ВЕЧЕР В ДОМЕ KY/lbTYPbi
ВЫДАЮЩИЕСЯ
ПРОИЗВЕДЕНИЯ
СОВЕТСКОЙ
ЛИТЕРАТУРЫ
1950
год
ГОСУДАРСТВ ЕННОЕ
ИЗДАТЕЛЬСТВО
• ИСКУССТВО ·
МОСКВА
1 Q Ч 1

В СОВЕТЕ МИНИСТРОВ СОЮЗА ССР
О ПРИСУЖДЕНИИ
СТАЛИНСКИХ ПРЕМИЙ
ЗА ВЫДАЮЩИЕСЯ РАБОТЫ
В ОБЛАСТИ НАУКИ, ИЗОБРЕТАТЕЛЬСТВА,
ЛИТЕРАТУРЫ И ИСКУССТВА
ЗА 1950 ГОД
СОВЕТ МИНИСТРОВ СОЮЗА ССР ПОСТАНОВИЛ ПРИСУДИТЬ СТАЛИНСКИЕ
ПРЕМИИ ЗА ВЫДАЮЩИЕСЯ НАУЧНЫЕ ТРУДЫ, ИЗОБРЕТЕНИЯ И КОРЁННЫЕ
УСОВЕРШЕНСТВОВАНИЯ МЕТОДОВ ПРОИЗВОДСТВЕННОЙ РАБОТЫ
И ЗА ВЫДАЮЩИЕСЯ ПРОИЗВЕДЕНИЯ В ОБЛАСТИ ЛИТЕРАТУРЫ И ИСКУССТВА
ЗА 1950 ГОД
III
СТАЛИНСКИЕ ПРЕМИИ
ЗА ВЫДАЮЩИЕСЯ РАБОТЫ В ОБЛАСТИ
ЛИТЕРАТУРЫ И ИСКУССТВА:
а. Художественной прозы
ПРЕМИИ ПЕРВОЙ СТЕПЕНИ В РАЗМЕРЕ 100 000 РУБЛЕЙ
1. Гладкову Федору Васильевичу — за повесть «Вольница».
2. Николаевой Галине Евгеньевне—за роман «Жатва».
ПРЕМИИ ВТОРОЙ СТЕПЕНИ В РАЗМЕРЕ 50 000 РУБЛЕЙ
1. Бабаевскому Семену Петровичу—за роман «Свет над землей»
(книга 2-я).
2. Баширову Гумеру Башировичу — за роман «Честь».
3. Ибрагимову Мирзе — за роман «Наступит день».
4. Кожевникову Алексею Венедиктовичу — за роман «Живая вода»
5. Никитину Николаю Николаевичу — за роман «Северная Аврор?ν
6. Наджми Кави Гибятовичу — за роман «Весенние ветры».
7. Рыбакову Анатолию Наумовичу — за роман «Водители».
8. Соколову Михаилу Дмитриевичу — за роман «Искры».
9. Чейшвили Александру Николаевичу — за роман «Лело».

ПРЕМИИ ТРЕТЬЕЙ СТЕПЕНИ В РАЗМЕРЕ 25 000 РУБЛЕЙ
1. Антонову Сергею Петровичу—за книгу рассказов «По дорогам
идут машины».
2. Бирюкову Николаю Зотовичу — за роман «Чайка».
3. Гудаитису-Гуэявичюсу Александру Августовичу — за роман «Правда
кузнеца Игнотаса».
4. Закруткину Виталию Александровичу — за роман «Пловучая
станица».
5. Караваевой Анне Александровне — за романы «Огни», «Разбег»,
«Родной дом».
6. Кассилю Льву Абрамовичу, Поляновскому Максу Леонидовичу — за
повесть «Улица младшего сына».
7. Кербабаеву Берды Мурадовичу — за повесть «Айсолтан из страны
белого золота».
8. Собко Вадиму Николаевичу — за роман «Залог мира».
9. Стельмаху Михаилу Афанасьевичу—за роман «Большая родня».
10. Тока Салчаку Калбакхорековичу — за повесть «Слово арата».
11. Трифонову Юрию Валентиновичу — за повесть «Студенты».
12. Шагинян Мариэтте Сергеевне—за книгу очерков «Путешествие по
советской Армении».
13. Шамякину Ивану Петровичу—за роман «Глубокое течение».
б. Поэзии
ПРЕМИИ ПЕРВОЙ СТЕПЕНИ В РАЗМЕРЕ 100 000 РУБЛЕЙ
1. Малышко Андрею Самойловичу — за сборник стихов «За синим
морем».
2. Маршаку Самуилу Яковлевичу—за сборник «Стихи для детей».
3. Щипачеву Степану Петровичу — за поэму «Павлик Морозов».
ПРЕМИИ ВТОРОЙ СТЕПЕНИ В РАЗМЕРЕ 50 000 РУБЛЕЙ
1. Абашидзе Григолу (Григорию Григорьевичу) — за циклы стихоз
«Ленин в Самгори», «На южной границе».
2. Суркову Алексею Александровичу — за сборник стихов «Миру —
мир».
3. Тильвитису Теофилису Юстиновичу — за поэму «На земле
литовской».
4. Цадаса Гамзату — за сборник стихов «Избранное».

ПРЕМИИ ТРЕТЬЕЙ СТЕПЕНИ В РАЗМЕРЕ 25 000 РУБЛЕЙ
1. Берггольц Ольге Федоровне — за поэму «Первороссийск».
2. Бровка Петру Устиновичу — за сборник стихов «Дорога жизни».
3. Воронько Платону Никитовичу — за сборники стихов «Доброе утро»,
«Славен мир».
4. Казакову Миклаю (Николаю Ивановичу)—за сборник стихов
«Поэзия — любимая подруга».
5. Кирсанову Семену Исааковичу — за поэму «Макар Мазай».
6. Ρ за Расулу — за поэму «Ленин».
7. Эмину Геворку — за сборник стихов «Новая дорога».
в. Драматургии
ПРЕМИИ ВТОРОЙ СТЕПЕНИ В РАЗМЕРЕ 50 000 РУБЛЕЙ
1. Мосашвили Ило (Илье Онисимовичу)—за пьесу «Потопленные
камни».
2. Сурову Анатолию Алексеевичу — за пьесу «Рассвет над Москвой».
3. Штейну Александру Петровичу — за пьесу «Флаг адмирала».
ПРЕМИИ ТРЕТЬЕЙ СТЕПЕНИ В РАЗМЕРЕ 25 000 РУБЛЕЙ
1. Дьяконову Николаю Михайловичу — за пьесу «Свадьба с приданым».
2. Корнейчуку Александру Евдокимовичу — за пьесу «Калиновая роща».
3. Крапиве Кондрату Кондратьевичу — за пьесу «Поют жаворонки».
4. Чепурину Юлию Петровичу—за пьесу «Совесть».

ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ПРОЗА

ФЕДОР ГЛАДКОВ
ВОЛЬНИЦА
Повесть «Вольница» написана одним из старейших
советских писателей, Ф. Гладковым. Произведение является
продолжением его «Повести о детстве». Когда-то Максим Горький
посоветовал Ф. Гладкову рассказать о своих детских годах, о
далеком прошлом русского народа, о том трудном и славном
пути, которым он шел к свободе и счастью. Ф. Гладков
выполнил этот совет великого писателя.
В повести «Вольница» действие происходит сначала в
Астрахани, а затем на рыбных промыслах Каспия, куда мальчик
Федя попадает вместе с матерью. В произведении показаны
мучительные, нечеловеческие условия труда на промыслах,
страшная власть подрядчицы, жестокая эксплоатация рабочих.
Мать Феди, Настя, в прошлом забитая крестьянская
женщина, становится здесь другим человеком. Она проникается
духом «ватажной вольницы», единства людей труда, борьбы за
свои права. Изображение этой пробуждающейся силы
народной — главная тема повести «Вольница». Она нашла особенно
яркое отражение в отрывке «Забастовка», в котором показана
стачка рабочих на промыслах.
ЗАБАСТОВКА
(Отрывок из повести «Вольница»)
От конторы шел управляющий. Он сутулился еще больше,
а лицо стало еще острее и язвительнее. Веников удрученно
глядел в землю, а Василиса, одряблевшая, бледная, бормотала
что-то и грозила ему кулаком.
— На тачки их, чертей!.. — мстительно выкрикнула Галя,
но на нее шикнула Прасковея.
Все заворошились, подтянулись, плотнее прижались друг к
другу и с тревожным ожиданием замолчали.
Управляющий остановился в пролете, а подрядчица
прошла немного вперед и стала в стороне. Веников уныло застыл
рядом с управляющим.
9

— Ну, так что же вы... решили бездельничать? — с
притворным спокойствием спросил управляющий. — Побунтовать
желаете? Кто же это вас надоумил?
Галя смело ответила:
— Госпожа наша подрядчица. Она на это ловкая.
Гриша крикнул на нее:
— Молчи! Не тебя тянут за язык.
Управляющий с усмешкой покосился на Гришу.
— Вот и бондаря на подмогу пришли. Это что же...
подметные листочки взбудоражили?
Гриша вежливо поправил его:
—■ Какие там листочки, господин управляющий! Тут зараза
хлещет: и верблюды ревут, когда их дерут, а люди вольны и
за себя постоять.
— Поэтому и ты со своей артелью работу бросил и
привел бондарей, чтобы баб подзудить? Опытный атаман.
—· Неужто вы не знаете, управляющий, кто кого
подзуживает? Побыли бы в нашей шкуре, почуяли бы хозяйские
зубы.
Прасковея решительно, с гневной дрожью в голосе,
потребовала:
— Перестаньте, управляющий, людей обсчитывать.
Кровные деньги, через силу заработанные, мы не отдадим. Да за
болезни пускай подрядчица не вычитывает: по вашей же
милости люди с ног валятся. Лечить их надо, а не добивать.
Сами же вы людей с плота в гроб загоняете. Сколько сейчас в
казарме резалок лежит? Ей, подрядчице-то, все равно:
сделали урок аль не сделали, абы клок мяса вырвать.
Оксана крикнула надрывно:
— Она человечиной питается: раньше в своем красном
фонаре — девками, а сейчас — резалками. Напорется! Не
кончится это добром...
— Ого! — рванулась к управляющему подрядчица. —
Слышите, как они грозят? Они еще с ножами на меня
полезут. Без полиции не обойдется.
— Не -пугай! — вызывающе крикнула Галя. — Не лспу-
гаешь. У самой от страху глаза на лоб лезут.
И верно — подрядчица дрожала, как в ознобе, лицо
посерело, а руки судорожно елозили по суконной шубке.
Управляющий оглядел толпу. Холодно, властно и
угрожающе выпрямился.
— Ну, довольно! Принимайтесь за работу! Я пришел к
вам не шутки шутить. Будете дурака валять — все убытки на
вас навалю.
Подрядчица злорадно засмеялась.
10

— Вот то-то!.. А то ишь бунт какой подняли! Смутьянов
надо выгнать с плота да из казармы, а то от них житья не
будет.
Она как будто обожгла людей: все оглушительно закричали,
забушевали, замахали руками и с ненавистью в глазах
рванулись к ней. Она с оторопью отскочила к управляющему. Гриша
вышел вперед и поднял обе руки.
— Тише, народ!
Бондаря дружно, со смехом и шутками оттеснили толпу
назад.
Громче всех кричала Галя:
— На тачку эту гадину! И управляющего с ней заодно!
Управляющий неожиданно усмехнулся и примирительно
сказал:
— Хорошо! Начинайте работать! Ваши претензии я
рассмотрю и завтра объявлю.
Прасковея повернулась к толпе и призывно крикнула:
— Слышите, товарки? Глядите, ребята. Управляющий зубы
заговаривает — обмануть хочет. Пускай он сейчас ответ нам
дает.
Кузнец Игнат, засунув руки за нагрудник, пробасил
простодушно:
— Куй железо, пока горячо. Моя баба совсем свалилась.
Словами сталь не наваривают.
Оксана выбежала из толпы и, как безумная, бросилась с
ножом и багорчиком к подрядчице.
— Мне силы нет терпеть... Душу мою эта гадюка
истерзала...
Подрядчица с ужасом в выпученных глазах спряталась за
спину управляющего, а Оксану подхватили под руки два
бондаря и втиснули в толпу резалок.
— Все равно я ее зарежу!.. — хрипло кричала Оксана. —
Все равно нам вместе на земле не жить!..
Веников подошел к управляющему, изнуренный и
подавленный, и что-то начал говорить ему дрожащими губами. Но
управляющий воткнул в него бешеные глаза:
— Вы кому служите — хозяину или бунтарям?
Прасковея махнула рукой и решительно скомандовала:
— По казармам, люди! Работать не будем... Пускай
управляющий с подрядчицей сами с путиной справляются.
Потом все произошло как-то нежданно-негаданно.
Коренастый рабочий с черной бородой и злыми глазами выскочил из-
за толпы с тачкой, к нему, подмигивая, подскочили ' двое
парией, а к ним рванулась и Галя. Они подхватили подрядчицу и
11

втиснули ее в грязную тачку. Она истошно завопила,
задохнулась и застыла с открытым ртом.
— Ну-у, ребята! Покатим стерву в прорву! Девки, мужики!
Провожай падаль за можай!
Резалки с хохотом и визгом кинулись за тачкой и
зазвякали ножами и багорчиками. Кто-то пронзительно запел
плясовую.
Выкатилась другая тачка, но управляющий, путаясь в полах
шубы, пустился бежать к конторе. Шапка слетела с его головы,
но он даже не обернулся и только кричал срывающимся
голосом:
— Полиция! Полиция!
Кто-то из тачковозов взвизгивал фистулой:
— Держи-и!.. Хватай его за пятки!
К тачке подошел Веников и сказал:
— Везите и меня заодно.
Но молодой тачковоз добродушно мотнул головой.
— Нет, Влас Лексеич, от тебя отказываюсь: ты к рабочему
человеку понятливый.
— Вот что, ребята, — предупредил Веников. — Слышите,
резалки? Григорий, Праскоеея! Уходите скорей по казармам или
все по скамьям садитесь. Сейчас полиция набежит:
управляющий вызвал. Хлестать будут фараоны направо и налево.
Эх, Матвея Егорыча нет! Разве он допустил бы До этого
безобразия?
Подрядчица голосила, порывалась встать, но ее толкал«
обратно. Резалки смеялись. Управляющий скрылся в конторе.
На плот прибежал какой-то парень и что-то испуганно сказал
Грише.
Гриша приложил ладони трубкой ко рту и закричал:
— Ребята, товарки, назад! Бросьте ее к чорту вместе с
тачкой! Полиция!
Тачковоз опрокинул тачку и накрыл ею Василису, а сам, не
оглядываясь, пошел обратно. Резалки тоже повернули назад.
Они поминутно оборачивались и хохотали. Тачка колыхалась на
подрядчице, как панцырь на черепахе. И когда Василиса
вылезла из-под нее, растрепанная, грязная, с улицы в ворота
вбежали шестеро полицейских с нагайками в руках.
Резалки и рабочие сбились в тесную толпу и молча, с
испуганными лицами смотрели на них. Кое-кто оторвался от толпы
и опрометью выбежал в задний пролет. Прасковея и Гриша
стояли рядом, и оба, настороженно-серьезные, пристально следили
за полицейскими. Бондаря стояли плечом к плечу и будто
потешались над измазанной рыбьей чешуей и слизью подрядчицей,
которая уже без шапочки семенила наперерез полицейским и
12

яростно грозила кулаками. Передний бородатый полицейский с
озверевшим лицом, вероятно, решил, что эта раскосмаченнзт
баба, вся заляпанная грязью, — одна из бунтарок, которая
угрожает кулаками ему. Он с оскаленными зубами налетел на
нее и ударил нагайкой. Она завизжала и шарахнулась от него.
Остальные полицейские побежали на плот.
Толпа стояла неподвижно и молчала. Полицейские начали
стегать людей направо и налево. Завизжали женщины. Люди
стали разбегаться. Бондаря и Игнат со Степаном стиснули их
и стали хватать за руки.
Гриша укоряюще стал уговаривать полицейских:
— Зачем же, господа полиция, драться-то? Никто вас не
обидел и никто не бунтует. Сами видите.
— Не разговаривать! Знаем вас, разбойников... Не впервой!
Отдай назад!
Бородатый полицейский, должно быть старшой, хрипло
рычал:
— Всех арестую, сукины дети!.. Сгною!..
Голос Гали крикнул:
— Места у вас для всех нехватит.
— Кто это, какая стерва насмешки строит? Лупи их,
чертей! Гони в полицию!
Но бондаря и тачковозы, подмигивая друг другу, сдавили
их еще плотнее, « полицейские, кряхтя и крякая, изо всех сил
старались вырваться из толпы, но их плющили еще сильнее.
— Раздайся! — задыхаясь, рычал бородач. — Отдай назад!
В кандалы закую!
Харитон крикнул что-то бондарям и вытащил бородача из
толпы.
— Здоров, Овчинин! Напрасно вас побеспокоили.
— Как это напрасно? Ты-то чего затесался сюда,
гармонист?
— Как чего, господин старшой? Я же здесь работаю.
Я свидетель. Никакого здесь бунта нет. Всю суматоху подряд-
чица устроила. Зря вас пригнали. Бабы работали чинно,
благородно, а она их обсчитала. Ну и повздорили. Артельное дело.
Люди стоят, расчета требуют. Зачем же вас тревожить?
— А все же приказ начальника я исполнить должон:
забрать и представить бунтарей.
— Да где они? Кого же ты, друг, забирать будешь?
Прасковея кротко предложила:
— Начинай с первой бунтарки — с подрядчицы. Погляди,
какая она красавица...
Подрядчица влетела с бешеным ревом, на лице у нее
вздулся Длинный кровоподтек от уха до подбородка. Она, как ведь-
13

ма, набросилась с кулаками на сконфуженного, но грозного
бородача:
— Как ты смел, чортова борода, бить меня? Я жалобу на
тебя подам начальнику.
Старшой сдвинул брови и вытаращил на нее глаза.
— Ну, ты меня не охаль при исполнении службы... Ты
первая бросилась на меня с кулаками, а сейчас оскорбляешь перед
народом. Я тебя сейчас в полицию уведу. Кто здесь бунтовал?
Подрядчица надсадно орала:
— Все!.. А вот эти... — она тыкала пальцем на Прасковею,
на Гришу, на Харитона, на женщин: — вот эти зарезать меня
готовы.
Харитон опять засмеялся.
— Овчинин, скажи по совести: готов я людей резать? Или
вот он, Григорий? Верно, мы режем — только обручи для
бочар. А бабы-то! Ну, и отколола со зла! Что же, Овчинин, я
готов пойти к начальнику, только без этой ведьмы: боюсь, что
она л о дороге меня укусит иль драться начнет...
Веников подошел к полицейскому и вежливо снял картуз.
— Я здесь вроде плотового. Скажу правду. Подрядчица
сама работу сорвала. Обидела резалок и рабочих. Привычка драть
шкуру с безобидных.
— Сволочь! — заорала подрядчица, хватаясь за красный
рубец на щеке. — Так-то ты за хозяйское дело стоишь? А тебя,
полицейский, гнать со службы надо... сорвать твои побрякушки...
Людей не разбираешь...
Бородач разозлился:
— Это то-есть как побрякушки? Это царские-то медали —
побрякушки? Ну, ты и есть настоящая подлюка. Это я тебя
сейчас арестую. Идем и ты, гармонист!., и ты... — указал он
на Гришу. — Из баб... ты! — вдруг наобум ткнул он в мать
своей толстой лапой. Она сжалась от страха и покорно вышла к
полицейскому. Но Прасковея шагнула к ней, оттолкнула назад и
твердо сказала:
— Это я пойду, а она· не годится.
И вдруг со всех сторон женщины наперебой закричали:
— И я!., и я!., все пойдем!..
— Чего? — рявкиул бородач. — Оравой? Пастух я, что ли,
чтобы баранту гнать? Пошли! Ты, Саврасов, и ты, Купцов,
получше наблюдайте за этой шкурой, да держите нагайки
наготове.
Гриша с Прасковеей и Харитоном под конвоем полицейских
пошли к воротам, подрядчицу вел« отдельно. Но она бунтовала,
порываясь ускользнуть.
— Пойдем к управляющему! Как вы смеете тащить меня!
14

Все пошли толпой вслед за арестованными.
Подрядчица возвратилась первая. Лицо у нее раздулось и
перекосилось. Резалки встретили ее в казарме молчаливыми
переглядками. Она скрылась в своей комнате и вскоре вышла,
чисто одетая и с перевязанным лицом. В глазу ее еще кипело
бешенство.
— Ага, достукались, мокрохвостки! Теперь-то я вас
прищемлю. А смутьянки в тюрьме насидятся.
~ Больная Оксана вскочила с нар и вся в жару кинулась κ
подрядчице с ножом наотмашь.
— Ах, ты еще издеваешься над нами, гадюка!.. Не жить
тебе больше!..
Подрядчица бросилась к двери, а Галя и несколько резалок
схватили Оксану и поволокли назад, к нарам.
Гришу с Прасковеей держали до ночи, но и их отпустили.
Поздно вечером пришел в казарму Веников и сообщил, что
управляющий посылал нарочного в Ракушу с телеграммой
хозяину, а хозяин в ответ приказал отменить штрафы и вычеты. До
поздней ночи в казарме плясали и пели песни. А через два дня
арестовали Гришу и больную Оксану. Харитон с Анфисой
опять бесследно скрылись. Говорили, что они уехали в Гурьев.
На других промыслах работать начали в тот же день.

ГАЛИНА НИКОЛАЕВА
ЖАТВА
«Жатва» — первое большое прозаическое произведение
молодой писательницы Галины Николаевой. Действие его
происходит в послевоенной деревне. Превращение слабого, отсталого
колхоза в передовой — такова в общих словах тема романа, в
котором созданы прекрасные, глубоко поэтичные образы
советских людей, строителей коммунистического общества.
Роман написан с мастерством большого художника,
который умеет воссоздать внутренний мир людей, показать самые
тонкие, сокровенные человеческие переживания. Герои
произведения — председатель колхоза Василий Бортников, его жена
Авдотья, секретарь партийной организации Валентина,
комбайнер Фрося, колхозный электрик Буянов и другие. Одно из
центральных мест романа — первое после войны партийное
собрание, которое явилось началом борьбы за возрождение
колхоза. После этого собрания в колхозе «Первое мая» начала
существовать самостоятельная партийная организация.
ПАРТИЙНОЕ СОБРАНИЕ
(Отрывок из романа «Жатва»)
На первое (Партийное собрание Василий шел со смешанным
чувством удовлетворения и разочарования.
Удовлетворен он был тем, что с этого дня начинала
существовать в Первомайском колхозе партийная организация, а
разочарован тем, что вместо солидных и опытных коммунистов
Андрей прислал в колхоз Буянова и Валентину, людей молодых
и, на взгляд Василия, лишенных основательности.
Валентину он помнил Валькой-гусятницей, пасшей гусиное
стадо у оврага, Валькой — сорви-головой, голенастой и
верткой девчонкой с большими ясными глазами, смотревшими как-то
особенно открыто, весело и доверчиво. Девчонка была хорошая:
смышленая, отчаянная, озорная и деловитая. Она верховодила
соседними ребятами и не хуже взрослых работала в страду
16

в поле. Ее в колхозе любили; когда надо было срочно собрать
людей на собрание или сбегать в поле за бригадиром, всегда
вспоминали про нее, и все она делала споро и весело...
Буянов, живший в колхозе уже несколько дней, еще ничем
особенным не проявил себя. Днем он ©месте с молодой женой
возился на гидростанции, а по вечерам они безотлучно сидели
зэ. печкой у колхозницы по прозвищу «Таня-барыня», у
которой снимали комнату, грызли семечки и шептались, пока танина
дочь Фроська не кричала им:
— Хватит вам миловаться, «женатики»! Не то меня завидки
берут! Идите-ка лучше ужинать!
В колхозе молодоженов за их высокомерный вид и сиденье
за печкой окрестили «запечными принцами».
«Недодумал, Петрович! — мысленно укорял Василий
Андрея Стрельцова. — Таких ли коммунистов надо посылать для
укрепления отстающих колхозов! «Женатик» да «мужняя жена»!
«Запечный принц» да «жалейка»! Разве получится партийный
разговор? Эх, Алексей Лукич, Алексей Лукич, тебе бы сюда!»
Перед собранием он тщательно выбрился и надел все свои
ордена и медали. Он был в колхозе самым сильным, самым
опытным и поэтому самым ответственным за все: за хозяйство
и за партийную работу. Ему не с кем было разделить эту
ответственность, он чувствовал всю ее тяжесть на своих плечах
и хотел на это особо важное для колхоза первое партийное
собрание прнтти в полной форме, как в полной форме выходит
генерал к армии перед сраженьем.
Подтянутый, собранный, но нерадостный, шел он по темной
улице. Вечер был морозный, стужа обжигала лицо, на ходу
леденели усы и ресницы. Фонари не горели, в окнах теплились
керосиновые лампы, улица была непривычно сумрачной.
«Вот и света нет, — думал Василий. — По разговорам
похоже, что Буянов — неплохой специалист, однако света третий
день нет. Говорит, ремонт, говорит, гидростанция запущена...
Только кто же его знает, так или нет? Тоже не особо
приходится полагаться на пришлого, непроверенного человека. Тьма-
то какая, как в чернилах плывешь!»
Он ощупью поднялся на крыльцо правления, прошел сени,
толкнул дверь и остановился на пороге, удивленный необычной,
строгой парадностью своей комнаты. Кумачовая скатерть на
столе, стопки книг, аккуратно разложенные на новой этажерке,
неузнаваемо изменили ее вид.
— Мы тут похозяйничали без тебя, Василий Кузьмич, —
сказала Валентина.
Сама Валентина показалась ему изменившейся. Светлосерый
костюм с широкими плечами придал ей строгий, деловой вид.
2 Советская литература у]

Радужная планка орденских ленточек отчетливо выделялась на
серой ткани. Василий впервые заметил ее брови: тонкие, легкие,
сведенные у переносицы и, как крылья, приподнятые у висков,
они придавали всему лицу ее выражение стремительности и
смелости.
«Менючая она какая! — подумал Василий. — Четвертый раз
вижу, и каждый раз — другая. Кто же она? Валька ли
сорвиголова, «жалейка» в беличьей шубке или вот такая
решительная, строгая? И не разберешься в них сразу! Бабы!..»
Рядом с Валентиной сидел Буянов в офицерской форме и
также с орденской планкой. Василий понял, что оба они, как и
он, считали себя важными и ответственными лицами в колхозе
и хотели быть на высоте в час первого партийного собрания.
Не сговариваясь, все трое оделись, как на праздник,
подтянулись внешне и внутренне, ясно почувствовали, что за
плечами у каждого стоит большая и хорошая жизнь, и все по-новому
понравились друг другу.
Василий окинул взглядом свою изменившуюся комнату,
Валентину и Буяно«ва — полувоенных, полуштатских, молодых,
красивых, уверенных, — улыбнулся и мысленно заключил:
«А ведь, пожалуй, подходяще получается... Пожалуй,
сильно...»
Такое же ощущение было и у Валентины и у Буянова.
Буянов любил и уважал свою профессию, и это чрезмерное
уважение распространял на самого себя. Он полагал, что будущее
принадлежит радио и электричеству. Кроме электричества и
радио, он признавал только атомную энергию, а ко всем
остальным завоеваниям техники относился с легким пренебрежением
очень молодого и очень увлекающегося человека. Себя он
считал единственным в колхозе представителем технической
интеллигенции и знатоком современной техники, лишенным
«подходящего масштаба» работы по воле злого случая. До войны,
когда он учился и работал на строительстве крупнейшей
гидростанции, и во время войны он состоял в сильных партийных
организациях. По сравнению с ними колхозная партийная
организация из трех коммунистов казалась ему маленькой и слабой.
Он шел на собрание, уверенный в том, что окажется здесь
самым бывалым и культурным человеком.
Первый вопрос повестки дня — выборы секретаря —
разрешили быстро и единодушно: выбрали Валентину.
Шел к разрешению и второй вопрос — об организации
труда в колхозе.
— Ну, как будто все ясно? Обсудили, постановили без
лишней волокиты! — сказал Василий.
Валентина поднялась с места:
18

Нет, не все! Разрешите мне, товарищи.
Ее строгие летящие брови были приподняты, и это прида-
ало лицу выражение решительности и самоуверенности.
Давай, Валентина Алексеевна! О чем ты хочешь добавить?
Обо всех нас, а больше всего о тебе, Василий Кузьмич!
Обо мне?! Ну, давай, давай!
Несколько мгновений она молчала, потом заговорила, и с
трудом найденные, медленные слова как будто противоречили ее
виду» казавшемуся Василию вызывающим:
. . Думаю я об этом с самого дня приезда... И знаю, что
думаю правильно, а ело© подходящих до сих пор не нашла... Но я
скажу так, как выйдет, так, как думается, а вы меня поймете...
Валентина опять умолкла, а Василий и Буянов с интересом
ждали, что она скажет.
Валентина продолжала :
— Назначили мы объем работы и сроки работы для
каждой бригады. Завтра-послезавтра вынесем наше постановление на
обсуждение общего собрания. Как будто бы все хорошо. Но вот
представляю я себе, как это решение будет выполняться. Вижу
я наш конный двор... Вижу я, как приходят люди за подводами,
один по одному... Как часами просиживают в ожидалке с
самокруткой в зубах... Представляю я все это — и тошно мне
делается.
— Надо одному из нас быть на конюшне с утра и не
давать им рассиживаться... гнать их на работу! — нахмурился
Василий.
Валентина быстро повернулась к нему:
— Вот! Вот оно самое! «Гнать»! Вот думаю я о тебе,
Василий Кузьмич! Ты горячо, жадно работаешь и сделал немало,
но ты же мог гораздо больше сделать! Почему ты сделал
меньше, чем мог? Вот поэтому самому: ты без радости работаешь,
π людям около тебя нехорошо! Вот вспоминаю эту историю с
вывозкой строительных бревен. План строительных работ ты
разработал правильно, а мобилизовать людей на его выполнен те
не сумел. Мне рассказывали, что ты проводил обсуждение на
правлении. Бузыкина, когда он стал тебе возражать, выгнал,
'лудто бы за то, что он пьяный. Но он и до этого был пьяным,
однако ты его не выгонял, пока он не возражал тебе!
Матвеевича назвал «отсталым элементом», на Яснева прикрикнул за
то, что о« «не подумавши рассуждает».
Слушая Валентину, Василий багровел от досады. Он не
думал о том, справедливы или нет ее слова. Он понимал только
то, что Валентина «нападает» на его любимое детище, на план
строительных работ, который он с такой любовью разрабать?-
г.ал и с таким трудом проводил на правлении.
2* 19

— Разве твое поведение было правильно, Василий Кузьмич?
Разве это — партийное поведение?
— А что, по-твоему, правильно? — взорвался Василий. —
Председателю под руку жалостливые слова говорить — это
правильно? Вмешиваться в распоряжение председателя, не
подумавши, подрывать его авторитет перед колхозникам« это,
по-твоему, партийное поведение?
— Нет. Это непартийное поведение, — твердо сказала
Валентина, глядя ему прямо в глаза. — Мое доведение на
гидростанции было непартийным и неправильным. Я это поняла
тогда же, но не сумела исправить.
Василий не ожидал от Валентины такого полного и прямого
признания ошибки и растерялся от неожиданности.
Упрямый от природы, он не любил сознаваться в промашках
не только людям, но и самому себе. Простота и твердость, с
которой Валентина признала свою неправоту перед ним, сразу
погасили его раздражение и придали другой тон разговору.
Каким-то непонятным образом получилось так, что Валентина,
признав допущенную ошибку, не сдалась, а, наоборот, взяла верх
над -ним.
— То-то вот... «Неправильно»! — пробурчал он, не зная,
что сказать.
— Но если я была полностью неправа, это еще не значит,
что ты был полностью прав, — твердо продолжала
Валентина, — и твоя главная неправда в том, что ты работаешь
невесело, нерадостно.
— Ну, знаешь, председатель колхоза — это не гармонист
на гулянке!
— А ты вспомни Алексея Лукича! Разве он был
гармонистом на гулянке? А· как легко и хорошо людям и работалось
и жилось около него! И самого себя ты вспомни, Василий
Кузьмич! Ведь ты и сам другим был!
Тонкие брови ее дрогнули. Маленькая Валька-гусятница
посмотрела на Василия из глубины зрачков взрослой
Валентины, и он увидел: она была все та же — удивительно
изменчивая; она всегда оставалась неизменной, всегда оставалась все
той же, до самого донышка понятной, надежной девчонкой с
соседней улицы, выросшей там же, где вырос он, живущей
тем же, чем жил он.
Он был взволнован, а она, положив ладонь на его руку,
просила:
— Ты только вспомни, какой ты сам был: огневой,
открытый, веселый! Василий Кузьмич, «дядя Вася», что с тобой
сделалось? Вернись, «дядя Вася»! Стань таким, каким я тебя
помню, каким весь колхоз тебя помнит.
20

Молодости не вернешь, — тихо сказал Василий.
Я понимаю... За плечами у тебя много трудного... И вой-
и ранение... Но ведь и хорошего тоже много! Неужели это
хорошее не дает тебе силы, чтобы улыбнуться в трудную
минуту? Это же не только тебе, это людям надо, с которыми ты
работаешь. Вот ты сделай это для них, для людей!
__ Чудной какой-то разговор! На партийном собрании о
председательских улыбках разговариваешь. Что же ты мне в
протоколе запишешь: «Постановили улыбаться столько-то раз
на день»? — Василий старался грубоватой шутливостью
замаскировать свое волнение.
Не хочешь ты меня понять, Василий Кузьмич! Я же с
тобой о самом главном говорю, — нахмурилась Валентина. —
Откуда у тебя мрачность? Оттого, что ты потерял веру в
окружающих тебя людей.
— Пустяковина все это!
— По-твоему, это пустяковина! — резко сказала
Валентина. — Когда я пробую говорить с тобой о сущности вещей, о
корне твоих ошибок, ты называешь это пустяковиной. Хорошо!
Я буду с тобой говорить иначе!
Она вышла из-за стола, засунула руки в карманы и
остановилась против Василия. Она опять изменилась на его глазах.
Теперь в ней не осталось и следа той Вальки-гусятницы,
которая только что взяла его за душу.
«Ох, и перец же баба! — подумал он. — Видно, не
случайно она Петровича жена. С такой держи ухо остро! Она тебя
обойдет и выведет так, что и рта не разинешь!»
— О сущности вещей ты не желаешь разговаривать,
Василий Кузьмич? Хорошо! Будем с тобой разговаривать о том,
как проявляется эта сущность, о том, каким методом ты
руководишь людьми. В течение целого месяца твоей работы ты не
сумел наладить такой простой вещи, как своевременный выход
людей на работу. Почему? Ты или сидишь в правлении, или
пишешь в приказах выговоры, или — еще того хуже —
начинаешь ходить по домам и «выгонять» людей на работу. А часто
ли ты бывал с людьми в поле или на лесоучастке? И что ты
сделал для того, чтобы заинтересовать колхозников работой и
показать им ее перспективы? Что ты сделал, чтобы придать не
формальный, а жизненный характер соревнованию? Доску с
показателями повесил? А сумел ли ты заинтересовать людей
этими показателями? Кому, когда и где ты рассказал о методах
работы твоих лучших бригадиров?
, Да и нет их в колхозе! Никаких этих лучших методов
«ет!
Если нет — значит, в том твоя вина. Значит, ты не су-
21

мел натолкнуть людей на эти лучшие методы. Значит, грош тебе
цена как руководителю.
Чем резче говорила Валентина, тем легче становилось
Василию. Он видел рядом с собой человека, который так же, как он
сам, болеет за колхоз, не хуже его самого разбирается в делах,
может говорить горячо и прямо, может указать на ошибки,
натолкнуть на нужную мысль, посоветовать. Он слышал как раз
тот партийный разговор, который был нужен ему, как воздух,
и с каждым новым резким валентининым словом ему
становилось легче.
— Я Валентину Алексеевну целиком поддерживаю, —
вступил в разговор Буянов. — Что касается практического
разрешения вопроса, на мой взгляд, надо не камнем сидеть и не по
домам ходить с помелом, а с завтрашнего дня пойти всем по
бригадам на места работы. Распределим, кто в какую бригаду, и
пойдем. Что касается подхода к людям и прочего, то Валентина
Алексеевна говорит правильно. Ты одно сделай, Василий
Кузьмич, — вспомни Алексея Лукича и вспомни ты сам свою
молодость.
Василий поднял опущенную голову. Усмешка, всегда у него
неожиданная и озорная, на мгновение вспыхнула на лице:
— Значит, на партийном собрании постановили и записали
председателю омолодиться? Ну, раз такое будет решение
партийного собрания, то куда же мне деваться? Придется
омолаживаться!
Когда приступили к обсуждению третьего вопроса — об
электрификации колхоза, — Буянов приосанился и взял слово:
— Ну, выстроил колхоз гидростанцию — это же еще не
достижение! — горячился он. — Ну, стоит она на берегу! Ну,
лампочки в избах светятся. Разве же это настоящая работа для
гидростанции? «На племя», что ли, мы ее строили, что боимся
работой обеспокоить? Это же только в стародавние времена
казалось достижением, — ах, электричество в избе! Нам от
гидростанции работа нужна, нам ее запрячь надо, как хорошего
битюга, нам надо, чтобы она тоннами зерно ворочала на току,
чтобы она воду к фермам гнала, чтобы она нам бревна пилила
и огороды поливала!
— Что ж поделаешь, когда у нее мощность не позволяет:
всего 20 киловатт? — отозвался Василий.
— У нее турбина не загружена, можно поставить второй
генератор.
— Где его взять?
— Ненаходчивый ты человек, Василий Кузьмич! Нам
помогать должны? Должны! Кому же и помогать должны, как не
нам, когда мы самые отстающие от всего района! — с увлече-
22

нием говорил Буянов, потряхивая кудрявым чубом. —
Приезжаем мы в район прямо к руководителю: так, мол, и так,
дайте отстающему колхозу кредиты под электрификацию!
Приезжаем в Сельэлектро: дайте отстающему колхозу генератор с
рассрочкой. Приезжаем на склад электрооборудования: дайте
роликов, проводов, двигателей вне очереди для отстающего
колхоза! А попробуй кто не дать? Сейчас в обком до главного
начальства и в редакцию газеты: так, мол, и так, отстающему
колхозу не помогают! Да попадись такой козырь умелому
человеку — он П°Д отстающий колхоз у самого чорта пекло
выпросит. Тут не просить, а требовать надо. Вот что я тебе скажу,
Василий Кузьмич!
— Ну, это ты тоже загнул, — сказал Василий. — Не
приходится нам козырять своим отставанием! Не велика заслуга
перед государством — колхоз разорить! Спекулировать на
отставании нашем я не собираюсь и побирушкой свой колхоз
выставлять на всю область не хочу. У колхоза, как и у человека,
должна быть своя честь. Однако попросить о помощи — это
можно. Думаю я, в районе и в области помогут.
Последним на повестке дня стоял вопрос об организации мас-
сазой работы в колхозе.
Когда решение уже было записано, Василий посмотрел на
Буянова и сказал сухим, ничего хорошего не обещающим
голосом :
— В связи с этим агитмассовым вопросом хочу я коснуться
поведения нашего электрика, уважаемого товарища Буянова.
— Моего поведения?! — Буянов повернулся на стуле. —
Какое есть мое поведение?
Через месяц после свадьбы, несмотря на слезы молодой
жены, он беспрекословно приехал в отстающий колхоз, честно и
старательно работал на гидростанции и был в своих
собственных глазах чем-то вроде подвижника. По его мнению,
окружающие должны были ценить его подвиг и относиться к нему с
сочувствием и благодарностью; то, что его поведение может кому-то
не нравиться, было для него полной неожиданностью.
— Сейчас я тебе объясню, какое есть твое поведение! —
мрачно пообещал ему Василий. — Агитмассовая работа — это
не только раз в неделю доклад провести да газету прочитать с
колхозниками. Агитмассовая работа колхозного коммуниста —
это вся жизнь его, а какая твоя жизнь в колхозе и кто ты сам
в колхозе? Ты колхозный электрик, первый человек в колхозе,
интеллигенция наша! От тебя в колхозе свет, от тебя в колхозе
механизация, от тебя в колхозе радио, от тебя в колхозе куль-
тУра. Ты по улице идешь — на тебя девки из окна смотрят:
электрик идет! Ты в одном краю села слово скажешь — его на
23

другом конце села повторяют: электрик сказал! Это ты должен
учитывать или нет? Я такое положение сам пережил и сам
испытал много лет назад, когда был первым трактористом в колхозе.
Семеро нас тогда приехало в район с областных курсов. Мы по
улице идем, а за нами ребята скачут: «Трактористы приехали!»
Первыми людьми на селе мы тогда были и первенство это во
всем поддерживали! Беседу с народом провести — мы первые,
на субботник выйти — трактористы вперед! На заем
подписываться — мы впереди всех, спектакль ставить — без нас не
обойдется, на лужке молодежь сошлась — наша гармонь громче
всех играет! Вот как мы себя понимали! А ты что же? На
гидростанции повозишься, а там — шасть за печку со своей
молодухой. Недаром в колхозе вас с женой прозвали «принцами
запечными». И как не прозвать? За печкой сидеть да
подсолнухи лузгать — это разве подходящее поведение для электрика?
— Верно!.. — поддержала Валентина Василия. — Если
каждый из нас будет сторониться людей, то что за жизнь получится
в колхозе? Ты, товарищ Буянов, человек и культурный и
бывалый, а поставил себя так, что колхозники с первых же дней
окрестили тебя смешной и справедливой кличкой. Эту кличку
надо с себя снимать: она коммунисту не к лицу.
Буянов был озадачен и обижен. И хлесткая кличка «принц
запечный» и. осуждающий тон, которым говорили с ним
Валентина и Василий, резнули его.
Крохотная колхозная партийная организация, о которой он
два часа назад думал с некоторым снисхождением, оказалась с
первых же шагов силой требовательной и подчиняющей.
Валентина и Василий пробирали его, как мальчишку, и были правы
при этОхМ. Он был огорчен, обижен, рассержен, но в то же время
сразу исчезла скука, томившая его.
Давно уже был разрешен последний вопрос, давно уже был
написан протокол, а они все еще не могли разойтись. Они
планировали будущее, советовались друг с другом, критиковали
друг друга и просто радовались тому, что партийная
организация в колхозе «Первое мая» уже существует, что уже
чувствуется ее направляющая и руководящая сила.
Их было только трое, трое коммунистов, и все они были
обыкновенными людьми, со многими слабостями и недостатками,
но оттого, что все они стремились к одной высокой цели и шли
к ней неуклонно, путями, указанными партией, шли, жестоко
критикуя, исправляя и дополняя друг друга, они сами
становились силой, имя которой — партия.

СЕМЕН БАБАЕВСКИЙ
СВЕТ НАД ЗЕМЛЕЙ
(Книга вторая)
Читатели уже давно знают и любят героев этого нового
романа С. Бабаевского. Они помнят их еще по роману
«Кавалер Золотой Звезды». В новом своем произведении писатель
показал дальнейший путь этих героев, их движение вперед.
Много места уделено в произведении тому, как умело,
заботливо, с огромной любовью и большевистской
целеустремленностью руководит районом секретарь райкома партии
Кондратьев. В публикуемом отрывке ярко показано, как он
воспитывает в молодой коммунистке Татьяне Нецветовой,
недавно избранной секретарем партийной организации колхоза,
черты смелого, волевого руководителя.
Роман «Свет над землей» глубоко раскрывает
замечательные успехи нашей колхозной деревни.
ЛЮДИ НАШЕГО ЗОЛОТОГО ВРЕМЕНИ
(Отрывок из романа «Свет над землей»)
Весна и начало лета в верховьях Кубани чаще всего
выдаются дождливыми. Бывает в иной год, что в июне никто не
знает такого дня, чтобы в горах не гремел гром. Обычно с
рассветом над станицей ни облачка, солнце подымается из-за
лесистого холма и заливает все вокруг таким слепящим светом, что
"лазам больно смотреть; воздух стоит тяжелый, горячий —
Душно даже в тени, — а уже к обеду все небо захмарится и с
Долины повеет приятной дождевой свежестью. К ночи же
непременно польет такое, что по улицам загремят потоки и зашумят,
как в бурю, сады.
Зато какое прелестное бывает утро после ночного дождя!
Земля еще теплая и сырая, сады матово-сизые, листья в бисере
Росы. Еще не всходит солнце, а вся степь с ее частыми курга-
25

нами <и пригорками уже охвачена белым паром; она лежит
упругими волнами, и если посмотреть в такое утро с горы, то
покажется, будто станица со всеми своими садами и крышами
строений чуть покачивается и плывет в облаках... Иной день
обойдется и без дождя, но к вечеру, когда потухнет заря, и по-
ночному тревожно заговорят на перекатах вспененные реки, «
по темным, еще в лужах, улицам зажгутся огни, — где-то там,
над перевалом, засинеет небо -и вместе с запахом траз и
влажным ветром долетит в станицу глухой, но уже близкий
отзвук грозы.
В один из таких вечеров по освещенным огнями улицам Род-
никовской проехала «Победа». И забрызганные бока и
залепленные жидкой грязью фары говорили о том, что пришла машина
издалека и по нелегкой дороге. Объезжая лужи, она с трудом
выбралась на край станицы и остановилась возле двухэтажного
здания с красочной вывеской, изображавшей гордую лошадиную
голову, а ниже — крупная надпись: «Красный кавалерист».
Из машины, нагибаясь в дверцах, вышел Николай Петрович
Кондратьев, с непокрытой головой, в рубашке с расстегнутым
воротом и в сапогах, тоже испачканных жидкой грязью. Поправил
под поясом рубашку, мельком взглянул не то на гордую
лошадиную голову, не то на лампочку, висевшую над вывеской, скупо
улыбнулся и пошел в дом.
По коридору, светлому, но не очень чистому, с мокрыми от
ног следами на полу, Кондратьев проходил не спеша и так
просто, точно был здесь хозяином; открывал то одну, то другую
дверь, заглядывал в комнаты и, если встречал людей,
здоровался и проходил дальше; сторожу, еще моложавому на вид
старику, читавшему газету без очков, пожал руку и опросил,
какие есть новости в газете. Сторож, старый казак-служака,
считал, что секретаря райкома можно приравнять к чину, скажем*
любого генерала, поэтому вытянулся и хотел было
отрапортовать по всем воинским правилам, но Кондратьев положил руку
старику на плечо и сказал:
— Хворостянкин у себя?
— Никак нет! — все еще вытягиваясь, крикнул сторож.—
Игнат Савельевич были в своем кабинете днем, а потом уехали
на тачанке и вечером быть не обещали... Бухгалтерия разошлась
по домам: работа кончилась. Два учетчика еще сидят. Наверху
также есть Антон Антонович Бородулин — все что-то
выписывает.
— А Нецветова здесь?
— Татьяна Николаевна внизу, книги читает. Это она мне
газетку дала.
— Ну вот, я к ней и пройду.
26

Татьяна и в самом деле читала, только не книгу и не
газету, а протоколы партийного бюро за последний месяц. В этих
КратК'ИХ записях она видела начало своей новой жизни, и ей
хотелось посмотреть на себя и на свою работу как бы со стороны
й точно заново пройти по уже пройденному пути, но такое чте-
нИе вызвало у нее лишь грустную улыбку. Читая, она видела,
что начало ее новой жизни сложилось как-то неудачно — итоги
проделанной работы были совсем незначительны; многие пункты
решений, особенно касавшиеся Хворостянкина, сохранились
простой записью на бумаге, а Хворостянкин каким был, таким и
остался. «Кондратьев верит в мои силы, а я совсем слабая и
ничего не умею делать», — подумала она, и от сознания своей
беспомощности ей стало так больно и горько, что к горлу
подступил острый комок, а на глаза навертывались слезы.
В таком горестном, подавленном настроении и увидел ее
Кондратьев. Пожимая Татьяне руку, он посмотрел на нее тем
коротким, но внимательным взглядом, от которого не укрылись ни
удручающая тоска в ее светлых, но виновато глядящих глазах,
ни нарочито веселая улыбка на исхудавшем и как бы
постаревшем лице. «Вижу, вижу — душой болеешь, а причину
разгадать не могу, — подумал он, присаживаясь к столу и все еще
изучающе' посматривая на Татьяну. — Если о деле
печалишься — хорошо, а если о пустяках — не годится...»
— Протоколы просматривала? — спросил Кондратьев и тут
же, как бы давая понять, что заговорил об этом только потому,
что нельзя же сидеть молча, сам ответил: — Да, в эти записи
иногда полезно заглядывать — для личного самоконтроля...
Я тоже частенько этим занимаюсь сам и приучаю других...
А только почему ты такая невеселая? В твои лета и быть такой
сумрачной — не к лицу. — И Кондратьев, трогая пальцами
белый висок, улыбнулся той ласковой и выразительной улыбкой,
которая говорила: «Эх, Танюша, я тоже когда-то был в твоем
возрасте, и я-то энаю, хорошо или плохо быть невеселому в
молодости».
— Да что вы, Николай Петрович? Я же обыкновенная, и
мне весело, как всегда, — сказала Татьяна скороговоркой и с
той наигранной веселостью, которую никак не могла скрыть, а
острый комок еще - больнее сдавливал горло, и ей хотелось
склонить голову к этому седому человеку, как, бывало, в
детстве она припадала к отцу, и на его груди выплакать все
свое го.ре.
— Татьяна Николаевна, не хитри, не хитри, —
добродушно заговорил Кондратьев — Ты можешь обманывать, скажем,
нашего редактора или еще кого — это твое женское дело, —
но мне ты всегда открывай душу и говори правду. Мы с тобой
27

делаем одно дело, и скрывать ни тебе, н« мне решительно
нечего... Я вижу и понимаю: трудно тебе... А ты не стесняйся и
скажи, в чем нужна помощь. Поддерживая твое избрание, я
энал: нелегко тебе придется, но я верил и верю сейчас — тебе
под силу эта работа.
— Николай Петрович, — Татьяна встала, наклонилась к
столу и быстро-быстро стала собирать в папку протоколы, —
я работы ие боюсь, <и с нашими людьми мне легко, но
как же...
Она запнулась, как бы чего-то испугавшись, и промолчала.
Не в силах далее скрывать то, что ее так волновало и
тревожило, она посмотрела на Кондратьева смело, широко открытыми,
полными слез глазами. Кондратьев, казалось, только этого и
ждал, утвердительно кивнул головой, как бы говоря: «Ну,
досказывай, досказывай, и ничего, что слезы на глазах...» В это
время послышался порывистый и тревожный шелест белолисток
за окном, а затем близкий и резкий звук грома.
— Беда, опять лремит, — проговорила Татьяна и тут же
поняла, что сказала совсем не то, о чем просил ее Кондратьев,
покраснела и поправила под косынкой волосы. — Николай
Петрович, я хотела сказать, хотела просить... Никакой помощи мне
не надо... Заберите из колхоза Хворостянкина... Больше ничего
не прошу.
— И куда ж его? — опросил Кондратьев так спокойно,
точно давно уже приготовил именно этот вопрос.
— Куда-нибудь. — Она опять посмотрела смело, но какими-
то жалостливыми и просящими глазами. — Его невозможно
перевоспитать. Обещала, а не могу, понимаете, не могу, мне это не
под силу... У нас было много решений, а что изменилось?
— Вот оно как: решение есть, а дела нету? — И Кондратьев
поставил локоть на стол и любезно, но почему-то с хитрой
усмешечкой посмотрел на собеседницу, изучая ее взглядом и при
этом как бы говоря: «Я-то знаю, почему решение у тебя есть,
а вот дела покамест нету, -и меня этим не удивишь и не
испугаешь».
— Вот вы на меня смотрите, и я знаю, о чем думаете, —
заговорила Татьяна, то раскрывая,,то закрывая папку, как будто
там хранилось именно то, что она хотела сейчас сказать. — Вы
думаете о том, что я не сумела правильно организовать
партийную работу, не сумела подойти к Хворостянкину. Да как же
подойти, когда к нему и подступиться невозможно? Людей он
боится, и если кто о нем скажет хоть одно критическое слово,
сразу в крик: «Я председатель колхоза, а ты мой авторитет
подрываешь!» Ни с чьим мнением не считается, ни к какому совету
не прислушивается, а к тому же не учится, хотя всюду кричит,
28

что учится; ничего не читает, даже книг и газет, хотя везде
говорит, что читает... А я же хорошо знаю, что обманывает и
себя и других, — остановился и стоит на дороге, как пень... Ну,
как с ним быть? Разве его поставишь на правильный путь?
Корчевать надо этот пень — не иначе!
— А по-моему, корчевание не даст нужного эффекта, —
сказал Кондратьев, откинувшись на спинку стула и все еще храня
на загорелом до черноты лице ту добрую, но хитрую
усмешечку. — Тут требуется свежий ветер, да еще и со сквознячком.
Сказать проще, нужна хорошая большевистская критика, чтобы
она сбила с этого человека скорлупу зазнайства, но не дубинка,
дубинкой нетрудно оглушить и не такого «героя», как Хворо-
стянкин, а что-то вроде отличной наждачной бумаги, которой
сгоняют ржавчину...
— Я не могу понять одного, — проговорила Татьяна,
закрывая папку и о чем-то думая. — На вид простой человек,
посмотрите его биографию: вышел из бедной крестьянской семьи,
в молодости много лет батрачил, выдвинулся на руководящую
работу исключительно благодаря советской власти — откуда у
такого человека амбиция и чванство?
— Думаю, от недостатка ума, — ответил Кондратьев, снова
поставив локоть на стол, — иной причины не вижу...
Ветер на дворе разыгрался не на шутку, порывистые,
сильные струи воздуха, казалось, падали сверху; ветки деревьев
нагибались чуть ли не до земли, фонарь у подъезда раскачивался
и бросал на подоконник дрожащую тень, а белолистки теперь
шумели непрерывно и еще более тревожно. Гроза подходила все
ближе и ближе к станице, все чаще сквозь тучи пробивался
режущий глаза свет молнии, и в это мгновение стекла окон
делались глянцевито-синими.
— Да, мокрое идет к нам лето.
Кондратьев прислушался и к грому, и к тревожному шелесту
листьев, и к тому тягучему и непрерывному шуму, который
говорил, что где-то совсем близко стеной идет дождь; потом, как
бы услышав именно то, что ему было нужно, и поняв, что до
утра на машине никуда не уедешь, он уг/рюмо поднял голову,
пригладил седой чуб и сказал:
— Убрать Хворостянкина — задача легкая и весьма
простая, и она не требует от нас большого ума... Значительно
сложнее и труднее исправить нашу же ошибку, что мы и начали
делать...
— Да в чем же наша ошибка?
— В том, Татьяна Николаевна, — и Кондратьев снова
прислушался, улыбнулся, но так скупо, что Татьяна не могла
понять, относится ли эта улыбка к ее вопросу или же к тому, что
29

об окна и по крыше застучали косые и редкие, но очень крупные
капли дождя, — в том наша ошибка, что долгое время возле
Хворостянкина находился не партийный руководитель, а
мягкотелая мямля, трус и подхалим, — словом, такой человек,
которому никак нельзя было доверить бразды партийного правления,
а мы, к стыду своему, доверяли... — Он снова чуть заметно
улыбнулся, и теперь Татьяна видела, что ему хотелось говорить
с ней так, чтобы она понимала каждое его слово, и она кивнула
головой, как бы говоря, что ей все понятно. — Ну, теперь на
этом посту стоит Татьяна Нецветова, и мне хотелось бы, чтобы
она уяснила себе одну простую истину: на нас, коммунистов,
самой историей возложена великая миссия — избавить людей от
тех нравственных и душевных пороков, которые порождены
капитализмом, — ты сама знаешь, задача почетная и смелая, но
необыкновенно трудная. И тут дело не только в Хворостянкине.
К сожалению, в характере каждого из нас еще есть черты
положительные и отрицательные, с той лишь разницей, что у одних,
в силу условий жизни, больше хорошего, а у других больше
плохого. К людям, у которых больше плохого, принадлежит
Хворост янки«. И мы знаем: все плохое в человеке отомрет, но
отмирание это произойдет не сразу, не само по себе и не
безболезненно, — вот об этом надо всегда помнить...
За окном играла гроза и лил сильный дождь с ветром. По
стеклу окна текли буграстые струйки, свет фонаря освещал
мокрые стволы белолисток. Кондратьев, о чем-то думая, долго
смотрел на эти водяные бугорки на стекле, на стволы деревьев и на
падавшие и липшие к земле листья.
— Я понимаю, — сказала Татьяна, и мускул на ее лице
дрогнул, и она, желая сказать что-то важное, наклонилась к
Кондратьеву: — Николай Петрович, теоретически все это
кажется легко и просто... А вот как практически?
— А практически, по-моему, прежде всего надо заставить
Хворостянкина выполнить решение партбюро.
— А как? Я уже заставляла...
— Не ты должна заставить. Обсудите поведение
Хворостянкина на партийном собрании. Вслед за этим поставьте его отчет
на общем собрании колхоза и пустите в действие ту самую
наждачную бумагу, о которой я говорили С Хворостянкина
необходимо сбить спесь, излечить от мании величия, а сделать это
могут сами колхозники, если коммунисты им помогут.
Прошло более часа, дождь за окном то утихал, то снова
припускал, а они все сидели и разговаривали. Посмотришь на
них со стороны и невольно скажешь: да ведь это старые, добрые
друзья сошлись на совет, и мужчина по праву старшинства учит
30

-oie молодую женщину простои, но неизвестной ей житейской
Мудрости... Беседа, сама по себе оживившись, затянулась, и
смЫсл ее в кратких словах сводился все к тому же: нелегко
провести уборку урожая или построить гидростанцию, обводнить
степь или вырастить леса, обновить станицы или проложить шос-
сС но еще труднее из людей нынешних растить и воспитывать
хК)дей будущего. И если бы можно было увидеть и услышать, с
чакой любовью Татьяна всматривалась в лицо своего старшего
тлта и сколько было в словах Кондратьева искреннего желания
и горячего сочувствия помочь ей советом, то всякий* видя это,
сказал бы: «Вот они, современники, люди нашего золотого
времени!» И ничего, что Кондратьев годится Татьяне в отцы; и
ничего, что они впервые вели такой важный и задушевный
разговор, — все это было сейчас не главное. Главное же состояло
;■: том, что мысленно они давно и встречались и говорили
именно об этом, что так же давно их сближают общие интересы и
[то они, эти интересы, как кровное родство, корнями своими
входят в глубь нашей еще молодой истории... Так бывает в лесу:
pi:дом с могучим дубом поднимается к солнцу стройный и
курчавый, полный жизненных соков молодой дубок, и по облику
его, по сочным листьям уже видно, от какого корня поднялся
такой славный побег; видно, кто дал ему эту силу, видно, кто его
г?растил и взлелеял...

