование сущего,
поскольку оно — сущее, может включать Бога в качестве одного из
объектов исследования.
Такое двойственное понимание метафизики существовало и в
Средние века. Однако в Новое время границы и структура
метафизики были пересмотрены философами-рационалистами. Изменения в
структуре метафизики были связаны как раз с отказом от этой
двойственности в понимании дисциплины. Их можно представить с помощью
таксономии, разработанной немецким философом-рационалистом
Христианом Вольфом. Прежде всего единственным предметом
исследования метафизики признается сущее. Однако сущее может
изучаться различным образом. Дисциплина, которая исследует сущее
как таковое, обозначается Вольфом новым словом, возникшим в
начале XVII в. - «онтология». Другое название данного раздела
метафизики — «общая метафизика».
Помимо общей метафизики можно выделить специальную
метафизику, включающую естественную теологию, исследующую Бога.
Как отмечает Питер ван Инваген, «как бы то ни было, он (Вольф. —
Д.И.) не включал "первые причины" в общую метафизику:
исследование первых причин принадлежало естественной теологии,
ответвлению специальной метафизики»2. Кроме естественной теологии
разделом специальной метафизики, раздвигающим границы
традиционной метафизики, становится космология, исследующая мир в
целом. И главное, метафизика обогащается таким разделом, как ра-
1 Аристотель. Указ. соч. С. 180.
2 Van Inwagen P. Metaphysics// Stanford Encyclopedia of Philosophy ; Ed. Zalta (ed.).
(2008). - URL = <http://plato.stanford.edu/archives/fall2008/entries/metaphysics/>.

Aß. Иванов • Функционализм: метафизика без онтологии
133
циональная психология, посвященным исследованию души
(сознания). Таким образом, как отмечает Майкл Лу, «достаточно очевидно,
что рационалистское понимание общей метафизики и естественной
теологии соответствует аристотелевским концепциям метафизики
как исключительно общей науки, которая изучает сущее qua сущее, и
как частной дисциплины, имеющей дело с первыми причинами; в то
же время утверждение, что метафизика включает такие разделы, как
космология и рациональная психология, указывает на новую, более
широкую область исследования, которая стала ассоциироваться с
метафизикой в представлениях рационалистов»1.
Характеризуя рационалистическую метафизику в целом, следует
указать на то, что вопросы о природе сознания и прежде всего
психофизическая проблема оказались центральными темами
метафизических размышлений философов-рационалистов. Этот момент
существенно отличает нововременную метафизику от аристотелевской. Для
Аристотеля вопросы, касающиеся прояснения природы души,
относились к учению о природе («исследование души также отчасти
относится к познанию природы, а именно постольку, поскольку душа не
существует без материи»2), а не к метафизике. На мой взгляд, это
было обусловлено тем, что метафизика понималась как учение о
божественном, т.е. о таком сущем, которое является «неподвижным и
существующим отдельно». В этом смысле метафизика
противопоставлялась учению о природе, т.е. о сущем, которое подвижно и изменчиво,
и математике - учению о неподвижном, но не существующем
отдельно от материи. Однако если мы перестаем связывать метафизику с
учением о первой причине, каковой является Бог, то, очевидно, у нас
нет оснований не рассматривать сознание из метафизической
перспективы3.
Делая сознание объектом метафизических исследований, важно
помнить о различии между общей метафизикой, или онтологией, и
специальной метафизикой. Это различие можно прояснить
следующим образом. Главным вопросом для общей метафизики, или
онтологии, является вопрос «что существует?». Этот вопрос делает
метафизику наиболее общей наукой, ведь, задавая его, мы интересуемся
вещами с точки зрения того общего, что присуще им всем без
исключения, поскольку они существуют, а именно с точки зрения их суще-
1 Loux M. Metaphysics: A Contemporary Introduction. L., 1998. P. 5.
2 Аристотель. Указ. соч. С. 181.
3 См.: Иванов Д.В. Сознание как объект метафизических исследований //
Вопросы философии. 2009. № 2.

134
Раздел 2. Философия психологии
ствования. Задавая его, мы пытаемся выяснить, какого рода вещи мы
готовы допустить в наш универсум в качестве существующих. В
центре метафизических исследований, не специфицированных как
общая метафизика, т.е. онтология, стоит вопрос о природе того, что
существует. Этот вопрос должен прояснить, чем в принципе является
то, что существует. Можно сказать также, что это вопрос о том, что
определяет существование того или иного объекта в качестве
определенного, именно этого существующего.
Подобным образом Нед Блок охарактеризовал отличие
онтологии от метафизики на примере философии сознания: «До
функционализма теории сознания были озабочены как (1) тем, что
существует, так и (2) тем, что определяет суть каждого типа ментальных
состояний, например: что общего присуще различным состояниям боли, в
силу чего все они являются именно болью. С определенной долей
условности можно сказать, что (1) — это вопрос онтологии, а (2) -
вопрос метафизики. Вот примеры онтологических утверждений:
дуализм говорит нам, что существует как ментальная, так и физическая
субстанция, вто время как бихевиоризм и физикализм, будучи
монистическими концепциями, утверждают, что существуют только
физические субстанции. Вот примеры метафизических утверждений:
бихевиоризм говорит нам о том, что общее для различных состояний
боли, в силу чего все они являются болью, - это нечто поведенческое;
дуализм дает "нефизический" ответ на этот вопрос, тогда как
физикализм дает "физический" ответ на тот же вопрос»1.
Продолжая линию рассуждения Блока, можно отметить, что
большинство философов-рационалистов, делая сознание объектом
метафизических исследований, давало один и тот же ответ на
онтологический вопрос, занимая позицию дуализма. Однако ими были
выработаны различные метафизические теории сознания,
специфицированные относительно того, как сознание взаимодействует с телом,
например интеракционизм, окказионализм, теория
предустановленной гармонии.
Как известно, теории рационалистов подвергались критике со
стороны философов-эмпириков прежде всего за то, что знание,
представленное данными теориями, не могло быть обосновано опытным
путем. Эта линия критики метафизики была продолжена И. Кантом.
Согласно Канту, недостатком предшествующей, аристотелианской
по духу метафизики было то, что ее знание фактически оказывалось
1 Block N. Functionalism // N. Block. Consciousness, Function, and Representation.
Cambridge : MIT Press, 2007. P. 19.

AB. Иванов • Функционализм: метафизика без онтологии
135
необоснованным, поскольку выходило за пределы нашего опыта.
Подобной догматической метафизике следовало противопоставить
критическую метафизику, задачей которой являлось бы прояснение
структуры и границ нашего опыта. Выражаясь современным языком,
можно сказать, что акцент в метафизических исследованиях должен
быть перенесен с изучения наиболее общих аспектов того, что
существует, с изучения базовых структур реальности самой по себе, на
исследование наиболее общих аспектов нашего мышления и
познания, т.е. на исследование структур нашего когнитивного аппарата,
оформляющих реальность. Подобного рода релятивизация
метафизики и онтологии относительно наших когнитивных схем нашла
продолжение в XX в. в релятивизации вопросов о существовании
относительно наших концептуальных схем (каркасов).
Подобную тенденцию можно наблюдать у венских позитивистов.
Например, согласно Карнапу, вопросы о существовании могут быть
осмысленны, только если они относятся к какому-либо
концептуальному каркасу. Заданные в абсолютном смысле, они оказываются
бессмысленными. По сути обсуждение метафизических и
онтологических вопросов переводится в плоскость философии языка. Решение
философских проблем связывается с анализом языка или его
реформированием. Сама философская деятельность начинает
представляться как концептуальный анализ. Прослеживая дрейф к подобному
представлению философии и выявляя его причину, Армстронг,
например, пишет следующее: «Успех науки породил кризис в
философии. Что оставалось на долю философии? Уже Юм частично
почувствовал проблему и, конечно же, Кант; но только в XX в. с появлением
Венского кружка и Л. Витгенштейна проблема стала восприниматься
как действительно тяжелая. Согласно Витгенштейну, самое большее,
что может делать философия, это пытаться распутать те
интеллектуальные узлы, которые она сама создала, обретая таким образом
интеллектуальную свободу и некоторое просветление, но не знание.
Несколько позже и более оптимистично Райл увидел позитивную, хотя и
редуцированную роль философии в картографировании "логической
географии" наших понятий: как они связаны друг с другом и каким
образом должны анализироваться»1.
Если обратиться к философии сознания, то можно увидеть, что
проблематика этого раздела философии также не стала исключением
в релятивизации философских проблем относительно языка. Заро-
1 Armstrong D.M. The Causal Theory of the Mind // Mind and Cognition ; W. Lycan
(ed.). Oxford : Blackwell, 1999. P. 20.

136
Раздел 2. Философия психологии
дившийся в недрах венского позитивизма логический бихевиоризм
стал именно такой теорией сознания, в которой вопросы о природе
сознания рассматривались прежде всего как вопросы
концептуального анализа, а не как, скажем, онтологические или метафизические
вопросы. Например, в работе с характерным названием «Логический
анализ психологии», ставшей уже классикой логического
бихевиоризма, Карл Гемпель представляет логический бихевиоризм как
теорию, проясняющую статус предложений психологии (logical theory
about the statements of scientific psychology), при этом, например,
классическая метафизическая проблема соотношения сознания и тела
рассматривается как псевдопроблема. Как пишет Гемпель,
«логический бихевиоризм не утверждает ни того, что психика, чувства,
комплекс неполноценности, акты воли и т.д. не существуют, ни того, что
их существование сомнительно. Он настаивает на том, что уже сам
вопрос о том, действительно ли существуют эти психологические
конструкции, является псевдопроблемой, поскольку эти
(психологические. — Д.И.) понятия, взятые в их "легитимном употреблении",
являются только сокращениями, аббревиатурами физических
высказываний»1. По сути логический бихевиоризм пытается показать, что
утверждения о ментальных состояниях и процессах могут быть
переведены без потери смысла в высказывания о физических и
поведенческих состояниях.
Близкой к позиции логического бихевиоризма является позиция
Райла. Как уже отмечалось, он также считал своей задачей прояснить
логическую географию наших ментальных понятий и
продемонстрировать, что употребление этих понятий предполагает ссылку скорее
на наблюдаемое поведение, чем на скрытые эпизоды нашей
ментальной жизни. Часто к сторонникам логического бихевиоризма
причисляют позднего Витгенштейна. Как писал он сам, цель его работы
также заключалась в прояснении нашего языка, а не в решении
метафизических или онтологических вопросов: «"Так значит, ты не
замаскированный бихевиорист? И ты не утверждаешь, что по сути
все, кроме человеческого поведения, есть фикция?" - Если я и
говорю о фикции, то имею в виду грамматическую фикцию»2.
Учитывая сказанное, нельзя полностью согласиться с Блоком в
том, что бихевиоризм является учением, имеющим ответы на онтоло-
1 Hempel CG. The Logical Analysis of Psychology // Readings in Philosophy of
Psychology ; N. Block (ed.). L., 1980. P. 20.
2 Витгенштейн Л. Философские исследования // Л. Витгенштейн.
Философские работы. Ч. I. М., 1994. С. 186.

Aß- Иванов • Функционализм: метафизика без онтологии
137
гические и метафизические вопросы о природе сознания. Как мы
видели, философы, которых чаще всего причисляют к бихевиоризму,
стремились избежать любых онтологических и метафизических
вопросов, выходящих за рамки анализа нашего языка. Если
рассматривать метафизику только как аристотелианскую по духу метафизику,
то надо сказать, что логический бихевиоризм как теория,
ориентированная прежде всего на анализ понятий, является
антиметафизической теорией.
Однако в чем-то Блок все же был прав. За бихевиоризмом как
особым видом анализа ментальных терминов действительно скрывается
определенная метафизика и онтология. Армстронг следующим
образом представляет эту ситуацию: «Те, кто думал, что они отвергают
онтологические и другие субстантивные вопросы в пользу простого
исследования понятий, на самом деле протаскивали контрабандой эти
вопросы. Они не признавались себе, что придерживались таких
взглядов, однако это не отменяло их наличия. Но, что еще хуже для
них, эти взгляды определяли их ответы на концептуальные вопросы».
Например, именно взгляды Райла на «психофизическую проблему
привели его к предложенному им анализу определенных ментальных
понятий, а не наоборот»1. По мнению Армстронга, все это указывает
на неудовлетворительность представлений о философии как
исключительно концептуальном анализе. Философы действительно
используют концептуальный анализ. Однако, как отмечает Армстронг,
«анализ понятий является средством, с помощью которого философы
способны сделать вклад в прояснение фундаментальных вопросов, но
не о понятиях, а о вещах»2.
Наблюдая за развитием философии во второй половине XX в.,
можно отметить постепенное возвращение философов к
классическим метафизическим исследованиям. Переходу от представлений о
философии как исключительно анализе понятий к классическому
представлению о философии как деятельности по прояснению пер-
вопорядковых онтологических вопросов, по мнению Армстронга,
способствовали, в частности, идеи Карла Поппера относительно
природы научного знания. Во многом кризис в философии, повлекший
критику метафизики и выработку представлений о философии как
деятельности по прояснению наших когнитивных способностей или
же концептуальных схем, был вызван представлением о науке как «по
духу своему позитивистской, сенсуалистской, ориентированной на
Armstrong D.M. Op. cit. P. 20-21.
Там же. P. 21.

138
Раздел 2. Философия психологии
наблюдение деятельности». Однако, как отмечает Армстронг, «по
мере того как роль предположения, теории, рассуждения в научном
исследовании начинала признаваться все более важной, граница между
наукой и философией начала представляться по крайней мере более
текучей и снова появилась надежда на то, что философия также может
сделать вклад в решение первопорядковых вопросов»1. Стиранию
«предполагаемых границ между спекулятивной метафизикой и
естественной наукой» также способствовала критика базовых идей
позитивизма Уиллардом Куайном2. Произошедшие революционные
изменения в философии языка во второй половине века, связанные
прежде всего с именами Крипке и Льюиса, также продолжили
реабилитацию представлений о философии как наиболее общей науке о
том, что существует3.
Если вернуться к той метафизике сознания, которая
обнаруживается за бихевиоризмом как анализом языка, то можно отметить
следующие ее неудовлетворительные моменты. Прежде всего подобного
рода метафизика предполагает редукцию ментальных состояний к
поведенческим состояниям. Возможно, что некоторые ментальные
состояния, например желание, полагание, можно было бы объяснить
введением понятия диспозиции к определенному поведению.
Однако трудности с редукцией возникают, когда мы обращаемся к
ощущениям и различного рода квалитативным состояниям. Какое
поведение, например, необходимо сопоставить видению красного? Другую
проблему можно представить следующим образом. Редуцируя
ментальное к поведенческому, мы не учитываем, что зачастую
ментальное является причиной определенного поведения, а не самим
поведением, как в случае с болью и болевым поведением (криками, слезами
и т.д.).
Подобная проблема возникает в результате игнорирования
феномена ментального. Возможно, это обусловлено как раз желанием в
первую очередь прояснить то, как мы говорим о феномене, а не то,
чем является сам феномен. С этой проблемой связана следующая.
Для того чтобы узнать, в каком психологическом состоянии
находится субъект, нам не достаточно знать, как он себя ведет, мы должны
быть также знакомы с совокупностью иных ментальных состояний, в
каких он находится. Например, чтобы судить о наличии у человека
1 Armstrong D.M. Op. cit.
2 Куайн У. В. О. Две догмы эмпиризма //У. В. О. Куайн. Слово и объект. М., 2000.
3 См.: Иванов Д.В. Судьба метафизики в аналитической философии: Карнап,
Куайн, Крипке // Философские науки. 2009. № 4.

Д В. Иванов • Функционализм: метафизика без онтологии
139
желания курить, недостаточно указать на наличие или отсутствие у
него диспозиции закурить всякий раз, когда у него есть свободное
время и сигареты. Необходимо также учитывать наличие или
отсутствие у человека иных желаний и убеждений, например убеждения, что
сигареты вредят здоровью, и желания вести здоровый образ жизни.
По сути это значит, что ментальное состояние определяется не только
наличием определенного стимула и поведенческой реакции на него,
но и внутренним отношением к иным ментальным состояниям, что
не учитывается бихевиоризмом. Последнее возражение можно
представить, просто указав на возможность ситуаций, обозначенных как
«суперспартанец» и «суперактер». Иначе говоря, может быть такое
существо, которое находится в каком-либо ментальном состоянии, но
никак не демонстрирует этого (например, парализованный больной).
Возможен также субъект, например актер, демонстрирующий
определенное поведение, но не находящийся в том ментальном
состоянии, которое должно быть связано с этим поведением.
Как отмечает Блок, метафизика сознания, представленная
бихевиоризмом, оказывается то излишне либеральной, т.е. допускающей
в класс объектов, наделенных сознанием, существ, у которых оно
отсутствует, а то шовинистичной — отказывающей в сознании
существам, которые им обладают. Эти недостатки бихевиоризма как
метафизической теории, связанные с пониманием философами-бихевио-
ристами философии как деятельности по прояснению наших
понятий, обусловили переход философов во второй половине
прошлого века к теориям сознания, ориентированным на прояснение
самого феномена сознания, а не того, как мы о нем говорим.
Метафизика сознания, скрывающаяся за логическим
бихевиоризмом как теорией, проясняющей психологические высказывания,
по сути была физикалистской. Однако физи кал истекая метафизика
не обязана принимать исключительно такую форму. Более удачной
по сравнению с бихевиоризмом была сменившая его теория типового
тождества. Как и бихевиоризм, эта теория отвечает на
онтологический вопрос «что существует?». Согласно этой теории, существует
физическая субстанция, т.е. то, что может быть в принципе
предметом исследования физики. Однако на метафизический вопрос о
природе ментальных состояний, т.е. о том, что делает их именно такими,
какие они есть, поскольку они вообще существуют, физикализм дает
иной ответ. Ментальные состояния являются физическими
состояниями мозга и центральной нервной системы. Каждому типу
ментальных состояний соответствует определенный тип физических
состояний, более того, эти два типа связаны отношением тождества.

140
Раздел 2. Философия психологии
Подобный ответ позволяет избегнуть тех аргументов, которые
были выдвинуты против бихевиоризма. Теория тождества типов
признает реальность ментальных состояний в качестве физических
состояний. Эти состояния могут быть причинами различных
поведенческих реакций, находиться в определенных внутренних
отношениях друг с другом, и наличие или отсутствие соответствующего
поведения больше не является решающим критерием присутствия
сознания. Однако у теории тождества имеются свои недостатки.
Против нее был выдвинут аргумент, названный аргументом
множественной реализации, суть которого заключается в следующем:
крайне маловероятно, что ментальные состояния определенного типа
должны связываться исключительно с определенным типом
физических состояний. Вполне мыслимой является ситуация наличия
определенного ментального состояния у существ с разной
физической организацией. Если такая ситуация мыслима, то типовое
тождество ментального и физического не может быть необходимым.
Помимо простой мыслимости контрфактической ситуации на ее
возможность указывают также некоторые соображения,
основанные на эмпирических данных. Например, известно, что некоторые
психологические функции могут получить иную физическую
реализацию, скажем, в случае какой-нибудь травмы мозга на ранних
стадиях развития болезни. Другое соображение касается рассмотрения
таких примеров, когда на один и тот же эволюционный вызов
находилось несколько параллельных эволюционных решений,
подтверждающих идею, что одна и та же психологическая функция может
иметь разные физические реализации.
По сути теорию тождества так же, как и бихевиоризм, можно
обвинить в шовинизме. Согласно критерию ментальных состояний,
предлагаемому этой теорией, только некоторые существа
оказываются включенными в класс существ, обладающих сознанием. В
стремлении избежать крайностей шовинистического подхода и не впасть в
излишний либерализм философы в 1960-х гг. переходят к
функционализму.
Несмотря на то что истоки функционализма можно найти в
философии Аристотеля, это течение в философии сознания возникает в
XX в. Сам термин может пониматься по-разному. Например,
отмечает Блок, функционализм может пониматься как теория объяснения.
Однако в контексте обсуждения природы сознания наибольший
интерес представляет вид функционализма, который Блок обозначил
как метафизический функционализм. Метафизической данная
теория названа, поскольку она предлагает ответ на фундаментальный во-

Д.В. Иванов • Функционализм: метафизика без онтологии
141
прос о природе сознания. На вопрос «чем в принципе являются
ментальные состояния?» функционализм отвечает следующим образом:
ментальные состояния - это функциональные состояния организма.
По сути функционализм является особой теорией тождества. Однако
в отличие от физикалистской теории тождества против
функционализма нельзя выдвинуть аргумент множественной реализации.
Функционализм допускает наличие существ, обладающих разной
физической организацией, но находящихся в одинаковых
функциональных и соответственно ментальных состояниях. В каком-то
смысле можно сказать, что функционализм является продолжением
бихевиоризма. Однако в отличие от бихевиоризма функционализм
определяет ментальные состояния не только относительно того, что
называется входом и выходом, или стимулом и реакцией, но и
относительно иных ментальных состояний, в которых пребывает
организм. Иначе говоря, если для бихевиоризма ментальное состояние
сводится к поведенческому состоянию, то с точки зрения
функционализма ментальное состояние это то, что вызывает определенное
поведение. Согласно функционализму, ментальное состояние
обусловливается входным сигналом и предшествующими ментальными
состояниями, в которых находился организм, и само обусловливает
выходной сигнал и переход организма к иным ментальным
состояниям. Представляя подобным образом ментальные состояния,
функционализм избегает упреков, с которыми сталкивался бихевиоризм.
Существуют различные функционалистские теории. Одной из
первых форм функционализма был функционализм машины
Тьюринга. Этот вариант функционализма отождествлял ментальные
состояния с состояниями машинной таблицы, с помощью которой
задается определенный вариант машины Тьюринга, т.е. абстрактного
аппарата, специфицируемого двумя функциями: от входных
сигналов и внутренних состояний к выходным сигналам, и от входных
сигналов и внутренних состояний к другим внутренним состояниям.
Машинная таблица, с помощью которой задается та или иная машина
Тьюринга, представляет собой множество условных высказываний
следующей формы: если машина находится в состоянии S и получает
сигнал I, то она выдает ответ О и переходит в состояние S '.
Другой формой функционализма является так называемый
каузальный функционализм. Избегая трудностей, с которыми
сталкивался машинный функционализм, этот вид функционализма
пытается представить ментальные состояния в общем виде как состояния,
играющие определенную каузальную роль. Чтобы определить более
точно то или иное ментальное состояние, например боль, можно вое-

142
Раздел 2. Философия психологии
пользоваться методом Рамсея—Льюиса. Используя этот метод, мы
можем отождествить ментальное состояние с рамсеевым
функциональным коррелятом этого состояния относительно некой теории Т.
Рамсеев функциональный коррелят некого ментального свойства,
например боли, - это свойство, представленное с помощью
предложения Рамсея.
Представим, что у нас есть психологическая теория Т,
содержащая общие высказывания следующей формы: любой, кто находится в
состоянии S и получает входной сигнал I, выдает выходной сигнал О и
переходит в состояние Si. В символическом виде это может быть
представлено какТ(SI... Sn, II... In, 01... On), где S - это ментальный
термин; I - термин входного сигнала, О - термин выходного сигнала.
Иначе говоря, запись может выглядеть следующим образом:
Т(боль..., укол булавкой..., отдергивание руки). Теперь, чтобы
получить предложение Рамсея, заменим все ментальные термины
переменными и введем квантор существования. Получаем запись
следующего вида:
ЗМ1...3МпТ(М1...Мп, П...In, 01...On)
С помощью предложения Рамсея можно определить ментальные
состояния. Пусть переменная М2 заменяет ментальный термин «боль».
Определим боль следующим образом:
у испытывает боль = deßMl...3Mn[T(Ml...Mn, П...In, 01...0п)&
у находится в M2].
Иначе говоря, ментальное свойство отождествляется со
свойством, выраженным предложением Рамсея, в данном случае с
рамсеевым функциональным коррелятом боли относительно теории Т.
Важно, что рамсеев функциональный коррелят был представлен с
помощью выражения, в котором не было ментальных терминов, а
только термины, обозначающие входные и выходные сигналы. Теперь,
если у нас есть теория Т, согласно которой боль - это, например,
состояние, вызываемое уколом булавки и в свою очередь вызывающее
отдергивание руки и приводящее организм в настороженное
состояние, ведущее к напряжению мышц, то боль может быть определена
следующим образом:
у испытывает боль = deßM 13М2[(М 1 вызывается уколом
булавки, приводит к отдергиванию руки, обусловливает переход
организма в состояние М2, которое вызывает напряжение мышц) &
у находится в состоянии M1 ]

