1ладимир Вертли
;тановк

о
Австрийская библиотека
в Санкт-Петербурге
SymtosiuM

Vladimir Vertlib
Zwischenstationen
roman
DEUTICKE
Wien — München
1 999

Владимир Вертлиб
Остановки
в пути
роман
перевод с немецкого
Веры Ахтырской
Санкт-Петербург
SYMPOSIUM
2009

ББК 84.4Ав
В35
Составитель серии
Александр Белобратов
Перевод с немецкого
Веры Ахтырской
Художественное оформление
и макет серии Андрея Бондарен ко
Издатели выражают признательность
Обществу «Литерар-Механа» (Вена),
Министерству образования, искусства и культуры
и Министерству европейских и иностранных дел
Австрийской республики за содействие изданию
этой книги.
С разрешения издательства Paul Zsolnay Verlag GmbH.
Всякое коммерческое использование текста и оформления
книги возможно исключительно с санкции Издательства.
© Deuticke im Paul Zsolnay Verlag,
Wien 1999
© Издательство «Symposium», 2009
© В. Ахтырская, перевод, 2009
© А. Белобратов, составление
серии, 1995, 2009
© А. Бондаренко, оформление,
ISBN 978-5-89091-402-6 2°°9

Остановки
в пути

I. Место действия — Петербург
«Дорогие мои, вот пишу вам, но горестную
весть вы уже, наверное, знаете: скончалась Ра-
хиль Соломоновна. Примите наши соболезнова-
ния и соболезнования всех друзей и знакомых, —
а их уже осталось ой как немного...»
Бабушка моя дожила до восьмидесяти че-
тырех. Умерла она осенью тысяча девятьсот
девяносто третьего года после долгой болезни,
в страшных мучениях. Перед смертью я еще
успел ее повидать — впервые за двадцать лет
вернулся в родной город, где не был с самого
детства.
Санкт-Петербург, Финляндский вокзал.
Поезд из-за границы направляют к боковой
платформе, и он медленно замирает напротив
какого-то длинного низкого здания, вроде ба-
рака, что ли, и парочки ларьков. На перроне
всего несколько встречающих. Я выхожу и сра-
зу же узнаю вокзал — гигантскую бетонную ко-
робку из-под обуви, уродливее не придумаешь.
7

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
Только огляделся — и надо же, передо мной
вырастают знакомые фигуры, — ну, знакомые
вообще-то по фотографиям: это мой дядя
Аарон, кутается в темно-серый потрепанный
плащ, давно вышедший из моды, а лысину
прикрывает кепкой. Смущенно улыбается —
«я тебя тоже сразу узнал» — и пытается ото-
брать у меня чемодан. Рядом мой двоюродный
брат Роберт; я помню все «этапы» его «боль-
шого пути»: вот пионер в косо повязанном
галстуке, вот неуклюжий первокурсник с при-
ятелями, насупился, смотрит букой, вот с от-
цом и с бабушкой возле какой-то многоэтаж-
ки, вот, наконец, на первом цветном фото —
стареющий холостяк, плешь уже намечается,
виски седые.
Обычные неловкие вопросы вроде «ну,
как доехал?», «устал с дороги?» Потом меня
тащат мимо вокзала к станции метро. Празд-
ничный ужин ждет, а бабушка-то как волнует-
ся, три ночи не спала, надо ей прямо сейчас
позвонить, иначе нехорошо, неудобно. Теле-
фонные будки пробуждают у меня целую бурю
воспоминаний — об австрийском ретро-сери-
але, который я в субботу от нечего делать
смотрел по телевизору, обо всяких старых
фильмах, которые любил в детстве. Дозвани-
ваюсь только с пятого раза, и связь сразу же
прерывается — я даже ничего принужденно-
8

I. Место действия — Петербург
бодрого изречь не успеваю. Что бабушка гово-
рит, я вообще не понимаю. Кажется, взволно-
ванно бормочет на другом конце провода. Сам
начинаю психовать, но все-таки стараюсь го-
ворить уверенно и спокойно. Но уже поздно,
нас разъединили.
Снова озираюсь по сторонам. Незадолго
до того как развалилась ГДР, какой-то газет-
ный острослов написал, что, мол, Восточная
Германия периодически засыпала лет на де-
сять — по распоряжению партии, конечно:
там за пятидесятыми годами сразу же после-
довали семидесятые, а тут уже и Перестройка.
А Советский Союз проспал сразу лет трид-
цать — так дешевле. Пятидесятые плавно пе-
решли в девяностые.
Рекламные плакаты предлагают компью-
теры, видеомагнитофоны и бытовую технику
фирмы «Сименс», а под плакатами, которые
занимают чуть ли не полфасада, толкаясь, ле-
зет в разбитый автобус хмурая толпа: автобус,
кажется, вот-вот осядет набок, но потом все-
таки трогается с места.
Да, надо поторапливаться, люди здесь шу-
тить не любят, вон у них какие мрачные лица,
улыбнешься таким, а они решат, что издева-
ешься. В этом мире любезность приживется
еще не скоро. Наступаю кому-то на ногу, веж-
ливо прошу извинения, в ответ меня толкают,
9

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
потом, у входа в метро, как следует получаю
дверью — я-то предположил, дурак, что иду-
щий впереди ее придержит. Старомодные эс-
калаторы тарахтят так, что можно оглохнуть, и
вот уже мимо проплывает гигантский Ленин
на мозаичном панно. Вождь мировой револю-
ции с сияющим взором простирает руку куда-
то в направлении темных и низких туннелей
метро — в светлое будущее, наверно, или
к рекламе «Мальборо» на противоположной
стене.
Потом борьба возле узких дверей вагона,
рукопашная не на жизнь, а на смерть — так
сказать, закалка. С рюкзаком проще, я им раз-
двигаю толпу как тараном. «Осторожно, двери
закрываются!» Дядя и брат втолковывают мне,
как вести себя в общественном транспорте.
Скоро я соображаю, почему во мне с первого
же взгляда узнают иностранца. «Дело в такте и
в чувстве собственного достоинства, — объяс-
нит мне позднее брат, и улыбнется. — Ты всех
пропускаешь, стараешься встать так, чтобы
никого не задеть, а не лезешь вперед, не пиха-
ешься, не толкаешься». Само собой, нельзя же
все сваливать на то, что, мол, в каждой стране
свои обычаи.
«...правда, я почти уверена, что пишу сбив-
чиво и путано, ведь еще так мало времени про-
10

I. Место действия — Петербург
шло. Как-то все сразу смешалось, в голове нераз-
бериха, впрочем, и в жизни тоже...»
Сколько себя помню, я всегда обожал ез-
дить на поезде. В ночи мимо проплывают
станции, огни робко появляются где-то вда-
ли, — от них невозможно оторвать глаз, — вот
они все ближе, ближе, и наконец, делаются та-
кими огромными, что, кажется, вот-вот за-
топят все вокруг ярким светом; иногда раз-
дается скрип тормозов, металл скрежещет о
металл, толчок — и ты откидываешься на
спинку кресла, за окном проступают очерта-
ния заспанного провинциального вокзала со
старинными аркадами, магазинчики и табач-
ные лавки с опущенными жалюзи — чудится,
будто их уже тысячу лет никто не открывал.
И это еще не все... Вот мимо торопливо прохо-
дит железнодорожный служащий, обычно в
красной (или синей, или зеленой) фуражке;
из громкоговорителя глухо, словно из далеко-
го-далекого, таинственного штаба, доносится
чей-то голос, неизвестно кому дающий за-
гадочные указания; какие-то позевывающие
бледные люди, нагруженные чемоданами и
рюкзаками, медленно, неуверенными шага-
ми, ведь ноги у них затекли от долгого сиде-
ния или лежания в неудобной позе, плетутся
на стоянку такси, еще не в силах поверить, что
11

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
они уже дома. Наконец, раздается свисток,
вокзал уплывает, на автоматическом табло на
перроне с треском исчезают буквы, словно по-
езд движется в неизвестном направлении, а
пункт назначения на табло — всего лишь
уловка, чтобы сбить с толку преследователей.
И хотя я так еду и еду, кажется, уже лет
двадцать — ходят слухи, что поезда в пункт на-
значения все-таки прибывают.
Из моего родного Ленинграда мы с роди-
телями в эмиграцию тоже уезжали на поезде.
Тот вечер я до сих пор помню как сейчас.
Мне было пять лет, и потому родители реши-
ли мне не говорить, что мы уезжаем навсегда.
Я ходил в детский сад, ну, вдруг еще проболта-
юсь? Вместо этого мне объявили, что мы на-
долго отправляемся путешествовать, и, полу-
чается, вроде даже и не обманули.
— Ну что, будешь по мне скучать хоть не-
множко? — спросила у меня бабушка.
— Нет, нисколечко! — ответил я упрямо,
прекрасно понимая, как она меня любит, и
осознавая свою власть.
С ее морщинистого лица исчезла улыбка,
уголки губ опустились.
— Да ты, оказывается, свою старую бабу-
лю и не любишь вовсе!
— Еще как люблю, больше всех на свете!
Ты ведь к нам приедешь!
12

I. Место действия — Петербург
Но увиделись мы лишь через двадцать лет.
Пять раз советские власти отказывали ей в ту-
ристической визе. Не заслужила, мол, права
на свидание с дочерью. Не воспитала ее совет-
ской патриоткой, вырастила предательницу
родины, так что теперь получай. Только при
Горбачеве бабушке разрешили на месяц съез-
дить в Австрию.
Однако тогда, в тот вечер больше двадцати
лет назад, перед самым отъездом, мы долго си-
дели в зале ожидания. Друзья и родственники
пришли прощаться. Сестра моего отца, ком-
мунистка, рисковать не хотела, а потому под-
бежала к нам, обняла отца, поцеловала маму,
подхватила меня на руки, кинулась со мной в
какой-то темный угол, чтобы никто не заме-
тил, прижала к себе, поцеловала и заплакала.
Я тоже расплакался, хоть и не понимал, что
происходит. Свисток возвестил отправление.
В тысяча девятьсот семьдесят первом году
казалось, что Советский Союз продержится
еще как минимум лет двести, а «железный за-
навес» — это навсегда. Когда я спросил у ро-
дителей, почему все плачут, они не ответи-
ли — отвели глаза и уставились в пол.
На перрон тетя с нами не вышла. Ее сын,
мой двоюродный брат Вадим, позднее рас-
сказывал мне, что в их семье даже наших
имен не упоминали. Ну, как же, родители —
13

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
партийные, отец — профессор. Сына надо по-
беречь, нечего его посвящать во всякие мрач-
ные семейные тайны. У него даже своего клю-
ча от почтового ящика не было. А то еще най-
дет наши письма. Вот потому он только после
смерти родителей узнал, что у него есть род-
ственники на Западе. Тогда жить Советскому
Союзу оставалось всего ничего. Приехав в Пи-
тер, я его навестил. О родителях своих он гово-
рил неохотно.
«...а потом рассудок у нее помутился (все
пыталась полки в коридоре обрушить, по квар-
тире голая бегала, еще почему-то все хотела
влезть на тумбочку, где маленький телевизор
стоит). Я ей сердечного всякого накапала и по-
шла на кухню».
Так вот, когда я спустя двадцать с лишним
лет вернулся в Россию, бабушка мне от добро-
го сердца столько всяких советов надавала,
что я прямо обалдел. И не я один. Дядя Аарон
при мне стал ее упрекать, что вот, мол, его
сыну, моему двоюродному брату Роберту, она
никогда столько внимания не уделяла, и уде-
лять не будет. А Роберт, между прочим, нездо-
ров, можно бы о нем и позаботиться. Бабушка
на это ответила бред какой-то, вроде: «Вот
еще, внимание ему нужно, у него и так все ни-
14

I. Место действия — Петербург
чего!» Дядя посмотрел на меня, вдруг покрас-
нел и вышел из комнаты.
Бабушку по своему детству я запомнил ху-
дощавой, подвижной женщиной, но сейчас
она, само собой, изменилась до неузнаваемо-
сти. У меня на глазах несколько раз падала,
располнела так, что едва могла добрести от
кровати до туалета и обратно. Но до сих пор
всеми командовала, любо-дорого посмотреть.
Сына своего, которому уже за шестьдесят пе-
ревалило, держала в ежовых рукавицах. То и
дело на работу ему звонила — убедиться, что
он там.
В первый же свой день в Питере я случай-
но остаюсь с бабушкой наедине. И тут я сооб-
ражаю, что сказать-то нам друг другу нечего.
Ну, встретились, как положено, по всем пра-
вилам, ну, заверили друг друга во всяких там
теплых чувствах... Мы оба улыбаемся, и тут
меня начинает мучить совесть. Бабушка смот-
рит на меня пристально, вроде даже с недове-
рием. Можно на меня положиться или нет?
Потом она открывает мне страшную тайну —
ну, вроде как привлекла на свою сторону, за-
вербовала.
«Знаешь, я вообще-то невестку недолюб-
ливаю», — говорит она мне «по секрету». Она
ей до сих пор не может простить, что та в ты-
сяча девятьсот пятьдесят пятом году вышла
15

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
за ее сына Аарона. Дышит тяжело, даже сидит
с трудом на постели, в крошечной комнатке,
где и телевизор, и радио работают, и шум сто-
ит такой, что их не перекричать. Бабуля к тому
же плохо слышит, и ей приходится чуть ли
не вопить, но она упрямо отказывается уба-
вить звук: уверяет, что голоса из телевизора
и радио ее успокаивают.
— Фаня, она, может быть, и добрая, —
кричит она, — но лживая какая-то, притво-
ряется все время. Все чего-то из себя строит.
А по-твоему?
Я знаю, что, когда я был маленьким, тетя
меня очень любила. Ну, по крайней мере, мне
так говорили.
— Знаешь, ко мне она хорошо относи-
лась, — произношу я.
— К тебе-то она, может, и хорошо отно-
сится, — негодует бабуля, — но все потому,
что ты ей с Запада деньги и шмотки при-
возишь, и все такое прочее... Вот она раз вече-
ром куда-то собралась, я ее и спрашиваю,
куда, мол, направилась. А она мне и отвечает:
«А вам не все равно? Я вам отчет давать не
обязана». Ну, можно ли так с пожилым чело-
веком разговаривать? Невоспитанная она, вот
что я тебе скажу.
И тут бабуля запричитала: и никто-то ей ни-
когда не говорит, куда уходит, и о том, когда
16

I. Место действия — Петербург
вернутся, тоже никто в известность не ставит,
и вообще, все-то ее, бедную, бросили, сидит
она целыми днями одна-одинешенька.
Все это время тетя Фаня и дядя Аарон под-
слушивают в соседней комнате, и конец ба-
бушкиной речи тонет в их возмущенных воз-
гласах.
Наконец, самое важное сказано, и бабуш-
ка засыпает в постели под вопли телевизора
и радио. Я все эти старушкины страхи, фобии
и неврозы ой как хорошо понимаю, чего доб-
рого, это и мое будущее.
Правда, самому страшно делается, но у
меня все эти неврозы в начальной стадии уже
проявляются, я тоже пытаюсь всех подавлять
и всеми командовать, а закончится все не-
избежно всплесками бессильной ярости, как
у нее. А если я до восьмидесяти дотяну? Она
потому и родственникам на работу то и дело
звонит, что хочет забыть о болезнях и смерти,
это у нее не получается, понятно, вот и сходит
она с ума.
«Мы вызвали "скорую помощь ", те назначи-
ли транквилизаторы у но ей даже транквилиза-
торы не помогли. Потом она впала в коматозное
состояние, так что мы уже и надеяться пе-
рестали. Но все-таки дар речи к ней вернулся,
а потом она и вставать начала (а ей это строго
17

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
запретили), иногда нам даже от нее доста-
валось. Потом мы каких только врачей ни вызы-
вали, и каждый что-то свое прописывал. Аппе-
тит у нее был на славуу так что поправлялась
она быстро, недели через три уже по квартире
расхаживала как ни в чем не бывало. Мы ее уго-
варивали, увещевали всячески, боялись, что она
переутомится, но разве же ей объяснишь! Зала-
дила свое: "Еще я у тебя разрешения просить
буду, ишь, раскомандовалась!"»
В родном доме держатся за старые обычаи
и старые веши, кто знает, может, просто по
необходимости. Розовые обои с какими-то
квадратиками и ромбиками, тяжелые занаве-
си, светло-коричневый диван, занимает чуть
не половину комнаты, и без того заставленной
громоздкой мебелью, а посреди комнаты еще
и стол, такой огромный, что мимо него прихо-
дится пробираться бочком по стеночке, если
хочешь из одного конца комнаты дойти до
другого. А еще светло-желтый абажур с пыль-
ной бахромой. Да, не забыть бордовый ковер
на стене, декоративную фарфоровую тарелку
рядом, пейзаж с парусником на фоне заходя-
щего солнца.
Дядя с тетей ухлопали зарплату чуть не за
целый месяц, чтобы достойно встретить бога-
тенького гостя с Запада, праздничный ужин
18

F. Место действия — Петербург
приготовили: колбаса, ветчина, рыба, салаты,
фрукты всякие.
Жизнь-то какая стала, втолковывают они
мне, опасная да непредсказуемая. А по вече-
рам лучше вообще на улицу не выходить. Бес-
печность до добра не доведет. Пока ты здесь,
будь осторожен, не лезь куда не следует.
— Вон у соседки сын, твоих примерно лет
молодой человек, — бабушка теребит меня за
рукав, — две недели назад пропал. Ушел утром
на работу и не вернулся. Наверное, убили,
сейчас такое творится...
— Я все, что скопил, на новую дверь и за-
мок с секретом потратил, — вставляет дядя. —
А потом, надо же было куда-то деньги вло-
жить, а то бы инфляция все съела. Еще бы
месяца два, и я на них кило картошки бы не
купил.
«Утром она еще встала, в каком-то полусне
справила нужду на пол, там мы ее и нашли и кое-
как снова уложили в постель. На сей раз она не
сопротивлялась, обошлось, сознание у нее было
ясное, вот только дар речи пропал, и видеть это
было ой как тяжело. Я с трудом научилась пони-
мать, что ей нужно. А она меня всегда пони-
мала».
19

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
На метро еду на Финляндский вокзал. От-
туда на электричке в северном направлении.
На шестой станции выхожу. Разбитый поко-
сившийся перрон. В конце перрона — дере-
вянная будка. По бетонным ступеням вниз,
в темный подземный переход. Раньше его не
было. Помню, мы с мамой пролезали под то-
варными вагонами, стоявшими на запасном
пути. Помню, я боялся, что они вот-вот тро-
нутся, помню тепловозы, которые во времена
моего детства тянули товарные поезда и кото-
рых теперь больше не увидишь. Помню, мама
брала меня на руки и поднимала на платфор-
му, а потом ловко забиралась сама. С той сто-
роны железнодорожных путей тогда только
что построили пять многоэтажек, а с городом
этот район соединяло широкое шоссе. Мест-
ность низменная, заболоченные луга. Сейчас
здесь вырос новый квартал, на улицах — моло-
дые деревья, даже разбили настоящие парки.
От старых заводских корпусов с этой стороны
железной дороги и от глубоких, поросших
травой траншей на бывшей линии фронта
сейчас ничего не осталось.
Наш дом я нахожу не сразу. Большую тер-
риторию между железной дорогой и нашим
старым кварталом застроили. Приходится
смотреть по карте. Наконец, я у подъезда. Дом
будто нежилой. На лестнице пахнет кошками.
20

I. Место действия — Петербург
Поднимаюсь на второй этаж, рассматриваю
табличку с чужим именем и красную кнопку
звонка справа. В последний момент отдерги-
ваю руку. Снова спускаюсь во двор, обхожу
дом, ищу глазами окно комнаты, где когда-то
стояла постель родителей, моя детская кро-
ватка и письменный стол отца. Бабушка спала
в гостиной.
Занавеси плотно задернуты.
Закрываю глаза и вижу, как два незнаком-
ца обыскивают мою постель. Один из них
поднимает матрац и спокойно бросает на пол.
Третий роется в письменном столе отца. Отец
молча, безучастно смотрит на происходящее.
Лицо у него серьезное, вид сосредоточенный.
Он еще стройный, волосы у него еще густые,
темно-каштановые. Бабушка сидит на посте-
ли родителей, а я — у нее на коленях. Она так
тесно прижимает меня к себе, что мне даже
дышать трудно. Она тоже молчит. Где мама,
я не знаю. Меня страшно удивляет, что отец
ничего не говорит этим людям. Стоит мне
хотя бы дотронуться до его письменного сто-
ла, как он начинает кричать.
Один из незнакомцев что-то говорит, но я
не понимаю ни слова. «На этот вопрос я отка-
зываюсь отвечать». Незнакомец произносит
еще что-то, уже громче, угрожающим тоном.
«Сейчас случится что-то страшное», — мель-
21

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
кает у меня голове, я закрываю глаза и прячу
лицо у бабушки на груди. «На этот вопрос я
тоже отказываюсь отвечать», — доносится до
меня голос отца. Теперь все трое кричат, пере-
бивая друг друга. В их воплях мне чудится не
просто злоба, а настоящая ненависть. Одну
фразу я запомнил дословно: «Мы сейчас тебя
арестуем, сволочь, и сделаем все, чтобы на
свободу ты больше не вышел, никогда. По-
нял?!»
Отец по-прежнему, не шелохнувшись,
стоит у письменного стола. Лицо у него не-
проницаемое, угроз он будто не слышит. «Это
вопрос или утверждение? Если вопрос, то я
отказываюсь на него отвечать».
Хотя мне всего четыре года и я не пони-
маю, что происходит, отец никогда — ни до
того, ни после — не казался мне таким силь-
ным.
Незнакомцы укладывают в картонную
коробку книги, письма, печатную машинку
и напечатанные страницы. Потом уходят,
забрав коробку с собой. Только тут бабушка
меня отпускает. В квартире хаос, как по-
сле погрома. Бабушка начинает прибираться,
а отец с трудом, как в замедленной съемке,
бредет в гостиную, словно его не слушаются
ноги.
22

I. Место действия — Петербург
«Раньше, пока еще не потеряла дар речи, она
вдруг принималась рассказывать какие-то ис-
тории, которые мы все давным-давно знали. Но
притворялись, что впервые их слышим. Кажет-
ся, ее радовало, что мы так внимательно слуша-
ем и что нам интересно...»
Мой отец был в числе тех, кого позднее
назвали «отказниками». Еще в студенческие
годы он познакомился с несколькими еврея-
ми, которые считали, что если еврей не эми-
грировал в Израиль, то жизнь его прошла на-
прасно, и что для еврея не может существовать
более возвышенной цели. До середины шес-
тидесятых сионисты объединялись в неболь-
шие группы, кое-как поддерживавшие кон-
такт друг с другом.
«Когда мы встречались у кого-нибудь в
квартире, — рассказывал потом отец, — то
всегда включали радио и разговаривали шепо-
том. Наверняка ведь все прослушивалось».
В шестьдесят восьмом, когда мне было два
с половиной года, родители подали в ОВИР
заявление на выезд. Несколько месяцев спус-
тя пришел отказ. Они подали еще одно заяв-
ление, и снова им отказали. Только в семьде-
сят первом году они смогли выехать из стра-
ны. В шестьдесят девятом отец написал в
Верховный Совет письмо с протестом против
23

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
политики режима в отношении еврейского
населения. Он требовал открыть границы для
всех, кто хочет эмигрировать. Копию письма
он передал какому-то датскому журналисту,
и тот провез ее на Запад. Письмо напечатали
в западных газетах и транслировали по изра-
ильскому радио, по радиостанции, вещавшей
на коротких волнах на Советский Союз. По-
сле этого многие старые друзья, боясь репрес-
сий, перестали общаться с моими родите-
лями.
А вот одно из моих первых детских воспо-
минаний: теплый летний день, я иду с бабуш-
кой по городу. Мне три года, я тащу за ухо бу-
рого плюшевого мишку. У мишки оторван
правый глаз. Бабушка обещала его пришить.
Тогда медведь сможет видеть меня правым
глазом, сидя слева от меня в электричке. Но
чаще всего пассажиры не уступают место мое-
му медведю — кстати, зовут его Миша.
Мне хорошо. Я только что выпил стакан
газировки из автомата. Я до сих пор ощущаю
приятный сладковатый вкус. На солнце по-
блескивает купол одного из главных ленин-
градских соборов. Смотреть на купол можно
только прижмурившись. Такого тепла и тако-
го яркого солнца я не помню. Сажусь на кор-
точки и трогаю горячий асфальт. Бабушке это
не нравится. «Не пачкай руки!» — говорит она.
24

I. Место действия — Петербург
Люди в такой прекрасный день не торо-
пятся. Когда мы стояли у автомата в очереди
за газировкой, какая-то женщина спросила,
как меня зовут и сколько мне лет. Потом она
что-то сказала бабушке, и та рассмеялась в от-
вет. Когда бабушка смеется, на щеках у нее по-
являются ямочки, а густые брови подрагива-
ют. Людей я вообще не боюсь. А если меня
все-таки кто-то испугает, спрячусь за бабуш-
киной юбкой, и страшный человек меня не
найдет.
Мы с бабушкой сворачиваем в узенький
переулок. В конце переулка — вход в парк,
а там и детская площадка. Прохожих мало.
Навстречу идет женщина. Мне она кажется
знакомой, она приходила к нам домой. Как же
ее зовут? Изо всех сил пытаюсь вспомнить.
Маша? Нет, Даша. Нуда, точно, я же помню.
Это Даша, и раньше она у нас часто бывала.
Она же мне еще пожарную машину подарила,
которую заводят ключиком и которая ездит по
кругу и гудит. Отец эту машину терпеть не мо-
жет, а бабушку она не раздражает.
Я вырываюсь от бабушки и бросаюсь к Да-
ше. «Даша! — кричу я, — Даша! Когда ты к нам
снова придешь?» Я жду, что она нагнется, под-
хватит меня и прижмет к груди, как большин-
ство взрослых. Но Даша ведет себя очень
странно. Она бросает на меня недружелюбный
25

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
взгляд. Побледнев, поворачивается ко мне
спиной и быстро уходит, заодно перебегая на
другую сторону улицы. Я в изумлении засты-
ваю. Почему Даша на меня сердится? Что я та-
кого сделал? Я же всегда хорошо себя вел, ког-
да Даша к нам приходила. Я заливаюсь слеза-
ми. Бабушка меня обнимает. «Ты тут ни при
чем, — повторяет она. — Забудь, просто за-
будь, как будто не было этого!» И тут же начи-
нает рассказывать мне какую-то сказку о зеле-
ных овечках, летающих гномах и лошадях на
велосипедах. Никогда раньше такой чуши от
нее не слышал.
«Иногда она как-то странно поводила пра-
вой рукой, но что она хотела этим сказать —
Бог весть. Откуда же нам догадаться, что про-
исходит в сознании умирающего. Скоро, скоро
все там будем, скоро все через это пройдем».
Любой турист, приезжающий в Петербург,
непременно должен побывать в Петродворце.
Увидеть парк с фонтанами, каналами, павиль-
онами и прудами. Родственники мне этим
Петродворцом все уши прожужжали. Так что
теперь трясусь в электричке рядом с двоюрод-
ным братом Робертом. Напротив худая тетка
средних лет, в толстой куртке с капюшоном,
в сапогах, в шапке, шапку явно сама связала.
26

I. Место действия — Петербург
В вагоне холодно, уже осень: сначала из раз-
битых окон и неплотно закрывающихся две-
рей только сквозит, а потом дует настоящий
ветер. У тетки покрасневший нос, под уста-
лыми глазами темные круги. Дыхание отдает
алкоголем. Руки в мозолях и трещинах слегка
дрожат. Я невольно гляжу на них, просто
не могу отвести взгляд.
— В огороде вкалываю, вот руки и огрубе-
ли, — как назло вдруг произносит тетка, а раз-
говаривать мне не хочется. — Ну, участочек
у меня маленький, сажаю картошку да огурцы,
а то как концы с концами сведешь?
Роберт подхватывает эту тему, тетка ему
выкладывает, что она, мол, по профессии ин-
женер-машиностроитель, но на зарплату не
прожить. Как только речь заходит о деньгах,
тетка начинает ругаться, жалуется, что в стра-
не бардак, и тут же сравнивает Россию с
«ближней заграницей».
— Вот, посмотрите на Эстонию, — гово-
рит она. — Инфляции никакой, валюта твер-
же немецкой марки.
— А все почему? — рявкает какой-то му-
жик у меня над ухом так, что я вздрагиваю.
Оборачиваюсь — передо мной старик с высо-
ким лбом и ввалившимися щеками. — Пото-
му, что эстонское правительство свой народ
ценит. Не то что наш пьянчуга Ельцин.
27

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
— Ах, вот оно как, — откликается дру-
гой пассажир. — А вы что, с ним вместе пили,
вам-то откуда знать?
— А ты сиди и помалкивай, не с тобой го-
ворю. Я вот с этими молодыми людьми, а от
таких как ты меня просто воротит.
Я не возражаю, в разговор не вмешиваюсь,
черт, только бы никто не догадался, кто я, от-
куда и что на самом деле обо всем этом думаю.
В вагоне начинается неясный ропот, как будто
все бормочут себе под нос, хотя никто больше
не отваживается вмешаться в разговор. На ли-
цах застыло любопытство, что, мол, дальше
будет, глаза блестят. Ну что, до драки дойдет?
Вроде все только того и ждут.
— Знаю я этих эстонцев, — продолжает
старик, — нечего было их из Союза отпускать,
больно много себе воли взяли, зажили, как
на Западе... Но правительство у них не то что
наш пьянчужка, свой народ ценит... Я после
войны в НКВД служил, и мы в Таллине этих
эстонских гадов только так вешали. Своими
глазами видел, как они на виселице болта-
ются. А ведь у меня мать эстонка. Что поде-
лаешь, жизнь такая...
Вагон замолкает, слышен только стук ко-
лес и позвякивание оконных стекол. Эта на-
пряженная тишина вот-вот взорвется, и я не-
вольно втягиваю голову в плечи, как будто
ожидая удара.
28

I. Место действия — Петербург
— Да ладно вам, чего там, — прерывает
молчание инженерша. — По мне, пусть эти
эстонцы живут как хотят, в том, что у нас тво-
рится, еврейская мафия виновата. Говорят,
и Ельцин наполовину еврей, но точно неизве-
стно, а вот что Гайдар, сволочь эта, который
кашу всю эту заварил, наполовину еврей, все
знают. Старая история, снова здорово.
— Да, милочка, что и говорить, от евреев
теперь в мире все зло, особенно от американ-
ских...
Ну, и что же мне делать? Сказать им, что я
сам еврей, возмущаться, ну, подраться, в боль-
ницу попасть (а там и на кладбище недолго),
в милицию? Мне страшно. Роберт тоже сидит
и помалкивает.
Вдруг какой-то коренастый лысый пожи-
лой человек встал и направился к нам. До сих
пор он просто смотрел и слушал, не проронив
ни слова, мне еще запомнился его взгляд —
странный такой, тяжелый.
— Вам сколько лет? — спросил он у стари-
ка за моей спиной.
— Семьдесят пять, — ответил тот.
— Ровесники, значит. Но мы не для таких
сволочей и мерзавцев, как ты, победили. А ну,
пошел отсюда!
Он так заорал, что другой изменился в
лице и побледнел. Не дожидаясь протестов
и возмущенных возгласов, толстяк схватил
29

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
антисемита за шиворот и сдернул с сиденья.
Поезд как раз подъезжал к очередной станции
и затормозил, жертва, падая, пролетела через
весь проход, прокричала какое-то неразбор-
чивое ругательство, потонувшее в скрипе тор-
мозов, стукнулась о стенку, а когда открылись
двери, толстяк пинком выбросил ее из вагона.
Вернуться жертва даже не попыталась.
Тетка напротив больше не произнесла ни
слова, просто вызывающе уставилась на свои
руки, а толстяк как ни в чем не бывало уселся
в уголке и затих. Другие пассажиры притво-
рились, что ничего не заметили. Мрачно и
безучастно взирали в пространство, как и по-
ложено в общественном транспорте. «Что я
здесь делаю?» — подумал я. Даже захотелось
прямо на следующий день уехать, но все-таки
зрелище было ничего себе, что надо...
«Чем больше мы хлопотали, тем беспомощнее
она становилась, хотя мы чего только ни делали,
чтобы ее накормить и содержать в чистоте...»
Мы с двоюродным братом Вадимом идем
по Невскому, мимо парадных дворцов, всяко-
го там классицизма и ампира — и заодно мимо
раскладного столика прямо посреди тротуара;
на нем громоздится стопка листовок — мол,
берите, кто хочет. Огибаем небольшую толпу.
30

I. Место действия — Петербург
Двое ветеранов — так, старички, божьи оду-
ванчики, кители все в орденах — держат
транспарант: «Курилы — наша земля! Ни пяди
японцам!» Прохожие смеются. Какая-то тол-
стуха в платке затесалась между старичками,
явно их сторонница, ругает насмешников
почем зря. «Давайте эту троицу на Курилы по-
шлем, пусть она там порядок наведет!» Раз-
дается новый взрыв хохота. Кое-кто все-таки
останавливается у столика, разглядывает лис-
товки и патриотические брошюрки.
Прошли мы немало, впечатлений масса,
что-то уже и есть хочется. Пробились сквозь
густую толпу к какому-то кафе, сначала запла-
тили, потом с чеком двинулись на раздачу,
тетка в засаленном фартуке швыряет нам на
серые щербатые тарелки что-то вроде плова,
зачерпывает из чана сладкий черный кофе и
разливает в пластиковые стаканчики.
«Да ладно, не смотри ты на все так мрач-
но», — убеждает меня Вадим. Его послушать,
так и его зарплата (сто долларов в месяц), и
антисемитизм, и эти черносотенцы со своими
Курилами, и российская неустроенность —
все это явления переходного периода. Он,
мол, выбрал Россию, здесь его дом, он никог-
да не эмигрирует, тем более в Израиль. А еще
он настоял, чтобы его сынишка носил фами-
лию матери, ну, она вроде не такая еврейская.
31

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
«Если уж выбрал страну — будь добр, поста-
райся как-нибудь устроиться. Что я, собствен-
ному ребенку жизнь портить буду? Я обязан
избавить его от проблем. А как уж он своей
жизнью распорядится — его дело». Может, он
и прав, конечно, а потом, кто я такой, чтобы
ему мораль читать? Никто. Тем более, я смот-
рю на все уже как человек с Запада. Вот только
вкус у еды почему-то еще гаже делается, чем
раньше, а кофе я вообще отодвигаю.
И тут же — нате вам, пожалуйста! — к на-
шему столику приковыляла какая-то старуш-
ка, из тех, что здесь часами околачиваются,
рассчитывая получить объедки. «Ну, ребят-
ки, — сюсюкает она, заглядывая через плечо
Вадима прямо мне в тарелку, — сытенькие
уже, а?» Мы молчим. «Не возражаете, если я
за вами доем?»
«С грехом пополам за огромные деньги купи-
ли в какой-то частной аптеке церебролизин
(кстати, австрийский), а сколько аптек я всего
обегала, и не сосчитать. Думаю, тут даже вы
ничего не смогли бы сделать, так что не мучай-
тесь, не терзайте себя. Я поклялась все сделать,
что в моих силах, и слово свое сдержала...»
Бабуля уже откровенно жалуется, что вот,
мол, и не любит ее никто, а только терпит, что
32

I. Место действия — Петербург
зря она переехала к сыну из собственной квар-
тиры, что уже и ходить почти не может. Гово-
рит, не хочет больше жить. Сколько лет одна
жила, и ничего, а теперь вот, пожалуйста,
во всем зависит от невестки... А соседка сына
до сих пор не нашла — ни в морге, ни в тюрь-
ме, нигде...
А вообще, говорит она и хитренько так
улыбается, все только хуже стало. Да, вот пред-
ставь себе, хуже: в детстве погромы, потом Ста-
лин, репрессии, брат тогда погиб, потом война,
потом родители мои эмигрировали, она и не
знает, как это пережила; а сейчас — вот, нате
вам, пожалуйста: все, чему ее семьдесят лет
учила Советская власть, потеряло смысл,
пшик — и не было этих семидесяти лет. А еще
бедность, раньше-то никто и не слышал о бед-
ных. Неужели тогда лучше было, спрашиваю я?
Да нет, не лучше, а просто по-другому.
«Он каждый вечер сидел у ее постели, они
держались за руки и плакали, иногда он ей
что-то говорил и поглаживал ее распухшие, не-
подвижные пальцы, седую голову... Как же он
был привязан к матери, может быть, даже
слишком...»
У дяди четыре телевизора, видик, три те-
лефона, три приемника. Пока деньги еще не
33

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
совсем обесценились, он в эту технику вложил
все, что у него было, да еще и доллары, кото-
рые мы присылали. А чему удивляться, он ведь
по электронике всегда с ума сходил. Но в пя-
тидесятые для него, как еврея, электротехника
и радиомеханика были закрыты.
Все телики и приемники выключаются
только в первом часу ночи, а в семь утра опять
пошло-поехало, утренние новости и все та-
кое прочее. Политическая напряженность до-
стигла предела. Ельцин распустил парламент.
Смотрю телевизор, и тут как раз передают это
сообщение.
— Все! — кричит дядя. — Началась граж-
данская война!
Потом он полдня лежит в постели с голов-
ной болью.
— Если Ельцина свергнут, нам всем ко-
нец, — предрекает он мне потом. — Вот сейчас
все ругают, ругают Ельцина, идиоты, а разве
это он страну до такого довел? Это же все ком-
мунисты! А вот свергнут его — и, помяни мои
слова, сразу же погромы начнутся! Сразу!
В тот же день!
— Да хватит тебе, — откликается тетя, —
ты уже года три о погромах только и твердишь,
а где они, погромы? Все спокойно.
Но голос ее звучит как-то неуверенно.
34

I. Место действия — Петербург
Когда я спрашиваю бабулю, что же она
обо всем этом думает, она пожимает плечами:
— Знаешь, мне и жить-то всего месяц ка-
кой-нибудь осталось. Не спорь, я знаю. Мо-
жет, надо бы волноваться, думать, что же тут
после меня будет, о детях, о внуках беспоко-
иться. А мне как-то все равно.
Да, спрашивать мне не стоило.
«В шесть вечера она еще поужинала, в семь
позвала меня, то есть постучала по изголовью
кровати. Еще успела показать, что у нее болит
грудь и живот..,»
Я снова трясся в поезде. Вот-вот совсем
стемнеет. Поезд подъезжал к Выборгу, к фин-
ской границе. Ночные вокзалы как-то сразу
утратили все свое волшебство.
Последнее, что я запомнил, уезжая из Рос-
сии, — это рекламный плакат: «Сникерс, по-
лон орехов. Съел — и порядок!» Отправился в
вагон-ресторан, купил батончик и проглотил
его так жадно и так быстро, что меня затош-
нило.
«Говорят, умершего надо хоронить в его лю-
бимой одежде. Поэтому мы кремировали ее в
фиолетовой юбке и в ее любимом коричневом
35

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
свитере в цветочек. Вот так, повязав белый
платок, укрыв красивым одеялом, мы и предали
ее огню. На следующий день через весь город по-
везли урну с прахом на Еврейское кладбище, там
же крематория, само собой, нет. Такси не пой-
мать, да и цены они заламывают несусветные,
так что о такси и речи быть не могло. Ну, лад-
но, заканчиваю, дорогие мои. По дороге при-
ключилось с нами несчастье. Пересаживались
с трамвая в" автобус, как всегда, разумеется,
в давке. И тут Аарон, слава Богу, уже в автобу-
се, уронил пакет с урной. Она разбилась, прах
высыпался на пол. Что тут началось, ругань,
толкотня, кто-то споткнулся и упал. Кое-как
довезли остаток праха до кладбища и похоро-
нили. Что ж, мертвые сраму не имут, а живые
уж как-нибудь все это перенесут.,.»

II. Мой друг Виктор
Кто-то потянул меня за рукав. Я обернул-
ся — передо мной стоял мальчишка примерно
моих лет. У него были оттопыренные уши,
светло-рыжие волосы и веснушчатое лицо. Он
улыбнулся, но глаза у него оставались печаль-
ными. Он что-то сказал — не по-русски и не
на иврите, я ничего не понял и на всякий слу-
чай отпрянул.
Виктор говорил по-украински, потому что
родом он был, как я потом узнал, из маленько-
го украинского городка на границе с Молда-
вией. Его семья, как и мы, приехала в Израиль
всего несколько недель назад.
— Слушай, давай отсюда убежим, — ска-
зал он по-русски, правильно истолковав мое
удивление. — Это проще простого. Через за-
бор, потом на холм. Только осторожно, чтобы
воспиталка не увидела.
— А потом?
— А потом по шоссе, где автобус ездит,
а потом в пустыню.
37

Владимир Всртлиб. Остановки в пути
— Зачем? — Я не понимал, зачем убегать
из подготовительной школы.
— Там в пустыне пещера, а в пещере жи-
вет гном.
— Гном? — ошеломленно переспросил
я. — Да не ври ты! Мне мама говорила, не бы-
вает никаких гномов.
— Нет, правда! — торжественно заявил
он. — Вот чтоб меня так громом и разрази-
ло, чтоб меня молнией испепелило, если я
вру!
Это звучало убедительно, тем более что
громом его не разразило и молнией не испепе-
лило. Я протянул ему жевательную резинку,
он сразу же сунул ее в рот, испуганно оглядел-
ся, а потом прошептал мне на ухо:
— А хочешь, тайну расскажу? Ты никому
не выдашь?
Я кивнул и затаил дыхание.
— У этого гнома, — прошептал он, — есть
волшебная палочка. Он палочкой до нас до-
тронется, и мы заговорим на иврите, ну, сразу,
и учить не надо. А еще станем умнее всех.
Сможем сами заколдовать, кого захотим, в ля-
гушек там превратить или в чудовищ. Выле-
чить сможем кого захотим или наоборот — до
кого дотронемся, тот заболеет.
— Я воспиталку в швабру превращу! —
объявил я, а потом, подумав, добавил:
38

II. Мой друг Виктор
— Слушай, а братика или сестричку он
наколдовать может?
— Само собой, — ответил он тоном, в ко-
тором слышалась непререкаемая уверен-
ность, — но только братика, сестричку — не
может. Это же гном, а не гномиха, понятно?
Я решил, что все это разумно, и мы отпра-
вились в путь. Вот только убежать от воспита-
тельницы оказалось не так-то просто. С бра-
нью она кинулась за нами и потащила назад,
так что ни шоссе, ни пустыню мы даже уви-
деть не успели.
Еще не раз мы пытались слинять, но до
волшебной пещеры так и не добрались.
Подготовительная школа помещалась в
одноэтажном здании, посреди большого сада
с детской площадкой. В саду росли два боль-
ших эвкалипта, на которые мы очень любили
залезать, хотя это, разумеется, строго-настро-
го запрещалось. Сверху мы смотрели на плос-
кую крышу школы, искали вдали что-то не-
обычное, удивительное, похожее на приклю-
чение, слышали, как снизу нам что-то кричат
другие дети, и наконец слезали, повинуясь
приказам воспитательницы. Мы были при-
мерно одного роста, и потому в шеренге сто-
яли рядом, вместе кружились в танце, помахи-
вая флажками, под патриотическую песню
39

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
первых израильских переселенцев, которую
наигрывала на гитаре воспитательница. На
праздник Пурим мы надевали одинаковые
маскарадные костюмы, прятались под одина-
ковыми бурыми капюшонами и играли в гно-
мов, только что выбравшихся из волшебной
пещеры.
«Вы вроде и похожи, а все-таки видно, что
вы не братья», — как-то с улыбкой сказала нам
воспитательница. Странная какая-то, я и не
понял, чему она улыбается. Я даже немножко
обиделся, ведь мне так хотелось иметь брати-
ка... Почти у всех детей были братья и сестрен-
ки, только у меня нет. Вечером я стал каню-
чить, чтобы мама родила мне братика или
сестричку, лучше всего не откладывая, этой
же ночью.
Виктор очень быстро заговорил на иврите.
Для него это был четвертый язык, после укра-
инского, родного языка его мамы, русского,
родного языка отца, и идиша, родного языка
двоюродных бабушки и дедушки, которые
остались на Украине. Бывало, он нес какую-
то тарабарщину на смеси всех четырех, и ник-
то, кроме меня, этот шифр не понимал. Когда
он бесился с другими мальчишками, я страш-
но завидовал. Даже мама ставила мне его в
пример: «Надо же, как хорошо Виктор уже на
40

II. Мой друг Виктор
иврите говорит. А как хорошо с другими деть-
ми играет... Не то что ты, вечно сидишь в углу
и смотришь букой. Вот и воспитательница жа-
ловалась, что ты ее все время раздражаешь,
притворяешься, будто ее не понимаешь... Она
твое поведение расценивает как провокацию».
Слово «провокация» я не знал, но оно мне
очень понравилось. Теперь, когда взрослые
спрашивали меня, как дела, я с достоинством
отвечал: «Спасибо, хорошо. Я провокация».
А еще я помню, что из спальни Викторо-
вых родителей доносились странные звуки,
вроде пыхтенья и свиста паровоза перед от-
правлением. Мне объяснили, что это Викто-
рова больная бабушка и что ей трудно дышать.
Я боялся входить в эту комнату, вдруг я тоже
заражусь? Мне втолковывали, что болезни
сердца не заразны, но в таких делах я взрос-
лым ни на грош не верил.
Мои родители часто встречались с роди-
телями Виктора и обсуждали какие-то вещи,
в которых я ничего не понимал.
— На Украине мой сын, с его-то носом и с
его-то фамилией, был «жид», а в школе его уж
точно иначе как «жид пархатый» и не называ-
ли бы, — объявил однажды вечером отец Вик-
тора, как всегда флегматично, спокойным го-
лосом, но не без иронии. — А вот в Израиле он
наоборот — «гой», потому что мать у него не
41

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
еврейка. Ну и где же, уважаемые дамы и госпо-
да, справедливость? Где, позвольте спросить?
— Разговор о справедливости уместен
только в еврейском анекдоте, — сухо отклик-
нулась моя мама.
Нам с Виктором было интереснее во дво-
ре: мы там перед домом строили замки из пес-
ка, вместо того чтобы сидеть со взрослыми и
слушать их скучные разговоры, — каждый ве-
чер, каждые выходные — одно и то же, сами
скучают и нам повеселиться не дают. Мы
жили на восточной окраине Тель-Авива, в по-
селении примерно из десятка многоквартир-
ных домов. Это считалось большой удачей,
потому что многим эмигрантам из Советского
Союза отвели квартиры в новых поселениях,
вдали от крупных городов, некоторых даже в
пустыню Негев загнали. А вот мне хотелось
пожить в пустыне, я мечтал увидеть верблю-
дов. До сих пор мне ни один не попался, хотя
жили мы среди песка и камней, а в город вело
одно-единственное узкое шоссе.
После таких встреч с друзьями родители
казались мне еще более раздраженными и по-
давленными, чем прежде. Странно как: не-
множко с друзьями посидели — и надо же,
ссорятся, еще громче, чем обычно. Их возбуж-
денные голоса будили меня в детской, а иног-
да я различал свое имя. Неужели я что-нибудь
42

II. Мой друг Виктор
натворил? А может, они злятся, потому что я
ни за что на свете не хотел здороваться с ба-
бушкой одного мальчика из нашего детского
сада?
Однажды ночью я никак не мог заснуть.
Меня мучили угрызения совести. Я выскольз-
нул из постели, открыл дверь в комнату роди-
телей и замер, ослепленный ярким светом.
Отец сидел на диване, тыльной стороной ла-
дони отирая пот со лба. Мама стояла перед
ним, уперев руки в бока, и кричала:
— А чего ты вообще ожидал, идеалист?
Что тут все в мире и согласии живут, как бра-
тья и сестры, не разлей водой, а? Что вот так
счастье всем бесплатно раздают, бери не хочу?
Протянул руку — и взял... Так, да? Здесь тоже
ублюдков хватает, как и везде.
— Вот только я не ожидал, что здесь и
в иммиграционном ведомстве, и в жилищ-
ном управлении, и на бирже труда, и в по-
литике сплошные ублюдки. Ну почему мы
вечно сталкиваемся с ублюдками, ну, скажи
ты мне?
Из разговора родителей я ни слова не по-
нял. Ублюдки? Я невольно вспомнил о блюде,
на которое мама выкладывала праздничный
пирог, и о блюдце, в которое мы в детском
саду наливали молоко котятам. А еще, кажет-
ся, кто-то о летающих блюдцах говорил... Или
43

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
о тарелках? Ну, и что же в блюдцах плохого?
Но выяснить это я не успел. Родители замети-
ли меня, тут же замолчали и без церемоний от-
правили обратно в постель.
В эту ночь мне снилось, что мы медленно
плывем куда-то налетающем блюдце, высоко-
высоко в ярко-голубом небе...
На следующий день я рассказал Виктору
о подслушанном разговоре. Виктор сразу все
понял.
— Ну, ты идиот, — заявил он. — Ублю-
док — это тот, кто все хочет получить на блю-
дечке с голубой каемочкой, и не работать. Ну
вот, как чиновники, например. Потому они и
ублюдки, — так мой папа говорит.
Однажды утром родители разбудили меня
непривычно рано и объявили, что мы едем
в отпуск. В прихожей поджидали три туго на-
битых чемодана. На такси мы отправились в
аэропорт. Я этому страшно обрадовался, ведь
на такси я ехал второй или третий раз в жизни.
В самолете мне сообщили, что в Израиль мы
больше не вернемся.
Расставаться с друзьями мне не хотелось.
Особенно сильно я буду скучать по Виктору.
Да и детские книжки, проигрыватель, кучу
своих пластинок и большую часть игрушек
никогда не увижу.
44

II. Мой друг Виктор
Однако уже вечером я с головой ушел в со-
вершенно новый мир.
Эмигрант, с которым родители познако-
мились у входа в советское консульство, при-
вез нас в район Вены, называвшийся Бригит-
тенау, в «Русский дворец» — старый доходный
дом, населенный почти исключительно рус-
скими евреями. Все они, как и мои родители,
когда-то выехали в Израиль, не прижились
там и теперь в Вене, «в перевалочном пункте
для эмиграции с Востока», ждали, когда же им
позволят вернуться на родину, в Советский
Союз. Ждали неделями. Месяцами. В Австрии
работали дворниками, уборщицами, няня-
ми... Настроение в «Русском дворце» царило
подавленное. В воздухе чувствовалась напря-
женность, граничившая с отчаянием. На то,
что удается вернуться «на родину», никто осо-
бо не рассчитывал. Страна победившего про-
летариата лишь в самых редких случаях при-
нимала своих блудных сыновей и дочерей.
Радушные эмигранты отвели нам спаль-
ное место в большой комнате, на полу. Нам
выдали матрац, одеяло и простыни, из ко-
торых мама кое-как соорудила подобие по-
стели. Пахло сыростью, плесенью и гнилью,
а еще прокисшей капустой. Снаружи до-
носился непривычный звук — трамвайные
45

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
звонки, а на другом конце комнаты наши хо-
зяева — семья из четырех человек — спала на
настоящих кроватях. Старик храпел и поста-
нывал во сне.
«По коридору налево, рядом с входной
дверью, на гвоздике висит ключ от уборной, —
пояснили нам. — Уборная — третья дверь на-
лево, света в ней нет. Свечка стоит справа от
унитаза на ящике. Спички рядом».
Мне было страшновато выходить из ком-
наты ночью в холодный коридор. В «Русском
дворце» ничего роскошного не было, хотя я
втайне надеялся, что мы будем жить в настоя-
щем дворце посреди парка. Вот по коридору
приближаются тяжелые шаги, ближе, ближе...
Это страшное чудовище, под его ужасной чер-
ной тушей сотрясается каменный пол, все
ближе, ближе....
«Спи, моя крошка, усни. В доме погасли
огни... Птички уснули в саду, рыбки уснули в
пруду...» — пела мне мама старинную русскую
колыбельную. Но я все равно полночи не мог
заснуть.
Дом принадлежал некоему господину
Либфельду, владельцу процветающего модно-
го магазина в центре города. Господин Либ-
фельд после войны бежал в Вену из польского
города Кельце от еврейских погромов. А те-
перь сдавал все свободные квартиры приобре-
46

II. Мой друг Виктор
тенного много лет тому назад доходного дома
русским евреям.
Вскоре мы переехали в свою маленькую
комнатку. Я каждый день играл с другими
эмигрантскими детьми в коридоре, на лест-
нице и во дворе, почти не выходил на улицу
и почти утвердился в мысли о том, что внеш-
него мира в этой загадочной стране просто
нет, а все, что о нем рассказывают, — так, бай-
ки, сказки. Иногда мне казалось, что я в Изра-
иле, иногда — что в России, но потом я понял,
что я одновременно и там, и там. Наш дом был
частицей Израиля и России в чужой вселен-
ной под названием «Вена». Конечно, как же
иначе: мир же устроен как множество коро-
бок, маленьких, побольше и огромных, поме-
щавшихся одна в другой.
Однажды в «Русский дворец» приехало се-
мейство из Баку — папа, мама и двое сыновей.
Одному было пять, другому — восемь лет. Они
прилетели из Израиля, но австрийской визы
не имели и, очевидно, надеялись незаметно
проскользнуть мимо таможенников. Напрас-
но. Им сообщили, что следующим же самоле-
том их отправят обратно в Израиль. Прошло
полчаса. Сотрудники аэропорта отвлеклись.
Оставшись без присмотра, нелегалы ждать не
стали, бросили багаж и потихоньку смылись,
47

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
взяли такси и — прямиком в Бригиттенау. Ад-
рес они знали: слухи о нашем доме успели
дойти и до Израиля.
Эмигрантов охватила паника. Опасались,
что за нелегалами явится полиция, чтобы вы-
дворить из страны. Остальных, по всеобщему
мнению, ожидала та же участь. На спешно со-
званном общем собрании жителей решали,
что же делать. Кому-то пришло на ум выста-
вить у подъезда часовых и соорудить баррика-
ды. Если и в самом деле нагрянет полиция, уж
как-нибудь эмигрантов из Баку защитить су-
меем. «Не рискнут же они штурмовать среди
ночи полный дом евреев... Да и дубинками нас
избивать вряд ли посмеют, — объявил кто-
то. — После всего, что они с евреями сделали.
А потом, всех из Австрии не вышлют. По той
же причине».
Этой весенней ночью никто не спал, кро-
ме, может быть, немногих оставшихся жиль-
цов-неевреев. Несколько эмигрантов помоло-
же приволокли в подъезд со двора металличе-
ские баки для мусора и соорудили из них
баррикаду на полпути между дверью и лестни-
цей, так, чтобы оставалась маленькая щель.
Установили дежурство и регулярно сменяли
часовых. Перед домом, во дворе, поставили
еще дозорного, вооруженного свистком — по-
48

II. Мой друг Виктор
дать сигнал тревоги, если увидит что-то подо-
зрительное.
— Пусть только сунутся, — произнес ча-
совой на баррикаде, эмигрант средних лет,
которого все называли дядя Костя, и сжал ку-
лаки. — Я в апреле сорок пятого Вену осво-
бождал. Это для меня уже вторая битва за Вену
будет!
Я от всего происходящего был просто в во-
сторге, а дядей Костей прямо-таки восхищал-
ся, хотя ничего воинственного в его брюшке,
лысине и в очках с толстыми стеклами не видел.
— Пойдем, мужчины пусть в войну игра-
ют, — сказала мама. — Когда мужчины начи-
нают вести себя как дети, детям лучше дер-
жаться подальше.
— Да ладно, пусть остается, — возразил
отец, который как раз спустился из «штаба»
на четвертом этаже, — ничего страшного.
Он рассказал, что эмигрант из Баку, мучи-
мый раскаянием, сидит на диване в квартире
семейства Фридманов, неофициальном зале
собраний всех живущих в доме «русских», и
безостановочно просит извинения за причи-
ненное беспокойство; что его жена рыдает;
что его дети, как голодные волчата, опустоша-
ют холодильник госпожи Фридман, которую
все жильцы дома странным образом без тени
иронии называли «мадам Фридман».
49

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
— Дайте, что ли, мне палку какую-ни-
будь, — попросил дядя Костя, — наверня-
ка, на чердаке прут металлический можно
найти.
Мама со вздохом взяла меня за руку и по-
тащила вверх по лестнице, а я в этот момент
лихорадочно соображал, как помочь дяде Кос-
те, и рвался на чердак — искать металличес-
кий прут. Но до поисков дело не дошло. Раз-
дался пронзительный свисток. Тут же распах-
нулись все двери, дом наполнился криками.
На какое-то мгновение мама выпустила мою
руку и я, вместе с остальными обитателями
дома, бросился вниз по лестнице. Как сейчас
помню старичка, угрожающе потрясавшего
своим оружием — торшером. И вдруг, в туск-
лом свете лампочки, слабо горевшей в подъез-
де, я увидел своего друга Виктора. Он стоял
между своими родителями — мокрый с головы
до ног, дрожащий от страха.
— Да, теплый прием, ничего не скажешь,
тем более ночью, — пробормотал отец Викто-
ра, плюхнул чемодан на пол и расстегнул
плащ. — Смотри-ка, я и не знал, что мы такие
важные птицы.
Когда волнение улеглось и вновь прибыв-
шие ответили на целый град вопросов, мадам
Фридман наскоро устроила им постель. Меж-
ду плитой и раковиной, где совсем протерся
50

II. Мой друг Виктор
линолеум и где раньше, вероятно, стоял бу-
фет, как раз хватило места троим.
К утру напряжение спало. Полиция так и
не появилась, а семейство из Баку потом смог-
ло легализовать свое пребывание в Австрии.
Тогда, в семидесятые, такие авантюры еще
удавались. Весь дом потешался над дозорным,
который принял троицу, внезапно появив-
шуюся из-за стены дождя, за полицейских в
штатском и забил тревогу.
Как же я радовался, что неожиданно снова
встретился с Виктором! Он рассказал мне, что
его бабушка, мама его мамы, умерла, несмотря
на западные лекарства и все усилия израиль-
ских врачей, лучше которых, говорят, на свете
не бывает. Зато осуществилось ее сокровенное
желание — «чтоб меня в Иерусалиме похоро-
нили, где был распят Господь наш Иисус Хри-
стос». Вскоре после ее смерти родители реши-
ли вернуться на Украину.
По-моему, Виктор как-то изменился, се-
рьезнее стал и сдержаннее, но сразу согласил-
ся пойти со мной осмотреть дом — так ска-
зать, провести рекогносцировку. Я показал
ему самое интересное — например, двери
квартир на верхних этажах, заколоченные дос-
ками по приказу строительного надзора или
по каким-то другим непонятным причинам.
51

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
Крыша в нескольких местах протекала, и на
чердаке приходилось двигаться очень осто-
рожно. Зато там было полным-полно всякого
интересного хлама — мы нашли ржавую швей-
ную машинку, старые игрушки, какую-то
одежду и целую кучу черепицы. На каждом
этаже ветвились бесконечные коридоры, окна
которых, почти всегда открытые, выходили
во внутренний двор, где пахло отбросами и ва-
лялась всякая отсыревшая рухлядь. Как ни
странно, в эти коридоры выходили все кухон-
ные окна, так что и в кухнях пахло отбросами
и отсыревшей рухлядью. Но, может, в Вене
так и положено и никого не смущает, втолко-
вывал я другу. Уборные и раковины тоже на-
ходились в коридорах, поэтому можно было
предположить, что в этой стране жизнь в них
по большей части и проходит. Мы нашли себе
еще одно увлекательное занятие — разгляды-
вали бурые пятна сырости на стенах, в кото-
рых можно было различить контуры всевоз-
можных верблюдов, крокодилов, слонов и даже
совершенно явственно угадывался профиль
мадам Фридман. Там, где по стенам разбега-
лись трещины и где осыпалась штукатурка,
виднелись ряды красивых красных кирпичей,
а если постараться, можно было даже просу-
нуть указательный палец в дыры между ними.
Мы с опаской смотрели на электропроводку,
52

II. Мой друг Виктор
которая проходила прямо по стенам и часто
делила пятна плесени пополам. Виктор объяс-
нил мне, что влажные провода трогать нельзя,
но добавил, что бояться нам нечего. Пауки все-
ляли в нас ужас, зато мы с восторгом устроили
в коридоре охоту на настоящую серую мышь.
Лестничные перила покачивались и печально
поскрипывали, как будто стонали. Стоило
раскачать перила наверху, как стон разносил-
ся по всем остальным этажам, пока наконец
не затихал где-то у входа. Это было здорово.
Жаль только, со второго этажа суетливо
приковыляла какая-то старуха и принялась
ругать нас по-своему. Само собой, мы ни сло-
ва не поняли. Мне запомнились только два
выражения: «Заубуам, депперте» и «чушн»1.
Старуха их несколько раз повторила. Надо
запомнить. Это ведь наверняка ругательства.
У входа в подвал на стене красовались боль-
шие буквы LS К2, жирно намалеванные белой
краской (я уже немного умел читать). Белая
стрелка указывала в направлении подвала. Ну,
и что же это значит? На память о первой ре-
когносцировке Виктор унес с собой плитку,
которую вытащил из стены какого-то кори-
1 Saubuam, depperte; Tschuschn (нем. диалектн.) —
придурки малолетние, идиоты; чурки.
2 LS К — Luftschutzkeller (нем.) — бомбоубежище.
53

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
дора. Она была тяжелая, из какого-то проч-
ного материала, и наверняка старше госу-
дарства Израиль. Вот только мама велела ему
немедленно вернуть добычу на место и поло-
жить туда, где взял. Жаль.
Однако в одном я был твердо уверен: оби-
татели нашего дома — удивительные, весе-
лые люди. А сам дом по крайней мере ровес-
ник мадам Фридман, а значит, ужасно старый.
А сама мадам Фридман жила на четвертом
этаже.
— Смотрите-ка, старушенция-то опять пол-
зет по лестнице, — раздался чей-то противный
фальцет, который тут же заглушила звонкая
оплеуха. Пощечину получил одиннадцатилет-
ний Леонид — Лёня — Зельцман, которого я с
самого начала невзлюбил.
— Ах, ничего страшного, Галина Моисе-
евна, — чуть слышно прошептал Исидор, муж
мадам Фридман.
Ему сделали операцию, после которой он
почти не говорит. Господин Фридман по-
пытался успокоить Ленину маму:
— Да пусть, подурачится мальчишка и пе-
рестанет. Что ж тут оскорбительного? Нам уже
обижаться не на что.
Господин Фридман полдня, не двигаясь,
просиживал в коридоре на табурете, сквозь
54

II. Мой друг Виктор
открытую дверь уставившись в кухню. Его
взгляд безостановочно скользил вверх-вниз
по обоям, как будто пересчитывая цветы, об-
разовывавшие узоры.
— Ма, ты чего, не слышишь, что этот ста-
рикан говорит? — нагло протянул тот же
фальцет.
— Ну, все, хватит! — завопил господин
Зельцман, схватил сына за ухо и потащил его в
квартиру.
— Простите, Исидор Исаакович, — про-
бормотала госпожа Зельцман и кинулась
вслед за мужем.
— Вот гад какой, — сказал я Виктору, —
а еще он меня бьет.
Виктор посмотрел на меня, и глаза у него
как-то странно загорелись... Я такого раньше
за ним не замечал и не знал, радоваться или
пугаться.
— Мы его так поколотим, что он на всю
жизнь запомнит! — объявил он.
Мне эта мысль понравилась. Но как поко-
лотить хулигана, который почти в два раза
старше?
— Положись на меня, уж я-то с ним
справлюсь! — заверил меня Виктор.
Потом мы увидели Леонида во дворе, где
он играл с другими детьми из нашего дома.
55

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
— Эй ты, жиртрест, дебил вонючий! —
крикнул ему мой друг.
И правда, Леонид был довольно толстый.
Я замер и решил, что сейчас Виктору конец,
но вышло совсем по-другому. Лёня в бешен-
стве бросился к нам:
— Да я из вас, малявки, сейчас котлету
сделаю! — заорал он.
Виктор зачерпнул горсть песка и стру-
жек и с размаху швырнул их обидчику в лицо.
Лёня завопил, заморгал и стал тереть глаза.
И тут Виктор изо всех сил пнул его ногой по
колену. Наш враг рухнул как подкошенный,
мы оба накинулись на него и стали лупить по-
чем зря.
— Вообще-то лежачего не бьют, — сказал
я Виктору.
— Если он старше и сильнее, то не счита-
ется, — возразил он.
Я успокоился. Виктор снова меня убедил.
Вскоре уже все дети во дворе, кроме меня,
конечно, его боялись. Да и взрослым в его
присутствии становилось как-то не по себе.
«Вот погляжу на него, — сказала однажды гос-
пожа Зельцман, — и завидую тем, кто может
себе западные фирменные вещи позволить.
Например, прочные презервативы...» Я не со-
образил, о чем это она, но решил, что это ком-
плимент в адрес моего друга.
56

II. Мой друг Виктор
Со временем я превратился в его верного
слугу. Он придумывал всякие проделки и ша-
лости, а я их осуществлял. «Шлепни Зельцман-
шу по попе!» — приказывал он мне, и я шлепал.
«Сбрось во двор кирпич!» — и я беспреко-
словно подчинялся. «Давай написаем управ-
домше под дверь!» — и я радостно соглашался.
— Раньше он так себя не вел, — сокруша-
лась мама Виктора. — Вот бабушка, та с ним
умела управляться. А теперь, когда ее нет, стал
такой упрямый, совсем не слушается. Очень
он бабушку.любил. И из Израиля не хотел уез-
жать, у него ведь там столько друзей было.
Бедняжка.
И она укоризненно смотрела на мужа.
— А я-то чем виноват? — раздраженно
бурчал тот. — Не ты ли все жаловалась, мол,
в Союзе ты был жид, а здесь, мол, все евреи,
зато я украинская гойка?
— А что, тебе в Израиле хорошо было,
да?— кричала она. — Ты кем там работал,
с высшим-то образованием? В страховой ком-
пании папки перетаскивал из подвала в кон-
тору и обратно. Ты их даже по алфавиту рас-
ставить не мог, потому что еврейский алфавит
так и не выучил!
— Ну, это еще не причина, чтобы уез-
жать, — вмешался мой отец. — Вот по полити-
ческим мотивам уехать можно. Сначала при-
57

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
глашают людей, а потом на своих новых граж-
дан плюют или того хуже, отдают бюрократам
на расправу. Каждый мучается и выживает как
может, в одиночку. Там человек человеку
волк, а не брат. Есть у тебя связи или деньги,
значит, как-нибудь проживешь. Нет — сошлют
в пустыню. Ну, и чем это отличается от России,
я вас спрашиваю? Разве мы о таком еврейском
государстве мечтали? Вот я из Израиля по
принципиальным соображениям уехал.
Особенно мне запомнился один обитатель
дома — пожилой еврей из Тбилиси, которого
все называли Булька. Булька был маленький
и широкоплечий, старательно красил волосы
в черный цвет, и потому казался на десять лет
старше, а не младше, как ему хотелось. Гово-
рил он на правильном, изысканном русском
с сильным грузинским акцентом.
— А знаете, что такое Вена? — допытывал-
ся он как-то у моей мамы. — Да что вы говори-
те? Вам это сейчас неважно? Помяните мои
слова, сами потом это подметите и удивитесь.
В Вене есть что-то призрачное, нереальное.
Израиль некоторые остряки-неудачники на-
зывали шестнадцатой советской республикой:
с советской бюрократией, с советской кор-
рупцией, с советской идеологией, с оболвани-
ванием масс и тому подобной чушью. Ну, хо-
58

П. Мой друг Виктор
рошо, значит, Вена на этом фоне — тень бес-
телесная, призрак. Вы же помните, как это
бывало: седьмое ноября, в Мавзолее лежит му-
мия, на трибуне стоят мумии, и весь этот риту-
ал призван показать верность живых мумий
мумии мертвой, так сказать, подтвердить обе-
ты... Ну, а Вена по сравнению с Союзом —
даже не ритуал, а просто игра теней... Ах, вы
не понимаете, о чем это я...
Мама и вправду не понимала. Она из веж-
ливости слушала, кивала и улыбалась.
— Среди нас есть и такие, кто разрешения
вернуться в Союз ждет больше года, — про-
должал между тем Булька. — А их все томят
и томят ожиданием, как раньше с выездной
визой. Да, что за гениальное изобретение —
время... А жизнь идет себе, идет и в конце кон-
цов останавливается, как часы. Вот так заве-
дешь ее однажды, а потом...
— А я больше всего тоскую по своей ста-
рой квартире, — перебила его мадам Фрид-
ман. — Когда мы с мужем, а было это в трид-
цать первом году, в эту квартиру въехали, я по-
началу чуть с ума не сошла. Три семьи, кухня,
ванная и туалет общие. А мы вдвоем на девят-
надцати квадратных метрах. Я не один десяток
лет угробила, чтобы из этой дыры выбраться.
Но вы же сами знаете, как с советскими людь-
ми бывает. Где рождаемся, там чаще всего и
59

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
умираем, и всю жизнь живем в одной кварти-
ре, где и дети, и внуки вырастают. Вот жила-
жила в Петах-Тикве, и все время мечтала вер-
нуться в свою квартирку, у окна постоять и во
двор посмотреть, потрогать книжные полки
слева от двери. А ведь лет сорок, с тридцать
первого по семьдесят первый, не чаяла, как из
нее выбраться. Странно все как-то.
— В квартиру вашу давным-давно другие
жильцы въехали, — вставил кто-то.
Но мадам Фридман только пожала пра-
вым плечом. В Израиле она перенесла инсульт
и теперь с трудом поднимала левую руку и во-
лочила левую ногу.
— Ну, тогда хоть во дворе постою и в
окошко загляну, старую свою квартирку уви-
жу, — не унималась она.
— Полок-то вы точно не найдете. Их все-
гда первыми выкидывают, — сказал еще кто-
то, а другая женщина добавила:
— Вот ведь в Израиле у вас наверняка своя
кухня была, с плитой, холодильником; даже,
поди, со стиральной машиной.
— А ну ее, стиральную машину, — провор-
чала старуха. — Ты-то чего при своей сти-
ральной машине не осталась, милочка? А?
Твоя родина, что, там, где стиральная маши-
на, что ли?
60

II. Мои друг Виктор
— А где же вообще наша родина? — во-
прошал Булька. — Что нам вообще нужно,
кроме ямы метр на два и вот такого приста-
нища?
Он постучал по деревянному ящику, на
котором сидел.
— Вот где наша истинная родина! Вот где
наш вечный покой.
Тут все всполошились и завопили, пере-
бивая друг друга, а другой эмигрант отрезал:
— Да заткнись ты, шут гороховый. Тебя
никто не спрашивал. Дай серьезным людям
сказать.
Он минуту помолчал, а потом попросил
извинения за свою грубость.
— Не нравится мне ваш настрой, Булат
Иосифович, — сказала мадам Фридман. —
Попрошу вас уйти.
Мадам Фридман единственная во всем
доме называла Бульку по имени-отчеству.
— Булька? — произнесла она как-то в раз-
говоре с моей мамой и поморщилась. — Да что
вы, милочка, какой бы он ни был, нельзя же
так с пожилым человеком... Ну, нельзя же так,
будто собаку кличут. Вот разве что он вас сам
убедил, что он собака. Он кого хочешь в чем
хочешь убедит. Послушайтесь моего совета,
держитесь от него подальше. Он ведь совсем
61