ГУМЕР БАШИРОВ
ЧЕСТЬ
В романе Г. Баширова «Честь» рассказывается о жизни
татарского колхоза в годы Великой Отечественной войны.
В центре произведения молодая колхозница Нафисэ. Это —
натура гордая, цельная, обаятельная. Влюбленная в свое дело,
окрыленная верой в неиссякаемые творческие возможности
советских людей, она всеми чувствами и помыслами связана с
коллективом, с родным колхозом. Нафисэ понимает, что
бороться за хлеб в родном колхозе во время войны — это значит
быть в рядах бойцов, отстаивающих честь и независимость
Родины. Она возглавляет полеводческую бригаду, добиваясь
замечательного урожая. В образе Нафисэ олицетворяется честь
советского человека. В отношении к труду, к людям, в любви и
дружбе Нафисэ — человек высокой советской чести.
В романе показано, сколько сил, энергии, таланта
вложила Нафисэ в свою борьбу за высокий урожай.
МОЛОДЫЕ ВСХОДЫ
(Отрывок из романа «Честь»)
Шли дни. Пашня чернела под солнцем — еще рано было
ждать всходов. Но Нафисэ каждый день, по пути на другие
участки, заходила на это поле: ей хотелось своими глазами
увидеть молодые всходы.
И вот одним ранним утром, придя к Яурышкану вместе с
Карлыгач, Нафисэ увидела, что все поле покрылось тоненькими
ростками, сизыми, как грудь голубя. Первый же утренний луч
оживил поле, оно заблестело и начало переливаться подобно
огромному шелковому полотнищу.
Кругом царила торжественная тишина. Нафисэ и Карлыгач
стояли молча, как завороженные. Казалось, они слышали, как
ростки — тысячи тысяч ростков — пробивают пушистую земл!
32

оими слабыми носиками... Безудержная радость овладела
Hart-исэ. Она подумала, что вот так же, наверное, радуется
молодая мать, видя своего первенца...
Юная Карлыгач, широко раскрыв глаза, смотрела на
сизоватое поле.
Знаешь, Нафисэ-апа,— шепнула она, боясь нарушить
торжественную тишину,— мне кажется, что они живые. Не странно
\Я, а? И тебе тоже, наверное, так кажется, да? Право, живые!
Вот сейчас мы услышим нежный голосок: «Здравствуйте!.. Вот
мы и родились...» Что бы ты ответила, а?
Обе они рассмеялись, и Нафисэ сказала:
— Что же сделаешь, пришлось бы с каждым из них за
ручку поздороваться.
С этого дня пшеница стала расти, подыматься, меняться не
по дням, а по часам. Поле, переливаясь по утрам фиолетовыми
волнами, к полудню одевалось в зеленые одежды. Расчеты
Нафисэ оправдались и в главном: почти каждый росток пустил
два стебелька, « все поле Яурышкана словно покрылось темно-
зеленым бархатом.
Нужен был благодатный дождь — и он не заставил себя
ждать: подул ветер с юга, из-за леса выплыло темноватое
пушистое облако, над полями сверкнула молния, и полил шумный
дождь.
Наутро всходы распустились, будто их окропили живой
водой.
Но прошел еще один день, и все увидели, что земля,
слишком неглубоко пропитавшаяся влагой, затвердела и стала
подозрительно гладкой. Еще два-три жарких дня — и почва начнет
трескаться, разрывая корни у ростков. Да и воздух перестанет
проходить через затвердевшую корку —и ростки, значит, могут
задохнуться.
Нафисэ, встревоженная, словно мать, у которой вдруг
тяжело заболел ребенок, побежала к агроному. Тот встретил ее
Довольно равнодушно. Пожилой человек, любивший прежде
всего покой и размеренную, хорошо налаженную жизнь, явно
не желал ломать голову над делом, которое требовало от него
Риска.
■— Можно было бы проборонить,— равнодушно сказал он.—
^ Другой стороны, бороны могут порвать корни, даже вырвать
их, тогда и вовсе не жди добра.
— Что же все-таки посоветуете сделать? — взволнованно
Допытывалась Нафисэ.— Если так оставить, пшеница может ведь
пРопасть?
Гм... как сказать? Иногда приходится мириться с капри-
ми природы. Самое лучшее, пожалуй, попросту ждать... Мно-
3 Советская литература 33

гие проблемы еще вовсе не разрешены наукой, и не надо
забывать, что природа иногда сама же и спасает от беды. Да, да!
Кто знает, может быть, все это и не так уж вредно... Я заеду,
посмотрю.
Но тщетно Нафисэ ждала старого агронома: его, как
говорили, срочно вызвали в какой-то колхоз.
Надо было действовать. Попробовали пустить борону. Не
помогло: тяжелая борона превратила зеленое доле в черную,
взрыхленную землю, на которую жалостно было смотреть.
Деревянная борона оказалась не лучше: она тоже вырывала ростки
с корнем...
В эти трудные дни и сам председатель колхоза Тимери не
уходил с полей Яурышкана. Молча, подолгу просиживал он на
корточках над всходами, словно у постели тяжело больного, и
задумчиво ковырял ногтем твердую землю.
— Слушай-ка, невестка,— сказал он однажды.— А что, если
мы попробуем вручную, граблями, а?
Бикмулла, услышав председателя, только покачал головой:
— Все это ни к чему, только корни повредишь да ростки
затопчешь. Может, лучше не мучить нам пшеницу, а? Оставить
так, как есть, на волю божью...
Нафисэ правела эту ночь на поле без сна. По земле кое-где
уже пошли трещины, дальше ждать было невозможно.
С зарей Нафисэ и ее подруги взяли легкие грабли и, босые,
пошли по полю.
Храбрость, говорят, может камни дробить,— их затея
оказалась удачной: корни у пшеницы остались целыми, а
затоптанные стебли быстро поднялись.
Потом к полю привезли сорокаведерную бочку воды и
намешали туда птичьего помету. Кузнец, вызванный в поле,
приделал к бочке длинные трубы со множеством отверстий, и вот
Нафисэ медленно пошла по полю, держа на поводу серого коня,
везущего бочку с жижей.
Старик Бикмулла не выдержал и, скорбно морща лицо,
закричал:
— Эх, доченька, и попортишь ты хлебушко... и попадет же
тебе, доченька!
Нафисэ только нахмурилась, а Маулихэ принялась шопотом
читать молитвы: очень уж страшно ей было смотреть, как
Нафисэ шагает впереди тяжелой подводы, а сзади остается
примятая пшеница.
Нафисэ прошла круг, и тут все увидали ее бодрую,
уверенную улыбку, даже Маулихэ забыла о своих молитвах и сказала,
поглаживая потную спину коня:
— Давай, Нафисэ, давай! В добрый час! А тебе, Бикмулла-
34

аоы, не стоило бы каркать заранее. Откуда ты знаешь,— может
быть, нам хлебушко еще дороже, чем тебе? Может, поэтому мы
й ночи не спим!
...Прошла еще неделя, пшеница сильно тронулась в рост и
приняла темнозеленый оттенок. Теперь поле напоминало густые,
переливающиеся под ветром заросли камыша. К концу мая пше-
иИца уже вышла в трубку.
Первую прополку провели в один день: участок был чистым,
только кое-где встречались синеголовые васильки.
В этот же день к ним приехал агроном. Ему напомнили про
йсторию с дождем и бороньбой. Мельком заметив, что он никак
не мог тогда заехать в Байтиряк, агроном сказал:
—- Ваш опыт оказался более удачным, чем можно было
ожидать. Вы вписали новую страницу в агротехнику. Да и пшеница
у вас, я вижу, растет сплошь двухстеблевая,— а это ведь тоже
очень редкое явление. Наверняка соберете сам-десять!
—■ А если будет сам-пятнадцать? Тогда что скажете? —
задорно спросила Нафисэ.
Агроном пожал плечами.
— Я бы не посмел заявить так. Если будет — ваше счастье.
Пшеничное поле у Яурышкана стало теперь для Нафисэ
близким и милым, словно родной дом. Этот зеленый живой мир,
созданный ее руками и руками ее усердных подруг, стал не
только утешением' во всех ее печалях, но и единственной
радостью в жизни.
Вечером, уходя в деревню, Нафисэ несколько раз с
сожалением оглядывалась на свое поле, а утром, возвращаясь к нему,
испытывала приятное волнение, словно встречалась с близким
человеком. Стебли пшеницы, торопливо склоняясь,
приветствовали ее. Они напоминали ей пушистых гусенят, которые при виде
хозяйки вытягивают длинные шейки и перешептываются.
В иной тихий час, когда Нафисэ сидела, отдыхая, среди
всходов пшеницы, ей казалось, что колосья, непрерывно шелестя,
силятся объяснить какие-то тайны природы. Она вдруг
вспоминала о самых дорогих ее сердцу людях, ушедших уже из жизни:
0 дяде Сарьяне, который шагал по этим полям, раздумывая о
счастливом будущем молодого поколения, .о Газизе, которому
Уже довелось своими руками создавать это будущее... Как они
радовались бы теперь ее успехам!
До нее доносился запах меда и молодых листьев. Земля
источала тепло, в солнечных лучах играли мотыльки, из леса
слышалось глухое кукованье.
Каждый раз, взглядывая на зеленые волны поля, на темнею-
Щую полосу леса, на высокое небо, Нафисэ испытывала восторг,
словно она видела все это впервые. Радостно ей было трудить-
3* 1 35

ся на родной земле, которая испокон веков ждала упорного
труда, властной человеческой руки.
Много хлеба, как можно больше хлеба хотелось вырастить
Нафисэ, чтобы помочь родным людям на фронте, чтобы при
близить победу.
Ей хотелось бы сделать все, чтобы не только родной уголок
земли, но и весь мир превратить в зеленый, цветущий сад, сад
счастья и блаженства.

МИРЗА ИБРАГИМОВ
НАСТУПИТ ДЕНЬ
Азербайджанский писатель М. Ибрагимов написал роман
«Наступит день», в котором разоблачает политику
иностранных империалистов в Иране, продажность правящих кругов
страны.
Действие романа начинается в канун второй мировой
войны и кончается вступлением советских войск в Иран осенью
1941 года. Писатель рассказывает о борьбе народа Южного
Азербайджана с кровавой шахской деспотией.
Главные герои произведения — азербайджанские и
иранские пролетарии Фридун, Серхан, Ферида и другие. М.
Ибрагимов показывает, как эти смелые и честные люди
становятся профессиональными рев'олюционерами, участниками
подпольных революционных кружков. Герои романа верят в
то, что за темной ночью реакции наступит светлый день
торжества народа, все свои силы они отдают борьбе за это светлое
будущее.
Один из центральных эпизодов романа — глава, в которой
Фридун читает «Мать» Горького. Писателю хорошо удалось
показать, как влияет эта замечательная книга на воспитание
революционного мировоззрения героя.
ВО ИМЯ НАРОДА
(Отрывок из романа «Наступит день»)
Однажды вечером, вернувшись домой, Фридун застал Фери-
ДУ и мать Серхана в сильном .волнении. Не дожидаясь
расспросов Фриду на, Ферида начала рассказывать:
— Ах, братец Фридун, какие подлые дела творятся на
свете! Иной раз думается, лучше бы родиться бесчувственным
камнем.
И Ферида рассказала драму приезжей из Баку бедной де-
вУшки, которую она, не скрывая этого, очень любила.
Эта девушка, будучи персидской подданной, вместе с семьей,
с°стоявшей из престарелых родителей и младшего брата, верну-
37

лась в 1930 году из Баку к себе на родину. В Баку девушка
окончила зубоврачебный институт, но, вернувшись в Иран,
устроиться на работу не могла. Как все иранцы, переехавшие на
родину из Советской страны, она была взята под подозрение.
Еженедельно она была обязана регистрироваться в полицейском
участке и не имела права отлучаться из города без ведома
полиции. Нередко ее вызывали в жандармское управление и
настойчиво допрашивали:
— С какой целью вы прибыли сюда? Какие задания
получили от большевиков?—пытали и мучили ее там, добиваясь
нужных жандармерии показаний.
А сегодня утром к девушке явились полицейские и, забрав
ее со всей семьей, увели в участок, чтобы оттуда выслать в
Аравию, — как называют в простонародье южную часть Ирана,
населенную арабами.
При налете полиции, которая с бранью выбрасывала
вещи этой семьи на улицу, собрались все соседи; побежала
туда и Ферида. Улучив минуту, девушка из Баку обняла по-
Другу.
— И вот эти книги успела она мне украдкой дать на
прощанье... Шепнула, что все время прятала их от жандармов,
даже (в землю закапывала. Вот посмотрите, как пожелтела
бумага и отсырели переплеты!..— И Ферида, вытерев набежавшие
на глаза слезы, принесла четыре книги с истлевшими от сырости
углами и покоробившимися переплетами.
Фридун перелистал их. Все они были напечатаны в Баку
старым арабским алфавитом. Две из них были по медицине,
третья была перевод романа Джованьоли «Спартак», а на
титульном листе четвертой стояло имя автора — «Максим
Горький», а немного ниже — «Мать».
Фридун знал, что книги этого писателя в Иране запрещены,
но скрыть от народа существование Максима Горького было
невозможно. Его знали, о нем говорили. В высших кругах и
официальной печати о Горьком говорили с ненавистью, и все же
чувствовалось, что он для них несокрушимый, наводящий ужас
гигант. Они ненавидели его, но отрицать не имели сил. А для
Фридуна Максим Горький был омываемым водами океана,
живущим своей загадочной жизнью утесом, который еще не был
открыт для него.
В какой-то правительственной газете Фридун читал о
Горьком, что он, отрицая все религии и аллаха, создал новую
религию с новым богом. Этот бог разрушает все старые
представления, все законы морали, увлекая людей в греховный мир, где
нет ни законов, ни веры, ни правопорядка.
Эти слова, бросая читателей в дрожь, вместе с тем возбуж-
38

дали в них и непреодолимое любопытство: да кто же такой этот
бесстрашный человек, выступающий против аллаха, открывший
нового бога? Почитать хотя бы одну строчку из
записанного им!
Вначале, когда Фридун впервые прочитал подобное, он
почувствовал пробуждение именно такого интереса, но
впоследствии, услышав от людей иного лагеря совсем противоположные
суждения о Горьком, Фридун загорелся еще большим
интересом. По словам этих людей, Горький был великим художником,
который показал миру истинную правду жизни — правду,
которую до него ни один писатель не сумел раскрыть так глубоко и
ярко.
Случайно оказавшаяся в его руках книга «Мать» давала
теперь возможность Фридуну непосредственно познакомиться с
произведением русского писателя.
Фридун заторопился.
— Спрячь эти книги! — сказал он Фериде, возвращая ей
первые три книги.— А «Мать» пусть пока останется у меня.
Отдам после!
С первых же строк книга захватила Фридуна. По мере
чтения ему казалось, что это не описание незнакомых ему людей,
живущих где-то далеко от него, в рабочей слободке, а живые и
близкие, с детства знакомые ему картины...
«Возвращаясь домой, ссорились с женами, и часто били их,
не щадя кулаков», — волнуясь, читал Фридун, и ему казалось,
будто кто-то, крепко взяв за руку, водит его по улицам, входит
с ним в дома и, открывая перед ним самые сокровенные думы
и переживания людей, настойчиво спрашивает его:
— Ну, как? Верно? Ты узнаешь эту жизнь?
Вот он читает о Михаиле Власове и начинает глубже
понимать причину грубости и вспышек злобы Серхана и многих,
многих Серханов.
«Не все люди виноваты в грязи своей»,— читал он у
Горького и задумывался: ну, а кто же виноват?
И читал дальше:
«Люди привыкли, чтобы жизнь давила их всегда с
одинаковой силой, и, не ожидая никаких изменений к лучшему, считали
все изменения способными только увеличить гнет».
Нет, надо изменить эту жизнь! Вот первая мысль, которую
пробудила в Фриду не «Мать» Горького. В ней, в этой книге, он
находил ответ на многие вопросы, которые так волновали его за
последние месяцы, заставляя почти страдать. Ему казалось, что
до этого дня он жил и ходил по земле, как слепой, ничего не
видя и руководствуясь одним инстинктом. И читая заветную
книгу, Фридун точно держал в руках факел, который освещал
39

все вокруг, вплоть до самых темных, самых смрадных уголков
жизни. Пламя этого факела беспощадно освещало и Хикматов
Исфагани, и приказчиков Мамедов, и жандармов Али, оголяя
звериное нутро правящих классов и их приспешников. При
свете этого факела еще яснее становилась Фридуну трагическая
судьба тети Сарии, Гюльназ, Фериды...
Мир, разделенный на два непримиримых лагеря, отчетливо
раскрылся перед Фридуном. В одном гигантском лагере были
миллионы людей труда, творцов всех земных богатств,
созидателей с натруженными, мозолистыми руками.
«Для нас нет наций, нет племен, есть только товарищи,
только враги. Все рабочие — наши товарищи, все богатые, все
правительства — наши враги... Мы все — дети одной матери,
непобедимой мысли о братстве рабочего народа всех стран земли...» —
с волнением читал Фридун слова Николая.
Фридуну, который всегда мечтал о прекрасной, радостной
жизни людей, Горький показывал ту реальную и величественную
силу, которая способна создать такую жизнь. Для этого надо
было итти путем, по которому шел Павел Власов. Путь этот
тяже;» и опасен: тюрьмы, ссылки, лишения ожидали на нем
путника. Но это был единственно верный путь к свободе и счастью,
путь борьбы, и Фридун невольно связывал прочитанное в книге
с тем, что нередко пересказывала ему Ферида со слов приезжей
из Баку девушки...
Там, за рекой Араке, на той стороне границы, люди труда
созда-ли свободный и счастливый мир, но они завоевали его в
борьбе.
Это — путь убежденных, бесстрашных героев...
Но разве нет в его стране таких героев? Да, в его стране
тоже есть люди, которые пойдут на смерть в борьбе за свободу,
за счастье народа! Только страшный гнет превращает таких
благородных людей народа, как дядя Муса, тетя Сария, Серхан, в
рабов. Но если и закипает в них гнев, он пожирает их самих,
потому что нет человека, который поднял бы их на ноги,
объединил и повел на борьбу. Им нужен был свой Павел Власов —
человек, который смело повел бы их за собой.
«Да здравствует социал-демократическая рабочая партия,
наша партия, товарищи, наша духовная родина!»
«И у нас должны найтись такие, как Павел Власов! Но у нас
нет организации, которая воодушевляла бы их, открывала перед
ними новую перспективу. У нас нет «духовной родины!»
Фридун чувствовал, как все больше и больше проясняются
его мысли, принимая четкие очертания, как он все ближе
подходит к какому-то твердому, непреклонному решению.
До каких пор он будет жить с оглядкой, в страхе, по-воров-
40

ски скрываясь от законов? Надо уничтожить эти законы! Эти
порядки, превращающие людей в рабов!
Так Фридун пришел к мысли о том, что надо постепенно
собрать вокруг себя людей, самых смелых, самых честных сынов
родины... И тогда придет день, когда прозвучат на всю страну
великие слова:
— Долой деспотию! Долой власть богачей! Да здравствует
мир свободы и труда!
Лишь тогда Фридун будет иметь право ходить с гордо
поднятой головой, зная, что у него есть организация, есть духовная
родина!

АЛЕКСЕЙ КОЖЕВНИКОВ
ЖИВАЯ ВОДА
Приехавший в Хакасскую степь новый директор конного
завода большевик Лутонин возглавляет борьбу за
превращение бесплодных степей в цветущие сады. В произведении
«Живая вода» показана победа смелых новаторов, преобразователей
природы. Широко изображены в романе люди Хакассии —
парторг Домна Борисовна, молодой агроном Иртэн, юные
табунщики, которые в дни войны с честью заменили своих отцов,
ушедших на фронт...
МОЛОДЫЕ ТАБУНЩИКИ
(Отрывок из романа «Живая вода»)
Вернулись к первому базу, спешились. Немного погодя,
закончив подбор последнего косяка, подъехал Урсанах с бригадой
табунщиков.
— Мы готовы,— сказал он, поглаживая бороду.— Давайте
ваших жеребцов.
— Молодежная? — спросил про бригаду Степан Прокофье-
вич, оглядывая юные лица, еще горевшие азартом опасной, но
увлекательной работы.
— У нас все бригады молодежные, выделять не
приходится,— ответил Орешков.— Если уж выделять, то стариков. Это,
кажись, не принято, получится вроде инвалидной команды.
Лутонин поманил табунщиков: сюда, поближе! Они
подъехали.
— Будем знакомы, ребята! Кто у вас бригадир?
Из круга табунщиков выдвинулась Аннычах.
— Α-a... вон кто.— Среди одинаково молодых и загорелых
лиц Степан Прокофьевич не сразу узнал девушку, одетую в та-
бунщицкий наряд мужского фасона, как и вся бригада.— Мы
знакомы, но еще раз! — и протянул ей руку.— А кто главный
табунщик?
42

Подъехал Боргояков.
— Давно табунишь?
— Пятый год. Я большой пошел, тринадцати лет.
— Есть и такие, кто раньше твоего начал?
— Колька Смеляков десяти,— и Боргояков показал на
мальчишку с очень приметным, будто раскрашенным для сцены
лицом: на темнокоричневой, почти черной от загара коже лежали
две белые-белые полоски бровей.
— Одиннадцати,— поправил Смеляков,— до полных
одиннадцати всего двух недель нехватало.
Теперь ему было пятнадцать. И по росту и по корпусу
нельзя было дать этого, однако, здороваясь, Лутонин почувствовал
в его руке мужскую крепость,— руки у табунщиков цепкие,
сильные, как у слесарей и кузнецов,— в быстрых ребячьих
глазах увидел взрослую серьезность.
— Все-таки двух недель нехватало, значит, было десять. Ты
не плутуй! — с ласковой строгостью сказал Лутонин.— В седло-
то сам забирался?
— В седло...— По лицу парнишки мелькнула неопределенная
улыбка, в которой было и печальное, и веселое, и стыдливое.—
В седло — сам: в степи подсаживать некому.
— А из седла?
— Расскажи, как из седла путешествовал! — зашумели
табунщики.
— Не один я, вы тоже путешествовали.— Смеляков взбы-
чился и заворчал глухо и сердито, по-стариковски: —
Дурака ищут, пореготать захотелось. Рассказывайте сами про
себя...
— А ты про всех, все одинаково катались, — настаивали
табунщики.
— Вот пристали. И чего нашли, кому интересно? —
заговорил парень, поглядывая на надоедливых товарищей и косясь
на Лутонина с таким выражением: что тут рассказывать,
посуди сам, но все-таки рассказал:—Когда большие отбыли на
войну, в табунщики стали принимать всех без разбору:
парнишек, девчонок. Ну, пришел и я. Урсанах говорит: «Вот тебе
конь. Седлай». Высоченный мерин. Седло ему я только до
брюха поднял, а дальше не могу. Изо всех сил тужусь — не могу.
Заседлали мне. Карабкаюсь, à мерин глядит на меня: какая,
мол, тут мошкара лезет? Раньше он здоровенного мужика
возил. Ну, кой-как забрался. А мерин цоп меня за штанину и
сдернул.
— Штаны? — раздался насмешливый голос.
— Всего меня. Спустил, как с горки.
— Ас меня полштанов, — раздался тот же голос.— Лопнули
43

они. Сижу я в седле — одна нога в штанах, другая — по колено
голая. Сперва этого мерина мне давали.
— Что же он так? —спросил Лутонин.— Злой был?
— Не злой, а привыкший к одному человеку. Здесь много
таких, привыкших. Ну, залез я снова,— продолжал Смеляков
все с тем же выражением: не стоит рассказывать, ничего нет
интересного.— И мерин снова цоп. Залезал я, залезал, а все на
земле. Тогда Урсанах распорядился заседлать кобылку Маму.
«И если, говорит, и на этой не усидишь — езди верхом на
палке». Опять лезу. Кобылка вроде мерина глядит на меня,
серьезно так: «Откуда ты взялся? Такого я не возила». А я
уговариваю ее: — Мама, Мамочка, не трогай. Послушалась.
Поехали. Урсанах идет рядом и подбавляет мне духу: не
трусь, мол, в седле нет маленьких, все одинаково большие,
высокие. Поговорил он и отстал, а я уехал. Ну, и все,
табу ню.
Под Смеляковым была дымчатая, тонконогая, очень
поворотливая кобылка, все время настороженно косившая глазом на
Лутонина.
— Это она и есть, твоя Мамочка? — спросил он и протянул
к кобылке руку, чтобы погладить.
Но Смеляков быстро отвел руку:
— Товарищ директор, отойдите!
— Что так? — удивился Степан Прокофьевич.
— Не ударила бы. Мамочка шибко строгая, кроме меня,
никого ие признает.
Табунщики уехали обедать.
— И сто шагов, а все-таки не желаем пешком. Нар-ро-дец,—
проворчал Застреха.
— Вы о ком? — спросил Лутонин.
— О нашей молодежи, — Застреха кивнул на ускакавшую
бригаду.— Взгромоздятся на седло и... родную матушку
позабыли. Шапки не ломят, пешеходу не скажут: «Давай багаж,
подвезу», одно знают — нахлестывать.
— Не все, не все такие,— запротестовал Павел Мироныч.—
И нельзя судить по одним шапкам... Старшему, скажем, Боргоя-
кову, тринадцать лет, младшему, скажем, Смелякову, десять. А мы
такую пару к табуну. Видеть надо было. Вы не видели, вы
приехали, когда эти... эта...— Павел Мироныч заколыхался от
волнения, язык у него начал спотыкаться.— Когда мошкара эта уже
в наездников выросла. А я видел, — всю войну с мошкарой
работал. Слыхали? Слышали Смелякова? — Он приступал то к
Застрехе, то к Лутонину. — Усадили его в седло, по головке
погладили и в степь. Одна у нас надежда — кобыленка под ним
умнущая, сама распорядится. В степи буран, воют волки, табун
44

полыхается, а такой вот Колька всю ночь один. Где-то та-ам,
та-ам... за холмами, верст за десять, другой — такой же Колька.
Найди его!
— Ох, сколько было с ними всяких происшествий!
—продолжал Орешков. — Поставили того же Кольку к годовалым
жеребчикам. Изо всех коней годовички, пожалуй, самые беспокойные для
табунщика. Любопытны донельзя — все знать хотят, во все нос
суют. А глупы: увидят мышь — полыхнутся, увидят волка —
к нему. Трава была густая. Наелись жеребята, и пошла у них
игра, беготня. Не успел наш Колька оглянуться,— жеребята,
как горох, на двести дорог; самого крайнего чуть видно. Колька
за ним. Догнал и видит: машет над травой чей-то хвост,
длинный, пушистый, в рыжинку, вроде лисьего. Махнул — пропал,
махнул — пропал. И раз от разу подальше-подальше: не то
убегает, не то приманивает. Жеребенок идет за хвостом. Кольке
тоже интересно: чей хвост, — и едет за жеребенком, не торопится
заворачивать его. Кобыленка фыркает, беспокоится, да Кольке
ни к чему это, ему хвост интересней. Вдруг вместо хвоста
объявился целый волк, а рядом — другой. Подскочили к жеребенку
один справа, другой слева — и погнали. А кобыленка у Смеля-
кова натренированная на волков, раньше на ней волчатник ездил,
большой любитель — брал он волков без ружья, одним арканом.
Загорелось в ней ретивое, и пошла она во все свои
атмосферы.
Я как раз объезжал табуны. Вдруг слышу: орет кто-то
благим матом, так орет, что и разобраться не могу — человек или
поросенок. Тем временем вся картина оказалась передо мной.
Впереди скачет жеребенок, за ним два матерущих волка, потом
дымчатая кобыленка, распласталась в ленту, вот-вот наступит
волкам на хвосты, а в седле мотается Колька и орет-орет. Тут
подвернулись табунщики и одного волка хлопнули. Другой
умотался. Картина пришла в спокойствие.
«Чего орал?» — спрашиваю Кольку.— «Страшно. Волки».—
«Они же не за тобой гнались».— «Все равно страшно».
Успокаиваю его: «В другой раз не бойся, волк человеку не
опасен», а сам не приду в себя. Вспомню, как неслась
кобыленка — остервенела до последней крайности, как мотался
парнишка,— ну прямо дым на ветру,— и опять станет страшно.— Павел
Мироныч торопливо передохнул.— А Боргояков, думаете, от
шалости сунулся под копыто? Жеребцы подрались, жеребцов
разнимал. По двенадцати часов в день дежурили при табунах.
Измерзнут, издрогнут все, дома сразу в постель. И домой-то иные
не попадали по неделям. Кругом степь да ветер, кони да волки.
Нельзя судить по одним шапкам. А по делу надо прямо
сказать — наша мошкара спасла нам завод.
45

Урсанах глубоко вздохнул,— и без того маленький,
узкогрудый, стал на некоторое время еще меньше, еще Уже в груди.
Он знал гораздо больше, чем Орешков, Домна Борисовна и
вообще кто-либо другой, что пережили молодые табунщики в
годы войны. К нему в первую очередь стучатся табунщицкие
дела, невзгоды, заботы, печали и радости — все, что творится
в степи. О многом перемолчал он тогда, не хотел вспоминать и
сейчас: не беда, что ушла старая вода.
— Нельзя, конечно, забывать и шапки,— продолжал
Орешков.
— Я о том и говорю,— встрепенулся Застреха.
— О том, да не так. Наша молодежь оборвала свое
детство, юность, ученье и пришла помогать нам. Это надо
вернуть ей!

НИКОЛАЙ НИКИТИН
СЕВЕРНАЯ АВРОРА
Этот роман воскрешает события 1918—1920 годов,
мужественную борьбу советских людей против английских,
американских и французских интервентов на севере России,
победу русского героического народа над врагами.
Автор показывает боевые действия красноармейского
отряда, посланного партией на защиту Онежского края,
контрреволюционный переворот в Архангельске, героическую борьбу
отряда, руководимого Павлином Виноградовым, невыносимые
условия жизни советских патриотов, заключенных в тюрьму
на острове Мудьюг.
Революционной романтикой овеяны образы молодого
матроса коммуниста Черкизова, лихого разведчика Валерия Сер-
гунько, бесстрашного партизана Якова Макина.
В публикуемом ниже отрывке из романа действие
происходит на «острове смерти» — в Мудьюгской крепости. В плен
к англичанам попали отважные большевики, борцы
красноармейского отряда — Егоров, Базыкин, Маринкин, Жемчужный,
бывший студент Андрей Латкин, прошедший трудный и
славный путь. Здесь, в этом страшном лагере, товарищи принимают
Андрея в члены коммунистической партии.
КЛЯТВА АНДРЕЯ
(Отрывок из романа «Северная Аврора»)
На море подымался туман. Ночь уже прильнула к окнам.
Разговоры среди заключенных постепенно прекратились.
Усталость брала свое. Наступила тишина, которую время от времени
прерывали стоны и кашель. Со двора глухо доносилась
английская речь. В сенях беспрерывно, как маятник, шагал часовой.
Посередине барака стояли печи, но их никто не топил.
В бараке было холодно, темно и грязно.
От одного из мудьюжан вновь прибывшие узнали лагерные
распорядки. На каждого заключенного причиталась по раскладке
голодная, жалкая порция. Однако и от нее мало что оставалось.
Продовольственные запасы открыто расхищались комендатурой
47

Мудьюга. Паек никогда полностью не доходил до заключенных.
Голодных людей выгоняли на изнурительные работы, и солдаты,
подталкивая прикладами, измывались над ними.
Врач-англичанин говорил: «Есть много вредно, а свежий морской воздух вам
полезен».
Умывальников и бани не было. Мыло, белье, одежда не
выдавались. Бараки кишели паразитами. В бараке, рассчитанном
на сто человек, разместили более четырехсот. Через две-три
недели после пребывания на Мудьюге одежда у заключенных
превращалась в рубище, многие из них ходили босыми или
заворачивали ноги в тряпки и обвязывали их веревками.
Заключенных не оставляли в покое даже ночью: врывались
с обыском в барак и все там переворачивали сверху донизу.
Обыски обычно сопровождались побоями. Охрана била
изможденных людей резиновыми палками.
На острове свирепствовали цынга, дизентерия, сыпной тиф,
но никто не отделял больных от здоровых, и каждый день из
барака выносились трупы.
Егоров и его товарищи молча выслушали этот жуткий
рассказ.
Они сидели кучкой, тесно прижавшись друг к другу.
Все дрожали, хотя от скопища человеческих тел в бараке
стало несколько теплее. Никто уже не замечал ни духоты, ни
вони, и когда изнеможение дошло до предела, заключенные
стали расходиться по нарам...
Доктор Маринкин лежал на крайних нарах возле бокового
прохода. Он чувствовал себя отвратительно. Подложив под
голову локоть, Маринкин, не отрывая глаз, смотрел на видневшееся
в окне темное небо.
У Андрея от усталости слипались глаза, но как ему ни
хотелось спать, он не мог оставить доктора.
— Вот там должна гореть Полярная звезда...— задумчиво
сказал Маринкин, показывая рукой на небо.
Доктор говорил тихо, преодолевая мучительный приступ
кашля. В груди у него что-то шипело и клокотало, точно в
кипящем котле.
— Я старый архангелгородец, Андрей. Я помнил эту звезду
ребенком, юношей, взрослым... Сегодня она не горит. Но завтра
она будет гореть!—сказал доктор, справившись наконец с
кашлем.— Завтра будет... Завтра будут полыхать северные зори.
Северная Аврора, как это называли в старину. Это будет,
будет! — упорно, будто убеждая себя, повторял Маринкин.
Андрей приложил ладонь к его лбу. Лоб был горячий.
Егоров, который проходил мимо, остановился возле доктора и тоже
положил ему руку на лоб.
48

— Да,— с грустью проговорил он.
— Плохо?..— сказал Маринкин, приподымаясь и оправляя
на себе одеяло.— Мне не выжить, я и сам знаю...
— Плохо, что вы заболели. Только это и хотел я сказать.
Ничего другого,— спокойно возразил Егоров, усаживаясь возле
Маринкина.
Со стороны моря вдруг донесся пронзительный вой.
— Завыли, гады! — громко, на весь барак сказал
Жемчужный. Он лежал против Маринкина.
С верхних нар спрыгнул Прохватилов.
— Это с «Оби»,— по-северному окая, объяснил он.—
Сирена... Тумана боятся. Пужливы больно.
Босой, в тельняшке и в подштанниках, он подошел к Андрею.
— Ну как, Андрюша?
— Ничего... Знакомлюсь с англо-американским режимом,—
горько пошутил Андрей.
С моря опять донесся визгливый, пронзительный вой сирены.
Откуда-то выскочил Пуговицын и с развевающимся на плечах
одеялом побежал к дверям барака.
— Да замолчите вы! — кричал он.— Я больше не могу,
проклятые!
Боцман догнал его и насильно уложил на нары:
— Спи, чудак... Чего кричишь? Не маленький, чай...
Пуговицын притих.
В сенях загремели солдатские сапоги.
— Спать! Буду стрелять! — на ломаном русском языке
крикнул за дверью часовой и подтвердил свои слова стуком
приклада.
— Иди спать, Андрюша...— прошептал Маринкин.— Я тоже
подремлю... Теперь мне легче.
Тяжело вздохнув, он закрыл глаза.
Андрей лег, но никак не мог заснуть. Все что-то мерещилось
ему... Перед глазами, точно живой, вставал Павлин Виноградов.
Мать останавливалась возле изголовья и гладила его по голове,
она что-то, шептала, будто стараясь его успокоить. Андрей
начинал дремать и вдруг просыпался мокрый, весь в поту. Затем
опять засыпал. Ему снились Фролов, Валерий, огни выстрелов,
и он снова просыпался.
Проснувшись, наверное, в десятый раз, Андрей увидел
нагнувшегося над ним Жемчужного и пробормотал:
— Это вы, товарищ комиссар? Сейчас иду.
— Ты бредишь...— с беспокойством сказал боцман.— Тебе
нехорошо? Не заболел ли и ты?
— Нет, ничего... Просто что-то снилось...
Андрей с трудом поднял отяжелевшую голову.
4 Советская литература 49

Он спустил ноги и сел на нарах. Присев рядом с ним и
обняв его за плечи, Жемчужный ласково сказал:
— Смотри,, не расхворайся... Послезавтра Егоров решил
провести заседание партийной ячейки. У тебя билет не
сохранился? Не сумел, поди, его спрятать?
— Я беспартийный,— признался Андрей, краснея и думая
при этом: «Хорошо, что в темноте не видно». Волнуясь и
чувствуя, что краска продолжает заливать лицо, он рассказал
Жемчужному, как его допрашивали в тюрьме и как перед лицом
английских и американских контрразведчиков он самовольно
принял на себя звание коммуниста.
Жемчужный выслушал Андрея почти с тем же волнением, с
каким тот говорил.
— Молодчина! — сказал боцман.—« Это от сердца вышло.
Завтра я все объясню Егорову. Ты настоящий большевик. Что
же ты до сих пор молчал? Ведь ты, поди, чувствовал, что к тебе
относились, как к коммунисту...
Наступило молчание.
— Чувствовал... Душа моя была открыта,— сказал Андрей
после паузы.— А язык никак не мог выговорить: «Товарищи,
вы считаете меня большевиком, а я ведь беспартийный».
— Эх, вот чудак...— сказал Жемчужный.— Ты проще к
людям подходи. Проще! И с открытой душой. С простыми людьми
чем меньше мудришь, тем лучше, Андрюша.
Кончив беседу, они разошлись по своим местам.
«Теперь все станет ясно», подумал Андрей. Ему казалось,
что наконец-то он вышел на дорогу, длинную, трудную, но
единственно желанную. За колючей проволокой, на острове,
затерянном среди бурного снежного моря, среди мглы и тумана, он
будет так же бороться, как боролся по ту сторону фронта. Но
теперь он будет уже коммунистом.
Подложив под голову вещевой мешок и накрывшись
ватником, Андрей мгновенно уснул и до самого утра спал без
сновидений, спокойным и крепким сном.
Утром он услышал чьи-то громкие голоса и, свесившись со
своих нар, увидел Маринкина. Лицо доктора еще более опухло,
глаза воспалились. Возле нар, на которых лежал Маринкин,
стояли трое: американский лейтенант, переводчик и солдат-
англичанин.
— Этот болен,— доложил солдат, указывая на Маринкина.—
Не может итти на работу.
Лейтенант что-то коротко сказал переводчику.
— Встать! — приказал доктору переводчик.
50

— Я не могу...— Маринкин опустил ноги на пол и,
застонав, опять лег на нары.— Совсем ослабел...
Объясняя свою болезнь, он подвернул ватные брюки и
показал лейтенанту распухшие ноги. Тот брезгливым жестом
остановил его и, что-то пробормотав себе под нос, удалился.
— Это будет записано как отказ...— заявил переводчик.—
Вам дали работу более легкую, учитывая ваше состояние.
— Но я не могу двигаться.
— Ваша фамилия Латкин? — не слушая доктора, обратился
переводчик к спустившемуся вниз Андрею.— Вы назначены
вместе с Маринкиным.
— Мы выполним эту работу за Маринкина...— сказал
Егоров, стоявший за спиной Андрея.
— Я выполню эту работу,— сказал и Андрей.
— Это не важно...— переводчик пожал плечами.— Лейтенант
считает, что это отказ.
— Чорт с ним, пусть считает...— насмешливо проговорил
Маринкин и обернулся к Андрею.— Не расстраивайся, дорогой
мой! Лучше возьми пальто... Накрой меня сверху. Знобит...
Все, что можно было сделать со мной, чтобы погубить меня,
они уже сделали... Теперь мне все равно.
Английский сержант, стоя на крыльце барака и коверкая
русские фамилии, отправлял людей на работы. Работы были
разные: рытье земли, пилка дров, рубка деревьев в лесу,
натягивание колючей проволоки, изготовление кольев и столбов.
Андрея и Маринкина назначили на самую скверную работу:
на чистку выгребных ям при доме администрации. Это было
сделано совершенно сознательно. Днем к Андрею подошел
комендант Мудьюга и спросил его по-русски:
— Сколько лет тебе дали?
— Я военнопленный. Суда не было.
— Жди, пока расстреляют!
Комендант, посасывая трубку, смотрел в глаза Андрею.
Затем он показал на выгребную яму с нечистотами и сказал:
— Ты языком вылижешь мне все это!
Это был (высокий толстый англичанин. В правой руке
он держал длинную, гибкую палку на тоненьком черном
кожаном ремешке. К концу этой палки был приделан стальной
гвоздь.
Губы Андрея затряслись.
— Это что? Издевательство?—крикнул он коменданту.
— Молчать! Здесь не митинг, а каторга,— сказал комендант.
Затем он размахнулся и ударил Андрея кулаком по скуле.
Андрей пошатнулся.
Толстые обрюзглые щеки коменданта затряслись. Обычно ту-
4* 31

doe, безразличное выражение его косых глазок сменилось
яростью.
— Отныне ты лишен всех прав, так и знай. Не то что
разговаривать, я даже мычать тебе не позволю! — закричал он.—
Слышишь? Мне дана полная власть. Я могу пристрелить тебя,
яак собаку, и выбросить туда,— он указал рукой на кресты,
черневшие за проволокой.
— Еще неизвестно, кто скорее будет лежать там...— тихо
проговорил Андрей.
Комендант впился в Андрея косыми побелевшими глазками,
затем круто, по-военному повернулся, вскочил на крыльцо и,
хлопнув дверью, скрылся в бараке.
Вечером, после обеда—так называлась мутная водица, в
которой плавало несколько крупинок риса, — к Андрею подошел
Егоров и, поблескивая своими умными молодыми глазами,
одобрительно сказал:
— Ценишь ты себя, Латкин... Это хорошо. Даже здесь, в
этой могиле, где в человеке хотят искоренить все человеческое,
будем помнить, что «человек — это звучит гордо»... Но теперь
берегись! Комендант выходку твою запомнит.
— Я не боюсь,— сказал Андрей. Ему показалось, что
Егоров жалеет его и как бы советует впредь быть осторожнее.
— Пойми меня правильно,— перебил Егоров.— Я не говорю
тебе: береженого бог бережет... Это было бы рабством духа.
Такую низость я тебе не посоветовал бы... Но душевную силу
надо беречь. Не растрачивать ее попусту... Впереди еще
большие дела!..
И он протянул Андрею руку.
Ночью возле больного Маринкина собрались Базыкин,
Егоров, Жемчужный, Андрей. Все они пили горячую воду из
консервных банок и шепотом разговаривали друг с другом. В печке
трещал хворост. Его принесли заключенные, работавшие сегодня
в лесу. Печная дверца была раскрыта. В жаркой полосе света,
тянувшейся из печки, сидел моряк Прохватилов и палочкой
разгребал угли вокруг закопченного старого чайника. Воду грели
в печи.
Андрей стоял на коленях возле нар, глядя на желтое,
опухшее лицо Маринкина с большими отвислыми усами. Маринкин
лежал, прикрыв глаза рукой. Все черты его лица казались
застывшими.
Большая часть барака была погружена во тьму. За
дощатыми стенами угрюмо стонал ветер, порывами налетавший с
моря.
52

Андрей, волнуясь и перебивая сам себя, коротко рассказал
свою биографию.
— Вопросы будут} Нет... Голосуем, товарищи? — шопотом
спросил Егоров.
Все, кроме Андрея, подняли руки.
— Клянусь до конца моей жизни быть верным членом
коммунистической партии...— ^прошептал Андрей.— Клянусь жить
и бороться ради трудового народа. Клянусь отдать мою жизнь
делу Ленина, борьбе за счастье рабочего класса, за счастье
моей родины, за советскую власть...
Маринкин открыл глаза. Слеза скатилась по его щеке.
Дрожащей рукой он коснулся волос Андрея.
— Даже здесь...— он закашлялся.— Даже здесь, в этом
страшном лагере смерти, сияет наша звезда!.. Она осветит все
человечество, Андрюша! Эта пора придет!.. И ты ее увидишь!