Д.В. Иванов • Функционализм: метафизика без онтологии
143
Другими словами, функциональным коррелятом боли
относительно данной теории будет следующее свойство: «быть состоянием,
вызываемым уколом булавки, вызывающим отдергивание руки,
приводящим организм в состояние, которое вызывает напряжение
мышц».
Преимущество отождествления ментальных состояний с рамсе-
евыми функциональными коррелятами заключается не просто в том,
что в основной части определения ментальных состояний мы
избавляемся от ментальных терминов. Указанное преимущество является
лишь следствием другого позитивного момента функционализма —
общей онтологической нейтральности такого способа определения
ментальных состояний.
Как отмечает Блок, функционализм является метафизикой без
онтологии. Функционализм претендует на прояснение того, чем
сознание является в принципе, однако в отличие, например, от дуализма
или физикализма функционализм ничего не говорит нам
относительно того, какие типы объектов существуют. Дуализм и физикализм,
отвечая на вопрос о природе сознания, дают ответы на онтологический
вопрос «что существует?». Их спор между собой ведется как раз по
поводу этих ответов — считать ли существующей только физическую
субстанцию или признать существование и нефизической
субстанции? Суть функционалистского ответа на вопрос о природе сознания
сводится лишь к указанию на то, что определенным ментальным
состоянием, например болью, является то состояние Мп, которое стоит
в определенных отношениях с соответствующими сигналами входа,
выхода и другими ментальными состояниями. На вопрос же о том,
какого рода сущностью является это ментальное состояние,
функционализм принципиально не дает ответа. С точки зрения
функционализма это совершенно не важно для того, чтобы полагать нечто в
качестве ментального состояния, чем бы этот X ни являлся, важно
лишь, чтобы он был определенным функциональным состоянием.
Примеры подобного функционального определения мы уже
встречали в науке. Например, в определении того, что такое почка, важным
является указание, что это - орган, способный фильтровать кровь и
поддерживать определенный химический баланс организма, а будет
ли он реализован с помощью органических тканей или нет, уже не
важно.
Если дуализм и физикализм полемизируют друг с другом по
поводу того, что существует, то, как пишет Блок, «о функционализме
нельзя сказать, что он согласен или не согласен с дуализмом или с фи-
зикализмом относительно того, что существует, поскольку функцио-

144
Раздел 2. Философия психологии
нализм вообще не поднимает вопрос об им материальности души».
Далее Блок отмечает: «Функционализм говорит следующее: то, что
делает два отдельных случая боли болью, - это их одинаковая
функциональная роль. Различные случаи боли могли бы выполнять эту
функциональную роль независимо от того, вовлекаются ли при этом
нефизические субстанции или свойства или нет, при условии, что эти
нефизические субстанции или свойства способны оказывать
правильное каузальное воздействие»1. Одним из следствий такой
позиции является то, что функционализм оказывается совместим с
дуализмом. По этому поводу Патнэм пишет: «Гипотеза о
функциональных состояниях совместима с дуализмом. Хотя нет никаких сомнений
в том, что эта гипотеза "механистична" по своему духу, есть нечто
примечательное в том, что система, состоящая из тела и "души", при
условии, что душа существует, вполне может быть вероятностным
автоматом»2.
Другим следствием онтологической нейтральности
функционализма является то, что функционализм может быть совместим с
определенным вариантом физикализма, а именно с физикалистской
теорией тождества в отдельном (token physicalism). Эту физикалистскую
теорию можно было бы условно обозначить как онтологию без
метафизики, поскольку данная теория претендует только на объяснение
того, какого рода сущности существуют. Согласно этой теории,
существуют только физические объекты и свойства, и каждое отдельное
ментальное свойство является физическим свойством. Однако эта
теория не отвечает на вопрос о том, что является общим для того или
иного типа ментальных состояний, например, что характеризует
такое ментальное состояние, как боль. В отличие от теории тождества
типов этот вариант физикализма не утверждает, что быть болью
означает быть определенным типом физических свойств.
Функционализм может быть совместим с дуализмом и физика-
лизмом, поскольку эти теории не претендуют на метафизическое
объяснение того, что характеризует различные типы ментальных
состояний. Однако если эти теории пытаются ответить на метафизический
вопрос о том, что характеризует каждый тип ментальных
состояний, т.е. чем в принципе является каждый тип ментальных
состояний, то функционализм выступает как их критик. Речь, конечно, идет
1 Block N. Remarks on Chauvinism and the Mind-Body Problem // N. Block.
Consciousness, Function, and Representation. Cambridge : MIT Press, 2007. P. 9.
2 Патнэм X. Психологические предикаты // X. Патнэм. Философия сознания.
М., 1998. С. 61.

Д. В. Иванов • Функционализм: метафизика без онтологии
145
о критике физикалистской теории тождества типов, согласно
которой каждому ментальному свойству соответствует вполне
определенное физическое свойство. Как мы видели, именно с этим тезисом не
согласен функционализм, который упрекает теорию тождества типов
в шовинизме. Как уже отмечалось, тот критерий ментального,
который предлагает теория тождества типов, позволяет исключить из
класса сознательных существ некоторых существ, обладающих
сознанием.
Возможно, шовинизм теории тождества типов и других теорий
сознания, которые можно в нем обвинить, объясняется стремлением
этих теорий отождествить сознание с неким субстанциальным
началом. Ведь очевидно, что любые попытки связать сознание с некой
сущностью будут наталкиваться на аргументы о представимости иной
ситуации, в которой мыслимо присутствие сознания тогда, когда
описываемые той или иной теорией условия реализации сознания
отсутствуют. Если это так, то главным преимуществом онтологической
нейтральности функционализма оказывается то, что эта теория, как
кажется, избегает упреков в шовинизме.
Однако, избегая крайностей шовинизма, не сталкивается ли она с
либерализмом? По мнению Блока, именно это происходит с
функционализмом. Против этой теории Блок выдвинул аргумент, который
можно назвать аргументом китайской нации. Суть его заключается в
следующем. Предположим, что нам удалось собрать достаточно
большую группу людей (пусть это будет самая большая нация на Земле), в
которой каждый человек должен симулировать функционирование
нейрона в составе мозга. Подобно тому как нейрон связан с другими
нейронами, каждый человек связан посредством рации с другими
людьми. Итак, все вместе они симулируют работу мозга, допустим,
это возможно. Можно даже представить, что вся эта группа людей
связана посредством передатчиков с живым телом, в котором удален
мозг. Возникает вопрос, следует ли нам считать такого человека, чье
поведение регулируется не мозгом, а его симуляцией, сознательным
существом? Можно ли приписать обладание сознанием этой группе
людей, которая удачно симулирует работу мозга? Если мы склонны
ответить отрицательно на эти вопросы, то, по мнению Блока, это
означает, что реализации определенной функции еще не достаточно
для того, чтобы система стала сознательной.
Аргумент Блока направлен против определенной версии
функционализма, а именно той, которая отождествляет ментальные
состояния с функциональными состояниями относительно не научной
теории, а обыденного знания, или, можно сказать, народной психо-

146
Раздел 2. Философия психологии
логии. К такому виду функционализма можно отнести
аналитический функционализм (Льюис), согласно которому наши ментальные
термины, такие, как «верить», «полагать», «бояться» и т.п.,
определяются нашими обыденными представлениями о психике.
Функциональные определения же, которые мы даем ментальным терминам,
по сути являются аналитическими истинами.
Однако Блок признает, что аргумент китайской нации не
действует в случае, если мы имеем дело с другим вариантом
функционализма, а именно психофункционализмом (Фодор). В отличие от
предыдущей версии функционализма, согласно этому варианту,
отождествление ментальных состояний с функциональными состояниями
происходит относительно научной теории. Это значит, что
функциональные состояния должны быть специфицированы относительно,
например, таких теорий, как когнитивная психология,
нейропсихология. Очевидно, что в этом случае мы не можем решить априори, чем
является то или иное ментальное состояние. Таким образом, если
обладать сознанием означает реализовывать психофункциональные
состояния, являющиеся предметом исследования научных дисциплин,
то очевидно, что такая система, как китайская нация, реализующая
функциональные состояния, которые лишь на поверхностном уровне
дублируют наши функциональные состояния, не будет обладать
сознанием. Чтобы признать за системой обладание сознанием,
необходимо, чтобы ее функциональное описание было таким же, какое дают
научные психологические теории для объяснения нашей психологии.
По мнению Блока, аргумент китайской нации демонстрирует, что
никакие ментальные состояния не могут с необходимостью быть
отождествлены с функциональными состояниями,
специфицированными относительно народной психологии. Однако
психофункционализму аргумент китайской нации не угрожает. По-видимому,
мы можем связать неквалитативные ментальные состояния, такие,
как убеждения, желания, знание, понимание и другие состояния,
которые в целом обозначаются как пропозициональные установки, с
психофункциональными состояниями организма. Однако, по
мнению Блока, так же, как от функционализма, от
психофункционализма ускользают квалитативные ментальные состояния, такие, как
боль, видение красного, головокружение, скука и т.д. Иначе говоря,
психофункционализм, как и функционализм, сталкивается с
аргументами отсутствующих квалиа и инвертированных квалиа.
Аргумент инвертированных квалиа — другое название «аргумент
инвертированного спектра» - известен уже со времен Локка. Его суть
заключается в следующем. Представим, что наш функциональный

А В. Иванов • Функционализм: метафизика без онтологии
147
двойник будет видеть красный флаг так, как мы видим траву, и
наоборот, трава будет видеться ему так же, как нам видится красный флаг.
Если такая ситуация возможна, то надо признать, что тождество
квалитативных и функциональных состояний не может быть
необходимым. Более того, кажется, что если возможен сценарий
инвертированного спектра, то возможна ситуация, когда у существа, во всем
функционально подобного нам, будут вообще отсутствовать
квалитативные состояния. Как и сценарий инверсии спектра, данный
мысленный эксперимент также стремится продемонстрировать
неспособность функционализма ухватить квалитативные состояния.
Эти два аргумента действительно являются серьезной трудностью
для функционализма, однако не такой, чтобы ее нельзя было
преодолеть. В последние десятилетия было предложено множество
контраргументов. Однако их разбор потребует отдельной работы. Здесь же
следует заметить, что аргументы отсутствующих и инвертированных
квалиа базируются на таком понимании квалитативных состояний,
которое предполагает введение определенной формы субстан циализ-
ма. Иначе говоря, то, чем являются квалитативные состояния,
определяется существенным образом их феноменальным характером,
знакомство с которым является знакомством с особым объектом «в
моей голове», к которому я имею привилегированный доступ.
Недостатком такого понимания квалитативного опыта является,
во-первых, то, что оно сталкивается с аргументами, подобными аргументу
Витгенштейна против индивидуального языка. Во-вторых, такой
подход не учитывает, что, будучи скорее антисубстанциалистской
позицией, функционализм предлагает как раз иное понимание
сознательного опыта. И, кажется, именно антисубстанциалистское
понимание природы сознания позволяет данной теории предложить такое
объяснение природы сознания, которое избегало бы как шовинизма,
так и излишнего либерализма предшествующих теорий.
Используя любимую отечественными философами оппозицию
классических и неклассических философских теорий и стратегий,
можно сказать, что антисубстанциализм функционализма позволяет
классифицировать эту теорию сознания как неклассическую. Если
это так, то другим интересным следствием успеха функционализма
является то изменение в понимании связи метафизики и
неклассической философии, которое должно к нам прийти. Как отмечалось в
начале работы, уже стало традиционным отождествлять классическую
философию прежде всего с метафизикой, а неклассическую
философию - с преодолением метафизики. Возможно, такое понимание
сложилось из-за отождествления метафизики исключительно с тем

148
Раздел 2. Философия психологии
разделом, который обозначался как общая метафизика, или
онтология, и из-за критики тех субстанциалистских ответов, которые
давались на главный вопрос онтологии. Однако подобная критика
метафизики, даже справедливая, не означает, что мы преодолели
метафизику и она должна остаться в прошлом. Как мы видели, метафизика
даже в ее классическом понимании не сводится исключительно к
общей метафизике, а ответы на вопрос «что существует?» не обязательно
давать в субстанциальном ключе. Анализ развития философии
сознания показал, каким образом метафизика возвращается в контекст
современной философии, пример же функционализма, я полагаю,
должен убедить нас не просто в возможности метафизики, но в ее
принципиальной возможности в контексте неклассической философии.

Д.В. Иванов
Функционализм и инверсия спектра
I
Функционализм ' является одной из ведущих философских теорий
сознания. Согласно этой теории, любое ментальное состояние
определяется отношениями к сигналам входа, выхода и другим ментальным
состояниям. Все ментальные состояния могут быть полностью
объяснены как функциональные состояния. Соглашаясь с тем, что многие
ментальные состояния могут быть поняты подобным образом,
некоторые философы, тем не менее, отмечают, что определенные
характеристики этих состояний не могут быть объяснены с позиций
функционализма. Такими характеристиками являются качественные
(квалитативные), феноменальные свойства ментальных состояний. Эти свойства
часто обозначаются термином «квалиа» (qualia - мн.ч., quäle - ед.ч.)2.
Примерами квалиа являются феноменальные характеристики
болевых состояний. В качестве функционального состояния боль
репрезентирует определенные повреждения в теле, но кроме этого боль
всегда каким-то образом качественно представлена субъекту,
переживающему ее. Она может быть режущей, колющей и т.д. Именно эти
аспекты, по мнению критиков функционализма, не могут быть
объяснены данной теорией. Критикуя функционализм, эти философы, как
правило, занимают позицию нередуктивного физикализма3.
Признавая каузальную замкнутость нашего универсума, все процессы
которого регулируются исключительно физическими законами, представите-
1 См.: Levin J. Functionalism // The Stanford Encyclopedia of Philosophy ;
Ed.N.Zalta(ed.). 2010. - URL = <http://plato.stanford.edu/archives/sum2010/entries/
functionalism/>; Иванов Д.В. Функционализм. Метафизика без онтологии //
Эпистемология и философия науки. 2010. № 2.
2 См.: Туе М. Qualia // The Stanford Encyclopedia of Philosophy. 2009. - URL =
<http://plato.stanford.edu/archives/ sum2009/entries/qualia/>; Иванов Д.В. Дуализм
и qualia // Вестник Московского университета. Сер. 7. Философия. 2006. № 2;
Юдина И.С. Головоломки проблемы сознания. М., 2004. С. 69-80.
3 См.: Stoljar D. Physicalism // The Stanford Encyclopedia of Philosophy. 2009. -
URL = <http://plato.stanford.edu/archives/ fall2009/entries/physicalism/>; Иванов Д.В.
Три аргумента современной аналитической философии сознания // Аспекты : сб.
статей по философским проблемам истории и современности. Вып. II. М. :
Современные тетради, 2003; ЮлинаН.С. Очерки по философии в США. XX век. М., 1999.
С. 180-198.

150
Раздел 2. Философия психологии
ли данного направления философии сознания полагают, что квалиа не
редуцируемы к физическим процессам. Нередуктивный физикализм
может принимать разные формы — эмерджентизма, эпифеноменализ-
ма, панпсихизма. Одним из основных аргументов, выдвигаемых
представителями нередуктивного физикализма против функционализма,
является аргумент инвертированного спектра. В статье я постараюсь
показать, что, несмотря на кажущуюся убедительность, этот аргумент
не опровергает функционализм. Против него можно выдвинуть ряд
возражений, которые способны продемонстрировать немыслимость
существования особых ментальных свойств, квалиа, которые
невозможно было бы объяснить с позиции функционализма.
В философии гипотеза инвертированного спектра впервые была
сформулирована Джоном Локком. В «Опытах о человеческом
разумении» в главе «Об идеях истинных и ложных» он пишет: «Впрочем, идея
голубого, имеющаяся у одного человека, может отличаться от этой
идеи у другого. В наших простых идеях не было бы ничего от ложности
и втом случае, если бы вследствие различного строения наших органов
было бы так определено, что один и тот же предмет в одно и то же время
производил бы в умах нескольких людей различные идеи; например,
если бы идея, вызванная фиалкой в уме одного человека при помощи
его глаз, была тождественна идее, вызванной в уме другого ноготками,
и наоборот. Ведь этого никогда нельзя было бы узнать, потому что ум
одного человека не может перейти в тело другого, чтобы воспринять,
какие представления вызываются с помощью органов последнего;
и потому не перепутались бы ни идеи, ни имена и ни в тех, ни в других
не было бы никакой ложности. В самом деле, если все вещи, имеющие
строение фиалки, будут постоянно вызывать в ком-нибудь идею,
которую он назовет "голубое", а все вещи, имеющие строение ноготков,
будут постоянно вызывать идею, которую он также постоянно будет
называть "желтое", то, каковы бы ни были эти представления в его уме,
он будет в состоянии так же правильно различать по ним вещи для
своих надобностей и понимать и обозначать эти различия, отмеченные
именами "голубое" и "желтое", как если бы эти представления или
идеи в его уме, полученные от этих двух цветков, были совершенно
тождественны идеям в умах других людей»1.
Если ситуация, представленная в гипотезе, может быть помысле-
на, то это позволяет нам сформулировать аргумент против функцио-
налистской теории сознания в поддержку нередуктивного физика-
1 ЛоккДж. Опыт о человеческом разумении // Дж. Локк. Соч. В 3 т. Т. 1. М.,
1985. С. 444.

ДВ. Иванов • Функционализм и инверсия спектра
151
лизма. В этом аргументе нам предлагается представить ситуацию,
когда два человека, тождественных друг другу с точки зрения
наилучшего функционального описания их психических процессов, тем не
менее имеют различный квалитативный опыт при восприятии одних
и тех же объектов — можно сказать, что квалиа одного человека
систематическим образом инвертированы относительно квалиа другого
человека. Поскольку подобную инверсию трудно сделать наглядной,
проще рассматривать инверсию квалиа на примере инверсии
цветовых квалиа. Например, мы можем представить, что цветовые квалиа
одного человека, назовем его Инвертом, инвертированы
относительно цветовых квалиа другого человека, скажем Нормы, -
предположим, что Норма является примером человека с нормальным
восприятием цветового спектра. Поскольку функционально Норма и Инверт
идентичны, то когда оба восхищаются цветом неба, оба восклицают:
«Какое сегодня голубое небо!». Однако при этом квалитативный опыт
Инверта такой же, какой у Нормы, когда она воспринимает лимон.
Если ситуация, представленная сценарием инвертированного
спектра, возможна, то функционализм ложен. Поскольку с точки
зрения наилучшего функционального описания сравниваемые субъекты
идентичны в своих психических состояниях, однако квалитативный
опыт субъектов различается, постольку это значит, что
функционализм не способен учесть это различие и упускает в своих объяснениях
квалитативные аспекты опыта. Иначе говоря, он не является лучшей
теорией, претендующей на объяснение природы ментальных
состояний. Это также значит, что различие в опыте субъектов зависит не от
функциональной организации, а от различия физических состояний,
с которыми квалиа связаны необходимым образом (при условии, что
мы исключили дуализм субстанций). А это именно то, что утверждает
нередуктивный физикализм, отстаивая тезис о том, что
квалитативные состояния не являются функциональными состояниями.
Подобно направленному против функционализма аргументу
отсутствующих квалиа, в строгом виде аргумент инвертированного
спектра можно представить следующим образом.
Ситуация инверсии спектра мыслима.
Если ситуация инверсии спектра мыслима, то она возможна.
Следовательно, инверсия спектра возможна.
Если инверсия спектра возможна, то функционализм ложен.
Следовательно, функционализм ложен.
Данный аргумент является разновидностью картезианских
аргументов от мыслимости. Принимая этот аргумент, мы становимся
на позицию нередуктивного физикализма. Демонстрируя неправо-

152
Раздел 2. Философия психологии
мерность подобного вывода, мы сохраняем функционалистскую
позицию.
Оспаривая правомерность подобного вывода, многие философы
атакуют третью посылку. В отличие от ситуации с отсутствующими
квалиа, в случае с инвертированным спектром мы можем показать,
что эмпирически такая ситуация невозможна. Если бы цветовое
пространство было действительно симметричным, то ситуация инверсии
спектра была бы возможна. Однако симметрия цветового
пространства возможна, если мы рассматриваем только цвета и их оттенки.
Если же ввести еще два параметра, связанные с восприятием цвета, а
именно насыщенность и яркость, то цветовое пространство станет
асимметричным, как это можно видеть на модели цветового
пространства Манселла. Соответственно инверсия цветового спектра
некого субъекта проявит себя в изменении поведения этого субъекта.
Например, поскольку голубой цвет является более темным цветом,
чем желтый, инверсия этих цветов могла бы быть заметна, скажем, в
поведении субъекта, когда он сравнивал бы цвет неба и солнца. Он
мог бы подобно его нормальному двойнику воскликнуть «Какое небо
голубое», но если при этом он добавит, что небо выглядит ярче, чем
солнце, то мы увидим, что его восприятие отличается от нашего
восприятия. Иначе говоря, он не будет нашим бихевиоральным и
функциональным двойником.
Демонстрация асимметрии цветового пространства позволяет
показать, что ситуация инверсии спектра эмпирически, или номоло-
гически, невозможна. Невозможно, чтобы два субъекта были
тождественны друг другу бихевиорально и функционально, но при этом
по-разному воспринимали бы цвета. Однако, к сожалению,
демонстрация номологической невозможности инверсии спектра не
позволяет нам ответить на вопрос, чем же по сути являются квалитативные
состояния. Допустим, нам удастся эмпирически показать, что всякий
раз, когда имеется определенное функциональное состояние, оно
сопровождается соответствующим квалитативным опытом. Означает
ли это, что квалитативные состояния с необходимостью являются
функциональными состояниями? Иначе говоря, означает ли это, что
с помощью эмпирических исследований нам удалось показать, что о
каком бы существе ни шла речь, если это существо демонстрирует
наличие определенных функциональных состояний, то оно
обязательно должно обладать соответствующим квалитативным опытом?
Очевидно, основываясь только на эмпирических аргументах, мы не
способны продемонстрировать наличие необходимой связи между
функциональными состояниями и квалитативным опытом. Соответ-

ДБ. Иванов • Функционализм и инверсия спектра
153
ственно если мы хотим показать, что квалитативные состояния
тождественны функциональным состояниям, мы должны исключить не
только номологическую возможность инвертированного спектра, но
и любую другую возможность: и метафизическую, и концептуальную.
Напротив, те, кто хотел бы показать ложность функционализма,
признавая номологическую невозможность инвертированного
спектра, указывают на его потенциальную возможность, на то, что
метафизически или по крайней мере концептуально такая ситуация
возможна. Например, такой позиции придерживаются Блок и Шумей-
кер. Как пишет Шумейкер, «даже если наш цветовой опыт нельзя
инвертировать, то кажется очевидно возможным существование
таких существ, которые во всех отношениях подобны нам, но чей опыт
имеет такую структуру, которая позволяет подобное отображение, -
существ, чей цветовой опыт инвертируем. А простой возможности
таких существ достаточно, чтобы поставить философские проблемы,
которые, как предполагалось, ставит возможность инвертированного
спектра»1. Иначе говоря, Шумейкер пытается показать, что если в
принципе возможна такая ситуация, когда структурированный
определенным образом квалитативный опыт какого-нибудь существа, не
обязательно человека, не связан с его функциональной
организацией, то из этого следует, что и в нашем случае связь квалитативных
аспектов психики с ее функциональными составляющими является
случайной, а не необходимой, т.е. сущность квалитативного опыта не
заключается в его функциональной организации.
Несмотря на то что факт номологической невозможности
инвертированного спектра не демонстрирует, что такая ситуация в
принципе невозможна, он позволяет нам переложить бремя доказательства
подобной возможности на оппонентов. Для того чтобы доказать хотя
бы концептуальную возможность этой ситуации, любителям квалиа
необходимо продемонстрировать, что эта ситуация может быть по-
мыслена.
Я полагаю, что вполне возможно вообразить себе ситуацию,
предложенную сценарием инвертированного спектра. В конце концов
помочь в этом может обращение к реальным примерам различия в
восприятии субъектов, по-видимому, тождественных друг другу, по
крайней мере относительно поведенческих реакций. Например,
можно вспомнить какие-нибудь случаи, связанные с цветовой
слепотой, скажем, случаи дальтонизма. Джон Дальтон, будучи дейтерано-
1 Shoemaker S. The Inverted Spectrum // The Nature of Consciousness ; N. Block,
O. Flanagan, G. Guzuldere (eds.). Cambridge : MIT Press, 1997. P. 648.