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
мешугге1. Знаете, что такое диббук2? Ах, знае-
те... Ну, значит, понимаете, что я имею в виду.
— А вчера только говорила, мол, Булат
Иосифович — единственный нормальный че-
ловек во всем доме, остальным и доверять
нельзя, — вставил господин Фридман.
— Да ну тебя, старик, — добродушно от-
махнулась госпожа Фридман. — Ты-то что по-
нимаешь, где тебе... А может, тебе бульончику
сварить?
— Да отстань ты со своим бульоном!
— Знаете, на меня он, несмотря на весь
свой напускной цинизм, производит впечат-
ление человека бодрого и оптимистичного, —
тихо сказала мама.
— Вот именно, именно! — воскликнула
мадам Фридман. — Ну, разве я не говорила,
совсем мешугге!
Так вот они судили, рядили, без конца
спорили, размышляли, говорили — так надо,
нет — эдак, а потом забрасывали все планы.
Смысл этих речей я осознал только потом,
если вообще можно говорить об их смысле.
1 От meschugge (идиш) — безумный, сумасшед-
ший.
2 Диббук (иврит) — в еврейском фольклоре —
злой дух, демон, пытающийся завладеть телом смерт-
ного и подчинить себе его душу.
62

II. Мой друг Виктор
Разве мой отец не идеализировал Израиль и
не верил, что это лучший, достойный мир, где
нет ни бюрократизма, ни взяточничества? На
эту страну он возлагал большие надежды и по-
этому не прощал ей ошибок.
Отец Виктора был куда прагматичнее. Он
родился в Молдавии, до пятнадцати лет жил в
капиталистической Румынии и потому не те-
шил себя иллюзиями относительно жизни на
Западе. «Израиль похож на еврейское местеч-
ко, только побольше», — провозглашал он.
Само собой, Израиль не был похож на еврей-
ское местечко, только побольше. Но дело
было не в этом.
Маме Виктора больше всех доставалось.
Она не хотела уезжать из Советского Союза,
но в конце концов сдалась на уговоры мужа.
Она шла на все, лишь бы сохранить семью.
Этому железному закону она подчинила всю
свою жизнь. Ей оставалось утешаться обуст-
ройством быта и повседневными мелочами.
Я сижу на кровати и смотрю, как мама
Виктора пересчитывает какие-то вещички и
укладывает их в чемоданы.
— Блузку тете Оле, юбку Маше, подруге
моей, — поясняет она моей маме. — Семь пар
джинсов: Игорю — Машиному сыну, Косте —
моему племяннику. Пять пар загоним спеку-
63

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
лянтам, хоть какие-то деньги. Или у колхоз-
ников на продукты обменяем.
— Хорошо, а через границу-то как это все
перевезете? — спрашивает мама.
— Надо же, а я и не подумала, — удивляет-
ся мама Виктора. — Придется еще две пары
купить таможеннику. Кстати, а как, по-ваше-
му, что из бытовой техники покупать?
— Ну, может быть, пару приемников пор-
тативных, — предлагает мама, — и, само со-
бой, кассетный магнитофон с кассетами. Это
же дефицит, на вес золота.
Наши отцы на такие мелочи не разме-
ниваются. И мы, дети, тоже знаем, что с от-
цами о многом можно поговорить, но ни с
какими глупыми просьбами к ним приставать
нельзя — ну, например, негьзя просить, чтобы
они нас накормили. У отцов есть дела поваж-
нее, они принимают решения, обсуждают
принципиальные вопросы, например, буду-
щее России или внутреннюю политику Изра-
иля. Когда мама Виктора что-нибудь говори-
ла, все всегда внимательно слушали. Потом
высказывался отец Виктора. «Как справедли-
во полагает моя жена...» — неизменно начи-
нал он и утверждал совершенно противопо-
ложное или вообще переводил разговор на
другую тему. Если он с ней соглашался, то
чаще всего произносил: «Вот-вот, именно это
64

II. Мой друг Виктор
я хотел сказать, как ты это удачно сформули-
ровала...»
Мой отец, со своей непосредственностью
и импульсивностью, часто перебивал маму:
«Ну да, опять ты за свое, чисто женская логи-
ка. Все о какой-то ерунде, о мелочах, а о глав-
ном и не думаешь». Мама ему не перечила,
только вздыхала, пожимала плечами и не-
громко произносила: «Нуда, может быть, ты и
прав». Но иногда отвечала резко, бросала отцу
какие-то упреки, которых я не понимал. В та-
ких случаях маму защищал отец Виктора. Он
вел себя как настоящий джентльмен. Впро-
чем, потом он чаще всего признавал, что прав
был мой отец.
«Какой он умный», — думал я об отце.
У него на все готов ответ, он все знает. А мама
нет. Так уж получилось. Иначе и быть не мо-
жет. Сомневаться в этом я стал, только когда
вырос.
Мама Виктора считала, что он умный и
одаренный. Его отец считал, что должен сде-
лать все, чтобы у сына было счастливое дет-
ство и чтобы он смог наилучшим образом
развить свои способности в благоприятном
окружении. Я завидовал, когда его наперебой
хвалили: мол, и читает бегло, и пишет без
ошибок, и задачки как орешки щелкает.
65

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
«Ладно, нечего киснуть! — сказал мой
отец, когда понял, почему я дуюсь. — Ты ум-
нее его. А если нет, то уж будь добр, постарай-
ся стать умнее».
Первые уроки немецкого нам с Виктором
дали близнецы Янкель и Хаим Каханович.
Примерно одних лет с нами, они происходили
из ультраортодоксальной семьи австрийских
евреев, а приглядывать за ними наняли госпо-
жу Зельцман. По временам, когда ей станови-
лось уж совсем невмоготу в просторной, хоро-
шо обставленной квартире семейства Кахано-
вич, а близнецы хотели гулять, она брала их за
руку и приводила в Бригиттенау. Прохожие
изумленно оглядывались на мальчиков в ки-
пах и с пейсами.
Наш дом был для Хаима и Янкеля чем-то
вроде таинственного острова, двор — джунг-
лями, в которых ждут опасности и приклю-
чения, коридоры — загадочным лабиринтом:
хочешь — играй в войну, хочешь — в прятки,
хочешь — в путешествия. Янкель и Хаим гово-
рили по-немецки, на иврите и на идише, а
скоро выучили и несколько русских слов, ко-
торые не стоило произносить при родителях.
Виктор дернул Янкеля за пейсы, а тот уку-
сил его за руку, но они быстро подружились.
Хаим научил меня нескольким молитвам: ког-
да он их читал, то смешно раскачивался впе-
66

II. Мой друг Виктор
ред-назад, как дятел на дереве, выклевываю-
щий жуков-древоточцев. Я молился вместе с
ним, коверкая слова и добавляя новые, соб-
ственного сочинения: «Шма Исроэль, Адо-
най, каравай-каравай, элохеину, кого хочешь
выбирай». Хаим и Янкель хохотали так, что
чуть на пол не попадали.
— Господи, а худые и бледные-то какие! —
горячилась мадам Фридман, соболезнующе
разглядывая тощих мальчишек.
Она привела их к себе в квартиру и там
накормила наваристыми щами со свининой,
хорошенько сдобренными сметаной. Хаим и
Янкель уписывали трефное за милую душу.
— Ну вот, — с удовлетворением констати-
ровала мадам Фридман, — теперь у них хоть
щечки порозовели.
Госпожа Зельцман стала возмущаться:
— Да что это вам в голову взбрело, мадам?
Им такое есть нельзя, им религия запрещает.
Если сами мы неверующие, это же не значит,
что чужие убеждения можно не уважать.
А потом с улыбкой добавила:
— А что же Господь скажет?
— Да ладно вам, — отмахнулась мадам
Фридман, — Господь Бог уже не один деся-
ток лет на больничном. А уж когда предста-
ну на Страшном Суде, скажу ему пару лас-
ковых.
67

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
— Все знают, что случится на Страшном
Суде, — вмешался Булька, который только
что вошел в квартиру. — Люди будут судить
Господа Бога и решать, оставить Его на посту
или обречь на вечное проклятие. Я заранее
знаю, как буду голосовать.
Госпожа Зельцман вздохнула и стала втол-
ковывать детям на иврите, чтобы те родителям
о «русском супе» не проговорились, а мадам
Фридман добавила на идиш:
— Самое главное, не сболтните, какой он
вкусный.
Но Господь Бог все-таки обрушил на
грешников карающую десницу, потому что у
Хаима от непривычной еды начался понос, он
струсил и во всем признался родителям. Госпо-
жу Зельцман обругали «шиксой» и с позором
уволили. К великому нашему сожалению, Хаи-
ма и Янкеля мы с Виктором больше не видели.
В один из долгих вечеров, которые роди-
тели проводили за бесконечными разговора-
ми, они так разгорячились, что явно забыли
услать нас из комнаты. Семья Виктора была у
нас в гостях. С трудом объединяю разрознен-
ные воспоминания в целостную картину. Сна-
чала беседа вращалась вокруг каких-то скуч-
ных повседневных проблем. Взрослые сидели
на кроватях. Другой мебели у нас в комнате не
68

II. Мой друг Виктор
было. Мы тем временем играли в уголке мои-
ми немногочисленными игрушками. Заметив,
что взрослые говорят все громче, все раздражен-
нее, мы побросали игрушки и прислушались.
Как я потом догадался, родители поссори-
лись из-за условия, которое поставили быв-
шим эмигрантам советские власти. Требова-
лось подписать заявление, бичующее «импе-
риалистическую политику» «оплота мирового
сионизма» и живописующее, сколь невыноси-
мо «существование в капиталистическом аду»
все честным людям с обостренным чувством
справедливости. Далее «возвращенцам» пред-
стояло просить у советского народа прощение
за предательство — опрометчивое решение
эмигрировать.
— А по-моему, — медленно, с напором по-
вторял отец, — нельзя подписывать это позор-
ное вранье, никому — ни мне, ни вам!
— С волками жить — по-волчьи выть, —
язвительно парировал отец Виктора. — А вы
что, думаете в сторонке отсидеться, отмол-
чаться? Нет, не выйдет, подпишете и вы как
миленький!
— Это цинизм и беспринципность, — воз-
разил отец. — Цель средства не оправдывает.
— Мой муж хочет, чтобы весь мир по его
правилам играл. Так всегда было, — вмеша-
лась в разговор моя мама.
69

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
— А ты — что? Неужели подпишешь?
— Да, если понадобится, подпишу, — от-
ветила она.
— Ах ты, пятая колонна! — воскликнул
отец, вскочил и воздел руки к небесам. — Вы
что, не понимаете, что происходит? Мы же ре-
путацию Израиля с грязью смешаем! Нам там
не понравилось — ладно, пусть. Хотим вер-
нуться на родину — ладно, пусть. Но Израиль
все-таки был и остается еврейским государ-
ством, прибежищем для несчастных, пре-
следуемых. Фашисты шесть миллионов евреев
уничтожили, разве можно об этом забыть?
А сейчас мы, значит, на руку врагам Израиля
сыграем, внесем, так сказать, свой вклад в его
погибель, будем на него клеветать?
— Мне кажется, вы переоцениваете свои
силы и, самое главное, нашу значимость, —
ответил отец Виктора.
— Тот, кто подпишет это заявление, — не-
годяй!
— Знаете, — смущенно вставила мама Вик-
тора, — по-моему, лучше нам сейчас разойтись
и завтра это все обсудить на свежую голову.
— Ну да, конечно! — разъярился отец. —
Только бы у вас тишь да гладь, а что борьба
идет не на жизнь, а на смерть, до этого вам
дела нет! Ну да, вы же украинка, где вам осо-
знать всю глубину...
70

II. Мой друг Виктор
— А теперь хватит! — Отец Виктора по-
высил голос, что бывало очень редко. — Вы
слишком далеко зашли! Еще жену мою оскорб-
лять будете!
— С каких это пор «украинка» — оскорб-
ление? — насмешливо протянул отец.
Мама Виктора заплакала и запричитала:
— Что я вам сделала? За что вы так со
мной? Я просто хотела жить, как все, никого
не трогала...
Муж обнял ее за плечи и жестко произнес:
— Я это заявление подпишу, неважно, что
об этом всякие неисправимые упрямцы поду-
мают. А еще напишу, что все беды — от нацио-
налистов вроде вас.
И тут случилось что-то для меня, ребенка,
совершенно невообразимое, что-то, что до сих
пор, словно в замедленной съемке, стоит у
меня перед глазами: мой отец схватил оппо-
нента за воротник серого поношенного совет-
ского пиджака, сдернул его с кровати, так что
чайная чашка полетела на пол и разбилась
вдребезги, и закричал:
— Вон из моего дома!
— Из дома? А где вы видите дом? — при-
нужденно засмеялся отец Виктора, стряхнул
моего отца и отбросил его к стене.
И правда, комнату с ободранными обоями,
с тусклой лампочкой, висевшей под потолком
71

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
на проводе без изоляции, с тремя шаткими
кроватями, с ящиком, служившим одновре-
менно обеденным столом и платяным шка-
фом, и с тремя чемоданами, громоздившими-
ся друг на друге, с трудом можно было назвать
«домом».
Наши мамы кинулись разнимать отцов,
родители Виктора выбежали в коридор, а он
за ними.
— Подождите, я еще до вас доберусь! —
крикнул отец им вслед.
Что было потом, я помню плохо. Кажется,
я забрался в постель и с головой укрылся одея-
лом, кажется, мама гладила меня по волосам,
а отец неловко повторял что-то нежное, как
всегда в таких случаях, приговаривая: «Ну что,
мир, а?» — но в тот вечер мы так и не поми-
рились.
На следующее утро мой друг меня побил.
Один-единственный раз в жизни. Кроме нас
с Виктором, других ребят во дворе не было.
Я медленно, поеживаясь, потому что после
ночного дождя было довольно холодно, подо-
шел к нему. Сначала он делал вид, что меня не
замечает, старался не встречаться со мной гла-
зами и сосредоточенно швырял маленький ре-
зиновый мячик о крышку мусорного контей-
72

II. Мой друг Виктор
нера. Мячик с грохотом отскакивал от метал-
ла, бац, бац, тупо, упорно, все чаще и чаще,
бац-бац-бац... Этот концерт ударных инстру-
ментов достиг апогея и перешел в дикую како-
фонию, все вокруг сотрясалось, и тут я пере-
хватил мячик и запульнул его на другой конец
двора. В ту же секунду он набросился на меня,
сбил с ног, и вот я уже тщетно пытаюсь сбро-
сить его с себя, кусаюсь, дергаю его за волосы
и луплю кулаками по лицу.... Наконец он, тя-
жело дыша, отпустил меня и смерил презри-
тельным взглядом, который я на всю жизнь
запомню. Еще через несколько секунд он опу-
стил глаза и закрыл лицо руками, и я тоже
вдруг перестал понимать, зачем нам драться, и
тут, на свою беду, во двор вышел мальчишка
немного младше нас — Саша, второй сын
Зельцманов, — ему-то и пришлось за все рас-
плачиваться. И вот он уже бежит домой —
в слезах, с разбитым носом, с синяком под
глазом, в разорванной рубашке и с ссадинами
на коленках. Потом родители меня наказали,
и выразилось наказание в том, что отец потря-
сал ремнем и сыпал угрозами, а мама щедро
раздавала мне пощечины.
Вечером мы с Виктором уже играли как
ни в чем не бывало. Родители наши тоже
помирились. Мама заставила отца попросить
73

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
извинения, а родители Виктора сказали, мол,
ничего страшного, просто нервы у всех в по-
следнее время на пределе.
Примерно месяц прошел в ожесточенных
дискуссиях, и, наконец, мои родители решили
не возвращаться в Россию. Мы уехали в Рим,
где якобы еврейских благотворительных орга-
низаций хоть пруд пруди, и все эмигрировать
в США помогают. Потом выяснилось, что де-
лать этого не стоило. Осенью мы опять приле-
тели в Вену ни с чем. Некоторым обитателям
дома в Бригиттенау разрешили вернуться в
Советский Союз, в том числе и семье Виктора.
Я с ним больше не виделся. По слухам, они
сейчас живут в Америке. А «Русский дворец»
в Бригиттенау давным-давно снесли, и на его
месте вырос новый дом.

III. После школы
Незадолго до своей смерти одна старушка по-
дарила мне серебряный портсигар. «Это порт-
сигар моего покойного мужа, — пояснила
она. — Но ты у меня такой паинька, такой ду-
шенька, и я дарю его тебе на память. Вот вы-
растешь, начнешь курить, он тебе и пригодит-
ся». На крышке портсигара выгравирована
карта Третьего Рейха. Судетская область на
ней уже присоединена, а остальная Чехия еще
нет, зато показаны все крупные города, желез-
ные дороги, шоссе. Очертания Третьего Рейха
похожи на зверя с разинутой пастью, который
бросается на мяч — Восточную Пруссию. Мяч
над самым его носом. Может быть, это тюлень
с мячом играет, а может быть, лев старается
проглотить кусок мяса.
— Вот там примерно я и жила, — говорит
старушка и тычет кончиком зубочистки, ко-
торую она редко выпускает изо рта, в мес-
течко неподалеку от гравированных границ
Рейха, у нижней челюсти льва. — Городок
75

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
маленький-маленький в Верхней Силезии.
Фюрер нас от польского гнета только в трид-
цать девятом году освободил, вот потому мы
на карте еще не вошли в состав Германии.
А теперь это снова польские земли.
— Хуже всего-то после Первой мировой
было, — рассказывает старушка, вместе со
мной разглядывая фотоальбом в красновато-
коричневом кожаном переплете. — Я тогда
была еще молодая, только замуж вышла. Мерз-
кие поляки эти с кнутами расхаживали по го-
роду и всех, кого ни встретят, знай стегают.
И мужу моему от них досталось. Только фюрер
нас спас и в лоно Германии вернул, как до во-
семнадцатого года было.
Из того, что говорит старушка, я ни слова
не понимаю. Какие такие «мерзкие поляки»?
И почему они на улицах этого маленького
идиллического городка с крошечными, будто
игрушечными домиками, — таким он пред-
стал на старых черно-белых фотографиях, —
били кнутами тоже изображенных на старин-
ных фотографиях почтенных, достойных гос-
под с закрученными усами и изогнутыми
трубками и дам в широкополых шляпах и в
длинных юбках, из-под которых едва видне-
ются носки ботинок? Что же они полякам сде-
лали? На вид они вроде незлые...
76

III. После школы
— Чепуха, — объяснили мне потом роди-
тели. — Совсем наоборот. Это поляков мучи-
ли и убивали, их сотни тысяч, миллионы по-
гибли.
Слова «сотни тысяч» и «миллион» я слы-
шал впервые. На уроках математики мы такие
числа еще не проходили.
Госпожа Эрнестина Бергер, наша соседка,
у которой я сижу после школы, потому что ро-
дители на работе, никогда не снимает серую
шляпу, даже в квартире. Она почти всегда хо-
дит в вязаной кофте, в пальто, в шерстяных
чулках и в сапогах, даже когда на улице не хо-
лодно, потому что вечно мерзнет, как будто
мы не в Вене, а на Северном Полюсе. А все от-
того, что, хотя в квартире фрау Бергер есть чу-
гунная печь, принести из лавки в подвале со-
седнего дома дрова, уголь или коксовые бри-
кеты, а тем более подняться с ними на третий
этаж у нее уже сил нет. Меня это совершенно
не удивляет, потому она всегда опирается сра-
зу на две бурые лакированные палки, сама
крошечная, высохшая, как мумия, у нее со-
гнутая колесом спина, острый подбородок,
а зубов почти не осталось. Ходит она с трудом,
выделывая какие-то непонятные коленца, а из
горла у нее доносятся какие-то непонятные
77

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
звуки — не то шипение, не то урчание, как
будто там поселилась кошка. Она похожа на
Бабу-Ягу из русских сказок, которые мама
читает мне на ночь, но, как ни странно, я ее
совсем не боялся, может быть, потому, что
у нее были веселые зеленые глаза и приятный
голос.
Каждое утро мама отводит меня в школу,
а в полдень приводит домой. Быстро готовит
мне обед, обычно овсяную или гречневую ка-
шу и стакан молока или какао. Потом ей нуж-
но на работу. А я иду к фрау Бергер и остаюсь
у нее часов до пяти, пока не вернутся роди-
тели. Фрау Бергер не требует никакой платы
за то, что ежедневно часа по четыре за мной
присматривает, она меня любит и просто рада
меня видеть.
Квартира фрау Бергер напоминает одно-
временно фотомастерскую и зоологический
музей. На стенах висят фотографии ее много-
численных родственников, к сожалению, как
пояснила мне фрау Бергер, давно покойных.
Вот, например, молодой человек, дерзко
взирающий на меня из далекого прошлого. Он
немножко напоминает ряженого, потому что
на нем островерхая каска и мундир с эполета-
ми и с галунами. На груди у него висят кресты
и монеты, которые фрау Бергер называет ор-
денами. Ордена дают только тому, кто чего-то
78

III. После школы
стоит. Вот потому у него на груди и висят мо-
неты. Правой рукой человек на фотографии
сжимает рукоять сабли.
— Это мой отец, — с гордостью говорит
старушка. — Он был прусский офицер и в ты-
сяча восемьсот семидесятом году воевал с
французами. В тот раз мы войну еще выиг-
рали.
Я не могу себе представить, что этот лихой
забияка — отец фрау Бергер, которая даже хо-
дит с трудом. Впрочем, и его уже пятьдесят лет
нет на свете.
Тетки, дядья, племянницы, племянники и
невестки и зятья на групповом портрете оста-
лись у меня в памяти каким-то расплывчатым
пятном. Смутно припомню ее сына, темно-
волосого юношу с оттопыренными ушами и
с большими детскими глазами. На нем тоже
военная форма, но вид у него далеко не столь
воинственный, как у деда.
— Мой сын, погиб шестого мая тысяча де-
вятьсот сорок пятого года, — поясняет фрау
Бергер. — Тогда уже и фюрера в живых не
было.
Портрета фюрера, о котором фрау Бергер
говорит чуть ли не с благоговением, на стене
не видно.
— Это в такие времена рискованно, —
многозначительно говорит фрау Бергер и на-
79

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
чинает рыться в ящике комода, выгружая
белье, чулки, носки.
Наконец, она извлекает из-под горы одеж-
ды черную папку, завязанную шелковым бан-
том, тоже черным. Фрау Бергер распускает
бант, открывает папку и показывает мне порт-
рет фюрера. Осторожно, почти с нежностью
проводит она указательным пальцем по его
лицу.
— Утонченный, глубоко чувствующий че-
ловек, — шепчет она. — Художник... А ведь ка-
кое самопожертвование, от своего творческо-
го призвания отрекся, всего себя посвятил
борьбе за счастье народа...
Ничего интересного в Гитлере нет, кроме
маленьких усиков. Он вообще не похож на ге-
роя, каким его описывает фрау Бергер.
— А сколько он для нас сделал, — продол-
жает она, — экономический кризис преодо-
лел, поляков поставил на место, а то они со-
всем уж было распоясались, всю Европу спас
от большевизма. Вот ведь недаром родители
твои из России уехали. Они на себе испытали,
что такое большевизм. Вот только с евреями
фюрер просчитался. С такой могущественной
нацией шутить нельзя. Евреи-то потом на нас
всех наших врагов и напустили... Все против
нас объединились, вот мы войну и проиг-
рали...
80

III. После школы
Я зевнул.
— Ты только родителям не говори, что я
тебе портрет фюрера показывала, ладно? Обе-
щаешь?
Я кивнул.
Я сижу у нее на коленях. Она меня крепко
обнимает, так крепко, что, даже если бы я за-
хотел, не вырвался бы. Руки у нее скрючен-
ные, пальцы как птичьи когти, на желтой
коже буроватые пигментные пятна. Длинные
ногти с черной каемкой... От ее рук мне дела-
ется как-то не по себе...
Старушка тихо меня укачивает и расска-
зывает длинные-предлинные, бесконечные
истории о Польше, о войне, о своем муже, ко-
торый после Первой мировой войны вступил
во фрейкор1, а потом работал бухгалтером,
о погибшем сыне, которого я ей чем-то напо-
минаю, о бегстве из Силезии, о послевоенной
нужде и страданиях, о том, как пришлось в
Австрии все начинать заново, о заносчивости
венцев.
1 Фрейкор {нем. Freikorps) — добровольные вое-
низированные формирования, создававшиеся в Гер-
мании в 1918-1929 гг. главным образом из ветеранов
Первой мировой войны для борьбы с коммунисти-
ческим движением и предотвращения революции.
Впоследствии многие члены фрейкора вступили в на-
цистскую партию.
81

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
— Я тоже, как сюда приехала, была всем
чужая, и все мне здесь было чужое... Так что
с родителями твоими у нас много общего...
Мне не очень интересно все это слушать.
Я мало что понимаю, еще и потому, что не-
мецкий пока знаю плохо. Мне всего шесть,
и в Австрию я всего полгода назад приехал.
Но старушку, кажется, совершенно не смуща-
ет, что я на все ее рассказы только молчу и по-
зевываю. Иногда я засыпаю у нее на коленях
и просыпаюсь в ее кровати.
Она осторожно теребит меня за плечо.
— Уже пять, детка моя. Ну, не каприз-
ничай, иди домой, а то сейчас папа придет,
а тебя нет.
По-моему, куда интереснее ее рассказов
чучела зверей и оленьи рога, которые висят у
нее на стене. Вот оскалила острые зубы лиса
со стеклянными глазами. Я, само собой, знаю,
что она не живая, но на всякий случай палец
ей в пасть не сую. А то кто знает, еще укусит.
На шкафу сокол расправил крылья, как будто
вот-вот улетит. На искусственном деревце в
кухне, которое почти упирается в потолок, си-
дит белочка. Фрау Бергер строго-настрого
запретила дергать ее за хвост. «И вообще,
оставь в покое моих зверушек», — повторяла
она. И только белого пуделя, который водру-
жен на стол в гостиной так, чтобы фрау Бергер
82

III. После школы
могла его видеть, не вставая с постели, мне
иногда позволяется погладить.
— Его Пупсик звали... Я с ним по два раза
в день в Аугартене гуляла... Сейчас бы у меня
сил не хватило даже из дому выйти...
Я не сдержал обещание, данное фрау Бер-
гер, и рассказал родителям о портрете фюре-
ра, о мерзких поляках и о войне. «Вот старая
фашистка!» — громогласно возмущается отец
и добавляет, что его коллеги в книгохранили-
ще Венской университетской библиотеки, где
он недавно нашел работу, несут такой же жут-
кий бред.
— Иногда я думаю, — в бешенстве заклю-
чает отец, — уж не один ли из них бабушку
мою убил во время войны. Знаешь, из таких
подтянутых, поджарых старичков, которые
армейскую выправку до сих пор сохранили.
Так и хочется схватить автомат и прямо по
ним — тра-та-та!!!
— Что ты такое говоришь при ребенке! —
возмущается мама. — Чему ты его учишь? Как
ты его воспитываешь? Если тебе здесь невмо-
готу, пожалуйста, ради Бога, вернемся в Изра-
иль. Но ведь это ты хотел из Израиля уехать,
разве нет?
— Ну да, да, что ты на меня набросилась!
Тебе что, наплевать, что твой сын в фашистской
83

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
стране растет? Послушай только, что он об
этой фрау Бергер рассказывает.
— Кроме нее, после школы за ним при-
сматривать некому, какая разница, фашистка
она или нет. А для меня важно только, чтобы
он получил хорошее образование.
— А я, по-твоему, этого не хочу?!
— Мне все равно, где он вырастет.
В этот вечер родители еще долго спорят обо
мне и о моем будущем, а я разглядываю карту
Третьего Рейха на портсигаре, стараясь запом-
нить названия городов: Мюнхен, Нюрнберг,
Франкфурт, Кёльн, Ганновер, Берлин, Штет-
тин, Кенигсберг, Бреслау, Троппау... А я и не
знал, что все эти города находятся в Австрии...
В конце концов я обнаружил на карте Вену,
а Вена, как всем известно — столица Австрии.
На следующий день я показываю портси-
гар одноклассникам и спрашиваю у них, поче-
му на этой карте у Австрии совсем не такие
очертания, как на нашей большой географиче-
ской карте, висяшей на стене под распятием и
портретом федерального президента Йонаса1.
Мой портсигар замечает учительница, качает
1 Йонас, Франц-Йозеф (1899-1974) — австрий-
ский политик, в 1965-1974 гг. — федеральный прези-
дент Австрийской республики.
84

III. После школы
головой и строго, что ей обычно несвойствен-
но, спрашивает:
— Откуда ты это взял?
Я пугаюсь, словно меня поймали на месте
преступления, мне невдомек, за что меня ру-
гают, и я, заикаясь, лепечу:
— Соседка моя... Ну, у нее еще чучело пу-
деля, Пупсика... Она добрая такая... Вот она
мне эту коробку и подарила...
— Совершенно напрасно, — сухо замечает
учительница, возвращает мне портсигар и до-
бавляет:
— Это не карта Австрии... Это... Это... —
Она явно не может подобрать слова. — Тебе
не понять! И вообще, скажи своей маме, что я
вызываю ее в школу.
Потом она быстро меняет тему разговора.
Через несколько дней родители отбирают
у меня портсигар, а отец укоряет маму, что
вот, мол, она меня никак в группу продленно-
го дня устроить не может. Мне, мол, вредно
полдня просиживать у «фашистки». И вооб-
ще, ему с каждым днем все яснее становится,
что в Австрию приезжать не стоило. Мама
вздыхает и раздраженно спрашивает отца, уж
не хочет ли он вернуться в Израиль, а то и
втайне лелеет надежду в советском консуль-
стве покаяться, авось назад пустят?
85

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
— Если уж нас судьба сюда забросила,
значит, постараемся как-нибудь устроить-
ся, — заявляет мама.
И, как всегда в таких случаях, отец упрека-
ет маму в фатализме и в том, что ей чужд инте-
рес к принципиальным мировоззренческим
вопросам.
А меня интересует только одно: когда я
получу свой портсигар.
— Когда вырастешь и научишься пони-
мать, что к чему, — выносит приговор мама.
С фрау Бергер я познакомился зимой
семьдесят второго года. В маленькую одно-
комнатную квартиру мы въехали осенью,
вскоре после возвращения из Рима. В эми-
грантском доме в Бригиттенау ни одной сво-
бодной комнаты не нашлось, и только благо-
даря нашей старой знакомой мадам Фридман,
устроившей нас на ночлег у себя в кухне, мы
не оказались на улице.
Выяснилось, что найти квартиру ох как
нелегко. Мама вырезала из крупных газет объ-
явления о сдаче внаем и шла к ближайшей те-
лефонной будке. Через полчаса она обычно
возвращалась, грустная и подавленная. «Ино-
странцам не сдаем!» — раздавалось в трубке,
едва мама успевала открыть рот. И когда мои
родители ходили посмотреть свободные квар-
86

III. После школы
тиры, им тоже не везло. «Само собой, вид у вас
вполне приличный, — в конце концов объяс-
нил маме ситуацию один маклер, лучезарно
улыбавшийся и чрезвычайно говорливый. —
Вы не какая-нибудь там турчанка или юго-
славка. Но что поделать, сожалею, хозяин спе-
циально подчеркнул, что иностранцев у себя
видеть не желает».
Но наконец маме посчастливилось, и мы
въехали в маленькую квартирку. Новый дом
очень напоминал «Русский дворец», вот толь-
ко населяли его по большей части австрийцы.
Он тоже находился в Бригиттенау, на голой,
пустынной улице с симметричными рядами
серых, скучных доходных домов постройки
начала века. Квартира стоила недорого. Прав-
да, туалет был в общем коридоре, зато в кух-
не — раковина с холодной водой, а в комнате
стояла добротная двуспальная кровать, на-
стоящая детская кроватка, два шкафа, пись-
менный стол, четыре стула — роскошь, да и
только.
Все бы ничего, если бы не пожилая супру-
жеская пара из дома напротив: весь день они
торчали у окна, уставившись в окна нашей
квартиры. Ровно девять утра они занимали
наблюдательный пост: муж в костюме с галс-
туком, жена в кружевном воротничке, с жем-
чужными бусами на шее и в шляпке с пером.
87

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
Так они и замирали у открытого окна, обло-
котившись на подоконник, в любую погоду,
в дождь, в град и даже в холод. Иногда жена
надевала пальто, а муж повязывал шарф, и
только когда температура опускалась ниже ну-
ля, они оставляли позицию. Они часами непо-
движно простаивали у окна, неотрывно следя
за тем, что у нас происходит. В двенадцать они
исчезали, наверное, чтобы пообедать, но ровно
четверть часа спустя появлялись снова. Хоть
часы по ним проверяй. И только в пять вечера
представление заканчивалось — до утра.
Отец рвал и метал, ведь у нас в квартире ни
занавесок, ни жалюзи не было. Он им и кула-
ком грозил, и, высунувшись из окна, по-рус-
ски их поносил. Но желаемого эффекта это
все не возымело. Они не дрогнули, даже не из-
менились в лице, просто смотрели и смотре-
ли, как две большие восковые куклы, статуи,
не люди из плоти и крови, а какие-то скульп-
туры, вроде головок купидонов, медуз и ат-
лантов на фасаде их дома.
Потом отец набросился на маму и потре-
бовал, чтобы она как-то воспрепятствовала
этому гнусному вторжению в нашу личную
жизнь. Но мама отказалась идти к жильцам
дома напротив.
— По-твоему, они так меня и послушают?
Это же их любимое занятие! Может быть, они
88

III. После школы
и на улицу-то больше не выходят, а тут такое
развлечение!
— А мы должны страдать, да?! — закричал
отец. — Вот подожди, встану у окна, сниму
штаны и покажу им голую задницу! Посмот-
рим, что вы на это скажете!
Вскоре отец претворил свою угрозу в
жизнь. Я был в восторге, бегал по квартире
и хлопал в ладоши, а мама ушла в кухню и по-
чти весь день с отцом не разговаривала. Одна-
ко и его голая задница никакого впечатления
на обидчиков не произвела, они даже в лице
не изменились.
В конце концов мы привыкли к незваным
гостям, как к мебели.
Мама устроилась вышивальщицей на фаб-
рику тирольских национальных костюмов.
Через несколько месяцев ее уволили из-за «со-
кращения производства». Потом мадам Фрид-
ман ей нашла место уборщицы, и отныне по
утрам она убирала квартиры состоятельных
венских евреев, а по вечерам — главный офис
крупного страхового общества. Отец нанялся
в книгохранилище Венской университетской
библиотеки. Хорошо помню, как он несколь-
ко недель ждал ответа из отдела кадров.
— Прежде чем принять вас, мы должны
убедиться, что на это место не претендует ни
89

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
один гражданин Австрии, — пояснили ему. —
Таково правило.
Австрийцев в ту эпоху почти полной заня-
тости подобные места не интересовали, и по-
этому моего отца взяли.
До своего устройства на работу он забирал
меня из школы и со мной сидел. Проверял
мои уроки и удивлялся, как быстро я выучил
немецкий.
— У нас в классе десять иностранцев, —
рассказывал я. — Учительница меня часто
хвалит. Говорит, я лучше этих турок.
Отец мне попенял, нельзя, мол, так уни-
чижительно говорить о турках, они, мол, ни-
чем не хуже меня. Но я и не хотел никого оби-
деть, ведь турецких детей все называли «эти
турки», и даже турецкая девочка, которая си-
дела со мной за одной партой и, как ни стран-
но, поверх штанов носила еще юбку, иногда
говорила: «Я тоже из "этих турок"».
Родители пытались устроить меня в груп-
пу продленного дня. Их обнадеживали и уго-
варивали подождать, мол, столько желающих,
так сразу не получится. Австрийским гражда-
нам с «правильным» партбилетом1 долго ждать
1 Членство в одной из двух наиболее влиятельных
политических партий Австрии (в описываемый пери-
од — Социалистическая партия Австрии и Австрий-
ская Народная партия).
90

III. После школы
не приходилось. Но об этом мои родители тог-
да не догадывались. А если бы и догадались,
толку было бы немного.
— В этой стране, — сетовала мама, — счи-
тается, что женщина с ребенком должна сидеть
дома. Ну кто же себе может такое позволить?
В России почти все женщины работают. Вра-
чи — почти исключительно женщины. А здесь
как в Средневековье. Женщина даже фами-
лию мужа брать обязана. Вот он какой про-
грессивный, твой Запад, дальше ехать некуда.
— Запад не мой, — возражал отец, — а по-
том, какую в России женщины зарплату полу-
чают, забыла?
В один прекрасный день у входа в школу
меня поджидал не отец, а мама. Она объяснила
мне, что отец теперь работает, а ей тоже нужно
не позднее двух быть в страховом обществе.
После обеда она наклонилась ко мне, так
что ее лицо пришлось вровень с моим, и ска-
зала, что я должен быть смелым. Отныне по-
сле школы я буду сидеть дома один. Я, конеч-
но, к этому еще не привык, но надо же когда-
то начинать.
— Ничего страшного, — произнесла мама
искусственно непринужденным, почти веселым
тоном, — в доме людей полным-полно. Зна-
чит, ты не один. И подумай только, вся квар-
тира в твоем распоряжении, разве не здорово?
91

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
Можешь бегать, беситься, играть во что угод-
но! Только ничего не сломай... Я тебе в кухне
на столе два стакана апельсинового сока и шо-
коладку оставила.
Потом она показала пальцем на часы на
стенке — их оставили нам прежние жильцы:
— Когда маленькая стрелка будет на циф-
ре «пять», вернется папа. Когда большая
стрелка сделала круг, значит, час прошел.
Стрелка еще четыре круга должна сделать,
пока всего-навсего час дня.
Меня охватила паника. Целых четыре часа
сидеть одному! Я вцепился в мамину юбку и
стал умолять ее не уходить.
— Чепуха, — отрезала она. — А кто деньги
зарабатывать будет?
Я зарыдал.
Она обняла меня и прошептала:
— Ну, не бойся... Не бойся... Ну, пере-
стань... Черт возьми...
Но я рыдал и рыдал.
Она подождала минутку, вздохнула, с
состраданием взглянула на меня, покачала
головой, пробормотала что-то непонятное...
Потом она вышла и закрыла за собой дверь.
Я услышал, как удаляются по коридору и зати-
хают на лестнице ее шаги.
Первые полчаса я ходил по квартире: туда-
сюда, туда-сюда... «В доме людей полным-
92

III. После школы
полно, ничего с тобой не случится!» — мыс-
ленно повторяю я слова мамы. Потом я то-
ропливо делаю уроки и смотрю на часы: всего
половина третьего.
Сижу за письменным столом и не могу от-
вести взгляд от часов. Мне кажется, стрелки
приклеились к циферблату. «А что если часы
остановились?» — внезапно пришло мне в го-
лову. Вдруг уже половина пятого, а то и пять.
Отец вот-вот вернется. Я прислушиваюсь, не
доносятся ли шаги с лестницы. Потом начи-
наю считать секунды. Если сосчитать шесть
раз по пальцам, сначала на одной руке, потом
на другой, — всего десять, — учили меня, —
значит прошла минута. Один за другим я заги-
баю пальцы, сжимаю руки в кулак, а потом
снова разжимаю. Разжав руки в шестой раз,
смотрю на часы — и правда, большая стрелка
передвинулась, прошла минута. Значит, часы
ходят.
Я закусываю губу от страха. А что если ро-
дители заблудились в чужом городе? Ведь на
улицах и в метро их часто не понимают, как
бы они ни вымучивали из себя правильное
произношение...
— Меня в школе не такому немецкому
учили! — часто оправдывается мама.
А что, если родители меня бросили, если
я им просто надоел? Вдруг они уже летят на
93

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
самолете в Израиль или в Россию? А я буду их
ждать день за днем, пока не умру от голода,
и никто ко мне не придет, никто не утешит,
не успокоит, не накормит...
Я выглядываю из окна. Супружеская чета
напротив наблюдает, как я с рыданиями бегаю
по квартире. Я открываю окно, кричу во весь
голос, машу им. Они по-прежнему вниматель-
но, безучастно смотрят на меня... С по-преж-
нему серьезным, сосредоточенным видом.
Я открываю входную дверь. Снизу, с пер-
вого этажа, доносятся чьи-то шаги. Я с воем
бросаюсь на лестничную площадку. Проходит
примерно минута, и передо мной вырастает
какой-то высокий толстяк. Я плачу и разма-
зываю по щекам слезы. Незнакомец мерит
меня взглядом, пожимает плечами и проходит
мимо. Окончательно убедившись, что меня
все бросили, я ору так, что явно даже на улице
слышно.
Открывается дверь в соседнюю квартиру.
Выходит человек в майке, шортах и тапоч-
ках, с густой порослью седых волос на груди.
Не вынимая изо рта сигарету, он цедит:
— Ты чего, совсем спятил? А ну заткни
пасть, а не то сейчас башку оторву!
На всякий случай немного попятившись,
я вцепляюсь в дверную ручку, чтобы, если по-
надобится, спастись бегством.
94

III. После школы
— Родителей дома нет, а мне страшно, —
робко шепчу я.
— А мне плевать! — кричит сосед, а потом
спрашивает:
— Ты что — чурка?
Я киваю.
— Ну да, оно и понятно, понаехали тут!
Раньше мы бы вам показали... Притащились
на нашу голову, шантрапа!
Жа... Шан... Драпа? Я ничего не понимаю.
— Мы никуда не драпаем! — рыдая, вы-
давливаю из себя я.
— Драпаете-драпаете, еще как! — вопит он.
Когда вернулся с работы отец, я лежал в
постели и плакал. Я передал ему, что о нас на-
говорил сосед. Весь вечер отец кричал на
маму.
— Мы не должны такое терпеть! — буше-
вал он. — Надо как-то этого фашиста призвать
к ответу! Пусть поймет, что нельзя безнака-
занно...
— Ну и что же нам делать? — перебила
мама.
— Сейчас пойду к нему и так врежу, что...
— Ну да, а он полицию вызовет, и посадят
тебя в тюрьму, а потом нас обратно в Израиль
вышлют или, того хуже, до ближайшей грани-
цы — и до свидания.
Отец медленно успокоился.
95

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
Мы поужинали в полном молчании.
— Стыдно ребенка одного дома остав-
лять, — в конце концов прервал молчание
отец.
— Господи, — вздохнула мама, — ну,
стыдно, стыдно нам не в первый раз и явно
не в последний...
В этот вечер родители объяснили мне, что
с незнакомыми людьми разговаривать нельзя.
С соседями и случайными прохожими я с тех
пор действительно не разговаривал. Но каж-
дый день с плачем слонялся по лестнице, по-
этому родителям ничего не оставалось как за-
переть меня в квартире. Отдельного туалета
у нас не было, и мама оставила для меня в кух-
не пластиковое ведро. «На четыре часа хва-
тит, — сказала она. — Я думала, ты умнее,
сколько раз я тебе говорила, нельзя шуметь в
квартире, а то нас на улицу выставят».
Я дергаю за ручку и молочу дверь кулака-
ми, пока без сил не падаю на пол. Рыдая, заби-
ваюсь в кухне в уголок. Руки у меня все в сса-
динах, кровоточат. Я почти не чувствую боли,
напряженно прислушиваюсь, когда кто-ни-
будь проходит по лестнице, каждые две мину-
ты бегу в комнату и смотрю на часы, снова
возвращаюсь в кухню, залпом выпиваю апель-
синовый сок, проглатываю шоколадку и снова
окровавленными руками колочу в дверь...
96

III. После школы
Сейчас начнется пожар — как же иначе —
и от меня только горстка пепла останется, или
землетрясение случится, стены рухнут и меня
придавят, или утечка газа, и тогда я задох-
нусь...
Вечером мама перебинтовывала мои сса-
дины и повторяла, что я совсем с ума сошел.
— Вот искалечишься, и придется мне за
тобой всю жизнь ухаживать. Или дверь выбь-
ешь, и тогда нас выселят. А мы себе ни того,
ни другого позволить не можем.
Отныне меня больше не запирали. Не-
сколько раз мама приводила меня в «Русский
дворец» и оставляла на попечение мадам
Фридман. Но в один прекрасный день Фрид-
маны уехали обратно в Израиль — нищие,
смирившиеся со своей печальной участью, —
чтобы последние годы жизни провести в доме
для престарелых. А у других эмигрантов не бы-
ло ни времени, ни, вероятно, желания за мной
приглядывать.
В один из дней, когда я плача сидел на
лестничной площадке, я и познакомился с
фрау Бергер. Она подковыляла ко мне. Пра-
вой рукой она с трудом сжимала одну из своих
палок и хозяйственную сумку. Она останови-
лась рядом со мной, а я завыл еще громче.
— Господи, да что с тобой? — проговорила
она.
97

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
Я проглотил слезы, вытер нос рукавом и
ничего не смог из себя выдавить.
— А где же твои родители?
Услышав слово «родители», я снова зары-
дал.
— Они тебя одного оставили?
Я кивнул.
— Надо же, — удивилась старуха. — Тако-
го маленького...
Я замолк и с надеждой взглянул на нее.
Она спросила, есть ли у меня ключ от кварти-
ры. Я покачал головой.
— Ну, ничего, не страшно... — решила
она. — Кто к нам сюда полезет... Пойдем со
мной.
Хотя мне запрещалось разговаривать с не-
знакомыми людьми, я пошел за старушкой
в ее квартиру. Она мне почему-то сразу вну-
шила доверие. К пяти она привела меня до-
мой.
В тот же вечер она поговорила с мамой
и всячески меня нахваливала: я, мол, и умный,
и послушный, милое дитя, одним словом.
Мама улыбалась, угощала фрау Бергер чаем и
булочками с джемом и радовалась, что нако-
нец нашла няню. С понедельника по пятницу
в течение нескольких месяцев она будет со
мной сидеть.
98

III. После школы
Апрель или май семьдесят третьего года,
понедельник, около часа дня, и как всегда я
стучусь в дверь фрау Бергер. Но она не откры-
вает. Я отчаянно барабаню в дверь кулаками,
несколько раз вращаю диск механического
звонка, раздается скрежет, как будто кто-то
пытается завести испорченную электриче-
скую пилу... Неужели она на что-то обиде-
лась? Или забыла, что сегодня понедельник?
Я зову: «Фрау Бергер!» Кричу: «Фрау Бергер!»
Нет ответа.
Открывается дверь в соседнюю квартиру.
Выходит сосед, который назвал моих родите-
лей «чурками» и «тощими уродами», и начи-
нает ругаться:
— Хватит тут хай поднимать, чурка! Нету
ее. В субботу в больницу увезли, да и вообще
она скоро в райские кущи переселится. Не
придет она больше. Так что кончай орать и
проваливай!
И он уходит, громко хлопнув дверью.
И вот опять мне приходится сидеть одно-
му в квартире. Стрелки на стенных часах пол-
зут медленно-медленно, как будто неутомимо
борются с временем, а время изо всех сил со-
противляется и никак не хочет проходить. А как
)то «в райские кущи переселится»?.. В Израи-
ле вроде есть Праздник Кущей, так что же, она
и Израиль собралась? Да зачем это, почему?
99

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
С другой стороны, может, этому грубияну и
верить не стоит. А то он даже родителей назвал
«чурками», а как же это, они ведь люди...
Фрау Бергер и правда больше не верну-
лась. В ее квартиру въезжают новые жильцы,
муж и жена с собакой, немецкой овчаркой:
я ее боюсь, и почти каждую ночь она лает.
Обычно отец просыпается, кряхтит, стонет,
трясет маму за плечо и будит:
— Чертов пес, опять за свое... — констати-
рует он, хотя и без него всем понятно. — Сде-
лай же что-нибудь.
Мама зевает, смотрит на часы и заспанно
бормочет:
— Ну, и что я сделаю? Немецкий я, конеч-
но, лучше тебя знаю, но по-собачьи пока тоже
говорить не умею.
Поскольку место в группе продленного
дня, возможно, освободится только к лету,
а родители больше не хотят оставлять меня од-
ного в квартире, маме приходится таскать
меня с собой на работу.
Здание страхового общества находится на
широкой улице, отделенной просторным то
ли сквером, то ли парком от набережной Ду-
найского канала. Возвели его во время строи-
тельного бума конца пятидесятых — начала
шестидесятых, и выглядит оно соответствую-
100

III. После школы
ще: гладкий фасад в серо-белых тонах, боль-
шие окна, сквозь которые прохожие могут на-
блюдать служащих за работой. На стене, над
главным входом, красуется название страхо-
вого общества, выложенное синей плиткой.
На крыше шестиэтажного здания медленно
крутится фирменный знак.
Сначала вращающаяся дверь, потом
холл... В крохотной, похожей на чуланчик, ка-
морке сидит портье, листает газеты или жур-
налы, жует бутерброды с колбасой или паште-
том, ненадолго отрывается от своих дел, когда
кто-нибудь входит, отворяет круглое стеклян-
ное окошечко и поясняет, куда идти, или про-
сто показывает кивком головы. На огромной,
в полстены, доске — номера кабинетов, стрел-
ки, непонятные названия, например, «Обяза-
тельное страхование от несчастных случаев»
(ОСНС), «Обязательное страхование на слу-
чай болезни» (ОССБ), «Страхование жизни»,
«Страхование от убытков», «Статистика».
Стены побелены, как в больнице, на полу ли-
нолеум, на потолке лампы дневного света.
И только вслушавшись в постукивание от-
крытого лифта с множеством безостановочно
движущихся по кругу деревянных кабинок1,
1 Лифт без дверей, с открытыми кабинками, мед-
ленно движущимися вверх-вниз по замкнутому циклу.
101

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
я успокаиваюсь и чувствую себя как дома: этот
звук такой равномерный, убаюкивающий, что
я начинаю позевывать — вот-вот улягусь на
скамейку напротив лифта. Я слышу, как де-
рево негромко стукается о дерево — вроде
поленьев, потрескивающих в печке. Я много
раз буду входить в лифт на первом этаже, под-
ниматься все выше и следить, как мимо плав-
но проплывают одинаковые холлы и одинако-
вые доски с указателями, и вовремя выходить,
нет, даже выпрыгивать наверху, и всегда буду
чуть-чуть бояться и немного гордиться, вы-
скакивая из лифта и стараясь приземлиться на
правую ногу. А потом опять буду спускаться,
и опять подниматься. По нескольку раз вдень.
На первом этаже длинный ряд белых блес-
тящих дверей. Из-за них доносится треск пи-
шущих машинок и неясная разноголосица.
Заходить в офисные помещения мне позволя-
ют только в самых крайних случаях, но иногда
я все-таки отваживаюсь заглядывать служа-
щим через плечо. А их сразу и не заметишь —
они просто теряются за горами папок и бумаг,
среди шариковых ручек, калькуляторов, ка-
лендарей, на фоне мудрых изречений в рамоч-
ках на стенах, за кучами личных вещей — за
кожаными сумками, фотографиями жен, му-
жей, детей на подставочках, видовыми от-
крытками, мягкими игрушками и пресс-па-
102

III. После школы
пье, например, в виде оленя или ящерицы. За-
пах пыли и типографской краски заглушает
запах пота, духов и одеколона.
Все эти люди кажутся очень занятыми,
даже когда пьют кофе и разговаривают. Чаще
всего они упоминают какие-то числа. «Кап-
фенберг — Адмира, три — ноль. Ну, разве не
свинство? А ведь раньше эти парни лучше иг-
рали, когда хотели». На меня почти не обра-
щают внимания. Иногда мне улыбнутся, ино-
гда скажут: «Привет!», иногда выгонят, но по-
чти всегда беззлобно, просто равнодушно.
Ни одного из служащих я толком не по-
мню, но как сейчас вижу: день за днем около
четырех двери офисов распахиваются, все со-
трудники толпой высыпают в холл и как зача-
рованные переводят взгляд с больших стен-
ных часов на контрольные, механизм которых
каждые пять минут пробивает время. И вот раз-
дается долгожданный щелчок, все по очереди
просовывают свои карточки в прорезь и —
прочь из офиса, как будто спасаются бегством.
А вот если пройти по коридору первого
этажа мимо белых блестящих дверей, то даль-
ше будет маленькая комнатка, где хранятся
швабры, щетки, тряпки и всякие моющие и
чистящие средства. Эту комнатку называют
каморкой.
103

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
Каморка — царство госпожи главной
уборщицы. Это тетка, непонятно, молодая
или старая, на ней вечно один и тот же вы-
утюженный серый рабочий халат с аккуратно
застегнутым белоснежным воротничком. Она
никогда не улыбается, потому что с досто-
инством несет возложенное на нее бремя вла-
сти. Держась очень прямо, точно аршин про-
глотила, сидит она на своем личном стуле и
немногословно отдает приказы своим трем
подчиненным — Милене, Йованке и моей
маме.
Милена — молодая женщина родом из
Сербии, из Санджака, по-немецки почти не
говорит. Вечно испуганная, молчаливая, толь-
ко, когда моет пол или вытряхивает мусор из
корзин, едва слышно мурлычет какую-то пе-
сенку. Она никогда даже перерыва не делает,
после работы робко пролепечет: «До свида-
ния» — и все, потихоньку исчезнет.
С Йованкой в первый же день мне удается
познакомиться поближе. Удобно расположив-
шись в каморке на стуле, между пылесосами,
ведрами, тряпками, бутылочками и тюбиками
со всякими пастами и чистящими средствами,
она встречает маму радостным возгласом: «На-
чальница нету сегодня! Начальница заболеть!
Сегодня нас повезло! Сегодня как праздник!
На, выпей!» Сияя, она протягивает маме поча-
104

HI. После школы
тую бутылку водки. Рот у нее щербатый. «Ну,
давай, выпей, коллега!»
Тут она замечает меня, подзывает побли-
же, берет к себе на колени и что-то ласково
бормочет по-сербски.
— Хороший мальчик, — говорит она
маме. — У меня сын уже большая, пятинад-
цать.
Мама достает тряпки и швабру и наливает
воду в ведро. Начать нужно с туалетов. Потом
убрать столовую и кухню, потом на очереди
архив, холлы и коридоры, и только потом,
когда большинство служащих уйдут, присту-
пать к уборке офисов.
— Да отдохни... — предлагает Йованка. —
Милена все делать... Милена правильная, —
смеется она.
Но мама, покачав головой, уходит.
— Мне не за то платят, чтобы я водку
пила, — поясняет она мне. — И потом, я креп-
кие напитки не употребляю.
Милену и Йованку я вижу редко. Обычно
их посылают не на тот этаж, где убирается
мама. Кажется, они не ладят, а иногда разго-
варивают между собой по-сербски. Помню,
пожилой служащий прочитал им целое на-
ставление: «Вы в Австрии, так что извольте
говорить по-немецки, чтобы мы понимали,
о чем это вы там беседуете. А то взяли моду...»
105

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
Фрау Дорфмайстер, госпожа главная убор-
щица, почти никогда не болеет. С торжествен-
ным видом, будто священнодействуя, раздает
она пылесосы, ведра, тряпки, швабры и про-
износит:
— Йованка! Второй этаж убирать сегодня!
Милена! Сегодня убирать третий и четвертый
этаж! Мусор из корзин выкинуть!
Потом она обращается к маме:
— Ты сейчас чистить туалеты на первый
этаж! Потом холл аккуратно пылесосить! Ак-
куратно значит аккуратно! И в углах тоже.
И пыль стереть с большой стол.
Мама кивает, надевает поверх платья ра-
бочий халат, повязывает на голову платок,
снимает очки и прячет их в футляр. Но мне
интересно, почему эта женщина так странно
разговаривает, и я спрашиваю:
— А чего вы так слова коверкаете?
Мама бросает на меня угрожающий взгляд
и качает головой.
А госпожа главная уборщица отвечает на
изысканном венском диалекте:
— А ну, заткнись, идиот. Не с тобой гово-
рят.
Потом она обращается к маме:
— Ребенок нельзя здесь быть! Ребенок от-
сюда вон!
106

III. После школы
Но меня все-таки не выгоняют, потому
что начальник хозяйственного отдела, шеф
госпожи главной уборщицы, которому она на
меня жалуется, только добродушно улыбнулся
и протянул:
— Да ладно, чего там...
— Если каждая эмигрантка сюда детей
таскать начнет, у нас тут скоро детский сад бу-
дет, — кипятится госпожа главная уборщица
и добавляет: — Если ей ребенка деть некуда,
пусть дома с ним сидит!
— Сколько раз тебе говорить: молчание —
золото! — отчитывает меня мама и ожесточен-
но чистит раковину писсуара. — Правда, мол-
чи, сойдешь за умного. А ты еще вечно с дура-
ками связываешься.
В один прекрасный день объявлено мытье
окон: госпожа главная уборщица приносит
аэрозольный баллончик с надписью «Чисто-
люкс-плюс», снимает колпачок и поучает маму:
— Это на стекло распылить! Потом выте-
реть! Когда ты кнопку нажимать, бз-з-з!
Кнопку нажала, оно бз-з-з! Поняла или нет?
Сначала распылить, потом вытереть!
— Понятно, — говорит мама. Она в России
окончила физмат. — Я знаю, я умею. Спасибо.
Мама улыбается.
— Ладно! Давай, давай, работы, работы!
107

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
— «Работай», госпожа главная уборщица.
— Ах, да мне все едино.
— Ну, хорошо, — с улыбкой заключает
мама.
Вслед за мамой я перехожу с этажа на
этаж. Проходит совсем немного времени, и
вот уже мне знакомы все укромные уголки, все
офисные помещения, все залы заседаний,
все аварийные выходы, все главные лестницы.
Вот мама, ползая на коленях, вытирает сту-
пени, вот она мучительно кашляет, вдохнув
ядовитые пары чистящего средства, вот она
тащит за собой по коридорам тяжелый пыле-
сос, почти всегда согнувшись, вот она к концу
рабочего дня все чаще выпрямляется, потирая
спину и отбрасывая назад голову, как будто
тянется к тусклому свету неоновых ламп.
Я знаю все маршруты, всю очередность
работ, все маленькие хитрости. Входя в офис,
из которого еще не ушли сотрудники, мама
вежливо говорит: «Бог в помощь!», как ее на-
учили на фабрике по пошиву тирольских кур-
ток, а в ответ слышит: «Добрый день!» или:
«Привет!», потому что служащие страхового
общества почти сплошь «красные»1 и такого
приветствия не признают.
1 Члены Социалистической партии Австрии.
108

III. После школы
— Позвольте вас чуть-чуть побеспоко-
ить, — немного нараспев, с улыбкой, говорит
мама. — Я только мусор из корзин вытряхну.
Мама очень вежливая, и потому ее любят
больше других уборщиц. Милена молча робко
проскальзывает в офис, втянув голову в плечи,
несколько раз кланяется и пересыпает мусор
из корзин в большой светло-синий пластмас-
совый контейнер на колесиках, который тол-
кает перед собой. И так же, с поклонами, пя-
тясь, исчезает. Служащие страхового обще-
ства называют ее «бедняжка». Зато Йованка
без комплексов. Она, как тараном, широко
распахивает двери своим мусорным контей-
нером и громко кричит: «Му-у-усор!» — то-
ном, не допускающим возражений. Служащие
бросают все дела и сами вытряхивают содер-
жимое корзин в ее контейнер.
Этажи со второго по пятый — в распо-
ряжении мамы, Милены и Йованки, — пожа-
луйста, чистите и убирайте на здоровье. И толь-
ко верхний, шестой, где располагаются каби-
неты директора и членов правления, где на
полу вместо обычного линолеума лежат мяг-
кие ковры, где стены украшают дорогие кар-
тины, а приемные — фарфоровые и бронзовые
статуэтки, где за столами красного дерева со-
лидные господа обсуждают реструктуризацию
возмещаемого ущерба, страховые портфели,
109

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
рыночные стратегии, отток капитала и повы-
шение страховых премий, госпожа главная
уборщица приводит в порядок самолично, а
Милену, мою маму и тем более Йованку к
нему даже близко не подпускает. На шестом
этаже и мне не разрешается появляться под
страхом хорошей порки, но я, само собой,
иногда туда тайком пробираюсь.
О шестом этаже госпожа главная уборщи-
ца упоминает не иначе как с увлажнившимся
от умиления взглядом и с какими-то особыми,
проникновенными нотами в голосе. Иногда
она рассказывает, как с ней заговорил сам гос-
подин генеральный директор — уже давнень-
ко, несколько месяцев тому будет. «Наша
фройляйн Дорфмайстер, — похвалил он, —
сама старательность. Так держать!»
Главная уборщица настаивает, чтобы Йо-
ванка, Милена и, конечно, моя мама называли
ее не «фрау» и тем более не «фройляйн Дорф-
майстер», а только «госпожа главная уборщи-
ца». Среди сотрудников имеются господин
доктор, господин магистр, господин началь-
ник группы, господин начальник сектора,
господин начальник отдела, господин дипло-
мированный инженер и господин инженер,
которых ни в коем случае нельзя путать, и да-
же «счетовод», как его все называют, подчер-
110

III. После школы
кивает, что его следует титуловать полностью:
«Господин дипломированный актуарий». А ма-
ленького толстенького, похожего на поросен-
ка человечка надлежит именовать «господин
прокурист Фуртленер». Он занимается опре-
делением масштабов крупного ущерба и вре-
да, наносимого пожарами фабрикам, зерно-
хранилищам и складам. Поэтому почти все
коллеги называют его «Крупный Вредитель».
Господин Фуртленер — единственный че-
ловек во всей страховой компании, который
мне действительно нравится. Когда он впер-
вые дарит мне шоколадку, я так пугаюсь
и смущаюсь, что не могу выдавить из себя
ни слова, боязливо озираюсь по сторонам,
сразу же срываю обертку и откусываю боль-
шой кусок.
— Ну, совершенно невоспитанный, позо-
рище! — начинает возмущаться мама, когда я
уже проглотил полплитки. — Надо же побла-
годарить за подарок, сказать «спасибо, Круп-
ный Вредитель», то есть, «господин проку-
рист».
В следующий раз господин Фуртленер да-
рит мне красивый красный леденец на палоч-
ке. Мне хочется тут же убежать, быстренько
сорвать целлофановую упаковку и засунуть
его в рот, но я вовремя вспоминаю мамины
111

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
упреки и громко, чтобы слышали все в офисе,
произношу:
— Спасибо, господин доктор прокурист
Крупный Вредитель!
Пишущие машинки замолкают. На не-
сколько секунд воцаряется абсолютная тиши-
на. Коллеги Вредителя прячутся за стопками
бумаг, вздрагивая от еле сдерживаемого смеха.
Какая-то женщина платком отирает глаза. На
мгновение взгляд Фуртленера омрачается, но
потом он не выдерживает, прыскает и хохочет
так, что не может остановиться.
— Да уж, — стонет он от смеха, — если я
Крупный Вредитель, то ты — мелкий... все вы,
мелкие, — вредители, мне ли не знать, у меня
у самого трое...
Мне нравится, что он меня так назвал, и я
тоже начинаю смеяться.
— Вот только я не доктор...
Больше всего в просторном здании стра-
ховой компании я люблю кататься на откры-
том лифте. «Детям до двенадцати лет ездить
на лифте без сопровождения взрослых строго
воспрещается!» — сказали маме, и она много
раз мне внушала: «Смотри не попадись, про-
ехал этаж — и быстренько выходи. Это, ко-
нечно, не так опасно, как главная уборщица
считает, но все-таки ты там поосторожнее».
Однако проходит совсем немного времени, и я
112

III. После школы
лифта уже нисколечко не боюсь. Вот только
проезжать в шахте внизу и вверху, там, где на-
ходятся машинные отделения, мне еще как-то
страшновато.
Когда спускаешься, то между вторым и
первым этажом успеваешь прочитать надпись
на доске красными буквами: «Внимание! Всем
выйти! Ехать дальше неопасно». Странное ка-
кое-то объявление... Ведь если дальше ехать
можно, то зачем тогда «внимание», да еще
с восклицательным знаком? Зачем всем выхо-
дить-то? И как это — «дальше ехать неопас-
но», если внизу кабины наверняка перевора-
чиваются и ты потом будешь подниматься уже
головой вниз, вверх тормашками? Кто же это
выдержит?
Мои опасения подтверждаются, когда
прокурист Фуртленер рассказывает мне жут-
кую историю:
— Молодой человек, — начал он. — Смот-
ри, с лифтом поаккуратнее, это штука ковар-
ная, будьте нате!
На лице у меня, наверное, удивление
изобразилось, потому что он засмеялся и по-
гладил меня по голове. Что такое «коварный»,
я не знаю, но вскоре понимаю, к чему клонит
Крупный Вредитель.
— Не так давно, — поведал мне он, — госпо-
дина доктора Хубера вызвали к генеральному
113

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
директору. Он поднимался на лифте и, навер-
ное, очень нервничал, потому что сигарету
стал тушить о стенку, а это строго запрещено.
А когда выходил, споткнулся, упал, вот лиф-
том ему голову зажало и оторвало!
— А потом что? — шепчу я, дав себе слово
никогда больше в этот лифт-убийцу ни ногой.
— Ну, а пото-о-ом, — продолжает Круп-
ный Вредитель, растягивая слова и хитро
ухмыляясь, — потом врачи ему не меньше
десяти часов голову пришивали. А когда док-
тор Хубер выздоровел, его членом правле-
ния назначили... Вот такие превратности
судьбы...
Мама не может понять, почему я так бо-
юсь проезжать через нижнее машинное отде-
ление.
— Ну, ты же у меня умный, — удивляется
она. — Я тебе тысячу раз объясняла, это все
так устроено, что кабины перевернуться не
могут. Ты что, мне не веришь?
Я трясу головой.
— Ну что ж, тогда я тебе докажу. Поедем
вместе.
Я еще ожесточеннее трясу головой.
— Нет, нет, нет! — кричу я. — Пожалуйста,
мамочка, не надо!
Я так и вижу, как переворачиваюсь в лиф-
те вверх тормашками.
114

III. После школы
— Ты уже достаточно взрослый, пора бы и
самому подумать! — строго заявляет мама. —
Ну, представь себе только, сколько бы не-
счастных случаев произошло, если бы кабины
и правда переворачивались! Есть же правила
безопасности, и они во всех конторах, на всех
предприятиях соблюдаются!
Меня все это не убеждает. Но приходится
слушаться.
Уже вечер. Мама, Йованка и Милена на
сегодня закончили. Почти все служащие уже
ушли, да и мусор из корзин уже выкинули.
Портье посапывает у себя в чуланчике. Глав-
ная уборщица принимает «орудия труда»:
— Почему тряпка рвать? Ты беречь долж-
на! Ты учиться беречь что тебе дают! Мыв Ав-
стрия, не в Чуркистан! Понять?
Главная уборщица ставит чистящие сред-
ства и порошки на полку в каморке. Аккурат-
но складывает тряпки и прячет их в ящик в ле-
вом углу.
У меня поджилки трясутся. Мама не-
умолимо тащит меня за руку к лифту. Мимо
с угрожающим урчаньем проплывают кабины:
сейчас набросятся, схватят и разорвут!
— Ну, давай, прыг! — командует мама,
и вот нас уже проглотило чудовище. Мы мед-
ленно, медленно спускаемся в ад. Где-то ввер-
ху исчезает последняя полоска света. В абсо-
115

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
лютной темноте я обхватываю маму за талию
и вцепляюсь в ее рабочий халат. А лифт тем
временем трещит и стучит все громче, громче.
Еще минута, он набросится на нас, схватит —
и все. Еще минута — и я упаду и больно уда-
рюсь головой о потолок, то есть о пол. Но ни-
чего подобного не происходит. Я чувствую,
как кабина сдвигается вправо, в горизон-
тальной плоскости, а мы и не перевернулись.
И вот уже машинное отделение в подвале
осталось позади, мы поднимаемся, целые и
невредимые.
И вдруг кабина вздрагивает. Негромко
взвыв, лифт останавливается. Кругом тишина,
темнота, мы застряли.
— Боже мой, я совсем забыла, они же по
вечерам лифт отключают!
Тут я уткнулся в мамины колени и зары-
дал: а вдруг мы теперь в полной темноте здесь
до утра просидим? А я так устал и есть хочу...
— Только без паники, — успокаивает
мама, прижимая меня к себе, — нас отсюда
скоро вызволят!
— Эй! Эй! Есть наверху кто-нибудь? —
взывает она.
— На помощь! На помощь! — ору я.
Проходит бесконечно долгая минута. На-
конец кабина снова приходит в движение. Свет
116

HI. После школы
в холле ослепляет меня, несколько мгновений
я совсем ничего не вижу, а потом на меня
наплывают два лица: взбешенное — главной
уборщицы, и усмехающееся — портье.
— Уж я позабочусь, чтобы вас уволили,
не сомневайтесь! — вопит главная уборщица,
в виде исключения на совершенно правиль-
ном немецком, а портье с улыбкой пытается ее
утихомирить:
— Да ладно вам, ничего страшного...
Маму не увольняют, вскоре она уходит по
собственному желанию. Она получает место
в статистическом отделе крупной фирмы по
производству электроники. А в конце июня
освобождается место в группе продленного
дня.