КАВИ НАДЖМИ
ВЕСЕННИЕ ВЕТРЫ
Действие романа происходит сначала в татарской деревне
затем в Казани. Писатель показывает путь татарского народ?
к революции. Герои произведения — Мустафа, Герей, Хасан h
другие — становятся активными участниками подпольной
революционной борьбы, вместе с русскими большевиками — Але*
ксеем Халявиньгм, Гришей, Андреем Петровичем — они борют»
ся против самодержавия. Произведение заканчивается
картиной штурма казанского Кремля в октябре 1917 года.
ПОБЕДА
(Отрывок из романа «Весенние ветры»)
Ломая сопротивление юнкеров, отряд вышел наконец к
высокому с белыми колоннами зданию, где, по преданию, находился
штаб Емельяна Пугачева, а после его поражения следственная
комиссия учиняла расправу над повстанцами. Герей с
тревожным любопытством посмотрел на пустые, черные окна, и в его
голове промелькнул слышанный еще в детстве рассказ
бабушки о сложившем свою голову за народ храбром предке —
гренадере Зарифе и о таком же неугомонном, бесстрашном деде
Саубане.
«Вот когда сбывается их желание!» — подумал Герей.
В этот самый момент на проходной двор, которым они
только что прошли, с воющим металлическим визгом упал
снаряд. Одновременно из-за каменной ограды монастыря затрещали
выстрелы, и от шрапнельных взрывов поднялись столбы бурых
комков глины. Все вокруг неистово дрожало, грохотало. Андрей
Петрович, стараясь перекричать этот адский грохот, яростно
командовал:
— Короткими перебежками-и-и... впере-е-ед!.. На Кре-е-
емль!
54

Герей, хотя и чувствовал режущую боль в ноге, перебитой
осколком снаряда еще в Прибалтике, сейчас, когда каких-нибудь
два-три квартала отделяли красногвардейцев от часовни у
главных ворот Кремля, напрягал все свои силы. Ему хотелось ни на
шаг не отставать от Гриши, который в самый разгар атаки
заменил выбывшего из строя пулеметчика. Теперь уже стреляли
все, с азартом выбивая черные фигуры юнкеров, засевших у
крепостного вала. Вдруг Гриша, поднявшись для перебежки с коль-
товским пулеметом, упал и перевернулся на бок. Герей
закричал страшным голосом:
— Гришу ранило!.. Гришу!..
И, осторожно освободив облитые горячей кровью, но все еще
цепко сжатые руки друга от пулеметной гашетки, продолжал
вести огонь по отступающим юнкерам. Когда на зов Герея
подбежали два сандружинника с носилками, Гриша, очнувшись,
потянулся к пулемету и сердито выругался:
— Уйдите от меня!.. Не мешайте!.. Я сам...
Сзади послышалось ожесточенное цоканье копыт о каменную
мостовую. Два всадника на полном скаку резко осадили
разгоряченных лошадей. Герей оглянулся и увидел Алексея Халя-
вина.
— Товарищи-и! Час тому назад...— срывающимся голосом,
громко и торжественно объявил Халявин, комкая от сильного
волнения в вытянутой руке серую ушанку,— ревком получил
телеграмму... от товарищей Ленина и Сталина... Временное
правительство свергнуто... Власть в столице перешла в руки Военно-
революционного комитета Петроградского Совета рабочих и
солдатских депутатов... Вперед, товарищи, за власть Советов!
— Ура-а-а!—ответили красногвардейцы.
Весть покатилась дальше, всюду встречаемая ликованием и
радостными криками «ура».
Отряд Андрея Петровича рванулся вперед и через несколько
минут был уже у здания Городской думы, куда почти
одновременно подоспели передовые цепи других отрядов и батальонов.
Корниловцы, туристы, «железные дружины» казанской
буржуазии дрогнули под их яростным напором и, потеряв все свои
позиции, заперлись в Кремле.
Только на мосту, напротив Муралинских ворот, все еще
продолжалась упорная схватка. Юнкера и отряд новоиспеченных
офицеров из мусульманского военного шуро, словно выбрав этот
мост как последний бастион обороны, беспрерывно стреляли из
установленных на Кремлевском бульваре и на лестничной
площадке губернаторской церкви орудий и пулеметов. Из стволов
орудий вырывались длинные языки пламени, освещая
багровыми отблесками серые с бойницами стены Кремля.
55

Вот уже несколько часов прошло, как смертоносное дыхание
этих орудий прижало к ямам и рвам цепи отрядов,
наступавших вдоль высокой насыпи Козьей слободы. Если бы не
подоспела помощь, кто знает, сколько времени пришлось бы еще
сидеть красногвардейцам в этих наполовину затопленных
жидкой грязью укрытиях. Но внезапно по бульвару начала бить
прямой наводкой вынырнувшая из-под моста батарея
скорострельных пушек. После третьего или четвертого залпа этой двух-
пушечной батареи сразу все стихло. В наступившей тишине
раздался звонкий женский голос:
— Спасибо, Данилыч! Молодец, Мустафа! Кроши, жги их,
паразитов!
Батарея выдвинулась на открытую позицию. Только теперь
все увидели две четверки малорослых, вятской породы лошадок,
тащивших две тонкоствольные пушки с двуколками для
снарядов. Наводчиком у одного из орудий был Мустафа,
командиром батареи — Кузьма Данилов, вступивший в партию
большевиков в дни июльских событий. По приказу ревкома они
прибыли для поддержки зареченцев и теперь, воинственно
перекликаясь, направляли свои орудия на крепость.
— Стой! Поворачивай! — командовал лошадьми Мустафа.
— Готовьсь!—тотчас же раздался голос Кузьмы
Данилова.— По губернаторскому дворцу... батарея... огонь!
Мустафа не видел, как разорвались снаряды на Дворцовой
площади, как шарахнулись там в разные стороны юнкера,
офицеры, туристы, он видел перед собой лишь Ксению, шагавшую
по мосту с развернутым красным знаменем.
Забыв обо всем, Мустафа побежал к ней, крича:
— Ксения! Куда ты?.. Воротись! Жди команду!.. Эх, ты,
беспокоимая душа!..
Ксения что-то ответила ему на ходу, но в этот момент по
берегам Казанки покатилось тысячеголосое «ура», и Мустафа
не расслышал, что она сказала. Теперь уже все — и
красногвардейцы, и управляемая Кузьмой Даниловым батарея —
устремились вслед за Ксенией к стенам Кремля.
Бои, повидимому, везде прекратились. Не было слышно
даже одиночных выстрелов. В городе наступила предутренняя
тишина, похожая на тишину после вихревой грозы на Волге.
С непривычной отчетливостью звучали слова команды Кузьмы
Данилова, и каждый беспрекословно подчинялся ему. Сам того
не замечая, Кузьма далеко вышел из рамок своих обязанностей
и, стоя во весь рост на двуколке, командовал всеми без
исключения:
— Заряжай, братцы, винтовки!
— Гранаты держать наготове!
56

— Санитарки, не отставать!
— Шагай смелее! Теперь мы поговорим с ними по-
настоящему...
Ксения гордо несла вперед знамя Зареченского райкома
большевиков. Мустафа, ухватившись сильной рукой за древко,
шагал рядом с ней, помогая нести тяжелое знамя.
Вот они, опередив других, прошли мимо полуобуглившегося
сруба древнего родника и прямо направились к только что
открытым Муралинским воротам. Из крепости ясно доносился
шум движения большой массы людей. У ворот в сопровождении
Андрея Петровича, Герея и отряда красногвардейцев появился
Алексей Халявин. Должно быть, он выставлял вокруг Кремля
первые красногвардейские посты.
— Гаврилыч! Дорогой!..— крикнула ему Ксения, высоко
поднимая вместе с Мустафой стяг с алым знаменем.— Вот мы
пришли. Разреши водрузить...
Оба они твердым шагом двинулись к воротам Кремля.
Алексей Халявин, Андрей Петрович и Герей застыли «а месте, по-
солдатски отдавая честь шелестевшему на предутреннем ветерке
алому знамени. И в этот момент из башни подбитого броневика
раздались выстрелы, Ксения и Мустафа упали.
Стоявший неподалеку со своей батареей Кузьма Данилов
тут же соскочил с двуколки и навел на броневик одно из
орудий. Грохнул выстрел, и когда рассеялся дым, все увидели, как
из разбитой башни броневика замертво повалился на землю
человек в серой шинели и золотых погонах. Один из рабочих
с гранатой в руке подбежал к броневику и оттуда крикнул:
— Негодяй!.. Идрис, сын Юнуса Валишина!
Но ничего этого Герей уже не видел,
— Сынок, помоги...— услышал он стонущий голос и,
подбежав к отцу, понял, что глаза его горели не страхом смерти,
а заботой о знамени, которое падало из его слабеющей руки.
И не мольба звучала в его последней просьбе, а гордое
сознание, что есть кому завещать революционную честь рода Сау-
бановых. Природа щедро наделила Мустафу силой. Будучи уже
стариком, он, играючи, выхватывал кузнечными клещами из
гсрна пудовый брусок железа и бил по нему тяжелым молотом.
Вот и сейчас, сам смертельно раненный, он все еще пытался
поддержать падающую Ксению, и лишь после того как ее
подхватили подбежавшие работницы и бережно понесли в крепость,
он медленно опустился на протянутые руки, родного сына и на
руки ставших такими же родными Алексея, Андрея и бывалого
солдата Кузьмы.
— Ты честно прошел свой путь...— скорбно произнес
Халявин, покрывая красным знаменем тело Мустафы.
57

У Андрея Петровича задрожали губы, и он, с трудом
сдерживая рыдания, тихо сказал:
— Прощай, друг наш верный...
— Какого человека лишились! — раздался рядом голос
Кузьмы Данилова.
Герей, не отрывая затуманенных слезой глаз от седых,
обагренных кровью волос отца, молча сопровождал его. Сквозь
обжигающие слезы видел он, как первые снежинки кружились над
все еще горячим лбом отца и таяли, покрывая его глубокие
морщины прозрачными каплями небесной влаги. На какой-то
миг Герею показалось, что отец закрыл глаза от яркого
сверканья снежинок и сосредоточенно думает о больших и малых
делах, ждущих и его участия...
Наступило утро 8 ноября. Над многоярусной башней
казанского Кремля победно. развевался красный флаг Советов. С
испещренных пулями и осколками древних стен ярко бросались в
глаза свежеотпечатанные обращения о переходе власти в руки
трудового народа.
Насима, всю ночь дежурившая у постели Хасана,
убедившись, что после операции ему стало легче, спешила в Кремль.
В ее иссушенных жгучим ветром глазах горело лишь одно
желание: поскорее увидать брата, жизнь которого оборвалась так
неожиданно, на самом высоком перевале, на самом крутом
повороте истории.
— Лишь бы нервы не подвели...— шевеля дрожащими
губами, повторяла Насима.— Лишь бы выдержать...
Уже находясь у Кремлевских ворот, она вспомнила
напутственные слова Хасана:
— Всей силой души своей помоги там Зайтуне и Герею.
Пусть Герей выступит у братских могил выразителем наших
мыслей, нашей воли бороться за власть Советов так же
беззаветно, как боролся его отец...
От этих слов стало светлее в сердце Насимы, и она, словно
хозяйка всех этих владений, твердо направилась к дворцу,
откуда вслед за губернатором были выгнаны и его временные
преемники... Весь Кремль и улицы вокруг гудели ликующими
возгласами и песнями красногвардейцев. Со всех сторон бежали
туда дети, подростки, женщины, чтобы обнять и поздравить
родных, близких им людей с победой. Мимо них с грохотом
пролетел на мотоциклетке молодой матрос, спеша вручить
губернскому ревкому полученное по телеграфу сообщение,
где каждая буква пылала живительным пламенем ленинских
слов:
58

«...Рабочая и крестьямская революция, о необходимости
которой все время говорили большевики, совершилась...
...Отныне наступает новая полоса в истории России, и
данная третья русская революция должна в своем конечном итоге
привести к победе социализма».
Шел легкий снежок, украшая праздничный убор города
белыми лепестками, и казалось, что утренний ветерок несет в себе
дыхание весны.

АНАТОЛИИ РЫБАКОВ
ВОДИТЕЛИ
Роман А. Рыбакова «Водители» посвящен работе
автобазы в областном городе Загряжске. Писатель сумел раскрыть
то подлинное вдохновение, с которым трудятся работники
автобазы — ее директор Поляков, шоферы Демин, Нюра
Воробьева, грузчик Королев и многие другие рядовые, скромные
люди. На маленькой автобазе они находят широкий простор
для своих смелых творческих замыслов.
Много внимания уделил писатель образу Максимова —
опытного шофера, относящегося, однако, без должного
уважения и любви к своему труду. Это приводит к тому, что
Максимов попадает под влияние жулика Вертилина, который
толкает его на путь незаконных заработков, приписывая ему
фиктивные рейсы. Осужденный коллективом, Максимов решает
уволиться с автобазы. После долгих раздумий он приходит
за документами и тут понимает, что он «е в силах уйти, что
вне коллектива, в котором он работал много лет, он не
сможет жить и быть счастливым.
Труд на благо Родины — главное в жизни советского
человека. Эта мысль проходит через весь роман А. Рыбакова,
составляет содержание и развитие его образов.
ВОЗВРАЩЕНИЕ МАКСИМОВА
(Отрывок us романа «Водители»)
Прошла неделя с того дня, как Максимов уволился с
автобазы. Всю эту неделю он провалялся на койке, не хотелось
никуда итти. Даже хлеб и колбасу, которыми он утолял свой
голод, покупала Мария Федоровна. Об устройстве на другую
работу он тоже не думал — успеется, пока есть чем жить.
Целыми днями лежал он на койке и думал: о Вале, об
автобазе, о тысяче разных вещей, но все эти мысли заслоняла все
одна и та же неотступная, навязчивая мысль о Вертилине.
Никуда Максимова по этому поводу не вызывали, никаких
объяснений не требовали, и все же мысль о Вертилине неотступно
преследовала его.
60

Конечно, его дело шоферское — куда пошлют, там и
работай, а то, что клиент оказался жуликом, так он здесь ни при
чем: он клиента себе не выбирает и рейс не он приписал, а
опять же клиент... Так успокаивал он себя, но успокоить не
мог. Ведь не один он работал у Вертилина, были и другие
водители, так почему же этот Вертилин связался именно с »им?
Ведь Демину, Нюре ил!И Тимошину, Королеву, будь они
шоферами, Вертилин, небось, не предложил бы подписать фиктивный
акт «а побитый кирпич, а вот ему, Максимову, предложил. Ведь
даже этот болтун Антошкин, и тот не позволил бы приписать
себе лишний рейс. Почему Поляков, Степанов, диспетчера сразу
почувствовали в Вертилине жулика, сразу насторожились, а он
только ходил да посмеивался?.. Почему все это так пЬлучилось?
Как же он дошел до всего зтого? Разве он чужой автобазе?
Ведь пятнадцать лет здесь проработал, вырос тут! Разве он не
видит, что делается на автобазе, какие дела разворачиваются?
Настоящие мастерские строят, получают еще сто пятьдесят
машин, набирают триста новых водителей! И каждый шофер
сюда стремится — первое автомобильное хозяйство по области,
а он, Максимов, ушел оттуда и лежит на койке... Он с
содроганием вспоминал пристальный взгляд Полякова, в котором было
столько брезгливого пренебрежения, общее собрание рабочих и
служащих автобазы, на котором его товарищи бросили ему в
лицо слова, полные гнева и презрения. Именно на этом
собрании впервые почувствовал он всю глубину своего падения;
понял, что стал чужим для всех и окончательно решил уйти с
базы. Какой-то1 внутренний голос неотступно твердил ему: «Ты
подлец, продал автобазу за сто граммов водки...»
Решив все же уехать, Максимов отправился на автобазу за
документами. Ему не хотелось итти туда, но другого выхода
нет.
Волнуясь, подходил он к гаражу. Сколько лет ходил этой
дорогой! Возле палисадника люди, все незнакомые лица;
наверно, новые шоферы оформляются на работу. Максимов вошел
в проходную и, кивнув в знак приветствия сторожу, хотел
пройти во двор, но сторож остановил его:
— Пропуск?!
Максимов удивился:
— Ты что, Афанасьич, не узнаешь меня?
Как не узнать! Да ведь с базы Максимов уволен, значит,
надо выписать пропуск.
Максимов стоял ошеломленный. Его не пропускают на
автобазу! Пятнадцать лет здесь проработал, теперь чужой
стал...
61

Он подошел к окошку.
— Куда, по какому делу? — сухо спросил нарядчик, новый
человек, которого он не знал.
— Я здесь работал, — улрюмо произнес Максимов, —
уволился, нужно паспорт отметить.
—· После двух часов, сейчас обеденный перерыв, — ответил
нарядчик и отвернулся.
А люди все продолжали входить и выходить. Знакомые
здоровались с Максимовым, незнакомые не замечали его. Девушка
прогуливались у ворот. Ученики о чем-то громко разговаривали,
усевшись возле забора. Максимову казалось, что все смотрят на
него и видят, что его не пускают на базу, что он стоит здесь
как посторонний. Из всего, что пережил он, эти минуты
ожидания выли самыми тяжелыми.
Он снова потребовал пропуск. Не стоять же ему у ворот
целый час. Он здесь пятнадцать лет проработал, что за новые
порядки! — кричал он, стуча в окошечко, как вдруг в
проходную вошел Поляков.
— В чем дело? — спросил он.
Нарядчик объяснил: гражданин требует пропуск, не хочет
дожидаться окончания перерыва, шумит...
Поляков отчужденно взглянул на Максимова и велел
выписать пропуск.
Долго ходил Максимов по гаражу, по мастерским и,
наконец, вошел во второй двор. Стены нового здания уже были
выведены, стропила положены, и сквозь обрешетку еще не
покрытой крыши пробивались тонкие полосы света. Он услышал чьи-то
голоса, остановился возле оконного проема и увидел через него
Веньку Гордеева и Пашку Севастьянова, которые сидели на
ящиках из-под цементного раствора.
— Вон там будет механический цех, — говорил Венька,
показывая на длинное и узкое помещение, наполовину
огороженное тонкой, еще не законченной кирпичной кладкой, — одних
только токарных станков восемь штук поставят.
А Пашка Севастьянов говорил о том, что ему больше всего
нравилось:
— На профилактике специальные подъемники оборудуются
для осмотра машин. Поднял машину кверху — и работай под
ней! Ловко!
И, слушая их, Максимов вспоминал, как много лет назад они
точно так же сидели с Тимошиным и спорили, кем лучше
быть, — тогда они только пришли на базу, и новый мир
открывался их глазам. Он ощутил вдруг те смутные запахи, которые
почувствовал в первый день своего прихода сюда, когда все
62

было таким новым и неизведанным. О« смотрел ча старое здание
гаража; каждый его кирпич был ему знаком. Оно темнело,
обновлялось, снова темнело я снова обновлялось на его глазах.
И эти мальчики будут работать здесь и, может быть, как и он
теперь, через пятнадцать лет вспомнят эти светлые минуты.
Он шел по двору, и все лучшее, что было в его душе,
открывалось навстречу миру, с которым он сжился и который видел
теперь по-новому, с особой, болезненной остротой... Все старое
казалось ему новым, все новое — уже знакомым и близким.
Ударил гонг. Перерыв кончился. Обычный шум производства
оживил гараж, мастерские, стройку.
Максимов вышел на первый двор и увидел Нюру Воробьеву.
Она стояла у новой машины и тщательно протирала ее. Она
приветливо кивнула ему и крикнула:
— Петр Андреич, подойдите!
Максимов подошел.
— Узнаете? — спросила она, показывая на машину.
Он сразу догадался:
— «Колдун»?
— Ага! Здорово сделали? — Нюра открыла кабину. —
Смотрите, какая отделочка...
— Да, хорошо сделали, — с завистью сказал Максимов.
И в голосе Нюры он услышал то самое волнение, которое
испытывал сам, впервые принимая машину.
— В рейс собираешься? — спросил он.
— Да нет! Напарника нового дали, парень молодой,
покалечит мне машину... Эх, Петр Андреич, мы с вами на ней
верных двести тысяч наездили бы!
Подошел Демин, удивленно поднял брови при виде
Максимова, поздоровался.
— Обратно на машину, Петр Андреич?
— Да вот уговариваю, а он не хочет, — сказала Нюра.
Максимов перехватил взгляд, который Нюра бросила на
Демина, и опустил глаза. Ну, что ж, не всем это дается!.. На
секунду образ Вали встал перед ним, и он понял, что все это
надо вырывать из своего сердца, — насильно мил не будешь...
Демин с Нюрой вполголоса разговаривали о чем-то, не за^
мечая Максимова, да вообще никого уже больше не замечая...
Одна за другой въезжали в ворота машины, разворачивались,
становились на мойку; девушки-кондуктора спешили в
диспетчерскую; слесаря забирались под машину; на стройке стучали
молотки, визжали пилы, скрипел цепью подъемник... Как уйти
от всего этого? Работать, работать, крутить километры,
взяться вот за баранку, дать газку... Умел он ошибаться, нужно
суметь и искупать свои ошибки. И когда к машине подошел новый
63

напарник, совсем еще молодой парнишка, Максимов, отстранив
его рукой, сказал:
— Беги, браток, к механику, проси другую машину.
И в ответ на удивленный взгляд напарника, добавил:
— Беги, беги, тут свои шоферы есть, полный комплект!
Но паренек не уходил. Он шумел, кричал, пока не привлек
внимания проходившего по двору директора.
— В чем дело, что вы шумите? — спросил Поляков.
Паренек объяснил.
— Что это вы командуете? — строго спросил у Максимова
Поляков. — Ведь вы пришли свои документы оформить.
Максимов стоял, тяжело дыша, потом поднял глаза и
умоляюще посмотрел на Полякова:
— Ну... Михаил Григорьевич!
— Так... — медленно проговорил Поляков и кашлянул. —
Так... Ну, хорошо... Идите оба к механику, я дам
распоряжение...

МИХАИЛ СОКОЛОВ
ИСКРЫ
Начало действия1 романа относится к лету 1898 года.
Большое место в произведении занимает образ Леона
Дорохова, сына бедного крестьянина из донского хутора. Леон
покидает хутор и становится рабочим. М. Соколов с большим
мастерством показал путь Леона к революции, формирование
характера большевика, его работу в подпольных
революционных кружках, знакомство с марксистской литературой,
участие в стачках и забастовках.
Тепло, с большой любовью изображены в романе
руководители Леона, стойкие ленинцы Лука Матвеич и Чургин. Они
учат его мужеству, умению подчинить свою жизнь великим
целям большевистской партии.
Писатель заканчивает свое повествование изображением
памятных дней декабря 1905 года.
ТОЛЬКО ВПЕРЕД
(Отрывок из романа «Искры»)
Через час Леон пошел провожать Луку Матвеича иа вокзал.
Ночь была темная, пасмурная. В воздухе стояли запахи
травы, речной мяты, кизячного дыма. Леону тотчас вспомнился
хутор, родная хата, и такими сладкими показались эти ночные
степные запахи. Он вздохнул с какой-то тяжестью и сказал:
— Дождичка надо бы. Хлеба начинают желтеть.
Лука Матвеич взглянул на темное небо, шутливо спросил:
— А у тебя много посеяно?
Леон понял его, но ответил не сразу.
— За других душа болит. Жара землю рвет.
Для Луки Матвеича было ясно: нет, не так легко забудет
Леон о хуторе и перестанет тосковать о земле. Не зря ли они с
Чургиным хлопочут об этом хуторском парне, намереваясь
серьезно приобщить его к революционной работе.
5 Советская литература 65(

— Ну, так вот, Леон, советую аккуратно посещать кружок,
а главное — побольше читать книг, — возобновил он начатый
накануне разговор. — Давай посидим немного, покурим, —
предложил он и, заметив белевший от полынка курганчик, подошел
к нему и сел.
Леон, опустившись на траву рядом, стал делать папиросу и
задумался. А для чего, собственно, ему нужно ходить на этот
ряшинский кружок?
— По правде говоря, — медленно заговорил он, — этот
кружок Ивана Павловича мне вовсе, кажись, без надобности.
Лука Матвеич насторожился. Набив трубку, он прикурил ее
и лег на полынок, опершись на локоть, попыхивая дымом.
Леон скрутил папиросу, прикурил от трубки Луки Матвеича
и продолжал:
— А что касаемо книжек, я за это время так насмотрелся
на здешние порядки, что и без книжек все ясно видно, где в
жизни какая неправильность есть.
— Интересно... Ну и что ты увидел здесь? — серьезным
тоном спросил Лука Матвеич.
— То же, что и на руднике, и в хуторе, везде, — ответил
Леон. — Всю жизнь я видел это, да только больше
отворачивался, будто это меня не касалось.
— Зря отворачивался, — мягко укорил Лука Матвеич и
сорвал ветку полыни.
— Может, и зря, — согласился Леон и тоже сорвал былку
полынка, поднес ее к лицу, а потом бросил и продолжал: —
А может, и не зря. На мой характер — я каждый день в
холодной сидел бы. — Он помолчал немного, жадно затянулся дымом
и голосом, полным негодования и непочатой буйной силы,
сказал: — Бунтовать надо против всех этих порядков, а не
книжки читать! Всему простому люду надо подыматься против такой
житухи и добывать правду, вот чего хочется мне. Но много ли я
сделаю один, чи хоть бы с кем-нибудь из товарищей? Я, вон,
когда были тут «потехи», готов был топором порубать все, так
опять же я один ничего не сделаю. А мастеровые водку пили да
хозяина похваливали. Вот ежели б все такие были, как Чургин.
Но таких, как я насмотрелся, — один на тысячу и того
нет... Что тут может сделать маленький кружок наш, да еще
с таким руководителем, как Ряшин? Нет, не пойду я больше
к нему.
Лука Матвеич постучал трубкой о стебель полыни, в
темноте рассыпались и затрещали красноватые искры.
— Да, норовистый ты, брат, — сказал он и, приподнявшись,
сел. — А знаешь, о чем я думал, когда слушал тебя? Я думал:
дай тебе волю, ты все сровнял бы с землей — завод, шахту,
66

подворье Загорулькина, хуторское правление, а потом... Потом
стал бы сеять хлеб и богатеть.
Леон покачал головой и, как показалось Луке Матвеичу,
с болью и сожалением, но твердо, без колебаний ответил:
— Нет, Лука Матвеич, вы не так поняли мои слова. Я
отсеялся. Навсегда.
— Потому что тебя выселили из хутора?
—- Нет, не потому.
— Ну, тогда потому, что тебе .не на чем сеять, — уже
утвердительно произнес Лука Матвеич, а в уме сказал:
«Интересный какой парень! Просто молодец ты, Илья, что нашел его».
— Опять же нет, — ответил Леон, явно обиженный тем, что
такой человек не понимает его.
— Гм... Ничего не пойму, — пожал плечами Лука
Матвеич. — Тогда объясни мне, старому, еще раз.
Леон помолчал, в уме подбирая слова для ответа, но
нужных слов не находилось, и он, как бы виновато, проговорил:
— Не умею я говорить.
— Да уж как можешь, так и говори, что ж теперь?
— Короче сказать — так: злой я дюже. На все злость у
меня кипит в душе, на судьбу такую, а главное, на власти и
порядки ихние.
— Хорошо, что хоть не на людей.
— И на людей. Потому злость берет меня на людей, что
они живут, как скотинка: тянут, тянут лямку и молчат. А тут
не молчать, а драться надо. Подняться бы вот так, как при
Емельяне Пугачеве, и в землю вогнать всех притеснителей, — с
большой внутренней силой проговорил Леон и задымил
папиросой так, что она вспыхнула огнем.
Лука Матвеич удовлетворенно покряхтел, поджал под себя
ногу и сел поудобнее. Нет и нет! Не ошибся Чургин в этом
парне. Трудно, ох, как трудно порывать таким с землей, с
вековым родимым местом, но коль скоро они порвали, так уж
окончательно. У Леона же слишком много ненависти и ярости,
чтобы он мог вернуться назад, к тому, от чего ушел. Такие
скорее упадут, чем повернут вспять.
Так думал в эту минуту Лука Матвеич.
— Что же мне тебе ответить, Леон? — медленно заговорил
он, словно продолжая вслух свои мысли. — Хорошую речь ты
сказал, сердечную, и я верю тебе: именно вогнать в землю всех
их надо — Загорулькиных, Шуховых, Сухановых и власти все.
Но, — пристально посмотрел он в темное лицо Леона, — но
хватит ли у тебя мужества, силы, терпения, раз встав на этот
путь, никогда с него не сворачивать, а итти все вперед и вперед
к цели?
5* Π

Леон не думал об этом. Он вообще еще ни разу не думал о
«своем пути». Все его помыслы сводились до сего времени к
одному: как жить и чем кормиться, и единственный путь к этому
он видел в работе, тяжелой или легкой, знакомой или
незнакомой, но такой, которая могла бы прокормить. Лука Матвеич
говорил о другом. Что ему ответить этому видавшему виды и
людей человеку — политику, революционеру? Леону хотелось
бы наедине с собой поразмыслить. Понял он: Лука Матвеич
говорит не об обычном житейском пути, а о пути, по которому
идет сам, Чургин и, видимо, многие и многие другие сильные,
несгибаемые люди. И он нерешительно ответил:
— Силы у меня, пожалуй, хватит, Лука Матвеич, но вот
терпение может лопнуть. Один раз, на руднике, уже лопнуло,
и я ушел оттуда. И еще: я не знаю, что оно такое будет в
конце того пути, про какой вы говорите.
— Об этом рассказать трудно, Леон. Об этом надо читать в
кк-игах. Много надо читать.
— Выходит, без книг все-таки не обойтись? — усмехнулся
Леон.
— Выходит, не обойтись, — в тон ему ответил Лука
Матвеич. — Так начинали все, и я в том числе. Разумеется, не все
книги я имею в виду.
— Но я в тех книгах, о которых вы говорите, — что в
шахте без света!
— Неверно. Те книги я осветят тебе все впереди. Как мне
светят, Илье.
Лука Матвеич тяжело поднялся, стряхнул с себя былки
травы и сказал коротко, четко, будто решение прочитал:
— Значит, на том и кончим, Леон. Есть только одна дорога
перед тобой — вперед, несмотря ни на что, не считаясь ни с каН
Ким« преградами: дорога в революционную жизнь. Правильно
я понял тебя? — Он посмотрел в лицо Леону « умолк, ожидая
ответа.
Леон уже встал и стоял перед ним с опущенной головой,
как перед отцом. «Есть только одна дорога — вперед, в
революционную жизнь», — повторил он мысленно и почувствовал,
как почему-то быстро забилось в груди сердце. Не хочет Лука
Матвеич дать ему времени все хорошенько обдумать наедине и
вот ждет его слов. «Так сразу и говорить? А если я не сумею
быть таким, как Чургин?» — подумал он, но внутренний голос
сказал ему: «Сумеешь... если сильно захочешь».
Леон поднял голову и прямо посмотрел в лицо Луке
Матвеичу.
— Вы правильно поняли меня, Лука Матвеич, — ответил он
и взволнованно продолжал: — Я могу... Я хочу итти по тому
68

же пути, по какому идете вы с Чургиным. Подучите меня
только, а я не сверну никуда с этого пути. Умру, а (не сверну... -
Лука Матвеич протянул ему руку.
— Ну, поздравляю тебя, Леон, — проговорил он отечески
тепло. — Отныне ты есть член Российской
социал-демократической рабочей партии. Благословляю тебя на всяческие
революционные подвиги во имя партии, во имя пролетариата и всего
трудового народа. Наш путь — борьба, беспощадная борьба с
угнетателям« за- свободу и счастье пролетариата... Помни это
всегда.
Леону вспомнилось благословение отца, когда он покидал
хутор. Тогда отец уговаривал его не давать волю сердцу,
смириться с судьбой.
Лука Матвеич призывал к борьбе.
Леон порывисто шагнул к нему и трижды поцеловал его, как
отца, и почувствовал на глазах слезы.

АЛЕКСАНДР ЧЕЙШВИЛИ
ЛЕЛО
Строительство колхозов в Грузии — такова тема романа
грузинского писателя А. Чейшвили. Он показывает, как день
ото дня крепнет колхоз, сплачиваются люди, сметая со своего
пути все, что мешает им двигаться вперед. В центре
произведения — молодые колхозники, смелые новаторы Кишварди и
Цицино, активные борцы за высокий урожай. Цицино,
сборщица чая, добивается небывалого рекорда, показывая всем
образец и пример работы.
СБОР ЧАЯ
(Отрывок из романа «Лело»)
Вечером, накануне сбора, погода резко изменилась.
Отчаянно квакали лягушки, а у самхвтовцев была примета, что это к
ненастью. С тревогой наблюдал Кишварди, как садилось
солнце. Он так беспокоился, словно отвечал и за погоду.
На горизонте спускалась к морю фиолетовая завеса. Где-то
по ту сторону ее сверкала молния, словно невидимая рука
поминутно зажигала и тушила лампу. Молния не могла прорвать
покрова туч и лишь вспугнутой тенью пробегала позади завесы.
Время от времени глухо грохотало, и тогда перепуганный
Кишварди бросался к Фарке, будил его чуть ли не в десятый раз и
спрашивал все об одном и том же:
— Распогодится или нет?
— Да не бойся, парень, что ты с ума сходишь, — рушится
твоя доля мира, что ли?
Чуть свет, даже куры еще не успели слететь с деревьев,
Кишварди уже был у Сепе. Он присел на скамейку под
акациями, ожидая Цицино.
На западе все еще поблескивала молния и вяло
погромыхивало, как бы напоминая Кишварди о вчерашних страхах. Но с
востока пробивались солнечные лучи, рассекая плотный покров
70

туч, они, казалось, прокладывал« путь хорошей погоде. Вскоре
вся молодежь третьей бригады подъехала на грузовике к дому
Сепе. Цицино вышла в красном шелковом платье...
Эпифан, Шерманди и колхозный агроном двинулись к
подготовленному для Цицино участку. В это время появился
пионерский отряд во главе с Бакурия. Следом шла Алваси. Она
принесла соломенную шляпу, которую Цицино забыла дома. Она
ходила по пятам за дочкой, поправляя ей то платье, то волосы,
как будто именно от этого зависел успех дела. Даже Пупула,
Сипито, Кайсар и Элизбар не поленились притти в такую рань.
Пупула держала в руках свое вязанье...
Солнечный луч лег на ряды кустов. Созревшие флеши
отливали золотом.
— Вот это я понимаю — чай! Удивительно крупные флеши.
А какой вес у него будет, ого! — с одобрением сказал
Даниэль.
Как будто прохладный ветерок коснулся лица Кяшварди.
Не пропали даром его труды, его волнения. Теперь дело было
за Цицино! Она проворно подвесила корзинку. Сколько глаз
устремлено на нее! Кишварди показалось, что у девушки дрожат
руки.
— Ну, будь молодцом! — шепнул он Цицино с такой
сердечностью, словно сегодняшний сбор касался только их
одних.
Девушка обнадеживающе улыбнулась ему, повела
плечами и пошла вдоль ряда. Молодые флеши ломались, как
сосульки.
— О! О! Вот летит, вот летит, словно сорвавшаяся с неба
звездочка! — раздавалось кругом.
Нельзя было понять, слышала ли Цицино эти
одобрительные возгласы. Улыбка не сходила с ее лица.
Вот она достигла конца ряда, с легкостью распрямила свой
стройный стан, откинула на плечи тяжелые косы и, завернув на
второй ряд, снова нагнулась над кустом. Не поднимая головы,
она стремилась вперед.
Кишварди следил только за ее пальцами: в них сейчас вся
ее воля, все ее силы. Среди гомона колхозников он слышал
только тихий хруст обламываемых флешей. Даже если закроет
глаза, то и тогда по одному этому звуку он будет знать, как
проворно собирает Цицино.
Институтский агроном как бы в подтверждение мыслей
Кишварди объяснил писателю и корреспонденту:
— Очень хорошо собирает, совершенно не двигает локтями,
только пальцы в движении.
71

— Ты посмотри, как быстро пальцами перебирает! — с
восторгом показала на Цицино студентка Шукура своей подруге
Теолине.
— А ты знаешь, сколько флешей надо пропустить через
пальцы, чтобы добиться такого искусства! — подхватила
Теолина.
— И стан для этого нужен. Стан у нее чертовски гибкий, —
одобрительно отозвалась Клеопатра,
За несколько минут корзина наполнилась. Даниэль взял
ее у Цицино и передал весовщику. Все столпились вокруг
Цицино.
— Ох, а мы еще и дна корзины не покрыли! — всплеснула
руками Теолина.
— А когда же мы установим рекорд? — огорчилась
Шукура. — Скоро ведь уже и занятия начнутся.
— А вы на будущий год выйдете и установите рекорд, —
обнадежила девушек Жона.
Цицино, прицепи® корзину, снова пошла вдоль рядов.
Она как будто и не глядит на флеши, кажется, что пальцы
ее раньше глаз замечают свежие побеги. Обирая один куст, она
изучает глазами другой.
— Она все время работает наощупь. Значит, выходит так,
что можно собирать с закрытыми глазами, — и Шукура, не
отрываясь, следит за Цицино.
— Покажи нам, Жона, как нужно собирать наощупь! —
упрашивает Теолина.
— Что вы ко мне пристаете? Вот смотрите на Цицино, она
лучше меня «собирает, — улыбнулась Жона.
— Половина на кустах останется, вот вы увидите, —
поджала губы Асинет.
Кишварди никак не мог понять, отчего так злится
Асинет.
Вот весь куст обежали точеные пальцы, сняли с него
золотисто-зеленые сливки, только один коварно спрятавшийся росток
уцелел.
— Вот остался, остался один! — воскликнула Асинет.
Но как раз в эту минуту Цицино, распрямив стан и
отходя к следующему кусту, как бы мимоходом задела рукой
непокорный росток, и он с хрустом сломался в ее тонких
пальцах.
— Вот золотые руки! — восторженно заговорили вокруг.
— Ну и быстро же двигает пальцами! — удивился Ска-
чия. — Видали, как курица жадно зерна клюет, так вот и ее
пальцы. Сколько листьев срывает она сразу!
А Цицино как будто ничего не слышит, она только из-
72

редка поднимает голову и бросает взгляд на Кишварди. И
каждый раз лицо Кишварди светлеет, словно озаренное синевой
ее глаз...
Цицино все стремится вперед... Другие сборщицы тоже
работают усердно.
Понемногу спускаются сумерки. Постепенно угасают
ослепительные краски земли и неба. Налетел ветер с моря, сорвал с
Цицино широкополую шляпу, и ребята сломя голову бросились
за ней.
— Сегодня все прислуживают тебе, Цицино, — засмеялась
Асинет. — Ты прямо, как невеста! Но жених-то где, жених?
Не пойму!
— А мне и стакана воды никто не подаст, хоть умирай от
жажды, — во всеуслышание пробубнила Киония.
И у нее тоже слетела шляпа (а может, она сама сбросила?).
Никто не побежал за нею, и Киония, ворча, подняла ее
сама.
Ветер крепчал.
— Мечется морской ветер, ишь как хвостом вертит! К
дождю это, — сказал Сепе, приглядываясь к вихрям пыли на
дороге.
— Нет, луна в этом месяце в погожий день народилась, до
новой луны дождей не будет, — заметил Ивакия.
— А до тех пор мы перевыполним годовой план, — на ходу
бросил ему Даниэль, шагая с дороги к навесу.
— Двести три кило! — вдруг крикнул кто-то из сарая.
— Ура! — закричал Скачия.
Все столпились вокруг Цицино, поздравляя ее.
Кишварди стоял в стороне, ничем не выражая своей
радости. Подняв хворостину, он усердно сверлил ею землю. Ну как
*му подойти к Цицино и пожать ей руку: поздравляю, мол, с
рекордом!
Рядом с ним корреспондент взволнованно говорил писателю
и сотруднику института:
— Представьте, когда я приехал в Вардоули, там многие
скептически отнеслись к этому делу. Они не верили, что можно
собрать за один день двести кило. Сейчас же пошлю
телеграммы в редакцию и Габедава.
— Сбор первосортный, и кусты не ободраны, — отозвался
сотрудник института. — Но, правда, и сам чай был очень хо*·
рош. Участок был в отличном состоянии.
Радость охватила Кишварди. Сердце рвалось к Цицино, но
он не в силах двинуться с места. Да и нелегко подойти сейчас
к ней. Бакурия исполняет на своем горне туш. Девушки в во-
73

сторге тормошат Цицщю, вертят ее во все стороны, Шукура
пищит своим тоненьким голоском:
— Прославила нас Цицино, на всю республику
прославила!
— Чего вы все на меня набросились! Тут не только моя
работа, это Кишварди вырастил такой замечательный чай, —
отбивается Цицино от осаждающих ее девушек.
Радость подступает Кишварди к самому горлу, хворостинка
с треском ломается в его руках.
— Доведу уж до двухсот девяти, до рекорда Габедава, —
вопросительно посмотрела Цицино на Кишварди.
— Передохни малость, успеешь еще до темноты и до двухсот
десяти довести, — заботливо обратился к ней Даниэль.

СЕРГЕЙ АНТОНОВ
ПО ДОРОГАМ ИДУТ МАШИНЫ
Большинство рассказов Сергея Антонова, вошедших в
книгу «По дорогам идут машины», посвящено новому в жизни
нашей колхозной деревни. Рассказы проникнуты
подлинным лиризмом и мягким юмором. Писатель стремится
запечатлеть в своих произведениях полноту жизни сегодняшней
деревни, интеллигентность ее людей, богатство их внутреннего
мира.
В рассказе «В трамвае» нарисован образ подростка,
который работает учеником на заводе. В произведении тонко
и поэтично раскрыты психология мальчика, его мечты о
трудовой славе, подвиге, его любовь к своему заводу,
гордость им.
В ТРАМВАЕ*
Была глубокая ночь. Павел сел в трамвай и поехал на
завод.
Только что он проводил на поезд мать, гостившую у него
две недели, и то ли оттого, что стояла темная ненастная ночь,
то ли оттого, что в Вышний Волочек уехала мама, настроение
его было грустное.
Трамвай делал последний рейс. Неповоротливая в овоей
толстой шубе, туго опоясанная кондукторша, привалившись,
дремала в углу. Немного подальше клонился набок и испуганно
π росыпался железнодорожник.
Спать Павлу не хотелось, и он, низко надвинув на лоб
козырек кепки, переводил глаза с одного пассажира на другого,
лениво угадывая, кто они такие, где работают, куда едут в такой
поздний час.
Напротив него сидел мужчина в пальто с потертым воротяи-
* Рассказ сокращен для чтения с эстрады.
75

ком. Маленькая смешливая женщина держала его под руку и
что-то шептала ему на ухо. Мужчина усмехался устало и
снисходительно и изредка говорил: «Да, но ты же знаешь, я
вечером занят, милая...», «Да, ио в воскресенье у меня комиссия...»
Женщина убеждала его в чем-то и поправляла на его шее
полосатый шарф.
«А она о нем заботится, — размышлял Павел. — Наверное,
ему хорошо с ней. А чего в «ем такого? Ничего оз нем нет.
И виски седые, и уши какие-то волосатые. Глаза вот только
умные. И рот упрямый. Наверное, на работе дает жизни. За это
она и заботится».
Трамвай шел. Медленно возникали за черными окнами
мутные пятна фонарей, и тогда мокрые, сплошь усеянные каплями
стекла блестел«, как мятая фольга. Фонари так же медленно
исчезали, и стекла снова становились черными, гладкими.
Смешливая женщина наконец замолчала. На остановках никто не
входил. Парень в зюйдвестке взглянул на Павла, увидел в его
руке сверло и, видимо от скуки, спросил:
— Победитовое?
— Победитовое, — ответил Павел.
Парень вздохнул, хотел спросить еще что-то, но раздумал.
А трамвай все шел и шел, спотыкаясь на стыках, и темная
пасмурная ночь стояла за окнами.
«А ведь хорошо! — уютно поежился Павел, чувствуя, что
вот он, шестнадцатилетний парень в ватнике и вымазан дых
маслом штанах, свой среди этих людей, что все они считают его
настоящим, нужным человеком. — Хорошо!»
Ему вдруг захотелось казаться утомленным и озабоченным,
таким, как этот мужчина с седыми висками, и размышлять о
важных делах. «Надо бы на станок эмульсионный насос
приладить, — стал думать он, сделав сердитое лицо. — Васька
Цыганок приладил, и у него чуть ли не вдвое быстрей
пошло...»
Ему представился цех, шлепающие по шкивам приводные
ремни, ехидный мастер Тихон Михайлович. Этот мастер другим
ребятам, когда надо, и выговор влепит и начет сделает, а если
у Павла что-нибудь случится — только языком поцокает. И
когда приехала погостить мама, так он без всякого приглашения
пришел к ней, и они говорили о Павле так, как будто ему пять
лет. Сейчас мама едет на поезде в Вышний Волочок, в
комнату, оклеенную зелеными обоями. Там, в комнате, стоит комод
с тяжелыми ящиками, а в среднем ящике она прятала
конфеты...
«Ну, вот еще! Конфеты!.. — спохватился Павел. — Надо
думать про насос, а не про конфеты...»
76

Трамвай остановился. Не открывая глаз, кондукторша
дернула за шнурок и проговорила: «Следующая —
Обводный». Обводный давно проехали, но никто не стал
поправлять ее.
В вагон вошла девушка в белом пуховом платке и цегейко-
вом жакете. Жакет был короткий, и концы платка виднелись
из-под него.
У двери она отряхнулась, и большие серые куски снега,
похожие на постный сахар, отламываясь, стали падать с ее
воротника.
— Глядите-ка, — снег! — сказала кондукторша. — Зима
пришла. Наконец-то!
Все зашевелились. Мужчина с седыми висками надел очки,
и, заслоняясь от электрического света ладонью, неуклюже
повернулся к окну. Кондукторша тоже стала смотреть на улицу,
и лицо у нее сделалось такое, словно она подглядывала в
щелку.
Мостовая гладко белела. Вокруг мутных фонарей возникли
радужные сияния, и в голубых конусах света вверх и вниз
метались пушистые клочья снега. Проехала «эмка» с белым
верхом, оставляя за -собой две черные полосы. Густо валил первый
снег.
Девушка зубами стянула рукавицы, взяла билет и села. До
Павла донесся свежий запах сырой шерсти. Он покосился и
увидел над поднятым воротником красное ухо с дырочкой для
сережки, влажный карий глаз и прядь темных волос, налипшую
на висок. И лицо и платок — все было усыпано каплями
растаявших снежинок, и даже на брови лежала продолговатая
капля, поблескивая ярким фиолетовым блеском.
Павел отвел глаза.
«Так вот, насос, — заставлял он себя думать и хмурился, —
насос надо обязательно поставить так же, как поставил
Цыганок. Цыганок хитрый: увидел на токарных станках и
стащил. Надо бы и мне поглядеть на токарных...»
Он чувствовал, что девушка смотрит на него, и это его
сбивало.
«А если на токарных не найду, скажу Тихону Михайловичу,
пусть где хочет достает, раз он мастер. А не достанет — в
комитет комсомола пойду...»
Ему показалось, что девушка разглядывает теперь
черную заплатку на рукаве его ватника. Он резко повернул
голову...
Она, оказывается, и не собиралась смотреть. Она сидела
чуть боком к нему и читала книгу.
«Подумаешь, не смотрит!» — Павел немного обиделся.
77

Он медленно обвел взглядом ее всю, начиная с пухового
платка и кончая ботиками на застежках, готовый иронически
усмехнуться. Но ничего такого, над чем можно было бы
усмехнуться, в девушке не было: она сидела холодная и красивая,
пропахшая свежим запахом первого снега, и читала.
Павел бросил взгляд на книгу и прочел первое
попавшееся:
«Берг указал ему на Веру Ростову и по-немецки сказал...» —
дальше было написано по-немецки.
«Войну и мир» читает. Подумаешь!» — все-таки усмехнулся
Павел.
Между тем пассажиров становилось все меньше ν меньше.
Парень, который спрашивал Павла про сверло, еще раз
взглянул в окно и зевнул. Ему было скучно.
— Сверловщик? — спросил он Павла.
— Сверловщик.
— Вот бы тебе у нас работать. Нам металлисты нужны.
— Ну да. Я свой завод не променяю.
Парень вытянул ноли и стал разглядывать свои сапоги.
— Наш завод для Днепростроя рабочее колесо делал, —
продолжал Павел после недолгого молчания. — Нигде еще
такого не делали. Десять метров диаметр. — И Павел взглянул
на девушку. Она читала.
— Цельное? — спросил парень.
— В том и дело, что цельное. Чтобы его на станцию свезти,
пришлось стену в цеху рушить. Для него, говорят, специальный
вагон построили. На шестнадцати колесах, — и Павел снова
посмотрел на девушку. Она все читала.
— А как же его по мостам везли, по фермам с ездой по
низу? — открыв глаза, спросил железнодорожник. — Габарит не
позволит.
— На ребра, наверное, ставили... — заметил парень.
— Тогда высота не позволит. Опять же габарит. Где это мы
едем? Эге! Уже «Красный Треугольник»!
Железнодорожник торопливо поднялся и пошел к выходу.
— Загнул ты, брат, — заметил парень.
Павел начал сбивчиво и нескладно доказывать, что все это
правда, хотя и сам знал, что немного перехватил, особенно
насчет шестнадцатиколесной платформы.
— Загнул, брат, чего там, — сказал парень и вышел.
Павел вспыхнул и взглянул на девушку. В это время она
тоже как-то печально посмотрела на него и быстро опустила
глаза в книгу.
Стало совсем пусто. Кондукторша дремала, сунув руки в
рукава, и уже не объявляла остановок. Трамвай шел, не притор-
78

маживая на стрелках, видимо, вожатый торопился закончить
последний рейс. Тихонько покачивались пластмассовые подвески,
изредка, мигали лампочки, и за окнами вспыхивали зеленые
зарницы.
Девушка оглянулась. Павел удивительно безошибочно понял,
о чем она сейчас подумала. Она подумала о том, что неловко
сидеть рядом с незнакомым человеком в пустом вагоне и надо
бы отодвинуться, но отодвинуться как-то неудобно. Павел
немного отодвинулся и покраснел. Девушка поблагодарила его
взглядом. Потом она протерла рукавицей стекло, повернулась к
окну, и Павел снова безошибочно понял, что она ожидает, когда
появится циферблат электрических часов.
«Надо бы часы купить», — с грустью подумал он.
Девушка смотрела в окно, и стекло потело от ее
дыхания.
«Хорошо бы поговорить с ней. Спросить бы ее о чем-нибудь.
Наверное, она слышала про колесо и думает, что я трепло какое-
нибудь. Чего бы такое ее спросить?»
Девушка посмотрела время и снова принялась за «Войну и
мир».
«Может быть, спросить, который час? Это, пожалуй, лучше
всего. Ну, она ответит, который час, а дальше что? А дальше...
дальше... Что я скажу ей о себе? Да ну ее, ничего не буду
опрашивать. Я, конечно, не боюсь, да глупо заговаривать в
трамвае...»
Чтобы отвлечься, он уста/вился в мокрые рейки пола с
налипшими на них розовыми билетами и стал вспоминать Вышний
Волочок: и маленькая мамина комната, и садик с яблоней, и
комод ясно представились ему, только возле комода сидела
девушка в пуховом платке и читала. Тогда он начал думать о заводе,
о мастере Тихоне Михайловиче, о Цыганке, и ему так же ясно
представился цех, но и в цеху, возле сверловочного станка,
сидела девушка в пуховом платке.
«Конечно, с ней бы можно было поговорить, если бы
железнодорожник не совался не в свое дело, — вздохнул Павел. —
Критик нашелся. Из-за этого железнодорожника она, наверное,
и отвечать ничего не станет. А хорошо бы ей сказать, что я
через месяц выполню свою пятилетку и стану работать в счет
пятьдесят второго года, что я придумал скоросменное кольцо
для сверл и делаю по десять коллекторных втулок. Хорошо бы
сказать, что про меня напечатали в газете «Смена»...
Павел покосился на девушку. Она сидела все так же,
склонившись над книгой. Он взглянул на страницу и прочел: «Берг
указал ему на Веру Ростову и по-немецки сказал...» — дальше
было написано по-немецки.
79

«Что это она все время одно и то же читает? — изумился
Павел, и сердце его застучало чаще. — Полчаса едем, а она
одну страницу... Вот это я и спрошу. Спрошу, и все...»
Трамвай подходил к райсовету.
Девушка закрыла книгу и стала медленно поднимать
воротник.
«Неужели выходит?» — со страхом подумал Павел. Подняв
воротник, она так же медленно, словно чего-то ожидая, надела
рукавицы, домашние вязаные рукавицы с хвостиками шерсти на
больших пальцах, и укоризнеино взглянула на него. «Ну,
скажите же что-нибудь. Я уж вижу, что вы хотите говорить со
мной», — прочел он в ее глазах.
А он сидел, молча глядя на нее, и чувствовал, как билось
его сердце.
Девушка быстро, как по жердочке через ручей, прошла
между пустыми скамейками, вышла на площадку и с трудом
задвинула за собой дверь.
Трамвай остановился. Наступила такая тишина, что был
явственно слышен звук удаляющихся шагов. В третьем вагоне
позвонили три раза, позвонили в первом, вожатый ударил в
ножной колокол, вагон дернуло, и за окном снова поплыли мутные
фонари.
«Вот и ушла... Ну ладно... — попробовал Павел размышлять
спокойно. — А она сама хотела, чтобы я говорил...
Подумаешь...»
Проехали путепровод.
Павел вышел на площадку. От снега улица казалась светлой
и незнакомой. Вдоль мостовой тянулся длинный заводской
забор, оклеенный афишами, и невысокие деревья стояли возле
него. А снег все падал и падал, медленно и бесшумно, словно
стараясь не разбудить темные дома и деревья.
Остановка была у самых ворот завода. Павел прошел по
белому двору, на котором никто еще не успел наследить, и вошел
в теплый и шумный цех.
— А, Паша! — закричал издали Тихон Михайлович. — Ну
как, посадил мамашу?
— Товарищ мастер, — сказал Павел, глядя на «него
исподлобья.— Долго я буду в учениках ходить? Ведь обидно.
Васька Цыганок через месяц пятилетку выполнит, его
портреты в газете «Смена» печатают, он и скоросменное
кольцо придумал, а я что? Тихон Михайлович, скажите, чтобы
меня на самостоятельную работу поставили... Тихон
Михайлович...
— Не нервничай, — сказал мастер и выставил по своей
всегдашней привычке руку щитком. — Ишь ты какой... Мо-
80

жет быть, я про это и без тебя догадался. Сходи-ка за
нарядом...
Павел побежал вверх по железной лестнице, и ступеньки,
одна за другой, пели под его ногами.
Отсюда, сверху, через просторные окна хорошо были видны
мерцающие огни ночного города. То в одном доме, то в другом
гасили свет. Люди ложились спать. И незнакомая девушка,
наверное, уже легла спать. Кто она? Откуда она так поздно
возвращалась домой? Может быть, завтра она тоже поедет в этом
же трамвае?..