154
Раздел 2. Философия психологии
пом, т.е. человеком, страдавшим таким дефицитом восприятия цвета,
который не позволял ему различать красный и зеленый цвета, только
в зрелом возрасте обнаружил свое отличие от людей с нормальным
восприятием цвета. Это значит, что его поведение в обычной жизни
не позволяло ему или кому-нибудь другому выявить это отличие в
восприятии.
Однако вообразить некоторую ситуацию не значит ее
помыслить, т.е. представить ее концептуально непротиворечиво. В
качестве воображаемой ситуации инверсия спектра не представляет
угрозы для функционализма. Если же мы способны именно помыслить
ситуацию инвертированного спектра, то из этого действительно
следует возможность такой ситуации, по крайней мере концептуальная
возможность. Несомненно, именно факт мыслимости
инвертированного спектра представляет опасность для функционализма, но
задача продемонстрировать, что это мыслимо, может оказаться
очень непростой для любителей квал иа, а может быть даже
невыполнимой.
Для того чтобы помыслить ситуацию инвертированного спектра,
по-видимому, следует показать, каким образом мы могли бы
сравнивать наши квалитативные состояния. Мы должны понимать, в каких
случаях имеет смысл говорить о том, что два человека обладают
одними и теми же квалиа, а в каких случаях — что их квалиа различаются.
Если же окажется, что мы не способны сравнивать непосредственно
квалитативные состояния двух субъектов, то это может быть
расценено как свидетельство немыслимости инвертированного спектра.
Факт немыслимости ситуации инверсии спектра в XX в. впервые
пытались продемонстрировать позитивисты. В их работах мы
находим активное обсуждение этой гипотезы прежде всего в контексте
обсуждения верификационистской теории значения. С точки зрения
позитивистов, высказывания, не поддающиеся проверке, являются
бессмысленными. Поскольку любые утверждения о тождестве или
различии ментальных состояний двух субъектов, которые мы
пытаемся сделать, формулируя гипотезу инвертированного спектра, не
могут быть верифицированы, то эти утверждения и вся гипотеза в
целом должны быть признаны бессмысленными. Подобного рода
рассуждения мы находим, например, у Морица Шлика.
«Я рассматриваю два кусочка зеленой бумаги и устанавливаю, что
они имеют одинаковую окраску. Предложение, утверждающее
одинаковость их окраски, верифицируется тем, что за равное время я
дважды переживаю одинаковую окраску... Затем я показываю эти два
кусочка бумаги другому наблюдателю и спрашиваю: видит ли он зеле-

Д. В. Иванов • Функционализм и инверсия спектра
155
ное так же, как и я? Тождественно ли его восприятие цвета моему
восприятию? Этот случай принципиально отличен от только что
рассмотренного. В то время как в первом случае высказывание было
верифицировано переживанием тождества, небольшое размышление
показывает, что здесь верификация невозможна. Конечно, второй
наблюдатель (если он не страдает цветовой слепотой) также называет
бумагу зеленой, и если я эту зелень попробую описать ему более
подробно, скажу, например: она более желтоватая, чем вот эти обои;
более голубоватая, чем сукно на биллиардном столе; темнее, чем это
растение, и т.д., то каждый раз он будет соглашаться с моими
высказываниями. Однако даже если все его суждения о цвете согласуются с
моими суждениями, отсюда я еще никак не могу заключить, что он
переживает "то же самое качество". Может случиться так, что при
рассмотрении зеленых кусочков бумаги он переживает ощущение
цвета, которое я назвал бы "красным"; напротив, в тех случаях, когда
я вижу красное, у него ощущение зеленого, которое он называет
"красным" и т.д... верифицируемый смысл утверждения, что разные
индивиды испытывают одно и то же ощущение, состоит только в том,
что все их высказывания (и, естественно, поведение в целом)
обнаруживают согласованность. Данное утверждение означает только это и
ничего, кроме этого... Высказывание о том, что два ощущения,
принадлежащие двум разным субъектам, не только занимают одно и то
же место в их системах, но сверх того еще и качественно
тождественны, не имеет для нас никакого смысла. Такое высказывание не
ложно, оно просто лишено смысла: мы не знаем, что оно значит»1.
Подобные идеи до Шлика уже высказывал Готлоб Фреге: «Мой
спутник и я убеждены в том, что мы видим один и тот же луг; но у
каждого из нас свое особое чувственное впечатление зеленого. Среди
зеленых листьев земляники я вижу ягоду. Мой спутник ее не замечает;
он — дальтоник. Цветовое ощущение, которое он получает от ягоды,
практически не отличается от того, которое он получает-от листьев.
Видит ли мой спутник зеленый лист красным, видит ли он красную
ягоду зеленой? Или он и то и другое видит как один цвет, который
вовсе мне не известен? Это вопросы, на которые нет ответа; это,
собственно, бессмысленные вопросы. Когда слово "красный" не
обозначает свойство вещей, а предназначено для характеристики
чувственных впечатлений, принадлежащих моему сознанию, оно применимо
1 Шлик М. Позитивизм и реализм // Журнал «Erkenntnis» («Познание»).
Избранное. М., 2006. С. 294-295.

156
Раздел 2. Философия психологии
только в области моего сознания; в этом случае сравнение моих
впечатлений с впечатлениями другого человека невозможно»1.
Тот факт, что Фреге высказывал идеи, подобные идеям
позитивистов, демонстрирует, что немыслимость инвертированного спектра
не зависит от верификационистской теории значения.
Действительно, нам не обязательно придерживаться взгляда, что осмысленными
являются только те высказывания, которые мы можем проверить,
чтобы убедиться в том, что эта ситуация немыслима.
Однако отказываясь от верификационистской теории значения,
мы должны признать, что в каком-то смысле, говоря о верификации,
позитивисты были правы. Если мы хотим помыслить некую ситуацию,
мы должны понимать, при каких условиях наши высказывания о
наличии или отсутствии этой ситуации будут истинными. Таким образом,
если ситуация инверсии спектра мыслима, то у нас должно иметься
понимание того, когда мы будем правы, утверждая ее наличие, а когда -
нет. Если некто утверждает, что два субъекта, идентичные друг другу в
отношении своих поведенческих и функциональных реакций, тем не
менее обладают разным квалитативным опытом, то у него должны
быть основания, которые позволили бы убедить нас в том, что это
действительно так и что мы не ошиблись в описании этой ситуации.
Однако каким образом мы могли бы убедиться, что не ошибаемся? Для
этого у нас должна была бы иметься возможность непосредственно
сравнивать квалитативные состояния этих субъектов. Но у нас нет такого
доступа к сознанию субъектов, который позволил бы сделать подобное
сравнение. Различие в физической организации также не является
примером непосредственного знакомства с содержанием сознания
субъектов. В отношении же своего поведения и функциональной
организации субъекты неразличимы. Таким образом, у нас вообще нет
возможности хоть как-то сравнить субъектов, чтобы судить о тождестве
или различии их квалитативного опыта. Это значит, что, пытаясь
утверждать наличие или отсутствие инверсии спектра, мы никогда не
поймем, в каких случаях это правомерно делать, а в каких - нет. Иначе
говоря, подобного рода высказывания об опыте других субъектов будут
совершенно произвольны и их бессмысленно использовать для того,
чтобы представить некую ситуацию как реальную возможность.
В определенном смысле квалитативные состояния,
представленные сторонниками возможности инвертированных квалиа как
особые приватные события внутренней жизни субъекта, о которых мо-
1 Фреге Г. Мысль: логическое исследование // Г. Фреге. Логические
исследования. Томск, 1997. С. 35.

ДВ. Иванов* Функционализм и инверсия спектра
157
жет знать только субъект этих состояний, оказываются исключены из
контекстов, в которых мы способны обсуждать и сравнивать
психические феномены. Как отмечает Витгенштейн, «они не нечто, но и не
ничто! Вывод состоял бы лишь в том, что ничто выполняло бы такую
же функцию, как и нечто, о котором ничего нельзя сказать»1. Но, как
отмечалось выше, если мы не можем сравнивать непосредственно
квалитативный опыт двух субъектов, то это означает, что гипотеза
инвертированного спектра немыслима.
II
Классический вариант гипотезы инвертированного спектра часто
называют интерсубъективным вариантом инвертированного
спектра, поскольку в нем идет речь о сравнении ментальных состояний
двух субъектов. Как было показано, подобный вариант инверсии
немыслим в силу невозможности сравнивать непосредственно
квалитативные состояния двух отдельных индивидов. Однако существует
еще один вариант инверсии спектра - интрасубъективная инверсия.
В этом варианте речь идет об изменении квалитативного состояния
одного субъекта, причем изменение происходит таким образом, что
один и тот же психологический опыт, сопровождаемый
определенным квалитативным состоянием, вдруг начинает связываться с иным
квалитативным опытом. На возможность подобной инверсии
указывал Витгенштейн: «Рассмотрим следующий случай. Кто-то говорит:
"Не могу понять, сегодня все красное я вижу голубым, и наоборот".
Мы отвечаем: "Это должно выглядеть странно!" Он говорит, что это
так, и, например, продолжает говорить, каким холодным выглядит
пылающий уголь и каким раскаленным — ясное (голубое) небо. Я
думаю, что при этих или сходных обстоятельствах мы склонны сказать,
что он видел красным то, что мы видели голубым. Опять же мы
сказали бы, что знаем, что он подразумевает под словами "голубой" и
"красный" то, что подразумеваем мы, что он все время употреблял их
так, как употребляли их мы»2.
В отличие от интерсубъективной инверсии спектра, не
поддающейся верификации, интрасубъективная инверсия может быть
верифицирована непосредственно самим субъектом. Однако сама по себе
данная инверсия не является угрозой для функционализма и не обя-
1 Витгенштейн Л. Философские исследования // Л. Витгенштейн.
Философские работы. Ч. 1.М., 1994. С. 185.
2 Витгенштейн Л. Заметки к лекциям об «индивидуальном переживании» и
«чувственных данных» // Язык, истина, существование. Томск, 2002. С. 72.

158
Раздел 2. Философия психологии
зывает нас полагать существование особых приватных ментальных
свойств, квалиа, недоступных для функционалисте кого описания.
Глядя на голубое небо, человек может констатировать, что его
квалитативные состояния изменились, что небо теперь для него выглядит
так же, как раньше выглядели красные вещи, однако это не означает,
что его квалитативные состояния не являются функциональными
состояниями, доступными для описания из перспективы третьего лица.
Более того, мы можем понять, о чем говорит этот человек, именно
потому, что то, что он обозначает словами «голубой» и «красный»,
является не скрытыми, приватными феноменами, а чем-то,
предполагающим интерсубъективное обсуждение и проверку. Например, мы
можем согласиться, что квалитативный опыт субъекта претерпел те
изменения, о которых он говорит, проведя серию тестов. Скажем,
можно попросить субъекта быстро, спонтанно, не задумываясь
выбрать все красные предметы из множества предметов иных расцветок,
разложенных на столе. Если субъект выберет вместо этого все голубые
предметы, то у нас будет основание согласиться с тем, что сообщает
нам о своем опыте пациент.
Однако несмотря на то что интрасубъективный вариант
инверсии спектра сам по себе не опровергает функционализм, он, по
мнению некоторых философов, позволяет сформулировать аргумент,
демонстрирующий возможность интерсубъективной инверсии
спектра. Такой аргумент попытался сформулировать Шумейкер.
Представим серию трансформаций, которые происходят с нашим
субъектом. На первой стадии субъект воспринимает цвета и объекты
как любой нормальный человек, ни он сам, ни другие не фиксируют
никаких отклонений в его восприятии. На второй стадии в
результате какого-нибудь события восприятие субъекта изменяется таким
образом, как это представил, например, Витгенштейн. Можно
представить, что эти изменения произошли в результате какого-нибудь
эксперимента, в котором субъект участвовал в качестве
добровольца. Например, этому человеку вживили особые линзы, изменяющие
восприятие цветов, или имплантировали микрочипы, изменяющие
функционирование оптических каналов, по которым информация
от глаза идет в мозг. Скажем, информация, которая шла по каналу,
ответственному за передачу информации о восприятии красного
цвета, передается в результате операции по каналу, отвечающему за
передачу сведений в мозг о другом цвете.
На третьей стадии после многих лет адаптации человек начинает
вести себя так же, как ведут себя остальные люди. Например, он так
же называет небо голубым и на просьбу передать красную книгу pea-

ДВ. Иванов • Функционализм и инверсия спектра
159
гирует соответствующим образом, передавая книгу
соответствующего цвета. Однако хотя внешне этот человек не отличается от других,
его квалитативный опыт остается инвертированным и, главное, он
помнит о том, каким образом он воспринимал цвета до операции.
Например, на вопрос, каким он видит цвет неба, субъект может
ответить: «Хотя я и говорю, что небо выглядит голубым, я его
воспринимаю сейчас так же, как я раньше воспринимал помидор». На
четвертой стадии в результате какого-нибудь события субъект переживает
амнезию и больше не помнит предшествующий операции опыт
восприятия цветов. Он не находит ничего странного в том, как он
воспринимает цвета, а внешне продолжает вести себя, как обычные
люди. Таким образом, по мысли Шумейкера, если мы способны
представить себе подобные трансформации субъекта, то это означает, что
мы представили ситуацию интерсубъективной инверсии спектра - на
последней стадии субъект функционирует подобно нормальным
людям, но его квалитативный опыт инвертирован, хотя об этом не знает
ни он, ни окружающие.
На четвертой стадии субъект воспринимает мир так же, как его
воспринимают обычные люди. Объясняя, каким образом это
возможно, Шумейкер предлагает различать интенциональное
содержание акта восприятия и квалитативное содержание. Субъект
воспринимает мир так же, как и другие люди, в том смысле, что он обладает
таким же интенциональным содержанием, при этом квалитативное
содержание его акта восприятия, или квалиа, отличается от квалиа
нормальных людей. Используя различение интенциональных
содержаний и квалиа, рассуждение Шумейкера можно представить
следующим образом. На первой стадии интенциональные содержания и
квалиа обсуждаемого субъекта такие же, как у обычных людей. На
второй стадии изменяются и интенциональные содержания и квалиа.
На третьей стадии интенциональные содержания опять оказываются
такими же, какими были раньше, но квалиа остаются
инвертированными. На четвертой стадии сохраняется та же ситуация, только
человек переживает амнезию.
В рассуждении, представленном подобным образом, сразу
обнаруживается изъян. Дело в том, что в нем существование квалиа -
ментальных состояний, отличных от функциональных, интенциональных
состояний, - допускается уже в начале рассуждения, тогда как целью
рассуждения является продемонстрировать существование подобных
неинтенциональных состояний. Возражая Шумейкеру, можно сказать,
что на второй стадии не происходит никаких изменений ментальной
жизни испытуемого помимо изменений интенциональных состояний.

160
Раздел 2. Философия психологии
Однако рассуждение Шумейкера можно улучшить, что
демонстрирует Блок1. Строя свое рассуждение, он старается избежать
ситуации, когда мы могли бы сказать, что на первой стадии испытуемый
видит красный помидор как красный, т.е. обладает квалитативным
состоянием красного, а на второй стадии он видит красное как
зеленое. Блок пытается представить первую и вторую стадии
трансформации таким образом, чтобы в них не указывалось на наличие
определенных квалитативных состояний. Все, что мы отмечаем, согласно
Блоку, на этих этапах, это то, что субъект заявляет, что теперь он
видит по-другому и в нем произошли какие-то психологические
изменения. Кроме того, в своем рассуждении Блок пытается соблюсти
принцип, который он обозначил как «принцип нормальности».
По мнению Блока, угрозу для функционализма представляет не
просто факт, что в ситуации интерсубъективной инверсии спектра
субъекты с различными квалитативными состояниями
поведенчески и функционально не отличаются друг от друга, а скорее тот факт,
что все они являются нормальными субъектами. Когда
Витгенштейн представляет ситуацию интрасубъективной инверсии
спектра, он отмечает, что поведение человека, квалитативный опыт
которого изменился, отклоняется от нормы, что может быть
зафиксировано. Эта ситуация не является опасной для объективистской
методологии. Действительную угрозу представляла бы ситуация,
когда подобная инверсия всегда имела бы место, т.е. когда поведение
людей с инвертированным спектром было бы нормальным.
Согласно Витгенштейну, такая ситуация невозможна, поскольку она
просто разрушила бы язык: «Мы говорили, что есть случаи, при которых
мы сказали бы, что человек видит зеленым то, что я вижу красным.
Теперь сам собой предполагается вопрос: если это вообще может
быть, почему бы этому не всегда иметь место? Кажется, что если мы
однажды допустили, что это может произойти при определенных
обстоятельствах, то это может случаться всегда. Но тогда ясно, что
утрачивает свое употребление сама идея видения красного, если мы
никогда не можем знать, видит ли другой нечто совершенно
иное»2. По мнению Блока, мы можем представить подобную
ситуацию без того, чтобы эта ситуация предполагала разрушение языка.
Каким образом это возможно?
1 Block N. Wittgenstein and Qualia // Philosophical Perspectives. 2007. Vol. 21, № 1.
P. 73-115.
2 Витгенштейн Л. Заметки к лекциям об «индивидуальном переживании» и
«чувственных данных». С. 104.

ДВ. Иванов • Функционализм и инверсия спектра
161
Если мы допустим, что предположение Витгенштейна верно
(«Выходит, можно было бы предположить, хотя это и нельзя
проверить, что одна часть человечества имеет одно ощущение красного,
другая же часть - другое»1), то как мы могли бы узнать, сравнивая
двух субъектов, кто из них видит красное как красное, а кто — как,
скажем, зеленое? Предположим, один субъект утверждает, что
именно он видит красное как красное, но ведь то же самое может
утверждать человек, представляющий другую группу людей. Если эти
субъекты нормальны в своих реакциях, то, очевидно, невозможно
установить, кто из них видит красное именно в качестве красного. В таком
случае мы должны признать, что оба субъекта являются
нормальными в своем восприятии красного. По сути эта ситуация предполагает,
что мы вообще не можем охарактеризовать квалитативный опыт этих
субъектов.
Подобные размышления подводят Блока к мысли, что квалиа,
если они существуют, являются чем-то невыразимым. Их вообще
невозможно зафиксировать с помощью каких-либо понятий,
например, используя обозначения цветов: квалиа красного, зеленого и т.д.
Блок соглашается с Витгенштейном в том, что квалиа оказываются
чем-то, подобным жуку в коробке, о котором писал философ.
Однако, по мнению Блока, это не означает, что такая ситуация
невозможна. Соответственно, допуская эту ситуацию, мы должны признать,
что если два человека, воспринимая определенные цвета в
нормальной ситуации, не отличаются в своих реакциях, то они представляют
собой примеры нормальных субъектов. Конечно, это не означает, что
их квалитативный опыт является идентичным. Соглашаясь с Шумей-
кером втом, что мы можем провести различие между интенциональ-
ными и квалитативными содержаниями акта восприятия, Блок
предлагает считать субъектов нормальными в их восприятиях, если в
тождественных условиях они обладают одинаковым интенциональным
содержанием. О квалиа же мы можем говорить, по мнению Блока, как
о способах видения объекта, или как о модусах представления
объекта, которые могут различаться у субъектов, нормально
воспринимающих, например, красный цвет.
Итак, история Блока о трансформации субъекта выглядит
следующим образом. На первой стадии молодой человек воспринимает
цвета каклюбой другой человек. В 18 лет необходимость зарабатывать
заставляет этого человека принять участие в эксперименте, в
результате которого его восприятие цветов изменяется. На первой и второй
' Витгенштейн Л. Философские исследования. С. 178.

162
Раздел 2. Философия психологии
стадиях рассуждения Блока ни о каких квалиа речь не идет. Все, что
мы здесь фиксируем, — это изменение восприятия в целом. К 50
годам этот субъект адаптируется к нормальной жизни и внешне уже
ничем не отличается от нормальных людей. Однако он помнит о
своем предшествующем опыте восприятия и может о нем рассказать
психологам, продолжающим следить за его судьбой. К 60 годам
субъект теряет воспоминания о своем прошлом опыте восприятия
цветов, и уже ни он, ни психологи, наблюдающие за его реакциями,
не могут сказать, как он воспринимает цвета. Если при этом его
реакции не отличаются от реакций других людей, то, согласно
принципу нормальности, мы должны сказать, что данный человек
воспринимает цвета как нормальный человек, т.е. красные объекты он
видит именно как красные.
Таким образом, и на первой стадии, и на четвертой наш субъект
является человеком, нормально воспринимающим цвета. Однако мы
знаем, что в его восприятии произошли изменения. Каким образом в
таком случае мы можем объяснить, что на четвертой стадии субъект
по-прежнему является нормальным? По мнению Блока,
единственный способ дать объяснение - это ввести на этой стадии понятие
квалиа как способов восприятия. Интенциональное содержание акта
восприятия у субъекта на четвертой стадии такое же, как у любого
другого человека, именно поэтому он является примером нормально
воспринимающего субъекта. Однако квалитативное содержание, или
квалиа этого субъекта, понятое как нечто невыразимое, о чем мы
можем говорить только как о способах восприятия, отличается от
квалитативных содержаний других людей, т.е. от способов восприятия
объектов другими людьми. Таким образом, квалиа появляются в
рассуждениях не в посылках, а лишь в заключительной части.
Анализируя аргумент Блока, нужно указать на следующие
неудовлетворительные моменты этого рассуждения. Прежде всего, если
квалиа являются чем-то невыразимым, то почему мы вообще должны
принимать тезис об их существовании? Блок пытается подкрепить
свои рассуждения ссылкой на вполне реальный феномен смещенных
квалиа. Как сообщает Хардин в книге «Цвет для философов»1,
группой ученых был проведен эксперимент, который выявил
неопределенность наших обычных обозначений цвета. Когда два разных
участника называют один и тот же объект зеленым, то вполне вероятно, что
один из них видит этот цвет как желтовато-зеленый, а другой как го-
1 Hardin CL. Color for Philosophers: Unweaving the Rainbow. Indianapolis :
Hackett, 1988. P. 79-80.