IV. Маски
Нидерланды — совершенно свободная страна,
втолковывала мне мама. Даже проститутки по
вечерам сидят себе за витринными стеклами
в тепле, ни дать ни взять манекены, а не бро-
дят по улицам в коротких юбках и не мерзнут.
В свои девять слово «проститутка» я, само
собой, слышал, но всегда думал, что это руга-
тельство, ну, вроде мерзкого чудовища, стра-
шилища из сказок. А тут женщины, сидят
себе, иногда мне улыбаются или подмигива-
ют, если замечают, что я на них смотрю, — ни-
чего противного...
— Проститутка, — пояснила мне мама, —
это женщина, которая отдается мужчинам. За
деньги. Мужчина платит, и немало, чтобы
провести с проституткой ночь в постели.
— А за что он должен платить? — удивлен-
но спрашиваю я.
— Ну, как же, — без тени смущения про-
свещает меня мама, — они обнимаются. Лас-
каются.
118

FV. Маски
Когда я по ночам замерзал, то забирался
к родителям в постель и прижимался к маме.
Но почему за это нужно деньги платить? Да,
странные какие-то эти взрослые...
В этом городе мне нравились не только
симпатичные женщины, которые по вечерам
сидели у окон, водрузив бюст на подоконник,
но и вода, бесчисленные каналы, на которых
многие люди жили в домиках-лодках, даже
с электричеством. А еще я радовался узким ос-
троверхим домам, смотревшимся в каналы,
разноцветным, со смешным брусом наверху
для подъема с барж всяких грузов.
Мы с родителями каждый день гуляли
вдоль каналов, по Принсенграхт и Кейзер-
грахт, на Рембрандтсплейн и площади Дам,
а потом опять по извилистым узким улочкам,
по маленьким мостикам, по кварталу красных
фонарей, мимо симпатичных женщин и дале-
ко не столь симпатичных мужчин, на вокзал,
потом обратно той же дорогой, пешком, из
центра по широкой, забитой машинами улице
в наш крошечный пансион. С конца июня по
середину октября семьдесят пятого года мы
день за днем обходили город, и к концу этого
срока я знал почти все улицы, все приме-
чательные здания, все номера трамваев и авто-
бусов.
Вот только людей не знал.
119

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
Я смотрел, как они идут на работу или
с работы, сидят в ресторанчиках или кофей-
нях, читают газеты на скамейках в скверах,
смотрел, как они что-то обсуждают, смеются,
смотрел, как дети с ранцами за спиной выхо-
дят из школы. Но о чем они говорят, я не по-
нимал, знал только несколько выражений —
«Данк у», «алстублифт», «ик вехряйп у нит»1, —
важная фраза, ее не мешало запомнить на вся-
кий случай.
Амстердам был небольшим лабиринтом из
камня и воды. Слоняясь по улицам, мы пыта-
лись убить время. Но время, казалось, замер-
ло. Сначала мы ждали, что голландские власти
дадут родителям разрешение на работу, по-
том — вид на жительство, потом — новозелан-
дскую визу, потом — шведскую, йогом —
французскую, потом — норвежскую. Десять
раз прошли до вокзала и десять раз вернулись,
и тут пришел первый отказ. Еще через две
прогулки — второй, еще через семь — третий,
и началось...
— Твой отец живет ожиданием будуще-
го, — говорила мама. — Вроде как море хочет
вычерпать или собственную тень поймать...
Но я и не пытался понять, о чем это она...
1 Спасибо. Пожалуйста. Я вас не понимаю (нид.).
120

IV. Маски
О существовании города Амстердама и
страны Голландии я узнал только на Западном
вокзале в Вене. Сначала родители объявили
мне, что мы едем в Париж, а оттуда — в отпуск
на южное побережье Франции. Помню, как
незадолго до отъезда я ночами лежал в посте-
ли, прислушиваясь к тому, что вполголоса об-
суждают родители. Судя по тону, говорили
они о чем-то поважнее отпуска. А потом я за-
метил, что родители упаковывают больше ве-
щей, чем требуется для обычных каникул. Ну
зачем брать с собой семейный фотоальбом,
почти все книги, мамины серебряные столо-
вые приборы и украшения, которые ей пода-
рили еще в Союзе? Когда я спросил маму об
этом, она не сразу нашлась, что ответить, сер-
дито посмотрела на меня и наконец сказала:
— Ты еще маленький, тебе этого не по-
нять, мало ли что понадобится.
— Мне скоро девять будет! — возмутился я.
— Да уж, совсем взрослый!
Мама рассмеялась и спрятала серебро в
маленький темно-синий еще советский чемо-
данчик с обитыми сталью уголками, который
предстояло нести мне.
Отец полагал, что я слишком много во-
просов задаю, — потом, мол, все узнаешь. Ро-
дители явно считали меня идиотом.
121

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
Вечером накануне отъезда в комнате сто-
яли четыре больших чемодана и один малень-
кий. Мама нервно обошла квартиру, обдумы-
вая, что еще взять с собой и что оставить.
В этот день я с гордостью вручил роди-
телям свой табель с оценками за третий класс
начальной школы. Я в конце концов так хо-
рошо заговорил по-немецки, что учительница
объявила: «Больше у тебя ни троек, ни четве-
рок с минусом нет! Самое трудное уже по-
зади!» И похвалила меня перед всем классом.
Однако наш с учительницей восторг ро-
дители, кажется, не разделяли. Они даже не
улыбнулись.
— Хорошо, хорошо! — сказала мама,
спрятала табель в папку с документами и тоже
убрала ее в чемодан.
— Здорово, продолжай в том же духе! —
похвалил отец.
Но в табель он едва заглянул. Теперь я
окончательно убедился, что родители меня
больше не любят. После отпуска все расскажу
Лене, — она живет этажом выше. Лене было
одиннадцать, она была очень умная и никогда
не терялась. Только ей я позволял говорить о
моих родителях «странные» или «глупые» и
играть в мои игрушки. Но было в этом скоро-
палительном отъезде что-то подозрительное,
и почему-то я никак не мог отделаться от ощу-
щения, что Лену увижу не скоро.
122

IV. Маски
Мои опасения подтвердились на вокзале.
Родители меня обманули. Наш поезд шел к не-
известному месту назначения — в Амстердам.
— Голландия, — втолковывал мне отец
уже в купе, — это красивая страна на Северо-
западе Европы. Она находится у моря, а неко-
торые ее области — даже ниже уровня моря,
но их защищают плотины. Город Амстердам,
как и твой родной Ленинград, расположен на
множестве островов. Но самое главное, там
живут люди, которые всегда хорошо относи-
лись к евреям и вообще к иностранцам. Тебе
там понравится. Это очень красивая страна...
— В Австрию мы больше не вернемся, —
перебила его мама. — Вот что отец тебе хотел
сказать.
Мне все стало ясно. Отдельные части го-
ловоломки, которая никак не складывались,
наконец заняли свои места, и я увидел кар-
тинку. Я вспомнил об игрушках и рисунках,
оставшихся в венской квартире. Вот так же
три года назад мы уезжали из Израиля. Хорошо
хоть, мама мои детские книжки с собой взяла.
— Ну зачем нам уезжать? — закричал я,
едва сдерживая бешенство. — Зачем опять уез-
жать? Вечно мы вот так уезжаем, а я и с друзья-
ми проститься не успеваю! Даже с Леной не
попрощался! А вы мне никогда ничего заранее
не рассказываете! Я вас ненавижу! Не поеду я
никуда!
123

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
Тут я вскочил, затопал ногами и зарыдал.
— Ну-ка замолчи и успокойся. Еще твоих
истерик нам не хватало, — но мама произнес-
ла это довольно мягко.
Отец взял меня за плечи и заставил сесть.
— Мама, — пояснил он, — потеряла рабо-
ту, потому что австрийские власти нам разре-
шение не продлили. А меня самого из библио-
течного книгохранилища, как ты знаешь, еще
раньше уволили. Так что теперь попытаемся
обосноваться в Нидерландах, в самой симпа-
тичной стране Европы!
— Твой отец полагает, что голландцы все
это время только его и ждали и сейчас встретят
с распростертыми объятиями, — вставила
мама и горько усмехнулась. — По-моему, луч-
ше было бы в Израиль вернуться. Иначе зачем
нам вообще израильское гражданство? Сто
раз говорила, не надо было нам оттуда уез-
жать! Надо же наконец научиться принимать
то, что посылает судьба! Вот нас занесло в Из-
раиль, а мы вместо того, чтобы там остаться,
бегаем, носимся, как крысы в лабиринте, как
белки в колесе!
— Слушай, замолчи, а? — прикрикнул на
нее отец. — Дай мне с ребенком поговорить!
И мама правда замолчала, отвернулась,
достала из сумки журнал и углубилась в чте-
ние.
124

IV. Маски
Из объяснений отца я и половины не по-
нял. Почему Нидерланды лучше Израиля,
меня мало интересовало. Меня занимали
вещи поважнее: почему родители не сказали
мне правду? Когда я спросил отца об этом, он
недовольно пробормотал:
— Я не хотел, чтобы ты об этом всем раз-
звонил. Всегда ведь завистники найдутся.
Его ответ меня не устроил.
Мама выключила свет в купе, взяла меня
на колени и крепко обняла. Отец сидел на-
против, прижавшись лбом к оконному стеклу.
В темноте я мог различить только его силуэт.
Слева от нас с мамой сидел еще один пас-
сажир, небрежно одетый человек средних лет
с жидкими светлыми волосами и обвисшими,
как брыльки у бульдога, щеками. Он вошел
в купе перед самым отправлением, тихо
пробормотал: «Хуэ авонт»1, уселся и сразу же
заснул, откинув голову и открыв рот. Он гром-
ко храпел, даже подвывал во сне, как дрель на-
шего венского соседа, который почти каждые
выходные что-то переделывал у себя в квар-
тире.
— Он так всю ночь прохрапит, мы и глаз
не сомкнем, — мрачно предрек отец.
1 Добрый вечер! (нид.)
125

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
— А он специально сегодня в Амстердам
поехал, чтобы тебя позлить, — подтвердила
мама. — Вот подожди, пройдет год, другой,
и сыночек твой будет совсем как ты.
Но я так устал, что даже возражать не мог.
Храп нашего попутчика мне нисколько не ме-
шал. Не успели мы доехать до Санкт-Пёльте-
на, как я заснул на маминых коленях.
На следующее утро я проснулся уже в
Дюссельдорфе. Глаза у мамы покраснели. Ли-
цо было бледное, немного опухшее.
— Вот так всю ночь мысли какие-то в го-
лову лезли, сидела, сидела, так и не спала со-
всем, — сказала она.
— Нечего голову ломать, я для себя уже
все решил. Так что выспался на славу, — про-
возгласил отец.
Наш попутчик тоже проснулся и что-то
пробормотал по-голландски. Достал из кожа-
ного чемоданчика термос, булочку с колбасой и
две яйца вкрутую. Потом разложил на коленях
газету, очистил яйцо, целиком засунул его в
рот, откусил кусок булочки и отпил из термоса.
Я не мог отвести взгляд от второго, еще нетро-
нутого яйца, которое лежало у него на коленях.
Голландец усмехнулся, подмигнул, взял
яйцо и протянул его мне и сказал:
— Ко-ко-ко!
126

IV. Маски
— Нет, спасибо, не стоит! У нас с собой
завтрак. Нет, спасибо, не нужно! — запротес-
товала мама.
Но я уже начал облуплять яйцо, а скорлупу
клал нашему попутчику на колени.
— По крайней мере скорлупу мог бы в му-
сорную корзину бросить, — сказал отец.
— Ничего страшного! — ответил наш по-
путчик на совершенно правильном немецком,
но с сильным акцентом.
— Ты хоть поблагодари господина! — на-
помнила мне мама.
— Спасибо! — чавкая, пробурчал я.
Попутчик рассмеялся, с любопытством
оглядел меня и спросил:
— А вы что, в Амстердам едете?
Родители кивнули и демонстративно уста-
вились в окно.
— В отпуск?
Он, наверное, неправильно истолковал
реакцию моих родителей.
Я их опередил:
— Нет, мы уезжаем навсегда.
Мама незаметно пнула меня ногой, а отец
вполголоса застонал и покачал головой.
— Ах, вот как? — удивленно переспросил
незнакомец.
— Да, потому что мама в Австрии потеря-
ла работу. Теперь мы в Голландию пересе-
127

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
литься хотим. Но вообще-то мы из Советского
Союза. И в Израиле пожить успели.
Родители в ярости, и это меня страшно ра-
дует. Отец нервно зашаркал ногами, мама
пнула меня еще чувствительнее.
Наш попутчик свернул жирную газету, но
оказалось, что в маленький контейнер для му-
сора она не лезет. Тогда он подмигнул мне и
сунул газету под сиденье.
— Мой папа не хочет жить в Австрии, по-
тому что Гитлер и все главные фашисты отту-
да, — продолжал я. — А мы же евреи...
Тут отец вскочил и заорал по-русски:
— Если ты сейчас же не заткнешься, ще-
нок, открою окно и вышвырну!
Мимо проплывали бесконечные зеленые
луга, проселочные дороги, обсаженные редки-
ми тополями, и фермы, тоже редкие. Всюду
зелень, до самого горизонта. Однообразный
пейзаж. Да, здесь из окна падать как-то скучно.
На эту вспышку ярости голландец реаги-
ровал добродушной ухмылкой и снова мне
подмигнул. Потом извлек из кармана жестя-
ную чашечку.
— Чаю? — спросил он.
Я кивнул.
Родители сосредоточенно смотрели в ок-
но, как будто хотели сосчитать каждое дерево
и каждую ферму. Я глотнул и сморщился:
128

IV. Маски
— А можно сахару?
Тут родители одновременно, как по ко-
манде, обернулись ко мне.
— Да замолчишь ты наконец? — проши-
пела мама.
— Идиот! — прошептал отец.
Потом он впервые за все это время по-
смотрел в глаза нашему попутчику.
Голландец широко улыбнулся и протянул
ему руку:
— Ян де Врис, — представился он. — Рад
познакомиться.
Отец пожал его руку и в свою очень пред-
ставился, а за ним и мы с мамой.
— Вы уже бывали в Амстердаме? — спро-
сил де Врис, подавая мне кусочек сахара, завер-
нутый в бумажку с надписью «Кафе Мьюзием».
— Нет.
— О, Амстердам — очень красивый город.
Вам непременно понравится. Вена — тоже
красивый город. Но, если вы евреи, я вполне
понимаю, что вам она не по душе. Ни в Ле-
нинграде, ни в Израиле я, к сожалению, еще
не бывал. Все времени нет. Да и денег малова-
то. У меня ведь в Амстердаме маленький мага-
шнчик, не в центре, правда, так, на окраине.
Торгую всякой всячиной. Да вы, может, и не
шаете, каково это — в малом бизнесе. Едва сво-
дишь концы с концами. Знаете, вот впервые
129

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
за много лет в отпуск съездил. На несколько
дней, в Зальцкаммергут, в Санкт-Гильген. Го-
ры там чудные, скажу я вам. Таких у нас в Гол-
ландии днем с огнем не найти. А потом Вена...
Вот, кстати, моя карточка, адрес магазина.
Может, заглянете как-нибудь. Все недорого.
Мои родители слушали с мрачным видом,
но Ян де Врис не смутился и продолжал:
— Про Советский Союз такие ужасы рас-
сказывают. Какое насилие над личностью, ка-
кой антисемитизм... Один мой приятель туда
ездил, говорит, все безнадежно. Безнаде-е-
ежно... — протянул он. — Все серое, свинцо-
вое, нет спасенья... Но зато это страна высо-
кой культуры, тут не поспоришь...
— Да-да, — пробормотала мама и посмот-
рела на часы.
— Через два часа будем в Амстердаме, —
объявил де Врис.
Мама вздохнула.
— А Израиль наверняка удивительная
страна, — продолжал свой монолог голлан-
дец. — Это надо же, спустя две тысячи лет ев-
рейское государство возродилось! Один мой
приятель, еврей, туда уехал сразу после войны.
Всю немецкую оккупацию в подвале проси-
дел. А теперь живет в кибуце, часто в Амстер-
дам приезжает и рассказывает, какое у них там
строительство развернулось, у-у-у!
130

IV. Маски
Де Врис как следует отхлебнул чаю, прич-
мокнул, облизнулся и вытер рот рукавом сви-
тера.
— С ромом-то, оно вкуснее, — заключил
он и запихнул термос в сумку.
Он зевнул, потянулся, коснувшись кончи-
ками пальцев решетчатой багажной полки над
головой.
— Мяу! — пропел он. — Устал, потягива-
юсь, как кот.
С каждой минутой этот Ян де Врис мне все
больше нравился. И почему только родители
так злятся? Непонятно...
— Позвольте задать вам один очень лич-
ный вопрос... — Теперь голландец обращался
к моему отцу: — А почему вам в Израиле не
понравилось? Вы же евреи!
Родители переглянулись и промолчали.
— Папа думал, что там всем счастье раз-
дают, бери — не хочу, и что там все живут
в мире и согласии, как братья и сестры, — вы-
паливаю я.
— Да замолчи наконец! — Взбешенное
лицо мамы придвинулось совсем близко. —
Что это за чушь! Если ты сейчас же не за-
ткнешься, я тебя отлуплю прямо тут, у него на
глазах. Понял?
Мне стало ясно, что лучше и правда по-
малкивать, а не то произойдет катастрофа.
131

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
Де Врис переменил тему. Он разглаголь-
ствовал о себе, о своей родине — Голландии —
и о жизни в целом. Когда поезд на тихом ходу
стал проезжать предместья Амстердама, при-
ближаясь к Центральному вокзалу, я уже знал
о нем все. Я знал, что де Врис дважды был же-
нат, что платит алименты на дочь, что сейчас
он живет с молодой женщиной, которая, как
он подозревает, ему изменяет, что ему сделали
две операции — на желудке и на глазах, — что
он католик, но в церковь не ходит, что на по-
следних выборах он голосовал за христиан-
ско-социальную партию, что налоги в Голлан-
дии непомерно высокие, а политики, как и
везде, сплошь лживые и продажные, что моло-
дым только бы на демонстрациях кричать, нет
чтобы работать, что нельзя было Индонезии
независимость предоставлять, но что искра
Божья, несмотря ни на что, в каждом, незави-
симо от цвета кожи.
Я взглянул на родителей. Они явно стра-
дали.
Перед тем как проститься, де Врис спро-
сил, есть ли у нас жилье в Амстердаме. Я пока-
чал головой.
— Вот, пансион маленький в пригороде,
рекомендую. Очень простенький, дешевый,
но чисто.
Де Врис достал из портмоне еще одну
визитку и огрызком карандаша нацарапал
132

IV. Маски
что-то на обратной стороне. Отец с угрюмым
видом сунул ее в карман и поблагодарил,
неразборчиво пробурчав что-то на смеси рус-
ского и немецкого.
Голландец помог нам перетащить багаж в
зал ожидания. Потом он попрощался, хлопнув
меня по плечу, и добавил, что я парень смыш-
леный.
— Приятно было с вами поболтать, — до-
бавил он, а потом исчез в привокзальной
толпе.
После долгой тряски в поезде пол у меня
под ногами покачивался. В огромной толпе
мне стало как-то страшно — вдруг задавят?
Со всех сторон до меня доносились обрывки
разговоров на чужом языке, которого я не по-
нимал. Из громкоговорителя донесся жен-
ский голос, коротко, отрывисто объявивший
что-то непонятное. Слова на рекламных щи-
тах и объявления на табло почему-то показа-
лись мне знакомыми, но понять, что они зна-
чат, я не мог.
Мы перешли в зал ожидания, где было по-
тише, но душно и накурено. Тощий молодой
человек с длинными, до плеч, волосами нерв-
но расхаживал туда-сюда и курил.
Отец решил, что мы с ним подождем на
вокзале, а мама пока поищет в городе дешевое
жилье.
133

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
— А пансион, о котором дяденька в поезде
говорил?
— Кто знает, что это за дыра, еще окажет-
ся бордель какой-нибудь. И вообще, после
всего, что ты сегодня натворил, сиди и помал-
кивай. Чтоб тебя и не слышно было!
Потом отец принялся поучать маму: вот
какую комнату надо снять, за столько-то и
столько-то, с такой-то мебелью...
— Я помню, что с деньгами у нас не густо.
Я еще не окончательно спятила. Хочешь —
иди и ищи сам!
— Да что ты сразу...
И они стали спорить шепотом, но воз-
бужденно жестикулируя. Через некоторое вре-
мя мама и правда ушла искать комнату. А я
привалился к плечу отца и мгновенно заснул.
— Ю вонт рум'?
Я вскочил и открыл глаза. Перед нами сто-
ял молодой человек, который все это время
расхаживал неподалеку.
— Ю вонт рум? Ай хэв рум. Вери чип. Вери
гуд.2
1 Вам нужна комната? (искаж. англ.)
2 Вам нужна комната? У меня есть комната.
Очень дешевая. Очень хорошая (искаж. англ.).
134

IV. Маски
— Нет! — оборвал его отец, но незнакомец
не отставал.
— Ю кам виз ми, ай шоу ю. Рил и гуд
плейс. Онли твенти гилдерс пер найт1.
Тут отец встал и произнес по-русски
длинную фразу, в которой в весьма нелестном
контексте упоминалась мать молодого челове-
ка. Меня очень удивило, что отец знает мать
совершенно незнакомого голландца и даже
собирается сделать с ней что-то странное. Но
я уже перестал изумляться тому, что говорил и
делал отец. Длинная фраза возымела дей-
ствие. Либо молодой человек знал русский и
решил спасать свою мать, либо и так догадал-
ся, что отец у него комнату не снимет. Так или
иначе, он вскинул руки, словно защищаясь, и
попятился.
— Окэй, окэй, — сказал он. — Ю донт
вонт. Ай гоу2.
Однако из зала ожидания не ушел и даже
опять закурил сигарету.
Я снова привалился к отцовскому плечу и
заснул. Мне приснилось, что я куда-то еду вме-
1 Пойдемте со мной, я вам покажу. Очень хоро-
шая комната. Всего двадцать гульденов вдень (искам,
англ.).
2 Ладно, ладно. Не хотите, я уйду (искаж. англ.).
135

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
сте с де Врисом. Он глотнул из термоса, а потом
протянул его мне. Мне очень хотелось пить, и я
тут же его осушил. Это был чай с ромом. Я еще
никогда в жизни не пробовал ром. Он приятно
щекотал нёбо и отдавал то ли медом, то ли шо-
коладом. Вдруг поезд резко остановился, я со-
скользнул с сиденья и упал на колени.
Я стоял на полу на коленях. Отец взял
меня под мышки и посадил на скамейку. По-
том стряхнул с моих штанов приклеившиеся
окурки. Я сразу же снова заснул и проснулся,
только когда до меня, словно издалека, донес-
ся мамин голос.
— Да я же тебе уже объясняла, — доказы-
вала она, — это все бесполезно. За такие день-
ги в центре города тебе даже собачью конуру
не сдадут.
— А я хочу в собачью конуру! — заявил я.
— Тебя никто не спрашивал.
— Ну и что нам, по-твоему, делать?
— Так где же пансион этого человека из
поезда?
Отец достал из кармана штанов визитную
карточку.
— Кёйкенстраат, семнадцать. И где это,
интересно?
— План города я раздобыла, — сказала
мама.
136

IV. Маски
Спустя почти час, после тряски в трамвае и
утомительного марш-броска, мы стояли перед
мрачноватым кирпичным зданием пансиона.
Над звонком красовалась надпись «Беллен»1,
и я невольно вспомнил о собачьей конуре.
Маме пришлось звонить трижды, и только
потом дверь со скрипом отворилась. К нам
вышла женщина лет шестидесяти, с бледным
лицом и с сеткой на рыжевато-русых волосах.
Она недружелюбно оглядела нас с головы до
ног и произнесла что-то по-голландски.
— Мы бы хотели снять номер на двоих...
с ребенком, — по-немецки сказала мама.
Женщина подняла брови и затрясла голо-
вой.
— Ик вехряйп у нит, — отрезала она.
— На двоих, с ребенком, — еще раз попы-
талась было мама.
— Ик вехряйп нит, ват у вилт2.
— Номер на двоих, дешевый, — повторила
мама, показывая ей три пальца.
Женщина задвигала нижней челюстью, как
будто что-то пережевывая, помолчала и снова
окинула нас скептическим взглядом. По-моему,
наше появление ее не озадачило и не насторо-
жило, на самом деле, она даже наслаждалась
1 bellen (нид.) — звонить; bellen (нем.) — лаять.
2 Не понимаю, чего вы хотите (нид.).
137

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
этой ситуацией. Внезапно я догадался, что она
прекрасно понимала каждое слово. Я почув-
ствовал, что она над нами смеется. В ту же ми-
нуту, кажется, родители тоже догадались.
— Да она просто прикидывается, я вам
точно говорю, — сказал отец по-русски. —
Молчит, ничего не отвечает...
— А черт его знает... — Мама, по-моему,
тоже была озадачена.
Тут хозяйка пансиона заулыбалась, взгляд
у нее потеплел.
— Так значит, вы не из Германии? —
спросила она на хорошем немецком, почти
без акцента.
— Нет, мы из Австрии приехали, — заика-
ясь от изумления, пробормотала мама.
— Но вы ведь и не из Австрии родом?
— Нет, из России. Мы эмигранты, — заве-
рила ее мама и покосилась на отца, а он пожал
плечами.
— Входите, — любезно сказала голландка
и распахнула дверь. — У меня есть для вас не-
дорогая комната. Она вам понравится.
Мы поднялись по узкой крутой лестнице.
Было душно, пахло нафталином.
— С войны, — поясняла голландка за моей
спиной, — мне по-немецки и говорить непри-
ятно. Но если вы эмигранты из России — это
другое дело... Сюда, пожалуйста, наверх, сна-
138

IV. Маски
чала направо, потом налево. Пятый номер.
Тихая комнатка, с раковиной, с душем. Туалет
в коридоре. Раскладушку для мальчика я при-
несу. Бесплатно, само собой. Будете платить
только за двухместный номер.
Нашу хозяйку звали госпожа Гейскенс,
и она уже лет двадцать как овдовела. О своем
покойном муже она говорила редко. «В моло-
дости я и получше моего Хриса выбрать мог-
ла... — сказала она как-то небрежно, а потом,
подумав, добавила: — Но могла и похуже».
Госпожа Гейскенс была строгая и немно-
гословная. Каждое утро она подавала нам в
столовой завтрак. Казалось, что накануне ве-
чером она получила печальное известие, и по-
том всю ночь не спала. Только спустя месяц
она стала в нашем присутствии произносить
что-то более сложное, чем «да» и «нет». Спустя
еще несколько недель она объявила нас «по-
стоянными клиентами», по утрам стала при-
саживаться за наш столик и рассказывать в те-
леграфном стиле короткие, по большей части
довольно скучные истории о собственном
прошлом и настоящем. Нам она никогда ни-
каких вопросов не задавала.
Однажды я упомянул о Яне де Врисе. Она
наморщила лоб и презрительно прищелкнула
языком — то ли цыкнула, то ли пискнула.
139

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
— Да, знаю такого, — сухо произнесла
она. — А лучше бы мне его и вовсе не знать.
Больше я из нее ни слова не вытянул.
А я часто вспоминал о симпатичном по-
путчике. Его магазин с «очень дешевыми то-
варами» просто не выходил у меня из головы.
В моем воображении возникала сказочная,
утопающая в таинственном свете красных, зе-
леных и синих ламп лавка, где громоздились
на полках капитанские фуражки, матроски,
модели бригантин и каравелл, кукольные до-
мики, шкатулки и вазы, полные старых монет,
банкнот и почтовых марок, граммофоны и яр-
кие игрушки, и, конечно, карнавальные мас-
ки. В том, что де Врис торговал карнавальны-
ми масками, я нисколько не сомневался, мо-
жет быть, потому, что мне отчаянно хотелось
маску чертика с острыми рожками и высу-
нутым красным языком, вроде той, в которой
однажды явился на школьный карнавал мой
одноклассник, сосед по парте Герхард Элыиик.
Но когда я начинал канючить: «Ну, пойдемте,
ну, сходим к нему в магазин, ну, только по-
смотрим», — родители недоумевали и даже
сердились.
— У нас что, по-твоему, дел поважнее
нет? — спрашивал отец.
— Там все очень дешево! — уговаривал
я. — Всё лучшего качества!
140

IV. Маски
— Ну, сам подумай, — убеждала меня
мама. — У нас и так чемоданы вот-вот лопнут.
Как же мы еще что-то покупать будем?
— Он нам опять все уши прожужжит, —
вставлял отец, — а я больше про Индонезию
слушать не хочу.
— Но я хочу его магазин посмотреть! —
повторял я. — Ну, пойдемте со мной, ну, по-
жалуйста! Так нечестно!
— Как ты с нами разговариваешь! — вски-
пел отец. — Что это за наглость! Еще одно та-
кое слово, и получишь пощечину!
Я обиженно поплелся в угол.
— Слушай, — сказал мама, — сейчас нам
не до твоего де Вриса. Но я тебе обещаю: если
придется уехать из Амстердама, накануне
отъезда обязательно к нему зайдем.
Я поневоле смирился.
Четыре месяца, что мы провели в Амстер-
даме, больше всего запомнились мне скукой.
Родители, правда, часто ходили по каким-то
учреждениям и консульствам, но мне каждый
раз, когда они исчезали в кабинете очередного
чиновника, приходилось ждать в приемной.
Я сидел и ждал в обществе взрослых, которые
говорили о чем-то непонятном.
Мои родители быстро поняли, что голланд-
ские власти им вид на жительство не дадут.
141

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
Экономический кризис поразил не только Ав-
стрию, рабочие места для иностранцев сокра-
щали и в Голландии. У новых иммигрантов не
было никаких шансов. Да и в консульствах
других европейских государств моих родите-
лей ждали неутешительные ответы. Но отец
никак не хотел принять очевидный факт.
— А давайте попробуем получить вид на
жительство в Швеции! — говорил он. — Вдруг
получится!
Или:
— Вот в датском консульстве мы еще не
были. Датчане всегда к евреям очень хорошо
относились. Во время войны всех своих евреев
спасли. Может, они войдут в наше положение.
Мама только вздыхала, и мы отправлялись
в очередное консульство.
Разнообразие в это монотонное существо-
вание вносили только поездки в Зандфоорт,
на море, в Харлем, в Гаагу, в Утрехт и в Лей-
ден. Всюду мы упорно обозревали достоприме-
чательности: церкви, дворцы, музеи. Меня это
все не особо интересовало, но отец настаивал:
— Если уж мы в этой стране остаться не мо-
жем, давайте ее хоть посмотрим хорошенько.
Нам приходилось экономить, поэтому о
ночлеге за пределами Амстердама нечего было
и думать. Каждый город мы были вынуждены
осматривать за день.
142

IV. Маски
Просветительская поездка серьезно обсуж-
далась накануне. В семь утра — отъезд. В во-
семь — картинная галерея. В одиннадцать —
дворец и дворцовый парк. В половине перво-
го — обед на улице: булка с маслом и с дже-
мом. В час — музей современного искусства.
В половине третьего — еше один музей или
выставка. С четырех до шести — прогулка по
историческому центру города, осмотр мест-
ного собора и других достопримечательно-
стей. В восемь — отъезд. Само собой, мы везде
ходили пешком, мы не могли тратить деньги
на трамвай или автобус. После таких поездок
я с ног валился от усталости.
Эти достопримечательности я давным-дав-
но забыл, зато хорошо помню немногих, с кем
познакомился в Голландии. Особенно мне за-
помнился некий господин Нансен, высоко-
поставленный норвежский дипломат.
В тот день, когда я с ним познакомился, я
как раз уже битый час ждал в приемной нор-
вежского консульства. На украшавших стены
картинах, на глянцевых фотографиях в узень-
ких рамочках из алюминия или белой пласт-
массы были изображены фьорды зимой, фьор-
ды весной, фьорды летом и фьорды осенью.
В шведском консульстве висели лесные, мор-
ские и озерные пейзажи, в датском — луга
143

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
и вересковые зеленые пустоши, где-то на го-
ризонте сливавшиеся с голубым небосводом.
Небо на всех картинах во всех консульствах
было безоблачное.
Раннее утро. Я снял ботинки, улегся на ко-
жаном диванчике и сразу заснул. Секретарша,
которая вела прием посетителей, ничего мне
не сказала, а сами немногочисленные посети-
тели явно не возражали.
Во сне мне привиделось, как де Врис в не-
ярком, таинственном свете разноцветных ламп
надевает на меня картонную ослиную маску.
Но ослом мне быть не хочется, и я показываю
на маску крокодила, лежащую на верхней
полке. «Ну и достань сам!» — говорит де Врис,
но она слишком высоко, мне до нее не до-
тянуться. В отчаянии я ищу стул или пристав-
ную лестницу, но среди множества вещей
ни стула, ни стремянки не нахожу. «Значит,
пока останешься ослом», — заключает де Врис.
И тут откуда ни возьмись появляются ро-
дители и начинают надо мной смеяться. Мне
ужасно обидно, что они застали меня с осли-
ной головой на плечах. А еще рядом с ними
стоит какой-то незнакомец и тоже смеется.
— Хорошо, что у нас такой мягкий ди-
ван, — сказал незнакомец на правильном не-
мецком, сильно растягивая гласные. — Так
значит, это ваш сын. Доброе утро. Выспался?
144

IV. Маски
— Да, — застенчиво прошептал я, не сразу
осознав, что я не в лавке у де Вриса. На всякий
случай я ощупал лицо. Нет, ослиной головы
вроде нет.
Норвежцу на вид было около пятидесяти.
Он был значительно выше отца, с соломенны-
ми волосами и тонкими, жидкими усами. Рес-
ницы и брови у него тоже были соломенные.
Такого альбиноса я в жизни не видел.
— Это господин Нансен, — сказала ма-
ма и, поскольку я не поднимал головы и
продолжал молчать, пояснила норвежцу: —
Он сегодня такой бука. В виде исключения.
А обычно-то как разболтается, его и не оста-
новить.
Норвежец большой ладонью взъерошил
мне волосы, а потом снова обратился к роди-
телям:
— Значит, как договорились. Я сам зай-
мусь вашим делом. Вы придете сюда через
десять дней, и я вам сообщу, чего мы доби-
лись.
Он пожал руку сначала отцу, потом маме,
несколько дольше задержав ее руку в своей,
а потом, к моему удивлению, положил ей руку
на плечо.
— Знаете, у вас с вашим образованием не
должно быть в Осло никаких проблем с поис-
ком работы. Но вот ваш муж...
145

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
— Согласен на любую, — поспешил вста-
вить отец. — Я не привередлив, меня любая
работа устроит.
Когда мы возвращались обратно в панси-
он, отец ужасно радовался.
— Норвегия! Только представьте себе, Нор-
вегия! — несколько раз повторил он умилен-
но, будто нашептывая нежности на ушко лю-
бимой. — Это же страна, в которой жить одно
удовольствие: чистенькая, аккуратная, бога-
тая, никакого антисемитизма, о ксенофобии
тоже не слыхать, социальное обеспечение на
высоком уровне, погода как в Ленинграде,
дружелюбные люди, прекрасные пейзажи...
Ну, немножко, может, на отшибе, не в центре
Европы. Ну, может, немножко скучновато. Но
это все чепуха, мелочи.
Отец, как никогда, расправил плечи и, как
никогда, сиял. Он шел быстрым шагом, лег-
кой походкой, как будто снова превратился в
молодого человека, которого я не знал и кото-
рым он, может быть, никогда и не был. Он не
просто шел. Он пританцовывал. Как триум-
фатор. Как победитель. Как самовлюбленный
эгоист.
— Да у нас еще и виз нет, — парировала
мама. Особого восторга у нее в голосе не ощу-
щалось. — Пока штамп в паспорте не поста-
146

IV. Маски
вят, радоваться рановато. Что-то я обещаниям
этого Нансена не очень верю.
— А ведь ты ему очень понравилась. Как
он на тебя смотрел, руку пожимал, даже руку
на плечо тебе положил. Госпожа то, госпожа
сё... Если бы я тебя так хорошо не знал, мог бы
и приревновать. А вдруг он втайне надеется,
что ты с ним...
— А ну прекрати сейчас же! Да еще при ре-
бенке!
Мама бросила на меня быстрый взгляд, но
я притворился, что не слышал.
Маме было тридцать шесть, и она была
красивая. Я чувствовал: шутка отца каким-то
образом связана с симпатичными женщинами
в витринах квартала красных фонарей, но то,
что он сказал это о маме, отталкивало и даже
пугало.
— Какой противный альбинос, — поежи-
лась мама. — Может быть, человек он и очень
достойный, но урод уродом...
Она рассмеялась.
— Но для него ты — страстная еврейка,
яркая южанка. Эти северяне просто без ума от
таких женщин... — возразил отец.
Мама рассмеялась еще громче.
«В следующий раз дам этому Нансену по
морде», — решил я и сжал кулаки.
147

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
Но я так и не отважился хоть пальцем тро-
нуть норвежского верзилу, при том что роди-
тели время от времени таскали меня с собой в
консульство. Неизменным оптимизмом гос-
подина Нансена невольно заражался и отец.
Каждая беседа вселяла в него новую надежду.
Нансен всегда приветствовал нас словами:
— Еще не дали. Но скоро, чуть-чуть по-
дождите.
Потом он говорил нам, что знаком с гла-
вой миграционной службы Норвегии, и это
тоже превратилось в какой-то ритуал:
— Мы вместе учились на юридическом в
Осло. Я послал ему письмо, попросил безотла-
гательно заняться рассмотрением вашего де-
ла. Приходите на следующей неделе. Вид на
жительство вас уже наверняка будет ждать.
— Ну, вот видите, — подытоживал отец
после каждой беседы. — Надежда есть. Это
всего лишь вопрос времени.
— Что ж, может быть, — как правило, сда-
валась мама.
Так шли дни, наступила осень. Из-за не-
погоды мы все чаше сидели у себя в комнате и
все реже гуляли, а о долгих прогулках уже и
мечтать не приходилось. Родители что-то об-
суждали, читали или играли в карты. Мама ре-
гулярно ходила в супермаркет за углом. Утро
148

IV. Маски
плавно переходило в день, день плавно пере-
ходил в вечер. Казалось, время утратило вся-
кий смысл, но вместе с тем вокруг него так
или иначе крутились все разговоры, ожидание
лежало на нас тяжким грузом. Жалкие сбере-
жения родителей таяли.
В окно барабанил дождь, я валялся на кро-
вати, уставившись в давно не беленный пото-
лок, и воображал, как мои венские однокласс-
ники сидят на уроках или играют во дворе.
Я часто разрезал лист бумаги и скатывал
из бумажных полосочек маленькие белые ша-
рики, а потом, как следует их послюнявив, ле-
пил из них какое-то подобие человечков. По-
том я выстраивал их на своей кровати, поверх
желтовато-коричневого одеяла, от которого
пахло пылью. Шарики я рассаживал рядами,
из рядов получался прямоугольник. Каждому
я давал имя. Кристиан был довольно толстый,
поэтому для него я выбрал шарик побольше.
Роберт — самый маленький, а значит, его я де-
лал из крошки. Тобиас был какой-то квадрат-
ный. Девочек я лепил длинненькими и то-
ненькими, вроде комариков. Все сидели так
же, как в моем классе. Кто с кем за одной пар-
той, я до сих пор помнил.
Для себя я, разумеется, всегда выбирал са-
мый большой и красивый шарик. Больше
меня была только учительница. На нее чаше
149

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
всего уходило пол-листа, а то и целый. Когда
она вызывала кого-нибудь к доске, я выкаты-
вал шарик из рядов и подвигал его к краю кро-
вати.
Мои игры часто мешали отцу, ведь шари-
ки разговаривали, читали вслух сочинения,
болтали на уроках, учительница ругала их и
ставила в угол.
— Ты что, потише не можешь? — сердито
спрашивал он. — А еще на кровать сколько бу-
маги навалил. Вот подожди, хозяйка тебе за-
даст. Вечно всякую чушь выдумываешь. Зай-
мись чем-нибудь другим.
— Оставь ты его в покое, — вступалась
мама. — Пусть играет, во что хочет. А что ему
еще-то делать?
После уроков мы с шариками ходили в
парк, то есть на другой конец постели, где ша-
рики тесной толпой окружали меня, как дети
учительницу на прогулках. Там я читал им дет-
ские книжки, присланные бабушкой из Ле-
нинграда еще в Вену.
Разумеется, все шарики за это время вы-
учили русский.
В середине октября семьдесят пятого года
господин Нансен сообщил нам, что норвеж-
ские миграционные службы не выдадут нам
визу. На прощание он крепко пожал маме
150

IV. Маски
руку, все поглаживал ее, и поглаживал, и ни-
как не хотел ее выпускать, и я заметил стран-
ный огонек в его водянистых голубых глазах.
Мне снова захотелось его ударить, я ощутил
какое-то непривычное чувство — то ли страх,
то ли отвращение.
— Попробуйте через два года, — сказал
Нансен. — Может быть, к тому времени эко-
номическое положение улучшится.
На улице мой отец обернулся и окинул
здание консульства, бывшую виллу, задумчи-
вым взглядом.
— Полтора месяца, — с горечью произнес
он. — Полтора месяца прождали. И все псу
под хвост.
— Пойдем! — поторопила мама. Вид у нее
был невозмутимый, почти веселый. — Что те-
перь попусту расстраиваться.
— Мы же на волосок от цели были, вот на-
столько! — закричал отец, остановился и по-
казал большим и указательным пальцами рас-
стояние сантиметров в пять. — Вот настолько,
черт возьми! Еще бы совсем чуть-чуть — и все,
смогли бы начать заново!
— Возьми себя в руки! — одернула его
мама. — Нечего так распускаться! На тебя ре-
бенок смотрит.
Лицо отца, до сих пор багровое, внезапно
побледнело. Он зашатался, прислонился к
151

Владимир Всртлиб. Остановки в пути
стене какого-то дома и стал шумно хватать
ртом воздух. «Сейчас упадет!» — решил я и
тесно прижался к маме. Всякий раз, когда
отец или мама заболевали или им становилось
плохо, меня охватывала паника.
Я закрыл глаза, боясь на него взглянуть.
— Вот настолько, — услышал я его сдав-
ленный голос, но тут мама его прервала:
— Да какая теперь разница, забудь, и все!
Прошло несколько секунд, отец справил-
ся с приступом, и мы пошли дальше.
— Через два года? Сейчас, как же! — снова
запричитал он спустя пару минут. — А до тех
пор что делать? Лапу сосать?
— Мое мнение ты знаешь, — вставила
мама.
У мамы была ясная позиция. В последние
недели она почти каждый день внушала отцу,
что нужно вернуться в Израиль.
— У нас же деньги кончаются, — втолко-
вывала она. — Скоро и на билеты до Тель-
Авива не хватит.
Все это время отец отвечал на мамины до-
воды категорическим:
— Нет! Об этом и речи быть не может!
И только в тот день, когда господин Нан-
сен объявил нам, что наше прошение откло-
нили, отец сдался.
Вечером он решил пройтись. Шел дождь,
но он не взял с собой зонтик, торопливо на-
152

IV. Маски
дел плащ и даже застегиваться не стал. Я хо-
тел было пойти с ним, но мама меня удер-
жала:
— Пусть один идет! Великому человеку
необходимо принять эпохальное решение!
Ему в одиночестве лучше думается.
Через полчаса отец вернулся, уже не пе-
чальный, скорее успокоившийся.
— Израиль все-таки земля евреев, наша
страна, наша родина, несмотря ни на что! —
воскликнул он, едва переступив порог.
Мокрый плащ он небрежно бросил на
кровать и даже волосы не вытер.
— Что ж, научимся снисходительно вос-
принимать его недостатки.
— Ну вот, осенило наконец, — тихо про-
изнесла мама.
Отец расхаживал по комнате, громко и
возбужденно произнося нескончаемый мо-
нолог. Иногда он останавливался, переводя
взгляд с мамы на меня. Что именно он гово-
рил, я не помню. Впрочем, меня удивило, что
он так быстро в корне изменил свое мнение об
Израиле. Все, что он говорил раньше, оказы-
вается, «верно лишь отчасти». Он-де готов
«не предъявлять более к этой стране повы-
шенные требования», «отказаться от всех уто-
пических представлений», «смотреть в глаза
реальности» и «дать этой стране еще один
шанс». Я никак не мог отделаться от ошуще-
153

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
ния, что отец обращается не столько к нам с
мамой, сколько к самому себе.
— А ты? — вдруг спросил он. — Не против,
если мы вернемся в Израиль?
— Нет! — ответил я. — Я даже очень хочу
в Израиль.
На самом деле мне было безразлично, куда
мы едем. Лишь бы опять ходить в школу и иг-
рать с другими ребятами.
На следующий день мама забронировала
в израильской авиакомпании «Эль-Аль» три
места на ближайший рейс до Тель-Авива.
В Амстердаме нам оставалось пробыть три
дня. Когда мы сообщили госпоже Гейскенс о
предстоящем отъезде, она пожелала нам всего
хорошего и подарила мне маленькую машин-
ку, которой когда-то играл ее племянник. Ку-
да мы уезжаем, она не спросила.
И тут я напомнил маме о ее обещании.
— Что? Ты этого де Вриса до сих пор не
выбросил из головы?
— Он никогда ничего не забывает. Весь в
тебя, — ухмыльнулся отец.
— Хочу маску! — потребовал я. — У него
же наверняка маски продаются, чертики вся-
кие, звери, вот я такую хочу. Или крокодила.
— Нет, он совсем спятил! — возмутилась
мама. — Ты вроде отца, сначала навообра-
жаешь себе невесть что, а потом ждешь, что
все так и будет. Откуда ты знаешь, что этот
154

IV. Маски
де Врис вообще такие штуки продает? Пора
бы уже научиться логически рассуждать, ты
уже большой.
— Нет, там есть маски, — заныл я, — и еще
игрушки всякие. Я знаю. Я хочу его магазин
посмотреть. Ты же обещала.
Накануне отъезда в Израиль мы отправи-
лись на Бакермаатстраат. «На всякий пожар-
ный» родители сохранили его визитную кар-
точку.
Улочка оказалась узенькая, метра четыре в
ширину. Дома тоже сплошь узенькие, малень-
кие, кособокие, того и гляди обрушатся. На
окнах висели кружевные занавесочки — беже-
вые, кремовые и розовые. На подоконниках
стояли горшки с цветами. Над витринами ма-
газинов красовались яркие деревянные буквы,
а фасады украшали граффити — голые пол-
ногрудые женщины, ухмыляющиеся обезья-
ны, слоны, черти, амурчики, драконы.
— Маски! — закричал я, запрыгал от радо-
сти и захлопал в ладоши. — Смотрите! Смот-
рите!
На улице было полно людей, они стояли
по двое, трое, пятеро и о чем-то громко разго-
варивали. Кто в оранжевых или желтых шта-
нах, кто в кожаных куртках, надетых прямо на
голое тело, кто с выкрашенными в зеленый
или синий цвет волосами, у кого-то в ушах
155

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
поблескивали массивные серебряные серьги.
Некоторые женщины носили мини-юбки, ро-
зовые чулки, туфли, сапожки или сабо на
огромных платформах, причудливые пиджаки
или болеро, как у клоунов в цирке. Их лица
покрывал толстый-претолстый слой грима.
Из кафе и маленьких кабачков доносилась
громкая музыка. Пахло табаком и то ли сеном,
то ли свежескошенной травой. Мимо трезво-
ня проносились велосипедисты. Иногда в уз-
кую улочку медленно протискивалась маши-
на, и тогда прохожие неохотно, бормоча руга-
тельства, прижимались к стенам.
— Что за странная дыра, — пробормотал
отец.
— Дом номер тридцать, — уточнила ма-
ма. — Сейчас придем.
Так значит, мои ожидания оправдались.
Еще немного, и я в крокодильей маске буду
разгуливать по городу и кусать всех, кто толь-
ко отважится подойти близко!
Сейчас, сейчас я увижу де Вриса, вот-вот
он опять с любопытством поглядит на меня и
плутовски улыбнется. А еще мне опять яйцо
подарит и скажет: «Ко-ко-ко!»
Еще два шага, вот и его дом, еще шаг, вот
магазин. Зеленая крашеная дверь без ручки,
вывеска затейливыми красными буквами,
витрина, на которую прилеплено множество
156

IV. Маски
переводных картинок: сердечки, цветочки,
стрелки острием вниз, самолетики, ракеты,
всякие зверьки.
Именно так я все себе и представлял.
Я снова захлопал в ладоши от радости.
— Папа, ну пойдем, пойдем скорей! —
закричал я и потянул его за рукав.
Внезапно я замер, выпустил его рукав и
почувствовал ком в горле. Из глаз у меня
брызнули слезы.
Витрина была пуста, в магазине темно.
На запертой двери висел небрежно вырван-
ный из блокнота листок бумаги. На нем кто-
то как попало нацарапал без всяких росчерков
черным фломастером: «ТЕ КООР»1. Только
сейчас, прожив почти четыре месяца в Ам-
стердаме, я понял, что это значит.
Рыдая, я колотил в дверь опустевшего ма-
газина де Вриса.
1 Продается (нид.).

V. "Mawet le arawim!"1
Шерстка у барашка была беленькая, только на
лбу — черное пятнышко, не больше монеты.
Я присел и проблеял: «Бе-е-е!» Барашек под-
нял голову и посмотрел на меня. Взгляд его
выражал тупую покорность. Веки поднима-
лись и опускались равномерно, медленнее и
реже, чем у людей. Я осторожно протянул ру-
ку, робко погладил барашка по шейке, а потом
обнял его, зарывшись носом в мягкую шерсть.
Как в таких случаях ведут себя овцы, вдруг вы-
рываются или даже укусить могут, я не знал.
Но барашек явно не возражал.
Конечно, меня немножко удивило, что на
лестнице нашего городского дома к перилам
третьего этажа веревкой привязан барашек.
Он так меня заинтересовал, что на двух кур
в небольшой деревянной клетке я и внимания
не обратил. Их кудахтанье доносилось до пер-
вого этажа, и я сразу догадался, что госпожа
1 Смерть арабам! (иврит)
158

V. "Ma wet le a raw im!"
Ульяф собирается готовить праздничный ужин.
Она уже как-то, к ужасу родителей и осталь-
ных соседей, зарезала на лестнице курицу.
Семейство Ульяф с четырьмя сыновьями
и тремя дочерьми приехало в Израиль из Уз-
бекистана и поселилось в квартире этажом
ниже. Говорило оно на бухарском, диалекте
таджикского, который для евреев Средней
Азии — все равно что идиш для восточно-
европейских. Младшие дети семейства Ульяф
были моими одноклассниками. Я с ними ла-
дил.
— В этом городе вам будет хорошо, — за-
верил моего отца сотрудник израильской Им-
миграционной службы, когда в конце октября
семьдесят пятого мы опять вернулись в Изра-
иль из Амстердама. — Городок небольшой,
под Тель-Авивом, в самом сердце еврейского
поселения Эрец-Израэль, на полпути между
Ришон-ле-Сионом и Реховотом, там одни
эмигранты из Союза живут.
Правда, чиновник забыл упомянуть, что
большинство жителей родом не из России,
а из отдаленных районов Средней Азии и Кав-
каза.
— Я уехал из Ленинграда, чтобы жить на
своей исторической родине бок о бок с таки-
ми же, как я, — сетовал отец. — А меня вместо
этого в какой-то кишлак ссылают: не пой-
159

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
мешь, то ли ты в Израиле, то ли в деревне уз-
бекской, таджикской или киргизской. Значит,
надо было двадцать лет назад соглашаться и
по распределению в Самарканд ехать — был
бы сейчас состоятельный человек. Там не то
что в Ленинграде, кто знает, глядишь, юриди-
ческую карьеру сделал бы, а то и до прокурора
бы дослужился. А я все в Европу рвался.
И дорвался, на тебе!
Большинство переселенцев из Самаркан-
да, Ташкента или Бухары уже давно овец на
лестнице не резали, но господин и госпожа
Ульяф были родом из маленького городка на
узбекско-таджикской границе и от своих ста-
ринных обычаев отказываться не торопились.
Барашка они привязали, больше некому.
И точно, отворилась одна из трех дверей
на лестничной площадке, и передо мной вы-
рос смеющийся господин Ульяф, полный по-
жилой человек с влажно поблескивающими
глазами и окладистой, почти совсем седой бо-
родой. Я вздрогнул, выпустил барашка, по-
краснел и смущенно пробормотал:
— Я его только понюхать хотел.
— Ты его лучше вечером понюхай, на
блюде, — посоветовал господин Ульяф. — Уж
мы такой вкусный плов приготовим.... Мы же
сегодня помолвку моего старшего отмечаем.
160

V. "Mawet le arawim!"
— И вы что, этого маленького барашка за-
режете? Такого маленького, хорошенького,
пушистенького?
— А ты как думал!
— Не надо, господин Ульяф!
— Да глупости все это, из них плов варят,
чего их жалеть. Это ж не кошка или собака.
Странные вы какие, городские!
Господин Ульяф взял меня за плечи и про-
изнес на ломаном русском с сильным акцен-
том небольшую речь:
— Помолвка моего сына — большой празд-
ник. Честь взять в дом такую невестку. Она из
уважаемой семьи. Ее отец в Бухаре слыл ис-
тинным мудрецом. Многие просили у него со-
вета. Не было для него неразрешимых вопро-
сов. Породниться с таким человеком — очень
почетно, нашей семье выпала удача. На празд-
ник по случаю помолвки все родные и друзья
приглашены, мой брат из Беер-Шевы, сестра
из Афулы, двоюродный брат из Рамат-Гана,
лучший друг из Хайфы и еще много-много
других. Через месяц на свадьбу даже мой пле-
мянник из Нью-Йорка прилетит. Скажи это
своему отцу. Скажи, что мы приглашаем его,
и твою маму, и тебя! Рады будем вас видеть,
потому что какой же праздник без соседей?
Господин Ульяф отпустил меня, обернулся
и прокричал что-то по-бухарски. Через мгно-
вение из квартиры вышла госпожа Ульяф,
161

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
худая, измученная женщина, и улыбнулась,
показав кривые, почерневшие от табака зубы.
Она протянула мне какую-то нугу или тянуч-
ку, от которой у меня всегда склеивались зубы.
Я сунул нугу в рот, поблагодарил, поднялся на
свой этаж, несколько раз позвонил — интерес-
но, почему это отца дома нет? — открыл дверь
своим ключом, пошел в кухню и начал выгру-
жать все из ранца. Но доставал я оттуда не тет-
ради и учебники, а апельсины, которые тай-
ком сорвал на плантации — ее здесь называют
«пардесс».
Дом наш располагался на тупиковой ули-
це, которая вела из центра к поселению. Если
после школы мне не хотелось плестись по ули-
це, я срезал и пробирался через апельсиновую
плантацию. Распластавшись на животе, я про-
лезал под забором из проволочной сетки по
«туннелю», который вырыли мы, дети еврейс-
ких поселенцев. Срывая апельсины, я на-
слаждался сладким ощущением опасности: кто
знает, вдруг сейчас откуда ни возьмись с про-
клятиями нагрянет сторож, пожилой араб, во-
оруженный дубиной? Как-то раз он меня чуть
не схватил, его тяжелое дыхание уже обдавало
мой затылок, лишь в последний момент я
успел юркнуть в «туннель». На следующий
день оказалось, что наш лаз засыпан, при-
шлось в другом месте рыть новый. Я знал, что
отец эти рейды за апельсинами не одобряет.
162

V. "Mawet le a raw im!"
Поэтому, подходя к дому, я всегда тщательно
отряхивал землю со штанов и синей школьной
курточки. «Вот подожди, — предрекал отец, —
когда-нибудь он тебя поймает, и тут уж тебе
достанется... Это мы с мамой тебя так, пару
раз шлепнем, скорее символически, а он цере-
мониться не будет...»
Я вспомнил, что от маминых символиче-
ских оплеух у меня потом целый день щеки го-
рят, и решил продолжать в том же духе.
Каждый вечер мама резала апельсины на
кусочки, клала их в йогурт, перемешивала эту
массу и посыпала ее сахаром. Когда мы ели
этот десерт, родители добродушно посмеива-
лись: «Ты хоть штаны не порви, когда под за-
бором пролезаешь».
И вот, в тот день, как обычно, я выложил
апельсины на кухонный стол, пошел к себе
в комнату и разделся до трусов. Апрель пере-
валил за середину, так что жара стояла ужас-
ная. Уже неделю дул хамсин, знойный южный
ветер, приносивший жару из пустыни.
Странно все-таки, почему отца до сих пор
дома нет. Хоть я и знал, что он по делам уехал в
Тель-Авив, к середине дня он должен был вер-
нуться. Если в ближайшее время он не приедет,
придется звонить маме на работу — правда,
мне это разрешалось лишь в исключительных
163

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
случаях. Я дал отцу еще полчаса. Не приедет че-
рез полчаса — что ж, рискну, позвоню маме,
пусть она мне потом хоть голову оторвет.
Я вышел на балкон, прихватив с собой
стул. Плантация, разноцветный зелено-оранже-
вый ковер, простиралась почти до горизонта.
Вдалеке виднелся городок Ришон-ле-Сион,
с маленькими домиками, вроде серо-белых
кубиков. По субботам, в единственный выход-
ной, мы с родителями пересекали плантацию
по обнесенной забором дорожке, где ходить
разрешалось всем, потом делали крюк, огибая
длинные одноэтажные бараки поселения-шик-
куна, где обосновались почти исключительно
евреи из Северной Африки. Потом немного в
гору, по каменистой, поросшей кактусами и
агавами равнине в город. На маршрутном так-
си-шируте мы доезжали из Ришон-ле-Сиона
до Тель-Авива или до пляжа в Нетании, пото-
му что в субботу транспорт начинал работать
только вечером, после захода солнца.
Что от североафриканских «черных» евре-
ев следует держаться подальше, мне сообщили
едва ли не сразу по приезде. Они-де и неряхи,
и бездельники, и вообще все как на подбор ху-
лиганы, а то и бандиты. Позор для нашей пре-
красной страны. Правда, мне они до сих пор
ничего плохого не сделали. Мой однокласс-
ник Ицхак, который приехал с родителями из
164

V. "Ma wet le a raw im!"
Алжира, хвастался, что по-арабски говорит
не хуже арабов, вот вырастет — и станет зна-
менитым шпионом. Джеймсом Бондом и я бы
стать не отказался, но в арабском африкан-
ские и ближневосточные евреи меня явно пе-
реплюнут.
С балкона я поселение североафрикан-
ских евреев разглядеть не мог и позавидовал
своему другу Лёве, окно которого выходило на
улицу с газоном и стройплощадкой. Да, это
тебе не апельсиновая плантация, тут каждую
минуту чего-нибудь происходит. Вот, напри-
мер, в пятницу вечером дагестанская семья на
газоне костер разводит, лепешки печет, ба-
рашка жарит и подолгу неспешно беседует,
сидя на складных стульчиках или просто на
земле.
— Посмотришь на такое и сразу поймешь,
что Израиль — азиатская страна! — причитала
Левина мама, москвичка.
— Не будем преувеличивать — полуазиат-
ская!1 — возражала моя мама.
А ведь мне родители всегда втолковывали,
что республика Дагестан — на Кавказе, а зна-
1 В оригинале игра слов, отсылающая к сборни-
ку рассказов австрийского писателя еврейского про-
исхождения Карла Эмиля Францоса (1848-194) «Из
полу-Азии. Страны и люди Восточной Европы» (1876).
165

Владимир Всртлиб. Остановки в пути
чит, в Европе. Да чего там, взрослые, бывает,
все на свете путают, я это давным-давно по-
нял. А я столицы всех стран мира назубок
знаю...
Я услышал, как открывается дверь, и радо-
стно бросился отцу навстречу.
— Ты чего так долго? — закричал я. —
А что это за пятна у тебя на рубашке? А что
у тебя с носом?
Отец меня оттолкнул.
— Отвяжись! — едва слышно выдохнул он.
Он был какой-то чужой и враждебный, на
себя не похож. Казалось, он смотрит на меня
и не видит... Розовая рубашка вся в пятнах...
Я не сразу понял, что это кровь. Но больше
всего меня испугало его лицо. Нос распух.
На верхней губе запеклась корочка. Лицо буд-
то перекосило. Отец держал в руке полиэтиле-
новый пакет, почти доверху набитый яблока-
ми. В комнате он опустил пакет на пол, пакет
опрокинулся, и яблоки раскатились во все
стороны. Именно эта небрежность меня боль-
ше всего сбила с толку и напугала. Я не знал,
что и думать: вдруг это не мой отец, а кто-то
другой, кто-то, кто только выдает себя за мое-
го отца?
Через минуту трубку взяла мама. Я сбив-
чиво и торопливо стал объяснять, что у нас
166

V. "Ma wet le a raw im!"
стряслось что-то страшное, но она меня сухо
прервала:
— А теперь успокойся и позови отца.
Пусть он сам мне расскажет, что он опять на-
творил.
— Папа! — крикнул я в направлении
спальни. — Это мама. Объясни ей, что ты на-
творил.
Пошатываясь, прижимая к носу полотен-
це, отец добрел до телефона, вырвал трубку
у меня из рук и в бешенстве прошептал:
— Кто тебя просил звонить матери? А ну
убирайся отсюда!
Но я, само собой, никуда не убирался.
Постепенно, из его обрывочных фраз, мне
стало ясно, какой же с ним случился «конфуз».
Отец пошел на рынок в Тель-Авиве, чтобы
купить мне килограмм яблок. «Вот, хотел
сыну твоему яблок купить, не все же ему
апельсины воровать!» В одном месте кило-
грамм вроде стоил недорого, всего восемь
фунтов1. Отец уже набрал яблок и дал про-
давцу, «такому толстому мерзавцу, типичному
еврейскому прохвосту, местечковому еврею»,
купюру в пятьдесят фунтов. Но тот, к его
удивлению, дал не сорок два, а два фунта
сдачи.
1 Израильская денежная единица до 1980 г.
167

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
— Я ему говорю: «А остальные сорок
где?» — крикнул отец в трубку. — А он мне:
«Какие сорок? Ты мне десятку дал.» — «Нет,
пятьдесят!» — «Десятку!» — «Пятьдесят!» —
А он мне: «Забирай свои яблоки и провали-
вай!» — Ну, что, пришлось мне схватить с при-
лавка ящик яблок и швырнуть об пол. А он
мне врезал кулаком. В лицо. Я тоже в долгу
не остался. Саданул его пустым ящиком по
башке. Ну, у него кровь пошла, на лбу и на
щеке...
Тут противников арестовала полиция и
отвела в участок. Беседа в участке закончилась
для отца благополучно: «Как? Опять ты? —
встретил продавца дежурный офицер. — Что,
опять кого-то надуть пытался?»
Этим все, можно сказать, и кончилось.
Подавать заявление обе стороны отказались.
Продавец вернул отцу сорок фунтов и три
кило яблок в придачу, сказал, «в подарок».
— «Не обижайся», — говорит мне эта сво-
лочь, да еще по плечу хлопает. Так что теперь у
меня нос распух, губа разбита, зато яблок нам
месяца на два хватит.
Я быстро понял, что мама не торопится
пораньше уйти с работы, чтобы лечить и уте-
шать отца.
— Что значит: «сам виноват»? Что значит:
«сам себе компрессы делай»? — возмутился
168

V. "Ma wet le a raw im!
отец. — Я ж вымотан совершенно, на ногах
не стою!
В концов концов, он молча передал мне
трубку и вышел из комнаты.
— Сделай-ка папочке, своему образцу для
подражания, холодный компресс и проследи,
чтобы он больше ничего не учудил, — сказала
мама, то ли с грустью, то ли с иронией. —
У меня срочная работа. Я сегодня задержусь.
Да, и много яблок там не ешь, хоть они нам
почти бесплатно достались. А то живот за-
болит. Да, и помой их хорошенько. А то кто
знает, может, они еще в крови... Ну, ладно,
до вечера.
Она положила трубку.
Я поставил отцу холодный компресс. Он
уже успел снова улечься в постель и теперь ле-
жал без движения.
— Оставь меня в покое, — сказал он, и я
принялся за уроки.
Но сосредоточиться на дробях и иврите
мне никак не удавалось. Я сидел и грыз ручку,
уставившись на совершенно неразрешимую
задачу: 1/2+3/16 = ?
Я невольно вспомнил о том, как отец дав-
ным-давно, — больше трех лет тому назад,
еще в Вене, — подрался с отцом моего друга
Виктора. Я тогда так испугался, что даже ни-
чего никому об этом не рассказывал.
169

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
Да, и вот еще. Всего полгода назад. В тель-
авивском аэропорту, мы только из Амстер-
дама в Израиль прилетели. Получили багаж,
прошли в зал ожидания... И тут какой-то на-
глый юнец — в узких джинсах, в водолазке,
с густыми кудрявыми волосами, — как ни в
чем не бывало стал фотографировать отца.
— Эй, это еще что такое, а ну, хватит! —
крикнул отец.
Он говорил, конечно, на ломаном иврите,
но, хотя и утверждал, что он-де в языках как
свинья в апельсинах, при необходимости мог
изъясниться на многих языках, и вполне не-
плохо.
Тут из толпы вынырнул другой наглый
тип, как две капли воды похожий на первого,
только без фотоаппарата, и объявил, что он
Хаим, журналист известной израильской га-
зеты, что приятеля его зовут Беньямин и что
он, как видите, фотограф. Он напишет статью
о моем отце: не успел, мол, знаменитый ле-
нинградский сионист, подпольщик и борец с
советским тоталитарным режимом на свою но-
вую родину, в Израиль, прибыть, как тут же бе-
жал без оглядки, а теперь — нате вам, пожалуй-
ста! — пытается второй раз совершить алию1,
1 Алия (иврит) — дословно «восхождение», «воз-
вышение» — репатриация евреев в Израиль.
170

V. "Ma wet le a raw im!"
не иначе как пережив нравственное прозре-
ние и очистившись для новой жизни.
— Слушай, а еще на пару вопросов не от-
ветишь? — предложил он отцу с беспардон-
ным нахальством и с обескураживающей на-
ивностью.
— Нет! — завопил отец. — И не подумаю!
К дьяволу твою статью с фотографиями!
Тут нас опять ослепила вспышка фотоап-
парата.
— Не смей снимать, сукин сын! — заорал
отец и кинулся на фотографа, но мама его
удержала:
— Не надо, все равно ничего не поде-
лаешь.
А я гордился, что мой папа — такая важная
персона. На следующий день я с восхищением
увижу его фотографию в газетах: искаженное
от ярости лицо и криво сидящие очки.
— Так, минуточку, сейчас сниму еще вас
с ребенком, — бросил фотограф маме и
щелкнул. И тут у отца лопнуло терпение. Он
стал осыпать настырных репортеров бранью
и набросился на них с кулаками. Больше все-
го меня поразило абсолютное хладнокровие
обоих. Вместо того, чтобы ответить, они захо-
хотали.
— Слушай, ты что, правда думаешь, что
мы испугались? Сейчас убежим? — издевался
171

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
один, увертываясь от слабых, не попадающих
в цель ударов. Другой в это время сделал с
безопасного расстояния еще один снимок. Не
успела вмешаться полиция аэропорта, как
обоих и след простыл.
— Спасибо за интервью! — донесся изда-
лека голос репортера.
Потом они оба исчезли в толпе.
— Господи, кто только меня ни унижа-
ет, — прошептал отец.
Я заметил, что он весь дрожит.
— Добро пожаловать в Израиль! — заклю-
чила мама.
1/2 + 3/16 = ? Я наморщил лоб, написал
«13/16», немного подумал, зачеркнул резуль-
тат и вместо него проставил «11/16». Потом
распахнул окно и с наслаждением вдохнул
сладковатый аромат апельсинов. Приближал-
ся вечер. Небо над плантацией теперь отлива-
ло красно-желтым. Дома в Ришон-ле-Сионе
исчезли в туманном мареве, и мне на мгнове-
ние показалось, будто весь мир превращается
в такой благоухающий апельсин, будто нет в
нем больше вражды, а все ссоры, раздоры и
драки — ненужные и бессмысленные. И тут из
комнаты меня позвал отец, позвал слабым,
болезненным, как у ребенка, голосом, и мне
вдруг стало так неловко: уж лучше бы он кри-
чал и ругался.
172

V. "Ma wet le a raw im!"
Когда я вошел в спальню, он сидел на по-
стели. Тяжело дыша, он медленно поднялся,
обеими руками опираясь на тумбочку.
— Видишь, что бывает с драчунами, — по-
яснил он. — Ты все проблемы будешь решать
иначе, ты ведь по сравнению со мной спокой-
ный и уравновешенный. Это я чуть что взры-
ваюсь и скандалю. Но меня мой характер не
оправдывает.
Я кивнул, но догадался, что отец лукавит.
Мне уже было девять с половиной, и все от-
тенки его интонации, когда он мне мораль чи-
тал, я уже давным-давно научился распозна-
вать. Я слушал его и смотрел, как шевелятся
его губы. Запекшаяся корка на верхней губе
мешала ему говорить, и он с трудом произно-
сил свою маленькую речь, безобразно кривя
рот. Он тоже понял, что я ему не до конца
верю, и поэтому добавил:
— Не все оскорбления в этой жизни надо
молча сносить. Когда я был немного старше
тебя, среди моих одноклассников такая шваль
подобралась — хулиганы, преступники мало-
летние, уличные мальчишки... Большинство
безотцовщина — отцы на фронте, или в лаге-
ре, или Бог знает где погибли... Тогда же еще
война шла... Вот и пришлось научиться драть-
ся, надо же было постоять за себя... Зато по-
том никто меня и пальцем тронуть не смел...
173

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
С этими словами он, шатаясь, побрел в
кухню — приготовить мне салат из апельсинов
и яблок с йогуртом, — а сам сказал, что ему
после драк и скандалов есть не хочется.
— Что за страна, — сетовал он, пока я ел. —
Восток дикий, и ничего больше, хаос, кош-
мар. Правильно мы четыре года назад отсюда
уехали. А теперь вот опять судьба занесла...
Так он жаловался изо дня в день, с тех пор
как мы вернулись в Израиль, и я к этим сето-
ваниям уже привык.
А яблоки-то с апельсинами плоховато со-
четаются, не так уж это и вкусно, решил я, но
все съел, чтобы не злить отца. В такой день он
заслуживал снисхождения.
И тут раздался пронзительный крик, от ко-
торого просто кровь застыла в жилах. Ребенка
убивают? Крик перешел в хрипение и затих.
— Вот, теперь они еще овцу в подъезде за-
резали! — покачал головой отец. — Мы в ци-
вилизованной стране или в каком-нибудь
кишлаке в Средней Азии? В Вене такое невоз-
можно. А еще полночи в барабаны бить будут,
мы и глаз не сомкнем!
— Это они барашка, а не овцу, — печально
поправил я.
— Да какая разница. Хоть верблюда — ну,
не здесь же, не в доме. Если так и дальше пой-
дет, скоро у нас тут стойло будет.
174

V. "Ma wet l в a raw im!"
— У них сегодня праздник, помолвка
старшего сына. Он женится на дочке мудреца
из Бухары. И мы все тоже приглашены. Ну,
с ним познакомиться.
— Этого еще не хватало! Могу себе пред-
ставить, что это за восточный мудрец. Целую
проповедь нам прочитает о том, как мудро
овец в подъездах резать. Нет уж, спасибо. Слу-
га покорный.
Мне, конечно, страшно хотелось пойти на
узбекскую помолвку, но я знал, что отец ни-
когда не позволит. Честно говоря, мне нрави-
лась барабанная дробь, дразнящие запахи спе-
ций и жареного мяса. Но я заранее знал, что
если буду просить, то отец придет в бешен-
ство, а мама занервничает. Поэтому я лягу
в постель, закрою глаза, буду прислушиваться,
принюхиваться и воображать, будто я — уз-
бекский воин, знаменитый полководец и про-
славленный герой... Я победил в бою орды
кочевников-монголов... В увенчанном высо-
кими минаретами и золотыми куполами Са-
марканде в мою честь устроен роскошный,
сказочный пир... Отец будет злиться, и, если
честно, меня это радует... Ха-ха, пусть в бара-
баны бьют сильнее, пусть музыка играет гром-
че... Мне сразу стало стыдно.
Обычно ближе к вечеру я еще выходил во
двор поиграть с другими детьми, побродить по
175

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
поселению или по старому центру. На окраи-
не, обнесенный тройным рядом колючей про-
волоки, располагался армейский лагерь. Я лю-
бил смотреть, как армейские грузовики и джи-
пы проезжают через контрольно-пропускной
пункт мимо вооруженных до зубов часовых.
Тут же среди гальки валялись старые каски и
стреляные гильзы. Каску домой притащить мне,
разумеется, никто бы не позволил. Зато кол-
лекцию патронов я, как и другие ребята в на-
шем поселении, собрал что надо. Но сегодня
оставлять отца одного мне не хотелось. В конце
концов, я же обещал маме за ним присмотреть.
— Скоро я тебя отсюда увезу! — в очеред-
ной раз провозгласил отец. — В США, в Кана-
ду или в Швецию — в какую-нибудь достой-
ную страну, с этого восточного базара, от этих
хамов!
Но я каждый день слышал об этих намере-
ниях, поэтому особого значения им не прида-
вал. Отец строил планы, мама работала и два
раза в неделю ходила в Тель-Авиве на курсы
иврита, и мы никуда и не торопились. Мне
не хотелось снова уезжать.
Я доделал уроки, взглянул на часы, вер-
нулся в гостиную и включил телевизор. Пока-
зывали вечерние новости.
176