НИКОЛАЙ БИРЮКОВ
ЧАЙКА
Автор посвятил свой роман светлой памяти верной
дочери русского народа Лизы Чайкиной. Повествование
начинается с осени 1935 года и заканчивается годами Великой
Отечественной войны. В центре книги — Катя Волгина, прозванная
в народе Чайкой. Она погибла в борьбе за свободу Родины.
Секретарь райкома комсомола, Катя — подлинный
вдохновитель и организатор молодежи. В дни фашистской оккупации
она уходит в партизанский отряд и самоотверженно борется с
фашистами. Она обходит родные места, рассказывая людям
правду о Москве, о нашей армии, о выступлении товарища
Сталина. Предвестницей победы, дочерью Сталиьа назвал
народ эту девушку, которая укрепляла в душах измученных
людей силу, энергию, мужество.
ДОЧЬ НАРОДА
(Отрывок из романа «Чайка»)
Катя устало шла лесом.
Снег, освещенный утренним солнцем, ослепительно искрился.
Сосны σιχ^ΛΉ бело-зеленые, с чуть розоватыми макушками.
Налетит ветерок — вздрогнут, сбросят с себя пушистые хлопья
и опять застынут, задумчиво опустив ветви.
Глаза Кати, смотревшие из-под края заиндевевшей шали,
хмурились. В Больших Дрогалях она встретилась с Женей, и
подруга передала ей приказ Зимина вернуться в отряд. Опасность,
правда, стала очень велика. Фашисты, по всему видно, решили
во что бы то ни стало поймать неизвестного агитатора; в деревнях
устраиваются ночные повальные обыски, чуть ли не на каждом
шагу стоят патрули, по дорогам рыскают конные разъезды —
хватают девушек. Может быть, Зимин прав: дальнейший риск
не нужен. В отряде готовят много рукописных листовок с
кратким содержанием доклада Сталина. Эти листовки и народная
молва завершат начатое дело, а идет оно хорошо: горят дома,
82

занятые немцами, бегут люди со строительства, пустеют
деревни...
Мороз пощипывал глаза и переносицу, пробирался под
полушубок и полз по телу мурашками. Полушубок был очень рваный
и не по ее размеру: кто-то снял его с себя и накинул ей на
плечи, когда она бежала по улице Больших Дрогалей, спасаясь от
облав. У пояса под полой побрякивали гранаты. Она взяла
их из потайного склада в лесу и третий день ходит с
ними. Опасно, конечно·: попадется — сразу выдадут. Но
если схватят безоружную, где гарантия, что не найдутся
предатели и не скажут фашистам, кто оиа? Так вернее: или отбиться,
или... Если уж погибать, то как бойцу.
Трансва-аль! Трансва-аль!..
Сдвинув гранаты поплотнее, чтобы не гремели, она
застегнула полушубок и прислушалась. С пролегавшего рядом большака
вместе с песней доносился сочный хрустящий скрип. Так
скрипят сани по снегу, подернутому легкой ледяной корочкой.
«У кого из русских могла сохраниться лошадь?» —
удивленно подумала Катя.
Прячась за деревьями, она пробежала несколько шагов и
увидела серого коня, трусившего по дороге. На передке саней
сидел Семен Курагин.
Натянув во<жжи, он смотрел прямо перед собой и задушевно
вытягивал жиденьким тенорком:
...Страна моя,
Ты вся горишь в огне.
Катя плотнее закутала шалью лицо, оставив открытыми одни
глаза, и вышла из-за деревьев.
— Не подвезешь немного?
Помолчав, возница придержал лошадь и указал ей на сено
позади себя.
— Тепло же ты укуталась...
— Какое там тепло — кругом отдушины, — засмеялась
Катя, разглядывая лошадь.
Где-то совсем недавно видела она такого серого коня с
черными пятнами между ушей и на левом боку. В деревнях? Нет...
Там и ржания конского ни разу не слышала, ни разу не обдало
запахом свежего навоза, точно не по живым селениям проходила,
а по вымершим. Где же тогда?
И она вспомнила: «У Михеича!»
— Как, дядя, конь-то у тебя сохранился?
— Не сохранился. Немцы дали.
Катя насторожилась: за хорошие дела враги не одаривают.
6* 81

— Говорят, старик какой-то партизанам довольствие возил,
Егор те за ногу, его лошадь.
Она смотрела на него испуганно: почему знает? Неужели кто
проследил и... выдал Михеича?
— Немцы, значит, дали?.. А почему тебе?
— Мертвяков возить.
— Мертвяков?
Семен кивнул.
— Вызвали, спрашивают: «Кучер»? — «Кучер»« — «Вот,
говорят, тебе даспферде», — так они, сукины сыны, на своем
языке животину бессловесную обзывают. Говорят, а я —
ни бельмеса. Позвали пересказывателя. Растолковал он: в
возчики назначают — мертвяков, Егор те за ногу, вывозить. Это
из ихнего госпиталя... И холодов еще стоящих не было, а они...
обмороженных каждосуточно доставляют, а я отвожу... Дал
согласие на такое дело. Мост, например, строить — для души
больше тягости. Подумал: живого фашиста везти — тоска
бы смертная, а мертвяков —ничего. Поболе дохли бы —
отвезу.
Он обернулся. На лице его, изрытом мелкими оспинами,
проступила настороженность.
— А ты чего выпытываешь? Сама-то откуда будешь?
— Я дальняя. В Смоленск пробираюсь.
Потеребив бородку, Семен прикрикнул на лошадь; она
замахала мордой и побежала быстрее.
— «Сам корми», говорят. А чем? Достаю кое-где сенца.
Жалко животину, на хорошем бы корму — не конь, а самолет...
И то, гляди, рысь, как у кормленной.
Он вздохнул и тихо пропел:
Трансва-аль! Трансва-аль!..
Страна моя...
— ...Наверное, тебе в удивление? — спросил Семен,
вытирая рукой глаза. — ...Не суди — душа поет, хотя от злобы и в
судороге вроде.
Он понизил голос до шопота.
— Конец ведь, девка, фашистам-то скоро! Окончательный.
Это уже безошибочно. Ты ненароком не встречала ее?
— Кого?
— Предвестницу-то?
В глазах Кати отразилось удивление. Семен заглянул в них
и удивился не меньше.
— Вот те раз, Егор те за ногу! То больно все знаешь, а
тут такое дело, и ты... Везде говорят о ней. Взять хотя бы
наше село — в любую избу зайди... И песня-то у меня от этого.
84

Неужто и в самом деле не знаешь? — Он пожал плечами. —
Красоты, говорят, она неописанной.
От шумящих сосен на освещенную солнцем дорогу падали
пугливые, вздрагивающие тени. Солнце светило Семену прямо
в глаза. Он улыбался, и на ресницах белели пупырышки
прихваченных морозом слез.
— Глянет на тебя, и чуешь, Егор те за ногу, — в огне
душа. Ходит больше по ночам... Придет, сбегутся к ней люди, и
она говорит... Что доподлинно, этого я не скажу тебе. Только
большие слова у нее и горячие.
Он долго возился с кремнем, высекая искру. Наконец шнур
задымился.
— И чуешь, девка, вливаются в тебя силы ба-альшие. До
нее пня боялся. Увидишь немца — дрожишь, а слушаешь ее -^·
и чуешь: да ведь богатырь ты! И такая лютая злость в тебе к
фашисту...
От радостного изумления все лицо его порозовело, белесые
брови изогнулись дугой. Катя начинала догадываться и
заволновалась.
— Откуда она, дядя Семен, не знаешь?
Семен глянул вокруг и шепнул:
— От Сталина!
Глаза его торжествующе сверкнули.
— Сказывают, дочь его...
— Дочь?
— Ходит еще слух, будто это Чайка наша. Ее,
предвестницу-то, тоже Катей звать, да я не верил. Многие Катерину
Ивановну в живых не считают. И я так думал. А теперь, как ты
говоришь, жива Катерина Иванодна и в отряде, — выходит,
снова не она. Есть у Сталина дочь Катя?
— Нет.
— Ну, тогда, может, и не дочь — племянница, —
нерешительно проговорил Семен. — Одно доподлинно — от него.
Прикрикнув на лошадь, он закрепил вожжи и пересел к
Кате.
— Сказывают, Сталин обнял ее и сказал: «Иди! Весь люд,
который под оккупантами стонет, обойди; которые согнулись
от неволи — выпрями, усталых — подбодри, а трусов — тех
не щади».
С Кати он перевел взгляд на неторопливо уплывавшие
назад вершины сосен.
— Помолчал он, Иосиф Виссарионович-то, и спрашивает:
«Не дрогнешь? Девушка ты и, так сказать, только в пору весны
вступила. Может, в сердце-то твоем любовь первая, а в такое
время душа, известно, только крылья распускает, нежности в ней
85

столь... вроде соловья она». Вон он, Иосиф Виссарионович-то, и
допытывался: найдутся у нее силы, чтобы порог ада
фашистского перешагнуть, вдоль и .поперек ад этот пройти?
Голос возницы звучал задушевно и так уверенно, точно он
был очевидцем всего, что рассказывал.
Солнце освещало его лицо, покрытое седой клочковатой
щетиной. Скулы блестели, и во впадинах под ними бледно
вспыхивал румянец.
— Подняла она на него глаза... Такие, говорят, словно
родничок, когда в него солнце глянет... «Не дрогну!» — Семен
вытер глаза, приглушенно кашлянул.
Где-то близко раздался выстрел. Лошадь испуганно повела
ушами. Теребя пальцами вылезший из полушубка мех, Катя не
отрывала погорячегаших глаз от лица возницы.
— Обнял, девка, еще раз ее Сталин накрепко, — голос
Семена перехватился и задрожал, — а из глаз две слезы по
щекам, на усы — дите ведь ему ненаглядное, души в ней не чает, а
посылает-то на смерть, может...
Он сунул в рот потухшую цыгарку и, потянув губами, полез
в карман за кремнем.
— Поцеловал и говорит: «Иди!» И вот идет она от
деревни к деревне и...
Семен 'резко повернул голову.
Катя лежала, уткнувшись лицом в сено, плечи ее
вздрагивали.
— Ты что это, девка? — испугался он.
— Так... Это я... так...
Лошадь стояла шагах в пятнадцати от разветвления
дороги: Жуковский большак заворачивал влево, и на месте
крутой кривизны от него отделялась дорога поуже, которая
прямым коридором разрезала лес почти вплоть до хутора
Лебяжьего.
— Спасибо, что подвез, дядя Семен.
Катя вытерла слезы и, ступив одной ногой на дорогу, встре-
воженно прислушалась к близким голосам. В шум леса, словно
прибивая его к обледенелой земле, гулко ворвалось частое
цоканье копыт. Из-за деревьев выехал всадник и вдруг что-то
крикнув, завертел коня на месте. Еще три всадника — два
солдата и одноглазый вахмистр — во весь опор вылетели на
большак и подскакали к саням. Остановленные на всем скаку, кони
дыбились, показывая желтые зубы.
— Документ! — потребовал вахмистр.
Семен полез за удостоверением, в котором подтверждалось,
что он работает на гитлеровцев, но вахмистр нетерпеливо
качнул головой и ткнул шашкой в сторону Кати.
86

— Она!
Он жестом приказал ей открыть лицо. Катя не
пошевельнулась.
— Дочь это моя, — сказал Семе«.
— Документ! — надвигая коня на Катю, злобно закричал
вахмистр.
Расстегивая пуговицы полушубка, она встала в санях во весь
рост и мгновенно выхватила гранаты. От резкого движения узел
шали развязался, и концы ее упали ей на плечи. Глаза у Семена
округлились, а из-под бровей Кати на него будто две
молнии сверкнули.
— Гони!
Немцы, отпрянув от саней, суетливо сдергивал« с плеч
винтовки.
Семен хлестнул лошадь. Услышав за спиной взрывы,
хлестнул еще раз сильнее и оглянулся. Чайки в санях уже не было.
А там, где только что в окружении немцев стояли сани, густым
облаком плавал дым, и оттуда неслись вопли раненых и храп
коней.
— Жди девушку от Зимина! — долетел до него
взволнованный голос.
Повернув голову, он увидел: Чайка стояла за сосной по
левую сторону большака и торопливо застегивала полушубок.
— А предвестница эта... обязательно к вам придет... скоро...
Расслышал?
— Расслышал, Катерина Ивановна! — задрожавшим голосом
крикнул Семен и, гикнув: «А ну, милашечка, Егор те за ногу,
выноси!» — стегнул лошадь под брюхо.

А. ГУДАЙТИСГУЗЯВИЧЮС
ПРАВДА КУЗНЕЦА ИГНОТАСА
Это большое художественное полотно воспроизводит
борьбу за советскую власть в Литве в 1917—1919 годах. В центре
повествования — деревенский кузнец Игнотас, участник
штурма Зимнего дворца, прошедший суровую школу первой
мировой войны. Огромное значение для формирования его
мировоззрения имело знакомство с петроградскими большевиками.
Возвратившись в родную деревню, Игнотас начинает бороться
за великую правду социалистической революции.
В романе выведена галлерея литовских коммунистов,
показана самоотверженная, исполненная героизма борьба
литовских рабочих и крестьян против гнета капиталистов и
помещиков.
Действие публикуемого ниже отрывка происходит в
литовской деревне Обяляй. Красногвардейцы вместе с местными
крестьянами отправляются на штурм уездного города.
ЗНАМЯ
(Отрывок из романа «Правда кузнеца Игнотаса»)
Три дня, не переставая, дул западный ветер. Он пригнал с
моря клочья грязных серых туч, которые стлались по земле,
растекаясь холодной, насквозь пронизывающей мглой.
Всю ночь собравшиеся в Обяляй окрестные батраки и
крестьяне проклинали эту мглу, застилавшую берег обяляйского
озера, местечко, постройки и сад имения. С яблоневых и липовых
ветвей в серый пористый снег падали тяжелые капли.
Но вдруг западный ветер прекратился. Под утро нежданно-
негаданно ударил мороз, и молочно-белый, еще более густой
туман покрыл землю. На расстоянии трех шагов нельзя было
отличить лошадь от телеги.
Красногвардейцы, собравшиеся на штурм уездного города,
грелись возле костров, разложенных прямо посреди дороги.
Сквозь туман костры едва светили, словно желто-красные угли,
88

тлеющие под золой, их линия вереницей фонарей тянулась в
гору вдоль улицы, из долины к центру местечка.
Люди Игнотаса собрались у одного из костров. Здесь были
и Чебрис, и Дякснис, и Намеюнас, и неразлучные Юргис с Пет-
рюкасом. Всем уже порядком надоело ждать. Беспокойный
Дякснис уже потерял счет рассказанным сказкам, а до зари все еще,
казалось, далеко.
— Ну, расскажу вам, братцы, еще про хитрую девку! —
взяв ветку, он разгреб золу, вложил в трубку крошечный
уголек и затянулся.
— Созвал, скликал пан батраков. Сразу же спозаранку
каждому арапником по спине! Вон, говорит, камень лежит! Содрать
с этого камня шкуру! Чтобы вы мне так сделали: камень чтоб
был сам по себе, а шкура отдельно!
Петркжас уже знал, что дальше: хитрая крепостная девка
подучила людей, и пан остался с носом.
Он не слушал Дяксниса, а следил за приглушенной жизнью
местечка.
Мороз пробирал все сильнее. Из молочно-белого тумана
выплывали голоса невидимых людей, скрип шагов и полозьев по
затвердевшему снегу. Кряунос, Южинтай, Сведасай — все
волости присылали обозы. Осторожно выступавших в тумане
лошадей красногвардейцы под уздцы отводили ближе ко рвам и
обочинам дороги.
— Где ревком? — кричал кто-то в нависшую над костром
белую пелену, словно с берега в озеро, и откуда-то, точно из
воды, доносился приглушенный ответ:
— На горе!
Найти по кострам перекресток на горе — дело не трудное,
но приезжие не спеша присаживались к кострам, шумно
разговаривали. И уже с самых петухов все местечко галдело, как на
ярмарке.
Перед рассветом поднялся ветерок. Блеснуло небо —
прозрачное, зеленоватое. С зарей медленно и лениво уходил туман.
Точно в разгаре весны порозовели заиндевевшие ветви яблонь.
Над зубчатым гребнем стачюнекого леса вдруг блеснула тонкая
золотая полоска солнца, и сразу же заалели покрытые снегом
поля, покривившиеся заборы, снежные шапки крыш приозер.чых
домиков и даже клубы белесого дыма, торопливо
поднимавшегося из труб в зеленоватое и прозрачное, как лед, небо.
Зарделись и деревья; во всех садах на солнечной стороне — если
смотреть против солнца — каждая ветка заискрилась,
засверкала, словно покрытая хрустальной корой.
От самого поместья по всему берегу озера тянутся сады и
сады!.. Когда весна осыпает сады пышным цветом, светится все
89

озеро, будто в нем утонули яблони в цвету. Поэтому оно и
прозвано Обяляй \ как и местечко, раскинувшееся на его
северном берегу.
Дякснис ничего не замечал.
— Если нападать, так нападать! Чего ж тут дожидаться!..
Они там все разбегутся! Граф, вишь, будет ждать, пока мы тут
выспимся! Если бы сразу, ночью, так мы б его, как птичку в
гнездышке, в теплой кроватке поймали! — недовольно
бормотал он.
— Чего тебе дался граф! На что он тебе? За деньги его
показывать будешь, что ли? — спросил Юргис.
— Ему до графа дела нет! Ему бы графчуков поймать,
подмастерья нужны, — улыбнулся Игнотас.
— А ты не смейся! Думаешь, не заставил бы работать?
Работали б у меня, как миленькие! — ответил Дякснис. —
Я всерьез говорю: если мы их спугнем, могут и лоудирать
оттуда. Опять же, немец...
— Ну, ну! Теперь вон пастухи кнутами выгоняют немца, —
бросил Юргис.
— Где там!.. Немца кукишем не испугаешь! — возразил
Чебрис. — Нет! Это тебе не Обяляй занять! Как бы мал Ро-
кишкис ни был, а все-таки город! (Кнутами не возьмешь. Не
было бы, как со мной первый раз в Петрограде!.. Шли мы, шли,
ни о чем не знали, а тут вдруг как пойдет с чердаков пальба!
Как посыплются пули, только от камней искры летят! Что ж
тут поделаешь? Люди валятся, укрываются, где кто может.
Ну и я спрятал голову за каменную тумбу, а больше ничего
спрятать не могу, только голову! Думаю, пусть лучше попадет
глупому телу, чем умной головушке!
Все расхохотались.
— Теперь-то вам хорошо смеяться! А тогда я лежал, как
пришитый. Поднимаю голову, вижу — летят жандармы! А на
самом верху, на крыше, матросы! «Вставай, подымайся, рабочий
народ!..» Ну, коли вставай, так и я встал!
Снова раздался смех.
— Не, смейтесь! — прикинулся обиженным Чебрис. — Вам
еще не пришлось побывать в такой переделке! Я рассказываю,
как было!.. И откуда мне, дураку, было знать? Вас-то вот
подучили! Знаете, как и что! А меня кто тогда учил? На
фронте я не хотел за царя голову сложить... Только тогда и поумнел,
когда увидел, как наши матросы наступают!..
Когда на крыльце ревкома появляется красное знамя,
расшитое серебряными позументами, все подтягиваются.
1 От слова «обялис»—яблоня (лит.).
90

Секретарь милиции Пагирис, надев на кожух портупею, несет
знамя, торжественно вышагивая в ногу с двумя
красногвардейцами — почетным караулом — мимо вереницы саней. Игнотас
вспоминает свою красную артбригаду. Такая же серебряная
пятиконечная звезда на полотнище и лозунг: «Пролетарии всех
стран, соединяйтесь!»
Знамя быстро прикрепляют к передку первых саней, куда
усаживается Диджкус. Раздается команда: «Вперед!», и
вереница саней трогается в путь по направлению к Рокишкису.
Сани Игнотаса следуют за учителем.
Дякснис правит, рядом с ним сидит кузнец, а в ногах,
верхом на пулемете, примостился Петрюкас.
У деревни Варащина колонны саней разделяются : часть саней
и конные батраки под командой Кирстукаса сворачивают по
проселку прямо на Шилейкяй, а Диджкус с остальными мчится
на Палунге, почти мимо самой железнодорожной станции.
Возле первых домов предместья Рокишкиса Диджкус в
передних санях подымает руку, и каждый возница сразу же
поддает кнутом. Лошади пускаются галопом, снег летит из-под
копыт, в ушах свистит ветер!
Вот и перекресток! Вот и Базарная площадь. Торговые
ряды Памуриса. Все шестнадцать колонн этого белого
двухэтажного дома выстроились на противоположной стороне
перекрестка. В Памурисе — склады амуниции. Двери, видно, на
замке, но возле них ни одного немца!
Игнотас, выпрямившись в санях, кричит Дякснису:
— Догони учителя!
И когда сани выравниваются, он громко зовет:
— Не видать жандармов, что за чорт!
— С ходу займи колодец! — приказывает учитель. — Ставь
два пулемета! Держи на прицеле перекресток и склад! Смотри,
головой отвечаешь!
Диджкус мчится дальше, через площадь, прямо к графским
хоромам, а за ним во весь опор погоняют коней кнутами и
свистом крестьяне из-под Обяляй, Кряунос, Камаяй, Сведасай...

ВИТАЛИИ ЗАКРУТКИН
ПЛОВУЧАЯ СТАНИЦА
Роман Виталия Закруткина «Пловучая станица» посвящен
жизни рыболовецкого колхоза донской станицы Голубовской.
Действующие лица произведения — советские рыбаки и
рыбоводы, вдохновенные новаторы, укрепляющие своим трудом
рыбный промысел.
Герои романа борются с хищническим отношением к
природным богатствам, стремятся подчинить природу разуму и
воле советского человека. Инспектор Василий Зубов,
секретарь партийной организации Архип Антропов, Груня
Прохорова и другие, преодолевая сопротивление отсталых людей,
добиваются замечательных успехов.
Ярко нарисовано в романе начало рыбной путины, когда
Антропов вместе с Груней и другими рыбаками отправляются
на ловлю в ледоход и возвращаются с богатым уловом.
ПЕРВЫЙ ЛОВ
(Отрывок из романа «Пловучая станица»)
Огромное ледяное поле, ползущее ниже станицы, оставляя
булькающие водой окраинцы, подвигалось к излучине русла.
Вдруг раздался треск. Взметнулись вверх грачи. С длинной
полыньи сорвались нырки и, просвиристев крыльями, скрылись за
лесом. Ледяное поле лопнуло пополам. Из длинной — от берега
до берега — поперечной трещины хлынула вода. Обе половины
рассеченного ледяного поля закачались на плаву. Потом часть
льдины, ползущей сзади, откололась и стала налезать на
переднюю. Грохот льда становился все громче и грознее. Кое-где
среди плывущих льдин показались первые проталины чистой
воды.
Антропов, нацеливаясь на реку колючим глазом и погляды-
92

вая на первый стоящий у берега дуб с уложенным неводам,
подошел к председателю.
— Ну что, Кузьма Федорович, — сказал Антропов,
указывая на реку, — может, начнем?
Сидевший рядом с Мосоловым начальник рыбцеха
испуганно посмотрел на бригадира:
— Ты, Архип Иваныч, случаем, не заболел? Разве ж
можно IB такое столпотворение дуб спускать? От вас через минуту
только мокрое место останется.
— Не рано ли, Иваныч? — с сомнением спросил
председатель и почему-то вынул часы.
К ним подошли дед Малявочка, Зубов, досмотрщик
Прохоров, Марфа, Груня, а потом один за другим и все рыбаки с
женами и детьми, толпившимися на берегу.
Еще раз осмотрев реку, Антропов сказал Мосолову:
— По-моему, можно спробовать.
Тяжелые льдины со звоном и грохотом сшибались на
разволновавшейся реке. Участки чистой воды становились все шире,
но они тотчас же заполнялись напиравшими сзади льдинами, и
вряд ли хоть один баркас смог бы удержаться в грохочущем
водовороте реки.
— Повремени маленько, Иваныч, — уговаривал
председатель. — Зачем рисковать людьми и судном? Денек потерпим, а
потом вернее дело будет.
Но Антропов стоял на своем. Притаптывая тяжелыми
сапогами смешанный с грязью снег, он стоял перед Мосоловым с
темным, каменным лицом и говорил угрюмо:
— Пора начинать. Настоящий рыбак должен быть орлом, а
не курчонком. Нехай молодежь приучается к тому, что рыбу из
реки ей на блюдечке не вынесут. Какие ж с нас тогда рыбаки
будут, ежели мы речки испугаемся? А рыба сейчас
непотревоженная, спокойная. Большой улов можно взять...
Дед Малявочка, пожевав губами, произнес важно:
— Силком можно бы и не принуждать, а ежели
добровольные охотники найдутся, то чего ж... Риск, как говорится,
благородное дело, а почин дороже денег.
Эти слова убедили председателя. Он подумал, поежившись,
посмотрел на ревущий ледоход и махнул рукой:
— Как хочешь, Архип Иваныч. Но только под твою
личную ответственность, и на лов итти не по принуждению, а
добровольно. Можешь набирать охотников...
Услышав решение председателя, рыбаки стали медленно
расходиться, с опаской посматривая на Антропова.
А бригадир медленно, вразвалку подошел к дубу, погладил
93

пальцами невод, вытащил кисет и сказал, буравя собравшихся
вокруг него рыбаков стальными глазками:
— Ну чего ж, хлопцы? Хто на бабайки охочий?
Двое здоровенных парней, скинув плащи и оставшись в
засаленных стеганках, подошли к нему.
— Мы поедем, дядя Архип, — сказал один из парней.
Еще четверо рыбаков согласились сесть за весла, но к
одному из них подбежала жена, смазливая бабенка в сером жакете,
и закричала, хватая его за руку:
— Ты чего, ополоумел? Не видишь, что на реке творится?
Или же тебе жизнь надоела?
Рыбаки захохотали. Сконфуженный «охотник» попытался
было вырваться из рук жены, но та крепко держала его и,
покраснев от злости, тащила в сторону.
— Отпихивай! — приказал Антропов. — Управимся без
него!
Тяжелый дуб, скрипнув по песку, посунулся в воду, на
секунду замер и закачался на волнах. Гребцы начали
отталкиваться от берега. Антропов стоял посреди дуба, расставив ноги
и держась за свернутый невод.
В это мгновение Груня Прохорова, растолкав столпившихся
на берегу рыбаков, кинулась к дубу, ухватилась за корму,
перекинула ноги через борт и оказалась рядом с Антроповым.
— Ты куда? — закричал насмерть перепуганный
досмотрщик. — Грунька, вернись!
— Чего ты, Груня? — громко, перекрывая грохот льда,
спросил Антропов.
— С вами поеду, — ответила девушка и взяла свободное
весло.
Антропов повернулся к растерянно бегавшему по берегу
досмотрщику :
— Нехай едет! Видать, она посмелее парней будет!
Гребцы взмахнули веслами. Лавируя между ледяными
полянами, дуб вылетел на чистую воду и понесся к середине реки,
уклоняясь от наплывающих льдин.
Зубов подошел к берегу, вынул из воды оброненную Гру-
ней барашковую шапочку, отряхнул ее и пошел к своей
моторке, испытывая чувство неловкости и смущения.
Рыбаки сгрудились у самой реки, не спуская глаз с дуба, на
котором виднелась коренастая фигура Антропова,
засыпающего укороченный невод. Десятка полтора самых отважных и
опытных рыбаков, взяв багры, сели в каюки и, отплыв от
берега, стали расталкивать баграми льдины, пытаясь расчистить
обратный путь уже выплывающему на середину реки дубу.
Почти все женщины из бригады Малявочки вереницей выстроились
94

яа берегу, готовясь подцепить лямки к бежному крылу 1
засыпаемого Антроповым невода и начать притонение.
Вместе со всеми стоявшими на берегу людьми Зубов с
тревожно бьющимся сердцем следил за приближавшимся дубом.
За спинами дюжих гребцов Василий не видел Груни. Ему
хорошо был виден только один Антропов, и по движению его
рук и головы Зубов понял, что бригадир что-то кричит
гребцам, но из-за звона, стука и грохота льдов ничего не было
слышно.
Вдруг вздыбившаяся глыба — с берега она показалась
Василию небольшой, — сползая с ледяного поля, мимо которого
проходил дуб, ударила его сверху по правому борту. Резко
накренившись, ду5 черпнул воды и сразу осел. Гребцы стали быстро
вычерпывать воду, и она, разлетаясь по ветру, засверкала на
солнце радужными брызгами.
— Чорт! — вздохнул председатель. — Говорил я ему, что
подождать нужно.
— Остановить их надо было, Кузьма Федорович, —
жалобно проговорил досмотрщик Прохоров, — разве ж можно на
такое дело людей посылать?
Вторая льдина ударила дуб по носу. Он подался назад и
завертелся на месте, но, повинуясь гребцам, обошел
проплывающую мимо льдину. Как ни старались рыбаки, плавающие на
каюках, облегчить дубу обратный путь, как ни отпихивали они
баграми льдину за льдиной, дуб все больше затирало.
Уже неподалеку от берега две льдины толкнули
ускользающий дуб в корму. Раздался треск. Народ на берегу ахнул. Но
стоявший на банке Антропов закричал что-то гребцам, и те,
откидывая спины назад, заработали изо всех сил, вырывая
судно из ледяной круговерти. Через минуту отяжелевший дуб,
полный воды и мелких льдинок, ткнулся носом в прибрежный
песок. Народ кинулся туда.
Василий тоже побежал к дубу. Он видел, как затянутые
брезентовыми лямками женщины-рыбачки, гремя цепями,
приняли бежной урез, как к ним подошли рыбаки, приплывшие на
каюках, и начали притонение. Антропов уже успел пересесть с
дуба на остроносый баркас с двумя новыми гребцами. Лежа на
носу баркаса, бригадир ощупывал невод, перебирая голыми по
локоть руками прыгающие на воде деревянные поплавки и
подправляя сеть.
Протолкавшись вперед, Василий увидел Груню.
1 Бежное крыло — длинное подвижное крыло невода, которое
замётывается в реку, тогда как более короткое («пятное») крыло при
замете остается на берегу.
95

Девушка сидела на банке залитого водою дуба. С ее
потемневших волос сбегали струйки воды. Платье намокло и прилипло
к телу. Лицо Груни было бледно, руки дрожали. Возле нее
суетился досмотрщик, уговаривая дочь «тти домой.
При виде Василия полуоткрытые губы девушки дрогнули.
И он, глядя на ее чистый, покрытый капельками пота лоб, на
маленькие в ссадинах руки и мокрые ноги в расстегнутых
резиновых ботиках, вдруг проникся такой нежностью и жалостью к
ней, что ему захотелось взять ее на руки и нести куда-нибудь
к теплу, туда, где ей будет хорошо и он сам будет радоваться
ее счастью.
— Вот... ваша шапочка, —; сказал Василий Груне, — вы
уронили ее., возьмите... и потом... вам надо сейчас же итти
домой и переодеться.
Он помог ей сойти с дуба.
Почти все рыбаки и детишки уже кинулись к тому месту,
где бригады Антропова и Малявочки заканчивали притонение.
Туда же побежал и досмотрщик. Василий и Груня остались
одни.
Он взял ее за руку и проговорил смущенно:
— Надо выжать воду из жакета. Давайте я помогу.
Груня позволила ему снять с нее мокрый жакет, но тут же
отвернулась.
— Это вы Марфе помогайте... — обиженно пробормотала
она. — А я как-нибудь сама обойдусь.
Осторожно выжав жакет, Василий накинул его на плечи
девушки.
— Ладно, — сказал он. — Марфа Марфой, а из ботиков
воду надо вылить. Обопритесь на меня и давайте ногу.
Он опустился на колени и почувствовал на спине ее руку.
— Яи сама вылью, — сказала она со слезами в голосе, —
не нужна мне ваша доброта... она другим нужнее... вот и идите
к другим.
Василий вылил воду из одного ботика, из другого, проведя
ладонью по маленькой ноге, отжал воду из чулок и помог
девушке надеть ботики.
— Ну, вот и все, — грубовато сказал он. — Идите домой.
А насчет доброты, Аграфена Ивановна, так это уж-дело мое...
Не простившись с Груней и не оглядываясь, Зубов пошел к
месту притонения.
Несколько рыбаков, одетых в резиновые наглухо застегнутые
комбинезоны, стоя по пояс в воде, подтягивали к берегу
тяжелую неводную мотню. В ней, разбрасывая брызги, билась
большая и малая рыба — первый весенний улов. Вокруг невода
теснились люди. Десятки человеческих рук хватали рыбу и,
96

сортируя, раскидывали ее по круглым плетенкам. Парни и
девушки-рыбачки, балагуря, уносили наполненные корзины к
веренице телег и устанавливали рядами в тележных ящиках.
На берегу не умолкал разноголосый гул.
— Добрый улов! — покачивали головами старые рыбаки.
— Известное дело, добрый, рыба-то еще не пугана...
— Архип дело знает! Он завсегда первый невод сыпануть
любит.
— Геройский рыбак, такого по всей реке не сыщешь!
А невдалеке, за барками, притиснув Мосолова к борту
выброшенной на берег баржи, Архип Иванович Антропов
вполголоса поучал председателя:
— Ты, Федорыч, хотя и танкист, а шляпа. Да, да, не
обижайся! В рыбацком деле смелость нужна. И риска тут
бояться нечего. Ежели лед раскололся и река пошла, тут, брат,
нечего турусы разводить и народ расхолаживать. А будешь по
бережку в калошах разгуливать да погоды ждать, самый
добычливый улов упустишь...
Сбив шапку на затылок, Архип Иванович закричал:
— Разгрузили? Давай второй невод на засыпку! Нечего
время терять!

АННА КАРАВАЕВА
РОДНОЙ ДОМ
Роман «Родной дом» — последняя часть трилогии Анны
Караваевой. Трилогия посвящена подвигу людей советского
тыла в годы Великой Отечественной войны.
Широкое воплощение находит в романах А. Караваевой
тема творческого труда, она раскрывается многообразно в
различных человеческих судьбах, характерах. Большое место в
романах занимает молодежь, возглавляемая руководителем
заводского комсомола Соней Челищевой.
В «Огнях» и «Разбеге» рассказывается о том, как
коллектив эвакуированного на Урал военного завода в
кратчайший срок налаживает выпуск необходимой фронту продукции.
В «Родном доме» изображается возвращение завода и его
людей в освобожденный от фашистских захватчиков родной
город, восстановление города и завода.
Сюда приезжает молодой библиотекарь Серафима Чебако-
ва, которая считает, что в разрушенном войной городе ее
специальность не нужна. Она охвачена желанием как можно
скорее принять непосредственное участие в восстановлении
города, работать на какой-нибудь самой трудной и
ответственной стройке. Но оказывается, что она нужна именно как
библиотекарь, которого с нетерпением ждет население города.
Работа в библиотеке становится для Чебаковой ее
трудовым вкладом в быстрейшее возрождение жизни города.
ФИМОЧКА
(Отрывок из романа «Родной дом»)
Когда поезд подошел к перрону, Маня м Тамара
заторопились к вагону номер семь, как было сказано в телеграмме. Но не
успели они дойти, как из вагона выскочил подросток в новом
из толстой парусины комбинезоне, который смешно, будто
жестяной, топорщился на маленьком теле. Из-под широкополой
парусиновой же шляпы на розовый лоб и круглые щеки
подростка выбивались светлые вьюнки волос. Быстро оглядевшись
98

по сторонам и пожав плечами, подросток решительно направился
вперед, держа в одной руке скромных размеров чемоданчик, а в
другой постельные принадлежности в полотняном чехле с
красиво вышитым вензелем.
— Кто здесь встречает Серафиму Чебакову? — звонким и
сердитым голосом спросил подросток.
— Мы встречаем, — в один голос ответили Маня и Тамара,
изумленно глядя на новую знакомую.
Пожимая теплую ручку Серафимы Чебаковой, Маня еще не
знала, как отнестись к этому забавному существу.
— Так вот вы какая, товарищ Чебакова!
— Самая обыкновенная, — заметно обиделась Серафима, — я
же не в гости на дачу приехала! Вы принесли с собой путевку?
«Она опять свое!» — сердито подумала Маня.
— Не принесли?! — возмутилась Серафима. — Но ведь я
же просила, чтобы мне сразу дали путевку на работу!
— Ах... вот что! — расхохоталась Маня, и Серафима сразу
ей понравилась.
— Вот, значит, почему ты так одета, — уже ласково
переходя на «ты», продолжала Маня.
— Конечно! Немедленно в работу! Для этого же я и
приехала сюда! — энергически воскликнула Серафима, сверкнув
яркоголубыми глазами. — На какую стройку вы меня пошлете?
— Но ведь надо отдохнуть после дороги, — несмело
предложила Тамара.
— Да я ни капельки не устала! Что я, больная? — опять
возмутилась Серафима. — Мне бы только вот это имущество
где-то оставить, и я бы сразу...
— Ты будешь жить в квартире секретаря нашего заводского
комсомола Сони Челищевой, — разъяснила Маня, и это
известие несколько успокоило Серафиму.
— Очень хорошо! — одобрила она. — Уж она меня
направит сразу на самую трудную стройку... на восстановление
Дома специалистов... В вашем письме написано, что это самый
большой дом в городе.
— Но ведь Дом специалистов... — начала было Тамара.
— Что? Вы думаете, я не смогу? — прервала Серафима,
бросая на своих спутниц встревоженные взгляды. — Вы
думаете, если я маленького роста...
— Нет, я не о том, — сказала Тамара. — Но ведь Дом
специалистов мы уже восстановили.
— Что?! — вскрикнула Серафима и даже остановилась.
Голубые глаза ее метали искры. — Дом специалистов
восстановлен? Зачем же вы писали...
— Да ты пойми, горячая голова, — начала убеждать ее Ма-
7* 99

ня> — письмо-то мы в марте в газеты послали, когда нам еще
очень трудно было.
— Хорошо! — важно согласилась Серафима. — Тогда я
иду на леса Дома стахановцев... тоже важная стройка.
— Но... — хохотнула Тамара, — ив Доме стахановцев уже
живут.
— Это просто безобразие! — со слезами в голосе
воскликнула Серафима. — И Дома стахановцев, значит, мне уже не
достанется! Зачем же вы людей обманывали?
— Да пойми же ты, чудачка! — со смехом уговаривала
Маня. — Ведь все это в марте было... Тогда мы сами не
думали, что управимся. Не бойся, на твою долю в других местах еще
хватит работы. Вот наш театр сейчас восстанавливают.
— Театр? — просияла Серафима. — Идемте сейчас же
туда! Ну, скорей!
— Батюшки! Да о тебя обжечься можно, энергия ты
неукротимая! — пошутила Маня, приложив ладонь к
разгоревшейся щечке Серафимы, но потом решительно сказала: — Ну,
хватит, Фимочка, бушевать! У нас в Кленовске людей жалеют
сначала накормят, дадут выспаться, а потом уж о деле
разговаривают.
Пока три девушки шли до челищевского дома, Фима не
теряла ни минутки даром. Она то засыпала вопросами своих
спутниц, то порывалась взбежать «ну, совсем на минуточку!» на
мостки строительных лесов решительно каждого дома; то,
взволнованно вскрикивая, останавливалась около руин, каких еще
много было в Кленовске. Она успела расспросить Маню и
Тамару не только о их жизни и планах на будущее, но и о многих
кленовских комсомольцах. Она со всеми хотела познакомиться и
в каждом готова была видеть «нечто замечательное».
Ес*ли бы весну нарядить в рабочий костюм, она выглядела
бы, наверно, как эта Фимочка: розовая, кудрявая,
трогательная, забавная и неутомимая. Именно так подумала о ней Соня,
быстро разговорившись и перейдя на дружеское «ты».
Фимочку поместили в мезонине, в той комнате, где жили чу-
вилевцы. Соня, поднявшись в мезонин, чтобы позвать новую
жиличку ужинать, удивилась, найдя ее все в том же комбинезоне.
— Да сними ты этот панцырь! — смеясь, предложила
Соня. — Уж не собираешься ли ты спать в нем?
— Он мне ужасно нравится, Соня, — призналась
Фимочка. — Когда мама мне его сшила, все знакомые и подружки
ходили смотреть на него, как на доспехи какие-нибудь... честное
слово! Мама и папа так гордились, что вот в этом комбинезоне
я буду восстанавливать Кленовск. Одно только жалко: не
успели мы достать никаких инструментов.
100

— Значит, это для инструментов твоя мама нашила на
него столько карманов? — засмеялась Соня.
— Да, как жаль, подумай: карманы есть, а инструментов
нет...
— Я думаю, что для работы тебе достаточно будет одной
хорошей авторучки, — осторожно начала Соня.
— Какая еще авторучка? — передернулась Фимочка, и ее
нежное розовое личико приняло презрительное выражение.
— Ас книгами иметь дело не хочешь? — спокойно
спросила Соня. — Ведь ты же библиотекарь.
— Ну, и что из этого следует? — вспылила Фимочка, и
голубые глаза ее сердито засверкали. — Я приехала сюда
строить дома, а не возиться с книгами!
— Вот как! — удивилась Соня. — По-твоему, выходит,
работать в библиотеке — значит «возиться с книгами»?..
— Нет... я совсем так не думаю, — смутилась Фимочка.
— Тогда разъясни, почему здесь, в Кленовске, ты так
презрительно говоришь о своей специальности?
Девушка смущенно заморгала пушистыми ресницами и
повторила:
—· Нет, конечно, я совсем так не думаю, но в сравнении с
восстановлением города моя работа библиотекаря кажется
обыкновенной, серенькой.
— Прекрасная работа среди книг! — воодушевилась
Соня. — И знаешь, Фимочка, ты нас заинтересовала прежде всего
как библиотекарь.
— Неужели? — упавшим голосом спросила девушка и вдруг,
закрыв лицо пухленькими ручками, всхлипнула: — Ах, как я
мечтала строить... Мне так хотелось стать каменщиком или
бетонщицей, а тут, подумайте, что получается...
— Ну, ну! — нежно сказала Соня. — Утро вечера
мудренее, мы с тобой еще завтра поговорим. Снимай-ка свой
комбинезон, а то нас уже заждались с ужином. Дай-ка я тебе помогу
снять.. Ух, тяжесть какая!
В пестреньком платьице маленькая Фимочка казалась
хрупкой, как ребенок, только голубые глазки ее смотрели грустно и
растерянно.
— Ну, ну... завтра все определится, — ласково пообещала
Соня.
Утром Фимочка, смотря на Соню жалобным взглядом,
спросила:
— Так что же, я буду строить?
— Будешь, будешь строить, — пообещала Соня. — У меня
сегодня вечерняя смена, и после завтрака мы с тобой
направимся на место твоей работы.
101

Когда девушки подошли к новому зданию Центральной
библиотеки, Фимочка горько вздохнула. .
— Значит, ты все-таки хочешь, чтобы здесь я делала то же
самое, что и в Куйбышеве? Стоило после этого сюда приезжать!
— Еще как стоило! — хладнокровно отозвалась Соня. —
Вот мы сейчас с тобой сходим в читальный зал. Видишь, он
даже двусветный.
— Да, очень хорош, — оглядываясь вокруг, подтвердила
Фимочка. — Но ведь он еще не оборудован!
— Вот в том-то и дело, Фимочка, мой друг.
Книгохранилище, очень просторное и светлое, Фимочке
показалось самым жалким местом на земле.
— Батюшки! Да здесь и книг-то нет! —? пораженно
воскликнула она, озирая несколько полок, на которых жидкими
стопочками лежали старые, обтрепанные книги.
— А откуда им быть в разоренном фашистами городе? —
отозвалась заведующая библиотекой, сухонькая старушка с
двумя парами очков на костистом носу.
— Вот, товарищ Чебакова, познакомься, — сказала Соня. —
Старейший библиотекарь нашего города, Вера Даниловна Кра-
сева. Была на пенсии и вот опять вернулась в библиотеку.
— Вернешься, — тем же ворчливо-строгим тоном ответила
Вера Даниловна. — Библиотекарей-то в городе не осталось.
Несколько человек в партизанских отрядах погибли, кое-кто
померли, а некоторые еще из эвакуации не вернулись, да «
вернутся ли... Вот я, как последняя могиканша, заправляю
тут. А чем заправлять — сами видите, девушка!
— Да у вас и никаких отделов не видно: где выдачное для
взрослых, где выдачное для детей, где отдел помощи
самообразованию, отдел политучебы, библиографии... Ну как есть ничего
нет! — сочувственно поддержала Фимочка.
— Будь у нас книги, были бы и отделы. А книги сами на
полки не приходят, — опять заворчала Вера Даниловна. — Все,
у кого книги дома остались, жертвовали сюда... Вот и Соня Че-
лищева немало с отцовских полок сюда перетаскала... Да ведь
все это капля в море! За книгами надо ездить в Москву, в
другие города, где разору не было. Нужны целые транспорты
книг, а для этих транспортов нужны молодые верховоды, вот
такого цветущего здоровья, как вы!
Вера Даниловна сухонькой ручкой встряхнула Фимочку за
плечо и потащила ее к полкам.
— Деточка, посмотрите, разве это жизнь?.. Два тома
Пушкина, разрозненные Гоголь, Некрасов, Горький, Лев Толстой,
правда, весь, но книги два года лежали в сарае, вымокли,
бумага пожелтела, как от лихорадки, многие страницы слиплись...
102

ужасно!.. И так во всем, чего ни коснись, всюду тонко, всюду
рвется. Мы с моими помощниками клеим, чиним, целую
переплетную завели... а все только дыры зашиваем... Люд« же, как
голодные, приходят к нам, требуют книг, книг... а у нас
нехватает народу, чтобы круто повернуть работу. Ох, что я тут
переживаю с моими зелеными помощницами... не высказать! Все
знают, все видят мои мучения... а я жду, как солнышка, чтобы
сюда пришел молодой энергичный специалист!
— Все совершенно точно описано, — произнес басовитый
голос. На пороге комнаты стоял еще молодой человек, лет
под сорок, в офицерской форме, украшенной пестрой орденской
колодочкой. — Разрешите представиться: Владимир Косяков,
бывший танкист, а ныне опять сталевар кленовского завода.
Косяков начал рассказывать, как и его коснулся «книжный
голод». Недавно, после тяжелого ранения, вчистую
демобилизованный из армии, сталевар Косяков решил «нагнать
пропущенное» — прочесть «ведущие труды» советских
ученых-металлургов по сталеварению, а в кленовской библиотеке «насчет
всего этого — хоть шаром покати».
— Такому делу можно помочь, — солидно сказала Фимоч-
ка. — Мы в Куйбышеве организовали отдел помощи
техническому самообразованию и подготовки в вузы... Допустим, вы
делаете заявку на такие-то книги. Если у нас их нет, мы
запрашиваем Москву и другие города...
— Вот какие хлопоты бывают! — воскликнул пораженный
сталевар Косяков. — И что же, удается разыскать книгу?
— Обязательно! Иначе и быть не может! — торжественно
подтвердила Фимочка. — И знаете, как приятно бывает, когда
звонишь по телефону или извещаешь открыткой читателя:
«Ваша книга, товарищ, прибыла!»
— Прибыла! — вдруг ликующим, басовитым голосом
воскликнула Вера Даниловна и, обняв девушку, прижалась к ее
пестренькому платьицу своим большим носом, двумя парами
очкив и, кажется, всей душой своей. — Прибыла наша молодая
сила! Никуда я вас отсюда не пущу, не пущу!
— Видишь, как тебя здесь ждали! — серьезно сказала
Соня, а сталевар поддержал:
— И мы, читатели, вас будем просить остаться здесь и...
показать класс работы!
— Она покажет, покажет! — радостно простонала Вера
Даниловна. — Посмотрите, какие глаза у ней... ни одна хорошая
книга от этих глаз не спрячется!

ЛЕВ КАССИЛЬ, МАКС ПОЛЯНОВСКИИ
УЛИЦА МЛАДШЕГО СЫНА
Это — повесть о мальчике, пионере Володе Дубинине,
именем которого названа улица в Керчи. Едва ли не каждая
страница книги может быть подтверждена документами,
фотографиями, свидетельствами и записями. И вместе с тем это —
подлинно художественное произведение, в котором создан
замечательный образ юного героя Великой Отечественной войны,
участника Керченского партизанского отряда, скрывавшегося
в подземных каменоломнях. В повести рассказано о детстве
Володи Дубинина, о его боевых подвигах и героической смерти.
Отрывок «В разведке» рисует подвиги маленького
разведчика, который был послан в город для установления связи с
подпольным центром.
В РАЗВЕДКЕ
(Отрывок из повести «Улица младшего сына»)
С невеселыми мыслями, осторожно пробирались юные
разведчики к дому, где жил Ланкин. Но что это? Неужели они
ошиблись улицей? Нет, вот шоссе, а тут водокачка, а сейчас же
за ней должен быть дом Ланкина... Лишь обугленные,
полузанесенные обтаявшим снегом обломки ракушечных плит да труба,
тощая и голая, как шея общипанной птицы, были там, где стоял
прежде дом Ланкина.
Где же Ланкин? Как найти его теперь, чтобы выполнить
задание командира, чтобы получить сведения, которые так
нужны партизанам, и сообщить тем, кто на поверхности, о
положении подземного отряда?
Растерянно брели по улицам Старого Карантина два
маленьких разведчика. Они вышли на дорогу, ведущую к
Камыш-Буруну, за которым, резко отчеркнутое белым, заснеженным краем
берега, синело море. Там далеко, в дымке чуть виднелся, а
больше угадывался противоположный берег Керченского пролива —
Тамань, — желанная, своя... А вокруг мальчиков, растерянно
104

бредших по дороге, все сейчас было не своим, все было насильно
отнятым чужими и отвратительными пришельцами. Какое-то
страшное заклятье легло на землю, дома, людей...
Но ничто не ускользало от внимания разведчиков.
Недаром их звали в каменоломнях «Глаза и Уши». Они издали
видели, как немцы опять подтягивают, подвозят орудия к району
каменоломен, как опутывают всю округу колючей проволокой,
как роют, бетонируют доты. Немцы, видно, попрежнему считали,
что в Старокарантинских каменоломнях скрывается целая армия
партизан.
— Гляди, как стараются, — шепнул довольный Володя
своему спутнику. — А тут, смотри, у них, верно, штаб...
—- Это раньше наша школа была, — отозвался Ваня и
вздохнул, поглядев на красивый двухэтажный дом, во дворе
которого скопилось множество немецких маи!ин. Вон я за тем
окошком сидел в прошлом году.
— Ох, дурные мы с тобой были, Ваня, верно? — сказал
Володя. — Помнишь, как бывало иногда, если урока не поспел
выучить, в школу неохота ходить было? Отлынивали...
— Да, уж глупее глупых были, что толковать, — согласился
Ваня.
— А сейчас бы, — продолжал мечтательно Володя, — ей-
богу, сидел бы на парте, не шелохнулся, только бы слушать, что
в классе объясняют. Любому «посредственно» бы обрадовался.
Сколько бы ни задавали, спасибо бы еще сказал.
Они обошли школу и внезапно остановились, не в силах
двинуться дальше. На пустыре за школой, прямо перед ними, на
столбах с перекладиной, где раньше были трапеции и кольца для
гимнастики, висели два трупа. Мальчики со страхом
переглянулись и подошли поближе. Медленно подняли они головы
кверху, всмотрелись в повешенных...
Сомнений не было. То были Москаленко и Ланкин. Ветер с
моря качнул трупы, повернул их. И разведчики увидели, что на
груди у висевших привязаны доски с коряво и жирно
выведенными надписями. «Партизан» — было написано на доске, на
которую свесилась седая голова Пантелея Москаленко. «Так
будет со всеми, кто помогает партизанам», — прочли разведчики
на впалой груди у Ланкина. И маленьким разведчикам
показалось, что и море вдали, и небо над ними, и весь воздух вокруг
потемнели. И эта чернота была во сто крат страшнее и злее
подземной тьмы, в которой они жили уже второй месяц.
Потрясенные, стараясь не глядеть друг на друга, ступая
почему-то на цыпочках, мальчики отошли от этого страшного
места.
Да, не таких сведений ждут там, под землей, партизаны.
105

Нет больше Москаленко, нет Ланкина. Через кого теперь
держать партизанам связь с подпольным центром Крыма?
Целый день бродили маленькие разведчики по
Камыш-Буруну. Пригодились им тут глаза и уши. Многое они успели
высмотреть, подметить, сосчитать, услышать и запомнить за этот
тяжелый день. Рано по-зимнему и быстро, как всегда на юге,
темнело. В пять часов дня, гласил приказ, расклеенный на всех
заборах, прекращалось хождение по поселку. Приказ грозил
расстрелом без предупреждения каждому, кто появится после пяти
часов на улице. Надо было возвращаться. Все, что можно было
заметить, услышать, запомнить, мальчики вызнали. Но когда,
возвращаясь из Камыш-Буруна, разведчики увидели близ
шоссе, за голыми, облетевшими деревьями красную крышу домика
Гриценко, Володя остановился и просительно взглянул на
Ваню.
— Ваня, — нерешительно начал он, — я тебя об одном
попрошу... Укройся сейчас где-нибудь, чтобы тебя люди не
заприметили. Ведь тебя здесь каждый помнит... А я смотаюсь к
нашей хате. Очень мне, Вайя, охота узнать: маму не забрали?
Как она там... Я только гляну минутку и сейчас же обратно.
И голоса не подам. Даю слово, Ваня!
Ваня, лумая об утренней встрече, только кивнул, вобрав го-
лсву в дернувшиеся плечи:
— Как знаешь, Вова... Не попадись только, смотри. Все
загубишь.
Почерневшими осенними огородами, с которых ветер смел
снег, незаметно подполз Володя к беленькому домику Гриценко.
Здесь все было таким знакомым. Вот большая кадка, возле
которой когда-то он поссорился с Ваней из<-за ртутной капли от
разбитого градусника. Вот сарайчик, где хранили они свои
рыболовные принадлежности. Сейчас к его двери был прислонен
немецкий мотоцикл. Должио быть, в доме стояли гитлеровцы.
Надо было соблюдать осторожность. Володя тихонько
приподнял голову над кадкой, за которой он спрятался, вгляделся в
окно домика и сразу увидел мать.
Евдокия Тимофеевна сидела у самого подоконника, зябко
закутавшись в платок, и что-то шила. Володя, вцепившись
ознобленными пальцами в край кадки, не мигая смотрел через
двор на мать. Остывавший закат освещал ее лицо. Но как
страшно изменилась и похудела она за этот месяц! Совсем
старушка стала... Володя заметил, как тряслась ее рука, когда она,
должно быть, пробовала продеть нитку в ушко иглы. Ей это
так и не удалось. Володя увидел, как из глубины комнаты кто-
то подошел к матери и взял у нее из рук шитье. Он узнал
сестру Валю. Эх, Валька, Валентина, счастливица Валендра! Ниче-
106

го ты не понимаешь! Стоишь ты рядом с матерью и даже не
догадываешься, как это хорошо, когда около тебя совсем рядом
мать: заскучал и прижался к ней. Что же ты стоишь, дурная?
Обними ее скорей, да бережно... Слабая она...
Но Валя уже отошла в глубь комнаты.
Как захотелось Володе подбежать к окну, забарабанить
кулаками по стеклу, может быть в последний раз кинуться к
матери, припасть к ней, схватить ее за плечи обеими руками,
глядя не отрываясь снизу прямо в склоненное лицо ее, закричать:
«Мама, гляди, это я! Ты не волнуйся, мама! Ты, наверное,
беспокоишься, думаешь, что меня уже нет в живых, что нас там
фашисты в каменоломнях газами затравили, камнями завалили?
Нет, гляди, мы назло им живые! Вот я, мама, послан на
разведку нашим командиром. Ты не бойся, мама. Все будет
хорошо, ты только не волнуйся. Ты только пойми: я выполняю
партийное задание. Эх, если б узнал папа, он сразу бы понял! Он
моряк и коммунист. Он бы тебе все, как надо, объяснил...»
Так бы и сказал Володя матери, если б мог, не таясь,
подбежать к окну, если бы не должен он был прятаться в двух
шагах от нее, как того требовали долг и осторожность
разведчика. А сейчас он стоял на коленях за промерзшей кадкой, и
только губы у него беззвучно шевелились: «Ой, мама, ой, мама,
ты, мама... ничего ты не знаешь...»
А мать, внезапно вздрогнув, встала, приблизила лицо свое к
самому стеклу окна, обвела усталым, каким-то потускневшим
взглядом двор и сперва медленно, а потом быстро опустила
штору затемнения. И черная штора эта пала в окне и
отгородила Володю от матери, с которой, может быть, ему уже не
суждено было больше свидеться...
Володя отполз от кадки, добрался до огорода и побежал
туда, где терпеливо ждал своего маленького командира Ваня
Гриценко. Надо было немедленно возвращаться в каменоломни, пока
фашисты не замуровали последний тайный ход в партизанскую
подземную крепость...