ДВ. Иванов • Функционализм и инверсия спектра
163
лубовато-зеленый. Такое различие в видении может зависеть от
строения глаза, возраста и других факторов. По мнению Блока, этот
эксперимент подтверждает его гипотезу о том, что помимо интенцио-
нального содержания, которое одинаково у испытуемых - все они
говорят о зеленом цвете одного и того же объекта, следует также
выделять квалитативное содержание, т.е. способы видения этого зеленого,
которые различаются у испытуемых.
Однако очевидно, что мы способны выявить и
концептуализировать то, каким образом испытуемые видят зеленый цвет. Сам по себе
этот эксперимент не демонстрирует того, что данные способы
видения зеленого не являются интенциональными состояниями. Они
вполне могут рассматриваться именно таким образом, т.е. как особые
уникальные формы репрезентации. Соответственно эти состояния
могут рассматриваться как функциональные состояния, т.е. этот
эксперимент не опровергает функционализм.
Более того, мы можем воспользоваться подобной
интерпретацией эксперимента для того, чтобы объяснить аргумент Блока, не
прибегая к понятию «квалиа». Например, мы могли бы сказать, что на
четвертой стадии испытуемый действительно репрезентирует цвета
таким же образом, как это делают нормальные люди. Однако такое
описание субъекта будет верным только относительно уровня
обыденного языка, на котором фиксируются лишь, так сказать,
поверхностные сходства и различия, связанные с поведенческими
реакциями людей. Если мы попытаемся провести более глубокий анализ
функционирования субъекта, покидая уровень обыденного языка и
переходя на научный уровень описания (скажем, на уровень
описания субъекта с точки зрения нейропсихологии, предполагающий
введение специальных методов, фиксирующих сходства и различия
субъектов, и специфического языка описания функционирования
испытуемого), то мы должны будем констатировать, что цветовые
репрезентации данного субъекта по-прежнему отличаются от того, что
мы могли бы назвать нормальными репрезентациями. Иначе говоря,
с точки зрения описания поведения субъекта, в том числе
вербального поведения, субъект обладает такими же интенциональными
состояниями, какими обладают нормальные люди. Однако с точки
зрения описания функционирования нейрофизиологических процессов
субъект обладает иными интенциональными состояниями.
Мне кажется естественным принять такую интерпретацию.
Представим себе практически слепого человека, который способен
различать лишь какие-то цветовые пятна. Очевидно, что такой
человек может, подобно нормальному человеку, говорить о цветных объ-

164
Раздел 2. Философия психологии
ектах, например, будучи в гостях, попросить друзей найти его куртку
желтого цвета и зонт синего цвета. Очевидно, что он употребляет эти
слова с теми же значениями, с какими их употребляют его друзья.
Именно поэтому они понимают, о каких вещах он говорит, и могут их
найти. Однако так же очевидно, что этот человек воспринимает
данные объекты совершенно иным образом, но это не значит, что его
квалитативные состояния не являются функциональными, т.е. что
мы должны представлять их как квалиа, а не как, скажем, интенцио-
нальные состояния, репрезентирующие определенным образом
положение дел.
Аргумент Блока можно использовать для критики
функционализма, если последний отождествляется с описанием внешнего,
социального поведения субъекта. Однако если мы выбираем иной
вариант функционализма, скажем, психофункционализм, т.е. теорию,
согласно которой функциональные состояния описываются на языке
специфических научных дисциплин, то следует признать, что
аргумент не достигает своей цели и не опровергает подобный вариант
функционализма.
Представленная интерпретация аргумента Блока, конечно, не
опровергает существование квалиа, но она демонстрирует, что из
аргумента не следует с необходимостью их существование. Но допустим
без доказательств, что Блок и Шумейкер правы и квалиа существуют.
Как мы могли бы убедиться, что речь в аргументе от интрасубъектив-
ной инверсии спектра действительно идет о квалиа, а не об интенцио-
нальных, репрезентативных состояниях? Заметим, что обращение
философов к интрасубъективному варианту инверсии спектра было
обусловлено тем, что верификация интерсубъективной инверсии
спектра невозможна. Однако возможно ли верифицировать из
перспективы первого лица тот факт, что субъект переживает именно
инверсию квалиа? Я полагаю, что на этот вопрос следует ответить
отрицательно.
Рассмотрим третью стадию трансформации субъекта. Какие у
испытуемого есть основания полагать, что на этом этапе вместе с реин-
версией интенциональных состояний не произошла также реинвер-
сия квалиа? Возможно, что уже на третьей стадии субъект не является
примером человека с инвертированными квалиа. На это оппоненты
могут ответить, что субъект, ссылаясь на свои воспоминания, может
по-прежнему констатировать, что квалитативное содержание его
актов восприятия отличается от того содержания, которым он обладал
до операции. Однако, как демонстрирует Д. Деннет, тот факт, что от-

ДВ. Иванов • функционализм и инверсия спектра
165
четы пациента зависят от памяти, делает невозможным верификацию
тезиса об инверсии квалиа даже из перспективы первого лица1.
Согласно Деннету, мы можем добиться отчетов пациента об
изменении квалитативного опыта двумя способами: осуществить
операцию, о которой пишет Блок, которая ex hypothesi влечет изменение
квалиа; осуществить операцию, которая инвертирует ваши
воспоминания о предшествующем опыте. Подобная операция не затрагивает
ваших квалиа, а изменяет когнитивные, интенциональные
состояния. После того как ваши воспоминания изменятся, вы также будете
удивляться тому, что небо сегодня странное, например красное.
Несмотря на то что вы по-прежнему видите небо как голубое, вы
ошибочно полагаете, что воспринимаете его как красное. Соответственно
можно также представить, что на третьей стадии эксперимента,
описываемого Блоком, субъект пережил реинверсию квалиа, но
инвертированными являются его воспоминания о предшествующем опыте,
которые субъект ошибочно принимает за свидетельство инверсии
квалиа.
Блок пытается возражать против подобного контраргумента,
указывая, что научные методы в принципе позволяют установить, была
или нет инверсия памяти. Однако, как мне кажется, суть возражения
Деннета заключается в том, что из перспективы первого лица вы не
можете установить, поменялось ли ваше интенциональное или
квалитативное содержание. А ведь именно на верификацию из
перспективы первого лица делали ставку те, кто пытался продемонстрировать
возможность инвертированного спектра. Кроме того, совсем не
обязательно задействовать именно память, чтобы показать
невозможность определить из перспективы первого лица тот факт, что
поменялся именно квалитативный опыт. Важно лишь показать, что наши
отчеты о квалитативном опыте могли бы быть результатами не только
изменений этого опыта, которые вызывают появление
соответствующих убеждений, но и возникновения у нас убеждения в том, что
изменение квалитативного опыта якобы имело место. Например, мы
можем представить, что на второй стадии эксперимента Блока в
результате операции у испытуемого изменились не квалиа, а убеждения, т.е.
интенциональные содержания акта восприятия, и он полагает, что
видит все инвертированным образом. Чтобы это представить,
достаточно вспомнить, например, случаи анозогнозии, когда слепой
человек полагает, что по-прежнему видит нормально, или случаи истери-
1 Dennett D. Quining Qualia // The Nature of Consciousness ; N. Block, O. Flanagan,
G. Guzuldere (eds). Cambridge : MIT Press, 1997. P. 619-642.

166
Раздел 2. Философия психологии
ческой слепоты, когда человек с неповрежденным зрением,
напротив, полагает, что ничего не видит. Во всех этих случаях можно
предположить, что квалитативный опыт субъектов не меняется, а
изменяются лишь их убеждения относительно своего опыта, однако
субъекты не способны это определить.
Таким образом, если квалиа являются чем-то невыразимым, что
не ухватывается никакими понятиями, что не является ни
когнитивным, ни функциональным, ни репрезентативным, то единственный
способ зафиксировать их присутствие - это отчеты из перспективы
первого лица об изменении квалитативного опыта. Иначе говоря,
кроме того, что они невыразимы, квалиа также должны быть
внутренними свойствами психического опыта, приватными и доступными
для прямого, непосредственного наблюдения из перспективы
первого лица. Однако, как демонстрируют приведенные выше
размышления, у субъекта нет непосредственного доступа к данным своего
сознания. Он вполне может ошибаться относительно того, что
происходит с его психическим опытом. Он не способен из перспективы
первого лица верифицировать наличие таких объектов, как квалиа.
Все это означает, что рассмотренные выше варианты аргумента
инвертированного спектра не способны продемонстрировать
существование таких ментальных свойств, которые избегали бы функциона-
листских объяснений и представляли угрозу для функционализма.

ДА. Леонтьев
Что дает психологии понятие субъекта:
субъектность как измерение личности
Понятие субъекта, относящееся к числу философских категорий
высокого уровня абстракции1, в последние годы стало одним из
наиболее актуальных в отечественной психологии, по сути встав в ряд ее
ключевых объяснительных понятий. Значимость этого понятия в
том, что оно подчеркивает, что человеческая жизнедеятельность,
во-первых, носит активный, а не реактивный характер, а во-вторых,
является порождением не столько частных механизмов, сколько
активности человека в целом2. При этом практически не рефлексирует-
ся различие (или не обосновывается тождество) философского
понятия субъекта и соответствующего психологического понятия.
Практика использования этого понятия в русскоязычной психологии
резко отличается от практики употребления соответствующих
понятий в европейских языках. Английское слово subject в
психологическом контексте часто означает «подвергающийся воздействию» (в
частности, испытуемый); бывают и другие варианты словоупотребления,
однако практически нигде этот рабочий термин не вводится в
качестве объяснительного понятия.
Вместе с тем в русскоязычных работах последнего времени
довольно часто можно встретить понятие «субъект» как
объяснительное, в одном ряду с другими понятиями, характеризующими
целостного человека, такими, как «личность», «индивид»,
«индивидуальность». Встречаются даже дискуссии в духе «или-или» - имеем ли мы
в данном случае дело с личностью или с субъектом? — которые
выглядят недоразумением для любого, кто знаком с основами логики.
Споры «субъект, индивид или личность» подобны спору о том, кто перед
нами - химик, диабетик, брюнет или доктор наук. Странное
впечатление вызывает также использование понятия «субъект» по
отношению к непосредственно присущим личности атрибутам, например
«субъект надежды» или «субъект тревоги» — это все равно что
говорить «субъект седины», «субъект IQ», «субъект потребности» или
«субъект гипертонии». Во всех этих случаях отсутствует зазор, дистан-
1 См., например: Лекторский В.А. Субъект, объект, познание. М., 1980.
2 См.: БрушлинскийА.В. Субъект: мышление, учение, воображение. Избранные
психологические труды. М. ; Воронеж, 1996.

168
Раздел 2. Философия психологии
ция, содержательное отношение между носителем и атрибутом, лишь
наличие которого может порождать отношение к атрибуту как к
объекту. Например, в той мере, в какой я не отделяю себя от собственной
тревоги или желания, я не могу быть субъектом этих процессов, но
если я осознаю возможность психологически дистанцироваться от
собственных мотивов и эмоций, разотождествиться с ними, я обретаю
возможность контроля над ними и становлюсь действительно
субъектом, но уже не тревоги как таковой, а субъектом отношения к
собственной тревоге. На важность личностного, субъектного отношения
даже к собственным побуждениям, их «принятия» или «персонализа-
ции», ощутимо их трансформирующим, сравнительно недавно
начали обращать внимание в психологии мотивации1.
В качестве задачи данной статьи мы рассматриваем, во-первых,
прояснение логических и философских оснований понятия
«субъект» и его соотношения с понятием «личность» — общепринятым и
одним из ключевых в сегодняшнем тезаурусе психологической
науки - и, во-вторых, обрисовку контуров подхода к решению проблемы
субъектности в современной психологии, которая представляется
нам гораздо более важной и корректно поставленной, чем проблема
субъекта.
Было бы ошибкой рассматривать эту проблему как
абстрактно-терминологическую. В.Е. Лепский2, в частности, говорит о бес-
субъектности как о главной болезни сегодняшней России, описывая
целый ряд ее симптомов, однако не формулируя ее сути. С этим
диагнозом можно согласиться; действительно, что, как не бессубъект-
ность, выражает крылатая формула нашей жизни «хотели как лучше,
а получилось как всегда»? В.Е. Лепский справедливо говорит о
необходимости повышения качества субъектности решений и о субъект-
но-ориентированном подходе к инновационному развитию.
Проблема, однако, осложняется тем, что болезнь эта,
по-видимому, носит не острый, а хронический характер. Об этом
свидетельствует анализ особенностей русского языка как наиболее
концентрированного выражения русского национального характера,
выполненный выдающимся лингвистом Анной Вежбицкой3. Вежбицкая
усматривает в русском языке четыре ярко выраженные особенности,
1 Фаизумаев A.A. Принятие мотива личностью // Психол. журнал. 1985. Т. 6,
№ 4. С. 87-96; Нюттен Ж. Мотивация, действие и перспектива будущего. М.,
2004.
2 Лепский В.Е. Субъектно-ориентированный подход к инновационному
развитию. М., 2009.
3 Вежбицкая А. Язык. Культура. Познание. М., 1996.

ДА. Леонтьев • Что дает психологии понятие субъекта
169
отличающие его от других европейских языков: 1) эмоциональность,
выражающаяся, в частности, в языковом конструировании
эмоциональных состояний преимущественно как не зависящих от воли
субъекта и неконтролируемых, которым субъект часто склонен
«отдаваться» или «предаваться»; 2) иррациональность; 3) неагентивность -
«ощущение того, что людям неподвластна их собственная жизнь, что
их способность контролировать жизненные события ограниченна;
склонность русского человека к фатализму, смирению и покорности;
недостаточная выделенность индивида как автономного агента, как
лица, стремящегося к своей цели и пытающегося ее достичь...»1; 4)
абсолютизация и категоричность моральных оценок. Эти
характеристики во многом взаимосвязаны, но в нашем контексте особый
интерес представляет третья из них - неагентивность, или бессубъект-
ность, проявляющаяся в беспрецедентном изобилии в русском языке
безличных языковых форм, выражающих отсутствие контроля
субъекта над происходящими событиями. Например, это относится к
выражению модальностей возможности или долженствования: «чтобы
дать адекватный перевод на русский таких английских предложений,
как I must, I have to, их следует сначала представить в пациентивной
перспективе, подчеркивающей тот факт, что лицо, о котором идет
речь, не контролирует ситуацию»2.
Повседневная русская речь просто пронизана бессубъектными
конструкциями наподобие «нельзя», «мне плохо», «никак не
выходит», «получилось как всегда», «ни проехать, ни пройти», «без
пол-литры не разберешься», «вам следовало бы», «так жить нельзя»,
«легко ли быть молодым», «хочется», «не спится», «есть мнение».
«Таинственные и непонятные события происходят вне нас совсем не по
той причине, что кто-то делает что-то, а события, происходящие
внутри нас, наступают отнюдь не потому, что мы этого хотим...
Богатство и разнообразие безличных конструкций в русском языке
показывают, что язык отражает и всячески поощряет преобладающую в
русской культурной традиции тенденцию рассматривать мир как
совокупность событий, не поддающихся ни человеческому контролю,
ни человеческому уразумению...»3 Перефразируя другого классика,
умом Россию не понять и действием не обустроить... Вывод о
глубоких социокультурных корнях сегодняшнего паралича субъектности
напрашивается сам собой. Хотя мы не склонны выводить из этого да-
1 Там же. С. 34.
2 Там же. С. 57.
3 Там же. С. 76.

170
Раздел 2. Философия психологии
леко идущих следствий, в свете сказанного выше проблема субъект-
ности действительно представляется отнюдь не абстрактной и более
чем серьезной.
Вернемся, однако, к рассмотрению того, как ставится проблема
субъекта в современной психологии.
Субъект — субстанция или функция?
В философии понятием «субъект» обозначается один из полюсов
субъект-объектного отношения, образующего основу деятельности,
сознания и познания1. Это слово требует логического дополнения
«субъект чего». Именно в этом ключе, не претендуя на
преобразование этого философского термина в конкретно-психологическое
понятие, использовали его А.Н. Леонтьев, С.Л. Рубинштейн, Д.Н.
Узнадзе2 и другие авторы. С.Л. Рубинштейн, использовавший это
понятие как обозначающее качество, функцию или роль, в которых
выступает человек в тех или иных актах познания или деятельности,
предостерегал от опасности «мистифицировать и
субстанциализировать функциональные понятия субъекта и объекта»3.
Субстанциональное (и мистифицированное) понимание
субъекта идет, по-видимому, от Б.Г. Ананьева, различавшего
характеристики человека как субъекта деятельности и характеристики человека
как личности, но при этом понимавшего и те и другие как устойчивые
системы характеристик: «субъект характеризуется совокупностью
деятельностей и мерой их продуктивности, а личность -
совокупностью общественных отношений... Субъект, таким образом, всегда
личность, а личность — субъект, но субъект не только личность, а
личность не только субъект, так как помимо различия самих
характеристик деятельности и отношений существуют еще различия в
принадлежности этих характеристик к более общим структурам»4.
Следствием такого расщепления человека на субъекта деятельности
и личность стало, в частности, расщепление деятельности и
общения в отношениях человека с миром на два независимых процесса;
в отличие от деятельности как субъект-объектного отношения об-
1 Лекторский В.А. Указ. соч.; Он же. Субъект// Новая философская
энциклопедия. В 4 т. Т. 3. М., 2001. С. 659-660.
2 Леонтьев А.Н. Деятельность. Сознание. Личность. 2-е изд. М., 1977;
Рубинштейн С.Л. Принципы и пути развития психологии. М., 1959; Узнадзе Д.Н. Общая
психология. М. ; СПб., 2004.
3 Рубинштейн С.Л. Указ. соч. С. 157.
4 Ананьев Б.Г. Человек как предмет познания. Л., 1968. С. 295.

ДА. Леонтьев • Что дает психологии понятие субъекта
171
щение понималось как субъект-субъектное1. При этом закономерен
вопрос, субъектами чего являются участники субъект-субъектного
отношения.
Безусловно, в диалогическом глубинном общении другой человек
не является объектом отношения, и отношения двух субъектов
симметричны и равноправны2. Однако из этих отношений не исчезает
объект; в частности, В. Франкл в статье «Критика чистого общения»3
убедительно показал, что диалогические отношения всегда
опосредованы неким общим смыслом. Неразрывность и взаимосвязь
субъект-объектных и субъект-субъектных отношений в человеческой
деятельности и общении были рассмотрены нами в специальной работе4.
Строго говоря, два человека как собеседники по глубинному диалогу
выступают по отношению друг к другу именно как личности, потому
что именно личности принадлежит «план содержания»5 -
внутренний мир, ценностно-смысловая сфера, без которого никакой диалог
невозможен. Рассматривать их отношение как отношение двух
субъектов возможно только в отношении к общему объекту (например,
субъект-субъектные отношения Маркса и Энгельса при написании
«Коммунистического манифеста» или Ильфа и Петрова при
создании «Двенадцати стульев»).
Таким образом, корректное использование понятия «субъект»
обязательно предполагает грамматическое дополнение «субъект
чего», ибо оно определяет позицию человека в определенном
отношении, в котором обязательно присутствует объект (при этом субъект
может быть и не один). Как «объект преобразования и исследования
выступает теми или иными сторонами лишь в той или иной структуре
деятельности и по-разному в разных структурах деятельности»6, так и
человек в качестве субъекта выступает не иначе как будучи
включенным в конкретную деятельность и в разных деятельностях будут
раскрываться разные стороны и свойства человека как субъекта. Функ-
1 Ломов Б.Ф. Методологические и теоретические проблемы психологии. М.,
1984.
2 См.: Братченко С.Л., Леонтьев ДА. Диалог // Экзистенциальная традиция:
философия, психология, психотерапия. 2007. № 2 (11). С. 23-28.
3 Франкл В. Человек в поисках смысла. М., 1990.
4 Леонтьев ДА. Совместная деятельность, общение, взаимодействие // Вестн.
высш. школы. 1989. № U.C. 39-45; Он же. Психология смысла. М., 1999.
5 АсмоловА.Г. Психология личности. М., 1990.
6 Лекторский В А. Принцип предметной деятельности и марксистская теория
познания//Эргономика: труды ВНИИТЭ ; отв. ред. В.П. Зинченко. М. : ВНИИТЭ
ГКНТ СССР, 1976. Вып. 10. С. 60-67.

172
Раздел 2. Философия психологии
циональный термин «субъект» этим отличается от таких терминов,
как «индивид», «личность», «индивидуальность», и не может
мыслиться иначе как субъект деятельности или иного активного
отношения.
Субъект и/или личность?
К аналогичному выводу приходит и Ш.Н.Чхартишвили, стоящий
на позициях взглядов теории установки Д.Н. Узнадзе: «У
[психологического субъекта поведения] нет субстанциональной природы и,
являясь функциональным образованием, он выступает на том уровне
организации психофизических возможностей живого существа,
который обусловлен активизированной в индивиде потребностью и
который вместе с удовлетворением этой потребности возвращается к
своему исходному состоянию или уступает место другому субъекту
поведения...»1 Субъект поведения, подчеркивает Ш.Н. Чхартишви-
ли, - функциональная единица.
Однако в центре внимания Чхартишвили, как и других
представителей грузинской школы, находится проблема соотношения
понятий «субъект» и «личность». Логическая дилемма соотношения этих
двух понятий наиболее отчетливо была сформулирована Н.И. Сардж-
веладзе: «(А) Личность человека — это субъект деятельности.
Субъектом деятельности исчерпывается личность. Соответственно, изучив
деятельность, тем самым может быть изучена личность. (Б) Личность
не совпадает с субъектом деятельности. Субъектом деятельности не
исчерпывается личность. За множеством субъектов деятельности
стоит единая личность»2.
Психологические исследования дают нам по меньшей мере три
группы феноменов, в которых несовпадение личности и субъекта
деятельности отчетливо выступает уже на уровне конкретных исследований:
1. Изучение деятельности социальных групп и разработанные в связи с
этим представления о «коллективном» или «совокупном» субъекте
совместной групповой деятельности3.
1 Чхартишвили Ш.Н. Проблема личности в психологии установки //Д.Н.
Узнадзе - классик советской психологии: психологические исследования, поев.
100-летию со дня рождения Д.Н. Узнадзе. Тбилиси, 1986. С. 363-364.
2 Сарджвеладзе Н.И. Динамическая структура личности и социогенные
потребности // Проблемы формирования социогенных потребностей ; под ред.
Ш.Н. Чхартишвили, В.Л. Какабадзе, Н.И. Сарджвеладзе. Тбилиси, 1981. С. 192.
3 Лекторский В.А. Субъект, объект, познание; Андреева Г.М. К построению
теоретической схемы исследования социальной перцепции // Вопр. психол. 1977.
№ 2. С. 3—14; Леонтьев ДА. Психология смысла.

ДА. Леонтьев • Что дает психологии понятие субъекта
173
2. Феномены несовпадения эффекта личностного воздействия
(который интерпретируется как «вклад» данной личности в других) и
эффекта деятельности, направленной на другого1.
3. Представления о внутренней работе, направленной на себя активности
как преобразовании психологического мира человека2. Личность в ней
выступает одновременно и как субъект, и как объект деятельности,
перестраивая саму себя, однако именно в этом расщепленном отношении
феномен субъектности проявляется наиболее выпукло. «Субъектность
обнаруживает себя в главной способности человека: способности
превращать собственную жизнедеятельность в предмет практического
преобразования, что позволяет ему быть (становиться) действительным
субъектом (автором, хозяином, распорядителем) собственной жизни»3.
Ш.Н. Чхартишвили в упомянутой работе занимает по этому
вопросу весьма определенную позицию, также считая, что личность
несводима к субъекту поведения, а деятельность человека - к
активности такого субъекта. «В случае каждого акта поведения человек был
бы новым, сформировавшимся специально для этого случая
субъектом и не мог бы объединить в себе как в единой целостной структуре
настоящее, прошедшее и будущее, в результате всего этого он
психологически исчез бы в беспрерывном течении времени и не смог бы
подняться до положения личности. В разных актах поведения одного
и того же человека всегда выступает не один, а разные субъекты
поведения в вышеуказанном понимании - разные если не качественно,
то, по крайней мере, по происхождению. Что же касается личности,
то она при всех актах поведения, протекающих на личностном
уровне, остается самой собою в обоих отношениях - и качественно, и по
происхождению. Она... формируется в течение целых серий
поведений и обычно сохраняется на протяжении всей жизни человека как
неизменный субъект поведения»4. Таким образом, ключевым
отличием личности от субъекта выступает ее протяженность и связность
1 Петровский В.А. Личность в психологии. Ростов н/Д : Феникс, 1996;
Петровский A.B. Личность. Деятельность. Коллектив. М., 1982; Петровский A.B.,
Петровский В.А. Индивид и его потребность быть личностью // Вопросы философии.
1982. №3. С. 44-53.
2 См., например: Василюк Ф.Е. Психология переживания. М., 1984;
Иванченко Г.В. Забота о себе: история и современность. М., 2009.
3 Слободчиков В. И. О соотношении категорий «субъект» и «личность» в
контексте психологической антропологии //Личность в парадигмах и метафорах: мен-
тальность-коммуникация-толерантность ; под ред. В.И. Кабрина. Томск, 2002.
С. 24.
4 Чхартишвили Ш.Н. Указ. соч. С. 365.

174
Раздел 2. Философия психологии
во времени; если субъект всегда в настоящем, то личность соединяет в
себе прошлое, настоящее и перспективу будущего. Именно поэтому
личность, согласно Чхартишвили, характеризуется ориентацией на
отдаленную во времени перспективную мотивацию, не связанную с
удовлетворением текущих, сиюминутных потребностей. «Человек,
вообще не прибегающий к далекой мотивации, не есть личность.
Акты поведения учения и труда, бесспорно, являющиеся актами
поведения личностной природы, всегда основаны на далекой мотивации и
всегда направлены на задачи будущей жизни»1.
Собственно из временной протяженности и связности поведений
Ш.Н. Чхартишвили и выводит определение личности: «Обширная
система основанных на одной мотивационной почве актов поведения
имеет одного неизменного субъекта и этот субъект есть личность»2.
Он говорит про общие системы актов поведения, реализация которых
продолжается в течение жизни человека, например такой, как
обеспечение благосостояния семьи. Одни конкретные действия сменяют
другие, но все это происходит в рамках одной общей мотивационной
системы личности.
Обобщает эту позицию, которая представляется нам единственно
обоснованной, Н.И. Сарджвеладзе: «Субъект деятельности в каждый
конкретный момент — преходящее явление; фактически сколько дея-
тельностей, столько и субъектов деятельности. Но за этим
преходящим субъектом стоит относительно устойчивое и перманентное
образование, именуемое личностью. Личность как относительно
устойчивая и перманентная система имеет множество своих преходящих
проявлений в виде субъекта деятельности»3. По сути такую же
трактовку предлагает и Ю.К. Стрелков: «Субъект - человек,
действующий с объектом в конкретных обстоятельствах». Понятие субъекта
является выражением психологического настоящего, в то время как
понятие личности выводит рассмотрение за рамки настоящего4.
Возвращение субъекта?
В современной российской психологии понятие субъекта вновь
выдвинулось в центр рассмотрения в субъектно-деятельностном
подходе, идущем от С.Л. Рубинштейна, во многом благодаря усилиям
1 Чхартишвили Ш.Н. Указ. соч. С. 366.
2 Там же. С. 368.
3 Сарджвеладзе Н.И. Указ. соч. С. 198-199.
4 Стрелков Ю.К. Инженерная и профессиональная психология. М., 2001. С. 36.