V. "Ma wet ie a raw im!
— Странно, что мамы твоей еще нет, —
пробормотал отец, устраиваясь рядом со мной
на диване.
«О количестве погибших, — услышали
мы голос дикторши, — точных сведений пока
нет. Террорист пронес бомбу с часовым ме-
ханизмом в полиэтиленовом пакете и оста-
вил пакет под сиденьем, а потом вышел из
автобуса, по всей вероятности, еще в Тель-
Авиве».
— Опять? Господи, за что! — со вздохом
протянул отец. Вид у него был раздражен-
ный. — Этого еще не хватало!
На лице молодой дикторши, с праведным
негодованием зачитывавшей текст сообще-
ния, застыло выражение ужаса. Что ни сло-
во — удар, что ни предложение — акция воз-
мездия.
«Этот трусливый террористический акт,
очередное испытание для нашего многостра-
дального народа, произошел двадцать минут
назад в автобусе, следовавшем по маршруту
Тель-Авив — Ришон-ле-Сион — Реховот —
Рамла».
Отец вскочил. Несколько мгновений он
неподвижно стоял перед телевизором, обеими
руками опираясь на крышку телевизора и не
отводя глаз от экрана.
177

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
«Раненые доставлены в больницу Ришон-
ле-Сиона. Справки о пострадавших по теле-
фону...»
Постепенно до меня дошло. К горлу под-
катила волна тошноты. Сердце билось уже не
в груди, а, казалось, заполнило собой все тело
и колотится уже в висках.
— Ты понял номер телефона? — закричал
отец и забегал по комнате. — Эй! Я с тобой го-
ворю! Какой номер?
Но я не то что номер понять, я слова вы-
молвить не мог.
— Черт подери эти еврейские цифры! Кто
их разберет?! — завопил отец и бросился к те-
лефону.
Потом, по-прежнему сидя на диване, не в
силах отвести глаз от экрана, я услышал, как
он на ломаном иврите просит позвать маму.
Нет, с работы она уже ушла. Когда ушла? Час
назад? Час? Неужели тогда... Да нет, быть не
может, но вдруг... Как это не волнуйтесь? Так
вот просто не волнуйтесь и ждите? Ну и что,
что почти каждый израильтянин такое однаж-
ды пережил? Мне-то что, от этого легче? Нет,
номер не разобрал... Да, в больницу Ришон-
ле-Сиона позвоню... Тогда рабах, спасибо.
Шалом.
Отец положил трубку и схватил телефон-
ную книгу. Руки у него дрожали, не слуша-
178

V. "Mawet le arawimf"
лись, он в бешенстве перекидывал страницы и
никак не мог найти нужную, беспомощно
проводя трясущимся пальцем то по одной, то
по другой наискосок — непонятные буквы, за-
гадочные цифры, один ряд, другой, и что за
ними?
— Господи, они что, нормальный алфавит
выбрать не могли, когда это государство осно-
вали?! — простонал отец, как будто эту пись-
менность три тысячи лет назад специально
придумали, чтобы усложнить ему жизнь. —
Турки вот перешли же на латиницу, и пра-
вильно сделали.
Телефонная книга выскользнула и шлеп-
нулась на пол. Отец выругался, пинком отбро-
сил ее на другой конец комнаты, на секунду
замер, скрестив руки на груди, взглянул на
меня, покраснел, опустил глаза, неуверенно
шагнул ко мне и закричал:
— Чего ты тут стоишь столбом! Чего ты на
меня уставился! Лучше следи, чтобы номер те-
лефона опять не пропустить!
Номер по телевизору продиктовали уже
дважды и даже показали на экране, но я его
так и не разобрал. Я не приготовил ни бумагу,
ни карандаш, понял, что веду себя как по-
следний растяпа, поглядел в искаженное лицо
отца, заражаясь его страхом и неуверенностью,
и вдруг с совершенной ясностью осознал, что
179

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
с мамой случилось что-то ужасное, что она
уже не придет и что больше я ее не увижу.
На темно-синем полированном шкафчике
у большого, почти до потолка, зеркала в гос-
тиной лежала мамина старая коричневая су-
мочка, которую она давно собиралась выбро-
сить. Я схватил ее, прижал к груди и зарыдал.
«Мама, — шептал я, — возвращайся, пожалуй-
ста! Пусть отец на меня кричит, пусть ругает —
мне все равно». Дикторша все еще с «гневом и
болью» говорила о «великом горе, постигшем
нашу страну». Хоть бы она заткнулась...
«В автобусе пригородного сообщения,
следовавшем по маршруту Тель-Авив — Ри-
шон-ле-Сион — Реховот — Рамла, сегодня
был совершен террористический акт». — Од-
ни и те же пустые фразы, скорбная торже-
ственность — на военную сводку похоже. А с
другой стороны, чем это не война? Разве учи-
тельница в школе не повторяла нам: «Мы пла-
тим высокую цену, чтобы жить в этой стране,
но только здесь мы можем гордиться тем, что
мы — евреи. Другой страны у нас нет».
Но в эти мгновения я не мог гордиться
тем, что я еврей и что у нас нет другой страны.
Это было для меня просто неважно.
Я вспомнил, что вчера вечером мама чита-
ла мне сказку. А вдруг она никогда больше
180

V. "Mawet le arawim!"
не будет читать мне вслух, никогда не утешит?
Я еще крепче прижал к себе ее сумочку.
Однако отец не стал меня ругать, а поднял
на руки и отнес на диван. Я сидел у него на ко-
ленях, а он гладил меня по голове, по лицу,
по спине.
— С ней все будет хорошо, — спокойно
сказал он. — Все будет нормально, вот уви-
дишь!
Но я молчал и не верил.
— Вот увидишь, — повторил отец задум-
чиво, рассеянно, как будто говорил сам с со-
бой. Потом он заглянул мне в глаза и продол-
жал с наигранной бодростью: — Ты же зна-
ешь, она сама всегда говорит: «У нас еще та
семейка, от нас так быстро не отделаешься».
Мы еще состариться успеем, а до тех пор чего
только ни переживем.
Он засмеялся, но смех его звучал фальши-
во, почти цинично. И хотя я ему ни капельки
не поверил, я чуть-чуть успокоился и пообе-
щал в следующий раз постараться и записать
номер телефона.
И я успел записать номер телефона, а отец
позвонил в больницу Ришон-ле-Сиона и
узнал, что среди раненых мамы нет. Правда,
личность некоторых установить еще не уда-
лось. Ему дали еще один номер, как оказалось,
181

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
тот же, что записал я. Отец сразу же позвонил,
поговорил с кем-то на еще более ломаном ив-
рите, чем обычно, и, положив трубку, объявил
мне, что пока мамы нет ни среди раненых, ни
среди погибших.
— Теперь нам остается только ждать.
Еще несколько минут мы молча просиде-
ли на диване. Отец обнимал меня, а я — мами-
ну сумку. На экране появлялись все новые и
новые картинки, но я глядел на них и будто не
видел, а снизу, из квартиры семейства Ульяф,
доносился шум, голоса, музыка, с каждой ми-
нутой все громче и громче...
— Господи, в такой день празднуют! —
вздохнул отец. — Они что, новости не смот-
рят?
И тут зазвонил телефон. Мы оба броси-
лись к аппарату. Отец опередил меня и сорвал
трубку.
— Да, алло!
По выражению его лица я понял, что это
не мама.
— Это Ева, — прошептал он мне.
Ева была наша знакомая, она жила в
Иерусалиме. Услышав о теракте рядом с на-
шим поселением, она забеспокоилась и реши-
ла узнать, как мы.
— Что за люди, все утешают, убеждают,
что, мол, нечего беспокоиться, — пробормо-
182

V. "Mawet le a raw im!"
тал отец, положив трубку. — Эта Ева что, не
понимает, что ли, каково мне сейчас... А ка-
кую чушь несет... И все повторяет: «Не рас-
страивайся, все будет хорошо!» Ну, ей-то от-
куда знать?
Еще через несколько минут позвонили
в дверь, и снова мы с отцом одновременно
сорвались с дивана и бросились в прихожую.
Не успев отворить, отец выкрикнул мамино
имя. Но, к сожалению, в прихожую вошел гос-
подин Ульяф, явно навеселе, с широкой улыб-
кой и с покрасневшим лицом.
— Заходите, отпразднуйте с нами помолв-
ку моего старшего! — пригласил он.
— Нет, — сказал отец, может быть, даже
слишком резко, потому что господин Ульяф
помрачнел.
Но уроженцу Средней Азии нельзя на-
нести оскорбления страшнее, чем ответить
грубым отказом на изысканно-вежливое при-
глашение на праздник, кому как не мне это
не знать! Я же еще в детстве книжку «За-
бавные истории, веселые рассказы и неверо-
ятные были далекого и сказочного Узбекис-
тана» от корки до корки прочел. Мне припом-
нился обычай кровной мести и семьи, враж-
довавшие на протяжении поколений или даже
целых столетий. Поэтому я выбежал на лест-
ницу, схватил господина Ульяфа, который,
183

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
не говоря ни слова, уже вышел из нашей квар-
тиры, за рукав и торопливо пробормотал:
— Моя мама ехала в автобусе, а автобус
взорвался!
— Типун тебе на язык! — закричал отец. —
Ты что, не слышал, что нельзя о таком вслух
говорить, что это примета дурная?
Но слова отца меня не обескуражили. Дур-
ную примету я знал всего одну, о которой ма-
ма как-то рассказывала: «Если споткнешься,
переплюнь три раза через левое плечо: 'Тьфу-
тьфу-тьфу!" — чтобы не сглазили!» Поэтому
всякий раз, споткнувшись, я старался побыст-
рее переплюнуть через левое плечо: тьфу-
тьфу-тьфу, тьфу-тьфу-тьфу, тьфу-тьфу-тьфу!
Трижды три, так надежнее!
Когда я объяснил господину Ульяфу, что
произошло, тот начал громко, многословно и
чрезвычайно витиевато выражать свое сочув-
ствие и скорбь о «тяжких испытаниях, кои не
постичь ни слабым человеческим умом, ни ду-
шой», объявил, что «следует уповать на ми-
лость Господню», и пообещал как можно ско-
рее прислать нам наверх жаркого. Потом он
похлопал отца по плечу. Тот вздрогнул, что-то
пробормотал и захлопнул дверь.
— Уповать на милость Господню?! —
горько улыбнулся он, когда мы снова без сил
184

V. "Mawet le a raw im!"
опустились на диван. — Какая уж там ми-
лость...
Опять зазвонили в дверь. На сей раз мы не
тронулись с места. Это, наверное, госпожа
Ульяф с порцией жаркого из бедного зарезан-
ного барашка, решил я, а отец сказал:
— Открой сам. Я сегодня этих узбеков уже
видеть не могу.
Но я покачал головой и даже не встал. По-
том я услышал, как кто-то поворачивает в за-
мочной скважине ключ. Ни прежде, ни потом
я не слышал звука прекраснее. Никакая музы-
ка ни на одном концерте не вызывала у меня
такого блаженства. Теперь я опередил отца,
добежал до двери первым, и как сейчас по-
мню: мама меня успокаивает, отец плачет, но
меня нисколько не смущают его слезы, хотя
обычно слезы родителей меня пугали и вызы-
вали неловкость.
На взорванный автобус она опоздала все-
го на пять минут и поехала на следующем,
рассказала мама. После теракта полиция пере-
крыла движение на выезде из Ришон-ле-Сио-
на, и ее автобус долго стоял в пробке. Потом
транспорт направили в объезд, по неасфаль-
тированным сельским дорогам. Она еще ни-
когда столько военных и полиции сразу не
185

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
видела. А потом она произнесла ту же фразу,
что и моя учительница: «Мы платим высокую
цену за то, чтобы жить в этой стране».
Все это мама рассказывала, даже не при-
сев, стоя в гостиной. Я как сумасшедший но-
сился вокруг нее, трогал ее руки, ноги, гладил
ее по темным мягким волосам, от которых
пахло так, как может пахнуть только от ее во-
лос. Да, это была она. Живая, невредимая.
Вдруг мама засмеялась и спросила:
— А моя старая сумка-то тебе зачем?
Я заметил, что по-прежнему прижимаю
к груди сумку, покраснел и прошептал:
— Это я так, играл.
И положил ее обратно на шкафчик у зер-
кала.
Помню, что родители еще долго сидели на
диване и тихо разговаривали, а я вдруг ощутил
такую блаженную усталость, что положил го-
лову маме на плечо, закрыл глаза и увидел во
сне автобус, съезжавший по траве с какого-то
холма... Вдали виднелась яма, за ней — густой
лес, а в автобусе люди ехали стоя... Они молча-
ли и все держались за руки...
Снова позвонили в дверь. Я вскочил, вы-
бежал в прихожую и отворил. На пороге сто-
яла госпожа Ульяф со сверкающим серебря-
ным подносом в руках, а на подносе лежал
186

V. "Mawer fe arawimf"
приготовленный по всем правилам барашек.
Поджаристая, хрустящая корочка была сплошь
усыпана зернышками тмина и перца. Рядом
с госпожой Ульяф стоял ее муж и улыбался.
Увидев маму, он и вовсе засиял:
— Адонаи гадол! Господь велик! — провоз-
гласил он, привлек к себе отца, обнял его и
расцеловал в обе щеки.
Из-за спины господина Ульяфа выгляды-
вали его сыновья, близнецы Давид и Аарон,
мои одноклассники, дочь Рахель, немного по-
старше, и самый старший — Шимон, невзрач-
ный молодой человек, не без смущения уста-
вившийся в пол.
Невеста была выше жениха на целую голо-
ву. За ней, держась очень прямо и чопорно,
выступал седой сухощавый старик с длинной
белоснежной бородой. На голове у него была
тюбетейка.
Вся компания с шумом, гамом и радост-
ными возгласами устремилась к нам в кварти-
ру. Господин Ульяф поставил на стол бутылку
вина, госпожа Ульяф с невестой захлопотали в
кухне и принялись нарезать мясо. Бухарский
мудрец, старик в тюбетейке, расположился на
диване перед телевизором. Давид с Аароном
забросали меня вопросами, а господин Ульяф
поздравил маму со «вторым рождением». Отец
испытал такое облегчение, что к появлению
187

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
незваных гостей отнесся вполне спокойно и
даже пригласил жениха за стол. Маме при-
шлось несколько раз повторить, как она опоз-
дала на автобус, а отцу — как он подрался на
рынке. А я тем временем набросился на жар-
кое: меня вдруг перестало смущать, что я ем
барашка, которого гладил сегодня утром.
Что было потом, я помню плохо, ведь после
обильной еды и глотка вина, который мне раз-
решили выпить за здоровье жениха и невесты,
за маму и за государство Израиль, я почувство-
вал такую усталость, что заснул в кресле и не
услышал торжественную речь бухарского муд-
реца, которую этот немногословный и строгий
старик наверняка произнес, пока я спал.
На следующее утро я проснулся раздетый
у себя в постели. Из родительской спальни до-
носился храп отца, а мама снова уехала на ав-
тобусе на работу.
Потом я узнал, что «пир» в нашей квар-
тире не затянулся. Семейство Ульяф вскоре
попрощалось: нельзя же надолго многочис-
ленных гостей бросать. Всю ночь, до самого
утра, они праздновали, играли на карнаях и
сурнаях, дутарах и наях, били в дойры1 так,
1 Традиционные узбекские музыкальные инстру-
менты, примерно соответствующие лютням, свире-
лям, мандолинам, флейтам и барабанам.
188

V. "Mawet le arawim!"
что стены ходуном ходили. Танцевали в подъ-
езде, разожгли перед домом костер и жарили
мясо, так что всем пришлось закрывать окна.
Правда, на сей раз весь этот ночной шум, гам,
песни и пляски отца совершенно не возму-
тили.
На следующий день в школе только о тер-
акте и говорили. На большой перемене учени-
ки и учителя столпились в кабинете директора
вокруг крошечного черно-белого телевизора.
Показывали похороны погибшей девочки. По
канонам иудаизма, умерших хоронят как мож-
но скорее. Раввин читал кадиш1. Мама погиб-
шей девочки, красивая женщина лет сорока,
стояла у могилы с искаженным болью лицом,
покрасневшими глазами и всклокоченными
волосами. Когда могилу стали засыпать, она
громко вскрикнула, вцепилась в пиджак сто-
явшего рядом мужа и в исступлении дергала
его за воротник, пока не оторвала. Дрожа всем
телом, она выкрикивала что-то непонятное,
то ли жалобы, то ли проклятия. Отец жертвы,
безучастно глядевший на все происходящее,
обнял ее, все так же безучастно глядя в про-
странство. Она оттолкнула его и обеими рука-
ми вцепилась себе в волосы. Другие скорбя-
Поминалъная молитва.
189

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
щие кинулись к ней, пытаясь хоть как-то уте-
шить. В конце концов ее увели.
— Полиция, армия и службы безопасно-
сти разыскивают террористов, — сообщила
телеведущая. — Имеются достаточные улики,
позволяющие установить их личность. Их
арест — лишь вопрос времени.
Учителя и ученики слушали и молчали.
Прозвенел звонок, но никто даже не шевель-
нулся.
Никто из нашего поселения во время тер-
акта не погиб, и это можно было считать чу-
дом. Однако обстановка накалилась, и на ка-
кой-то перемене я впервые услышал, как
несколько учеников постарше скандируют при-
зыв «Мавет ле аравим!» — «Смерть арабам!».
Они выстроились у школьного забора и хором
орали свой девиз, словно бросая вызов вооб-
ражаемому врагу. Ни одного араба на улице
видно не было.
На уроке учительница объяснила нам, что
такое говорить нельзя,
— Не все арабы — террористы, — под-
черкнула она. — Среди них тоже есть достойные
люди. Я нескольких арабов лично знаю, и все
они — законопослушные граждане Израиля.
Но почему-то в ее устах это звучало не
очень убедительно, как будто она сама в это не
до конца верит.
190

V. "Mawet le arawimf"
После уроков я пошел не обычной доро-
гой, по апельсиновой плантации, а с компа-
нией других учеников по пологому спуску, где
улица вела в центр нашего поселения. С нами
отправились сыновья Ульяфа Давид и Аарон,
мой лучший друг Лёва, двое эмигрантов из
Риги, какой-то первоклашка, которого я не
знал, долговязый Ариэль, сын выходцев из
Ирака, лучший баскетболист в начальной
школе, две девочки из Тбилиси и еще какие-
то ребята, точно не помню.
Давид и Аарон уже всем растрезвонили,
что моя мама чудом спаслась, и мне пришлось
в очередной раз, как и на переменах, расска-
зывать, как она опоздала на автобус.
— Проклятые арабы! — крикнул Ари-
эль. — Ну, ничего, мы с ними расквитаемся!
Все остальные промолчали, и это Ариэля
еще больше взбесило.
— Да где вам, русским, знать, что такое
арабы... — протянул он с презрением и сплю-
нул. — Трусы вы, тряпки, а не мужчины. Вот
мои родители в Ираке на своей шкуре узнали,
что к чему. Арабы моего деда убили, ясно вам?
А теперь автобусы взрывают.
— Как это — убили? — переспросил кто-то.
— А вот так. Повесили, и все. А он ведь
этих арабов ни разу и пальцем не тронул. Это
в сорок восьмом году было, когда Израиль об-
191

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
разовался. Тогда в Ираке стольких евреев по-
убивали. Мне мама рассказывала... Арабы нас
ненавидят.
Ариэль посвятил нас в свой «план мести».
Сначала мы как-то сомневались, медлили,
но потом все-таки его поддержали.
На окраине мы насобирали камней и на-
били ими карманы штанов и ранцы. По «тун-
нелю» мы пробрались на плантацию, выбрали
место, где пересекаются две главные аллеи,
и шумели до тех пор, пока на наши крики с
бранью не выбежал вооруженный дубиной
сторож. Это был единственный араб в нашем
поселении, которого мы знали.
— А ну прочь отсюда! — пригрозил он. —
Нечего вам тут делать.
Говорил он беззлобно, просто по обязан-
ности.
В это мгновение Ариэль подал условлен-
ный знак. «Мавет ле аравим!» — крикнул он,
а все остальные подхватили. На сторожа обру-
шился град камней.
Старик выронил дубину и закрыл лицо ру-
ками. Потом он разразился проклятиями по-
арабски, снова поднял дубину и попытался
схватить кого-нибудь из нас: бросился было за
одним, потом за другим. Но он был один, а нас
по меньшей мере десятеро, мы окружили его,
вопили, орали, улюлюкали и со всех сторон
192

V. "Mawet le arawimf"
обстреливали его камнями. Передо мной на
миг мелькнуло его обезумевшее, искаженное
от ярости, окровавленное лицо: я заметил ра-
ну у него на лбу.
Теперь уже не он нас преследовал, а мы
его. На бегу призывая на помощь на иврите и
на арабском, сторож кинулся к выходу. Вот он
упал, снова вскочил, прихрамывая, побежал
дальше. Мы бросились за ним — за ворота,
в центр поселения — и гнали его, пока не кон-
чились камни.
— Вы что, спятили?!
Я обернулся и увидел в нескольких шагах
полицейского в форме. Я и оглянуться не
успел, как все остальные «мстители» точно
сквозь землю провалились. Остались только я
и араб. Левой рукой он зажимал рваную рану
на лбу, а указательным пальцем простертой
правой тыкал в меня. «Это все он, он, сукин
сын! — причитал араб. — Он, он!» У него запле-
тался язык. На иврите он говорил с трудом, с не-
верными ударениями, путая гласные. До сих
пор помню его глаза, расширенные от ужаса.
Полицейский схватил меня за ухо. От боли
я чуть сознание не потерял. У меня не было
сил даже закричать.
Я оказался единственным «из числа ма-
лолетних хулиганов и бандитов», которого
193

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
удалось поймать. В караулке полицейский
дважды ударил меня по щеке и записал мою
фамилию, адрес и телефон, а араб все это вре-
мя сидел в другом углу, прижимая ко лбу гряз-
ный носовой платок, и тихо ругался. Двое по-
лицейских уговаривали его успокоиться, дру-
жески похлопывая по плечу. Какие именно
аргументы они приводили, я не расслышал.
Но мне повезло: в конечном счете араб не стал
подавать на меня в суд.
— Нельзя никого трогать! Это запрещено!
Это уголовное преступление! — несколько раз
повторил шеф местной полиции, пытаясь
придать голосу необходимую в таких случаях
строгость, но напрасно: его, добродушного,
приземистого, лысеющего, весь городок знал
как медлительного, скучного, сонного толстя-
ка, который только во время трансляции фут-
больных матчей и просыпался.
Вот и на сей раз говорил он скорее груст-
но, чем грозно:
— Израильские арабы — такие же гражда-
не нашей страны. Не все они террористы.
Нельзя же всех стричь под одну гребенку, ты
же не фашист.
Он произнес положенную речь, пригрозил
«не упускать меня из виду», попытался выве-
дать имена других «мстителей», но оставил
меня в покое, как только я сказал «нет».
194

V. "Mawet le arawim!"
— Что же мы за детей вырастили? — со
вздохом заключил он. — Раньше все по-друго-
му было... Да, не знаю, что дальше будет... Вся
страна катится к чертям собачьим... Мне-то
уж ее точно не остановить... Да и кому это по
силам?
Он с брезгливым выражением махнул ру-
кой, повернулся ко мне спиной, потом еще
раз посмотрел на меня и показал мне кулак:
— Ну, смотри! — пригрозил он. — Еше раз
попадешься, уж я тебя...
Он не закончил фразу, тихо выругался и
ушел к себе в кабинет.
Почти до вечера просидел я в участке,
уставившись в угол, и в конце концов мне ста-
ло казаться, что я — это не я, а кто-то другой.
Это кто-то другой бросался камнями в стари-
ка, это кто-то другой вроде и не хотел, а пошел
вместе со всеми, чтобы его не обозвали ма-
менькиным сынком и трусом. Может быть,
ничего этого и не было? И я все это только
придумал? Или увидел во сне?
Как во сне я смотрел на родителей, что-то
долго обсуждавших с полицейскими. Мама
улыбалась, кивала, что-то долго, многословно
объясняла, несколько раз просила извинения, а
отец так сжал мою руку, что я вздрогнул от боли.
— Яблочко от яблони недалеко падает, —
вздохнула мама, когда мы вышли из участ-
195

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
ка. — То отец в полицию попадет, то сын. Хо-
рошенькая семейка, нечего сказать!
— Это не мое влияние! Я его такому не
учил! — сердито возразил отец.
Потом они оба посмотрели на меня, и ма-
ма отрезала:
— А ты вообще молчи! Как будто тебя нет!
Чтобы я ни слова от тебя не слышала! Понял?
Да я и так молчал. Что ж мне еще остава-
лось?

VI. Остия
Выхлопная труба у оранжевых итальянских
автобусов выходила на крышу. Из нее валил
густой темно-серый, иногда синеватый дым.
Стоило мне на него взглянуть, как меня на-
чинало тошнить. Стоило мне войти в автобус,
как тошнота становилась невыносимой. А ведь
итальянские автобусы были современнее и
комфортабельнее древних израильских, в ко-
торых приходилось дергать за сигнальный
шнур, чтобы шофер остановился. Зато в изра-
ильских меня ни разу не тошнило. А сейчас,
казалось, на каждом повороте вот-вот наиз-
нанку вывернет. «Ну, пожалуйста, ну, еще две
остановочки! — умоляла мама. — Ну, еще
чуть-чуть, ну, держись!» Но было уже поздно.
Я почувствовал во рту мерзкий кисловатый
вкус полупереваренной еды, и меня вырвало
завтраком прямо на черные лакированные
туфли дамы, стоявшей рядом. Дама, полная,
элегантно одетая, лет пятидесяти на вид, от-
прянула и заверещала, как будто ее режут.
197

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
Люди в автобусе повскакивали с мест и быст-
ро-быстро залопотали все разом какую-то та-
рабарщину, жестикулируя и перебивая друг
друга. Мама все повторяла: «Скузи! Скузи!
Скузи» — одно из немногих итальянских слов,
которые она знала. Потом она кинулась к вы-
ходу, таща меня за собой: к счастью, автобус
как раз остановился. Мы торопливо нырнули
в какой-то переулок и все время боязливо
оглядывались, но дама в лакированных туф-
лях преследовать нас не стала.
— Может, он просто устал, — сказал отец
и погладил меня по голове.
Мама показала на решетку канализацион-
ного стока:
— Вот тут уж и заверши начатое, будь лю-
безен!
Я посмотрел на решетку, вспомнил ав-
тобус и решил, что благоразумнее послу-
шаться...
После этого случая мы ездили только на
трамвае и, разумеется, тащились как черепа-
хи. Просто бесконечно долго. Поэтому, когда
я вспоминаю Вечный Город, в памяти всплы-
вают прежде всего эти трамваи. Колизей, Фо-
рум, собор Святого Петра я почти не помню —
так, какие-то блеклые контуры...
Немилосердно дребезжащие трамваи хо-
дили в Риме по круговым маршрутам, всегда
198

VI. Остия
в одном направлении, и потому невозможно
было вернуться тем же маршрутом обратно.
Мои родители обращались во все рим-
ские благотворительные организации, под-
держивающие эмигрантов и беженцев. Ор-
ганизаций таких было великое множество.
Пока мы ездили по задыхающемуся от вы-
хлопных газов городу, я чаще всего засыпал,
и снились мне зима, снег, замерзший пруд,
и как я катаюсь на нем на коньках. Потом я
просыпался, изумленно осматривался и пони-
мал, что сейчас лето и что я в жарком душном
Риме.
В Риме мы уже один раз были. Эмиграция
забросила нас из России в Израиль, из Израи-
ля в Вену, из Вены в Рим, где мы несколько
месяцев безуспешно пытались получить аме-
риканскую въездную визу, потом опять в
Вену, через три года — в Нидерланды, опять в
Израиль и вот теперь во второй раз в Рим. Мо-
жет быть, хоть теперь с американской визой
повезет.
В свои десять лет я уже успел кое-что по-
видать и пережить, а иногда мне даже везло.
Вот, например, тогда, с самолетом. Мы вроде
решили лететь из Тель-Авива в Рим самолетом
компании «Альиталия». Но в аэропорту узна-
ли, что в «Альиталии» забастовка. Поэтому
нам предложили лететь в Париж самолетом
199

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
«Эр-Франс», а из Парижа уже в Рим, в тот же
день, без доплаты.
— Или подождите до завтра, — сказала
молоденькая служащая аэропорта. — Завтра
будет прямой рейс авиакомпании «Эль-Аль».
Родители подумали и решили денек по-
дождать, может быть, потому, что знали, как
я боюсь летать. Хотели избавить меня от до-
полнительного перелета.
Рейс «Эр-Франс» захватили арабские тер-
рористы и заставили пилотов лететь в Энтеб-
бе, в Уганду, а мы благополучно добрались
до Рима.
— Да, вот уж без угона мы как-нибудь
обойдемся, — заключила впоследствии мама.
Как-то раз на трамвае мы приехали в ста-
рый римский квартал, где в невзрачном тем-
но-коричневом здании размещалось отделе-
ние Толстовского фонда, благотворительной
организации, продолжавшей дело великого
писателя и философа. Руководили ею старые
русские эмигранты и их потомки, люди по
большей части из дворянских и богатых бур-
жуазных семей, бежавших от большевиков и
нашедших пристанище в Западной Европе,
в том числе в Италии.
Под портретом великого гуманиста в
белой раме, за массивным дубовым столом,
200

VI. Остия
явно отделяющим ее мир от мира просите-
лей, восседала синьора Зайцева. Лидия Зай-
цева была дама лет сорока с небольшим,
родившаяся уже в Риме, судя по тому, что го-
ворила она по-русски певуче, подчеркивая
гласные. Хорошо помню ее круглое широко-
скулое лицо. Сама она была приземистая,
крепко сбитая, а узкое, молочно-белого цвета
платье с металлическими пуговицами и ши-
роким черным поясом из искусственной ко-
жи обтягивало ее коренастое тело так, что,
казалось, оно вот-вот лопнет. Помню, во вре-
мя разговора с нами она небрежно закинула
ногу на ногу и так сидела, качая ногой в
такт неслышимой песенке. Я не мог отвести
взгляд от красного блестящего лака на ее
ногтях и от тоненькой цепочки на лодыжке,
тоненькой-тоненькой — на такой толстой ноге.
Время от времени синьора Зайцева запуска-
ла руку в коробку, доставала шоколадную
конфету и с томной грацией отправляла ее
в рот.
— Право, не знаю, чем может помочь вам
маша организация, — промолвила синьора
Зайцева. — Да, к нам как-то приходили рус-
ские евреи. Просили вспомоществования. Но,
по-моему, неразумно раздавать деньги...
— Нет-нет, мы не за этим пришли, — по-
спешила заверить мама. — Не могли бы вы
201

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
ходатайствовать о том, чтобы нам дали амери-
канскую визу?..
— Тысячи русских евреев ждут в Италии
получения американского вида на житель-
ство, — ответила Зайцева. — Вот приходил ко
мне недавно один старый еврей, бывший ком-
мунист. Я его, разумеется, выставила. Поми-
луйте, неужели я стану помогать какому-то
еврейскому большевику? Это он и ему подоб-
ные погубили святую Русь. Это из-за него и
ему подобных моему отцу пришлось эмигри-
ровать.
Она отправила в рот очередную конфету,
как следует, с видимым удовольствием обли-
зала кончики пальцев и с насмешливой улыб-
кой взглянула на родителей. Я заметил, что
отец покраснел, а мама боязливо покосилась
на него. Я ждал, даже надеялся, что сейчас он
вскочит и даст ей прямо по жирной, откорм-
ленной морде. Ничуть не бывало. Родители
по-прежнему молчали, а Зайцева пустилась в
разглагольствования, что вот, мол, судьбой ев-
реев занимаются в первую очередь еврейские
организации, а если уж и они не помогут, зна-
чит, никто помочь не в силах.
— Вы — граждане Израиля, значит, шан-
сов получить вид на жительство в Америке у
вас нет. А Италия сейчас иностранных рабо-
чих и иммигрантов вообще не принимает.
202

VI. Остия
Впрочем, вы же все равно не хотите остаться
в Италии. Почему бы вам не вернуться к себе
в Израиль? Это же еврейское государство.
У евреев наконец-то есть родина. Вот нам,
русским эмигрантом, такая удача не выпала.
Наша страна до сих пор в руках инородцев,
безбожных временщиков. Нам возвращаться
некуда.
— Каждый имеет право жить, где хочет, —
выпалил я, хотя родители строго-настрого
приказали мне молчать.
Тут Зайцева рассмеялась громким, прон-
зительным смехом, который постепенно пере-
шел в хихиканье.
— Давненько я таких остроумных шуток
не слышала, — произнесла она.
Родители велели мне умолкнуть.
— Так почему бы вам не вернуться в Изра-
иль? — повторила Зайцева.
Отец стал многословно пояснять свою по-
зицию, упомянул о тяжелом экономическом
положении, о войне, о плохом отношении к
иммигрантам, о коррупции, о жесткой пар-
тийной системе, о засилье религиозных ор-
тодоксов, о наплыве арабов и евреев с Ближ-
него Востока, о разных этнических группи-
ровках, которые друг друга терпеть не могут,
о царящей в Израиле неразберихе, которую
терпеть не может лично он, о нескончаемых
203

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
конфликтах. В заключение он добавил, что
желает своему сыну, то есть мне, лучшей жиз-
ни, чем та, что ожидает меня в Израиле.
— Израиль — это то ли базар, то ли диско-
тека, не разобрать, — завершил он свой моно-
лог.
— Знаете, меня все это как-то не убеж-
дает, — пренебрежительно отмахнулась Зай-
цева. — А потом, вы же прожили несколько
лет в Австрии. Возвращайтесь туда. Весьма ве-
роятно, что разрешение на работу вы там по-
лучите. Экономическая ситуация в Европе
лучше, чем год назад.
И снова отец стал многословно пояснять
свою позицию, упомянул о старых фашистах,
о своей бабушке — ее убили фашисты в годы
войны.
Зайцева пожала плечами.
— Ну, при чем здесь это? И потом, ее уже
тридцать лет как в живых нет, да и эпоха фа-
шизма давно в прошлом. В Австрии сейчас
даже канцлер — еврей, вы разве не знали?
Со стены на нас добродушно посматривал
Лев Толстой, густая борода придавала ему
сходство с Саваофом, а его последовательница
тем временем нырнула в ящик письменного
стола и вытащила ворох разноцветных бро-
шюр, набранных мелким шрифтом листовок
и формуляров.
204

VI. Остия
— В Австралии принимают только высо-
коквалифицированных специалистов, — ком-
ментировала она, перелистывая брошюры. —
В Новую Зеландию вы сможете приехать,
только если у вас там есть родственники. Ка-
нада практически закрыла границы. В Канаду
два года назад надо было пробовать. Если хо-
тите негров угнетать, что ж, милости просим в
консульство Южно-Африканской Республи-
ки. Может быть, там повезет.
Что такое Южно-Африканская Республи-
ка, я не знал и представил себе, как отец с
хлыстом в руке гонит по джунглям испу-
ганных негров. Родители посмотрели друг на
друга.
— Об этом и речи быть не может, — сказа-
ла мама.
— Ну, как хотите, — равнодушно протяну-
ла Зайцева.
Не поднимая глаз, она еще полистала бро-
шюры.
— Остается Латинская Америка: Аргенти-
на, Бразилия, Венесуэла, Эквадор и еще пара
стран.
— Ну, даже не знаю, — задумчиво пробор-
мотал отец.
— А между тем выбора у вас нет! — властно
подчеркнула Зайцева. — Либо в Израиль, либо
в Латинскую Америку. Почему бы вам, ска-
205

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
жем, не поехать в Аргентину? Там, в конце
концов, сотни тысяч евреев живут.
С этими словами она сунула родителям
несколько брошюр и адреса консульств.
Такой поворот событий меня не слишком
вдохновлял, потому что с Латинской Амери-
кой для меня ассоциировались только карна-
вал, пляски и танго. Ни то, ни другое, ни тре-
тье меня абсолютно не интересовало. К тому
же я знал, что в Аргентине жил самый страш-
ный фашист после Гитлера — Эйхман — и еще
многие, совершившие такие же преступления.
По крайней мере, об этом однажды рассказы-
вала наша израильская учительница на уроке
истории. Эти фашисты наверняка и сейчас
охотятся на еврейских детей. Тогда все по-
нятно: эта злобная толстуха с маленькими се-
ренькими глазками посылает меня на смерть.
Я почувствовал, как меня охватывают ярость и
отчаяние. Больше всего мне хотелось схватить
с ее стола массивное пресс-папье в форме
яйца и запустить им в окно. Вместо этого я
встал со стула, немного подумал, быстрым
движением схватил коробку конфет, так же
стремительно засунул в рот целую пригорш-
ню, впился в них так, что зубам стало больно,
и еще, и еще, и еще...
Отец выхватил у меня коробку, мама раз-
махнулась и дала мне оплеуху. Потом они оба
206

VI. Остия
закричали, что изобьют меня до полусмерти,
что я это на всю жизнь запомню. Мама начала
сбивчиво просить извинения у синьоры Зай-
цевой. Но та лишь сухо сказала: «До свида-
ния!», положила коробку в ящик письменного
стола и заперла на ключ.
Мы молча брели к трамвайной остановке.
Дребезжанье трамваев тонуло в шуме голо-
сов, в музыке, доносившейся из баров и кафе.
Я не мог закрыть рот: ощущение было такое,
будто в нем разорвалась шоколадная граната.
И тут отца охватил приступ неудержимого
смеха.
— А какое у нее лицо было, — сказал он,
вздрагивая от смеха, — когда она коробку в
ящик запирала, а? Вот глупая баба...
— Хватит! — вскрикнула мама, схватила
отца за плечи — он все никак не мог справить-
ся с приступом смеха — и стала его трясти. —
Хватит, прекрати, слышишь? Прекрати!
Это было одно из редких-редких мгнове-
ний, когда я заметил у мамы на глазах слезы.
После долгой тряски в трамвае мы пере-
сели на электричку и теперь тащились мимо
бесконечных скучных пригородных домиков
и больших многоквартирных домов, заводских
корпусов, полей, шоссе и скоростных ма-
гистралей — «домой», в Остию. Мы выбрали
207

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
этот приморский курорт, потому что комнаты
и квартиры здесь были намного дешевле, чем
в Риме. Остию, выходившую к морю возле
руин античного порта, почти целиком застро-
или после войны. Административно она отно-
силась к территории Рима и всегда привлека-
ла туристов. По выходным на пляжах твори-
лось что-то страшное...
Когда-то в Остии дешево сняла комнатку
одна семья из России, ожидавшая получения
американской визы. За этой семьей потяну-
лись другие. Вскоре колония «эбреи русси»
разрослась до сотен, а потом и до тысяч. Не-
которые местные жители даже, здороваясь с
ними, произносили по-русски «добрый день»,
а прощаясь — «до свидания». Когда мы при-
ехали в Остию летом семьдесят шестого, ее
уже заполонили русские. Большинство эми-
грантов, так называемые «беспересадочники»,
задерживались в Остии всего на неделю-дру-
гую. Еврейские благотворительные организа-
ции оплачивали им жилье, пока они не полу-
чали американский вид на жительство. Доль-
ше «беспересадочников» в Остии застревали
те, кто, вроде моих родителей, уже успели по-
жить в Израиле и, будучи израильскими граж-
данами, имели мало шансов на американскую
визу, а еще те, кто состояли в коммунистиче-
ской партии или чем-то другим себя запятна-
208

VI. Остия
ли, и потому не могли въехать в США. Вот
эти-то иностранцы без гражданства и оказа-
лись в самом незавидном положении: Совет-
ский Союз таких не принимал, в Израиль воз-
вращаться они не хотели, итальянские власти
их терпели с трудом. Не рассчитывая получить
разрешение на работу, не имея официального
вида на жительство и страховки, как правило,
без гроша в кармане, они влачили в Остии
жалкое существование.
Мы сняли комнату у семейства Кореану.
Синьора Кореану мы знали давно, жили у него
еще в первый приезд в Рим. Нико Кореану
сдавал комнату за сущие копейки, потому что
родом был из Румынии, сам когда-то эмигри-
ровал и сочувствовал таким, как мы.
Квартира выходила прямо на главную
площадь Остии неподалеку от вокзала, а от
нее было рукой подать до пляжа. Поздно вече-
ром и ранним утром, когда звуки не заглушал
шум машин, до нашей комнаты доносился ро-
кот прибоя.
Мы отворили калитку, пересекли малень-
кий внутренний дворик, нагнув головы, про-
шли под сушащимся на веревке бельем и под-
нялись по лестнице на третий этаж. Еще не
успели дойти до двери, как нам навстречу,
улыбаясь, с распростертыми объятьями, уже
209

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
вышел наш хозяин, стройный, атлетически
сложенный, в майке и шортах.
— Я вас по шагам узнал, — пояснил он.
Нико Кореану происходил из состоятельной
буржуазной семьи, и потому, кроме родного
румынского и итальянского, бегло говорил
на французском, английском и русском. —
У каждого человека свои, неповторимые ша-
ги — как черты лица, как отпечатки пальцев.
Это утверждение настолько меня удивило,
что я зазевался и споткнулся, а потом стал ос-
торожно переставлять ноги и медленно-мед-
ленно добрался до входной двери.
— Уже слышали? — спросил Кореану.
— Что слышали?
— Израильский спецназ в Энтеббе самолет
освободил, ну, тот, что террористы похитили!
В голосе Кореану слышалось ликование.
Он пожал отцу руку и хлопнул его по плечу,
как будто отец лично освобождал заложников.
Потом он во всех подробностях описал собы-
тия в аэропорту Энтеббе — все, что знал из вы-
пусков новостей.
— Ура! — завопил я и несколько раз под-
прыгнул от восторга. — Наши победили! Анах-
ну хозаким! Мы непобедимы!
— Ну вот, распрыгался. Иди-ка лучше
в дом.
Мама взглянула на меня не без иронии.
210

VI. Остия
— Да что там, пусть прыгает, на здоро-
вье, — вступился за меня Кореану. — Он же
не мешает никому.
Тут появилась Кармен, жена Кореану,
полная итальянка с усиками над верхней гу-
бой, и быстро-быстро, как пулемет, зачастила
что-то на своем мелодичном языке, который
мне так нравился. Кармен говорила только
по-итальянски или, как утверждал ее муж,
«на римском диалекте».
— Моя жена говорит, она страшно рада,
что я никогда не летаю, все только на поезде
да на своей машине, — перевел Кореану.
— А мы ведь на этом самолете чуть в Па-
риж не полетели, — гордо провозгласил я, как
будто это я только что живым и невредимым
пережил угон.
Кореану снова перевел. Кармен с теат-
ральным жестом всплеснула руками и испу-
ганно вскрикнула. Потом обняла меня и про-
стонала:
— Поверо бамбино!1
Даже родители ненадолго забыли о Зайце-
вой и обо всем, что нам сегодня пришлось вы-
держать. Они взволнованно забросали Кореа-
ну вопросами, тот даже отвечать не успевал:
— А во время штурма никто не погиб?
1 Бедный ребенок! (итал.)
211

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
— А как заложники себя чувствуют?
— А Иди Амин1 что?
— Так или иначе, акцию по освобожде-
нию спецназ провел мастерски, — заключил
Кореану.
— Да, — растроганно добавил отец, кажет-
ся, даже дрогнувшим голосом, — когда я такое
слышу, гордиться начинаю, что я гражданин
Израиля.
В тот вечер я долго стоял на балконе и
смотрел вниз, на главную площадь Остии, ко-
торую все русские эмигранты называли про-
сто «пьяцца». В центре ее помещался бе-
тонный бассейн с фонтанчиком, обсаженный
пальмами и кипарисами, так что получалось
что-то вроде сквера. Вокруг площади с грохо-
том гоняли подростки на мопедах и мотоцик-
лах. До меня доносились крики, смех, свист.
В теплом ветерке чувствовался запах моря. Все
это так напоминало Израиль, что несколько
мгновений я не мог отделаться от ощущения,
будто я и не уезжал из страны, которая могла
бы стать моей второй родиной. Я уже видел
себя бойцом спецназа, бросающимся на по-
мощь заложникам, видел глаза спасенных
1 Иди Амин (ок. 1925-2003) — президент, воен-
ный диктатор Уганды в 1971-1979 гг.
212

VI. Остия
женщин, устремленные на меня с восторгом
и благоговением...
В этот момент я расслышал: «А может,
правда в Аргентину махнуть?», обернулся и
увидел отца, который как раз выходил на бал-
кон, перелистывая зайцевские брошюры, и
стал вслух рассуждать о говядине, пампе и ев-
реях в Буэнос-Айресе. Тут я волей-неволей
вспомнил, что я уже не в Израиле, а значит,
я — йоред', отступник, презренный предатель
дела Израиля, отрекшийся от родины.
В памяти встал день, когда учительница
в Израиле объясняла нам, что такое «йоред».
Было это всего три недели назад.
— Йоред — тот, кто бросает свою страну,
Израиль. Теперь и ты будешь йоредом. И по-
чему только твои родители так поступают?
Ты ведь мог стать достойным израильтяни-
ном. Возможно, даже сумел бы что-то сделать
для нашей страны. Разве ты не знаешь, что
трусливо бежать, когда другие строят, укреп-
ляют и защищают еврейское государство, —
это позор? Твоя жизнь принадлежит не только
тебе.
Учительница была совсем молоденькая.
В голосе ее звучала убежденность, не допус-
1 Йоред (иврит) — дословно: «спускающийся» —
еврей, эмигрирующий из Израиля.
213

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
кавшая никаких возражений. Я сидел, уста-
вившись в пол, и чувствовал, как щеки и уши
у меня начинают гореть. Больше всего мне хо-
телось укусить учительницу за тоненькую ру-
ку, на которой поблескивало серебряное ко-
лечко. Но, взвесив все «за» и «против», я не
стал ее кусать, а выпалил все, что изо дня в
день повторял отец.
— Твои родители не иначе как полагают,
что судьба им что-то должна, — сухо произ-
несла учительница, выслушав мои объясне-
ния. — Израиль не виноват в том, что в Совет-
ском Союзе вы страдали от антисемитизма и
бедности. И потом, не одни вы страдали, не-
которым даже хуже пришлось. Мои родители
в первые годы существования нашего государ-
ства еще в палатках жили, и ничего, сохрани-
ли бодрость и веру в завтрашний день.
Жить в палатке мне не очень хотелось, тем
более что водопровода и туалета в палатках
чаще всего не бывает.
От этих воспоминаний меня отвлек мамин
голос:
— Твой отец — идиот, — услышал я. —
И вот смотрю я на тебя и думаю иногда, что и
ты не лучше. Ты иногда такую чушь несешь
или вытворяешь такое, что я со стыда готова
сгореть, вроде как сегодня, в Толстовском
214

VI. Остия
фонде... И вот смотрю я на тебя и спрашиваю:
«А что если тебя в роддоме подменили?» Но ты
хоть в этом не виноват, и вдруг еще вырастешь
и поумнеешь. А вот отец твой уже взрослый,
и подменить его не могли. Теперь еще в Ар-
гентину рвется, а там черт знает что творится,
у власти хунта, нищета сплошная!
— Ну, не такая уж она и нищая, — возра-
зил отец. — А правая диктатура все равно луч-
ше коммунистического режима. Хунты при-
ходят и уходят. Вот Союз уже полвека суще-
ствует, и явно еще целый век протянет, никак
не меньше. А в Аргентине, глядишь, через го-
дик-другой хунту сменит демократия.
— Ты даже не знаешь, принимают ли
аргентинцы вообще иммигрантов. Кстати,
чур, я к ним в консульство не пойду. Делай все
сам. А язык к тому же какой противный...
Слышала как-то испанца — трещит, как пи-
шущая машинка, да еще вместо «ш» «с» встав-
ляет...
— Испанский — язык Сервантеса.
— А мне Сервантес до лампочки.
Я не стал дальше слушать, вернулся в
комнату, закрыл дверь на балкон и открыл
свой «книжный чемоданчик». Он стоял у мо-
ей постели — маленький, темно-синий, со
стальными защитными пластинками на угол-
ках.
215

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
То, что этому чемоданчику вообще позво-
лили сопровождать меня в Италию, можно
было считать почти чудом.
— Мы только самое необходимое бе-
рем, — возмущалась мама, — а ты со своими
книгами расстаться не можешь, хотя уже до
дыр их зачитал и наизусть знаешь.
В книгах, которые присылала мне в Вену,
а потом в Израиль бабушка, рассказывалось
о светлом мире юных пионеров, о морских
приключениях, о путешествиях на санях по
сибирской тайге, о подвигах революционеров.
Само собой, я тогда уже прекрасно знал, что
это все выдумки, а то и вранье. Однако от бла-
женства, которым меня переполняло их чте-
ние, я никак не хотел отказаться. Маленький
партизан, в одиночку берущий в плен целую
немецкую дивизию, был моим кумиром не-
смотря ни на что.
— Ну, ладно, — сдалась мама. — Уложи в
маленький чемоданчик, но отбери только са-
мые любимые. До Рима, так и быть, можешь
их довезти.
Я открыл книгу о маленьком партизане.
«Саша притаился в кустах, — читал я. — В не-
скольких метрах от него, на лесной тропинке в
лучах рассвета поблескивали каски фашистов.
"Ну, подождите, убийцы, сейчас я вам пока-
216

VI. Остия
жу", — прошептал Саша, ловко срывая кольцо
последней гранаты...»
Дальше я читать не смог. Буквы расплы-
лись у меня перед глазами. Я невольно снова
вспомнил последние недели в Израиле и, са-
мое главное, своих одноклассников.
Вот, разумеется, Дима... Я мог говорить с
ним по-русски, а не мучаться, подыскивая
слова на иврите... Вот толстяк Даниил... Его
все дразнили «жирная задница», а он париро-
вал насмешки чувствительными ударами в
солнечное сплетение и таким образом снис-
кал некоторое уважение. Вот Ариэль, лучший
ученик в классе... Он когда-то подговорил
меня закидать камнями старого араба, и мне,
как вспомню, до сих пор стыдно... Вот Тим-
на... Она изящным жестом разглаживала юбку
каждый раз, когда садилась за парту... Вот
Иуда, замкнутый тихоня... Он однажды смер-
тельно обиделся и чуть не заплакал, когда ему
сказали, что у него расстегнута ширинка...
Отношения с одноклассниками у меня с
самого начала сложились напряженные. Преж-
де всего мне бросилось в глаза их непонятное
отвращение к христианству и к христианским
символам. Первым камнем преткновения стал
мой медальон на цепочке. Странно, что никто
за эту цепочку не дернул, с шеи у меня медаль-
он не сорвал и не показал его с торжеством
217

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
всему классу, подняв повыше, так, чтобы я за
ним подпрыгивал и не мог дотянуться. А ведь
это был всего-навсего безобидный кулон-
чик — знак Зодиака, который мама подарила
мне на день рождения, почему-то решив, что
он мне понравится. Посеребренная сталь, де-
шевая штамповка. Я им совсем не дорожил.
Почему я упрямо отказывался показать
эту безделушку своим злорадным однокласс-
никам, я и сам не до конца понимаю. В любом
случае, вскоре пронесся слух, будто я ношу на
шее крест, как самый что ни на есть отъявлен-
ный гой. Все только и говорили: «Ну да, ко-
нечно, он же гой, не еврей, мы всегда знали».
А чего еще от меня ждать, я же не такой, как
все, я даже не обрезан!
Туалет, бетонную будку во дворе, я обхо-
дил за версту, вместо этого бегал в кусты за
школой, потому что в первую же неделю на
большой перемене меня подстерегли там ти-
хоня Иуда и парочка его дружков. Пока эти
двое на меня навалились и прижали к стене,
Иуда показал мне тупой кухонный нож и
объявил, что сейчас он чик-чик — и все лиш-
нее уберет.
— Такая маленькая операция, даже боль-
но не будет!
Потом они шумно заспорили, кто из них
будет делать чик-чик.
218

VI. Остия
— Я, у меня лучше получится, это же мой
нож, — уверял Иуда.
— Да что ты в этом понимаешь, — возра-
зил другой мальчишка, постарше. — Вот мой
отец — раввин, он это как на конвейере дела-
ет... Я сам тыщу раз видел. Ты только испор-
тишь все, неумеха!
— Да плевал я на твоего отца, а тебе щас
по морде дам!
Я воспользовался разногласиями в стане
противника, рванулся, стукнул кого-то наугад
и услышал вопль. Я хорошенько кого-то пнул,
потому что меня тут же выпустили, и я кинул-
ся прочь из будки. Впоследствии я старался не
терять бдительность и все время быть начеку:
кто знает, что еще моим одноклассникам в го-
лову взбредет?
— Ты что, и правда носишь крест? —
спросила учительница.
Я все рассказал, и вскоре вся школа знала
правду. Все по очереди подержали кулончик в
руках, удивляясь, что это не шестиконечная
звезда Давида. Но хорошо хоть не «слав»,
крест гоев.
«Крестофобия» и в остальном отдавала
мракобесием. Ну почему, например, мы на
уроках математики вместо обычного знака
«плюс» рисовали в тетрадях перевернутые
219

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
буквы «т»? Почему мои одноклассники, как
один, испуганно вскрикнули, когда на уроке
рисования, силясь изобразить дом, я провел
крест, чтобы обозначить оконный переплет?
Ну чего кричать-то, я всегда так делаю! Окно —
что, христианский символ, что ли? С каждым
днем во мне росли подозрения. Когда однаж-
ды мы с родителями поехали в гости в Рамлу,
город побольше на полпути между Иерусали-
мом и Тель-Авивом, и я увидел там церковь,
гордо выставлявшую на всеобщее обозрение
крест, то был страшно удивлен. Разве это в го-
сударстве Израиль не запрещено?.. Родители
надо мной смеялись.
За несколько дней до отъезда в Рим я
совершил большую ошибку: рассказал одному
однокласснику, что уезжаю. Тот меня обру-
гал и обозвал «йоредом». Вскоре слух об этом
разнесся по всему классу. «Йоред! Сукин сын!
Гой! Сволочь! Фашист!» — обрушилось на
меня и справа, и слева, и сзади, и спереди.
Тихоня Иуда плюнул мне в лицо, и тогда я
забился в дальний уголок двора и выбрался
только после того, как прозвенел звонок к
уроку.
А после уроков, как это часто бывало, про-
водились еще занятия по гражданской оборо-
не. Завыла сирена. Все, как и предписано, ки-
220

VI. Остия
нулись в бомбоубежище — все, кроме меня.
Ведь в бомбоубежище все поневоле сидели в
тесноте, прижавшись друг к другу. Вдруг бы
там меня кулаком двинули, или под дых дали,
или еще как-нибудь унизили — коварно, мерз-
ко, кто знает? Я остался в пустой школе, смот-
рел из окна, глотал слезы и ждал отбоя. На
улице сияло солнце. Издалека доносился рев
осла.
Учительница потом кричала и ругалась:
— А если бы это была не учебная, а настоя-
щая воздушная тревога, тогда что? Если бы на
нас враги напали или террористы?
— А террористы ему ничего не сделают.
Он с ними заодно, — сказал кто-то.
— Это не шутки! — отрезала учительница
и разрешила мне пораньше уйти домой.
Когда на следующее утро я вошел в класс,
меня встретила мертвая тишина. Все при-
стально смотрели на меня. Я втянул голову в
плечи, на несколько мгновений замер на по-
роге и молча прошел на свое место. Какая-то
девочка у меня за спиной громко спросила:
— Ты его знаешь?
— Нет, — ответила ее соседка, — впервые
вижу. Это, наверное, гой какой-то, случайно к
нам забрел, предатель.
— А мы ведь с предателями не разговари-
ваем?
221

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
— Это точно, с предателями мы не разго-
вариваем.
Этот день стал одним из самых страшных в
моей жизни. Кто-то сунул мне в портфель дох-
лую крысу. Во время урока я полез за тетрадью
и вдруг нащупал что-то мягкое, волосатое.
Я схватил эту гадость, выдернул из портфеля и
невольно вскрикнул, а мои одноклассники за-
хихикали.
— Кто это сделал? — строго спросила учи-
тельница, держа крысу за кончик голого че-
шуйчатого хвоста и поднося ее к самому носу
моих гонителей. — Ты, Иуда?
И она качнула крысой с разинутой пас-
тью, черными глазками-бусинками и глубо-
кой запекшейся раной на шее прямо над голо-
вой Иуды.
— Что вы, госпожа учительница, — плак-
сиво промямлил Иуда, — я до крыс и дотро-
нуться-то боюсь!
Он брезгливо отвернулся.
Виновника так и не нашли.
Во время невыносимо длинных перемен
мне хотелось зареветь, но я не мог выдавить из
себя ни звука. Неужели они правы? Конечно,
а как же иначе. Я точно стал предателем, йоре-
дом. Даже Дима со мной больше не разговари-
вал. Когда я пытался ему объяснить, почему
мои родители уезжают, он только прошипел:
222

VI. Остия
— Отвали, сволочь!
Меня даже не били.
— Не хотим руки пачкать, — сказал Да-
ниил.
За день до отъезда я ушел из школы во вре-
мя большой перемены. Даже у учительницы и
у директора разрешения не спросил. Чего там,
теперь мне никто это не запретит. Через день
меня в этой стране уже не будет. Я запихнул
учебники и тетради в портфель, прошел по ко-
ридорам, спустился по лестницам во двор,
стараясь не столкнуться с одноклассниками,
которые играли во дворе. Ни один из них не
удостоил меня взглядом. По узенькой дорожке
я пересек плантацию, в последний раз вдыхая
сладковатый аромат апельсиновых деревьев,
ни разу не остановившись, ни разу не огля-
нувшись.
— Никогда больше, никогда в эту страну
не вернусь! — пообещал я самому себе.
И вот теперь я в Остии, где никто больше
не обзывает меня «йоредом», хотя в «йореда»
я превратился окончательно и бесповоротно.
Вместо того чтобы сидеть за партой, я сло-
нялся по приемным всяких консульств, орга-
низаций и учреждений. Впрочем, родители
все реже брали меня с собой в Рим. Я не толь-
ко слопал конфеты Зайцевой, но и обругал
223

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
«идиотом» главу одной еврейской благотвори-
тельной организации, а во время беседы роди-
телей с американским консулом ни с того ни
с сего глупо захихикал.
— Ребенок совсем от рук отбился! И не-
удивительно! — жаловалась мама.
Поскольку синьор Кореану и его жена ра-
ботали, днем меня передавали под надзор Зи-
наиды Борисовны, добродушной пожилой
дамы из Львова, которая уже несколько меся-
цев жила в Остии. Чтобы как-то свести концы
с концами, она каждый вечер пекла на кухне
у своей хозяйки пирожки с вареньем и про-
давала их на пьяцце по двести лир за штуку.
Полиция закрывала глаза на эту незаконную
торговлю. В качестве оплаты местные поли-
цейские каждый день получали от нее экзоти-
ческие русские лакомства.
Рано утром я помогал Зинаиде Борисов-
не докатить со двора в сквер на пьяцце сто-
лик на колесиках, служивший ей прилавком.
Мы устраивались на складных стульчиках —
«Синьора Пирога» и ее «бамбино».
— В хорошие дни, — сразу же гордо объ-
явила мне Зинаида Борисовна, — я до пяти-
десяти милей зарабатываю.
Русских эмигрантов ужасно раздражали
длинные нули итальянской валюты, и потому
они ввели «для внутреннего употребления»
224

VI. Остия
слово «миля», искаженное итальянское «мил-
ле» — тысяча лир, значит.
Вокруг прилавка столпилось большое
итальянское семейство — отец, мать и пятеро
детей.
— Сетте пироги, пер фаворе, — провозгла-
сил отец, получил желаемое и тут услышал
цену «одна миля, сорок копеек». Но не сму-
тился и невозмутимо заплатил тысячу четыре-
ста лир, ведь цену пирогов уже весь город знал.
Иногда Зинаиду Борисовну сменял муж,
молчаливый и худой, с поседевшей окладис-
той бородой и мешками под глазами. Со мной
он почти не разговаривал. Сидел и безмолвно
курил одну сигарету за другой.
Зинаида Борисовна, наоборот, трещала
без умолку, чаще всего, подняв голову, будто
высматривая где-то в мансардах невидимых
слушателей.
— Радуйся, мальчик мой, что родители
живы. Где бы ты ни очутился, куда бы ни по-
пал, хоть к черту на рога, хоть на Северный
полюс, хоть на луну, они никогда тебя любить
не перестанут.
— Ага, — пробормотал я и принялся за пи-
рог. — Родители вчера вечером опять ссори-
лись.
— Ну и пусть ссорятся. Если ссорятся,
значит, еще друг дружку замечают. Кто ссо-
225

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
риться перестал, тот на себя уже рукой мах-
нул, не жилец. Вот мои родители почти всегда
ссорились. А в конце совсем от голода ослабе-
ли, просто сидели и молчали, ни словечка вы-
говорить не могли. Смерти ждали. Это в сорок
первом было, в гетто.
Я вздрогнул, отложил пирог и спросил:
— Они от голода умерли?
— Да, сначала отец, а через три дня —
мама. Наверное, не надо было тебе обо всем
этом говорить... Ты ешь пирог, ешь... Нельзя
надкусанное на виду держать, а то покупате-
лей отпугнем.
— Мне что-то больше не хочется.
— Тогда я доем, если не возражаешь.
Она доела пирог и отерла губы тыльной
стороной ладони:
— Дочка моя уже два года в Америке жи-
вет, в Филадельфии. Пишет регулярно, иногда
деньги присылает. Когда звонит, всегда мне
говорит: «Мамуля, держись!» Хорошая она у
меня девочка. И муж у нее человек прилич-
ный.
— А почему вас в Америку не пускают, Зи-
наида Борисовна?
— А потому что мы с мужем в партии со-
стояли. Муж-то учителем был, одно время
даже марксизм-ленинизм преподавал. С та-
кой «характеристикой» в Страну Свободы не
226

VI. Остия
сунешься... Нам один чиновник в американ-
ском консульстве совет дал: скажите, мол,
что вас в партию вступить заставили, что ре-
прессиями грозили. Чушь какая! Мы же в
компартию еще в юности вступили, в тридца-
тые годы! Львов тогда в состав Польши входил,
а в Польше в двадцатые-тридцатые годы ком-
партия был под запретом. Кто же нас мог за-
ставить в запрещенную организацию вступить?
Зинаида Борисовна обслужила покупате-
ля — «граццие», «арривидерчи» — и отпила из
бутылки глоток минеральной воды.
— Да что они во всех наших бедах понима-
ют, америкашки эти... Откуда им знать, что
тогда в Польше творилось! Нужда такая, что и
представить страшно, а как евреев угнетали!
Мы думали, кроме коммунизма, и выхода ни-
какого нет. Нам же невдомек было, что в Со-
ветском Союзе власти наши идеалы предают и
извращают, лицемеры! Мы об этом только
после войны узнали.
— А почему бы вам в Израиль не поехать?
— А что я там забыла? Дочка в Америке
обещала словечко замолвить, где следует. А по-
том, как-то мне сионизм этот не по душе.
Страна-то крошечная, а евреев как сельдей в
бочке. Евреи для меня — соль земли. А одну
соль есть не будешь.
227

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
Когда я вечером передал родителям сло-
ва Зинаиды Борисовны, отец засмеялся и ска-
зал:
— Слушаю, и просто смешно становится:
эти старые евреи, ну, из партийных, — антисе-
миты не хуже коммунистов-неевреев. Всё ли-
нию партии защищают, хотя партия им под
зад ногой дала — само собой, за еврейство.
Отец мне даже длинную лекцию прочитал
о еврействе и коммунизме, а чтобы мне, ре-
бенку, было понятнее, сдабривал ее красоч-
ными, наглядными примерами. Я с трудом
дождался, когда он замолчит, и снова кинулся
к своим детским книжкам, ведь судьба их
была решена. Каждый раз, когда я открывал
чемоданчик, мама напоминала мне:
— Читай, читай! Скоро все равно все вы-
кинем. Когда отсюда уедем, не потащим же
с собой этот чемодан! Потом тебе бабушка но-
вые пришлет, да и я буду покупать...
Но перспектива отъезда пока даже не про-
сматривалась. Хотя отец «по зрелом размыш-
лении» отказался от намерения перебраться в
Латинскую Америку, об американской или
канадской визе нечего было и думать. Да и ме-
стные итальянские власти упорно отказыва-
лись выдать непрошеным гостям-евреям раз-
решение на работу. Предложение нелегально
работать на рынке за шестьсот лир в час отец
228

VI. Остия
отклонил. Такая зарплата даже для бесправно-
го «эмигранте» была насмешкой. В еврейских
благотворительных организациях «Джойнт» и
«Хиас» родителям твердили одно и то же:
«Возвращайтесь-ка вы в Израиль! В конечном
счете, еврейскому государству нужны новые
переселенцы».
День ото дня атмосфера в доме станови-
лась все более гнетущей. Иногда отец про-
износил длинные монологи, обращаясь в про«
странство. Мы с мамой привыкли и научились
их не замечать. К тому же мама нашла себе дру-
гое занятие. Купила у одного эмигранта учеб-
ник «Basic English for Russian Native Speakers»1
и начала учить английский — «на всякий слу-
чай, вдруг визу получим».
Каждый вечер она громко повторяла одни
и те же фразы из учебника:
— Excuse me Sir, could you tell me what time
it is? Yes of course, it's half past five. Thank you
very much2.
Отец между тем внимательно смотрел из
окна на звезды, как будто собирался пересчи-
тать все до единой.
1 «Начальный курс английского для говорящих
по-русски» (англ.).
2 Не могли бы вы сказать мне, сэр, который час?
Да, конечно, половина шестого. Большое спасибо
(англ.).
229

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
— Tell me my dear, — спрашивала мама, —
how was your day?1
— Оставь меня в покое, — огрызался
отец, — надоело уже. Ты что, про себя учить не
можешь, молча?
Но умолкала мама только, когда отец
включал маленький черненький приемник,
привезенный еще из Союза, чтобы слушать
по-русски на коротких волнах «Голос Амери-
ки». Позывные — мелодию, открывавшую
каждую передачу, — я знал наизусть и часто
потихоньку напевал ее, доводя маму до белого
каления. Мама «Голос Америки» терпеть не
могла, потому что отец всегда требовал, чтобы
во время передач мы сидели, как мышки, не
смели ни разговаривать, ни по комнате хо-
дить. Каждый вечер раздавалось объявление
по-английски: «This is the Voice of America from
Washington, D. C, broadcasted in Russian»2. По-
английски я тогда почти не говорил, поэтому
перепутал слово «voice» с «boys3» и неизменно
воображал компанию симпатичных, друже-
любных молодых американцев, которые про-
1 Дорогой, как прошел день? (англ.)
2 Говорит «Голос Америки» из Вашингтона, округ
Колумбия, Русская служба (англ.).
3 «Voice» — голос, «boys» — мальчики, ребята
(англ.).
230

VI. Остия
сто облагодетельствовали моего отца своей
передачей...
Как-то раз я увидел во дворе Зинаиду Бо-
рисовну и сразу понял: что-то случилось.
Обычно она встречала меня веселым возгла-
сом: «Доброе утро, молодой человек! Как спа-
лось? Как настроение?» Но теперь она мне
только кивнула, не говоря ни слова, поставила
ящик с пирогами на прилавок, отерла платком
пот со лба. Она была какая-то бледная, не та-
кая, как всегда, часто останавливалась и пере-
водила дух.
— Отравилась, — пояснила она, когда мы
устроились на нашем обычном месте. — Пол-
ночи в туалете просидела, едва на ногах дер-
жусь, голова кружится... Наверное, температу-
ра... Муж меня чаще сменять будет...
— А почему муж вместо вас пироги не
продает? — спросил я.
— Потому что все вы, мужики, — неумехи
ни на что не годные, — грубо ответила она.
Я решил Зинаиду Борисовну больше не
беспокоить, открыл книгу и стал читать.
До обеда муж Зинаиды Борисовны раз
пять приходил. Около четырех он объявил,
что, как всегда, часок-другой соснет, а этак к
шести снова заглянет. Примерно в половине
231

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
пятого Зинаида Борисовна схватилась за жи-
вот, застонала и пробормотала:
— Ну вот, опять, чтоб ему пусто было!
Опять в туалет бегу.
Она смерила меня оценивающим взгля-
дом.
— Ну что, подменишь меня на четверть
часика? Мальчишка ты вроде сметливый.
— А как же! — воскликнул я: еще бы, вдруг
такое развлечение подвернулось, а потом, мне
же доверие оказывают, честь-то какая!
— Только смотри, чтоб не стащили чего!
— Можете на меня положиться, я же не
маленький.
На ее осунувшемся от лихорадки и устало-
сти лице на миг появилась слабая улыбка.
— Ну, если так, то пока. Смотри, ты тут за
все отвечаешь, — сказала она и вручила мне
пятьсот лир.
Едва она ушла, как у моего «прилавка» вы-
строились покупатели. Пожилой господин в
белом костюме и соломенной шляпе, с ярко-
рыжим боксером на поводке, женщина, двое
детей примерно моего возраста, трое молодых
людей лет двадцати, все с длинными, до плеч,
волосами, и эмигрант из Бухары, которого я
знал в лицо. Я раздавал пироги, быстренько
наловчился лихо заворачивать их в красивую
коричневую оберточную бумагу, брал деньги,
232

VI. Остия
давал сдачу, подсчитывал, сколько с кого
взять, гордо перечислял сумму: кватроченто,
дуеченто, сейченто...1 Итальянские цифры я
выучил по настоянию родителей: они полага-
ли, что на «мили» считают только невежды и
пошляки. Я вальяжно расселся на складном
стульчике, подтянув к подбородку правое ко-
лено, слюнявил пальцы, пересчитывая банк-
ноты, небрежно бросал монеты в шкатулку,
служившую Зинаиде Борисовне кассой. Стоп-
ка купюр и горка мелочи росли с приятным
шуршанием и не менее приятным позвякива-
нием. Я уже воображал себя знаменитым тор-
говцем. Ну, конечно, это начало многообе-
щающей предпринимательской карьеры, а я —
важная персона, я заслужил всеобщее уваже-
ние! Старик вежливо поблагодарил, молодые
люди стали есть пироги на скамейке у фонта-
на, эмигрант похлопал меня по плечу и назвал
«приятель». И я уже мысленно сравнивал себя
с Ротшильдом: он ведь тоже так начинал,
скромненько, незаметным уличным торгов-
цем...
Внезапно все куда-то делись. Я удовлетво-
ренно откинулся на спинку, заглянул в кассу,
и тут... Я сейчас закричу, нет-нет, лучше уме-
реть на месте... Монетки по-прежнему лежали
1 Четыреста, двести, шестьсот (итал.).
233

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
в шкатулке, но все купюры исчезли. В отчая-
нии я огляделся, словно ожидая от прохожих
помощи и утешения. Но никто не заметил, что
я дрожу и вот-вот расплачусь. Ни один не
остановился, даже для того, чтобы на ходу ку-
пить пирог. Я один, бедный, несчастный дура-
чок, я не досмотрел, и меня обокрали! Никог-
да я не стану предпринимателем и умру ни-
щим, если меня до того Зинаида Борисовна не
убьет!
Молодые люди, которым я продал пироги,
все еще сидели на скамейке у фонтана, смея-
лись и болтали. Иногда они поглядывали на
меня и нагло, издевательски усмехались. Не-
ужели это они украли? Наверняка они, боль-
ше некому. Ну, не эмигрант же, это же немыс-
лимо. Русский у русского никогда не украдет.
Старик с собакой? Не может же такой старый,
почтенный господин воровать! С женщины
и ее детей я все время глаз не спускал. Я бы за-
метил, если бы кто-нибудь из них на кассу по-
кусился.
И что же мне теперь делать? Подойти к
молодым людям и по-русски, по-немецки или
на иврите попросить: «Извините, пожалуйста,
не будете ли вы так любезны вернуть деньги,
которые вы у меня украли, а то меня Зинаида
Борисовна заругает?» Да они меня точно в по-
рошок сотрут.
234