БЕРДЫ КЕРБАБАЕВ
АЙСОЛТАН ИЗ СТРАНЫ БЕЛОГО
ЗОЛОТА
В повести нарисованы яркие картины жизни туркменских
колхозников-хлопководов, показана их огромная любовь к
своему труду, к хлопку — белому золоту, составляющему главное
богатство республики. Тема труда и тема мира неразрывно
связаны в этом произведении. Главная героиня повести
туркменская девушка Айсолтан — участница Всесоюзной
конференции сторонников мира. Ее поездка в Москву на
конференцию— центральный эпизод произведения.
ЗА МИР
(Отрывок из повести «Айсолтан из страны белого золота»)
Никогда еще не видела Айсолтан такого огромного светлого
нала, не участвовала в таком торжественном собрании. Она
сидит неподалеку от трибуны и, вся обратившись в слух, ловит
каждое слово докладчика. Он говорит просто и сильно, глубоко
взволнованным голосом, изредка подкрепляя речь коротким
взмахом руки.
— Мы, советские люди, — говорит он, откидывая со лба
поседевшие волосы, — гордимся тем, что наша великая
социалистическая Родина всегда являлась и является могучим оплотом
международной безопасности, стражем мира. Народы всего
мира знают, что на чаше весов в годы второй мировой войны
лежало не только их настоящее, но и их будущее и что своим
спасением от уничтожения и рабства они обязаны неизмеримому
героизму советского народа...
Айсолтан хорошо знает это, как знают и каждый колхозник
и колхозница, каждый пионер и школьник в ее родном «Гёрель-
де». Но здесь, в этом зале, с трибуны которого звучит на весь
мир могучий голос советского народа, горячее чувство гордости
108

за свою страну с новой силой овладевает Айсолтан, подымает ее,
словно высокая волна...
«Да, это так и не может быть иначе, потому что нас учит,
нас ведет, нами руководит великий учитель, имя которого...»
Докладчик как будто разгадал мысли Айсолтан — мысли
всего зала. Он отвечает на эти заветные мысли:
— Это имя известно всем как призыв к подлинной дружбе
народов, как призыв к MHipy и безопасности народов. Это имя
нашего великого учителя и вождя, нашего любимого друга и от-
!^а, родного товарища Сталина!
— Товарищ Сталин! — повторяет Айсолтан и поднимается,
вся устремившись вперед.
Поднимаются и все делегаты и стоя рукоплещут; словно
шумящий прибой, рукоплескания перекатываются по залу из
края в край. Обеими руками опираясь на трибуну, докладчик
продолжает говорить, и Айсолтан вслед за ним повторяет —
нет, вместе с ним произносит — слова, полные несокрушимой
веры и силы:
— Жизнь за нас!.. Правда за нас... История за нас!
Против прогнившего капитализма, катящегося в бездну! Будущее
за нас!
Доклад окончен. Снова бушуют рукоплескания, снова звучит
любимое имя... Эти голоса и рукоплескания продолжают еще
звучать в взволнованном до самой глубины сердце Айсолтан,
когда огромный зал уже пустеет. Айсолтан не хочет покидать
зал ни на минуту, но пожилой человек в больших очках,
который был ее соседом в самолете, а вечером ходил с ней и с
другими туркменскими делегатами по Москве, уговаривает ее пойти
в буфет, выпить чаю. После перерыва они первыми
возвращаются на свои места около трибуны, и Айсолтан снова вся
обращается в слух, внимая речам делегатов конференции —
крупнейших советских ученых, писателей, рабочих, колхозников и
иностранных гостей.
Радостная улыбка озаряет ее лицо, когда на трибуну
поднимается председатель украинского колхоза — рослый, плечистый
человек с открытым, простым лицом. Не только его грузная
фигура, но и громкий басовитый голос и пылкость речи сразу
переносят Айоолтан в ее родной колхоз. И она, забывшись,
теребит соседа за рукав, горячо шепчет ему на ухо:
— А ведь он же совсем как наш Аннак, наш председатель!
И говорит так же, как он! Вы знаете, ведь Аннак воевал на
Украине, через Днепр переходил...
С соседних кресел недовольно оглядываются на Айсолтан:
она мешает слушать, но, увидав ее сияющий, взволнованный
взгляд, устремленный на трибуну, все понимают: выступает зна-
109

комый ей, близкий человек, как же тут не волноваться? И
никого не удивляет, что эта смуглая девушка в национальном
туркменском платье так горячо принимает к сердцу выступления
украинца. В Советском Союзе все народы живут, как братья и
сестры в родном отцовском доме, — это великий и счастливый
закон нашей жизни, дарованный нам гением Ленина —
Сталина.
И снова радостно волнуется Айсолтан, когда выступает
русоволосая девушка в изящном темном костюме. Девушка
говорит от имени текстильщиц Ивановской области. Она обращается
ко всем женщинам мира с горячим призывом:
— Дорогие друзья! Крепите международную солидарность в
борьбе за мир! Беспощадно разоблачайте тех, кто готовит
войну! Мало желать мира — за мир надо бороться, мир нужно
завоевывать. Каждый день, каждый час нужно показывать
поджигателям войны, что силы мира растут и множатся!
Девушка энергично встряхивает коротко остриженными
светлыми волосами. Айсолтан слушает ее и невольно сжимает свои
маленькие крепкие кулачки, ^хмурит тонкие брови. Уж за ней-то
дело не станет, когда надо будет показать, как советские
девушки умеют бороться за мирную жизнь!
Делегатов братских республик Советского Союза сменяют на
трибуне иностранные гости. Айсолтан горячо аплодирует
представителю победоносного китайского народа — народа,
разгромившего силы реакции, возглавляемые американскими
империалистами Она запомнит слова этого человека: четырехсотсемиде-
сятимиллионный китайский народ — верный друг Советского
Союза и всеми силами будет поддерживать его в борьбе за мир
против войны. Она передаст эти слова всем колхозникам
родного села, пусть и они узнают о том, как множатся ряды
сторонников мира.
На трибуну поднимается высокий сухощавый старик с
гладко выбритым лицом и розовой лысиной, обрамленной белыми,
как горностаевы шкурки, волосами. Он приветствует
конференцию от имени английского народа и говорит, что рабочий
класс Англии никогда не забудет Сталинграда и не хочет войны
против Советского Союза. Слушая его речь, Айсолтан невольно
вспоминает, как мать, утирая слезы рукавом, рассказывала ей об
отце, о том, как он едва не погиб от рук английских
интервентов, как они сделали его на всю жизнь калекой, и сердце у нее
горит. Ей хочется сказать этому седому человеку, которого
внимательно слушает зал, что английские рабочие должны поскорее
обуздать хищных английских империалистов, готовящих новую
оойну...
На другой день то, что хотела сказать Айсолтан, сказал по-
110

жилой человек в больших очках, кресло которого рядом с
креслом Айсолтан с утра пустовало. Тот, кто занимал его вчера,
стоит сейчас на трибуне и, прикрывая глаза рукой от яркого
света наведенных на него юпитеров, молча ждет, пока затихнут
приветствия. Он понимает, что зал рукоплещет не ему, — ведь
фамилия его хорошо известна только в ученых кругах:
передовые люди советской земли, собравшиеся в этом зале, чтобы
сказать о своей воле к миру и готовности бороться за него, привет^-
ствуют в его лице свободный туркменский народ и мудрую
партию Ленина — Сталина, создавшую государство, в котором
сын безграмотного пастуха, сам в юности пасший байские стада,
мог стать ученым, профессором, доктором наук. А он только
один из миллионов, и таких, как он, в этих миллионах —
тысячи. Двести тысяч юношей и девушек в Советском Туркменистане
учатся .в средних школах. Десятки тысяч учатся в техникумах
и высших учебных заведениях.
— Туркменский народ, — говорит он, — не хочет войны, он
занят мирными делами. Он готовится к организации своей
национальной Академии наук, он строит каналы для орошения
пустующих земель, он создает и выращивает новые сЬрта
советского хлопчатника, в каждой коробочке которого для нас —
залог мирной и счастливой жизни. Он хочет быстрее восстановить
и сделать прекраснее, чем прежде, свою столицу Ашхабад,
пострадавшую от землетрясения. Туркменский народ, как и весь
советский народ, занят мирным творческим трудом и не хочет,
чтобы его достижения снова были поставлены под угрозу
уничтожения, под угрозу войны.
Мы не просим мира, мы ведем за него борьбу и стоим за
мир потому, что стоим за интересы всех простых людей,
которые перенесли такие неслыханные трудности и принесли такие
жертвы в прошлой войне. Мы думаем не только о себе. Война,
которой жаждут империалисты, равно угрожала бы всем
народам. Вот почему все народы дружно встают за мир, вот почему
на нашей конференции мы слышим голоса представителей
самых различных стран и наций мира...
И снова рукоплещет зал, и Айсолтан с разгоревшимся лицом
хлопает в ладоши, кажется, громче всех: ведь все это было ска-
зано и от ее имени, она не могла бы лучше сказать о хлопке и
о заветной своей мечте — новом канале для орошения
хлопковых полей, о героизме, о трудолюбии туркменского народа, о
его беззаветной любви и преданности родному Сталину...

ВАДИМ СОБКО
ЗАЛОГ МИРА
Действие этого романа происходит в небольшом
саксонском городке Дорнау. Писатель подробно знакомит нас с
жизнью демократической Германии. В произведении показаны
представители советской комендатуры — полковник Чайка,
капитан Соколов,—-раскрыта их благородная деятельность, их
стремление помочь немецкому народу превратить Германию в
подлинно миролюбивую страну, залог мира в Европе.
Самые разнообразные люди действуют в произведении:
рабочие, крестьяне, интеллигенция, активные антифашисты и
люди колеблющиеся, выжидающие; борцы за демократию и
их враги — вчерашние гитлеровцы, творящие темные дела по
заданию американо-английских поджигателей войны.
Большое внимание уделяет автор образу мужественного
антифашиста Лекса Михаэлиса, который, вернувшись из
концентрационного лагеря, становится бургомистром города и
отдает все силы борьбе за новую, демократическую
Германию.
БУРГОМИСТР
(Отрывок из романа «Залог мира»)
Вместе с несколькими десятками тысяч других заключенных
Леке Михаэлис до конца апреля 1945 года находился в
концентрационном лагере Закеенгаузен. Узники были отрезаны от
всего мира, и, конечно, им не говорили о наступлении советских
войск. Но заключенные и без того заметили охватившее охрану
беспокойство, а в последние дни до них стали доноситься звуки
канонады.
Приближение фронта наполняло сердца измученных людей
надеждой на близкое освобождение и одновременно вселяло
страх. Леке Михаэлис, как и многие другие, прекрасно понимал,
что в последнюю минуту эсэсовцы могут перебить всех
заключенных, а уж коммунистов-то прежде всего.
112

Но в одно прекрасное утро оказалось, что вся охрана лагеря
внезапно исчезла. Осторожно, еще не веря в свое избавление,
потянулись за ворота первые смельчаки: основная масса
заключенных все еще боялась выйти за ограду.
Весь день прошел в спорах и догадках. К вечеру по шоссе
быстро промчались в западном направлении последние
грузовики, наполненные перепуганными эсэсовцами, а вслед за ними
около ворот появился советский танк.
К этому моменту Леке Михаэлис был уже далеко. При
первой же возможности он поспешил уйти. Выйдя за проволоку,
Михаэлис с наслаждением сорвал с пиджака опостылевший
лагерный номер и сразу превратился в обыкновенного
изможденного и оборванного человека. Множество таких людей двигалось
в те дни по дорогам Германии.
Без всяких приключений, при случае — на попутных
машинах, а больше всего пешком, добрался Леке до своего родного
города Дорнау.
Гитлеровцы бросили Михаэлиса в концентрационный лагерь
шесть лет назад. Это было накануне нападения на Польшу.
В те дни гестаповцы провели основательную чистку
населения, стремясь изъять всех, кто когда-либо сочувствовал
коммунистам.
Михаэлис уже давно интересовал гестаповцев. Они хорошо
знали, что до запрещения компартии он был активным ее
членом. Правда, потом этот мастер завода «Мерседес» как
будто бы совершенно отошел от политической деятельности и
никаких прямых улик против него не было, но штурмбанфюрер
Зандер все же подозревал, что Михаэлис ведет подпольную
работу.
И это действительно было так. Недаром на заводе время от
времени появлялись листовки, призывавшие рабочих боротпея
против фашизма. Когда такой клочок бумаги попадал к Занде-
ру, он приходил в бешенство. Вот почему Леке в конце концов
и предстал перед штурмбанфюрером. Конечно, мастер ни в чем
не признался, но со свободой ему пришлось распроститься
надолго.
Шесть долгих лет провел в концлагере Леке Михаэлис.
Казалось, весь мир забыл о нем. Он не знал, что делается в
родном Дорнау, что стало с его женой Матильдой Михаэлис, он
не знал даже, жива ли она. Ни одной весточки, ни одной
строчки не лолучил Михаэлис за все эти страшные годы.
И вот теперь, стараясь сдержать все нарастающее волнение,
шел он по Кверштрассе, приближаясь к столь памятному ему
дому.
Как можно скорее пройти последний квартал, как можно
g Советская литература \\$

скорее открыть дверь второго подъезда и подняться к себе на
третий этаж! А вдруг его квартира сохранилась? А может
быть, Матильда жива?
Открыв тяжелую входную дверь, Михаэлис почувствовал,
что его покинули последние силы. Пришлось долго стоять на
площадке, ожидая, пока уймется сердце. Потом медленно,
ступенька за ступенькой, он стал подниматься по лестнице.
Ничто как будто не изменилось здесь за время его
отсутствия. На дверях висели знакомые таблички. Попрежнему
блестели кнопки звонков и автоматических выключателей.
Он остановился на верхней площадке и долго не решался
взглянуть на дверь своей квартиры. Потом все же отважился и
даже улыбнулся от ,радости. Табличка с его именем висела на
своем старом месте. Как и прежде, она была начищена до
зеркального блеска. Краска на двери около медных винтов
была слегка поцарапана: видно, табличку привинтили совсем
недавно.
Он надавил кнопку, но привычного звонка не последовало.
Тогда Леке постучал, и сразу же где-то в глубине квартиры
послышались шаги.
— Кто? — спросил женский голос.
У Михаэлиса перехватило дыхание. Он не мог вымолвить ни
слова. Дрожащей рукой Леке снова постучал в дверь/ Вопрос
повторился:
— Кто? β
— Откройте!
Михаэлису казалось, что он кричит, в действительности же
только хриплый шопот слетел с его· губ.
Дверь отворилась. Леке Михаэлис увидел жену. Да, это,
конечно, о«а — изменившаяся, постаревшая, но это она,
Матильда!
В первую минуту она не узнала мужа. Да и трудно было
узнать в этом сутулом, грязном, заросшем рыжеватой щетиной
оборванце всегда подтянутого, аккуратного, чисто выбритого
мастера завода «Мерседес» Лекса Михаэлиса.
— Это я... -— сказал он, растерянно улыбаясь.
Она побледнела, схватилась за косяк, потом все же овладела
собой, и на губах ее тоже появилась робкая улыбка.
— Я ждала тебя, входи, Леке, — тихо сказала она.
Многое пришлось испытать Матильде Михаэлис за эти шесть
лет. После ареста мужа е большим трудом устроилась она
сиделкой в городскую больницу. Ночи напролет дежурила,
выполняла тяжкую, изнурительную работу, но не позволяла отчаянию
одолеть себя. А потом ее все-таки выгнали из больницы как же-
114

ну антифашиста, и пришлось жить уже совсем впроголодь, про-
давая вещи да время от времени прирабатывая стиркой.
Но все же не угасла в ее сердце надежда. Бывало, в
скорбном раздумье подходила она к шкафу, где попрежнему висели
костюм и летний плащ мужа, и пыталась вообразить своего
Лекса снова таким же красивым и представительным, как
прежде.
Сейчас Михаэлис с удивлением рассматривал свой старый
костюм.
— Как же ты ухитрилась сохранить все это? —
восхищенный, спросил он.
— Понимаешь, Леке, мне всегда казалось, что стоит только
продать твои вещи, как оборвется последняя связывающая нас
ниточка.
Матильда все еще не верила в свое счастье и теперь,
поминутно выходя на кухню, старалась как можно скорее снова
убедиться в том, что Леке тут, что он вернулся и что это ей не
приснилось.
Отвечая на бесчисленные расспросы мужа и сама
рассказывая о своих злоключениях, она ухитрилась вскипятить воду для
бритья, почистила костюм, достала белье. Она суетилась,
радостная, возбужденная, но в голове ее нет-нет да и мелькала
мысль: а что будет, когда Леке сядет к столу? Ведь все, что у
нее есть, — это кусок хлеба, полученный по старой карточке.
Ничего больше! Магазины еще не открылись, да и новых
карточек пока не выдали. Чем же она его накормит?
А Леке помылся, побрился и теперь рассматривал в зеркале
свое похудевшее, вытянувшееся лицо с широко открытыми,
чуть печальными глазами много перестрадавшего человека.
Костюм висел на нем, как на вешалке, но это его не огорчало.
Когда он сел к столу, Матильда поставила перед ним
стакан суррогатного кофе и положила на тарелку свой
единственный кусок серого, будто из опилок выпеченного хлеба. Она
виновато улыбнулась, ставя тарелку на стол, и Леке сразу все
понял.
Он привлек к себе жену, крепко поцеловал ее и сказал:
— Боже мой, как я тебя люблю!.. Не горюй, Тильда,
скоро в Германии хлеба будет вдоволь. Не будь я Леке Миха-
злис!
С этими словами он отрезал себе ломоть, а остальное
отодвинул в сторону.
— Что будет теперь с Германией, что будет со всеми нами,
Леке? — спросила она.
— Не знаю, Тильди, этого я пока не знаю, — задумчиво
ответил Михаэлис.
8* 115

Целый день они провели вместе, а вечером прошлись но
городу и навестили знакомых.
На другое утро, едва только Леке встал с постели, в дверь
уверенно постучали. Он открыл и увидел перед собой советского
солдата.
— Михаэлис? — глядя на бумажку, спросил солдат.
— Да, я Леке Михаэлис, — удивленно ответил хозяин.
Солдат протянул ему повестку. Матильда тоже успела
прочесть ее: Лексу Михаэлису предлагали немедленно явиться в
комендатуру.
Михаэлис спокойно надел шляпу и накинул плащ.
— Ты вернешься, Леке? — дрожащим голосом спросила
Матильда.
Солдат не понял этих слов, однако выражение лица
женщины было настолько красноречивым, что он улыбнулся и
произнес:
— Да вы не бойтесь, ничего плохого с ним не случится.
Сказано это было по-русски, но улыбка на лице солдата
подействовала обадряюще, и Матильда успокоилась.
Через несколько минут Леке Михаэлис уже подходил к
большому кирпичному дому, над входными дверями которого
развевался красный флаг, а сбоку виднелась вчера только прибитая
вывеска на русском и немецком языках: «Комендатура города и
района Дорнау». Фасад здания и ворота были украшены
красными полотнищами с лозунгами, написанными по-русски.
Солдат провел Михаэлиса мимо часового, и через минуту
они остановились у дверей, где стояло несколько стульев.
Солдат прошел в кабинет и сразу же вернулся, жестом приглашая
Лекса войти.
Капитан Соколов поднялся навстречу посетителю.
— Прошу садиться, товарищ Михаэлис, — сказал он
по-немецки.
Леке сел в глубокое кресло. Он взял предложенную
папиросу, с наслаждением затянулся, и у него даже голова
закружилась: давно уж он не курил такого табака:
А капитан Соколов, обнаруживая знакомство с биографией
Михаэлиса, стал расспрашивать его о том, когда он покинул
Заксенгаузен, кто еще оставался в лагере, как встретил его
родной город. Потом разговор коснулся более общих проблем.
Капитан интересовался мнением своего собеседника обо всем
происшедшем в Германии.
Михаэлис отвечал обстоятельно. Слово «товарищ», которое
то и дело употреблял капитан, обрадовало его. Леке Михаелис,
долгие годы проведший в концлагере, почувствовал, что вернул-
ся к жизни. Он говорил откровенно, подчас даже резко. Он
116

рашказал о маленьком куске хлеба — всё, чем располагала его
жена, — об ее заботах и волнениях. Он говорил о рабочих города
Дорнау, которым сейчас приходится очень туго, потому что еще
не налажена торговля продовольствием.
Если в первые минуты беседа касалась преимущественно
самого Михаэлиса, то теперь разговор принял иной характер.
Казалось, что именно здесь намечается будущее всего города. Они
говорили о работе предприятий, о снабжении жителей хлебом и
продуктами, об открытии школ и магазинов. Капитан Соколов
слушал Михаэлиса с большим интересом.
Когда в разговоре наступила первая пауза, капитан сказал:
— А теперь, товарищ Михаэлис, прошу вас, пройдем наверх,
к коменданту.
— Зачем? — спросил Михаэлис.
— Полковник хотел поговорить с вами.
Они поднялись на следующий этаж, вошли в кабинет
полковника, и Михаэлис увидел приветливого седеющего человека с
чисто выбритым загорелым лицом. Полковник встал, и сразу
бросилась в глаза подтянутость всей его фигуры. Лскса
поразила удивительная плавность и уверенность каждого движения
коменданта.
— Это товарищ Михаэлис, о котором мы уже говорили, —
доложил Соколов.
— Садитесь, пожалуйста, товарищ Михаэлис, — видимо,
еще не свободно владея немецким языком и потому особенно
точно выговаривая слова, произнес комендант. — Вы ведь
только что вернулись из Заксенгаузена?
Леке подтвердил. Он говорил и все время чувствовал на
себе спокойный, испытующий, словно оценивающий взгляд пол-
ковника.
— А что стало с вашими товарищами, местными
антифашистами? — спросил комендант.
— Большинство погибло, — ответил Михаэлис. — Но есть
надежда, что некоторые, как и я, еще вернутся из концлагерей.
Я даже слыша \, что кое-кто уже объявился в городе.
Полковник с минуту помолчал. Его внимательные серые
глаза снова остановились на лице Михаэлиса. Казалось, в эту
минуту полковник Чайка решал какой-то очень важный для себя
вопрос.
Михаэлис тоже молчал. Напряжение полковника
передалось и ему, и когда Чайка наконец заговорил, Леке даже
вздрогнул.
— Мы пригласили вас, товарищ Михаэлис, — решительно
оказал полковник, — для того, чтобы предложить вам
должность бургомистра города Дорнау.
117

Он произнес эти слова, внимательно следя за выражением
лица Михаэлиса. В голубых глазах немца отразилось полное
смятение. Они вспыхнули, но тут же взгляд его снова стал
спокойным и твердым, как и прежде.
«Такой взгляд бывает у людей, прошедших через очень
трудные испытания», — йодумал Чайка.
— Мы считаем, что вы вполне подойдете для этой
ответственной должности, — продолжал он. — Со временем, когда
отменят военное положение, в Дорнау будут проведены
муниципальные выборы, и тогда бургомистра изберут сами жители
тайным голосованием. Возможно, что выберут именно вас. А
пока комендатура просто назначает бургомистра и весь состав
магистрата. Кстати, список кандидатов придется составить вам, а
мы его потом утвердим. Конечно, в магистрат должны
войти люди безусловно антигитлеровской, демократической
ориентации.
Полковник замолчал. Он смотрел на Михаэлиса и пытался
представить себе, о чем думает сейчас этот пожилой и,
очевидно, очень выдержанный человек.
Спокойствие Лекса было только внешним. Он попытался
что-то сказать, но горло у него перехватило, и ок, не вымолвив
»и слова, растерянно развел руками.
Полковник понял состояние Михаэлиса.
— Вам не следует бояться этого назначения, — сказал он. —
На первых порах мы будем во всем вам помогать, а потом,
когда вокруг вас появятся нужные люди, вы и сами уже не
будете обращаться к нашей помощи.
— А что если я не справлюсь? — уже овладев собою и
немного стыдясь своего волнения, воскликнул Михаэлис.
— Большую часть своей жизни вы отдали борьбе за счастье
народа, — ответил полковник. — Неужели сейчас, когда ваша
родина избавлена наконец от нацизма, вы испугаетесь
трудностей, связанных с пребыванием на посту бургомистра?
Полковник говорил очень убежденно, и Михаэлис тоже
начал понемногу обретать уверенность. В самом деле, разве он не
справится?
Слушая последние слова полковника, Михаэлис даже
плотнее уселся в глубоком кресле.
— Вы только не должны забывать одного, — продолжал
Чайка, — чем больше ваших товарищей, немцев, будет помогать
вам, тем успешнее пойдет дело. А теперь давайте наметим
основные вопросы, которые вам, как будущему бургомистру,
надлежит разрешить.
И уже совершенно деловито и подробно они начали
обсуждать неотложные задачи. Главное — это организация снабже-
118

имя, подготовка к земельной реформе и выявление
притаившихся гитлеровцев. Но в первую очередь надо заняться санитарным
состоянием города.
Через два часа, выйдя из здания комендатуры, Леке
Михаэлис смотрел на все окружающее уже совершенно другими
глазами. Теперь он чувствовал себя хозяином этого города, он
отвечал и за транспорт, и за снабжение, и за чистоту улиц.
Михаэлис шел, невольно замечая непорядки, на которые не обратил
никакого внимания во время вчерашней прогулки.
Вскоре он оказался у здания ратуши. Леке Михаэлис
мгновение постоял у двери, потом решительно вошел внутрь. На
него пахнуло затхлым воздухом давно пустующего помещения.
В комнатах царил сумрак, окна были закрыты плотными
листами картона: здесь еще не сняли маскировки.
Михаэлис распахнул окна. И сразу в кабинет бургомистра
ворвался поток яркого света, и майский теплый ветер весело
зашел<естел старыми бумагами.

МИХАИЛ СТЕЛЬМАХ
БОЛЬШАЯ РОДНЯ
Украинский писатель М. Стельмах создал широкое
полотно, на котором запечатлен путь украинского крестьянства,
начиная с первых лет советской власти и кончая периодом
Великой Отечественной войны.
В центре произведения — Дмитро Горицвит, в прошлом
середняк-единоличник, затем активный строитель колхозной
жизни и, наконец, командир партизанского отряда.
НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА
(Отрывок из романа «Большая родня»)
В низине зафыркала машина. Подминая волны тумана, она
медленно поднималась на тракт. Дмитро поднял руку, но шофер
только покачал головой и проехал мимо. Потом легко, как
ласточка, вылетела на дорогу новая черная «эмка»; на ее
лакированном кузове молниеносно перемещались отражения лип,
мерцало небо.
«Не возьмет», — подумал Дмитро, но опять «проголосовал».
Машина зашелестела по мелким камешкам и остановилась у
зеленой обочины. Из кузова выскочил темноволосый человек,
выровнял в одну линию широкие прямые плечи, с интересом
посмотрел на пешехода.
Дмитро тоже внимательно смотрел на проезжего. Это был
горожанин средних лет со спокойным, бледноватым лицом.
Первые морщины лежали насечкой у глаз, бороздили высокий
лоб. Густые вьющиеся волосы виноградной гроздью падали на
прямую, как стрелка, бровь.
«Должно быть, ученый, — подумал Дмитро. — А может,
тоже какой-нибудь уполномоченный, как наш Крамовой?»
— В город? — спросил проезжий.
120

— Эге. В район, — ответил Дмитро.
— Что ж, садитесь.
Проезжий сел в машину, посмотрел на часы и сказал
шоферу:
— Вперед, полный.
Машина пошла, и навстречу ей двинулся, покачиваясь,
массив леса, изредка просвечивающий голубыми лентами просек.
Между деревьями, как ребенок на качелях, взлетало солнце.
— Как яровые зазеленели. Барвинок! — сказал
проезжий.— А вы зачем в район? Отсеялись уже?
— Где там!
— Странно, — неодобрительно покачал головой
проезжий. -■— Не из канцеляристов?
— Еще чего нехватало. — Дмитро даже заерзал ма месте. —
У меня такая канцелярия, что от зари до зари не обойдешь.
— Бригадир?
— Бригадир.
— Самое время для прогулок.
Маленький чернявый шофер не выдержал и фыркнул,
зажав рот ладонью.
— Гляди, не захлебнись. Это по малолетству случается, —
бледнея, сказал Дмитро.
Шофер удивленно оглянулся на него, отвернулся и, давясь
смехом, затрясся над рулем. Проезжий пытливо посмотрел на
пассажира и заговорил более приветливым тоном:
— По делам едете?
— Горькие наши дела.
— Горькие?
-— Как хлеб с полынью. Ели когда?
— Вырос на нем. Как вас величать-то?
— Дмитро Тимофеевич. А вас?
— Иван Васильевич. И кто же эти дела развязывать будет?
— Партия.
— Что же у вас такое?
— Эх, и говорить не хочется!
— Тяжко? А вы кжа|Жите. В книгах пишут: разделенная
радость — двойная радость, разделенное горе — полгоря.
— Не с вами мне его делить, — с сердцем ответил Дмитро,
рассерженный неприязненным тоном проезжего в начале
разговора.
— В самом деле?
— А что ж? Вы — человек на машине. Сели да поехали.
Полюбовались на поле, сводку черкнули начальству. Средний
посев — вы напишете «хороший», а хороший на «отлично»
натянете. А нам надо дело делать...
121

— Не короток ли аршин? — Проезжий не обиделся, а
рассмеялся. — Я знаю такой тип работника, только он последние
дни доживает.
— Добро бы, если 6 так! — проговорил Дмитро уже
спокойнее. Ему понравилось, что не горячий попался человек.
— А горе взялк> вас за живое.
Голос у Ивана Васильевича был грудной, а сосредоточенные
глаза его то темнели, то светлели.
— Взяло, — вздохнул Дмитро. — Из колхоза выгнал«.
А теперь вот иди — морочь голову людям, точно им без меня
работы мало.
Дмитро пытливо взглянул на спутника и, увидев, как
насторожились и потемнели его глаза, понял: «Подумал, какой-
нибудь ненадежный элемент. В горячую пору по дорогам
шатается». Догадка была горька, и все сразу стало противно,
захотелось уйти от умного проницательного взгляда, от этэго
грудного голоса, не видеть вытянувшегося лица шофера.
— За что ж вас?.. — Низкий голос входил в душу. — Вы
бы, кажется, не плохо м1смгли работать.
— По совести я работал, — с болью заговорил Дмитро, но
тут же замолчал. «Зачем говорить? Все равно не поверит.
Подумает, скрываю чтоннибудь. Ну и пускай...»
— Может, с начальством сцепились? Не угодили?
Дмитро опять недоверчиво посмотрел на Ивана
Васильевича, а тот, улыбаясь дружески, не насмешливо, продолжал:
— Человек на машине допек? Угадал?
— Угадали.
— Как же это у вас вышло? Надеюсь, не личные счеты?
Спутник осторожно добирался до сути дела, не спуская глаз
с нахмуренного гордого лица, уже обожженного солнцем и
весенними ветрами.
— Не личные.
Дмитро тоже изучал спутника, еще не понимая, куда тот
клонит. Но неприязнь к незнакомцу уже прошла.
— И я так думаю. Расскажите.
И Дмитро, бледнея от волнения, принялся рассказывать.
Однако не слишком сгущал краски, говоря о Крамовом.
Мужицкая осторожность сдерживала: «Кто его знает, как еще
обернется?»
Иван Васильевич внимательно слушал, следя за каждым
жестом, стараясь разгадать, что таилось за недосказанным.
Скупые, тяжеловатые слова постепенно раскрывали перед ним
не легкую большую жизнь крестьянина с падениями и
взлетами, с радостями поискав и горькими неудачами. А когда
Дмитро коснулся самой трепетной струны — заговорил о гречихе, —
122

Иван Васильевич насторожился. Он покосился на часы, тронул
шофера за плечо:
— Не гони.
И продолжал слушать.
— Поле у меня, как галка, черное. — Дмитро, согретый
сочувствием, говорил уже спокойно, неторопливо. — Роса ли,
туман ли падет — даром не испарится: мы самые первые в
селе снегозадержание провели. А как же иначе? За растением
смотреть надо, как за ребенком. Вот взойдет моя греча, и как
ни устанешь за целый день, а с дальнего поля придешь
полюбоваться. Первые листочки у нее, знаете, округлые, с выемкой,
как сердечки, — душа радуется... А начнет созревать — все
поле зальет алыми потоками, всю степь украсит. Да что степь —
жизнь человеческую она может украсить, колхоз на ноги
поднять. В прошлом году я у себя на огороде, для опыта, гречиху
в лунки высадил. Зернышко к зернышку подобрал. Такие
стебли поднялись, закустились, кистями зазвенели, ну прямо не
гречиха — калина. А уродилась — как росы. И каждое зерно
ядреное, грани блестят, как у самоцвета...
У Ивана Васильевича, казалось, даже глаза из стальных
стали голубыми...
— Молодец!..
...Иван Васильевич оглянулся вокруг и опять тронул шофера
за плечо. Шофер остановил машину в лесу.
— Дмитро Тимофеевич, — сказал Иван Васильевич, выходя
из машины, — продайте мне ваших семян.
.— Что вы? — испуганно вскрикнул Дмитро. — Смеетесь?
Да ни за какие сокровища!
— Ну, тогда так дайте хоть чуточку. .
— И так не дам. Я ими делянку в колхозе засею. А то, как
разойдутся по рукам...
— Скряга вы, — засмеялся Иван Васильевич. — Ну,
может, хоть покажете?
— Почему ж нет? А осенью, если уродится, отпущу вам
немного, — расщедрился Дмитро, окончательно решив, что
перед ним ученый.
— А о пчелах вы думали?
— А как же? Зацветет гречиха — все ульи в поле
вывезем. Тут дело верное. Пчелоопыление вдвое повышает
урожайность.
Они вошли в чащу. Прозрачно-зеленоватое пламя берез,
шумя, переливалось в овраги, где звенели розовые ручьи.
Внизу заблестело круглое озеро; в нем там и сям плескалась рыба,
и потому все оно, покрытое расходящимися кругами, походило
на гигантский часовой механизм.
123

— Смотрите, — ручьи создали озеро.
— Вижу.
— Вот так и гречиха ваша — один ручеек. Она питает
другой — медовый. А увеличатся пасеки — и сады будут давать
богатый урожай фруктов.
— Верно, — одобрительно кивнул головой Дмитро и опять
подумал: «Ну конечно же, агроном».
— Сеять свое поле как думаете? Широкорядным
способом?— продолжает расспрашивать неугомонный Иван
Васильевич.
— Только половину широкорядным.
— Почему?
— Еще опасаются колхозники. Не сеяли так.
— А вы опасаетесь?
— Нет. Одно страшно: случится что-нибудь — всю вину
на меня этот Крамовой свалит. — Дмитро снова нахмурился. —
Меня уже и теперь, можно сказать, с корнем вырвали...
— Ну, до корня-то еще далеко. Если то, что вы
рассказали, — правда, никто вас из колхоза Hie выбросит.
— Чистая правда Г И разве я, если бы в самом деле навредил,
мог бы к партии обратиться?
— Правильно. А массив засевайте широкорядным способом.
Весь! Наукой доказаны преимущества этого способа, и
крестьянская осторожность тут ни к чему. Поля скорее от сорняков
освободите. Надо так выступить, чтобы слушатели всей душой
потянулись к гречихе, как голодный к гречневым блинам.
— Где выступить, перед кем? — Дмитро недоуменно
взглянул на своего собеседника: «Смеется?»
Но Иван Васильевич серьезно ответил:
— Завтра в райкоме будет совещание передовиков по
гречихе. Своими мыслями поделитесь.
— Только мне и выступать. Да я на людях и двух слов не
свяжу.
— В самом деле? Я бы не поверил, слушая вас. — Правая
бровь Ивана Васильевича поползла вверх. — Так и думаете
весь век в молчанку играть?
— Наркомат иностранных дел и без меня обойдется, —
хмуро проговорил Дмитро.
— Я бы на вашем месте шире на жизнь смотрел. Паша
Ангелина тоже не в наркомате работает. А как в Кремле
выступала?
— Не всякому этот талант дан.
— А вы голову выше держите.
— Рад бы, да кое-кто норовит мне шею свернуть.
— Сами на этом шею сломят.
124

— Добро бы так. Только все равно: восстановят в
колхозе— ни за что больше не стану бригадиром работать!
— В дезертиры запишетесь? — Голос спутника вдруг
зазвенел. — Не думал, что вы такой трус.
— Я — трус? Эх, не знаете вы моей жизни.
— Не имел случал познакомиться. А в газетах о вас еще »не
пишут.
— Скоро прочитаете, — горько пошутил Дмитро.
— Думаю — почитаем. А вы подумайте вот над чем: за
чужую спину ни один новатор не прятался. Славы вам
дается МНОГО...
— Славы много, а мороки еще больше.
Дмитро говорил хмуро, но слушал внимательно.
— Как-как? Славы много, а мороки еще больше? Это надв
записать. Я вам эти слова когда-нибудь припомню. Думаю, вы
так рассуждаете сгоряча, пока злость не улеглась. А бригаду,
свое кровное дело, в чужие руки отдавать наверняка не
хочется. Кто же охотно передаст другому поле, которое, как
ребенка, растил?
— Правда, — согласился Дмитро.
Он не без удивления вглядывался в улыбающееся лицо
собеседника, которое, казалось, говорило: «Хмуришься? Ну и
хмурься, а дела не бросай».
— А сколько же вы думаете собрать гречихи с гектара?
Дмитро переспросил, притворяясь, что не расслышал:
— С гектара?
Вопрос был не из приятных. Осторожность, испокон веков
привитая крестьянину капризами природы, не позволяла
высказывать людям надежды на урожай.
т-т С гектара, с гектара, — повторил Иван Васильевич,
и в глазах его мелькнули лукавые искорки.
— Да кто его знает? Если не попадет под заморо'зки...
— Да если солнце не пережжет...
— Вот-вот, — обрадовался Дмитро, не расслышав иронии.
— Ну, а в хорошее лето?
— В хорошее лето и урожай больше, известно. Сколько?
Да кто же его знает... В прошлом году средний по району —
семь центнеров был. А нам бы надо на десять вытянуть. —
Дмитро намного уменьшил предполагаемую цифру.
— И это будет урожай передовиков? Тех, у кого зерно —
кале самоцветы?
-— Ну, может, больше на центнер. Это, как лето будет, —
снова прибеднился Дмитро, очень недовольный, что разговор
коснулся самых потаенных дум.
— А звено Марии Опанасенко, — отвернувшись и еле удер-
125

живаясь от смеха, проговорил Иван Васильевич, — двадцать
центнеров обязалось вырастить.
— Опанасенко?
— Опанасенко.
— Гречихи?
— Гречихи.
— Двадцать?
— Двадцать.
— Ну и я меньше не думал, — отрезал Дмитро.
— А больше, значит, думал?
— Хватит и этого.
— Хватит?.. Да>вайте, раз так, договоримся: вес, что сверх
двадцати центнеров, — нам отдадите. Идет?
— Что-то не слыхал я про такие соцдоговоры, — покачал
головой Дмитро и сам улыбнулся.
В приозерной тени запахло лесными ландышами.
— Вот здесь мы будем дом отдыха строить, — сказал Иван
Васильевич, останавливаясь. — Слышали, Дмитро
Тимофеевич? Эта вода целебная. Радиоактивная.
— Слыхал.
— Сюда будут приезжать передовики сельского хозяйства.
Отдыхать, делиться опытом, книги читать или просто хорошую
лекцию прослушать. Сядете, например, под вечер с женой «а
легковую машину — и сюда.
. — Не каждый же день начальство на машине попадается,
чтобы на озеро возить.
— На своей приедете.
— Это все мечты.
— А вы что без них живете? Человек без мечты —
соловей без голоса. Вы же мечтаете о рекордном урожае гречихи.
— Ну, греча — это недалеко лежит. Эту мечту, как птицу в
силок, поймать можно.
— А выше не прыгнете? Неужели, кроме гречихи, ни о чем
не думали?
— Как не думать. Думал.
— О чем же?
— Да все о том же — о ржи.
— Ого! Рассказывайте...
Иван Васильевич смотрел на бригадира почти с
восхищением. Они поговорили еще немного Про дела в колхозе, про
рыбалку, про охоту, а потом «ученый» сказал:
— Незачем вам сейчас ехать к секретарю райкома.
Разберемся сами. Я в райкоме работаю. А к вам непременно заеду.
Погляжу, какие у вас самоцветы. На рыбалку вместе съездим.
Примете?
126

— Приезжайте. Таких щук набьем! Только бы все хорошо
обошлось в райкоме.
— Не беспокойтесь. Из колхоза вас выбросить не позволим.
Оки вернулись на дорогу, остановили возле дуба
встречный грузовик, и Дмитро взобрался в кузов.
-— Не сробею, Иван Васильевич. — Дмитро махнул
картузом и неожиданно для самого себя выпалил: — Непременно
приезжайте. Я уж вам, так и быть, уделю с наперсток гречи.
— За плату или так?
Высокий человек смеялся, а ветер трепал его густые кудри.
— За доброе слово.
Перед глазами Дмитра снова закружились зеленые поля,
перерезанные белыми островками садов.

СОЛЧАК ТОКА
СЛОВО АРАТА
«Слово арата» — первое прозаическое произведение
молодой тувинской литературы.
Это — автобиографическая повесть, в которой
рассказывается о жизни трудящихся Тувы в дореволюционные годы,
о начале их борьбы за свободу. В повести хорошо показана
дружба тружеников-аратов с русскими хлеборобами.
Произведение заканчивается событиями 1919 года, когда
советские партизанские отряды, объединившие русскую и
тувинскую бедноту, одерживали первые победы над врагом,
завоевывали народную власть.
Юный Тока, от имени которого ведется повествование,
уходит вместе с партизанским отрядом бороться за победу
революции.
НА ЗАРЕ
(Отрывок из повести «Слово арата»)
Осмотрев оружие, командир стал объяснять боевую задачу.
Данилка уже прохаживался с коротким обрезом за плечами.
«Вот это люди! — думал я, глядя на партизан, слушавших
командира в строгом безмолвии. — Пойдут освобождать
деревенских бедняков в такой мороз, в такую ночь!» В предутренней
мгле уже зачернела на белесом небе папаха нашего командира,
вскочившего в седло.
Слева выстроились конные, справа — пешие. Командир
подозвал нас и сказал Данилке:
— Пойдешь с Макаром Малышевым в обход. — Потом
MiHie: — А ты — со вторым взводом, покажешь прямую дорогу
на Усть-Терзиг.
«Спасибо командиру! Он хорошо рассудил, кого куда
назначить». — С этой мыслью я обнял на прощанье Даиилку и
пошел к моему взводному.
Командир отдал приказ выступать, предупредив, чт« атака
128 *

начнется по его выстрелу. Мы пошли долиной Каа-Хема. На
этой дороге я знал каждое дерево, каждый валун. Близился
рассвет. Нас молчаливо встречали и быстро уходили назад к Са~
рыг-Сепу длинноствольные лиственницы с шапками снега на
вершинах и одетые до земли густой хвоей стройные ели.
«Зачем идете?» — с участием спрашивали одевшиеся в снежный
пух придорожные березки, а заиндевелые тополя шелестели
уцелевшими листьями, заживо примерзшими к веткам, и загадочно
мерцали посеребрившейся корой.
Тропа подвела нас к самому (берегу, здесь деревья были еще
выше « гуще. Над полыньями вровень с отвесными кряжами
на том берегу колыхались облака морозного пара, как будто
Каа-Хем задумал согреть дыханием окоченевшую землю; уже
глухо бурлила его гранитная чаша, побелевшая от солей, а
прижавшиеся к нему скалы и деревья обросли мохнатой бахромой
инея. Пушистые и нарядные, они готовы были радужным
блеском встретить зарю. А рассвет уже шел с поголубевшего неба,
оттуда, где, взлетев над горной вершиной, развела огонь
дозорная звезда.
Дивная ночь! Я не забуду ее торжественной тишины. Такой
и должна быть ночь перед первым боевым крещением, когда
человек идет отстаивать свое право свободно жить на земле.
Понятна гордость, с которой я выполнял обязанности проводника.
На каждом разветвлении троп я старался выбрать самую
короткую и самую укрьнгую. Так мы пробрались на последнее
возвышение, поросшее березняком. Под нами<, в нескольких шагах,—
околица Усть-Терзига.
С первыми лучами зари пробудилась жизнь в березовой
роще. Прошумела стая тетеревов. Они расселись на ветвях
березы и стали клевать почки, а верхний тетерев озирался вокруг,
покряхтывая и вытягивая шею. Потом налетели рябчики,
застучали на лиственницах дятлы, засновали бурундуки, закаркали в
вышине, выбирая дерево, где больше лакомств, жадные
кедровки. Усть-Терзиг все еще спал. «Где Данилка? Успели они
заехать в тыл и спрятаться в ложбине? Почему командир не
стреляет?» — думал я, глядя на залитые утренним светом
улицы деревни. Лесные птицы снимались с деревьев и с шумом
улетали назад.
Стала просыпаться деревня. Было слышно, как поют петухи,
скрипят журавли колодцев. Среди этих звуков грянул выстрел,
и начался бой. Конные партизаны оцепили деревню, а наш
взвод открыл огонь с пригорка и крыш соседних домов по
заимке Чолдак-Степана. Мне хотелось быть поближе, и я,
скатившись по снегу вниз и пробежав боковую улицу, взобрался на
сарай. На нем уже было трое партизан.
9 Советская литература |29

Один из них был тот самый неугомонный старик в стеганой
куртке и с платком на шее, которого я заметил еще в Сарыг-
Сепе.
Смотрю, по большой улице скачет на вороном коне, подняв
над головой наган, Степанов сын Евлашка. Он уже с нами по-
ровнялся.
— Э-эх... уйдет Евлашка!.. Ну, скорей! — прошептал я,
подползая к старику.
— Не таких волков брали на прицел... не уйдет... —
бормочет старый охотник, ведя карабином, пока всадник не стал
удаляться по прямой. Карабин грохнул. Евлашка вскинул руки
и упал с коня.
Партизаны все теснее сжимали кольцо вокруг заимки Чолда к -
Степана. Во дворе белые метались, как осенний косяк хариузов,
попавший в запруду. Одновременно бой шел на льду Каа-Хема.
Часть белых прорвалась на переправу вместе с Сафроновым.
Их настигли конные партизаны во главе с Хлебниковым. Среди
торосов и полыней прыгали и взвивались на дыбы лошади,
сверкали шашкч, схватывались в рукопашную люди.
Бай кончен. Солнце уже высоко. Главная улица Усть-Тер-
зига заполнена пестрой толпой. Жители деревни и араты из
соседних аулов провожали партизанский отряд в обратный путь.
Как минувшей ночъю в Сарыг-Сепе, командир собрал и
выстроил своих боевых товарищей. Вот он выехал на середину
строя и поднял руку.
— Товарищи! Задачу выполнили хорошо. Объявляю
красным партизанам благодарность от Сибирского Реввоенсовета!
— Служим советской власти! — дружно ответил отряд.
Веселый стари« расстался со своим платком. Им была
повязана рука одного из раненых партизан. У Данилки тоже
забинтована голова.
Но все это пустяки! Главное — Хлебников разрешил
нам пойти с отрядом.
И вот впереди развернулось красное полотнище. В
ослепительном блеске снежной равнины заколыхалось над рядами
всадников боевое знамя. Отряд тронулся в путь, и мы еще долго
видели, как жители Усть-Терзига махали руками, шапками и
платками.
— До свиданья, родные! Возвращайтесь!

ЮРИЙ ТРИФОНОВ
СТУДЕНТЫ
Это — повесть молодого писателя, выступившего с первым
своим произведением. В книге показан коллектив
педагогического института, * нарисованы разнообразные характеры
студенческой молодежи. Вопросы коммунистической морали, норм
поведения человека, строящего коммунизм, — вот та
проблема, которая стоит в центре повести. В произведении хорошо
передана атмосфера молодости, чистоты жизненных
отношений, столь характерная для советских юношей и девушек.
ДЕМОНСТРАЦИЯ
(Отрывок из повести «Студенты»)
Ночью Вадим просыпается от грозного, катящего волнами
грохота: танки! Привычным ухом, по особому прерывистому
фырчанью на разворотах он угадывает: «тридцатьчетверки».
Этот знакомый шум — лязганье, рев моторов, гудение
потрясенной улицы —- напоминает ему сорок четвертый год, ночные
осенние марши по венгерским автострадам, путь на Дебрецен и Ко-
марно... Но там, за окном, —-мирные танки. Они идут на парад.
Вадим засыпает с радостным ожиданием утра.
И вот уже
Утро красит нежным светом
Стены древнего Кремля...
и будит Вадима этой старой, но не стареющей, полной бодрости,
весны и задора песней. За окном ясноголубое, безоблачное небо
с дымчатым отливом у горизонта — день будет жаркий!., Вадим
одевается по-весеннему и без шапки выходит на улицу...
От Калужской площади все машины сворачивают на
боковые улицы. Движение к центру перекрыто. Вадим с трудом
пробивается сквозь идущую быстрым шагом колонну демонстрантов
и выходит на Крымский мост. Здесь уже многолюдно, шумно и
9* 131

жарко. Странное зрелище, оно бывает только в праздники —
люди идут не по тротуарам, а прямо по середине улицы, по
трамвайным путям, а машины движутся так медленно,
осторожно, что им впору бы переселиться на тротуар...
Двор института переполнен. Студенты толпятся на улице
перед воротами и в сквере. Вадим идет на звуки аккордеона —
это, наверно, Лешка, а где Лешка — там и все ребята...
Вот впереди заколыхались знамена, флаги, плакаты,
выпрямились, поднятые высоко, портреты вождей,— передняя
колонна двинулась. Подбегает Спартак — клетчатая кепка сдвинута
огромным козырьком назад, лоб распаленно блестит от пота.
Спартак кричит весело:
— Разбирайтесь, ребята, становись! Трогаемся!..
А день разгорается все жарче, небо синей, все гуще
становится людское море, бушуя в каменных берегах, вскипая
красной пеной знамен; солнце пылает в стеклах распахнутых окон,
на алом шелке и золоте флагов, на бронзовых, серебристых
древках...
У Садовой, где колонна института временно остановилась,
появляются первые войсковые части, только что прошедшие
через Красную площадь. Упругим и легким шагом идет отряд
моряков. В передних шеренгах боцманы — великаны как один,
обветренные, краснолицые, с могучими покатыми плечами.
Сверкают их бесчисленные ордена и медали, золотое шитье рукавов,
боцманские дудки на цепочках...
Проносятся на большой скорости зеленые новенькие
грузовики с мотопехотой, зенитками, орудийными прицепами —
мощные советские грузовики последних марок: ярославские — с
медведем и минские — с зубром на радиаторах. Молодые солдаты
в касках защитного цвета сидят в грузовиках, поставив
автоматы между ног, кивают и улыбаются демонстрантам... Потом,
сотрясая мостовую, проходят танки. Командиры машин стоят в
открытых люках. Улица полна стальным грохотаньем, визгом
гусениц, запахами выхлопных газов и нагретой брони и
криками, тонущими в этом могучем громе,— криками ликованья тысяч
людей, гордых за свою армию.
Вадим видит радостно изумленное лицо маленького Ли
Бона, его полуоткрытый рот, сверкающие глаза; он видит
восторженных албанцев, которые кричат что-то неслышное из-за
шума да, наверно, и непонятное — по-албански — и поднимают
крепко сжатые, загорелые кулаки...
Чем ближе к центру, тем медленнее движется колонна.
У Арбата снова приходится постоять. Рядом большая колонна
молодежи — тоже какой-то институт, может быть университет.
Отовсюду слышны песни, поют их на разных языках, под му-
132

зыку и без музыки· Несколько невысоких, черноволосых
студентов громко запевают какую-то очень знакомую песню, но Вадим
не может разобрать слов... Ах, это же испанцы, поют «Бандера
роха»! Им начинают подпевать русские девушки и ребята —
ело© «е знают, но мелодия известна всем. И только албанцы,
как видно, очень хорошо знают слова, потому что сразу обра-
дованно подхватывают песню. Лесик подходит к ним с
аккордеоном* на ходу подбирая мотив.
И вот уже известная всему миру, славная песня испанских
коммунистов, поднятая десятками голосов, гремит над
площадью...
— Ребята, давайте гимн! — кричит Спартак, издали
размахивая клетчатой кепкой.— Леша, гимн!
Не дожидаясь аккомпанемента, взлетает легкий, звонкий
голос Лены:
Дети разных народов,
Мы мечтою...
И дружно, еще нестройно откликается хор:
...о мире живем,
В эти грозные годы
Мы за счастье бороться идем...
И уже где-то подхватывает песню оркестр и скрепляет ее
звенящий разлив медными голосами труб. Соседняя колонна
двинулась, - но песня не утихает. Шеренга за шеренгой проходят
мимо, взявшись под руки, юноши и девушки — белокурые и
темноволосые, смуглые, скуластые, бронзоволицые, дети разных
народов.
Нам, молодым,
Вторит песне той
Весь
шар
зем-ной!..
Вадим не слышит своего голоса. Он смотрит на лица
поющих, на эти разные лица разных людей, которые сегодня
одинаково озарены розовым, солнечным светом знамен и опалены
весной,— и вдруг с необычайной ясностью, всем сердцем
понимает величайшую правду этих слов, которым вторит «весь шар
земной». Мир победит войну! Нет на земле силы, которая
могла бы отнять у людей завоеванную ими радость
справедливой, счастливой жизни!..
Тысячные колонны стекаются к Красной площади. С улицы
Горького, с Театральной и от Манежа движутся людские потоки
к Историческому музею и, разбиваясь об его утес на два
рукава, вливаются на Красную площадь. Издали, еще не видя мав-
133

зслея, слышит Вадим волнами нарастающеещ «ура». И вот уже
появляются справа заполненные людьми белогранитные
трибуны и дальше — сверкающий гранитными гранями мавзолей-
Люди убыстряют шаг, привстают на носки, ребята
подпрыгивают, чтобы увидеть Сталина. Взрослые берут на руки детей и
несут их на плечах. Чей-то детский голосок взволнованно
кричит: «Папа, вон Сталин! Я вижу!»
— Да здравствует советское студенчество! — гремит над
площадью многократно усиленный голос.
Вадим видит Сталина.
Сталин стоит на трибуне мавзолея в группе своих
сподвижников. Вадим видит, как Сталин притрагивается к козырьку
своей фуражки, слегка сдвигает ее на глаза — от солнца, а
потом поднимает руку,— знакомый, спокойный жест...
Илюшка Бражнев, который идет впереди Вадима, вдруг
оборачивается и кричит:
— Седьмого ноября!.. — но, не договорив, вновь впивается
глазами в трибуну и машет кистью высоко вскинутой руки.
Вадиму надо остановиться, чтобы подольше, позорче
вглядеться в родное лицо вождя, но сзади идут люди, которые тоже
спешат увидеть Сталина, и как только Вадим невольно
замедляет шаг, его подталкивает кто-то идущий сзади, кажется,
Алеша...
— Ста-ли-ну сла-ва!—повторяют тысячи голосов.
И Вадим упоенно и, как ему кажется, оглушительно
повторяет вместе со всеми эти слова любви. На мгновенье он теряет
Сталина из виду, глаза его словно застилает влажная теплая
пелена.
— В сорок первом!.. — опять кричит Бражнев,
полуобернувшись к Вадиму и все еще не сводя глаз с трибуны. Но он опять
не договаривает.
И только когда колонна проходит мимо Спасских ворот,
Бражнев наконец-то высказывает не дававшую ему покоя фразу
целиком :
— Седьмого (ноября сорок первого Сталин провожал меня
отсюда на фронт!—говорит он очень громко и возбужденно.—
Я был на параде, автоматчиком... А теперь вот кончаю, еду
работать, и Сталин снова провожает меня, — ты понял, Димка? —
провожает в трудовую жизнь!
А Вадим думает о том, что через год, в такой же солнечный
майский день, Сталин будет провожать его, Вадима Белова, в
трудовую жизнь. И вместе с ним Спартака, Петра Лагоденко,
Андрюшку, Сергея и еще многих других, неизвестных ему
друзей, приехавших в Москву из разных краев страны и из разных,
стран для того, чтобы стать нужными для своего народа людь-
134

ми и еще крепче полюбить этот огромный, прекрасный город.
Всем им трудно будет прощаться с Москвой. Но любить
Москву — это значит любить Родину, а любить ее — значит
любить то великое дело, ради которого и живет наша Родина,
трудится, воюет, побеждает...
Спустившись с площади, Вадим выходит на Чугунный мост.
Он видит Кремлевскую набережную, залитую пестрой живой
толпой демонстрантов, и кипящую в полдневном блеске Москву-
реку, по которой медленно движется белый, украшенный
флагами пароход; на верхней палубе играет оркестр, люди стоят у
поручней и машут платками; и голубым контуром против
солнца он видит Каменный мост вдалеке, а за ним, тонущую в
солнечном дыме, уже не видит — угадывает — безбрежность
Москвы...