ДА. Аеонтьев • Что дает психологии понятие субъекта
175
A.B. Брушлинского1 и его последователей2. К проблеме субъекта
обращаются и авторы, работающие в других традициях3. Этот подход
рассматривает субъекта как высшую системную целостность всех
качеств, состояний и свойств человека, которая формируется в ходе
исторического и индивидуального развития, где каждый человек
становится субъектом4. Конкретно становление человека как субъекта
связано с возрастом 7—10 лет, причем Брушлинский связывает это с
овладением простейшими понятиями и познанием устойчивых
глубинных свойств объектов5.
«Субъект — это прежде всего свободный человек»6. Быть
субъектом — значит быть «творцом своей истории: инициировать и
осуществлять изначально практическую деятельность, общение, познание,
созерцание и другие виды специфически человеческой активности -
творческой и нравственной»7.
«Гуманистическая трактовка человека как субъекта противостоит
пониманию его как пассивного существа, отвечающего на внешние
воздействия (стимулы) лишь системой реакций, являющегося
«винтиком» государственно-производственной машины, элементом
производительных сил, продуктом (т.е. только объектом) развития
общества» (там же).
Брушлинский считает субъектом каждую личность (там же. С. 13).
Последнее положение вступает в противоречие как с признанием
нераздельности и взаимной соотносительности субъекта и объекта (там
же. С. 5), так и с признанием субъекта творцом и свободным
человеком. Поскольку не каждого можно признать таковым, видимо,
каждая личность является субъектом лишь потенциально, в
возможности. В реальности же не каждая личность проявляет себя как субъект в
этом понимании.
Пожалуй, в наибольшей степени содержательно наполнить
понятие субъекта удалось прямым последователям Брушлинского.
1 Брушлинский A.B. Указ. соч.; Он же. Психология субъекта. СПб., 2003; и др.
2 Знаков В.В. Психология понимания: проблемы и перспективы. М., 2005; Сер-
гиенко Е.А. Раннее когнитивное развитие: Новый взгляд. М., 2006.
3 Мотков О.И. Субъект как оперативный блок личности // Д.А. Ошанин и
современная психология: к 100-летию со дня рождения Д.А. Ошанина ; под ред.
В.И. Панова, Н.Л. Мориной. М. ; Обнинск, 2008. С. 210-236; Петровский В.А.
Личность в психологии. Ростов н/Д, 1996; Он же. Логика «Я». М., 2008.
4 Брушлинский A.B. К проблеме субъекта в психологической науке. С. 13.
5 Брушлинский A.B. Психология субъекта. С. 21.
6 Там же. С. 18.
7 Брушлинский A.B. К проблеме субъекта в психологической науке. С. 5.

176
Раздел 2. Философия психологии
B. В. Знаков анализирует новизну подхода психологии субъекта в
широком историко-научном контексте, выделяя три основных аспекта
этой новизны1. Первый из них заключается в переходе от
микросемантического к макроаналитическому методу познания психического, что
связано с введением в картину познания целостного субъекта,
преломляющего в своем восприятии все частные аспекты ситуации. «Сегодня
ученым стало ясно, что любая ситуация включает воспринимающего,
понимающего и оценивающего ее человека. Иначе говоря,
взаимодействие субъекта с объектом фактически приводит к включению
познающего в познаваемое... Субъект не только пассивно фиксирует,
понимает природные и социальные ситуации, но и пытается активно
воздействовать на них» (там же. С. 85). Макроаналитический метод познания
предполагает, что «тщательный анализ отдельных сторон психики
субъекта (ощущений, состояний и т.п.) оказывается для исследователя
далеко не главной задачей. Его интересуют прежде всего такие
целостные фрагменты человеческого бытия, в которых представлены
процессы и результаты субъект-объектных и субъект-субъектных
взаимодействий» (там же). Второй аспект новизны касается расширения
представлений о содержании активности как фактора детерминации
психики, включая активность разных уровней, как сознательную, так и
бессознательную. Наконец, третий аспект новизны проявляется в
«целостном системном характере исследования динамического,
структурного и регулятивного планов анализа психологии субъекта» (там же.
C. 83) как системной области человеческого знания.
Другой последователь линии A.B. Брушлинского, Е.А. Сергиен-
ко, делает принципиально важный, на наш взгляд, шаг, смыкая
понятия субъекта и субъектности с другой традицией, ключевым понятием
которой выступает категория саморегуляции. «Субъект -
качественно определенный способ самоорганизации, саморегуляции
личности, способ согласования внешних и внутренних условий
осуществления деятельности во времени, центр координации всех
психических процессов, состояний, свойств, а также способностей,
возможностей и ограничений личности по отношению к
объективным и субъективным целям, притязаниям и задачам деятельности»2.
На связь этих традиций указывали также Брушлинский и Знаков, но
именно в работах Сергиенко эта идея получает содержательное
наполнение и эмпирическое обоснование, что позволяет ей построить
модель этапов и критериев становления субъекта в онтогенезе.
1 Знаков В.В. Указ. соч. С. 83-90.
2 Сергиенко Е.А. Указ. соч. С. 341.

ДА. Леонтьев • Что дает психологии понятие субъекта
177
Связь понятия субъекта с активностью, саморегуляцией и
организацией деятельности, возможностью влияния на ход ее протекания
подчеркивает и К.А. Абульханова-Славская. Поскольку, однако, в
той или иной степени активность и самоорганизация присущи всем
индивидам, К.А. Абульханова-Славская заключает, что субъектом
можно быть в неодинаковой степени. «Понятие субъекта имеет
дифференциальный смысл: оно дает возможность различать людей по
мере зависимости от них хода их жизни в целом и ее отдельных
ситуаций, по мере владения этими ситуациями, по дальности жизненных
перспектив и т.д.»1 Здесь мы видим уже окончательный разрыв с
классической философской традицией употребления понятия
«субъект», мотивировка которого не представляется нам полностью
убедительной.
В свою очередь с идеями Сергиенко и Абульхановой-Славской
сближаются общетеоретические взгляды В.А. Петровского,
который связывает понятие субъекта с самодетерминацией,
субъективной причинностью, causa sui. К числу атрибутов субъекта
относятся целеустремленность, рефлексия, свобода и
ответственность, развитие2.
От субъекта к субъектности
Можно согласиться с теми взглядами, которые связывают
понятие субъекта с определенными априори не гарантированными
функциональными способностями реально управлять ходом своей
деятельности, характеризующимися индивидуальным разбросом и
динамикой становления в онтогенезе. Действительно, далеко не
каждый из нас в каждый момент своей жизнедеятельности выступает
подлинным субъектом того, что он делает; действуя на основе
стимул-реактивного или другого безличного механизма, индивид не
осуществляет подлинное субъект-объектное отношение. Однако с той
же оговоркой: статус субъекта (или не-субъекта) не может
характеризовать действующего индивида вообще, вне конкретного
взаимодействия с миром. Только применительно к конкретной ситуации
деятельности, взаимодействия, познания, отношения, бытия-в-мире и
1 Абульханова К.А. Психология и сознание личности. Избранные
психологические труды. М. ; Воронеж, 1999. С. 11; Абульханова-Славская К.А. Проблема
определения субъекта в психологии // Субъект действия, взаимодействия, познания:
психологические, философские, социокультурные аспекты ; отв. ред. Э.В. Сайко.
М. ; Воронеж, 2001. С. 36-53.
2 Петровский В.А. Логика «Я». С. 19-20.

178
Раздел 2. Философия психологии
можно говорить о том, выступает ли в данном случае индивид как
полноценный субъект этого отношения или нет.
Именно в этом Р. Мэй видит фундаментальную дилемму человека.
Человек может переживать себя и как субъекта, и как пассивный
объект, переключаясь с одного состояния на другое. Оба являются
необходимыми в определенных ситуациях: мало пользы в том, чтобы
пытаться вырвать управление автомобилем или самолетом у водителя или
пилота, даже если он делает это хуже, чем следует. Другой пример Мэя:
если психотерапевт, работая с пациентом, будет стремиться занять по
отношению к нему позицию субъекта, то он не сможет услышать и
вникнуть в то, что тот говорит. Однако решая вопрос о
целесообразности госпитализации в пограничных случаях, тот же психотерапевт
неминуемо встает в позицию субъекта, принимая на себя
ответственность за серьезное решение. «Наше сознание есть процесс колебаний
между этими двумя полюсами... Этот процесс колебаний дает мне
возможность выбирать между ними и положить гирю на одну или другую
чашу весов. Мы можем занимать разную позицию в отношениях с
другим — скажем, с пациентом в психотерапии, — но в наших отношениях
с самим собой важен разрыв между двумя способами реагирования.
Моя свобода в подлинном смысле заключена не в моей способности
быть "чистым субъектом", но в моей способности испытывать и то и
другое, жить в диалектическом взаимодействии»1. «Застревание» и на
одном, и на другом полюсе, игнорирование свободы человека и
игнорирование его детерминированности, говорит Мэй, будет в равной
степени ошибочным. Важно и то и другое; более того, именно «в
диалектическом движении между этими двумя полюсами заключается
развитие, расширение и углубление человеческого сознания» (там же. С. 20).
Постановка проблемы у Мэя представляется чрезвычайно эвристич-
ной, даже несмотря на то что она ограничивается у него модусом
сознания и не выходит на следующий шаг — реальные возможности
управления собственной деятельностью.
Подлинной психологической проблемой, таким образом,
выступает не столько проблема субъекта, сколько проблема субъектности
как меняющейся во времени актуальной меры активного влияния на
внешние и внутренние процессы, включая также активное
воздержание от внешней активности (у-вэй). Мы склонны согласиться с
В.М. Розиным, считающим, что «категория "субъект" в настоящее
время должна пониматься, с одной стороны, как одна из категорий
постепенно уходящего в прошлое метафизического мышления, с
1 May R. Psychology and the Human Dilemma. Princeton, 1967. P. 9.

ДА. Леонтьев • Что дает психологии понятие субъекта
179
другой - как организованность сознания современной личности, с
третьей стороны, как натуралистическое представление,
нуждающееся в критике и распредмечивании»1. Даже с оговорками, что понятие
«субъект» выражает не субстанцию, а функцию, использование этого
слова непроизвольно навевает образ существа, к которому
прикреплено это название, которое было, есть и будет субъектом. Вопрос не в
том, как обрести некоторые психологические достоинства, которые
позволят индивиду носить гордое звание субъекта. Можно говорить,
что важно стать личностью или стать человеком, но язык противится
фразе «когда я вырасту, я хочу стать субъектом». Напротив,
применительно к конкретной ситуации «здесь и теперь» требование «быть
субъектом» (т.е. контролировать то, что происходит, и отвечать за то,
что делаешь, в том числе за самого себя) более уместно, чем
требование быть личностью.
Объяснительный потенциал функционального понятия «субъект-
ность» представляется гораздо более высоким. Это понятие уже
прописалось в русскоязычной психологической терминологии. В частности,
А.К. Осницкий характеризует этим понятием меру включенности в
деятельность и интенциональности субъекта, В.А. Петровский -
идеальную представленность в других, В.И. Слободчиков - меру
воздействия субъекта на самого себя, A.A. Лузаков предлагает говорить «о
процессах становления субъекта в личности, о разной мере
достигаемой субъектности в разных сферах и ситуациях жизнедеятельности»2.
Наиболее эвристичной представляется концепция А. К. Осницкого,
который, как и К.А. Абульханова-Славская, Е.А. Сергиенко, а также
И.Г. Скотникова3, тесно связывает это понятие с проблематикой
саморегуляции. Как сторона более целостного процесса субъектной
активности, субъектность «позволяет представить человека как автора и
сценариста своих действий с присущей ему целеустремленностью,
четкими ценностными ориентациями, направленностью на самосовер-
1 Розин В.М. Опыт методологического осмысления категории «субъект» //
Субъект действия, взаимодействия, познания: психологические, философские,
социокультурные аспекты ; отв. ред. Э.В. Сайко. М. ; Воронеж, 2001. С. 35.
2 См. : Осницкий А.К. Проблемы исследования субъектной активности //
Вопросы психологии. 1996. № 1. С. 5-19; Он же. Структура и функции регулятор-
ного опыта в развитии субъектности человека // Субъект и личность в
психологии саморегуляции ; под ред. В.И. Моросановой. М. ; Ставрополь, 2007.
С. 233-255; Петровский В.А. Личность в психологии; Слободчиков В.И. Указ.
соч.; Лузаков A.A. Личность как субъект познания: категоризация при
восприятии другого человека. Краснодар, 2007. С. 31.
3 Скотникова И.Г. Субъектный подход в психофизике : автореф. дисс.... докт.
психол. наук. М, 2009.

180
Раздел 2. Философия психологии
шенствование и саморазвитие. Примечательно, что способность к
этому человек обретает, лишь накопив определенный опыт
взаимоотношений с окружающими и опыт использования собственных средств
саморегуляции»1. Очевидно, что понятие «субъектность» гораздо
лучше, чем понятие «субъект», подходит для обозначения
дифференциально-психологического аспекта способности управлять
собственными действиями: русский язык подсказывает нам, что больше или
меньше может быть именно субъектности, но не субъекта.
Альтернативы автономной субъектности
Дифференциальный аспект субъектности не сводится, однако, к
чисто количественной мере развития соответствующей интегральной
способности или функции в направлении ее максимально
полноценного развития. Лучше всего это позволяют увидеть дискуссии по этой
проблеме в зарубежной психологии, ведущиеся с 1970-х гг. Наиболее
точным аналогом понятия «субъектность» в англоязычной
психологической терминологии служит постепенно вошедшее в
психологический лексикон с 1980-х гг. понятие «agency». Речь идет о
способности индивида выступать «агентом» (субъектом), т.е. активно
действующим лицом, движущей силой действия. Одно из определений
agency, пользующееся признанием, определяет это явление как
«осуществленная возможность людей воздействовать на их мир, а не
только познавать его и приписывать ему личную или интерсубъективную
значимость. Эта способность представляет собой присущую людям
силу действовать целенаправленно и рефлексивно, находясь между
собой в более или менее сложных взаимоотношениях, корректируя и
переделывая мир, в котором они живут, в обстоятельствах, в которых
они могут считать желательными и возможными разные направления
действий, хотя не обязательно под одним и тем же углом зрения»2.
Одной из наиболее разработанных и признанных является теория
субъектности Р. Харре, в центре которой находится «модель
субъекта». «Наиболее общим требованием к любому существу, чтобы его
можно было считать субъектом, является то, чтобы оно обладало
определенной степенью автономии. Под этим я подразумеваю, что его
поведение (действия и акты) не полностью детерминировано
условиями его непосредственного окружения»3. Автономия, согласно
1 Осницкий А.К. Структура и функции регуляторного опыта в развитии
субъектности человека. С. 238.
2 Inden R. Imagining India. Oxford, 1990. P. 23.
3 Harre R. Social Being. Oxford, 1979. P. 246.

ДА. Леонтьев • Что дает психологии понятие субъекта
181
Харре, предполагает возможность дистанцирования как от
воздействий окружения, так и от тех принципов, на которых основывалось
поведение до настоящего момента. Полноправный субъект (agent)
способен переключаться с одних детерминант поведения на другие,
делать выбор между равно привлекательными альтернативами,
сопротивляться искушениям и отвлекающим факторам и менять
руководящие принципы поведения. «Человек является совершенным
субъектом по отношению к определенной категории действий, если и
тенденция действовать, и тенденция воздерживаться от действия в его
власти»1. Наиболее глубинным проявлением субъектности являются
два вида «самоинтервенции»: 1) внимание и контроль над
воздействиями (в том числе нашими собственными мотивами и чувствами,
которые обычно управляют нашими действиями, минуя
сознательный контроль), и 2) изменение своего образа жизни, своей
идентичности. Логически в качестве предпосылок субъектности
выделяются два условия: во-первых, способность репрезентировать
более широкий спектр возможных будущих, чем те, которые могут
быть реализованы, и, во-вторых, способность осуществить любое
выбранное их подмножество, а также прервать любое начатое
действие. Реальные люди различаются по степени их соответствия
этой идеальной модели, а также по способам порождения действия.
Таким образом, детерминация человеческих действий весьма
далека от простой линейной причинности. Р. Харре характеризует
систему регуляции человеческих действий в кибернетических понятиях
многоуровневости и многовершинности. «Это система, которая
может исследовать каждое причинное влияние на нее под углом зрения
его соответствия набору принципов, встроенному в более высокие
уровни системы. Если система многовершинна, высший уровень ее
тоже будет сложным, способным переключаться с одной подсистемы
этого уровня на другую. Такая система может иметь бесконечное
число уровней и на каждом из них — бесконечное число подсистем.
Подобная система способна осуществлять горизонтальные, сдвиги, т.е.
переключать управление нижележащими уровнями с одной
подсистемы на другую того же уровня. Она также способна к переключениям
на верхние уровни, т.е. к помещению горизонтальных сдвигов под
наблюдение и контроль критериальных систем высших уровней. Эта
система - бледная тень тех сложных сдвигов и переключений,
происходящих во внутренней активности реальных субъектов»2. Однако
1 Harre R. Personal Being. Oxford, 1983. P. 190.
2 Harre R. Social Being. P. 256.

182
Раздел 2. философия психологии
природа этих «критериальных систем высших уровней» остается в
теории Харре нераскрытой.
В современных исследованиях заметное место занимает анализ
моделей субъектности, формирующихся в различных культурных
контекстах. «Мы предполагаем, что наиболее известная и
представленная в психологических теориях модель субъектности, которую мы
назовем "модель разъединенной субъектности (disjoint agency)",
является не общей моделью мотивации, а моделью, стимулируемой и
поддерживаемой (afforded and promoted) преимущественно
смыслами и жизненными практиками, типичными для контекстов жизни
европейско-американского среднего класса»1. Эта форма
субъектности, в которой на первое место выступает личностная автономия,
конструируется как личная, локализованная в самом индивиде. Для
других культур, однако, более типична иная модель - «группа, а не
индивид, как правило, выступает источником действия» (там же.
Р. 15). Маркус и Китаяма называют ее моделью соединенной
субъектности (conjoint agency), в которой на первом плане оказывается
взаимозависимость индивидуальных субъектов. Становление
субъектности в онтогенезе основывается во многом на усвоении
соответствующих культурных моделей, которые существуют не только в головах
людей, но материализуются и объективируются в повседневных
культурных практиках. Под культурами при этом понимаются не только
этнонациональные образования; так, Маркус с соавторами,
исследовав конструирование идентичности на страницах американских
популярных журналов, обнаружили, что журналы, ориентированные на
читателей с высшим образованием, поддерживают и продвигают
модель разъединенной субъектности, а журналы, аудитория которых
имеет преимущественно среднее образование, больше акцентируют
внимание на образах и сюжетах, находящихся в русле соединенной
субъектности (там же. Р. 43).
Подытоживая свой анализ, Маркус и Китаяма подвергают
критике идею субъектности (agency) как универсального
антропологического свойства человека. Даже разъединенная субъектность,
предполагающая автономное следование своему индивидуальному пути, не
слушая никого, формируется через усвоение социокультурных
моделей и практик. Авторы делают, однако, принципиальную оговорку:
«Хотя любая субъектность конституируется социокультурно, социо-
1 Markus H.R., Kiîayama S. Models of Agency: Sociocultural Diversity in the
Construction of Action // Nebraska Symposium on Motivation. Vol. 49. Cross-Cultural
Differences in Perspectives on the Self. Lincoln (NB), 2003. P. 5.

ДА. Леонтьев • Что дает психологии понятие субъекта
183
культурное конституирование не тождественно социокультурной
детерминации: индивидуальность и чувство личной субъектности могут
реализовываться по-разному» (там же. Р. 45). Можно говорить,
например, как о навязываемом культурой (в частности, американской
культурой) индивидуализме, так и об автономно выбранном вопреки
культурному давлению коллективизме.
Вместо заключения: новая реконструкция
проблемы субъектности
Как видно из изложенного выше, именно психология
саморегуляции оказывается той областью, которая позволяет наиболее
адекватно раскрыть эвристический потенциал понятия субъектности.
«Саморегуляция - это не только согласование циклов
психофизиологических, психических процессов и состояний, но и оптимизация
возможностей, потенциалов индивида, личности, компенсация
индивидуальных недостатков в связи с задачами и событиями
деятельности. Саморегуляция — это преодоление объективных и
субъективных трудностей деятельности, она обеспечивает готовность субъекта
к неожиданностям. Она купирует временной дефицит, дефицит
информации, дефицит социальной организации деятельности.
Посредством саморегуляции субъект обеспечивает смысловое соответствие
своих действий событиям и задачам деятельности»1.
Проблема субъектности складывается, на наш взгляд, из целого
ряда конкретных проблем, причем все они относятся к области
психологии саморегуляции в широком смысле этого слова. В этом
смысле под саморегуляцией мы понимаем не специфический психический
процесс, изучаемый наряду с другими процессами, а общий принцип
организации отношений субъекта с миром, основанный на сличении
обратной связи с критериями желательного как механизме
коррекции его активности.
Первая из них — проблема самоопределения в ситуации,
принятия на себя риска неопределенности и ответственности за выбор и
целеполагание. Вторая - проблема реализации поставленных целей
посредством контроля над ходом деятельности. Третья — проблема
сохранения собственной целостности и направленности
жизнедеятельности в условиях давления неблагоприятных обстоятельств.
В последние годы эти проблемы получают последовательную
теоретическую и экспериментальную разработку в работах автора и его со-
Абульханова-Славская К.А. Указ. соч. С. 44.

184 Раздел 2. Философия психологии
трудников по проблеме личностного потенциала; в частности, они
легли в основу выделения трех функций саморегуляции и трех
подсистем личностного потенциала: потенциала самоопределения,
потенциала реализации и потенциала сохранения1.
«Но можем ли мы говорить о субъектности индивида, который
никак (пока) не проявляет свое активное отношение к самому себе?..
Быть субъектом означает стать творцом своей жизни, самому
создавать условия для своего развития, держать под контролем
собственные желания, преодолевать деформации собственной личности»2.
Тем самым в функциональную характеристику субъектности
необходимо включить еще одну проблему, относящуюся уже к высшим,
специфически человеческим уровням саморегуляции: проблему
активного отношения субъекта к самому себе как объекту своего
рефлексивного и деятельного отношения, которую М. Фуко (1998)
обозначил емким термином «культура себя». Эта проблема регулярно
ставится не только в общетеоретических философских и
психологических работах3, но и в контексте таких конкретных проблем, как,
например, проблема суицида4.
Как показывает проведенный анализ, проблема субъектности в
психологии действительно является весьма значимой, причем ее
значимость имеет тенденцию к возрастанию. Вместе с тем
содержательный анализ проблемы требует существенно более широкого и
многогранного контекста рассмотрения, чем тот, в котором мы привыкли
ее встречать в отечественных психологических текстах. Многие
психологические понятия заимствованы из философского лексикона,
однако обоснованность и ценность подобных заимствований, их
1 См.: Леонтьев ДА. Личностное в личности: личностный потенциал как
основа самодетерминации // Ученые записки кафедры общей психологии МГУ ; под
общ. ред. Б.С. Братуся, Д.А. Леонтьева. М., 2002. Вып. 1. С. 56-65; Он же.
Личностный потенциал как потенциал саморегуляции // Ученые записки кафедры
общей психологии МГУ им. М.В. Ломоносова ; под ред. Б.С. Братуся, Е.Е.
Соколовой. М., 2006. Вып. 2. С. 85-105; Он же. Становление саморегуляции как основа
психологического развития: эволюционный аспект // Субъект и личность в
психологии саморегуляции ; под ред. В.И. Моросановой. М. ; Ставрополь, 2007.
С. 68-84; Опыт структурной диагностики личностного потенциала/Д.А.
Леонтьев [и др.] // Психологическая диагностика. 2007. № 1. С. 8-31.
2 Иванченко Г.В. Указ. соч. С. 44.
3 См., например: Каган М. С. Человеческая деятельность. М., 1974; Леонтьев ДА.
Совместная деятельность, общение, взаимодействие; Фуко М. Забота о себе. Киев ;
М., 1998; Слободчиков В. И. Указ. соч.; Иванченко Г.В. Указ. соч.
4 См. : Меннингер К. Война с самим собой. М., 2001; Леонтьев ДА.
Экзистенциальный смысл суицида: жизнь как выбор // Московский психотерапевтический
журнал. 2008. № 4. С. 58-82.