VI. Остия
Вдруг мне стало ужасно страшно. Вот
меня обступают незнакомцы, вот ко мне угро-
жающе приближаются их злобные, уродливые
хари, вот-вот они бросятся на меня, сорвут с
руки часы, утащат мелочь, пироги, стол и стул,
похитят меня, а то и просто утопят в фонтане.
Дрожа от страха, я вскочил, забегал вокруг
стола и мысленно лихорадочно повторял: «Ну
где же Зинаида Борисовна, где? Господи, ну
когда же она вернется?»
А вот наконец и она, улицу переходит. Она
улыбнулась мне, еще издали махнула рукой...
Держалась она явно уже крепче и выглядела
бодрее... Увидев, что я плачу, она сразу же по-
мрачнела:
— Ну, что еще случилось? — резко спро-
сила она.
Я ткнул пальцем в шкатулку, заикаясь,
пробормотал, что вот, мол, банды итальянцев,
страшные, вооруженные до зубов воры, ма-
фия... Я едва выдавливал из себя слова...
— Ах ты, идиот безмозглый! — вскрикнула
Зинаида Борисовна, размахнулась и влепила
мне смачную оплеуху.
— Заявите в полицию! — пролепетал я,
обеими руками закрываясь от грозящих поще-
чин.
— В какую еще полицию, дурья твоя баш-
ка! Торгую-то я нелегально. Никто у меня
235

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
заявления не примет. Сколько часов больная
на жаре отстояла, чтобы хоть копейки зара-
ботать, а ты, растяпа, все проворонил. Ну-ка,
верни мне мои полмили сейчас же!
Я протянул ей деньги. Она положила их
в кассу и тяжело опустилась на стул. Потом
едва заметно задрожала всем телом, громко
всхлипнула и зарыдала.
— И чего только на мою долю ни выпа-
ло, — причитала она, — и под Гитлером жить
довелось, и под Сталиным. Кто только надо
мной ни издевался... Другие коммунисты мне
в лицо плевали, когда я уезжать собралась.
Америкашки визу не дают. Муж все одно ни
на что не годен. А на старости лет еще мака-
ронники эти последние деньги крадут, а все
потому, что ты, дуралей, за кассой последить
не мог... А вдруг это ты украл? Вдруг ты, раз-
бойник, на все способен?
Я сразу же вывернул перед Зинаидой Бо-
рисовной карманы и выложил на стол три
мраморных шарика, банкноту в сто лир и но-
совой платок. Она тотчас схватила сто лир и,
не переставая рыдать, сунула в кассу.
— Вот умру, умру, и все! Умру, и дело с
концом! Умру!
Я потеребил ее за рукав, заканючил, прося
извинения; мне стало бы легче, если бы она
236

VI. Остия
опять дала мне пощечину или грубо оттолк-
нула. Но она только вымолвила:
— Уйди, с глаз долой! Видеть тебя больше
не хочу!
Вокруг прилавка собралась небольшая
толпа. Кто утешал, кто с любопытством спра-
шивал, что случилось... Кто по-русски, кто
по-итальянски... Какая-то женщина, тоже эми-
грантка, стала меня защищать: «Да что вы
к нему пристали, ему же лет десять-одиннад-
цать, не больше!» И тут я не выдержал, убежал,
долго-долго бесцельно скитался по улицам и
только потом вернулся домой.
— С какой стати эта глупая баба моего ре-
бенка работать на себя заставляет? — горячил-
ся отец. — Если больна, пусть сидит дома.
И как она вообще посмела дать ему пощечи-
ну? Никто не имеет права бить моего ребенка,
кроме меня самого!
Родители, синьор Кореану и его жена си-
дели в гостиной и обсуждали мое «невезение».
Я старался сидеть тише воды ниже травы и
медленно поедал кусок торта, который мне
дала Кармен.
— А сколько у тебя вообще украли? —
спросил Кореану.
— Не знаю, — промямлил я.
Кармен сказала что-то по-итальянски.
237

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
— Моя жена говорит, раньше такого бе-
зобразия в Ости и не было, — перевел Кореа-
ну. — Раньше постеснялись бы бедную эми-
грантку или ребенка обокрасть. Это теперь
Италия ко всем чертям катится...
— Вот со мной такого бы никогда не слу-
чилось! — помолчав, объявил отец. — У меня
еще ни разу ничего не украли! Но этот ребе-
нок...
— Да не трогайте вы его, ему и так сегодня
досталось, — перебил его Кореану. — Дайте
ему в себя прийти.
Кармен положила мне на тарелку второй
кусок торта и певуче произнесла что-то ласко-
вое, может быть, «бедняжка»...
— Нет, так дальше не пойдет, — твердо
сказала мама, когда мы вернулись к себе в
комнату. — Сегодня только обокрали, завтра,
смотришь, что-нибудь похуже. Мы здесь без-
защитные, бесправные, на птичьих правах.
Ребенок по улицам болтается. Он же осенью
в школу должен пойти, а куда ж он пойдет?
— Ну, и что ты предлагаешь? — спросил
отец.
— Давай опять в Израиль, что нам тут-то
делать?
— Как?! — возопил отец. — Сначала все
бросили, сначала уехать решили, а потом ни с
того ни с сего опять в Израиль возвращаемся?
238

VI. Остия
Ты же перед отъездом с работы уволилась! Да
и квартиры у нас там больше нет!
— Ну, — по некотором размышлении
предложила мама, — можем еще раз в Австрии
попробовать.
— Да что мы там забыли? Я хочу жить в
стране, где моего сына принимают как равно-
го, в стране, где у него будущее есть. А в Авст-
рии он для всех был и останется жидом. А в
Израиле ему весь этот бардак еще с оружием
в руках защищать придется. Нет, ты как хо-
чешь, а в Израиль я не вернусь.
— А что ты все о себе да о себе! — взорва-
лась мама, и в голосе ее появились непривыч-
но высокие, истерические нотки. — Если ты
все ради сына делаешь, можно ведь и его спро-
сить!
Вдруг они оба посмотрели на меня. Мне
стало страшно, а самое главное, я никак не
мог понять, чего от меня хотят. Отец встал, об-
нял меня за плечи и заглянул в глаза.
— Решай, сынок, — проговорил он. — Ну,
что — в Израиль вернемся, в Австрию поедем
или тут останемся, ждать у моря погоды? Что
нам делать, а? В конце концов, мы ж это все
ради тебя.
Я в отчаянии посмотрел на маму, но она
сидела, опустив глаза, с серьезным и сосредо-
точенным видом.
239

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
— Не знаю, — пробормотал я. — Дайте
мне почитать спокойно, и вообще, я есть хочу.
— Ты уже два куска торта съел, — строго
напомнила мама. — А книжки твои мы все
равно выкинем.
— Ну, и где бы ты хотел жить? — не отста-
вал отец. — В Израиле, в Австрии, здесь —
в Италии? Или, может, все-таки с Латинской
Америкой попробовать?
— Нет-нет.
Я сам удивился, как тихо и робко я про-
мямлил это «нет-нет».
— Ладно, Латинская Америка отпадает.
А в Италии остаться хочешь?
Я вспомнил о краже и покачал головой.
— Значит, остается Израиль или Австрия.
Я заплакал. Опять в Израиль мне не хоте-
лось, да и в Австрии что хорошего? Чтобы
опять в четырех стенах сидеть, чтобы идиоты
всякие меня «чуркой» и «чучмеком» обзыва-
ли? Тут я громко зарыдал.
— Никуда я не хочу, — кое-как еще сумел
выдавить из себя я.
— Значит, хочешь остаться в Остии, —
заключил отец.
Я опять затряс головой.
— Послушай, но это же нелогично, — за-
протестовала мама. — Если уезжать ты никуда
не хочешь, значит, хочешь остаться здесь. Ты
240

VI. Остия
же уже большой, пора бы научиться разумно
рассуждать.
Разумно рассуждать я умел, но родителям
так и не ответил. Все еще рыдая, я стал как по-
терянный бродить по комнате взад-вперед.
— Знаешь, давай оставим его в покое, —
предложила мама.
Мой взгляд случайно упал на чемоданчик
с книжками. И тут меня осенило: я схватил его
и выбежал из комнаты мимо ошеломленной
Кармен, не поднимая глаз.
Я скатился по ступенькам, пронесся через
пьяццу. Зинаиды Борисовны с ее прилавком
на всегдашнем месте не было. «Значит, она
даже вечернюю выручку пропускает, — поду-
мал я, — и все из-за меня». Вспомнил, и снова
заревел. Какие-то итальянки участливо стали
меня о чем-то спрашивать, но я все равно ни-
чего не понимал. Я бежал на пляж, я запыхал-
ся, рука у меня затекла — мне даже показа-
лась, что она вытянулась. «Еще час пройдет, —
решил я, — и она у меня будет, как у гориллы,
до земли».
По каменной лесенке я спустился на бе-
рег, снял сандалии, взял их в левую руку,
а правой волочил по песку чемоданчик.
Солнце уже село, но темнота еще не
сгустилась. Море в сумерках казалось почти
черным, словно подвывающее кровожадное
241

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
чудовище. Пляж совсем опустел. Я засучил
штаны, на всякий случай отнес сандалии по-
дальше от воды, обеими руками обхватил че-
моданчик и зашел в воду. В этот час, на исходе
жаркого летнего дня, вода, по-моему, была
теплее, чем обычно. Я размахнулся, резко раз-
вернулся в пол-оборота и швырнул чемодан-
чик в море. Он плюхнулся и пошел ко дну, по-
том на мгновение всплыл и исчез в разбиваю-
щихся о берег, пенящихся волнах, теперь уже
навсегда. У меня возникло ощущение, будто
я утратил самое дорогое, что у меня было.
Я представил себе, как книги пропитываются
водой, как превращаются в бесформенные ко-
мья, как соль выедает буквы, те самые буквы,
что радовали и утешали меня все мое детство.
Мне стало ужасно себя жалко, я снова запла-
кал, уселся на песок, и тут вспомнил, как мама
говорила, что я уже большой, понял, что боль-
шим мне быть не хочется и что легкой и при-
ятной жизни у меня не было и не будет.
Кто-то что-то громко произнес у меня над
ухом, и я испуганно вздрогнул. Ко мне под-
крадывался какой-то тощий тип в шортах и в
футболке с голубыми полосками. В голосе его
звучала угроза. Я вскочил и бросился наутек,
пробежав в обратном порядке уже проделан-
ную дистанцию: по улице, на пьяццу, через
ворота во двор, под сушащимся бельем, до-
242

VI. Остия
мой. Дверь на третьем этаже была открыта.
Отец обрушился на меня с упреками: «Мы
чего только ни передумали! А вдруг с тобой
что-нибудь случилось? А вдруг тебя убили,
а? — кричал он. — А вдруг ты заблудился?
А вдруг на тебя кто-нибудь напал?» Я всю эту
сцену видел как сквозь туман. Меня охватило
страшное равнодушие ко всему на свете.
Я словно перенесся куда-то далеко-далеко и
безучастно, точно издалека, наблюдал, как
мама и синьор Кореану успокаивают отца, как
синьора Кармен громко и убедительно тара-
торит что-то по-итальянски, как отцовская
вспышка ярости постепенно проходит, как го-
лос его становится спокойным и даже не-
жным, как он примирительно шутит, как ма-
ма приносит мне поесть. Ужин я проглотил
быстро, даже не заметив, что ем, лег в постель
и сразу же заснул.
Через несколько дней мы уехали. Роди-
тели без меня приняли решение вернуться в
Вену. На прощание синьора Кармен обняла
меня, снова назвала «своим бамбино» и по-
дарила маленького плюшевого медвежонка.
Медвежонок был бурый, с голубыми стеклян-
ными глазками. Я вежливо поблагодарил, но
играть с ним, разумеется, не собирался. В кон-
це концов, я же был уже большой. Синьор
Кореану пожал отцу руку и сказал: «Надеюсь,
243

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
в следующий раз вы сюда в отпуск приедете».
И все рассмеялись.
На вокзал мы шли, соблюдая раз навсегда
заведенный порядок. Впереди, пыхтя, тащил
два тяжелых чемодана отец. На спине у него,
как обычно, расплывались пятна пота. Чуть
позади несла маленький чемоданчик, рюкзак
и дорожную сумку мама. За ней трусил я с ма-
леньким рюкзачком и двумя полиэтиленовы-
ми пакетами, набитыми едой. Напротив про-
давала свои пироги Зинаида Борисовна. Вид
у нее был усталый. В нашу сторону она даже
не взглянула.
Если бы мои родители знали, что всего че-
рез несколько недель американские власти по
настоятельным просьбам итальянского пра-
вительства и римской мэрии в рамках одно-
кратной гуманитарной акции дадут всем рус-
ским эмигрантам в Остии въездные визы, то,
само собой, остались бы в Италии.
Ночью, в венском поезде, отец говорил и
говорил без умолку. Он повествовал о своих
планах, о том, что Вена будет лишь короткой
остановкой на нашем пути, что он не из тех,
кто сразу опускает руки, что его ждут США
или другая страна, где ему и его семье уготова-
но лучшее будущее. С каждым часом сгущался
за окном мрак, и с каждым часом воодушевле-
244

VI. Остия
ние отца перерастало в эйфорию. Глаза у него
покраснели от усталости, щеки в тусклом све-
те вагонной лампы словно ввалились, в лице
не было ни кровинки — он напоминал рево-
люционера, стремящегося изменить мир. Он
уверял, что сейчас для нас начинается новая
жизнь, что Рим был лишь отступлением от
главной темы, что все мосты сожжены и что к
прошлому, то есть в Советский Союз и в Из-
раиль, нет возврата. «С прошлым покончено
навсегда! Мосты мы построим новые!» — вос-
кликнул он так громко, что я вздрогнул и
очнулся от полудремы. И, точно в подтверж-
дение его слов, этой же ночью в Вене обру-
шился мост Райхсбрюке1.
1 Райхсбрюке, один из главных мостов Вены, со-
единяющий берега Дуная, обрушился в ночь на 1 ав-
густа 1976 г.

VII. Стройки
Своей успешной школьной карьерой я во
многом обязан Гёте, а точнее его знаменитому
раннему произведению «Страдания молодого
Вертера». Я эту книгу не читал, только од-
нажды, когда мне было десять, пролистал
и решил, что она скучная, неинтересная и во-
обще какая-то странная. «Вертера», тонень-
кую желтенькую книжечку издательства «Рек-
лам», я нашел на коричневом деревянном си-
дении в городской электричке, когда ехал на
площадь Карлсплатц посмотреть, как строят
самую большую в городе станцию метро. Про-
сторную, окаймленную роскошными здания-
ми площадь в ту пору как раз уродовал глубо-
кий котлован, на дне которого вздымались бе-
тонные опоры.
С тех пор как, по пути заглянув в Остию,
мы вернулись из Израиля в Вену, я методично
объезжал все городские стройки подряд, поль-
зуясь тем, что школьникам полагается бес-
платная карточка. Зачарованно следил за тем,
246

VII. Стройки
как меняется город и как мрачные доходные
дома рушатся под натиском бульдозеров, экс-
каваторов и скреперов. Наружные стены с
торчащими деревянными балками и полу-
сгнившими перегородками, на которых кое-
где еще шуршали под ветром остатки обоев,
огораживали толстыми тросами. Оглушитель-
но завывали двигатели. Мощный удар — и
столетние здания, с комнатами, загроможден-
ными хламом и усеянными осколками битой
посуды, с вонючими общими уборными и с
разбитыми лестничными ступенями, с грохо-
том обращались в прах и медленно оседали в
облаке пыли. Но больше всего меня пленяли
строящиеся станции метро, которому пред-
стояло сменить дребезжащие вагоны город-
ской электрички. Цветными фломастерами
я отмечал на карте будущие линии подземки
и бесил родителей бесконечными рассказами
и объяснениями.
— Отстань, мне не интересно, — ворчал
отец. — Буду я еще тебя слушать. Можно поду-
мать, мне делать нечего.
Зато мама делилась интересными истори-
ями о строительстве ленинградского метро.
Днем и ночью через город шли колонны тяже-
лых грузовиков, и в конце концов жители рай-
онов, где велось строительство, все поголовно
стали мучаться хронической бессонницей.
247

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
Правда, и метро пустили быстро, всего через
три года.
Честно говоря, меня радовало, что в Вене
так быстро не строят. Я собирал свидетельства
отдельных этапов: вырезал из газет статьи,
скрупулезно указывал дату и аккуратно хра-
нил в ящике письменного стола.
— А сын-то у тебя, по-моему, аутист, —
замечал отец.
— А тебя это удивляет?
— Никакой я не аутист! — возмущенно
протестовал я и тут же спрашивал: — А что это
вообще такое?
— Пусть тебе отец объясняет.
— Нет, у мамы лучше получится.
Но я быстро забыл это странное слово и
уже ехал на очередную стройку. Во время
одной из таких поездок я и нашел в трамвае
книгу.
Сведения о жизни и творчестве Гёте во
вступительной статье вполне могли когда-ни-
будь пригодиться. Вот пьесу, в которой соб-
ственной персоной появляется дьявол, я бы
почитать не отказался. А эпистолярный роман
о любви, в котором герой еще и самоубий-
ством кончает, — по-моему, просто чушь ка-
кая-то. Ну кто в здравом уме с собой покончит
из-за женщины? Но однажды на уроке немец-
248

VII. Стройки
кого «Страдания молодого Вертера» сослужи-
ли мне неплохую службу.
Наша учительница, неизменно одетая по
моде, вряд ли могла привить детям любовь к
немецкому языку и литературе. Зато научила
худо-бедно писать без ошибок, правила грам-
матики соблюдать и выражаться по-челове-
чески.
— Вот вырастете, — поясняла она, — тогда
и будете с грамматикой обращаться несколько
вольнее, чем сейчас. Некоторые писатели и
журналисты, например, так делают. А пока вы
в школе, будьте любезны придерживаться пра-
вил. Впрочем, вы даже элементарные правила
нарушаете, повелительное наклонение усвоить
не можете. Например, пишете: «Едь на трам-
вае!» Ну, разве это правильно, а, Майер? Это,
между прочим, из твоей домашней работы.
Ханс Майер, верзила с круглым веснушча-
тым лицом, закатил глаза и что-то возмущен-
но пробурчал. То, что так нельзя, его явно
мало волновало.
— Ну, и как правильно? — спросила учи-
тельница.
Майер помолчал, ухмыльнулся и опустил
глаза, а девочка с первой парты радостно и
уверенно выкрикнула:
249

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
— Ехай на трамвае!
Тут уж учительница по-настоящему разо-
злилась и стала язвить:
— Господи, да чему же вас только в на-
чальной школе учили? Учителя там точно не
перетрудились... — презрительно сказала она
и добавила: — Да уж, придется с азов начи-
нать. Спасибо, что хоть читать умеете.
Потом она снова заговорила о поэтах, ко-
торые, в отличие от нас, бездельников, могут
вольно обращаться с грамматикой, и наконец
задала вопрос:
— Кто-нибудь хоть одного немецкого пи-
сателя знает? Хоть одного, невежды? Когда я
говорю о писателях, то хочу удостовериться,
что вы хоть понимаете, о ком речь.
Она прошлась между рядами, обводя нас
испытующим взглядом и ритмично постуки-
вая острыми каблучками по паркету.
Молчание.
— Что, никто не знает ни одного писа-
теля?1 — простонала она.
— Гёте? — предложила девочка с первой
парты, на сей раз не столь уверенно.
— Гёте! Ну, слава Богу! Великий немецкий
поэт. А хоть кто-нибудь может мне сказать,
что он написал?
Снова воцарилось молчание.
Наконец я нерешительно поднял руку.
250

VII. Стройки
— Ты? — удивленно спросила учитель-
ница.
— «Страдания молодого Вертера»! — гор-
до провозгласил я, и теперь на меня уже удив-
ленно смотрел весь класс.
Я в общих чертах пересказал содержание,
и учительница так рассыпалась в похвалах и
так ставила меня в пример остальным, что
у меня и сомнений не было: на перемене меня
отлупят.
— Вот, равняйтесь на него! — заключила
учительница. — Он иностранец. Он даже по-
немецки пока еще с ошибками говорит. Но он
умный мальчик, и читать любит.
С этого дня я числился в ее любимчиках.
Она хвалила мои сочинения и снисходительно
оценивала мои самостоятельные и контроль-
ные.
— Вы по сравнению с ним — ослы! Ино-
странец-то, — однажды сказала она, потрясая
моей тетрадью, — за эту проверочную пят-
надцать баллов из двадцати получил. Не то
что вы! Майер! Девять баллов! Неудовлетвори-
тельно!
Ничего странного, что одноклассники ме-
ня невзлюбили. Зато расположение учитель-
ницы упрочило мои позиции в школе. Ведь
меня только в виде исключения в гимназию
взяли.
251

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
— В конце года он должен сдать экзамен
по немецкому, — объявил маме директор, —
и пройти тест на интеллектуальные способно-
сти. Иностранцы у нас учились, но впечатле-
ние оставили по себе не из лучших. Виной
тому — не только недостаточное знание не-
мецкого, но и низкий уровень образования
в их родных странах, а иногда и большая
разница в учебных программах... В настоящее
время иностранцев у нас в гимназии нет.
Я предложил бы вам, сударыня, пока отпра-
вить сына в неполную среднюю школу. Там
ему будет легче. В конце концов, поучится там
годик-другой и сможет к нам перейти...
— Нельзя же всех иностранцев без разбору
в такую школу отправлять, — сухо возразила
мама. — Бывают и исключения. Такое исклю-
чение — мой сын.
Я, несомненно, был исключением. На пе-
ременах я, забыв обо всем на свете, рисовал
краны, экскаваторы, руины снесенных зда-
ний, трамваи и железную дорогу. Однокласс-
ники меня дразнили, обзывали меня «русским
со стройки», но меня это совершенно не вол-
новало. Лишь бы не трогали. И лишь бы учи-
теля на уроках не мешали рисовать под партой
графики движения поездов.
Моя классная руководительница вызвала
маму в школу.
252

VII. Стройки
— Он невнимательный, сидит все время с
отсутствующим видом, — аттестовала меня
классная руководительница. — По всем пред-
метам, кроме немецкого, географии и ис-
тории, — между тройкой и двойкой. Вы же
понимаете, три предмета погоды не делают.
Когда его на уроке вызывают, молчит, как
будто не слышит. Нужно три раза сказать, и он
только тогда отреагирует. Знаете, он как мой
дедушка... Тот незадолго до смерти весь день
просиживал на скамейке возле дома и смотрел
в пустоту. Может быть, и правда стоит его
в неполную среднюю школу перевести... Вот
некоторые учителя даже придерживаются мне-
ния, что иностранцу в принципе в гимназии
делать нечего, но мне бы не хотелось называть
имена... И лично я так не считаю...
— Господи, да что с тобой происходит? —
донимала меня потом мама. — Ты что, правда в
простой школе хочешь очутиться, как сын
дворника, уборщицы или рабочего со стройки?
Тогда ты на верном пути: то-то они все пораду-
ются, когда увидят, что ты оправдал их ожида-
ния и теперь будешь за них всю грязную работу
делать и дерьмо убирать. Ты что, забыл, как
надо мной, Миленой и Йованкой в страховой
конторе издевались? Они тебе твое происхож-
дение еще припомнят. Если хочешь чего-ни-
будь в жизни добиться, должен стать в тысячу
253

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
раз лучше, чем они, а если тебе уготовано пора-
жение, то в тысячу раз более горькое, чем им.
Они — это австрийцы, местные уроженцы.
— Разве ты не говорил, что хочешь стать
врачом? — продолжала мама. — А если и даль-
ше будешь перебиваться с тройки на двойку,
то кроме вагоновожатого тебе ничто не светит.
Тебя вообще интересует хоть что-нибудь, кро-
ме строек и городской железной дороги?
— Когда я вырасту, — уточнил я, — ника-
ких железных дорог и в помине не будет, так
что вагоновожатым стать я никак не смогу!
Вот смотри!
С этими словами я достал из ящика пись-
менного стола план Вены.
— А ну, хватит! — заорал отец и выхватил
его у меня. — Слушай мать! Сейчас сниму ре-
мень и...
Я с состраданием посмотрел на отца. Что
ж он вечно так волнуется-то, хотя ни разу
меня еще не порол. Иногда мне даже хотелось,
чтобы он меня хорошенько отлупил. Тогда бы
я, плача, укрылся с головой одеялом, а родите-
ли бы меня утешали.
— А мы ведь все равно в Вене не останем-
ся! — запальчиво возразил я. — Чего же мне
в школе напрягаться-то? Ты же сам говоришь,
мы скоро в Америку, в Австралию или в Кана-
ду уедем. Вот тогда я и учиться начну.
254

VII. Стройки
Мой выпад возымел желаемый эффект.
Мама стала упрекать отца, что это он меня ис-
портил своими утопическими планами и пус-
тыми мечтаниями.
— Видишь, как он отвечает, — раздра-
женно сказала она. — Мне повезло, так что
и представить себе нельзя, я наконец ра-
боту по специальности нашла. Вроде хоть
концы с концами сводим. А ты? Мы тут и
полугода не прожили, а ты уже уехать меч-
таешь и мальчишке совсем голову задурил.
Ты что, вечно вот так собираешься? С маль-
чишкой черт знает что творится, а виноват в
этом ты!
— А чего я-то? Я все для него делаю, для
щенка неблагодарного. А теперь вдруг я еще
и виноват?
Родители стали ссориться, а я снова спо-
койно сел за письменный стол и занялся оче-
редным чертежом. Стоило им поссориться,
войти в раж, и они так увлекались, что пере-
ставали меня замечать. Под конец они совер-
шенно измученные садились на свою кровать,
демонстративно отвернувшись друг от друга
и не произнося ни слова.
Вечером мама отвела меня в сторонку:
— Ты что, не можешь отца пожалеть? Ты
же видишь, у него на душе тяжело, все не
255

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
ладится. Он ведь работу до сих пор не нашел.
Сам понимаешь, каково мужчине в его возра-
сте и с его энергией дома сидеть. На пенсию-
то ему еще рано.
От ее доводов мне даже смешно стало,
бред какой-то. Господи, да ему же за сорок,
он просто старик древний. А из-за отсутствия
работы он особо не волнуется. «Работа —
не главное в жизни!» — повторял он по край-
ней мере по три, а то и по пять-шесть раз на
дню. Не волнуется — и на здоровье. Грусти
особой я в нем тоже не замечал. Иногда он
просто в восторг приходил, особенно, когда
открывал мой атлас и давай карту Америки
комментировать.
— Огромная, богатая страна! — мечтатель-
но повторял он. — Вот здесь, в Нью-Йорке,
живет твоя двоюродная бабушка Крейна, вот
тут, в Филадельфии, — семья твоего двоюрод-
ного прадедушки Мойше, который десять лет
назад умер. В Америке каждому может по-
счастливиться, надо только самому постарать-
ся. Там каждому судьба дает шанс.
Отец улыбался, гладил меня по голове или
обнимал.
— Ты должен учить английский, — про-
должал он. — Это самый главный язык в мире.
Когда в Америку переедем, английский твоим
родным языком будет.
256

VII. Стройки
К этому времени отец уже успел взять
в университетской библиотеке целую кучу
брошюр, книг и альбомов, и теперь изучал по
ним США — штат за штатом, город за городом.
После таких бесед я чаще всего шел бро-
дить по Бригиттенау. Из всех наших стран-
ствий мы как бумеранг возвращались в Вену,
в этот запущенный рабочий район. Я шел по
Валленштайнштрасе и воображал, будто иду
по Бродвею. Обшарпанные доходные дома
у меня на глазах превращались в сверкающие
небоскребы, двери неказистых табачных ла-
вочек вдруг становились стеклянными вхо-
дами в варьете и знаменитые бродвейские
театры, обувной магазинчик на углу Клос-
тернойбургерштрасе из маленького и не-
взрачного превращался в крупнейший в мире.
В позвякивании трамваев я различал грохот
надземной железной дороги на эстакаде — ее
поезда пролетали над Манхэттеном. Шел
дальше, и предо мной открывалась панора-
ма Ист-Ривер, то есть Дунайского канала, с
трансатлантическими лайнерами и роскош-
ными яхтами — спасательными лодками Вен-
ской речной полиции. Потом я переходил
Бруклинский мост, то есть Фриденсбрюке,
рассматривал вдалеке Статую Свободы, то есть
мусоросжигательный завод Шпиттелау, спус-
кался в метро, воображая, что это нью-йорк-
257

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
ский сабвей, разглядывал людей со всего
мира — чернокожих, индийцев, евреев, ки-
тайцев, — и тут меня начинали толкать, от-
пихивать в сторону. Окрик вроде «эй, куда
прешь, глаза дома забыл?!» или «идиот, ослеп,
что ли?!» — быстро возвращал меня к действи-
тельности. Волшебство исчезало. Я ошелом-
ленно озирался и ехал смотреть очередную
стройку.
Опасения родителей не подтвердились.
Постепенно мои отметки улучшились. Тест на
интеллектуальные способности официально
удостоверил, что я могу учиться в гимназии,
а экзамен по немецкому при такой снисходи-
тельности учительницы и вообще стал про-
стой формальностью. Из учителей меня недо-
любливал один физкультурник. На одном из
первых занятий он меня спросил, из-за сла-
вянского акцента, наверное:
— Ты что, югослав, или вроде того?
— Вроде того, — выпалил я.
До сих пор горжусь своим остроумным от-
ветом, а тогда над ним хохотал весь класс. Но,
понятно, учитель после этого ко мне лучше
относиться не стал. Особо спортивным я ни-
когда не был, и теперь по физре у меня тройки
чередовались с двойками.
258

VII. Стройки
Но если в феврале семьдесят седьмого года
меня чуть не исключили из школы, то не из-за
неуспеваемости по физре, а из-за дружбы с
Флорианом Цахом.
Флориан был незаметный тихоня, замкну-
тый, иногда он вроде даже медленно сооб-
ражал. Одноклассники его часто дразнили.
Но мне он сразу чем-то понравился, и мы по-
дружились. Двигался он как-то неуклюже.
Вроде как не ходил, а подпрыгивал, скакал на
одной ножке. Локти прижимал к бокам, и гор-
бился, и голову втягивал в плечи, как черепаха
в панцирь, — точно хотел спрятаться от всего
мира. В классе он был одним из самых мелких.
Какой-то кривобокий, как будто его лепи-
ли-лепили из пластилина, а потом бросили,
или собрали из разных частей, которые друг
к дружке плохо подходят. Он часто надолго
закрывал глаза, как будто вот-вот заснет. Зато
он умел то, что другим и не снилось: он умел
слушать.
Но самое главное, он со мной вместе лю-
бил фантазировать, придумывать всякие исто-
рии. Вот, например, я ни с того ни с сего начи-
нал хохотать и, трясясь от смеха, выдавливал
из себя:
— Представляешь, что я сейчас узнал: наш
физрук летать умеет!
Он, подумав, подхватывал:
259

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
— А как же. Еще бы. Вылетает из школь-
ного окна, потом через Дунайский канал, по-
том к Собору Святого Стефана. Вспархивает
на шпиль. Зацепляется за него ширинкой и...
— Плюх — падает вниз! — закончил за
него я.
— Но у него же крылья, он планирует, вот
и вваливается через окно прямо какой-то тет-
ке на кухонный стол...
— А она его за курицу принимает и броса-
ет в кастрюлю!
— А суп из этой «курицы» пятеро ее сыно-
вей съедают. А как только они его съели, сразу
давай бегать, рыгать и писать наперегонки —
ну, соревнования устраивают и спорят, кто
победил.
Мы прыснули, хохотали как сумасшедшие
и не могли остановиться, потому что наш физ-
рук любил соревнования, хлебом не корми.
Мы у него вечно бегали, прыгали и ползали
наперегонки. Соревнования предусматривали
полуфинал, финал, борьбу за четвертое и пя-
тое место. А еще он то и дело выявлял чемпио-
на: чемпиона по прыжкам в длину, чемпиона
по прыжкам на одной ножке, чемпиона по
прыжкам через скакалку. «Чемпионов» физ-
рук хвалил и освобождал от приседаний в кон-
це каждого урока. Мы с Флорианом приседа-
ли по полной.
260

VII. Стройки
Флориану я доверял. Я даже рассказывал
ему о своих приключениях в Израиле, Италии
и Голландии, ну и, само собой, кое-что при-
украшивал, как же без этого.
— В Доме Рембрандта в Амстердаме, —
поведал я Флориану, — висят картины вели-
кого художника. А на самом верху, в мансарде,
куда никого не пускают, сидит за мольбертом
он сам. За много-много лет одному мне уда-
лось провести охранников, проникнуть в свя-
тая святых и увидеть Рембрандта. На нем был
плащ из шелка и бархата, на каждом пальце —
золотой перстень, сапоги из настоящей олень-
ей кожи.
Флориан слушал меня как зачарованный.
Глаза у него сияли. Мы шли из школы домой.
Чтобы дослушать конец истории, Флориан
согласился нести мой портфель и проводить
меня до дверей дома.
— Великий Рембрандт обошелся со мной
ласково, — продолжал я, — посадил меня на
колени, долго на меня смотрел, а потом изоб-
разил на холсте лица моих родителей.
— Как это? — ошеломленно, но нисколь-
ко не подвергая мои слова сомнению, спросил
Флориан. — Он же их никогда не видел?
— А это, друг мой, — с торжеством заклю-
чил я, — под силу только гению!
261

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
Как-то раз Флориан даже съездил со мной
на стройки — впрочем, без особого восторга.
Помню, вагон городской электрички вез нас
по разрытому и перерытому городу. Дома и
улицы отодвинулись куда-то далеко-далеко,
оставшись в другом мире за строительным за-
бором. По временным путям поезд медленно,
как черепаха, тащился от станции к станции.
Мы стояли в последнем вагоне у заднего окна,
и я без устали комментировал Флориану от-
дельные этапы строительства. Флориан умо-
ляющим взглядом смотрел на меня, но я был
неумолим, и мы дважды проехали по участку
«Дунайский канал — Винталь», прежде чем я
сжалился над приятелем.
— Ну, как? Понравилось?
— Ну... Ничего... Вот у нашего дома тоже
недавно улицу ремонтировали, — нереши-
тельно пробормотал он.
Больше я его в экспедиции на стройки
не брал.
Одноклассники над нами потешались.
«Надо же, встретились два идиота», — дразни-
лись они. Но где им было понять мои фанта-
зии и выдумки Флориана?
Мы сочиняли свои истории на пере-
менках, сочиняли на уроках, только шепо-
том, что, естественно, страшно мешало учи-
телям. В конце концов меня пересадили за
262

VII. Стройки
первую парту, а Флориана оставили на месте.
Только физруку никак не удавалось нас разлу-
чить.
— А ну, хватит там шептаться и хихи-
кать! — потребовал он однажды. В голосе его
слышалось отчаяние и ярость. — А ну, хватит,
а не то по «неуду» влеплю обоим! Надоело уже,
каждый раз одно и то же! И что мне с вами де-
лать прикажете?
Тут уж мы по-настоящему захихикали.
«Неуд» по физре? Да ни фига! Да быть такого
не может!
— Мы не шепчемся. Мы беседуем, — с до-
стоинством поправил я физрука, глядя на него
не без злорадства.
Этот разговор происходил на одном из
вечерних занятий. Дома я как следует пообе-
дал, и в душном спортзале меня немного
разморило. Я попытался преодолеть сонли-
вость, поведав Флориану леденящую кровь
историю о налете на Тель-Авив объединенной
арабской авиации. Но тут даже Флориан, вро-
де готовый принимать на веру все, чем я его
потчевал, покачал головой:
— А вот это ты врешь!
— Ничего подобного! — запальчиво воз-
разил я. — Вокруг бомбы тысячами падали!
Земля сотрясалась. В небе столько самолетов
было, что стало темно. Не знаю, тысячи,
263

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
наверное! Целый квартал лежал в руинах.
Кроме меня, ни один человек не выжил!
— А мне плевать, сколько бомб упало и
сколько было самолетов. Ты здесь не болтать
должен, а играть, понятно?! — Это рявкнул
физрук, который внезапно вырос передо
мной.
Но я никак не мог понять, зачем мячом
выбивать одноклассников из круга. Все-таки
«выбивала» — идиотская игра какая-то.
— Ну, и зачем я буду кого-то мячом из
круга выбивать? Что за идиотизм?
Я испугался и заткнулся. Неужели я и
правда это вслух произнес?
Физрук что-то грозно произнес. Я заме-
тил, как ноздри у него дрогнули. Он злобно
прищурился:
— Что ж, можете встать с Флорианом в
уголок и дальше ворковать. Вы вроде ново-
брачных, которые расстаться никак не могут.
Ты — молодой муж, а Флориан — жена, — по-
чти прошипел он.
Тут он опомнился и поспешил взять свои
слова обратно:
— Э-э-э, это я глупость сморозил, прошу
прощения, — он попытался смягчить впечат-
ление от своей шутки, но его извинения пото-
нули в общем реве и улюлюканье.
264

VII. Стройки
— Ну, как женушка? Переспали? И как оно?
Мой одноклассник Ханс Зетерка точно
из-под земли вырос. Еще накануне, после уро-
ка физкультуры, он меня в раздевалке такими
дразнилками мучил. Значит, теперь я мог рас-
считывать на продолжение вчерашнего. Я де-
монстративно отвернулся и попытался не за-
мечать этого жирного шута горохового.
— Что, супруга задерживается? А если она
себе кого-нибудь другого нашла?
«Лучше промолчать», — подумал я.
— Молодой Вертер страдает из-за Флори-
ана, — не отставал наглый Ханс. — А в России
что, все гомики? А у Флориана в штанах вооб-
ще что-нибудь есть?
— У него-то есть, а вот у тебя точно нет,
жирный тупой педик! — огрызнулся я и сразу
же сам на себя разозлился. Ну что толку с та-
ким идиотом связываться?
За этим последовала незамедлительная
расплата. Я вдруг задохнулся, согнувшись по-
полам. Это Ханс ударил меня в солнечное
сплетение.
— Эй ты, русский, не наглей! — проце-
дил он.
Фриц Венглер, прыщавая малявка в очках
в роговой оправе, захихикал, повторяя:
— Русский, не наглей! Русский, не наглей!
Врежь ему еще!
265

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
Теперь уже со всех сторон неслось;
— Русский — он какой-то странный, он
женат на Флориане, чуваки, да он же гей! Рус-
ский, русский, не наглей! Поддадим ему ско-
рей!
Флориан, сидевший со мной за одной
партой, заплакал.
— Сволочи вы все, — рыдал он.
— Беги, утешай женушку, — запищал фаль-
цетом Фриц Венглер.
Я вскочил и бросился на него, но тот сразу
спрятался за спиной Зетерки.
— Что? Маленьких трогать? Трус!
И Ханс дал мне оплеуху. Весь класс заулю-
люкал. Я закрыл лицо руками.
— А давайте мы русского со стройки сей-
час на кирпичи разберем! — крикнул кто-то.
Уж не Майер ли, которому учительница
немецкого всегда ставила меня в пример?
— Юный Вертер страдает.
— А жена смотрит на него и плачет. Как
трогательно!
От начинающейся травли меня спас звонок.
Математичка, наша классная, обвела всех
подозрительным взглядом, поправила очки,
полистала журнал, вписала туда что-то бирю-
зовой ручкой, закрыла журнал и еще раз ис-
пытующе на нас посмотрела, медленно пере-
водя глаза с одного на другого. Постепенно до
266

VII. Стройки
меня дошло, что ее смущает: тишина. Никто
не перешептывался, не хихикал, не ронял на
пол карандаши и ручки, доводя ее до белого
каления, не бросался шариками из фольги и
бумаги, не шаркал ногами. Тишину нарушало
только тиканье стенных часов и медленно за-
тихавшие шаги в коридоре.
— Что случилось? В чем дело?
Никто не произнес ни слова.
Она пожала плечами.
— Раз так, переходим к новой теме.
На переменах пытка продолжилась. Обид-
чики нападали только на меня, Флориана
оставили в покое.
— Мы девчонок не трогаем! — пояснил
Фриц Венглер.
— Я не девчонка! — вскрикнул Флориан
и снова зарыдал.
— Он не девчонка, он гермафродит, —
съязвили девчонки.
— Плакса, баба, нюня! — неслось со всех
сторон.
После уроков я как всегда провожал Фло-
риана до трамвайной остановки. Накануне
шел мокрый снег, и теперь под ногами чавка-
ла грязно-бурая каша.
Какое-то время мы молчали.
— А может.., — начал было Флориан и
осекся.
267

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
— А может, — снова начал он, замялся,
помедлил, схватил меня за рукав и покрас-
нел. — Может, нам пореже вместе гулять?
Он старался на меня не смотреть.
— Да отстань от меня, идиот! — крикнул
я и оттолкнул его.
Флориан покачнулся. Ранец упал у него со
спины и плюхнулся на мокрый асфальт.
Я кинулся бежать — без оглядки, но потом
не выдержал и все-таки украдкой обернулся.
Флориан стоял, сгорбившись, скрестив руки
на груди. В своей большой, не по размеру, за-
крывавшей уши и лоб почти до носа шапке,
которую связала ему мама, он был похож на
мультяшного гномика. Портфель по-прежне-
му лежал в грязи у его ног.
Надеяться на мамино сочувствие явно не
приходилось.
— Ну и что? Он сейчас в больнице ле-
жит? — сухо спросила она, когда я рассказал
ей, что мне досталось от одноклассника. —
А почему ты не защищался? Пора научиться
давать сдачи!
Лицо у нее было непроницаемое. Только
уголки губ чуть-чуть подрагивали. Мне эта
грусть в ее взгляде была ой как знакома. Уж
если она что решит, то не отступится от своего
мнения.
268

VII. Стройки
— И как это, по-твоему, он должен дать
сдачи? — всполошился отец. — Что, с целым
классом подраться? Он же не такой, как я. Он
мечтатель, не боец.
Отец забегал по комнате, а мама все так же
сидела рядом со мной на кровати. Но, даже от-
ворачиваясь, я ощущал на себе ее взгляд.
— Смотри на меня, я, между прочим, с то-
бой разговариваю! — потребовала она.
Я закусил губу, задержал дыхание и робко
поднял на нее глаза.
— Конечно, нечего отцу подражать и на
рынках драться, — сказала она. — Но ты дол-
жен заставить одноклассников себя уважать.
Если они тебя один раз изобьют, а ты им не
дашь сдачи, они тебя и дальше будут бить.
— Очень уж ты с ним жестко, — возразил
отец. — И причем тут вообще моя драка на
рынке? Может быть, лучше тебе сходить в
школу, поговорить с классной?
— Еще чего! И речи быть не может! Еще
не хватало, чтобы мы его в доносчика превра-
тили! Когда я в школе училась, мы все конф-
ликты разрешали сами и взрослых не впуты-
вали, тем более учителей. Это был железный
закон.
— А мы в Австрии, здесь нравы другие, —
не соглашался отец. — Здесь все законопо-
слушные и трусливые — и взрослые, и дети.
269

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
Если их припугнуть хорошенько, они его тро-
гать не будут.
Он на мгновение замолчал, задумавшись.
— А потом, это еще цветочки, ягодки-то
наверняка впереди. Пока он для этих детей
всего-навсего «русский», но они ведь рано или
поздно узнают, что он еврей, и тогда... Вот
от чего его защищать надо... Ведь кто знает,
что им родители да бабушки с дедушками про
евреев наговорили...
— Ну, тогда иди сам в школу и потребуй,
чтобы учительница всех наказала, кто его бил
или обзывал. Посмотрим, что из этого выйдет.
— Я? В школу? Чушь какая... Ты же лучше
меня знаешь, что я на своем немецком такие
сложные вещи объяснить не смогу. Вот если
бы мы в Союзе были, тогда другое дело...
Мама нетерпеливо мотнула головой.
— Делай, что хочешь, — отрезала она, —
а я в это не вмешиваюсь.
— А кто пострадает? Твой сын. И все из-за
тебя, из-за твоего упрямства. Из-за твоих ду-
рацких принципов!
— И это я от тебя слышу! У тебя хватает
наглости мне такое в лицо говорить?
Она вскочила и теперь стояла перед ним,
уперев руки в бока, воинственно выставив
локти, как всегда, когда волновалась или зли-
лась, чувствуя свое бессилие, — вместо того,
270

VII. Стройки
чтобы устроить истерику, заплакать или на-
чать бить посуду. Такого она бы себе никогда
не позволила. Потом они стали скандалить,
перебивая и перекрикивая друг друга, убежали
в кухню, и я остался один на один со своими
страхами.
Ночью выпал снег. Я смотрел в окно, как
на солнце сверкают белоснежные крыши.
«В такой день только снеговика лепить, — по-
думал я. — Вот пойдем с Флорианом после
школы в Аугартен, и там...»
И тут я вспомнил, что произошло.
В школу я шел крадучись, не шел, а проби-
рался, держась вдоль ограды Аугартена. Не-
много не доходя до школы; я остановился,
прислонился к стене какого-то дома, закинул
голову и стал смотреть на деревья, на ворон,
сидящих на ветках. На фоне голубого неба они
напоминали черные кляксы, а если прищу-
рить глаза, превращались в окутывавший де-
ревья траурный флер. Все было тихо — тиши-
ну нарушало только пронзительное воронье
карканье.
«Так, наверное, чувствует себя пригово-
ренный к смерти, когда его ведут на эша-
фот», — решил я.
Когда я добрел до ворот школы, было уже
восемь. Занятия уже начались. Я взялся за
271

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
ручку двери, и тут кто-то меня окликнул.
Я обернулся и увидел Флориана и его отца,
известного венского музыканта. Он заговор-
щически улыбался, обняв сына за плечи. Фло-
риан не поднимал глаз. Шею он обмотал си-
ним шарфом, вязаную шапку надвинул еще
ниже на лоб... Он слегка дрожал, прижимаясь
к отцу. Сегодня он еще больше напоминал
гномика из мультфильма.
— Держитесь, не давайте себя унижать! —
сказал его отец.
Произнес он это мягко и спокойно, но ре-
шительно.
— Я сегодня поговорю с вашей классной.
Я с надеждой взглянул на него. Неужели
грядет избавление?
— Но и вы должны научиться давать сда-
чи. Такова жизнь, ничего не поделаешь. Умей
за себя постоять...
Особой жесткости я в его словах не заме-
тил, скорее иронию, как будто он шутит.
Мы с Флорианом медленно поднялись по
лестнице.
— Я вчера... ну, зря я это сказал, я не на-
рочно... Прости, — пробормотал он.
Не глядя на него, я пожал ему руку.
У входа в класс столпились наши враги —
они нас поджидали. Ханс Зетерка явно при-
272

VIF. Стройки
шел за минуту до нас, еще не успел снять паль-
то, медленно расстегивал пуговицы. В другой
руке он держал портфель. Майер подпирал
стенку. Фриц Венглер платком не первой све-
жести потер очки, потом скептически их огля-
дел, подышал на стекла и принялся тереть
дальше.
— А вот и наша семейка, — пропищал
Фриц, — За ручку держатся. Как мило.
— Эй, Флориан! — крикнул Ханс. — Нече-
го с русским водиться! Русские — скоты, ско-
ты и идиоты. У них мозг меньше, чем у нас!
Мне дедушка рассказывал!
И тут, неожиданно для самого себя, я его
ударил. Это оказалось легче, чем я думал.
Сжал правую руку в кулак, размахнулся и уда-
рил, потом еще и еще. Его лица я не видел,
только рыжие волосы и высокое, все в инее,
окно за его спиной. После третьего удара я пе-
рестал различать и его макушку.
Он лежал на полу, прикрывая голову порт-
фелем. Я начал его пинать, чувствуя, как глу-
боко моя нога погружается в слой жира, точно
в огромный трясущийся пудинг. При каждом
пинке он тихо постанывал, даже поскуливал,
а не вскрикивал.
— Давай, так его, так, жирную свинью!
Кто это завопил? Неужели Фриц Венглер?
Он что, переметнулся на мою сторону? А какое
273

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
мне дело? В памяти у меня, точно ряд крупных
планов в кино, всплыл весь прошлый год: Ос-
тия, украденные деньги, Зайцева, Израиль,
взрыв автобуса и тот самый араб, презрение
и насмешки, и все из-за того, что родители за-
хотели уехать...
Одноклассники сгрудились вокруг нас и
молча смотрели. Я пинал и пинал скорчивше-
гося на полу врага, пока кто-то из учителей не
схватил меня за локоть и не оттащил.
В кабинете директора прозвучали слова,
которые я не совсем понял. Речь шла о моем
«недопустимом поведении». Следовало «вся-
чески препятствовать распространению по-
добных проявлений жестокости», «помнить о
высокой репутации школы», «искоренять зло
раз и навсегда», «примерно наказать ослуш-
ника, чтобы другим неповадно было».
На свежевыбеленной стене висел портрет
федерального президента, распятие и какое-то
свидетельство в рамке под стеклом. У дирек-
тора в черном костюме с красным значком на
лацкане, в белой рубашке и неярком галстуке
вид был тоже очень официальный, под стать
обстановке. Он строго и веско чеканил каж-
дую фразу, гулко отдававшуюся в пустом ка-
бинете.
274

VII. Стройки
— Тебя приняли в гимназию, а это боль-
шое отличие. Оно не каждому дается. А ты
что? Одноклассника избил до полусмерти. Хо-
рошо еще, что зубы ему не выбил. А то бы тво-
им родителям пришлось выложить круглень-
кую сумму. Ты хоть это себе представляешь?
А еще тебе повезло, что он не успел снять
пальто. Иначе ты бы ему ребра переломал. Но
самое страшное, что ты бил беззащитного, по-
верженного противника. Это уже не драка.
Если бы вы просто подрались, можно было бы
глаза закрыть и ограничиться замечанием. Но
ты его жестоко избил. Жестоко! Ты слышишь?
Может быть, у вас в России так отношения
выясняют, а у нас нет. Нет!
Ну, и что я мог ему объяснить? Что он во
всем этом понимал? Я еще в жизни своей ни-
кого не бил. Ну, один раз, давным-давно, мы
с моим дружком Виктором одного мальчишку
поколотили. Но тогда мы были вдвоем. А в
Израиле я в араба камнями швырялся. Но я
ведь тоже тогда не один был, нас целая компа-
ния собралась...
Директор нервно поигрывал перьевой
авторучкой, покрутил ее и так, и сяк, подер-
жал в левой руке, потом в правой, постучал ею
по столу, наконец, отложил, стал переклады-
вать бумаги на столе, резким движением их
275

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
отпихнул, придвинулся ко мне, низко накло-
нившись над столом, и грозно объявил:
— Вот подожди, в обычной школе-то из
тебя дурь выбьют! Ты и так у нас слишком за-
держался!
Он замолчал, тяжело дыша, снова отки-
нулся на спинку и сказал уже мягче:
— Ну, ладно. Еще ничего не решено. Завт-
ра буду говорить с твоими учителями. А сейчас
иди домой. Сегодня я тебя от уроков освобож-
даю.
За окном неясно виднелось круглое багро-
вое солнце. Солнечный свет, процеженный
сквозь дымку зимнего тумана, через окно-фо-
нарь падал на письменный стол. Я не пошеве-
лился. Мысленно я обходил площадь Карлс-
платц, зачарованно глядел, как вздымаются в
вышину красивые, серые, гладкие бетонные
стены, как укладывают друг на друга плиты,
как пересекаются под идеально прямым углом
коридоры, и не мог глаз оторвать от рабочих
в синих комбинезонах и желтых шлемах. И тут
я представил себе, как мощные экскаваторы,
бульдозеры и скреперы рушат здание школы,
как сравнивают с землей весь наш район и как
на его месте возводят огромные, вроде нью-
йоркских, небоскребы, в которых поселятся
совсем другие люди, не то, что нынешние,
лучше.
276

VII. Стройки
— Ты меня слышал? Можешь идти! Ты
оглох, что ли?
До обеда я слонялся по городу. Обошел
Шведенплатц, Штефансплатц, Карлсплатц,
набережную Франца-Иосифа... Не город, а одна
сплошная стройка. Больше всего мне хотелось
спуститься в какой-нибудь котлован, спря-
таться в темном туннеле и заснуть. Меня бы
там никто не нашел — ни учителя, ни родите-
ли. Когда-нибудь, может быть, через несколь-
ко недель, строители наткнулись бы на мой
разлагающийся, объеденный крысами труп.
Вот тогда директор стал бы на себе волосы
рвать, подал бы в отставку и всю свою жизнь
бы раскаивался...
На Ринге я сел на трамвай маршрута «Т»,
разбитый, дребезжащий и старомодный, без
дверец. На каждом повороте стекла в нем на-
чинали позвякивать. Я объехал на нем центр
три раза, а потом, тоже три раза, прокатился
по узкой извилистой Ландштрасер-Хаупт-
штрасе, вдоль нескончаемых доходных домов,
поднимающихся высоко в небо.
Пассажиров в это время почти не было.
Только иногда до меня доносились обрывки
разговоров. Я сидел в трамвае, прижавшись
лбом к подрагивающему оконному стеклу,
и воображал, как покончу с собой. Мысль о
277

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
самоубийстве меня хоть как-то утешала, я ведь
знал, что родители мой перевод в обычную
школу никогда не переживут. Я же тогда в их
глазах буду настоящим неудачником... Жал-
ким, никчемным, неполноценным идиотом,
который ничего, кроме презрения* не за-
служивает... В памяти всплыли слова мамы:
«А если тебе уготовано поражение, то в тысячу
раз более горькое, чем им, австрийцам».
Лучше всего, наверное, выпрыгнуть на
ходу из трамвая, пусть бы меня первая же ма-
шина переехала. Я невольно вспомнил раздав-
ленную кошку — видел однажды в Остии. Она
лежала в луже крови, широко открыв пасть,
с остекленевшими глазами. Вокруг ее головы
с жужжанием кружились тучи мух. Из расплю-
щенного тела, как балки из полуразрушенного
здания, торчали ребра. Тонкие, прозрачные
кишки прилипли к асфальту. Помню, я тогда
с ужасом и с отвращением отвернулся. Ну и
что — я тоже скоро такой буду?
Я решил из трамвая не выпрыгивать. То-
питься мне тоже как-то не хотелось. Я очень
не любил холодную воду, а день выдался мо-
розный, температура упала ниже нуля. Еще
можно было перерезать вены, но я боялся ост-
рых предметов. Даже кухонный нож лишний
раз старался в руки не брать. Самое приятное,
пожалуй, — это отравиться. Так легко заснуть,
278

VII. Стройки
без боли. Но где взять яд? Дохлый номер, ни-
чего не скажешь.
После третьего круга кондуктор выгнал
меня из трамвая. Я посмотрел на часы. Поло-
вина второго. Пора домой. Отец уже разогрел
мне обед. «Покончить с собой я и завтра
успею», — решил я. Сейчас я хочу есть.
Но еда мне сегодня не понравилась. Полу-
фабрикаты я терпеть не мог. Рыбные палочки.
А еще готовые равиоли. Все это с маргарином
и с кетчупом. То ли дело по выходным, когда
мама сама готовит. Впрочем, после всего, что
мне сегодня пришлось пережить, я и так ни
кусочка проглотить не мог. Безрадостно ковы-
рялся вилкой в тарелке. Перед моим внутрен-
ним взором стоял Ханс. Он скорчился на
полу, и кто-то бил его ногами. Неужели это я?
Я посмотрел на свои руки. Пальцы правой по-
краснели, на костяшках даже ссадины кое-где.
— Случилось что-нибудь? — спросил
отец, но я промолчал.
— Да я же вижу, случилось. С однокласс-
никами поссорился? Подрался?
Я вздрогнул, но упрямо продолжал мол-
чать.
— Вполне можешь мне рассказать. Неваж-
но, что ты сделал, я сумею понять, я на твоей
стороне.
279

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
Я отпихнул тарелку, с ревом бросился
прочь из кухни, упал на кровать и зарылся ли-
цом в одеяло.
До пяти часов, до самого прихода мамы,
отец пытался меня утешить, он что-то говорил
и говорил, а я все плакал и плакал, и совер-
шенно его не слушал. Время от времени отец
выходил, и я слышал, как он нервно расхажи-
вает по кухне. Ему, конечно, ужасно хотелось
позвонить маме и посоветоваться, но телефо-
на у нас до сих пор не было.
Мама не стала мучить меня расспросами.
— Оставь его в покое, — велела она от-
цу. — Не хочет рассказывать, и не надо, и не-
чего его терзать.
Я с трудом припоминаю, что на следую-
щий день происходило на переменах между
шестью уроками. Ханс Зетерка в школу не
пришел. Помню, кто-то мне крикнул: «Эй, ты,
русский костолом!» и «русский садист!» — но
все старались держаться от меня на почти-
тельном расстоянии. Даже Флориан, когда я
с ним заговорил, отвечал односложно и иско-
са следил за каждым моим движением. По-мо-
ему, даже он меня побаивался.
Классная приказала мне после уроков
ждать возле учительской. Сказала, что дирек-
тор и учителя будут решать, оставить меня или
280

VII. Стройки
перевести в обычную школу. «Будем думать,
что же с тобой дальше делать».
В учительской, за высокими, серебристо-
серыми дверями, решается моя судьба. Я, не
шелохнувшись, стою в коридоре и жду. Совер-
шенно один. Снимаю медальончик, мой знак
Зодиака, и крепко сжимаю его в ладони — на
счастье, вдруг поможет? Острые металличе-
ские грани больно впиваются в пальцы.
Занятия кончились, и все окна в коридоре
открыты. Ледяной ветер заметает внутрь сне-
жинки, но холода я не чувствую. На потолке
покачиваются и тихо постанывают лампы с
плоскими, как тарелка, еще довоенными эма-
лированными абажурами. Слышно, как во
дворе школьный сторож разгребает дорожку.
Иногда мимо проезжает машина и заглушает
монотонный скрежет его лопаты. Лепные фи-
гурки на фасаде дома напротив все сплошь
в снежных шапках и со снежными бородами.
Мне уже начинает казаться, будто я про-
ждал в коридоре несколько часов. Но когда
дверь распахивается, часы показывают всего
двадцать минут третьего. Сначала выходит ди-
ректор. Он бросает на меня строгий взгляд.
Прямо передо мной вырастает классная.
— Тебе позволили остаться в школе, —
произносит она. — В виде исключения. Бла-
годари учительницу немецкого. Она за тебя
281

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
горячо вступилась. Всем доказывала, что ты —
умный мальчик и непременно должен учиться
в гимназии. Хвалила тебя, все повторяла, что
ты литературу любишь, даже в свои одиннад-
цать «Страдания молодого Вертера» прочитал.
А их ведь в твоем возрасте редко кто осилит.
Правда, прочитал?
Я кивнул.
— Ну, хорошо, — заключает она. — На сей
раз мы тебя простим. Но если еще кого-нибудь
хоть пальцем тронешь — пеняй на себя. И кста-
ти, скажи своей маме, чтобы пришла в школу.
Я почувствовал себя как висельник, со-
рвавшийся с веревки и потому помилован-
ный. Вне себя от радости, я понесся домой.
Еще издалека я заметил отца. Он нервно рас-
хаживал туда-сюда у подъезда — без пальто,
без шляпы, в домашних тапочках. Лицо у него
было бледное.
— Где ты пропадаешь? — напустился он
на меня, схватив за воротник. — Ты же час на-
зад должен был прийти.
Но я так сиял, что он меня сразу же отпус-
тил и тоже заулыбался.
От восторга я ему сразу же все выложил.
Меня мало трогало, похвалит он меня или за-
ругает. Но ни хвалить, ни ругать меня он не
стал, а как-то посерьезнел, нахмурился и по-
вел меня в дом.
282

VII. Стройки
Мама тоже не стала меня хвалить.
— Если твой враг упал, нельзя его пи-
нать! — читала она мне нотации. — Вот в этом
твой директор прав. А потом, ты же иностра-
нец, приезжий. Никогда этого не забывай!
Даже когда дерешься, ты должен не только
быть смелее их, но еще и честнее. Вот тогда
они тебя зауважают. Иначе только бояться и
ненавидеть будут. А ты не можешь себе этого
позволить, потому что если они тебя вознена-
видят, то вдвое, втрое сильнее, чем своего.
А при первой же возможности так тебя отдела-
ют, что мало не покажется.
Я сразу же приуныл. Рано или поздно,
в этом я был убежден, они меня подкараулят,
накинут на голову мешок и все вместе изобь-
ют. В какой-то книге я прочел, будто в закры-
тых школах и в армии так всегда поступают
с изгоями.
Но ничего подобного не произошло. Од-
ноклассники нас с Флорианом больше не тро-
гали. Я для них оставался непредсказуемым и
опасным существом, «русским костоломом» и
«русским садистом», пока вся эта история не
забылась, не ушла куда-то далеко-далеко. Со
временем и стройки перестали меня пленять,
а «Страдания молодого Вертера» я не прочи-
тал даже тогда, когда мы проходили их по про-
грамме.