МАРИЭТТА ШАГИНЯН
ПУТЕШЕСТВИЕ ПО СОВЕТСКОЙ
АРМЕНИИ
Читая очерки Мариэтты Шагинян, мы вместе с автором
как бы совершаем путешествие по Советской Армении.
Писательница рассказывает о промышленности республики,
сельском хозяйстве, о ее культуре, искусстве, о том, какие
огромные изменения произошли в жизни армянского народа в годы
советской власти.
С подлинной поэтичностью нарисованы М. Шагинян
картины природы Армении. Большое место в книге занимают
история республики, ее быт, ее культура·
В АШТАРАКЕ
(Отрывок из книги очерков «Путешествие по Советской Армении»)
Машина резко затормозила. Выйдем из нее взглянуть на
родник« За годы войны в Аштаракском районе построено пять
их,— в самом Аштараке два, в селах Карби, Мугни, Талише по
одному. Не знаешь, который прекрасней.
На небольшой площадке — своеобразный архитектурный
«триптих»: мраморная стена из трех частей под треугольными
крышами; центральная — выше, две боковые — ниже. Внизу
перед ними бассейны, куда непрерывно из трех кранов стекают
струи воды. На карнизе, под красивыми треугольниками крыш,
простая надпись:
«Слава вечная павшим в войне!»
Линии родника строги, это лучший армянский классический
стиль в его суровую пору. Неумолчно бежит вода, и непрерывно
подходят люди наполнить кувшин, напиться из-под крана,
напоить из бассейна животное. Благородный армянский камень
кажется раковиной, а вода — стекающим жемчугом. Спутник наш
говорит:
136

— «Слава вечная павшим в войне!» — это не вообще
сказано. В нашем районе есть такие герои-фронтовики, которыми мы,
аштаракцы, крепко гордимся. Одни жизнь отдали, другие
вернулись раненые. Вот, например, Андраник Ованнесян, он сасу-
нец, из села Магда. Он был моряком. Когда их десант
выступил, немцы стреляли из пулемета. Андраник прикрыл
пулемет своей грудью, чтоб не мешал десанту. Или, из того же
села Магда, Тигран Карапетян, рождения 1922 года, один сын
у матери, очень красивый парень. Тоже моряк. Когда их
корабль двигался, немцы спустили заградительные сетки. Винт
запутался в сетках. Тигран Карапетян зимой, под вражескими
бомбами, спустился в ледяную воду, разрубил сетку и
освободил винт. О нем напечатано во· фронтовой газете Черноморского
флота, а мы перевели на армянский язык и у себя в районной
газете тоже поместили 1 мая 1944 года. Или вот Хачик
Багдасарян, о нем написано в семнадцати номерах боевых
газет. О нем даже песню на фронте сочинили и прислали в
район. Коренной аштаракец, 1908 года рождения. Защитник
Сталинграда, в бою истребил двести сорок восемь фашистов.
Ушел от нас председателем колхоза в Ошакане, вернулся —
стал председателем колхоза в Парби. Еще назову
замечательного аштаракца: Георгий Борисян, из Егварда, был рядовым
учителем, в Советскую Армию вступил рядовым, потом попал
в партизанский отряд. Партизанил два с половиной года, стал
начальником партизанского отряда, вступил там в партию,
уничтожил со своим отрядом триста шестьдесят девять
фашистов. Семья о нем не знала, жив ли, нет ли; возвращается на
побывку — два ордена Красного Знамени на груди...
Он бы еще долго рассказывал нам, поощряемый
слушателями, подходившими сюда с кувшинами. Тонкая струя
родника падала, сопровождая рассказ. Но времени у нас было в
обрез, нам не терпелось повидать замечательных аштаракских
колхозниц. Покуда мужья сражались, аштаракские женщины
работали,— и тут опять приходится вспомнить поэта и его
песню, так она тесно слилась с Аштараком.
Старый, мудрый Аветик Исаакян написал эту песню в дни
войны. Армянская крестьянка равномерно качает деревенскую
«люльку», но не с ребенком, а ту, где женщины горных
районов Армении сбивают молоко на масло, и обращается к
мужу-фронтовику со словами: вернешься жив-здоров, без
стыда и со славой — накормлю тебя самым лучшим, самым
отборным маслом весеннего, майского удоя.
Эта песня художественно точно передает психологию
дореволюционной армянской крестьянки. Армянка всегда работала
много, работала не покладая рук, но то была преимущественно
137

работа для дома, для семьи; даже в колхозах еще оставалось
до войны разделение обязанностей на «мужские» и «женские»,
и, например, полевые работы считались мужским делом, а те,
что ближе к домашним,— на молочной, на птичьей ферме —
женским. И что-то древнее, горькое, тысячелетие одной и той
же судьбы дышало на вас из складок ее одежды. Тут был
неизменный горький запах дыма из земляного очага-тондыра,
пропитавший каждую ее складку; и тяжелый запах земли от
натруженных коричневых рук, которыми она месила кизяк,
лепила нехитрое крестьянское топливо для зимы; и обязательно
пронзительный овечий или коровий запах кислого молока,
никогда, кажется, не исчезавший, никогда не выветривавшийся.
Весь круг забот, весь тяжкий быт крестьянской семьи несла
она в складках одежды; и эта одежда у бедняков не снималась
по нескольку лет, высушиваясь, выгорая, испепеляясь на
солнце, покуда не надевалась поверх нее новая. В Апаране до
революции еще были старухи, умиравшие со следами той самой,
истлевшей на теле, рубахи, которую они надели на себя
молодыми женщинами.
С той горькой поры утекло много воды; и как выросла и
неузнаваемо изменилась деревня, так неузнаваемо изменилась,
выросла, обучилась, вышла на широкую дорогу и женщина.
...Армянское сельское хозяйство не переставало развиваться
даже во время Отечественной войны: расширилась площадь
под озимым клином, увеличилась посевная площадь вообще,
введен правильный травопольный севооборот, возникло свое
семенное хозяйство по кормовым травам, проведены новые
оросительные каналы, выросло огородничество,— за счет чьего
труда и стараний произошло это в тяжелые военные годы?
Ясно, что это огромное вложение труда в землю
произведено женщиной, армянской крестьянкой. Не только пришлось
ей принять на себя и нести непривычные физические полевые
работы, которых она не знала до войны, но сделаться и
участницей острейшей борьбы сельского хозяйства за передовые
формы.
Поэт Аветик Исаакяы в ответ на созданную им песенку
получил приглашение в гости. Звал его замечательный колхоз
у подножия Арагаца, организованный выходцами из Турции,
сасунскими армянами. Поэт увидел перед собою крепкие,
приветливые крестьянские домики, густые волны чистых,
выхоленных посевов, сады, над которыми жужжат неподвижные,
словно ввинченные в воздух, пчелы,— и навстречу ему из каждого
дома грянула его собственная песня. Он медленно шел мимо
открытых дверей, сутулый, подтянутый, склонив свой
характерный профиль, и всюду его умные прищуренные глаза
встречало

лись с другими — смелыми, смеющимися, ласковыми глазами.
Статные сасунки, крепкие женщины, словно сошедшие со
страниц эпоса,— высоченного роста, широкой крестьянской кости, с
хорошо посаженной головой на плечах — встретили своего
поэта, мерно, под пение .раскачивая деревянные «люльки» с
маслом. Но ласковые глаза глядели на Исаакяна, как смотрит
мать на малого ребенка. Ведь для него, для почетного гостя,
г, этот час встречи крестьянки бросили свою сегодняшнюю
большую работу, кирки и лопаты, стали на место древних
бабок и семилетних девочек и «представили», «сыграли», ту иса-
акяновскую идиллию, о которой так простодушно поется в
песне.

ИВАН ШАМЯКИН
ГЛУБОКОЕ ТЕЧЕНИЕ
Героическая борьба народйых мстителей Белоруссии со-
ставляет содержание романа* Белорусский писатель И. Шамя-
кин воссоздает жизнь и подвиги партизанского отряда. Он
показывает его руководителей — Лесницкого (до войны секретаря
райкома партии), Приборного (председателя райисполкома) —
и отважных партизан — старого Карпа Маевского, его дочь
Татьяну, отважного снайпера Евгения Лубяна, Героя
Советского Союза Андрея Буйского и многих других.
СНАЙПЕР
(Отрывок из романа «Глубокое течение»)
Молодой высокий дуб стоял на берегу Днепра, на
небольшом пригорке. Под ним теснилось несколько полузасохших
ореховых кустов. А кругом расстилались обширные просторы
заливного луга с многочисленными ручьями, озерками и
зарослями густого лозняка. Дуб стоял, словно часовой этих
просторов, гордо оглядываясь вокруг. Позади него, за лугом, чернела
стена леса, впереди виднелась песчаная коса, река, а за рекой,
на высоком крутом берегу,— дома рабочего поселка.
Солнце палило нещадно, высушивая июльские травы. Над
лугом плыли волны нагретого воздуха и, казалось, колыхали
прибрежный лозняк.
На дубу, почти на самой вершине, сидел Евгений Лубян.
На груди у него висел бинокль, а на толстом суку, под рукой,
лежала новенькая снайперская винтовка с оптическим
прицелом — подарок Андрея Буйского, привезенный из Москвы.
Женя внимательно следил за движением на том берегу и
только изредка оглядывался вокруг. Но его мало интересовали
фигуры косарей, что мелькали у леса, важные аисты на
скошенном лугу и одинокий челн на Днепре.
Он не сводил глаз с противоположного берега и часто под-
140

носил к глазам бинокль. Но, увидев там солдата, который
прошел по улице, деревенскую повозку с хлебам или девушку
с ведром, разочарованно опускал бинокль и вытирал рукавом
пот со лба.
Сидел он тут уже второй день. В первый день, когда
стемнело, он спустился, переночевал в стогу сена, а на рассвете
снова влез на дуб.
...За день до этого Люба, вернувшаяся с очередной
разведки, донесла: комендант района штурмфюрер Койфер перенес
свой штаб на лесопилку и там часто купается в Днепре или
загорает на крыше склада. Не забыла она, между прочим,
упомянуть и об этом дубе, хитро взглянув при этом на Лубяна.
У снайпера загорелись глаза.
— Пойду,— сказал он комиссару, как только Люба
кончила докладывать.
— Далековато. Я знаю этот дубок. Километр, а то и с
гаком,— усомнился Лесницкий.
Но мысль, подсказанная Любой, была уж очень заманчива.
За комендантом партизаны охотились с самой весны, но охра-
нял он себя очень тщательно, особенно после того, как первого
мая Майборода и Люба убили часового и вывесили на крыше
дома красный флаг.
...Лубян терпеливо ждал. Он знал, что по
непосредственному приказу Койфера были уничтожены семьи партизан, и
решил не возвращаться, не «сняв» коменданта.
Во дворе лесопилки, над обрывом, ходил часовой и никого
не подпускал к реке. На крыше оклада лежало зеленое одеяло и
белая подушка. Это позволяло надеяться, что рано или поздно
Койфер появится на крыше или хотя бы на берегу.
У Лубяна все было подготовлено и рассчитано. Правда,
девятьсот пятьдесят метров многовато и для очень искусного
снайпера, но он, даже зная это, ни на минуту не терял веры
в успех.
Время тянулось медленно.
«Скорей бы вылезал этот гад, а то завтра в Рудне
собрание. Хлопцы ждать будут».
Думы сменяли одна другую. Вспомнил Буйского, подумал о
Москве. Пожалел, что до войны ни разу не побывал в столице,
хотя и была возможность.
«Многого мы не понимали в мирное время. Часто за
повседневными делами не видели и не чувствовали самого главного.
Тогда и мысль не приходила в голову о том, чтобы ехать в
Москву. А вот теперь... Теперь на крыльях полетел бы.
Просто зависть берет, когда другие рассказывают, а ты и
представления не имеешь...»
141

Потом как-то незаметно начал думать о себе. Мысли
цеплялись одна за другую. Подумав о сестре, он упрекнул себя за
то, что очень редко видит Ленку. Сколько раз она подбегала
к нему, радостно прижималась и ласково заглядывала в глаза,
а иногда тихонько спрашивала:
— Где ты был, Женька? Расскажи мне.
Он никогда ничего не рассказывал ей. Каждый раз горький
комок слез сжимал ему горло, и он, положив руку на ее
головку, долго молчал, а потом, проглотив слезы, тихо
говорил:
— Иди гуляй, Ленка.
Она опускала головку и нехотя отходила от брата. А в
последнее время стала подходить к нему все реже и реже, и он
уже около недели не видел ее.
Слезы затуманили ему глаза, когда он вспомнил об этом.
Он вытер их рукавом рубашки.
«Хорошо, что Алена и Таня присматривают за ней, как за
родной. Хорошие они... Живут дружной семьей... Маевские
даже обедают всегда вместе, как дома. А я?.. Я почему-то в
стороне от всех. В борьбе вместе со всеми, может быть, даже
впереди, в деревнях — друг всем комсомольцам, а в лагере —
один. Сестру, и ту по неделе не вижу. Нехорошо это.
Секретарь подпольного райкома комсомола должен быть душой
всего, а я с молодежью только в бою... Коллектив
художественной самодеятельности организовали без меня. Майборода там
заворачивает... Этого «любителя амурных дел», как называет
его Павел Степанович, девчата обмывают и обшивают, он
каждый день воротнички меняет. А у меня полгода уже
носовых платков нет...» Он горько улыбнулся, вспомнив, как он
сам стирает себе белье, забираясь для этого <в потаенные
места, в чащу, и какое застиранное и рваное оно у него.
Ему стало обидно за себя. «Надо будет в деревню к тетке
сходить — попросить пару белья».
Потом он вспомнил Татьяну и тяжело вздохнул.
О Татьяне он думал часто, но боялся свое непонятное
чувство к ней называть любовью. Да и какое он имеет право
любить замужнюю женщину?
«Глупости это все! — встряхнул он головой, словно хотел
освободиться от всех этих навязчивых мыслей.— Вот как
уничтожим фашистов, тогда и люби кого хочешь... А сейчас не об
этом нужно думать».
Женька снова огляделся вокруг,— косарей у леса уже не
было.
«Видать, обедают»,— мелькнула мысль, и он сам
почувствовал голод.
142

Солнце было в зените — стояло высоко над рекой и пекло
так, что даже листья стали горячими.
Вдали, у самого конца поселка, где недавно проплыл челн,
теперь купались дети.
Женька растроганно улыбнулся.
«Как мирно кругом, будто и нет ее, войны...»
Достав из кармана корку хлеба, он медленно, но аппетитно
качал есть, смакуя каждый откушенный кусочек. Очень
хотелось пить. «Вот, дурак, флягу не взял. Сиди теперь весь день
без воды».
И вдруг корка выпала из его рук: на крыше склада
показался человек.
Женька схватил бинокль, но, разглядев на нем обычную
солдатскую форму, выругался, пожалев уроненный хлеб.
Солдат поднял одеяло, вытряс его, снова старательно
разостлал и покрыл белой простыней. Безусловно, все это
готовилось для Койфера... У снайпера сильнее забилось сердце.
Волнуясь, он достал памятку, еще раз проверил раечеты
поправок (в снайперском деле о« был чрезвычайно тонким
математиком), чистой марлей старательно вытер стекло
прицела, мушку. Проверил прицел.
Солдат исчез. Минуты через три появился толстый человек
в зеленых трусиках и в соломенной шляпе. Он потянулся,
закинул руки за голову, оглянулся на реку и лег на живот.
Крыша склада имела скат в сторону реки, и Женька хорошо
видел широкую спину откормленного фашиста, словно тот
нарочно подставил ее под пулю.
У хлопца задрожали руки. Так они не дрожали еще
никогда, хотя на его счету было уже около сорока убитых
фашистов и полицаев.
«Э-э, да так ты не попадешь... Спокойно, спокойно, дурень
ты этакий.— Он прижал винтовку к груди, нежно погладил
ее.— Ну, родненькая, не подведи и на этот раз. Нехай сгорит
этот гад под нашим солнцем...»
Постепенно руки перестали дрожать. Он прицелился в
шляпу, так как знал, что винтовка всегда бьет немного ниже.
Сделав глубокий вздох, он плавно нажал спусковой крючок...
Выстрел...
Даже не вздрогнув, снайпер продолжал смотреть через
оптический прицел.
Голое тело коменданта подскочило, перевернулось и
проползло около метра по наклонному скату крыши, а потом
недвижно застыло с раскинутыми в стороны руками.
Радостный крик вырвался из Женькиной груди. Другого
выстрела не требовалось. Но он не удержался и выстрелил в
143

часового, который застыл над обрывом, очевидно пораженный
неожиданным выстрелом. Часовой упал, но сразу же вскочил
и быстро побежал в глубину двора. Там замелькали фигуры
солдат, прозвучали первые выстрелы.
«Жаль, что по этому промахнулся»,— пожалел Женька и с
ловкостью белки прыгнул вниз, по нижнему суку спустился в
ореховый куст и, пригибаясь к земле, побежал к ближайшим
зарослям. В лозняке он засмеялся счастливым смехом и
поцеловал теплый затвор винтовки.

поэзия

АНДРЕЙ МАЛЫШКО
ЗА СИНИМ МОРЕМ
Несколько лет назад один из лучших поэтов Советской
Украины Андрей Малышко побывал в Америке. Об этой
поездке он написал книгу стихов. Поэт показал в ней Америку
миллионеров, поджигателей войны, которых он разоблачает с
гневом и презрением. Но А. Малышко нарисовял в своей
книге и другую Америку—Америку простых ли дей,
тружеников, которые мечтают о мире. О них советский поэт
написал с огромной любовью и уважением.
В ЛИФТЕ
Лифт в высоту поднимает нас
Утром, и в полдень, и в поздний час.
Не темен, но и не залит светом...
Входишь в гостиницу,—
увидав,
Тебя негритянка встретит с приветом;
Работа ее: все — ап и давн 1.
Ей, уже старой, дела немало —
G утра и до ночи рука на весу...
Хоть на работе седою стала,
Одни — наверху.
а она — внизу!
Жизнь, словно лифт, пред нею
проходит,
Разве удержишь скупую слезу!..
Из сборника стихов «За синим морем».
1 Ап и давн — вверх и вниз.
10* 147

Одни здесь живут, всем
верховодят,
Одни — наверху,
а она — внизу!
В лифте свои обычаи;
знаю,
Мистер к ним с детства еще привык:
Пред белой лифтершей шляпу
снимает,
Пред черной лифтершей стоит,
как бык.
Шляпу поглубже натянет на уши,
Топчется, словно подошвы
в огне,
Словно его донимает удушье.
Ехать с такими приходится мне.
Вот их с десяток набилось
в кабину.
Морды, как ростбиф,
у них из-под шляп...
Черные руки ведут машину
Выше и выше,
все — ап да ап.
Все отвернулись — черная рядом.
Грузно, по-бычьи топчутся стадом.
Не горняки, что закончили смену,
Не из таких —
бизнесхмен к бизнесмену.
Нет, меня, помню, учила другому
В детские годы наставница-мать:
Кланяться низко старшему в доме
И перед матерью шапку снимать,
И целовать ей усталые руки
(Белы иль черны—беды никакой!)
За материнские тяжкие муки,
За труд материнский, ведикий,
святой.
14S

Только, быть может,
встретясь в дороге,
Не поклонился бы женщине той,
Что родила этих злобных двуногих,
Едущих — в серых шляпах —
со мной!..
Дверцу открыла нам на стоянке...
Кланяясь, кепи снимаю один.
Кланяюсь низко тебе, негритянка,
Так, как поклонится матери сын,
За то, что в глазах
и честных и чистых
Боль неизбывную вижу твою;
За сыновей твоих —
трех коммунистов,—
Их линчевали в черном краю.
Как засверкала слеза тоскою!
Заговорили, меняя тон,
Гангстеры-мистеры между собоюt
— Совьет Унион!
— Совьет Унйон!
Лифт, уже вниз спускаясь,
колышет,
А негритянке сдается, что вот
Счастье все выше, выше и выше,
Словно на крыльях, ее несет.
КАТЮША
Как на вечеринке в отчем доме,
Я ее услышал здесь, вдали.
...Негров двое в поле, в Оклахоме,
Нашу песню милую вели.
И она огнем легла на душу.
Цветом, что над речкой нависал.
149

Негров двое славили Катюшу,
Ту, что Исаковский написал.
Как она пришла за океаны
Сквозь фронты и тяготы боев?
Может, наши парни-капитаны
Завезли в Америку ее?
Или, может, шторма вал кипучий
Кинул в чужедальние поля?
И она стоит теперь на круче,
Бедным неграм душу веселя —
Белым платьем, синим-синим взором
И любовью в май наш золотой,
Шопотом березок белокорых,
Выросших в Смоленщине родной.
Мне тогда раскрылись за горою
Юности далекие пути,
И тогда нас в поле стало трое
В дружбе братской песню ту весги.
И она тем неграм пала в душу,
Разбивала рабство и обман.
«Выходила на берег Катюша
За Великий, Тихий океан!»
БАЛЛАДА О ДРУЖБЕ
Где троп ветвистые развилки,
Где гулких автострад разлет,
Там у Торгау две могилки
Стоят средь поля пятый год...
Я б, может, их и не приметил,
Но память подсказала мне,
Что я друзей живыми встретил -
Тех, что застыли в мертвом сне.
Я мимо бы проехал снова,
Другими думами объят.
150

Но слышал я живое слово
Тех, что в земле теперь лежат.
Рассвет пылает несказанный.
В ногах береза — как сестра...
Он из Рязани, из Казани,
С Кубани родом иль с Остра,—
Боец, что от родных раздолий
Вдали в земле сырой зарыт.
...А тут же рядом в чистом поле
Детройтский труженик лежит.
Они, трудом своим братаясь,
Через моря, издалека,
К берлоге зверя пробиваясь,
Шли с двух сторон материка.
Хоть были двух солдат дороги
Не одинаково круты,
Хоть первый восемь ран жестоких
Пронес до этой вот черты,
От стен горящих Сталинграда
Четыре года шел — война...
Второй же лишь держал засаду.
Хоть в том и не его вина,—
Но видел я сердец братанье,
Порыв, что родился не вдруг,
Когда детройтец крикнул: — Ваня!
И наш боец ответил: — Друг!
И протянул навстречу руки,
А тот в ответ — и обнялись.
Через года, страданья, муки
Их руки честные сплелись.
Внезапно — я забыть не в силах
Тот миг — средь ясной тишины
Их автоматом подкосило,
Последним выстрелом войны.
151

Но в вечной памяти народов,
Сплетя объятья — с братом брат,
Как стражи мира и свободы,
Они и мертвые стоят.
Погожий день смыкает ветви
В краю, где прежде шли бои...
А у бойца остались дети,
А у детройтца есть свои...
Не танков гром через туманы,
Не атомный смертельный груз —
Пускай несут за океаны
Они сердец живой союз,
Добро и братство, свет и волю...
Пусть будет мир несокрушим!
...Уснул боец в далеком поле,
И друг детройтский рядом с ним.

С. МАРШАК
СТИХИ ДЛЯ ДЕТЕЙ
С. Маршак — выдающийся детский писатель, любимец
наших ребят. Большой мастер стиха, он в ясной, доступной
детям форме доносит до своих юных читателей великие
коммунистические идеи, развивая в детях чувство патриотической
гордости за свою страну, любовь к родной природе. Своими
стихами он воспитывает в детях смелость, отвагу, мужество.
БАЛЛАДА О ПАМЯТНИКЕ
I
Передают в горах такой рассказ:
Война пришла на Северный Кавказ.
И статую с простертою рукой
Увидел враг над пенистой рекой.
— Убрать! — сказал немецкий генерал
И бронзу переплавить приказал.
И вот на землю статуя легла,
А вечером, когда сгустилась мгла,
Немецких автоматчиков конвой
Ее увез в машине грузовой.
II
В ту ночь на склоках бушевал буран,
В ущельях гор скрывая партизан.
Из сборника «Стихи для детей».
153

И там, где был дороги поворот,
Заговорил по-русски пулемет.
И эхо вторило ему в горах
На всех гортанных горских языках.
И выстрелами озарялась высь:
В теснинах гор за Ленина дрались.
И Ленин сам — с машины грузовой -
Смотрел на этот партизанский бой.
Темнел вдали крутой, высокий склон
Тот, за которым Сталин был рожден.
III
Проснулись утром люди в городке,
И вышли дети первыми к реке.
Они пошли взглянуть на пьедестал,
Где Ленин столько лет и зим стоял.
И видят: Ленин цел и невредим
И так же руку простирает к ним.
Как прежде, руку простирает к ним
И говорит:—Друзья, мы победим!
Он говорит — или шумит река,
Бегущая сюда издалека...
ДВОРЕЦ НА ФОНТАНКЕ
Фонтанка плещется, как встарь.
Над ней стоит дворец.
Но в дом, где жил когда-то царь,
Пришел другой жилец.
Все для него припасено:
Палитра и мольберт,
154

И говорящее кино,
И камерный концерт.
Он ловит звезды в телескоп,
Строгает в мастерской
Или сидит, нахмурив лоб,
За шахматной доской...
Дворец осаду перенес,
Налеты и обстрел,
Но устоял он, как утес,
Под бурей уцелел.
Свидетель многих славных дней,
Стоит он на посту
С четверкой бронзовых коней,
Застывших на мосту.

СТЕПАН ЩИПАЧЕВ
ПАВЛИК МОРОЗОВ
Поэма Щипачева посвящена героическому подвигу пионера
Павлика Морозова, погибшего от руки кулаков в первые годы
коллективизации.
В произведении нарисован светлый образ мальчика,
юного патриота, беззаветно преданного советской власти.
ПРАВДА НА СВЕТЕ ОДНА
Выходит окном в проулок
Татьяны Морозовой дом.
Январской метелью продуло
Черемуху под окном.
Поздний прохожий заметит:
В деревне, уснувшей давно,
Опять у Морозовой светит
Пятном золотистым окно.
Павлик склонился над книжкой,
Вожак, любимец ребят,
Мать спит, и двое братишек —
Рома и Федя — спят.
Пусть завтра опять спозаранку
Придется вставать ему,
Идет он за юношей Данко
Сквозь чащи лесные и тьму.
Парнишка худой, сероглазый,
Весь горьковский том прочитал.
Отрывки из поэмы «Павлик Морозов».
156

Давно уже Павел Власов
Товарищем Павлику стал.
А Власову страх незнаком.
Он, окруженный врагами,
Прятал красное знамя
У сердца под пиджаком.
И с этой бесстрашной верой
В народ, в правоту свою
Вошел он в мечты пионера
В далеком таежном краю.
Пусть ветер свистит,
Не погаснет
Вспыхнувший в сердце свет:
За правду стоять -— прекрасней
В жизни дороги нет.
Леса и леса — от Урала
До тундры седой, до морей.
Деревня в лесах затерялась.
Звезды да вьюги над ней.
Хоть в мыслях окинь попробуй
Эти пространства, снега,
Где по-медвежьи в сугробах
Ворочается тайга,
Где вьюга когтистым следом
Петляет меж деревень.
Снова пришел за рассветом
Зимний короткий день.
Снежинки летят по ветру;
Дорога у них далека,
На тысячи километров
Поземкой дымятся снега.
И в них — под Орлом, под Кунгуром,—
Где вьется в овражках тропа,
Еще избачам белокурым
Проламывают черепа.
157

Еще с сельсоветами рядом
В полуночный свет окна
Стреляют волчьим зарядом...
Но правда на свете одна:
Проходят дн*1 и недели —
И за тысячи бед
По всем дорогам метели
Метут раскулаченным вслед.
И в этой суровой погоде,
Победами окрылена,
Бесповоротно входит
В социализм страна.
НЕТУ КОНЦА У ПЕСНИ
Осень леса продувает.
Молотят в колхозном селе...
Убит пионер. Но бывает
Бессильна смерть на земле.
Об этом трубят в горны
Отряды по всей стране:
В Артеке, на склонах горных,
И там, в лесной стороне,
Где вопреки непогодам
Моторы поют над тайгой...
Пошл« не на ветер годы —
Стала страна другой.
Земля — степная, лесная —
Вся у народа в руках,
И только по книжкам знают
Ребята о кулаках.
В ладу с тракторами кони,
Комбайны хлопочут, пыля.
Идут от Карпат до Японии
Колхозные наши поля...
Под северным, бледным небом
У всей страны на виду
Полуторки с первым хлебом
Идут из колхоза в Тавду.
Пыль за грузовиками
Клубится над большаком,

И плещется красное знамя
Над первым грузовиком.
Сосны, осины, березы —
Знакомый таежный вид.
Парнишка русоволосый
Рядом с отцом сидит.
Отец за рулем... И подросток,
Сдвинув кепчонку на лоб,
В кабине сидит
Не просто
Так, прокатиться чтоб,—
Он с красным обозом едет
От пионеров села,
В стекло ударяет ветер.
Дорога, от пыли бела,
Стиснутая лесами,
Прямая лежит впереди.
Галстук двумя концами
Горит у него на груди.
Он сделает в жизни много —
Вожак пионерский, горнист,—
Открытой народу дорогой
Войдет молодым в коммунизм.
А если за правое дело
Придется стоять в бою,
Он, смерть презирая, смело
За Родину встанет свою.
Где он не побывает!
Увидят его и в Кремле...
Павлик убит. Но бывает
Бессильна смерть на земле,
Бессильна! Взгляните в кабину
На этого паренька,
Когда он брови подымет
Или нахмурит слегка.
Нету конца у песни...
Павлик на Красной Пресне
В бронзе встал у древка.
Для смелых сердец примером
Ровесником пионерам
Он будет во все века.

ГРИГОЛ АБАШИДЗЕ
ЛЕНИН В САМГОРИ
НА ЮЖНОЙ ГРАНИЦЕ
Грузинский поэт Г. Абашидзе воспевает нашу советскую
действительность, его стихи проникнуты горячей любовью к
социалистической Родине. Поэт славит великих вождей
трудящихся всего мира — Ленина и Сталина. В его произведениях
показаны мирный созидательный труд советских людей,
великая дружба грузинского и русского народов.
СТАЛИНУ
Рукоплесканий хор тысячекрылый
Летит к тебе, ведущий нас вперед!
Ты показал, какой исполнен силы
Великий вождь, — когда велик народ!
В дни мирные и в дни войны кровавой,
Познав любовь народа своего,
Ты стал, как он, достоин вечной славы
Его вождем и знаменем его.
И потому победный стяг похода
Мы пронесли через огонь и тьму,
Что был наш вождь избранником народа
И предан был народу своему.
Звезда Победы светит над столицей,
Гремит салютов орудийный гром...
Твою любовь и преданность — сторицей
Тебе народ воздаст своим трудом.
Из цикла стихов «Ленин в Самгори»,
«На южной границе».
160

Вся доблесть — именем твоим зовется,
В тебе одном — все чаянья слиты!
Одет бессмертной славой полководца,
Средь избранных стоишь, как солнце, ты.
Рукоплесканий хор тысячекрылый
Летит к тебе, ведущий нас вперед!
Ты показал, какой исполнен силы
Великий вождь, — когда велик народ!
УРОК ИСТОРИИ
В дни беспросветные, глухие,
Ираклий, вызван на борьбу,
Доверил дружеской России
Несчастной Грузии судьбу.
И барабан запел с Дарьяла,
И задрожал Осман-злодей:
То войско русское вступало
В пределы Грузии моей.
Знать, не по сердцу супостатам
Был блеск российского меча,
Коль с русским доблестным
солдатом
Аскер схватился сгоряча.
Плечом к плечу с российским
войском
Грузины бились день и ночь,
И под напором их геройским
Враги откатывались прочь.
Под градом ядер повалился
Турецкий яростный бунчук,
И полумесяц покатился
С горы Ахалциха на юг.
А русский штык все дальше рвался
И вместе с нами шел вперед,
И супостата он от Карса
До Трапезундских гнал ворот.
\\ Советская литература

Так наше братство боевое
Врага разбило на века,
И он оставил нас в покое,
Косясь на нас издалека.
Знать, не легка была расплата,
Коль он запомнил до седин
И стойкость русского солдата,
И удаль буйную грузин.
Поныне мы с Россией вместе,
И коль задумает опять
Наглец-аскер, забыв о чести,
Клинок на Грузию поднять,—
Опять на поле встретит нас он
И прихмет смерть от тех людей,
Кто клятвой сталинскою связан
Во славу Родины своей.

АЛЕКСЕИ СУРКОВ
МИРУ-МИР!
Книга Алексея Суркова открывается циклом стихов
«Большевики» — о великой роли партии и ее вождей Ленина и
Сталина в революции, в построении социализма в нашей
стране, в борьбе всего прогрессивного человечества за
прочный мир, за демократию.
В стихах, посвященных борьбе за мир, поэт гневно
клеймит поджигателей войны, обращается ко всем честным людям
мира с призывом о единстве.
ИМЯ —ЗНАМЯ
Сталин!
Снова,
снова
и снова
в разных концах
обширной земли,
от наших границ
вблизи и вдали,
слышится
это ясное слово.
Китайский рабочий,
яванский повстанец,
французский шахтер,
батрак-итальянец,
негр Алабамы,
воин Вьетнама
несут это имя,
как факел,
как знамя«
Я в жизни объехал
много стран.
Из сборника стихов «Миру—мир!»
11* 163

Англию видел,
видел Иран,
был в Скандинавии, в Альпах.
И всюду,
где трудно живется
рабочему люду,
слово Сталин,
как дружбы начало,
на всех языках
сердечно звучало.
Его
на закате жизни короткой
в тревожной и душной
иранской ночи
шептали,
сжигаемые чахоткой,
маленькие ткачи.
В стране,
где песни звучат, как рыданье,
толпой бандитов
зажаты в кольцо,
то слово
нефтяники в Абадане
бросали
своим убийцам в лицо.
Шахтеры
в шотландском городе Глазго
вложили в него
надежду и ласку.
И тысячи лондонцев
в светлом зале
навстречу этому слову
вставали.
В Варшаве,
в Констанце,
в Пеште —
везде,
где счастье труда
посетило людей,
над морем голов,
над людскими колоннами,
знаменами,
песнями осененными,
над звоном оркестров
слова вырастали:
164

— Hex жие Сталин!
— Трайаска Сталин!
— Элиен Сталин!
Мы знаем:
в мире опять неспокойно.
Торговцы смертью
планируют войны,
Но день ото дня,
все шире и шире,
движенье за мир
разрастается в мире.
И знают люди
в каждой стране:
G г а л и н —
это не быть войне!
Сталин —
это свободно жить!
Сталин —
это счастье творить!
И потому
в просторах земли
над Вислой,
над Гангом,
вблизи и вдали,
на разных наречьях
снова
и снова
слышится
твердое, ясное слово —
Сталин!
ВОЗВЫСЬТЕ ГОЛОС, ЧЕСТНЫЕ ЛЮДИ!
Над лесом ранняя осень простерла
Крыло холодной зари.
Гнев огненным комом стоит у горла
И требует:
— Говори!
Приспело время, гневной и горькой,
Взять правде свои права.
В Париже,
в Лондоне,
в Нью-Йорке
165

Пусть сЛышат эти слова.
Еще поля лежат в запустеньи,
Не высохли слезы вдов,
А землк? опять накрывают тени
Одетых в траУР Г°Д°В-
Словесной лом атлантических хартий
Гниет н£ Дне сундука,
И снова жадно шарит по карте
В стальной перчатке рука.
С трибу** лицемеры клянут захваты,
Сулят и МИР, и любовь.
Но после войны ушли в дипломаты
Начальн^ки их штабов.
И возлюбили их генералы
В посольских дворцах уют.
Пейзажи Камчатки, Баку, Урала
Опять иМ спать не дают.
Запасы ^томных бомб в избытке
Расставлены напоказ.
И головЫ подняли недобитки
Восточных и северных рас.
Все злее становятся и наглее
Писанья Ученой тли,
Чьи преДки замучили Галилея,
Джордано Бруно сожгли.
И ложь зависает смрадным туманом
У мира 0ад головой.
И слышен все громче за океаном
Вчерашней берлинский вой.
С холопским усердием лжец ретивый
Анафеме предает^
Тебя, геР°ический, миролюбивый,
Родной советский народ.
Когда из пепла, руин и разора
Свой дол« поднимаешь ты,
Тебя клеймит стоязыкая свора
Потоками клеветы.
И мы этот сдобренный словом божьим
Горячечной, злобный бред
Оставить на совести их не можем —
У них веДь совести нет,
И не на ^то ставить пробу и пломбы...
Они от своих щедрот
Пихают кукиш атомной бомбы
Голодной Европе в рот.
166

Бряцая оружием, сея страхи,
Грозя растоптать и сжечь,
Они под шумок сдирают рубахи
У ближних с костлявых плеч.
Шантаж называя долгом высоким,
Обман громоздя на обман,
Они выжимают последние соки
Из обескровленных стран,
Приятно щекочет их обонянье
Кровавый запах войны...
Но на крушенье их планы заранее
Историей обречены.
Недавней войны кровавая рана
Не даст нам беду проспать.
И в недрах земли нехватит урана,
Чтоб двинуть историю вспять.
Я вижу над их бесславным закатом
Свободных народов суд.
Ни доллар, ни ложь, ни разбуженный атом
От кары их не спасут.
Пока не взревели глотки орудий
И стены не пали ниц,
Возвысьте голос, честные люди,
Сорвите маски с убийц!

ТЕОФИЛИС ТИЛЬВИТИС
НА ЗЕМЛЕ ЛИТОВСКОЙ
Горькая нужда, убогая жизнь старой Литвы показаны н
этой поэме. В центре ее — семья батрака Колекиса. В поэме
нарисован светлый день воссоединения Литвы с Советским
Союзом. В ней изображены годы войны и фашистской
оккупации, радость победы над врагами. Последняя часть поэмы
рисует счастливый труд на освобожденной литовской земле.
В произведении создан яркий образ молодого коммуниста
Йонаса.
СВЕТЛЫЙ ДЕНЬ
Вся жизнь теперь стремится птицей ввысь.
В правлении крестьяне собрались:
Совет на землю выдает бумаги.
Над крышами победно рдеют флаги.
Невеселы купцы и кулаки,
Приходят им последние деньки.
Именье власть передала рабочим.
Теперь панам, спокон веков охочим
До пьянства и разгула,— места нет.
Здесь клуб теперь и радио чуть свет.
Теперь в именье волостной Совет
И клуб, где молодежь с веселым жаром
Танцует доупаду в зале старом.
У цветника толкуют мужики,
Что, дескать, перемены велики.
Тут люди все из бедноты вчерашней.
Которых нынче наделили пашней,
Отрывки из поэмы «На земле литовской».
168

Пошучивают, курят не спеша,
И отдыхает исподволь душа.
Старик Уснинис в куртке домотканной
Впервые здесь непрошенный, незваный:
Являлся прежде лишь на барский зов.
Теперь ни барина, ни лютых псов,
Что норовили ухватить за пятки.
Добром не вспомнишь прежние порядки.
В аллее свет и сумрак пополам:
Лучи сквозь листья падают к ногам,
И вдруг неповторимые, родные
Над парком зазвенели позывные,
И звучный голос явственно сказал:
«Внимание, включен Кремлевский зал.
Транслируем дневное заседанье...»
И люди слышат, затаив дыханье,
Чудесные, желанные слова:
хВ Советскую семью вошла Литва.
Ей путь открыт в сияющие годы.
Ей шлют привет свободные народы...»
Стащил Уснинис шапку с головы.
Гремят аплодисменты в честь Литвы,
И Саломеи_Нерис голос милый
Звучит, наполненный сердечной силой,
В стихах: «Литва родная! Столько раз
Обманутая!..» У людей из глаз
Невольно слезы брызнули ответом.
Стихи летят в Литву — преграды нет им,-
К родной земле, в родные небеса,
Через поля, и горы, и леса
Они находят путь к избенкам сирым,
Народной волей засияв над миром.
(Чем дальше я от дорогого дня,
Тем он светлей и ближе для меня.)
СБЫЛОСЬ!
В пустых полях ветра шумят свободней.
Никак не спится Йонасу сегодня,
Напрасно ждал — не загорелся свет.
Но где же неполадка? В чем секрет?..
169

Лицо жены белеет в лунном блеске,
Скользящем в комнату сквозь занавески.
К плотине Йонас, только рассвело,
Помчался в «газике»... ведь как назло
И снег, и грязь... замучили заторы.
Он инженера встретил у мотора,
Уж ночи три подряд не спал и тот,
Дурит мотор, а что с ним — не поймет.
По стеклам дождь сбегает, небо серо.
Шедуйкис ни на шаг от инженера,
Но бодрости обычной нет и в нем.
Мотор околдовало столбняком.
Пытливо, раздраженно и упрямо
Осматривают в сотый раз динамо.
И каждого в душе терзает страх:
«Неужто праздник праздновать впотьмах!..»
Не находя злокозненной утайки,
Вновь проверяют все винты и гайки.
И, приводной ремень надев опять,
Вновь начинают воду напускать...
Вдруг лампочки сверкнули, засияли,
И Л10ди вздрогнули и замолчали.
Как нежен, удивителен и тих
Лучистый свет, что озаряет их!
А на мосту полным-полно народу,—
Ну, словно золото плеснули в воду!
Обратно мчится Йонас, чтоб скорей
Увидеть волость в отблесках огней.
А если вдруг попрежнему темно там?..
Но острый свет мелькнул за поворотом.
Чудесно все, и будто сам горишь
Огнями, что сияют между крыш.
На сердце празднично, легко, отрадно,
И непогодь не так уже досадна,
И грязь... мы с нею справимся, небось...
Он облегченно прошептал: «Сбылось!..»

ГАМЗАТ ЦАДАСА
ИЗБРАННОЕ
Г. Цадаса — основоположник аварской литературы. Он
выступил впервые более пятидесяти лет назад как смелый
обличитель старого мира. В полную силу талант писателя
развернулся после Великой Октябрьской социалистической
революции. В ' «Избранное» вошли произведения поэта,
написанные за последние три десятилетия. В отдельные разделы
книги собраны стихи о Родине, о великих вождях советского
народа — Ленине и Сталине, стихи, рассказывающие о жизни
дагестанского аула, стихи и песни периода Великой
Отечественной войны.
Поэт раскрыл в своих произведениях молодой
счастливый мир сегодняшнего дагестанского аула.
ОКТЯБРЬ
Теперь, на склоне лет, я постоянно
О прошлой жизни думаю своей,
И жалко мне, что я родился рано,
Что сгублено так много лучших дней.
Ведь если только в прошлое вглядеться, —
До Октября, скажите, что я знал:
Я был мальчишкой и не видел детства,
Я зрячим был, но света не видал.
Мне жаль моих друзей и однолеток,
Кого в живых уж нету, кто не смог
Увидеть столько солнечного света,
Который ты, Октябрь, в стране зажег.
Из сборника стихов «Избранное».
171

СТАРОСТЬ — МОЛОДОСТЬ
Я старости не покорюсь
И не склонюсь пред нею.
И чем я старше становлюсь,
Тем жить хочу сильнее.
Друзья, я много перенес,
Глаза мои слабеют,
И островок седых волос
Средь лысины белеет.
Пусть бьется сердце у меня
Не в такт шагам тяжелым —
Не мало в нем еще огня,
Не мало струн веселых.
И пусть проходят годы, пусть,—
Я жизнь недаром прожил.
И чем я старше становлюсь,
Тем становлюсь моложе.
Меня не одолеет грусть
И не смутит тревога...
Я злюсь,
тружусь,
я веселюсь,
И молод я, ей-богу.
Вы не смотрите, что я сед,
Совсем не в этом дело:
Ягненку, может, года нет,
А он бывает белым.
ЗА МИР
Над могилой братской шепчут травы,
Колос наливается опять.
Мы — живые — не имеем права
О друзьях погибших забывать...
Песни сложены о Шаумяне.
Наша память времени сильней.
172

Помним:
расстреляли англичане
Шаумяна и его друзей.
В девятнадцатом, коней пришпоря,
Не дали мы отдыха клинкам,
Зная, что оружье из-за моря
Лорды присылают белякам.
Просчитался враг в своих расчетах.
Нас вовеки сокрушить нельзя;
И живут на всех земных широтах
Наши настоящие друзья.
Но, прикрывшись ложью, как туманом,
Мир желая потопить в огне,
Старый недруг вновь за океаном
Яростно готовится к войне.
Мы спокойны!
Маяки Свободы
Над Москвой пылают в синеве.
И борьбу за мир ведут народы
Всей планеты с нами во главе!

ОЛЬГА БЕРГГОЛЬЦ
ПЕРВОРОССИЙСК
Осень 1917 года. Отважные питерские коммунисты Гре-
мяки-н, Алеша, тетя Катя, Люба, Василий после победы
Великого Октября мечтают организовать первую Российскую
коммуну землеробов. Они стремятся воплотить в ней свои
высокие мечты о будущем, показать пример новой жизни. После
беседы с Лениным они отправляются на Алтай строить
коммуну. В поэме нарисованы образы первых коммунаров, их
борьба за воплощение в жизнь своей мечты.
К ЦЕЛИ
Уже последняя метель
сменилась бурною весною,
когда пред ними заблестел
Иртыш могучею волною.
Он был, как в песне...
облака
клубились в нем, темнели горы,
и лес, ровесник Ермака,
на берегах вздымался гордо.
Они не раз о Ермаке
негромко пели под луною,
когда она, дробясь в реке,
казалась панцырем героя.
Шел пароходик не спеша
все глубже в песенные дали,
Отрывки из поэмы «Первороссийск»
174

кипели волны Иртыша
и ветры в дебрях бушевали.
Всего полтыщи верст водой
плыть до Гусиной, до станицы,
а там — совсем подать рукой
к земле, которая им снится.
На двадцать лет помолодев,
Клинкович вместе с молодыми
в холодной плещется воде
и весело бранится с ними.
Алешу просто не унять:
поет и носится, как ветер,
не в состоянии понять,
в кого влюблен. Во всех на свете!
И в звездной вешней полутьме,
подолгу стоя на корме,
Гремякин вдруг целует Любу,
как в юности, украдкой, в губы.
...Уже кончался день, когда
раздался крик на пароходе:
— Гусиная!.. Друзья, сюда!..
— Товарищи, ура!.. Подходим!..
Горят закатные лучи,
зари багровый свет неистов,
и сходят на берег ткачи,
прядильщицы и металлисты.
На незнакомый, на чужой,
где ждет неведомое счастье,
откуда им — подать рукой
к первороссийскому участку.
Им плакать хочется и петь,
взвивать ликующие флаги,
но надо дотемна успеть
сгрузиться и раскинуть лагерь.
И вот уже костер трещит,
уха в большом котле дымится...
175

Но злобно, сумрачно глядит ê
казачья ближняя станица...
Как хаты темные тихи!..
Никто не вышел, не встречает,
и только хором петухи
глухую полночь возвещают.
Костры потухли. Лагерь спит.
Далёко Невская застава...
И, как над Ермакам, шумит
над их палатками дубрава.
ВОПЛОЩЕНИЕ МЕЧТЫ
Топоры стучат над Бухтармою,
горячо клокочет Бухтарма...
Это первороссияне строят,
строят первые свои дома.
Вот уж нивы стали колоситься,
будет, будет сытною зима.
Только бы успеть переселиться
из палаток — к холоду — в дома!
О пьянящий, свежий запах стройки,
запах теса, извести, смолы!
Свист рубанков,
шопот стружек бойких,
певчее жужжание пилы!
Радостно, неистово и грубо
воплощаясь, дыбятся кругом
глыбы камня, глины, срубы...
Срубы
пахнут 'медом, дебрями, зверьем.
И, вонзаясь страстно в древесину,
блещет ярый труженик — топор,
и над стройкой носится орлиный
юный ветер с белокрылых гор!
176

Строят по задуманному плану,—
весь чертеж мечты уберегли:
оставляют место для фонтанов,
для Совдепа мраморы нашли.
Хорошо кипит работа, споро,
руки сами так и рвутся к ней.
Ах, какое счастье — строить город,
новый город
в молодой стране!
Наш, как в гимне, миру незнакомый,
весь — рукою собственной своей.
Приезжай принять, Предсовнаркома,
младшего в Республике твоей.

ПЕТРУСЬ БРОВКА
ДОРОГА ЖИЗНИ
В книгу белорусского поэга Петруся Бровки «Дорога
жизни» вошли стихи и поэмы, написанные им в последние годы
Лучшие страницы книги овеяны пафосом созидания, защиты
мира и дружбы народов.
Поэт рассказывает о послевоенной радостной жизни родной
Советской Белоруссии, о трудовых подвигах ее людей.
РОДНАЯ ЗЕМЛЯ
Леса и озера,
Земля наших дедов,
Земля наших дедов
И наших отцов,
Тебя не сломили
Ни горе, ни беды,
Ты встала из пепла,
Воспрянула вновь.
Ты силы в труде
Набралась животворной,
Заводы гудят,
Города веселя,
И видеть отрадно:
Дорогой просторной
Машины из Минска
Идут на поля.
Забот и хлопот
У хозяев немало,
Из сборника стихов «Дорога жизни».
178

Нас ждут еще всюду
Труды и труды:
Мы землю украсим
Свою небывало,
Осушим болота,
Рассадим сады.
Не та, что была ты!
По-новому дивный»
Родимый твой облик
Душе моей мил.
И слышат народы
Твой голос призывный
На всех ассамблеях —
За дружбу и мир.
Навек озарил нас,
Как солнце с восхода,
Великий и братский
Советский Союз.
Есть Сталин,
Есть солнце,
Есть дружба народов:
И счастлива с ними
Моя Беларусь!
РОССИЯ
Где слово мне найти такое,
Чтоб шло из самой глубины? —
Россия —
Сердце огневое,
Простор родной моей страны!
Россия, —
Нет на свете силы,
Чтоб в ряд с тобою стать могла
Ты, нас собрав, объединила,
Одной дорогой повела.
Ты под крылом своим могучим
Всех защищала много раз,
И словом Пушкина певучим
С младенчества встречала нас.
179

Ты озарила наши дали,
Россия,
Родина,
Москва.
И навсегда народу Сталин
Дал в новой жизни все права.
С тобою в сердце шли герои
На бой с врагами в дни войны,
Россия —
Сердце огневое,
Простор родной моей страны.
Любовь и дружбу принесли мы
Тебе от Сожа и Днепра;
С тобою мы непобедимы,
Ты нам — как мать и как сестра.
ДУБ
В моей родимой стороне
Над светлыми полями
Стоит царь-дуб
И в вышине
Шумит под облаками.
Могучим сказочным шатром
Он виден с раздорожья.
И, может,
Только вчетвером
Его обнять возможно.
Который век,
Который год
Стоит он ткинад Сожем:
Семьсот,
Ну даже пусть шестьсот,
И то — он сколько прожил!
Пришел,
Глядит он, как мудрец,
Из прошлого на волю.
180

А сколько свой нашло конец
Врагов пред ним на поле?
Стоит царь-дуб:
И дождь ли, снег —
Все ведает заране.
От дедов к нам,
Из века в век
Идут о нем преданья.
Он подневольный видел труд,
Шумя на панском поле,
Под ним певал крестьянский люд
О горькой, нищей доле;
Под ним повстанцев мучил кат,
Под ним их зарывал«:
И жолуди,
Стуча, как град,
С ветвей его спадали...
Прошли века.
Пришла весна,
Заполыхали зори.
Пред ним родная сторона —
Вся в солнце,
На просторе.
И в самый зной
К нему идет
На отдых полуденный
Колхозный радостный народ, —
Как под шатер зеленый.