ДА. Леонтьев • Что дает психологии понятие субъекта
185
жизнеспособность прямо обусловлены сохранением живой связи
каждого такого понятия с изначальным философским контекстом.
Если эта связь обрывается, от понятия остается лишь слово,
выхолощенная терминологическая оболочка, лишенная внутреннего
содержания и отличающаяся от полнокровного понятия также, как чучело
от живой птицы. Именно это, как нам представляется, произошло с
понятием субъекта, использование которого в психологии во многом
пошло вразрез с философскими традициями. Реконструкция
контекста употребления понятия «субъект» в философии и теоретической
психологии приводит к выводу о корректности функциональной, но
не субстанциональной трактовки субъекта. К близким выводам
приводит и анализ соотношения понятий «субъект» и «личность»:
употребление понятия «субъект» предстает обоснованным лишь по
отношению к актуальному функциональному статусу индивида, не
фиксированному во времени.
Вместе с тем производное от него понятие субъектности
оказывается в психологии намного более эвристичным и полнокровным, чем
традиционное понятие субъекта. Анализ современных подходов
обнаруживает отчетливую тенденцию усиливающейся связи проблемы
субъектности с исследованиями процессов саморегуляции и
самодетерминации личности. Субъектность оказывается не только важной
дифференциально-психологической характеристикой и измерением
онтогенетического развития; это понятие позволяет перебросить
мостик к процессам социального конструирования сознания,
личности и поведенческих практик, а также открывает путь изучению места
рефлексивного самоотношения в жизнедеятельности человека и его
саморазвитии.

А.И. Швырков
Проблема искусственного интеллекта:
возможности методологического подхода
Последние несколько лет наблюдается значительное усиление
интереса к проблеме искусственного интеллекта (ИИ). Однако
прогрессу в данной области препятствует отсутствие четких
терминологических и смысловых разграничений — «дефект», оставшийся от тех
времен, когда соответствующее научное направление только
зарождалось. В настоящей статье я попытаюсь внести некоторую ясность в
этот вопрос. Возможно, благодаря этому какие-то из проблем
окажутся автоматически снятыми, а для решения других будет
подготовлена почва и намечены пути. В любом случае подобное рассмотрение
будет способствовать большей структуризации наших
представлений, касающихся ИИ, тем более что долгие годы исследования в
соответствующей области проводились стихийно (то же относится к
построению и разработке философских и конкретно-научных
концепций ИИ).
Я не пытаюсь строить никаких теорий ИИ и анализировать
смысловое содержание соответствующих понятий. Осуществленный
ниже анализ имеет преимущественно методологический характер.
Прежде всего это связано с тем, что подобный подход позволяет в
максимальной степени сохранить нейтральность, незаангажированность
по отношению к тем или иным философским или
конкретно-научным теориям. Благодаря этому ознакомление с построениями,
содержащимися в настоящей статье, будет полезно для людей самых
разных мировоззренческих ориентации и родов деятельности, а также
для тех, кто только начинает свое знакомство с проблемой ИИ.
Четвертое правило «Рассуждений о методе» Р. Декарта гласит, что
необходимо «составлять всегда перечни настолько полные и обзоры
настолько общие, чтобы была уверенность в отсутствии упущений»1.
Для данной статьи это правило будет определяющим.
В разных работах по проблеме ИИ сам термин «искусственный
интеллект» употребляется как минимум в трех основных значениях.
Во-первых, как название для некоторого научного направления,
которое объединяет большое число достаточно разнородных исследо-
1 Декарт Р. Избранные произведения. М., 1950. С. 272.

A.M. Швырков • Проблема ИИ: возможности методологического подхода 187
ваний1. Во-вторых, как совокупность так называемых
интеллектуальных систем и методов, которые используются для решения различных
задач. Когда говорят, например, о применении ИИ для
автоматизации решения задач той или иной области, то имеют в виду именно это
значение2. Особенно характерно такое отношение к ИИ на Западе3.
В-третьих, как некий целостный феномен, артефакт, который по
своим возможностям так или иначе соотносится с человеческим
интеллектом (но не обязательно аналогичен последнему). Интересно, что
термин «искусственный интеллект» чаще всего употребляется в
первом и втором значениях, причем даже в философских работах4.
Как следует понимать проблему ИИ? О том, какое содержание
вкладывает в это словосочетание тот или другой автор, как правило,
можно догадываться лишь из того контекста, в котором он его
употребляет. В соответствии же с настоящим контекстом проблему ИИ
можно понимать двояко. В первом случае проблема ИИ - не более
чем просто название, обозначение для некоторой совокупности
проблем, феноменов, артефактов. Какого-то специфического
содержания со словосочетанием «проблема ИИ» в этом случае не связывают.
Во втором случае проблему ИИ в наиболее общем виде можно
сформулировать так: возможен ли ИИ и если возможен, то как. В
дальнейшем, говоря о проблеме ИИ, мы будем иметь в виду именно эту ее
формулировку.
Необходимо отметить, что я отнюдь не исключаю возможности
того, что из контекста тех или иных работ можно извлечь другие фор-
1 См.: Байдык Т.Н. Нейронные сети и задачи искусственного интеллекта. Киев,
2001; Бенерджи Р.Б. Теория решения задач. Подход к созданию искусственного
интеллекта. М., 1972; Искусственный интеллект. В 3 кн. М., 1990. Кн. 1,2;
«Искусственный интеллект» и психология. М., 1976; ЛюгерДж.Ф. Искусственный
интеллект: стратегии и методы решения сложных проблем. М. ; СПб.; Киев, 2003;
Поспелов ДА. Моделирование рассуждений. М., 1989; Поспелов ДА., Пушкин В.Н.
Мышление и автоматы. М., 1972.
2 Войскунский А.Е. Метафоры Интернета // Вопросы философии. 2001. №11;
Глазунов В А. Робототехника в постнеклассической науке // Вопросы философии.
2002. №11; Поспелов ГС. Возникновение и развитие методов искусственного
интеллекта // Вопросы кибернетики. 1980. Вып. 61; Поспелов ДА. Становление
информатики в России. - http://newasp.omskreg.ru /inteelect/OO.htm;
Искусственный интеллект: применение в интегрированных производственных системах. М.,
1991; Искусственный интеллект: применение в химии. М., 1988; Уинстон П.
Искусственный интеллект. М., 1980.
3 См.: Витол ЭА. Учение В.И. Вернадского о ноосфере и современность: новый
взгляд на планетарную эволюцию // Полигнозис. 2003. № 3.
4 См.: Войскунский А.Е. Указ. соч.; Глазунов В А. Указ. соч.; Поспелов ДА.
Фантазия или наука: на пути к искусственному интеллекту. М., 1982.

188
Раздел 2. Философия психологии
мулировки, однако они скорее всего будут сводиться к приведенной
выше. Говорить о той или иной конкретной формулировке проблемы
ИИ есть смысл лишь тогда, когда под ИИ понимается некоторый
целостный феномен, а не набор артефактов или научное направление.
Все исследования и разработки, которые так или иначе связывают
с ИИ, можно условно разделить на два класса.
О Исследования, проводимые тогда, когда понятие ИИ так или иначе
определено (во всяком случае у исследователей есть определенное
представление об этом И И), и направленные на поиск путей создания
такого ИИ. Теорема Маккаллока-Питса — пример результата
подобных исследований. В этой же связи можно вспомнить работы
Н.М. Амосова1. Этому классу, очевидно, отвечает третье значение
термина ИИ.
О Исследования и разработки, которые возникли из каких-то
практических нужд и сначала с ИИ особо не связывались. Во всяком случае
создание ИИ (как целостного феномена, артефакта, т.е. ИИ в третьем
значении) отнюдь не было (да, наверное, и теперь не является) целью
этих исследований, по крайней мере ближайшей практической целью.
Как ни парадоксально, но именно этот класс исследований является
наиболее представительным. В первую очередь к нему принадлежат
исследования, связанные с созданием экспертных систем, роботи-
кой, автоматическим доказательством теорем, распознаванием
образов и т.п.2 Этому классу отвечают второе и третье значения
термина ИИ.
Объединение всех этих разнородных исследований под лозунгом
создания ИИ довольно условно и, вероятно, именно поэтому сам
термин «искусственный интеллект» употребляется сравнительно редко.
В книге Б. Гейтса3, посвященной использованию информационных
технологий в разных сферах экономики, образования, производства
и т.п., он встречается лишь 1 раз. Вообще, как кажется, разработчики
интеллектуальных систем этот термин неоченьлюбят. Их отношение
хорошо иллюстрируется таким высказыванием известного
специалиста в области ИИ Дж. Макаллистера: «Дискуссии о том, что можно
1 См.: Амосов Н.М. Моделирование мышления и психики. Киев, 1965; Он же.
Искусственный разум. Киев, 1969; О« лее. Алгоритмы разума. Киев, 1979.
2 См.: Бойко Д.Н. Исследование бессознательного для построения систем
искусственного интеллекта. - //http://piramyd.express.ru/disput/raznoe/ issled_
bessoz.htm; Миклошко И. Искусственный интеллект, параллельные ЭВМ и
параллельные вычисления // Будущее искусственного интеллекта. М. : Наука, 1991.
С. 244-269.
3 См.: Гейтс Б. Бизнес со скоростью мысли. М. : Эксмо, 2002.

А.И. Швырков • Проблема ИИ: возможности методологического подхода 189
считать искусственным интеллектом, а что — нет, напоминают спор
средневековых философов, которых интересовало, сколько ангелов
разместится на кончике иглы»1. Намного чаще термин «ИИ»
встречается в различных сопутствующих исследованиях (в том числе
философских), а также предисловиях, основная цель которых - включить
описание тех или иных исследований и разработок в некоторый
контекст. Исследования третьего типа, как уже отмечалось, вообще имеют
свои собственные практические цели, относительно которых создание
ИИ — цельлишь привнесенная, внешняя, второстепенная. Более того,
даже если бы термин «ИИ» никогда не появился, эти исследования все
равно бы проводились. Мы имеем здесь несколько самостоятельных,
замкнутых направлений, которые отнюдь не стремятся к слиянию.
Что касается исследований первого типа, то здесь, очевидно,
понятие ИИ ставится во главу угла.
Правильнее было бы рассматривать все эти исследования
(разделенные на два класса) как моменты одного процесса, моменты
взаимозависимые, взаимопереплетенные, которые в действительности
лишь с большим трудом можно отделить друг от друга.
Выше мы приняли как рабочую такую формулировку проблемы
ИИ: возможен ли ИИ и если возможен, то как. Однако, сохраняя одну
и ту же форму, проблема ИИ может иметь совершенно разный смысл
(содержание). Рассмотрим это подробнее.
Понятие ИИ в значительной мере является производным
относительно понятия интеллекта: то, что мы будем считать ИИ, во многом
зависит от того, что мы будем считать интеллектом. Однако только
этим отношение между понятиями интеллекта и ИИ не
исчерпывается, и вот почему. Интеллект суть нечто реально существующее, что-то
такое, на деятельность и результаты деятельности чего мы можем
указать. Что же касается ИИ, то он в значительной мере зависит от нас,
нашей воли. И И не существует в природе, он — нечто такое, что лишь
может быть, он — наше возможное или действительное творение, и
именно от нас зависит, какое содержание вложить в понятие о нем.
Вследствие этого при определении понятия ИИ с нашей стороны
допустим определенный произвол. Можно достаточно произвольно
ограничить понятие интеллекта и строить понятие ИИ исходя уже из
этого ограниченного понятия. В качестве примера подобного ИИ
приведем такой, который, владея всей мощью естественного
интеллекта, не лишен свободы воли, самосознания и т.п.
1 Макаллистер Дж. Искусственный интеллект и Пролог на микроЭВМ. М. :
Машиностроение, 1990. С. 11.

190
Раздел 2. Философия психологии
Можно также дать определение понятия ИИ исходя из того или
иного момента, свойства, качества интеллекта, предварительно
выделенного и обособленного в нашем представлении об интеллекте. Наш
произвол здесь, очевидно, состоит в выборе именно этого свойства
интеллекта. Согласно подобному подходу, мы, например, можем
назвать И И любую систему, которая будет сравнительно успешно
перерабатывать ту или другую информацию, сможет довольно
эффективно функционировать в соответствии с теми целями, которые мы в нее
вложим, причем, называя эти системы ИИ, мы будем в своем праве,
ведь ИИ - наше творение.
Выделяя и таким образом в определенной степени абсолютизируя
то или иное качество интеллекта, мы начинаем рассматривать и
интеллект, и искусственный интеллект как некие частные случаи этого
качества, как бы ставим их на одну доску. Например, Н.М. Амосов в одной
из своих книг определяет интеллект как «совокупность средств и
способов управления сложными системами путем оперирования с их
моделями»1. В этом определении ничего не говорится о тех средствах,
способах, с помощью которых осуществляется управление, т.е. и
человеческий, и искусственный интеллект с точки зрения этого
определения рассматриваются в определенном смысле как равноправные.
Приблизительно то же самое вытекает из цитаты, взятой из другой работы:
«Любое техническое устройство... можно считать разумным, если оно
способно выделять, перерабатывать и выдавать информацию»2.
Однако соотношение между понятиями интеллекта и ИИ может
быть еще более сложным и неоднозначным. Понятие ИИ может
выступать и в качестве зависимого от понятия интеллекта. Скажем
больше. Не так уж редки случаи, когда само понятие интеллекта
оказывается в определенном смысле следующим за понятием ИИ,
вторичным по отношению к нему. Как пишет Г.И. Рузавин, «во многих
исследованиях по роботике деятельность интеллекта... в сущности
сводится к тому, что могут делать компьютеры»3. Здесь уместно
вспомнить высказывание К. Маркса о том, что для каждой эпохи
«граница сознания отвечает определенной степени развития
материальных продуктивных сил»4. Возможно, это положение и не следует
абсолютизировать, однако определенный смысл в нем есть.
1 Амосов Н.М. Алгоритмы разума. Киев : Наукова думка, 1979. СП.
2 Амосов Н.М. Искусственный разум. Киев : Наукова думка, 1969. С. 122.
3 Рузавин Г.И. Человек и робот (о некоторых философских и социальных
проблемах роботизации) // Вопросы философии. 1987. № 2. С. 73.
4 Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. М. : Политиздат, 1969. Т. 46. С. 33.

AM. Швырков • Проблема ИИ: возможности методологического подхода 191
Понятие естественного интеллекта может ограничиваться таким
образом, чтобы некоторые уже существующие (или такие, которые
только разрабатываются) искусственные системы могли быть
названы интеллектом искусственным. Понятие ИИ также часто строится
исходя из анализа уже существующих систем или же с учетом тех
инструментальных средств и элементной базы, которая существует в
данное время1.
Учитывая сказанное выше, будет более правильно говорить не
столько о зависимости понятия И И от понятия интеллекта, сколько о
корреляции между этими понятиями. Вообще сказанное в
нескольких предыдущих абзацах можно резюмировать так: хотя именно мы
определяем то, что следует считать ИИ, содержание этого понятия в
немалой степени задается теми искусственными системами, которые
или уже существуют, или есть в проекте. При этом я отнюдь не
утверждаю, будто бы в реальности всегда можно четко выделить тот или иной
из описанных случаев. На самом деле все намного сложнее. Вероятно,
правильнее рассматривать эти случаи как элементы,
конституирующие реальную ситуацию конструирования понятий интеллекта или
ИИ. Кроме того, следует учитывать, что многие из перечисленных
схем построения понятия ИИ, как правило, реализуются
бессознательно.
Полученные тем или иным из перечисленных выше способов
понятия ИИ условно могут быть названы практическими, или
неабсолютными, поскольку большинство из них строится в зависимости от
каких-то практических целей, наших современных представлений,
современного уровня. Формулировка проблемы ИИ, когда
последний понимается в практическом (неабсолютном) смысле, также
может быть названа практической (неабсолютной).
Наш произвол может проявляться и в том, чтобы определить ИИ
как некоторый полный аналог естественного интеллекта. Другими
словами, мы можем рассматривать понятие ИИ как целиком
зависимое и обусловленное понятиям интеллекта. В этом случаебудем
говорить об идеальном, или абсолютном, определении ИИ и
соответственно об идеальной, или абсолютной, формулировке проблемы ИИ.
Довольно часто в разных работах, касающихся проблемы ИИ,
особенно работах сопутствующих (в том числе и философских),
практическое и идеальное понимания проблемы ИИ четко не
разделяются, или, лучше сказать, их различие четко не констатируется (и, по
1 См.: Тихомиров O.K. Информатика и новые проблемы психологической
науки // Вопросы философии. 1986. № 7.

192
Раздел 2. Философия психологии
всей вероятности, не осознается) авторами. В большинстве таких
работ проблема ИИ рассматривается в идеальном смысле, тогда как в
прикладных работах — в смысле практическом. Однако
неразмежевание этих значений чревато недоразумениями, особенно когда те или
иные результаты, полученные на основании практического
понимания ИИ, стараются анализировать, а тем более критически оценивать
с точки зрения понимания идеального. Нередко случается также, что
то или иное практическое понимание проблемы ИИ в процессе
проведения исследований без достаточных на то оснований возводится в
ранг идеального. Однако между практическим и идеальным
пониманиями ИИ существуют принципиальные различия, существует
разрыв, преодолеть который в настоящее время, да и в ближайшем
будущем, едва ли удастся.
Вот наиболее важные из этих различий.
1. При практическом понимании проблемы ИИ можно и нужно говорить
скорее о корреляции между понятиями интеллекта и ИИ, чем о
безусловной зависимости второго от первого; понятие ИИ здесь в
значительной степени самостоятельно относительно понятия интеллекта. Более
того, оно может строиться исходя из анализа не столько интеллекта,
сколько тех систем, которые уже сейчас выполняют часть его работы.
Чем можно объяснить подобный парадокс? Вероятно, тем, что на
сегодня создан настолько значительный массив систем, в той или
иной мере берущих на себя работу интеллекта, что он (массив) стал
уже чем-то самодовлеющим, в определенной степени независимым
от человека. Не следует также упускать из виду и тот факт, что мы
довольно мало знаем о собственном интеллекте. Наше понятие о нем
весьма расплывчато.
Что касается идеального понимания проблемы ИИ, то здесь
довлеет именно понятие интеллекта. Понятие И И здесь строится
исключительно на основе того или иного понимания интеллекта.
2. Идеальное понимание проблемы ИИ более гуманистично, в
значительно большей мере ориентировано на человека, поскольку его
интеллект рассматривается как образец для ИИ. При практическом
понимании проблемы центр тяжести смещен в сторону техногенных
артефактов.
3. Несмотря на то что центр тяжести при практическом понимании
смещен с понятия интеллекта на понятие ИИ, определению последнего
не придается такого уж большого значения. При тех или иных
практических исследованиях создание ИИ не является их основной целью;
введение же этого понятия, обращение к нему в процессе таких
исследований является в значительной степени результатом рефлексии

AM. Швырков • Проблема ИИ: возможности методологического подхода 193
над теми артефактами, которые уже существуют. Практические
определения ИИ здесь не более чем рабочие, временные определения.
Как правило, они не долговечны и от них быстро отказываются. В
случае идеального понимания искусственный интеллект - основная,
идеальная цель.
4. Практическое понимание проблемы ИИ обычно идет от
современного уровня. Идеальное понимание ориентировано на неопределенное
будущее. Относительно ИИ, понимаемого в практическом смысле,
можно уже сейчас сказать, что он существует. Относительно
идеального ИИ подобное утверждение было бы, мягко говоря,
преждевременным. Вообще все практические определения ИИ так или иначе
приближаются к идеальному, но не эквивалентны ему даже в
совокупности.
5. При практическом понимании проблемы ИИ большое значение
имеет простая договоренность (например, касающаяся того, что считать
ИИ). Идеальное понимание предъявляет больше требований к
объективной значимости тех или иных положений.
Говоря о практических формулировках, я отнюдь не стремлюсь
давать какие-то оценочные суждения, не стараюсь судить о том,
правильны они или нет, имеют право на существование или не имеют.
Речьидетлишьотом, что они есть и что их следует отличать от
формулировки идеальной.
Может возникнуть вопрос об отношении идеальной
формулировки проблемы ИИ к практической: не является ли идеальное
понимание основным и не выступают ли различные практические
формулировки проблемы ИИ лишь как некоторые несовершенные суррогаты,
модусы идеальной формулировки? Не является ли та или иная
практическая формулировка просто следствием ограниченности наших
возможностей, т.е. просто каким-то компромиссным вариантом?
Наконец, действительно ли та или иная практическая формулировка
является самоценной и независимой относительно идеальной, как
можно было бы предположить исходя из проведенного выше анализа.
Вероятно, следует признать, что почти в каждом случае, когда
приводят ту или иную практическую формулировку, формулировка
идеальная всегда присутствует где-то на заднем плане, имеется в виду.
Тем не менее с формальной, логической точки зрения мы должны и за
практическими формулировками признать право на существование и
самостоятельное значение. Они, таким образом, имеют логическую
возможность существования.
Многие исследователи считают, что единой теории ИИ не
существует. Как отмечают В. Г. Пушкин и А.Д. Урсул, вместо «единой тео-

194
Раздел 2. Философия психологии
рии ИИ существует ряд теоретических дисциплин, которые должны
изучаться теми, кто выбрал ИИ своей специальностью»1. Каковы же
причины, по которым такая теория до сих пор не создана (или, по
крайней мере, не создается)?
Прежде чем говорить о том, способны ли мы создать общую
теорию ИИ, необходимо определиться с тем, что следует понимать под
такой теорией.
Теории можно разделить на два вида. К первому принадлежат
такие, которые призваны объяснить некоторую совокупность фактов.
Ученых и философов, которые создают их, не особенно интересует их
практическое применение. Такие теории, как правило, имеют свой
вполне определенный, реально существующий предмет, доступный
восприятию (возможно, с помощью приборов) или хотя бы
воображению. В качестве примера подобных теорий можно назвать
математические, физические, биологические, вообще естественно-научные
теории. Ученых и философов, которые создают теории первого вида,
интересует истина сама по себе.
Ко второму виду принадлежат теории, которые условно могут
быть названы практически-ориентированными, или целеориентиро-
ванными. Как следует из названия, они создаются под конкретную
цель, результат. Те или иные принципы, составляющие их, как
правило, имеют подчиненный, вспомогательный характер: если бы
данную цель можно было достичь каким-нибудь другим путем, такие
теории скорее всего просто не возникли бы. Часто подобные теории
могут быть модификациями уже существующих теорий или их
объединением.
Для целеориентированных теорий чрезвычайно важным является
образ цели, результата, поскольку именно этот образ определяет
отбор компонентов будущей теории. Чем более он четок, детален, тем
меньше в соответствующей теории лишних элементов, тем
адекватнее методы достижения цели. Следует отметить, что целью может
быть и какой-либо материальный продукт, и какое-либо желательное
состояние.
Таким образом, основные компоненты целеориентированных
теорий следующие: образ цели, теоретические положения, которые
объясняют некоторый набор фактов, связываемых с целью,
практические методы, основанные на этих положениях и призванные
обеспечить достижение цели. Удачный пример целеориентированных
1 Пушкин В.Г., Урсул А.Д. Информатика, кибернетика, интеллект:
философские очерки. Кишинев : Штиинца, 1989. С. 130.