VIII. Кровать
Август восьмидесятого. Раннее утро. Я про-
сыпаюсь. Жалюзи подняты, и меня просто
ослепляет солнце. Протягиваю руку за оч-
ками, лежащими на письменном столе, но
стола нет, большой карты США, которая ви-
сит над кроватью, тоже, оказывается, нет,
исчезли и полки с моими книгами, и шкаф,
и картины, и обои с ярким геометрическим
узором. Несколько мгновений я лежу в по-
стели, не в силах сообразить, как это. Мне же
снилось, что я в Америке. «Америка, — го-
ворил мой отец, — это плавильный котел,
в котором каждый, пройдя этап переплав-
ки, становится полноправной частью целого.
Там гастарбайтеров не бывает, только имми-
гранты».
Внезапно я осознаю, что это не сон, а явь.
Мне четырнадцать, и я вправду в Америке,
в Нью-Йорке, на Брайтон-Бич, в Бруклине,
населенном в основном евреями-эмигран-
тами из Советского Союза и потому полу-
284

VIII. Кровать
чившем прозвище «Маленькая Одесса». Я жи-
ву в Америке уже почти два месяца. «Хиас»,
еврейская благотворительная организация,
сняла нам небольшую квартирку на полгода.
Комната, в которой я сплю, обставлена
скудно. У кровати — картонная коробка с
моими вещами. Очки лежат на стопке газет.
Я собираю литературное приложение к «Но-
вому русскому слову», русскоязычной газете,
состоящей из главной, еврейской, части, ре-
дактируемой евреями-выходцами из Совет-
ского Союза, и — начиная этак примерно с
седьмой страницы — из антисемитской не-
главной. В ней старые русские эмигранты и их
потомки винят во всех мыслимых бедах все-
мирный еврейский заговор и клянут больше-
виков-евреев, из-за которых им якобы при-
шлось отправиться в изгнание. Новые эми-
гранты почем зря честят советскую власть за
антисемитизм. Однако обе фракции объединя-
ет антикоммунизм и уверенность, что США —
самая прекрасная, самая демократическая, са-
мая богатая страна в мире. Внизу страницы
помещаются некрологи:
«В прошлое воскресенье после тяжелой про-
должительной болезни на восьмидесятом году
жизни скончался Петр Михайлович Богомоль-
цев, бывший кадет Российской Императорской
285

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
армии, бывший бухгалтер фирмы «Ю-Эс-Стил»,
на протяжении многих лет заместитель предсе-
дателя Союза Ветеранов Первой мировой войны
Нью-Йорка, Нью-Джерси и Коннектикута.
Скорбят о покойном его сын Сергей Богомоль-
цев, внуки Ральф Богомольцев и Сьюзан Мак-
Алистер, урожденная Богомольцева, правнуки
Роберт, Пегги-Сью и Хелен и другие родные и
близкие».
Я читаю эту газету, потому что с моим ан-
глийским «Нью-Йорк Тайме» мне пока не по
зубам. Только раз попытался через шестьдесят
страниц воскресного выпуска продраться — и,
расстроенный, вернулся к «Новому русскому
слову». Вот уже две недели я каждый день по-
гружаюсь в захватывающий мир увлекатель-
ного романа с продолжениями, в котором
описывается судьба жителей сибирской де-
ревни в тридцатые годы. Изо дня в день я жад-
но проглатываю свои три страницы литера-
турного приложения. Имени автора сейчас
уже не помню. Каждое утро я, как одержи-
мый, несусь к газетному киоску. Скоро соберу
всю книгу, уложу набранные мелким шриф-
том страницы в коробку из-под обуви и потом
еще раз единым духом перечитаю. Отец вечно
хмурится и повторяет, что вкуса у меня нет
и не было.
286

VIII. Кровать
В это утро я быстренько одеваюсь и бужу
родителей.
— Давай-давай, беги за своей дурацкой га-
зетой, — спросонья ворчит отец. — Лучше бы
английский учил.
Мне приходит в голову, что его знание
английского ограничивается «Хау ду ю ду»,
«Хэллоу» и «Гуд бай» и что знания о мире он,
как и все русские эмигранты, черпает из «Но-
вого русского слова».
— И мусор не забудь вынести! — кричит
мне вдогонку мама. — Да, и буханку черного
купи в русской лавке у Бирнбаума. Только не
в супермаркете, там этот ужасный американ-
ский, он как резиновый. Да, и еще купи пачку
масла, двести граммов сыра, банку джема.
Мой кошелек в сумочке, как всегда. Да, и
смотри, осторожно там! Увидишь компанию
каких-нибудь цветных, сразу на другую сторо-
ну улицы переходи!
У подъезда я спотыкаюсь о туго набитый
вонючий пакет. Мусорщики уже три дня бас-
туют. На обочине громоздятся отходы со всего
дома. Наш мешок я бросаю туда же. Потом на-
правляюсь в сторону залива и сворачиваю на
главную улицу квартала. Еще метров сто, и пе-
редо мной — газетный киоск, а прямо за
ним — маленький кошерный ресторан «Иеру-
шалаим», клуб «Одесса-мама», лавочка Бирн-
287

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
баума и фруктовый магазин Либмана. Я поку-
паю «Новое русское слово», жадно перелисты-
ваю страницы, нахожу нужные и сразу забы-
ваю, кто я и где: охотник Леонид Пригов идет
по густому сосновому лесу и вот-вот заметит
заключенного, который бежал из близлежа-
щего лагеря. И только наткнувшись на какую-
то огромную, мягкую тушу, я прихожу в себя
и понимаю, что я не на берегу Оби, а на глав-
ной улице Брайтон-Бич.
— А, это ты? Ранняя пташка! — услышал я
голос Бориса Моисеевича, эмигранта из Ле-
нинграда.
Ему было уже за пятьдесят, но все упорно
звали его Борей.
По утрам он работает в магазине Либмана;
вот и сейчас перетаскивает ящики с апельси-
нами.
Я так углубился в чтение, что даже мимо
лавки Бирнбаума прошел.
Боря заглядывает мне через плечо:
— Да ты что? Ты эту бульварщину чита-
ешь?
Меня несколько задело, что Боря обозвал
мой увлекательный роман «бульварщиной».
— Бульварщину такая газета печатать не
станет!
Борис Моисеевич смеется и спешит поме-
нять тему. Я уже хочу повернуться и уйти, но
288

VIII. Кровать
тут он хватает меня за рукав и начинает рас-
сказывать какую-то дурацкую историю. В кон-
це концов, его перебивает мистер Либман, ко-
ренастый крепыш с толстым носом и круглы-
ми румяными щеками, который с трубкой в
зубах стоит на пороге магазина:
— Хватит, разболтался тут! Давай работай!
Тебе не за безделье платят!
А откуда-то из подсобки доносится про-
тивный пронзительный голос подростка:
— Да, чего-то старичок сегодня в ударе.
Так он нас весь день своими занудными исто-
риями кормить будет.
Подросток — это Лев, Лёвчик Блау из Жи-
томира, с которым я еще в Остии познако-
мился и который тоже у Либмана подрабаты-
вает.
— Чего? Это ты? Какими судьбами? —
воскликнул он, когда мы впервые случайно
встретились в Нью-Йорке. — Да, мир — точно
большая деревня. А кто на Брайтон-Бич не
побывал, тот вообще мира не видел...
Философия у Лёвчика немудреная — на
ней и основано его общение со взрослыми:
— Им, стариканам этим, надо показать,
что ты крутой! — поучал он меня. — Тогда они
заткнутся и строить тебя больше не посмеют.
Они же слабаки. С ними только держаться
надо, уметь настоять на своем!
289

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
Лёвчика, этого «заносчивого, нахального
воображалу», как его Боря называет, я недо-
любливаю, но втайне им восхищаюсь. Вот я
никогда не умел так смотреть на вещи. Вот я и
не предполагал, что можно так легко все
объяснить. Мир, который всегда казался мне
загадочным и сложным, принимает очень яс-
ные очертания, когда я говорю с Лёвчиком.
Если бы на самом деле все было так просто!
Но сегодня Лёвчик настолько обнаглел,
что я прямо-таки рот разинул от изумления.
— Старик болтает, а чего ему еще делать-
то? Чего ему остается? Время-то его тю-тю.
Америка для сильных, для крутых, а не для
нытиков вроде него.
— Да что же это, всякий сопляк, молоко
на губах не обсохло, мне хамить будет? — воз-
мущается Борис Моисеевич. — А я ведь инже-
нер, с высшим образованием. Зачем я сюда
подался-то? Не иначе как спятил. Да посмот-
рите на меня, люди добрые! До седых волос
дожил, а ящики с апельсинами таскаю! А я
ведь, Господь свидетель, лучшего заслуживаю!
— Так уж повелось, мистер инженер, —
вздыхает Либман. — Такова жизнь. А не при-
нимаешь ее как она есть — и будешь вечным
неудачником. Неудачником! Вот ты только и
делаешь, что ноешь и жалуешься. Ну, где евре-
ям жить, как не в Америке? Все настоящие ев-
290

VIII. Кровать
реи едут в Америку. Вот посмотри на меня.
В Союзе я был маленький служащий, зарплата
сто двадцать рэ. А теперь я бизнесмен!
Потом он поворачивается в сторону под-
собки и кричит:
— А ты перестань нервы вытягивать! Еще
раз такое скажешь, и я тебя на фиг отсюда по-
пру! Мне даже голос твой слышать противно.
Я не хочу слушать их перепалку, да к тому
же и так опаздываю, мне к Бирнбауму в лавку
пора. Жена Бирнбаума укладывает мне про-
дукты в бурый бумажный пакет, на котором
изображено грушевое дерево с большими зе-
леными плодами. Под грушей красуется над-
пись зелеными буквами: «Birnbaum's Is Better
Than The Best»1. Константин Натанович, он же
Костик Бирнбаум из Херсона, бывший мастер
на фабрике «Красный пролетарий», своему
ремеслу выучился быстро. На его вывеске зна-
чится: «Кошерные продукты».
«Все настоящие евреи едут в Америку».
Фраза, которую случайно обронил Либман,
не выходит у меня из головы. Я ведь ее не пер-
вый раз слышу.
— Настоящие евреи едут в Америку! —
провозглашал и рав Пельцер еще в Вене. —
1 «У Бирнбаума — самое лучшее» (англ.).
291

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
А вот Израиль, — поучал он, — настоящим ев-
реям никак не подходит. Сионизм — это
ересь, ибо лишь через Спасителя, Мессию,
обретем мы Вечное Царство. Наши страда-
ния — кара за дерзость нашу, а среди предер-
зостных деяний наших сионизм есть наиболь-
шее зло со времен разрушения Храма римля-
нами.
Я брел с тяжелой сумкой домой, вспоми-
ная маленького хасида из Вены, которому мы
с родителями были обязаны въездной визой
в Америку.
— Бруклин, — объявил рав Пельцер, — вот
где центр еврейства! Вы тоже обретете там но-
вую родину.
Рав Пельцер возглавлял венский филиал
хасидского объединения «Счастливый рав-
вин». О «Счастливом раввине» родителям рас-
сказала знакомая еврейка. Офис организации,
по совместительству, квартира семейства Пель-
цер, располагался на четвертом этаже ново-
стройки, и никакие знаки на его фасаде не
указывали на то, что под крышей его нашла
приют хасидская контора. Только посвящен-
ные могли расшифровать крошечные буковки
«СР» рядом с кнопкой на домофоне. Правда,
на двери висела мезуза, маленький пергамент-
ный свиток с изречением из Торы, но, глядя
на ее затейливую вязь и табличку с именем, вы
292

VIII. Кровать
все равно не могли заподозрить, что внутри
таится оплот ортодоксального еврейства.
— Это на всякий случай, — пояснил рав
Пельцер. — Мы не хотим привлекать внима-
ние, а то еще полиция нагрянет. Спаси нас
Господь от контактов с гойской полицией!
Рав Пельцер-то и дал нам совет попросить
туристическую визу в США.
— Я уже двадцать семей в Америку пере-
правил, — подчеркнул он. — Евреев из Болга-
рии, Румынии, Венгрии. Американского вида
на жительство ни у кого не было. Наша голов-
ная организация в Бруклине их годами под-
держивала. Сейчас они все — глубоко верую-
щие иудеи, живут по законам Торы. Со време-
нем и гражданство получили.
Рав Пельцер подарил мне двуязычное из-
дание Торы — на немецком и на иврите.
— Не худо бы тебе, молодой человек,
к бар-мицве готовиться, — сказал он. — Тебе
ведь уже тринадцать исполнилось.
Отныне каждый раз, когда мы с родителя-
ми к нему приходили, он у меня спрашивал,
как продвигается подготовка.
— Очень увлекательное чтение, — уверял
я, хотя не осилил ни строчки.
— Вот.и умница, — хвалил меня рав Пель-
цер. — Вырастешь и станешь настоящим ев-
реем.
293

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
Рав Пельцер считал, что в Америке я дол-
жен ходить в еврейскую школу, отрастить пей-
сы и изучать Талмуд. Иначе мы в Америку не
попадем. Такое он нам поставил условие.
Меня эта перспектива так напугала, что даже
в Нью-Йорк расхотелось. А потом, я же еще
и необрезанный был, а пейсами учителя в ев-
рейской школе точно не ограничатся.
— Не бойся, — убеждала мама. — Рабби
тебе что-то говорит, а ты кивай. Отвечай веж-
ливо, улыбайся, как я тебя в детстве учила.
Когда в Америку приедем, уж как-нибудь тебя
от йешивы избавим, будь уверен.
А отец, улыбаясь, прибавил:
— Рав Пельцер — в точности такой, каки-
ми австрияки эти «верующих евреев в кипах и
с пейсами» изображают. Неужели, по-твоему,
я допущу, чтобы ты в такого «верующего еврея
в кипе и с пейсами» превратился?
— Не хочу я с этими религиозными фана-
тиками дела иметь, — сказал я со смешком. —
Да они просто уроды какие-то. А вот за пейси-
ки я бы их дернуть не отказался. Здорово! Вот
бы воплей было...
Я достал с полки Тору, подаренную равом
Пельцером, открыл ее и, покачиваясь вперед-
назад, стал издевательски изображать молитву
ортодоксальных евреев. Мама в это время вы-
тащила из ящика письменного стола пожел-
294

VIII. Кровать
тевший альбом с фотографиями, полистала и,
раскрыв, положила передо мной на стол.
— А это что за чудак? — спросил я, по-
смотрев на фотографию пожилого еврея, как
две капли воды похожего на рава Пельцера.
— Это, дорогой мой, твой прадедушка,
тоже «верующий, в кипе и с пейсами», как ви-
дишь. Его в девятнадцатом году в Белоруссии
погромщики убили.
Больше я над верующими евреями никог-
да не издевался.
Скоро я стал восхищаться энергией и
оптимизмом рава Пельцера. Для него не суще-
ствовало неразрешимых проблем. Однажды
родители ему сообщили, что американское
консульство в Вене отказывается выдать нам
туристическую визу. «No visas for people like
you»1, — заявил консульский чиновник. Но
рав Пельцер и тут не смутился и не отступил.
— У нашей организации есть другие воз-
можности отправить наших подопечных в
Америку, — невозмутимо объявил он.
И вскоре мы получили визу...
И вот я в Бруклине, но с ортодоксальными
евреями да и с другими местными, евреями и
неевреями, почти не сталкиваюсь. Вместо них
1 Таким как вы мы визы не выдаем (англ.).
295

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
я то и дело встречаю в Маленькой Одессе лю-
дей, на которых я довольно и в Израиле,, и в
Остии, и в Вене насмотрелся, — отец таких
«неприкаянными советскими» называет, им,
по его словам, «грести изо всех сил приходит-
ся, чтобы только на плаву держаться».
В головную организацию «Счастливого
раввина» родители, само собой, не пошли,
зато испробовали более традиционные спо-
собы обосноваться в Америке. Уже во всех
еврейских благотворительных организациях
кроме хасидских побывали, а в Иммиграци-
онную службу прошение подали, чтобы им
вместо туристической визы постоянный вид
на жительство предоставили. Впрочем, адво-
кат нам объяснил, что это совершенная без-
надега. Помню, мама пыталась отца пере-
убедить:
— Слушай, давай к этим хасидам хотя бы
разочек сходим, хоть послушаем, что они нам
предложат. Вдруг у них свои адвокаты есть
или связи какие-нибудь нужные. А что про
нас рабби Пельцер подумает! А он ведь для нас
столько сделал!
— Плевать я хотел на рабби Пельцера и
всех этих евреев с пейсами, — с презрительной
урмешкой возразил отец. — С этими религиоз-
ными фанатиками только смотри в оба. Раз
дал слабину — и все, они в тебя на веки вечные
296

VIII. Кровать
вцепятся. Я так и вижу, как наш сын в синаго-
ге Тору читает.
Когда я прихожу из лавки, отец сердито
спрашивает:
— Чего это ты так долго пропадал? Лавка-
то в двух шагах, за углом. Мы есть хотим, мо-
жем мы наконец позавтракать?
Я шмякаю сумку на кухонный стол и
начинаю подробно рассказывать о Борисе Мо-
исеевиче, Лёвчике и владельце фруктовой
лавки.
— Опять этот Боря мне с три короба на-
врал, — заключаю я.
— Да, этот своим пессимизмом кому угод-
но всю плешь проест, — ворчит отец. — Я ему
сочувствовать не намерен. Он ведь в этой
стране не на птичьих правах. В отличие от нас.
Я бы на его месте горы своротил.
— Сбавь-ка обороты! — одергивает его
мама.
Я сижу за столом, завтракаю и незаметно
разглядываю родителей. Мама ест медленно и
сосредоточенно. Губы она то и дело вытирает
бумажной салфеткой, даже, кажется, каждые
две или три минуты. По ее взгляду совершен-
но невозможно понять, о чем она думает. Отец
торопится, быстро, большими кусками прогла-
тывает бутерброды с джемом. При этом он
внимательно изучает предпоследнюю страницу
297

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
«Нового русского слова», где помещают объ-
явления о сдаче квартир и о приеме на работу.
Газетный текст он пожирает глазами так же
жадно, как бутерброд. Иногда он обращается
к маме:
— Вот смотри, прямо для тебя: ищут мате-
матика. Письменное заявление и автобиогра-
фию посылать по адресу... Ах, если бы мы раз-
решение на работу получили...
— М-м-м, — неопределенно откликается
мама и снова возвращается к завтраку.
Этим ее реакция на слова отца и ограни-
чивается.
— Вот еще объявление, — с полным ртом
провозглашает отец. — Да послушай ты...
Я убежден, что мы заслужили право остать-
ся в Америке. Уж во всяком случае больше,
чем Боря и другие чудаки и неудачники, с ко-
торыми я познакомился на Брайтон-Бич.
Америка любит сильных. А мы сильные. Осо-
бенно мама. Сколько бюрократов мы перехит-
рили, сколько правовых препон преодолели,
чтобы сюда попасть. Если очень хочешь че-
го-нибудь добиться, всегда получишь желае-
мое. Впрочем, признаю, родители за послед-
ние недели немногого добились. К тому же
отец вечно ругается: на улицах-де грязь, пре-
ступность-де все границы переходит, мимо
негров и пуэрториканцев и пройти страшно,
298

VIII. Кровать
другие эмигранты — сплошь идиоты и неудач-
ники, но главное — мы в Америке.
— Не для того мы столько пережили, что-
бы раз — и так сразу отсюда уехать! — объявля-
ет он. — У этой страны, конечно, свои недо-
статки, но только здесь наш сын сможет стать
полноправным гражданином, таким же, как
другие, а не человеком второго сорта.
Я опять невольно вспоминаю рава Пель-
цера. Так и слышу, как он — с тех пор всего
два месяца прошло — тихо говорит отцу:
— Вам визу не дают? Ну, ничего, что-ни-
будь придумаем.
В голосе его звучит что-то очень похожее
на лукавство.
— Есть один американский консул — в
Люксембурге, он юридический статус и био-
графии потенциальных «туристов» особо при-
стально не рассматривает. Продажный гой,
каких свет не видывал, но нам он очень и
очень может быть полезен. Увы, все это обой-
дется в кругленькую сумму, придется вы-
ложить одиннадцать тысяч долларов: десять
тысяч — консулу, тысячу — господину Хаймо-
вичу из Антверпена, моему хорошему знако-
мому.
Помню, родители потом несколько недель
спорили.
299

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
— Ты из меня преступницу делаешь! —
кричала мама.
— Речь о будущем нашего сына! — кричал
отец.
— Вот попадем в тюрьму! — кричала мама.
— Чушь! Мы ведь люксембургские законы
не нарушим! — кричал отец.
— Какой пример ты подаешь сыну!
— Он уже взрослый, все поймет.
И как всегда в таких случаях, отец терзал
маму до тех пор, пока она не сдалась. Родите-
ли обменяли на доллары больше половины
наших сбережений, и мы отправились в Бель-
гию.
Всю ночь в поезде отец не спал. Он осо-
знавал всю важность своей миссии хранителя
денег, спрятанных в сумке на поясе. В каждом
новом попутчике, заходившем в наше купе, он
видел потенциального вора.
Когда мы в Брюсселе пересели на скорый
поезд до Антверпена, он объявил маме, что
для таких испытаний слишком стар.
— Все, мне такие волнения не по силам! —
утомленно выдохнул он.
— А зачем мы тогда вообще во все это ввяза-
лись? — переспросила мама. — Понятия не
имею, что нас в Америке ждет. А ты-то хоть зна-
ешь? В Австрии мы по крайней мере были ма-
териально обеспечены, хоть устроились как-то.
300

VIII. Кровать
Отец пожал плечами.
— Вот женщины, а! Все-то им быт пода-
вай, а что ты поступаешь так-то и так-то, по-
тому что просто иначе не можешь, это им не-
вдомек.
Я был польщен. Значит, я уже взрослый,
отец на меня как на сообщника смотрит...
Дом по адресу, который нам дал рав Пель-
цер, мы нашли быстро. В пяти минутах ходьбы
от главного антверпенского вокзала возвыша-
лось здание с вывеской «Бриллиантовая ком-
пания Коэна». Две немолодые дамы провели
нас в хорошо обставленную комнату на вто-
ром этаже. Из окна виднелись железнодорож-
ные пути и территория сортировочной стан-
ции.
— Мингер Хаймович сейчас придет, — со-
общили нам.
Дамы говорили по-немецки, иногда встав-
ляя еврейские и фламандские слова.
Несколько минут мы сидели на диване, за-
нимавшем почти половину маленькой, изящ-
но обставленной комнаты, и пили чай. Нако-
нец одна из дам спросила:
— Какая сейчас погода в Вене?
Мама дала точную метеорологическую
сводку за последние дни. Дамы вежливо поки-
вали. Тогда она рассказала, что осень выда-
лась дождливая, а зима — довольно теплая, но
301

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
лично ей такая погода нравится. Вот только в
феврале вдруг морозы нагрянули. Отец, нерв-
ничая, резким движением поставил чашку
на стол и грозно взглянул на маму. Однако она
не смутилась и перешла к сводке венской по-
годы за последние несколько лет, а потом и к
погоде вообще, которая, как известно, стано-
вится все более капризной и непредсказуе-
мой. И прочитала бы целый доклад об измене-
ниях климата в двадцатом веке, если бы в
комнату не вошел господин Хаймович. Обе
женщины с легким поклоном сразу удалились.
Хаймович пожал руку отцу и мне. Маму он
вообще демонстративно не замечал. И во вре-
мя последовавшей беседы смотрел только на
отца:
— Do you have the money?1 — спросил он,
и я перевел.
Отец передал ему деньги, Хаймович их
пересчитал, быстро и довольно небрежно, и су-
нул в карман пальто. Мы явно вызывали
у него доверие. Он пробормотал что-то, на-
хмурившись и возведя глаза к потолку, а по-
том спросил:
— Do you have the ten thousand for the goy?2
1 Вы принесли деньги? (англ.)
2 А десять тысяч для того гоя приготовили? (англ.)
302

VIII. Кровать
«Он что, молитву читал?» — удивился я.
Под «goy» он наверняка подразумевал амери-
канского консула.
— Yes, — ответил отец.
Хаймович распахнул дверь и крикнул что-
то по-фламандски вглубь передней. На зов
явился пожилой симпатичный человек, тоже
хасид. Его нам представили как господина
Коэна, дальнего родственника владельца ком-
пании, объявив, что он поедет с нами в Люк-
сембург и возьмет на себя все щекотливые
хлопоты и сам передаст деньги гою.
— The goy knows him, he trusts him. Only
him.1
На прощание Хаймович похлопал отца по
плечу и напутствовал:
— Austria is not a country for Jews. My
parents lost most of their relatives during Shoa.
Many Nazis had been Austrians, even Hitler
himself as you know2.
За всю поездку в Люксембург господин
Коэн не произнес ни слова. Большую часть
1 Гой его знает, гой ему доверяет. Ему, и никому
другому (англ.).
2 Австрия не для евреев. У моих родителей там во
время Холокоста почти вся родня погибла. Да и
сколько нацистов среди австрийцев было, начиная
хотя бы с Гитлера (англ.).
303

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
пути он проделал, не открывая глаз и чуть за-
метно шевеля губами. «Может быть, молится
о благополучном исходе дела», — предполо-
жил я. Мои родители сидели очень прямо,
тоже молчали и старались не смотреть ни на
господина Коэна, ни друг на друга. Я скоро
заснул и проснулся уже в Люксембурге.
Мы взяли такси (заплатил Коэн) и поеха-
ли в американское консульство. В консульстве
никого не было, так как посетителей в эти
часы не принимали. Но нас чиновник все-
таки принял. Коэн скрылся в его кабинете,
а нам велел подождать. Мы молча сели на мяг-
кое канапе. Я и осмотреться не успел, как вер-
нулся Коэн. Он улыбнулся, кивнул нам и по-
казал большой палец. Его «посредничество»
явно увенчалось успехом. Теперь и нам позво-
лили предстать перед консулом.
Оказалось, что это человек лет сорока, вы-
сокий, светловолосый, стройный, с белозубой
улыбкой, коротко подстриженный, гладко
выбритый, с обручальным кольцом на левой
руке. Он носил бежевый костюм, в нагрудном
кармане которого виднелся кончик белого
платочка, и пурпурный галстук, и благоухал то
ли гелем для душа, то ли одеколоном. Да, чи-
новника-коррупционера я себе совсем иначе
представлял: жадный взгляд, циничная ухмыл-
ка, потертый костюм, толстые пальцы, руки,
беспокойно хватающие то одно, то другое,
304

VIII. Кровать
мерзкий пронзительный голос... Но у амери-
канца голос был приятный, даже обольсти-
тельный. Держался он любезно, по-немецки
говорил как немец.
Последовала игра в вопросы и ответы —
мы их назубок знали, рав Пельцер натаскал
нас заранее:
— Значит, вы хотели бы приехать в нашу
страну? — с улыбкой спросил консул.
-Да.
— Вы живете в Вене?
-Да.
— Что ж, тогда вам следует пойти в аме-
риканское консульство в Вене и там просить
туристическую визу.
— Мы здесь, в Люксембурге, проводим от-
пуск, и вот подумали, неплохо бы его немнож-
ко продлить и на недельку-другую слетать в
Америку.
— Понятно.
Деланная улыбка на лице консула на
мгновение сменилась чем-то действительно
похожим на циничную ухмылку. Но только на
мгновение.
— Однако наше консульство не имеет
полномочий решать подобные вопросы, — мяг-
ко возразил он. — К большому сожалению...
На лице у него снова появилась маска не-
брежной, ни к чему не обязывающей любез-
ности.
305

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
— Так значит, нам стоит перенести от-
пуск?
— Заполните сначала анкеты и приходите
завтра. Я наведу справки, нельзя ли все-таки
выдать вам визу, так сказать, в обход обычной
процедуры. Я пошлю запрос юрисконсульту
нашего посольства.
Я был не просто удивлен, а прямо-таки за-
ворожен тем, как гладко все прошло. Само со-
бой, консул выдаст нам визу. Не зря же он
пару минут назад взял десять тысяч долларов.
Ни к какому юрисконсульту он, конечно, об-
ращаться не станет. Справки наводить ему ни
к чему. Мы это знали. Он знал, что мы это зна-
ем, а мы знали, что он знает, что мы это знаем.
Тем не менее, он сказал:
— Ничего пока не могу обещать. Но по-
пытаюсь что-то сделать.
Выйдя из консульства, мы попрощались
с господином Коэном. Оказалось, что он гово-
рит по-немецки, потому что он пожал отцу
руку и по-немецки произнес:
— До свидания. Удачи!
Отец попросил его минутку подождать и
прошептал что-то маме на ухо. Мама кивнула,
открыла сумочку и вытащила кошелек, а отец
вынул из кошелька пятьсот бельгийских
франков.
— Вы так о нас хлопотали, — стал он уго-
варивать Коэна, но тот покачал головой:
306

VIII. Кровать
— Нет-нет, к чему это... Я же все по
просьбе рава Пельцера. Он мой друг.
Потом он ненадолго замолчал, закрыл гла-
за и снова едва заметно пошевелил губами, до-
стал из нагрудного кармана блокнот и ручку,
что-то нацарапал, вырвал лист и протянул
отцу.
— Это адрес Израэля Коэна, моего двою-
родного брата в Бруклине. Если что пона-
добится, обращайтесь к нему. Скажите, что
это я вам его адрес дал и что вы знаете рава
Пельцера.
И с этими словами быстро зашагал прочь,
родители даже не успели его поблагодарить.
— Я всю жизнь считала себя честным че-
ловеком, — сказала мама. — Ни разу еще взя-
ток не давала и не врала.
— Да меня тоже от всего этого тошнит, —
согласился отец. — Но речь-то о нашем ребен-
ке, о его будущем!
Тут они оба посмотрели на меня, и я по-
нял, что пришел момент сказать что-то много-
значительное, или остроумно пошутить, или
даже надерзить. Но мне как назло ничего не
приходило в голову, и я промолчал.
Мы переночевали в отеле и на следующий
день получили визу. Консул пожелал нам «хо-
рошо отдохнуть и насладиться красотами
Америки». На сей раз он даже не пытался
скрыть свой цинизм...
307

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
После завтрака я подхожу к окну и выгля-
дываю на улицу. Маленькая Одесса — как
большая деревня, здесь все друг друга знают, а
наша улица связывает центр с магазинами и
увеселительными заведениями и тот «местеч-
ковый» квартал, где язык повседневного об-
щения — русский. Наша квартира — на пер-
вом этаже, а значит, почти все здешние эми-
гранты хоть раз в день да пройдут мимо наших
окон. Никто не знает, что мы с родителями
жили в Израиле и в Австрии. Отец меня пре-
дупредил, нечего, мол, трезвонить, что мы в
Америку въехали по туристической визе, а тем
более распространяться, как она нам доста-
лась. Если я разболтаю, все сядем в тюрьму.
Но сначала он мне голову оторвет.
Я вижу, как по противоположной стороне
улицы плетется Боря. Три часа он, как всегда
по утрам, отработал во фруктовом магазине и
теперь бредет домой. Вид у него отсутствую-
щий, он явно погружен в свои мысли, случай-
но подбивает пустую консервную банку и не
замечает. Может быть, даже сам с собой разго-
варивает, только мне через стекло не слышно.
«Вот ведь нытик, вечно ноет», — думаю я. На
какое-то мгновение во мне даже вскипает не-
нависть. Да как он смеет несчастным притво-
ряться? Легальный вид на жительство у него
есть, карта социального страхования есть, на
308

VIII. Кровать
пособие по безработице претендовать может.
Я с презрением смотрю ему вслед. В этот мо-
мент я еще не догадываюсь, что именно с Бо-
рей у меня навсегда будут связаны воспомина-
ния об этом дне и о Нью-Йорке вообще.
У него высокий лоб, зеленые глаза, тол-
стый нос в пурпурных прожилках, седые вис-
ки, мешки под глазами, приземистая, сутуло-
ватая фигура. Спина согнутая, почти круглая,
вроде черепашьего панциря. Почти двадцать
лет прошло, а я как сейчас вижу перед собой
Борю, Бориса Моисеевича Фридкина, как сей-
час слышу его высокий тенор, в котором зву-
чат одновременно озабоченность и раздраже-
ние, вижу его тонкие, почти женственные ру-
ки, вижу, как в промежутке между двумя
фразами он опускает взгляд и проводит по гу-
бам указательным пальцем левой. Вот это на-
пряженное молчание, затопляющее промежу-
ток между фразами, врезалось мне в память
куда острее, чем сами фразы.
И вот я уже подготовил сцену, расставил
статистов, вот по лестнице у меня медленно,
с трудом поднимается тучная старуха, Борина
теща, вот она останавливается на каждой лест-
ничной площадке отдышаться. Ее взгляд упи-
рается в пожарную лестницу у самого окна.
— Нате вам, пожалуйста, воры и убийцы,
залезайте на здоровье! — бормочет она. —
309

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
В такой-то стране пожарные лестницы — за-
бирайся, кто хочет! Это надо же!
Она роется в сумке в поисках ключа, нахо-
дит не сразу и разражается бранью, наконец,
выуживает его и быстро отворяет серую об-
шарпанную дверь, на которой нет таблички
с именем жильцов.
— Ну, растолкуй ты мне, на кой черт мне
эта Америка сдалась?
Борина теща вздыхает и с опаской грузно
опускается на шаткий стульчик, единствен-
ный предмет мебели в комнате, хоть сколь-
ко-нибудь заслуживающий это название. Стул
обиженно кряхтит, немного покосившись на
правую сторону, но пока еще держится, и Бо-
рина теща может отдохнуть после ежедневной
прогулки к заливу. Она тяжело дышит. Разно-
цветное платье, голубое в розовый цветочек,
которое старуха купила еще в Ленинграде,
прилипло к ее вспотевшему телу. Боря непри-
язненно смотрит на ее обвисшую грудь, взды-
мающиеся и опадающие при каждом вдохе и
выдохе жирные подушки на бедрах и бесфор-
менные ляжки.
«Вот гадость-то! — думает он. — Скоро и
Галя такая же будет. Ладно, я, конечно, и сам
не Аполлон, но все-таки...»
— По мне, хоть бы эта Америка провали-
лась, мне-то от нее какой толк? — злобствует
310

VIII. Кровать
теща. — Жара — не продохнуть, я чуть в обмо-
рок не хлопнулась. Вот ведь не думала, не га-
дала, а точно от солнечного удара окочурюсь...
И вообще, тут на улицу хоть носа не высовы-
вай: если не жара прикончит, то негры с пуэр-
ториканцами...
— Господи, Гися Исааковна, — вмешива-
ется Боря, — да эти негры вас до сих пор и
пальцем не тронули!
— Меня-то не тронули, — ворчит стару-
ха, — а вот малышку Милочку, Крейнину
внучку... Да не смотри ты на меня, будто не
понимаешь, о ком речь... Да знаешь ты ее, зна-
ешь... Ты же сам слышал, они у нее цепочку
с шеи сорвали... А Крейна сама как-то раз ве-
чером, поздно уже было, на такую банду на-
ткнулась. Один с цепью велосипедной, другой
с такой дубинкой деревянной, да ты знаешь
же, от игры этой дурацкой, когда один идиот
палкой ударяет по мячу, а все остальные бега-
ют по кругу, как сумасшедшие...
— Бейсбол.
— Точно! Другой с бейсбольной битой!
— Ну и что? Чем дело-то кончилось?
— А ничем! Убежала она!
— Крейна Соломоновна — убежала?! Быть
не может! Да она ж едва ходит!
— Едва ходит, едва ходит... Много ты по-
нимаешь! Я б сама опрометью неслась, если б
311

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
на меня такой негр с бейсбольной битой шел!
А потом, ты что, здесь в раю земном? Инже-
нер, а по утрам в лавке фруктовой подрабаты-
ваешь, днем халтуришь, квартиру этой спеку-
лянтки из Одессы красишь. Это что, по-твое-
му, жизнь? А с мебелью как? Хватит, я больше
на матраце спать не могу. Мне кровать нужна.
— Всему свое время, Гися Исааковна,
Москва не сразу строилась.
— Что ж ты, мне на старости лет еще Мос-
кву строить прикажешь?"— брюзжит стару-
ха. — Что я тут забыла: улицы, люди, солнце,
язык — все чужое. А кто о мужниной могилке
позаботится? Да, в магазинах всего много, ни-
чего не скажешь, да только мне-то оно на что?
Мне-то это зачем с моей диетой? Соли нельзя,
жирного нельзя, колбасы нельзя, ветчины
нельзя, яиц нельзя. Что ж мне есть-то остает-
ся? Ну и на что мне она, твоя Америка?
А Боре и возразить нечего, он пожимает
плечами. Он ведь и так всей Маленькой Одес-
се плачется, что он, мол, жертва, в том числе
жертва этой злобной старухи, которая в Ле-
нинграде любимого трамвайного маршрута
лишилась, а она на нем к мужу на кладбище
ездила. Вот в Нью-Йорке давным-давно ника-
ких трамваев нет.
На обратном пути с кладбища старуха час-
тенько к подруге своей захаживала, они не
312

VIII. Кровать
один десяток лет знакомы были. Но это под-
руге не помешало как-то раз в пылу перебран-
ки Гисю Исааковну «старой, жадной, страш-
ной жидовкой» обозвать. Само собой, она, ко-
нечно, это так, в запальчивости, не нарочно, и
сразу извинения попросила, но Гися Исааков-
на после этого случая немедленно решила сле-
дом за дочерью в Америку уехать. Эту историю
тоже все соседи знают.
Боря плохо переносит жару. Вот в Ленин-
граде и тепло, и солнце совсем другие. Там, по
словам Бори, почти всегда можно было на
небо смотреть и не прищуриваться. А все рав-
но крыши поблескивали, как будто вот-вот за-
сияют, город весь в таком волшебном мягком
свете утопал. Вот только голову поднять — и
ты уже от земли оторвался, воспарил, от жиз-
ни, от будней, с тротуара, выше, выше, выше
деревьев, выше крыш, над водой, над реками
и каналами. И полетел. И на город глядишь
сверху. Каждый тихий переулочек знаком,
каждый уголок... А здесь солнце какое-то не
такое — жесткое, грубое.
Боря прощается с тещей, которая уж успе-
ла успокоиться и даже погрузиться в какое-то
подобие дремоты, и теперь сидит, закрыв гла-
за. Прямо ей в лицо бьет свет, такой яркий,
что даже морщины ее глубокие, будто тупым
ножом проведенные, разглаживает. Окна в
313

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
квартире на юг выходят, так что почти всегда
светло. Повезло-то как.
Боре еще работать часа три, а то и четыре,
новую квартиру и новые офисы красить. По-
началу, конечно, нелегко было, а все потому,
что правая рука у него только до плеча подни-
мается, выше никак, это врожденное. Но Боря
как-то приноровился, красит левой, а правой
за стремянку держится. Неудобно, конечно,
но час-другой протянуть можно.
Я сижу на ступеньках нашего подъезда и
читаю. Такой денек редко выдается: ни в Им-
миграционную службу не надо, ни работу ис-
кать, ни на метро трястись. И родителей мне
сегодня никуда сопровождать не надо, чтобы
с английского им переводить, вот я и наслаж-
даюсь неожиданной свободой.
Боря останавливается рядом со мной и пе-
реводит дух.
— Здравствуйте, Борис Моисеевич, — бор-
мочу я.
Болтать с Борей мне совсем не улыбается,
не хочется отрываться от книги.
— Господи, как в пустыне, — стонет он. —
Сердце уже в голове где-то стучит, а голова
того и гляди лопнет. Надо было шляпу надеть.
— Да и вид у вас бледный, Борис Моисее-
вич, — говорю я, — в лице ни кровинки. Вам
314

VIII. Кровать
бы лечь, отдохнуть. Вот даже родители мои от-
дыхают.
Я киваю в сторону подъезда.
Боря слегка улыбается.
— Спасибо, молодой человек, ничего не
скажешь, уважил. Вот только кое-кому рабо-
тать надо, не всем же весь день в постели ле-
жать или книжку почитывать.
— Мои родители вчера целый день... —
начинаю было я возмущенно.
— Да ладно тебе, — перебивает меня
Боря, — я ж не со зла. Когда-нибудь поймешь,
что не надо каждое слово так серьезно вос-
принимать. Да, опять забыл, тебе сколько
лет?
— Четырнадцать.
— Ну да. Завидую.
На работу Боря явно не торопится. Вместо
этого плюхается рядом со мной на ступень-
ку — «так, отдышаться минутку» — и во всех
подробностях пересказывает весь свой день.
А больше всего любит про свою тещу потре-
паться:
— Да чего она так мучается-то, кто ее за-
ставляет? Каждый день к заливу и обратно та-
скается. Точно, когда-нибудь солнечный удар
получит, — добавляет он, помолчав, — или
инсульт случится. А чего удивительного, в
семьдесят два-то года!
315

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
Мимо проносится маленький чернокожий
сорванец в футболке с надписью «Superman»,
и Боря с улыбкой провожает его взглядом.
— Да-да, маленькие-то они все милые
какие, — размышляет он вслух, — а вот под-
растут и начнут нас резать! Пора бы им на-
учиться вести себя как цивилизованные лю-
ди... Им даже в метро спокойно не сидится.
Мне хочется как-то возразить, но возра-
зить я не успеваю, потому что Боря качает го-
ловой и говорит:
— Ну, вот я медленно в какое-то подобие
своей тещи превращаюсь. А с другой стороны,
негры сами хороши. Чего они с нами, ев-
реями, так по-хамски-то, неужели не пони-
мают, что только врагов себе наживут? Само
собой, — поспешно добавляет он, — уж если
теща совсем разойдется, я ее одергиваю, а
уж брюзжанье ее да оскорбленную мину я
как-нибудь вытерплю. Ты еще мал, где тебе
понять, когда надо уступить, а когда сопро-
тивляться. Да, кстати, я тут как раз историю
одного молодого одессита вспомнил, — не-
умолимо продолжает Боря, хотя я откровенно
зеваю. Я осознаю, что от Бори мне не изба-
виться, бессильно склоняю голову и закусы-
ваю губу.
И все-таки я и разморенный жарой слежу
за Бориной историей, и он опять рассказывает
316

VIII. Кровать
ее немного по-другому, не так, как в прошлый
раз, драматичнее, что ли.
Не успели Боря и его жена Галя прилететь
в Америку, как решили навестить «одессита»,
старого знакомого, из числа первых советских
эмигрантов, обосновавшихся на Брайтон Бич.
Тогда этот квартал населяли почти исключи-
тельно негры и пуэрториканцы. Поскольку
русское слово «негр» очень похоже на амери-
канское «negroe» или еще менее лестное «nig-
ger», а чернокожие подростки чуть ли не с бра-
нью накидывались, когда замечали, что о них
говорят, то советские иммигранты стали на-
зывать представителей этой «опасной расы»
по-своему. Но скоро русское словечко «чер-
ные», а тем более неудачно выбранное «шоко-
ладки» — сами «шоколадки» научились узна-
вать, и тут уже одной бранью дело не ограни-
чилось. Тогда русские эмигранты придумали
другие обозначения — «снежинки», «Бело-
снежки», «бледнолицые», «белые карлики» и
тому подобное.
Боря с Галей ничего странного не видели
в том, что их знакомый, одессит, жил в другом
конце квартала, за пресловутой Седьмой аве-
ню, которую лучше было не переходить. В то
время они обитали в крохотном пансиончике
для иммигрантов. Оплачивала жилье какая-то
317

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
еврейская благотворительная организация. Бо-
ря с Галей не очень доверяли уборщицам, да и
остальному персоналу отеля, и потому все
свое состояние — немножко денег и кое-какие
ценные вещички — повсюду таскали с собой
в хозяйственной сумке, завернув в газету и
для надежности схоронив под буханкой хлеба,
палкой колбасы, пачкой печенья и пакетом
чипсов.
Вот так они и потащились с этой сумкой
к своему знакомому, перешли Седьмую аве-
ню, поахали, глядя на руины старых кирпич-
ных домов, вдоволь насмотрелись на окна, за-
битые досками, оглядывались на сгоревшую
фабрику и на мусор, который загромождал
чуть не всю проезжую часть. В каком-то мрач-
новатом заведении грохотали раскаты тяжело-
го, по определению Бори, «в тонну весом»,
американского рока, да так, что на улице все
тряслось. Какие-то проходимцы, торчавшие
у входа в бар, пошатываясь, двинулись к Боре
с Галей, изумленно уставились на них, осыпа-
ли то ли ругательствами, то ли угрозами и, ух-
мыляясь, направились за ними следом, вроде
даже как дорогу им преградили, но потом все-
таки пропустили. Кто-то в них швырнул кам-
нем, но не попал. Тут только Боря с Галей
ускорили шаг и наконец добежали до како-
го-то, не поймешь, то ли бункера, то ли укреп-
318

VIII. Кровать
ленного замка, который охраняли какие-то
вооруженные до зубов гориллы в странной
униформе, прямо опереточной, с широкими
повязками «Security Service» аж на обеих руках.
Услышав, что они пришли пешком, одес-
сит ужаснулся.
— Ко мне только на такси добирайтесь! —
инструктировал он их на будущее. — Эти Бе-
лоснежки вас увидели и от вашей наглости так
обалдели, что не тронули: это надо же, ни
с того ни с сего в их квартал сунуться, как ни в
чем не бывало, спокойненько так! Скажите
спасибо, что они вас не прикончили!
— Что, так страшно? — спросила Галя.
— Ты-таки себе не представляешь!
— Знаете, — поведал им приятель, — меня
за всю жизнь били два раза. Первый раз в Ле-
нинграде, антисемиты какие-то, орали: «Бей
жида, спасай Россию!» А второй раз уже здесь,
в Америке. Четверо цветных у меня не только
кошелек и часы отняли, но даже очки забрали!
А избили так, что будьте нате! Да, в этом квар-
тале смотри в оба. Один из тех «секьюрити»,
что у входа стоят, тоже негр, кстати, но парень
что надо, вовремя появился и меня у тех гоп-
ников отбил. А то бы я уже, пожалуй, не с вами
сидел, а на кладбище лежал. Эти негритосы на
улицах — первобытные, или того хуже, обезь-
яны, да и вообще тут как в джунглях!
319

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
Боря задумался, представив себе, как его
приятеля бьют в третий раз в жизни. Еврей-
расист — такого извращенца еще поискать,
просто смех разбирает!
— Еврей-расист, — заключает Боря, — по-
хож на свинью, которая восхваляет благород-
ное и ответственное ремесло мясника!
Я смеюсь.
— С другой стороны, — продолжает Бо-
ря, — мы тут все либо превращаемся в расис-
тов, либо впадаем в депрессию, либо просто
сходим с ума, что ж нам в этой стране еще
остается-то? В будущем-то нас ничего хоро-
шего не ждет.
Я уже знаю, что сейчас на меня обрушатся
бесконечные жалобы на то, какая жизнь стала
непредсказуемая да опасная, сетования на
превратности судьбы, все это густо приправ-
ленное тем, что отец презрительно называл
«еврейской мировой скорбью» — в нее просто
окунуться можно, как в тепловатую воду на
пляже на Брайтон Бич. Мне его ламентации
слушать не хочется, вот еще, буду я свое впе-
чатление от Америки портить, не за тем я с
такими надеждами в Америку ехал! Из России
в Израиль, из Израиля в Австрию, из Австрии
в Италию, из Италии в Австрию, из Австрии
в Голландию, из Голландии в Израиль, из Из-
раиля в Италию, из Италии в Австрию, а те-
320

VIII. Кровать
перь из Австрии в США. Надоело мне без
конца с места на место переезжать. Америка —
это страна, в которой сбываются мечты! Ина-
че зачем было десять лет туда-сюда мотаться?
— Вот нытик-то, вечно брюзжит, — гово-
рит о Боре мама. — Люди вроде него живут
под девизом: все видеть в черном свете, чтобы
не разочароваться. Думают, они умнее опти-
мистов, мудрецы просто.
В виде исключения Боря сегодня даже
признает, что некоторым русским еще хуже,
чем им с Галей. По крайней мере Галя, хотя ей
уже к пятидесяти, во что бы то ни стало решила
сдать все экзамены, чтобы в Америке работать
врачом. Да, какое дело затеяла, сколько нервов
потратила, сколько денег ухлопала, а шансов
на успех-то почти нет, ведь мало кому удалось
сдать кучу головоломных экзаменов по англий-
скому да по теории медицины. А с другой сто-
роны, скрывай, не скрывай, все ведь и так зна-
ют, что медицинское обслуживание в Америке
не самое лучшее в мире. Все признают, что у
врачей-эмигрантов квалификация-то будет
повыше, чем у американских. Но пока надо
как-то перебиваться, день пережили — и слава
Богу. Они-то еще получают помощь от еврей-
ских организаций. Нет, им нечего жаловаться.
— Знаешь, парень, — говорит Боря, оти-
рая пот со лба, — дело-то все в... Слышал
321

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
песню Окуджавы о судьбе, помнишь, как там
поется:
А разве ты нам обещала
чертоги златые?
Мы сами себе их рисуем,
пока молодые,
мы сами себе сочиняем
и песни, и судьбы,
и горе тому, кто одернет
не вовремя нас...
Ты наша сестра,
мы твои молчаливые судьи,1
нам выпало счастье,
да скрылось из глаз.
Да, я для тебя старик и вот такой судья,
к тому же болтливый, а не молчаливый... Ну,
ладно, подрастешь — поймешь.
Я закуриваю, чтобы показать, какой я
взрослый. В моем воображении предстает
Хамфри Богарт, его небрежная элегантность,
сигарета в уголке рта... Но Боря мой муже-
ственный жест никак не комментирует, толь-
ко изумленно приподнимает брови.
— Ну что, пойдем? — вдруг спрашивает
он. — Я сегодня что-то... не на высоте, ты сам
1 У Б. Окуджавы — «...мы твои торопливые су-
дьи,..» (из «Я вновь повстречался с Надеждой», 1976).
322

VIII. Кровать
видишь... Поможешь мне красить — треть мо-
его сегодняшнего заработка отдам! Ну что, со-
гласен?
Звучит заманчиво, но я злюсь на Борю:
нет, чтобы заметить такое проявление доблес-
ти и сказать что-то вроде: «Что, "Лаки Страйк"
курим? Да, ничего!» — или «Я в твоем возрасте
с самокруток начинал, но куда им до амери-
канских!» Ну, хоть бы заругался, как родители.
А потом, жарища такая, что, кажется, сдви-
нешься с места, и тебя удар хватит. К тому же
Боря меня уже достал, а я книгу дочитать хочу.
Так что я трясу головой и выпускаю дым но-
сом.
— А чего нет?
— Да не знаю, жарко слишком.
Проворчав что-то, он на прощание кивает
и медленно идет в сторону залива. Я наблю-
даю, как удаляется его толстая сутулая спина.
Пятно пота на ней похоже на большой широ-
кий крест.
Я тогда с ним не пошел... Вот составил бы
ему компанию, и он бы сейчас не маячил как
черная тень среди моих воспоминаний...
Сегодня я вместе с Борисом Моисеевичем
мысленно бреду по улицам Нью-Йорка в тот
жаркий летний день тысяча девятьсот вось-
мидесятого года, вместе с ним направляюсь к
323

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
морю, уже слышу шум прибоя, чувствую соле-
ный запах. Дует легкий бриз. Я вижу, как Боря
проходит под эстакадой сабвея. Поезд с устра-
шающим воем проносится вдоль высоких и
узких доходных домов, точно по ущелью. Боря
медленно бредет мимо старых закопченных
кирпичных зданий, мимо кошерного рестора-
на «Иерушалаим», мимо рыбной лавки «Укра-
ина». Скоро он оказывается на набережной
с палатками и павильончиками, закрытыми
по случаю полуденного зноя, с унылыми при-
лавками, сколоченными из старых досок и на-
спех покрытыми гофрированным железом.
Работает только один киоск, «Кола и соки»,
а продавец, краснолицый толстяк, явно борет-
ся со сном. Потом кто-то вспомнит, что видел
Борю на набережной. «Я тогда еще удивил-
ся, — расскажет мне Лёвчик, — что этот чудак
там забыл?»
Вдоль набережной тянется настил из до-
сок, кое-где сгнивших, кое-где прожженных.
Сквозь дыры в настиле виднеется мокрый,
усеянный мусором песок, через них приходит-
ся перепрыгивать, рискуя провалиться. Наш
квартал с набережной и пляжем образуют вок-
руг залива полукруг. В воде в этот час не видно
ни серфингистов, ни лодок, ни купающихся.
Кажется, все замерло от жары. Где-то вдалеке
желтая полоса пляжа сливается с зелено-си-
324

VIII. Кровать
ней водой, прерывая красновато-серую череду
домов, как будто они стоят у самого залива.
Пляж почти пуст.
Тишину нарушает какой-то мерзкий пере-
стук, сначала он доносится издалека, потом
все ближе и ближе. Мимо Бори вприпрыжку,
в такт «музыке», шествует подросток с боль-
шим кассетником. «Этого еще не хватало!» —
бормочет Боря, а какая-то встречная старуш-
ка начинает негромко жаловаться, явно опа-
саясь подростка. Потом она вспомнит, что
Боря глубоко вздохнул и ушел с набережной.
Он снова бредет в сторону рокочущего
сабвея. Там, на полпути между пляжем и стан-
цией, скоро откроется магазин миссис Бер-
кин. В его-то помещениях Боря и малярни-
чает.
Миссис Беркин — жовиальная матрона,
время от времени она врывается в магазин,
пристальным, оценивающим взглядом обво-
дит свежевыбеленные стены, неодобрительно
качает головой и хмурится. Часто она по-дру-
жески похлопывает Борю по плечу, называет
его «приятель» и всегда вовремя с ним рассчи-
тывается, выплачивая три доллара в час.
Ее полное лицо напоминает Боре пирами-
ду: широкое основание — щеки и подбородок,
острая вершина — сужающийся лоб, сходящая
на «нет» макушка. Она вообще вся похожа на
325

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
пирамиду. Массивное тело, кажется, построе-
но по тем же принципам, что и гробницы фа-
раонов: на мощном фундаменте капитальной
задницы, бедер и ляжек покоится сравнитель-
но стройная верхняя часть с узенькими плечи-
ками: как две пирамиды, поставленные друг
на дружку, побольше и поменьше.
— А, пришел уже! — провозглашает мис-
сис Беркин. — Давай-ка, давай, поторапли-
вайся, а то не успеем, послезавтра же мебель
привезут!
— Гм-м-м, — бурчит Боря, кивнув.
— Окей, — пыхтит миссис Беркин, — но
сейчас мне пора, убегаю, мне еще на сабвее
в город ехать. У Коэна, урода этого, офис на
Манхэттене. Чего в Бруклине-то не поселился,
как все нормальные евреи? А аппойнтмент-то
еще на два назначил, это в такую-то жару.
Крейзи, и говорить нечего!
Боря не успел еще закончить свою сегод-
няшнюю норму, как появляется Крейна Со-
ломоновна. В квартале она пользуется репута-
цией признанного эксперта. Несколько меся-
цев назад — некоторые утверждают, что и в
самый день своего приезда из Одессы — она
стала кем-то вроде маклера на местном ме-
бельном рынке. Этот «мебельный рынок» —
хорошая американская традиция. Скоро пер-
вое сентября, а к этой дате многие приурочи-
326

VIII. Кровать
вают переезд. Среднестатистический амери-
канский гражданин несколько раз в жизни
переезжает: из Айовы — в Оклахому, из Нэш-
вилла — в Монтгомери, с Седьмой авеню в
Нью-Пэрисе — на Двенадцатую авеню в Нью-
Мьюнике. Иногда он и сам забывает — где он.
В пространстве он не особо ориентируется, и
потом, дорожные и знаки и указатели-то для
чего существуют? И супермаркет все равно за
углом, где бы ты ни очутился... А Крейна Со-
ломоновна в своей бесконечной доброте и
мудрости не только всегда знает, когда, где и
какую мебель можно найти, но и помогает
другим иммигрантам, само собой, за неболь-
шое вознаграждение.
— Бросайте все это! — кричит она, едва
переступив порог.
Позднее она будет уверять, что только вы-
полняла свою работу, Господь свидетель, она
же как лучше хотела. И возденет тощие руки
к небу, как на рисунке Кэте Кольвиц1. Но это
случится только завтра.
А пока она хватает Борю за плечо, торо-
пит, как же иначе, ведь на углу Восемнадцатой
и Ю-авеню она такое нашла!
1 Кольвиц, Кэте (1867-1945) — немецкая худож-
ница, график, автор серии рисунков, посвященной
беднякам.
327

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
— Там сразу несколько семей перееха-
ли, — поясняет она, — а вы же знаете, как это
бывает: вечером придут с работы и все разбе-
рут, ничего не останется! А то еще Белоснежки
растащат! Я вашу тещу на уши поставила,
а она Галю мобилизовала. Они уже прямиком
туда направляются.
Глаза у Крейны Соломоновны сияют.
— Все для вас, Борис Моисеевич, как же
иначе-то, для Гали и Гиси Исааковны, вы ж
мне как родные... По нынешним временам
порядочных людей редко встретишь...
Боря торопливо водит кистью. Еще две
минуты, и все готово, а Крейна Соломоновна
торопит.
— Давайте, давайте же, — повторяет она, и
в голосе ее с каждым разом слышится расту-
щая нервозность. — Бросайте вы все это.
Стенка и подождать может, а мебель растащат.
Я там диванчик присмотрела, ну, такой ди-
ванчик, просто прелесть... И кресла какие, и
матрацы, правда, их почистить придется, но
все равно — просто загляденье. Вы ж человек
немолодой, ходите медленно, пока дойдете —
лучшее разберут. Вот у меня так три недели
назад было. На набережную мебель вынесли,
но не успела я клиентов привести, и тут раз —
ничего нет, как не бывало. Даже как-то нелов-
ко стало.
328

VIII. Кровать
В конце концов, уже не в силах слушать
Крейну Соломоновну, Боря бросает кисть в
угол и спешит по жаре следом за старухой. И я
опять иду за ним по приморскому кварталу, в
котором моя память за прошедшие годы чего
только ни понастроила и чего только ни снес-
ла, мимо домов и лавок.
Вот он бредет и бредет, в одной майке. Пот
застилает глаза. В некотором отдалении ковы-
ляет Галя, тоже отправившаяся по науськива-
нию Крейны Соломоновны «на охоту».
Крейна Соломоновна возглавляет малень-
кое шествие. Цель уже видна. В нос Боре уда-
ряет тошнотворный сладковатый запах, с каж-
дым шагом он все сильнее и сильнее. Кажется,
мусорную вонь в раскаленном от жары воздухе
можно просто осязать.
Ну вот, дошли наконец, вот и рухлядь.
Кровать. Матрацы. Стулья без сидений. Сто-
лешницы. Столы с двумя-тремя ножками.
Упомянутый Крейной Соломоновной диван-
чик, обитый льняной тканью с желто-корич-
нево-белым узором и большим темным пят-
ном прямо посередине. Несколько кресел. Те-
левизор. Книги. Шкафы. Все беспорядочной
кучей свалено на обочину, громоздится как
вершина бесконечной горной цепи хлама и
отбросов, отделяющих припаркованные авто-
мобили от тротуара. Мусорщики бастуют, но
329

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
Крейна Соломоновна и тут лучше всех все
знает: забастовка, по ее словам, завтра кон-
чится, а значит, завтра же и мусор, и вся эта
чудная мебель — тю-тю!
Боря с Галей сразу бросаются к кровати.
Правда, судя по нескольким темным пятнам,
на нее пописала собака.
— Да ладно, чего там, — бормочет Боря, —
почистить можно, а потом, еще и матрац есть,
уже из-за матраца ее забрать надо. Если бы
друзья в Ленинграде узнали, откуда мы мебель
берем... — добавляет он через несколько секунд.
— Да будет вам, Борис Моисеевич, все-то
вам не по душе, вечно-то вы жалуетесь, — жу-
рит его Крейна Соломоновна. — Вы посмот-
рите лучше, какая Америка богатая страна.
Неужели же у нас кто-нибудь такую мебель
выкинет?
Как и все эмигранты, Боря посылал в
Союз друзьям и знакомым длинные письма.
С гордостью описывал он прекрасную кварти-
ру, просторную и удобную, как и все жилье
в Америке. И, само собой, упоминал красивую
современную мебель...
Какие-то две тетки скандалят из-за ко-
мода.
— Я его первая увидела и уже уношу! — ве-
рещит одна.
330

VIII. Кровать
— Что значит «уже уносите»? Это я его
первая увидела, еще утром! — возмущается
другая.
— Раз утром увидели, то сразу бы и заби-
рали... А то так каждый может...
— Легко сказать — «сразу бы и забирали»!
Я ведь постарше вас буду. За кого вы меня
принимаете? Вон мой муж идет, он мне помо-
гать будет. Я ж его специально вызвала. А то
он утром занят был.
— Ладно, чего ты там ей втолковываешь! —
перебивает муж. — Давай, раз-два, взяли! На
такой жаре стоять и волынку тянуть сил нет.
— Это мы еще посмотрим! А ну, отойдите
от комода!
— Как это — «отойдите»? А ну, отстань!
Не трогай, я сказал!
Боря отворачивается. Он берет кровать за
один конец, Галя — за другой, и они тащат ее
прочь.
— Вот ведь тяжелая, сволочь, — пыхтит
Боря, — да еще и качается!
Крейна Соломоновна проявляет о Боре
с Галей трогательную заботу:
— Осторожно, поребрик! Осторожно, Га-
лина Абрамовна, не споткнитесь, мешок с му-
сором!
Точно из-под земли вырастают люди — зна-
комые, соседи, — и я вместе с ними смотрю,
331

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
как Боря с Галей сворачивают за угол: я как
раз иду с залива.
По поводу Бориной добычи все отпускают
благодушные замечания:
— Ага! И вы здесь!
— Давай-давай, еще немного, еще чуть-
чуть!
— А кровать ничего себе! Я бы тоже от та-
кой не отказался.
— А ну пошел, старина, давай, пошевели-
вайся! Нечего тут прикидываться, что два шага
сделать не можешь. Пошел, давай-давай! Рас-
пыхтелся, как будто тебе уже сто!
Это Лёвчик, само собой, кто же еще.
Остальные ругаются и норовят его шуг-
нуть.
— Э-э-э, смотрите, сейчас грохнется же! —
как ни в чем не бывало вопит Лёвчик, настыр-
ная злобная тварь, увертываясь от шлепков. —
Сейчас ведь грохнется и больше не встанет!
Кто-то в конце концов, изловчившись,
дает Лёвчику подзатыльник.
— А теща-то где, старая карга? — стонет
Боря, не обращая на Лёвчика внимания. —
Крейна Соломоновна, вы же сказали, она уже
к нам идет. Да черт с ним, ну ее!
Зеваки болтают наперебой, но он их почти
не слышит. Он помнит одно: у него есть кро-
вать, и эту кровать нужно донести до дома.
332

VIII. Кровать
А нести ему с каждым шагом все труднее. Ка-
жется, время остановилось. Руки ноют. И ни-
куда не спрятаться от этого безжалостного,
затопляющего все уголки и щелки солнца.
По лбу у Бори стекает пот, ему чудится, будто
он бредет по гладкой, как зеркало, поверхно-
сти озера, кругом вода, одна вода, до самого
горизонта. И ни души. Перед глазами у него
кружатся желтые пятна, а солнце точно дол-
бит и долбит макушку тяжеленным молотком.
Боря трясет головой, переводит дух, и реаль-
ность медленно возвращается.
Вот в солнечной дымке наконец выплыва-
ют сначала размытые, потом все более четкие
очертания красных кирпичных домов с за-
хлопнутыми ставнями и проржавевшими по-
жарными лестницами. Здания немного пока-
чиваются у Бори перед глазами, как океанские
лайнеры в открытом море, но постепенно за-
мирают. А вот и шумовые эффекты, тут как
тут, как же иначе, да громко, нестерпимо
громко. Мимо пролетает грузовик, прохожие
все еще болтают, с видом знатоков оценивают
«добычу», а Крейна Соломоновна по-прежне-
му то чуточку забежит вперед, то поотстанет —
проверяет, точно ли кровать такая удобная и
надежная, как ей сразу показалось.
И тут у меня на глазах дядя Боря спотыка-
ется и падает. Быстро поднимается, лицо у
333

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
него искаженное от бешенства. Галя спраши-
вает:
— Господи, ты не ушибся?
Боря ее отталкивает:
— Отстань! — огрызается он. — Ну, упал
и упал, с каждым может случиться. Давай
дальше!
— Прости, я не хотела...
— У, развалина, тебе на свалку пора! —
рычит Боря, дав злосчастной кровати пин-
ка. — Тебе там самое место. Ладно, подожди,
не на того напала! Чтобы я такой вонючей,
грязной сволочи сдался!
— Господи, да что с тобой? Что ты так раз-
волновался-то?
— Кто это разволновался? У меня все пре-
красно, это тебе что-то в голову взбрело, а у
меня все просто замечательно, я ни о чем в
жизни так не мечтал, как о том, чтобы тащить
вот эту кровать. Мускулы развивает, и потом,
может, сброшу пару килограммов, а? Ты толь-
ко свой конец подними, и пойдем, и совсем
будет хорошо, лучше не бывает.
— Что-то мне твой настрой не нравит-
ся, — вставляет Галя.
Он хватает кровать за один конец, Галя бе-
рется за другой, и вот они уже тащат ее даль-
ше, мимо того самого места, где мы с Борей
разговаривали пару часов назад.
334

VIII. Кровать
Боря чувствует, как с каждой минутой
прибывают силы.
— Да и правда, — утешает он себя, — все-
го-то ничего осталось. Вот еще квартальчик,
и все, а я-то уж думал, не дотащу...
Внезапно улица уезжает куда-то вбок,
дома падают вниз, в какое-то мгновение мимо
него проносится светло-синяя лента дорож-
ной разметки, а потом яростно обрушивается
солнце...
Мы окружаем его, пытаемся поднять.
Мы — это многочисленные соседи, друзья,
знакомые, зеваки. Я тоже протискиваюсь
сквозь толпу и дергаю его за руку. Кто-то про-
бует делать искусственное дыхание. Все кри-
чат, суетятся, наперебой что-то советуют —
кроме Лёвчика. Он стоит поодаль и, как ни
странно, молчит.
Вызвали «скорую помощь». Но уже поздно.
Тело уносят.
Уводят рыдающую Галю и голосящую
Крейну Соломоновну.
И только чуть позже, когда квартал затих,
точно вымер, от предвечернего зноя, я вы-
глядываю из окна и вижу, как двое — мужчина
и женщина, возможно, муж и жена — поти-
хоньку уволакивают кровать.

IX. Читатель-нелегал
Бостонская Публичная библиотека снаружи
больше похожа на театр. Фасад пятиэтажного
здания украшают роскошный лепной декор и
эркеры. Библиотека втиснулась за маленьким
сквериком между невыразительными короб-
ками из стекла и бетона. Над массивным вхо-
дом красуется поддерживаемая рядом колонн
галерея, на которой возвышаются белоснеж-
ные мраморные Эдгар Аллан По, Уолт Уит-
мен, Генри Лонгфелло, Джеймс Фенимор Ку-
пер и Марк Твен — застывшие титаны нетлен-
ной американской литературы.
Внутри здания, построенного примерно в
тысяча девятьсот десятом году, царят простота
и функциональность. В читальном зале рас-
ставлены современные полированные белые
столы. Узкие, освещаемые неоновыми лампа-
ми коридоры между книжными стеллажами
немного напоминают подземные переходы
или туннели метро. Некогда просторные по-
мещения библиотеки загромоздили антресо-
336

IX. Читатель-нелегал
лями, перегородками и лестницами. Извилис-
тый путь, петляя, ведет мимо бесконечных
книжных стеллажей, где спят тысячи книг,
расставленных по непонятной системе бук-
венных и цифровых шифров.
Библиотека быстро становится для меня
одним из самых притягательных мест в горо-
де. Я несколько месяцев почти каждый день
нырял на большой перемене то в одну, то в
другую книгу школьной библиотеки, все на
свете забывая, и потому в конце концов мне
посоветовали записаться в городскую. «It's the
best library you've ever seen in your life, — уверя-
ла меня учительница. — We've got wonderful
libraries here in the States... The best in the world».1
В это я как-то не очень поверил. Я уже тысячу
раз слышал, что в Америке, мол, то-то и то-
то — самое лучшее, самое красивое и самое
большое в мире. А мой учитель истории даже
без тени иронии утверждал, будто США — «the
richest and most democratic country of the uni-
verse»2. Впрочем, он признавался, что за гра-
ницей побывал всего один раз — в Канаде.
1 Это лучшая библиотека, которую тебе доводи-
лось видеть в своей жизни. У нас, в США, замечатель-
ные библиотеки. Лучшие в мире (англ.).
2 Самая богатая и самая демократическая страна
в мире (англ.).
337

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
Но теперь учительница была права: такую
большую библиотеку я точно никогда не ви-
дел. Филиал Венской городской библиотеки в
Бригиттенау занимал всего два зальчика, а по-
жилая библиотекарша не то что помочь, даже
любезно с тобой разговаривать редко изволила.
Как-то я у нее спросил, не закажет ли она для
меня книги на русском. «Чего? — пробормота-
ла старуха и взглянула на меня сначала рас-
терянно, а потом и с нескрываемым весель-
ем: — Ты что, надо мной издеваешься, что ли?»
Вот тогда-то я в первый и единственный
раз увидел, что она умеет улыбаться.
Примерно через час я разобрался в голо-
воломной системе шифров и отыскал пару
кассет группы АББА и несколько книг: исто-
рию Гражданской войны в Америке, томик
рассказов О. Генри (кое-какие его вещи я еще
в русском переводе читал) и фолиант под на-
званием «Путешествие в Квебек», который
я взял только потому, что на обложке была
изображена почтовая карета. В своих фанта-
зиях я часто видел себя дворянином, дипло-
матом или офицером XVIII века, предприни-
мающим полное опасностей, авантюрное пу-
тешествие. Я бы, конечно, и от книги под
названием «Секс: от желания к воплощению»
не отказался, тем более что авторы вводили
338

IX. Читатель-нелегал
читателя в тему при помощи не только текста,
но и фотографий, и всякого наглядного мате-
риала. Но не успел я снять ее с полки и начать
листать, как мне показалось, будто кто-то за-
глядывает мне через плечо.
Пункт выдачи книг — в вестибюле. Биб-
лиотекарши в светло-голубых блузах с нагруд-
ными карманами, белыми воротничками и бе-
лыми пуговицами, со своими табличками с
именем, приколотыми к груди, — вылитые
полицейские.
Профиль старшей, миссис Райан, необы-
чайно полной дамы лет пятидесяти, недву-
смысленно говорит о ее «принадлежности к
страдающему и вот уже две тысячи лет пресле-
дуемому народу», как выразился бы отец. Дви-
жения у нее мягкие и бесшумные, как у кош-
ки, и томные, как в замедленной съемке.
— Как дела? Все в порядке? — спрашивает
она у каждого читателя, широко улыбаясь, пе-
рекладывая формуляры в специальный ящик,
и почти всегда слышит одинаковый ответ:
— Спасибо, очень хорошо!
Миссис Фримен, чернокожая красавица,
куда общительнее:
— О, вы выбрали хорошие книги! — гово-
рит она иногда. — Интересные. Вот эту я сама
читала. Очень увлекательный детектив...
339

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
Миссис Кардуччи, самая молодая, прове-
ряет сданные книги и укладывает их на осо-
бую тележку.
Сгорая от нетерпения, я стою в длинном
хвосте читателей и жду. Наконец, подходит
моя очередь, я выкладываю книги на стол и
говорю, что пришел впервые.
— Замечательно! — одобряет миссис Рай-
ан. — Вижу, ты уже сам во всем разобрался.
Я киваю.
— Я бы тоже могла тебе все показать, —
с улыбкой, мягко упрекает меня она.
— Спасибо, не стоит.
— А ты откуда приехал? — спрашивает
она. — По-английски говоришь здорово, но
с небольшим акцентом.
— Из России.
— Надо же! Вот и бабушка с дедушкой мои
тоже из России были. Из Бердичева. Они еще
до Первой мировой в Бостон перебрались...
Кстати, у нас и на русском книги есть, и по
иудаике, если ты этим интересуешься, а еще
целый раздел для новых иммигрантов. Вооб-
ще, если что понадобится — обращайся прямо
ко мне.
Она добродушно улыбается и протягивает
мне листок с правилами пользования библио-
текой и формуляр, который я должен запол-
нить. «Прошу выдать мне формуляр Бостон-
340

IX. Читатель-нелегал
ской Публичной библиотеки...» — читаю я.
Имя. Адрес. Номер телефона. Следующий
пункт... И тут земля уходит у меня из-под ног.
Нет, не может быть! Книги мне никогда не
выдадут! Меня душат бешенство и разоча-
рование. Хочется орать, ругаться, топать но-
гами.
Номер социального страхования!
Надо указать номер социального страхо-
вания. Как же я раньше не допер?
Номера договора социального страхова-
ния у меня нет, хотя в Америке мы уже почти
год. Перебрались из Нью-Йорка в Бостон, по-
тому что тут живут мамины друзья, они нам
обещали помочь. О предоставлении вида на
жительство мы, само собой, ходатайствовали,
но суд первой и второй инстанции отклонил
ходатайство, а апелляция ждет своего часа в
Верховном суде штата Массачусетс, и шансов
на успех почти нет. Само собой, ни у кого из
нас и в помине нет карты социального страхо-
вания, маленького, невзрачного удостовере-
ния, без которого в Америке тебя не считают
полноправным членом общества. То, что я, не
имея карты социального страхования, учусь
в школе — просто чудо, обстоятельства так
удачно сложились, а школьная администра-
ция недоглядела.
От злости я чуть не роняю авторучку.
341

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
— Ну, что случилось? — вопрошает мис-
сис Райан, отбирает у меня анкету и просмат-
ривает. — Ты что, свой номер социального
страхования не помнишь?
Я качаю головой.
— А удостоверение личности какое-ни-
будь есть?
Я опять качаю головой.
— Кстати, нам еще фотография твоя нуж-
на. Для читательского билета.
Я вот-вот расплачусь.
— Да, а потом его еще родители твои дол-
жны подписать.
Ну, вот и все, конец. Отец мне никогда в
жизни не разрешит,' если там номер социаль-
ного страхования требуют. На душе погано,
примерно так было три недели назад, когда
директор нашей Оллстонской средней школы
давал рекомендацию лучшим ученикам для
перевода в куда более престижную школу Бос-
тонского университета.
— Ты же умный парень, что ж ты такой
шанс упускаешь? — укоряла меня классная. —
После школы Бостонского университета все
легко в колледж поступают. Передай это роди-
телям!
Но я только смущенно уставился в пол,
не вынимая руки из карманов и сжав кулаки.
342

IX. Читатель-нелегал
Я подталкиваю книги по столу к миссис
Райан.
— Я лучше в другой раз приду, — бормо-
чу я.
Вид у меня, наверное, был совсем несчаст-
ный, а голос убитый, потому что миссис Рай-
ан, усмехнувшись, говорит, что номер соци-
ального страхования я могу и через три недели
сообщить, когда книги возвращать буду.
— Ну не оставим же мы бедного мальчика
без рассказов О. Генри! — восклицает она.
Миссис Райан выдает мне временный чи-
тательский билет сроком на три недели и на-
поминает, что с книгами и кассетами нужно
обращаться аккуратно.
Сидя в автобусе, я чуть ли не с нежностью
поглаживаю пластиковый пакет, в котором
лежит вожделенная «добыча». Она не принад-
лежит мне по праву, но все-таки я буду ею вла-
деть — целых три недели.
Район на западной окраине Бостона, в ко-
тором мы живем, в шутку называют «mixed
area»1 — он населен чернокожими, пуэртори-
канцами, итальянцами и евреями. В центре,
на пересечении главных улиц, в итальянских
1 Смешанная зона (англ.).
343

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
лавках, бесчисленных закусочных и фаст-фу-
дах жизнь бьет ключом до глубокой ночи.
На парковке у супермаркета день-деньской
тусуются подростки и назначают встречи ди-
леры, торгующие травкой — гашишем и мари-
хуаной.
Здесь, на парковке, в темном уголке между
старым грузовым прицепом и погрузочной
платформой супермаркетного холодильника,
я, дрожа от волнения, выкурил свой первый
и единственный косячок. Затянувшись ра-
зок-другой, я ощутил сильное головокруже-
ние. Прицеп завалился набок и прижал меня
к стенке. Небо сначала потемнело, а потом
внезапно взорвалось фонтаном разноцветных
брызг. На покрытый трещинами асфальт из-
верглась красновато-коричневая кашица, со-
держимое моего желудка... Я решил ограни-
читься этим опытом.
Если свернуть из центра в один из неза-
метных переулков, попадаешь в тихий, сон-
ный мирок. Одно- и двухэтажные деревянные
домики, заросшие сорняками сады давным-
давно распрощались со своими состоятельны-
ми респектабельными владельцами. Между
дощатыми заборчиками натянуты веревки, на
веревках сушится белье. В гаражах, сколочен-
ных из старых досок и покрытых шифером,
344

IX. Читатель-нелегал
возятся со своими подержанными машинами
новые обитатели западного Бостона.
Мы живем в той части района, где скуч-
ные, одинаковые, протянувшиеся на целые
мили деревянные домики иногда перемежа-
ются более прочными постройками и завод-
скими корпусами. Я толкаю металлическую
дверь и вхожу в плохо освещенный подъезд.
Книги прячу под лестницей, ведущей в под-
вал. Только бы отец не узнал о моей подрыв-
ной деятельности: как же, ходил в библиотеку!
Впрочем, днем у меня все равно не будет вре-
мени читать о причинах Гражданской войны и
главных сражениях, потому что после школы
я занят переводом писем с русского на анг-
лийский.
С тех пор как американские власти откло-
нили прошение родителей о предоставлении
вида на жительство, отец как одержимый со-
чиняет длинные-предлинные письма, пыта-
ясь объяснить, почему мы хотим жить в США
и не можем жить ни в одной другой стране.
Письма он рассылает сенаторам, депутатам,
ведомствам и учреждениям. Даже президенту
Соединенных Штатов писал и губернатору
штата Массачусетс. Переводы я печатаю на
старой машинке, которую родители купили в
комиссионном всего за пять долларов. На ма-
345

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
шинке нет буквы «е». Рычажок сломан, клави-
ша провисает. Букву «е» я вписываю в текст
черным фломастером. В награду за работу ве-
чером получаю шоколадку или мусс на десерт.
Первые письма отец скрупулезно про-
верял. Однако английским он владеет слабо,
и потому качество моих очень и очень свобод-
ных переводов зачастую оценить не может.
Вскоре он уже ограничивается только тем, что
проверяет правильность адреса.
— Я тебе доверяю, — говорит он. — Тебе
уже пятнадцать, и ты знаешь, что делаешь.
Я знаю, что делаю, и решаю несколько
расцветить отцовские письма. Чем-чем, а чув-
ством меры я точно обладаю.
Вот, например, отец пишет: «Моя жена —
математик и физик. В России, в Израиле и в
Австрии она работала в известных научно-ис-
следовательских институтах, банках и концер-
нах, производящих электронику. Без сомне-
ния, получив разрешение на работу, она и в
Бостоне сможет найти должность, полностью
соответствующую ее высокой квалификации».
Мне кажется, о маме надо говорить иначе,
восторженнее, хвалить больше. Подумав, я на-
чинаю перелистывать словарь.
«Моя жена, — перевожу я, — математик
и физик, по всеобщему признанию — вели-
чайший в мире специалист в своей области.
346

IX. Читатель-нелегал
В России, в Израиле и в Австрии она работала
в самых известных научно-исследовательских
институтах, крупнейших банках и концернах,
производящих электронику. Без сомнения,
она и в Бостоне не просто сможет найти долж-
ность, полностью соответствующую ее квали-
фикации: в ее лице город, штат и государство
обретут лояльного гражданина и первокласс-
ного специалиста».
Депутату Конгресса от штата Массачусетс,
еврею по происхождению, отец писал: «Буду-
чи евреем, вы, конечно, понимаете, что мы не
могли и не хотели жить в такой стране, как Ав-
стрия, родина Гитлера. В Австрии до сих пор
немало антисемитов». А мне думается, что это
не совсем соответствует истине, ведь «в Авст-
рии до сих пор правят антисемиты, бывшие
фашисты, ксенофобы и другие преступни-
ки», — сообщаю я депутату в окончательной
английской редакции.
Фантазия у меня совсем разыгралась, про-
сто не удержать, так и гарцует. Сухой и проза-
ичный стиль отца я расцвечиваю сильными и
энергичными выражениями. «Чиновники, не
желающие вникать в наши обстоятельства»
под моей клавиатурой превращаются в «рав-
нодушных, невежественных, косных и тупых
бюрократов», а «тяжкое эмигрантское суще-
ствование» — в «горькую нужду — невыноси-
347

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
мый эмигрантский жребий». Я то и дело вска-
киваю, бегаю по комнате, жестикулирую, об-
ращаюсь с пылкими речами к каким-то неиз-
вестно откуда взявшимся вымышленным пер-
сонажам, снова плюхаюсь на стул, перевожу
дух и почему-то чувствую себя счастливым.
Это блаженное чувство не проходит, и когда я
переписываю письма набело и печатаю на ма-
шинке. Мой указательный палец медленно
передвигается по клавиатуре, то и дело зами-
рает над клавишей, а я тем временем закры-
ваю глаза и представляю себе, как адресат чи-
тает письмо, как, потрясенный нашей учас-
тью, он бросается к телефону, хватает трубку
и звонит в Иммиграционную службу...
Но вместо этого приходят только коро-
тенькие ответы, неизменно начинающиеся со
слов «Весьма сожалеем, но...»
В последнее время отец совсем притих.
Часами сидит в кресле, которое подобрал на
свалке, смотрит в окно или читает газету. Ког-
да я прихожу из школы, он даже не оглядыва-
ется в мою сторону. Иногда мне кажется, что
он боится, как бы я не догадался, о чем он ду-
мает. Русские оригиналы писем он после обе-
да молча кладет мне на стол.
Мама три раза в неделю до глубокой ночи
работает на кухне в кафе быстрого питания.
348