ПЛАТОН ВОРОНЬКО
ДОБРОЕ УТРО
СЛАВЕН МИР
Начало творчества украинского поэта Платона Воровько
относится к 1942—1943 годам, когда он был командиром
подрывников в партизанском отряде Ковпака. Стихи поэта
повествуют о славных делах ковпаковцев, о подвигах
героев-партизан, о мирном созидательном строительстве нашей Родины.
Они отличаются задушевной лиричностью, широкой
напевностью и простотой.
Я ТОТ, ЧТО РВАЛ ПЛОТИНЫ
Той, що гребла рве.
Леся Украинка
Да, я плотины рвал,
Я не скрывался в скалах,
Когда дубы валились под грозой.
Лесная чаща надо мной склоняла
Густые ветви; желтою листвой
Укрытый, я лежал под партизанским кровом,
И кровь текла по капле сквозь бинты,
А лесовик склонялся седобровый
И спрашивал:
«Ты все взорвал мосты?» —
«Да, все».
Тогда, я помню, надо мною
Сидела Мавка в сумраке ночном,
Укрытая туманной пеленою,
С походным карабином за плечом.
Она, вздыхая, пела до рассвета:
А почему не спрашивать об этом?
Вон роза наклонилась, вопрошая:
«Что, хороша я?»
А ясень шепчет ей, качая ветви:
Из сборников стихов «Доброе утро», «Славен мир».
182

«Нет краше в свете».—
«Да, нет краше в свете!
Спаси меня,
Ведь там, над синим Прутом,
Я не успел еще мосты взорвать.
По ним ползут, прожорливы и люты,
Враги, как змеи».—
«Я могу достать
Жив-гай-траву, и смерть она отгонит!»
И принесла, обегав все луга.
И полетели фермы, ланжероны,
Обрушась на крутые берега.
И только эхо грозно хохотало.
Да, я плотины рвал,
Я не скрывался в скалах.
ПОХОДНАЯ
Из Путивля раным-рано
с солнечным восходом
нсвпаковцы-партизаны
двинулись походом.
Дед Ковпак сказал:
— Прощайте!
Путь лежит к победам.
Если сгинем — не рыдайте,
выезжайте следом.
Добывайте ружья сами...—
И умчался к строю.
Пыль клубится над лесами,
Где идут герои.
Загрустила Ярославна,
мрак тоской нахлынул:
на Карпаты парень славный
ушел да и сгинул.
Нет, не сгинул! Через горы
в тыл врагам выходит —
в галицийские просторы
смелых рейд выводит.
Возвратится в край орлиный
до твоей он хаты,
как под самым под Берлином
уничтожит ката.
183

СЛУШАЯ КУРАНТЫ
Когда я в Киеве весеннем
Часов кремлевских слышу бой
Оттуда, где трудился Ленин,
Где Сталин,
Мудрый и родной,—
Кремль предстает передо мной.
Свет звезд кремлевских вижу в водах
Ночного синего Днепра,
Их свет горит для всех народов
Как символ счастья и добра.
Спасибо же, Москва родная,
За то, что светел Киев мой,
Что мир от края и до края
Твоею озарен звездой,
За то, что мы живем и строим,
Нужды не зная и невзгод,
Что, незнакомые с покоем,
Спокойно мы глядим вперед.

МИКЛАЙ КАЗАКОВ
ПОЭЗИЯ-ЛЮБИМАЯ ПОДРУГА
Сборник избранных произведений марийского поэта Миклая
Казакова составлен из стихов разных лет.
Наряду с фронтовыми стихами (поэт всю войну был
командиром пулеметного взвода) в сборнике много и
послевоенных стихов.
Книга М. Казакова проникнута светлым, радостным
восприятием жизни, патриотической гордостью своей советской
Родиной.
ГОРИ
Серебристые вершины
Над долинами ^встают,
Гордо, медленно и чинно
С солнцем разговор ведут.
Вся полна кипучей силы,
Неуемна и быстра,
Путь сквозь камни проложила
Неумолчная Кура.
И, окинув взглядом горы,
Снявшись разом со скалы,
По небесному простору
Мчатся горные орлы.
Вся земля народной кровью
Здесь напоена была,
Но горячею любовью
Ныне пышно расцвела.
Из сборника стихов «Поэзия — любимая подруга».
185

Здесь зеленые долины
Соком солнца налились,
И вонзаются вершины
В нетускнеющую высь.
С этой выси, с этой кручи,
В голубой простор высот
Вылетел орел могучий
В исторический полет.
Гори, Гори, славный Гори!
Гордость Родины Труда!
Над тобою счастья зори
Не померкнут никогда!
И на Волге славный город
Виден мне издалека —
Он с тобою рядом, Гори,
Навсегда вошел в века!..
И своим великим сыном
Наша Родина горда —
К ослепительным вершинам
Он привел страну Труда...
С переливчатой листвою
Ветер разговор ведет...
Имя Сталина родное
Каждый в сердце бережет.
Я ИДУ ПО СТОЛИЦЕ
Я иду по столице, я снова и снова
Весь охвачен потоком московского дня, —
Москвичи понимают меня с полуслова,
Москвичи принимают, как брата, меня.
Мне рассказывал прадед, как, полон заботы,
Он бродил по Москве, поднимаясь чуть свет,
И когда его кто-нибудь спрашивал: — Кто ты?
— Черемис, инородец! — он молвил в ответ.
«Инородец!» — я слова страшнее не знаю,
В нем растоптаны были людские права...
186

Как мне дышится вольно, столица родная,
Как легко мне с тобою сегодня, Москва!
Я иду по Москве, москвичи мне навстречу,
Наши думы едины и путь наш един.
— Кто ты? —спросят меня, и тогда я отвечу:
— Я — мариец, Советской Страны гражданин!
КОММУНИЗМ НЕПОБЕДИМ!
Над миром реет Коммунизма знамя,
Его правдивый свет неугасим, —
И миллионы тесными рядами
Проходят, осеняемые им.
И вот, когда на всей земле народы
Сердца и взоры устремляют к нам,
Когда Китай равняет фронт свободы,
Когда за волю борется Вьетнам,
Когда дорога в Завтра нам открыта
И шар земной не поворотишь вспять, -
Мечтают заправилы Уолл-стрита
Его фугаской атомной взорвать.
Но Коммунизм железными шагами
Идет вперед дорогою прямой,
И приговор над нашими врагами
Произнесен историей самой.

СЕМЕН КИРСАНОВ
МАКАР МАЗАЙ
Герой поэмы — знатный сталевар Макар Мазай. Главное
внимание автора сосредоточено на изображении трудового
подвига Макара Мазая: в произведении показан путь Макара к
овладению своей профессией, к высокому мастерству.
Макар Мазай погиб во время Великой Отечественной
войны от рук фашистов. Враги захватили его в тот момент, когда
Макар Мазай пытался взорвать родной завод, чтобы он не
достался оккупантам.
ДАЙ!
За два года
(срок не очень долог)
у завода
вырос наш поселок.
Тут мы жили
жаждой дел и строек,
как пружины,
вскакивали с коек
и друг друга
поздравляли братски
с углем, с плугом,
с цехом сталинградским,
с виноградом,
что Мичурин срезал,
с водопадом
мощи Днепрогэса,
Отх>ывки из поэмы «Макар Мазай».
188

с бурей в зале,
где над целым светом
поднял Сталин
девочку с букетом!
Телеграммой
поздравляли, слали —
с первым граммом
специальной стали,
с ярким светом,
с домнами Магнитки...
И об этом
были в клубе читки.
Что ни вечер,
при шарах молочных
в клубе встречи
молодых рабочих.
Глянешь в угол,
там — в читальне клуба
парень с книгой,
смуглый, белозубый.
Шел он с жаром
толковать с металлом,
сталеваром
называться стал он.
С печью в дружбе,
он в огне кумекал!
Шел все глубже
в тайный мир молекул.
Дай на трубы
Грозному и Эмбе —
нефть качнуть бы
в небывалом темпе!
Дай на ротор
для турбины мощной,
чтоб работал
выверенный, прочный.

Дай скорее
для электростанций,
чтоб светлее
сделать быт крестьянский!
Дай, как другу,
в ночь борьбы бессонной
нож хирургу
в операционной!
На моторы
дай для самолетов,
на повторы
дальних перелетов!
Дай поэту
с рифмой в поединке
сталь — для этой
пишущей машинки.
Дай для прессов,
жмущих сильной лапой,
дай для веса
орудийных залпов,
дай России
тонны трудовые
на листы и
башни броневые
и на толщи
«Т.34» —
дай побольше
ради мира в мире!
Верим — сваришь,
дашь родному краю...
«Дам, товарищ», —
думалось Мазаю.
В смене каждой
вверх его взметала
страсть
и жажда
творчества металла!
190

РОДИНА
Два крыла с кабиною —
над землей любимою...
Проплываешь,
Родина,
в музыке пропеллерной!
День, тобою пройденный, —
путь и мной проделанный!
Всюду, где ни хожено,
шел твоей дорогою.
Ты была встревожена —
я вставал с тревогою!
Крепла ты — уверенней
я шагал по улицам.
Открывала двери мне,
запретив сутулиться!
По призыву Сталина
ты
заводы строила,
мне задачу ставила —
и жить на свете стоило!
Строчкой,
каплей каждою,
что из сердца точится,
жил твоею жаждою
поиска и творчества!
Радовался выставке,
ордену колхозницы,
украинской вышивке,
славе нашей конницы,
любовался мощною
на Днепре турбиною...
И ты ко мне — хорошую —
Привела любимую!
Где бы ни шел, ни ездил я, —
имя твое названо.
Жизнь,
любовь,
поэзия —
Все тебе обязано!
А когда Мазая ты
у печи заметила —
той же мыслью занятый,
сталевара встретил я.
191

И в среде товарищей
я — любовь к тебе мою —
видел
подрастающей
будущей поэмою!
ТРУД
G детства эта страсть
нам пружинит руки:
постругать, припасть
к стеклышку науки,
попилить, прибить
молоточком гвоздик,
в играх полюбить1
детский паровозик.
А после —
поезд твой
к небу дым взвивает
и молот паровой
сваи в дно вбивает!
Одного
душа
рвется к добрым бревнам,
стружкой обшуршать,
обтесать любовно,
а другому
жизнь —
доводить влюбленно
точность линз и призм
к тысячной микрона.
Любит полевод
шум и ширь пшеницы,
и любви его
никакой границы!
А вот я влюблен
в пыл газетной гонки,
192

в мчащийся рулон
ротационки!
А строитель пьян
радостью глубокой,
когда тащит кран
груз бетонных блоков
и когда окно,
сам вставлял которое,
вдруг
освещено
и закрыто шторою!
Труд,
отца чудес,
друг, ты чтишь я любишь.
Видишь: нету здесь
бедняков и рубищ!
Клумбами цветут
бывшие трущобы...
Друг, скажи, свой труд
любишь ты?
— Еще бы!
Любишь ты свою,
в дар за труд тяжелый,
чудо-сталь — струю,
что нагнулась
в жолоб,
что, как водопад,
сбрасывает пену.
Свой рабочий вклад,
сделанный за смену!
Ты вложил в страну
мысль,
желанье,
пламя, —
пусть войдут в одну
сводку цифр Госплана.
Выведет перо
вклад немалый этот,
и в Политбюро
лишний ковш заметят.

РАСУЛ РЗА
ЛЕНИН
Поэма азербайджанского поэта посвящена великому
Ленину. В поэме показаны детство и юношеские годы Ленина,
казнь брата, подпольная борьба, которую вел молодой Ленин,
революция 1905 года, Октябрь 1917 года. Поэт воспел
дружбу великих вождей революции — Ленина и Сталина.
КЛЯТВА
В 6.20 раскололась, как стекло,
Томительная тишина.
В 6.20
Калинин, за пять суток постаревший
На десять лет,
Встал с места тяжело
И Съезд Советов объявил открытым.
— Сегодняшнее наше заседанье
Мы посвящаем Ленину.
И зал,
Подобно армии, готовой к бою,
От сцены и до галлереи встал.
Запомни то, что видишь.
Пред тобою —
Советского Отечества сыны,
Простые люди ленинской страны,
Ее опора твердая — от моря
Каспийского до северных морей.
Отрывок из поэмы «Ленин».
194

Руководимы верною своей
Любовью к Родине,
Со стужей споря,
На лыжах, в поездах, верхом, пешком
Они в Москву спешили днем и ночью,
И вот вчера увидели воочью
Вождя, уснувшего последним сном.
Сегодня — здесь необозримым строем
Стоят, как легионы перед боем,
И пенье труб звучит, как дальний гром.
И каждый смотрит на портрет вождя,
Безмолвную беседу с ним ведя.
Молчание, как тонкий лед, ломая,
Проходит шорох по рядам —
Живая
Струя тепла.
На сцену вся страна,
Весь мир глядит.
И снова тишина
Завладевает залом, но иная,
Не прежняя: теперь светлей она,
Светлей и легче.
На трибуне — Сталин,
Он в горе сдержан, он нетороплив,
Он очень бледен, очень опечален.
За борт тужурки руку заложив,
Сперва он долго смотрит в зал,
И мнится —
Надежды луч из глаз его струится;
Потом он говорит:
— Товарищи! Мы, коммунисты, — люди особого склада.
Мы скроены из особого материала. Мы — те, которые
составляем армию великого пролетарского стратега, армию товарища
Ленина. Нет ничего выше, как честь принадлежать к этой
армии. Нет ничего выше, как звание члена партии, основателем и
руководителем которой является товарищ Ленин.
Когда бы рифмой оперенный стих
Предельного могущества достиг,
Я и тогда не мог бы передать им
Слов Сталина во всем величье их,
Как не дано вместить людским объятьям
В кольце своем просторов мировых.
В его словах живет великий Ленин,
В его делах живет великий Ленин...
13* 195

Нет и не будет у меня стихов,
Достойных им произнесенных слов.
Он — солнце, я — светильник, им зажженный,
Мое сказанье — колос, им взращенный,
И песня эта будет тем жива,
Что солнцем в ней горят его слова.
Сидит понурясь делегатчстарик,
Всё думает о Ленине и плачет,
Слез не стыдится и лица не прячет,
И трет глаза ладонью, что ни миг.
А может быть, ему все это снится.
И жив Ильич, и «в зале яркий свет,
И черных лент на красных флагах нет,
И если встрепенется он, как птица,
То — сну конец?
Нет, все это не сон.
Вот на трибуне Сталин...
И, как будто,
Идет быстрей минута за минутой
И словно легче старику...
Ион
Приглядывается к соседям:
Тоже
Глаза красны от слез, но только в них
Затеплился какой-то свет, похожий
На отблеск дня в глубинах вод морских,
И потому глаза их просветлели,
Что в их сердцах надежда ожила:
Мы все равно дойдем до нашей цели,
Как эта смерть нам всем ни тяжела!
И помогает кто-то сильный
Тяжесть
Нам на плечах держать, пускаясь в путь;
И мы увидим свет зари, отважась
В грядущее сквозь слезы заглянуть.
И вспоминает старый делегат
Баку, тюрьму, подпольную работу,
И этот зоркий и спокойный взгляд,
И эту неустанную заботу.
Тот человек умел смотреть в глаза
Действительности горькой,
Не теряя
Надежды,
196

И, дорогу проторяя,
Свет и во мраке видел;
Как слеза,
Был сердцем чист;
Был мягок па-сыновьи,
Строг по-отцовски
И, как Ленин, мудр.
Старик на Сталина глядит с любовью
И думает:
— Учитель дорогой,
Скажи, скажи, что это все мне снится,
Что Ленин жив, что сон тяжелый мой
Сейчас легчайшим пухом разлетится
И успокоится моя душа!..
А Сталин взвешивает, не спеша,
Свои слова,
И мнится: их гранила
Бестрепетная ленинская сила:
— Уходя от нас, товарищ Ленин завещал нам держать высоко
и хранить в чистоте великое звание члена партии. Клянемся
тебе, товарищ Ленин, что мы с честью выполним эту твою
заповедь!
Безмолвно повторяет зал:
— Клянемся!
— Уходя от нас, товарищ Ленин завещал нам хранить единство
нашей партии, как зеницу ока. Клянемся тебе, товарищ Ленин,
что мы с честью выполним и эту твою заповедь!
Безмолвно повторяет зал:
— Клянемся!
— Уходя от нас, товарищ Ленин завещал нам хранить и
укреплять диктатуру пролетариата. Клянемся тебе, товарищ
Ленин, что мы не пощадим своих сил для того, чтобы
выполнить с честью и эту твою заповедь!
Безмолвно повторяет зал:
— Клянемся!
— Уходя от нас, товарищ Ленин завещал нам укреплять
всеми силами союз рабочих и крестьян. Клянемся тебе, товарищ
Ленин, что мы с честью выполним и эту твою заповедь!
Безмолвно повторяет зал:
— Клянемся!
197

— Уходя от нас, товарищ Ленин завещал нам укреплять и
расширять Союз Республик. Клянемся тебе, товарищ Ленин,
что мы выполним с честью и эту твою заповедь!
Безмолвно повторяет зал:
— Клянемся!
— Громадным утесом стоит наша страна, окруженная
океаном буржуазных государств. Волны за волнами катятся на нее,
грозя затопить и размыть. А утес все держится непоколебимо...
Рабочие и крестьяне всего мира хотят сохранить Республику
Советов, как стрелу, пущенную верной рукой товарища Ленина
в стан врагов...
— Клянемся тебе, товарищ Ленин...
И в зале такая стоит тишина,
Что слышно, как, втайне вздыхая,
Высокого неба молчит вышина,
Глубокого моря молчит глубина,
Безмолвствует даль снеговая.
Народ со склоненной стоит головой,
Охваченный скорбью разлуки.
И вот в тишине нарастает прибой:
— Вы жертвою пали в борьбе роковой... —
Плывут задушевные звуки.
Огромного зала светлеет багрец,
И там, в неоглядных просторах,
Яснеет холодная ночь, наконец,
Ровнее и громче биенье сердец.
И брезжит надежда во взорах.
И Сталина клятва у всех на устах,
Народа и партии пламенный стяг
Надежные приняли руки.
Бессмертие Ленина — в наших сердцах
И в чаяньях наших, и в наших делах,
Народу и Ленину — не было, нет
И вечно не будет разлуки.

ГЕВОРК ЭМИН
НОВАЯ ДОРОГА
Геворк Эмин принадлежит к младшему поколению
армянских поэтов. Лучшие стихи книги «Новая дорога»
проникнуты радостью созидания, счастьем творческого труда. Поэт
славит свою Родину, славит советскую жизнь.
Специальный раздел книги посвящен защите мира.
ПРОСТЫЕ ЛЮДИ, Я ОБРАЩАЮСЬ К ВАМ
Слушайте, люди!
На Висле вчера
Малыш пятилетний, милый,
Там,
где
играла в саду детвора,
Был взорван
забытой миной.
Простые люди
поймут меня!
Не поймут меня
на Уолл-стрите,
Ведь эта мина — лишь след огня
Старой войны,
смотрите!
Мы делаем все, чтоб очистить мир,
Кровавую вырвать завязь.
На Западе
атом расщепляет банкир,
Наш мир расщепить собираясь.
Из сборника стихов «Новая дорога».
199

Простые люди!
Цветов и слез
Не надо могиле невинной.
Смотрите строже,
чтоб злобный босс
Не двинулся с новой миной.
Могила ребенка
весь мир зовет:
Войну на корню душите,
Скрутите ей руки,
заткните рот!
Простые люди, спешите!
Голос мой, мир молодой, услышь,
Поднимите голос, народы,
Чтоб не был взорван, как этот малыш,
Мао наш — дитя свободы!
НА КРАСНОЙ ПЛОЩАДИ
Красный ветер знамен над Охотным шумит (пролетая.
Человек сквозь колонны спешит протолкаться вперед.
Расступитесь! Дорогу счастливому сыну Китая!
Он на Красную площадь сегодня впервые идет.
Расступитесь! Я чувствую, как его сердце трепещет, —
Ведь и мы волновались так десятилетья назад,
Когда в буре знамен, что над Красною площадью плещет,
В первый раз Ереван выходил на Московский (парад.
Здесь без нас, здесь до нас Октябрю отмечали три года,
Трижды руку Ильич простирал над потоком колонн,
И в двадцатом Армения вышла на праздник свободы,
Принеся свое знамя на смотр победивших знамен.
Расступитесь, друзья, — пусть о« первый пройдет к Мавзолею,
Расступитесь и вы — чех, болгарин, поляк и румын,
Вы здесь тоже недавно, и вам это сделать труднее,
Но ведь он здесь впервые — Китая свободного сын.
Он становится в ряд, не спросивши, кто строй замыкает.
Замыкающих нет! Через праведный бой, через труд
200

Кто-то новый спешит на парад за посланцем Китая:
Все дороги народов на Красную площадь ведут!
Здесь парадным становится марш их нелегкий походный.
Сталин руку простер сквозь года над потоком колонн.
Красный ветер шумит, заливая прибоем Охотный,
Человек из Китая спешит в ликованье знамен!
МОЕ ДЕЛО
Я так выхожу из своего дома,
Как будто
вхожу
в свой дом:
Все мне близко
и все знакомо,
Все улыбается мне кругом.
С каждым шагом я песню слышу,
В новом канале пошла вода,
Новое зданье надело крышу,
Клен молодой достал провода.
Как хорошо!
Я хозяин жизни,
Труд мой — в цветении жизни всей,
Есть мое место
в моей отчизне,
Где я ни буду —
я нужен ей!
Шагаю все радостней год от года.
В гости к будущему иду.
Думы мои
и мечты народа —
Опора
любимому мной
труду.
Я — в будущем!
Будущим тем счастливым
Все меряю в жизни —
и жизнь свою.
Стал я жадным и нетерпеливым,
Сегодня —
я завтрашний день пою.
201

Все мое
главное дело в жизни —
Поэт,
разведчик будущих лет,
Голос и совесть
идущих смело,
Грядущего
собственный
корреспондент.

ДРАМАТУРГИЯ

ИЛО МОСАШВИЛИ
ПОТОПЛЕННЫЕ КАМНИ
В этой пьесе рассказано о положении грузин в Турции.
Турецкие правители по указке американских империалистов
стремятся всевозможными способами подавить вольнолюбивый
народ, уничтожить его лучших людей, разрушить его
культурные памятники.
В сцене из пьесы показана тайная беседа турецкого
правителя Абдул-Садаха и американца Джона Райта, в которой
они намечают план порабощения и истребления грузинского
народа.
Грузинские патриоты — бывший учитель Бежаи-ага, моряк
Шукра — разоблачают преступные планы империалистов.
СЦЕНА ИЗ ПЬЕСЫ
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Абдул-Садах — начальник вилайета, средних лет.
Джон Райт — американский инженер.
Мирза — секретарь Абдул-Садаха, старик.
Кабинет Абдул-Садаха. Большой письменный стол. В кабинете Абдул-
Садах и Джон Райт.
Садах. Тысяча извинений, мистер Райт. Мне кажется,
вы сегодня несколько не в духе. (Смотрит на часы.) Почему
так долго нет взрыва?
Райт. Як вам пришел именно по этому вопросу. Ну и
народ, эти грузины.
Садах (подобострастно). Что случилось? Вас чем-нибудь
оскорбили?
Райт. Для нас, американцев, оскорбительнее всего видегь,
как из-за отсутствия порядка страдает дело.
Садах (методично). Я искренне огорчен, мистер Райт.
Никогда не видел вас в таком дурном настроении.
Райт. Настроение тут ни при чем. За всю жизнь я ничего
подобного не видел. Все подготовили. Под устои храма было за-
205

ложено по двадцать килограммов тола, послали человека
поджечь шнур. Вдруг появилась толпа женщин. Прежде чем я
успел принять какие-либо меры, они проскользнули между
развалин и легли у стен. Сначала я не понял, что они хотят. Я
задержал человека, который должен был произвести взрыв, и
приказал передать женщинам, чтобы они немедленно ушли.
Они ответили: «Уничтожьте нас вместе с этими стенами».
Садах. Нужно было силой увести их оттуда. Почему же
не позвали на помощь полицию?
Райт. Она ничего не могла добиться. Вы думаете, это
шутка — несколько сот исступленных женщин? Вдобавок им
стало известно, что увезенные накануне камни брошены в море.
Они кричали: «Хватит с вас того, что вы уже уничтожили.
Оставьте нам хоть эти стены».
Садах. Женщины и сейчас там?
Райт. Я думал было, что голод и жажда заставят их уйти.
Не тут-то было! Дети носят им воду и пищу, вся эта орава
лежит у стен и не думает уходить. К тому же завтра у них
там проводится праздничное торжество.
Садах. Я, право, в отчаянии, мистер Райт, такие
неприятности...
Р*а й т. Я боюсь, как бы не вышло неприятностей
посерьезнее. Вся эта история завтра может стать известной нашим
соседям — большевикам, и неприятности могут принять
международный характер.
Садах. Вы правы, мистер Райт, совершенно правы.
Райт. А какие последствия эта история может иметь в
нашей стране! Много ли нужно для того, чтобы вызвать
беспорядки в стране, расположенной по соседству с
коммунистическим государством? Достаточно одного такого бунта — за
Зиарети последует Платана, за Платаной — Трапезунд, и
вот вам революция! Вот почему мы, американцы, ненавидим
улицу. Мы сторонники самой широкой демократии, мы
уважаем свободу личности, но свобода двух личностей — боже
упаси.
Садах. О, разумеется, народ — это чернь, толпа.
Райт. Я не сомневаюсь, что в Вашингтоне сегодняшнее
происшествие оценят именно так, как я вам сказал. Поэтому
мы должны принять меры, исключающие возможность
повторения подобных историй.
Садах. О да, конечно... (Прохаживается.) Одна
неосторожность, один неожиданный нелепый случай — и весь наш
блестяще разработанный план рухнул... (Звонит в
колокольчик.)
Появляется Мирза.
206

Когда начинается Зиаретское празднество? Сегодня вечером или
завтра?
Мирза. Сегодня вечерам, ваше превосходительство.
Садах. А когда по грузинскому обычаю справляют
свадьбу?
Мирза. Утром, ваше превосходительство.
Джон Райт удивленно смотрит на Абдул-Садаха.
Садах. Ступай сейчас же к начальнику базара и скажи ему,
чтобы он велел завтра зарезать двух быков и двенадцать
баранов. Я буду праздновать свою свадьбу. Обойди все грузинские
дома и передай хозяевам приглашение. Смотри, чтобы ни один
дом, ни один человек не был пропущен, не то...
Джон Райт недоуменно пожимает плечами.
Мирза. Можете не беспокоиться, ваше превосходительство.
Разве найдется хоть один грузин, который не явится завтра на
празднество? Придут даже слепые и калеки.
Садах. Я люблю делать дело наверняка. Повторяю, завтра
все грузины должны быть на свадьбе. Ступай, скажи, чтобы
составили по городским книгам точный список всех грузин в
Зиарети.
Мирза направляется к двери.
Проследи, чтоб никто не был пропущен.
Мирза. Ваше слово закон, ваше превосходительство.
(Уходит.)
Садах (вплотную подходит к Райту, вполголоса). Когда
родственники и дружки приведут невесту, начнется общее
веселье. Грузины и не заметят, как их окружат две сотни
аскеров.
Райт (довольный). А вы словно прочли мои мысли! Вам
надо сообщить в Анкару о своем решении.
Садах. Зачем тревожить премьер-министра. Его
превосходительство, назначив меня на эту должность, предоставил мне
полнмо свободу действий.
Райт. Тем лучше! (Внезапно.) Но ваша супруга? Ваш
заместитель и вся его семья как отнесутся к этому
сюрпризу? Ведь у них, должно быть, немало родственников и
друзей.
Садах (смеется). Есть турецкая поговорка: спасающийся
при кораблекрушении не плачет о тех, кто тонет...
207

Райт. Вот истинно турецкая мудрость... Только теперь мне
стало ясно, сколько ошибок мы допустили. Отнимая у
коммунистов один козырь, мы оставляли им десяток других. Ведь в
этом краю все старинные мосты, замки и храмы — памятники
древней грузинской культуры. И если бы нам даже удалось все
это уничтожить, ведь остается еще сам народ? Его обычаи?
Его язык? А их не удалось искоренить и в течение пяти
столетий.
Садах. Вы совершенно правы.
Райт. Именно массовое выселение лучше всего разрешает
вопрос. Вы помните одно: всех этих людей нужно как пепел
развеять по всей Турции.
Садах. Наши мысли удивительно совпадают, мистер Райт.
Райт (берет шляпу и портфель, направляется к выходу).
Итак, завтра посмотрим, как будут веселиться на вашей свадьбе
грузины... До завтра.
Садах (проводит Райта до дверей). До завтра, мистер
Райт.
Джон Райт уходит.

АНАТОЛИЙ СУРОВ
РАССВЕТ НАД МОСКВОЙ
Вопрос об ответственности каждого члена советского
общества за доверенный ему участок работы как условии
дальнейшего движения вперед, к коммунизму — главная мысль,
которая образно выражена в пьесе.
Директор текстильной фабрики Капитолина Солнцева
допускает серьезную ошибку: она стремится лишь увеличить
количество вырабатываемой ткани, не думая о ее внешнем
виде, цвете, красоте и т. д.
Против нее выступает коллектив фабрики, парторг Куре-
пин, мать Капитолины, старая, потомственная ткачиха
Агриппина Солнцева, ее дочь Саня, которая пошла на фабрику
после окончания десятилетки.
Суровая критика со стороны рабочих, разговор с
заместителем министра товарищем Степаняном помогают Капитолине
понять, как выросли и изменились требования и вкус
советских людей.
СЦЕНА ИЗ ПЬЕСЫ
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Капитолина Андреевна Солнцева —
директор текстильной фабрики «Москвичка».
Агриппина Семеновна — ее мать.
Товарищ Степанян — заместитель министра.
Товарищ Башлыков — начальник главка.
Секретарь Степанян а.
В министерстве. Большой кабинет заместителя министра. В кабинете —
Степанян. Плотный, приземистый мужчина. Черные густые волосы,
подернувшиеся инеем, зачесаны назад. Аккуратно подстриженные усы
подчеркивают крепкий рот. Одет в светлый полувоенный костюм. В кресле
против Степаняна сидит Башлыков, как всегда с утомленным
выражением лица.
Башлыков (достает из кармана многократно сложенный
носовой платок, медленно разворачивает его, утирает пот с лица,
14 Советская литература 209

потом расстилает его, как всегда, на коленях и снова склады-
вает — вдвое, вчетверо, до тех пор, пока платок уже больше не
складывается). Трудно в общем, товарищ Степанян. Очень
трудно. Что поделаешь? Ничего не поделаешь!
Степанян. Вижу, что трудно вам, товарищ Башлыков.
Башлыков. Да и то сказать, а кому легко? Я тут, в
главке, сколько лет сижу, зубы проел на этом текстиле, будь он
неладен. Что поделаешь? Ничего не поделаешь! Взять ту же
« Москвичку »...
Степанян (прерывая). Товарищ Башлыков, отчего »се-
таки вам трудно? И почему у вас всегда такое усталое
выражение на лице?
Башлыков. Общее переутомление, говорят врачи.
(Тяжело вздохнул.) Сказать по совести, изнурился я, товарищ
Степанян, прямо-таки без сил.
Степанян. Отчего переутомились? Я еще не давал вам
серьезных поручений. Присматривался пока что. (Мягко
улыбаясь.) Не я виновник вашего переутомления.
Башлыков. С вами работать, товарищ Степанян, —
благодать одна. А предшественник ваш нервный был, страсть!
Степанян. Каковы же ваши предложения относительно
« Москвички » ?
Башлыков. Так, чтобы точно.... А ваше мнение?
Степанян. Я в министерстве человек новый.
Возможностей фабрики не знаю. Вы же эти возможности, как мне
известно, целый год изучаете. Вам и карты в руки.
Башлыков (повеселев). Не хочешь, да скажешь...
Приятно с вами работать, товарищ Степанян. Советуетесь. А
предшественник ваш наорет, бывало, обругает. Нервный был,
страсть! Что поделаешь...
Степанян. Каковы же ваши предложения относительно
«Москвички»?
Башлыков. Ничего не поделаешь... В текущем квартале...
Степанян. Квартале, хотели сказать.
Башлыков. Да, в текущем квартале... Придется оставить
прежний профиль. А к осени, может, техники подбросим и уж
погоним другой товар.
Степанян. Вы так изумительно просто, с таким
огромным знанием дела доложили о состоянии «Москвички», дали
такие четкие и ценные предложения, что мне наконец стало
ясно, что делать.
Башлыков. Не хочешь, да скажешь...
Степанян (обрывая). Да, стало совершенно ясно, что
делать с вами, товарищ Башлыков. Тяжело вам.
Башлык ов. Что поделаешь...
210

С τ е п а н я н. Есть выход. Подайте заявление с просьбой
убрать вас с должности начальника главка. Подайте.
Рекомендую написать его сейчас, до заседания коллегии.
Секретарь (входя). Директор «Москвички» товарищ
Солнцева по вашему вызову.
Степан ян. Просите. (Башлыкову.) Рекомендую...
(Улыбаясь.) Что поделаешь?
Секретарь уходит.
Башлыков (растерянно разводя руками). Ничего не
поделаешь... (Уходит.)
Входит Капитолина Андреевна.
Степанян. Здравствуйте, товарищ Солнцева. Прошу вас,
садитесь, пожалуйста. Ну, как вам работается? Говорите со
мной откровенно, без церемоний. Я немного осведомлен о ваших
разногласиях с парторгом товарищем Курепиным.
Капитолина Андреевна. Вам товарищ Башлыков,
очевидно, уже докладывал. Он знает нашу фабрику.
Степанян. Да, докладывал...
Капитолина Андреевна. Сложные отношения...
Министерство как будто меня поддерживает, а среди своих
скандал. Тридцать три года как будто честно работала, справлялась,
а вот на тридцать четвертом году советской власти, говорят, не
справляюсь. Так по крайней мере полагает товарищ Курепин...
Степанян. Я часто думаю о том, Капитолина Андреевна,
что значит тридцать три года нашей власти? (Говорит
неторопливо, как бы думая вслух.) Что дала мне, бывшему чабану
из-под Еревана, советская власть? Небесполезно иной раз
вспомнить, пофилософствовать.
Капитолина Андреевна. Философствовать не умею.
Степанян. А между прочим, необходимо. Так давайте же
подсчитаем по-бухгалтерски, подведем баланс.
Капитолина Андреевна. Баланс, говорите?
С τ е π а н я н. Да, баланс. Я не боюсь этого слова.
Подсчитаем наши сокровища, как говорится. Уже несколько поколений
прошло жизненный путь по-советски. Теперь каждый человек —
не только наш, зарубежный — тоже может призадуматься: что
дала нашему народу советская власть?
Капитолина Андреевна. А я и думать не стала
бы о там, что мне дала советская власть. Все дала. Жизнь,
труд, счастье.
Степанян. Именно. Но знаете ли, куда я клоню? Когда
думаешь, что дала тебе советская власть^ обязательно спросишь
себя: а ты ей что дал? И оказывается, ты в громадном долгу.
14* 211

Вы сказали: я работала честно. Вы и я можем сказать о себе:
мы работаем честно. Ну и что же? Нет, это звучит гордо! Но
если вдуматься... честностью хвалиться неудобно. Нехватает еще,
чтобы мы работали бесчестно.
Капитолина Андреевна (неторопливо,
официально). Слушать вас очень интересно, товарищ Степанжн. Но разве
вы пригласили меня для этого умного разговора?
Степанян. Нет. Я пригласил вас для того, чтобы
рассказать, как меня и министра поругал ночью один товарищ.
Капитолина Андреевна. За мою фабрику?
Степанян. Нет. Мы как раз имели глупость сказать
ему: «Работаем честно». И он как раз ответил: «Что же,
благодарить вас за это?..» Прошу вас сюда, Капитолина
Андреевна. (Раскрывает шторы витрины, наполненной неприглядными,
уродливыми образцами галантерейных предметов и тканей.)
Посмотрите... (Снимает с витрины уродливую дамскую сумочку.)
Как вам нравится хотя бы вот эта сумочка?
Капитолина Андреевна. Дрянь какая!
Степ а« ян. А между тем все это (жест на витрину)
выпускается людьми, которые полагают, что они работают честно.
План перевыполняют! Магазины завалены этим хламом!
Тошнит от него... А теперь посмотрите сюда. (Раскрывает шторы, и
мы видим вторую витрину, на которой выставлены
разноцветные, радующие глаз ткани Щербаковского комбината и
«Трехгорки».) Оказывается, можно и так работать. Там труд, и здесь
труд. Там труд безрадостный, здесь — творческий,
вдохновенный!
Секретарь (входя). Странная посетительница. (5 дверь. )
Остановитесь, гражданка!.. Товарищ Степанян занят. (Степа-
няну, пожимая плечами.) Вахтеру пропуск не показала. Идет,
как будто в свою квартиру.
Входит Агриппина Семеновна.
(Агриппине Семеновне.) Вернитесь. Вы же видите, товарищ
Степанян занят.
Агриппина Семеновна. Кругом новое начальство.
Старый-то вахтер с меня пропуска не требовал. Пригляделся.
Да и секретарша за ручку здоровалась. Текстиль-то носишь,
голубушка, а кто его делает им неведомо?
Капитолина Андреевна. Мама!.. Ты зачем?
Степанян (догадавшись, смущенно). А-а-а!.. Товарищ
Солнцева-старшая! Здравствуйте...
Агриппина Семеновна (подавая руку).
Агриппина Семеновна.
Степанян. Здравствуйте!
212

Агриппина Семеновна. Здравствуй, батюшка
замминистра.
Степанян. Как хорошо, что вы зашли. И дочь ваша
здесь.
Агриппина Семеновна (встретилась глазами с до-
черъю, несколько растерялась, но скоро оправилась от смуще*
ния). Вот и ладно, батюшка. Значит, втроем и потолкуем.
Степанян (секретарю). Лена, прошу вас, пропускайте
Агриппину Семеновну вне всякой очереди.
Секретарь (растерянно глядя на Агриппину Семеновну).
Хорошо... Извините, пожалуйста. (Выходит.)
Агриппина Семеновна. Поможешь ты семейству
нашему, товарищ замминистра?
Степанян. Непременно помогу. Святой долг...
Агриппина Семеновна. Прошу тебя. Очень ей
помощь нужна.
Капитолина Андреевна. Жалостливая ты какая!
Степанян. Вы о чем, Агриппина Семеновна?
Агриппина Семеновна. Разговор у нас будет такой.
Скоро на нашей фабрике столетие. Чем похвалимся? Народу
какой гостинец подготовим?
Капитолина Андреевна. Сто сорок процентов
плана — вот наш гостинец. Ты припомни, сколько фабрика давала,
когда меня директором назначили? Не половину ли плана?
Агриппина Семеновна. Ты не назад — вперед
смотри. Это мне, старухе, прошлое вспоминать положено, я и
вспоминаю. (Разворачивает сверток, кладет перед Степаняном
красивую ткань.) Глянь-ка, батюшка, какова ткань, по душе?
Степанян. Девятисотые годы? Прохоровцы?
Агриппина Семеновна. Угадал. Такие-то вещички
мы с полсотни лет тому назад делали.
Капитолина Андреевна. Для купчих старались!
Агриппина Семеновна (укоризненно). Эх ты,
Капитолина! Сама у станка стояла, а души мастера не понимаешь.
Старые мастера любили хорошо, умело работать. Да на душе-то
что было? Чем лучше работаешь, тем хозяин веселее. Он,
хозяин-то, мать мою голодом уморил. А мне его мастерством
своим радовать? Руки работу любили, руки стараются, а разум
говорит: не старайся. У работы радость отнимал. (Копит о лине
Андреевне.) Мало что силы клал, — он и сердце-то
обворовывал. А сейчас кто с холодным сердцем .работать согласится? Ты
людей советских понимаешь? Ты на дочь свою погляди!
Капитолина Андреевна. Все я понимаю. Да и ты
пойми: сколько твоя фабрика в прежнее время давала? Сколько
теперь давать должна? Нынче вся деревня городское носит.
213

Агриппина Семеновна. Опять ты назад глядишь.
Ты мне другое скажи. Зачем метро в мрамор, в бронзу одели?
Я так полагаю: пусть видит советский человек, что всего самого
лучшего достоин. А ты народу что даешь? Одно слово —
ширпотреб.
Кап и толи« а Андреев на. Что же плохого в этом
слове? Мы на массы работаем.
Агриппина Семеновна. Массы! Худо ты, видать,
их знаешь! В мою комнату со всего района массы приходят. Их
спроси! Будет. Мы с тобой довольно толковали. Я не к тебе —
к заместителю министра пришла. (Степаняну.) Отругай ты ее,
батюшка, похлеще. Авторитетней отругай, по-государственному!..
Неправильно, нехорошо Капитолина на фабрике хозяйничает. Ее,
понятно, критикуют — она отмахивается. Не дай человеку
погибнуть. Пропиши ты ей горького! (Встала, собрала сверток,
поправила платок на голове.) С тем и до свиданья. (Уходит.)
Степан ян (провожая Агриппину Семеновну). Спасибо
за совет. (Прошелся из угла в угол. Смеется.) Вот как,
Капитолина Андреевна! В клещи нас берут. И сверху и снизу.
Последние косые лучи перед заходом солнца бьют в окна кабинета.
Вы говорите, сто сорок процентов? Хорошо! Отлично даже.
Вот, по данным главка, «Москвичка» идет первой. Полагается
премия, переходящее Красное знамя... А вот обратная сторона
ваших ста сорока процентов. Девушки прислали письмо из
колхоза, пишут. (Читает.) «Что же это, у вас на фабрике
художники куриной слепотой болеют? Или они думают — народ, он
неразборчивый, все сносит? Если так, то они просто бессовестные».
Вы говорите, на массы работаете? Вот вам ответ масс. Не
желают признавать массы ваших достижений.
Капитолина Андреевна. Но министерство
поддерживало?
Степан ян (резко). Башлыков! Один человек — это еще
не министерство. Он не хотел понять вашу ошибку, неуместно
защищал вас. Защищал потому, что так-то и ему спокойнее.
Оттого и вдвойне отвечать будет. Башлыкову не понять. У него
холодное сердце, пустые глаза. Но вы-то, вы-то!.. Вы
посмотрите, что натворили. (Жест на витрину.) Вы обязаны одеть в один
день сто двадцать тысяч человек! Вдумайтесь — сто двадцать
тысяч в день! Вы уродуете сто двадцать тысяч советских людей
только в один день!..
Капитолина Андреевна (растерянно). Значит, моя
продукция никому не нужна?
Степанян. Никому не нужна.
214

Капитолина Андреевна (упрямо). Но другую
выпускать мы не готовы.
Степан ян. А надо было быть готовым. Вы вместо того,
чтобы перед нам« ставить этот вопрос, требовать от нас
помощи, ополчились на свой коллектив, который не хочет мириться с
такой работой фабрики. Вы же хотите всю страну одеть в один
и тот же материал. Не готовы?! Сумела же «Трехгорка» за
один только год выпустить до пятисот образцов тканей
различных расцветок? Сумела?
Капитолина Андреевна. Не знаю... Не знаю... У нас
другой профиль. Мы не сможем.
Степанян. Не сможете — закроем фабрику.
Капитолина Андреевна. Фабрику закроете?
Степанян. Да, закроем. На месяц, на два, на три.
Покамест не научитесь так работать. (Жест на вторую витрину.)
Капитолии а Андреевна (взорвалась). Нет уж!..
Фабрика тут ни при чем. Да что рассуждать!.. Пишите приказ:
«Директора «Москвички» Солнцеву за отрыв от рабочего
коллектива...» С легким сердцем пишите. По чести, по совести.
Степанян. Приказ написан. (Читает.) «За неправильные
методы руководства фабрикой директора «Москвички» Солнцеву
Капитолину Андреевну освободить от занимаемой должности».
Долгая. пауза. Капитолина Андреевна, еще за минуту до этого бурная и
горячая, как-то вдруг обмякла и безвольно опустилась в кресло.
(Присталъно смотрит в глаза Солнцевой. Затем медленно
сгибает приказ и... рвет его.) Это не амнистия. Доверие. Я не
буду ставить ваш вопрос на коллегии. Если не поймете своих
ошибок, вас сама жизнь снимет... (Подходит к витрине с образцами
тканей и уже задушевно.) Еще несколько лет назад земля наша
в огне была. А сейчас, смотрите!.. Товарищ Сталин сказал
нам, текстильщикам: оденьте наших советских женщин
по-княжески, — пусть весь мир ими любуется!

АЛЕКСАНДР ШТЕЙН
ФЛАГ АДМИРАЛА
Пьеса посвящена замечательному русскому флотоводцу
Ушакову, в ней показаны патриотическая деятельность
Ушакова, его борьба за укрепление русского флота, его славные
боевые победы.
Публикуемая сцена рисует приезд Ушакова на Черное
море, в город Херсон, на верфи для наблюдения за постройкой
кораблей. Город в это время был охвачен эпидемией чумы.
Ушаков с огромной энергией и решительностью начинает
борьбу с эпидемией, благодаря чему строительство
отечественного флота не останавливается.
СЦЕНА ИЗ ПЬЕСЫ
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Федор Ушаков.
Васильев — флаг-офицер Ушакова.
Лепехин — корабельный подрядчик.
Пирожков — матрос.
Ермолаев — лекарь.
Тихон Прокофьев, по прозвищу «Рваное
ухо».
Матросы.
Мастеровые.
1783 год. Херсон. Ночь. Набережная. Горит смола в плошках. Дымят
костры, сложенные из бурьяна и навоза, освещая мрачные силуэты зданий
с заколоченными намертво дверями. У будки стоит часовой с ружьем.
Слышен непрестанный, надрывный звон колоколов.
Входят Ушаков, Васильев, Пирожков, несколько
матросов.
Ушаков. Нету квартир? Ну, на нет и суда нет. (Заметил
мастеровых.) По какой причине сборище? Эй, вы! Кто такие?
Тихо н. Мастеровые мы. С верфей.
Ушаков. По ночам чего бродите — с топорами?
216

Тихон. Напринимались муки. Уходим.
Ушаков. Указа такого не слышал — с верфей
ретироваться.
Тихо«. Чума указала. Сойди с дороги, барин!
Ушаков молчит.
(Угрожающе.) Сойди с дороги!.. ,
Ушаков. Смутьяны вы! (Сделал шаг вперед.) Супротив
матушки-государыни бунтовать? Сии кровью русской омытые
места вновь бусурманам — на поругание? Снова жен и дочерей
ваших татары крымские нагайками в Туретчину погонят, в
неволю горькую? К тому стремитесь? Не быть! Затем пришли
мы сюда, чтобы встать на Черном море твердо и сей позор
стереть (навечно! (Взглянул на иронически усмехающегося Тихона.)
А ты кто? Зачинщик ретирады? Бунтовать?
Тихон (спокойно, тихо и даже как бы грустно). Не боюсь
я тебя. (Пауза.) И никого на добром свете не боюсь. Ни тебя,
ни чорта, ни дьявола, ни матушку-государыню.
Ушаков. Подойди ближе. (Подвел Тихона к костру,
вгляделся.) За то тебе медведь ухо и разодрал, что ты его не
боялся. Небось, запамятовал, как мы с тобой на медведя с
рогатиной хаживали?
Тихон вздрогнул, поднял глаза.
Долго же ты, плотник знаменитый, Тишка Прокофьев, был в
бегах! Чай, лет двенадцать, да, пожалуй, и все полтора десятка...
Тихон. Барин!
Ушаков (помолчав). Да, я, я, твой барин. А ты смутьян
и бунтовщик. Взять!
Матросы с ружьями вышли из рядов. Мастеровые загудели, приблизились
к Тихону. Шум.
Тихон (насмешливо). Хвалилась синица, что море
зажжет. Не боюсь я ни тебя, ни чорта... (Схватился за грудь, по~
шатнулся.)
Первый мастеровой. Чума!
Тихон упал, забился. Мастеровые разбегаются. Матросы подошли
ближе. Ушаков склонился над Тихоном, заметил пену на губах.
Ушаков. Падучая. (Матросам.) Заберите, пущай отойдет.
Матросы поднимают Тихона, несут его в будку.
Пирожков, лекаря!
Пирожков. Тут он. (Убегает.)
Внизу шумит песня. Звонят колокола. Ушаков проходит к бровке берега.
217

Ушаков. Стой!
Песня стихла.
Други мои! Долгий был наш путь сюда, к Черному морю! Не
пускали нас сюда татары, турки не пускали, теперь чума не
желает пустить! Квартир нам тут не сготовили — с перепугу! Вон
они, корабли на стапелях, квартиры наши, наш дом моряцкий!
На порог сего дома чуму не пускать! Зараза вас от меня не
отымет! Верьте мне, как я вам верю! Отныне слова того «чума»
в русском языке нету! Помянувший — смерти повинен! Эй,
баталеры, каждому по двойной чарке анисовой, коки, вари борщ,
да понаваристей. (Погрозил пальцем.) Берегись, сам пробу буду
делать! Разойдись!
Снизу доносится веселый гул.
(Повернулся к Васильеву.) А что Войнович квартир не дал —
пустое. Жить будем все там, куда не достанет зараза, бараки из
камыша построим. Проникнет зараза — подложил огонек,
спалил и новый поставил. Людей по артелям разобью и, минуя
чумный город, из степи прямиком — на верфи. Мастеровые
увидят — и за нами. Им пример важен. Лекарей всех из города
заберу — на верфи... (Прислушался.)
Пронзительные крики. Пирожков волочит упирающегося
Ермолаева.
Пирожков (тяжело дыша). Согласно вашему ордеру
лекарь прибыл, ваше благородие!
Ушаков. Дурень! Что ж он, каторжник, что ли?
Пирожков. Я его с политэсом, ваше благородие!
(Поставил Ермолаева на землю, вынул из его рта платок.)
Ермолаев (вздохнул и тотчас же яростно). Произвол и
насилие неслыханное! Я государыне жалобу принесу! Кляп в
рот! Наглость! Я светлейшего пользовал. Алжирские пираты!
Ушаков (кротко). Прощенья прошу, милостивый государь.
(Пирожкову.) Линьков вам!
Ермолаев. Янычары! Они меня из дормеза вынули!
Ушаков (Пирожкову). Сквозь строй прогоню! Марш
отсюда! (Подтолкнул Пирожкова, шепнул ему на ухо.) Чарку
анисовой за усердие! (Громко.) Сквозь строй!
Пирожков убегает.
(Ермолаеву.) Прошу прощенья сызнова, милостивый государь
мой.
Ε ρ мо л а ев. Не нуждаюсь! Как мешок, вынули из дормеза.
А там жена моя ждет, лошади наемные.
213

Ушаков. Позвольте спросить: куда путь изволите
держать?
Ермолаев. А это мое дело. К теще едем, .в Рязань.
Ушаков. Позвольте. Разве не лекарь вы Ермолаев?
Ермолаев. А кем же мне еще быть? Ермолаев. И отец
Ермолаев, равно и дед! Я светлейшего пользовал в бытность
его... а они меня, как мешок с отрубями! Флибустьеры!
Ушаков. Что-то не пойму. Возможно ли? Покидаете горо*д
вы, лекарь?! Сейчас — ваше время. Ваша баталия.
Ермолаев. Допроса мне учинять не имеете ордера.
Ушаков (задумчиво). Ермолаев. Наилучший здешних
мест лекарь, целитель ран человеческих. (Пауза.) Ступай.
Ермолаев (не двигаясь). Куда ступай?
Ушаков. Вон1 (С тихим презрением.) Червь ничтожный!
Отечеству изменник! Будь в моей управе — на рее бы
вздернул...
Ермолаев (не двигаясь). Да вы что, сударь, рассудка
лишились? На рею... еще чего. Я... государыне... светлейшего от
недуга... верой-правдой...
Ушаков. Вон!
Ермолаев испуганно убегает, семеня короткими ножками.
(Горестно.) Чужеземец бы... а то Ермолаев.
Пирожков тащит упирающегося Лепехина.
Лепехин. Отцы родные! Караул! За что?
Пирожков. Своей волей его степенство не пожелали.
Лепехин (встал на колени). Берите, что хотите, токмо не
убивайте. Семья.
Ушаков. Кто таков?
Пирожков. Купец Лепехин. По вашему ордеру.
Лепехин. Лепехин я, Лепехин. Отцы родные, Лепехин!
Ушаков. Встань, мошенник. (Погрозил пальцем.) Подряд
взял, деньгу с Адмиралтейства, небось, выклянчил сполна, а
теперь бежать?
Пирожков. G колымаги сняли, ваше благородие, уф-ф...
Ушаков делает нетерпеливое движение. Пирожков уходит в будку.
Ушаков. Мастеровым славный пример даешь? Всыпать бы
линьков, да похлеще...
Лепехин. Отец родной, ваше высоко...
Ушаков. Дыхни. Еще. Почему чесноком столь отвратно
разит от тебя? Сколько головок истребил?
Лепехин. От чумы спасаюсь, ваше высокородие...
Ушаков. Помогает?
219

Лепехин. Средствие изумительное. Чем боле скушаешь,
тем мене страшна тебе зараза.
Ушаков. Так, так.
Лепехин. И уксусом, уксусом. Ведерочко уксуса на себя
спозаранку.
Ушаков. Ведерочко... Завтра к утру, Лепехин, заготовишь
уксусу, не ведерочко, а двадцать бочонков, чесноку — два воза.
Входит Ермолаев.
Торопись, вскорости рассветет, времени у тебя нисколько.
Лепехин. Где же изыщу, ваше высокопревосходительство?
(Плачет.)
Ушаков. Не изыщешь — утром всыплю штук сто линьков.
Потом можно и на рее подвесить...
Лепехин. Ваше наивысочайшее... (Плачет.)
Ермолаев. А что! Вполне. Чего на них глядеть! Сколь
часто уксусу молил — не дают, прощалыги, аршинники.
Забились в подвалы, сундуки свои стерегут или уползают из
Херсона, яко крысы с корабля. Алжирцы!
Ушаков (грозно). Вы! Кто разрешил вам воротиться?
Ермолаев. А вам бранить меня не позволю, да-^с, не
позволю, милостивый государь мой! Чего вздумали — на рею!
Повернется же язык! Извольте лучше вашего нехристя к
супруге моей, Матрене Никитичне, отправить, дабы вояжировала на
Рязань самостоятельно. (Доверительно.) Нрав у нее — вроде
вашего. Сам пойду к ней — обратно ходу не будет. Слаб, не
устою. (Важно.) Ну-с, государь мой, что от меня требуется?
Ушаков (помолчав, строго). Тягостное преступление
свершили вы. С поля баталии ретировались! И шутки тут
неуместны. (Показал на будку.) Там — больной... Вылечить!
(Лепехину.) Ночей не спать. Живота не щадить. Заразу истреблять.
Флот строить. Токмо так будете достойны вы имени гражданина
государства российского.
Л
е π е χ и н, кланяясь, исчезает.