А.И. Швырков' Проблема ИИ: возможности методологического подхода 195
теорий дают психологические теории. В первую очередь следует
вспомнить психоанализ 3. Фрейда и аналитическую психологию
К.Г. Юнга. Как недвусмысленно указывают их творцы, эти теории
возникли как обобщение эмпирических данных, полученных в ходе
лечения невротических больных. На примере этих теорий хорошо
видны все упомянутые в предыдущих абзацах компоненты.
Действительно, их общая цель — определенное психическое состояние,
которое условно может быть названо состоянием психического здоровья
или нормальности. Теоретическая база - система положений,
которые толкуют психологические феномены, картина психики. Метод
достижения цели — основанная на соответствующих теоретических
положениях психоаналитическая процедура.
В качестве целеориентированных теорий можно рассматривать
также педагогические теории.
К какому из двух видов теорий мы должны отнести теорию ИИ?
Очевидно, ко второму, поскольку главная цель подобной теории -
это не познание какой-либо абстрактной истины, а создание
конкретного «продукта». Однако что же это за продукт?
Ответ на этот вопрос зависит от того, какое содержание мы
вкладываем в понятие ИИ. Как ИИ мы можем рассматривать и некие
системы, которые в той или иной мере берут на себя работу интеллекта, и
некий целостный феномен. В первом случае теория ИИ будет чем-то
наподобие теории машин и механизмов. Создание такой теории
вполне возможно. Более того, можно считать, что она уже существует
или появится в ближайшем будущем.
В случае, когда под ИИ понимается некоторый целостный
феномен, дела обстоят сложнее. Какое конкретно содержание следует
вкладывать в понятие «целостный феномен», совершенно не
понятно, т.е. не понятно, какова конкретная цель исследований. Другими
словами, отсутствует сколько-нибудь ясный образ цели. А если так, то
нет критерия, который позволяет оценить соответствующие методы и
подходы, нет руководящего правила для их генерации.
Можно было бы предположить, что по мере развития наших
представлений эта цель будет конкретизироваться, наше представление о
ней станет более ясным и выразительным. Однако предмет
рассмотрения настолько сложен, что всерьез говорить о том, что это станет
реальным в ближайшем будущем, вряд ли возможно. Все образы ИИ,
которые когда-либо рассматривались как вполне приемлемые, в
настоящее время такими не считаются. Соответственно и те методы,
которые сначала рассматривались как такие, которые при своем
планомерном и последовательном применении в будущем могли бы

196
Раздел 2. философия психологии
привести к созданию полноценного ИИ, по мере развития наших
представлений довольно быстро переставали таковыми казаться и из
разряда общих переходили в разряд частных.
По сравнению с упомянутыми выше психологическими
теориями в случае теории ИИ существуют и другие сложности. Например,
если в психоанализе и других подобных теориях конечное
желательное состояние пациента является чем-то таким, что можно наблюдать
в реальности (т.е. состояние психически здорового человека), да и сам
объект влияния всегда есть в наличии, то в случае с ИИ ничего
подобного нет. И И — это нечто такое, что лишь может быть.
Итак, мы рассмотрели причины, по которым в настоящее время
невозможно создать общую теорию ИИ. Рассмотрим теперь, как
обстоит дело с проблемой ИИ, а точнее, с созданием общего подхода к
ее решению. Очевидно, что создание общей теории ИИ и разработка
общего подхода к решению проблемы ИИ не одно и то же.
Действительно, говорить о какой-либо единой теории ИИ можно лишь в том
случае, когда ИИ признается в принципе возможным. В случае же,
когда мы говорим о проблеме ИИ, имеется в виду, что этот последний
может и не существовать, во всяком случае его возможность должна
быть доказана.
Итак, предположим, что мы все-таки захотели выработать
вариант общего подхода к решению проблемы ИИ. С какими трудностями
мы бы столкнулись? Большинство из них неоднократно
рассматривались, поэтому укажу лишь основные.
Во-первых, мы бы столкнулись с большим количеством «белых
пятен», «лакун» в наших знаниях об интеллекте, психике, мозге,
принципах их функционирования и организации, причем, как
правило, эти «лакуны» настолько велики, что каким-либо образом их
обойти или просто игнорировать невозможно1.
Во-вторых, серьезные проблемы возникли бы вследствие
необходимости того или иного однозначного ответа на основные вопросы
нашего мировоззрения, к которым непосредственно приводит
проблема ИИ. Условно эти трудности могут быть названы
философскими. Если, например, в физике философские проблемы нужно
выискивать, то в случае проблемы ИИ мы сталкиваемся с ними
практически сразу же, как только начинаем ею заниматься. Материя и
сознание, дискретное и непрерывное - эти проблемы сразу же
предстают перед нами во всей своей непосредственности, конкретности и
1 См.: Симонов П.В. Мозг и творчество // Вопросы философии. 1992. №11.
С. 147-162.

А.И. Швырков • Проблема ИИ: возможности методологического подхода 197
философской напряженности. Причем для того чтобы их увидеть,
совсем не обязательно быть философом. Кроме того, именно на основе
правильного понимания проблем второго типа возможно правильно
понять, в чем заключаются и откуда следуют ограниченность и
недостаточность методов, которые когда-либо рассматривались как
методы создания ИИ.
Перечислим основные итоги проведенного анализа.
1. На сегодня термин «ИИ» употребляется в трех основных значениях:
О как название для некоторого научного направления, которое
объединяет большое количество достаточно разнородных исследований;
О как совокупность так называемых интеллектуальных систем и
методов, используемых для решения различных задач;
О как некий целостный феномен, артефакт, который по своим
возможностям так или иначе может быть соотнесен с человеческим
интеллектом (но не обязательно аналогичный последнему).
2. Проблему ИИ можно сформулировать так: возможен ли ИИ и если
возможен, то как?
3. В зависимости от того, рассматривается ли ИИ как некий полный
аналог человеческого интеллекта или же как-то иначе (например,
понятие ИИ может строиться на основе предварительно ограниченного
понятия интеллекта или же исходя из анализа возможностей и
принципов функционирования имеющихся технических средств),
проблема ИИ может иметь или идеальное, или практическое
содержание.

И.Ф. Михайлов
«Искусственный интеллект» как аргумент
в споре о сознании
Ifyouhadnoname Who would you be then?
If you had no history This is what he asked
If you had no books And I said I wasn't really sure
If you had no family But I would probably be
I f it were only you Cold...
Naked on the grass Suzanne Vega. Freezing
Философская рефлексия темы искусственного интеллекта (ИИ)
призвана помочь самой философии разобраться с некоторыми
закоснелыми предрассудками на своей собственной территории. В то
же время, проведя такое «антивирусное сканирование»
собственного теоретического корпуса, мы косвенно поможем конкретной
науке тем, что убережем ее теории от заражения мнимыми
сущностями.
Ниже я постараюсь наметить ответы на два вопроса: может ли
гипотеза ИИ внести свой вклад в традиционные философские
дискуссии вокруг сознания и мышления? Может ли философия с помощью
собственного неэмпирического инструментария предложить ответ на
вопрос о возможности искусственного моделирования человеческого
разума?
ИИ: история и теория. Термин «искусственный интеллект» был
введен Джоном Маккарти в 1956 г. для обозначения науки и
инженерных практик создания «умных машин». С середины 1960-х гг.
работы по ИИ, вдохновленные теорией двоичных машинных
вычислений Алана Тьюринга, финансировались в Великобритании и США
военными ведомствами, а лидеры направления провозглашали
скорое пришествие целостных технических моделей человека. Однако
примерно с 1974 г. в обеих странах было урезано финансирование
проектов ИИ, не имеющих определенной прагматической цели, в
связи с недостижением ожидавшихся результатов. В 1980-е гг.
интерес к ИИ возрождается по причине коммерческого успеха класса
программ, известных как экспертные системы. Пережив еще
некоторые взлеты и падения в 1980—1990-е гг., академические
исследования ИИ возродились на рубеже веков на фоне потребностей логи-

И.Ф. Михайлов • «Искусственный интеллект» как аргумент в споре о сознании 199
стики, медицинской диагностики и некоторых других практических
сфер. В настоящее время среди множества
диверсифицировавшихся направлений можно выделить логическое программирование
(см. интересную работу Поспелова1), нейронные сети2 и мультагент-
ные системы3.
Характерной закономерностью постоянно меняющегося
понимания сферы ИИ, по мысли авторов англоязычной Википедии,
является постепенное исключение из этой области уже решенных
проблем: «Например, в 1956 г. оптическое распознавание символов (ОРС)
рассматривалось в качестве ИИ, а сегодня сложные ОРС-приложе-
ния с контекстно-зависимой проверкой орфографии и грамматики
бесплатно поставляются вместе с большинством графических
сканеров. Никто более не рассматривает сегодня уже решенные проблемы
вычислительной науки, подобные ОРС, в качестве искусственного
интеллекта»4. Я бы сказал, что этот факт сам по себе способен пролить
некоторый свет на наше имплицитное представление о том, что такое
мышление и интеллект по отношению к тем операциям, которые в
данных обстоятельствах представляются нам рутинными.
Вокруг теста Тьюринга. В 1950 г. Алан Тьюринг5 сформулировал
принцип идентификации машинного интеллекта, который вошел в
историю как «тест Тьюринга» (ТТ). Тест предполагает следующие
условия:
0 человек (тестер) общается с другим человеком и машиной через
клавиатуру и терминал;
0 правила общения не заданы: может быть любая тема, любая
продолжительность, любой язык, допускается использование сленга, ложь
и т.п.;
0 тестер должен определить, кто из собеседников является машиной;
если он может идентифицировать машину с вероятностью, не
превышающей простое статистическое распределение, машина считается
прошедшей тест, а следовательно, мыслящей.
1 Поспелов ДА. Десять «горячих точек» в исследованиях по искусственному
интеллекту// Интеллектуальные системы. 1996. Т. 1, вып. 1-4. С. 47-56.
2 Hopfield J.J. Neural Networks and Physical Systems with Emergent Collective
Computational Abilities // Proc. NatL Acad. Sei. USA. 1982. Vol. 79. P. 2554-2558.
3 Scheutz M., Andronache M. The Apoc Framework for the Comparison and
Evaluation of Agent Architectures // Proc. of Aaai Workshop on Intelligent Agent
Architecture. 2004. P. 66-73.
4 http://en.wikipedia.Org/wiki/AI#History.
5 Turing A.M. Computing Machinery and Intelligence // Mind. 1950. № 49.
P. 433-460.

200
Раздел 2. Философия психологии
До настоящего времени, несмотря на кажущуюся простоту теста,
ни одна машина или программа не прошла его.
Тест Тьюринга вызвал и продолжает вызывать критические атаки.
Наиболее серьезными аргументами кажутся соображения о
логической связи теста и теоремы Гёделя о неполноте, а также
предполагаемая неспособность концепции, лежащей в основе теста, справиться с
проблемой qualia. Теорема Гёделя справедлива для всех формальных
систем, а компьютерные программы - это формальные системы.
Следовательно, всегда будет хотя бы одна формула, истинность
которой неразрешима для машины, но очевидна для человека1.
Следовательно, аналитически верно, что машина (или выполняемая в ней
программа) не может быть моделью человеческого интеллекта.
Второй аргумент рассматривает компоненты сознания,
принципиально не доступные для компьютерного моделирования. К ним
относятся: (1) самосознание (2) qualia, под которыми подразумеваются
«реальные» субъективные ощущения, переживания и эмоции, как
они чувствуются их носителем. Согласно определению Н.С. Юлиной,
«в общей форме можно сказать, что квалиа есть то, каким образом
что-то выглядит для нас, кажется нам, в каком качестве оно предстает
перед нами»2. Вопрос о qualia уже довольно долго разделяет
философов аналитической традиции на две группы: (условно говоря) «бихе-
виористов», настаивающих на иррелевантности qualia для теории
значения3, с одной стороны, и более традиционно ориентированных
«философов сознания»4, часто именно в qualia усматривающих суть
последнего (а не в формальных правилах и операциях с символами), —
с другой. «Бихевиористы» показывают, что теория значения - а
именно она видится содержательной и методологической основой теории
сознания — может быть построена без обращения к
«психологическим» сущностям. «Философы сознания», напротив, настаивают, что
именно «внутренняя жизнь» психики (мозга) порождает смыслы, без
которых формальные операции с символами не могут
рассматриваться в качестве мышления. Очевидно, Тьюринг склонялся к первой
точке зрения.
1 Lucas J.R. Minds, Machines and Gödel// Minds and Machines; ed. A.R.Anderson.
Englewood Cliffs, NJ : Prentice Hall, 1964. P. 14.
2 Юдина Н.С. Головоломки проблемы сознания. M., 2004.
3 Wittgenstein L. Philosophical Investigations. Oxford : Blackwell, 1968; Малколм H.
Состояние сна. M. : Прогресс, 1993.
4 SearleJ. Minds, Brains, and Programs// Behavioral and Brain Sciences. 1980. № 3.
P. 417-457; Perry J. Knowledge, Possibility and Consciousness. Cambridge ; L., 2001.

И.Ф. Михайлов • «Искусственный интеллект» как аргумент в споре о сознании 201
В качестве концепции, «играющей на стороне» ТТ, можно
рассмотреть гипотезу систем физических символов (СФС),
сформулированную Ньюелом и Саймоном1 в 1976 г., в соответствии с которой
любая система физических символов (физических объектов,
представляющих другие объекты в соответствии с некоторыми правилами
именования) обладает необходимыми и достаточными средствами
для сознательного действия. Наверное, можно сказать, что позиция
Д. Деннета в его споре с Дж. Сёрлом2 в значительной мере
основывается на идеологии СФС.
«Сильный ИИ» и «китайская комната». Сёрл в свою очередь
рассматривает концепции, сводимые к СФС, как «сильный [принцип] ИИ»3,
в соответствии с которым любая программа, эффективно
имитирующая интеллектуальные действия, и есть собственно интеллект. Он
отличается от «слабого [принципа] ИИ», который допускает, что для
моделирования ИИ, возможно, понадобится определенный
физический субстрат, искусственные нейронные сети, возможно, даже кван-
тово-вероятностные эффекты, но все же оно в принципе возможно.
Против «сильного ИИ» Сёрл выдвигает аргумент «китайской
комнаты»4 - мысленный эксперимент, в котором участвует человек,
ни слова не понимающий по-китайски, запертый в закрытом
помещении, где в качестве интерфейса с внешним миром имеются щель
для входящих записок и щель для исходящих записок. В
распоряжении человека имеется некий справочник (вроде разговорника), в
котором одним выражениям китайского языка сопоставлены другие по
некоторым ему не известным правилам. Функция человека
заключается в том, чтобы, приняв входящую записку на китайском, найти
стоящее там выражение в справочнике, записать сопоставленное ему
выражение на другом клочке бумаги и выдать последний через щель
для исходящих записок. Согласно Сёрлу, вся «китайская комната»
как система способна пройти ТТ, хотя ни сидящий внутри человек,
ни система в целом не понимают китайского. Метафора очевидна:
компьютерная программа, умеющая формально оперировать с
символами, понятными человеку, не содержит «интеллекта».
Аргумент Сёрла связан с его общей концепцией сознания как
системы интенциональных состояний (знания, сомнения, жела-
1 Newell А., Simon H.A. Computer Science as Empirical Enquiry: Symbols and Search //
Communications of the ACM. 1976. Vol. 19, № 3. P. 113-126.
2 http://www.scribd.com/doc/45344182/ Dennett-vs-Searle.
3 См.: SearleJ. Op. cit.
4 См.: Ibid.

202
Раздел 2. Философия психологии
ния и т.п.)1, суть которых состоит в их направленности на предмет, но
они аналогичны qualia в том смысле, что необходимо связаны с
субстратом мозга и как таковые воспринимаются исключительно «в
первом лице»2. Мораль аргумента «китайской комнаты» очевидна:
машина, основанная на СФС, не может иметь интенционального
состояния, соответствующего пониманию.
По ходу изложения критической концепции Сёрла невозможно
не отметить, что она основана на некоторых некритических интуици-
ях, на что указывал, кстати, и соавтор Деннета Д. Хофштадтер3. В
частности, как мне кажется, Сёрл, подобно карточному фокуснику,
помещает в центр ситуации человека, что называется, для отвода глаз. Ведь
именно человеку мы интуитивно приписываем свойство понимания,
и если в данном случае у него оно отсутствует, то вроде бы искать его
больше негде. Тогда как на самом деле в данной ситуации «субъектом
понимания» (выражаясь старофилософски) является, конечно,
справочник, а человеку отведена техническая роль информационного
транспорта. И в том примитивном виде, как он описан Сёрлом,
справочник как раз вряд ли пройдет ТТ - мы помним, что собеседник там
должен продемонстрировать способность ориентироваться в
модальностях человеческого общения: жаргон, шутка, ложь и т.п. Если же
справочник будет составлен достаточно тонко для того, чтобы на
серьезные китайские выражения отвечать серьезно, а на шутливые -
отшучиваться, причем с возможностью случайного (произвольного?)
выбора доступных вариантов ответа, тогда почему бы и нет? Все дело в
степени сложности программирования.
Действительно сильный аргумент Сёрла: а если всю ситуацию
поместить в голову человека, например заставить его выучить
справочник наизусть? Понимания мы не добьемся и в этом случае, поскольку,
будучи спрошен по-китайски, понимает ли он китайский, человек
ответит «да», но будучи спрошен о том же по-английски, ответит «нет».
Возможный контраргумент: а если в изначальной ситуации мы
предположим, что человек все же понимает китайский, но действует
по условиям эксперимента: берет записку, ищет выражение в спра-
1 SearleJ. Intentionality. Cambridge : Cambridge University Press, 1983.
1 Его понимание интенциональности резко расходится с таковым Деннета,
который рассматривает ее не онтологически, а как одну из стратегий объяснения
функционирования сложных систем (см. об этом: Dennett D. Brainchildren. Essays
on Designing Minds. MIT Press and Penguin, 1998). В рамках концепции Деннета,
конечно, никакие аналогии между интенциональностью и qualia невозможны.
3 Hofstadter D. Reflections on Searle // The Mind's I. N.Y. : Basic Books, 1981.
P. 373-382.

И.Ф. Михайлов • «Искусственный интеллект» как аргумент в споре о сознании 203
вочнике, выписывает сопоставленное ему выражение... Что меняется
для тех, кто снаружи? Становится ли китайская комната как
целостный агент коммуникации более понимающей? Сёрл опять
исподволь, незаметно переключает дискуссию на человека, хотя
изначально последний мыслился в этом эксперименте только как техническая
деталь механизма понимания.
Субстанциализм и функционализм. Под субстанциализмом в рамках
и для целей данной статьи я предлагаю понимать широкий круг
концепций в философии сознания — от традиционных материализма,
идеализма, субстанциального дуализма (картезианства) до более
современных физикалистского редукционизма, теории «тождества
типов» и др. — общим для которых является признание необходимой
зависимости сознания и его свойств от его же субстрата-носителя, как
бы последний ни понимался, равно как и неразрывной
онтологической связи между ними.
Напротив, термином «функционализм» я предлагаю обозначить
семейство концепций, пытающихся найти объяснение ментальным
событиям при помощи выявления их функциональных зависимостей
от ряда других - ментальных и нементальных — событий, отвлекаясь
от их возможных онтологических экспликаций1. Любопытно также,
что, по мнению Джегуона Кима, «функционализм есть часть более
широкого бихевиористского подхода к сознанию и может быть понят
как обобщенная и усложненная версия бихевиоризма»2.
Согласно любопытному pdf-документу, который можно найти в
ряде мест в Интернете3 - он представляет собой email-переписку
между Сёрлом, Деннетом и редактором научного журнала, состоявшуюся
в 1997 г. и собранную Деннетом, - главный аргумент Сёрла, которым
он защищается от обвинений в примитивном субстанциализме,
состоит в том, что биохимический субстрат мозга обладает
«достаточными каузальными силами» для того, чтобы причинно обусловить
сознание. Проще говоря, он необходим и достаточен для сознания
(Деннет настаивает, что в одной из публичных лекций Серл
употребил метафору «секреции» по отношению к связке мозг-сознание,
сравнив ее с отношением молочной железы и молока, чем немало по-
1 Хороший обзор различных версий функционализма содержится в:
Иванов Д.В. Функционализм: метафизика без онтологии // Эпистемология и
философия науки. 2010. № 2.
2 Kim J. Philosophy of Mind. Brown University, Westview Press A Subsidiary of
Perseus Books, L.L.C, 1998.
3 http://www.scribd.com/doc/45344182/ Dennett-vs-Searle.

204
Раздел 2. Философия психологии
забавил Деннета и Хофштадтера). Позиция Сёрла в своей основе
имеет доктрину субстанциализма, а позиция Деннета может быть
интерпретирована как функционализм. Деннет воспроизводит известную
аналогию противников субстанциализма: одно время полет так же
считался функцией «биологического субстрата» птицы, и это
убеждение ничем не помогало братьям Райт в их конструкторских усилиях,
пока они - вполне в духе функционализма — не подошли к вопросу с
точки зрения законов аэродинамики и конечной цели строительства
летательного аппарата, отказавшись от попыток прямой имитации
природы. Контрвозражение Сёрла: он имел в виду не секрецию в
буквальном смысле слова, а каузальные силы, которые, по его мнению,
могут содержаться не только в биологическом субстрате мозга, но
любой его заменитель должен обладать эквивалентными каузальными
силами для производства сознания. Ответа Деннета на это
контрвозражение в рукописи не содержится, но мы можем попытаться сделать
это за него. Что значит быть причинно зависимым от субстрата?
Когда специалисты по ИИ (не философы) пытаются делать то, что
делали братья Райт на начальном этапе — имитировать природу, — они
создают так называемые нейронные сети, которые по сути
представляют собой те же компьютерные программы, только более сложные.
Тогда загадочная причинная зависимость от субстрата,
демистифицированная в эксперименте, оказывается все той же
функциональной зависимостью от программы, а проблема воспроизводимости из
непреодолимого теоретического предела превращается в вопрос
технического искусства.
Однако Деннет и Сёрл, будучи противниками в одном контексте,
становятся по одну сторону баррикад в дискуссии с М. Беннетом и
Р. Хекером1, которые с витгенштейнианских позиций критикуют как
«философов сознания», так и значительную часть нейрофизиологов за
засорение научного языка иллюзорными субстанциалистскими
терминами. Они рассматривают это как своего рода неокартезианство,
которое на место субстанциального дуализма Р. Декарта ставит структурный
дуализм тела — мозга, приписывая ментальные предикаты только мозгу.
Беннет и Хекер возражают против этого варианта дуализма в духе вит-
генштейновской концепции «глубинной грамматики»: когда мы
говорим «я знаю» или «он потерял сознание», мы не подразумеваем мой или
его мозг в качестве подлежащего. Попробуем заменить личные
местоимения в этих выражениях на «мой/его мозг» — получим бессмыслицу.
1 Bennett M., Dennett D., Hacker P., SearleJ. Neuroscience and Philosophy. Brain,
Mind, and Language. N.Y. : Columbia University Press, 2007.

И.Ф. Михайлов • «Искусственный интеллект» как аргумент в споре о сознании 205
Свой методологический бихевиоризм авторы демонстрируют в
следующем рассуждении о знании: «Если животное знает нечто, оно
может действовать и отвечать на стимулы, получаемые из среды, как
не могло бы действовать и отвечать в отсутствие этого знания; если же
оно действует таким образом, оно обнаруживает знание. Можно
сказать, что мозг является транспортным средством этих способностей,
но это лишь означает, что в отсутствие соответствующих нейронных
структур животное не смогло бы делать то, что может делать при их
наличии. Нейронные структуры мозга отличны от способностей
животного, а функционирование этих структур отлично от применения
животным его способностей. Короче говоря, знающий есть также
агент действия и его знание проявляется | is exhibited] в том, что он
делает»1. Бихевиористские аргументы, равно как и уместность
бихевиористского прочтения витгенштейновских идей, мы обсудим ниже.
По нашу сторону железного занавеса. Начиная с 1960-х гг. в СССР на
фоне реабилитации кибернетики и построения первых ЭВМ
размером с многоэтажный дом возникает своего рода романтический культ
НТР и ее результатов, повлекший за собой безудержный оптимизм в
отношении перспектив синтетического моделирования основных
человеческих способностей. Тренд (как сказали бы мы сейчас),
прорвавшийся даже в сферу массовой культуры — вспомним фильм «Его
звали Роберт» или песню «Сердце из нейлона», - породил дискуссию
«физиков» и «лириков», способную поразить сегодняшних
читателей, если бы таковые нашлись, наивностью и почти религиозной
бескомпромиссностью позиций (как, впрочем, и многие другие
«интеллектуальные» дискуссии на нашей, рождающей собственных
Платонов, земле). Тогдашние отечественные философы внесли свой вклад
в этот спор прежде всего в виде памятного поединка по поводу
философской экспликации мышления и вообще «идеального» между
Э.В. Ильенковым и Д.И. Дубровским. Уточню, что главным
предметом спора были именно те или иные определения философских
категорий, а не прагматический вопрос о возможностях синтетического
моделирования человеческого интеллекта. Но, учитывая яркую
«антикибернетическую» позицию Эвальда Васильевича по этому
вопросу2, можно предположить, что концепция его оппонента должна
была бы внушать больший оптимизм сторонникам ИИ.
Я бы сказал, что по некоторым параметрам этот принадлежащий
истории спор формально все еще не завершен, подобно войне между
1 Ibid. Р. 150.
2 См., в частности: Ильенков Э.В. Об идолах и идеалах. Киев : Час-Крок, 2006.