IX. Читатель-нелегал
Как и две ее коллеги-мексиканки, тоже не
имеющие разрешения на работу в США, она
получает два с половиной доллара в час, на
семьдесят центов меньше установленной за-
коном минимальной оплаты. Когда она при-
ходит домой, я чаще всего уже лежу в постели,
но просыпаюсь от ее шагов и от щелчка вык-
лючателя. До меня не долетают даже обрывки
разговоров. Раньше родители ожесточенно
ссорились, теперь перестали. Вскоре после
прихода мамы воцаряется абсолютная тиши-
на, и ее нарушают только грузовики, проез-
жающие к ближайшей фабрике.
Я просто ненавижу эту тишину, ненави-
жу это непонятное ощущение — то ли страх,
то ли чувство вины, которое меня охватывает,
когда отец перестает со мной разговаривать.
Я знаю, что он до сих пор обыскивает мою
комнату и читает мои дневники, как и все
прошлые месяцы. До чего же мне хочется,
чтобы он снова кричал, снова резко, грубо на-
стаивал на своем, снова взрывался по малей-
шему поводу. Но его молчанию я не могу про-
тивопоставить ничего. Этого наказания я не
заслужил.
Когда родители наконец засыпают, я от-
крываю окно и осторожно спускаюсь по по-
жарной лестнице во двор, а оттуда в подвал.
Через несколько минут я снова лежу в постели,
349

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
включив карманный фонарик, и вот уже гро-
хочут пушки под Геттисбергом1, генерал Ли2
произносит речь, а президент Линкольн3 па-
дает, сраженный пулей убийцы. И только ког-
да за окном начинает светать, я отношу книги
обратно в тайник.
Через три недели я снова стою у входа в
библиотеку. Нерешительно, медленно плетусь
вверх по лестнице. Мимо меня спускаются и
поднимаются читатели, и я разглядываю их с
растущим раздражением. Беззаботные, само-
довольные, у них-то точно есть карта социаль-
ного страхования!
Положу книги на стол и молча уйду, чтобы
не отвечать ни на какие вопросы.
Черт, уже поздно: миссис Райан сразу
меня узнает:
— А вот и наш маленький эмигрант из
России!
Миссис Фримен спрашивает, понрави-
лись ли мне книги.
1 Сражение под Геттисбергом в 1863 г. решило
исход Гражданской войны в США в пользу северян.
2 Ли, Роберт Эдвард (1807—1870) — генерал, глав-
нокомандующий армией южан в битве при Геттис-
берге.
3 Президент США Авраам Линкольн (1809-1865)
пал жертвой политического убийства.
350

IX. Читатель-нелегал
— Да, нам же еще номер социального
страхования нужен, — небрежно вставляет
миссис Райан.
Все, конец, нет мне спасенья. Я даже по-
шевелиться не могу. Ноги будто к полу при-
росли.
— Тебе нехорошо? — спрашивает миссис
Кардуччи. — Ты какой-то бледный.
— М-м-м... Н-н-нет, — бормочу я и для
убедительности трясу головой.
— Да у тебя и руки дрожат, — замечает
миссис Райан.
— Ты что, в такой теплый день мерзнешь,
или это от наркотиков? — смеется она.
— Да что ты прицепилась к мальчишке, —
укоряет ее миссис Фримен.
Она подталкивает мне через стол форму-
ляр для записи, я узнаю свой собственный по-
черк, и тут она тычет пальцем в незаполнен-
ную графу.
Просто повернуться и уйти не могу. Ни-
какая отговорка тоже как назло в голову не
лезет. Поэтому я немедля заполняю требуе-
мую графу. Вписываю число, которое хоро-
шо запоминается — я его придумал, соеди-
нив дату рождения мамы и дату рождения
отца.
— Так быстро наизусть выучил? — весе-
лится миссис Райан.
351

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
— А как же, номер социального страхова-
ния все помнят! — возражает миссис Кардуч-
чи. — Это же первое, что иммигранту нужно
выучить.
— А фотографию принес?
Я протягиваю ей снимок из автомата.
— Ну и видок у тебя здесь.
Миссис Райан показывает фотографию
остальным, и миссис Фримен и миссис Кар-
дуччи подтверждают, что на этом снимке я на
преступника смахиваю:
— Ты бы хоть улыбнулся слегка, что ли.
«Если бы вы только знали! — проносится
у меня в голове. — Если бы вы знали, не стали
бы над этим смеяться!»
Вскоре я ухожу, сжимая в руке желтень-
кий читательский билет. Фото точно страш-
ное, вроде с доски объявлений в полицейском
участке. А номер социального страхования
под ним и вовсе липовый.
— А еще родители или опекуны должны
подписать, — объявляет миссис Фримен.
Ладно, это не самое страшное. Подпись
отца я давным-давно научился подделывать.
В ту ночь я не мог заснуть. И глаз не со-
мкнул, верчусь с боку на бок в холодном
поту. Вот-вот приедет полиция, вот-вот раз-
дастся стук в дверь.
352

IX. Читатель-нелегал
— Ты подделал номер социального стра-
хования! Это тяжкое преступление! — закри-
чит полицейский. — А ну, одевайся! Поедешь
с нами!
Само собой, меня на несколько недель по-
садят в тюрьму, а родителей тут же вышлют.
Я останусь без всякой помощи, совсем один,
среди уголовников... Того и гляди стану в ка-
мере жертвой группового изнасилования, а
родители тем временем будут томиться в Авст-
рии, в Израиле или еще где.
Услышав шум мотора, я каждый раз вздра-
гиваю. А вдруг это полиция? Беспокойно
ворочаюсь в постели. «Пожалуйста, ну, пожа-
луйста, не надо, умоляю! — упрашиваю я ко-
го-то, сам не зная точно, кого, потому что ни-
когда не исповедовал никакой религии. — По-
жалуйста, только не это, я все сделаю, я выбе-
ру какую-нибудь героическую профессию, я
всю жизнь буду самоотверженно помогать
другим людям. Может, стать врачом и в по-
ехать Африку, лечить прокаженных детей?»
Эта мысль меня немного успокаивает. Значит,
я заключил честную сделку с Богом, в которо-
го не верю.
Утром у меня гудит голова, в глаза будто
насыпали песку. Меня шатает, качает и даже
подташнивает.
353

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
Между тем дни идут, а полиции все нет.
Постепенно страх отступает, я крепче сплю,
меня реже мучают кошмары. Потихоньку я
убеждаюсь, что за моим преступлением не
последует наказание, и невольно вспоминаю о
своей двоюродной бабушке Мойре из украин-
ского городка Жмеринка, которая, по словам
мамы, говаривала: «Преступление?! Я тебя умо-
ляю... Преступление вправе совершить только
порядочный человек!»
Миссис Райан и ее коллеги явно считают
меня порядочным человеком, ведь поддель-
ную подпись они едва удостаивают взглядом,
а потом совершают некий торжественный,
возвышенный официальный акт, и мне на ми-
нуту даже кажется, будто я превращаюсь в
полноправного члена американского обще-
ства и приобщаюсь к великой американской
семье народов: миссис Райан берет большую
круглую библиотечную печать и быстрым дви-
жением руки обращает желтый листок бумаги
в мое удостоверение личности.
Будь я похрабрее, да чего там — понаглее,
я с этим «документом» сразу устроился бы
продавцом в какой-нибудь «Макдональдс»
или другой фастфуд, ну, по выходным бы ра-
ботал. Соврал бы, что забыл карту социально-
го страхования дома, а вместо нее предъявил
бы читательский билет.
354

IX. Читатель-нелегал
Но наглости мне не хватает.
А ведь деньги нам ой как нужны, маму два
дня назад уволили. Когда она пришла домой,
у нее было такое лицо, что мы сразу все поняли,
без слов. Сразу обо всем догадались по ее виду.
— Инспекция по надзору за трудоустрой-
ством и иммиграционная служба теперь что
ни день — с проверкой.
Как всегда, когда происходило что-то
страшное, мамин голос звучал особенно буд-
нично и деловито.
— Мне начальник и говорит: «Сцапали
моего коллегу из Роксбери. У меня земля под
ногами горит. Уж лучше я переплачу полдол-
лара пуэрториканке какой-нибудь, у которой
хоть разрешение на работу есть, и буду спать
спокойно». Так и сказал.
— А теперь что? — Отец, как ни странно,
тоже сохранял полное спокойствие.
— Как что? Плохи дела.
Мама опустилась в кресло, в котором
обычно целыми днями предавался размышле-
ниям отец.
— Принеси воды! — попросила она ме-
ня. — Совсем в горле пересохло.
Вернувшись со стаканом в комнату, я об-
наруживаю, что она достала из сумки блок-
нот и смотрит на колонки цифр, разделенные
двойными чертами.
355

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
— Пока ехала домой, все подсчитала, —
объяснила она. — Если исходить из того, что я
не найду другую работу, то денег нам хватит на
семь недель, если, конечно, мы останемся в
этой квартире, но будем во всем себя ограни-
чивать. Это первая колонка. Вот это число под
ней — дата, когда у нас не останется ни цента.
Если с квартиры съехать и, например, посе-
литься у друзей, то... ну, может быть, месяца
на четыре. А если вдруг найдем жилье поде-
шевле, где-нибудь в Роксбери или в Южном
Бостоне, скажем, долларов за сто пятьдесят
в месяц, то деньги закончатся ровно через два
с половиной месяца.
Мама подвинула блокнот отцу и добавила,
что, само собой, и промежуточные варианты
есть, следовательно, дату нашего окончатель-
ного разорения можно определить по-разному.
— Если мы, скажем, с квартиры съедем не
завтра, а через три недели...
— Перестань! Перестань сейчас же, за-
молчи!
Я ошеломленно вскинул глаза. Давненько
я не слышал, чтобы отец так кричал.
— Подумай лучше, где работу искать.
— Где работу искать? Больше мне так не
повезет, другого такого места в фастфуде я
точно не найду.
Теперь и она на повышенных тонах.
356

IX. Читатель-нелегал
— А почему бы тебе работу не поискать?
Все было как раньше. Они ссорились.
— Мне? В моем возрасте? Да еще без зна-
ния языка? Да кто меня хоть нелегально на ра-
боту возьмет? А еще я к физическому труду
не привык, ты же знаешь.
— А я, значит, привыкла грязную работу
делать?
— И как же нам теперь быть?
Вид у отца был растерянный. Таким я его
почти не знал. Он вопросительно смотрел на
маму, как будто ждал, что ее ум, ясный, анали-
тический ум математика, найдет единственно
правильный выход. Но мама только тихо про-
изнесла:
— Не знаю.
И это прозвучало, как смертный приговор.
— В Америке у нас шансов нет, да и в Ав-
стрию мы вернуться не можем, загранпаспор-
та просрочены. Остается только Израиль.
— Даже и не мечтай! Я в третий раз в Изра-
иль не поеду!
Тут я вскочил и кинулся к себе. Я не хо-
тел быть свидетелем сцены, которая обычно
разыгрывалась в таких случаях.
Выходя из библиотеки, я невольно вспо-
минал об этом разговоре. В ладони я сжимал
читательский билет. А что если все-таки по-
357

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
пробовать устроиться в какой-нибудь фаст-
фуд? Но продавцом работать что-то не тянет.
Бояться я вроде не боюсь, хотя надо бы. Вер-
ховный суд штата Массачусетс наше прошение
о виде на жительство отклонит, сто пудов. Чего
там, я не дитя малое, все понимаю. Я взрослый.
В Америке мы раз и навсегда останемся нелега-
лами. Работать будем за нищенскую плату. Я не
поступлю ни в колледж, ни в университет, даже
учеником на фабрику меня не примут. Мама
говорит, нечего особо задумываться о будущем.
Мол, что ни делается, все к лучшему. Дуракам
счастье. Дуракам, то есть отцу.
Может, мы и правда в Израиль вернемся.
Не знаю, хочу я обратно в Израиль или нет.
Я уже давным-давно и сам не знаю, чего хочу.
Иногда брожу по нашему кварталу и вообра-
жаю, будто я в далекой-далекой стране, в ка-
кой именно, неважно.
Плюхаюсь на скамейку у библиотеки и на-
чинаю разглядывать машины, проносящиеся
мимо по автостраде, бездомных, роющихся в
мусорных баках, парочку на пляже. Парень и
девушка, кажется, спорят о чем-то. Что они
говорят, мне не разобрать, я вижу только, как
шевелятся губы.
Какой-то пес поднимает лапу и писает на
дерево рядом со скамейкой. Маленькая гряз-
ная дворняжка, лохматая, шерсть даже на гла-
358

IX. Читатель-нелегал
за падает. В ее движениях, во взгляде, во всем
поведении читается какое-то равнодушие, она
будто всем говорит: «А идите вы к дьяволу!
Очень я вас испугалась! Очень вы мне нужны!»
Я хочу погладить пса, протягиваю к нему руку.
Он отскакивает и угрожающе рычит.
— Да ладно, — успокаиваю я его, — иди
сюда. Я тебе ничего не сделаю, правда.
Пес вопросительно смотрит на меня и за-
мирает.
— А тебе хорошо в Америке?
Пес уселся на землю и принялся чесать за
ухом задней лапой. Подняв морду и сосредо-
точенно глядя в пространство, как будто обду-
мывая мой вопрос.
Ровно за три недели до того, как я послед-
ний раз прихожу в Публичную библиотеку,
мы выезжаем из квартиры. В школе я ска-
зался больным, чтобы помочь уложить наши
пожитки, но вместо этого еще утром пробую
улизнуть.
— Как? Ты что, гулять уходишь? Сей-
час? — мама просто теряет дар речи.
— Совсем спятил! Эгоист! Если бы тебе
уже пятнадцать не стукнуло, я бы тебя точно
выпорол! — кричит отец. — Да чего там, я и
сейчас тебя выпороть могу!
От меня возмущение родителей отска-
кивает как от стенки горох. Вот в прихожей
359

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
зевают в ожидании чемоданы и сумки, вот
мама, как ревизор, обводит квартиру оцениваю-
щим взглядом, вот пустые шкафы — все, что
из них выгружено, громоздится на кроватях, с
которых сняли постельное белье, вот наша
жалкая посуда, кое-как сваленная в полиэти-
леновые пакеты... Все двери открыты, в ко-
ридорах переступаешь через груды вещей —
все как почти год назад, как пять, как шесть,
как восемь лет назад... Каждый раз одно и то
же. Я задыхаюсь, мне хочется вырваться отсю-
да, из этого запустения, бежать от бестолков-
щины, от суеты. Я больше не хочу!
Мама мне что-то раздраженно доказывает,
набивая вещами бежевую спортивную сумку.
Отец заслоняет мне дорогу.
— Я свои вещи уже собрал! — заявляю я. —
Да и собирать нечего, все равно у нас ниче-
го нет, а потом еще половину выкинем! Как
обычно...
— Ладно, в следующий раз еще один чемо-
дан в зубах потащишь, — говорит мама. — Че-
люсти у тебя молодые, здоровые...
— В следующий раз? Окей! — соглашаюсь
я, несколько раз щелкнув зубами. — А сейчас я
гулять пойду. Тут мне делать нечего.
— А мог бы нам помочь — вот, скажем, ту-
алет почистить, чтобы не стыдно было сдавать
квартиру хозяину. А то он неизвестно что о
360

IX. Читатель-нелегал
нас подумает... И вообще, не тебе одному тя-
жело!
— А мне по барабану! А что хозяин поду-
мает, мне плевать!
Я отталкиваю отца, бросаюсь к выходу, но
на лестнице оглядываюсь. Отец стоит на поро-
ге, вид у него не злой, скорее расстроенный.
На лбу поблескивают капли пота.
— Вернусь к обеду! — выкрикиваю я низ-
ким, хриплым, почти как у взрослого, голосом.
На улице я глубоко перевожу дыхание.
Мое уныние быстро проходит, рассеивается,
как кошмар. Открытые чемоданы захлопыва-
ют где-то далеко-далеко, в каком-то другом
мире, а я тем временем сижу в автобусе и еду
в деловой центр города.
Мы уезжаем из Бостона, но вроде не по-
настоящему. Просто переселяемся в соседний
округ, в Бруклайн1, всего-то в каком-нибудь
километре от нашей прежней квартиры. Там
живут наши друзья Людмила и Натан Фишле-
ры с восемнадцатилетним сыном Алексом и
с дедушкой Шлоймо, которому уже девяносто
стукнуло, — отцом Натана. Мама знакома с
Натаном больше двадцати лет. Он когда-то
' Городок в штате Массачусетс, предместье Бос-
тона.
361

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
вместе с ее братом учился в институте, долго за
ней ухаживал, но мама предпочла отца, а он
потом женился на Людмиле. Но все-таки
остался «другом семьи».
Фишлеры уже три года как обосновались
в Америке. Натан, по профессии экономист,
в Ленинграде работал главным бухгалтером на
крупном предприятии. А в Бостоне ему при-
шлось довольствоваться местом счетовода в
филиале какого-то страхового общества. День
за днем подсчитывает он на калькуляторе ко-
личество и сумму всех убытков в штате Мас-
сачусетс. Результаты заносит по районам и
округам в заранее заготовленные статистиче-
ские таблицы. «На большее я с моим англий-
ским рассчитывать не могу», — пояснил он
нам однажды. Людмиле, которая в Ленингра-
де преподавала русский и литературу в сред-
ней школе, не оставалось ничего другого, как
записаться на государственные курсы чертеж-
ников — вдруг потом найдет работу.
Фишлерам мы обязаны тем, что вообще
сумели обосноваться в Бостоне. Когда год на-
зад мы переселились сюда из Нью-Йорка, они
приютили нас у себя, пока мы квартиру не на-
шли, и вот мы опять к ним. Тесновато будет,
ничего не поделаешь.
— У Натана широкая душа, — говорит
мама, — он просто полмира готов вместить.
362

IX. Читатель-нелегал
Не душа, а широкая плодородная равнина.
Жаль только, что жене его не всегда удается
равнину эту забором обнести и рвами окру-
жить, чтобы слонов отогнать.
Часа два я блуждал по улицам Бостона.
Когда возвращаюсь, примерно к обеду, меня
встречают ледяным молчанием. Собранные
чемоданы и сумки стоят в прихожей. Родите-
ли сидят на диване, очень прямо и совершен-
но неподвижно, как две древнеегипетские
статуи. Они не произносят ни слова, но впол-
не достигают своей цели: я сразу начинаю
ощущать себя бессердечным эгоистом.
Я сбивчиво прошу прощения.
— Я больше так не буду, — смущенно бор-
мочу я.
Но родители по-прежнему молчат.
— Понимаете, когда я из дома убежал,
я просто хотел вырваться, больше ничего.
И только потом, уже в городе, понял...
— Знаешь что, — перебивает меня ма-
ма, — закрой рот!
В час дня заявляется хозяин, солидный
господин с седыми бакенбардами, и обходит
квартиру, проверяя, все ли в порядке.
— М-м-м, — мычит он в каждой комнате,
прищелкивает языком, кивает. — Окей, лучше
не бывает. Жаль, что вы уезжаете! Таких вос-
363

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
питанных и аккуратных жильцов у меня ни-
когда не было. Вы и представить себе не може-
те, как я намаялся с пуэрториканцами! Слу-
шайте, да зачем вам вообще уезжать?
— Мы перебираемся в Филадельфию, —
объясняет мама. — Муж там хорошую работу
нашел.
— Тогда удачи, — любезно произносит хо-
зяин, принимая ключи. — Я бывал в Фила-
дельфии. Красивый город, ничего не скажешь.
—- Ты что, спятила? — вполголоса рычит
отец, когда мы с чемоданами спускаемся по
ступенькам. — Чего это тебе в голову взбрело?
Какая к черту Филадельфия? Мы же в Брук-
лайн переезжаем, всего в пяти минутах ходь-
бы. А если мы с ним на улице столкнемся?
— А мне просто название понравилось.
«Филадельфия», похоже на торт.
— Нам твой торт может дорого обой-
тись! — выпаливает отец свистящим шепотом,
как будто хозяин наверху, в нашей бывшей
квартире, может нас услышать, а тем более по-
нять: мы говорим по-русски.
— Слушай, хватит, надоел! — Мама ставит
чемоданы на землю, чтобы отдышаться. — Ты
год от года все больше с ума сходишь, просто
параноик, по тебе психушка плачет. Вот сей-
час я себя спрашиваю: интересно, а чего это я
вечно на тебя злилась, могла бы просто над
364

IX. Читатель-нелегал
тобой смеяться! Он что, нас теперь убьет?
В тюрьму посадит? Что я должна была ска-
зать? Правду, что ли?
Я заранее знаю, что за этим последует:
сейчас отец прочитает маме целую лекцию о
коварстве рода человеческого, о том, какие
бывают сволочи, хоть на вид и совершенно
безобидные, и как мы можем пострадать от ее
длинного языка. А мама на это возразит, что
вот мы, мол, уехали из Союза десять лет назад,
а у него до сих пор навязчивая идея, что за ним
КГБ следит. Но, к моему удивлению, отец вор-
чит:
— Да ладно! Все едино! — берет два самых
больших чемодана, со стоном поднимает и
пыхтя устремляется в Бруклайн, навстречу
указателю, на котором значится: «Вы пересе-
каете границу округа».
Рюкзак, который я тащу, тянет меня на-
зад, словно какой-то невидимый великан, по-
хваляясь своей силой, удерживает меня на ме-
сте. Лямки больно врезаются в плечи, как буд-
то они из тонкой проволоки. В рюкзаке у меня
пишущая машинка, на которой я уже дав-
ненько не печатал писем. Иду и считаю шаги.
Два шага — метр. Еще десять минут идти, еще
пять...
Чтобы не разныться, заставляю себя
вспомнить о массивном бетонном многоэтаж-
365

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
ном монстре городской автострады, протя-
нувшейся через весь центр Бостона как безоб-
разный рубец. Под ее содрогающимися от гро-
хота пролетами вечно разит спиртом, мочой,
рвотой и отбросами. У близлежащего рынка,
на клочке земли, загаженном мусором и усы-
панном осколками битого стекла, бездомные
возвели целый городок из картонных коробок
и деревянных ящиков. Хорошо хоть, я им но-
чью компанию не составлю. Да, и говорить
нечего: мне везет.
Мы звоним раз, другой, третий, и только
потом нам открывает Людмила Фишлер. Уже
по выражению ее лица и дрожащему голосу
понятно: случилась беда.
— Входите, — шепчет она. — Будьте как
дома. Пожалуйста, располагайтесь, — произ-
носит она траурным тоном.
Мы втаскиваем вещи в гостиную. Все се-
мейство Фишлер в сборе. Натан, которому
уже под пятьдесят, похож на боксера-тяжело-
веса, а на самом деле он мягкий, стеснитель-
ный, мне ли не знать. Но сейчас он нервно
расхаживает по комнате, и вид у него взволно-
ванный, и правда как у боксера перед важным
финальным поединком. Алекс сидит на дива-
не полуголый, босой, в одних шортах в белую
и голубую полоску. Чего это он так? — я же
366

IX. Читатель-нелегал
знаю, у них все всегда чинно, в одних шортах
не походишь. И точно, мама его строить на-
чинает:
— Оденься, хоть бы перед гостями посты-
дился.
Но Алекс у них в семейке черная овца,
можно подумать, весь сыр-бор из-за того, что
он рубашку надевать не желает.
— Нет, вы только посмотрите! — кричит
Натан.
Я еще ни разу не слышал, чтобы он кри-
чал.
— Считает себя взрослым, а ведет себя
хуже первоклашки!
Это он Алексу.
— Вот у людей и правда проблемы, крыши
над головой нет. — Он простирает к нам пра-
вую руку. — А ты себе проблемы выдумыва-
ешь. Как последний идиот! И все только чтоб
родителей позлить. Господи, ты что, не слы-
шал, что мама сказала? А ну надень рубаху!
Да, странно нас сегодня встречают... Мы
так поражены, что, побросав вещи, замираем
посреди гостиной и не двигаемся с места.
— Да пусть без рубашки ходит, нас это со-
вершенно не смущает, — оторопело произно-
сит мама.
Она довольно растерянно переводит
взгляд с Натана на Людмилу, с Людмилы на
367

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
Алекса, с Алекса на дедушку Шлоймо, кото-
рый, как всегда, неподвижно сидит в кресле за
круглым столом и курит свою трубку. Вот он
точно одет, как полагается, — в костюме с гал-
стуком. Я знаю, что он почти слепой и такой
слабенький, что едва ходит. Одеваться для
него, наверное, каждое утро мука мучениче-
ская. Он худенький-худенький, вроде сушено-
го кузнечика, который человеком только при-
творяется.
— Да что случилось-то? — спрашивает отец.
— Может быть, мы не вовремя? — подхва-
тывает мама. — Может быть, нам другое при-
станище поискать?
— Нет! — восклицает Натан. — Ни за что!
Ну, сын у меня дурак набитый, но вы-то поче-
му из-за этого страдать должны?
— Никуда мы вас не отпустим, — вставля-
ет Людмила.
— Нельзя гостей выгонять, — резюмирует
дедушка.
— Да вы садитесь, садитесь, — приглашает
Алекс. — Расслабьтесь, насладитесь нашим
маленьким спектаклем. Правда — ни радио,
ни телевизора не надо.
— Идиот! — рычит Натан. — Идиот, ка-
ких...
— Господи, Натан, да что случилось-то? —
перебивает его мама.
368

IX. Читатель-нелегал
— Сынок нас сегодня утром осчастли-
вил, — объясняет Натан, — объявил, что идет
добровольцем в армию. На три года!
— Я иду в морскую пехоту, — поправляет
Алекс. — Это вам не армия. Это элитные части.
— Бедный мальчик, — всхлипывает Люд-
мила.
Мои родители ошеломленно смотрят на
Алекса, как на инопланетянина. И молчат.
Даже отцу, который готов кому угодно прочи-
тать целую лекцию на какую угодно тему, ни-
чего в голову не приходит.
— Господи, ну почему он так с нами, за
что? — рыдает Людмила. — Ну, за что, чем мы
заслужили?
— Я уже несколько часов вам пытаюсь
втолковать, — вставляет Алекс. — Но вы же
слушать не хотите.
— Мы этот бред слушать не желаем! —
взрывается Натан. — Это и понять нельзя нор-
мальному человеку!
Алекс пожимает плечами и заговорщиче-
ски подмигивает мне, как будто говоря: «Ну,
ты-то меня понимаешь!» И правда, я знаю,
почему он это делает, он меня в свои планы
уже несколько недель назад посвятил. «Тебе, и
больше никому!» — сказал он, доверив мне
свою тайну. Я ему даже честное слово дал, что
не разболтаю.
369

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
Как сейчас помню, Алекс долго разгляды-
вал себя в большом зеркале в гостиной, а по-
том вдруг спрашивает:
— Кого ты видишь в зеркале?
— Нас обоих, а то кого же? — отклик-
нулся я.
Он раздраженно хмыкнул и отмахнулся,
а потом нетерпеливо схватил меня за руку.
— Да нет, ты на меня как следует по-
смотри!
Я уставился на его отражение в зеркале: он
был симпатичный, загорелый, с тонкими, буд-
то кистью прорисованными бровями, с точе-
ным орлиным носом и карими глазами.
— Крутой парень, да? — неуверенно про-
изношу я: черт его знает, чего он хочет от меня
услышать.
— Да не то!
— Эмигрант, который может за себя по-
стоять? Который не сдается?
— Да ладно тебе, что за бред!..
— Еврей?
— А что, похож? — Он провел пальцем по
горбинке на носу.
— Да нет... Не то чтобы очень... Ну, может,
немного, так...
Что-то мне надоела эта игра в загадки.
— Ну, и кого ты видишь?
370

IX. Читатель-нелегал
— Слушай, да что ты пристал! Нормаль-
ный парень, и все!
— А вот и нет! — Он, торжествуя, воздел
указательный палец и отвернулся от зеркала. —
Не нормальный, не нормальный. Я слабак.
И физически дохлый какой-то, и силы воли
у меня нету. Меня в детстве лупили однокласс-
ники. А когда «жидом» обзывали, я только жал-
ко улыбался, вместо того, чтобы дать по морде.
Ни самолюбия, ни самодисциплины, ни воли!
Не может быть! Это Алекс-то, который
хвастался, что уже с несколькими женщинами
переспал, который так здорово рассказывал
неприличные анекдоты, Алекс, который так
классно играл на гитаре и пел песни Высоц-
кого, Алекс, который научил меня играть в по-
кер и с которым я впервые попробовал виски,
Алекс, супермен, которым я восхищался, —
это Алекс-то о себе такую чушь несет? Ну,
и как прикажете это понимать: бред это все
или наоборот, это все круто, круче не бывает?
На всякий случай, я заухмылялся и захихикал,
ничего лучше мне в голову не пришло.
— Да ладно, смейся, смейся. Можешь меня
презирать, можешь издеваться, сколько влезет.
Тебе же четырнадцать всего. Но в восемнад-
цать с половиной пора уже найти свое место в
жизни. Пора проявить характер. Вот так.
371

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
Он сжал правую руку в кулак и поднес его
к моему носу.
— Вот морская пехота из меня человека
сделает. Я вернусь со стальной волей и со
стальными мускулами. Сейчас я еще маль-
чишка. А после курса молодого бойца стану
мужчиной.
И он показал мне брошюрку под названи-
ем «Как стать мужчиной: новобранцу морской
пехоты».
— Господи, через что мы только ни про-
шли, и все ради него! Только ради него! —
не унимается Натан. — Когда из Советского
Союза уезжали, не уставали Бога благода-
рить, что ему теперь не придется в армии
служить, терпеть унижения от антисемитов
и побои от пьяных солдафонов. Мы же его
от Афганистана спасали. А теперь — на тебе!
Этот идиот идет добровольцем в армию. Добро-
вольцем!
Алекс сидит, небрежно закинув ногу на
ногу, и ухмыляется. Иногда оглядывается на
меня и подмигивает.
— Американская морская пехота — это
вам не Советская армия! — вставляет он. —
Мы же за свободу боремся.
— Ох! — стонет Натан. — Чем же я такое
заслужил? Круглого дурака вырастил. Господи,
372

IX. Читатель-нелегал
за что ты меня наказываешь? Чем я про-
винился? В армии все едино дерьмо, — в совет-
ской ли, в американской... О! Сердце! Сердце!
— Это все ты, ты! Смотри, что ты натво-
рил! — причитает Людмила. — Ты же знаешь,
что у отца сердце больное! Ты его в гроб вго-
нишь!
— Вы еще мной гордиться будете! — уве-
ряет Алекс.
-Ох!
— Минуточку! — неожиданно шамкает де-
душка Шлоймо беззубым ртом. — А он, с со-
ветским-то гражданством, может вообще в
американской армии служить?
Все замолкают и ошеломленно смотрят на
дедушку, лицо которого скрывается в голубо-
ватом облаке дыма.
— А почему с советским гражданством-то?
— Папа! — горячится Натан. — Хоть ты
не вмешивайся! Сколько раз тебе повторять,
что мы уже три года в Америке живем?
— Ах, вот оно что... — удивленно бормочет
дедушка, почесывая подбородок.
На какое-то мгновение снова воцаряется
тишина, а потом Натан опять напускается на
сына:
— А ты хоть вспомнил, кретин ты несчаст-
ный, что ты — иммигрант и еврей? Ты только не
воображай, что в Америке антисемитизма нет.
373

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
— А в морской пехоте все равны: черные и
белые, христиане, евреи, мусульмане, буддис-
ты — один черт. Там только успехи важны и
патриотический настрой.
— Ох! А если война? Ты ж тогда в своих
бывших одноклассников стрелять будешь!
В друзей!
— У меня в той стране друзей не осталось.
Это все в прошлом. Я всю свою прежнюю
жизнь вычеркнул из памяти. Моя жизнь по-
настоящему только тут начинается.
Натан, не сдержавшись, рыдает и броса-
ется в спальню. Людмила кидается за ним.
Следом нехотя отправляется Алекс. Один де-
душка Шлоймо, кажется, остается совершен-
но невозмутимым, набивает трубку и начина-
ет рассказывать, как в шестнадцатом году ря-
довым участвовал в Брусиловском прорыве,
как был ранен и попал в плен к австрийцам.
Но повествование у него выходит какое-то
бессвязное, говорит он все тише и тише и на-
конец замолкает.
— Господи, а тут еще мы им на голову, —
вздыхает мама. — Бедный Натан. Бедная Люд-
мила. Только нас им не хватало.
Но Фишлеры делают все, лишь бы мы не
чувствовали, что явились не вовремя. Устраива-
ют настоящее пиршество. Алекса за столом нет.
374

IX. Читатель-нелегал
Он так каждый день, поясняет Натан, уходит к
своим дружкам, иногда до утра пропадает.
Людмила сварила пельмени. На десерт пи-
роги с повидлом, плюшки с корицей и ком-
пот. Натан открывает бутылку полусладкого
красного вина, которое, как ему известно, лю-
бит мама, и предлагает тост:
— Ну, чтобы все было хорошо, чтобы мы и
через год, и через десять лет здесь, в Бостоне,
за столом собрались.
Мои родители осушают бокалы, воздер-
живаясь от комментариев. Остаток вечера все
разговоры вращаются вокруг Алекса.
— По крайней мере он потом, как все, кто
в армии отслужил, три года в лучших амери-
канских университетах сможет бесплатно
учиться, — утешает мама.
— Если он в цинковом гробу вернется, ему
от этого проку мало будет, — шепчет Натан,
дрожит, бледнеет, прижимает ладонь ко рту и
опрометью бросается в уборную.
Диванчик в гостиной можно разложить,
превратив в узенькую постель, на которой с
трудом помещаются родители. Мне ставят
раскладушку. Дедушке, который до сих пор
спал в гостиной, приходится переехать. Натан
с отцом относят дедушкину кровать в комнату
Алекса.
375

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
После полуночи, выключив свет, мы еще
долго шепотом переговариваемся с родителя-
ми в темноте:
— Слушайте, надо поскорее отсюда уби-
раться, — тихонько говорит отец.
— А куда? — шепчет мама. — Не под мос-
том же ночевать.
— Вот еще Алексу, идиоту этому, именно
сейчас приспичило идти в морскую пехоту! —
шепотом негодует отец. — А у меня ко всему
голова разболелась.
— Вот подожди, не известно еще, что вы-
кинет твой гениальный сынок, когда подрас-
тет. Вот тогда уж у тебя голова заболит так за-
болит.
— Я в армию не пойду, — заявляю я. —
Я же не дебил.
— Вот видишь, — торжествует отец, — сын
у меня вполне сознательный, я бы даже ска-
зал, серьезный не по возрасту.
— А что ему еще остается, — вставляет
мама. — Но за все приходится платить. Всем.
Всегда. И ему придется рано или поздно.
Дальше я не слушаю. Осторожно вытяги-
ваюсь на раскладушке, долго не могу заснуть,
прислушиваюсь к тиканью часов на стене и
равномерному храпу отца. Луна светит мне в
лицо. Стальной каркас постанывает под моим
весом. Я повисаю на раскладушке как в плохо
376

IX. Читатель-нелегал
натянутом гамаке, пытаюсь замереть и как
можно меньше ворочаться. Алекс и его мор-
ская пехота вдруг перестают меня интере-
совать.
Долгими ночами я часто мечтаю о своей
однокласснице Свете, дочери эмигрантов из
Киева. Она на два года старше, а значит, я к
ней даже близко подойти не смею. И все-таки
я мечтаю о ее упругих грудях, о рыжеватых во-
лосах на лобке — я их, само собой, никогда не
видел, но уверен, что они рыжеватые, — о ее
больших голубых глазах, о том, как она в упое-
нии смотрит на меня, лежа подо мной и тихо
постанывая. Я обнимаю одеяло, и оно пре-
вращается в Свету. Я начинаю возбужденно
ерзать, но даже о скромном удовлетворении
эротических потребностей на этой поскрипы-
вающей ветхой раскладушке и речи быть не
может. Того и гляди хлопнусь на пол.
В голове крутится одна и та же фраза, сна-
чала она вроде как издалека доносится, тихо-
тихо, потом все ближе, ближе, и вот уже пере-
растает в оглушительный вопль, затопляю-
щий маленькую комнатку: «Не хочу больше!
Не хочу я больше ничего этого! Не хочу! Хва-
тит! Не хочу больше! Не хочу!»
Кто-то трясет меня за плечо. Я вскакиваю
и ошеломленно озираюсь. Передо мной стоит
дедушка Шлоймо в темно-синей пижаме.
377

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
— Ты во сне кричал, — поясняет он. —
Слушай, представляешь, иду я из туалета — и
понимаю, что кровати-то нет! А она ведь рань-
ше стояла здесь...
На следующий день я беру в библиотеке
книгу об истории американской морской пе-
хоты. Называется она «За честь и славу», об-
ложка у нее блестящая, цветов американского
флага, сине-красно-белая.
— Ты что, в морскую пехоту собрался? —
с ухмылкой спрашивает миссис Райан. — Ты
для морпеха чего-то щупленький. Они тебя
еще и не возьмут. Спортом надо заниматься и
овощей побольше есть.
Я чувствую, что краснею.
— Смотрите, эмигрант-то наш патриотом
сделался, — веселится миссис Кардуччи. —
Так всегда бывает, из иммигрантов получа-
ются самые отчаянные ястребы.
Миссис Фримен, как всегда, меня защи-
щает и говорит:
— Оставьте его в покое, пусть читает, что
хочет. Кстати, мой кузен в морской пехоте
служит. Так что я вам о морпехах гадости гово-
рить не позволю.
— Уж не хочешь ли ты сказать, что мы не
любим Америку? — произносит миссис Райан
с наигранным возмущением. — Мы патриот-
378

IX. Читатель-нелегал
ки, еще какие! Когда перед бейсбольными
матчами гимн играют, я всегда сползаю с ди-
вана, встаю перед телевизором и в порыве не-
поддельного патриотизма прижимаю правую
руку к сердцу — должно же оно биться где-то
под этими складками жира!
Миссис Фримен обиженно отворачива-
ется, а я смущенно мямлю:
— Это я не себе. То есть, я хотел сказать,
один мой друг в морскую пехоту идет, и я хо-
тел...
— Ага, это все так говорят, а смотришь,
через год-другой их и не узнать: борцовские
бицепсы, стрижка «ежик», — перебивает меня
миссис Кардуччи. — Некоторые даже ниче-
го себе, симпатичные, привлекательные — по
крайней мере, пока молчат...
Я забираю книгу и ухожу. Вот дуры бабы.
Я им еще покажу. Когда-нибудь. И тут я лов-
лю себя на том, что в течение всего разговора
ни разу не вспомнил о карте социального
страхования.
В парке сажусь на скамейку и начинаю
листать книгу. Одна из глав называется «Борь-
ба за свободу в Корее». Листаю дальше: парни
в камуфляже, с автоматами, типа крутые. Ну и
что, это идеал какой-то, что ли? На военных
в форме я в Израиле насмотрелся.
379

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
Каждый день в квартире Фишлеров про-
водятся совещания генерального штаба, участ-
ники которого предлагают нам то одно, то
другое. Из США нас вышлют, как пить дать.
— Еще неизвестно, примут ли нас в Авст-
рии, — размышляет вслух отец. — В Израиль я
не вернусь... Но есть же все-таки шанс, пусть
и связанный с определенным риском, но...
Произнося эту маленькую речь, отец при-
нимает горделивую позу, как античный ора-
тор на агоре. До этого он несколько недель
молчал, будто совсем уже утратил волю к жиз-
ни. Но с тех пор как к нему вернулась былая
энергия, он никого в покое не оставляет.
Мама сидит на диване. Она глядит на отца
с мягкой улыбкой, но, кажется, видит его на-
сквозь. Людмила за кульманом возится с ка-
ким-то чертежным заданием, которое ей дали
на курсах. Она уже привыкла к отцовским мо-
нологам и не обращает на них особого внима-
ния, вот только иногда вставит «ты совершен-
но прав» или «я абсолютно с тобой согласна».
Натан долго не выдерживает и вскоре уходит к
себе.
— Вы же знаете, у меня сердце больное, —
сконфуженно бормочет он, хватаясь за грудь. —
Мне надо полежать.
Я стараюсь не слушать, я читаю книгу про
Александра Великого, само собой, библиотеч-
380

IX. Читатель-нелегал
ную. Вот здорово было бы перенестись на две
тысячи лет назад и бок о бок с ним завоевы-
вать мир! Только дедушка, полускрытый клу-
бами табачного дыма, время от времени за-
стает отца врасплох вопросами вроде: «Вы же
квалифицированный специалист, с высшим
образованием, почему же вам визу не дают?»
или: «У нас на родине, в Советском Союзе,
разрешение на работу никому не требуется».
— Можем поехать в Вашингтон и объ-
явить там голодовку прямо перед Белым До-
мом, — предлагает отец. — Только для начала
надо оповестить все крупные газеты и телека-
налы.
Я откладываю книгу и испытующе гляжу
ему в лицо. Он что, серьезно?
— Нечего так смотреть, — осаживает меня
он. — В конце концов, с журналистами-то
тебе придется разговаривать. Ты по-англий-
ски уже хорошо говоришь, одну книгу за дру-
гой проглатываешь.
Мои родители уже знают, что я хожу в
библиотеку. Вскоре после того как мы к Фиш-
лерам переехали, я им сам рассказал, умолчал
только, само собой, про поддельный номер
социального страхования и поддельную от-
цовскую подпись.
— А разве это не запрещено? Разве можно
просто так на улицу выйти и демонстрацию
381

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
устроить? — вдруг вопрошает дедушка. — А то
еще арестуют...
— Мы не в Союзе! — отвечают все хором.
— Ах, да! — дедушка ударяет себя ладонью
по лбу и принимается набивать трубку.
Отец продолжает размышлять вслух:
— Есть еще одна возможность: просто со-
брать чемоданы, доехать до Нью-Гемпшира
или Вермонта и нелегально перейти канад-
скую границу. Канада по сравнению с США —
страна более либеральная, более европейская.
Власти там терпимее. Может, там больше по-
везет.
На сей раз даже Людмила высовывается
из-за кульмана:
— Я бы не хотела вмешиваться не в свое
дело, — робко произносит она, — но, по-мое-
му, это не очень разумно.
А мама, подумав, добавляет:
— Если бы нас застрелили канадские по-
граничники, то наша безумная одиссея закон-
чилась бы вполне логично.
— На канадской границе не стреляют, —
вставляю я.
— На любой границе стреляют, — возра-
жает дедушка. — Страна, которая не охраняет
свои границы, сама себя не уважает.
Прежде чем отец успевает что-то отве-
тить, Людмила внезапно выхватывает отку-
382

IX. Читатель-нелегал
да-то листок бумаги, исписанный синей пас-
той.
— Да, совсем забыла, мы же письмо от
Алекса из Мадди-Корнер1 получили. Я как раз
вам хотела прочитать.
Мадди-Корнер — местечко у подножия
Аппалачей в Северной Каролине. Алекс уже
две недели там, в лагере для новобранцев.
«Дорогие родители, дорогой дедушка! —на-
чинает Людмила, а отец тем временем в изне-
можении опускается на диван рядом с мамой. —
Я уже десять дней прохожу курс молодого бойца.
У меня все окей, так что обо мне не беспокой-
тесь. Довольствие что надо, товарищи — хоро-
шие парни, офицеры — джентльмены. Спим мы в
казарме в общей спальне на пятьдесят человек.
Это воспитывает чувство общности и взаимо-
уважение. Компания у нас подобралась разно-
шерстная. Дуайт, например, из семьи бизнесмена,
родом из Сакраменто, из Калифорнии, колледж
окончил. А Боб, парень из Айдахо, ни читать, ни
писать не умеет, а когда мы рассказываем анек-
доты, чаще всего ни фига не понимает. Правда,
поначалу у меня с некоторыми проблемы были.
Один меня даже обругал "коммунистом черто-
вым ", а все потому, что я из России. Я попытал-
ся ему втолковать, что я противник режима и
1 Говорящее название, «грязная дыра» (англ.).
383

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
эмигрант, но он таких слов не знал. Но скоро
меня оставили в покое, потому что меня взял
под свое покровительство наш инструктор, сер-
жант Бромли. "Слушайте, задницы, — объявил
он, — этот Фишлер — русский еврей. У меня
среди новобранцев еще никогда еврея не было,
тем более из России. Кто его хоть пальцем тро-
нет, будет иметь дело со мной ". Я вообще здесь,
в лагере, что-то вроде знаменитости. Даже на-
чальник КМ Б, генерал Томас Арнольд, на первом
же построении специально пожал мне руку и
произнес: "Думаю, вы больше, чем кто-либо из
новобранцев понимаете, что Россия — империя
зла. Убежден, вы станете хорошим солдатом ".
Я страшно гордился, ну как же, генерал лично
меня похвалил.
Распорядок, конечно, суровый. В шесть
подъем, на завтрак отводится десять минут,
чтобы в туалет сходить — тридцать секунд.
Потом утренняя пробежка, пять миль, потом
подготовка с оружием, стрельбы, рукопашный
бой. Больше ничего сказать не могу — военная
тайна, сами понимаете. В двенадцать обед, по-
том теоретические занятия в аудиториях, изу-
чение тактики ведения боя. В семь ужин, потом
мы свободны. Ну, еще форму в порядок приводим,
автоматы. По вечерам в карты играем или бол-
таем, если еще остаются силы. Но вообще ко
всему этому быстро привыкаешь. А самые слож-
384

IX. Читатель-нелегал
ные испытания у нас еще впереди. Через месяц —
прыжки с парашютом, а в конце КМБ — учеб-
ная газовая атака. Тогда нас всех загонят в га-
зовую камеру...»
Людмила откладывает письмо и вытирает
глаза бумажным платочком.
— Бедный мальчик, — рыдает она. — Бед-
ный мальчик!
Пятого октября восемьдесят первого года
нам с родителями ровно в семь утра предстоит
явиться в приемную Иммиграционной служ-
бы. Нас «возьмут под стражу», как это называ-
ется в официальных бумагах, доставят в аэро-
порт и посадят в самолет, вылетающий в Авст-
рию. Мы уже собрали вещи, Людмила уже
приготовила нам в дорогу домашний пирог, бу-
терброды с маслом, сыром, колбасой и джемом
и прочувствованную напутственную речь. На-
тан предложил маме денег, но она отказалась.
— Этого еще не хватало, — возмутилась
она. — Богач какой выискался. Это мы тебе
должны, мы же у тебя на шее столько висели.
Я уже попрощался со своим приятелем
Володей и с одноклассниками. Кроме Фишле-
ров, никто не знает, что меня высылают, — все
думают, что мы переезжаем в Филадельфию.
Я им из Вены напишу и вот тогда скажу всю
правду.
385

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
Бостон и Бруклайн уже отошли в про-
шлое, я в последний раз побродил по нашему
кварталу, сказал «до свидания» любимым ули-
цам, местечкам, домам.
Вечером четвертого октября я последний
раз прихожу в Бостонскую Публичную биб-
лиотеку — вернуть книги.
На улице холодно. Это уже не бабье лето,
когда разноцветные деревья выделяются на
безоблачном голубом небе. А тут еще вдруг
припускает ливень, и я напоследок не смогу
поглазеть на фасад библиотеки и на застыв-
ших в мраморе гениев американской литера-
туры. Очки запотели, мир исказился, все стало
каким-то нечетким, смазанным.
В зале я, осторожно ступая, направляюсь
к табличке с надписью «Выдача книг».
— А вот и наша миссис Томпсон, — раз-
дается голос миссис Райан.
— А она для своего возраста хорошо сохра-
нилась, — доносится голос миссис Кардуччи.
— Родилась в тысяча восемьсот девяносто
девятом году, а на вид не старше пятнадцати-
летнего паренька. Интересно, где это она лиф-
тинг делает, — добавляет голос миссис Фри-
мен.
— А может, она знает секрет какого-ни-
будь особенного крема или лосьона на травах.
386

IX. Читатель-нелегал
Я бы тоже не отказалась, — вторит миссис
Райан.
Я снимаю очки, судорожно протираю по-
лой рубашки и снова надеваю. Свет неоновых
ламп распадается на множество остреньких
иголочек. Лица библиотекарш расплываются,
потом снова обретают четкие контуры. Я со-
вершенно растерялся, чувствую только, что
надвигается что-то страшное. Желудок сводит
судорогой.
— Что, испугался, а? — с иронией, как и
прежде, спрашивает миссис Райан. — Сейчас
я тебе объясню, в чем дело. Мы недавно про-
водили обычную ежегодную проверку и све-
рили на всякий случай персональные данные
всех новых читателей...
Если я чего-то не ожидал в этот день, так
это такой вот засады. Во рту у меня мгновенно
пересыхает. Бесформенная, распухшая масса,
которая всего секунду назад была моим язы-
ком, приклеивается к зубам. Значит, обман
раскрылся, и теперь я попаду в тюрьму, а там
уже изголодавшиеся уголовники сладостраст-
но ждут моей задницы. Это расплата за то, что
мне так везло до сих пор, не иначе. Больше го-
да прожил в Америке, и меня ни разу не огра-
били и не избили. Да и нищенская участь не-
легала меня обошла... Но, как обычно говорит
387

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
мама, «в жизни за все надо платить. За все,
всегда, при любых обстоятельствах...»
— ...и выяснили, что ты указал неправиль-
ный номер социального страхования. Мы тог-
да еще удивлялись, что ты его так быстро наи-
зусть выучил.
— Ведь ты же, — подхватывает миссис
Кардуччи, — не миссис Сьюзан Томпсон, год
рождения — тысяча восемьсот девяносто де-
вятый, место рождения — Батон-Руж, Луизиа-
на, место жительства — Оклахома-Сити, му-
латка, мать пятерых детей. Ведь правда же, это
не ты?
— Н... н... нет, — заикаясь, мямлю я.
— Такими вещами не шутят, а то нажи-
вешь себе неприятности, — провозглашает
миссис Райан, и вот они уже смеются, все
три, а за ними разражается взрывом хохота
и длинная очередь, образовавшаяся за моей
спиной.
— В следующий раз принеси свою карту
социального страхования! — Миссис Райан
тщетно пытается придать своему голосу необ-
ходимую строгость. — Вот чистый формуляр,
заполни потом. И скажи родителям, чтобы
подписали. Все понятно?
Я складываю листок бумаги и запихиваю
в карман куртки.
388

IX. Читатель-нелегал
— А как побледнел-то, бедняга, — жалеет
меня миссис Фримен. — Уж верно решил, что
мы его сейчас съедим с потрохами.
Новый взрыв хохота. Я кладу книги на
стол, торопливо, заикаясь, бормочу что-то на
прощанье и кидаюсь к двери. «Скорей отсю-
да, — проносится у меня в голове, — пока они
не передумали!»
— Ты сегодня ничего не берешь?
— Нет-нет, спасибо, в следующий раз.
Я уже у входа.
— И не забудь, — кричит мне вслед мис-
сис Райан, — в следующий раз карту социаль-
ного страхования принеси, старушка из Окла-
хомы!
— Само собой! — кричу я в ответ. — В сле-
дующий раз непременно принесу!

X. Переэкзаменовка
Двое чиновников в венском аэропорту Шве-
хат поставили нам в паспорта печати, провели
через зону таможенного контроля, и вот мы
на свободе.
— Я тоже в Америке бывал, — сказал тот,
что постарше. — В Нью-Йорке.
Он несколько раз задумчиво пролистал
паспорт отца.
— Но в Вене лучше, — присовокупил он
через секунду.
— С Веной ни один город не сравнится, —
согласился второй.
— А на что вы вообще в Америке рассчи-
тывали без документов? — осведомился стар-
ший. — Как вы себе это представляли?
Мама выдала какую-то заученную чушь.
А я так устал и так хотел спать. Просто
спать, чтобы ни о чем больше не надо было
думать. Чтобы ни о чем не надо было гово-
рить. Чтобы ничего не надо было объяснять.
390

X. Переэкзаменовка
Когда мы прилетели в Вену, наши сбере-
жения составляли примерно три тысячи шил-
лингов. Из аэропорта мы поехали автобусом
на Западный вокзал, оставили четыре чемода-
на и два рюкзака в камере хранения и отпра-
вились в город.
Был погожий осенний день. Солнечные
лучи играли на оконных стеклах и свер-
кающих витринах. Свет избавил серые дома,
угрюмые фасады которых только изредка
оживляли балконы и террасы, от их всегдаш-
него мрачного облика. Мимо меня с веселыми
звонками проносились трамваи. Встречные
прохожие были одеты по-летнему, смеялись,
громко переговаривались, как ни в чем не бы-
вало, шли по своим делам. Так радушно Вена
меня еще никогда не встречала. Все это похо-
дило на сон, и я решил, что Вена надо мной
просто издевается.
Мы нашли маленький отельчик неподале-
ку от улицы Мариахильферштрасе. «Номер
стоит четыреста двадцать пять шиллингов в
сутки», — сообщили нам. Значит, мы могли
подсчитать, надолго ли хватит нам денег.
Родители позвонили венским знакомым.
— Я же вас с самого начала предупрежда-
ла, — заявила мамина подруга Рита. — Это
надо же, без визы в США! Чистое безумие! Вот
будет вам урок на всю жизнь.
391

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
Но, помолчав, добавила:
— Я все равно рада, что вы вернулись.
— В конце концов, — заключила Рита,
когда мы навестили ее несколько дней спус-
тя, — неважно, где ты живешь. Важно иметь
четверых-пятерых верных друзей. А их везде
можно найти.
— Вот только в жизни приходится иметь
дело не с одними друзьями, — ответила мама.
В первый же день поздно вечером кто-то
громко постучал в дверь нашего номера. Ока-
залось, что это портье. Он просит извинения,
но он, видите ли, ошибся. Номер стоит не че-
тыреста двадцать пять, а пятьсот двадцать пять
шиллингов. Отец стал возмущаться, закричал,
попытался что-то доказать, мучительно по-
дыскивая слова. В этой мешанине немецкого,
английского и русского, донельзя ломаной,
невозможно было разобрать ни слова. Портье,
иностранец, говоривший по-немецки с силь-
ным акцентом, с плохо скрываемым отвраще-
нием смерил отца взглядом.
— Я вас не понимаю, — процедил он.
— Больше условленной цены мы вам не
заплатим, придется вам с этим смириться, — пе-
ревел я отца. — Эта цена значится внизу у входа.
— Платите или выметайтесь! — сухо поды-
тожил портье, а потом повторил по-английски.
392

X. Переэкзаменовка
На следующий день мы переехали к друзь-
ям, супружеской паре, которая жила во Втором
районе Вены. Муж, бывший мамин коллега,
узнал, что скоро у них в доме освобождается
маленькая квартирка и что просят за нее недо-
рого, две тысячи пятьсот шиллингов в месяц.
Нам снова повезло.
В тот же вечер родители решили со мной по-
говорить, «чтобы прояснить некоторые вещи».
Отец провозгласил, что сделал все, чтобы
обеспечить мое будущее. Всю свою жизнь он
руководствовался нравственными принципа-
ми. Он идеалист, ему чуждо стремление к мел-
ким мещанским радостям. Его никогда не
привлекала возможность сделать карьеру или
нажить богатство. Он так и не сумел найти на
Западе работу, соответствующую его уровню
образования, но это нимало его не печалит.
Мама молча улыбалась.
Он решил эмигрировать из Советского
Союза, уверял отец, чтобы я никогда в жизни
не столкнулся с проявлениями антисемитиз-
ма, выпавшими на его долю и терзавшими его
изо дня в день. Он уехал из Израиля, чтобы я
мог жить в мире и в безопасности. Он уехал из
Австрии, ибо в каждом пожилом прохожем ему
виделся убийца его бабушки и его многочис-
ленных родственников, погибших во время
фашистской оккупации. Почему он должен
393

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
подвергать меня тяжкому испытанию и обре-
кать на жизнь в стране, над которой тяготеет
бремя ужасного прошлого? Австрийские ев-
реи, те хоть знают, за что терпят эти муки.
В конце концов, здесь их дом, хотя некоторые
их соотечественники-неевреи с этим не со-
гласны. А мы ведь не только евреи, но и ино-
странцы, и потому здесь вдвойне чужие. Даже
местные евреи не признают в нас равных.
Представителем меньшинства и так быть по-
гано, а уж меньшинства внутри меньшинства?
Отец напомнил мне о своих тщетных по-
пытках получить визу или разрешение на
въезд в Нидерланды, Норвегию, Бельгию, Ве-
ликобританию, Австралию и многие другие
страны. Он-то думал, что все американские
граждане когда-то были иммигрантами. Но
тем быстрее иммигрант становился граждани-
ном. Не тут-то было. Не его вина в том, что
нас выслали из Америки. Причина — в злосча-
стном стечении обстоятельств, в тупости и
косности бюрократов, в политике, направлен-
ной на ограничение иммиграции...
Я молчал и ждал, когда же лекция кончит-
ся. Все эти доводы я уже знал наизусть по бес-
численным подобным нотациям в прошлом.
Отец увлеченно развивал свои идеи, глядя в
пол, быстро, громко, взволнованно, как будто
защищал свои взгляды перед лицом вообра-
394

X. Переэкзаменовка
жаемого оппонента, и то и дело отирал полот-
няным платком пот со лба.
Он что, считает, что мы должны разделять
его мнения, удивлялась мама.
— Вот он вечно так, сначала головой о
стенку бьется, — язвит мама, — и не раз,
не два, не три, и только потом нехотя призна-
ет, что набил шишки, и согласится, что стенка
как стояла, так и стоит. А поискать дверь и
не думает.
— Может, мама твоя и права. Вот вырас-
тешь и добьешься большего, будешь не чета
мне, — говорит отец. — Я убежден, что ты
не останешься в Австрии. Нам с мамой уез-
жать уже не по силам, мы уже старые. Куда
нам теперь странствовать... Тебе тоже здесь
будет нелегко, ведь придется жить бок о бок с
детьми и внуками нацистов, а многие из них
разделяют убеждения своих отцов и дедов. Вот
сам увидишь.
— Знаешь, — откликаюсь я, — «русским
идиотом» меня в школе частенько обзывали,
а вот «жидом пархатым» всего раз.
— Пожалуй, лучше бы тебе потом поме-
нять имя. Твое уж очень славянское. Назвался
бы Манфредом или Роландом, глядишь, ско-
рее бы выбился в австрийцы, — посоветовала
мама.
395

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
В ту пору нам на помощь наперебой бро-
сились друзья, Рита предложила маме тысячу
шиллингов. Мама, естественно, отказалась,
объявив, что не хочет пользоваться чужой
щедростью. Чтобы внести квартплату за пер-
вый месяц и залог, маме пришлось сдать в
ломбард свои немногочисленные бусы и коль-
ца, купленные еще в России. Открыв дома су-
мочку, она обнаружила в ней Ритину тысячу
шиллингов.
Другая подруга, приходя в гости, неиз-
менно приносила полные сумки продуктов:
хлеба, масла, колбасы, сыра, молока, консер-
вов. Сколько бы мама ни протестовала, все
было без толку. Прежде чем мама успевала
вернуть это великолепие, мы с отцом уже на-
кидывались на еду.
Вначале мы несколько ночей спали в но-
вой квартире втроем на диванчике, который
оставили бывшие жильцы. Но вскоре уже об-
ставили квартиру подержанной мебелью дру-
зей: как ни странно, все они, точно сговорив-
шись, решили купить новую мебель и таким
образом «избавились» от ненужных вещей.
Друзья нас одевали, друзья снабдили нас
всем, что требуется в домашнем хозяйстве: по-
судой, столовыми приборами, кастрюлями,
сковородками, стиральным порошком, поло-
тенцами, постельным бельем...
396

X. Переэкзаменовка
— Вот до чего дошло, — с горечью вздох-
нула мама, покачала головой и укоризненно
посмотрела на отца. — Живем подаянием.
Я родителям в Союз ни за что об этом писать
не буду. А то они со стыда сгорят.
Отец, который обычно не лез за словом
в карман, на сей раз промолчал.
Через несколько недель мама нашла рабо-
ту в крупной фирме. Потом она по очереди об-
ходила всех друзей и знакомых, пытаясь вер-
нуть им подарки, но, само собой, никто ни-
чего не хотел брать назад.
Отец устроился на склад подсобным рабо-
чим. Его коллег чрезвычайно забавляло, что
они теперь работают вместе с человеком, ко-
торый окончил университет.
— Эй, господин доктор! — дразнили его. —
Давай, тащи скорей ящики. Давай быстрей,
это тебе не теоремы доказывать!
В конце концов, его это разозлило. «Ну
что ж, я вам покажу!» — решил он. Он ведь
тоже когда-то в Союзе, еще в студенческие
годы, на каникулах подрабатывал на фабрике
и справлялся вроде не хуже других. Решив
«показать» этим наглецам, отец стал разгру-
жать ящики так быстро, что другие за ним не
поспевали. Со склада в грузовики. Из грузови-
ков на склад. Из одного конца склада в другой.
397

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
Оттуда опять на улицу. Вверх по полкам. Вниз
по полкам. «Что это вдруг стряслось с нашим
господином доктором? Он что, мировой ре-
корд по переноске ящиков собрался поста-
вить?» — удивленно спрашивали коллеги.
На следующий день отцу стало так плохо,
что пришлось остаться дома. Подскочило дав-
ление, замучила одышка, покалывало сердце.
Вскоре он был вынужден уволиться. И другой
работы после этого не нашел.
Октябрьским утром, спустя неделю после
нашего возвращения в Австрию, мы с мамой
шли по Аугартену в мою старую школу. Дирек-
тор принял нас у себя в кабинете, внимательно
изучил мой табель за четвертый класс, кото-
рый я закончил полтора года назад в Австрии,
и оценки из американской средней школы.
— Юношу надо бы определить в пятый
класс, — решил он. — Мы не признаем амери-
канские табели.
— Как? Он что, должен потерять целый
год? — воскликнула мама. — Об этом и речи
быть не может.
Директор удивленно вскинул глаза. На его
упитанном румяном лице отчетливо читалось
неудовольствие.
— Он не один такой, — продолжал он. —
Кроме второгодников, в пятом классе учатся
398

X. Переэкзаменовка
многие его ровесники, просто потому, что поз-
же пошли в школу. Год — не такая уж страш-
ная потеря.
— Я хочу, чтобы он пошел в шестой
класс, — не сдавалась мама.
— Как скажете, — согласился директор,
пожав плечами. — Но тогда ему в течение года
придется сдать экзамены за пятый класс по
всем предметам, а по основным даже два —
письменный и устный.
Сердце у меня ушло в пятки. Я боязливо
покосился на маму. Но она явно не собира-
лась отступаться от своей идеи. Я под столом
схватил ее за руку. «Пощади, — хотел сказать
я, — пожалуйста, не надо, не взваливай на
меня это!»
— А если не сдаст, потеряет два года, —
пригрозил директор.
— Мой сын, — заверила мама, — ни одно-
го года не потеряет.
Потом она обратилась ко мне по-русски:
— Решать тебе, само собой. Если хочешь
пойти в пятый класс, я не стану возражать. Но
я убеждена, что тебе это испытание по силам.
Если бы ты пошел в шестой класс, я бы тобой
гордилась. До сих пор у нас в семье второгод-
ников не было. Мы все закончили школу во-
время: и я, и отец, и тети твои, и дяди, и ба-
бушка с дедушкой.
399

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
Мне оставалось только капитулировать.
Отныне распорядок дня у меня был такой:
я просыпался в шесть или в половине седьмо-
го, с часик зубрил что-нибудь, лежа в постели,
завтракал и шел в школу. На переменках опять
зубрил. После обеда позволял себе полчасика
отдохнуть — либо почитать, либо пройтись по
Аугартену. Потом делал уроки, потом гото-
вился к переэкзаменовке. Ужинал в семь или
в половине восьмого. Потом опять зубрил до
десяти, потом полчасика читал и ложился
спать. По воскресеньям вставал попозже, но
чаще всего целый день зубрил.
Чтобы меня не соблазнять, родители ре-
шили пока не покупать телевизор. Ну, чтобы
меня не отвлекать. Мне разрешалось только
слушать радио. Ламповый приемник, монстр
пятьдесят девятого года выпуска, который по-
дарила одна мамина знакомая. Я часами пы-
тался разгадать тайну мнимых чисел или вни-
кал в законы механики, а тем временем из ди-
намика у меня над ухом, под аккомпанемент
легкого потрескиванья, доносилось: «Lost in
Cambodia-a-a, ohohohohohohoohoho» или «In
the jungle, the mighty jungle, the lion sleeps
tonight...»
Я зубрил как одержимый. Я с головой
ушел в зубрежку и перестал ощущать уста-
лость и голод, температуру и недомогания.
400

X. Переэкзаменовка
Меня совершенно не заботило, что теперь ча-
сто болит спина и что пришлось заказать очки
посильнее. Я даже не замечал, как день сменя-
ется ночью. Наши окна выходили в узенький,
метров пять шириной, внутренний дворик,
так что перед глазами у меня маячила задняя
стена соседнего дома. Высунувшись из окна и
мучительно вглядываясь в клочок неба на-
верху, там, где почти соприкасались крыши,
я мог около полудня различить солнце. Садясь
за письменный стол, я каждый раз включал
настольную лампу и таким образом прочно
отгораживался от внешнего мира.
Учителя восхищались моим мужеством и
усердием и особо мне жизнь на переэкзаме-
новках усложнять не стали. Одноклассники
следили за моими подвигами со смешанными
чувствами — то изумлялись и восхищались:
«Вот это да, ну, ты даешь!», то открыто выра-
жали «зубриле» свое презрение. Только в ан-
глийском я с самого начала был безоговороч-
но признан «спецом». Перед уроками англий-
ского ко мне наперебой подлизывались, ведь я
с готовностью проверял домашние задания.
А вообще у меня особо и времени не было
связываться с одноклассниками. Только два
раза с ними ссорился. Высокий толстяк, под-
стриженный ежиком, который мечтал стать
офицером, однажды сказал, что нападение
401

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
Гитлера на Россию было превентивной мерой,
а Красная армия совершила больше военных
преступлений, чем Вермахт. Я с ним целую
перемену проспорил, пока он наконец не мах-
нул рукой:
— Чего с тобой спорить, русский, ты упря-
мый как осел. С тобой разговаривать невоз-
можно. Зубри-ка ты лучше, готовься к своим
экзаменам.
Потом он подумал и через минуту добавил:
— А кроме того, ты же еврей. Ты о таких
вещах объективно судить не можешь.
И на всякий случай, чтобы избежать недо-
разумений, поспешил заверить:
— Я это понимаю, конечно, после всего,
что фашисты с евреями сделали. Но это эс-
эсовцы, простой немецкий солдат ни в каких
преступлениях не повинен.
В другой раз спор разгорелся по поводу
того, правда ли, что русские солдаты во время
войны в Вене пили из унитазов. Я пытался
возражать, но мне велели заткнуться:
— Слушай, что ты все вечно на свой счет
принимаешь, — дразнили они меня. — Кста-
ти, а латынь тебе зубрить не пора? Мы же тебя
отвлекаем.
За этим последовал взрыв хохота.
Я и правда принялся учить латинские сло-
ва, но мне ужасно хотелось отложить учебник,
402

X. Переэкзаменовка
подойти к ним и сказать, что я не такой, как
они думают, что вся эта зубрежка — недоразу-
мение, несчастливое стечение обстоятельств,
что все это из-за маминого честолюбия, что
она бы с ума сошла, если бы я на второй год
остался, что это она мне то и дело внушает,
мол, я иностранец и еврей, и потому дол-
жен быть умнее всех, прилежнее всех, лучше
всех.
Конечно, одноклассникам я бы ничего
подобного рассказать не смог, не хватило бы
духу. Зато про американских чиновников и
про то, как они с нами поступили, — пожалуй-
ста, сколько угодно. И про письма, которые
я месяцами переводил родителям с русского
на английский, и про бесконечные хождения
по ведомствам и учреждениям, и про то, как
подвизался в роли устного переводчика на
бесконечных собеседованиях, и про жизнь не-
легального иммигранта в якобы самой демо-
кратичной, свободной стране, и про то, ка-
ково это — все время быть настороже: того
и гляди вышлют. Если бы я только смог найти
нужные слова, я рассказал бы им, как слива-
ются, перетекают друг в друга воспоминания,
картины и образы, как становятся неотли-
чимыми, как постепенно бледнеют в памяти,
оставляя только чувство какой-то бесприют-
ности, неприкаянности. Вот об этой-то бес-
403

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
приютности, неприкаянности я бы хотел с
ними поговорить.
Но я осознавал, что это невозможно. Мои
одноклассники интересовались бодибилдин-
гом, футболом, машинами, дискотеками, поп-
музыкой и техническими характеристиками
новых стереоустановок. А я в этом совершен-
но не разбирался.
Ученикам и учителям я поведал, что мы яко-
бы целый год провели в США, так как отец, —
к сожалению, безуспешно — искал русское
эмигрантское издательство, которое согласи-
лось бы выпустить его книгу. Как вспомню, что
мне тогда поверили, — до сих пор удивляюсь.
— Ну, если кто-то может позволить себе
такую роскошь и просто так на год уехать в
Америку... Что ж... — с ухмылкой прокоммен-
тировал мой учитель географии. — Мне это не
по карману.
Отныне я стал стесняться. Стесняться, что
наврал про Америку, как меня учили родите-
ли; стесняться, что торчу тут перед всем клас-
сом как богатенький маменькин сынок; стес-
няться, что не в силах сказать правду, хотя и
хочу сказать. А если бы я и сказал правду, то не
знал бы, куда деться от неловкости: ведь полу-
чилось бы, что я вымаливаю у одноклассников
сострадание, сочувствие.
404

X. Переэкзаменовка
Однажды я решил ни с кем больше не раз-
говаривать. Отныне я только отвечал на не-
посредственно обращенные ко мне вопросы.
Ведь раньше одноклассники меня часто вы-
смеивали. За то, что отвечал невпопад. За то,
что кое-как, косноязычно, пытался рассказать
им что-то, чего они не хотели слушать и не
могли понять. За то, что я зубрила. За книги на
иностранных языках, которые я читал на пе-
ременках. За старые штаны, стоптанные бо-
тинки и дешевые рубашки. Итак, я решил ни
на кого больше не обращать внимания и мол-
чать, окружив себя аурой таинственности и
недоступности. По крайней мере, мне так ка-
залось. Когда я жаловался родителям на одно-
классников, в ответ слышал одно и то же: «Не
связывайся с этими дураками. Ты же умнее,
одареннее и взрослее. Думай о своем будущем.
Думай об экзаменах».
Я думал об экзаменах и молчал.
От непрерывной зубрежки мои воспоми-
нания о России, Америке, Италии, Израиле,
Нидерландах и прочих странах, где я успел по-
бывать, как-то померкли, отступив под натис-
ком букв и дат, логарифмов и склонений. Уче-
ба вытеснила куда-то на дно сознания память
о ночных перелетах и переездах и притупила
тоску по новому, лучшему миру. Этот новый,
лучший мир всегда оставался недосягаем, был
405

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
сокрыт где-то далеко-далеко. Сколько я себя
помню, родители все время только о нем и го-
ворили. Вот там и была моя родина, там меня
и ждала свобода от унылых будней. Впрочем,
этот далекий мир, как древнюю Атлантиду,
поглотила пучина.
Счастливую страну я нашел в далеком
прошлом, в Древней Греции, в классических
Афинах. Еврейством, Россией и Америкой я
был сыт по горло.
В семнадцать лет я уже прочел целую кучу
книг о греческой истории, а еще Фукидида,
Геродота, Плутарха, Платона и Аристотеля,
драмы Эсхила, Софокла, Еврипида и Аристо-
фана, главные труды досократиков, стоиков и
эпикурейцев и, конечно, «Илиаду» и «Одис-
сею» Гомера. Раз в две недели, не реже, я хо-
дил в городскую библиотеку за новыми книга-
ми по античности.
Я всегда воображал себя афинским граж-
данином, прогуливающимся в портиках и ве-
дущим с друзьями ученые беседы о политике,
философии и последних театральных поста-
новках. Мои одноклассники играли в моих
мечтах роль покорных, преданных мне рабов.
Учителя — вольноотпущенники, стоящие на
низшей ступени социальной иерархии — дают
мне частные уроки и смотрят на меня с благо-
говением, как на высшее существо. Пройдет
406

X. Переэкзаменовка
всего несколько лет, и я поведу войско на Пе-
лопоннесскую войну и вернусь победителем,
прославленным героем. Я решил выучить древ-
негреческий и замечать скучную окружающую
реальность, только когда это неизбежно. В мыс-
лях я отныне буду вести жизнь богатого грека.
Каждое утро я приносил воображаемую
жертву перед домашним алтарем Афины Пал-
лады. Потом шел в школу — разумеется, не в
гимназию, а в гимнасий, — где мне предстояло
участвовать в спортивных состязаниях с дру-
гими молодыми аристократами и беседовать о
поэмах Гомера. Оградой Аугартена, мимо ко-
торой я каждый день брел в школу, в действи-
тельности были обнесены древние Афины.
Два года подряд бродил я по улицам гре-
ческой столицы, посещал Акрополь, порт Пи-
рей, затевал философские диспуты с Софок-
лом о природе человеческой души, о доброде-
тели и о характере, вместе с Платоном основал
философскую Академию, дал рекомендацию
своему другу Аристотелю, уехавшему в холод-
ную и негостеприимную Македонию, где ему
суждено было воспитывать царского сына
Александра, и получил от македонского царя
Филиппа благодарственное послание. Я под-
нимался на Александрийский маяк, нена-
долго заезжал в Карфаген, вместе с Алкивиа-
дом осаждал Сиракузы и, наконец, выбрал
407

Владимир Всртлиб. Остановки в пути
путь стоика. Мужественно переносил я пре-
вратности судьбы, будь то плохие отметки, на-
смешки одноклассников, депрессия и присту-
пы ярости, по временам охватывавшие отца,
который чаще всего весь день проводил в по-
стели, мучимый разочарованием: и жизнь не
удалась, и эмиграция радости не принесла...
Но разве все это могло меня опечалить? Я же
был философом и уважаемым гражданином
Афин.
Когда мне исполнилось семнадцать, я
влюбился в одноклассницу. Она ответила на
мои чувства. Я быстренько попрощался с Гре-
цией и вернулся в Австрию.
В марте восемьдесят второго я благо-
получно сдал последний экзамен за пропу-
щенный пятый класс. Материал целого года я
самостоятельно прошел за пять месяцев. В на-
граду отец взял меня с собой в кино. Эроти-
ческий фильм «Калигула и Мессалина» —
именно то, что нужно юноше в моем возрасте,
решил отец. А потом, я ведь и так интересуюсь
античностью. «Дети до шестнадцати лет не до-
пускаются» — значилось на афише. Но биле-
тер меня и взглядом не удостоил. Вид у меня
для своих лет был вполне взрослый.
На экране римляне и римлянки совокуп-
лялись среди античных ваз, под пальмами в
408

X. Переэкзаменовка
просторных перистилях, на морском побере-
жье или в роскошных спальнях, на фоне пыш-
ных парчовых драпировок и вычурных золо-
тых и серебряных украшений. Стены были
сплошь покрыты яркими фресками, изобра-
жавшими эротические сцены. Американский
режиссер явно предварительно изучил фото-
графии с раскопок Помпеи и Геркуланума.
Экзотический антураж составляли евнухи, ра-
быни и гладиаторы. Само собой, не обошлось
без весталок и первых христиан. Озвучивав-
шие фильм немецкие актеры все как один го-
ворили с невыносимым акцентом: римляне,
вероятно, побывали на стажировке у герман-
цев. В Дюссельдорфе, в Мёнхенгладбахе или в
Гельзенкирхене. «Ах, Порция. Солнце уже
взошло. Клянусь Юпитером и Юноной, се-
годня я опять умираю от желания. Мне нужен
мужчина. Поднимусь-ка я наверх и надену
свою лучшую тунику. А потом схожу на Фо-
рум, поищу Тиберия».
Римлянки и римляне издавали стоны.
Публика в кинозале, не сводя с них глаз, сла-
дострастно вздыхала. Глаза у отца блестели.
Он так и впился в экран, не скрывая алчной
ухмылки. Но мне все это скоро надоело. В мо-
их фантазиях и эротических сновидениях секс
возбуждал куда острее, чем все эти потные, мо-
нотонно движущиеся тела, совокупляющиеся
409

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
в одних и тех же позах. В ящике письменного
стола у меня была спрятана фотография жен-
щины в длинном узком платье с разрезом,
сквозь который виднелись дразнящие, соблаз-
нительные колени и бедра. Мысленно раз-
девать эту женщину было куда приятнее, чем
разглядывать римлянок, которых играли аме-
риканки, которых озвучивали немки. К тому
же я заметил, что у пожилых римлян были
сплошь белоснежные зубы, а ведь зубных вра-
чей в ту пору, как я совершенно точно знал,
еще не существовало.
— Ну что, сын, — заключил отец после
просмотра. — Теперь ты имеешь представле-
ние о том, что такое секс.
Я заверил отца, что фильм мне очень по-
нравился. Не хотел его разочаровывать.