НИКОЛАЙ ДЬЯКОНОВ
СВАДЬБА С ПРИДАНЫМ
Эта жизнеутверждающая комедия написана писателем
народа коми Н. Дьяконовым.
Герои комедии — колхозники, борющиеся за высокий
урожай. В пьесе рассказано об их любви и дружбе, о героическом
труде.
Центральное место в пьесе занимает самоотверженная борьба
колхозников с заморозками, угрожающими посевам. Круглые
сутки трудятся они, спасая участок. Однажды, когда они
заночевали в поле, бригадиру Ольге приснился замечательный
гон...
СЦЕНА ИЗ ПЬЕСЫ
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Василиса Павловна Степанова — председатель колхоза
«Искра», вдова, 40 лет.
Ольга — бригадир того же колхоза, 20 лет \
Галя —колхозница, 18 лет / ее дочери·
Семен Иванович Пирогов — председатель колхоза «Заря» (затем
бригадир), 45 лет.
Силантий Роман ыч, 68 лет \ колхозники
Люба, 19 лет ) колхоза «Заря». -
Авдей Спиридонович Мукосеев — бригадир колхоза «Искра»,
72 лет.
Николай Терентьевич Курочкин, | к0ЛХОЗНИКИ
Мишка?Т16 лет \ К0ЛХ03а «ИскРа»·
Участок Курочкина. Раннее утро. Густой белый туман залил низины
ровным слоем, поверх которого, как в сказке, стоят верхушки черных елей.
Слабо дымятся костры вдалн.
У двух ближайших костров, почти погасших, спят, прикорнув друг к дру-
ГУ» укрывшись полушубками, Василиса, Ольга, Галя, Люба,
поодаль от них Пирогов, Авдей, Мишка, Силантий и другие.
Не спит один Курочкин, он понуро сидит у костра.
Курочкин. Василиса Павловна! А, Василиса Павловна!
Василиса (сонно). Что ты, Коля?
221

Курочки н. Что же это Александра Сергеича долго нет?
Замерз я или нет?
Василиса (так же). Не знаю. (Спит.)
Курочки н. Долго ли проверить? А?
Василиса не отвечает. Восходит солнце. Ольга проснулась. Не понимает
со сна, где она. Наконец сообразила.
Ольга. Ой| (Схватила мать за плечо.) Мама!
К у ρ о ч к и н. Не кричи. Дай людям спать.
Ольга. Какой мне сон приснился! Мамуля!
Василиса. Ну что ты?
Ольга. Галя! Любаша!
Галя. Вот беспокойная...
Ольга (встав). Семен Иваныч, Мишка! Мама!
Послушайте, сон какой.
Василиса. Ох...
Пирогов. Глаз не раскрыть.
Ольга. Просыпайтесь! Солнышко уже!
Люба. Да ну тебя!
Ольга. Нет, вы послушайте!
Авдей. Что приключилось?
Мишка. Спи, дедка.
О л ь,г а. Нет, я те дам вам спать. Слушайте! А то не
вспомню в точности. Мама! Проснись же!
А в д е й. Уж коли Ольга Степановна взялась будить, тут не
поспишь.
Силантий. С такой не поспоришь.
Галя. Ну, рассказывай. Слушаем.
Люба. Давай уж, давай.
Все проснулись, сели, слушают.
Ольга. Приснилось мне, будто этот участок, Курочки-
на, еще краше, чем экспериментальное поле дедушки Авдея,
стал.
А в д е й. Ну, это навряд ли.
Ольга. Такой, дедушка, ячмень стоит! Рослый,
колосистый! Стена золотая. И конца-краю ему будто нет. Океан!
И вот будто стою я середь этого океана, и до того мне радостно,
до того хорошо — объяснить вам не могу, как. Слезы от
радости текут!
Василиса. Дорогая ты моя! (Гладит ее волосы.)
Силантий. К счастью сон.
Ольга. Вдруг слышу: зашуршали колосья в сторонке.
Оглянулась — так и обомлела. Он!
222

Ми шк а. Кто?
Василиса. Неужто товарищ Сталин?
Ольга. Он, мама. Во всем белом, и фуражка белая.
Ну, как на крейсере «Червона Украина». Знаешь, в школе
снимок?
Все. Знаем, знаем.
Ольга. Трубку спичкой закуривает. Так явственно! Ну вот
как вас сейчас вижу.
К у рочкин. На этом самом участке? На моем?
Ольг а. На твоем. Я не знаю, что сказать, какие слова
подобрать, чтоб с ним поласковей поздороваться. Слов много, а
говорить не могу.
А«дей. Эх, ты! Мне бы довелось... Уж я бы нашел, что
сказать.
Люба. Обождите, дедушка. Дайте послушать.
Ольга. Подошел ко мне, пожал руку — крепко так...
Рука теплая-теплая! И говорит: «А нунка, покажите мне ваше
хозяйство, Ольга Степановна. Как хибинские семена у вас
прививаются?»
Василиса. Как хибинские семена прививаются?
Ольга. Точно, мама! И пошли мы с ним вдоль поля. Когда
до мостика дошли, он и говорит: «Неплохой у вас урожай сей
год, только неровный».
билантий (с беспокойством). Неровный?
Ольга. Да.
Π и ρ о г о ib. Мотай на ус.
Василиса. Полезньш сон.
Ольга. Ты, мама, слушай. «Если бы, говорит, все у вас
по Авдею Спиридонычу равнялись — тогда, говорит, дело
получше было бы».
Авдей (с волнением). Так и сказал?
Ольга. Точно.
Мишка. Дедко Авдей! Это ж сон!
Авдей. Знаю, что.сон. А все ж таки... Труд и раденье —
они не пропадут.
Василиса. Ни во сне, ни наяву.
Силантий. Правильно, Василиса.
Люба. Что дальше-то? На том и конец?
Ольга. Что ты! Я тут растерялась, ничего ответить не
сумела. А он все стоит, смотрит на наши поля, на деревню, и
думает, думает. Я тоже молчу. А потом разговорились. Про
электростанцию нашу говорили, про МТС, про самодеятельность,
про все. Уж я осмелела, много ему рассказывала. А он
слушает. Так хорошо слушает, внимательно! Так легко ему
рассказывать!
гг.

Мишка. Чем же кончилось?
Ольга. Тем кончилось, что откуда-то у него в руках шаль
появилась. Большая, красивая, золотом тканная. Протянул он
мне ее вот так, на обеих руках, ласково так улыбнулся и
говорит: «Это к свадьбе тебе». Тут я и проснулась.
Люба. Шаль-то взяла?
Ольга. Не знаю. Так все явственно! Просто в себя притти
не могу.
Силантий. Скажи пожалуйста!
Василиса. Это сон!
Авдей. Я так скажу: по человеку сон. Не всякий такого
сна достоин.

АЛЕКСАНДР КОРНЕЙЧУК
КАЛИНОВАЯ РОЩА
Пьеса А. Корнейчука рассказывает о жизни нашей
современной колхозной деревни, ее передовых людях, об их
творческом труде и непримиримости ко всяческому застою.
Основной конфликт пьесы заключается в столкновении
колхозников-передовиков g председателем колхоза Романюком,
котпоый был когда-то энергичным, работоспособным
руководителем, а теперь успокоился на достигнутом.
Борьбу против Романюка возглавляет Карп Ветровой,
бывший матрос, участник Великой Отечественной войны.
В публикуемой ниже сцене показан спор передовых людей
колхоза с Романюком перед партийным собранием.
СЦЕНА ИЗ ПЬЕСЫ
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Иван Петрович Романюк.
Наталия Никитична Ковшык.
Карп Корнеевич Ветровой.
Сергей Павлович Батура
Архип Герасимович Вакуленко.
Екатерина Крылатая.
Варвара Пурхавка
В саду — дом. На первом плане — цветник. Среди цветов — узенькие до»
рожки, посыпанные песком. В центре — столик, накрытый вышитой
скатертью. Возле столика стоит высокий подрамник, на нем натянут холст.
Возле деревьев расставлены эскизы. Входят Наталия Ковшык и
Романюк, подошли к столику, сели.
Романюк. И зачем ты писателя пригласила? У нас же
закрытое собрание.
Ковшык. Он член партии. Напросился, отказать не могла.
Романюк. Ты же знаешь, что он книгу о нас составляет.
Ковшык. Знаю. Лучше пусть выведет нас такими, какие
мы есть, а то как начнет выдумывать — хуже будет.
15 Советская литература 225

Романюк. Я не против, чтобы он здесь был, только не
сегодня. Мы же собираемся поговорить по душам...
Ковшык. Писатель и должен о душе писать.
Романюк. Я все-таки категорическим путем против.
Ковшык. Тогда выступи.
Романюк. Ты что, смеешься? Человек у меня живет, »
нас пишет, прославлять нас хочет, а я буду выступать против.
Нет, нет у вас патриотизма к своему колхозу, к своему селу.
Вы, как эти... как они к дьяволу называются... что в городах «б-
наружились...— кос... кос-мапалители... Вот...
Ковшык. Какой же ты патриот? Что ты сделал для
села?
Романюк. Мало сделал? После войны людей с землянок
в новые дома вывел, все хозяйство на ноги поставил и даже
к среднему уровню довел. Кто еще столько, как я, положил
труда за идею? Да я из-за нее скоро инвалидом стану.
У меня печенка... Ой... колет... Только разволнуюсь — и
колет... Ой, вижу я, что не долго мне осталось. Помру скоро...
Помру.
Ковшык. Подожди, у нас кладбище еще и теперь не
огорожено, ни одного дерева не посажено. Давай, кум, приведем его
в порядок, помоги, год тебя прошу. А то и в самом деле дашь
дуба — что я тогда буду делать? Стыдно будет председателя
колхоза на такое запущенное кладбище нести, да еще без
музыки. Оркестра нет. Нас не уважаешь, так хоть себя пожалей,
кум...
Романюк. Ладно, кума. Куплю оркестр, куплю. И когда
ты дуба дашь — прикажу казачка играть. Танцовать буду от
твоего дома до самого кладбища.
Ковшык. Вот видишь, как нам оркестр нужен. Так
купишь, или опять подведешь?
Романюк. Куплю. Даю слово.
Входят Ветровой, Батура, Вакуленко и Крылатая.
Ковшык. Садитесь.
Романюк (Крылатой). Товарищ секретарь, когда думаете
начать собрание?
Крылатая. Скоро, подождем секретаря райкома.
Вакуленко. Приедет?
Крылатая. Я звонила ему. Обещал.
Романюк. Что ж, это хорошо. Надо бы ужин подготовить.
Собрание затянется.
Вакуленко. Так я сейчас организую. (Встал.)
Крылатая. Садись, садись — без тебя обойдется.
226

Рома ню к (Батуре). Да, Сергей Павлович, вас Надя ждет.
Вы обещали с ней поехать в рощу по грибы.
Б а т у ρ а. Я предупредРАЛ, что не смогу.
Романюк. Ara... A если наскучит слушать наши дела, то
лошади готовы, и Надя сказала, что будет ждать вас.
Ветровой. Раз условились, то нужно ехать...
Б а т у ρ а. Я хочу здесь побыть.
Романюк. Воля ваша... Эх, дела...
Крылатая. Чего так тяжело вздыхаешь?
Романюк. Я сегодня объездил все наши поля — и
окончательно убедился: попали мы в очень неприятную хвазу. Дожди
прошли большие, и сорняки растут, будто их каждую ночь черти
сеют. Разволновался я, что даже печенка заболела. Только на
свекле легче стало. Там чисто.
Ветровой. Потому что Василиса со своим звеном каждый
день на поле солнце встречает.
Романюк. Подтянем всех, не об этом я хочу сейчас
говорить.
Крылатая. А я думаю, с этого мы сегодня и начнем.
Дни идут. Послушайте, Иван Петрович, что на пленуме ЦК
говорилось. (Раскрыла книжечку, читает,) «Уход за посевами
важнейшее условие увеличения валового сбора всех
сельскохозяйственных культур. Это должно быть теперь нашей основной
работой».
К о в ш ы к. Ты читал этот доклад?
Крылатая подает Романюку книжечку.
Романюк (взял книжечку, смотрит). Начал, да нг
дочитал, нет времени читать, с утра до ночи крутишься в колхозе,
как муха в кипятке. Да еще и очки у меня довоенные, верно уже
не подходят. Глаза болят.
К о в ш ы к. Купи новые.
Романюк. Пробовал, да никак не подберу. К старым уши
привыкли, а новые очень натирают, вот здесь болит.
(Показывает.) А вы что-то записываете, Сергей Павлович?
Б а т у ρ а. Так. Отдельные слова... У вас очень образные
выражения.
Романюк. Образные... Может быть. Мы как думаем, так
и говорим.
Ветровой. Не всегда.
Романюк. На реплики не отвечаю. Чтобы было ясно
товарищу писателю, почему мы попали в такую неприятную хвазу,
я вспомню прошлый год. Я еще тогда категорическим путем
настаивал: не можем мы сеять столько кукурузы, подсолнуха, хлоп-
15* 227

ка, проса... Меня тогда на активе райпарткома Карп Корнеевич
обозвал опуртунистом. А что вышло? Весной нам подбросили
еще и чумизу. Вот и попробуй справиться.
Ветровой. Назвал и буду называть, пока вы не
научитесь по-большевистски расставлять рабочую силу и требовать от
каждого...
Романюк. Призовите его к порядку, а то я в ответ могу
такое сказать...
К о в ш ы к. Скажите, обязательно окажите.
Вакуленко. Мы же не для ссоры здесь собрались.
К о в ш ы к. А что же, целоваться, когда под угрозой
урожай? Не только ссориться — бить нужно.
Романюк. Кого?
Ветровой. Созывайте, Иван Петрович, общее собрание
колхоза и начинайте бить лентяев и тех, кто их покрывает, а
если не хотите спорить с ними, то подставляйте свою спину и
тогда не обижайтесь — ударим так, что на весь район волна
пойдет. Другого выхода нет.
Романюк. Не пугай, я пуганый.
Б а т у ρ а. Разрешите вопрос, Иван Петрович. Я
познакомился с колхозной бухгалтерией. Трудодней у каждого
колхозника порядочно...
Романю к. У нас лодырей нет, все на работу выходят.
Ветровой. Выходят, но вы спросите, как работают? Там,
где один справиться может, крутятся пятеро.
Романюк. Почему пять? Скажите — двадцать пять,
будет цифра круглее. Эх, жаль, что не умею я сочинять, я бы вас,
Карп Корнеевич, так показал... Ух! В самую что ни на есть
комедию всунул бы...
Б а т у ρ а. Простите, так вот почему у вас трудодней много,
а колхоз, как говорите, попал в неприятную фазу?
Романюк. Вы видели, какое у нас теперь сложное
хозяйство. Это не пшеничку сеять. Сколько культур и какие. У нас
даже кунжут растет.
Б а т у ρ а. Что это — кунжут?
Романюк. О, слышали, даже товарищ писатель, великой
культуры человек, и то не знает, что такое кунжут. А вы
требуете, чтобы в моей голове все вмещалось. (Батуре.) Кунжут —
культура пропашная, около нее хорошо работать нужно, а дает
она ценные семена, они идут в кондитерские изделия, халву из
них делают и в медицине всякие мази для женщин.
Б а т у ρ а. Благодарю вас.
Романюк. Пожалуйста.
Б а ту ρ а. И все-таки мне не ясно, в чем ваши трудности?
Село большое, людей много...
228

К о в ш ы к. Вакуленко, не спи.
Вакулеико. Правильно... А?
Ρ о м а н ю к. Об этом долго рассказывать. Я вам дома под-
робно...
Ветровой. Дело простое. Вы видели, две молодухи везли
бочку воды для трактористов. Каждая из них может выпить
после обеда такую бочку, а за эту работу получают трудодни
полностью. В этом корень.
Крылатая. Введите такие нормы, как в нашем звене,
тогда не только сорняков не будет на полях, а урожай утроим.
Романюк. У вас же самые высокие нормы. Вы знаете,
Сергей Павлович, таких звеньев во всем районе мало. Разве я
могу всех равнять по ним? И на заводах есть передовые и есть
отсталые. Правда?
Б а т у ρ а. Правда.
Романюк. Вы человек культурный, скажите — могу я в
такую хвантазию входить?
Б а т у ρ а. А вы среднее возьмите.
Крылатая (Батуре). Простите, но вы в этом не
понимаете... Нужно всем дать нашу норму, а мы свою завтра удвоим.
Такое среднее дайте.
Романюк. Как удвоите?
Крылат ая. Василиса нашла способ. Увидите.
Романюк. Не могут все так работать, как вы.
Крылатая. А почему у Дубковецкого, Посмитного все
могут? Разве наши люди не такие же, разве наша земля не
такая, разве у нашего председателя нет головы... Кажется,
есть.
Романюк. Что вы мне Дубковецкого и Посмитного под
нос тычете? У меня от них уже насморк хронический. Я
девятнадцать лет председательствую. (Батуре.) Если уже
записываете, то для точности, пишите двадцать. В этом году юбилей.
Разве я не хочу таким быть, как Дубковецкий, и во всех
центральных президиумах сидеть, и с членами правительства на
портретах сниматься? Не могу я каждому колхознику вложить
в голову свой мозг. Не доросли наши.
Ветровой. Это верно, чтобы вложить, нужно самому
много иметь, а что у вас есть? Дальше своего района нос не
показываете, а люди ездят учиться, перенимают опыт...
Романюк. У меня нет времени на экскурсии ездить. Вы
лучше скажите, почему из нашего села четверо на агрономов
выучились, а где они? Два в области бумаги переписывают, а
два в столице пристроились. Почему нет такого указа:
выучился — возвращайся в свое село и отработай хотя бы пять
лет за пампушки, какими тебя здесь кормили.
229

Ветров ой. Напишите об этом, Сергей Павлович. Это
правда.
Романюк. Не на кого опереться...
Ковшык. А зачем ты Карпа Корнеевича сплавил рыбку
ловить, а на его место Вакуленко взял?
Вакуленко (проснулся). Верно, справедливо... А?
Романюк. Двух председателей в колхозе быть не может.
Люди избрали меня.
Ветровой. Давайте ближе к делу. Когда собрание
созовете?
Романюк. Собрания не будет.
Ковшык. Как? Весной ты не созывал, потому что сев...
Романюк. После жнивья. Теперь не время демократию
разводить. Сегодня объявлю: каждого, кто к первому
обработает гектар пропашных, премирую поросенком.
Вакуленко. Вот это мысль. Все прополют, и беды знать
не будем.
Ковшык. Из своего сарая?
Романюк. С фермы, а из осенного опороса пополним.
Ковшык. А кто же разрешит?
Романюк. Я — хозяин. Я отвечаю за урожай, спрашивать
никого не буду.
Ковшык. Не заносись, Иван. Ферму разрушишь, и
урожая не будет.
Романюк. Будет, как я говорю.
Крылатая. Нет, не будет.
Романюк. А я говорю, будет.
Крылатая. Сейчас приедет секретарь райкома. Я
уверена, о« нас поддержит. Нужно людей поднять, а не раздавать
поросят, потакать лодырям.
Наталия Ковшык ушла в дом.
Ветровой. Я поеду в обком. (Встал.)
Романюк. Чего?
Ветровой. Расскажу, как мы перед вами кланяемся,
уговариваем, как нас в районе все мирят, и попрошу разрешения
устроить вам, Иван Петрович, юбилей, чтобы вас поблагодарили
и попрощались с вами.
Романюк (Батуре). Видели, Сергей Павлович, какую я
помощь имею от бюро нашей партийной организации? Запишите
в точности, чтобы все прочитали. Я работаю, день и ночь
работаю. Все люди довольны, а им все мало, мало и мало...
Ветровой. Нам всегда будет мало, на то мы коммунисты.
Романюк. А разве я не состою в партии?
Ветрово й. Состоите.
230

Ρ о м а н ю к. Так кто же я такой?
Ветровой. Состоящий в партии.
Ρ о м a ή ю к. Выходит, и я коммунист.
Ветровой. Как раз и не выходит.
Романюк. Как, не выходит? Отвечай мне, в какой я
партии состою?
Ветровой. Вы состоите в коммунистической партии, но
вы не настоящий коммунист.
Романю к. А какой же это настоящий коммунист?
Ветровой (спокойно). Тот, кто навсегда в своей душе
распрощался с мужиком...
Ρ о м а н ю к. А чего мне с ним прощаться, что я из графов?
Ветровой. Кто борется за то, чтобы у нас культура
труда и культура жизни не отличалась от промышленных рабочих
и от интеллигенции.
Романю к. Ну, что ты плетешь? Да в такую хвантазию
даже писатели не залетают. Правда, Сергей Павлович?
Ветровой (резко). Десятки колхозов уже так живут. Раз
они могут — выходит, все могут.
Романюк (Батуре). Сейчас снова начнет говорить о Дуб-
ковецком, Посмитном. Вот увидите...
Ветровой. Буду — каждый день, каждую минуту, потому
что им и нам государство дает лучшие машины, потому что им
и нам служит передовая наука, потому что для них и для нас
один ЦК и одни указания партии, одна программа, которую они
выполняют, а мы ковыляем, как старые клячи. На крейсере
сидим, а веслами гребем. Да разве так можно?
Вбегает Пурхавка.
Пурхавка. Секретарь райкома приехал!
Крылатая. Пошли! Начнем собрание.

КОНДРАТ КРАПИВА
ПОЮТ ЖАВОРОНКИ
Сватовство Миколы Вераса к Насте Вербицкой составляет
сюжетную основу пьесы белорусского драматурга К. Крапивы.
Но содержание ее гораздо шире, значительней. Рассказывая
историю женитьбы, К. Крапива рисует жизнь современной
колхозной деревни, показывает ее передовых людей,
увлеченных своим творческим трудом, борьбой за расцвет колхозного
строя.
СЦЕНА ИЗ ПЬЕСЫ
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Настя Вербицкая — передовая колхозница, агротехник.
Авдотья Захаровна Вербицкая — ее мать.
Иван Михайлович Тумилович — председатель
колхоза «Светлый .шлях».
Макар Пилипович Пытлеваный — председатель
колхоза «Новая нива».
Микола Верас — бригадир.
Павлина Бохан — колхозница, вдова, лет под 40.
Лида и Катя — колхозницы, настины подруги.
Хата Авдотьи Вербицкой. Слева — входная дверь. Слева от двери —
русская печь. От печи через всю хату — дощатая перегородка с дверью в
спаленку. В правой стене — окно на улицу. На стене—портрет Сталина.
Март. Сквозь окно льются лучи яркого весеннего солнца.
Пытлеваный. Может, Авдотья Захаровна не знает,
что мы за люди. Так уж ты, Иван Михайлович, отрекомендуй
нас.
Тумилович. Это такие люди, Авдотья Захаровна, что с
ними надо держать ухо востро. Может, слышали — есть такой
богатый колхоз «Новая нива»?
232

Авдотья. Как же. Хорошее далеко слышно.
Тумилович. Так вот это председатель того колхоза,
Макар Пилипович Пытлеваный. А это — его лучший бригадир
Микола Вер ас.
Авдотья. И имена эти нам известны.
Тумилович. А вы знаете, почему этот колхоз богат?
Авдотья. Хорошо работают, вот и богат.
Тумило вич. Для себя-то они хорошо работают. Ездят по
колхозам, высматривают, что получше, и забирают. Вот почему
они богаты.
Авдотья. Значит, стоят того, коли им отдают. Для
добрых людей и наилучшего не жаль.
Тумилович. Вам легко так говорить. А что мне делать,
если они хотят забрать у нас нашего агротехника?
Авдотья. Кого? (Смотрит на дочь.) Ее? Настю?
Τ у м и л о в и ч. Именно.
Микола. Вот нас и отрекомендовали, Макар
Пилипович. Выходит, что мы какие-то грабители: только тем и живем,
что у людей отнимаем, а мы, между прочим, и свое кое-что
имеем.
Пытлеваны й. Так мы и их не обижаем. Против чужого
добра не худшее свое выставляем. А хорошее к хорошему, так и
выйдет наилучшее.
Тумилович. А кому оно достанется, это наилучшее?
Пытлеваный. А это уж согласно закону... как у людей,
так и у нас. Обычай ломать мы не собираемся.
Настя. Смотря какой обычай. И обычай, если он устарел,
можно сломать.
Пытлеваный (подмигивая Миколе). Противник
оказывает упорное сопротивление.
Авдотья. А у нас позиция крепкая — на печь опираемся.
Тумилович. И оружия хватает. (Показывает на ухваты.)
Пытлеваный. Шутки шутками, Адвотья Захаровна, а
коли* говорить всерьез, так мы приехали не грабить вас, а
просить вашей милости, чтобы вы отдали нам свою дочку. Хорошая
она у вас, и правду ваш председатель сказал, что мы на нее
виды имеем.
Авдотья. Хорошую-то и отдавать жалко.
Пытлеваный. Что поделаешь. Такая уж доля
материнская: чем лучше дочка, тем скорей ее забирают. Этот хлопец
жизни мне не дает: «Может, говорю, на май отложим?» Где
там! «Нам с ней, говорит, и в марте будет май». А хлопец, я
вам не хвалясь скажу, — неплохой. Лучший бригадир в моем
колхозе. А колхоз наш, как вы сами слышали, — не последний
233

β области. К награде представили. Хлопец должен немалый
орден получить.
M и ко л а. Ой, дядя Макар! Расхваливаете, как на ярмарке.
Мне даже неудобно.
Пытлеваный. Может, тебе и жениться рано, раз ты
такой стеснительный? Надо же людям знать, с кем они дело имеют.
А может, я проходимца какого привез. (Авдотье.) Так что вы
нам на это скажете, Авдотья Захаровна?
Авдотья. Что ж я могу сказать: хорошему человеку я
рада, а там уж их дело. Отдать силой я не отдам и держать не
стану. Ее доля, ее и воля.
Пытлеваный. Спасибо вам и за то, что не перечите.
А их мы спросим само собою. (Смотрит на Миколу и Настю.)
Покуда мы тут то да се, они, может, уже и поладили? Молодой
ловчее на уговоры, чем старый.
M и к о л а. По одному вопросу у нас разногласие.
Пытлеваный. Отвергают?
Настя. Отвергать не отвергаю. Мы с Николаем
Семеновичем не первый раз встречаемся. И уже говорили об этом.
M и к о л а. И согласие у нас было.
Настя. Согласие было, но мы тогда не обо всем
договорились.
M и к о л а. Я считаю, что Настасья Рыгоровна должна в
наш колхоз переехать.
Пытлеваный. А как же, обязательно.
Настя. Почему обязательно?
Пытлеваный. А чем вам наш колхоз не нравится?
Настя. Я вашего колхоза еще не видела.
Пытлеваный. Видно, маму жаль покидать? Так мы и
маму заберем.
Тумилович. Ты, сват, на чужой каравай рта не разевай,
Мало того, что агротехника у меня забираешь, так еще хочешь
и лучшую телятницу забрать.
Авдотья. У дочки хоть согласья спрашивают, а меня, так
и не спрашивая, забирают.
M и к о л а. Простите, Авдотья Захаровна. Мы думали, что
вам приятно будет жить вместе с Настей.
Авдотья. Меня тут люди уважают за мою работу, а на
каком положении буду у вас, этого я не знаю. Может, я у вас
на последнем месте буду.
Пытлеваный. Да вам у нас совсем работать не
придется. Вы уж и отдохнуть имеете право. Будете внуков нянчить.
А телятниц у нас хватает.
Авдотья. Вот видите! У вас и работы для меня не
находится.
234

Π ы т л е в а н ы й {начинает нервничать). Так мы хотим,
чтобы вам полегче... Из уважения, так сказать.
Авдотья. Мое тут дело десятое. Дочку сватайте, не меня.
А я уж соображу, как мне сподручней.
Настя. От мамы мне, конечно, не хочется отходить, но
дело не в этом. Я спрашиваю: почему я обязательно должна итт-и
к нему, а не он ко мне^
Пытлеваныи (удивленный таким вопросом). Смешно
вы спрашиваете, почему!
Настя. Ну все же, почему?
Пытлеваныи. Да так оно повелося спокон веку.
Настя. Мало ли что было спокон веку. Спокон веку и
социализма не было, а мы его построили.
Пытлеваныи. Умница моя, да при чем же тут
социализм?
Настя. Очень даже при чем. (Епокон веку женщина неволь-
нйцсй была в семье, а я свободная советская женщина.
Пытлеваныи. Вы и будете свободной. Мы вас за
решетку не посадим и на барщину не погоним.
Настя. А плясать под свою дудку заставите. Этого от вас
можно ждать.
M и к о л а. Почему вам так кажется, Настасья Рыгоровна?
Настя. Настроение у вас уж очень такое... (подбирает
слово) мужское. И на старинку очень нажимаете. Может, вы за
всем огсталых взглядов держитесь.
Пытлеваныи. Пусть мы люди отсталые, лишь бы наш
колхоз был передовым. А что касается ваших женских прав, то
никто их от вас не отнимает.
Настя. А я все же думаю не итти в ваш колхоз.
Пытлеваныи удивленно смотрит на Миколу. Тот пожимает плечами.
M и к о л а. Кому-нибудь все же придется итти: или вам ко
мне, или мне к вам. А иначе как же мы поженимся?
Настя. Вот вы, Микола Симонович, и переходите.
Τ у м и л ович. Правильно, Настя. Пусть лучше нам в
колхоз прибыль будет.
Пытлеваныи (с иронией). А может, мы так сделаем:
отмеряем от каждого колхоза по пятнадцать километров, да и
построим посередине вам дом, чтобы, значит, вашего женского
равноправия не нарушать.
Настя. Насмехайтесь, насмехайтесь, а я вот не пойду к
вам, что вы мне сделаете?
Пытлеваныи. Да это вы серьезно?
Настя. Принципиально.
235,

Пытлеваный. Век, можно сказать, прожил, а такой
упрямой дивчины не встречал.
Авдотья. Оно и в старое время бывало, что хлопец шел
к дивчине.
Пытлеваный. В примаки. Это бывало. Из бедного
хозяйства в более богатое. А чтоб из богатого да в бедное, такого
никогда не бывало. Нет.
M и к о л а. Ладно, раз на то пошло, я готов и в
примаки...
Пытлеваный. Что? Ты в примаки?.. Тогда ты не
уважаешь ни себя, ни своего колхоза.
Τ у м и л о в и ч. Разве это такой позор — перейти в наш
колхоз?
M и к о л а. Подождите, я не кончил. Я готов в примаки, но
в лучшее хозяйство, как говорит Макар Пилипович.
Пытлеваный. Ну, это другое дело. Это принцип
правильный: рыба ищет, где глубже, а человек — где лучше. Если
уж вам обязательно принцип требуется. (Насте.) Что вы теперь
скажете, принципиальная дивчина?
Авдотья. Что ж, доченька, видно, с этим надо
согласиться. Как ты думаешь, Ваня?
Тумилович. Может, мы тут и проиграем, но
предложение, по-моему, справедливое.
Все смотрят на Настю, ожидая, что она скажет.
Напряженное молчание.
Настя (волнуясь). Я... я согласна.
M и кола (обрадованно). Вот так оно лучше будет.
Пытлеваный (вздыхает с облегчением). Ну, как
говорится, слава богу. Тронулось с места.
Павлина (высунув голову из спаленки так, чтобы сваты
не заметили). Эх, ты!.. Не выдержала. Только для фасону ко-
зырялась.
Пытлеваный. Выходит, суждено вам жить в нашем
колхозе.
Настя. Почему в вашем?
Пытлеваный. Да вы же дали согласие.
Наст я. Не в вашем, а в лучшем.
Пытлеваный. Так это же и есть в нашем.
Настя. Это еще не известно.
Пытлеваный (Миколе, с иронической улыбкой). Сльь
хал? Они еще сомневаются.
Авдотья. Ну, тут уж спорить нечего...
Пытлеваный. Правильно.
236

Авдотья. Вы посмотрите наш колхоз, а мы ваш, и будет
ясно.
Пытлеваный (перебивая). А я считаю, Авдотья
Захаровна, что такие смотрины лишние. Мы это дело можем
вырешить тут же, не сходя с места. Выкладывайте вы свои козыри
на стол, а мы свои. Чьи побьют, того и верх.
Тумилович. Добре. Начинайте, ваш ход.
Пытлеваный (Миколе). Как, Микола, с туза
ударим?
M и к о л а. Не прокозыряйтесь, Макар Пилипович.
Пытлеваный (не допуская такой мысли). Ну! (Стучит
ладонью по столу.) Четыре килограмма зерна на трудодень и
восемь рублей деньгами. (С видом победителя обводит всех
глазами.)
В лагере противника некоторое замешательство.
Тумилович (после паузы). У нас меньше... Три
килограмма и четыре рубля.
Пытлеваный. Вот то-то же! Идем дальше. (Стучит
ладонью по столу.) Двадцать центнеров озимых с гектара
вкруговую.
Тумилович. Малость не дотянули: восемнадцать и две
десят ых.
Пытлеваный. Так, может, больше и ходить не стоит?
Тумилович. Нет, погоди, мы еще не сдались. И у нас
кое-что найдется.
Пытлеваный. Не сдались?! Так мы вас сейчас
доконаем. (Стучит по столу с особенным азартом.) А Герои
Социалистического Труда у вас есть?
Тумилович. Пока нет.
Настя. Да и у вас тоже нет.
Пытлеваный. Нет есть. Вот этот молодой человек, ваш
жених.
Настя с любопытством смотрит на Миколу.
Тумилович. Да когда же ему присвоили звание?
Пытлеваный. Еще не присвоили, но присвоят. Списки
в районе уже утверждены.
Тумилович. Этого мало. У нас вот Настя тоже к ордену
представлена, а мы не хвастаемся. Возьмите ход назад.
Пытлеваный. Назад? Тогда вы ходите!
Тумилович. Сто двадцать домов построили на
пепелище — это козырь?
Пытлеваный. Кое-какой.
237

Тумилович. Конюшня, два коровника, птичник.
Пытлеваяый. У нас скотина тоже не под открытым
небом стоит, так что этот ваш козырь слабый.
Тумилович. Школа, медпункт, клуб...
Пытлеваный. Клуб нам ни к чему. Город под
боком. Захотел в кино или в театр — на машину, и через
полчаса там.
Не стерпев, из спаленки, с топором в руках, стремительно выходит
Павлина. За нею — Лида и Катя. Гости даже растерялись от
неожиданности.
Павлина (Ту мило вину). Позвольте мне, председатель. Не
все козыри выставляешь. (Пытлеваному.) А это у вас есть?
(Включает электрическую лампочку.)
Пытлеваный. Ого! Тут целая засада на нас.
Лида. А это есть? (Включает репродуктор. Слышится
песня: «И кто его знает, чего он моргает...»)
Пытлеваный (с досадой). Брось баловаться! (Вырывает
штепсельную вилку.) Дай поговорить с людьми.
Тумилович. И еще у нас один серьезный козырь есть,
Макар Пилипович.
Пытлеваный. Какой же это, интересно?
Тумилович. Это наш трехлетний план.
Пытлеваный. Ого! Не колхоз, а целое государство!
Настя. Государство не государство, а социалистическое
хозяйство. А оно, как вам известно, плановое.
Пытлеваный (иронически). Вот как! Что же у вас там
за планы такие?
Тумилович. А такие, что когда через три года вы
приедете к нам за другой дивчиной...
Катя. За Лидой?
Л« да (застеснявшись). За тобой, может быть.
Павлина. За мной. И я подрасту к тому времени.
Тумилович. ...Приедете, так и не узнаете нас. Дома
будут все кирпичные. Правление, амбары, школа. Нынче
кирпичный завод кончаем. Клуб этот тоже временный у нас. Новый
построим. С хорошей сценой, чтобы городской театр мог к «ам
приезжать.
Пытлеваный. А хлеб-то будет?
Тумилович. Будет. У нас есть хорошие союзники,
которые помогут нам его вырастить.
Пытлеваный. Каких же это таких союзников вы
заимели?
Тумилович. А вы спросите у Настасьи Рыгоровны. Она
их хорошо знает.
238

Настя. Вильяме, Лысенко.
Пытлеваный. Такие ж они и наши союзники, как и
ваши.
Лида. Вы про сад забыли, Иван Михайлович.
Тумилович. И сад. Двадцать гектаров засадим. Пчелки
само собой. План коллективно составляли. Настасья Рыгоровна
помогала правлению. А потом на общем собрании обсудил«,
дополнили.
Пытлеваный. Та-ак. Красивая бумажка, что и
говорить.
Τ у м и л о в и ч. Бумажка?
Пытлеваный. Пока бумажка. Это еще либо дождик,
либо снег, либо будет, либо нет.
Тумилович. Мы уже его начали в жизнь проводить.
Пытлеваный. Вы что-то такое только начали, а у нас
оно уже в руках. Возьмешь в руки четыре килограмма да
наверх восемь рублей, так это вес имеет. (Словно взвешивает в
руках.) Не то что ваш план.
Павлина. Слышали мы уж про эти четыре килограмма.
Больше, видно, и похвалиться нечем. Что у вас еще хорошего есть,
кроме четырех килограммов?
Пытлеваный (рассерженный, что его припирают к
стене). Все у нас есть, молодица.
Павлина. Так уж и все? Ну и хвастун же ты, сват!
Пытлеваный. Все, как полагается. Вот только пугала
хорошего нет в огород поставить. (Всем немножко неловко, что
разговор начинает переходить в ссору.)
Настя. Так вы за этим приехали к нам?
M и кола. Что вы, Настасья Рыгоровна! Упаси вас бог,
принять это на свой счет.
Павлин а. Это сват в меня метит, глядя на мою одежду.
Нет, сваток, нас таким козырем не убьешь. Мы чуток дюжее,
чем ты думаешь.
M и к о л а. Макар Пилипович погорячился, просим не
обижаться.
Пытлеваный (оправдываясь). Да как же! Тут
серьезный разговор. А они меня электричеством тыкают, игрушками
удивить хотят.
Настя. Это не игрушки, а культурная колхозная жизнь.
Пытлеваный. Электричество — это не факт. Трудодень —
вот факт. Если человек получил (показывает на Миколу) сто
двадцать пудов зерна да на книжке лежит тысяч десять, так тут
сразу видать, какой колхоз и какой колхозник. Так что
сомневаться в нашем колхозе нечего. Вы, верно, газет не читаете.
(Вынимает из кармана газетную вырезку.) Вот черным по бе-
239

лому написано: «Выдающиеся достижения передового колхоза
«Новая нива».
Настя. Читали.
Пытлеваный. Так чего же вам еще?
Настя. Желаем сами убедиться.
Пытлеваный. Ну что ж, убеждайтесь, ваше дело.
(Встает горделивый и обиженный.)
Тумилович. И я приеду, если позволишь, Макар Пи-
липович, поучиться у передового колхоза.
Пытлеваный (одевается). Не помешало бы. (Не то
шутя, не то серьезно.) А то не умеют себе хлеба наробить, а
еще задаются. Поехали, Микола!
Павлина. И я приеду. Погляжу хоть на тот огород, в
котором мне стоять придется: есть ли там чего караулить,
Пытлеваный. Бывайте здоровы! Простите, если что
не так.

ЮЛИЙ ЧЕПУРИН
СОВЕСТЬ
Место действия этой пьесы—Сталинградский тракторный
завод. Сюда приезжает Герой Советского Союза Курдов,
участник героической обороны города Сталинграда. Ныне
Курдов — директор МТС. Недавно он получил из Сталинграда
три неисправных трактора. Курдов хочет выяснить, как могли
его боевые товарищи допустить брак в работе. В ходе
действия пьесы мы узнаем, что это произошло по вине
заливщика Максима. Весь завод возмущен его поступком.
Коллектив борется за высокую честь заводской марки.
Сцена из пьесы знакомит нас с началом произведения. На
берег Волги приходят Максим и контрольный мастер Юлия.
Юлия рассказывает Максиму о своей мечте работать без
контролеров, «на совесть».
СЦЕНА ИЗ ПЬЕСЫ
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Юлия — контрольный мастер.
Максим — заливщик.
Избушка бакенщика. Видна Волга, на противоположном берегу реки
дымящиеся трубы заводов. Близко к вечеру. Входят Максим и Ю л и я
Максим несет бредень.
Юлия. Зачем же ты обманываешь, что тебя Павел
Яковлевич ждет? Где же он, отец-то твой?
Максим. Должен был ждать. Честное слово... Уговорились
мы с ним.
Юлия. Ах, уговорились? (Хохочет.)
С Волги доносится голос Захарыча.
Отец?!
Максим. Видишь? Двое.
15 Советская литератур! 241

Юлия. Второй — не Павел Яковлевич.
Максим (всматривается). Не он... Незнакомый кто-то..,
Юлия (Максиму). Скажи, проводить меня захотел. И
охота тебе была такую тяжелую маскировку нести.
Максим. Юлия!..
Юлия. Двадцать три года Юлия. Дальше!
Максим бросил на землю бредень, решительно подходит к Юлнн.
Не подходи. (Смеется.) Нет, надо тебя на ту сторону Волг»
отправлять. Оте-ец! Засветишь бакены — Максима Павловича
на ту сторону перевези. Рыбу он ловить хочет!..
Максим. Я не поеду. Никуда я не поеду.
Юлия. Сиди. Земля не куплена.
Максим. Юлия!
Ю лия. Слушаю.
Максим. Ты хотела, чтобы я стал учиться ?
Юлия. Хотела.
Максим. Хотела, чтобы я стал одним из лучших не
заводе?
Юлия. Хотела.
Максим. Что же дальше теперь ?
Юлия. Жизнь, Максим!
Максим. Какая?
Юлия (широкий жест). Такая вот! (Пауза.) Посмотри, до
чего же красивая Волга!
За Волгой загорелись огни.
Гепло так. Тихо. Тенета плывут. Куда они плывут, Максим?
Максим. Чорт их знает, куда они плывут!
Юлия (негромко). «Выходи на берег, милый, посидим на
лавочке...»
Максим. Конечно, теперь, когда у тебя не сегодня-завтра
диплом инженера, тебе со мной не по пути.
Ю л и я. Глупый.
Максим. Спасибо.
Юлия. На здоровье.
Молчание,
Ой, какой ты глупый, оказывается.
Максим. Называй как хочешь. Все равно не уйду.
Ю лия. Знаю.
Максим. Поэтому издеваешься?
Юлия. Давай помолчим, Максим?
Максим. Конечно, о чем же с глупым... разговаривать.
242

(Вдруг.) Почему ты такая? Почему я не пойму тебя? Скажи.
Может быть... (Пододвигается к Юлии.)
Юлия. Сейчас же отодвинься. Мы с тобой договорились,
ты дал слово: пока я не сдам всех экзаменов, ты ко мне близко
не подходишь.
Максим. Ах, так! (И не успела Юлия опомниться, как
Максим поцеловал ее.)
Юлия (вырываясь). Это нечестно!.. Мне еще три
экзамена осталось.
Максим. Неправда.
Юлия. Нет, правда. Технология, математика,
сопротивление материалов...
Макс и м. Ну, по сопротивлению материалов ты уже
провалилась.
Юлия. Нахал. Да, да! На-хал1
Максим. Да не могу я без тебя! Понимаешь, не могу.
(Пауза.) Теперь мы будем вместе, рядом... на заводе, дома.
Юлия. На заводе, Максим, мы не будем рядом.
Максим. Почему?
Юл « я (не сразу). Я подала заявление о переводе меня на
другую работу.
Максим. Подожди, подв-жди...
Юлия. Я больше не хочу быть контрольным мастером.
Максим. Какая-нибудь неприятность?
Юлия. Нет.
Максим. Боишься ответственности?
Юлия. Нет... Просто я хочу, как ты, как другие, сама
создавать что-нибудь. Встать к станку, к печи, к молоту — куда
хочешь.
Максим. Разве ты для этого учишься?
Юлия. Да, для этого! И многое поняла я теперь, Максим.
Максим. А я ничего не понимаю. Скажи, чего ты от
меня скрываешь?
Юлия. Скажу. Просто я не могу отделаться от одной
мысли. Только и всего.
Максим. Какой? Какой мысли?
Юлия. Да ничего особенного. Просто с некоторых пор
мне стало непонятно...
Максим. Чего непонятно?
Ю л и я. Может быть, тебе это странным покажется. Ну,
подумай только: ты обрабатываешь деталь, а я контролирую
твою работу. Это обидно. Да, обидно мне проверять совесть
человека, которому я верю, к которому отношусь... ну, скажем,
хорошо... очень! (Прильнув к Максиму.) И тебе, наверное,
обидно. Правда?
16* 243

Максим. Подожди. Ну, допустим, ты уйдешь. Но меня
и всю нашу бригаду все равно другой проверять будет.
Юлия. Но зачем другой? Разве ты не допускаешь брак
только потому, что хорошо ко мне относишься? А Борис
Иванович? А другие из нашей бригады? Они тоже работают без
брака. Зачем им нужна моя проверка? Я не хочу
контролировать совесть людей, которых я люблю, которым верю. Ты
подумай только, какая нелепость: отдел технического контроля
доверяет мне и не доверяет даже самым лучшим рабочим нашего
завода. Но чем же он« хуже меня, скажи, пожалуйста?
Максим. Я... не понимаю.
Юлия. Контрольный мастер, а я за последнее время не
забраковала ни одной детали.
Максим. Вот и хорошо. Зато все спокойны: ты проверила.
Юлия. Нет, Максим, не понимаешь ты меня. Ну, значит,
я не могу тебе объяснить... (Пауза.) А вот как сделать, чтобы
обойтись без этого «про-ве-ри-ла»? Как слово «проверила»
заменить словом «поверила»? (Воодушевляясь, словно нашла то,
что искала.) Поверила! Поверили! Верим! (Горячо.)
Понимаешь?
Максим. Понимаю.
Юлия. Может, глупость я говорю?
Максим. Нет, не глупость, Юлия. Это замечательно! Но
до того, о чем ты говоришь, нам так далеко еще...
Юлия. Да?.. А мне почему-то сегодня... особенно сегодня
показалось, что близко... Понимаешь?
Максим кшает головой. С Волги доносится песня.

СОДЕРЖАНИЕ
Стр.
О присуждении Сталинских премий ? . . . 3
ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ПРОЗА
Федор Гладков. Забастовка (отрывок из повести «Вольнрца»).
ГУРК 1289/51 9
Галина Николаева, Партийное собрание (отрывок из романа
«Жатва»). ГУРК 1290/51 16
Семен Бабаевский. Люди нашего золотого времени (отрывок из
романа «Свет над землей»). ГУРК 1291/51 25
Гумер Баширов. Молодые всходы (отрывок из романа «Честь»).
Перевод с татарского Н. Чертовой. ГУРК 1292/51 32
Мирза Ибрагимов. Во имя народа (отрывок из романа
«Наступит день»). Перевод с азербайджанского А. Шарифа.
ГУРК 1293/51 37
Алексей Кожевников. Молодые табунщики (отрывок из романа
«Живая вода»). ГУРК 1294/51 42
Николай Никитин. Клятва Андрея (отрывок из романа «Северная
Аврора»). ГУРК 1295/51 47
Кави Наджми. Победа (отрывок из романа «Весенние ветры»).
Перевод с татарского А. Садовского. ГУРК 1296/51 54
Анатолий Рыбаков. Возвращение Максимова (отрывок из романа
«Водители»). ГУРК 1297/51 60
Михаил Соколов. Только вперед (отрывок из романа «Искры»)
ГУРК 1298/51 65
Александр Чейшвили. Сбор чая (отрывок из романа «Лело»). Перевод
с грузинского Г. Аккермана и А. Кочеткова. ГУРК 1299/51 . . 70
Сергей Антонов. В трамвае. ГУРК 1300/51 75
Николай Бирюков. Дочь народа (отрывок из романа «Чайка»)
ГУРК 1301/51 82
А. Гудайтис-Гузявичюс. Знамя (отрывок из романа «Правда кузнеца
Игнотаса»). Перевод с литовского К. Горбунова и Н. Паншиной.
ГУРК 1302/51 : 88
Виталий Закруткин. Первый лов (отрывок из романа «Пловучая
станица»). ГУРК 1303/51 92
Анна Караваева. Фимочка (отрывок из романа «Родной дом»).
ГУРК 1304/51 98
Лев Кассиль, Макс Поляновский. В разведке (отрывок из повести
«Улица младшего сына»). ГУРК 1305/51 104
245

Берды Кербабаев. За мир (отрывок из повести «Айсолтан из страны
белого золота»). Перевод с туркменского Т. Озерской.
ГУРК 1306/51 108
Вадим Собко. Бургомистр (отрывок из романа «Залог мира»). Перевод
с украинского Ц. Дмитриевой и Н. Треневой. ГУРК 1307/5-1. 112
Михаил Стельмах. Неожиданная встреча (отрывок из романа
«Большая родня»). Перевод с украинского В. Россельса. ГУРК 1308/51. 120
Солчак Тока. На заре (отрывок из повести «Слово арата»). Перевод
с тувинского А. Тэмира. ГУРК 1309/51 128
Юрий Трифонов. Демонстрация (отрывок из повести «Студенты»).
ГУРК 1310/51 : : 131
Мариэтта Шагинян. В Аштараке (отрывок из книги очерков
«Путешествие по Советской Армении»). ГУРК 1311/51 >. 136
Иван Шамякин. Снайпер (отрывок из романа «Глубокое течение»).
Перевод с белорусского С. Григорьевой. ГУРК 1312/51 . . . 140
ПОЭЗИЯ
Андрей Малышко. Из сборника стихов «За синим морем»
В лифте. Перевод с украинского А. Кудрейко.
ГУРК 1313/51 . 147
Катюша. Перевод с украинского А. Прокофьева.
ГУРК 1314/51 149
Баллада о дружбе. Перевод с украинского Я. Хелем-
ского. ГУРК 1315/51 ...... 4 150
С. Маршак. Из сборника «Стихи для детей»
Баллада о памятнике. ГУРК 1316/51 153
Дворец на Фонтанке. ГУРК 1317/51 154
Степан Щипачев. Из поэмы «Павлик Морозов»
Правда на свете одна. ГУРК 1318/51 .156
Нету конца у песни. ГУРК 1319/51 158
Григол Абашидзе. Из цикла стихов «Ленин в Самгори», «На южной
границе»
Сталину. Перевод с грузинского А. Тарковского.
ГУРК 1320/51 . . 160
Урок истории. Перевод с грузинского Н. Заболоцкого.
ГУРК 1321/51 161
Алексей Сурков. Из сборника стихов «Миру — мир!»
Имя —знамя. ГУРК 1322/51 163
Возвысьте голос, честные люди! ГУРК 1323/51 . . 165
Теофилис Тилъвитис. Из поэмы «На земле литовской»
Светлый день. Перевод с литовского М. Петровых.
ГУРК 1324/51 168
Сбылось! Перевод с литовского М. Петровых.
ГУРК 1325/51 169
Гамэат Цадаса. Из сборника стихов «Избранное»
Октябрь. Перевод с аварского Н. Гребнева.
ГУРК 1326/51 171
Старость — молодость. Перевод с аварского Н. Гребнева
ГУРК 1327/51 172
За мир. Перевод с аварского Я. Козловского.
ГУРК 1328/51 172
246

Ольга Берггольц. Из поэмы «Первороссийск»
К цели. ГУРК 1329/51 174
Воплощение мечты. ГУРК 1330/51 ] 17é
11 струсь Бровка. Из сборника стихов «Дорога жизни»
Родная земля. Перевод с белорусского Д. Осина.
ГУРК 1331/51 17S
Россия. Перевод с белорусского Д Осина
ГУРК 1332/51 . . 179
Дуб. Перевод с белорусского Д. Осина. ГУРК
1333/51 180
илитон Воронько. Из сборников стихов «Доброе утро», «Славен мир»
Я тот, что рвал плотины. Перевод с украинского
М. Комиссаровой. ГУРК 1334/51 ........ 182
Походная. Перевод с украинского И. Авраменко.
ГУРК 1335/51 . 183
Слушая куранты. Перевод с украинского В.
Шефнера. ГУРК 1336/51 184
Миклйй Казаков. Из сборника «Поэзия — любимая подруга»
Гори. Перевод с марийского М. Светлова. ГУРК
1337/51 u 185
Я иду по столице. Перевод с марийского М. Мату-
совского. ГУРК 1338/51 186
Коммунизм непобедим! Перевод с марийского M. Ma*
тусовского. ГУРК 1339/51 187
йемсн Кирсанов. Из поэмы «Макар Мазай»
Дай! ГУРК 1340/51 188
Родина. ГУРК 1341/51 191
Труд. ГУРК 1342/51 192
Расу л Pea· Из поэмы «Ленин»
Клятва. Перевод с азербайджанского А. Тарковского
ГУРК 1343/51 . 194
Гшворк Эмын. Из сборника стихов «Новая дорога»
Простые люди, я обращаюсь к вам. Перевод β
армянского М. Луконина. ГУРК 1344/51 199
На Красной площади. Перевод с армянского М.
Максимова. ГУРК 1345/51 200
Мое дело. Перевод с армянского М. Луконина. ГУРК
1346/51 201
ДРАМАТУРГИЯ
Ило Мосашвила. Потопленные камни (сцена из пьесы). Перевод ш
груяивского Э. Ананиашвили. ГУРК 329/51 205
Анатолий Cypos. Рассвет над Москвой (сцена из пьесы). ГУРК 46/51 209
Александр Штейн. Флаг адмирала (сцена из пьесы). ГУРК 66/50 216
Николай Дьяконов. Свадьба с приданым (сцена из пьесы). Перевод
с языка коми А. Глебова. ГУРК 526/50 221
Александр Корнейчук. Калиновая Роща (сцена из пьесы). ГУРК 733/50 225
Кондрат Крапива. Поют жаворонки (сцена1 из пьесы). Перевод α
белорусского П. Кобзаревского и В. Петушкова. ГУРК 52/51 . 232
Юлий Чспурин. Совесть (сцена из пьесы). ГУРК 64/51 .... 241

Редактор А. Сандлер
Оформление художников
Б. Шварца и В, Смирнова
Технический редактор Е, Шили на
А01280 „Искусство" № 3738
Подп. в печ. 13/VII 1951 Г· Форм. бум. 60х921/и
Кол. п. л. 15,5. Кол. б. л. 7,75. Уч.-иад. л. 12,48
Тираж 50 000. Заказ 248
Цена 6 р. 50 к. Переплет 1 р. 50 к.
20-я типография »Союзполиграфпрома"
Главполиграфиадата при Совете
Министров СССР. Москва, Ново-Алексеевская, 52,