206
Раздел 2. Философия психологии
СССР и Японией. Только причина тому — не спорные территории, а,
во-первых, сама стилистика дискуссий, впрочем, довольно типичная
для русской культуры: в меньшей степени взаимная логическая
оценка аргументов, в большей — провозглашение ценностных позиций и
взаимные обвинения в незнании Гегеля, с одной стороны, и в
нарушении целостности категориальной системы диамата - с другой.
Во-вторых, в предисловии к переизданию своей книги в 2002 г. (т.е.
фактически в наше время) Давид Израилевич пишет, что для него ряд
ее положений сохраняет актуальность, за исключением нескольких
ритуально-идеологических абзацев, которые он исключил1. Раз так,
то и мне, наверное, позволено выступить с некоторыми
комментариями к позициям участников, как если бы об этой дискуссии
можно было говорить в английской грамматической категории Present
Perfect.
В упомянутой книге Ильенков пишет: «Дело в том, что мыслящее
существо необходимо должно быть подвижным, и не просто
подвижным, а и умеющим активно действовать в согласии с формой и
расположением всех других тел и существ. Во-вторых, оно должно активно
изменять, переделывать окружающую его естественную среду, строя
из нее свое "неорганическое тело" — тело цивилизации... Ибо
мышление, как хорошо поняла философия и психология, - суть функция
активной предметной деятельности, ее обеспечивающая и ради нее
возникающая»2. Поэтому человеческая рука или манипулятор,
аналогичный по степени свободы действий, есть «необходимое условие»
мышления. В этом, по мысли автора, и состоит «настоящий
материализм» в отличие от видимого материализма объяснений мышления
через мозг. «Ибо работающий человеческий мозг сам является
продуктом труда, а наличие самого лучшего в анатомо-физиологическом
отношении мозга еще вовсе не гарантирует наличия мышления»3.
По-другому говоря, мозг, согласно Ильенкову, — необходимое, но
не достаточное условие интеллекта. Это положение появляется у
Эвальда Васильевича в контексте насущных размышлений о том,
должны ли инопланетяне походить на людей. Однако оно вполне
смотрелось бы как ответ на так и не отвеченный в цитируемой книге,
хотя поставленный там вопрос, может ли машина в принципе
мыслить. Доказательством же процитированной концепции, как часто
1 См.: Дубровский Д.И. Проблема идеального. Субъективная реальность. М.,
2002. С. 4.
2 Ильенков Э.В. Указ. соч. С. 234.
3 Там же. С. 235.

И.Ф. Михайлов • «Искусственный интеллект» как аргумент в споре о сознании 207
бывает у авторов этой школы, служит пространное изложение
культурной истории человечества от каменных орудий до Канта, Фихте,
Гегеля и Маркса.
Критика Д. И. Дубровским позиций Ильенкова, в частности его
более поздней концепции идеального как всеобщих форм
представленности одних материальных предметов в других, но тоже
внешних по отношению к телу человека1, строилась вокруг
следующих основных соображений. Во-первых, по его мнению, отказывая
в идеальности не интеллектуальным, но субъективным явлениям,
таким, как мимолетные образы или чувства, Ильенков должен был
бы, согласно железной системе понятий советского диамата,
объявить их материальными. Во-вторых, Дубровский приводит
множественные примеры «представленности» одних явлений в других в
живой и неживой природе, которые Ильенков, по его мнению,
должен был бы считать идеальными2. Правда, провозглашая полное
тождество идеального и субъективного, сам Давид Израилевич не
задается вопросом, зачем нужны два термина, имеющие одно
значение, но думаю, что в соответствии с общей стилистикой советского
философствования, ответ лежал бы где-нибудь в плоскости
различных, но необходимых «аспектов» противопоставления «материи» и
«сознания».
Сам же Дубровский развивал «информационный подход» к
проблемам сознания, мышления, идеального и т.п., который
формулируется им в следующих «ясных, как солнце» тезисах: (1) информация
есть отражение одних материальных систем в других; (2) она не
существует вне и помимо материального субстрата, который является
также и ее «кодом» и по отношению к которому (или которым) она
инвариантна; (3) информация в отношении своего субстрата может
выполнять функцию управления, что понимается автором на основе
концепции «информационной причинности»3 (количество тезисов
мною несколько сокращено за счет сжатия смысла). Далее (С. 138)
совершается логический переход к интересующей нас теме через
положения «всякое явление сознания есть информация» и «всякое
явление сознания есть функция головного мозга». Таким образом,
согласно Дубровскому, сознание относится к мозгу как информация к
своему материальному носителю («субстрату»). В представленных
тезисах, по-видимому, не содержится ничего принципиально отлично-
1 Ильенков Э.В. Проблема идеального // Вопросы философии. 1979. № 6, 7.
2 См.: Дубровский Д. И. Указ. соч. С. 44-54.
3 Там же. С. 137.

208
Раздел 2. Философия психологии
го от стандартной диаматовской «теории отражения», суть которой
рассмотрена мною1, за исключением интригующего тезиса (3). Я бы
задумался по его поводу: как отражение, причиненное одной
материальной системой другой материальной системе, может в дальнейшем
причинять еще что-то этой второй материальной системе, которою
оно еще и «кодируется»? Не присутствует ли здесь некоторая магия
отражения? Чуть далее (С. 153) автор объясняет это «цепью кодовых
преобразований», что, на мой взгляд, вряд ли является объяснением,
поскольку ничем не обосновывается необходимость — естественная
или логическая - таких преобразований. Нуда не это интересует нас в
первую очередь.
На первый взгляд в отношении возможности ИИ позиции
диспутантов должны были бы распределиться следующим образом:
Ильенков - «против», поскольку «идеальное» приписывается только
человеку вкупе с опредмеченными формами его культуры, тогда как
машинное моделирование интеллекта имплицитно мыслится им только
как имитация деятельности мозга. Дубровский же на том же
основании должен был бы быть «за». Но вот что интересно: концептуально
ничто не мешает построить компьютерную модель
интеллектуального решения задач как мультиагентную систему, которая
воспроизводила бы не только необходимость коммуникации сознательных
агентов друг с другом, но и эволюционное развитие каждого из них в
отдельности и всей системы в целом. Более того, вроде бы такие
исследования ведутся на вполне эмпирическом уровне2, хотя Эвальд
Васильевич мог не знать об этом по понятным причинам. В то же
время предполагаемый ИИ-оптимизм Дубровского тоже может
разбиться о его же концепцию мозга как «собственной» (т.е.
привилегированной) кодирующей системы сознания3. Ведь если сознание в
собственном, «субъективном» выражении, включающем «творческую
активность Я» как способность высокоорганизованной нейронной
системы к самоуправлению, возможно только «в материале» мозга, то
компьютеры должны разделить второстепенную техническую роль
дополнительных кодирующих систем вместе с книгами, картинами и
прочими артефактами.
Если же эту высокоорганизованную нейронную систему в
принципе возможно моделировать в металле, силиконе или в чем-то еще,
1 Михайлов И.Ф. Наследие советского «критического марксизма» в контексте
проблемы мышления // Вопросы философии. 2011. № 5. С. 108-118.
2 См.: Scheutz M., Andronache V. Op. cit.
3 См.: Дубровский Д. И. Указ. соч. С. 147-148.

И.Ф. Михайлов • «Искусственный интеллект» как аргумент в споре о сознании 209
отличном от серого вещества (собственно, почему бы и нет — такие
исследования тоже ведутся), то человеческий мозг (страшно
подумать!) лишается своего априори особого положения как
привилегированной кодирующей системы сознания (этот выбор, как мы
увидим далее, подробно обсуждается в споре между Сёрлом и Деннетом).
Но тогда падет последний (и по сути единственный) бастион защиты
от «деятельностного подхода» к идеальному: если «собственной
кодирующей системой» сознания может быть железка, то почему ею не
может быть целостность кодирующих систем культуры? А
естественный «бортовой компьютер» индивида может быть понят тогда как
технический инструмент его ассимиляции в культуре и — да,
преобразования ее, только именно как инструмент, а не субъект. (Аналогия:
бортовой компьютер автомобиля в чем-то помогает ему ехать, но не
едет вместо него.)
Таким образом, с одной стороны, выбор культуры или мозга в
качестве кодирующей системы сознания не влечет принятия
соответственно пессимистической или оптимистической позиции в
отношении ИИ, а с другой стороны, концептуальное исследование
возможности искусственного интеллекта также не дает преимуществ ни
одной из рассматриваемых позиций.
Сравнительный анализ «измов». Попытаемся обобщить различные
позиции относительно необходимых и достаточных условий
интеллекта (мышления, сознания — пусть пока они будут синонимами).
В качестве таковых рассмотрим альтернативно: (1) культуру, вслед за
Ильенковым -» (2) естественное или искусственное воплощение
вычислительной программы, манипулирующей символами (Деннет,
Хофштадтер), -> (3) биохимию мозга (Сёрл, Дубровский - по
крайней мере какего концепция представлена в «Проблеме идеального»1).
1 В более поздней работе в связи с критикой Сёрла Дубровский объявляет себя
сторонником функционализма, однако последний видит «в качественном
разграничении отношений функциональных и физических (с учетом необходимой
связи первых со вторыми), в отрицании редукции функционального к
физическому, в обосновании особого типа каузальности и закономерностей, не
сводимых к физическим, что имеет принципиальное значение для исследования
самоорганизующихся систем (где главная роль принадлежит расшифровке
кодовых, т.е. функциональных, зависимостей). Эта суть выражается принципом
воспроизводимости одной и той же функции на различной субстратной основе и
принципом инвариантности информации по отношению к физическим
свойствам ее носителя» (Дубровский Д.И. Новое открытие сознания? // Вопросы
философии. 2003. № 7. С. 92-111 ). Мне, честно говоря, пока не ясно, как эта установка
сочетается с уже приводившимися мыслями Давида Израилевича об
уникальности мозга как субстрата сознания (См.: Дубровский Д.И. Проблема идеального.
С. 141, 147-148).

210
Раздел 2. Философия психологии
Позиции ( 1 ) и (3) можно временно представить в качестве
разновидностей субстанциализма. Добавим еще одно измерение в виде
различия холизма (акцент на социальном целом) и индивидуализма и
получаем:
Измерение
Индивидуализм
Холизм
Субстанциализм
(3)
(1)
Функционализм
(2)
9
Позицию, обозначенную знаком вопроса, сформулируем в конце
статьи.
Возражение против (1) и (3): что значит быть функцией субстрата?
Сам субстрат, каким бы он ни был, есть (или, по крайней мере,
понимается в рамках современной научной картины мира как)
определенная структура. Тогда мышление - это функция социальной или атом-
но-молекулярной или еще какой-нибудь структуры. И тогда любое
утверждение эксклюзивности структуры определенного типа в
качестве претендента на роль субстрата ментальных событий очевидно
несет на себе печать догматизма — или же оно должно быть солидно
эмпирически обосновано, что, конечно же, выходит за пределы
компетенций философии.
Позиция (2) Деннета, по-видимому, состоит в том, что мышление
есть программа, осуществляемая в мозге, но могущая быть
реализована в любом субстрате (уже приведенная выше аналогия с полетом).
Однако, согласно Беннету и Хекеру, локализация мышления в мозге
приводит (в том числе и значительную часть нейрофизиологов) к
своего рода неокартезианству, когда роль субстанций выполняют тело и
мозг и ментальные предикаты приписываются только последнему.
Однако именно человек (животное), а не мозг знает, верит и теряет
сознание. Да, это всего лишь «внутренняя грамматика» языка, но она
задает онтологию. Можно сказать, что в случае с потерей сознания
употребление «я» - лишь языковая конвенция: на самом деле речь
идет о неполадках в мозге. Но можно ли сказать, что «знать» и
«думать» - это тоже предикаты мозга?
Беннет и Хекер интерпретируют Витгенштейна
бихевиористски: знание есть его проявление в поведении. Насколько
такая интерпретация справедлива, надеюсь, станет ясно из
дальнейшего изложения. Для этого необходимо обсудить понятие интен-
циональности, введенное в аналитическую традицию ученицей

И.Ф. Михайлов • «Искусственный интеллект» как аргумент в споре о сознании 211
Витгенштейна Г.Э.М. Энскомб1 и развиваемое в дальнейшем
Сёрлом2.
Итак, позиция (3) тесно связана с концепцией интенционально-
сти. Сознание - не столько содержание, сколько направленность на
предмет, или, как ее интерпретируют некоторые англоязычные
авторы, aboutness. Согласно Сёрлу, сознание производится
биологическим субстратом мозга. Следовательно, главная работа мозга —
производство интенциональных состояний, основа которых — в
биологической чувствительности и активности.
Интенциональные состояния тогда занимают свое
онтологическое место рядом с qualia, становясь феноменами субъективной
реальности, полностью не выразимыми в языке (как боль, цвет и т.п.),
т.е. я сначала на собственных состояниях учусь тому, что значит
«знать», «полагать», «сомневаться», а потом уже по аналогии
приписываю эти предикаты другим. Тогда должно быть некоторое
«состояние сомнения», в которое входит мозг и которое
сопровождается «чувством сомнения», находящимся на стороне qualia. Причиной
сомнения могут быть какие угодно обстоятельства внешнего мира,
их следствием должно быть состояние сомнения, а его следствием —
чувство сомнения. Полная аналогия с болью: я знаю, что такое боль,
по своим ощущениям и догадываюсь, что другим бывает больно, по
их поведению. Правда, Витгенштейн активно оспаривал такую
концепцию боли3, но дело даже не в этом. Боль - состояние не интен-
циональное: оно в себе содержит свой собственный предмет. А
сомнение - всегда «сомнение в том, что...». Необходимо
предполагается некоторый предмет сомнения и обстоятельство, которое
делает его сомнительным. Возникает цепочка: (а) факт +
фальсифицирующее его обстоятельство -* (Ь) состояние мозга -> (с)
чувство сомнения.
Попробуем разобраться, чем с точки зрения «глубинной
грамматики» отличаются выражения «Я в сомнении» и «Мне больно». Если
следовать рассуждениям Сёрла, значением высказывания «Я в
сомнении» должно быть (Ь) или (с). Если мы говорим в первом лице,
аналогия с болью может быть продолжена: я говорю «мое сомнение»
и подразумеваю соответствующее состояние моего мозга или
соответствующее «внутреннее» ощущение. Но что мы подразумеваем,
1 Anscombe Е. Intention. Ithaca, N.Y. : Cornell University Press, 1957.
2 SearleJ.R. Consciousness and Language. Berkley : University of California, 2002.
P. 77-90.
3 См.: Wittgenstein L. Op. cit.

212
Раздел 2. Философия психологии
когда говорим «его сомнение» или «он сомневается»? Мы делаем
вероятностное умозаключение? Кто-то может сказать: но ведь когда
мы говорим «У него бронхит» — мы тоже подразумеваем воспаление
бронхов, о котором догадываемся по внешним признакам.
Значит, наши суждения об интенциональных состояниях других суть
сплошь гипотезы?
Посмотрим, может быть, сама идея ИИ поможет нам в
концептуальном решении этой проблемы. Представьте себя на месте
конструктора искусственного мозга, перед которым стоит задача научить
машину сомневаться. У вас есть комбинация (а), которую машине
предстоит воспринять и оценить; вы не знаете, способны ли вы в
принципе заставить ее испытывать (с) и насколько это вообще важно,
а вот (Ь) - это как раз то, что и составляет вожделенное решение
задачи. Предположим, что техническую задачу восприятия и
идентификации действительного положения дел машиной вы решили.
Необходимо получить от нее сигнал полной решительности (например,
загорающуюся зеленую лампочку), если оцениваемые обстоятельства не
оставляют места для сомнений, и сигнал сомнения (желтая
лампочка), если имеющихся данных не достаточно для принятия
определенного решения. Для большей реалистичности этого мысленного
эксперимента предположим, что вы работаете в условиях ограниченного
финансирования.
У вас может появиться искушение создать разветвленную
нейронную сеть и моделировать в ней состояние человеческого мозга,
соответствующее сомнению, всякий раз, когда к тому располагают
оцениваемые обстоятельства, чтобы только через эту процедуру
включалась желтая лампочка. Но в этом случае ответственный за
финансы участник вашей команды наверняка укажет на
неоправданное расходование выделенных средств — и будет прав. Да и зачем
может понадобиться такое моделирование - чтобы воспроизвести (с)?
Но вы никогда не узнаете, «ощутила» ли машина чувство сомнения.
Гораздо дешевле и разумнее, скажут вам, написать программу,
основанную, например, на какой-либо «нечеткой» или «субъективной»
логике, которая позволит машине включать ту или иную лампочку в
зависимости от вероятностной оценки предлагаемых обстоятельств.
Но тогда, возразите вы, точно так же можно имитировать и
«болевое поведение», программно заставляя машину включать
определенную лампочку при наличии определенного раздражителя. Более того,
актер, изображающий испытывающего боль персонажа, сам ее
скорее всего не испытывает... А если актер играет сомнение - в чем
состоит его актерская задача? Он должен правдоподобно имитировать

И.Ф. Михайлов • «Искусственный интеллект» как аргумент в споре о сознании 213
«сомневающееся поведение». Значит ли это, что и сам он испытывает
сомнение своего героя по ходу пьесы? Если нет, то бихевиористский
принцип «сомнение есть сомневающееся поведение» оказывается
под ударом.
Известно рассуждение Витгенштейна о «грамматике боли»: если
бы не было «болевого поведения», то скорее всего было бы
невозможно научить ребенка правильно использовать слово «боль». Можно ли
научить кого-либо сомневаться, если не существует
«сомневающегося поведения»?
Вернемся к «сомневающейся» машине. Предположим, что
между ее рецепторами, воспринимающими сомнительную ситуацию (а),
и «желтой лампочкой сомнения» мы поместили сложнейшую
нейронную сеть, способную с максимальным приближением
воспроизвести состояние человеческого мозга в момент сомнения. В каком
случае машина должна включить это состояние? Очевидно, когда ее
рецепторы сообщат о положении дел, не позволяющем сделать
желаемый вывод или принять желаемое решение с достаточно высокой
степенью вероятности/обоснованности. Тогда на основе анализа
входящих данных машина запустит программу, которая в свою
очередь определит наличие оснований для сомнения и... переведет
сложнейшую нейронную сеть в состояние, соответствующее
«состоянию сомнения» человеческого головного мозга. А уже наличие
этого состояния станет основанием для включения желтой
лампочки. Не похоже ли это на странную конструкцию самолета, который
после включения двигателей начинал бы хлопать крыльями,
подражая взлету голубя?
Сторонник Сёрла может сказать, что включение нейронной сети
в технологическую цепочку необходимо, если мы хотим
моделировать именно сознательное сомнение, а не его автоматическую
имитацию, поскольку именно ее состояние и есть необходимая
онтологическая основа интенционального состояния, а следовательно, и
сознания как такового. Но тогда резонно спросить: если эта
онтологическая основа сомнения на самом деле не необходима в случае с
машиной (желтую лампочку - «сомневающееся поведение» - может
включить сама управляющая программа), то почему мы решили, что
она необходима сомневающемуся человеку?
Однако напрашивающееся в этом пункте возвращение к
бихевиористскому тезису «сомнение есть сомневающееся поведение» уже
заблокировано шахом, поставленным ему аргументом от актера,
способного сыграть сомнение так же, как он играет боль, не испытывая
ее на самом деле. Другое возможное возражение технологического

214
Раздел 2. Философия психологии
свойства: нейронная сеть не «вводится в состояние» некоей
программой - она и есть эта самая «программа сомнения», только
существенно более сложная. Но что это меняет концептуально? И зачем такие
сложности, если лампочку можно включить значительно более
простыми программными средствами?
В действительности наша проблема в ее правильном
концептуальном выражении состоит в следующем: там, где один (человек)
усомнится, другой будет слепо верить, а третий... тоже слепо верить,
но в прямо противоположное и т.д. Если же мы построим два или
более экземпляра сомневающейся машины, основываясь на простой
технологии: рецептор -> программа -> лампочка, то они скорее всего
будут завидным образом солидарны в выражении своих сомнений в
сходных обстоятельствах. А ведь именно «свободу мышления»,
«творческий подход к оценке проблемного поля» и т.п. мы рассматриваем в
наших онтологических презумпциях как сущностные
характеристики собственно человеческого сознания в отличие от управляющих
программ всевозможных автоматов. В этом пункте сторонник
«мышления мозгом» должен встать «во весь свой рост невероятный» и
провозгласить: так вот за что ответственны сложнейшие комбинации
нейронов головного мозга! У разных людей они хранят различные
горизонты знаний и опыта, бессознательные комплексы,
обусловливают их принадлежность к различным психоэмоциональным типам, и
все это вместе предопределяет различные интенциональные
состояния разных людей в одинаковых обстоятельствах. И поклонников
этой - в общем-то естественно-научной — парадигмы объяснения не
смущает такое концептуальное соображение: если нейронная модель
помогает нам докопаться до причин индивидуальных различий в
поведении и интенциональных состояниях, то... какая же это свобода?
Тогда свобода гражданина NN «сомневаться или не сомневаться» в
моих глазах состоит исключительно в моей досадной
неосведомленности относительно сложного комплекса причин, которые в
конечном счете предопределяют его выбор.
Мне бы не хотелось здесь останавливаться на защите свободы как
фундаментальной человеческой ценности, тем более что история
знала авторитетных мыслителей, готовых покончить со «вздорной
побасенкой о свободе воли». В конце концов это не более чем еще одна
онтологическая презумпция относительно человека. Гораздо
интереснее упорно следовать за нашими основными путеводными
ценностями: простотой и достаточностью концептуального
воспроизводства возможных ситуаций.

И.Ф- Михайлов • «Искусственный интеллект» как аргумент в споре о сознании 215
Что сделает любой, даже не самый продвинутый, программист,
если его попросить построить два или более «сомневающихся»
автомата, которые в сходных обстоятельствах выбирали бы различные
интенциональные состояния? Правильно, в несложную программу,
управляющую цветом лампочки, он добавит рандомизатор —
генератор случайных значений. Тогда с высокой степенью вероятности
там, где один автомат усомнится желтой лампочкой, другой зажжет
зеленый свет святой веры. Теперь представим себе, что наличие
другого с его (случайным?) интенциональным состоянием является
важной составной частью проблемного поля первого автомата, т.е.
его рецепторы воспринимают, а управляющая программа оценивает
не только «Верно, что р», но и «Верно, что р, но В в этом
сомневается». Предположим также, что между автоматами А и В существует
некий языковой интерфейс, и каждый из них предопределен к
преследованию некоторой цели с использованием в том числе ресурсов
другого и при этом способен к подбору средств ее достижения
методом проб и самообучению на ошибках. Разве это не является
достаточным описанием человеческой коммуникационной ситуации, в
контексте которой только и имеют смысл такие интенциональные
состояния, как «знание», «сомнение», «вера» и т.п.? Если это так, и
человеческий тип коммуникации в принципе воспроизводим
машинами при указанных условиях, то интенциональные состояния — это
не состояния мозга или осуществляющейся в нем программы. Более
того, это и не модусы поведения, чем искушают возможные
бихевиористские интерпретации. Это модальности, составляющие
специфические логические структуры различных коммуникационных
ситуаций.
Свободными в своей вере и своих сомнениях нас делают вовсе не
нейронные сети, а коммуникационные ситуации.
Теперь самое время предложить ответы на вопросы,
сформулированные в начале.
Может ли гипотеза ИИ внести свой вклад в традиционные
философские дискуссии вокруг сознания и мышления? Она, избавляя
формулировки проблемы от антропоморфности и психологизма,
обнажает ее структурно-логический каркас проблемы и позволяет тем
самым увидеть решение в его концептуальной простоте: слова
«знание», «мышление», «сомнение» и т.п. обозначают не более и не менее
чем взаимно определяемые позиции акторов в логической структуре
той или иной коммуникационной ситуации. Мозг, компьютеры и
другие естественные и искусственные «дивайсы» необходимы
акторам для правилосообразного функционирования, но не достаточны

216
Раздел 2. Философия психологии
для того, чтобы знать, мыслить или сомневаться. Такую
интерпретацию можно было бы обозначить как коммуникативный
функционализм, если бы не тяжеловесность этого термина. Возможно, со
временем появится лучшее название.
Может ли философия с помощью собственного неэмпирического
инструментария предложить ответ на вопрос о возможности
искусственного моделирования человеческого разума? Если верен ответ на
первый вопрос, то логично предположить, что наиболее
перспективных исследований ИИ стоит ожидать в направлении создания муль-
тиагентных систем.

РАЗДЕЛ
3
А.Ю. Антоновский
К системно-коммуникативной
интерпретации языковых
технологий. Язык
и письменность
I
о
и
s
ш
S
8
и
S
en
Вместо введения: социальные технологии как способы
пространственно-временной оптимизации общения. В
настоящей статье попробуем схематично
реконструировать одну из важнейших социально-технологических
коммуникативных трансформаций: ключевые условия
перехода от техник распространения
коммуникативного смысла (шум, свет, звук, язык, письменность и
печать) к социальным технологиям достижения
коммуникативного успеха (коммуникативные медиа истины,
власти, денег и т.д). В качестве основного тезиса будет
утверждаться, что условиями появления последних и
являются техники письменности и книгопечатания.
Для анализа социальн