XI. Рита и ее отец
Я набираю Ритин номер, она почти сразу под-
нимает трубку, и я слышу ее голос: «Алло?»
Но не успеваю я сказать: «Рита, привет!» —
как в трубке раздаются гудки «занято». На не-
сколько секунд я ошеломленно замираю с
трубкой в руке.
— Бросила трубку, — сообщаю я родите-
лям, снова входя в гостиную.
Родители и бабушка, которая приехала в
гости из Союза, изумленно вскидывают на
меня глаза. И тут звонит телефон.
Рита плачет.
— Рита? Рита, да что случилось? Почему
ты трубку бросила? И почему вы с отцом не
пришли?
— Отец... Отец...
— Что с ним?
Рита снова начинает рыдать.
— Да не молчи ты! В чем дело? Сказать
маме, чтобы к тебе приехала?
411

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
— Он в больнице, — произносит Рита уби-
тым голосом.
Через несколько минут мама отправляется
к Рите. Мы с отцом пытаемся успокоить ба-
бушку. Ритин отец — друг бабушкиной юно-
сти, дальний родственник, они родились и
выросли в одном еврейском местечке. Бабуш-
ка с ним целую вечность не виделась, с двад-
цать шестого года, когда она в поисках при-
зрачной лучшей жизни подалась из своего бе-
лорусского захолустья в большой город —
переехала в Ленинград.
— За две тысячи километров притащи-
лась, — причитает бабушка, — все, чтобы Мен-
деля повидать, и — на тебе. Он сорок лет меня
в каждом письме уверял, что чувствует себя
хорошо. Концлагерь пережил. И в тот самый
день, когда мы свидеться должны — раз! —
и попадает в больницу.
— Да не беспокойся! — увещевает отец. —
Рита же паникерша известная, вечно преуве-
личивает. Ничего страшного.
Отец явно раздражен. Он Риту терпеть не
может. Но кто знает, вдруг дело не в Рите, а в
том, что он всего лишь озабочен, устал, утом-
лен. Я же понимаю, что бабушкин приезд по-
ложил конец его приятной апатии. А тут вот
вам, пожалуйста: принимай гостей, гуляй с
ними, город им показывай. Где уж тут на ди-
412

XI. Рита и ее отец
ван с книжечкой улечься или телевизор по-
смотреть.
Бабушка бубнит то же, что и час назад, и
накануне, все уши прожужжала: они-де с Ри-
тиным отцом не виделись шестьдесят пять
лет, и опять вспоминает двадцать первый год,
когда Польшу и Советскую Россию разделили
границей по речке, что протекала через их го-
родок: все, речку теперь не перейдешь. Ста-
ренький деревянный мостик в центре городка
с обоих концов обнесли тройным заграждени-
ем из колючей проволоки. Возле наспех ско-
лоченной посреди моста будки заступили на
пост пограничники. Дома, что стояли у самой
реки, быстренько расселили. Мендель в ту
пору был совсем мальчишка, да и она — юная
девица. Семья Менделя оказалась на поль-
ской стороне.
В начале двадцатых жителям советской и
польской частей города в строго определенное
время разрешалось встречаться на мосту, «Со-
ветские» и «польские» делились новостями,
стоя у пограничного шлагбаума. Избранным в
виде особой милости, по специальному разре-
шению, дозволялось уединяться в погранич-
ной будке. Там, под бдительным взором двух
пограничников — польского и красноармей-
ца, можно было даже поцеловаться, украдкой,
конечно. Потом правила ужесточили, о до-
413

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
военных вольностях уже никто и мечтать не
смел, а «советским» и «польским» только и
оставалось перекрикиваться, стоя на своих бе-
регах, в хорошую погоду и в безветрие, да так,
что в округе слышала каждая собака:
— Мойше!
— Ривка!
— Поздравляю с прибавлением семейства!
— Как там мишпохе1 поживает?
Или:
— Мазлтов, желаю долгих лет жизни!
Или:
— Как с парнуссе2?
Или:
— У дяди Изика зимой три зуба выпало!
Разговоры на бытовые темы власти еще
кое-как терпели.
И только Шмуль Перельман, председатель
местного совета, изо всех сил, хотя поначалу и
безуспешно, пытался положить конец подоб-
ным «недопустимым контактам со страной
классового врага». Бабушке случайно стало
известно об одной беседе Перельмана с Дави-
дом Бергманом, чекистом из областного цент-
ра. Кто ей передал содержание этого разгово-
ра, она сейчас уж и не помнит. Так или иначе,
Перельман якобы провозгласил:
1 Mischpoche (идиш) — семейство.
2 Parnusse (идиш) — работа (иронически).
414

XI. Рита и ее отец
— Нашим евреям доверять нельзя, они же
сплошь мелкобуржуазного происхождения.
Как волка ни корми, он все в лес смотрит.
Пора ужесточить меры и запретить любые пе-
рекрикивания с «польскими».
А Бергман, старый большевик, якобы ему
ответил:
— Не беспокойтесь, товарищ Перельман,
партия знает, что делает. Вы только помните,
что вы на посту, и не теряйте бдительности.
Кстати, а ведь ваш дядя тоже, говорят, на
польской стороне...
Бабушка несколько раз встречалась с Мен-
делем на мосту. Он тогда ходил в еврейскую
гимназию в близлежащем городке воеводства,
и там не только изучал древнееврейский, но и
постигал премудрости Торы, а она пошла в бе-
лорусскую среднюю школу и сразу запрезира-
ла свой родной идиш.
И что от всего этого в памяти осталось?
Немного, так, клочки, обрывки: вот они пере-
говариваются у шлагбаума, вот быстренько,
пока не разогнали, передают приветы, вот об-
мениваются вестями, понимая, что советский
и польский берег расходятся все дальше. Еще
до того, как бабушка переехала в Ленинград,
семейство Менделя перебралось в Варшаву.
После войны, рассказывает бабушка, она
побывала в своем родном белорусском штет-
ле, который и штетлем-то уже назвать было
415

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
нельзя, потому что большинство евреев унич-
тожили нацисты во время оккупации. Ни ба-
бушкиных родителей, ни дяди с отцовской
стороны, ни двоюродной бабушки с материн-
ской, ни многих других в живых уже не было;
не было в живых даже Перельмана с Бергма-
ном, их еще в тридцать седьмом ликвидирова-
ли как врагов народа. Граница на триста кило-
метров отодвинулась на запад. Вот только ста-
рый деревянный мостик стоял по-прежнему,
и реку теперь можно было свободно пере-
ходить в обоих направлениях. Правда, горо-
док опустел, и некому было особо радоваться
такому трогательному обстоятельству. Дом
Менделя совсем развалился, двери сняли с пе-
тель, мебель растащили, крыша обрушилась.
Мендель к тому времени уже давно находился
в Вене, куда он попал, пережив гетто, Освен-
цим и послевоенные погромы в Польше, и со-
бирался в Палестину, но увидеть Палестину
ему было не суждено...
Мама возвращается поздно вечером. Уста-
ло опускается на диван рядом с бабушкой.
— Рита часа три меня своими сомнениями
и страхами терзала, — сообщает мама, — то
впадала в отчаяние, то твердила о покорности
судьбе, то ее охватывала какая-то нездоровая
жажда деятельности: она все порывалась ехать
416

XI. Рита и ее отец
в Центральную больницу. А она ведь только
утром у отца побывала — он там лежит в реа-
нимации, в тяжелом состоянии.
— Да что с ним такое? — в который раз
спрашивает бабушка. — Несчастный случай?
— Понятия не имею, — говорит мама, по-
жав плечами. — Вы же Риту и без меня знаете.
Она все так усложняет, что сама потом начи-
нает верить, будто на ее долю выпадают
сплошные страдания. Рита наотрез отказалась
говорить, что с ним случилось. Мол, в интере-
сах отца она предпочла бы об этом не распро-
страняться.
— Странно как-то, — удивляется бабуш-
ка. — Нет, тут что-то не так.
— Неужели он пытался покончить с со-
бой? — предполагает отец и смотрит на ба-
бушку, точно она — эксперт и сейчас предста-
вит заключение о психическом состоянии Мен-
деля.
Но бабушка только отмахивается. Какое
там, Мендель же глубоко верующий, а религи-
озный человек на самоубийство никогда не
решится. Неважно, пусть ему даже и плохо,
пусть его мучают воспоминания о гетто и конц-
лагере, пусть ему не дают покоя страхи, мания
преследования — он никогда не покончит с
собой. Нет, тут даже и сомневаться нечего, она
руку готова дать на отсечение.
417

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
— А если его неонацисты избили? — вы-
двигаю предположение я.
То, что его избили неонацисты, представ-
ляется мне наиболее правдоподобным, ведь
Ритин отец всегда ходит в кипе или в шляпе,
до сих пор говорит с акцентом — то ли с
польским, то ли с польско-еврейским. А когда
мне звонит — раз в году, поздравить с днем
рождения, — неизменно здоровается со мной:
«Шалом, рав!» — и меня это каждый раз
страшно веселит. Я ему отвечаю, разумеется,
невпопад:
— Бог в помощь, и вам того же, самый
сердечный шалом! — чтобы тут же спохватить-
ся и добавить:
— Ах, что это я, нельзя же имя Господа
вслух произносить!
— Надо бы тебе лучше религию отцов из-
учить, молодой человек, — упрекает меня
Мендель и журит на смеси идиша и немецко-
го: — Ну посмотри на себя, ну какой из тебя
еврей, если ты здороваешься как функционер
АНП1? Может, тебя ивриту поучить? Давай,
я с тебя и денег не возьму! Иврит — древней-
ший в мире язык, ему уже три тысячи лет!
1 АНП (Австрийская Народная партия) — одна из
крупных политических партий, имеющая консерва-
тивную, христианско-социальную программу.
418

XI. Рита и ее отец
Этим предложением я так и не воспользо-
вался.
Я представляю себе, как этот чудак попада-
ет прямехонько в руки банде неонацистов, как
они выкрикивают ему угрозы, осыпают его
оскорблениями, как он на своей смеси идиша
и немецкого что-то отвечает им с «обезоружи-
вающей наивностью», чем окончательно выво-
дит их из себя. Чем больше он нервничает, тем
чаще переходит на свой родной идиш, хотя не-
мецким владеет в совершенстве. А иногда и со-
знательно говорит на этой смеси языков.
— Его неонацисты избили, точно, — объ-
являю я. — Он же старый, беспомощный. Да,
к евреям в этой стране относятся...
Мама перебивает меня:
— Да ты еще хуже Риты. Смотришь на все,
как она, сквозь еврейские очки. Вы с ней в
любой, самой мелкой обиде видите проявле-
ние антисемитизма. «Ах, вы мне на ногу на-
ступили, антисемит!» «Я двести граммов про-
сила, а вы мне двести пятьдесят взвесили!
Деньги у меня хотите вытянуть, антисемитка!»
Кто знает, может, он попал под машину, или
поскользнулся на банановой кожуре, или упал
с лестницы, а то и с унитаза, вот и повредил
себе что-нибудь!
— Да, это на Менделя похоже! — подхва-
тывает бабушка.
419

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
И поясняет, что он, мол, еще ребенком по
улицам бродил, замечтавшись, как будто сей-
час взлетит и поплывет прямо над островер-
хими крышами и дымовыми трубами бре-
венчатых изб, что он жил в каком-то своем,
волшебном мире и возвращался в скучную
действительность, только когда попадет в вы-
боину от телеги, или поскользнется на льду,
или когда его мама позовет: «Менделе!». Вот
тогда только он встрепенется и ошеломленно
озирается, все понять не может, где он. Он
ведь почти каждый день просыпался в четыре
часа утра, пока родители, братья и сестры еще
спят, зажигал свечку и за книгу. Совсем еще
мальчишка, а уже какой книгочей был, мечта-
тель, не от мира сего.
— А вдруг он в туалете Тору изучал, —
выдвигает гипотезу отец, — до особенно слож-
ного места дошел и свалился — ну, с унитаза
сверзился, и...
— А ну, перестань сейчас же! — кричит
мама из кухни, где она моет посуду. — Терпеть
не могу, когда ты циника изображаешь.
Бабушка, которая отцовского ерничества,
кажется, и не заметила, тем временем продол-
жает:
— Мы часто виделись, пока в двадцать
первом наш городок границей пополам не
разделили...
420

XI. Рита и ее отец
Тут мама бросает полотенце, кидается к ба-
бушке и помогает ей подняться с дивана, а это
не так-то легко. Тяжело дыша, опираясь на мою
руку, бабушка встает, а отец приносит ей палку.
— Мы скоро историю о твоем городке
наизусть знать будем! — сетует мама.
— Правда? — бормочет бабушка. — А я-то
думала, я об этом еще и не рассказывала ни
разу. А вот поди же...
— Тебе спать пора, — увещевает мама,
а отец с облегчением кивает.
На следующий день к нам приходит Рита.
Глаза у нее, просто огромные на осунувшемся
лице, после двух бессонных ночей лихорадоч-
но блестят, под глазами черные круги, щеки
ввалились, подбородок заострился. Одета она
по обычаю ортодоксальных евреек, в темно-
синюю блузу, голубую юбку, голубые туфли,
белые чулки — хотя в синагогу давным-давно
ходить перестала. Блуза застегнута небреж-
но — ткань там и сям топорщится. Когда я это
замечаю, мне становится не по себе, я ведь
знаю ее всегдашнюю педантичную аккурат-
ность. Она между делом сует бабушке коробку
конфет. Бабушка уточняет, что не говорит по-
немецки, только по-русски, по-белорусски и
немного по-польски, как любой житель За-
падного края; ну, и на идише, само собой.
421

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
«По-польски?» — переспрашивает Рита. Да,
понимать-то она понимает, но не говорит, по-
тому что, хотя родители обращались к ней по-
польски, всегда требовали, чтобы она отвеча-
ла на совершенно правильном немецком, ну,
чтобы потом ей было легче в немецкой среде.
— Как Мендель себя чувствует? — спра-
шивает бабушка по-польски, с сильным рус-
ским акцентом.
— Все еще в реанимации, — поясняет
Рита. — Плохо он себя чувствует. Он мне улы-
бался и кивал, но бледный такой, потерял
много крови. В палате, кроме него, еще пятеро
больных, а он лежит прямо у окна. Вчера окно
всю ночь не закрывали. Теперь он еще и каш-
ляет. А простуда для него сейчас смерть. Ну,
я поговорила с медсестрой, принесла коробку
дорогих конфет и еще кое-что в конвертике.
Умоляла, упрашивала, льстила, и медсестра
пообещала переложить отца на другую кро-
вать, как только какая-нибудь освободится.
Подальше от окна.
— А потом, — продолжает Рита, — пошла
к главврачу. У блестящей голубой двери за-
мерла от страха, сунула руку в сумочку, нащу-
пала конверт, взялась было за дверную ручку,
а потом снова остановилась, вытащила из су-
мочки конверт, пересчитала деньги и добави-
422

XI. Рита и ее отец
ла тысячу шиллингов. Лучше перестраховать-
ся. В кабинете всюду экзотические растения,
мягкие черные кожаные кресла. Больницей не
пахнет. Главврач, холеный пожилой госпо-
дин, объявил, что состояние отца тяжелое, как
и следовало ожидать. Потребуется еще одна
операция. И тут я пролепетала: «А не могли бы
вы сами, господин главврач, провести опера-
цию?» И этак медленно, осторожненько по-
двигаю к нему конверт... Главврач поблагода-
рил и спрятал его в ящик письменного стола.
Потом встал, проводил меня до двери, обнял
за плечи и даже «деточкой» назвал, хотя мне
уже за сорок. Уверял, что за отца не стоит бес-
покоиться, в Центральной больнице, мол, для
него сделают все.
И тут бабушка, которой я худо-бедно пе-
ревел Ритину речь, начинает возмущаться:
— Нет, у нас такое немыслимо! — (подра-
зумевая под «у нас» — в Советском Союзе) и
быстренько добавляет, пока никто не успел ее
одернуть:
— Вот у нас врачи взяток не берут. Иногда,
конечно, приходится долго добиваться, чтобы
положили в больницу, но чтобы вот так, врачу
взятку...
— Я люблю отца! Я на все ради него гото-
ва! — защищается Рита.
423

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
А отец гадает, не разумнее было бы пере-
дать главврачу деньги после операции. А то
вот теперь получил куш, и...
Рита его перебивает:
— Откуда вам знать! — кричит она. — Вы и
понятия не имеете, как делаются такие вещи.
Как будто только вчера из России приехали,
как будто в Вене несколько лет и не прожили...
Неужели вам неясно...
Рита разражается рыданиями, мама уво-
дит ее в соседнюю комнату, бросив на нас
строгий взгляд, мол, «что вы к ней, бедняжке,
пристали», и мы умолкаем.
Я провожаю Риту до машины, которую
она ласково называет «жучком». «Жучок» —
темно-зеленый «фольксваген-гольф». Рита
оставила его прямо возле дома, за углом, мет-
рах в ста от подъезда — ближе парковки
нет. В полиэтиленовом пакете у меня каст-
рюлька с фаршированной рыбой, которую
приготовила бабушка и которая предназнача-
лась Рите. Но Рита заявила, что не голодна и
есть фаршированную рыбу не стала. Я неволь-
но вспоминаю, как бабушка стукнула рыбу
молотком, ведь мы ее купили еще живой, вот
она и пришла в себя, спрыгнула со стола, а ба-
бушка в конце концов умоляюще сложила
руки и говорит: «Рыбонька ты моя, ну, усни,
усни, пожалуйста!» И рыба уснула оконча-
тельно.
424

XI. Рита и ее отец
Я ставлю кастрюльку в багажник «жучка»
и, прежде чем Рита успевает сесть за руль, об-
нимаю ее. Помедлив минуту, я собираюсь с
духом и спрашиваю:
— Мне-то ты можешь сказать, я никому
не выдам, честное слово. Что случилось с тво-
им отцом? Что вообще стряслось?
— Да какая разница, — перебивает
Рита. — Нечего рассказывать.
От трамвайной остановки минут десять
пешком, по дорожке, посыпанной гравием, по
скверам во внутренних дворах дешевых домов,
построенных для рабочих между Первой и
Второй мировыми войнами, через маленький
парк, окружающий унылые дома пятидеся-
тых, рядом с которыми уже лет десять как про-
ложили автостраду, отделив ее от квартала
звуконепроницаемой защитной стеной, хотя и
без толку. Домофона у них до сих пор нет.
Поднимаюсь на седьмой этаж и нажимаю на
кнопку старомодного звонка под табличкой
«Рита Грюнфельд».
Прошел месяц. Отец Риты хорошо пере-
нес вторую операцию, выздоравливает, но
пока по-прежнему лежит в больнице.
Рита встречает меня радушно. Она снова
безупречно одета, в квартире все по-прежнему
блестит и сияет, скатерть такая белоснежная,
что глазам больно.
425

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
На столе в гостиной уже стоит чай на кро-
шечной плитке. В маленькой стеклянной ва-
зочке лежат три кусочка кекса. Все это проис-
ходит субботним вечером, солнце играет на
блюдцах венского фарфора и лакированной
бежевой рамке, в которую вставлена давниш-
няя фотография Ритиного отца. Он долгое
время преподавал иврит на отделении иудаи-
ки. Кто-то из его студентов и сделал тогда эту
фотографию.
Когда я познакомился с Ритой — больше
десяти лет тому назад, — она еще соблюдала
шаббат. Если бы все осталось как прежде, мне
бы пришлось самому заваривать чай. Ее отец,
еще реже, чем Рита, совершавший вылазки
«во враждебный мир» из-за спасительных стен
квартиры, не потерпел бы никаких хлопот по
хозяйству в шаббат. Много лет Рита в угоду
отцу притворялась образцовой еврейской де-
вицей, хотя религиозность ее, как она сама
мне рассказывала, давным-давно дала трещи-
ну. Когда ей исполнилось семнадцать, она
зашла в кафе, заказала сэндвич с ветчиной и
сыром, долго собиралась с духом, потом все-
таки его съела и стала ждать, что Господь по-
разит ее молнией, обрушив на голову грешни-
цы неминуемую кару. Но Господь Бог в тот
день был явно чем-то занят.
Пока Рита наливает мне чай, я гляжу и
вспоминаю, что ее отец с возрастом тоже стал
426

XI. Рита и ее отец
шире толковать заповеди. На память приходит
одна сцена из моего детства. Мы с родителями
еще считались гражданами Израиля, и маме
по каким-то загадочным причинам вдруг
срочно потребовалось перевести с иврита ка-
кую-то бумагу. Вот мама и отправилась к Ри-
тиному отцу, который подрабатывал перевод-
чиком с иврита, и взяла меня с собой. Было
это в субботу, а в воскресенье Ритин отец как
назло уезжал.
Мамино появление его не особенно-то об-
радовало. Он удобно устроился на диване
с толстым томом комментариев к Торе, как
и положено богобоязненному образованному
иудею. Помню, он мягко и не без юмора по-
журил маму за невежество в религиозных во-
просах. Тихо и неразборчиво бормоча что-то
на идише и то и дело вздыхая, он отложил
книгу и выпрямился.
— Ну, молодой человек, поди сюда, — по-
звал он меня, погладил по голове и спросил: —
Как жизнь?
— В порядке, — ответил я, и он улыбнул-
ся, кивнул и ткнул пальцем в нижний ящик
письменного стола.
— Выбери там себе кипу, — велел он. —
Хоть в моем доме будь настоящим еврейским
мальчиком.
— Смотри, поаккуратней, а то еще по-
рвешь что-нибудь, — добавила мама.
427

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
— Да что ты, там и рвать-то нечего, — по-
смеиваясь, сказал Ритин отец.
Я не заставил себя упрашивать и начал, не
стесняясь, по одной доставать из ящика кипы,
в том числе с красивой вышивкой. Скоро все
они рядком расположились на письменном
столе, как горбушки. Мама возмутилась, но
Ритин отец нисколько не возражал:
— Да пусть посмотрит! Пусть выберет под-
ходящую. У всякого свой вкус.
Наконец, я выбрал белую кипу с золотым
шитьем.
Пока я с увлечением разглядывал себя в
зеркале, Ритин отец просмотрел бумагу на ив-
рите, вздохнул, взглянул на часы, потом опять
на бумагу, потом опять на часы. Было начало
второго.
— Ладно, что ж, — сказал он. — Конечно,
в субботу работать грех. Но меня ведь не кто-
нибудь, а вы просите, и потом, дело срочное.
Уж Господь мне простит, я надеюсь. В конц-
лагере, разумеется, приходилось работать и по
субботам, но это сравнивать нельзя. Я вам
предлагаю компромисс: бумагу я вам переве-
ду, но не сам буду писать, а вам продиктую.
Сложные слова произнесу по буквам, чтобы
вы не ошиблись. Пишущая машинка в каби-
нете. Когда вы допечатаете, солнце уже зай-
дет, а значит, и суббота кончится. Тогда я под-
пишу перевод и заверю печатью.
428

XI. Рита и ее отец
На прощанье Ритин отец подарил мне кипу.
Я сижу напротив Риты и вспоминаю ее
отца, которого я и знаю-то, собственно гово-
ря, плохо, хотя он — мой дальний родствен-
ник, единственный, которого мои родители
сумели разыскать в Вене.
«Нет, — думаю я, — старика точно анти-
семиты избили. Вот ведь как, пережил гетто,
концлагерь, погромы в Польше, а через мно-
го лет его какие-то подростки измолотили».
Но сейчас, в восемьдесят седьмом, когда феде-
ральным президентом выбрали Вальдхайма1,
неонацисты снова распоясались, да так, что
пару лет назад никто не мог бы себе и пред-
ставить.
И потом, стала бы Рита молчать, если бы
ее отец упал с лестницы, попал под машину
или свалился в открытый люк? «Только явное,
очевидное трудно произнести вслух, особенно
такому человеку, как Рита... Она всегда была
странная, нелюдимая, ее любая мелочь выби-
вала из колеи». Вот как я, неожиданно для
себя, все точно сформулировал, самому нра-
вится... С каждой минутой я все более укреп-
1 Вальдхайм, Курт (1918-2007) — австрийский
политик, в 1972-1981 гг. — генеральный секретарь
ООН, в 1986-1992 гг. — федеральный президент Авст-
рии. Долгие годы скрывал свое нацистское прошлое.
429

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
ляюсь в своих предположениях. Ага, кажется,
я все понял. Пускай теперь кто-нибудь из
моих друзей-неевреев только заикнется, что в
Австрии, мол, нет антисемитизма!
Рита тем временем жалуется, что при-
шлось взять отпуск за свой счет, работать-то
она сейчас просто не в силах, разрывается
между больницей и домом. Все мысли — толь-
ко об отце. Ведь она же всем в жизни обязана
ему, ему, и никому другому, пусть даже у него,
само собой, свои слабости...
— А как же твоя мама? — спрашиваю я.
— Мама была замечательная. Я тяжело пе-
реживала ее смерть. Но до отца с его мудростью
и проницательностью ей было ой как далеко.
Только с отцом она еще с детства могла го-
ворить на серьезные темы, только он оказал на
нее решающее влияние. С каким терпением, с
какой изобретательностью, с каким юмором
отец сумел пробудить в ней интерес к миру.
Он познакомил ее не только с иудаизмом, но и
с еврейской культурой, с еврейскими обычая-
ми, с иудейской этикой и философией. Но
главное — добрее отца просто никого нет на
свете. Теперь пришла пора за все ему воздать
сторицей. Никто, кроме нее, ему не поможет.
Если бы она каждый день не ездила в больницу,
если бы сама за ним не ухаживала, он бы точно
уже умер. У Риты на глазах выступают слезы.
430

XI. Рита и ее отец
— Слушай, но у тебя же брат есть, он тоже
мог бы...
— Ах, да забудь ты о моем брате. Он для
этого совершенно не годится, где ему за от-
цом присматривать, он только все испортит.
В быту он сущее дитя. Нет, нет, уж лучше я все
сама буду делать. А потом, брат вечно в коман-
дировках. И к тому же страшный эгоист.
Господи, какие все жестокие, бессердеч-
ные, как же она во всех разочаровалась. От
подруг не дождаться ничего, кроме утешений
и советов. А вот по дому помочь или в магазин
сходить ни одна не предложила. «Кто бы мне
квартиру убрал, продукты принес, у постели
подежурил. А все только языком треплют».
— А ты просила кого-нибудь? — спраши-
ваю я.
— О таком не просят. Сами должны сооб-
разить. Кстати, ты меня тоже разочаровал.
— Я думал, ты хочешь побыть одна.
— Это все отговорки, подумаешь, нашел
причину. На самом деле просто помогать не
хотел, не хочешь и не будешь, и ищешь себе
оправдания.
Рита умолкает.
— Господи, все сразу на меня обрушилось
в последнее время. Просто земля из-под ног
уходит.
Рита снова умолкает.
431

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
Она ставит на плитку чайник, стелет све-
жую скатерть, потому что на прежней я уже
насажал пятен, поправляет перед зеркалом
прическу, приносит пирожные и шоколад.
Три кусочка кекса я уже давным-давно сло-
пал.
Я сижу напротив Риты и вспоминаю вре-
мя, когда я навещал ее постоянно. Мне тогда
было шестнадцать. Друзей среди ровесников я
не завел. Никто, кроме Риты, не умел слушать.
Она одна воспринимала меня всерьез. «Отец,
брат — вот и все мои родственники, остальные
погибли или умерли, — как-то сказала она
мне. — Я рада, что вы с родителями сюда при-
ехали». Она называла меня племянником.
К Рите я приходил два-три раза в месяц.
Обычно меня ждал чай с пирожными. Ритин
отец редко выходил из своей комнаты, так что
я его почти не видел. Когда я начинал что-ни-
будь рассказывать, она меня почти никогда не
перебивала.
— А вот по словам твоей мамы, все было
совсем не так, — иногда вставляла она. — Ин-
тересно, зачем она терпела все это так долго.
Перед уходом я заставлял ее поклясться,
что она никому, ни единому человеку, даже
своему отцу, не расскажет ни слова.
— Вот придумала тоже, связалась с шест-
надцатилетним, — язвил мой отец.
432

XI. Рита и ее отец
— Ну и чего? Ты что, против? — ворчал я.
— Что ты там ей плетешь, а? — изводил он
меня расспросами. — Наверное все рассказы-
ваешь, какой страшный человек твой папочка.
Это ей только дай послушать, хлебом не кор-
ми. Я же знаю, она меня терпеть не может.
— Мы что, по-твоему, только о тебе и го-
ворим? — огрызался я. — У нас есть темы и по-
интереснее.
— Найди себе кого-нибудь помоложе!
— А может быть, он в нее влюбился, — лу-
каво вставляла мама. — Рита же привлекатель-
ная женщина.
— Бред какой-то! — рычал я и чувствовал,
что краснею.
Я сижу напротив Риты. Она плачет, за-
крыв лицо руками. Я не знаю, как ее утешить,
что сказать, и подозреваю, что сказать мне
в общем-то нечего.
— Господи, я всегда готова была всем по-
мочь, — причитает Рита. — Всем для других
жертвовала. Как только соседка моя, толстуш-
ка маленькая, ну, у нее еще такая страшная
собака, поссорится со своим сожителем, сразу
бежит ко мне. А он ее убьет когда-нибудь, ско-
тина такая. Вот я и выслушиваю ее жалобы,
я ж не могу иначе, она все-таки моя соседка,
как же мне ее бросить. Советую, уговариваю,
433

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
утешаю, пытаюсь убедить, что нечего жить с
этим мерзавцем, который ее колотит.
— Какая ты добрая, — говорю я.
— Добрая? — переспрашивает Рита, не за-
метив моей иронии. — Думаешь, она для меня
хоть пальцем пошевелила, когда мне было
плохо? «Очень сожалею» — и все.
— А я с соседями даже не знакомлюсь.
— Мой отец всегда учил: «Поддерживай
хорошие отношения с соседями, и, может
быть, они тебя спрячут, когда снова нач-
нется».
— Ждем следующего погрома, — бормочу
я, она кивает и, несмотря ни на что, едва за-
метно улыбается.
— Но еще он всегда учил меня никому до
конца не верить. Неизвестно ведь, что они о
тебе на самом деле думают, вдруг замышляют
что против тебя... Отец — стреляный воробей,
он чего только ни насмотрелся в жизни.
— Да здравствует оптимизм! — восклицаю
я, и тут же раскаиваюсь.
Надо было бы мне просто опустить глаза и
промолчать, но уже поздно.
— А если бы ты несколько лет в концлаге-
ре отсидел — что, остался бы оптимистом?
На сей раз я и правда опускаю глаза и
умолкаю.
434

XI. Рита и ее отец
Рита предается бесконечным сетованиям
на то, как страдает ее отец: ну, как же, ведь он
лежит в этой больнице вместе со старыми на-
цистами, ветеранами Вермахта, антисемитами
и всякими гоями. Она все хлопотала, просила,
умоляла, и хоть чего-то добилась, а то бы «эту
старую жидовскую морду» давным-давно из
больницы выкинули. Вот почему она кому
только ни делала подарки — и роскошные,
и поскромнее: и медсестрам, и врачу, и всем
пациентам в палате, и ко всем подольстилась,
даже к девяностолетнему умирающему ста-
рику. Да, в Австрии становится не по себе.
В Германии и то чувствуешь себя как-то уве-
реннее.
Я возражаю. Говорю, что у нее паранойя.
Подумаешь, не сразу обслужили в кафе, дело-
то не в ее «еврейской внешности». Это ж не
причина больше в кафе не ходить. Да, само
собой, знаю, что иногда в трамвае и на улице
можно услышать всякое. Прекрасно знаю, что
за старики сидят в трактирах и как похваляют-
ся своими военными подвигами. И что в Авст-
рии после войны оправдали многих фашис-
тов, тоже знаю.
Конечно, как же иначе.
Я все понимаю.
А Рита возмущается, говорит, она на все
это не может смотреть спокойно. Говорит,
435

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
для евреев грядут тяжкие испытания. Она уже
боится выходить из дому, единственное сред-
ство общения с внешним миром для нее — те-
левизор.
— Вот в том-то все и дело! — торжествую я
и снова завожу речь о паранойе, о том, что
нельзя так преувеличивать, может быть, пото-
му, что ее неисправимый пессимизм мне на-
чинает надоедать, может быть, для того, чтобы
ее как-то спровоцировать, чтобы она наконец
проговорилась и выложила мне все про неона-
цистов, которые избили ее отца.
— По-твоему, я преувеличиваю, по-твое-
му, это все необоснованные страхи, по-твое-
му, у меня паранойя? Может, ты и прав. Но ты
не можешь меня понять. Ты же из России.
Твои родители в концлагерь не попадали. Па-
мять о страданиях — не часть твоего прошло-
го. А у меня все по-другому.
Я догадываюсь, к чему она клонит. Она
мне об этом часто рассказывала.
Когда Рита была маленькой, в квартире ее
родителей регулярно проходили встречи дру-
зей и родственников — все они без'исключе-
ния пережили Холокост. Большинство из них
были родом из Польши и переселились в Ав-
стрию в конце сороковых. Приходила Ритина
тетя Крейна, с ужасным шрамом на лице —
436

XI. Рита и ее отец
это ее эсэсовец ударил плеткой, — она умерла
в начале шестидесятых. Приходил дядя Шмуль,
похожий на старого ободранного воробья, без
конца размахивавший руками, будто вот-вот
взлетит. Он немного пережил тетю Крейну.
Грубиян и циник, толстый Исаак Ривкин —
он всегда приносил Рите маленькие подарки,
игрушки и сладости. Он умер в начале восьми-
десятых. В детстве мне несколько раз довелось
его видеть. И, наконец, Даниель Кон, лучший
друг ее отца, — он сейчас влачит жалкое суще-
ствование в еврейском венском доме для пре-
старелых и никого уже не узнает, кроме Риты,
которую он, впрочем, принимает за свою сест-
ру, погибшую во время войны.
Все эти люди собирались в их квартире,
все приходили не с пустыми руками, прино-
сили вино, так что начинали вечер под хмель-
ком, хотя никто не напивался по-настоящему,
а Исаак Ривкин неизменно стучал кулаком по
столу и объявлял: «Все, сегодня об этом боль-
ше не говорим!» Все кивали и соглашались, и
беседа обычно начиналась весело, все обсуж-
дали домашние дела и работу, сетовали на то,
как трудно найти квартиру, повествовали о се-
мейных ссорах, но вскоре это наигранно-бод-
рое настроение рассеивалось как дым. Через
каких-нибудь полчаса все опять говорили об
этом, и так обычно заканчивался вечер. Рита
437

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
всегда забивалась в угол между стенкой и шка-
фом и слушала, затаив дыхание.
Ритин отец в этих разговорах участия по-
чти не принимал, только иногда замечал: «Да,
это было до того», или: «Это уже после про-
изошло». Об «этом» он явно не хотел распро-
страняться, но даже от его скупых коммента-
риев, если вдуматься, становилось страшно.
С каждой новой рюмкой он все чаще, быстро
и нервно, поглаживал себя по волосам, и иног-
да у него в горсти оставались целые пряди... Он
все быстрее опрокидывал одну рюмку водки
за другой, но, как ни пытался, забыться не мог.
Скоро Рита знала все о концлагерях, се-
лекциях, лагерных комендантах, капо, депор-
тациях в лагеря смерти, пытках и убийствах.
По временам ей начинало казаться, что она
пережила все это сама.
Я сижу напротив Риты, а она все говорит и
говорит о своих страхах и не может остано-
виться. Прошлое и настоящее, пережитое и
знакомое по жутким рассказам, реальность и
воображаемое сливаются в ее сознании.
— Господи, да почему ты мне не скажешь,
что произошло с твоим отцом? — неожиданно
для самого себя выпаливаю я. — Почему ты
просто не признаешься, что его избили неона-
цисты, а все ходишь вокруг да около, обиня-
438

XI. Рита и ее отец
ками, что-то такое вещаешь об антисемитиз-
ме, о том, как тебе страшно?!
Мне становится не по себе. Как это у меня
вырвалось? Разве я не дал себе слово больше
не упоминать о «несчастном случае»?
— Ах, вот в чем дело? — возмущается
она. — Надо же, именно тебе такое в голову
взбрело! Ну, и кто из нас двоих, по-твоему, па-
раноик?
— Так значит, я прав?
— Не лезь не в свое дело.
— Если ты все это будешь скрывать, люди
подумают черт знает что. Только отцу навре-
дишь еще больше.
Тут я понимаю, что зашел слишком дале-
ко. Лицо у нее искажается гримасой, губы на-
чинают дрожать. Она закрывает глаза и тяже-
ло дышит.
— Господи, да оставь ты меня в покое, —
шепчет она, — неужели ты не понимаешь, что
я не в силах об этом говорить? Какой же ты
жестокий. Ты что, гонишься за сенсацией,
чтобы потом рассказывать всем направо и на-
лево: «А вы знаете, что случилось с господи-
ном Грюнфельдом? Какой ужас!»
На минуту она умолкает.
— И вообще, какой из тебя еврей? — цедит
она. — Неужели настоящий еврей стал бы меня
терзать бестактными вопросами? Ты ведь пре-
439

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
красно знаешь, как мне сейчас тяжело. А твои
приставания мне просто как нож острый.
Рита читает мне целую лекцию: я, мол, ти-
пичный русский еврей, все русские евреи бы-
стренько ассимилировались и утратили свои
истинные корни. Я, мол, и понятия не имею о
еврейском чувстве общности, о еврейской се-
мье, я, мол, не способен, как истинный еврей,
жертвовать собой ради друга, мне, мол, и не
снились еврейская тактичность, еврейская
внимательность.
— Вы с родителями хуже гоев, — упрекает
меня Рита. — Когда все хорошо, вы тут как тут,
а случись что — только вас и видели.
Вот, значит, мы какие, хуже гоев.
— А ты знаешь, что антисемиты про евре-
ев говорят то же самое? Если мы — вроде гоев,
то ты — вроде антисемитов, только с обрат-
ным знаком! Не все евреи такие добрые, как
твой отец! — взрываюсь я.
Рита снова умолкает.
— По крайней мере, отец воспитал меня
настоящей еврейкой, — говорит она. — Он
после раздела своего родного городка решил
остаться в Польше и так сохранил свою еврей-
скую самобытность. А ты кто такой, скажи на
милость?
Я быстренько выкладываю то же, что и
обычно в таких случаях:
440

XI. Рита и ее отец
— Знаешь, для меня еврейство — знак
судьбы. Еврей — значит всегда гонимый. Ис-
тория страданий еврейского народа — это и
моя история. Нацисты убили бы меня точно
так же, как и ортодоксального еврея.
Уголки ее рта медленно, как будто их тя-
нет вверх невидимая нить, приподнимаются в
улыбке. Возле губ появляются горькие складки.
Лицо снова искажает злая, деланная улыбка.
— Ах, вот как? Значит, ты определяешь
еврейство, как фашисты, по «Нюрнбергским
расовым законам»1?
— А что мне, по-твоему, остается? — я не
сдерживаюсь и повышаю голос.
— Изучай религию своих отцов, — настав-
ляет она. — Иди в синагогу, встречайся с ев-
реями, которые, не в пример тебе, смыслят
кое-что в еврейской культуре. Ты же лучше
разбираешься в христианских обычаях, в рож-
дестве да в пасхе, чем в еврейских. У тебя
и друзей-то среди евреев почти нет.
— Что ж, чего скрывать, — мне еврейские
обычаи так же чужды, как и христианские.
1 «Нюрнбергские расовые законы» — совокуп-
ность юридических актов, принятых Рейхстагом в
1935 г. и призванных обеспечить «сохранение чисто-
ты германской крови и чести» и «отделение граждан
от неграждан». Подготовили почву для репрессий
против еврейского населения Германии.
441

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
Она со вздохом встает и включает свет.
Уже вечер. За окном проносятся по шоссе
машины, в темноте мелькают фары. Рита идет
в ванную, потом на кухню, но возвращается
уже без всяких пирожных. И чай больше не
заваривает. Дает мне понять, что пора ухо-
дить.
— Знаешь, вы в каком-то трагическом по-
ложении, — размышляет Рита, снова усев-
шись за стол. — Из России вас выгнали... Ни
настоящими евреями, ни гоями вы так и не
стали.
— Есть только люди, — спорю я. — Хва-
тит делить людей на евреев, гоев, местных,
пришлых, европейцев, неевропейцев. Тошнит
уже.
— Есть люди, а есть людишки. Настоя-
щих-то людей ой как мало.
— Ну, и к какой же категории я, по-твое-
му, принадлежу?
— Ты? К людишкам. Тут и сомнений быть
не может.
Я тихо встаю и ухожу. Меня раздирают
противоречивые чувства. Угрызения совести
мне никак не заглушить.
Спустя неделю мы с родителями и с ба-
бушкой навещаем Ритиного отца в больнице.
Центральная больница в то время — ветхое
442

XI. Рита и ее отец
здание с облупившейся штукатуркой. Окна
как бойницы. Стены, толстые, вроде крепост-
ных, надежно отделяют мир больных от мира
здоровых. Тут же, метрах в пятистах от старой
больницы, Венский магистрат начал строи-
тельство нового комплекса зданий, но рабо-
там пока конца-краю не видно.
В скверике во внутреннем дворе больные
тихо сидят на скамейках, в основном по оди-
ночке. Над входом на черную лестницу висит
табличка «Одежда». И чуть ниже, мелкими
буквами: «Одежду умерших забирать здесь».
В полутемной комнате виднеются стопки
пальто, штанов, рубашек, блуз, аккуратно раз-
ложенных по деревянным ящикам. Пахнет
нафталином и плесенью.
В длинном, освещенном неоновыми лам-
пами коридоре оглушительно рявкает громко-
говоритель, в соответствии с каким-то за-
гадочным планом рассылающий в палаты и
операционные врачей и медсестер. То и дело
открываются и захлопываются двери, деля-
щие на отсеки бесконечные, пронизывающие
все здание коридоры.
Мы усаживаемся на деревянную скамью.
Перед нами выкрашенная серой краской дверь
с овальной металлической табличкой. Судя по
четырехзначному числу на табличке, мы при-
шли куда нужно.
443

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
Вскоре появляется Рита и знакомит нас
со старшей медсестрой, а та снова просит
подождать: прием посетителей начинается
через десять минут. Бабушка совсем запыха-
лась, что-то невнятно бормочет. Больница на-
поминает ей лазарет, в котором она в войну
навещала брата. Она вообще живет в про-
шлом.
Вот прошли десять минут, мы поднимаем-
ся, но тут Рита преграждает нам путь: отец же-
лает видеть только бабушку. Мои родители
слабо протестуют. Рита отвечает резко, тоном,
не терпящим возражений. Спорить с ней бес-
полезно. Опираясь на Ритину руку, бабушка,
прихрамывая, ковыляет в палату и закрывает
за собой дверь... Возвращается через полчаса.
Еще более сгорбленная, чем раньше. Поблед-
невшая.
Рита прощается и уходит к отцу.
— Ну, и как он себя чувствует? — спраши-
вает мама.
— Да так себе, — отвечает бабушка.
— Он тебе рассказал, что произошло?
Она медленно кивает.
— Давай, не томи, выкладывай, — тороп-
лю ее я.
— Да нечего рассказывать, — задумчиво
заключает бабушка.

XII. Отъезд
Осенний день девяносто третьего, Вена. Ма-
риахильферштрасе. Вечер, час пик. В трамва-
ях давка. Просто не повернуться.
А если я на поезд опоздаю? До Западного
вокзала еще три остановки. Ехать минут де-
сять. Самое разумное было бы выйти и на вок-
зал пешком. Но с этим тяжеленным чемода-
ном, у которого, ко всему прочему, еще и руч-
ка оторвалась, так что приходится тащить его
на плече... Не понимаю, как я его до трамвай-
ной остановки-то доволок. А сколько еще там
переть от остановки до вокзала...
Конечно, можно было бы и взять такси.
Но мне явно хотелось помучиться. Стресс мне
не повредит. Так легче будет расстаться с Ве-
ной. А ведь я часто мечтал уехать из Вены,
ждал-не дождался, когда наступит этот свет-
лый день. Когда мечты сбываются, можно и
побрюзжать немного из-за мелких неприят-
ностей.
445

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
Даже мама, которая всегда сдерживалась,
не позволяла себе вспылить и редко проявляла
свои чувства, тут вдруг раскричалась и все по-
вторяла, что я гублю свою жизнь просто так,
ни за грош. Мол, теряю все, чего добился в
последние годы.
Отец подхватил — я, мол, забыл, что я ев-
рей. И в Вене-то еврею среди антисемитов
жить несладко. А про австрийскую провин-
цию и говорить нечего, там такое творится,
что в Вене и не снилось. В столице хоть какой-
то налет космополитизма. А потом, я же им-
мигрант, так называемый натурализованный
австриец, по большому счету — иностранец,
пришлый, а такому можно жить только в
большом городе. А еще бросаю их, стариков-
родителей, и это после всего, что они для меня
сделали. В любом случае, я поступаю глупо,
необдуманно, к тому же в Зальцбурге я пока
даже не нашел работу!
Тут я возражаю, что мог бы в Зальцбурге
какое-то время вести хозяйство, что оконча-
тельно приводит маму в ужас:
— Господи, и думать не смей! Как у тебя
язык поворачивается! Не хватало еще так опус-
титься! Тут тебе и конец придет! Посмотри,
что с твоим отцом сталось. Он же который год
сидит без работы.
448

XII. Отъезд
— Я же буду не только мыть посуду и под-
метать пол, — защищаюсь я.
— Тебе в этом медвежьем углу некуда бу-
дет себя деть, станешь только маяться без тол-
ку, — презрительно отмахнулся отец. — Рабо-
ту не найдешь, помрешь там со скуки. Тебя
подруга, что ли, содержать будет? Позор! Это
же шаг назад! На фоне Вены — шаг назад!
Разумеется, я их позицию вполне пони-
мал. В России обосноваться в одной из столиц
считалось неслыханной удачей. Ну, как же —
снабжение лучше, чем в остальной стране.
Москвич или ленинградец, по советским мер-
кам, питался деликатесами, о которых средне-
статистический провинциал не смел и мечтать.
Только в столице колхозник, сбежавший из
деревни, мог рассчитывать на сносно оплачи-
ваемую работу. Только в Москве или в Ленин-
граде молодой ученый мог сделать карьеру,
начинающий художник — добиться призна-
ния, интеллектуал — найти круг единомыш-
ленников. Но въезд в столицы был строго
ограничен. Москва для ростовчанина или си-
биряка была столь же сказочной и недоступ-
ной, как Германия или Франция для афри-
канца.
Я пытался втолковать им, что в эпоху стре-
мительно сокращающихся расстояний и рас-
449

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
ширяюшихся коммуникаций границы между
городом и деревней, столицей и провинцией
быстро стираются. Но родители и слушать не
желали. «Это в теории, — повторяли они. —
А на деле все не так просто. Большой город все
равно большой город, а маленький — малень-
кий. Тут и компьютер со скоростным экспрес-
сом не помогут».
Чего-то подобного я уже вдоволь наслу-
шался от друзей и знакомых, они хором уверя-
ли, что меня ждет в провинции серость и ску-
ка. Больше всех всполошилась Рита. Сама она
правда, не бывала в Зальцбурге, но знакомых
уроженцев Зальцбурга у нее хоть отбавляй,
и уж она-то о Зальцбурге наслышана. Такого
ей порассказывали, волосы дыбом встают!
Несколько лет назад Рита поссорилась со
мной и с родителями и с тех пор исключила
нас из круга близких друзей. Понизила в ранге
и отныне числила среди приятелей. И вот те-
перь из приятелей разжаловала меня в знако-
мые.
— Господи, да что ты все провинцию-то
ругаешь? — недоумевал я. — Далась она тебе!
Ты же почти не выходишь из дому! Отгороди-
лась от мира...
— Почему это «отгородилась»? — запаль-
чиво возражала Рита. — Мне так жить нравит-
ся. У меня есть книги, есть телевизор, есть га-
450

XII. Отъезд
зеты, есть радио. Вот недавно передачу смот-
рела о Равенне. Так знаешь, там показывали
мозаики во всех деталях, во всех подробно-
стях. Ну, вот поехала бы я туда, пару минут по-
стояла бы в церкви и не разглядела бы почти
ничего. Ну, и зачем мне твой «внешний мир»?
Но самое ужасное в провинции — это
люди, предрекали мне. Один знакомый, уро-
женец тирольского Ваттенса, так мне это объ-
яснял: «В Вене все люди разные: с разным про-
исхождением, с разным образованием, с раз-
ными интересами. Знаешь, как разноцветный
ковер, в который какие только нити ни впле-
тены. А в каком-нибудь провинциальном го-
родке вроде Ваттенса все серое...»
А если взять тележку? Да, так, кажется, бу-
дет полегче... Теперь уж как-нибудь дотащусь.
Хорошо бы место в общем вагоне найти, там
попросторнее...
— Осторожно! Поезд отправляется!
Проехали Хюттельдорф. Скоро поедем по
холмистому Венскому лесу. Мне эта часть Ав-
стрии нравится, еще и потому, что здесь нет
высоких гор, которые черными мрачными
громадами вскоре вырастут на горизонте.
— Вена и ее окрестности — самое пре-
красное, что есть в Австрии! — восторгалась
моя знакомая, которая, окончив гимназию.
451

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
немедленно перебралась в Вену из городка Лу-
стенау в Форарльберге. Вена не только сама
по себе красивая, она потому такая привле-
кательная, что это настоящий Ноев ковчег,
кого только нет...
— Да, не случайно из венцев получились
такие хорошие нацисты... Ведь если среди тво-
их предков кого только нет...
— А что, обязательно все видеть в мрач-
ном свете? — горячится она. — Чуть что, сразу
о нацистах и о Холокосте. Ты что, от своего
прошлого не можешь освободиться? Живи
полной жизнью, встряхнись!
Я невольно представляю себе, как я встря-
хиваюсь, взлетаю в воздух, и мое прошлое, как
тяжкий груз, остается где-то далеко внизу, на
земле.
Впрочем, в моем переезде в Зальцбург
явно есть и положительные стороны. С этим
городом для меня не связаны воспоминания о
детстве, об эмиграции. В Вене улицы иногда
оживают, превращаются в каких-то диковин-
ных чудовищ, открывают пасть — ам! — про-
глатывают время, и я вдруг вновь оказываюсь
ребенком во враждебном окружении, среди
людей, язык которых я не понимаю и которые
думают не так, как я. То вдруг давным-давно
снесенные дома вырастают из-под земли, то
мимо проплывут какие-то призраки из про-
452

XII. Отъезд
шлого. Вот так ищу знакомое, привычное, и
каждый раз мной овладевает какое-то стран-
ное смятение, причем всякий раз, когда я это-
го меньше всего ожидаю. Пусть же Зальцбург
станет для меня мирным, успокоительным
фоном, без всякого прошлого, безгласной де-
корацией из камней, гор и лесов.
Мимо все быстрее пролетают однообраз-
ные поля, маленькие деревеньки, смущенно
сбившиеся в стайку вокруг церкви со шпилем.
Череда холмов неожиданно сползает куда-то
вбок, рельеф разглаживается. Я засыпаю.
«Дамы и господа, через несколько минут
мы прибываем на главный вокзал города Лин-
ца. Лейдиз энт джентльмен, ви вилл шоортли
<5и эррайвинг ет Линц».
«Где ж твой дом, как не в Вене? — приста-
вали ко мне друзья. — Ты даже говоришь на
венском диалекте как венец!» Но я невольно
вспоминаю один случай из моих студенческих
времен.
Дело было в Вене. В трамвай зашел какой-
то иностранец, очень смуглый. По-немецки
он говорил с сильным акцентом. Вступил в от-
чаянную схватку с автоматом для продажи би-
летов, но автомат ему билет упорно не прода-
вал. Тогда он обратился к водителю. Тот при-
нялся объяснять: «Сперва нажмите на кнопку
и только потом опускайте монеты в прорезь...»
453

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
Трамвай стоял, пассажиры роптали, ведь было
это утром, в час пик, когда все едут на работу.
Какой-то тип стал ругать иностранцев: они,
мол, даже общественным транспортом не уме-
ют пользоваться. Раньше я в таких случаях
молчал и не вмешивался. Но тогда у меня лоп-
нуло терпение, я с руганью накинулся на ти-
па, поносившего иностранцев, и обозвал его
расистом. Мой противник в долгу не остался,
разгорелась перепалка, и вдруг мой оппонент
потянул меня за рукав и произнес: «Слушайте,
мы же оба венцы, неужели мы будем из-за ка-
кого-то пришлого ссориться?»
Родители не уставали повторять, что вот,
если бы я переселился в Париж, Амстердам
или Монреаль, они не сказали бы ни слова.
Но в Зальцбург-то зачем? Отношения отно-
шениями, но стоит ли ради них уезжать из
Вены — подумать только, из Вены! — и у бро-
сать хорошую работ. А потом, испокон веков
женщина переезжала к мужчине, а не наобо-
рот. Лучшие годы жизни растрачу попусту,
в скучном маленьком городишке.
— Знаешь поговорку, — в который раз на-
поминала мама, — вино в бокалах надо пить,
пока оно играет! Пока живется, надо жить,
двух жизней не бывает!
454

XII. Отъезд
Я эту поговорку в последние годы и сам
часто вспоминал. Особенно когда каждое утро
ездил на работу и каждый вечер возвращался с
работы на трамвае линии «J». Каждый день
трясся мимо одних и тех же серых зданий,
каждый день видел одних и тех же столь же се-
рых личностей, которые гордо заявляли, что
они-де работают в этой фирме кто с семьдесят
четвертого, кто с шестьдесят седьмого, кто с
пятьдесят пятого года. Одна старушенция из
отдела логистики изо дня в день ездила на ра-
боту тем же трамваем, что и я, и так — с пять-
десят восьмого! И будет ездить еще три года,
что остались ей до пенсии, если ее, конечно,
не хватит удар или не случится еще что-ни-
будь. И тут перед моим внутренним взором
предстало кошмарное видение: в две тысячи
тридцатом году я по-прежнему каждый день
езжу на работу на том же трамвае. От страха я
решил поскорей отправиться в отдел кадров и
не затягивать с увольнением.
Но на самом деле я завидовал этой стару-
шенции. Ну, что трамвай, трамвай — дело де-
сятое, и что дома серые — тоже наплевать, да
и люди тоже в общем-то серые, кто я такой, черт
возьми, чтобы считать себя кем-то лучшим.
У нее хоть было прочное место в жизни, ее не
мучили сомнения. А вот я нет-нет, да и возвра-
455

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
щался к своим юношеским фантазиям, вспоми-
нал, как хотел уехать в Канаду или в Австралию.
В этих огромных прекрасных странах,
мечтал я, все будет по-другому. Живущие там
антисемиты — это всего-навсего дети анти-
семитов, ну, или, в самом крайнем случае,
убийц, на совести которых — две-три жизни,
не больше. Не то, что здесь, где антисемиты —
дети антисемитов и военных преступни-
ков, у которых на совести — тысячи и тысячи.
И потом, там люди по праву могут гордиться
своей историей, поскольку замалчивается все-
го каких-нибудь семьдесят ее процентов, но
уж не девяносто, как у нас, в Австрии.
За день до отъезда отец позвонил мне на
работу. Он плакал. Он что-то повторял, но так
невнятно, что я разобрал всего два слова:
— Не уезжай!
— Вечером поговорим, — торопливо про-
бормотал я. — Мне сейчас некогда. Надо по-
прощаться с коллегами, зайти к шефу. Я сей-
час не могу...
Я пытался еще что-то объяснить, но он
уже бросил трубку. Я подождал минутку, по-
том набрал наш номер, но ответа не было.
Вечером, по дороге к родителям, я купил
коробку конфет, букет цветов и пачку люби-
мого отцовского чая. Но, как ни странно, за-
стал дома одну маму.
456

XII. Отъезд
— Ничего не понимаю! Как ни придешь —
он всегда дома. За последние пятнадцать лет
ни разу такого не было, чтобы я его дома не за-
стал!
Она испытующе посмотрела на меня и
осведомилась, уж не поссорились ли мы.
— Кажется, он тебе сегодня хотел позво-
нить. Или нет?
— Чего нам ссориться-то?
— Ты себе и представить не можешь, как
он расстраивается из-за твоего Зальцбурга.
Только об этом и говорит. Прихожу домой
усталая, а он меня уже поджидает и начинает
свой нескончаемый монолог... Бывает, он хоть
уходит иногда, и я по-настоящему радуюсь.
Даже очень радуюсь. Пусть хоть до полуночи
шляется по улицам, если ему так хочется, —
сказала мама ироничным тоном, но все-таки
озабоченно поглядывая на часы.
— Сегодня утром он просто места себе не
находил от отчаяния. Не спал всю ночь. И все
из-за тебя.
Некоторое время мы молча смотрели друг
на друга и ждали.
— Если бы у него друзья или знакомые
были, я бы хоть позвонить кому-нибудь мог-
ла, — наконец нарушила молчание мама.
И вдруг я понял, где искать отца.
— Пойду поищу его, — сказал я маме.
457

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
Мама заявила, что я совсем спятил. Я, мол,
и в детстве не умел логически рассуждать, все
мечтал да фантазировал. Где же я его в огром-
ном городе буду искать? Вена же не Зальцбург...
Но я не дослушал и выбежал из квартиры.
Несколько минут я ждал трамвая. Потом
плюнул и побежал на следующую остановку.
Там тоже долго не выдержал и рванул до сле-
дующей. В конце концов я поймал такси.
И поехал в Аугартен — я знал, что отец любит
этот уголок Вены и часто там гуляет, хотя ро-
дители давным-давно переселились в другой
район.
Я обежал весь парк, но отца не нашел.
Я вспоминал, как мы с ним гуляли здесь в дет-
стве. Входили со стороны переулка Васнергас-
се, потом шли к круглой башне, на которой
в войну стояли зенитки, потом через весь парк
к фарфоровой мануфактуре, потом обратно
на площадь Гаусса, потом через весь квартал,
по Йегерштрассе и площади Валленштейна
до церкви святой Бригитты, а оттуда уже до-
мой. Может, он и сейчас там гуляет?
— Я буду навещать его по крайней мере
три раза в месяц! — объявил я самому себе на
площади Гаусса.
— Я взрослый, у меня своя жизнь, я не по-
зволю себя шантажировать! — решил я на Йе-
герштрассе.
458

XII. Отъезд
— Только бы с ним ничего не случи-
лось! — умолял я неизвестно кого на площади
Валленштейна.
— Я к ним только через полгода приеду,
пусть знает! — поклялся я на площади святой
Бригитты.
Я в отчаянии смотрел и туда, и сюда. Нет,
отца так и нет. В маленьком сквере перед цер-
ковью святой Бригитты без сил опустился на
скамейку, но немедленно вспомнил, как отец
плакал в телефонную трубку, снова вскочил и
бросился к дому, в котором мы жили двадцать
лет назад.
— Ну, что, вот я здесь. Ты же этого хотел.
Ну, что, доволен? — в ярости заорал я. — Я-то
думал, идиот, мирный прощальный вечер,
в семейном кругу... Но нет же!
На меня стали оглядываться прохожие:
я кричал по-русски. Каждый раз, оказавшись
в Бригиттенау, я автоматически перехожу на
русский.
Свернул на Раушерштрассе. Вот и трамвай-
ная остановка. Здесь мы всегда садились на пя-
тый трамвай, когда ехали на вокзал. Напротив
нашего бывшего дома — телефонная будка.
Я бросился к ней и набрал родительский номер.
— Алло, — раздался в трубке голос отца.
— Ну, слава Богу! — Я мигом забыл все
мудрые, примирительные речи, которые со-
459

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
бирался перед ним произнести. — Где, черт
побери, тебя носило? — набросился я на него
вместо этого.
— А чего ты кричишь-то? — совершенно
спокойно ответил он. — Я гулял, и все. Просто
гулял в Аугартене.
Я трясусь в поезде уже третий час, неумо-
лимо приближаясь к Зальцбургу, и с каждой
минутой мне делается все более не по себе.
Разве мои друзья не были правы? Они же мне
желали добра! Я же с самого начала знал, что
они правы! И чего это мне взбрело в голову...
Ну кто в здравом уме станет добровольно пе-
реселяться из Вены в Зальцбург?
Да, теперь буду влачить жалкое существо-
вание, провинциальное: ни тебе театров, ни
тебе кино, ни тебе выставок, ни тебе книжных
магазинов и библиотек, ни тебе интересных,
оригинальных знакомых... И тут я невольно
рассмеялся. Надо же, превратился в настоя-
щего австрийца, точнее говоря, в венца. Надо
же, пришлось уехать из Вены, чтобы понять,
что я заразился всеми предрассудками венцев:
самодовольством, высокомерием, эгоизмом и
нарциссизмом. Рисуюсь сам перед собой и
над собой же иронизирую, как настоящий ве-
нец, презираю «провинцию», как настоящий
венец, испытываю комплекс неполноценно-
460

ХП. Отъезд
сти перед остальным Западом и тоскую по
собственному прекрасному прошлому, тоже
как настоящий венец. Постойте, да это же все
сплошь типичные австрийские клише, вот так
вся Австрия ругает Вену! Да, здорово, что я
ими тоже заразился И потихоньку начинаю в
них верить, вот, глядишь, поживу в Зальцбур-
ге и почем зря стану клясть венское самомне-
ние. А восхвалять буду красоту гор, здоровую
жизнь на лоне природы, буду повторять, ка-
кие в провинции сердечные люди, не то, что
неотличимые друг от друга холодные высоко-
мерные столичные жители. Вот заразился эти-
ми банальными представлениями и только те-
перь понял, что стал австрийцем.
Поезд, то и дело петляя, едет сквозь густой
сосновый лес между Валлерзее и Зальцбургом.
Потом приходит черед лугам, заводским кор-
пусам и торговым центрам, потом они сменя-
ются безликими одноквартирными домика-
ми. Больше похоже на сельскую местность,
чем на город. На финишной прямой, прибли-
жаясь к зальцбургскому вокзалу, мы проезжа-
ем под первой автострадой, возведенной на
земле Австрии. На одной из несущих опор я
успеваю различить бетонный барельеф — им-
перского орла. Рядом красуется дата — тысяча
девятьсот тридцать девятый год. Орел сжимает
461

Владимир Вертлиб. Остановки в пути
в лапах венок, и, хотя свастику внутри венка
кое-как сбили, она до сих пор угадывается.
Я выхожу на платформу и вдыхаю полной
грудью. С тяжеленным чемоданом кое-как ко-
выляю вниз по ступенькам, через зал ожида-
ния, мимо бездомных («Сударь мой дорогой,
извиняйте, нельзя ли у вас спросить...»), вон
из здания, на стоянку такси, на привокзаль-
ную площадь, которая, как и многие другие
привокзальные площади в Австрии, носит на-
звание Южно-Тирольская. Вдруг я вспоми-
наю, как отец язвил насчет тирольской шля-
пы, и в следующее мгновение вижу магазин
австрийской национальной одежды. Я ставлю
чемодан на землю, захожу в магазин и поку-
паю первую попавшуюся зеленую шляпу с пе-
рышком. Холлори-Оллари-Хо-Хо! Ю-Ху!

Оглавление
I. Место действия — Петербург 7
II. Мой друг Виктор 37
III. После школы 75
IV. Маски 118
V. "Mawet le arawim!" 158
VI. Остия 197
VII. Стройки 246
VIII. Кровать 284
IX. Читатель-нелегал 336
X. Переэкзаменовка 390
XI. Рита и ее отец 411
XII. Отъезд 445

Вертлиб, Владимир
В35 Остановки в пути / Пер. с нем. В. Ахтырской. /
Серия «Австрийская библиотека в Санкт-Петербур-
ге» / СПб.: «Симпозиум», 2009. — 464 с.
ISBN 978-5-89091-402-6
Владимир Вертлиб родился в 1966 г. в Ле-
нинграде и в пятилетнем возрасте выехал вместе
с родителями на Запад. С 1981 г. живет и работает
в Зальцбурге. Публикуется с 1993 года. Автор повес-
ти «Высылка» (1995), романов «Особая память Розы
Мазур» (2001), «Последнее желание» (2003), сборни-
ка повестей «Мой первый убийца» (2006).
«Остановки в пути» (1999) — почти автобиогра-
фическое повествование о судьбе семьи советских
евреев-эмигрантов, пытающихся обрести пристани-
ще в разных странах мира, но вынужденных вновь и
вновь покидать очередную «промежуточную стан-
цию». Рассказчик не без иронии и грусти, с точной
прорисовкой обстоятельств и характеров выстраива-
ет романную географию (Израиль, Италия, Амери-
ка, Голландия, Австрия), которую он ребенком по-
стигал на жизненной практике.
Отв. редактор Александр Кононов
Художник Андрей Бондарен ко
Техн. редактор Екатерина Каплунова
Верстка Светланы Широкой
Корректор Павел Матвеев
Издательство «Симпозиум»
190000, Санкт-Петербург, ул. Большая Морская, 47.
Тел. +7 (812) 571-45-02, факс +7 (812) 580-82-17
e-mail: symposium@yandex.ru ; http: www.symposium.su
Подписано в печать 30.01.2009. Формат 70x90/32.
Усл. печ. л. 17. Тираж 1000 экз. Заказ № 983.
Отпечатано в типографии издательства
СПбИИ РАН «Нестор-История»
197110, Санкт-Петербург, Петрозаводская ул., д. 7

>lhek ш Sankt-IVlcrsburi
MKlftlftlf Ill
Ип.щимир Вертлио родимся в 1
ниш радо и в мягиМОтнем возр.
вместе с роди им тми на Запад w
живо! и Зальцоурге, публикуется с 1
Лшоц м()1'.(м,1и Иыоыпка" (1995), романо
"Особая память Рфы Мазур" (2001),
"Последнему жомание| (2003), сборника
Г (2()(jü).
нуги" (Т9Э9) — почти
кжих евреев-эг\/
обрести пристанище
vinpa (Израиль, Италия,
Австрия), но вынужден-
;ь покидать очередную